Эпатаж — их жизненное кредо, яркие незабываемые эмоции — отрада для сердца, скандал — единственно возможный способ существования! Для этих неординарных дам не было запретов в любви, они презирали условности, смеялись над общественной моралью, их совесть жила по собственным законам. Их ненавидели — и боготворили, презирали — и превозносили до небес. О жизни гениальной Софьи Ковалевской, несгибаемой Александры Коллонтай, хитроумной Соньки Золотой Ручки и других женщин, известных своей скандальной репутацией, читайте в исторических новеллах Елены Арсеньевой…

Елена Арсеньева

Королева эпатажа

Софья Блювштейн (Сонька Золотая Ручка))

Говорят, что однажды генералу Фролову снилась женщина. Лица ее он еще не видел — оно было скрыто вуалью до самых губ. Легкое светлое платье обрисовывало точеную фигуру. И он мог бы поклясться, что эта дама принадлежит к числу тех смелых женщин, которые отказались от корсета, как от варварского сооружения, которое калечит женское тело и замедляет кровообращение. Насколько генералу было известно, таких смелых дам было пока мало, однако он мечтал, чтобы их было побольше. Какое, в самом деле, варварство, и тело они уродуют… А такое тело, например, как то, что ему снилось, уродовать просто грех! Восхитительное тело. И это при том, что женщина сия была в платье! А кабы без оного?

Сон продолжался. Дама сновала туда‑сюда по комнате, причем совершенно бесшумно. Чудилось, некая сильфида порхает над цветами… Ну, цветов‑то никаких не было, генерал это знал, однако почему‑то он чувствовал их аромат. Или то был аромат изумительных духов дамы? Какие, однако, чудесные сны порою снятся: с запахами! А вот кабы в сем сне божественная сильфида взяла да и поцеловала бы генерала, интересно знать, какого вкуса были бы ее пухлые вишневые губки?

А вслед за губками он попросил бы позволения поцеловать ее в шейку и еще вот сюда, в эту обворожительную ложбиночку меж грудей, таких смуглых, таких налитых, так взволнованно вздымающихся…

Генерал нервно заметался в постели, протягивая руки к прекрасному видению… — и вырвался из дремы. Зажмурился что было сил, пытаясь поймать ускользающий и такой волнующий сон, однако перед глазами ничего не было, кроме мельтешения разноцветных кругов. Упустил, дурак! Дернул же черт проснуться! Генерал с тяжким, разочарованным вздохом открыл глаза.

И резко сел, обнаружив прямо перед собой видение из своего сна. Видение стояло, прижав к груди кулачки, и смотрело на него. Теперь шляпки с вуалью уже не было, и генерал мог рассмотреть прелестное личико с мушкой на щеке, испуганные карие глаза… большие, миндалевидные, с тяжелыми черными ресницами.

Батюшки‑светы, да она ведь просто красавица, его сильфида! Но кто она? Как сюда попала? Что делает здесь, в его номере?

— Гутен морген, — растерянно проворковало между тем видение. — Но кто вы такой, сударь? Что вы делаете здесь, в моем нумере, в моей постели?

В ее постели?!

Генерал привскочил, стараясь, впрочем, чтобы одеяло с него не сползло (по причине жаркого лета и духоты он спал без одежды, короче, вовсе, извините за выражение, nu), и стремительно обозрел комнату. Слава Богу, он еще не спятил: это его нумер с его вещами, его кофром, его саквояжиком, полным кое‑чем, очень дорогим генералу…

— Сударыня, осмелюсь заметить, что вы изволите ошибаться, — проговорил он и тут же понял, что в его словах не было нужды: дама озиралась вокруг с истинным ужасом.

— Боже мой! — пробормотала она. — Я ошиблась… Я ошиблась дверью!

От потрясения она опустила руки, доселе прижатые к груди, и генерал увидел, что дама, оказывается, уже и платье расстегнула, готовясь переодеться. Все, что открылось его взору, было достойно самых громких похвал, и генералу оставалось только Бога молить, чтобы дама не спохватилась и не принялась застегиваться.

Но она и не думала об этом, пребывая в полной прострации.

— Боже, какой стыд! — воскликнула дама. — Ранним утром… в комнате чужого мужчины… Что вы обо мне подумаете?!

Тут ноги у нее подкосились, и она просто‑таки рухнула на краешек генеральской кровати. И тут генерал уловил не только запах ее прелестных духов, но также и аромат коньяка.

Вот в чем штука! Дамочка‑то воротилась с гулянки! Она просто пьяна! Нет, не до положения риз, конечно, но изрядно, чтобы можно было с больной головы забрести в чужой нумер. Крепко же затуманены у нее мозги, у бедняжки, если не соображает, что сидит на постели, в которой имеет место быть голый мужчина.

К счастью, она и не подозревает, что он голый.

А кабы подозревала, то что бы сделала? Убежала с криком ужаса или…

Интересно знать, где она напилась? Были ли там любезные кавалеры? Или только один кавалер, ее любовник?

При этой мысли в воображении генерала возникли вдруг столь скоромные картинки, что стишата небезызвестного автора — Баркова, которые генерал частенько почитывал на досуге, почудились бы просто детским лепетом. А между тем все выходило почти в точности по Баркову:

Вид тела молодого, плечи,
Ее упругий, пышный бюст…
И между ног, как залп картечи,
Его сразил кудрявый куст.

«Боже мой, несчастный я человек! Одну только службу государеву знаю, никакого от ней передыху… — с тоской подумал генерал. — Вот кабы я был не я, а лучший, красивейший человек в мире, я б сейчас взял ее за руку и сказал…»

И обмер, сообразив, что, сам того не замечая, уже сжал ей… нет, не ручку, это бы еще ничего… а сжал он ее колено под платьем… и как‑то не может остановиться, комкает пышные батистовые волны, сгребает их, открывая вид на ножку в кружевном чулочке…

«Сейчас она мне как влепит пощечину!» — в смятении подумал генерал. Но дама, судя по всему, все еще пребывала в прострации от случившейся конфузии, к обороне не переходила, только знай лепетала:

— Ах, простите, сударь, простите меня!

Не отвечая и взволнованно дыша, генерал двинул в наступление и другую руку. Эта рука дерзким маневром порхнула на плечо даме и стиснула его, и поползла, лазутчица, к груди, и пленила левую, а потом правую, а потом снова левую…

Генерал смел с пути одеяло и с силой заключил даму в объятия.

— Ах, сударь, простите… простите меня… — все еще лепетала она.

— Молчать! — скомандовал генерал, устраиваясь поудобнее.

Спустя некоторое время, пребывая в блаженной полудреме, он размышлял о величии Баркова, который, конечно, очень хорошо знал прекрасный пол, иначе б не выразился однажды:

На передок все бабы слабы,
Скажу, соврать вам не боясь…

Он хмыкнул и пошарил слева от себя рукою в поисках той, которая являлась живой иллюстрацией к этим строкам. Однако же рука обнаружила только смятые простыни.

Генерал приподнялся, надеясь обнаружить свою скоропалительную подругу стыдливо одевающейся, однако не смог нашарить ее жадным взором, как только что не нашарил рукой. Дверь нумера была чуть приоткрыта. Неужели красавица Сонечка (она назвала свое имя среди бурных ласк) сбежала, смущенная собственным падением? Сбежала от вздремнувшего любовника, почти неодетая, прихватив в охапку свои панталончики, чулочки, нижние юбочки, скомканное платье, сорочку, шляпку с вуалеткою, ленту для волос, тугие подвязки, которые оставляли на ее ножках красноватый ребристый след… летела по коридору, испуганно озираясь, словно скромная нимфа, прячась от случайных взоров, спеша как можно скорее скрыться в тиши своего нумера, о местоположении коего генерал даже не успел ее спросить, и где теперь искать ее, чаровницу, не ведает…

Спустя еще некоторое время генерал обнаружил, что не ведает также, где теперь искать саквояжик, внутри которого находилось, ни много, ни мало, двести сорок три тысячи рублей казенных денег. Судя по всему, нимфа‑чаровница сгребла его с полу ненароком, по нечаянности, в смущении, вместе со своим платьем, нижней юбкой, панталончиками, шляпкою с вуалеткой и всем прочим вышеперечисленным…

Когда по поводу кражи у генерала Фролова казенных денег учинилось дознание и господа судейские крючки принялись задавать ему неприятные, бестактные, а порою и вовсе неприличные вопросы, он угрюмо отмалчивался, а сам думал, что мудрец Барков был прав, когда писал:

Природа женщин наградила;
Богатство, славу им дала,
Им где‑то что‑то прорубила
И непотребно назвала.
Она для женщины игрушка,
Забава сущая, да‑да,
И как мышиная ловушка,
Для всех открытая всегда.
Она собою всех прельщает,
Манит к себе толпы людей,
И грешный муж в ней пропадает,
Словно несчастный воробей.

На самом‑то деле Барков выражался вовсе уж неудобосказуемо, однако суть сохранена.

А вот что еще говорят о гостиничных приключениях. Говорят, что однажды рано утром бесшумно открылась дверь в каком‑то номере какого‑то отеля в каком‑то городе и туда неслышно скользнула изящная дама под вуалью. Прикрыла за собой дверь, огляделась — и разочарованно присвистнула. Убожество обстановки, убожество одежды человека, который, даже не сняв сюртука, лежал на нерасстеленной убогой постели… Дама неслышно подошла к ночному столику, выискивая взглядом портмоне, кошелек, разбросанные ассигнации, карманные часы или портсигар — ну хоть что‑нибудь, что сделало бы ее визит в сей номер не напрасным!

Но на столике рядом с оплывшей свечой лежал револьвер. Рядом — какие‑то письма. Дама взяла их и просмотрела. Одно было адресовано полицмейстеру, другое — городскому прокурору, третье — хозяину гостиницы, а четвертое начиналось словами: «Дорогая матушка, простите меня!»

Дама была очень любопытной, а может быть, она не знала о том, что заглядывать в чужие письма неприлично. Поэтому она начала читать и вот что узнала. Этот молодой человек потратил казенные 300 рублей на лечение тяжелобольной сестры. Он попытался вернуть деньги карточной игрой, но проиграл последние пятьдесят рублей. Поэтому он решил покончить с собой и просил простить его. Самоубийство — единственное и последнее средство спасти свою честь…

Дама под вуалью некоторое время стояла неподвижно, разглядывая лицо спящего. Красивый молодой человек. И такой печальный… Она тихонько усмехнулась и сунула руку в складки своего платья. Никто, кроме нее, не знал, что у нее под юбками был пришит карман — большой карман, куда, при надобности, можно было много чего упрятать — хоть штуку ткани! Однако сейчас она ничего туда прятать не стала, а, напротив, нашарила там пятисотрублевую ассигнацию. Дама положила купюру рядом с письмами, послала спящему молодому человеку воздушный поцелуй и тихонько вышла.

Говорят также, что однажды к Карлу фон Мелю, владельцу ювелирной лавки в Санкт‑Петербурге, явилась некая прелестная дама и отрекомендовалась мадам Софьей Литвиновой.

— Мой муж — известный психиатр, — сказала она, посматривая на ювелира застенчивым взором из‑под вуалетки в мушках. — Быть может, вы читали о нем в «Санкт‑Петербургских ведомостях»? О его новой клинике для несчастных маниаков?

Карл фон Мель кивнул. Разумеется, он слыхом не слыхал ни о каком докторе Литвинове. И что за дело ему до знаменитого психиатра и его новой клиники? Сам фон Мель, слава тебе, Господи, совершенно здрав как душевно, так и физически. Конечно, все мы под Богом ходим, однако сейчас ему никакой врач не надобен.

— Мой супруг получил недавно очень крупную сумму денег, — шепнула дама доверительным тоном. — И был так добр, так мил, что решил сделать мне подарок…

— Так, так! — оживился фон Мель. — Понимаю, понимаю! Он хочет подобрать какую‑нибудь безделицу в моем магазине?

— Ну да, что‑нибудь из новейшей парижской коллекции, — кивнула дама. — Может быть, колье, брошь, несколько колец…

— Пардон, мадам, заранее прошу прощения за неделикатный вопрос. Однако я должен знать, на какую сумму подобрать драгоценности, — с извиняющейся улыбкой спросил ювелир.

Дама огляделась с рассеянным выражением и простодушно сказала:

— Ну, что‑нибудь тысяч на тридцать рублей. Это возможно?

— Конечно! Авек плезир, с удовольствием! — воскликнул фон Мель и провел даму в приватное помещение, куда приказчики немедленно начали приносить футляры с драгоценностями.

Ювелир сам присутствовал при выборе и примерке и глаз с дамы не спускал. Недавно он встречался с коллегой из Варшавы, и тот рассказывал, что в городе появилась неуловимая воровка. Слышали о ней и в Кракове, и в Киеве. Почем зря «бомбит» — это на языке преступников означало «грабит» — ювелирные лавки. Да как дерзко, как хитро! Нет, она не налетает с бандой громил, не стреляет и не режет всех подряд. Ничего такого! Явится разряженная в пух, назовется какой‑нибудь светлейшей княгиней фон‑дер унд цу, твою мать, — и скажет, что желает заказать, скажем, колье по своему фасону. Ювелир откроет ей все мешочки с бриллиантами или сапфирами, а она примется строить из себя привереду — и те камушки ей не хороши, и эти дурны. Ювелир и его приказчики так вокруг нее и бегают, так и суетятся, а она между тем незаметно загребает камни своими длиннющими ногтями, под которыми намазано особым клеем. Камушки и прилипают незаметно. Потом встанет этак гневно:

— Да у вас никакого приличного товара нету!

И — фр‑р! — только ее и видели. Вместе с камушками баснословной стоимости…

В некоторых лавках, рассказывал знакомый фон Меля, возмущенно тараща глаза, она являлась в самом неприметном виде, но в руках держала маленькую обезьянку. Обезьянка смешила покупателей и приказчиков и до поры вела себя смирно, но лишь только какая‑нибудь покупательница брала кольцо, желая его померить, обезьянка выхватывала его своей цепкой лапкой, совала в ротишко и — ап! — глотала, а потом бегом бросалась из лавки. Поди поймай ее!

Ну, а ее хозяйка, натурально, поднимала крик, бросалась ловить свою любимицу и тоже исчезала бесследно. А ежели какому‑нибудь расторопному ювелиру все же удавалось схватить ее за юбку, дама принималась плакать горькими слезами и уверяла, что, лишь только придет домой и изловит обезьянку, тотчас даст ей слабительного или сделает клизму, а потом вернет, всенепременно вернет покражу, отмыв ее собственноручно! Нет нужны объяснять, что она не возвращала драгоценностей и не возвращалась сама…

Поэтому нет ничего удивительного, что господин фон Мель, ювелир из Санкт‑Петербурга, чрезвычайно внимательно следил за клиенткой, которая назвалась супругой знаменитого психиатра. Тем паче, что на ее крошечных изящных ручках и впрямь были очень длинные роскошные ногти.

Однако дама камушки без толку не ворошила, не привередничала, вела себя скромно, всем восторгалась, довольно быстро отобрала колье, кольца и броши ровнехонько на тридцать тысяч рублей и условилась с ювелиром, что он завтра ровно в полдень сам доставит ее покупку вот по этому адресу (тут она подала карточку знаменитого доктора), где и будет произведен расчет. Обворожив всех своими манерами, дама удалилась.

Разумеется, назавтра ровно в полдень господин фон Мель стоял у крыльца дома доктора Литвинова. На звонок открыл лакей, за его спиной маячила супруга хозяина в шляпке и перчатках, готовая уходить.

— Ах, я совсем забыла, что вы должны прийти! — воскликнула она, хватая ювелира под руку и проводя его в глубь коридора. — Не трудитесь, — махнула она швейцару, — я сама доложу доктору о господине фон Меле! Ну, не глупа ли я? — спросила она того доверительным шепотом. — Собралась уходить, забыв о вас! Но теперь я не уйду, не примерив драгоценности. Вы принесли их? Отлично! Прошу вас к моему супругу, он готов рассчитаться. А я пока полюбуюсь моими сокровищами в гостиной.

С этими словами она открыла какую‑то дверь, и фон Мель увидел внушительного господина, стоявшего посреди кабинета.

— Достопочтенный доктор, — важно объявила шаловливая супруга, — к вам господин фон Мель!

Она втолкнула ювелира в кабинет и, выхватив из его рук портфельчик с драгоценностями, исчезла, закрыв за собой дверь.

— Прошу садиться, милейший, — любезно сказал доктор. — И не извольте беспокоиться: после беседы со мной все ваши проблемы исчезнут сами собой! Для начала скажите: как вы вообще себя чувствуете?

— Прекрасно, а вы? — осведомился вежливый фон Мель.

— Не сомневайтесь, что со мной все отлично, — заверил его врач. — Прошу вас присесть. Великолепная погода сегодня, не правда ли?

— Великолепная, поистине великолепная, — охотно согласился фон Мель, тем паче что это вполне соответствовало действительности. — Однако не соблаго…

— Моя кухарка, — перебил доктор, — весьма сведуща в различных простонародных предметах. Так вот она уверяет, что такая же чудесная погода продержится как минимум неделю. Не правда ли, это замечательно?

— Замечательно, совершенно замечательно, — вскричал фон Мель от всей души. — Однако, сударь, не пора ли…

— Какая, впрочем, жалость, что в Москве теперь дожди, — покачал головой доктор. — Первопрестольную заливает, истинно заливает! А впрочем, пора и москвичам несколько хлебнуть сырости, не все же нам, петербуржцам, в галошах разгуливать! Вы не согласны?

— Абсолютно согласен, — с ноткой сдерживаемого нетерпения закивал фон Мель. — Однако супруга ваша…

Знаменитый доктор вздохнул:

— Да, какая жалость, не правда ли? Достойнейшая была женщина! Прошло уже три месяца со времени нашей вечной разлуки, а я все еще скорблю, скорблю искренне!

И в знак доказательства своей искренней скорби он вынул из кармана носовой платок, пахнущий отчего‑то пачулями, и приложил к правому глазу.

Ювелир хотел что‑то сказать, однако ощутил, что язык пристал у него к небу и не пожелал шевелиться. И при этом что‑то стало делаться с его сердцем — оно странным образом затрепыхалось и запрыгало.

— И, главное, — задушевно продолжал доктор, перелагая платок к глазу левому, — эта святая женщина ни в коем случае не хотела обрекать меня на уныние и скорбь. На смертном одре, сжимая холодеющей рукой мою руку, она умоляла меня жениться, и как можно скорей, едва только минует приличный срок траура. И, вообразите, я нашел свое счастье! Спустя неделю наша свадьба.

— Душевно рад за вас! — вскликнул фон Мель, вновь обретая способность шевелить языком.

Теперь все понятно. Хорошенькая дама по имени Софья — пока только невеста доктора. Видимо, драгоценности — подарок к свадьбе. Наверное, она сочла, что назваться женой в магазине ювелира будет более солидно. Уф‑ф! А он уж заволновался было!

— Вы делаете своей невесте поистине царский подарок, — сказал он. — И с вашей стороны было очень благоразумно доверить ей самой выбирать себе украшения. Поверьте, я еще не встречал в жизни мужчину, выбравшего бы вещь, которая совершенно понравилась бы его супруге или невесте. Ваша же прекрасная дама будет довольна вполне. Да она уже и сейчас довольна! О, щедрость — лучший путь к сердцу женщины! Тридцать тысяч рублей, конечно, значительная сумма, но что такое деньги в сравнении с любовью? И, кстати, сударь. Коли уже пошла речь о низменном… — фон Мель деликатно хихикнул. — О, так сказать, матерьяльном… Я несколько задержался, пора уходить, поэтому я просил бы вас рассчитаться со мной как можно скорее. Дела, понимаете ли…

И ювелир даже развел руками, изображая на лице величайшее сожаление: мол, готов беседовать со знаменитым доктором хоть до утра, испытывая от этого величайшую приятность, однако время бежит…

— Рассчитаться? — повторил доктор с непроницаемым выражением лица, сызнова убирая платок в карман. — Какую же сумму вы от меня желаете получить и за что?

— Тридцать тысяч рублей… за парижскую коллекцию… колье, кольца, брошь… — выговорил ювелир, отчего‑то вновь ощущая стеснение во всех членах.

— Итак, вы упорствуете в неразумном желании получить деньги? — проговорил доктор.

Фон Мель решил, что ослышался:

— Упорствую?! То есть как это прикажете понимать? Ежели вы не намерены платить, немедленно верните бриллианты!

— Не волнуйтесь, — сказал доктор. — Я сделаю то, что следует.

Он взял бронзовый колокольчик, стоявший на столе, и через минуту… Через минуту в его кабинет ворвались два дюжих санитара. Еще через минуту орущий, рвущийся, рыдающий фон Мель был спеленат в смирительную рубашку, челюсти его были разжаты железными пальцами, в рот запихнут кляп, а потом его вынесли по черной лестнице из дому, запихали в карету и отвезли в дом скорби — в ту самую клинику для несчастных маниаков, о которой ему говорила «мадам Софья Литвинова»…

Не описать никакими словами ночь, которую провел фон Мель! Эта ночь стоила ему нескольких лет жизни и почти лишила рассудка. На счастье, поутру его освободили от уз и поставили пред светлы очи доктора Литвинова. И тут выяснилось вот что: в тот роковой день к психиатру явилась хорошенькая женщина под вуалью, представилась госпожой фон Мель, супругой ювелира, и пожаловалась, что супруг ее внезапно сошел с ума. Отчего‑то предметом его помешательства стала «парижская коллекция» бриллиантов, деньги за которую он беспрестанно от всех требует, оценивая ее в тридцать тысяч рублей. Госпожа фон Мель умоляла доктора Литвинова принять супруга на лечение в свою клинику и даже оплатила это лечение, а также визит ювелира к доктору! Напоследок она предупредила, что, как только муж ее начинает требовать деньги за свои бриллианты, он немедленно делается буен и даже может быть опасен, поэтому его надо немедленно ввергать в узилище, желательно опутав по рукам и ногам…

И еще о ювелирах. Говорят, что спустя два года после описанных событий миниатюрная кареглазая дама с прелестной родинкой на щеке, одетая роскошно и в то же время элегантно, явилась в одну московскую ювелирную лавку и назвалась баронессой Софьей Буксгевден. Баронессу сопровождали благообразный седой господин — ее отец, а также строгая бонна с хорошеньким, пухленьким младенцем, громко агукая, вертевшимся у нее на руках. Дама принялась выбирать бриллианты и наконец надела их на себя изрядное количество — всего на сумму 22 тысячи 300 рублей.

— Беру! — радостно заявила она не менее обрадованному приказчику и открыла ридикюль, чтобы достать деньги. — Ах! — воскликнула баронесса Буксгевден в следующее мгновение. — Я забыла деньги! Но не волнуйтесь, милейший, — это адресовалось приказчику. — Я принесу их через минуту! Батюшка, подождите меня здесь, — почтительно велела она отцу. — А ты, mon cher, — погрозила она пальчиком говорливому младенцу, — веди себя хорошо и слушайся Аннет.

И не успел приказчик глазом моргнуть, как баронесса Буксгевден выскочила вон из лавки… чтобы, увы, не вернуться туда более никогда, ни с деньгами, ни без них. Спустя некоторое время, когда обезумевшим приказчиком была поднята тревога и явились полицейские чины, брошенные на произвол судьбы почтенный pater familias и строгая бонна заявили, что они вообще увидали «баронессу Буксгевден» полтора часа назад, когда явились в гостиничный номер в «Лоскутной» по объявлению в газете, где она наняла их за червонец с просьбой поприсутствовать на некоем дружеском розыгрыше, который решила учинить. Младенец ни подтвердить, ни опровергнуть сего не мог, а только безостановочно агукал, как будто бы восхищаясь случившимся.

Кинулись в «Лоскутную». Да, сказали там, у нас действительно квартировала баронесса Софья Алексеевна Буксгевден, но она нынче в полдень рассчиталась и уехала на извозчике.

Куда? А черт ее знает!

Говорят, что банкир Догмаров в бытность свою в Одессе сидел однажды в прелестном ресторанчике на набережной и познакомился с княгиней Софьей Сан‑Донато. Несмотря на итальянскую фамилию, она была русской, так же, впрочем, как и ее супруг Анатолий Николаевич, потомок знаменитого уральского заводчика Демидова, некогда обласканного Петром Великим. Супруг остался предаваться своим причудам в карликовом княжестве, которое он купил за баснословные деньги, а княгиня Софья решила немного попутешествовать. Ее всегда влекло в Одессу, в этот романтический город, немножечко похожий на Марсель, а может быть, даже и на Париж…

— Вы не были в Париже, сударь? Нет? А в Марселе? Тоже нет? Ах, какая жалость! Непременно приезжайте! А по пути завернете к нам в Сан‑Донато, поболтаем по‑дружески… Кстати, нет ли у вас разменять тысячу рублей? У меня, как назло, нет мелочи заплатить за мое шампанское…

Банкир усмехнулся и попросил принести ему ее счет. Улыбка, которой наградила его княгиня, была ослепительной. Слово за слово, выяснилось, что обворожительная Софья уезжает в Москву нынче вечером. Причем тем же поездом, что и банкир. И вообще у них купе в одном вагоне!

Вечером в поезде Догмаров пригласил княгиню к себе. Уже стояло на столике шампанское и открыта была бонбоньерка с шоколадом. Правда, княгиня попросила принести еще бенедиктину. Догмаров выглянул из купе и приказал проводнику немедля сбегать в вагон‑ресторан. Княгиня глядела поверх бокала так, что Догмаров начал облизываться.

У него еще никогда не было приключения с великосветской дамой! Ох, какая женщина! Настоящий парижский шик! От нее просто голова кружится! Или это после бенедиктина в смеси с шампанским? Кружится… голова…

Банкир со стоном уронил голову на столик.

Проснувшись и с трудом подняв ту самую голову (она, чудилось, свинцом налита), он не нашел близ себя княгини Сан‑Донато. Не нашлось ее также и в поезде. Видимо, сошла на какой‑то промежуточной станции, а то и на полустанке… Исчезли также все деньги, которые были при Догмарове, а еще — ценные бумаги на сумму 43 тысячи рублей.

Говорят, что однажды в Москве вдова бедного служащего получила после смерти мужа единовременное пособие в пять тысяч рублей. И вообразите, она даже до дома не успела донести деньги! Путь ее лежал по шумному Кузнецкому Мосту. Какая‑то горничная, шедшая рядом, уронила корзинку и рассыпала яблоки. Девушка громко зарыдала, клянясь, что хозяйка теперь убьет ее. Не вынеся патетического зрелища ее слез, все прохожие кинулись подбирать несчастные яблоки. Бедная вдова — тоже… Вдруг кто‑то сильно толкнул ее. Она упала, а когда вскочила, обнаружила, что сумка с деньгами исчезла. И безутешная горничная тоже пропала, даже не собрав своих яблок…

Полуживая от горя вдова обратилась в полицию, но, хоть ее показания и записали, так же как и приметы горничной (маленькая, худенькая, волосы рыжеватые, большие карие глаза, на щеке родинка и несколько оспинок), но только руками развели: ничем, мол, помочь не можем. Похожа по приметам на знаменитую воровку — Соньку Золотую Ручку, у той тоже рожа рябовата, рост маленький, а на щеке не то бородавка, не то родинка, — но где ж ту Соньку искать? Сие никому неведомо, она ж, как ветер, — то там, то здесь. Но будем искать! Как только найдем — непременно сообщим. А коли не найдем… Такая, значит, злая ваша судьба, сударыня. А вообще‑то вы сами виноваты, нечего рот разевать, коли в сумке большие деньги!

На ту пору случился в полицейском участке корреспондент «Ведомостей». Он поглядел‑поглядел на рыдающую вдову и написал для своей газеты душераздирающую заметку о том, как Сонька Золотая Ручка грабит бедных людей, как оставила без куска хлеба мать и бедных малюток, лишившихся недавно отца‑кормильца. Заметку напечатали, газета вышла. А спустя два дня бедной вдове принесли почтовый перевод аж на десять тысяч рублей! Перевод сопровождался письмом:

«Милостивая государыня! Я прочла в газете о постигшей вас беде. Я сожалею, что моя страсть к деньгам послужила причиной несчастья. Возвращаю вам ваши деньги и советую впредь поглубже их прятать. Еще раз прошу у вас прощения. Шлю поклон вашим бедным малюткам».

А еще говорят, что…

Бог ты мой, что только не говорили о ней, об этой маленькой пикантной женщине с карими глазами и родинкой на щеке (в официальных протоколах ее почему‑то обзывали бородавкой), каких только скандальных подробностей не присовокупляли к каждому ее шагу! Во все это совершенно невозможно было поверить. Такое напишет писатель в романе — читатели усомнятся. А между тем все оказывалось правдой. Когда наконец она попалась блюстителям правосудия и над нею состоялся суд, в зале, самой собой, яблоку негде было упасть! Присяжный поверенный Шмаков заявил тогда: «Софья Блювштейн — выдающийся образец того, что может поставить на уголовную сцену еврейство».

Как правило, ее называли Софьей Блювштейн, хотя имя и фамилия для этой особы — понятия более чем условные. Пожалуй, она и сама не могла бы с точностью сказать, как ее зовут. Принято считать, что при рождении ее нарекли Шейндля Сура Лейбова Соломониак. Но более она известна как «Сонька Золотая Ручка».

Она родилась в местечке Повонзки Варшавского уезда, в семье, как выразились бы герои лермонтовской «Тамани», честных контрабандистов. Да‑да, семейка у Шейндли была, прямо скажем, не особо законопослушной. Вся семья воровала, где могла и что могла, занималась скупкой краденого, сбытом фальшивых денег. Фейга, старшая сестра Шейндли, подавала особенно большие надежды в ремесле карманной чистильщицы, однако вскоре стало ясно, что Шейндля пойдет дальше. Но у сестры ей было чему поучиться — например, смотреть на мужчин без страха и почтения. Фейга сменила трех мужей — Шейндля намеревалась перещеголять ее в этом. Начинала она свою блистательную карьеру в 1864 году, восемнадцатилетней: вышла замуж в Варшаве за торговца‑бакалейщика Ицку Розенбада, родила от него дочь Суру — и немедленно подалась прочь от мужа, потому что понравился ей рекрут Рубинштейн. Только ни он не желал идти служить в армию, ни Шейндля не желала отдавать любимого, чтоб ему лоб забрили да под ружье поставили. И подались они в Россию — там было где потеряться и ей, и Рубинштейну, и пятистам рублям, прихваченным у муженька!

Потерялся, впрочем, только Рубинштейн — невесть куда сгинул, подлец, но Шейндля ему вслед и не глянула, потому что уже полюбила другого. Другого звали Михель Блювштейн, и был он известным карточным шулером и вагонным вором. Именно он сказал Шейндле, что с таким именем среди приличных людей зазорно появляться и вообще надо бы ей креститься и имя сменить. В православную веру Шейндля нипочем не хотела подаваться, поэтому приняла католичество в каком‑то зачуханном костеле и скоро звалась Софьей. Чаще, конечно, Сонькой. Заодно Михель великодушно даровал ей свою фамилию, обвенчавшись с ней.

Впрочем, ни он, ни она не были расположены вить семейное гнездо. Зато решили работать вместе. А жить — как придется. Оба свободны делать, что каждый хочет.

Вскоре после свадьбы Сонька решила приобщиться к ремеслу мужа — воровать в поездах. Раз — повезло, два — повезло, а на третий вышла осечка. В январе 1866 года полиция города Клина сцапала ее после того, как она украла чемодан у юнкера Горожанского, с которым познакомилась в поезде. Сонька выкрутилась, уже тогда усвоив науку морочить мужчинам головы, — сказала, что чемодан прихватила по ошибке. Поверили!

Приободрившись, она решила, что провинция тесновата для ее талантов, и направилась в Петербург. Здесь дорожку ей перешел фартовый мальчик Мишка Бренер — большой мастер чистить заколоченные на зиму дачи аристократов. Вспыхнула любовь! Ни на день они не расставались: ни во время дела, ни после него.

Работать в компании Соньке понравилось, и она задумала создать целую воровскую шайку — свою собственную, питерскую. И приглашать на гастроли других воров. Из Москвы она привезла известного вора Левита Сандановича — и дело пошло!

В 1870 году Сонька попалась‑таки полиции. Ее уже привели в Литейную часть и начали составлять протокол, однако тут какой‑то бродяга забился в припадке, и Сонька сбежала, воспользовавшись суматохой. Только вот беда, пришлось ей бросить всю добычу, псам полицейским оставить богатый свой улов. Но ничего, она себе еще добра наживет, лишь бы на свободе оказаться!

Некоторое время Сонька отсиживалась в малине и размышляла, как жить дальше. Что и говорить, в столице она уже несколько примелькалась. А почему бы не попутешествовать? Была она умна, актерскими способностями Бог ее не обидел, деньги приодеться — и приодеться роскошно! — есть. «Поеду‑ка я за границу!» — решила Сонька и отправилась в «международное турне». Где она только не была, выдавая себя за русскую аристократку, что ей несложно было сделать — она прекрасно одевалась и свободно владела немецким, французским, польским языками (не считая, естественно, русского и идиша). В путешествии она легко знакомилась с мужчинами, которые ею моментально увлекались. Что и говорить, была она женщиной с изюминкой, очарованием своим пользоваться умела. Хотя утром, не накрашенная, стоя у зеркала, она только вздыхала, глядя на свое простенькое рябоватое личико, в котором хорошего только и было, что глаза. Но вечером, нарядившись, блистая драгоценностями (понятно, что все краденые!), она могла заморочить и вскружить голову кому угодно!

Вот эта способность к перевоплощению делала ее поистине неуловимой. Однако полиция искала воровку упорно, причем не только русская, но и полиция Австро‑Венгрии, Пруссии… В то время Соньку и начали называть Золотой Ручкой — за невероятную ловкость в устройстве воровских гешефтов.

Любовником и подельником Соньки был тогда венгерский еврей Элиас Венигер — вместе их и взяли в Лейпциге, обвинив в краже 20 тысяч талеров. Впрочем, Сонька давно усвоила, что полицейские — тоже люди, а главное — тоже мужчины! Переспав сразу с четырьмя стражниками, она умудрилась ускользнуть на свободу и ринулась в Вену — там жил один ее знакомый ювелир, которому Сонька заложила четыре краденых бриллианта. И подумала она, что пора ей оставить Европу в покое, как‑то очень уж тесно стало в ее маленьких странах, и ничего нет лучше российских просторов.

На пути к этим просторам она завернула в Краков и… угодила в тамошнюю тюрьму.

На счастье, у нее был хороший адвокат. Такой говорун! Он убедил присяжных, что ни одно преступление подсудимой Софьи Блювштейн доказать нельзя, и ей дали смехотворный — двенадцать дней лишения свободы — срок.

Спустя эти несчастные двенадцать дней Сонька вышла на волю. Единственное, чем она могла отблагодарить адвоката, это своим телом. Цена не показалась для нее слишком большой, тем паче… тем паче что, оставляя его крепко спать, она прихватила с собой часы и вообще все содержимое карманов говоруна.

Какое счастье было вернуться в Россию! Москва, Санкт‑Петербург, Нижний Новгород, Одесса, Астрахань, Витебск, Харьков, Саратов, Екатеринбург, Киев, Таганрог, Ростов‑на‑Дону, Рига… — где она только не бывала, постояльцев каких только отелей не обчищала…

В Москве она свела дружбу со знаменитым «Клубом червонных валетов».

Состоятельные кутилы, жаждавшие опасных приключений, собирались на улице Маросейке, в принадлежавшем молодому купцу Иннокентию Симонову доме № 4. Их опознавательный знак — стучали кончиком согнутого указательного пальца по переносице, что означало «я — свой», — был перенят у австралийских каторжников, а затем стал международным «паролем» мошенников.

Председателем клуба и его бессменным руководителем единогласно избрали служащего Московского городского кредитного общества, сына артиллерийского генерала Павла Карловича Шпеера, уже успевшего, несмотря на молодые годы, приличное происхождение и положение в обществе, провернуть несколько мошеннических операций. В клуб входили сам хозяин дома Симонов, сын тайного советника Давыдовский, богатый нижегородский помещик Массари, бухгалтер Учетного банка Щукин, молодые светские бонвиваны Неофитов, Брюхатов, Протопопов, Каустов и широко известный игрок и кутила Алексей Огонь‑Догановский. Рассказывали, что его отец однажды обыграл на двадцать с лишним тысяч рублей Александра Пушкина.

Поначалу «валеты» всего лишь объегоривали в картишки разную публику и пробавлялись мелкими аферами. Однако время шло, аппетиты росли. Одно из их предприятий было предложено именно Сонькой.

Однажды московские газеты опубликовали объявление о найме конторщиков на предприятие господина Огонь‑Догановского. Из числа претендентов он принял на службу пятнадцать человек, и все они, как полагалось в те времена, внесли залог по тысяче рублей. Однако буквально в первый же месяц выяснилось: в кассе предприятия нет денег и платить работникам нечем! Служащие возмутились, но Догановский предложил в качестве возмещения морального и материального ущерба продать за полцены векселя и буквально за сутки получил более 60 тысяч рублей. Когда же конторщики ринулись в банк обналичивать векселя, их задержала полиция — «ценные бумаги» оказались фальшивыми! Но Огонь‑Догановский сумел обмануть следивших за ним филеров и скрылся. Сонька получила свою долю…

Постепенно она приходила к мысли, что жизнь — сложная, чертовски сложная штука. Главное, годы идут, вот беда. Надо иметь какую‑то почву под ногами, одной красотой долго не проживешь. И когда ее арестовали в очередной раз, Сонька решилась предложить полиции сотрудничество.

Теперь она была завербована в осведомители и порою откупалась от полиции тем, что «сдавала» своих конкурентов по ремеслу. Конечно, если бы это стало известно, она бы долго не прожила, но, на счастье, никто ничего не подозревал, знали только те полицейские чины, с которыми она работала. И она все чаще подумывала, что пора бы ей сойти со сцены. Вот еще только одно дело, еще одно… Чтобы побольше заработать…

И тут она влюбилась. Героем ее романа стал одесский налетчик Володя Кочубчик, настоящее имя коего было Вольф Бромберг. Смазливый негодяй — вот как называется это амплуа. Ну, очень смазливый… Ну, очень большой негодяй… Да ей было чем хуже, тем лучше. Последняя любовь — она разрывает сердце, как никакая другая… Да вот беда — красавчик к ней никакой любви не испытывал. Деньги брал, и охотно, однако стоило Соньке ему пару раз пригрозить: будешь, мол, ходить налево, я скажу своим ребятам — они тебя живо на ножи поставят! — он озлился и напугался. И решил избавиться от подруги. Настал день ее ангела, и Володя подарил Соньке великолепное бриллиантовое ожерелье. Добыл его красавец под фальшивую закладную на дом… Кинулись искать мошенника и драгоценности, а тут пол‑Одессы видело Соньку в блеске тех бриллиантов!

Судили Соньку Золотую Ручку 10–19 декабря 1880 года в Московском окружном суде. Зал опять же был битком набит. И Сонька снова сумела так заморочить головы судьям и заседателям, что большая часть разбирательства была посвящена выяснению количества и последовательности ее замужеств. На этот предмет запрашивали Ростов‑на‑Дону, Одессу, Варшаву, Повонзки, откуда получали туманные ответы вроде «свидетели факт заключения брака подтверждают, но записи в метрических книгах нет. А почему — непонятно»…

Наконец разобрались и с фамилиями, и с преступлениями. Приговор был вынесен суровый: «Варшавскую мещанку Шнейдлю Сура Лейбова Соломониак, она же Розенбад, Рубинштейн, Школьник, Бринер, Блювштейн, лишить всех прав состояния и выслать в отдаленнейшие места Сибири».

В 1881 году Золотая Ручка находилась в Красноярском крае, но уже через четыре года бежала из Сибири. Однако гуляла на воле она недолго — в декабре того же года ее повязали в Смоленске. А вскоре бежала и из смоленской тюрьмы вместе с надзирателем Михайловым, который в нее по уши влюбился. Не он первый, не он последний! Теперь четыре месяца Сонька погуляла на воле — и все. Попалась окончательно.

Теперь путь ее лежал на Сахалин. На каторгу.

Говорят, что до Сахалина Сонька добиралась на пароходе, превращенном в плавучую тюрьму для перевозки заключенных. Незадолго до отправки из Одессы в городе узнали, что на корабле с другими каторжанками повезут и Соньку Золотую Ручку. Народ забил всю набережную, а местная власть решила лично подняться на корабль и посмотреть на знаменитую арестантку. Задав пару вопросов, градоначальник пожелал Соньке счастливого пути и пожалел сахалинское начальство. В ответ расчувствовавшаяся Сонька сделала ему прощальный подарок — золотые карманные часы с накладным двуглавым орлом на крышке. Тот поблагодарил и только потом заметил, что на его животе висит пустая цепочка. Сонька подарила ему его же собственные часы!

Замечательная история, однако все же не более чем легенда.

Преступников гнали сначала по этапу, потом перевозили на пароходе из Николаевска‑на‑Амуре через Татарский пролив или от Владивостока — по Японскому морю. Так что или не было никакого одесского градоначальника с часами, или дело происходило в другом часовом и климатическом поясе: на Дальнем Востоке.

Так или иначе, осенью 1886 года Сонька прибыла на каторгу в Александровск.

Что собой представляла эта самая каторга, замечательно описал Антон Павлович Чехов:

«В Александровской ссыльнокаторжной тюрьме я был вскоре после приезда на Сахалин. Это большой четырехугольный двор, огороженный шестью деревянными бараками казарменного типа и забором между ними. Ворота всегда открыты, и около них ходит часовой. Двор чисто подметен; на нем нигде не видно ни камней, ни мусора, ни отбросов, ни луж от помоев. Эта примерная чистота производит хорошее впечатление.

Двери у всех корпусов открыты настежь. Я вхожу в одну из дверей. Небольшой коридор. Направо и налево двери, ведущие в общие камеры. Над дверями черные дощечки с белыми надписями: „Казарма № такой‑то. Кубического содержания воздуха столько‑то. Помещается каторжных столько‑то“.

— Смирно! Встать! — раздается крик надзирателя.

Входим в камеру. Помещение на вид просторное, вместимостью около 200 куб. сажен. Много света, окна открыты. Стены некрашеные, занозистые, с паклею между бревен, темные; белые одни только голландские печи. Пол деревянный, некрашеный, совершенно сухой. Вдоль всей камеры посередине ее тянется одна сплошная нара, со скатом на обе стороны, так что каторжные спят в два ряда, причем головы одного ряда обращены к головам другого. Места для каторжных не нумерованы, ничем не отделены одно от другого, и потому на нарах можно поместить 70 человек и 170…

Арестанты, живущие в Александровской тюрьме, пользуются относительною свободой; они не носят кандалов, могут выходить из тюрьмы в продолжение дня куда угодно, без конвоя, не соблюдают однообразия в одежде, а носят что придется, судя по погоде и работе. Подследственные, недавно возвращенные с бегов и временно арестованные по какому‑либо случаю, сидят под замком в особом корпусе, который называется „кандальной“. Самая употребительная угроза на Сахалине такая: „Я посажу тебя в кандальную“. Вход в это страшное место стерегут надзиратели…

Есть камеры, где сидят по двое и по трое, есть одиночные. Тут встречается немало интересных людей.

Из сидящих в одиночных камерах особенно обращает на себя внимание известная Софья Блювштейн — Золотая Ручка, осужденная за побег из Сибири в каторжные работы на три года. Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею. На Сахалине она в первое время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого солдатом, но была задержана. Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений: убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юровского 56 тысяч. Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая участница или пособница. Местная следственная власть запутала ее и самое себя такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок, что из дела ее решительно ничего нельзя понять. Как бы то ни было, 56 тысяч еще не найдены и служат пока сюжетом для самых разнообразных фантастических рассказов».

Итак, вначале, как и все женщины, Сонька жила на вольной квартире. Попытка побега закончилась неудачно. Хватились Соньки быстро, да и местность она почти не знала. За побег ей полагалось получить десять ударов плетью. Но Соньку не наказали, так как она… ждала ребенка. А на самом деле, конечно, беременна она не была: послала на врачебный осмотр другую женщину!

Сонька решила вновь бежать. Она раздобыла солдатскую одежду и, как только потеплело, в мае 1891 года исчезла из поселка. В погоню бросили два взвода солдат, искали несколько дней, но все без успеха. И вдруг из леса на опушку, где залегла цепь солдат, выбежала худенькая маленькая фигурка в солдатском обмундировании. Офицер скомандовал: «Пли!» Но Сонька успела упасть на землю раньше. Тридцать пуль прошли выше. Но ее схватили. За этот побег Сонька получила пятнадцать ударов плетью. Сахалинский палач Комлев утверждал, что ударов было двадцать, «потому как считал сам». Сонька теряла сознание. Фельдшер приводил ее в чувство спиртом, и все продолжалось. Потом на Сахалине ни одну женщину уже так не наказывали.

Через месяц подлечившуюся Соньку перевели в одиночную камеру, осудили в каторжные работы на три года и заковали в тяжеленные кандалы, которые она носила почти весь срок. За всю историю каторги из женщин заковывали только Соньку.

Надо сказать, она стала местной знаменитостью. Знаменитую Соньку Золотую Ручку постоянно снимал местный фотограф, а снимки выгодно продавал на проходящие пароходы. Как правило, фотографировали ее в окружении жандармов с молотом — якобы они только что надели на мошенницу пятифунтовые кандалы.

Зимой 1894 года Соньку перевели в категорию поселенок — крестьянок из ссыльных. Из поселенцев формировали пары — чтоб не бесились от одиночества и не распутничали с кем ни попадя. Соньку определили в сожительство к ее старому знакомому по воле Степану Богданову, убийце, грабителю, жестокому человеку. Степана боялся весь остров, но только не Золотая Ручка. Они жили хорошо. Устроили питейную избу, заработали деньжат — и снова решили попробовать бежать. Теперь уже вдвоем.

Увы, силушек было уже мало, да еще у Соньки начала отказывать и сохнуть от кандалов левая рука. Сонька быстро выбилась из сил, и Богданов несколько верст нес ее на руках, пока не свалился сам… Тут их и нагнали солдаты.

Беглецы были так изнурены, так измучены, что их даже в карцерную определять не стали: вернули в дом, только усилили надзор.

Поняв, что на волю пути нет, пришлось смириться и принаравливаться к местному жилью. Вот тогда Сонька развернулась! Она открыла квасную, построила карусель, организовала оркестр из четырех поселенцев, нашла фокусника, устраивала представления, танцы, гулянья. Из‑под полы торговала водкой, открыла игорный дом и торговала краденым. Но, несмотря на частые проверки и обыски, уличить ее в недозволенном так и не смогли. Что она виртуозно умела делать, так это прятать концы в воду.

Говорят, что на склоне лет Соньке удалось‑таки вернуться «в Россию». Жила она в Москве, где и умерла и была похоронена на Ваганьковском кладбище. Там частично сохранился роскошный памятник ей, поставленный на деньги одесских, неаполитанских, лондонских, питерских и прочих мошенников, а могильная плита испещрена надписями разных лет: «Соня, научи жить», «Солнцевская братва тебя не забудет» или «Мать, дай счастья жигану».

Говорят также, что под этой плитой лежит вовсе не Сонька…

А где ж тогда прилегла она?

Об этом ничего не говорят.

Дорогу крылатому Эросу!

(Александра Коллонтай)

Письмо было написано так коряво, так безграмотно, что Александра досадливо сморщилась. Хотя Дыбенко в свое время делал в любовных своих цидулках еще больше ошибок… Но Дыбенко давным‑давно остался в прошлом, и сейчас Александра держала в руках отнюдь не любовное послание…

«В одно прекрасное время веселого вечера жена секретаря ячейки оказалась акушеркой и начала производить телесный осмотр мужчин вымериванием через тарелку, у кого конец перевесится через тарелку, с того еще бутылка с носу…»

— Что? — растерянно спросила она, не веря глазам. — Что это такое?!

Ответить было некому: этот «секретный документ» ей было предложено прочитать в одиночестве.

«Однажды вечером я шел из Нардома, зашел в предбанник оправиться, смотрю, идут двое. Я притаился и рассмотрел: женщина и мужчина. Смотрю, в баню заходят, уселись на полок, стали друг другу объясняться в любви и так далее. Потом Фанька говорит: сколько я перебрала мужчин, но на тебя нарвалась по моему вкусу. Потом Мануйлов говорит: „А вы когда‑нибудь пробовали раком?“ Фанька говорит: „Давай по‑конски, вот я стану раком, тебе с разбегу не попасть“. Мануйлов говорит: попаду. И вот она стала раком. Мануйлов отошел немного и побежал на нее. Она немного отвернулась — он мимо! Я грянул хохотать. Они выскочили без ума.

Об этом поступили заявления, но секретарь не дал ходу, говорит: „Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!“ Председатель Ильинского сельсовета Панкрушихинской волости Каменского уезда Ново‑Николаевской губернии А. Липский».

Она не смогла дочитать. Глядя на залапанную бумажонку, как на гранату, вспомнила, что ее предупредили: речь идет о нравах в одной из сибирских деревенских коммун.

Нравы были жуткие. Еще более жутким оказалось то, что коммуна носила имя Коллонтай.

«Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!» — вопрошал один из этих безграмотных развратников. Но ведь это она была — Коллонтай! Коммуна носила ее имя!

Но разве… разве этой жути она хотела, когда говорила о свободе любви? И не просто говорила — любила свободно, не признавая никаких условностей… Разве этой грубости она желала, когда яростно утверждала: семья при социализме будет не нужна, это давно отмерший пережиток, закабалявший женщину и мешавший ее гармоничному развитию? И не просто утверждала — подтверждала своим примером задолго до наступления социализма и даже свершения революции: разъехалась с мужем, сын вырос без нее… Разве об этой пошлости она мечтала, когда вскользь бросила однажды фразу: мол, в свободном обществе, которое вскоре воцарится в России, удовлетворить половую потребность будет так же просто, как выпить стакан воды? И не только мечтала об этом, но запросто удовлетворяла свою «половую потребность», когда хотела и с кем хотела…

Но ведь она — новая женщина! Ее не зря называли Валькирией революции! Никто так, как она, не умеет властвовать умами митингующих! Ленину — Ленину! — вежливенько аплодируют, а Коллонтай забрасывают цветами и уносят с трибуны на руках. Она фактически разработала военную доктрину Советской власти! Она — главный теоретик по «женскому вопросу» в стране! И потому ей многое позволительно, ведь что дозволено Юпитеру (Юпитерше в данном случае), то не дозволено быку, вернее, этим бездумным телкам, каким‑то Фанькам. Тем более она ни с кем и никогда вот так… чтобы раком, чтобы с разбегу… Она мечтала не только о свободе отношений между мужчиной и женщиной, но и о красоте их отношений. А эти малограмотные мужики и бабы все на свете способны извратить. Опозорили ее имя, смешали с грязью!

Она чувствовала себя изнасилованной каким‑то беспутным сбродом. Так омерзительно, как сейчас, она себя не чувствовала, кажется, никогда. Ни разу, за всю свою очень даже не маленькую жизнь!

А впрочем, нет. Что‑то в подобном роде она ощутила, когда застрелился Ваня Драгомиров. Он оставил предсмертное послание, в котором совершенно откровенно признался: да, он не может жить после того, как его отвергла Шурочка Домонтович, не оставив ему никакой надежды на счастье.

Это был кошмар…

И главное, непонятно, откуда и почему обрушившийся. Что он возомнил о себе и о ней, этот красивый мальчик с томным взором, сын отцовского сослуживца (генерал Домонтович, отец Шурочки, состоял при Генеральном штабе), кумир всех знакомых барышень? Барышни мечтали протанцевать с ним хоть один вальсок на балу, а он кружился и кружился с Шурочкой, и все признавали их самой блистательной парой. Ну, ей показалось, что влюбилась. Играла с ним глазами так, что он возомнил невесть что. Увлек в сад, попытался поцеловать. Ну, она позволила: очень хотелось узнать наконец, что это за штука такая — целоваться, почему во всех романах поцелуям придается такое огромное значение. Немножко побаивалась, конечно: а что, если (как и написано в романах!) поцелуй навеки соединит ее с Ванечкой, сделает его покорной рабыней? Решила не сдаваться. Глаза не закрывала, сосредоточилась на впечатлениях. Впечатления разочаровали: мокро и невкусно. А какой у него стал нелепый вид, у Ванечки, у бедняжки, какие бараньи глаза… И он почему‑то начал так тяжело дышать! И прижиматься к ней, и лапать, словно она была какая‑нибудь горничная, которую молодой барин зажал в прихожей. Шурочке стало ужасно смешно. А тут еще Ванечка принялся стонущим шепотом уверять, что жить без нее не может, что они должны быть вместе вовеки, так как предназначены друг для друга… Что?! Она предназначена для того, чтобы всю жизнь провести рядом с этим красивым, так дивно вальсирующим, но таким неинтересным мальчиком? Да все его будущее — размеренное, добропорядочное — у него на лбу написано. Еще чего не хватало — сделаться такой же генеральшей, как ее матушка! Вот скукота, эта светская жизнь! Ну, матушке хоть удалось порезвиться вволю, прежде чем она вышла за отца: тот увел ее у первого мужа, военного инженера Мравинского, увел с тремя детьми. А Шурочкина жизнь только начинается, и она не допустит, чтобы глупые излияния Ванечки Драгомирова и его невкусные поцелуи положили предел сонму мечтаний, которые только начали зарождаться в ее чрезмерно, быть может, живом уме и пылком сердце.

По‑хорошему, надо было отвесить ему пощечину и изречь что‑нибудь вроде: «Ежели вы желаете, чтобы мы и впредь были приятелями, то не извольте забываться!» Но рука у Шурочки была тяжелая, она пожалела красивенькое Ванечкино личико и всего только со смехом оттолкнула его. Смеяться, конечно, следовало бы «русалочьим смехом» Веры из «Обрыва», однако у Шурочки не хватило выдержки: принялась хохотать. Вырывалась из его жадных рук — и смеялась‑заливалась.

Ну, наверное, ему было обидно… Но чтобы из‑за этого стреляться? Пускать себе пулю в сердце? Да еще оставлять такую ужасную записку?

После смерти Драгомирова Шурочка рыдала, как безумная, причем сама понять не могла, отчего горше плачет: от жалости к Ванечке или к себе? Матушка, словно забыв свое собственное бурное прошлое, то причитала над дочерью, то жестоко пилила ее. Да ведь ее доброе имя, ее репутация навеки погублены! Это же страшное, позорное клеймо — ее станут считать бессердечной кокеткой, пожирательницей сердец!

На самом деле Шурочка ничего так не желала, как считаться пожирательницей сердец и бессердечной кокеткой. Ведь она, что называется, с молоком матери впитала некий нигилизм по отношению к семейным отношениям. Впрочем, Александра Домонтович стала верной супругой своему генералу, однако ее тезка‑дочь органически не способна была хранить кому‑то верность — порою даже себе самой, своим принципам, своим идеалам. Она была верна только неверности собственной натуры, как ни парадоксально это звучит. Видимо, именно от матери унаследовала Шурочка и обольстительность, и умение кружить мужчинам головы — только госпоже генеральше и не снилось то количество оборотов, которое набирало это головокружение, когда было вызвано Шурочкой.

Как выяснилось, матушка ошиблась самым коренным образом. Смерть Вани Драгомирова и «страшное, позорное клеймо» только придали Шурочке очарования в глазах мужчин. Отец повез бедную девочку развеяться в Ялту, и там, на балу, ее пригласил на первый вальс (плавно перетекший во все остальные) адъютант самого императора Александра III, генерал Тутолмин. Глаза всех гостей были прикованы к блестящей паре. Ах, она такая юная, красивая, а он — самый завидный жених…

Досужие кумушки уже мысленно обвенчали их и окрестили многочисленных детей, поэтому как гром среди ясного неба грянуло известие: легкомысленная дочка генерала Домонтовича отказала Тутолмину!

Да что ей нужно, этой взбалмошной девчонке?!

Свободы, свободы… Свободы жить не как все, никому не подчиняясь, никому не отдавая отчета в своих поступках! Не принято, нельзя, запрещено? Но ведь запретный плод — самый сладкий…

Отец ее уже давно понимал, какую страшную разрушительную силу произвел на свет. Недаром Шурочка получила домашнее воспитание и образование (учителями ее были самые образованные люди того времени, среди них оказался и Виктор Острогорский, один из виднейших педагогов и литераторов, редактор журнала «Детское чтение») — ни в какие гимназии и институты ее не отсылали, боясь ее неуемной страсти к скандалам и воинствующему эпатажу. Боясь неминуемого публичного позора. Генерал решил глаз не спускать с дочери. А потому взял ее с собой, и когда поехал в служебную командировку на Кавказ, в Тифлис.

С благими, как известно, намерениями…

В Тифлисе жила генеральская двоюродная сестрица Прасковья, вдова ссыльного поселенца Людвига Коллонтая, участника польского восстания.

Вообще, надо сказать, легкомыслие отца‑генерала изумляет. Зная свою дочь как облупленную, привезти ее в дом, где ниспровержение основ было смыслом жизни покойного зятя… Ну ладно, бывший бунтовщик Людвиг умер, но ведь у него остался сын, красивый, дерзкий юноша — Владимир Коллонтай. Пусти козла в огород… В данном случае — козу, но от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

Позднее, чрезвычайно повзрослев и местами даже где‑то постарев, начав страстно заботиться о своей репутации (не женской, а партийной!), осознав, сколь большое значение для реноме человека имеет вовремя подстеленная марксистско‑ленинская соломка, бывшая Шурочка напишет в набросках мемуаров:

«Среди беззаботной молодежи, окружавшей меня, Коллонтай выделялся не только выдумкой на веселые шутки, затеи и игры, не только тем, что умел лихо танцевать мазурку, но и тем, что я могла с ним говорить о самом важном для меня: как надо жить, что надо сделать, чтобы русский народ получил свободу. Вопросы эти волновали меня, я искала путь своей жизни. Владимир Коллонтай рассказывал о своем детстве в бедности и притеснениях царской полиции. Жадно слушая его, я полюбила трудовую жизнь его матери и сестры, хотела сама трудиться, а не ездить по балам и театрам. Кончилось тем, что мы страстно влюбились друг в друга».

Под этими воспоминаниями можно подвести такой общий знаменатель: была девушкой легкого поведения, стала невинной старушкой. Но, впрочем, доля истины есть и в них: в ту пору многих маменькиных и папенькиных дочек и сынков хлебом было не корми — только дай им пострадать за народ. Словно магнитом, тянуло из князей да в грязь! Потом, прожив на свете еще лет этак тридцать‑сорок, они схватятся за голову (ежели у кого она еще останется на плечах — в самом прямом, отнюдь не переносном, смысле, то есть не будет снесена революционной секирою), спохватятся и примутся мертвой хваткой цепляться за мало‑мальскую возможность вновь из грязи, в которую сами себя втоптали, вылезти в некогда презираемые князи… уже революционной, советской формации. Они примутся жадно цепляться за мало‑мальские льготы, даруемые властью: пайки, закрытые распределители, спецмагазины — ну, словом, за всю атрибутику новой элиты, советской буржуазии. Не останется в стороне и наша героиня… Однако такое обратное преображение произойдет еще очень не скоро, а пока эти, скажем так, хиппи XIX века упоенно доводили до инфаркта своих родителей во имя борьбы за социальную справедливость.

Шурочка заявила о своем намерении выйти замуж за кузена во что бы то ни стало. Ошалевшие от ужаса генерал с генеральшей, уже успевшие усвоить, что нормальные человеческие доводы — не для их своевольного чада, решили лечить «нарыв в сердце», используя принцип «с глаз долой — из сердца вон!», и мигом послали мятежную барышню «проветриться» в Европу, уверенные, что нездешняя жизнь Парижа и Берлина окажется панацеей и для нее, как оказывалась уже не раз для девиц из других семейств, страдавших той же болезнью непослушания.

Рецепт и в самом деле был хорош, но лишь в том случае, когда зараза еще только пускала корни в душе, сердце и разуме. Однако в данном конкретном случае болезнь оказалась запущенной, и чадо, вместо того чтобы шляться по модным магазинам, шлялось по митингам, которые, как искры, вспыхивали в Париже и Берлине тут и там, ведь разных горлопанов, непременно желавших рубить сук, на котором сидят, развелось море, а поглазеть на разлетающиеся щепки и послушать стук топора находилось множество желающих. Поскольку Шурочка в совершенстве владела и французским, и немецким языками (а также английским), она понимала все до слова, а то, чего не успела услышать на митинге, добирала в многочисленных демократических газетах. Она узнала о существовании таких колебателей мировых устоев, как Вильгельм Либкнехт, Клара Цеткин, Август Бебель. Ну и, ясное дело, Карла Маркса и Фридриха Энгельса, куда ж без них‑то? Однако вовсе не только «живое, вечно развивающееся учение» страстно привлекло ее. Сам факт эпатажа, возможность учинить грандиозный скандал не в масштабе одной отдельно взятой семьи, а в мировом масштабе, вдоволь накушаться пресловутого запретного плода — вот что заводило ее и подпитывало, вот что стало самим стержнем ее довольно‑таки бесцельного существования. Баламутка — называют таких в народе. Самая настоящая баламутка… а, собственно говоря, не была ли и вся та революционная гоп‑компания просто‑напросто баламутами, не ведающими и не желающими ведать, что творят? К тому же с детства Шурочка страдала припадками истерии. Кликушествовала, как, опять же, говорят в народе. Ее бы пороть нещадно с младых ногтей, — глядишь, и стала бы человеком, однако ее берегли. Жалели. Потакали… Истерия стала основой ее существования (самое смешное, что именно истерическое кликушество сделает ее любимицей революционных масс, которые всегда падки на дешевку и вульгарщину… так же, как, впрочем, и не революционные массы, а массы вообще, массы как таковые). Но это опять же впереди, а пока Шурочка устроила себе за границей сплошной праздник непослушания, который не прервался и после возвращения в Россию.

В один прекрасный день родители были поставлены перед фактом: или немедленно венчать Шурочку с Коллонтаем, или спустя девять месяцев сделаться бабушкой и дедушкой незаконнорожденного младенчика.

Из двух зол выбрали то, которое казалось наименьшим.

— Может быть, и впрямь остепенится? — совещались родители. — А то она у нас будто проклятая какая‑то…

Страшное слово употреблялось не просто так. Можно себе представить, как проклинала ее семья Вани Драгомирова. Быть может, незаслуженно, быть может, следовало упрекать себя, что воспитали юношу (генеральского сына, будущего военного!) таким слабым, таким нежным, что он в прах рассыпался при первом столкновении с людским (да разве это люди — взбалмошная‑то барышня?!) жестокосердием. А впрочем, нежная душа Ванечки была тут, пожалуй, ни при чем. Виктор Острогорский, учитель Шурочки, человек, чье имя вошло во все дореволюционные энциклопедии, мужчина вполне взрослый и состоявшийся, старше ее на двадцать лет, в день ее свадьбы прислал ей прощальное письмо… Нет, это было не благословение учителем ученицы — это было признание в мучительной страсти, которая сводит его в могилу. Он попытался отравиться угарным газом, но был спасен случайным человеком и навсегда остался калекой. Наверное, он тоже проклинал свою погубительницу, хотя… Ну, какой смысл упрекать бурю за то, что она ломает деревья? Она такая, какая есть, она создана Творцом для того, чтобы ломать деревья, обреченные на это все тем же Творцом. Неистовая и обворожительная Шурочка была создана для того, чтобы разбивать мужские сердца. И в том не было ее вины — была беда сердец, обреченных разбиваться.

Вряд ли, конечно, эти проклятия повлияли на то, что счастливой в браке Шурочка ощущала себя очень недолго. Да хоть бы весь мир осыпал ее благословениями, конец все равно был бы один! Как только плод перестал быть запретным, он мгновенно перестал быть желанным. Как только связь (ах, Боже ты мой, еще недавно от одной только мысли, что она состоит в противозаконной, внебрачной связи, у нее блаженно кружилась голова!) сделалась законной, а тайная страсть перешла в разряд исполнения супружеских обязанностей, Шурочка мгновенно охладела к объятиям мужа. Причем до такой степени, что даже по уши влюбленный Владимир стал называть юную женушку рыбой. Однако он ошибался. У нее был вовсе не холодный темперамент. Просто она еще не встретила своего мужчину, это раз; сам Владимир, видимо, не отличался талантом разбудить в женщине женщину, это два; а в‑третьих, испытывать наслаждение в мужских объятиях Шурочка могла, только если приходилось сдерживать запаленное дыхание, усмирять страстные крики, стеречься, чтобы не скрипела кровать… словом, если было нельзя. А если льзя, это ей даром не нужно. К тому же она и так была уже беременна, зачем снова стараться? Она родила сына, которого назвали Михаилом, в честь генерала Домонтовича, и, полной ложкой хлебая радости материнства и замужества, очень быстро почувствовала, что эта диетическая, пресная, прохладная пища ей тошнехонька.

Некоторые любят погорячее. И поострее…

Эта барышня, ах нет, теперь уж барыня, обладала даром не только заваривать очень крутую кашу скандалов, где надо и где не надо, — она просто‑таки притягивала к себе ситуации двусмысленные. Так, у нее с детских лет была (и на всю жизнь осталась) очень близкая подруга по имени Зоя Шадурская. Она, что называется, смотрела Шурочке в рот и пела с ее голоса с первой встречи до последнего дыхания. И в партийную оппозицию Шурочка ее втянет, вдобавок не один раз, и заставит распинаться в верности всем вождям оптом и в розницу… Но это еще далеко впереди, а пока что Шурочка решила немножко поразвлечься, устраивая личную жизнь невзрачной и не слишком интересной подруги. К слову — рядом с собой Шурочка будет всю жизнь терпеть только сереньких мышек и невзрачных пташек. Другое дело, что порою они неожиданно оказывались темными лошадками… Но об этих загадочных метаморфозах речь тоже пойдет потом.

Итак, желая устроить Зоечкину женскую судьбу, Шурочка познакомила ее с Александром Саткевичем, военным инженером, другом своего мужа. Желая опекать новую пару, Шурочка уговорила мужа поселиться вместе — коммуной (это был некий прообраз тех коммун, которых она еще множество наорганизует в своей жизни… от Москвы до самых до окраин, до сибирского села Ильинского Панкрушихинской волости Каменского уезда Ново‑Николаевской губернии!). Чтобы не путать Александра и Александру, Саткевича называли просто А.А. или даже Дяденькой: уж очень он был умный, серьезный…

Увы, никакой ум не страхует от любви, никакая серьезность не защитит от страсти. Правда, любовь и страсть вызвала в Саткевиче отнюдь не Зоя Шадурская. У нее, бедняжки, не было никаких шансов соперничать с вызывающей обольстительностью Шурочки. Впрочем, бедная безропотная Зоечка и не претендовала на соперничество!

«Как это началось с А.А.? — станет вспоминать Коллонтай спустя много лет. — Женщина чувствует, что нравится. Мужчина завоевывает ее отзывчивостью и пониманием, завоевывает душу. В те годы мы увлекались (по Чернышевскому) темой: любовь к двум. Я уверяла, что обоих их люблю: сразу двух. Любить двоих — не любить ни одного, я этого тогда не понимала».

В конце концов Дяденька съехал на другую квартиру, и Шурочка тайком бегала к нему — вкушать запретный плод, который снова начал ее привлекать. А.А. был человек порядочный. Он не хотел таиться, воровать у друга жену, он хотел, чтобы Шурочка развелась и вышла за него замуж, но ее от одной этой мысли начинала бить дрожь. Она уже поняла, что не создана ни для каких уз, цепей, оков, и в первую очередь — супружеских. О да, любовь вольна, как птица! Этих строк поэт Александр Блок еще не написал, зато все давно знали, что сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая. Чтобы лишить иллюзий обоих мужчин (каждый втихомолку надеялся, что этот самый «ветер мая» станет дуть в его направлении), Шурочка однажды собралась, да и уехала за границу, подкинув сына родителям. То есть она не Бог весть как лукавила, когда писала позднее, объясняя свой разрыв с мужем: «От Коллонтая я ушла не к другому. Меня увлекла за собой волна нараставших в России революционных волнений и событий».

Шурочка вдруг ощутила, что жить не сможет далее без пополнения образования. Причем именно в полюбившейся области: в рабочем вопросе. Как ни восхищалась она работящими сестрой и матерью Владимира Коллонтая, трудиться сама она не желала. Ну, что за глупости, еще не хватало! Другое дело — учить трудиться других. А вернее — не трудиться. Эта неугомонная скандалистка постепенно поняла, что самое интересное — не свару в собственном доме затевать, не мужа с любовником ссорить. А вот устроить скандалище в мировом масштабе — это как раз ей по нраву. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови — Господи, благослови!..» Этих строчек Блок тоже еще не написал. Но напишет. А раздувать мировой пожар будет Шурочка Домонтович‑Коллонтай. Лично и в компании с другими такими же неугомонными поджигателями.

В начале было Слово… Ее давно влекла писательская слава. Тянуло писать романы. Да только кому они нужны? Их лучше не писать, а заводить! А писать — статьи об экономической эксплуатации, о тяжелом положении трудящихся, особенно почему‑то в Финляндии. Бог весть, почему ее в эту Финляндию так уж сильно потянуло? Быть может, потому что там находилось родовое имение матери Кууза, которое Шурочка обожала. Ну, так вот тебе, получи, Финляндия, за то, что в твоих лесах мне было так хорошо! Так или иначе, Шурочка, со своим бойким перышком и острым мышлением, со своим раскованным (это было в ту пору ново и оригинально) стилем довольно быстро завоевала признание читателей. Кроме того, она любила конкретные детали, и хотя подходила к делу дилетантски, на первый взгляд ее материалы казались весьма глубокими — они убеждали, завоевывали признание, Шурочка приобретала авторитет как специалист в своей теме, ее начинали принимать всерьез… Другое дело, что всерьез ее принимали такие же дилетанты, как она сама. Узок был круг этих революционеров, они по‑прежнему были страшно далеки от народа, они собственный барский бред принимали за его мечты… А в конце концов они навяжут этот бред народу и убедят его в том, что исполнили именно его вековые чаяния. Тем не менее Шурочка наваляла аж две книги — «Жизнь финляндских рабочих» и «К вопросу о классовой борьбе» — и начала третью — «Финляндия и социализм»…

Шурочка не все время проводила в Европе — периодически она появлялась в Петербурге. Свобода передвижений тогда была — езжай, не хочу! Никаких тебе проверок на благонадежность. Эх, вот жизнь была… Не ценили ее. Нет, не ценили!

В России она утешала мужа, она спала с Дяденькой, она нервничала, встречаясь с сыном, она сплетничала с Зоей, она похоронила отца, потом мать, но главное — она нашла для себя новую тему, поняв, что Финляндия, по большому счету, никому не интересна. Нужно шире подходить к проблемам… Вот например — женская тема! Это важно и нужно всем. Мужчинам, конечно, в меньшей степени, но женщинам…

Шурочка написала статьи «Роль феминисток и женщин‑пролетариев в движении за эмансипацию женщин» и «Проблема морали в положительном смысле», которые весьма заинтересовали ее будущих соратников. Тема была модная, а авторша, по слухам, интересная женщина, хо‑хо!..

Это мнение вполне разделял Петр Петрович Маслов, знаменитый экономист, специалист по земельному вопросу, социал‑демократ, великий женолюб и в то же время подкаблучник своей супружницы Павлины, которая то ли била его, то ли выдирала последние волосы из реденькой его шевелюры (Шурочка готова была поклясться, что от свидания к свиданию Петенька выглядел все более облысевшим), однако имела над ним деспотическую власть. В половине десятого он выскакивал из постели Шурочки и мчался домой, чтобы быть там ровно в десять, не то… Ну да, кто бы сомневался, что у Шурочки с этим пухленьким инфантильным красавчиком очень скоро дойдет до постели? Родство душ, созвучие умов… К тому же пухленькие губки знаменитого экономиста очень приятно целовали главную эмансипатку всех времен и народов!

Дяденька вскоре оказался отодвинутым на второй план, разделив участь законного супруга. И Александра (года шли да шли, Шурочкой называться сделалось уже как‑то не солидно) начинает петь в своих статьях с голоса Маслова, становясь убежденной меньшевичкой. Роман их развивался в основном за границей (опять же — в Париже и Берлине), где Александра обзавелась новыми друзьями — Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом, к которому немедленно почувствовала некий волнующий интерес. Однако Александра ощущала, что время «смычки между русскими и германскими товарищами» еще не настало. Она была слишком увлечена Петенькой Масловым (чужой ведь муж!), первенствовавшим среди иных‑прочих запретных плодов, которых ей непременно хотелось куснуть своими беленькими зубками.

Между тем у нее в среде эсдеков складывалась определенная репутация. Все все знали об их с Масловым романе (кроме, к великому счастию, Павлины, не то мировая революция недосчиталась бы двух активных боевых единиц), мнение о страстной Александре у каждого имелось свое, и говорили разное. А ей самой, кажется, было наплевать на чужое мнение. Во всяком случае, о Луначарском она отзывалась в письмах к Зое уважительно, а уж о Ленине‑то и вовсе с огромным пиететом.

Все интереснее ей было за границей с вновь приобретенными товарищами, все обременительней становились возвращения в Петербург. Право слово, если бы ее новые друзья не были вынуждены то и дело туда наезжать, она так и сидела бы в Европах. К тому же подрос Миша (ему исполнилось четырнадцать — это же просто ужас, как летит время!), надо было его куда‑то пристраивать. Александра по‑прежнему не ощущала никаких позывов материнства (даже Миша в одном из писем Зое Шадурской жаловался, что «мамочка к себе не подпускает»), порхала по всевозможным знакомым. У нее была страсть коллекционировать людей интересных, самобытных. Наверное, она все же ощущала некоторую свою ущербность как личности творческой, понимала, что она и в любви, и в работе всего лишь чье‑то зеркало, литобработчик, пересказчик чужих мыслей…

В числе таких людей была знаменитая переводчица Татьяна Щепкина‑Куперник, известная чудесными переводами пьес Ростана, Гюго, Лопе де Вега, Кальдерона, Шекспира… Татьяна на долгие годы останется подругой шалой Александры, в которой она находила ту соль и тот перчик, которых так недоставало ей самой, живущей более в XV–XVI веках, нежели в нашем времени. Ну да, Александра была дамой самой что ни на есть современной! За книгу «Финляндия и социализм» власти признали ее неблагонадежной (наконец‑то — спустя года после опубликования этой и впрямь подрывной брошюрки!) и принялись то в тюрьмы сажать, то оттуда выпускать по настоянию «передовой общественности» (к примеру, Горького, который очень неистовствовал в защиту бывшей Шурочки), то определять под надзор полиции, то учинять слежку за ней…

В этой суете, которая вокруг нее воцарилась, Александра чувствовала себя, как рыба в воде. Как «ананасы в шампанском», выражаясь штилем безумно модного Игоря Северянина, бывшего, кстати, ее кузеном. Точно так же уютно чувствовала она себя практически одновременно в двух постелях: в Дяденькиной и в Петенькиной (экономист, социал‑демократ и специалист по земельному воросу теперь звался просто Маслик).

А впрочем, почему в двух? Не по‑товарищески было заканчивать вечер рукопожатием или добрым словесным напутствием — непременно требовалось скрепить встречу, как подобает новым людям, в горизонтальной позиции. Тем более такой стороннице женского равноправия, как мадам Коллонтай, это казалось жизненно важным. За границей Александра познакомилась с Леонидом Красиным. В Петербурге встречи возобновились. Он был холодно‑обольстителен — мужчин этого типа Александра всю жизнь побаивалась, но притом никогда не могла перед ними устоять. Вдобавок Красин был любовником знаменитой актрисы Марии Андреевой, любовницы Саввы Морозова, любовницы Максима Горького и пылкой адептки Ленина. То есть фигура на политическом небосклоне заметная. А еще Красин славился своим постельным шармом и штурмом. Эти бурю и натиск Александра испытала не без удовольствия, однако то был не более чем эпизод в любовной биографии обоих, Красин вернулся к своим дорогим большевикам, а Александру по‑прежнему не покидала довольно печальная мысль, что самое основное из радостей секса так и остается за пределами ее понимания. Ну ничего, уже недолго оставалось ей ждать часа пробуждения!

А пока она перебирала каких‑то красинских половых террористов, которые обольщали нужных женщин по заданию партии, вытягивая из них деньги note 1, и немецких товарищей. В числе последних был и Карл Либкнехт. Во время Международного конгресса женщин в Копенгагене этот вождь немецкого пролетариата откровенно и беспардонно народные массы «на бабу променял», на целый день исчезнув куда‑то на пару с Александрой. Ну что ж, эти двое давно испытывали друг к другу симпатию, порою давали ей выход, но так упоительно время не проводили еще ни разу. Они канули в никуда столь надежно, так лихо использовали отработанные приемы конспирации, что люди, посланные в поисках Карла, сбились с пути и вернулись несолоно хлебавши. Но потом, появившись вновь в зале заседаний и на трибуне и поглядывая на черную шевелюру Карла с проказливым видом собственницы, Александра в очередной раз вздохнула: годы летят, а ей так и не удается ощутить с мужчиной что‑то иное, а не только эмоциональный подъем. Кажется, все они, ее более или менее постоянные, более или менее временные партнеры, вполне могут сказать о ней словцом мужа: «Рыба!»

Но ведь это неправда! Она вовсе не рыба, она это знает, чувствует всем телом! Но сколько можно ждать? Ей ведь уже далеко‑о за тридцать! Родилась‑то она в 1872 году, а на дворе уже 1911‑й…

Когда она позволяла себе такие мысли, то думала, что речь идет о ком‑то другом. Она‑то себя старше, чем на двадцать, ну, на двадцать пять лет, не ощущала. И зеркало говорило, что она себе не врет. Александра Коллонтай принадлежала редкостному типу женщин без возраста: в шестнадцать они выглядят на двадцать, порою даже на двадцать пять и в этом состоянии пребывают еще долго‑долго. Потом всю жизнь стабильно отстают от своих лет годков этак на пятнадцать‑двадцать, раздражая женщин, смущая мужчин, восхищая своих любовников, ну и себя, любимую, конечно, а как же без того?

А самого главного, того, ради чего женщина ложится с мужчиной в постель, она так и не узнала. Правда, некоторые отсталые, косные люди, сущие ретрограды, убеждены, что цель всякой постели — воспроизведение себе подобных. Но Александра с презрением отметала эти пережитки прошлого. Забеременев невзначай от Маслика (кажется, от него… то есть почти наверное… вот разве что Красин, а может, Либкнехт, а может, Виктор Таратута имел к этому отношение… да какая, по большому счету, разница?!), она немедленно сделала аборт. Хотя дело происходило в городе Париже, прославленном во все времена (в основном благодаря усилиям классиков французской литературы) как самый фривольный город мира, аборты были запрещены и там. Александре помогла шведская журналистка Эрика Ротхейм — очередная «серая мышка», которая останется на всю жизнь подругой и помощницей этой революционной путаны.

Аборт и связанные с ним неприятности обострили все обиды, которые накопились у Александры к Маслику. Это неминуемый итог долголетней любви к женатому мужчине: сначала ему все прощаешь; все понимаешь и принимаешь, лишь бы он был с тобою хоть иногда; потом начинаешь ревновать. Потом — ненавидеть его жену. Потом — его самого… И вот тут уже идут клочки по закоулочкам!

До ненависти к Маслику пока дело еще не дошло, однако замуж за него Александра не хотела ни под каким видом. Маслик порою, притомившись от гнета Павлины (в обиходе — Павочки), заводил такие разговоры… Нет, нет и нет! Архи‑нет, как выразился бы в данной ситуации Владимир Ульянов‑Ленин, в ближайшее окружение которого как раз в то время начинала входить Коллонтай. Она не прочь была бы опробовать на этом мужчине (конечно, с виду он так себе, по большому счету, без слез не взглянешь… да ведь и Дяденька с Масликом — тоже не Антинои, зато какие у Владимира Ильича энергетика и авторитет!) огонь своих очей, однако быстро поняла, что дело швах. Надежда Константиновна еще покруче будет, чем Павлина, это во‑первых, а во‑вторых, сердце Ленина слишком прочно было занято дамой по имени… нет, не Мировая Революция — та царствовала в его уже изрядно зацементированных атеросклеротическими бляшками мозгах, — а сердцем владела золотоволосая красавица с экзотическим именем Инесса Арманд.

Всего‑навсего Александра всего‑навсего Коллонтай сначала надулась и хотела хлопнуть дверью этой дружбы: Инесса тоже претендовала на роль единственной и неповторимой эмансипатки — нет, а что еще было делать дамочкам из дворянских семей в революции, кроме как спать с ее вождями и отстаивать право на это под предлогом борьбы за женское право спать с кем в голову взбредет, то есть, пардон, за равноправие, — но потом поразмыслила и сочла, что с Лениным и его дамами лучше жить в мире. Пригодится воды напиться. Она умела быть обворожительной, когда хотела, и скоро никто не мог бы усомниться, что и с Надеждой, и с Инессой они — задушевные партийные подружки. С Лениным было сложнее. Он ненавидел Маслова (взаимно!) и опасался его влияния (не без оснований) на массы. Настороженность распространялась и на любовницу Маслова.

А между тем вышеназванной любовнице теперь ничего так не хотелось, как выкорчевать из сердца постылую привязанность. Уж она и сбегала от Маслика, уж и запрещала ему приходить, и писала в дневнике: «В первый раз за годы близости с П.П. (по аналогии с А.А. Саткевичем Маслов стал П.П. — Е.А.) я забываю о нем и больше не хочу его приезда в Париж. Его приезд значит, что он меня запрет в дешевом отельчике, с окнами во двор, что я не смею днем выйти, чтобы партийные товарищи меня случайно не встретили и не донесли бы Павочке. Все это было столько раз — я не хочу плена любви! Я жадно глотаю свою свободу и одиночество без мук. Я начинаю освобождаться от П.П.!»

Противоядием от любви стала работа. Ораторское мастерство Коллонтай (вернее сказать — талант, совершенно стихийный талант!), сила убедительности ее слова и заразительность ее истерии имели страшный успех у парижанок и берлинок, которым вдруг, хоть тресни, ну по‑за‑рез понадобились всевозможные демократические свободы. Свобода слова, к примеру… При этом две трети митингующих служанок, мидинеток, кокоток и кокеток не умели читать. Зато умели слушать, орать, бить в ладоши и уж аплодисментами‑то вознаграждали пылкую русскую кликушу сверх всякой меры.

В полной эйфории Александра потом записывала в дневнике, который исправно вела всю жизнь (она ведь была, по большому счету, графоманка, то есть страдала «писучей болезнью», а ничто так не усмиряет зуд в пальчиках, как регулярное бытописательство): «Я участвую с увлечением в стачках. Я на митингах, на собраниях, нас хватает французская полиция, выпускает; я снова на трибуне. Я горю с ними за общее дело!»

Восхищались ею, само собой, не только женщины, но в первую очередь — мужчины. Рабочие, разночинцы, товарищи по партии и антагонисты, и со всеми у нее моментально устанавливались самые искренние и доверительные отношения, вне зависимости от национальной принадлежности. Постель мадам Коллонтай была оплотом Первого Интернационала. А также Второго и Третьего… И не странно ли, что влюбилась‑то она именно в русского, а не в испанца, француза, немца, швейцарца или вообще в негра?

Однако сердцу не прикажешь.

Судьбоносная встреча произошла на кладбище Пер‑Лашез на похоронах Поля и Лауры Лафарг (дочери и зятя Карла Маркса), которые покончили с собой, когда им исполнилось по семьдесят лет. Это было давно ими задумано, давно решено, однако, само собой, хранилось в тайне и для их друзей и товарищей стало истинным потрясением. Лафаргов все любили, для Александры они были близкими людьми. Провожая их в последний путь и биясь на трибуне в привычном (и уже где‑то даже отработанном) истерически‑революционном припадке, Александра встретилась глазами с незнакомым молодым человеком — и уже не смогла отвести от него взгляда.

После похорон он проводил ее домой… расставаться им больше не захотелось. Немедленно провели панихиду по Лафаргам в горизонтальной позиции — и Александра (слава тебе, Господи!) наконец‑то поняла, для чего на самом деле нужны мужчины.

Для удовольствия. Для ни с чем не сравнимого наслаждения. Для страсти не возвышенной, а самой что ни на есть грубой, животной — и тако‑о‑ой восхитительной.

То есть именно для того, от чего Александра истово и искренне пыталась освободить своих «сестер» в России и Европе.

Ну, что ж, двуличие и фарисейство — непременное свойство всяких политиков. Александра взахлеб, со стонами и охами, находилась в подчиненной, зависимой (миссионерской?) позиции, проповедуя равенство с мужчиной и стирание всех и всяческих граней между разнополыми существами.

Новый предмет коллонтаевской страсти звался Александром Шляпниковым (кличка Беленин). Он был большевиком, то есть стоял на иной политической платформе, чем Александра. Но ни это, ни тринадцатилетняя разница в возрасте (в пользу Александры… вернее, во вред: ей тридцать девять, ему двадцать шесть) не помешали бурному роману. Она становилась девчонкой в любви — счастливое, блаженное свойство! Только благодаря ему женщина может сохранить молодость надолго… почти навсегда.

В это время Владимир Коллонтай («Кажется, мы где‑то встречались? Ах да, я ведь была замужем за вами! И остаюсь до сих пор? Да что вы говорите! И у нас даже есть сын?») попросил развод. У него появилась другая женщина. Что естественно — родная‑то жена, коза‑дереза, где‑то скачет через мосточек, хватая зеленый листочек, а одному жить нелегко! Александра и бровью не повела. Да ради Бога, на здоровье, если его так волнуют мещанские мелочи. Сама она уже горой стояла в ту пору за отмену института брака как такового. Гораздо больше ее волновало положение русских солдат, и только об этом она и желала говорить с бывшим мужем‑офицером. Развод получился деловым и конструктивным: «В парижском кафе при обсуждении положения в России мы нашли гораздо больше общего языка, чем в годы нашего молодого, счастливого, по существу, брака».

Вечная ему память, Владимиру Коллонтаю.

Кстати, его звучную фамилию Александра оставила: она ведь уже прославила эту фамилию, сделав ее знаменитой и в Российской империи, и за ее пределами!

Отряхнув с ног прах былого, Александра с легким сердцем устремилась в новую жизнь. Она писала Зое Шадурской: «Я очень, я безмерно счастлива! Если бы ты только знала, какой замечательный человек стал моим другом! Только теперь я по‑настоящему почувствовала себя женщиной. Но главное — это то, что он рабочий. Грамотный пролетарий. Теперь, живя с рабочим, а не с буржуазным интеллигентом, хотя и самых прогрессивных, истинно демократических взглядов, я лучше узнаю и понимаю жизнь, нужды и проблемы рабочих. Он открыл мне на многое глаза, он сделал меня другой…»

Бытие определяет сознание…

И вот что самое смешное: именно в то время Александра делала заметки к будущей своей книге «Общество и материнство», и среди них можно отыскать такие строки: «Супружеские обязанности перед ненасытным мужчиной мешают женщине приобщаться к осуществлению своего главного предназначения — борьбе за равные права с мужчиной и за социальную справедливость».

Фарисейка? Конечно. Ради красного словца не жалела родного отца, в данном конкретном случае — родного любовника.

Связь со Шляпниковым приносила не только телесные приятности. Владимир Ильич, всегда воспринимавший Александру с некоторой насмешливой небрежностью (при всех его недостатках у него был хороший вкус, вульгарщины и истерии не выносил, а наша героиня именно этими своими качествами славилась, именно этими качествами привлекала к себе как мужчин‑любовников, так и женщин‑митингующих), резко изменил к ней отношение. С его, ленинской, точки зрения, смена Маслова на Шляпникова означала прежде всего смену идеологического курса! Маслова он не выносил, к Шляпникову относился превосходно, поэтому начал общаться с Коллонтай куда более дружелюбно и благосклонно, чем раньше. Они даже переписываться стали (она из Парижа, он из Женевы), хотя обычно Ленин относился к меньшевикам непримиримо и сторонился контактов с ними. Он весьма благосклонно отнесся к инициативе Коллонтай установить Международный женский день, когда «все наши сестры во всем мире подводили бы итоги борьбе за свои права».

Идея эта, впрочем, принадлежала не Александре, а Кларе Цеткин, немецкой коммунистке. Что характерно, первый раз, в 1910 году, праздник отмечался 19 марта. А потом, по неким объективным причинам, съехал на 8 марта. Так вот, знающие люди уверяют, что именно 8 марта какого‑то незапамятного года прекрасная царица Эсфирь, жена вавилонского царя Ксеркса, спасла от уничтожения всех евреев Вавилона, а их гонителя Амана подвела под «расстрельную статью»… Ах да, это реалии чуть более позднего времени! Под виселицу подвела она злодейского антисемита Амана и снискала себе славу и память в веках. В те баснословные времена 8 марта называлось праздник пурим в месяце адар.

Впрочем, для нашей истории эта историческая деталь не играет ровно никакой роли. Ну, разве что постольку, поскольку в Лондоне Александра своей пылкой речью повернула настроение нескольких тысяч англичан, собравшихся на антисемитский митинг по случаю совершения евреями в России ритуальных жертвоприношений (так называемое дело Бейлиса). После окончания речи этой «женщины поразительной красоты с буйно развевающимися по ветру волосами» (свидетельство одного из очевидцев) жители туманного Альбиона были готовы немедленно отправиться свергать самодержавие в России, которое допускает попрание прав бедных детей Израилевых!

Имея сокрушительный успех и оттачивая свое умение обретать доверие слушателей и зрителей, Александра, как ни странно, постепенно теряла его в отношениях со Шляпниковым. Пресловутый конфликт личного и общественного, любви и дела разгорался с невероятной силой и превращал их некогда мирное, любовное сосуществование в активный антагонизм. Они начали ссориться — сначала вроде бы изредка, по пустякам, а потом редкостью стали примирения. Постель уже не сближала, а отдаляла, потому что женщина‑политик была вечно чем‑нибудь занята, ей было не до того, чтобы в любое время дня и ночи отвечать на страстные ласки своего молодого любовника, мало‑мальски заботиться о нем, — она просиживала эти самые дни и ночи за работой над своими книгами, статьями, готовила конспекты будущих речей, а он никак не желал видеть в ней женщину‑товарища. Он, злодей такой, оказался лицемером и мещанином! Он в глубине души, как выяснилось, мечтал надеть на Александру те оковы рабства, которые она с таким трудом сбросила!

Они ссорились теперь беспрестанно, разъезжались по разным городам Европы, потом, соскучившись, съезжались, бросались в постель… Но, едва отдышавшись от бурных объятий, начинали ссориться снова и опять бросались друг от друга в разные концы Европы…

«Я не хотел расставаться с тобой, — напишет ей Шляпников во время одного из таких стремительных разъездов, — потому что еще очень люблю тебя и потому, что хочу сохранить в тебе друга. Я не хочу убивать в себе это красивое чувство и не могу видеть и чувствовать, что ты убиваешь теперь эту любовь ко мне только в угоду предвзятой идее „на условии соединить любовь и дело“. Какой же ложью звучат теперь эти слова, и что должен думать я! О, какой цинизм!.. Любящий тебя Санька».

Она звала его Санькой, а он ее — Шуркой, он говорил, что ей всегда восемнадцать… Но эта чудная, легкая любовная лодка разбилась о борьбу за равноправие женщин. Без Шляпникова Александре было тоскливо, а рядом он мешал. И она с горечью пишет в дневнике:

«Все думаю о том, сколько сил, энергии, нервов ушло на „любовь“. Нужно ли это было? Помогло ли в самом деле выявить себя, найти свой путь? Чувствую себя эти дни ужасно „древней“, точно и в самом деле жизнь позади. Или именно в этом году перевалила гору жизни и начинаю медленно, медленно спускаться по тому незнакомому уклону горы, где ждут незнакомые горести, печали, препятствия и житейские трудности. Быть может, и радости, но другие, не те, что были.

Любовь! Сколько ее было! Заняла полжизни, заполнила душу, полонила сердце, ум, мысли, требовала затраты сил. Зачем? Что дала? Что искала в ней? Конечно, были и трудные минуты. На нее все же ушло слишком много творческих сил. В области любовных переживаний все испытала. Какие разные были положения и на каком различном фоне! Крым, Кавказ, Париж, Лондон, швейцарские вершины… Конгрессы… Пестрая жизнь. Красочный дом? А итог?»

Итог, казалось ей, совершенно безрадостный. Жизнь немилосердно пихала во все бока. С одной стороны — началась мировая война, которая показалась Александре ужасным событием, вселенской катастрофой. С другой — мадам Коллонтай навсегда выдворили из Швеции с запрещением появляться там. С третьей — постоянные ссоры с любовником. С четвертой — мировоззренческие нестыковки с вождем мирового пролетариата, который высмеивал ее пацифистские лозунги и жадно алкал продолжения войны, чтобы она как‑то вот так взяла да и перетекла в революцию.

«Мы не можем стоять за ЛОЗУНГ мира, — настойчиво втолковывал Ленин Александре в письмах, — ибо считаем его архипутаным, пацифистским, мещанским, помогающим правительствам. Лозунг захолустный притом, воняет маленьким государством, отстраненностью от борьбы, убожеством взгляда…»

Ильич очень старался переубедить Александру. Он уже имел на нее некие далеко идущие виды, понимал, что такая страстная, самоотверженная женщина, блистательный оратор к тому же, может быть очень полезна, если станет без колебаний разделять его позицию. Александру раздражало упорство Ленина, она пылко спорила с ним (она ведь все делала с пылом, с жаром), а на душе кошки скребли из‑за одного открытия, которое она однажды сделала — относительно себя самой. Какой бы ни была женщина деловой, политизированной, эмансипированной, это открытие всегда повергает ее в шок…

«Неужели все?» — записала она однажды в дневник после того, как врач подтвердил ее печальные подозрения. А потом — как эпиграф своей бессмысленной (так ей вдруг показалось) женской жизни: «17 мая 1915 года (4 мая по русскому стилю). 26 лет назад в этот день я пережила первое горе. В этот день застрелился Ваня Драгомиров». Александра доселе ни разу не вспомнила о нем, но тут словно шлюзы памяти открылись: погрузилась в волну печальных размышлений о Дяденьке, который недавно женился на какой‑то совсем уж простой женщине, о сыне, который ей чужой («Не верю, что даже Мишулечке я дорога. Вот не верю!»), о себе и о Шляпникове…

«На днях приедет Саня. Опять начнется: „Сделай это! Найди то! Напиши для меня… и т. д.“ И потом. Меня прямо пугает мысль о физической близости. Старость, что ли? Но мне просто тяжела эта обязанность жены. Я так радуюсь своей постели, одиночеству, покою. Если бы еще эти объятия являлись завершением гаммы сердечных переживаний… Но у нас это теперь чисто супружеское, холодное, деловое. Так заканчивается день. И что досадно: мне кажется, Санька и сам часто вовсе не в настроении, но считает, что так надо!»

Когда тяжело на сердце, частенько хочется что‑нибудь сломать, уничтожить, разбить. Может, полегчает… Но просто «чего‑нибудь» Александре сейчас было мало! Хотелось весомого, грубого, зримого! Самым подходящим и достойным приложения сил объектом казался ей сейчас «весь мир насилья». Озлясь на себя, на Дяденьку, даже на бедного Ваню Драгомирова, который когда‑то заставил ее испытать «первое горе», она решительным почерком, от спешки прорывая пером бумагу, записала в дневнике: «С меньшевиками я хотела строить, но сейчас время разрушать. Дорогу большевикам! Дорогу левым! Какие уж там „реформы“, строительство и т. п. Еще надо воевать и воевать. Не строить, а разрушать приходится. Война открыла нам глаза, отрезвила нас. Я испытываю чувство громадного облегчения и радости, когда слышу от левых, от большевиков‑интернационалистов, настоящий, старый, забытый революционный язык. Язык „чистого социализма с его непримиримостью“! Надо вверх, вверх от земли. К идеалам!»

Итак, она «дала обет верности» Ленину. Затолкала подальше прежние разногласия, забыла обиду на Инессу Арманд, которая, с подачи Ильича, вдруг сделалась теоретиком в тех же самых женских вопросах, которые Александра считала своей вотчиной. Чтобы вернуть веру в себя, а заодно — еще больше укрепить доверие к себе Ленина, Александра отправилась в лекционное турне по Америке. Практически ничего не заработав (по глупости не обговорила вовремя условий турне), она тем не менее нашла издателей для ленинских опусов, которые в Европе как‑то вдруг перестали пользоваться успехом, а главное — получила необычайный заряд бодрости благодаря успеху, который имели ее лекции. Это вынуждены были подтвердить даже агенты царской полиции: «Лекции Коллонтай вызвали самый живой интерес у американской публики, среди которой преобладали русские и евреи». На гребне успеха Александра перенеслась в Европу, дала отставку Шляпникову, что было тем более просто сделать, что он рассорился с Лениным, обозвав его «чухотой», надулся, обиделся, что вождь его недооценивает, мечтал найти утешение в любви…

Но не до любви сейчас было. Надвигались СОБЫТИЯ! И Александра подумала, что природа избавила ее от всяких рабских‑бабских проблем очень своевременно. Теперь она всю себя сможет отдать только Революции!

Не тут‑то было.

Не зарекайся.

Никогда не говори никогда!

В феврале 17‑го Александра находилась в Норвегии, в прелестном пансионате Хольменколлене в горах — дописывала очередную агитку. Здесь она услышала об отречении царя. Здесь получила письмо Ленина с требованием спешно (архиспешно, само собой!) возвращаться в Россию. Здесь же узнала, для чего потребна такая архиспешка.

В благостный Хольменколлен к ней прибыли два загадочных субъекта: Яков Ганецкий и Александр Парвус. Эти деятели партии большевиков обеспечивали все ее финансовые дела. В частности, вели некоторые спекулятивные операции, контролировали работу издательства «Знание», которое основал Горький, и тому подобное. Но сейчас их задача была поистине архиважной: они привезли германские деньги, выданные Ленину на поддержку грядущей пролетарской революции. Выезд Ленина из Германии в запломбированном вагоне был уже делом решенным (компанию ему предстояло составить двум женщинам его жизни — Крупской и Арманд, а также группе наиболее приближенных к телу товарищей), а вот как переправить в Россию денежки? Сумма была поистине баснословной (по разным данным, от 70 до 150 миллионов марок!), абы кому не доверишь. Александра же Коллонтай на деле доказала, что твердо стоит на правильной марксистско‑ленинской (второе слово — главное!) позиции. Забегая вперед, следует сказать, что доверие она вполне оправдает, поэтому ее роль в совершении Октябрьского переворота окажется не менее (а где‑то даже и более!) судьбоносна, чем даже самого Владимира Ильича.

Итак, деньги она благополучно привезла. В Петербурге встретилась со Шляпниковым, в очередной раз дала ему понять, что «все кончено, меж нами связи нет!» — не до амуров, дорогой товарищ, когда надобно, натужась изо всей силы, раздувать мировой пожар… «мировой пожар в крови, Господи, благослови»…

Едва прибыв в российскую столицу, Александра была избрана в Петроградский Совет от военной организации большевиков, а спустя малое время и в исполком Совета (вместе с Каменевым, Шляпниковым, Троцким и др.). Исполком заседал непрерывно, аж дым из ноздрей валил, так что у Александры нашлось только десять минут, чтобы навестить умирающего Владимира Коллонтая, и ни единой — чтобы побывать на его похоронах. Наверное, у нее скорее отыскалось бы время навестить Дяденьку, но она просто струсила, представляя себе, что может от него услышать.

Кстати, Дяденька на похороны Владимира пришел…

Ну, а Александра встречала в это время в Финляндии Ленина, который потом немедленно помчался в Петербург и там с броневика вывалил на ошалелую толпу свои знаменитые Апрельские тезисы… Доводить до сознания масс (вернее, настойчиво вдалбливать в это сознание) вышеназванные тезисы предстояло самым проверенным товарищам, в числе которых была, понятно, и Александра. Ей это удавалось как нельзя лучше. Вот впечатление специального корреспондента парижской газеты «Журналь» в Петербурге Поля Эрио:

«На узком возвышении витийствовала женщина с острым, выразительным профилем и пронзительным голосом. Она металась из стороны в сторону по этой импровизированной сцене, безостановочно жестикулируя, то неистово прижимая руки к груди, то угрожающе разрубая воздух ладонью и завораживая внимавшую ей толпу. Она яростно клеймила врагов революции, обещая им неминуемую расплату. Этим оратором в юбке была знаменитая Коллонтай, подруга Ленина. Ее слова находились в полной гармонии с той истеричной атмосферой, которая сразу же возникала, где она только ни появлялась».

Само собой разумеется, что слово «подруга» здесь употреблено не в каком‑нибудь неприличном смысле, а как синоним нашего гордого слова «товарищ», которое нам — ей‑же‑ей! — дороже всех красивых слов.

Как уже было сказано, истеричная атмосфера, которую немедленно пробуждала к жизни Александра, пользовалась почему‑то жуткой популярностью у трудового народа, будь то рабочие, солдаты или матросы. Именно для вящего убеждения этих последних, публики ненадежной, переменчивой, как волны морские, товарищ Коллонтай и была командирована для проведения агитации на корабли Балтфлота.

Сопровождать Александру в Кронштадт и Гельсингфорс из Петрограда был назначен мичман Федор Раскольников, красавец богатырского сложения, вдобавок человек вполне начитанный, давненько уже играющий в революцию и, как «большой», даже имеющий партийную кличку — Ильин. Он мгновенно влюбился в Александру и всю дорогу пялился на нее с вожделением, лелея мечты о том мгновении, когда надо будет перебираться по трапу с причала на катер, а оттуда — на корабли. «Перенесу ее на руках!» — думал он.

Однако Федор малость оплошал, задержался с исполнением желаний. В Гельсингфорсе их встречал председатель Центробалта матрос Павел Дыбенко. Огромный, красивый, бородатый, светлоглазый, он происходил из крестьянской семьи, а потому всяческие мечтания считал пустым делом. Большая ценительница мужской красоты и злоехидная эстетка Зинаида Гиппиус описывала его так: «Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань». Оказывается, вот уже когда начали носить цепи на груди! Сбросили их с ног и, чтоб добро не пропадало, малость позолотили и обмотали ими крепкие шеи… Впрочем, Бог с ними, с цепями и шеями. На вкус и цвет, как известно… Зинаиде нравились интеллектуалы, Александре — мужланы. Suum cuique! note 2 И вообще пора вернуться на Центробалт.

Едва поздоровавшись с товарищем Коллонтай, Дыбенко подхватил ее (или правильнее сказать — его, то есть товарища?) на руки, снес в катер, и Федору оставалось только губу прикусить, потому что не стоило труда догадаться: выносить красавицу‑агитаторшу из катера и вносить на корабль будет только Дыбенко, и никто другой. То же произойдет и на обратном пути. Не замай, Федька, рук попусту не протягивай, ты мне друг, но…

Но женщина дороже.

Эту невысказанную мысль Раскольников понял и скрепил сердце свое. Особенно когда заметил, какими глазами смотрит товарищ Коллонтай на товарища Дыбенко, как прижимается своей пышной грудью, немилосердно стянутой кожанкой, к его поистине богатырской груди, как смирно лежит в его лапищах, в которых она казалась маленькой‑маленькой, будто девочка…

Вернувшись домой, делая торопливые заметки о впечатлениях этого дня (вести дневник времени архи не хватало!), Александра черкнула в блокноте: «Неужели опять?!» С того времени, как она с трагическим выражением лица записала: «Неужели все?», минуло два года.

Как выразился бы поэт, что шевельнулось в глубине души, холодной и ленивой? Досада, суетность или вновь забота юности — любовь?

Так точно, товарищи.

Это было время взлета души, ума, чувств, политической карьеры… Это был страшный, роковой, переломный 17‑й год. Александра находилась в ближайшем окружении Ленина, пользовалась грандиозным авторитетом, успех ее выступлений был просто‑таки сокрушительным, и любая попытка как‑то обуздать неистовую валькирию революции вдребезги разбивалась о реальность. Этой самой валькирией ее назвал кто‑то из иностранных журналистов. И красивое прозвище прижилось. Особенно нравилось оно солдатам и матросам, хотя большая часть из них и слова‑то такого ведать не ведали — валькирия, що це таке? Точно знали, что зовут этого товарища, женщину, — Александра Коллонтай, ну, а валькира чи балькира, — видать, работа у ей такая…

Однако «работа у ей» была не совсем такая — на Шестом съезде партии товарища Валькирию избрали аж в ЦК. Правда, заглазно: сама Александра находилась в тот момент в Выборгской женской тюрьме — по обвинению в махинациях с германскими деньгами. Однако вскоре она оттуда вышла, чтобы снова кликушествовать на митингах. И везде, постоянно наталкивалась Александра на обожающие взгляды Павла Дыбенко. Пока что наивный матрос называл прекрасную даму «товарищ Коллонтай» и мечтал об одном: когда‑нибудь закрыть ее своим телом от пули. Учитывая семнадцать лет разницы, которые между ними существовали, это было вполне естественное желание. Однако высокая духовность быстро начала сменяться натуральными плотскими желаниями, потому что товарищ Коллонтай, почуяв, что она не только сама влюблена, но и любима, начала стремительно хорошеть, а годы ее словно бы пошли отматываться назад. Вскоре она изречет достаточно сакраментальную фразу, до безумия правдивую и точную: «Мы молоды, пока нас любят!» Следовало бы добавить: «И пока любим мы!»

Ей казалось, что такого мужчины еще не было в ее жизни. А уж он совершенно точно знал, что такой женщины в его жизни — не было!

Вообще что особенного и было‑то в жизни этого малограмотного крестьянского сына из украинской деревни? Землю пахал, коней пас, сено косил, девок портил, да вдруг припала к нему жажда обучиться грамоте. Но было ему тогда уже годков семнадцать, не в школу же с малолетками идти… Да и где она, та школа? Поп сельский, человек добрый, сказал: «А что б тебе, Пашка, не учиться у моей дочери? Все равно девка от безделья мается. Платить нечем? А ты мне гусей паси…»

Не ведал бедный поп, что творил…

И стал Пашка ходить к поповне. Учительница была старше ученика тремя годами, считала его недоумком‑переростком, черной костью и сначала очень задирала нос, встречала ученика с презрительно поджатыми губками. Потом слегка подобрела. Во‑первых, он так хотел учиться! Во‑вторых, он так хотел поповну! И очень старался этого не показывать, да вот беда: Пашка рос слишком быстро, портки вечно были ему узковаты, а рубашка коротковата. Очень трудно не заметить того, что так и бьет по глазам.

Не то чтобы она была так уж хороша собой, эта поповна… Но какая девушка не красавица в двадцать лет? К тому же Павла уже тогда тянуло (и всегда будет тянуть) к женщинам необыкновенным, к тем, кто превосходит его умом, образованностью, воспитанием. Не терпел соперников среди мужчин, а вот перед женщинами охотно преклонялся.

Ну и допреклонялся перед поповной…

Конечно, все, что произошло, осталось между ними. Вернее, то, что происходило, потому что длилось это несколько месяцев. И если поп недоумевал, с чего вдруг дочка ревела белугою, когда Пашку Дыбенко забрали в действующую армию, то решил, что жалко ей расставаться с хорошим учеником.

И что тут скажешь, все верно: жалко поповне было расставаться с таким хорошим учеником!

Между прочим, им еще суждено будет встретиться, но…

Но об этом позже.

То, что Павел Дыбенко, красный революционный матрос, председатель Центробалта, влюбился с первого взгляда в Александру Коллонтай, совершенно неудивительно. В нее все влюблялись с первого взгляда или не влюблялись вовсе. Опять же, повторимся: она находилась в расцвете своей красоты. Как выразился однажды Иван Сергеевич Тургенев: русских девушек страдания и переживания облагораживают. Поскольку страданий и переживаний в то время было несчетное количество, нет ничего странного, что Александра хорошела на глазах. И вскоре Павел Дыбенко принялся засыпать ее любовными письмами, пусть и невыносимо безграмотными, однако написанными довольно высоким штилем (видимо, поповна‑учителка любила романы. — А.Е.) и напоенными той неотразимой пылкостью, которая для женщины важнее всей грамотности на свете:

«Милая, дорогая Шурочка! Как бы мне хотелось видеть тебя в эти минуты увидеть твои милые очи упаст на груд твою и хотя бы одну минуту жить только‑только тобой. Но в эти минуты я лишен своего духовного счастья. В эти минуты я не могу сказать тебе ни единого слова. в эти минуты я не могу услышат звук твоего любимого голоса. О! как я одинок в эти минуты. Шура, милая, ты может быть получиш это письмо тогда, когда не будет меня я прошу тебя одно напиши и не забуд мою маму и успокой ее. Шура, я иду умират за свободу угнетенных. Вперед, к свободе! Прощай, милый мой Ангел! Вечно с тобой Павел».

К ошибкам в русском языке Александра вскоре привыкла и даже находила в них свою прелесть. Куда важнее было, что их с Павлом объединяет ДЕЛО, что он не намерен ставить буйную валькирию к плите или корыту, что он безоговорочно признает ее интеллектуальное и духовное превосходство над собой, а главное, что она для него — самая красивая, самая желанная из всех женщин в мире. Подвиньтесь, девушки! И вообще, идите вы все… на Центробалт!

И Господи Боже, какой это был мужик! Никто из прежних любовников Александры не мог сравниться с ним даже отдаленно. Наконец‑то, ну наконец‑то она встретила того, кто был воистину для нее создан!

Павел, впрочем, был убежден, что это она создана для него, но сие уже детали.

Запись из дневника:

«Где мой Павел?.. Как я люблю в нем сочетание крепкой воли и беспощадности, заставляющее видеть в нем „жестокого, страшного Дыбенко“, и страстно трепещущей нежности — это то, что я так в нем полюбила. Это то, что заставило меня без единой минуты колебания сказать себе: да, я хочу быть женой Павлуши… Много вероятия, что именно с Павлушей осуществима та высшая гармония — сочетание свободы и страстной любовной близости, которое дает двойную устойчивость и силу для борьбы. Павлуша вернул мне утраченную веру в то, что есть разница между мужской похотью и любовью. В нем, в его отношении, в его страстно нежной ласке нет ни одного ранящего, оскорбляющего женщину штриха. Похоть — зверь, благоговейная страсть — нежность.

Это человек, у которого преобладает не интеллект, а душа. Сердце, воля, энергия. Я верю в Павлушу и его звезду. Он — Орел».

Правда, испытывать сладость любовных объятий Орла Александре было ужасно некогда. Как‑то незаметно навалилось 25 октября 1917 года, когда несколько испуганные собственной смелостью, решительно не знающие, что делать дальше, большевики взяли власть у растерянного Временного правительства. Когда Ленин озвучил мысль Наполеона: «Главное — в драку ввязаться, а там посмотрим!» — и старая добрая Россия полетела вверх пятами…

Впрочем, оговоримся сразу. Если кто и был в той ситуации испуган, то это интеллигентские хлюпики вроде Зиновьева и Каменева. Товарищ же Коллонтай сомнений не ведала. За что и была удостоена министерского портфеля — стала наркомом государственного призрения. Одновременно с ней в большевистском правительстве оказались два ее любовника — нынешний и отставной. Кстати, Шляпников вообще был единственным рабочим в рабоче‑крестьянском правительстве и единственным сторонником многопартийности (но был задавлен массой сторонников исключительно большевистского правительства).

Пока Шляпников дискутировал с новорожденным Совнаркомом, Дыбенко по личному указанию Ленина изымал в бывшем Министерстве юстиции все документы, касающиеся контактов Ильича и его ближайших соратников с германским военным командованием, финансовые документы, подтверждающие получение немецких миллионов, — то есть сведения, с риском для жизни добытые русскими шпионами в Германии.

Ну а Валькирия в это время, грохоча крылами, с делом и без дела пуляя в воздух из «маузера», так, что досужим наблюдателям могло бы показаться, будто «ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», брала штурмом Александро‑Невскую лавру, где было решено, выплеснув в канаву опиум для народа, устроить Дом инвалидов. Вот только досужих наблюдателей в то время не сыскалось: боялись нос на улицу высунуть.

Натурально, ошметки старого режима начали возмущаться этим дьяволобесием и, используя свои старорежимные методы, предали комиссаршу анафеме со всех амвонов. Вечером в Совнаркоме была распита огромная бутыль самогонки, которую принес по этому случаю товарищ Дыбенко своей даме сердца (вот так — самогонку, а не букет душистых роз, и не тюльпаны, и не лилии). Впрочем, где было взять букет душистых роз в октябре 17‑го года?

С одной стороны, возмущение Отцев церкви было Александре глубоко безразлично. С другой — она была дама мстительная…

Ответ ее на анафему не замедлил явиться.

Видимо, вопросы брака и семьи подлежали юрисдикции департамента, возглавляемого Александрой, потому что первым узаконением, внесенным комиссаром Коллонтай на утверждение Совнаркома, был декрет о гражданском браке, который отныне заменял собой брак церковный, а также о равенстве супругов и признании равенства внебрачных детей с теми, кои родились в браке. Декрет был утвержден единогласно, так же, как и второй: о разводе. Отныне брак мог считаться расторгнутым по первому же требованию одного из супругов. А внизу подпись комиссарши Коллонтай.

А вот получите, святые отцы, гранату!

Вот так они и проистекали, первые шаги молодой Советской республики…

Конечно, рождение нового государства — дело хлопотное. И Дыбенко, и его возлюбленная были заняты день и ночь государственными делами. Чаще всего — в разных географических точках. Однако их отношения стали главным предметом сплетен новой советской элиты, и эта тема лидировала по популярности среди других: очередного раскола в Совнаркоме по поводу свободы слова и печати, отступничества Шляпникова, Рыкова, Милютина, Ногина и некоторых других, подавших в отставку, потому что «Совнарком вступил на путь политического террора».

Кстати, Шляпников вскоре в Совнарком вернулся.

Кажется, единственным, кто еще не участвовал в обсуждении романа Александры и Павла Дыбенко, был простодушный Федор Раскольников, который продолжал платонически вздыхать по обворожительной комиссарше. Однако, чтобы сразу исключить все и всяческие недомолвки, Дыбенко (по собственной ли инициативе, по просьбе ли Александры) проинформировал его о создавшейся ситуации, на что Федор ответил печальным письмом, смысл которого сводился в принципе к следующему: «Я боготворю вас, но раз вы и Дыбенко любите друг друга, то я, как третий лишний и ненужный, должен уйти».

Любовь бушевала точно так же пламенно, как и пресловутый мировой пожар.

А если без ерничества… В самом деле, это была великая любовь двух поистине великих личностей: безумной красавицы‑валькирии и одушевленного пулемета «Максим». Каждый любит, как умеет, и они любили, изредка встречаясь на разных фронтах и в разных столицах, беспрестанно переписываясь и осыпая друг друга несчетным количеством разных по качеству, так сказать, ласковых имен.

Она — ему:

«Мой любимый, мой милый, милый собственный муж! Не хватает мне твоих милых сладких губ, твоих любимых ласк, всего моего Павлуши, все думы о тебе, о твоей большой работе. Милый, иногда мне кажется, что в эти знаменательные дни, пожалуй, лучше бы, если бы ты был ближе к центру… Когда человек на глазах, ему дают ответственные дела, ставят на ответственный пост. Я все еще как‑то не верю, что мы далеко друг от друга, так живо ощущение твоей близости. Мы с тобой одно, одно неразрывное целое. В тебя, в твои силы я верю, я знаю, что ты справишься с крупными задачами, которые стоят перед тобою во флоте, но знаю также, мой нежно любимый, что будут часы, когда тебе будет не хватать твоего маленького коллонтая. А большой, пожалуй, даже чаще будет нужен тебе. Нужна очень интересная агитационная работа — думаю, как бы помочь тебе в этом?.. Мой милый, милый Павлуша, чувствуешь ли, как мои мысли летят к тебе? Ласки вьются волною вокруг тебя и хотят проникнуть в твое сердечко. Как хотелось бы обхватить обеими руками тебя за шею, вся‑вся прижаться к тебе, приласкать твою милую голову, найти губами губы твои и услышать твои милые ласковые слова, в ответ на которые так сладостно вздрагивает и сладко замирает сердце. Милый! Любимый! Твой голубь так страстно хочет скорее, скорее прилететь в твои милые объятья!..»

Он — ей:

«Дорогой мой голуб, милый мой мальчугашка, я совершенно преобразился, я чувствую, как во мне с каждой минутой растет буря, растет сила!.. Шура, голуб милый нежный любимый несколько слов пишу тебе под звуки боя… Я потерял в бою почти весь командный состав. Жажду видеть моего мальчугашку и сжат его в своих объятиях. Невообразимая тоска охватила меня. Кипит работа. Но все это тоска кроме моего мальчугашки. Ты единственное достойное существо, тобою наполнены все мои фибры…»

Это довольно мило и даже местами трогательно, особливо про фибры, хотя и несколько пошловато. Только вот в чем штука: их нежно тянущиеся друг к другу руки (или все же крылья, раз уж пошел такой птичий рынок: орел, голубь?..) были в крови невинных, а потому отношения Дыбенко — Коллонтай умиления ни у кого не вызывали, скорее наоборот. И нечего удивляться тому, в каком контексте упомянута Александра в одном из писем, которые граждане новой России слали на имя своего вождя. Среди них на диво мало было пылких восторженных излияний в любви и всемерной поддержке курса правительства.

И еще дополнение к теме: когда о безумной любви Александры и Дыбенко стало известно на флоте, застрелился морской офицер по имени Михаил Буковский. Он знал Александру с детства, был некогда в нее влюблен, образ ее был для него символом всего самого прекрасного в жизни, дорогим, почти святым воспоминанием. Услышав, что прекрасная дама из его снов, потомственная дворянка, дочь генерала, сошлась с красным матросом, хамом, мужиком, Буковский не выдержал — с его точки зрения, то было последней каплей в чаше позора, отмеренного России.

— Этого еще не хватало… — пожала плечами Александра, когда до нее дошло известие о самоубийстве офицера.

Он был третьим из тех, кто из‑за нее решил покончить счеты с жизнью… Но это был их выбор, они — Иван Драгомиров, Виктор Острогорский, Михаил Буковский — добровольно решились умереть. А скольких отправила на тот свет Александра и иже с ней против их воли, против вообще всякой жалости и человечности!

Кровь и в самом деле пьянит. И если в октябре 17‑го Александра была в числе тех, кто голосовал за отмену смертной казни в новой Советской республике (вот какой декрет был первым, а вовсе не о земле и мире, но беда в том, что его приняли в отсутствие Ленина, который как раз в то время размышлял о мире и земле, так что по возвращении в кулуары Ильич немедленно потребовал отмены «такого проявления мягкотелости», что и было сделано, — мягкотелый декрет не просуществовал и суток), — то буквально спустя месяц Александра уже твердо стояла на ленинских позициях «пулей погуще по оробелым, в гущу бегущим грянь, „парабеллум“!» и только презрительным пожатием плеч отметала все и всяческие просьбы о помиловании, направленные к ней. Вообще она научилась очень высоко ценить свою власть и не стеснялась потрясать этим самым «парабеллумом» (а может, «маузером», но это детали), надо или не надо. К примеру, следуя на пароходике в Швецию — будить там задремавшие массы, которые что‑то не спешили примыкать к братской России и устраивать у себя кровавую баню, аналогичную русской (командировка, к счастью для Швеции, провалится), — Александра с возмущением записывала в дневнике:

«Ночуем во льдах. Я требую свежие простыни. Капитан Захаров явно не наш, хоть и расшаркивается: „Завтра Стокгольм, там будут и простыни. А сейчас обойдетесь“. Пришлось перейти на другой язык: „Я народный комиссар Коллонтай. Именем революции требую выполнить мои распоряжения!“ Простыни принесли…»

Какой дивный эвфемизм: «Я перехожу на другой язык». Не на этот ли: «Тише, ораторы, ваше слово, товарищ „маузер“»? Или все же «парабеллум»?

А вот кстати о таком пережитке прошлого, как чистые простыни и воплощенный в них комфорт… Эти самые пережитки оживали, хоть тресни, в душе народного комиссара все чаще!

Она, как девочка, радовалась удобному вагону и обильной еде, когда выезжала на какой‑нибудь фронт в командирском вагоне декламировать свои агитки. Она не устояла от искушения, узнав о реквизировании вещей знаменитой балерины Кшесинской, бывшей любовницы последнего русского государя, выбрать из груды дорогого барахла горностаевое манто и порою надевать его вместо пропотевшей и надоевшей кожанки.

Кстати, Матильда Кшесинская в воспоминаниях так отозвалась о своей единственной встрече с Александрой: «Я однажды рискнула поехать в Таврический дворец хлопотать об освобождении моего дома от захватчиков… Помню здесь и Коллонтай сидящей на высоком табурете с папироской в зубах и чашкой в руке, закинув высоко ногу на ногу…» Но это так, к слову…

Неожиданно выпавший летом 18‑го года трехнедельный отпуск Александра решила провести не где‑нибудь, а в Царском Селе. И не в домике, скажем, привратника — для себя товарищ Коллонтай выбрала… покои Екатерины Великой. И потом она запишет:

«Я и не знала, что Царское Село так полно красоты и поэзии. Дворец Екатерины, ее личные комнаты и покои императора Александра I — это же чудо красоты и изящества! А парк! Царское вполне может соперничать с Версалем и затмевает Потсдам. Мне все мерещится молодой Пушкин в тенистых аллеях парка…»

Какое счастье, что дворец был сразу отнесен к числу охраняемых государством строений (дача для привилегированных комиссаров!) и его не постигла, скажем, судьба того же особняка Матильды Кшесинской, которая позднее вспоминала: «Когда я вошла в свой дом, то меня сразу обуял ужас, во что его успели превратить… Чудный ковер, специально мною заказанный в Париже, был весь залит чернилами, вся мебель была вынесена в нижний этаж, из чудного шкапа была вырвана с петлями дверь, все полки вынуты, и там стояли ружья, я поспешила выйти, слишком тяжело было смотреть на это варварство. В моей уборной ванна‑бассейн была наполнена окурками… Внизу, в зале, была картина не менее отвратительная…» В общем‑то, это еще ничего, мемуары русских изгнанников переполнены куда более «живенькими» описаниями разрушений мира насилья до основанья…

Ну а что же затем? Как в планетарном, так в личном масштабе?

В планетарном был красный террор, о котором Горький выразился следующим образом: «Дни безумия, ужаса, победы глупости и вульгарности», и даже закаленная в кровопролитиях Александра Коллонтай записала в дневнике не без уныния: «Стреляют всех походя, и правых, и виноватых. Конца жертвам революции пока не видно».

В личном — те же грабли… Орел осмелился считать голубя «карманной женой, — возмущалась Александра, — забыть, что у меня есть свое громкое имя, что я — Коллонтай!».

Слух об их ссоре прошел по всей Руси великой (ну да, титаны скандалят), а поскольку одновременно у Дыбенко случился конфликт не на жизнь, а на смерть с Николаем Крыленко, членом Чрезвычайной следственной коллегии при ЦИК, то язвительнейшая Зинаида Гиппиус облекла происходящее в такие строки: «Дыбенко пошел на Крыленку, Крыленко на Дыбенку, друг друга арестовывают, и Коллонтайка, отставная Дыбенкина жена, здесь путается…»

Нет, пока еще Александра не была отставной женой, но свое право на самоопределение вплоть до отделения отстаивала с истовостью невероятной. Никогда еще ее борьба за женское равноправие не достигала такого накала! И счеты к Дыбенко приходилось оплачивать всему трудовому народу. Были приняты один за другим законы о семье и браке, о школе, по поводу чего в дневнике Александры появилась восторженная запись: «Брак революционизирован! Семья перестала быть необходимой. Она не нужна государству, ибо постоянно отвлекает женщин от полезного обществу труда, не нужна и членам семьи, поскольку воспитание детей постепенно берет на себя государство».

И апогеем этой борьбы за уничтожение ячейки государства (между прочим, таковой семью считал Фридрих Энгельс, так что Александра походя ниспровергала очень значительные авторитеты!) стала теория «стакана воды».

Поскольку товарищ Коллонтай, как нам уже известно, привыкла не жалеть ради красного словца ни родного отца, ни вообще кого бы то ни было, она один раз возьми да и скажи: мол, в свободном обществе удовлетворить половую потребность будет так же просто, как выпить стакан воды. Что тут началось! Потом Александра пыталась оправдаться: она‑де имела в виду общество будущего, она‑де в пылу полемики… Но было поздно. Новая теория сразу стала жутко популярной и начала повсеместно осуществляться на практике. На местах ее вообще восприняли как директиву из центра — из губкомов комсомола поехали по селам и деревням продвинутые инструкторы доводить до сознания невежественных масс новые веяния, лекторы общества «Знание» в принудительном порядке устраивали диспуты: «Любовь с черемухой или без черемухи, теория стакана воды, пути взаимоотношения полов»…

Проняло даже Ленина! Строго говоря, он ведь был пуританином в вопросах пола, вернее, сугубым однолюбом, для него существовала одна женщина, одна любовь — Инесса Арманд (Надежда Константиновна была просто‑напросто ничуточки не любимая женщина‑товарищ, с которой Ильич, может, и рад был бы развязаться, да не желал нанести урон своему партийному авторитету), и он в ужас приходил от теоретической и практической моральной распущенности, проповедуемой Коллонтайкой. Владимир Ильич задушевно писал Кларе Цеткин: «От этой теории „стакана воды“ наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась! Конечно, жажда требует удовлетворения, но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи?.. Я не поручусь за надежность и стойкость в борьбе тех женщин, у которых личный роман переплетается с политикой. Нет, нет, это не вяжется с революцией!»

Честно говоря, роман с Дыбенко становился иногда Александре просто невыносимым. Ах, как она жалела, что поддалась на провокацию, что позволила уговорить себя вступить с ним в брак — пусть даже новый, гражданский! Правда, это было первое советское бракосочетание, и потом в своих записках она попытается оправдаться сама перед собой: «Мы соединили свои судьбы первым гражданским браком в России. Я и Павел решили так поступить на тот случай, если революция потерпит поражение и мы вместе взойдем на эшафот. Гражданское бракосочетание стало единственно законным, а формальности были простыми… Я не намеревалась легализовать наши отношения, но аргументы Павла (если мы поженимся, то до последнего вздоха будем вместе) поколебали меня. Важен был и моральный престиж народных комиссаров».

Когда известие о том, что Дыбенко и Коллонтай «расписались», то есть не венчались, а просто‑напросто оставили свои записи в книге регистрации (отсюда и взялось это выражение), дошло до Ленина, он сначала отказался верить, а потом выразился в том смысле, что самым страшным наказанием для новобрачных будет сохранение супружеской верности — хотя бы в течение года. Но надо отдать должное Александре — с того момента, как они с Павлом «расписались», она прекратила все свои интрижки. Самой стало интересно: да неужели она способна на верность одному, отдельно взятому мужчине?

Оказалось, способна. А вот Павел…

Она отчаянно любила Павла — так, как может любить взрослая женщина, последней любовью (то есть Александра была убеждена, что эта любовь у нее последняя, но будущее покажет, что это далеко не так!), и смирилась бы, конечно, с тем, что она у Павла на втором месте после Мировой Революции. Но быть на пятом или шестом месте после его любовниц — молодых любовниц! — такое перенести ей было трудно.

А наткнулась она на это в упор, классическим способом: «случайно» нашла в кармане мужа любовные письма от самых разных дамочек. И начатый его ответ к одной из них — он, значит, поддерживал переписку не только с ней! Самое ужасное, самое обидное: тоже называл ту, другую, голубем… Ну и убогая же у него любовная фантазия! Хоть бы курочкой назвал, синичкой, что ли, или ласточкой… Да пусть даже голубкой, только не писал бы «Голуб ты мой», все так же — без мягкого знака на конце слова…

Почерк одной из соперниц показался Александре страшно знакомым. Не сразу она сообразила, что письмо писала ее собственная секретарша Тина — тихое, безответное, беззаветно преданное существо, серая мышка… та самая, которая оказалась темной лошадкой.

Самым тягостным для Александры было знать, что все эти поганые девки молоды, молоды, гораздо моложе ее, и будущее принадлежит им, а не ей. В своем блистательном апломбе, окруженная извечным мужским поклонением и жаркой любовью Павла, Александра, как правило, не думала о возрасте, забывала о нем. Однако жизнь иной раз так ехидно пинала в бок, завистливо бормоча: эй, девуля, не забывайся! Memento mori! Ну, ладно, не о смерти, так о возрасте все же memento!

Вот один из таких пинков, после которых ей жить не хотелось. Как‑то раз Александре пришлось срочно отступать с красными частями. Путь для бегства был только один — пароходом по Днепру, причем в форме сестры милосердия и с фальшивыми документами. Кто‑то при посадке стращал: мол, захватив госпиталь красных, деникинцы первым делом насилуют сестер милосердия. И тут же «успокоил», глядя на Александру: «Старух не трогают, девки есть».

Да она его убить готова была!

Теперь ситуация повторялась: Павел не трогал старуху, у него были девки!

Александра заявила мужу, что разрывает их связь и хочет развестись. В ответ полетели отчаянные письма: «Милый Голуб не дай погибнут мне. Шура, милая, милая, дорогой, нежный Голуб, в минуту выезда на рассвете в бой пишу тебе и вижу твои страдания. Мне никого другого не нужно, другой у меня нет. Я умоляю, чтобы в этот день, когда у меня больше нет моего Голубя, нет смысла в жизни, пусть меня сразит пуля на посту — твоего верного, нежно любящего тебя. Это для меня единственное спасения и единственная радост…»

В этом же роде Павел еще долго клялся в любви письменно — со всех фронтов и устно, когда выпадала оказия повидаться. Чтобы развеять сомнения Александры, вызвал ее на Украину, где воевал в то время. Мол, посмотри, живу один, никто близ меня не вьется, никакой другой «голуб». Попутчиками Александры были два француза — Жорж Садуль, «наблюдатель французского правительства», исполнявший обязанности корреспондента сразу нескольких иностранных газет, и еще один, черноглазый, молодой, по имени Марсель. Фамилии его Александра тогда не запомнила, не до него было. Напряженный взгляд его черных глаз — вот что осталось в памяти, да и то ненадолго, ну и еще то, как он пытался защитить ее от пуль (вагон часто обстреливали).

Чтобы еще больше упрочить любовные, семейные отношения с Александрой, Павел повез жену в родную деревню, показать отцу с матерью. Поглядеть на дорогого, знаменитого гостя пришла и поповна. Та самая… Как пришла, так и ушла, не в силах смотреть, как Пашка принародно лапает другую, комиссаршу, и из кожи вон лезет, чтобы показать, как она ему дорога. Александра же отметила, что поповна еще весьма хороша, и порадовалась торжеству над очередной молодой соперницей.

Увы, недолго длилась та радость…

Александра приехала к Павлу в Одессу. Ходили слухи, что у него там опять завелась любовь — красивая и молодая. «Красивая девушка», как называла ее про себя Александра, поскрипывая зубами от ревности. Но вроде бы повода ревновать на сей раз не было. Глаза Павла сияли любовью к жене! А если он даже и задерживался по вечерам (и задерживался часто!), то уверял, будто играет в карты «с товарищами из штаба» (в наше время это прозвучало бы так: у нас корпоративные вечеринки, и я должен соблюдать законы своего бизнес‑клуба). Александра сходила с ума от беспокойства, не слишком‑то доверяя его уверениям. И после особенно долгой задержки, когда Павел вернулся уже за полночь, вдобавок трезвый (а это подозрительно, товарищи!), она, встретив его возле дома, снова сказала:

— Между нами все кончено. В среду я уеду в Москву. Совсем. А ты можешь делать, что хочешь, — мне все равно.

То, что случилось потом, она лишь через много лет с трудом решилась описать в заметках к будущим мемуарам: «Павел быстро, по‑военному, повернулся и поспешил к дому. У меня мелькнуло опасение: зачем он так спешит? Но я медлила. Зачем, зачем я тогда не бросилась за ним? Поднимаясь по лестнице террасы, я услышала выстрел. Павел лежал на каменном полу, по френчу текла струйка крови. Павел был еще жив. Орден Красного Знамени отклонил пулю, и она прошла мимо сердца. Начались жуткие, темные дни борьбы за его жизнь и тревог за его непартийный поступок. Я ездила для доклада и объяснений в парткомитет, старалась смягчить поступок Павла (они там уже знали больше, чем я думала, и больше меня самой). Я во всем винила себя. Только позднее я узнала, что в тот вечер „красивая девушка“ поставила ему ультиматум: „либо я, либо она“. Бедный Павел! Она навещала его больного тайком, когда я уезжала в партком.

Я больше не говорила Павлу о своем намерении уехать. Но это решение крепло.

Я выходила Павла. Рана оказалась менее опасной, чем вначале опасались. Павел стал быстро поправляться. Но ко мне он был нетерпелив и раздражителен. Я чувствовала, что он винит меня за свой поступок и что его выстрел вырос в непроходимую моральную стену меж нами».

Такое, конечно, возможно только под руководством чудо‑садовода Мичурина, чтобы выстрел вырос в стену, однако Бог с ними, с растениеводством и со стилистикой, потому что стена между революционными супругами и впрямь имела место быть. Чтобы не биться об нее до бесконечности, освободиться от почти наркотической зависимости от этого человека, от его молодой любви, Александра решила уехать из Москвы и пошла на поклон к Сталину, только что избранному в то время генеральным секретарем ЦК партии. Конечно, тогда она и предположить не могла, что ходить на поклон к нему, бесконечно, до тошноты, присягая на верность и расшаркиваясь, ей придется еще не раз, не два, не три, и она будет это делать снова и снова, чтобы сохранить жизнь себе и своим близким. Так что лиха беда начало.

Александра попросилась на дипломатическую работу — за границу. Там уж Павел к ней не нагрянет, это точно, с пути истинного не собьет! Без особых проволочек она получила назначение чрезвычайным и полномочным послом в Норвегию, а вслед полетели очередные любовные призывы: «Твои очи вместе с телом опьяняли меня… Да, я никогда не подходил к тебе, как к женщине, а к чему‑то более высокому, более недоступному. Ты в моих глазах и в сердце, когда я рвусь к тебе, выше досягаемого…»

Нет, все, все кончено: теперь она уже была не выше досягаемого — она была просто недосягаема для Павла Дыбенко, и ему пришлось смириться с этой потерей планетарного значения, жениться на Валентине Стафилевской — так звали «красивую девушку», — родить с ней сына и «жить дружно», теперь уже ее терзая бесконечными изменами и страдая от ее измен…

Александра же начинала новую жизнь в Христиании (столица Норвегии станет называться Осло лишь спустя два года, в 25‑м). Перед отъездом она сфотографировалась. И сделала такую запись в дневнике: «Голова моя гордо поднята, и нет в моих глазах просящего вида женщины, которая цепляется за уходящие чувства мужчины!»

Просящего вида и впрямь нет. На фото ей тридцать — не больше, при самом неблагожелательном подходе! А на дворе — 1923 год, и ей — пятьдесят один…

Ужас, конечно, если задуматься над этой цифрой. Удовольствие в старости способны находить только отъявленные мазохисты или уж философы. Да ведь и они наверняка врут, как сивые мерины! Нет в ней никакого удовольствия, нет, нет и быть не может…

«Неужели со мной все кончено?!» — думала Александра. А мы задумаемся вместе с ней: неужели эта редкостная красота и обольстительность теперь будут принесены в жертву дипломатическому протоколу?

Не тут‑то было! К счастью, свято место не бывает пусто.

Имеется в виду, конечно, место в ее постели.

Первое чувство, которое испытала Александра при знакомстве с составом бывших посольских работников, это изумление: вторым секретарем посольства оказался тот самый черноглазый француз Марсель, с которым они когда‑то путешествовали по украинскому фронту! Сейчас он выглядел более остепенившимся, более взрослым: обзавелся семьей. Но глаза его (вернее, взгляд) снова что‑то растревожили в душе Александры. Впрочем, разница между ними — более чем в двадцать три года! — сначала показалась ей просто клинической. И вообще, она решила думать только о работе. Тем более эта сфера деятельности — международная политика — Александре была совершенно чужда, тут не получалось потрясать «маузером» или «парабеллумом», чтобы с полпинка добиться своего. О том, что она — дипломат милостью Божьей, ей еще предстояло узнать.

Однако начало ее новой работы осложнилось совершенно непредвиденным обстоятельством: Александре пришлось срочно делать аборт. Последние ночи, проведенные с Павлом, не прошли бесследно. Вот ужас‑то — беременная госпожа посол! Самое главное — ей совершенно некому было довериться, ни одной близкой женщины рядом, а ведь требовалась строгая конфиденциальность. Марсель Боди сам почувствовал неладное. Сам предложил помощь. И помог — устроил инкогнито в частную клинику, где настоящее имя мадам Коллонтай никто не знал. Александру поражала эта чуткость в практически незнакомом мужчине. Потом она перестала удивляться, услышав от Марселя страстное признание, что он любит ее с той самой первой встречи в простреленном вагоне, что эта любовь стала тайным смыслом его жизни… И в доказательство он сообщил ей некоторые подробности подковерных кремлевских игр, касающиеся, между прочим, именно Александры. Он не просто любил ее — он был ее сторонником. Он хотел защищать ее по мере сил своих!

Александра растрогалась. Боже мой, опять в жизни этой неистовой амазонки появился некто, постоянно напоминающий ей, что она — не революционная боевая машина пехоты, кавалерии, артиллерии и морфлота враз, а женщина, женщина, прежде всего женщина!

Красивая, заметим, женщина…

Марсель понравился ей за свое абсолютное бесстрашие: влюбиться в даму на двадцать три года старше — на это нужно некоторое, согласитесь, мужество… Сердцу, конечно, не прикажешь, но разум‑то на что? Ну так вот ему было плевать на все на свете разумные доводы, когда речь шла об этой женщине. И, что немаловажно, новый любовник Александры находился по отношению к ней в зависимом положении. Он не станет гнать ее на кухню заваривать ему чай — он сам подаст ей кофе в постель, почтительно наклонив голову. А потом прыгнет в эту же постель… но только если позовет она, Александра Коллонтай. Госпожа посол.

Вот такие отношения с мужчиной были по ней! И Александра в очередной раз принялась гадать: что ж это там опять шевельнулось в глубине души, холодной и ленивой? Досада, суетность иль вновь сакраментальная забота юности?

Да‑да‑да! Она самая! А потому разве странно, что именно в то время, именно в этом состоянии духа Александра начала работать над новой книгой, касающейся ее любимой темы — любви и вопросов пола? И название книги — «Дорогу крылатому Эросу!» — тоже вполне объяснимо.

«Бескрылый Эрос поглощает меньше чувств, он не родит бессонных ночей, не размягчает волю, не путает холодную работу ума. Классу борцов, когда неумолимо звучит колокол революции, нельзя подпадать под власть крылатого Эроса. В те дни нецелесообразно было растрачивать душевные силы членов борющегося коллектива на побочные душевные переживания, непосредственно не служащие революции. Но теперь, когда революция в России одержала верх и укрепилась, когда атмосфера революционной схватки перестала поглощать человека целиком и без остатка, нежнокрылый Эрос снова начинает предъявлять свои права. Он хмурится на осмелевший бескрылый Эрос — инстинкт воспроизводства, не прикрашенный чарами любви. Многоструйная лира пестрокрылого божка любви покрывает одноструйный голос бескрылого Эроса».

Разумеется, Александру сейчас осенял исключительно крылатый Эрос. И, как всегда, ей казалось, что так она еще не любила никогда в жизни.

Марсель был удивительный человек. Очень умный. Тонкий. По‑настоящему благородный. Обладал настоящим европейским лоском — Александра всегда ценила это в мужчинах, да вот беда — мало таких ей попадалось. Теперь — попался, причем в полное ее распоряжение.

Разумеется, для всех они были всего лишь госпожой послом и ее преданным помощником. Знали о неформальной связи считаные единицы. Во всяком случае, Александра теперь уже совершенно спокойно, свысока, без малейшей ревности читала совершенно кретинские, какие‑то униженные, верноподданнические, лизоблюдские послания нынешней «Дыбенковой жены», которая как бы воспылала к своей предшественнице любовью и доверием: «Хочется чтобы Вы были близко близко такая тепленькая и чтобы слышать Ваш голос. Вот вы описали ночную Христианию. Ведь как музыка… Тепленькая наша Шурочка напишите что Вы делаете над чем работаете как проводите дни».

Безграмотностью Валентина то ли с детства страдала, то ли ее любящий муж ею заразил, словно неприличной болезнью… Павел, кстати, тоже не забывал Александру. Книгу своих воспоминаний «Мятежники» (о беспримерном по жестокости подавлении кронштадтского мятежа) прислал с подобающей надписью: «Шуре — гордой пальме оазиса творчества и великой свободной неповторимой любви». Александре казалось, что она слегла с сердечным приступом не столько от тягостных воспоминаний, сколько от подавляющей пошлятины, с которой Павел так и не смог справиться, бедняк… Лекарства прихворнувшей амбассадриссе подавал Марсель — теперь они не разлучались ни днем, ни ночью, и что бы там ни думала по этому поводу его жена, никого не интересовало.

Они были не просто любовниками — они были в самом деле близкими друзьями, родственными душами, в унисон бьющимися сердцами («Крылатого Эроса» Александра подписала сдержанно, но многозначительно: «Марселю Боди — незаменимому соратнику, ценному сотруднику, очень дорогому другу!»), и только перед Марселем она могла не притворяться. Он знал об истинном отношении Александры и к Сталину (страх), и к Троцкому (презрение), и к Зиновьеву (ненависть… кстати, Зиновьев протежировал Марселю, но тот шефа променял на бабу, уподобившись своим многочисленным предшественникам. Ну что ж, вот такая это была баба. Мировой эквивалент!) и вполне разделял ее кредо: «Все они мазаны одним миром. Я для себя решение приняла: отстаивать долговременные, постоянные интересы России, а не интересы политиков, которые там сегодня у власти».

Между прочим, при всей своей революционной взбалмошности, Александра и в самом деле была умной женщиной, а дипломатия оказалась ее призванием. Она не только занималась любовью с молодым человеком и танцевала без устали (это было модное увлечение, и госпожа посол, вынужденная поддерживать светское общение, не могла оставаться в стороне), она работала воистину не покладая рук, поддерживая престиж своего совсем не престижного государства, налаживая прежде всего торговые связи, покупая в огромных количествах норвежскую сельдь, потому что ее стране нужна была еда, — и справедливо полагая, что дружба крепка общими делами, а не только разговорами за рюмкой чаю.

Правда, если госпожа посол была довольна собой, это еще не значило, что ею останется довольна Москва. Александра прекрасно знала, что критерии оценок Кремля порою поразительно нелогичны. И уже началась та историческая пора, когда требовалось непрестанно распинаться в верности кремлевскому горцу, душегубу и мужикоборцу. Она писала нужные письма, произносила нужные речи, а сама больше всего на свете боялась одного: что ее отношения с Марселем станут известны в Кремле, что их разлучат волевым усилием партии.

Именно тогда они начали строить планы возможного бегства от всевластной «руки Москвы»: может быть, в Берлин, а вернее всего, в Париж, где заживут инкогнито, бросив всех и все, обо всем прошлом позабыв, похоронив амбиции и признав, что дело жизни их обоих — ее длинной, его пока короткой — обмануло, что эти жизни растрачены на борьбу за пустоту, на строительство воздушных замков, только сверху раскрашенных в интенсивный красный цвет, а внутри… о Господи… какие там горы мусора и грязи! «Все идет к тому, что там скоро начнет литься кровь!» — убежденно говорила Александра. Ну да, она все же была образованная женщина, слышала и о термидоре, и о том, что Революция всегда пожирает своих героев, умела делать выводы из исторических примеров…

Планы Александры и Марселя пока что оставались планами. Однако предчувствия влюбленной женщины, как это всегда бывало прежде, будет и впредь, оказались вещими: однажды пришло предписание Марселю Боди немедленно явиться Москву за новым назначением, что автоматически означало разлуку.

Александра не рыдала, прощаясь, — она просто поехала вместе с ним. Путь избрали через Берлин — решили «примениться к местности», как выражаются вояки, — там встретились с советским послом Раковским, который всегда благоволил к Александре. Он откровенно посоветовал Марселю не ехать в Москву.

Однако тот все же поехал… Бог ты мой, как же ругательски ругала себя Александра потом за то, что не послушалась умного человека!

Вышло совершенно по известной песне: «Дан приказ — ему на Запад, ей в другую сторону…». Александре предложили посольский пост в Мексике, а Марселю предстояло отправиться в Токио.

Это был удар… Кое‑как удалось смягчить «приговор» Марселю — ему позволили отбыть в Париж. Но свой «приговор» Александре смягчить не удалось. К тому же напоследок сам Сталин лично вручил ей некое письмецо из села Ильинского Панкрушихинской волости Каменского уезда Ново‑Николаевской губернии, посоветовав прочесть его в одиночестве. То самое, в котором была пресловутая фраза: «Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!»

Неизвестно, от чего был у нее сильнее шок: от перспективы никогда больше не видеть Марселя — или от прочтения письма. Одно было хорошо: если Сталин дал ей прочесть этот пасквиль, значит, он воспринимает Александру всерьез, по‑прежнему относится к ней иронически, но считает существом беззлобным и безопасным. Может быть, ей удастся сохранить в начинающейся мясорубке не только жизнь, но и шанс снова соединиться с тем, кого она любит.

Только надо немножко потерпеть. Ехать в Мексику и немножко потерпеть в этой непредставимой, фантастической стране. И зачем‑то только Кортес открыл ее четыре или даже пять веков тому назад? Кто его об этом просил?!

Кортеса, конечно, никто не просил, а вот Александру попросили выехать в Мексику незамедлительно. Марсель провожал ее до Смоленска, потом ему предстояло вернуться в Москву. Последняя ночь любви в поезде… Может быть, в самом деле последняя?

Они не позволяли себе думать о самом плохом. Готовься к худшему, но надейся на лучшее — не в этом ли величайшая мудрость жизни?

Она еще успела до отправления парохода из Гааги побывать в Париже и позаботиться о туалетах: госпожа посол порядком отстала от моды в богоспасаемой Христиании! Александра считала, что если что‑то делать, то делать хорошо, а потому журналисты, которые выследили ее около бутика на рю де ла Пэ, с восхищением констатировали, что блеск ее туалетов и мехов затмевают туалеты мадам Красиной и мадам Каменевой. А эти две посольские супруги славились своим мотовством за счет государства рабочих и крестьян! Наиболее пронырливым журналюгам удалось даже выхватить у мадам Коллонтай что‑то похожее на интервью. Она выразилась в том смысле, что можно быть дельным человеком, думая о красоте ногтей: «Можно оставаться хорошим коммунистом, элегантно одеваясь и пользуясь помадой и пудрой!»

И, обогатив Европу этим трюизмом, «прекрасная мадам Коллонтай» отбыла на океанском пароходе «Лафайет» в Вера‑Крус, откуда ее путь лежал в Мехико.

Мануэль Перес, шеф протокола министерства иностранных дел, с иронической ухмылкой наблюдал «коммунистическую возню» на перроне. Прибытия поезда из Вера‑Крус ожидали самые оголтелые крикуны, изображавшие из себя антиправительственную оппозицию. Сами по себе они были нисколько неопасны, только уж очень крикливы, и более респектабельные пассажиры поглядывали на пылких люмпенов не без опаски. Смешнее всего было то, что и почтенный сеньор Перес в элегантном черном костюме и эти оборванцы встречали одну и ту же особу: новую советскую амбассадриссу.

Вот объявили о прибытии поезда, и Перес вразвалку двинулся к пульмановскому вагону первого класса. «Оппозиция» дружно повалила к общему.

— Los cretinos! — пробормотал шеф протокола.

Нет, в самом деле — кретины! Разве представительница великой державы — пусть даже и давшей изрядную трещину — может прибыть в страну, где ей предстоит быть послом, в вагоне третьего класса, пропахшем чесноком и потом? Они, пожалуй, эти недоумки, считают сеньору… как ее?.. Сеньору Коллонтай ровней себе!

Однако через минуту Перес понял, что если здесь и есть кретин, то это именно он, шеф протокола. Оказывается, многолетнее чутье его обмануло! Амбассадрисса вывалилась именно из переполненного крестьянами и работягами общего вагона, и люмпены восторженно заорали, приветствуя ее:

— Viva companiera Kollontaj!

Перес насмешливо озирал изящную и очень красивую даму в прелестном дорожном платье и кокетливой шляпке. Если у нее хватает денег на такие туалеты, неужели не хватило на билет в первом классе? Или просто оплошал дипломатический сотрудник советского представительства, Леон Гайкис? Этот оборванец ничем не отличается от прочих коммунистов: потрепанный грязноватый костюм, мятая кепка, рубашка, которая давно забыла о стирке…

Сеньора большевичка между тем смерила ледяным взором собравшуюся толпу, которая не переставала орать ей приветствия, что‑то резко сказала Гайкису, который пытался познакомить ее с вождями местного пролетариата, и нетерпеливо огляделась, явно отыскивая официальных встречающих.

«Мой выход!» — понял Перес и приблизился к сеньоре Коллонтай со скучающим выражением лица.

Ух ты, какая хорошенькая бабенка! А в представительских документах указано, будто она уже отмотала больше чем полвека на этой каторге, называемой жизнь… Нет, в самом деле — дамочка еще очень даже ничего! Жаль, что связалась с быдлом. И, развязно ухмыляясь, Перес небрежно бросил:

— Salud, companiera Kollontaj!

И замер в ожидании, когда большевичка подаст ему руку. Однако она смотрела на него тем же ледяным взором, что и на «группу товарищей», да еще и брови высокомерно приподняла, потуже натягивая на изящную руку тончайшую лайковую перчатку — точь‑в‑точь в цвет костюма… Под ее немигающим взглядом шеф протокола Перес вдруг ощутил себя мальчишкой‑оборванцем, попрошайкой, а может, даже прокаженным перед высокородной сеньорой с богатой фазенды. Он растерянно переступил с ноги на ногу, потом почтительно согнул спину, осторожно взял в ладони ручку сеньоры амбассадриссы и с трепетом поднес к губам, старательно выговаривая по‑французски:

— Bonjour, votre excellence, madam! Добрый день, ваше высокопревосходительство, сударыня!

Серые глаза вмиг потеплели, и такая обворожительная улыбка взошла на пухлые губки прелестной амбассадриссы, что шеф протокола Мануэль Перес надолго потерял покой…

Ох, как было тяжело в Мексике! У Александры мгновенно сложились наилучшие отношения с официальными чиновниками и со всем дипломатическим корпусом — словом, со всеми, кроме Гайкиса. Она долго не могла простить ему того, что он заставил ее тринадцать часов трястись в общем вагоне, чуть не доведя до сердечного припадка: якобы скромность приличествует представительнице большевистского государства. Слава богу, что удалось избежать общения с «делегатами трудящихся». Тут уж она заявила, как отрезала:

— Я официальное лицо, представляющее в Мексике не партию, а государство!

Гайкис был очень недоволен «этой вздорной бабой» и, как подозревала Александра, денно и нощно строчил на нее доносы в Москву. А она втихомолку радовалась, надеясь, что ее отзовут из Мексики и направят хоть куда‑нибудь в Европу, хоть в самое незначительное государство, в любое другое, только бы уехать отсюда. В этой Мексике такая невыносимая сухость, что приходилось беспрестанно развешивать в комнатах мокрые простыни. Здесь невероятно разреженный воздух, он буквально ранит, обжигает легкие, а солнце ослепительное, свирепое обесцвечивает мир так, что даже кактусы, даже пальмы кажутся не зелеными, а сизыми, словно выгоревшими…

Ночью небо казалось оранжевым: играл, курился, выбрасывал сгустки огня знаменитый вулкан Попокатепетль. Спать было невозможно, работать трудно, жить скучно. Она устраивала просмотры советских фильмов (здесь знали только американское кино), покупала и продавала пшеницу. И писала грустно‑философские письма подругам и друзьям: «Как мне здесь тоскливо, как немыслимо одиноко, как плохо без всех вас, любимых, дорогих! Нахожу утешение, читая книги по истории человечества. В каждую эпоху люди думали, что их эпоха особенно тяжелая, особенно кровавая и особенно нуждающаяся в переменах. Редкому поколению удавалось прожить без войн или других социальных потрясений и бедствий. Каждое поколение всегда говорило о том, что заработки стали хуже, что жить стало труднее и что человечество никогда еще не знало столько страданий и бедствий. На нашу долю выпало уж очень много, но когда оглянешься, невольно спрашиваешь себя: когда ж такого не было? Когда же на земном шаре было хоть полстолетия, чтобы не было полей сражения, взаимного убийства, преследования за убеждения и всяких других социальных страданий?..»

Мехико оказался вовсе не похож на европейские столицы, к которым Александра привыкла. Зато, рассказывали новые знакомые, здесь очень интересная провинция. Множество мест связано с древней историей народов, которые жили здесь еще до прихода Кортеса, — инков, ацтеков. Монастыри полны легенд!

В один такой монастырь Александру как‑то раз повезла на экскурсию богатая мексиканка Элеонора. Решили остаться там ночевать, несмотря на дурные слухи, которые ходили об этом местечке. Только погасили свет, откуда‑то послышались крики и стоны. Зажгли свечи — тишина, безлюдье. Но в темноте снова начались причитания и стоны. Явились разбуженные перепуганными гостьями смотрители и с факелами обошли монастырь, подробно рассказывая о его прошлом: здесь погибло множество народу, и как раз под той комнатой, где ночевали дамы, была камера пыток. Александре это до слез напомнило Россию. Она уехала среди ночи…

А в другой раз, во время экскурсии по соседней провинции, в таверне, Александра «положила глаз» на красавца генерала. И он тоже так смотрел на неизвестную сеньору… Подошел познакомиться, представился — губернатор этой провинции, пригласил на следующий день на пикник. На сей раз Александра не спала от волнения. Молодой генерал понравился ей. И он смотрел на нее, как на желанную женщину. Она уже мысленно попросила прощения у Марселя, которому готова была изменить, однако наутро узнала, что ночью завязалась перестрелка между двумя враждебными кланами и генерал‑губернатор был убит…

Александра чувствовала себя в Мехико так плохо, к ней так зачастил доктор, что она сочла себя вправе просить Москву о переводе в любую из европейских стран. Для начала ей позволили отбыть в отпуск, но, уезжая из Мехико, Александра чувствовала, что не вернется сюда больше.

И правильно чувствовала: ее ожидало назначение в Осло — в любимую Норвегию.

Она загодя списалась с Марселем — не напрямую, конечно: посол в Берлине Радецкий был поверенным их тайны, между ними тремя был выработан условный код. Александра написала Радецкому ничего не значащую открытку, ну а тот дал знать в Париж, что свидание назначено в Баден‑Бадене. Они встретились. Говорили о том, что любовь продолжается, хотя вместе им не быть: Марсель вышел из компартии Франции, когда понял, что она рабски следует указаниям из Москвы. А то, что указывала Москва, было, на его взгляд, античеловечно… Александре же, чтобы сохранить жизнь себе и своим близким (сын ее Михаил женился, у него тоже родился сын, внук Александры, Володя), приходилось снова и снова делать реверансы перед Сталиным, неустанно заверяя его в своей верности избранному партией курсу, отказываясь от участия во всех и всяческих оппозициях. И она поняла наивность своих прежних мечтаний: поселиться вместе с Марселем инкогнито где‑нибудь во французской провинции. Рука Москвы и в самом деле могла достать кого угодно и где угодно: в Париже похищен генерал Кутепов, в Швейцарии убит Игнатий Рейс… Все, что могли Марсель и Александра, — это изредка тайно встречаться (он приезжал в Норвегию, где еще жила его семья, — никак, ну никак не мог он забрать жену и сына во Францию, все находились какие‑то причины, а главной оставалась та, что ему нужен был законный предлог для постоянных наездов в Норвегию, к любимой им женщине) — и тогда уже давать волю чувствам…

Она жила от встречи к встрече — как женщина, от поручения к поручению — как посол.

Одно из них было просто прелестным, оно воскресило веру Александры в себя, оживило ту «протокольную действительность», которая лежала в основе ее деятельности, — ей предстояло присутствовать на встрече афганского шаха Амануллы и его жены. Шахиня Сурайя была «передовой женщиной Востока», она не носила чадру и жаждала приобщиться к западной цивилизации. Для того чтобы продемонстрировать шахине некоторые блага оной, Александра в очередной раз обновила в Берлине свои туалеты, да так, что снова попала в газеты наряду с двумя главными советскими транжирами: Полиной Жемчужиной, женой Молотова, и Натальей Розенель, женой Луначарского.

Прием восточных монархов прошел на самом высоком уровне: когда они посетили Ленинград, их разместили в Зимнем дворце, а прислуживать вызвали бывших дворцовых слуг! Самых настоящих царских лакеев! Их величества принимали все это как должное, ну а Александра наслаждалась от души и великолепием, и ненавязчивой почтительностью, и ощущением себя — иной, очистившейся от скверны нигилизма, скандальности, эпатажа. Чуть ли не впервые в жизни она пожалела, что некогда раздувала пресловутый мировой пожар, пепел от которого преизрядно запорошил‑таки ей глаза, на много лет запорошил. Ох и дура же она была! Ведь генерал Тутолмин, который сватался к ней в 1898 году, был государев адъютант. Она могла бы жизнь прожить в великолепии и достоинстве, и руки ее (или все‑таки крылья?) не были бы запачканы кровью… Конечно, конечно, согласно марксизму‑ленинизму революция — это дело восставшего народа. Она так или иначе произошла бы, кликушествуй в ее пользу Александра Коллонтай или вальсируй на придворных балах, но… Кто знает, кто знает…

Да, кто знает? Но уж совершенно определенно: не сунься в революцию некогда любимый, бесконечно любимый Павел Дыбенко, он остался бы жив, его не расстреляли бы как врага народа. И Александра Шляпникова, не ввяжись он в марксистско‑ленинские интриги, не сразила бы пуля в лубянском подвале. И не раздуй Александра страшного пожара, не сгорел бы в нем благородный Александр Саткевич. И не соврати Александра с пути истинного (скромного, женского) свою дорогую подругу Зою Шадурскую, та не умерла бы однажды от страха, когда ночью в ее дверь вдруг позвонили, — она решила, что это пришли за ней, как приходили за десятками, сотнями, тысячами… Оказалось, кто‑то просто ошибся дверью.

Ох, эти времена… Времена не выбирают, это правда. В них живут и умирают. И чем эпоха интересней для историков, тем для современников она печальней, само собой разумеется. Но как смириться с тем, что именно ты была поджигательницей костра, на котором сгорело столько близких, родных, любимых?!

— Мы проиграли, — сказала Александра Марселю в одну из последних встреч. — Мы проиграли! Идеи рухнули, друзья превратились во врагов, жизнь стала не лучше, а хуже, мировой революции нет и не будет, а если бы и была, то принесла бы неисчислимые беды всему человечеству. Но все равно надо жить и бороться!

Ну да, пока была надежда на его любовь, жить и бороться имело смысл. Однако Москва считала Марселя Боди ренегатом и предателем, и если бы Александра была уличена в «порочащей связи» с ним, ей настал бы конец — простой, вульгарный, в виде девятиграммового кусочка свинца, пущенного в нее около грязной, с кровавыми потеками, стены какого‑нибудь подвала… Может быть, того самого, где были расстреляны орел Павел, или Санька Шляпников, или Дяденька…

Они прощались, как всегда, — «до встречи», но оба знали: прощаются навсегда.

А ночью, плача, как девочка плачет над разбитой первой любовью, Александра записывала в дневник привычным, вошедшим в ее кровь и плоть высокопарным штилем, который чем‑то напоминал бессмертные дыбенковские цидулки: «Что заслонило, что смяло улыбку в сердце? Нет уже хождения на крыльях, нет больше „числа“, которое ждешь с нетерпением. И нет уже „интереса“ к телефонным звонкам. Жизнь взяла да и провела мокрой губкой по сердцу и смыла летний рисунок в легких, нежных, теплых тонах. Нет больше рисунка. Но нет и пустоты…»

У Александры, конечно, была поразительная способность к восстановлению. У нее еще будут молодые любовники, и ей даже покажется, что один из них, Семен Мирный (на двадцать шесть лет ее моложе), сможет заменить ей Марселя.

Нет, показалось. Проблеснуло что‑то и погасло. Он радовал ее в постели, но душа… душа ее оставалась одинока. А ей, как всякой взрослой женщине, чьи лучшие деньки уходят, убегают, улетают, хотелось упростить происходящее: «Годы хороши, да тело мешает!»

Только ли тело? А старинная истина о том, что во многой мудрости многая печаль?

«Я вечно на людях. И ни одного близкого, никого, для кого я, лично, а не начальство, не руководство, а я — была бы дорога…»

Ну что ж, одиночество — закономерный итог любой, даже самой бурной, самой «общественной» женской жизни. Ужасно обидно, конечно, осознать это: тебя никто не любит, ты никому не нужна, и все, за что боролась в жизни, что отстаивала со всем жаром сердца, — пустота, блеф, сущая бессмыслица и чепуха… Совершенно как выдуманный тобой «революционизированный брак» — 8 июля 1944 года был подписан правительственный указ, согласно которому законным объявлялся только формально зарегистрированный брак, ужесточалась процедура развода, внебрачные дети лишались всяких прав. И проживи ты хоть сто лет (она проживет восемьдесят), стакан все равно уже разбился, вода вся вылилась, крылатый Эрос совершил круг почета в небесах и скрылся в той же дали, куда еще раньше унеслась обворожительная и пугающая «валькирия революции».

Она же — «Голуб».

Кольца Сатурна

(Софья Ковалевская)

Да кто вообще из обычного народа знает, что Сатурн окольцован?! И кому какое дело, из чего они состоят, эти самые кольца? Их, оказывается, четыре, а не одно? Сатурн, как сумасшедший, кружится, а вокруг него кружатся, кружатся, кружатся какие‑то там кольца? Как это происходит? Каким немыслимым образом? Кто это может объяснить, а главное, зачем вообще объяснять‑то нужно? И как, скажите, Христа ради, как, глядя с земли на желтоватую светящуюся точку в небесах, можно выяснить, что вокруг нее летают камни и глыбы льда, а не вихрятся, условно говоря, газы или, может быть, потоки жидкости?

Представляете, а ведь находились неучи и невежды, которые именно это и пытались доказать — что кольца Сатурна состоят из жидкой среды. Но ведь это же нонсенс, как, впрочем, и утверждение, что кольца Сатурна — однородно твердые тела. Не проходит! Разорвалось бы твердое тело или жидкая среда под воздействием скорости вращения и притяжения планеты! А вот каменные глыбы, вообразите себе, не разлетаются в стороны, не падают на Сатурн, а несутся вокруг него, объединенные именно скоростью полета и той же силой притяжения…

Способен понять все это нормальный человек? Ну, ладно, предположим, если это втемяшить ему в голову, скажем, на уроках, на лекциях упрямого учителя… Но чтобы додуматься до этого самостоятельно? А главное, тратить время на доказательство сего… здоровье на него губить, рыдать горькими слезами, когда не сходится какая‑то там закорюка, закавыка, закаляка, — тьфу, бес ее возьми! — в формуле полета обломков камня?..

Ну что тебе от этой закорюки? Что тебе от этих камней? Почему ты из‑за них несчастна? Да не все равно ли тебе вообще, есть на небе какой‑то там Сатурн или нет его? И почему ты так счастлива, когда на бумаге, всего лишь на бумаге доказываешь, что ты права, а толпа таких же бумажных, научных червей, живущих лишь напряжением своих безумных мыслей, тебе рукоплещет? На бумаге можно написать все, что угодно, она все стерпит! Напиши: «Кольца Сатурна состоят из газа, жидкости, камня, льда, обломков березы карельской, щепок и рассыпанного сахара» — что, от этого изменится их подлинная природа, которой никто не знает? Напиши: «Я люблю тебя» — и что, твое сердце, состоящее из одной ледяной, а может, каменной глыбы, задрожит, смягчится, станет живым и трепетным?

Это газ, конечно… газ. Нет, не тот, который в кольцах Сатурна… тем паче что его там и вовсе нет… Это газ, который проникает в ноздри из тряпки, пропитанной хлороформом, наполняет легкие и дурманит разум. Газ действует на него, но странным, странным образом. Он‑то думал: наступит покой, смерть придет быстро и легко… ан нет, чертов газ наполняет сердце и мысли странной яростью и обидой. Ну, не забавно ли это — умирать, мучась ненавистью к кольцам Сатурна, как если бы именно они были виновны в том, что сломалась жизнь?

Ну, в какой‑то степени виноваты и они, и квадратура круга, и еще многое, многое… Виноваты любовь и не любовь, надежда и безнадежность, деньги, проклятые деньги…

Поторопился он написать предсмертное послание, в котором просит в смерти своей никого не винить, а жену прощает. Поторопился! Следовало бы написать вот так: «Софа, я тебя прощаю, но в смерти моей прошу винить кольца Сатурна!»

Тогда бы его сочли сумасшедшим, а безумцам грех самоубийства простителен.

Тьма сгущалась перед глазами, но сквозь нее все ослепительней начали просверкивать разноцветные искры. Из них соткался длинный коридор, и через него еще предстояло пройти, прежде чем узнать, что там такое, за порогом небытия. Говорят, посмертное знание все ставит на свои места. Ну вот… еще мгновение, и он доподлинно узнает, есть ли у Сатурна кольца и из чего они на самом‑то деле состоят. Жаль только, что не сможет сообщить жене: «Соня, а знаешь, ведь ты была совершенно права!» Или, наоборот, злорадно усмехнуться: «Нет, лапушка моя, дала ты хоро‑ошего маху с этими кольцами! На самом деле они… нет, ты даже вообразить себе не можешь! Летим, покажу!» Может быть, ему удастся задержаться на выходе из сверкающего коридора и дождаться, когда из него выскочит и его перепуганная, измученная, ошеломленная жена? Или она вовсе не будет такой уж ошеломленной? Вдруг она будет счастлива? Вдруг ей повезет?

Как бы узнать… Правда, неведомо, сколько лет придется ждать, но ведь это такая чепуха в сравнении с вечностью! Подожду, подожду, я тебя подожду…

* * *

— Ваше высокоблагородие, я прошу руки вашей дочери.

— Ну, прошу сейчас без чинов и званий. Я для вас в данный момент не генерал, а будущий тесть.

— Василий Васильевич, значит, вы согласны отдать мне Софью?! Какое счастье!

— Как Софью? Я думал… У меня создалось впечатление, что вы влюблены в Анну.

— Ну да, но, видите ли… Анна, да, я люблю ее, но только как друг, как друг! А жениться я бы желал на Софье…

— Но моя старшая дочь ждет вашего предложения! Я не намерен выдавать замуж младшую, не решив судьбы старшей! Может быть, вы одумаетесь, Владимир?

— Нет, Василий Васильевич, ваше высокоблагородие, господин генерал… Нет, я желал бы жениться на Софье.

— Коли так, подите вон, милостивый государь! В моем доме вам делать нечего!

— …Mon p?re, отчего это Владимир Онуфриевич выскочил от тебя сломя голову? Чем ты его так напугал? Неужели воспротивился его сватовству? Но ты же знаешь, что они с Анютой любят друг друга! Они уже считают себя женихом и невестой!

— Много ты понимаешь! Этот человек — законченный подлец. Бедная Анюта любит его, а он просит твоей руки. Надеюсь, ты не намерена…

— Что ты такое говоришь? Моей руки? Этого не может быть!

— Анюточка, Владимир сошел с ума, просто сошел с ума! Ведь все было решено: он вступает с тобой в фиктивный брак, а потом находит кого‑нибудь и для меня. Да вот совсем недавно, как раз перед его поездкой в Петербург, я получила от него такое товарищеское, хорошее письмо, смотри: «В Петербурге, конечно, первым моим делом будет производство по вашему поручению смотра и отбора более годных экземпляров для приготовления консервов. Посмотрим, каково‑то удастся этот новый продукт!»

— При чем тут консервы, Соня?

— Ну, мы с Владимиром так называли возможных кандидатов на фиктивный брак со мной. Глупо и грубо, да? Но это просто шутка.

— Кажется, шутки кончились.

— Я ничего не понимаю…

— А что тут понимать, Соня? Владимир не хочет фиктивно жениться на мне — он хочет реально жениться на тебе. Он влюблен в тебя.

— Глупости! Что ты такое говоришь? Мне не нужна его любовь, я и сама его не люблю. Он нужен только для того, чтобы вырваться за границу, поехать учиться куда‑нибудь, куда принимают женщин, в страну, где женщины обладают хотя бы правом получить образование!

— Ну вот ты и заполучила такого человека, который тебя увезет. И не вздумай отказываться, слышишь, Сонечка? Когда еще выпадет такая удача! Попробуем поискать для меня кого‑то другого. Конечно, это будет очень сложно, ведь я старше тебя на семь лет. Но… Знаешь что, Соня? Если сможешь, постарайся и ты полюбить Владимира. Он прекрасный человек! Он мог бы стать тебе хорошим мужем.

— Еще раз говорю, ты ошибаешься. Ни у него, ни у меня и в мыслях нет ничего такого! Я люблю только математику и свою свободу. И так будет всегда!

— Анна, где твоя сестра? Гости давно собрались, а она так и не удосужилась выйти к ним. Это неприлично, в конце концов!

— Мама, она… она куда‑то ушла.

— Как ушла?! Куда?

— Барыни, не извольте беспокоиться. Барышня передала вам записочку.

— Что за новости! Василий, друг мой, что происходит с нашей дочерью? Какая‑то записка…

— Давайте посмотрим, что там такое? О Господи… «Папа, я у Владимира, прости, но я надеюсь, что теперь ты уже не будешь противиться нашему браку. Софа».

— Какой ужас…

— Какой позор! Я должен немедленно привезти ее обратно!

— Папа, мама, не мешайте им. Они любят друг друга, пусть будут счастливы. Конечно, Владимир небогат, но у Сонечки хорошее приданое.

— Я боюсь, что он гоняется именно за ее приданым!

— Оставьте вы их в покое, пусть делают, что хотят! Лучше повенчайте их как можно скорей, да и дело с концом.

— Владимир, я должна сказать тебе… Ты не имеешь права писать мне такие письма. Мы с тобой должны быть, как брат и сестра. Мы обвенчаны, ну и что? Мы ведь договорились, что наш брак — простая формальность. Что это за письмо, я не понимаю? «Вот уже целая вечность, как мы расстались, мой милый, чудный друг, и я опять начинаю считать дни, которые остались до нового свидания…» Меня это огорчает, понимаешь?

— Прости, Сонечка, но я ничего не могу поделать с собой. Я люблю тебя. Мне надоело притворяться. Как ты думаешь, почему я захотел жениться именно на тебе, а не на Анне? Я хочу стать твоим мужем на деле.

— Никогда! Ни‑ког‑да! Не огорчай меня, я не хочу увидеть в тебе такого же собственника и ретрограда, как другие мужчины. Я думала, ты человек новый, прогрессивный, передовой. Никаких пошлостей, ты слышишь?

Софья стояла перед зеркалом и придирчиво осматривала волосы надо лбом. Неужели седой волосок? Вроде бы рано, в девятнадцать‑то лет… Но история с замужеством определенно стоила ей седых волос! Как все‑таки это сложно — быть свободомыслящей женщиной. Ни один мужчина не способен видеть в женщине только друга. Ни один! Счастливы дурнушки, к ним никто не пристает, им мужчины не отказывают в праве на ум. А если у тебя сверкающие глаза, и щедрая улыбка, и нежное лицо, и правильные черты, и складненькая фигурка, значит, ты годишься лишь на то, чтобы польку танцевать да по‑дурацки хихикать. Да кто из этих олухов, которые смотрят на нее покровительственно, рассуждают о том, что дело женщины — дом и дети, способен постигнуть суть дифференциальных исчислений с такой скоростью, с какой постигла их Софья?

Ей было тогда пятнадцать, она об этих уравнениях в жизни не слышала, однако даже знаменитый преподаватель математики лейтенант флота Александр Николаевич Страннолюбский сказал: такое, мол, ощущение, будто вы о пределе и о производной уже знали раньше. Оказалось, и правда знала. Комнату девочек на даче родители оклеили случайно сохранившимися типографскими оттисками лекций по дифференциальным и интегральным исчислениям. Разумеется, листки были наклеены в сущем беспорядке, но Софа часами простаивала перед стенами, пытаясь постигнуть связь отрывочных формул. Ей казалось, она читает какую‑то магическую книгу, сборник волшебных заклинаний. Только подумать… нет, просто вспомнить смешно, что когда‑то она ненавидела арифметику, что математические выкладки казались ей скучными! К счастью, это прошло настолько быстро, что ее преподаватель Малевич перед началом изучения алгебры позволил проштудировать двухтомный курс арифметики Бурдона, применявшийся в то время в Парижском университете.

Математика… Что может быть волшебней словосочетания «квадратура круга»? Это же поэзия, самая настоящая поэзия! Глупец тот, кто говорит о сухом математическом уме. У математика ум живой и прихотливый, как у поэта! Математика требует фантазии. Нельзя быть математиком, не будучи поэтом в душе. А еще математика, так же, как поэзия, как творчество, как искусство, требует полного самопожертвования. Необходимо отрешиться от всего — от семьи, от любви, от личного счастья, чтобы эти непостижимые формулы ответили тебе взаимностью и открылись перед тобой.

Кто это говорил ей о самопожертвовании художника, о невозможности творческой личности быть счастливой? Ах, да, Достоевский. Ну, конечно, Федор Михайлович…

Боже, как была влюблена в него Софа! А он‑то был влюблен в Анюту. Какой скандал закатил отец, когда узнал: его, генерала Корвин‑Круковского, старшая дочь пишет рассказы, печатается в каком‑то журнальчике и даже получает за это деньги. Честное слово, можно было подумать, что Анюта вышла на панель! Правда, узнав, что главный редактор журнала — господин Достоевский, известный писатель, генерал смягчился и даже пригласил его в гости. Лишь только увидев его, Сонечка влюбилась. Она была счастлива, что знаменитый писатель не делает никакой разницы между ней, четырнадцатилетней, и старшей сестрой, которой уже был двадцать один год. И он никогда не отсылал ее в детскую, когда заводил с сестрами разговоры, от которых матушка, узнай она о них, упала бы в обморок.

Например, однажды Достоевский сказал, что припадки эпилепсии, падучей, которых больные стыдятся, доставляют ему огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Вернее, не сам припадок, а мгновение перед его началом…

— Вы все, здоровые люди, — рассказывал Достоевский, — не подозреваете, что такое счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет, он не лжет! Он действительно был в раю — в припадке падучей, которой страдал, как и я. Не знаю, не помню, длится это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову: все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него.

А между тем Соня знала, что Достоевский безмерно страдал от эпилепсии. После припадков он становился ужасно капризным, раздражительным, требовательным. Его все задевало, сердило, трогало. Появляясь в таком состоянии у сестер, он пускался в самые немыслимые откровения. Как‑то раз завел речь о том, совместимы ли гений и злодейство. Назвал Пушкина развратником и заявил, что талант, гениальность существуют вне зависимости от человеческой натуры, во всем своем блеске и величии. И признался, что однажды изнасиловал десятилетнюю девочку.

— Да, я садист! — признался Достоевский. — Но разве я от этого менее талантлив или даже гениален?

Анюта ужаснулась его словам. Наверное, именно поэтому она и отказала Федору Михайловичу, когда тот сделал ей предложение. Соня рыдала от зависти, проклинала тогда Достоевского. Она так любит его, а он… Она ради него разучила его любимую «Патетическую сонату» Бетховена, сутками горбилась над клавишами, хотя обычно ее за фортепиано загоняли чуть ли не палкой. И что же? Она играла «Патетическую», а Достоевский в это время объяснялся Анюте в любви!

Сонечка долго страдала от обиды, от раненого самолюбия. Только математика спасала ее, только мир формул, где она чувствовала себя единственной, непревзойденной, не имеющей соперниц. Этот мир был безупречен и прекрасен, он существовал вне зависимости от житейской суеты, от человеческих предрассудков, узаконений, бессмысленных рассуждений о добре и зле. И тогда Соня начала понимать, что Федор Михайлович был прав. Творчество — безразлично, в каком виде: словосложение или исследование абстрактных величин — существует вне зависимости от человека. Не человек владеет творческой энергией, а она владеет им. И человек должен так выстроить свою жизнь, чтобы с наибольшей пользой служить этому божеству — творчеству. А как оно зовется — Литература, Живопись, Математика, — уже не играет роли.

Как только Соня это поняла, перед ней словно бы глухие шторы раздернули. Теперь она чувствовала себя совершенно свободной от тех мелочных, скучных, унылых догм, которые раньше сковывали ее ум и душу. Да, она любит своих родителей, но кто сказал, что она должна прожить жизнь по образу их и подобию, что должна навсегда оставаться с ними?

В 1863 году в Петербурге при Мариинской женской гимназии были открыты педагогические курсы с отделениями естественно‑математическим и словесным, но незамужних барышень туда не принимают. Софья хочет учиться математике, потом уехать за границу, и если единственный способ добиться желаемого — выйти фиктивно замуж, значит, Соня сделает это. Чувства Владимира? Да не наплевать ли ей на его чувства?! Она ему ничего не обещала, и если он имел неосторожность сделать такую глупость, как влюбиться, его страдания — сугубо его трудности.

Владимир Ковалевский, ее фиктивный муж, занимался естествознанием, а параллельно окончил курс в Училище правоведения, служил в департаменте герольдии Правительствующего Сената. Впрочем, естественные науки влекли его куда больше сухого правоведения. Во время австро‑прусской войны в 1865 году он съездил на театр военных действий в качестве корреспондента «Санкт‑Петербургских ведомостей». Однако встреча с Софьей Корвин‑Круковской изменила всю его жизнь. Ради того, чтобы добиться ее любви, он не только готов был пойти на фактическое преступление, заключив ложный брак, но и посвятить ей всю свою жизнь. Женщине заниматься математикой в России невозможно — хорошо, он устроит себе командировки в Вену, Париж, Берлин, Мюнхен, Лозанну, Лондон, чтобы Сонечке удалось вырваться в просвещенную Европу. Он на все был готов для нее! И не знал, что терпимостью, незлобивостью, добротой своей только неустанно подтверждает ее правоту: чтобы горел творческий костер, гений имеет право подбрасывать в свой костер какие угодно дрова.

В данном случае дровами был именно Владимир Ковалевский.

Но не стоит думать, что молоденькая жена его была этаким свирепо‑зачерствелым сухарем. Страсть к математике уживалась в ней со страстью к мужчинам. И с жаждой мужской любви… Она отлично помнила, как влюбилась впервые в жизни — года в три. Предметом страсти стал ее собственный дядюшка, молодой, красивый. Он брал Сонечку на колени и прижимал к себе. Она была счастлива, она могла любоваться дядюшкой часами.

Но как‑то раз дядюшка взял на колени и прижал к себе другую маленькую девочку, кузину Оленьку. Пережить этого Сонечка не могла… она искусала руки Оленьки до крови, словно маленькая собачка. Она бы ее до смерти загрызла, кабы не оттащили! Дядюшка, этот красавец, должен был принадлежать только ей, только ей! Оленька… Ну что за глупости!

Еще тогда она поняла, хотя и не отдавала себе в том отчета: чтобы она полюбила мужчину, он должен быть необыкновенным существом, вызвать в ней неистовую жажду обладания. Да, это будут дрова для костра ее гениальности, но — самые высококачественные дрова!

Другое дело, что она еще не знала: не все всегда зависит от женщины. Ее неоспоримая математическая гениальность казалась мужчинам этаким интеллектуальным уродством. В самом деле, неужели женщина может сделаться более желанной, если, разбуди ее среди ночи, она сможет рассказать про асимптоту кривой с бесконечной ветвью? Об этом‑то и мужику нормальному знать не обязательно, может быть, даже вредно, а уж женщине‑то… И еще. Выводя себя на орбиту вращения высших величин, она поневоле должна была соответствовать параметрам этой орбиты, чтобы не слететь с нее. Общаясь с гениями, надо было принимать их правила игры. Не только для нее были теперь совместимы гениальность и аморальность, но и для всех тех, с кем ей предстояло жить в одном мире, в одном царстве‑государстве, именуемом наукой.

Но все это ей еще предстояло усвоить.

Дела привели Владимира Ковалевского в Вену, однако здесь Софья не нашла хороших математиков. Переехали в Гейдельберг. Ей удалось добиться права слушать лекции по математике и физике: курс теории эллиптических функций у Кенигсбергера, физику и математику у Кирхгофа, Дюбуа Реймона и Гельмгольца, работала в лаборатории химика Бунзена. Это были самые известные ученые Германии. Кстати, Бунзен, изобретатель знаменитой горелки, названной его именем, было дело, клялся не брать в свою лабораторию женщин. Однако при виде Софьи не смог устоять.

Профессора испытывали смешанное чувство, нечто вроде восхищения и страха, видя ее способность схватывать и усваивать материал на лету. С одной стороны, невозможно было не преклоняться перед столь блестящим умом и работоспособностью (Софья мгновенно овладела начальными элементами высшей математики, открывающими путь к самостоятельным исследованиям), а с другой — профессоров не оставлял вопрос: зачем красивой даме это нужно? Правда, воспитанность не позволяла спрашивать об этом вслух. С мужским шовинизмом Софья будет сталкиваться всегда, бессмысленно будет обманывать себя и твердить: мол, все коллеги просто с ума сходят от счастья при виде ее достижений. А ей всегда будут ставить подножки — при малейшей возможности, ибо всякое творчество зиждется на зависти и соперничестве, в том числе — и в математике. Мир хладных, казалось бы, чисел весьма горяч на ощупь, а порою жжет наивные, доверчивые ладони так, что кожа пузырями сходит…

Профессор Кенигсбергер был первым, кто понял, что эта красивая молодая дама далеко пойдет, и, если ее вовремя не остановить, она, пожалуй, заткнет за пояс и его, и всех его коллег. В понимании профессора единственным человеком, способным поставить предел амбициям госпожи Ковалевской, был его учитель — крупнейший в то время математик Карл Вейерштрасс, которого называли «великим аналитиком с берегов Шпрее».

Кенигсбергер начал осторожно намекать на то, что это единственный достойный учитель для такой гениальной дамы, как мадам Ковалевская. Тщеславие Софьи с каждым днем росло, росло в геометрической прогрессии, — разумеется, не без оснований. Такие понятия, как «высшее предназначение», представлялись ей этаким оазисом в пустыне, и, чтобы они не оказались миражом, Софья Васильевна оставила мужа в Гейдельберге, а сама поехала к Вейерштрассу в Берлин.

Кстати, поехала она не одна. Вообще из России она уехала не вдвоем с мужем, а прихватила с собой подругу. Звали подругу Юлия Лермонтова, и была она из числа таких же вдохновенных эмансипаток, как и сама Сонечка Корвин‑Круковская, ныне Ковалевская. Правда, любовью Юлии была не математика, а химия. И, в отличие от обворожительной подруги, была она невзрачна собой и никакими страстями не обуреваема. Однако Сонечка не решилась оставить ее со своим мужем. Нет‑нет, само собой, она продолжала звать Владимира братом, требуя, чтобы он называл ее сестрой. Но не искушай малых сих…

Юленька не роптала и даже едва ли заметила этот промельк ревности. Охотно подчиняясь подруге, она строила свою жизнь в зависимости от уклада жизни Софьи. Юлии разрешили слушать некоторые курсы в университете и работать в химической лаборатории Бунзена. По рекомендации Менделеева она выполнила свое первое научное исследование — сложное разделение редких металлов, спутников платины.

В дальнейшие планы Софьи и Юлии входило устройство в Гейдельберге целой колонии учащихся женщин из России. Но когда Софья поехала в Берлин, Юлия отправилась с ней. Правда, несмотря на блестящие рекомендации гейдельбергских ученых, ей не разрешили ни посещать лекции в Берлинском университете, ни заниматься исследованиями в его лабораториях. Поэтому Юлия частным образом работала в лаборатории Гофмана и слушала его лекции. Кстати, здесь она создала одну из лучших своих работ — «О составе дифенина», которая была доложена Гофманом на заседании Немецкого химического общества, а затем опубликована. В научных кругах работа вызвала большой интерес. Ее оттиск Юлия Всеволодовна подарила Менделееву, которого боготворила.

Однако что же там с Вейерштрассом? Удалось Софье пробиться к нему?

Еще как!

Ко времени их встречи Карлу Теодору Вильгельму Вейерштрассу было за пятьдесят. Он вел жизнь ученого сухаря… хотя никогда не забывал, что четыре года пребывания в Боннском университете были потрачены им в основном на развлечения — фехтование и дружеские попойки (причем, никому не признаваясь, считал это время лучшим в своей жизни). В нем уживались два человека — ревностный, почти истовый служитель науки, человек безудержного тщеславия — и страстный романтик. Вторую сторону своей натуры Вейерштрасс настолько старательно таил от всех, что даже и сам о ней чуть ли не позабыл. Зато он был славен во всем математическом мире тем, что первым построил строгую теорию иррациональных чисел. Ему также принадлежит точное определение непрерывности функции. Вейерштрасс заложил основы современной общей теории функций комплексного переменного и начал ее систематическую разработку. Ему принадлежат и важные результаты в вариационном исчислении, вошедшие в современные университетские курсы. И прочая, и прочая, и прочая… Для него, как и для многих других математиков (вернее, как и для всех других математиков), остальные люди не существовали. Словом, это был достойный паладин того королевства, в котором только начинала осваиваться Софья Ковалевская.

Она не смогла поймать Вейерштрасса в университете и заявилась прямо к нему домой. При виде ее высокомерный, усталый профессор встревожился — слишком уж молода. Услышав, что она из России, испугался. Кажется, варвары совсем с ума посходили, если стали позволять своим женщинам ездить в Европу изучать математику. Что? Она говорит, ей отказали в приеме в университет? И правильно сделали. Что? Она говорит, что хочет брать у него уроки? Давно ему не было так весело! Уроки! У него! Да эта фрейлейн имеет хотя бы представление о том, сколько будет дважды два?

Желая одним махом избавиться от докучливой посетительницы, Вейерштрасс предложил ей решить несколько задач по гиперболическим функциям из разряда тех, которые он давал самым успевающим студентам математического факультета, причем еще и несколько усложнив их, и попросил ее зайти на следующей неделе. Он был убежден, что больше никогда не увидит русскую красотку, однако ровно через неделю она снова появилась в его кабинете и сообщила, что задачи решены. После этого профессор Вейерштрасс ходатайствовал перед академическим советом о допущении госпожи Ковалевской к математическим лекциям в университете. Но «высокий совет» не дал согласия. В Берлинском университете не только не принимали женщин в число «законных» студентов, но даже не позволяли им бывать на отдельных лекциях вольнослушательницами! Пришлось ограничиться‑таки частными занятиями у знаменитого ученого.

Странные это были занятия. От формул так легко переходили к болтовне на самые неожиданные темы, от напряженного молчания к смеху, что сестры профессора с изумлением переглядывались, когда до них доносились эти забытые в их унылом доме звуки. А как изменился Карл с тех пор, как здесь появилась эта русская! «Он помолодел, ты заметила, Матильда? Что все это значит, как ты думаешь?» — «Я думаю, ты и сама понимаешь, Гертруда…»

Вопрос «Что все это значит?» тревожил не только сестер Вейерштрасса и его самого, но и Софью. А также еще одного человека. Вслед за Софьей в Берлин переехал и Владимир Ковалевский, и он любящим, ревнивым взглядом сразу заметил, как изменилась его жена. В ней появилась совершенно новая уверенность — не девичья, а женская. Да, здесь дело было не только в том, что кто‑то из достопочтенных светил математической науки вдруг взял да и признал в ней ровню… ну, если не ровню, то достойную себя ученицу. Здесь было что‑то еще…

Первый раз в жизни Софья увидела мужчину, который ее восхитил! Она не замечала тех примет возраста, которые время неизбежно наложило на чеканное лицо Вейерштрасса. Она влюбилась в его интеллект… То есть так ей казалось. Однако когда корректный профессор как‑то раз вдруг схватил ее в объятия и принялся целовать, Софья ощутила прилив невероятного восторга. Ну, ее время любить давно пришло! Еще немного — и оно миновало бы этот цветок, предоставив ему беспрепятственно увядать среди формул. В общем, Софья обнаружила, что рассуждать о непрерывной функции, которая не имеет производной ни в одной точке и график которой бесконечно колеблется в окрестности каждой точки, несравнимо приятнее, лежа щекой на груди любовника, чем просто сидя за столом. Потом современники будут выражать свое восхищение тем, насколько продуктивно работал Вейерштрасс в эти годы. «Мы должны быть благодарны Софье Ковалевской, — скажут они, — за то, что она вывела Вейерштрасса из состояния замкнутости».

Если бы они только знали, каким образом это произошло…

Дело дошло до того, что Вейерштрасс сделал Софье предложение. Он готов был развести ее с Владимиром и жениться на ней. Софья искренне испугалась. Да ведь Карлу только волю дай — он живо превратит ее в подобие своих сестер, старых дев! Вся разница между ними только и будет в том, что Софья уже не дева, и к тому же не старая. Она не обольщалась ни на миг: занятия математикой с Карлом прекратятся в то же мгновение, когда пастор объявит их мужем и женой. Нет, Владимир как супруг устраивал ее гораздо больше. Правда, ревнив он, оказывается… А впрочем, Софья не без изумления обнаружила, что ревность Владимира доставляет ей все больше удовольствия. Она заметила также, что перестала называть его братом. И вообще, ей было приятно смотреть на него. Хочешь не хочешь, а плотское воображение, разбуженное Карлом, вызывало иной раз к жизни волнующие картины и сны, такие сны… Очень странно: героем этих снов был уже не Карл, а собственный ее муж. Это Софью отрезвило. Браки по любви рассматривались в эмансипированно‑свободолюбивом кругу как позорный анахронизм. Нет, нет, Владимир некрасив, скучен, занимается не возвышенной математикой, а какой‑то замшелой палеонтологией… Нет, нет и нет! А все‑таки… интересно знать, все мужчины устроены одинаково или как‑нибудь отличаются друг от друга?

В это время в Берлин приехала Анна. У сестры дело с «консервами» все никак не ладилось, и она уже опасалась, что так и не сладится. Видеть похорошевшую, возбужденную своим успехом сестру ей было тяжко. А еще тяжелее — наблюдать, как влюблен в нее Владимир и как волнуется Софья из‑за его любви. Анна немедленно принялась упрекать их, что они опустились до пошлостей, что ударились в мещанство… Софья разозлилась. Она терпеть не могла, когда ее упрекали безвинно. Правда, интересно, что бы она делала, если бы Анна начала подозревать истинную подоплеку их с Вейерштрассом отношений? Слава богу, ничего подобного сестре и в голову прийти не могло. Однако, исподтишка наблюдая за ее преждевременно увядшим лицом, слушая сварливые интонации, Софья вдруг подумала: какое счастье, что сама она избежала такой судьбы, что Карл проторил ей дорожку в мир иной, и всегда, при необходимости, когда захочется Софье, она сможет совершить туда прогулку с помощью мужчины, который в это время окажется под рукой…

Она уже не сомневалась в том, что сможет поладить с мужчинами гораздо легче, чем с кольцами, к примеру, Сатурна.

Да, кстати, они ее вдруг безмерно заинтересовали, эти кольца. Знаменитый французский математик, физик и астроном Лаплас в своем труде «Небесная механика», рассматривая кольцо Сатурна как совокупность нескольких тонких, не влияющих одно на другое жидких колец, определил, что поперечное его сечение имеет форму эллипса. Но это было лишь первое, очень упрощенное решение. Софья задалась целью исследовать вопрос о равновесии кольца с большей точностью. Она установила, что поперечное сечение кольца Сатурна должно иметь форму овала. Она написала первую самостоятельную работу — «О приведении некоторого класса абелевых интегралов третьего ранга к интегралам эллиптическим», заодно доказав, что о центробежно разлитой жидкости или о газе нет смысла и рассуждать: кольца Сатурна состоят из потока метеоров или ледяных глыб, удерживаемых силой вращения.

Вскорости Софья задумала сделать еще одно исследование из области дифференциальных уравнений. Оно касалось труднейшей области чистого математического анализа, имеющего в то же время серьезное значение для механики и физики.

Зиму 1873 и весну 1874 года Ковалевская посвятила исследованию «К теории дифференциальных уравнений в частных производных». Она хотела представить его как докторскую диссертацию.

Профессор наблюдал за ней с тоской и радостью. Он давно понял, что Софью, его «райскую птичку», ему не удержать. Да и со временем поостыло желание делать это. Рядом с такой женой в два счета почувствуешь себя несостоятельным и как математик, и как мужчина. Да, она — его любимая, она — дитя его души. Но он даст ей напутствие, сделает для нее все, что возможно, и… Ах, как жаль, что они не встретились хотя бы лет двадцать назад! С другой стороны — двадцать лет назад Софья едва на свет народилась, и что бы он тогда с ней делал? Поэтому все случается так, как должно случиться.

Но оставалось еще кое‑что, что Вейерштрасс мог сделать для Софьи. И сделал! Он отправил в Геттингенский университет письмо с просьбой присудить его студентке ученую степень без защиты, заочно, на основе только рукописи. «Она застенчива, она не может свободно говорить с чужими, — писал он со щемящей, заботливой интонацией. — При ее молодости и нежном сложении возбуждение от экзамена может вредно отразиться на ней. Факультет должен согласиться, что студент, самостоятельно занимающийся исследованиями, подобно тем, что выполнила Ковалевская, представляет собой нечто необычное».

Да, исследование Софьи Ковалевской «К теории дифференциальных уравнений в частных производных» вызвало восхищение ученого совета. Правда, позднее установили, что аналогичное сочинение, но более частного характера, еще раньше Ковалевской написал знаменитый ученый Франции Огюстен Коши.

В своей диссертации она придала теореме совершенную по точности, строгости и простоте форму. Задачу стали называть «теорема Коши — Ковалевской», и она вошла во все основные курсы анализа. Большой интерес представлял приведенный в ней разбор простейшего уравнения (уравнения теплопроводности), в котором Софья Ковалевская обнаружила существование особых случаев, сделав тем самым значительное для своего времени открытие. Совет Геттингенского университета присудил Ковалевской степень доктора философии по математике и магистра изящных искусств «с наивысшей похвалой». Недолгие годы ее ученичества кончились, а вместе с тем закончились и занятия у Вейерштрасса.

И в это же время она узнала, каких удивительных успехов добился на своем поприще ее супруг — фиктивный, но все же ее супруг. Во время занятий палеонтологией он собрал богатые материалы, которые затем обработал и представил Лондонскому королевскому обществу, Петербургской Академии Наук, Московскому обществу любителей естествознания, а также опубликовал в известном сборнике Дункера и Циттеля «Paleontographika». В 1875 году он получил степень магистра геогнозии и минералогии. Теперь ему нужно было возвращаться в Россию для новой работы.

Софья посмотрела на Владимира другими глазами… Итак, он внезапно перешел в разряд тех мужчин, которые достойны восхищения…

В Петербург они вернулись вместе, и брюзгливые подозрения Анюты получили свое подтверждение.

В Петербурге супруги заново узнавали друг друга. Для полноты счастья им не хватало только денег. Софья, которая с легкостью оперировала десятизначными числами, никак не могла рассчитать семейный бюджет хотя бы на месяц. Несмотря на очевидные достижения в науке, ни она, ни Владимир не могли найти работу в университете — от молодых ученых отмахивались с недоверием и презрением. Хотя вообще‑то мужчина, получивший докторскую степень, мог преподавать в университете, но женщина — только в женской гимназии. Тем временем финансовые дела Владимира пришли в упадок. От Софьиного наследства остались жалкие гроши, долгам было несть числа — и Владимир решил попытать счастья в предпринимательстве. Однако ему пришлось усвоить на собственном опыте то, на что наталкивались до него уже многие: человек науки по определению не обладает предпринимательской жилкой. Все предприятия Владимира оканчивались трагическими неудачами. Чем только не занимались супруги Ковалевские, чтобы поправить свои дела! Они даже спекулировали недвижимостью, но и Софья наткнулась на тот же неизвестно кем установленный запрет: талант и гениальность не являются непременными сопутствующими финансового успеха.

Она была до крайности изнурена нервически, когда родилась дочь. Девочку назвали в честь матери, но радоваться этому событию у Софьи не было сил: она почти все время лежала без памяти, долго болела, и кончилось все это тем, что стала резко давать о себе знать детская, вроде бы утихомирившаяся болезнь — порок сердца. Это было в 1878 году. Спустя два года здоровье наконец улучшилось, и Софья выступила с докладом об интегралах в Петербурге, на съезде естествоиспытателей и врачей, где работала и математическая секция. Выступить Ковалевской предложил сам Николай Чебышев, что подтвердило ее признание в научном мире.

Раньше она всегда считала, что главное — именно добиться признания, а личной своей жизнью она как‑нибудь сможет управлять. Это проще! Теперь единственным способом «управления» стало — отвернуться, бежать, покинуть Владимира. Как быстро погасла краткая вспышка страсти! Беспрестанные выяснения отношений сделали супругов буквально чужими людьми. Правда, родилась дочь… но Софья с холодком поняла, что она не создана не только для семейной жизни, но и для материнства.

Она уехала из России в Берлин, потом вернулась, снова уехала… Владимир тоже покинул Петербург, отправился к брату в Одессу. И только теперь Софья поняла, как оказалась предусмотрительна несколько лет назад, когда взяла с собой Юлию Лермонтову!

Правда, теперь Юлия жила в Москве. Летом 1874 года она получила в Геттингене «докторскую степень с высшей похвалой». В России сам Дмитрий Иванович Менделеев устроил у себя дома торжественный ужин в ее честь. Здесь Юлия Всеволодовна познакомилась с Бутлеровым, который пригласил ее работать в своей лаборатории в Петербургском университете. В Петербурге она жила вместе с Ковалевскими. Бутлеров приглашал Юлию Всеволодовну вести занятия на Высших женских курсах, но она отказалась. О причинах ее отказа говорили открыто: «Тут вся причина в Софочке Ковалевской». Все знали, что Лермонтова по доброй воле почти полностью подчинила себя интересам семьи Ковалевских, особенно после рождения у них дочери. В детстве большую часть времени Фуфа (так называли девочку в семье) провела у своей крестной матери — Юлии Всеволодовны.

Тем временем в Париже, пытаясь забыться, восстановить силы и веру в себя, Софья познакомилась с молодым польским математиком Ржевусским. Он был очень красив, очень сведущ в нежных делах, а на Софью взирал, как на божество. Она взялась за задачу, решению которой посвящали себя крупнейшие ученые: определить движение различных точек вращающегося твердого тела — гироскопа. Произнесенное вслух ночью это звучало… возбуждающе.

В Париже, где ее избрали членом Парижского математического общества, она и узнала о самоубийстве мужа.

Владимир Ковалевский, которого объявили банкротом, предпочел свести счеты с жизнью. Он отравил себя хлороформом, написав последнее письмо не жене в Париж, а брату…

Узнав об этом, Софья словно бы рассудок потеряла. Она ничего не ела, ни с кем не говорила, не подпускала к себе врача, а на пятый день потеряла сознание. Только теперь врач мог начать ее лечение. Еще через день Софья очнулась, огляделась незрячими глазами, потянулась к карандашу и бумаге… и принялась за математические исчисления. Это ее и спасло. Едва обретя силы, она уехала в Петербург. Она чувствовала себя виноватой перед Владимиром и попыталась сделать все, что могла, чтобы очистить его имя от обвинения в злоупотреблениях и растратах. Это было все, что она могла сделать для человека, которому была обязана столь многим…

После этого Софья Васильевна вернулась в Берлин. Она еще была слаба, но внутренне вполне собранна. Вейерштрасс встретил ее очень сердечно, просил поселиться у него «как третью сестру». Он бы жизнь ей отдал, если бы она захотела взять, но… чувствовал, что роль свою в жизни Софьи уже сыграл. Может быть, ему повезло все‑таки больше, чем господину Ковалевскому…

В любом случае больше не было в живых человека, который не позволял Софье всецело посвятить себя математике. Вейерштрасс написал своему шведскому коллеге Митгаг‑Леффлеру, что теперь, после смерти мужа, более не существует серьезных препятствий к выполнению плана его ученицы — принять должность профессора в Стокгольме, и вскоре сообщил Софье о благоприятном ответе из Швеции.

30 января 1884 года Ковалевская прочитала первую лекцию в Стокгольмском университете, по завершении которой профессора устремились к ней, шумно благодаря и поздравляя с блестящим началом. Сначала она получила ставку приват‑доцента, а уже через полгода стала ординарным профессором и получила право заниматься со студентами четыре раза в неделю.

Ей хорошо жилось в Швеции. Спокойный, спокойный мир… «Как все люди со счастливым прошлым, — писала Софья, — шведы консервативны по самой природе своей. Всякое новое предложение встречается обыкновенно с некоторым предвзятым недоверием… Шведу труднее переменить свои взгляды, убедиться в несостоятельности однажды усвоенного миросозерцания, чем русским… Но однажды убедившись в необходимости изменения, шведы не останавливаются на полдороге, не успокаивают себя своей непричастностью к общему делу, но, наоборот, считают себя нравственно обязанными выразить на деле изменение в своих взглядах».

Софья Васильевна все больше углублялась в исследование одной из труднейших задач о вращении твердого тела. Она вдруг стала бояться смерти. «Новый математический труд, — размышляла она, — живо интересует меня теперь, и я не хотела бы умереть, не открыв того, что ищу. Если мне удастся разрешить проблему, которою я занимаюсь, то имя мое будет занесено среди имен самых выдающихся математиков. По моему расчету, мне нужно еще пять лет для того, чтобы достигнуть хороших результатов».

Странно — она словно бы накликала смерть. Правда, не свою. Весной 1886 года пришло известие о тяжелой болезни сестры Анюты. Она несколько лет была замужем за французским революционером Виктором Жакларом, много страдала от неустроенной жизни и от жестокого распутства мужа. Несколько раз родителям приходилось привлекать все связи генерала Корвин‑Круковского, чтобы освободить Анну из тюрьмы. Смерть ее была тяжела, и, сидя рядом с сестрой, Софья молилась — впервые за много‑много лет, чтобы Господь смилостивился и дал ей смерть легкую, быструю, не унизительную. Вскоре после похорон Анюты она узнала, что Виктор Жаклар женился, даже не дожидаясь, пока минет срок траура.

Софья с тяжелым чувством вернулась к работе. Впервые поэзия чисел не приносила успокоения! В это время она подружилась со шведскими писательницами Анной‑Шарлоттой Эдгрен‑Леффлер и Элен Кей и сама стала пробовать писать. Это был совсем другой мир — так же, как и мир танца, который она вдруг открыла для себя. Всегда, всю жизнь презирала светские, дамские (в это слово она вкладывала все презрение, на которое была способна!) забавы, а тут вдруг поняла, что очень много, оказывается, упустила в жизни. У нее было ощущение, что ей осталось недолго, что надо все успеть. И впервые она думала, что успеть надо не только доказать ту или иную теорему. Она была счастлива, когда все вокруг, стоило ей выйти на середину танцевальной залы, замирали. Говорили, что в танцах ей нет равных точно так же, как и в математике. Шведский король Оскар шептал ей на ушко: «Дорогая, в вашем обществе каждый мужчина почувствует себя истинным королем…»

Каждый мужчина, каждый мужчина… Где он, каждый мужчина?!

Однако каждый ей не был нужен даже даром…

У нее было много друзей, в основном в писательских кругах, но в личной жизни она по‑прежнему оставалась одна. Идеальные отношения Софья представляла себе таким образом: совместная увлекательная работа плюс любовь. Однако в глубине души она понимала, что ее работа всегда будет стоять стеной между ней и тем человеком, которому станет принадлежать ее сердце. Честолюбие мешало ей быть просто любящей женщиной.

Правда, мелькнул в ее жизни один человек…

Фритьоф Нансен, знаменитый полярник, был на десять лет моложе Софьи, и это было поразительно прекрасно. Она чувствовала себя не тридцатипятилетней женщиной, а девочкой семнадцати лет, какой была когда‑то, еще до того, как Владимир Ковалевский обстоятельно писал ей письма о «консервах». И она думала: какое счастье, что встретилась с Фритьофом не раньше, когда бесновалась от неосуществленных честолюбивых планов, а именно теперь, когда она уже состоялась как математик, когда превзошла мужчин, когда свободна от их покровительственного отношения и сможет сверху вниз смотреть на светловолосого великана у своих ног. И в то же время у него столько заслуг, что она и сама может взирать на него с восхищением, он идеальный мужчина для нее…

Не тут‑то было.

Однажды Нансен пришел и начал объясняться ей в любви так пылко, так страстно, то Софья изумилась. В этом было что‑то странное. Непохожее на него! Ей бы радоваться, а она вдруг заплакала. Ну да, сердце вещало горе. Оказалось, он пришел попрощаться. И сказал: если он не уйдет сейчас, то их связь уже невозможно будет разорвать, он не в силах будет расстаться с любимой. А он помолвлен и обязан сдержать слово, данное много лет назад, иначе обесчестит свое славное имя.

Итак, на сей раз Софья столкнулась не со своим, а с мужским честолюбием…

Потеря была почти невыносима. Она знала, что не сможет долго жить одна! В Швеции все слишком напоминало о рухнувших надеждах, о Нансене. Софья переехала в Париж, и вот здесь‑то…

На адрес ее квартирки вдруг начали приходить письма, но не на ее имя, а на имя какого‑то Максима Максимовича Ковалевского.

Надо же! Однофамилец! Чтобы развлечься, Софья стала спрашивать о нем знакомых русских и скоро узнала, где он живет. Переслала письма с коротенькой вежливой записочкой и была немало удивлена, когда в ее квартире с цветами появился видный господин. Он пришел поблагодарить за любезность великого математика, но, по его собственному признанию, не ожидал, что этот математик так красив…

Максим Максимович Ковалевский был сыном богатого харьковского помещика, закончил юридический факультет со степенью доктора прав. Образование продолжил за границей, причем часто встречался с Фридрихом Энгельсом, который, как известно, занимался вопросами происхождения семьи, частной собственности и государства. К этому господину Ковалевский преисполнился величайшим отвращением, прочитав однажды в его работах вот такое: «…Австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским варварам. Всеобщая война рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих управляемых маленьких наций. В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом… На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает быть у немцев их первой революционной страстью. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают относиться нам к врагам, как к врагам». И далее в таком же роде.

Карьера Максима Максимовича, ныне сорокалетнего холостяка, вначале складывалась блестяще: в двадцать шесть лет он был уже профессором государственного права и сравнительной истории права, однако на лекциях вольнодумствовал не в меру, за что был отстранен от преподавания в Москве — и поехал за границу. Преподавал в университетах Англии и Франции, потом купил на юге, в Болье, виллу «Батавия» и жил там не тужил…

После первой встречи Софья не захотела с ним расставаться и добилась для него вызова в Стокгольм — для чтения лекций в том же университете, где читала и она.

Она влюбилась в него с первого взгляда. Но если математическая прямая и впрямь — кратчайшее расстояние между двумя точками, то в жизни иной раз кривая короче. Ей не могли отказать — ведь она была «королева математики», в Швеции ее все обожали. Она хотела предстать перед человеком, в которого влюбилась, сидящей на троне, которого заслуживала. Поразить его воображение. Потрясти! Она прекрасно знала, что Максим Максимович не разделял убеждения Чехова о том, что среди женщин так много идиоток, что их даже перестали замечать. Кстати, тот же Чехов о Максиме Ковалевском отзывался с большим пиететом: «Человек этот на пять голов выше столичной нашей интеллигенции». Ковалевского пленяли ум, слава Софьи — и она решила сразить его вовсе.

Вместо этого она еще сильнее влюбилась сама и после отъезда Ковалевского из Стокгольма с восторгом и отчаянием писала подруге:

«Вчерашний день вообще был тяжелый для меня, потому что вчера вечером уехал М. Он такой большой, занимает так ужасно много места не только на диване, но и в мыслях других, что мне было бы положительно невозможно в его присутствии думать ни о чем другом, кроме него. Хотя мы во все время его десятидневного пребывания в Стокгольме были постоянно вместе, большей частью глаз на глаз, и не говорили ни о чем другом, как только о себе, притом с такой искренностью и сердечностью, какую тебе трудно даже представить, тем не менее я еще совершенно не в состоянии анализировать своих чувств в нему. Я ничем не могу так хорошо выразить произведенное им на меня впечатление, как следующими превосходными стихами Мюссе:

Он весел так, но мрачен вдруг,
Сосед ужасный — чудный друг,
Он мал, но грозен пьедестал,
Он прост, но все уж испытал,
Вот был открыт, но хитрым стал…

К довершению всего — настоящий русский с головы до ног. Верно также и то, что у него в мизинце больше ума и оригинальности, чем можно было бы выжать из обоих супругов Х. вместе, даже если бы положить их под гидравлический пресс…

Мне ужасно хочется изложить этим летом на бумаге те многочисленные картины и фантазии, которые роятся у меня в голове.

Никогда не чувствуешь такого сильного искушения писать романы, как в присутствии М., потому что, несмотря на свои грандиозные размеры (которые, впрочем, нисколько не противоречат типу истинного русского боярина), он самый подходящий герой для романа (конечно, для романа реалистического направления), какого я когда‑либо встречала в жизни. В то же время он, как мне кажется, очень хороший литературный критик, у него есть искра Божия».

Да, Софья очень сильно зажглась Ковалевским. Настолько, что начала писать роман о том, как барышня‑бестужевка поехала на Ривьеру и познакомилась в вагоне с человеком, у которого «массивная, очень красиво посаженная на плечах голова представляла много оригинального… всего красивее были глаза…» Герой видит наивность барышни и относится к ней покровительственно и нежно: «Господи, Боже мой, как благородно. Так мне и сдается, что вчера я все это в последней книжке „Северного вестника“ прочитал… Ну, попался я! Авторское самолюбие задел. Никогда мне барышня не простит… однако уж не хватил ли я через край?..»

История этой любви двух самолюбивых, ярких, воистину титанических личностей проистекала на глазах подруг Софьи, которые относились к происходящему и ревниво, и сочувственно враз. Вот как рассказывала об этом Анна‑Шарлотта Леффлер‑Эдгрен:

«Она познакомилась с человеком, который, по ее словам, был самым даровитым из всех людей, когда‑либо встреченных ею в жизни. При первом свидании она почувствовала к нему сильнейшую симпатию и восхищение, которые мало‑помалу перешли в страстную любовь. Со своей стороны и он стал вскоре ее горячим поклонником и даже просил сделаться его женою. Но ей казалось, что его влечет к ней скорее преклонение перед ее умом и талантами, чем любовь, и она, понятно, отказалась вступить в брак с ним и стала употреблять все усилия, чтобы внушить ему такую же сильную и глубокую любовь, какую она сама чувствовала к нему…

Софья бесконечно мучилась сознанием, что ее работа становится постоянно между нею и тем человеком, которому должны были бы безраздельно принадлежать все ее мысли. Хотя они об этом никогда не говорили, но она замечала охлаждение в нем при виде того, что именно в то время, когда самая сильная симпатия влекла их неудержимо друг к другу, она предавалась так страстно погоне за славою и отличиями.

Ее любовь была всегда ревнивой и деспотической, она требовала от того, кого любила, такой преданности, такого полного слияния с собою, что такое только в крайне редких случаях было возможно для такой сильно выраженной индивидуальности, для такого даровитого человека, каким был тот, кого она любила. Но, с другой стороны, она сама никак не могла решиться сделать полный перелом в своей жизни, отказаться от своей деятельности, от своего положения — это было то требование, которое он предъявлял к ней, — и примириться с мыслью быть только его женою…»

Все это уже было в ее жизни!

Их то бросало друг к другу, то разводило в стороны. Софья была болезненно ранима, она могла пойти на разрыв от малейшей обиды. Поэтому легко можно представить ее реакцию, когда Ковалевский, которого никак не вдохновляли литературные опусы Софьи, жестко говорил, что писать надо как Тургенев или Чехов либо вовсе не писать.

И тем не менее, почувствовав, что теряет самого любимого, обожаемого мужчину своей жизни, Софья махнула рукой на все обиды — и приехала к нему в Болье. Теперь было решено, что они поженятся.

Близился Новый год — 1891‑й. Встречали его в Генуе. В новогоднюю ночь Ковалевские (после свадьбы Софье даже фамилию не пришлось бы менять!) отправились гулять и нечаянно забрели на кладбище. Софья была очень суеверна и просто в ужас пришла: Новый год на кладбище — весь год горевать!

Примета не сбылась — для нее не сбылась. Но сбылась она для Максима Максимовича. Ему придется горевать всю дальнейшую жизнь — после того как Софья спустя всего лишь полтора месяца умрет от гнойного плеврита.

Ее ближайшая подруга Элен Кей вспоминала, как Софья рассуждала, смеясь, о своем происхождении: «Получила я в наследство личную любовь к свободе — от Польши; от цыганки‑прабабки — любовь к бродяжничеству и неумение подчиняться принятым обычаям; остальное от России…»

«Это „остальное“, — писала Элен, — собственно русское, выражалось во множестве своеобразностей и неустойчивости характера; а главное — в умственном богатстве, которым за несколько последних десятилетий русский народ возбудил интерес всей Западной Европы к своей литературе. Русская интеллигенция владеет могущественной силой производительности; русские обладают неистощимой способностью усваивать, делать, создавать и давать, многосторонним избытком силы, чего Западная Европа не видала со времен эпохи Возрождения. Этой упорной жизненной энергии и способности созидания составляет странную противоположность восточный фатализм, глубокая тоска у русских: „Дух весел, а сердце печально“ — как ни у какой другой нации в мире…»

Когда Софья умирала, дух ее воистину был весел. Со странным восхищенным выражением она с кем‑то говорила — Элен, которая была при ней до последнего мгновения, почудилось, будто разговаривает она с покойным мужем, с Владимиром. Лицо ее было блаженным, спокойным.

— Слишком много счастья! — воскликнула она, прежде чем умолкнуть навеки.

Любезная сестрица

(Великая княжна Екатерина Павловна)

— Уродина… какая же она уродина! — раздался шепоток, напоенный такой злостью и ненавистью, что императрица с трудом удержалась, чтобы не обернуться и не посмотреть, кто это там шипит по‑змеиному. Но это неосторожное движение монаршей головы, сделанное в соборе во время венчания цесаревича Александра, привлекло бы всеобщее внимание. Поэтому императрица лишь чуть‑чуть повернула голову, скосила глаза — и поймала испуганный взгляд невестки. Великая княгиня Марья Федоровна растерянно хлопнула ресницами, лицо у нее было испуганное. Поняла, что императрица услышала шепот, но не была уверена, узнала ли та голос своей внучки — а ее, великой княгини, дочери — Екатерины, названной так по воле самой императрицы и в ее честь.

А то как же! Разумеется, узнала! И поняла причину лютой ненависти, в сем детском голоске прозвучавшей.

Сколько сейчас Катрин? Пять лет? Рано начинает… Та, которую она честит уродиной, принцесса Луиза‑Августа Баденская, нареченная в православии Елизаветой Алексеевной и ставшая ныне женой старшего царевича, Александра Павловича, хороша даже не человеческой — воистину ангельской красотой. С этим согласны все единодушно, и те, кто браком Александра доволен, и те, кто считает, что ему еще рано жениться. Одна малышка Катрин не может простить приезжей красавице, что та отнимает у нее любимого брата. Мала, да шустра не по летам, императрица всегда говорила, что с ней надобно ухо востро держать. Пока Катрин еще не вышла из детской, ее еще не начала муштровать бесценная баронесса Шарлота Карловна Ливен, чьи наставления сопровождали всех детей наследника Павла Петровича чуть не с колыбели. А пора, пора уже начинать, девчонка ничуть не похожа на своих податливых, мягких сестричек. Гораздо больше она напоминает второго внука императрицы, великого князя Константина. Вот разве что он с младенчества был собой нехорош, а Катрин — прелестный чертенок.

Вот именно! Она — чертенок, Елизавета — ангел… Не приведи Бог им столкнуться на узкой дорожке, потому что, увы, мягкость и доброта ангела будут ему плохой защитой от воинственного, дерзкого чертенка.

«Ладно, как‑нибудь обойдется», — с надеждой вздохнула императрица, следя за обрядом венчания. Александр сам виноват, избаловал хорошенькую девочку, явно выделяя ее среди других сестер, вот она и возомнила, что ей все дозволено. Теперь у него, у человека женатого, не будет больше времени таскать на руках сестрицу. Пусть лучше свою Елизавету носит, вон у нее какие крошечные ножки, небось быстро устают. А Катрин крепка, словно не императорское, а крестьянское дитя, и точно так же бойка на язык. Пожалуй, можно разрешить баронессе Ливен применить и розги в крайнем случае…

Поможет или нет? Ведь Катрин такая своевольница с рождения! Вернее, была такой еще до своего появления на свет: ни одного из своих многочисленных детей — четырех сыновей и шести дочерей (одна из них, Ольга, умерла младенцем) — Марья Федоровна не вынашивала так трудно и мучительно, как эту девчонку. Ее мучила страшная тошнота все девять месяцев, и это изумляло даже видавших виды повитух. Известно ведь, что после первых трех месяцев беременных женщин не тошнит. Лекарь‑акушер бодрился, но Екатерина прекрасно видела, как и он боится предстоящих родов. И решила на всякий случай сама присматривать за их течением.

Правильно сделала! Иначе этим страхом да чрезмерной почтительностью ее невестку‑страдалицу вовсе уморили бы до смерти собравшиеся вокруг ее ложа медицинские светила да повитухи. Только и знали, что кланялись да бормотали:

— Осмелюсь спросить, как себя чувствует ваше императорское высочество… А не соблаговолите ли потужиться, ваше императорское высочество…

Между тем оное высочество уже готовилось испустить дух, вот до чего дошло дело. И кабы не решительность императрицы…

С чувством исполненного долга Екатерина писала вечером того же дня, 19 мая 1788 года, милому другу Потемкину‑Таврическому:

«Жизнь матери была два с половиной часа в немалой опасности от единого ласкательства и трусости окружающих ее врачей; и, видя сие, ко времени кстати удалось мне дать добрый совет, чем дело благополучно и кончилось». Маленькая принцесса появилась на свет в результате кесарева сечения — «вылупилась», как выражалась императрица. Поскольку, едва разродившись, Марья Федоровна залилась слезами: она ждала сына, сына, сына, а тут снова девочка, императрица взяла малышку под свое покровительство и велела наречь ее Екатериною — в честь нее самой. Да еще и присовокупила:

— Что проку в мальчишках? Они только на то и годятся, что делать детей своим женам. Мужской пол — еще не условие ума и удачливости. Посмотри на меня — я женщина, но император в России не какой‑то там мужчина, а я именно я! — Екатерина частенько называла себя императором, а не императрицей. Ну а «какой‑то там мужчина» — это, понятное дело, подразумевался ее сын Павел, которого она на дух не выносила. — Наша маленькая Катрин в свое время тоже взойдет на трон, и еще неизвестно, кто будет властвовать, она или ее супруг!

Говоря так, Екатерина Алексеевна имела в виду, что всякая особа из российского царского дома непременно выйдет замуж за какого‑нибудь короля или принца, однако, чуть только Катрин подросла и начала понимать частенько повторяемые и пересказываемые ей бабушкины слова, она принялась придавать им совершенно другое значение. Она видела себя не на каком‑нибудь троне вообще, а именно на русском!

Разумеется, об этих детских бреднях никто поначалу не подозревал. Императрица несколько даже разочаровалась в ней и описывала ее барону Гримму, своему постоянному корреспонденту с ноткой пренебрежения: «О ней еще нечего сказать, она слишком мала и далеко не та, что были братья и сестры в ее лета. Она толста, бела, глазки у нее хорошенькие, и сидит она целый день в углу со своими игрушками, болтает без умолку, но не говорит ничего, что было бы достойно внимания».

Впрочем, именно этой замкнутостью и тихостью нрава и понравилась двухлетняя сестричка старшему брату Александру, который был старше ее на десять с половиной лет. Сам он был склонен к задумчивости, тишине и созерцательности, переизбыточное оживление большого семейства немало раздражало его, оттого среди всех прочих братьев и сестер он и предпочитал Катрин. И стоило ей ощутить это ласковое внимание брата (мужское внимание — как определяла для себя императрица, прекрасно знавшая, что у любви нет возраста, так же, как слов «уже поздно» или «еще рано»), как она мигом перестала быть «белой и толстой», перестала сидеть в углу с игрушками, а принялась кругом бегать за братом, и оторвать ее от Александра было совершенно невозможно. Причем чем дольше, тем меньше бескорыстного, невинного восхищения светилось в ее ярких, темных, больших глазах, а тем больше можно было увидеть в них ревности собственницы, никому не желающей уступать любимую игрушку.

Появление при дворе принцесс Баденских, предназначенных в жены Александру и Константину, пробудило в девочке истинного бесенка. Нет, не шаловливого бесенка, а вполне взрослого и очень опасного беса! На Фредерику‑Доротею, которой предстояло быть окрещенной именем Анна и сделаться женой Константина, она смотрела презрительно, а на прелестную Луизу — с откровенной ненавистью, высмеивала каждый ее шаг, каждое слово, а ее естественные неловкость и застенчивость, которые были и впрямь очень трогательны и умиляли всех остальных, вызывали у малышки приступы грубого смеха. При этом она оказалась достаточно умна (а вернее всего, хитра), чтобы не буйствовать принародно, понимая или чувствуя, что этим восстановит против себя Александра, который очаровался невестой с первого взгляда. Катрин паясничала и скоморошничала, только если была убеждена, что ни няньки, ни воспитательницы ее не видят, и с ее легкой руки остальные принцессы относились к Елизавете насмешливо и пренебрежительно. Первый раз выдала себя Катрин во время венчания брата. И тогда же императрица впервые задумалась, что эта девчонка еще задаст им всем жару, если вовремя ее не окоротить.

Впрочем, Екатерине Алексеевне было не до глупеньких девочек. Куда сильнее мучила ее страсть, которую вызвала нежная красота Елизаветы в обожаемом Платоне Зубове, тревожила собственная неумолимо надвигающаяся старость, приметы которой все меньше поддавались притираниям, румянам, помадам и мушкам, беспокоили причуды сына и наследника, которому предстояло оставить и власть, и трон, и Россию, а нельзя, никак нельзя было делать этого… Вот если бы Александр, любимый внук, был ее наследником, императрица спокойно глядела бы в глаза неминуемой кончине.

Эта мысль все чаще приходила в голову государыне, и она не делала из своих размышлений тайны. Втихомолку ту мысль обсуждали везде, во всех дворцовых закоулках, и даже младшие дети уже были в курсе волнующих разговоров. Ничего пока не знал только Павел…

Разумеется, и Катрин внимала слухам всей душой. Она росла, она взрослела, она умнела — и становилась более хитрой, более изощренной интриганкой, чем все прочие, вместе взятые.

Обожаемый брат может сделаться императором, это хорошо, это прекрасно. Однако рядом с ним на трон воссядет эта дура, эта уродина, эта белая мышь! Да разве она достойна зваться императрицей? Ей место в каком‑нибудь подвале. Вместе с Александром править достойна Катрин! В конце концов, истории известны примеры, когда брат и сестра делили власть. Взять хотя бы царевну Софью и царя Петра. Правда, они ненавидели друг друга, так что этот пример Катрин признала неудачным. А вот если вспомнить Калигулу и его сестру Друзиллу, то это как раз тот пример родственной любви, который вполне подходил.

Хотя, если Катрин правильно понимала некоторые недомолвки учителей и книг, любовь между Калигулой и Друзиллой была не вполне родственной, напоминала любовь мужа и жены. Хорошо им, язычникам, жилось! А православная церковь не дозволяет брак между братом и сестрой. К тому же Александр уже и женат. Значит, думала Катрин холодно, надо привязать его к себе узами другой любви, не супружеской, но не менее сильной. Все вокруг считают ее еще ребенком, но ей уже тринадцать, и она чувствует себя вполне зрелой женщиной. Зрелой — и красивой. Зеркало не врет. Не врут и восхищенные взгляды молодых офицеров, которые Катрин видит. Да и Александр с восторгом смотрит на нее своими голубыми глазами, красивее которых Катрин в жизни не видела! И вообще, он самый красивый мужчина на свете. Брат должен принадлежать ей, принадлежать всецело. Только сначала нужно убрать с пути Елизавету…

Сердцем и страстями взрослая женщина, разумом и жизненным опытом она была еще дитя, а значит, не могла проникнуть в суть натуры своего богоподобного брата. Катрин была убеждена, что он любит ее… Ну да, он любил, но не только ее, он любил женщин вообще, он желал их всех, но отношения его с женщинами, за небольшими, очень небольшими исключениями, можно называть всего лишь «платоническим кокетничаньем», как выражались знатоки человеческой природы. Красавец, с малых лет окруженный женским обожанием, властный не только над жизнью и смертью, но и над сердцами, знающий, что может взять любую, прирожденный охотник, которому ни разу не понадобилось даже ружья зарядить — дичь сама падала в его ягдташ, — он не ведал страсти, потому что страсть — это страх потерять любимое существо. Он не знал потерь, был уверен в собственной неотразимости и в глубине души презирал женщин за то, что они так увиваются вокруг него.

«А если бы я не был царем?» — вот вопрос, который терзал его беспрестанно. Он не верил в искренность других людей, потому что сам был лжив.

Катрин взялась играть с противником, которого невозможно победить. Ведь победа предполагает слабости врага, которыми можно воспользоваться. А у Александра не могло быть слабостей — он был бездушен. Точно так же, как и Катрин. Но она‑то, глупенькая, примитивная и алчная, думала, что вся беда — только в его жене, Елизавете!

Она была приметлива, обожала высматривать и подслушивать. Ее обуревала безумная жажда знать про всех все. Она чувствовала себя полководцем на войне: кто владеет сведениями о противнике, о его сильных и слабых сторонах, тот и победит.

Катрин подкупала слуг и горничных, секретничала с лакеями и бросала многозначительные взгляды на молодых грумов, которые сопровождали в поездках Елизавету и ее любимую фрейлину Варвару Головину… Она шпионила не только за Елизаветой, но и за черноглазым красавцем‑поляком Адамом Чарторыйским, сыном генерального старосты Подолии Адама‑Казимира. Имения Чарторыйских были конфискованы, когда Суворов вошел в Польшу, а сыновья старосты, Адам и Константин, прибыли в Петербург не столько в качестве гостей, сколько как заложники. Императрица Екатерина Алексеевна хотела покорить старосту Подолии, обласкав его сыновей, которые получили звание камер‑юнкеров. Адам вскоре стал ближайшим другом Александра и страдал от любви к Елизавете.

Катрин ужасно хотелось сообщить брату, что его жена не оставила внимание Адама без ответа, надеялась, что этим она разобьет его сердце и он выгонит Елизавету вон. Однако внезапно обнаружила удивительную вещь: такое впечатление, что Александр ничего не имел против измены жены! Кажется, он и сам был некоторым образом влюблен в Адама, а потому просто не мог отказать ему ни в чем, вплоть до того, чтобы поделиться своей женой. Чудилось, он сам подталкивает Елизавету в объятия Адама! Сколько раз Катрин могла наблюдать, как Александр оставляет их наедине, а потом, вернувшись чуть ли не среди ночи, бранит Елизавету за то, что та неприветлива с его лучшим другом.

Да ведь он только обрадуется, если Елизавета изменит, догадалась Катрин. Тогда он с чистой совестью сможет утешаться с распрекрасной Марией Святополк‑Четвертинской, дочерью польского князя, казненного шляхтой за то, что был предан России. Его дочери Мария и Жанетта остались без всяких средств к существованию. Императрица Екатерина отдала приказ привезти их в Россию и приютить при дворе. Александр откровенно потерял из‑за Марии голову.

Очень странно: к ней Катрин не ревновала. Мария всегда останется всего лишь любовницей, а не женой. Любовниц у Александра будет еще множество, к этому нужно относиться философски, как относится мать, великая княгиня Марья Федоровна, к Нелидовой и Лопухиной, отцовским фавориткам. Опасность в глазах Катрин представляли только узаконенные, благословленные церковью отношения. Только такие отношения давали женщине право не просто предаваться с императором радостям любви (подумаешь, для этого всегда можно найти другого мужчину, не обязательно мужа), но властвовать рядом с ним. Или вместо него, что умудрилась в свое время проделать бабушка Екатерина…

Пока же необходимо усугубить отвращение любимого брата к жене. Катрин высматривала‑высматривала, вынюхивала‑вынюхивала… и вдруг наткнулась на нечто вопиющее, невероятное: оказывается, фрейлина Елизаветы Варвара Васильевна Головина не просто так предана ей, не просто претендует на ее дружбу. Она самым настоящим образом влюблена в Елизавету! Эти взгляды, это нежное воркованье, эти томные улыбки, эти непрестанные поцелуи то ручки, то плечика… Обнаженного, заметим, плечика…

— Ты слышал о Сафо? — спросила она Александра как бы между прочим, улучив минутку и застав брата одного. — Правда, мадам Головина на нее чем‑то похожа?

Вопрос бы задан в самую что ни на есть удачную минуту: Варвара Васильевна как раз хлопотала над косыночкой, прикрывавшей белые плечики Елизаветы от ярких солнечных лучей, и руки ее так и порхали над плечами и грудью жены Александра, так и порхали…

Если Александр спокойно относился к утверждению, что дружба между мужчинами может перейти даже в любовь, как доказывают многочисленные античные примеры, то при виде разнеженных глаз жены, томно взирающих на Головину, он ощутил ужасное отвращение, в котором без следа утонула вся та нежность, которую он некогда испытывал к Елизавете.

Графиня Головина была немедленно удалена от двора. А Александр принялся издевательски, методично сводить Елизавету с Адамом Чарторыйским.

Катрин довольно улыбалась. Дело сделано. Елизавета уже на полпути к изгнанию. Теперь следует поработать над родителями. Сообщить им, что их невестка — распутница.

И тут произошло два события.

Умерла императрица. На престол взошел отец, который теперь именовался его величество Павел I. Катрин чувствовала себя так, будто она бежала‑бежала — и с разгону врезалась в стену. Значит, у Александра нет никаких шансов оказаться на престоле, а у нее — сесть там рядом с ним? Разве что отец умрет… Или, к примеру, его убьют какие‑нибудь злодеи‑заговорщики…

А почему бы и нет? В истории сколько угодно примеров, когда тирана убивали. А то, что отец был тираном, знали все. Значит, стоит подождать, пока трон снова освободится.

Для Александра и Катрин!

Второе событие сначала занимало ее ничуть не меньше.

Елизавета заболела. «Может быть, умрет?» — с надеждой подумала Катрин.

Ничуть не бывало! Оказалось: она беременна.

От кого? Катрин чуть голову не сломала над этим вопросом — от мужа или от любовника? Как поведет себя брат?

Александр вел себя, словно был счастливейшим из отцов, ожидающим вполне законного прибавления семейства.

Родилась девчонка. Ну, разумеется! Кого еще может произвести на свет эта белая баденская мышь? Вот если бы Катрин… О, она рожала бы только сыновей, тут нет никакого сомнения!

С малявкой все носились, как с писаной торбой. Пушки стреляли, проводились парады, устраивались балы. Точно такая же суматоха воцарялась, помнила Катрин, когда рожала маменька. Но ведь ее братья и сестры были императорскими детьми, появление на свет которых стоит отмечать пышно. А эта… тщедушная, чернявенькая какая‑то…

Чернявенькая? Но ведь и Александр, и Елизавета белокуры и голубоглазы! В кого же она такая чернявенькая?

Понятно, в кого! Значит, Александр просто‑напросто проявляет дурацкое благородство! Это не его ребенок!

У Катрин сразу отлегло от сердца. И она чуть ли не вприпрыжку помчалась к маменьке, чтобы с самым невинным видом удивиться, отчего это младенчик родился с черными глазками и черными волосиками. Или, может быть, волосы посветлеют, а глазки изменят цвет?

У маменьки у самой глазки изменили цвет от ужаса, и Катрин поняла, что императрица (как всегда, впрочем) ничего не видела дальше своего носа. Она не удостоила дочь ответом, подхватила юбки и понеслась к мужу.

Результатом сего явился вопрос, который император Павел задал статс‑даме баронессе Ливен:

— Сударыня, возможно ли, чтобы у мужа‑блондина и жены‑блондинки родился черненький младенец?

Шарлотта Карловна и бровью не повела:

— Государь! Бог всемогущ!

Однако император, такое впечатление, во всемогущество Божье не слишком поверил. Адам Чарторыйский был немедля послан министром, то есть посланником, к королю Сардинии — строго говоря, в неизвестном направлении, потому что короля Сардинии французы из его королевства изгнали, и трудно было даже вообразить, где его теперь искать, это раз. А во‑вторых, русский министр — последнее, в чем сейчас испытывал нужду вышеназванный король.

Елизавета осталась в России… Правда, маменька‑императрица смотрела на нее с вызывающим отвращением, вся почта невестки перлюстрировалась, император делал вид, что ее вовсе не замечает, а муж все время проводил с Марьей Нарышкиной. Но Елизавету не выслали из России!

Катрин от злости пообгрызла все ногти, получив за это ужасный нагоняй от унылой старухи фон Ливен, и принялась размышлять над тем, как все же подобраться ей к трону. И вдруг… Вдруг случилось истинное чудо!

В Петербург был привезен из Вюртемберга принц Евгений, племянник Марьи Федоровны. Ему было тринадцать лет, и, приглашая его в Россию, Павел сначала хотел всего лишь сделать любезность жене. Однако постепенно намерения его переменились.

Самому Евгению родство с русским императором, помешанным на старопрусской военной системе Фридриха II, приносило пока только одни неприятности. С туго заплетенной по моде того времени косой, круто завитыми локонами, запрятанными под неудобную шляпу, закованный в зеленый кафтан, узкий желтый жилет, такие же панталоны и зеленые сапоги с золотыми шпорами, он чувствовал себя несчастным из‑за того, что лишен всех развлечений своего возраста, и недолюбливал венценосного родственника. В Петербурге самым впечатляющим оказался для Евгения мучительный подъем по слишком крутой лестнице Михайловского замка — ботфорты были непомерно высоки и мешали сгибать ноги.

И вот он оказался перед лицом императора… Воспитатель принца Дибич дал ему строгое наставление — преклонить одно колено пред русским царем, однако из‑за жестких и высоких голенищ ботфортов это никак не удавалась сделать. Внезапно, пытаясь согнуть голенище, принц потерял равновесие и рухнул на оба колена. Император был, видимо, тронут стараниями неуклюжего толстого мальчика. Он поднял Евгения обеими руками, опустил на стул и приветливо разговорился с ним. Евгений скоро освоился и болтал безудержно!

— Знаете, ваше величество, — сказал он в ответ на какой‑то вопрос, — путешествия не делают человека умнее!

— Почему вы так думаете? — спросил Павел с улыбкою.

— Да потому, — ляпнул мальчик, — что Кант никогда не выезжал из Кенигсберга, а мысль его обнимала весь мир.

Лицо Павла так помрачнело, что Евгений даже струхнул.

— А что такое, маленький человечек, знаете вы о Канте? — сурово спросил он.

Молнией промелькнуло в голове юного принца запоздалое воспоминание о решительном отвращении, которое испытывал русский император вообще ко всем философам (в противоположность, между прочим, своей матушке!).

— Я ничего не знаю о его творениях, — быстро нашелся Евгений, — они для меня — иероглифы. Но сам он сделался историческим лицом, и его не обходят молчанием на уроках истории.

Отчего‑то слова эти привели императора в исступленный восторг. Он пожал Евгению руки, несколько раз потряс за плечи, послал воздушный поцелуй и удалился, напевая.

Едва принц вернулся в покои, отведенные ему для жилья, как от имени императора ему передали Мальтийский орден (высшее отличие, какое только мог даровать Павел понравившемуся ему человеку!). А потрясенный генерал Дибич передал своему подопечному слова, сказанные ему императором: «Благодарю вас, генерал, за сопровождение принца; он теперь мой навсегда. Он превосходит мои ожидания и будет, я уверен, вполне соответствовать моим намерениям».

После этого в госте вполне официально признали нового царского любимца, и всяк норовил заискивать перед ним. От визитеров и просителей ему некуда было деться — даже и великие князья смотрели на него особенно ласково. А вообще веселого в Михайловском дворце он находил мало. Даже застолье здесь было унылым, поспешным, так как у императора все было расписано по часам. Как только он вставал, все тоже вскакивали на ноги. Ужин начинался в половине девятого и заканчивался ровно в девять. Разговаривали за ужином мало: блюда следовали одно за другим так быстро, что не то что болтать — поесть толком было невозможно! Во время одного из таких ужинов и произошел случай, имевший большое значение не только для маленького принца, но также и для всей страны, потому что именно это происшествие, возможно, стало толчком к тому, что приключилось 11 марта.

Евгений только что приступил тогда к мороженому, как прислуга подала ему знак, что император готовится вставать из‑за стола. К несчастью, шпоры принца запутались в скатерти и высвободить их он никак не мог. И когда стоявший позади паж выхватил из‑под него стул, чтобы помочь встать, принц вместо этого шлепнулся на пол!

Все захохотали, потому что засмеялся император. Но вдруг лицо его стало серьезным, даже суровым. Спросив Евгения с участием, не ушибся ли он, государь торопливо вышел, приказав Дибичу следовать за ним.

Когда генерал воротился, он был на себя не похож. Едва дождавшись, когда принц воротится в свои покои, он рухнул перед ним на колени и начал целовать ему руки.

Евгений даже счел, что воспитатель его выпил лишнего. Право же, он шатался, как пьяный, и слова его были невнятны. Наконец принцу удалось разобрать:

— Возлюбленный, добрейший господин! Что я слышал? Возможно ли это? Вас ожидает великокняжеский титул, штагальтерство, вице‑королевство!

Евгений уставился на генерала непонимающе, и тот наконец‑то открыл ему замысел Павла:

Он хочет вас усыновить!

Вскоре по дворцу поползли слухи, что Дибич не ошибался. Павел решил женить юного принца на великой княжне Екатерине, усыновить и назначить своим наследником. Государыню и остальных детей он намеревался заточить в монастырь. Более того! Княгиня Гагарина и Кутайсов сами слышали, как Павел ворчал: «Еще немного, и я принужден буду отрубить некогда дорогие мне головы!»

Слухи об этом мгновенно выметнулись из дворца и стали известны в городе. Что характерно, они были всеми встречены с полным доверием. В глазах света Павел был способен на все, абсолютно на все для удовлетворения своих страстей и причуд. Заточить в крепость сыновей и назначить наследником толстенького немчика? Нет ничего невероятного. Сослать в монастырь или вовсе убить жену, чтобы жениться даже не на фаворитке своей, княгине Гагариной, а на французской певице мадам Шевалье? Более чем возможно! Павла откровенно считали сумасшедшим. Он сеял вокруг себя страх, смятение и некое общее предчувствие пугающих, но желанных событий. Всюду звучало одно: «Это не может дольше продолжаться!» Сам Константин Павлович как‑то сказал горько: «Мой отец объявил войну здравому смыслу с твердым намерением никогда не заключать мир!»

Слух о том, что у нее есть возможность сделаться супругой наследного принца, привел Катрин в состояние полного потрясения. Мальчишка был ей ровесником — тринадцать лет — и до крайности уродлив. Что ж, после мечтаний о прекрасном, богоподобном Александре она получит в мужья этакое страшилище? Однако же трон — о, это многое искупало! И, между прочим, кто ей мешает, воссев на трон, извести мужа своего и посадить на его место рядом с собой кого‑нибудь другого — любимого брата, например? Можно не сомневаться: если бы императорский венец достался Друзилле, она непременно разделила бы его с Калигулой, с любимым братом!

Или не разделила бы? В конце концов, очень может быть, что Катрин найдет себе кого‑нибудь другого… И вообще, бабушка была мудрейшая из женщин, что царствовала одна. Ведь всякий мужчина норовит подчинить себе женщину, а Катрин никому не хотела подчиняться. Даже Александру, ибо она чувствовала в нем некую слабость, которая не внушала ей уважения. В ее понимании мужчина непременно должен быть герой, ну а Александр героем не был. Например, он был плохой наездник и страшно боялся перескочить на коне через препятствие или ров. А Катрин, как говорили, родилась амазонкой…

Словом, она несколько растерялась, но на всякий случай принялась сторониться брата и оказывать подчеркнутое внимание Евгению Вюртембергскому. И с изумлением обнаружила, что на него ее чары не действуют. Он ее сторонился, дичился и вообще всячески давал понять, что она ему не нравится.

Ничего, по‑взрослому рассуждала Катрин, стерпится — слюбится…

Она всецело была погружена в мечты о своем будущем, и поэтому случившееся грянуло, словно гром с ясного неба.

11 марта она проснулась в другой стране. У прежней был император Павел Петрович I. У новой оказался император Александр I Павлович. Раньше Катрин была сестрой великого князя, теперь она стала сестрой императора. А ненавистная Елизавета сделалась императрицей!

В первую минуту Катрин была поражена именно этим пренеприятнейшим открытием. И только немного погодя до нее дошло, что брат взошел на престол в результате государственного переворота, отца больше нет в живых, и ни Евгению Вюртембергскому, ни, стало быть, ей не оставлено ни одного шанса оказаться на престоле.

Боже мой, как она рыдала, как неистовствовала! Окружали ее одни идиоты: все решили, что великая княжна оплакивает отца.

Отец? Да ну, подумаешь! Неудачник! Единственным толковым замыслом его было назначить наследниками Евгения и Катрин. Но помешал Александр…

А может быть, он сделал это нарочно? Может быть, ему было невозможно перенести, что младшая сестричка станет императрицей? И ради этого он стал отцеубийцей…

Теперь она держалась с братом очень осторожно, вкрадчиво. Впрочем, он все равно никогда не смог бы заподозрить, что младшая сестричка, милая глупышка, ведет какую‑то свою игру. Да и никто не мог бы! Так считала Катрин.

И тут она ошибалась. Ее коварство было ясно, как день, не только ее брату Константину, но и «белой мыши», новой императрице Елизавете. Причем ясно уже давно!

Когда Елизавета смотрела на своего деверя, она содрогалась. Это было истинное чудовище. Даже члены его семьи считали его таковым. Бедная сестра Анна, которая сбежала от этого ужасного существа и предпочла навеки похоронить себя в глуши, только бы никогда больше не находиться рядом с мужчиной — после Константина все они казались ей свирепыми животными.

В понимании Елизаветы великая княжна Екатерина Павловна была таким же свирепым, беспощадным животным, как и Константин, но она была хитра, как змея, умна и осторожна. Вся семья была очарована ею и плясала под ее дудку. Да и Александр во всем потворствовал ей.

Когда‑то, много лет тому назад, Елизавета очень ревновала его из‑за этой любви. Сначала она наблюдала, как Екатерина надувала губки и подольщалась к Александру, чтобы что‑нибудь получить, а потом она неожиданно осознала, что великая княжна стала уже достаточно взрослой, красивой женщиной и что обращение с братом походит уже на флирт. Самое ужасное, что Александр этот флирт поддерживал — чем дальше, тем охотней. Елизавета равнодушно относилась к тому, что он дарит драгоценности Марии Святополк‑Червинской, теперь Нарышкиной. Но когда Катрин вынудила брата подарить ей жемчуг, который Елизавете оставила императрица Екатерина Алексеевна (просто выцыганила у него эти несчастные подвески, аграф и колье, холодно сообщив, что жемчуг никогда не шел его жене!), тут уж Елизавета всерьез забеспокоилась, ведь когда‑нибудь эта расчетливая тварь может потребовать у брата голову ненавистной невестки…

Единственный человек — мать — была в курсе тревог молодой русской императрицы:

«Сегодня он возвращается, дорогая маман, и я боюсь, что обстановка здесь очень опасная. Я немногое могу сообщить вам, потому что, как вам известно, я не пользуюсь его доверием. Он редко разговаривает со мной, а сама я не смею подойти к нему. Несмотря на ту боль, которую я испытала и продолжаю испытывать от его равнодушия ко мне и в связи с присутствием при дворе этой твари Нарышкиной, у меня к нему остается самое большое и преданное чувство. Двор привело в ярость заключение пакта с Наполеоном Бонапартом, и его сестра, о которой я писала раньше, плетет интриги, направленные против него…»

Это отрывок только из одного письма Елизаветы, но все остальные полны тревожных полунамеков.

Она только изумлялась легковерию Александра. На самом деле ее супруг вовсе не был таким благостным и великодушным порфироносным красавцем, каким его обычно представляло общественное мнение. Императрица Екатерина Алексеевна пыталась переделать его характер по образу своему и подобию, однако почва была не столь благодатная, как ей хотелось бы. Получился очень нервный, лживый, любящий уединение мизантроп, вынужденный притворяться гуманистом. При этом Александр обладал неумолимой волей и огромным чувством собственного достоинства. Когда требовалось, он мог быть жестоким.

Иногда его терзали приступы малодушия, и это было самым слабым местом его натуры. Жестокость требует последовательности, так же, как и гуманизм. Все требует последовательности! Но Александр не умел быть последовательным ни в чем. В этом смысле он мало напоминал своих немецких предков, а был совершенно русским человеком.

Никто так, как Елизавета, не знал, какие демоны грызли его, сколько раз он кричал по ночам от ужаса, потому что призрак задушенного отца вдруг наклонялся над его ложем и шептал что‑то невнятное и укоряющее, пытаясь растянуть сдавивший горло белый шарф. Неужели Александр так и не повзрослел, неужели не научился читать в сердцах людей? Мерзкая девчонка Катрин никого не любит, кроме себя! Неужели Александр принимает заигрывания сестры за чистую монету, так ослеплен этой мегерой, что не замечает зависти и лживости за маской веселости и бесцеремонности? Неужели он верит в то, что сестра любит его? Или же он видит ее насквозь, а эта братская снисходительность — лишь зловещая роль, так хорошо разыгрываемая, что даже сама Катрин поверила?

Так или иначе обстояли дела, Елизавета не сомневалась: Катрин изображает из себя веселого котенка лишь до тех пор, пока Александр не наступил на ее игривый хвостик, не ущемил ее интересы. Но стоит ему сказать ей хоть слово поперек, и, как говорят русские, пойдут клочки по закоулочкам!

Елизавета поняла, что оказалась права, когда Катрин вошла в возраст невесты и по европейским дворам пронесся слух, что ей подыскивают мужа. Немедленно последовало предложение — и от кого! От самого Наполеона Бонапарта!

Сначала предложение держали в тайне от невесты. Мария Федоровна беспрестанно совещалась с посланником Коленкуром, а вообще‑то все чувствовали облегчение. Очень уж вовремя поступило предложение! Ведь буквально за несколько дней до его поступления Катрин получила печальное известие — в военных действиях со Швецией, в сражении под Иденльсами, погиб князь Михаил Петрович Долгорукий, в которого Катрин некоторое время назад вдруг влюбилась, причем настолько сильно, что даже стала поменьше думать о царственном брате и обо всех своих честолюбивых замыслах.

Сказать по правде, Михаил Петрович был вполне достоин и пылкой любви, и того, чтобы сделаться соперником самого императора. В описываемое время ему было около тридцати восьми лет. У него была блистательная боевая биография: в шестнадцать лет участвовал в походе на Кавказ, затем принимал участие в войне с Персией, девятнадцати лет побывал в Париже с особыми поручениями. Красавец, умнейший человек, он проводил время между беседами с учеными людьми и обольщением прекрасных дам, среди которых были, между прочим, Жозефина Бонапарт, мадам Рекамье, мадам де Сталь, Каролина Мюрат… Знаменитая княгиня Евдокия Голицына по прозвищу La princesse de la Nuit, Принцесса Ночи, была по уши в него влюблена и умоляла мужа о разводе, надеясь сделаться княгиней Долгорукой. Сам Наполеон оказывал ему благосклонное внимание и перед отъездом подарил пару пистолетов знаменитого Бертье.

Вернувшись в Россию уже после трагических мартовских событий, Михаил Долгорукий был определен флигель‑адъютантом к Александру Павловичу, во время военных действий при Аустерлице был ранен и награжден золотой шпагою с надписью «За храбрость». В 1808 году, когда открылась война со Швецией, его назначили начальником Сердобольского отряда. Разумеется, не все время пребывал он на фронтах, частенько возвращался ко двору, и тут покорял прекрасных дам направо и налево.

Внезапная к нему склонность великой княжны Екатерины на некоторое время очень сильно поссорила императора с матерью. Александр смотрел на развивающийся роман с удивительной благосклонностью. Марья Федоровна понять этого не могла и бесновалась, упрекая сына в желании сдать с рук своевольную сестру, которая могла бы сделать блистательную партию. Елизавета Алексеевна прекрасно понимала, что ее свекровь, при всей своей недалекости и непроницательности, на сей раз попала не в бровь, а в глаз. Именно что избавиться от агрессивной, опасной сестрицы и хотел Александр. А это значило, что цели Екатерины были ему совершенно прозрачны, а суть натуры — ясна, причем давно. И ему пришлось поговорить с матерью совершенно откровенно, что привело ее в совершенно ужасное состояние. Она поражалась, что не видела истинного лица собственной дочери, одержимой такой жаждой власти, что она готова была на нарушение всех запретов Божьих и человеческих ради трона. В самом деле — брак с добродушным и беззаветно преданным императору Михаилом Долгоруким надолго, если не навсегда, исцелил бы ее от беспочвенных мечтаний. Согласие на брак было дано, курьер отправился на театр военных действий с радостным для Долгорукого известием, однако по злобной насмешке судьбы попал как раз к моменту отправки мертвого тела князя в тыл…

Вот уж воистину — судьба шутила с ним! Как раз накануне решающего сражения князь поссорился с генерал‑лейтенантом Тучковым‑первым и предъявил права на командование в предстоящей атаке. Якобы на то была воля государя. В доказательство он предъявил письмо Александра, незадолго до того полученное. Тучков, впрочем, отвечал, что подчиняется прежде всего главнокомандующему Буксгевдену, именно его приказ ему нужен, чтобы сложить с себя полномочия, а без того младшему в чине он командования не уступит.

Сказано было сие тоном крайне запальчивым. Долгорукий оскорбился и вызвал Тучкова на дуэль. Тот резонно отвечал: мол, на войне, ввиду близкого неприятеля и скорой атаки против него, двум генералам стреляться на дуэли совершенно немыслимо — и предложил решить спор гораздо проще: обоим рядом пойти в передовую цепь и предоставить решение спора судьбе, то есть неприятельской пуле или шальному ядру. Долгорукий охотно согласился — и сразу же шведское ядро убило его наповал.

Потрясение при дворе воцарилось небывалое. Конечно, и прежде случалось, что приходили известия о гибели того или иного героя, однако это не были почти официально объявленные женихи великих княжон!

Открыто проявлять свое горе Катрин было неуместно, однако глаза ее приняли такое отчаянное выражение, что даже брату стало ее жаль, и он не мешал матери развить бурную деятельность по подбору ей жениха.

Что и говорить, на первый взгляд кандидатур казалось немало. То были как мелкие сошки вроде австрийских эрцгерцогов Фердинанда и Иоанна, племянника самой Марьи Федоровны герцога Вильгельма Вюртембергского, принца Баварского, принца Генриха Прусского, Леонарда Саксен‑Кобургского и Георга Ольденбургского, так и птицы высокого полета. Наиболее яркой персоной выглядел среди последних австрийский император Франц, недавно овдовевший. То есть Екатерине представилась возможность сделать партию, которая одним махом удовлетворила бы все ее самые честолюбивые амбиции.

Услышав о сватовстве Франца, Александр засмеялся своим высоким, пронзительным смехом, в котором всегда слышалось нечто искусственное. Правда, в эту минуту он был искусственным от первой до последней нотки. Екатерина — императрица Австрии… Хуже такой будущности для него самого и для всей России трудно было что‑то представить, учитывая непомерные амбиции девчонки. Нет, этого брака ни за что нельзя допустить!

Через князя Куракина Александр передал свое мнение вдовствующей императрице. Тот сообщил ей следующее: «Государь думает, что личность императора Франца не может понравиться и быть под пару великой княжне Екатерине. Государь описывает его как некрасивого, плешивого, тщедушного, без воли, лишенного всякой энергии духа и расслабленного телом и умом от всех тех несчастий, которые он испытал; трусливого до такой степени, что он боится ездить верхом в галоп и приказывает вести свою лошадь на поводу… Государь не согласен и в том, что этот брак может быть для нас полезен в политическом отношении. Он утверждает, что ее высочество его сестра и Россия ничего от этого не выиграют и что, наоборот, — отношения, которые начнутся тогда между Россией и Австрией, будут мешать нам выражать как следует свое неудовольствие Австрией всякий раз, когда она поступит дурно, а так она часто поступала. Он утверждает еще, что великая княжна испытает только скуку и раскаяние, соединившись с человеком, столь ничтожным и физически, и морально».

Катрин едва не лопнула от злости, узнав о такой аттестации жениха, которого она уже приготовилась считать своим мужем. С трудом владея пером после ужасной сцены, которую ей пришлось вынести, матушка‑императрица по мере сил мягко и сдержанно попыталась изложить сыну доводы Катрин в пользу — в несомненную пользу! — этого брака: «Брат находит, что император слишком стар? Он находит его некрасивым? Но я не придаю значения красоте в мужчине. По его словам, он неопрятен? Я его отмою. Он глуп, у него дурной характер? Великолепно!..»

Вслед за письмом матери курьеры доставили императору и письмо сестрички: «Вы говорите, что ему сорок лет, — беда невелика. Вы говорите, что это жалкий муж для меня, — согласна. Но мне кажется, что царствующие особы, по‑моему, делятся на две категории: на людей порядочных, но ограниченных; на умных, но отвратительных. Сделать выбор, кажется, нетрудно; первые, конечно, предпочтительнее… Я прекрасно понимаю, что найду в нем не Адониса, а просто порядочного человека; этого достаточно для семейного счастья».

Прочитав письмо Катрин, Александр за голову схватился. Справиться с этой вздорной девчонкой будет нелегко. Ему очень хотелось считать ее девчонкой, видеть в ее упорстве лишь девичье тщеславие, желание сделать партию более блестящую, чем старшие сестры. (Напомним: Александра стала женой австрийского эрцгерцога Иосифа и уже успела покинуть сей мир, Елена была замужем за герцогом Карлом‑Фридрихом Мекленбург‑Шверинским, а Мария — за великим герцогом Саксен‑Веймарским, имя коего также было Карл‑Фридрих. Есть разница: какие‑то герцоги — и император!)

Александр попытался воззвать к разуму Катрин: «Никто в мире не уверит меня в том, что этот брак мог бы быть для вас счастливым. Мне хотелось бы, чтобы вам хоть раз пришлось провести с этим человеком день, и я ручаюсь чем угодно, что у вас уже на другой день прошла бы охота выйти за него замуж».

Катрин упорствовала до тех пор, пока Александр в письменном виде не стукнул кулаком по столу и не заявил, что не желает больше никаких — ни‑ка‑ких! — разговоров об императоре Франце «в своем доме».

Впрочем, эта история его кое‑чему научила. Он отдал приказ своим дипломатам обо всех случаях могущего быть сватовства со стороны последующих претендентов докладывать прежде всего ему, а потом уже туманить голову блестящими перспективами его матери и сестре.

Предупреждение было сделано как нельзя более вовремя, потому что следующее предложение последовало как раз от «кровавого корсиканца» — Наполеона Бонапарта.

Как ни пытался Александр скрывать это предложение, слухи, конечно, дошли до дворца. И как только он вернулся после подписания Тильзитского мира, Екатерина немедленно потребовала встречи.

Боже ты мой, она одна из всех его братьев и сестер смела чего‑то требовать, а не покорнейше просить! Александр знал, в чем причина: она никогда не воспринимала его как настоящего императора. Она убеждена: так, как он, может править всякий. Мол, у нее получилось бы куда лучше!

— До меня дошли слухи, будто Наполеон хочет развестись со своей женой и жениться на мне. Это правда? — с места в карьер начала Катрин.

Александр небрежно пожал плечами:

— Да, французский посол намекал на что‑то в таком роде. Не стоит и говорить, что я не придал этому абсолютно никакого значения.

— Почему же вы не посоветовались со мной? — с трудом сдерживаясь, спросила Катрин.

— Дорогая сестра, но ведь это смешно! Вы и вульгарный корсиканец? Я знал, что вам и в голову не придет всерьез думать о нем.

Катрин с трудом подбирала слова:

— Но ведь речь идет о моем замужестве. О моем! Мне и решать!

И она в отчаянии заломила руки. Бонапарта Катрин презирала, ненавидела, осуждала, но он был самым могущественным человеком в мире. Даже Александр остерегался его. Если она выйдет замуж за Бонапарта, то… О, это будет значить очень многое! Его честолюбие вполне соизмеримо с ее честолюбием. Она не будет обычной комнатной кошечкой вроде Жозефины. Она будет детородным животным, которое, быть может, хотел бы найти Наполеон, мечтающий о наследнике, и одновременно будет неустанно подогревать его планы по завоеванию мира. Она… она будет императрицей Франции, имеющей право на русский трон в России. Но Александр не должен даже заподозрить ничего о ее тайных мыслях!

— Брат… — чуть не плакала Катрин. — Наполеон перестанет быть вашим врагом, если женится на мне. Ему нужна царственная кровь в его династии. Наступит день, и ваш племянник будет править Францией. А вы — Россией. Этот родственный союз будет непобедим! Прошу вас, подумайте! Скорее вызовите Коленкура. Скажите, что вы передумали, что вы согласны!

Александр уклончиво улыбнулся. Дорогая Катрин его что, безумным считает?!

Какое‑то время ему удавалось морочить ей голову, делая вид, что вопрос обсуждается. Коленкур так хотел согласия русского императорского дома, что принимал желаемое за действительное и доносил в Париж о несомненном успехе сватовства.

А между тем Катрин почувствовала неладное. Александр уехал в Эрфурт. Она надеялась, что брат там поставит все точки над «i» насчет ее брака, однако мать отводила глаза и запрещала с кем‑то обсуждать сватовство Наполеона. Оно как бы хранилось в тайне… Однако это был секрет Полишинеля! И точно так же не стало тайной то, что русский император в один прекрасный день отказал французскому императору в руке своей сестры.

Услышав о возвращении Александра из Эрфурта, Катрин ворвалась к нему, как безумная, — и запнулась, увидев рядом с ним мать. У них был вид заговорщиков.

— Я слышала, вы отказали ему, это так? — начала она, как всегда, оставив предисловия и реверансы вежливости для других. — Значит, вы обманули меня? Вы что, вообще не хотите, чтобы я выходила замуж? Вы желаете, чтобы я шла в монастырь, как сестры русских царей из варварских времен?!

У брата был ничего не выражающий взгляд. Так он не смотрел на нее ни разу.

Катрин услышала, как тяжело дышит матушка, и вдруг ей стало так страшно, как не было никогда в жизни. Александр клялся и божился, что гибель отца произошла против его воли, но кто знает… Говорили, он дал Палену свое согласие на цареубийство, а ведь отец значил для него неизмеримо больше, чем она, некогда любимая, но теперь чрезмерно назойливая сестра…

Катрин увидела, как побледнела матушка, и поняла, что та боится своего сына. Значит, и она должна бояться своего брата?

Екатерина вздернула подбородок и проговорила высокомерно:

— Наполеон — чудовище, порожденное революцией! Что он о себе возомнил?! Да я скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца!

Александр осторожно взял ее руку и, чуть нагнувшись, припал к ней губами. Императрица громко всхлипнула и прижала ко рту платок.

Катрин посмотрела на склоненную голову брата. Белокурые завитки лежали ровно, один к одному, как у римских статуй. Только на самой макушке волосы Александра чуть поредели, и между ними нежно сквозила розоватая кожа.

«Он лысеет, стареет… — холодно подумала Катрин. — Теперь мне придется убить его. Я никогда не прощу ему Франции!»

И она нежно прижалась щекой к ненавистной отныне голове.

Этому человеку отчаянно не везло в любви. Отважный, умный, знатный и знаменитый, богатый, галантный, острослов, с княжеским титулом и благороднейшей старинной фамилией… Все было при нем! Правда, красавцем его трудно было назвать, но вроде бы мужчине красота не слишком нужна, довольно и вышеперечисленных качеств. Нет, женщины его не чурались, охотно открывали ему свои объятия, однако он упорно считал, что обделен любовью. Его жена чуть ли не через месяц после свадьбы как уехала за границу подлечить расстроенные нервы (подразумевалось, что именно он, злодей этакий, расстроил их!), так и не собиралась назад, только беспрестанно просила в письмах денег, денег, денег… Иногда вместо писем доходили слухи. Судя по ним, княгиня не скучала в чужих краях. Вернее, ей не давали скучать обворожительные мужчины самых разных национальностей, начиная от знаменитого, хотя и малость постаревшего ловеласа Андрея Кирилловича Разумовского, некогда наставившего рога самому цесаревичу Павлу Петровичу note 3, до блистательного австрийского канцлера Меттерниха, кумира всех европейских красоток.

Другой человек взял бы да и развелся с такой, говоря по‑русски, отъявленной потаскухой, а наш герой считал, что коли дал он женщине свое имя, коли стоял с ней под венцом, значит, должен всю жизнь защищать ее от всяческих нападок со стороны и по мере сил своих поддерживать. Она ведь не хотела за него замуж идти. Да и он, правду сказать, не пылал от желания жениться. Брак их свершился по воле императора Павла. Вот так: взбрела государю блажь в голову, да и приказал он — марш‑марш! — генералу Петру Багратиону и молоденькой красотке Екатерине Скавронской, падчерице своего любимца, рыцаря Мальтийского ордена Юлия Литты, проследовать под венец. Покойный император любил таким образом чудесить, устраивая — а вернее, ломая и калеча — чужие судьбы!

Поскольку Екатерина Павловна (ну да, мадам Багратион тоже звали Екатериной Павловной, совершенно как великую княжну) была отъявленная авантюристка и интриганка, она заигралась в одну игру, модную в то время среди русских аристократок, обретающихся за границей, а именно — в шпионаж. Конечно, ей было далеко до такой, например, мэтрессы сего жанра, как Дарья Христофоровна фон Ливен (сноха, между прочим, добрейшей Шарлоты Карловны фон Ливен, воспитательницы наследных принцев и принцесс дома Романовых), однако и от княгини Багратион польза была немалая, отчего Александр совершенно снисходительно смотрел на шашни русской дамы с кем ни попадя и ничего не делал для того, чтобы вернуть ее домой, в объятия скучающего супруга.

Так прошло несколько лет, и вдруг, совершенно внезапно, Екатерина Павловна (княгиня Багратион) получила от русского советника в Париже подряд несколько указов отбыть в родные палестины, в объятия любящего супруга. Якобы такова настоятельная воля императора. Ветреная красавица и бровью не повела, потому что была в то время очень занята чьим‑то чужим супругом и до своего родного ей не было решительно никакого дела. А русский император… ну, княгиня Багратион всегда могла отговориться тем, что пренебрегла его приказом потому, что именно в этот момент истово, в поте лица своего (и тела) радела о пользе любимой родины.

Между тем очень жаль, что посланник не показал прекрасной даме рескрипты Александра, в коих содержались просьбы о возвращении. Суть в том, что просьбы сии были не только настоятельными, но даже и отчаянными. Сказать по правде, некоторое время Александр и впрямь взирал на княгиню Багратион как на возможную спасительницу в весьма двусмысленной и сугубо неприличной ситуации, которая складывалась в русском царском семействе. Император уповал, что при виде соблазнительной и прекрасной законной супруги своей князь Багратион вновь обретет на плечах голову, которую он было потерял, когда его вдруг принялась штурмовать великая княжна Екатерина.

Катрин знала его с детства. Ей было лет двенадцать, когда лейб‑гвардии егерский полк, которым командовал красивый, худой, черноглазый грузинский князь, принял охрану императорской фамилии, выезжавшей на лето из столицы в Павловск или Гатчину. Иногда, впрочем, полки менялись, если того требовали боевые действия, но как‑то так получалось, что Багратиона Екатерина видела особенно часто. В полках мелькало множество молодых и пригожих офицеров, однако в то время она была, как кошка, влюблена в брата, и если другой мужчина мог привлечь ее внимание, то отнюдь не блестящей внешностью, а блестящей биографией. Биографию же Багратиона вполне можно было называть именно блестящей.

Князь Петр Иванович происходил из древнего рода. Ему не было и семнадцати, когда ближайшая родственница его, княгиня Анна Голицына, урожденная княжна Грузинская, вызвала его в 1782 году в Россию и представила князю Потемкину‑Таврическому, который зачислил князя в Кавказский мушкетерский полк сержантом. Здесь перед Багратионом открылась возможность вступить на военное поприще, с которого он уже не сходил. Для начала он принял участие в экспедициях против чеченцев, в одном из боев был тяжело ранен, попал в плен, но горцы вернули его в русский лагерь живым и даже без выкупа — в знак признательности к отцу Багратиона, оказавшему им некогда какую‑то услугу.

С Кавказским мушкетерским полком молодой князь участвовал в Русско‑турецкой войне 1787–1791 годов, в 1788‑м под знаменами Потемкина проявил бесстрашие при штурме и взятии Очакова. Вообще абсолютное бесстрашие было его главным свойством как солдата. Но при этом он был умен, и если брал на себя труд спорить с вышестоящими чинами, то тем не приходилось жалеть, если они признавали правоту князя.

В 1793 году Багратион перешел в Софийский карабинерный полк, с которым действовал в Польше против повстанцев. Здесь он состоял под началом Суворова. Поражением гонористой и опасной шляхты и расширением своих владений после третьего раздела Польши Россия немало обязана и Багратиону. Князь Петр Иванович стал незаменимым помощником Суворова в Итальянском и Швейцарском походах против французов (1799 год). В Итальянском походе генерал‑майор Багратион возглавлял авангард русско‑австрийской армии и не раз отличился в сражениях; он был дважды ранен, но не покидал поля боя. Не единожды от его действий зависел исход битвы. За участие в Итальянском походе фельдмаршал подарил князю Петру свою шпагу, с которой тот не расставался до конца жизни.

В легендарном Швейцарском походе через Альпы Багратион шел в авангарде армии Суворова, прокладывая путь войскам в горах и первым принимая на себя удары противника. При атаке Сен‑Готардского перевала сумел через скалы зайти в тыл французов, и перевал был взят. После преодоления Чертова моста он боями проложил дорогу в долине Клюнталь. Командуя арьергардом, прикрывал выход русско‑австрийской армии из окружения, принимая на себя всю тяжесть вражеских ударов. 6‑й егерский полк, составлявший бессменное ядро его отряда, окончил кампанию в составе всего шестнадцати офицеров и трехсот солдат. В Швейцарском походе Петр Иванович был снова ранен.

С 1800 года Багратион являлся шефом лейб‑гвардейского егерского батальона, начало которому еще в 1792‑м положил цесаревич Павел; затем переформировал его в полк. С открытием военных действий Австрии и России против Франции в 1805 году ему был вверен авангард армии Кутузова. Из‑за неудачных действий австрийцев русская армия дважды оказывалась перед угрозой окружения, и дважды авангард, становясь арьергардом, геройски прикрывал отход основных сил Кутузова. Особенно в трудном положении русская армия оказалась после сдачи австрийцами Вены, и Кутузов, уводя войска маршем от Кремса к Ольмюцу, приказал Багратиону: «Лечь всем, но задержать врага».

Дав клятву устоять, доблестный генерал с шеститысячным отрядом весь день 4 ноября под Шенграбеном сдерживал натиск впятеро превосходившего противника. Лишь получив сведения о благополучном отходе русских войск, он штыками проложил себе путь через кольцо окружения и присоединился к Кутузову, при этом привел еще пленных и принес захваченное знамя. За столь блистательный подвиг он был удостоен чина генерал‑лейтенанта, а 6‑й егерский полк, вновь составлявший основу его отряда, первым из полков русской армии получил в награду серебряные трубы с Георгиевскими лентами.

В несчастном для союзников Аустерлицком сражении отряд Багратиона, действуя на правом фланге союзной армии, смог устоять перед натиском французов, а затем прикрывал отступление расстроенной армии. За Аустерлиц Петр Иванович был пожалован орденом Святого Георгия 2‑й степени.

В русско‑прусско‑французской войне 1806–1807 годов, как и в предыдущей, Багратион командовал авангардными и арьергардными отрядами в зависимости от того, наступала или оборонялась русская армия. И вновь он выделялся боевыми успехами по сравнению с малоудачными действиями союзных войск. Во Фридландском сражении в июне 1807 года, ставшем в войне последним, князь со шпагой в руках пытался вдохновить дрогнувших солдат, сдержать всеобщее смятение, но все было напрасно. Затем он пятеро суток со своим отрядом прикрывал отход союзных войск. Утешением и наградой ему стала золотая шпага, осыпанная алмазами, с надписью «За храбрость».

В 1808 году Багратион отправился на войну со Швецией (во время которой, вспомним, пал Михаил Петрович Долгорукий). 21‑я пехотная дивизия, которую он возглавлял, в феврале — марте, провела ряд удачных сражений и боев, заняла города Таммерсфорс, Бьерсборг, Або, Вазу и Аландские острова. После отдыха в России Багратион осенью 1808 года вернулся в Финляндию, где приближался решающий период войны. План Александра I предусматривал ускорить победу над шведами путем смелого движения русской армии через Ботнический залив к берегам Швеции. Считая, что поход в зимнее время, по льдам и глубокому снегу, невозможен, главнокомандующие русской армией — сначала генерал Буксгевден, затем Кнорринг, а за ними и другие генералы высказывались против такой операции. Багратион же сказал военному министру Аракчееву, присланному руководить походом: «Прикажите — пойдем». Командуя одной из трех колонн, он успешно преодолел сложнейший путь по замерзшему заливу из Або до Аландских островов, за шестеро суток занял их, а авангардный отряд героического Якова Кульнева достиг шведского берега. В дальнейшем война завершилась победным для России мирным договором.

Князь Багратион появился в Петербурге воистину овеянный славой, и множество прекрасных дам выразили негодование бессердечием и глупостью княгини Багратион, которая пренебрегала таким знаменитым мужем. Даже в том героическом созвездии, которое представляло собой высшее российское офицерство тех времен, Багратион сверкал, как ярчайшая из звезд. При этом был он невероятно скромен, считал себя человеком невзрачным и неинтересным, а потому щедрые авансы, которые ему вдруг начала делать великая княжна Екатерина, поначалу не замечал и на свой счет никак не принимал.

Во‑первых, она — особа императорской фамилии. Во‑вторых, в его глазах Катрин была все еще девочкой, и это неудивительно: между ними было двадцать три года разницы. В‑третьих, слух о ее увлечении обворожительным Долгоруким, к несчастью, недавно погибшим, набрасывал на нее некий почти вдовий флер, совлекать который застенчивому князю Петру и в голову не взбредало. Кроме того, в светских гостиных непрестанно бродили слухи о новых и новых претендентах на руку великой княжны, которые, правда, почему‑то отметались, возникали вновь и вновь отметались… Впрочем, дела сватовства Багратион считал сугубо бабьими и отродясь ничем таким не интересовался — со времени своего собственного сватовства, кое завершилось для него полнейшей и безоговорочной капитуляцией, осложненной множеством аннексий и контрибуций, конца выплате которых не предвиделось.

Короче говоря, Петр Иванович оказывал великой княжне только обязательное, самое почтительное внимание и не сразу сообразил, что она мелькает в поле его зрения как‑то подозрительно часто. Спустя некоторое время Багратион вдруг осознал себя осажденным гарнизоном, окруженным превосходящими частями противника, прорвать оцепление коего было безнадежной затеей.

У него не было шансов выиграть эту битву, потому что он был нужен — трижды нужен! — молодой великой княжне. Решив в порыве мстительности покончить со своим братом, она так и не отказалась от этой мысли. В отличие от Александра, она была человеком последовательным, хотя созвездие Близнецов, которое покровительствовало дню ее рождения note 4, считается знаком людей противоречивых и непостоянных (а порой даже двоедушных, если не предателей). Именно на путь предательства и вознамерилась ступить Екатерина.

В пылком своем воображении она перебрала множество способов отмщения, среди коих не без внимания осталась и античная цикута, последний напиток великого Сократа, и маленькая черная змейка, выскользнувшая из корзины с цветами и обвившаяся вокруг запястья Клеопатры, словно браслет, подаренный самой Смертью, и разные другие «игры», достойные шекспировских трагедий. В конце концов Катрин пришла к тому же, о чем думала и раньше: ей нужен трон, на меньшее она не согласна. Однако если в далекие времена (четыре‑пять лет казались Екатерине неимоверно давним прошлым) она хотела бы разделить трон с братом, то теперь она только головой качала, удивляясь, как такая дурацкая мысль вообще могла взбрести ей в голову. Теперь она хотела бы воссесть на престол одна. В России были Екатерина I и Екатерина II, почему бы не появиться и Екатерине III? Граф Орлов возвел на престол Екатерину II на штыках гвардии. Так отчего бы и князю Багратиону не возвести на престол Екатерину III на тех же штыках? Его авторитет в армии огромен, он вполне годится на то, чтобы устроить государственный переворот — и не только возвести Екатерину на престол, но и защищать права узурпаторши вплоть до коронации. Правда, тут есть одно «но». Орлов был любовником той Екатерины… Значит ли это, что этой Екатерине следует сделаться любовницей Багратиона?

Она передергивалась от страха и брезгливости, едва только представляла себя с мужчиной… с другим мужчиной, не с Александром. Решится ли она соблазнить князя Петра? Соблазнится ли он ею или не сможет преодолеть почтительности, застенчивости и всего прочего, что делает его в глазах Екатерины похожим не столько на героя‑воина‑любовника, сколько на все еще яркого, но уже немолодого и изрядно пощипанного жизнью петуха?

К тому же где‑то в отдаленном или не столь отдаленном будущем маячит замужество с каким‑нибудь герцогом… Ушки у Катрин с самого детства были на макушке, и еще задолго до того, как Шарлота Карловна фон Ливен, наставительно воздевая сухой палец, заговорила с ней о том, что девица должна идти под венец невинной, словно белая голубица, царевна отлично знала, какое значение придается первой брачной ночи. Это казалось ей порядочной дурью, однако сколько существует в жизни таких дурацких условностей, с которыми почему‑то должны считаться прежде всего женщины! Если она совратит Багратиона, муж, который у нее когда‑нибудь будет, сразу все поймет, даже если это будет такой simple Simon, Симон‑простак (или, говоря по‑русски, Иванушка‑дурачок), как Георг Ольденбургский.

Ну что ж, значит, надо не просто соблазнить Багратиона, но и сделать его верным своим рабом. До принудительного замужества дело дойти не должно. Кстати, это хорошая приманка для Багратиона — перспектива в будущем сделаться императором. Екатерина может пообещать ему руку — тогда, когда завоюет трон. Разумеется, она не станет исполнять свое обещание. Но это — дело далекого будущего, а пока не стоит делить шкуру неубитого медведя, необходимо решиться и сделать первый шаг…

В конец концов Екатерина решилась. И ей это удалось.

Конечно, размышляла она несколько дней спустя, когда сие событие свершилось, глупо было судить о достоинствах Багратиона только по его виду. Он оказался великолепен: такой нежный, что у нее слезы подкатывали к глазам. И такой сильный! Как могла эта дура, его жена, его покинуть?! Он создан не только для войны, но и для любви. Лучшего Вергилия в мир плотских наслаждений Екатерина не смогла бы найти, даже если бы искала нарочно. Пожалуй, если бы они с Александром взялись во всем подражать Калигуле и Друзилле, которых, как известно, связывали греховные отношения, Екатерина получила бы меньше удовольствия. Ну а теперь нужно тихонько подвести Багратиона к мысли о перевороте…

В это самое время ее царственный брат, который унаследовал от отца манию преследования, но только, как умный человек, очень тщательно скрывал ее от окружающих, довольно быстро узнал как о том, что сестрица его лишилась невинности, так и о том, с чьей помощью сие произошло. Александр одновременно ужаснулся и восхитился глубиной коварства сестры. Ему был отлично понятен механизм, двигавший эту восхитительную красавицу, начисто лишенную сердца и души, более напоминающую куклу‑живулю, самодвигу note 5, чем человека. Право, Екатерина не могла выбрать более подходящего человека, чем Багратион, способного повести за собой гвардию и совершить государственный переворот. И в то же время она не смогла бы выбрать более неподходящего человека, потому что Багратион органически не способен на предательство, но этого понять Екатерине не было дано.

В любом случае Александру стало ясно, что он должен срочно сделать две вещи: устроить бракосочетание сестры с первым же германским принцем, который для этого сгодится, — и отправить Багратиона в действующую армию. О да, император был совершенно уверен в преданности своего вассала, однако… не вводи во искушение малых сих, как сказано в Евангелии. Все‑таки Александру не слишком‑то приятно было узнать, что планы Екатерины стали известны даже при иностранных дворах. Так, шведский посланник Стединг доносил своему королю (письмо его было перехвачено, перлюстрировано и перекопировано для представления Александру): «Вопрос о ниспровержении царя во многих гостиных обсуждается почти открыто».

Императорское слово, как и Господне, есть дело: «Признавая нужным нахождение ваше в Молдавской армии, повелеваю вам по получении сего отправиться к оной и явиться там к главнокомандующему…»

Багратион, произведенный в генералы от инфантерии, был назначен командовать Молдавской армией в войне с Турцией. Приняв армию, в которой было лишь 20 тысяч человек, Багратион, не снимая блокады Измаила, в августе 1809 года взял Мачин, Гирсово, Кюстенджи, в сентябре разбил турок под Рассеватом, осадил Силистрию, захватил Измаил и Браилов. В октябре у Татарицы он нанес поражение войску великого визиря, шедшему на помощь Силистрии. В связи с подходом все новых турецких сил и приближением зимы Багратион отвел свою армию на левый берег Дуная с расчетом усилить войска и возобновить действия весной. Но в Петербурге не все остались довольны его действиями, и награжденный орденом Святого Андрея Первозванного Багратион в марте 1810 года был сменен на посту главнокомандующего генералом Николаем Каменским. Князь Петр немедленно поспешил вернуться в Петербург и застал Екатерину уже замужем за Георгом Ольденбургским.

Почти одновременно с этим он прочел в газете «Санкт‑Петербургские ведомости» вот такое объявление: «…Министр внутренних дел князь Куракин объявляет, что генерал‑лейтенантша княгиня Екатерина Павловна Багратион, урожденная графиня Скавронская, по случаю пребывания ее вне государства, предоставила ему управление и распоряжение всем ее имением и всеми делами, по поводу чего все прежде данные от нее на управление доверенности уничтожила. Посему все те, кои имеют какие‑либо требования или дела по имению ее, ровно и те, которым она состоит должною, благоволят относиться к нему, князю Куракину…»

Это был афронт, подобного которому Багратион‑полководец не испытывал никогда в жизни. Он получил полную отставку от законной жены и от любовницы.

Насчет первой — бесспорно. А что касаемо второй…

Георг Ольденбургский не принадлежал к числу тех мужчин, которых женщина с первого взгляда назовет героем своего романа. Он приходился Екатерине кузеном, потому что его матушка была сестрой императрицы Марии Федоровны. Княжество его принадлежало к числу тех, которые пренебрежительно называют «карликовыми». Из одного такого княжества была взята когда‑то бедная, плохо одетая и редко евшая досыта принцесса София‑Фредерика, а потом это вошло в привычку среди русских государей. Впрочем, княжества Ольденбургского как такового уже не существовало. Оно было аннексировано Наполеоном и входило в состав Рейнского Союза, находившегося под протекторатом французского императора. Поэтому Георг и его братья уже несколько лет жили в России и служили в русской армии. Не странно ли, что Екатерина, так страстно мечтавшая обойти сестер на вороных, сделать блистательную партию, в конце концов согласилась выйти замуж за какого‑то генерал‑майора (в таком чине Георг числился в русской службе)? Это же смерть всем ее амбициям — жалкое существование рядом с хилым, рябым, невзрачным и даже, говоря откровенно, уродливым супругом, старше ее на пятнадцать лет…

Ну, вообще говоря, ей было некуда деться. Красавчику Леопольду Саксен‑Кобургскому было даже предложить нельзя жениться на девушке, утратившей девичество! Он был, как принято выражаться, беден, но честен. Все его похождения с богатыми красавицами, которые станут его содержать, например, со знаменитой Аграфеной Закревской note 6, еще впереди, пока что вопросам чести Леопольд придавал огромное значение. Георг был куда проще… Он получил в качестве утешения должность главноуправляющего путями сообщения и генерал‑губернатора Твери, Новгорода и Ярославля — и благодарил судьбу и дорогого шурина своего, Александра, за такую милость.

Для своей резиденции великая княжна выбрала Тверь, которую немедленно принялась застраивать, придавая провинции хотя бы подобие столичного града. Именно сюда прибыл в конце концов истосковавшийся по ней Багратион, и Георг Ольденбургский принял его так радушно, так благосклонно, что скоро судьба этого треугольника обсуждалась чуть ли не в каждом петербургском салоне.

Теперь Багратион проводил в Твери целые недели, и Георг был ему искреннее благодарен, поскольку настроение его жены при общении с прославленным воином значительно улучшалось.

При виде вернувшегося князя Петра к Екатерине вернулась не только былая телесная пылкость, но и умственное беспокойство. Вернее сказать, в ее прелестной (и правда прелестной, она ведь была очень хороша собой!) головке снова забродили мысли о комплоте, в результате коего в России появится императрица Екатерина III.

Однако вышло, что ее любовника император Александр знал лучше, чем она сама. Наотрез отказавшись выступать против законного государя, которому он присягал, за которого клялся жизни не жалеть, Багратион, впрочем, не отвернулся от Екатерины, хотя в его понимании всякое предательство было достойно только презрения. Нет, он принялся увещевать ее, уговаривать, внушать ей мысль о гибельности пути, на который она встала. И постепенно Екатерина, которая все больше и больше влюблялась в князя Петра Ивановича (он был более чем достоин любви и верности, к тому же на фоне супруга — губернатора Твери и прочая, и прочая), поняла, что не только любит, но и уважает его. И доводы Багратиона находили все более прямой путь к ее уму и сердцу.

Александр, наводнивший Тверь своими шпионами, знал чуть ли не каждое слово, произнесенное Екатериной и Багратионом. Ему хотелось смеяться, когда он думал о том, что его коварная, бесчестная сестра влюбилась в самого честного и благородного воина России. Порою ему становилось жаль и Багратиона, которому досталась страсть подобной женщины. Если он захочет бросить Екатерину, она убьет его, был убежден Александр.

«Екатерина — из всех нас, из всей нашей семьи — настоящая Романова, — думал он порой. — Откуда‑то, несмотря на все эти браки с немцами, в ней проявилась сила Петра Великого, императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. Она принадлежит прошлому веку. Сто лет тому назад она была бы уже императрицей всея Руси, а я бы уже давно был мертв».

И он благословлял судьбу за то, что не родился на сто лет раньше.

Поскольку больше всего на свете Екатерина любила всем нравиться, она сделала все, чтобы быть самой деятельной, самой обворожительной, самой красивой, самой умной, самой вдохновенной губернаторшей на свете. При всей своей непомерной завистливости она была очень горда и не могла допустить, чтобы кто‑нибудь заподозрил, насколько несчастна она в браке. Да и не была она несчастна, если честно! Георг являлся самым преданным, самым любящим мужем на свете. Брат, чувствуя свою вину перед некогда столь любимой сестрой, не жалел для нее денег. Ее сыновья были восхитительны, особенно старший, очень похожий на своего отца. На своего настоящего отца! Словом. На самом деле все выходило не столь уж плохо. Ну, пришлось наступить на горло кое‑каким амбициям…

Между прочим, возможность занять настоящий королевский престол снова вспыхнула перед ней — и снова погасла, словно манящий блуждающий огонек. Одна из придворных партий Швеции прочила на освободившийся королевский трон герцога Ольденбургского, губернатора Тверского и прочая, и прочая, и прочая. Однако его кандидатуру не поддержал один человек, чей авторитет в российском государстве едва ли не превышал в то время авторитет самого императора. Звали того человека Михаил Михайлович Сперанский, и он в то время был министром внутренних дел и ближайшим советчиком Александра. Его программа государственного переустройства была на устах у всех, ее обсуждение было самой модной темой в салонах.

Екатерина ненавидела Сперанского и приложила все усилия, чтобы охладить к нему брата. Не одна, конечно, — нововведения Сперанского встречали противодействие у целой партии. Однако Екатерина, имевшая к брату доступ в любое время дня и ночи, была самым настойчивым выразителем антипатичной Сперанскому позиции. Она направо и налево уверяла, что преобразования Сперанского ослабляют Россию, а ведь впереди война с Наполеоном… По сути, это были обвинения в измене и предательстве. Ну что ж, она была не одинока: яростным противником Сперанского был, например, горячий поклонник Екатерины Павловны историк Карамзин. Капля камень долбит, и дело в конце концов было сделано: доверие Александра к Сперанскому было подорвано. Отставит император Сперанского еще только в 1814 году, сослав его губернатором в Пензу, однако еще в 1812‑м тот утратил свое первенствующее положение в государстве. Ну и отомстил, как мог, злоязычной княжне Екатерине, в которой видел мину замедленного действия, подложенную под русский трон.

Запал у этой мины был подожжен вновь, когда началась война 1812 года.

Багратиона в то время не было при Екатерине. Еще в августе предыдущего года князь Петр стал командующим Подольской армией, расположенной от Белостока до австрийской границы и переименованной в марте 1812 года во 2‑ю Западную армию. Именно в марте Багратион отбыл в штаб‑квартиру армии, непрестанно размышляя о том, что война с Наполеоном, по‑видимому, неминуема. Он представил Александру I свой план будущей войны, построенный на идее наступления. Между прочим, сия идея не раз обсуждалась им в Твери в разговорах с Екатериной. Разумеется, император не знал об этой маленькой тонкости. Но, так или иначе, он отдал предпочтение плану военного министра Барклая‑де‑Толли, и Отечественная война началась отступлением 1‑й и 2‑й Западных армий и их движением на соединение. Наполеон направил главный удар своих войск на 2‑ю Западную армию Багратиона с целью отрезать ее от 1‑й Западной армии Барклая‑де‑Толли и уничтожить. Багратиону пришлось отходить с большим трудом, прокладывая себе путь боями у Мира, Романовки, Салтановки. Оторвавшись от войск французского маршала Даву, он переправился через Днепр и 22 июля наконец соединился с 1‑й армией под Смоленском.

Воспитанному в суворовском наступательном духе Багратиону в период отступления было очень тяжело. Не столько физически, тут он ко всему привык и выдержкой мог поспорить с любым рядовым солдатом, — но морально.

«Стыдно носить мундир, — писал он начальнику штаба 1‑й армии А.Ермолову. — Я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой маневр — искать и бить!»

Он возмущался Барклаем: «Я никак вместе с военным министром не могу. И вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого».

Под Смоленском Багратион предлагал дать Наполеону генеральное сражение, но отступление продолжилось.

Странная тактика русской армии внушала беспокойство и мирным жителям. Екатерина во всеуслышание называла руководство армией бездарным. Ну что ж, она была права, заодно обвиняя и брата в малодушии и бездействии. Однако втихомолку она радовалась, что богоподобный Александр оказался слаб перед лицом опасности. И делала все, чтобы ее громогласные филиппики в его адрес стали известны всем.

— Куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из‑за глупости наших вождей?! — возмущалась Катрин.

Вождь — это, понятно, Александр. И когда он, чувствуя себя оскорбленным, советовал сестрице придержать язык, она огрызалась:

— Вам не следует указывать на то, что все это не по моей части, — лучше спасайте вашу честь, подвергающуюся нападкам…

Екатерина прекрасно сознавала, как эффектно она выглядит в позе защитницы Отечества, особенно по сравнению с братом, который и впрямь был растерян. Она же — воинственная, несмотря на очередную беременность, необычайно эффектная в черных одеяниях, которые она поклялась носить до победы, в знак траура по гибнущей державе…

Конечно, правильно выбранная поза важна не только в любви, но и — в первую очередь! — в политике.

Разумеется, Екатерина понимала, что всякое слово должно быть подкреплено конкретным делом, и старалась вовсю. Она стала организатором тверского ополчения, поддерживала идею партизанской войны, выступала за то, чтобы каждому желающему дать оружие, даже и крепостному крестьянину…

Это все было известно Александру. И он почти не удивился, когда узнал, что при дворе формируется оппозиционная партия, которая делает ставку на его сестру. Император ринулся бы в Тверь немедленно, однако пришлось задержаться: сначала ждал известий об исходе Бородинской битвы, потом о судьбе Москвы. Получил их… а заодно весть о том, что у Екатерины именно в тот день, 26 августа, родился второй сын.

Когда‑то Александра очень увлекали греческие трагедии. Ах, Немезида, Немезида… Об этой богине он вспомнил, когда размышлял о сестре, о ее ребенке, о том, что он родился в один из самых трагических дней в истории России.

«Интересно, кто его отец?» — подумал Александр. В свете того известия, которое он должен был сообщить сестре, этот вопрос представлялся особенно интересным.

— Катрин… — медленно проговорил он после того, как выразил должным образом восхищение ее красненьким, толстеньким, крикливым младенцем. — Дорогая сестра… Мы проиграли битву под Бородином, мы потеряли Москву.

— Я знаю, — угрюмо ответила она. — Я говорила, что в этой войне надо быть сильным. Зачем вы пришли сюда? Чтобы признать мою правоту?

— Нет. — Он не смотрел на нее. — Нет. Я пришел совсем не ради этого.

Александр помолчал, впервые в жизни пожалев прекрасную фурию, когда‑то любившую его, а потом возжелавшую его смерти. Желавшую и сейчас… якобы ради России, а на самом деле — только ради себя самой.

— Багратион… — с усилием начал он наконец. Что ж, сообщить‑то, с чем он пришел, было тяжело.

— Да говорите же! — вскрикнула Екатерина. — Он ранен?

— Да. То есть нет.

— Да? Нет? Так что же?

— Он не ранен, он убит, — сказал Александр. — Он умер от ран после Бородина.

Катрин попыталась вскочить с постели, но Александр схватил ее за плечи и удержал на месте. Она сидела с неподвижным лицом. Потом резко отвернулась и уткнулась в подушку. Плечи ее не дрожали от слез. Только короткий стон донесся до Александра.

Никогда раньше он не слышал, как Екатерина плачет. Да разве она способна на слезы? Но у нее сейчас разрывалось сердце, это он понимал и смотреть на агонию души сестры не хотел.

Он отошел и уставился на огонь в камине, слушая, как сестра пытается заплакать — и не может, потому что не умеет.

— Я никогда не думала, что его могут убить, — проговорила наконец Екатерина. — Все время я упрашивала вас позволить нашим войскам вступить в битву и никогда не думала об этом… Я никогда не думала, что он может погибнуть…

26 августа 1812 года 1‑я и 2‑я армии под руководством Кутузова, ставшего главнокомандующим, вступили в битву с французами под Бородином. Войска Багратиона располагались на левом фланге, у деревни Семеновской, с построенными впереди нее тремя земляными укреплениями — «Багратионовыми флешами». Левый фланг оказался жарким. 6 часов у Семеновской с переменным успехом шел ожесточенный, яростный бой. Французы дважды овладевали Багратионовыми флешами и дважды были выбиты оттуда. Во время очередной атаки противника князь Петр Иванович поднял свои войска в контратаку, и в этот момент (около 12 часов дня) он был тяжело ранен: осколок гранаты раздробил ему берцовую кость.

Полководец, снятый с коня, еще продолжал руководить своими войсками, но вскоре потерял сознание и был вынесен с поля сражения. В мгновенье пронесся слух о его смерти — и войско оказалось невозможно удержать от замешательства. В это время войска отошли, оставили флеши, но вскоре воинами, оплакивающими любимого командира, овладела ярость. Сражение разгорелось с новой силой.

Рассказывали, что Багратион, когда его несли в тыл, просил передать Барклаю‑де‑Толли «спасибо» и «виноват»: «спасибо» — за стойкость соседней 1‑й армии в сражении, «виноват» — за все, что раньше Багратион говорил о военном министре, правоту и ценность которого начал понимать только теперь.

Багратион был перевезен в село Симы Владимирской губернии — имение его друга, князя Голицына. От Петра Ивановича долго скрывали печальную весть о сдаче Москвы. Когда один из его посетителей проговорился об этом, состояние Багратиона резко ухудшилось. После мучительной, но безуспешной борьбы с гангреной князь Петр 12 сентября умер…

Екатерина тупо смотрела на брата.

— Против меня зреет заговор, — проговорил Александр, глядя прямо ей в глаза. — Есть и такие, кто думает, что меня следует свергнуть, а на престол посадить вас.

Сестра внезапно покраснела, потом побледнела…

— Наполеону только этого и надо. Дворцовый переворот в Петербурге — вот на что он надеется. Тогда он издаст указ об освобождении крепостных на захваченных французами землях, и это будет сигналом для общего восстания по всей России. В тот день, когда это свершится, у нас повторится то, что случилось с Бурбонами в девяносто втором году. Если заговор удастся и вы займете мое место, вы не продержитесь на троне больше одного месяца. Все, что вы успеете, это подписать приказ о моей немедленной казни. Но вам это не поможет.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — холодно ответила Екатерина.

Ей было страшно. Но горе, которое она испытывала от известия о смерти Багратиона, пересиливало этот страх. И почему‑то вспомнилось, как князь Петр стыдил ее, говорил, что своими тщеславными замыслами она причинит вред стране…

«Он мертв… Я его больше не увижу. Он мертв…»

— Всю свою жизнь я старался не причинять вам боли, Катрин, — продолжал говорить Александр. — Я знал обо всех ваших замыслах. Обо всех ваших безмерно амбициозных планах! И все же я щадил вас. Вы моя сестра, и я не хотел новых обвинений в свой адрес. В 1801 году я и так наслушался их чрезмерно много, вы понимаете? Но сейчас для меня ничто не имеет значения, кроме спасения России и победы над Наполеоном. По сравнению с этим ваша жизнь не стоит ни гроша. Она не значит ничего, если только вы не поклянетесь мне, что, начиная с этой минуты, вы будете верны мне. Дайте мне клятву, Екатерина, и этим вы спасете себя. Багратион умер за Россию. Умер в мучениях, — грубо добавил он. — Не забывайте об этом, помните, что сорок тысяч наших солдат умерли вместе с ним, чтобы защитить Москву от Наполеона.

— В мучениях? — повторила Екатерина, и рот ее задрожал от горя.

— Он оставался живым несколько дней, — рассказывал Александр. — Вы никогда не были на поле битвы, а я был. Вы никогда не видели умирающих от ран, гниющих от гангрены, криками умоляющих пристрелить их и положить конец их мучениям…

Ей удалось вывернуться из его рук, и она пронзительно закричала:

— Остановитесь, ради Бога, остановитесь! Он не мог так умирать… Он не мог!

— Он умер именно так, — безжалостно отрезал Александр. — Он сражался и умер в то время, когда вы готовили предательство. Но теперь, Екатерина, вы будете сохранять верность. Ради его памяти. Он бы заставил вас дать мне эту клятву.

Господи, как она рыдала! Свирепое животное… Он вспомнил, как ненавидящая Катрин Елизавета называла ее свирепым животным. Теперь она стонала, как раненое животное. И свирепости в этих звуках не было. Она оплакивала себя, свое великолепное тщеславие, свою силу и свою слабость. Единственный раз она проявила слабость — полюбила благородного человека, и эта любовь сейчас обратилась против нее. Она могла предать брата и ждала момента для этого, но предать Багратиона она не могла.

— Успокойтесь, — ласково сказал Александр. — Это вредно для вас и для… вашего сына.

— Петр всегда говорил, что я недооценивала вас, — пробормотала Екатерина, — и оказался прав.

— Он был великим воином и великим патриотом, — отозвался Александр. — Его никогда не забудут. И если вспомнят вас, душа моя, то не из‑за того, что вы пытались предать своего брата и государя, а из‑за того, что он любил вас, а вы — любили его.

Екатерина долго смотрела в никуда, храня на лице растерянное выражение, словно пыталась заглянуть в будущее, но не смогла. Потом слабо усмехнулась:

— Вы победили, Александр. Все кончено. Я буду верна вам и клянусь в этом. Начиная с сегодняшнего дня, ваша сестра стала вашей самой верной подданной.

Следует сказать, что она сдержала слово. Но если Екатерина сошла с политической сцены, то отныне каждое ее слово, каждое движение было рассчитано на зрителя и слушателя. Она будет образцовой матерью, женой, вдовой, снова женой — во втором браке она выйдет за Вильгельма Вюртембергского, своего очередного кузена, а после этого — образцовой государыней, преждевременную смерть которой будут оплакивать ее подданные и знающие ее русские. О ней осталось множество откликов, написанных, такое ощущение, не о живом человеке, а о некоей мраморной статуе, на пьедестале которой написано: «Идеал». Редко‑редко в ворохе заплесневелых панегириков отыщешь живое слово искреннего восторга или искреннего порицания.

Самую, пожалуй, объективную оценку дала ей Дарья Христофоровна фон Ливен, в ту пору жена русского посланника в Лондоне, сноха приснопамятной Шарлоты Карловны. Она сопровождала Екатерину Павловну во время визита в Лондон — и мгновенно оценила этот, с позволения сказать, фамильный бриллиант. Вот ее слова: «Она была очень властолюбива и отличалась огромным самомнением. Мне никогда не приходилось встречать женщины, которая до такой степени была бы одержима потребностью двигаться, действовать, играть роль и затмевать других». Только женщина может быть столь проницательна.

Однако Екатерина играла не просто ради игры. Ну да, ей до смерти, ну просто невыносимо хотелось, чтобы люди, глядя на нее, думали: «Боже ты мой, какая была бы государыня! Она могла бы стать Екатериной III!»

На счастье, бодливой корове Бог рогов не дает.

Отрада сердца моего

Отрада сердца моего

(Анастасия Минкина)

— Господин Талишевский, вы должны меня помнить.

— Как же, как же, господин ген… пардон, сударь, конечно, я вас припоминаю. Мы виделись два года назад по поводу госпожи Шумской, если не ошибаюсь. Тогда у вашего… так сказать, товарища по службе возникли некоторые беспокойства относительно благородного происхождения его… знакомой, да, доброй знакомой госпожи Шумской. Вашего некоторым образом коллегу обижало, что находились недоброжелатели, кои называли ее чьей‑то там дочкой… конокрада? Кузнеца? Кучера? А впрочем, сие никакой роли не играет, словом, эти глупцы честили ее просто Настасьей Минкиной и нипочем не желали верить в ее дворянство. Ну что ж, нам с вами при помощи известных документов удалось переубедить общественное мнение, коему свойственно было ошибаться, и уверить его в том, что госпожа Анастасия Шумская и ее происхождение заслуживают всякого почтения. Именно так и обстояли дела, если память мне не изменяет.

— Ну что ж, ваша память — верная подруга, что меня очень радует.

— А чему, господин гене… то есть, пардон, сударь, я обязан приятностию нашей новой встречи? Неужели нашлись глупцы, которые решили усомниться в благородности происхождения еще одной прекрасной дамы?

— Таковых глупцов, на счастье, не обнаружено. Другое дело, что теперь подвергается сомнению дворянское происхождение сына госпожи Шумской…

— Ах, так у нее народился ребеночек? Соблаговолите передать мои поздравления счастливой мамаше, господин гене… пардон, сударь.

— Хватит вам заикаться, Талишевский. Можете называть меня генералом или его высокоблагородием, как угодно. В любом случае, надеюсь, ни титул мой, ни имя, ни звание, ни, самое главное, суть нашего разговора не станут известны никакому третьему лицу. Не то гнев моего, с позволения сказать, товарища по службе будет ужасен. От вас не останется даже воспоминания!

— Понимаю, понимаю! Не надо никаких угроз, можете не сомневаться в моей преданности и надежности!

— Вы меня успокоили. Так вот, касаемо происхождения сего дитяти. Что тут можно сделать, господин Талишевский?

— По‑ни‑маю… Все понимаю, но… трудная задача, ваше высокоблагородие.

— Ваши труды будут оценены по достоинству.

— Пардон, конечно, за нескромность, господин генерал, однако… как бы это поизящнее выразиться… родившийся младенец госпожи Шумской состоит в родстве с вашим, пардон, коллегою?

— О да, состоит. Причем в самом ближайшем.

— Матка Боска… Что же нам делать?!

— Что вам делать, господин Талишевский, мне совершенно ясно. Всего‑навсего засвидетельствовать подлинность грамот, удостоверяющих дворянское происхождение младенца Михаила Шумского. Я уполномочен сообщить, что за свои труды вы можете назначать любой гонорар.

— Любой?!

— Любой. Разумеется, в разумных пределах.

— Ох уж эти разумные пределы! Они так грубо ограничивают свободный полет фантазии! Ну, я вижу, вы мне не оставляете никакого выбора. Я вынужден повиноваться.

— Вынуждены, Талишевский. Вынуждены!

— Хорошо. Я все сделаю. Завтра бумаги будут вполне готовы.

— Завтра?! Надеюсь, вы шутите. Бумаги нужны мне через час, чтобы немедля покинуть этот несчастный городишко и скакать к пославшему меня лицу.

— Через час? Однако, сударь! Вы нетерпеливы, словно молодой любовник. Ну хорошо, хорошо… Но помните ваше обещание насчет любого гонорара.

— Напоминаю — в разумных пределах любого.

— Да, да, конечно, в самых разумных. Ну так я, с вашего позволения, приступаю к работе?

— Приступайте. Кстати, я от души надеюсь, что, когда дело будет слажено, ваша чрезмерно верная подруга по имени «память» все же изменит вам и вы начисто забудете как имена и фамилии персонажей этой истории, так и все обстоятельства, с нею связанные. Слышали меня?

— Это приказ, ваше высокоблагородие?

— Считайте, что так. Исполнить сей приказ неукоснительно — в ваших же интересах, Талишевский!

Этот опасный разговор состоялся в Слуцке приблизительно в 1804 году. Персонажами его были ловкий адвокат, большой знаток польской коронной дипломатики, то есть науки о подлинности документов, и прибывший по срочному заданию из Санкт‑Петербурга генерал Бухмейер, бывший доверенным лицом не кого‑нибудь, а графа и генерала, военного министра Алексея Андреевича Аракчеева.

У последнего, человека, коего исторически повелось считать ортодоксом, бурбоном, солдафоном, невежей и невеждой (что характерно, в таковых его числили не только дети светлого будущего — непримиримые противники самодержавия, но и вполне благонамеренные его современники), была одна слабость, одна ахиллесова пята, которая находилась, хоть это и противно анатомии и физиологии, не где‑нибудь, а в сердце. Имя этой слабости было Настя Минкина. То есть, пардон, — благородная дама Анастасия Шумская.

…Он никогда не мог забыть этого дня. Объезжал свое Грузино, свое любимое новгородское имение, измученный душевно и физически. Государь‑император Павел Петрович чуть не год назад отправил в отставку верного своего слугу, которым раньше нахвалиться не мог, которого назначил военным министром и которому даже пожаловал графский титул (с лично придуманным титулованием «Без лести предан») и командорственный орден Св. Иоанна Иерусалимского. Негодные петроградские якобинцы (их ведь везде полно, проклятых вольнодумцев, не токмо в одном Париже!) немедленно извратили девиз, произносить и писать стали его так: «Бес лести предан». А командорственный орден Алексей Андреевич, будь на то его воля, с легким бы сердцем вернул императору. Иезуиты, мальтийские рыцари — все эти любимые и опасные игрушки императора — были ему глубоко ненавистны. Кабы кто его спросил, он бы сказал, что девизом государевым должны быть три слова: «Православие, самодержавие, народность», а всякие игры с католиками до добра не доведут. Нет, не доведут! А как хорошо начинал Павел Петрович, с какой охотой вместе с ним трудился Аракчеев над исправлением тех несообразностей, кои допускала в русской армии матушка‑государыня! Известно, женщина, ну что с нее взять, а армия железной руки требует. Вот Аракчеев и старался со всем усердием ради насаждения дисциплины в войсках, надзирал за ведением хозяйства в войсках, главным образом — за довольствием и опрятным содержанием нижних чинов. «Чистые казармы — здоровые казармы!» — любил он говорить. Ну, понятно, в армии, особенно в гвардии, некоторые его требования, отнимавшие прежний дух свободы (а где свобода, там и разгильдяйство — оно известно!), вызвали и ропот, и недовольство, и непрестанные доносы императору… Конечно, Алексей Андреевич сам виноват — заступился за провинившегося брата, — но разве стоило так уж рубить сплеча и немедленно отставлять верного, воистину без лести преданного служаку? Вдобавок отставлять с запрещением бывать в столицах…

Алексей Александрович любил Грузино, очень любил. Там он навел красоту, но не безалаберную, а по милому его сердцу ранжиру, смягченному, впрочем, многими вольностями в виде пышных, буйно цветущих кустов мелких белых роз или целых лужаек, которые то голубели незабудками, то розовели клевером, и косить это пахучее разнотравье не дозволялось никому. В архитектуре имения соседствовали строгость и умеренная пышность — то есть то, что называется хорошим вкусом. Туда не стыдно было пригласить и императора, любой уголок ему показать, любым закутком похвастать!

А впрочем, было в имении некое местечко, куда хозяин даже императора бы не смог пригласить, куда вход был заказан всем, кроме самого графа и двух‑трех ближних людей, которым приходилось наводить там порядок. Это был маленький павильончик, воздвигнутый на островке, насыпанном посреди искусственного озера, украшенного бледными ненюфарами. В этом павильончике граф порою давал себе отдых, разглядывая в волшебном фонаре картинки тако‑ого свойства и содержания, тако‑ой степени скоромности, что после сего разглядывания у него делалось учащенное сердцебиение и в мозгах сущее верчение. С помощью хитро подобранной системы зеркал и особенных механических приспособлений картинки эти приводились в движение. Зрелище было просто невероятное! Испытывая величайшее искушение воплотить деяния призрачных любострастников в реальность, граф порою приводил туда красивых девок, которых покупал нарочно для этого. Однако глупышки до того шалели, что вели себя бревна бревнами, и таким образом безумные фантазии Алексея Андреевича оставались невоплощенными. Он думал было, может быть, грубость и дикость простонародная мешают девкам ощущать любовное вдохновение, которое, как известно, смертных равняет с богами? Ничуть не бывало! Завел он раз себе любовницу из благородных, жену секретаря Священного Синода Пуколева. А что толку? Чуть разомкнув объятия, она принималась клянчить у любовника протекции кому‑нибудь из своих знакомых и родственников, молодых офицеров. Граф постарался для нее раз и два. А затем взяло его сомнение: не слишком ли много родни у госпожи Пуколевой? Пригляделся, присмотрелся — и обнаружил, что его «лебедушка» наживается на протекциях почем зря, взятки берет непомерные за то, чтобы оказать протекцию какому‑нибудь NN у всесильного Аракчеева.

Алексей Андреевич расстался со своей мадамой без сожаления, так и не успев свозить ее в Грузино и показать павильончик на озере, и более с высокородными любовницами не якшался. И вообще он все чаще размышлял о том, что павильончик на озере построил напрасно. Ну какой в нем прок? Ни одна женщина или баба воплотить любовные графские фантазии не способна, а в одиночестве картинки смотреть — потом только и знаешь, что неумеренному рукоблудию предаешься. Рукоблудия граф не любил и стыдился…

Матушка его, Елизавета Андреевна Аракчеева, урожденная Витлицкая, не единожды веливала сыну жениться и перестать дурить (понимала небось, отчего красивые черные глаза Алексея то и дело затуманиваются печалью), а ему стоило вообразить неминуемую скуку бытия — как же может быть иначе, коли ты всю жизнь припряжен к одной и той же женщине, словно вольный скакун к тяжело груженной повозке?! — как он только головой яростно качал: ни за что! Зачем делать несчастным себя и другого человека, коли не можешь обещать ему верности и постоянства?

Однако по случайным бабам таскаться надоело хуже горькой редьки, и граф все чаще склонялся к мысли, что матушка, может статься, не так уж и не права. Опять же — детей иметь хотелось, хотя бы одного только сына…

Томимый такими мыслями, он въехал в Грузино по собственной дороге (а надобно сказать, что к его имению вели две дороги: одна — старая, разбитая, по которой ездили все, кому придется, а другая — новая, нарочно построенная для хозяина, перекрытая от публики воротами и шлагбаумами) и увидел на обочине, ведущей к дому, двух коленопреклоненных людей: мужчину и женщину. Ну что ж, граф Аракчеев мог быть уверен, что стоять на коленях в его имении можно в каком угодно месте, не рискуя испачкаться, потому что мести дороги следовало с тем же тщанием, что и полы в избах.

— Виноватые, что ли? — не здороваясь, спросил он подбежавшего комнатного лакея своего, Ивана Аникеева. — А кто такие — не узнаю.

— Нет, батюшка, не виноватые, — почтительно целуя ручку, ответил Иван. — А что не узнаете — немудрено. Пришлые отец с дочкою — просятся к вашей милости в наем, прослышали, что у вас рука хоть и тяжелая, да справедливая. — Аникеев улыбнулся с развязностью барского любимца и доверенного лица. — Минкины они по прозванью, он Федор, она — Настасья. Сам Федор цыганских кровей, ну и говорит, что кузнец хороший, а также коновал. Они, цыгане, все к этому ремеслу способны.

— На что мне новый кузнец? — рявкнул Аракчеев. — У нас и свои есть. Куда больше?

Иван Аникеев словно и не слышал: хитро поглядывал исподлобья и болтал себе:

— Девка Минкина родилась от русской бабы. От вольной. Мать у ней померла, ну, Федор и забрал ее из деревни. Задразнили, сказывал, девчонку — то ведьмой, то цыганкой‑чернавкой кликали. А она вовсе никакая не чернавка, дюже приглядная и собой справная…

Граф вопросительно покосился на лакея. Этому вот Ивану Аникееву не единожды приходилось выполнять для него разные поручения деликатного свойства. Именно он перевозил в лодочке на остров красоток, с которыми барин разделял созерцание волшебных волнующих картинок.

Иван многозначительно кивнул.

— Ну, что ж, — пробормотал граф. — Поглядим на твоего кузнеца. Вели‑ка ты им встать, чего ж это лбами землю буровить столько времени, я, чай, не китайский император…

Первым осмелился разогнуться кузнец. При виде его заросшего черной бородой, свирепого, смуглого, густобрового да вдобавок рябоватого лица граф чуть ли не руками развел. Ну, право… какое ж потомство может народиться от такого батюшки?! Иван чего‑то начудесил. Не миновать ему драну быть на конюшне за обман барина!

— Да ты подыми голову, Настя! — прикрикнул Иван. — Его сиятельство взглянуть желают.

Она послушалась — и Аракчеев чуть не ахнул громко. Ангел, да она ведь сущий ангел: тонкие черты лица, невинный взгляд, изящный поворот очаровательной головки…

Девушка была среднего роста, смуглая, полненькая, глаза имела большие и черные, полные огня, кудри смоляные… Одета она была в черную кофту и черную же юбку, причем из одежек этих давно выросла, они так и впивались в налитое молодой силой тело, выставляя напоказ такие волнующие формы, что у графа пересохло во рту от восторга и желания.

Он смотрел на Настасью, любовался ею — и даже заподозрить не мог, что будет находиться в этом восторженном и враз вожделеющем состоянии еще долгие годы, целую четверть века, пока Настасья будет с ним, пока она его не покинет.

Однако той же ночью он убедился, что все же не напрасно построил домик на озере. Волшебный фонарь обрел наконец достойную зрительницу!

Бог ты мой, как же она ему нравилась, сколько пылкости в нем вызывала, какие только чувства не оживляла — и давно забытые, и никогда прежде не знаемые! Девка была и впрямь — огонь, вихрь, но в то же время, когда у графа было иное настроение, — мягкий, приятный ветерок.

Вот в чем состояла ее несомненная ценность: она всегда безошибочно улавливала настроение своего прихотливого любовника и была именно той, какою он желал ее видеть. Иной раз ему казалось, что Настасьи и не существует вовсе в реальности. Она была ожившая картинка из волшебного фонаря его воображения. К жизни ее вызывали графские прихоти, графская любовь — и ее любовь к нему.

Именно она помогла Алексею Андреевичу пережить затянувшееся изгнание и не умереть с горя, когда он узнал об убийстве императора Павла Петровича.

Пален, Пален… Кто бы мог ждать, что Пален станет главой заговора?! Ну да, лифляндец… скользкие они, лифляндцы. Вот не расстался бы император с верным слугой своим Аракчеевым, — глядишь, был бы жив и посейчас. Ну что ж, король умер, да здравствует король, думал Алексей Андреевич, уверенный, что новый государь непременно вспомнит о нем и покличет к престолу своему. Он часто вызывал в памяти давнюю сцену, когда покойный император соединил руку сына своего с рукой Аракчеева, присовокупив к сему благословение:

— Будьте навсегда друзьями!

Однако государь Александр Павлович медлил с вызовом грузиновского изгнанника, и Аракчеев снова приуныл, думая, что, может статься, отрешившись от памяти об отце, император намерен не исполнять даже самых мало‑мальских его заветов.

«Ну что ж, — думал он порою в смирении, сродным унынию, — на все воля Божия. Зато у меня есть Настасья. Все же и меня не оставил Господь без утешения!»

Отрада сердца моего, так он ее называл. Отрада сердца, не меньше!

Он бы на ней даже женился, не будь она столь подлого звания.

Подлого звания? Ежели в корень человеческого существования посмотреть, то в незапамятные времена все люди были — ровни. В те времена, «когда Адам пахал, а Ева пряла…». Потом кого‑то облагодетельствовал Господь милостями своими, кого‑то обделил. И пошли плодиться от первых — благородные господа, от вторых — люди подлого звания. Так уж было предопределено. Но Господь, он хоть и вездесущий, а давал временами промашку. К примеру, насчет Настасьи он ошибся, ошибся…

И граф Аракчеев однажды решил эту ошибку исправить. На помощь пришел старинный приятель генерал Бухмейер. Некогда он служил под началом Аракчеева. С его отставкою пост свой сохранил, однако, не в пример многим бывшим лизоблюдам, а нынешним гонителям, сохранил доброе расположение к Алексею Андреевичу.

Бухмейер был авантюрист чистой воды, а вот голову имел трезвую и понимал, что рано или поздно настанет час, когда император опомнится — и призовет к себе опального военного министра. И тогда Аракчеев ничего не пожалеет для тех, кто был с ним рядом в тяжелую минуту! Поэтому когда Буйхмейер предложил графу Алексею Андреевичу свою помощь в некоем щекотливом, под строжайшим секретом высказанном ему деле, он действовал и в его интересах, и в собственных совершенно равным образом.

Бухмейер знал в Слуцке одного ловкача, которому грозило разоблачение его махинаций с фальшивыми родословными. Фамилия его была Талишевский. Бухмейер обещал ему свое покровительство, если Талишевский самым срочным и самым надежным образом изготовит документы, подтверждающие родовитость и право на дворянское звание Настасьи Минкиной. Талишевский вылез из кожи вон, но задачу поставленную выполнил. Более того — к делу подошел творчески и внес некоторые коррективы. А именно: предложил изменить фамилию будущей дворянки. Якобы она была замужняя особа, получившая звание по благородному своему супругу.

Если кто‑нибудь и вытаращил глаза, узнав, что домоправительница, экономка, любовница графа Аракеева, оказывается, дворянка, то Алексею Андреевичу было на этих удивленных персон наплевать.

Матушка Елизавета Андреевна, пожалуй, предчувствовала, что сынок способен выкинуть нечто… несусветное. Поэтому сказала:

— Женишься на этой твоей — прокляну. И мало того — пойду пешком, босая в Питер, в ножки Государю кинусь, скажу: рехнулся ты, тебя надобно на цепь посадить!

Отчего‑то всего более поразило Алексея Андреевича, что матушка собирается идти в Петербург пешком и босая. Ну, понятно, жениться он на Настасье не решился. А потом рассудил — зачем? Она и так при нем, куда денется? А станет женой — заберет над ним такую власть и волю, что не она его крепостной, а он ее крепостным сделается. Она ведь характера живого и пылкого, а в гневе безгранична… так же, как и в страсти.

Так шла жизнь, и вот вдруг примчался из Петербурга курьер с государевым повелением — явиться сей же миг на службу.

«Сей же миг»! Как будто не минуло уже два года с тех пор, как Александр Павлович взошел на престол!

Ну что ж, граф Аракчеев не спорил, не мудрствовал лукаво. Мигом собрался, расцеловался с Настасьею, обещал писать и потребовал с нее ответных писем — и отбыл в столицу.

Шел 1803 год. 14 мая граф Аракчеев принял службу и был назначен на должность инспектора всей артиллерии и командира лейб‑гвардейского артиллерийского батальона. Он служил по завету Якова Долгорукова, который почитал непременным к исполнению всяким честным человеком: «Служить, так не картавить, а картавить — так не служить!» Время главного управления Аракчеевым русской артиллерией составляет одну из блестящих страниц ее истории. При нем совершались важные преобразования, благодаря которым наша артиллерия стяжала в последующих войнах заслуженные похвалы всей Европы. Деятельность неутомимого инспектора почти не имела пробелов, Аракчеев не упустил ничего, что могло бы в то время послужить на пользу артиллерии. Император не упускал случая выразить свое довольство графу. Вдовствующая императрица Марья Федоровна осыпала его знаками своего расположения и только все спрашивала, отчего он не женится.

Сговорились они с матушкой, что ли?! Но что делать, если он не хотел жениться ни на ком, кроме матери своего сына… Да‑да, ведь к тому времени Настасья родила графу Алексею Андреевичу сына!

Во время одного из его кратких, но частых наездов в Грузино она объявила, что беременна. Конечно, он радовался. Огорчался только тем, что Настасья очень уж береглась и до своего тела — смуглого, тугого, любимого — его не допускала. Конечно, ему не привыкать было пользоваться услугами продажных девок (в Петербурге особенно пристрастился к сему), но теперь его жажду никто не мог утолить, кроме Настасьи. Однако что поделаешь, приходилось ждать рождения ребенка. И вот дождался!

Сына окрестили Михаилом, взяли к нему сдобную кормилицу из деревни (как раз у одной крестьянки помер новорожденный младенчик) — и Алексей Андреевич, бывший вне себя от счастья, озаботился его будущностью. Не мог он допустить, чтобы сын его жил с печатью незаконного! Дать свою фамилию он ему не мог, однако намеревался признать его перед всем миром. Для этого желательно было добиться и для него подтверждения благородного рождения. Верный друг Бухмейер снова ринулся в Слуцк и взял за жабры Талишевского. И воротился с подтверждением, что у дворянки Анастасии Шумской родился сын — Шумский Михаил. Дворянин, понятное дело!

Бухмейеру это обошлось в пятьдесят рублей.

Граф Алексей Андреевич только‑только собрался открыть тайну рождения ребенка, как слегла Елизавета Андреевна, матушка. Слегла и приготовилась помирать.

Аракчеев был сын заботливый и любящий. Он не отступал от одра дражайшей родительницы, слезы лил над нею, ручки целовал, умоляя его не покидать, не сиротить. И вот в одну из таких минут матушка возьми да и потребуй с него жениться!

Разве откажешь умирающей?

В два счета, не поднимаясь, можно сказать, с того самого одра, матушка сосватала за Алексея Андреевича девицу Наталью Васильевну Хомутову.

Эх, фамилия у нее оказалась — ну просто вещая! Ни единой минуты радости не знал граф за долгий‑предолгий, бесконечно тянувшийся год своей семейной жизни. Год, только год, а чудилось, десятилетнюю каторгу отбыл граф Алексей Андреевич. И женушка богоданная успела за это время столько накуролесить — другой и за десяток лет не успеть. Отчего‑то все бабы, кроме дорогой, любезной отрады его сердца, попадались ему на диво однообразные: взятки брали за протекцию у любимца государева!

Разъехался он с графиней Натальей Васильевной. Жили, не жили вместе — ничего, ни единого приятного воспоминания не осталось. Только и радости было, что матушка после свадьбы чудесным образом выздоровела. Правда, узнав, что сын намерен разорвать брачные узы в мелкие клочки, Елизавета Андреевна вновь вознамерилась помирать. Но сын был так занят делами, до того ему было недосуг, что сие дело хлопотное — смерть — пришлось ей отложить.

Шел 1808 год. Только что минувшая война с французами, закончившаяся Тильзитским миром, обнаружила громадные непорядки и злоупотребления в делах военного ведомства, в особенности по провиантской части. По личному повелению императора было назначено строгое следствие над виновниками, именным его указом провиантским чиновникам было даже временно запрещено носить мундиры. Александр знал: только энергия Аракчеева — вот что, единственное, могло восстановить дисциплину в войсках и обуздать хищничество провиантских чиновников.

Граф Аракчеев был поставлен по главе военного министерства, вслед затем назначен генерал‑инспектором всей пехоты и артиллерии. Также ему были поручены в командование военно‑походная канцелярия императора и фельдъегерский корпус; а Ростовскому мушкетерскому полку было присвоено его имя, ведь с именем этим связана история многих коренных и полезных преобразований, особенно по части внутреннего устройства армии и ее управления. Вообще круг деятельности Аракчеева увеличивался с каждым днем. Нет, не был обуреваем Александр страстью возвеличивать глупцов, как хотелось бы представить последующим поколениям историографов! Да ведь и ненавидевший его Пушкин хоть и солнце русской поэзии, но государственным умом его Господь обделил, да и слава Богу: либо стихи писать, либо страну строить, а смешивать два эти ремесла есть тьма искусников, он не из их числа. Вот призывал же наш великий поэт, в угоду своим свирепым сотоварищам, кишкой последнего попа удавить последнего царя… Впрочем, в 1808 году Александр Сергеевич был еще дитя малое.

Граф Аракчеев спокойно, с несомненной пользой, нес государственную службу и изредка выкраивал время навестить Грузино и отраду сердца своего.

Настасья его и радовала, и одновременно огорчала. Когда он был в столице, пребывал в походах, радовала своими нежными письмами:

«Рада умереть у ног ваших, ожидаю ваших милых писем, они утешают меня. Прошу Бога, чтобы он спас вашу жизнь, дал здоровья… Целую ваши ручки, милый, и ножки… Скука несносная! Ах, друг мой, нет вас — нет для меня веселья и утешенья, кроме слез. Дай Бог, чтобы ваша любовь была такова, как я чувствую к вам. Один Бог видит ее: вам не надобно сомневаться в своей Насте, которая каждую минуту посвящает вам. Скажу, друг мой добрый, что часто в вас сомневаюсь; но все прощаю… Что делать, что молоденькие берут верх над дружбой; но ваша слуга Настя всегда будет, до конца жизни, одинакова».

Ревность молодой красавицы казалась ему умилительна! Еще больше умиляла забота о нем, все эти многочисленные присылки домашних солений‑варений‑копчений‑сушений, которые шли к нему, где бы он ни был, целыми обозами, причем все было так заботливо уложено‑упаковано, что регламентированная душа военного министра приходила в особенный восторг от сих свидетельств деловитости обожаемой Настасьи. Он руководил армией, Настасья с тем же тщанием — его домашним хозяйством. «Может быть, и впрямь жениться?» — иногда взбредало ему на ум. Но взбредало все реже и реже, потому что он уже нагляделся на то, как женщина норовит забрать над мужчиной власть, пользуясь своим узаконенным пребыванием в его постели. Притом Настасья — она ведь не бывшая жена Наталья, которой граф с легкостью отказывал и на которую не стеснялся орать, как на нерадивого офицеришку на плацу. Настасье отказать трудно, почти невозможно, еще доведет до греха, станешь мздоимствовать… Ну ее, в самом‑то деле, женитьбу. Да и ведь судьба возносит его все выше. Не приведешь же отраду сердца на бал в Зимний дворец, хотя, по мнению любящего графа, его милая могла бы дать фору всем разряженным петербургским куклам — по части красоты, конечно, а вот по части манер она оставалась все той же цыганской девчонкой, что и прежде. Так что пусть оно будет как будет. Вот растет сын…

Именно своим отношением к сыну Настасья и огорчала графа — слишком уж сурово его муштровала. Ей же ей, сам генерал меньше стружки снимал с провинившихся чиновников, чем Настасья — с мальчишки. Оттого он льнул не к матери, а к няньке‑кормилице, которая не расставалась с ним, хотя он давно уже вышел из младенческих лет. Аракчеев решил отдать сына в полковую школу — уж блестящую военную карьеру обеспечить своему ребенку он, конечно, мог! Думал, Настасья испугается, зарыдает, однако же она вздохнула с явным облегчением.

Поразмыслив, граф решил, что с материнской любовью — это, пожалуй, как с любовью к изящной словесности. От стишков принято закатывать глаза и всплескивать руками — а вот он не мог этого делать, хоть прогони его сквозь строй! Так и у Настасьи с чувствиями к ребенку… Ладно, то лучше, чем делать из мальчишки кисейную барышню. А что касается чувствий, то пускай они обращаются на господина и повелителя, сиречь на него, на Алексея Андреевича.

Где ему было, бедняге, знать, что с «чувствиями» материнскими у Настасьи была, выражаясь языком грядущих поколений, напряженка прежде всего потому, что Михаил Шумский… вовсе не был ее сыном!

Когда возлюбленного благодетеля государь накрепко привязал к своей особе, когда тот стал навещать Грузино и Настасью все реже и реже, она принялась с ума от беспокойства сходить. Год пребывания Алексея Андреевича в состоянии супруга Натальи Васильевны Хомутовой стоил Настасье нескольких лет жизни. Она места себе не находила, вспомнила все привороты и присушки, которым учили ее старые цыганки, всю самую страшную ворожбу. Ну, крови свои женские она ему в водку подмешивала регулярно, а тут и на могилки сходила, земли мертвой принесла, на его пути насыпала с приговором, чтобы чужих баб боялся пуще лютой смерти, и след его левой ноги гвоздем к полу приколачивала, и каленую соль вместе со своим волосом в ворот рубашек его зашивала… Да мало ли средств мужчину с ума свести и к женщине привязать?

И все же она боялась его измены, а потому денно и нощно горевала, что никак не даст ей Господь ребеночка. Было бы дитя, никуда бы от нее милый друг не делся! Всяческих средств от женского бесплодия она использовала даже больше, чем присушек. Но толку не добилась. И тогда решилась на меру крайнюю, но, в общем, употребляемую женщинами куда чаще, чем может показаться. Настасья стала исподтишка выспрашивать да выведывать, нет ли где в окрестностях, в принадлежащих ее любовнику деревнях, беременной бабы. И узнала, что у одной молодки недавно умер муж, оставив ее брюхатою.

Настасья мигом съездила в ту деревню, на бабу посмотрела. Ну, баба и баба, ничего особенного, только ужас какая печальная, глаза заплаканы. Известное дело, вдовья жизнь тяжела, а уж коли ты брюхата, вдвойне тяжелей. И самой‑то некуда голову приклонить, а с младенчиком‑то… Подивилась Настасья дурости русских баб. Любая цыганка давно уже вытравила бы плод спорыньей, пижмой или, скажем, в баньке попарилась бы, что ли, и вновь жила бы себе, жизни радовалась. А эта горемыка… Как бы она в петлю не полезла, однако!

Настасья зашла в избу Аксиньи (так звали дуру‑горемыку) якобы кваску выпить (хотя больно нужен ей был крестьянский кислый, перестоявшийся квасок после тех сладких наливочек, к которым она привыкла, живучи, словно у Христа за пазухой, в Грузине!), оставила ей сколько‑то денег — якобы по доброте душевной… План будущих действий нарисовался в голове Насти вполне отчетливо, не менее ясно, чем в голове у любушки ее — Алексея Андреевича рисовались планы его государственных деяний.

Воротясь в Грузино, она начала жаловаться на тошноту, рвоту по утрам, за столом от всего косоротилась, хотя это было очень трудно — до вкусной, обильной еды Настасья всегда была так же сильно охоча, как до мужских ласк. А потом в один прекрасный день начала привязывать на живот подушки: сперва поменьше, потом и побольше, потуже. В это время она допускала к себе только одну старую цыганку, нарочно взятую из табора. Та была молчунья, никому не проболталась бы о тайне госпожи, лишь бы водки давали. Да хоть залейся, только молчи да помогай!

Самое трудное было — обойтись с любушкой‑графом. На счастье, он в ту пору редко, очень редко бывал в Грузине, изнемогал под тяжестью своих государственных дел. Да скажи кто Настасье еще год назад, что она будет радоваться, коли Алексей Андреевич станет задерживаться в Петербурге, она б такого дурака на смех подняла. А между тем нужда заставила — таилась от милого друга, до себя его не допускала, клялась и божилась, что нельзя сего позволять, иначе скинет… Граф был так рад, что милая подруга забеременела, что дышать на нее боялся. Слушался, покорствовал, потакал во всем. Спал в другой комнате, подходить к ней лишний раз боялся. Настасья извелась от этих одиноких ночей, как своих, так и его, измучилась, прислушиваясь, а не встает ли граф, не идет ли к ней, наплевав на приказы, или, что еще хуже, не крадется ли вон из опочивальни, чтобы утолить плотскую жажду с кем‑нибудь другим, вернее, с другой… Вздохнула с облегчением, когда любезный друг уехал в свой богопротивный Петербург. Конечно, может быть, там он первым делом отправится по бабам, ну, хоть не на глазах Настасьиных, она и так ненавидела всех мало‑мальски приглядных крепостных графских девок, так и норовила то одной, то другой отпустить оплеуху или затрещину, пользуясь своим привилегированным положением домоправительницы, экономки и барской милашки.

Время от времени она подсылала старую цыганку подглядеть и разузнать, как поживает Аксинья. Та передавала барынины подарочки (барыней иногда называли Настасью, и это ей было — как елей на душу!), наказывала самой беречься и младенчика беречь. Ну, а когда у молодой вдовы срок родин уже вполне приблизился, цыганка заманила ее в лес, где ждала Настасья. Тут она и завела разговор, столь для нее важный. Предложила Аксинье купить у нее младенца, сохранив тайну родин, а прочим сказать, будто родилось дитя мертвым. Настасья обещала подкупить деревенского дьячка и священника, застращав их так, что не пикнут никогда. Аксинью клялась озолотить. Ну, а буде она откажется, поклялась — спокойно, без ругани, — сжить со свету, исказнить самыми лютыми казнями, а новорожденного свиньям бросить, в то время как согласись Аксинья отдать младенца графской любовнице — и ждет его самая счастливая, самая роскошная жизнь. Может, генералом станет, а то и фельдмаршалом…

Перепуганная Аксинья, которая сначала свою беременность проклинала, но уже успела к мысли о будущем материнстве привыкнуть, сначала нипочем не соглашалась покорствовать Настасье. Потом, обливаясь слезами, все же смирилась с неизбежным, однако — хоть режь! — выставила одно условие: чтобы ее оставили при младенчике кормилицей, а потом и нянькою. На том они и сговорились, хоть Настасья и взяла с Аксиньи самые страшные зароки в том, что она никогда не откроет дитятке тайны его происхождения.

Ох, сколько хитрости, увертливости, сколько хлопот, сколько усилий понадобилось приложить, чтобы все уладить, чтобы все устроить, чтобы все осталось шито‑крыто! А денег сколько раздать…

Настасья «родила» якобы в лесу, во время прогулки, когда при ней никого не было, кроме цыганки‑наперсницы. Даже кучер увидел женщин, лишь когда они возвратились из лесу: «похудевшая» Настасья еле шла, неся завернутого в нижнюю юбку младенчика. Тем временем из леса другой тропой уходила рыдающая в голос Аксинья…

Какая жалость, что на другой же день верная старая цыганка опилась водки (видать, на радостях), да так, что померла с перепою. Настасья искренне жалела о ней, но очень уж боялась ее языка, ее пьяной болтливости. С удовольствием отправила бы следом и Аксинью, да ведь кормить «сыночка» Мишеньку чем‑то надо было! А в ту пору, как назло, не нашлось более ни одной кормилицы. Ну, а потом Настасья убедилась, что никто лучше родной матери за мальчишкой не присмотрит. Самой‑то ей было не до него, да и скука это смертная — с детьми возиться. Скука и докука. Она с трудом изображала материнскую заботливость к набалованному паршивцу, когда приезжал любушка‑граф, но порою из роли выходила. Да ладно, Алексей Андреевич теперь любил ее пуще прежнего и все ей прощал, все большие и малые оплошности. В ознаменование рождения сына подарил Настасье 24 тысячи рублей. Она теперь жила в роскошном доме — скромно именуемом «флигелем», но украшенном резьбой по дереву и зеркальными окнами. Дом этот был чем‑то изумительным по красоте и находился как раз через дорогу от дома самого Аракчеева. На сына граф не мог нарадоваться и прочил ему самое блестящее будущее.

И то сказать, возможностей обеспечить сыну это самое будущее у него теперь стало не в пример более. За организацию ледового марша во время войны со Швецией граф Аракчеев был удостоен ордена Андрея Первозванного, однако упросил императора взять от него орден обратно. Он вовсе не склонен был свои заслуги преувеличивать, да и не хотел плодить врагов‑завистников. Довольно и так нажил себе неприятелей непрестанным своим государственным рвением! Каждый его поступок во благо государства извращался и высмеивался. Дошло даже до того, что усилиями недругов был на некоторое время от службы отстранен. На счастье, ненадолго.

Началась война 1812 года. Главной заслугой своей Аракчеев считал то, что удалось вкупе с министрами Балашевым и Шишковым убедить государя оставить армию. В Отечестве и так довольно разброда, чтобы усугубить его ранением или даже смертью государевой! Император снова приблизил к себе Аракчеева, поручив ему ведание всеми военными делами, тайными донесениями и высочайшими объявлениями.

В 1814 году Александр подписал приказ о производстве генерала Аракчеева в генерал‑фельдмаршалы, однако тот упросил приказ уничтожить, а из милостей всех попросил для себя только портрет государев для ношения его на шее. «Без лести предан» он был отцу, таким же был и с сыном. Его влияние на императора было столь велико, что современники втихаря пошучивали: недаром в государственном гербе двуглавый орел — одна голова символизирует императора Александра, а другая — графа Аракчеева.

Путешествие императора в 1815 году за границу, а затем и по южным районам России еще больше приблизило к нему Аракчеева, поэтому неудивительно, что именно ему первому император открыл мысль свою об устройстве военных поселений.

Собственно, попытка создания таких поселений была сделана еще в 1809 году, так что вовсе не европейские новации пытался Александр насадить в России, а воплощал свои мечты о слиянии армии с крестьянством и о сокращении расходов на ее содержание: поселить полки на казенных землях, заставить солдат одновременно заниматься крестьянским трудом и службою. К чести Аракчеева следует сказать, что поначалу идею военных поселений он счел абсурдной: не будут боеспособны солдаты, отвлекаемые на пашни, сенокосы и скотные дворы. Но император не внял разумным доводам. Пришлось генералу вытянуться во фрунт — и воплотить мечтанья императора в жизнь.

Никто, кроме Аракчеева, с его железным регламентом, бывшим основой натуры его, не мог бы осуществить наяву эту бредовую идею. Однако беда в том, что тот же регламент, та же неукоснительная дисциплинированность принуждали его всякую идею, с оной дисциплинированностью связанную, доводить до полного абсурда.

Первым делом устроены были военные поселения в Новгородской губернии и государю на осмотр предъявлены. Выглядело это так: чистенькие двухэтажные домики на две семьи, прекрасные дороги, что для России вещь вовсе немыслимая; ни пьяных, ни лентяев. Все пашут, все маршируют, строем в церковь ходят. Образцовый порядок!

Между прочим, поддерживать этот порядок помогала графу в Грузине и близлежащих селах не кто иная, как Настасья, за что Аракчеев ее еще пуще полюбил. Рука у «столбовой дворянки Шумской» оказалась железная, Настасья была достойной наместницей военного министра на Новгородчине! За это она была удостоена встречи с государем, когда тот завернул погостить в Грузино. А почему бы и нет? Какая‑нибудь цыганская дочь, пусть даже и любовница военного министра, ни за что не была бы допущена пред светлые государевы очи, а госпожа Шумская, столбовая дворянка, тем паче что она любовница военного министра, пожалуйста…

Правда, поселенцев нещадно пороли за мало‑малейшее отступление от регламентов и установлений. А строго предписывалось все: не только как и когда пахать‑сеять, но даже и сколько и каких горшков иметь на кухне и куда их ставить. Дома вытягивались вдоль улицы по одной линии. Заглянув в один, следующие можно было не посещать: в каждом в точности то же самое. В каждом доме имелось, например, окно № 4, за коим в комнате полагалось обитать подросткам «женска полу». При подъеме и отбое, когда оные подростки одевались и раздевались, занавески на тех окнах следовало на известное число минут задергивать. Впрочем, генерал Аракчеев почитал нецелесообразным рождение девочек и потому периодически штрафовал матерей, их рожавших.

Но прежде чем родить, понятно, надобно людей поженить. Перед праздником Покрова или на Святки полковник, начальствующий над поселенцами, выгонял на плац два строя: направо — женихи, налево — невесты. Потом, по своему разумению, выдергивал попарно. Поп эти пары немедленно венчал. Как дальше жили таким образом созданные семьи, никого не волновало. Лишь бы соблюдался порядок.

Разумеется, граф Аракчеев не был идиотом и понимал, что порою жизнь в регламентированных поселениях напоминает ад. Насильно никого не осчастливишь! Но этого он делать и не собирался. Император приказал — Аракчеев исполнил. Так что по большому счету все исторические претензии по организации такой нелепости, как регламентированные военные поселения в не ведающей регламента и элементарного порядка России, — к Александру‑благословенному.

Но!

Заботами графа Аракчеева в поселениях были введены общественные хлебные магазины, положено основание конских заводов, образованы особые команды мастеровых разных ремесел и специалистов по сельскому хозяйству, учреждены для детей отдельные школы кантонистов (солдатских детей), заведены вспомогательные капиталы для офицеров и поселян, устроены лесопильные и другие заводы и различные промышленные производства, наконец, образован специальный капитал военных поселений, достигший в 1826 году тридцати двух миллионов рублей…

Некоторые историки вообще полагают, что ответственность за все те беспорядки и нелепости, которые царили в поселениях, падают не на Аракчеева, а прежде всего на непосредственных командиров поселений: производство дознания каждый раз обнаруживало целую систему злоупотреблений частных начальников, преследовавших корыстные интересы. Других результатов, впрочем, и не могло быть в деле, в котором так много было предоставлено личному произволу, а поскольку вопрос решался совершенно новый, то и делалось все путем эмпирическим, сиречь опытным. По принципу — на ошибках учимся. Что же касается непосредственно знаменитой «аракчеевщины», то есть строгости и суровости, доходящих до жестокости, то — вот отрывок из письма‑наставления графа одному из начальников военных поселений:

«Прошу вас покорно не спускать, и строгость нужна более для штаб— и обер‑офицеров, нежели для военных поселян, и оное требую, ибо мои правила не сходятся с правилами, в армии употребляемыми; я полагаю, что когда строгость, разумеется, справедливая, без интриг (коих я не терплю, и всякий тот у меня все потеряет, кто начнет интриговать) употребляется на начальников, то все пойдет хорошо и солдаты будут хороши. А у нас в обыкновенной службе с командирами обхождение бывает приятельское, церемонное. Что никогда по службе не годится, ибо у вас всегда считается за стыд обнаружить какое‑нибудь преступление или злоупотребление, сделанное батальонными или ротным; а, напротив того, думаю, что без подобных случаев не может в свете существовать, а должно только строго взыскивать, а стыда в оном не должно полагать, ибо как можно оного требовать, чтобы у вас все люди ваши, то есть штаб— и обер‑офицеры, были святые? Оного чуда не было в свете, следовательно, есть хорошие, а есть и худые. У вас есть еще правило и хвастовство, чтобы подчиненные любили командира; мое же правило, дабы подчиненные делали свое дело и боялись бы начальника, а любовниц так много иметь невозможно».

Именно это правило Аракеева и вменялось ему в вину всегда и всюду. Ибо под этим подразумевалось почему‑то его неуважение к чувству человеческого достоинства.

К вопросу о неуважении (и еще о жестокости): не кто иной, как Аракчеев в России первым выступил с конструктивным, конкретным предложением об отмене крепостного права! В 1818 году! По его мнению, государство само должно выкупать у помещиков крестьян для казны. С тем, чтобы потом отпускать их на волю. То есть Аракчеев пытался защитить и интересы собственников, помещиков. Не то что господа декабристы: всех распустить, самодержавие отменить, кишкой последнего попа… и далее по тексту!

А вот, кстати, о декабристах (поскольку это и впрямь кстати, ибо имеет к судьбе графа Аракчеева и отрады его сердца самое прямое и непосредственное отношение)…

Летом 1825 года в Грузино, к Аракчееву, явился унтер‑офицер Иван Шервуд, открывший правительству существование тайных обществ (будущих декабристов). Собственно, первое письмо Шервуда было получено в канцелярии императора, однако дело о тайных обществах дано было на расследование именно Аракчееву. Граф и Шервуд выработали план — не рубить сплеча, а досконально выявить все детали заговора, всю глубину его распространения. Встречались они в июле. Прошел август, от Шервуда поступили новые донесения. Настал сентябрь.

9‑го числа сего месяца Аракчеев выехал из Грузина по делам своих докучливых и хлопотных детищ — военных поселений: необходимо было расследовать, за что и почему в одном из них посажены на гауптвахту солдаты. Однако по пути Аракчеева и следовавших с ним офицеров нагнал какой‑то всадник. Это был общинный голова Шишкин из Грузина. Вид у него был измученный и потрясенный. Стараясь, чтобы его не заметил граф, он обратил на себя внимание фон Фрикена, командира полка одного из поселений. Фон Фрикен подъехал к Шишкину и, выслушав его, изменился в лице…

В это время Аракчеев заметил, что офицер разговаривает с Шишкиным, и, очень удивленный, подъехал к ним с вопросом:

— Что случилось?

Шишкин молчал, весь дрожа.

— Настасья Федоровна заболела, — через силу выговорил фон Фрикен.

Аракчеев побелел, а потом… а потом слезы вдруг хлынули из его глаз. И фон Фрикен понял, что ему не удалось скрыть правду, потому что всякое любящее сердце — вещун.

Немедленно кавалькада повернула и отправилась в Грузино. Проехать предстояло почти тридцать верст. Аракчеев приказал гнать без остановки, и еще до полудня впереди показались дома Грузина. Вместе с Алексеем Андреевичем в карете были главный доктор военных поселений К. Миллер и командир полка фон Фрикен. Не доезжая села, Аракчеев заметил идущего по обочине капитана саперного отряда по фамилии Кафка, которого хорошо знал. Граф высунулся из окошка кареты и крикнул:

— Что с Настей? Я везу врача, помощь!

Простодушный Кафка брякнул:

— Не нужно никакой помощи, ваше сиятельство, голова осталась на одной только кожице!

Фон Фрикен выругался про себя. Он‑то пытался как можно осторожнее сообщить трагическую весть генералу. Убил бы этого дурня Кафку!

Между тем Аракчеев какие‑то мгновения сидел с остолбенелым видом, как если бы не тотчас мог понять смысл слов капитана. Потом, видимо, страшная истина открылась ему… Он выскочил из экипажа, но ноги у него подкосились, граф с воплями рухнул на траву, начал рвать на себе волосы, крича:

— Убейте меня! Зарежьте меня!

Вид его был ужасен. Доктор Миллер и лакей насилу справились с Аракчеевым и посадили его обратно в экипаж.

И вот этот дом, который генерал устраивал для своей возлюбленной с таким старанием, заботой и любовью.

Он застал Настасью в гробу… Невесть по чьему распоряжению она была уже обряжена, и гроб готовый, богато убранный откуда‑то отыскался. Мертвая была обмыта и принаряжена, все в доме сверкало чистотой, и те, кто ожидал увидеть картину кровавой расправы, не нашли ни капли крови. Но стоило отвести вуаль с лица покойницы, стоило убрать шарф с ее шеи, стоило взять ее за руку, на которой пальцы держались на клочках кожи… Она хваталась за нож, пытаясь удержать руку убийцы! И прежде чем несколькими ударами в горло прикончить ее, он еще располосовал ей губы и язык! Исколоты были грудь и живот.

Аракчеев успел немного овладеть собой, но при виде мертвой Настасьи вновь почти лишился рассудка. Он впал в состояние полнейшей невменяемости: повалился на гроб, разрывая на груди мундир, схватил окровавленный платок своей возлюбленной и принялся целовать его. Рыдания его перемежались воплями, молениями убить его, потому что оружие у него немедленно отобрали. Несколько раз он порывался разбить себе голову о стену, его с трудом удерживали. В таком умопомрачении граф пробыл фактически сутки. Понятно, что припадки скорби не давали ему заняться поиском преступников, и это попытался сделать фон Фрикен. Для начала он распорядился немедленно заковать в кандалы и поместить в тюрьму всю дворню, бывшую в подчинении Анастасии Федоровны. Тюрьма у Аракчеева была своя: ее называли на французский манер «эдикюль». По команде полковника в «эдикюль» отправились двадцать четыре человека, закованные по рукам и ногам.

Специальным письмом полковник поставил в известность о совершившемся преступлении новгородского гражданского губернатора Дмитрия Сергеевича Жеребцова. Тот немедленно ответил, что лично прибудет в Грузино, дабы засвидетельствовать свои соболезнования графу Аракчееву, а пока же вперед себя посылает советника Псковитинова, которому и надлежит заняться расследованием чрезвычайного происшествия.

Впрочем, розыск виновных не обещал особых затруднений. Одна из трех комнатных девушек погибшей Настасьи по имени Прасковья Антонова еще до приезда Аракчеева во всеуслышание призналась в том, что собственноручно зарезала спящую хозяйку. Эти слова слышала многочисленная дворня, это же признание Прасковья повторила перед лицом онемевшего от ярости графа, когда он самолично взялся «разбираться» с дворней.

Якобы утром прошлого дня она, Прасковья, взялась причесывать Настасью Федоровну и укладывала ей волосы щипцами, ну, коснулась щеки — нечаянно, как уверяла Прасковья.

Настасья Федоровна тем не менее возмутилась.

— Нечаянно? — вскричала она. — Врешь! Ты меня изуродовать хотела! Я давно знаю, что ты на мое место при графе хочешь, видела я, какие взгляды ты на него бросаешь, надеешься, он тебя, молодую, в свою постель позовет, а меня прогонит? Вы меня старухой считаете? Ну так знай: хоть тебе двадцать, а мне сорок, но на тебя Алексей Андреевич больше не глянет никогда. А я — я всегда буду в его сердце царить!

И с этими словами она выхватила из рук Прасковьи раскаленные щипцы и начала тыкать ей в лицо. Гоняла девушку по комнате, пока та не изловчилась выскочить, а вслед выкрикнула:

— Надеть рогатки!

Рогатками звались специальные приспособления, надетые на шею, которые не давали ни жевать толком, ни голову на подушку приклонить. Их Настасья Федоровна запрещала снимать по неделям: даже на церковные службы девушки были вынуждены приходить в них. Кстати, по закону только заключенные тюрем могли быть наказаны ношением рогаток, да и то к началу XIX столетия это пыточное устройство применялось только в каторжных тюрьмах Сибири.

Когда граф находился в имении, о рогатках словно забывали: Настасья ни за что на свете не сделала бы ничего такого, чтобы уронить себя в его мнении. Но стоило ему уехать… Не то чтобы она ревновала графа к молодым красавицам: при Настасье он вел себя достойно и ее ничем не унижал, обращался как с женой, на глазах не изменял. Ну, а за глаза… За глаза если что и было, то до нее никакие слухи не доходили.

Иностранные послы, сам император, бывая в Грузине, были принимаемы, почти как хозяйкой, Анастасией Шумской. Вот это‑то имя дворовым людям было ненавистно и постоянно осмеиваемо. Та женщина, коя этим именем называлась, была для них всего лишь Настька Минкина, цыганка, бесовка, ведьма, которая приворожила графа каким то «волшебным цыганским супом», да так, что тот полностью попал под ее волю. Все знали, насколько крепко держит Настасья графа властью своей женской красоты, своей плоти — над этим тоже смеялись, считая такую страсть ненормальной, а Настасью — распутницей. До нее постоянно долетали обрывки каких‑то ернических, ехидных песенок, частушек, поговорок, порою самого оскорбительного свойства. Например, таких:

Попросила Настька отца:
— Приведи ты мне жеребца!
Покрепче его подкуй,
Жеребячий по нраву мне…
Как уедет старый граф,
Я потешу свой жаркий нрав,
Почешу я свою…
Пусть даже гореть мне потом в аду.

Под приглядом дворни Настасья шагу не могла ступить спокойно. Стоило ей собрать у себя кого‑то из знакомых — все же с ней, даром с любовницей графской, но ведь с любовницей не кого‑то, а самого Аракчеева, искали знакомства соседи, и из Новгорода наезжали господа, — как начинали по имению ходить недвусмысленные слухи. Она жила под постоянным страхом смертельной клеветы и губительного навета. И, чтобы запугать злобную, лающую на нее, словно стая псов, дворню, доходила до крайней степени жесткости. Ну, а жесткость, как известно, порождает жестокость, ненависть порождает ненависть. Это был замкнутый круг взаимной ненависти, доходящей до жажды истребления враждующих сторон! Кроме того, Настасья ведь была рачительной сторожихой добра своего хозяина и в своей рачительности меры тоже не знала. В малейшей провинности, малейшем ослушании она видела покушение на свой авторитет, на свое положение при графе, и там, где следовало ограничиться выговором, доводила дело до порки: чтобы знали, кто в доме хозяин! Ввиду постоянного большого расхода ивовых прутьев для их замачивания в здании арсенала, расположенного в селе Грузино, стояла кадка с рассолом.

Для устрашения крестьян Аракчеев завел собственного… полицмейстера, которым был крепостной человек по фамилии Синицын. Он занимался расследованиями разного рода краж и «своеволий» дворовых людей. Домоправительница часто обращалась к «полицмейстеру» с теми или иными поручениями, сводившимися в основном к порке провинившихся работников. Госпожа Шумская чрезвычайно любила проводить разного рода расследования самолично: допросы и очные ставки дворовых людей, подозреваемых в тех или иных прегрешениях, чрезвычайно ее занимали. В конце концов «полицмейстер» Синицын показался ей недостаточно взыскательным и строгим, и Настасья начала с мелких придирок в его адрес, а через какое‑то время возненавидела бедолагу. Летом 1824 года Синицын утонул. Никто не знал, приключилось это по нечаянности или по злому умыслу, однако все наперебой уверяли: опасаясь расправы хозяйки, бедняга покончил с собой.

В середине августа 1825 года Настасья надумала устроить проверку графского погреба. Обнаружила хищения продуктов и повелела посадить смотрителя погреба — дворецкого Стромилова — в «эдикюль». В течение двух дней его дважды пороли по приказанию госпожи Шумской, после чего выпустили из тюрьмы. Настасья Федоровна заявила дворецкому, что сообщит о хищениях из погреба самому Аракчееву. Стромилов не сомневался в жестокости графского гнева и, страшась его, зарезался вечером 17 августа 1825 года.

Сельский голова Иван Дмитриев втихаря занимался вырубкой графских лесов, выписывал фальшивые билеты на продажу леса и т. п. Прознав об этом, Настасья добилась, чтобы Дмитриева и его сына отдали под суд. Несмотря на то, что сельский голова возглавлял деревенскую общину почти двадцать лет и сделал на своем посту много доброго, снисхождения она для них не просила. Иван Дмитриев получил пятьдесят ударов кнутом и был сослан в Сибирь, сына забрили в солдаты, все имущество семьи было конфисковано.

Ну, в общем‑то, вор должен сидеть в тюрьме… однако карательные меры крестьяне приписывали исключительно свирепости и злобности Настасьи.

А вот в чем госпожу Шумскую и в самом деле можно было упрекнуть, так это не в ерундовой ревности к молодым красавицам, а в тяжелой, почти маниакальной ненависти к счастливым матерям.

Да, не принесли счастья Настасье ложь и усыновление крестьянского сына! Парень уродился нрава скандального, да еще и избалован был не в меру. Миша Шумский получил прекрасное образование: учился в лучших столичных пансионах Коллинса и Греча, попал в Пажеский корпус, в среду знатнейшего дворянства России (в 1820 году сделался камер‑пажом государыни императрицы). Перед ним открывалась блестящая карьера! Из Пажеского корпуса он вышел в гвардию, под командование самого Аракчеева, в 1824 году Михаила Шумского пристроили флигель‑адъютантом в свиту императора. Стремительная карьера, взлет довели его самомнение до степени просто невероятной. Уж на что любил и почитал император Аракчеева, но сына его приемного (так считалось официально, Михаил ведь был Шумский, хотя все были убеждены, что на самом деле он родной Аракчееву) на дух не выносил и к конце концов взмолился, чтобы этого мерзавца из дворца убрали. Пришлось отправить парня на Кавказ, но пуля его там не брала: храбрость и жестокость его были если не равны, то уж точно беспримерны. А страсть к пьянству такова, что он был в конце концов разжалован и вовсе уволен от службы. Аракчеев, проклиная все на свете (он к тому времени уже знал тайну рождения Михаила и обмана Настасьи), пристроил его в монастырь, где Шумский успешно спаивал братию. Из монастыря его тоже выгнали… След Михаила затерялся на перепутьях истории, а проще сказать — в каком‑нибудь кабаке.

Но это события далекого будущего, а ко времени смерти Настасьи Михаилу был только двадцать один год.

Разумеется, Аксинья однажды проболталась ему, кто его родная мать, и с тех пор он беспрестанно шантажировал Настасью и грозился разоблачить ее перед графом. «Сыночек» всячески выказывал ей свою ненависть, и, право, можно было подумать, будто он искренне сожалел, что его возвысили из грязи в князи, и мечтал вернуться к существованию крепостного крестьянина. Порою он доводил Настасью до изнеможения, до истерических припадков!

При такой жизни и правда начнешь завидовать тем, у кого нормальные дети! И этой завистью Настасья изводила женщин. Она не раз отнимала у матерей детей и передавала их в чужие руки либо вообще в военно‑сиротский дом. Досталось и некой Дарье Константиновой, жене управляющего мирским банком. По приказу Настасьи у Дарьи отняли младенца и передали его мужу, в то время как сама мать была сослана в Санкт‑Петербург, где ее заставили работать простой прачкой. Константинова, женщина достаточна богатая (Семен Алексеев, муж Дарьи, был хоть и крепостной человек, но весьма обеспеченный, его официальный оклад составлял тысячу рублей в месяц — больше генеральского жалованья, что для того времени явление нередкое: многие купцы‑«миллионщики» официально были тогда еще приписаны к крестьянскому сословию и считались крепостными), так вот Дарья могла откупиться от подобной работы, нанять вместо себя другую женщину. Но госпожа Шумская запретила ей это делать.

Словом, Дарью Константинову тоже можно считать одной из тех, кто желал смерти Настасье.

Приступая к расследованию убийства и розыску, советник Псковитинов, назначенный для сего новгородским губернатором, сначала попытался восстановить картину преступления, свершившегося 10 сентября 1825 года.

Настасья Федоровна занимала нарядный особняк, скромно именовавшийся «флигелем», через дорогу от усадьбы самого графа. За домом располагался богатый сад, куда выходила роскошно украшенная веранда. Именно с веранды Настасья по утрам отдавала распоряжения дворне. В то утро домоправительница к работникам не вышла, они прождали ее больше часа, до семи утра, пока наконец комнатная девушка не прошла в спальню, чтобы посмотреть, почему хозяйка не просыпается. Оказалось, что хозяйка, вся залитая кровью, мертвая, лежит на полу в большой зале. Общинный голова Шишкин немедля велел оседлать себе коня и отправился догонять графа…

Это то, что было на виду, что было известно. Но в глазах Псковитинова весьма странно выглядело то, что никто из дворни якобы не слышал ничего подозрительного вплоть до того, как мертвую Настасью обнаружила комнатная девушка. Судя по многочисленным ранам, Шумская отчаянно сопротивлялась напавшему на нее. Трудно было представить, чтобы она при этом не кричала, не звала на помощь. Псковитинов обратил внимание, что оконные рамы во «флигеле» одинарные, поскольку в начале сентября еще не успели вставить вторые рамы для зимнего утепления. Казалось невероятным, чтобы крик, исходящий из комнаты на первом этаже, не был услышан кем‑то из дворни.

При осмотре места преступления был найден большой окровавленный нож, очевидно, и послуживший орудием убийства. Подобный нож не мог находиться в распоряжении комнатной девушки Прасковьи Антоновой, сознавшейся в убийстве. Его можно было добыть только на кухне. Псковитинов подумал, что Прасковья либо лжет на себя, либо у нее был сообщник на кухне, предоставивший в ее распоряжение большой мясницкий нож. А ведь и удары, судя по всему, были нанесены с неженской силой…

Псковитинов, не мудрствуя лукаво, вызвал к себе работавшего в тот день на кухне младшего брата Прасковьи Антоновой, Василия, и просто спросил:

— Твой ли нож, братец?

Василий Антонов упал ему в ноги и признался, что нож действительно принадлежит ему и этим самым ножом именно он, а не старшая его сестра Прасковья, зарезал Настасью Федоровну. Псковитинов приказал немедленно раздеть Василия: на шароварах и подкладке зипуна были обнаружены бурые следы, похожие на кровавые. Тут на руку следователю сыграло то обстоятельство, что никто из дворовых людей Аракчеева не успел переодеться — все они были закованы в кандалы в той самой одежде, в какой их застала весть об убийстве домоправительницы.

Следователь распорядился осмотреть одежду всех остальных задержанных. Преступление было очень кровавым, а это значило, что соучастники (если таковые существовали) должны были перепачкаться кровью жертвы. Но более подозрительных пятен ни на чьей одежде обнаружить не удалось: в том числе на одежде Прасковьи, которая винилась в убийстве сама.

Василий Антонов рассказал, что Прасковья, страдая от всяческих унижений и побоев со стороны Настасьи Федоровны, не раз жаловалась на нее брату. Еще три года назад три комнатные девушки — Прасковья Антонова, Федосья Иванова и Татьяна Аникеева — и поваренок Василий Антонов решили отравить хозяйку. Раздобыли мышьяк, который Василий Антонов положил в острый соус. Домоправительница отравилась, несколько дней болела, но оправилась.

Теперь они снова решились на убийство. Василий заявил, что готов расправиться с Шумской. Но отвечать за убийство он нипочем не желал и требовал, чтобы сестра взяла на себя вину за преступление.

Прасковья согласилась, однако брат и сестра надеялись, что им удастся скрыться от наказания. Для этого они кое‑что затеяли: предполагали бежать из Новгородской губернии в оренбургские степи. Из Оренбуржья был родом друг Антонова — кантонист (сын солдата) по фамилии Протопопов. Он был готов помочь спрятаться беглецам у своих родственников, но просил Василия Антонова взять его с собою. Поскольку беспаспортным далеко уйти было невозможно, беглецы надеялись получить «билеты отпущенных солдат» (т. е. солдат, направляющихся в отпуск) и выписку на жену одного из них (то есть для Прасковьи). Этими документами распоряжался помощник казначея Ухватов, которого собирались подкупить.

Но где взять деньги? Заговорщики надеялись на Дарью Константинову, которой было за что мстить Настасье Федоровне. Именно у нее некогда хранился мышьяк, которым травили Шумскую. Прасковья потребовала у Дарьи пятьсот рублей. Та ответила, что муж ей денег не дает, а украсть больше двухсот она не сможет. На том и порешили. Однако Дарья не знала, что брат и сестра собираются убить Настасью, просто думала, что они надумали бежать из Грузина, и готова была им помочь, чем могла.

Брат и сестра ждали удобного случая для убийства. В шестом часу утра 10 сентября Прасковья сказала, что как раз такой случай представился: одна из трех комнатных девушек находилась в заключении в «эдикюле», другую Прасковья ручалась отвлечь, сама же хозяйка уснула не в спальне, дверь которой обыкновенно запирала на ночь, а в проходной комнате на канапе. Антоновы решили действовать немедля. Прасковья пошла вперед, оставив боковую дверь на улицу открытой, и отослала другую комнатную девушку — Аксинью Семенову — в сад. Василий проник в дом спустя несколько минут и немедленно набросился на спавшую Настасью Федоровну. Тихого убийства не получилось: Настасья проснулась и принялась отчаянно сопротивляться. Грохот опрокидываемых стульев и крики жертвы слышали все, но на помощь домоправительнице никто не пришел. Убегая с места преступления, Василий не заметил, что позабыл в комнате нож, а потом решил, что обронил его где‑то на обратном пути. Поискать улику ему и в голову не пришло…

Настал день похорон Настасьи. Когда гроб стали опускать в глубокий склеп у церковного алтаря, где по настоянию графа должны были похоронить его возлюбленную, Аракчеев вдруг бросился вниз, в могилу. Никто из окружавших этого не ожидал, остановить его не успели. Алексей Андреевич, свалившись с высоты на гроб, сильно разбился, но даже не заметил этого. У него начался сильнейший истерический припадок. С трудом удалось вытащить графа из могилы, с трудом удалось оторвать потом от плиты с надписью: «Здесь погребен 25‑летний друг Анастасия, убиенная дворовыми людьми села Грузина за искреннюю ея преданность к графу».

Подошло время и судебного разбирательства. Антоновы наконец‑то спохватились, что дело нешуточное вышло, не избежать смерти и самим. И решились выпутаться: свалили вину на Дарью Константинову — она‑де обещала им заплатить 500 рублей за смерть хозяйки. Правда, вскоре они одумались и признали, что оговорили несчастную женщину. Впрочем, когда удалось выяснить, что Дарья обещала им деньги на побег, ее все равно привлекли к суду за пособничество.

Привлекли и девушек, которые пытались отравить Настасью еще четыре года назад: об этом откровенно поведали сами отравительницы. Суд признал обвиняемых виновными по всем пунктам. Приговор был чрезвычайно строг: Василий Антонов приговаривался к 175 ударам кнута, клеймению лица и ссылке в каторжные работы навечно, сестра его осуждалась на 125 ударов кнутом и вечную каторгу, сестры Ивановы — к 70 ударам кнута и вечной каторге, Дарья Константинова приговаривалась к 95 ударам кнута и вечной каторге, Елена Фомина — к 50 ударам кнута. Между тем 200 ударов кнутом считались смертельным порогом, практически не оставлявшим шансов на спасение даже здоровым и сильным мужчинам. Фактически брат и сестра Антоновы осуждались на смерть под кнутом. Между тем еще в 1807 году император Александр Павлович повелел запретить употребление в судебных приговорах выражения «наказывать нещадно и жестоко», а само телесное наказание назначать не чрезмерное. С той поры даже за убийство редко назначалось более 30–40 ударов кнутом. К тому же Василий и Прасковья Антоновы были еще несовершеннолетними, что давало им основание рассчитывать на большее снисхождение.

Однако надежды на это были напрасны.

Винить в жестокости правосудие? Но ведь Настасья тоже хватала за руки Василия, тоже молила о пощаде…

Первым подвергся порке Василий Антонов. Едва число отсчитанных ударов превысило сотню, он умер. Еще меньше ударов выдержала его сестра…

Затем к «кобыле» — станку для порки — привязали Дарью Константинову. По приговору уголовной палаты ей надлежало получить 95 ударов кнутом. Мало кто сомневался в том, что тридцатилетняя женщина умрет. Тем не менее Константинова стойко вынесла назначенное ей наказание. Ну что ж, богатым людям иногда удавалось взятками смягчать палачей, которые умели ослаблять силу удара при порке кнутом. В результате Дарья перенесла большее количество ударов, чем Прасковья Антонова, живой сошла с «кобылы» и не умерла в последующие дни в тюрьме.

Из трех осужденных девушек одна умерла, две выжили.

Немало хлебнул в суде унижений и брани Иван Аникеев, главный соглядатай Анастасии Шумской. Некогда он представил ее графу Аракчееву — и за это заслужил ее вечную благодарность. Его никогда Настасья не наказывала, а, наоборот, всячески отличала. Но на суде преданность Аникеева Анастасии Шумской и его всегдашняя осведомленность в делах дворни сыграли с ним плохую шутку: судьи не поверили в то, что он будто бы ничего не знал о заговоре. Как ни плакал Аникеев, как ни божился, на судей это ни малейшего впечатления не произвело. Его прямо обвинили в том, что он специально оговаривал дворовых людей перед Шумской, дабы вызвать их наказание и тем спровоцировать обоюдное недовольство хозяйки и слуг. Его секли кнутом, а потом вернули хозяину.

Все дворовые люди, не попавшие в число двенадцати осужденных Уголовной палатой, также были возвращены к графу. Аракчеев относился ко всем освобожденным с мрачным недоброжелательством, однако никого до смерти не травил, не сек, не преследовал. Просто тихо ненавидел. Когда один из оправданных — кучер Иван Яковлев — был смертельно ранен в результате несчастного случая, Аракчеев написал о происшедшем в своем письме: «Иван Яковлев замешан в смертоубийстве покойного милого друга Н. Ф., вот Бог его и наказал. Туда плуту и дорога».

В это же самое время — 14 декабря 1825 года — в столице произошли кровавые события, и новый российский самодержец с первых же дней своего правления оказался втянут в обширное и сложное расследование, связанное с восстанием декабристов. Убийство аракчеевской наложницы при таких обстоятельствах интересовало императора Николая Первого менее всего. Возможно, что и надуманную идею «заговора против Аракчеева» монарх считал вздорной. Кому нужен Аракчеев, если столичные мятежники помышляли об убийстве самого монарха и его семьи!

Между тем убийство Настасьи Федоровны незадолго до мятежа в столице имело самые неожиданные последствия для России. Потрясенный Аракчеев практически забыл о тех сведениях, которые получил от Шервуда! Не думал о них и император Александр — он искренне волновался о самочувствии графа Алексея Андреевича, хотя и сам в то время был очень болен. В ноябре 1925 года император писал Аракчееву: «Твое здоровье, любезный друг, крайне меня беспокоит… Признаюсь тебе, мне крайне прискорбно, что Даллер ни одной строки о тебе не пишет, когда прежде он всякий раз исправно извещал о твоем здоровье. Неужели тебе не придет на мысль то крайнее беспокойство, в котором я должен находиться о тебе в такую важную минуту твоей жизни? Грешно тебе забыть друга. Любящего тебя столь искренно и так давно!»

Это письмо было последним: 19 ноября император Александр умер. Это был очередной страшный удар для графа Алексея Андреевича. С глубоким отчаянием он встречал гроб с телом царя на границе Новгородской губернии и провожал его до Петербурга, где при погребении, выполняя свою последнюю обязанность на службе покойному государю, нес корону Казанского царства.

Император Николай Первый вовсе не питал к Аракчееву столь теплых чувств, которые демонстрировали его отец и старший брат. Впрочем, здоровье Аракчеева было сильно расстроено двумя трагическими смертями дорогих ему людей. Отправляясь в 1826 году на лечение с последующей отставкой, он получил от нового императора на путевые издержки пятьдесят тысяч рублей, которые немедленно пожертвовал ведомству императрицы Марии Федоровны на учреждение пяти стипендий имени Александра Благословенного при Павловском институте — для воспитания дочерей новгородских дворян.

Кстати, это было не единственное его денежное пожертвование. Спустя несколько лет он внес в Государственный банк под большие проценты пятьдесят тысяч рублей — с тем чтобы в 1925 году сумма эта была обращена в награду автору лучшей истории Александра и на ее издание (надо ли говорить, что в 1925 году никто об сем и не вспоминал… в эту пору, да и в последующие времена, память Аракчеева только поливалась грязью); еще триста тысяч он пожертвовал Новгородскому кадетскому корпусу; на свои средства поставил бронзовый памятник Александру…

«Теперь я все сделал, — говорил он, — и могу явиться к императору Александру с рапортом».

Смерть не заставила себя ждать и пришла за ним в апреле 1834 года.

Кстати, последние годы жизни Аракчеева роль его погибшей домоправительницы отчасти приняла на себя ее племянница — Татьяна Борисовна Минкина. Рассказывают, это была девица кроткого нрава и очень жалостливая к крепостным людям. Она всегда заступалась за тех, кто навлекал на себя аракчеевский гнев, и пользовалась потому самой доброй славой. Граф запрещал Татьяне Борисовне выходить замуж, и лишь после смерти графа она стала женой молодого поручика Владимира Андреева. Правда, графа она не бранила, а благословляла. Ведь Аракчеев отказал Татьяне Борисовне Минкиной в наследство десять тысяч рублей золотом.

А что касаемо Настасьи…

Граф велел написать для храма в Грузине икону Богоматери, на которой изображена была Настасья в образе Пресвятой Девы, ну а Мишенька — в образе Христа‑младенца. Говорят, она сохранилась до наших дней.

Вот это любовь была…

Кстати, она нашла отражение в известном литературном произведении столетие спустя. Когда мессир Воланд задумал созвать в Москве, на Садовой, в доме 302‑бис, в нехорошей квартирке, свой знаменитый бал, он не преминул позвать на него Настасью Федоровну. Ведь туда приглашались только исключительные красавицы со скандальной репутацией!

И вот как Коровьев представил ее Маргарите:

«— Госпожа Минкина… Ах, как хороша! Немного нервозна. Зачем же было жечь горничной лицо щипцами для завивки? Конечно, при этих условиях зарежут».

Аракчеев приглашения на сей бал, увы, не заслужил, что, конечно, вызвало бы у него приступ ревности, когда бы насельники того света были подвержены столь земным чувствам.

Петербургская кукла, или Дама птиц

(Ольга Судейкина‑Глебова)

В раннем сыром петербургском апреле 1913 года, мглистым днем, на Смоленском кладбище, у раскрытой могилы, куда опускали заколоченный гроб (в том гробу лежал самоубийца, красавец‑офицер), кто‑то молился, кто‑то плакал, кто‑то угрюмо молчал… Кто‑то влажным, захлебывающимся шепотом записного сплетника бормотал: о мертвых, конечно, out bene, aut nihil — или хорошо, или ничего, а между тем несчастный Владислав не только кропал стишата (кто ж их не кропает в наше‑то время), но и якшался с поэтами, да не с простыми, а с самыми что ни на есть скандальными, с Кузминым, к примеру. А он, Кузмин, знаете что влагает в понятие мужской дружбы? Не знаете? Хо‑хо!.. «А что он влагает?!» — вопрошал от большого ума второй любитель посудачить на чужой счет. А третий сплетник возражал, что от покойного требовали‑де жениться на какой‑то девушке из Риги, а он не хотел, но отказаться было бесчестно, вот он и выстрелил в себя… Тут уж первый своим жарким шепотом возражал: дело, мол, вовсе не в какой‑то рижской девушке, а в девушке петербургской, да и не в девушке вовсе, а, пардон, в шлюхе, в актерке. Причем ее и шлюхой‑то назвать — значит сделать комплимент, потому что шлюхи промышляют старым добрым ремеслом, а пассия покойного Князева, она ведь, знаете ли… Кабы он ее с мужчиной застал, так еще, может, жив был бы — плюнул бы, да и ушел восвояси, только он ее застал не с мужчиной… «А с кем?!» — вопрошал приятель‑тугодум…

И тут все трое переглянулись и умолкли, с трудом удерживаясь, чтобы не таращиться в упор на двух женщин, застывших чуть поодаль от собравшихся, в тени кладбищенской стены, неподвижностью своею и бледностью могущих поспорить с надгробиями. Обе они были высоки и модно‑декадентски‑тонки, почти бесплотны, обе коротко стрижены и слегка словно бы пошатывались от модного же кокаина, а может быть, и от горя. Одна — угловатая брюнетка с высокомерным профилем, покровительственно, словно старшая сестра — младшую, держала за руку вторую — золотоволосую, бело‑розовую, пленительную, цветущую и сияющую, несмотря на горький заплаканный рот и опущенные влажные ресницы.

Когда гроб канул в ямину и первые комья земли ударились о крышку, отец самоубийцы заплакал, а мать повернулась к светловолосой красавице и сказала гулким пророческим голосом:

— Бог накажет тех, кто заставил его страдать!

Брюнетка зыркнула на нее исподлобья жгучими черными очами, которые казались нарисованными на ее лице небрежным, асимметричным росчерком угля в смеси с темперою, стиснула темно‑красные карминовые губы в страдальческий комок и потянула за собой подругу — уйти. Та послушно побрела, незряче шаря по сторонам переливчатыми, опаловыми глазами, словно пытаясь осознать, где находится, зачем сюда приходила, куда сейчас направляется, а может быть, хотела просто запомнить это место. Но запомнить не удастся, и спустя восемь лет, когда две подруги снова окажутся на Смоленском кладбище (придут проводить в последний путь великого поэта, великого страдальца и великого грешника, который как‑то раз послал одной из них черную розу в бокале золотого, как небо, аи), они долго будут бродить по слякотным февральским дорожкам в поисках могилы несчастного самоубийцы, напоминая друг дружке: нет, не здесь, где‑то у стены, да нет же, не у стены, а где‑то здесь… Так они и не найдут и уйдут с кладбища, промочив ноги в худых ботиках, и будут мрачно размышлять, поддерживая одна другую, что несчастный самоубийца оказался на поверку самым счастливым, глупец — самым разумным, порывистый мальчишка — самым расчетливым, потому что он умер по своей воле, а не по приговору какого‑то там ревтрибунала, как муж брюнетки. Да, он сам пустил себе пулю в висок, а не какой‑нибудь матрос в кожанке бабахнул в него из «маузера» в темном, пахнущем кровью подвале, и не умер он от голода, как умер великий поэт и великий грешник, тот самый, который никак не мог вспомнить, «он был или не был, этот вечер», когда пожаром зари было сожжено и раздвинуто бледное небо…

Во время этих кладбищенских блужданий светловолосая красавица скажет вдруг, отводя свои опаловые, переменчивые, лживые глаза от темных, требовательных глаз подруги:

— Ты знаешь, я решила. Я уеду. Попрошу дать мне разрешение на выезд в Берлин, якобы для устройства выставки, но больше сюда не вернусь. Все. Не могу больше!

Брюнетка наставительно возразит ей: мол, умирать надо в родной стране — однако золотоволосая только своенравно вскинет голову и ответит, что умирать она вообще пока не собирается. «Что это ты, Анна, взялась меня хоронить? — воскликнет она. — Ну и что, что я тебя на четыре года старше?! Все равно мне только тридцать шесть, и я, может быть, еще узнаю свое счастье!»

Анна Ахматова посмотрит на нее с изумлением, потому что и она сама, и все их знакомые были совершенно уверены, что в этой паре именно она — старше, умнее, серьезнее, греховнее, опаснее, мужественней (во всех смыслах этого слова), а Оленька — дитя, девочка, куколка, Коломбина, Психея, дитя… ну что с нее возьмешь…

В самом деле, в ней было что‑то детское, особенно в глазах и в безмятежном золоте волос, и эта детскость в сочетании со знойной женственностью форм и чувственностью рта разила наповал мужчин и женщин. Набоков еще не написал и даже не задумал в то время свою «Лолиту», однако словами «вечная нимфетка» вполне можно было бы назвать актрису и художницу Ольгу Судейкину, в девичестве Глебову, которая сводила с ума литературно‑художественный Петербург начала XX века так, как его, быть может, с ума еще никто не сводил и больше уже не сведет.

Оля, Оля, Оленька,
Не читай неприличных книг,
А лучше ходи совсем голенькая
И целуйся каждый миг! —

как‑то сымпровизировал неистово влюбленный в нее мрачный циник поэт Федор Соллогуб. И, кажется, у всех, кто знал Ольгу, первое желание было — раздеть ее, второе — целовать, а третье — благоговеть перед ее красотой. Действительно, у всех — как у мужчин, так и, заметим себе, у женщин. У той же Анны Ахматовой:

Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, —
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.

Между тем в детстве и ранней юности «парадного» в Ольге было мало, она была грустной и угрюмой девочкой. То ли память о брате‑моряке, утонувшем во время учебного плавания, угнетала, то ли необходимость искать отца‑выпивоху по кабакам, что было ее постоянной обязанностью в детстве… Она спасалась игрой в куклы — но не в пошлые «дочки‑матери», в какие играют, «набивая руку», все нормальные девочки, а в куклы особенные, с которыми она разыгрывала целые театральные представления, выступая там с ними на равных, воображая себя — куклой, а их — существами реальными. Именно эта путаница мира реального и вымышленного, страстей кукольных и человеческих определит на всю жизнь и особенности ее нрава, и характер, и творчество, и любови, и саму судьбу.

Весной 1905 года ученица Глебова получила диплом Императорского театрального училища и была немедленно приглашена в Александринский драматический театр. Однако играть Аню в «Вишневом саде» было ей скучно, ведь жизнь в пьесах Чехова ничем не отличалась от жизни реальной, и Ольга никак не могла взять в толк, зачем надо томиться на сцене той же скукой и обыденностью, которой ты и так томишься в жизни.

Между прочим, не в том ли и суть символизма, декаданса — в отречении от унылости бытия?

Ольга была самым типичным явлением своего времени, воплощением его нервной красоты и надлома форм и содержания, последней, угасающей вспышкой чувственности. Была рождена для любования и поклонения, а кончила свой век в нищете эмиграции, и единственной пищей, которую она тогда хлебала вдоволь, была эта самая не‑вы‑но‑си‑мая скука бытия.

Но до этого есть еще время порадоваться жизни и пострадать от нее.

Бросив ортодоксальную Александринку, Ольга добилась ангажемента в Драматическом театре у Комиссаржевской. Здесь был репертуар не в пример поживей: Ибсен, Меттерлинк, в то время страшно модный. Ставить и оформлять спектакли приглашались не скучные маститые реалисты, а изысканные новаторы — Мейерхольд, Сапунов, Борис Григорьев, Сергей Судейкин…

Даже на фоне Мейерхольда Сергей Судейкин выделялся своей изысканностью. Он немножко чайльдгарольдил и очень сильно печоринствовал, выставляя напоказ опять же жутко модные тогда цинизм и эпатажность. При этом он был обаятелен и безусловно талантлив. Ужасный потаскун, конечно, но в конце концов это считается непременным свойством всякого художника, и считается, конечно, не зря. Обожавший Ольгу Федор Соллогуб пытался отвратить красавицу от «изменника и злодея» (предостережение было облечено в стихотворную форму):

Под луною по ночам
Не внимай его речам
И не верь его очам,
Не давай лобзаньям шейки, —
Он изменник, он злодей,
Хоть зовется он Сергей
Юрьевич Судейкин.

Да только все было попусту.

Надо сказать, что Соллогуб Ольгу и в самом деле обожал. Перед красотой женского тела он был бессилен — не потому, что она вызывала у него сугубо вожделение, нет — эстетическое наслаждение было чуть ли не сильнее желания. Он восхищался танцами Айседоры Дункан и уверял, что танцевать следует только обнаженной. Он написал пьесу «Ночные пляски» и отдал ее поставить Всеволоду Мейерхольду. И убедил Ольгу принять в ней участие — она ведь божественно, просто божественно танцевала. И как‑то раз даже выступила с самим Нижинским!

— Не будьте буржуазкой, — уговаривал Соллогуб других актрис — уговаривал своим тяжелым голосом, лишенным всяческой интонации, напоминающим глухую, непроглядную ночь, — вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой — не лицемерьте. Берите пример с Олечки. Она — вакханка. Она пляшет босая. И это прекрасно!

Соллогуб ни за что не хотел отдавать вакханку Судейкину. Но что он мог поделать?

Сергей был несусветен, невыносим и в то же время изыканно‑гармоничен, как и его яркие, вызывающие полотна. А уж рисовальщик он был божественный, правда, склонный к циническому высмеиванию натуры. Только Ольгу Судейкин рисовал без карикатурных искажений, заставляя своевольный свой карандаш смиряться перед силой любви к ней.

Ей‑богу, смиряться было перед чем, и было что любить. Конечно, сравнение изящных красавиц со статуэтками саксонского фарфора — изрядная банальность, но куда денешься от того, что именно банальность как нельзя лучше соответствует действительности? Ольга обладала хрупкой, изящной красотой, которая не вянет с годами, а словно бы становится все более законченной. И при этом она вовсе не была тощая, формами обладала пленительными. Волосы — словно у красавиц из французских сказок, глаза — переменчивые, волнующие, напоминающие опалы. Ну, тут непременно следует добавить про жемчужные зубки и уста, как будто розы… Все это было, было… было, как надо! Потрясающее сочетание одухотворенности и чувственности — вот что отличало ее от других, а вовсе не только сказочная красота. Одухотворенность и чувственность…

Ольга влюбилась в Сергея так же страстно, как он в нее, и однажды поехала с ним в Москву, даже не подумав предупредить в театре, что уезжает. Работу она потеряла, однако во время этой поездки в январе 1907 года они обвенчались, и Ольга всецело вверилась Сергею, который поработил ее, пленил ее волю, словно он был гипнотизер Свенгали из модного в то время романа Джона Дюморье «Трильби», а она была этой самой Трильби — околдованной красавицей, способной только любить, любить, любить…

Сергей играл с ней так же, как Олечка‑девочка играла своими куколками: даже одевал ее в какие‑то невероятные одеяния. Сергей придумал ей манто из светло‑голубого лебяжьего пуха, в котором она была похожа на фею снежинок. А как‑то раз она пришла в кабаре «Бродячая собака» в платье бело‑розового тюля, украшенном бабочками и расшитом жемчугом. Кстати, экстравагантные модели Сергея не остались не замеченными русскими модными домами, Ольга позировала в них для открыток, потом ее нанимали появляться на светских гуляниях и на богемных сборищах в новых моделях одежды — то есть она была одной из первых русских манекенщиц. Наверное, сделала бы блестящую карьеру, когда бы смогла всерьез заинтересоваться хоть чем‑нибудь одним. А впрочем, долговечна ли профессия манекенщицы? Конечно, нет.

Однако профессией жены Сергея Ольга могла бы заниматься бесконечно долго. Но увы… она получила отставку! Мрачный, ухающий, как филин, Соллогуб (именно его, кстати, изобразил в виде доктора‑филина Алексей Толстой в «Приключениях Буратино») оказался прав насчет «изменщика и злодея».

Конечно, с его стороны имело место отнюдь не платоническое обожание. Соллогуб страстно эту женщину желал и злился люто за то, что не мог ее заполучить. Он считал, что страдать по красивой девочке — «мне ни к лицу и не по летам, пора, пора мне быть умней!», скрывал «огонь любви в душе моей» за пустенькими смешками:

Какая тварка Оленька Судейкина!
Не знаю, как ее назвать.
Полить ее из крупной лейки на —
добно и после постегать.

А «тварку» он в конце концов все же заполучил. Но гораздо позже, потом, после того, как ее сердце разбил‑таки «изменщик и злодей». Но только вот какой вышел казус, какая закавыка: не соперница‑разлучница погубила счастье Ольги — его погубил… соперник‑разлучник. У Сергея был близкий друг по имени Михаил Кузмин. Знаменитый поэт, утонченное, изысканное существо, красавец совершенно в декадентском стиле — лишенный примет мужественности, изломанный Пьеро, томное нечто… Талант его был сверкающий и несравненный, нездешний, нерусский. Талант, вообще чуждый земному. Ольгой Михаил восхищался искренне как волшебно красивым созданием. Он посвящал ей многие стихи, исполненные рыцарского преклонения перед прекрасной дамой. Вернее, не рыцарского, а скорее поэтического — ну какой же из томного Кузмина рыцарь, он, пожалуй, трубадур. Взять вот хотя бы эти стихи:

Стояли холода, и шел «Тристан».
В оркестре пело раненое море,
Зеленый край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране…
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли…
Я не был с ней знаком, но все смотрел
На полумрак пустой, казалось, ложи…

Ольга обожала его стихи. Она вообще очень хорошо декламировала — хорошо, как никто другой, — и стихи Кузмина ей невероятно удавались. А он вообще считал, что никто так его стихов не читал, как Ольга.

Но это «творческое содружество» начнется потом, гораздо позже, когда жизнь научит Ольгу конформизму и в то же время даст ей понять, что пресное существование мещанки, чего пуще смерти боялась и что ненавидела Ольга, можно разнообразить только чем‑нибудь остреньким… например, этакой солененько‑перченой штучкой, как сексуальные извращения. Но это, как уже было сказано, произойдет позже. А пока в один прекрасный день Ольга наткнулась на дневник Кузмина. Отчего‑то в начале века все, как нанятые, вели дневники и раскидывали их где ни попадя, так что на них натыкались объятые иллюзиями мужья или жены подруг или друзей. И читали все, что объектам их иллюзий взбредало в голову написать, и со звоном роняли на пол розовые очки, и те разбивались на мелкие осколки.

Розовые очки Ольги разбились, как это ни парадоксально звучит, на голубые осколки, потому что именно такова была суть дружбы ее мужа и Михаила Кузмина. Теперь ей стала ясна причина охлаждения Сергея!

Между прочим, модные и модернистские пристрастия его были общеизвестны. Блок даже в одной из статей назвал его «художником до мозга костей», сделав при этом многозначительный курсив и о‑очень многое подразумевая.

Ну вот, теперь сие общеизвестное стало известно и Ольге. Она устроила сцену, требуя, чтобы Михаил больше не ступал на их порог. Сергей пытался обратить все в шутку, однако Ольга была на грани истерики, и над ней сжалился не муж — над ней сжалился любовник мужа. Михаил ушел, внешние приличия супружеских отношений были, казалось, восстановлены, однако Сергей не простил Ольгу. Теперь он скрывал от нее свои измены, спасибо, хоть не якшался больше с существами мужеского пола, предпочитая (во всяком случае — явно) женщин. И с Ольгой он совершенно не считался. Как‑то раз привел в дом очередную любовницу и с вызовом заявил, что она пока останется у них, потому что муж обещал ее убить. (Добавим в скобках: даму эту звали Вера Артуровна Шиллинг. Она принадлежала к типу роковых женщин и так окрутила Судейкина, что он в конце концов женился на ней. В семнадцатом он увезет Веру в Париж, заменив ее фотографией в своем паспорте фотографию Ольги, то есть Вера Шиллинг уехала под именем Ольги Судейкиной. А после развода с Сергеем Вера Артуровна станет женой не кого‑нибудь, а знаменитого композитора Стравинского.)

После этого Ольга окончательно рассталась с мужем. Очень странно, но отношения их после развода улучшились. Ольга даже подружилась с Верой, и в петербургских салонах немало веселились, когда вдруг являлось это трио: Сергей Судейкин и две обворожительные женщины, «Оленька и Веронька», как их называли, — бывшая жена и тогдашняя любовница.

Ну, разумеется, обворожительную и свободную Ольгу немедленно начали осаждать разнообразные мужчины, и первым среди них бросился на штурм ее самый давний обожатель — Федор Соллогуб. Что ж, на сей раз ему повезло. Как и положено пииту, он не удержался — и увековечил для потомства свой грандиозный триумф.

Всегда отрадно и темно
Во глубине твоей пещеры,
Темнее милое пятно
У входа на щите Венеры.
Там дремлет легкий, тихий сон
В блаженных рощах мандрагоры,
Тому, что статен и влюблен,
Он нежно затмевает взоры.
И если жаркие персты
Тебе сулят любовь и ласку,
Глаза легко опустишь ты
К благоуханному Дамаску.
И близ Дамаска, в стороне,
У светлой рощи мандрагоры,
На этом радостном пятне
Ты, вспыхнув, остановишь взоры.

Яснее не скажешь… Однако вопросы запятнанной или незапятнанной репутации Ольгу отродясь не волновали, и на то, что стихотворение Соллогуба полно вовсе уж прозрачных намеков, она совершенно не обращала внимания. Но мы давайте обратим внимание на прелестный эвфемизм сами понимаете чего — «благоуханный Дамаск». Этот образ будет буквально преследовать Ольгу… даже за гробом!

Но не будем забегать вперед.

Ольга, к счастью или к несчастью, в Соллогуба не влюбилась. Однажды допустив его «к благоуханному Дамаску», она врата блаженства, выражаясь фигурально, пред ним затворила. И тем не менее на всю жизнь они останутся друзьями. И в самые тяжелые минуты Ольга будет писать ему, еще и в двадцатые, и в тридцатые годы, жалуясь на грызущий нещадно быт, на какие‑то мелкие неурядицы, хворости, неприятности, всегда уверенная, что обожатель ее старинный по‑прежнему исполнен нежности к ней, по‑прежнему ее поймет, пожалеет, поможет. Так оно и происходило.

Но сердце ее тосковало, металось в поисках любви, любви…

Она всегда относилась с суеверным восторгом к Александру Блоку, ходила в те места, где он бывал, старалась попасться ему на глаза, чтобы перехватить его особенный, очень мужской, оценивающий, холодновато‑страстный взгляд. Рассказывали, никто не умел так смотреть, как Блок, куда было до его серо‑белых (ну да, именно так!), слишком светлых и холодных глаз, когда они вспыхивали любовным страстным пламенем, всяким там чернооким итальянистым красавчикам!

Блок ее заметил, но… не зажегся. То есть зажегся, но не воспламенился. Так, чиркнул кремень о кресало, и посыпались крупные искры, словно звезды на августовском небосклоне. Однако результатом этого звездопада стало всего лишь одно стихотворение. Да и то позднейшее литературоведение почему‑то вздумало «отобрать» его у Ольги и приписать впечатлению от встречи поэта с М. Д. Нелидовой. Однако и Ольга, и многие ее друзья‑подруги не сомневались, что только Ольга могла произвести такое волшебное впечатление на Блока:

Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре — фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где‑то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблен».
И сейчас же в ответ что‑то грянули струны,
Исступленно запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки…
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой, легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

С Блоком не сладилось, зато у Ольги вдруг сделался роман с молодым поэтом, драгунским офицером Всеволодом Князевым.

Кстати, знакомы они были уже несколько лет — еще когда она состояла в женах «изменщика и злодея» Сергея Юрьевича, — познакомил их Михаил Кузмин. Ольга в ту пору не подозревала о тонкостях его взаимоотношений с молодыми мужественными красавцами, однако, хоть Князев и впрямь был мужественный красавец, в добавок молодой, он в Ольгу тотчас безумно влюбился.

Как в нее влюблялся практически всякий, который ее видел…

О Князеве стоит рассказать подробнее, поскольку его самоубийство много содействовало скандальной, трагической репутации Ольги. Оно легло тяжким бременем на ее душу и, строго говоря, ее крепко сломало. А если учесть, что эту историю спустя чуть не двадцать лет поведала «по секрету всему свету» Анна Ахматова, сделав эту несостоявшуюся пару главными героями своей «Поэмы без героя», то выходит, что без разговора о Князеве в повествовании, посвященном Ольге Судейкиной, не обойтись.

Итак, о юном гусаре замолвите слово…

Всеволод Гавриилович Князев родился в 1891 году, то есть был на шесть лет младше Ольги. Он служил в Риге в гусарском полку, писал стихи, часто наезжал в столицу. В петербургских поэтических кругах Князев познакомился с Михаилом Кузминым. В жизнь простенького гусара, сына второстепенного литератора, в жизнь юноши, обещавшего стать офицером, может быть, и блестящим, но литератором и вовсе третьестепенным, вошел изощреннейший художник и начал переделывать эту жизнь по законам искусства и согласно своему понятию дурно‑хорошего. Кузмин эти отношения называл «веселой дружбы хрупкий плен», однако прекрасно понимал, что заставляет мальчика играть в опасные игры: не только любовные, но и судьбоносно‑роковые. Поэтам прекрасно известна магия слова и сюжета, которая (магия ведь!) порою властна над судьбою творца.

Бывают странными пророками
Поэты иногда…
Косноязычными намеками
То накликается,
То отвращается
Грядущая беда, —

так писал Кузмин. Дружба‑связь длилась не один год, она то прерывалась, то обострялась отъездами‑приездами Князева. Кузмин тосковал по Всеволоду:

Зачем копье Архистратига
Меня из моря извлекло?
Затем, что существует Рига
И серых глаз твоих стекло.

Образ обворожительного гусара в зеленом доломане Кузмин воспел в сборниках своих стихов «Осенние озера» и «Глиняные голубки». Летом 1912 года Князев появился в Петербурге, и Кузмин задумал издать совместно с другом сборник стихов. Называться он должен был «Пример влюбленным». Да уж, курсив тут так и просится… Иллюстрации к этой, с позволения сказать, «апологии голубизны» согласился делать Сергей Судейкин, у которого и у самого рыльце было в голубом пушку. Вот так и состоялось знакомство Князева с Ольгой — знакомство, которое мигом вышибло из головы красавца‑гусара всех эфебов и миньонов на свете. Теперь он служил только Прекрасной Даме. Вернее, Коломбине.

Почему Коломбине?

Ну, это был такой модный образ в то время. Арлекин, Пьеро, Коломбина, раскрашенная любовь, насмешливое коварство, маскарадные трагедии, не совсем правдоподобные страсти итальянской комедии масок властвовали над душами поэтически настроенных натур так же, как Принцесса Греза и Синяя птица Меттерлинка. Все как бы были комедианты и бродячие актеры, и это во многом определяло стиль жизни, легкость и свободу отношения к ней. Анна Ахматова назовет свою подругу позднее «Коломбиной десятых годов». Ольга, как уже говорилось, любила делать кукол — и тряпичных, и фарфоровые статуэтки, — одна из них была Коломбина. Кукла, актерка, циркачка — это была суть ее собственной водевильно‑трагедийной натуры.

Вы милая, нежная Коломбина,
Вся розовая в голубом.
Портрет возле старого клавесина
Белой девушки с желтым цветком!
Нежно поцеловали, закрыли дверцу
(А на шляпе желтое перо)…
И разве не больно, не больно сердцу
Знать, что я только Пьеро, Пьеро…

Мечтая о невозможном счастье, Князев уехал в Ригу, пряча свою мечту в сонете о влюбленном Пьеро:

«Я видел смех, улыбки Коломбины, я был обвит кольцом прекрасных рук… Пусть я — Пьеро, пусть мне победа — звук, мне не страшны у рая Арлекины, лишь ты, прекрасная, свет солнца, руки не отнимай от губ моих в разлуке!»

И тут к нему приехал влюбленный Кузмин… В Риге он написал давно задуманный цикл «Бисерные кошельки» — как бы миниатюрный стиховой роман из эпохи 1820‑х годов. Стихи эти предназначались для декламаторского репертуара Ольги Судейкиной. Потом она будет их очень ценить, это будет ее любимый поэтический материал.

Приехать‑то Кузмин к Всеволоду приехал, однако радости это не принесло ни тому, ни другому. Князев был так сильно влюблен в Ольгу, что пошел на разрыв с Кузминым. Ольга его очень сильно поощряла: ведь в то время она уже рассталась с мужем, ненавидела (было такое дело!) томного разлучника Кузмина и готова была на все, чтобы ему отомстить. Именно из мести она отбила у него любовника, предложив Всеволоду «альтернативу», которая оказалась для него не то губительным, не то очищающим душу напитком. И он откликнулся:

О.А.С.
Вот наступил вечер…
Я стою один на балконе…
Думаю все только о Вас, о Вас…
Ах, неужели это правда, что я целовал
Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..
Записка?.. Нет… Нет, это не Вы писали!
Правда — ведь Вы далекая, белая звезда?
Вот я к Вам завтра приеду‑приеду и спрошу: «Вы ждали?»
И что же это будет, что будет, если я услышу: «Да»?

Стихи? Или полузадыхающийся мальчишеский лепет первой любви? Но вот в стихах появляются горделивые нотки: мы слышим речь уже не мальчика, но мужа. Вернее — осчастливленного любовника, который готов рассказать о своей победе целому свету! Что он и делает. Причем его совершенно не смущала уже сложившаяся репутация Ольги — Князев нарочно использует аллюзии со стихами Соллогуба, ужасно гордясь, что именно он теперь «целовал врата Дамаска»:

Я был в стране, где вечно розы
Цветут, как первою весной…
Где небо Сальватора Розы,
Где месяц дымно голубой! note 7
И вот теперь никто не знает
Про ласку на моем лице,
О том, что сердце умирает
В разлуке вверенном кольце.
Вот я лечу к волшебным далям,
И пусть она одна мечта —
Я припадал к ее сандалиям,
Я целовал ее уста!
Я целовал «врата Дамаска»,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!

Всеволод был очень влюблен. Ну, а Ольга? Ничуть не бывало! Она находилась после разлуки с Судейкиным в том состоянии, когда наилучшим средством излечения кажется… вывозиться в грязи. Мало ей было несчетного перебора случайных любовников — ей хотелось доказать Сергею, что и она способна на дьявольщину, на содомщину, на вопиющий и очень популярный грех.

Однополые связи в те времена были в какой‑то невероятной моде, как между мужчинами, так и между женщинами, и богемная дама, не имевшая любовницы, считалась белой вороной. Вот Ольга и завела себе любовницу… и лучше б выдумать не могла, вернее, не могла выбрать лучше, потому что нашла она себе воистину подругу, воистину родственную душу по имени Анна Ахматова.

Из них двоих инициативу первой проявила Анна, хотя прежде в «порочащих связях» с дамами замечена не была. Другое дело — потом… У нее случатся романы с балериной Татьяной Вечеслововой, поэтессой Натальей Грушко и актрисой Фаиной Раневской. Они встретятся в эвакуации в Ташкенте, и Фаина назовет Анну своей мадам де Ламбаль. Так звали любовницу французской королевы Марии Антуанетты. Впрочем, как Мария Антуанетта и мадам де Ламбаль (кстати, и Жюли Полиньяк, если уж на то пошло!), Анна Андреевна не откажется и от мужской любви. Вообще, по большому счету, она всегда предпочитала мужчин, Ольга в ее молодые годы была единственным серьезным креном в лесбос. Просто эти две женщины совпали во времени и пространстве своего похожего горя. Ахматова точно так же маялась от разбитого сердца, как и Ольга: ни брак с Николаем Гумилевым, ни потрясающий роман с несравненным пьяницей Амедео Модильяни, из‑за которого она в рассеянности «на правую руку надела перчатку с левой руки», чем сразу и обессмертила себя навек, не дали ни душе, ни телу нужного успокоения. Какое‑то время она даже помышляла о самоубийстве. Помните: «Да лучше бы вчера я умерла или под поезд бросилась сегодня»? Однако встреча с Ольгой перевернула ей душу. Потом, спустя много‑много лет, Анна Андреевна воскресит свою возлюбленную подругу в «Поэме без героя», откровенно, обнаженно выдавая себя — и свои незабываемые, неувядающие чувства к Ольге:

Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню…
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты — один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей,
Здесь под музыку дивного мэтра —
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей…
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!»
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в Мальтийской капелле
Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденье
Или черное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
Мне ответь хоть теперь: неужели
Ты когда‑то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?..
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку,
Спальню ты убрала, как беседку,
Деревенскую девку‑соседку
Не узнает веселый скобарь.
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро…
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро, —
Всех влюбленных в тебя суеверней,
Тот, с улыбкою жертвы вечерней,
Ты ему как стали — магнит,
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит…

Словом, две красавицы стали любовницами, и Ольга поселилась у Анны дома. Тем временем из Риги вернулся окончательно рассорившийся со Всеволодом Князевым Кузмин. Между прочим, 28 сентября 1922 года, вспомнив вдруг о давно забытом друге, он запишет в своем дневнике: «Не поссорься Всеволод со мною — не застрелился бы». Что ж, все возможно…

Князев остался в Риге ждать приездов Ольги. Она не баловала влюбленного гусара визитами, однако и не пренебрегала им. Потом ей поездки надоели. Она стала писать — то редко, то часто… Но письма тоже надоели, и она решила не только больше не писать, но и вообще вырвать эту страничку из своей жизни.

«Вернулся из церкви… Три письма на столе лежат. Ах, одно от нее, от нее, от моей чудесной!.. Целую его, целую… Все равно — рай в нем или ад!.. Ад?.. Но разве может быть ад из рук ее — небесной… Я открыл. Читаю… Сердце, биться перестань! Разве ты не знаешь, что она меня разлюбила!.. О, не все ли равно!.. Злая, милая, режь, рань мое сердце, — Оно как было, все влюблено!»

Пока здесь еще звучит оптимистично‑кокетливая нотка надежды, неверия в свое несчастье, но уже к декабрю Князев напишет странное, прощальное стихотворение, несколько угловатое и наивное, но полное отстраненной боли и готовности к последнему шагу:

И нет напевов, нет созвучий,
Созвучных горести моей…
С каких еще лететь мне кручей,
Среди каких тонуть морей!
Сияло солнце, солнце рая,
Два неба милых ее глаз…
И вот она — немая, злая,
И вот она в последний раз!
Любовь прошла — и стали ясны
И близки смертные черты…
Но вечно в верном сердце страстны
Все о тебе одной мечты!

Еще раз он вспомнит Ольгу в самозабвенном стихотворении, которое называется «1 января 1913 г.»:

За раскрытую розу — мой первый бокал!
Тайным знаком отмечена роза!
Рай блаженный тому, кто ее целовал —
Знаком нежным отмечена роза…
Ах, никто не узнает, какое вино
Льется с розы на алые губы,
Лишь влюбленный пион опускался на дно,
Только он, непокорный и грубый!
За таинственный знак и улыбчатый рот,
Поцелуйные руки и плечи —
Выпьем первый, любовный бокал в Новый год,
За пионы, за розы… за встречи!..

Ну да, Всеволод вдруг ожил душой и решил повидаться с Ольгой. Припасть к ее «поцелуйным плечам» (они воскреснут потом в «Поэме без героя»), к ее коленям (или к «ее сандалиям», как раньше), и может быть, ему повезет, может быть, его вновь допустят к вратам Дамаска! Он поехал в Петроград и пошел на квартиру к Анне, где, как он знал, жила Ольга. Странное у него было в это мгновение ощущение… вселенского холода. Почему‑то вспомнил, как ровно год назад, в январе 1912 года, ни с того ни сего, взял да и написал ледяным прикосновением смерти отмеченные строки:

Я приду и застыну на лестнице
У далекой, звездной, нездешней…
Я застыну, склонясь над перилами,
Где касалась ее перчатка…

Далее — почитаем показания «свидетельницы Ахматовой». Анну Андреевну тянуло на воспоминания об этой ночи, как убийцу тянет на место преступления. И, строго говоря, ее бы следовало называть не свидетельницей, а второй обвиняемой. На крайний случай — соответчицей. Поэтические показания протокольно точны:

Кто застыл у померкших окон,
На чьем сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма? —
«Помогите, еще не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была!»
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом Поле,
И невидимых звон копыт…
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, —
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой… не одна!
Кто‑то с ней «без лица и названья».
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел. — Рухнули зданья…
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты, Голубка, солнце,
сестра!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
А теперь…
Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди…
…Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди…
…Он — на твой порог!
Поперек.
Да простит тебя Бог!

Исчерпывающие показания. Ох, уж эти намеки тонкие на то, чего будто бы не ведает никто… Но ведь все понятно! Как изящно скрыла — нет, попыталась скрыть — Анна Андреевна, кто именно был с Ольгой: «кто‑то с ней без лица и названья»… «на обратном „Пути из Дамаска“… „недвусмысленное расставанье“»… И потом Князев называет Ольгу «сестрою». Это родство — по греху!

Появление ее в компании с мужчиной, поцелуи и даже откровенные ласки на лестнице могли бы его потрясти, но не убить. Не забудем: когда Всеволод познакомился с Ольгой, она была замужем, он знал также и о том, что в ее жизни после разлуки с Сергеем промелькнул целый вихрь любовников. И ведь не потому она стала пренебрегать Князевым, что была занята театром или изготовлением своих прелестных кукол. Он был не идиот, он знал, что такая женщина, как Ольга, долго не может оставаться одна. И вообще, он уже простился с надеждой на взаимность.

Но!

Ради Ольги, ради святости ее во влюбленном восприятии Всеволода, он бросил человека, которого любил и который любил его. Всеволод не мог не понимать, что для нормальной женщины, какое бы богемное существо она из себя ни строила, гомосексуалист как любовник просто не может существовать. Он покинул Кузьмина, он стал нормален ради Ольги. И что же он видит теперь? Его неземная возлюбленная, — оказывается, сестра его по греху. Она такая же, только цвета другого — не голубого, а розового.

Обе нетрезвы, обе распалены поцелуями… Они с трудом добежали до подъезда, эти две тонкие, высокие красавицы, ведь невозможно двум женщинам открыто целоваться на улице, того и гляди повяжут, отволокут с позором в полицейский участок… Они просто набросились друг на друга, Ольга и Анна, едва оказались наедине, им даже не хватило сил донести свои ласки до квартиры, чтобы скрыться за дверью!

Ну вот и случилось то, о чем позднее Анна Андреевна напишет: «О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать».

Хоронили Князева в Петербурге на Смоленском кладбище. На похоронах мать Всеволода, Мария Петровна Князева, сказала, глядя Ольге Судейкиной прямо в глаза: «Бог накажет тех, кто заставил его страдать».

Да, «он на твой порог — поперек». И это навсегда! Навсегда?

Конечно, Ольга и сама очень страдала, но — недолго. Долго по какому‑то поводу переживать она была не способна органически. Любимая подруга констатировала это в стихотворении «Голос памяти», посвященном «О.А. Глебовой‑Судейкиной» и написанном в июне того же 1913 года:

Что ты видишь, тускло на стену смотря,
В час, когда на небе поздняя заря?
Чайку ли на синей скатерти воды,
Или флорентийские сады?
Или парк огромный Царского Села,
Где тебе тревога путь пересекла?
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?
Нет, я вижу стену только — и на ней
Отсветы небесных гаснущих огней.

Анна и сама‑то Князева не жалела, скорее презирала его за тот шаг, от которого сама удержалась когда‑то, когда разбилось ее сердце, — и удерживалась впредь, в самые тяжелые, самые невыносимые годы. Чем, как не презрением сильной женщины к слабому мужчине, веет от этих строк:

А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове
Сколько мрака в твоей Любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?

Кстати, вот странно: двое самых близких Всеволоду Князеву людей, его любовник и любовница, не обременили мир своими переживаниями о нем. Пришел — ушел — прощай… Кузмин новость о его смерти воспринял очень спокойно. Спокойствие это отчасти объясняется общим фатализмом Кузмина («все, что случается, то свято») и тем, что он уже пережил разлуку со своим другом, когда тот бросил его. В дневнике всего одна заметка: «Сегодня хоронили В.К.». И все.

Анна Андреевна, Бог весть почему (наверное, по праву таланта) взявшая на себя роль мирового судьи и прокурора враз, в той же «Поэме без героя» так отозвалась о Кузмине и его бесскорбии:

Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.

Вообще‑то строка «кто над мертвым со мной не плачет» — двусмысленная. Более чем! То ли Кузмин не плачет, когда плачет Анна, то ли она тоже не плачет, когда не плачет он… А впрочем, что винить Кузмина, коли и Ольга — тоже забыла. Ради другого мужчины. Как славно ни утешала ее Анна, все же смятение было не для прекрасной Коломбины, которая создана не столько мудрствовать лукаво, сколько грубо пленять мужчин. И тут возник любовный треугольник: «Мы были влюблены в одного человека». Так скажет об этом Анна Ахматова много лет спустя.

Его звали Артур Лурье. Он был композитор, пианист и музыкальный критик, недоучившийся студент Московской консерватории. В 1910‑х годах он примыкал к футуристам, в восемнадцатом заведовал музыкальным отделом Наркомпроса.

Артур Лурье был весьма яркой фигурой в художественной жизни Петербурга. Облик его запечатлен в портретах работы Ю. Анненкова, Л. Бруни, П. Митурича, С. Сорина. Поэт и музыкант Александр (Сандро) Корона создал его поэтический портрет:

На золотой цепочке золотой лорнет,
Брезгливый взгляд, надменно сжаты губы.
Его душа сатира иль инкуба
Таит забытых оргий мрачный свет.
Высокий котелок и редингот, так хищно
Схвативший талию высокую его,
Напоминает вдруг героя из Прево,
Мечтателя из «Сонного кладбища».
Такие образы рождает Петербург.
Их встретишь в societe note 8 и думаешь: «Как странно,
Как будто рождены они из урагана,
Из хаоса отвихрившихся пург».
Затем средь буйств шумящей молодежи,
Поющей на шумном языке
Свои стихи, все в мире уничтожив,
Он сквозь лорнет бросает взгляд ничтожи,
Браслет поправив на руке,
Кричит: «До нас поэзия — дом на песке!
Мы первые кладем фундамент,
Открыв футуристический парламент!»

Артур был моложе Судейкиной на шесть лет и на два — Ахматовой. Какое‑то время Анна Андреевна считала, что именно эта не столь существенная разница в возрасте дает ей серьезные преимущества перед подругой. Вообще сначала трудно было понять, кого же любит Артур. Красивый и галантный кавалер попеременно оказывал знаки внимания то одной, то второй подруге, которые мигом забыли прежние любовные отношения, как только на их горизонте появился Артур, и превратились в двух склочных соперниц. Сначала Артур положил на музыку несколько стихотворений Ахматовой, а она написала сценарий к балету Лурье «Снежная маска» по мотивам лирики Блока. Позднее он напишет музыку к «Поэме без героя». Вспоминая время своего знакомства с Артуром Лурье, Анна Андреевна иногда, в приватных беседах, будет называть его своим третьим мужем…

Потом возникло музыкальное (и не только музыкальное) содружество Лурье и с Ольгой. Она исполняла его произведения, и Артур отмечал ее «божественный слух» и «великолепную музыкальную память»: она никогда не изучала сольфеджио, но могла спеть что угодно. Ольга пела ему народные старинные песни, которые Артур записывал с ее голоса (некоторые он потом использовал в своей опере «Арап Петра Великого»). Если бы этот тройственный творческий союз мог продолжаться бесконечно… Но Артур выбрал Ольгу. Все‑таки она была несравненно более женственна и обворожительна, чем Анна, а главное — послабее. Попроще! У Артура еще настанет в жизни время, когда он потянется к сильным (а главное — богатым!) женщинам. Пока же ему была нужна именно такая подруга, как Ольга. С Анной трудно. Она норовила весь мир сделать героем своих стихов. Она этот мир переворачивала, перекраивала, вечно вгоняла в какие‑то рамки (непременное свойство всякой сильной творческой натуры), она спорила, доказывала, что существует на свете только она одна с ее талантом, перед которым Артур должен беспрестанно преклоняться. А Ольга… Ольга охотно преклонялась перед ним.

Артур говорил, что у нее золотые пальцы и дивные золотые волосы, и сравнивал Ольгу с Мелисандой или с «Девушкой с волосами цвета льна» Дебюсси. Мелисандой звали героиню пьесы Мориса Меттерлинка «Пелеас и Мелисанда», обладательницу длинных золотистых волос. Поясним: пьеса «Пелеас и Мелисанда» в переводе Брюсова была поставлена на русской сцене Всеволодом Мейерхольдом в Театре В.Ф. Комиссаржевской в 1907 году, и она же стала сюжетной основой знаменитой оперы Клода Дебюсси под тем же названием («Девушка с волосами цвета льна» — прелюдия Дебюсси, тема которой сближается с темой Мелисанды в опере «Пелеас и Мелисанда»).

Спустя много лет Артур Лурье так вспомнит об Ольге: «Ольга Афанасьевна Глебова‑Судейкина, волшебная фея Петербурга, вошла в мою жизнь за год до Первой мировой войны. Она жила только искусством, создав из него культ… Ольга Афанасьевна была одной из самых талантливых натур, когда‑либо встреченных мною…» Спасибо Артуру Лурье за щедрость эпитетов, однако все свои многочисленные таланты сама «двух муз беспечная подруга» оценивала довольно трезво. Ну да, она блестяще играла некогда небольшие эффектные роли, но для них больше требовалась красота и пластичность, чем настоящий талант. Ну да, она делала великолепные куклы и фарфоровые фигурки, но ведь это только забава, в Третьяковку или, скажем, в Русский музей ее игрушки не возьмут… Между прочим, она ошиблась: три фигурки работы Ольги Глебовой‑Судейкиной хранятся именно в Русском музее и в наше время. Однако все равно — Ольга прекрасно сознавала, что у нее есть лишь один по‑настоящему огромный, искренний талант — талант красоты. И пользовалась она им, пока этот источник не иссяк.

Ольга и Артур покинули квартиру Анны на углу Марсова поля (той самой, отмеченной последним страданием забытого Всеволода Князева) и поселились в мастерской знакомого художника. Жизнь они вели самую богемную и свободную. Словно бы вернулись дорогие Ольге былые деньки, когда она была воистину «подруга поэтов» и получала от них наперебой то стихи, то букеты, то письма с объяснениями в любви.

«Гроза предвесенних трепетов» назвал свое объяснение в любви Игорь Северянин, посвятив его «О.С»:

Весенним ветром веют лица
И тают, проблагоухав.
Телам легко и сладко слиться
Для весенеющих забав.
Я снова чувствую томленье
И нежность, нежность без конца…
Твои уста, твои колени
И вздох мимозного лица, —
Лица, которого бесчертны
Неуловимые черты:
Снегурка с темным сердцем серны,
Газель оснеженная — ты.
Смотреть в глаза твои русалочьи
И в них забвенно утопать;
Изнежные цветы фиалки
Под ними четко намечать.
И видеть уходящий поезд
И путь без станций, без платформ,
Читать без окончанья повесть.
Душа поэзии — вне форм!

В странной суете пережили Ольга и Артур войну, обе революции, живя, как во сне, в мире своей любви, своих иллюзий, довольствуясь малым, эфемерным, надеясь то ли на восстановление прошлого мира, то ли на те духовные блага, которые, будто из рога изобилия, посыплются из мира нового…

В это время Лурье вдруг сделался заведующим музыкальным отделом Наркомпроса. Отношение к нему «товарищей по цеху» было неоднозначным. Рахманинов его откровенно презирал, а Прокофьев называл сволочью; согласно воспоминаниям современников, именно Лурье травил подлинных художников и «выдавил из страны» Глазунова и Метнера, Гречанинова и Малько, многих других. Лурье велел не давать нотной бумаги тем музыкантам, которые, по его мнению, были чуждыми революции. Оставим это без комментариев — на совести Лурье, его биографов и Времени.

Как ни странно, небольшой актерский талант Ольги, а вернее, ее уникальная красота были в ту пору весьма востребованы. Музыкальный театр, в котором она играла, пользовался большой популярностью, актеров часто призывали выступать в рабочих и солдатских клубах, приходилось и выезжать на гастроли в провинцию. На всю жизнь она запомнила один любимый зрителями трюк: как ее каждый вечер спускали на сцену на канате в пятнадцать метров длиной. Этот «нырок» навсегда остался для нее сущим кошмаром.

В первые постреволюционные дни и месяцы фантазия художников, еще не решивших, связать себя с новым государством или покинуть его, била просто‑таки ключом. Запретных тем вообще не было, поэтому Ольга то исполняла роль Богородицы в «вертепе кукольном» Михаила Кузмина «Рождество Христово», то играла пантомимическую роль в музыкальной комедии того же Кузмина «Венецианские безумцы», то танцевала в балете‑пантомиме «Кэк‑Уок» К. Дебюсси, поставленном специально для нее Юрием Анненковым, то выступала в роли Смерти в арлекинаде «Веселая смерть»… У нее не было определенного амплуа, она, чудилось, могла играть все.

«Бродячая собака» существовать перестала. Теперь богема собиралась в «Привале комедиантов». Здесь ставились спектакли с участием Ольги, здесь она продолжала разбивать сердца.

Старинный обожатель Соллогуб не мог не воспеть Ольгу и в эту пору ее жизни:

Загудят здесь струны,
Зазвучат здесь стансы,
Вы затейте танцы.
Оленька споет вам
С видом беззаботным
Нежные романсы.
И про власть Амура
Песенки Артура…

Отношения у них были теперь сугубо дружеские. Ольга писала письма из гастрольных поездок:

«Дорогой Федор Кузьмич! Я пользуюсь случаем, что из Вологды едет одна знакомая артистка, и она довезет до Питера мое письмо — я не получила ни от Артура, ни от Анны Андреевны ничего до сих пор, и я не знаю, почта ли здесь причиной, или что другое. Я все время справлялась о Вас и о Вашем здоровье, но, к сожалению, ничего не знаю, надеюсь, что с Вами благополучно. Застряла я в Вологде. Сначала простудилась и хворала, потом решила тут же и поправиться. Кроме того, надо заработать себе на сапожки и починить валенки, что мне скорее удастся здесь — подзаработать, — чем дома. Играю каждый день. Хорошо, что живу в театре, а то не выдержать бы! На сцене сейчас в морозы холодно, а у меня в комнате тепло — большая настоящая печь, от каких в Питере мы отвыкли. Я как приехала, купила сразу вам масла, и оно лежит у меня. Тогда оно стоило еще по 55 тысяч, а теперь уже стало по 90. Цены почти питерские, что очень печально. Но Бог даст, привезу себе сапожки. Дорогой Федор Кузьмич, как Вы себя чувствуете в новом году? Я постоянно вспоминаю Вас и милое прошлое. Дай Вам Бог силы и радости. Очень прошу прислать мне о себе весточку. Вологда, Дом Революции, мне».

Бывший любовник стал посредником в отношениях с любовником нынешним и почтенным старым другом…

Наладились отношения и с Михаилом Кузминым: страшная кровавая рана, их разделившая, исчезла бесследно. И стихи Кузмина, посвященные Ольге, полны все тем же восхищением перед безусловностью ее красоты и обаяния:

Пускай нас связывал издавна
Печальный и веселый рок,
Но для меня цветете равно
Вы каждый час и каждый срок.
Люблю былое безрассудство
И алых розанов убор,
Влюбленность милую в искусство
И комедийный нежный вздор.
На сельском лежа на диване
Вы опускали ножку вниз
И в нежно‑желтом сарафане
Сбирали осенью анис.
Весенним пленены томленьем
На рубеже безумных дней,
Вы пели с пламенным волненьем
Элизий сладостных теней.
Вы, коломбинная Психея,
Считаете воздушно дни,
И, страстный странник, я, старея,
Влекусь на прежние огни.
Двух муз беспечная подруга,
Храня волшебство легких чар,
От старого примите друга
Последней музы скромный дар.

В эти годы в Ольгу влюбился человек загадочный — то ли гений, то ли безумец Велимир Хлебников. Футурист Артур Лурье его очень хорошо знал в своем футуристическом прошлом, дружил с ним и, кстати, входил в число Председателей Земного Шара, придуманных Хлебниковым. Любопытно, что Хлебников и Председатели Земного Шара на три дня опередили Октябрьскую революцию, упразднив Временное Правительство 22 октября 1917 года. В Академии Художеств они составили манифест: «Здесь. Мариинский дворец. Временное Правительство. Всем. Всем. Всем. Правительство Земного Шара на заседании своем от 22 октября постановило: 1) Считать Временное Правительство временно несуществующим, а главнонасекомствующую А. Ф. Керенскую находящейся под строгим арестом. Как тяжело пожатье каменной десницы! Председатели Земного Шара: Петников, Лурье, Дм. и П. Петровские, статуя командора я — Хлебников».

Много лет спустя Артур Лурье описывал, как Ольга принимала странного поклонника у себя на Фонтанке: «Мило относясь к Хлебникову, О.А. иногда приглашала его к чаю. Эта петербургская фея кукол, наряженная в пышные, летучие, светло‑голубые шелка, сидела за столом, уставленным старинным фарфором, улыбаясь и разливая чай…»

Хлебников старался ничем не выдавать свою влюбленность в Ольгу. Ну, все‑таки тут был ее мужчина, как бы муж… Впрочем, для великого Велимира такие бытовые условности никакого значения не имели. Другое дело, что он остро ощущал: она, эта благоуханная красавица, пусть и желанная до боли, ему все же глубоко чужда. И он ей чужой, с его наволочкой, которую он таскал повсюду, набив ее своими стихами, написанными на клочках бумаги, и если его просили что‑то прочесть, он, порою забыв текст, запускал руку в наволочку и долго шарил там, прежде чем вытащить какую‑нибудь четвертушку. Конечно, он ей чужой — в иссушенной иконописности своего вида, в нелепости своего лица, в небрежности своих одеяний…

«Хлебникова я помню во всем величии его святой бедности: он был одет в длинный сюртук, может быть, чужой, из коротких рукавов торчали его тонкие аристократические руки. Манжет он не носил. Сидел нахохлившись, как сова, серьезный и строгий. Молча он пил чай с печеньем и только изредка ронял отдельные слова. Однажды О.А. попросила его прочесть какие‑нибудь свои стихи. Он ничего не ответил, но после довольно длинной паузы раздался его голос, глухой, негромкий, с интонациями серьезного ребенка:

Волк говорит: я тело юноши ем…
Нет уже юноши, нет уже нашего
Веселого короля за ужином.
Поймите, он нужен нам!..»

Велимир называл Ольгу восточной красавицей, и имя ее воскреснет потом в его стихах:

Бывало я, угрюмый и злорадный,
Плескал, подкравшись к корням ольхи,
На книгу тела имя Ольги.
Речной волны писал глаголы я.
Она смеялась, неповадны
Ей лица сумрачной тоски,
И мыла в волнах тело голое.

А тем временем жить становилось все тяжелее. Все меньше оставалось надежд на благие, оживляющие перемены, все чаще вспыхивали разговоры об эмиграции. Кто мог, уезжал. Кто не мог, пытался выжить — или умирал, как умер Блок. Пока он был болен, Ольга и Анна (они постепенно снова сдружились, хотя и без прежней близости, все‑таки стоял, стоял между ними Артур Лурье!) каждый день звонили его жене, а потом не могли представить себе мира, в котором не было бы Блока, воспринимали его смерть как личное несчастье. На его похоронах на Смоленском кладбище они и пытались найти могилку Князева, да увы…

Глава музыкального отдела Наркомпроса однажды использовал служебное положение в личных целях. Взял себе командировку в Берлин в 1921 году — тогда это еще было возможно, — да и соскочил с советского паровоза на чужеродный перрон! Конечно, Ольга знала о его намерении уехать, но подразумевалось, что, устроившись, Лурье заберет ее с собой.

Лелеяла надежды на то же самое и Анна Ахматова. Бывших любовниц сделала бывшими соперницами женитьба Лурье — еще один «изменщик и злодей», хоть и звался он не Сергей, а Артур! — на Тамаре Персиц, подруге (!) и Анны, и Ольги по Петербургу. В 1918 году она держала небольшое издательство «Странствующий энтузиаст». Поскольку Артур был органически не способен на такой анахронизм, как верность, он общался с Тамарой в ту пору очень тесно, однако она была все же на запасных ролях в театре его жизни. А вот теперь стала примой.

Правда, ненадолго. Спустя малое время, пожив с Тамарой в Париже и убедившись, что нечаянно наткнулся еще на одну сильную личность, Лурье сменил ее на некую госпожу Перевощикову, которая была не кто‑нибудь, а внучка великого князя Алексея Константиновича. С ней он и уехал в Штаты.

Убедившись, что Артур не вернется, Ольга вновь порхнула под крылышко Анны. Старый друг (ну, подруга) лучше новых двух… В ее новую квартиру (Фонтанка, 18) Ольга перевезла мебель в стиле ампир, которая осталась от приснопамятного Судейкина, и его картины. Потом, в 1921 году, подруги перебрались в дом номер два на той же Фонтанке — в здание бывших царских прачечных. Это была уже квартира Ольги — «жилплощадь», положенная ей как трудовой художнице Фарфоровой фабрики.

Ольге эта жизнь и эта работа казались адом. Она приуныла, приувяла, стала чаще думать о своем возрасте — то пугаться его, то уверять всех и прежде всего Анну, что это еще просто ерунда. А то представляла она картины своей смерти: «Когда я умру, от силы четырнадцать человек пойдут за гробом…»

Под впечатлением одного из таких разговоров Анна написала еще одно стихотворение о своей восхитительной подруге:

Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься — о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.
Как лунные глаза светлы, и напряженно
Далеко видящий остановила взор.
То мертвому ли сладостный укор
Или живым прощаешь благосклонно
Твое изнеможенье и позор?

И вот на похоронах Блока Ольга заявила, что намерена уехать из России. Анна отговаривала ее, но напрасно. Правда, воплотить свое решение в жизнь Ольга решилась только спустя три года. Анна тогда уже была замужем за Николаем Пуниным, а Ольга — одна… Поехала в Берлин почти без вещей, только с чемоданом, полным чудных, волшебных кукол, якобы выставку своих произведений устраивать, — и не вернулась. Пошла дорожкой, проторенной многими до нее.

В Берлине у нее были друзья: Савелий Сорин и Нора Лидар. Сначала Ольга пожила у Норы, потом друзья‑обожатели, Сорин и Игорь Стравинский, добыли для нее французскую визу, и она немедленно уехала в Париж.

Так петербургская кукла стала la Dame aux oiseaux, Дамой птиц.

Первые, кого она встретила в Париже, были Артур Лурье и Тамара Персиц. Они жили в том же отельчике «Претти» на улице Амели, где поселилась и Ольга. И ей достало одного взгляда, чтобы понять: прошлого не вернуть. Артура ей не вернуть! А ведь именно с надеждой — наивной и выдуманной надеждой на это — Ольга и рвалась из России. То есть это была одна из главных побудительных причин. И вот — осознание бессмысленности свершенного…

С самого начала жилось ей в Париже очень трудно (кукол своих Ольга продала еще в Берлине — на эти деньги жила, поджидая визу). Искала квартиру подешевле и нашла ее очень не скоро — близ ворот Сен‑Клу, на улице Доктора Поля Мишо, на восьмом этаже. На что жила?

У нее сразу началось несколько прелестных романов с поклонниками, возникшими из прежних дней — с тем же самым Сориным, с Георгием Ивановым, с художником Николаем Милиотти, да с тем же Артуром Лурье (в память о прелестном прошлом). Да мало ли с кем! Эти люди, которые встречались ей там и сям на Монпарнасе в знаменитой «Ротонде», в маленьких бистро, на Монмартре, в русских церквях на улицах Дарю и Лурмель, поддерживали Ольгу деньгами, любовью, а вдобавок — лелеяли в ней прежнее обворожительное самомнение первой красавицы, вновь и вновь посвящая ей стихи:

Январский день. На берегах Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея,
Все, кто блистал в тринадцатом году, —
Лишь призраки на петербургском льду.
Вновь соловьи засвищут в тополях,
И на закате. В Павловске иль в Царском,
Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском.
Но Всеволода Князева они
Не вспомнят в дорогой ему тени.
Ни Олечки Судейкиной не вспомнят,
Ни черную ахматовскую шаль,
Ни с мебелью ампирной низких комнат —
Всего того, что нам смертельно жаль.

А еще было время, когда Ольга получала деньги от бывшего мужа. Нет, не потому, что в нем вдруг проснулась былая нежность и он почувствовал желание поддержать ее. Когда Ольга обнаружила, что Сергей Судейкин женился вторично — при живой‑то жене! — она пригрозила разоблачить его в полицейской префектуре, предоставив брачное свидетельство. Савелий Сорин выступил, так сказать, миротворцем, скандал не разгорелся, и какое‑то время Ольга скромно, но безбедно существовала на деньги Сергея. И процедуру развода тянула, сколько могла… Но всему когда‑нибудь приходит конец, пришел конец и браку с Сергеем, и деньгам.

Она жила на какие‑то пособия, немного зарабатывала: продолжала делать кукол, вышивать — иногда поделки удавалось очень хорошо и дорого продать! — и заботилась о своих птицах.

Откуда же они взялись и почему ее называли la Dame aux oiseaux?

Когда Лурье покинул Тамару Персиц, та с горя поехала развеяться на Лазурный Берег. У нее в отеле на рю Амели в номере стояла клетка с птицами. Кто‑то зачем‑то подарил, а теперь и девать некуда, и заботиться неохота, и не выбросишь, все‑таки они живые! Уезжая, Тамара попросила Ольгу присмотреть за птицами. И за какой‑то месяц эти крылатые, пернатые, поющие и свистящие существа стали для одинокой Ольги Судейкиной самыми близкими и родными. А вернувшись, Тамара, которая однажды забрала у Ольги возлюбленного, не смогла забрать у нее птиц. В самом деле, Ольге они были нужнее.

Потом ей подарили еще нескольких, потом еще, еще… И постепенно птицы сделались смыслом ее жизни. Именно они спасали ее во время войны от страха и одиночества, хотя на них уходили все деньги: зерно ценилось на вес золота. Из‑за птиц Ольга постоянно жила впроголодь. Но она была им нужна, птицы ее любили, и, значит, она была счастлива. Зарешеченный балкон своей квартирки она превратила в огромную клетку, чтобы птицам было где летать на свободе. Впрочем, они и в комнате чувствовали себя совершенно спокойно: им дозволялось все. Правда, на ночь Ольга отправляла их в клетки, но днем… Она так откровенно предпочитала птиц людям, что это вызывало неудовольствие ее любовников. Какая‑то горлица невзлюбила Милиотти и все время норовила его клюнуть. Он встал в позу:

— Я или эта дурацкая птица!

Ольга выбрала птицу…

С Артуром Лурье она, между прочим, тоже окончательно рассорилась именно из‑за птиц. Те вдруг начали болеть, и тогда Ольга, чтобы им помочь, поставила в клетку изображение святого Франциска Ассизского, покровителя птиц. Лурье счел это святотатством и потребовал убрать картинку, не то он уйдет сам. Ну, Ольге не привыкать стать было расставаться с Артуром, поэтому она опять же предпочла защитить интересы своих птиц.

Вот так они постепенно вытесняли из жизни Ольги людей и своим писком, свистом, гомоном и пением вполне заменяли те стихи, которые некогда слагались людьми в ее честь.

Впрочем, стихи продолжали слагаться. Хотя и пореже, и настроение в них было выражено уже другое. Как‑то раз зашел к ней Игорь Северянин, бывший в Париже по каким‑то делам. Видимо, образ жизни Ольги произвел на него тяжелое впечатление, потому что он написал печальное, странное стихотворение об этой встрече и назвал его «Голосистая могилка»:

В маленькой комнатке она живет,
Это продолжается который год.
Та, что привыкла почти уже
К своей могилке в восьмом этаже.
В миллионном городе совсем одна:
Душа хоть чья‑нибудь так нужна.
Ну вот, завела много певчих птиц, —
Былых ослепительных небылиц, —
Серых, желтых и синих — всех,
Из далеких стран из чудесных тех,
Где людей не бросает судьба в дома,
В которых сойти нипочем с ума…

О ее страсти к птицам знали все в квартале и называли ее la Dame aux oiseaux, Дамой птиц, потому что днем ли, ночью ли Ольге случалось бегать по улице (порою — в одном пеньюаре), чтобы изловить упорхнувших за глотком свободы экзотических разноцветных пернатых красавиц, которые не могли жить нигде, только в клетке, да вот беда — не знали об этом. Впрочем, рядом с совершенно немыслимыми тропическими существами у нее жили и какой‑нибудь парижский воробей, и голуби, и птицы из французского леса. «Я должна была бы делать добро людям, — говорила Ольга. — Но я бедна, больна, и потому я забочусь о птицах».

Конец этой идиллии наступил в сентябре 1943 года, когда, во время одной из воздушных тревог, Ольга спустилась в убежище (вообще‑то она предпочитала туда не ходить, но вот пошла) с двумя птицами в клетке и свертком неоконченной вышивки. Она даже не оделась толком, пошла в халате — дело было ночью. В дом попала бомба. Птицы погибли почти все, а оставшиеся в живых разлетелись неведомо куда. Ольга звала их — они не откликались.

Это было концом ее счастливого поющего мира, почти ее концом. С тех пор она беспрестанно болела, жила где придется, у кого придется, порою впроголодь, потому что вышивки, которыми она занималась, были делом неспешным, требовали дорогих материалов — она вышивала золотом и дорогим шелком, а гонорара пока еще дождешься! Часто уходила с квартир из‑за птиц, потому что они мешали хозяевам, а с этой последней привязанностью своей жизни Ольга не имела сил расстаться.

Так и мыкалась, изредка получая вспомоществования от друзей.

Савелий Сорин рассказал в Америке Сергею Судейкину о том, как бедствует Ольга. Тот со слезами на глазах воскликнул трагически: «Умоляю, не говорите мне об Ольге, я этого не вынесу!»

Больше всех ей помогала Тамара Персиц… Причуды судьбы. Причуды любви!

В начале января 1945 года Ольга заболела. У нее сделалась скоротечная чахотка, обострилась астма, эмфизема, и скоро она умерла. Накануне последнего дня ей вдруг приснились птицы, все птицы, которые когда‑то были у нее. Полетали по больничной палате — и выпорхнули в окно. Осталась только белая голубка. Она разбилась об оконное стекло. Ольга знала, что увидела во сне свою смерть.

Спустя почти полгода после ее кончины Анна Ахматова вдруг решила написать второе посвящение к своей «Поэме без героя» (сама‑то поэма была начата в 1940 году и сопровождена авторским предисловием, то есть как бы закончена, в сорок четвертом). А тут вдруг возникло второе посвящение с его риторическим вопросом:

Ты ли, Путаница‑Психея,
Черно‑белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной…
Сплю — мне снится молодость наша,
Та его миновавшая чаша:
Я тебе ее наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.

Знала Анна Андреевна в это время о смерти любимой подруги или ее посетило некое высокое предчувствие, это роли уже не играло: прекрасная петербургская кукла уже переплыла и Ахерон, и Лету и чашу страданий своих испила до дна.

Поцеловавший эти губы

(Аврора Шернваль)

— Куда ж это он так гнал, страдалец?

— Ой, жалостливый какой, гляньте на него…

— А чего ж не пожалеть? Молодой, красивый, жить бы да жить, кабы не эта коряжина. Вот так несся сломя голову — и принесся. А там, может, матушка ждет, а то и барышня пригоженькая в окошко глядит: где ты, мой суженый? А суженый — вот он, с проломленной головой на дороге лежит.

— У всякого судьба своя, хватит тебе причитать. Ты вот что… коня расседлай, да в табор сведем его. Мол, по дороге мчал, знать, от какого‑то табуна отбился. Цыгане, конечно, народ воровской, настоящую цену не дадут, да ладно, хоть какие‑то деньги… К себе ж на двор привести его мы не сможем, верно? Пойдут расспросы: чей да откуда… Привяжутся, глядишь, донесут, понаедет полиция — не отмоешься вовеки. Еще и скажут, что мы этого бедолагу уходили. Поди докажи, что сам он упал!

— Так ведь ежели тело отыщут, все равно станут искать виновных. А цыгане возьмут да и скажут, что крестьяне из Ивановки им коня приводили. И скрутят нас, и в каторгу! Нет, пошли лучше отсюда подобру‑поздорову!

— Глупый ты, брат, глупый да трусливый. Сними седло, сними уздечку — да в воду. Коня цыганам сведем. А этого… раба божьего… и его в воду, на глубину на самую. Поди набери камней, насуем ему в карманы, чтоб не всплыл. Ему‑то, страдальцу, уж теперь все равно, а нам с тобой деньги позарез жизни нужны. Тебя от рекрутчины откупим, а я… а я женюсь! Расседлывай коня! Ну, чего стал, о чем задумался?

— Да я все про барышню беленькую, красивенькую, с длинной косой, какая его ждет… В окошко, может, глядит, ладошкой вот этак подперлась: где ты, мой суженый, где мой ряженый? А он, вишь…

— Тьфу, ты, пропасть! Умолкни! Не было никакой барышни. Не было — и все тут!

А барышня между тем была! Была барышня, и в самом деле беленькая и красивенькая. Такая красивенькая, что люди при взгляде на нее напрочь теряли головы, а глаза их слепли, словно смотрели на солнце, хотя имя ее — Аврора — значило не «солнце», а «заря».

Прекрасная барышня Аврора и впрямь сидела у окошка, подпершись ладошкой, уныло склонив свою обвитую черной косой голову, смотрела вдаль невидящим взором и думала свою грустную думу о пропавшем бесследно женихе.

Звали жениха Карл Маннергейм. Был он богатым шведом, и его сватовство очень польстило бы отцу Авроры, выборгскому губернатору Карлу Иоанну Шернвалю фон Валлену, кабы оный губернатор к тому времени еще оставался в живых. Однако он покинул мир сей, и теперь судьбой двух его дочерей, Авроры и Эмилии, занимался их отчим.

Красота сестер могла вполне называться сказочной. Очень может быть, подобных им в мире не было красавиц… вот разве что Елена Прекрасная, из‑за которой рухнул Илион. Но была ли от этого счастлива сама Елена? Не зря говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

Разница между сестрами была в два года, и первой начала выезжать Аврора. В 1824 году на балах в Гельсингфорсе note 9 взошла новая звезда. Звезде было шестнадцать, звали ее Аврора Шернваль, и люди трезвомыслящие, едва уняв головокружение, наступившее от ее баснословного очарования, вздыхали с сожалением:

— В ней так много говорит душе… и ничего — карману!

В самом деле, красавицу никак нельзя было отнести к числу богатых невест. На счастье, трезвомыслящих людей в те поры в Гельсингфорсе оказалось удивительно мало, а потому вокруг Авроры закружился целый хоровод молодых красавцев, преимущественно офицеров, потому что Финляндия лишь недавно вошла в состав Российской империи, и «право сеньора» требовалось непрестанно укреплять с помощью военной силы.

В это время в Гельсингфорсе появился новый генерал‑губернатор — граф Арсений Закревский. Он привез сюда жену — Аграфену Федоровну, заслужившую феерическую славу своей красотой, обольстительностью и исключительным свободомыслием — не в политике, о нет, а в вопросах любви. Не зря же ее называли Клеопатрой! Три самых блестящих офицера — Николай Путята, Евгений Боратынский, Александр Муханов — немедленно сделались ее верными и неизменными адъютантами, то есть кем‑то вроде денщиков. Ну, так вот они были не только денщики, но заодно и ночевщики belle Аграфены. Однако при появлении Авроры Шернваль в трех этих головах, как и во всех прочих, сделался сильнейший умопомрачительный порыв, и молодые люди задергались, забились, заплясали, словно дергунчики‑марионетки, совершенно не зная, куда кинуться — к прельстительной опытной Аграфене или к невинной обворожительной Авроре, от которой и в самом деле невозможно, ну просто невозможно было отвести глаз, как если бы она и впрямь была утренняя золотисто‑розовая заря, только что взошедшая на востоке…

Поскольку Евгений Боратынский был поэтом, и даже приобретшим некую известность, он немедленно написал мадригал для красавицы и на одном из балов улучил минутку передать ей записку, на которой значилось следующее:

A. Aurore C…
Oh, qu’il te sied ce nom d’aurore,
Adolescente au teint vermeil!
Verse lumi?re, et plus encore
Aux, c’urs dont tu romps le sommeil,
Entends la voix d?jа souffrante
De la jeunesse pr?voyante;
«Pour qui se l?ve ce beau jour?
Pour qui cette Aurore charmante
Sera‑t‑elle soleil d’amour?» note 10

Стихотворение сие было написано именно по‑французски, поскольку прекрасная Аврора не знала русского языка. То есть вообще ни слова не знала! Однако Боратынский был все же русский поэт милостью Божией, а потому он немедленно создал вариант сего стихотворения на русском языке, весьма далекий от унылого подстрочника, и назвал его: «Девушке, имя которой было Аврора». Под этим названием оно и войдет затем во все собрания сочинений господина Боратынского:

Выдь, дохни нам упоеньем,
Соименница зари;
Всех румяным появленьем
Оживи и озари!
Пылкий юноша не сводит
Взоров с милой и порой
Мыслит, с тихою тоской:
«Для кого она выводит
Солнце счастья за собой?»

Боратынский был красив: он обладал весьма модной во всякое время романтической внешностью и печальным, даже трагическим обаянием, которое обращало к нему сердца дам и девиц. Путята был веселый клоун. Взгляд щеголеватого Александра Муханова искрился бесовским синим пламенем. И черные, роскошные очи Авроры (и как только умудрился породить белобрысый швед Шернваль этакую итальяноподобную красоту?! Эмилия была синеглазая блондинка, ну а Аврора… Аврора‑то в кого такая пошла?) зажглись ответным этому пламени сиянием. Муханов записал в свой дневник косноязычный отзыв о красоте избранницы: «Она хороша, как бог!», немедленно позабыл всех своих многочисленных любовниц (он был не только бретер, игрок, фат, щеголь, но и отъявленный ловелас, неутомимый волокита, способный дать фору самому Казанове!) в Петербурге, Москве, Гельсингфорсе, Выборге, Риге, Вильно, Христиании, Тарту и так далее и тому подобное — и посватался к Авроре. Но едва получив ее согласие и собравшись за благословением к маменьке и отчиму Авроры, Муханов внезапно спохватился. Да что ж он делает, несчастный?! Сам без гроша в кармане (всего богатства — убогое Успенское, однодворное именьице) и невесту за себя берет такую же? Одумайся, пока не поздно, Муханов! Что? Слово дал? Слово, оно, конечно… Но ведь не зря же, не случайно написал его мудрый друг Боратынский:

Невластны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Вот и Муханов оказался в себе невластен, вот и он дал поспешные обеты, над которыми сейчас, конечно, хохочет всевидящая судьба. И, чтобы не слышать этого хохота, он немедленно объявил себя чахоточным больным, просто‑таки умирающим, а потом пустил в ход все свои связи, вплоть до слезной просьбы к Аграфене‑Клеопатре, перевести его из «гибельной финляндской сырости»… в Петербург. Ну да, там ведь сушь каракумская… Накануне отъезда друга из Гельсингфорса Евгений Боратынский, который как раз находился в это время в Петербурге, прислал Александру стихотворное послание, которое так и называлось: «Запрос Муханову». Боратынского очень интересовала судьба этой любовной истории:

Что скажет другу своему
Любовник пламенный Авроры?
Сияли ль счастием ему
Ее застенчивые взоры?
Любви заботою полна,
Огнем очей, ланит пыланьем
И персей томных волнованьем,
Была ль прямой зарей она
Иль только северным сияньем?

Муханов только вздохнул, прочитав эти строки, и писать в ответ ничего не стал. Все равно они с Евгением скоро увидятся и объяснятся.

Итак, Муханов уехал.

Аврора была слишком горда, чтобы выказывать свое горе. Теперь ее красота казалась броней, пробить которую представлялось невозможным. Уврачевать оскорбленное сердце помогла тревога за сестру.

Эмилия появилась на гельсингфорском горизонте спустя два года — и немедленно влюбилась. Предметом ее страсти сделался граф Владимир Алексеевич Мусин‑Пушкин, который был сослан туда за связь с декабристами. Конечно, можно было бы ожидать для такой красавицы более блестящей партии, однако ведь любовь! Отчиму девушек было жаль Аврору, которая втихомолку страдала, и он не мог заставить страдать и Эмилию… Правда, влюбленных попросили подождать с венчанием, пока с Мусина‑Пушкина не будет снят полицейский надзор. В 1828 году они обручились, в 1831 — повенчались. Теперь уже Эмилия — вполне счастливая Эмилия — ничего так не желала, как устроить судьбу сестры. Нет, ну в самом деле, не совсем хорошо складывается: младшая сестра замужем, а старшая — все еще нет. Это даже считается неприличным… Ах, ну почему на пути Авторы не встретится человек, столь же благородный и красивый, как граф Мусин‑Пушкин? Он — живое опровержение истины, что никому из мужчин нельзя верить. Выходит, нельзя верить только подлому изменнику Александру Муханову, который разбил сердце Авроры. И надо же было такому статься, чтобы первая любовь ее оказалась несчастной! Может быть, повезет со второй?

Эмилия так старательно молилась о счастье сестры, что небеса услышали ее. Карл Маннергейм, богатый и знатный швед, отпрыск знатного рода, пленился красотою девицы Шернваль и немедленно сделал предложение, которое было благосклонно принято.

Эмилия вздохнула с облегчением. А Аврора… Аврора просто вздохнула. В этом вздохе было смиренное согласие с судьбой, которая именно таким образом решила устроить ее счастие. Да, сердце ее рвалось от любви в Александру Муханову, однако Аврора прекрасно знала, что станет Карлу Маннергейму хорошей женой. Будет верна ему до смерти, никогда в сторону не взглянет, и даже появись прямо вот сейчас перед нею синеокий демон‑искуситель Александр Муханов, ему придется уйти ни с чем.

Синеглазый демон, слава тебе, Господи, не появился, день венчания был назначен. Незадолго до него Карл решил съездить в отдаленное имение своей прабабушки, которая была еще жива и очень жалела, что не сможет побывать на свадьбе любимого внука. Карл хотел получить ее благословение. Он уехал… и не вернулся. Доподлинно было известно, что в имении он побывал, с прабабушкой встретился, благословение получил, но…

Куда он пропал потом? Что с ним случилось? Погиб, наверное, но где и как — осталось неизвестным для всех. В том числе и для его невесты, о которой снова заговорили в гельсингфорском обществе… причем теперь с этаким многозначительным пожатием плеч, с закатыванием глазок, с сочувственными интонациями, за которыми крылось неприкрытое злорадство.

Красавица, да? Ну, а толку с той красоты? Не иначе как злая королева троллей качала ее колыбель, вот и наградила свою подопечную горькой судьбой!

Когда такие разговоры дошли до ушей матери Авроры, она зарыдала. Обеспокоенный супруг долго спрашивал, отчего она плачет, и наконец услышал вот какую историю: когда Аврора еще только появлялась на свет, в дом выборгского губернатора постучала уродливая старуха. Она представилась повитухой и предложила свои услуги. Шернваль был вне себя от страха за жену: врач задерживался, на служанок он не надеялся, а тут неожиданно помощь подоспела. Он допустил старуху до ложа будущей матери. Всю ночь длились схватки, а когда с первыми лучами солнца родилась очаровательная девочка, старуха плюнула на младенца и прошипела: «Так пусть же твоя красота будет достойна тех несчастий, которые она принесет!» И убежала. Ошеломленный Шернваль кликнул слуг, чтобы задержали ее да надавали тумаков, однако те побоялись, уверяя, что повитухой была злая троллиха. И вот теперь… Неужели начало сбывать проклятье?!

Именно в эти печальные дни граф Владимир Алексеевич Мусин‑Пушкин получил известие о том, что ему дозволено вернуться в Россию. С него было взято обязательство поселиться в Москве и не выезжать за границу. Однако навещать северную столицу не возбранялось. Эмилия решительно заявила, что берет с собой сестру. Она была убеждена, что проклятье королевы троллей не будет иметь власти вдали от ее шведских, финских и норвежских владений.

И вот прекрасные сестры, как две звезды, взошли на светском небосклоне, появились в салонах старой и новой столиц и были представлены ко двору. Даже насмешница Александра Смирнова‑Россет, фрейлина императрицы, как ни рылась в безднах своего злоехидства, не смогла найти уничижительного слова для совершенной красоты обеих: «Тут явилась в свет Аврора в полном цвете красоты. Особенно у нее был необыкновенный цвет лица и зубы как жемчуг. Сестра ее Эмилия была хороша и еще милее Авроры».

Александр Тургенев, видевший сестер еще прежде, называл Эмилию «прелесть во всем» и писал другу своему Булгакову: «Поклонись милой красавице Эмилии, скажи ей, что у меня сердце дрогнуло при виде Авроры, которая не вдруг узнала меня. Я не мог собраться с духом, чтобы начать разговор, но она сама начала его. Еще сердце бьется при воспоминании о ней».

У обеих сестер, замужней и остававшейся еще в девушках, немедля нашлись обожатели. Петр Вяземский совместно с композитором Виельгорским сочинил романс в честь старшей и сообщил об этом Александру Тургеневу в таких выражениях: «Здесь проезжала финляндская красавица Аврора, воспетая и Боратынским. Дурная погода и хорошенькое лицо ее, к тому же имя, которое ей по шерсти, так в рот и влагали стихи».

Вот они:

Нам сияет Аврора,
В солнце надежды нам нет:
Для души и для взора
Есть и пламень, и свет…
Один из поклонников сестры младшей писал так:
Графиня Эмилия
Белее, чем лилия.
Стройней ее талии
На свете не встретится,
И небо Италии
В глазах ее светится.
Но сердце Эмилии
Подобно Бастилии!

Да, ничего не обломилось злоехидному ловеласу Лермонтову: графиня Эмилия любила только своего мужа. Граф Мусин‑Пушкин был человек известный, всеми уважаемый, к тому же над его головой сиял ореол мученика за связь с декабристами, и в его дома в Москве и в Санкт‑Петербурге зачастили Петр Вяземский, Александр Тургенев, Александр Пушкин… ну, и старые знакомые: Евгений Боратынский и Александр Муханов.

Боратынский был теперь человек женатый, забывший (вернее, старательно делавший такой вид) свою губительную страсть к жестокосердной Аграфене Закревской. С Авророю он встретился как старый друг. Муханов держал себя как ни в чем не бывало, словно и не объяснялся некогда в любви Авроре. Он всматривался в ее лицо, пытаясь найти в нем следы страданий (вспоминал, должно быть, письмо друга своего Путяты, писанное еще в 25‑м году, после бегства Муханова: «Она похудела и потеряла несколько своей прежней свежести; теперь она заря осенняя».), но не находил. Красота Авроры по‑прежнему слепила взор и туманила голову.

И Муханов вдруг за эту самую голову схватился почти в отчаянии: так чего же еще он ищет на свете, какой любви, какого богатства?! Минуло почти десять лет после их разлуки, а ведь не нашел никого, кто стал бы милее и желаннее, чем эта Краса Ненаглядная!

Он посватался немедленно — как в омут бросился. Аврора и глазом не моргнула — пообещала подумать. Рассказала сестре. Эмилия подивилась человеческой наглости и сообщила сестре, что она на ее месте — никогда, ну, ни‑ког‑да в жизни… Аврора кивнула.

На другой день осунувшийся Муханов (ни маковой росины во рту не было, и ни минуты ночью не спал) явился за ответом. Черные глаза Авроры были непроницаемы.

— Я… я просил вас… быть моей… — начал он напоминать, заикаясь и глупо переминаясь с ноги на ногу.

В горле пересохло. В голове билось: «Откажет, откажет…»

Она молчала, глядя неподвижно в некогда синие, дерзкие, а теперь поблекшие от страха глаза.

Муханов медленно начал поворачиваться к выходу, словно неживой, забыв даже проститься. Все ясно. Все ясно! Упустил ты свое счастье, Муханов!

— Я согласна, — вдруг сказала Аврора.

Вскоре была назначена свадьба. И, едва осмыслив свое счастье, непостоянный Муханов снова начал хвататься за голову и сокрушаться: да что ж он делает, безумец?! Сам лишнего рубля за это время не нажил, да и Аврора ведь не разбогатела! И в панике он пишет приятелю: «На днях нелегкая дернет жениться. Пришлось подыматься на аферы: вообрази, в теперешний холод езжу здесь по городу в холодной шинели, и то в чужой, не на что сшить теплой…»

Ну вот он и доездился!

Муханов отправился на холостяцкую пирушку к приятелю. Всю ночь пили шампанское и развлекались стрельбой по пустым бутылкам. Под утро разгоряченный жених возвращался домой в холодной пролетке в одном мундире — шинель давно в карты проиграл. Простудился — и на глазах сгорел от воспаления легких.

Это было в студеном, ветреном апреле 1834 года. До свадьбы оставалось каких‑то два дня…

Теперь о «роковой Авроре» зашептались и в Петербурге, и в Москве. Она не хотела слушать никаких утешений, не хотела даже с сестрой говорить: уехала в крохотное именьице Муханова — в село Успенское, которое теперь по закону принадлежало ей. Затворилась там, скрылась от всех, от молвы, сочувствия, злословия на два года.

Разумеется, Эмилия понимала горе сестры, ее страх перед ударами судьбы, но она не могла смириться с тем, что красавица Аврора заживо похоронила себя в такой‑то глуши. У нее у самой жизнь складывалась прекрасно: она была любящей и любимой женой, заботливой матерью, блестящей светской дамой. Ей было стыдно своего счастья, когда она задумывалась о сестре! С помощью графа Ребиндера, друга отчима, Эмилия стала хлопотать о том, чтобы Аврору зачислили в штат фрейлин императрицы. Та любила окружать себя прекрасными дамами, несмотря на то что Николай Павлович порою вдруг принимался повесничать. Хлопоты увенчались успехом, и Аврора принуждена была покинуть глушь и мрак заточенья, чтобы явиться на фрейлинскую службу.

Между прочим, это была весьма выгодная служба, не говоря уже о ее почетности. Фрейлины жили во дворце на всем готовом и получали от двух до четырех тысяч рублей в год. Жалованье сие было сравнимо с генеральским. Как правило, императрица, которая своего мужа обожала и считала, что ее семейная жизнь складывается весьма счастливо, с удовольствием устраивала личную жизнь своих фрейлин. Так что, послужив при дворе, у каждой имелся шанс весьма выгодно выйти замуж.

При виде прекрасной и печальной Авроры сердце добродушной Шарлотты, пардон — императрицы Александры Федоровны, дрогнуло от жалости. Она немедленно перетасовала мысленно колоду всех женихов (такая колода непременно хранится в голове у каждой светской женщины, совершенно как у цыганки — колода карт в кармане ее необъятной пестрой юбки) и, с негодованием отбросив одних королей и валетов и с сомнением отложив в сторону других, вдруг с восторгом уставилась на пикового короля, имя которому было — Павел Демидов.

Ему недавно исполнилось тридцать восемь, и он происходил из семьи знаменитых уральских заводчиков, некогда получивших дворянство и титулы из рук самого Петра I. Павел Николаевич был старшим сыном Николая Никитича Демидова, тайного советника и камергера, российского посланника во Флоренции. Его мать происходила из древнего рода Строгановых.

Николай Демидов слыл большим оригиналом и страстным коллекционером, который не жалел ни денег, ни времени на приобретение редкостей. Вообще он был горазд на эпатаж общественного мнения. Когда в Париже скоропостижно скончалась его супруга, Николай Демидов решил возвести на кладбище Пер‑Лашез роскошную усыпальницу в память о покойной. Вскоре пронесся слух, будто экстравагантная русская княгиня завещала два миллиона рублей золотом смельчаку, который отважится провести у ее надгробия 365 дней и 366 ночей. Сначала склеп сделался местом истинного паломничества, однако вскоре количество соискателей этого приза уменьшилось: к смельчакам являлся призрак усопшей княгини, предвещавший страшные несчастья. Младший брат Павла Николаевича, Анатолий, будущий герцог Сан‑Донато, решил проверить слухи. Устроившись в углу усыпальницы, он вдруг увидел силуэт матушки, появившийся из легкой дымки у надгробия. Призрак княгини принялся отговаривать Анатоля от брака с особой императорской крови и уверять: брак сей грозит ему большими неприятностями… В 1840 году герцог Сан‑Донато обвенчался с Матильдой Бонапарт, племянницей Наполеона, чем вызвал крайнее неудовольствие Николая I. В самых жестких выражениях император потребовал от Демидова расторжения брака с представительницей семейства заклятого врага…

Матушка, значит, не обманула!

Если Анатолий являлся олицетворением пословицы «В семье не без урода», то Павел Демидов отнюдь не был в этой семье паршивой овцой. Он получил блестящее образование. Проявляя «патриотическую ревность», в четырнадцать лет решил отправиться воевать против французов и для этого в 1812 году сформировал на средства отца специальный Демидовский егерский полк. Павел Демидов участвовал в Бородинском сражении. Однако затем карьеру Павел Николаевич сделал на гражданской службе. Он получил титул действительного статского советника, стал камергером двора, был награжден множеством орденов. В наследство Демидов получил горнорудные прииски на Урале и в Сибири, а также восемь фабрик, работавших на нужды армии.

Павел Демидов известен был своей страстью к коллекционированию. Его дом на Большой Морской больше напоминал восточный дворец, наполненный несметными сокровищами. Античные вазы, драгоценные полотна итальянских мастеров эпохи Возрождения, инкрустированная мебель красного дерева и столовое серебро, принадлежавшие когда‑то Людовику XIV, Демидов в свое время выкупил у герцогини Беррийской. Венцом его приобретений был знаменитый алмаз «Санси», некогда принадлежавший Карлу Смелому, затем утерянный, вновь найденный… легендарный, волшебный камень. Некоторое время он принадлежал барону Ниола де Санси, по его имени его и стали называть впоследствии. Герцогиня Беррийская продала Демидову алмаз за пятьсот тысяч франков, однако на самом деле камень обошелся ему гораздо дороже: пришлось ввязаться в многолетнюю судебную тяжбу с французским двором, считавшим камень достоянием короны.

Увлечение собирательством Павел Николаевич унаследовал от отца — Николы Демидова, приписанного к российскому дипломатическому корпусу во Флоренции.

Свои богатства — поистине несметные! — Павел Николаевич тратил отнюдь не только на коллекционирование, но и не на кутежи и красоток, хотя и того, и другого в его жизни было много. Он стал одним из крупнейших российских меценатов и благотворителей. В 1831 году по его инициативе Академия наук учредила специальные Демидовские премии, присуждавшиеся «за оригинальные творения во всех отраслях человеческих знаний, словесности и промышленности в своем Отечестве». Однако здоровье его было слабым. Чем дальше, тем меньше времени он проводил без инвалидного кресла.

Правда, явиться по приглашению императрицы во дворец он смог на своих ногах. Выслушал просьбу Александры Федоровны, а затем ее приглашение на придворный бал. Явился туда. Посмотрел в прекрасное, печальное лицо Авроры. И между двумя вальсами, которые не танцевал, конечно, из‑за своей болезни, сделал предложение.

И тут же Демидов выставил свои требования: он обеспечивает жене роскошное существование, а она никак не вмешивается в его жизнь, не пристает с разговорами и как можно реже появляется в гостиной.

Аврора так удивилась, что дала согласие…

9 ноября 1836 года они обвенчались. Поскольку слух о том, что Аврора — женщина роковая, смертельно опасная (ну как же, ведь двух женихов со свету сжила!), ожил в это время, на них держали пари: хватит Демидова удар в церкви или уже по выходе из нее? Ничего, и там, и там обошлось. Правда, во время свадебной церемонии Павел Николаевич сидел в инвалидном кресле, ну так что ж, дело житейское…

Свадьбу устроили в Гельсингфорсе, и по великолепию равных ей не было. Небо полыхало от огней фейерверка, столы ломились от диковинных яств, из фонтанов, сложенных по приказу Демидова, круглые сутки лилось французское шампанское.

Когда вернулись в Петербург, Аврора, соблюдая договор, старалась не надоедать супругу и как можно меньше показывалась ему на глаза, благо в огромном особняке на Морской имелось достаточно комнат, чтобы уединиться. А Павел Николаевич вдруг начал злиться на себя за эти дурацкие условия. Ему, наоборот, хотелось видеть жену как можно чаще. Своей утонченной, безусловной красотой она напоминала ему знаменитый алмаз Санси. В конце концов он подарил ей камень — и отменил свое категоричное распоряжение. Сам себя не узнавая, он вдруг взялся наряжать Аврору: подобрал ей гардероб, раздав горничным большинство ее старых платьев. А потом приказал (другого слова не подберешь) знаменитому живописцу Карлу Брюллову написать портрет несравненной красавицы, своей супруги.

…Светлое атласное платье с большим декольте, модный тюрбан (именно Павел Николаевич настоял на том, чтобы его водрузили на голову Авроры), дорогой соболиный палантин… Изумительные черты, совершенная линия покатых плеч, точеная шея… Портрет был написан Карлом Брюлловым в Петербурге в 1837–1838 годах.

(Кстати, интересна его судьба. Портрет находился в Италии на вилле Пратолино, которой до 1955 года владела Мария Павловна Демидова, в замужестве Абамелек‑Лазарева, внучка Авроры Карловны. Вилла досталась по наследству ее племяннику из рода Карагеоргиевичей. Потом вилла была продана, и все фамильные портреты остались в югославской королевской семье Карагеоргиевичей. В 1995 году портрет попал на аукцион «Сотбис». Торг за него напоминал настоящее сражение, ведь портреты кисти Брюллова очень редки на аукционах. Самыми серьезными покупателями, кроме Галины Вишневской, были заведующая отделом XVIII — начала XIX веков Третьяковской галереи Людмила Маркина и известный коллекционер Валерий Дудаков, представлявший один из банков, который был самым упорным соперником. В итоге портрет купила Галина Павловна Вишневская за 120 тысяч фунтов стерлингов, и ныне он находится в ее зарубежном собрании.)

Но вернемся в девятнадцатый век.

Демидов обращался с женой, как с драгоценной игрушкой, и дорого он дал бы, чтобы проникнуть за неподвижную маску ее красоты! Впервые Демидов понял, что не совсем безразличен жене, когда упал с лошади и сильно растянул связки. Целый месяц ему пришлось проваляться в постели, и Аврора, отсылая прислугу, проводила все время рядом с ним…

Вскоре родился сын, и Аврора настояла, чтобы его назвали в честь отца — Павлом. И тогда Демидов возблагодарил императрицу, которая когда‑то уговорила его жениться на своей прекрасной, печальной фрейлине.

Никто из них не думал о роке. Никто не ждал беды. Однако вдруг началась у Павла Николаевича горячка.

Чахотка плюс костный туберкулез… Болел Павел Николаевич всего только месяц. Уже с трудом удерживая карандаш, он написал на книге: «Моя любимая Аврора!» Это он рано утром, придя ненадолго в сознание, перед тем как отойти в мир иной, позвал жену, не замечая, что та сидит рядом…

Похорон Аврора почти не помнила — она превратилась в тень. Оставаться в особняке было тошно, страшно, холодно. Аврора приказывала день и ночь топить камины: все время зябла и не могла согреться. Она постоянно носила на руках сына, только в этом находя успокоение. Лишь миновал девятый день после кончины мужа, она уехала на Урал, в Нижний Тагил. Надо было вступать во владение делами покойного супруга. Брат его, Анатолий Николаевич, почти все время жил за границей, в Италии, помочь не мог — галерея искусств во Флоренции, которую основал, и крошечное княжество Сан‑Донато, владетельным герцогом которого он являлся, отнимали все его свободное время. Совладельцем имущества и прибылей он был лишь формально, на бумаге.

Следовало или нанять умелого директора, или… Аврора захотела попробовать вникнуть в дела сама и приняла на себя всю тяжесть управления и забот. Она ложилась спать за полночь, почти все время просиживала в кабинете, над бумагами, в обществе многочисленных управляющих и приказчиков. Разумеется, приняли вдову почтительно, но в то же время скептически. Однако вскоре все были изумлены ее неожиданной деловой хваткой!

Писатель Дмитрий Мамин‑Сибиряк записывал то, что удалось узнать о деятельности Авроры в качестве горнозаводчика: «Как никто из владельцев до нее, она умела обращаться с людьми. Она крестила детей рабочих, бывала посаженой матерью на свадьбах, дарила бедным невестам приданое, по ее инициативе построены богадельня, родильный дом, несколько школ и детский приют, стали выделять пособия при несчастных случаях».

Лето и часть осени Аврора проводила за границей и на Урале, зиму и весну — в Петербурге, в особняке на Дворцовой площади.

Она потихоньку смирилась с жизнью и начала забывать о тяготеющем над ней роке. Однако судьба как будто наблюдала за ней, чтобы нанести жестокий удар в самую счастливую, спокойную минуту.

По отзывам знавших Аврору людей, сестра ее, Эмилия Карловна, была «непритворно добра». В 1846 году, когда разразилась эпидемия тифа, Эмилия ухаживала за больными крестьянами, заразилась… и вскоре умерла. Ей было тридцать шесть лет. Хорошо знавший ее Владимир Соллогуб писал: «Графиня Мусина‑Пушкина умерла еще молодою — точно старость не посмела коснуться ее лучезарной красоты».

Горе Авроры не поддавалось описанию. Утешение в это время она находила во встречах с людьми, которые хорошо знали Эмилию и любили ее. К счастью, таких было много. Слушать восхваления (совершенно справедливые!) младшей сестры ей было необычайно приятно. Люди охотно радовали прекрасную госпожу Демидову и сами, первые, начинали разговоры о ее сестре. Но внезапно один человек начал говорить не об Эмилии, а о самой Авроре…

Звали этого человека Андрей Карамзин. Он был сыном знаменитого историка Николая Михайловича Карамзина, автора «Истории государства Российского». И при этом являлся кадровым офицером русской армии, адъютантом графа Алексея Федоровича Орлова. И следовал устному завету своего отца, историографа Николая Михайловича Карамзина, и вполне мог бы подписаться под его словами: «Служить Отечеству любезному, быть нежным сыном, супругом, отцом, хранить, приумножать стараниями и трудами наследие родительское есть священный долг моего сердца, есть слава моя и добродетель».

Андрей был сильной личностью, однако его очень мучило то, что всю жизнь — всю жизнь! — его воспринимали прежде всего как сына знаменитого отца…

Женщины обожали светлоглазого высокомерного красавца, бегали за ним и досаждали своим вниманием. Однако сам Андрей Карамзин среди сонма поклонниц предпочитал не столько красавиц, сколько по‑настоящему сильных личностей (да‑да, находились такие женщины и в те времена!), любовью которых он мог бы гордиться. Среди его любовниц была знаменитая поэтесса Евдокия Ростопчина, родившая от Андрея двух внебрачных дочерей. Любила она его страстно, до сумасшествия, и много чудесных стихов было посвящено этой любви.

Когда б он знал, что пламенной душою
С его душой сливаюсь тайно я!
Когда б он знал, что горькою тоскою
Отравлена младая жизнь моя!
Когда б он знал, как страстно и как нежно
Он, мой кумир, рабой своей любим…
Когда б он знал, что в грусти безнадежной
Увяну я, непонятая им!..
Когда б он знал!
Когда б он знал, как дорого мне стоит,
Как тяжело мне с ним притворной быть!
Когда б он знал, как томно сердце ноет,
Когда велит мне гордость страсть таить!..
Когда б он знал, какое испытанье
Приносит мне спокойный взор его,
Когда взамен немого обожанья
Я тщетно жду улыбки от него.
Когда б он знал!
Когда б он знал… в душе его убитой
Любви бы вновь язык заговорил,
И юности восторг полузабытый
Его бы вновь согрел и оживил!
И я тогда, счастливица!.. любима…
Любима им была бы, может быть!
Надежда льстит тоске неутолимой;
Не любит он… а мог бы полюбить!
Когда б он знал!

Он знал. Конечно, знал… Но забыл все это ради несравненной красавицы Авроры Демидовой. Причем Андрей был влюблен в нее давно, уже десять лет, но решился заговорить о своей страсти только сейчас, когда она овдовела и когда он уже мог явиться перед ней не юношей, а зрелым мужчиной: ведь Андрей был младше Авроры на восемь лет. В те времена разница эта была почти неодолима…

Аврора выслушала его признание со странной смесью изумления и негодования. Придя домой, уже не слишком сердилась, а больше изумлялась и то и дело пожимала своими восхитительными плечами: да неужели этот красивый мужчина возомнил, что для нее еще возможно счастье?!

Она приближала к зеркалу свое похудевшее, помрачневшее лицо, всматривалась в свои вдруг оживившиеся глаза, ловила эхо голоса, все еще отдававшегося в ушах: «Люблю вас… люблю вас единственную на свете…»

Голова кружилась!

К утру Аврора до изнеможения влюбилась в Андрея Карамзина. Однако еще два месяца мучила его отказами: не из кокетства, а из страха за него же…

В конце концов согласилась, и хотя родные Андрея вовсе не в восторге были от предстоящей женитьбы, поделать они ничего не могли. А Аврора была сама себе хозяйка. Себе — и своему счастью, которое состояло отныне в Андрее Карамзине.

Фамилию, кстати, Аврора после венчания с Андреем не изменила и во всех официальных бумагах подписывалась длинно: «Аврора Демидова‑Карамзина, урожденная Шернваль», поясняя: «Я горжусь фамилиями, которые ношу!»

Почти десятилетие брака пролетело как одно счастливое, безоблачное мгновение. Супруги подолгу жили в Нижнем Тагиле, где Андрей Николаевич позаботился об открытии для рабочих столовых, школ, больниц и даже городской читальни. Именно Карамзин установил на заводах Демидова восьмичасовой рабочий день. Эта новая деятельность интересовала его необычайно, жену он любил… все предрасполагало к долгому и безмятежному счастью.

Но вскоре младшая сестра Алина (третья из красавиц Шернваль фон Валлен) получила от Авроры такое письмо: «В Андрее снова проснулся военный с патриотическим пылом, что омрачает мои мысли о будущем. Если начнется настоящая война, он покинет свою службу в качестве адъютанта, чтобы снова поступить в конную артиллерию и не оставаться в гвардии, а командовать батареей. Ты поймешь, как пугают меня эти планы. Но в то же время я понимаю, что источником этих чувств является благородное и мужественное сердце, и я доверяю свое будущее провидению…»

Увы, предчувствия оказались вещими.

В феврале 1854 года, сразу по объявлении Турцией войны России, Андрей Николаевич подал прошение зачислить его в военную службу и получил назначение в Александрийский гусарский полк, дислоцировавшийся в Малой Валахии и входивший в состав тридцатитысячного корпуса под командой генерала Липранди.

В полку Карамзина встретили не слишком приветливо. Некоторые офицеры смотрели на него как на «петербургского франта, севшего им на шею», недовольны были скорым его продвижением в полковники, считали выскочкой. Андрей Николаевич сразу это заметил, переживал и очень хотел на деле доказать, что он не тот человек, за которого его приняли. Вскоре он сблизился и подружился с поручиком Вистенгофом.

«Случалось мне по целым ночам просиживать в его палатке, — вспоминал Павел Федорович встречи с Карамзиным, — и я со вниманием слушал интересные рассказы про заграничную жизнь и Кавказ, где он служил. Карамзин говорил иногда со вздохом, почему его нет там, где более опасности, но зато более и жизни!» Тут он показал Вистенгофу золотой медальон с портретом жены‑красавицы и сказал, что эту вещицу у него могут отобрать лишь с жизнью.

…Командование решило провести тщательную разведку в районе города Каракала, занятого противником. Осуществить это мероприятие, не исключающее участия в боевых действиях, поручили Карамзину. Он ликовал: сбылось его желание на деле проявить себя и показать, на что он способен.

Рано утрам 16 мая отряд вышел в поход. Карамзин успел шепнуть Вистенгофу, что он принятым решением доволен и во сне видел своего отца, вероятно, считая это добрым предзнаменованием. На деле же оказалось иначе. Как командир Андрей Николаевич обязан был предусмотреть и меры предосторожности для обеспечения безопасности отряда, но он этого не сделал. Отряд проходил по дороге в болотистой низине. На пути было два узких моста, и последний перед Каракалом переходить бы не следовало.

Представитель Генерального штаба Черняев предложил отойти обратно. Карамзин возмутился: «Чтобы с таким известным своей храбростью полком нам пришлось отступать, не допускаю этой мысли — с этими молодцами надобно идти всегда вперед!» И дал приказ переходить мост, не послав вперед лазутчиков. А сразу за мостом стояли колонны турецкой конницы. Отряду Карамзина пришлось принять бой, заранее обреченный на поражение. И отступить не было никакой возможности: турки отрезали путь назад, захватив злополучный мост.

Во время боя Андрея сбросила лошадь и умчалась. Ему подвели другую, но в этот момент наскочили турки и плотным кольцом окружили Карамзина. Стали снимать с него саблю, пистолет, кивер, кушак, взяли золотые часы и деньги, чтобы затем гнать в плен. Когда коснулись золотой цепочки с медальоном, где хранился портрет Авроры, Карамзин в отчаянии выхватил у стоящего рядом турка саблю, нанес ему сокрушительный удар по голове, другому перешиб руку…

Андрея Карамзина нашли бездыханным — с восемнадцатью колотыми и резаными ранами. Вначале он был похоронен там же, в Малой Валахии, вторым дивизионом, которым командовал. Известие о его гибели дошло и до Петербурга, и до Нижнего Тагила. На сороковой день состоялась панихида во всех тагильских заводах.

Ф.И. Тютчев, хорошо знавший и Карамзиных, и Аврору, писал дочери:

«Это одно из таких подавляющих несчастий, что по отношению к тем, на кого они обрушиваются, испытываешь, кроме душераздирающей жалости, еще какую‑то неловкость и смущение, словно сам чем‑то виноват в случившейся катастрофе… Был понедельник, когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, а на другой день, во вторник, она получает от него письмо — письмо на нескольких страницах, полное жизни, одушевления, веселости. Это письмо помечено 15 мая, а 16‑го он был убит… Последней тенью на этом горестном фоне послужило то обстоятельство, что во всеобщем сожалении, вызванном печальным концом Андрея Николаевича, не все было одним сочувствием и состраданием, но примешивалась также и значительная доля осуждения. И, к несчастью, осуждение было обоснованным. Рассказывают, будто Государь (говоря о покойном) прямо сказал, что поторопился произвести его в полковники, а затем стало известно, что командир корпуса генерал Липранди получил официальный выговор за то, что доверил столь значительную воинскую часть офицеру, которому еще недоставало значительного опыта. Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине… и как в эту последнюю минуту, на клочке незнакомой земли, посреди отвратительной толпы, готовой его изрубить, в его памяти пронеслась, как молния, мысль о том существовании, которое от него ускользало: жена, сестры, вся эта жизнь, столь сладкая, столь обильная привязанностями и благоденствием».

Спустя несколько дней Ф.И. Тютчев сообщил жене своей: «Завтра, 18 июля, мы приглашены на печальную церемонию, похороны бедного Андрея Карамзина, тело которого, однажды уже погребенное и отрытое, только что прибыло в Петербург. А я вижу, словно это было вчера, как он в военной шинели расстается с нами на вокзале и я говорю ему на прощание — воротитесь. И вот как он вернулся!»

В Нижнем Тагиле рабочие по подписке собрали деньги, чтобы хоть малой толикой поучаствовать в сооружении памятника Андрею Карамзину. Памятник отлили сами, на одном из заводов. За высокохудожественную и добросовестную работу, исполненную заводчанами, Анатолий Демидов подарил создателям памятника образ Святого Андрея Критского в драгоценном окладе, равный стоимости памятника — деньги рабочие брать отказались.

Образ был освящен в церкви и установлен в часовенке, неподалеку от площади. На открытие часовни и памятника приехала из Петербурга семья Карамзиных, прибыл из Флоренции брат Демидова, герцог Сан‑Донато.

Аврора смотрела на бронзовую статую мужа, думала о роке, который преследовал ее, и уповала лишь на то, что не выдержит этой боли и умрет — не сегодня так завтра!

Она прожила почти 94 года. Похоронила сына — ему было тридцать с небольшим, когда он в одночасье сгорел от лихорадки, наверное, наследственной. А потом доживала одна, пеклась о заводах, о делах благотворительных, о детях сестры… Уже начался новый век, когда умерла Аврора Шернваль‑Демидова‑Карамзина, одна из прекраснейших женщин своего времени, с отчаянием и горечью носившая титул «смертельной красавицы».

Красота обладает странной властью над людьми. Мир страстей Авроры остался далеко позади, когда молодой красноярский поэт Георгий Маслов увидел репродукцию ее портрета в каком‑то журнале, прочел воспоминания о ее жизни — и заболел запоздалой любовью к этой роковой красоте. Чем больше он смотрел на прекрасное лицо, тем чаще думал, что не жаль и жизнью заплатить за обладание ею. Он начал писать поэму «Аврора» — о судьбе «смертельной красавицы» и о своей любви к ней. Там были такие строки:

И на смерть роком обречен
Поцеловавший эти губы…

Можно себе представить, сколько раз Георгий целовал в воображении своем эти губы, прежде чем внезапно умер от тифа! Еще одна жертва роковой красавицы, «черной вдовы», как ее иногда называли, — или просто несчастное совпадение?

Аврора в свое время ни за что не соглашалась признавать, что в ней, в ее жизни есть что‑то роковое, мистическое, как считали некоторые. «Просто Судьба! Таков мой удел, определенный Богом, — жить за всех, кого я любила и сейчас люблю. Я будто бы обручена с Жизнью!»

А между тем…

Вот строки из современного гороскопа, составленного для Авроры Шернваль: «В гороскопе Авроры Солнце в 10‑м разрушительном доме Льва. Венера в соединении с Солнцем, сожженная. Меркурий в 5‑м Льва на вершине тауквадрата между Ураном и Лилит. С Лилит квадратура точная. Градус Лилит — „Вдова над открытой могилой“ — непостоянство всех материальных и социальных связей. Отказ от прошлого. Южный Узел в градусе разрушения дома…»

Господи Боже, «вдова над открытой могилой»… Да, видимо, именно это и имела в виду та повитуха, «королева троллей», когда пророчила: «Так пусть же твоя красота будет достойна тех несчастий, которые она принесет!»

Страсти‑мордасти

(Дарья Салтыкова)

— Да шевелитесь вы, жеребцы! Шевелитесь, любезники! Барыня заждалась, небось!

И — щелчок кнута по перилам! И — еще раз — по плечам!

Толпа молодых мужиков и парней ввалилась в просторную залу господского дома, в которой пахло свежевымытыми полами и полынью, разбросанной тут и там «для отогнания блох».

— По стеночке, по стеночке, — учил суетливый староста, расталкивая толпу и для острастки то и дело прищелкивая кнутом. — По стеночке станьте. Держитесь очестливо. Ежели барыня чего спросит, солому не жуйте — отвечайте споро. Да лыбьтесь, робята, лыбьтесь поширше, не жалейте зубов!

«Робята» покорно подперли стены. Но «лыбиться» не спешили. На лицах застыли испуг и тревожное ожидание. Медленно тянулись минуты.

— Скорей бы уж, — выдохнул красивый крепкий мужик с русой бородой. — Все одно — не миновать стать…

— А может, минует? — пробормотал тонкий и стройный юнец лет шестнадцати, не больше, черноглазый, с едва пробившимися черными усиками, еще безбородый. — Кабы обошло меня, я б, наверное…

— Если бы да кабы во рту б выросли грибы! — глумливо ухмыльнулся староста. — Помалкивайте, чада! Барыня едет!

Стены, чудилось, дрогнули: это задрожали прижавшиеся к стенам мужчины. В открытое окно донесся стук копыт, звонкий женский хохот — такой веселый, такой заливистый и заразительный, что по лицам, как ни были люди перепуганы, вспыхнули ответные улыбки. Да тут же и погасли.

— Берите его в беремя да волоките наверх, прямиком в опочивальню! — приказала та, что смеялась за окном. — Да побыстрей, косорукие! Не то…

Слышно было, как по лестнице торопливо протопали какие‑то люди. Судя по тяжести поступи, они тащили какой‑то груз. Вслед затем раздались легкие, летящие шаги, распахнулась дверь, ведущая в залу, и в проеме встала высокая и красивая женщина, одетая в простое синее платье — почти в цвет ее глаз. Темно‑русые пряди полураспустившейся косы обвились вокруг округлого полуобнаженного плечика, выглянувшего из распахнутого ворота. Стройный стан, щедрая грудь туго‑натуго натянула ткань, белая нежная шея, алый рот, румяные щеки, соболиные брови, сияющие глаза, белоснежные зубы, влажно сверкающие в улыбке…

Сказка, а не баба!

Но самосветная улыбка ее, словно метлой, смела румянец с мужских лиц. Вдоль стен, чудилось, выстроились мертвецы, только что вставшие из могил. Отчетливо было слышно, как один, самый трусливый, выбивает дробь зубами. Кто дышал тяжело, запаленно, кто, наоборот, сдерживал дыхание…

— Ждете, желанчики мои? — хохотнула красавица, вглядываясь в померкшие глаза. — Ждете, миланчики? Попусту! Нынче у меня трофей, с ним забавляться стану. Вы — гуляйте, жеребчики мои удалые. Пока — гуляйте! Гони их всех на выпас, Ерофеич! — махнула она старосте округлой загорелой рукой с маленькой крепкой кистью. — Пошли вон, а ну!

Мужики потянулись к дверям — сначала медленно, словно не верили своему счастью. Потом, почуяв свободу, ломанулись наперебой, давя друг друга.

— А ну‑ка, стойте! — вдруг послышался барский окрик.

Те, кто успел выскочить в сени, сделали вид, что приказа не слышали: скатились с крыльца, опрометью кинулись со двора.

— Вот этого возьми, Ерофеич! — махнула барыня в сторону черноглазого парнишки, и староста проворно ухватил его за плечи, кинул ей в ноги.

Она нагнулась, погрузила пальцы в густые темные кудри, намотала на пальцы, чуть потянула…

Парень сдавленно вздохнул от боли.

— Чей такой… чернявенький? — проворковала барыня нежно, словно горлинка.

Он не отвечал, только дышал хрипло.

— Егорка, Володимера Дымова, сторожа с пасек ваших, младший сынок. Оленка, сестрица его, у вас в сенных девушках, а Егорка… подрос вот, — ответствовал за мальчишку староста.

— Вижу, что подрос!

Она дернула за черные кудри изо всех сил, и парень вскинул голову. Глаза его были зажмурены от боли.

— А ну, погляди на меня! — резко приказала барыня. — Кому сказала! Ну!

Егорка разомкнул веки, и она тихо засмеялась от удовольствия, глядя в черные, затуманенные болью и страхом глаза.

— Ерофеич, ты мальчишку покуда не отсылай, — приказала барыня. — Подержи в чуланчике. Может статься, мой трофей только с виду горяч да ладен, а на поверку слабаком окажется. Тогда я тебя покличу, ты мне этого ангелочка и представишь.

— Слушаюсь, матушка‑государыня‑барыня! — покорно забормотал староста. — Над нами ваша господская воля, что ни велите, все сделаем!

— А ты? — шепнула она, не отрываясь от налитых ужасом глаз Егора. — Ты сделаешь ли все, что я велю?

И, вдруг склонившись к его запрокинутому лицу, впилась в губы таким поцелуем, что парень дышать перестал, застонал, забился, но староста схватил его за плечи и придержал. Когда барыня оторвалась наконец, рот ее был в крови, так сильно она искусала губы Егора.

— Жди, слышишь? — велела она, распрямляясь. — Жди!

И, алчно облизав окровавленные губы, стремительно вышла вон, хлопнув дверью.

Староста с усилием перевел дух, перекрестился. А Егорка безвольно согнулся, уткнулся лбом в пол. Его так и трясло.

Затрясешься тут небось…

«Вот все говорят: старость, мол, — беда, молодость — радость, — размышлял, глядя на узкую согнутую спину с цепочкой позвонков, Ерофеич, который был немножко философ, хоть слова такого не знал и в жизни не слыхал. — А ведь предложи сейчас кто‑то всемогущий Егорке, чтобы поменялся со мной годами, — ведь поменяется за милую душу, да еще в ножки станет кланяться и благодарить!»

Сам Ерофеич каждодневно благодарил Господа за то, что молодость и мужская сила его давно уже канули в прошлое, а значит, ему не приходится переносить ежедневных осмотров матушки‑барыни, которая выбирала себе постельную утеху на ночь из числа самых молодых, сильных и красивых мужиков. Крестьян мужеского пола было в ее распоряжении триста душ, так что из кого выбирать имелось‑таки! Порою брала она сразу двоих, да покрепче статью, чем этот мальчишка. Нет, не пережить Егорке этой ночи… Уходит ведь она его, до смерти загонит молодого жеребенка, запалит, а то и плетью засечет, коли он ее не натешит. А разве он сможет? Ну какая еще в нем сила, в юнце хлипком, ему б года два еще дозревать… Но коли барыня его приметила, то уже не отвяжется. Хватка у ней мертвая! Ох, не миновать слезы лить в семье сторожа Володимера Дымова…

— Пошли, раб Божий Егор, — вздохнул Ерофеич с жалостью. — Посидишь в чулане, маленько отдышишься. Да погоди, не трясись: глядишь, и минует тебя чаша сия. Господь милосерд… Смотря какой там трофей у нее, конечно…

* * *

Оный трофей Дарья заполучила в собственном лесу. Гнала коня по просеке (любила она быструю скачку среди сосен и берез в жаркий день, когда лес пахнет смолкой, малиной, затаенной сыростью грибной), вдруг слышит — выстрел!

Она осадила коня, обернулась к двум неизменно сопровождавшим ее егерям‑охранникам:

— Кого в лес допустили? Кому дозволили охоту? Без моего приказа? Засеку!..

И взметнула кнут, готовая обрушить его не на одни, так на другие плечи.

Она никому не позволяла даже помыслить о том, чтобы нарушить ее право собственности на эти земли, доставшиеся от деда, думного дьяка Автонома Ивановича Иванова. В конце прошлого, XVII, века он руководил Иноземным, Поместным, Рейтарским и Пушкарским приказами. Сначала нажил баснословное состояние в девятнадцать тысяч крепостных крестьян, однако со временем все богатство пошло прахом: внучке Дарье досталось всего лишь шестьсот душ, поэтому о собственности своей она и пеклась неустанно, готова была защищать ее с пеной у рта.

— Матушка‑барыня, не вели казнить, вели слово молвить! — взвизгнул один из егерей, прикрываясь руками от готового хлестнуть кнута. — Никого мы в лес не пускали, видать, это кто‑то пришлый, чужой самовольно прошел да охальничает! Да мы его сейчас…

И начали заворачивать коней.

— Тихо, не спугните! — пригрозила барыня. — Я хочу на него, на вора, сперва посмотреть!

Коней привязали к дереву, сами тихо пошли по тропинке. Человек — высокий, русоволосый, без жаркого и ненужного летом паричка, в простом, но ладном кафтане — стоял на опушке леса и чиркал что‑то карандашиком в тетрадке, пристально глядя в сторону соседнего леса, принадлежавшего уже не Дарье Николаевне Салтыковой, а молодой помещице, недавно осиротевшей девице Пелагее Панютиной. Впрочем, это дура Палашка так думала, что лес ее, а Дарья Николаевна не стеснялась пересечь разделяющую владения межу, когда пускала коня вскачь по лесным тропкам. Коли Палашкин управляющий осмеливался и приходил жаловаться на салтыковских крестьян, порубивших панютинские леса либо затеявших там охоту, Дарья спускала на него собак, так что теперь он предпочитал закрывать глаза на соседские самоуправства и бесчинства, только бы не ходить с покусанными ляжками.

А может, прежний Палашкин управляющий взял да и ушел от нее? И это — новый радетель за добро госпожи Панютиной? Коли так, не сносить ему головы за то, что осмелился стрелять в салтыковских лесах!

— А кто ты, сударь, таков? — громогласно вопросила Дарья, неожиданно выскочив из‑за дерева в двух шагах от неизвестного.

Егеря привычно зажали уши ладонями: голос у матушки‑барыни зычный, гаркнет — что кулаком по голове приложит, а ведь и рука у нее тяжеленькая, у кормилицы… Они уже приготовились надрывать животики, глядючи, как этот умник с карандашиком начнет от неожиданности метаться, словно всполошенная курица, а то и грянется оземь без памяти.

Однако незнакомец и бровью не повел! Медленно обернулся, поклонился Дарье Николаевне, которая грозно глядела на него, уперев руки в боки, и ответствовал:

— Капитан‑инженер Николай Тютчев, сын Андреев, к вашим услугам.

— И что ж ты тут делаешь, в моем лесу, Николай, сын Андреев? И почему стрелял? — вопросила вновь Дарья, изрядно удивленная отсутствием как трепета в членах, так и восхищения во взоре молодого человека. Право слово, мужлан какой‑то, а еще капитаном представляется!

— Я, изволите видеть, межевщик, занимаюсь межеваньем и топографической съемкой земель близ Большой Калужской дороги, — пояснил Тютчев так же спокойно. — А стрелял потому, что в малинник ввалилась медведица, я ее и прогонял.

За его спиной и правду раскинулся огромный малинник, так что, может статься, он и впрямь не браконьерничал. Но этот выстрел уже не столь волновал Дарью Николаевну. О какой‑то там топографической съемке она слышала впервые в жизни, однако слово «межеванье» мигом привело ее в неистовство, потому что в самом звучании его крылось покушение на ее собственность. Выходило, этот красавец и вправду печется в салтыковских лесах об интересах Палашки Панютиной!

Перенести сие было Дарье невмочь. Она махнула рукой. Егеря выскочили из своей засады и навалились на Тютчева. Миг — тетрадочка его полетела в одну сторону, карандашик — в другую. Еще миг — один егерь полетел в одну сторону, а другой, само собой разумеется, — в другую. Тютчев кинулся было к лошади, вольно пасущейся неподалеку, однако Дарья проворно подобрала юбку и выставила ножку в сапожке со шпорою.

Тютчев споткнулся, не устоял на ногах и носом полетел в мягкую, сырую моховую прель. Егеря уже очухались и кинулись на него сверху. Малость потузив ради отмщенья за позор, коему подверглись на глазах барыни, егеря наконец скрутили межевщика, перевалили через седло его же коня и повезли в Троицкое, принадлежащее Дарье Николаевне.

Его отволокли в опочивальню к барыне и свалили на пол, словно куль.

Странно — отчего‑то об участи своей Тютчев нимало не тревожился. Эта амазонка, которая одержала над ним мимолетную викторию благодаря кулакам своих вилланов, смотрела на него вовсе не взглядом землевладелицы, разозленной самоуправством какого‑то незначительного чиновника‑межевщика. Если глаза эти и пылали, то отнюдь не яростью, а… страстью. Тютчев уже слышал об этой даме, известной своим неистовым сластолюбием и свирепым нравом. Лишившись несколько лет назад супруга, ротмистра лейб‑гвардии конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова, двадцатишестилетняя Дарья Николаевна осталась вдовой с сыном Федором — и самоуправною хозяйкою дома в Москве, между Кузнецким мостом и Лубянкою, нескольких имений в разных губерниях, а также села Троицкого в Верхнем Теплом Стане. Уже обросли легендами рассказы о том, как она, подобно какой‑нибудь растленной Клеопатре, выбирает себе любовников на одну ночь из числа крепостных, а потом либо награждает их за усердие, либо засекает чуть не до смерти, порой и до смерти. Впрочем, поговаривали, что мужчин она особенно жестоко не наказывает, а вот женщинам, горничным или крестьянкам, достается, причем за малейшую провинность, без всякого милосердия.

Россказни эти капитан Тютчев слушал вполуха и не слишком‑то им верил, по опыту зная, что вокруг красивых женщин всегда клубятся всякие мифы и легенды, порою даже похлеще, чем вокруг баснословных богинь Эллады. А Дарья Николаевна Салтыкова и впрямь показалась ему красавицей… возможно, излишне сладострастной. Однако Тютчев и сам был мужчина пылкий, на унылых, невзрачных «монашек», вроде нанимательницы своей, Пелагеи Денисьевны Панютиной, смотрел со скукою, с трудом скрывая зевоту, — именно поэтому он ждал появления Дарьи Николаевны без страха, но не без волнения… Он уже предвкушал, как, велев его развязать, она начнет плести вокруг него милые, незамысловатые женские сети, пытаясь уверить, что силком затащила его в свой дом исключительно затем, чтобы побеседовать с ним об окрестных лесах, молодая поросль в которых ежегодно заполоняет межи и стирает границы меж владениями разных помещиков. А при этом станет извиняться и отводить в сторону свои очень красивые, но достаточно блудливые, как успел заметить Тютчев, глаза. Потом, конечно, она пригласит его к столу, ну а там будет уже поздно уезжать, и ему придется остаться ночевать. Ну и, конечно же, коли ночью взбредет ему охота побродить по дому, то он непременно узрит свет в опочивальне хозяйки. Она испугается его появления, ну и придется, само собой разумеется, успокоить и утешить прекрасную даму, такую смелую — и такую робкую при том, что она, ясное дело, не сможет противиться нежному натиску случайного гостя… Главное, напомнил он себе, ты, брат Тютчев, не забывай, что пред тобой (в смысле, под тобой!) окажется нежная, благородная дама, а не какая‑нибудь там маркитантка, ко всему привыкшая!

Капитан Тютчев столь далеко залетел на крыльях своих мечтаний, что пропустил появление в комнате хозяйки. Она ворвалась в дверь и стала над ним, лежащим на полу, — тяжело дыша приоткрытым ртом, и вздымая груди, и сверкая прекрасными очами столь сладострастно, что у Тютчева неровно забилось сердце. А в следующий миг…

А в следующий миг приключилось вот что.

Дарья Николаевна наклонилась к нему и одним движением рванула пуговицы на боку его кюлот note 11, а потом стащила их с Тютчевых бедер, обнажив таким образом естество его, кое от скоромных мыслей успело уже прийти в боевую готовность и являло собою картину не вполне пристойную. А потом она подняла юбки — и с проворством, выказывающим изрядную сноровку, насадила себя на сей гладко отесанный кол, даже не позаботившись развязать руки обладателю орудия, коим она стремительно принялась причинять себе наслаждение и вскоре его обрела.

Однако Тютчев от изумления и растерянности (ему еще никогда не приходилось исполнять роль того искусственного члена, коим тешили себя распутные римлянки в отсутствие своих мужей или любовников… а порою и в присутствии, и даже при участии оных!) не смог изведать того же. Почуяв сие, Дарья Николаевна вновь его оседлала и вновь принялась стараться, и на сей раз старания ее увенчались успехом для обоих.

За все это время ни им, ни ею не было сказано ни слова, раздавались только громкие охи да ахи. Причем потрясенный Тютчев даже позабыл о связанных своих руках. Но вот сейчас он о них вспомнил — и решился сообщить о том своей внезапной любовнице.

К его изумлению, она только хмыкнула. Затем, объявив, что воспылала к пленнику «любовной страстию», пожелала продолжить начатое. Тютчев ничего не имел против, однако объяснил даме, что с развязанными руками он будет более способен доставить ей удовольствие, поскольку знает, как и когда их надо пустить в ход.

Заявление понравилось Дарье Николаевне. Она в самом деле развязала руки «трофею», однако когда он, решив закрепить достижения, осмелился попросить заодно попить и поесть, снова хмыкнула — и, задрав юбки, повалилась на постель, попросив его переходить от обороны к наступлению. Тютчев исполнил просимое, однако спустя некоторое время убедился, что дама ему встретилась совершенно ненасытная. Исполняя обряд в пятый или шестой раз, он вовсе выдохся и снова попросил подкрепить его угасшие силы.

Послышалось уже знакомое хмыканье, а потом плечи Тютчева чем‑то вдруг ожгло.

Он с изумлением обнаружил впившуюся в них ременную плеть с вплетенными в кожу кусочками свинца. Хлестнув его с оттягом, Дарья Николаевна потребовала удовлетворить ее опять. И посулила, что спустит ему всю шкуру со спины, коли он осмелится артачиться.

Это очень странно, конечно, однако Тютчев артачиться осмелился‑таки. Левой рукой он перехватил плеть и вырвал ее у сладострастницы, а правой — отвесил прекрасной даме две преизрядные оплеухи, так, что она увалилась навзничь, аж юбки на голову упали. Глядя на ее бьющиеся нагие ноги, Тютчев объяснил:

— Первое дело, даже жеребцов кормят и поят, чтобы к случке были способны. А второе — я дворянин и дворянский сын, а значит, бития ни от кого не снесу и никому оного не дозволю!

Услышав сие, Дарья Николаевна сбросила юбки с головы, села — и тут инженер‑капитан сделал для себя очень интересное открытие: никогда в жизни он еще не встречал дамы высокородной, к тому же — такой красавицы, которая бы столь виртуозно выражала свои оскорбленные чувства! Отчаянная брань вора, секомого на площади за многочисленные провинности, показалась бы младенческим лепетом по сравнению с теми эпитетами, которыми снабдила хозяйка Тютчева. А под конец, утомясь и начавши повторяться, выставила Николаю Андреевичу следующие условия: либо он позволит как следует себя выпороть, затем вновь удовлетворит прекрасную амазонку — и волен будет отправиться восвояси, чтобы поужинать в доме у нанимательницы своей Палашки Панютиной, а то и в любом другом месте, — либо получит ужин и покой, однако навечно останется заперт в этой комнате, чтобы сделаться постельной утехой помещицы Салтыковой.

Так и было сказано — «навечно».

Но через минуту последовало уточнение:

— Покуда мне не опостылеешь либо вовсе не помрешь.

Тютчев не поверил ушам своим и счел все эти громы и молнии пустой угрозою.

— Ронять честь свою и бить себя не позволю, вот тебе мое последнее слово! — сказал он твердо.

Дарья Николаевна пожала плечами, резко повернулась, взметнув юбки, — и вышла вон.

Тютчев, не будь дурак, вскочил и бросился к окнам. К его изумлению и ужасу, они оказались забранными решетками. А в довершение под окнами обнаружились ражие мужики самого угрюмого вида, вооруженные плетьми. Таким образом, немедленный побег представлялся делом весьма гадательным, а проще сказать — невозможным…

В следующий миг отворилась дверь и на пороге показалась юная девица — тощенькая, бледненькая, невзрачненькая, с заплаканными глазами и одетая чуть ли не в рубище. Она несла большущий поднос, уставленный столь разнообразными и заманчивыми яствами, что изголодавшийся Тютчев при виде их забыл обо всем на свете, даже о побеге. К тому же за плечами девицы маячили два могучих мужика с плетками в руках, отсекая все возможные пути для бегства. Тютчев жадно принялся за еду, уповая на то, что, восстановив силы, сможет улестить и умаслить хозяйку, поладит с ней и выберется на волю. Он не прочь был продолжить эту связь, снова и снова возвращаться в Троицкое, потому что терять такую замечательную любовницу ему не хотелось.

Горничная и стражники ушли, оставив его одного и заперев за собой дверь, судя по звукам, на железный брус.

Наевшись, Тютчев прилег на постель и принялся ждать свою пылкую милашку. Откуда‑то снизу доносились плач и визг, как девичий, так и мужской, громкие, сердитые окрики хозяйки, но эти звуки привычны были слуху каждого русского человека в те времена, а потому Тютчев не обращал на них внимания и вскоре уснул.

Внизу же происходило вот что. Не вполне получив то, чего она желала, от строптивого «трофея», барыня отправилась в чулан, где ее поджидал пригожий «ангелочек» Егорка. Судя по всему, размышляла Дарья Николаевна, мальчонка еще неопытен и мало что смыслит в любовных делах, однако надо ж когда‑то начинать! К тому же после обиды и оплеух, которые нанес Тютчев, ей хотелось уврачевать свое сердце чем‑нибудь нежным и ласковым. Эту ласку и нежность она и надеялась обрести в неопытных Егоркиных руках и во взорах его черных очей.

Однако каково же были ее разочарование и ярость, когда вместо готового к употреблению юного и красивого любовника она обнаружила… его бездыханный труп. Глупый мальчишка умер от страха, пока ждал, когда за ним придет барыня.

И черной птицей пролетела по Троицкому весть, из уст в уста передаваемая: барыня во гневе! Быть беде!

А впрочем, чтобы в Троицком случилась беда, барыне во гневе пребывать было не обязательно. Довольно было ей просто встать не с той ноги. Или увидеть мусорину на только что вымытом полу. Или обнаружить, что белье дурно простирано либо невкусно приготовлена еда. Или… Числа этим «или» не было! И начиналась жестокая «наука» провинившегося… Нет, чаще всего — провинившейся, потому что мужиков своих крепостных Дарья Николаевна старалась особо не портить, разве что уж совсем взбесит ее кто из них нерадивостью и неуслужливостью. А вот женщинам, особенно — молодым, особенно — красивым, приходилось крутенько. На крепостных своих смотрела Дарья Николаевна как на несручные вещи: неудобна в употреблении, — значит, можно сломать или разбить вдребезги.

Схватив первое, что попадалось под руку: скалку, полено, палку или валек для белья, — матушка‑барыня принималась учить виновных и учила их, покуда не уставала рука. Рука‑то у нее уставала, да, к несчастью, владела Дарьей Николаевной лютая жестокость, и жестокость сия не знала никакой устали. Завидев кровь, заслышав жуткие крики мучимой жертвы, барыня просто не могла остановиться, входила в великий раж. Когда не было сил бить и истязать крепостных самой, призывала на подмогу безропотных, запуганных ею, вспоенных и вскормленных на ее жестокостях конюхов и гайдуков, которые со всего плеча секли несчастных жертв розгами, батогами, кнутом и плетьми. Но порою работой своих «штатных палачей» барыня оставалась недовольна, ей хотелось чего‑нибудь погорячей, посолоней. И она призывала мужей или других близких родственников мучимой крестьянки или дворовой, предоставляя им право «свободного выбора»: быть либо палачом, либо жертвой. И удивлялась жестокосердию народишка: все предпочитали роль палаческую, никто не хотел добровольно подставлять голову под раскаленные щипцы, которыми тянули за уши, либо спину — под удары дубьем, которые в одночасье проламывали ребра…

О нет, не сплетни плели соседи‑недоброжелатели вокруг имени Дарьи Салтыковой, не мифы с легендами доносились до легкомысленного капитана Тютчева, а вполне правдивые слухи о немыслимых жестокостях своевольной красавицы, которую чаще звали не по имени и даже не по фамилии, а словно лютую зверюгу, со страхом и ненавистью: Салтычиха!

С этой неистовой жестокостью сравнимо было разве что ее сладострастие, которое бедолаге‑межевщику привелось испытывать на себе… в течение шести лет!

Да, он и помыслить не мог, что Дарья Николаевна ни чуточки не лгала, когда заявила: мол, останешься тут навечно. Она, пожалуй, влюбилась в Николая Тютчева, если только может идти речь о любви применительно к ядовитой змее или бешеной росомахе. Она, пожалуй, даже вышла бы за него замуж, да не хотела давать невесть кому воли над собой, не желала терять власть творить в своих имениях все, что только взбредет в ее буйную, безумную голову. И потому она попыталась привязать к себе понравившегося ей мужчину единственным возможным способом — заперев его под замок.

О нет, он мог переходить из комнаты в комнату и даже выходить из дому во двор — но только в сопровождении стражей с такими кулачищами, что одного удара довольно было бы, чтобы расколоть голову Тютчева, как гнилой орешек. Может, конечно, и не расколоть, а только сплющить, однако ставить рискованные опыты он опасался, а потому вел себя покорно. Конечно, пленник непрестанно изыскивал пути к бегству, однако что тут можно изыскать, когда ты ни на минуту не остаешься один? Даже в нужник сопровождали его охранники. Даже в бане мылся он под стражею. Даже ночью, теша в зарешеченной опочивальне неистовую любовницу (и, чего греха таить, тешась сам, ибо Дарья обладала редкостной постельной привлекательностью и умела, умела‑таки разжигать в мужчинах негаснущий костер животной похоти!), он знал, что за дверью сидят охранники с пистолью и саблею. Знал он также, что, изнурив пленника до полного опустошения, Дарья может выйти из опочивальни и спешно совокупиться с этими охранниками либо с кем‑то еще из своих крепостных, с кем попало, а потом с другим и третьим, ибо утолить жар ее вожделения кому‑то одному было почти невозможно. Ее боялись, ее ненавидели — и вместе с тем не могли противиться ее неистощимым прихотям, ее свирепой, враз ужасающей и манящей похоти.

Все это Тютчев в полной мере испытал на себе. И порою отвращение к такой животной, почти звериной жизни, которую он вел по вине самовластной помещицы Дарьи Салтыковой, рождало в нем даже мысли о самоубийстве. Конечно, он боялся греха, но еще больше боялся он, что однажды заездит его Дарья, словно ослабевшего жеребца, заездит — и велит своим преданным слугам пристрелить либо придушить. И бросят его тело в лесу, утопят в болотине, как, по изредка долетавшим до него обрывкам разговоров, поступала Дарья со своими жертвами.

Причем женщина она была умная, осторожная и по мере сил старалась прятать концы в воду. Все чиновники, от которых зависели розыски сбежавших крестьян либо разборы могущих быть жалоб, все полицейские стражники были ею задобрены и задарены: кто продуктами, кто деньгами. Поэтому, замучив до смерти какую‑нибудь из жертв, она немедля посылала челобитную о бегстве нерадивой крестьянки или сообщала о смерти, приключившейся по причине неведомой: «В доме‑де помещицы Салтыковой такая‑то женка или девка без покаяния умре, которая имелась больна и лежала в той болезни (горячке, колотьи, роже и проч.) столько‑то времени и умерла»; или: «Шла такая‑то девка из палат в передния сени и невем каким случаем с крыльца упала и расшибла лоб до крови и в скорости умре»; или: «Такая‑то женка или девка тогда‑то занемогла, и для исповеди ея зван приходский поп, но приходом своим умедлил, а у означенной женки или девки язык притупе, и он‑де, священник, исповедовать и причащать не стал, и она без исповеди умерла». Если у кого‑то из чиновного люда (не задобренного) и возникали сомнения насчет странного мора, напавшего на «женок» да «девок», принадлежащих госпоже Салтыковой, то на ее защиту горой вставали высокопоставленные родственники покойного мужа: Строгановы, Толстые, Нарышкины, Мусины‑Пушкины, Головины…

Но вернемся к межевщику Тютчеву.

Дарья прекрасно понимала, что бесследное исчезновение человека благородного может вызвать его розыск, вовсе нежелательный, а потому (вот ведь голова, вот ведь умище, в коем отъявленная жестокость сочеталась с великой предусмотрительностью!) Тютчев порою был принуждаем писать успокоительные письма родственникам: он‑де жив и в добром здравии пребывает, да вот домой никак не может воротиться, ибо загостился у старинного приятеля либо дела межевой конторы требуют его непрестанного попечения. В межевую же контору Тютчев писал о своей затянувшейся болезни… В том бюрократическом бардаке, который царил в те баснословные времена, все это легко сходило за чистую монету, никому и в голову не могло прийти, что Тютчев отбывает тяжкую повинность, словно некий раб на турецкой галере, только прикован не к веслу галерному, а к постели самодурной бабы…

Никто его в доме Салтыковой не жалел, никто не относился к нему хотя бы с подобием почтительности. Для крепостных Дарьи, привыкших к беспрекословному подчинению, он был точно такой же крепостной, а значит, равный им. Наоборот — некоторые всецело порабощенные Дарьей несчастные еще и завидовали пленнику, и даже ревновали к нему госпожу: он ел вволю, не был бит, его не гоняли на работы, а трудиться заставляли только самым приятнейшим образом… Он был что‑то вроде трутня при пчелиной матке. Вот как определял свое положение Тютчев: и злился, и негодовал, и стыдился сам себя, глубины своего падения… и ничего не мог поделать ни с похотливой Дарьей, ни с собой, слабым, зависимым, ни с насмешливым, злобным и ехидным окружением.

Единственным, казалось, человеком, который взирал на него сочувственно и доброжелательно, была горничная Маша, та самая невзрачная и худосочная девчонка, которая как начала прислуживать пленнику в первый день его появления в доме Дарьи, так и продолжала состоять его «личной горничной». И за все эти шесть лет она не набрала ни тела, ни красоты, продолжала оставаться такой же маленькой страшилкою, на которую, раз взглянув, второй раз смотреть уже не пожелаешь. Пожалуй, Дарья выбрала эту безответную, безропотную смиренницу именно за ее некрасивость внешнюю и убогость умственную: Маша уродилась косноязычна и явно дурковата.

Однако предусмотрительная помещица не учла одной малой малости: даже сломанный побег ищет солнечных лучей и восторгается, видя взошедшее в небеса светило.

Забитая, запуганная Маша влюбилась в красивого пленника. Нет, она не помышляла даже дотронуться до него — довольно было таращить на него глаза, исполненные обожания, да счастливо млеть, когда Тютчев мельком улыбался покорной, услужливой, до самозабвения преданной ему девчонке. Долго, годами он не брал в расчет эту внезапную любовь, вообще не воспринимал Машу как женщину, но вот однажды, после бурной ночи с Дарьей, увидел заплаканные Машины глаза, обратил внимание на ее косые, ненавидящие взгляды, бросаемые на томную, удовлетворенную, разнеженную барыню, уловил ревнивую дрожь тонкогубого рта… и вспомнил прописную истину о том, что не прямыми, нет, не прямыми путями ведет нас Господь! Маше предстояло проторить именно этот непрямой, окольный путь Тютчева на волю. Он задумал бежать с ее помощью.

Конечно, чувства безответной девки нашего межевщика мало заботили. Она была всего лишь ключиком, которому предстояло отворить заветную дверку. И Тютчев сделал все, от него зависящее, чтобы ключик сработал как надо, это во‑первых, а во‑вторых, чтобы замок открывался легко.

Он бы не задумался соблазнить Машу, чтобы привязать ее к себе сразу и прочно, да беда: за дверью, пока он ел, вечно пыхтел какой‑нибудь из стражей, то и дело заглядывающий в комнату. Все, что Тютчев мог, это смотреть, смотреть на горничную, и смотрел он, скажем прямо, так, что бедная девка сгорала в огне этих взглядов, только что не стеная от восторга. Оброненное тихо, почти не разжимая губ, словечко, другое, третье, нежное пожатие сильной мужественной рукой ее костлявой ручонки, даже стремительный поцелуй, сорванный украдкой с ее испуганных губ, — и вот уже Маша готова была целовать следы, которые оставляет на полу ее божество!

— Помоги мне бежать отсюда, и я заберу тебя к себе! — быстро проговорил однажды Тютчев, улучив удобную минуту, и по тому, как сверкнули в ответ глаза Маши, понял, что это было заветной ее мечтой.

Дарья Николаевна частенько езживала в Москву, где у нее был дом. Там жил под присмотром домашних учителей ее сын Федор, из коего барыня сия задумала сделать светского, образованного человека. Порою связанного по рукам и ногам Тютчева бросали в ее возок, чтобы он и в Москве исполнял свою обязанность: тешил по ночам барынины плоть да хоть. Порою же Дарья Николаевна уезжала на двое‑трое суток одна.

На одну из таких ее отлучек был назначен побег. Маша украдкой принесла пленнику нож. Весь день он жаловался на недомогание, отказывался от еды. Стражи обеспокоились за любимую барынину игрушку и решили послать за доктором. Тютчев немедля объявил, что ему полегчало, однако, лишь только настала ночь и в доме настала тишина, вновь принялся стенать и охать, уверяя, что кончается, что просит света, дабы не испустить дух в страшной тьме. Караульный испугался и вошел в покойчик узника. Это было его последнее в жизни деяние, потому что Тютчев полоснул ему по горлу ножом, тихо уложил окровавленное тело на пол, шагнул к двери, за которой топтался второй страж… Того постигла участь первого.

Тютчев огляделся. Откуда‑то из темноты возникла, словно бледный призрак, трясущаяся Маша, склонилась перед ним, словно перед божеством.

— Веди! — приказал Тютчев.

Она перекрестилась, схватила его за руку, потянула за собой. Переступив через труп, плавающий в луже крови, они через кладовые, сомкнутые с людскими кухнями, выбрались на двор далеко от главного входа. Крались, не касаясь земли, не дыша. Наконец Маша молча махнула рукой вперед, и Тютчев увидел прямо перед собой забор, в котором одна доска была чуть сдвинута в сторону. Он кое‑как протиснулся — Маша бесшумно проскользнула следом. Чтобы добраться до леса, еще предстояло миновать деревню с брехливыми собаками. Крались по околицам, по задворкам, припадая к земле при малейшем шуме и первом намеке на опасность. Тютчеву казалось, что путь длился долго‑долго… Но вот наконец беглецы окунулись в густой, слитный шум ветвей.

Лес!

Спасение!

Маша выдернула руку из руки Тютчева, и он понял, что ей пора возвращаться. В это мгновение, почуявши свободу, он был так благодарен, что стиснул в объятиях худенькое, почти бестелесное тело Маши. А она, выскользнув, упала к его ногам, целовала их, что‑то невнятно бормотала, и он с трудом понял, что девчонка благодарит его за то, что дозволил его спасти.

Подивившись этой жертвенной любви, Тютчев подумал, что надо бы отблагодарить бедняжку самым простым и приятным способом, тем паче что она, конечно, не отказала бы ему. Но вот беда: он и помыслить не мог сейчас о плотских утехах! Пресытился ими вволю. Может статься, и вовсе не сможет более ими наслаждаться!

Сейчас это мало тревожило Тютчева. Хватало других поводов для тревоги: с большой дороги вдруг донесся конский топ да скрип колесный, а потом по деревне от двора к двору пронесся собачий брех.

Тютчев и Маша переглянулись. В темноте ровно ничего видно не было, но оба знали, что лицо другого выражает равный испуг: ведь этот звук мог значить только, что воротилась барыня! Внезапно, неожиданно, без предупреждения!

Поистине, ее чутье было таким же звериным, как похоть… Задержись беглец на полчаса, он бы погиб!

Впрочем, и сейчас опасность не минула. С минуты на минуту надо было ждать переполоха и погони. А октябрьский, почти лишившийся листвы лес был уже не слишком‑то надежным укрытием.

— Бежим со мной! — схватил Тютчев Машу за руку.

— Нет, нет, нельзя… — забормотала она, и Тютчев понял: девчонка боится жить с клеймом беглянки. Вот если обожаемый барин когда‑нибудь ее выкупит…

— Не бойся ничего, я пришлю за тобой, даю слово! — целуя на прощанье свою спасительницу, пообещал Тютчев. — А если спросят, тверди, что ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Смотри, не проболтайся, не то убьет тебя Салтычиха!

И, отстранив льнущую к нему Машу, он скрылся в черном, спящем лесу.

Он знал, что и ему следует как можно скорей скрыться из владений Дарьи Николаевны, и Маше нужно возвращаться, пока ее, не дай Господь, не хватились.

Беглец от всего сердца желал, чтобы беда обошла его спасительницу, чтобы ему выпала возможность вознаградить ее, однако не мог он знать, что к утру бедной девчонки, совершившей для него превеликое благодеяние, уже не будет в живых.

Обнаружив бегство, Дарья Николаевна придержала кипящий гнев и потребовала зажечь огни по всему дому. И в ярком свете увидела рядом с кровавой лужей узенький отпечаток чьей‑то маленькой ноги. Мигом созваны были все дворовые девки, и каждой приказано было поставить свою ногу рядом со следочком. Однако все ступни оказались слишком велики и широки. Кто же мог оставить этот почти детский след? Наконец вспомнили про Машу. Кинулись ее искать… нашли во дворе: она как раз вернулась со своей «ночной прогулки». Притащили наверх, силой обмерили ножку — она точь‑в‑точь совпала с кровавым следом. А когда хозяйка вперила в Машу лютый взор, та пала на колени, заломила руки — и ее испуганные глазенки сказали Дарье все, что девчонка хотела бы скрыть…

Потом, позже, когда слух о многочисленных злодеяниях Дарьи Салтыковой пройдет по России и учинено будет дознание на предмет расследования ее злодейств и зверств, в многотомном, пухлом деле найдется место и для описания мучительной смерти Маши. Сначала барыня долго трепала ее за косы, пока чуть не все волосенки повыдрала. Потом начала избивать скалкой за то, что «полы напачкала и не помыла». Так будет написано в деле о кровавом следке. Когда ручонка Дарьи Николаевны притомилась, она приказала своему любимому гайдуку Федоту Богомолову продолжить начатое езжалым кнутом, а затем загнать Машу (тем же кнутом) в пруд, где несчастную четверть часа продержали по горло в ледяной воде. После этого Машу заставили замывать окровавленные полы, «но от таких побои и мученья мыть уже не могла; и тогда ж барыня била ту девку палкою, а оной гайдук бил с нею, по переменам, за то, будто б она ругается и пол мыть не хочет; и от тех побои та девка Марья в тех же хоромах, того ж дня, в вечеру, умерла, и из хором тот гайдук мертвое оной девки тело вытащил в сени».

Поздним вечером Богомолов отвез труп в церковь и, выполняя приказание помещицы, сообщил священнику Степану Петрову: смерть‑де наступила от болезни. Но священник потребовал удостоверение в исповеди и причащении от духовного отца умершей. Богомолов воротился ни с чем. Тогда Дарья Николаевна приказала зарыть тело в лесу, а «сама же во всю ночь ходила по хоромам со свечою смотреть: не ушел ли кто подглядеть, где похоронят в лесу». На следующий день она послала верного человека Мартьяна Зотова в Москву с приказом подать челобитную о побеге девки Марьи Петровой, что тот и сделал.

В том же деле занесены показания Дарьи Салтыковой, которая убийство Маши отрицала:

«В прошлом году, в октябре месяце, я оную девку, из которой деревни взятую — не упомню, Марью Петрову, сама не бивала и никому бить ничем не приказывала; оная девка, по приказу моему, послана была в село Троицкое с гайдуком Федотом Михайловым (Богомолов) и с крестьянами, а с кем — не знаю; а по приезде моем в то село Троицкое, того ж дня, оной гайдук объявил мне, что та девка с дороги от него бежала, за что тот гайдук от меня и наказан был того ж числа, и о побеге той девки приказала словесно, чтоб человек мой, Мартьян Зотов, записал явочное челобитье; и где та девка — я неизвестна, а о убийстве ее показано на меня напрасно».

Но разбирательство еще впереди, а пока… Пока, примерно покарав изменницу и предательницу, Дарья Николаевна решила отыскать беглеца. Разумеется, крестьяне с собаками прочесали лес, и псы взяли след на той самой, уже изрядно заросшей меже, где шесть лет назад Дарья Салтыкова встретила пригожего межевщика и похотела взять его к себе на ложе навечно. Собаки лаяли и рвались во владения Пелагеи Панютиной. Не составляло особого труда угадать, куда скрылся беглец! Распаленная погонею Дарья уже приготовилась вести на штурм своих крестьян, да вовремя одумалась. Одно дело — извести до смерти свою собственную крепостную девку, но даже и здесь нужна известная осторожность, а взять да шумно напасть на благородную дворянку, соседку, имеющую важную родню в Москве и Петербурге, к тому же в ее собственном доме, окруженную преданной дворней… Это надо совсем без головы быть, чтоб на такое решиться! Либо тогда уж не только хозяйку с беглецом порешить, но и всех ее дворовых, чтоб не осталось свидетелей кровавого набега. А ну как убежит кто, скроется, чтобы потом донести? А ну как проболтается кто‑то из своих?

Нет, опасно.

Эх, главное, не обвинишь и Тютчева в злодеяниях против нее, в убийстве двух ее крепостных, самых верных, самых жестокосердных! Это же все равно что на саму себя в полицию донести: ведь придется признать, что дворянин, капитан‑инженер Тютчев, находился у помещицы Салтыковой в застенке и принужден был пойти на душегубство, чтобы свободу обрести и жизнь свою спасти. Да кто ж его не оправдает?!

Разумеется, Дарья Николаевна будет ему мстить, только умно. Умно и осторожно.

Ну, а пока она воротилась домой и, ради утоления разгоревшейся кровожадности, велела позвать к себе Феодосью, жену своего конюха Ермолая Ильина. Третью жену… Ермолай Ильин, красивый русоволосый молодой мужик, нравился не только крестьянским и дворовым девушкам, но и самой барыне. Пожалуй, прежде, до появления злосчастного межевщика Тютчева, не было ему равных в умении потешить разохотившуюся госпожу. До поры до времени она ему даже не дозволяла жениться, ну а как привезла себе «трофей», так дозволила. Однако женам красавца Ермолая не везло. То одна, то другая вызывала лютое недовольство госпожи: белье утюгом сожгут либо, чрезмерно усердно работая вальком, прорвут дорогое кружево на сорочках, после чего следовала смертоубийственная расправа и жертву хоронили в окрестных Троицких лесах. Ермолай был мужик зажиточный, он легко находил следующую красавицу, но после смерти второй жены девок за него отдавать перестали… Третья жена его, Феодосья, была вдовушка с младенчиком. Муж ее якобы пошел однажды в лес за дровами, да и утоп в болоте.

Как же, утоп! Небось не потрафил барыне, она его и погубила! Но копаться в подробностях троицкие крестьяне давно отвыкли. Принимали на веру все, что изрекала барыня либо ее клевреты. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Меньше знаешь, подольше проживешь!

Упования Ермолая на то, что ему доведется подольше прожить с Феодосьей, не сбылись: спустя три дня после бегства капитана Тютчева Ермолаева жена была засечена насмерть. Ему самому пришлось приложить к страшной порке руку, чтобы остаться живым… По первому снегу мертвое тело с привязанным к нему младенцем увезли на санях в лес, чтобы там схоронить в какой‑нибудь берложине. По пути замерз и ребеночек, и его погребли вместе с матерью… А Ермолаю было сказано:

— Ты хотя и в донос пойдешь, только ничего не сыщешь. Разве хочешь, как и прежние доносители, кнутом быть высечен?

Он только голову повесил…

Той же зимой многих настигла жестокая расправа, многих девок и баб. Дарья Николаевна свирепствовала как никогда, срывая на них боль от разбитого сердца, ненависть к Тютчеву и Палашке Панютиной, страх за грозящую ей расплату…

А страх тот не случайно возник. Ведь Ермолашка Ильин после смерти Феодосьи сидел‑сидел — да и подался‑таки в бега. И добро бы бежал на Дон, или в киргиз‑кайсацкие степи, или хоть на Урал либо в Сибирь — нет, недалече побег — всего лишь в Москву: пал в ножки дьякам Сыскного приказа, бил челом на свою помещицу, виня ее во многих смертоубийствах. Поскольку в сем приказе строчили перышками многие милостивцы Дарьи Николаевны, обретенные ею за щедрые подношения, челобитной ходу не дали, Ермолая Ильина посадили на цепь в холодную. Но, как известно, дурные примеры губительны и заразительны. Следом за Ермолаем побежал из Троицкого кучер Савелий Мартынов, чья жена была до смерти забита поленьями по приказу барыни. В Сыскном приказе снова только плечами пожали в ответ на такие клеветы на имя честной помещицы Салтыковой, дали Савелию батогов и сунули в подвал к Ермолаю Ильину. Спустя малое время к ним прибавился еще один сиделец — дворовый человек Трифон Степанов… Что и говорить, хлопотным выдался тот год для Дарьи Николаевны Салтыковой! Началось все с Тютчева, и конца хлопотам видно не было.

А кстати, где ж тот Тютчев? Куда он подевался, жив ли еще?

Жив, жив, и мало того — собрался жениться.

На ком, интересно знать? Да на ком же еще, как не на Пелагее Панютиной!

«Невзрачная», «унылая» — неужели о ней он когда‑то так говорил? Пелагея Денисьевна за минувшие годы повзрослела и похорошела несказанно, однако видом своим больше напоминала нежную ромашку, а не ядовито‑розовый татарник, как Дарья Николаевна Салтыкова. Впрочем, «Клеопатрами» и их распутными придумками Николай Тютчев был сыт по горлышко, ничего ему так не хотелось, как тишины и покоя рядом с милой, смирной и покорной супругою.

Он себя не помнил, когда прибежал к Пелагее Денисьевне среди ночи с просьбой укрыть его и тайно отправить куда подальше от Троицкого, желательно в Москву. Жаловаться на свою пленительницу Салтыкову Тютчев не собирался: уж больно в смешном и позорном свете выставил бы сам себя. Он намеревался немедленно уехать в одно из своих имений, в Ярославскую или Тульскую губернию. Однако, проведя день‑другой на свободе, не снес потрясения и не в шутку занемог. День и ночь дворовые Пелагеи ходили вокруг дома с заряженными ружьями, охраняя барыню от возможного набега буйной соседки, а Пелагея врачевала захворавшего гостя, вознося благодарственные молитвы к небесам, что к ней нежданно‑негаданно воротился красивый межевщик, которого она все эти годы тайно любила, тайно ждала и тайно оплакивала. За время его болезни между ними все и сладилось. Решено было венчаться как можно скорей, а потом немедля ехать из Москвы в село Овстуг Брянского уезда Орловской губернии, где была родительская вотчина Пелагеи Денисьевны. Там‑то, надеялись молодые люди, мстительная Салтычиха их не достигнет, а они заживут хоть и не Бог весть как зажиточно (Николаю Тютчеву принадлежали всего сто шестьдесят крепостных душ, к тому же разбросанных в шести селах трех различных уездов Ярославской и Тульской губерний, а Пелагея имела всего лишь двадцать крепостных душ, дом в Москве да, кроме невеликого лесочка близ Теплого Стана, еще домик в Овстуге), зато мирно.

Меж тем едва лишь до Дарьи Николаевны дошел слух, что ее бывший галант собирается взять за себя безобразную Палашку Панютину, как она поняла, что лакомое блюдо ее мести нуждается в немедленном приготовлении. Она послала нескольких своих лазутчиков следить за молодыми людьми. Дело облегчалось тем, что в Москве Тютчев жил в доме невесты — за Пречистенскими воротами, у Земляного вала.

— Греха не боятся! — всплеснула руками Дарья Николаевна, когда до нее дошли этакие вести. — До венца блудно сожительствуют! Ах, кабы знали про сие Палашкины родители покойные, небось перевернулись бы во гробе! Ну так знайте, греховодники нечестивые, что ждет вас скорый и справедливый небесный суд за ваши злодеяния, мне, вдове, неправедно учиненные.

«Скорый и справедливый небесный суд» предстояло вершить очередному любовнику и доверенному лицу Дарьи Николаевны — конюху Алексею Савельеву. По приказу госпожи он купил в главной конторе артиллерии и фортификации пять фунтов пороху, перемешал его с серой и завернул в пеньку. Эту «горючую и взрывную самодельную бомбу» Савельев должен был подоткнуть под застреху дома Пелагеи Панютиной. Другому же любовнику Дарьи Николаевны — Роману Иванову, тоже конюху, следовало дом поджечь, чтоб изменщик капитан Тютчев со своей уродливой невестою в том доме сгорели. От огня «горючей и взрывной самодельной бомбы» предстояло взорваться так, чтоб и косточек изменщика и его девки Палашки не сыскать!

Таковы были мечтания Дарьи Николаевны. Однако далеко не все они воплотились в жизнь.

Сладить‑то бомбу Алексей Савельев сладил, однако как дошло до дела душегубства и смертоубийства, причем не своего брата‑крепостного (или сестры‑крепостной), а свободных людей, к тому же — благородного происхождения, тут у него пороху не хватило. Он вернулся и принес бомбу назад, за что был жестоко бит плетьми и брошен в подвал, дабы одумался. Мужчин, как уже говорилось, Дарья Николаевна до смерти не забивала, поскольку они могли сгодиться для разных приятностей. Для острастки был выпорот и Роман Иванов.

На следующую ночь ему вновь было предписано отправиться к дому Панютиной, дабы наконец‑то учинить поджог. На сей раз вместе с ним барыня послала крепостного конюха (к конюхам Дарья Николаевна питала страсть особенную, недаром всех своих любовников называла жеребцами) Сергея Леонтьева.

— Если же вы того не сделаете, то убью до смерти, но Палашку Панютину все равно со свету сживу! — пригрозила Дарья Николаевна.

Конюхи хорошо знали свою барыню‑сударыню, однако, лишь дошло до решающей минуты, они снова убоялись греха и не решились поджечь пороховой состав. То есть Иванов уже был готов на все, однако Леонтьев его отговорил. Холопы вернулись к барыне, наврали, что сделать приказанное никак невозможно по причине многочисленных сторожей, которые денно‑нощно ходят дозором вокруг панютинского дома, — и были, конечно, биты батогами. Впрочем, они могли утешаться тем, что не взяли греха на душу.

Дарья Николаевна меж тем рвала и метала, задыхаясь от жажды мести и не зная, как ее осуществить. Ежели нельзя поджечь и взорвать дом, значит, следует измудрить что‑нибудь иное!

Между тем Николай Тютчев уже обвенчался с Пелагеей, и молодожены собрались отправляться в в Орловскую губернию, в Овстуг. Вызнав, в какой день они поедут, Дарья Николаевна рассудила: обидчикам ее не миновать ехать по Большой Калужской дороге, мимо салтыковских имений. Да ведь только дурак не воспользуется таким удобным случаем! Проведя рекогносцировку местности, Дарья Николаевна приказала устроить за Теплым Станом засаду, куда отрядила нескольких дворовых, вооруженных ружьями и дубинами:

— Как только капитан проедет из деревни в поле, нагнать, разбить и бить до смерти!

Между тем выпоротый конюх Алексей Савельев, с трудом оклемавшись, призадумался о своей дальнейшей жизни и понял: терпеть выкрутасы обезумевшей своей барыни у него более нету сил. Беспрестанно чинимое в Троицком, в Теплом Стане, да и в Москве кровопролитие и жестокосердие обрыдли ему. Он знал, что больше не сможет исполнять лютых приказаний помещицы, однако быть засечену насмерть ему тоже не хотелось. А потому Алексей Савельев (он, один из немногих салтыковских людей, кое‑как знал грамоте) изготовил подметное письмо и подкинул его в окошко того самого дома, который несколько дней назад отказался взрывать.

Когда Тютчев разобрал каракули, которыми был измаран целый листок, он решил не полагаться на счастливый «авось», а кинулся к властям. Конечно, Тютчев знал, что такое судебная волокита, знал он также, сколько «волосатых рук» поддерживают его бывшую любовницу в Сыскном приказе и полицмейстерской конторе. Однако в то время по Москве уже стали бродить пусть пока досужие, непроверенные, но уже очень страшные слухи о «людоедице Салтычихе», которая отрезает груди у своих крепостных девок, жарит их и ест на завтрак, а потому была надежда, что к просьбе спасти благородного человека и его жену от этого чудовища в человеческом обличье власти отнесутся со вниманием. Тютчев подал челобитную в Судный приказ и испросил себе с женою конвой «на четырех санях, с дубьем».

Конвой был ему дан. Возки Тютчевых и сани стражников проследовали по Большой Калужской дороге благополучно, а Дарья Николаевна, которая лично пребывала в старательно сооруженной засаде, зубами чуть вены на своих же руках не порвала от бессильной ярости. И все ж пришлось ей смириться с поражением. Правда, неунывающая Дарья Николаевна лелеяла планы будущего отмщения: ну, к примеру, воротятся же когда‑нибудь беглецы в Москву. Не в этом году, так через год, не через год, так через два… А тут‑то их и ждет госпожа Салтыкова с распростертыми объятиями, дубьем, кольем да снаряженным ружьем! Месть ведь такое блюдо: даже остынув, оно не теряет вкуса.

Однако не суждено, не суждено было Салтыковой не только напробоваться сего блюда вволю, но даже и с краешку лизнуть.

Бывает так, что страх заставляет человека осмелеть. Алексей Савельев до смерти боялся, что барыня возьмет да каким‑нибудь невообразимым образом сведает о том, кто именно предупредил Николая Тютчева об опасности. А потому он решился от барыни бежать. И бежал. Явился в Москву, чтобы подать жалобу за барынины зверства, да на крыльце Сыскного приказа встретил… не кого иного, Ермолая Ильина!

От красавца‑конюха, несчастного вдовца и жалобщика на барыню, остались только кожа да кости. Он нажил в подвалах приказа кровохарканье и был отпущен из узилища в честь вступления на престол новой государыни Екатерины Алексеевны (дело‑то происходило в 1762 году, а в июле месяце Екатерина как раз свергла с трона и отправила в небытие бывшего своего супруга, императора Петра Федоровича III). Со дня на день предстояло быть выпущенным Савелию Мартынову и Трифону Степанову. Ермолай хотел подождать товарищей по несчастью, чтобы с ними вместе брести… А куда ж еще им оставалось брести, как не в Троицкое, к матушке‑барыне‑душегубице?!

Алексей Савельев поглядел на Ермолая, как на сумасшедшего, и поведал ему, какая участь ждет его, смиренника, по возвращении. Барыня ведь из его спины ремней нарежет да теми же ремнями его удавит, медленно и мучительно!

Ермолай повесил голову… Все равно делать нечего, не в бега же подаваться. Может, барыня смилуется, если он примется ей ножки лобызать да виниться?

Дураком надо быть, чтобы ждать милости от лютой медведицы! Так сказал ему Савельев. Надо идти в Петербург, вот куда! И падать в ножки новой императрице Екатерине Алексеевне, вот кому! Он, Савельев, именно так и намерен поступить.

Ермолай вспомнил трех своих забитых насмерть жен, вспомнил, сколько страданий уже сам претерпел справедливости ради, — и решил потерпеть еще немного: собравшись с силами, потащился вместе с Алексеем Савельевым в Петербург. И тут наконец‑то Господь Бог вспомнил, что он, как‑никак, защитник сирых и угнетенных, — челобитную государыне‑императрице передать мужикам удалось! Да еще в собственные руки!

Молодая Екатерина много к чему уже привыкла в России. Эту страну она любила так, что ради нее пошла на нарушение многих законов человеческих и заповедей Божьих, однако она не поверила глазам своим, читая косноязычный и безграмотный перечень тех преступлений, которые приписывались Дарье Салтыковой. Чтобы женщина дошла до таких глубин нравственного падения, до такой жестокости? Да по сравнению с этими злодеяниями меркнут даже злодеяния Варфоломеевской ночи, учиненные жестокосердной Екатериной Медичи!

Немедленно было велено Тайной канцелярии взять помещицу Салтыкову под стражу и учинить ей допрос. Однако Дарья вела себя на дознании дерзко (уповала на щедро намасленные ею в свое время «волосатые руки»), все отрицала, в сторону приведенных на очную ставку крепостных только люто плевалась. И сверкала, все сверкала своими обольстительными очами то на одного стражника, то на другого. А то вдруг принималась горько рыдать. Кого‑то смущали ее взоры и рыдания, кого‑то от них корежило, а один дознаватель, из числа людей образованных и начитанных, выразился в том смысле, что сия особа напоминает ему «крокодилицу плачущую».

Допросы длились, длились, да все без толку. Пора было, конечно, открывать следствие, да дело тянули те самые «волосатые руки». Дарья хоть и находилась под надзором, но жила в своем московском доме и втихаря продолжала терзать и мучить безропотных людей своих. Крепостная Марина Федорова жаловалась полицейским надзирателям, что помещица по‑прежнему всех бьет и мучит, морит голодом, заставляет в зимнее время в холодном покое мыть полы и отряхивать из оконниц голыми руками из платья пыль. Дворовый Мелентий Некрасов сетовал, «что тех девок иных, в разные времена, ставливали на дворе босых». А вскоре Салтычиха в очередной раз оказалась недовольной трудом рабынь и произвела массовую казнь. Она приказала конюхам сечь розгами девок Феклу Герасимову, Авдотью Артамонову, Авдотью Осипову и двенадцатилетнюю Прасковью Никитину. Затем заставила их снова мыть полы, хотя они «и ходить на ногах не могли». Фекла Герасимова была едва жива: «Волосы у ней были выдраны, и голова проломлена, и спина от побои гнила». Авдотью Артамонову после сечения «угостили» еще скалкою, а когда она упала, то Салтыкова приказала вынести ее в одной рубахе в сад. И Дарья Николаевна Салтыкова, нагло блестя глазами на дознавателей, продолжала отрицать свои преступления.

Наконец из Тайной канцелярии была подана просьба лично государыне — дозволить подвергнуть злодейку пыткам, дабы вырвать у нее признание. Однако Екатерина, весьма пекущаяся о своем реноме просвещенной, европейской монархини, приказала поначалу попытаться усовестить узницу. В дом Салтыковой поселили священника, который еще четыре месяца обрабатывал помещицу. Толк с этой «обработки» был только один: избиения и истязания слуг прекратились. Намаявшись общаться с распутной, буйной, злословной Дарьей, священник объявил, что «сия дама погрязла в грехе» и добиться от нее раскаяния невозможно.

И вот наконец, спустя без малого два года после принятия челобитной от Ермолая Ильина и Алексея Савельева, то есть 17 мая 1764 года, на Дарью Николаевну Салтыкову было наконец заведено уголовное дело. Началось следствие. Первым призвали к допросу… Ермолая Ильина и принялись пенять ему, зачем‑де раньше не донес на «душегубицу и людоедицу свою госпожу». Ермолай ответствовал, что «по приказу помещицы, многих, взятых из разных деревень во двор, девок и женок бивал, во время чего и сама она, помещица, сверх их побои, тех же бивала, которые от тех побоев вскоре и умирали, но всех поименно, которая тогда бита, и после того, в какое время умерла и где каждая похоронена — того точно показать не может. А что она, помещица, ему, Ильину, так часто приказывала многих девок и женок бить и при том и сама их смертно бивала, и те девки и женки от таких ея смертных побои помирали, — о том он, Ильин, нигде не объявлял и не доносил, убоясь оной помещицы своей, а более того, что и прежние доносители: женка Василиса Нефедьева, Федор Иванов Сомин и Федот Михайлов Богомолов наказаны кнутом; то ежели б и он, Ильин, стал доносить, также ж был истязан или еще и в ссылку послан, чего опасаясь и не доносил».

Следствие длилось четыре года, и вот Юстиц‑коллегия в 1768 году признала Дарью Салтыкову виновной в «законопреступных страстях ее» и удостоверила, что она «немалое число людей своих мужеска и женска пола бесчеловечно, мучительски убивала до смерти». «Немалое число» означало тридцать восемь человек. Убийство еще тридцати семи человек обоего пола и «блудное ее, Салтыковой, житие с капитаном Николаем Тютчевым» следствием доказаны не были. Юстиц‑коллегия требовала для «людоедицы» смертной казни. Однако императрица Екатерина Алексеевна продолжала гордиться своим либерализмом. Указом от 12 июня 1768 года она приказала лишить Салтычиху дворянского сословия, всех званий, имущества, материнских прав и, поскольку столь усердное жестокосердие позорно и оскорбительно для особы женского пола, постановила «впредь именовать сие чудовище мущиною».

Кстати, во время следствия выяснились имена и личности покровителей и заступников Дарьи Салтыковой. Иные из них были отправлены в ссылку, иных приговорили к публичной порке, вырыванию ноздрей и последующей вечной каторге в Нерчинск. Саму же Дарью Салтыкову, которую теперь никто не именовал иначе как Салтычихою, 17 ноября 1768 года подвергли гражданской казни на Красной площади.

Происходило это так. Салтычиху возвели на эшафот, приковали цепями к позорному столбу и повесили на грудь табличку со словами «Мучительница и душегубица». После того, как она час выстояла при народном поношении, плевках и криках, ее заключили в яму под Соборной церковью Ивановского монастыря. Тюрьма сия была нарочно для нее вырыта, и здесь узница провела одиннадцать лет почти в полной темноте. Свечку в яму вносили только на время еды, которую подавал караульный. То ли он был недоумок и извращенец, то ли Салтычиха сохраняла еще прежнюю обольстительность свою, однако сего бедного караульного она обворожила и совратила — почти как давний любовник ее Тютчев, который ради спасения обворожил, хотя и не совратил, убогую девчушку Машу. Нет, выпустить Салтычиху на волю караульщик не мог, поскольку монастырь охранялся куда как строго, однако он украдкой тешил‑таки ее жадную плоть, ибо именно воздержание было самым тяжким наказанием для этой особы, обуреваемой «законопреступными страстями». Ну а потом за свое невоздержание караульный был бит плетьми, разжалован и отправлен в каторгу, потому что последствия его деяния сказались слишком уж явно — усомниться, от кого вдруг затяжелела узница, было решительно невозможно. В положенное время Салтычиха разрешилась от бремени, но ребенок, понятное дело, был от нее отнят и отдан в дом призрения малолетних сирот, где след его и затерялся. Можно не сомневаться, что имени матери своей он так в жизни и не узнал.

Дарья же Салтыкова, вернее, Салтычиха, была переселена в особую клетку, нарочно для нее пристроенную к монастырскому собору. В клетке сей имелось закрывавшееся снаружи зеленой занавеской окно, через которое всяк желающий мог смотреть на преступницу. Здесь она провела больше двадцати лет. Правда, чрезмерное внимание узницу, со временем пришедшую в совершенно зверообразное состояние, очень раздражало. Случалось, она на любопытных «ругалась, плевалась и совала палку сквозь окно, обнаруживая тем свое закоренелое зверство».

Мучения этой мучительницы прекратились в 1801 году, после чего Салтычиху погребли в Донском монастыре рядом с другими членами семьи Салтыковых. Застенок же ее вместе с церковью был разобран в 1860 году.

А что же капитан Тютчев, бывший, хотя и невольный любовник сластолюбивой барыньки?

Николай Андреевич Тютчев вернулся в службу и был исправным офицером. Дослужился до секунд‑майора; избирался предводителем брянского дворянства.

Хоть он и начинал с женой с малого достатка, однако со временем нажил неплохие деньги. Поговаривали, что в основе его состояния лежало, как водится, преступление. И даже не одно: будто поначалу новый брянский помещик промышлял на большой дороге в компании самых верных своих крепостных, правда, только грабил, убивать никого не убивал. Ну, а когда набил мошну довольно и задумался о респектабельности, принялся скупать разорившиеся имения по соседству с собственным Овстугом. Поговаривали также, будто большую часть земель своих он вовсе не скупил, а оттягал по суду неправедным образом. Однако неведомо, правда ли все это или все же лгут люди.

У Тютчевых была большая семья — четверо сыновей и четыре дочери.

Когда во время следствия по делу Салтычихи Верхние Теплые Станы с селом Троицким «за долги» пустили на распродажу, Тютчев купил и их, увеличив таким образом подмосковную вотчину жены своей, Пелагеи Денисьевны. Теперь у Тютчевых были уже две тысячи семьсот семнадцать крепостных душ. Владения их оказались настолько значительны по числу принадлежащих им душ, что в 1812 году Пелагея Денисьевна снарядила от Теплых Станов сразу четырех ополченцев. К тому времени Николай Тютчев уже покинул этот мир, а его внуку Федору Тютчеву, будущему поэту, было девять лет. Позднее Федор Иванович Тютчев вспоминал, как незадолго до начала войны 1812 года отец водил своих старших сыновей, его и Николая, к Ивановскому монастырю, где показывал им небольшое, завешенное дерюжкой оконце, за которым в подвале более двадцати лет провела душегубица Салтычиха, некогда пылавшая к их деду неистовой «любовной страстию».

Такая история описана в книге Е. Арсеньевой «Дамы плаща и кинжала» (см. новеллу «Мальвина с красным бантом»).
Suum cuique — каждому свое
Об этой истории можно прочитать в книге Елены Арсеньевой «Браки совершаются на небесах» в новелле «Развратница. И заговорщица в придачу!».
Великая княжна Екатерина Павловна родилась в 1788 году 10 мая по старому стилю, то есть 23 мая — по новому.
Живулей или самодвигой называли раньше автомат, которому был придан человеческий образ, — очень популярное и вызывающее общее восхищение механическое устройство.
Об этой истории можно прочитать в книге Елены Арсеньевой «Женщины для вдохновенья», в новелле «Медная Венера».
Это уже называется — привет А. Блоку. То есть Князев и впрямь очень многое успел узнать о даме своего сердца — даже о ее несостоявшемся романе с великим поэтом.
В обществе
Раньше так назывался Хельсинки.
Авроре Ш… О румяная девушка, как тебе подходит имя Авроры! Лей сиянье, и не только сиянье пробужденным тобою сердцам. Услышь заранее страдающий голос предусмотрительной юности: «Для кого начинается этот прекрасный день? Для кого эта чарующая Аврора будет солнцем любви?»
Узкие, облегающие мужеские штаны до колен с пуговицами внизу и на бедрах.