Елена Арсеньева
Париж.ru
Даже в городе Париже
Нет тебя милей и ближе!
Даже в Греции, и то
Все есть – нет тебя зато!
Валерия Лебедева. 26 июля 2002 года. Москва
Если вы мужчина, вы этого не поймете никогда.
Вы никогда не испытывали неожиданности такого рода. Нет, вы даже представить себе не сможете, что чувствует женщина, одетая в белое льняное, очень дорогое, новое, изумительно красивое, облегающее платье (изрядно, увы, помявшееся за минувшие полдня, однако теперь это как бы даже особенный супер, потому что измятость служит доказательством натуральности ткани), – словом, вы не способны постигнуть, что чувствует женщина, облаченная в этакое великолепие, когда оно оказывается запятнанным спереди, на самом выразительном месте...
Чем запятнанным? Ну чем, чем...
Тем, что женщины называют божьим наказанием, когда оно приходит, чего ждут, считая дни с нетерпением, когда оно задерживается, что оплакивают, когда оно исчезает вовсе. Неуютной, так сказать, жидкой лунностью. Пренеприятнейшей неожиданностью, случившейся на неделю раньше срока – от внезапного теплового удара. И немудрено – после пробежки по этой безумной, задымленной, гудящей, грохочущей, раскаленной до жути июльской Москве. Вы помните, какая жара стояла в июле? Ну тогда чему удивляться?
А дело было так. Лера уже подошла к двери в метро, как вдруг ее словно бы ударило по голове чем-то мягким – и в то же время тяжелым, вдобавок очень горячим. Сердце забилось в горле, ее затошнило, она еще успела почувствовать, какими ледяными внезапно сделались руки, потом все смерклось перед глазами, а через миг до нее донесся испуганный мужской голос:
– Что с вами? Что с вами, девушка?! Вас ударило дверью? Осторожней, не напирайте, тут девушке плохо стало!
«Со мной все нормально», – хотела было сказать Лера, открывая глаза, как вдруг ощутила, что вся она внизу живота сделалась какая-то отвратительно влажная. Но она еще не поверила в такую беду, она посмотрела вниз просто так, на всякий случай. В это мгновение резким движением воздуха из недр метро ее белое платье плотно прижало к телу, а когда оно через мгновение отклеилось, на нем проступило темное пятнышко. Этак размером с пятак – тот, прежний, советский пятак, а с учетом инфляции – нынешний металлический пятирублевик.
Лера инстинктивно прижала к животу портфель – и только тут поняла, что поддерживающий ее мужчина глубоко прав: ей вовсе не нормально – ей в самом деле плохо, очень плохо, просто-таки клинически!
Значит, так. На часах – двенадцать дня. В два Лера должна быть в издательстве, где ее ждет дама-редактриса, известная свирепой пунктуальностью и другими замечательными качествами. Внешностью она напоминает борца в тяжелом весе, ростом метра полтора, стрижена практически наголо, остатки волосиков выкрашены в мертвенно-белый цвет. При этом вся она увешана тяжелыми золотыми кольцами: на пальцах, в ушах, вокруг шеи кольца разной величины и толщины. В носу, правда, ничего нет, но, может, только оттого, что кольцо в носу убивало бы авторов с первой минуты наповал, а редактриса предпочитает растягивать удовольствие антропофагии. Ходят слухи, что начинающими сочинительницами она завтракает, обедает и ужинает – причем употребляет их в качестве легкой закуски, а основным блюдом служат маститые авторы как женского, так и мужского пола. Но если первых сия особа обгладывает до костей, причавкивая и причмокивая, то вторых лишь нежно покусывает и облизывает... в определенных местах. Дама-редактриса славилась своими сексуальными аппетитами и к молодым, симпатичным писателям, особенно стройным брюнетам среднего роста, относилась, можно сказать, неплохо. Валерии Лебедевой, автору всего лишь двух романов, прошедших со средним, более чем средним успехом, вдобавок молодой женщине, вдобавок натуральной темно-русой, а не крашеной шатенке, опоздать на встречу с Фрау (такова была кличка означенной редактрисы в перепуганных литературных кругах) нельзя никак.
Издательство находится на «Войковской», а Лера сейчас – на «Октябрьской». Подумаешь, большое дело – доехать по Кольцевой линии до «Белорусской», перейти на радиальную, а оттуда сразу махнуть на «Войковскую». Там еще две остановки трамваем – и все: вот оно, издательство «Глобус»! Не более часа в пути, останется даже время перекусить в кафешке на первом этаже здания, где расположен «Глобус», зайти к девочкам-корректорам, которые почему-то очень расположены к начинающей романистке Лебедевой, как бы невзначай повыспросить у них, с той ли ноги нынче встала грозная Фрау... Времени вроде бы еще вагон. Но это при обстоятельствах нормальных. А при форс-мажорных?!
Лера отклеилась от все еще поддерживающего ее мужчины, посмотрела на него мутным взором, буркнула что-то вроде: «Большое спасибо, теперь все в порядке!» – и сделала новую попытку войти в метро.
Не тут-то было! Незнакомец продолжал поддерживать ее под руку, озабоченно заглядывать в лицо и заботливо уверять, что она еще слишком бледная, а потому надо присесть вон там, чуть поодаль, на лавочке, и немного отдохнуть.
Стоило Лере представить, что сделается с ее белым платьем, если она еще и сядет, как ей вновь резко поплохело. Выдернула у мужика свою руку и отрезала, что у нее срочные дела, спасибо большое, но ей пора.
Мужик продолжал изрекать что-то очень озабоченное и многословное. Общий смысл сводился к тому, что такой цвет лица, как у Леры в данный момент, несвойствен нормальным людям. Подобный оттенок обычно приобретают трупы, начинающие остывать. Потому что руки у нее именно как лед.
«Господи! За какие грехи ты наслал на мою голову этого ненормального гуманиста?» – воззвала Лера. Разве в наше время кто-нибудь кому-нибудь сочувствует дольше одной минуты? Может быть, этот тип не москвич, а какой-нибудь дальневосточник, раз такой отзывчивый?! Увы, грош цена его отзывчивости в данный исторический момент! Ведь для Леры сейчас единственное спасение – опрометью лететь в какой-нибудь магазин, срочно переодеться с головы до ног (натурально именно так, ведь и платье нужно другое, и трусики: приехав в Москву на один день и надеясь вернуться в Нижний вечерним поездом, она не взяла с собой никакой одежды, только длинную, почти до колен, футболку, в которой очень удобно валяться на полке в вагоне, но совершенно немыслимо показаться на улицах, тем паче – в издательстве), а потом мухой лететь на встречу с Фрау. Сейчас не до реверансов с добрыми самаритянами, вот уж никак нет!
– Ради бога, извините, огромное вам спасибо, но я смертельно спешу, – пробормотала Лера. – Всего доброго!
И мощным рывком оказалась далеко впереди самаритянина. Вскочила на эскалатор, лихорадочно соображая, куда ехать, где отовариваться. Она не столь хорошо знала Москву, а ведь надо выбрать какую-то безошибочную точку, где и платье, и белье можно купить, чтобы и недорого, и не туретчину абы какую: уж покупать вещь, пусть даже вынужденно, так хорошую. Ну ничего, заодно можно прибарахлиться, раз уж к этому принуждает судьба... Лера обладала уникальным свойством характера – она в любом, самом пакостном «подарке» этой самой судьбы умела высмотреть что-то хорошее. Вот и сейчас мысленно билась, как рыба об лед, пытаясь отыскать благо в том, что белоснежное платье на самом интересном месте безнадежно испорчено и еще не факт, что его удастся отстирать. Если бы сразу, если бы немедленно, если бы нашлось мыло с желчью, которое, как известно, уничтожает любые пятна...
Лера зачастила ногами вниз по эскалатору, потом ворвалась в вагон, а мысль ее металась между мылом с желчью и магазинами, причем Лера была в таком шоке, что ни одного не могла припомнить, кроме ЦУМа, до которого и ехать далеко, и не по ее карману тамошние цены. Вышибло из головы даже, есть ли магазины в окрестностях издательства. Наверняка они там были, и не один, но разве человек, испытавший такой стресс, способен хоть что-то толком сообразить?! Сейчас казалось, что «Глобус» крутится-вертится посреди какой-то пустыни, ну разве что шаурму там продают, а из одежды – ничего...
Отчего-то вдруг вспомнилось, что до революции ЦУМ назывался «Мюр и Мерилиз». Кто были эти самые Мюр с Мерилизом, Лера знать не знала, да это ее не больно-то заботило, буржуи какие-нибудь, конечно. Буржуи... буржуи и пролетарии... Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Как выражаются в Хохляндии, голодранцы з усих краин, в единую купку геть! Нет, по-русски это все же звучит лучше... И вдруг, повинуясь этому знаковому лозунгу, из неведомых бездн памяти выскочило: самый пролетарский район Москвы – Красная Пресня.
Ура! Краснопресненский универмаг! И Лера как раз подъезжает к «Краснопресненской»! Правда, универмаг на какой-то другой станции... А, вспомнила! Значит, так: надо сейчас выйти из вагона, потом перейти на «Баррикадную», потом проехать одну остановку до «Улицы 1905 года» – и после этого два квартала, не больше, будут отделять ее от перевоплощения в нормального человека из перепуганного, загнанного зверька, каким она теперь стала.
Я же говорю: если вы не женщина, вы никогда не поймете этого!
– Вы выходите? – спросила Лера у русоволосого мужчины, который стоял около двери.
Тот обернулся с улыбкой:
– О, да нам оказалось по пути! Вам тоже на «Краснопресненскую»?
Несколько мгновений Лера тупо смотрела на него.
Они что, знакомы? Но среди ее знакомых нет таких вот симпатичных шатенов среднего роста, с острым взглядом карих глаз и белозубой улыбкой. Нет, определенно, этого человека и его тронутые модной щетиной щеки она видит впервые в жизни! Наверное, он ее с кем-то перепутал, ну и бог с ним. Выходит на следующей станции – и ладно.
– Вам, вижу, гораздо лучше, – продолжал улыбаться незнакомец. – Ну, конечно, метро кого угодно взбодрит. Хотя я знаю массу людей, которых оно выматывает и высасывает. Но, по мне, повариться в человеческой массе – лучшее средство подзарядки. К тому же здесь, можно сказать, прохладно, не то что в этом уличном пекле, в котором у вас обморок сделался!
О чем он там стрекочет, ради всего святого?! Да неужто это тот самый мужик, который прервал ее падение на грязный асфальт у входа в метро «Октябрьская»? Право, мир тесен, как маршрутка номер 34 в час пик... Но как, каким образом этот дяденька оказался около Леры, если она опередила его, бегом бежала по эскалатору и все такое? Неужто несся следом? Зачем? Тоже спешит? Запал на нее с первого взгляда? До сих пор обуреваем своим несусветным самаритянством?
Выбрать подходящий вариант ответа Лера не успела: двери раскрылись, и наваливавшаяся сзади толпа выдавила из вагона и ее, и кареглазого незнакомца. Но тут уж Лера не оплошала и отдалась на волю толпы, немедленно забросившей ее на эскалатор.
Она на всякий случай даже оглядываться не стала, уповая лишь на то, что навязчивый самаритянин затерялся где-то внизу. Не дай бог, увидев, как Лера озирается, решит, что она его высматривает, – и мигом подбежит к ней. В его способности перемещаться в пространстве с невероятной скоростью она уже успела убедиться!
Эскалатор медленно тянулся вверх. Лера оперлась на черный ползучий поручень, стараясь хоть на миг отключиться от жутких мыслей о том, каков ее вид сзади. Второго портфеля, чтобы прикрыть тылы, нет, да и хороша она была бы, прижимая портфели и к животу, и к попе! Только слепой не обратил бы на нее внимания, а так, может статься, и проскочит до магазина, не вызвав шока у прохожих. Строго говоря, на нее никто и не смотрит, никто вообще ни на кого не смотрит, глаза людей словно бы обращены внутрь себя, окружающие для них практически не существуют... А не рискнуть ли и не отправиться ли прямиком в издательство? Может, озабоченные москвичи даже и не заметят компромата на белом платьишке Леры?
Москвичи запросто не заметят, а как быть с москвичками? И особенно с одной москвичкой по прозвищу Фрау?..
Нет уж, вперед, на станцию «Улица 1905 года», а потом и в Краснопресненский универмаг!
Доехать-то до метро «Улица 1905 года» она доехала...
А вот до универмага не дошла.
Вениамин Белинский. Ночь на 31 июля 2002 года. Нижний Новгород
«Кто ж тогда нам звонил?» – подумал Вениамин, едва поглядев на человека, к которому приехала «Скорая». Повезло – машина кардиологической бригады как раз возвращалась с предыдущего вызова и шла практически мимо дома четырнадцать по улице Минина, откуда и последовал вызов. Так что «Скорая» более чем оправдала свое название, потому что доктор Белинский возник на пороге квартиры (дверь была приоткрыта) буквально через пять минут после звонка. Однако врачебная помощь опоздала клинически: лежащий на диване человек был уже мертв.
Для того чтобы это определить, Вене не понадобилось считать ему пульс, приподнимать веки, щупать бледный лоб или, к примеру, прикладывать к губам зеркальце, чтобы уловить трепет дыхания. Зеркальца у Вени вовсе не имелось, ну а веки человека были полуприкрыты. Но вместо того, чтобы приподнять их, Веня, вздохнув, осторожно надавил на глаза лежащему, чтобы они закрылись. Ведь покойнику положено лежать с закрытыми глазами. А человек, обнаруженный в двадцать шестой квартире дома номер четырнадцать по улице Минина, был покойником.
Трудновато, да что там, вообще невозможно остаться живым, имея в левом боку ножевую рану такой глубины. Лезвие прошло между ребрами и явно достигло сердца. Нож был длинный, острый, таким только и убивать. Чтобы определить это, Белинскому не понадобилось звать на помощь ни дедукцию, ни индукцию, ни какую-либо интуицию. Орудием убийства послужил отличный кухонный нож. Он валялся на полу – не рядом с трупом, а чуть поодаль, посередине комнаты, как если бы убийца, нанеся удар, тут же выдернул нож из раны и брезгливо отшвырнул его в сторону, словно оружие жгло ему руки.
Может, убил – и быстренько раскаялся в содеянном? Настолько, что решил вернуть к жизни загубленного им человека и для этого вызвал «Скорую»? А потом сделал ноги из квартиры? Похоже, так оно и было. Тот, кто лежал на диване, сам вызвать «Скорую» никак не мог. Если бы ходил по квартире с этакой раной, все вокруг было бы залито кровью, а так ее натекло лишь около дивана, и то чуть – человек умер почти сразу, лезвие мгновенно достигло сердца.
Значит, «Скорую» вызывал тот, кто помог ему стать трупом... Однако же у него и чувство юмора! Из диспетчерской передали, что «кардиологию» просят прислать к человеку с подозрением на микроинфаркт. Да уж... если это – микроинфаркт, то что же тогда – макро?!.
Внезапно за спиной Вениамина раздался гулкий звон, и он, натурально подскочив, обернулся, уставился на часы в виде Хозяйки Медной горы в струящемся платье и чрезмерно высоком кокошнике, сидящей практически на циферблате, и ошалелого Данилы-мастера, стоявшего тут же, близенько. И она его, типа, спрашивает: «Ну что, Данило-мастер, не выходит каменный цветок?»
И Даниле, и Хозяйке Медной горы Веня улыбнулся как добрым знакомым, с каким-то даже ностальгическим чувством. Некогда, в незабываемые советские годы, подобное монументальное произведение каслинского литья имелось и в квартире Белинских, но потом, в период острого безденежья, наставшего вслед за павловской реформой, мать, помнится, снесла часики в антикварный магазин. Дали за них какую-то чепуху, однако Белинским хватило продержаться до маминой зарплаты, которую очень «вовремя» задержали на три месяца. Не эти ли самые спасительные часики напомнили сейчас о себе Вениамину звоном и боем? Судя по обстановке, убитый хозяин квартиры обожал все, что можно было хотя бы условно назвать словом «старина», поэтому вполне могло случиться и такое совпадение. Помнится, в тех, домашних, часиках был один приметный знак сзади, аккурат на изящном изгибе спины Хозяйки Медной горы. Не уточнить ли?
Белинский уже потянулся было к часам, но тут же в буквальном смысле слова схватил себя за руку. Он же не просто на вызов приехал, а на место преступления! Не в первый раз, между прочим. А ведет себя как дилетант, студент-практикант какой-нибудь. Да его потом менты за хрип возьмут, если поймут, что он трогал вещи в квартире. Еще и отпечатков пальцев насажает. Повезло, что сегодня он дежурит один, фельдшерица Люба не вышла на работу – приболела, а другого фельдшера Белинскому не дали. Ему не привыкать работать одному, особенно в горячее летнее отпускное время, а эта безответственная молодежь, фельдшеры, определенно насажала бы на месте преступления лишних отпечатков!
Надо как можно скорей набрать 02. Пусть приедут те, кому по долгу службы положено заниматься такими делами и с полным на то правом трогать и щупать все, что находится в квартире.
Белинский шагнул к тумбе с телефоном – и нечаянно пнул небольшой аккуратный портфельчик, валявшийся на пути. Портфельчик отъехал в сторону. Замочек, видимо, был расстегнут или неисправен, потому что крышка расстегнулась и из портфельчика веером вывалились исписанные листочки.
Вид этого портфельчика и торчащих из него исписанных листочков что-то напомнил Вениамину. До такой степени напомнил, что он присел над портфелем на корточки, на всякий случай спрятав руки за спину, хоть сидеть на корточках с руками за спиной – не самое удобное занятие. Он не собирался ничего трогать, хотел просто посмотреть.
Разглядел листки – и поднял брови, удивляясь. Это были анкеты, с какими сейчас, в разгар кампании по выборам мэра, бегали по домам агитаторы. Не далее как позавчера вечером к Веньке домой приходил кареглазый парень лет этак под тридцать – агитатор... Между прочим, с неприятным чувством вспомнил Белинский, этот парень чем-то походил на человека, остывавшего на диване. Тот же цвет волос, то же худощавое сложение, небрежно-элегантный прикид, вот только у мертвеца щеки были покрыты модной щетиной, в то время как агитатор обладал изысканным клочком волос под тщательно выбритым подбородком. И был он весь такой франтоватый, что жена Белинского Инна, открывавшая дверь, немедленно принялась строить ему глазки. У них, у Белинских, существовало такое разделение труда: муж автоматически строил глазки всем хорошеньким женщинам, ну а жена, соответственно, – всем интересным мужчинам.
Увы, Инне не повезло, даром что она была красотка, каких мало, и редкая особь мужского пола могла остаться равнодушной к ее аквамариновым очам. Агитатор оказался как раз таким исключением из правил. Сдержанно улыбнувшись Инне и маячившему за ее спиной Вениамину, он засиял, завидев в дверях кухни тещу Вениамина Белинского, Алевтину Васильевну (женщину моложавую и еще хоть куда!), ринулся к ней – и... Нет, ничего такого: парень всего-навсего битый час донимал мадам расспросами насчет ее политических симпатий и антипатий. Оказывается, у агитаторов была разнарядка, с кого и в каком количестве снимать опрос: столько-то мужчин от тридцати до пятидесяти, столько-то – женщин от сорока и выше. И все в этом же роде. На сей раз у парня с бороденкой возникла потребность именно в женщине под шестьдесят, вдобавок она должна быть обязательно пенсионеркой. Парню повезло, что идеальная кандидатура нашлась именно в квартире Белинских. И он дорвался до дела, оказавшись сущим трудоголиком! Чудилось, он вообще никогда не уйдет. Уже завзятые гуляки, пацаны Белинские, Гошка и Мишка, вернулись со двора и ринулись беситься в ванную. Уже Инна устала находить агитатора привлекательным и приклеилась к телевизору. Даже уж на что Алевтина Васильевна была любительница поговорить, но и у нее от никчемной болтологии сделалось учащенное сердцебиение. А гораздый парнишка вынимал из своего портфельчика новые и новые анкеты и донимал Алевтину Васильевну снова и снова, пока не заполнил все до единого бланка и не исчез наконец.
Тогда Белинский не поинтересовался, что, собственно, выспрашивал агитатор у тещи, а здесь пригляделся к листкам: список кандидатов на пост мэра, список виднейших политиков Нижнего Новгорода, всех городских телеканалов и ведущих газет... А вот и анкеты – наверное, на подобные вопросы и отвечала бедная Алевтина Васильевна. В верхнем уголке графа – «Фамилия, и., о. интервьюера», в которой начертано аккуратным, скупым почерком: «Холмский Д. К.».
Да, не повезло этому неизвестному агитатору. Небось явился в квартиру двадцать шесть выведывать, кому хозяин больше доверяет, кандидату Л., Б., К. или С., сунулся в незапертую дверь – а тут труп на диване. Вот Холмский и кинулся бежать.
Белинский распрямил затекшие коленки и покачал головой, глядя на циферблат, разделявший Хозяйку Медной горы и Данилу-мастера.
Нет, не выходит каменный цветок! Даже такой трудоголик, как тот парень с бородкой, вряд ли приперся бы проводить анкетирование в два часа ночи. Ведь труп еще не остыл, значит, хозяин квартиры был убит не более получаса назад.
Агитатор не мог появиться здесь после убийства, но когда же его папочка здесь очутился? До преступления, или... или во время его совершения? Может, он и есть тот «юморист», который ткнул хозяина в бок востреньким ножичком, а потом вызвал к мертвецу «Скорую»?
Секундочку! А уж не он ли сам, этот неведомый Холмский Д. К., лежит сейчас на диване, с дыркой в боку? Он ведь агитатор. И его убили люди кандидата Л. за то, что слишком хорошо агитировал за кандидата Б.? Или наоборот, тут постаралась команда кандидата Б., что гораздо более вероятно, поскольку кандидат недавно оказался публично уличен в порочащих его связях с каким-то местным авторитетом?
А что? И очень может быть, что все случилось именно так!
Мэй би, как говорят англичане. Мэй би, а мэй би и не би, как говорят некоторые русские!
Интересно, как его звали, этого Холмского? Дмитрий Кириллович? Давид Константинович? Или, может, Данила, в точности как Данилу-мастера? Какой-нибудь Данила Кондратьевич?
Белинский оглянулся на часы, но ни чугунная Хозяйка Медной горы, ни таковой же Данило-мастер ответить не пожелали. Может, потому, что и сами не знали, как зовут неведомого Холмского и кто он вообще такой.
Ладно, хватит тратить время на пустые догадки. Это вопросы к профессионалам, пусть они и отвечают.
Веня подошел к телефону, снял трубку и уже хотел было набрать 02, как вдруг заметил высветившийся на определителе номер. Какое-то время Веня смотрел, не веря своим глазам, потому что это был номер его собственного телефона, квартирного. И первая мысль, которая мелькнула у него, была такая: Инна, жена, зачем-то звонила сюда. Инна знакома с этим человеком! В то же мгновение Веня рассмотрел тройку, стоящую перед всеми цифрами. То есть сюда звонили с семизначного номера, начинающегося с тройки. Или отсюда набирали этот телефон.
Белинский устало покачал головой. Все-таки у него психика пещерного человека! Отелло, сущий Отелло! Стоило только допустить совершенно бредовую, безосновательную мысль, что Инна могла звонить этому мужчине... Главное дело – направо и налево гуляет он сам, совершенно не сдерживая своей, так сказать, многовалентности, а Инна – дама с устойчивыми принципами, однолюбка, даром что кокетка. При этом она совершенно не ревнует Веню, зато Веня бесится при малейшем намеке на подозрение!
Однако мысль об определителе номера натолкнула его на интересную догадку: отсюда ли звонили в «Скорую»? То есть верно ли предположение о том, что кто-то воткнул ножик в бок хозяину квартиры, а потом сам вызвал врача? Веня начал вызывать опцию «Исходящие звонки», но в эту минуту телефон грозно загудел и отключился. Цифры пропали с табло.
Белинский зажмурился. Вот-вот, не зря теща говорит, что ей проще самой выкрутить перегоревшую лампочку, не то вообще все электричество в квартире перегорит, если за это возьмется Веня! Сломал чужой телефон... Ладно, одно утешение, что этого никто не видел и никто не докажет, что это сделал именно косорукий доктор Белинский. А милицию вызвать – на это и сотовый есть. Дороговато, правда, выйдет, но сойдет за искупление греха!
Вениамин достал из кармана телефончик, подумал-подумал, а потом вместо 02 набрал совсем другой номер. Это был телефон линейной подстанции «Скорой помощи» Нижегородского района, где работал Вениамин.
– Слушаю, «Скорая», – отозвалась диспетчер Света.
– Светик, это Белинский, – сказал Веня. – Будь другом, звякни на центральный пункт, спроси, высветился ли у них номерок, по которому поступил вызов насчет подозрения на микроинфаркт на Минина, четырнадцать?
На Центральной станции были телефоны с определителем номера.
– А у тебя там как, подозрение на микроинфаркт подтвердилось? – спросила Света.
– Нет, – правдиво ответил Белинский.
– Ну и слава богу! – сказала человеколюбивая Света, даже не подозревая, какое совершает кощунство. – Перезвони через минуточку, ладно?
Белинский бездумно постоял над телефоном, выжидая, пока пройдет не минуточка, а на всякий случай две или три, потом позвонил на подстанцию снова.
– Слушай, ты знаешь, у них номер не определился, – сообщила Света.
– Ладно, спасибо, – ответил Белинский.
Не везет так не везет. Не узнать ему, кто звонил в «Скорую» и откуда. А впрочем, его ли это забота? Надо поскорей вызвать тех, кому сам бог велел заниматься такими делами. Веня решительно нахмурился и набрал наконец 02.
Бенуа д'Юбер. 1 августа 2002 года. Париж
Крошку Брюн увезли вовремя. Бенуа проводил взглядом исчезнувший за поворотом рю[1] Друо маленький серебристый «Смарт», удовлетворенно кивнул и начал снимать ботинки с роликовыми коньками. Сунул их в рюкзак, надел сандалии, вынутые из того же рюкзака, поднялся с бордюра, на котором сидел, и подошел к двери подъезда.
Надо было еще кое-что доделать. Прописную истину: если хочешь, чтобы все было сработано как надо, сделай это сам, – Бенуа уже давно усвоил. И хотя в этом деле он был правой рукой босса и вполне мог оставаться в роли наблюдателя, всегда лучше подстраховаться.
Набрал код, вошел в крытый дворик, уставленный кадками с фикусами и пальмами. Было тихо, пахло сыростью. Из крана в стене капала вода в позеленевшую от времени пасть льва – раковину.
Бенуа машинально завернул кран потуже: он не выносил звука падающих капель, – и только тут сообразил, что означает этот неплотно завернутый кран и влажный пол: здесь недавно поработала уборщица. Этот кран и был предназначен для того, чтобы она набирала воду. А когда-то, давным-давно, еще в позапрошлом веке, когда этот дом только что был построен, жильцы (вернее, их прислуга) набирали здесь воду для собственных хозяйственных нужд. Тогда квартиры на верхних этажах ценились гораздо дешевле, чем на нижних: именно потому, что приходилось затаскивать тяжеленные ведра с водой и углем по узкой, извивающейся лестнице. Лифтовые шахты в ту пору еще не поставили. Это сейчас в первых-вторых этажах жить практически невозможно из-за непрестанно снующих под окнами машин (а по ночам Париж вообще превращается в одну огромную автостоянку), но в те времена квартиры внизу были как раз самыми дорогими.
У Бенуа не было ключа от лифта, и он уже приготовился тащиться наверх пешком, однако все же потянул дверцу – просто наудачу. Она открылась.
Бенуа кивнул. Если лифт внизу, значит, когда девушку увозили, здесь никого не было, никто после этого не поднимался наверх. Очевидно, уборщица успела уйти и ничего не видела. Хорошо, если так! Большая удача, что жильцы этого симпатичного старого дома сочли, что консьержка для них – слишком дорогое удовольствие, и отказались от ее услуг. Теперь за чистотой в подъезде следят они сами, а уборщицу через день присылает бюро обслуживания. По опыту Бенуа знал, что женщины каждый раз приходят другие, а значит, они плохо знают жильцов. И есть шанс самому проскочить незамеченным при случайной встрече, надо только держаться понахальнее.
Этого умения ему не занимать, однако держаться понахальнее особо было не перед кем. Бенуа вошел в лифт, вытянулся в тесной-претесной, ну максимум на двоих рассчитанной кабинке, обитой красным вельветом. Полное ощущение, что ты находишься в коробочке для кольца. Наверное, крошке Брюн трудновато приходится в этом лифте! Впрочем, крошкой ее в последнее время можно было назвать только с ухмылкой: с таким-то животом! Да и ее «Смарт» не рассчитан для беременной женщины. С другой стороны, наверное, когда она покупала эту модную недорогую машину, не рассчитывала, что дела с этим русским у нее зайдут столь далеко. Вот смешно, что девушка навешала на себя столько проблем только оттого, что связалась с иностранцем! Впрочем, те девки, которые якшались с бошами во время войны, – шоколадницы, их обзывали шоколадницами, потому что они продавались за плитку шоколада! – тоже заимели массу неприятностей, еще и побольше, чем крошка Брюн. Этой-то дурочке ничего серьезного не грозит, особенно если будет вести себя благоразумно. Ну, в крайнем случае натерпится немного страху... А вот шоколадницам приходилось куда хуже. Случалось, им даже обривали головы – совершенно как ведьмам в старину, перед тем как отправить их на костер.
У какого-то букиниста на берегу Сены, напротив Пон-Неф, Бенуа видел на лотке такую гравюру: ведьму ведут на костер, – и почему-то надолго застрял перед ней. Уж очень красивая была ведьма! Чем-то походила она и на крошку Брюн, и на Софи Марсо, которая безумно нравилась Бенуа. Между прочим, крошка Брюн и так носит суперкороткую стрижку, ей и брить ничего не придется в случае чего. Разве что лобок, но какое Бенуа дело до Брюн, пусть о ее лобке заботится ее русский! Короче, классная девочка была изображена на той картинке, просто супер, жаль, что все для нее в жизни кончилось жаркими объятиями костра... Бенуа отчего-то даже возбудился, пока смотрел на ту картинку, уже собрался купить ее, однако взглянул на цену – и не поверил своим глазам: шестьдесят евро! Это же бред! Во франках, что ж, выходит вообще триста шестьдесят?! Как и многие французы, Бенуа еще не отвык пересчитывать цены на старые, канувшие в Лету деньги. Безумие – тратить такую уйму деньжищ на какую-то картинку, пусть даже с хорошенькой девчонкой. Цена для «новых русских», честное слово!
Бенуа усмехнулся, вспомнив, что одного из таких «новых русских» ему предстоит сегодня встречать в аэропорту Шарль де Голль. Конечно, он не бросится к этому парню с распростертыми объятиями. Наоборот, постарается не попасться ему на глаза. Постоит в сторонке, убедится, что дорогой гость (ну очень дорогой! практически бесценный!) прибыл благополучно. Потом сядет с ним в один автобус... Строго говоря, этот тип скоро смог бы позволить себе не только взять такси из Шарль де Голль, но и потребовать доставить ему прямо в аэропорт новехонький «Мерседес» – пусть бы и непосредственно с завода, перевязанный голубой ленточкой! Но весь фокус в том, что он ничего пока не знает о нежданно свалившихся на него безумных деньгах и, если повезет, не узнает о них никогда, и поэтому, даже исполнив то, чего от него хочет Бенуа, он не обеднеет, потому что невозможно потерять то, чем ты никогда не владел!
Лифт остановился. Бенуа вышел на площадку, отпер дверь. Ему стоило немалых трудов заполучить ключи, чтобы сделать дубликат.
Вошел, оглядел квартиру. Пожал плечами. Как только можно жить в окружении такого множества картин, висящих одна над другой? Разве что на потолке их нет. И были бы хоть путевые постеры со сценами из знаменитого мюзикла «Нотр-Дам-де-Пари» или хоть гравюры вроде той, с красивой ведьмой, – еще понятно, так нет же: какие-то мостики под деревьями, разливы рек, морские пейзажи, крестьянки с охапками хвороста за спиной... И все картины – сплошь старье, едва различишь, что там на них намалевано. Неужели эти темные квадраты в бронзовых рамах не наводят смертную скуку на крошку Брюн? Ведь она еще совсем молодая, двадцать пять, разве это возраст? Бенуа тоже двадцать пять. Он бы умер в окружении этого старья! Впрочем, и квартира, и вся эта антикварная рухлядь принадлежат не самой крошке Брюн, а ее родителям, которые путешествуют по Южной Америке, так что девчонке просто некуда деваться, приходится жить в этом музее.
Вот именно – всему этому хламу место в музее! Будь воля Бенуа, он бы этакую рухлядь не напоказ в витринах антикварных лавок выставлял (а ведь там это стоит несусветно дорого!), а распихал бы в Лувр, Версаль, Фонтенбло и всякие такие никому не нужные дворцы. Конечно, может быть, там и своего старья хватает, Бенуа ни в Лувре, ни в других подобных местечках не был, не знает. А что ему делать, скажем, в Лувре?! Единственное, что есть путевое в старинной каменной громаде, – так это стеклянная пирамида в центре двора. Современное строение. На него посмотреть приятно, ничего не скажешь. И на здание Новой Оперы на площади Бастилии: легкое, изящное, насквозь прозрачное сооружение. Центр Помпиду – тоже симпатичный домик, весь обвитый снаружи трубами, а вообще Париж Бенуа не нравился с самого детства: этакое нагромождение зданий, и все в каких-то финтифлюшках, все тяжелые, громоздкие, человеку невозможно дышать, взгляд положить не на что! Конечно, в Двадцатом округе, где он живет, не то, что здесь, в буржуазном Девятом, там-то воздуху побольше, здания попроще, а все равно – их чрезмерно много. Но если с этим русским все получится как надо, Бенуа получит достаточно денег, чтобы построить себе дом, какой он захочет. Конечно, это будет не нагромождение металла, не замок какой-нибудь паршивый. Нет, правду говорила мать, что аристократическая приставка «д'« приклеилась к их фамилии случайно, по ошибке какого-нибудь писаря. Нужна она Бенуа, как бородавка на носу ! Всякие пережитки аристократизма он ненавидит, как его предки, которые, определенно, были в первых рядах санкюлотов[2], разбиравших по камушку Бастилию. Когда Бенуа разбогатеет, вокруг него будет только самый наимодерновейший модерн. Стекло – это будет одно сплошное стекло, такая же пирамида, как в центре Лувра. И вокруг – пустынный океанский берег...
Но до этого еще далеко. Сначала надо закончить все здесь, потом поехать в аэропорт Шарль де Голль. Дел море!
Он взглянул на часы, стоящие на каминной полке: фарфоровая девчонка с распущенными волосами, в широченных юбках, ее обнимает парень, одетый столь же нелепо. Ну и штаны! Вот уж кого санкюлотом не назовешь – напротив, штанов у него слишком много. Небось, когда приспичит, заблудишься, отыскивая в таких штанах свои причиндалы! Вот поэтому вид у парня такой, словно он не знает, что делать со своей девчонкой.
Вдобавок его от девчонки отделяет огромный циферблат. То-то фарфоровая овечка, лежащая у ног барышни, поглядывает на кавалера с таким ехидным выражением: ничего, мол, тебе не обломится, простак!
Ага, время поджимает. Автобусы в аэропорт идут от Опера каждый час, остановка в десяти минутах ходьбы, а на роликах и вообще пять. Жаль, нельзя катнуться в аэропорт на роликах, Бенуа настолько свыкся с ними, что, кажется, скоро разучится ходить. Лучшие минуты в его жизни – когда он демонстрирует слалом на роликах на Пти-Пон, рядом со знаменитым собором Нотр-Дам. Когда Бенуа на коньках, ему ничего не нужно. Только ветер и скорость. Заставьте его запихать свое длинное, метр девяносто, тело в «Смарт»... да хоть бы и в «Мерседес», хоть бы и в «Пежо» последней модели – он просто умрет! Увы, увы, придется тащиться в автобусе, потому что время не ждет. Ему надо будет присмотреться и к другим пассажирам, прилетевшим вместе с тем русским: вдруг среди них отыщется какой-нибудь лох, у которого можно незаметно тиснуть документы. Бенуа еще две недели назад получил запрос на хороший, надежный паспорт с русским именем. Возраст около тридцати, без особых примет. Если сегодня повезет...
Но пока надо покончить с основным делом.
С чего бы начать? Он огляделся, прикидывая, потом подошел в каминной полке, взял часы и подмигнул парню, который вот уже годы, а то и века не знал, что делать со своей девчонкой. Как говорится, бон кураж![3] Бенуа поднял часы повыше, а потом разжал руки и грохнул эту парочку об пол. И овечку туда же!
Валерия Лебедева. 26 июля 2002 года. Москва
А стоит только вспомнить, как все хорошо начиналось...
Визу ей дали практически мгновенно. Ну что такое три часа ожидания в симпатичном и удобном, исключительно кондиционированном холле посольства? И дали визу, что характерно, без всяких каверзных вопросов, а ведь Лера уже готовилась объяснять то, что объяснить невозможно, и уныло подыскивала максимально правдоподобные доводы.
Традиционный вопрос: почему мадемуазель Николь Брюн прислала вам приглашение? Кто она вам?
Ответа толкового нет. А придумать можно – какой угодно!
К примеру, такой: Николь – дальняя родственница Леры – вдруг решила восстановить узы, прерванные Отечественной войной (Октябрьской революцией, войной 1812 года, Великой французской революцией, Столетней войной, Первой Пунической войной – нужное подчеркнуть!). Лера могла бы порассказать несчетное количество душераздирающих подробностей того, как эти самые узы были прерваны, их хватило бы на дамский роман, а то и на целый сериал! В конце концов, ее профессия в том и состоит, чтобы сочинять дамские романы. Но штука в том, что историю об узах суровые господа из посольства вряд ли сочли бы не то что максимально, а даже мало-мальски правдоподобной. И ее очень просто проверить и выяснить, что у Николь Брюн нет и не было никаких родственников в России. Ее прапрадедушка и прапрабабушка не бежали от большевистских зверств, упрятав под прапрабабушкину нижнюю юбку энное количество бриллиантовых подвесок... Да и во время Отечественной войны никто из предков Николь не был угнан в концентрационный лагерь на территории Франции, никто не сбежал оттуда, никто не вступил в отряды легендарных маки и не принял героическое участие в Резистанс, то есть в Сопротивлении. Неведомо, конечно, как там насчет Пунической войны, однако в ближайшем приближении у мадемуазель Брюн не обнаруживалось никаких родственных связей с русскими, а значит, Валерия Лебедева ей никакой родственницей быть не может. Конечно, можно сразу назвать истинную причину, однако Валерия очень сомневалась, что после этого ее вообще когда-нибудь впустят во Францию. Да и, как это весьма часто бывает, правда выглядела совершенно невероятной.
Молчание – золото, это она давно усвоила. Вот и теперь: промолчала – и получила визу. И вышла из посольства вся такая окрыленная, и даже дешевый билет на чартерный рейс успела купить в кассах «Аэрофлота» на Октябрьской площади, буквально в пяти минутах ходьбы от Казанского переулка, где находился визовый отдел, и ринулась в издательство...
Нам известно, что случилось дальше, а еще нам известно, что до Краснопресненского универмага Лера не дошла.
Нет, ее не остановила бандитская пуля, или террорист, берущий в заложники всех подряд, или милиция, разыскивающая этого террориста, или нечто подобное. Просто Лера ощутила, что преждевременно начавшийся в ее организме процесс набирает силу, и поняла, что за оставшиеся до универмага сто метров ее платье приобретет совершенно неприличный вид. Огляделась безумными глазами – и вдруг увидела шагах в десяти от метро двухэтажное строение с надписью «Женская одежда».
Покрепче стискивая коленки, Лера просеменила до магазина и походкой девственницы принялась подниматься на второй этаж, куда вели указатели: «Роскошное белье» и «Платья! Платья! Платья!».
Сейчас она была готова напялить на себя даже те панталоны, которые некогда, во времена почти незапамятные, какой-то французский киноактер купил в Москве и привез на потеху парижанкам, чтобы продемонстрировать, что же носят под платьями многострадальные жительницы Страны Советов. Однако белье в этом магазинчике оказалось и впрямь роскошным. Цены – тоже... Самые дешевенькие трусишки стоили триста рублей! Но Лере было не до того, чтобы считать деньги. Она и не стала их считать – и была вознаграждена любезностью продавщицы, которая простерла свою доброту до того, что Леру пустили в примерочную переодеться, принесли бутылку минералки без газа, несколько полиэтиленовых пакетиков и пачку салфеток – понятно для чего. Женщина женщину всегда поймет – если при этом речь не идет о борьбе за мужика. То, что используется конкретно в критические дни, Лера успела прихватить еще на лотке в метро, поэтому она вышла из примерочной почти обновленным человеком. «Почти» потому, что по-прежнему прижимала к животу портфель, прикрывая его.
Тысячу раз поблагодарив милую девушку и назвав ее ангелом, Лера ринулась по коридору в соседний отдел – тот самый, где в изобилии предлагались платья.
И вот тут-то она убедилась, что реклама частенько лжет – и безо всякого стыда! В основном здесь были не «платья, платья, платья», а польские блузки и юбки редкостной уродливости и безумной цены. Платье сорок шестого размера – то есть Лериного – оказалось только одно, да и то это был сарафан. Простенький, синенький такой, типа легкой джинсы, очень красивый, с косой кружевной прошвой на подоле, он безумно шел к переменчивым серо-зелено-голубым Лериным глазам. Имел сарафанчик всего лишь два недостатка. Во-первых, он был на тонюсеньких лямочках, из-под которых неэстетично торчали белые кружевные бретельки Лериного бюстгальтера. Вторым недостатком – самым крупным! – была цена, ибо стоило незамысловатое рукомесло итальянских мастеров прет-а-порте всего-навсего три тысячи девятьсот рублей.
Сто тридцать евро!
Так, на минуточку...
Говорят, утопающий и за соломинку хватается, но в данном случае соломинка оказалась очень сильно позолоченной. Однако Лере уже попала вожжа под хвост! Она заплатила за сарафан и, больше не снимая его, только выхватив из-под него неудачный лифчик, ринулась, тряся грудями, обратно в «Роскошное белье».
Продавщица, видать, здорово наскучалась без работы, а может, она и вправду была Лериным ангелом-хранителем, временно сошедшим на землю, чтобы выручить попавшую в нужду подопечную, потому что новую Лерину проблему приняла так же близко к сердцу, как и предыдущую. И следующие четверть часа прошли в упоительных примерках всех синих и голубых бюстгальтеров третьего размера, какие только отыскались в отделе. Больше всего понравился Лере нежно-голубой лифчик, в котором ее бюст как-то невероятно приподнялся и выпятился вперед.
– Такой красивой груди у меня еще никогда не было! – с детским восторгом воскликнула Лера, на что продавщица с законной гордостью ответила:
– Что ж вы хотите, это же «балкон»!
Да, на балкон все это в общей сложности и впрямь походило здорово, и Лера с восторгом смотрела на себя в зеркало, в очередной раз ощутив бесспорность поговорки «Все, что ни делается, – к лучшему!» и правильность своих жизненных установок, принуждающих ее выискивать крупицы здравого смысла во всех, даже самых бессмысленных каверзах судьбы.
Вот не случись с ней такой жути, не испорти она свое белое платье, разве обогатился бы ее гардероб таким вот несусветным сарафанчиком, прелестными трусишками да еще и «балконом»?! Никогда в жизни!
Тот довод, что гардероб-то обогатился, однако сама она изрядно обеднела (на пять тысяч рублей в общей сложности!), Лера отмела как несущественный.
Теперь перед ней стояли две проблемы. Первая – как можно скорей попасть в издательство, чтобы, не дай бог, не опоздать на встречу с Фрау. Вторая – купить по дороге мыло из желчи, на худой конец – «Фэйри» и попытаться-таки отстирать в издательском туалете белое платье.
Да, пора бежать.
Лера снова и снова рассыпалась в благодарностях перед милейшей продавщицей, когда в дверях вдруг возникла темпераментная брюнетка:
– Анжела, я пойду покурю, присмотри там за моим отделом, ладно?
Мать честная, да ее и зовут вдобавок Анжелой! Все-таки и впрямь подфартило встретиться с ангелом-хранителем!
Распрощавшись и пожелав Анжеле успеха на земле и на небесах, умиленная Лера отправилась в издательство.
Брюнетка курила на ступеньках, причем не сигарету, а сигареллу, да еще на редкость вонючую. Лера отвернулась от дыма и невольно глянула в окно. И споткнулась, увидав мужика, маявшегося на пятачке неподалеку от магазина и разглядывавшего выходящих женщин. Особенно цеплялись его взгляды к тем, кто был одет в белое, а таких, учитывая жарчайшую погоду, оказалось нынче немало.
Само по себе все это оставило бы Леру совершенно равнодушной, однако дело заключалось в том, что мужик был ей вполне знаком. В том смысле, что она не знала, как его зовут, однако успела уже усвоить, что это – натура чрезвычайно человеколюбивая, заботливая: добрый самаритянин в чистом виде! Ну да, это опять был тот самый дядька – темноглазый шатен из метро!
Вот так номер...
Это ж надо запасть до такой степени на женщину в запачканном платье! Извращенец какой-то. Но продолжать знакомство с ним ей ни в коей мере не хотелось. Не ко времени это, во-первых, а во-вторых, сейчас совсем не стоит осложнять свою личную жизнь какой-то посторонней, пусть и кратковременной связью. Лерина судьба в этом смысле уже практически решена, шаг вправо, шаг влево... ни к чему все это! Как бы половчее проскользнуть мимо неожиданного поклонника?
Может, вернуться к Анжеле и попросить ее еще разок исполнить свои ангельские функции? В том смысле, чтобы вывести незадачливую подопечную из магазина по какой-нибудь запасной лестнице?
Поразмыслив, Лера, однако, решила своей небесной покровительнице больше не докучать. Во-первых, надо и совесть иметь. Во-вторых, запасной лестницы в этом зачуханном магазинишке, может статься, и нету. А в-третьих, она совершенно забыла, что переоделась! Как бы ни запал на нее этот мужик, зачем бы ее ни выслеживал, он вряд ли догадается, что Лера зашла в магазин переодеться. То-то он столь внимательно провожает взглядом каждую женщину в белом! Лера же теперь – в бледно-синем. Типа, в голубом. Почти по Есенину: «Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю в голубом!» И если еще подобрать волосы, заколов их на затылке, и надеть большие голубые очки, которые лежат у нее в сумке, то опознать Леру будет затруднительно.
Она мгновенно изменила прическу, спряталась за очками, даже индийские серьги в виде позолоченных ракушек сняла (вдруг внезапный поклонник их приметил?), а потом, опустив голову и ссутулившись, ринулась из магазинных дверей.
Все-таки Анжела, очевидно, оказалась вполне профессиональным ангелом-хранителем, потому что продолжала охранять Леру даже без ее просьбы. Так оно, строго говоря, и должно быть! Именно в ту минуту, когда наша героиня готовилась пройти самую опасную зону, в кармане у самаритянина зазвонил телефон.
– Алло! – раздраженно крикнул он, не отрывая глаз от двери магазина, из которой (вот дурак-то!) Лера давно уже вышла. – Да, слушаю! Нет, еще нет.
Неизвестно почему Лера замедлила шаг, хотя ей бы, по-хорошему, следовало бежать со всех ног к метро, пока внимание самаритянина было отвлечено от нее.
– Да не мог я ее пропустить, – рявкнул в эту минуту означенный самаритянин. – Шляется небось по отделам. Как только выйдет, я ее сразу... Погоди, вон, кажется... Нет, не она. Тетка похожая, платье совершенно такое же, но не она.
Лера невольно оглянулась. Из магазина выходила рыжеволосая долговязая особа – то ли девица-перестарок, ли молодящаяся дамочка бальзаковских лет, – облаченная почти в такое же беленькое льняное платьице, как то, что лежало сейчас в Лериной сумке.
«Тетка похожая?! Ах ты!..» – несколько мгновений Лера была переполнена негодованием, для других чувств просто не оставалось места. Ну уж волосы у нее не мотаются вот так бестолково по плечам, а ниспадают на них красивыми волнами! И ноги не кривые: может быть, самое красивое во всей ее фигуре – это ноги! И она гораздо худее, эта тетка точно пятидесятого размера, а у Леры все-таки сорок шестой.
Но тут приступ возмущения схлынул, и до нее начал доходить основной смысл речи самаритянина.
«Как только выйдет, я ее сразу...»
Что?
Окликну? Провожу? Остановлю? Напугаю? Убью? Застрелю-зарежу-заколю-оторву голову?
Отчего-то в голову вползала исключительно террористическая терминология. Теперь Лера даже оглянуться боялась на темноглазого самаритянина, чтобы, не дай бог, не привлечь его внимания. Неслась к метро, сколько хватало прыти, а сама ломала голову в полной растерянности: так это что, не внезапное ошаление от ее несусветных прелестей произошло с мужиком? Скорее полная противоположность ему, если он мог сравнить ее с той дурацкой теткой! И почему он с кем-то советуется, как поступить с Лерой? Кто еще в курсе их мимолетной встречи? И почему сей неизвестный так интересуется встречей, что самаритянин докладывает ему о своей слежке?
Лера влетела в двери метро, ринулась к турникету, потом вынуждена была вернуться к кассе – купить билет, потом наконец-то вскочила на эскалатор и побежала вниз, ибо лестница-чудесница ползла слишком медленно, а спину словно жгло каленым железом, а в висках так и стучало тревожное: «По-че-му?! По-че-му?!»
Опомнилась она только в вагоне и обнаружила, что впопыхах заскочила в поезд, идущий в противоположном от «Баррикадной» направлении. А впрочем, это не страшно, ну доедет до «Пушкинской», там пересядет на Горьковско-Замоскворецкую линию. Разницы никакой. Однако надо взять себя в руки, не то заедешь в этой безумной Москве бог весть куда, а времени до встречи с Фрау осталось уже с гулькин нос.
Успокойся, сказала себе Лера. Все равно ничего не поймешь в создавшейся ситуации, так что лучше не дергайся. Это жизнь, а не дамский роман, в которых ты разбираешься не глядя. С жизнью дела у тебя обстоят посложней. Только зря накрутишь себя домыслами, поэтому забудь, забудь сейчас обо всем: о самаритянине, о его странном разговоре, о волчьем выражении, промелькнувшем в темных глазах, о злобе и раздражении, которые ты уловила в его голосе... Забудь! Помни только о Фрау. О том, что будешь говорить в защиту своего романа. А потом, по дороге домой, в Нижний, лежа на вагонной полке, ты как следует обдумаешь случившееся.
А скорее всего, постараешься забыть эту историю, отогнать от себя, как отгоняешь все непонятное, неприятное, ненужное. И зачем, зачем, в самом деле, думать о тревожном? Совсем скоро, если все сложится хорошо, ты отряхнешь с ног прах отечества...
Так не по барабану ли тебе все русские самаритяне на свете, будь они фанаты белых платьев или просто-напросто опасные маньяки?
Данила Холмский. 30 июля 2002 года. Нижний Новгород
Он глазам своим не поверил, увидев наконец-то «Автолайн». Уж и не ждал, что тот когда-нибудь появится. В Нижнем Новгороде транспорт после десяти вечера – вообще явление редкое, а уж на этой автозаводской окраине – и вовсе уникальное. Данила думал, придется выбрать одно из двух: либо трюхать домой, на Советскую площадь, на своих двоих, либо прилечь до утра под каким-нибудь кустиком, на свежем воздухе. Благо ночью замерзнуть ему не грозило по причине неутихающей жары. Другое дело, что воздух в Нижнем в последнее время трудно назвать свежим: он был насквозь пронизан дымом и отчетливо отдавал запахом горящей помойки. На самом деле это горели торфяники за Волгой, совсем близко. Горящие торфяники, если кто не знает, пахнут помойкой. В верхней части города было еще так-сяк, там, на горах, ветер порою сдувал дым, а здесь, под автозаводскими кустами, к утру превратишься в основательно прокопченный мясной продукт.
Впрочем, у Данилы имелся и третий вариант! Вернуться в дом, откуда он только что вышел, и попроситься на ночлег в одну из квартир, в которых он весь вечер проводил опрос: будете ли вы участвовать в выборах мэра, а если да, то за кого из шести кандидатов пойдете голосовать, и почему именно за этого, и чем вам не угодил мэр предыдущий, и почему вы уверены, что следующий будет лучше, и сколько вам лет, какого вы пола, и как вас зовут, и какие газеты вы предпочитаете читать, и кому из нижегородских политиков доверяете, а с кем даже рядом не сядете, – ну и всякая такая мутата, интересующая неведомых социологов, пиарщиков и прочий аналогичный народец. Данила и множество ему подобных молодых людей и девиц, желающих подработать, шлялись по домам в разгар предвыборной кампании и принуждали людей (вернее, очень любезно умоляли их) ответить на вопросы анкет. Иногда это получалось, иногда не очень.
Нынешний вечер, к примеру, выдался для Данилы удачным. Его никто не послал на три буквы, никто не крикнул: «Будьте вы все прокляты!», никто не затеял бесплодной дискуссии на тему: «А на хрена мне все это нужно?» Люди попались как один приветливые, беда только, любопытные не в меру: отчего-то личность анкетирующего вызывала у них куда больший интерес, чем персона будущего градоначальника. Данилу многие даже жалели: «Надо же, им там выборы, знают только деньги народные тратить, а молодому человеку приходится ноги бить по такой жаре!» То, что некоторая часть этих самых денег осядет в карманах многого народа, обслуживающего выборы, в том числе и персонально Данилином, он не афишировал. Изображал этакого самоотверженного волонтера. Это выглядело трогательно, поэтому на его вопросы отвечали-таки, а потом приглашали пройти в комнаты, присесть отдохнуть, уговаривали поужинать, выпить чаю, вина, пива, даже самогонки.
Дважды Данила не устоял: перед пирогами одной бабульки, безумно похожей на его собственную бабушку, даже и пироги у нее были такими же обалденно вкусными, как у бабы Кати, и перед котлетами веселой молодой супружеской пары. Строго говоря, именно поэтому он и задержался так долго в этом доме, что дважды поужинал. Зато он устоял перед весьма недвусмысленными намеками очень сильно перезрелой дамы со жгуче-черными волосами, черными же глазами и непомерно толстыми, ну прямо как окорока, руками. Вообще дама была преизрядного объема, Данила запросто мог задохнуться в ее объятиях, словно младенец – в чрезмерно пышной и мягкой перине. И она, будто нарочно, называла его «мой мальчик»... А его, пардон, мужской орган она, наверное, называла бы «наш дружок»!
Собственно, Данила ничего не имел против экстремалки, и хоть вел весьма сдержанный образ жизни одинокого двадцатисемилетнего психолога-консультанта, даже в его высокодуховной жизни случались более чем материальные прорывы. Причем возрастная амплитуда его связей оказывалась порой очень размашистой. Но вот этакие шумно дышащие особы были совсем не в его вкусе. Вдобавок ее толстенные руки... Короче, он принял девственно-невинный вид и вел себя так, словно не понимал не только намеков, но даже и открытого текста.
А ведь, вернись он сейчас и попроси приюта, дама будет просто счастлива! Вот только поспать рядом с ней вряд ли удастся. Все время будешь прикидывать, задавит она тебя в объятиях или пощадит и отпустит живым.
Нет уж, лучше пешком идти!
И тут же его целомудрие было вознаграждено появлением «Автолайна», который, правда, сначала воровато прошмыгнул мимо одинокой фигуры на остановке, но потом был тронут безумной попыткой Данилы догнать и перегнать удаляющуюся машину – и остановился.
В салоне было практически пусто, за исключением мужика в мятых белых брюках и бордовой майке, спящего на угловом сиденье и выдыхавшего в душный, перегревшийся за день салон невероятное количество перегара.
– Тебе куда? – спросил водитель, принимая от Данилы пятирублевую монету.
– До Советской площади.
– До конечной, значит? Тогда я пойду без остановок.
– Ради бога, – охотно разрешил Данила, поудобнее устраиваясь на трех совмещенных сиденьях.
Удалось прилечь, однако вытянуть гудевшие ноги не получилось. Ну и ладно, это нисколько не помешало ему мгновенно вырубиться, обняв собственные коленки и прижав к груди портфельчик, набитый анкетами.
Господи, чудилось, только-только смежил глаза, даже ни одного сна не мелькнуло в голове, а уже грянул трубный водительский глас:
– Эй, мужики, у меня ведь тут не ночлежка, меня тоже жена ждет в койке, давайте-ка выметайтесь!
Данила открыл глаза, приподнялся, глянул в окошко, а потом зажмурился, удивляясь, насколько разительно все изменилось в мире, пока он мотался по Автозаводу. Вроде бы никогда не было на Советской площади высоченного трамплина для прыжков на лыжах. Неужели успели выстроить? Когда?! Или это не Советская площадь?
– И где это мы? – спросил Данила.
Оказалось, на Сенной, которая, как известно, расположена от Советской площади на преизрядном расстоянии. Водитель, по неизвестным причинам, решил не ехать домой, а переночевать у двоюродного брата, который жил около татарской мечети. Пассажира он предоставил его собственной судьбе.
Данила пожал плечами и обреченно начал выбираться из «Автолайна». В наше время бессмысленно спорить даже с водителями раритетных государственных автобусов, а уж с частными автолайнщиками... На них и вовсе нет никакой управы. Поэтому Данила безропотно спрыгнул на землю и, чуточку покачиваясь со сна, шагнул вперед, прикидывая, каким путем короче добраться до дому.
– Дружка своего забери, – скомандовал шофер.
Первая мысль, пришедшая в голову Даниле, была такая неприличная, что он покраснел и невольно взглянул на свою ширинку. С «молнией» все было в порядке, и он перестал краснеть.
– Какого еще дружка?
– Да вон того, храпящего.
Данила заглянул в салон и обнаружил, что мужик в белых штанах все так же спит в дальнем углу, только свалился с сидений на пол, но и от этого не проснулся, а только начал с подвывом храпеть.
– Да какой он мне дружок, я его знать не знаю, – удивился Данила.
– Как не знаешь? Вы же вместе сели на Автозаводе.
– Да вы что? Когда я сел, он уже спал тут!
– Ладно врать-то! – возмутился водитель. – Я отлично помню, как вы садились на Маршрутной. Пить надо меньше, понял? Не умеешь – не берись, а то всю память пропьешь!
Данила начал объяснять, что у него всю неделю не было времени не только напиться, но даже перекусить как следует, вот только сегодня и наелся наконец, а где находится улица Маршрутная, он не имеет никакого представления, но водителю все это показалось глубоко неинтересным. Он перебрался через спинку своего сиденья в салон, сгреб спящего за плечи, подтащил к дверце, вывалил его на землю, как куль, а потом задвинул дверцу изнутри, снова перелез через спинку сиденья, сел за руль, завел мотор и, обогнув площадь, укатил в глухие переулки возле мечети.
Данила какое-то время только и мог, что смотрел вслед машине и вслушивался в удаляющийся рокот двигателя. Вроде бы давно не мальчик и ко многому успел в жизни привыкнуть, однако вот такие прибамбасы человеческой натуры не переставали его изумлять. Одно из двух: или он ненормальный, или этот водила какой-то нелюдь. Надо же так: выкинуть пассажира из салона, оставить беспомощного, пусть и пьяного, человека посреди дороги, а самому сделать ноги!..
Данила, покачивая головой, побрел было через дорогу, мысленно готовя себя к не менее чем сорокаминутному марш-броску до Советской площади, как вдруг остановилcя. Остановиться его заставила мысль: а ведь если он сейчас уйдет и оставит своего невольного товарища по несчастью валяться на земле, то тем самым как бы уподобится «нелюдю» шоферюге...
Он мысленно проклял свои чрезмерно завышенные моральные установки, поборолся несколько мгновений с собственной натурой, но поделать с ней так ничего и не смог. Вернулся к лежащему, присел над ним на корточки и осторожно потряс за плечо:
– Послушайте...
– Слушаю вас, – неожиданно отчетливо и ясно произнес человек. – Говорите, записываю.
Это последнее словечко живо убедило Данилу, что чудес не бывает – особенно чудес внезапного отрезвления. Конечно, незнакомец не пришел в чувство – просто заговорил во сне.
– Послушайте, вы можете встать? – безнадежно спросил Данила, не ожидая ответа, и чуть не упал сам, услышав вполне членораздельное:
– Надо попробовать.
Тут же Данила увидел блеснувший открывшийся глаз и с облегчением вздохнул: чудеса все-таки случаются. Повезло, честное слово! Пьяный проспался и начал что-то соображать. Поэтому Данила охотно помог копошащемуся на земле человеку подняться и не возражал, когда тот, в попытке удержаться на ногах, всей тяжестью навалился ему на плечо.
Здесь следует сказать – предваряя некоторые события, которые произойдут в дальнейшем, – что Данила Холмский был парень довольно-таки образованный: все-таки он не родился бегуном-агитатором и, что характерно, не собирался умереть в этом качестве. Он работал психологом-консультантом на телефоне доверия, а агитатором просто подрабатывал, чтобы оплатить заочную учебу на психологическом факультете университета, квартиру, которую снимал (родом Данила был из Богородска и собственной жилплощадью в губернском центре пока не разжился), ну и вообще – приодеться, съездить куда-нибудь в отпуск, купить подарочки любимым маме и бабушке... В общем, Данила Холмский был человек скорее хороший, чем плохой, скорее умный, чем глупый, но при многих бесспорных достоинствах у него был один весьма серьезный недостаток: он не любил читать.
Нет, с обязательной психологической литературой все обстояло как надо, ее Данила поглощал пачками, однако что касается книг как сокровищ общечеловеческих ценностей... В школе по литературе у нашего героя была развалистая троечка, сочинение на вступительных экзаменах он умудрился списать со шпаргалки, из Пушкина усвоил только метеопрогнозы: дескать, если буря периодически кроет небо мглою, то вскоре закрутятся снежные вихри. К «Мастеру и Маргарите» господин Холмский подступался трижды – и трижды отступался от этой великой книги, которую втихомолку начал считать скучнейшим произведением всех времен и народов... Что характерно, сказок Данила тоже не любил, а потому о приключениях Синдбада-морехода не читал. И, конечно, слыхом не слыхал о том, как сей храбрый мореход однажды необдуманно ответил любезностью на просьбу какого-то немощного старца подставить ему свое крепкое плечо... Нет, Даниле, в отличие от Синдбада, не пришлось сажать незнакомца на закорки и переносить через реку, да и стариком тот отнюдь не был, однако конечный результат и для Синдбада, который несчетное количество дней не мог избавиться от зловредного тунеядца, и для Данилы, взвалившего на себя в эту ночь ношу непосильную, оказался почти одинаков.
В этом «почти» кроется весь смысл дальнейших событий... но не стоит забегать вперед!
Короче говоря, Данила подставил свое плечо незнакомцу, который без этой опоры, несомненно, снова сверзился бы наземь. И они вместе сделали несколько шагов, после чего пьяница поинтересовался:
– А куда мы идем?
Строго говоря, этот на диво логичный вопрос должен был задать себе не едва проспавшийся человек, а трезвейший Данила. Этот последний же только и мог, что промямлил в ответ:
– Не знаю.
– А это какая улица? – спросил бывший пьяный.
– Вон там – Минина, – показал кивком Данила, потому что руки у него были заняты: одна поддерживала незнакомца, другая несла портфель с анкетами. – А там – Сенная площадь.
– О, класс! – восхитился незнакомец. – Пошли на Минина. Дом четырнадцать, квартира двадцать шесть.
– Вы там живете? – поинтересовался Данила.
– В том числе, – последовал загадочный ответ.
Впрочем, Даниле было не до того, чтобы задаваться какими-то там загадками. До дома посредине улицы Минина не очень далеко, это да, однако его собственный путь домой лежал несколько в другую сторону. Он так и объяснил проспавшемуся попутчику и даже принялся снимать с плеча его руку, однако обладатель этой руки начал без поддержки качаться, что былинка на ветру, и Даниле ничего другого не осталось, как снова сделаться подобием костыля.
Строго говоря, он вполне мог предоставить этого человека его собственной подпившей судьбе. Проще выражаясь, оставить его одного, пойти своим путем. И Данила знал, что на его месте так поступил бы каждый... пусть даже незнакомец незамедлительно свалился бы наземь и вынужден был бы продолжить путь на карачках. Но все дело в том, что после средней школы наш герой два года учился в медицинском училище, закончил его, потом даже умудрился поработать фельдшером на «Скорой». Происходило все это не в Нижнем, а в родимом Богородске, но суть дела, вернее, суть данной Данилой клятвы Гиппократа от этого не менялась...
«Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей[4] и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу. Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами. Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».
Ну и все прочее в том же роде.
Среди этого устаревшего извития словес, в наше время преобразовавшегося в суховатую и обтекаемую «Клятву врача», Данила и по сю пору считал необходимым неукоснительно исполнять два пункта: никому не отказывать в помощи и свято хранить врачебную тайну. Это уже принесло ему в жизни немало хлопот; судя по всему, должно было принести еще больше; однако он ничего не мог с собой поделать: покорно потащился по улице Минина, влача на себе незнакомца, который и пытался самостоятельно передвигать ногами, да только проку от этих попыток было мало.
Худо-бедно они добрели до дома номер четырнадцать, представлявшего нарядную «сталинку» в череде других, похожих на нее как близнецы-братья, вернее, сестры, ввалились в подъезд и двинулись вверх по широкой, просторной лестнице с такими удобными ступенями, что подниматься по ним даже с грузом на спине было гораздо приятней, чем налегке – по ступенькам «хрущобы»-пятиэтажки, в которой квартировал Данила. Он почти не заметил, как вознесся на четвертый этаж сам и втащил своего злополучного спутника.
Достигнув двери, Данила счел наконец Гиппократа вполне удовлетворенным и попытался ретироваться, однако несчастный пьяница вновь ослабел настолько, что нашему герою пришлось шарить по его карманам в поисках ключа – вернее, целой связки таковых, потом долго, с упорством взломщика-непрофессионала, подбирающего отмычки, искать, какими тремя ключами отопрутся три затейливых замка, потом перетаскивать хозяина через порог квартиры и волочь в комнату, так как того окончательно перестали держать ноги, он даже по стеночке не мог передвигаться, а вяло сползал по ней на пол...
Наконец-то незнакомец, с которым Данила уже практически сроднился, был свален в широкое кожаное кресло – часть красивейшего гарнитура, стоявшего в одной из трех комнат. Кроме дивана и двух кресел, в комнате имелись тумбочка с телефоном и тумба побольше – с телевизором. На телевизоре стояли удивительно красивые, на взгляд Данилы, часы. Похоже, чугунные. По недостатку начитанности он не идентифицировал фигуры с Хозяйкой Медной горы и своим тезкой-мастером, просто полюбовался на них, покачал головой из уважения к старине и подумал, что теперь-то клятву отцу медицины можно считать вполне исполненной. Пора бы и ноги делать, причем с чистой совестью.
Посмотрел в запрокинутое лицо хозяина (тот полулежал в кресле, умостив голову на спинку оного) и шагнул было к двери, однако под ногой предательски скрипнула плиточка паркета, и хозяин открыл глаза: совсем не мутные, неожиданно яркие, карие.
Наверное, у него настал очередной миг просветления и отрезвления, потому что и голос вновь зазвучал вполне четко:
– Куда собрался?
– Мне домой пора, – пояснил Данила, с неудовольствием услышав в своем голосе некую виноватость. За что ему, интересно знать, оправдываться перед этим пьянчужкой, из-за которого он потерял кучу времени?! Ну что за характер у него такой тряпичный? Это работа на телефоне доверия такой отпечаток накладывает: вечно тянет войти в чье-то положение и спасти несчастного просителя.
Что характерно, незнакомец даже и не просил ни о чем, а Данила его спасает да спасает, как нанятый!
– Слушай, принеси попить, а? – произнес в это время хозяин, и Данила мрачно кивнул: ну вот, дождался и просьбы!
Ладно, так и быть: этого типа ноги не держат, конечно, по-прежнему, а сушняк его долбит – можно себе представить, до какой степени!
– Где вода?
– На кухне бар-холодильник. И себе чего-нибудь налей, – уже другим тоном, не просительным, а скорее приказным, велел хозяин.
– Я не хочу пить, – буркнул Данила, раздраженно сунул свой портфельчик с анкетами в угол, к тумбочке, и пошел искать кухню. Ее вот именно что понадобилось искать. Данила обошел оставшиеся три комнаты, потыкался по углам коридора, пока не сообразил, что вход в нужное помещение почему-то находится в ванной.
Кухня надолго отбила у него способность к дальнейшему перемещению в пространстве. Такого разнообразия аппаратуры Данила не видел ни в какой «Бытовой автоматике». Причем если вся квартира свидетельствовала о явном пристрастии хозяина к ретро, то кухня была выдержана в модерново-эмалированно-хромированном стиле, здесь все сверкало, переливалось и ослепляло. А какая картина открылась в баре-холодильнике!.. Не то чтобы Данила никогда такого не видел... почему не видел? в витринах дороженных, ему не в подъем, винных лавок – сколько угодно! – однако вот так, живьем...
Короче, пробыл он на кухне долго, забыв начисто о просьбе хозяина и о собственной жажде, и, пожалуй, не скоро вспомнил бы об этом, однако вдруг услышал легкий хлопок дверей и спохватился. Пожалуй, хозяин все же вынул свое бренное тело из кресла и, мучимый жаждой, сам поплелся искать животворный источник.
Еще, не дай бог, упадет! Поднимай его потом!
Данила взял из холодильника бутылку «Ессентуков-17», своей любимой минералки, прихватил с вертящейся стеклянной полки два высоких хрустальных стакана с этикеткой, означающей, что в руках он держит не абы что, а шедевр богемских мастеров, и ринулся в комнату.
Навстречу своей судьбе ринулся.
Бенуа д'Юбер. 1 августа 2002 года. Париж
Все вышло не так, как предполагал Бенуа. Он уже покончил с этим маленьким дельцем на рю Друо и как раз катил на своих роликах к зданию Опера, чтобы сесть в автобус компании «Руаси Бас», которая обслуживала направление площадь Опера – аэропорт Шарль де Голль, когда в сумке у него зазвонил мобильник.
Звонила секретарша Себастьена, и лишь только Бенуа услышал ее переполошенный голос, как сразу понял, что план опять меняется.
Так и вышло.
Оказалось, ему надо будет встретить сразу двух русских. Одного по фамилии Понисофски, высокого блондина с голубыми глазами и надменным выражением лица, – оставаясь незаметным наблюдателем, как предписывалось с самого начала. И, возможно, второго... Возможно – потому что доподлинно неизвестно, вылетел ли он этим рейсом. Есть такая вероятность, однако уточнить не удалось. Скорее всего да – потому и возник пожар. Если это так, Бенуа следует встретить сего господина в буквальном смысле слова. То есть найти, узнать, представиться ему и принять под свою опеку. Потому что это был тот самый русский – драгоценный предмет всех их забот и хлопот.
– Бордель де мерд![5] – выругался Бенуа. – Да он же вроде бы только послезавтра должен был прилететь. Что за пожар такой?
– Ничего не знаю, – тараторила секретарша. – Себастьен позвонил из Медоны буквально пять минут назад, кричал как сумасшедший, что с этими русскими невозможно иметь дело, что они его заранее не предупредили о событии величайшей важности, что они даже толком не знают, летит этот человек в Париж или нет, что он, Себастьен, умывает руки и не желает участвовать в этом деле... Ну, ты знаешь, как он кричит, когда нервничает. А потом велел разыскать тебя, чтобы ты занялся этим типом и привез его к нему, Себастьену. Квартира-то для этого русского будет готова только через два дня.
– К Себастьену? – не поверил своим ушам Бенуа. – Да как можно?! Мы ж засветимся...
– А что делать? – последовал резонный вопрос. – В отель, что ли? Но русскому не следует мелькать ни по каким официальным каналам, ты и сам знаешь. Он нарочно настаивал на этом. Блюдет свое инкогнито, как невинность!
В голосе Себастьеновой секретарши прозвучало здоровое презрение нимфоманки к девственнице, и Бенуа понимающе ухмыльнулся.
– И все-таки не нравится мне все это, не следует везти его к Себастьену! – настаивал он.
– Ну хочешь, посели его пока что у себя дома, – ехидно посоветовала секретарша, а когда Бенуа пояснил, что именно думает об этом предложении, она захохотала и отключилась со словами: «Ну ладно, мне и свои дела надо делать!»
Вот уж правда, что «бордель де мерд», подумал Бенуа не без некоторой растерянности. Вы что же, мадам и месье, думаете, у меня тысяча глаз и тысяча рук? И, что характерно, тысяча ног?! Одного русского встречай и вези его в Медону, к Себастьену. За вторым следи и сопровождай его на рю Друо, а потом туда, куда он ринется, побывав в разгромленной квартире своей девчонки. У третьего русского вытаскивай бумажник с документами... Бенуа д'Юберу разорваться или как?
Впрочем, тут же Бенуа вспомнил, что третье задание ему совсем не обязательно выполнять самому. Главное, чтобы оно было сделано. Русским паспортом для последующей продажи может заняться кто угодно из его ребят, тот же Тьерри. Что касается встречи бесценного гостя, то он, очень может быть, еще и не прилетит. Плохо то, что Бенуа никогда его не видел, – только фотографию, ну и словесный портрет знает. Как бы не упустить!
А впрочем, все решаемо. Надо заскочить в одну маленькую лавочку вот здесь же, на углу, позади Галери Лафайет, и попросить набрать на компьютере нужный текст. И все: русский, который и сам не знает, кто его будет встречать, ни за что не пройдет мимо Бенуа, как только увидит на плакатике свои имя и фамилию. С тем другим русским по фамилии Понисофски, на которого Бенуа хотел просто полюбопытствовать, дела будут обстоять сложней. Не исключено, что его даже увидеть не удастся... Но и это ничего, тотчас попытался утешить себя Бенуа. В конце концов это любопытство рано или поздно будет удовлетворено, увидит он месье Понисофски, встретится с ним лицом к лицу – буквально завтра. Так что сегодня можно и потерпеть. Маршрут Понисофски заранее известен: он сядет в «Руаси Бас», доедет до Опера и отправится на рю Друо, в тот самый дом, откуда недавно ушел Бенуа и где его ждет сюрпризец не из приятных. Да, этого «рускова» не потерять даже при желании.
Он на рысях домчал до компьютерной лавочки, где владельцы скучали от отсутствия заказов, через пять минут вылетел оттуда и, на ходу сворачивая в трубочку лист бумаги с отпечатанным на нем текстом, помчался к Опера, как будто за ним черти гнались. Время поджимало!
А вот и остановка, вот и автобус – стоит наготове. Бенуа только успел заскочить на площадку, как дверцы за его спиной сомкнулись. Водитель – здоровенный араб – покосился на ролики, которые Бенуа не успел снять, качнул головой, но ничего не сказал: взял восемь евро, выдал билет, проследил, чтобы Бенуа его прокомпостировал. И молчал, и больше на пассажира не глядел: устремил все свое внимание на дорогу.
И правильно сделал, козел. Наверное, успел уже просечь, что отнюдь не все в Париже так уж обожают всякую черномазую рвань, которая понаехала в страну из бывших колоний и ведет себя понаглее иных коренных французов. Конечно, Бенуа был не такой дурак и не собирался на всех углах кричать, что он расист: после поражения Ле Пена на прошлых выборах это словечко стало не просто непопулярным – почти преступным. Даже в провинции народ резко полевел. Вы только поглядите на этих толстых деревенских клуш, которые кудахчут в защиту прав человека вообще и прав черного меньшинства в частности! Эти дуры верят всякому печатному слову как Священному Писанию: когда «Монд» в прошлом и позапрошлом году измывалась над русскими за «зверства над мирными гордыми чеченцами», они тоже верили! А Бенуа, между прочим, только тогда начал относиться к русским нормально... И не он один! Теперь Бенуа научился распознавать своих не по пылким речам, а по взгляду – режущему взгляду исподлобья, устремленному на всех этих... Наверное, конюр-шофер тоже понимает значение таких взглядов, оттого и не стал цепляться к наглецу на роликах.
Белому наглецу, заметьте себе!
Бенуа протопал в полупустой салон и уселся поудобнее – на сдвоенном сиденье, а ноги положил на сиденье напротив. Шофер поглядывал на него в зеркало, но помалкивал. Перехватив дерзкий взгляд Бенуа, отвел глаза, набычился, но так ничего и не родил: уставился на дорогу.
И правильно сделал, бико – крайне презрительная кличка арабов.
Бенуа усмехнулся. Классное словечко! Вообще он любил такие емкие, выразительные слова. Негросов называют нуар – черный – или кюло нуар – чернозадый. Русских – русков или попов. Англичан – ростбиф. Германцев – бош, фриц, шваб, тевтоник. Итальяшек – макарони. Китайцев – шинток. Япошек – джабс. Кстати, по отношению к шинтокам и джабсам Бенуа почему-то не чувствовал особой вражды и даже с удовольствием питался в их ресторанчиках, которых в Париже расплодилось – не сосчитать. Между прочим, Тьерри был самый настоящий негрос, однако Бенуа к нему относился нормально, назвать его кю нуар, чернозадым, и в голову не приходило. А как насчет секретарши Себастьена? Она ведь самая настоящая бико! Но по отношению к ней у Бенуа нет никакой реакции отторжения, скорее наоборот. А если так, значит, он не настоящий расист?
А, плевать.
Бенуа уселся поудобнее и принялся размышлять, как он будет объясняться с этим незнакомым «русковом», если тот, как большинство его соотечественников, не знает ни слова по-французски и даже по-английски. А, ладно! Как-нибудь. Бля-бля-бля! Он весело махнул рукой, вспомнив, что эта невинная французская присказка по-русски звучит как неприличное слово.
Почему-то водитель, в это время покосившийся на Бенуа в свое зеркало, счел это знаком приветствия ему лично, расплылся в ответной улыбке и тоже сделал ручкой.
– Ва так фэр футр![6] – буркнул Бенуа и отвернулся к окну.
Вениамин Белинский. Ночь на 31 июля 2002 года. Нижний Новгород
– Может быть, это и есть Холмский. А может, и нет, – осторожно сказал оперативник, перебирая анкеты. – Скорей всего, что так. Интересно, кто ж его уложил? И за какие такие грехи?
Белинский, которому этот вопрос адресовался, промолчал. Не только потому, что не знал ответа, но просто полагал, что это ему пристало бы задавать вопросы представителям, извините за выражение, внутренних органов. Он-то свое дело сделал! Приехал по вызову, обнаружил неподвижное тело со следами проникающего ножевого ранения, сообщил об этом в милицию. Как правило, врачей со «Cкорой» после этого отпускали – записав, разумеется, паспортные данные. Однако ему, Белинскому, этот невысокий крепыш, который представился как оперативный сотрудник Малышев, уехать не позволил. «Будете понятым!» – приказал он. Видимо, в его понимании понятой был кем-то вроде опасного преступника: Вене было велено сидеть несходно в кресле, ему даже не разрешили выйти во двор, предупредить шофера о причине задержки: Малышев послал для этой цели своего сотрудника.
– Предупредили? – спросил Вениамин, когда тот вернулся.
– Нет, – буркнул парень, снова принимаясь за осмотр квартиры.
– Почему это? – насторожился Веня.
– А некого было.
– Ка-ак?!
Белинский так и подскочил. Чтобы шофер Витя покинул кабину?! Это просто невозможно представить. Ничего подобного никогда не случалось! Среди врачей и фельдшеров ходят слухи, что на время ожидания бригады, ушедшей на вызов, водитель Витя Потапов отключает все важнейшие функции своего организма. То есть способен ждать часами, не испытывая потребности ни в еде, ни в курении, ни в, пардон, отправлении естественных надобностей. Выходит, по собственной инициативе покинуть кабину Витя никак не мог.
Тогда что могло случиться?
И вдруг Белинского заколотило. А что, если неизвестный, воткнувший хозяину квартиры (предположительно Холмскому) в бок вострый ножичек, на самом деле не ушел далеко от этого дома? Или ушел, но потом воротился? Во всех детективах написано, что убийцу неодолимо тянет вернуться к месту преступления. И этот злодей оказался таким же типичным представителем своего племени. Но при виде Виктора его потянуло еще раз обагрить руки в крови, что он незамедлительно и сделал. А потом вытащил труп из кабины, свалил его где-нибудь в ближние кусты...
Вениамин вскочил.
– Я же просил вас оставаться на месте до окончания осмотра места преступления! – сердито сказал Малышев.
– Но мой шофер...
– Да вы не волнуйтесь, – угрюмо сообщил вернувшийся со двора сотрудник. – Спит ваш-то. И правильно делает. Чем еще в такую пору заниматься?
Он протяжно зевнул и вышел из комнаты. Малышев строгим взглядом приказал Вениамину снова опуститься в кресло, с которого тот так порывисто вскочил, а сам принялся осматривать испятнанный кровью диван, с которого уже было убрано мертвое тело: после того как убитого осмотрел эксперт, приехала труповозка и увезла хозяина квартиры.
Вениамин покачал головой. Что-то он стал нервный, выдумывает бог весть что... Это от недосыпа. Не зря умными людьми установлена норма работы для врачей на «Скорой»: сутки через трое. А он вкалывает чуть не через день, а порой и пару дней подряд: делает деньги. Да и все ребята шустрят как могут, потому что зарплата у бюджетников – одни слезы. На одну ставку только аскет проживет, не обремененный семьей, двумя детьми, красавицей-женой и тещей... С другой стороны, красавица-жена получала очень недурные деньги в своей книготорговой фирмочке, да и пенсия тещина считалась не самой маленькой. Однако Белинский не привык сидеть на шее у женщин. Вот и работал как проклятый, особенно летом, в пору отпусков. Вот и подсадил нервную систему!
А чего он, собственно говоря, дергается? Выпала минута для бесконтрольного отдыха – так расслабься и получай удовольствие. Витька спит – и правильно делает. Все равно милиция никуда не отпускает, а вызовов пока нет.
Сейчас он и урвет пока несколько минут сна и покоя, а милиция пускай его бережет. Он опустился в кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги и даже закрыл было глаза...
Однако если милиция что-то и бережет, то отнюдь не сон и покой тех граждан, которые ей самой не дали поспать, а вызвали на место преступления! Вышедший сотрудник, громко топая, вернулся в комнату и сказал озабоченно:
– Товарищ капитан, посмотрите, что я нашел.
Веня открыл один глаз и увидел, что оперативник – ладный, крепко сбитый, с чисто русским красивым, румяным, но, может быть, слишком простодушным лицом – держит в руках пачку книг. Вернее, упаковку, в каких книги привозят из типографий на склады, а оттуда – в магазины и торгующие фирмы. Подобных серых или коричневых пачек Веня навидался в большом количестве: порою он заходил или заезжал на работу к Инне, а она ведь работала товароведом на книжном складе. Свою жену Веня привык видеть либо ожесточенно разрывающей такие вот упаковки, либо вынимающей из них книги, либо выставляющей товар на высокие и длинные стеллажи, выстроенные вдоль стен склада. Ах да, иногда Инне не приходилось распаковывать книги: она забрасывала целые пачки на тележку, куда грузился товар для того или иного покупателя, и весело кричала девушке, сидевшей у компьютера и выбивавшей накладные: «Маринина – одна пачка, Бушков – четыре, Донцова – пять, «Православная кухня» – пять!»
Это происходило в тех случаях, когда на фирму приезжал какой-нибудь мелкий оптовик из области и затоваривался всерьез.
Между тем Малышев отвернулся от окровавленного дивана и без особого интереса уставился на пачку. Повертел ее в руках, нашел наклейку и прочел: «Издательский дом «Глобус». Владимир Сорогин. «Приключения людоеда Васи». Тираж 25 тысяч. В пачке 12 экз.».
– А, книжки, – сказал он равнодушно. – И что, Капитонов? Что ты в них такое особенное увидел?
– Там таких пачек пять штук, – сообщил румяный Капитонов. – С разными названиями. «Приключения людоеда Бори» есть. «Приключения людоеда Кости». Еще какие-то людоеды... По две, по три пачки каждого наименования. Странно как-то.
– Ну и что в этом странного? – не понял Малышев. – Любит человек читать приключенческую литературу – какие в этом проблемы?
Веня неприметно хмыкнул. Из всех приключенческих романов на свете убитый выбирал почему-то именно книги о приключениях людоедов... Впрочем, на вкус и цвет, как известно, товарищей нет.
– Нет, он их не читал, – покачал головой Капитонов. – Пачки все запечатаны. Аккуратненько сложены в углу, но ни одна не раскрыта.
– А, понятно, – махнул рукой Малышев. – Он приторговывал книгами, вот что. Видимо, мелкий оптовик.
– А почему книги все только этого Сорогина, а никого другого? – задал Капитонов вполне резонный, с точки зрения Вениамина, вопрос. – Если оптовик, значит, у него и другие книги должны быть!
– Ну, может, он на этом Сорогине специализировался – я знаю? – раздраженно дернул плечом Малышев.
– Да у него вообще других книжек нет! – испуганным шепотом, словно нечто святотатственное, изрек Капитонов. – Ни единой! Только эти пачки!
Малышев смотрел непонимающе:
– И что в этом такого?
Капитонов беспомощно оглянулся на Веню, и тот опустил голову, чтобы скрыть улыбку. Честно говоря, еще до приезда милиции он пару раз обошел квартиру. И тоже, как и Капитонов, обратил внимание на полное отсутствие книжек. Для Малышева эта деталь ничего не значила, а для Белинского значила очень много. Видимо, и для Капитонова жизнь в квартире без единой книги казалась совершенно невозможной. Другое дело, что у Вени при этой беглой пробежке по комнатам зародилось подозрение, что в них вообще никто не жил. Похоже, убитый сюда лишь иногда наведывался. Может, для того, чтобы переночевать? Хотя постель была не застелена, в ванной не висели полотенца, на кухне не стояло ни одной кастрюли или сковородки, в раковине не громоздилась грязная посуда... Даже платяной шкаф был практически пуст, не считая пары джинсов в магазинных пакетах и двух рубашек в упаковках. Да, еще лежали трусы и носки – также с магазинными наклейками.
Странная квартира, где все упаковано – от книг до трусов! Веня вспомнил, как выносили из квартиры убитого – в черном полиэтиленовом мешке, и подумал, что теперь упаковали и самого хозяина.
Он нахмурился от этой мысли – не потому, что она показалась ему такой уж кощунственной, а потому, что едва ли убитый был хозяином квартиры. Ну, может, снимал ее... Слишком уж она необжитая, неодушевленная какая-то. Единственным местом, где ступала нога человека, вернее, шарила рука человека, был холодильник. Там тоже громоздились нераспечатанные консервные банки и упаковки замороженных продуктов, в морозилке, например, лежал крупный освежеванный кролик, но пробки на многочисленных бутылках были свинчены! И в кухне, на столе, тоже стояла бутылка – правда, всего лишь минеральной воды «Ессентуки-17», но не пластиковая бутылка, а стеклянная, что как бы автоматически повышало качество налитой в нее жидкости, хотя черпали их из одной, так сказать, скважины. Или цистерны, бочки, бидона – как угодно. В коридоре валялись осколки двух хрустальных стаканов. Интересно, кто собирался освежиться минералкой? Кто разбил стаканы? Убитый не был трезвенником – даже испустив дух, он продолжал испускать пары алкоголя. Надоело наливаться спиртным, решил для разнообразия глотнуть «Ессентуков»? И что потом? Нес водичку себе и гостю – и наткнулся на ножик?
Между прочим, если и нес, то лишь пустые стаканы. Бутылка оставалась на кухне – или ее кто-то принес туда потом. Зачем?
Кстати, скорей всего, нес стаканы и уронил их кто-то другой, не убитый, потому что, если бы он получил рану в коридоре, все вокруг было бы залито кровью. Впрочем, что мешало ему сперва раскокать стаканы, а потом получить рану?
Или освежиться решил кто-то другой? До убийства или после? Он и разбил хрусталь... А кто – он?
Веня чуть ли не впервые подумал, что, оказывается, детективы интересно не только читать. В жизни тоже весьма любопытно разрешать вот такие загадки: кто, да что, да когда... Конечно, его попытка приглядеться к деталям носит дилетантский характер. Гадать тут совершенно не о чем: стоит эксперту-криминалисту снять отпечатки пальцев со стаканов и бутылки, а также взять их у убитого, как станет ясно и понятно, кто в этой квартире был обуреваем жаждой: убитый или убийца. И уж наверное, эксперт, который молчаливо возится на кухне, давным-давно снял отпечатки и сравнил их. И сделал какие-то выводы. Жаль только, что в его обязанности совершенно не входит сообщать об этих выводах какому-то там понятому. И Вене приходится довольствоваться самой что ни есть скудной информацией, которую роняют то Малышев, то Капитонов.
Однако бывают и минуты везения: вот зазвонил мобильник на поясе Малышева, тот несколько раз буркнул «да», «понял», «нет», «ладно», а потом, отключив телефон, обернулся к Капитонову с раздосадованным видом:
– В квартире никто не прописан. Она зарегистрирована на какую-то Сорокину, вот и все.
– Странно, – сказал Капитонов.
– Что тебе странно?
– Ну как же – хозяйка квартиры Сорокина, а в пачках книги Сорогина. Странное совпадение, верно?
– Ничего странного, подумаешь, фамилии похожи, – буркнул Малышев. – Что там такое?!
Это сердитое восклицание относилось к звонку, раздавшемуся из Вениного кармана.
Тот достал маленький плоский мобильник, откинул крышку:
– Алло?
– Белинский, ты где? – раздался сердитый голос Светы. – Почему не «курьерите»? У вас вызов.
«Курьерить» – от слова «Курьер», названия устройства связи в машинах «Скорой» и на линейной подстанции, – на профессиональном жаргоне означало обозначиться во времени и пространстве. Закончил работу на вызове – курьерь, что свободен и готов к новым трудовым свершениям.
Но главное состояло в том, что Белинский был сейчас ни к чему такому категорически не готов, тем паче – ехать в Зеленый город, откуда поступил вызов. И не только потому, что это уж такая даль. Подумаешь, полчаса езды! Просто-напросто Вене безумно жаль было уходить из этой квартиры, так ничего и не узнав ни об убитом, ни об убийстве. Конечно, ему никто не стал бы докладывать в подробностях, а преступником человека вообще называет только суд, однако же...
Однако же работа есть работа, поэтому он сообщил о звонке Малышеву. Тот недовольно свел брови, видимо, не счел себя полномочным лишать кого-то узаконенного Конституцией права на медицинское обслуживание. И нехотя приказал Капитонову найти других понятых, разбудив для этого жильцов соседних квартир.
Белинский бросил прощальный взгляд на Данилу-мастера и Хозяйку Медной горы. Циферблат между ними показывал четвертый час утра. В любой другой ситуации Веня остро пожалел бы людей, которым придется проснуться в такую пору и притащиться в квартиру, где произошло преступление. Однако в данный момент он остро завидовал этим несчастным! Любопытство, наверное, очень дурное качество...
Вениамин медленно вышел из «нехорошей квартиры» номер двадцать шесть и спустился по лестнице. Постоял минутку на крыльце. Отчетливо пахло горящей помойкой – ветер, значит, не переменился. Здесь, в верхней части, еще ничего, а вот на Мещере или где-нибудь на Автозаводе, говорят, полные кранты.
– Проснись, Витек, – сказал он, открывая дверцу и встряхивая водителя за плечо. – Труба зовет.
Водитель, чудилось, еще не открыл глаза, а уже повернул ключик в стояке. Белинский с усилием потянул на себя дверцу, но она отчего-то не закрывалась. Господи, этот битый-перебитый «Фольксваген»... Правильно Витька причитает, что даже германская техника от такой безумной эксплуатации идет вразнос. Дверка-то раскачалась, и очень сильно.
– Ну что там? – хриплым со сна голосом поинтересовался в это время Виктор.
– Где, в Зеленом городе? – Вениамин перевесился с сиденья и тянул, тянул заразу-дверь, которая нипочем не желала закрываться. – Сердечный приступ, что еще может быть для нас, для кардиологов? Женщина, сорок пять лет, перенесла инфаркт... Надо поспешить.
– Да нет, там, наверху, – мотнул головой Виктор, с трудом разлепляя глаза.
– А, там! Там труп, – сообщил Белинский, изо всех сил дергая дверцу.
И это титаническое усилие было вознаграждено: дверца захлопнулась так легко, как будто ее никогда в жизни и не заедало.
Валерия Лебедева. 26 июля 2002 года. Москва
К тому времени, как Лера добралась до «Войковской», а потом и до улицы Черняховского, где находился «Глобус», ей удалось отбросить почти все докучливые мысли и вполне сосредоточиться на предстоящем ответственном разговоре. Она выработала четкую тактику и стратегию: как постучится, как войдет, что скажет для начала, что потом, как будет реагировать на злоехидство Фрау, на ее оскорбительные реплики, имеющие целью посеять в молодом авторе неуверенность к себе, внушить отвращение к его собственному творчеству, убедить, что адрес издательства «Глобус» надо забыть как можно скорее – и не вспоминать больше никогда, а при одной только мысли о писательском труде следует ощутить жгучий стыд и сжаться в комок, твердя про себя: «Аз недостоин! Недостоин!!!»
Она была вполне готова увидеть неприязнь и даже злобу в глазах Фрау (нелюбимый автор явился, к тому же недовольный редактурой предыдущего романа и отзывом на новый, к тому же особа женского пола, к тому же довольно привлекательная внешне, к тому же опоздавшая на четверть часа!), однако такой вспышки ненависти не ожидала встретить даже она – при всей своей моральной и физической подготовке.
Причем Лере показалось, что ненависть сия смешана с неким страхом – как будто редактриса испугалась, что при взгляде на нелюбимую авторшу ее может кондрашка хватить.
– В-вы? – выдохнула Фрау. – Да как вы?..
На этом слове она поперхнулась, но Лере легко было себе представить, что Фрау хотела сказать: «Да как вы посмели опоздать на встречу со мной???«
Она неловко пожала плечами и, совершенно как господин Простаков, «от робости запинаясь», начала лепетать что-то про очередь в посольстве, про испорченное платье, про магазин... При этом Лера каждую минуту ожидала, что Фрау раздраженно на нее прикрикнет: «А какое мне дело до ваших платьев и ваших посольств?!» или что-нибудь в этом роде, однако та почему-то молчала и даже как бы прислушивалась к Лере, причем глаза ее выражали не лютую ненависть, не отвращение, даже не скуку, а что-то вроде растерянности... если такая дама, как Фрау, вообще способна теряться. «Наверное, это обман зрения, – решила Лера, – наверное, она просто-напросто оттачивает словцо поострее, чтобы прикончить меня одним ударом! Вон как разглядывает с ног до головы! Небось ищет, куда бы вонзить кинжал!»
И она замолчала, даже голову покорно склонила, готовая уже ко всему.
– Погодите-ка, госпожа Лебедева, – вдруг вполне человеческим голосом промолвила Фрау. – Вы что, за границу собрались? Во Францию – я правильно поняла?
Лера вытаращилась на нее, внимательно вслушиваясь в каждую интонацию. Против ожидания, из очей Фрау не извергалось всепожирающее пламя. Лязганья метательных ножей тоже почему-то не было слышно.
– Ну да, – не вполне себе веря, пробормотала Лера. – Во Францию.
– В Париж?
– В Па... в Париж. В основном.
– А, так у вас тур по стране? – с поразительным выражением лица поинтересовалась Фрау. Несколько мгновений Лера ломала голову над тем, какое чувство скрыто под этой гримасой: брови сведены к переносице и одновременно приподняты в том месте, где сведены, глаза расширены, губы стиснуты в куриную гузку, – пока не осмелилась предположить, что перед нею не маска Немезиды, а выражение вежливого интереса.
Господи Иисусе! Неужели издательство «Глобус» тоже входит сегодня в список приоритетных для посещения ангелами-хранителями мест?!
– Нет, у меня не тур, – пролепетала Лера. – Я еду по приглашению подруги, а у нее дом в Бургундии. В смысле, в Париже квартира и еще домик в деревне – типа дачи.
«Такая старая рухлядь четырнадцатого века», – словно бы услышала она насмешливый голосок Николь, но цитировать подругу не стала. Поостереглась. Уж больно сногсшибательно действовало на русских людей это словосочетание: «Дом четырнадцатого века в Бургундии!» И хотя Фрау трудно было назвать русской, все же она жила в России, а значит, менталитет у нее был такой же уязвимый, как у прочих, извините за выражение, россиян.
Многие Лерины знакомые ломались и без упоминания четырнадцатого века и Бургундии – достаточно было брякнуть о квартире в Париже, – однако Фрау оказалась крепким орешком.
– Как это мило! – произнесла она вполне дружелюбно, и Лера едва удержалась, чтобы не перекреститься: ну не могла Фрау так говорить! Это было против ее образа, против всех законов жанра, именуемого «разговор редактора с автором»! – Искренне вам завидую. И что же, приятельница ваша француженка или натурализованная русская?
Ну и выраженьице – «натурализованная русская»! В самом подборе слов прозвучало что-то от прежней Фрау, и Лера, предпочитавшая знакомую опасность незнакомой, малость пришла в себя:
– Нет, она настоящая француженка.
– Как же вы с ней познакомились?
– Случайно, – ответила Лера, еле удерживая на кончике языка подробное объяснение.
Боже упаси проболтаться Фрау! Во-первых, сглазишь, а во-вторых, та просто не поверит. А если поверит... тем хуже для молодой писательницы Лебедевой! И со свойственным для всякого писателя умением мгновенно соврать так и поступила:
– Она... знакомая моих друзей. Приезжала в Нижний, там мы с ней и познакомились, Николь побывала у меня в гостях, ну подружились... прислала вызов...
– Николь? – пробормотала Фрау, опираясь ладонями в стол. – Какой еще Николь?
– Не какой, а какая, – усмехнулась Лера. – Во Франции это имя носят и мужчины, и женщины. Вернее, мужской вариант даже более мягкий – Николя. А мою подругу зовут Николь Брюн. Брюн – смешная фамилия, верно? Означает – коричневая. А у Николь как раз каштановые волосы, именно что коричневые. То есть ей фамилия на все сто подходит. А еще у нее есть подруга, так ту зовут Бландин. Представляете? Именно «бла», а не «бло», потому что это совсем другое слово, не «блондин» в нашем понимании, а имя, я даже не знаю, что оно там означает, но эта самая Бландин вовсе никакая не блондинка, то есть блондинка, но крашеная, а впрочем, я ее только на фотографиях видела, которые мне Николь присылала...
Она молола языком безостановочно, чтобы чем-то занять голову, чтобы не дать мыслям остановиться на тех метаморфозах, которые на ее глазах происходили с Фрау, вернее, с выражением ее физиономии. «Ряд волшебных изменений милого лица», как сказал поэт.
Ну это он сильно польстил Фрау! Волшебные изменения милого лица... надо же такое выдумать! Гримасы жуткой рожи! Может, у Фрау, вернее, у ее лицевых нервов, пляска святого Витта?
Лара мысленно прикусила язычок.
А между тем Фрау уже справилась со своими не вполне понятными судорогами и вновь обрела миролюбивое выражение лица. Ага, такое в точности бывает, наверное, у бультерьера перед тем, как он бросится на обидчика своей хозяйки!
– И когда едете? – спросила Фрау.
– Да вот уже во вторник, – пояснила Лера. – Как раз с тридцатого июля начинает действовать моя виза. Я сегодня и билет купила. Съезжу в Нижний, соберу вещи – и вперед. Думала получить кое-какие деньги... если сейчас есть в издательстве... – выдохнула она, изо всех сил стискивая пальцы и пытаясь сохранить на лице этакое наплевательское выражение: мол, не дадите денег – ну и фиг с вами.
На самом деле совсем не фиг. На самом деле она здорово рассчитывала на эту тысячу долларов, получение которой зависело от того, одобрила Фрау новую рукопись или нет. Если нет... если нет, придется по возвращении домой поступиться некоторыми принципами: например, залезть в долги. Иначе ехать в Париж будет не на что. После сегодняшнего пребывания в магазине «Женская одежда» бюджет Леры получил значительную пробоину.
На секунду на лице Фрау мелькнуло какое-то мстительное выражение, однако тотчас оно исчезло.
– Отчего же нет? – произнесла она этим своим новым для Леры голосом. – Я слышала, деньги в кассу как раз поступили. Да вы погодите, я сейчас позвоню и уточню.
Чуть-чуть раздвинув губы в улыбке, которая показалась Лере даже шире, чем та, о которой принято говорить: «Рот до ушей – хоть завязочки пришей!», Фрау быстренько набрала номер какого-то телефона – наверное, бухгалтерии – и приказала выдать госпоже Лебедевой остаток гонорара и аванс. То есть как раз ту тысячу баксов (в рублевом эквиваленте), которая и составляла предел мечтаний писательницы Лебедевой.
«Конец света!» – подумала Лера, слишком испуганная и недоумевающая, чтобы испытывать такое элементарное, обыденное чувство, как благодарность.
– Ну вот, все в порядке, – положив трубку, сообщила Фрау. – Прямо от меня пойдете в бухгалтерию, только не задерживайтесь нигде, а то сегодня пятница, ну, и, естественно, все хотят уйти пораньше.
Наконец-то! Лера почти обрадовалась. Наконец-то Фрау не удержалась от тонкого намека на толстые обстоятельства, то есть на опоздание «госпожи Лебедевой»!
В самом деле – опоздание имело место быть. А между тем приснопамятная «госпожа Лебедева» за него даже не извинилась. Правда, у нее не было для этого ни времени, ни возможности, однако это не снимало с нее ответственности.
– Вы меня, ради бога, извините, Фрау... то есть Фрида Михайловна, – выпалила она, набравшись смелости окончательно и следуя принципу: раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. – Со мной произошла совершенно невероятная история! Я... я приехала в белом платье и... и облила его томатным соком. – Нет, все-таки последний огурец резать Лера не решилась. И окончательно унизиться перед Фрау она готова не была. – Представляете? На самом неприличном месте появилось пятно. Пришлось ехать в первый попавшийся магазин и там переодеваться буквально с головы до ног. Вот видите этот сарафанчик? Он куплен всего лишь час назад, и...
Лера осеклась, облившись с головы до пят ледяным потом. Что же она делает, дурища, простодыра?! Зачем хвастает обновкою? У Фрау наметанный глаз – она мигом просечет, что сарафан не копеечный. То есть госпожа Лебедева, униженно намекающая на стесненные денежные обстоятельства, совсем не столь уж обеднела.
Как бы Фрау не вернулась в прежний образ, как бы не рассвирепела, как бы не начала снова названивать в бухгалтерию и не отменила свое указание, выраженное в форме приказания!
– Из... извините, Фрида Михайловна, – пробормотала Лера, вскакивая со стула и сгребая в охапку свой портфельчик и сумку. – Я... мне, наверное, пора. Я вас, очевидно, ужасно задержала! Извините, простите, до свиданья! Я побегу, а то и правда в бухгалтерии все уйдут. Спасибо огромное, за мной презент! «Шанель» номер пять!
И она ринулась к дверям. Тут ее пронзила мысль, что она взяла на себя тяжеловатые обязательства. «Шанель» номер пять были и остаются одними из самых дорогих французских духов. И они пробьют в бюджете Леры новую брешь... Ведь Фрау какой-нибудь пробничек не привезешь, это должен быть полновесный, полнообъемный флакон, к тому же не туалетной воды, а именно духов, парфюма!
А вдруг Фрау не любит «Шанель» номер пять? Такие извращенки есть, сама Лера, к примеру, к ним принадлежит, она предпочитает «Зеленый чай» от Элизабет Арденн или, на, худой конец, «Аквавумен», «Миракль», «Барбарис», однако уж никак не «Шанель».
Лера оглянулась – и поняла, что не одна она питает неприязнь к этой марке духов. Фрау их, похоже, ненавидела, как злейшего врага. Достаточно было увидеть выражение ее лица.
Досматривать ряд нынешних изменений «милого лица» Лера не стала. Побоялась, что от страха отнимутся ноги, и уж тогда она точно не сможет получить деньги. Захлопнула за собой дверь и понеслась что было сил на второй этаж – в бухгалтерию, заставив себя выбросить на время из головы все прочее: и Фрау с ее причудами, и несостоявшийся разговор о рукописи, и пресловутую «Шанель».
Мирослав Понизовский. 1 августа 2002 года. Париж
Этого парня Мирослав приметил еще во время первой проверки документов, сразу после прилета. В аэропорту Шарль де Голль так уж заведено, что паспортный контроль проводится практически дважды: сначала на выходе из «рукава», соединяющего прилетевший самолет с территорией аэропорта, то есть фактической территорией Французской республики, но здесь он проводится бегло, лишь в первом приближении, а потом, уже толком, – в отведенных для этого будочках, со всеми необходимыми атрибутами: пристальным вглядыванием в лица, поисками по компьютеру, не зарегистрирована ли фамилия прилетевшего русского в полицейских анналах... Ну и всякое такое.
Очередь русских, желающих как можно скорей попасть на французскую землю, спешила, люди теснились и напирали, нервная особа, стоявшая сзади Мирослава, порою подталкивала его довольно-таки сильно, и одним из таких толчков Мирослав был плотно притиснут к стоящему впереди него парню в светло-зеленой рубахе, с темно-русыми волосами. В шов, пересекавший спину рубашки, была вшита фирменная марочка магазина «Буртон», и Мирослав невольно сказал себе: «Ого!» «Буртон» соседствовал с Галери Лафайет и лишь незначительно отличался уровнем цен. Мирослав и сам любил этот небольшой изысканный магазин.
В эту минуту парень подавал пограничнику свой паспорт. Мирослав нечаянно, поверх его плеча, прочитал фамилию и имя, напечатанные в документе: Alexej Chvedov.
«Что еще за Чведов? Что за фамилия такая диковинная?»
Но тут же он вспомнил, что в загранпаспортах фамилии и имена пишутся не по-английски, а по-французски. И буквосочетание «ch» звучит не как «ч», а как «ш». То есть Chvedov означает на самом деле обыкновенный «Шведов», а никакой не «Чведов».
Означает – ну и хорошо, эта информация не имела никакого значения для Мирослава, поэтому он мигом выбросил Чведова-Шведова из головы и, достав мобильник, в сотый раз попытался дозвониться до Николь. Никто не взял трубку в ее квартире, не ответил и сотовый. Само по себе это ничего не значило, однако Мирослав встревожился бы... если бы не был и без того встревожен до предела. Нервы свои он ощущал физически, и они напоминали что-то вроде размахрившихся веревок.
«Возьми себя в руки!» – в сотый же раз сказал себе Мирослав и попытался хоть как-то отвлечься от навязчивой мысли: что произошло с Николь? Догадок он настроил столько, что их хватило бы на сооружение египетской пирамиды средних размеров, и снова ковыряться в причинах внезапных вспышек гнева любимой женщины не было никакого смысла. Мирослав по опыту знал: они с Николь непременно поладят, им главное – все спокойно обсудить! Но до этого момента еще надо было дожить, и поэтому Мирослав принялся изо всех сил рассеивать свое зацикленное сознание, отвлекаться от своей идеи фикс.
Жизнь аэропорта Руаси, или Шарль де Голль, знакомая-перезнакомая (в Париж Мирослав приезжал не в первый раз и даже не во второй), отвлечь его не могла. Ну добрались по сателлитам с их медленно тянущимися транспортерами до багажного отделения. Ну подождали багаж... Ну не первый раз Мирослав обратил внимание, что пассажирам, прибывавшим в первый терминал, багаж выдают куда медленнее, чем тем, которых принимают в терминале номер два. Второй терминал – для «Эр-Франс», «Люфтганзы», «Бритиш аэрлайнз» и всяких таких престижных авиакомпаний. Там к пассажирам отношение чуточку другое. Более почтительное. Почти по Маяковскому: «С почтеньем берут, например, паспорта с двуспальным английским левою...» Ну а тут, в первом терминале, «не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав», выдают багаж пассажирам африканских, азиатских и восточноевропейских авиапредприятий.
Да ладно, велика беда, подождать пять минут!
Ждать, если точно, пришлось семь, но и за эти минуты Мирослав еще семь раз попытался дозвониться до Николь. С тем же успехом. Ч-черт, как он ругал себя за то, что взял с собой тяжелую сумку с русскими книгами, которые когда-то просила привезти Николь! Ну привез бы их в другой раз, зато сейчас был бы ничем не связан, не стал бы ждать...
А вот и багаж. Мирослав еще издали увидел свою сумку-тележку, схватил ее с транспортера и понесся к выходу, огибая какого-то неспешно, нога за ногу, плетущегося парня в бледно-зеленой клетчатой рубахе.
Рубаха показалась знакомой, затылок парня тоже. Ну да, Чведов – в смысле Шведов. Из вещей только легкая сумка на плече. Чего, спрашивается, толкался без дела в багажном отделении? Почему не бежал сразу на выход?
Понятно – праздношатающийся турист, которого никто не встречает. И тут в голову Мирославу пришла мысль, от которой все его беспокойство мигом улеглось. А что, если Николь примчалась в аэропорт его встречать? А телефон отключила нарочно, чтобы сделать ему сюрприз? И он сейчас выйдет из багажного отделения – а напротив двери стоит она, милая, дорогая, ненаглядная, единственная...
Он сделал рывок, обогнул Чведова, выскочил в дверь – и первое, что увидел, это листок формата А-4 с крупно напечатанными на нем буквами: «ALEXEJ CHVEDOV!!!»
Именно так – с тремя восклицательными знаками. Листок держал высокий худощавый парень с шалыми глазами и залихватскими усиками и бородкой – совершеннейший д'Артаньян, Арамис или Атос с виду. На Портоса он никак не тянул: телом не вышел. Но зато здорово напоминал памятник Анри Четвертому, установленный на одноименном мосту, – разве что не позеленел от времени. Между прочим, на улицах Парижа таких «Анри Четвертых» встречаешь очень часто. Совершенно чистый гасконский тип!
То есть Чведова, оказывается, очень даже ждали. А вот Мирослава Понизовского не ждал никто. Николь среди встречающих не было...
Мирослав только собрался огорчиться, как вдруг вспомнил, что Николь и представления не имела о том, что он прилетает. После последнего телефонного выяснения отношений они больше не общались, о своем намерении приехать Мирослав девушку не предупредил. Сорвался как бешеный, пользуясь тем, что у него годовая виза во Францию, а на фирме сейчас легкое затишье, успел звякнуть только своему давнему бизнес-партнеру в Париже, мэтру Морану. Это уж для самооправдания: неловко ведь до конца признать, что отправляешься в этот безумный вояж только из-за женщины... Якобы решил сочетать приятное (штурм Николь) с полезным (встреча с Мораном и работа над документами, до которых у них руки в прошлый раз не дошли).
Кстати! А не молчат ли телефоны Николь оттого, что девушка уехала из Парижа? И очень просто – жаркое лето парижане (как и москвичи) предпочитают проводить вне раскаленной столицы. Где-нибудь на Лазурном берегу, или в Тунисе, или в Марокко. Николь нравилось Марокко. А может быть, она уехала в Бургундию? Как это называется деревня, где у нее дом?.. Вот черт, опять забыл.
Не слабо... забыл! А если Николь и впрямь там? Где Мирослав будет ее искать, если не знает даже названия деревни? Что-то такое это название должно ему напоминать, Николь говорила, что оно связано с каким-то местом в Париже... Нет, не вспомнить. Ладно, не стоит думать о плохом. Проблемы будем решать по мере их возникновения. Сейчас как можно скорей – на автобус «Руаси Бас»! Вперед, к Николь!
– Извините, вы не в курсе, как можно отсюда добраться до... до города? – услышал он рядом негромкий голос и, обернувшись, увидел того самого парня в зеленоватой рубашке – Алексея Шведова.
Мирослав невольно повел глазами и увидел, что «Анри Четвертый» по-прежнему держит листок с надписью «ALEXEJ CHVEDOV!!!». А между тем Шведов этого как бы и не заметил.
Может, и правда не заметил? Или не идентифицировал свое имя с этой несуразицей? Русские иногда впадали в смысловые ступоры на чужой земле, Мирослав сам такой был.
– Разве вы не... – начал было он, однако осекся. Хотел сказать: «Разве вы не заметили, что вас там встречают?» – как вдруг его что-то остановило. Может быть, неудобство: как объяснить этому парню, что заглядывал через его плечо в паспорт? Довольно нагло это выглядит! А может быть, Мирослава притормозило загнанное выражение в карих глазах этого самого Шведова? Он видел, видел встречающего, не мог не видеть, он воровато шнырял взглядом в ту сторону, однако по какой-то причине не желал объявляться.
Ну что ж, это его личное дело. Черт его разберет, этого Анри Четвертого, может, у него задача по устранению Алексея Шведова, и он будет стрелять в каждого, кто отзовется на объявление? Всякое в жизни бывает, и такое – тоже! Поэтому Мирослав не стал соваться со своей наблюдательностью, а предельно скупо объяснил:
– Вот там, напротив выхода С, автобусная остановка с надписью «Roissi Bus». Автобус идет до площади Опера, это самый центр, центрее некуда, и до Лувра, и до всех лучших магазинов рукой подать.
– Спасибо, – прошелестел Шведов, метнул еще один опасливый взгляд на Анри Четвертого и метнулся к выходу С.
«Загадочно, – подумал Мирослав. – Парень явно первый раз в Париже... я готов спорить, что и по-французски ни уха ни рыла, а между тем он готов лучше пуститься в свободное плаванье, только бы не встретиться с человеком, который его встречает. Точно – дело нечисто! Да фиг ли мне в этом деле? Небось своих проблем полно!»
Он постарался выбросить Алексея Шведова из головы и размашистой походкой зашагал к остановке.
Автобус подошел практически через минуту. Мирослав уплатил за проезд, двинулся было в салон, как вдруг водитель за спиной сердито закричал:
– Иль фо компостэ ле бийе! Компренэ ву? Ком-пос-тэ![7]
Мирослав обернулся. Алексей Шведов растерянно вертел в руках зеленый прямоугольничек билета и испуганно таращился на сердитого водителя.
– Компостер – бух, бух! – подсказал высокий негр, проскользнувший мимо него в салон, по-видимому, смекнувший, что парень совершенно ничего «нэ компрене», но Алексей Шведов продолжал стоять истуканом, держа перед собой билетик. Похоже, от волнения он вовсе перестал соображать.
– Прокомпостировать билет надо, – человеколюбиво подсказал Мирослав. – Вот перед вами, вон, вон, прямо на дверце, компостер. – И не выдержал, поиздевался-таки над этим Иванушкой-дурачком: – Компостер – бух, бух!
Высоченный, широкоплечий, со множеством разноцветных косичек на голове негр сверкнул на Мирослава роскошной улыбкой и радостно заржал. Алексей Шведов залился свекольным румянцем и неловко пробил билетик.
Шофер успокоился. Негр вежливо пропустил Шведова вперед и сел позади него. А Мирослав устроился в конце салона. Он до смерти боялся, что Шведов – сущий дебил, кажется! – пристанет к нему с разговорами. Вид у него был довольно-таки затравленный и, если честно, внушал жалость, однако у Мирослава сейчас не было ни сил, ни времени размениваться на сочувствие к дураку-соотечественнику. Ему и без Алексея Шведова было кого жалеть.
Например, себя.
Вениамин Белинский. 31 июля 2002 года. Нижний Новгород
Когда Веня, смятый усталостью, ввалился в родимый дом, там уже царила благостная тишина. Инна убежала на работу пораньше: сегодня должна была прийти из Москвы машина с новыми книгами, которые предстояло разбирать, хлопот море. Мальчишки умчались в кино на «Гарри Поттера». Алевтина Васильевна открыла зятю дверь, хмыкнула привычно: она почему-то всегда встречала его таким хмыканьем, не то сочувственным, не то насмешливым, спросила так же привычно:
– Есть будешь? – и, не ожидая ответа, пошла на кухню.
Конечно, будет – после суточного мотания по вызовам, когда не удается даже чайку глотнуть, не то что перехватить путем. Но сначала душ.
Наивно думать, что теща немедленно начала печь блины для любимого зятя. У Алевтины Васильевны побаливала печень, а Веня не сомневался, что от нерегулярного питания печень вскоре начнет побаливать и у него, оттого они оба предпочитали начинать утро с овсянки. Просто «Геркулес», разведенный кипятком, сдобренный белым изюмом без косточек и совсем чуть-чуть – сгущенным молоком. Брякнув перед Веней изрядную пиалу с овсянкой, Алевтина Васильевна взялась за яичницу. Большое чудо – эти югославские сковороды «Янтарь»! Полный аналог «Тефаля», правда, стоит в четыре раза дешевле и продается в комплекте с крышкой – немаловажная деталь. И жарить в «Янтаре» можно без капли масла. Именно такую глазунью любил Веня, именно ее и получил от любящей тещи.
Обеспечив усталого зятя пищей и налив ему чаю, Алевтина Васильевна села напротив и сама с удовольствием отхлебнула жасминового чайку.
Вениамин жевал, автоматически кивая. Это он входил в роль слушателя, хотя теща еще молчала. Ничего, сейчас заговорит – и все, что ей будет нужно, – это методичные кивки зятя. А слушает он или нет на самом деле – не больно-то и важно!
– Ты представляешь?! – воскликнула наконец Антонина Васильевна.
Вениамин кивнул.
– Сантарин снял свою кандидатуру!
Вениамин снова кивнул, краешком усталого мозга пытаясь вспомнить, кто такой Сантарин и откуда он должен был себя снимать. Снимать! Немедленно вспомнился случай, который рассказал дежуривший сегодня на линейной машине Андрей Струмилин. Случай состоял в том, как одна бабулька, изжившая всякое соображение, перепутала балкон с лифтом и не свалилась с восьмого этажа только потому, что зацепилась полой халата за перила. Соседи немедля вызвали МЧС, а уж те – «Скорую», причем все примчались так стремительно, что бабулька даже не успела... нет, не испугаться, а рассердиться на лифт, который спускался так медленно. То есть она даже не поняла, что едва не рассталась с остатками жизни! Веня невольно расплылся в улыбке, позабыв в очередной раз кивнуть, и теща мигом обиделась:
– Все тебе хиханьки! А ведь он, Сантарин-то, заместитель губернатора, его сам Ходунов поддерживал, сколько раз выступал – моя, дескать, команда молодых, губернатор должен работать в связке с мэром города, а не в антагонизме, как теперь, да и сам Сантарин газеты каждый день в почтовые ящики подсовывал, и по телевизору беспрестанно что-то говорил, и плакаты его чуть не на каждом углу. А сегодня – здрасьте вам, снял кандидатуру! Это сколько же денег потрачено, а он так легко отступился!
– Ну не свои же он деньги тратил, верно? – лениво пробормотал Веня, отодвигая пиалу и снимая крышку со сковородки. – Деньги мы тратили, вы да я, на этот фарс. Как принято выражаться, налогоплательщики. Мне так сразу было ясно, что это именно фарс. Зачем Ходунову разбрасываться хорошими работниками? Да и Сантарин – больной – зачем в мэры идти? Он же вице-губернатор: случись что с Ходуновым, сразу сделается первым лицом в области! Задумано все было, чтобы отвлечь как можно больше голосов от Климушкина, а теперь же понятно, что это бессмысленно. Лидирует Климушка по всем пунктам!
– Но он же сидел! – с трепетным ужасом в глазах заявила шепотом Алевтина Васильевна, на всякий случай оглянувшись, хотя боевое прошлое кандидата в мэры Андрона Климушкина было в Нижнем Новгороде известно всем и каждому.
– И что такого? – зевнул Веня, осторожно подбирая со сковородки расплывшееся яйцо пластмассовой ложечкой – чтобы, не дай бог, не повредить поверхность драгоценной посудины. – Вот вы считаете Ленина, Сталина великими людьми, а разве они не сидели? Туруханский край, село Шушенское, что-то там еще, не помню! – Он вяло прищелкнул пальцами.
– Климушкин – преступный авторитет, – сурово заявила теща, оставив без внимания историческую инвективу. – Таким людям не место в органах власти. Я буду голосовать за нынешнего мэра – Ломова!
– Да бро-осьте! – отмахнулся Веня, придвигая к себе тарелку с печеньем – тоже овсяным. – Вам лично что сделал Климушкин? Украл у вас что-то? Оскорбил ваше достоинство? Пообещал – и не сделал? Не было такого! А ваш Ломов, этот лом летящий, довел город натурально до истерического состояния. Улицы темные, вода то есть, то нет ее даже в центре, асфальт на тротуарах такой, что пройти нельзя, дома облезли даже на Покровке, последний Дом культуры в городе вот-вот продадут под казино... А вспомните предвыборные обещания этого типа? Провинциал и обманщик, вот кто такой наш мэр!
– Ну это да, конечно, – покладисто кивнула теща, которая вообще-то легко поддавалась убеждению. – Но ты видел агитаторов, которые к нам то и дело бегают? Сплошь молодежь! И они не за Климушкина твоего агитируют. Значит, они видят какое-то будущее за такими людьми, как Ломов? Разве стали бы они стараться ради провинциала и обманщика?
– Ради бога! – чуть ли не с ужасом помянул Веня имя господа всуе. – Они не за Ломова агитируют, а за свои деньги! Ребятишки элементарно подрабатывают во время выборов, разве вы не понимаете? Кстати!
Он хлопнул себя ладонью по лбу, и этот жест отвлек Алевтину Васильевну, которая уже собиралась обидеться на пренебрежительный тон зятя.
– Кстати, вы не обратили внимания на фамилию того кареглазого парнишки, который к нам забегал пару дней назад? Ну, который вас уболтал до полусмерти?
– Никто меня не убалтывал, – с достоинством возразила теща. – Я с удовольствием исполняла свой гражданский долг. А фамилия этого юноши, помнится мне, была Холмский. Что такое? – насторожилась она, увидев, как вытянулось лицо Вениамина.
– Да нет, ничего, все нормально, – пробормотал он, с усилием возвращая лицу привычное насмешливое выражение. – Спасибо, я пойду вздремну, ладно?
Он ушел в спальню и вытянулся на кровати как был, в домашних старых джинсах. Веня-то улегся, а вот сон почему-то улетел.
Нет, понятно почему. Не давал покоя этот мертвый с дыркой в боку. И папочка с анкетами, подписанными фамилией Холмского.
Белинский довольно хорошо запомнил разговорчивого агитатора – на зрительную память Веня никогда не жаловался, иногда здоровался с совершенно незнакомыми людьми и только потом вспоминал, что бывал у них на вызовах. Убитый был очень похож на Холмского, ну очень. Наверное, если поставить их рядом, они вполне могли сойти за родственников. И все же неизвестный был постарше агитатора, шире в плечах, и лицо более обрюзглое, пресыщенное, что ли... Конечно, смерть огрубила черты, а все же Веня готов был голову на отсечение дать: это не Холмский. Но тогда как оказалась папка с его документами в квартире убитого? Вспоминая забавную бородку агитатора и манящие взоры Инны по этому поводу, Веня невольно улыбнулся и покачал головой, вернее, поелозил ею по подушке: этот парнишка никак не мог быть убийцей. С его-то ясными глазами, с его мгновенно вспыхивающим румянцем и тщательно скрываемой застенчивостью...
Хотя, впрочем, Ломброзо не зря считается в наше время устаревшим! Мало ли почему убитый мог (будучи еще живым) до такой степени рассердить агитатора Холмского, что тот сунул ему перышко в бок. К примеру, покойный наотрез отказывался голосовать за кандидата Л.... и правильно делал, между прочим!
Конечно, очень может быть, что папочка Холмского попала на квартиру к неизвестному убитому давным-давно... Хотя нет! Веня отлично запомнил число рядом с фамилией агитатора. Вчерашнее число. То есть понятие «давным-давно» тут никак не проходит. Ну и что? Это еще ничего не значит, папка сама собой, а труп сам собой... Да, но Веня готов поручиться, что агитатор Холмский сейчас кандидат номер один на «пост» убийцы неведомого человека.
Может быть, если бы узнать, как звали убитого...
Веня, ты о чем? Поспи немножко, вот-вот вернутся пацаны из кино – и все в доме пойдет вверх ногами, а ты всю ночь мотался по квартирам, труп неизвестного был нынче не единственным, тяжелая выдалась ночь... Спи, Белинский!
«Спи спокойно, дорогой товарищ!» – ввинтилась в сознание злоехидная фразочка, и Веня сел, сердито и сонно глядя по сторонам.
Что это его разбирает, интересно знать? Ведь на отдых дан ему только нынешний день – завтра снова на работу. Лето – тяжкое время: то одного приятеля заменяешь, то другого. Сегодня Веня, к примеру, работал за себя, а завтра будет трудиться «за того парня», точнее, за Колю Сибирцева, который поехал с женой и дочкой отдыхать аж на Сицилию. Жена Сибирцева – жутко богатая дама, Колька вообще может бросить работу и коллекционировать, к примеру, иномарки, но он по-прежнему вкалывает и вкалывает на «Скорой», как маньяк. Да все они в какой-то степени маньяки, сущими наркоманами стали на этой работе – наркоманами результатов собственного труда. Приехать к незнакомому человеку... помочь... спасти! И Коля Сибирцев такой, и сам Белинский, и два прочих его близких друга: Андрей Струмилин и Сашка Меншиков. Белинский был старше ребят, все они пришли в «Скорую» чуть позже, чем он, к тому же он давно уже был отцом семейства, а парни холостяковали несколько лет, как вдруг один за другим женились, причем «лав стори» у каждого была одна другой круче, и все нашли жен в процессе работы, и все у них происходило с какими-то детективными приключениями, в которых воленс-ноленс приходилось и Вене участвовать – на правах лучшего друга... Он еще удивлялся и даже подспудно обижался: почему к этим ребятишкам приключения так и липнут, а его обходят стороной? И вот в кои-то веки выпала и на его пути совершенно детективная загадка, однако Вене она должна быть по барабану, потому что никак не сопрягается с его судьбой, и вовек ему не узнать, кого убили в той странной, необжитой квартире с пачками книг какого-то Сорогина, не выведать, кто убийца... Вот уж правда что: не выходит каменный цветок! А потому ложись спать, Данило-мастер, Веня Белинский! Не мучайся!
Он приподнялся и начал было стаскивать джинсы, чтобы шмыгнуть под одеяло, где уже распростер свои объятия всеуслужливый Морфей, однако в дверь позвонили.
Непонятно почему Веня кинулся в прихожую, обгоняя тещу. Какая сила погнала его? Чего ждал? Разгадки нынешнего детектива? Что надеялся услышать в ответ на свой сакраментальный вопрос:
– Кто там?
– Мы, мы, открывай! – услышал он нетерпеливый голос своего сына Гошки. – Только имей в виду, пап, первой войдет собака.
– Кто?!
– Собака. Мы только что познакомились, и я ей страшно понравился. Она хочет у нас жить. Мы с ней теперь как родные братья! – радостно возвестил Гошка.
– Что?! – вскричала Алевтина Васильевна, прибежавшая из кухни в разгар диалога, и возмущенно распахнула дверь, занося на всякий случай ногу, чтобы предотвратить проникновение в квартиру приблудной псины. Слава богу, Венина теща не отличалась проворством движений и не успела встретить пинком внука Мишку, который стоял на четвереньках и лаял.
– Я же говорил, что мы близки, как родные братья! – в восторге орал Гошка.
Веня похлопал в ладоши, оценив качество детских забав, и вернулся в спальню. Улегся, ожидая, когда вступит в свои права заждавшийся Морфей... И снова перед глазами возникли серые пачки с этикетками: «Владимир Сорогин. «Приключения людоеда Васи», «Приключения людоеда Кости». Какая-то мысль мелькнула, какая-то догадка... мелькнула – и исчезла, потому что как раз в это мгновение сработал Морфей, и Веня наконец-то заснул крепким сном, который не тревожили ни людоеды Костя и Вася, ни убитый незнакомец, ни агитатор Холмский, ни, само собой разумеется, пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.
Валерия Лебедева. 30 июля 2002 года. Нижний Новгород – Париж
С ранней юности Лера побаивалась этих загадочных существ противоположного пола. Она росла некрасивой, замкнутой толстухой, на которую парни просто катастрофически не обращали внимания. Лера привыкла к мысли о том, что никому не интересна, причем настолько прониклась этим мнением, что невольно начала внушать его другим. Получался этакий замкнутый психологический круг, в котором она и вращалась почти всю жизнь, не замечая ни заинтересованных взглядов мужчин, ни собственной, внезапно расцветшей красоты. Более того: убеждение в собственной никудышности накладывало отпечаток на все, чем она только ни занималась, и даже жизненные успехи (случались же и у нее не только неудачи, но и успехи!) не могли сбить ее с этой точки зрения. Лера жила с уверенностью, что удачи в ее судьбе – случайность. У нее было несколько любовных романов, как же без этого, но ее неуверенность в себе губила их. Она всегда была словно бы благодарна мужчинам за то, что те удостоили ее своим вниманием. А ведь мужскую братию не зря называют зверями или животными. Они уважают только такую женщину, в которой видят суровую, даже беспощадную дрессировщицу, ну а почуяв слабину, охотно куснут ту руку, которую только что лизали... а то и схрумкают самую хозяйку вместе с рукой. Именно поэтому Лера дожила одинокой почти до тридцати лет, и любовные неудачи, а также тщательно скрываемая, презираемая, но все-таки существующая зависть к устроенным, замужним, богатым подругам еще больше усиливали ее неуверенность в себе.
Сыграли тут свою немалую роль и родители. Они прочно пропитались презрением дочери к себе самой и всячески поддерживали в ней эту позицию. Мать была учительницей французского языка, и именно благодаря ей Лера знала французский и английский. Но не столь хорошо, как хотелось бы матери, а оттого она была в семье как бы двоечницей. Отец же... отец был преподавателем древнерусской литературы в университете, а значит, жил с непоколебимой уверенностью, что все лучшее уже написано. И давно! Самое позднее в XIX веке. Он делал некоторые снисхождения лишь для Булгакова, но это кем надо быть, чтобы не рухнуть на колени перед Мастером! Когда Лебедев-старший узнал, что его собственная дочь вдруг стала писать, то все снисходительное, чуточку жалостливое презрение, которое он испытывал к ней всю жизнь, воплотилось в одном кратком определении ее нового ремесла. Теперь он называл Леру не иначе как «известная кропательница дамских романов», возмущенно восклицая: «Да как можно набраться наглости браться за перо, когда уже писал Булгаков!» Робкие оправдания Леры в том, что она пишет не пером, а на компьютере, только еще пуще злили отца, и это не добавляло, отнюдь не добавляло Лере самоуверенности. Внезапная трагическая гибель родителей (год назад электричка, в которой они возвращались с дачи, столкнулась с товарняком, было очень много жертв) только усилила депрессивное состояние Леры. И так бы оно и шло из года в год, так бы Лера и продолжала смотреть на себя, как на неисправимую неудачницу, если бы вдруг однажды – это произошло именно вдруг, как и положено в настоящем приключенческом романе! – не оказалась в одном купе с молодой красивой парой.
Лера возвращалась из Москвы – ездила на встречу с редактором в издательство, как раз готовился к печати ее новый роман, и, ознакомившись с немилосердной правкой, решила, что отец прав и после Булгакова в самом деле не стоит позориться писать. И сюжеты выдумывались с трудом, и продавались ее книжки средненько, и тиражи были ерундовские, не то что у Марининой, к примеру! Она была настолько погружена в собственные печальные мысли, что почти не обращала внимания на своих соседей, и весьма не скоро до нее дошло, что они говорят по-французски. Более того! Совершенно уверенные в том, что случайная попутчица, как и большинство русских, не обременена переизбытком знания иностранного языка, они говорили именно о ней.
Лера начала прислушиваться, сохраняя на лице маску вежливого безразличия. Да уж! Чему она великолепно, лучше других научилась в жизни, так это носить на себе маску уверенности в себе. О, глядя на ее высокомерно вскинутые брови и легкую независимую полуулыбку, неустанно порхающую на губах, никто в жизни не заподозрил бы, что видит перед собой величайшую неудачницу всех времен и народов! Так и пара не подозревала о ее притворстве, ведя оживленный разговор о... необыкновенных серых глазах Леры, ее волнистых темно-русых волосах, так мило обрамляющих красивое, даже очаровательное лицо, о ее прекрасной, женственной фигуре и восхитительных ногах.
Лера откровенно струхнула. О такой породе людей, как бисексуалы, она читала, конечно, в скандальных статейках в газетах определенного свойства, но видеть – видеть их еще не приходилось. Неужели наконец-то сподобилась?! Неужели эти иностранцы начнут к ней сейчас приставать?! Такой красивый молодой человек, ну а девушка-то – просто чудо. Какая жалость, что они гнусные распутники. Не ринуться ли, пока не поздно, к проводнице, не попроситься ли в другое купе? Пусть даже на верхнюю полку, только бы подальше от этих...
Между тем во французской речи мелькнуло имя, которое невольно рассмешило Леру, – Жерар Филиппофф. Она сразу вспомнила обворожительного красавца из фильма «Фанфан-тюльпан», которого играл актер Жерар Филип. Страх как-то сразу поулегся, Лера решила отложить эвакуацию и продолжала слушать. Разговор принял новое направление, и Лера поняла, что ошиблась, но в худшую сторону: ее соседи – не сами по себе распутники, а сводники международного класса. Похоже, они из тех, кто продает русских красоток за рубеж, в самые низкопробные притоны, представляя дело так, будто набирают танцовщиц для стриптиз-шоу. Конечно, Лера занималась в юности бальными танцами, но для шоу вряд ли годится. Да и возраст уже не тот, чтобы крутиться голышом вокруг стержня посреди сцены. То есть в стриптиз-шоу ее не позовут. Кто же тогда такой этот Жерар Филиппофф, если не содержатель публичного дома?
Лере уже не было страшно – любопытство прочно опутало ее и не давало сдвинуться с места. Нет, в самом деле – убежать она всегда успеет. А вот набраться таких потрясающих впечатлений... Почему бы не дослушать до конца? Совсем неплохая завязка для нового романа! Редактриса как раз говорила, что ее книгам остро не хватает эротики. Разумеется, не хватает, ведь опыт Леры по этой части был довольно убог. Но вот как раз представился случай набраться новых впечатлений.
Однако когда девушка – она представилась как Николь Брюн – заговорила с Лерой, та поняла, что сама вполне может стать героиней настоящего любовного романа! Ведь девушка и ее жених, а заодно бизнес-партнер Мирослав Понизовский (к изумлению Леры, он оказался русским, несмотря на свой безупречный французский выговор) были вовсе не сводниками, а профессиональными сватами. Проще говоря, они содержали брачные агентства: Николь – в Париже, Мирослав – в Москве, и хоть сейчас ехали на отдых (нижегородские друзья Мирослава устраивали для них экскурсию на Керженец, на Светлояр и в Макарьевский монастырь), но о своей работе не забывали никогда. При взгляде на Леру они сразу вспомнили об одном клиенте Николь, который хотел жениться именно на русской девушке. Клиент и сам был наполовину русский, очень богатый человек, однако вот беда: зациклился на некоем идеале женской красоты и нипочем не желал отступать от него. Это и был вышеназванный Жерар Филиппофф. Причем чем дольше он жил (ему было сорок пять), тем больше убеждался в том, что отступать от этого идеала не стоит ни на йоту, иначе не видать ему в жизни счастья. Девушка его мечты была темно-русой, с темно-серыми глазами, слегка вздернутым носиком и красивым ртом, росту высокого, телосложения среднего, однако с четко выраженными выпуклостями и вогнутостями. Она должна быть интеллигентна, хорошо образованна, мила, застенчива, но при этом сексуальна. И способна, пардон, к деторождению. И она должна быть русской! Ведь сам мсье Филиппофф был француз лишь наполовину, а кровь отца играла в нем все живей с каждым годом. Две попытки сделать шаг вправо, шаг влево и забыть об идеале закончились для него весьма печально. Жерар уже был дважды женат, но вскорости разводился, глубоко разочарованный. Вдобавок его жены не хотели рожать детей, а Жерар желает иметь наследника для своих весьма немалых капиталов. И Николь путешествовала сейчас по России не только для удовольствия, но и корысти ради: пытаясь отыскать невесту для мсье Филиппофф. Конечно, обратила Николь внимание не только на Леру, у нее уже имелись снимки и адреса нескольких других темно-русых красавиц фром Раша[8], однако все это было как бы не совсем то. А вот при взгляде на Леру Николь кажется... нет, она почти уверена, что Лера – именно то, что нужно этому придирчивому жениху! То есть выходило почти совершенно по обожаемому Булгакову: «Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в Москве, и, верите ли, ни одна не подходит! И наконец, счастливая судьба...» А кстати, пардон, шерри демуазель[9], может быть, о Мон Дье, вы уже замужем?!
«Шерри демуазель» залилась краской и призналась, что нет. И сердце ее не занято, и бойфренда не имеется. И предрассудков насчет браков с иностранцами, пусть даже буржуинами, у нее тоже нет. Вообще нет ничего, что бы мешало ей попытать счастья в прекрасной Франции!
Короче, в свой тур по заповедным местам Нижегородчины Николь и Мирослав уехали не прежде, чем засняли Леру на видео и не сделали несколько отличных фото. Получился настоящий портфолио, как для поступления в модельное агентство.
Лера смотрела на свои портреты с немалым испугом. Она-то представляла себя совсем другой! Нет, не может быть, чтобы именно она оказалась такой красоткой. Это не более чем рекламная акция, и этот Жерар, который, судя по обмолвкам Николь, большой знаток женщин, иначе говоря, бабник, мгновенно просечет: ему подсовывают не девушку его мечты, а очередной суррогат. Но все-таки «портфолио» был отправлен, а в обмен Лера получила фотографии «жениха». Не то чтобы это был мужчина ее мечты: Лера по жизни предпочитала менее резкие черты, меньше лихости в ухмылке и карие, а не зеленые глаза, – но в принципе Жерар ей понравился. Да что толку, думала она, ведь она-то нипочем не может понравиться ему!
Каково же было ее изумление, когда реакция мсье Филиппофф оказалась не просто положительной, но даже восторженной! Он разом отмел всех других кандидаток и хотел только Валери Лебедефф (так звучало ее имя на французский лад). Теперь дело было лишь за личной встречей.
Николь все устроила довольно быстро. Но Лера никак не могла избавиться от своих страхов. Уже и виза была готова, уже и деньги получены в издательстве, и самолет летел в Париж, а ей все мерещился какой-то подвох в происходящем. Все чудилось: вот выйдет она к встречающей Николь, а та вдруг как расхохочется: «Сюрприз! Сюрприз!» – и покажет ей фото Жерара во фраке с бутоньеркой и какой-нибудь блондинкой в пышной фате.
Леру и впрямь встретил в аэропорту сюрприз... Нет, Жерар по-прежнему ждал девушку своей мечты, тут не произошло ничего неожиданного. Сюрприз преподнесла Николь, которая была совсем не похожа на ту веселую очаровашку, которая запомнилась Лере в Нижнем Новгороде. Перед ней стояла исхудавшая, печальная женщина... вдобавок беременная, с огромным животом! И когда Николь вместо объяснений вдруг разрыдалась перед Лерой – разрыдалась, не обращая внимания на изумленные взгляды окружающих, – та вдруг поняла, что всю жизнь травила себя выдуманными горестями, не сталкиваясь с настоящими бедами. А вот подругу постигло подлинное несчастье! Но кто бы мог подумать, что Мирослав Понизовский, который казался по уши влюбленным в Николь, который надышаться на нее не мог, способен на такую низость?!
Мирослав Понизовский. 1 августа 2002 года. Париж
Он уже столько раз проезжал этой дорогой, что перестал обращать внимание на приметы чужой жизни, мелькавшие за окном. Ну здания, ну бетонированные обрывы, ну мосты, украшенные рекламными плакатами, ну клочки полей, ну поток машин, текущий навстречу или стремительно огибающий большой, тяжелый, вальяжный автобус... Однако Шведову, похоже, все виденное было в новинку, и он не уставал ошалело крутить головой. Когда мимо окон мелькали островерхие кирпичные домики – этакая мини-готика, – окруженные крошечными розариями или виноградниками, он надолго приклеивался к стеклу, и даже его худая, мальчишеская спина выражала возбуждение и любопытство: ведь это была Франция, это были настоящие французские домики, таких больше нигде не увидишь!
Между прочим, спину Шведова Мирославу теперь было хорошо видно потому, что негр с разноцветными косичками вышел на первой же остановке – как только выбрались из аэропорта. Увидел, что Мирослав за ним наблюдает, дурашливо оскалился, показав слишком крупные, прямо-таки звериные, белоснежные зубы, помахал – и исчез вдали. Автобус помчался дальше.
В конце концов Мирославу надоело пялиться в окно, он облокотился на спинку переднего сиденья и устало уткнулся лбом в стиснутые руки. Черт... чертова сила, как любил говорить его дед, что же это происходит с Николь? Что она скрывает от него столь тщательно, что вот уже четыре месяца запрещает ему приехать в Париж и сама ни за что не хочет наведаться в Москву? Объясняла это своей занятостью, тем, что только что наконец-то у нее началась полоса удач, появились первые серьезные клиенты и забота об их интересах полностью поглощает ее внимание. Ну настолько полностью, что не хочет видеть любимого мужчину, не позволяет ему увидеть себя, уклоняется от всех попыток Мирослава поговорить наконец об их будущем, выскальзывает из его жадных рук, словно золотая рыбка...
Хотя на самом-то деле золотой рыбкой был он, Мирослав Понизовский. В отличие от скромной фирмочки Николь, которая только-только изведала успех, компания Мирослава уже давно набрала обороты. Ему принадлежало самое крупное брачное агентство в России: с отделениями в разных городах, офисами, газетами, небольшими клиниками для лечения психологических и сексуальных расстройств и даже гостиницами, даже ресторанами (для устройства личных встреч)! Это была настоящая «империя сватовства и сводничества», как любил говорить Мирослав. Одно время он даже подумывал переименовать агентство, назвав его именно «Империей», но жаль было менять прежнее название, которое принесло ему и успех, и славу, и деньги, и личное, так сказать, счастье. Между прочим, агентство так и называлась – «Счастье мое». Однако все те десять лет, пока Мирослав занимался «сватовством и сводничеством», сам он оставался одинок. Ну почти одинок: все-таки какие-то связи у него были, как правило, необременительные, легко возникающие – и легко завершающиеся. Он, увы, никак не мог служить рекламой собственной деятельности, хотя уж у него-то, само собой, не было недостатка в кандидатках на роль спутницы жизни. А угораздило его влюбиться в иностранку, с которой он познакомился совершенно случайно – когда искал мужа для некоей барышни, желавшей непременно выйти замуж за француза. Мирослав часто связывался с зарубежными агентствами – к взаимной выгоде, конечно, – и если бывал за границей, то не ради лежания на пляже (он вообще не любил жару и неподвижность), а ради блуждания по брачным конторам. Это была обычная практика, и он ничего такого не предполагал, когда открыл дверь скромного офиса на углу улиц Виктора Гюго и Пьера Лярусса. Соседство имени писателя-романтика, прародителя «Мизераблей», иначе говоря – «Отверженных» и «Собора Парижской Богоматери», с именем создателя знаменитого словаря, французского аналога «Британники», здесь никого не удивляло, ибо в этом районе мирно уживались улицы Дантона и Гамбетты, Вольтера и Беранже, Андре Жида и Ледрю Роллена, а также множество улиц и улочек, названных именами других французских литераторов и политиков. Словом, это был такой сугубо интеллигентный райончик, здесь-то и держала Николь свой офис – в четверти часа езды от квартиры, в которой жила с родителями, на углу улицы Друо. В этакой парижской «сталинке», как назвал этот дом Мирослав.
Между ними, организаторами, так сказать, чужих судеб, произошло именно то, о чем мечтали все их клиенты: любовь с первого взгляда. Они были созданы друг для друга: высокий светловолосый голубоглазый русский – и тоненькая черноволосая девушка с пикантным личиком и темно-карими глазами. Николь была типичной француженкой, а Мирослав типичным славянином – даже по имени, данному ему по настоянию прадеда в честь родного брата этого самого прадеда, священника, который в незапамятные времена эмигрировал во Францию, там и сгинул безвестно... Господь его ведает, может статься, именно от этого своего предка унаследовал Мирослав любовь ко всему французскому, что и воплотилось в конце концов в его всепоглощающей страсти к Николь. А она... Да, безусловно, сначала это была ошалелая любовь. Когда Мирослав приезжал в Париж, все было отлично, прекрасно, великолепно и сногсшибательно. Возлюбленные не могли оторваться друг от друга! Конечно, родители Николь поглядывали на Мирослава с некоторой опаской: ну все же русский, барбар, соваж, ле коммюнист![10] – однако постепенно привыкли к нему и даже как-то смирились с выбором дочери. Но спустя какое-то время Николь резко изменилась. Мирослав с тревогой заметил: между ними появилась трещина, которая никак не может затянуться. Она уклонялась от встреч: отказывалась сама приезжать в Россию и не спешила прислать вызов Мирославу, она сухо говорила по телефону, она не хотела давать никаких объяснений. Видимо, во время ее приезда в Москву произошло нечто, оставшееся не замеченным Мирославом – но имевшее роковые последствия для Николь. Хуже всего было то, что он совершенно не мыслил себе жизни без этой женщины. Все попытки обидеться, призвать на помощь гордость не имели никакого успеха. Наконец ему осточертело находиться в подвешенном состоянии, и он решил внезапно нагрянуть к Николь – выяснить отношения на месте.
Сюрприз так сюрприз – Николь не подозревала о его намерении приехать. Знал об этом только парижский адвокат мэтр Моран, с которым у Мирослава были давнишние деловые контакты. К мэтру Морану Мирослав заедет, непременно заедет – но сначала на улицу Друо. К Николь. И если он застанет в ее постели другого мужчину – что ж, лучше так, чем неопределенность.
– Погодите! Остановите автобус! – раздался вдруг заполошный крик, и Мирослав вынырнул из своих тягостных мыслей, словно из мутного, затянутого ряской озерка.
Человек в зеленой рубашке неуклюже выбрался в проход и ринулся к водителю, но не удержался на повороте, снова завалился на сиденье, не переставая, впрочем, кричать:
– Погодите! Остановите!
Водитель не обращал на вопли никакого внимания – может быть, потому, что не понимал по-русски. А кричали именно по-русски, и кричал не кто иной, как этот, как его там, Чведов-Шведов.
– Остановите!
Двое-трое добропорядочных французов поглядывали на него неприязненно, да и то – вид у него был не вполне презентабельный, скорее с безуминкой, даром что в рубашке из магазина «Буртон». И Мирослав впервые заметил, что Шведов очень молод, ему еще далеко до тридцати, даром что носит какое-то подобие бороденки. Вдобавок растерянность придавала его янтарным глазам совершенно детское выражение.
– Что приключилось? Вам плохо? – поинтересовался Мирослав, проклиная себя за то, что не может не чувствовать некоторую ответственность за соотечественника. – Укачало, что ли? У меня, кажется, где-то был пакет из самолета...
– Какой пакет? – дрожащими губами пролепетал парень. – Меня... о господи, меня обокрали!
И он начал лихорадочно шлепать себя по груди и по бедрам. На груди и на бедрах находились карманы.
– Что украли? – быстро спросил Мирослав.
– Документы! Паспорт!
– А деньги?
– Деньги?..
Шведов сунул руку в карман джинсов и достал несколько скомканных евро. Не более десяти в общей сложности.
– Вот... что осталось. Остальные лежали в паспорте. Их тоже... – И, поперхнувшись страшным словом «украли», он обратил на Мирослава свои испуганные янтарные глаза: – Как же?.. Как я теперь буду?
– Чертова сила! – от души высказался тот и крикнул шоферу по-французски: – Остановите! Этого господина ограбили!
Презентабельные и добропорядочные французы-пассажиры воззрились при этом на Мирослава с таким негодованием, словно он обвинил в краже их:
– Не может быть! Этого не может быть!
Водитель даже не сделал попытки замедлить ход, а когда Мирослав подошел к нему и снова потребовал остановиться, ответил, что не имеет права задерживаться, чтобы не сбить график движения, но по приезде на площадь Опера (через несколько минут, ведь они уже в Париже!) «этот мсье» – последовал довольно небрежный кивок в сторону Шведова – может обратиться в полицию. Сейчас все равно уже ничего нельзя сделать.
– Это еще почему? – озадачился Мирослав.
– Да он ведь уже давно сбежал, этот вор! – усмехнулся водитель. – Помните того черного с разноцветными косичками? Он терся вокруг этого мсье, я еще подумал, что рожа у него более чем подозрительная. Порадовался, что он скоро вышел, а он, оказывается, успел поживиться... Да, это уже не первый случай, когда в автобусах крадут документы у туристов. Один выход – как можно скорей заявить в полицию.
Мирослав повернулся к Шведову, который бессмысленно водил глазами от него к водителю, явно не понимая ни слова из их беседы, и передал ему совет – идти в полицию, как только автобус прибудет на площадь Опера.
Бог ты мой... Кажется, за все свои тридцать пять лет жизни он не видел такого ужаса в человеческих глазах – и, дай бог, не увидит, проживи хоть еще два раза по столько же!
– А что я такого сказал? – холодно осведомился Мирослав. – Теперь вам просто некуда деваться, кроме как в комиссариат идти. Вам же придется рано или поздно в Россию возвращаться, а чтобы в консульстве оформили выездные документы, они должны иметь документ, подтверждающий факт кражи. Да и вообще, вдруг повезет и они знают этого негра? Вы его видели, запомнили, составите словесный портрет...
– Да они все на одно лицо, эти черномазые, – с тоской сказал Шведов. – К тому же... Я ведь ни единого слова не знаю по-французски. Мерси, пардон... мсье, мадам, мадемуазель... и еще это, шерше ля фам.
– Ля фам тут вряд ли при чем, – буркнул Мирослав. – Вообще-то во всех турагентствах советуют и даже в газетах рекомендуют: иметь при себе копию загранпаспорта на случай таких вот неприятностей. Но у вас, конечно, копии нет?
Снова этот всплеск ужаса в глазах!
– Нет... конечно, нет.
– Ну и ладно, – покладисто сказал Мирослав. – С другой стороны, я знал одного предусмотрительного человека, который сделал такую копию – и вложил ее в загранпаспорт. Так, по привычке. Ну вот у него и стащили паспорт вместе с копией. Так что оно даже лучше, что вы ничего такого не сделали, иначе было бы вдвойне обидно, верно?
Он успокаивающе молотил языком, а сам при этом удивлялся, что имеет против него судьба. Да, его собственная судьба, его доля. Ну разве не могла она посадить его в другой автобус? Избавить от соседства этого несчастного соотечественника, ограбленного негром? Ведь не бросишь теперь бедолагу, никак не бросишь. Вот напасть! Вместо того чтобы идти к Николь и выяснять с ней отношения, придется тащиться с этим страдальцем в комиссариат и долго – ни в какой полиции-милиции дела быстро не делаются, будь то в Москве, Париже или на острове Мадагаскар! – объяснять ситуацию. И поучаствовать в составлении словесного портрета придется – факт! А чем в этом деле может помочь Мирослав? Для него тоже все черные – на одно лицо, еще похуже, чем японцы. Он даже не может вспомнить, как был одет тот грабитель. Единственная особая примета – разноцветные косички, да ведь небось в Париже сейчас многие так ходят, это самая модная фенька, вдобавок, если негр будет опасаться преследования, он запросто может выплести цветастые косички из волос – вот и вся маскировка.
Ну и подстроила же подлянку судьба. И главное, деться совершенно некуда, придется взвалить себе на плечи эту докуку – беспомощного россиянина.
А тот молчит. Поглядывает исподлобья несчастными глазами, но ни о чем не просит, о помощи не взывает. Тихо страдает. Совершенно по совету классика: «Никогда и ничего не просите – особенно у тех, кто сильнее вас!»
В данном случае Мирослав, безусловно, сильнее, потому что свободно говорит по-французски. Знание – сила!
– Ладно, не переживайте, – молвил он чуточку грубовато – чтобы не заостряться на собственном великодушии. – Отведу вас в комиссариат, помогу объясниться. А там посмотрим, как дело пойдет. Только вот что... вас зовут-то как?
Парень несколько раз растерянно моргнул, и Мирослав заметил, что у него удивительно длинные, натурально девичьи ресницы.
Чего он глазками-то хлопает? Имя с перепугу забыл? А впрочем, при стрессе и не такое бывает.
«А что я спрашиваю? – спохватился вдруг Мирослав. – Его же Алексей зовут, Алексей Шведов!» Но неудобно было признаться человеку, что заглядывал через его плечо в документы, поэтому пришлось ждать, пока растерявшийся парень не опомнится и не выдавит из себя:
– А, да... меня Алексей зовут. Шведов Алексей.
– Ну и ладно, ну и будем знакомы, – успокаивающе кивнул в ответ. – А меня Мирослав зовут. Понизовский Мирослав.
– Вы поляк, да? – расширил глаза Шведов. – А так хорошо по-русски говорите! Совсем нет акцента.
– И быть не может, – усмехнулся Мирослав. – Я никакой не поляк, а чистокровный русский. До четвертого колена удалось родословную проследить – жутко однообразная кровушка. Имя – да, имя заковыристое, но это прадедушкина причуда, ну а фамилия нашенская стопроцентно. Понизовская вольница – слыхали такое выражение? Это разбойнички с низовьев Волги так себя называли, потому что они по низу шуровали, понимаете? Я так подозреваю, что кто-то из моих предков – прямиком из тех лихих ребят. Не помните, кто это сказал, что в основе всех крупных современных состояний лежит преступление?
– Может, Карл Маркс? – робко предположил Шведов.
– Да нет, едва ли, – отмахнулся Мирослав. – Вряд ли он до такого додумался бы. Не из «Золотого теленка» фразочка? Не миллионеру Корейко принадлежит?
Глаза Шведова остались ясными и непонимающими. Такое ощущение, что и это название, и это имя он в жизни не слышал. Ну да, молодое поколение выбирает «Пепси», а не беллетристику!
– Кстати, мы приехали, – спохватился Мирослав. – Выходим?
Автобус остановился позади Опера, и чуть только попутчики ступили на узкий тротуар, как немедленно произошло нечто, что Мирослав называл «волшебством Парижа» и что он испытывал всякий раз, приезжая в этот город. «Волшебство Парижа» заключалось в том, что на человека сначала обрушивалось невероятное изумление: «Да неужели я здесь? Неужели я в Париже?!», а потом столь же невероятное счастье: «Я наконец-то здесь! Я в Париже!» И ты столбенеешь, растерянно водя глазами по сторонам, и видишь то золоченую крышу Опера, какую-то невероятно сверкающую на фоне ярко-бирюзового неба, то нагромождение ошеломляюще красивых зданий, то разноцветье вывесок больших и маленьких магазинов, то сумятицу лиц – чужих, иностранных, совершенно другой лепки и рисунка, видишь множество автомобилей, иное расположение тротуаров, иные светофоры, телефонные будки, деревья, жардиньерки... Солнце другое, ветер другой... а язык! Веселый птичий гомон французской речи внезапно обрушивается на тебя, словно ворох сладко пахнущего конфетти, и ты стоишь какое-то время, едва переводя дух от изумления, восторга, страха... Не разбери-поймешь, что с тобой происходит, и если даже Мирослав, который был в Париже не в первый, не во второй и даже не в десятый раз, ощущал это, то что же взять с бедолаги Шведова? Он производил впечатление человека, которого качественно навернули по голове!
– Слушайте, – сказал Мирослав, – давайте так. Я схожу с вами в полицию, но сначала зайдем тут в один дом, ладно? Я оставлю там чемодан. Меня там, правда, не ждут, в том смысле, что я приехал неожиданно, но да ничего, надеюсь, как-нибудь все обойдется. Это недалеко и недолго, договорились?
В самом деле, он готов был помогать ближнему своему, но не прежде, чем о себе позаботится. Ну не мог он больше находиться в неизвестности, он должен был как можно скорей увидеться с Николь! А потом можно заняться и проблемами Шведова. И добавил для очистки совести:
– Кстати, там нам могут посоветовать, в какой именно комиссариат идти. Вы не возражаете?
Шведов кивнул, однако Мирослав сомневался, что он слышал хоть одно слово. Судя по лицу парня, тот и о своих украденных документах мгновенно позабыл. «Волшебство Парижа» смяло его, парализовало, полностью подчинило себе, и, заглянув в его совершенно ошалелые глаза, Мирослав вдруг ощутил внезапный приступ симпатии к навязавшемуся соотечественнику. Этакий детский восторг! Пожалуй, с этим простодушным, восторженным мальчишкой будет даже приятно пообщаться. Глядишь, он отвлечет Мирослава от его собственных проблем, вот они и квиты будут.
Баш, так сказать, на баш!
Вениамин Белинский. 1 августа 2002 года. Нижний Новгород
Во дворе под деревьями стоял светленький автобус с надписью «МЧС», и фельдшерица Валя пробормотала:
– Ишь, какие швыдкие! Уже тут!
– Думаешь, они в ту же квартиру? – поглядел в окно Вениамин. – То есть там настолько плохи дела?
– Ничего, нас не запугаешь! – Валя схватила тяжеленький чемоданчик и ринулась в подъезд. Воздух, чудилось, посвистывал, разрезаемый ее мощным, тугим телом, в котором было как минимум девяносто кэгэ живого веса – и при этом, чудилось, ни грамма лишнего жира. И вся она была такая стремительная, проворная, яркая, свежая, ну в точности валькирия, какими их всегда представлял себе Вениамин. И не он один, судя по всему: высокий светловолосый парень в форме МЧС, стоявший на площадке пятого этажа с газовым резаком в руках, при виде Валентины сделал большие глаза и сказал:
– Ого! Откуда этакая Брунгильда?
Валентина смерила парня надменным взглядом, потом оценила его рост, ширину плеч и стать, и глаза ее вспыхнули зазывной улыбкой, но тотчас она заметила обручальное кольцо на его правой руке – и вновь приняла сугубо деловой вид (одним из правил, свято исповедуемых Валентиной, было: ни за что не иметь дела с «женатиками»!). Только теперь она взглянула на подоспевшего Белинского и сказала:
– Да, правда, наше место занято.
Веня, впрочем, и сам уже увидел снятую с петель железную дверь с номером пятьдесят один, причудливо намалеванным синей и белой красками. Именно в квартиру пятьдесят один этого дома по улице Ошарской и была вызвана бригада «Скорой». Позвонили соседи, обеспокоенные тем, что давно не видели восьмидесятипятилетнюю Анну Ивановну Федину, а сын ее на звонки дверь не открывает, ни с кем не желает общаться. Только по ночам выходит прогуляться вокруг дома. Но ночами к нему подходить страшно, ведь он не в себе с детства, как объяснили соседи, убежденные: что-то здесь нечисто...
Наверное, нечисто, если понадобилось дверь срезать с петель!
– Живы они там? – спросил Вениамин, и парень уклончиво пожал плечами:
– Да так, частично.
Готовясь к самому худшему, Белинский шагнул в коридор – и первое, что увидел в почти пустой комнате без занавесок, – это очень худой немолодой мужчина, который сидел спиной к двери. Сидел он перед мольбертом и сильно, резко прижимал к холсту то одну, то другую кисть, отчего все полотно было покрыто пятнами мрачно-коричневой и тускло-зеленой краски. В комнате не было никакой мебели, кроме старого, продавленного дивана с обивкой неопределенного цвета, колченого грязного стола, заваленного кистями, смятыми тюбиками, грязными тряпками и скомканными газетами, шаткого табурета, уже названного мольберта, явно самодельного, и развешанных тут и там, а также стоявших на полу холстов без рам. Все они были покрыты разноцветными пятнами, причем самого мрачного колера. Психиатр сказал бы, что художник находится в постоянно депрессивном состоянии, если выбирает только черные, коричневые, мрачно-зеленые тона. А впрочем, у нездоровой психики свои законы, в том же, что художник явно ненормальный, Вениамин перестал сомневаться еще раньше, чем вошел в соседнюю комнату, столь же убого обставленную, и увидел на диване труп. Очевидно, это и была Анна Ивановна Федина, о которой забеспокоились соседи.
«Долгонько же они сдерживали свое беспокойство! – изумился Вениамин. – Бабуля умерла не меньше чем месяца два назад!»
Сухая жара, царившая весь июнь и июль, сделала свое дело: старушка, бывшая небось и при жизни маленькой и худенькой, теперь вовсе иссохла и превратилась в некое подобие мумии. Это была очень аккуратная, аскетическая, можно сказать, картина смерти, и даже запах тления не осквернял ее.
– Святые мощи, – пробормотала стоявшая рядом Валентина и перекрестилась.
Вениамин невольно сделал то же самое и осмотрел труп, почти не сомневаясь, что смерть Анны Ивановны наступила от естественных причин: проще говоря, от старости. Да, похоже было, что сын не приложил руку к смерти матери, а возможно, даже и не заметил, как это произошло: во всяком случае, когда Вениамин попросил его зайти в эту комнату и удостоверить личность умершей, он натурально вытаращил глаза и вопросил:
– Мама, ты что здесь делаешь?!
И тут же отвернулся, ушел, сел к мольберту, мгновенно утратив всякий интерес к матери, а может быть, и вовсе позабыв о ней на очередные два месяца.
– Да, тяжкий случай, – пробормотал Вениамин и, поискав телефон в комнатах (такового не нашлось), достал из кармана свой сотовый и вызвал милицию, а также машину из морга. Звонок в «психушку» он решил отложить до приезда милиции. Наверное, им надо будет снять какой-то допрос с «художника», хотя вряд ли от этого будет толк.
– Жуть какая! – пробормотала Валентина, передернув налитыми плечами, и второй эмчээсник, высоченный, очень худой парень, с явным удовольствием засмотрелся на легкую рябь, пробежавшую по ее телу. Поскольку палец этого молодого человека не был обременен ювелирным изделием, Валентина отнеслась к его взору благосклонно. – Они ведь в одной квартире сколько времени провели, неужели этот тип ничего не чувствовал, никакого запаха? Неужели ему страшно не было?
– Э, сейчас народ пошел – его так просто не прошибешь! Просто-таки персонаж Сорогина! – солидно кивнул эмчээсник и блеснул глазом на Валентину, как бы ища одобрения. Валентина, впрочем, никак не среагировала на эти слова, продолжая демонстративно передергиваться, – однако Вениамин насторожился:
– Сорогин? А кто это?
– Писатель, – сделав ударение на «е», ответил парень, и Веня поразился выражению брезгливости, исказившей его черты. – Не читали? Ну что вы, это же сейчас пакость номер один в мире. Ужасную шумиху вокруг него подняли буквально на днях, какая-то организация выступила против его книг, издательство возмутилось... Я только один рассказ прочитал, и то не до конца – просто сил не хватило, но то, что мы видим здесь, – он кивком указал на дверь в соседнюю комнату, – это просто розовый сад по сравнению с его рассказами! Честное слово!
– Это не он про людоедов пишет? – спросил Веня. – Про Васю и Костю?
– Во-во, – с отвращением кивнул его собеседник. – А также про Петю и всех прочих. Специфика у него такая. Вообще ужас, ужас!
В эту минуту появилась милиция, и разговор пришлось прервать.
Лицо вошедшего оперативника показалось Вениамину знакомым, а в следующую минуту он узнал его: это был тот самый Капитонов, который не далее как позапрошлой ночью встретился с Веней на улице Минина, в квартире убитого незнакомца. У того незнакомца было несколько пачек сочинений Владимира Сорогина, «пакости номер один в мире»...
Что характерно, Капитонов тоже мгновенно узнал Белинского и нахмурился:
– Опять вы, господин доктор? Опять нам работку задаете? И что это все к мертвым да к мертвым вызываете?
– С живыми мы и сами управимся, – усмехнулся Белинский. – А вы, наверное, вроде меня – горите на работе? Небось тоже отпускников заменяете?
– Их, чертей! – устало отмахнулся Капитонов. – Сегодня что-то день безумный, вызов на вызове, даже некогда следственно-разыскные мероприятия проводить. Что тут у вас? – Он сделал попытку пройти в комнату, но Белинский вскинул руку, как школьник на уроке:
– Одну минуточку! Узнали фамилию того убитого? Ну, которого ударили ножом?
Лицо Капитонова мгновенно приобрело то неприязненно-замкнутое выражение, которое бывает у служителей закона, подозревающих, что кто-то намерен выведать их профессиональные тайны:
– А вы почему интересуетесь?
– Как почему? Я же вас вызвал на место преступления! – обиженно напомнил Белинский. – Теперь как бы свою ответственность чувствую. Интересно, как там и что?
Капитонов подумал-подумал – и, видимо, счел интерес законным и обоснованным.
– Личность убитого пока не установили, – обронил он сдержанно. – Хозяйку квартиры тоже найти не можем: она уехала неведомо куда. Что касается поисков убийцы... в этом направлении мы работаем. И все, хватит разговоров, мне делом надо заниматься!
Капитонов ушел в другую комнату. Вениамин задумчиво проводил его взглядом. Он совершенно точно мог бы сказать, в каком именно направлении работает милиция, разыскивая убийцу. В том, в котором проживает некто Холмский Д. К. Более того, парнишка, наверное, уже задержан и дает показания. И, быть может, это правильно. А может, и нет. Так или иначе, Веня должен немедленно перестать думать об этой ерунде. Займись своим прямым и непосредственным делом, доктор!
Он вынул из папки бланки, критически осмотрел стол, потом чуть сдвинул нагромождение холстов, прислонился к стене и, подняв коленку и уложив на нее папку, быстро написал заключение о смерти Фединой А. И. С этой минуты поле деятельности вполне принадлежало милиции, «Скорая» и МЧС могли уезжать. Что они и сделали.
Уже во дворе Вениамин сунул руку светлоглазому парню, потом его начитанному коллеге и спросил как бы между прочим:
– А что, этот Сорогин – он очень популярный писатель?
– К несчастью, да, – кивнул начитанный с тем же выражением брезгливости. – А что, тебе мало в жизни поганства, надо еще в книжке о нем прочитать?
– Хочу все знать! – весело ответил Веня, и эмчээсник откровенно передернулся:
– Ну-ну. Желаю удачи! Только прими совет: станешь Сорогина читать – делай это либо в сортире, либо тазик рядом поставь, да побольше.
– Это еще зачем? – озадачился Веня.
– Рвать тянет, – объяснил парень. – И очень обильно.
Веня проводил его взглядом, потом попросил у шофера микрофон и связался со станцией. Объяснил, что произошло в квартире пятьдесят один, доложил, что экипаж свободен, а потом спросил:
– Вызовов пока нет?
– Тихо, можете пообедать, – ответила дежурная.
Валентина оживилась:
– Ребята, поехали в пельменную на Черный пруд! Там такая вкуснотень, а порции огроменные. А какие там пирожки с печенкой и яблоками!.. Пельмени двойные со сметаной, потом два пирожка...
Валентина сладко облизнулась, шофер Серега, худущий, как креветка, последовал ее примеру.
На взгляд Белинского, Валентине с ее габаритами надо было обедать в японском суши-баре, причем и там брать всего лишь по полпорции, однако он даже предлагать это не стал, а только кивнул сговорчиво:
– Договорились. Вы поезжайте в пельменную, а меня забросьте к Инне на работу. Поедите – и заберете меня на обратном пути, ладно?
– А ты что, обедать не будешь? – забеспокоилась Валентина.
– Возьмите мне пирожок с яблоками. Ладно, два пирожка. С яблоками два и с печенкой два. Все пельмени – ваши. А теперь поехали!
Когда «Скорая» высадила Белинского около книготорговой фирмы «Белый парус» и умчалась по направлению к пельменной с такой прытью, с какой никогда не ездила по вызовам, он достал мобильник и позвонил сначала в справочную. Потом набрал номер, который ему дали, и долго слушал гудки. При каждом гудке брови Белинского поднимались все выше: выборы через неделю, а в штабе кандидата Ломова полная тишина. Удивительное дело. Вот показатель сложившегося в городе бардака! Если уж действующий мэр не может наладить работу штаба по собственным выборам...
Может, справочная ошиблась с номером? Белинский уже собирался нажать на сброс, как вдруг его словно бы ударили в ухо. Это в трубке рявкнули:
– Алло! Слушают вас! Кто говорит?
– Это штаб Ломова? – вопросом на вопрос ответил Белинский. – Позовите агитатора Холмского, пожалуйста.
– А кто его спрашивает? – тоже вопросом на вопрос ответил человек на том конце провода.
– Так у вас есть агитатор Холмский или нет? – гнул свою линию Белинский.
– А вы по какому поводу? – не уступал голос в трубке.
– А с кем я говорю? – поинтересовался Белинский.
– А кто вам нужен?
– Так у вас есть агитатор Холмский или нет? – Вениамин твердо вознамерился переупрямить собеседника – и это ему удалось: в трубке послышался тяжеленный вздох, а потом голос уныло сообщил:
– Нету его. Никого тут больше нету. Милиция искала, искала...
– Холмского искали? – тревожно спросил Вениамин.
– И его тоже. Все разбежались.
– А вы кто?
– Да я охранник, – с досадой отозвался человек. – Только кого охранять, если весь штаб разбежался? Им денег не заплатили, ну они и смылись. Захватили все документы, кассеты с информацией – и разбежались по домам. Сидят небось, вымогают. А через неделю выборы. С ума сойти!
Белинский чуть напрягся и вспомнил то ли детектив, то ли фильм с совершенно аналогичной ситуацией. Там тоже не заплатили работникам предвыборного штаба деньги за проделанную работу, и они все разбежались по домам в самый горячий момент кампании, причем разбежались не только агитаторы, но и все сборщики информации, захватив с собой все материалы и оставив пиарщиков кандидата практически на пустом месте. Те собирались запустить какую-то акцию в поддержку своего кумира, но ничего не могли сделать. Их кандидат проиграл выборы, а потом начал страшно мстить изменщикам...
«Может, тот убитый был товарищем Холмского по работе в штабе? – подумал Белинский. – Оттого его квартира такая необжитая, что это не квартира, а просто явка? Он туда явился, чтобы отсидеться, но тут...»
Ну да, а Холмский был наемным киллером. А все предвыборные материалы, так необходимые пиарщикам Ломова, спрятаны в пачках с «приключенческими книгами».
Глупости!
– Послушайте, вот вы говорите, милиция приходила, да? А они кого искали, конкретно Холмского или вообще всех?
– А вы кто? Вы почему спрашиваете? – снова начал игру в вопросы и ответы охранник.
– Кто я? Ну... я – брат Холмского, – ответил Белинский, практически не соврав, ибо все мы дети отца нашего небесного, а стало быть, в той или иной степени братья и сестры, и с трудом подавив внезапное желание задать очередной вопрос: «Кстати, а как зовут этого вашего Холмского?» Со стороны брата этот вопрос прозвучал бы как раз в тему!
– Так его и дома нету?! – ужаснулся охранник. – Ну залегли на дно ребята, ну залегли! Ой, погодите, тут в дверь стучат. Опять милиция! Все, пока, некогда мне.
И он бросил трубку.
Веня нажал на сброс и сунул телефон в карман. Посмотрел на часы, спохватившись, побежал в подворотню ближайшего дома, где, собственно, и располагалась фирма Инны.
Открыл тяжеленную дверь, спустился по ступенькам в подвал – и лицом к лицу столкнулся с женой.
– О, привет! – изумленно вытаращилась она. – Чего пришел? Давай быстро говори, у нас клиентов море.
До сей минуты Веня и сам не отдавал себе толком отчета, зачем пришел на фирму к жене, но сейчас его наконец-то осенило:
– У вас книжки Сорогина есть?
Инна чуть не выронила пачку накладных, которые держала в руках, и скривилась так, словно понюхала нашатыря:
– Есть. А тебе зачем?
– У вас книжки зачем продаются? – спросил Вениамин и невольно ухмыльнулся, поняв, что снова идет по проторенной дорожке. – Чтобы читать. Вот и я решил прочитать Сорогина.
– Будешь читать Сорогина – я с тобой разведусь, – с непримиримым выражением лица бросила Инна и побежала в глубь просторного помещения склада, окруженного по периметру стеллажами и перегороженного штабелями серых и коричневых пачек с книгами.
Езус Мария! Да что ж он такого понаписал, этот Сорогин, что из-за него Инна готова сбросить узы десятилетнего супружества?!
«Нашей верной любви наступает конец, бесконечной тоски начинается пряжа...» – вспомнил Белинский печальный шлягер времен своей юности – и кинулся вдогонку спутнице жизни, сбивчиво объясняя:
– Инночка, ты что? Да погоди! Мне твой Сорогин и даром не нужен, меня шеф просил книжку достать.
– Твой шеф – извращенец и садист. Таким людям не место в нашей медицине, – буркнула через плечо Инна, однако все же замедлила шаг и даже соизволила обернуться: – Веник, дай слово, что сам читать эту гадость не будешь. Обещаешь? Клянешься?
– Обещаю и торжественно клянусь, – косо поднял руку над головой в пионерском салюте Вениамин Белинский, отъявленный брехун. – Не корысти ради, а токмо во исполнение воли пославшего мя шефа. Инка, дай книжку, не томи, а то наверху небось уже «Курьер» разрывается!
– Ничего, не разорвется! – буркнула жена и, подойдя к ближайшему стеллажу, сняла с полки томик в черной обложке, накрест перечеркнутой белыми буквами: «Приключения людоеда Васи».
«Ага!» – мысленно воскликнул Белинский, беря книжку со смесью любопытства и отвращения.
– Спасибо, счастье всей жизни моей! – пробормотал он, целуя жену. – Побежал я.
– Помни, ты обещал! – наставительно подняла палец Инна.
– Да разрази меня гром! – в священном ужасе вскричал Белинский. – Я ее даже и не открою. Пока!
Он выскочил из склада, поднялся по полутемной лестнице и первое, что сделал, оказавшись на солнышке, это распахнул книгу.
«Мяско Ады напоминало молочную поросятину и было так же обворожительнона вкус, как она сама – на вид. Я обглодал ее тоненькие пальчики,отложил кисть, напоминающую теперь куриную лапку, в сторону и завистливопосмотрел на Кириенко,который стучал по тарелке большой мозговойкостью, выколачивая из нее...»
Белинский захлопнул книгу и воровато огляделся, словно кто-то из прохожих неведомым образом мог прознать, о чем он читает.
Да нет, наверное, он чего-то не понял. Наверное, это была какая-то игра слов. Не может же быть, чтобы всерьез писали о...
Он растерянно повертел в руках черный томик – и вдруг увидел на четвертой стороне обложки небольшую фотографию. И в ту же минуту Белинскому показалось, что угроза Инны сбылась. В самом деле – он сейчас ощущал себя именно так, словно его поразило громом от неожиданности...
– Венька! – услышал он призывный клич Валентины и увидел стоявшую неподалеку «Скорую». – У нас вызов, поехали.
Белинский забрался в кабину, все еще пребывая в состоянии некоего морально-нравственного ступора.
– Держи, вот твои пирожки. Два с яблоками. А два с курятиной. С печенкой не было, извини, – протянула пакет заботливая Валентина.
Веня машинально поднес пирог ко рту, откусил...
«Я отложил кисть, напоминающую куриную лапку, в сторону...»
Он успел выплюнуть непрожеванный кусок в окошко. Туда же полетел пакет с остальными пирожками. Валентина что-то возмущенно закричала, но Вениамин сидел, откинувшись на спинку, судорожно сглатывая, подавляя железистый привкус во рту и с трудом унимая тошноту.
А ведь тот эмчээсник дал правильный совет насчет тазика и унитазика! И Инна не зря остерегала даже открывать книжку Сорогина!
Вот сволочь, а? Да убить его мало за такую писанину!
Правда что – мало. Потому что убить человека можно только раз. И Веня опоздал, опоздал... Ведь Сорогин уже был убит.
Да. На портрете в книге «Приключения людоеда Васи» был изображен именно тот человек, которого Вениамин видел мертвым – и не просто мертвым, а убитым, с ножевой раной в боку.
Мирослав Понизовский. 1 августа 2002 года. Париж
– Это что, та самая Галери Лафайет? Нет, правда, та самая?! – услышал Мирослав восторженный голос рядом и сначала удивился, что кто-то здесь говорит по-русски, потом подумал, что русских-то как раз в Париже в наше время не считано, и только после этого наконец-то вспомнил про своего спутника.
Похоже, Париж окончательно заставил Шведова позабыть о его переживаниях. А вот Мирослав никак не может отвлечься от своих. Мобильник Николь по-прежнему не отвечает. Придется идти на авось. Конечно, не совсем ловко будет ворваться в дом, где тебя не очень-то рады видеть, тем более – ворваться без предупреждения, но ладно, ничего: пусть его посчитают русским медведем, главное – разузнать, где Николь и как с ней можно повидаться.
Совершенно непонятно все-таки, что имеют против него эти рафинированные французы, ее маман и пэр, так сказать. Ну ладно, пусть они потомственные, хоть и обедневшие аристократы, насчитывающие седьмой век родословной, однако же в четырнадцатом веке их прародитель – тот самый Брюн! – был не кем иным, как норманном, нормандским разбойником с большой дороги, вернее, с большого моря. Примерно таким же, как первый Понизовский – лихой волжский ушкуйник[11]. Тот и другой были пиратами, так что не фиг особенно кичиться благочестием!
Заводя сам себя, Мирослав уже почти бежал по узеньким тротуарам, и толпа, всегда клубящаяся вокруг Галери Лафайет, расступалась перед ним. В кильватере он слышал загнанное дыхание Шведова, но не мог замедлить шаг. Вот наконец-то закончилась рю Лафайет, начался квартал Друо. Вот рю де-Прованс, поворот на рю Друо, почтовое отделение, аптека, китайский ресторанчик, овощная лавка, витрины антикварных магазинов – ну вот он, этот дом! Синяя кованая решетка на двери, бронзовый кодовый замок. Не сменился ли код? Ура, хоть с этим все в порядке!
Гулко отдавались шаги в крутом дворике, громко капала вода в раковину – пасть льва. Мирослав вспомнил про Шведова, обернулся, придержал готовую захлопнуться дверь, давая ему пройти. Глаза у того все такие же – вытаращенные:
– Ваши знакомые живут в таком доме?!
– Да в центре Парижа практически все дома такие, – невольно усмехнулся Мирослав. – Что ни здание, то архитектурный шедевр. Безликие современные уроды иногда встречаются только на окраинах. Ничего, привыкайте к тому, что Париж не зря называют красивейшим городом мира. Так оно и есть. Проходите, проходите, нам сюда, налево.
Вошли в подъезд. При виде огромного – во всю стену – зеркала в совершенно антикварной мраморной раме и ковровых дорожек на узкой лестничке, штопором ввинчивающейся вверх, Шведов снова начал бледнеть. О господи, вот уж дитя Совдепии, поросль, взращенная в хрущобах!
Мирослав торкнулся в лифт. Ну что же, чудес не бывает: у кого нет ключа, тот топает пешком.
– Здесь лифты запираются, ключи только у хозяев, – пояснил он. – Ну да ничего, нам всего лишь на четвертый этаж. Ничего страшного.
Лесенка узенькая, почти отвесная, зато дубовые ступени и перила отполированы до зеркального блеска, а дорожка придерживается медными прутами, каждый из которых – антикварное достояние.
На третьем этаже Мирослав оглянулся. Шведов был бледен.
– Что с вами?
– Голова закружилась...
Да, лестница слишком крутая, слишком, так сказать, винтовая. Пришлось сделать привал.
– Да я ничего, – пробормотал Шведов. – Это так, с непривычки. Очень уж много впечатлений. Пошли, что же я вас задерживаю.
На самом деле Мирослав и сам был не прочь перевести дух и слегка одуматься. Давно надо было этим заняться, между прочим. Во-первых, дома у Николь может никого не оказаться. Во-вторых... во-вторых, как бы не вышло у него совершенно то же, что и у Александра Андреевича Чацкого: «Спешил, летел, дрожал – вот счастье, думал, близко!» Что ждало бедолагу потом, общеизвестно. Не пришлось бы и Мирославу Понизовскому восклицать: «Сюда я больше не ездок! Карету мне, карету!»
Да, не исключено, что его ждет большая позоруха. Но теперь уже обратной дороги нет. Печально, что свидетелем возможного скандала окажется этот растерянный мальчонка. Да уж ладно, Шведову выбирать не из чего: либо оскандалившийся помощник, либо никакого!
Подбадривая себя таким нехитрым и не самым веселым балагурством, Мирослав поднялся на четвертый этаж, оглянулся на пыхтящего Шведова, сделал глубокий вдох, повернулся к двери, уже занося руку к звонку, – и вдруг заметил, что дверь приоткрыта. Ну слава богу, значит, дома кто-то есть!
– Пардон? – Мирослав несколько раз стукнул в дверь. – Мадам Брюн? Мсье?.. Пардон? Пюиж антрэ?[12]
Никто не отзывался, и какое-то время царила полная тишина, как вдруг до Мирослава долетел сдавленный стон, перешедший в какое-то мычание, а потом дробный перестук. Было такое ощущение, что кто-то изо всех сил бьет ногами по полу.
Забыв о церемониях, необходимых в этом дворянском гнезде, Мирослав рванулся вперед и влетел в квартиру. Влетел – и остановился на пороге столовой, онемев, оглохнув и ослепнув при виде царящего вокруг разгрома.
Гнездо оказалось разорено, да еще как! До основания!
Картины сорваны со стен, стулья перевернуты, обивка из лионского шелка распорота, фарфор перебит, серебро раскидано по всей комнате. Мирослав тихо, горестно вскрикнул, увидав разбитыми часы, которые всегда приводили его в восторг, потому что пастушка казалась ему слегка похожей на Николь. Теперь от часов осталось только белое мраморное крошево и выломанный циферблат, слишком тяжелый и прочный, чтобы погнуться. Фигурные стрелки, правда, замерли в полной неподвижности: часы остановились от удара.
Боже мой! Кто это сделал?! Зачем?! И где Николь?
Услышав шаги за спиной, Мирослав резко обернулся, но это был Шведов, который пробежал мимо него в дальний угол. Только сейчас Мирослав заметил, что там кто-то лежит, придавленный перевернутым тяжелым креслом. Видны были только длинные стройные, очень загорелые ноги, которые судорожно молотили по воздуху, да слышалось то же сдавленное мычание.
Николь?! Мирослав кинулся вперед и помог слабосильному Шведову сдвинуть кресло.
Ох нет, это не она. Слава тебе, господи! Это какая-то смуглая девушка, похожая на арабку. Огромные глаза мечутся из стороны в сторону, руки стянуты за спиной, а рот заклеен пластырем. Это она мычит. Небось замычишь тут!
Шведов уже осторожно отклеивал пластырь от ее рта. Мирослав принялся распутывать ее руки, мельком обратив внимание, что разметавшиеся по плечам волосы девушки покрашены в платиново-блондинистый цвет. В сочетании со смуглой кожей это казалось странным и даже пугающим. Как будто парик надела.
С силой втянув в себя воздух, девушка сначала закашлялась, а потом резко выдохнула – и разразилась такой скороговоркой, что даже Мирослав, свободно говоривший и прекрасно понимавший по-французски, в первое мгновение ничего не понял, ну а Шведов и вовсе отпрянул испуганно.
– Наконец-то! – выкрикивала девушка. – Наконец-то вы появились! Но вы опоздали! Николь увезли!
Мирослав покачнулся. До сей поры он цеплялся за надежду, что с Николь, несмотря на царящий вокруг разгром, все будет в порядке. Только теперь до него дошло, сколь призрачна и наивна была эта надежда.
– Кто увез? Куда?!
– Какие-то двое. – Она села и лихорадочно принялась стаскивать с рук остатки пластыря. Ее так трясло, что каблучки на босоножках издавали мелкий перестук по полу. Красивые смуглые ноги дрожали, и короткая узкая юбка сползала все ниже и ниже, открывая все больше и больше жизненного пространства. Вскоре всем заинтересованным лицам стало известно, что девушка носит черные стринги.
Другое дело, что ни Мирослава, ни, похоже, Шведова это нисколько не интересовало. Мирослав не сводил глаз с лица девушки, словно пытался вытянуть взглядом из нее информацию, а Шведов ошалело озирался по сторонам, и непонятно было, чем он больше ошеломлен: роскошью обстановки, размером причиненного ей ущерба или причудами собственной участи, которая без предварительного перехода перенесла его из одной криминальной ситуации в другую. Кроме того, он не понимал ни одного слова и мог реагировать только на эмоции.
– Кто вы? – наконец спросил Мирослав, когда девушка поднялась.
– Меня зовут Флоранс, я подруга Николь, – сказала девушка. Она вскинула свои точеные руки, выпятив красивую грудь, и принялась собирать в жгут растрепанные соломенные волосы. – Я как раз пришла к ней, когда ворвались они...
Она поднялась на ноги, но сразу покачнулась. Мирослав подхватил ее, помог удержаться. Непонятно было, побледнело ее лицо или нет, таким смуглым оно было, однако пухлые губы, на которых почти не осталось лиловой помады (в основном вся она отпечаталась на пластыре), жалобно дрожали.
– Принесите воды, – пробормотала Флоранс. – Воды!
При этом она крепко держала Мирослава за руку, а стоило ему дернуться по направлению к кухне, вцепилась еще крепче, словно боялась хоть на мгновение остаться одна.
– Слушайте, там кухня, – повернулся Мирослав к Шведову. – Принесите водички, пожалуйста.
Шведов убежал в указанном направлении и вскоре вернулся с чашкой воды.
Девушка сделала несколько глотков и выронила чашку из дрожащей руки. Количество осколков на полу увеличилось. Вдобавок там теперь оказалась лужица разлившейся воды.
– Полиция! – воскликнул в это время Шведов. – Что же мы тут стоим? Надо скорей заявить в полицию!
Он кричал, разумеется, по-русски, но слово «полиция» Флоранс поняла и без перевода и так энергично замотала головой, что только что уложенные волосы снова рассыпались. Она опять принялась собирать их, опять были выставлены локти и грудь, и Мирослав, как ни был потрясен и ошеломлен, не мог не заметить рассчитанную, кошачью грацию движений Флоранс.
– Да вы что, с ума сошли?! – вскричала девушка. – Они сказали, чтобы мы ни в коем случае не обращались в полицию. Иначе никогда не увидим Николь. Но если вы исполните их условия, они не причинят ей вреда. Вы должны ждать, ждать их звонка, понимаете? Они изложат вам все условия.
– Что она говорит? – жадно спросил Шведов, дергая Мирослава за руку. – Я ничего не понимаю. Что она говорит?
Мирослав торопливо перевел, от волнения путая французские и русские слова и то и дело повторяя одно и то же.
– Погодите, я что-то не понял, – медленно проговорил Шведов, снова принимаясь озираться и разглядывать царящий вокруг разгром. – Она сказала, что именно вы должны исполнить условия похитителей, так? Именно вы?
– Ну да, – кивнул Мирослав. – А что?
– Но вы вроде бы обмолвились, что вашего приезда тут не ждали. Так?
– Да, – растерянно ответил Мирослав. – Николь не знала, что я должен приехать. А где ее родители? – обернулся он к Флоранс.
– Их нет в Париже. Путешествуют где-то по Северной Африке...
– Каким же образом похитителям стало известно о вашем прибытии? – спросил Шведов, выслушав перевод. – Кто-нибудь знал о том, что вы собираетесь в Париж?
Мирослав нахмурился. Знал об этом только мэтр Моран. Но, очевидно, не только он. Потому что этот почтенный, слегка занудный и скуповатый человек не мог быть, конечно, связан ни с какими похитителями, это несомненно. Значит, он кому-то проговорился о приезде Мирослава. И этот кто-то...
То есть приходится признать: Николь похитили из-за него? И что будут требовать взамен?
– Спросите у нее, – предложил Шведов, подбородком указав на девушку, – как все это происходило? Ну, я имею в виду, как выглядело? Вот они с Николь что делали? Чай пили? Или что?
Мирослав послушно задал вопрос и начал переводить ответ:
– Она говорит, что это произошло час назад. Она как раз пришла к Николь взять распечатку. Николь содержит брачное агентство, и Флоранс – одна из ее клиенток.
– А почему она пришла к ней домой, а не в агентство? – перебил Шведов. – Разве ваша знакомая работает на дому? У нее нет офиса?
– У нее офис недалеко отсюда, – ответил Мирослав, растерянный таким напором. – Но я не понимаю, какое...
– Да вы спросите, спросите! – настаивал Шведов.
Мирослав спросил. Флоранс посмотрела на Шведова с неприязнью.
– Николь неважно себя чувствовала, – объяснила она. – Два дня не ходила на работу. Поэтому я и пришла к ней домой за этой распечаткой.
– Неважно себя чувствовала?! – всполошился Мирослав. – А что с ней?
Флоранс хлопнула глазами с явным изумлением:
– Вы что, не знаете? Странно. Нет, серьезно?!
– Да что с ней? – вскричал Мирослав.
– О чем вы говорите? Переведите мне! – дернул его за руку Шведов.
Мирослав перевел, с трудом сдерживая раздражение.
– Оставьте пустые расспросы, – скомандовал Шведов. – Какая разница, чем больна ваша девушка? Сейчас ей угрожает куда более серьезная опасность, чем любая болезнь, вы понимаете? Не отвлекайтесь, продолжайте расспрашивать Флоранс, как все происходило.
Мирослав чуть не огрызнулся, однако тотчас понял, что Шведов совершенно прав.
Флоранс опять метнула на Шведова косой, неприязненный взгляд и продолжила:
– Ну, я пришла, мы сидели, болтали...
– Чай пили? – перебил ее Шведов.
– Вы пили чай? – перевел сбитый с толку Мирослав, вспомнив, что этот вопрос Шведов почему-то уже задавал.
– Не пили мы никакого чаю! – вспылила Флоранс. – Ничего мы не пили: ни чаю, ни кофе, ни вина, вот! – И демонстративно выдохнула воздух, широко открыв свой красивый рот и продемонстрировав восхитительные белые зубы, словно она была водителем, остановленным за превышение скорости, а Мирослав и Шведов – занудливыми полицейскими. – Мы как раз сидели за компьютером вон там, в той комнате, – девушка указала хорошеньким, может быть, чуточку слишком тяжелым подбородком на белую с позолотой филенчатую дверь, – Николь искала нужный файл, как вдруг позвонили в дверь. Николь пошла открывать – ее тут же схватили, заломили руки за спину...
– Вы пошли с ней? – перебил в очередной раз Шведов.
Мирослав перевел.
– Нет, я оставалась там, – ответила Флоранс. – Услышала ее крик, вскочила, но тут вбежал мужчина, схватил меня... Я попыталась сопротивляться, но он был такой сильный. Скрутил меня, вытащил в эту комнату. Другой в это время уже держал Николь. Они связали меня, сказали то, что я вам уже передала, а Николь увели, пригрозив, что убьют, если она будет сопротивляться.
Шведов выслушал перевод и нахмурился:
– А потом что?
– Ну что потом? – раздраженно передернула плечами Флоранс. – Я осталась валяться в углу, придавленная этим креслом, а они исчезли.
– Вы их успели разглядеть? – спросил Мирослав.
– Ну, так, в общих чертах, – пробормотала Флоранс, исподтишка поглядывая на Шведова, который тем временем отправился в соседнюю комнату, побродил там (слышно было, как поскрипывает под его ногами антикварный, еще XIX века, паркет) и вернулся с несколько озадаченным видом. – Ну, мне было не до разглядываний, вы понимаете. Кажется, они оба приземистые, широкоплечие, с очень сильными руками, оба бритые наголо. Лиц их я не помню.
– Какой национальности? Арабы? Негры? Белые?
– Нет, не белые. И не арабы, нет. Китайцы, – торопливо ответила Флоранс. – А может быть, японцы, их ведь трудно отличить друг от друга.
– А как они были одеты?
– Ну майки, джинсы... – пожала плечами Флоранс. – Обыкновенно.
Тут Шведов снова начал проявлять нетерпение, и Мирослав вспомнил, что уже несколько минут не работал переводчиком. Быстренько исправил оплошность.
– Что же вы их лиц не разглядели? – спросил Шведов. – У вас ведь было время, пока они тут все крушили.
– Не понял, – сказал Мирослав, не переведя вопроса. – Вы что, думаете, она была уже связана, когда начался погром? А я так понял, что девушки пытались сопротивляться.
– Ну не по стенам же они взбегали на потолки, – сердито посмотрел на него Шведов. – Вы что, не видите? На этой красотке нет ни царапины, ни синяка. А ведь, судя по разрушениям, тут драка была кровопролитная! Обе стороны швыряли друг в дружку серебром, фарфором, картинами, мебелью... Без членовредительства явно не обошлось.
Мирослав изложил Флоранс все доводы Шведова.
Она посмотрела на него как на идиота:
– Ну конечно, мы не могли оказать этим здоровякам никакого сопротивления. Когда Николь вытолкали из комнаты, один из них принялся громить все вокруг со страшной яростью. Я сидела в углу и все время боялась, что он обрушит на меня что-то из вещей. Большую часть времени я просто тряслась, зажмурясь, поэтому и не могла их толком разглядеть.
– Не переводите пока то, что я вам сейчас скажу, – приказал Шведов, – просто посмотрите на нее внимательно. Вы когда-нибудь видели более хорошо сохранившуюся жертву бандитского нападения? Я лично – нет. На ней не только нет ни царапины, но и ни пылинки. Ни осколка стекла или фарфора, а между тем в полуметре от нее – настоящее кладбище антикварных стекляшек. Это раз. Пункт второй. Компьютер в соседней комнате выключен.
– Ну и что? – нахмурился Мирослав.
– Она сказала: «Мы с Николь сидели в соседней комнате у компьютера, она искала нужный файл, когда в дверь позвонили и Николь пошла открывать». Вряд ли она бы выключила компьютер. А он, повторяю, выключен. Хотя, по идее, должен быть включен.
– А может быть, нападающие?.. – заикнулся Мирослав.
– Ага, понимаю, – саркастически ухмыльнулся Шведов. – Заботясь о сохранении энергоресурсов? Ну ладно, допустим. Мне странно, правда, что, силком вытаскивая Флоранс из соседней комнаты, там не уронили на пол ни одной безделушки, не смели со стола ни листка бумаги и не забыли выключить компьютер. Но бог с ним, со всем этим. Предположим, я придираюсь. А как быть с ее юбкой и чайником? И вот с этими часами? И с кружкой, которую она так изящно расколотила на наших глазах?
– Не понял... – в очередной раз сказал Мирослав. – А что с часами и всем прочим?
– Вы эти часы раньше видели?
– Ну.
– Они шли? Или просто так – бесполезная деталь интерьера?
– Шли, шли! Мсье Брюн страшно гордился, что сохранил эту семейную реликвию в хорошем состоянии и на ходу.
– Отлично. Часы остановились без четверти три. Почему? Элементарно: их именно в эту минуту грохнули о пол. Между тем наша красотка уверяет, что нападение произошло час назад. Если так, часы должны были остановиться в четыре.
– Ну, может быть, у них кончился завод чуть раньше, вот и все, – сказал Мирослав.
– Да? – вскинул брови Шведов. – Хорошо, побудьте немного адвокатом дьявола. Договорились. Предположим, с часами мы выяснили. А как быть с чайником?
– А что с ним такое?
– Да он еще совершенно теплый.
– И что?
– Девушка уверяет, что чай они с вашей подружкой не пили, а между тем я дважды заострил внимание на этой детали.
– Да ну, большое дело! – фыркнул Мирослав. – Николь грела чай для себя. Но вместе с Флоранс они его не пили. Странно, конечно, что чайник до сих пор не остыл, но...
– Посмотрите на чашку, – перебил Шведов. – Вернее, на осколки. На них еще виден довольно яркий отпечаток этой жуткой лиловой помады – такой же, как на пластыре.
– И что? Она ведь на наших глазах отпила из этой чашки, – начал злиться Мирослав.
– Конечно, – кивнул Шведов. – Но вся штука в том, что, когда я принес воду в этой чашке, на ней уже был след помады. И она мгновенно это просекла. Поэтому и уронила чашку, сделав вид, что это произошло нечаянно. А между тем, напоминаю, я дважды спрашивал ее, пили ли они с Николь чай...
– Да что в этом криминального? – фыркнул Мирослав. – Вы как-то все странно выворачиваете. Ну, не пили они чаю, не пили, девушка просто выпила воды на кухне – и забыла об этом. Ведь в этой несчастной чашке не было остатков чаю, верно?!
– Не было, – не стал спорить Шведов. – Чашка стояла в мойке – такая, как есть, с этим ужасным отпечатком накрашенных губ. А в раковине валялся пакетик с чаем. Девица выпила чай, небрежно ополоснула чашку, а пакетик поленилась выбросить в мусорное ведро. Судя по всему, эта Флоранс – ужасающая неряха. Недаром же она уселась прямо на грязный, заваленный мусором пол!
– В каком смысле? – насторожился Мирослав, отступая на шаг от Шведова, потому что ему почудилось, будто его новый приятель слегка заговаривается. – Как это – села на пол? Когда?
– Непосредственно после того, как ее подельник устроил тут вот это кораблекрушение. – Шведов широким жестом обвел творившийся вокруг кошмар. – Флоранс в это время попивала на кухне чаек. Потом она пришла, села в угол и подставила свои красивые ручки, чтобы их связали, и сексуальный рот – чтобы его заклеили пластырем. Но не думаю, что она долго просидела: все было сделано незадолго до нашего появления, а это означает, что нас, вернее вас, выслеживали по пути из аэропорта. Так что Флоранс не больно-то утомилась сидеть тут в уголке.
– Да с чего вы взяли?! – вскричал Мирослав.
– Да с того, что у нее юбка сзади вся в грязи! – крикнул в ответ Шведов и похлопал себя по заднице. – Вот на этом самом месте! Значит, она обосновалась в уголке, когда в комнате уже была эта свалка! А также взгляните на подошвы ее босоножек! – Шведов слегка пнул носком башмака обутую в плетеную сандалию ногу Флоранс, и та брезгливо попятилась. – На них тоже осколки и грязь! Она ходила по комнате, когда тут уже был устроен весь этот шурум-бурум! Понятно? Неужели вы еще не поняли, что ее слова – вранье от начала до конца?!
Мирослав потрясенно повернулся к Флоранс, которая все это время опасливо поглядывала то на него, то на Шведова, и замер, не зная, с чего начать. Доводы Шведова звучали убедительно, однако при этом казались ему сущей фантастикой. Ну зачем этой девушке, такой красивой, такой ухоженной, так хорошо одетой, (вернее, хорошо полураздетой) выдумывать какую-то нелепую историю о похищении, предварительно повалявшись на осколках разбитого фарфора?! Конечно, несуразицы в ее объяснениях есть, но это, вероятно, от пережитого потрясения.
И в это мгновение Мирослав и сам пережил немалое потрясение, потому что Флоранс вдруг ринулась вперед, сильно оттолкнув его с пути, ловко увернулась от Шведова и, успев крикнуть на прощание:
– Рутан де мерд! Кю! Ва тан фэр футр! – исчезла за дверью, захлопнув ее.
Ошеломленный Мирослав замер, Шведов очухался быстрей. Он попытался открыть захлопнувшуюся дверь, но, пока справился с замком, грохот каблуков Флоранс по лестнице стих.
– Она сказала, что мы дерьмо, задницы, и она желает нам пойти далеко-далеко, – перевел Мирослав, предвосхитив вопрос Шведова.
– Вот это девка! – почти с восхищением протянул тот. – Соображучая какая! Вряд ли она понимает по-русски лучше, чем я по-французски, но по моим жестам мигом просекла, что я ее заподозрил. И удрала прежде, чем мы ее прижали к стенке! Значит, я все правильно насчет нее угадал!
– Лучше бы вы держали свои догадки при себе, – с тихой яростью проговорил Мирослав.
– Почему?! – с обидой возопил Шведов. – Это же типичная аферистка, а я ее разоблачил!
– Ну и что проку от ваших разоблачений? – выкрикнул Мирослав, не в силах больше сдерживаться. – Они не помогут мне отыскать Николь!
Шведов растерянно заморгал, похоже, только теперь осознав, что «аферистка» Флоранс и впрямь была единственной ниточкой, которая могла бы привести их к исчезнувшей Николь. И в это мгновение зазвонил телефон.
Вениамин Белинский. 2 августа 2002 года. Нижний Новгород
То есть на один вопрос он все-таки ответил: узнал хотя бы, как зовут убитого.
Вениамин лежал на раскладушке на втором этаже станции, в комнате отдыха, и тупо следил за игрой теней на стенке против окна. Во дворе росли огромные тополя, в их листьях запутался ветер, и что он выделывал с этими листьями, как озоровал с ними! У Вени от этого зрелища уже началось мельтешение в глазах, но он все смотрел, смотрел, смотрел... А ведь в кои-то веки выдался перерыв в трудовой деятельности. Казалось бы, спи, как спит в соседней комнате Валентина, которая не любила терять время зря. Нет – Вениамин лежит, таращится в стенку и думает, думает все о том же.
Вот же подсел он на этой загадке! Какое ему дело до убитого человека по имени Сорогин, автора омерзительных рассказов? Книжка лежит сейчас у Вениамина под подушкой, и ему кажется, что оттуда доносится запах тления. В книжке было двенадцать рассказов – Вениамин ознакомился только с пятью. Вот именно что ознакомился. Нормально читать это было невозможно, немыслимо. Он пролистывал страницы, выхватывая взглядом те или иные строки, и всякий раз желудок конвульсивно сжимался от отвращения, а ладони становились холодными. Один рассказ назывался «Ада», в нем шла речь о компании подростков, которые убили, зажарили и съели свою подругу. Другой назывался «Сезон охоты» и повествовал о том, как двое друзей заманили в ловушку случайного прохожего, чтобы насладиться шашлыком из его печени. Третий – «В столовке» – был и в самом деле о школьной столовой, где варили супчик из детских костей. Четвертый – «Смертельная страсть» – о влюбленном, у которого умерла невеста накануне брачной ночи, так он пошел на кладбище, вырыл из могилы труп и долго, страстно сношался с мертвым телом. Пятый рассказ – «Преклонение» – повествовал о некоем человеке, который настолько любил и обожал своего учителя, что кушал его экскременты. С наслаждением и почтением...
– Бр-р-р! – громко сказал Веня и сел, помахав перед носом руками, как если бы мысли его вдруг обрели отчетливый запах. Что характерно, вывихнутая психология рассказов Сорогина произвела явное впечатление на его психику. Ему казалось аморальным не убийство человека – он считал аморальными поиски убийцы. Общество должно быть благодарно тому, кто избавил его от этой раковой опухоли по имени Владимир Сорогин! И Вениамину казалось страшно несправедливым, что кто-то будет наказан за воистину благое деяние. Особенно обидно, если и в самом деле пострадает Холмский – потому что парень Белинскому очень понравился. Вдобавок он до такой степени не был похож на убийцу...
– Ну ладно, – проворчал Вениамин. – Не похож – и прекрасно. И чудесно! Мне-то какое дело?! Я-то чего суечусь? Что со мной-то происходит?!
Он и в самом деле суетился, он не мог найти покоя. Он почему-то чувствовал себя замешанным в это дело и обязанным его разрешить.
В общем-то в глубине души Вениамин знал ответ на этот вопрос. Ответ заключался в зависти. Да, да, это очень дурное, позорное чувство, однако Веня мучился от него уже несколько лет. Все началось года три назад, когда пропала невеста Коли Сибирцева и он позвал друга Веньку на помощь. Они тогда под видом врачей «Скорой» (в смысле, воспользовавшись служебным положением!) вломились в дом к местному авторитету Родику Печерскому и, заморочив голову охраннику, отыскали молодую женщину. Теперь, как уже было упомянуто выше, Николай Сибирцев состоял в счастливом браке и не переставал благодарить Вениамина за своевременную помощь. Потом приключилась эта история с Андреем Струмилиным, который сначала запутался в двух сестричках-близняшках, одна из которых была грешным ангелом, а другая – непорочной дьволицей. Благодаря Андрею была спасена уникальная картина Серебряковой, которую пытались вывезти из какого-то провинциального музея, а он вернулся из этого городишки с простреленным плечом – и женатым на ангеле. Потом доктор Алехан Меншиков связался с каким-то подозрительным типом, подцепившим редчайшую болезнь Аддисона в такой форме, что лицо его напоминало бронзовую маску. Оказывается, его из мести отравляла мышьяком девушка, которую он считал приемной дочерью. Меншиков не только выяснил причину мести («бронзовая маска» некогда убил отца девушки), не только разоблачил преступницу, но в конце концов женился на ней![13]
Разумеется, Вениамин завидовал не тому, что все его три друга нашли себе спутниц жизни таким романтическим способом. Он считал свой брак вполне удачным, и даже если верность Инне особенно не хранил, то расставаться с женой ни под каким видом не собирался. Но он умирал от зависти потому, что с ребятами происходили какие-то невероятные истории, которые благополучно закончились только благодаря их мыслительным усилиям. А ведь Венька был старше, опытнее их, он раньше пришел в «Скорую», он обучал их, можно сказать, азам ремесла, он не раз покровительственно качал головой в их адрес, приговаривая: «Наберут детей во флот...» А теперь эти салажата обошли его, старого медицинского волка!
Ему не требовалось признание, медаль «За охрану общественного порядка», музыка-туш и бурные, продолжительные аплодисменты. Ему нужно было доказать себе, именно себе, что он, Вениамин Белинский, сможет, что не слабо ему сделать то, что с такой легкостью сделали друзья!
Нет, а почему он даже перед самим собой ищет каких-то оправданий столь естественному желанию, как стремление распутать преступление? Ведь даже если ничего не получится, никто об этом не узнает! Так делай то, что тебе так хочется сделать! Нереализованные желания, как говорят, угнетают психику.
Вениамин выбросил из-под подушки омерзительно воняющую книжку, устроился поудобнее – и приступил к реализации своего желания. Чтоб не угнетало.
С каких слов начинается всякое расследование, если верить детективным романам? Со слов: «Значит, так...»
Значит, так... Убит человек по имени Владимир Сорогин, скандальный писатель. Предполагаемый убийца – некий Д.К. Холмский, бесследно исчезнувший агитатор из штаба кандидата Ломова. Можно поручиться, что милиция отрабатывает именно этот след. Но задача Вениамина – внутренняя задача! – не просто распутать это преступление, а доказать, что Холмский тут ни при чем.
«А если при чем? – спросил чей-то каверзный голос – как показалось Вене, это был голос его собственного здравого смысла. – А если именно Холмский прикончил Сорогина? Получается, ты будешь доказывать, будто черное – это белое?»
Ну и в пень! Ну и буду доказывать!
Значит, так... Надо как можно больше узнать об этом самом Сорогине. Адрес, семейное положение и все такое. То же самое надо разузнать о Холмском. Это для начала. Потом поискать между ними точки соприкосновения. Если их нет – тем лучше. Вполне может быть, что папка Холмского попала в квартиру Сорогина совершенно случайно. К примеру, Холмский забыл ее в маршрутке, в троллейбусе, да мало ли где?
Короче, сначала надо выяснить домашние адреса.
– Шестая, на вызов! – загремело из динамика, укрепленного прямо над Вениной головой. По молодости лет он, бывало, вздрагивал, внезапно услышав над собою трубный глас, а теперь воспринимает это абсолютно спокойно. Жаль, конечно, отрываться от только что начатого расследования, ну да ничего. Ведь Вениамин не собирался в поисках искомых данных ехать в адресное бюро. Это пришлось бы пилить на Рождественку, бывшую Маяковку, идти в сберкассу и платить какие-то там восемь или десять рублей за справку, потом возвращаться в бюро (наличными там не берут, не могут поступиться принципами!), ждать, пока фигурантов найдут... Причем с него будут требовать год рождения, имя и отчество Холмского, а про того известно только, что он Д. К. У Сорогина Веня знает имя, а все же год рождения и отчество его тоже неизвестны. Нет, все это – лишние хлопоты. Он пойдет другим путем, а именно: позвонит по телефону.
Веня выглянул в окно. Машина еще не вышла из гаража, то есть несколько минут у него еще есть.
Он достал телефон, набрал свой домашний номер и, когда Алевтина Васильевна взяла трубку, сурово вопросил:
– Сержант Шапошникова? Вы готовы к исполнению боевого задания?
Надобно сказать, что теща Вениамина проработала до пенсии в визовом отделе УВД. Сначала там служила в военном чине, потом ушла в отставку и оставалась на должности вольнонаемной. А поскольку она была женщина общительная, знакомых у нее в органах и около них осталось невероятная уйма. Скажем, одна из закадычных подружек Алевтины Васильевны возглавляла именно городское адресное бюро. И Веня не сомневался, что она с радостью окажет подружке такую невеликую услугу, как нахождение адресов двух граждан.
В том, что теща не откажется помочь, Веня не сомневался тоже.
Правда, при упоминании Холмского Алевтина Васильевна мгновенно насторожилась:
– Это не тот ли парнишка, что у нас агитировал? Зачем он тебе понадобился?
– Затем, что он не только у нас агитировал, – пояснил Веня, заранее готовый к этому вопросу. – Я был на вызове в одном доме, так этот Холмский там все свои документы позабыл. Хозяева хотят вернуть, а куда – не знают. В штабе не отвечает телефон... Помоги, теща, ладно?
– А кто такой Сорогин, тоже агитатор? – не унималась Алевтина Васильевна.
– Да нет, это... это я для Сибирцева справку навожу, – соврал Веня, зная, во-первых, что теща чрезвычайно благоволит к Николаю и будет счастлива исполнить его просьбу, а во-вторых, Колька сейчас все равно парится где-то на Сицилии и не знает, что приятель нагло воспользовался его именем и авторитетом.
– Через полчаса перезвоню, – пообещала теща, и Вениамин, схватив со спинки стула халат, выбежал из комнаты отдыха, потому что под окошком уже зафырчал мотор.
Не через полчаса, а минут через пятнадцать он получил первую информацию для своего расследования. Ни человека с данными «Владимир Сорогин», ни человека с данными «Д. К. Холмский» в адресном бюро Нижнего Новгорода не значилось.
Вениамин с неудовольствием признал, что работа сыщика может оказаться ему не по зубам. Приходилось смириться с этим – хотя бы временно – и делать то, что он делать умел. Например, оказывать первую помощь при попытке суицида в Печерах, куда он был сейчас вызван.
Бенуа д'Юбер. 1 августа 2002 года. Париж
Ему ничего не надо было объяснять. Лишь только увидел вылетевшую из подъезда Флоранс – глаза вытаращены, рот стиснут в ниточку, – сразу понял, что дело провалилось. Уж больно свирепое было у нее выражение лица!
– Аут! – выдохнул он, и Тьерри, сидевший за рулем, ошеломленно пробормотал:
– Похоже, что так...
– Эй! – высунулся из машины Бенуа. – Сюда! Давай сюда!
Девушка со всех ног кинулась к нему, влетела на заднее сиденье, и Тьерри дал газ еще прежде, чем она захлопнула дверцу.
Флоранс оглянулась, Бенуа – тоже. Но никто не гнался за девушкой, синяя кованая дверь оставалась неподвижна.
– Ну что там? Что ты напортачила? – спросил Бенуа – и еле успел отпрянуть, с такой яростью повернулась к нему Флоранс. Чудилось, еще мгновение – и она просто выцарапает ему глаза:
– Я?! При чем тут я?! Этот тип пришел не один, а с приятелем, и вот его приятель-то все и напортил! Он умудрился просечь ситуацию, ни слова не зная по-французски!
– Как же ты поняла, что он ее просек? – нахмурился Бенуа. – Может быть, ты зря запаниковала?
– Зря?! Если бы я не запаниковала, эти русские хитрецы меня уже через минуту скрутили бы, а потом вызвали бы полицию. Сам понимаешь, комиссариат – последнее место, куда я пойду по своей воле.
– Да что произошло-то, можешь ты описать?
Флоранс угрюмо отмахнулась:
– Ты прекрасно знаешь, что я не трусиха. И если я в таком темпе сделала ноги, значит, к тому была масса причин.
– Кстати, о ногах, – полуобернулся Тьерри. – Неужели они не засмотрелись на твои ножки? И на все прочее?
– Ну тот, По-ни-соф-ски, – с трудом выговорила она трудную фамилию, – вообще ничего не соображал, он бы даже не заметил, если бы я разделась перед ним и легла, раздвинув ноги. Я его здорово шарахнула известием о похищении этой девчонки, из него можно было бы теперь веревки вить, если бы не тот, другой! Откуда он только взялся, не понимаю! Робот какой-то, а не человек. Он меня насквозь просвечивал, мигом просек, что я вру. Мы плохо позаботились о деталях, вот что!
– Например, о каких?
– Ну, например, этот робот сразу разглядел, что в углу, куда ты меня посадил, уже был мусор, то есть я села, когда квартира уже была разорена. А это не совпадало с тем, что я им говорила. – Флоранс безнадежно махнула рукой. – Я сразу поняла, что дело неладно, когда он начал себя по заднице хлопать и тыкать пальцем в мою юбку.
– Ну а что еще ты поняла? – скептически поглядел в зеркальце Тьерри. – Подумаешь, на задницу показывал! Может, он тебя трахнуть хотел извращенным способом.
– Трахнуть! У тебя одно на уме. Нет, не о траханье речь шла. Конечно, я не могу ручаться за каждое слово, они ведь по-русски говорили, но смысл был понятен.
– Ты что, смеешься, конас?![14] Навоображала себе неизвестно что, провалила дело! – люто обернулся к ней Тьерри, но Бенуа ткнул его в спину:
– На дорогу смотри. Потом обсудим ситуацию, у Себастьена. Жаль, конечно, что все сорвалось, но я верю, что Флоранс не просто так кинулась оттуда бежать.
– Верю, верю... – пробормотал Тьерри. – Да этой шлюхе вообще ничего нельзя доверить!
– Молчи, педик поганый! – ткнула его кулаком в спину Флоранс, но Бенуа с силой оттолкнул ее:
– А ну, хватит! Оба вы хороши, понятно? Ты тоже, Тьерри, к примеру, чьи документы в автобусе стащил? Чьи, вспомнил? Вот и молчи!
– А чьи, чьи? – с жадным любопытством спросила Флоранс, радуясь ошибке противного негра.
– Ладно, теряем время! – рявкнул Бенуа. – Все разговоры и выяснения отношений потом. Сейчас самое время побеседовать с нашими «русковыми», пока они не смылись из квартиры или не начали названивать в полицию.
Он достал мобильный телефон и набрал номер. И едва успел жестом потребовать молчания от Тьерри и Флоранс, которые все еще зло переглядывались, в любое мгновение готовые устроить новую заварушку, как после первого же гудка раздался встревоженный голос:
– Алло! Алло! Я слушаю!
Бенуа на всякий случай воздел стиснутый кулак, требуя от приятелей полной тишины, и мягким голосом проговорил:
– Са ва[15], мсье По-ни-соф-ски?
– Cа ва бьен![16] – настороженно отозвался русский. – Кто это? С кем я говорю?
– Неважно, – с улыбкой молвил Бенуа. – Пока мы с вами незнакомы. Но зато я хорошо знаком с мадемуазель Брюн.
Голос в трубке на миг пресекся:
– Вы знаете, где она?!
– Конечно.
– Это вы ее похитили?
– Ну, можно и так сказать, – уклончиво ответил Бенуа, который по жизни придерживался правила: не врать больше, чем это необходимо, потому что так недолго и запутаться. Между прочим, провал Флоранс подтверждал именно эту расхожую истину. Они заврались, переусложнили ситуацию – и вот пожалуйста: запутались, как собаки в слишком длинных поводках.
– Что с ней? Она жива?
– Пока – да. Дальнейшее, сами понимаете, будет зависеть от вас. От вашего благоразумия.
– Ничего не понимаю! – с отчаянием пробормотал русский. – Не понимаю, чем я-то могу быть вам полезен?! Ну да ладно, говорите, что я должен сделать?
– Се тре бьен![17] – восхитился таким деловым подходом Бенуа. – Мне нравится ваше настроение. Думаю, мы поладим. Вы ведь на многое готовы ради вашей Николь, верно?
«Русков» нервно перевел дыхание:
– Да говорите же, черт вас дери, что вам нужно?!
– Немного. Всего лишь вашу подпись на одном соглашении.
– На каком соглашении? О чем нам с вами соглашаться?
– Соглашаться будете только вы, мсье По-ни-соф-ски. Соглашаться на отказ от всех прав, предусмотренных для вас в некоем документе.
– Каких прав?! В каком еще документе?!
– Бесполезно расспрашивать. Этого вам знать не нужно. В одном могу вас заверить: это никак не ущемляет ваших интересов в России и контактов вашей фирмы во Франции.
Бенуа говорил, а сам с удовольствием вслушивался в звучание собственного голоса. Нет, не зря Себастьен заставил его вызубрить наизусть все эти округлые фразы. Они звучат так весомо, так убедительно. И в то же время из них совершенно ничего невозможно понять. Ох и молодцы эти стряпчие, ох и хитрецы! Он и раньше уважал Себастьена, который, собственно, и додумался до этого отказа от прав, который дотянулся даже до России и сплел такую паутину, что в ней неминуемо должны были запутаться все эти три жирные мухи... нет, не мухи, а пчелы-медоносы. Себастьен сказал: «Я хорошо знаю людей такого сорта, как этот Понисофски. Он опытный бизнесмен, и с ним надо разговаривать не на вашем варварском молодежном сленге, а языком деловых людей. Только тогда он захочет тебя выслушать, только тогда ты сможешь от него хоть чего-то добиться». И похоже, Себастьен прав. По-ни-соф-ски оказался весьма покладист. Так что, пожалуй, во всех этих разговорах о пользе образования что-то есть! Может быть, есть смысл прислушаться к беспрестанному нытью маман, которая никак не может простить Бенуа за то, что он в свое время бросил школу и не пожелал пойти учиться дальше. А почему бы и не задуматься об этом теперь, когда ему светят самые большие деньги, которые он когда-нибудь сможет заработать? Получить образование, стать таким же хитрецом-крючкотвором, как Себастьен, самому придумывать вот такие увесистые, многозначительные фразы...
Но до этого еще очень далеко. Деньги всего лишь светят издалека, так что пока рано делить шкуру неубитого медведя. Чтобы все это сбылось, надо как можно скорей вырвать подпись из «рускова».
– Вам нужна только моя подпись? – В голосе «неубитого медведя» между тем зазвучало недоверие. – Видимо, мне придется ее заверить у нотариуса?
– Совершенно верно, – согласился Бенуа. – Но не стоит беспокоиться. Нотариус сам приедет к вам. Со всеми документами. И как только все будет надлежащим образом оформлено, вы получите свою девушку в целости и сохранности. Уверяю вас, что ей не причинено ни малейшего вреда. Пока... Но вы должны знать: за вами следят, квартира и весь дом мадемуазель Брюн находятся под наблюдением. Телефоны прослушиваются. Если вы вздумаете связаться с полицией, вам это дорого обойдется. Очень дорого. Вы поняли?
– Я понял, – после паузы отозвался русский. – Я согласен. Но чем вы мне докажете, что с Николь все в порядке? Что она жива? Что вы меня не обманываете и отпустите ее после того, как я подпишу эту бумагу?
– Тут уж вам придется поверить мне на слово, – с ноткой обиды ответил Бенуа. – Поверить, что мы не преступники, а деловые люди. И если вы нас не вынудите сделаться преступниками, все будет хорошо, никто не повредит ни вашей девушке, ни вашему будущему ребенку. Их жизни – не более чем форма залога. Это понятно?
– Что?! – потрясенно выдохнул русский. – Что-о?!
Бенуа напрягся. В чем дело? Он что-то перепутал в сложных словесных конструкциях, нагроможденных Себастьеном? Что-то не так сказал?
– Какой ребенок? Вы о каком ребенке говорите? Николь... она что, беременна?!
Мон Дье! Этот «русков» не знает о своей девчонке даже таких незначительных мелочей? Это плохо. Мужчина вообще не должен позволять женщине иметь какие-то тайны от него, иначе она начинает слишком много о себе воображать и с ней становится весьма трудно ладить. А впрочем, не дело Бенуа учить этого русского жить.
– Успокойтесь, мсье По-ни-соф-ски, – веско сказал он. – Слышите? Сейчас нет времени восклицать и удивляться. Сначала – дело. Вы нам – свою подпись, мы вам – вашу девочку с ее животом. Вы же не хотите, чтобы у нее вдруг начались преждевременные роды там, где ей некому будет прийти на помощь? Не хотите? Ну вот и отлично! Тогда слушайте. Сейчас пять пятнадцать. В течение получаса к вам прибудет нотариус с документами. И если вы поведете себя благоразумно, то еще сегодня до наступления темноты узнаете, где находится мадемуазель Брюн со всем содержимым ее живота. Но помните – никакой полиции, иначе...
И, выдержав тяжелую, угрожающую паузу, Бенуа отключился. Теперь надо срочно звонить Себастьену: сообщить, что плод созрел и садовнику осталось лишь прийти и сорвать его.
Вениамин Белинский. 2 августа 2002 года. Нижний Новгород
Давно не видел доктор Белинский такого ужаса, какой увидел сегодня в глазах немолодого, измученного человека, открывшего ему дверь и сопроводившего его к своей дочери (судя по данным диспетчера, это была пятнадцатилетняя Лариса Вятская), которая лежала на полу в соседней комнате без признаков жизни. Рядом валялась «чекушка», издававшая острокислый специфический запах. На этикетке был нарисован ядовито-красный помидор, почему-то очень злобный и при этом обливавшийся белыми слезами, и значилась надпись: «Уксусная эссенция 70-процентная».
«Нигде в целом мире, – подумал Белинский с привычной злостью, – не выпускают в продажу концентрированную уксусную кислоту. Только у нас. И при этом всем известно, сколько безумцев хлебают эту кислоту нарочно или нечаянно, по пьянке или по неразумию (дети малые, например, – из любопытства)... Интересно, сколько она выпила?»
И тут же заметил смятую облатку на полу. Еще интереснее! Один из сердечных гликозитов, которые пьют от аритмии. Осененный внезапной догадкой, понюхал губы девушки. Нет, уксусом не пахло. Неужели...
– Лекарство ваше? – показал его отцу девушки.
– Мое, – с трудом разомкнул тот посиневшие губы.
– У вас аритмия? – Взялся за пульс – да, ответ не нужен, аритмия страшнейшая.
– Скажите, вы пили сегодня свое лекарство?
– Да.
– Сколько?
– Ну, таблетки две-три, как обычно.
– Быстро посмотрите в мусорном ведре, нет ли там пустых облаток. Валентина, готовь промывание желудка, быстро.
– Думаешь, не уксус?
– Почти уверен!
Пока Валентина бегала в ванную за водой, доставала из чемоданчика зонд и воронку, Белинский ввел девушке внутривенно обычный набор антидотов: хлорид калия, унитиол, панангин, – и повернулся к хозяину, который держал в обеих горстях пустые серебряные облатки.
– Я так и думал, – кивнул Белинский. – Она не пила уксус. Собиралась, наверное, но бутылочка, у меня такое впечатление, оказалась пустая. Она решила пойти другим путем и наглоталась ваших лекарств.
– Уйти другим путем, – безжизненно поправил хозяин. – Она решила уйти... О господи! Почему я не сказал ей, почему ничего не сказал?
Белинский и Валентина его бормотания не слушали – действовали сноровисто, отработанно. Вливали и вливали воду через зонд в желудок, потом его содержимое через этот же зонд выливалось в таз. Когда желудок опустел, начали действовать противоядия.
Слава богу, что бутылочка с уксусом оказалась пуста. Это ведь только по незнанию кажется, что смерть будет почти мгновенна, а мучения разъеденного кислотой желудка – не сильнее мучений разбитого сердца. Заблуждение, проистекающее лишь от недостатка воображения! Просто человек не в силах представить себе, какая боль его будет терзать, боль неутихающая, чудовищная, и даже если он выкарабкается, выживет, то скоро погибнет от мучительной кахексии – истощения, ведь из-за рубцовых стенозов отверстие в пищеводе сузится до волоска, пища по нему проходить не будет, откажут почки, горло будет сожжено, человек обречен хрипеть всю оставшуюся жизнь, да и принимать гло́тка ничего не принимает, вот и спасаются некоторые тем, что им делают гастростому – наружную трубку вставляют в соустье желудка... Но разве это жизнь? Это не жизнь! А от сердечных гликозидов девочка, может быть, и оклемается.
– Пожалуй, выберется, – сказал Белинский, наблюдая, как Валентина проворно делает последние уколы. – Сейчас мы ее в больницу заберем, а вы пока...
– Я с ней поеду! – с трудом сказал хозяин.
Вениамин снова поглядел на его губы, жестом попросил дать руку, сомкнул пальцы на запястье...
– Вас как зовут? – спросил осторожно.
– Олег Вятский.
– А по батюшке?
– Олег Евгеньевич.
– Знаете что, Олег Евгеньевич, вам сейчас нельзя ничего делать и никуда ехать нельзя. Я сделаю укол-другой, вы полежите. А завтра сходите к своему лечащему врачу. И даже «Скорую» не грех вызвать, если такие же скачки ритма будут. Кстати, у вас есть кардиограмма?
– Нет, – отвел глаза Вятский.
«Врет, – сразу понял Белинский, – не хочет показывать. Похоже, плохи его дела. Интересно, что ж у них в доме такое творится, что у отца аритмия, а дочь пытается покончить с собой?»
– А мама девушки где? – спросил он, вглядываясь в чуть заметно порозовевшее лицо дочери.
Хорошенькая девчонка. Особенно украшает ее эта родинка возле правого уголка рта. В старину такие штучки назывались «мушки», их нарочно наклеивали красотки, чтобы приманить кавалера, причем каждая «мушка» имела особое значение в зависимости от того, где налеплена. Если Вениамин ничего не путает, вот такая в уголке рта означала: «Люблю только тебя». Неужели какой-то он не ответил на этот сигнал? Отверг девушку – и вот... Таких случаев происходит на самом деле куда больше, чем может представить себе рядовой обыватель. Несчастная любовь в подростковом возрасте – первая причина суицида. Вторая причина – конфликты с родителями, потом идут оскорбления друзей, неудачи в учебе, наркотические глюки...
– Уехала на похороны. Теща моя скоропостижно скончалась, когда узнала... – Вятский осекся. – Тут у нас были очень серьезные неприятности, так что...
Он с усилием перевел дыхание.
– Быстро ложитесь, – скомандовал Белинский, размышляя над тем, почему внучку не взяли на похороны бабушки и почему сам Вятский не поехал с женой провожать тещу в последний путь. Что-то и впрямь серьезное приключилось в семье. И вылилось в попытку суицида. – А то доведете себя до того, что вас в кардиологию везти придется тем же рейсом, что и дочь – в токсикологию. Ложитесь, ложитесь! Мы ее в 33-ю больницу отвезем, в областную токсикологию, через какое-то время позвоните туда, узнаете, как дела. Уверен, что у дочери вашей все обойдется. Жаль, что на пустой желудок, конечно, она траванулась...
– Я ничего не ела! – слабо, но очень отчетливо выкрикнула в эту минуту девочка. – Ничего не ела, ничего, ничего...
– Ну и зря, – отозвался Белинский, поворачиваясь к ней, но она снова впала в забытье.
– Валентина, пройдись по соседям и водилу снизу позови – носилки тащить. Говорю вам, Олег Евгеньевич, успокойтесь. Ну ничем вы дочке сейчас не поможете, только себя погубите. К ней в палату никого не пустят, это точно. Разве что завтра. Вот и подождите до завтра, хорошо?
Появились водитель и с ним два похожих, как две капли воды, красивых черноглазых парня лет по семнадцать, с крепкими, накачанными мускулами.
– Ребята, помогите носилки вниз стащить, тут вот у девушки приступ, она без сознания.
Он решил обойтись без подробностей. Если Вятский захочет, сам потом расскажет соседям, что случилось с его дочерью. Но вряд ли, такие секреты обычно хранят за семью замками.
Ребята, впрочем, подробностями и не интересовались: без слов кивнули, взялись за края покрывала, на которое Валентина проворно перекатила девушку, вместе с покрывалом переложили ее на мягкие носилки и подняли их на свои крепкие спортивные плечи. Третьим был шофер.
– Погодите, я тоже помогу, – встал четвертым Белинский. – Валентина, заполни бумаги по-быстрому и сделай укол человеку. Олег Евгеньевич, обещаете, что сейчас же ляжете?
– Ладно, – устало кивнул хозяин, опускаясь на диван. – Мне и в самом деле как-то... не знаю... не совсем...
К счастью, это был всего лишь второй этаж, так что спустились моментом. Когда девушка уже лежала в машине, один из парней-носильщиков с любопытством заглянул в лицо Белинского:
– А у нее правда приступ? Чего же, интересно? Она по жизни здоровая, как лошадь!
– Да какой приступ, напилась Эллочка небось в дымину, – перебил его брат-близнец.
– Или накололась, – предположил первый брат. – У нее передозировка, да?
– Нет, она обкушалась! – дурашливо хихикнул второй. – У Эллочки животик разболелся!
Белинский не без изумления всмотрелся в молодые красивые лица. Ну ладно он – профессиональный врач, он столько и такого за жизнь навидался, что страдания ближних часто оставляют его не то чтобы равнодушным, но... спокойным, назовем это так. А что происходит с этими мальчишками, которые хихикают, глядя на полумертвое тело своей ровесницы?
Очень захотелось сказать им что-нибудь такое... железное... но одним из жизненных принципов Белинского-врача было: не навреди. Всякое же насильственное воспитание он считал вредным. И поэтому не стал ничего вещать, не стал нравоучительствовать, заговорил о самом неважном:
– Вроде бы эту девушку Лариса зовут, при чем тут какая-то Эллочка? Или это ее уменьшительное имя среди своих? Ларочка, Эллочка – какая, в принципе, разница, да?
– Про то, что она Лариса, все давно уже забыли! – хмыкнул один из близнецов. – С самого лета ее только Эллочкой зовут.
– Да почему?
– А вы разве не читали в газете?.. – начал его брат, но скользнул глазами по окнам – и стушевался, умолк.
Белинский проследил за его взглядом и увидел в одном из окон второго этажа бледное лицо Вятского. Темные глаза его были мрачны, и Белинскому стало неловко. Почудилось, этот бедолага знает, что доктор перемывает кости его дочери с досужими соседями.
– Ребята, спасибо, что помогли, – сказал он неловко. – Теперь можете идти.
– Ага, ну ладно, – кивнул первый близнец. – А она выживет?
– Почему ж нет? – пожал плечами Белинский. – Полежит немного в больнице, а потом...
– Немного – это сколько? – перебил брат-2.
– Неделю-другую.
– Ур-ря! – дурашливо выкрикнул первый. – Выходит, две недели окрестный бомжатник может спать спокойно!
– Выходит, так, – кивнул второй, и близнецы радостно хлопнули друг друга по ладоням.
Белинский только плечами пожал, не в силах разобраться в заморочках этих аборигенов. У него и свои проблемы были, и не только детективного плана: предстояло везти Ларису Вятскую в токсикологию.
А потом домой, домой!!!
Все на свете когда-нибудь кончается, и это дополнительное дежурство окончилось тоже. Появилась смена. На машине кардиологии уехали по вызову врач Настя Шевелева и фельдшерица Люба, наконец-то удостоившая место работы своим появлением, токсикология увезла в рейс доктора Андрея Струмилина и фельдшера Палкина. На станции пока пребывала только линейная бригада: шофер Виктор и доктор Александр Меншиков. Фельдшерица Ася Ивановна отчего-то задерживалась.
– Чао, братовья, – сказал доктор Белинский, направляясь к двери и делая ручкой. – До встречи в эфире.
– В кефире, – откликнулся Виктор.
– В зефире, – кивнул доктор Меншиков.
– В... в... – замялась дежурная Светлана, которая не отличалась проворством в подборе рифм.
– Не мучайся, Света, – ласково посоветовал Белинский. – Следующая рифма может быть только «в сортире», а там слишком велика вероятность наткнуться на замоченный труп, поэтому в сортире мы встречаться не будем, лучше в ином мире, или вообще в анти-, макро– и микромире, или в тире, или в квартире, или в... О черт!
Белинский схватился за голову. Нет, не потому, что иссяк поток рифм. Он мог нанизывать их без малейших усилий еще долго-предолго, на очереди стояли, нетерпеливо отталкивая друг друга, на турнире, на шарнире, в Кашмире, в Йоркшире, на Парамушире, при вампире, конвоире, дезертире, визире, банкире, дезертире, э сетера, э сетера[18], как говорят французы! Вениамин просто вспомнил, что забыл под подушкой томик омерзительного Сорогина. А если кто сунет туда свою шаловливую ручонку, словно в нечистоты? Нет, нельзя подстраивать друзьям такую подлянку. И вообще, что подумают на станции о докторе Белинском? Поэтому он прервал увлекательнейшую из игр – буриме – и ринулся на второй этаж. В комнату отдыха. Схватил книжку, поморщился, вспомнив, что там в ней понаписано, и спустился вниз. Помахал остающимся и уже двинулся было к двери, но тут Меншиков, говоривший по телефону, отчаянно зажестикулировал и принялся корчить жуткие гримасы, бросая в сторону Белинского пылкие взгляды.
Вениамин приостановился. Как правило, на него так страстно смотрели особы женского пола, вниманием которых, что греха таить, закоренелый бабник Белинский вовсю пользовался. Аналогичные же глазки строил ему один известный в городе молодой педик, крашеный блондинчик и любитель жгучих брюнетов, к каковым относился и Веня. Но Меншиков! Он же известен своим натурализмом и вдобавок смертельно влюблен в эту опасную красотку, которую чуть не силком затащил под венец!
Белинский уныло вздохнул. Не стоит изображать из себя невинность. Зазывные взоры и неприличные телодвижения означают только одно: Меншиков просит его не уходить со станции. А зачем ему это нужно? Не для того же, чтобы продолжать играть в буриме! Наверняка сейчас последует какая-нибудь просьба. И доктор Белинский готов поставить на кон книжку Сорогина, что Алехан Меншиков попросит его «быть другом»...
– Веник, золотой, брильянтовый! – запел Меншиков, бросая трубку и делая жалостливые глаза. – Будь другом, подмени на пару-тройку часиков. Не на все дежурство, нет, только на пару-тройку...
– Опять Мариночку тошнит? – с ехидцей спросила Света.
– В больницу... под капельницу, – выдохнул Александр, на рысях устремляясь к двери и даже не ожидая ответа от Белинского.
Ну куда Вениамину деться, если у товарища беременная жена, которую беспрестанно тошнит! Он только и мог, что крикнул вслед Алехану:
– Желчегонный сбор номер три!
Но ему откликнулось только эхо в гулких коридорах...
– Наберут детей во флот! – произнес доктор Белинский свою любимую фразу. – Ну разве не понятно, что если женщину тошнит уже пять месяцев, то непорядок с печенью или желчным пузырем?! Нет, прокапывают беднягу, словно алкаша, прокапывают до бесконечности... Два-три часа, он сказал? Ну, посмотрим!
Зазвенел телефон.
– Алло, «Скорая», слушаю вас! – отозвалась Света – Ой, приветик, Ася Ивановна, вы куда запропастились? Нет, вызова вам пока еще нет, но... Что? На два-три часика? Не больше? Ну, хорошо, давайте. Пока, до встречи.
Света положила трубку и со смеющимися глазами повернулась к Белинскому.
– Можешь не говорить! – выставил он ладонь. – Можешь ничего не говорить... Что у нее там? Газовую трубу снесло? Балкон обрушился? Соседи затопили? Кошка Муся объелась герани?
– Да я и не спрашивала, – хихикнула Света. – Какой смысл? Ася Ивановна и сама запутается, и тебя запутает. Вот уж мастерица кружева плести! Ей бы детективы писать.
– Короче?
– Короче, она задерживается на два-три часика.
– Может, они сговорились с Алеханом? – безнадежно пробормотал Веня. – Значит, мне опять одному по вызовам мотаться?
– А Валентина еще не ушла! – обрадовалась Света. – Мы ее уговорим. Она непременно согласится.
– Почему ты так уверена? – вскинул брови Вениамин.
– Так Валька же судьбу свою ищет.
– Это как?
– Ну, ей цыганка нагадала, что она выйдет замуж за человека, которому поможет, вот наша Валюша и горит на работе. Помогает и по долгу службы, и на дополнительных вызовах... Да только беда – приличные люди все сплошь женатики попадаются, а если холостежь, то либо нарки и алкаши, либо нормальные – но не в Валентинино дежурство.
В эту минуту спустилась со второго этажа и Валентина. Последовал недолгий, но многословный диалог, после которого молодая фельдшерица практически безропотно согласилась поработать еще несколько часов.
Раздался звонок.
– Ну, ребята... – пробормотала Света, кладя трубку. – Повезло вам. Такой вызов... Не поверите, какая крутизна!
– Что еще за крутизна? – мрачно поинтересовался Белинский. – Круче цыганского барона?
– Круче!
– Круче вызова к бывшему председателю законодательного собрания, который наелся анаприлина?
– Круче, ой, круче! – хихикнула Света. – Нет, ты не поверишь... Вас вызывают к Климушкину!
– Кто это? – полюбопытствовал Веня, чувствуя некоторую неловкость из-за того, что вынужден разочаровать Свету.
– Ты что?! – едва не закричала она. – Кто это, главное! Ну Климушка, Климушка! Тот самый! Тот, который! Кандидат в мэры! Магазин «Евразия», все универсамы и еще не знаю что!
– Понял, – хихикнул Вениамин. – Ну правда, это круто. Круче его только Волжский откос. И что с ним, с этим великим человеком? Похмельный синдром? Подельники синяков насажали? Экс-губернатор Чужанин, ныне государственный думец, прислал отравленных роз в память о былой дружбе?
– Сын его температурит, – сухо ответила Света, которая очень сдержанно относилась к насмешкам над богатыми людьми, даже бывшими «сидельцами». – Так что записывай адрес.
– Какой в мужике интерес, если он не просто женат, но у него даже сын есть? – безнадежно вздохнула Валентина и, не стесняясь Белинского, стащила футболку и попыталась застегнуть на белопенных грудях халат. Удалось ей это только с третьей попытки, но все же удалось. Вот теперь и впрямь можно ехать на вызов!
Мирослав положил трубку и, чтобы элементарно удержаться на ногах, крепко взялся руками за обе стороны дверного проема, около которого остановился. В голове звенело так, словно все сорок сороков Москвы ударили в колокола, выпевая на разные лады: «Ре-бе-нок! Мой ре-бе-нок!»
– Что? – тревожно спросил Шведов, вглядываясь в его лицо. – Что с тобой? Что они тебе сказали?
Мирослав слабо покачал головой:
– Погоди, дай соберусь с мыслями, а то... – Тупо уставился в стену. – Нет, это же надо, а! Теперь понятно, почему она от меня четыре месяца скрывалась. Не хотела, чтобы я знал! Ну, Николь... Это жестоко. Что я ей сделал, что она не хотела, чтобы я знал про собственного ребенка? Ни слова. Ни письма. Ни звонка. А может быть... – Догадка ударила так, что он даже за сердце схватился. – А может быть, это не мой ребенок? Может, у нее появился другой мужчина, от которого и...
Он даже не соображал, что размышляет вслух, пока не раздался голос Шведова:
– Не понял! Что ты говоришь? Твоя девушка, что, беременна?!
– Ты представляешь? – хмыкнул Мирослав. – Вот уж правда что – муж всегда узнает все последним.
– Так вы с ней женаты или нет? – недоумевающе спросил Шведов. – А я так понял, у вас неформальные отношения.
– Да какая разница: формальные – неформальные, женаты – не женаты? В том-то и дело, что я фактически считаю ее своей женой, мне никакая другая женщина не нужна. И я не могу понять, как она могла скрывать от меня, что беременна! Единственное объяснение – если не от меня. – Он понурился.
– Слушай... – задумчиво начал Шведов. Они перешли на «ты» как-то незаметно, но сейчас это было совсем неважно, напротив – прежняя церемонность казалась чем-то диким. – Слушай, а не может такого быть, что эти бандюги нарочно про ребенка сказали, чтобы сделать тебя еще более покладистым?
– Это вовсе не исключено! – уставился на него Мирослав. – Но какой во всем этом смысл? Какая мне разница: беременна Николь или нет? Я так и так ради нее на все готов, с ребенком она или нет, что мне какую-то там бумагу подписать?!
– Ну, они же, наверное, не знают, что ты так сразу согласишься, вот и решили подстраховаться, – пояснил Шведов. – А... что это за бумага, которую ты должен подписать?
– Не сказали, – угрюмо отозвался Мирослав. – Ничего толком не объяснили. Просто поставили пред фактом: через четверть часа здесь будет нотариус. Он заверит мою подпись на отказе от каких-то моих прав – и все, я узнаю, где они держат Николь. Разумеется, если не позвоню в полицию и буду послушен, аки дитя малое.
– Не слабо... – протянул Шведов. – А если, к примеру, ты в этой бумаге подпишешь отказ от всех прав в своем бизнесе? Так, на минуточку?
– Это невозможно, – отмахнулся Мирослав. – Не та форма собственности. Я могу подписать только соглашение о продаже предприятия. Или дарственную. Разумеется, ради Николь я и на это пойду, однако тот тип, который со мной разговаривал, уточнил, что соглашение сие никак не затрагивает моей собственности в России и, как он выразился, контактов во Франции. Получается, они очень хорошо о моих делах осведомлены! Интересно, через кого? С другой стороны, я тут со многими брачными фирмами работаю, так что... Ладно, что толку голову ломать? Все равно не миновать мне эту бумагу подписывать. Уже пять минут прошло, значит, через десять-двадцать...
Его прервал новый телефонный звонок. Мирослав метнулся к аппарату, однако мелодичный напев ничем не напоминал размеренные звонки, звучавшие раньше.
– Постой-ка! – вдруг воскликнул Шведов, вслушиваясь в мелодию. – Да ведь это песня! Старая такая песня, наша, русская... – И он напел: – Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно тра-та-та-та, словно та-ра-та-та... Можешь совсем уйти, только свети, свети!
– Эта мелодия записана на мобильнике Николь! – закричал Мирослав. – Я сам ей записывал! Ищи, где звенит! Ищи!
Долго искать не понадобилось. Звон явно доносился из стенного шкафа. Мирослав распахнул его, сорвал с вешалки легкий шелковый пиджак, выхватил из кармана телефон:
– Алло! Алло, я слушаю!.. Что вы говорите? Вам нужна Николь?! А кто... кто это? Кто это?
Он говорил по-русски. Осознав это, Шведов чуть ли не в пляс вокруг него пустился, сделав умоляющее лицо и тыча пальцами в сторону телефона. Наконец смысл его прыжков и гримас стал понятен Мирославу, и тот нажал на кнопку громкой связи. Тотчас в комнате зазвучал мягкий мужской голос, говоривший по-русски совершенно свободно, лишь с легким и приятным акцентом:
– Меня зовут Жерар Филиппофф. Могу я поговорить с мадемуазель Брюн?
– Нет, ее сейчас нет в Париже.
– Конечно, нет, – усмехнулся Филиппофф. – Я прекрасно знаю, что она в Бургундии. Но ведь я и не звоню в Париж. Или... прошу прощения, может быть, я по рассеянности набрал не тот номер? Неужели я позвонил ей на квартиру? Но, сдается мне, я набирал номер ее мобайла, то есть мобильного телефона?
– Да, правильно, вы набрали именно его, – с трудом владея голосом, ответил Мирослав. – Просто ее телефон остался в Париже. А... где, вы говорите, Николь?
– Простите, с кем имею честь? – спросил, вернее, осведомился Филиппофф.
– Меня зовут Мирослав Понизовский. Я... друг Николь.
– То есть как? – изумился Филиппофф. – Неужели вы – тот самый господин Понизовский?!
– Какой тот самый? Что вы имеете в виду? – насторожился Мирослав.
– Ну, сколь мне известно, тот самый, с которым у Николь был пылкий любовный роман, – суховато сообщил Филиппофф. – Затем вы расстались, к великому огорчению мадемуазель Брюн. Не хочу показаться неделикатным, мсье, однако вы совершите роковую ошибку, если покинете Николь. Она чудесная девушка, которая может составить счастье любого мужчины. Не позволяйте вашей гордости встать между вами!
– Моей гордости?! – взревел Мирослав. – Кой черт?! Кто говорит о гордости? Я нарочно приехал в Париж, чтобы... – Он так орал, что сорвал голос и закашлялся.
– Что же вы не сообщили Николь о вашем приезде? – с укором спросил Филиппофф. – Думаю, тогда она не отбыла бы в Бургундию. Конечно, она хотела доставить мне удовольствие своим скорейшим приездом, вот видите, так спешила, что даже мобайл забыла в Париже, однако, поверьте, я мог бы подождать день-другой, если бы знал о вашем грядущем приезде...
– Погодите! – прохрипел Мирослав. – Почему она должна была доставить вам удовольствие? Какое удовольствие вы имеете в виду? Кто вы вообще такой?!
– И почему так хорошо говорите по-русски?! – не выдержав, закричал Шведов.
– Какое странное эхо! – откровенно усмехнулся Филиппофф. – Или это, как принято теперь выражаться на моей этнической родине, группа поддержки мсье Понизовского? Так вот, достопочтенные господа, я хорошо говорю по-русски всего лишь потому, что наполовину русский. Мой отец оказался во Франции во время Второй мировой войны, а после прихода союзников не захотел возвращаться в Россию.
– Враг народа! – мрачно констатировала «группа поддержки».
– Вернее, сын такового, – без всякой обиды согласился Филиппофф. – Мой дед был репрессирован и умер на Соловках. В довершение к этому «греху» отец оказался на оккупированной территории – в Брянской области, был угнан во Францию, ну а там дал согласие перейти на службу к оккупационным войскам.
– Еще и предатель! – яростно выдохнул Шведов.
– Это вопрос сложный. Ему не за что было любить Советскую Россию – это правда. И он ее предал. Но той, другой, истинной России он оставался верен. Я мог бы порассказать вам об этом немало любопытного. Но, видимо, в другой раз. Пока же наш политический диспут несколько затянулся, а мне срочно нужно связаться с Николь.
– Да кто вы такой?! – снова вопросил Мирослав.
– То есть как – кто? – удивился Филиппофф. – Разумеется, клиент мадемуазель Брюн. Неужели вы забыли? Год назад я обратился в ее фирму с просьбой познакомить меня с русской девушкой, которая отвечала бы моим требованиям, и Николь удалось найти такую особу! Она рассказывала мне, что вы и Николь случайно оказались с этой девушкой в одном купе. Ну вспомните, вспомните! Она родом из Нижнего Новгорода, и у нее поразительно красивое имя – Валери! – Филиппофф счастливо, громко вздохнул. – Мадемуазель Валери вчера прилетела в Париж, а уже сегодня они с Николь отправились в Бургундию, чтобы побывать в Мулен и заодно встретиться со мной. Мы договорились, что в пять часов встретимся на въезде в Мулен, однако ко мне неожиданно приехал один важный посетитель. Видите ли, три года назад умер мой отец...
Он перевел дух, и Мирослав, хорошо знакомый с французскими правилами приличия, которые включают в себя не только безукоризненное обращение со столовыми приборами, но и некоторые обязательные формулы, успел ввинтиться в возникшую паузу с одной из таких формул.
– Мои соболезнования, – сказал он сдержанно, с тончайшим оттенком сочувствия.
– Благодарю. Отец оставил довольно своеобразное завещание, и некоторые обстоятельства его начали выясняться только сейчас. Мой посетитель привез мне кое-какие бумаги... именно поэтому мне пришлось задержаться. Дела еще и сейчас не закончены. Я звонил Николь, чтобы предупредить и отложить встречу, но ее телефон не отвечал. Как я теперь понимаю, неудивительно, если она забыла его в Париже. Сама-то она уже в Бургундии. Вообразите, четверть часа назад ее «Смарт» промелькнул мимо моих окон, но так быстро, что я даже знак подать не успел.
– Ничего не понимаю! – выдохнул Мирослав. – А где находятся ваши окна, мимо которых промелькнул «Смарт» Николь?
– Летом я живу в Нуайре. Там имение моих французских предков. Это тоже в Бургундии, в двенадцати километрах от Мулен. Неужели вы не слышали о Нуайре? Быть такого не может! Но ведь вы, конечно, смотрели чудный фильм «Большая прогулка»? Вообразите, он снимался именно в этом прелестном городке. Не весь, конечно, а только некоторые сцены. Помните, как французы попадают на вечеринку к бошам... я хочу сказать, к германцам, которые скачут верхом на стульях? Вот это было снято в нашем...
– Погодите! – закричал Мирослав, окончательно потерявший терпение от этой любезной словоохотливости, а вернее сказать, болтливости. – К черту «Большую прогулку»! К черту скачки на стульях! К черту бошей, германцев, французов и всех на свете! Скажите еще раз – когда вы видели Николь?
– Четверть часа назад. Она в своем «Смарте»...
– Вы это уже говорили! Но как можно уверять, что вы видели именно ее? Она была в машине, а вы, видимо, смотрели из окон своего замка?!
– Точнее, офиса, – с усмешкой поправил Филиппофф. – Но это не помешало мне узнать номер ее автомобиля, это во-первых. А во-вторых, погода нынче стоит необыкновенно теплая, а машина Николь – новой модели, со съемным верхом. И на сей раз он был вот именно что снят – по случаю удушающей жары. Поэтому я отлично разглядел Николь. А рядом с ней еще одну прекрасную даму с восхитительными русыми волосами. Судя по всему, это и есть Валери.
– Я не могу, – выдохнул Мирослав. – Скажите еще раз, умоляю!
– Да ради бога... – начал Филиппофф с той же своей обаятельной, чуточку насмешливой манерой, как вдруг голос его пропал.
– Алло! – завопил Мирослав. – Мсье Филиппофф! Где вы? Жерар! Жерар Филип! О черт, что я несу?! – Он с ненавистью уставился на мобильник. – Зараза! Вот же зараза! Видимо, зарядка кончилась.
– Да черт с ней. – Шведов предусмотрительно вынул из рук Мирослава телефон, пока тот не шваркнул им возмущенно о пол. – Немедленно позвони в эту самую Бургундию и узнай, там ли Николь. Вот и все.
– Да у нее в деревенском доме нет телефона! – взревел Мирослав. – Слишком дорогая плата, и, как только там установилась хорошая сотовая связь, Брюны отказались от номера. Гос-споди... Как я мог забыть это название. Мулен – мельница, ну все равно как Мулен Руж. Красная Мельница! Мулен-он-Тоннеруа... Да что же это такое происходит?! Что теперь делать, совершенно не понимаю!
– Как что? – уставился на него Шведов. – Ты с ума сошел, что ли? Надо немедленно ехать в этот самый Мулен. Ты знаешь, где это?
– Ни разу там не был, но что тут особенно знать? В Бургундии! Найдем как-нибудь.
– Так ведь она, чай, большая, Бургундия-то! – по-детски испуганно расширяя свои янтарные глаза, пробормотал Шведов. – Где станешь этот Мулен искать?
– Во-первых, мы знаем, что это двенадцать кэмэ от Нуайра, а во-вторых, тут дорожные карты на каждом шагу продаются. Возьмем напрокат машину – и вперед, по абрису! – И он вдруг запел, совершенно не помня себя от возбуждения:
Все перекаты да перекаты,
Послать бы вас по адресу,
На это место уж нету карты,
Идем вперед по абрису,
На это место...
– Как это – возьмем напрокат машину? А кто ее поведет? – перебил его Шведов, глаза которого стали еще больше.
– Я, конечно, – пожал плечами Мирослав.
– А права?!
– Что права? У меня международные права, так что никаких проблем. Честно-честно. Мы с Николь в прошлом году всю Италию на автомобиле объехали, а потом и вашу Нижегородчину. Ну конечно! Как я мог забыть! Мы там и сфотографировали Валерию для этого Жерара! Он не врал, он все правильно говорил, это клиент Николь. Так что собирайся, быстро! Тут минут двадцать пешком – и большая прокатная автостоянка. Пошли, ну пошли! – И вдруг Мирослав страдальчески сморщился, схватился за голову: – О черт! Я ведь совсем забыл! Нельзя никуда ехать!
– Это еще почему? – озадачился Шведов.
– Но ведь с минуты на минуту должен приехать этот долбаный нотариус. Пока я не подпишу документы, они не отпустят Николь! – вскричал Мирослав. – Ты что так уставился?!
– А ты соображаешь, что говоришь? – покрутил пальцем у виска Шведов. – Как они могут отпустить или не отпустить Николь, если она сейчас черт знает где, аж в Бургундии!
– Ты что же... ты что же, думаешь, это была такая милая шутка? – потрясенно покачал головой Мирослав. – То есть меня кто-то просто разыграл? – Он огляделся. – Нет! Посмотри на весь этот кошмарный разгром!
– Вижу, – кивнул Шведов. – Ты прав: не милая и не шутка, а просто большая афера, которая, к счастью, лопнула. Этот разгром – такое же средство давления на твою психику, как и слухи о похищении Николь. Знаешь, что я думаю? Я думаю, мы имеем дело не с убийцами, а именно с шайкой мелких мошенников. Я такую публику нюхом чую. Вот как с той девкой черномазой было. Прикинь, ведь я ее моментально расколол, а?
– Расколол, это верно... – задумчиво пробормотал Мирослав. – И ты полагаешь?..
– Вот именно, – решительно кивнул Шведов. – Твоя Николь и в самом деле уехала в Бургундию – сводить этого «врага народа» с русской невестой. А наши мошеннички решили воспользоваться ситуацией. Подловить тебя, пользуясь тем, что ты не знаешь, где Николь. Видимо, им и в самом деле до зарезу нужна твоя подпись. А это значит только одно: ты не должен подписывать никаких, к черту, бумаг. Понял?! Зачем тебе лишаться какой-то собственности? Она у тебя что, лишняя?
– Да я ведь даже не знаю, о чем речь! – с усилием растянул губы в улыбке Мирослав.
– Ничего, узнаешь! – твердо сказал Шведов. – Возможно, дело совсем простое, а возможно, придется голову поломать. Но только тебе будет куда спокойней ломать ее, если в это время с тобой рядом будут жена и... ребенок.
Мирослав вскинул голову и какое-то мгновение молча смотрел на него.
Потом кивнул:
– Слушай... спасибо тебе. Спасибо! Но ты, надеюсь, поедешь со мной в Бургундию?!
– А куда мне, беспачпортному, деваться? – невесело ухмыльнулся Шведов. – Без бумажки, как известно, ты букашка. Вернее, я букашка в данном, конкретном случае.
– Знаешь что? – сказал Мирослав.
– Что?
– Попадись мне сейчас тот негритос, который у тебя паспорт спер, я бы ему...
– Ну? Морду набил бы? – хмыкнул Шведов. – Я бы тоже, да только после драки кулаками не машут.
– Нет, ничего бы я ему не набил. Я бы ему руку с благодарностью пожал! Да еще и премию выдал бы! – захохотал Мирослав. – Потому что ты мне здорово помог сегодня. А теперь – рысью марш, пока тут не возник этот гребаный нотариус!
Они не успели буквально на какую-то минуту...
Вениамин Белинский. 2 августа 2002 года. Нижний Новгород
– Ребята, может, чайку? – спросил хозяин, и в его голосе Вениамину послышалась виноватая нотка. – Или чего покрепче?Похоже, мы зря вас сдернули, да? Что-то я в такую панику впал...
– Ничего, мы привыкшие, – рассеянно отозвался Белинский, снимая с шеи фонендоскоп и успокаивающе кивая полной светловолосой женщине – одной из бывших жен Климушки и матери его старшего сына. – Думаете, вы один такой? У нас за день, дай бог, два-три вызова, на которых надо что-то делать, а все остальные – просто перемотка нервов. Либо люди сами могут обойтись, либо следует участкового вызвать, либо психи балуются, либо хулиганство чистой воды. У вас хотя бы явно парнишка нездоров, сразу видно. Но не волнуйтесь – думаю, просто перекупался парень. Вот и простыл. Смесь столового уксуса и водки в виде растирания – все пройдет в два счета. Есть у вас столовый уксус и водка?
Хозяйка слабо покачала головой.
– Ничего, сейчас будет, – успокоил их Климушка, беря со стола мобильник. – Михаил? Привези-ка мне столовый уксус и коньячок... тьфу ты, водку, водку! Понял? Не, не надо коньяк, уксус столовый и водку, а то у меня пацан приболел. Да, я сейчас у Олеси. К ней все привези, да мухой, мухой, понял? – Он отключил телефон и пожал плечами с удивленной улыбкой: – Дался мне этот коньяк! Думаю о водке, а говорю сам не знаю что!
– Это у вас от нервов, – авторитетно заявила Валентина, которая чувствовала себя в гостях у великого человека как рыба в воде. Да, впрочем, в обществе этого мощного, добродушного, сразу видно – очень сильного и физически и нравственно мужика привольно себя чувствовал и Белинский. Климушкин обладал редким для абсолютного лидера свойством: он не подавлял людей. – Сейчас у вас такая нервная обстановка, что немудрено голову потерять. Но вы не волнуйтесь. Я буду голосовать за вас!
– Не надо, – пробормотал Вениамин. – Не на-до! Ты за кого ни проголосуешь, тот обязательно проиграет. Так что провали кого-нибудь другого и обеспечь человеку то, что он заслуживает.
– Да меня все равно сбросят с дистанции, – зло бросил Климушка. – Придется взять псевдоним Кандидат против всех. Что-нибудь обязательно придумают, но меня снимут с выборов за день, за два. Попомните мое слово! Ну разве вся эта камарилья – Чужанин и тутошний представитель президента, этот, как его, сайентолог закодированный, да местные большевички во главе с их запойным секретарем, да губернатор наш, этот «розовый ранет», – разве они могут пережить, что власть в Нижнем вдруг станет непродажной? Это им хуже смерти. А ведь я лидирую по всем опросам! Мои ребята, ну в штабе моем, уж на что недоверчивые, а вынуждены соглашаться: Климушкин идет впереди с огромным отрывом. У меня, кстати сказать, подобралась очень серьезная команда, не то что у этого чудака Ломова. Представляете? Он отказался платить собственному штабу! В самый разгар работы! Это же смеху подобно! Понятно, что ребята мигом растворились в гиперпространстве вместе со всеми материалами. Вот уж воистину – страшная месть.
У Белинского вдруг застучало сердце.
– Да, растворились они отменно, – быстро сказал он. – У меня приятель был в штабе Ломова, а теперь пропал, даже не представляю, где его искать. Все родные беспокоятся, вообще ужас какой-то. За жизнь его опасаются, честное слово!
– Нет, думаю, до смертоубийства не дойдет, Ломов слабак, – покачал головой Климушка, и на его мощном, несколько обрюзглом лице проскользнула ухмылка, недвусмысленно утверждающая: он-то как раз не слабак и мог бы легко дойти до того, до чего никогда не дойдет Ломов! А может быть, Вене это просто почудилось.
– Хотите, поищем вашего приятеля? – предложил Климушка. – У меня все эти зайчики ломовские под приглядом, я все про всех знаю. Мои кадры работают более чем серьезно.
– То есть вы хотите сказать, что следите за работниками штабов конкурентов? – озадачился Белинский.
– Назовем это так – я за ними приглядываю, – мягко поправил его Климушка. – А как иначе? Ведь игра идет очень серьезная. Если бы я за ними не смотрел, не узнал бы о шашнях Булавкина с Сашей Макинтошем, а ведь это фигура в преступном мире очень серьезная.
Белинский знал, о чем идет речь. Знали все нижегородцы! Кто-то из ребят Климушки умудрился заснять на видео приватную беседу кандидата в мэры Булавкина с местным авторитетом Макинтошем. Булавкин открещивался обеими руками, Макинтош на голубом глазу уверял, что отродясь такого не было и все это наветы и монтаж, однако самая серьезная экспертиза подтвердила подлинность пленки. Из-за этого скандала Булавкин лишился очень многих голосов.
Да, команда у Климушки и в самом деле была очень крутая, если смогла выведать одну из самых заветных тайн Булавкина. Другое дело, только сейчас пришло в голову Вениамину, что Макинтош и сам мог подстроить эту встречу, заманить на нее Булавкина – ради того, чтобы угодить Климушке... Ну, так или иначе, Климушка и в самом деле человек могучий. Почему бы не воспользоваться его предложением?
– Если вас не затруднит, – начал он с осторожностью, – давайте узнаем насчет некоего Холмского. Это много времени займет?
– Минуты полторы, думаю, – усмехнулся Климушкин. – В общей сложности.
И снова взялся за телефон. Когда ответили, сказал:
– У Лома работает такой Холмский. Разузнай, где, что, как. Имя?..
При этом слове у Белинского снова затрепыхалось сердце. Что ответить? «Д. К.»? А ведь он отрекомендовался приятелем Холмского! Хорош приятель, что даже имени друга не знает! С другой стороны, погоди волноваться, Веня. В незабвенной «Санта-Барбаре» одного из главных героев звали Си-Си Кэпвел. По первым буквам имени, которое так и осталось тайной для миллионов почитателей знаменитого сериала. Может быть, Белинский называет приятеля просто Ди-Кэй, на аглицкий манер?
Впрочем, ему не пришлось выкручиваться из неловкого положения, потому что Климушка сурово оборвал собеседника:
– Имя? Да там небось Холмский только один. Фамилия-то редкая!
И отключился.
– Говорю, полторы минуты, не больше, – успокаивающе улыбнулся он Вениамину, как вдруг раздался звонок.
Белинский изумленно уставился на телефон, почти убежденный, что след Холмского был взят с опережением графика, однако тотчас сообразил, что звонили в дверь. Олеся Климушкина, взглянув на миниатюрный экранчик охранной сигнализации, сказала:
– Мишка приехал. И чего он только не навез!
Она нажала какую-то кнопку, и вдали послышалось щелканье открывшегося замка. Потом затопали шаги, и в комнату ввалился парень, такой же большой, высокий, как сам Климушкин. К груди он прижимал огромный пакет, из которого торчали горлышки бутылок.
– Вот, извини, Андрон, если задержался, – приговаривал он, выставляя на столик одну за другой пять бутылок разной величины и с разными этикетками: это был столовый уксус, яблочный, виноградный, фруктовый, два вида обычного, – а потом еще пять бутылок водки: «Смирнофф», «Абсолют», «Алтайская», «Гжелка» и «Петр Первый».
Белинский, Валентина и Олеся Климушкина переглянулись чуть ли не с ужасом. Только сам Андрон оставался абсолютно серьезным.
– Ну эту ты зря купил, барахло, – он пренебрежительно отставил «Петра Первого» в сторону, – а остальное Саньке, хочет не хочет, придется принять на грудь. Предлагаю вылить все это в ванну, смешать с уксусом и купать парня, подобно тому, как Фетида купала Ахиллеса в водах Стикса.
«Ого! – мысленно вскричал Белинский. – Найди-ка в наше время в верхах власти человека, который имеет представление об античной мифологии!»
Он только хотел ввернуть подходящий к случаю совет, чтобы Олеся не держала ребенка за пятку, как неосмотрительно держали в свое время Ахиллеса, но тут зазвонил телефон.
– Ага! – победительно воскликнул Климушкин. – Ровно полторы минуты!
На взгляд Белинского, прошло минуты четыре, но мелочиться он не стал – промолчал.
Климушка тоже долго молчал, прижав трубку к уху.
– И что ты этим хочешь сказать? – наконец спросил он раздраженно. – Его что, под асфальт закатали? Как понимать – бесследно исчез? Ну где-то же он жил? Кто-то же у него был – мать, жена, любовница, сестра? Когда он от вас ушел? Где теперь? Ищите мне его, поняли? И чем скорей, тем лучше. Жду звонка.
Он раздраженно захлопнул крышку мобильника:
– Да, этот ваш Холмский хорошо заховался. Ничего, найдем. Давайте пока вот что – у вас вызова нет? Вот и ладненько. Давайте поедим, как насчет закусона? Олеся, Миша, накройте на стол. А ты, красота, – это относилось к Валентине, – покажи, как эти самые растирания пацану делать. Видишь, какой простор для воображения! – Он раскинул руки над изобилием бутылок.
Валентина лихо свернула голову нелюбимому хозяином «Петру Первому», открыла бутылку самого обычного столового уксуса и капнула несколько капель той и другой жидкости на сложенное в несколько раз маленькое полотенчико. Этот компресс она примотала к груди ребенка, который сносил процедуру с тем же выражением веселого любопытства, с каким глядел на все эти манипуляции его отец.
Белинский тоже смотрел на проворные руки Валентины, но видел не их. По непонятной прихоти памяти вспомнилось вдруг, как они дежурили на похоронах одного богатого цыгана – родственника самого баро. «Скорую» вызвали на всякий случай – вдруг кому-то плохо станет. Но обошлось, и Вениамин от нечего делать довольно пристально наблюдал за всей церемонией. Он тогда как раз недавно прочел «Историю» Геродота и весьма живо помнил описание скифского похоронного обряда. Нечто подобное наблюдал он и тогда на кладбище.
Могила была тщательно забетонирована, а потом устлана изнутри большими коврами. На ковры установили гроб – большой, дубовый, украшенный неимоверным количеством позолоты, – а рядом начали громоздить новехонькие, только что привезенные из магазина вещи, вынимая их из коробок или пакетов: дубленку, сапоги зимние и осенние, кожаное пальто, стопку рубашек, белье, костюм, потом проигрыватель, десятка два компакт-дисков (среди них Веня заметил записи своего любимого Армика и понял, что покойный тоже любил хорошую гитару), компьютер-ноутбук, сканер, еще какую-то орг– и бытовую технику, вплоть до пылесоса фирмы «Бош»... Потом все это вновь прикрыли ковром, а сверху заварили железную плиту. И лишь тогда насыпали могильный холм. А затем все присутствующие на похоронах цыгане (там были только мужчины, все как один в черных кожаных куртках и кургузых черных шляпах) по очереди начали доставать свои сотовые телефоны, набирать номер и что-то быстро, взволнованно говорить. Потом Вене объяснили, что они звонили на тот мобильник, который лежал в кармане покойного. Гудки из-под толщи бетона и земли не доносились, однако в телефоне был включен автоответчик, и друзья-товарищи наговаривали прочувствованными голосами наилучшие пожелания усопшему. Отчего-то эта сцена произвела на Вениамина огромное впечатление.
«Да, братья скифы, – подумал он тогда, – вам такое и не снилось!»
А сейчас ему вдруг представилась не помпезная цыганская могила – вернее, захоронение, – а какая-нибудь канава, где валяется скорченный труп Ди-Кэй Холмского, незадачливого агитатора...
Снова раздался звонок, и Климушкин порывисто схватил трубку:
– Да? Ну что? Что-о?
И, прикрыв микрофон ладонью, озадаченно взглянул на Белинского:
– А вы знаете, что ваш приятель Данила Константинович Холмский, прописанный в городе Богородске по улице Ленина, дом двадцать четыре, квартира шестнадцать, разыскивается по подозрению в совершении убийства неизвестного человека?
Белинскому показалось, что его трижды крепко стукнули по голове. Первый раз – известием о том, что Холмского зовут Данилой, совершенно как того мастера, у которого никак не выходит по жизни каменный цветок. Второй раз Вениамина стукнуло самой информацией о том, что все-таки Холмского разыскивают. Неужели милиция нашла неопровержимые доказательства того, что убийца – он?! Третьим ударом для Белинского было сообщение, что труп в квартире на улице Минина до сих пор не опознан.
Ничего себе! Даже он, сущий дилетант сыска, выяснил личность убитого за несколько минут. А люди, которые обладают такими возможностями, до сих пор чухаются! Правда, Вене случайность помогла... Нет, не случайность, а логика! Эти же служители правопорядка, которые обладают силами и средствами не в пример Вениным, до сих пор не знают имени убитого. Третий день идет со дня убийства, третий! Можно ручаться, что охота за Холмским установлена лишь потому, что он оставил в квартире свои бумаги. И милиция решила пойти по самому легкому пути.
Однако... однако куда все же подевался Данила Холмский?!
– Так знаете или нет? – выдернул Веню из его размышлений голос Климушкина.
– О том, что Холмского ищет милиция? – Он пожал плечами. – Подозревал, что такое могло произойти. Но почти уверен, что это ошибка.
– Ошибка в приговоре... – пробормотал Климушкин, и Веня вспомнил, что этот нестарый еще, полувека не проживший человек дважды страдал не то от судебных ошибок, не то от наглой подтасовки фактов следствием и обвинением, результатом чего стали две отсидки – очень может быть, что и незаслуженные...
И тут он вспомнил свои страхи насчет судьбы безвестно сгинувшего агитатора.
– А скажите... – Белинский мгновение помедлил в нерешительности, потом решил воспользоваться возможностями, которые ему предоставлял Климушкин, до конца. – Понимаете, меня очень беспокоит судьба этого парня. Я подозреваю самое худшее. Нельзя ли по вашим каналам как-то разузнать, не находили ли в последнее время – буквально за два-три последних дня – человека без документов?
– Вы имеете в виду – не находили ли неопознанный труп? – деловито и хладнокровно уточнил Климушкин. – Я попытаюсь узнать, но тут уж придется полагаться на ту информацию, какой располагают менты.
– Я понимаю, – кивнул Белинский и выслушал, как Климушкин продиктовал по телефону новые указания.
В это время их позвали к столу, наскоро собранному, как объяснила с извиняющейся улыбкой Олеся Климушкина, однако это торопливо организованное застолье могло показаться врачу со «Cкорой» натуральным лукулловым пиром. Впрочем, насладиться пиром не удалось. Только сели, как подал голос телефон Вени: звонили со станции, последовал вызов из Верхних Печер, где человек обнаружил у себя ножевое ранение.
– Как это – обнаружил? – озадачился Веня. – Это что, пятак, забытый в кармане?!
– Не в кармане, а в позвоночнике, – уточнила Света. – И не пятак, а осколочек ножика там, кажется, застрял. Короче, пришел мужчина с грандиозной пьянки, лег спать, дрых ночь и почти весь день, а когда жена вернулась с работы и, сердитая, начала его будить, вдруг видит – муж-то мирно спит в луже крови! С трудом вспомнил, что его кто-то в той компании чем-то ударил. Женщина уверяет, что в спине виден осколок ножа. Поезжай, короче, Веня, посмотри, что там и как, а то больше некому. Сегодня весь народ как с ума сошел, знай накручивают «03», все восемь машин в разгоне!
– Считай, что мы уже в пути, – не без печали ответил Вениамин, призывая на помощь чувство долга. Обычно тщательно вымуштрованное, оно нынче что-то еле-еле переминалось с ноги на ногу где-то в прихожей. И дело было не только во вкусной еде, хотя доктор Белинский проголодался, что и говорить. Обидно было уехать, так ничего и не узнав о судьбе Данилы-мастера, то есть, тьфу, Данилы Холмского.
– Ехать пора? – огорченно спросила Олеся Климушкина. – А как же паштет? Смотрите, какой чудный, это не магазинный, я сама делала.
Паштет?! По опыту жизни Веня знал: если он возьмется за паштет, оттащить его можно будет только за уши, да и то – втроем. И чувство долга тут не сдюжит. Бог ты мой, до чего этого паштету хотелось! И вдруг он вспомнил, как лихо отшиб себе нынче аппетит более чем на полдня.
Почему бы не прибегнуть к тому же способу?
– Андрон Николаевич, вы Сорогина не читали случайно? – он спросил с самым невинным видом, тотчас ощутив, как комок перекрыл пищевод, а все вкусовые рецепторы съежились, свернулись, словно обваренные кипятком. Вот и хорошо, теперь он с легкой душой отвернется от изобильного стола вообще и от паштета в частности.
Впрочем, не все сочли, что это хорошо.
– Тьфу на тебя! – рассердился хозяин. – Нашел время, когда о такой гадости вспомнить! Теперь кусок в горло не полезет. Ох, мало я ему в свое время по кумполу бил, мало, надо было его поганую черепушку вовсе продолбить!
– Кому? – не понял Веня. – Вы о ком?
– Да о ком же, как не о Лехе Шведове! Я еще в детстве подозревал, что из него редкая тварь выработается, – сердито пояснил Климушкин. – Он был из тех мальчишек, которые, знаешь, мухам и бабочкам крылья отрывают. И не то чтобы боль причинить хотел – просто любил смотреть, как эта боль проявляется, понимаешь? Загадочный был такой пацан. Мы когда-то в одном доме жили – недолго, правда. Я его просто не выносил, ну не выносил. Вообще, если мужик ростом не выше ста семидесяти сантиметров, у него уже психика нарушена, я считаю. У него комплексы чудовищные, а ведь Шведов – он всегда был малявкой, ниже всех на физре в строю стоял. Потом-то подрос, но в основном выглядел человеком за счет высоких каблуков. А в последнее время, когда его интеллектуальные испражнения стали регулярно печататься и пресса стонет по его поводу каждый день, он вообще морально-нравственно до того подрос, что иной раз сверху вниз на меня пытался смотреть. Да мне-то... по-моему, место Шведова в том сортире, где мочат всех согласно указу президента! – Климушкин хохотнул.
– Погодите! – взмолился ничего не понимающий Веня. – Какой Шведов? При чем тут ваш бывший сосед по дому?
– Да Сорогин – это ведь псевдоним, – объяснил Климушкин. – А на самом деле его зовут Леха Шведов. Он наш, горьковский. С Автозавода. Самая рвань, не сомневайся, хотя и пролез в московские издательства.
– Писатель Сорогин?.. – с трудом выговорил Вениамин. – Шведов – это Сорогин? Тот самый?
– Тот самый, – с отвращением кивнул Климушкин. – Который «Сезон охоты», «Ада», «Преклонение» и прочие ужастики. Честно говоря, не знаю, где он сейчас живет, у нас, в Нижнем, или в Москве, – не интересовался, но удивляюсь, что до сих пор вообще живет.
– В каком смысле? – осторожно спросил Веня.
– Да в том, что я, когда эту мерзость прочел, жутко захотел ему шею свернуть. Неужели ж я один такой? Сорогина прикончить – все равно что счистить с башмака дерьмо, в которое ненароком вляпался, вот я как это воспринимаю. А ведь он в моде, его читают, московская, извините за выражение, интеллигентская сволочь писает кипятком от восторга, говорит о нем с придыханием. Неужели люди не понимают, что именно вот за таких особей наказаны бывают целые народы? Небесами наказан? Думаю, не весь Содом и не вся Гоморра были так уж ужасны – но среди них на душу населения пришлось чересчур много Сорогиных, вот небеса и рассвирепели, вот и досталось всем сестрам по серьгам. Ведь его опусы что ни слово, то явная картина искажения психики. Помните этот рассказ, где тренируются два палача? Начинающий убил подопытную жертву ударом ножа в бок, просто ударил в сердце – и все, ну а наставник ему целую лекцию прочел о том, что человеку надо дать возможность помучиться перед смертью... Чему он учит людей?! Очень хотелось бы, чтобы сам Сорогин перед смертушкой должным образом помучился!
«Не вышло, – с явным сожалением подумал Вениамин. – Его убили ударом ножа в сердце. Милосердно – как в том рассказе». И он ужаснулся тому, что жалеет о мгновенной смерти Сорогина.
Да, прав Климушкин: эти опусы – как зараза, как проказа, как массовый психоз. Как они могли быть написаны? И еще вопрос – как они могли быть напечатаны?! Кто благословил их? Не страшнее ли этот человек самого Сорогина? Ведь автор этой безумной прозы, возможно, был болен и не ведал, что творил, но издатель-то ведал! Нарочно растравлял язвы и раны психики Сорогина, чтобы получше заработать на них?
– Пора нам, – сказал он, неловко поднимаясь из-за стола. – Спасибо, извините, что аппетит вам испортил.
– Ладно, плюнь и не переживай, – добродушно отмахнулся Климушкин. – Однако где же ответы на наши вопросы? Почему нам их не дают?
В голосе его прозвучало еле уловимое раздражение, и телефон немедленно выдал длинную встревоженную трель.
– Ага! – ласково сказал Климушкин. – Алло? Что? А так бывает? Нет, серьезно, бывает? Ну ладно. То есть ты убежден на все сто? Ну пока. Спасибо. Вопросов больше нет.
И взглянул на Белинского сощуренными, смеющимися глазами:
– Знаете, как говорит мой человек, менты давно не помнят такой благостной обстановки в городе. Вот только тот неизвестный, в убийстве которого подозревают вашего приятеля, – а более никаких неопознанных объектов. Каждый труп четко запротоколирован. Где-то недели две-три назад был последний случай, но там бомжиху убили, это совершенно точно, ее никто особенно и не пытается идентифицировать, кому это надо. Так что вашего приятеля, надо думать, никто все же не мочил.
«Или его труп до сих пор просто не нашли», – мрачно подумал Веня.
Мирослав Понизовский. 1 августа 2002 года. Париж
На четвертом этаже лифт тоже открывался особым ключом, поэтому и спускаться пришлось пешком. У Шведова опять закружилась голова. Вообще вид у него был изможденный.
«Надо бы где-то поесть, – подумал Мирослав. – А то он скоро рухнет, кажется. Ладно, сначала машину возьмем».
Они выскочили в крытый дворик и уже понеслись было к двери на улицу, как вдруг послышались легкие щелчки, означающие, что кто-то набирает код и сейчас войдет в дворик.
В ту же секунду Мирослав, чуть не взрыв мраморные плиты пола ногами, резко затормозил и, дернув за рукав Шведова, ринулся назад, за угол, где стояли мусорные бачки. Шмыгнул за них, согнулся под этим прикрытием, заставив Шведова сделать то же самое. Через миг в метре от них прозвучали торопливые шаги нескольких человек. Хлопнула дверь подъезда. Теперь эти четверо стояли у лифта.
Мирослав осторожно высунулся и посмотрел через стеклянную дверь, отделявшую дворик от подъезда.
Какой-то человек – коренастый, плотный, в светлом полотняном костюме – уже вошел в лифт, там же примостилась смуглая девушка со светлыми волосами, а рядом пытались втиснуться еще двое, но это им не удавалось: бархатная коробочка лифта была рассчитана на одного, максимум на двух пассажиров. Наконец тот человек, что стоял в лифте, раздраженно вытолкнул высокого черноволосого и усатого парня на площадку, закрыл дверцы и уехал один. Парень переглянулся с долговязым негром, который скалил зубы, глядя на эту сцену, тоже засмеялся – и они пустились наперегонки вверх по лестнице, перепрыгивая на своих длиннющих ногах по две или три ступеньки без малейших усилий, как два громадных кузнечика.
При виде этого негра с копной разноцветных косичек на голове Шведов вдруг издал короткое яростное шипение и кинулся было в подъезд, но Мирослав железной хваткой вцепился в его руку и потащил за собой на улицу. Шведов рвался, хотел что-то крикнуть, но Мирослав ткнул его под ребро так, что тот вынужден был, согнувшись, схватиться за бок, и ринулся за угол, все так же таща Шведова за собой.
Исподтишка он огляделся. Близ подъезда стояло множество автомобилей, любой из них мог принадлежать разбойникам. Вон тот синий «Пежо», вон тот коричневый «Форд», или зеленый «Рено», или черный джип. Нет уж, скорей отсюда!
– Ты что? – наконец-то отдышавшись, выкрикнул Шведов, не поспевая за его размашистыми шагами и все еще не в силах высвободить руку. Влачиться в кильватере Мирослава ему явно надоело, но поделать он ничего не мог. – Ты что?! Это же был тот самый ниггер, который обчистил меня в автобусе! Разве ты не узнал его?!
– Узнал, – резко повернулся к нему Мирослав.
В то же мгновение он остановился и втолкнул Шведова в какую-то узкую нишу в каменной ограде, так что тот стоял теперь как бы в футлярчике. Мирослав уперся вытянутыми руками справа и слева в бока ниши, не давая Шведову вывернуться, а когда тот попытался рвануться вперед, так угрожающе выставил согнутое колено, что Шведову пришлось поумерить пыл, если не хотел нарваться на пинок в самое уязвимое место.
– Ты спятил? – не то зло, не то ошеломленно спросил Шведов. – Что творишь?!
– Сейчас объясню, – мрачно улыбнулся Мирослав. – Да, я узнал этого негра. Да, похоже, именно он ехал с нами из аэропорта Шарль де Голль, во всяком случае, это разноцветное воронье гнездо на его голове мне кажется очень знакомым. Ну а больше ты никого не узнал в той компании?
– Нет, я только на ниггера смотрел, – пожал плечами Шведов. – А кто там еще был?
– Я их всех рассмотрел очень неплохо, – опять улыбнулся этой своей недоброй улыбкой Мирослав. – Кроме того толстого, который первым в лифт втиснулся. А остальные... Негритос этот, потом девчонка – разве ты ее не узнал? Красотка Флоранс, которую ты так классно расколол! – сказал он до того ядовито, что Шведов даже побледнел.
– Что ты имеешь в виду? – обиженно возопил он.
– Что имею, то и введу! – огрызнулся Мирослав с такой злостью, что Шведов недоуменно воззрился на своего приятеля: пошлость и грубость были не в его прежнем стиле, сейчас он не просто вышел, но как бы вывалился из своего былого образа. – Знаешь, кто в этой компашке был четвертым? Такой долговязый гасконец! С усиками и бородкой! Твой знакомый!
– Слушай, ты не спятил, а? – с искренней тревогой спросил Шведов. – Гасконец?! Это кто такой? Фамилия такая? Или что?
– Д'Артаньян был гасконец, – счел нужным пояснить Мирослав.
– Д'Артаньян был мушкетер! – возмущенно возразил Шведов. – Я кино видел, его Боярский играет.
– Ладно, черт с ними, с мушкетерами и с гасконцами, – уступил Мирослав, вглядываясь в чистые янтарные глаза собеседника. – Объясняю проще. У него такой залихватский вид, усики смешные и бородка. Очень приметная внешность. Я его один раз увидел – и сразу запомнил. Ну а теперь спроси, где я его видел в первый раз? Спрашивай, спрашивай!
– Ну, где? – угрюмо спросил Шведов.
– В аэропорту! В аэропорту Шарль де Голль, понял? Как раз там, у выхода, где он тебя встречал. Он держал перед собой листочек с надписью «ALEXEJ CHVEDOV», а ты хоть и видел его, но мимо проскакал как ни в чем не бывало.
– Погоди, но как ты мог мою фамилию узнать, если мы только в автобусе познакомились, когда из аэропорта ехали? – изумился Шведов.
– Каюсь – заглянул тебе через плечо, когда проходили первый этап пограничного контроля, но это вышло случайно, поверь, – признался Мирослав. – А потом смотрю – знакомая фамилия на листочке, парень так и шарит глазами, а ты мимо чешешь, будто его и знать не знаешь! Потом этот негр в автобусе... эта якобы кража твоих документов... потом разоблачение Флоранс... Все у вас шло как по маслу, но ты одно не рассчитал: что я твоего гасконца узнаю. Но теперь мне все ясно. Все!
Неуловимым движением Шведов вдруг скользнул резко вниз и вперед и вывернулся из-под рук Мирослава так проворно, что тот еще мгновение обалдело пялился на внезапно опустевшую нишу, прежде чем сообразил обернуться.
Против его ожиданий Шведов никуда не бежал. Стоял на тротуаре, не то устало, не то грустно глядя на Мирослава.
– Ну? – спросил тихо. – И что же тебе стало ясно? Расскажи.
– Ты меня вел от самой Москвы, вот что мне стало ясно, – выпалил Мирослав с горечью. – А здесь должен был передать своему приятелю – этому самому гасконцу. Но он тебя не знал, поэтому и стоял с листком, где было написано твое имя. Однако ты не мог засветиться передо мной, поэтому не подошел к нему. И гасконец решил держаться в стороне. А вместо себя в поддержку тебе выслал черномазого, с разноцветной башкой. Весь этот детектив с украденными документами был нарочно в автобусе подстроен – чтобы ты меня на жалость взял и втерся в доверие. Видимо, вы, ребята, меня еще в России хорошо изучили. Знаете мою дурацкую натуру! А для укрепления моего к тебе доверия вы еще подстроили это якобы разоблачение Флоранс. А я-то восхищался твоей проницательностью!
– А я-то удивлялся твоей доверчивости, – с той же интонацией передразнил его Шведов. – Ее вранье было шито белыми нитками, они просто-таки торчали со всех сторон. Надо быть круглым идиотом, чтобы этого не увидеть. Где-то ты приметливый – там, где не надо, а где надо – очевидных вещей не видишь.
– Теперь вижу, – запальчиво возразил Мирослав. – И поэтому знаешь что?
– Что?
– Разойдемся, как в море корабли, понял? Топай к своим подельникам, доложись, что рыба сорвалась с крючка. И больше мне не попадайся! Все, арриведерчи, Рома! Гуд бай!
Мгновение Шведов таращился на него, растерянно моргая и бледнея на глазах, потом пробормотал:
– Да ты что, с ума сошел? Как же я теперь... у меня же документов нет и денег... Они были в паспорте. И еще я...
И тут он, видимо, опомнился от первого потрясения, понял, что жалок, что клянчит о милости. Судорога внезапно проснувшейся гордости исказила его лицо, глаза сузились, губы вытянулись в нитку. И он презрительно выдавил сквозь эти стиснутые губы:
– Странно, что ты меня так отпускаешь. Я ведь могу сейчас пойти к своим подельникам и сказать им, куда ты поехал. Рассказать, что ты отправился в Бургундию! Не боишься?
Мирослав так и вцепился в него взглядом. Но Шведов на него больше не смотрел. Махнул рукой и медленно побрел прочь. Свернул за угол и исчез.
Мирослав постоял, сунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, потом плюнул и поспешил в сторону бульваров, куда и держал путь с самого начала. Но через пять шагов остановился, фыркнул и повернул назад. Пробежал ту нишу в каменной ограде, около которой они только что ругались со Шведовым, добежал до поворота на рю Прованс – и замер, увидев того, с кем только что простился навеки. Шведов сидел на кромке тротуара, обхватив руками колени и положив на них голову. Под зеленоватой рубашкой с марочкой «Burton» торчали острые лопатки. Шведов, казалось, дремал. Ветерок чуть пошевеливал его темно-русые с рыжинкой волосы.
На эту неподвижную, скорчившуюся фигуру с любопытством поглядывал малорослый тощий араб, торговавший в лавочке напротив багетами-сандвичами.
Мирослав постоял, сунув по своему обыкновению руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, потом перешел дорогу и принялся разглядывать товар в витрине. Одни сандвичи были с сыром, другие с мясом, а третьи с креветками. Все это было щедро переложено зелеными салатными листьями. Мирослав подумал-подумал, потом купил по штучке каждого сандвича, пакетик соуса карри, а также две бутылки диетической колы. Прижимая все это добро к груди, снова перешел улицу, встал над Шведовым.
Тот не шелохнулся, словно ничего не замечал.
– Эй! – тихонько окликнул Мирослав. Потом, не дождавшись отклика, рявкнул погромче: – Эй!
Шведов вскинул голову и какое-то мгновение неприступно смотрел на него. Его глаза были студены.
– Чего еще? – буркнул он каменным голосом, глядя на Мирослава с неудовольствием, будто ему помешали посреди важного дела.
– Ты багеты с чем больше любишь: с сыром, мясом или креветками?
– А что такое багеты? – спросил Шведов, и голос его чуть дрогнул.
– Да вот эти длинные булки, – показал Мирослав. – Типа, сандвичи.
– С креветками, – быстро сказал Шведов. – И с мясом. И с сыром.
– Соус нужен? – тихо, чтобы не расхохотаться от внезапно навалившегося облегчения, спросил Мирослав.
– Ага.
– Карри сойдет?
– Сойдет.
Мирослав отдал ему все три багета, щедро сдобрив каждый соусом, поставил тут же, на тротуар, бутылки с колой и вернулся к прилавку. Араб широко ухмылялся, но от комментариев благоразумно воздерживался. Мирослав попросил сделать багет с мясом и сыром вместе, взял еще соус и бутылку колы, перешел дорогу и сел рядом со Шведовым, который уже откусывал от всех трех сандвичей поочередно и запивал то из одной, то из другой бутылки.
Вдруг он перестал жевать и уставился на Мирослава покрасневшими глазами.
– Ты не понимаешь, – пробормотал он сдавленно, однако было это из-за волнения или из-за непроглоченного куска, Понизовский не мог понять. – Но я не могу тебе объяснить, зачем приехал в Париж. Не могу! Так получилось. Такую глупость спорол... не думая, просто с перепугу. Это не имеет к тебе и твоим делам никакого отношения, честное слово! Я в жизни не видел того парня, ну, гасконца, не знаю, кто он такой, зачем меня встречал. Может, в самолете был еще один Алексей Шведов? Или тут какая-то путаница. Но я никого из них не знаю, честно! Я не шпионил за тобой, ну вот чем хочешь клянусь!
Он закашлялся.
– Не подавись. – Мирослав заботливо постучал его по спине. – Ладно, проехали. Ешь давай, время дорого.
Шведов кивнул и снова начал истово жевать.
Мирослав последовал его примеру. Честно говоря, он думал, что они застрянут здесь надолго, однако Шведов принимал пищу удивительно споро. На каждый багет у него пришлось не более пяти минут, так что привал в общей сложности занял какую-то четверть часа.
– Еще хочешь? – спросил Мирослав, когда Шведов догрыз последнюю корочку и допил всю колу.
Тот нерешительно моргнул, похлопал себя по плоскому животу (Мирослав только головой покачал – он и с одного багета чувствовал себя битком набитым, а в тщедушного Шведова как поместились аж три?!), подумал, но все же отказался:
– Спасибо, нет. Складывать больше некуда!
– Тогда что, поехали?
Шведов опять моргнул, на сей раз настороженно, потом встал:
– Поехали.
Но сначала они шли минут десять, пересекли бульвары Осман и Итальянцев, еще немного поплутали в сплетении улиц, прежде чем отыскали прокатную автостоянку, где Мирослав взял черный «Фольксваген» – самую новую из всех бывших в наличии машин, – быстро проверил ее и выехал за ворота, где ждал Шведов, безуспешно пытавшийся разобраться в подробнейшем атласе автодорог Франции. У Мирослава дело пошло гораздо лучше, он вычислил нужный маршрут в две минуты, и совсем скоро они уже выехали из Парижа, держа путь на юго-восток – в Бургундию.
Вениамин Белинский. 3 августа 2002 года. Нижний Новгород
Доктор Белинский лежал на своей постели и безуспешно пытался заснуть. Ситуация становилась привычной: лежать, тупо созерцая то мельтешение теней на стенке, то игру цветных пятен перед зажмуренными глазами, – и думать, думать... Сон в это время отлетал в иные миры, но Вениамин не больно-то переживал по этому поводу. Он внезапно обнаружил, что, кроме самого крепкого известного ему наркотического возбудителя – работы на «Скорой помощи», – имеется еще один, ничуть не менее сильный. Это разрешение неразрешимых загадок. Недаром столько людей свихнуло мозги на теореме Ферма, которую невозможно доказать!
Сакраментальная фраза: «Значит, так...»
Шведов Алексей Викторович, известный под псевдонимом Владимир Сорогин, был прописан по улице Маршрутной, шестьдесят семь, квартира восемь. Это доктор Белинский узнал, воровато прошмыгнув после того, как сменился с работы, в адресное бюро: снова напрягать тещу не хотелось. Знание места жительства Шведова ничем особенным Белинского не обогатило: улица Маршрутная находилась на самой глухой Автозаводской окраине, туда добираться часа полтора, никак не меньше, да еще с пересадками. Может, и ходила прямая маршрутка или «Автолайн», но доктор Белинский таких подробностей не знал. Все, что он мог, это узнать домашний телефон Шведова в справочной и позвонить по нему. На звонки никто не отозвался, и это не слишком-то удивило Вениамина: хозяин означенной квартиры находился в морге. Конечно, у него могли быть жена и дети, которые подняли бы трубку, однако что-то подсказывало Вене: Шведов-Сорогин был одинок. Окажись у него семья, его стали бы искать, и тогда неопознанный труп перестал бы таковым считаться, обрел бы имя, фамилию и отчество. Да, Шведова-Сорогина не искали. Возможно, конечно, домочадцам просто плевать на его судьбу? Или они даже рады, что Шведов исчез? Если читали его рассказы – да, это было вполне объяснимо!
Но все-таки Веня почти не сомневался в полной изоляции, в полном одиночестве Сорогина.
Ладно, он одинок. А Холмский исчез. И снова тупик, так получается? Данила-мастер мог сбежать в родимый Богородск, но, видимо, не сбежал, если по-прежнему значится в розыске. Отсиживайся он дома, его уже сцапали бы...
Впечатления дня накручивались на стержень сознания, как проволока на катушку. Климушка – бесценный помощник: сколько информации благодаря ему поимел сегодня Белинский! Надо надеяться, сын Климушкина уже выздоровел, водка с укcусом – более чем действенное средство... От слова «укcус» мысль естественно перетекла к Ларисе Вятской. Как она там? Надо будет позвонить в 33-ю больницу. А еще – не позвонить ли ее отцу, не узнать ли, как он себя чувствует?
Но это потом. Все-таки надо попытаться уснуть. Ведь невозможно до чего-то додуматься, не имея совершенно никаких данных! Спи, спи, Венечка! Понятно, что тебе до смерти охота сорваться и ринуться на эту самую улицу Маршрутную. Но это полная чепуха, не твое это дело – расследование преступлений. Не твое! Для такого дела особый талант нужен, а тебя только любопытство влечет. Твое дело – конкретное, любимое – людей лечить. Диагност из тебя получился бы замечательный, пойди ты по этой стезе, да и врач-спасатель – тоже хоть куда.
Правда, бывают случаи, когда ты своим наметанным взглядом сразу ставишь диагноз и понимаешь: этого человека не спасти. Срок его жизни отмерен. Вот если вернуться к Вятскому... О таких в старину говорили: «Не жилец!» И не столько болячка сердечная его гнетет, сколько глухая тоска. Дочь, видимо, он любит до безумия, эта любовь его и подкосила. Что ж такое приключилось с Ларисой Вятской, что могло довести ее отца до полубезжизненного состояния?
Так... все по новой, да, Веня? Опять за свое? Не Сорогин, так Вятские?
Он вертелся с боку на бок, словно марионетка, которую кто-то дергает за нитки. Нитками были мысли.
Вряд ли несчастья Ларисы связаны с делами сердечными. Что-то тут другое... причем это известно соседям. Те два жестоких красавчика-близнеца, к примеру, отлично знают, что приключилось с Эллочкой, как они ее называют. Что это они болтали?
«Про то, что она Лариса, все давно уже забыли! С самого лета ее только Эллочкой зовут».
А когда Веня удивился, дескать, почему, один из близнецов ляпнул: «А вы разве не читали в газете?..»
Что ж такое должно быть в газете про Ларису-Эллочку? И с чем связано для Вениамина это имя – Эллочка – довольно-таки миленькое имя, между прочим, – что при воспоминании о нем тошнота подкатывает к горлу?
Газета, газета... Газет много. Центральные, областные, городские. Государственные и частные. Приличные и скандальные. Однозначно – надо искать в скандальной городской.
«Ага, все-таки ты будешь искать?» – ехидно спросил кто-то – может, привычно покинутый Морфей? Веня угрюмо кивнул. Морфей окончательно разозлился и подал в отставку, а Белинский пошел к письменному столу. Где-то тут в ящике должен валяться читательский билет областной библиотеки. Посмотреть, со скольки работает зал периодики. Тот, который притулился в старом храме на Ильинке. Так, вот билет... На обороте отпечатано расписание, телефоны. Ого! Да ведь в субботу выходной день. Сегодня суббота. Вот же гадство...
Ну не судьба так не судьба. Оставь, Веня, свои детективные бредни, займись простым, конкретным, нужным делом. Только таким делом можно отвлечься от навязчивых мыслей. Домашними заботами, например. Таких забот у него не больно много – благодаря прежде всего Алевтине Васильевне, которая коня на скаку остановит между делом, в горящую избу запросто войдет, если это нужно, а уж там гвоздь вбить, прокладку в протекающем кране сменить, ковры вынести во двор и выбить, люстру перевесить – это ей вообще раз плюнуть. Существовало только одно на свете дело, с которым не могла справиться мадам теща: покрасить что-нибудь железное. То есть деревянные поверхности – сколько угодно, а на краску для металла у Алевтины Васильевны была аллергия. Между тем покраски настоятельно требовала именно металлическая поверхность: протекла водная часть в газовой колонке, деталь сменили, но покрасить заржавевшую от протечки трубу руки у Вени не доходили. А когда доходили, Алевтина Васильевна оказывалась дома и работать было нельзя. Но вот сейчас как раз так сошлось, что тещи нет – уехала помогать подруге на даче собирать смородину, – а у Вени сна ни в одном глазу.
Полезное с приятным, так сказать.
Он достал загодя купленную маленькую баночку с эмалью, кисточку, расстелил под трубой несколько старых газет и взялся за работу.
Впрочем, если Веня надеялся, что разгадка осенит его в приливе трудового энтуазизма, то глубоко ошибался. Он выкрасил проржавевшую трубу, потом, найдя диссонанс отвратительным, покрасил и вторую, а прежние вопросы так и реяли вокруг, словно мухи, привлеченные запахом краски... если бывают такие противоестественные мухи, конечно. Но всякое дело имеет свое завершение. Когда красить оказалось больше нечего, Веня закрыл баночку, поставил кисть в растворитель, унес обе банки в шкафчик на балкон, чтобы ничто не оскорбляло обоняния любимой тещи, и начал сворачивать газеты, которые лежали на полу ванной комнаты.
Газеты... Елки-палки, да ведь он совсем забыл, сколько газет у них дома! Алевтина Васильевна обожает прессу, преимущественно желтую. К книгам равнодушна, а без чтения газет день для нее не в день: уверяет, что жизнь интереснее любых детективов и дамских романов. Это уж точно! Теща ничего не выбрасывает, любит перечитывать любимые статеечки снова и снова. Что, если нарушить право человека на неприкосновенность его жилища и произвести негласный досмотр имущества? Эк ты, Венечка, поднаторел в терминологии! Будь проще, сознайся хотя бы сам себе, что ты хочешь зайти в комнату тещеньки и перешерстить стопки газет, которые она держит на стеллажах!
Нет, ты не просто хочешь туда зайти. Ты уже зашел. Ты уже стоишь перед стеллажами и смотришь на стопки «Жизни» и «Частной жизни», «Экспресс-ведомостей» и «Женских дел», «Перекрестка» и «Губернских ведомостей», «Версий» и «Секретных материалов». Правда, что ни в какой библиотеке такой подборки не найдешь. Надо бы желтей, да некуда! Осталось найти искомое. Все «Жизни», «Экспресс» и «Женские дела» вместе с «Секретными материалами» и «Версиями» – это центральная пресса. Искать следует в «Перекрестке» или в «Губернских ведомостях». За что взяться в первую очередь? Ага, вот июльские номера «Ведомостей». С них и начнем!
Он принялся перелистывать страницы, скользя глазами по заголовкам и пробегая некоторые статьи, отложил один номер, потом другой... И замер, наткнувшись взглядом на заголовок, крупными буквами набранный поперек первой полосы «Губернских ведомостей»:
«ЛЮДОЕДКА ЭЛЛОЧКА ЖИВЕТ В НИЖНЕМ?»
Рядом было две фотографии: первая изображала черное тело, причем по качеству фотографии невозможно было понять, грязное оно, обугленное или просто принадлежит чернокожему человеку. И тут же был снимок девичьего лица, перечеркнутого маскировочной полоской. И текст:
Дичайшее преступление совершено неподалеку от Сортировки. Группаподростков совершила акт каннибализма! Все четверо людоедов – из благополучных, обеспеченных семей. Самое ужасное, что в качествеэкзотического блюда была избрана немолодая бомжиха, которую подросткисперва напоили до безобразия, а потом задушили. Вот уж воистину: захотелосьбарыне вонючей говядинки! Подробности читайте на 6-й странице
Не веря глазам своим, Веня смотрел на черную точку возле правого угла рта девушки: на родинку, похожую на нарочно приклеенную «мушку»... Да ведь это Ларисина «мушка»!
Открыл нужную страницу, начал читать – и безотчетно принялся приглаживать волосы, как если бы они вставали дыбом. А было от чего!
ЛЮДОЕДКА ЭЛЛОЧКА ЖИВЕТ В НИЖНЕМ?
Кошмарную находку совершил Сергей Ковалев, житель поселка Сортировочный,вышедший прогуляться с собакой рано утром в понедельник. Его ризеншнауцерзабежал в кусты и выскочил оттуда, поджав хвост. Хозяин решил поглядеть,отчего так напугался отважный пес... за это любопытство он клянетсебя до сих пор! В кустах он увидел кострище, возле которого лежалтруп. Нетрудно представить реакцию Ковалева, когда он понял, что мертвоетело послужило, так сказать, исходным материалом для приготовлениялакомого блюда!
– Меня немедленно вывернуло наизнанку, – откровенносообщил потрясенный Сергей нашему корреспонденту. – Никакотблеваться не мог. Столько всякой жратвы продается в магазинах, вонмини-супермаркет недавно открыли на станции, а они... это же простоникакого воображения не хватит, чтобы представить такое! Я не могповерить в то, что видел! Очень хотелось бы ошибиться.
Однако прибывшая милиция подтвердила самые страшные предположенияКовалева. Налицо был акт каннибализма. Сначала стражи порядка в ужасеразводили руками (никто и никогда не сталкивался в своей практикени с чем подобным!), потом решили прочесать местность вокруг страшногокостра. Их усилия были вознаграждены: метрах в пятидесяти они обнаружилимолодую девушку с признаками глубочайшего алкогольного отравления.Она была без сознания. Девушку доставили в больницу, привели в чувствои допросили. Согласно сведениям, полученным от нашего источника влинейном отделении милиции станции Сортировка, этой девушке пятнадцатьлет, она из интеллигентной семьи среднего достатка. Таковыми же былии ее «сотрапезники». Всех их «людоедка Эллочка», настоящееимя которой мы, по понятным причинам, раскрывать не будем, назвала.Ребята – учащиеся одной из школ, расположенных в Верхней частигорода. Все они – фанаты писателей Пиленина и Сорогина. Подвпечатлением книг этого последнего, в частности, рассказа «Ада»,и был совершен акт каннибализма. Излишне уточнять, что все «сотрапезники» находились под сильнейшим алкогольным и наркотическим «кайфом».
Согласно сведениям, полученным из того же источника, лица, названные «Эллочкой», были немедленно задержаны и допрошены в присутствииадвокатов и родителей. Удалось выяснить, что жертвой юных каннибаловстала опустившаяся женщина без определенных занятий, из числа тех,которые в просторечии называются «бомжихами». Ребята сначаланапоили ее до потери сознания, а потом задушили. Вслед за этим и произошлото, о чем отказывается писать рука и что не в силах воспринять разум.Следствию еще предстоит выяснить, кто конкретно был убийцей несчастнойбомжихи, но вот какой вопрос возникает у всех, кто узнает об этойчудовищной истории. Когда начинающие каннибалы займут место на скамьеподсудимых, не должен ли будет сесть на эту скамью рядом с ними авторрассказа «Ада», который сейчас, как известно, находится напике своей популярности и принадлежит к числу наиболее издаваемыхв нашей стране и переводимых за рубежом писателей?! Ведь фактическиименно он явился вдохновителем и организатором этого преступления,изумляющего бесчеловечностью даже нас, знавших о Гитлере и доктореМенгеле, даже нас, современников Чикатило...
Валерия Лебедева. 1 августа 2002 года. Мулен-он-Тоннеруа
– Мулен-он-Тон... Тонне... «Он» что? – спросила Лера, глядя на дорожный указатель, около которого они притормозили. Надпись на указателе гласила: «Moulins en Tonnerois».
– Он-Тоннеруа, – уточнила Николь.
– Тоннеруа – это название реки? – огляделась Лера. – А где она сама?
– Может, разглядишь, если поищешь хорошенько, – засмеялась Николь. – Есть река, есть, не волнуйся. Чуть в стороне. А вот мсье Жерара почему-то еще нет. И это более чем странно. Опаздывать – на него совершенно не похоже. Он пунктуален просто удручающе.
– Да? – опасливо покосилась на нее Лера, и Николь невольно засмеялась:
– Не волнуйся! Он пунктуален, конечно, однако при этом очень снисходительно относится к опаздывающим красоткам. И все же где он? Надеюсь, ничего не случилось?
– Ну мало ли? – пожала плечами Лера. – Дела задержали, с машиной что-нибудь приключилось... Может, стоит позвонить ему?
– И правда. Только сначала к дому подъедем. А вдруг Жерар что-то перепутал и ждет нас не у въезда в деревню, а около дома?
Деревню Мулен-он-Тоннеруа можно было проехать вдоль и поперек за пять минут – причем пять раз туда и пять обратно. Даже по масштабам Франции, которая, как известно, занимает отнюдь не одну шестую часть земли, а значительно меньшую, – так вот, даже по масштабам Франции Мулен – не деревня, а всего лишь деревушка. В ней живет сотня человек народу, домов – ну, штук двадцать. Это каменные двух– и трехэтажные «домишки», стоящие в садах или виноградниках, окруженных мощеными улицами.
Лера уже устала охать на каждом шагу. По пути в Мулен они проехали через немалое количество подобных «деревушек», ухоженных почище любого столичного города. Пересекли они и Нуайр, где проводил лето потенциальный жених Леры – Жерар Филиппофф.
Этот городок с его типичными для бургундской архитектуры оштукатуренными каменными домами, как бы перечеркнутыми наискосок коричневыми балками, с бесчисленными цветочными кашпо, которые свешивались чуть ли не со всех балконов и фонарей, привел Леру в состояние какой-то моральной невесомости. Жизнь здесь была невероятно надежной, она чудилась бесконечной, бесконечно устроенной и бесконечно комфортной, и Лера впервые ощутила, что эта афера с французским женихом вполне может удаться. Еще вчера и даже сегодня в Париже ей так не казалось. Конечно, Париж – роскошный, великолепный, ошеломляюще прекрасный город, им невозможно не восхищаться, однако Лере трудно было представить себя не просто бродящей по его загадочным улочкам, но именно живущей там, живущей в одном из этих изысканных зданий. Других – не изысканных, не величественных – она там просто не видела. Это же сплошь музеи, а не дома для жилья! А ведь большинство времени мсье Филиппофф проводит именно в Париже...
«Я не смогу! – смятенно думала Лера. – Я слишком русская, слишком провинциальная для этого роскошного, чужого города!»
Так она рассуждала в Париже. Однако в Нуайре ей стало гораздо легче. Провинциалка? Да ведь и здесь провинция – дальше некуда. Слишком русская?.. Ну что ж, бывают в жизни ситуации, когда стоит пожертвовать ничем не подкрепленным, полунищенским патриотизмом ради благополучной жизни в богатой стране, с богатым и щедрым человеком. И так ли уж будет велика эта жертва, если мсье Филиппофф и Валерия Лебедева понравятся друг другу?
Однако где же он, этот баснословный мсье Филиппофф?
– Это потрясающе, – проворчала Николь, выруливая на маленькую площадь. – Ты только посмотри! Его нет как нет!
Лера осмотрелась – не без удовольствия, надо сказать. В центре площади стояла высокая, в рост человека, каменная тумба, на которой был водружен небольшой кованый крест. Лера не раз видела сегодня такие крохотные часовенки – шапель, поставленные не всем, как говорится миром, а какой-то одной семьей. Вот эта, именно эта шапель, предупредила Николь, была сооружена семьей Брюн еще в четырнадцатом веке. С ума сойти: семьсот лет назад! Тогда здесь, наверное, и в самом деле были речные мельницы на Тонне, эти самые Мулен-он-Тоннеруа, давшие название деревне. Тогда же, в четырнадцатом веке, было воздвигнуто и странное сооружение, ограждавшее площадь с восточной стороны: обиталище Брюнов, которые в то время еще не разбогатели и не обзавелись замками. Пережив затем вспышку удачи и обогащения, но утратив во время революции восемнадцатого века замки и вновь обеднев, они смиренно вернулись к родовому гнезду, перестроили его, приспособили для нормальной жизни...
Ныне родовое гнездо Брюнов представляло собой мощный двухэтажный дом – простой, ничем не отличающийся от стоящих вокруг, разве что цветом. Все дома в Мулен радовали глаз серым камнем, отшлифованным временем, а дом Николь был голубой. Вернее, облезло-голубой – кое-где краска оставалась, кое-где стерлась.
– Ну и как тебе? – с усмешкой глянула на Леру подруга. – Хорошую краску делали в 1922 году, правда? Чуть не сто лет держится!
– Его покрасили в 22-м году?
– Ну да. Как раз окончилась Первая мировая война, и французские солдаты возвращались по домам. Ги Брюн был единственным представителем Мулен, который оказался на фронте. Его возвращения ждала вся деревня. И когда прошел слух, что доблестный воин уже близко, земляки от восторга решили покрасить его дом в любимый цвет всех французов. Сначала намеревались разрисовать его вообще в три цвета, как на национальном флаге, но потом выбрали один колер.
– Надо полагать, воин был в восторге? – хихикнула Лера.
– В летописях рода Брюн его первая реакция не зафиксирована, – хихикнула и Николь. – Однако у нас в семье поговаривают, что он прожил всего лишь семьдесят лет (а все Брюны, чтоб ты знала, долгожители, меньше чем до девяноста не живут!) именно из-за потрясения, вызванного ежедневным созерцанием покрашенного и изуродованного дома.
Лера смеялась, с радостью поглядывая на подругу. Как же здорово, что Николь стряхнула наконец-то свое уныние, ставшее, казалось, привычным! Уж сколько раз Лера ей твердила, что это и для будущего ребенка вредно, и вообще – грешно столь глубоко предаваться унынию, но Николь никак не могла сбросить этот печальный флер. А тут вдруг вон как оживилась! Дома, как говорится, и стены помогают.
– Ну, и в самом деле пора позвонить Жерару, – отсмеявшись, сказала Николь и открыла сумочку. Заглянула туда, высоко вскинула брови, открыла бардачок. Нахмурилась. Неловко, оберегая живот, выбралась из машины и направилась к багажнику.
Лера тоже вышла. И в ту же минуту невдалеке громко начали бить часы. Она даже вздрогнула! Оглянулась и увидела за деревьями стену церкви с часами. Это они отбивали пять вечера.
Лера невольно покачала головой. За минувшие полтора дня хождений по Парижу она четырежды заходила в разные католические храмы (культовый Норт-Дам-де-Пари, церковь Святой Мадлен, Тринити, то есть Троицы, и истово любимый ею за тревожную красоту Сакре-Кёр), и всякий раз там начинали либо бить колокола, либо играть орган. А здесь вот часы ударили. Нет, католические храмы определенно благосклонны к русской девице, которая надеется найти свое счастье на этой земле! Они как бы даже благословляют ее. А вот интересно, этот мсье Филиппофф, наполовину русский, уже окончательно окатоличился? Захочет он венчаться по православному обряду или по католическому? Или вообще не пойдет в церковь, дело ограничится регистрацией брака?
Слушайте, девушка, а вам не кажется, что вы слишком уж ретиво взялись за шкуру неубитого медведя? Вышеназванный жених еще не сделал вам официального предложения. Вы еще в глаза друг друга не видели. Только на фото и на видеокассетах. А ведь может статься, что, повстречавшись, вы кинетесь друг от друга наутек!
– Замечательно, – раздался в это время сердитый голос Николь. – Просто потрясающе!
Она захлопнула багажник и пожала плечами.
– Что случилось?
– Да я телефон либо потеряла, либо дома забыла. Скорей всего, дома, потому что он лежал в кармане жакета, а жакет я в сумке не нахожу. То есть я и его забыла! Вот же прогрессирующий склероз! Теперь понятно, почему Жерар не предупредил, что опаздывает. Наверняка названивал, а телефон-то остался в Париже! Ну что я за дура, почему не догадалась подъехать в Нуайре к его офису!
– Ну давай мы ему из дому перезвоним. Ах да, здесь же нет телефона... Тогда от соседей? Или это неловко?
– Да почему?.. – Николь рассеянно огляделась. – Только от кого? Ни Женевьев, ни Марка с Гретой, ни Жаклин и Виктора дома нет.
– Почему ты думаешь?
– Машин не видно. Здесь все всегда оставляют машины около домов, как в Париже. Одна я в гараж ставлю.
– А почему? Боишься, угонят твою малявку?
– В том-то и дело, что боюсь, что не угонят! – хихикнула Николь. – Ты правильно сказала насчет малявки. Вот увидишь, какие тут у всех авто. Последние модели «Мерседесов», «Фордов», «Вольво» и всякого такого. Ну, я и убираю свою крохотульку с глаз долой, чтоб не позориться. Что и сделаю как можно скорей, а ты пока открывай ставни. Только давай сначала наши сумки достанем.
Лера не позволила Николь напрягаться: сама вытащила все три битком набитые сумки с вещами и продуктами (по пути они основательно затарились в супермаркете для автомобилистов в Оссере, потому что в Мулен не было магазинов из-за малочисленности населения, за продуктами ездили в Нуайр, где был супермаркет, но в Оссере все куда дешевле), втащила их на высокое каменное крыльцо родового гнезда Брюнов и принялась открывать ставни на двери, потому что она оказалась наполовину застекленной и нуждалась в защите.
Ставни были белые, тяжелые. Их следовало развести в стороны и укрепить особыми задвижками, сделанными в форме голов в монашеских капюшонах. Даже и без этой реалии Лере казалось, что она совершает некое священнодействие. Все здесь было другое, другое, совершенно непохожее на ее прежнее существование в Нижнем Новгороде, в России!
– А на окнах как открыть? – спросила она, оглянувшись на Николь, которая уже завела машину в гараж, очевидно, переделанный из бывшей конюшни, такой он был огромный и просторный – под стать дому.
– Ставни на окнах? Изнутри, конечно. Как же иначе?
Лера пожала плечами. Она не знала – как. Она прожила всю жизнь в панельном доме, в деревне родни у них не было, из всей феодальной собственности – фанерная дачка и четыре сотки земли, так что где ей было ознакомиться с конструкцией ставен? К тому же это были французские ставни! Небось тоже четырнадцатого века!
Вошли в дом, и Леру сразу начало трясти, так холодно оказалось внутри. Но стоило ей поглядеть на огромный камин в столовой, на большущий дубовый стол, на дубовые поставцы с оловянными кружками и тарелками... Много чего навидалась она в парижской квартире Николь, но такого количества антиквариата не было даже там.
– Как тебе наш Блошиный рынок? Знаменитый рынок в Париже, где продаются старые вещи? – усмехнулась Николь, глядя на ошеломленное лицо подруги.
– Слушай... это просто с ума сойти! А вы не боитесь вот так это оставлять без присмотра? Ведь большую часть времени здесь никто не живет.
– По-настоящему ничего ценного здесь уже не осталось, – объяснила Николь, стаскивая чехлы с мебели. – Нас три раза грабили, а кроме того, тетушка Мари, накануне смерти выжив из ума, продала почти все из дому каким-то цыганам за бесценок, франков за триста или что-то в этом роде.
– Да ты что?!
– Ну да. Поэтому здесь, внизу, еще ничего, более или менее представительно, а наверху довольно убого.
На втором этаже, в двух больших спальнях, оказалось и впрямь пустовато. Огромные дубовые кровати да такие же платяные шкафы, которые язык не поворачивался назвать иначе как гардеробы. Две-три гравюры с сюжетами из Библии: чрезмерно тепло одетая Ревекка у колодца под пальмой, рядом топчется приунывший от долгого воздержания Иаков, потом что-то связанное с приключениями благочестивого Иосифа, и еще портрет красивой дамы в кринолине, с двумя маленькими девочками.
– Это твои предки? – расширила глаза Лера.
– Да нет, просто красивая картина. Но не зря эта комната называется у нас в семье «спальня дочерей». Наверное, в начале века здесь вполне могли спать девочки, которые одевались так же, как эти, изображенные на гравюре...
Да запросто они могли здесь спать! Может, их призраки сейчас потихоньку таращатся из углов на двух других «девочек», которые нынче ночью возлягут на их кровати?
Лера огляделась, чувствуя себя так, словно им с Николь предстоит ночевать в каком-то музее. Укрываться перинами, а не одеялами, под головы подкладывать валики, а не подушки... За стеной ванная комната, окно которой выходит в огромный заросший сад – не сад, а царство Спящей красавицы! В ванной, правда, все современно, ковшиком из тазика поливаться не надо, достаточно зажечь газовую колонку и краник повернуть, тут же унитаз-компакт и нормальная раковина, но на полу лежат домотканые коврики, а вышитые вручную полотенца висят не на крючках, а раскинуты на специальных таких бронзовых ширмочках с шишечками...
Тут Лера заметила, что Николь исподтишка улыбается, поглядывая на нее, – и смущенно отвернулась. Ну да, конечно, она кажется этой хорошенькой, изысканной француженке сущей дикаркой. Вот, думает небось, раскатала губу! Уже, конечно, представила, как сама будет жить в таком же доме – только еще шикарней, потому что этот Жерар безумно богатый мэн, – пользоваться таким же антиквариатом, потому что французские предки этого полурусского мсье умудрились ничего не потерять во время революции, а потом благодаря удачным семейным союзам еще и приумножили былые богатства. Однако ты сначала понравься придире-жениху!
Но тут же Лера вспомнила, как в позапрошлом году к одной ее подруге приезжали в Нижний знакомые англичане. Подруга решила продемонстрировать им рашен экзотик и свозить на свою дачу в Семенов (два часа езды от Нижнего). Ехали они, ехали, вдоль дороги стояли леса, расстилались поля, англичане сидели, разинув рты, и время от времени спрашивали с некоторым ужасом: «Это все еще Россия?!»
Настроение мгновенно улучшилось, чувство национального самосознания воспрянуло. Ну и не понравится! Ну и в пень!
– Мон Дье! – воскликнула вдруг Николь, стоявшая у окна. – А вот и Жерар!
У Леры похолодели ладони.
Снизу послышался звук мотора, потом двигатель заглох, хлопнула дверь автомобиля, и веселый, звонкий мужской голос воскликнул:
– Мадемуазель Брюн! Николь! Я знаю, мне нет прощения! Но мои обстоятельства вполне можно назвать форс-мажорными. Более того, я приехал буквально на одну минуту. Только чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и сообщить, что вынужден сейчас же уехать снова. Слишком важное, можно сказать, жизненно важное дело!
– Как уехать? – растерялась Николь. – Но мы ведь договорились... Мы с Валери...
– Валери... она уже здесь?
Мужской голос за окном дрогнул, и Лера почувствовала, что и сама дрожит.
– Конечно, где же ей еще быть?! Входите, Жерар. Сейчас я вас познакомлю.
– Авек плезир! – раздался голос за окном, потом какой-то шум, потом Николь засмеялась – полуиспуганно-полувозмущенно, вскрикнула:
– Да нет, через дверь, вы что, с ума сошли?
А еще через минуту в окне показалась фигура мужчины. Он легко подтянулся, слегка перевесился через подоконник и повис: ноги еще на улице, торс уже в комнате. Мельком улыбнулся Николь – и во все глаза уставился на Леру.
Выглядит лет на тридцать пять, хотя, насколько знала Лера, ему на десять лет больше. Темно-каштановые чуть вьющиеся волосы, загорелое лицо, яркие, зеленые, смеющиеся глаза. В лице, такое ощущение, нет ничего мягкославянского – все остро, четко вычерчено, резко. Поджарая, но отнюдь не тощая, а сильная, широкоплечая фигура.
Мужчина все так же висел, придерживаясь за подоконник.
– Ну что же вы, Жерар! – снисходительно усмехнулась Николь. – Входите, то есть влезайте. Валери, позволь представить тебе...
Она умолкла, видя, что серые и зеленые глаза уже вовсю знакомятся и без ее помощи. Прикусила губу, неожиданно встревожившись. А вдруг они не понравятся друг другу?! Вдруг Лера сейчас отвернется, закроет лицо руками, скрывая свое огорчение, а Жерар просто разожмет руки, шумно спрыгнет на улицу – и умчится прочь?
Да нет, вроде бы пока не видно разочарования в этих неотрывных взглядах...
Николь тихонько вздохнула, чувствуя себя в эту минуту не двадцатипяти-, а как минимум шестидесятипятилетней свахой. Все испытавшей, все пережившей, все позабывшей. Нет, конечно, она не забыла, как сама впервые встретилась с человеком, которого продолжала безумно любить, несмотря ни на что. Они точно так же вцепились друг в друга взглядами. Эти-то ведут себя вполне благопристойно, а они с Мирославом сразу начали раздевать друг друга глазами. В его взгляде было откровенное, жгучее желание, но Николь почему-то не смутилась, а мгновенно вспыхнула ответным огнем. И этот огонь все еще горит в ней, несмотря на то, что Мирослав давно уже...
Она вздрогнула, потому что Жерар вдруг разжал руки и с грохотом обрушился вниз, а Лера отвернулась, закрыв лицо.
Забыв о вечно мешающем животе, Николь испуганно навалилась на подоконник:
– Мсье Филиппофф!
Жених уже наполовину забрался в свой новехонький «Ауди». Благодаря Мирославу Николь была довольно хорошо знакома с великой русской литературой, а потому ассоциация с Подколесиным, выскочившим в окошко накануне женитьбы, пронзила ее, как стрела.
Какой кошмар! Какой афронт! Бедная Валери!
– Жерар, куда вы?! – беспомощно воззвала Николь. – Может быть, все-таки попробуем получше познако...
Филиппофф приостановился, оглянулся:
– Николь, простите, но я обязан вернуться к делам. Если я войду, то уже не смогу уехать. А надо, надо, надо!!! Но завтра утром, если позволите, я снова буду здесь, и мы продолжим знакомство. Кроме того, из-за срочного приезда моего поверенного я забыл дома две вещи, без которых считаю невозможным быть представленным Валери. Поэтому – до завтра, до завтра!
Мотор взревел, «Ауди» заложил крутой вираж по площади вокруг фамильной брюновской шапель.
– Какие вещи?! – без всякой надежды докричаться до странного клиента, возопила Николь.
Как ни странно, Жерар ее все-таки услышал.
– Я забыл про цветы и кольцо! – выкрикнул он, высунувшись в окошко, и его «Ауди» вылетел из Мулен-он-Тоннеруа, как пуля из револьверного ствола.
Вениамин Белинский. 3 августа 2002 года. Нижний Новгород
Газета «Губернские ведомости» принадлежала к числу самых желтых, самых экстремальных среди областных изданий, стиль ее материалов отличался разухабистостью, если не сказать – разнузданностью, и в другое время Вениамин был бы приятно удивлен взволнованной сдержанностью этой статьи. Однако сейчас ему было не до профессиональных журналистских тонкостей. Он сложил газеты на стеллажах так, как они лежали раньше, но сначала вырезал анонс и саму статью, не забыв и о портрете «Эллочки», напечатанном на первой странице. После этого вернулся в спальню и опустился на кровать, чувствуя такую усталость, как будто не две трубы покрасил, а как минимум принял на свои плечи все грехи человеческие.
Неужели вот так? Неужели?..
Нет, не может быть, у него нет ничего, кроме чрезмерно смелых предположений! У него нет никаких доказательств для догадки, которая так и пронзила его, когда он читал об этом кошмаре, свершившемся близ Сортировки, и вспоминал, какое отвращение звучало в голосах близнецов-братьев, говоривших: «Эллочка обкушалась! У Эллочки животик разболелся! Выходит, две недели окрестный бомжатник может спать спокойно!»
Вот, значит, почему они называли Ларису Вятскую «Эллочкой»... С легкой руки «Губернских ведомостей». Эллочка... Людоедка-Эллочка. Это из «Двенадцати стульев», точно. Но там была не настоящая людоедка. А тут... Вот почему это имя возбуждало такие тошнотворные ассоциации! «Приключения людоеда Кости». «Приключения людоеда Васи». Наверное, поганый Сорогин с удовольствием написал бы книжку «Приключения людоедки Эллочки»!
Да, теперь понятно, почему девушка пыталась наложить на себя руки. Ведь на фотографии, несмотря ни на что, она вполне узнаваема! Да и в любом случае – довольно трудно сохранить такое кошмарное преступление в тайне, тем паче – групповое. Конечно, соседи все проведали. Как же ее доставали! Как мучили!
Наверное, узнай Вениамин такое о человеке незнакомом, немедленно проникся бы к нему отвращением. Но Эллоч... то есть Лариса, конечно, Лариса – она была его пациенткой. И естественное отвращение мешалось в его душе с острой жалостью. Он просто ничего не мог поделать с собой – жалел девушку, и все тут. Ее попытка самоубийства была попыткой искупления греха... Может быть, греха даже несовершенного. Вон с каким отчаянием она выкрикнула в полубеспамятстве: «Я не ела! Я ничего не ела!»
Да, теперь понятно, что стало причиной скоропостижной смерти ее бабушки, на похороны которой уехала мать. Понятно, отчего скручивает аритмия ее отца. Все понятно. Понятно...
Вот именно – все.
Веня вложил вырезанные статьи в прозрачную папку, потом сменил домашние джинсы на легкие светлые «вельветы», надел темно-синюю майку, каскетку, солнечные очки и вышел из дому. Огляделся – Гошки с Мишкой во дворе не видно, где-то носятся. После чтения таких статеечек у всякого нормального родителя возникает одно желание: приковать чадо цепями к батарее в квартире, не спускать с него глаз. Чтоб, не дай бог, не съел кого-нибудь. И чтоб его самого не съели.
Белинский жил на улице Тимирязева, неподалеку от телецентра. Оттуда в Печеры прямиком шла маршрутка, однако ждать ее пришлось долго, а на перекладных Вене ехать не хотелось. Он стоял, прикидывал, как поведет разговор, с чего начнет его, но нипочем не мог выстроить линию поведения, не мог найти нужных слов.
Лезли в голову мысли о том, что завтра они с Инной должны ехать на дачу к ее двоюродному брату Василию, которому стукнуло сорок четыре года, а там непременно будет фирменный шашлык, который грозился приготовить для Василия сам великий Валера, хозяин модного ресторана «Барбарис». В том, что шашлык будет отменным, можно не сомневаться. Веня сомневался лишь в одном: сможет ли он пропихнуть в рот хоть кусочек, не задумываясь о том, чье это мясо... Да, похоже, он надолго траванулся всей этой историей, пусть всего лишь морально!
Уже подходя к знакомому подъезду, куда лишь вчера приезжал по вызову, Вениамин вдруг подумал, что никого не застанет дома. Все-таки Вятский где-то трудится, а сейчас самое рабочее время. Или он может оказаться в 33-й больнице, откуда все еще не выписали и долго еще не выпишут Ларису.
Белинский несколько раз нажал на звонок и, пока ждал, ощущал, как крепнет в нем малодушное желание смыться отсюда. Оно конечно – намерения им владеют самые благородные: доказать невиновность одного человека, – а ну как он категорически ошибся с самого начала в другом?! И сейчас придется ляпнуть в лицо измученному, больному...
Он не успел додумать: дверь открылась.
– Вы?! – Вятский с изумлением уставился на Вениамина. – Проведать пришли? Глазам не верю.
– А что, подумаешь, – лихо отозвался Веня, с трудом останавливаясь, чтобы не дать стрекача вниз по лестнице. – Я тут... это... к знакомому ходил. Ну и, думаю, забегу, посмотрю, как вы.
– Чудо, что вы меня застали, – пробормотал Вятский, делая неохотный приглашающий жест. – Я вообще-то был у Лары в больнице, меня, правда, в палату не пускают, но я так, в коридорчике. Думаю, вдруг она позовет, захочет кого-то увидеть. Но нет...
– Она в сознании?
– Так, в полузабытьи. Лежит, бормочет что-то...
Вениамин мог бы точно сказать, что именно бормочет маленькая полуживая грешница. То же, что шепнула тогда, лишь открыв глаза. Свое последнее оправдание.
– Давайте-ка я вам пульс посчитаю, – проговорил он неловко. – Пульс... ну и ну. Давление у вас пониженное?
– Да, гипотония по жизни.
– Это вас и спасает. Будь вы гипертоником да с такой аритмией... – Он махнул рукой.
– Что, давно загнулся бы? – с подначкой спросил Вятский. – Мне это уже говорили. И знали бы вы, как я иногда жалею, что у меня пониженное давление!
Он пытался усмехнуться, и Белинский отвел глаза, вдруг остро ощутив, что никогда не сможет начать тот разговор, ради которого, собственно, и пришел сюда.
– Что вы пьете? – он оглянулся с преувеличенной суетливостью. – О, «Кинилинтин». Хорошая штука. Вообще все препараты на основе хинина – ваши. Я вам даже советую не лимонад или там cпрайт пить, а «Швепс», ну, тоник такой. Там много хинина, он горький, но к этой горечи легко привыкнуть.
– Легко привыкнуть, – повторил Вятский, напряженно вглядываясь в Венино лицо, которое тому и самому-то чудилось резиновым от растянувшей его натужно-вежливой полуулыбки, а что виделось в нем Вятскому – это оставалось неведомо.
Недолго, впрочем, оставалось, потому что Олег Евгеньевич вдруг странно передернулся всем телом и, страдальчески щурясь, спросил:
– Вы ведь не просто так пришли, да? Не из-за моего пульса и моей аритмии? Вы узнали про... про Ларису?
Веня от растерянности поперхнулся, но Вятскому не требовался ответ.
– Я за это время научился людей насквозь видеть, – пояснил он, криво усмехнувшись. – С первого взгляда определяю – знает, не знает. Вы, когда по вызову к нам приехали, – не знали. А сейчас только вошли – я сразу просек: узнали! Ведь правда? Правда?
Вениамин кивнул, чувствуя себя бесконечно виноватым за этот дурацкий приход. В глазах Вятского он сейчас не более чем праздный любопытный, один из тех, кто провожает его дочь гнусным шепотком, один из тех, кто и довел ее, по сути, до попытки покончить с собой!
– Ну и зачем пришли? – с яростью спросил Вятский. – Если честно? Полюбопытствовать, как выглядит людоедка? – И тотчас подавился этим словом, сник. – Она клянется, что не делала этого. И я ей верю. Конечно, если бы тогда судмедэкспертизу провели, исследовали содержимое желудка, ей, наверное, легче было бы, но они там, в милиции, додумались насчет этого только через сутки или даже двое. Лохи!
Веня вздрогнул. Сейчас чувства его были так напряжены, что он видел и слышал то, на что прежде и не обратил бы внимания. Лишь поэтому и уловил не только горечь, не только обиду, с которым и было сказано это «Лохи!», но и тончайший оттенок пренебрежения – и даже превосходства.
Превосходства!
– Вы, кажется, не очень высокого мнения о милиции? – спросил он осторожно.
– А вы? – недобро усмехнулся Вятский. – Вы о ней высокого мнения?
И опять это превосходство – на сей раз откровенное, на сей раз относящееся не только к милиции, но и к Вене. К Вениамину Григорьевичу Белинскому, доктору медицины. К тому человеку, который, между прочим, господин Вятский, дочку вашу от смерти спас!
И тут доктору медицины В. Г. Белинскому попала мощнейшая вожжа под хвост.
– Вы правы, – бросил он небрежно. – Я весьма низкого мнения о нашей доблестной милиции. Например, потому, что я сейчас имею возможность свободно прийти к вам. Вообще говоря, разрешение на встречу с вами мне следовало бы выпрашивать у начальства КПЗ, или СИЗО, или как там называются те местечки, где преступников держат в ходе следствия, до суда?
Валерия Лебедева. 30 июля – 1 августа 2002 года. Париж – Мулен-он-Тоннеруа
– Ты понимаешь, – задыхалась от рыданий Николь, когда они с Лерой, только что прилетевшей из Москвы, сидели в кафе тут же, в аэропорту Шарль де Голль (молодая француженка пока не находила в себе сил сесть за руль припаркованного на стоянке крошечного серебристого автомобильчика), – оказывается, все это время он был убежден, что я гоняюсь за его состоянием! Ты можешь это вообразить?! Конечно, Мирослав очень богат, отец его составил свой капитал торговлей, он был одним из первых русских, которые смекнули, какие возможности таит в себе пе-ре-строй-ка для оборотистых людей. Он составил настоящий капитал... Забота о деньгах и свела его в могилу, он ведь умер от инфаркта! Потом Мирослав еще и приумножил это cостояние. Конечно, если вести счет на деньги, мы – наша семья – по сравнению с ним просто едва перебиваемся. Ну и что?! Разве это главное в жизни? Говорят, француженки – самые практичные женщины в мире, но клянусь: я никогда не смотрела на наш брак как на средство устроить свою судьбу и тем более – улучшить свое материальное положение. Я любила его таким, какой он есть, я думала, он любит меня такой, какая я есть. А оказывается...
– Погоди, я не пойму... – растерянно пробормотала Лера, у которой еще гудело в ушах после перелета, а оттого соображала она медленно. – Он что, тебя бросил? Но ребенок... это его ребенок?
– Конечно! – обиделась Николь. – Чей же еще?! Ты что, полагаешь, я могла собираться замуж за Мирослава, а забеременеть от другого?
– Ладно, извини, извини, – замахала руками Лера, – ничего я такого не думаю, это я так, по глупости спросила. Но тем более! Если это его ребенок, то как же он мог тебя бросить – беременную?! Наверное, я ничего не понимаю в людях, но он не похож на подлеца. Он скорее похож на такого гусара, ну не знаю. Лихого, удалого, но верного и надежного. Порядочный, благородный – вот какое о нем складывается впечатление. Не могу поверить, что он тебя бросил!
– Никто меня не бросал, – заносчиво сказала Николь, вздергивая свой пикантный французский носик. – Это я его бросила, поняла?
– Ага, что доставило тебе массу удовольствия, – проворчала Лера по-русски. – За сто верст видно!
– Жё нэ компран па! – забеспокоилась Николь. – Я ничего не понимаю!
– Говорю, зачем бросила? Почему?
– Понимаешь... Три года назад у меня был один... мужчина. Мы собирались пожениться, я забеременела, но вдруг случился выкидыш. Правда, срок был еще маленький, всего лишь полтора месяца, но все равно – я очень переживала. И он тоже. Но потом мы как-то отдалились друг от друга, так что нет худа без добра. Однако мне тогда врачи сказали, что у меня слабая матка, поэтому если я снова забеременею, то риск раннего выкидыша всегда остается. Вот если доношу до трех месяцев – тогда все будет в порядке. И я вспомнила, что у моей мамы тоже до меня был выкидыш, даже два – и тоже на ранних сроках. И вот я смотрю – задержка... А мы с Мирославом как-то никогда о детях раньше не говорили – ну, не знаю, почему не говорили, и все, я даже не знала, как он к этому отнесется. Почему-то была убеждена, что он мечтает об этом так же, как я. А я очень мечтала! И вот три месяца я молчала, как шпионка какая-нибудь. Думаю, если все-таки произойдет выкидыш, то пусть хотя бы я одна от этого буду страдать, чтобы Мирослава это не коснулось.
– Слушай, – усмехнулась Лера, оглядывая ее торчащий живот, – я, конечно, не специалист, я ни разу не была беременна, но, по-моему, у тебя срок куда больше, чем три месяца!
Она своего добилась – по лицу Николь проскользнула слабая улыбка.
– Конечно, больше. Потому что у меня уже шесть месяцев. Но Мирославу по-прежнему ничего об этом не известно.
Лера хлопнула глазами.
– Как не известно? Почему?
– Потому что я узнала, как он к этому относится.
– Ты ему не сказала, но узнала, как он к этому относится? – повторила Лера. – Если не секрет, каким же это образом?! Мыслепередача Москва–Париж?!
– Нет. Просто мне вовремя открыл глаза мэтр Моран.
– А кто такой мэтр Моран?
– Ну, это друг моих родителей, их поверенный. Их юрист, понимаешь? Это очень почтенный человек, я его знаю всю свою жизнь. Строго говоря, мы познакомились с Мирославом благодаря ему, у них были какие-то деловые связи. И Моран мне сказал, что Мирослав недавно у него подробно выспрашивал о финансовом положении нашей семьи. Мы люди обеспеченные, но, конечно, не очень богатые, повторяю. Мэтр Моран ему примерно так и сказал. Мирослав ответил, что давно подозревает: я охочусь за его деньгами. А у него якобы и в мыслях нет на мне жениться. Я нравлюсь ему в постели, ему нравится со мной тра-хать-ся. – Последнее слово Николь выговорила по-русски сквозь слезы с таким ожесточением, что Леру и саму невольно слеза прошибла. – Но он боится, что я решусь на крайние меры, то есть привяжу его к себе насильно. Например, тайно забеременею в надежде, что он любит детей, и вообще, в нем чувство долга очень сильно развито. Но я не знала главного...
– Чего? – напряженно спросила Лера.
– Оказывается, Мирослав бесплоден. У него была девушка, на которой он хотел жениться, это было давно, задолго до нашей встречи. И однажды она ушла от него без объяснения причин. Он стал допытываться, в чем дело, и эта девушка сказала, что она никогда не предохранялась, когда спала с ним, но, несмотря на это, не забеременела за целый год. Сначала она только радовалась, потому что у нее аллергия на латекс, а гормональные препараты она не пила, боялась растолстеть. Но потом до нее дошло, что это все не просто так, что она не беременеет потому, что он бесплоден. А ей хочется детей, она не собирается связываться с мужчиной, который ей не может дать этих детей. Мирослав возмутился и помчался к врачу, уверенный, что все не так, что это она бесплодна, а не он. К несчастью, врач подтвердил слова девушки. И они расстались. Но спустя некоторое время у него появилась новая подруга. Мирослав ничего не сказал ей о своих проблемах, они жили да и жили, и вдруг, вообрази, через некоторое время она ему заявляет, что беременна. Он снова побежал к врачу, уже другому, уверенный, что тот, первый, ошибся, но и новый врач подтвердил диагноз. То есть вышло, что эта особа ему голову морочила, сама была от другого беременна, а за Мирослава хотела выйти замуж. Конечно, он с ней расстался, но с тех пор его просто заклинило, что все женщины хотят его на беременности подловить. Он, конечно, свое бесплодие не афишировал, просто случайно рассказал обо всем мэтру Морану, а тот – мне, по старинному знакомству. А он уже знал от меня, что я беременна! И этак укоряюще сказал, что я зря надеюсь заковать Мирослава в брачные цепи, потому что из этого ничего не выйдет. А я, мол, действую нечистыми методами, и он этого от меня не ожидал.
Лера уже собралась что-то сказать, но, взглянув в измученные глаза Николь, благоразумно закрыла рот.
– Держу пари, я знаю, что ты хотела спросить, – отчужденно проговорила подруга. – От кого ребенок, верно? Самое смешное, что от Мирослава. От Мирослава у меня ребенок! Или это непорочное зачатие, по-другому объяснить не могу. Ты мне, конечно, не веришь...
– Почему, верю, – сказала Лера с некоторым изумлением, потому что, несмотря на очевидную несуразность всей этой ситуации, она именно верила Николь. – Но тогда что получается? Получается, что болезнь Мирослава излечилась, а он даже не знает об этом?
– Наверное, – моргнула влажными ресницами Николь. – Но разве так бывает?
– О господи! – отмахнулась Лера. – Чего только не бывает! Одна моя знакомая сделала аборт, и вот вдруг приходит ей письмо из Центра крови – вызывают срочно на прием. Она испугалась – что, дескать, такое, уж не лейкемия ли? Оказывается, в ее крови, сданной на анализы до аборта, обнаружили какие-то редкостные антитела, которые уничтожают раковые клетки при белокровии. Уж не стану углубляться в медицинские подробности, но она стала уникальным донором для больных лейкемией. Она ужасно возгордилась, сдала кровь на повторный анализ – но никаких этих клеток уже не нашли. Оказывается, их появление было спровоцировано беременностью, а потом, после аборта, они пропали. Понимаешь, какие чудеса иногда случаются? Так что меня ничуть не удивляет, если Мирослав был болен, а потом ни с того ни с сего вдруг вылечился. Может быть, попросить его снова обследоваться?
Заплаканное, растерянное лицо Николь вдруг сделалось замкнутым и ожесточенным.
– Никогда! – прошипела она. – Ни за что! Если он мог допустить, что я способна заманить его в мэрию нечестным образом, что я гоняюсь за его деньгами, что я хочу подсунуть ему чужого ребенка... никогда!
Она задохнулась от возмущения, а Лера попыталась сообразить, зачем Николь потребовалось заманивать Мирослава в мэрию. О господи, вот дурочка! Да ведь для француза сказать «в мэрию» то же самое, что для русского – «в загс». Французы расписываются в мэрии, вот какая штука.
Сделав это важное умозаключение, Лера с жалостью посмотрела на подругу:
– Но все-таки... как же ты теперь решила быть с Мирославом?
– Да никак, – буркнула Николь. – Я просто исчезла из его жизни, вот и все. Он, конечно, звонит мне, не понимает, что происходит, требует объяснений, настаивает на встрече. Но это же понятно: когда женщина, которая на тебя наглядеться не могла, вдруг пренебрежительно отворачивается, это не может не оскорблять мужского самолюбия. Ему хочется восстановить свои права. Вот Мирослав и суетится. А я... я просто не хочу его больше видеть. Никогда! Во всяком случае, пока не родится ребенок.
– Так ты все-таки решила рожать?! – ахнула Лера.
– А как иначе? – вскинула брови Николь. – Если бы я сделала аборт после того, что мне сказал мэтр Моран, вышло бы, что я и впрямь беременела только для того, чтобы Мирослава на себе женить. Нет, я так не могу. Кроме того, врач сказал, что для меня делать аборт – очень опасно. После него вообще детей может не быть. Не хочу рисковать. Шанталь ведь совершенно ни в чем не виновата, верно? Я ее зачала от великой любви, ну и пусть она живет, как дитя моей любви. Только моей.
– А кто такая Шанталь? – тупо спросила Лера.
– Как кто? – Лицо Николь наконец-то осветилось улыбкой. – Ну, та девочка, которую я рожу. На УЗИ мне сказали, что у меня будет дочка. Я назову ее Шанталь. Красиво, правда?
– Безу-умно красиво! – протянула Лера, во все глаза глядя на подругу. – Но все-таки... как же ты... как же ты будешь решать проблему с Мирославом дальше?
– Какое может быть вообще дальше? – жестко спросила Николь. – У нас нет никакого будущего. Думаю, мы никогда с ним больше не увидимся, только и всего!
Лера поняла, что разговор окончен. Она удивлялась силе характера Николь: выплакавшись и выплеснув свои жалобы, та больше не упоминала о бывшем возлюбленном, а всецело отдалась заботам об устройстве Лериной судьбы. Созвонилась с Жераром, привезла Леру в Мулен.
И вот появился Жерар... Лера сразу поняла, что понравилась ему, безумно понравилась! И он ей понравился. Не то чтобы это была пылкая страсть с первого взгляда, однако Жерар показался ей красивым, веселым, добрым – не так уж и мало для потенциального жениха. Даже его поспешный отъезд не напугал Леру: ведь он умчался за кольцом и цветами и обещал вернуться завтра утром. Кроме того, его глаза были более чем откровенны. Странно – в первый раз ей встретился мужчина, которого она видела насквозь, который был для нее как бы открытой книгой...
Потом они с Николь вместе провели чудесный вечер. Прошли Мулен несколько раз вдоль и поперек, побродили около церкви (она была закрыта, работала только два раза в год, на Рождество Христово и на Рождество Богородицы, а в остальное время верующие должны были ездить в Нуайр), постояли в саду под сливами мирабель, усыпанными желтыми плодами. В траве вокруг нападало этих слив немерено, и Лера дала себе слово завтра собрать их и сварить для Николь варенье.
Потом приготовили соединенными усилиями ужин в небольшой кухоньке, настолько современно оборудованной, что в этом доисторическом доме она казалась чем-то чужеродным. Поели, помыли посуду. Посмотрели телевизор. По одной из программ показывали «Большую прогулку» – старый, но не надоедающий фильм.
– Ты представляешь? – воскликнула Николь. – Часть фильма снимали в Нуайре. Там, где живет летом Жерар.
Вдруг она насторожилась.
– Кстати о Жераре, – сказала загадочно. – Кажется, все выяснится еще сегодня. Поздновато он решил вернуться!
Лера тоже услышала шум остановившейся у дома машины и испуганно уставилась на подругу. Правда, что поздно: одиннадцать вечера! И... и он что, намерен тут ночевать?..
– Пойди открой ты, – с улыбкой сказала Николь. – Жерару будет приятно тебя увидеть.
Однако это оказался не Жерар.
Вениамин Белинский. 3 августа 2002 года. Нижний Новгород
Вятский шевельнул губами. Он ничего не сказал, только губами шевельнул, и Веня словно услышал затравленный выдох: «Что-о?!»
Лицо Вятского мгновенно обесцветилось, глаза метнулись из стороны в сторону, но тотчас попытался овладеть собой: сфокусировать взгляд, стиснуть задрожавшие губы, что-то вымолвить...
«Господи! Да ведь я угадал!» – в ужасе подумал Веня.
Было чему ужасаться. И неожиданной верности его полубредовой догадки, и полному незнанию, что делать теперь, и внезапному озарению: а ведь он никак не подстраховался! Никто не знает, что он поехал к Вятскому, никто не знает о существовании Вятского вообще, а уж тем более – о том, что он сделал, на что он оказался способен!
Оказался способен убить...
Говорят, во всяком деле главное – начать. Вятский уже начал. В смысле одного человека прикончил, так что рука у него набита.
Единственное, чего Вениамин сейчас хотел, – это чтобы вспышку его безумного страха Вятский не заметил. И даже если убийца вдруг выхватит из кармана такой же нож, каким прирезал Сорогина (милосердным ударом в сердце, в точности как в том рассказе, о котором упоминал Климушкин!), – чтобы господь дал Вене Белинскому достаточно силы если не отразить удар, то хотя бы встретить смерть достойно!
Однако никакого ножа Вятский из кармана не выхватил. Посмотрел на Веню погасшими глазами, опустил голову – и пошел себе вон из прихожей.
Веня привалился к двери – что-то вдруг ноги задрожали. Постоял, слушая шаркающие шаги Вятского. Потом в комнате тихонько застонали пружины – хозяин то ли сел, то ли лег.
Веня подождал – было тихо.
Дверь рядом, и она еще не заперта. Вполне можно выйти – и сделать отсюда такие ноги... Какого бы мнения Веня ни был о нашей доблестной милиции, рано или поздно они все равно расчухают, кто есть кто в той квартирке на улице Минина. А потом будут искать, кто мог ненавидеть Сорогина до такой степени, чтобы убить его. Хотя... не факт. Средствами элементарной логики тут не поможешь. Элементарная логика как раз и подсказывала, что убийца – некто Холмский, а между тем...
Веня вздохнул, отклеился от двери и пошел в комнату. Сорогин убит, убийца раскрыт. Но остался еще один вопросик, на который так и не найден ответ. И Веня знал, что не успокоится, пока этого ответа не получит.
Даже если милиция найдет Вятского, она не даст Вене ответа в письменном виде. Значит, надо искать его самому.
Вятский лежал на диване, вытянув руки вдоль тела, и смотрел в потолок остановившимся взглядом. Сердце Вени сделало такой скачок, что он едва не подавился этим органом.
– Олег Евгеньевич! – прошептал он с усилием – и тотчас перевел дух, когда ресницы Вятского дрогнули.
– Ничего, жив пока, – выдавил тот. – Не надо, не трогайте. – Он брезгливо тряхнул рукой, решив, что Белинский снова начнет щупать ему пульс. – Довольно, нахватали вы меня за руку! – Перевел дыхание. – Сядьте-ка.
Веня сел в кресло – послушно и даже с удовольствием, потому что ноги откровенно подкашивались.
– Сели? – не поворачивая головы, спросил Вятский. – Теперь скажите... как вы узнали?
– Конкретно о чем? – с трудом унимая внутреннюю дрожь, пробормотал Веня, думая, что опять входит в привычную роль: отвечать вопросом на вопрос.
– Да и о том, и о том.
– Про Ларису в газете прочел – буквально час назад, – сказал Вениамин. – А о том... – Он замялся, ибо язык не поворачивался сказать: «Нечаянно». А между тем так оно и было. Заговорил о другом: – Это вы «Скорую» туда вызывали?
– Какую еще «Скорую»? – Вятский с усилием покосился на него. – Что я, ненормальный? Это небось тот мальчишка, который его, пьяного, домой привел. Дурачок суетливый. Могу себе представить, как он перетрухал, когда вошел в комнату, а там...
– Не понял, – осторожно поинтересовался Веня. – Не понял... Вы что, гордитесь тем, что за преступление, совершенное вами, разыскивают другого человека?
Вятский нервно дернулся, но головы не повернул: все так же смотрел на Веню скошенным взглядом:
– Я тоже не понял. Кого разыскивают? Этого пацана, что ли? Да он же деру такого дал от дома... Я видел! Я постоял, посмотрел, как он драпает со своим портфельчиком в руках, и только потом ушел.
«Как с портфельчиком? – озадачился Веня. – С каким портфельчиком? Ведь свой портфель Холмский оставил в квартире Сорогина. А впрочем, может быть, у него было два портфеля, ну что я на ерунде зацикливаюсь!»
– Прежде чем драпать, этот пацан, как вы его называете, вызвал «Скорую», – объяснил он. – А сначала – или потом, тут трудно что-то сказать определенно, – вытащил из раны нож. Так что теперь на этом ноже его отпечатки пальцев. Да еще он там сдуру свои документы забыл, в этой квартире. Короче говоря, его разыскивают за убийство, в то время как...
– В то время как, – подтвердил Вятский, снова устремляя взгляд в потолок. – И все же поведай, каким образом ты въехал в это дело? Как угадал?!
– Да сам не знаю, – наконец-то решился честно признаться Веня. – Для начала увидел книгу Сорогина с фотографией – и узнал убитого человека, к которому приезжал на квартиру, а потом милицию вызывал. Из любопытства почитал несколько рассказиков...
– Почитал? – недоверчиво перебил Вятский.
– Ну нет, конечно, по диагонали посмотрел. Читать это только ненормальные могут.
– А если прочтут нормальные, они после этого сойдут с ума, – пробормотал Вятский, и Веня понял, что он имеет в виду свою дочь.
– Да, правда... Ну короче, я понял, что убить Сорогина мог только человек, который его смертельно ненавидел.
– А почему ты решил, что этот твой знакомый не мог его книжек прочесть? Начитался, ну и...
– Потому что возненавидеть – это одно, а убить – совсем другое, – серьезно, как ребенку, пояснил Вениамин. – Дело не в том, что тот парень Сорогина не читал, а я в этом убежден. Он не из таких, он просто не способен убить, понимаете? Я немало людей повидал, я про себя знаю, что чувствую их. Тот парень – он из тех, о ком говорят: «жертва обстоятельств». Он игрушка в руках судьбы, он подчиняется сложившейся ситуации, – Вениамин с усилием подбирал слова, охваченный неодолимым желанием объяснить – не то Вятскому, не то себе самому, почему он-то, доктор Белинский, влез в эту историю, почему так рьяно бросился на защиту одного практически незнакомого ему человека – и почему столь же рьяно пытается погубить другого, тоже незнакомого.
Погубить? Это слово вдруг встало перед ним со всей отчетливостью.
Нет, правда, догадка Белинского губительна для этого измученного человека! Как теперь быть Вятскому?
– А потом я увидел Ларису, а потом наткнулся на эту статью, – договорил Веня упавшим голосом. – Ну и вот пришел.
– Зачем? – спросил Вятский. – Чего ты от меня хочешь? Чтобы я явился в милицию с повинной? А если я виноватым себя не считаю? Тогда как? Если я убежден, что раздавил ядовитую тварь, мерзкую, опасную? Ты доктор, тебе понятней будет другое сравнение: я считаю, что избавил людей от страшной заразы!
Вот именно. И Климушка то же самое говорил. Только оба они ошибались.
– От какой же это заразы вы людей избавили? – с тоской сказал Веня. – От Владимира Сорогина, что ли?
– Ну а разве нет? – растерянно спросил Вятский, наконец-то повернув к Вене голову.
– Вы убили человека, – вздохнул тот. – Человека – и писателя, у которого вышло четыре или пять сборников рассказов. Я посмотрел тираж одной книги – двадцать пять тысяч. Немало для нашего времени. И это только одно издание. Знаете, у меня жена работает в книготорговой фирме, так вот она рассказывала, что, когда умер сатирик Григорин – ну тот, знаменитый, – тираж его книг подскочил чуть ли не в десять раз. Смерть – отличная реклама. А тем более – убийство. То есть, убив Сорогина, вы содействовали пропаганде его книг, не сомневаюсь. Кроме того, сами понимаете, как бы медленно ни работала милиция, это убийство все равно раскроют. Вычислят вас. И что тогда?.. Вы думали, что отомстили за дочь? Что спасли ее? Не знаю, не уверен.
– Думаешь, менты узнают? – напряженно спросил Вятский. – Ты же только что говорил, что они ищут кого-то другого.
– Но ведь он-то не убивал! – воскликнул Веня. – И вы, и я – мы оба прекрасно знаем, что тот парень совершенно ни при чем, что он не виноват, что он не убийца.
– О господи, – вздохнул Вятский. – Оставьте вы нас в покое, а? Смилуйтесь!
Он сел – так резко, что его порозовевшее было лицо снова побелело, а рука привычным движением легла на левую сторону груди.
– Вам не понять, что мы пережили! – хрипло выговорил он. – Не понять! Теща умерла, жена постарела лет на десять в один день, я сам чуть жив, а Лариска практически помешалась. Надо было немедленно квартиру продавать и уезжать отсюда, но тут смерть и похороны тещи помешали, да и кто даст за эту печерскую блочную развалюху нормальные деньги? Кто, я вас спрашиваю? На них же надо будет новую квартиру купить, как-то жить дальше...
– Ну так у вас, что, квартира подорожает после смерти Сорогина, я что-то не пойму? – грустно спросил Веня. – Денег прибавится? Или судачить о Ларисе меньше станут? Вы правы – надо было немедленно уезжать отсюда, хотя бы временно обстановку сменить. А почему Лариса не поехала на похороны бабушки? Понимаю, это звучит кощунственно, но все же какое-то разнообразие впечатлений, разве не так?
– Да эта старая дура – царство ей небесное, конечно, – торопливо обмахнулся крестом Вятский, – Ларку прокляла, когда узнала, что случилась. Она вообще по жизни была такая – мельница, все вокруг себя перемалывала, любила всякую театральщину, ну а тут – заигралась в проклятия. Видимо, Ларка и впрямь виновата не была, если по бабке ее же проклятие и ударило. Тут же инсульт, то да се...
– Понятно, – пробормотал Белинский.
В самом деле – теперь многое стало понятно, кроме одного – и самого главного! – что делать? Что делать, чтобы и невиновного Холмского спасти, и еще больше не навредить человеку, и без того почти уничтоженному? Эх, Вятский вы Вятский, Олег вы Евгеньевич... Честно говоря, окажись Веня в такой ситуации, случись с его Гошкой и Мишкой нечто подобное, – разве не впал бы он в аналогичное безумие, разве не пошел бы с ножом на человека, которого счел бы виновным в несчастье своих детей? Определенно пошел бы. Другое дело, что со свойственной ему привычкой анализировать причины и следствия человеческих поступков он бы сначала себя самого обвинил в том, что его дитя оказалось в компании наркоманов и пьяниц, которым – пусть под кайфом, пусть в состоянии полного плывуна! – но все же пришла в голову мысль не просто убить эту несчастную бомжиху, но и...
Множество народу прочло эти омерзительные сорогинские рассказы. В том числе и нарки. Но едва ли кто-то после их прочтения взглянул на ближнего своего как на лакомое блюдо.
А может быть, Веня просто не знает статистики? А может, рассказы Сорогина – не стимул к порождению этого пагубного явления, а лишь отражение его, уже существующего? Может быть, на свете гораздо больше людей, которые исповедуют антропофагию – как моральную, так и физическую, – чем это казалось даже такому циничному, много чего повидавшему человеку, как доктор Белинский?
Он медленно выбрался из кресла.
Вятский настороженно шевельнулся на диване.
«Он что, ждет, я сейчас наброшусь на него, скручу по рукам и ногам и поволоку в милицию? – внутренне усмехнулся Веня – без всяких признаков веселья, впрочем. – Да нет. Кажется, я сделал все, что мог. Кто может, пусть сделает больше!»
Он стоял и пытался вспомнить, как это будет по-латыни. Почему-то заклинило – вспомнить казалось безумно важным. Не удалось. Зато вспомнилось – и тоже не по-латыни! – другое выражение: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Отчего-то все убеждены, что это слова шекспировского Отелло, а на самом деле – это выражение из трагедии Шиллера «Заговор Фиеско». Веня это знал, но сейчас и это знание не принесло ему никакой пользы.
Посмотрел еще раз на Вятского.
Нет. Все. Больше ничего невозможно придумать, предпринять, сделать...
«Доктор сделал свое дело, доктор может уйти!»
Белинский повернулся и побрел к двери. Она так и оставалась незапертой. Веня, пока спускался, почему-то все вслушивался – не щелкнет ли замок?
Нет. Видимо, Вятский так и не встал с дивана.
Валерия Лебедева. 1 августа 2002 года. Мулен-он-Тоннеруа
Но это оказался не Жерар...
Подойдя к стеклянной двери, Лера ахнула так громко, что у нее даже горло заболело. Было с чего ахать. На крыльце стоял Мирослав!
Она машинально, еще не оправившись от изумления, повернула ключ в замке, распахнула дверь и только потом сообразила, что надо было сначала предупредить Николь.
Но дело уже сделано. Мирослав с некоторым недоумением посмотрел на Леру, словно не узнал ее (ну правильно, они ведь виделись год назад, можно и забыть!), но тут же углядел на ее спиной Николь – и замер в дверях, ни вперед, ни назад. За его спиной маячил какой-то невысокий худощавый парень, который то пытался поглядеть в комнату через плечо Мирослава, то поднырнуть под его руку, но дверной проем был слишком тесным, а Мирослав не отличался хилостью.
Николь и Мирослав неотрывно смотрели друг на друга, и у Леры вдруг сжалось сердце, такое непримиримое, оскорбленное выражение было написано на их лицах.
– Что же ты не спросишь, от кого у меня этот ребенок? – с ледяным видом спросила Николь, упирая руки в боки и нарочно прогибая спину, отчего ее живот выпятился еще сильнее.
– Хотелось бы надеяться, что от меня, – сдавленно выговорил Мирослав. – Но если даже и нет, мне это... все равно. Понимаешь? Это не имеет никакого значения. А все-таки он... мой?
Глаза у Николь стали такими, что Лера поняла: пора приходить на помощь.
– Во-первых, это не он, а она. В смысле, девочка, – уточнила Лера, говоря по-французски, чтобы ее понимала и Николь. – Ее зовут Шанталь. В смысле, будут звать, когда она родится. И она ваша, ваша, не сомневайтесь. Вам надо срочно провериться у хорошего врача, потому что ваше бесплодие, кажется, излечилось.
– Что? – пробормотал Мирослав, поворачиваясь к Лере, но при этом не отрывая глаз от Николь. – Какое бесплодие?
– Как это – какое? – спросила Лера, переставая что-либо понимать.
– Перестаньте городить ерунду, – раздраженно бросил Мирослав, наконец-то сдвигаясь с места и широкими шагами устремляясь к Николь. – Мы можем поговорить наедине? Без этой сумасшедшей, которая что-то лопочет, лопочет... Что она тебе наговорила, какое такое у меня бесплодие?! Я ее вообще первый раз в жизни вижу. Кто это такая?
Лера онемела от возмущения. Вдруг Николь закрыла лицо руками и начала трястись, не то плача, не то смеясь. Потом покачнулась... Мирослав кинулся к ней, подхватил на руки – и выбежал из комнаты. Заскрипели ступеньки под его тяжелыми, но стремительными шагами, а потом все стихло.
«Ладно, черт с ним, не буду обижаться! – подумала Лера. – Главное, чтобы они помирились».
И тут она наконец-то увидела, что молодой человек, маячивший за спиной Мирослава, все еще стоит в дверях, будто не решаясь войти в комнату.
– Добрый вечер, мсье, – рассеянно поздоровалась она. – Извините, вы не могли бы прийти завтра? Мадемуазель Брюн, как видите, немного занята сегодня. И вообще...
– Ни-че-го не понимаю, – медленно, как бы про себя проговорил незнакомец, сокрушенно качая головой.
Не вдруг до Леры дошло, что он говорит по-русски.
– Вы кто?! – изумленно воскликнула она и чуть не засмеялась, увидев, как расширились от удивления его глаза. И не только расширились, но будто осветились изнутри. Только что они были карие, а теперь вдруг сделались янтарные. Ну чистый янтарь! Никогда не видела Лера таких глаз! Вдобавок они были странной и очень красивой формы – немного приподнятые к вискам, окруженные столь длинными ресницами, что Лера исполнилась немалой зависти. В книжках такие ресницы называются стрельчатыми.
«Странно, почему именно у парней часто бывают потрясающие ресницы? – грустно подумала она. – Вот ему они конкретно зачем? И такие яркие, четко вырезанные губы – лук Амура! – парню тоже не нужны». И волосы у него были красивые: русые с рыжинкой, небрежно отброшенные