На этот раз у шайки мошенников «Червонные валеты» новое дело. Они задумали отобрать у знаменитого казанского мильонщика Ильи Феоктистова солидную сумму, причем так, чтобы он сам добровольно отдал мошенникам деньги. Предводитель шайки Сева Долгоруков придумал изящную и хитроумную комбинацию отъема денег. Да вот незадача: шайка находится под колпаком у казанской полиции, которая денно и нощно ведет наблюдение за жуликами. Но тем желаннее добыча, если афера совершается прямо под носом у полиции…
Гастролеры и фабрикант : роман / Евгений Сухов Эксмо Москва 2012 978-5-699-59800-7

Евгений Сухов

Гастролеры и фабрикант

Глава 1

Некоторые люди воют от скуки и тоски, или Будем брать

Октябрь 1888 года

Знаете, почему богатые люди умеют сохранять состояние? А секрет в том, что они очень бережливы. И очень ревностно стерегут нажитое добро. Иными словами, богаты потому, поскольку прижимисты. Относится это, конечно, не ко всем людям со средствами, но к определенной их части, про которых говорят «удавится за копейку» или «за рубль родную мать продаст».

Илья Никифорович Феоктистов принадлежал именно к этой части состоятельных людей. Он, несомненно, входил в первую пятерку самых богатых людей города, да чего там города – всей Казанской губернии и даже всего Среднего Поволжья! Может быть, и Нижнего тоже. После купцов Юнусовых, Александровых, Чернояровых и дворянина-промышленника Григория Юшкова он шел следом. А возможно, это за ним следом шли Юшков, Чернояров, Александров и Юнусов, поскольку действительной суммы, определяющей состояние его капиталов, достоверно не знал никто. Разумеется, кроме него самого. Илья Никифорович не любил, чтобы кто-то копался в его финансовых делах и собирал о нем всякие сведения, а потому старался держаться в тени и не афишировать своих доходов, которые по привычке, приобретенной еще в молодости, всегда малость занижал. Ну, сами подумайте, какой резон «звонить» всем и каждому о своем богатстве? Чтобы вызывать зависть и тем самым плодить толпу недоброжелателей? Глуповато получается. Да и ни к чему это…

Илья Никифорович Феоктистов обладал большими связями. Весом, как говаривали о нем в «обществе».

Его младший брат, Семен Никифорович, служил обер-секретарем при генерал-прокуроре Правительствующего Сената и вот-вот должен был занять место обер-прокурора. Что само по себе было весьма значительно. Племянник же покойного старшего брата, Валериана Никифоровича, – Василий Валерианович являлся товарищем Государственного секретаря Госсовета Российской империи, то есть вторым лицом в Государственной канцелярии, через которую в Государственный Совет шли все дела империи. Самые, следует заметить, важные государственные дела…

На Илью Никифоровича Феоктистова было собрано первоначальное досье, вполне достаточное, чтобы начать «дело», и помещалось оно в большой синей папке с зелеными завязками. Кроме состояния его счета и обширных родственных связей имелось еще несколько фотографий, где он с видом вальяжного человека восседал в кругу своих приятелей.

– А мы не очень рискуем, связываясь с таким типом? – спросил Огонь-Догановский, когда Долгоруков выбрал Феоктистова в качестве очередного объекта аферы.

– Мы всегда рискуем, старик, когда беремся за новое дело, – задорно посмотрел на Алексея Васильевича Сева. – Нет, мы, конечно, можем почивать на лаврах и жить в свое удовольствие, поскольку последнее наше дело принесло нам два миллиона рублей без сорока с чем-то тысяч. Мы можем отдыхать в Ницце, принимать грязевые ванны в Баден-Бадене или купить виллы в Италии и обосноваться там до скончания века, наслаждаясь бездельем и сибаритством. Мы можем даже ежедневно принимать ванны с шампанским «Вдова Клико» и завтракать в «Славянском базаре» в отдельных кабинетах, пожизненно нами арендуемых. Но ведь ты первым взвоешь от скуки и тоски. Разве не так, а, старик?

– Взвою, – неохотно согласился Огонь-Догановский и немного виновато посмотрел на Всеволода: – Это я так спросил, для проформы. Не по мне это – сибаритствовать и баклуши бить.

– Знаю, – усмехнулся Всеволод Аркадьевич. – Тебе по должности положено нас время от времени осаживать. Поэтому-то ты и задал такой некорректный вопрос.

Алексей Васильевич кивнул. Так уж случилось, что он был самым старшим в команде Севы Долгорукова и самым старым членом гремевшего некогда на всю Россию-матушку московского клуба «Червонные валеты», которые решением Московского окружного суда от февраля 1877 года были осуждены на различные сроки и отправились, кто куда, отбывать ссылку или заключение в тюремном остроге. Помимо обязанностей корректировщика, направлявшего действия группы согласно установленному плану в очередной афере, Огонь-Догановский выполнял еще функции старшины, последнее слово которого могло стать решающим и не однажды таковым бывало.

– Сева, ты не прав, – твердо посмотрел Долгорукову в глаза Африканыч. – Решительно не прав.

– Вот как… В чем именно? – с некоторым недоумением взглянул на Самсона Неофитова Долгоруков.

Африканыч являлся его «правой рукой» и близким другом, и Сева был слегка удивлен возникшим разногласием. Хотя в словах «правой руки» был возможен и подвох, чем Африканыч был знаменит, будучи еще «червонным валетом». Шуткарь он был еще тот! Что, впрочем, не лишне при их нервической «работе».

Так оно и оказалось…

– Не прав в том, что от скуки и тоски первым взвоет старик, – усмехнулся Африканыч и добавил: – Первым взвою я. Потому как именно я, и никто более, в процессе прожитых годов, по натуре своей…

– Первым взвою я, – перебил многословную тираду Неофитова Давыдовский.

Павел Иванович в «команде» играл роли знатных особ или должностных лиц в весьма приличных чинах. Тому способствовали внушительная позитура Давыдовского и его горделивая осанка. А лицо Павла Ивановича, словно высеченное из камня без каких-либо смягчающих черт, было внушительно-начальническим. Сомнений, что сей господин с такой осанкой и физией, и верно, обладает чинами и относится к категории людей сильных мира сего, ни у кого и не вызывало. В команде его единодушно звали «граф», поскольку, еще будучи «червонным валетом», он самовольно присвоил себе этот титул и весьма продуктивно и безапелляционно им пользовался. Этот титул «шел» Давыдовскому, как костюм или шляпа, если, конечно, можно так выразиться относительно титулов Российской империи. Впрочем, кому бы не пошел графский или княжеский титул? Разве только крестьянину? Да и то, ежели его приодеть должным образом да отскоблить от чернозема, так иной мужик от косы и сермяги запросто сойдет за какого-нибудь барона…

– А я уже вою, – добродушно улыбнувшись, произнес Ленчик, самый молодой в «команде» Всеволода Аркадьевича Долгорукова.

Семь лет назад Ленчик прибился к Долгорукову и стал полноправным членом команды, хотя в клубе «Червонные валеты» не состоял по малолетству, а также по безвыездному проживанию в губернском городе Казани. Ленчик, в отличие от остальных членов «команды» Долгорукова и бывших «валетов», был аборигеном. Иначе – местным жителем. И это обстоятельство было весьма полезно для дела, поскольку, даже обосновавшись в городе весьма давно, ни Сева, ни остальные члены его команды из бывших «валетов», все равно не знали его настолько, насколько ведал его Ленчик.

Сказав это, абориген запрокинул голову и протяжно завыл. Получилось у него столь натуралистически и громко, что вой тотчас подхватила собака из соседнего особняка, а следом за ней откликнулись все уличные псы. Невообразимый гвалт стоял не менее четверти часа, в продолжение которого все присутствующие в особняке Севы хохотали, в том числе и сам «начальник команды» Всеволод Аркадьевич Долгоруков.

Отсмеявшись и вытерев выступившие слезы, Сева уже на полном серьезе произнес:

– Итак, наш новый объект Илья Никифорович Феоктистов, шестьдесят восемь лет, вдовец, дворянин, уроженец Свияжского уезда, скотопромышленник, фабрикант и домовладелец. Что мы еще знаем о нем?

– Весь город знает, что он – жила, – подал голос Ленька. – Жмот невероятный, каких еще свет не видывал.

– Свет видывал всяких, – заметил ему на это Всеволод Аркадьевич. – Ты, братец, приведи хотя бы один пример его несусветной скаредности. Тогда будешь более убедителен, а мы – более к тебе внимательны.

– Запросто, – так среагировал на реплику шефа Ленчик. – Когда в семьдесят девятом году преставился его отец, бывший свияжский городничий, наш фигурант потратил на похороны в общей сложности всего-то семнадцать рублей. Остальные средства, чтобы достойно похоронить главного городского администратора, были выделены из городской казны. Об этом тогда судачила вся Казань, даже я помню.

– Хорошо, принято, – едва кивнув, констатировал Всеволод Аркадьевич. – Что еще «интересного» удалось выяснить по фигуранту?

– Мильонщик он, – сказал Африканыч. – Состояние его, по разным оценкам, исчисляется от сорока пяти до шестидесяти миллионов рублей. Судя по его закрытости характера и жадности, шестьдесят миллионов – это минимум, чем он владеет. Верно говорю.

– Меня интересует его реальная наличность, так сказать, в «живых» деньгах, – сказал Сева. – А не стоимость его фабрик со станками, амбарами с зерном, конюшен с лошадьми.

– Это никому не известно, – произнес покудова не вступавший в разговор Огонь-Догановский.

– Надо выяснить, – посмотрел на самого старшего из бывших «червонных валетов» Долгоруков. – Где он хранит свои деньги?

– В Волжско-Камском коммерческом банке, – ответил Давыдовский. – Каковую сумму он там держит – неизвестно. Но судя по всему – весьма и весьма внушительную. Так что у него имеется чем поделиться с нами, – Павел Иванович жестко усмехнулся. – Жду вот, когда вернется из Москвы наш друг, первый помощник управляющего банком господин Бурундуков. Тогда мы проясним, смею надеяться, каковая наличность сохраняется у господина Феоктистова в банке.

– Так он тебе и скажет, – усмехнулся Африканыч. – Эта банковская тайна будет построже государственной. А сам он ни за какие коврижки не поделится своими секретами.

– Со мною непременно поделится, – перебив товарища, заверил Давыдовский.

И все почему-то сразу поверили Павлу Ивановичу на слово. Впрочем, не «почему-то», а за имеющиеся определенные качества. Спросите, какие? Ну, во-первых, Давыдовский никогда не бросал слов на ветер, и не было еще ни одного случая, чтобы он не сдержал данное обещание или нарушил уговор. И не потому, что потом ему было бы неловко; и не потому, что дела, которые они вели в команде Севы, требовали следовать словам и обещаниям. Просто он был так устроен. А во-вторых, Павел Иванович был весьма сильным волевым человеком. Согнуть его было нельзя. Сломать – тем более. Зато он мог сломать и согнуть в дугу любого…

– Лады, – посмотрел на «графа» Всеволод Аркадьевич. И уже обращаясь ко всем, спросил: – Что еще нам известно о фигуранте? Привычки, слабости, наклонности, прихоти?

– Да скряга он, говорю же, – первым ответил Ленчик. – Вот его наипервейшая наклонность и слабость.

– Этого мало, – немного поразмышляв, произнес Сева. – Весьма немаловажно еще будет знать о его взаимоотношениях с совестью и, главное, с законом. Это я поручаю тебе, Самсон Африканыч, – Долгоруков глянул на Неофитова, и тот коротко кивнул. – Проясни все по нашему фигуранту. Конечно, большие деньги можно иногда нажить и честным путем. Но очень большие капиталы, – Сева непроизвольно хмыкнул, – в этом я что-то сомневаюсь. Наверняка у этого Феоктистова есть какой-нибудь скрываемый от посторонних глаз грешок. По части взаимоотношений с законом. Проясни, Самсон, и как можно скорее.

Африканыч снова кивнул и задумался. Задание было не из легких, возможно, с выездом в Свияжск, откуда родом был нынешний мильонщик Феоктистов. А может, и в другие города и веси Российской империи.

– Как насчет женщин, карт и вина? – спросил, снова обращаясь ко всем, Всеволод Аркадьевич. На Ленчике, самом молодом из команды, Сева задержал взгляд, потому как именно ему, уроженцу Казани, он поручал разузнать о Феоктистове как можно больше, включая его слабости, прихоти, привычки и наклонности. – Ты все сделал, о чем я тебя просил?

– Конечно. Разузнал, что почем.

– И что там?

– Феоктистов в карты не играет, – уверенно сказал Ленчик, будто бы отрезал. – Но толк в них знает. Как пить дать! Раньше он в картишки всерьез поигрывал, нутром чую… Глаз уж больно дурной.

– Дельный штришок, – заметил Сева и обернулся к Неофитову: – Возьми это на заметку, когда будешь интересоваться его грешками.

– Всенепременно, – ответил Африканыч.

– Еще что там есть на него? – по-деловому спросил Сева.

– Вина не пьет, – продолжил блистать своими знаниями о фигуранте Ленчик. – Абсолютно! Как он сам говорит: «Голова всегда должна быть ясной».

– Понятно, – безрадостно резюмировал Долгоруков. – Здесь нам ничего не обломится… Дальше?

– Касательно женщин… – Ленчик замялся. – Есть одна такая краля, в Собачьем переулке живет, но я не уверен точно. Может, это так… На раз! Мало было времени, чтобы выяснить более подробно.

– Все равно ты хорошо поработал, – одобрительно посмотрел на Леонида Всеволод.

– Благодарствую.

Самый молодой «валет» зарделся ушами и заполыхал по-юношески пухлыми щечками (вот уж чего никак нельзя было ожидать от опытного афериста и мошенника, каковым Ленчик сделался за семь с лишком лет пребывания в «команде» Севы Долгорукова!). Оно и понятно: Долгоруков хвалил мало, а больше требовал, и одобрение шефа значило много…

– Что же касается дамы сердца господина Феоктистова, – обратился Всеволод Аркадьевич к остальным, – то у нас есть кому поручить выяснить этот вопрос более обстоятельно.

Взоры всех присутствующих обратились к Неофитову. Самсон Африканыч в бытность «червонным валетом» заслуженно считался первым ловеласом Москвы и знал толк в женщинах. И они, надо полагать, знали толк в Африканыче, потому как липли к нему во множестве и безо всяких особых усилий с его стороны. И он, подобно трудолюбивой пчелке, без устали собирающей нектар с цветов, обихаживал всех понравившихся ему дамочек. Бывало, что, совершив интимное соитие с одной, он, едва ее выпроводив, тратил четвертной на лихача-извозчика, чтобы поспеть к означенному сроку к другой.

К настоящему времени, достигнув средних лет, Африканыч ничуть не потерял лоска. Более того, стал еще более желанным для дам, прибавив к красоте юности степенную привлекательность знающего себе цену мужчины. А достаток, что буквально излучала его фигура, был дополнительным шармом. Таким уж народился на белый свет Самсон Африканович Неофитов. Как говорится, что было посеяно, то и проросло!

– А чего это вы на меня все уставились? – едва не задохнулся от показного негодования Африканыч. – У меня уже есть одно задание – узнать грешки Феоктистова. К исполнению самое трудное, кстати. Потому как грешки эти всегда самым тщательнейшим образом скрывают. А мне их надо найти. И тут вы мне вешаете еще одно задание! Не много ли забот на одну бедную голову? Я не лошадь, чтобы все везти на своем горбу…

– Это скорее не задание, а некое… поощрение, – резонно заметил Огонь-Догановский, пряча усмешку. – Забота – это да, определенно! Но из приятных. Ведь из приятственных же, а, Самсон?

– Совершенно верно, – Всеволод выглядел серьезным. – Займись этой дамочкой, Самсон Африканыч. Она может нам пригодиться. В смысле возможного свершения с ней каких-либо противузаконных деяний со стороны господина Феоктистова. Мало ли какие у него имеются наклонности. Чужая душа, сам понимаешь, сплошные потемки!

– Это точно, – кивнул Огонь-Догановский, жизненный багаж которого был вместительнее и тяжелее, нежели чем у всех остальных. – Чужая душа – лес темный…

– Прямо сей же час заняться или можно немного погодить? – не без иронии поинтересовался Неофитов, посмотрев сначала на Долгорукова, а потом на старика. – Чайку-то хоть позволите хлебнуть перед дорожкой?

– Это как ты сам посчитаешь нужным, дружище. На все про все тебе – две недели. Через две недели мы начинаем уже плотно обхаживать господина Феоктистова, – ответил Всеволод Аркадьевич.

– Мне чем заниматься, Сева? – спросил Огонь-Догановский.

– Свести знакомство с нашим богатым фигурантом, – быстро ответил Долгоруков, показывая тем самым, что он все загодя продумал перед началом этого разговора. – Познакомиться мягко, ненавязчиво, чтобы фигурант наш, не дай бог, не почувствовал, что на него накидываются силки… Может, ты увидишь-разглядишь в нем то, что мы не заметили. В нашем деле каждая мелочь может стать решающей, ты же знаешь… Помимо этого, – Всеволод Аркадьевич посмотрел старику в глаза, – ты, как всегда, следишь за осуществлением принятого плана, координируешь наши действия и осаживаешь, если кто-то начнет брать на себя лишнего.

– Я-асно, – протянул Алексей Васильевич.

– А я? – спросил Леонид.

– Что, беспокоишься, что останешься не у дел? – поинтересовался Долгоруков.

– Ну-у, не то чтобы беспокоюсь…

– Не волнуйся, дойдет и до тебя очередь, – серьезно заверил Ленчика Всеволод Аркадьевич.

Какое-то время Сева молчал. Потом произнес, как бы подводя черту разговору-совещанию:

– Что ж, фигуранта мы, конечно, выбрали не из лучших. Но мы ведь не очень и привередливы. А, господа?

«Господа» заулыбались:

– Не очень…

– Это точно, на приверед мы не похожи…

– Ничуть не похожи…

– Вот и славно, – заключил Долгоруков. – Значит, будем брать, что дают. За дело, господа! – Встряхнув синей папкой с завязками, добавил: – А сюда мы заносим на нашего фигуранта все по листочку. Надеюсь, что через пару недель эта папка будет заполнена.

Глава 2

«Черные вороны», или Папка с красными тесемками

16 октября 1888 года

Утреннее совещание у исполняющего обязанности полицеймейстера Якова Викентьевича Острожского происходило, как обычно, в девять часов утра. Были все приставы шести казанских частей – полицейских участков, на которые делился город, помощник полицеймейстера Николай Людвигович Розенштейн и, конечно же, секретарь городского полицейского управления Александр Алексеевич Поспелов. Обычно совещания не затягивались: приставы кратко сообщали о текущих делах на своих участках и новых происшествиях, случившихся за истекшие сутки. Яков Викентьевич всех внимательно выслушивал и затем вместе со своим помощником намечал план действий по тому или иному делу и отдавал соответствующие распоряжения. На сей раз совещание длилось уже целый час, а ему еще не видно было конца. Никто не знал, в чем тут заковырка, и только Александр Алексеевич Поспелов догадывался, а вернее, ведал по своим секретарским обязанностям, что дело в очередной депеше: Острожский получил из Департамента полиции еще одно предписание, в котором начальство требовало ускорить производство по деянию «Черных воронов». Это была третья по счету депеша, и в ней уже вполне прозрачно намекалось, что ежели дело «Черных воронов» не будет в скорейшем времени раскрыто, а участники банды арестованы, то никакой очередной «распеканции» от начальства ждать не следует. А что будет? Или, вернее, чего не будет? А не будет того, что не видать Якову Викентьевичу должности полицеймейстера и чина статского советника как своих ушей.

Два года! Вот так-с… Полных два года Яков Острожский исполнял обязанности казанского полицеймейстера и все никак не утверждался в должности. По всему видать, имелся у него некий недоброжелатель в Департаменте полиции или Министерстве внутренних дел. Или это были (что вполне вероятно!) козни Розенштейна – помощника Острожского по должности, тайно желающего, очевидно, самому занять место полицеймейстера. Николай Людвигович пришел в полицию из армии с понижением в чине, потому как надавал по мордасам своему полковому командиру, будучи штаб-ротмистром. Это же надо – полковнику по мордасам! От такого можно было ожидать всякого…

Острожский покосился на своего помощника, внимательно выслушивающего доклад одного из приставов о происшествиях за сутки. Потом перевел взгляд на пристава: ограбление хозяйки квартиры ее постояльцем – опять не то… Мелочовка! Вот же, прости господи, напасть какая – мелочовка на мелочовке. А вот дело большого масштаба и громкого звучания, которое шумно аукнулось бы в обеих столицах и принесло бы ему наконец чин статского советника и утверждение в должности полицеймейстера – не просматривалось. Буксовало и следствие по делу пресловутых «Черных воронов»…

Зараза эта пришла с юга. Вообще-то, Казань была довольно тихим провинциальным губернским городом, в котором, конечно, водились громилы и мошенники, но до вооруженных ограблений дело еще не доходило. Причем до «удачных» вооруженных ограблений, которые покуда оставались нераскрытыми. Более того, не было даже никакой зацепки: настолько казанские «Черные вороны» действовали нагло, слаженно и аккуратно.

Первый звоночек прозвенел в городе Николаеве в конце мая сего года. Именно там впервые появились громилы, рядившиеся в черные маски и вооруженные револьверами и «бомбами». Шайку эту прозвали «Черными воронами». Глядя на Николаев, свои «Черные вороны» завелись в Ростове-папе и Одессе-маме. И пошло-покатилось по всей России: Харьков, Херсон, Керчь, Киев, Смоленск, Рязань, Нижний Новгород и… на очереди Казань. В Казани они появились с началом осени.

Второго сентября средь бела дня был ограблен галантерейный магазин Иосифа Швейцера на Большой Проломной. Трое грабителей в масках ворвались в магазин, закрыли входные двери, вынули револьверы и заставили всю публику и приказчиков поднять руки вверх. Затем, изъяв всю наличность, что имелась в магазине, они велели публике не двигаться, не заявлять в полицию, чтобы не повредить своему здоровью, оставили у выхода бомбу и благополучно скрылись, укатив на пролетке в неизвестном направлении. До окончания недели все было спокойно: громилы, скорее всего, весело прожигали награбленное, пили и ели в свое удовольствие и вообще отлично проводили время, благо, было на что его проводить.

В воскресенье подобный случай повторился: на Вознесенской улице ограблению подвергся магазин готового платья, который держал потомственный почетный гражданин Нур-Галей Салтанбеков. Сценарий был аналогичным: трое в черных масках проникли в магазин, достали из-за пазух револьверы, приказали всем, находившимся в помещении, поднять руки вверх, после чего немедленно обчистили кассу, предупредили «не рыпаться» (то есть не двигаться и не заявлять в полицию) и после свершения «дела» ретировались на пролетке, поджидавшей их у входа.

Когда через четверть часа все же прибыла полиция, вся публика, которую грабители застали в магазине, по-прежнему оставалась в нем с поднятыми руками, поскольку у входа лежал оставленный громилами разрывной снаряд, который на поверку оказался обыкновенной жестяной коробкой, наполненной грязными портами. По Казани пополз слух, что в городе появилась залетная гастролирующая банда отъявленных головорезов, которые средь бела дня, ничуть не опасаясь полиции, грабят известные торговые заведения и, угрожая револьверами и бомбой, преспокойненько вслед за тем удаляются, совершенно не преследуемые полицией. Последнее обстоятельство особенно расстраивало полицейские чины города, да и вообще, вся ситуация выглядела крайне неприятно.

После двух-трех ограблений слух о неуловимой банде «Черных воронов», как их стали называть казанские обыватели, а вслед за ними газетчики и все прочие, достиг все-таки обеих столиц. Исполняющему должность полицеймейстера коллежскому советнику Острожскому от Департамента полиции пришло первое предписание усилить свои действия в направлении поимки и ликвидации банды. Яков Викентьевич бросил все свои текущие дела и вплотную занялся «Черными воронами». Но они и впрямь казались неуловимыми и всегда успевали скрыться еще до появления полиции.

После очередного ограбления ювелирной лавки на Университетской улице Яков Викентьевич Острожский провел расширенное оперативное совещание, на котором приказал приставам всех полицейских частей сосредоточиться на поимке «Черных воронов», а дела, находящиеся у них в производстве, передать своим помощникам и квартальным надзирателям. Руководство и корректировку всех действий против банды, посеявшей в городе настоящий ужас, Яков Викентьевич возложил на Николая Людвиговича Розенштейна. Помощник полицеймейстера с энтузиазмом принял новое назначение, но на обстоятельства дела имел собственный взгляд, заявив, что версия о гастролирующей банде, принятая за основную, возможно, является ложной, по крайней мере, не должна быть единственной.

– Может, есть резон принять к рассмотрению и иные версии касательно банды? – осторожно спросил он Острожского.

– Это какие же? – насмешливо поинтересовался Яков Викентьевич.

– К примеру, что «Черные вороны» – это банда из обнаглевших местных громил…

– Так-так, продолжайте…

– Либо из мест не столь отдаленных вернулся авторитетный громила, ставший мазом у казанских уркаганов. Он-то все и организовал…

– Вздор, – отмел предположения своего помощника Острожский. – У наших громил совсем иной почерк. Попроще. Еще никогда они не были столь дерзки и наглы. Кишка у них на это тонка. Несомненно, действуют гастролеры…

Паршиво, когда начальник и его помощник не находят взаимопонимания и не питают друг к другу симпатии. Наплевать, конечно, на их личные взаимоотношения. Они могут не любить друг дружку, презирать, даже находиться в конфронтации. Важно, чтобы все это не сказывалось на результатах порученных им обязанностей и качестве выполнения их общего дела. А вот когда это выходит за рамки личностных отношений и сказывается на службе – это из рук вон плохо…

Розенштейн, конечно, принял к исполнению приказ своего начальника и начал проверять на предмет уголовного прошлого всех приезжих в Казань начиная с августа месяца. По полученным результатам проверки было выявлено семь человек, могущих иметь причастность к гастролирующей в городе банде. Все семеро были задержаны для выяснения личности. И в то самое время, когда Острожский и Розенштейн лично вели дознание по этим семерым, проясняя их личности и всю подноготную, вплоть до малолетства, в городе случилось еще одно дерзкое ограбление. На сей раз нападению банды «Черных воронов» подвергся дорогой и популярный среди казанских модниц магазин «Французския моды», что находился при Гостином дворе. Все было как всегда: «руки вверх», «не сметь сообщать в полицию», «бомба» на выходе возле дверей. Кассу обчистили всю, так сказать, до последнего рублика. Взяли что-то около семи тысяч выручки – деньги весьма большие, на которые можно было бы прожить безбедно семье из пяти-семи человек как минимум лет семь-восемь.

Бомба и на этот раз оказалась камуфляжем: простым бураком – круглым коробом из бересты, набитым грязным бельем. А вот выстрел в это ограбление прозвучал. Один из «Черных воронов» заметил, что приказчик магазина юркнул в коридор. «Ворон» бросился за ним и увидел, что приказчик открывает дверь черного хода.

– Стоять! – крикнул грабитель.

– Что? – переспросил приказчик, отомкнув дверь.

– Стоять, я сказал!

Приказчик не послушался. И тогда громила выстрелил. Пуля попала приказчику в плечо. Он со стоном упал, истекая кровью, а «ворон» поспешил в зал, чтобы поскорее убраться из магазина: на этой же Воскресенской, только ближе к зданию Имперского университета, находилось Городское полицейское управление, из которого вот-вот могли повыскакивать по их душу фараоны.

Полиция была возле Гостиного двора уже через две минуты. Однако погоня не задалась и на сей раз: свидетели, видевшие пролетку грабителей, на вопрос, куда они поехали, указывали в разные стороны. Совершеннейшая путаница была и в показаниях. Этот случай с выстрелом и ранением приказчика попал на страницы местных газет, а потом и в колонки «Происшествия» газет столичных. На имя исполняющего обязанности казанского полицеймейстера Острожского пришла из Департамента полиции еще одна депеша, требующая скорейшего форсирования действий касательно уже набившей оскомину банды «Черных воронов». Всех задержанных семерых приезжих пришлось с извинениями отпустить, на что пятеро промолчали, а двое угрюмо заявили, что им на извинения «фараонов стремных» начхать с высокой колокольни, а еще плюнуть да растереть.

Острожский скрежетал зубами, рвал и метал, но «Черные вороны» были неуловимы. Со скрипом Яков Викентьевич согласился на разработку версии Розенштейна, что это действуют обнаглевшие местные воры. С бандой и правда надо было что-то делать. Но вот вопрос, как?!

Помощник полицеймейстера за дело принялся со свойственной ему обстоятельностью и педантизмом (немец, он и есть немец!). Розенштейн начал с того, что стал опрашивать всех секретных агентов и осведомителей, работающих на полицию явно и тайно. Кто-то что-то случайно прознал, кто-то чего-то слышал краешком уха, однако достоверной информации, кто именно из местных уркаганов входит в банду и грабит в черных масках и с револьверами магазины, покудова не заимелось.

Тем временем Острожский получил третью по счету депешу, в которой ему предписывалось скорейшим образом разобраться с «Черными воронами». Четвертой, похоже, могло уже не быть…

* * *

Итак, совещание у исполняющего обязанности полицеймейстера Якова Викентьевича Острожского продолжалось уже более часа, а конца-края ему видно не было.

А что, если они не поймают «Черных воронов»? Тем более что за последние две недели в городе не случилось ни одного громкого ограбления с участием этой банды? Такое может случиться? Вполне. Ведь не удалось же полициантам взять «Гробовщика», хотя этот человек был явно больной на голову? Согласитесь: вскрывать на Арском кладбище свежие могилы с умершими женщинами и производить над ними глумление вряд ли является прерогативой нормального и здорового человека. И вот этот умалишенный целых два месяца промышлял своими занятиями и отличался от прославившегося на всю Европу французского сержанта Франсуа Бертрана, некрофила и некросадиста, лишь тем, что не расчленял труп, а лишь срывал с него одежды.

Несколько раз у могил умерших дам устраивались секреты. Но «Гробовщик» в эти засады не попадал, словно чуя опасность. Зверь, милостивые государи, он и есть зверь. А как секреты снимались и наблюдение прекращалось, злоумышленник вновь разрывал могилы… Ужас, да и только!

Через два месяца осквернения могил прекратились. Но не потому, что «Гробовщик» перевоспитался или был арестован полицией. Его нашли возле одной из оскверненных могил с раскроенным черепом. Рядом с трупом некрофила валялась окровавленная лопата. Следствие по делу убийства «Гробовщика» шло крайне вяло, и хотя подозреваемые по нему были, до суда дело доведено не было «за недостаточностью улик». Дознаватели и прокурорские чиновники попросту не желали докапываться до истины, в глубине души, а иногда и явно показательно, сочувствуя человеку, прикончившему лопатой гада-осквернителя. Даже если бы этот человек и был найден, все равно улик оказалось бы против него «недостаточно». Засадить его за убийство «Гробовщика» в тюрьму было бы неслыханной несправедливостью, и вряд ли в полицейском управлении нашелся бы такой законник. А если бы и нашелся, то потом ему никто не подал бы руки. Включая самого что ни на есть захудалого городового.

Незаконченным было сдано в архив и «Дело о мохнатке». Год назад на Суконной слободе, где проживали в основном фабричные рабочие, объявилась группа молодых людей: два парня и одна девица. Обычно они «работали» вечерами, в дни получения цеховыми жалованья. Ошивались подле кабаков и пивных, каковых в кварталах, населенных фабричными, было десятка полтора. Выходит, к примеру, из пивной подвыпивший цеховой, а тут ему навстречу парень:

– Хошь на мохнатку посмотреть?

– Че? – не понимает тот.

Но спросившему про мохнатку совершенно неважно, понимает или не понимает цеховой, о чем идет речь. Парень разрешающе кивает девице, что топчется рядом с ним, и та распахивает накинутый на плечи плащ (пальто, шубку). Оказывается, под ним ничего нет, лишь голое тело. Глаза цехового округляются от удивления, и он невольно смотрит на сдобную грудь девицы, потом его взор опускается ниже, и он, естественно, взирает на эту самую мохнатку.

– Ну, все, хватит, – говорит парень, и девица запахивается в плащ (пальто, шубку, в зависимости от сезона). – Хорошего помаленьку. Видел мохнатку? Получил удовольствие? Теперь плати!

– Но я не просил…

– Это не важно, – перебивает парень цехового. – Плати гривенник и ступай себе дальше.

Ежели цеховой начинал артачиться, то из темноты на подмогу появлялся второй парень, и «получившему удовольствие» приходилось расставаться с гривенником. Ежели цеховой продолжал препираться, то получал в лоб и у него отбирался не гривенник, а уже вся имеющаяся в карманах наличность. Так что выгоднее все же было расстаться с гривенником. Ведь как ни крути, а мохнатка все же лицезрелась, факт неоспоримый!

Полиция узнала об этом оригинальном способе вымогательства денег не сразу. Ведь те, кто получил удовольствие за лицезрение мохнатки и расплатился за это гривенником, в участок не обращались, на что, в общем, и делался хитроумный расчет этой шайки. А избитые цеховые возвращались в кабак заливать обиду водкой. После чего уже ничего не помнили, кто им наподдал по мордасам и по какой-такой причине. Впрочем, все же про мохнатку у них в памяти все же что-то оставалось. И один из таковых, кто получил по лбу, доплелся до участка и рассказал о случившемся. Было заведено «Дело о мохнатке», а в Суконную слободу немедленно отправился наряд из пяти человек, но парни и девица исчезли, словно испарились. И больше уже не появлялись. Очевидно, они-то как раз и были гастролерами…

«Черные вороны» могут вот так же больше не объявиться. А вдруг они легли на дно надолго или даже уехали из города? Что, так и дальше числиться исполняющим должность полицеймейстера и молча дожидаться чина статского советника, который должен был обозначиться в послужном списке еще два года назад? Обидно-с!

Яков Викентьевич с возмущенным видом откинулся на спинку кресла. Пристав, сообщавший об очередном преступлении на его участке, замолчал, думая, что сейчас от начальника последует какой-либо вопрос. Но вместо него он услышал следующее:

– Продолжайте, продолжайте, я вас внимательно слушаю…

«Все-таки необходимо громкое разоблачение. Такое громкое, чтобы заполучило резонанс в Петербурге», – продолжал рассуждать сам с собой Яков Викентьевич. Доклад пристава он слушал вполуха, но все равно до него доносились слова полицианта:

– …обратилась жена казанского купца Юлия Иванова. Она заявила о краже пятисот рублей денег и разных ценных вещей на сумму одна тысяча триста рублей. По ее предположениям, кража была совершена третьего дня утром между восемью и девятью часами, когда она с кухаркой ходила на базар и в квартире оставался только ее квартирант, казанский мещанин Александровский. Когда Юлия Иванова вместе с кухаркой вернулась с базара, Александровский еще спал или притворялся спящим. Через некоторое время постоялец ушел, и Иванова его больше не видела. Буквально на следующий день в магазине старинных вещей Юсуфа Абрахманова было обнаружено несколько украшений, принадлежащих Ивановой. Принес их некто Леонтий Скворцов, проживающий…

«И ведь есть такое дело, о котором могут заговорить в Петербурге и Москве…»…

– …на Жуковке, в доме Курочкина. При обыске у него дома была обнаружена нитка поддельного жемчуга и паспорт Ивановой. А еще – квитанции городского ломбарда. При проверке ломбарда были обнаружены еще ценные вещи, похищенные у Ивановой. Крестьянин Леонтий Скворцов во всем сознался и указал на заводилу всего дела, Александровского. Не далее как вчера утром квартирант Ивановой мещанин Александровский был задержан и сознался в краже…

– Хорошо, передавайте дело прокурорским, – произнес Острожский. – Что у нас там на Втором участке?

– Происшествие на Малой Мещанской, ваше высокоблагородие…

– Докладывай!

– Одиннадцатого октября через незапертую форточку в квартиру господина Кульбаши Алтын-бей Мамзелькуллова ибн Нафтази, проживающего в доме Барышева на Малой Мещанской улице, забрались форточники и похитили разных вещей на сумму пятьдесят четыре рубля восемьдесят пять копеек. В результате разыскных мероприятий удалось выяснить, что кража – дело рук крестьян Мамадышского уезда Вахит-Гарея Заббаровича Абдрахманова и Хисамутдина Мутыгулловича Сиразетдинова. Оба вора нами уже задержаны и дают признательные показания.

– Хорошо, – Острожский даже не взглянул на пристава, погруженный в свои мысли, – оформляйте бумаги и передавайте дело прокурорским.

– Слушаюсь.

– Что еще?

– Еще сегодня ночью на Воскресенской улице квартальным надзирателем Сидором Епифанцевым был задержан вор-рецидивист Алексей Петров по прозвищу Гундос. На дознании выяснилось, что на днях он совершил кражу разных вещей в типографии братьев Каримовых на Фуксовской улице. Петров-Гундос препровожден в арестный дом, где будет дожидаться окончания следствия…

«Мелочовка, все мелочовка… – сокрушался про себя исполняющий должность полицеймейстера Острожский. – А ведь громкое разоблачение преступной группы лиц, промышляющих мошенничествами и аферами, могло бы случиться, если бы можно было схватить за руку этого Долгорукова с его шайкой. Ведь последнее их дело с банкротством «Акционерного общества Казанско-Рязанской железной дороги» явно шито белыми нитками. Это же и дураку понятно. И пропажа-похищение двух миллионов рублей, вполне вероятно, их рук дело. Только вот хитрые они, бестии. Ушлые. И прямых улик, доказывающих участие Долгорукова и его группы в похищении двух миллионов рублей, – никаких…»

– …агентами Тумановым и Шиловым был задержан на Толчке крестьянин Алимбек Гениталиуллович Сафаргараев, продававший старьевщикам разные медные части машин. При дознании выяснилось, что Сафаргараев совершил кражу этих деталей на Пороховом заводе…

А ведь кое-что на Всеволода Аркадьевича Долгорукова и его шайку у Острожского все же имелось. Правда, на арестование это не тянуло, да и на задержание тоже, но вот на обращение пристального внимания за ним и установление негласного надзора – а вдруг что и откроется – тянуло вполне. У исполняющего должность полицеймейстера Якова Викентьевича Острожского была даже заведена на Долгорукова и его шайку специальная папка с красными тесемками, означающими особую важность помещенного в ней материала. Но вот как раз особой важности в ней покамест не содержалось. Та-ак, имелись лишь некоторые сведения о старых делах бывших «червонных валетов». Еще судебные выписки о сроках наказания, вынесенных Московским окружным судом в феврале 1877 года.

Имелись в папке и показания господ Долгорукова, Неофитова, Давыдовского и Конюхова – в общем, всех членов этой шайки – по поводу исчезновения двух миллионов российских рублей. Тех самых, взятых в кредит «Акционерным обществом Казанско-Рязанской железной дороги» в Волжско-Камском коммерческом банке и впоследствии «испарившихся». То бишь снятых в этом банке по аккредитиву неким подставным лицом-бенефициаром, исчезнувшим вместе с деньгами в неизвестном направлении.

Еще в папке, в особом конверте, лежали кое-какие заметки, в которых говорилось о личных подозрених и Острожского, и его собственноручно записанные мысли. Касались они некоторых дел, имевших место быть в Казани за последние несколько лет, где фигурировали, правда, косвенно, Всеволод Долгоруков и вся его компания. Оставалось надеяться на оплошность, которую может допустить господин Долгоруков, и тогда колесики закрутятся, откроется новое уголовное дело, пойдут разыскные мероприятия, дознания, обыски – словом, вся правоохранительная машина будет со всей своей мощью работать против мошенников и аферистов. И тогда уж им не избежать суда! И это был бы его, Острожского, несомненный триумф, рапорты в Департамент полиции, орденок в петличку и долгожданное назначение на должность казанского полицеймейстера. А к этому всему – чин статского советника, «его высокородия». От коего до «его превосходительства» всего-то один шажок…

Глава 3

Вклад в четырнадцать миллионов рублей, или Мать честная!

Октябрь 1888 года

«Волжско-Камский коммерческий банк входит в пятерку самых крупных банков Российской империи!» «Если хотите быть богатым и счастливым – храните деньги в Волжско-Камском коммерческом банке! Полная гарантия тайны вкладов! Лучший годовой процент в городе и его окрестностях!» «Как, вы еще не арендовали сейфовую ячейку в нашем банке, чтобы хранить в ней драгоценности вашей дражайшей супруги или любовницы? Спешите, господа! Количество ячеек строго ограничено».

Рекламная тумба возле арки на Петропавловской улице, куда вошел Павел Иванович, минуя кованые решетки балюстрады здания Купеческого банка, была сплошь оклеена подобными объявлениями. Давыдовский вошел в арку и направился к парадному подъезду высокого трехэтажного здания с колоннами. На нем, подновленная после сентябрьских дождей, красовалась вывеска:

ВОЛЖСКО-КАМСКИЙ

КОММЕРЧЕСКИЙ БАНК

КАЗАНСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Давыдовский вошел в фойе банка. Тотчас к нему подскочил прилизанный клерк:

– Добро пожаловать в наш банк! Очень рады, милостивый сударь, что вы осчастливили нас своим посещением, и надеемся, что вы останетесь довольны нашим обслуживанием и…

– Бурундуков у себя? – прервал пафосную речь клерка Павел Иванович.

– Первый помощник управляющего банком? – переспросил клерк.

– Именно.

– У себя-с, – почтительно ответил клерк. – Как о вас прикажете ему доложить?

– Граф Давыдовский, – напустив на себя чрезвычайную важность, ответил Павел Иванович.

– Сию минуту-с.

Клерк робко постучался в дверь первого помощника управляющего банком. Оттуда тотчас раздался внушительный голос:

– Минуту!

Клерк подождал ровно минуту, следя за стрелкой настенных часов, висевших в холле, затем постучал снова.

– Минуту! – снова послышалось из-за двери.

Клерк кротко посмотрел на Давыдовского и неуверенно пожал плечами. Дескать, прошу прощения, конечно, однако вы сами видите: оне заняты, и наше телячье дело – ждать, покудова, мол, оне не соизволят-соблаговолят обратить на нас внимание…

– Ладно, не утруждайте себя, – миролюбиво сказал ему Павел Иванович и прошел к двери кабинета Бурундукова. Стучать он не стал, просто открыл ее и вошел без промедления и малейшей заминки:

– Добрый день, господин Бурундуков!

Первый помощник недовольно вскинул глаза на посетителя, и тотчас его взгляд потеплел:

– Господин Давыдовский! Ваше сиятельство! Как славно, что вы не преминули, нашли время и, так сказать… зашли.

Кажется, Бурундуков был несколько растерян.

– Правда? – недоверчиво спросил «граф».

– Разуме-ется, – протянул Бурундуков и вопросительно посмотрел на Павла Ивановича: – Вы по делу?

– По делу, – утвердительно ответил Давыдовский.

– Я весь внимание.

Павел Иванович не любил тянуть резину. И уж тем более кота за хвост. Поэтому он просто и без обиняков объявил:

– Мне нужно знать сумму вклада господина Ильи Никифоровича Феоктистова в вашем банке.

Бурундуков вскинул голову и удивленно уставился на посетителя: сумму вклада клиента банка? Да еще такого уважаемого клиента! Самого господина Феоктистова! Но банк гарантирует своим клиентам тайну вклада. Об этом – вкладе гражданина – не сможет узнать даже сам губернатор! Естественно, без специального постановления прокурора Судебной палаты Игнатия Платоновича Закревского. Это… это…

– Это невозможно!

– Мне это крайне необходимо…

– Н-нет, это… никак невозможно, – уже не столь уверенно ответил Бурундуков.

– Почему? – спокойно спросил Давыдовский.

– Ну, вы же знаете: тайна вклада и прочее…

– Чушь.

– Что «чушь»? – поднял брови первый помощник управляющего банком. – Тайна вклада? Это, смею вас уверить, вовсе не чушь.

– Не чушь, – согласился Павел Иванович. – Но именно в ваших устах эти слова – чушь.

Вот как надо ставить человеков на место! Жестко. Безапелляционно. Не давая им возможности как-то приготовиться, оправдаться и дать отпор вашему натиску.

Бурундуков моргнул. Потом сдавленно сглотнул.

– Кажется, вы кое-что подзабыли, – придвинулся ближе к первому помощнику управляющего банком Павел Иванович.

– Что именно? – снова моргнул Бурундуков.

– Что вы нам обязаны, – сухо произнес «граф». – Помните про сорок тысяч, которые Ленчик, простите, Леонид Иванович Конюхов, принес вам в конце сентября? На них вы еще купили себе особняк на Грузинской улице. С садом и дворовыми постройками. Разве не так?

Конечно, первый помощник управляющего банком господин Бурундуков помнил об этом. Как же! Это был оговоренный им процент от суммы кредита, который он выдал «Акционерному обществу Казанско-Рязанской железной дороги», одним из директоров которого и был Павел Иванович Давыдовский. Потом Акционерное общество неожиданно обанкротилось, но это была уже не его, Бурундукова, забота. Его заботой было приобрести и обставить особняк на Грузинской так, чтобы было не хуже, чем у соседей по улице. Ведь улица эта была сплошь дворянской…

– Но…

– Что «но»? Как вас понимать? Там не было сада или были плохие дворовые постройки?

– Нужно поднимать бумаги, что может вызвать нежелательный интерес у нашего бухгалтера, – сделал последнюю попытку к сопротивлению Бурундуков.

Но она была пресечена Давыдовским на корню:

– Такие суммы, каковую господин Феоктистов держит в вашем банке, вы наверняка помните наизусть, как «Отче наш». Так что говорите, сударь, не томите… Я жду…

Ничего более не оставалось, как назвать сумму, чтобы этот человек, какового Бурундуков откровенно побаивался, поскорее отвязался от него и ушел. И первый помощник управляющего банком, понизив голос, придушенно произнес:

– Четырнадцать миллионов.

Павел Иванович невольно вскинул брови. Четырнадцать миллионов! Однако…

– Благодарствуйте, – сухо произнес Давыдовский и, не прощаясь, вышел из кабинета. Сию весть надлежало немедленно довести до Севы Долгорукова…

* * *

Дама сердца господина мильонщика Феоктистова, отношения с которой он не афишировал и, более того, старался держать в строжайшей тайне, проживала в Собачьем переулке. Местечке тихом, спокойном и от чужих глаз как бы застрахованном. Некогда переулок был скорее тупичком с захудалыми домишками. Выходил он тогда на Рыбнорядскую площадь, в точности на мясные ряды. Торговцы, распродав желающим мясо, без зазрения совести выбрасывали кости и разную гниль прямо в этот тупичок, и собаки, прознав про такую неслыханную щедрость, сбегались сюда со всего города на пиршество. В иные дни их собиралось здесь такое невероятное количество, что зайти в тупичок – даже если у кого из жителей была такая нужда – не представлялось возможным из страха быть покусанным. А вскоре проулок прозвался в народе «собачьим». Через некоторое время прозвание закрепилось, и переулок, уже официально, стал именоваться Собачьим.

В переулке на день сегодняшний имелось несколько усадеб с одноэтажными, редко – двухэтажными домами и прилегающими к ним немалыми по размеру садами, причем дома стояли в глубине усадеб, и фасады их не выходили на улицу. Так что пройти к такому дому и выйти из него незамеченным было довольно просто. Кроме того, дома усадеб стояли саженях в пятнадцати друг от друга, и ежели даже любопытствующий сосед захочет углядеть, кто это ходит к его соседке, то ему надлежит занять позицию с самого утра и удерживать ее до глубокого вечера. А кому это надобно – терять уйму драгоценного времени столь попусту и столь неумно?

Звали даму сердца господина мильонщика Наталия Георгиевна. Поселилась она в Собачьем переулке не столь давно, жила тихо и смирно и считалась соседями вдовицей, поскольку ни мужа, ни детей у нее не имелось. Наталия Георгиевна держала прислугу, тоже молчаливую незаметную женщину, которая, как выяснил Африканыч у местного дворника, приходила к ней по будним дням.

«Стало быть, господин мильонщик приходит к Наталии Георгиевне по воскресеньям», – справедливо решил Неофитов и подумал засесть в секрет. Засаду он устроил в саду усадьбы Наталии Георгиевны, пробравшись в нее в ночь с субботы на воскресенье, благо, сторожевого пса хозяйка усадьбы не держала, а штакетник (всего-то по пояс!) для Африканыча препятствием никогда не служил.

В зарослях сада, куда давно не ступала нога садовника, он оборудовал себе лежбище, устлав его мягкими ветками и старым полушубком, сам, памятуя о прохладных ночах, оделся потеплее и запасся едой и терпением.

Утро воскресного дня он встретил продрогшим до костей. Хотя ночь и не была холодной: октябрь в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году стоял теплый, деревья еще не сбросили листву, а под ногами зеленела трава, не собирающаяся покуда сохнуть и желтеть. Однако осень к мечтальности не располагает, к тому же лежание на свежем воздухе без движения совершенно не греет и приводит, как правило, к прозябанию телесных членов.

Дабы согреться, Африканыч поднялся со своего лежбища и стал приплясывать, охватывая себя крест-накрест руками. Через несколько минут стало немного теплее. В желании закрепить успех, а ничто так не греет тело и душу, как водочка или хороший обед, Самсон Африканыч решил подкрепиться. Он достал принесенную с собой котомочку, аккуратно расстелил на примятом полушубке нечто вроде скатерочки и стал выкладывать на нее свои припасы: немалый кусок отварной телятины, копченую грудинку с ребрышком, пироги с капустой и грибами, баночку гусиной печенки и круглую баночку с севрюжьей икоркой. Вслед за этим он достал из котомки полуштофную металлическую бутыль с завинчивающейся пробкой (ночью он два раза прикладывался к ней, с тем чтобы чувствовать себя бодрее) и бултыхнул ее. Всплеск показал, что жидкости там еще более половины. И последнее, что он вынул из своей котомки, был стеклянный овальный контейнер с двойными стенками величиной с ладонь, плотно закупоренный пробкой, поверх которой на корпус сосуда был навинчен стаканчик, служивший одновременно его крышкой. Неофитов свинтил стаканчик, открыл пробку, и из контейнера повалил пар.

Африканыч втянул носом ароматный запах кофею и тихо произнес:

– Ах, сволочи!

Скорее всего, это определение относилось к немцам-физикам, придумавшим такой контейнер, нежели к Севе Долгорукову и Огонь-Догановскому, поручившим ему следить за Наталией Георгиевной и тем самым заставившим мерзнуть в ее саду. Потому как сволочами он не назвал бы их, даже представ пред Страшным судом. Правда, контейнер с двумя стеклянными стенками и вакуумом между ними являлся сосудом техническим и предназначался для хранения жидкого кислорода. Но умные граждане, к которым, несомненно, относился и Самсон Африканыч, уже приспособились употреблять его в качестве резервуара, способного сохранять температуру помещенной в него жидкости, и называли его вакуумной фляжкой…

Африканыч налил в стаканчик кофей и со смаком глотнул. Потом еще и еще. На его лице растеклась блаженная улыбка. А потом… Потом началось пиршество. Засада засадой, но Африканыч не должен оставаться голодным ни при каких обстоятельствах…

Неофитов любил вкусно и плотно покушать. Поэтому он успокоился только тогда, когда от отварной телятины не осталось даже воспоминания, пироги с капустой и грибами тоже приказали долго жить, банки с гусиной печенкой и севрюжьей икрой опустели, а от копченой грудинки осталось только ребрышко, чистое и белое, как только что выпавший снег.

Вот когда по-настоящему стало тепло. Африканыч запил свой «завтрак» кофеем из вакуумной фляжки (кофей и по сию пору оставался горячим) и тут услышал стук копыт. В воскресное утро, когда в городе пустынно, топот конских копыт о мостовую доносится особенно громко. Скажем, едет экипаж по Большой Красной, а слышно аж в Мокрой слободе. Или, к примеру, въезжает в город со стороны Сибирской заставы крестьянская телега, так громыхание ее колес по мостовой можно услыхать и на Купеческом бульваре, что возле Крепости…

Заслышав подъехавший экипаж, Африканыч занял смотровую позицию и весь обратился во слух и зрение. Из его секрета хорошо просматривался дом Наталии Георгиевны и высокое парадное крыльцо. Стук копыт стих, скрипнула калитка, и через несколько мгновений на крыльцо дома ступил степенный господин с большой окладистой бородой а-ля великий князь Михаил Николаевич. Только у ныне здравствующего Его Императорского Высочества, Председателя Государственного Совета Российской империи имелась такая роскошная борода. Ну, и еще у казанского мильонщика Ильи Никифоровича Феоктистова.

Как только сей господин ступил на крыльцо, двери дома наполовину открылись, и господин Феоктистов прошел в образовавшийся проем как к себе домой.

«Не ошибся Ленчик, – подумал про себя Самсон Африканыч. – Захаживает наш фигурант к хозяйке особнячка. Не без того…»

Выждав минут сорок, Неофитов решил перенести свою позицию ближе к дому. Короткими перебежками, пригибаясь и стараясь быть незамеченным, Африканыч подобрался к дому и заглянул в ближайшее оконце. Но это оказалась гостиная.

«Они быстрые, уже прошли в спальню!» – отметил для себя Неофитов, полагаясь на собственный опыт, и не ошибся. Парочка, и правда, оказалась в спальне. Африканыч приблизил свое лицо к оконному стеклу и через щель неплотно сдвинутой занавески узрел такое, от чего у него стало прохладно в животе и ослабли ноги.

Мать честная! Разумеется, что подобное отношение женщины к мужчине ему приходилось видеть и ранее. Впервые – на французских порнографических открытках. Их как-то принес в гимназию Семка Голохвастов, которому их вручил вместе с противуправительственной литературой какой-то горбоносый народник-землеволец, называвший себя «бланкистом». Открытки эти перевернули все мировоззрение молодого Самсона Неофитова. Оказывается, женщина есть не только божественное создание, каковому следует преклонять колени и посвящать стихи и сонеты, но и средство или объект для получения чувственного наслаждения. Такого чувственного, что аж дух захватывает! И так можно с нею… И эдак. А на одной из этих открыток и было изображено то, чем как раз занималась в настоящий момент Наталия Георгиевна с мильонщиком Феоктистовым. Старик стоял перед ней со спущенными портками и, запрокинув голову и прикрыв глаза, тоненько постанывал от удовольствия. Рот его был приоткрыт в блаженном оскале, а борода торчала вбок и параллельно земле. Голова Наталии Георгиевны ходила ходуном, а сама она стояла на коленях с оголенной грудью. Время от времени Феоктистов открывал глаза и смотрел вниз, на эти груди и совершаемое действо, а потом снова запрокидывал голову в несказанном наслаждении и щерился еще больше. В общем, посмотреть было на что…

Потом старик изогнулся и заорал так, что Африканыч пригнулся и едва не распластался на земле. Выглянув через минуту, он увидел, что все закончилось, любовники, как ни в чем не бывало, сели пить чай с малиновым вареньем и бубликами.

Самсон Африканыч потоптался малость под оконцами и пошел прочь. То, что он увидел, Неофитов пробовал и сам. Впервые – в заведении купеческого сына Кеши Симонова на Маросейке. Двадцатилетний Иннокентий Симонов не захотел связывать себя какими-либо купеческими делами и открыл подпольный игорный дом, в скором времени ставший самым популярным местом «отдыха» для московской золотой молодежи, под завязку пресыщенной балами, раутами и прочими светскими развлечениями. Здесь, помимо игры в карты, естественно, на крупный интерес, что ощутимо щекотало нервы, можно было выпить хорошего выдержанного вина, а кухня и вовсе была отменной. После же карточной игры и хорошего обильного стола – добро пожаловать в апартаменты к девочкам! Неофитов был в числе первых московских кутил, кто стал завсегдатаем этого заведения Кеши Симонова. И то, что он увидел в домике Наталии Георгиевны, у Кеши Симонова впервые проделала с Африканычем девица по имени Поленька.

Сделать это она вызвалась сама.

– Хочешь, я тебе сделаю нечто такое, от чего ты испытаешь высшее блаженство, какового еще никогда не испытывал? – спросила она, лаская прохладными пальчиками его опавшее естество после второго соития. – Ты просто улетишь на небо!

Африканыч, как звали его остальные завсегдатаи заведения Кеши Симонова, высшее блаженство испытать, естественно, захотел. О, это было ни с чем не сравнимое ощущение! Он просто окунулся в море неги и блаженства, и мир с его пространством и временем перестал для него существовать. После этого случая он стал порой практиковать с дамами подобную ласку, хотя одержимым ею не был, как некоторые иные мужчины.

Собственно, в этом заведении Кеши Симонова и открылся клуб «Червонные валеты». И одним из основателей клуба был Самсон Африканыч Неофитов…

* * *

– Рассказывай, – без обиняков сказал Сева Долгоруков, когда Африканыч пришел к нему в особняк на Старогоршечной. – Чего удалось накопать?

– Да есть кое-что, – усмехнувшись, произнес Неофитов. – Оказывается, этот наш престарелый фигурант-мильонщик – большой любитель одной интимной ласки…

– Какой же? – с любопытством поинтересовался Всеволод Аркадьевич.

Африканыч, не зная как сказать, немного замялся:

– Ну… этой… когда лижут… его…

И он опустил свой взгляд на низ живота.

– Что ты говоришь! Мать честная! – воскликнул Сева. – Ай да старичок! А он у нас, оказывается, большой затейник!

– Представь себе, – произнес Африканыч. – Своими глазами видел.

– Сла-авно, – протянул Сева. – Итак, что нам это дает?

– Надо посмотреть Уложения о наказаниях, – посоветовал Самсон Африканыч.

– Да что их смотреть, ежели я их почти наизусть знаю… – Сева подумал малость, а затем процитировал: – Раздел «О преступлениях против чести и целомудрия женщин». Статья об установлении ответственности за растление девицы, не достигшей четырнадцати лет… Нет, не подходит… Об изнасиловании лица женского пола… Не подходит… – Долгоруков собрал лоб в морщинки. – Вот: похищение и обольщение женщины или девицы!

– Он ее не похищал, Сева, – заметил шефу Неофитов.

– Знаю, – отмахнулся от друга Долгоруков. – Но обольстил! Наверняка особнячок, где проживает эта твоя…

– Не моя, Сева, и я не хотел бы, чтобы ты…

– Не перебивай! – Долгоруков продолжил мысль: – Эта твоя…

– Да не моя, Сева, и я как раз об этом хотел с тобой поговорить…

– …Наталия Георгиевна… был приобретен на средства Феоктистова. И теперь старик просто принуждает ее обольщением отрабатывать свои денежки. Понимаешь? Принуждает!

– Сева, я бы хотел попросить тебя…

– Да ты дослушай! – снова не дал досказать Африканычу Всеволод Аркадьевич. – Согласно Уложению о наказаниях за обольщение наказание отягощается в том случае, ежели эти действия совершены лицом, от которого женщина непосредственно зависит. Это может быть ее начальник, опекун, человек, на чьи средства она существует… – Сева уже повеселевшими глазами посмотрел на друга: – Понимаешь?

– Да, – коротко ответил Африканыч.

– Эта Наталия Георгиевна, несомненно, зависит от Феоктистова. В материальном плане. Ведь она его содержанка. И при ее отказе доставить Феоктистову известное удовольствие он возьмет да и потребует вернуть ему денежки за дом. Такой скупердяй, как наш фигурант, не мог записать дом на ее имя, ведь так?

– Так, – согласился Самсон Африканыч.

– Но ты на всякий случай узнай, на кого записан дом, хорошо? – попросил Всеволод Аркадьевич.

– Будет сделано, – ответил Неофитов.

– Лады… Значит, у нас имеется что? – задал, сам себе вопрос Долгоруков и сам же ответил: – А у нас имеется обольщение бедной женщины путем принуждения ее совершать действия, порочащие ее честь и целомудрие, ввиду полной материальной зависимости от лица, принуждающего к этим действиям… Это уже тюремный срок, Африканыч! Сидеть этому Феоктистову на киче!

– Это еще не факт, что сидеть, – уныло заметил Самсон Африканыч.

– Не факт, согласен. Скорее всего, наш мильонщик никогда не будет сидеть на киче, – произнес задумчиво Сева. – Но нам этого и не надо! Нам нужен крючок, на который мы можем его зацепить. И он у нас имеется!

– Не шибко это большой крючок, – снова безрадостно заметил Неофитов.

– Это с какой стороны посмотреть, – не согласился с помощником и другом Долгоруков. – Ведь у нас принуждение женщины совершать с мужчиной сладострастные действия усиливается еще извращенной формой этих действий. Кроме того, здесь вдобавок просматривается преступление против общепринятых в обществе канонов нравственности, – с некоторым жаром добавил Всеволод Аркадьевич. – Ибо наряду с мужеложством и скотоложством, преступлением против общественной нравственности является и половая связь неженатого мужчины с незамужней женщиной…

– Мне кажется, – сказал Африканыч, – то, что она делала с Феоктистовым, она делала не без удовольствия…

– Ну, не могла же она делать «доброе дело» для своего благодетеля с брезгливым выражением лица. Не мне тебе говорить, что женщины довольно часто показывают мужчинам, что испытывают с ними несказанное наслаждение только для того, чтобы не обидеть его. Так что испытывала она удовольствие или только делала вид, будто бы ей приятно, нам совершенно неважно, – ответил Долгоруков. – Мы оперируем голыми фактами. А они налицо… Ты что мне хотел сказать-то? – неожиданно соскочил с одной темы на другую Сева и внимательно посмотрел прямо в глаза друга.

Метаморфоза! Африканыч не первый раз сталкивался с такой способностью Долгорукова: закончив одну тему разговора, он тотчас переходил к другой. Казалось, что в голове шефа работало несколько машин одновременно, отвечающих за выработку совершенно разных мыслей. И память у него была отменная. Но шеф на то и шеф, чтобы быть умнее своей команды. Поэтому Самсон Африканыч, ничуть не удивившись мгновенной смене разговора, ответил:

– Я хотел сказать тебе, что после того, ну, увиденного мной в ее доме, я… не хотел бы заниматься этой барышней, которая у мужчин того… В общем, ты понимаешь.

– Конечно… Если бы она занималась такими вещами не со стариком, а с тобой, то тогда было бы совсем другое дело, верно? – посмотрел Сева на Африканыча.

– Верно, – почти с вызовом ответил Неофитов.

Долгоруков посмотрел на Неофитова и едва покачал головой…

Сколько они знают друг друга? Лет пятнадцать? Больше?

* * *

Они познакомились в одна тысяча восемьсот семьдесят втором году. К этому времени клуб «Червонные валеты» существовал уже пять лет, и о нем в Москве были хорошо наслышаны. Основали знаменитый клуб купеческий сын Кеша Симонов, профессиональный карточный игрок Огонь-Догановский, помещик из Нижнего Новгорода многоженец де Массари, самочинно присвоивший себе титул графа сын тайного советника Давыдовский, отпрыск генерала от артиллерии Шпейер и четыре юных прожигателя жизни – Неофитов, Каустов, Протопопов и Брюхатов. Бессменным председателем клуба был единогласно выбран Павел Карлович Шпейер, тот самый, который тремя годами позже продаст губернаторский дворец на Тверской заезжему английскому лорду за сто тысяч рублей серебром, что и приведет впоследствии к судебному следствию и кончине клуба…

«Червонные валеты» продавали несуществующие имения, ловчили с фальшивыми векселями и долговыми расписками, нечисто играли на бирже и облапошивали за карточными столами подгулявших купчиков. А познакомил Севу Долгорукова с Самсоном Неофитовым и прочими «валетами» случай…

В один из апрельских дней тысяча восемьсот семьдесят второго года действительный студент выпускного курса юридического факультета Всеволод Аркадьевич Долгоруков был безмерно счастлив. Он только что сдал на «отлично» свой последний экзамен; в душе бушевала весна, и вообще жизнь казалась нескончаемым праздником. Сева и его приятель Сергей Юшков, с которым вместе снимали на двоих квартиру на Маросейке близ церкви Косьмы и Дамиана, решили прогуляться по Воздвиженке. Ведь хорошо гулять, когда на улице и в душе весна! Юшков предложил Севе поиграть в лотерею. И Долгоруков, не долго думая, согласился. Лотерея проводилась, как обычно, в здании Городской Думы. Народу было не протолкнуться, но молодость и крепкие плечи взяли свое.

– Мне бы два билетика, будьте добры, – сказал Долгоруков, сунул руку в карман и… застыл.

– Ну, давай, бери, что же ты! – заторопил его Юшков.

– Портсигар украли! – выдохнул Сева.

– Что?

– Портсигар украли фамильный, подарок отца, – промолвил Сева, бледнея, и стал осматриваться. Весна в душе улетучилась, уступив место зимней стуже…

– Это он, касатик, точно он! – сказала Долгорукову невесть откуда взявшаяся крохотная старушка, указывая на франта с прилизанными волосами, что стоял рядом с Севой.

– Что? – не понял Долгоруков.

– Да он, хлыщ этот самый, у тебя, касатик, из карману что-то вытащил и другому такому же хлыщу в толпу передал. Своими глазами видела, милостивец ты мой.

Долгоруков поднял глаза на франта. Тот дернулся было, но Юшков уже крепко держал его за руку.

– Вы не имеете права, – торопливо произнес франт, пытаясь высвободиться из цепких рук друга Севы. – Это возмутительно! Я решительнейшим образом протестую против подобного обращения!

Тотчас подошли усатые крепкие ребята при шашках из ближайшей полицейской части, вежливо поинтересовались, что произошло, и повели крепко затосковавшего прилизанного франта в участок.

– Он, он это, – семенила за ними старушка. – Своими глазами видала, милостивцы вы мои…

Из участка Сева с Юшковым отправились обедать. Долгоруков был явно расстроен и, не доев харчей, молча исчез, не сказав куда. Вернулся он часов в шесть вечера, раскрасневшийся и возбужденный.

– Ты откуда такой? – спросил его Юшков.

– Потом, потом, – быстро ответил Сева и отправился в свою комнату.

– Да что такое произошло? – прошел вслед за ним Юшков и увидел, что Долгоруков достает из комода револьвер «Смит и Вессон», оставшийся после отца, служившего в молодости прапорщиком на Дальнем Востоке. – Это тебе зачем?

– Надо, – ответил Сева.

– Не пущу, пока все не расскажешь, – безапелляционно заявил приятелю Юшков.

– Нельзя, ты можешь испортить все дело, – резко ответил Сева.

– Не испорчу. Говори, – не отставал друг.

– Ладно. Я ходил в участок, разговаривал с жуликом, – посмотрел на Юшкова Долгоруков.

– И что?

– Упрямый… Долго запирался: никого не знаю, ничего, мол, не ведаю… Тогда я обещал ему, что если он поможет вернуть портсигар, я вытащу его из участка. Согласился, гад. Потом написал записку к своим подельникам, дал их адрес и взял с меня честное слово, что я ничего никому не скажу. И пойду к ним один.

– Пойдешь? К ним?!

– Пойду, – твердо ответил Сева.

– И тебя не переубедить, – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес Юшков.

– Нет.

– А что за адрес? – уже более спокойно спросил Юшков.

– Ты не поверишь, это на нашей улице, дом… – начал было Сева, но, спохватившись, произнес: – Тьфу ты, не могу назвать дом, прости. Я слово дал, что никому не назову их адрес… В общем, жди меня через час.

Сева Долгоруков не боялся идти в логово мошенников. Просто немного смущал адрес: Маросейка, дом Симонова. Он знал этот дом, что стоял почти напротив храма Николы Чудотворца и имел репутацию «веселого». Иначе – дома с карточной игрой и девицами-горизонталками…

Он не без волнения подошел к шикарному подъезду и постучал в дверь тяжелым медным кольцом. Двери почти тотчас отворились, и весьма премиленькая горничная спросила:

– Вам кого?

– Я по записке… Вот, – ответил Долгоруков и показал горничной клочок бумаги. – Мне нужен господин Шпейер.

– Проходите, – не очень уверенно ответила горничная и отступила, пропуская Долгорукова в прихожую. Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж, и в небольшой гостиной перед кабинетом-библиотекой горничная попросила подождать.

Ее не было минуты две. Потом горничная вышла и жестом пригласила Долгорукова войти. И Сева вошел…

На него уставились три пары глаз.

Одна принадлежала смешливому молодому господину, почти юноше с легким румянцем на щеках. Он был пригож собой, черноглаз, а некая легкая азиатчинка, которую едва можно было уловить в его облике, вместе со взглядом черных бездонных глаз и нахально вздернутым носом делали молодого человека столь обворожительно притягательным, что ему с первого же взгляда невозможно было не довериться. Без сомнения, в него гуртом влюблялись женщины, и он умело и охотно этим пользовался, нимало не смущаясь ни своей молодости, ни последующих впоследствии разговоров и разбирательств. И вообще, из всей троицы он был самым к себе располагающим. Это и был Африканыч – Самсон Африканович Неофитов.

Вторая пара глаз принадлежала простоватому на вид мужчине лет тридцати, который единственный из всех троих был одет в домашний архалук, что позволяло предположить в нем хозяина дома, того самого Иннокентия Симонова, купеческого сына, держащего в своем доме «веселое» заведение, а иными словами, бордель.

Третья пара глаз была особенно примечательной. Можно было не сомневаться, что обладатель таких глаз точно знает, что он хочет от жизни. И то, чего он хочет, у него непременно будет. Иначе просто и быть не может! Взор этих глаз, казалось, никогда не выражал сомнения или нерешительности. По крайней мере так показалось Севе. Господину с пронзительным взором, судя по всему, не было еще и тридцати лет. И, похоже, в этой троице он был главным. Надо полагать, это и был тот самый Павел Карлович Шпейер, о котором говорилось в записке.

– Вы кто? – спросил он.

– Я Долгоруков, – ответил Сева с вызовом.

– Это мы видим, что долго-руков, – насмешливо произнес обладатель пронзительного взгляда, окидывая взором крепкую фигуру Севы. – Иначе вы сюда попросту бы не попали.

– А вы – Шпейер? – спросил Сева.

– Да, – ответил тот. – Я Шпейер. А это мои друзья: Иннокентий Потапович Симонов, – Шпейер поворотом головы указал на мужчину в архалуке, – и Самсон Африканыч Неофитов, – Павел Карлович посмотрел теперь на смешливого господина с румянцем на щеках, и тот улыбнулся.

– Долгоруков, Всеволод Аркадьевич, – сказал, в свою очередь, Сева, соблюдая нормы приличия. – Дворянин.

– Очень приятно, – произнес Шпейер. – Присаживайтесь.

– Благодарю, – Сева устроился в свободном кресле.

– А вы, и правда, Долгоруков? – спросил вдруг Неофитов.

– Да, – ответил Сева. – Только не князь.

– Значит, вы не родственник нашего многоуважаемого губернатора Владимира Андреевича? – снова спросил Неофитов. – Ну, скажем, родной племянник?

– Нет, – несколько удивленно ответил Долгоруков.

– Жаль, – констатировал красавчик.

– Весьма жаль, – подтвердил Симонов.

И вся троица рассмеялась.

– А что вы увидели здесь такого смешного? – недовольно спросил Долгоруков.

– Дорогой Всеволод Аркадьевич, – доверительно произнес Шпейер, и взгляд его стал менее пронзителен. – Не сердитесь. Это мы не над вами смеемся, а о своем…

– О девичьем, так сказать, – добавил за Шпейера Неофитов, и трое мужчин снова рассмеялись.

Они совершенно не походили на громил и на первый взгляд выглядели вполне приличными и добропорядочными людьми. Впрочем, как и на второй взгляд тоже. Надо полагать, что так же будут выглядеть и на третий.

– Итак, господин Долгоруков-не князь, – с улыбкой обратился к Севе Павел Карлович Шпейер, – позвольте полюбопытствовать, что за дело привело вас к нам?

– Вот, – ответил Сева и протянул записку Шпейеру.

– М-да-а, – прочитав записку, протянул Павел Карлович и посмотрел на своих друзей: – Господа, наш уважаемый Поль попался с поличным.

Лица мужчин сделались печальными. Установилось молчание. Затем Шпейер сказал Севе:

– Вы нас извините, monsieur, но мы вынуждены на минутку оставить вас поскучать в одиночестве… Ибо нам необходимо посоветоваться, – доверительно добавил он.

С четверть часа Долгоруков просидел один, разглядывая на стеллажах корешки книг. Шпейер вернулся один.

– Мне очень неловко говорить вам это, мой друг, – глядя прямо в глаза Севе, начал Павел Карлович, – но мы не можем возвратить вам портсигар, так как он сейчас находится у одного из наших товарищей. Но завтра он непременно будет у вас.

Что ж, примерно такого поворота событий Сева и ожидал. И заявил, что портсигар ему нужен сегодня.

– В противном случае, – добавил он, – я оставляю за собой право действовать по своему усмотрению.

Шпейер снова сказал, что вернуть портсигар сегодня не представляется возможным, и предложил за него деньги. Сева Долгоруков решительнейшим образом отказался.

– Хорошо, – подумав, произнес Павел Карлович. – Вы получите свой портсигар ровно через два часа… А вы и правда сможете освободить нашего товарища?

– Да, – просто ответил Сева.

Потом они пили чай и беседовали. О чем? Да, собственно, обо всем! О том, к примеру, что в жизни лучше, да и здоровее исполнять собственные желания, нежели чужие, и жить нужно так, как ты хочешь сам, а не как того хотят другие. Например, о том, что для мужчины важнее всего в этой жизни свобода и независимость. От всего! От обстоятельств, начальства, от женщин и обязательств, бывающих не в радость и только отягощающих радость бытия, которое должно быть обязательно. А иначе к чему жить?

Беседовали о том, что жить весело – интереснее, нежели жить скучно и однообразно. О том, что некий риск в жизни обязательно должен присутствовать, а иначе можно покрыться плесенью и состариться раньше срока. И сошлись во мнении, что гробить свою жизнь на получение чинов и званий, кланяясь, виляя копчиком пред сильными мира сего, подчиняя тому свои желания, будет несомненнейшей глупостью…

Много еще о чем успели поговорить Павел Карлович и Всеволод Долгоруков. И когда вернулся Неофитов с каким-то пожилым господином по фамилии Огонь-Догановский (а тогда этот господин показался Севе весьма пожилым, но затем это впечатление постепенно исчезло) и выложил на столик перед Долгоруковым фамильный портсигар, Сева и Павел Карлович стали почти друзьями. Наверное, эти два часа и повлияли на выбор, который Долгоруков сделал несколько позже, став «червонным валетом»…

* * *

– Ладно, я понял. Интиму с ней от тебя не потребуется, – Всеволод Аркадьевич примирительно посмотрел на Африканыча. – Феоктистов эту Наталию Георгиевну, похоже, просто использует как инструмент для собственного удовольствия. Как даму легкого поведения, которой не нужно платить, потому что все давно оплачено наперед. А ты будешь откровенен с проституткой?

– Шутишь? – усмехнулся Неофитов. – С какой это стати?

– Верно, – задумчиво произнес Сева. – С горизонталками и блудницами мужчины откровенными не бывают. Разве что по глупости или по пьянке. А Феоктистов у нас из породы непьющих и далеко не глупец. Следовательно, наш фигурант-мильонщик вряд ли близок с Наталией Георгиевной настолько, чтобы посвящать ее в свои секреты. Верно ведь?

– Абсолютно верно, – полностью согласился с Долгоруковым Самсон Африканыч.

– Стало быть, от интимного знакомства с этой Наталией для сбора компроментажа на Феоктистова ты освобождаешься. Все равно она ничего такого про своего благодетеля не знает. Исключая, конечно, его любовь к определенному виду интимных ласк, что мы уже знаем и без нее. Но то, что ты накопал, – это мелочь, – продолжил свою мысль Всеволод Аркадьевич. – А вот отыскивание настоящих компрометирующих фактов, что позволит нам прижать фигуранта так, чтобы он и рыпнуться не посмел, остается твоей наипервейшей задачей. Ты понял?

– Понял, – просто ответил Самсон Африканыч. И расслабленно улыбнулся.

Глава 4

«Око за око», или Снова папка с красными тесемками

16 октября 1888 года

Заканчивался второй час совещания, а Острожский и не думал никого отпускать. Он сидел, погруженный в невеселые мысли и, казалось, не слушал доклады приставов о происшествиях и уголовных делах, что велись на их участках. Но один доклад, пристава Евдокимчука, его заинтересовал…

Василий Андрианович Евдокимчук пребывал в должности пристава второй год. Раньше он служил квартальным надзирателем и знал всех своих подопечных в лицо. Знал и двух товарок с улицы Подлужной, что дружили с малолетства, – Клавдию Шандыбину и Марию Осипенко. Дело, про которое он сейчас рассказывал, касалось именно их двоих и официально называлось «Делом об увечье мещанки Шандыбиной», а неофициально – «Бабьими разборками». Газетчики же прозвали его «Око за око».

Евдокимчук докладывал четко и внятно, короткими понятными фразами:

– Восемнадцатого мая сего года в Окружном суде слушалось дело, возбужденное по просьбе Клавдии Шандыбиной. Она обвиняла своего мужа Филиппа Шандыбина и его сожительницу Марию Осипенко в прелюбодеянии. Осипенко была доставлена на судебное следствие из тюремного острога. Она отбывала наказание по приговору Окружного суда за причинение Клавдии Шандыбиной неизгладимого обезображения лица посредством серной кислоты. На суде между бывшими товарками началась перебранка. А дело в том, что Клавдия Шандыбина, выйдя замуж за Филиппа, отбила его тем самым у Марии Осипенко, с которой до этого Шандыбин сожительствовал уже полтора года. На восьмой день после свадьбы Осипенко, обманным образом выманив Шандыбину на берег Казанки, плеснула ей в лицо серною кислотою. Филипп Шандыбин после обезображения лица своей супруги, к тому же ослепшей на один глаз, ушел от нее к Осипенко и проживал с ней вплоть до арестования последней. Она была осуждена Окружным судом на два с половиной года тюрьмы. И вот, встретившись на суде, Мария Осипенко стала всячески поносить Шандыбину и издеваться над ее уродством. А потом заявила, что-де она добилась того, чего желала: Филипп, мол, теперь ее. И пока, дескать, она будет жива, не видать Клавдии Филиппа Шандыбина как своих ушей…

– Вот бабы-то, а? Чего вытворяют! – не выдержал кто-то из приставов, но Яков Викентьевич столь строго посмотрел на говорившего, что тот мгновенно умолк.

– Не выдержав издевательств Осипенко, Шандыбина ушла из зала суда, затаив обиду, – продолжил свой доклад Евдокимчук. – И решила отомстить своей бывшей товарке. Она зашла в аптекарский магазин на углу Большой Проломной и Университетской улиц, купила там бутылку серной кислоты и вернулась к зданию Окружного суда. Дождавшись, когда Осипенко выведут из здания суда, дабы отправить обратно в тюрьму, она подбежала к ней. «Ты мне один глаз выпекла, а я тебе выпеку оба!» – крикнула Шандыбина Осипенко и плеснула ей в лицо серной кислотой. Клавдия Шандыбина была немедленно заарестована, а Мария Осипенко отправлена в больницу. На ее счастие, она ослепла только на один глаз. Но все лицо ее и шея были обезображены кислотою навечно. Что же касается Шандыбиной, то дело ее закончено и передано в суд, – завершил доклад Евдокимчук.

– Оправда-ают, – протянул кто-то из приставов.

Острожский в знак согласия кивнул, а затем спросил:

– Все?

На резонансное дело, о котором бы заговорили в Петербурге, «Око за око» не тянуло.

– Точно так, все, – ответил Евдокимчук.

– Хорошо, все свободны, – немного подумав, произнес исполняющий должность казанского полицеймейстера коллежский советник Яков Викентьевич Острожский. А затем, переведя взгляд на своего помощника, добавил: – Вас же, господин Розенштейн, я попрошу остаться…

* * *

Когда все разошлись и Острожский и Розенштейн остались вдвоем, исполняющий должность полицеймейстера, потеплев взглядом, произнес:

– Я вот с какой целью попросил вас остаться, Николай Людвигович.

– К вашим услугам, Яков Викентьевич, – с готовностью отозвался Розенштейн.

– Вернее, цели имеются две, – поправился Острожский. – Первая – это объясниться с вами…

Розенштейн вскинул глаза на начальника и быстро отвел взгляд.

– Да, объясниться, – повторил Острожский. – Мне кажется, наши отношения оставляют желать лучшего…

– Это не моя вина, – негромко произнес Розенштейн и кашлянул.

– Вина моя, признаю, – ответил на это Яков Викентьевич. – Посему я и начал этот разговор, дабы… принести вам свои извинения.

Помощник полицеймейстера снова посмотрел на Острожского. В его взгляде можно было прочесть удивление и недоверие.

– Да, да, Николай Людвигович, – подтвердил свои намерения Острожский. – Именно принести вам свои извинения.

Ах, как трудно дались эти слова исполняющему должность полицеймейстера коллежскому советнику. Как бунтовало против этого его нутро! Как отказывался повиноваться язык, произнося эти слова! Но… ничего не поделаешь. Есть такое слово: надо! Надлежит начинать дело против Долгорукова и его преступной шайки. Пока что негласно, тайно. Не то можно просидеть в коллежских советниках до скончания веку. А в исполняющих обязанности полицеймейстера – покуда рак на горе не свистнет. А ежели получится вывести Всеволода Аркадьевича Долгорукова с его шайкой на чистую воду, таковое деяние, несомненно, принесет и ожидаемые результаты. А кому можно такое поручить во всем управлении? Единственно Розенштейну…

– Извинения принимаются? – заставил себя улыбнуться Яков Викентьевич Острожский.

– Уже приняты, – вполне искренне улыбнулся в ответ помощник полицеймейстера.

– Тогда цель разговора номер два…

Яков Викентьевич открыл один из ящиков стола и извлек на свет божий папку с красными тесемками.

– Что это? – недоуменно поинтересовался Розенштейн.

– Это то, что я хочу вам поручить, – ответил Острожский. – Дело бывшего члена московского клуба «Червонные валеты». Точнее, одного из самых деятельных членов этой преступной организации мошенников и аферистов, – выразительно добавил Яков Викентьевич. – Он был осужден в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году постановлением Московского окружного суда на три с половиной года тюрьмы, отбыл срок в Бутырской тюрьме и ввиду последовавшего затем решения Департамента полиции о запрещении проживания во многих губернских городах, не считая обеих столиц, выбрал местом проживания наш город. Зовут вашего нового фигуранта Всеволод Аркадьевич Долгоруков. Ныне он коммерсант и предприниматель, а также весьма состоятельный, по губернским меркам, господин. Проживает он в собственном доме по улице Старогоршечной. Надеюсь, – Острожский посмотрел на своего помощника, – вы не впервые слышите эту фамилию?

– Не впервые, – соглашаясь, кивнул Розенштейн. – Он проходил свидетелем по делу о хищении подставным лицом-бенефициаром двух миллионов рублей по аккредитиву Волжско-Камского коммерческого банка и банкротстве «Акционерного общества Казанско-Рязанская железная дорога». А вы полагаете, что Долгоруков – не просто свидетель и пострадавший, но как-то замешан в этом деле? – с интересом спросил Николай Людвигович.

– Не полагаю, – серьезно посмотрел на своего помощника исполняющий должность полицеймейстера. – Уверен абсолютно!

– А факты? – задал хороший вопрос Розенштейн.

– А вот касательно фактов я и хотел с вами переговорить, – мягко произнес Острожский.

– Слушаю вас, Яков Викентьевич…

– Я поручаю вам раздобыть эти факты, – после небольшой паузы твердо сказал Острожский. – И желательно, в самое ближайшее время. Я уверен, нет, просто убежден, что такой человек, как вы, добудете их, чего бы вам это ни стоило. Кроме того, господин Долгоруков явно замешан и во многих иных, покуда не раскрытых и даже сокрытых от нас делах о мошенничествах и аферах, произошедших в нашем городе с момента его появления в Казани. Поскольку люди, обманутые им, скорее всего, предпочитают об этом помалкивать, чтобы не потерять репутацию в обществе и в сфере личных или коммерческих интересов. Итак: мне нужно знать все об этом человеке, – цепко посмотрел на Розенштейна коллежский советник Острожский, мягко опустив ладонь на зеленое сукно письменного стола, – все и еще немного больше! После чего мы с вами снова засадим его за решетку, где ему самое место. Равно как и всю его шайку…

«И тогда ты получишь чин статского советника и утверждение в должности полицеймейстера», – хотел добавить Николай Людвигович. Но благоразумно промолчал и вместо этого произнес:

– Слушаюсь, господин Острожский!

– Вот, – Яков Викентьевич передал Розенштейну папку с красными тесемками. – Здесь все, что мне удалось собрать на Долгорукова и его «команду». Конечно, прямых улик на его участие в преступных махинациях и аферах там нет, но косвенные улики – тоже улики, надо полагать? Кроме того, – тут Яков Викентьевич стушевался, что вызвало у его помощника, Розенштейна, некоторое удивление, ибо он еще никогда не видел своего начальника смущенным чем-либо, – я записывал кое-какие свои мысли касательно различных дел, в которых всплывала фамилия Долгоруков. Так что… не судите сии записки слишком строго и… надеюсь, что вам они пригодятся…

– Я вас понял, Яков Викентьевич, – произнес Розенштейн, забирая у начальника папку с красными тесемками. – Не беспокойтесь. Я, несомненно, приложу все усилия, чтобы обнаружить факты, изобличающие преступников. Если таковые, конечно, имеются…

– Имеются, Николай Людвигович, имеются, – безапелляционным тоном заверил своего помощника Острожский. – Можете не сомневаться. А иначе зачем бы я стал давать вам поручение, заблаговременно обреченное на невыполнение? К чему бесполезно сотрясать воздух? Ну и еще повторюсь: у вас на это крайне мало времени.

– А сколько? – поинтересовался Розенштейн.

– Недели две, не больше, – ответил Острожский. – Постарайтесь уложиться в этот срок, договорились?

– Хорошо, – сказал Розенштейн. – Я постараюсь…

Глава 5

Град Свияжский, или «С трудов праведных не наживешь палат каменных»

Октябрь 1888 года

Когда-то Свияжск был городом, вполне сравнимым с Казанью. И даже соперничал с ней по значимости. Было это в первые сто лет его существования. А триста тридцать семь лет назад города не было вовсе. Стоял крутой холм-останец, весь лесом поросший. Молодой государь Иван Васильевич в очередной раз возвращался из Казанского похода, опять неудачного. И остановил свой возок у перевоза через Свияга-реку, чтобы юношеские косточки поразмять да нужду малую справить. Справил. Поразмял. А потом смотрит: место-то зело благоприятственное для крепостицы русской, дабы иметь близ стен казанских базу с воинами и воинскими и продовольственными запасами. Это могло бы сильно облегчить задачу покорения Казани. Однако поставить русскую крепость в этих местах было весьма непросто: по правую и левую от холма стороны жили горные и луговые черемисы – воинственная народность мари, мужчины которой из века в век промышляли охотой. Белку в глаз били, а человека и подавно. Только на горной стороне проживало таковых до сорока тысяч лучников. Не позволили бы они на своих землях просто так город построить.

Чья была мысль построить город-крепость на спокойных русских землях, а затем, разобрав его, свезти на нужное место и быстро собрать – неведомо. Может, эта мысль принадлежала самому государю, может, его зело умному приятелю Алеше Адашеву, может, дьяку Ивану Выродкову, весьма острому умом хитрецу-градоимцу, коему и был поручен надзор за строительством города. Однако город срубили в угличских лесах на Верхней Волге в тысяче верст от Казани, потом разобрали, бревна пометив, и по весне свезли на облюбованный холм. Четыре недели с малым понадобилось, чтобы вновь собрать город. Поначалу медленно рос городок: бревна меченые попутали, помешали по торопливости, и лай, как водится у русских людей, стоял густой. А опосля помалу сладилось – работали молча, споро. И возрос в мае тысяча пятьсот пятьдесят первого года город-крепость со стенами острожными, двумя монастырями и шестью приходскими церквами да домами и хоромами жилыми и прочим, что положено иметь городу по уставу.

Знатен был град Свияжский и при царе Борисе Годунове, и при императоре Петре Первом, и при государыне-императрице Екатерине Великой, даровавшей Свияжску собственный герб – «В голубом поле деревянный город над рекою, а в реке видимы рыбы…». А опосля века восемнадцатого хиреть стал град Свияжский и превратился вскорости в рядовой уездный городишко с несколькими тысячами жителей, всяк друг друга знавших. Пошто так получилось? А вот ты, мил человек, полегче что-нибудь спроси…

Все это, или почти все, уже знал Африканыч, когда вышагивал по замощенной деревом Рождественской улочке Свияжска, держа путь к дому Игнатия Савича Зыбина, летописца местного и краеведа. Было Игнатию Савичу, по слухам, сто четыре года, и тому подтверждением была метрическая запись в четырехпрестольном Рождественском соборе. Но был Зыбин еще в ясном уме и твердой памяти, а иначе Самсон Африканыч Неофитов не пошел бы к нему на беседу, а топал бы доколе к кому иному знающему человеку. Однако более сведущего, нежели Игнатий Савич Зыбин, во всем городе не было, да и быть не могло!

Проживал местный летописец-краевед в собственном деревянном дому о двух этажах, каковыми, в большей мере, и был застроен град Свияжский. Встретил поначалу Африканыча сурово: кто-де таков, пошто приперся и что, мол, тебе надобно. После подобрел к гостю, особенно после того как узнал, что Самсон Африканыч – не просто гость, а «действительный член Казанского Общества археологии, истории и этнографии, существующего при Императорском Казанском университете, и короткий приятель профессора Шпилевского, приехавший в Свияжск по научной надобности»…

– Да вы проходите, проходите, – засуетился вдруг старик. – И как он, Сергей Михайлович?

– Сергей Михайлович-то? – только сейчас и сообразив, что это его «короткого приятеля» Шпилевского зовут Сергеем Михайловичем, переспросил Африканыч. – Да все ладно у него, у Сергея Михайловича… Вот, работу новую кропает… Историческую.

– А какова тематика? – поинтересовался Игнатий Савич.

– Так он это, в секрете покудова тему держит, – улыбнулся Неофитов. – Сказывает, никто еще про такое не писал.

– Ну и хорошо, – довольно произнес Зыбин. – А как супруга его превосходительства?

– Супруга его превосходительства? – снова переспросил Самсон Африканыч, соображая, кто же это «его превосходительство». Догадавшись, что речь идет про того же Шпилевского (профессора тоже могут иметь статский генеральский чин), ответил: – Да тоже все ладно.

– Вот, и слава богу, – констатировал Зыбин. – Может, чаю с дороги? Не желаете?

– Не откажусь, – улыбнулся Неофитов, довольный, что старик поменял тему разговора.

За чаем Африканыч повел разговор о Феоктистове. Начал издалека. Пораспрошал об известных людях Свияжска и вообще России, так или иначе связанных с этим славным городом и с его историей. А впоследствии битый час с четвертью выслушивал исторические изыскания Игнатия Савича, которым, казалось, не будет конца. А старик Зыбин, заполучив слушателя, говорил и говорил…

– …А воеводами первыми в Свияжске назначены были, сударь вы мой, боярин князь Петр Иванович Шуйский, Борис Иванович Салтыков, князь Григорий Петрович Звенигородский, Семен Константинович Заболоцкий и князь Дмитрий Михайлович Жижемской. Первые трое были воеводами «на вылазку», то есть осуществляли военную защиту города, а последние два «ведали» город. Пять воевод на один город было многовато; обычно российские города имели двух-трех воевод. Но городу Свияжску придавалось особое значение, потому и управлялся он большим количеством правителей, чем обычно. Да-а… – Старик посмотрел на Африканыча, мгновенно изобразившего на своем лице нешуточный интерес, и продолжил: – Главными воеводами в Свияжске вплоть до конца первой трети семнадцатого века были представители самых древних и знатных родов. Потомки великих князей суздальских Шуйские; князья Воротынские, что из удельных князей черниговских; из великих ростовских князей князья Серебряные-Оболенские, Бехтеяровы, Приимковы и Буйносовы; Шеины и Салтыковы – ближайшая родня влиятельнейшего боярского рода Морозовых, предки каковых служили еще Александру Невскому. Объяснялось это просто: Свияжску, равно как и Казани, придавалось особое, – старик поднял кверху указательный палец, – стратегическое значение…

– А люди? – воспользовавшись паузой, вставил слово-другое Африканыч. – Расскажите о людях, коими был славен и горд ваш город. А может, и посейчас гордится…

– Люди? – старик задумался. – В нашем городе много славных людей проживало. К примеру, сударь вы мой, наш уездный судья Чаадаев, царствие ему небесное, – перекрестился старик, – являлся дядей другу Александра Пушкина, сумасшедшему философу Петру Яковлевичу Чаадаеву.

– Да вы что? – притворно удивился Африканыч.

– Именно так, – улыбнулся старик, довольный, что произвел впечатление на гостя. – А Василий Матвеевич Голенищев-Кутузов, старший брат генерал-поручика и сенатора Иллариона Матвеевича Голенищева-Кутузова и дядя светлейшего князя генерал-фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова, жил в соседнем доме. И в одна тысяча восемьсот семнадцатом году, сударь вы мой, вместе с моим батюшкой, да еще князем Андреем Турунтаем и купцом Федором Каменевым на собственные средства перестраивали и реконструировали Рождественский соборный храм, что стоит ныне на одноименной площади, центральной и самой большой в Свияжске…

– Да неужели? – снова удивился Самсон Африканыч Неофитов, сделав глоток чая.

И Зыбин снова гордо произнес:

– Именно так, сударь вы мой. Наши именитые люди во многих постройках и реконструкциях соборов и церквей принимали участие.

– Например? – быстро спросил Африканыч.

– Например, иконостас, что в Троицкой церкви. Надо вам сказать, весьма замечательный по красоте и богатству. Куплен и сработан он, сударь вы мой, на средства свияжских дворян: кавалерственной дамы Надежды Андреевны Саврасовой, помещицы весьма богатой, орденоносной и в обеих столицах некогда известной, и Никифора Игнатьевича Феоктистова, тогда городничего нашего, царствие им обоим небесное, – тоже быстро ответил летописец-краевед.

– Как вы сказали, Никифора Игнатьевича Феоктистова? – мягко и весьма осторожно переспросил старика Африканыч.

– Все верно, сударь вы мой: Никифора Игнатьевича Феоктистова, бывшего нашего последнего городничего, потому как в одна тысяча восемьсот шестьдесят втором году таковую должность уже отменили, – кивнул Зыбин. – А к чему вы это спросили?

– К тому, что я немного знаком с Ильей Никифоровичем Феоктистовым, – несмело произнес Африканыч.

– А-а, с этим! – как-то пренебрежительно произнес летописец-краевед, отведя взгляд в сторону. – Так это сынок ихний будет, Никифора-то Игнатьича…

– Да вы что! – воскликнул Африканыч.

– Точно так, – подтвердил старик.

– Правда, достойнейший человек, этот Илья Никифорович? – спросил Африканыч и посмотрел на Зыбина так же внимательно, как смотрят дети на взрослых, когда им от них что-то надобно.

– Нет, не правда, сударь вы мой, – почти с гневом ответил летописец-краевед. – Вы, как изволили выразиться, немного с ним знакомы, а мы, свияжские обыватели, – с избытком! – провел он большим пальцем по шее. – Знаем его как облупленного! На наших глазах, стервец, вырос. На наших глазах и жилою стал несусветной!

– Жилою – это как?

– А так, – рубанул рукою воздух старик. – Жила – и все тут! Скупердяй, каких еще свет не видывал.

– Ну, возможно, вы и правы, – осторожно заметил Самсон Африканыч. – Илья Никифорович, конечно, отличается некоторой скаредностью, но все в городе его чтят и уважают…

– Некоторой?! – старик не дал даже договорить своему гостю и собеседнику. – Не-ет, не некоторой, как вы изволили выразиться, скаредностью, но самой что ни на есть огромною и неизбывной!

– Да что вы! – уже по привычке спросил Африканыч.

– Именно так-с, сударь вы мой! – заверил гостя летописец-краевед. – На похороны родного батюшки, царствие ему небесное, денег пожалел! А ведь уже тогда мильонщиком был!

– Ах ты! – вскинул руками Африканыч, негодуя. – Ну, коли, конечно, так, то, стало быть, возразить нечем…

– Так оно и есть! – распалялся старик дальше. – А как он сделал себе эти мильоны, вы знаете?

– Не имею понятия, – ответил Африканыч.

– Да уж, доложу я вам, сударь вы мой, не трудами праведными мильоны у него случились, а единственно лукавством и мошенничеством, – проговорил, возмущенно шевеля седыми кустистыми бровям, летописец-краевед. – Это он ныне знатный промышленник и коммерсант, а ранее, покуда в уезде нашем проживал, так первее его махинатора и плута и не было николи…

– А вы знаете, какими махинациями и плутовством он свои первые мильоны заработал? – посмотрел прямо в глаза старику Африканыч.

– Знаю! – твердо заявил Зыбин.

– Что, и расскажете? – задорно спросил Африканыч.

– А и расскажу, – ответил старик и принялся рассказывать.

Африканыч слушал, не перебивая…

* * *

Родовое имение Феоктистовка в Клянчинской волости уезда Свияжского было небольшим, всего одиннадцать домов да двадцать восемь ревизских душ. Первым насельником починка Феоктистовка был подьячий Феоктист Погорелец, коего указом царя Иоанна Грозного выселили из мятежного Новгорода вместе с иными в земли Казанского царства.

Было у Феоктиста восемь сынов. Старшим был Сысой, от которого пошла фамилия Сысоевых, столь известная ныне в Чебоксарском уезде и в Москве, в частности на Маросейке, где у Сафрона Виссарионовича Сысоева имелся собственный дом в три этажа с портиком коринфского ордена. Вторым сыном был Ширяйка прозвищем Широскул, от какового пошли дворяне Ширяевы и Широскуловы, записанные в Дворянскую книгу Казанской губернии числом сорок четыре. Государевы службы они служили дворянские, но по преимуществу мелкие, и выше провинциальных секретарей да армейских прапорщиков не поднимались. Третий сын прозывался Абросимом, и от него столь же многочисленны пошли Абросимовы, один из которых, Горох Андреевич, дослужился аж до чина секунд-майорского и был застрелен на дуэльном поединке из-за какой-то певички-инженю неким полковником Макуловым, тоже, кстати, выходцем из Свияжского уезду. Четвертого сына Феоктист назвал Селиваном, и от него-то и пошли Феоктистовы-Селивановы, потерявшие через три четверти века вторую фамилию и оставшиеся единственно Феоктистовыми. Они и унаследовали родовое имение Феоктистовка после кончины старшего сына Феоктиста, Сысоя. Пятого сына обозвали просто – Пятой. От него пошел военный род Пятых, кои сделались потомственными офицерами и заполучили многие военные чины и звания, а Истома Иванович Пятой дослужился при Екатерине Первой до чина генерал-поручика и по выходу в отставку поселился в своем имении в Малороссии, где и по сей день его отпрыски проживают в счастии и большом довольствии. Шестого сына Феоктист прозвал Истомой. От него пошли дворяне Истомины, служившие многим государям российским в чинах статских и военных, а Павел Иванович Истомин, известный дипломат и политикус, имел чин действительного тайного советника и был вхож в покои государя Петра Федоровича без всякого докладу. Седьмого сына звали Фрол. Он зачал род Фроловых, каковые, по большей части, служили дворянские службы в городах губернских в чинах судейских да прокурорских, однако выше чина статского советника да жалования орденком святого Станислава никак не поднимались. Да имелся еще восьмой сын, самый меньшой, Ивашка Меньшик, от коего пошли Меньшиковы, выродившиеся из дворян в сословие мещанское и занимающиеся мелкой торговлей.

Особыми чинами до нынешней поры Феоктистовы похвастать не могли. Только подполковник Никифор Игнатьевич Феоктистов, получив контузию в Крымской кампании пятьдесят четвертого года, был назначен свияжским городничим особым распоряжением казанского генерал-губернатора Ираклия Абрамовича Боратынского и исправлял данную должность вплоть до ее упразднения.

Было у городничего Феоктистова четырнадцать душ детей, из коих выжило девять. Из них шестеро – дочки.

А что такое иметь дочерей?

А это значит, что к определенному возрасту у них должно быть хорошее приданое, чтобы они имели в женихах выбор, а главное – не засиделись бы в старых девах, что, несомненно, портит и жизнь, и отравляет характер. Дочки все у городничего были как на подбор – красивенькие, ладненькие, воспитанные и без лишнего жеманству, что мужчинам весьма по нраву. Таковых девиц разбирают сразу: хвать – и будто не было. Это как за грибами ходить: кто первый в лес пришел, тому и грибов полная корзина. Кто же проспал да ушами прохлопал – получи уже срезанные грибницы, поганки да унылые сыроежки, которыми даже червяк брезгует. Одно слово: кто не успел, тот прошляпил.

Когда же выдавал Никифор Игнатьевич свою младшенькую, Марфушку, за тетюшского помещика Полуярцева, то отдал за ней последнее, что благоприобрел за годы служения государям-императорам и Отчизне. Так и доживал свой век в Феоктистовке, потому как снимать квартиру в Свияжске средств уже не доставало. Ибо известно: пенсион у городничего – с гулькин нос. Вроде бы и есть, а вот поди разгляди его…

Помимо дочерей было у Никифора Игнатьевича три сына – Валериан, Илья и Семен. Валериан в отца пошел: мол, его назначение – Отчизне служить. Правда, не по воинской линии, а по статской. Семен как младший за ним потянулся, а вот Илья был складу иного. Он ежели кому и был готов служить, так едино себе и никому более.

Надо признать, что горькую он не лакал, девок по гумнам не тискал, как остальные его сверстники. Не любил он многолюдства и прочего столпотворения, а вот зато в карты обучился играть годков эдак с пяти, благо, что отец большей частью был на службе с полком, а более с ним справиться никто не мог. К двенадцати годам Илюха считался среди сверстников заправским игроком, с которым, дабы не продуть последние штаны, лучше играть и не садиться. (Прав, выходит, был Ленчик, когда сказывал, что мильонщик хоть в карты и не играет, но толк в них знает…)

Вечерами, когда старший и младший из братьев сидели с книгами или решали математические задачки, средний дулся в карты с парнями старше себя по возрасту раза в два и непременно выигрывал. В плутовстве его никто обличить не мог, потому как Илья самостоятельно придумал несколько шулерских приемов, которых не знали и бывалые игроки, и применял их столь ловко, что никто не замечал даже намека на жульничество.

Несколькими годами позже, прикопив деньжат, задумал Илья сделать себе выезд: как же иначе, у остальных помещиков есть, а он что – рыжий, что ли! Где меною, а где куплей заведомо краденых лошадей, а таковые супротив заводных шли вполовину, сколотил он себе тройку. Однако хоть и был Илья не по годам шустер, да уж шибко молод. А молодость – она завсегда неопытна. Но самое скверное, по большей степени, глупа. Да и барышник из него в ту пору был покудова никакой. Потому бурый мерин, рослый, с проточиной во лбу, оказался с начавшимся сапом, – хворью злой, против которой лучшим лекарством будет пуля или топор. Но за мерина отдано было аж четырнадцать рублей! И бросаться такими деньгами для пятнадцатилетнего парня означало (ни много ни мало) расписаться в собственной коммерческой несостоятельности. Оставалось одно: сбыть мерина с рук какому-нибудь ушастому, да как можно быстрее. Прикупив к паре оставшихся лошадей доброго конягу, Илейка поставил бурого в стойло и недели с три поил его бардою. Тройку же свою ладную изнурял искусно и почти безжалостно. А на Масленицу прикатил в Свияжск, взяв с собой бурого мерина. Там, на воскресном базаре, его бурый среди изнуренной тройки смотрелся, как Илья Муромец среди чахлой татарвы. Ну и, конечно, нашел покупателя. Ушастого, на что и рассчитывал Феоктистов.

– Чо, продаешь? – спросил Илейку мужик, ходивший кругами вокруг бурого и цокающий языком.

– Не-е, – ответил Илья. – Такой конь мне самому нужон.

– У тебя же есть вона тройка? – продолжал напирать мужик. – Зачем тебе еще коняга?

– Не твоего ума дело, – отрезал Илья и тут же спросил: – А сколь за него дашь?

– А сколь спросишь? – вопросом на вопрос ответил мужик.

– Пять червонцев, – заломил явно большую цену Илья.

Мужик аж присвистнул:

– Пять червонцев?!

– А что, не стоит разве мой бурый таких денег? – спросил Илья.

– Не-е, – протянул мужик. – Не стоит.

– Ладно, гони сорок семь с полтиною, и по рукам, – предложил Илья.

– Двадцать, – назвал свою цену мужик.

– Чего? – округлил глаза начинающий коммерсант. – За моего бурого – двадцатку?!

– Ну, трешницу могу еще накинуть, – произнес мужик тоном несказанного благодетеля.

Спорили еще долго. Сошлись на тридцатке. А через два дня бурый мерин издох. Мужик, правда, впоследствии приходил в Феоктистовку с разбирательствами, но деревенские прознали, что у него претензия к их молодому барину, и выдали ему пару-тройку зуботычин. Так, для профилактики, чтобы глаза не мозолил.

– Мотри, паря, – сказал Илюхе на прощание мужик, стирая юшку рукавом рубахи, – тот, кто единым махом старается богачество приобресть, каторжною тачкою обычно кончает.

– Обычно означает, значит, не всегда. Верно ведь? – усмехнулся Илейка Феоктистов и добавил выражение, которое редко услышишь даже у портовых грузчиков со страшного похмелья.

Так мужик и ушел несолоно хлебавши. Однако последнюю его фразу Илейка намотал на ус и сделал ежели не жизненным кредо, то уж руководством к действию – это точно!

Потом братья подались на учебу в Петербург, старший – в университет, младший – в пансион, а Илейка остался в Свияжске. «Хватит мне и гимназии», – решил он для себя. И занялся коммерцией. А какая может быть коммерция на селе? Скот да хлеб! Вот хлебушком и задумал заняться Илюша. Но для начала надлежало погасить государственные недоимки, о которых уже дважды напоминал ему уездный исправник.

Как-то в один прекрасный день Илюша собрал всех своих феоктистовских крестьян.

– Робята! – начал он свою проникновенную речь. – Други мои и опора моя! Хочу вам сообщить невеселую весть. Бременем лежит она на душе моей, однако, как помещик и гражданин, как просто человек, несущий за вас государственную и отеческую ответственность, ребятушки вы мои, не могу и не имею права о ней молчать…

– А что за весть-то, барин? – раздался голос из мужицких рядов. – Ты сказывай, мы тебя в обиду не дадим!

– Благодарствуйте, други мои! – со слезой в голосе промолвил Илья. Было видно, что слова даются ему с немалым трудом (вернее, хитрый юноша сделал все, чтобы у мужиков создалось подобное впечатление). – Нелегко мне это вам говорить, ребятушки, но надо… Недоимки, братцы. Недоимки в государеву казну…

– Знаем, барин, – снова раздался голос из мужицких рядов. – Чай, не в первый раз, отдадим! Ничо, справимся! Дай токмо времени чуток.

– В том я ничуть не сомневаюсь, други мои, – ответствовал Илья. – Но с меня требуют немедленного их погашения. Времени уже нет… Вы видели, что ко мне приезжал исправник?

– Да, видели, – ответили мужики.

– Так вот, он грозился, что ежели вы не отдадите долги немедля, он приедет в следующий раз выбивать их из вас батогами и плетьми, – продолжал свою речь Илья. – А я как человек и христианин не могу допустить со своими другами и братьями подобного бесчинства.

– Спаси тя бог, барин, за такие слова! – ответствовали мужики, входившие в слезу от ласковых слов барчука.

– Конечно, я бы мог поступить, как поступают иные помещики: отобрать у вас последнее в счет погашения недоимок. Но я никогда, слышите, никогда не стану творить подобного со своими любезными, – сказал Илья и посмотрел на мужиков глазами, полными слез. – Я уплачу ваши долги из собственных, личных средств.

– Слава барину! – полетели вверх крестьянские колпаки и малахаи. – Слава Илье Никифоровичу, кормильцу нашему!

– Благодарствуйте, други мои, – как можно растроганней промолвил Илья. – Однако и вы, братцы, должны помочь мне…

– Об чем разговор, барин! – послышались возгласы мужиков из рядов. – Поможем, не сумлевайся. Сказывай, чего надоть-то!

– Благодарствуйте други, благодарствуйте, – уже с просохшими глазами произнес Илья. – Надобно вот что, – деловито произнес он, – поработать бы малость сверх барщины еще два дня в неделю.

Сход замолк. И в наступившем молчании деревенский старшина со своим приспешником, которым Илья до схода налил по стакану ерофеича и обещал еще, громко произнесли:

– Ну, коль надоть, стало быть – надоть. Уважим тебя, барин. Раз и ты нас уважил…

«Поработать малость» превратилось скоро в прочно установленный порядок. Стариков же и малых детей, которые не могли отбывать барщину, но кушать все же хотели, Илюша послал в град Свияжский христарадничать на церковных папертях (благо, их там, граде монастырском и храмовом, было предостаточно), чтобы, стало быть, сами себя они кормили. А еще Илюша создал хитроумный почин: якобы за проявленное усердие и труды он стал «даровать» немощным и старым свободу, иначе выдавал им «вольные», тем самым освобождаясь от обязанности их содержать, поскольку сами себя содержать они уже не могли.

– Это долг каждого признательного помещика – вознаградить своих крестьян за их усердие и труды дарованием на старости лет свободы… – сказывал Илья Никифорович всем и каждому и, кажется, прослыл даже среди местных дворян завзятым либералом.

Такой почин был принят еще некоторыми свияжскими помещиками, в результате чего в уезде расплодилось столь огромное количество бездомных и нищих, что вызвало тревогу среди властей. Прокурорские и судейские закопались в законодательные бумаги, и вскорости был найден какой-то старый государев указ, запрещающий отпускать на волю людей, не имеющих возможности самим себя содержать. Дача вольных беспомощным и убогим была запрещена генерал-губернаторским указом, но Илюша от таковых уже успел освободиться, а закон в России обратной силы не имеет и начинает свое счисление с даты его обнародования. Далее приступил Илюша Феоктистов к коммерческим операциям – стал приторговывать хлебом. Расчет у него был прост: на пшеничку и рожь было установлено две цены – сходная и дворянская. То есть у крестьян покупали хлеб по одной цене, а у дворян – по другой. И «дворянская» цена хлеба была несравненно выше. Так Илья Никифорович стал скупать хлебушек у крестьян по сходной цене, а продавать – по цене дворянской. И брали! Да и как не брать, коли, в отличие от чего прочего, хлебушек нужен всегда. То бишь каженный день.

Как-то заехал в Феоктистовку один купчина, торговавший хлебом в уезде не первый год.

– Хорош у тебя хлебушек, – похвалил купец, оглядев закрома Ильи Никифоровича.

– Хорош, – легко согласился Илья. – Купить хочешь, Емельян Федорович?

– Не прочь, – ответил купец. – А какую хошь за него цену?

Феоктистов назвал дворянскую.

– Дорогонько будет, – буркнул купчина и засобирался домой. – Мыслю, не сторгуемся.

– Как знаешь, – усмехнулся Илья.

Выждав недели с три, он написал купцу записку следующего содержания:

Отец родной и благодетель мой,

Емельян Федорович!

Вот ты не ведаешь, а я после твоего отъезду корил себя нещадно в том, что не уважил тебя. Но мало ли глупостей совершаем мы по младости лет и за неимением надлежащего опыта? Так что не держи на меня зла да лучше сговорись с приказчиком моим о цене на хлебушек, как тебе на то твоя совесть подскажет. Верю, что не обманешь меня да и сам в убытке себя не оставишь, отец родной.

С тем и остаюсь и полагаюсь всецело на тебя, почтеннейший Емельян Федорович, сын дворянский Илейка Никифоров Феоктистов.

С этой запиской Феоктистов заслал к купчине своего приказчика, приказав на словах получить с купца задаток за всю партию хлеба, что тот у него смотрел. Приказчик вернулся через неделю и привез задаток в семнадцать тысяч рублей. Вместе с задатком имелось письменное заверение купчины, что остатние деньги будут незамедлительно отправлены по поставке хлебного товару. Но хлебушек Илюша отправлять не стал, рассудив хитро, но здраво, что хлебушек оный можно продать кому другому на следующий год.

Когда срок поставки вышел, приехал в Феоктистовку «отец родной и благодетель Емельян Федорович», купец второй гильдии, награжденный серебряной нагрудной медалью за какой-то там срок пребывания в купецкой гильдии, и спросил: в чем, дескать, дело?

– И пошто ты, Илья Никифорович, хлебушек мой не отгружаешь, задаток получив?

– Какой задаток? – искренне удивился Илюша.

– Такой, коий приказчик твой тебе от меня привез! – заявил не без язвы Емельян Федорович.

– Вот те раз! – с негодованием воскликнул Феоктистов. – Да ты же сам приказчика моего отослал без всякого ответу, обидел, можно сказать, его, а стало быть, и меня ни за што ни про што. Да к тому же оставил меня без прибылей, что у людей деловых означает убыток. А теперь, – Илья гневно сверкнул очами, – приезжаешь ко мне с претензиями какими-то надуманными? Нехорошо так поступать, Емельян Федорович, – покачал головой Илюша, – не по-товарищески ты как-то поступаешь и не по-христиански…

Купчина аж дар речи, кажется, потерял. Потом как выкатил свои зенки, да как заорал так, что все деревенские собаки лаем изошлись:

– Как это, без ответу? Как «обидел»? Как это – не по-людски? Ты что, сдурел?! И где мой задаток?!

– Никакого задатку вашего я не получал, что-то вы путаете, – сухим тоном ответил на вопли купчины Илюша Феоктистов.

– Не получал?! – тяжело дыша от гнева, вскипел Емельян Федорович. – А ну, веди сюда твово приказчика!

Привели бедного приказчика, белого, словно первоснег. Тот поначалу ничего не понимал, а потом стал божиться и клясться, что, мол, деньги от купца были, и все, до единой полушечки, отданы-де барину Илье Никифоровичу…

– Врешь, каналья! – вскричал в праведном гневе Илья Феоктистов и приложил приказчика кулаком прямо в ухо, да так, что тот даже покатился по земле. – А ну сказывай, мерзавец, куда подевал деньги!

И потянулись затем суды да дознания на долгие месяцы. Илюша благородно негодовал и всякий раз отвечал одно и то же: никаких денег от купца Емельяна Федоровича, сына Щеколдина, он не получал. А еже он на этом настаивает, так пусть предоставит расписку о получении денег. А кто из них говорит неправду, его приказчик или купец – судить не ему, для этого существуют специальные организации, зовущиеся судами.

* * *

Черт его знает, откуда берутся такие люди, которые врут без зазрения совести, нагло смотря в глаза облапошенного ими собеседника, да притом еще негодуя. Вроде росли, как все, воспитывались, как все, а вот, поди ж ты, каковыми уродились! Такие были всегда и во все времена. И дело не в том, что с таким характером им живется лучше, нежели остальным, а в том, что за злостный навет им ничего не бывает, окромя материальной выгоды.

А где наказание? Где осуждение общественности? Ничего этого нет и в помине, а божьего суда они не боятся. Потому что не верят в него. А коли не верят, то такой суд может и не состояться, а с ним и божеское наказание… И, главное, молчит совесть. Их не коробит от содеянного, не мучает раскаяние. Вместо совести у них кошель с деньгами.

Но ведь что-то должно же быть?!

* * *

Это дело слушалось долго. Кажется, и суд был в затруднении определить, кто виновен, а кто пострадавший. Все решила записка, написанная Илюшей купцу. Ибо в ней ясно было прописано, что Илья Никифорович Феоктистов «всецело полагается на совесть и опытность» купца Емельяна Федоровича Щеколдина. И суд вынес решение: если и произошли какие-то убытки, то отнести их следует на счет купца Щеколдина. Словам приказчика, все время твердившего, что он отдал «все деньги до последней полушечки» барину, не поверили, потому как был он человеком крепостным, коих непозволительно было приводить к присяге на суде, а без принесения присяги – какая тебе вера? Купец Щеколдин обратно тысячи свои не вернул, более того, заплатил как проигравшая сторона все судебные издержки, объявил себя банкротом и был посажен в долговую тюрьму, ибо во времена государя-императора Николая Павловича неотдавание долгов каралось долговою ямою, то бишь тюремным сидением. Это уж потом, при императоре Александре Освободителе и его реформах, банкротствующим дали некоторую слабину, и их более жалели, нежели карали. А тогда с этим было строго. Приказчика же, плачущего навзрыд, суд определил сослать на поселение в сибирские края. Так ковались первые денежки Ильей Никифоровичем. Человеком без совести.

Сказывали еще, что в Казани он до исподнего обыграл в штос председателя судебной палаты, действительного статского советника Степана Николаевича Переверзева, который, потеряв сто восемьдесят тысяч капиталу, дом и личный выезд и оставив тем самым жену и детей нищими, застрелился из дуэльного револьвера марки «кухенрейтер», послав пулю прямо себе в сердце. На эти денежки Феоктистов приобрел в собственное владение выпасы и рыбные ловли на реке Свияге, а также перекупил у его владельцев мыловаренный завод, единственный в Свияжске. После чего в карты играть перестал совершенно, резонно порешив, что их миссия полностью исполнена. А затем сделался и скотопромышленником, начав с того, что приобрел за смешную цену табун лошадей в тридцать голов, пропавший накануне у коннозаводчика Билялетдина Гатауллина. Многие феоктистовские мужики знали, что табун ворованный, однако предпочитали помалкивать. Приезжал исправник, спрашивал их, не видели ли они приблудных лошадок?

– Не-е, не видели, – отвечали полицианту мужики и смотрели на него ясными глазами.

– Ну, коли увидите, сообщите, – говорил им исправник, удаляясь.

– Не сумлевайтесь, барин, сообщим, – охотно отвечали мужики, ухмыляясь себе под нос.

Знал, что табун ворованный, и Илья Никифорович. Посему и держал его на своем конном дворе без выпасу. А когда о пропавшем табуне подзабыли, продал его самарскому скотопромышленнику за «дворянскую» цену.

– …А уж когда крестьянам волю дали да реформы начались, то Илюша наш развернулся вовсю, – горестно покачал головой старик Зыбин. – Все государевы указы как будто под него писаны были. Таких, как он, много опосля расплодилось. Но он – особый фрукт! – Старик вздохнул. – Так-то вот денежки-то зарабатываются, сударь вы мой, – закончил после недолгого молчания свой рассказ летописец-краевед и посмотрел на Африканыча выцветшими от старости глазами. Возможно, некогда они были голубыми. Или карими. Поди сейчас разбери…

– Что ж, благодарствуй, отец, – кивнул Самсон Африканыч. – Интересную повесть ты мне рассказал. Полезную и весьма поучительную. А помирать ты еще не собрался, дед?

– Чего ты, мил человек, говоришь?

– Помирать, говорю, ты еще не собрался? – громче повторил Африканыч.

– А ты что, торопишь меня, что ли? – нахмурился старик. – Неужто надоел своим рассказом?

– Напротив, очень хочу, чтобы ты еще немного пожил, – искренне ответил Самсон Африканыч.

– А что так? – поинтересовался летописец-краевед.

– Понадобиться можешь, – ответил Неофитов. – Когда мы твоего Илюшу Никифоровича на чистую воду выводить будем.

– Вот это правильно, сударь вы мой, – заулыбался старик. – Вот это верно! Давно пора таких срамных к ногтю! А что касательно до смерти, то пару годков, чай, я еще проживу, – добавил он. – Не сомневайся!

– Вот и славно, сударь вы мой, – поднялся и стал прощаться с летописцем-краеведом Африканыч.

Того, что он услышал от старика, вполне хватало, чтобы прижать мильонщика Феоктистова, ежели он вдруг заартачится, потеряв деньги, и попытается задействовать свои связи в Санкт-Петербурге.

Не грешок, а грех был найден!

Глава 6

Всезнающее «Всевидящее око», или А был ли клад?

17 октября 1888 года

Поручение Острожского собрать компроментаж на Долгорукова было сродни поручению царя стрелку Андрею из русской сказки про стрелка, Марью-царевну, кота Баюна и Бабу-Ягу: поди туда, незнамо куда, и принеси то, незнамо что. Однако приказ начальника – закон для подчиненного. И помощник полицеймейстера Розенштейн пошел туда, незнамо куда. Иначе сказать, принялся усердно копать!

Начал он с газет. Московский период жизни Всеволода Аркадьевича Долгорукова его не интересовал. В конце концов, тот отсидел три с половиной года в Бутырках за свои аферы и махинации. Интересовал помощника полицеймейстера только казанский период жизни Всеволода Аркадьевича. А когда приехал Долгоруков в Казань? Именно: в июле тысяча восемьсот восьмидесятого года. Стало быть, надлежит посмотреть все казанские газеты за период с июля восьмидесятого года по октябрь восемьдесят восьмого. Каково это – пролистать с десяток пудов газет! Но трудности и объем работы Николая Людвиговича никогда не пугали. Он собрал газеты за восемь с лишним лет и засел у себя в кабинете.

Первая заинтересовавшая его информация, что он нашел в «Казанском биржевом листке», называлась «Почем в Казани дома»? Эту статью, написанную в духе фельетона, Розенштейн прочитал дважды и скорее полицейским чутьем, нежели по самому содержанию текста, определил, что тут утаена крупная афера, к которой, возможно, имеет касательство Всеволод Аркадьевич Долгоруков. Ведь «некий приезжий господин», неоднократно упоминаемый в статье, вполне мог им статься…

ПОЧЕМ В КАЗАНИ ДОМА?

Как стало известно на днях пишущему эти строки, старый каменный дом, что на Покровской улице, принадлежавший еще неделю назад г. отставному поручику Лазаревскому и приобретенный по купчей неким приезжим господином, вновь продан. Спрашивается, что такого проделал с указанным домом за несколько дней приезжий господин, то бишь его новый владелец, ежели приобрел он его за тринадцать тысяч рублей, а продал за восемьдесят тысяч? И если столь стремительно растет стоимость домов в Казани, то сколько, к примеру, будет стоить такой дом через месяц, полгода, год? Остается только поздравить приезжего господина со столь удачной коммерческой операцией, принесшей ему в несколько дней чистую выгоду в шестьдесят семь тысяч рублей. Ежели все приезжие господа, «держащие нос по ветру» в смысле коммерческих сделок, будут так стремительно обогащаться, то что останется нам, коренным жителям Казани?

Всевидящее око

В одном из декабрьских номеров «Биржевого листка» того же года, рядом с рождественским рассказом, Розенштейн обнаружил под рубрикой «Вместо фельетона» еще один едкий и иронический материал, еще более заинтересовавший его и вновь подписанный псевдонимом «Всевидящее око». Назывался он «Редкая афера»…

РЕДКАЯ АФЕРА, или ПО СТОПАМ «ЧЕРВОННЫХ ВАЛЕТОВ»

Афера в духе Соньки Золотой Ручки, корнета Савина или «Червонных валетов» произошла на днях в нашем городе. Что ж, до провинции все новые начинания, как добрые, так и худые, доходят много позже, нежели до столиц. Теперь же и губернская Казань может похвастать, что не лыком шита и что наконец докатилась и до нее так называемая волна цивилизации, – в городе появились свои мошенники, не уступающие в остроумии членам небезызвестного московского клуба «Червонные валеты». Возможно также, что в разработке аферы, о которой ниже пойдет речь, принимал участие один из действительных членов клуба «Червонные валеты», некто господин D., отбывший вмененный ему судом тюремный срок и не столь давно поселившийся в одной из гостиниц нашего города. Это лишь предположение, разрешение какого не входит в компетенцию нашей газеты, но является прямой обязанностью органов благочиния и правопорядка, то бишь полиции.

Итак. Жил себе поживал некто господин N. Занимался кое-какой торговлишкой, имел сносный достаток, какового не имеют полные профессора Императорского университета, и собирался даже завести собственный выезд. И вот однажды, «в студеную зимнюю пору», которыми славен месяц декабрь, посетили его заведение двое мужичков, кои вышли не из лесу, а приехали, по их словам, из деревни Елдыриной на заработки. К слову сказать, ваш покорный слуга, написавший эти строки, взял под честное слово в Императорской публичной библиотеке полный каталог населенных пунктов Казанской губернии, включая выселки и починки в три двора, однако селения с таковым, прямо-таки фривольным, названием не обнаружил. Но это так, к слову. Так вот, обогревшись и попив чаю, мужички обратились к господину N. с вопросом: что сие такое? И показали ему заляпанный строительным раствором старый полуимпериал.

«Это старинные деньги», – ответил господин N. И поинтересовался, где они его нашли.

«Да дом один ломали, вот и нашли, – ответили мужички. – Из стены, – дескать, – вывалились».

«И много?» – поинтересовался господин N.

«Восемьсот одиннадцать штук», – не моргнув глазом, ответили псевдоелдыринцы. И спросили у господина N. совета, что, дескать, им с этими старинными деньгами делать.

Алчность, дорогие читатели, сгубила не одну христианскую душу. А нехристианскую – тем паче. Скупой рыцарь забыл из-за денег про честь и совесть, и у него крайне испортился характер, а злой Кощей, дни и ночи чахнущий над златом, получил вследствие этого тяжелейшее онкологическое заболевание и, как известно, помер в страшных судорогах.

Господин N., возгоревшись алчностью, предложил купить у мужичков все заляпанные раствором монеты. Предложив за них смехотворную цену – по полтора рублика за полуимпериал, стоящий, по меньшей мере, раз в семь дороже. Мол, мужички все равно в золотых монетах ничего не понимают, потому как никогда их не имели, а он-де поимеет большой барыш.

Мужички-«елдыринцы» согласились, принесли один (из двух) мешков засохшей строительной крошки и потребовали показать деньги. Господин N. показал. Псевдокрестьяне пересчитали деньги и вернули их господину N. с тем, что покуда они ходят за вторым мешком и что все было бы без обману, он бы спрятал мешок и деньги в несгораемый шкаф, а ключ бы отдал им. Господин N. с их условиями согласился, спрятал мешок и деньги в шкаф, а ключ отдал мужичкам. После этого он их больше не видел, а когда ждать их терпение лопнуло, господин N. открыл вторым ключом свой несгораемый сейф, однако вместо империалов обнаружил в мешке лишь одну растворную крошку, а вместо денег – аккуратно нарезанную газетную бумагу. В воровской среде это называется «куклой». Так алчущий скорого богачества господин N. потерял тысячу двести рублей с лишком, зато приобрел весомый опыт, который тоже, согласитесь, стоит денег. Впрочем, так чаще всего и случается с господами, падкими на то, чтобы заполучить на грош горсть пятаков. А так, дорогие читатели, не бывает.

Всевидящее око

Особенно господина помощника полицеймейстера заинтересовали следующие строки: «Возможно также, что в разработке аферы… принимал участие один из действительных членов клуба «Червонные валеты», некто господин D., отбывший вмененный ему судом тюремный срок и не столь давно поселившийся в одной из гостиниц нашего города»… Правда, репортер потом оговаривался, что это лишь предположение, но наверняка он знал, о чем говорит.

«Надо наведаться к этому «Всевидящему оку», – решил Николай Людвигович. А поскольку отставной штаб-ротмистр Розенштейн был человеком дела, то он, недолго думая, надел синий полицейский китель, фуражку, пристегнул к портупее саблю и пошел в редакцию «Казанского биржевого листка».

* * *

«Всевидящее око» был когда-то длинным, худым и бородатым. Два качества он за собою сохранил. Вернее, одно. Он продолжал оставаться бородатым. А вот длинным его теперь назвать было нельзя. Скорее – высоким. Или большим. Потому как худым он быть перестал. И стал толстым. А среди толстых не бывает длинных. Бывают как раз высокие и большие.

Розенштейн нашел его в прокуренной комнате вместе с двумя другими бородатыми и тоже не очень худыми людьми.

– Мне бы увидеть «Всевидящее око», – сказал он, обращаясь к группе мужчин, склонившихся над столом.

Бородатые дружно повернули головы и посмотрели на мундир Розенштейна, саблю и кобуру на шнуре.

– Вы пришли его арестовывать? – не удивившись, спросил один из бородатых. Тоже большой такой.

– Почему же так сразу «арестовывать»? – удивился помощник полицеймейстера. – Я пришел к нему… просто поговорить.

– Только поговорить? – равнодушно спросил тот же бородатый.

– Да, поговорить, – ответил Розенштейн. – Я хочу задать ему два-три вопроса.

– Ну раз так… Я «Всевидящее око», – сказал бородатый и большой. – Меня зовут Иваном Васильевичем.

– Помощник полицеймейстера, губернский секретарь Розенштейн, – представился полициант. И добавил: – Николай Людвигович.

– Очень приятно, – сказал «Всевидящее око». – Пройдемте в другую комнату, чтобы нам никто не мешал.

Другая комната была сплошь завалена затертыми подписанными папками. Они лежали в шкафах, на шкафах, письменном столе, бюро и даже кучками на полу. На креслах тоже размещались папки. «Всевидящее око» освободил от них два кресла и предложил Розенштейну устраиваться поудобнее.

Сам уселся в кресло напротив:

– Слушаю вас.

– У меня к вам дело… нет, просьба, – начал Николай Людвигович. – Я прошу вас вспомнить две ваших статьи…

– Говорите лучше: «два ваших материала», – поправил помощника полицеймейстера Иван Васильевич.

– Хорошо… Я прошу вас вспомнить два ваших материала восьмилетней давности, – сказал Розенштейн.

– Ну-у, – протянул «Всевидящее око». – Вспомнить… Это надо искать в архиве…

– Не надо нам архива, – сказал помощник полицеймейстера. – Они у меня с собой.

Николай Людвигович достал две газеты восьмилетней давности. Иван Васильевич прочитал оба материала и немного удивленно посмотрел на Розенштейна:

– Ну, и что же вас интересует?

– Вы знаете, кто этот «некий приезжий господин»? – спросил Розенштейн и ткнул пальцем в строки материала «Всевидящего ока» под названием «Почем в Казани дома»?

– Допустим, – не сразу ответил Иван Васильевич.

– Назовите мне его, – требовательно произнес Розенштейн.

– Вы знаете, это идет вразрез с принятой репортерской этикой, – не очень твердо заявил «Всевидящее око».

– А вы знаете, что я – полицейский, – парировал заявление собеседника Розенштейн, слегка приподняв тяжелую саблю. – И в настоящее время веду расследование по одному весьма важному делу.

– Да, но…

– Никаких «но», господин газетчик, – жестко произнес Розенштейн. – Назовите мне этого человека.

«Всевидящее око» продолжал колебаться.

– Иван Васильевич, – уже совсем недружелюбно произнес Розенштейн официальным тоном, – вы создаете препятствие ведению следствия. Это карается законом. Вы что, хотите неприятностей? Что ж, я могу вам их доставить. Даже с избытком!

– Вот только не надо меня пугать неприятностями, господин полицейский, хорошо? – огрызнулся Иван Васильевич. – Я их на своем веку повидал немало.

– Тем более, – промолвил Николай Людвигович и в упор посмотрел на репортера: – Зачем тогда вам лишние неприятности?

– Ладно, – сдался «Всевидящее око». – Его зовут Всеволод Аркадьевич Долгоруков. На то время он проживал в гостинице «Европейская», что на Воскресенской улице.

– И кому был продан дом? – задал новый вопрос Розенштейн.

– Графу Тучкову, – ответил Иван Васильевич. – Известному коллекционеру вин и коньяков. Он умер год назад.

– Знаю такого, – ответил Розенштейн. – Вернее, слышал о нем… А как вы думаете, почему дом, приобретенный за тринадцать тысяч, уходит через несколько дней по цене восемьдесят тысяч рублей? Что такого проделал с ним господин Долгоруков, что дом так значительно, прямо-таки сказочно возрос в цене?

– Вы знаете, я и сам ломал голову над этим вопросом, – раздумчиво произнес «Всевидящее око».

– И к какому пришли выводу? – внимательно посмотрел на репортера помощник полицеймейстера.

– Вы будете смеяться, – медленно промолвил Иван Васильевич и посмотрел поверх головы Розенштейна.

– Не буду, – заверил Николай Людвигович.

– Возможно, в доме или на территории усадьбы находился какой-нибудь клад или что-то вроде этого, – ответил «Всевидящее око». И добавил: – Дом-то очень старый.

– Клад?

– Ну… да.

– Хм…

Это была интересная мысль. И как сам он не додумался до этого, когда читал первую статью? Точнее, первый материал, как просит говорить о публикациях репортер.

Клад. Конечно же, клад. Или нахождение в доме или в усадьбе нечто такого, что можно назвать таковым. Отсюда и столь возросшая цена дома! Долгоруков узнал о «кладе» и ввел его в общую стоимость всей усадьбы. Но… Получается, что Тучков тоже знал об этом кладе? Более того, он знал его примерную стоимость, коли выложил за старый дом с садом аж восемьдесят тысяч рубликов, решительно, похоже, не колеблясь.

Черт! Получается, сделка вполне законна и почти обычна. И никакого мошенничества. Нет, здесь что-то не так. И остаются покуда два неразрешенных вопроса. Первый: что это за клад такой? Второй: настоящий этот клад или липовый? Над ними стоит поразмыслить…

Помощник полицеймейстера отвлекся от дум:

– Тогда у меня к вам еще один вопрос. Во второй статье, простите, материале под названием «Редкая афера», вы пишете следующее, – Розенштейн взял в руки декабрьский номер газеты и прочитал вслух: – «Возможно также, что в разработке аферы, о которой ниже пойдет речь, принимал участие один из действительных членов клуба «Червонные валеты», некто господин D., отбывший вмененный ему судом тюремный срок и не столь давно поселившийся в одной из гостиниц нашего города». Речь идет о том же Долгорукове? Так? – Помощник полицеймейстера вопросительно посмотрел на собеседника.

– Так, – ответил «Всевидящее око».

– А кто этот господин N., которому мужички-«елдыринцы» всучили строительный мусор, выдавая его за заляпанные цементом полуимпериалы? – спросил Николай Людвигович. – Чем занимался этот господин N. и что у него было за заведение, приносящее такой доход, что он собирался даже завести собственный выезд?

– Да я сейчас уж не помню…

– А вы все же постарайтесь вспомнить, – попросил репортер Розенштейн, причем весьма настойчиво.

– Позвольте газету? – спросил Иван Васильевич.

– Да ради бога, – протянул «Всевидящему оку» пожелтелый номер «Казанского биржевого листка» помощник полицеймейстера.

Репортер взял газету и внимательно прочитал свой давнишний материал. Конечно, память у газетчиков преотменная, но за восемь лет и она может слегка поистрепаться…

– Вспомнил, – сказал «Всевидящее око», возвращая «Биржевой листок» Розенштейну.

– Замечательно! – констатировал сей факт Николай Людвигович. – Слушаю вас внимательно.

– Господин N. – это Силантий Кузьмич… э-э-э… вот фамилию не припомню… – Иван Васильевич поднял взор к потолку. – Нет, не помню.

– Да поднапрягите вы память, – подстегнул Розенштейн.

«Всевидящее око» напрягся, отчего его лицо приобрело какое-то мученическое выражение, а на лбу проступили крохотные капельки пота. К сожалению, подобные усилия должного результата не дали.

– Нет, не могу вспомнить, хоть убейте, – наконец промолвил Иван Васильевич и виновато посмотрел на помощника полицеймейстера.

– Хорошо, – вздохнул Розенштейн, – а что это у него за заведение, приносящее столь ощутимый доход?

– Трактир, – быстро ответил «Всевидящее око».

– Где?

– На углу Гостинодворской и Большой Проломной…

– Что ж, – усмехнулся Розенштейн, – благодарю вас. Вот видите, было совсем не больно.

Иван Васильевич хмуро глянул на полицианта (он еще шутить изволит, фараон хренов, весело ему, видишь ли) и ничего не ответил. Просто, не попрощавшись, вышел из комнаты, заваленной папками, и вернулся к двум другим бородачам.

– Чего он приходил? – спросил один из них «Всевидящее око».

– Да так, – неопределенно пожал плечами Иван Васильевич. – Ерунда какая-то…

* * *

В Городской Управе полтора десятка комиссий. Но точного ответа Розенштейн не смог добиться ни у председателя домоуправительной комиссии, ни у председателя комиссии по налоговым сборам. Все отсылали его к городскому секретарю Постникову. Он-де в управе старожил и знает абсолютно все!

Николай Николаевич находился в своем кабинете. Городской секретарь разбирал какие-то бумаги и, когда Розенштейн, едва постучавшись, вошел к нему, имел вид крайне захваченного работой человека.

– Прошу прощения, я занят, – сказал Постников, не отрывая взгляда от бумаг.

– Я тоже на службе, – в тон ему незамедлительно ответил Николай Людвигович. – Помощник полицеймейстера Розенштейн.

Николай Николаевич поднял голову и посмотрел на вошедшего. Знакомы они не были, но, конечно, знали о существовании друг друга. Розенштейн был в курсе, что в управе есть такой городской секретарь Постников, а Николай Николаевич не мог не знать, что у исполняющего должность казанского полицеймейстера Якова Викентьевича Острожского есть помощник по фамилии Розенштейн.

– Чем могу быть вам полезен? – угодливо спросил городской секретарь, отрываясь от своих бумаг.

– Меня интересуют события восьмилетней давности, – ответил Николай Людвигович. – Мне сказали, что вы – единственный, кто может мне помочь. И знаете буквально все и обо всем.

– Да? – спросил ради того, чтобы что-то сказать Постников.

– Да, – утвердительно ответил Розенштейн.

– Ну, буквально все и обо всем, сударь, ведает лишь один Господь Бог, – уточнил городской секретарь. Однако сказанное помощником полицеймейстера Розенштейном было Постникову весьма лестно. – Что же за события вас интересуют?

– Через вас проходят документы о купле и продаже домов? – спросил Николай Людвигович.

– Проходят они через городские нотариальные конторы, – ответил Постников. – А мы их, конечно, фиксируем, ставим на учет, собираем налоги и все такое…

– Отлично, – отрезал помощник полицеймейстера. – Летом, точнее, в июле месяце восьмидесятого года, была совершена купчая на двухэтажный каменный дом по улице Покровской, принадлежавший отставному поручику Лазаревскому… Не припоминаете?

– Я знаю этот дом, – ответил Николай Николаевич. – Старый такой. Возле церковной ограды. Там еще яблоневый сад.

– Верно, – улыбнулся Розенштейн. – Так вот, дом у Лазаревского был приобретен за тринадцать тысяч неким приезжим господином Долгоруковым, Всеволодом Аркадьевичем. Знаете такого?

– Н-нет, – нетвердо ответил Постников, что, конечно, не ускользнуло от внимания помощника полицеймейстера.

– Но вы, конечно, слышали о таковом? – спросил Розенштейн. – Как о домовладельце.

– Да, кажется, что-то такое слышал…

– Хорошо, – констатировал Николай Людвигович. – А буквально через несколько дней вышеупомянутый господин Долгоруков, которого вы не знаете, но о котором что-то такое слышали, продает этот дом уже за восемьдесят тысяч. Как вы можете это объяснить?

– Да никак, – развел руками Постников. – Согласитесь, это частное дело покупателя и продавца, и мы не имеем права касаться этого даже в малейшей степени, потому что…

– Но все же это довольно странно, вы не находите? – спросил помощник полицеймейстера.

– Да, странновато, – после непродолжительной паузы был вынужден согласиться Постников.

– А кому был столь удачно продан господином Долгоруковым этот дом? Не вспомните? – изобразил из себя как бы просто любопытствующего Николай Людвигович.

Постников сморщил лоб:

– Нет, не припоминаю… Но, ежели желаете, я могу справиться в нашем архиве…

– Благодарствуйте, не стоит себя затруднять, – улыбнулся Розенштейн. – Кому был продан господином Долгоруковым дом – не столь важно. К тому же мне это и так известно… Важно другое, как он был продан. Впрочем, – помощник полицеймейстера улыбнулся еще шире, – это уже наша прерогатива: выяснять, каким образом дом стоимостью тринадцать тысяч вдруг продается за восемьдесят…

Николай Николаевич улыбнулся и промолчал. И верно: это прерогатива управления благочиния и правопорядка – выяснять, как и что. Хотя тот факт, что Долгоруковым заинтересовалась полиция – настораживает. И ежели Всеволода Аркадьевича вдруг арестуют, где гарантия того, что он, стараясь обелить себя и изобразить раскаяние, не расскажет о нем, Николае Постникове? Гарантии нет никакой…

Когда Розенштейн ушел, Николай Николаевич еще долго сидел в задумчивости. Потом, как бы стряхнув с себя невеселые думы, городской секретарь Постников резко поднялся из-за стола и вышел из кабинета.

Ну его к черту, этого полицианта Розенштейна! Лучше посмотреть веселенький водевильчик и посетить нумера мадам Жозефины. Там, сказывают, появилась такая мамзель – пальчики оближешь! Свеженькая и, что важно, из дворяночек. Ведь что главное в любовной игре? Думаете, страсть, нежность? Вожделение? Нет-с. Воспитанность, свежесть тела и кажущаяся непорочность. Последнее, господа, заводит более всего.

Что же касается Севы Долгорукова, то, пожалуй, надобно сказать ему, что им интересуется, и весьма настойчиво, помощник полицеймейстера Розенштейн. Пусть Всеволод Аркадьевич уберет за собой все хвосты. А то, не дай бог, и вправду могут его замести. А сие крайне нежелательно. Да и опасно. Этот Розенштейн – известная личность, коли пристанет, так ни за что не отцепится, пока своего не добьется. Истинно клещ…

Глава 7

«Хорошая работа», или Ловушка для мильонщика

Октябрь 1888 года

– Славно, славно, – Всеволод Аркадьевич, по своему обыкновению, стал расхаживать по кабинету, пуская к потолку кольца дыма. – Значит, говоришь, первоначальный капиталец наш клиент-мильонщик сколотил неправедными путями?

– Еще какими неправедными! – воскликнул Африканыч. – Этот летописец-краевед такое мне порассказал, что впору Феоктистову на «царевой даче» качаться, срок чалить. Причем весьма приличный. Представляешь, он вначале картишками баловался, плутовал дюже, потом больных лошадок простофилям спихивал, купчину одного кинул так, что того в долговую яму скинули, ворованными табунами торговал… Да и еще много чего за ним числится.

– Хорошая работа, – похвалил друга Сева. – Да, вот еще что, ты узнал, домик этой Наталии Георгиевны на чье имя записан?

– Нет еще, – ответил Неофитов. – Сегодня собираюсь нанести визит нашему поддужному корешку Коле Постникову.

– Отлично. Не тяни с этим делом, – сказал Долгоруков. – Компроментаж на Феоктистова нам нужен полный, чтобы ему и правда реальные срока грозили. И он бы это понимал…

– Хорошо, – ответил Африканыч. – Уже иду…

* * *

Николай Николаевич пребывал в блаженстве.

Вчерашний вечер все не выходил из головы: новая мамзелька-сиротка в заведении Жозефины и впрямь оказалась совершеннейшим чудом. Она была молода, крепка и пахла яблоками. Вернее, свежестью только что сорванного с ветки плода, разрезанного пополам. Когда она улыбалась, то вместе с белыми влажными зубками обнажалась полоска розовой десны, в которую хотелось немедля впиться долгим и страстным поцелуем.

А ее фигура! Это было совершенство. Ее формы абсолютно не имели острых углов, столь свойственных юным девицам, хотя возраст ее (чего уж тут скрывать) еще не достиг совершеннолетия. Когда городской секретарь раздевал ее, то части тела девушки, обнажаясь, манили к себе доступностью и нежной белизной. А когда она, переступив через упавшие к ее ступням розовые панталоны с кружавчиками, обернулась с призывной улыбкой к Постникову, то он просто застыл в созерцании столь неотразимого благолепия.

– Ну что, начнем? – ангельским голоском пропела девица и принялась раздевать Постникова, нежно прикасаясь своими прохладными пальчиками то к груди Николая Николаевича, то к его ногам…

Надо признать, что Постников едва не потерял сознание. Боже, как было сладко! И такой у нее был взгляд, сводящий с ума! Полный вожделения и порока. И какой-то девичьей невинности. Все это уносило Николая Николаевича в такие заоблачные дали, откуда, казалось, не было возврата. Да, собственно, и не хотелось возвращаться.

Как она была порочна! Когда Постников вошел в нее, она томно выдохнула и обхватила своими ножками его бедра. И стала то приподниматься, то опускаться в такт его движениям, закатив глаза и легонько постанывая. То, чем она занималась, ей явно нравилось, что возносило Постникова на еще большую ступень наслаждения.

Николай Николаевич выжал из себя все, что мог (возможно, даже более того). Через сорок минут, обессиленный и изрядно пропотевший, он возлежал на широком мягком ложе, а юная горизонталка, с легким румянцем на щеках и ничуть не потерявшая своей первоначальной прелести и даже еще более посвежевшая, что-то щебетала и разливала шампанское по бокалам. Как было славно!

Сегодня он снова отправится к ней. Они уже уговорились, что он придет вечером и останется на всю ночь, до утра! Сначала все будет, как вчера, а потом, после соития, она обещала, что…

– Можно к тебе? – прозвучал откуда-то издалека голос.

…они попробуют все немножко иначе…

– К тебе можно, Николай Николаевич?!

…она даже сказала, что они попробуют и каким образом, отчего у Постникова захватило дух, и мужское достоинство вновь проснулось, требуя нового движения…

– Ты где витаешь, дружище? – услышал Николай Николаевич над самым ухом, и мужская длань легла на его плечо и слегка его потормошила. – Очнитесь, господин городской секретарь!

– Что?

– Я говорю, очнитесь!

Постников поднял взор и увидел прямо над собой улыбающуюся физиономию Самсона Африканыча. Неофитов, очевидно, находился в его кабинете уже не менее минуты и имел возможность наблюдать за ним, отстраненным от действительности и пребывающим в заоблачном блаженстве.

– Вы… ты… как здесь?

– Как и все, ножками. Пришел, вот, проведать старого приятеля, – усмехнулся Африканыч. – А ты что, разве не рад мне?

– Ну, почему же «не рад», – неуверенно пробормотал Николай Николаевич. – Конечно же, рад!

– Ну, а коли рад, так предложи присесть.

– Предлагаю: садись, – проговорил уже вполне пришедший в себя Николай Постников.

– Благодарствуй, – сказал Африканыч и, усевшись в кресло, закинул ногу на ногу. – Ну, как твои дела? Как она вообще – жизнь-то?

– Да как-то все по-старому, – неопределенно ответил городской секретарь, приготовляясь выслушивать просьбу гостя. Ибо без особой надобности люди Севы Долгорукова, как, впрочем, и он сам, в присутственные места захаживать не любили. «Незачем лишний раз перед чинушами светиться», – так говорил Всеволод Аркадьевич Долгоруков. И вслед за ним так говорили и думали остальные члены его «команды».

– Как здоровьице? Кажется, в последний раз, когда мы виделись, у тебя была инфлюэнца, и в весьма тяжкой форме? – сочувственно посмотрел на городского секретаря Неофитов.

– У-у, так это когда было! – ответил Николай Николаевич. – Давно уж все прошло.

– Вот и слава богу, – сделал заключение Африканыч. – Стало быть, на данный момент ты исключительно здоров?

– Ну, может, и не исключительно, но здоров…

– И с памятью у тебя в порядке? – снова спросил Африканыч, не дослушав ответа Постникова.

– Да не жалуюсь покуда, – ответил Николай Николаевич.

– Стало быть, ты помнишь, на кого записан дом в Собачьем переулке, не столь давно приобретенный для проживания в нем некоей Наталии Георгиевны Полуянц? – вскинул на собеседника ясный взор Неофитов.

– А тут и помнить нечего, – подумав лишь одно мгновение, произнес Постников. – Господину Феоктистову.

– Илье Никифоровичу? – ради уточнения и успокоения совести спросил Африканыч. – Нашему замечательному благодетелю-мильонщику, дай бог ему долгие лета?

– Ему, конечно. А кому же еще? – удивленно вскинул брови Постников.

– Что, и ни в какие бумаги смотреть не будешь? – поинтересовался Самсон Африканыч.

– Нет, не буду, – ответил городской секретарь. – Дом он приобрел полтора месяца назад, записал его на себя, и я это преотлично помню…

– Ну, и память у тебя, Николай Николаевич! – с нотками восхищения в голосе сказал Неофитов.

– Да покуда не жалуюсь, – скромно ответил секретарь Постников и довольно улыбнулся.

Африканыч поблагодарил. Встал и направился к выходу. Ухмыльнувшись, подумал, что ловушка для фигуранта-мильонщика готова. И тут его остановил голос Постникова:

– Самсон Африканыч, погоди минутку…

Глава 8

Дело об убиении почетного гражданина, или Обязанности гражданина Российской империи

19 октября 1888 года

Это дело могло быть интересным. А его раскрытие – принести наконец утверждение в должности полицеймейстера и последующее повышение в чине. А возможно, и орденок Станислава в петличку.

Дело могло оказаться непростым. Шутка ли – убийство потомственного почетного гражданина! Это вам не исчезновение двух мешков муки с мельницы купца Крапивина на речке Казанке. Не кража носильных вещей из прачечной сиротского приюта или оскорбление словами и действием (плевок в лицо) мещанкою Суконной слободы Самсониею Заусайловой мещанки Прасковьи Толоконниковой, не поделивших цехового-суконщика Михаила Паленого, на коего бабы вешаются гроздьями. И даже не тяжкое увечье в голову обухом топора жителя Игумновой слободы Панкратия Черного, полученное им в результате ссоры с собственной супругой, недовольной его каждодневными возлияниями за воротник горячительных напитков.

Это дело могло оказаться громким. Главное – узнать подоплеку всего и подать раскрытие дела как результат грамотной и кропотливой работы всей казанской управы под его, Якова Викентьевича Острожского, неусыпным и бдительным руководством. Вследствие этого доклад пристава Мазина касательно «Дела об убиении потомственного почетного гражданина Гурия Борисовича Кочемасова» исполняющий должность казанского полицеймейстера слушал с нескрываемым вниманием.

А пристав Мазин между тем продолжал:

– Третьего дня в сосновой рощице, прилегающей к ограде Кизической обители, монастырским сторожем был обнаружен труп хорошо одетого мужчины возрастом тридцати – тридцати пяти лет. Он лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Голова его была обращена в сторону Седмиозерного тракта. Тело, по показаниям сторожа, было еще теплым. Сторож немедля побежал к городовому, тот сообщил в участок, после чего был вызван я и окружной врач. При досмотре места преступления мною были найдены в полутора саженях от трупа два пыжа, сделанных из полсти и немного обожженных огнем. Врачом же были обнаружены на трупе признаки насильственной смерти, а именно две огнестрельные раны картечью из ружья в область сердца и печени…

– А как сторож обнаружил труп? – спросил Острожский.

– На дознании сторож показал, что услышал громкий звук, похожий на выстрел из ружья, – ответил пристав. – Потом еще один. Ну и… пошел, как он выразился, «глянуть».

– Хорошо, продолжайте…

– Было выяснено, что тело принадлежит потомственному почетному гражданину Гурию Борисовичу Кочемасову, надворному советнику. Его опознала жена и соседи. Что он делал в сосновой роще близ монастыря, покуда не установлено.

– А что вы сами думаете по этому поводу? – поднял на пристава взор Яков Викентьевич.

– Надо полагать, что у Кочемасова в сосновой роще была назначена встреча с неизвестным, – сказал Мазин и, немного подумав, добавил: – Или с неизвестной. Из ружья могла в него пальнуть и женщина.

– Что ж, примем это за рабочую версию, – раздумчиво произнес Острожский.

Это было скверно. Ежели и правда женщина назначила ему, своему любовнику (а кому же еще?), свидание, а потом его убила, – это рядовое бытовое преступление. «Бытовуха», как именуют подобные злодеяния молодые сотрудники, пришедшие в управу с юридического факультета Императорского университета. А за раскрытие «бытовух» чинами и орденами не жалуют.

Впрочем, это пока еще версия…

– Продолжайте…

– Ага, – энергично кивнул пристав. – Так вот… Третьего же дня труп был привезен в анатомическую клинику. Вчера днем при осмотре трупа на лбу убиенного была замечена не до конца зажившая рана, нанесенная, по предположению клинического врача, неким тупым предметом вроде бревна или деревянной дубинки…

– Интересно, – в задумчивости произнес исполняющий должность полицеймейстера.

– …Рана длиною в три четверти вершка шла по лбу сверху вниз до самой правой брови, – продолжал Мазин. – Вероятно, на него уже покушались ранее, однако никакого заявления от него не поступало…

– Выясните у жены, что она думает по поводу обоих покушений, – сказал Яков Викентьевич. – И что сам Кочемасов говорил ей по поводу раны на голове.

– Я и сам уже думал об этом, – произнес Мазин.

– А не надо думать, надо делать, – осадил пристава Острожский. – Продолжайте…

– После осмотра трупа было произведено его вскрытие, – слегка обиженным тоном продолжил Мазин. – Выявлено, что потомственный почетный гражданин Кочемасов скончался от нанесения огнестрельных смертельных ран в сердце, легкие и печень, произведенных выстрелами из ружья медной картечью. По месту расположения и по направлению ран следует предположить, что выстрелы нанесены не рукою убиенного гражданина Кочемасова, постороннею рукою в левую половину его тела и в расстоянии трех или четырех саженей от убиенного…

Пристав закончил говорить и выжидающе посмотрел на исполняющего должность полицеймейстера. Яков Викентьевич немного помолчал, а затем произнес:

– Кто в участке ведет расследование этого дела?

– Я, сам, вместе с помощником. Все-таки почетный гражданин, – ответил Мазин.

– Хорошо, – констатировал Острожский. – Опросите соседей об этой семье. Ладно они живут или не очень. Может, это его женушка так его по голове «приголубила»… Постарайтесь выяснить, кто нанес Кочемасову рану на голове, за что, и было ли это покушение на убийство или просто драка. Не исключаю, что могла быть и месть. Подумайте об этом, – Мазин едва кивнул. – Если это было неудавшееся покушение, то пули из ружья, убившие Кочемасова, будут просто продолженим задуманного и недоделанного злоумышления. Когда выясните, кто ударил его по голове, тогда найдете и убийцу…

Неглупый был человек, этот исполняющий должность полицеймейстера Яков Викентьевич Острожский. Ежели бы не завышенные амбиции и болезненное тщеславие – быть бы ему достойным полициантом. Однако зачастую нас губит собственный характер. И во всех бедах, что происходят с нами, чаще всего мы сами и виноваты…

* * *

Первый доклад Розенштейна впечатления на Острожского не произвел.

– Ну и что следует из того, что вы рассказали? – недовольно поморщившись, спросил он своего помощника, когда тот поведал ему о результатах своих изысканий. – Какую вину мы можем вменить Всеволоду Долгорукову в связи с тем, что он купил дом за тринадцать тысяч, а продал за восемьдесят? Разве что поаплодировать ему за столь удачную коммерческую операцию. Сделка ведь о купле-продаже дома законна?

– Абсолютно законна, – подтвердил Розенштейн.

– Ну, вот видите… Выходит, этого графа Тучкова никто не принуждал приобретать дом за такие сумасшедшие деньги, – недовольно глянул на своего помощника Яков Викентьевич. – Купил он дом добровольно, что и засвидетельствовано в его купчей. Никаких претензий после этого он к Долгорукову не предъявлял. К тому же теперь у него ничего и не спросишь, потому как покойники обыкновенно не отвечают на вопросы, – развел он руками. – И что мы сможем предъявить Долгорукову? – задал риторический вопрос Острожский, и сам же на него и ответил: – Да ничего!

– Мне думается, что здесь не так все просто, – позволил себе возразить начальству Николай Людвигович. – С какой стати графу Тучкову выкладывать за дом стоимостью тринадцать тысяч восемьдесят тысяч рублей?

– Ну, и с какой? – не без доли сарказма спросил Острожский.

– Если принять во внимание, кто таков был граф Тучков – а он был известнейшим коллекционером раритетных коньяков и вин, – то само собой напрашивается вопрос: а не имелось ли в доме нечто такого, что для графа представляло особый интерес?

– И что именно могло находиться в доме? – прищурился, глядя на своего помощника, исполняющий должность полицеймейстера. – Клад небось? Мебеля времен Людовика Четырнадцатого? Винный погреб со старинными винами и коньяками с двухсотлетней выдержкой?

– А вот это очень даже может быть, – серьезно заметил Острожскому на его последнюю реплику Розенштейн. – Я думаю, что винный погреб точно имелся! Но с фальшивыми винами и коньяками…

– Мысль интересная, – вынужден был согласиться со своим помощником Яков Викентьевич, немного помолчав. – Но, увы, запоздалая! Тучков мертв, и у него уже не спросишь, что за вина и коньяки были в погребе дома, купленного им за огромные деньги, фальшивые или настоящие. Поверь, Николай Людвигович, у тебя в этом деле никакой перспективы не имеется. И не трать на это время, – все равно ничего не докажешь…

– Но… – начал было помощник полицеймейстера, однако начальник прервал его, проговорив сухим и холодным тоном:

– Что еще есть у вас?

– В восьмидесятом году после Троицы двумя неизвестными лицами, выдававшими себя за крестьян, приехавшими в Казань на заработки, была проведена весьма необычная афера, – продолжил свой доклад Николай Людвигович. – Они пришли в трактир на углу улиц Гостинодворская и Большая Проломная, покушали, а потом обратились к трактирщику за советом. Мол, разбирая один дом, они нашли что-то, похожее на деньги. И спросили, показав ему заляпанный строительным раствором старинный полуимпериал, что-де это такое? Трактирщик ответил им, что это старые деньги, уже вышедшие из обращения. И спросил, много ли у них этих кругляков, на что «крестьяне» ответили, много, мол, аж два мешка. Трактирщик, загоревшись алчностью и в надежде одурачить крестьян, никогда не видевших золотых монет, предложил им купить все эти кругляки. «Крестьяне» согласились, поторговались немного и «продали» трактирщику два мешка, получив за это восемь сотен живых денег. В мешках же оказалась обычная цементная крошка…

– Откуда у вас эта информация? – поинтересовался Острожский.

Об этой афере Яков Викентьевич, кажется, слышал, но не мог припомнить, когда и от кого именно.

Розенштейн показал своему начальнику номер «Казанского биржевого листка». Острожский внимательно его прочел и посмотрел на своего помощника:

– Как я понял, трактирщик в полицию не обращался?

– Нет, – ответил Розенштейн.

– Стало быть, никакого дела по поводу данной аферы не открывалось и дознания не производилось?

– Нет, – снова так же коротко ответил Николай Людвигович. – Но репортер почти уверен, что к этому делу причастен господин Долгоруков.

– Репортер уве-ерен, – по-стариковски проворчал исполняющий должность полицеймейстера. – Этого крайне мало. Нужно, чтобы и мы были твердо уверены. Но базируясь не на чьих-либо измышлениях и личной интуиции, а на фактах… – Острожский внимательно посмотрел на помощника: – И что вы намерены предпринять?

– Я намерен поговорить с трактирщиком, – ответил Розенштейн. – Может, он припомнит что-то такое, чего мы еще не знаем, и опишет этих двух «крестьян», что так красиво его облапошили.

– Если он их еще помнит, – заметил своему помощнику Острожский. – А он наверняка давно уже забыл это происшествие как позорный факт из своей бесславной коммерческой биографии.

– И все же…

– Хорошо, хорошо, – не дал договорить своему настырному помощнику Острожский. Настырность для полицианта – качество, конечно, положительное. Но для службы и ведения разыскной работы, а не для препирательства с непосредственным начальством… – Отправляйтесь к этому своему трактирщику. Только вряд ли господин Долгоруков участвовал в этой афере лично. Хотя, вполне возможно, эти двое «елдыринских крестьян» из его шайки. Если, конечно, эта афера была задумана им…

– Слушаюсь…

– И копайте, копайте дальше… – Острожский вновь внимательно и очень пристально посмотрел на своего помощника. – Случай с продажей дома на Покровской и афера с полуимпериалами и глупым трактирщиком – это лишь два эпизода из бурной, в чем я лично не сомневаюсь, деятельности Всеволода Аркадьевича Долгорукова. – Теперь Яков Викентьевич уже с надеждой посмотрел на Розенштейна и добавил: – С богом!

* * *

Силантий Кузьмич Поздняков был трактирщиком сызмальства. То есть сколько себя помнил. Ну поначалу, конечно, он был не столь трактирщиком, сколь половым, приказчиком и прислугой у отца, потому как держал трактир на углу Гостинодворской и Большой Проломной именно отец. Это уж потом, опосля того как Кузьма Саввич Поздняков отдал богу душу, сделался Силантий Кузьмич полноценным и полноправным трактирщиком. Так что начинал Силантий с самых низов, и дело свое знал досконально, от мытья посуды и варки борщей до бухгалтерского товарооборота и извлечения прибылей там, где, по сути, их быть не может.

Держал трактир и дед Силантия Кузьмича, Савва Филиппович Поздняков. Вернее, не трактир, а шинок меж Сибирской заставой и приходской Варваринской церковью. Место было бойким, и мало кто из приезжающих в город миновал его после краткого стояния и проверки документов и подорожных бумаг у Сибирской заставы. Дед как раз и сколотил приличный капиталец, который последующие отпрыски рода Поздняковых весьма берегли и единственно приумножали. Так что сия коммерция была для Поздняковых делом фамильным и потомственным.

Правда, однажды Силантий Кузьмич безвозвратно утерял из фамильного капитала восемь сотен и, крепко опечалившись, хотел было даже бросить трактирное дело ко всем чертям собачьим. Это когда восемь лет назад его крепко облапошили с золотыми полуимпериалами двое мужиков-аферистов, рядившихся под забитых крестьян, якобы приехавших в город на заработки… И надо же было так опростоволоситься! Да еще один газетчик, прознав про этот позорный случай, напечатал в газете статью под названием «Редкая афера». Где и рассказал, как его обвели вокруг пальца двое мошенников. Ладно, еще фамилию его не опубликовал, а то совсем можно было бы сгореть со стыда. И как только этот «Всевидящее око» прослышал про его конфуз? Не иначе свояк рассказал, которому Силантий Кузьмич, подвыпив, пожаловался на утерю денег. Верно, свояк продал репортеру эту информацию за деньги, подлюка эдакий!

И что это он вспомнил сегодня про этот стародавний конфуз? Его давно пора было вычеркнуть из памяти, ан нет, время от времени он всплывает в мозгу, словно напоминая: будь начеку, Силантий Кузьмич, не поддавайся сомнительным соблазнам и умей отделять зерна от плевел. Доверяй, но проверяй, как говорится. Вот он и находится все время настороже, к коммерческим сделкам с «душком» даже близко не подходит и на чужое не зарится. Ибо боком все это выходит, себе дороже. А стало быть, и выгоды никакой…

* * *

Странным выдался сегодняшний день. Начался он с того, что Поздняков надел исподнюю рубаху шиворот-навыворот. Если бы не жена – так бы и ходил. А носить одежу шиворот-навыворот – к большой неприятности. Потом Силантий Кузьмич оступился на крыльце и, кажется, потянул лодыжку (до сих пор побаливает, как бы не распухла). Да еще куда-то подевались обычные посетители-завсегдатаи. Будто договорились не прийти, хотя, конечно, какой у них может быть уговор! Так просто обстоятельства сложились подобным образом, что один прийти не смог, другой не захотел, а третьего не пустила супружница. И вот вам еще: в полдень заявился к нему фараон. Аж сам помощник казанского полицеймейстера господин Розенштейн. Приставучий до невозможности. Привязался: вспомните да вспомните, как выглядели те двое мужиков-«елдыринцев», что провели его на цементной крошке. А он не помнит. Не хочет вспоминать! И что за день сегодня такой?

– И все же, – помощник полицеймейстера не собирался отступать, – припомните, как выглядели эти двое.

– Да говорю же вам, не помню я, – едва не простонал, глядя на доставучего фараона, Силантий Кузьмич. – Ведь восемь годков прошло!

– Да вам надо просто поднапрячься, голубчик вы мой, – продолжал уговаривать трактирщика Розенштейн. – Память – такая штука, что никогда ничего не забывает. Просто какое-то произошедшее событие лежит у нее близко, скажем так, под рукой, а какое-то она отложила подальше. И приходится его отыскивать. Поищите, Силантий Кузьмич, прошу вас!

Вот же пристал! Говорят же ему русским языком: не помню. А он – поднапрячься просит, гад ползучий. И ему наплевать, что воспоминания эти ему, Силантию Кузьмичу, как серпом по… этому самому месту. Да и чего напрягаться, ежели все, что произошло тогда с этими проклятущими полуимпериалами, столь живо стоит в памяти, будто произошло вчера? Прав фараон: память – такая штука, которая никогда ничего напрочь не забывает…

– Ну, чего вы от меня хотите? – почти взмолился Поздняков. – И так сегодня весь день наперекосяк, так еще вы душу тянете…

– Да я совсем малого хочу! – Розенштейн почувствовал, что трактирщик начинает сдаваться… – Чтобы вы вспомнили, как выглядели те двое, так сказать крестьян, которые…

– Чего вам тут говорить, один рыжий был, а другой молодой, – ради того чтобы помощник полицеймейстера поскорее отвязался, произнес Силантий Кузьмич.

– Ну, вот видите, а говорите, что не помните, – воодушевился Николай Людвигович. – Так вы говорите: один рыжий?

– Ага.

– А один молодой? – раздумчиво спросил Розенштейн.

– Ага.

– А насколько молодой, можете сказать? – задал новый вопрос помощник полицеймейстера.

(Да отцепится он когда-нибудь?!)

– Годов семнадцать-восемнадцать, – хмуро ответил Силантий Кузьмич.

Нет, это не Долгоруков…

– А рыжему сколько, по-вашему, было тогда лет?

– За тридцать, – услышал Розенштейн ответ трактирщика.

Ага! Вот этот может быть Долгоруковым. Только перекрасившимся или надевшим парик…

– Прекрасно, – удовлетворенно кивнул Николай Людвигович. – Плотный такой, да? Среднего роста?

– Нет, – твердо ответил Силантий Кузьмич. – Вовсе не плотный. И росту явно выше среднего.

Это не Всеволод Аркадьевич Долгоруков. Хотя он мог и не участвовать в этой афере, а только придумать ее и разработать план. А непосредственно осуществляли ее люди из его шайки…

– Вот что, Силантий Кузьмич, – безапелляционном тоном произнес Розенштейн. – Вы должны будете помочь мне в одном деле.

– Каком еще деле? – недовольно спросил Поздняков, уже понимая, что ему никак не отвязаться от этого фараона, покуда тот не отстанет от него сам. А это значило исполнить все, что он попросит.

– Очень важном деле. Надо будет понаблюдать кое за кем, – не терпящим возражений тоном произнес помощник полицеймейстера.

– Вот еще! – уже по инерции, нежели по убеждению, продолжал упираться Силантий Кузьмич. – Ни за кем я не буду наблюдать.

– Будете, Силантий Кузьмич, будете, – уже поняв, что собеседник выкинул белый флаг, произнес Николай Людвигович. И добавил: – Вместе со мной, конечно. И ежели признаете в ком-либо из людей, на которых я вам укажу, человека или двух человек, что восемь лет назад облапошили вас на весьма приличные деньги, то немедленно скажете мне об этом. И все. – Розенштейн доброжелательно посмотрел на трактирщика и приветливо улыбнулся: – После вы будете свободны.

– Совсем? – затравленно глянул на полицианта Силантий Кузьмич.

– Совершенно свободны, – категоричным тоном подтвердил Розенштейн. – Ну, разве что на суде придется дать вам свидетельские показания, – еще шире улыбнулся Розенштейн какой-то змеиной улыбкой. – Так ведь это долг каждого гражданина Российской империи, не так ли?

Поздняков посмотрел прямо в светлые глаза помощника полицеймейстера. И приглушенно ответил:

– Так.

Глава 9

На крючок, или Дважды два равняется четырем

Октябрь 1888 года

Прояснив про дом в Собачьем переулке, Африканыч собрался было уходить, но городской секретарь, явно что-то вспомнив, остановил его:

– Самсон Африканыч, погоди минутку…

– Да? – обернулся Неофитов.

– Присядь-ка.

Африканыч недоуменно посмотрел на городского секретаря:

– Ты что-то хочешь сказать?

– Хочу, – ответил Постников.

Неофитов снова устроился в кресле:

– Ну, хорошо. Говори.

И Постников без всяких обиняков «рубанул»:

– Всеволодом Аркадьевичем весьма сильно интересуется Николай Людвигович Розенштейн. Надо полагать, – добавил городской секретарь, – и всеми вами тоже.

– Розенштейн – это, кажется, помощник полицеймейстера? – не сразу спросил Африканыч, потому как сказанное Постниковым ежели и не повергло Самсона Неофитова в коматозное состояние и не превратило в соляной столб, то, несомненно, застало врасплох.

– Да, это помощник полицеймейстера, – подтвердил городской секретарь. – Надо признать, весьма приставучий господин. Уж коли вцепился, так ни за что не отвяжется. Учтите это!

– Благодарствуй, учтем, – невесело отозвался Самсон Африканыч. – Ну, и чего он там копает?

– Покамест интересовался домом на Покровской, что Всеволод Аркадьевич продал графу Тучкову за восемьдесят тысяч, – ответил Николай Николаевич и усмехнулся. – Но, надо полагать, господин Розенштейн на этом не остановится. Можете даже не сомневаться. Ты уж оповести об этом Всеволода Аркадьевича.

– Да уж, оповещу…

* * *

Всю дорогу до особняка Долгорукова Африканыч размышлял. Нет, не то чтобы они никогда не предполагали подобного. Даже ожидали, что такое может произойти. И вот – случилось. И все равно услышанное явилось неожиданностью. Это как смерть. Знаешь ведь, что когда-нибудь умрешь, но до конца все же не веришь. И когда она все-таки является, проклятущая, так это почти всегда как гром с ясного неба…

«Не-ет, – думал Африканыч, трясясь в пролетке по булыжным мостовым города, – мы еще поборемся. Сева обязательно что-нибудь придумает, чтобы выкрутиться. Не может не придумать…»

Сева Долгоруков воспринял пренеприятнейшее известие примерно так же, как и Африканыч. Он не испугался, не засуетился, стараясь отыскать возможные ошибки в прежних делах, не сошел с лица, Всеволод просто задумался. Крепко и надолго. Мрачный, со сведенными к переносице бровями, он расхаживал по своему кабинету, шумно пыхтя сигарой, а все остальные члены «команды» помалкивали, вели себя смирно и старались не шуметь. В такие минуты, как эта, они даже разговаривали между собой вполголоса (хотя говори они в полный голос – из гостиной на первом этаже, где они сидели, в кабинете на втором все равно ничего не было бы слышно).

Наконец Сева спустился к своим друзьям. Молча, кивком он позвал за собой Африканыча, после чего они долго о чем-то беседовали в кабинете. Часа через два Самсон Неофитов вышел от него крайне задумчивый, что за ним наблюдалось весьма редко, никому ничего не сказав, он тотчас ушел и больше не появлялся. Не пришел он к Севе и на следующий день. С вопросами к Долгорукову не лезли, не спрашивали, мол, куда это запропастился Африканыч. Знали, что вопрос ничего не даст, поэтому шефа понапрасну не дергали. Захочет, сам все расскажет… Когда придет время…

* * *

Известие, что помощник полицеймейстера Розенштейн занялся разыскными действиями по его душу, не нарушало планы Всеволода Аркадьевича касательно Феоктистова. В противном случае это бы значило, что он сдался. Или испугался. Ни то, ни другое не устраивало Севу, мало того, что он потерял бы уважение своих друзей (но, скорее всего, они бы все поняли и не стали бы относиться к Долгорукову хуже), он бы потерял уважение к самому себе. Посему обработка объекта, иначе – фигуранта-мильонщика, продолжалась. Огонь-Догановский и «граф» Давыдовский стали бывать в тех же самых местах, в которых бывает Феоктистов, то есть в ресторации или буфете Дворянского собрания и диванных комнатах. Званых обедов и вообще многолюдных мероприятий Илья Никифорович избегал. Зато весьма любил, плотно откушав, полежать на диване с газеткой в руках, иногда так и засыпал на часок-другой. Так же с газетой в руке стал «засыпать» и Огонь-Догановский. Потом они познакомились и прониклись «симпатией» друг к другу, насколько мог проникнуться ею к постороннему человеку Илья Никифорович, весьма осмотрительно относившийся к новым знакомствам.

Затем Алексей Васильевич представил Феоктистову Давыдовского, своего «короткого знакомого», как он его отрекомендовал. «Граф» был весьма озабочен и куда-то очень спешил. В его руках был небольшой саквояж, который Давыдовский нервно перехватывал из одной руки в другую.

– У вас там что, большие деньги? – полушутя задал ему вопрос Огонь-Догановский, на что «граф» вполне серьезно ответил:

– Да.

– И насколько большие? – снова спросил Алексей Васильевич. – Конечно, если хотите, то можете не отвечать.

– Восемьдесят тысяч, – почти шепотом ответил «граф».

Алексей Васильевич и Феоктистов невольно переглянулись.

– Поздравляю, – на полном серьезе произнес Огонь-Догановский. – Весьма неплохая сумма.

– Да, неплохая, – согласился Давыдовский. – Если еще учесть, что половина этих денег досталась мне в качестве прибыли по закладным.

– Как это? – поднял брови Огонь-Догановский. – Стопроцентная прибыль? – Он мельком взглянул на Феоктистова. Тот слушал очень внимательно. – И за какой период?

– Вы не поверите, – понизил голос «граф».

– Ну, может, и поверим, – сказал Феоктистов, поощряя тем самым «графа» ответить на вопрос.

– За три дня, – оглядевшись по сторонам, заговорщицки произнес Давыдовский.

– Не может быть, – не совсем уверенно сказал мильонщик.

– Я тоже вначале так думал, что такое невозможно, – посмотрел на него «граф». – Покудова не заимел вот это… – Давыдовский расстегнул саквояж и приоткрыл его. Он был полон денежных купюр. – И это уже во второй раз!

– И где же, ваше сиятельство, можно получить такую прибыль за три дня? – удивленно спросил Огонь-Догановский. – Вероятно, игрою на бирже?

– Н-не совсем… – замялся «граф».

– Да говорите же, здесь все свои, – произнес Огонь-Догановский и посмотрел на Феоктистова, как бы принимая его в категорию «свои». На что фигурант незамедлительно кивнул.

– Прошу прощения, господа, но… не могу, – виновато произнес Давыдовский. – Это не моя тайна, и мне строго было велено не говорить о ней ни с кем и ни под каким предлогом…

– Но граф… – попытался было настоять Огонь-Догановский, однако у него ничего не вышло. Счастливый обладатель восьмидесяти тысяч сделал печальные глаза и, прислонив подбородок к груди – что означало «честь имею», – отошел от собеседников…

Какое-то время Огонь-Догановский и Феоктистов молчали, всяк по-своему, очевидно, переживая новость, как это за три дня можно удвоить свои капиталы, практически ничего не делая. Наконец Илья Никифорович произнес, глядя в спину медленно удаляющегося Давыдовского:

– Скажите, вы давно знаете графа?

– Давно, – ответил Огонь-Догановский, внутренне усмехнувшись.

Похоже, «рыбка» заметила наживку и уже заинтересовалась ею. Недалек тот час, когда она решится ее попробовать и… попадется на крючок. Главное теперь было не спугнуть ее!

– И что же он за человек?

– Это человек очень хороший и надежный, – ответил опытный мошенник с некоторой легкой обидой, как будто за этим вопросом скрывалось недоверие к его знакомому.

– А как вы думаете, в какое такое предприятие вкладывает свои деньги граф. Что приносит ему стопроцентную прибыль за столь короткий срок? – с недоумением спросил Феоктистов.

– Не знаю, – признался Огонь-Догановский. – Но мне кажется, не в очень законное.

– Знаете, – посмотрел на Алексея Васильевича мильонщик, – когда ваши вложения удваиваются за три дня, становится неважным, законное ли это предприятие или не очень. Вы согласны?

– М-м, – пожевал губами Огонь-Догановский и ничего не ответил.

На следующий день они снова, как бы случайно, встретились, обедая в «Славянском базаре». Граф был задумчив и, кажется, слегка опечален.

– Что с вами, граф? – поинтересовался Огонь-Догановский, – тревожно поглядывая на своего приятеля. – Вас уже не радуют удачные капиталовложения?

– Радуют, – криво улыбнулся Давыдовский.

– Так в чем дело? – продолжал допытываться Алексей Васильевич.

– Собственно, ни в чем, – попытался уже нормально улыбнуться «граф». Но… на этот раз не получилось.

– Но мы же видим, что вас что-то угнетает, – посмотрел на Феоктистова Огонь-Догановский, как бы приглашая его в союзники.

– Право, это… личное, – не сразу ответил «граф».

– Прошу прощения, – заметил ему на это Огонь-Догановский, – но здесь собрались ваши искренние друзья, и именно в личных делах помощь друзей и является необходимой.

– Да? – все еще не решаясь открыться, спросил Давыдовский.

– Разумеется, – твердо ответил Алексей Васильевич, отправляя в рот тарталетку с икоркой.

– Верно, это дела душевные, – произнес, обращаясь к Алексею Васильевичу, Феоктистов.

– Да? – посмотрел на «графа» Огонь-Догановский.

Давыдовский смущенно отвел взгляд.

– Тогда тем более надлежит искать помощи друзей, – заметил Алексей Васильевич.

– Ну, хорошо, – наконец сдался «граф». – Речь идет о женщине.

– Мы это уже поняли, – усмехнулся в бороду Феоктистов.

– Она замужем, поэтому… поэтому…

Его глаза повлажнели. Не верилось, что такой сильный и мужественный мужчина, как «граф», может быть столь сентиментальным.

– Да говорите же вы наконец! – настоятельно произнес Огонь-Догановский.

– Наше последнее свидание с ней закончилось тем, что она попросила более не искать с ней встреч. Вот уже неделю, – Давыдовский беспомощно глянул на Алексея Васильевича, и в его глазах стояли слезы, – целую неделю я не вижу ее. И это просто невыносимо! Она явно избегает меня, перестала бывать там, где можно встретить меня, да и вообще, похоже, перестала выходить из дома. Нет, – проглотил слезы «граф», – я просто не вынесу этого.

– Так она что, разлюбила вас? – спросил Огонь-Догановский.

– Нет! – с жаром воскликнул «граф». – Она не раз признавалась мне в любви. Просто она порядочная и очень достойная женщина и не хочет причинять боль своему благоверному.

– «Но я другому отдана и буду век ему верна»? – процитировал строки из восьмой главы «Евгения Онегина» Огонь-Догановский. – Так выходит?

– Не смейтесь, прошу вас, – совсем жалостливо посмотрел на Алексея Васильевича «граф». – Это вовсе не смешно…

– Никто и не собирается смеяться, – серьезно и участливо ответил Огонь-Догановский. – Напротив, ваши сердечные переживания мне очень даже знакомы. Однако я считаю, коли вы любите ее и она любит вас, то все же стоит с ней объясниться…

– Но как это сделать, если я лишен возможности видеться с нею? – в безысходной печали спросил Давыдовский.

– Напишите ей записку, – просто ответил Алексей Васильевич. – Где очень убедительно попросите с ней свидание. Возможно, последнее…

– Последнее?! – едва не воскликнул граф в полнейшем отчаянии.

– Ну, вы просто так напишете, что последнее, – пояснил Огонь-Догановский. – Чтобы она, так сказать, прониклась вашими чувствами и пришла…

– Но я не смогу передать ей записку… – отчаянию графа, казалось, не было предела.

– Почему? – удивленно спросил Алексей Васильевич.

– Потому что там меня все знают, – едва не плача ответил Давыдовский. – И прислуга немедленно донесет ее мужу о моем появлении. Будут большие неприятности. А я… Я не могу и не вправе причинять неприятности любимой женщине…

– М-да-а, – протянул Алексей Васильевич и мельком глянул на Феоктистова. – Ну, давайте, мы отнесем вашу записку. – Огонь-Догановский заметил, как мильонщик немного поморщился, и быстро добавил: – Я отнесу.

– Да? – с надеждой спросил «граф».

– Да, – просто ответил Огонь-Догановский.

– И дождетесь ответа?

– Конечно, – пообещал Алексей Васильевич.

О, то, что сейчас происходило за одним из столиков «Славянского базара», было целым спектаклем. С великолепной игрой актеров и превосходной подачей мизансцен. Правда, это был спектакль для одного зрителя – фигуранта-мильонщика Ильи Никифоровича Феоктистова. Но разыгрывался он мастерски…

– Хорошо! Вы меня убедили.

Граф достал из внутреннего кармана сюртука напоминавшую сигару перьевую самопишущую ручку «Waterman», снял колпачок, спросил у гарсона четвертушку бумаги и с четверть часа, забыв про соседей за столиком, составлял любовное послание. Когда наконец оно было написано, он сложил записку вчетверо и протянул Алексею Васильевичу:

– Вот, прошу вас.

– Все будет исполнено в точности, – заверил приятеля Огонь-Догановский. – Можете не сомневаться.

Пообедав, они взяли закрытый экипаж и отправились по адресу, названному Давыдовским:

– Грузинская улица, дом Прибытковых.

– Только к самому дому не подъезжай, – добавил извозчику Огонь-Догановский. – Остановись за пару домов до него.

Когда экипаж остановился, причем так, что сидящие в нем не могли видеть усадьбы Прибытковых, Алексей Васильевич, покряхтывая, вышел и, посмотрев на «графа» и Феоктистова, неторопливо отправился к дому. Дом был небольшой, но аккуратный и ухоженный, с мезонином, вишневым и яблоневым садом и симпатичным заборчиком чугунной ковки вокруг него. Они выбрали его с Давыдовским потому, что там действительно проживала супружеская пара Прибытковых, причем мужу, статскому советнику Ивану Федоровичу Прибыткову, было под шестьдесят, а его супруге, Евдокии Павловне, – двадцать восемь. Это на случай, ежели Феоктистов задумал бы вдруг проверить, кто живет в этом доме.

Оглянувшись на экипаж и убедившись, что наблюдать из него за ним невозможно, Алексей Васильевич развернул «любовное послание». Оно было написано столбиком – каждая строчка шла отдельно, – и представляло собой следующее:

Одиножды один равняется одному.

Дважды два равняется четырем.

Трижды три равняется девяти.

Четырежды четыре равняется шестнадцати…

Заканчивалась «любовная» записка следующей строкой:

Десятью десять равняется ста.

Огонь-Догановский ухмыльнулся подобному посланию, представлявшему таблицу умножения, и спрятал его в карман. Потом, погуляв немного по Грузинской улице, весьма красивой и сплошь заставленной дворянскими особняками, он вернулся. Не успел он усесться на диван экипажа, как его сразу же затормошил Давыдовский.

– Ну, что? Говорите же!

– Я все сделал, – коротко ответил Огонь-Догановский.

– Что, что вы сделали? – сгорал от нетерпения «граф».

– Передал записку, – ответил Алексей Васильевич.

– Вы ее видели? – заерзал на диване «влюбленный». – Вы видели ее?

– Да, она вышла ко мне, – посмотрел на Давыдовского Огонь-Догановский. И добавил: – Она прелестна. Поздравляю вас.

– Правда? Вы находите? – продолжал ерзать на диване «граф».

– Вне всякого сомнения, – ответил Алексей Васильевич.

– Ну, а дальше, что дальше? Рассказывайте! – не унимался «влюбленный граф». – Она прочла записку?

– Прочла, – ответил Огонь-Догановский. – И прочла с превеликим удовольствием.

– И? И что? Что же она ответила?

– Сказала, что придет.

– Она придет! Она придет! – насилу не захлопал в ладоши «граф», и выражение его лица сделалось абсолютно счастливым. – Вы слышали? – обернулся к Феоктистову Давыдовский. – Она придет!

– Поздравляю, – сдержанно сказал мильонщик и невольно улыбнулся.

Ведь те, кто испытывал любовь к женщине, знают, что это такое: увидеться с любимой после вынужденной разлуки.

– Благодарю вас, – горячо ответил Феоктистову Давыдовский. – А вас, – обернулся он к Огонь-Догановскому, – я благодарю вдвойне. Теперь я ваш должник.

– Ну, что вы, – Алексею Васильевичу даже как будто стало неловко. – Я просто оказал вам небольшую услугу…

– Большую! Весьма большую услугу! – воскликнул «граф». – И знаете что?

– Что? – спросил Огонь-Догановский.

– Вы давеча интересовались в Дворянском собрании, как я смог получить прибыль в сто процентов за три дня. Так вот, – с сияющими глазами произнес Давыдовский, – я вам скажу как.

Алексей Васильевич почувствовал, как напрягся сидящий рядом Феоктистов. Рыбка увидела наживку и готова была заглотить ее…

– Как же? – спросил Огонь-Догановский и выразительно посмотрел на Феоктистова. – Может, и нам можно поучаствовать в таком предприятии, которое принесет нам стопроцентную прибыль за три дня?

– Вы не думайте, ваше сиятельство, мы об этом никому не скажем, – тихо промолвил Илья Никифорович.

Это была правда. О деле, которое может приносить столь огромную прибыль за столь баснословно короткий срок, Феоктистов ни за что не поделился бы ни с кем, даже с родной матерью, будь она у него жива. Возможно, даже под дулом пистолета.

– Могила! – вслед за Феоктистовым заверил «графа» Огонь-Догановский и сделался крайне серьезным.

– Знаете… Есть… один человек, который, у которого… – сбивчиво начал Давыдовский и, запнувшись, добавил: – Впрочем, вы сами все узнаете от него самого.

– А вам… не попадет от него? – осторожно поинтересовался Илья Никифорович. Мало ли…

– Н-нет, что вы, – беззаботно отмахнулся от этого вопроса «граф» Давыдовский. Но потом беспечность сменилась легким сомнением: – Ну, может, самую малость…

– Так, может, не стоит рисковать? – спросил Огонь-Догановский. – Мы с Ильей Яковлевичем не хотели бы оказаться в роли людей, причинивших вам неприятность.

– Да какая там неприятность, – не очень решительно произнес «граф». Но через мгновение уже твердо сказал: – Все. Решено. Едемте!

Глава 10

«Вроде он, а вроде и не он», или Подноготная Ленчика

20 октября 1888 года

Позицию для наблюдения Розенштейн с трактирщиком заняли недалеко от особняка Долгорукова. Встали так, чтобы хорошо было видно всех, входящих в дом и выходящих из него: смотрели не в щель между оконными шторками коляски, а в полное окно.

Часа два просидели совершенно без толку: никто не входил и не выходил. Ближе к вечеру пришел пожилой импозантный господин с тростью и в цилиндре, которого для себя Розенштейн назвал «Стариком». На немой вопрос помощника полицеймейстера трактирщик отрицательно мотнул головой. Нет, дескать, это «не он».

Когда стемнело, встали еще ближе к дому, дабы иметь возможность в неясном свете уличных фонарей все же разглядеть лица гостей Долгорукова. И разглядели: вторым в дом предполагаемого главаря шайки вошел высокий статный господин весьма мужественной наружности с повадками «его сиятельства». Николай Людвигович так и назвал его для себя – «Сиятельная особа».

Самым последним в дом вошел молодой господин, одетый столь изысканно, что с него впору было делать фотографические карточки и выставлять их в витринах модных магазинов как образчик, нет, даже эталон, мужской элегантности и вкуса. На голове молодого мужчины красовалась дорогая заграничная шляпа «Хомбург». Когда носитель «Хомбурга» вошел в полосу света от уличного фонаря, Розенштейну показалось, что трактирщик слегка вздрогнул.

– Он? – коротко спросил трактирщика Николай Людвигович.

– Н-не знаю, – неопределенно ответил тот.

– Как это – «не знаю»? – не очень вежливо произнес помощник полицеймейстера. – Так не бывает, уважаемый. Бывает лишь: «он» или «не он».

– Да не знаю я, – повторился трактирщик. – Не уверен. Вроде он, а вроде и не он. Ведь столько лет прошло!

– Приглядитесь внимательней! – почти зашипел на него помощник полицеймейстера.

– Да гляжу я, гляжу…

– И что?

– Не знаю! – снова повторился трактирщик. – Те оба были деревенские, простые, а этот – господин.

– Обезьяну тоже можно одеть во фрак, но от этого она не перестанет быть обезьяной, – уже прошипел Николай Людвигович. – Так он это или не он?

Но «эталон элегантности» уже скрылся из виду…

Молодого образчика мужской моды и элегантности Розенштейн так для себя и назвал: «Молодой».

Когда стало ясно, что гости остаются у Долгорукова на ночь, они уехали.

– Я заеду за вами утром, часиков в восемь, – сказал трактирщику на прощание Николай Людвигович. – Вряд ли эти господа разойдутся по своим домам раньше. И вы снова посмотрите на этого «Молодого».

– Но мне нужно… – начал было трактирщик, на что Розенштейн, не дав ему договорить, произнес:

– Вам надо посмотреть на «Молодого» в утреннем свете. Чтобы уже наверняка знать, он это был или не он…

* * *

Связываться с полицией, господа, это клубок из геморроя, головной боли и лишней заботы, который совершенно не в радость. Силантий Кузьмич Поздняков пребывал в таком вот настроении – не в радость. И когда помощник полицеймейстера заехал за ним (а трактирщик жил на втором этаже того самого дома на углу Гостинодворской и Большой Проломной улиц, где на первом этаже содержал трактир), то Силантий Кузьмич посмотрел на него с тоской и поздоровался неохотно.

– Что с вами? – спросил Розенштейн. – Вы не выспались? Или, может, у вас зуб разболелся?

Не ответишь же помощнику полицеймейстера, что его не хочется видеть, а уж иметь общие дела – так и подавно. Как-то не принято говорить такое полициантам, находящимся при исполнении своих служебных обязанностей. Да и себе дороже может обойтись. Оттого Поздняков буркнул:

– Вполне выспался, – и сел в крытую коляску. – Да и зубы не болят. Излечил!

Они встали на прежнем месте.

– Уж постарайтесь, пожалуйста, Силантий Кузьмич, быть сегодня повнимательнее, – посоветовал трактирщику Розенштейн.

– Постараюсь, – ответил Поздняков.

Первыми из дома, а был уже десятый час, вышли «Старик» и «Сиятельная особа». «Старик» мельком глянул на коляску и что-то сказал своему спутнику, на что тот ответил, похоже, «вижу». Николай Людвигович умел читать по губам, но «Сиятельная особа» находилась к нему боком, поэтому Розенштейн более догадался, нежели буквально прочитал по губам, что человек с осанкой и повадками графа ответил своему спутнику.

– А нас срисовали, – скорее для себя, нежели для трактирщика, сказал помощник полицеймейстера.

«Молодой» у Долгорукова задержался и вышел уже после того, как часовая стрелка перевалила за полдень.

– Внимание! – произнес Розенштейн, как только Ленчик вышел из дома. – Видите его?

– Вижу, – ответил трактирщик.

– Ну и? – нетерпеливо спросил помощник полицеймейстера. – Это он или не он?

– Да вроде похож, – не сразу ответил Поздняков.

– Так он или не он? – начал уже кипятиться Розенштейн. – Что вы, как барышня на первом свидании?

– Вроде он, а вроде и не он, – повторил вчерашнюю фразу трактирщик, выведшую Николая Людвиговича из себя.

Кое-как справившись с собой, помощник полицеймейстера произнес, явно выдавливая из себя слова:

– Представьте его в одежде, в которой они тогда, восемь лет назад, разговаривали с вами в трактире. Ну, представили? – быстро добавил Розенштейн, потому как Ленчик вот-вот должен был скрыться из виду.

– Представил, – ответил Поздняков.

– А теперь скажите, он это или не он?

– Он… – сказал трактирщик нетвердо. И добавил: – Кажись.

– Твою мать! – в сердцах выругался Николай Людвигович. – Вы что, не можете сказать наверняка?

– Не могу! – нервически ответил Поздняков. – Сумлеваюсь я, господин полицейский.

– Но он хоть похож на того парня-«елдыринца»? – теряя всякую надежду получить желаемый ответ, спросил помощник полицеймейстера.

– Похож, – ответил трактирщик, провожая «Молодого» взглядом. – Даже очень…

Конечно, это было не то, что требовалось, но кое-что.

Так Розенштейн и заставил написать Позднякова в своих показаниях, когда привез его в полицейское управление: «очень похож». И отпустил затем его за ненадобностью на все четыре стороны.

Одна улика против Долгорукова была. «Молодой» – человек Долгорукова, и этого «Молодого» опознал трактирщик. Ну или почти опознал. Да и улика была опять косвенной, но все же была! Новая. К прежним остальным. Тоже, черт подери, косвенным…

* * *

Когда Розенштейн пришел к Острожскому с докладом, тот принимал рапорт от пристава Мазина. Кивком предложив сесть, исполняющий должность полицеймейстера снова обернулся к приставу:

– Продолжайте.

– Так вот, – Мазин мельком глянул на Розенштейна, – я снял показания с жены Кочемасова. Она заявила, что не знает, кто убил ее мужа и кто нанес ему удар по голове. Мне показалось, что она что-то скрывает и не хочет говорить. Сама она в день, вернее, в ночь убийства мужа находилась дома, что подтверждает их служанка и дворник.

– Соседей опросили? – спросил Яков Викентьевич.

– Да, – ответил пристав. – Кочемасовы снимают квартиру на втором этаже, и соседи у них одни. Это супруги Филимоновы, из обедневших дворян. По показаниям Игоря Игнатьевича Филимонова, Кочемасовы – очень хорошая и дружная семья. А вот его супруга иного мнения.

– Да? – посмотрел на пристава Острожский. – И какого же?

– Она показала, что последнее время Кочемасовы постоянно ругались между собой. Даже скандалили, – ответил Мазин. – И скандалы эти начинала Мария Кочемасова.

– А по какому поводу были скандалы? – поинтересовался исполняющий обязанности полицеймейстера.

– Когда я задал такой вопрос Марии Кочемасовой, она ответила, что по разным поводам. А по каким именно – припомнить не может.

– Ну, это неправда, – заключил Яков Викентьевич. – Правда, женщины, конечно, скандалят со своими мужьями довольно часто, но чтобы без повода – такого не бывает.

– Согласен с вами, – подтвердил мысль начальника пристав Мазин. – Бабы, они народ такой. По любому поводу, стало быть, и начинают. А чтоб без повода – не-е…

– Значит, обе женщины чего-то не договаривают, – в задумчивости протянул Острожский. – Чего? Вам надо это обязательно узнать… Может, наш потомственный почетный гражданин погуливал? Оттого и были у него скандалы с супругой? Опросите насчет этого дворника, старух в доме. Дворники и старухи обычно знают об амурных делах все.

– Слушаюсь, – ответил пристав.

– Свободны, – отпустил Мазина Яков Викентьевич и обратил взор на своего помощника: – Что у вас, Николай Людвигович?

– Трактирщик опознал в одном из приспешников Долгорукова одного из «крестьян», что провели его восемь лет назад в афере с золотыми полуимпериалами. Ну, или… почти опознал… – замялся Николай Людвигович.

– Что значит «почти опознал»? – вскинул брови Острожский. – Такого понятия не существует в дознавательском процессе.

– Знаю, – ответил на это Розенштейн. – Просто он не совсем уверен, что это был он. Все-таки восемь лет прошло, и этот «крестьянин» сильно изменился…

– Ну, и кто это?

– Это некто мещанин Конюхов, двадцати пяти полных лет, проживающий в доходном доме Блюхера на Рыбнорядской площади.

– Что у нас есть на него?

– Да имеется кое-что, – ответил Розенштейн. – Вот, выписал из старого дела…

Николай Людвигович достал памятную книжку и стал читать:

– Конюхов Леонид Иванович, из мещан Суконной слободы. Воровской псевдоним – Ленчик. Полный сирота. Образование – три класса начальной школы. Начинал воровскую карьеру как профессиональный карточный игрок. Играл в притонах и на пароходах. Уже в возрасте пятнадцати лет шельмовал так, как сообщал источник Зубр, что с ним мало кто садился играть. Затем решил поменять масть и занялся шантажом. Стал посылать письма с угрозами нечистым на руку людям, что если они не принесут указанную им сумму в означенное место, то им грозит смерть. И люди несли…

– И что, никто не обращался в полицию? – спросил Острожский.

– Нет, – ответил помощник полицеймейстера. – Одни боялись, а другим, у которых было сильно «рыльце в пушку», это было невыгодно. А ну как ими вдруг заинтересуется полиция?

– Ясно, продолжайте.

– А потом Конюхов зарвался…

– То есть?

– Стал требовать денег у тех, кто уже ему платил. И даже у вполне честных граждан.

– Вот тут-то и последовали обращения в полицию, – догадался Яков Викентьевич.

– Верно, – кивнул Розенштейн. – Третий участок был буквально завален заявлениями граждан…

– Его взяли? – спросил исполняющий должность казанского полицеймейстера.

– Взяли, – ответил Николай Людвигович. – Пристав третьей полицейской части велел двум городовым переодеться в штатское и отправил их следить за местом, к которому Конюхов велел принести деньги. В данный момент это была ваза в Державинском саду. Клиент деньги в вазу положил. А через некоторое время к ней подошел парень и запустил в нее руку. Тут его и скрутили. С поличным. Сопротивления Конюхов не оказал и вообще вел себя смирно. На дознаниях во всем признался и все время ссылался на бабку, которая у него сильно хворает. Дескать, пропадет без него старая, ведь он ее единственный кормилец.

– Судебное разбирательство последовало? – спросил Острожский.

– Было, – ответил Розенштейн. – Увы, суд учел, что у Конюхова, кроме старой бабки, действительно никого нет. И ежели, мол, его от общества удалить, бабка его останется без присмотра, вследствие чего может раньше времени отдать богу душу. Кроме того, Конюхов все признавал и, как, очевидно, показалось судье, искренне раскаивался в содеянном. Посему решение суда было крайне мягким: Конюхова отпустили на свободу с условием неповторения противузаконных проступков. Любых… На что Конюхов дал свое твердое обещание. И более уже не попадался. А знаете, как он подписывал свои письма, вымогая деньги?

– Как же? – с интересом посмотрел на своего помощника Яков Викентьевич.

– «Червонные валеты»…

Это обстоятельство не очень удивило исполняющего обязанности полицеймейстера Острожского. Связь Конюхова со Всеволодом Аркадьевичем Долгоруковым, хотя бы по последнему делу о банкротстве «Акционерного общества Казанско-Рязанская железная дорога», в котором он, наряду с Долгоруковым, являлся одним из директоров, была очевидной. Но это еще был не факт, что аферу с полуимпериалами затеял именно Долгоруков…

– Письменные показания с этого трактирщика вы сняли? – спросил Острожский.

– Конечно, – ответил Николай Людвигович. – Они в папке. Той самой, с красными тесемками.

– Хорошо… Установите наблюдение за домом Долгорукова. Пошлите туда самого лучшего агента. И продолжайте розыски по «этому господину», – сказал с нотками язвительности исполняющий должность казанского полицеймейстера, имея в виду, конечно, Всеволода Аркадьевича Долгорукова. – Да, – добавил Острожский, – и докладывайте мне, будут ли у вас какие новости или их не будет…

– Слушаюсь, – ответил Розенштейн. – Разрешите исполнять?

– Конечно, – сугубо по-статски ответил Яков Викентьевич.

Но рвение своего помощника и его четкие ответы, прямо-таки по воинскому уставу, ему нравились…

Глава 11

Замечательная машина, или Кофе в постель

Октябрь 1888 года

Сева встретил гостей довольно прохладно:

– Здравствуйте, господа. Чем обязан вашему визиту?

За всех ответил Давыдовский:

– Это мои друзья, и я их пригласил, чтобы… чтобы…

– Может, представишь мне своих… друзей? – пришел на помощь «графу» Всеволод Аркадьевич.

– Вот, знакомьтесь, – стал представлять гостей Давыдовский, – Илья Никифорович Феоктистов, известный скотопромышленник и заводчик.

– Я бы сказал, даже очень известный, – широко улыбнулся Сева, пожимая скотопромышленнику руку. – Много о вас слышал. Приятно. Весьма.

– Взаимно, – ответил Феоктистов, с интересом посматривая на Всеволода Долгорукова.

– А это, – Давыдовский откинул руку в сторону Огонь-Догановского, – Алексей Васильевич Огонь-Догановский, помещик, домовладелец и мой близкий знакомый.

– Рад вас видеть у себя, господа, – произнес Всеволод Аркадьевич, сменивший холодность на довольно теплую и располагающую тональность. Ведь господа, коих привел «граф», были не просто с улицы, а имели в обществе весьма приличный вес.

– А это, – Давыдовский умильно посмотрел на Долгорукова, и его лицо расплылось в улыбке, – мой ближайший друг и благодетель, Всеволод Аркадьевич Долгоруков…

– Не князь, – серьезно добавил Сева.

– Не князь, – повторил за Всеволодом Аркадьевичем Давыдовский.

– Ну, насчет благодетеля это ты зря, – заметил «графу» Сева. – Твои гости и впрямь могут подумать, что это так.

– А это так и есть, – уже серьезно посмотрел на Долгорукова Давыдовский. – Я, собственно, Сева, по этому поводу к тебе и пришел… вместе с моими друзьями…

– То есть? – поднял удивленно брови Всеволод Аркадьевич.

– Ну… они бы тоже хотели поучаствовать в нашем… предприятии…

Глаза Долгорукова сделались круглыми:

– Как? Ты рассказал им о наших делах?!

– Но ты же сам говорил, что в следующий раз надо поставить четыреста тысяч, а у нас таких денег нет… – оправдывающимся тоном произнес Давыдовский.

– Но это совершенно не значит…

Сева хотел было добавить, что «тебе следует всем и каждому рассказывать о нашем предприятии», но не сказал. Во-первых, это могло обидеть Феоктистова, и он, скорее всего, развернулся бы и ушел, а во-вторых, такая фраза означала бы явный перебор в их игре. А плохая игра тотчас замечается зрителем, даже не особенно искушенным. Поэтому Долгоруков, немного помолчав, сказал:

– Впрочем, коли уж вы пришли, то… прошу в мой кабинет.

Поднялись в кабинет, что-то среднее между диванной, курительной и конторой преуспевающей фирмы. На полу – персидский ковер с ворсом по щиколотку. Штофные обои ценою в годовой доход университетского приват-доцента. Огромный стол орехового дерева с чернильным прибором и десятком карандашей и ручек, торчащих остриями вверх из серебряного стакана-кубка. Кресла с ножками в виде изготовившихся к прыжку львов и прочих хищников, кожаный диван с какими-то бумагами с математическими расчетами на нем и, на отдельном столике, новенький буквопечатающий телеграфный аппарат. Все это должно было произвести впечатление на цель, то бишь фигуранта, каковым являлся мильонщик Феоктистов. Он должен был безоговорочно поверить, что в этом кабинете работает, а точнее говоря, делает деньги весьма преуспевающий и удачливый господин по фамилии Долгоруков. И Илья Никифорович, кажется, поверил. Или начинал верить…

– Присаживайтесь… – Сева указал на мягкие кресла. – Не буду вдаваться в подробности и детали того, чем мы занимаемся с господином Давыдовским, но скажу лишь суть. Наше предприятие представляет собой нечто среднее между торгово-сырьевой биржей и букмекерской конторой. Мы вкладываем деньги, нет, вернее, делаем ставки на то или иное сырье, которое затем резко поднимается в цене посредством создания ажиотажа на сырьевых биржах. На какое сырье следует вложиться и какое из них придет к финишу первым, то есть максимально и выше других поднимется в цене – я узнаю посредством вот этой замечательной машины, которая называется телеграф…

– Значит, сведения о том, во что следует вложиться и в какой сумме, вы получаете по телеграфу? – спросил Феоктистов, недоверчиво посматривая на телеграфный аппарат.

– Именно так, – обворожительно улыбнулся мильонщику Долгоруков.

– А кто посылает вам такие сведения? – снова задал вопрос Илья Никифорович.

– А вот это уже не моя тайна, – ответил Всеволод Аркадьевич. – Скажу только одно: этот человек владеет всей необходимой нам информацией по долгу своей службы. И обязан сообщать ее по первому же запросу. Нам же с графом, – Сева посмотрел на Давыдовского, – он сообщает информацию без всякого запроса, по дружбе, ну и за определенную мзду, разумеется. И главное: сообщает несколько раньше, нежели чем другим. Поэтому мы успеваем раньше всех либо купить упавшее в цене сырье, стоимость которого через самое короткое время вновь начнет молниеносно расти, либо быстрее других продать его, когда сырье достигло своей наивысшей стоимости, и она вот-вот станет так же катастрофически падать.

– А насколько это законно? – задал подготовленный для него вопрос Огонь-Догановский.

– Для нас – вполне законно, – ответил с улыбкой Всеволод Аркадьевич. – Мы, как и положено истинным коммерсантам, просто пользуемся выгодной ситуацией.

– А для того человека, – спросил Алексей Васильевич, кивнув на телеграфный аппарат, – который сообщает вам сведения?

– Для него все это, должен признать, не очень законно, – чуть изменив тон, ответил Долгоруков. – Он, можно сказать, использует свое служебное положение в корыстных целях. Но кто об этом узнает? Ведь мы об этом не скажем, верно ведь, господа?

– Не скажем, – усмехнулся «граф».

– Разумеется, не скажем, – в тон ему ответил Феоктистов, невольно включаясь в игру.

– Могила! – заверил Севу Огонь-Догановский.

– Ну вот, – улыбнулся Всеволод Аркадьевич. – Выходит, нам бояться нечего. Даже если произойдет нечто такое, что человек на другом конце телеграфного провода как-нибудь «проколется», что, повторяю, совершенно нереально, то это будут уже его личные проблемы, к нам не имеющие никакого касательства. Он ведь про нас тоже ничего никому не скажет. В ином случае вместо использования служебного положения в корыстных целях, за что на него могут лишь наложить штраф и уволить к чертям собачьим, ему может быть предъявлено обвинение в преступном сговоре с группой лиц, а это уже и другая статья и другое наказание, вплоть до каторжных работ. Ему это надо? – задал вопрос Долгоруков и сам же на него и ответил, оглядев присутствующих: – Конечно, нет.

– Ясно, – за себя и за Феоктистова сказал Алексей Васильевич.

– Ну, а коли ясно, то… – договорить Сева не успел – в углу кабинета вдруг заработал телеграфный аппарат. Однажды Всеволод Аркадьевич уже использовал телеграфный аппарат, дабы пустить пыль в глаза одному «клиенту». Но теперь объект был и куда умнее, и значительно прозорливее. Посему аппарат «Сименса» заменил новенький французский аппарат «Бодо», печатающий буквами…

– Прошу прощения, господа, – озабоченно произнес Сева и прошел к аппарату, чтобы принять тонкую ленточку бумаги.

Когда он вернулся к гостям, выражение его лица было веселым.

– Что, хорошие вести? – посмотрел на Долгорукова «граф» Давыдовский.

– Весьма и весьма, скажу вам, – ответил Всеволод Аркадьевич. – Пришло ожидаемое мною подтверждение. Теперь нам надлежит собрать оговоренную сумму и вложиться. На все про все – сутки с небольшим…

– Я участвую! – заверил Долгорукова «граф». – Ставлю свои восемьдесят тысяч.

– Отлично! – так резюмировал решение Давыдовского Всеволод Аркадьевич. – Я вкладываюсь ста двадцатью тысячами.

– А мне можно принять участие? – спросил Огонь-Догановский.

– Ну, раз уж вы все знаете… – так ответил на просьбу «гостя» Долгоруков. – Какую сумму вы хотите вложить?

– Двадцать тысяч, – неуверенно ответил Алексей Васильевич.

– Хорошо, – констатировал Сева. – Итак, двести двадцать тысяч. – Ну, а вы, господин Феоктистов?

– Позвольте вопрос? – мильонщик, похоже, не горел рвением выложить денежки.

– Да ради бога! – немного дольше обычного посмотрел на него Всеволод Аркадьевич.

– А какова ожидаемая прибыль?

– Восемьдесят процентов, – ответил Сева.

– А почему не сто? – встрепенулся Давыдовский, играющий роль не столь далекого по уму сиятельного лица. Впрочем, графам совсем не обязательно быть умными. Им и так привольно…

– Потому что не сто, – ответил Всеволод Аркадьевич и строго посмотрел на Давыдовского.

В ответ на сию фразу «граф» кивнул, сделав понимающее лицо.

– То есть при вложении четырехсот тысяч должно быть получено семьсот двадцать? – произвел довольно нехитрые математические расчеты в уме Илья Никифорович.

– Именно так, – улыбнулся Долгоруков. – Вас что-то смущает?

– А через сколько дней возможно получить свои деньги обратно? – продолжал допытываться мильонщик.

– Через пять, – коротко ответил Сева.

– А гарантии?

– Какие гарантии? – крайне удивленно посмотрел на него Всеволод Аркадьевич.

– Ну, что прибыль все же будет, – уточнил Феоктистов.

– Я провел одиннадцать подобных вложений, и ни разу не оказался в накладе, – ответил Долгоруков. – Кроме того, дважды в нашей игре участвовал господин граф, и последнее наше вложение принесло стопроцентную прибыль. Какие вам еще нужны гарантии?

– Не сомневайтесь, господин Феоктистов, – горячо поддержал Долгорукова Давыдовский. – Гарантии стопроцентные!

– Впрочем, – уже сухо произнес Всеволод Аркадьевич, – вы можете не участвовать в этом деле…

– Нет, отчего же, я готов попробовать, – решился наконец Илья Никифорович. – Я делаю свою ставку!

– Хорошо, – кивнул Сева. – Тогда нам не придется искать еще одного партнера.

– Нет, вы меня не поняли, – не совсем решительно произнес Феоктистов. – Я готов попробовать… пятью тысячами…

– А где мы возьмем еще сто семьдесят пять тысяч? – воскликнул «граф» и театрально заломил руки.

Сева молчал. Конечно, он был готов к такому повороту событий. Никто – ни он сам, ни «старик», ни «граф» и ни Ленчик – и не ждали, что скряга и жила Феоктистов выложит с первого раза приличную сумму. Правда, сам Всеволод и Огонь-Догановский рассчитывали, что Феоктистов будет «пробовать» десятью тысячами, а Ленчик и вовсе заявил, что «на первый раз «жила» поставит тысяч пять-семь». И оказался совершенно прав. Так что очевидное решение мильонщика вначале опробовать «систему Долгорукова» не было неожиданностью для мошенников…

– Придется снова обращаться к Леониду Ивановичу, – прервал наконец затянувшуюся паузу Долгоруков. – А мне, господа, этого очень бы не хотелось делать…

– А кто это, Леонид Иванович? – задал вопрос Огонь-Догановский.

– Лучше и не спрашивайте, – посмурнел Давыдовский. – Он очень, очень жесткий человек…

– Ладно, решено, – подвел черту Всеволод Аркадьевич. – Завтра в полдень жду всех с заявленными суммами. И прошу не опаздывать.

* * *

Так уж заведено, милостивые судари, всякий день начинается с утра. Не с вечера, не с ночи, а именно с утра. Таков уж миропорядок, ритуал, ежели хотите. Так что следующий день начался для всех членов команды Севы Долгорукова с первых петухов. Но он у каждого был разным.

Сева Долгоруков достал из общей кассы «команды», что хранилась в тайнике за картиною неизвестного художника голландской школы, сто семьдесят пять тысяч рублей ассигнациями и сложил их в большой саквояж. Он предназначался для Ленчика, который должен был изображать очень жесткого человека. В десять он должен был подойти к Севе и получить соответствующий инструктаж. Затем он стал поджидать Африканыча, который с минуты на минуту должен был объявиться. Только вот с какими вестями…

Огонь-Догановский проснулся в своем домике довольно поздно. Болело колено, и он помазал его мазью Роненберга, приготовленной из яда песочной змеи. Умылся ключевой водой. Почистил зубы порошком доктора Мурфи и стал неспешно одеваться. Затем достал заблаговременно подготовленный саквояж из телячьей кожи с двадцатью тысячами рублей и снова, в который уже раз, пересчитал деньги. Погляделся в зеркало, принял бодрый и независимый вид и отправился к Севе.

«Граф» Давыдовский первое, что сделал, проснувшись, так это облился ледяной водой. Потом в течение сорока минут совершал гимнастику с двухпудовыми гирями, бросая их вверх и ловя, выжимая их стоя и лежа и держа на вытянутых руках до того момента, пока мышцы не начинали мелко и часто дрожать, а тело не лоснилось от обильного пота. Затем умылся по пояс теплой водой с мылом, побрился, спрыснул себя одеколоном «Imperiale», откушал перловой кашки с коровьим маслицем и выпил крохотную чашечку кофею с кусочком сахара. После чего до половины двенадцатого читал роман Людвига Анценгрубера «Der Schandfleck» в подлиннике, то бишь Венского издания 1876 года.

Ленчик проснулся рано. Потянулся, зевнул, перевернулся на другой бок и долго не выбирался из постели, любуясь спящей мордашкой Эмили Кроусфорд, наполовину прикрытой локонами волос в завитушках. По правде говоря, Эмили Кроусфорд было ее сценическим псевдонимом, а на самом деле девушку звали Ольгой Федоскиной. Было ей девятнадцать лет, и вот уже полтора года как она подвизалась в качестве инженю в городском театре – играла роли наивных и смешных простушек и была лучшей в роли Агнесс в мольеровской «Школе жен». Однако в жизни она вовсе не являлась простушкой, хотя и была весьма непосредственной и искренней. Вот это-то и подкупило Ленчика.

Он познакомился с девушкой в театре. Вернее, увидел ее на сцене. Ведь сделавшись господином, надлежало исполнять и принятые господами обычаи, условности и привычки: быть вежливым со всеми, включая прислугу и дворника, следить за своей внешностью и платьем (это было самое легкое и сделалось привычным для Ленчика уже лет пять), посещать благотворительные мероприятия, рестораны и театры. В общем, «выходить в свет». Вот Ленчик и вышел – в Городской драматический театр и в аккурат попал на «Школу жен» комедиографа Мольера. В театре он был впервые, ежели не считать балаганов, которые ставились на Черном озере и Николаевской площади на Масленицу и Троицу, где тоже давались представления и спектакли, правда, не по пьесам Мольера и прочих известных сочинителей, а по большей части шутовские, игривые, сочиненные местными бумагомарателями. А потому был совершенно растерян, беспомощен и внимал всему, как новик, только что забритый в солдаты.

Пьеса ему понравилась. Она выглядела вполне жизненной, и ситуации в ней – узнаваемы. Поэтому он быстро вник в суть происходящего. А она была такой: сколь ни уберегай девушку от соблазнов, сколь ни воспитывай ее в добродетели и повседневных делах, а все равно она найдет кому отдать свои чувства и тело, забыв своего воспитателя, души в ней не чающего, и любящего ее опекуна. Ибо «сколь волка ни корми, а он все в лес смотрит».

Возможно, пьеса была немного не о том, как ее понял Ленчик. Но он был в театре впервые, а кроме того, его воспитал Сенной базар и проходные дворы, где не до сантиментов и сюсюканья. Посему ему было жаль не Агнессу, а ее опекуна и воспитателя Арнольфа.

Но не это главное, как понял для себя происходящее на сцене Ленчик. Главное то, что он увидел ЕЕ. Ту, про которую уже не мог не думать. А как он смеялся, когда после реплики Арнольфа: «У вас хороший вид: вы, верно, не хворали?» Агнесса, нимало не смущаясь, ответила: «Вот только блохи спать частенько мне мешали». И как у него самого застучало сердце, когда Агнесса в ответ на упрек Арнольфа, мол, как она посмела полюбить другого, а не его, ответила: «Увы! Моя ль вина, что с ним сильнее сердце бьется?»

Вот так и случилось, что Ленчик влюбился. Вернее, полюбил крепко. И захотел быть вместе с ней. А поскольку нет крепостей, которых нельзя взять упорством, осадою и отвагой, то Агнесса, иначе Эмили Кроусфорд, а на самом деле – Ольга Даниловна Федоскина, сдалась. Выбросила на милость победителя «белый флаг». Причем добровольно и без особо длительной осады. Только вот влюбилась ли она тоже – оставалось для него пока неразрешенным вопросом. Леонид не задавал его ей, потому как боялся услышать откровенное «нет» или неопределенное «не знаю», после чего их отношения обязательно бы изменились не в лучшую сторону, – а он ничего не хотел менять, – сама же Ольга Даниловна признаваться в любви не спешила. Скупы они, женщины, на такие признания…

Налюбовавшись, стало быть, прелестным личиком Эмили-Ольги, Ленчик поднялся, совершил обязательный утренний моцион, слетал быстренько в ближайшую кондитерскую за эклерами, которые так обожала Ольга, и сварил турецкого кофею. Когда он, улыбающийся, с подносом с двумя дымящимися чашечками и горкой эклеров на блюдце, вошел в спальню, Ольга уже проснулась. В ее глазах застыл немой вопрос: «Где ты был?», но спросить она ничего не успела, поскольку увидела в руках Ленчика поднос. Она улыбнулась и посмотрела на него так, что вместе с благодарностью он прочел в ее взгляде признание в любви. Или это ему только показалось?

– Ты чудо! – сказала Ольга и чмокнула Ленчика в щеку. – Надеюсь, так будет всегда?

– Как? – спросил Конюхов.

– А вот так, – девушка посмотрела на поднос. – Кофе в постель.

– Если ты захочешь, то да, – ответил Ленчик.

– А что я должна захотеть? – прищурилась Ольга.

– То же, что и я, – сказал Ленчик.

– А что хочешь ты?

– Я хочу тебя в жены…

Глаза Ольги погрустнели:

– Ну, дорогой, чего тебе не хватает? Разве нам плохо?

– Надеюсь, что нам очень хорошо, – ответил Ленчик.

– Ты думаешь, если мы поженимся, нам будет еще лучше? – посмотрела она прямо ему в глаза.

– Думаю, да, – ответил Ленчик. – Лучше. Тогда ты будешь принадлежать только мне.

– Я и так принадлежу только тебе…

– Я не уверен.

– В чем не уверен? – Кажется, Ольга была намерена обидеться. – Ты во мне не уверен?

– Нет, в тебе я уверен, но…

– Что «но»? – Она уже обиделась. – Ты думаешь, что я сплю со всеми, кто меня на это… пригласит?

– Нет, но ты…

– Если ты так думаешь, то вместе нам делать нечего, – отвернулась Ольга от Ленчика.

– Оля, я вовсе так не думаю.

– Тогда в чем дело?

– Пойми же меня, я хочу тебя в жены.

– Я знаю.

– И что ты на это скажешь?

– Я еще не готова.

– А когда будешь готова? – с надеждой спросил Ленчик.

Он подождет ее, если она скажет: «через год». Подождет, если она скажет: «через два». Он вообще готов ждать. Но Ольга ответила иначе:

– Не знаю.

Вот тут уже обиделся он. Ольга почувствовала это, и ей стало неловко. Вот человек, готовый для нее на все. А она…

– Ну, не сердись, – она прижалась головой к его голове. – Все же хорошо.

– Не уверен, – буркнул Ленчик.

– Зато я уверена, – улыбнулась девушка. Она коснулась губами его губ. Обвила его руками. Отодвинула от колен поднос. – Мальчишка ты еще у меня, – прошептали ее губы. Что это значило, хорошо или плохо, Ленчик так и не понял. Вернее, не успел подумать. Комната поплыла у него перед глазами, и они окунулись в мир, который существует лишь для двоих…

В десять он прибыл к Севе. Долгоруков был собран и хмур.

– Тебе сегодня придется предстать в образе маза. То есть сыграть роль авторитетного уркагана, очень жесткого и не идущего ни на какие компромиссы…

– Как скажешь, шеф, – весело ответил Ленчик. – Не привыкать.

– Феню еще не забыл, со всеми своими барскими замашками? – Губы Долгорукова растянулись в добродушной улыбке.

– Нет, – засмеялся Ленчик. – По фене курсаю и петряю.

Долгоруков пристально посмотрел на него:

– А что тебе так весело?

– Да так… – неопределенно ответил Ленчик.

Всеволод Аркадьевич, как и остальные, конечно, знал, что происходит с Ленчиком. Они все прошли через подобное, поэтому ни насмешек, ни какой-либо иронии по данному поводу не возникало. А вот опасение, как бы это чувство, которым горел, точнее, пылал в настоящее время Ленчик, не помешало бы их общему делу и общей дружбе – имелось…

– Фигурант осторожничает, хочет поначалу попробовать поучаствовать в нашей игре малой суммой, поэтому поставит только пять тысяч, – продолжал Долгоруков, с некоторой тревогой посматривая на собеседника.

– Понимаю.

– Ты должен будешь поставить сто семьдесят пять. Вот они в этом саквояже, – Сева пододвинул ногой к Ленчику саквояж из телячьей кожи.

– Все будет в порядке, не переживай.

– Ступай переоденься под маза. Придешь ровно в двенадцать…

В половине одиннадцатого заявился Африканыч. Он немного осунулся и выглядел усталым.

– Сделал? – коротко спросил Сева.

– Да, – ответил Неофитов.

– Иди, отоспись, – скорее приказал, нежели посоветовал Всеволод Аркадьевич. – И часов до двух не объявляйся.

Африканыч кивнул и удалился в свою комнату. В особняке Севы у каждого из них была «своя» комната.

Феоктистов пришел без десяти двенадцать. Он поздоровался с Севой и Давыдовским, который был уже здесь со своими восемьюдесятью тысячами.

– Ну что? – спросил Илья Никифорович. – Где остальные?

Долгоруков молча перевел взгляд на напольные часы, показывая тем самым, что еще есть время.

Без пяти двенадцать пришел Огонь-Догановский.

– Вот, – сказал он, – мои двадцать тысяч.

И отдал деньги Севе. Вслед за этим в кожаном чемоданчике передал свои деньги Долгорукову Огонь-Догановский.

Феоктистов с отдачей своих пяти тысяч медлил…

Ленчик заявился ровно в двенадцать. На нем помимо атласной сорочки было два жилета и шикарный сюртук. Узкие обтягивающие черные брюки в тонкую белую полоску были заправлены в начищенные до блеска яловые сапоги. В руках у него был большой саквояж из телячьей кожи. Войдя в залу, он небрежно отпустил ручку саквояжа, и он шлепнулся на пол.

– Привет всей честной компании! – скопом со всеми сразу поздоровался он. – Ну, чо, когда моток начнем разматывать?

– А мне сказали, что тебя фараоны замели, – произнес Всеволод Долгоруков.

– И замели было! – «маз» весело посмотрел на Севу. – Да только я стремистому как запустил из своего шмеля сары, так и уладил все дело сразу. Так что авыло гутарить. Кому лавье ссыпать?

– Мне, – коротко ответил Сева. – Верну через пять дней с хорошими процентами.

– И сколе? – остро глянул на Долгорукова «маз».

– Восемьдесят, – ответил Сева.

– Лады, – ухмыльнулся Ленчик и добавил: – А ежели номер не оторвется?

– Исключено, – ответил Всеволод Аркадьевич.

– Лады, – повторил Ленчик. – Мортую, тебе повторять не надобно, что с тобою будет, коли кинешь.

– Правильно мортуешь, – сказал Сева. – Лады. Жду через пять дней.

– Заметано… – Ленчик шаркнул ножкой и махнул ручкой: – Адье, господа хорошие…

Когда Ленчик ушел, отдал свои пять тысяч и Илья Никифорович Феоктистов. После такого «фрукта», всучившего Долгорукову сто семьдесят пять тысяч, свои кровные можно было отдавать смело. Ибо кинуть маза – себе дороже. Похоже, и впрямь дело было верное, коли Всеволод Аркадьевич рискует связываться с фартовыми…

– Ну, все, нужная сумма набрана, – оглядел присутствующих Долгоруков. – Теперь жду вас через пять дней в это же самое время. Прошу не опаздывать, господа…

Глава 12

Конец дела об убиении почетного гражданина, или Чиновник особых поручений

25 октября 1888 года

– Вы оказались совершенно правы! – пристав Мазин с нескрываемым восхищением посмотрел на исполняющего должность полицеймейстера. – Дворники и старухи знают все! Буквально все! Оказывается, погуливал не наш потомственный почетный гражданин Кочемасов, убиенный в Сосновой роще близ Кизического монастыря, а его супруга. И знаете с кем? Со своим соседом по квартире Филимоновым. Это Филимонов нанес ему прежнюю рану на голове, когда Кочемасов застукал их вдвоем и стал разбираться с ним по поводу своей жены. И Филимонов же стрелял в него из ружья в Сосновой роще…

– Вы его арестовали?

– Так точно! Арестование произведено лично мною после обыска в квартире Филимоновых, где было найдено ружье, пыжи и медная картечь.

«Ну, вот, – пронеслось в голове у Якова Викентьевича, – плакало твое утверждение в должности полицеймейстера и чин статского советника. Это «Дело об убиении потомственного почетного гражданина Гурия Борисовича Кочемасова» – простое преступление на бытовой почве, за которое чины не дают и в должностях не утверждают. Теперь вся надежда на Розенштейна. Что он там накопал на этого Долгорукова…»

– Как вам это удалось выяснить? – унылым голосом спросил Острожский. – Давайте все по порядку.

– Перво-наперво мною был опрошен дворник дома, – пристав Мазин просто сиял из-за столь быстро раскрытого преступления. – Он показал, что живут, вернее, жили Кочемасовы крайне не дружно, поскольку его супруга имела преступную связь с Филимоновым, то бишь прелюбодействовала с ним. Дворник сам видел, как они тайком встречались за зданием бывшей конюшни. На мой вопрос, что они там делали, дворник ответил, что не ведает и свечку им не держал. Но только, как он выразился, – Мазин глянул в свои записи в памятной книжке, – «не регбусы они там разгадывали». Позднее он признался, что однажды тайком он все же проследил за ними и незаметно подобрался очень близко к тому месту за бывшей конюшней, где Кочемасова находилась с Филимоновым. «Я увидел, – Мазин снова заглянул в памятную книжку, – что сначала они целовались взасос в губы, а затем стали щупать друг друга за интимные места и громко дышали. Потом Филимонов задрал Кочемасовой платье, а она тем временем расстегивала ему штаны, дабы достать наружу мужское естество, весьма крупное, следует признать». После этого, – Мазин закрыл памятную книжку, – они занялись совершением известного интимного акта стоя, причем одна нога у Кочемасовой была задрана так, что совершаемое ими греховное действо дворник мог наблюдать во всей, так сказать, красе…

– Хм, – выдал в ответ на услышанное от Мазина Острожский и промолчал. А пристав тем временем продолжал:

– Еще дворник показал, что однажды и сам Кочемасов заметил, как его супруга и Филимонов удаляются за конюшню, и, крадучись, последовал за ними, после чего через две-три минуты вернулся оттуда с разбитой головой и весь окровавленный. Дворник попытался было ему помочь, но Кочемасов со словами: «Пошел вон» оттолкнул его и заплакал.

– Вот сука, – вырвалось у Острожского.

– Кто? – не понял пристав.

– Да Кочемасова эта…

– Полностью с вами согласен, – сказал пристав и добавил: – Сучка она и есть…

– Хорошо, продолжайте.

– Продолжаю… – Мазин сморщил лоб и стал говорить дальше: – Так вот: еще мною была опрошена владелица дома, Генриетта Карловна Шлиц, старушенция девяноста двух лет от роду, но в твердой еще памяти и весьма ясном уме. Она показала, что часто страдает бессонницей, а посему в ту памятную ночь, когда был убит потомственный почетный гражданин Кочемасов, она видела, как Филимонов выходил с ружьем из дома. Когда он вернулся, она не заметила, потому как задремала, но уверена, что Кочемасова убил Филимонов. Поскольку, как она выразилась, – Мазин снова открыл памятную книжку, – «у Филимонова с Кочемасовой была большая страсть, и Кочемасов мешал им обоим…» – Мазин закрыл памятную книжку. – После получения сих сведений был произведен обыск в квартире Филимонова, где в присутствии понятых были обнаружены ружье и пыжи из полсти, идентичные найденным мною пыжам на месте преступления. Так же была обнаружена медная картечь, изготовленная из того же куска материала, из какового была изготовлена картечь, извлеченная из тела покойного Кочемасова. После чего Филимонов был арестован и препровожден в арестантский дом.

– Что ж, поздравляю вас, – выдавил из себя улыбку Острожский. – Дело раскрыто вами в самые кратчайшие сроки. И я непременно доложу об этом господину губернатору.

– Благодарствуйте, Яков Викентьевич, – расплылся в улыбке Мазин. – Рад стараться!

Когда пристав ушел, Острожский впал в уныние. Надежды, что «Дело об убиении потомственного почетного гражданина Гурия Борисовича Кочемасова» станет громким и принесет ему долгожданные выгоды, не оправдались.

Яков Викентьевич посмотрел на напольные часы, которые показывали четверть десятого утра.

И где носит этого Розенштейна?

* * *

В описываемое время Николай Людвигович находился в приемном покое земской больницы и беседовал с врачом Соломатиным. Врач осторожничал, ссылался на врачебную тайну, но все же был вынужден отвечать на вопросы помощника казанского полицеймейстера. Все-таки – власть!

– Выходит, этот Сидоркин у вас не впервые? – допытывался Николай Людвигович.

– Нет, это уже третий раз.

– И все с одним диагнозом?

– Да.

– Алкоголизм. – Вопрос больше походил на утверждение.

Соломатин ответил не сразу:

– Да.

– И вы таких лечите?

– Вынуждены лечить, – вздохнул врач. – Алкоголизм – тоже болезнь.

– Болезнь? – удивленно поднял брови Николай Людвигович.

– Да, болезнь, – с некоторой долей вызова ответил врач.

– А я думал – блажь…

– Болезнь.

– Хорошо, болезнь, – вынужденно согласился Розенштейн. – А могу я побеседовать с этим «больным»?

– Его состояние не предполагает бесед, – не очень уверенно ответил Соломатин.

– И все же?

– Он и правда плох, – сказал врач.

– Что, при смерти?

– Очень близко, рядом, – посмотрел врач на помощника полицеймейстера.

– Только пару вопросов? – требовательно ответил на взгляд Соломатина Розенштейн.

Ну, ничего святого! Не зря про полициантов говорят, что они народ черствый. Человек умирает, а этот – всего пару вопросов. И ведь хоть кол у него на голове теши…

– Две минуты, – не сразу произнес врач сухим тоном.

– Две минуты, – заверил его полициант.

Сидоркин был в палате один. Оно и правильно. Не дело отдающему богу душу лежать вместе с другими больными и отравлять им жизнь своими стенаниями и конвульсиями. Помирать – дело интимное…

– Здравствуйте.

Николай Людвигович присел на стул, что стоял рядом с койкой.

Сидоркин перевел на него унылый взгляд (до этого он лежал, уставившись в потолок).

– Меня зовут Розенштейн, – представился полициант. – Я помощник полицеймейстера.

– А мне до фонаря, как тебя кличут, – едва слышно произнес Сидоркин.

– Понимаю, – сказал помощник полицеймейстера. – Тогда, коли вам на все наплевать, ответьте: – Вы знаете Всеволода Аркадьевича Долгорукова?

Сидоркин молчал.

– А Самсона Африкановича Неофитова?

Сидоркин молча смотрел на полицианта.

– А Леонида Ивановича Конюхова? Он, как и вы, играл роль студента, которому повезло выиграть в лотерею.

– Я не играл роль недостаточного студента, – почти прошептал Сидоркин. – Я был им.

– Мне сие известно, – в ответ на это произнес Розенштейн. – В отличие от Конюхова вы действительно были студентом ветеринарного института. И когда я говорю «играли роль», то имею в виду ваши выигрыши. Вы играли роль студента, выигравшего приличную сумму в «благотворительную» лотерею, устроенную мошенниками и аферистами Долгоруковым и Неофитовым. Кстати, какую часть выигрыша они оставляли вам?

– Двадцать пять процентов от суммы выигрыша, – уже шепотом ответил Сидоркин.

– То есть четвертную от сотни, – скорее для себя, чем для собеседника, произнес Николай Людвигович. – Весьма неплохо. А самих устроителей лотереи, Долгорукова и Неофитова, вы, стало быть, не знаете?

Сидоркин отрицательно шевельнул головой.

– Ясно, – заключил Розенштейн. – Вся информация, равно как и деньги, шли через Ленчика. То бишь Леонида Ивановича Конюхова, я так понимаю?

Вошел врач Соломатин:

– Ваше время истекло.

– Сейчас, – обернулся к нему на мгновение помощник полицеймейстера и снова повернулся к Сидоркину: – Так?

– Так, – одними губами ответил умирающий алкоголик.

– Я прошу вас выйти, – уже весьма настойчиво попросил врач.

– Хорошо, – ответил Розенштейн и поднялся со стула. Неплохо бы, конечно, было снять письменные показания с этого Сидоркина, но, верно, этого уже не получится никогда. Алкоголик действительно плох. А все водочка, господа, водочка…

– Благодарю за помощь, – неизвестно кому сказал Розенштейн, то ли врачу, то ли его пациенту, то ли им обоим. И вышел из палаты.

Он шел больничным коридором и очень спешил. Потому как его ждал на доклад исполняющий должность полицеймейстера коллежский советник Яков Викентьевич Острожский.

* * *

Этот господин вошел к Острожскому без стука. Вот так, взял и открыл дверь кабинета исполняющего должность казанского полицеймейстера, как будто это была дверь ватер-клозета, а не начальника губернской полиции.

– Простите, что вам угодно? – недовольно спросил Острожский, поднимая на вошедшего суровый взор. – И почему вы…

– Потому, – не дал договорить исполняющему должность полицеймейстера человек, вошедший без стука и весьма нагло, как показалось Якову Викентьевичу, усмехнувшийся прямо ему в глаза.

– Да кто вы, собственно, такой? И что вам угодно, в конце концов! – уже взорвался Острожский.

– Мне угодно возглавить расследование касательно Всеволода Аркадьевича Долгорукова и его группы, – чеканя каждое слово, ответил человек, вошедший без стука.

– Что-о? – невольно протянул господин Острожский.

– Да. Простите, вы ведь спрашивали меня, кто я такой? Так вот, – человек, выпрямился и принял осанистый вид, – разрешите представиться: чиновник особых поручений Департамента полиции полковник Владимир Афанасьевич Засецкий.

– Очень приятно, – тотчас поменял свое отношение к человеку, вошедшему без стука, Острожский и даже сотворил на лице некое подобие улыбки, – но я, видите ли…

– Не получали от Департамента полиции относительно меня никаких распоряжений? – закончил за исполняющего должность казанского полицеймейстера Засецкий.

– Точно так-с, – ответил по-военному Яков Викентьевич.

– И не получите, – усмехнулся чиновник особых поручений. – Потому как миссия моя совершенно секретна. – Вот, – протянул Засецкий бумагу с гербами и водяными знаками Острожскому, – документ, подтверждающий мою личность и наделение меня особыми полномочиями.

Яков Викентьевич уважительно принял из рук чиновника особых поручений при Департаменте полиции бумагу и прочел:

Решением Особого совещания Департамента полиции от 19 октября сего 1888 года г. полковник Засецкий Владимир Афанасьевич, причисленный к Министерству внутренних дел, назначается штатным чиновником особых поручений Департамента полиции Министерства внутренних дел и направляется в г. Казань для исполнения особого секретного поручения. Предписано: всем губернским гражданским, полицейским и жандармским чинам оказывать г. полковнику Засецкому всяческое и полное содействие по первому его требованию.

Директор Департамента полицииПетр Дурново.

– Я понял, – сказал Острожский, возвращая весьма значительный документ владельцу. – С чего вы думаете начать?

– Я думаю начать… – Чиновник особых поручений замолчал, потому как в кабинет Острожского постучали.

Исполняющий должность полицеймейстера вопросительно взглянул на Засецкого, полностью признавая, что он тут теперь главный, и тот снисходительно кивнул. Только после этого Яков Викентьевич произнес:

– Войдите.

Это был Розенштейн.

– Яков Викентьевич, по делу Долгорукова открылись новые обстоятельства… – начал было Николай Людвигович и осекся, заметив в кабинете начальника незнакомого человека. – Может, мне зайти позже?

– Вы опоздали с рапортом, – нахмурил брови Острожский, изображая строгого и непреклонного начальника, каковым он, собственно, и являлся. – Почему?

– Находился в земской больнице, господин исполняющий должность полицеймейстера, – не смущаясь, отчеканил Розенштейн.

– Что вы там делали? – продолжал хмуриться Яков Викентьевич.

– Снимал показания с одного свидетеля по делу о мошенничестве Долгорукова и его команды, связанному с благотворительной лотереей, проводимой в нашем городе пять лет назад.

– Это уже интересно, – с любопытством взглянул на Розенштейна незнакомец.

– Простите, так, может, мне зайти позже? – мельком взглянув на незнакомца, перевел взгляд на своего начальника Николай Людвигович.

– Отчего же, – опять вместо исполняющего обязанности полицеймейстера ответил незнакомец. – Все, что касается Всеволода Аркадьевича Долгорукова, нас крайне интересует.

Розенштейн уже внимательно посмотрел на незнакомца. Потому как слово «нас» было произнесено им так, что было непонятно, «нас» – это незнакомца и Острожского или этим «нас» гость именовал только себя? Потом помощник полицеймейстера перевел взгляд на своего начальника и понял, что главный в кабинете все-таки незнакомец. И еще Николай Людвигович почувствовал в нем военную косточку. Помощник полицеймейстера Розенштейн сам некогда был военным, потому собрата своего, пусть и в статской одежде, всегда определял неким шестым чувством.

– Господин Острожский, будьте так добры, представьте нас друг другу, – с едва уловимой насмешкой произнес незнакомец, тоже, верно, определив в вошедшем человеке бывшего военного.

– Да, конечно, – засуетился Яков Викентьевич, что неприятно поразило Розенштейна. Видно, этот незнакомец – большая шишка, коли Острожский так мельтешит…

– Знакомьтесь, – это слово предназначалось гостю, – мой помощник, губернский секретарь Николай Людвигович Розенштейн. А это, – прелюбезнейшим образом улыбнулся исполняющий должность полицеймейстера, – чиновник особых поручений Департамента полиции полковник Владимир Афанасьевич Засецкий, прибывший к нам из Петербурга с весьма секретной миссией…

– По поимке господина Долгорукова и его группы и определению их туда, где и положено находиться ворам и мошенникам, – добавил за Острожского чиновник особых поручений.

– Долгорукова? – переспросил Розенштейн.

– Его самого, Долгорукова, – подтвердил Засецкий. – А что, это вас удивляет?

– Нисколько, – ответил Розенштейн. – Впрочем, немного удивляет, – добавил он.

– Что именно? – холодно посмотрел в глаза помощника полицеймейстера чиновник особых поручений.

– То, что вы заинтересовались этой фигурой столь поздно, – ответил Розенштейн.

– Вы так думаете? – Взгляд, который бросил на Розенштейна Засецкий, мог прожечь помощника полицеймейстера насквозь, будь тот менее толстокож. – А вы сами, здесь, куда смотрели, господа? Почему позволили Долгорукову и его шайке столько лет безнаказанно околпачивать законопослушных граждан и наживать себе капиталы противузаконными махинациями и аферами? И почему людьми, проживающими на вашей территории, в вашей губернии, в вашем городе, должны заниматься мы? Вы думаете, мне делать больше нечего? Или, может, вы считаете, что в Петербурге нет своих Долгоруковых, махинаторов, аферистов и мошенников? Да их там хоть пруд пруди! Так нет же! Департаменту полиции приходится обращать особое внимание на ваш город. И знаете почему? – Засецкий перевел взгляд с Розенштейна на Острожского. – Потому что вы не справляетесь! Поэтому все розыски по делу Долгорукова отныне возглавляю я. А вы, – полковник ледяными глазами посмотрел на Розенштейна, – будете, покуда я тут, подчиняться мне и исполнять все мои приказания. Равно как и ваш начальник…

От пылко произнесенной тирады чиновником особых поручений Яков Викентьевич даже малость вспотел. И дернул же черт Розенштейна вылезти со своими упреками. А здорово этот полковник «прокатил» Розенштейна! Теперь, надо полагать, он поостережется лезть поперед батьки в пекло!

– Ладно, все это лирика! – закончил эту часть разговора чиновник особых поручений. – С субординацией и обязанностями каждого из нас мы определились. Теперь – по делу. В Департаменте полиции стало известно, что Долгоруков и его группа собираются «кинуть» одного вашего именитого и очень богатого человека по фамилии…

– Феоктистов, – неожиданно вставил Розенштейн.

– Верно, – кивнул чиновник особых поручений.

– Илья Никифорович? Наш мильонщик? – удивился и тем самым показался неосведомленным чиновнику из Петербурга, после чего, наверное, сильно потерял в его глазах. Впрочем, похоже, Засецкий и так был невысокого мнения об исполняющем должность казанского полицеймейстера…

– Именно, – подтвердил Николай Людвигович.

– Откуда вам это стало известно? – спросил своего помощника Острожский.

– Согласно донесениям агента, назначенного вести наблюдение за домом Долгорукова, – ответил Розенштейн. – Во исполнение вашего распоряжения, – добавил он, малость выгораживая своего начальника перед лицом человека из Департамента полиции.

– Ах, да, конечно, – соглашаясь, кивнул Яков Викентьевич и бросил благодарственный взгляд в сторону своего помощника. – А когда это вам стало известно?

– Вчера вечером, – ответил Розенштейн.

– Боже мой, – с уважением посмотрел на Засецкого Острожский. – Но как это стало известно вам?

– У нас свои агентурные источники, – с легкой усмешкой произнес чиновник особых поручений. – Итак, Долгоруков и его группа раскручивают вашего уважаемого человека, и если это мошенничество у них «выгорит», то нам с вами не избежать скандала, поскольку господин Феоктистов имеет весьма влиятельных родственников в столице. Весьма влиятельных, – повторил Засецкий, сделав паузу, с тем чтобы подчеркнуть значение последней фразы. – Следовательно, наша задача: не допустить, чтобы это произошло. Сорвать преступный замысел Долгорукова и, более того, не только сорвать, но и поймать его за руку, иначе – произвести арестование с поличным. А впоследствии определить туда, где ему вместе с его подельниками самое место. То есть…

– В казенный дом! – договорил за Засецкого Острожский и победно посмотрел на Розенштейна. Но помощник полицеймейстера не поддержал своего начальника…

– Это не так уж легко будет сделать, – сказал он. – Хитрая он бестия, господа…

– Ничего, мы постараемся, – заверил его чиновник особых поручений. – Вы ознакомите меня с материалами, что накопали на Долгорукова? – посмотрел он на Острожского.

– Николай Людвигович ознакомит, – кивнул на своего помощника Яков Викентьевич.

– Хорошо, – согласился посланец из Петербурга и обернулся к Розенштейну: – Так что там с этой благотворительной лотереей?

– Пять лет назад Долгоруковым и его подельником и товарищем по московскому клубу «Червонные валеты» Самсоном Неофитовым была организована так называемая «Благотворительная лотерея для вспоможения малоимущим студентам и пьющим актерам». Были выпущены очень яркие и красочные лотерейные билеты с портретом государя-императора, что, по мнению организаторов лотереи, должно было внушить полнейшее к ней доверие со стороны граждан. Выигрышный фонд лотереи, как было указано в афишах, расклеенных по всему городу, составлял восемьдесят процентов, чего, конечно, не было даже и близко…

– А сколько, по-вашему, составлял выигрышный фонд? – весьма заинтересованно спросил чиновник особых поручений Департамента полиции Засецкий.

– Я думаю, не более двадцати – двадцати пяти процентов, – ответил Розенштейн. – Более того, – продолжил Николай Людвигович, – согласно показаниям свидетеля Сидоркина, находящегося в настоящий момент на излечении в земской больнице в состоянии крайне тяжелом и являющегося пять лет назад студентом ветеринарного института, выигрыши были липовыми. «Счастливчики», выигравшие в лотерею приличные суммы, все были из числа приятелей подельника Долгорукова и Неофитова, Леонида Конюхова, замешанного, как уже удалось выяснить, во многих других аферах Долгорукова, или из числа студентов, преимущественно ветеринарного института, согласившихся за часть выигрыша стать этими счастливчиками. Из актерской пьющей братии «счастливчиком» дважды являлся отставной актер Городского драматического театра Свешников. Примечательно, что три месяца назад Павел Лукич Свешников был найден у себя на квартире связанным, с выколотыми глазами и перерезанным горлом…

– Долгоруков на мокрое дело не пойдет, – заметил своему помощнику Острожский.

– Я тоже так думаю, – согласился с ним чиновник особых поручений. – Хотя сам факт: один участник тех событий мертв, другой находится в больнице в тяжелом состоянии, согласитесь, настораживает. А бывает, – Владимир Афанасьевич весьма выразительно посмотрел на исполняющего должность казанского полицеймейстера, – что преступники переквалифицируются. Меняют масть, как говорят в их среде…

– Ну, у Долгорукова менять масть нужды нет, коли у него все и так сходит с рук, – сказал Яков Викентьевич.

– Как знать, – не принял утверждения Острожского чиновник особых поручений, – как знать…

– И что же вы намерены предпринять далее? – посмотрел на обоих полициантов Владимир Афанасьевич.

– Копать дальше, собирать факты, – ответил Острожский. – И не спускать с Долгорукова и его шайки глаз.

– Верно, – согласился с этим решением чиновник особых поручений. – Встречаться будем в вашем… – Засецкий посмотрел на исполняющего должность полицеймейстера весьма доброжелательно, – кабинете ежедневно в… – теперь он взглянул на наручные часы, – десять утра. Это не затруднительно для вас, господа?

– Нет, – ответил за себя и за помощника Острожский.

– Вот и славно, – подвел итог первому совещанию Владимир Афанасьевич. – Ну что, господа, за работу?

Глава 13

«Я готов поучаствовать», или Фальшивая зависть Огонь-Догановского

Октябрь 1888 года

– Ваши восемьдесят тысяч плюс шестьдесят четыре тысячи… Ваши двадцать тысяч плюс шестнадцать… Ваши сто семьдесят пять тысяч плюс сто сорок тысяч… Ваши пять тысяч плюс четыре… Мои сто двадцать тысяч плюс девяносто шесть… – Сева небрежно отсчитывал пачки банкнот и складывал их в кучки, как будто это были не деньги, весьма крупные, а, скажем, пачки чая или шоколадные плитки. (На это представление ушли почти все деньги из общей кассы команды Долгорукова, оставшиеся после аферы с обанкротившимся «Акционерным обществом Казанско-Рязанская железная дорога».) – Вот, господа, получите, как мы с вами и договаривались.

– Это невероятно! – Огонь-Догановский, посматривая на остальных, начал складывать «свои» деньги в саквояж. – Шестнадцать тысяч сверху с двадцати за пять дней!

– Восхитительно! Кто бы мог подумать! – «граф» Давыдовский буквально светился от довольства. – Так через месяц-другой можно и мильонщиком стать!

При слове «мильонщик» Феоктистов поежился. Ежели вот так просто – нажить огромное состояние буквально из воздуха, то на кой черт половину своей жизни (да нет, больше!) он так рисковал, не спал ночей, считал каждую копейку?! И почему он поставил, то есть вложился в предприятие Долгорукова только пятью тысячами? А если бы он отдал пятьдесят? Сколько бы он получил сегодня? Девяносто! Весьма, весьма… А если бы отдал всю оговоренную сумму, то бишь четыреста тысяч? Он бы получил семьсот двадцать! А если…

– Ну, ты состриг! Крепкий навар, – Ленчик в образе уркача тоже с восхищением посматривал на Севу. – Фартовы-ый, без понтов, чего тут скажешь… Знаешь, что я тебе прозюкаю?

– Что? – спросил Долгоруков, чуть заметно усмехаясь.

– Что мы супротив тебя – шайка шалопаев. Нам гоп-стопом и за месяц такую знатную фанеру не срубить, а ты за пять минут сварганил.

– Ну, уж… – открыто усмехнулся Сева. – Мне кажется, ты немного прибедняешься, Леонид Иванович.

– Вколачивать баки фартовым у меня привычки нету, – осклабился Ленчик. – Так что когда новый моток заклеишь – зови, не меньжуйся.

– Учту, – ответил Всеволод Аркадьевич.

Когда Ленчик, посвистывая, ушел, Огонь-Догановский осторожно спросил:

– А когда… снова можно будет… вложиться?

– Понравилось? – улыбнулся Сева.

– Да, – просто ответил Алексей Васильевич.

– А мне так очень понравилось, – сказал «граф» Давыдовский. – А вам? – посмотрел он на Феоктистова.

– Мне тоже очень понравилось, – сдержанно ответил мильонщик. – И я готов поучаствовать еще. Только вот когда? – вопросительно посмотрел на Долгорукова Илья Никифорович.

– Сие зависит не от меня, – ответил Сева, разведя руками, и посмотрел на телеграфный аппарат.

– А когда ждать нового предложения? – осторожно спросил Огонь-Догановский.

– Сложно сказать. Возможно, что через пару часов. Может, завтра… Или через неделю, – ответил Всеволод Аркадьевич. – Я вам сообщу.

– Да уж, сообщите, пожалуйста, – Давыдовский потрогал свою кучу денег. – А то я именьице тут одно присмотрел недалеко от города. Славное, знаете ли, именьице… Тихое, на берегу Волги. Благодать!

– Да купите вы себе именьице, ваше сиятельство, – заверил Давыдовского Всеволод Аркадьевич. – Еще разик вложитесь крупно в наше предприятие – и купите…

* * *

Телеграфный аппарат заработал через два дня.

– Три с половиной миллиона, – сказал Сева, когда все участники предыдущей «операции» (кроме Ленчика) собрались у него. – Такое вложение требуется от нас завтра до четырех часов пополудни.

Пауза была довольно продолжительной. Согласитесь, три с половиной миллиона – сумма существенная!

– А каков процент прибыли? – поинтересовался первым Огонь-Догановский. Старик, похоже, вошел во вкус и намерен был вложиться максимально возможной для него суммой.

– Предположительно сумма вложений будет удвоена, – ответил Сева. – Это как минимум…

– Почему «предположительно»? – спросил Феоктистов.

– Потому что так мне сообщили, – просто ответил Долгоруков.

– То есть процент прибыли покамест неизвестен? – довольно нервически спросил Алексей Васильевич.

– Точно неизвестен, – ответил Сева. – Но не менее ста процентов…

– А что вас не устраивает? – спросил Огонь-Догановского «граф». Кажется, он тоже был обеспокоен. – Вам что, мало ста процентов?!

– Нет, но…

Тут снова заработал телеграфный аппарат. Сева принял ленту и прочитал сообщение вслух:

– «При своевременном вложении трех с половиной миллионов рублей ожидаемая сумма при получении составит восемь миллионов. Срок вложения – сутки. Дивиденды от торгов будут получены через одиннадцать дней. Поторопитесь».

– Восемь миллионов с трех с половиной… – раздумчиво произнес Огонь-Догановский. – Это сколько же процентов прибыли?

– Сто двадцать девять, – громко произнес Феоктистов, мгновенно произведший расчеты в уме. – Почти сто двадцать девять…

«Граф» зачарованно посмотрел на него:

– Я подписываюсь! – воскликнул он и даже подбросил вверх руку. – Я вкладываюсь… шестьюстами тысячами.

– А они у вас есть? – спросил Огонь-Догановский.

– Ну-у, – протянул Давыдовский, – заложу дом, свои фамильные драгоценности…

– Вы не успеете к четырем часам завтра, – осадил пыл «графа» Долгоруков. – Давайте оперировать реальными суммами. Сколько у вас на настоящий момент наличных денег?

– Я могу собрать… скажем… двести тысяч, – немного подумав, ответил «граф».

– А я – сто, – сказал Огонь-Догановский, не дожидаясь, когда его спросит Всеволод Аркадьевич.

– Вы, Илья Никифорович? – посмотрел на Феоктистова Сева.

– Позвольте, я подумаю, – не сразу ответил Феоктистов.

– Конечно, – быстро откликнулся Сева и, как бы мысля вслух, промолвил: – Двести двадцать… четыреста… четыреста пятьдесят. Ну, может, четыреста шестьдесят… Нет, все же четыреста пятьдесят… – Долгоруков обвел взглядом присутствующих: – А я, если не возражаете, вложусь четырьмястами пятьюдесятью тысячами. Итого: семьсот пятьдесят тысяч. Что ж, – Сева снова посмотрел на присутствующих в его кабинете, – признаться, я никак не предполагал, что сумма окажется столь значительной. Придется снова обращаться к Леониду Ивановичу…

– Не придется, – раздался вдруг громкий голос Ильи Никифоровича. Мильонщик поднялся с кресла и, явно восхищаясь собственной решительностью и твердостью духа, произнес:

– Я вкладываюсь остальной недостающей суммой!

Всеволод Аркадьевич сморгнул. Сработало! Теперь надобно, чтобы Феоктистов не передумал и завтра, как миленький, явился бы к четырем часам с деньгами.

Огонь-Догановский с восхищением и, похоже, даже с некоторой завистью посмотрел на Феоктистова:

– Браво, Илья Никифорович!

А «граф» Давыдовский какое-то время стоял, приоткрыв рот.

– Вы уверены? – после некоторого молчания спросил Долгоруков.

– Уверен, – ответил Феоктистов.

– Но это же… это же два миллиона семьсот пятьдесят тысяч! – воскликнул Алексей Васильевич.

– Я знаю, – с полуулыбкой обернулся к нему Илья Никифорович. – Считать обучен.

– С ума сойти! – подал наконец голос «граф». – Два миллиона семьсот пятьдесят тысяч рублей! Это сколько же вы получите обратно?

– Шесть миллионов двести восемьдесят шесть тысяч, – с прежней полуулыбкой ответил Феоктистов.

– Мда-а, – только и смог произнести Огонь-Догановский.

Остаться на обед у Долгорукова никто не согласился. «Граф» помчался собирать деньги, так как двухсот тысяч наличными у него явно не имелось. Огонь-Догановский ушел в полном расстройстве. Надлежало показать фигуранту-мильонщику, что будь его, Алексея Васильевича, воля, а главное, будь у него деньги, то он, ничуть не сомневаясь, вложился бы в предприятие Долгорукова хоть тремя миллионами. Феоктистов же прямиком отправился в Волжско-Камский банк, дабы заказать там на завтра два миллиона семьсот пятьдесят тысяч. Потому как даже такому известному коммерческому банку собрать в одночасье означенную сумму было трудненько.

Глава 14

Тучи сгущаются, или «Возьмем его тепленьким»

27 октября 1888 года

Это было несомненной удачей для Розенштейна и явной угрозой для Всеволода Аркадьевича Долгорукова и его людей. Впрочем, удача сопутствует тем, кто неотступно, день за днем, час за часом следует по выбранному пути, не сворачивая с него.

Дело в том, что помощник полицеймейстера отыскал Ивана Яковлевича Плейшнера. Вернее, Плейшнер отыскался сам, обратившись в полицейскую управу и требуя встречи с полицеймейстером. Поскольку Острожского на месте не оказалось, да и не любил он личных встреч с обиженными и оскорбленными горожанами, вполне справедливо рассуждая, что для этой цели имеются полицейские участки аж шесть штук на город с приставами и их помощниками, то дежурный офицер спровадил Плейшнера к нему, Розенштейну. Николай Людвигович тоже считал, что для обращения граждан имеются полицейские участки, но после минуты разговора с Плейшнером понял, что это сам бог послал его к нему…

– Я видел его так же, как вижу сейчас вас, – горячился Иван Яковлевич, описав своего обидчика и заглядывая в глаза помощнику полицеймейстера. – Он преспокойненько ходит по улицам и в ус не дует. Я проследил за ним и выяснил, где он теперь проживает. У него свой дом на…

– Старогоршечной улице, – добавил за собеседника Розенштейн.

– Так вы знаете его? – вскинул брови Плейшнер.

– Знаю, – ответил Николай Людвигович. – Его зовут Всеволод Аркадьевич Долгоруков.

– Как, простите, зовут? – вскинул брови Плейшнер.

– Всеволод Аркадьевич Долгоруков, – повторил помощник полицеймейстера.

– А почему вы его не заарестуете, если знаете, кто он такой? – недоуменно спросил Иван Яковлевич.

– Нет оснований, – ответил помощник полицеймейстера и со значением добавил: – Пока нет оснований. Но, надеюсь, с вашей помощью они у нас появятся…

– Появятся, еще как появятся! – вскочил с кресла Плейшнер. – Он же обманным путем выманил у меня двести тысяч.

– У вас? – переспросил Розенштейн. – Тогда расскажите все подробнейшим образом.

– Ну, не совсем у меня, – поправился Иван Яковлевич. – У моей банкирской конторы «Плейшнер и сыновья». И совершенно разорил ее, как впоследствии и другие банкирские конторы…

– Контора принадлежала лично вам? – спросил Розенштейн.

– Нет, я был только управляющим, – ответил Плейшнер. – А что, это разве меняет дело?

– Может, меняет, а может, и нет. Не могу сказать ничего определенного, покуда вы мне все не расскажете, – посмотрел на собеседника Николай Людвигович.

– Хорошо, слушайте, – устроился поудобнее в кресле Плейшнер. – Итак, случилось это несколько лет назад…

– Точнее, пожалуйста, – перебил его Розенштейн.

– Хорошо… Случилось это летом восемьдесят четвертого года, – начал Плейшнер. – Все началось с моего знакомства с господином Огонь-Догановским Алексеем Васильевичем. Он, как и я, любил посещать театр Панаева, вот на этой почве мы и сошлись. Это я уж потом понял, что все это было подстроено, и этот Огонь-Догановский был заодно с Луговским…

– Позвольте, кто такой Луговской? – задал Плейшнеру вопрос Николай Людвигович.

– Главарь ихней шайки, куда кроме него входили еще четыре человека, – ответил Иван Яковлевич. И, глядя на недоуменное лицо полицианта, добавил: – Ну, тот самый, что проживает ныне в собственном доме на Старогоршечной и которого, как вы сказали, на самом деле зовут Долгоруков.

– А-а, – протянул Розенштейн, усмехнувшись. – Значит, вам он представился как Луговской?

– Именно: Луговской Сергей Васильевич, надворный советник, – ответил Плейшнер. – Он проживал тогда в особняке на Большой Красной улице, выдавая его за свой.

– Та-ак, – протянул Николай Людвигович. – Вы согласны дать письменные показания?

– Для этого я сюда и пришел, – ответил Плейшнер. – Дабы изобличить преступников, ну и прочее…

– Я-асно, – протянул помощник полицеймейстера весьма и весьма удовлетворенно.

Клюнуло! Наконец-то клюнуло!

То, что рассказал Плейшнер, было классическим образцом обмана простофили…

– Все началось с моего знакомства с господином Огонь-Догановским Алексеем Васильевичем. Он, как и я, любил посещать театр Панаева, вот на этой почве мы и сошлись, – с этого момента, как уже известно, начал свой рассказ Иван Яковлевич. – Однажды, когда мы сидели на веранде ресторана Панаевского сада и ужинали, созерцая дивертисмент, мимо нас прошел господин и выронил свой портмоне. Этого господина я разглядеть не успел, но им впоследствии и оказался тот самый Луговской, который на самом деле Долгоруков… Все было подстроено с самого начала, понимаете, господин помощник полицеймейстера, с самого начала!

– Вы не отвлекайтесь, – заметил Розенштейн. – Рассказывайте все по порядку…

– Хорошо, – Плейшнер вытер кружевным платочком вспотевший лоб. Он волновался, как будто то, о чем он поведывал полицианту, произошло с ним не четыре с лишним года назад, а вчерашним вечером… – Выпавшее портмоне заметил Огонь-Догановский. Когда мы раскрыли его, то увидели в нем деньги. Много денег. Мы тотчас решили вернуть портмоне тому господину, что его утерял, но его простыл и след. Что делать? Отдать ресторатору, чтобы он вернул портмоне утерявшему его, когда он обнаружит пропажу и вернется в ресторан? А ну как он присвоит деньги себе?

– Сколько в портмоне было денег? – спросил Розенштейн.

– Двенадцать тысяч! – скорбно воскликнул Плейшнер.

«Неплохая затравка», – подумал про себя Николай Людвигович, но промолчал.

А Иван Яковлевич, волнуясь и потея, продолжал:

– Тогда я стал смотреть в кармашках портмоне и обнаружил в одном из них визитные карточки. Они были на имя надворного советника Сергея Васильевича Луговского. Имелся и его адрес проживания. И мы решили отвезти портмоне его владельцу…

Конечно, Иван Яковлевич умолчал о такой малости, что был крайне недоволен таковым решением, исходившим от Огонь-Догановского. Будь его воля, так он бы взял портмоне себе без малейших колебаний…

Надворный советник Луговской оказался средних лет плотным симпатичным господином, который удивился такому поступку и несказанно обрадовался нахождению своего портмоне с деньгами.

– Он сказал, что не ожидал, что в наше время еще существуют такие честные и порядочные люди, как мы, – продолжил свой рассказ Плейшнер. – И сказал, что хотел бы отблагодарить нас… – Иван Яковлевич усмехнулся: – Все было разыграно, как по нотам…

– Я же просил вас не отвлекаться, – посуровев, напомнил Розенштейн.

– Да, прошу прощения, – сказал Плейшнер. – Итак, Луговской, который на самом деле Долгоруков, сказал, что отблагодарит нас, и предложил нам немного обогатиться…

– Каким же образом? – спросил помощник полицеймейстера.

– Он предложил нам поиграть на бирже…

– То есть?

– То есть он поставит за нас по шесть тысяч, прибыль отдаст нам, а деньги возьмет себе. Таким образом, он ничего не теряет, а мы – приобретаем… Доход, сказал он, мы сможем получить через три дня.

– Так скоро? – удивился Розенштейн.

Плейшнер быстро глянул на него и отвел взгляд:

– Точно такой вопрос задали ему и мы. Он подтвердил это и сказал, что он и еще несколько крупных вкладчиков играют на повышение акций одной компании, после чего они мгновенно сбрасывают их и остаются с весьма значительной прибылью. Мы спросили – с какой? И он ответил, что не менее шестидесяти процентов.

– Неплохо за три дня, – буркнул Розенштейн.

– То же сказали ему и мы, – ответил Иван Яковлевич. – Я не очень в это поверил. Когда три дня миновали, и мы с Огонь-Догановским пришли к Луговскому, там уже находился один импозантный господин, представившийся графом Павлом Ивановичем Давыдовским. Потом к Луговскому пришел человек с саквояжем, в котором были деньги. Он, как и пресловутый «граф», также состоял в шайке Луговского, то бишь Долгорукова. К сожалению, я понял это слишком поздно…

– Ну, я же просил, Иван Яковлевич…

– Прошу прощения… Луговский стал делить деньги и вручил мне четыре тысячи сотенными купюрами. Это была моя доля. Потом столько же он отдал Огонь-Догановскому…

– Но это же больше шестидесяти процентов? – заметил помощник полицеймейстера.

– Да, – ответил Плейшнер. – Это было почти шестьдесят семь процентов. «Граф» получил тридцать пять тысяч.

– У графа была не кукла? – задал вопрос Розенштейн, тотчас показавшийся ему глупым. Просто сработал некий полицейский механизм, заставляющий во всем сомневаться…

– Что? – не понял Иван Яковлевич.

– Вы видели деньги «графа»?

– Да, – ответил Плейшнер. – Он при мне их складывал в свой саквояж.

– Ну, то есть деньги были настоящие? – решил все-таки исключить всяческие сомнения помощник полицеймейстера.

– Конечно, – несколько удивленно посмотрел на полицианта Иван Яковлевич. – А какие еще?

– Действительно, какие еще? – согласился с Плейшнером Розенштейн. – Продолжайте, пожалуйста.

– Граф, весьма довольный полученной суммой, спросил Луговского, когда будет следующий заход, имея в виду новую игру на бирже, – Иван Яковлевич посмотрел на Розенштейна.

– Я понял, понял, – сказал Николай Людвигович. – Продолжайте. Я внимательно слушаю.

– Луговской ответил – послезавтра. Тогда граф спросил, сколько надо будет внести денег. «Двести тысяч», – ответил Луговской, который на самом деле Долгоруков. В это время в кабинет к нему ввалился подвыпивший купчик. И, рассыпаясь в благодарностях на какой-то предыдущий выигрыш, принес депозитный билет на двести тысяч в качестве своей доли. Как я понял позднее, это был тоже член их шайки…

– Наверное, Неофитов, – вслух подумал Розенштейн.

– Что вы сказали? – не расслышал его Плейшнер.

– Ничего, продолжайте, прошу вас…

– Луговской-Долгоруков билет у купчика принял, и тот ушел. Следом ушел и граф, пообещав, что через два дня принесет двести тысяч. И тогда Огонь-Догановский, как, верно, и было между ними условлено, задал этому Луговскому вопрос, когда-де затевается новое «дело» и нельзя ли в нем принять участие. «Надворный советник» не сразу, но ответил, что игра затевается на Петербургской бирже и что участие в ней стоит не менее двухсот тысяч рублей. А потом, обращаясь непосредственно ко мне, спросил, уверен ли я, что хочу войти в долю. Я ответил: да, уверен. Тем более что было обещано двукратное увеличение суммы взноса всего за две недели. Понимаете? – Плейшнер посмотрел на помощника полицеймейстера, словно искал у него помощи или хотя бы понимания. – Двести тысяч чистой прибыли за две недели!

Розенштейн промолчал. Он, конечно, понимал, что устоять против такой суммы сможет не каждый. Но помогать бывшему управляющему банкирской конторой и тем более выражать сочувствие не собирался.

– Чтобы подстраховаться, я спросил, бумагами каких фирм или предприятий будут оперировать на Петербургской бирже. И Луговской, который на самом деле Долгоруков, спокойно ответил, а он, верно, был готов к этому вопросу, что они будут играть на повышение акций Акционерного общества «Владикавказская железная дорога». Тогда я, – Плейшнер начал волноваться еще больше, – послал телеграмму своему брату по матери в Санкт-Петербург. Мол, ожидается ли повышение курса акций «Владикавказской железной дороги»? Срулик, мой брат по матери, ответил – да…

– И что, подстраховались? – не без нотки ехидства спросил Николай Розенштейн.

Плейшнер промолчал на выпад помощника полицеймейстера и через пару мгновений продолжил свой рассказ…

– Я взял двести тысяч, а это была почти вся наличность, из кассы банкирской конторы без разрешения учредителей и держателей банкирского дома «Наяда». Я даже не поставил в известность баронессу Жерар де Левинсон, основную владелицу банкирского дома, потому как она ни за что бы не разрешила мне участвовать в этой биржевой операции. Каюсь: выгода в двести тысяч рублей застила мне глаза. Я взял эти деньги, сложил их в коммивояжерский чемодан и приехал на Большую Красную к Луговскому, который ныне Долгоруков. Там уже находились члены его шайки Огонь-Догановский и «граф» Давыдовский. Они тоже принесли деньги…

– Вы уверены, что деньги эти были настоящими? – быстро спросил Розенштейн.

– Теперь нет, – ответил Иван Яковлевич. – А тогда – конечно, был уверен. Я даже не задавался таким вопросом.

– Что было дальше? – кивнул Николай Людвигович, поощряя Плейшнера к продолжению рассказа.

– А дальше этот Луговской собрал у всех их доли и положил в несгораемый шкаф, велев прийти ровно через две недели. «Вы будете сражены открывшимися перед вами перспективами», – заявил он нам на прощание.

– Ну и как, сразили вас открывшиеся перспективы? – снова не без доли язвительности спросил Николай Людвигович.

– Зря вы иронизируете, – уныло ответил Плейшнер. – Это был такой удар, какового я не испытывал в своей жизни никогда! Даже тогда, когда от меня к резнику Копытовскому ушла моя Сара вместе со Шмуликом, Яцеком и Земфирой.

– Кто это – Копытовский, Сара, Шмулик, Яцек и Земфира? – погруженный в думы, машинально спросил помощник полицеймейстера.

– Копытовский – это новый муж Сары. А Шмулик, Яцек и Земфира – мои дети, – с некоторой обидой ответил Плейшнер.

– А-а, – отвлекаясь из раздумий, произнес Николай Людвигович. – Простите…

– Когда закончились две недели, я пошел к Луговскому, который, как вы сказали, на самом деле Долгоруков. Дверь мне открыл какой-то небритый и неопрятного вида господин. И когда я сказал, что желаю видеть надворного советника Луговского, мужчина мне сказал, что таковой съехал. А куда – он не знает…

– А вы не пытались отыскать его? – спросил Розенштейн.

– Пытался, – ответил Плейшнер. – Я обратился в полицейский участок, но, как позже выяснилось, надворный советник Сергей Васильевич Луговской выехал из Казани в город Малоярославец, но там так и не объявился. А потом розыски его были приостановлены за «невыяснением места пребывания подозреваемого»…

– А «графа» Давыдовского или господина Огонь-Догановского вы с тех пор не видели?

– Нет, – ответил Плейшнер.

– А того «купчика», что принес депозитный билет на двести тысяч?

– Тоже нет.

– И заявления в полицию на них как на соучастников мошенничества, произведенного с вами, вы не писали?

– Нет, – убито произнес Иван Яковлевич. – А как бы я доказал, что они – соучастники? В общем, – он повесил голову, – они меня уничтожили. И теперь я вынужден зарабатывать себе на хлеб сочинением «злободневных» стишков для иронических куплетистов Романа Каца и Константина Кукушкина, выступающих в дивертисментах в саду Панаева.

– Да? – снова машинально спросил Розенштейн, погруженный в раздумья. – И что за стишки?

– Хотите послушать? – удивившись, спросил Плейшнер.

– Отчего же нет? – опять-таки машинально ответил Николай Людвигович. – Любопытно-с!

И тут бывший управляющий банкирской конторы тоненько запел, нещадно фальшивя, на мотив какой-то оперетки, название которой крутилось на языке, но никак не вспоминалось:

С новым счастьем! С Новым годом!
Старый показал нам пятки.
Но крепки в Казани граде
Неизменные порядки.
Успокойтесь, горожане,
И вперед глядите смело!
Уверяю вас заране:
Все, что гадко – будет цело…

Николай Людвигович удивленно вскинул голову. А Плейшнер, закатив глаза, продолжал, тоненько и фальшиво:

Мы ли сами не с усами?
Ни о чем не беспокойтесь,
Мы не делом, но речами
Всех воров заткнем за пояс!
В ночь глухую, темным лесом —
Будет так, скажу вам, каясь, —
Поползем мы за прогрессом,
Животом от страха маясь…

От сего пения по телу помощника полицеймейстера Розенштейна побежали холодные мурашки, как это бывает, когда кто-то мерзопакостно начинает водить гвоздем по стеклу…

Как всегда, свои да наши
Город весь возьмут на откуп,
И не будет нам заботы,
Что царит повсюду подкуп.
Что последние уж крохи
Мы стыда похоронили,
Что лакеи да пройдохи
Нас совсем заполонили.

Куплеты, и правда, были злободневными. Николай Людвигович покосился на дверь: не слышит ли кто столь пронзительного песнопения. Иначе как было бы объяснить «слушателям» таковое, едва ли не революционное выступление в кабинете помощника казанского полицеймейстера?

Снова нам задвинут мифы,
Что нам лучше всех в ненастье…
С Новым годом, братья скифы,
С Новым годом, с новым счастьем!

– Мда-а, – произнес помощник полицеймейстера, когда бывший управляющий банкирской конторой, а ныне сочинитель злободневных куплетов Иван Яковлевич Плейшнер закончил песнопение.

– Вам понравилось? – с затаенной надеждой спросил Плейшнер.

– Как вам сказать… – неопределенно ответил Розенштейн. – Я бы сказал, своеобразно… Даже весьма.

– Хотите еще?

– Нет-нет! – резко ответил Николай Людвигович. И чтобы несколько смягчить тон, произнес: – У вас, господин Плейшнер, несомненно, присутствует талант сочинителя.

– Правда?

– Правда, – заверил талантливого сочинителя злободневных куплетов помощник полицеймейстера. – Вам нужно продолжать. Вне всякого сомнения!

– Благодарю вас… – Иван Яковлевич вдруг шмыгнул носом и с надеждой посмотрел на Розенштейна:

– Так вы его заарестуете?

– Кого? – спросил помощник полицеймейстера.

– Луговского, который на самом деле Долгоруков?

– А-а… Всенепременно, – ответил Николай Людвигович и дружески улыбнулся бывшему управляющему банкирской конторой.

* * *

Да, это была несомненная удача!

Несмотря на то что Плейшнер практически добровольно отдал деньги, принадлежавшие отделению московского банкирского дома «Наяда», и вымогательство против него как управляющего отделением «Наяды» в отличие от мошенничества было трудно доказуемо и вряд ли принялось бы присяжными заседателями, нарушение закона со стороны Долгорукова все же просматривалось. Называлось оно «Составление злонамеренной шайки» и подпадало под статью девятьсот двадцать вторую первого отделения главы третьей раздела восьмого «Уложения о наказаниях», именуемого «О преступлениях и проступках против общественного благоустройства и благочиния». Суд присяжных только на показаниях Плейшнера уже мог вынести определение, что перед ними шайка первого или второго вида, то есть преступное сообщество, составившееся из нескольких лиц по уговору между ними, для совершения одного или нескольких преступлений определенного рода. А по вынесению такового определения участникам шайки грозит лишение всех личностных прав состояния и отдача в арестантские роты по второй степени как минимум, ибо «только одно участие в шайке составляет вину и преступление».

Ура, господа! Свершилось. Кроме того, лично Долгорукову еще светил тюремный срок третьей степени за проживание под чужим именем и по подложному виду на жительство, согласно статье девятьсот девяносто седьмой «Уложения». Иначе Всеволод Аркадьевич, помимо арестантских рот на весьма приличный срок, мог загреметь еще и в крепость сроком от двух до четырех месяцев «с лишением некоторых особенных, лично и по состоянию осужденного присвоенных ему, прав и преимуществ». Одним словом, попался, голубчик!

Письменные показания господина Плейшнера были весьма пространны. Читая их, Розенштейн не мог не ликовать: ведь это означало, что господин Всеволод Аркадьевич Долгоруков пойдет под суд. Равно как и его «группа», как называет его шайку чиновник особых поручений Департамента полиции. И теперь ни ему, ни членам его шайки уже не отвертеться…

* * *

На рапорт к исполняющему должность казанского полицеймейстера Розенштейн не опоздал. Конечно, на нем присутствовал и чиновник особых поручений Департамента полиции господин полковник Засецкий, обосновавшийся в кабинете Острожского как у себя дома. Когда Розенштейн поведал о своей встрече с Плейшнером и почти дословно передал рассказ управляющего банкирской конторой в прошлом и сочинителем злободневных куплетов в настоящем, исполняющий должность казанского полицеймейстера возликовал. Это выражалось и в сияющей улыбке Якова Викентьевича, и в охотничьем блеске в его глазах, и в словах, что были адресованы Николаю Людвиговичу Розенштейну:

– Вы прекрасно поработали!

– Совершенно согласен с вами, – поддержал Острожского чиновник особых поручений. – Хорошая работа!

– Благодарю вас, – немного сконфуженно ответил Розенштейн, не привыкший к подобного рода похвалам. Ведь он считал, что на службе положено работать. А работать, и работать хорошо – для него были совершенно равнозначными понятиями.

– Ну, что, будем его арестовывать, – довольно потирая руки, произнес Яков Викентьевич Острожский. – Теперь у нас имеется наконец, что предъявить господину Долгорукову.

– Я бы не торопился с арестованием, – четко выговаривая каждое слово, сказал Засецкий.

– Почему? – посмотрел на него Яков Викентьевич. – У нас достаточно оснований, чтобы предъявить ему обвинения в проживании под чужим именем и в организации преступного сообщества, именуемого шайкой.

– А вы уверены в том, что этих оснований достаточно? – посмотрел на исполняющего должность полицеймейстера Засецкий. – Я так совершенно не уверен, что господин Долгоруков непременно будет осужден судом присяжных. И даже если это случится, что ему грозит? Три года исправительных работ в арестантском отделении? Вы думаете, он будет работать при существовании системы штрафов за невыход на работы?! Да он попросту откупится от этих работ! Еще возможно тюремное заключение в крепость от двух до четырех месяцев… Разве это срок для такого отъявленного законопреступника, как Долгоруков? Разве подобный расклад всех нас устроит? Разве такого наказания заслуживает главарь шайки мошенников, не один год подвизающийся на этом поприще и весьма и весьма преуспевая? Нет, нет и нет, – рубанул рукой воздух Засецкий и строго обвел взором обоих полициантов. – Нам нужно засадить его, мерзавца, за решетку надолго и непосредственно по обвинению в мошенничестве, то есть похищении чужого имущества посредством обмана, – деяний, совершаемых для изъятия имущества из чужого владения. Таковы были действия Долгорукова, выдававшего себя за надворного советника Луговского, по отношению к этому Плейшнеру. Таковыми, надо полагать, являются его злонамерения по отношению к господину Феоктистову. Нам надо просто поймать его за руку, по-другому с поличным, и тогда, уже без сомнения, господин Долгоруков отправится у нас, лишенный всех прав состояния, лет на шесть, а то и на восемь, прямой дорогой в тюремный острог. А следом за ним – и все его подельники! И тогда уже можно будет с полным основанием говорить о ликвидации особо опасной шайки рецидивистов-мошенников. Разве не так, господа? – победно посмотрел на своих собеседников чиновник особых поручений.

– Так-то оно так, но… – начал было Яков Викентьевич, однако Засецкий не дал ему договорить:

– Никаких «но». Это приказ!

Затем он обратился к Розенштейну:

– Продолжайте вести наблюдение за господином Долгоруковым. И как только его афера достигнет апогея, мы его возьмем. Прямо из постельки. Тепленьким… – ядовито улыбнулся полковник Засецкий.

Глава 15

Пачка за пачкой, или Застольные разговоры

Октябрь 1888 года

– Один миллион двести тысяч рублей… Один миллион триста… Один миллион четыреста…

Илья Никифорович молча наблюдал за тем, как растет куча денег в пачках, запечатанных банковскими бандеролями.

– Один миллион пятьсот тысяч…

Расставаться с такой суммой ему было не жалко. Ведь она должна была увеличиться в два с лишним раза через одиннадцать дней. Это во-первых… А во-вторых, на его счету в Волжско-Камском коммерческом банке оставалось еще пять раз по столько. На жизнь хватит… Чего уж гневить бога!

– Один миллион шестьсот тысяч рублей… Один миллион семьсот тысяч…

Денежки были сплошь сотенными купюрами. Посему считать их было легко и в высшей степени приятно. Феоктистов брал пачку за пачкой и аккуратно, как если бы он был каменщиком и строил стену, укладывал их в большой кожаный чемодан, перетянутый широкими ремнями. С такими чемоданами состоятельные господа отправляются в путешествие из Москвы в Петербург или обратно. Естественно, по железной дороге…

– Один миллион восемьсот тысяч…

А ведь было время, когда он только мечтал о больших деньгах! Сто тысяч – вот был предел его мечтаний. Правда, тогда ему было лет семнадцать-восемнадцать, и на то время сто тысяч и впрямь являлись бы для него заоблачной суммой. Но когда он сделал первую сотку, как он называл сто тысяч рублей ассигнациями, мечта его выросла до пятисот тысяч, а когда сделал вторую – до миллиона.

Стать мильонщиками хотели многие. Но те из них, кто любил наслаждаться земными удовольствиями больше, нежели складывать сотку к сотке, тысячу к тысяче, рубль к рублю, никогда мильонщиками так и не сделались. Да и не могли таковыми стать. Для этого был необходим особый склад характера и ума, которым Илья Никифорович обладал в полной мере. А прижимистость… Она всегда необходима, когда копишь деньги. А когда собрана приличная сумма, часть от нее вполне можно отстегнуть, дабы с этой части заработать еще большую часть. И еще. И еще…

– Один миллион девятьсот тысяч рублей… Два миллиона…

Любопытно, что же за предприятие такое у этого Долгорукова, приносящее столь высокие проценты? Наверняка оно незаконное. Но это не его дело. Его дело – вложить деньги и получить с них желаемую прибыль…

– Два миллиона сто тысяч рублей… Два миллиона двести тысяч…

Пачка к пачке. Аккуратно в чемодан. Деньги, конечно, огромные, расхаживать с такими по улицам опасно. Вон, как еще несколько недель назад весь город трепетал от налетов «Черных воронов». Слава богу, стало тихо. Вот только надолго ли?

– Два миллиона триста тысяч рублей… Два миллиона четыреста… Два миллиона пятьсот тысяч рублей…

Ничего. На всякий случай на выходе из банка его поджидает Ермила. Кучер и телохранитель в одном лице. К этому Ермиле лучше и близко не подходить. Серьезный дядька. Кулачище – что арбуз средних размеров. Может свалить замертво с одного удара. Однажды так и было, лет семь-восемь назад. Тогда в городе промышлял некто Васька Сом – громила почти двухсаженного роста, один вид которого мог привести рядового обывателя в душевный трепет. И приводил. «Работал» Васька в одиночку. Подкарауливал по преимуществу темными ненастными вечерами прохожих и басом просил подобру-поздорову отдать портмоне, часы и брелоки. У дам – сережки, браслеты и кольца. Ну, и прочие украшения, ежели имелись. Бас у него был столь густой, что голос его, доносящийся, словно из бочки или со дна колодца, уже вызывал учащение сердцебиения и слабость в коленках. И отдавали. Безропотно. Все, что просил. Поскольку в городе было известно, что некто отставной штабс-капитан Ползуновский не захотел отдавать свой серебряный портсигар с большим рубиновым камнем на крышке.

– Он подарен мне моим полковым командиром Нащекитным, – заявил он громиле (говорили, что отставной штабс-капитан был не совсем трезв). – И я тебе, скотина, ни за что его не отдам.

– Не отдашь? – переспросил Васька Сом.

– Нет, – твердо сказал Ползуновский.

И тогда громила сгреб его в охапку, сжал так, что затрещали ребра и едва не сломался хребет, и одним ловким приемом свернул ему голову, как цыпленку. Потом, войдя в раж, переломал уже остывавшему трупу руки и ноги и взял-таки серебряный портсигар. На нем Васька Сом, впрочем, и попался, когда принес сдавать вещицу в ломбард.

– Примечательная работа, – сказал держатель ломбарда и принял портсигар, выдав громиле восемьдесят пять рублей.

А потом послал своего приказчика в участок. Пришли полицианты, и держатель ломбарда рассказал им о Ваське, которого полиция не могла поймать вот уже полтора месяца. В ломбарде был устроен секрет, и когда громила сунулся в него сдать вырванные из чьих-то ушей золотые сережки, на него накинулись аж три стража порядка. Раскидал он их, как курей. Но на его беду по улице шел Ермила. Увидев, как громила мутозит полицейских (а до работы у Феоктистова Ермила служил в городовых), он бросился на их защиту и тут же получил по мордасам от Васьки Сома.

– Ах ты зараза эдакая! – обиженно воскликнул Ермила и что есть силы приложился своим кулачищем по лбу Васьки. И сразил его наповал. Замертво!

Сожительница громилы Елена Шкворцова пыталась было засудить Ермилу за смертоубийство Васьки Сома, да у нее ничего не вышло. Суд присяжных действия Ермилы полностью оправдал, и более того, по освобождению его из судебной залы он был провожаем долгими и бурными аплодисментами, будто какая-нибудь актриса Ермолова, только что сыгравшая Иоанну Д’Арк в премьере «Орлеанской девы» Фридриха Шиллера.

Так что Ермила был дядькой весьма серьезным…

– Два миллиона шестьсот рублей… Два миллиона семьсот рублей… Два миллиона семьсот пятьдесят рублей, – произнес старший кассир и добавил не без торжественности, приличествующей данной сумме: – Как одна копеечка. Извольте расписаться в получении?

Чемодан взял Ермила. Со стороны ощущение было такое, что чемодан, наполненный деньгами, для него был невесом, потому как нес он его легко, словно это была коробка с дамской шляпкой из итальянской соломки.

Сели в экипаж. Поехали с ветерком. Подкатили к особняку Всеволода Долгорукова.

И снова чемодан нес Ермила. Вместе они вошли в гостиную Севы. Поздоровались, и Ермила, поставив у ног Ильи Никифоровича чемодан, вопросительно посмотрел на хозяев.

– Да, Ермила, ступай, – разрешил Феоктистов. – Все в порядке.

И Ермила, провожаемый восхищенным взглядом Всеволода Аркадьевича Долгорукова, ушел к своим лошадям.

– Какой знатный у вас кучер, – заметил Сева, когда за Ермилой закрылась дверь. – Прямо Илья Муромец из былин!

– Да, – ответил мильонщик и рассеянно посмотрел на чемодан: – Вот, два миллиона семьсот пятьдесят тысяч рублей. Будете считать?

Почему Илья Никифорович посмотрел на чемодан с деньгами рассеянно? Да потому, что это были уже не его деньги. Во всяком случае, на время не его…

– Ну, что вы, – отмахнулся от предложения мильонщика Всеволод Аркадьевич. – Ни в коем случае. Это было бы оскорбительным для такого человека, как вы.

Свершилось. Феоктистов принес деньги. Да нет, не деньги – капиталы! Теперь надлежало грамотно завершить операцию. Провести последний акт задуманной пьесы так, чтобы у фигуранта-мильонщика не возникло даже желания рыпаться, а вот хотение смириться с потерей денег – появилось.

– Вы смелый человек! – похвалил Феоктистова Огонь-Догановский, минутой ранее также «отдавший» свои деньги Всеволоду Аркадьевичу. – На таких, как вы, и зиждется процветание экономики нашей империи…

– Ну уж скажете, – только и ответил Илья Никифорович, хотя произнесенные Алексеем Васильевичем слова были ему весьма лестны.

«Граф» пришел позднее всех. Он принес свои деньги в коммивояжерском саквояже, который совершенно не вязался с его внешностью и манерами. Ну, это равно как если бы у кота вдруг оказался собачий хвост, а у крестьянина в сермяге – часы «Брегет».

– Вот моя доля, – гордо произнес он, передавая Долгорукову саквояж, раскрытый так, чтобы всем присутствующим были видны деньги. – Надеюсь, я не опоздал?

– Нет, вы, как всегда, вовремя, – с вежливой улыбкой ответил Всеволод Аркадьевич.

– То есть в самую последнюю минуту, – со смешком добавил Огонь-Догановский.

– Итак, господа, – приняв у всех деньги, произнес Сева. – Поздравляю вас с принятием участия в нашем предприятии. – Он обвел всех серьезным взглядом и продолжил: – Надеюсь, это участие у всех добровольное?

– Да, – ответил «граф» Давыдовский и покосился на Алексея Васильевича.

– Да, – ответил Огонь-Догановский и невольно перевел взгляд на Феоктистова.

– Да, – просто ответил Илья Никифорович и посмотрел на Долгорукова.

– Это хорошо, господа, – не без пафосной нотки произнес Всеволод Аркадьевич. – Это говорит о нашем доверии друг к другу, что является непременным условием нашего теперешнего сотрудничества и залогом сотрудничества в дальнейшем.

– А что, будут новые сделки? – сделав наивное лицо, спросил Огонь-Догановский.

– Я полагаю, да, – обратил на него свой взор Сева. – Непременно будут…

– Это хорошо, – заметил Алексей Васильевич.

– Так, стало быть, через одиннадцать дней мы сможем получить наши деньги с процентами? – спросил Феоктистов.

– Ну, если вы считаете, что более чем удвоение вложенной суммы можно считать процентами, то – да, – усмехнулся Всеволод Аркадьевич. – Приходите через одиннадцать дней, и тогда все ваши сомнения рассеются в прах. Но, – Сева сделал жест, выставив открытые ладони вперед и как бы защищаясь, – не благодарите меня раньше времени. Все благодарности и пожелания нашего дальнейшего процветания принимаются только через одиннадцать дней. Ну что, – Всеволод Аркадьевич обвел присутствующих повеселевшим взглядом, – прошу за стол…

* * *

Муторное это занятие – готовить «куклу». А «куклу» на несколько миллионов рублей – и того паче. Надлежит аккуратно нарезывать газетную бумагу по размерам денежных купюр и складывать ее в пачки, причем так, чтобы нельзя было отличить «куклу» от настоящих денег. Потом следовало заклеивать пачки банковской бандеролью и снова нарезывать бумагу…

Поначалу Ленчику вызвался помогать Африканыч, тоже находившийся вместе с ним в мезонине долгоруковского особняка, дабы не попасться на глаза Феоктистову. Но скоро к таковому занятию поостыл. Скучновато ему стало и даже тошно. На душе у Африканыча была какая-то несуразность. А отчего она угнездилась, он и сам не ведал…

Ленчик не сердился, что потерял помощника. К тому же сработать «куклу» Сева поручил именно ему, а не им двоим. Так что обижаться на то, что Африканыч раздумал помогать, у Ленчика не было оснований. Да и невозможно было сердиться на Неофитова, сумевшего сделать в этом деле с фигурантом-мильонщиком больше других…

– Слушай, а ты где тогда пропадал? – поинтересовался Ленчик.

– Это когда «тогда»? – не сразу ответил вопросом на вопрос Самсон Африканыч.

– Ну, тебя еще не было несколько дней, – продолжал допытываться Ленчик. – Что, дама сердца?

– Нет, – коротко ответил Неофитов.

– А что тогда? – никак не унимался Ленчик.

– Да так, было одно дельце, – неопределенно ответил Африканыч и надолго замолчал.

Ленчик продолжал нарезать газетную бумагу, а Африканыч сидел, уставившись неизвестно куда. Взгляд его не мигал и словно остекленел. Да и сам он походил на восковое изваяние наподобие тех, что выставлены на Бейкер-стрит в Лондоне в Музее Мари Тюссо.

– Они небось уже ужинают, – вдруг произнес Африканыч.

– Что?

– Я говорю, ужинают они небось, – повторил Неофитов.

– Наверное, – согласился Ленчик, думающий о своем.

Ведь муторная и однообразная работа всегда навевает мысли. Причем мысли весьма специфические. К примеру, об Ольге…

– Вот уйдет Феоктистов, и мы пойдем ужинать, – механически произнес Ленчик.

– Ага, – как-то убито промолвил Африканыч и снова замолчал.

А Ленчик думал об Ольге. А о ком еще может думать влюбленный человек? Конечно же, о предмете своей страсти. Хотя страсть и любовь – нередко вещи прямо противоположные. Но у Ленчика они сплелись к одному человеку, Ольге Федоскиной со сценическим именем Эмили Кроусфорд. Хорошее имя, звучное, заграничное. Естественно, и для афиш, программок более примечательное. Ведь что такое Ольга Федоскина? Всего-то девушка из пригорода, из слободы. А Эмили Кроусфорд! О-о, это дама высшего света! Баронесса, а то и герцогиня из какого-нибудь Неаполя или даже Бостона! Да что там герцогиня – королевна!

Тогда, после первого в своей жизни театрально представления, Ленчик, купив огромный букет цветов, решил зайти к ней в гримерную, чтобы лично засвидетельствовать, так сказать, свое э-э… Что он хочет «лично засвидетельствовать», Ленчик не знал. Эту фразу он подслушал из разговора двух молодых людей, тоже собравшихся отправиться за кулисы как раз для того, чтобы «лично засвидетельствовать».

– А хороша была Эмили в роли Агнессы!

– Просто прекрасна!.

– Я бы сказал, чертовски хороша!

– Верно. Но в жизни она совершенно другая.

– Откуда ты знаешь?

– Я с ней знаком.

– Познакомишь?

– Запросто…

У гримерки актрисы кружился с десяток молодых людей. Все они толпились с букетами цветов и бонбоньерками, придирчиво осматривая друг друга. Когда подошел Ленчик, взоры поклонников уставились на него.

– Новенький? – спросил его юноша, с виду гимназист.

– Ага, – ответил Ленчик.

– А я уже восемь месяцев хожу за ней, – не без гордости сказал юноша.

– И как? – машинально спросил Ленчик.

– Три недели назад обменялись как-то парой фраз, – произнес юноша мечтательно. – А один раз она меня даже поцеловала в щеку! – сказал он с гордостью. – Вот сюда. – И поклонник указал пальцем место, куда его поцеловала актриса.

– А я однажды был вместе с Эмили на одном званом обеде, – поделился своей удачей другой молодой человек с едва наметившимися усиками. – Она восхитительна! А как она говорит, а как смеется!

Разговор был прерван восторженными возгласами. Это Эмили Кроусфорд, сняв грим и переодевшись, вышла из гримерной комнаты…

– Прелестно! Очаровательно!

– Эмили, вы восхитительно играли сегодня! Позвольте от всей души вручить вам…

– Ольга Даниловна, вы прелесть! Видал я Агнесс, но эта роль в вашем исполнении – просто чудо!

– Вы сами – чудо!

– Прелестно, прелестно!

– Браво! Аплодисменты, аплодисменты, господа!

У кого были более-менее свободны руки, захлопали в ладоши. Юноша, похожий на гимназиста, бросился было вперед, но был оттеснен высоким плечистым господином с бонбоньеркой под мышкой. Хлопал этот господин громче всех и именно он называл Эмили Ольгой Даниловной.

– Благодарю вас, господа, – улыбаясь, устало отвечала Эмили и, принимая букеты, передавала их девушке с длинной косой, сопровождавшей ее. – Благодарю! Весьма и весьма вам признательна…

Ленчик во все глаза смотрел на актрису. Она и вправду не походила на Агнессу, безропотную и зависимую девушку, которую готовил себе в жены Арнольф. Эта молодая особа явно знала себе цену и ведала, чего хочет от жизни. А когда их взгляды встретились и он увидел интерес, вспыхнувший в глазах Эмили, у Ленчика пересохло во рту и шумно, наверное, на весь коридор, заколотилось сердце…

– Позвольте-ка, – громко произнес он, обратив на себя взгляды незадачливых поклонников.

Ленчик беспардонно отодвинул господина с бонбоньеркой под мышкой, оттеснил какого-то хлыща с букетом гвоздик цвета бордо и очутился прямо перед Ольгой-Эмили.

– Вот, – смущенно произнес он и протянул ей букет. – Это вам.

– Благодарю вас, – посмотрела актриса ему в глаза и милостиво приняла букет. Его она не спешила передавать сопровождающей ее девушке с длинной косой…

– Что такое? – возмущенно воскликнул господин с бонбоньеркой. – Что вы себе позволяете?!

А хлыщ с букетом бордовых гвоздик довольно ощутимо ткнул его локтем в бок, на что Ленчик немедленно ткнул его двумя пальцами под дых.

– У-ух, – согнулся хлыщ, и букет гвоздик выпал из его ослабевших рук.

– Ну, зачем же вы так? – произнесла Ольга-Эмили, заметившая, в отличие от прочих ее поклонников, точный и быстрый удар Ленчика. Однако в голосе ее не чувствовалось осуждения. Скорее в нем слышались игривые нотки с примесью легкого упрека. Настоль легкого, что выходка Ленчика, похоже, была немедленно прощена.

– А чо это он? У меня синяк будет, – простецки ответил Ленчик и непринужденно взял актрису под локоток: – Позвольте вас проводить, мадемуазель. А то эти, – он небрежно кивнул в сторону толпившихся поклонников, – совсем вам проходу не дают…

На удивление всем, Эмили Кроусфорд руку не отняла и последовала вместе с Ленчиком к выходу.

У дверей актрису уже поджидала коляска. Ленчик бережно, по-прежнему придерживая за локоток, усадил девушку в экипаж и сел следом. Толпа поклонников ахнула.

– Сейчас она покажет наглецу, где раки зимуют, – произнес господин с бонбоньеркой под мышкой.

На что хлыщ с букетом помятых гвоздик мстительно засмеялся.

– А вы куда? – спросила Ольга, когда Ленчик уселся рядом.

– А я с вами, – ответил Ленчик и громко приказал кучеру: – Трогай, приятель.

Ольга не разразилась бранными словами в адрес Ленчика и не стала выталкивать его из коляски. Она даже не стала просить его выйти. Внимательно посмотрев на него, девушка отвернулась и сказала, словно обращаясь к окну:

– А вы не пожалеете?

На что Ленчик, ни на секунду не задумываясь, ответил, преодолевая подступивший к горлу ком:

– Никогда…

* * *

Обед у Севы Долгорукова был превосходен. А что такое обед, господа, когда прозвучало долгожданное «прошу за стол» и вы сели на «ваше» место? Это праздник души и тела. А лучше сказать – таинство! И хоть вы присутствуете за столом не один и даже поддерживаете разговор, с вами происходит великое преображение. Очищение, если можно так сказать, души и всего духовного человеческого нутра от всего наносного и негативного, как стала выражаться молодежь, с появлением такого нововведения, как фотографические карточки.

Откушав жареного поросенка, настроение ваше коренным образом улучшается. Тревоги и волнения, угнетающие вас первую половину дня, кажутся теперь мелкими и никчемными, а после паштета из гусиной печенки и грибного пирога или пирога с севрюжкой и вовсе сходят на нет. Стопочка очищенной водочки смывает последние остатки треволнений дня, и вот уже солнышко встает если и не за окном, то в вашей душе. Как славно! И как хочется жить! Безмятежно и беззаботно, наслаждаясь уже тем, что жив и относительно здоров.

Особенно начинаешь ценить обеды с возрастом. Это раньше, когда вам было лет двадцать – двадцать пять и у вас недоставало ни времени, ни желания вкусить все прелести обеда или ужина, прием пищи мало что для вас значил. Разве что поддержать силы для суетливых и мало чего значащих деяний, которые вы запланировали на остаток дня. Но чем тяжелее груз прожитых лет, тем более значимым будет являться обед, а равно с ним и ужин. Словом, обед – это и удовольствие, и польза, и некое философски значимое событие, не позволяющее вам совершать ненужные глупости и поступки.

Подобного рода ощущения вкушали и переживали за великолепным столом Севы Долгорукова все собравшиеся. Будь с ними Ленчик, он бы тоже, несмотря на свою молодость и живость нрава, наслаждался бы обедом, поскольку семь лет, проведенных в компании с Долгоруковым, Африканычем, «стариком» и «графом» Давыдовским, наложили свой отпечаток на его характер и привычки.

Обедали долго, поскольку дело уже исполнено и торопиться, собственно, некуда. Все были веселы и несколько возбуждены: Сева, Огонь-Догановский и «граф» Давыдовский – получением двух с лишним, да нет, почти трех миллионов рублей, которые они никогда и никому не отдадут, как бы ни стало складываться их мошенническое предприятие в дальнейшем: это деньги их, и точка! Господин же мильонщик Илья Никифорович Феоктистов пребывал в предвкушении баснословной прибыли и тоже никуда не торопился, поскольку компания людей, что его окружала, ему нравилась, как нравился и шикарный обед, разнообразные блюда и всяческие вкусности которого все не кончались и не кончались.

Разговоры то стихали, то возобновлялись вновь. Говорили о биржах и предпринимательстве, с которым в России весьма непросто, и приходится быть всегда начеку, поскольку желающих поживиться на дармовщину честно нажитым добром среди разношерстной купеческой и промышленной братии предостаточно. Говорили о чиновниках, каковые в державе российской являются тормозом прогрессу, о том, что в Европе и в Северо-Американских Соединенных Штатах совершенно иное отношение к новым начинаниям и свежим идеям, которые без задержек и промедления воплощаются в жизнь, и что там-де даже имеются на приличном жалованье специальные люди, которые только тем и заняты, что рождают новые идеи.

– То есть вы хотите сказать, что человек ничем более не занят и лишь время от времени рождает идеи и сообщает о них своему начальству? – переспросил Долгорукова Феоктистов, когда Сева озвучил за столом только что придуманную им байку о людях – генераторах идей.

– Именно так, – подтвердил Всеволод Аркадьевич, не моргнув. – Ну, или почти так. Им, конечно, приходится читать много прессы и специальных технических и гуманитарных журналов, чтобы быть в курсе всех нововведений и новейших течений науки, но это просто издержки такой профессии, что не столь уж и обременительно.

– Неплохая, следует признать, профессия, – подал реплику «граф» Давыдовский. – Читаешь себе разные журналы и газеты, а потом придумываешь всяческие идеи и за это получаешь мзду…

– Надо полагать, господа, что это вовсе не так просто, как нам кажется, – заметил Огонь-Догановский, оглядев попеременно всех присутствующих. – Там, на Западе, просто так денег никому не платят.

– Просто так денег и у нас никому не платят, – усмехнулся «граф» Давыдовский. – Да и вообще, вряд ли существует на Земле такое местечко, где бы деньги платили за просто так. Представляете, – «граф» хохотнул, – только вы рождаетесь, и вам тут же кладут жалованье за счет государства! Вы растете, и вам платят только за то, что вы растете. Вы учитесь, и вам за это тоже платят. И когда вы достигаете совершеннолетия, у вас в кармане уже весьма кругленькая сумма, с которой вы имеете право делать все, что вам заблагорассудится, но вам все равно продолжают платить жалованье. Только за то, что вы есть. И так до самой кончины! Господа, назовите мне такое место! И я немедленно отправлюсь туда на постоянное проживание!

Все за столом рассмеялись. «Граф» в своей непосредственности был просто чудо и душка. И вообще, все было в лучшей степени приятственно и душевно.

Компания… Вот еще одно необходимое условие для совершения таинства обеда. То есть для того, чтобы это таинство было отдохновением по-настоящему теплым и благостным.

Разумеется, можно отобедать и одному, получая при этом удовольствие. Но, согласитесь, обед в компании, когда собрались люди приятные, – совсем иное дело. Тут двойное наслаждение как от закусок и пития, так и от душевного общения. А уж если за столом собрались единомышленники, имеющие единую мировоззренческую точку зрения, то обед превращается в настоящий праздник и счастливейшее событие в жизни…

В ударе сегодня был Алексей Васильевич. На него как самого великовозрастного из присутствующих, исключая, естественно, господина мильонщика, обед действовал наиболее благотворно и умиротворяюще. Огонь-Догановский беспрестанно рассказывал случаи из своей богатой на события жизни, конечно, избегая тех, которые могли бы насторожить Феоктистова и навести на ненужные раздумья, и неподражаемо толковал хохляцкие байки про Акулину и Богдана Ильича. Как они познакомились, когда у Акулины юбка застряла промеж ягодиц, а Богдан Ильич эту юбку поправил, за что и получил оплеуху, после чего он вернул юбку на прежнее место, засунув ее, как и было доселе, меж ягодиц, после чего схватил еще одну пощечину. Как потом стали они встречаться, и Богдан Ильич то и дело попадал впросак, делая то, что вовсе не следовало бы делать. Но более всего слушателям понравился сказ про чудище, живущее в одном из смоленских озер в двух верстах от имения Огонь-Догановского.

– Я еще мальцом был, – начал свой рассказ Алексей Васильевич. – Уже тогда прошел слух, что в озере Лесное живет чудище с головой удава и туловищем крокодила, только у него вместо ног – ласты, как у тюленя. Конечно, мало кто из наших видел когда-нибудь в жизни тюленя, но сказывали именно так. Чудище, дескать, поселилось в озере во времена императрицы Елизаветы Петровны, а откуда оно пришло или приплыло – неведомо…

– Как оно могло прийти, ежели у него вместо ног – ласты? – заинтересованно спросил Феоктистов. Он любил подобные истории о разных осьминогах, уволакивающих в пучину вод корабли, и о доисторических животных, которые могли сохраниться и жить столетие за столетием в диких и не доступных для человека местах. В этом сказывалась некоторая романтичность его натуры, глубоко запрятанная в недрах души и запертая на семь замков. Купцу и промышленнику, да и вообще деловому человеку такое чувство, как романтизм, совершенно не пристало…

– А как это чудище могло приплыть, коли озеро в лесу, и оно ни с какими крупными реками, а тем более с морем никоим образом не сообщается? – в тон мильонщику спросил «граф» Давыдовский и насмешливо посмотрел на Огонь-Догановского, словно гордясь такими своими знаниями.

Павел Иванович по-прежнему разыгрывал из себя недалекого умом аристократа и, похоже, вошел во вкус. Приятно иногда представляться эдаким не очень умным или сообразительным человеком, внутренне усмехаясь как над своими действиями и словами, так и над их оценкой окружающими вас людьми. И вообще, играть роль какого-то иного человека, каковым вы на самом деле не являетесь, заманчиво и довольно любопытно.

– А вот тут вы, дорогой граф, возможно, ошибаетесь, – улыбнулся Давыдовскому Всеволод Аркадьевич. – В том озере могут существовать карстовые пещеры, соединенные между собой подземными ходами и реками. И чудище могло мигрировать откуда-нибудь, пользуясь как раз такими вот пещерами и реками…

– Вы совершенно правы, сударь, – окрыленный поддержкой Севы оживился Огонь-Догановский. – Озеро Лесное очень глубокое. Говорят, что его самое глубокое место достигает тридцати саженей. Так что, вполне возможно, чудище и могло приплыть подземной рекой.

– И кто измерял эту глубину? – усмехнулся «граф» и обвел присутствующих ироничным взглядом. Смотрите, дескать, каков я. Меня на мякине не проведешь…

– Я за что купил, за то и продаю, – укоризненно посмотрел на него Огонь-Догановский. – Коли люди говорят: тридцать саженей, стало быть, так оно и есть. Такие знания с пустого места никогда не берутся и чаще всего как раз и являются самыми точными.

– Хорошо, хорошо, рассказывайте про ваше чудище дальше, – попросил Феоктистов, тоже укоризненно взглянув на Давыдовского.

– Так вот, – выражая благодарность, кивнул мильонщику Огонь-Догановский. – Как только в озере появилось чудище, в нем перестала клевать рыба. Раньше она в нем кишмя кишела. Однажды мы с приятелями все же пошли на озеро на рыбалку, морды поставили в ночь, так наутро в них, окромя одного угря и тины, ни черта не обнаружили.

– Это еще не факт, что в озере живет чудище, которое пожирает рыбу, – заметил Сева. – Может, это огромный сом в вашем озере обитает. Я слышал, сомы до трех саженей длиной могут быть. И весом двадцать пудов и даже более. Может, это он в озере всю рыбу пожрал. Они ведь и птицей не брезгуют. Случалось, и на человека нападали и в омут затаскивали…

– Сомы? – удивленно спросил «граф».

– Сомы, – улыбаясь, подтвердил Долгоруков.

– На человека?

– На человека, – снова утвердительно ответил Всеволод Аркадьевич и добавил: – Несколько таких случаев нападения на человека зафиксировано и описано в Британской энциклопедии. А уток, гусей и даже собак они поели вообще бесчисленное множество.

– А я слышал, что они только падалью питаются, – сказал Феоктистов. – А тут – поди ж ты, собаки, даже человеки…

– Нет, в озере живет не гигантский сом, – твердо произнес Огонь-Догановский. – Несомненно, там проживает некое чудовище. Не сказочное, конечно, но такое, которое уже давно исчезло с лица Земли. Вполне может быть, что это какое-то доисторическое животное, невероятным образом сохранившееся до наших дней.

– Да сом, наверное, – усмехаясь, сказал Сева. – Доисторические животные все вымерли в ледниковый период.

– Нет, не сом, – продолжал настаивать на своем «старик».

– Значит, чудище? – сощурился, глядя на Огонь-Догановского, Всеволод Аркадьевич. – И что, видел его кто-нибудь?

Сева обвел присутствующих взглядом. Мол, разговоров о всякого рода чудищах, огромном диком человеке ростом в полторы сажени, поросшем шерстью и живущем в горах, гигантских осьминогах, топящих корабли, и акулах, зубы которых размером с армейский штык, – превеликое множество. Только вот фотографических карточек таких чудищ нет, да и не видел их никто воочию, а посему это только разговоры и не более того. Но выражение лица Севы тотчас переменилось, поскольку на его предыдущую фразу Огонь-Догановский твердо ответил:

– Видел.

– Вы видели? – поинтересовался «граф».

– Нет, не я.

– Так это и я могу сказать, что не далее как третьего дня имел удовольствие лицезреть Наполеона Бонапарта, входящего в ресторацию «Славянский базар» под руку с Жозефиной, – с мягкой улыбкой возразил Всеволод Аркадьевич.

– Но Наполеон же… мертв? – едва не поперхнулся кусочком тающего во рту балычка «граф» Давыдовский.

Все присутствующие разом перевели взоры на «графа»: его непосредственность была уже не столь умилительна и смахивала на обыкновенную глупость.

– Конечно, мертв, – подтвердил Сева. – Но я утверждаю, что видел. Вы мне поверите?

– Нет, – ответил Феоктистов.

– Конечно, нет, – сказал «граф», справившись с балыком. – Да и не мог Наполеон быть с Жозефиной, поскольку они развелись…

– Разумеется, не поверим, – согласился со всеми присутствующими Огонь-Догановский. – Но дело как раз в том и есть, что Наполеон мертв, Жозефина его тоже мертва, а чудище озера Лесное – живо и преспокойно проживает и плавает в его водах…

– Ну, хорошо, – уже примирительно произнес Долгоруков. – Тогда скажите нам, кто его видел и как он его описывает.

– Его видели двое, – продолжил свой рассказ на полном серьезе Огонь-Догановский. – Первым был отставной солдат Семен Черниченко. Он только что вернулся с Крымской кампании и, как он сам говорил, после того, что он видел и пережил на войне, ему уже ничто не страшно. Поэтому, невзирая на предупреждения сельчан, он полез купаться в это озеро, будучи подшофе. Он был один, поэтому никто не видел, что с ним произошло. Только вернулся он после купания искусанный, а правильнее сказать – изгрызанный, будто его рвала на куски стая собак…

– Вы его сами видели таким? – удивленно спросил Всеволод Аркадьевич.

– Видел. Сам. Я в то время находился в имении, – ответил Огонь-Догановский. – Это было еще до Манифеста, и староста послал за мной, ведь Семен Черниченко из моих людей. Я пришел. Семен и в самом деле был весь в ужасных ранах. Как он прошел эти две версты от озера – я не понимаю до сих пор. Около него хлопотал лекарь, но что он мог сделать? Черниченко умирал прямо на глазах. Перед предсмертным хрипом он сказал, что на него в озере напало невообразимое чудовище, похожее на ящерицу, только с плавниками вместо лап. У нее была голова змеи и туловище в чешуе. Размером она была больше быка…

– Он умер? – с печалью в голосе спросил «граф».

– Умер прямо у меня на глазах, – ответил Огонь-Догановский. – Как вы думаете, станет человек в преддверии смерти рассказывать небылицы ради забавы или еще чего?

– Надо полагать, что не будет, – первым ответил Феоктистов, которого очень занимал рассказ его нового приятеля.

– Я тоже думаю, что не будет, – произнес «граф» Давыдовский. – Ни к чему ему это, тем более на смертном одре…

– Хорошо, – был вынужден согласиться Сева Долгоруков. – А кто был тот второй, что тоже видел это чудище?

– Конюх из соседнего села Степан Колюжный. Это было уже не столь давно. – Немного подумав, рассказчик добавил: – Лет двенадцать назад он пас на берегу свою кобылу, прилег и задремал. Проснулся оттого, что почувствовал на своем лице дыхание. Открыл глаза – батюшки светы! Зверина огромная склонилась прямо над ним с пастью открытой. Тут он молнией вскочил – и деру! Только и помнит, что чудище было огромным, голова змеиная, а в пасти меж редких желтых зубов рыбий хвост застрял…

– Да-а, история, – протянул Феоктистов.

Ему было хорошо. А что, стол Долгорукова был великолепен, компания – приятная, а перспективы – и того лучше. Так бывает, судари. Находит что-то такое, охватывает теплой волной, и вам становится хорошо и благостно.

За разговорами никто и не заметил, что обед плавно перетек в ужин. За окнами было уже давно темно – чай не май месяц, – и хочешь-не хочешь, а пора было восвояси.

Илья Никифорович тяжело поднялся:

– Благодарствуйте за угощение и приятную компанию, – произнес он, кажется, с чувством.

Впрочем, от сытого гражданина, пусть он даже человек черствый и непреходящий сухарь, иногда тоже можно дождаться теплых ноток в голосе. Вот, господа, что такое хороший обед и ужин, и как они благотворно действуют на человеческую натуру…

Когда Феоктистов ушел, Долгоруков откинулся на спинку стула и закурил прямо за столом. Некоторое время все трое молча наблюдали, как серо-голубой дым от сигары клубами поднимается к потолку.

– А что, это чудище размером с быка, с головой змеи и телом в чешуе и в самом деле проживает в вашем лесном озере? – нарушил молчание «граф» Павел Иванович, не отрывая взгляда от облачка сигарного дыма, расплывшегося в кольцо и ставшего похожим на бублик.

– Правда, – коротко ответил Огонь-Догановский.

– Да ну? – недоверчиво переспросил Сева. – Выдумки небось. Для красного словца придумал. Не так ли?

– Ничего не выдумки, – едва не обиделся «старик». – Все сущая правда, уверяю вас, господа.

– Надо будет как-нибудь наведаться на то озеро, а, Сева? – посмотрел на Долгорукова Давыдовский. – А что? Развеемся, отдохнем. Может, сподобимся увидеть то чудище. Поохотимся.

– Ну, ежели оно тебя за одно место не схватит, может, и сподобишься, – беззлобно усмехнулся Алексей Васильевич.

– Ладно, – Всеволод Аркадьевич затушил сигару и обернулся к Давыдовскому: – Зовите наших друзей, ваше сиятельство…

* * *

Ленчик и Африканыч тосковали и слушали урчание животов друг у друга. Вот, милостивые судари, и обратная сторона человеческого существования – ощущение голода. В такие часы все кажется мрачным и беспросветным, даже если в окошко бьет солнце. Ничего не радует, даже то, что жив и здоров, поскольку радоваться не получается. Мало того, человеком овладевают хандра и печаль, которые могут перейти в неизбывную тоску. А в таком состоянии и самая жизнь кажется уже не в радость…

Собственно, «куклы» можно было нарезать и после, ведь впереди было еще одиннадцать дней до завершения «операции», но Всеволод Аркадьевич любил, чтобы все было приготовлено загодя, и чем раньше, тем лучше. Этого принципа, вполне понятного, если учесть, какими делами занималась «команда Долгорукова», придерживались и все сподвижники Севы. Поэтому Ленчик не сказал ни слова, когда Долгоруков поручил ему сделать «куклу». Сел и стал резать. Одну бумажку за другой – и так без конца… По единому размеру. Однообразие работы усугублялось скверным настроением голодного человека, а тут еще у Африканыча заурчало в брюхе так, что Ленчик невольно вздрогнул. И в этот момент к ним на этаж поднялся Давыдовский.

Лицо его, обычно непроницаемое и строгое, буквально светилось от счастья. А улыбка, едва заметная, красила его так, что будь на месте Ленчика или Африканыча женщина, она бы непременно влюбилась в Павла Ивановича без памяти. Но женщины в комнате не имелось, а находились в ней двое изголодавшихся мужчин, которым в данное время было не до чувственности и сантиментов.

– Ну, что, братцы, проголодались? – глядя на вытянутые и мрачные физиономии друзей, весело осведомился Давыдовский.

Африканыч в ответ на это промолчал, а Ленчик ответил:

– Еще бы!

– Тогда спускайтесь, господа, ужин вас ждет, – сказал «граф» и, не сдержавшись, добавил: – И еще кое-что.

– Выгорело? – простецки спросил Ленчик, и его лицо растянулось в улыбке. На что Давыдовский ответил ленчиковыми словами:

– Еще бы!

Когда они спустились, то первое, что увидели, – накрытый стол, а на нем, в самом центре, большой чемодан с раскрытой крышкой. Чемодан был полон денег. Денег господина мильонщика Феоктистова, которые он практически добровольно отдал им в пользование. Невероятный факт, которому не было обратного хода.

– Настоящие? – задал глупый вопрос Ленчик.

И все рассмеялись. Первым Долгоруков. За ним захохотал «граф» Давыдовский. Третьим был сам Ленчик. Огонь-Догановский смеялся беззвучно, хлопая себя по ляжкам и подпрыгивая в кресле, что уж никак не вязалось с его возрастом. К Африканычу вернулось его безмятежное настроение, и он смеялся вместе со всеми, чувствуя, что какой-то груз, жмущий ему грудь вот уже несколько часов кряду, улетучился, и ему было сейчас хорошо, как и всем остальным. Славно все-таки иметь таких друзей, каких имеет он, Самсон Африканович Неофитов!

Когда все отсмеялись, а Огонь-Догановский еще и вытер цветастым платочком выступившие слезы, Всеволод Аркадьевич обвел присутствующих блестящими от радости глазами:

– Поздравляю, господа, – произнес он торжественно и серьезно. – Мы стали богаче на два миллиона семьсот пятьдесят тысяч рублей. То есть на пятьсот пятьдесят тысяч рублей стал богаче каждый из нас. Я смею полагать, что это было крупнейшее дело в истории российских афер, особенно для рядового губернского города, каковым является патриархальная Казань. Если бы в мире имелась энциклопедия мошенничеств, наша афера с господином Феоктистовым стояла бы в ее первых строках…

– Ура-а, – вскричал Ленчик. – Да здравствуют «Червонные валеты»!

– Теперь остается грамотно завершить дело, – Сева при этих словах посмотрел на Африканыча, и тот незаметно кивнул. – Но, так или иначе, этих денег мы уже никому не отдадим. Так что, друзья, можете каждый немедленно получить свою долю…

Глава 16

Сон секретного сотрудника, или Начальство всегда право

Последние дни октября 1888 года

Этой ночью секретному сотруднику полицейской управы снился странный сон. Будто он находился в секрете, наблюдая за некоей дамочкой. Дамочка была замужем за одним господином, который приходил домой поздно, потому что все время пропадал в Дворянском клубе. Дамочка поначалу скучала дома одна, а потом к ней прямо в дом стал захаживать другой господин, с цветами и бонбоньерками, полными конфект и прочих сладостей. После чая они целовались, а затем отправлялись в спальню дамочки совершать грехопадение и разврат, поскольку женщина была замужней, а мужчина с цветами и бонбоньерками – женатым господином.

Однако дело было совершенно в ином. В том, что в руках секретного сотрудника находился некий аппарат, по которому он мог переговариваться с мужем этой дамочки. Никакого провода аппарат не имел, а лишь передающее и принимающее голос устройство и помещался в ладони. Так вот, в этот аппарат секретный сотрудник и сообщил мужу дамочки, что она в данный момент принимает гостя уже в своей спальне. Разъяренный муж примчался, застал парочку, как говорится, «в чем мать родила», после чего подал в Священный Синод прошение о разводе, призвав секретного агента в свидетели. Сон был до того ясным и последовательным, что когда секретный агент проснулся, то отчетливо помнил его, причем даже в деталях.

«Вот бы мне такой аппарат, – подумал секретный агент. – Он бы сильно помог в моей нелегкой работе».

Секретного агента звали Федотом Федотовичем Кочкаревым. Он был лучшим во всем управлении агентом и подчинялся лишь господину Острожскому и его помощнику – господину Розенштейну. Только они знали о его существовании, и только они могли поручать ему задания, которые обычно имели особую и секретную важность.

Лучшим из лучших Федот Федотович стал не сразу. Начинал он обычным топтуном-филером, однако быстро поднялся вверх по служебной лестнице. Быть наблюдателем являлось его призванием, дарованным свыше. Он видел то, чего не замечали другие, даже специально тренированные к этому, люди. Например, он мог увидеть какого-нибудь бродячего пса, каковых навалом в казанских слободах, и потом всегда узнавать его даже в толпе, то бишь в стае таких же по окрасу и позитуре псов.

Федот Федотович навсегда запоминал лицо человека, если однажды видел его, пусть даже мельком. Он мог заметить пятнышко от капли кофея, попавшее на жилет коричневого цвета, и новую морщинку на лице дамы, виденной год назад в кондитерской на углу Пушкина и Малой Проломной.

Федот Федотович мог услышать фразу и по тональности голоса, его интонации и манере высказывания определить возраст этого человека, а также отчетливо представить комплекцию, рост, сословие и предположительную внешность. И практически никогда не ошибался.

Он превосходно различал запахи и всегда запоминал их: вот так пахнуло от того усатого господина во фраке и цилиндре, когда он в открытой пролетке промчался мимо него по Воздвиженской улице, а вот такой запах источала молодая барышня, стоявшая со своей матушкой восьмого мая прошлого года возле ворот Родионовского института благородных девиц…

Федот Федотович замечал и помнил все, но сам был совершенно неприметен, чего требовала избранная им профессия. А еще он самостоятельно выучился читать по губам. Это тоже было нелишним при его специализации, а иногда и решающим фактором для задержания преступника. Именно по губам одного бородатого студента Федот Федотович Кочкарев считал год назад в винном подвальчике на Воскресенской улице информацию о том, что в Императорском Казанском университете намечается сходка, посвященная бойкоту нового университетского устава.

– Они запретили курить в аудиториях на лекциях, – возмущенно говорил бородатый двум своим товарищам. – И пить пиво в стенах университета. На такое ущемление наших прав мы ответим сходкой студентов всех факультетов и петицией на имя ректора. Пусть только попробует не принять ее, – бородатый усмехнулся, – и тогда мы разнесем всю актовую залу к чертям собачьим. Даешь прежние студенческие вольности! Даешь автономную независимость университетам!

О намечающихся беспорядках, о которых Федот Федотович случайно узнал в винном подвальчике, куда зашел выпить стаканчик рейнского вина, было немедленно доложено в полицейское управление, благо, оно также находилось на Воскресенской в доме покойной полковницы Родионовой (той самой, что основала для девиц благородного происхождения институт). Однако на это известие исправляющий должность полицеймейстера господин Острожский отреагировал вяло, отговорившись: мы не можем вмешиваться в университетские дела, покудова кто-либо из тамошней администрации нас об этом не попросит или не уведомит; демократические свободы, дарованные нам Александром Третьим, этого делать не дозволяют.

Как известно, сходка произошла. И студенты едва не разнесли актовую университетскую залу, поскольку по преимуществу были выпивши. Но вот лицо господину инспектору, выполнявшему в этом учебном заведении и функции полицейского смотрителя, набили крепко. Даже повалили его на пол, после чего несколько студентов (в том числе и брат Александра Ульянова, казненного за организацию покушения на государя-императора, Владимир Ульянов) нанесли ему несколько ударов ногами в разные части тела. За что были препровождены под конвоем в тюремный замок под самыми стенами Кремля…

В общем, в своем деле Федот Федотович был совершенно незаменимым человеком. Мастером с большой буквы.

* * *

В этот вечер Федот Федотович Кочкарев наблюдал за особняком Долгорукова, стоя в затемненной части улицы рядом с остатками каменного забора, ограждавшего некогда сад Ворожцова. В городе поговаривали, что в этом саду обитают призраки, выходящие по ночам в сад по разным своим делам или просто от безделья, просто-де поразмяться. (Хотя, с другой стороны, непонятно было, что им разминать, поскольку у призраков ни телесов, ни косточек не имеется.) Считалось, что призраки эти – души убиенных дворовых людей отставного горного инженера Ворожцова, которых он лично засек до смерти за какие-то провинности и без отпевания закопал в своем саду. Поэтому, мол, они и бродят по саду, неуспокоенные. А прохожих в вечерние часы на Старогоршечной улице бывает мало – обыватели, как женщины, так и мужчины, побаивались близости ворожцовского сада и совершенно не горели желанием встретиться с одним из призраков.

Федот Федотович призраков не боялся, поскольку считал, что наибольшие беды и неприятности могут причинить люди живые, а не умершие, пусть даже и не нашедшие себе покоя в загробном мире. Посему он преспокойненько, ежели таковое слово уместно для секретного агента, находящегося на задании, наблюдал за домом и видел, как входили в него люди, в том числе и господин мильонщик Илья Никифорович Феоктистов. О его визитах в особняках он должен был незамедлительно докладывать помощнику полицеймейстера Николаю Людвиговичу Розенштейну. И Федот Федотович снова вспомнил о переговорном аппарате, который он видел во сне. Как бы он сейчас пригодился!

Мимо него в гору проехала коляска. Прошел один нетрезвый прохожий, почти в упор посмотревший на Кочкарева и не заметивший его. Какая-то дамочка, прислонившись к стене бывшего ворожцовского сада буквально в полусажени от него, поправила что-то там у себя глубоко дамское и тоже не заметила секретного агента. Хотя еще не было темно. А когда наступил поздний вечер, Федот Федотович совершенно слился со стеной. Причем интуитивно он выбрал самое затемненное место, из которого ему хорошо было видно все, что происходило на улице.

Где-то в районе половины девятого пополудни из особняка вышел Феоктистов. Был он с тем же чемоданом, перетянутым ремнями, но нес его уже легко, верно, оставив содержимое в особняке. Известный в городе предприниматель и мильонщик сел в повозку, дожидающуюся его возле ворот, и поехал вниз, по направлению к Рыбнорядской площади. Иных господ, которые вошли еще засветло в особняк Долгорукова, на выходе не наблюдалось.

Секретный агент немного подождал, пока коляска с Феоктистовым скроется из виду, отделился от стены и тоже стал спускаться по Старогоршечной вниз, к Рыбнорядской площади. Ведь основным объектом для наблюдения был господин Феоктистов, и этот Долгоруков, который, судя по всему, покидать свой особняк на ночь глядя не собирался.

На площади Кочкарев нанял извозчика и велел ему ехать в Управление полиции. Там, поднявшись на второй этаж, он постучал в кабинет помощника полицеймейстера Розенштейна, который дневал и ночевал в своем кабинете.

– Войдите, – услышал Федот Федотович голос Николая Людвиговича и вошел.

– Так что, осмелюсь доложить… – Секретный агент осекся, увидев в кабинете еще одного человека.

– Ничего, докладывайте, – разрешил ему Розенштейн.

– Объект номер два, – начал Федот Федотович, разумея под объектом номер два Илью Никифоровича Феоктистова, – в половине девятого покинул особняк и последовал вниз по Старогоршечной улице в направлении Рыбнорядской площади. Объект номер один, – продолжал Кочкарев, имея в виду под этим объектом Всеволода Аркадьевича Долгорукова, – остался в особняке вместе с пришедшими к нему господами.

– Сколько человек к нему пришли? – поинтересовался человек, который находился в кабинете помощника полицеймейстера.

– Пятеро вместе с Феоктистовым, – ответил секретный агент. – Феоктистов ушел, а остальные покуда остались…

– Значит, вся шайка в сборе, – констатировал Николай Людвигович и посмотрел на незнакомого Кочкареву человека.

– Да, еще хочу сказать, что господин Феоктистов пришел с большим тяжелым чемоданом с ремнями, – посмотрел на Розенштейна Федот Федотович. – Таким, что берут в дальнюю дорогу… А вышел господин Феоктистов уже с чемоданом пустым.

– Деньги! – усмехнулся человек, находящийся в кабинете помощника полицеймейстера. – В чемодане были деньги!

– Благодарю вас, вы свободны, – быстро сказал Кочкареву Розенштейн. – Отдыхайте.

– Слушаюсь…

Когда секретный агент покинул кабинет, Розенштейн спросил чиновника особых поручений:

– Вы полагаете, в чемодане у Феоктистова находились деньги?

– А что еще? – вопросом на вопрос ответил Владимир Афанасьевич. – И не просто деньги, а очень большие деньги.

– Ну, может, это… – неопределенно начал Розенштейн, но Засецкий не дал ему договорить:

– Что «может»? Кирпичи, книги, железный лом? Вы что, сударь, действительно, так думаете? – Чиновник особых поручений Департамента полиции насмешливо посмотрел на помощника полицеймейстера: – Это, несомненно, деньги, милейший. Они попросту раскручивают, нет, уже раскрутили господина Феоктистова на кругленькую сумму! Судя по чемодану, который описал ваш агент, сумму немалую. Возможно, что даже в несколько миллионов.

– Тогда их всех надо брать, пока они не улизнули вместе с деньгами! – невольно воскликнул Николай Людвигович.

– И что это нам даст? – спросил чиновник особых поручений. – Факта мошенничества еще не произошло. Вы что, не знаете законов? Мошенничество есть похищение чужого имущества посредством обмана. Покудова похищения не случилось: господин Феоктистов сам принес деньги и сам, добровольно, отдал их Долгорукову. И никто его к этому не принуждал.

– Но позвольте, – Розенштейн знал законы не хуже чиновника особых поручений, – в новом «Уложении о наказаниях» от восемьдесят пятого года в статье одна тысяча шестьсот шестьдесят пять, пункт двадцать третий, прямо говорится, что… – Николай Людвигович, как ученик, закатил глаза и процитировал буква в букву: – «Существенным признаком мошенничества является употребление для приобретения денег или другого имущества такого обмана, в силу которого владелец соглашается на выдачу имущества похитителю, почитая такую выдачу, вследствие сообщенных похитителем ложных известий, для себя выгодною». Наверняка этот Долгоруков пообещал Феоктистову баснословные проценты на его сумму, и тот просто не смог устоять. Это же явный обман, вы не находите?

– Пока не нахожу. А что, ежели Долгоруков заявит, что взял у господина Феоктистова указанную сумму в долг? – парировал выпад Розенштейна полковник Засецкий. – И тотчас беспрекословно вернет всю сумму ее владельцу? Как мы ему потом прижмем хвост? Да прокурорские не доведут это дело даже до суда! И Всеволод Аркадьевич вместе со своей шайкой с наглыми улыбочками опять выйдут сухими из воды…

– Но они же скроются…

– А вот этого мы им не позволим, – твердо заявил полицианту Засецкий. – Установите за этими господами круглосуточное наблюдение. Если надо будет – перекроете все выезды из города. – Полковник посмотрел прямо в глаза Розенштейну: – Никуда они от нас не денутся, голубчики сизые. К тому же, как мне думается, они затеяли аферу вроде той, о которой вы сами нам давеча рассказывали. Ну, как они выманили двести тысяч у управляющего банкирской конторы Плешкина.

– Плейшнера, – поправил полковника Розенштейн.

– Вот именно, Плейшнера.

– Но там они как раз скрылись, – заметил чиновнику особых поручений Николай Людвигович.

– Я уже сказал вам, что сбежать мы им не позволим, – свел брови к переносице Засецкий. – К тому же чутье подсказывает мне, что на сей раз они вернут Феоктистову деньги.

– Вернут?

– Именно, – разгладил лицо и даже улыбнулся в ответ на недоуменный взгляд помощника полицеймейстера чиновник особых поручений. – Правда, это будут не совсем деньги…

– «Кукла»! – догадался Николай Людвигович.

– Именно, – еще шире улыбнулся Владимир Афанасьевич Засецкий. – А с вами приятно работать, господин Розенштейн, – удовлетворенно добавил он. – И вот когда в чемодане у господина Феоктистова окажутся вместо денег пачки нарезанной газетной бумаги, мы их и возьмем. Всю шайку-лейку! Потому как тогда факт мошенничества будет неоспорим…

– Ясно, – ответил Розенштейн. – Вы совершенно правы.

– Конечно, я прав, – усмехнулся Засецкий, хитро блеснув глазами. – Начальство, господин губернский секретарь, всегда право. Без всяких исключений…

Глава 17

Что такое пятьсот тысяч, или Шанс для ленчика

Конец первой декады ноября 1888 года

Вы знаете, что такое пятьсот тысяч рублей? О, вы не знаете, что такое пятьсот тысяч рублей. Это – все! То есть вы можете себе позволить все, что угодно. Вы можете купить себе апартаменты или даже особняк на Тверской улице в Москве или на Невском проспекте в Петербурге. И когда вы будете выходить на прогулку или в ресторацию пообедать, то на вас будут смотреть уважительно и с завистью, поскольку само проживание на этих улицах обеих столиц уже означает престиж и принадлежность к высшей российской элите.

Вы можете купить себе виллу в Ницце или на Лазурном Берегу, окружить себя девицами и слугами и целыми днями напролет предаваться единственному занятию – отдохновению души и тела. Вы можете справить себе шикарный выезд и разъезжать весь день по друзьям и знакомым, делая и отдавая визиты. Вы можете построить церковь (мечеть, синагогу, кирху) и гордиться, что сделали благое дело людям и Богу.

Вы можете годами путешествовать по миру и побывать на всех его континентах и во всех странах, а коли захотите – вполне сможете прикупить себе необитаемый остров и проживать остатки дней на нем, купаясь в океане и потребляя в неограниченном количестве бананы и кокосовый сок. И завести себе не одну, а семь прехорошеньких «Пятниц», а можете одну называть – «Понедельник», вторую «Вторник», третью – «Среда» и так далее. Согласитесь, разве это не славно?

Вы можете по самую маковку залиться шампанским «Вдова Клико» или вином «Шато-ла Шапель» урожая тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года. Можете даже принимать из этих напитков ванны вместе с лучшей горизонталкой из шикарного заведения мадам Бомарше. А ежели вы еще и эксцентричный персонаж, то вместо водопровода сможете провести себе в кабинет «винопровод» и всегда, когда захочется пить или выпить, или более того, угостить пришедших в гости друзей, то вам стоит лишь отвернуть кран и подставить под него хрустальный графин…

Вы можете приобрети себе настоящую мумию, стать собирателем картин Винсента Ван Гога или даже Питера Пауля Рубенса и устроить в своем доме художественный музей, куда станете пропускать посетителей строго по билетам ценою в двадцать копеек и даже более. Естественно, делая скидку для военных, студентов и гимназистов, которым познавать прекрасное положено по статусу и возрасту.

Вы вполне можете себе позволить провести несколько благотворительных акций, после чего вас зауважает его превосходительство господин губернатор, а быть может, узнает о вашем почине и сам государь-император. Возможно, вы даже получите орденок в петличку и сделаетесь личным дворянином, после чего никакой полициант не посмеет не только выпороть вас, но и заехать кулаком в ухо.

Словом, обладая такими деньгами, вы можете позволить себе все… Или почти все.

Так или примерно так рассуждал про себя Ленчик, вышагивая по главной улице города – Воскресенской. Он держал путь в Гостиный двор, вернее, магазин «Французския моды», который посещал с регулярностью не реже одного раза в неделю. Ему надлежало быть одетым с иголочки и пребывать в курсе всех новых мужских парижских мод. А как же иначе? Надобно соответствовать…

Он уже занес ногу на первую из трех ступенек магазинного крыльца, как прямо над ухом раздался голос:

– Господин Конюхов?

Ленчик не вскрикнул, не вздрогнул, лишь скосил глаза и шагнул на ступеньку.

– Леонид Иванович?

Ленчик шагнул на вторую ступеньку.

– Задержитесь, господин Конюхов!

Ленчик шагнул на третью ступеньку.

– Я вам приказываю! – громко, уже на всю улицу рявкнул Розенштейн.

– Это вы мне? – удивленно поднял брови Ленчик.

– Да, вам! – продолжал рычать обычно всегда внешне спокойный помощник полицеймейстера. – Или вы не Конюхов? Черт вас подери! Не Леонид Иванович?

Почему-то этот субчик сильно раздражал Николая Людвиговича. Ишь, вырядился, франт! Ничего собой не представляет, всего-то заурядный мошенник, а уж форсу – воз и маленькая тележка. И еще делает вид, что будто не замечает, а ведь прекрасно знает, что к нему обращается человек, облеченный властью.

Ленчик обратил спокойный взор на помощника полицеймейстера и, четко выговаривая каждое слово, произнес:

– Да, я Конюхов. Леонид Иванович. Но приказывать вы мне не смеете. Я, господин хороший, в полиции не служу.

Сказав это, Ленчик преспокойно миновал портик из колонн и открыл двери магазина. Розенштейн кивнул. И тут же Конюхов с обеих сторон был взят под локотки стоявшими неподалеку филерами и спущен с крыльца на уличную мостовую.

Леонид не стал кричать на всю Ивановскую площадь, мол, караул, ни за что ни про что честного человека в участок забирают сатрапы проклятущие, – ратуйте, граждане! Напротив, он сделал непринужденный вид и поджал ноги, так что полицейские, которые находились вместе с Розенштейном, вынуждены были тащить его до полицейского управления на весу добрую версту. Прохожие, которые попадались навстречу, удивлялись столь невиданной доселе картине. Да и как было не удивляться тому, как двое дюжих полициантов, напрягшись от натуги, несли по улице, как носят дорогую и очень ценную мебель, весьма приличного господина в шикарном модном костюме, начищенных английских штиблетах и великолепной шляпе «Хомбург» из фетра с атласной лентой по тулье и высоко загнутыми полями. Непроницаемое лицо господина, которого несли полицианты, не выражало ничего, кроме невозмутимости и некоторого удовольствия.

– Ну, хватит придуриваться, – прошипел Розенштейн, когда Ленчик «доехал» таким образом до полицейского управления.

Ленчик перевел взгляд на помощника полицеймейстера, потом посмотрел на багровых «носильщиков» и опустил ноги. По ступеням крыльца управления он поднялся уже самостоятельно.

– Вот, на ловца и зверь бежит, – представил Розенштейн Ленчика какому-то важному господину, который почему-то занимал кабинет полицеймейстера и чувствовал себя в нем хозяином. – Совершенно случайно, можно сказать, взяли на Гостином дворе.

– Это плохо, что «совершенно случайно», – сухо заметил помощнику полицеймейстера важный господин. – Таких молодчиков, как этот, надлежит задерживать специально.

Ленчик пристально посмотрел на важного господина и промолчал. Вообще, в данной ситуации, когда вас задерживают неизвестно за что полицианты, самое благоразумное поведение – внимательно наблюдать за всем, что происходит вокруг, и покудова помалкивать…

– Я полковник Засецкий, – глядя прямо в глаза Ленчику, произнес важный господин, – чиновник особых поручений Департамента полиции. Особых! Понимаешь ты это? – добавил Засецкий с плохо прикрытой злобой и односторонне перейдя с Ленчиком на «ты». – И у меня поручение от директора Департамента полиции его превосходительства генерала Дурново вывести на чистую воду всю вашу шайку во главе с этим Всеволодом Долгоруковым. Надоел он нам, понимаешь? И вы все, его приспешники и шестерки, надоели до чертиков. А это значит, что с вами церемониться никто не будет, и ваша лафа, то бишь безнаказанность, приказала долго жить…

Ленчик молчал, глядя прямо в лоб полковнику. Не в глаза – в лоб. Этим он мог хоть как-то выразить свое презрение к легавому, поскольку слова были бы лишними и только пуще бы его разозлили.

Кажется, Засецкий это понял и гаркнул:

– В глаза мне смотреть, в глаза!

Ленчик спокойно перевел взгляд и уперся взором прямо в глаза чиновнику особых поручений. Они были ясными, чистыми и злыми, однако в глубине их – невероятно! – проскакивали веселые искорки. Ленчик удивленно приподнял брови и снова промолчал. О-о, он хорошо знает этих легавых. Им пальца в рот не клади, с их ужимками и хорошо продуманными иезуитскими приемчиками дознания…

– Трактирщик Поздняков, Силантий Кузьмич… Помнишь такого? Того самого, держателя трактира на углу Гостинодворской и Большой Проломной улиц, которому вы с приятелем, прикинувшись непроходимо тупыми крестьянами из деревни Елдырино, – здесь полковник Засецкий усмехнулся и добавил: – надо же умудриться придумать такое название для деревни! Кто придумал-то? Ты, что ли, шуткарь?

Ленчик молчал.

– Хорошо, – стер с лица усмешку Засецкий. – Так вот, этот самый трактирщик Поздняков, которому вы с приятелем всучили цементную крошку вместо золотых полуимпериалов, готов написать обращение в полицию. На очной ставке трактирщик узнает тебя, и ты пойдешь под суд. А потом прямиком отправишься в какой-нибудь дальний острог. Ты сидел когда-нибудь в тюрьме, Конюхов?

– Бог миловал, – выдавил из себя Ленчик.

Такого оборота событий он никак не ожидал. И как это они докопались? Ведь с той аферы столько времени прошло? Но вопрос не в этом. Вопрос – что делать и как вести себя дальше, если они все знают? Сейчас, нагнав страху, легавые наверняка обозначат крохотную дверцу, через которую ему представится возможность проскочить и отвертеться от суда. Но за такую любезность придется заплатить. Вот только – чего они захотят?

– Тебе там понравится, – осклабился чиновник особых поручений. – В каземате-то… Для начала тебе там выбьют зубы, чтоб не кусался, а потом поставят тебя вот эдак, – выставил он два пальца. – И сделают из тебя «маргаритку». Ты же вон какой у нас, сытенький да мягонький…

Ленчик непроизвольно скрипнул зубами.

– Ты, паря, зубками-то на меня не скрипи, – отрезал полковник Засецкий. – Побереги зубки-то. Может, в тюрьме их тебе не все выбьют, так что еще пригодятся сухари грызть, что в остроге тебе вместо хлеба выдавать будут. А что касается Бога, так отвернулся он от тебя, Бог-то не привечает мошенников и воров. Но… – в этом месте чиновник особых поручений выдержал небольшую паузу, – местная полиция готова закрыть глаза на это твое «трактирное» дело. Потому что они – люди с добрейшей душой. К тому же Поздняков этот – тоже хорошая шельма! Он ведь и сам хотел смошенничать, вот и поплатился за свою алчность. Получил дорогостоящий урок. И местное Управление полиции готово забыть об этом случае, тем более что произошло это все довольно давно, и при очной ставке трактирщик может просто «ошибиться» за давностью лет и не признать в тебе того «деревенского» парня. Так, господин помощник полицеймейстера? – поднял глаза на Розенштейна полковник Засецкий.

– Точно так, господин чиновник особых поручений Департамента полиции, – по-военному ответил Николай Людвигович. – Трактирщик может не узнать господина Конюхова в том аферисте-«елдыринце», и дело будет закрыто за недостаточностью улик.

– Вот видите, – ощерился Засецкий, – люди они крайне добрые и душевные. И помогут вам, если и вы, в свою очередь, будете благоразумным и проявите расположение к этим замечательным людям. И поможете им. Равно как и мне.

«Ну, вот и началось, – подумал Ленчик, и в животе у него стало прохладно. – Сейчас либо информацию какую попросят выдать, либо вообще предложат Иудой сделаться»…

* * *

Взять в оборот Ленчика была идея Розенштейна. Он поделился ею с Острожским, а тот, естественно, не преминул сообщить о ней чиновнику особых поручений. Засецкий принял идею не сразу: все расспрашивал, что-де есть на Ленчика, правда ли, что оснований достаточно, чтобы упрятать его хотя бы в арестантский дом на несколько месяцев. Когда узнал, что оснований нет даже для задержания – засомневался в целесообразности того, что предлагал Розенштейн.

– А если этот Ленчик пошлет всех нас куда подальше? Он имеет на то право. Что, по-вашему, мы должны делать? – начал уже кипятиться Засецкий.

– Если пошлет… тем хуже для него! Привлечем за выражение нецензурной брани в адрес должностного лица, – на полном серьезе ответил Розенштейн. – После чего он будет подвержен штрафу и принудительным общественным работам.

– Что, заставите его улицу мести и конские яблоки подбирать? И это все?! – насмешливо посмотрел на Николая Людвиговича полковник.

– Да вы не сомневайтесь, – принялся уговаривать Засецкого Розенштейн. – Я эту уголовную братию знаю. Стоит только «правильно» на них надавить, и они колются, как хрупкие орешки… Нам надлежит лишь верно все организовать: как бы случайная встреча, арестование, препровождение в Управление под конвоем. Там вы, важный чиновник из Департамента полиции, которому все известно и который не любит шутить. Нагоним на него ужаса поначалу, припугнем его этим делом с полуимпериалами, а когда перед его глазами замаячат суд и острог, предложим ему выход. Один-единственный. Не беспокойтесь, господин полковник, никуда он от нас не денется…

«А я и не беспокоюсь», – хотел было ответить чиновник особых поручений. Но – не ответил…

Выслушав Розенштейна до конца и детально, Засецкий пришел все же к выводу, что такая «работа» с Конюховым может дать свои результаты, и согласился на ее проведение. Более того, центральная роль в этом фарсе отводилась ему, и чиновник особых поручений Департамента полиции полковник Засецкий прекрасно с ней справился.

* * *

– Итак, господин Конюхов, – перешел на «вы» Засецкий, – хочу вам сказать откровенно, вы по уши в дерьме! Помимо прочего, нам известно, что Долгоруков запланировал новую аферу, заключительный акт которой должен состояться весьма скоро, буквально на днях… На данный момент у нас есть все, чтобы отправить за решетку всю вашу шайку. Но имеется одно обстоятельство: объект, которого вы намерены облапошить, имеет весьма значительные родственные связи в самых верхах. И люди, олицетворявшие эти связи, не заинтересованы в открытом судебном разбирательстве, в котором бы фигурировал их родственник, покушавшийся на большую и явно незаконную прибыль. Ведь ему наверняка было известно, что деньги, которые он был намерен получить, вступив в «предприятие» Долгорукова, совсем не чистые. Вот эти подробности и кажутся им излишними. Родственников вашего объекта, господина Феоктистова, – видите, нам все про вас известно, – интонацией подчеркнул последнюю фразу Засецкий, – вполне можно понять, ведь и они косвенным образом «запачкаются» во всей этой истории, если правда всплывет наружу и получит широкую огласку. Отчасти, – здесь чиновник особых поручений мельком глянул на Розенштейна, – мой приезд в Казань в какой-то мере связан и с опасениями этих людей. Им нужно, чтобы все мошенники, причастные к этому делу, сознались. Суд без разбирательств и следствия, на основании признательных показаний господина Долгорукова и членов его шайки, просто выносит приговор, все преступники получают то, что заслужили, и… дело закрыто… Понимаете меня?

– Чего уж не понять, – буркнул Леонид.

– Очень хорошо, – без тени улыбки произнес полковник. – Тогда пойдем дальше… Вы в шайке Долгорукова самый молодой. До приезда его в Казань вы о нем и слыхом не слыхивали и уж, конечно, не состояли в преступной организации под названием «Клуб «Червонные валеты», участниками которой являются все остальные члены шайки. Стало быть, вас просто втянули в преступную организацию более опытные и закоренелые аферисты и махинаторы. Суд это все непременно учтет, можете не сомневаться. Кроме того, суд учтет, что вы первый дали признательные показания.

– То есть? – не совсем понял Ленчик про признательные показания с его стороны.

– Поясняю… – Засецкий откинулся на спинку стула, не сводя пристально-любопытствующего взгляда с Ленчика. – Сейчас вы выйдете отсюда абсолютно свободным гражданином. Продолжайте свои игры вместе со всеми и ведите себя естественно, так, как и прежде. Собственно, то, что происходит сейчас, касается в полной мере только вас одного. Когда же мы всех арестуем, в том числе и вас, мы отвезем вас на тайную квартиру. И вы дадите полные признательные показания. Эти показания, естественно, будут зачитаны всем остальным членам шайки Долгорукова. Что же будет дальше? – задал вопрос полковник и сам же на него ответил: – А дальше им всем отпираться станет бессмысленно, и они тоже во всем сознаются. А потом они поедут в отдаленные края державы отбывать наказание, а вы останетесь на свободе чистым и незапятнанным…

– Незапятнанным, говорите? – усмехнулся Ленчик. – Это с какой стороны посмотреть…

– С нашей стороны, Леонид Иванович, – вонзил в Ленчика острый взгляд чиновник особых поручений. – Самое важное для вас – оставаться чистым и незапятнанным со стороны полиции.

– А если я не дам такие показания? – спросил Ленчик.

Он спросил просто так и услышал то, что и ожидал услышать:

– Тогда ты пойдешь под суд вместе со всеми твоими приятелями на общих основаниях. Плюс тебе добавят еще за полуимпериалы трактирщика Позднякова. Ну, что, уяснил ситуацию?

Ленчик угрюмо посмотрел на полковника и непроизвольно сглотнул.

– Тебе только и надо будет сделать, что вернуться и умолчать о нашей встрече, – подал голос Розенштейн, тоже обращаясь к Ленчику на «ты». – Делов-то! Ни врать, ни изворачиваться тебе не придется, если ты этого опасаешься…

Ленчик продолжал молчать. И Засецкий нанес последний удар:

– Долгоруков со своей шайкой так или иначе пойдут в тюрьму. Выбирай, пойдешь ты с ними или…

– Это шанс выйти из воды сухим, Конюхов, – снова заговорил помощник полицеймейстера. – Не упусти его. Больше такого шанса не будет, уверяю тебя…

Призвав в помощь благоразумие, Ленчик смолчал. Поступи он иначе, так еще неизвестно, как бы дело обернулось. А ведь так хотелось послать этого Засецкого к чертям собачьим! Или еще куда подальше…

Кажется, полковник даже почувствовал, что его вот-вот пошлют весьма далеко, и опять у него промелькнули во взгляде веселые искорки. С чего бы это?

Глава 18

Кто вы такой? или Последний аккорд рапсодии

Ноябрь 1888 года

Получение денег для делового человека – всегда большой праздник. А еще это день, когда ты начинаешь верить в собственную значимость. Согласитесь, не каждый человек получает за несколько дней миллионы. Да что там не каждый – единицы! А может, и вовсе один человек. И этот человек – ты! Что сие значит? Это значит, что ты – достоин получать эти миллионы. А еще значит, что ты их стоишь.

Илья Никифорович Феоктистов ехал на извозчике к Долгорукову, исполненный именно таких мыслей. Гордость и уважение к самому себе распирали его грудь. Вот он каков: за одиннадцать дней стал богаче на три с половиной миллиона целковых! Ну, или вот-вот станет. Кто еще способен на такое? Ну, назовите фамилию, имя? То-то же…

Коляска энергично тряслась на булыжной мостовой, но это не мешало думам Ильи Никифоровича. Коли дело так пойдет, то он готов будет поучаствовать и десятью миллионами в предприятии Долгорукова. А то и пятнадцатью! Глядишь, так можно довести свое состояние и до ста миллионов рублей! А это, господа, огромная сумма!

Легкий снежок, сыпавшийся сверху на тент коляски, был жестким и скорее походил на крупу, нежели на пушистые снежинки-звездочки, какими их рисуют дети. Зима наступила, а там и до Рождества рукой подать. И три с половиной миллиона будут лучшим из подарков, который он себе сделает…

А вот и особняк Долгорукова. Интересно, все уже собрались, или он прибудет первым. Не хотелось бы прийти первым: подумают еще, что он боится за свои деньги. Впрочем, какая разница, кто и что подумает? Ведь эти деньги – его, и до них никому более нет никакого дела.

Хозяин встретил Илью Никифоровича в своем кабинете приветливой улыбкой. Всеволод Аркадьевич Долгоруков был в архалуке и походил на доброго волшебника, который вот-вот начнет доставать из рукава золото, яхонты, брильянты и белых лебедей.

– Присаживайтесь, – радушно указал на кресло Сева. – Как доехали?

– Доехал, слава богу, – ответил Феоктистов. – А на улице-то – снежок, знаете ли. Зима наступила!

– Да? – выразил полнейшее удивление Долгоруков. – А я ведь и не выходил сегодня. Сами понимаете – дела!

– Понимаю, – ответил Феоктистов и бросил взгляд на молчащий телеграфный аппарат, делающий кабинет хозяина дома похожим на солидную контору.

– Выпьете? – спросил Долгоруков. – Что вы желаете? – добавил он, давая понять гостю, что любое его желание будет непременно исполнено.

– Н-нет, ничего, – отозвался Илья Никифорович и поерзал в кресле. – А когда… это…

– Раздача слонов? – мягко улыбнулся Всеволод Аркадьевич. – С минуту на минуту должен прибыть курьер, тогда и начнем.

– А если он не прибудет? – вдруг спросил Феоктистов.

– Прибудет, – заверил его Долгоруков и как-то загадочно улыбнулся: – Непременно прибудет.

И, правда, через минуту звякнул входной колокольчик. Всеволод Аркадьевич улыбнулся и вышел. Вернулся он с большим баулом, который приторачивают к задку карет и дорожных колясок и в которых перевозят одежду, посуду и прочий скарб.

– Ну, вот, – улыбнулся Долгоруков, – денежки, можно сказать, и прибыли.

– А где милейший граф и господин Огонь-Догановский? – спросил Феоктистов.

– Его сиятельство граф Давыдовский и ваш приятель, господин Огонь-Догановский, свою долю уже получили и крайне вам признательны, – ответил Сева, ничуть не солгав. Свои пятьсот пятьдесят тысяч они получили еще одиннадцать дней назад, когда мильонщик Феоктистов столь любезно выложил свои два миллиона семьсот пятьдесят тысяч.

– То есть то, что в бауле, – все мое? – ничтоже сумняшеся спросил Феоктистов и потер ладонью о ладонь.

– Да, милейший Илья Никифорович, – широко улыбнулся Долгоруков. – То, что в бауле, – все ваше.

Феоктистов поднялся и сделал шаг к баулу. И тут в кабинет ворвались двое мужчин с револьверами в руках.

– Ни с места, вы арестованы, – произнес тот, что был впереди, обращаясь к Долгорукову. Потом он, не сводя взора с Севы, полуобернулся и добавил: – Николай Людвигович, возьмите баул.

– А вы кто, собственно, будете? – спросил Феоктистов, пристально всматриваясь в лицо второго мужчины. Кажется, он его либо где-то видел, либо знал, да забыл.

– Я чиновник особых поручений Департамента полиции полковник Засецкий, – с легкой усмешкой ответил первый из мужчин. – А со мной – помощник казанского полицеймейстера господин Розенштейн. Его-то, господин Феоктистов, вы должны знать.

Теперь Илья Никифорович вспомнил. Это, и правда, был Розенштейн. Феоктистов даже вспомнил, как зовут помощника полицеймейстера – Николай Людвигович.

– Господин помощник полицеймейстера, возьмите баул, – повторил приказание полковник Засецкий.

Розенштейн вышел из-за спины чиновника особых поручений и подошел к баулу. Откинув холстину, он развязал тесемку и освободил горловину. Показались пачки банкнот. Много пачек.

– Чьи это деньги? – спросил чиновник особых поручений.

Долгоруков и Феоктистов молчали.

– Я повторяю, господа: чьи это деньги? Ваши? – обратился Засецкий к Долгорукову.

– Нет, – ответил Сева.

– Тогда выходит, эти деньги ваши? – посмотрел на Феоктистова полковник.

Илья Никифорович хотел было тоже сказать «нет», но вспомнил, что, собственно, ничего предосудительного в сей операции, как говорил Долгоруков, не имеется. Просто удачный коммерческий расчет, основанный на полученной информации. А откуда она была получена и каким образом – он знать не обязан и ведать не должен. Стало быть, предъявить полициантам лично ему – нечего.

И он ответил, глядя прямо в глаза столичного гостя:

– Да. Эти деньги – мои.

– Тогда, господин Феоктистов, мы вынуждены на время изъять их у вас. Как вещественные доказательства противузаконной мошеннической деятельности господина Долгорукова, – четко выговаривая каждое слово, произнес Засецкий.

– То есть как «изъять»? – переспросил Илья Никифорович. – Это мои деньги, и я на них имею полное право.

– Ну, насчет полного права я на вашем месте, господин Феоктистов, поостерегся бы так говорить, – остро посмотрел на мильонщика Засецкий. – К тому же в бауле вовсе не деньги.

– Как «не деньги», а что? – не понял Илья Никифорович, хотя в душу его уже вползало холодной змеею сомнение.

– «Кукла», – произнес человек, представившийся чиновником особых поручений. – Вы знаете, что это такое?

– Н-нет, – ответил Феоктистов, хотя, что такое «кукла», он примерно представлял.

– «Кукла» – это уркаганский термин, – пояснил полковник. – Когда мошенник хочет обмануть простофилю, то изготавливается такая пачка денег, где настоящими деньгами является только первая и последняя банкноты во всей пачке. Вся середина – это аккуратно разрезанная под размер банкноты бумага. Например, газетная. Господин Розенштейн, – обратился к помощнику полицеймейстера Засецкий, – покажите господину Феоктистову одну из пачек в бауле.

Николай Людвигович кивнул и достал на первый взгляд обычную пачку денег. Не без театральности он разорвал банковскую упаковку и, убрав первую банкноту, распушил пачку веером: сплошь газетные листы. С буковками и словами, которые при желании можно было бы прочесть…

– Ах, ты… – кинулся было на Севу Феоктистов, но был остановлен сильным толчком в грудь и презрительным взглядом, который мог бы прожечь любого, но не Илью Никифоровича. Феоктистов побагровел и сглотнул. Ничего, он еще покажет этому мошеннику… – Два миллиона семьсот пятьдесят тысяч, – произнес он после некоторого молчания.

– Простите, что вы сказали? – придвинулся к нему Засецкий.

– Я сказал, два миллиона семьсот пятьдесят тысяч, – уже громче повторил Илья Никифорович. – Они – где?

– Отыщем, дражайший господин Феоктистов, непременно отыщем, – заверил его Засецкий и обернулся к помощнику полицеймейстера: – Николай Людвигович, снимайте оцепление с дома господина Долгорукова и везите вещественные доказательства в управление. А я еще немного побеседую с этими людьми…

– Вы уверены, господин полковник? – не сразу спросил Розенштейн.

– Уверен… Кроме нас троих, в доме больше никого нет, ведь так, господин Долгоруков?

Всеволод молча кивнул.

– Вот видите? – произнес Засецкий, глядя мимо помощника полицеймейстера. – Господин Феоктистов сбегать никуда не собирается, ему надо вернуть свои деньги. Ну, а господину Долгорукову сбежать не позволю я, – выразительно качнул зажатым в ладони револьвером чиновник особых поручений. – Снимайте оцепление с дома и ступайте, господин Розенштейн. Я через часик прибуду.

Когда полициант ушел и оцепление с дома было снято, в чем лично убедился Засецкий, выглянув в окно, чиновник особых поручений предложил Севе и Феоктистову присесть (ведь они во все время разговора стояли на ногах). Выглядел господин полковник уставшим и напряженным.

Он расслабил галстух и тоже присел в кресло.

– Вам нехорошо? – поинтересовался Долгоруков.

– Отчего же? – посмотрел на Севу Засецкий с легкой усмешкой. – Напротив, мне очень хорошо. Миссия моя выполнена, последний аккорд рапсодии сыгран, и наконец-то я смогу отправиться восвояси.

– Что значит, «миссия выполнена»? – возмущенно произнес Феоктистов. – Что значит – сыгран последний аккорд? А кто востребует с мошенников назад мои деньги?

С этими словами Илья Никифорович гневно посмотрел в сторону Всеволода Аркадьевича, развалившегося в кресле и непринужденно болтавшего ногой, закинутой одна на другую. Лицо Севы Долгорукова было безмятежно и выражало единственно благость и покой.

– Надо полагать, никто, – просто ответил Засецкий.

– Что-то я недопонял, – поднял брови Феоктистов. – Как это, позвольте полюбопытствовать, никто?!

Холодная змея, заползшая в душу Ильи Никифоровича, стала увеличиваться в размерах. По спине мерзковато прокатилась струйка пота, за ней другая, третья, столь же противная…

Стало мокро под мышками.

Похолодело в животе.

И неприятно ослабли колени…

– Вот, прочтите, – достал Засецкий из внутреннего кармана лист исписанной бумаги и протянул Илье Никифоровичу. – Если вы будете настаивать на возвращении денег или даже обратитесь с претензией на господина Долгорукова и его товарищей в полицию, эта бумага в числе прочих ляжет на стол господина полицеймейстера незамедлительно.

Ничего не понимающий пока Феоктистов почти вырвал из рук Засецкого лист и развернул его. Это было обращение в полицию, написанное… Наталией Георгиевной Полуянц.

Когда Илья Никифорович читал его, у него заметно дрожали руки. От негодования, злобы, может, и страха. Первым на это дрожание обратил внимание Засецкий. Он кивком указал на это Севе, и тот кивнул в ответ: спасибо, мол, вижу.

А Феоктистов, с клокотавшей у него внутри яростью, продолжал читать бумагу его полюбовницы-содержанки. Особенно вывели его из себя следующие строки:

«… и принуждал меня совершать действия, унижающие меня как человека и порочащие мою честь как женщины, угрожая тем, что выгонит меня из дома, если я не буду исполнять его в высшей степени извращенные и омерзительные желания…»

– Но это неправда! – вскричал Илья Никифорович, потрясая бумагой.

– Правда, господин Феоктистов, чистая правда, – охолодил его пыл полковник. – У меня имеются показания свидетеля Самсона Африкановича Неофитова, датированные одним воскресным днем месяца октября текущего года. В них этот свидетель в деталях расписывает то, что вы совершали с гражданкой Полуянц, а главное – в какой форме это совершали. Эти показания будут приобщены к обращению гражданки Полуянц в полицию, ежели вы, конечно, не проявите должного благоразумия.

– К какому обращению? – как показалось Севе, довольно нахально спросил Илья Никифорович после минутного замешательства.

– Вот к этому, которое вы только что прочли, – ответил Засецкий опять со смешинкой в глазах. – Вам явно улыбается статья об обольщении женщины или девицы, да еще отягощенное признаком зависимости этой девицы от вас, поскольку она ваша содержанка. То есть обольщение зависимой от вас в материальном положении гражданки Наталии Георгиевны Полуянц с принуждением ее совершать любострастные действия, порочащие ее женскую честь и целомудрие. Причем любострастные действия, совершаемые в извращенной форме. Это, господин Феоктистов, согласно «Уложению о наказаниях», уголовный суд и далее тюрьма…

– А нет никакого обращения, господин… как там вас, – глядя в глаза чиновнику особых поручений, ехидно произнес мильонщик и, быстро скомкав лист, засунул обращение Наталии Полуянц в рот. Кинувшийся было к нему Долгоруков опоздал: Феоктистов молниеносно сжевал бумагу и проглотил и теперь поглядывал на Засецкого с победным видом.

– Зря вы так, Илья Никифорович, – устало произнес чиновник особых поручений Департамента полиции и достал такой же, исписанный чернилами лист. – Можно ведь и желудок испортить, а то и подавиться. Вот настоящее обращение в полицию гражданки Полуянц. А то, что вы съели, было копией. Написанной слово в слово…

* * *

Все устроил в лучшем виде Давыдовский. Вначале он удивился, почему-де такого рода интимное поручение Сева дает ему, а не сердцееду Африканычу.

На что Всеволод Аркадьевич на полном серьезе ответил:

– Не сложилось у них, понимаешь?

«Граф» озадаченно спросил:

– Чего не сложилось? Они что, познакомились, и Самсон стал ее обхаживать, а она дала ему от ворот поворот?

Сева усмехнулся:

– А ты помнишь такой случай, чтобы какая-нибудь женщина дала нашему Африканычу от ворот поворот?

– Что-то не припоминаю, – ответил Павел Иванович. – Если бы такое случилось, это был бы нонсенс.

– Вот именно, – усмехнулся Сева. – Самсон такого не выдержал бы и тотчас застрелился. – Долгоруков спрятал улыбку. – Просто отношения у них не сложились «заочно». Понимаешь, когда Африканыч был в секрете и наблюдал за ее домом, то ему удалось увидеть…

И Долгоруков рассказал «графу», что удалось увидеть Африканычу и как он к этому отнесся.

– Хм, – произнес в конце рассказа шефа Давыдовский. – Какая занятная дамочка эта Полуянц. Да и наш фигурант, оказывается, тоже весьма занимательный старикан.

– Именно, – улыбнулся Сева. – Наш фигурант до того занимательный, как ты говоришь, старикан, что его действия целиком и полностью подпадают под уголовную статью. И тебе надлежит, малость припугнув эту дамочку или просто уговорив по-доброму, заставить написать ее обращение в полицию, где она просила бы защиты от Феоктистова, поскольку он, пользуясь ее беззащитным положением и зависимостью от себя, заставляет ее… нет, принуждает совершать любострастные действия, причем в самой извращенной форме, унижая тем самым ее женское достоинство и честь. Ну, в общем, все в таком роде. Понял, Паша?

– Понял, – посмотрел на друга Давыдовский. – Что я могу ей обещать в плане вознаграждения?

– Небольшое содержание и новую квартиру, – ответил Сева. – Будет лучше, если жилье ты ей подберешь загодя. Тоже такое, тихое и укромное, как в Собачьем переулке.

– Ясно, – кивнул «граф». – А содержание? Какое мы ей положим? Или только пообещаем?

– Ну-у, Павел Иванович. Негоже обижать несчастную девицу пустыми обещаниями, – усмехнулся Сева. – Скажи, что она будет получать восемь сотен в год. Это почти должностное жалованье адъюнкт-профессора.

– Хорошо.

– Да, и пусть напишет бумагу в двух экземплярах, слово в слово. Мало ли что…

* * *

Павел Иванович квартирку дамочке нашел. Вернее, домик – небольшой, скромный и весьма уютный. Заплатив за год вперед и тем самым настроив хозяина дома на самый уважительный к себе лад, Давыдовский отправился к девице. Конечно, практика обращения с барышнями у «графа» наличествовала, поскольку мужчиной он был видным и инстинкты имел вполне развитые и абсолютно здоровые. Приходилось иметь дело и с содержанками, однако такого рода девиц, готовых на все ради обеспеченности, он старался избегать. К тому же даже среди горизонталок он предпочитал девиц дворянского происхождения, поскольку в женщине считал самым привлекательным не красоту, а воспитание и природную тактичность. Павел Иванович Давыдовский и правда был в какой-то степени «графом», и этот титул ему подходил, что давно было подмечено всеми, кто его хорошо знал.

Дверь ему открыла сама Наталия Георгиевна. Она была в газовом полупрозрачном неглиже, поверх которого был надет мужской архалук, и показалась ему весьма миловидной.

– Что вам угодно? – спросила Полуянц, не без интереса рассматривая элегантного незнакомца в мягкой фетровой шляпе.

– Прошу прощения за мой визит к вам, но… – Павел Иванович замялся, – я имею к вам, Наталия Георгиевна, небольшой разговор, который, надеюсь, может вас заинтересовать.

– Да? – удивленно вскинула брови Наталия Георгиевна. – И что это за разговор? И вообще – кто вы?

– Позвольте представиться, – шаркнул ножкой «граф» и снял шляпу: – граф Давыдовский, Павел Иванович.

– Граф? – снова вскинула бровки женщина. – Надо же! Ну, проходите. И поскольку вы знаете, как меня зовут, то мне представляться вам, кажется, нет никакого смысла. Верно?

– Да, пожалуй, – согласился «граф», проходя в комнаты и непроизвольно осматриваясь.

Наталия Георгиевна провела его сначала в гостиную, а потом, подумав немного, пригласила в будуар:

– Проходите сюда. Здесь немного уютнее и очень мягкий диван, на котором мы можем спокойно побеседовать…

«Вот так дамочка, – подумал про себя Павел Иванович. – Незнакомого человека – и прямиком в будуар, где очень мягкий диван. Неплохо у нее все поставлено».

– Благодарю вас, – Давыдовский был сама учтивость. – Еще раз прошу извинить меня за сей нечаянный к вам визит.

– Пустое, граф, – мило улыбнулась Наталия Георгиевна. – Вам же нужно было повидаться со мной и поговорить. Ну вот – говорите. Я вас внимательно слушаю.

– Да… Так вот, – произнес Давыдовский, усаживаясь и правда на очень мягкий диван. – Разговор будет весьма деликатный, поэтому прошу меня извинить, так сказать, заочно…

– Перестаньте, граф, – с нескрываемым любопытством глянула на него женщина. – Ну, говорите же…

– Хорошо, – Павел Иванович сделал вид, что ему неловко произносить эти слова. Но он их произнес: – Я хочу предложить вам, госпожа Полуянц, новую квартиру…

– То есть? – не поняла или сделала вид, что не поняла предложения «графа» Наталия Георгиевна.

– То есть я хочу, чтобы вы съехали из этого дома… – повторился Павел Иванович.

– Но… зачем?

– Мне кажется, негоже такой женщине, как вы… – Он замолчал, собираясь с мыслями, и Полуянц добавила за него:

– Быть содержанкой старика и сластолюбца… – вы, должно быть, это хотели сказать?

– В общем, да, – несколько виновато посмотрел на Наталию Георгиевну Павел Иванович.

– Но мне удобно так жить, – сказала Полуянц. – Не скажу вам, что мне это очень нравится, однако на данный момент для меня это единственный возможный способ существования.

– Не единственный, – быстро произнес Давыдовский.

– То есть, – с уже нескрываемым интересом посмотрела на гостя женщина, – вы хотите мне предложить другой вариант?

– Именно так, – учтиво ответил Павел Иванович. – Я предлагаю вам съехать из этого дома и навсегда забыть о господине Феоктистове, как будто его не было вовсе.

Последовало минутное молчание, в течение которого Наталия Георгиевна несколько раз прошлась по будуару, шурша шелками, и посмотрела в окно, перегнувшись через подоконник и тем самым обозначив весьма аккуратную и аппетитную филейную часть. Было предельно ясно, что сделала она это предумышленно.

– А скажите, – произнесла она затем, – откуда вы про меня столько знаете? Вы что, следили за мной? Или за господином Феоктистовым?

– Да, я за вами… наблюдал, – сдержанно ответил «граф».

– Зачем? – Полуянц слегка прищурилась. – Вы в меня влюблены, граф? Я вам нравлюсь?

Павел Давыдовский предпочел отмолчаться.

– Хорошо, предположим, я приму ваше предложение и перееду. А на что же я буду жить? – уже вполне по-деловому спросила Полуянц. – Илья Никифорович меня вполне обеспечивал. По крайней мере, я была сыта, одета и практически ни в чем не нуждалась.

– Вы будете получать содержание… – сказал Павел Иванович. – Во всяком случае, вы тоже не будете ни в чем нуждаться…

– Господи, ну вы, граф, так бы прямо и сказали, – промолвила Наталия Георгиевна, присаживаясь на диван рядом с Давыдовским. – А то меня все время мучил вопрос: что от меня нужно этому господину. Вы хотите взять меня в содержанки?

– Ну…

Наталия Георгиевна не дала договорить:

– Молчите, я вас поняла. – Она положила свою ладонь на коленку Павла Ивановича. Ладонь была горячей. – Можете ничего больше не говорить: конечно, я с удовольствием готова променять старика на вас. Если, конечно, я не потеряю в своем… благополучии.

– Очень хорошо, – слегка отодвинулся от женщины Павел Иванович. – Домик для вас, госпожа Полуянц, я уже снял… А сколько вы получали содержания от Ильи Никифоровича?

– Я была у него на всем готовом, – улыбнулась Полуянц, заглядывая «графу» в глаза. – И еще он давал мне на карманные расходы.

– И сколько это получалось в год? – поинтересовался Давыдовский с легкой улыбкой.

– Да уж не менее шестисот рублей, я полагаю, – улыбнулась Полуянц и приблизила свое лицо к лицу «графа». – А вы, граф, хотите предложить мне больше?

– Да, – ответил Павел Иванович. – Годовое содержание в восемьсот рублей ассигнациями.

– Вы душка, граф! – обрадовалась Наталия Георгиевна и скользнула ладонью от коленки выше по ляжке. Давыдовский посмотрел на нее и не убрал руку.

Почему? Да потому что – слаб человек. Даже такой твердый и несгибаемый, как Павел Иванович Давыдовский. А когда женщина, весьма премиленькая, сама жаждет ласки, не скрывает этого и, более того, выступает инициатором любовного действа, тут уж не устоит ни один мужчина. Конечно, ежели он обладает обычной природной ориентацией и не подвержен какой-нибудь противной болезни, ослабляющей его мужскую силу…

Когда ладонь женщины коснулась его восставшего естества, Павел Иванович уже созрел в своем решении: пусть будет то, что будет. А было… Впрочем, то, что было, запечатлено в самом лучшем виде на французских порнографических открытках. И ежели вы желаете поболее об этом узнать, ступайте в аптеку господина Наума Шмульсера, что на Проломной улице, и купите таких открыток десяток на трешницу. Тогда вы поймете, чем и как занимались следующие сорок минут Наталия Георгиевна Полуянц и Павел Иванович Давыдовский на очень мягком диване в премиленьком будуаре домика господина Феоктистова, что в Собачьем переулке. Только открытки эти продаются не каждому. А только тем, кто знает пароль:

«Мама велела мне купить у вас капли датского короля».

Это был пароль для студентов и гимназистов, которые заглядывали в аптеку Наума Шмульсера весьма часто. Да это и понятно: юнцы входили в тот возраст, когда их интересуют вопросы соединения полов.

Для мужчин в возрасте, любящих данные картинки, существовал несколько видоизмененный пароль:

«Супруга велела мне купить у вас капли датского короля»…

Эти мужчины заходили в аптеку на Проломной улице, когда было темно, тушевались и говорили пароль слабым от волнения голосом. Это тоже было понятно: супруги им давно приелись, положение не позволяло иметь любовниц, а вот посмотреть на досуге любопытные картинки, как они называли между собой порнографические карточки, было им в радость…

Когда страсть была утолена, разговор между Наталией Георгиевной и Павлом Ивановичем продолжился уже в более непринужденном и дружественном тоне.

– И когда ты хочешь, чтобы я съехала? – спросила Полуянц, обращаясь к Давыдовскому на «ты», поскольку они, так сказать, только что «породнились». И она как бы имела на это право.

– Сегодня же, – просто ответил Павел Иванович.

– Значит, мне можно уже собираться? – посмотрела на «графа» Наталия Георгиевна, зашнуровывая лиф.

– Да, – коротко ответил «родственник». – И я смогу тебя тотчас отвезти на новое место.

– Это где? – задала вопрос женщина.

– В Кошачьем переулке, – ответил Павел Иванович.

– В Кошачьем? – невольно хохотнула Полуянц, весьма довольная, поскольку не только принесла удовольствие мужчине, как это случалось с Феоктистовым, но и получила удовольствие, как это с Феоктистовым не случалось. – Значит, из Собачьего переулка я переезжаю в Кошачий?

– Значит, – коротко ответил на это Павел Иванович, которому было за себя несколько стыдно. Впрочем, в случившемся между ним и Натали он был нисколько не виноват, верно?

– Ты ведь меня не обманешь? – подошла к Давыдовскому Наталия Георгиевна.

– Насчет чего? – спросил «граф».

– Насчет содержания? – женщина посмотрела ему в глаза.

– Нет, не обману, – не отвел от нее взора Павел Иванович.

– Верю, – сказала Наталия Георгиевна и ласково провела ладонью по его щеке: – Тебе – верю.

– И правильно делаешь, – заставил себя улыбнуться Давыдовский.

– А ты был хоро-ош, – плотоядно улыбнулась Полуянц. – Наверняка старался. Не то что этот старикан Феоктистов.

– Спасибо, – не нашелся более ничего на это ответить Павел Иванович и слегка покраснел.

Пока женщина складывала вещи, а их оказалось совсем немного, они перекинулись двумя-тремя фразами, на которые Павел Иванович отвечал коротко и по делу. Наконец Наталия Георгиевна задала ему вопрос, которого Давыдовский давно ожидал:

– Послушай, и что я должна буду делать, когда перееду?

– Ничего, – ответил «граф».

– Что, совсем ничего?

– Ты сможешь делать все, что тебе заблагорассудится, – произнес Павел Иванович.

Движение в комнатах прекратилось, и Полуянц заглянула в будуар:

– Я не совсем понимаю…

– Ты сможешь делать все, что захочешь, – повторил Павел Иванович. – Все, что взбредет в твою прелестную головку.

– Но ты будешь приходить?

– Боюсь, я буду слишком занят, – не сразу ответил «граф».

– Занят – это что значит? – с некоторой обидой в голосе спросила Наталия Георгиевна.

– Это значит – занят. Дела… И ничего более, – мягко ответил Павел Иванович.

– Ты что, женат? – удивленно спросила женщина.

– Нет, – ответил Давыдовский. – С чего ты взяла?

– Значит, у тебя есть женщина?

– Н-нет, – не очень твердо сказал Павел Иванович.

– Тогда в чем же дело?

– Я же говорю: буду очень занят, – как можно более убедительно произнес Давыдовский. – Возможно, мне даже придется уехать.

– А я, значит, смогу делать все, что хочу?

– Именно, – подтвердил Давыдовский.

– Ты душка, – Наталия Георгиевна впорхнула в комнату и чмокнула «графа» в щечку. – Обожаю тебя.

– Да, но кое-что тебе все же придется сделать, – приступил Павел Иванович к главному.

– Для тебя, «граф», все, что угодно, – ответила Полуянц и посмотрела на низ живота Давыдовского. – Сейчас или потом?

– Лучше сейчас, – ответил Павел Иванович.

Женщина понимающе улыбнулась, подошла к сидящему на диване Давыдовскому и встала перед ним на колени. Затем она протянула руки к гульфику брюк и стала его расстегивать.

– Ты меня неправильно поняла, Натали, – убрал ее руки «граф». – Тебе надлежит написать одну бумагу.

– Что? – Наталия Георгиевна не сразу поняла, что сказал Давыдовский, и облизнула губы.

– Тебе надо будет написать одну бумагу, – повторил «граф».

– Какую еще бумагу? – поднялась с колен Полуянц и посмурнела: – Никаких расписок я, граф, писать не буду, и не надейся даже.

– Это не расписка, – сказал Павел Иванович успокаивающим тоном. – Видишь ли, тебе надлежит написать… обращение в полицию с жалобой на одного человека…

– Зачем это? – захлопала глазами Полуянц.

– Я так хочу.

– Ну, если ты так хочешь. – Наталия Георгиевна улыбнулась: – Для милого дружка и сережка из ушка. А на кого жалоба?

– На Феоктистова, – осторожно ответил Павел Иванович и скосил на женщину глаза.

Установилось молчание. Какое-то время Наталия Георгиевна пристально рассматривала Давыдовского, как будто впервые его увидела. Похоже, женщина пыталась понять, зачем ему все это нужно. Затем, бросив это занятие – а к чему ей, собственно, это знать! – Полуянц произнесла:

– Как-никак Илья Никифорович был моим благодетелем. И хоть старик он был весьма противный, да и скряга еще тот, коих поискать, а просто так я этого делать не стану.

– А не просто так? – понял намек Давыдовский.

– Ну, а если не просто так, то… триста рублей.

– Идет, – ответил Павел Иванович и полез в карман за портмоне.

Потом Наталия Георгиевна достала из комода ручку и чернила, нашла лист бумаги и спросила:

– Чего писать?

– Пиши следующее…

И Давыдовский начал ей диктовать.

Пару раз Полуянц вскидывала на него взор, когда требовалось написать что-то в довольно неблаговидной или резкой форме. А когда они дошли до слов: «… и принуждал меня совершать действия, унижающие меня как человека и порочащие мою честь как женщины, угрожая тем, что выгонит меня из дома, если я не буду исполнять его в высшей степени извращенные и омерзительные желания», она отложила ручку:

– Но это же тюрьма, граф?

– Возможно, – ответил Давыдовский. – И что с того?

– Еще двести рублей…

Давыдовский снова потянулся за портмоне.

Когда она закончила писать, Павел Иванович попросил ее снять копию, и она переписала обращение слово в слово.

– Вот, – сказала Полуянц, отдавая ему обе бумаги. – Не знаю, зачем все это тебе нужно, но надо полагать, ты знаешь, что делаешь.

– Не сомневайся, знаю, – заверил ее Давыдовский и улыбнулся.

В общем, скоропалительный отъезд Наталии Георгиевны на новую квартиру и обращение ее в полицию было работой Давыдовского. И надлежит признать, что сработано это дело было бывшим «червонным валетом» отнюдь не худшим образом…

* * *

– Послушайте, кто вы такой?! – приподнялся в кресле Феоктистов, но Засецкий гаркнул:

– Сидеть! – И навел револьвер на Феоктистова. – Это еще не все, господин мильонщик. Ежели вы все же не угомонитесь и не смиритесь с потерей части ваших капиталов, на стол господина полицеймейстера лягут не только обращение в полицию гражданки Наталии Георгиевны Полуянц и свидетельские показания господина Самсона Африкановича Неофитова. К ним еще присовокупится и исповедь, касательно вас и вашей уголовно-коммерческой деятельности, исходящая от некоего гражданина Игнатия Савича Зыбина, старейшего жителя уездного города Свияжск, краеведа и местного летописца. Знакомо вам это имя?

Илья Никифорович промолчал, но по выражению его глаз и Сева, и Засецкий поняли, что названный человек Феоктистову знаком.

– Вижу, что знакомо, – продолжал наседать на мильонщика Засецкий. – Так вот: господин Зыбин не только напишет показания на вас, но и будет свидетельствовать против вас на суде, на что он уже дал свое согласие. И тогда, – устало выдохнул чиновник особых поручений, – вы потеряете уже не часть своих капиталов. Вы потеряете все свое состояние.

С минуту посидели молча. Потом Засецкий, глядя поверх головы Феоктистова, спокойно произнес:

– Ну, вот и все, господин мильонщик. Мы с Всеволодом Аркадьевичем более вас не задерживаем…

Илья Никифорович поднялся. Настроение было – не приведи господь! Хотелось что-нибудь порвать или разбить, а потом заорать что есть мочи благим матом. Или запеть какую-нибудь арестантскую песню про тяжкую долю и маму, которая умирает, не дождавшись своего единственного сыночка с проклятущей каторги.

Конечно, делать ничего этого Илья Никифорович Феоктистов не стал. Еще успеется выпустить пар. Для начала надо наведаться к этой сучке Полуянц и посмотреть в ее бесстыжие глаза. А потом вышвырнуть ее из дому, как шелудивую собаку. А с потерей без малого трех миллионов, похоже, придется смириться. Эти господа явно не блефуют…

Илья Никифорович посмотрел на Засецкого и перевел взгляд на Долгорукова. Ни тот, ни другой взоров не отвели: смотрели на Феоктистова ясно и насмешливо. И он все понял. До конца…

– Ну, ясно, – произнес Илья Никифорович, направляясь к кабинетной двери. – Вы одна шайка-лейка…

Сева в ответ улыбнулся, а «чиновник особых поручений» нарочито сердито свел брови к переносице. Когда Феоктистов вышел из кабинета и прикрыл дверь, за ней раздался хохот.

«Ну-ну, – злобно подумал Феоктистов. – Зато я сейчас отыграюсь на этой стерве»…

* * *

«Послушайте, кто вы такой»?

Хороший вопрос задал Илья Никифорович Феоктистов Засецкому, когда, проглотив копию обращения в полицию Наталии Георгиевны Полуянц, он увидел в его руках уже оригинал. К примеру, казанский полицеймейстер Острожский и его помощник Розенштейн ответили бы на этот вопрос следующим образом: «Это чиновник особых поручений Департамента полиции полковник Владимир Афанасьевич Засецкий. Он приехал из столицы с миссией разоблачить преступную шайку бывшего «червонного валета» Всеволода Долгорукова и по возможности оградить от широкой огласки «дело мильонщика Феоктистова». То есть сделать так, чтобы это дело ни в коей мере не задело его влиятельных родственников, поскольку младший брат Ильи Никифоровича со дня на день займет кресло обер-прокурора Правительствующего Сената, а племянник является товарищем Государственного секретаря Госсовета Российской империи. Ведь такие люди и на столь ответственных государственных должностях должны быть чисты, как хрусталь.

А что бы ответил на заданный вопрос Всеволод Аркадьевич Долгоруков? О-о, ответ поверг бы обоих полициантов и еще, к примеру, Ленчика. Владимир Афанасьевич Засецкий вовсе не являлся чиновником особых поручений Департамента полиции. Более того, этот человек не являлся и Владимиром Афанасьевичем Засецким. Его настоящее имя было Сергей Аполлонович Дмитриев, и был он, как и остальные члены клуба «Червонные валеты», осужден, лишен всех прав состояния и отправлен вместе с Неофитовым, Огонь-Догановским, «графом» Давыдовским и еще пятью «валетами» на поселение в славный город Тобольск, то есть в Сибирь Западную. А Западная Сибирь, как известно, все же лучше, нежели Южный Сахалин…

Сергей Аполлонович, бывший гусарский поручик, получил свободу через четыре года после знаменательного суда над «Червонными валетами». Вышел он вслед за юным прожигателем жизни Каустовым, который после Тобольска сделался не таким уж и юным. Дмитриеву, как и прочим «валетам», было запрещено проживание в обеих столицах, да он туда и не рвался. Когда он прощался с оставшимися товарищами по клубу, что тянули пятерку, один из них, а именно Африканыч, спросил его:

– Ну, и куда ты теперь?

– На Кавказ рядовым, – просто ответил Дмитриев. – «Поручика» возвращать…

Офицерское звание Сергей Аполлонович вернул себе после дела у местечка Эсада, когда получил ранение в грудь и контузию. Конечно, вернул он не гусарское звание и не гвардейское, а общеармейское, но все же… Потом какое-то время он служил в полку генерала Мехладзе, получил чин штабс-капитана, однако после того, как повздорил с генералом (естественно, из-за женщины), был уволен из полка в бессрочный отпуск.

Дмитриев вернулся в Москву и, поскольку без военной службы покуда не мыслил своего существования, какое-то время служил приставом в одной из полицейских частей, – хоть и не воинская служба, но все же немного похоже. Московский обер-полицеймейстер даже прочил его в свои помощники, но потом, как сам Сергей Аполлонович рассказывал своим друзьям, «быть легавым обрыдло», и он вышел в отставку в чине надворного советника. Поселился он в скромной квартирке на Патриарших и занимался тем, что разводил скворцов и выпускал их на пруд.

Иногда на него накатывала хандра, он запивал и начинал буянить. До полицейского участка дело не доходило, но квартальный надзиратель все же несколько раз писал на Дмитриева рапорты как на человека, «ведшего себя недолжным образом и нарушавшего покой добропорядочных граждан». Рапорты квартального благополучно клались приставом полицейской части под сукно, а ежели говорить точнее, рвались и выбрасывались в мусор, и никакого хода они не получали. Поскольку пристав этот ходил некогда в помощниках у Дмитриева и весьма его уважал.

Этой долгой осенью, никак не могущей вступить в свои права, снова должна была накатить хандра. Сергей Аполлонович уже внутренне готовился к очередной напасти (так он называл свое состояние), как вдруг в один из прекрасных октябрьских дней к нему заявился Неофитов. На какой-то миг Дмитриев даже не поверил, что такое может быть, и тряхнул головой, чтобы прогнать видение. Но «видение» не исчезло и, более того, растянуло рот в широкой улыбке и шагнуло вперед с распростертыми для объятия руками.

– Ты что ль, Африканыч? – неуверенно произнес Сергей Аполлонович, невольно отступив на шаг.

– Я, – ответил Неофитов. – Не узнал, что ли?

– Да как-то… неожиданно, – пробурчал Дмитриев, не зная, что и ответить.

– Как твои дела-то? – спросил Африканыч, когда они, по русскому обычаю, обнялись и троекратно расцеловались.

– Да никак, – с легкой тоской ответил Сергей Аполлонович. – Баклуши бью. А ты откуда?

– Из Казани, – ответил Африканыч.

– И что ты там делаешь, в Казани?

– Дела делаю, – усмехнулся Самсон Африканыч. – И, скажу тебе, скучать не приходится.

– А какие дела-то? – спросил Дмитриев.

Он уже пришел в себя от встречи, и теперь любопытство распирало его донельзя. Шутка ли: увидеть старого друга и сотоварища по клубу «Червонные валеты» через столько-то лет! Хандра прошла. Сергей Аполлонович во все глаза смотрел на Неофитова, одновременно радуясь и завидуя… «Дела делаю», – сказал Африканыч. Значит, не угомонился Самсон Неофитов. Значит, дело «Червонных валетов» живет! Значит, кое-кого не сломил Тобольск и запрещение властей проживать в столицах, и они, обосновавшись в провинции, по-прежнему дурят головы недалеким гражданам и опустошают кошельки у простофиль и тупых богатеев!

– Да прежние дела, Сережа, – посмотрел в глаза старого товарища Африканыч. – Такие, брат, что впору в энциклопедиях прописывать и на уроках правоведения студиозусам под запись давать…

– Расскажи! – попросил Дмитриев. – Если бы ты знал, как я соскучился по всему… этому. А здесь… – Сергей Аполлонович поскучнел. – Иной раз вижу парочку бывших «валетов». Только они не «валеты» сегодня – «шестерки». Служат, задницы начальству лижут, тьфу. Скучаю я… А ты там один, в Казани, или у тебя… команда?

– У меня не команда, Серж, – сделался серьезным Африканыч. – Это я в команде. А команда у нас такая, брат, каковой еще никогда не бывало, поверь мне…

– Да ты что! Расскажи…

Африканыч посмотрел на Дмитриева:

– Тебе – расскажу. Нас пятеро. Каждый занят своим делом и делает его преотлично. Сейчас пытаемся «накрыть» одного Креза на три миллиона или около того…

– На три миллиона рублей? – раскрыл широко глаза Сергей Аполлонович. – Однако у вас и масштаб…

– Да, масштаб, что надо, – согласился Африканыч. – Для провинциального города случай вообще, наверное, небывалый. А знаешь, кто в нашей команде шеф? – Неофитов посмотрел на бывшего гусарского поручика и улыбнулся: – Ну, догадайся с одного раза!

– Ну, коли такой масштаб, то не иначе как… Неужто Вольдемар Долгоруков? – догадался Дмитриев.

– Он самый, – улыбнулся Африканыч. – Только он теперь не Вольдемар, а Всеволод.

– И как вы с ним… сошлись?

– Ему запретили проживать как в столицах, так и в крупных губернских городах. Но не во всех, – добавил Неофитов. – Оставили Астрахань, Воронеж, Казань, еще пару-тройку названий. Он выбрал Казань. А когда у меня закончился срок ссылки, я махнул к нему. Мне ведь тоже вышло запрещение на Петербург и Москву.

– Понятно, – отозвался бывший гусарский поручик и полицейский пристав. – А мне вот разрешили жить в Москве после Кавказа. Специальным указом государя-императора…

– Ты еще не все знаешь, – продолжал свое повествование Африканыч. – С нами еще «старик» и «граф».

– А эти-то откуда взялись? – крайне удивился Дмитриев и рассмеялся: – Да у вас там целый филиал нашего клуба.

– Можно сказать и так, – серьезно ответил Африканыч. – А насчет Огонь-Догановского и Паши Давыдовского, так это все просто: помыкались они без настоящего дела пару лет, заскучали да и приехали. Вот вместе теперь дела и делаем. Есть еще пятый – Ленчик. Этот местный. Семь лет уже с нами. Так что теперь он такой же, как и мы.

Сергей Аполлонович соорудил знатный стол для такого гостя, выпили, конечно, повспоминали прошлое, посмеялись, попечалились, что время прежнее ушло и более никогда не воротится, и тут Африканыч произнес:

– А ведь я к тебе, Сережа, не просто так приехал. Дело у меня к тебе. Вернее, у нас.

– Да? – внимательно посмотрел на Неофитова Дмитриев. – Говори свое дело, слушаю.

– Тучи стали над нами сгущаться, Сергей Аполлонович. Легавые за нас взялись не понарошку. Под Севу особенно копают. Так вот, он план придумал, как нам всем выкрутиться из сложившейся ситуации…

Проговорили они до самой полуночи. Дмитриев выслушал план Долгорукова в деталях, затем засыпал Африканыча вопросами, на которые получил исчерпывающие ответы.

– Такую гениальную и дерзкую задумку только Сева и мог придумать, – восхищенно воскликнул он. – Не голова – Государственный Совет! А как думаешь – выгорит?

– Ежели все сделаем по плану – да, – твердо ответил Неофитов и посмотрел прямо в глаза Дмитриеву: – Ну что, берешься?

– Конечно, – без раздумий ответил бывший «червонный валет». – Когда приступать?

– Завтра, – ответил Африканыч. – Поедем разными поездами, чтобы нас вместе никто не видел, даже дворовая собака.

– Как скажешь, – согласился Дмитриев. – Ну что, на боковую?

– Где мне ложиться-то? – прикрыв рот ладонью, зевнул Неофитов.

– В гостиной, на диване.

– Хорошо. Спокойной ночи, господин чиновник особых поручений.

Африканыч уснул быстро. А вот Сергей Аполлонович долго ворочался, вспоминая разговор с Неофитовым, думал и все более убеждался, что задумка вполне может получиться. Если он, конечно, сыграет чиновника особых поручений Департамента полиции так, что комар носа не подточит.

Только вот откуда Сева узнал, что он служил в полиции?

* * *

Отсмеявшись после ухода Феоктистова, Всеволод и «чиновник особых поручений» хлопнули по рюмахе очищенной, а затем Долгоруков вышел в коридор и громко крикнул:

– Сарынь, на кичку!

Сверху раздались шаги, и в кабинет один за другим вошли Алексей Васильевич Огонь-Догановский, Африканыч, Павел Иванович Давыдовский и Ленчик.

Африканыч поздоровался с Дмитриевым, как будто виделся с ним вчера, что, скорее всего, так и было.

Давыдовский и Огонь-Догановский обнялись со старым товарищем, и только Ленчик смотрел во все глаза на «полковника Засецкого», который совсем недавно жутко давил на него, требуя дать предательские показания на своих товарищей.

– Знакомься, – подвел Ленчика к «чиновнику особых поручений Департамента полиции» Сева, – наш старый товарищ и добрый друг Сергей Аполлонович Дмитриев, бывший «червонный валет». Хотя, – добавил Долгоруков, – теперь уже не бывший, а действующий, верно? А это, – он с удовольствием посмотрел на Ленчика, – тоже наш добрый товарищ и друг, Леонид Иванович Конюхов.

– Весьма рад, – улыбнулся Ленчику Дмитриев и первым подал руку, которую Ленчик немного неловко пожал. – А еще весьма рад, что вы столь достойно вели себя в Управлении полиции. Кажется, – Сергей Аполлонович обвел взглядом присутствующих, – Леонид Иванович даже хотел послать меня туда, где даже раки не зимуют.

– Он у нас такой, – не без гордости за Ленчика произнес Долгоруков.

– Что, было дело? – улыбнулся Дмитриев. – Хотел ты меня послать?

– Хотел, – признался Ленчик.

Бывшие «валеты» засмеялись. Впрочем, скорее не бывшие, а настоящие…

– Я прямо-таки кожей это почувствовал, – добавил «чиновник особых поручений».

Расселись по креслам и диванам. Сева принес каждому по бокалу французского коньяку:

– Ну, что, – взялся он за тонкую ножку наполовину заполненного бокала, – чтоб нам все сошло с рук!

Выпили. Закусили кто лимончиком, кто конфектой. Ленчик предпочел конфекту, и во рту стало сначала горячо, а потом сладко. А затем тепло разлилось по всему телу.

– А сойдет с рук-то? – спросил вдруг осторожный Огонь-Догановский. И в кабинете на несколько мгновений установилась тишина.

– Должно сойти, – первым ответил Всеволод Аркадьевич и покосился на Дмитриева.

– Сойдет, – твердо ответил Сергей Аполлонович. – Не будут они это дело ворошить. Крепко им это не с руки, особенно господину Острожскому. Наоборот, замалчивать его всячески будут. Поскольку за то, что всем полицейским управлением города руководил мошенник и аферист, по головке не гладят, но в отставку без пенсиона отправляют очень даже запросто, да еще и с «волчьим билетом»…

– А Ленчика нашего теребить не будут? – опять осторожно поинтересовался Огонь-Догановский. – На предмет дачи показаний по делу мильонщика Феоктистова.

– Думаю, не будут, – почти сразу ответил Дмитриев. – Зачем им его показания, как вы этого Феоктистова на такой куш накрыли? Им вообще никаких показаний по этому делу не надобно. И дела самого им не требуется. Если Феоктистов не заявит, а он не заявит, ничего не будет. Им и меня трогать не резон… – Дмитриев с восхищением посмотрел на Севу: – Гениальнейший план. Все продумано до мельчайших деталей, учтены все характеры; а столь тонкое знание человеческой природы и людских типажей просто восхитительно. Я об этом еще в Москве Африканычу сказал… Браво, Сева! Да, в Москве до сих пор рассказывают, как ты продал винокуренный завод графа Салтыкова в Тульской губернии саксонскому подданному, сказавшись племянником нашего добрейшего губернатора Владимира Андреевича. Еще рассказывают про два поместья в Малороссии, что послужили залогом для получения банковского кредита в восемьдесят пять тысяч рублей. Ты стал легендой, Вольдемар Аркадьевич… Но все эти аферы – «цветочки» по сравнению с тем, что ты провернул здесь, в Казани…

– Я не Вольдемар…

– Прости, Всеволод Аркадьевич, – поправился Дмитриев. – Я все тебя по старой памяти величаю…

– Так вот где ты пропадал тогда! – воскликнул Ленчик, весело глянув на Неофитова. – Ты в Москву, оказывается, ездил…

Африканыч в ответ лишь улыбнулся. Надо было, чтоб о его поездке к Дмитриеву никто не знал. Чтобы «эксперимент, как выразился Долгоруков, был чистым». Он таким и получился. Чистым…

* * *

Оставалось письмо, написанное собственноручно «чиновником особых поручений Департамента полиции полковником Засецким». В нем «Засецкий» поздравлял в лице исполняющего обязанность полицеймейстера коллежского советника Острожского всю казанскую полицию и, разумеется, самого Якова Викентьевича «с носом» и «шутовским колпаком», которые пришлись ему «аккурат впору», и рекомендовал «не рыпаться и сидеть тихо, коли не желаете для себя карьерной погибели и несмываемого вечного позора». Раскрыв, таким образом, что он никакой не полковник Департамента полиции, и не Засецкий, Дмитриев подписал письмо следующим образом:

Лжечиновник особых поручений Департамента полиции, лжеполковник Лжезасецкий, а на самом деле «червонный валет» Икс. Или Зет. Это уж как вам будет угодно.

Часа через полтора Сергей Аполлонович вышел из особняка Долгорукова, дошел до полицейской будки и вручил письмо, запечатанное в конверт, городовому.

– Я полковник Засецкий, – представился он полицианту. – Чиновник особых поручений при Департаменте полиции. Дело крайне срочное и не терпящее отлагательств. Речь идет о поимке государственного преступника, очень хитрого и опасного. Вот вам секретный пакет. Вы должны немедленно доставить его в Управление полиции и вручить непременно в руки господину Острожскому, сказав, что это – лично от меня, чиновника особых поручений Департамента полиции полковника Засецкого. Поняли меня?

– Так точно! – вытянулся перед «полковником» городовой.

– Исполнять! – приказал «чиновник особых поручений».

Городового простыл след.

– Сделал? – спросил Дмитриева Сева, когда тот вернулся.

– Да, – коротко ответил Сергей Аполлонович.

– Ну вот, кажется, и все, – раздумчиво и немного печально произнес Всеволод Аркадьевич.

* * *

За разговорами миновала ночь. Много о чем было говорено. О прошлом и настоящем. И о том, как жить дальше… А как жить дальше? Этим вопросом задавались все. И никто из бывших «валетов», а уж тем более Ленька, ничего не хотели менять в этой жизни. Это была их жизнь, и ничья больше. И они хотели распоряжаться ею по своему усмотрению, и никак иначе. И распоряжались…

А в это время в Управлении полиции метал громы и молнии исполняющий должность казанского полицеймейстера коллежский советник Яков Викентьевич Острожский.

Глава 19

«Умыли», или Конец папки с красными тесемками

Ночь и день первого дня

второй декады ноября 1888 года

– Ну, и где он? – Яков Викентьевич уже не находил себе места. – Что он вам сказал, когда вы расстались?

– Что он приедет в управление через час.

– Через час! – воскликнул исполняющий обязанности полицеймейстера. – Три часа уже прошло без малого! Вот что, – Острожский с какой-то тревогой посмотрел на Розенштейна, – ступайте туда, выясните, в чем там дело.

– Хорошо, Яков Викентьевич.

Выйти Розенштейн не успел. В кабинет буквально ворвался взмыленный городовой, от которого за версту разило потом.

– Господин исполняющий должность полицеймейстера! – забыв перевести дыхание, еле выдавил городовой. – Вам секретный пакет!

– Что?

– Вам срочный секретный пакет! – перевел наконец дух полицейский. – Велено доставить лично вам в руки!

– Кем велено? – принял от городового запечатанное письмо Острожский.

– Чиновником особых поручений при Департаменте полиции господином полковником Засецким…

Острожский и Розенштейн переглянулись, и Яков Викентьевич кивнул, что значило – «останься». Николай Людвигович понял, прошел в глубину кабинета и присел в кресло.

– Свободен, – сказал Острожский городовому, и тот вышел.

Яков Викентьевич распечатал письмо. Читал он долго и, кажется, еще раза два перечитывал. В процессе чтения его лицо вначале побелело, потом побагровело, а затем приняло зеленоватый оттенок. Наблюдая такие метаморфозы с лицом начальника, Розенштейн несколько раз порывался было спросить, не худо ли ему и не надобно ли чего принести, к примеру, водички или какого лекарства. Однако взгляды, которые изредка бросал в его сторону исполняющий обязанности полицеймейстера, не позволили Розенштейну не только предложить своему начальнику помощь, но даже открыть рот.

Прочитав письмо, Яков Викентьевич как-то беспомощно посмотрел на Николая Людвиговича, словно просил защиты, а затем, с исказившимся от злобы лицом, несколько раз столь сильно пнул тумбу стола, что из нее вывалились ящики, из которых выползли на пол папки с бумагами.

– Что-то случилось? – озабоченно спросил Розенштейн. Таким своего начальника он еще никогда не видел.

– Случилось? – растерянно произнес Острожский. – Да нет, особо ничего не случилось. Если не считать того, что на меня надели шутовской колпак и оставили с носом. Большу-ущим клоунским носом. Вы видали такие носы? – спросил с какой-то истерической интонацией исполняющий должность полицеймейстера.

Розенштейн, не зная, что ответить, недоуменно пожал плечами.

– Не видали? Так посмотрите!

С этими словами Острожский задрал нос. Невольно глянув на него, Розенштейн заметил, что нос действительно несколько длинноват и имеет заостренный кончик.

– Убедились? – продолжал издеваться над собой Острожский, а затем плюхнулся в свое кресло за столом. – Что ж, этого следовало ожидать. И вполне заслуженно. Поделом мне, старому дураку, выжившему из ума окончательно и бесповоротно… Теперь все. Теперь – конец всем планам и начинаниям. Позор… Позор-то какой на старости лет, а?

Он снова беспомощно посмотрел на своего помощника.

– А ведь была такая мысль! Промелькнула! Сразу как только он появился… «Чиновник особых поручений Департамента полиции», – язвительно произнес Острожский. – «Особо секретная миссия». Бумагу показал с гербами, подписанную директором Департамента полиции его превосходительством генералом Дурново… Липа. Все липой оказалось!

Теперь Розенштейн начинал понимать, что речь идет о полковнике Засецком. И что никакой он не полковник, а самозванец и мошенник. Но как это ему удалось?!

– Так-то вот, Николай Людвигович – Острожский, кажется, немного успокоился, поскольку принялся рассуждать трезво и даже философски. – И вот что я вам скажу: всегда доверяйте первому впечатлению о человеке! В этом первом впечатлении нет ничего наносного, одна интуиция. А ей всегда следует верить. Всегда! Потом уже, по прошествии нескольких секунд, включаются какие-то дополнительные механизмы: жизненный опыт, анализ внешности человека, сопоставление его с другими людьми, причисление к людским типажам и прочая дребедень, которая все портит. И суждение о человеке становится ложным. А первое впечатление, настоящее и правдивое, отходит на второй план или вовсе забывается. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Кажется, понимаю, – не очень уверенно ответил Розенштейн.

– Это хорошо, – констатировал Острожский. – Вот, прочтите сей прелюбопытнейший документ.

С этими словами Яков Викентьевич протянул своему помощнику письмо.

Николай Людвигович прочел. И у него, по прочтении послания, вначале вспыхнула ярость, а затем он ужаснулся поражению. Чистый проигрыш! Никакого дела против «полковника Засецкого» возбуждать нельзя. Если подобный факт всплывет наружу, то это будет самый настоящий крах для всех… Для управления полиции, Острожского, его, Розенштейна. Крах и несмываемый позор на всю оставшуюся жизнь. Одним словом, умыли…

– А как быть с делом Долгорукова? – спросил наконец Николай Людвигович. – Ведь касательно его мошенничества относительно господина Феоктистова у нас имеются неоспоримые факты. «Кукла», к примеру…

– Господин Розенштейн, вы не хуже меня знаете, что «кукла» без признания самого Феоктистова, что Долгоруков выманил у него деньги путем мошенничества, ничего не значит, – ответил Острожский и в упор посмотрел на своего помощника.

– Нужно убедить Феоктистова написать в полицию такое обращение. Тогда у нас будет возможность открыть против Долгорукова дело на основании обращения к нам мильонщика Феоктистова.

– А что, – Яков Викентьевич с надеждой посмотрел на Розенштейна, – это шанс. Правда, последний и единственный…

– Разрешите исполнять?

– Ступайте!

* * *

– Но поймите, нам нужны ваши показания! – давил на промышленника Яков Викентьевич. – Вы же потеряли деньги, много денег! Причем посредством обмана господином Долгоруковым и его шайкой. Без вашего обращения к нам мы не сможем вернуть вам ваши деньги и прижать хвост этому мошеннику и аферисту!

Феоктистов, расположившись в глубоком кресле, лишь обреченно махнул рукой.

– Илья Никифорович, и он, и его шайка будут продолжать безнаказанно отнимать деньги у честных граждан путем обмана и махинаций!

Последнюю фразу Николай Людвигович мог и не говорить. Честным человеком господин Феоктистов никогда не был, и его совершенно не волновало, что этот Долгоруков будет продолжать обманывать «честных людей». Какое дело до них ему, Илье Никифоровичу Феоктистову? И вообще, какое ему дело до других людей? Да никакого!

– Я ничего не терял, – произнес нетерпеливо Феоктистов и нервно улыбнулся. – Все это было недоразуменим и ошибкой…

– Ошибкой?! – едва не задохнулся от удивления и негодования Розенштейн. – Утрата почти трех миллионов рублей для вас – «просто ошибка»? Я не верю собственным ушам!

– Еще раз повторяю, – Илья Никифорович уже устало посмотрел на Розенштейна, – никаких денег я не терял.

– Но не далее как вчера вечером вы, сударь, все время твердили, что у вас пропали почти три миллиона рублей, а если быть точнее, два миллиона семьсот пятьдесят тысяч рублей, и требовали от нас их вернуть! – напомнил Феоктистову его слова Николай Людвигович. – Вы это помните? Как вы объясните такое свое поведение?

– Да, признаю, я говорил такие слова, – виновато произнес Феоктистов. – Мне и правда тогда казалось, что я утратил какую-то крупную сумму, вы правы, где-то около трех миллионов, но потом выяснилось, что она у меня в другом месте, и я об этом просто позабыл.

– Как так?!

– Ну, запамятовал, такое со мной, к сожалению, случается. Возраст, знаете ли… Так что прошу прощения за причиненное беспокойство, но мои деньги нашлись, а стало быть, никакой утраты нет, как и мошенничества со стороны господина Долгорукова по отношению ко мне…

Разговор происходил в кабинете исполняющего обязанности полицеймейстера Острожского. Сам Яков Викентьевич скромно сидел в уголочке и помалкивал. Он уже понял, что Всеволод Долгоруков успел обработать Феоктистова, связав его какими-то обязательствами, или запугал откровенным шантажом, способным уничтожить. А значит, обращаться в полицию за помощью мильонщик не станет.

– Заканчивайте, Николай Людвигович, – тоном человека, покорившегося судьбе, произнес Острожский. – Это все пустое, вы лишь сотрясаете воздух без всяческой пользы… Вы же видите, господин Феоктистов не желает нам помочь. Или не может под давлением некоторых обстоятельств, которые связывают его по рукам и ногам. А потом: Илья Никифорович ведь просто «ошибся», когда говорил, что у него пропали деньги, и приносит нам свои извинения за причиненное беспокойство. Неужели же мы будем наказывать его за эту ошибку? Ведь ошибиться может каждый из нас. Даже вы или я… Что же касается пропавших денег, то, как уверяет нас Илья Никифорович, они у него чудесным образом нашлись. Просто он вложил их в какое-то свое предприятие и позабыл об этом. Так бывает: человек совершенно забывает о почти трех миллионах рублей, куда он их подевал. А потом вспоминает, и все встает на свои места. Я правильно вас понял, господин Феоктистов? – обратился к мильонщику Острожский с явной ехидцей.

– Совершенно верно, – повернулся в его сторону Илья Никифорович, будто бы не замечая никакого подтекста в словах Острожского. – Я бы и рад вам помочь вывести на чистую воду жуликов, только никакого жульничества со мной никто не совершал…

– Ну, вот и славно, господин Феоктистов, – поднялся со своего места Яков Викентьевич. – Претензий к нам у вас ведь не имеется?

– Не имеется, – ответил мильонщик и выдал подобие улыбки.

– У нас тоже нет к вам претензий, – улыбнулся в ответ Яков Викентьевич. – Пока нет, – добавил он уже ледяным тоном. – Ступайте домой, господин Феоктистов, и пусть вам снятся только хорошие сны.

– Благодарствуйте, – как-то по-крестьянски ответил мильонщик и бочком выбрался из кабинета.

– Зря вы его отпустили, – посетовал Николай Людвигович. – Если бы его поприжать еще малость…

– Прижимай его, не прижимай, все равно он ничего не напишет и не скажет, – оборвал своего помощника Острожский. – Господин Долгоруков обошел нас и здесь… – Яков Викентьевич горько усмехнулся: – Что ж, следует признать, что он обыграл нас вчистую. Умыл, так сказать. А умен ведь, шельма, а?

Розенштейн пожал плечами, потом, немного подумав, кивнул:

– Согласен с вами, Яков Викентьевич. Умен и хитер. Но тем и опасен! Если вы позволите мне еще покопаться в этом деле, то, возможно, я и смогу…

– Нет, не позволю, Николай Людвигович, – снова не дал договорить своему помощнику Острожский. – И посоветую вам поскорее забыть об этом деле. Не было ничего, и точка…

– Хорошо, господин исполняющий должность полицеймейстера, – перейдя на официальный тон, ответил Розенштейн.

– Вот и славно, – с некоторым облегчением резюмировал Острожский.

– Разрешите идти?

– Чем намерены заняться, господин Розенштейн?

– Жду ваших приказаний, – ответил Николай Людвигович.

– Что ж, – усмехнулся исполняющий обязанности казанского полицеймейстера, – приказание остается прежним: найти и обезвредить банду «Черных воронов». И чем скорее – тем лучше…

– Слушаюсь, – ответил Розенштейн и повернулся, чтобы выйти.

– Минуточку, – остановил его Острожский. – А где этот баул с «куклой»?

– В моем кабинете, – посмотрел на начальника помощник.

– Уничтожьте его.

– Понял.

– Да и еще… – Острожский помедлил. – И принесите мне папку. Ту, что с красными тесемками…

* * *

Илья Никифорович возвращался на извозчике к себе домой и думал.

Вот ведь как получается: кто-то зарабатывает деньги тяжким трудом, потом и кровью, рискует, не спит ночей, изворачивается, бьется за каждую копейку, а кто-то, как этот Долгоруков со своей шайкой, придумав хитроумный план, отбирают эти деньги, не ударив при этом палец о палец. То есть единственно поработав своими мозгами. А это несправедливо. Таких, как Долгоруков, нужно наказывать и сажать в тюрьму или отправлять на каторгу, но, увольте, господа, без его помощи! И вообще, для наказания существуют фискальные органы: полиция, суды, жандармерия. Пусть они отрабатывают свой хлеб. Им за поимку преступников и их наказание жалованье платят… И весьма немалое!

Коляску подкинуло на каком-то ухабе, и мысль пропала. Взамен ее пришла другая, про Наталию Георгиевну. Вот ведь какая зараза оказалась…

Когда он подъехал к ее дому – тьфу ты, к ее, к своему дому – в Собачьем переулке, дом был пуст. Так и не достучавшись, Феоктистов открыл входную дверь своим ключом и сразу почувствовал неладное. Все вроде бы оставалось, как прежде, но чего-то явно недоставало.

Илья Никифорович прошелся по комнатам и понял: недоставало вещей Наталии. Вывод был однозначен: девица, не попрощавшись и не сказав последнее «прости», попросту съехала, то бишь сбежала. Вот она – людская благодарность! Впрочем, чего еще ожидать от таких вот дамочек! А не он разве лелеял ее, дал крышу над головой, кормил, поил, одевал… И спросить-то было не у кого, куда, мол, подевалась постоялица этого дома, поскольку сам выбирал такой дом, чтобы подальше от людского глаза.

Конечно, это они все устроили. Долгоруков с этим «графом» и стариком Огонь-Догановским. А ведь Алексей Васильевич показался ему таким благообразным и вызывающим доверие господином! Никому нельзя доверять в нынешнее время. Вот, поверил проходимцам – и что в результате? Лишился без малого трех миллионов. Мог и большего лишиться, дурак стоеросовый. Вот вложился бы десятью миллионами, и что? Не было бы сейчас и их…

Илья Никифорович в сердцах чертыхнулся, пнул кошку, что терлась возле ног, и закрыл дом. Что ж, надо как-то возвратить утраченный капитал. Быстро такую сумму, конечно, не вернуть, но годика за два – вполне возможно. Если, конечно, постараться. А он уж – постарается…

Спал в эту ночь Илья Никифорович скверно. Снилась какая-то дребедень; летал по комнате баул с деньгами, и Феоктистов пытался его безуспешно поймать, а когда ему это все же удалось, то баул превратился в огромную бабочку, которая со смехом, похожим на смех этого мошенника Долгорукова, выпорхнула в раскрытое окно. Он едва не вывалился в него, пытаясь ее догнать.

Снился чиновник особых поручений Департамента полиции Засецкий. Илья Никифорович, зная, что он вовсе не тот человек, за которого себя выдает, стоял все же перед ним навытяжку, а за спиной у него висела на ремне винтовка с прикрепленным штыком.

– Защищать Отчизну – святое дело, – говорил Засецкий, одетый в полковничий мундир. – И большое благо для каждого российского гражданина. А умереть за свою державу – еще большая честь…

– Дыкть, мы завсегда, – ответствовал Илья Никифорович, а потом топал куда-то в пыльной колонне таких же, как он, рекрутов, во все горло распевая строевую песню:

Солдатушки, бравы ребяту-ушки,
Где же ва-аши де-еды?
Наши де-еды – славные побе-еды,
Вот где на-аши де-еды!

А потом был бой. Свистели пули над головою, и он вместе с такими же «солдатушками – бравыми ребятушками» шел в атаку и кричал «ура»…

Проснулся Илья Никифорович в холодном поту. В голове крутилась нескончаемая песня про солдатушек…

Солдатушки, бравы ребяту-ушки,
Где же ва-аша си-ила?
Нашу си-илу на груди носи-или —
Крест – вот на-аша си-ила!

Феоктистов посмотрел в красный угол на икону Николая Угодника, перекрестился торжественно троекратно, приговаривая «свят, свят», затем встал и долго умывался ледяною водою, прогоняя сонные видения и безотчетный страх. Приснится же такое, прости господи…

Солдатушки, бравы ребяту-ушки…

Тьфу ты, мать честная… Привязалась!

Ровно в девять часов утра за ним приехали и попросили без промедления прийти в Управление полиции. Дескать, полицеймейстер с помощником очень желают с ним поговорить по неотложному и очень важному делу.

Отнекивался, как мог. Мол, дел у него неисчислимое множество, да и уговор у него с одним промышленником – встретиться ровно в десять часов, а отменить встречу он-де уже не успеет.

– Ничего не знаем, – ответствовали полицианты, что приехали за ним. – У нас приказание привезти вас в управу. А коли не захотите добровольно, мы принуждены будем доставить вас в принудительном порядке, так что уж не обессудьте…

Ну, что тут поделаешь? Не допускать же до того, чтобы полицейские увели его силою. Потом по городу слухи поползут, что, дескать, к мильонщику Феоктистову полицианты приходили его заарестовывать, дабы прознать, откуда у него столько миллионов скопилось и праведным ли путем те миллионы добыты. Нет, лучше пойти добровольно и объясниться там, в управлении, что ничего не случилось, а утерянные миллионы нашлись. Они и отвяжутся…

* * *

Острожский принял у помощника папку с красными тесемками, ту самую, на которую возлагал столько надежд.

Он довольно долго смотрел на нее, слегка подбрасывая на ладони. Потом подошел к горящему камину, от которого шло приятное тепло, с минуту завороженно смотрел на огонь, а затем, вздохнув, бросил папку в самый центр огня.

Напольные часы отбили очередные полчаса. Яков Викентьевич подошел к окну и прильнул к нему горячим лбом. Стекло было прохладным. А за ним, на улице, шел снег. Он падал большими красивыми хлопьями, и пушистые снежинки были похожи на звездочки, какими их рисуют дети.