Роман известной английской писательницы Эвелин Энтони посвящен взаимоотношениям Анны Австрийской и кардинала Ришелье. Их взаимная ненависть постепенно перерастает в испепеляющую любовную страсть, результатом которой стало рождение будущего Короля-Солнце – Людовика XIV.
ruen С.В.Ятловd2f490e1-1a73-102d-ae6e-05a52be70666 Roland FB Editor v2.0 04 November 2009 OCR Roland f9a4af13-1a73-102d-ae6e-05a52be70666 1.0 Любовь кардинала. Валентина ЭКСМО Москва 1995 5-85585-212-1

Эвелин Энтони

Любовь кардинала

ОТ АВТОРА

Это – роман, но интерпретация основных событий и взаимоотношений действующих лиц добросовестно следует историческим фактам. Я только объединила заговор Шатонефа с развязкой истории в монастыре Вал-де-Грейс, чтобы избавить читателя от повторных описаний почти одинаковых интриг, которые тогда разыгрывались в течение ряда лет.

Когда родился Людовик XIV, его отцом открыто называли Ришелье. А брат короля, герцог Орлеанский, был отправлен в изгнание за то, что публично объявил дофина незаконнорожденным. Никто пока еще не нашел убедительных доказательств тому, что Король-Солнце действительно был сыном кардинала, но я присоединяюсь к точке зрения их современников. В то время ходили слухи и о том, что убийство Бекингема – дело рук агентов Ришелье, и это предположение я тоже развила в своей книге. Где только возможно, я использовала письма, дневники и официальные документы той эпохи. Но по-прежнему остается загадкой, кто послал больному кардиналу копию договора Сен-Мара с Испанией. И опять-таки мнение современников, а также другие косвенные свидетельства, указывают на Анну. Благодарность и привязанность к ней Ришелье, сохранившиеся до самой его смерти, подтверждают правомерность этой точки зрения.

Эвелин Энтони

Лондон, 1967 г.

ПРОЛОГ

Прекрасным апрельским утром 1617 г. от Рождества Христова, когда солнце щедро одарило светом древний город Париж, играя лучами в водах Сены, королева Франции сидела в своих апартаментах в Лувре, вышивая покрывало для алтаря личной часовни. Дамы ее двора собрались вокруг нее, занимаясь вышивкой или негромко переговариваясь. В углу комнаты испанская фрейлина королевы мадам де Лас Торрес сидела в стороне, читая вслух сборник душеспасительных сентенций. Анна, склонясь над вышивкой, не прислушивалась к скучным советам испанского церковника, которые, как полагала мадам де Лас Торрес, должны были принести большую пользу ее душе. Со всей самозабвенностью и тщеславием своих шестнадцати лет Анна пыталась решить, которое из трехсот платьев и с какими драгоценностями стоит ей выбрать для бала во дворце сегодня вечером. Ее тщеславие было вполне невинным и потому извинительным.

Когда два года назад она приехала во Францию, даже французский Двор, где сияло столько красавиц, признал, что юная королева скоро затмит их всех. Анна была высокого роста, с гибкой, но пышной фигурой. Цвет ее ярких золотисто-рыжих волос имел такой редкий оттенок, что одни называли их белокурыми, другие – рыжими. В век, когда женщины красились очень сильно, кожа Анны отличалась естественной белизной без малейших следов веснушек, которые обычно портят женщин этого типа. Ее глаза (что характерно для Габсбургов) были пронзительно-голубого цвета, а слегка полноватая нижняя губа – фамильная черта, лишившая привлекательности многих ее предков, – только подчеркивала с легким намеком чувственность и очарование Анны. Роль королевы Франции приводила ее в восторг. Она даже была готова сделать все возможное, чтобы полюбить короля, что было нелегкой обязанностью, но стоило блеска и славы ее новой жизни. Король был ее ровесником. Мрачноватый темноглазый юноша, который как будто неловко чувствовал себя в ее обществе. Когда бы они ни встречались, он всегда был со своим другом де Льюинем, которого, как говорили испанские приближенные Анны, она должна презирать, поскольку тот был низкого происхождения и беден. В Испании таким людям не позволяли находиться в окружении монархов. Мадам де Лас Торрес и другие столь же чопорные дуэньи, состоявшие при Анне, не одобряли этих вольностей французского Двора и пытались отгородить от них свою молодую госпожу стеной этикета, что чрезвычайно раздражало короля и еще более – де Льюиня. Но во Франции правили бал фавориты. За два года замужества Анна это поняла и смирилась настолько, что могла быть любезной с де Льюинем, который был тенью ее мужа, и обходительной с искателем приключений Кончини, который являлся такой же тенью королевы-матери, Марии Медичи. Та была итальянкой родом из Флоренции, богатого торгового центра; и Анне не казалось странным, что она предпочитает общество своего соотечественника, хотя чести и порядочности у Кончини было не больше, чем у де Льюиня.

Но юная девушка никак не могла понять, почему такая могущественная, неистовая и вульгарная тиранка, как Мария Медичи, повинуется воле своего фаворита. Право монарха даровать милости – если у него есть к тому желание. Придворный же должен их почтительно принимать и, что более важно, полностью отдавать себя выполнению монаршей воли. Так в Испании смотрели на королевскую власть, и Анна удивлялась, как ее мужем, который, впрочем, до сих пор не выполнил своих супружеских обязанностей, и ее свекровью, которая была регентшей Франции с 1610 года, помыкают недостойные их люди. Такое положение дел казалось странным, но она примирилась с ним, лишь слегка пожимая плечами при виде подобной нелепости. Впрочем, все это не имело значения. Ее муж Людовик когда-нибудь взойдет к ней на ложе, она покорно примет его и, как полагается у Габсбургов, родит ему наследника престола. А сама Анна будет продолжать наслаждаться жизнью во Франции, которая теперь, когда прошла тоска по родному дому, представляется куда более свободной и веселой, чем в Мадриде. От рождения дочь короля, а теперь и сестра короля Испании, она по праву могла претендовать на трон. И корона Франции была достаточной компенсацией за то, что Анне пришлось выйти замуж за юношу, которого она никогда раньше не видела и, как сразу обнаружилось, за то, что он не оправдал ее надежд.

Она не была романтичной. Всю жизнь ее готовили к тому положению, которое она теперь занимала. Понятия о долге, добродетели и власти внушались ей наряду с твердыми религиозными правилами. Анна не думала, что может кого-нибудь полюбить или быть любимой, об этом в ее кругу говорили только абстрактно.

В шестнадцать лет, физически созревшая, щедро одаренная здоровьем, красотой и жаждой жизни, Анна еще не ведала, что такое прикосновение мужчины. Она и понятия не имела о том, что равнодушие Людовика доставляет немало забот испанскому послу. Даже ее дамы судачили втихомолку, гадая, по каким причинам король столь долго медлит.

Анна повернулась к герцогине де Монпансье, сидевшей рядом с ней, и прошептала:

– Думаю, что выберу для вечера красное платье. Я уже неделю не надевала мои рубины.

– Мадам де Лас Торрес этого не одобрит, – прошептала французская фрейлина. – Она предпочитает темные тона.

– Она – неряха, – сказала Анна, и обе захихикали. – Я решила, и ничто не заставит меня изменить решение. Буду в красном.

Если Анна многое узнала о французском Дворе, то и придворные немало узнали о ней. Впечатляла сила воли в такой юной девушке. Раз что-либо решив, Анна никогда не отступала и не шла на компромисс. Ее слуги и приближенные на опыте убедились, что противоречить ей или что-либо запрещать было лучшим способом заставить ее настаивать на своем. Она была веселой и дружелюбной по натуре, но имела острый язычок, а ее голубые глаза могли пригвоздить к месту каждого, кто попытался бы позволить в ее обществе какие-либо вольности. Мадам де Лас Торрес, заметив, что Анна переговаривалась и даже смеялась во время чтения, подняла голову, поджав неодобрительно губы. Но в этот момент двери в покои королевы распахнулись, и маршал де Бассомпьер, один из самых знатных дворян Франции, вбежал в комнату в сопровождении полдюжины придворных, часть из которых была вооружена. Дамы вскочили, раздались возгласы страха, а самая пожилая дуэнья лишилась чувств. Только Анна не издала ни звука. Она поднялась из кресла, отодвинула в сторону вышивку и молча ждала. Одним движением она удержала испанских дам от попытки собраться вокруг нее.

– Ваше Величество, – выдохнул Бассомпьер, – прошу прощения, но меня послал король. Вы должны пойти со мной и немедленно присоединиться к нему. Ради вашей собственной безопасности!

– Что случилось? – спросила Анна. – Я не двинусь с места, пока вы не скажете мне, что случилось!

– Кончини убит, – ответил маршал. – Десять минут назад его застрелили при выходе из Лувра. Во дворце революция, Мадам! За короля! Вот почему он хочет, чтобы вы были с ним. Отправлены солдаты с целью арестовать королеву-мать, но возможно сопротивление. Дамы, я настаиваю на том, чтобы вы подчинились королю и доставили Мадам в его апартаменты.

– Иду немедленно, – ответила королева. – Пусть кто-нибудь поможет мадам де Вилликуэрос. А то она так и останется тут лежать без чувств.

В сопровождении Бассомпьера и его людей Анна направилась в личные покои короля. Там царило такое возбуждение, что она не сразу смогла к нему подойти. Повсюду толкались и шумели люди. Вдруг возникло общее движение к окнам, и Анна, захваченная толпой, проплыла к окну и смогла увидеть то, на что смотрели все остальные.

– Вон там, Мадам, глядите вниз, смотрите, что мой дорогой де Льюинь сделал для меня! – рядом с Анной стоял Людовик. Его черные глаза возбужденно сверкали, на болезненном лице горел румянец; казалось, его лихорадит.

– Сир, что это? Что случилось? Кончини убит?

– Убит? – первый раз за два года Анна услышала смех мужа. – Смотрите вниз и вы увидите, насколько он убит!

Из окна Анне было видно, что главный двор полон народу. У ворот стояла вооруженная стража, а несколько человек что-то медленно тащили по булыжникам. Это было тело Кончини, так любимого Марией Медичи; и теперь его тащили за ноги из дворца, в котором он правил так долго и с таким глупым упрямством. Кровавый след тянулся за его телом, окрашивая булыжник в красный цвет, великолепные одежды были пропитаны кровью и выпачканы грязью. Тело с силой швырнули на середину двора, так что голова закачалась, а серое лицо повернулось к небу. Анна отпрянула назад, закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого зрелища.

– Собака и впрямь мертва, – другой голос произнес ей в ухо. Анна открыла глаза, стараясь не смотреть на кошмарную сцену внизу, и увидела рядом с собой де Льюиня. Рука короля обвивала его шею.

– Так будут уничтожены все враги короля, – сказал фаворит.

Полгода непрерывных интриг потребовалось ему, чтобы организовать это убийство и избавить короля от навязчивой опеки матери. Теперь Кончини был устранен, и они могли прибрать к рукам страшную регентшу. А когда ее влиянию при Дворе придет конец, он, де Льюинь, очень скоро станет так же богат и могуществен, как человек, которого он только что убил.

Взглянув на него, Анна в ужасе застыла. Он всегда казался ей приятным, услужливым человеком, по возрасту годящимся в отцы Людовику. А сейчас он окинул ее с ног до головы взглядом, которого она никогда не видела раньше, – надменным, презрительным, абсолютно торжествующим. Но причем тут она? Что она такого сделала, чтобы он вдруг показал себя ее врагом? Ответ дал Людовик, и дал его прямо на глазах окружающей их возбужденной толпы.

– Де Льюинь, де Льюинь, – сказал он. – Я обожаю тебя за то, что ты сделал сегодня! Теперь, когда я освободился от моей матери, освободился от Кончини, я смогу быть счастливым с тобой! – Обвив обеими руками шею фаворита, король поцеловал его.

Глава 1

Неделей позже странная процессия покидала Париж, пересекая мост Ноф. Путь из города пролегал среди молчаливой враждебной толпы. В первой карете сидела Мария Медичи, королева-мать Франции, прижимая платок к распухшим глазам и громко плача. Ее всхлипывания время от времени прерывались проклятиями и ругательствами, произносимыми на родном итальянском. Она отправлялась в ссылку. Самая могущественная в королевстве и внушающая страх женщина, опекунша своего сына Людовика XIII с 1610 года, Мария де Медичи с позором покидала Париж, отвергнутая сыном и его фаворитом де Льюинем. Она горевала о себе, но также и о Кончини. Они никогда не были любовниками, но духовная связь была сильна между ними. Кончини умел вовремя рассмешить, он понимал ее, когда она бесновалась и швырялась различными предметами, потому что у них был одинаковый темперамент. Между ними царило взаимопонимание и потворство друг другу в такой степени, что он стал самым могущественным человеком во Франции. А вместе с властью пришли богатство и почести. И голос в правительстве – такой громкий, что никого другого не было слышно. Молодой король не любил Кончини, но, так как мать всегда обращалась с Людовиком как с ничтожеством, он был слишком нерешителен и слабосилен, чтобы открыто проявлять свои чувства.

Как она была глупа! – предавалась сожалениям опальная королева. Как слепа к двуличию и слабости духа ее сына! Те самые люди, которые теперь следили за ее каретой, и были теми дикарями, вторгшимися во дворец, отыскавшими тело Кончини и вытащившими его на улицу для ужасной расправы и мести. То, что осталось от тела, было расчленено и выставлено на том самом мосту, который она в данный момент пересекала. Она опустила платок, чтобы окинуть толпу злобным взглядом, и, давая выход своим чувствам, плюнула.

В течение недели сын отказывался с ней встречаться, а когда он ее принял, то де Льюинь, убийца, был рядом с ним. Манера обращения с ней Людовика заставила ее пожалеть о невозможности отвесить, как бывало, хорошую оплеуху ублюдку. В шестнадцать лет он считал себя королем! Король, который не может выполнить свой долг мужчины! Она женила его на Анне, одной из самых прекрасных принцесс в Европе, а жалкий клоун оказался не в состоянии выполнить свои супружеские обязанности. Горячая итальянская кровь, которая текла в ее жилах, кипела от презрения к нему. Она всегда презирала Людовика и предпочитала его брата Гастона, герцога Орлеанского. И теперь привычная антипатия между матерью и сыном превратилась в подлинную ненависть. Он пошел против нее. Он думает стать свободным в своей противоестественной страсти к де Льюиню. Но он всегда был глупцом – как она часто говорила ему в лицо. Он отослал самого умного во Франции человека в ссылку вместе с ней. А потому она вернется.

Человек, который в течение последних двух лет был Государственным секретарем у Марии де Медичи, сидел в последней карете, откинувшись на подушки сиденья и прикрыв, как бы в полусне, глаза. На нем был темных тонов костюм без каких-либо отличий, как у простого дворянина, но на одном из пальцев блестело кольцо епископа. Армаду де Ришелье было тридцать два года. Недавно он был Государственным секретарем и управляющим по раздаче милостыни у королевы Анны. Теперь он остался только епископом Лукона. Потеряв все, кроме епископата, он последовал за беснующейся королевой-матерью в ссылку, несмотря на все свои попытки перейти на другую сторону и в последний момент удержаться на службе короля.

Тому было две причины. Первая – его ненасытные амбиции; он жаждал власти так же, как некоторые святые жаждали служить Богу. Власть и политика были двумя его страстями. Они полностью поглощали мысли Ришелье еще тогда, когда он только вступал в жизнь. Они манили и соблазняли епископа, отвлекая от исполнения церковных обязанностей и отвращая от данной им клятвы служить Богу и его пастве, не поддаваясь сладостному зову, влекущему на службу королю. Он знал, к чему стремился. Ни по натуре, ни по развитым склонностям он не был пастырем. Будучи вторым сыном в знатной, но бедной семье, он обратился к церкви, отдавая дань традиции, и еще потому, что их род имел право на епископат. Он старался обратить энергию своего ума на нужды Лукона и его жителей, но Париж манил, и ему еще не исполнилось и тридцати, когда он отправился туда, где распределялись должности и распоряжались властью – к королеве-матери и ее итальянскому фавориту Кончини.

Он был молодым человеком привлекательной наружности со светло-серыми глазами, не очень крепкого сложения и с плавными движениями утонченной формы рук. Он умел и льстить, и служить. Поступив на королевскую службу, он за несколько месяцев превратился из незаметного чиновника, записывающего решения Королевского совета, в Государственного секретаря. Все эти соображения объясняют отчаянные попытки Ришелье умиротворить де Льюиня и принять сторону короля после убийства Кончини. Но и другие соображения были не менее сильны. Он не хотел уезжать из Парижа, потому что любил королеву Анну, и пост ведающего раздачей милостыни был не менее важен для него, чем должность Государственного секретаря.

Любовь и политика, политика и любовь. Он не смешивал их, конечно, и не имел иллюзий относительно своей привязанности к королеве. Но впервые в жизни он испытывал чувство к женщине. Хотя он не был замкнутым по натуре, как король, но из всех церковных запретов легче всего ему давалось целомудрие. Ришелье был слишком занят, чтобы тратить время на женщин и на утомительные любовные интриги. Одеяние епископа охраняло его, а амбиции запрещали рисковать. Но когда он приехал в Париж и увидел молодую королеву, то потерял голову. Он вел себя так смиренно, так осторожно. Видя, как он выполняет при ней свои официальные обязанности, никто не мог бы сказать, что в его отношении к королеве, в словах, обращенных к ней, было что-то особенное. Но желание сжигало его. Он понимал, что при склонностях короля де Льюинь – только первый из многих.

Королева всегда была любезна с ним, но держалась официально, так как была испанкой, а он священником и, следовательно, в ее глазах никак не мужчиной. Это не беспокоило Ришелье. Время было его союзником: девушке, до сих пор пребывавшей в состоянии девственницы, требовалось время, чтобы стать женщиной. Точно так же как Ришелье требовалось время, чтобы стать чем-то большим, чем епископ и скромный управляющий по раздаче милостыни. Король был мальчишкой. Тирании матери он предпочел влияние человека, которого очень скоро будут ненавидеть так же, как Кончини. Двор был змеиным логовом, в котором гнездились зависть и интриги. Людовик расстался с матерью, но это только временно. Де Льюинь падет, Мария Медичи с триумфом вернется, а вместе с ней вернется и ее преданный друг и протеже – Арман де Ришелье.

– Мадам, могу я вас побеспокоить?

Анна удивленно подняла голову. Она отправилась молиться в капеллу замка Тур не потому, что испытывала в этом духовную потребность, а просто у нее не было другого дела, как только заниматься вышиванием в кругу своих дам, гулять в садах или выслушивать гневные монологи вернувшейся из ссылки Марии Медичи. Король теперь вообще не уделял Анне внимания. За два года, что им помыкал де Льюинь, король отдалился от нее, как никогда раньше. Почти девятнадцати лет и все еще девственница, Анна слишком хорошо понимала, как позорно и опасно такое положение. Капелла в замке Тур была очень древней и слабо освещенной. Она пришла сюда молиться потому, что это давало ей возможность побыть одной. Повернувшись, Анна увидела, что недалеко от нее стоит какой-то человек.

– Кто вы? Выйдите на свет. – Человек вышел вперед, и свет от свечей упал на его лицо. Он был одет в светский костюм, каштановые волосы были длинными и гладкими, а маленькая аккуратная бородка подчеркивала тонкие черты лица.

– Епископ! – воскликнула Анна. – Вы ходите так бесшумно, что напугали меня. Что вам нужно?

Ришелье низко поклонился. Взгляд его был мягок. Анна заметила, что с тех пор, как он вернулся в качестве правой руки Марии Медичи, он не оставлял ее своим вниманием. У него были очень большие глаза необычно ясного серого оттенка, и взгляд его всегда теплел, когда он смотрел на нее. Он нравился королеве, и она ценила оказываемое ей внимание. Анна подошла к нему и улыбнулась. Повзрослев, она стала еще красивее, и черты ее прелестного лица за эти два года стали еще тоньше.

– Прошу вашего прощения, – сказал он. – Я не хотел вас напугать. Я увидел, как вы идете сюда, и понял, что это и есть тот благоприятный случай, которого я ждал: возможность поговорить с вами наедине. Вы позволите?

– Конечно, – сказала Анна. – Но не хотите ли сначала помолиться, монсеньер?

– Нет, – серьезным тоном ответил Ришелье. – На сегодня я совершил свои молитвы. Мне нужно поговорить с вами, Мадам. Но трудность, – он сделал паузу и слегка улыбнулся, сознавая комизм своего положения, – моя трудность в том, что я не знаю, с чего начать. Для такого человека, как я, известного своим красноречием, это может звучать нелепо, но, увы, Мадам, вам придется с этим смириться. Вы простите мне мою неловкость?

– Попытаюсь, – ответила Анна. Ее смущала странная манера речи епископа и настойчивый взгляд его беспокойных глаз.

– Я был вашим управляющим по раздаче милостыни, – начал он низким голосом. – Когда вы появились во Франции, вы были ребенком, Мадам, но так прекрасны, что дыхание замирало при взгляде на вас. Мне никогда не забыть тот день, когда я увидел вас впервые. Я был возле вас, Мадам, разве не так? В те первые дни, когда все здесь казалось вам странным и вы тосковали по дому.

– Как вы догадались? – спросила Анна. – Первые несколько месяцев мне действительно было очень грустно, и я часто плакала, но никто этого не заметил.

– Я заметил, – ответил Ришелье, – по вашим прекрасным глазам я видел, когда вы плакали, – так же как видел, когда вы были счастливы. Я следил за вами и охранял вас в одно и то же время.

– Зачем вы мне это говорите? – спросила Анна. Она перевела руку за спину и оперлась на алтарь: она нуждалась в опоре, в поддержке, потому что стала ощущать странную слабость, в то время как лилась мягкая речь, и поток слов становился все более интимным.

– Потому что я хочу и теперь служить вам, – сказал Ришелье. – Теперь, когда я действительно могу быть вам полезен. Мое влияние только начинается, Мадам. По уговору с королевой-матерью мне даровано место в Королевском совете. Королю и де Льюиню пришлось уступить.

– Они уступают во всем, потому что боятся ее и вас тоже, – сказала Анна. – Она развязала гражданскую войну и победила. Король и его выкормыш тут же капитулировали. Я поздравляю вас, епископ! Место в Королевском совете – это большая честь.

– Я добьюсь больших почестей и большей власти. – Он подошел к ней вплотную, и отодвинуться ей было некуда. – Я буду первым человеком во Франции, Мадам. И всегда – вашим преданным и покорным слугой. Верите вы этому? Принимаете вы мою привязанность и разрешите ли мне наставлять вас?

– Я в этом не нуждаюсь, – бросила Анна. Она дрожала от ощущения опасности. Сейчас перед ней стоял не священник, не епископ, предлагающий свою мудрость и поддержку. Нет, это был молодой человек с горящими глазами, охваченный ужасной преступной страстью и придвигающийся к ней все ближе и ближе. И это в божественном присутствии, которому он поклялся служить верой и воздержанием! – Я не нуждаюсь в помощи, отодвиньтесь и позвольте мне уйти!

– Не раньше, чем вы меня выслушаете, – возразил он. – Вам нужна вся помощь, какая только возможна, – и сейчас, и в будущем. Король – педераст! Теперь вам это известно – все это знают. Что вас ждет в будущем с таким человеком? Как вам живется при де Льюине? Что ж, идите и подумайте, какие монстры могут подняться из глубины порока, чтобы унижать и мучить вас. Чтобы потребовать вашего развода, даже вашей смерти. Ах, Мадам, Мадам, – воскликнул он. – Не отвергайте меня, не пренебрегайте тем, что я предлагаю! Я люблю вас! Вот, – он потянулся и поймал ее руки в свои, и Анна почувствовала, что хватка железная и ей не вырваться. – Я сказал самое главное, самое важное. Я люблю вас, Мадам, всем сердцем! Моя звезда восходит, и я хочу, чтобы и ваша поднималась вместе с моей. Я слагаю все мое могущество к вашим ногам – здесь, сейчас, и на всю мою будущую жизнь. Примите мой дар. Умоляю, примите меня таким, каким я предстаю перед вами: ваш преданный поклонник и страдающий раб.

Еще мгновение, и он поднес ее холодные руки к губам и стал покрывать их жгучими поцелуями. Анна вдруг поняла, что через секунду она окажется в его крепких обьятиях, и тогда ее губы будут так же беззащитны, как и руки. Она сделала отчаянную попытку освободиться, вырвалась и ударила его по лицу тыльной стороной ладони. Звук удара отозвался глухим эхом под сводами старой каменной часовни. Ришелье отступил на шаг, и в течение нескольких секунд Анна стояла, дрожа, не в силах вымолвить ни слова. Но тут гнев и возмущение помогли ей прийти в себя от его посягательств, тем более пугающих, что они были для нее совершенно неожиданными.

Ее предали собственные чувства. Обморочное ощущение слабости шло от жгучего желания оказаться в его объятиях, покорно склониться перед чем-то таким, что сжигало, как огонь, и было столь же губительным по своим последствиям. Только одна мысль помогла ей спастись и от него, и от самой себя – мысль, перед которой меркли его объяснения в любви и ее желание уступить им: он был священником. Из-за этого она отстранилась от него, прежде, чем он зашел чересчур далеко. Он дал обет целомудрия и под угрозой обвинения в кощунстве не имел права прикасаться к женщине, даже думать о земной любви. В тот момент эта мысль спасла Анну.

– Как вы смеете! Как вы смеете так говорить со мной, касаться меня! Вы предатель и клятвопреступник!

Его ответ оказался неожиданным. Приложив руку к отмеченному ею лицу, он упал перед ней на колени.

– Простите мне и это, – взмолился он. – Простите слабость, которая сильнее любой клятвы на земле. Я не священник по убеждениям – у меня не было выбора. Может быть, моя любовь к вам и кощунство, но я не стыжусь ее перед Богом! Осужденный вами, я преклоняюсь перед вашим совершенством и добродетелью, только скажите, что вы прощаете меня! Скажите, что разрешаете мне находиться возле вас, чтобы я мог покорно и смиренно служить вам.

Анна уже полностью оправилась. Она увидела происходящее в истинном свете: фальшивый священник и к тому же выскочка, провинциальное ничтожество с мелким титулом. Ее королевская кровь, ее гордость были беспредельно оскорблены его домогательствами. Это было непростительно, невыносимо.

– Вас часто называют выскочкой, сударь, – сказала Анна. Голос ее был холоден и спокоен. Она тщательно обдумала свою отповедь и теперь бросила обвинение ему в лицо. – Искатель приключений, маскирующийся в одежды Церкви! Лицемерный, льстивый интриган, озабоченный только собственным возвышением. Теперь я вижу, как правы ваши враги, когда так вас характеризуют. Недаром вы низкого происхождения, и вам не место среди благородных людей. Идите прочь и будьте уверены в одном: я никогда не заговорю с вами в обществе по своей воле и сделаю все, что смогу, чтобы король и весь Двор видели вас таким, какой вы есть, – порочным выскочкой!

Она повернулась и, задев его оборками своего парчового платья, вышла из часовни. Покинув церковь, Анна с трудом удержалась, чтобы не пуститься бегом по мрачным коридорам замка. К ней присоединились ее паж и две фрейлины, ожидавшие снаружи, пока она молилась в одиночестве в часовне. Они не должны увидеть, как она взволнована. Никто не должен знать, что случилось там, знать о ее унижении и особенно о растущем ощущении ужаса и брезгливости. В этот вечер Анна рано ушла спать, сославшись на головную боль. Укрывшись под пологом постели, задернув все занавески, она лежала и с дрожью вспоминала случившееся.

Так как Мария Медичи помирилась с королем после гражданской войны, а де Льюинь ежечасно опасался опалы, большинство придворных пренебрегали Анной, предпочитая оказывать внимание ее свекрови. Поэтому на утренних приемах у королевы бывало мало народу. Но когда она вошла в комнату, одетая в строгое бархатное платье с жестким кружевным воротником, окаймлявшим ее лицо, готовая разыгрывать пародию на свое положение, она вдруг увидела, как в небольшой кучке ожидающих придворных сверкает в утренних солнечных лучах пурпурная мантия епископа. Не сказав ни слова, Анна повернулась и вышла из комнаты. Он не сдался. Он смирился с пощечиной, с безжалостными оскорблениями и снова пришел, чтобы увидеть ее. Чтобы попытаться одержать над ней верх. Думая о нем, она чувствовала себя так беспокойно, так неловко, что ее впервые в жизни охватила настоящая ненависть к этому человеку, к этому ничтожеству – Ришелье! Ненависть стала ей защитой. Не только от него, но и от самой себя тоже. Она заботливо лелеяла это чувство, пока оно не развилось и не укрепилось, став частью ее натуры.

К тому времени, когда оправдались его пророчества, произнесенные в часовне замка Тур, де Льюинь уже умер, – как раз вовремя, чтобы не быть убитым по указанию ревновавшего Людовика. Гастон Орлеанский вырос в смазливого испорченного молодого претендента на трон Франции, а Анне исполнилось двадцать четыре года. Тогда-то Ришелье стал кардиналом и Первым министром короля. Он сдержал свое слово – выше он уже не мог подняться.

– Какое унылое утро, – заметил король.

Он надеялся после полудня поохотиться, но из-за дождя к середине дня развезет все дороги; и потому он пребывал в скверном настроении, что было нетрудно заметить по недовольному выражению его лица и полузакрытым от скуки глазам. Последнее время скука и меланхолия стали постоянным уделом Людовика. В жизни так мало интересного, а то немногое, что он любил, – охота на птиц, например, – могло быть испорчено капризом погоды. Он не подыскал замены умершему де Льюиню только потому, что мать теперь ежечасно им помыкала, и он чувствовал полный упадок сил. Она не давала ему ни с кем сблизиться и, к великому его унижению и негодованию, заставила Людовика сделать попытку сойтись с женой. Попытка оказалась жалкой и закончилась почти полной неудачей, доказав только, что он может стать отцом, – каким-то чудом в результате его неохотных, неумелых действий Анна забеременела. Но ребенка она потеряла, не родив, – оставив Людовика, таким образом, на милость Гастона Орлеанского, который мнил о себе все больше и больше, так как был наследником престола.

Людовик замкнулся в себе. Он развлекался, вырезая деревянные игрушки, рисовал грубые картины и кроме тех часов, которые проводил с оружием на коне, все остальное время пребывал в унынии и отчаянии.

– Дождь зарядит на весь день, – повторил он, – а я так хотел поохотиться после полудня. – Он с обидой посмотрел в окно на низкие тучи, как будто считал, что даже природа замышляет против него.

– Небо прояснится, сир. – Если кардинал что-либо обещал, это обычно сбывалось, и Людовик немедленно повеселел.

– Вы действительно так думаете?

– Я в этом уверен. – Снова та же необыкновенная уверенность в себе, то же владение ситуацией. Благодаря присутствию возле него Ришелье, Людовик почти не ощущал утраты де Льюиня.

– Значит, мне все-таки удастся поохотиться! Кого вы видели в приемной?

Приемная короля была заполнена ожидающими его утреннего приема. Но он послал в первую очередь за кардиналом Ришелье, частично с целью уязвить свою знать, которой боялся, а также потому, что был угнетен и жаждал утешения.

– Принцы, сир. Де Роган, де Собис и много других знатных дворян. Я в отчаянии, что всем им приходится так долго ждать Вашего Величества.

– Ничего, подождут, – ответил король. – Они нагоняют на меня скуку. Ненавидели де Льюиня и теперь устраняют любого, кого я только приближаю к себе. – Людовик без труда забыл, как он сам возмущался богатством и властью, которые приобрел де Льюинь. Но более всего он ненавидел своего фаворита за то, что тот, женившись, ему изменил. С этого-то и началась его опала. – Смотрите, они возненавидят и вас.

Ришелье пожал плечами.

– Мне защитой – благосклонность Вашего Величества и королевы-матери. Я могу себе позволить иметь врагов.

– Возможно. – Король снова приуныл. – Вы достаточно умны, Ришелье, так что, может быть, сумеете позаботиться о себе. Только не забывайте, что я вам помочь не смогу.

– Сир, – у кардинала была привычка склоняться к собеседнику, когда он хотел подчеркнуть свои слова, что заставляло короля нервничать. Худощавый по сложению и элегантный министр, как бы в силу оптической иллюзии, производил впечатление энергии и силы. – Сир, – повторил он, – вы должны кое в чем отдавать себе отчет. Вы – король. В вашей власти возвысить или низвергнуть человека. Люди и вещи принадлежат вам, а не вы – им. Вы – первый человек в королевстве. Король. Любой ваш подданный должен быть от начала и до конца верен вам – кто бы он ни был.

– Роган, принцы, мой брат? Друг мой, вы бредите, когда говорите о лояльности знати и Гастона!

– Если это и бред, – тихо произнес Ришелье, – я сделаю этот бред реальностью. Все они, как один, преклонят перед вами колени, сир. Только доверьтесь мне полностью.

– Я доверяю, – заявил Людовик, который никому никогда не доверял. – Конечно, я вам верю.

– Вы – король, – повторил Ришелье. Затем, низко склонившись, поцеловал протянутую ему вялую руку. Выглянув из окна, он улыбнулся. – Смотрите, облака расходятся. К полудню засияет солнце.

– И я поеду на охоту! – воскликнул Людовик. – Как вы умны, Ришелье, – знали, что погода исправится. Вы поедете со мной!

Кардинал снова поклонился.

– Вы оказываете мне слишком большую честь, сир.

Король колебался в нерешительности. Ему кое-что рассказали, что пробудило его злобу и подозрения. Но он не знал, как об этом заговорить, чтобы не испортить планируемую послеобеденную прогулку.

– Мне говорили, будто вы сегодня виделись с королевой, – начал он. Холодные серые глаза Ришелье на секунду опустились, хотя до этого не отрывались от лица короля, пока у него не начинала кружиться голова от пристального, немигающего взгляда кардинала.

– Да, сир. Виделся.

– И мне говорили, – продолжал Людовик, – что королева плохо вас приняла.

– Увы, – сказал кардинал.

Новости распространяются быстро, и похоже, что слух о его последней попытке помириться с Анной достиг ушей Людовика. Все вышло очень глупо. Ришелье понимал, что неудачная попытка исправить промах, допущенный им в часовне Тур, была самой большой из его ошибок. Королева его ненавидела. Сейчас он осознал это, так как рана, только что нанесенная его самолюбию, все еще кровоточила. Снова и снова она отвергала его, игнорировала. С ядовитым презрением прогоняла всех, кто пытался замолвить за кардинала хоть слово. Но вчера она превзошла себя. И с него было довольно. Теперь и он ненавидел тоже – уверил он себя, и в тот момент это было правдой.

– Что случилось? – спросил Людовик. – Сплетни так ненадежны. Расскажите мне сами.

Ришелье чувствовал на себе мрачный угрюмый взгляд, следящий за тем, не сорвется ли лишнее слово в защиту королевы, что послужит свидетельством преступной привязанности кардинала, в которой его обвиняли. Король по-настоящему этому не верил, но подозрение засело в мозгу и не давало покоя.

Кардинал сухо и желчно улыбнулся, боль и злоба остались в его сердце. Анна зашла слишком далеко и ранила чересчур глубоко, чтобы быть прощенной и на этот раз. Она не любит его, не позволяет забыть, как он унизил себя у ее ног, словно влюбленный глупец. Что ж, ей придется научиться бояться того, кого она открыто презирала.

– Я пришел к Ее Величеству, чтобы отдать ей дань своего уважения. После того как вы назначили меня своим министром, сир, я надеялся заслужить ее благосклонность. Вы знаете, что она никогда не скрывала своей неприязни ко мне, но я надеялся привлечь ее на свою сторону, чтобы успешнее служить вам. Я ждал в приемной после аудиенции у королевы-матери, которая встретила меня очень благосклонно, и когда королева вышла, я склонился к ее ногам и сказал, что она может располагать мною. Должен ли я передать вам ее ответ? Мне больно даже думать об этом, вспоминать о незаслуженном унижении.

– Продолжайте, продолжайте, – приказал король. Он никогда не уставал слушать рассказы о том, как другие подвергались унижениям и оскорблениям в этом мире, в котором сам он всегда оказывался в невыгодном положении. Слова кардинала подтверждали слух о жутком скандале, нашептанном ему накануне. Но освещение случившегося было другим, совершенно другим и очень интригующим.

– «Благодарю вас, мой кардинал. Как королева Франции я не могу принять ваше покровительство или согласиться с решением тех, кто счел уместным вознести вас так высоко. Я только хочу верить, что вы будете служить интересам короля так же горячо, как вашим собственным», – вот ее слова, сир, и их слышала половина вашего Двора. Месье де Шале счел их очень забавными и рассмеялся мне прямо в лицо.

Король ничего не ответил, мысленно повторив услышанное. Нетрудно было догадаться, кому принадлежит уничтожающая надменность этих слов. Особенно одна фраза: «…или согласиться с решением тех, кто счел уместным вознести вас так высоко». Этот выпад направлен прямо против него, выставляя его глупцом, подвергая критике. «Половина вашего Двора», – сказал Ришелье. Де Шале смеялся. Лицо короля стало наливаться кровью. Он вдруг резко вскочил и ударил кулаком по столу. Такие всплески эмоций были характерны для него. Он часто ломал вещи и переворачивал мебель, когда терял самообладание.

– Как она смеет вас оскорблять! Как она смеет критиковать мой выбор!

Ришелье слегка пожал плечами.

– Не будьте слишком к ней строги, сир. Королева молода и своенравна, а вы, возможно, слишком во многом ей потворствовали. Я только слуга Вашего Величества. И не имеет значения, когда меня оскорбляют. Но она была неправа, подвергнув сомнению мое назначение. Это касается уже и вас.

– Еще бы! – Людовик был в бешенстве. – Клянусь Богом, я этого не потерплю, не позволю бросать мне вызов! Вы, Ришелье, заявили, что я король. Что ж, пусть она будет первой, кого вы научите считаться с этим.

– Я могу только посоветовать, как это лучше сделать, – сказал кардинал. – Не думаю, что смогу вынести насмешки друзей королевы и ее враждебность, пока мои чувства слегка не остынут. Мне, наверное, следует пока держаться в тени, чтобы не оскорблять королеву.

– Вы останетесь со мной, – заявил король. – Будете находиться вблизи меня. Я ценю вас, дорогой Ришелье, и вы это знаете. Того же мнения и Мадам, моя мать. Она часто говорит, что вы – самый умный человек во Франции.

Ришелье поклонился, но ничего не сказал.

– Пойдемте, – Людовик похлопал его по плечу. – Мы отправимся на охоту. Уже светит солнце. И будьте уверены: я накажу королеву.

В своих апартаментах в Лувре Анна одевалась к балу, который давала этим вечером в Люксембургском дворце Мария Медичи.

Ее спальня поражала своей роскошью. Платяной шкаф, инкрустированный испанским орехом; арабское кресло, отделанное слоновой костью и жемчугом. Стены сверху донизу увешаны гобеленами, а на одной из них – редкостное флорентийское зеркало, подарок свекрови. В нем отражалось королевское ложе; алые бархатные занавеси были раздвинуты, открывая широкое пространство покрывала, вышивкой которого Анна занималась с первых дней приезда во Францию.

Она выбрала платье из бледно-голубого сатина с нижней юбкой, продернутой серебряной нитью. Тугая шнуровка подчеркивала тонкую талию и обозначала полную грудь, скрытую под модным в то время воротником из серебряных кружев. Перо белой цапли удерживалось в прическе брошью с цейлонскими сапфирами, а на шее красовалось ожерелье из тех же камней. В качестве испанской инфанты она привезла с собой как часть приданого целый ящик драгоценностей. Ее изумруды были предметом зависти любой королевы в Европе.

В свои двадцать четыре года Анна стала женщиной удивительной красоты. Роскошная фигура, ослепительно белая кожа, округлые руки с тонкими пальцами, усыпанными бриллиантами, и классические черты лица, окаймленного массой сверкающих ярко-рыжих волос. Неудивительно, что многие мужчины при Дворе искали внимания столь изысканной особы, которой так позорно пренебрегал муж. Уже три года Людовик не приближался к супружескому ложу, и не один воздыхатель пытался привлечь к себе взгляд Анны, созерцая ее с неприкрытым желанием. Анна их поощряла, но не из вожделения, а потому, что была молода и желала любви и внимания поклонников. Какой вред в том, что за ней ухаживают? Тем более, что ее нисколько не тянуло повторять с кем-либо свой печальный супружеский опыт. Секс приводил Анну в ужас, и пока что ей вполне хватало невинного, безопасного флирта.

Она была радостью Двора, правящий монарх которого избегал общества и проводил вечера, слушая унылую музыку, исполняемую на двух гитарах и скрипке. Анна любила пышные зрелища и государственные собрания, украшая их своей элегантностью и врожденным чувством собственного достоинства. Ей нравилось танцевать, нравились театральные представления, игра в карты – все, что давало возможность развлечься. Вполне естественно, что она привлекала к себе дам и кавалеров схожих вкусов, которым были не по нутру меланхоличность Людовика и одержимость политическими интригами Марии Медичи.

Маленький кружок Анны был очень веселым, жизнерадостным и довольно замкнутым, причем женщин тянуло к королеве даже больше, чем мужчин. Она ни у кого не вызывала чувства ревности. И некрасивые дамы, и красавицы обожали ее. Дамы самой сомнительной репутации жалели королеву из-за отношения к ней Людовика, но глубоко уважали ее целомудрие. Анна же научилась принимать мир таким, какой он есть, и судила о своих друзьях по их достоинствам, а не по тому, как они вели себя в личной жизни. Ее испанских дам изгнал король в одном из своих припадков ревности. Погрустив несколько месяцев, Анна вполне удовлетворилась более легкомысленными компаньонками из числа знатных дам Франции. Главной из них была смелая и прекрасная женщина, в прошлом – жена де Льюиня, а теперь – герцогиня де Шеврез.

– Мадам, вот ваш веер.

Анна повернулась к приблизившейся к ней фрейлине и покачала головой.

– Мари, этот лимонный цвет! Это же невозможно с моим платьем. Не выдумывайте и подыщите другой, который подойдет к его голубому тону. Я уже опаздываю, и король будет в бешенстве.

– Все-таки возьмите этот, – настаивала герцогиня де Шеврез. – Такой контраст просто великолепен! А что касается Его Величества, – что ж, он так и так будет вне себя, и потому нечего беспокоиться. Король подождет. – Последние слова она произнесла шепотом, и Анна рассмеялась. Цвет веера, в общем-то, ей нравился. Она посмотрелась в зеркало, открывая и закрывая веер, висящий на шелковом шнуре на ее левом запястье, и решила, что Мари права: выглядело очень привлекательно. Впрочем, и сама Мари всегда была элегантной.

– Вы, как всегда, правы, – сказала королева. – Ну, а в остальном вы меня одобряете?

– Позвольте взглянуть, Мадам. Женщина, вошедшая в круг света от свечей, была блондинкой. Привлекательная на вид, она не была красавицей, но ее пышные формы казались более соблазнительными, чем классическая красота королевы. Большие голубые глаза как будто искрились, когда она смотрела на мужчину. Герцогиня прославилась живостью, остроумием и направо и налево удовлетворяла свои сексуальные аппетиты, не вызывая протестов со стороны мужа. Тот считал, что жена послана ему как испытание, и так и говорил всем своим знакомым. Он был только рад избавиться от своенравия, экстравагантности и необходимости удовлетворять неутолимые желания герцогини. Щедрая по натуре, она очень подружилась с Анной, став ее наставницей и доверенным лицом. Герцогиня заставляла королеву смеяться, без чего та просто не могла обойтись. Анна наслаждалась жизнерадостностью и легкомыслием своей подруги, и ее только развлекали любовные приключения Мари. Герцогиня среди других своих дарований обладала искусством передразнивать всех тех, кого Анна терпеть не могла.

Она состроит унылую гримасу и начнет, прихрамывая, расхаживать взад и вперед, мастерски имитируя походку Людовика. Она могла так карикатурно изобразить манеры королевы-матери и ее пристрастие к сквернословию, что Анна смеялась до слез. И, конечно, Его Высокопреосвященство кардинал! Мари де Шеврез никогда не любила Ришелье. Его безразличие к ней на фоне очевидного увлечения королевой было удручающим. Мари любила Анну и очень ревновала к ней. Она не раз видела горящий взгляд кардинала, обращенный на королеву, и быстро поняла, что тот без ума от нее. Эти подозрения и неприязнь к кардиналу возникли одновременно. Она не хотела иметь конкурентов в борьбе за любовь и доверие Анны и потому взялась за кардинала с таким озлоблением, что Анна внутренне содрогалась от неловкости. Он был ее рабом – указывала Мари и тут же заливалась смехом. Бедный целомудренный воздыхатель. Сердце, бьющееся, как птица, под сутаной, в ожидании словечка, взгляда его королевского божества. Тут она семенила к Анне, протягивая руку и имитируя жест кардинала, предлагающего свое епископское кольцо для поцелуя, и при этом безжалостно передразнивала его манеры.

Анна никому не рассказывала о сцене, разыгравшейся в часовне замка Тур. Этот секрет она скрывала от всех, даже от своего исповедника. Когда Мари высмеивала Ришелье, она и не подозревала, что как бы поворачивает нож в груди Анны. Но насмешка уязвляла все глубже и глубже, пока все это не достигло кульминации в жестокой сцене между кардиналом и королевой, о которой до сих пор говорили в Лувре. Анну задевали насмешки герцогини, а ее гордость невыносимо страдала от того, что она была обречена на союз с человеком, который после пяти лет ожиданий надругался над ее невинностью и с тех пор избегал встреч с ней.

Анна потеряла ребенка, и это было ужасно. Но утешала мысль, что она не страдает бесплодием. Сам Людовик это доказал, и этот факт предохранял королеву от аннулирования их брачного союза, к чему король стремился всей душой. И она отнюдь не собиралась брать на себя вину за отсутствие у короля наследника и мириться с тем, что ее отошлют в Испанию, где жизнь потечет незаметно в тени других родственников. Или еще хуже – допустить, чтобы ее заточили в монастырь только потому, что она мешает королю своим существованием. Она отрицала любовь, была равнодушна к домашним делам. У нее не осталось ничего, кроме чувства чести, свойственного дому Габсбургов. Лишь на это она и была еще способна. Французские законы, запрещавшие женщине наследовать трон, нисколько не помешали Екатерине Медичи или Марии, королеве-матери, наслаждаться всей полнотой власти, и потому Анна терпеливо сносила свое бесплодное замужество. Здоровье Людовика было очень хрупким. Он часто болел и последние несколько лет не один раз оказывался при смерти. Мария Медичи немолода, и когда-нибудь, если только Анна сумеет переждать и пережить невзгоды, связанные с ненавистью мужа, время ее придет.

Анна стоя ждала, пока герцогиня подготавливала ее платье. Туалет королевы интересовал Мари не меньше, чем ее собственный. Безжалостная, беспощадная к своим врагам, Мари де Шеврез была не способна на низость или двуличие по отношению к подруге. И она полюбила молодую королеву так, как будто между ними было кровное родство.

– Готово, Мадам! Великолепно! Клянусь, что вы в очередной раз раните сердце кардинала.

Герцогиня засмеялась и встала.

– Я никогда этого не забуду, – сказала она, поворачиваясь к пожилой даме, – мадам де Сенлис. – Ее Величество была бесподобна: «Я только хочу верить, что вы будете служить интересам короля так же горячо, как вашим собственным…» Я думала, что несчастный умрет на месте.

Рассказы об унижении Ришелье распространились широко. Мадам де Сенлис нахмурилась.

– Думаю, что у королевы были плохие советчики, – сказала она. – Король высоко ценит кардинала.

– Это несомненно, – резко бросила Анна. – Король заговорил со мной за три дня только один раз и то, чтобы сказать: «Рекомендую вам монсеньера кардинала».

Мадам де Сенлис пожала плечами.

– Ваше Величество может оскорблять, кого ей вздумается, но мне очень жаль, что вы сделали кардинала своим врагом.

Королева повернулась к ней.

– Меня не интересует ваше мнение, – холодно сказала она. – Оставьте нас и ждите в приемной. – Повернувшись к Мари де Шеврез, она заявила с горящими щеками:

– Терпеть не могу эту женщину. Уверена, что она шпионка короля.

– Очень вероятно, – согласилась Мари. – Но не можете же вы завоевать все сердца, Мадам. Кто-нибудь возле вас все равно будет ревновать и завидовать. Не думайте о ней. Вы были совершенно правы, когда поставили кардинала на место. И вам нечего бояться.

– Почему я должна бояться? – возмутилась Анна. – Кто он, как не ничтожество, вылезшее на свет благодаря моей свекрови? Какое он имел право предлагать мне свое покровительство! Это было отвратительно!

– Вы уязвили его в самое сердце, – сказала герцогиня. – Повторяю вам, Мадам, что вы одержали победу над этим проходимцем. С самого начала он преследовал вас, как преданный пес, – сияющие глаза и молчаливая страсть! – Она сделала пренебрежительный жест. – Как будто подобный выскочка может надеяться приблизиться к вам. Конечно, – добавила Мари, – он может оказаться полезен, если вы согласитесь слегка пойти ему навстречу. Он может убедить короля быть помягче с вами, но не думаю, чтобы вы хотели его заступничества, Мадам. Думаю, вы чувствовали бы себя оскорбленной, если бы вам пришлось сказать приятное слово этой змее, – зная, что он осмеливается думать о вас!

– Я лучше уйду в монастырь, – заявила Анна. – Скорее умру, чем заговорю с ним. И, конечно, я не верю ни одному вашему слову о том, другом деле: вы легкомысленны, Мари, и вам кажется, что каждый в кого-нибудь обязательно влюблен. Этот человек не способен на чувство. Вспомните все его хитрости, вспомните, как он маневрировал между Людовиком и королевой-матерью, так что в конце концов оба они не могли без него обойтись. А теперь он – Первый министр и приглашается к королю раньше принцев крови! Слышали вы об этом? Он, должно быть, полагает себя новым де Льюинем.

– Ему следует помнить, что случилось с моим первым мужем, – сказала герцогиня. – Если бы тот не умер от антонова огня, его бы убили, как Кончини. Дело шло к этому. И король был более чем готов. Он никогда не был никому верен, Мадам. Если кардинал думает, что он попал в милость надолго, то он глупец – король его бросит!

Анна взглянула на маленькие, украшенные драгоценностями часики, висевшие у нее на талии.

– Идемте, Мари. Последний раз, когда я опоздала, моя дорогая свекровь сделала мне выговор в полную мощь своего голоса.

– Только не в присутствии герцога Орлеанского, – возразила, улыбаясь, Мари.

Внимание, уделяемое Анне смазливым младшим братом короля, стало предметом общих шуток. Его ухаживания были приятны и, в качестве благожелательно настроенной сестры, не налагали на нее никаких обязательств. А Людовика все это приводило в бешенство.

Она поднялась, и Мари поспешила распахнуть перед нею двери. Остальные дамы во главе с мадам де Сенлис ждали в приемной. Но не успели они выйти в общий коридор, как вдруг появился паж в королевской ливрее и, низко поклонившись, протянул герцогине записку, адресованную королеве.

Анна молча сломала печать, подошла к канделябру, висевшему на стене, и прочитала несколько строк, нацарапанных неряшливым почерком Людовика. Медленно сложив записку, она какое-то время просто стояла в кругу своих дам, а ее драгоценности сверкали в свете факелов.

– Король разрешил мне не появляться на балу этим вечером, – сказала Анна. Она повернулась и пошла назад в свои комнаты. Одна за другой фрейлины потянулись за ней. Запрет короля распространялся на них так же, как и на их госпожу. Мадам де Сенлис взглянула на герцогиню де Шеврез.

– Как я и говорила, дорогая герцогиня. У королевы были плохие советчики.

Люксембургский дворец королевы-матери принимал в этот вечер восемьсот гостей. Был устроен банкет в честь короля и его младшего брата Гастона Орлеанского, а затем королева-мать заняла свое место на возвышении рядом с троном сына, и бал начался. Отяжелевшая, с ненасытным аппетитом, королева-мать была в молодости хорошенькой, оживленной и дружелюбной девушкой. В зрелые годы нрав ее испортился, она стала вульгарной и подозрительной. Она не забывала старых обид и все время вспоминала о времени, когда они с Людовиком были врагами. Свое обещание старая королева сдержала и жестоко отомстила сыну и его стране за ссылку в Блуа. Гражданская война вернула Марию Медичи ко Двору благодаря искусным интригам кардинала и оружию ее сторонников. Она стала членом Королевского совета, ей угождали и с нею считались в решении любого правительственного дела. Но она тем не менее ненавидела старшего сына и с трудом переносила даже иллюзию его власти.

Маленькие зеленые глазки Марии перебегали от одного танцора к другому, в то время как толстые пальцы играли жемчужинами ожерелья. Она непрерывно ерзала на месте, время от времени пробуя сладости или виноград и сплевывая зернышки на пол. И при этом ни на секунду не прерывала своих реплик и жалоб.

Ее сын Гастон прошел мимо, ведя за руку племянницу герцога Ла Валетты. Сын был юноша приятной наружности, занятый только собой и своей внешностью. Все его капризы и взбалмошные выходки всегда поощрялись безответственной матерью. Проходя вблизи от нее, он улыбнулся, и лицо Марии Медичи смягчилось в ласковой улыбке.

– Как хорошо он танцует, – заметила через плечо королева-мать.

Ришелье стоял рядом, слушая ее непрерывную болтовню и следя за танцами, в которых он не мог принять участие. Он видел, как Гастон и его мать демонстрировали привязанность друг к другу. Они обожали делать это на глазах у других. Оба были эксгибиционистами по натуре и получали огромное удовольствие от досады, которую они вызывали своим поведением у короля. Последнему королева-мать никогда не улыбалась и не махала рукой, когда тот проходил мимо. Для Людовика у нее была только злобная гримаса.

Делая в танце грациозный поворот, Гастон низко поклонился матери, и та послала ему воздушный поцелуй.

– Какое мастерство! – сказала она. – Какая изящная нога. В нем столько от отца!

– Несомненно, Мадам, – согласился Ришелье. Невозможно было вообразить, чтобы кто-либо другой еще менее походил на шумного, смелого Генриха IV с его фразой «Париж стоит мессы», произнесенной ради получения Короны Франции, чем капризный, слабый Гастон Орлеанский, – разве только меланхоличный гомосексуалист Людовик.

Впрочем, Гастон имел привлекательную наружность и потому пользовался популярностью. Он обожал хорошеньких женщин и в отличие от брата не страдал сексуальной неполноценностью. Его мать не уставала намекать, каким прекрасным королем он мог бы быть. В результате братья ненавидели друг друга, а Мария Медичи помыкала ими обоими.

Ришелье заметил, что король подвинулся к ним. Ему все надоело и было невыносимо скучно, о чем говорило мрачное выражение болезненного лица. Ришелье своими маневрами вернул власть Марии Медичи, но в душе считал, что она чудовищно ведет себя со старшим сыном. Изобретательный и непростой в обращении Ришелье искренне жалел Людовика.

– Королева попала в немилость, – неожиданно заявила Мария Медичи. – Король возмущен ее поведением.

– Полагаю, что да, Мадам. Мне очень неприятно это слышать.

– Тогда вам, должно быть, будет также неприятно услышать, что вас считают ответственным за это, – сделала выпад старая королева. – Позвольте дать вам совет, дорогой друг: не приобретайте слишком быстро слишком много врагов. И не доверяйте моему сыну. Со временем он отворачивается от любого человека, которому выказывал свое расположение. Сегодня – королева, ранее – я. Это свидетельство слабости духа. Он ненавидит силу характера в других, мой дорогой Ришелье. Если хотите иметь успех, не показывайте, что у вас вообще есть характер.

Кардинал молча выслушал эту материнскую оценку собственного сына.

– Нет нужды ссорить Анну и Людовика, – продолжала Мария. – Он и без этого ее ненавидит. И только ищет предлог, чтобы сделать жизнь жены несчастной. – Она склонилась над ручкой кресла и выплюнула на пол кучку зернышек. Снова взглянув на Ришелье, старая королева прищурилась, как бы размышляя. Затем вдруг подтолкнула его в бок и рассмеялась.

– Чем она вам так насолила, мой друг, что пробудила в вас дьявола? Она – дура, если так поступила. Я хорошо знаю вас, дорогой Арман, и охотнее наступлю на гремучую змею, нежели рискну вас разозлить.

– Мадам, – мягко ответил кардинал, – заверяю вас, что я только пытался служить королеве. И буду продолжать это делать. Завтра я заступлюсь за нее перед королем.

На следующий день Анна получила официальное распоряжение короля о том, что она не должна присутствовать ни на одном приеме в Лувре или Люксембургском дворце без специального приглашения и равным образом не должна устраивать приемы у себя. Он предпочитает, – гласили ледяные строки записки, – чтобы она не покидала стен дворца, не испросив предварительного разрешения у него, королевы-матери или его верного министра, кардинала Ришелье.

Глава 2

Прошло четыре месяца с того дня, когда ее вернули с пути на бал в Люксембургском дворце. За это время Анна появлялась в обществе только один раз. Король не обменялся с ней и дюжиной слов на этом приеме, который был дан в честь английских посланников, лордов Карлисла и Холланда, приехавших во Францию с поручением подписать мирный договор между двумя странами и провести переговоры о предполагаемой женитьбе принца Карла Английского на маленькой сестре Людовика Генриетте Марии.

Анна сидела в своем кресле на помосте, поставленном ниже, чем кресло Марии Медичи, – унижение, к которому она давно привыкла, – и приветствовала англичан, протянув руку для поцелуя. Никакого участия в переговорах она не принимала. И все-таки это было хоть и кратковременным, но избавлением от унылого одиночества в Лувре, где дни тянулись чередой в такой невыносимой скуке и бездействии, что Анне казалось, будто она может сойти с ума, если не появится хоть раз в свете. Она не покидала своих апартаментов, не испросив позволения, и из трех людей, облеченных властью давать его, она выбрала свекровь, так как к ней было легче всего обратиться. Мария, не будучи злобной по натуре, обычно давала согласие, когда Анна просила разрешения на прогулку за городом со своими дамами. Но нередко, пребывая в плохом настроении, старая королева отказывала Анне в ее скромной просьбе, и та проводила долгие часы в своих покоях, как птица в клетке, когда снаружи светило солнце и все вокруг наслаждались жизнью.

Сначала в это верилось с трудом, и Анна и Мари де Шеврез, а также другие дамы, за исключением де Сенлис, ожидали, что король через неделю-другую снимет запрет. Один раз Анна послала ему записку, но она была так зла, когда писала ее, что это послание только усилило мстительность короля, и в своем ответе он подтвердил все запреты.

Все эти четыре месяца она была напрочь изолирована от Двора и так надежно ограждена от внешнего мира, как если бы находилась в крепости. И она знала, кто был этому виною. Анна видела его на приеме послов, выделявшегося в толпе своей ярко-красной мантией и крестом из больших бриллиантов на груди. На мгновение их взгляды встретились.

– Что ж, Мадам, – казалось, говорил его острый взгляд, – не довольно ли с вас?

В ответ Анна послала ему взгляд, полный такой ненависти, что он отвернулся. Она никогда не уступит. И если эта тоскливая изоляция должна быть ценой за ее вызов, пусть так и будет!

Все новости Двора приносила герцогиня де Шеврез. Привязанность Мари к королеве стала просто фанатичной. Одухотворенная, чрезвычайно независимая и злопамятная, Мари произвела себя в защитники Анны. И первым ее делом на этом поприще стало распространение самых зловредных и дискредитирующих историй о Ришелье. Используя свой дар имитации и лидерство в такого рода делах в самом коварном из дворов Европы, она посвящала уйму времени высмеиванию кардинала и настраивала своих друзей на то же самое.

Она сделалась любовницей лорда Холланда. Лорд был богат и обаятелен и, как поведала Мари королеве, для англичанина оказался очень неплохим любовником. И это тоже стало частью ее общей политики – каждым своим действием помогать любимой подруге. Брачный союз принца Уэльского и принцессы Генриетты Марии должен был скрепить дружбу Англии и Франции. Поэтому едва ли было бы хорошо, если бы в Англии узнали, как обращаются с королевой Франции. И Мари, соответственно, поставила своей задачей рассказать об этом англичанам.

В одну из своих редких прогулок в садах Лувра Анна и Мари вдвоем ушли вперед, обняв, как школьницы, друг друга за талии. Фамильярность, которую не одобряла мадам де Сенлис. Она не была шпионкой Людовика, как сначала подозревала Анна. Для этих целей ее завербовал Ришелье, и фрейлина ежедневно посылала ему отчет обо всем, что делала и говорила Анна, включая и желчные оскорбительные высказывания на его счет.

– Не падайте духом, Мадам, – сказала герцогиня. – Когда герцог Бекингем приедет в Париж за Генриеттой, им придется выпустить вас в свет! Мой дорогой Холланд так возьмется за короля, что у того не будет иного выхода.

– Я уже написала брату, – ответила Анна, – рассказала ему, как меня преследуют, и он пошлет протест Людовику. Но вы же знаете, что дело тут не в Людовике.

– Да уж знаю. Каждый раз, когда я вижу этого проклятого священника, я поворачиваюсь к нему спиной!

– Не надо, Мари, пожалуйста, не надо, – взмолилась Анна. – Разве вы не видите, что он сделал со мной? Он найдет способ наказать и вас.

– В меня он не влюблен, – возразила герцогиня. – И потому переносит мои оскорбления легче, чем ваши. Бог мой, как вы, должно быть, ранили его тогда! Я видела, что он задет, но даже и мысли не допускала, что так глубоко. Впрочем, неважно. Изгоните это ничтожество из вашей души. Я слышала от моего маленького англичанина, будто Бекингем приезжает в мае, чтобы совершить свадебный обряд в качестве посредника. Не могу дождаться, когда я его увижу!

– Почему? – спросила Анна. – Насколько мне известно, это очередной фаворит, а англичане в данном отношении так же глупы, как французы. Он же просто искатель приключений, разве нет?

– Ну-ну, Мадам, – слегка упрекнула Мари, – забудьте ваши испанские нравы. Фавориты нынче в моде – особенно такие, как этот англичанин. У Холланда есть его портрет в миниатюре – я никогда не видела подобного божества! Он до невозможности красив! Я так и сказала Холланду: «Любовь моя, художник ему польстил», а он ответил, что нисколько. Будто во плоти он еще лучше. Король Англии обожает его. Хотя он, конечно, обожает всех мужчин – вы же знаете, как этот англичанин начал свое восхождение. Холланд говорит, что никто из женщин не может ему отказать, и принц Карл тоже в восторге от него. Он, должно быть, удивительный человек.

– Должно быть, – согласилась Анна.

– По моей просьбе Холланд написал ему о вас, – продолжала Мари. – Фактически Англией правит он, а не этот глупый король Джеймс. Холланд утверждает, что король – просто мерзкий старик, ходит всегда грязным, как пьяный шотландский грузчик. Никогда не умывается, даже руки не моет! Так, о чем это я? Ах да, о том, что подлинный король там – Бекингем. И думаю, он нам очень пригодится.

– Но как? – спросила Анна. Нетерпеливый ум Мари порхал слишком быстро. Ее голова было полна заговоров и интриг, настолько сложных, что она сама едва ли помнила ключи к каждой из них. – Как может англичанин, даже такой могущественный, быть мне полезен?

– Мадам, в политике вы просто ребенок, – твердо сказала Мари. – Слушайте, наш враг – некий кардинал, разве не так?

– Да, – вздохнула Анна горько. – О да!

– Отлично. Значит, чем больше людей выступает против него, борется с его политикой и подрывает доверие к нему короля, тем скорее его выгонят! Он ведет переговоры с англичанами. Если удастся превратить величайшего человека в Англии во врага кардинала, сколько, по-вашему, последний продержится? В общем, не беспокойтесь об этом. Завтра, Мадам, мы перетряхнем весь ваш гардероб и закажем несколько великолепных платьев, а интриги вы предоставьте мне!

Ришелье предложил выдать замуж сестру Людовика за будущего короля Карла и заключить союз с Англией. Когда министр объяснил свою стратегию, идея показалась королю очень заманчивой. Принимая должность Первого министра, кардинал обещал королю укрепить его трон. Для того чтобы выполнить это обещание, необходимо сначала ослабить, а затем уничтожить влияние гугенотов во Франции. Тогда власть короля установится над всеми его подданными. Людовик выслушал рассуждения Ришелье и одобрил.

– Для начала, – сказал кардинал в своей обычной мягкой манере, – подружимся с протестантской Англией. Лишив таким образом протестантов во Франции ее поддержки. Знатные гугеноты, Роган, де Суассон и Суабис, всегда полагались на Англию в своем сопротивлении французской Короне. Это бракосочетание и новый союз изолируют их от английских союзников. В этом случае они окажутся во власти короля.

– И самое главное, – подчеркнул Ришелье, – сделать герцога Бекингема союзником Франции, потому что именно он определяет политику своей страны, и король Джеймс ни в чем не может ему отказать. Имея поддержку Бекингема, они могут сделать то, о чем так часто мечтали, раздумывая о будущем: они могут напасть на оплот гугенотов Ла-Рошель и стереть огромную протестантскую крепость с лица земли. Тогда король действительно станет повелителем Франции.

И вот 11 мая 1625 года маленькая принцесса Генриетта Мария была выдана замуж через посредника, а ее жених стал королем Англии, так как старый Джеймс неожиданно умер. Роль посредника играл герцог де Шеврез. Свадебная церемония свершилась на возвышении у входа в Нотр-Дам. Все было обставлено с большой пышностью. Маленькая принцесса казалась бледной и задумчивой. Многие заметили, что во время церемонии она не один раз вытирала слезы. Девушка никогда не видела молодого человека, за которого выходила замуж, и она очень боялась поменять Францию на Англию – этот мрачный еретический остров, всегда окутанный туманом. Обаятельные и изысканные манеры лордов Карлисла и Холланда поначалу ее успокоили, но сейчас, когда она дала торжественную клятву пожизненной верности абсолютно незнакомому человеку, Генриетта Мария склонила голову, увенчанную короной с бриллиантами, и всплакнула.

Анна следила за церемонией, сидя рядом с Людовиком. Ее действительно выпустили на свободу, как предсказывала Мари. И после долгого заключения она ослепила Двор своей красотой и роскошью наряда. Сидя на троне под красным с золотом пологом, король украдкой взглянул на жену. Та была великолепна в зелено-голубом, цвета павлиньих перьев, платье. На ее шее сияло ожерелье из изумрудов, привезенное конкистадорами из Перу. Красота Анны не трогала короля. Он только ревновал, потому что каждый смотрел на нее, а толпа парижан приветствовала королеву, когда появилась ее карета. Но ему пришлось пока отменить свои запреты в отношении жены.

Сейчас, когда государственные приемы происходили каждый вечер и при Дворе принимали множество английской знати, не могло быть и речи об отстранении от всего этого королевы Франции.

Так рассуждал Ришелье, заявляя, что Анна вполне смирилась и в дальнейшем будет послушна. Но король все равно жалел о снятых запретах. Ему бы хотелось заточить ее по-настоящему и в таком месте, откуда она никогда не сможет вырваться.

14 мая Большой зал в Лувре был переполнен людьми. Кто по праву, кто за взятку – все стремились увидеть, как королевская семья будет принимать герцога. В этот ранний летний день было очень жарко, и сквозь высокие окна солнце заливало лучами плотные ряды дам и кавалеров, выстроившихся у стен зала.

Беспокойное, возбужденное, блистательное сборище, сверкающее драгоценностями и яркими красками одежд этого известного своей роскошью века! По толпе непрерывно бежали как бы волны, производимые обмахиванием неимоверного числа вееров, сражающихся с удушающей жарой.

Мушкетеры из недавно созданного отряда Королевских Мушкетеров замерли по краям ковровой дорожки, ведущей к возвышению посреди зала. В алых плащах, со сверкающими нагрудными защитными пластинами, они представляли собой великолепное зрелище в качестве почетной стражи у ступенек трона.

Принцы крови и их жены ждали поблизости от королевской семьи, разместясь строго по рангу и традиции. Кардинал как глава правительства стоял во главе королевских министров.

Людовик сидел, не двигаясь и положив руку на рукоять своей шпаги. Краем глаза он следил за своим элегантным братом. Их мать сидела справа, одетая в платье из тяжелого красного бархата с тесной шнуровкой, воротник которого кружевным веером стоял за ее головой. Щеки старой королевы побагровели от жары. Слева от Людовика, в кресле, поставленном чуть ниже, чем кресло Марии Медичи, сидела королева Франции.

Целые дни Мари де Шеврез только и говорила, что об этом моменте. Она была так взбудоражена своими же рассказами о герцоге Бекингеме, историями о его богатстве, красоте и ужасной репутации (о последнем она болтала, задыхаясь от восторга), что заразила своим волнением и Анну. Она с нетерпением думала о встрече с человеком, который был больше, чем мужчиной. Ей теперь стало известно о нем кое-что такое, чего они не знали раньше: его скромное происхождение, бесстыдное использование страсти к нему короля. Анна не могла этого принять, но Мари со смехом заверяла ее, что Бекингем – отнюдь не хилый педераст, а полный энергии, безжалостный человек, полностью подчинивший себе волю слюнявого сюзерена тем, что постоянно удерживал его на расстоянии.

Самый красивый мужчина этого века, самый распущенный из всех фаворитов, каких только знала Англия, жуткий мот, чьи долги достигали миллионных сумм, и рядом маленькая невзрачная жена, которой он пренебрегал ради готовых на все английских красавиц. Мари так увлеклась мыслями о герцоге, что лорд Холланд стал ее ревновать. Сидя в неудобном кресле в нескольких метрах от своего наводящего тоску мужа, Анна обмахивала себя веером из длинных страусовых перьев, ручка которого была усыпана жемчугом и бриллиантами, и ждала прибытия легендарной личности.

На сегодня она выбрала белое платье, что было очень удачно, так как казалось, что в этом снежном шелке она совсем не чувствует жары, – особенно в сравнении с раскрасневшимися лицами гостей, заполнивших зал. Ее роскошные волосы свободно вились вокруг головы, а одна прядь спускалась на гладкое плечо. Полукорона из жемчуга и бриллиантов сверкала надо лбом королевы. Ожерелье на шее и браслет с миниатюрой ее брата, короля Испании, были сделаны из тех же камней.

Шепот в толпе, собравшейся вокруг дворца, неожиданно перешел в рев. Все головы повернулись к дверям. Звуки приближающейся процессии стали слышнее – стук лошадиных копыт, возгласы офицеров, расчищающих место для отдачи воинского салюта; и вот ярко освещенный вход в Большой зал потемнел: герцог Бекингем в сопровождении французского и английского эскортов вошел во дворец.

Спутать его с кем-либо другим было невозможно: на полголовы выше любого присутствующего, он шел с заносчивой непринужденностью человека, привыкшего быть в обществе королей. Правая рука небрежно касалась эфеса шпаги.

Анна следила, как он поднимался по ступенькам на возвышение, как поцеловал руку Людовика. Впервые она видела, чтобы почести королю воздавались так надменно.

Людовик приветствовал его заранее подготовленной речью, слегка заикаясь, что с ним всегда бывало, когда он выступал публично. Герцог произнес ответную речь. Он говорил небрежно, его французский язык звучал манерно, с сильным акцентом. Не прерывая своей речи, он время от времени отводил взгляд от короля и хладнокровно разглядывал по очереди всех членов королевской семьи. На несколько секунд его глаза задержались на Анне, и она заметила, что их выражение изменилось: он ее как будто узнал. Еще она заметила, что глаза у него были ярко-голубого цвета. Вне всякого сомнения, ей еще не случалось видеть более красивого мужчину.

Бекингем закончил свою речь. Он поцеловал руку Марии Медичи и повернулся, почти раздраженно, чтобы приветствовать новую королеву Англии Генриетту Марию. Ее он тоже помнил, хотя далеко не так хорошо, как поразительную рыжеволосую красавицу, какой предстала перед ним королева Франции. Он вспомнил один вечер, два года назад, когда вместе со своим другом, принцем Карлом, инкогнито посетил Париж. Они наблюдали дворцовый бал с публичной галереи. Миниатюрная, еще не созревшая Генриетта Мария не произвела на него никакого впечатления, и он удивился, что принц был восхищен этой хрупкой темноволосой девочкой, танцевавшей в зале внизу. Герцог тогда подтолкнул принца, указав ему на женщину с рыжими волосами. Вот, прошептал он, это красотка…

Изысканная в своем белом одеянии, вблизи она оказалась еще прелестней. Пресыщенный многочисленными победами, он вдруг почувствовал волнение при виде ее стройной шеи и ложбинки между грудями. Он согнулся для поцелуя над рукой королевы, и контраст между изящными бледными пальчиками Анны и его собственными приятно поразил герцога. Подняв на нее взгляд с уверенностью человека, никогда не знавшего поражений, он увидел, что Анна покраснела.

– Добро пожаловать во Францию, мой герцог.

Ее голос покорил его. Ему надоели визгливые ноты в голосах англичанок. Он обратил внимание на то, что король с мрачным видом повернул голову и с медленно разгорающейся враждебностью следит за ними своими темными глазами. Бекингем слегка улыбнулся. Вся Европа знала о предпочтении, которое Людовик отдавал молодым людям, и, вспомнив слюнявую привязанность короля Джеймса, герцог внутренне презрительно фыркнул. Но Джеймс был добродушным шутом, и жена его тактично игнорировала вереницу пажей, всегда оставаясь любезной и внимательной с ним, когда он стал фаворитом короля. Джеймс отличался в лучшую сторону от этого унылого человека, который снова отвернул голову и теперь разглядывал застежки своих туфель. Да, к Джеймсу можно было чувствовать снисходительную привязанность – такую же, какую он питал к слабовольному, но доброму сыну Джеймса, королю Карлу.

Его глаза не отрывались от Анны. Это было полным нарушением этикета, и свита герцога пришла в беспокойство, а тот стоял и разглядывал ее как человек, который наконец-то увидел то, что искал всю жизнь. Он искал это в богатстве, в королевской привязанности, какой бы унизительной она ни была, в удовлетворении своего невероятного тщеславия, в погоне за властью, в публичных домах и в спальных покоях знатных дам, не зная даже, что именно он ищет, пока не увидел королеву Франции.

– Слуга Вашего Величества, – ответил он и медленно шагнул назад. Вскоре после того, как все были представлены королю, Людовик и обе королевы сошли с возвышения и смешались с толпой. Герцог Бекингем тут же оказался возле Анны.

– Мадам, – Мари де Шеврез удалось наконец-то протиснуться сквозь толпу к королеве. Король и кардинал в этот момент разговаривали с герцогом Бекингемом. По крайней мере, разговаривал кардинал, в то время как король стоял рядом и смотрел на англичанина с каменным выражением лица. Глаза его были как лед. – Наконец-то, Мадам! Позвольте представить вам лорда Холланда.

Анна повернулась и протянула руку черноволосому мужчине приятной наружности с небольшой остроконечной бородкой. Жемчужина в левом ухе придавала ему романтичный пиратский вид. Низко склонившись, он поцеловал ее руку.

– Ваш покорный слуга, Ваше Величество. Могу я кое-что вам сказать?

Его французский был безукоризненным, акцент отсутствовал, хотя подавляющее большинство английской знати безбожно коверкало французский язык, только успев открыть рот.

– Конечно, мой лорд, – сказала Анна. Щеки ее горели, но не потому, что ей было жарко. Ее бил холодный озноб, а руки дрожали.

– Вы еще прекрасней и божественней, чем описывала герцогиня. А ее рассказы о вас, Мадам, были просто восторженными.

– Мари склонна к преувеличениям, – пробормотала Анна.

– Никогда, – возразила Мари. – Разве я преувеличила что-либо в отношении герцога? Разве не кажется, что он из другого мира, с другой планеты?

– Да, – задумчиво сказала Анна. – Да, так действительно можно подумать.

– Дорогой Холланд, – повернулась Мари к своему любовнику. – Я забыла мой веер в углу того окна – видите? Там, где высокая женщина в зеленом разговаривает с человеком из вашей свиты. Будьте моим гонцом и принесите веер, здесь так жарко.

Как только он ушел, Мари повернулась к Анне.

– Бог мой, Мадам, вы заметили, как герцог не сводил с вас глаз? Как будто его поразила молния! Казалось, что он никогда не отпустит вашу руку. Вы с первого взгляда вскружили ему голову.

– Не говорите глупостей, – со страхом сказала Анна. – Не хочу ничего такого слушать. Разве вы не видели выражение лица короля?

– Да, видела. И ваше тоже. Если сможете, перестаньте хотя бы на миг смотреть на него и расскажите, что вам сказал герцог.

– Ничего, – покачала головой Анна. – Я не помню.

Голубые глаза долгим выразительным взглядом держали ее в оцепенении. Глубокий голос с сильным английским акцентом, обычно казавшимся отвратительным на слух, звучал, словно медленная мелодия, повествующая о том, как он увидел ее впервые, когда был инкогнито проездом в Париже и так и не узнал, кто она такая. Ее красота, говорил он, ослепила его еще тогда, хотя он находился далеко на публичной галерее. Теперь, рядом с нею, лицом к лицу, он не может поверить, что природа способна создать такое совершенство.

Анна слушала, не в силах остановить поток комплиментов, парализованная силой его личности и неприкрытой страстностью речи. Она почувствовала, как он берет ее руку в свою и, тихонько пожав ей пальцы, целует их. Другой человек однажды сделал то же самое. Точно так же, как годы назад на лице Ришелье, она видела столь же неприкрытое желание и на лице Бекингема. И тот и другой не сводили глаз с ее губ. И то же самое волнующее чувство поднялось в ее груди, сгоняя краску с лица и заставляя дрожать руки и ноги. Но один был священником, и она в ужасе бежала от себя и от него. Это было давно, задолго до неуклюжего насилия Людовика над нею. Она стала старше и теперь понимала, что более, чем думала, изголодалась по любви в ее высшей форме. С Гастоном или галантным д'Эльбефом можно было ограничиться легким флиртом. Но этот человек не позволит ни одной женщине водить себя за нос. Стоя рядом с ним, она чувствовала, как он подавляет ее физически. И тут их прервали.

– Ваше Величество…

– Мой герцог!

Она повернулась, услышав этот ненавистный голос. Тон его был легче и свободнее, чем у англичанина, и полон дружелюбия и обаяния. Ришелье сделал низкий поклон.

– Прошу прощения, Мадам, за то, что прервал столь приятную беседу. Не могу ли я проводить Его Высочество к Ее Величеству королеве-матери? Она шлет вам свои наилучшие пожелания, Мадам, и надеется, что вы присоединитесь к ней. Позже.

Ему ответил Бекингем:

– Как я могу покинуть королеву всех женщин даже ради матери моей королевы? Увы, Ваше Высокопреосвященство, – он поклонился кардиналу, – вы хотите нас разлучить?

– Идите к Ее Величеству, – быстро шепнула Анна. – Я приду следом: мне нужно поговорить с королем.

– Тогда до встречи, Мадам.

Ришелье не сводил глаз с герцога, когда тот опустился на колено перед Анной и, схватив протянутую ему руку, стал осыпать ее поцелуями. По обычаю губы герцога не касались пальцев Анны.

– Даже мгновение вдали от вас будет казаться мне вечностью.

– Что он сказал? – спросила Мари. – Все следили за вами обоими! А как он склонился и поцеловал вашу руку! Бог мой, я думала, что ваш друг кардинал зачахнет от зависти.

– Герцог говорил мне комплименты, – ответила наконец Анна. – Экстравагантные, нелепые комплименты. Как выглядел король, Мари? Видел он это?

– Он не сводил глаз с вас обоих, делая вид, конечно, что его это не интересует. Но Ришелье выдал себя. – Она засмеялась и махнула рукой Холланду, который пытался пробраться к ней с веером. – Он все еще ваш раб, Мадам, верьте мне. – На мгновение она стала серьезной. – Но будьте осторожны с Бекингемом. Есть только один человек опаснее отвергнутого любовника, и это тот, кто видит, как принимают ухаживания другого. А вы, дорогая Мадам, при всей вашей невинности приняли ухаживания герцога на виду у всех.

Попрощавшись с женой, матерью и братом и вслед за ними с почетным гостем герцогом Бекингемом, король во главе своих приближенных вышел из Главного зала. Сделав знак Ришелье, чтобы тот следовал за ним, он направился наверх в свои апартаменты. Пажи и придворные свиты короля шли за ним по длинному коридору. Ришелье не отставал от короля. Войдя в прихожую, Людовик повернулся к свите, которая собиралась приступить к переодеванию короля и подготовке к охоте, и сказал только одно слово: «Подождите». Ришелье, низко поклонившись, тоже собрался уйти, но король жестом удержал его.

– Останьтесь. Мне нужно с вами поговорить.

Они прошли через вторую и третью прихожие и оказались в спальне короля. Людовик бросил свою украшенную плюмажем шляпу на кресло и спросил:

– Ваше мнение о герцоге Бекингеме?

От Ришелье не укрылись прищуренные глаза короля и стиснутые в гневе губы.

– Герцог очень красив, – тихо заметил он.

– Мне показалось, что он чересчур разодет, – бросил король.

Ришелье вспомнил пурпурный бархатный костюм, расшитый огромными жемчужинами, невероятных размеров бриллианты в шляпе герцога и на эфесе шпаги. Вспомнил загорелое надменное лицо англичанина, его выражение во время разговора с королевой.

– К тому же мне говорили, что он приволок за собой свиту из семисот человек, – продолжал Людовик. Он подошел к окну и стал глядеть наружу, заложив руки за спину.

– У англичан нет вкуса, – мягко сказал кардинал. – Они нацепляют на себя бриллианты, словно буконьеры после удачного набега. Простите, сир, ему свиту больше той, что берете с собой в поездку вы, и безвкусный жемчуг. Я уверен: у герцога – самые лучшие намерения. Он сделал все возможное и невозможное, чтобы вам угодить.

Ришелье видел, как король не отрывал глаз от Бекингема и королевы. Он сам был вынужден следить за тем, как разгоралось их взаимное восхищение друг другом. Но ради союза с Англией он сумел подавить в себе муки ревности. Бекингем неприкосновенен. Но Анна, зачарованно глядевшая в глаза герцогу, покоренная им на глазах у всех, и эта презренная и зловредная герцогиня де Шеврез, – с ними-то дело обстояло по-другому…

– Он был куда внимательнее к королеве, чем к моей матери, – произнес король после долгого молчания.

– Королева очень красива, сир, – голос Ришелье звучал мягко. – Герцога вполне можно понять.

– Никогда не находил ее красивой.

– Ах, но другие думают иначе. Королева молода, возможно, несколько легкомысленна, и в отличие от вас не имеет ваших обязанностей и ответственности.

– Ни ответственности, ни детей, – пробормотал Людовик. – Когда я зачал ей ребенка, у нее случился выкидыш. И знаете почему? Она упала, бегая наперегонки с этой проституткой Шеврез! Клянусь кровью Христовой, разве удивительно, что я не делю с ней постель после этого?

– Согласен с вами, сир. И раз уж вы назвали мадам Шеврез, то хочу сказать, что часто думал о том, насколько она не годится в компаньонки вашей супруге, которой значительно полезнее будут наставления зрелой женщины, сумеющей внушить ей правильное понимание обязанностей королевы по отношению к королю. Почему бы не назначить герцогиню в свиту Генриетты Марии и не отослать ее вместе с английской королевой в Лондон? Я без труда найду ей достойную замену у королевы.

Людовик задумчиво посмотрел на кардинала.

– Королева вас уже и так достаточно ненавидит. Если вы отберете у нее де Шеврез, она вам этого никогда не простит. Да и герцогиня тоже не питает к вам нежности. Вам это известно?

– Благосостояние короля и Франции значат для меня больше, чем даже враждебность королевы. Тем более какой-то шлюхи, находящейся у нее в услужении. Ваше предписание, сир: о том, что вы посылаете мадам де Шеврез в Англию.

– Я его напишу, мой друг. Но берегите себя. Не стоит недооценивать злобу королевы.

Кардинал улыбнулся.

– Да, я знаю. А теперь, сир, позвольте мне удалиться. До вечернего банкета у меня еще масса дел.

Людовик устало махнул рукой в знак согласия. Настроение его падало. Перспектива участия в банкете нагоняла на короля скуку, как и любое другое официальное мероприятие. Его отвращение к такого рода вещам обьяснялось тем, что в душе король знал, что в очередной раз окажется в тени своей матери, братца Гастона с замашками наследника престола и, главное, Анны, в обществе которой ему всегда было неловко.

А теперь и еще один соперник – Бекингем. При Дворе о нем болтали уже неделю. Появление герцога в Париже произвело сенсацию, и никогда еше король не чувствовал себя менее мужчиной, чем в то время, когда он следил за флиртом Бекингема с Анной.

– Ришелье!

Кардинал остановился. Он увидел, как король, повесив голову, уныло хлопает перчатками по колену – бессмысленный жест несчастного ребенка.

– Да, сир?

– Я не буду грустить, когда Бекингем уедет.

Ришелье склонил голову в знак согласия.

– Так же, как и я, сир. Чем раньше королева Генриетта отплывет в Англию, тем лучше. Я сам займусь этим.

После приезда Бекингема Париж на несколько недель стал самой веселой столицей в Европе. Охота, пиршества, театральные зрелища, балы устраивались каждый день или в Лувре, или в богатых домах французской знати. Блестящие фейерверки приводили в восторг народ Парижа, который поили и развлекали от щедрот короля прямо на городских улицах. Сочинители песенок и памфлетов вовсю торговали скандальными листками, смакующими любовь герцога к королеве.

Где бы эти двое ни появлялись, они тут же становились центром внимания, а этикет требовал их присутствия на каждом публичном собрании. На балу, данном королевой-матерью на третий день после приезда Бекингема, он протанцевал с Анной почти весь вечер, а когда она отдыхала, стоял возле ее кресла или шел за ней, если той случалось перейти в другую часть зала. Французскому Двору, который считал тонкость отношений обязательной стороной любовной интриги, поведение герцога казалось безумным. Он столь многим и так громогласно признавался в своей страсти, что остряки при Дворе уверяли, будто он вот-вот доверит эту тайну Людовику.

Некоторые из дам симпатизировали ему, так как рабская покорность такого человека выглядела даже трогательно. Когда он обращался к королеве, от его всем известной надменности не оставалось и следа. Герцог был полностью безразличен к увещеваниям своего окружения и к растущей ярости короля. Он игнорировал мягкие упреки короля Карла, призывавшего сократить визит и поскорей доставить в Англию ее новую королеву. Его выдержка, подвергшаяся немалым испытаниям на долгом подъеме к богатству и славе, полностью ему изменила при испытании любовью. Ему удалось встретить самую прекрасную женщину в мире – воплощение культуры и вкуса и полную противоположность его собственной вульгарности. Если она не отвергнет его притязания, и он сможет овладеть ею – тогда подаренные герцогу знатность и титул станут принадлежать ему по праву.

Для Бекингема не имело никакого значения то, что Анна была королевой. Он слишком долго сталкивался с причудами и слабостями королевской власти, чтобы у него осталось к ней какое-либо уважение. А то, что она была замужем, значило еще меньше. Бекингем обожал Анну. Одна ночь в ее объятиях смоет воспоминания о бессильных приставаниях короля Джеймса, о дебюте в качестве парвеню-выскочки, о жутких дебошах, в которых он проводил время дома. Он клял Людовика и порой в слезах бросался на постель только потому, что приходилось ждать несколько часов до очередной встречи с Анной.

Он писал ей страстные письма, доверяя их доставку Мари де Шеврез. Ему нравилась герцогиня, так как та была связующим звеном с Анной. Рассказы последней об одиночестве Анны, ее унижениях и растущих преследованиях со стороны Ришелье приводили Бекингема в бешенство.

– Скажите королеве, – как-то взорвался он, – что если когда-нибудь ей будет угрожать какая-либо опасность, – пусть пошлет мне только одно слово, и все солдаты, корабли и шпаги Англии придут ей на помощь!

Мария де Медичи давала банкет в честь герцога. После банкета должен был состояться маскарад, в котором ведущие роли отводились новой королеве Англии Генриетте и герцогу Бекингему. Местом действия стал Главный зал Люксембургского дворца, а за представлением следили король, Анна и весь французский Двор. Анна не могла припомнить более величественного и красочного зрелища. Дворец королевы-матери был полон бесценных вещей из ее родной Флоренции. Вдоль всех стен стояли антикварные зеркала в массивных рамах позолоченного дерева. На стенах висели лучшие произведения ранних итальянских мастеров живописи. Мария немало способствовала развитию вкуса французов тем, что знакомила их с образцами меблировки и декоративного стиля Италии.

Король, королева и Мария Медичи сидели в роскошных креслах на возвышении. Зал был залит светом только восковых свечей, так как сальные слишком сильно пахли. Огромное расточительство, но типичное для старой королевы, не скупящейся на расходы для своих приемов. Группа музыкантов играла вверху на галерее, а внизу вереница танцоров, возглавляемая маленькой Генриеттой, исполняла величественную аллегорию Венеры и Аполлона. Анна не могла оторвать глаз от фигуры Бекингема, одетого в костюм из ткани золотого цвета, вышитого таким количеством бриллиантов, что при каждом движении герцога казалось, будто его охватывает пламя. Он танцевал великолепно. На фоне его мужской грации и уверенности в себе миниатюрная королева Англии представлялась ребенком и как бы терялась в тени герцога.

Он был так неотразим, так великолепен! Оставаясь одна, Анна презирала себя за слабость, за то, что поощряла герцога. Но когда тот оказывался рядом, она забывала обо всем, кроме волнующего ощущения, что ее любит и домогается человек, не боящийся ничего на свете.

Именно это и пугало Анну: беззаботное пренебрежение элементарной осторожностью, презрительное отношение к ее подозрительному мужу и открытая неприязнь к кардиналу. Герцог не боялся ничего, но Анне приходилось бояться многого, и по веским причинам.

Когда маскарад окончился, Людовик встал и подал руку Анне. С начала вечера он не обмолвился с ней ни полсловом.

– Великолепно исполнено, сир, – сказала, сделав над собой усилие, Анна. – Ее Величество, ваша сестра, танцует очаровательно.

– При той конкуренции, что ей составил герцог, боюсь, у нее мало что получилось, – возразил Людовик. – Столько сверкающих драгоценностей и такой сияющий костюм! Не удивительно, что английская казна почти пуста. А вот и сам Бог Солнца! Чтобы выразить вам свое почтение, без сомнения.

Королева почувствовала, как краснеет. В глазах Людовика было столько холодной ярости, что они, казалось, горели, когда он смотрел на нее. Держа в одной руке золотую полумаску, а в другой – трость из слоновой кости с рукоятью, усыпанной бриллиантами, Бекингем подошел к ним. Отвесив поклон королю, он повторил представление своей первой встречи с Анной, встав перед ней на одно колено.

– Поздравляю вас, милорд, – сказал король. – Чрезвычайно приятное развлечение. Моя жена получила даже большее удовольствие, нежели я. – Повернувшись, король пошел прочь.

Бекингем встал и приблизился к Анне. Они оказались слегка изолированными от толпы, которая теперь, когда маскарад закончился, хлынула на середину зала, и получили возможность обменяться несколькими словами, не боясь быть подслушанными.

– Мадам, – сказал он. – Я танцевал только для вас. И ваши прекрасные глаза следили за мной. Я это видел!

– Прошу вас, – прошептала Анна. – Следите за тем, что вы говорите. И, пожалуйста, не стойте так близко и не смотрите так на меня. Видите, король следит за нами, и тот красный колдун рядом с ним тоже. О, Бекингем, пожалуйста, не компрометируйте меня!

Он послушно отступил на шаг.

– Ничто в мире не заставит меня причинить вам вред, – сказал он. – Я люблю вас, Мадам.

– Вы не должны так говорить, – умоляла Анна. – Это безумие – мы ничего не сможем сделать!

– Несколько мгновений наедине с вами, по-настоящему наедине, только об этом я и прошу, – пробормотал он. – Разве это безумие, разве это невозможно?

– Для меня – да, – ответила Анна. – Пожалуйста, отведите меня к королеве-матери. Нам нельзя здесь разговаривать.

Герцог подал ей руку, и они пошли вместе к Марии Медичи сквозь расступившуюся перед ними толпу. Мария разговаривала со своим сыном Гастоном. Тот был в плохом настроении. С тех пор как прибыл герцог, он непрерывно дулся. Сей блистательный персонаж отвлек всеобщее внимание на себя, и вдруг оказалось, что хорошенькие девушки при Дворе интересуются теперь не им, а Бекингемом.

Он капризничал еще и потому, что его не пригласили для участия в маскараде. Кроме того, другой причиной было то, что прелестная жена его брата, казалось, потеряла голову из-за этого англичанина. Последнее время, когда он заходил к ней, она выглядела рассеянной и часто не прислушивалась к тому, что он говорил.

– Ваше Величество, монсеньер, примите мои поздравления, – Бекингем поклонился и попросил разрешения их покинуть. Уходя, он сделал еще один поклон, гораздо более низкий, – Анне.

– Вы поступили разумно, что не задержались наедине с герцогом, – резко заметила Мария Медичи. – У моего сына такой несчастный вид, что я боюсь, как бы он не заболел от ревности.

– Я ничего не могла сделать, Мадам, – сказала Анна. – Король ушел и оставил меня наедине с герцогом.

– Э, очень вероятно, – пожала плечами старая королева. – Но ради себя самой будьте осторожней, моя дочь. Тайный любовник – это одно, а публичные ухаживания – кое-что совсем другое. Гастон, приведите ко мне мою маленькую Генриетту!

– Вы не уйдете, пока я не вернусь? – спросил Анну герцог Орлеанский. – На этой неделе я вас почти не видел. И вы не так милы со мной, как раньше. Убежден, что виной тому этот чертов англичанин!

– Я буду здесь, – обещала Анна. – Герцог ни в чем не виноват, уверяю вас. Приходите ко мне завтра пить шоколад.

Гастон отошел, улыбаясь: его тщеславие было удовлетворено.

Так как Анна была любезна с ее сыном, старая королева решила дать ей несколько советов. Похлопав Анну веером по руке, она сказала:

– Одно словечко, дочь моя, пока мы одни. Я уверена, что вы ни в чем не провинились с Бекингемом, но не позволяйте ему еще больше вас компрометировать, если дорожите жизнью. Я слышала кое-что из того, что говорит мой сын Людовик. Он заставит вас заплатить за то, что уже произошло, но, Бога ради, не вздумайте стать любовницей герцога.

– Мадам, – ахнула Анна, – мне и в голову не приходило…

– Ах, не лицемерьте со мной, – прервала ее Мария. – Вам бы этого хотелось. Но надо устоять – это все, что я вам советую. Иначе вы расплатитесь своей жизнью.

Несмотря на то, что каждый шаг королевы находился под наблюдением, многие при Дворе считали, что Анна все-таки стала любовницей герцога. Только Ришелье знал, что это не так.

В знании истинного положения вещей он черпал силу, позволявшую сносить выходки Бекингема и изо дня в день наблюдать, как женщина, так грубо ему отказавшая, прямо тает от любезностей другого человека. А Анна действительно влюбилась. Она краснела, когда герцог заговаривал с ней, между ними при встречах всегда возникала атмосфера нервного напряжения, а шпионы кардинала докладывали, что Анна часами обдумывает свои туалеты и тайком получает письма. Но они же сообщали, что Бекингем и королева не провели и пяти минут наедине.

Уверенность в этом помогала ему находить слова для умиротворения короля. Людовик посылал за ним по нескольку раз в день, чтобы заслушать очередное сообщение о поведении королевы.

– Вы говорите, будто она отправилась на верховую прогулку с дамами своей свиты, – сказал он, бросив рапорт кардинала на письменный стол. – Бекингем ездил с ними?

– Он намеревался поехать. Но я велел мадам де Сенлис в определенном месте повернуть вместе с королевой в Париж, так что герцог катался впустую.

– Она бы с ним встретилась, – пробормотал Людовик, – если бы не боялась возражать мадам де Сенлис, понимая, что мне станет тут же известно об этом. Да, она бы с ним встретилась, сумела бы остаться с герцогом в лесу… и изменила бы мне.

– За королевой следят днем и ночью, сир, – заметил Ришелье. – Но вы сами не советовали мне недооценивать ее решительность. А потому, если бы она пожелала стать любовницей герцога, то нашла бы способ, несмотря на все наши усилия. Едва ли можно лишить королеву свободы только за то, что Бекингем делает ей комплименты.

– Лишить свободы! – Людовик жестоко рассмеялся и круто повернулся к кардиналу. – Если она ляжет в постель с этим выскочкой-иностранцем, я отправлю ее на Гревскую площадь!

В действительности он жаждал смерти Анны, так как она заставляла его страдать. Людовик был глубоко задет тем, что Анна не боролась за внимание мужа – против тех его склонностей, которых он так стыдился. Если бы только удалось от нее освободиться, жениться на другой женщине, с которой ему будет легко, которая будет доброй и терпеливой, с кем он научится любви, которую чувствуют другие мужчины. Одно слово со стороны Ришелье, и Людовик учинил бы следствие над королевой, но он не мог решиться и преодолеть сопротивление кардинала, внешне прикрытое скромными речами.

– Если королева вас обесчестит, сир, я буду знать об этом и первый прослежу за тем, чтобы ей в удел досталось ваше правосудие, а не чувство сострадания.

Людовик злобно нахмурился, кусая толстую нижнюю губу, и отвернулся.

– Она выставляет меня на посмешище, как когда-то вас. Почему вы ее защищаете?..

– Я защищаю репутацию Людовика Справедливого, – возразил кардинал. Он сам изобрел это добавление к имени короля и проследил, чтобы оно стало известным. – Королева ведет себя необдуманно, и вы имеете право ее наказать, но не смертью и не за преступление, которого она не совершила.

И тем не менее произнесенное слово заставило короля встрепенуться и поднять голову. Его темные глаза впились в лицо министра.

– Вы должны верить мне, сир, – продолжал Ришелье. – С того момента, как вы поведали о своих подозрениях, я окружил королеву шпионами и не скрыл от вас ничего из того, что удалось узнать. Ваша честь – моя единственная забота. И когда Бекингем вернется в Англию, а королева по-прежнему сохранит, в чем я не сомневаюсь, свою невинность, вот тогда мы примем меры, которые обезопасят королеву от самой себя.

– Я верю вам, Ришелье, – медленно сказал король. – И в этом, и во всем другом. Напишите королю Карлу, что моей сестре не терпится встретиться с ним в Лондоне.

Кардинал низко поклонился.

– Обязательно, сир. Очень разумное предложение. – Он уже написал Карлу два дня назад.

– Мадам, – прошептала герцогиня де Шеврез.

Анна подняла голову от карт. Она играла в «фаро» с Мари и все время проигрывала, так как думала о чем угодно, только не о картах.

– Продолжайте игру, – прошептала Мари, – но через несколько минут пройдите в ваш маленький кабинет. У меня есть письмо для вас.

– Я уже проиграла пятьдесят луидоров, – громко объявила Анна, чтобы услышали даже те из дам, что сидели у окна с вышивкой. – Мне сегодня не везет, и после этой сдачи я брошу.

Через десять минут она поднялась и направилась в свой кабинет. Мадам де Сенлис двинулась было следом, но Анна нетерпеливым жестом остановила ее. Поскольку из кабинета можно было выйти только в личную молельню королевы, шпионка Ришелье вернулась на место. Мадам де Шеврез закрыла за собой дверь. Обе дамы прошли в молельню, тускло освещенную свечами, горящими около маленького алтаря. Это место защищало от подслушивания, так как дверь, ведущая в кабинет, так скрипела, что было невозможно проникнуть внутрь и остаться при этом неуслышанным.

– Дайте мне письмо.

Мари выудила из недр платья листок бумаги, протянула его Анне и отошла в сторону, ожидая, пока королева прочтет его при колеблющемся свете свечей. Как и в предыдущих, в этом письме выражалась любовь к ней в самой экстравагантной форме, а заканчивалось оно традиционной мольбой о встрече наедине. Анна молча еще раз перечитала письмо, затем поднесла его к свече, дождалась, когда оно ярко вспыхнуло, и бросила горящий листок на пол. Пепел она тщательно размела ногой. После долгого молчания Мари спросила:

– Мадам, что вы намерены делать?

Анна повернулась к ней.

– Ничего. Я ничего не могу сделать. Видели вы, как смотрит на меня король? Один опрометчивый шаг – и я погибла. Когда герцог дал вам это письмо?

– После полудня. Когда мы вернулись с прогулки верхом. Он тоже поехал со своей свитой, надеясь вас встретить…

– Де Сенлис повернула назад, – горько сказала Анна. – Она хорошо вымуштрована, эта чертовка! Боже, помоги ей, если мне когда-нибудь удастся отомстить за все это!

– Герцог словно лишился ума, – заметила Мари де Шеврез. Среди вереницы ее любовников никогда не было воздыхателя, настолько потерявшего голову. – Мадам, любите ли вы его? – прошептала она. – Если нет, то ради Бога, прекратите это сумасшествие, потому что слишком многим напрасно рискуете! Вы боитесь короля, но обратили ли вы внимание на кардинала? Видели ли его глаза в те минуты, когда вы находитесь вместе с герцогом Бекингемом? Уверяю вас, что он теряет разум от ревности.

– Я запретила вам называть его имя, – резко приказала Анна. – Вся эта новая прислуга, включение вас в свиту Генриетты, – кто, по-вашему, предложил все это Людовику, который слишком глуп, чтобы сам до такого додуматься? Это все он, зловредный колдун.

– Но вы-то сами любите герцога? – настаивала Мари. – Он умоляет об одном слове надежды.

– Я люблю его, – тихо сказала Анна. – Скажите ему об этом. Скажите, что только любовь дает мне мужество думать о нем, ни на что не надеясь, – как должен поступать и он, если дорожит моей жизнью. И еще передайте следующее: если герцог хочет хотя бы в будущем видеть меня свободной и королевой не только по названию, ему придется уничтожить кардинала.

– Мадам, – ответила Мари, – я передам герцогу первую часть вашего послания, а кардинала оставьте мне.

Дверь в кабинет неожиданно скрипнула.

– Ради Бога, скорее на колени, – прошептала Анна и бросилась к алтарю. Мгновением позже вошла мадам де Сенлис; она не увидела ничего подозрительного – королева, склоненная перед алтарем, и герцогиня на почтительном расстоянии позади нее. Ретировавшись с извинениями, фрейлина заметила, что Ее Величеству пора переодеваться к спектаклю, который приказал поставить король сегодня вечером.

Ришелье купил дом в Рейле, в городских окрестностях. До отъезда новой английской королевы и ее свиты оставалась неделя. Бекингема вынудили назначить дату отъезда, и весь французский Двор намеревался сопровождать их до Кале. Сегодняшним вечером, вернувшись домой, кардинал чувствовал себя уставшим. Он провел день, занимаясь государственными делами, а затем последовал долгий выматывающий душу вечер в Лувре, в течение которого король сидел в полном молчании и в таком скверном настроении, что никто не смел к нему приблизиться.

Но прежде чем ложиться спать, следовало принять еще одного посетителя. Камергер встретил Ришелье в холле, снял с него тяжелый красный плащ и поклонился.

– Отец Жозеф ждет Ваше Высокопреосвященство в салоне.

– Хорошо. Пришлите вина и отправляйтесь спать.

Обшитый деревянными панелями салон был тускло освещен несколькими свечами, на каминной решетке тлели поленья. Человек в серой рясе капуцина встал при виде Ришелье и подошел, чтобы поцеловать ему руку.

– Мне очень жаль, что вам пришлось так долго ждать, но я никак не мог приехать раньше.

Монах покачал головой и улыбнулся.

– Я никогда не трачу время понапрасну. Я размышлял.

Он сдвинул с головы капюшон, и Ришелье увидел знакомое вытянутое лицо, исхудавшее до истощения, с тяжелым взглядом ярко-голубых полуприкрытых глаз. Семью годами раньше богатый граф де Трембле, отказавшись от титула и большого состояния, вступил в один из самых строгих Орденов – «Орден нищенствующих монахов». Человек, ставший отцом Жозефом, не имел ничего, кроме залатанной рясы. Он познакомился с Ришелье в Луконе и сразу был поражен блистательным умом молодого епископа и его хваткой в политике. Они подружились, и их дружба продолжалась по сей день. Отец Жозеф был исповедником Ришелье, советчиком и доверенным лицом. Между кардиналом и простым монахом не было секретов.

И именно ему Ришелье рассказал о своем плане атаки Ла-Рошели и ликвидации гугенотов как политической силы в королевстве. Покончив с этим, он направит французские армии в Испанию, так как Испания всегда была врагом Франции, а теперь стала слишком могущественной. Но сначала – Ла-Рошель, и он подчеркнул свои слова, указав пальцем на карту, разложенную перед ними.

– Ла-Рошель? – переспросил отец Жозеф. – Но она неприступна, сильно укреплена от атак с суши и легко перенесет осаду, так как имеет выход к морю.

– Эти обстоятельства не ускользнули от меня, – сухо сказал кардинал. – Мы еще к ним вернемся, особенно к выходу к морю.

– Когда вы планируете напасть на Ла-Рошель?

– Как только Бекингем покинет Францию.

– И вы все еще считаете, что англичане не заступятся за гугенотов?

Кардинал покачал головой.

– Нет. Милостью королевы мой план полностью провалился. Из-за Анны Австрийской Бекингем ненавидит меня так же ожесточенно, как и короля. Он обрадуется случаю напасть на Францию. Я даже думаю, что он настолько сошел с ума, что может потребовать королеву в качестве приза за победу над нами. Нет, Бекингем – наш враг, а Бекингем – это Англия. Они придут на помощь Ла-Рошели, и нам придется победить и тех, и других.

Монах допил свои полстакана вина.

– Вы защищаете королеву, так как боитесь ускорить начало войны с Англией? – спросил он неожиданно.

Ришелье резко остановился и повернулся к нему.

– Почему вы решили, что я ее защищаю?

– Потому что всем известно, что кто-то удерживает в этом деле руку короля, а кроме вас, я уверен, некому.

– Людовик ненавидит королеву, – медленно произнес Ришелье. – Она пренебрегла его гордостью, но не его честью. В противном случае я был бы безжалостен. Поверьте мне в этом, святой отец. Если королева пострадает от руки короля, нам придется вести войну одновременно с Испанией и Англией. К ней самой я безразличен, – добавил он с ожесточением в голосе. – И если я и удерживал короля, то только ради блага Франции!

– Не обманывайте ни себя, ни меня, – хладнокровно возразил отец Жозеф. – Мне известны ваши чувства к ней. Но вы неправы и в другом: ни одна нация не объявит войну с целью защиты королевы, уличенной в неверности. Даже Испания.

Кардинал, помедлив, сел в кресло и закинул ногу на ногу. Пока он сидел, покачивая ногой, застежки его туфель переливались рубинами.

– И все-таки она не изменила королю, – сказал он. – Но есть и другая причина: во Франции должен быть наследник трона, а вероятность, что король сумеет зачать его с Анной, так же мала, как и с любой другой женщиной. По крайней мере, теперь есть уверенность в том, что она может иметь от него ребенка: случившийся у нее выкидыш это доказал. Король знает свой долг, и рано или поздно мысль о том, что преемником трона может стать Гастон Орлеанский, заставит его вернуться к королеве.

– Но у него хрупкое здоровье, – возразил отец Жозеф. – И если он умрет бездетным…

– Тогда Гастон станет французским королем, а Мария Медичи – фактической правительницей. Мы вернемся к дням гражданской войны и засилья фаворитов. А так как принц меня ненавидит, то я, а очень вероятно, что и вы, закончим свои дни на эшафоте.

– Гастон Орлеанский – не единственный ваш враг, – сказал монах.

Ришелье улыбнулся.

– Да. Я знаю, что королева-мать – тоже. Протеже Марии Медичи стал слишком могущественным и предан королю теперь больше, чем ей. А ее любимый Гастон льет яд ей в уши, и она ни в чем не может ему отказать. Она не возражала бы увидеть мое падение и очень скоро попытается его организовать.

– Ваша звезда взошла слишком высоко и слишком быстро, – объяснил отец Жозеф. – А в начале вашей карьеры вы обманули чересчур многих людей, полагавших, будто они смогут вас использовать. Их разочарование создало вам немало врагов.

Ришелье повернул на пальце свое кольцо епископа, – так, чтобы камень, его украшавший, не был виден.

– Кто, по-вашему, ударит первым и когда?

Отец Жозеф взглянул на кардинала. Тот казался моложе своих сорока лет и обманчиво хрупок, чему противоречил каменный взгляд серых глаз.

– Те, кто ближе всего к вам, и ударят первыми. Если меня не подводит предчувствие, удар будет нанесен из Парижа.

– И как это решат сделать? – спросил кардинал.

Отец Жозеф пожал плечами.

– Кто может сказать? Интрига. Ультиматум королю, чтобы тот отстранил вас от себя. Можно выдумать все, что угодно.

– Я так не думаю, – Ришелье опять повернул кольцо, и камень снова засиял на свету. – Полагаю, они устроят покушение на меня. Я бы на их месте поступил именно так.

Маленькая королева Генриетта наконец-то уезжала в Англию, и французский Двор сопровождал ее до Кале, чтобы устроить там государственные проводы. Народу Франции выпала прекрасная возможность поглазеть на своего короля, и толпы людей выстроились на всем пути, по которому Людовик выезжал из Парижа. Зрелище было триумфальным даже для угрюмого Людовика, и настроение ему портил только вызывающий блеск многочисленного английского эскорта, возглавляемого Бекингемом, гарцевавшим на великолепном белом коне. Король казался озабоченным, был вспыльчив; он часто поворачивался в седле, чтобы бросить взгляд на свиту королевы. Генриетта Мария и ее дамы, в том числе и Мари де Шеврез, ехали в экипажах с поднятыми занавесками, и юная английская королева грустно махала рукой толпам людей, собравшимся проводить ее на последнем отрезке пути в неизвестную страну, к мужу, которого она никогда не видела.

Зрители встречали ее приветственными возгласами, так же как и короля, сына их любимого Генриха IV; а затем подавались вперед, когда мимо них проезжала карета королевы Франции. Да, она действительно была прекрасна, с ее классическими чертами лица и пышной прической. Слухи о ее романе с английским герцогом пронеслись по всей стране, и люди были настолько возмущены, что в знак протеста приветствовали даже Марию Медичи.

Анна сидела, откинувшись на подушки и закрыв глаза. Толкающаяся, пялящая глаза толпа действовала ей на нервы. В Испании народ держали в узде, никому не позволили бы так близко подойти. Еще два часа пути – и им предстоит остановка в Амьене. А затем – последний перегон до Кале. Анна с ужасом ожидала часа расставания в Кале.

Ей изменяло мужество при мысли о том, что придется сказать «прости» двум единственно близким ей людям, причем одного из них она больше никогда не увидит.

Тщеславный, великолепный Карл Виллье Герцог Бекингемский! Он, как комета, осветил тусклые сумерки ее существования, но блеск его страсти потускнеет далеко за морем в Англии, а ей в удел останутся одиночество, унижения и коварство короля. Она все время думала о нем, о Бекингеме, и кусала губы, борясь с собой, с желанием хотя бы раз уступить и почувствовать крепость его объятий. Одно воспоминание – нашептывало ей искушение – одно тайное утешение в унылой жизни, ожидающей ее впереди. Жизнь с Людовиком: скука и одиночество… Она знала своего мужа и теперь начинала сознавать непримиримую злобу кардинала.

Они отняли у нее Мари, с которой предстояло печальное расставание. И это она тоже никогда не простит Ришелье. Никогда.

«Оставьте кардинала мне», – сказала Мари, и Анна больше не задавала никаких вопросов. Жизнерадостная, привязчивая Мари. Как ей будет недоставать ее! Герцогиня обещала, что уговорит англичан вернуть ее во Францию. Генриетта Мария была простушкой, и Мари не сомневалась, что сумеет без труда выудить у нее разрешение на отъезд во Францию. А пока она будет находиться в Англии, Анна может рассчитывать на постоянные сообщения о Бекингеме. Это было очень опасно, но Мари обещала, и, зная ее решительность, Анна не сомневалась, что та выполнит обещание. Письмо время от времени, и возможность написать ответ…

Процессия прибыла в Амьен. Это была последняя остановка перед Кале и последний шанс Бекингема на встречу с Анной наедине.

За недели пребывания во Франции он сильно изменился: похудел, стал вспыльчивее. Ел мало, но много пил, и мысль об Анне стала его навязчивой идеей. По ночам он бодрствовал, повторяя слова Анны, переданные ему герцогиней де Шеврез: «Скажите герцогу, что я его люблю». Без этой поддержки он чувствовал, что сошел бы с ума. При мысли о том, как мало у них оставалось времени, он терял голову. Терпение короля Карла наконец-то истощилось, и он приказал герцогу немедленно привезти Генриетту в Англию, и даже Бекингем не осмеливался дольше медлить.

Анна со своей свитой остановилась в одном из особняков, и герцогиня де Шеврез получила разрешение провести со своей повелительницей последний вечер. Ей удалось устроить так, что герцог с несколькими своими придворными нанесли прощальный визит королеве. Вечер был теплым и приятным, и по предложению герцога все вышли гулять в сад. Анна направилась по тенистой аллее, усаженной по краям деревьями и цветущими кустами. Бекингем шел рядом, и Анна называла ему цветы дрожащим от сдерживаемых слез голосом.

– Я вернусь, – прошептал он вдруг. – Не знаю как, но я вернусь в Париж и увижу вас снова. Я не прошу у вас ничего – только разрешения снова вас увидеть.

– Прошу вас, – взмолилась Анна. – Я не выдержу и заплачу, и кто-нибудь сообщит об этом. Не говорите о расставании, вообще ничего не говорите.

Герцог увидел сворачивающую налево тропинку, скрытую от глаз густым кустарником. Оглянувшись и увидев, что остальные отстали, он схватил Анну за руку и свернул с ней на эту дорожку. Впервые с тех пор, как он приехал во Францию, они оказались наедине, и в тот же момент Анна оказалась в его объятиях. Она не смогла даже вскрикнуть, сила его рук парализовала ее. Они стояли, прильнув друг к другу. Страсть герцога охватила ее, словно вспышка пламени. Возбужденная его умелыми поцелуями, она обвила руками его шею и, затаив дыхание, прижалась к нему. На секунду она открыла глаза и вдруг увидела полускрытое кустами лицо и руку, раздвигающую ветки.

Ее спас слепой инстинкт. С усилием отстранившись, она издала крик о помощи. Герцог отпустил ее, и Анна сделала шаг назад, дрожа и прислушиваясь к топоту убегающих ног и голосам ее встревоженных дам. Шпионка незаметно присоединилась к ним. В числе первых подбежавших к ней женщин Анна увидела мадам де Сенлис и со стыдом и ужасом подумала, что ей пришлось скомпрометировать герцога, чтобы спасти себя. Борясь с истерикой, она отвернулась от него, стараясь не слышать протесты герцога и не видеть, как пытаются увести его прочь.

В уединении своей комнаты она упала в обморок. Состояние королевы показалось настолько тревожным ее личному врачу, что он приказал пустить ей кровь, а свита Анны, трепеща при мысли о собственной небрежности, выразившейся в том, что они оставили королеву наедине с герцогом, распространила весть, будто Анна больна от шока и возмущения.

Двадцать третьего июня Генриетта Мария отплыла в Англию. Герцог Бекингем стоял на палубе, напряженно всматриваясь в берега Франции, пока они не скрылись в морском тумане. Несколькими месяцами позже, находясь в Фонтенбло, Анна получила письмо. Оно пришло из Брюсселя и было тайно доставлено ей преданным слугой Ла Портом. Ла Порт и другие ее приближенные, сохранявшие ей верность, были уволены королем при возвращении из Амьена, но письма из Лондона, а потом из Брюсселя с риском для жизни ее друзей по-прежнему доставлялись Анне.

Мадам де Шеврез находилась в Брюсселе. Добившись разрешения уехать из Англии, она не осмеливалась вернуться во Францию и встретиться лицом к лицу с Людовиком, разгневанным инцидентом в Амьене, так как он не сомневался, что именно герцогиня поощряла Бекингема. В бешенстве от вынужденной ссылки Мари не сомневалась в том, кто обратил внимание короля на ее роль в том деле. И письма Анны, полные жалоб на оскорбления и слежку, которой она теперь подвергалась, свидетельствовали, что она страдает по вине того же лица. Анне было запрещено писать и получать письма, выезжать за пределы дворца без разрешения короля, давать аудиенцию любому лицу мужского пола и приближаться к своему королевскому супругу, не испросив предварительно, как любой скромный придворный, официального разрешения. Ее комнаты были пусты, с ней остались только те, кто ей прислуживал, так как дружба королевы неизбежно оборачивалась немилостью короля.

А влияние кардинала на Людовика можно было сравнить только с его властью над Францией. Обо всем этом Анна писала своей верной подруге, добавляя, что единственным человеком, сохранившим к ней дружескую привязанность, который скрашивал повседневную скуку ее жизни своими постоянными визитами, был брат короля, герцог Орлеанский. Письмо, пришедшее сегодня, было необычно коротким. Оно содержало новости о поклоннике Ее Величества, чья страсть только возросла в разлуке и который сейчас вел переговоры о своей дипломатической поездке во Францию. В письме содержался совет терпеливо сносить невзгоды, так как все, кто любит королеву, – и те, что находятся при Дворе, и те, что живут в отдалении, – готовятся очень скоро устранить источник этих невзгод.

Глава 3

– Направляясь к Вашему Величеству, я встретил герцога Орлеанского, – сказал Ришелье. Он сидел в кабинете короля в Лувре, в то время как Людовик читал и подписывал документы. Король поднял голову; он как будто еще больше похудел, цвет лица стал более болезненным: недавно у него случился один из тех приступов, которые так беспокоили врачей и по слухам были эпилептическими припадками. Ему пускали кровь до полного истощения, и только от природы крепкая конституция позволила ему пережить как болезнь, так и лечение.

– Он идет сюда? – нахмурился Людовик, держа перо на весу в воздухе. Кардинал следил за тем, как капля чернил, накопившись на кончике пера, упала на бумагу. Затем он посмотрел на короля и ответил:

– Нет, сир, он шел к королеве.

– Я запретил ей принимать гостей! – Людовик в гневе бросил перо. – И моему брату это известно. Он знает, что королева в немилости, и всеми силами старается показать свое неповиновение.

– Я знаю, но вы едва ли можете запретить это ему, не вызвав серьезного скандала, причем совершенно необоснованного, – отозвался мягко Ришелье. – Между ними родственная связь, а если вы запретите им встречаться, будет казаться, что вы подозреваете наличие другой связи.

Людовик скорчился от намека, как от физической боли. Сначала Бекингем и та позорная сцена в Амьене, которая в его представлении, искаженном безумной ревностью, ничем не отличалась от измены, а теперь, когда он отомстил за себя и скандал утихал, – его собственный брат! Глаза короля сузились и помрачнели от подозрения.

– Почему он ее навещает? Почему уделяет ей столько внимания, когда знает, как она виновата!

Кардинал пожал плечами.

– Без сомнения, его привлекает красота королевы – вполне невинно, конечно. И он избалован. Герцога никогда не приучали считаться с вашими желаниями.

– А королеву? – горько спросил Людовик.

– Думаю, да, сир.

Ришелье не переставал следить за ней, безжалостный в удовлетворении своей мести; видел ее бледное лицо, покрасневшие от слез глаза – результат наказания, наложенного им на Анну за то, что всем стало известно, как Бекингем держал ее в своих объятиях. Но наказания мягкого – в сравнении с жестокими намерениями короля. Только предложенными унижениями кардиналу удалось замаскировать тот факт, что он спас Анну от действительной утраты свободы. Он так окрутил короля, что тому казалось, будто все действия в отношении королевы продиктованы его собственной королевской мудростью. И кардинал не уставал восхвалять это чувство королевской справедливости.

Как бы он ни ненавидел Анну, – признавался себе Ришелье, – но ему приходилось не только ее наказывать, но и защищать. Ему нужно было, чтобы она оставалась свободной и невредимой, потому что, и это заметил отец Жозеф, он намеревался когда-нибудь одержать над ней победу как мужчина.

Но те же сомнения, что мучали Людовика, преследовали и кардинала. Бекингем был далеко. Маленький Двор королевы распущен. Она оказалась в одиночестве, если не считать нескольких унылых женщин, находящихся у нее в услужении. И только брат короля, заклятый враг кардинала, пытался пойти по стопам англичанина.

Ришелье размышлял о Гастоне Орлеанском. Опытный повеса в свои восемнадцать лет, всегда в долгу; бездельник, проводящий время, поглядывая одним глазом на трон, а другим на известного своим хрупким здоровьем старшего брата. Чем он занимался, находясь с Анной, у которой не было ни друзей, ни развлечений? В чем заключалась суть интриги? Любовная она или политическая? Или и та и другая вместе?

«Думаю, что удар придет со стороны тех, кто находится возле вас», – спокойный голос отца Жозефа вспомнился кардиналу, пока он следил за королем, корчившимся от ревности к своему брату. Было ли это прелюдией к удару: дружба между беспомощной королевой, ненавидящей его, и молодым принцем, завидующим могуществу кардинала.

А может быть, он теперь наблюдал, как другой заменяет Бекингема в сердце Анны? Человек, которого он не мог отослать в другую страну, арестовать или изгнать, так как тот был наследником престола и слишком значительной персоной, чтобы его можно было тронуть.

– Очень жаль, что ваш брат не женат, – заметил Ришелье. – Женитьба отвлекла бы его от глупого поведения с королевой. Может быть, имеет смысл снова коснуться этой темы?

– Обязательно, – пообещал Людовик. – Моя мать и я выбрали ему в жены мадемуазель Монпансье. Она богата и происходит из одного из самых знатных родов во Франции. Но брат наотрез отказался на ней жениться, а мать не устает повторять, чтобы я не настаивал на этом браке.

– Ах, королева-мать всегда испытывала к нему слабость, – посочувствовал Ришелье, отлично зная, что с самого раннего несчастного детства Людовика Мария Медичи не проявляла ни малейшего снисхождения к своему старшему сыну. – Герцог возражает, заявляя, что невеста – дурнушка. Он ищет брачного союза за границей. Это укрепило бы его позицию, повысило политическое влияние. – Ришелье сделал паузу. – Тем больше оснований не разрешать ему ничего подобного. Мадемуазель Монпансье – самый лучший выбор для герцога.

– Он хочет жениться из политических амбиций, – промолвил Людовик. – У него нет ни малейшей лояльности по отношению ко мне.

– Ему придется удовольствоваться ролью наследника трона Франции, – сказал Ришелье. – Примите мой совет, сир. Прикажите герцогу жениться на этой девушке и начните подготовку к брачной церемонии.

– Я не женюсь на этой уродине! – Голос Гастона звенел в ушах Анны. – У нее кривая спина!

Герцог расхаживал взад и вперед мимо высоких окон, в ярости стуча по полу тростью с золотым набалдашником. Выплеснув свой протест, Гастон круто повернулся к королеве. Анна сидела в нише у окна и смотрела на него. Солнце играло огнем в ее рыжих волосах. На ней было простое бледно-желтое платье с большим воротником из тонких кружев, сколотым у груди брошью из великолепных опалов и бриллиантов.

Бриджи и камзол принца были сшиты из бархата. Короткий плащ свисал с плеча. Темные кудри спускались на воротник, заканчиваясь «любовными завитками», ставшими столь популярными благодаря герцогу Бекингему. Черты его привлекательного лица были искажены вспышкой капризной ярости. Он остановился возле Анны, выбросив перед собой руку несколько женственным жестом.

– Моя дорогая сестра, разве вы не поддержите меня?

– Конечно, поддержу, – ответила Анна. – Мне хорошо известно, каково испытывать преследование этого дьявола, и я поддерживаю вас от всего сердца. – Анна оглянулась и увидела, как одна из ее дам подняла голову от вышивки: слова Анны дойдут до ушей Ришелье уже сегодня вечером. Герцог проследил за ее взглядом. Глаза его сузились, а губы надулись, и он неожиданно стал очень похож на Людовика, когда тот бывал в мстительном настроении.

– Ваша работа иглой раздражает меня, мадемуазель. Уходите! – Он знал, что Анна не может дать такой приказ, так как ей не повинуются, и отвесил королеве небольшой торжествующий поклон, когда фрейлина вышла из комнаты.

– Сейчас она, конечно, подглядывает в замочную скважину, но услышать ничего не сможет, – сказал он и сел рядом с Анной, положив обе руки на набалдашник трости.

– Как я уже говорил, я не женюсь на этой уродине, – повторил он тихо. – Гораздо легче приобрести жену, чем, уже имея, от нее избавиться. И будь я проклят, если в мои намерения входит сделать мадемуазель Горбатую Монпансье королевой Франции.

– Вы говорите так, будто король уже умер, – пробормотала Анна. Гастон внимательно разглядывал свою палку.

– Я слышал, что во время последнего припадка врачи не ручались за его жизнь, – заметил принц, понизив голос. – Он явно не крепок здоровьем, мой братец. И когда я наследую ему, в чем я нисколько не сомневаюсь, я намерен сам выбрать себе королеву

– Заранее ей завидую, – горько сказала Анна. – Обращайтесь с ней лучше, чем король со мною.

– Я в отчаянии от его обращения с вами. – Темные глаза искоса взглянули на нее. – Мне нетрудно понять, дорогая сестра, насколько скучна ваша жизнь. Должен сказать, что кое-кто из моих друзей, в том числе и месье де Шале, столь преданный герцогине де Шеврез, – все они пишут мне… а де Шале даже ездил в Брюссель, чтобы с ней встретиться… Так вот, как я говорил, мои друзья обсуждали, как тягостно вам живется, и мы пришли к выводу, что вам надо развлечься.

Анна сухо улыбнулась.

– Новый рисунок для вышивки? Именно это предложила королева-мать, когда я попросила ее заступиться за меня перед королем.

– Вышивками? Нет. Моя дорогая матушка всегда больше работает руками и языком, нежели головой… Нет, я предлагаю вам почитать кое-что из истории. Французской истории, моя прелестная сестра. Начните с жизнеописания Анны де Бретань.

Королева так резко обернулась к нему, что Гастон сделал предостерегающий жест рукой.

– Не забывайте о замочной скважине. Но вам, как будто, ее история известна.

– Она дважды становилась королевой Франции, – сказала Анна, отвернувшись и глядя в окно; щеки ее горели от возбуждения.

– Она вышла замуж за одного из братьев, тот умер, и она стала женой другого брата, – продолжил за нее Гастон. – Привлекает вас такая перспектива?

– Больше всего на свете! – это было сказано тихим ожесточенным голосом.

Герцог улыбнулся.

– Теперь вы понимаете, что мне никак нельзя жениться на этой Монпансье, – заметил он бодрым тоном, ожидая, что Анна спросит, любит ли он ее, и готовясь к соответствующей декларации, но та молчала. На мгновение его тщеславие было уязвлено: он готов был влюбиться в свою прекрасную родственницу настолько, насколько это возможно в восемнадцать лет. Впрочем, чувство досады не могло быть долгим – слишком большим самомнением обладал герцог.

Помолчав, Анна неожиданно спросила:

– Вы сказали, что месье де Шале видел Мари?

– Еще бы! Мне передавали, что она немало осчастливила герцога во время его визита.

– Мари послала мне письмо, – продолжала Анна, – в котором пишет, что мои друзья намерены устранить источник моих невзгод, – это ее слова.

Гастон улыбнулся.

– Она совершенно права. Так и есть. Это другой вопрос, который я хотел с вами обсудить после того, как мы решим первый. Через несколько дней Двор переезжает в Фонтенбло, а кардинал отправляется в свой дом во Флери. Несколько моих друзей во главе с де Шале отправятся туда, и там произойдет счастливый для всех нас несчастный случай.

– Но что сделает король? – прошептала Анна.

– Ничего. Если рядом с ним не будет кардинала. Он будет делать то, что делал, пока к нему в доверие не вкралась эта лиса: слушаться матери. А та слушается меня.

Его мысли лихорадочно перескакивали с одного на другое. Анна всмотрелась в циничное лицо молодого интригана и поняла, что убийство Ришелье – лишь первый шаг в его зловещих замыслах.

– Если король потребует наказать виновников несчастного случая, – спросила она холодно, – что тогда?

Герцог поднял брови.

– Возможно, он решит, что ему следует отказаться от престола. И даже если вы не станете вдовой, всегда можно аннулировать брачный союз. – Он зевнул и встал, опираясь на трость, затем, склонившись, легонько поцеловал Анне руку. – Я восхищаюсь вашим присутствием духа, моя дорогая сестра. До встречи в Фонтенбло. И Флери.

Была уже почти полночь, и в доме во Флери стояла тишина. Большая часть слуг по приказу кардинала отправилась спать, но в кабинете все еще горел свет. Лакей спал в прихожей, а кардинал, сидя за письменным столом, работал над сообщениями из-за границы.

Он читал отчет о смуте, вносимой католическими священниками и свитой королевы Генриетты в жизнь Лондона. Настраиваемый Бекингемом обычно мягкосердечный король Карл угрожал выслать всю компанию обратно во Францию и непрерывно ссорился с женой. Месть была слабоватой, и если Бекингем рассчитывал на приезд в Париж в роли миротворца, то, – презрительно подумал Ришелье, – его ждало разочарование.

Король ни за что не позволит герцогу еще раз ступить на землю Франции… Ришелье замер, положив бумагу на стол. Кто-то стучал, почти барабанил в дверь.

Кардинал подошел к дверям. В этот момент часы пробили полночь.

– Кто там?

Послышался голос его лакея:

– Граф де Шале и комендант де Валенси.

– Впустите их, – приказал кардинал.

Де Шале и де Валенси… Ожидая их появления, кардинал застыл на месте. Рука его шарила в поисках шпаги, с которой он не расставался, когда носил светское платье. Но сейчас отстегнутая шпага лежала в спальне.

– Поздновато для визитов, господа, – сказал он спокойно. – С какой целью вы приехали?

В течение последовавшей паузы Ришелье обратил внимание на озабоченное и негодующее выражение лица де Шале. Де Валенси сохранял строгий вид. Наконец он ответил кардиналу:

– Мы приехали, чтобы спасти Ваше Высокопреосвященство от покушения, – сказал комендант. – Расскажите, Шале!

Граф облизнул губы и бросил быстрый взгляд на своего друга.

– Существует заговор, имеющий целью убить вас. – Его прорвало, и он больше не колебался. – Я в нем участвую. Я рассказал о нем Валенси, и тот заявил, что, если я не сознаюсь вам во всем и не попрошу прощения, он сам меня выдаст!

Ришелье поклонился коменданту. Губы его сложились в улыбку, пока он изучал холодным взглядом человека, бывшего свидетелем того, как почти три года назад унизила кардинала Анна Австрийская. Он все еще помнил насмешливый хохот де Шале, сопровождавший кардинала, когда тот выходил от королевы.

– Я – ваш должник, де Валенси. А вы, Шале, меня удивили. Не ожидал, что вы окажетесь моим врагом. Почему вы злоумышляли против меня?

– Главный злоумышленник – герцог Орлеанский, – вмешался де Валенси. Герцогу ничего не грозило, и комендант его презирал. Он был вне себя, услышав о заговоре, и твердо решил спасти своего незадачливого друга детства де Шале от неминуемого наказания.

Герцог Орлеанский… Ришелье склонил голову в насмешливом удивлении. Он и, конечно, Анна. А после него придет черед короля… Она, надо полагать, согласилась на оба убийства.

– Я прощаю вас, месье де Шале, – сказал он мягко. – Вас просто завлекли. – Внезапно ему пришла в голову одна мысль: разве не сообщали ему шпионы, наблюдавшие за мадам де Шеврез в Брюсселе, что де Шале стал ее любовником? Конечно, она тоже замешана в заговоре.

– Как вы намеревались меня убить?

– Сюда должен приехать отряд из свиты герцога Орлеанского, и мне поручено его возглавить.

– Я останусь, – подтвердил Ришелье. – Но теперь, по крайней мере, я знаю, чего ожидать. Прощайте, господа.

– Когда мои люди подъехали к дому, он ждал их в холле, – герцог Орлеанский потихоньку выругался. Он гулял вместе с Анной в садах Фонтенбло под присмотром ее дам, которым было велено держаться позади, чтобы они не могли подслушивать.

– Он застал моих глупцов врасплох, и пока те колебались, сказал им несколько слов, пожелал удачи, ускользнул через заднюю калитку к ожидавшей его карете и через минуту-другую был на пути в Фонтенбло. Если бы среди них оказался хоть один мужчина, он проткнул бы кардинала шпагой в первые же секунды встречи. В тот самый момент, когда я думал, что его только что убили, дьявол появляется в моей гардеробной и протягивает мне мою рубашку!

– А теперь король дал ему отряд стражи для защиты. Сейчас, когда он избежал покушения, все восхваляют его смелость и суетятся вокруг него, – горько сказала Анна. – Бог мой, как не повезло! Больше нам никогда не удастся поймать его на острие шпаги.

– Может быть, и удастся, – возразил Гастон. – Я не сдался, и вы, я уверен, тоже.

– Я не сдамся никогда, – сказала Анна. – Я готова потерять собственную голову, если это поможет лишить головы кардинала! Мы должны его остановить, Гастон. После этого заговора король полностью ему подчиняется. Теперь власти кардинала не будет ни конца ни края, и только Бог знает, сколько вреда причинит он каждому из нас.

– Я принес извинения, – фыркнул Гастон. – Я поклялся на Библии, что больше не приму участия ни в каком заговоре, и брат мне поверил. Клянусь, что кардинал думает, будто мы сдались. После той ночи он стал доверять де Шале.

– Ах, как он ошибается! – возликовала Анна. – Де Шале сделает все, что угодно, чтобы исправить содеянное им и снова попасть в милость Мари де Шеврез. А мне известна цена ее прощения. Если кардинал доверяет де Шале, он очень мало понимает в людях.

– Через несколько дней герцогиня вернется в Париж. Похоже, мой брат простил ей обиду.

Анна нахмурилась. На мгновение тень сомнения омрачила ее уверенность.

– Известен ли вам хоть один случай, чтобы король кому-нибудь что-либо простил? Вы уверены, что возвращение ей ничем не грозит?

– Абсолютно, – заверил ее Гастон. Если не считать легкого испуга при виде Ришелье, когда он считал его убитым, все это дело прошло для Гастона без всяких последствий. От сознания собственной безнаказанности к нему вернулись его обычное высокомерие и решимость продолжить начатое.

«Каким слабым показал себя Людовик», – с презрением подумал он. Теперь задача свержения короля с престола казалась ему еще проще, чем прежде. И наилучшим шагом к этому принц по-прежнему считал убийство одного человека, который ничего не выигрывал и мог все проиграть от их заговора.

– Как вы правильно заметили, моя дорогая сестра, добрый кардинал купается в лучах королевского благоволения, поздравляя себя со счастливым избавлением от опасности. Я обещал быть образцом братской привязанности. Вы ни в чем не замешаны, а де Шале прощен. Значит, мы нанесем удар снова.

Анна свернула на дорожку, вьющуюся среди роз. Тропинка была узкой, так что Гастон едва-едва мог идти рядом с нею. День был солнечным и теплым, некоторые кусты уже расцвели, и герцог сорвал для нее один цветок. Они весело рассмеялись – так, чтобы это услышали фрейлины, идущие следом за ними.

– Нам нужны союзники, – тихо сказала Анна. – Довольно притворяться, брат: сначала – Ришелье, а потом – король. Разве не это вы имеете в виду?

Герцог разгладил кружева на манжете.

– Да, это.

– Тогда нам нужна поддержка иностранной державы, достаточно сильной, чтобы немедленно признать вас королем Франции, и достаточно влиятельной, чтобы остальные страны последовали ее примеру.

– И кто же даст нам такие гарантии? – спросил принц. Временами его раздражали энергия и смелый образ мыслей королевы. Только что высказанная ею мысль была политически столь здравой, что он пожалел о том, что не додумался до нее сам.

– Испания нас поддержит, – категорически заявила Анна. – Мой брат, король, знает, как со мной обращаются. Он ненавидит кардинала и готов помочь кому угодно, чтобы от него избавиться! Мы можем вступить в переговоры с Испанией через ее посла в Брюсселе. Он большой друг Мари.

– Очень остроумно, – заметил Гастон. – Думаю, что и герцог де Вандом, и приор – побочные братья короля, охотно к нам присоединятся. Они чувствуют, что наш друг Ришелье намерен отобрать принадлежащие им приграничные области. Я знаю об этом со слов моей дорогой матери. Она и представления не имеет, каким полезным бывает ее доверие, а Людовик никак не избавится от привычки обо всем ей рассказывать.

– Это можно сделать, – сказала Анна, – а значит, и нужно сделать. Сегодня вечером я напишу письмо в Испанию и отправлю его через Мари. Остальное – в ваших руках, но кто возьмется за дело на этот раз?

– Де Шале, – улыбнулся герцог Орлеанский. – Кто может ожидать, что он рискнет предпринять еще одну попытку?

Отец Жозеф остановился в монастыре капуцинов около Парижа. Там его посетил просто одетый кавалер. В почти пустой келье, где можно было сесть на деревянную скамью, Ришелье и его доверенный помощник устроили секретную встречу.

– Вы все сделали правильно, – сказал монах. – Вас направил Бог. Но ко мне отовсюду доходят слухи, что попытка покушения на вас – это только начало. И еще больше слухов о том, что заговорщики смеются над вашим милосердием.

– Знаю, – мрачно сказал кардинал. – Они полагают, что раз я не потребовал головы де Шале, то вполне безопасно замышлять новый заговор. И этот-то заговор мы обязаны раскрыть!

Отец Жозеф склонил голову. Кардинал, выглядевший еще более бледным и озабоченным, чем обычно, сидел на голых досках скамьи.

Помолчав, монах поднял голову и сказал:

– Полагаю, мы найдем ключ к заговору в Брюсселе – там, где находится мадам де Шеврез. Ее священник пишет мне, что она часто навещает испанского посла, а так как тот непривлекателен на вид и не распущен, то лишь политика может быть основой их дружбы.

– Брюссель… – Ришелье нахмурился. – Но как мы узнаем? У меня нет агентов в доме испанского посла.

– Значит, придется одного подкинуть, – объявил отец Жозеф.

– Как раз такой человек у меня есть! – воскликнул неожиданно Ришелье.

– Священник?

– Нет. Но я предложу ему стать таковым на время – думаю, что лучше всего капуцином. Вы могли бы обучить его порядкам в Ордене и через несколько дней послать в Брюссель. Посол очень религиозен и всегда примет члена Ордена, а молодой человек, это я могу обещать, сумеет завоевать его доверие.

– Кто он?

– Граф де Рошфор. Из рода Роганов, но предан мне и полностью лоялен.

– Пришлите его ко мне, и не пройдет и трех дней, как он будет на пути в Брюссель.

Несколькими минутами позже дежурный монах открыл тяжелую дверь монастыря, выпустил неизвестного кавалера и сквозь дверную решетку лениво следил за тем, как карета пришельца исчезла из виду в поднятой ею дорожной пыли. Так мало событий было в жизни братства, что даже случайный визит незнакомца становился событием.

Маркиз де Лайнез настолько привязался к молодому капуцину, недавно появившемуся в испанском посольстве, что был искренне огорчен, когда прелат пришел с ним проститься. Маркиз заказал ужин, но монах ел мало, согласившись только на глоток вина и воды. Это была последняя из дружеских встреч, и де Лайнез со вздохом отодвинул от себя тарелку.

– Мне будет не хватать вас, отец.

– И мне вас. Знаете ли вы, что значит быть французом, который боится вернуться во Францию?

– Если вы захотите жить в одном из монастырей в Испании, – серьезно сказал маркиз, – я смогу для вас это устроить.

– Никто больше не может вести нормальную религиозную жизнь во Франции, – горько сказал монах. – Кардинал подкупил даже капуцинов. О, свобода в Брюсселе, счастье находиться в вашем доме… возможность говорить без боязни. Во Франции шпионы – повсюду.

Де Лайнез слышал те же жалобы и от других изгнанников, но мало кто был так ожесточен против Ришелье, как этот молодой прелат.

Помолчав, маркиз медленно сказал:

– Вы уезжаете в Форже завтра?

– Да, и крайне неохотно, да простит мне Бог!

Де Лайнез склонился к нему через стол.

– Тогда вы, может быть, окажете мне услугу?

– От всей души!

– Мне нужно переслать несколько писем друзьям во Францию, – сказал маркиз. Он заколебался, но затем продолжил: – Не захватите ли вы их с собой?

– Конечно, – просто ответил прелат.

Де Лайнез поднялся и вышел из комнаты. Человек в одеянии монаха услышал, как мягко закрылся ящик письменного стола. Через несколько минут испанец вернулся, держа в руке запечатанный пакет.

– Вот эти письма, отец. Они очень… личные. Я уверен, что вы о них хорошо позаботитесь.

– Как ни о чем другом, – любезно сказал прелат. – Куда мне следует их доставить?

– Кто-нибудь встретит вас в Форже и предъявит вам письмо от меня, а вы отдадите ему пакет. Только и всего.

Было уже темно, когда монах вышел из дома посла, сердечно попрощавшись со своим другом маркизом и пообещав при первой возможности вернуться в Брюссель и там сесть на корабль для поиска убежища в Испании. На полпути от Брюсселя до Форже монах встретил курьера кардинала Ришелье, и пакет маркиза де Лайнеза был вскрыт в маленьком домике возле дороги.

Глава 4

Герцогиня де Шеврез вернулась в Париж и снова поселилась в Лувре. Веселая и блестящая, как и прежде, она со смехом вспоминала о своей недавней ссылке и развлекала всех и каждого рассказами об английском Дворе и жизни светского обшества в Брюсселе. Под неодобрительным взором мадам де Сенлис Мари возобновила свою прежнюю дружбу с королевой. В первые недели лета 1626 года при французском Дворе царила легкомысленная и беззаботная атмосфера. Даже королеве жилось посвободнее. Герцог Орлеанский и герцогиня де Шеврез часами просиживали у нее, но никаких запрещающих указов не последовало. Кардинал появлялся всегда в сопровождении охраны, странная форма одежды которой служила предметом насмешек придворных. Он, казалось, был поглощен государственными делами и избегал публичных собраний. Король много времени проводил на охоте, а Мария Медичи заверила родителей мадемуазель Монпансье, что еще до конца года ее сын Гастон даст согласие жениться на их дочери. А граф де Шале возобновил свои отношения с герцогиней де Шеврез.

Двор отправился в обычное летнее путешествие, и в начале августа королевская семья и сам король оказались в Нанте.

Однажды солнечным утром Анна сидела в саду и вышивала. Излучаемое ею спокойствие и довольство окружающим очень беспокоили мадам де Сенлис, которая еще совсем недавно была свидетельницей частых вспышек уязвленной гордости Анны, заканчивающихся слезами. Но сейчас она проводила время за вышивкой, чтением или в беседах с Гастоном Орлеанским или Мари де Шеврез. Хорошо изучившая свою королеву мадам де Сенлис была сильно встревожена этой демонстрацией самообладания.

Анна отлично владела искусством вышивки. Временами она хмурилась, обдумывая свою работу, – все то же алтарное покрывало для часовни в Лувре. Она занялась им много лет назад, как только приехала во Францию. Звук быстрых шагов заставил ее поднять голову. На выложенной плитами дорожке показалась герцогиня де Шеврез. Анна медленно опустила вышивку на колени.

Мари остановилась перед королевой и окинула взглядом обращенные к ней лица фрейлин. Впрочем, уже не имеет значения, услышат они или нет, – мелькнуло в ее возбужденном мозгу. Ничто уже не имеет значения.

– Полукровные братья короля, герцог Вандом и приор, арестованы, – выпалила она. В лице Анны не осталось и кровинки. – И они арестовали де Шале!

Королева молчала. Она сидела не шелохнувшись и видела, как дрожит всегда бесстрашная и решительная женщина, стоящая перед нею. Затем Анна встала, уронив к ногам вышивку.

– Где герцог Орлеанский? – спросила она.

– Заперт в своих апартаментах. С ним отец Жозеф, – прошептала Мари.

Анна схватила ее за руки.

– Тогда он пропал, и мы тоже.

– Я уверен, что вас, Ваше Высочество, ввели в заблуждение другие, – мягко сказал отец Жозеф, – но как убедить в этом короля?

Наследник престола перестал расхаживать по комнате и повернулся к монаху, скромно стоявшему перед ним, спрятав руки в складках одежды. Лицо Гастона было белым как полотно. Неторопливый допрос безжалостно продолжался уже два часа. Новость об аресте остальных заговорщиков, спокойно сообщенная человеком, которого начинали бояться почти так же, как самого кардинала, парализовала герцога. Шале, Вандом и приор… Должно быть, все уже раскрыто, – в ужасе думал Гастон, находившийся на грани истерики от страха, – все-все раскрыто. Заговор против Ришелье – это пустяки, но его предложение Анне… Отказ от престола или смерть самой священной особы в государстве… Роковые слова промелькнули в его мозгу. Они были в письме. Но в каком письме, кем и кому написанном, – этого он в панике не мог вспомнить.

– Я ни в чем не виноват, – запинаясь, сказал он. Герцог снова и снова твердил эту фразу, напрягая мозг и лихорадочно соображая, как он может себя спасти.

Отец Жозеф кивнул.

– И я, и Его Высокопреосвященство это знаем. Как я и говорил вам, мы оба убеждены в том, что этот заговор, эта измена были делом других рук. Эти люди надеялись использовать вас, Ваше Высочество.

– Так оно и есть! – Гастон в отчаянии повысил голос. – Клянусь Богом, что…

– Поэтому кардинал и послал меня к вам, – продолжал монах. – Если бы вы могли вспомнить, что вам говорили и кто… Если вы добровольно расскажете все то, что под пыткой признают эти несчастные, это докажет королю вашу добрую волю.

– Мои братья… де Шале… Их будут пытать? – Незаконные сыновья Генриха IV, люди королевской крови, и де Шале – отпрыск одной из лучших фамилий Франции! И их будут пытать, как обыкновенных преступников?! Гастон не мог поверить, что даже Ришелье решится на такое дело. Но один взгляд в глаза отца Жозефа убедил его.

– В заговор вовлечены не только они, – напомнил монах, – нам известно имя каждого заговорщика, крупного или мелкого. Пока мы с вами разговариваем, их арестовывают.

– Бог мой! – Гастон проковылял к креслу и упал в него. Достав носовой платок, он вытер пот с лица. Все заговорщики, крупные и мелкие! Анна, Мари де Шеврез и еще один побочный брат короля, граф Суассон, который хотел жениться на мадемуазель Монпансье… Он примкнул к заговору в последний момент. Может быть, о нем им не известно? Надежда вспыхнула в сердце принца. Скорее всего, не известно, иначе его бы арестовали с остальными братьями, Вандомом и приором. И если он выдаст этому извергу – кардиналу – такого важного заговорщика, как Суассон, может быть, этим он спасет себя?

– Мой побочный брат де Суассон… Он говорил со мной, как изменник, – выпалил Гастон. – Говорил, что жаждет смерти кардинала! И короля! – дрожащий голос герцога затих, и его испуганные глаза уставились, часто мигая, на инквизитора.

– И кто еще? – настаивал отец Жозеф.

– Я ничего не мог сделать, – дрогнул Гастон. – Они пришли ко мне… как к наследнику. Что я мог сделать? Мне и в голову не приходило, что это всерьез.

– И кто еще? – мягко повторил вопрос монах.

К тому времени, когда капуцин ушел из апартаментов герцога, Гастон выдал всех.

– Брата вам придется простить, – сказал Ришелье. Он сидел с Людовиком в личном кабинете короля в большом особняке возле реки, который был его резиденцией в Нанте. Стол короля придвинули к окну, чтобы он, работая, мог любоваться открывающимся перед ним пейзажем. Кардинал только что положил на стол полный список заговорщиков, написанный красивым школярским почерком отца Жозефа.

Сначала Ришелье показалось, что король его не расслышал. Но тут Людовик поднял голову и сказал:

– Все они предали меня. Все до одного! Никогда бы этому не поверил! – Людовик неуклюже выпрямился и, сгорбившись, встал у окна, созерцая залитую солнцем реку и цветущие сады. Когда он снова повернулся к кардиналу, тот увидел, что король плачет.

– Моя мать пришла ко мне сегодня в слезах, умоляя пожалеть Гастона, – глухо сказал он.

– Она права, сир, – ответил Ришелье. – Герцогу всего лишь восемнадцать лет. В этом возрасте совершают глупости. Вам придется его простить.

– Его она любит, – пробормотал Людовик, – а меня никогда не любила. Раньше я думал, что мать все-таки меня любит, но это не так. Когда я был ребенком, она порола меня за малейшую провинность… А теперь приходит и хнычет, выпрашивая снисхождение для моего братца. А ведь сидела и слушала, как они обсуждали, за кого из них выйдет замуж моя жена, когда меня убьют.

– Королева-мать только женщина, сир, – возразил кардинал. – А женщины всегда лишь слушают. Если в душе она благоволит к вашему брату, это еще не измена.

– Она не должна была это показывать! – неожиданно воскликнул Людовик. Обиды и невзгоды несчастного детства нахлынули на него волной боли и негодования. Переживания ребенка вдруг вспыхнули во взрослом человеке. Дрожа от волнения, он повернулся к Ришелье. – Посмотрите сюда, – воскликнул он, указывая на список. – Смотрите, чьи здесь имена… Мои побочные братья, моя жена, мои придворные! Милостивый Бог, кому теперь я могу доверять!

Спокойный ответ сопровождался твердым взглядом. Ришелье встал, взял со стола листок с признанием Гастона и сложил его.

– Вы можете доверять мне, сир. До самой смерти.

– Я это знаю, – сказал король. – Неудивительно, что они хотели вас убить! Без вас они могли бы сделать все, что им вздумается. О, мой друг, мне известно, скольким я вам обязан. Только вы заботились о вашем короле, пока другие спали.

Шок проходил. Ришелье заметил признаки разгорающегося гнева в сузившихся глазах, все еще красных от пролитых слез. Некрасивые губы сложились в жесткую складку.

– Я прощу брата, так как у меня нет выбора: он мой наследник. Но что делать с остальными?

– Пожизненное заключение для ваших побочных братьев – Вандома, де Суассона и приора, – сказал Ришелье. Он развернул список снова и заглянул в него. – Здесь названа большая часть свиты герцога Орлеанского. Выберите шестерых самых знатных лиц и заключите их в тюрьму. Что касается графа де Шале, то я предлагаю его казнить.

Король посмотрел на кардинала. Когда он заговорил, глаза его приняли хитрое выражение.

– Шале казнят. Его и других будет судить специальная комиссия. И та же комиссия по тем же обвинениям будет судить королеву.

– Вы хотите казнить и ее тоже? – тихо спросил кардинал.

– Она замышляла убить меня, – свирепо сказал Людовик, – и вас. Она намеревалась выйти замуж за моего брата. Ее имя есть в тех письмах из Брюсселя. – Он покачал головой и лукаво улыбнулся министру. – Нет, мой друг, на этот раз вам ее не спасти.

Ришелье положил признание Гастона на стол короля. Уже дважды королева выносила ему приговор. Он вспомнил прекрасное бледное лицо Анны и ее непримиримую ненависть, вспомнил свою долгую дуэль с королем, которую он вел, чтобы ее защитить. «Глупец», – горько сказал он сам себе. Еще глупее продолжать в том же духе… Картина Гревской площади невольно предстала перед его мысленным взором: вознесенный высоко эшафот, затянутый черной материей, кольцо стражи вокруг, чтобы держать толпу в отдалении, а в окнах каждого здания на площади – лица знати как мужского, так и женского пола, столь же кровожадные, как и у простолюдинов. И все – в ожидании казни королевы.

Когда кардинал повернулся и встретил жестокий нетерпеливый взгляд короля, он уже был абсолютно спокоен.

– Когда в последний раз казнили на эшафоте королеву Франции за измену, сир?

Людовик нахмурился, он не ожидал подобного вопроса.

– Не помню. Какое это имеет значение?

Ришелье легонько пожал плечами.

– Только то, что обвинение и суд вызовут большой интерес. И вам придется убедить всю Европу, а не только Испанию, что сестра испанского короля виновна в чем-то большем, чем в интриге против министра и нескольких неосторожных словах о своей судьбе в случае вашей смерти.

– Но она же виновна! Королева была душой этого заговора! – настаивал Людовик. – И вам это известно!

– Нет, сир, – твердо ответил кардинал. – Я не стал бы просить за нее, если бы так думал. Хотите ли вы, чтобы люди говорили, будто вы воспользовались случаем отомстить за Бекингема?

Лицо Людовика потемнело от гнева.

– Они не осмелятся!

– Осмелятся, сир. Весь мир это скажет. Что Людовик Справедливый приговорил к смерти свою жену за ее связь с англичанином.

Кардинал повернулся к королю спиной, оставив за собой напряженное молчание. Людовик ненавидел Анну. Он желал ее смерти и до этого момента был уверен, что сможет исполнить свое желание. Несколько фраз, полных здравого смысла, сказанных кардиналом, звучали в его мозгу. Да, доказательств не было. Казни королеву – и тебя обвинят в мстительной злобе, недостойной мужчины. Скажут, что ты доказал всему миру, будто ты действительно такой слабый и бесчестный человек, каким втайне считаешь себя сам.

– Что бы вы ни говорили, но королева не останется безнаказанной, – пробормотал Людовик. – Комиссия допросит ее вместе с остальными.

– Я в восхищении от вашей мудрости, сир, – сказал Ришелье, – и сообщу комиссии, какие обвинения должны быть предъявлены Шале и другим заговорщикам. Вы согласны?

– Да, – ответил Людовик. Он отвернулся от окна, хмурясь и теребя пальцами край воротника.

Ришелье поклонился в знак повиновения.

– Разрешите идти?

Король кивнул.

– Еще раз хочу сказать, как я благодарен вам, Арман, и как ценю вашу дружбу, – пробормотал он неловко. Кардинал, низко склонившись, поцеловал руку короля. Когда он выпрямился, король уже улыбался.

– Идите, мой друг.

20 августа Гастон герцог Орлеанский сочетался браком с бледной и некрасивой наследницей миллионов семьи Монпансье. Короткая церемония состоялась в апартаментах королевы-матери, и вел ее кардинал.

Король, Мария де Медичи и находящаяся в немилости королева сидели под пологом в зале, только наполовину заполненном придворными, и в то время, когда кардинал красноречиво давал благословение молодоженам, все часы, какие были в помещении, пробили полночь.

Гастон стоял, не двигаясь и упрямо не желая встретиться взглядом со своим врагом, который продлил тягостное испытание ненавязчивой проповедью о супружеских обязанностях и долге принца крови. Хотя страх Гастона утихал, он все еще не мог прийти в себя, и потому весь его протест выражался в грубом обращении с застенчивой, сутулой девушкой, большие ожидания которой сбылись: она через брачный союз приобщилась к короне Франции. Этот брак был платой за прощение Людовика, и Гастон попытался как-то исправить впечатление от своего грандиозного предательства, попросив сохранить жизнь Шале. Неопределенное обещание, данное ему отцом Жозефом, нисколько не замедлило приготовлений к казни, назначенной на третий день после свадьбы.

Это был какой-то кошмар – вспоминал, как в тумане, герцог. Сообщения о приговорах, назначенных другим заговорщикам, привели его на грань истерии, хотя монах не уставал повторять ему, что он не пострадает вместе с остальными. А теперь эта чертова женитьба. Уголком глаза он кисло взглянул на невесту: темноволосая, бледная, маленького роста, и спина все-таки горбатая, что бы там ни говорили другие.

Ему удалось мельком взглянуть на Анну. Она сидела вдали от короля в низком кресле под пологом; бледная, как то белое платье, что было на ней. Гастон покраснел: ей должно быть известно о его предательстве, и она, наверное, презирает его за то, что он испугался угроз этого изверга-капуцина. Но, Бог мой, этот монах действительно был извергом, герцог чуть не сошел с ума от страха. А теперь, стоя перед своим злейшим врагом, Гастон нарушил слово, данное Анне, так как все-таки брал в жены Марию де Монпансье. Он не осмелился взглянуть на королеву, когда проходил мимо нее, но ему нетрудно было назвать имя того дьявола, который настоял на ее присутствии здесь и на том, чтобы она одолжила невесте свои знаменитые жемчуга.

Анна спала, когда за ней пришли. Ее разбудила мадам де Фаржи. В свете свечи, которую фрейлина держала в руке, было видно, что она бледна и вся дрожит. Король повелел, чтобы королева немедленно прибыла в его апартаменты. Сначала Анна подумала, что хотят ее арестовать, и, бурно плача, отказалась идти. Тогда подошла мадам де Сенлис и объявила, что Ее Величеству нечего бояться: она будет играть роль свидетельницы на свадьбе, только и всего. И вот Анна сидела по одну сторону от мужа, а Мария Медичи – по другую. И ей приходилось присутствовать при том, как Гастон нарушал свое слово и брал в жены маленькую горбатую наследницу. А там, в круге света, освещавшем импровизированный алтарь, их ждал кардинал. Слава Богу, он не заговорил с Анной, ограничившись требуемым по этикету поклоном. Но по его знаку Людовик обратился к ней с первыми и последними словами в этот вечер: она должна одолжить свой жемчуг мадемуазель де Монпансье. Де Сенлис поспешила выполнить приказ, и Анна с глазами, полными слез, надела жемчужное ожерелье на шею невесты. Она старалась не смотреть на Гастона, боясь расплакаться и, не выдержав, назвать его трусом и предателем. Старая королева следила за церемонией в угрюмом молчании, терзаемая противоречивыми чувствами: она радовалась, что ее сыну удалось выпутаться из заговора, но горевала, так как он женился против своего желания и был очень несчастлив.

Гастона и его невесту объявили мужем и женой, но Анна не слушала Ришелье, произносящего проповедь о радостях и обязанностях, налагаемых священным обрядом.

Несмотря на все тревоги и унижения, ее пока не трогали. Братья короля, настолько могущественные, что ставили себя выше закона, проводили дни в Венсенской тюрьме, де Шале был приговорен к казни, Мари де Шеврез наказана, и только она и Гастон не пострадали. И не потому, что Анна твердо держалась перед Комиссией. Нет, она тогда потеряла голову и, плача, все отрицала. Придворные и адвокаты, допрашивавшие королеву, вели себя грубо и оскорбительно, пытаясь впутать в заговор любого человека из ее окружения. Анна в слезах покинула зал суда и тут же увидела свою любимую подругу Мари де Шеврез, которая в сопровождении двух стражников ожидала своей очереди. Им не разрешили поговорить, но герцогиня смело послала Анне воздушный поцелуй. Горестный вид Анны только укрепил храбрость и решительность Мари. Она отважно и блистательно защищалась, не дрогнув, отвечала на вопросы самого короля. И приговором ей была всего лишь ссылка в одну из крепостей ее мужа.

Но, оскорбляемая, унижаемая и пренебрегаемая королем Анна все-таки оставалась королевой Франции. И она понимала, что обязана этим кардиналу.

Не глядя на невесту, Гастон взял ее руку и поцеловал. Церемония закончилась.

– Пусть Бог благословит ваш союз, – ласково сказал Ришелье. Его слова были обращены непосредственно к невесте, которая стояла в нерешительности, ожидая улыбки или хотя бы жеста со стороны своего мужа. Глаза герцога Орлеанского и кардинала на секунду встретились. Взгляд кардинала был пуст, как будто он смотрел в пространство.

Герцог подал жене руку, и они вместе направились к возвышению, на котором сидел Людовик, чтобы получить благословение королевской семьи.

И вот герцогиня Орлеанская склонилась перед Анной. Очень юная, она была готова расплакаться. Когда королева пожелала ей счастья, девушка, целуя руку Анны, покраснела. К тому времени, когда молодожены отправились в спальню, слезы градом катились по ее щекам. Она услышала ласковые слова только от страшной королевы-матери – и то только потому, что зареванная невеста наверняка разочарует ее дорогого сына.

Оставшись наедине, за задернутым пологом брачной постели, они лежали друг возле друга в молчании.

Гастон тихонько всплакнул про себя в бессильной ярости. Заговор провалился. Титул короля не стал ближе, а прекрасная Анна презирала его… Почти все члены свиты герцога были в тюрьме или в ссылке. Некоторые бежали. Жизнь теперь будет чрезвычайно скучна, и пройдет немало времени, пока ему удастся собрать вокруг себя столь же веселое окружение. И он не сомневался в том, что они намерены казнить де Шале, а тот был самым приятным из его компаньонов. Вдруг ему в голову пришла мысль: если удастся похитить палача, то некому будет привести приговор в исполнение. Он тут же повеселел. Эта блестящая идея должна восстановить его репутацию в глазах Анны, что было главным. Сам де Шале для него не так уж важен. Но если бы герцогу удалось спасти графа, люди забыли бы, что его собственное поведение было не таким уж отважным. Он улыбнулся в темноте спальни. Будет забавно все это организовать и совсем уж замечательно, если удастся воспрепятствовать кардиналу хотя бы на несколько дней.

Он почувствовал какое-то движение возле себя и вспомнил о жене. Долг принца, – подумал он цинично… Что ж, почему нет? Он повернулся к ней.

Двадцать шестого августа граф де Шале взошел на эшафот в Нанте. Он был спокоен и чуть ли не беспечен. Он отказался от всех показаний, вырванных у него в тюрьме под пыткой, сознавшись только в первоначальном заговоре против Ришелье, который он раскрыл еще во Флери. Для такой уверенности перед лицом смерти у него были причины: ему передали, что герцог Орлеанский и его друзья похитили палача. Де Шале вернулся в тюрьму, а толпа разошлась, выражая бормотанием свое разочарование. Короля завалили петициями, в которых просили простить Шале. Герцог Орлеанский после полудня играл у себя в карты и с прежним своим легкомыслием изощрялся в остроумии в адрес кардинала. Придворные наперебой его поздравляли.

Но в тот же вечер в шесть часов де Шале вывели из тюрьмы во второй раз. Двое заурядных преступников, приговоренных к смертной казни, подрядились привести приговор в исполнение, за что Ришелье обещал сохранить им жизнь. Присутствовавшие при казни рассказывали потом о кошмарной сцене: в неумелых руках топор нанес тридцать четыре удара, прежде чем палачам удалось отделить голову от тела.

Голова человека, который планировал убийство Ришелье, была выставлена на северных городских воротах, где птицы быстро оставили от нее один череп.

Наступила зима, и со времени свадьбы Гастона Анна была так надежно отрезана от всего мира, как если бы находилась в Бастилии. Друзья, оставшиеся ей верными, были изгнаны, некоторых даже арестовали, а взамен ей достались шпионы и приверженцы кардинала. Ришелье спас ей жизнь, но смог достигнуть этого, только обрекая ее на такое полусумеречное существование, которое должно было стать уделом королевы на ближайшие десять лет. По утрам она слушала мессу в своей личной часовне, той самой, в которой она когда-то читала любовные письма Бекингема, сжигая их потом в пламени свечи. После молитвы она шила, сидя возле окна под наблюдением мадам де Сенлис или новой ненавистной протеже Ришелье, мадам де Фаржи. Разговоров велось мало. Все, что говорила Анна, передавалось кардиналу.

Она играла и пела, чтобы как-то убить время, хотя ни любви к музыке, ни таланта у нее не было. Обедала поздно и в одиночестве, а потом, если не возражали ни король, ни кардинал, выезжала на час на прогулку. Вечера тянулись в пустой болтовне между ее дамами, к которой она присоединялась редко. Иногда ей читали вслух.

Время от времени из Большого зала в Лувре, где король устраивал очередной бал, доносились звуки музыки. На мгновение королева поднимала голову, прислушиваясь и вспоминая сверкающие краски и веселую суету, теперь запрещенные ей. Вспоминала те вечера, на которых Бекингем во всем своем великолепии шел через весь зал, чтобы повести ее в танце. Шпионящие за ней фрейлины сообщали кардиналу, что королева часто прикрывает глаза, чтобы посторонние не видели, что они полны слез. Самой мягкой и внимательной из фрейлин Анны оказалась последняя ставленница кардинала мадам де Фаржи – жена французского посла в Испании. Со следами оспы на лице, она не выглядела хорошенькой, но могла похвастаться – и хвасталась, что любовников у нее не меньше, чем у Мари де Шеврез. Она была остроумной и жизнерадостной и настолько же доброжелательной, насколько распущенной. Она дружила с кардиналом, который назначил ее в свиту Анны на место герцогини де Шеврез. Одним из парадоксов в жизни королевы было то, что она очаровывала женщин гораздо сильнее, чем мужчин. И женщины, которые ее любили и так бескорыстно ей служили, являлись по темпераменту и морали полными ее противоположностями. Красота Анны не вызывала ревности, и умудренные жизнью сердца Мари де Шеврез, Мадлены де Фаржи и многих других были тронуты несчастьем королевы и жаждали помочь ей, несмотря на значительный риск для себя.

Однажды вечером королева сидела на своем любимом месте у окна, наблюдая, как солнце садится за крыши Лувра, окрашивая небо в великолепный красный цвет. Она сидела не шелохнувшись и с холодным отчаянием и беспомощностью размышляла о своем последнем унижении – беременности жены Гастона. Даже некрасивая хрупкая маленькая герцогиня Орлеанская оказалась способной иметь ребенка, хотя не прошло и года со дня их свадьбы. А она, королева, оставалась бездетной и всеми забытой – жертва отвращения Людовика к физической стороне замужества.

Анна содрогнулась, вспомнив те жалкие омерзительные эпизоды, которые имели место, пока Людовик не удалился от нее окончательно. А ее мечты, бесстыдные в своем постоянстве, о молодом Аркане де Ришелье, епископе Лукона! Когда-то она часто грезила о нем, непристойно представляя его себе в красной мантии, и вскрикивала, отдаваясь ему во сне. Слава Богу, Бекингем вытеснил у нее из головы и этого человека, и все, что он собой символизировал. Благодаря Бекингему она познала агонию осознанного желания, но тем не менее дала ему уйти, не дав окончательного доказательства своей любви. Из всех ее сожалений о прошлом это было самым горьким – такое бесплодное самоотречение. Причина очевидна – страх. Боязнь, что ее уличат в измене и казнят. Но еще более – страх потерять свой сан королевы Франции, а с ним надежду, что когда-нибудь ненавистный муж все-таки умрет…

Анна смотрела в окно на затухающие краски заката, и мысли ее переключились на Гастона. Она вспомнила все его интриги, его самоуверенность и потом – трусливое предательство всех, кого он втянул в заговор. И бледное лицо герцога в день его свадьбы, взгляд, умоляющий о прощении и понимании, который он послал ей, уводя в свои покои невесту. Против воли она простила Гастона. Им обоим удалось сохранить свое положение, в то время как их друзья шли кто в тюрьму, кто в изгнание, а иные и на эшафот. Заплатив дорогую цену, она поняла, что принц не только молод, но и слаб и что у него не было никаких шансов выстоять против Ришелье и отца Жозефа. Со жгучей ненавистью Анна вспомнила мягкий голос и изможденную фигуру любимца кардинала. Монах оказался шпионом и прислужником власти, верным помощником в интригах того дьявола, который приказал отправить де Шале на казнь. С ужасом она снова представила себе взгляд серых глаз кардинала, который преследовал ее во время допроса, учиненного королеве Комиссией по расследованию заговора. Вспомнила его неоднократное вмешательство, когда ей задавали вопрос, на который она не могла отвечать. И все время один и тот же отвратительный ободряющий взгляд, напоминающий, что сейчас ей ничего не грозит, но придет день, когда за это придется платить.

Он домогался ее, и отнюдь не смиренно, на расстоянии, нет. Его желание было сродни ненависти. А тело Анны предательски реагировало на зов, в то время как ее сердце содрогалось от отвращения к нему и к себе. С усилием она отогнала от себя мысль о кардинале. Гастон… такой довольный последние месяцы, бросающий вызов королю тем, что навещал ее, когда хотел. Не так уж безразличен к жене и полон нетерпения в ожидании, когда у него будет ребенок. Анна уже почти не занимала его мыслей. Бекингем.

Бекингем все еще любит ее. Даже больше сходит с ума от любви, чем в дни его посещения Франции. Ходили слухи, будто он пытался приехать в Париж. Будто ссоры между королем Карлом и Генриеттой Марией были делом его рук, так как он хотел их использовать, чтобы прибыть во Францию якобы для переговоров, а на самом деле – чтобы возобновить свои ухаживания за королевой. Да, Бекингем любил ее. И она, – уверяла себя Анна, – тоже его любила. Даже собираясь выйти замуж за Гастона, она никогда не забывала англичанина. Но уже многие недели Анна не осмеливалась написать ему письмо и не разрешала своему бывшему слуге Ла Порту контрабандой доставлять в Лувр письма герцога. За всем, что она делала и говорила, постоянно следили, а все письма, за исключением тех, которые она посылала брату, королю Испании, тщательно проверяли.

Но брат ничем не мог ей помочь. Он обращался к Людовику с протестом против его обращения с королевой, но пока Анна по видимости оставалась свободной и невредимой, он ничего не мог сделать, – разве что объявить войну Франции. Но Испания была не готова к войне. Ее хватало только на то, чтобы давать деньги на заговоры против Ришелье и поддерживать французских гугенотов, что, как Анна надеялась, могло привести к новой гражданской войне.

Благодаря конфликту между Карлом и Генриеттой сближение Англии и Франции, так обеспокоившее Испанию, теперь, если не удастся найти компромисс, обещало вот-вот обернуться войной. Генриетта, убежденная католичка, не позволяла мужу выставить из Англии приехавших с ней католических священников и французских дам. И Карл, обычно мягкий и доброжелательный человек, поддаваясь влиянию Бекингема, почти не разговаривал с женой.

– Мадам.

Анна резко обернулась, испуганная раздавшимся возле ее уха голосом. К своей досаде она увидела, что это Мадлена де Фаржи.

– Если уж вам необходимо меня потревожить, – резко сказала она, – то я вынуждена попросить, чтобы вы не подбирались ко мне, как шпионка. Предпочитаю слышать, когда ко мне приближаются!

Мадлена сделала реверанс.

– Смиренно прошу прощения. Но в комнате, кроме вас, наконец-то никого не оказалось, и я решила воспользоваться случаем, чтобы поговорить с Вашим Величеством.

Несмотря на упрек королевы, взгляд фрейлины был теплым и странно умоляющим. На какое-то время это смутило Анну.

– Что вы хотите мне сказать? Какое-то сообщение от кардинала?

– Нет, Мадам. У меня к вам весточка от мадам де Шеврез.

Анна замерла в подозрении.

– Герцогиня находится под домашним арестом. Нам запрещено общаться друг с другом.

– Герцогиня убежала в Лотарингию, – объявила мадам де Фаржи и засмеялась. – Она не давала жить мужу и всем остальным в доме, а теперь она – в Лотарингии, и никто не может заставить ее вернуться.

Мари, Мари на свободе…

– Почему вы мне рассказали об этом?

Мадлена опустилась на колени перед Анной, ее простенькое маленькое личико словно загорелось чувством.

– Потому что мне известно, как много эта новость для вас значит. О, Мадам, Мадам! Да, я поступила к вам на службу благодаря кардиналу, и вы поэтому должны меня ненавидеть. Но я умоляю вас простить меня! Я вам так предана!

– Вас прислали сюда, чтобы шпионить за мной, – тихо сказала Анна. – Откуда мне знать, что это не уловка, чтобы заставить меня страдать еще больше!

Мадам де Фаржи покачала головой.

– Все так. Никаких доказательств нет – только мое слово. Но, пожалуйста, поверьте ему, Мадам! Я хотела стать вашей фрейлиной, чтобы занять при Дворе высокое положение. Но теперь, послужив в вашей свите и увидев, что вам приходится выносить… Дорогая Мадам, дайте мне возможность утешить вас и помочь, насколько это будет в моих силах.

Анна отвернулась. В комнате стало почти темно, но никто не удосужился прийти и зажечь свечи.

– Вам известно, что дружба со мной принесла другим, – сказала она наконец. – Хотите рисковать жизнью, как де Шале? Помните, как с ним обошлись? Помните, что случилось со знатнейшими людьми Франции, с теми, кто пожелал служить мне, а не кардиналу?

– Мне все равно, – ответила Мадлена. – Если Мари де Шеврез может вам служить, значит, могу и я.

– Но как? – спросила Анна. Она инстинктивно почувствовала, что склонившейся перед ней женщине можно доверять. Что Ришелье допустил одну из своих редких и жестоких ошибок, поместив мадам де Фаржи в свиту королевы.

– Поддерживая контакты с вашими друзьями, – последовал ответ. – Меня никто не заподозрит.

Королева резко встала и принялась ходить взад и вперед, заламывая руки. Это выглядело как театральное представление, но привязало к ней находящуюся рядом женщину самым сильным из женских чувств – состраданием.

– У меня нет друзей, – прошептала Анна. – Вы видите, как я живу, оскорбляемая и ограниченная в своих поступках, как преступница. Король меня ненавидит, и знаете почему, де Фаржи? Потому что он ненавидит всех женщин! Меня презирают за то, что у меня нет детей, в то время как герцогиня Орлеанская демонстрирует свой живот перед всем Двором. – Анна отвернулась, и Мадлена увидела, что она смахнула рукой с лица слезы. Легкомысленная, беспечная женщина, чей образ жизни даже в тот снисходительный век выглядел в глазах современников безответственным и предосудительным, слушала горестную исповедь королевы и чуть не истекала слезами, поняв, что ее удостоили доверием. Чем более униженной казалась Анна, тем сильнее становилось ее влияние. Мари де Шеврез жила в изгнании в Лотарингии именно потому, что не устояла перед подобными сценами.

Мадлена быстро подошла к королеве и прижала ее руку к губам.

– Не надо, Мадам, пожалуйста, не надо! – взмолилась она.

– Так темно, – беспомощно сказала Анна, – но никто не пришел, чтобы зажечь свечи. – В тот же момент фрейлина бросилась к дверям. Задремавший лакей подпрыгнул, когда она со стуком распахнула дверь.

– Свечи! – приказала мадам де Фаржи. – Ее Величество приказывает зажечь свет. Немедленно, слышишь? Если еще раз забудешь, я спущу с тебя шкуру!

Через несколько минут комната сияла светом, занавески были опущены, а Анна и фрейлина сидели рядом, и мадам де Фаржи держала королеву за руку.

– Я вам верю, – просто сказала королева. Одна фраза пробегала в ее мозгу, повторяясь снова и снова, пока она следила за тем, с каким проворством подчинялись слуги приказам Мадлены в отличие от ее собственных. «Передайте королеве: если ей будет угрожать какая бы то ни было опасность, пусть пошлет мне только одно слово – и каждый солдат, корабль и шпага Англии выступят на ее защиту».

Пришло время послать это слово, чтобы послушные его обещанию солдаты и боевые суда отправились в поход против ее мужа и его министра.

– Я все для вас сделаю, Мадам, – горячо заверила Анну ее новая подруга.

Королева посмотрела на нее и медленно улыбнулась.

– Если я дам вам письмо, перешлете вы его по назначению?

Глава 5

Между Англией и Францией началась война. Чтобы ее развязать, не один месяц трудились, объединив усилия, герцог Роган, его брат месье де Собис, Мари де Шеврез, засевшая в Лотарингии, где она сделала своим любовником правящего там герцога, и главное – Бекингем, отдавший этому делу всю душу. Все они без отдыха плели интриги, стремясь разжечь войну между своими странами, хотя побуждения их были различными.

Мари де Шеврез и Роган с братьями надеялись покончить с Ришелье, когда Людовик проиграет войну. Последние, кроме того, имели целью поддержать французских гугенотов, которых преследовал кардинал. Они умоляли короля Англии защитить своих единоверцев, и тот, будучи глубоко религиозным человеком, весьма сочувственно внимал их мольбам. Мари де Шеврез приобрела много друзей, пока служила в качестве фрейлины при английской королеве. Теперь она писала всем подряд, в том числе своему давнему любовнику лорду Холланду, побуждая их объявить войну зловещему тандему – Ришелье – Людовик Тринадцатый.

Месье де Собис покинул находящуюся под угрозой осады крепость Ла-Рошель и отправился к английскому Двору, чтобы попросить на подмогу английский флот и солдат. Но самым могущественным сторонником войны был герцог Бекингем. Он хранил письма Анны в шелковом футляре, подвязанном вокруг шеи, и всем говорил, что днем и ночью они находятся возле его сердца. В своем послании Анна сказала, что в будущем ее ждет только отчаяние; на бумаге остались следы слез. Одна, без друзей, почти пленница, она все-таки рискнула всем, чтобы напомнить о данном им обещании. Он заявил, что к ней на помощь придут каждый солдат и каждый корабль в Англии. И настало время, когда только это и осталось ее единственной надеждой. Получив письмо Анны, Бекингем твердо решил заставить короля начать войну с Францией. Он проявил немалое красноречие, рисуя чувствительному Карлу страдания добрых протестантов в Ла-Рошели. А захват нескольких мелких судов французами объявил намеренным оскорблением английской чести. Он присоединил свой голос к просьбам де Собиса и подстрекательским письмам, идущим непрерывной чередой от Мари де Шеврез к английскому Двору. Его страсть к Анне стала навязчивой идеей, которую он демонстрировал всему миру. Особое удовольствие герцог видел в том, чтобы сообщить каждому французу, посещающему Лондон, что он обожает королеву Франции и ради нее возглавит экспедицию для защиты Ла-Рошели.

Война была объявлена, и в начале июля 1627 года английский флот из пятидесяти линейных кораблей и шестидесяти более мелких судов появился у Ла-Рошели. На кораблях прибыла армия из семи тысяч человек, а также пушки, кони и различные припасы. Французская армия из двадцати тысяч человек расположилась лагерем перед морским портом Ла-Рошели. Здесь же находилась ставка короля. Войсками командовал герцог д'Ангулем, маршалы Шомберг и Бассомпьер. Но по сути дела осадой руководил Ришелье, который присвоил себе звание генерал-лейтенанта. Он снял кардинальскую мантию, носил воинскую форму, ездил на разведку вместе с кавалеристами и лично наблюдал за действиями на море. Он создал военный флот только для одной цели: чтобы штурмовать знаменитый бастион, сохранивший независимость части французов от короля и Короны. Отец Жозеф находился рядом с ним. Они устроили свой штаб в маленьком каменном доме, носившем название Ла-Понт де ла Пьер и находившемся в нескольких метрах от берега. Ришелье любил жить поблизости от моря: свежий морской ветер был ему полезен, а монотонный гул волн способствовал концентрации мысли.

Он не упустил ничего перед началом кампании. Для армии был разбит лагерь, солдат хорошо кормили и регулярно платили жалованье. Разумеется, дезертиров было мало, и люди почти не болели. Так он преодолел две главные проблемы любой длительной военной экспедиции. Он одобрил намерение отца Жозефа объявить войну религиозным походом и разрешил ему послать к солдатам капуцинов для сотворения церковных обрядов и поддержания в войсках высокого духа и морали. Самому же Ришелье казалось, что Бог все меньше и меньше вмешивается в дела людей. Он никогда не принадлежал к числу глубоко верующих, и атмосфера военного лагеря подходила ему куда больше, чем безмятежная тишь монастыря. Он не скрывал свой растущий агностицизм от монаха, секретов между ними не было, и они работали вместе, абсолютно доверяя друг другу.

Они находились вместе в своем домике, когда до Ришелье дошли вести, что флот Бекингема направился к Ла-Рошели.

– Думаю, это было неизбежно, – сказал монах. – Но какая жалость: если бы не помощь англичан, мы бы овладели Ла-Рошелью через три месяца.

– Это не было неизбежно, но я думаю, что тут не о чем жалеть, – возразил Ришелье. – Может быть, вина, отец? Канарское просто превосходно! Я очень его рекомендую.

Слуг в доме не осталось. Ришелье прочитал дневную почту, передал ее для изучения отцу Жозефу и велел всем идти домой. Политика Франции творилась в маленькой невзрачной комнате в домике у моря, и делали ее кардинал, теряющий веру во все, кроме силы, и фанатик, только что отказавшийся от стакана вина из-за боязни, что от этого ослабнет сила его духа.

– Не понимаю вас, Арман. Почему вы говорите, что приход англичан не был неизбежен и что тут не о чем жалеть?

Ришелье потянулся к стакану и сделал долгий глоток. Он очень устал. Король совершенно измотал его сегодня, настаивая на том, что сам расположит осадные орудия – как будто война ничем не отличалась от игры в солдатики, которыми он развлекался в Лувре. Его приступы меланхолии были для кардинала достаточно утомительны, но энтузиазм короля и наслаждение от предстоящей битвы оказались еще большей помехой. Кардинал закрыл глаза, затем приоткрыл их немного и покосился на свой стакан вина.

– Во-первых, это не было неизбежно. Все мольбы предателя Собиса и письма этой невозможной де Шеврез не заставили бы короля Карла воевать с родиной Генриетты Марии. Нет-нет, подлинный вдохновитель этой войны – только один человек, Бекингем! Это он тянет за ниточки, и король Карл движется как марионетка. Он поссорил его с Генриеттой Марией, давая злонамеренные советы королю, провоцирующие того на мелкие жестокости по отношению к королеве. А теперь он втягивает короля в войну для удовлетворения личной мести, ну и – тщеславия, конечно. Английский флот плывет сюда по одной единственной причине: мы не позволим Бекингему приехать в Париж и возобновить свои попытки соблазнить королеву! Только и всего – сумасбродное самодовольство одного человека. А что касается того, жалеть ли об этом… – Кардинал осушил стакан и поставил его на стол. – Мы победим, отец. И Англия выйдет из начатого ею предприятия в худшем положении, чем сейчас, в значительной степени растеряв свой престиж в Европе. Они будут рады-радешеньки заключить с нами союз.

– Союз? Это при Бекингеме, поддерживающем короля за локоть? – возразил монах.

– Ах, – сказал Ришелье, – а вот это совсем другое дело. Тут не мешает подумать… Быть может, во время сражения представится возможность… – он не закончил фразу.

– Надеетесь, что его убьют? – спросил отец Жозеф. – Святая, но пустая надежда, мой друг. Надеюсь, мне простится слово «святая», если принять во внимание направление ваших мыслей. Сколько командующих армиями когда-либо вообще становилось жертвой вражеских орудий? Будьте уверены, Бекингем отплывет невредимым назад в Англию, даже если девять десятых его людей погибнут в битве.

– Не думаю, что такое важное дело следует оставлять на волю случая, – заметил Ришелье, – или военной удачи. Полагаю, мы должны проследить за тем, чтобы Бекингем сделал нечто большее на службе своего короля, чем умножать долги и сеять смуту. Думаю, ему следует умереть за него. И я намерен приложить все усилия, чтобы так оно и вышло.

– Вы хотите пролить кровь во второй раз. Сначала – де Шале, а затем и Бекингем. Но в первом случае, по крайней мере, это было справедливое исполнение приговора, а во втором будет обычное убийство. Этот грех я не смогу вам отпустить.

– Я пока в нем еще не каялся, – холодно сказал кардинал. – Политическое покушение – это не убийство. Бекингем должен быть устранен. Во-первых, вам известно, святой отец, что король не примирится с королевой Анной, пока у него есть причина для ревности. И значит, никаких надежд на появление наследника престола, кроме герцога Орлеанского – Боже избави нас от этого!

– Если так, то почему вы разжигаете ревность короля? – возразил монах. – Вы настроили его против жены и все еще продолжаете действовать в том же духе, делая намеки, не соответствующие истине, так что король избегает королеву и держит ее в Лувре на положении пленницы. Или вы преследуете Анну из личной мести?

– Нет, – ответил Ришелье. – В этом случае она бы уже сидела в Бастилии. Кто, по-вашему, подбил Бекингема выступить против нас? Кто писал ему письма, жалуясь на свою участь и заверяя герцога, что лишь устранив меня, можно добиться ее освобождения? А как еще Бекингем может меня уничтожить? Только пойдя войной на Францию и повергнув Людовика на колени. Нет, уверяю вас, я не преследую личных целей. Из всей этой компании самым главным предателем является королева.

– Вы имеете в виду, что она писала письма в Англию, строя интриги против Франции? Сотрудничала с врагом? Откуда вам это известно, насколько вы уверены?

– У меня повсюду есть шпионы, – сказал Ришелье. – Мадам де Фаржи предала меня и сейчас служит интересам королевы, притворяясь, будто по-прежнему верна мне… Письма идут к Мари де Шеврез, а от нее – в Англию. В Париже проездом был лорд Монтегю, и я его арестовал, подозревая, что тот перевозил некоторые из этих писем. Я имею в виду – еще до объявления войны.

– И что вы обнаружили? – спросил монах.

– В письмах упоминалось о королеве и ее переписке с Англией. Вполне достаточно, уверяю вас, чтобы король воспылал гневом, когда я показал ему свою находку. Письма мы уничтожили, а лорд Монтегю продолжил свое путешествие, став, надеюсь, более умудренным человеком после выпавших на его долю испытаний в Бастилии. Должен признать, что он проявил немалую доблесть и высокомерие. Думаю, королеве будет только спокойней жить без герцога Бекингема. Она, возможно, даже опомнится и уразумеет, в чем ее предназначение.

– Оно не лежит на одном пути с вами, – сказал отец Жозеф. – Поступайте, как считаете нужным, но не пытайтесь обмануть самого себя. Вы – смелый человек, Арман. Наверное, даже – великий. Все ваши дела пока что были во славу веры и единства Франции. Покончите с Бекингемом, если это необходимо, но не поддайтесь искушению сделать это, ревнуя его к королеве. Если она не для Бекингема, то и никогда – для вас. Под угрозой вечного проклятия.

– Королева меня ненавидит, – сказал Ришелье. – Мне уже недостает терпения слышать, как она высмеивает и оскорбляет меня. Пока Людовик держит ее в такой строгости, я хотя бы не обязан встречаться с ней и постоянно видеть ненависть в ее глазах. Я не могу этого понять, мой друг. Что я такого сделал, чтобы она считала меня своим врагом? Почему королеве не хватает здравого смысла уразуметь, что я всегда стремился быть ей другом и помощником?

– Может быть, именно поэтому она вас и ненавидит, – предположил монах. – Может быть, она боится себя не меньше, чем вас. Королева использует легковерного Бекингема и в своих собственных интересах побуждает его вторгнуться во Францию, но я не верю, будто она любит герцога. И вы, и король – оба заблуждаетесь, ревнуя к тому, чего нет.

– Я убежден, что Анна любила и все еще любит Бекингема, – возразил кардинал. Это признание далось ему с таким трудом, что он невольно поморщился. – Но Бекингем должен быть убит по иной причине. Он стоит на пути нашей дружбы с Англией, а мы нуждаемся в этой дружбе. Бекингем будет устранен исключительно в политических целях, это я вам обещаю. Получу ли я при этом и личное удовлетворение? Тут придется подождать, пока я не приду к вам исповедываться. Тогда вы и решите, отпустить мне этот грех или нет.

– Как вы организуете покушение? – Отец Жозеф натянул капюшон на голову, и его орлиный профиль оказался как бы в тени. Изможденное лицо носило следы поста и недосыпания – результат ночных бдений. В отличие от Ришелье он никогда не уставал.

– Еще не знаю, – сказал Ришелье и налил себе в стакан вина. И в еде и и питье он проявлял воздержание, но, выпив вина, мог расслабиться и унять головную боль, мучившую его в конце полного трудов дня. – У меня есть кое-кто на примете. Мой отдаленный родственник, Сен-Сурин. Он честолюбив и умен. Думаю – это как раз тот человек, который сумеет что-нибудь придумать. Может быть, все-таки вина, отец?

– Никакого вина, мой друг. А вам я рекомендую длительный сон. Я ухожу. Раз вы не склонны к молитве и успокоению духа, успокойте по крайней мере тело. Я приду завтра.

– Прощайте, отец, – сказал кардинал. – Помолитесь за меня, так как моих сил на это не хватает. И никогда меня не покидайте. Вы мой единственный друг.

– Мое отношение к вам неизменно. Но вы должны научиться жить в одиночестве. Это цена, которую платят все, кто велик в этом мире. Доброй ночи, Ваше Высокопреосвященство.

– Плохие новости, Мадам. – Мадлена де Фаржи теперь заняла место Мари де Шеврез в молельне королевы. Притворяясь погруженными в молитвы, они обменивались секретами, и там же Анна читала письма от Бекингема и посла Испании, а также длинные, полные чувств послания от находящейся в изгнании герцогини. Анна повернула голову и уронила руки на колени. Де Фаржи оглянулась по сторонам и сказала:

– Мы одни, Мадам, и можем поговорить.

– В чем дело? – спросила Анна. – Что случилось? Несколько недель ни от кого не было ни словечка. Я умираю от беспокойства: добрался ли герцог до Ла-Рошели?

– Да. И было сражение. Англичане осадили остров Де Ре, но не смогли его взять.

– Этот дьявол построил там укрепления! – Королева словно выплюнула свои слова. – Он подготовился к военной кампании еще за несколько месяцев до ее начала. Что еще, де Фаржи? Какие новости?

– Кардинал строит мол и укрепления, чтобы перекрыть гавань. Это значит, что Ла-Рошель будет полностью отрезана от моря. Я даже слышала, будто Бекингем вернется в Англию. Простите, мадам, но я предупредила вас, что новости плохие.

– Не может быть! – Анна вскочила и круто повернулась к фрейлине. В своем возбуждении она забыла об опасности: шпионка кардинала, мадам де Сенлис, могла войти в молельню и увидеть, что королева занята не молитвой, а секретными переговорами. – Он не посмеет отступить! Он не может оказаться таким бессердечным! Ему известно, что значит эта война для меня! Если Бекингем теперь меня покинет, я на всю жизнь буду обречена на мои нынешние унижения. Я должна ему написать! Слышите, де Фаржи, вы должны будете отправить ему мое письмо!

Впервые ее подруга заколебалась. Она тоже встала и теперь держала королеву за руку, которая была холодна как лед и дрожала.

– Вспомните лорда Монтегю, – сказала она. – Вспомните, как мы на этом самом месте молились, думая о том, что могут найти у него.

– Я помню, – ответила Анна. – Это был какой-то кошмар. Не напоминайте мне о нем.

– Приходится напоминать, – настаивала Мадлена. – Теперь вам нельзя писать Бекингему. Франция воюет с Англией. Если хоть одна строка от вас к нему будет перехвачена, пока герцог находится у стен Ла-Рошели… Бог мой, Мадам! Король тут же отправит нас на плаху. Нет, дорогая Мадам, я слишком вас люблю, чтобы помогать вам в таком рискованном деле. Мы ничего не можем предпринять. Остается только ждать и надеяться, что герцог вас не покинет. Он пришел к вам на помощь по вашему зову. Он без ума от любви и сделает все, чтобы победить.

– Надеюсь, – сказала Анна. Она снова опустилась на колени. – Меня заперли тут, как пленницу, но я не смирюсь с этим, де Фаржи. Сделаю все, что угодно, но не покорюсь!

– Только кардинал виновен в таком обращении с вами, – сказала ее подруга. – Он, лишь он один может отомкнуть запертую за вами дверь. Ключ в замке повернула его рука, а не рука короля. Мне кое-что известно о его чувствах. Он завербовал меня шпионить за вами и все время твердил о необходимости ограждать вас от вредного влияния, так как вы неопытны, а Его Величество раздражен и охвачен подозрениями. Нетрудно было увидеть, что он вне себя от страсти к вам. Он так ревнует вас к Бекингему – куда там королю до него! Мне приходилось встречать немало великих мира сего, и я вижу его насквозь. Негодяй по уши в вас влюблен.

– Не смейте так говорить, – сердито бросила Анна. – Это отвратительно! Он же священник, какое кощунство! И если подумать – какое бесстыдство и оскорбление! Ах, де Фаржи, я лучше умру, чем скажу ему хоть одно дружеское слово. И он узнает об этом от меня! Если вы правы и он испытывает какое-то постыдное чувство ко мне, то в моей власти причинить ему боль, и я заставлю его корчиться от нее. Я уже сделала это один раз, когда он пробрался ко мне и осмелился предложить свои услуги после того, как король назначил его своим Первым министром. Он ушел, поджав хвост, уничтоженным и с того момента объявил мне войну. Очень хорошо. Пусть будет война – до самого конца!

– Он должен знать об этом, – сказала де Фаржи. – Вы замышляли его убить. Такие вещи не забываются.

– И я снова готова на это! – крикнула Анна. Слезы бежали по ее лицу. Добросердечная Мадлена де Фаржи подсела к королеве, стараясь ее успокоить. Зависимость Анны от нее глубоко трогала фрейлину. Надменность и враждебность королевы по отношению к мадам де Сенлис, делавшие положение последней столь неуютным, так разительно отличались от теплоты, благосклонности и дружелюбия, которые Анна дарила своим друзьям. И де Фаржи оказалась столь же подвластной этому обаянию, как и герцогиня де Шеврез. Герцог Бекингем, осаждавший неприступную крепость, воздвигнутую предусмотрительным кардиналом, пал такой же беспомощной жертвой чарующего влияния королевы.

– В войне нужны союзники, – сказала фрейлина. – Поверьте мне, Мадам, с кардиналом невозможно бороться в одиночку. Есть только один человек, достаточно сильный, чтобы сразиться с ним, – это королева-мать. А через нее – герцог Орлеанский.

– Мы не так давно убедились, чего стоит Гастон, – напомнила Анна. – Чтобы спасти свою шкуру, он предал всех. Ему нельзя доверять. Он разглагольствовал о том, что, став королем, женится на мне. А теперь взгляните на него! Женат на этой жалкой горбунье меньше десяти месяцев, а уже помышляет о новой жене. Не стоит говорить о его привязанности ко мне.

Маленькая герцогиня Орлеанская родила в прошлом году девочку и вскоре умерла так же незаметно, как и жила. Она была счастлива, пока пребывала замужем. Потакала мужу во всем, и тот по этой причине относился к ней вполне благосклонно. Большего она не видела ни от одного мужчины. Гастон же даже не счел нужным выдержать траур. Скорбел он недолго и вскоре поручил ребенка заботам матери, которая поместила девочку в пансион, где ее воспитывала некая мадам де Сен-Жорж. Вдовец вскоре безумно влюбился в хорошенькую и юную принцессу Мари де Гонзаго Невер, дебютантку французского Двора. Он покинул Анну так же хладнокровно, как предал де Шале и своих полукровных братьев.

– Он занят только самим собой, – сказала мадам де Фаржи, – но королева-мать держит его в ежовых рукавицах, как, впрочем, и короля. Но у короля есть этот чертов кардинал. Вам следует подружиться с Марией Медичи, Мадам. Обратитесь к ней, почтите ее своим доверием. Она его примет, так как все больше и больше ненавидит Ришелье, – я в этом уверена: тому много свидетельств.

– Но она тоже пренебрегает мною, – горько сказала Анна. – Да и кто, как не она, призвала Ришелье ко Двору? Тем, чего он достиг, кардинал обязан только ей.

– В том-то и дело, – подтвердила подруга королевы, – именно поэтому она и возмущена. Королева-мать видела в кардинале свою креатуру, а тот переметнулся на сторону короля. Заключите с ней союз, Мадам. Вдвоем вам, может быть, удастся свергнуть врага.

– Но как это сделать? – спросила Анна. – Она никогда не зовет меня к себе и не приходит ко мне. А разрешения отправиться в Люксембургский дворец у меня нет.

– Предоставьте дело мне, – сказала мадам де Фаржи. – Я могу пойти туда, куда не дозволено идти вам, и сказать то, о чем вы говорить не должны. Я шепну кое-кому на ухо пару слов, мы подождем и увидим, как их воспримет Ее Величество. Давайте вернемся в комнату, Мадам, пока у кого-нибудь не зародились подозрения. Наберитесь мужества! Ваш возлюбленный – у стен Ла-Рошели, а королева-мать станет вашим союзником. Пойдемте же и послушаем новые стихи мадам де Хотфор. Уверена, что они окажутся такими же скучными, как прежние.

– Милая Мадлена, – Анна порывисто потянулась к ней и поцеловала в щеку. – Как вы добры. Мне, по крайней мере, везет с друзьями.

Некрасивое личико фрейлины порозовело от гордости. Де Фаржи заслужила свою сомнительную репутацию, потому что была остроумна, жизнерадостна, и никто из мужчин не находил ее скучной. Она очень редко плакала (черта, ценимая ее любовниками), но сейчас, когда королева обняла ее, глаза Мадлены наполнились слезами.

– Мы все любим вас, Мадам, – дрожащим голосом сказала она. – И готовы, если потребуется, умереть за вас.

Минутой позже обе дамы покинули молельню. Идея, зароненная фрейлиной в голову королевы, действительно привела к тому, что многие поплатились за нее жизнью, а сотни людей навсегда исчезли в многочисленных темницах Франции. Другие – и среди них знатнейшие из дворян – были вынуждены провести оставшиеся годы своей жизни в нищете и изгнании.

– Война между нашими странами – это еще не причина, чтобы вести себя не так, как подобает людям чести. Прошу сесть, месье де Сен-Сурин. Вы, надеюсь, окажете мне любезность и пообедаете со мной?

Сен-Сурин низко поклонился герцогу Бекингему.

– Сочту за честь, милорд. Посетить вас в знак уважения к вам меня побудили рассказы многих французов, сторонников короля, которые сделали то же самое и были здесь тепло встречены. По-моему, для порядочных людей – это, как вы и говорите, единственный способ вести войну.

Флагманский корабль Бекингема стоял на якоре за пределами гавани Ла-Рошели. Герцогу пришлось отвести свой флот после неудачной осады острова Де Ре и форта Сен-Мартин, которые с фанатичной самоотверженностью сражались за короля и кардинала. Укрепления оказались превосходными, и боеприпасы были в изобилии. Ришелье не уставал напоминать королевским солдатам, что лучше сражаются те, кто сыт, у кого полно пороха и ядер, а от врага отделяет крепкая и высокая стена.

Бекингем мог похвастаться только потерями в людях, и ему пришлось прекратить бой и отступить, чтобы перегруппировать силы и починить поврежденные корабли. Кроме того, он дал знать, что готов принять визиты сторонников как короля, так и гугенотов, оказав им гостеприимство на своем корабле.

Зная о таком приглашении, де Сен-Сурин приступил к выполнению поручения Ришелье. Он старался запомнить каждую черточку в поведении и внешнем виде герцога. Его кузен кардинал любил, когда в отчете приводились любые детали, имеющие и не имеющие отношения к делу.

Бекингем был одет так, как будто он находился при английском Дворе. На нем был костюм из серебряной парчи и бледно-голубого сатина. В ушах – большие жемчужины, волосы завиты и надушены. Сен-Сурин обратил внимание на браслет с миниатюрным портретом королевы Франции, окаймленном большими бриллиантами. Уже это насторожило его, но, когда, приняв приглашение герцога к обеду, он прошел вслед за ним в апартаменты главнокомандующего на корме, то едва мог поверить своим глазам. Каюта была заткана шелком, роскоши мебели не уступала по великолепию золотая посуда. А в дальнем конце между занавесей из шитой золотом материи, освещенный золотыми канделябрами, висел портрет Анны Австрийской, выполненный в натуральную величину.

Когда они вошли, он заметил, что Бекингем, кинув взгляд на портрет, машинально коснулся пальцами миниатюры на браслете. Несмотря на великолепные одежды и драгоценности, англичанин был бледен и имел болезненный вид.

Сен-Сурин сел, и личный лакей герцога поставил на стол поднос со сладостями и бутылкой испанского вина. Бекингем мерил шагами каюту и, казалось, просто был не в состоянии сесть и расслабиться. Неожиданно он повернулся к гостю.

– Эта жалкая война никому не нужна! Поскольку дело касается Англии, ее можно закончить в двадцать четыре часа.

– Но, милорд, для этого, уж конечно, потребуется решительная победа в сражении – с той или другой стороны, чтобы появилась склонность к переговорам. Что касается Его Величества короля Людовика и Первого министра, кардинала, то они твердо настроены разрушить Ла-Рошель. Ничто не заставит их отступить.

– Поскольку это касается меня лично, дьявол может забрать себе Ла-Рошель и каждого гугенота в ней! – взорвался герцог. – Знаете, почему я здесь, месье? Известна ли вам подлинная причина? Вот почему!

Драматичным жестом он указал на портрет.

– Все, что я прошу, это возможность снова увидеть оригинал, всего лишь на несколько мгновений. Я только и хочу – приехать в Париж, чтобы склониться перед ней и в ее волшебном присутствии согреть душу грацией и красотой моей возлюбленной. – Герцог поднял руку, и по его глазам было видно, что он не владеет своими чувствами. – Поймите меня правильно, месье де Сен-Сурин, – я умоляю только о том, чтобы боготворить ее издали, обменяться двумя словами. Разве это невозможно? Разве это такая большая цена за мир с Англией?

– Что вы, конечно, нет, – ответил француз. Он выслушал этот взрыв эмоций с растущим изумлением. Герцог говорил и выглядел так, как будто был не в своем уме. Только сумасшедший мог не видеть, насколько нелепо рассчитывать, чтобы король (любой король) согласился на подобное предложение в отношении собственной жены.

– Не один раз я пытался приехать во Францию, – продолжал Бекингем. – И всегда получал отказ. И знаете, почему? Потому что тот ничтожный прелат затыкал ложью уши короля. Ну, а вы? Вы не были недавно в Париже? Не видели королеву?

– Увы, нет, – признался француз. – Я был в Париже два месяца назад. Но король запретил королеве устраивать приемы, и поэтому я ее не видел, но слышал, что у нее все в порядке, и она в хорошем настроении.

– Слава Богу! – воскликнул Бекингем. – Известно ли вам, месье де Сен-Сурин, что перед боем я встаю на колени перед ее портретом и молюсь! У вас есть Мария девственница, а у меня – королева Анна.

Кузен Ришелье вытер губы кружевным платком. Это был невольный жест, выражавший неодобрение, но герцог был слишком возбужден, чтобы обратить на него внимание.

– У меня есть предложение, – неожиданно сказал он. – Возможно, те, у кого власть, даже сам кардинал, не сознают, насколько просто добиться того, чтобы мой флот повернул и отплыл домой. Возможно, теперь, когда мои орудия нацелены на ваши форты, а транспортные суда снабжают припасами Ла-Рошель, мой визит в Париж покажется более приемлемым, а, месье? Что вы на это скажете?

– Конечно, это возможно, – подтвердил Сен-Сурин.

– Тогда поручаю вам передать мое предложение самому Ришелье. Скажите ему – если он согласен принять меня в Париже для ведения переговоров, война Англии с Францией будет прекращена. Сумеете вы добиться встречи с ним? Послушает он вас?

– О да, – француз улыбнулся герцогу. – Мы с ним находимся в довольно близких отношениях, и я уверен, что он прислушается к любому посланию, которое я передам ему от вашего имени, милорд.

– Значит, решено, – скомандовал Бекингем. – Как только мы закончим обед, поспешите к Ришелье.

– Ничто другое, – серьезным тоном сказал гость герцога, – не принесет мне большего удовлетворения.

Обед был подан, и Бекингем приложил все усилия, чтобы развлечь и покорить гостя. Угощение было сносным, хотя и не по вкусу Сен-Сурину. Но он с удивлением заметил, что герцог пьет эль, в то время как ему подают изысканнейшие вина. Сен-Сурин был человеком утонченных привычек и проницательных суждений. По его мнению, Бекингем просто на глазах терял рассудок. И причина этого смотрела на них подкрашенными глазами, чье сходство с оригиналом обнаруживалось в гордых и прелестных чертах лица, лишенного однако того пугающего обаяния, которым обладал сам оригинал. Она уничтожила владельца портрета, и шпион кардинала, хладнокровно обдумав случившееся, вынужден был признаться самому себе, что жалеет его. Безумная страсть разрушила всякое сдерживающее начало в Бекингеме: он стал способен на любую глупую выходку или бесчестье в погоне за предметом своего поклонения. По чести великий кардинал был прав: такой человек должен быть ликвидирован. Он уже не был в здравом уме.

Бекингем вышел на палубу, чтобы проводить гостя. Когда они выходили из каюты, к ним из темного угла подошел человек, видимо, поджидавший там герцога. Француз столкнулся с ним и в тревоге отскочил назад.

– Прошу прощения, сэр, – сказал незнакомец по-английски. – Мой лорд, Ваша Милость, прошу уделить мне минуту внимания.

Сен-Сурин знал английский и неплохо говорил на нем, но провинциальный акцент моряка был затруднителен для его понимания. Бекингем злобно оскалился, его лицо покраснело от раздражения, и он сделал пренебрежительный жест рукой.

– Черт тебя побери, парень! Почему ты шляешься возле моей каюты? Кто ты такой?

Незнакомец был молод, его простая темных цветов одежда не имела знаков отличия, а лицо, необычно бледное для моряка, как будто никогда не видело солнца.

– Меня зовут Фелтон, Ваша Милость. Я жду уже три дня, надеясь поговорить с вами. Сжальтесь и выслушайте меня!

Герцог как-то вдруг, сразу, потерял голову, что в последние несколько месяцев было обычным делом. В такой момент он ругался и кричал на любого, кто находился поблизости. Его свита к этому уже привыкла.

– Чтоб тебя сожрал адский огонь, бесстыдный ублюдок! Прочь с дороги или я велю заковать тебя в цепи!

Взяв Сен-Сурина под руку, он повел его прочь.

– Приношу свои извинения, месье. Этот тип, судя по виду, пуританин. Они хуже чумы, и мои корабли переполнены ими. Но поспешим, вам следует отплыть до начала отлива.

У трапа француз повернулся и окинул взглядом палубу. Моряк, пытавшийся заговорить с герцогом, стоя неподалеку, следил за ними. Никогда еще Сен-Сурин не видел на лице человека такой жгучей ненависти, как в тот день: ждать три дня, чтобы тебя выслушали, и быть изгнанным под градом оскорблений и угроз! Пуританин, сказал герцог. Он вспомнил имя моряка, пока возвращался на берег: Фелтон. С ним надо бы войти в контакт, с этим молодым человеком с бледным лицом и невыслушанной обидой, в чем бы она ни заключалась. Ничтожный шанс, проблеск интуиции, но именно за это качество прежде всего кардинал выбрал Сен-Сурина.

Он игнорировал просьбу Бекингема и в течение пяти дней оставался вблизи стоянки английского флота. На четвертый день его лазутчики смогли выяснить, где можно встретиться с мистером Фелтоном, когда тот выходит на берег.

– Что вам нужно от меня, сэр?

Сен-Сурин заплатил хозяину одной из прибрежных гостиниц за право пользования его гостиной этим вечером. Никто не должен их беспокоить, а гостиница должна быть наглухо закрыта для всех посетителей.

Он сидел напротив Фелтона за исцарапанным деревянным столом, заляпанным пятнами от пролитого вина. Вся комната была пропитана запахами выдохшегося дешевого вина и грубого табака.

Ему уже было известно, что Фелтон – офицер Королевского флота. Ругань Бекингема могла быть уместна разве что по отношению к самому захудалому матросу, но никак не в адрес лейтенанта Его Величества.

– Повторяю, сэр. Что вам от меня нужно? Зачем вы меня пригласили? – Фелтон с подозрением окинул взглядом пустую комнату.

– Я попросил вас прийти сюда, – медленно сказал Сен-Сурин на своем несколько высокопарном английском языке, – потому что очень хочу извиниться перед вами.

– За что? Вы ничем меня не обидели.

– Во Франции считается неприличным слышать, как один человек оскорбляет другого. Я оказался свидетелем того, как вас незаслуженно унизили, и хочу выразить вам свое сожаление и сочувствие в связи с происшедшим. Мне хотелось бы иметь честь считать себя вашим другом.

– Благодарю вас, – сказал Фелтон. Его изможденное лицо слегка покраснело. Он беспокойно ерзал на стуле и, казалось, был не способен расслабиться и сидеть спокойно.

– Вы – добрый человек, если так беспокоитесь о других. – Неожиданно он подался вперед. – Вы видели эту постыдную сцену? Как он велел мне убираться к дьяволу? Разве может человек, верящий в Бога, так обращаться со своим собратом? Какой истинный сторонник Веры одевается, словно прислужник Вельзевула, пьет крепкое вино и гнусно сквернословит? И, сэр! Клянусь, я не сделал ничего недостойного. У меня не было к нему ни жадных просьб, ни жалоб. Я хотел получить то, что должно быть моим по праву! Я ждал три дня возле его каюты, и меня прогнали, как собаку! Вы были свидетелем!

Он склонился над столом, сложив руки и опустив голову. Глаза его были широко раскрыты и устремлены куда-то вдаль. Никогда еще Сен-Сурин не чувствовал себя так неловко.

– В чем состояла ваша просьба? – спросил он.

Опущенная голова поднялась, фанатичный взгляд был устремлен на Сен-Сурина.

– Моего капитана убили во время сражения у Сен-Мартина, – сказал англичанин. – Я хотел получить его пост, он полагался мне по праву.

– Конечно, конечно, – поспешил откликнуться Сен-Сурин. – А герцогу известно, чего вы добиваетесь?

– Откуда ему знать, если он не дал мне и рта раскрыть! – со злостью бросил Фелтон. – Герцог – несправедливый человек, и это святая правда!

– Сердце герцога не лежит к этой войне, мой бедный друг. И вы, и другие бравые англичане там, на кораблях, ведете религиозную войну, не так ли? Против тирании Рима?

– О да! – воскликнул Фелтон. – Мы сражаемся против Антихриста в красных одеждах Сатаны, против вавилонской распущенности этой страны! Мы проливаем кровь, чтобы спасти братьев-протестантов, хотя, сэр, говоря по правде, они не видят Истину такой, какая она есть на самом деле! Вы ведь не пуританин, а? Вы – гугенот?

Сен-Сурин достаточно разобрался в этой вспышке чувств, чтобы найти разумный ответ. Если он и не был таким уж ярым католиком, то, во всяком случае, испытывал брезгливое отвращение к унылой и мрачной версии единоверцев Фелтона о Высшей Истине.

– Мы, скромные протестанты, – сказал он, – сражаемся за наши жизни и нашу Веру. Мы не приемлем еретическую мессу, которую они хотят навязать нам кровопролитием и террором. Говорят, этот кардинал – сам дьявол!

– Я не знаю никакого кардинала, – пробормотал Фелтон. – Знаю только, что эти люди припадают к стопам Ваала. Они должны быть сметены прочь, как Бог смел в древности поклонников идолов. Должен погибнуть каждый, кто прогневил Бога!

– Все они останутся невредимыми, если герцог Бекингем сказал мне правду, – ответил француз. – Ему наплевать на религию, месье Фелтон. Ему наплевать на вас, ваших товарищей и на свою страну. Он сам поклоняется идолу!

– Что! – выкрикнул Фелтон. – Он поклоняется идолу? Он что, пешка Рима? Ответьте, умоляю вас!

– У него в каюте портрет женщины, – Сен-Сурин говорил медленно, тщательно обдумывая свои слова: его собеседник был так возбужден, что едва мог усидеть на месте. – Он сказал мне, что молится перед ее портретом. И еще он сказал, что его нисколько не волнует судьба добрых людей Ла-Рошели. Что он завтра же заключил бы мир. И именно это он скажет вашему королю, когда вы вернетесь в Англию. Он предает вас всех.

Сен-Сурин глубоко вздохнул, и в ту же секунду Фелтон схватил его за руку. Он с трудом удержался, чтобы не отпрянуть, но пересилил себя и позволил англичанину стиснуть ему руки, так как сообразил, что это – знак дружбы безумца. А безумцем тот был точно. Бессвязные обрывки фраз, с трудом понимаемые Сен-Сурином, могли срываться с губ только такого вот изможденного фанатика, лицо которого вплотную склонилось к его собственному.

– Предатель не должен жить, – пробормотал Фелтон. С его губ стекала слюна. – Ни один идолопоклонник не может оскорблять этот мир безнаказанно. Так гласит Праведная Книга, а Бог, наш Господин, произносит только слова Истины. Увидите ли вы его снова, сэр? Встретитесь ли вы с ним наедине?

– Нет, – француз покачал головой. – Он распрощался со мной теми самыми словами, которые я повторил вам. Ему наплевать на религию и на людей, терпящих страдания в Ла-Рошели. Он не примет меня еще раз – так он сказал.

– Значит, вы не сможете это сделать, – сказал Фелтон. Он сел на место, выпустив руки Сен-Сурина, к большому облегчению последнего. Англичанин словно бы сник в угрюмом разочаровании. – Вы не сможете убить чудовище. Он останется целым и невредимым, продолжая свое сатанинское дело.

– Мне не удастся приблизиться к нему, – вкрадчиво сказал кузен кардинала. – Но вы, быть может, сумеете. Рано или поздно, мой дорогой друг, месье Фелтон, герцогу придется вас принять и выслушать вашу просьбу о повышении в звании.

– Да, – подтвердил Фелтон, – да, он должен! Этот пост принадлежит мне. Это мое право, – повторил он сердито. – Этот корабль не достанется никому, кроме меня.

– Тогда вам следует быть терпеливым и настойчивым. Вы должны безропотно сносить его оскорбления, и даже если он прогонит вас прочь, вам следует прийти снова. Герцогу надоест оскорблять вас, и он вас примет. Тогда-то и наступит удобный момент. Смелый ли вы человек, месье Фелтон?

– Думаю, да. – На мгновение тень безумия оставила Фелтона, и молодой человек спокойно посмотрел на Сен-Сурина, сказав просто и скромно: – Можете быть уверены, я никогда не избегал опасности.

– Верю. И верю, что Бог выбрал для своей цели инструмент доблестный и… Не могу подобрать английского слова, но оно означает: более, чем сильный. Это крепость духа. У вас она есть, мой друг. У вас хватит мужества убить герцога Бекингема, чтобы тот перестал творить зло в этом мире. Когда я вижу вас здесь, передо мной, то начинаю верить, что именно вас Бог отметил своим перстом, избрав своим орудием для выполнения святого дела.

– Я – Его инструмент? – медленно произнес Фелтон. – И мне предназначено выполнить Его дело?

– Да, вам, – сказал Сен-Сурин. – Вы – и есть тот англичанин, который спасет Англию, причем одним ударом.

– И он будет нанесен. Моей рукой! Этот человек – ярый преследователь наших пуританских проповедников, – тихо сказал Фелтон. – Ему приписывается немало злых дел, но пока вы не сказали, я ничего не слышал о его поклонении идолу.

– Я сказал правду, – ответил Сен-Сурин. – Вы избавите мир от очень испорченного человека, мой друг. Вы станете Освободителем вашего народа. Умоляю вас, не дрогните в последний момент, не поддайтесь порыву вашего доброго сердца.

Фелтон встал. Лоб его покрылся испариной, две струйки пота текли с висков по щекам. Глаза широко раскрыты, взгляд устремлен в пространство. Он засунул руку за пазуху, и Сен-Сурин увидел, как блеснул в дымном свете свечей длинный тонкий кинжал.

– Будьте спокойны, сэр, я ударю его в самое сердце. – Фелтон подошел к двери, повернулся и сказал:

– Будьте спокойны и не теряйте веры. Ждите и молитесь, сэр. Бог укажет мне путь. И я убью Его врага. – Он вышел и сразу исчез в темноте. Сен-Сурин глубоко вздохнул и инстинктивно перекрестился.

– Хозяин! – крикнул он. – Принесите вина, и побыстрее! Да, и подведите моего коня к дверям.

Десятью минутами позже он несся во весь опор по дороге, ведущей к лагерю роялистов и домику кардинала.

Глава 6

– Вы были так добры, Мадам, что согласились принять меня, – Анна склонилась в глубоком реверансе перед матерью ее мужа.

Старая королева протянула ей руку для поцелуя и улыбнулась. В глубине сердца свирепой флорентийки была толика человеческой доброты. У нее никогда не возникало необходимости бороться против Анны, так как та не была соперницей за власть в Лувре. Как и в двадцать лет, Анна оставалась все той же просительницей, зависящей от других. Королева-мать искала себе друзей только среди тех, кто приходил к ней с какой-нибудь просьбой. И самую роковую ошибку она допустила с человеком, который подорвал ее авторитет и теперь полностью контролировал поступки и мысли короля. Ришелье. При одном упоминании его имени она начинала плеваться и отхаркиваться, как рыбачка. Но сейчас он по крайней мере находился у стен Ла-Рошели, руководя сражением. Ее угрюмый сын был там же, забавляясь игрой в солдатики и докучая генералам. Таково было мнение Марии о вкладе Людовика в войну, объяснявшееся во многом тем, что она не могла помыкать сыном, пока кардинал вел осаду. Как змей-искуситель Ришелье вкрался в доверие к Людовику, хорошо сознавая, конечно, насколько ненадежно его положение. Побольше бы времени наедине с ней и братом Гастоном да и еще со всеми их друзьями, недовольными кардиналом, – и слабовольный король ради собственного спокойствия покинул бы своего министра. Но Ришелье сумел сделать войну столь привлекательной для Людовика, что тот почти весь год околачивался вблизи Ла-Рошели. Когда же он все-таки на короткое время возвращался в Париж, кардинал следовал за ним по пятам.

Мария тепло улыбнулась Анне и указала на кресло возле окна. Они находились в Люксембургском дворце, и королева-мать дала Анне аудиенцию, потому что ее упросил любимец Марии Гастон. Бедное создание погибало от скуки в Лувре. Окруженная со всех сторон шпионами кардинала и убежденная, что окончательно всеми покинута, Анна хотела навестить свекровь, чтобы убедиться, что та не совсем ее забыла. Мария не могла отказать своему любимцу, о чем бы тот ни просил. К тому же она тоже скучала. Со времени того скандала и казни де Шале месяцы тянулись один за другим, прошло уже два года, и, конечно, Анну пора было простить.

– Вы так бледны, моя дочь, – сказала Мария. – Слишком много размышляете. Вам бы следовало быть у Ла-Рошели, где мой сын Людовик мог бы вас навещать.

– Я просила об этом, – ответила Анна, – но Его Величество отказал мне. И если я бледна, Мадам, то это от слез и одиночества. Неужели мне никогда не вернут мое положение королевы?

– Мой сын робок и слаб. А такие люди обычно мстительны, если знают, что это пройдет им безнаказанно. Он наказал вас за то, что вы вызвали блеск в глазах Бекингема. А теперь думает, что вы проделали то же самое с Гастоном, – и вот, пожалуйста, он уже без ума от ревности. Очень жаль, что Людовик не уделяет вам внимания. Сколько раз я говорила ему об этом. Но, конечно, он теперь меня не слушает. Другой голос нашептывает ему советы днем и ночью.

– Я знаю, – сказала Анна. Они сидели друг напротив друга, а за окном простирались сады Люксембургского дворца. – Этот голос шепчет и шепчет, отравляя мозг короля и настраивая его против меня. Будит новые подозрения, измышляет новые запреты, чтобы сломить мой дух. Но его не сломить, Мадам! Во всяком случае, до тех пор, пока меня поддерживает ваша дружба и привязанность ко мне!

Анна отвернулась и смахнула слезы, послушно появившиеся по ее воле. Старая королева похлопала собеседницу по руке. Она была достаточно впечатлительна, чтобы быть тронутой таким проявлением чувств, хотя бы слегка и ненадолго.

– Дорогая моя дочь, я ваш друг. Оба мы, я и Гастон, сочувствуем вам. С вами постыдно обращаются, и я разделяю ваше мнение о том, кто виновник этого. Та гадюка и есть первопричина всех ваших неприятностей с моим сыном.

– Не могли бы вы заступиться за меня? – прошептала Анна. – Король так вас любит, он всем обязан вам, Мадам. Все годы, пока он был ребенком, вы правили страной, бескорыстно служа его интересам. Он обязан прислушаться к вам, если вы заступитесь за меня.

Королева-мать нахмурилась. Глубокие складки обозначились между бровями и по обоим уголкам ее рта, прорезая пухлые щеки.

– Людовик обязан мне всем, – подтвердила она. – Но он это забыл. Однажды он уже выслал меня, когда позволил убить моего бедного Кончини. О, тогда он был еще совсем мальчишкой, но тем не менее пошел на это. Он никогда не испытывал благодарности ко мне, Анна, только зависть, потому что я знаю, как надо управлять государством, а он – просто глупец. Теперь он меня вообще не слушает, и знаете почему? Потому что ваша гадюка – одновременно и моя тоже. Эта змея запустила свои отравленные зубы в нас обеих! – Мария встала, жестом повелев Анне остаться в кресле, когда та, согласно этикету, сделала попытку встать вместе с ней. – Они задумали напасть на Ла-Рошель и сказали мне об этом только, когда война была уже на пороге. Вообразите это себе! Вообразите наглость и оскорбительность этого для меня, его матери! И тут мой злополучный сын посылает за мной и сидит себе, как ручная собачонка, в то время как мерзавец кардинал все мне объясняет, причем так смиренно и ловко, и затем просит благословения их предприятию! И ни словечка не сказали, пока не подготовились. Клянусь Богом, дочь, я уже устала от этого человека. Вы просите меня заступиться за вас перед Людовиком?

Мария круто повернулась к Анне. В волнении она вцепилась толстыми руками в нитки своего бесценного жемчуга, накручивая их снова и снова на пальцы. Лицо ее раскраснелось от гнева, и по привычке она отвернулась и плюнула.

– Из-за этого дьявола он не станет меня слушать. Если Ришелье настроен против вас, вам остается только страдать и терпеть. Советую в следующий раз, когда кардинал приедет в Париж, броситься к его ногам и умолять простить вам Бекингема и Гастона! Клянусь, это будет куда эффективнее, чем мои аргументы.

– Многие мне так говорили, – ответила Анна. – Но я скорее умру. Я ненавижу и презираю это ничтожество. Этот выскочка должен быть уничтожен.

– Такие сильные слова, – заметила королева, – смотрите, чтобы ему их не передали.

– Он слышал их достаточно ясно, – возразила Анна. – Я никогда не колебалась и всегда говорила все, что о нем думаю, выражая свое отвращение к нему. Вы создали этого человека. Возвысили его и доверяли ему. А теперь он перешел на другую сторону и отбросил вас, поскольку так ему удобнее. Мадам, вы не должны смириться с этим. Мы, королевы Франции, должны объединить наши силы, чтобы устранить негодяя. Одна я беспомощна. Но вместе мы можем стать таким препятствием на пути кардинала, которое он не сможет преодолеть.

– Ах, – сказала Мария. – Ах да. Мать и жена. Союз, достаточно сильный, чтобы при благоприятных обстоятельствах устрашить моего сына, – если рядом с ним не будет кардинала. Клянусь Богом, дочь моя, мы должны объединиться, вы и я! У меня есть права настаивать на том, чтобы Людовик помирился с вами. Желание матери видеть счастливый брачный союз и рождение наследника престола. Конечно, вам ничего такого ждать не следует: мы обе знаем, куда влекут короля его склонности, – отнюдь не к вам, да и вообще не к женщинам. Де Льюинь, хитрый сводник, хорошо это понимал. Но неважно, неважно: главное – сделать вид, и я буду настаивать, требовать, чтобы он снял с вас все ограничения.

– Да и я могу быть полезна, – горячо подхватила Анна. – Я встречусь с испанским послом и заручусь поддержкой брата в Испании, буду помогать вам тысячью способов, чтобы низвергнуть этого мерзавца в пропасть. О, Мадам, с тех пор как я приехала во Францию, вы всегда были так добры ко мне! Помогите мне сейчас, и, может быть, мы еще обе будем счастливы!

– Обязательно, обязательно, – пообещала Мария Медичи. – И помните, дорогая, еще вот о чем: он не будет жить вечно. Мы и раньше толковали об этом. Мой сын слаб не только душой, но и телом. И придет день, прекрасный день, когда Франция, может быть, получит другого, лучшего короля, рука которого будет свободна. – Она похлопала Анну по щеке и кивнула, наслаждаясь охватившими ее мыслями. – Ради этого дня стоит надеяться, с ним придет окончательное решение наших забот. Но до той поры сосредоточим свои усилия для борьбы против нашего общего друга кардинала. Займемся им! – С этого момента, – торжественно заявила Анна, – мы с вами, Мадам, одно целое. Пусть кардинал поостережется.

Впервые за три года Людовик послал жене пару слов, сообщив, что намерен ее навестить. Маркиз де Сен-Вильер, придворный короля, появился в приемной королевы и величественно объявил мадам де Фаржи, что Его Величество окажет им честь своим посещением не позже чем через час. Мадлена примчалась к королеве с этой новостью, и мадам де Сенлис и другие дамы тут же принялись советовать своей госпоже, что, по их мнению, ей следует надеть, и какое угощение предложить королю. Все они волновались, как стая птиц над горстью зерна.

Анна, сидевшая рядом с де Фаржи, подняла руку и остановила суматоху.

– Дамы, к чему такая суета? – холодно сказала она. – У меня от нее болит голова. Сейчас четыре часа, я только что пообедала и переоделась к вечеру. Не вижу смысла начинать все сначала. Его Величество не одобрил бы этой возни, и он не любит есть между обедом и ужином. Будьте так добры, успокойтесь: нет никаких причин устраивать подобный переполох.

Прошло три года – и вот он появляется. Ее первым желанием было заявить, что она больна, пойти в спальню и захлопнуть дверь перед его носом.

– Его Величество обожает марципан и очень любит мадеру, – смело сказала мадам де Сенлис. Она твердо выдержала взгляд королевы, но потом все-таки отвела глаза в сторону. Первый визит короля за три года – и это не причина для волнения? Она обязательно повторит слова королевы в своем отчете кардиналу. Королева отказалась пойти на малейшую уступку, не пожелала ни переодеться ради короля, ни проявить к нему внимание, подав любимые им сладости и вино. Даже Мадлене казалось, что нет нужды так открыто показывать свое возмущение.

– Проявите хоть немного внимания к королю, – прошептала она. – Ради Бога, это может оказаться очень важно для вас. Эта противная де Сенлис повторит кардиналу каждое ваше слово!

– Хорошо, – вполголоса ответила Анна. – Закажите все, что по вкусу Его Величеству, – обратилась она к мадам де Сенлис. – И советую вам самой сменить платье: этот зеленый цвет очень мрачен. – Королева повернулась и прошла в свой салон в сопровождении де Фаржи. Там они сели у окна, где было больше света, и в ожидании короля занялись вышивкой.

– Что ему нужно? – подумала вслух Анна. – Клянусь небом, не понимаю, почему он решил заявиться ко мне в этот час, да еще устроить из этого публичное представление? Мадлена, я боюсь! Это не для того, чтобы помириться со мной, в этом я уверена. Наверняка он хочет объявить мне что-то неприятное.

– Ну-ну, – успокоила ее фрейлина. – Ничего подобного. Ваш новый союз с его матерью – вот в чем причина. И еще потому, что он оставил Ришелье в Ла-Рошели и приехал в Париж на несколько дней один. Будьте любезны с ним, Мадам, будьте милы. Я понимаю, что вы чувствуете и сколько претерпели обид, но ведь он – король! Умоляю вас, не сердите его.

– Я сделаю все, что смогу, – ответила Анна, – но мне, Мадлена, это будет нелегко. Вы останетесь здесь, рядом со мной? – Королева теперь так же всецело полагалась на мадам де Фаржи, как прежде на Мари де Шеврез, дружба с которой снова расцвела благодаря переписке. Это герцогиня сообщила ей, что флот Бекингема вернулся в Англию после трех месяцев бесплодной осады фортов Ришелье и Ла-Рошели. По последним сведениям герцогини, он должен вернуться назад со второй экспедицией.

– Будьте мужественны, Мадам, – сказала де Фаржи. – Я буду рядом. Слышите? Кажется, он идет!

Людовик вошел в салон вместе с четырьмя придворными. Он медленно направился к жене, которая встала со своего кресла у окна и после некоторого колебания, которое он не мог не заметить, двинулась ему навстречу. При появлении короля все дамы из свиты королевы склонились перед ним в глубоком реверансе. А он чуть не повернул назад у самых дверей Анны. Ему не хотелось идти к ней, однако какое-то побуждение, слишком неясное и сложное, чтобы он мог его объяснить, толкнуло Людовика на этот неприятный для него шаг. Упреки королевы-матери не прекращались ни днем ни ночью, все его прошлые действия по отношению к Анне подвергались ядовитой критике, и целью этого безжалостного преследования было примирить его, хотя бы внешне, с королевой.

Сначала Людовик отказался и очень удивился собственной смелости, когда выдержал жестокий шторм разгневанных упреков, обрушившихся на его голову. Он довольно долго находился в отдалении от Марии Медичи и теперь вдруг обнаружил, что может ей противостоять, но это было, увы, только начало. Скрипучему материнскому голосу вторил его исповедник, побуждая короля проявить внимание к жене, которую он ненавидел и которая, как он знал, платила ему в ответ такой же ненавистью. Да еще выставила его глупцом перед Бекингемом и собственным братом. Вспомнив об этом, он уже почти отказал им обоим, но сопротивление отняло слишком много сил. Людовик почувствовал, как его черной волной охватывает депрессия, а Ришелье, который пришел бы к нему на помощь, заставив почувствовать себя правым и сильным, рядом не было. И Людовик уступил, угрюмо и недовольно, и отправился к Анне. У него, впрочем, кое-что было для нее припасено, что придавало ему уверенности: он только что услышал очень приятную новость и поспешил поделиться ею с матерью, которая тоже была очень довольна. Воспользовавшись этим, она уговорила сына встретиться с Анной и заверила, что он найдет жену полной раскаяния, жаждущей ему угодить и крайне удрученной его немилостью. Втайне Людовик надеялся, что она права. Он был бы очень рад увидеть свою жену смирившейся и удрученной, это удовлетворило бы его жажду мести. И, быть может, склонило к милосердию – если бы он вдруг почувствовал желание простить. Да и жизнь его, как не уставала твердить королева-мать, была одинокой. Если королева действительно изменилась, если она проявит немного тепла и внимания, – тогда, может быть, он станет встречаться с нею почаще, снимет установленные по отношению к ней ограничения.

Король пришел к Анне со всеми этими смешанными побуждениями и, как следствие, стал так сильно заикаться, когда заговорил, что был вынужден сделать паузу. Королева присела перед ним в глубоком реверансе, ее горящая рыжим огнем голова склонилась, и Людовик мог видеть белизну нежной шеи и сверкающую на ней застежку ожерелья. У женщин эротическими зонами называют изгиб шеи, углубления в нижней части спины – места, которые возбуждают мужчин и обычно скрыты от взгляда, – более стимулирующие, чем выставленная на всеобщее обозрение грудь, что тогда было модно. Но Людовик испытал лишь чувство отвращения, когда смотрел на жену сверху вниз. Сексуальная сторона брака вызывала у него ощущение неполноценности и отвращения к самому себе, что еще больше усиливало свойственные ему замкнутость и неуверенность. С женщиной приходилось быть решительным, инициативы ждали от него, и сам акт мог выполнить только он. И никогда он не доходил до таких глубин познания самого себя и своей неполноценности, как в те злосчастные минуты, когда пытался овладеть женщиной, склонившейся перед ним. Он протянул ей руку, она поднесла ее к своим губам, но не поцеловала.

– Приветствую вас, сир, – сказала Анна.

Король, как требовал этикет, помог ей подняться после того, как королева выразила свое почтение. Неловко уронив ее руку, он замер в нерешительности.

– Надеюсь, у вас все в порядке, Мадам, – сказал он наконец. Глаза короля блуждали по комнате, ни на секунду не задерживаясь на лице Анны.

– Все в порядке, сир, – ответила она. – Я счастлива видеть вас у себя после столь долгого отсутствия. – Тут король взглянул на нее: хотя слова были теплыми, тон голоса показался ему холодным и недружелюбным.

Королева почти не изменилась. Мать готовила его к встрече с бледной и павшей духом узницей, которая проводила ночи без сна, а дни – в слезах и безнадежной апатии. Но никогда еще Анна не казалась ему более красивой и менее покорной. Вид у нее был самый цветущий, а голубые глаза, обращенные на него, казались холодны как лед.

– Не присядете ли с нами, сир? Мы сочли бы это за честь. – Фраза звучала так сухо и официально, так безупречно корректно, что Людовик почувствовал себя посторонним, которому дают аудиенцию. Дамы из свиты королевы не сводили с него глаз, и его унылое лицо потемнело от неловкости. Он сделал жест рукой, и Анна повела его к двум креслам возле стола с заранее приготовленными вином и сладостями.

Придворные последовали за ними, держась поодаль. Когда король сел, Анна, расправив веером юбки, устроилась рядом с ним. После этого присутствующие могли свободно общаться между собой. Только мадам де Фаржи осталась возле королевы, как и обещала. Она молча молилась, чтобы хоть какая-нибудь искорка здравого смысла подтолкнула Анну улыбнуться Людовику, внести каплю оживления в их сухой, замирающий в паузах разговор.

Король отказался от вина, Анна – тоже. Он потихоньку грыз марципан и целыми минутами не произносил ни слова.

– Выезжаете ли вы сейчас на охоту? – задала вопрос Анна. Она чувствовала, как Мадлена, сидевшая рядом, мысленно требует от нее сделать над собой усилие, и королева, как бы с хорошей миной при плохой игре, решила попытаться. Охота была любимым занятием короля. Если плохая погода становилась помехой, стайки птиц выпускали в большом зале дворца, и король стрелял в них, не выходя за порог.

– Да, я выезжал вчера, и гонка получилась неплохая. Сегодня тоже. Но мне не хватает Ришелье, он хороший компаньон в погоне за дичью.

– Странное занятие для кардинала, – холодно заметила Анна, – почти такое же странное, как и руководство военными действиями.

Король молча смотрел на Анну. В нем потихоньку разгорался гнев.

– Он хорошо знает и то и другое дело. Наши враги уже почти повержены на колени. Кардинал блокировал гавань, и сейчас ничто и никто не может ни проникнуть в Ла-Рошель, ни улизнуть оттуда. Скоро осада закончится, и победой мы будем во многом обязаны ему. Впрочем, кое-какую роль играл и я – может быть, вам довелось слышать об этом.

Король так гордился своими выездами на поле боя, что проявленный интерес, лестное слово со стороны Анны могли бы изменить весь тон их встречи. Польсти она ему, он бы простил ей критику Ришелье. Он бы, конечно, передал кардиналу слова Анны, поскольку получал немалое удовольствие, пересказывая последнему все оскорбления, произнесенные в его адрес, так как это раздражало и уязвляло Первого министра, от которого король теперь полностью зависел. Людовик часто поощрял шутки и выпады в адрес Ришелье среди своих приближенных, но королева была исключением. От нее он не желал слышать никаких противоречащих или независимых суждений.

Анна ответила на последнее замечание короля, и Мадлена поморщилась от первых же ее слов.

– Я ничего не слышала о ваших деяниях, сир. Как я могла? Меня же изолировали от внешнего мира. Вы совершили доблестные подвиги в бою? Я должна вас поздравить!

– Я не совершил ничего, Мадам, – медленно произнес Людовик, – кроме того, что повел войну против тех моих подданных, кто отказывает в законном подчинении своему королю. Я не потерплю неповиновения. И не имеет значения, где оно возникает: высоко или в самых низах. Я добьюсь, чтобы мне повиновались!

В глазах Людовика была такая угрюмая неприязнь, что Анна покраснела.

– Гораздо легче править, делая добро, сир. Есть люди, дух которых можно сломить, только убив их.

– Как странно, – рот короля скривился в усмешке. – Вы, Мадам, цитируете кардинала. Это почти точные его слова. Что касается тех людей, о которых вы говорите, – что ж, им придется умереть.

– Уж не потому ли, – резко сказала Анна, – я осуждена на жизнь хуже смерти, что вы слишком боитесь моего брата, короля Испании, чтобы просто убить меня?

Тут де Фаржи решила, что дальнейшего ей лучше не слышать и отошла в сторону. Король понизил голос; Анна тоже говорила так тихо, что только он мог ее слышать.

– Вы упрекаете меня? – сказал Людовик. – Вы, королева Франции, сохранили свое королевское положение в моем дворце. Вам запрещено впутываться в политику и встречаться с нежелательными лицами. Только эти ограничения и наложены на вас – и это легкое наказание за то, что вы с Гастоном предали меня. Не говоря уже об англичанине. О нем и обо всем прочем мы говорить не будем.

– Я невинна! – с яростью возразила Анна. – Я ничем не оскорбила вашу честь ни с герцогом, ни с вашим братом Гастоном. Все это я отрицаю!

– Вы обсуждали мою смерть, – прямо сказал Людовик. – Это – государственная измена. И спас вас только Ришелье. – На лице короля снова появилась безрадостная улыбка. – Он боится вашего брата в Испании и постоянно защищает вас, так как не хочет конфликта с вашей родной страной. Я ничего такого не боюсь. Не забывайте этого.

Король встал, и Анна вскочила со стула, как будто ей не терпелось, чтобы тот ушел.

– Я приходил, чтобы обменяться парой учтивых фраз, – сказал он.

– И я приняла вас, надеясь их услышать, – подхватила вызов Анна. – Мы оба оказались разочарованными. Прошу прощения, сир, что мне не удалось вас развлечь.

– Да, – сказал король медленно. – Не удалось. Ни развлечь, ни пробудить желание к новому визиту. Всего вам хорошего, Мадам.

Анна сделала реверанс, их руки снова соприкоснулись ничего не значащим жестом, но на этот раз король не помог ей подняться. Он повернулся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Мадам де Фаржи бросилась к своей госпоже:

– О, Мадам, Мадам! Что случилось? Почему король вот так ушел?

– Потому что он угрожал мне смертью, – ответила Анна. – А я не дала себя запугать. Де Сенлис! Уберите эти кошмарные сладости и выбросьте их! От их запаха меня тошнит.

Вернувшись к себе, Людовик в раздумье опустился в кресло. Его придворные ждали, отпустит он их или прикажет остаться с ним. Прошло не менее двадцати минут, прежде чем король очнулся от своих мрачных размышлений и обратился к маркизу де Сен-Вильер:

– Королева жалуется, что до нее не доходят новости. Этого не должно быть, Сен-Вильер. Вернитесь к королеве и сообщите ей новость. Скажите Ее Величеству, что герцог Бекингем убит. Добавьте, что заколот кинжалом. Как раз тогда, когда он снова собирался идти войной на Францию.

За все годы, что дамы королевы провели с нею, они никогда не слышали, чтобы она так плакала, как в эту ночь. Они не были допущены в спальню. Дверь была закрыта, но сколько они ни слушали, горькие рыдания за дверями не прекращались, как будто Анна решила выплакать в подушку весь запас слез, отпущенный на ее жизнь. Де Сенлис злобно хмурилась и пыталась делать критические замечания, но остальные фрейлины во главе с Мадленой де Фаржи резко оборвали ее.

Было что-то такое в отчаянии и горе Анны, что трогало даже самое враждебно настроенное сердце. Для такой гордой женщины, так тщательно скрывающей свои чувства, шок от сообщения де Вильера был тяжким испытанием. Она выслушала его до конца, побледнев и держась одной рукой за спинку кресла, чтобы не подвели ослабевшие ноги. Когда он ушел, она упала в обморок на руки Мадлены. И только Мадлене довелось услышать горькие самообвинения Анны в том, что она стала причиной гибели Бекингема.

– Это моя вина, – плача, снова и снова говорила Анна. – Я писала ему, просила его помощи. Он сражался с Францией только ради меня, ради своей любви ко мне. О, Мадлена, Мадлена, какой кошмар…

Она отвернулась от подруги и спрятала лицо в ладонях. Тело ее сотрясалось от рыданий, а из уст вылетели слова, которые означали бы для нее смертный приговор, если бы их услышал Людовик.

– Я любила его, – сказала она. – Я любила его всем сердцем! Лучше бы я тоже умерла.

Тут она попросила Мадлену уйти, а остальным дамам велела оставить ее в покое, и рыдания в спальне королевы слышались до самого рассвета.

Утром первой к ней осмелилась войти де Фаржи. Анна была смертельно бледна, глаза ее покраснели и распухли, и она продолжала плакать.

– Мадам, Мадам, – воскликнула де Фаржи, – вы не должны этого делать! Вам следует успокоиться, кто-нибудь расскажет королю!

– Я знаю, – ответила Анна. – Слезы бесполезны, Мадлена. Ничто не вернет Бекингема и не снимет с меня вины. Я понимаю, что теперь нельзя показывать свое горе, но прошлой ночью у меня просто сердце не выдержало. Но сегодня утро; нужно сделать вид, что рана зажила. – Королева сжала руку подруги. – Только вам известно, что это не так, – прошептала она. – Он был так смел и великолепен. Боже, прими его душу!

28 июня 1629 года Ришелье заключил мирный договор с французскими гугенотами. Ла-Рошель была покорена, и когда в октябре прошлого года Людовик с триумфом вошел в город, – это был город мертвых: в живых осталось только 154 человека. Гарнизон крепости вывел за ее стены мирное население, так как запасы истощались. Королевские отряды раздели и ограбили тысячи стариков и детей и завернули их назад. Все они погибли у стен собственного города. Защитники Ла-Рошели сражались с упорством, которое не могло не восхищать кардинала. Его чувства, впрочем, не разделяли ни король, ни более экстремистски настроенные служители церкви. Людовик, органически не способный на великодушное отношение к врагу, был слишком завистлив, чтобы допустить наличие каких-либо достоинств у других людей, даже у его друзей.

Ришелье, не обращая внимания на заклинания отца Жозефа, решил обращаться с побежденными протестантами скорее как с политическими, а не религиозными врагами.

Он лишил гугенотов всякой юридической независимости, стер с лица земли принадлежащие им крепости, но привлек их на сторону короля, гарантировав свободу исповедания религии. Конфликт был вызван мирским неподчинением гугенотов Короне. С этим нельзя было мириться. И безжалостная жестокость, с которой Ришелье вел войну, могла сравниться только с его же изначальной терпимостью и беспристрастием, продемонстрированными им при выработке условий мира. Цель кардинала заключалась в объединении всех французов вокруг Трона и ликвидации независимых герцогств вроде Лотарингского, которые еще существовали на территории Франции. Все они должны были покориться воле короля, который один не отвечал ни перед кем, только перед самим собой.

В апреле был заключен мир с Англией. После смерти Бекингема собранный им флот отплыл к Ла-Рошели. Но увидев вновь построенный мол и укрепления, созданные Ришелье, английские корабли тут же повернули назад. Король Карл стремился побыстрее прекратить войну, так как парламент проявлял такие знаки независимости и непокорности, что следовало его распустить, а сделать это можно было, только заключив мир. Одним из условий мирного договора, столь незначительным, что у Ришелье не могло найтись предлога, чтобы отказать, ставилось дарование прощения герцогине де Шеврез. Влияние Мари на английскую королеву Генриетту Марию и своих знатных воздыхателей было настолько сильным, что эта статья рассматривалась как обязательная при ведении мирных переговоров. Кардинал согласился – внешне вполне охотно – и Мари, с триумфом появившаяся в Лувре, тут же бросилась в объятия Анны, ошеломив весь Двор рассказами о своих подвигах во время ссылки.

Через десять дней после возвращения герцогиня получила письмо от кардинала Ришелье, приглашающее ее нанести ему визит в «Отель де Ришелье» – один из самых величественных домов в Париже. Письмо было коротким и, можно сказать, зловеще смиренным, если учесть, что после короля автор считался самым могущественным лицом во Франции. Оливковая ветвь мира, предлагаемая в письме, скрывала, как сказала Мари Анне, массу отравленных колючек, но отказываться от приглашения было рискованно, и, кроме того, герцогиня сгорала от любопытства. Она чувствовала в нем вызов, а ее бесстрашный дух и бесконечное самомнение в таком случае не позволяли отступить.

Двадцатью минутами позже, чем было предложено кардиналом, в платье из золотой парчи, обнажавшем ее знаменитую грудь почти до самых сосков, она вошла в кабинет Ришелье.

Прелат встал навстречу даме и протянул ей руку со сверкающим аметистом на пальце. Мари сделала реверанс и поцеловала кольцо с камнем. Кардинал обеими руками помог ей подняться и, сделав элегантный поклон, склонился в поцелуе над рукой герцогини. Он всегда считал ее красавицей, но это было суждение разума. Как мужчину роскошные формы Мари де Шеврез его нисколько не волновали. Она могла предстать перед ним обнаженной, не пробудив в нем и проблеска плотского влечения, но личность герцогини восхищала и поражала кардинала.

Она была из той редкой породы женщин (и, по его мнению, очень хорошо, что редкой), которая физиологически привлекала к себе большинство мужчин независимо от того, какой тип дам они обычно предпочитали. Обожатели брюнеток так же безнадежно влюблялись в герцогиню, как и те, кто искал в женщинах мягкость и уступчивость.

Все соглашались, что с ней никогда не было скучно. Огромный запас внутренней энергии и железное здоровье выгодно отличали ее от большей части современниц, измученных неоднократными беременностями и болезнями. Она обладала смелостью духа и дерзостью, присущими скорее какому-нибудь горячему юноше, и от души наслаждалась плотскими радостями жизни. Читая некоторые из писем Мари к королеве, кардинал немало изумлялся грубости описаний ее любовных приключений. Она была его врагом, и как такового он внимательно рассматривал герцогиню, усаживаясь за стол. В свою очередь и герцогиня внимательно изучала кардинала.

Мари уселась в большое позолоченное флорентийское кресло. Лакей кардинала в ливрее подсунул ей под ноги такую же золоченую подставку для ног. Другой лакей подошел с золотым подносом, на котором стояли покрытый изысканной резьбой испанский кувшинчик и чашка, также сделанные из золота.

– Сегодня жарко, – заметил Ришелье, – и я подумал, что вы не откажетесь попробовать мое средство от жары. Шербет. Он знаменит на Востоке, там его в охлажденном виде подают к каждой трапезе. Я получил его в качестве подарка.

– Как и очаровательный кувшин с чашкой, да? – насмешливо улыбнулась герцогиня. – Я попробую с удовольствием, Ваше Высокопреосвященство. Не составите ли вы мне компанию?

– Это я и имел в виду, – он тоже улыбнулся, и в глазах его тоже была насмешка. Тот же лакей подошел к кардиналу, неся на точно таком же подносе такие же кувшинчик и чашку. Ришелье, не торопясь, попробовал шербет.

– Мне он нравится, – сказал кардинал. – Освежает, и голова сохраняет ясность для работы. А могу вас заверить, мадам, что на службе Его Величества работать мне приходится очень много.

– Не сомневаюсь, – ответила герцогиня. – Да я и сама – не бездельница, как вы знаете. Безделье для меня было бы смерти подобно.

– Чрезмерная активность может привести к тому же результату, – мягко заметил Ришелье. – В течение последних двух лет я несколько раз очень беспокоился за ваше здоровье. Но должен сказать, – добавил он, – что еще никогда не видел вас в таком превосходном состоянии, а ваша красота… Ах, дорогая герцогиня, вы по праву славитесь ею. Теперь, когда я вижу вас перед собой, я сознаю, что просто обязан простить всех несчастных, ставших вашими жертвами, кто доставил мне столько хлопот. И вас мне тоже придется простить, иначе каждый рыцарь во Франции возжаждет моей крови.

– Каждый рыцарь в Европе, – поправила кардинала герцогиня. Если ему вздумалось поиграть словами – что ж, он найдет в ее лице достойного оппонента. Мари удобно расположилась в кресле, попивая восхитительный напиток и всячески стараясь показать, что нисколько не боится гостеприимного хозяина.

Кардинал все это понял, как понял и кое-что еще, о чем раньше никогда не задумывался. Самомнение герцогини было просто неправдоподобным; его можно было извинить только потому, что оно в большой мере казалось оправданным. Враждебное отношение к нему, Ришелье, объяснялось двумя причинами. Во-первых, он, в отличие от многих других, никогда не попадал в ее сети, а во-вторых, она вообще была равнодушна к мужчинам. Привязанность Мари к королеве составляла, наверное, единственное подлинное чувство, на которое она была способна. Мужчины удовлетворяли ее, льстили тщеславию, являлись средством для достижения власти среди опасностей и интриг, которые она так любила. Но сами по себе они ничего для нее не значили. Он улыбнулся, она – тоже: как два дуэлянта перед схваткой.

– Я предпочел бы присоединиться к многочисленной свите ваших поклонников, если бы вы согласились оказать мне одну маленькую любезность, – хотя бы только для того, чтобы возместить вред, который по вашим просьбам пытались причинить мне другие.

– Это будет зависеть, Ваше Высокопреосвященство, от сути искомой любезности. Я сделаю все, что смогу, но обещать заранее…

– Попросите королеву заступиться за меня, – сказал кардинал. К удивлению герцогини насмешливое выражение его лица смягчилось.

– На королеву наложено столько запретов, – сухо сказала она. – Ей никого нельзя принимать. Перед кем она может заступиться – тем более за Ваше Высокопреосвященство? Вы, судя по всему, и сами неплохо о себе заботитесь.

Кардинал встретил оскорбление мягкой улыбкой.

– Я – только слуга короля, мадам. Это король проявляет заботу обо мне. Но тут он ничем не может помочь, и я надеялся на королеву. Надеялся, что именно вы ее уговорите.

– Вы все еще не сказали, чего вы ждете от королевы, – возразила Мари де Шеврез.

– Она пользуется доверием королевы-матери, – объяснил Ришелье таким тоном, как будто герцогиня не была по уши замешана в бесконечной череде замыслов и предложений, обсуждаемых в Люксембургском дворце. – А я, как будто, потерял ее доверие. Во время моих визитов к королеве-матери я вижу, что она мной недовольна. Мне тяжел ее гнев, мадам, и я страдаю.

«Ему придется пострадать куда больше, – подумала Мари, – пока Мария Медичи не покончит с ним. И змей это понимает. У него были все основания чувствовать, что он попал в немилость. Старая королева и словечка не находила для кардинала – такую вражду она к нему испытывала. А уж короля она шпыняла и терзала днем и ночью, жалуясь на Ришелье. Но как типично для этого человека: осмелиться воззвать к королеве, которую он в течение шести лет унижал и преследовал, и попытаться обратить ее в своего союзника». Мари откинулась на спинку кресла, ожидая продолжения.

– Я заметил, как сблизились в этом году обе королевы, и мне, уверяю вас, было очень-очень радостно это видеть, – хладнокровно сказал Ришелье.

– Да ну! – протянула герцогиня. – Могу вообразить вашу радость.

– Тогда вы понимаете, насколько я горю желанием быть в хороших отношениях с обеими Высокими Дамами, – объявил кардинал. – Тех, кого любит король, люблю и я. Мать и сын очень близки.

– Но муж и жена – нет, – прервала его Мари. Она не могла вынести это лживое смирение. Он высмеивал ее каждым своим словом, и легковоспламеняемый нрав герцогини уже был готов к взрыву. Но, может быть, именно этого он и добивался? Никогда еще она не испытывала такой ненависти к мужчине, как в тот момент к Ришелье. Ни один человек не становился так ловко хозяином положения, в то время как инициатива ускользала от нее все дальше и дальше.

– Ваше Высокопреосвященство, давайте говорить откровенно. Вы просите, чтобы я обратилась к королеве с просьбой, надеясь при этом, что она заступится за вас перед Марией Медичи? Не могу поверить, что это всерьез. Вы шесть лет преследовали и оскорбляли мою госпожу, она самая несчастная королева в Европе, самая пренебрегаемая и униженная. И ответственны за все вы! Как вы можете вообще ее о чем-то просить?

Ришелье ответил не сразу. Он встал из-за стола и подошел к герцогине, глядя на нее сверху вниз и сложив руки за спиной.

– Вы хотели откровенности, мадам, – тихо сказал он. – Инстинкт подсказывает мне, что вам нельзя доверять. Разум говорит, что вы предубеждены и пренебрежете тем, что я скажу. Тем не менее попытаюсь. Я не в ответе за все то, что сделало королеву несчастной. Виновата она сама, вы и те другие, кто подстрекал ее дерзить королю, игнорировать его желания и бросать тень на его честь, общаясь с Бекингемом. С этого начались ее печали. Мне известны все оправдания: неосторожность герцога, его тщеславие. Все это я знаю наизусть, так как, клянусь Богом, мадам, я прибегал к ним достаточно часто, чтобы удержать короля от того, чтобы он не наказал королеву по-настоящему.

– Она не сделала ничего плохого! – сказала гневно Мари. – А король опять упрекнул ее все тем же при последней встрече!

– Королеву застали в объятиях англичанина во время их свидания. Это было не очень-то по-королевски! И не очень осторожно. Она участвовала в заговоре против моей жизни – это не относится к делу, конечно. Я всего лишь скромный священник и слуга короля и не имею права из-за такой мелочи таить обиду. Но она пошла дальше: дала согласие на заговор, который означал смерть короля и ее брачный союз с его братом.

Кардинал подошел к герцогине вплотную и смотрел на нее сверкающими глазами.

– Уже тогда она была виновна в государственной измене! Но на этом она не остановилась. И спас ее только я! Я, я один скрыл уличающие королеву любовные письма к Бекингему, ее интриги с Англией. Я не преследовал королеву, мадам, я спас ей жизнь! А теперь идите и расскажите ей все это, усядьтесь вместе и посмейтесь надо мной. Это не имеет значения. Меня глубоко печалит… – кардинал замолчал, внезапная вспышка гнева угасла, и он снова стал самим собой. На лице появилась холодная улыбка, а в голосе – фальшивые сожалеющие нотки. – Меня глубоко печалит тот факт, что королева считает, будто я ей враг. Я давно добиваюсь ее благосклонности, мадам, и мне показалось, что в настоящее время у меня есть возможность обратиться к ней через вас.

– Прося ее оказать вам услугу? – пренебрежительно сказала Мари. – Бог мой, Ваше Высокопреосвященство, не кажется ли вам, что было бы более уместно, если бы вы оказали услугу ей?

– Именно это, дорогая герцогиня, я и пытаюсь сделать, – ответил Ришелье. – Вы умная женщина и верный друг. Я восхищаюсь вами, восхищаюсь вашей любовью к королеве и тем риском, на который вы много раз шли, чтобы ей угодить. Хотя все это было очень глупо и обрекло ее на немилость короля, а вас – на изгнание. Не говоря уже о бедном Шале, который принял такую неприятную смерть, и все по той же причине.

– Это вы ответственны за ту кровожадную сцену, – бросила герцогиня. Она встала, и теперь они смотрели друг другу в лицо.

– Он бы так же кровожадно уничтожил меня, – сказал кардинал. – А потому, мадам, я был вынужден обороняться. Я хочу, чтобы вы поняли: я всегда буду себя защищать, потому что я необходим королю и Франции. Если вы действительно любите королеву, посоветуйте ей усмирить Марию Медичи. Если она не может или не захочет это сделать, то хотя бы предупредите, чтобы она не впутывалась в эту последнюю интригу против меня!

– Говорите яснее, Ваше Высокопреосвященство, – потребовала герцогиня. – Кому вы угрожаете? Чтобы быть эффективным, ваше предупреждение должно быть понятным.

– Я никому не угрожаю. – Ришелье отошел от герцогини. Он сделал попытку и потерпел неудачу. Дальнейший разговор был бесполезен. – Я хочу быть в хороших отношениях и с королевой-матерью, и с королевой. Смиренно желаю Ее Величеству всего самого лучшего и прошу проявить ко мне немножко благосклонности при нашей следующей встрече. Я провожу вас до кареты, дорогая герцогиня. Тысяча благодарностей за приятный час, который мы провели вместе.

– Вы слишком добры, – холодно сказала Мари. Она не привыкла, чтобы ее вот так отсылали прочь. – Я передам все ваши послания королеве, но не могу сказать, как она их примет. – Гнев и коварство побудили ее сделать выпад, который, она была уверена, ранит стоявшего перед ней врага больней всего:

– Смерть герцога Бекингема оказалась большим ударом для королевы. Хотя и ни в чем не повинная, она чувствовала некоторое сострадание к бедняге. Его привязанность к ней была так велика.

Ришелье провел герцогиню через отделанный мрамором вестибюль, и они вышли на крыльцо. Там он повернулся и поцеловал ее руку.

– И это тоже было неразумно, – сказал он, – так как стоило герцогу жизни. Прощайте, мадам.

Взглянув в его светлые глаза, отливающие каким-то зеленоватым оттенком в ярком солнечном свете, Мари вдруг поняла, что не в состоянии ответить. Он организовал убийство Бекингема, дав ей это понять сознательно – как предупреждение. Первый раз в жизни герцогиня почувствовала страх. Сев в карету, она содрогнулась, как будто ей неожиданно стало холодно.

Глава 7

– Он идет сюда, – сказал Гастон Орлеанский.

Он приказал месье де Жувру дежурить у дверей приемной королевы-матери, чтобы предупредить их о приближении короля. Мария Медичи быстро подошла к сыну и обвила его шею руками.

– Будь тверд, дорогой мой мальчик, – сказала она. – Мы знаем, чего хотим, и, клянусь Богом, мы добьемся этого от него. И прежде, чем я с ним покончу, он отдаст мне голову того негодяя!

– Буду тверд, как скала, – пообещал Гастон. Лицо его, как и лицо матери, горело мстительной решительностью. Оба они в этот момент очень походили друг на друга. Все утро парочка в который уже раз совещалась с Анной на одну и ту же тему, объединявшую эту троицу весь последний год: как заставить короля прогнать и арестовать ненавидимого ими Первого министра – кардинала Ришелье. Мария решила, что подошло время, когда Людовика можно уговорить, – так называла она свое бесцеремонное, бурное запугивание сына.

Война с Испанией и Империей завершилась мирным договором в Ратисбоне, что явилось итогом победоносной кампании Франции. Теперь в дипломатическом искусстве кардинала не было нужды – значит, его можно принести в жертву. И если король желал жить в мире с матерью, братом и Испанией, тогда он должен распрощаться со своим Первым министром. Мария сегодня пригласила к себе Людовика, чтобы предъявить этот ультиматум. Решили, что Анне лучше остаться в Лувре и не принимать участия в разговоре, так как из-за плохого отношения к ней Людовика ее присутствие на встрече может сыграть на руку Ришелье. Она, впрочем, заручилась личным заверением посла Испании Мирабеля в том, что падение Ришелье и его арест будут расценены как знак доброй воли Франции.

– Его Величество король! – провозгласил слуга, и двойные двери в приемную Марии Медичи широко распахнулись.

В сентябре Людовик сильно болел. И в то время, как он мучился в агонии от внутреннего абсцесса, его жена и мать сообща приставали к нему, почти умирающему человеку, с требованием, чтобы он прогнал своего единственного друга. Страдая от сильной боли, он настолько ослабел, что не имел сил спорить. Поэтому, чтобы только выиграть время и получить передышку, он обещал уволить Ришелье.

Выздоровев, он тут же отказался от данного им слова. Кардинал, как никогда, пользовался его благосклонностью, но страх перед матерью и ужасными сценами, которые та устраивала, заставлял короля скрывать, насколько он зависит от Ришелье. Ему удалось сохранить при себе Первого министра, избавившись благодаря этому от пугающей перспективы самому вести мирные переговоры. И он продолжал надеяться, что сумеет успокоить мать ложью и неопределенными обещаниями, пока ей не надоест вендетта против Ришелье. Напрасная надежда – и в глубине души Людовик это чувствовал. И не переставал волноваться, пока шел в ее покои. А когда вошел и встретил полный холодной злобы взгляд матери и упрямый, презрительный взгляд брата, то осознал, что борьба сейчас вспыхнет с новой силой. Все это Людовик знал заранее и тем не менее пришел, когда за ним послали, как за мальчишкой, – словно он был не мужчина и не король.

Он все еще чувствовал себя очень слабым и сильно страдал от депрессии, вызванной болезнью и сознанием собственного одиночества. Он никому не был нужен. Даже находясь на смертном одре, ему приходилось терпеть их нападки и приставания – настолько им было безразлично его состояние. Выздоровев, Людовик смолчал, но затаил в душе жестокую обиду.

Мария шагнула навстречу королю, и они холодно приветствовали друг друга. Он не мог бы вспомнить ни одного случая, когда бы мать в детстве поцеловала его или как-либо иначе проявила свою привязанность.

Гастон поцеловал Людовику руку – так небрежно, что это выглядело оскорблением. Лицо короля покраснело, и он неловко застыл на месте в окружении своих придворных, ожидая, что скажет Мария Медичи.

– Мне бы хотелось поговорить в кругу семьи: как мать с сыном или брат с братом. С разрешения Вашего Величества.

– Конечно, – устало ответил Людовик. – Господа, подождите меня снаружи. Но, Мадам, прежде, чем мы начнем, прошу вас усмирить ваше воинственное настроение. Я вижу по вашему лицу, как вы озлоблены. Вижу, как дуется Гастон. Клянусь Богом, я сыт по горло вашими сценами!

Король опустился в кресло и, окинув внимательным взглядом своих близких, уставился на собственные туфли, что делал неоднократно в минуты стресса. Мария подошла к нему. Она настолько растолстела, что пол дрожал под ее ногами. Людовик казался таким унылым и жалким, что ей не терпелось ударить его или как следует встряхнуть, чтобы привести в чувство. Еще когда он был ребенком, Марии всегда хотелось сделать ему больно, и поэтому она не прекращала шлепать и шпынять малыша при любом удобном случае.

– Ваш брат несчастен, – объявила она. – Я – тоже. Это – во-первых. С Гастоном обращаются несправедливо.

Людовик поднял голову. Глаза его потускнели от тоски и никак не обнаруживали испытываемых им чувств.

– Мой брат, герцог Орлеанский, владеет городами, поместьями, состоянием. И может делать все, что ему вздумается. Что еще я могу ему дать?

– Я хочу жениться на Мари де Гонзаго де Невер или на Маргарите Лотарингской, – заявил Гастон. – И я требую вашего разрешения на то, чтобы я сам мог сделать выбор между ними. Ранее вы силой заставили меня жениться, а теперь я хочу это сделать по своему выбору!

– И, – подхватила Мария Медичи, – у Гастона должны быть крепости, и он должен получить правление над Иль-де-Франс, Суассоном, Куасси, Шарни, Лаоном и Монтепелье.

– Что-нибудь еще? – поинтересовался король. – Брачный союз с одной из двух самых желанных принцесс Европы, причем отец одной из них, в Лотарингии, меня ненавидит. И самые главные крепости в моем королевстве. Почему бы вам не потребовать мою корону, брат? Ведь на самом деле вы ее добиваетесь?

Король неожиданно вскочил с места.

– Мой ответ – нет! На оба предложения.

– Стойте! – толстые сильные пальцы Марии схватили его за рукав и не отпускали. Она пыталась быть умеренной, пыталась взывать к его разуму. А теперь потеряла голову. Ненависть к одному сыну и страстная любовь к другому вспыхнули в ней при отказе короля. И еще больше от насмешки, от вызова, который он осмелился бросить ей.

– Вы пренебрегаете просьбами Гастона, как будто он какое-то ничтожество, тогда как он – ваш наследник. И еще рассуждаете о короне Франции! Глупец, как легко было бы сорвать ее с вашей головы, если бы мы этого добивались! Вы говорите о жадности, измене Гастона – лучше подумайте о том, как он вам верен, как отверг искушение взять все, попросив вместо этого так мало. Слушайте меня! Я сказала, что первым на очереди – требования Гастона, а теперь займемся вторым. Вы изменили своему слову: Ришелье по-прежнему при должности. Я ждала. Я была терпелива… – Голос старой королевы поднялся до крика и был слышен снаружи за закрытыми дверями. – Я ждала, когда же вы выполните то, что обещали. А вы не сделали ничего! Ваш брат, я, ваша жена и сама Испания едины во мнении: вы обязаны избавиться от этого прелата! Мы требуем своего, иначе между нами мира не будет!

– А мой мир?! – Людовик никогда не кричал в ответ. Услышав впервые его крик, королева-мать смолкла.

– Кого заботят мое спокойствие духа и здоровье? Вы не отстаете от меня ни днем, ни ночью, требуя устранить лучшего из моих слуг. Вы оскорбляете и высмеиваете его, побуждая брата делать то же самое. И не даете мне покоя, напоминая при каждой нашей встрече о том обещании, которое вырвали у меня, когда я был слишком болен, чтобы сопротивляться. Я его отвергаю! Абсолютно! Ришелье останется при мне… И если бы вы хоть сколько-нибудь заботились… – король стал заикаться, не в силах совладать с наплывом чувств, и вдруг увидел – к своему стыду и обиде, – как мать и Гастон обменялись презрительными улыбками.

– Если бы вы испытывали хоть какую-то привязанность ко мне, – продолжил он, запинаясь так, что вынужден был остановиться, чтобы справиться с непослушным языком. Его собеседники ждали, наслаждаясь замешательством Людовика, и наконец ему удалось, скомкав последние слова, закончить свою гневную речь:

– Если бы вы думали о моем благополучии, то не захотели бы разлучить меня с кардиналом!

– Он – предатель! – разразился Гастон. – Он служит только самому себе, набивает мошну и укрепляет свою власть! Думаете, мы забыли, как он расправился с де Шале? Сколько наших друзей сидят в тюрьме из-за него? Да, мой брат, настало время, когда вам придется выбирать между ним и между мной и матерью и всеми вашими приближенными. Мы больше не потерпим его наглости и вмешательства в наши дела. Он должен уйти!

– Или он уйдет, – заорала во весь голос Мария Медичи, – или уйду я! – Тут она решила удариться в слезы. Шумный и обильный поток перемежался с обвинениями и оскорблениями: – Неблагодарный сын! Я сделала для вас все, что могла: все эти годы после смерти мужа сохраняла корону на вашей голове. Отдала вам свою жизнь, и каково вознаграждение? Где благодарность и любовь, которые вы обязаны были проявить по отношению ко мне? Но нет, вы нарушаете свое слово, предпочитая этого выскочку, мелкого интригана-предателя. И кому предпочитаете? Собственной матери!

Людовик не мог выговорить ни слова. Лицо матери, искаженное жестокой злобой и покрытое ручейками слез, склонилось к нему, и он вдруг почувствовал, что его словно швыряет и крутит в волнах прибоя. Голос матери не давал ему ни секунды покоя. Этот неожиданно навалившийся груз ярости и упреков, казалось, давил физически.

Его обвиняли в том, что он предпочел Ришелье матери. Но Ришелье никогда не давал ему повода чувствовать себя неблагодарным, низшим существом, мальчишкой в одежде мужчины. Он не обременял Людовика заботами, не терзал попусту и не подчеркивал в укор королю свою роль и значение. Ришелье служил буфером между ним и коварным, предательским Двором. Мать бросила обвинение, и ему неожиданно стало ясно, насколько оно верно: он действительно предпочитал ей Ришелье. И не только ей, но и всем остальным.

– Прогоните вы его? – продолжала настаивать Мария. – Обещаете здесь, сейчас, перед Гастоном, что дьявол до завтрашнего утра будет заточен в Бастилию?

– Если, брат, вы этого не сделаете, – заверил Гастон, приходя матери на помощь, – то лично я знаю, как себя защитить.

– А я оставлю вас! Покину вас и Двор раз и навсегда!

Людовик колебался. Проблема встала так остро, как никогда раньше. И все-таки он сделал попытку выиграть время – такова уж его натура.

– Ради меня и вы, Мадам, и ты, Гастон, умоляю – простите кардинала и верните ему свое благоволение. Брат, ты получишь желаемую тобой невесту и, если настаиваешь, то и Иль-де-Франс, но перестаньте преследовать кардинала!

– Никогда! – ответила Мария Медичи, и Гастон, как эхо, повторил:

– Никогда!

– Будете цепляться за это ничтожество и увидите, что вас покинут все, даже последние друзья, – пригрозила королева-мать. Она двинулась к королю, и тот непроизвольно отшатнулся.

– Ну же, каков ваш ответ? Мы ждем!

На мгновение Людовик заколебался, уже был почти готов уступить и отдать им на съедение своего министра. От всех этих нападок матери у него невыносимо разболелась голова, а язык распух так, что он сомневался, сможет ли произнести хоть слово. Искушение было сильным, но как-то вдруг он его преодолел. И без малейших признаков заикания произнес:

– Ришелье останется, Мадам. Это мое окончательное решение. – Повернувшись, король подошел к двери и постучал по ней тростью с золотым набалдашником. Дверь тут же открылась, и в мгновение ока он оказался в окружении приближенных. Под их защитой, чувствуя себя в безопасности, король еще раз повернулся, поклонился матери, стоявшей посреди комнаты, коснулся рукой плеча Гастона и вышел в сопровождении придворных.

– Лжец, обманщик! – заорала вслед ему Мария и выругалась по-итальянски. – Нас не заставят свернуть с пути, сын мой, – обернулась она к Гастону. – Только не этот неблагодарный пес, который всем мне обязан. Мы осуществим наш план. Пойдем в Лувр и обсудим с Анной наш следующий шаг в этой маленькой игре. И кровавой игре – могу поручиться. Они еще дождутся – и этот угрюмый дохляк, и его любимый кардинал! Пока мы с ним покончим, он не один раз пожалеет, что не сдержал данное мне слово.

Для Анны день тянулся в таких муках ожидания, что она не могла усидеть на месте и безостановочно бродила из спальни – в молельню, из молельни – в приемную, где из-за запрета короля никто никогда не ждал приема; из приемной – в галерею, за окнами которой был виден сад, серый от дождя, лишенный красок и продуваемый холодными февральскими ветрами. Вперед и назад, вверх и вниз, высматривая, не видно ли посыльного из Люксембургского дворца. Было уже довольно поздно, когда объявили о приходе королевы-матери и герцога Орлеанского. Герцогиня де Шеврез и мадам де Фаржи тут же подошли к Анне.

К счастью для королевы, обе дамы, столь разные по характеру, объединились в своей привязанности к их повелительнице и нисколько не ревновали друг к другу.

– Бог мой, – прошептала Анна. – Что случилось? Почему они решили прийти сами?

– Вы победили, – сказала Мари де Шеврез. – Ничего другого не может быть. Они пришли поделиться своим триумфом – вы же знаете этого хвастуна Гастона.

Мария Медичи вплыла в приемную Анны. Гастон шел за ней по пятам. Одним повелительным жестом она отослала дам королевы в дальний конец комнаты, и даже герцогиня де Шеврез склонилась перед грозной итальянкой и отошла вместе с остальными.

Драматичным жестом Мария протянула руки, чтобы заключить Анну в объятия.

– Что случилось? – взмолилась Анна. – Что сказал король?

Впрочем, и так было видно, что старая королева в бешенстве, а Гастон со злобной гримасой кусает губы.

– Он отказал нам, – бросила Мария Медичи. – Взял назад свое обещание и, как ни в чем не бывало, удалился из Люксембургского дворца.

Анна выскользнула из жарких, цепких объятий женщины, которая в прошлом так скудно дарила ее своим вниманием, но теперь в силу необходимости оказалась единственным имеющим силу и вес союзником. От Марии тянуло сильным запахом чеснока, и Анна, чьи нервы были перенапряжены от долгого ожидания, почувствовала, как чуть не теряет сознание от тошноты.

– Не могу в это поверить, – сказала она. – Мне казалось, что сейчас, когда кардинал ему не так уж необходим, он сдержит свое слово. Я так надеялась и молилась, чтобы один-единственный раз король проявил себя мужчиной!

– Ха! – взорвалась Мария Медичи. – Мужчиной! Каким мужчиной он показал себя с вами, а? Он – бессильный, слабовольный импотент! Гастон, расскажи королеве все, что случилось, дословно. Я так разгневана, что не доверяю себе, если начну сама пересказывать!

Мария опустилась в кресло и принялась обмахивать себя веером, тяжело дыша через нос и сверкая глазами по мере того, как разворачивался рассказ ее сына.

– Он словно бы обручен с этим мерзавцем, – сказал в заключение Гастон, – их можно разлучить только силой.

– Силой? – Анна, усевшись возле матери с сыном, метнула взгляд в сторону дам, собравшихся в дальнем конце комнаты. Они находились слишком далеко, чтобы что-либо услышать, да и королева-мать, благодарение Богу, не повышала голос. – Что вы имеете в виду, говоря «силой»? Каковы ваши планы?

Смазливое лицо Гастона озарилось торжествующей улыбкой.

– Я намерен завтра тайно выехать из Парижа, чтобы отправиться в Орлеан и там поднять свое знамя! Я пошлю письма изгнанным принцам, Рогану, герцогам Монморанси и Бульону с призывом объединиться и объявить войну Ришелье. Другого пути у нас нет!

Анна чувствовала, что этот человек, так легко предавший и де Шале, и всех своих друзей в последнем столкновении с Ришелье и Людовиком, меньше кого-либо другого способен возглавить гражданскую войну против короля. Но выбора не было. Тщеславный, неумный, жадный и трусливый – он тем не менее был наследником престола и, несмотря на все эти недостатки, имел популярность в народе. К тому же за ним маячила тень королевы-матери с ее авторитетом десятилетнего периода регентства. Дело может выгореть. Особенно, если она, Анна, сумеет уговорить своего брата, короля Испании, поддержать заговор деньгами, а может быть, даже и воинскими подразделениями.

В критические моменты Анна плакала и даже падала в обморок. Но эти внешние признаки нервного напряжения не свидетельствовали о трусости. По натуре она была смела и решительна и тут же доказала это. Никто ничего не слышал. Ей придется довериться неопытному юнцу Гастону и неразборчивой в средствах Марии Медичи. Они, – повторяла она про себя, – оставались ее единственной надеждой. Сколько зависело от успеха этого восстания! Если Ришелье сохранит власть, ей, Анне, надеяться не на что – она так и будет вести сумеречный образ жизни отверженной жены, бездетной и находящейся под подозрением, – жертва человека, чью любовь она не приняла. Он жестоко наказал ее за это. Со слов Мари де Шеврез она знала, что его месть достигла даже Англии. Герцог Бекингем поплатился жизнью за то, что преуспел там, где кардинал потерпел неудачу. Любые средства были оправданы, чтобы избавиться от негодяя, и любые союзники приемлемы.

– Я напишу брату, – решила Анна. – Вам потребуются деньги, Гастон, и люди, наверное, тоже. Я их попрошу. Испания нам поможет!

– Превосходно, – сказала Мария Медичи. – Вот женщина с характером для тебя, сын мой. Она достойна быть королевой Франции! Как вы передадите вашу просьбу? Если кто-то увидит испанского посла на пути сюда, Ришелье сразу почует, что дело нечисто.

– Я могу отправиться в монастырь, – сказала Анна. – Я каждый день провожу в нем по нескольку часов. Никому не придет в голову заподозрить Вал-де-Грейс как место моих тайных встреч. Я приму посла Испании Мирабеля там, а вы, Мадам, передадите ему, что я буду ждать его в монастыре завтра в час дня.

– Будет сделано, – ответила Мария, – но будьте осторожны, моя дочь. Если этот дьявол пронюхает, что в это дело замешаны вы, нам всем не сносить головы.

– Я буду – сама осторожность, – пообещала Анна. – Я доверяю Мадлене де Фаржи и Мари де Шеврез, и мне потребуется их помощь, но и им я скажу не все.

– Это вы решите сами, – сказал Гастон.

Всю дорогу от Люксембургского дворца мать твердила ему о том, как он смел и как хорошо подготовлен к восстанию против короля и свержению его с трона. В результате герцог настолько преисполнился собственной значимости, что ему не хватало только энтузиазма Анны, чтобы окончательно воспарить к небу. Сейчас он пошел бы на любое дело, каким бы необдуманным и безнадежным оно ни казалось. Он потребовал себе богатую жену и стратегические территории, достаточные, чтобы сделать его самым опасным соперником брата в борьбе за власть, но ему было отказано. Досада от отказа исчезла перед лицом более грандиозного плана, сулящего корону Франции и брачный союз с Анной. И теперь, рассматривая королеву в мигающем свете свечей, глядя на ее роскошные, сверкающие огнем волосы, прелестное лицо, раскрасневшееся и оживленное от возбуждения, Гастон тут же забыл обеих принцесс, на которых задумал жениться, и в очередной раз покорился обаянию Анны.

С презрением он вспомнил брата. Такая красота и сила духа – а тот не в состоянии ими насладиться. Не желает принять вызов и покорить такое возвышенное создание. Гастон представил, как он, во всем своем мужском великолепии, успокаивает и пробуждает к жизни пылкую вдову. Да, он готов на все, что угодно!

Позиция королевы-матери была более расчетливой, хотя и столь же воинственной.

– Гастон должен уехать тайно. Ему случалось и раньше покидать Двор, чтобы вернуться через некоторое время. Надо, чтобы и на этот раз его отъезд не выглядел чем-то более подозрительным. Тем временем вы, мое дитя, обеспечите поддержку Испании. Я наберу денег, где смогу, и приготовлюсь сбежать к Гастону, когда он подаст весточку. Вы, конечно, останетесь рядом с королем. Иначе как мы, – она похлопала Анну по руке, – будем узнавать новости?

– Я останусь, – сказала Анна, – и смогу быть очень полезной. Наша ставка будет в монастыре Вал-де-Грейс – место встреч, передачи писем и тому подобное. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы помочь вам, дорогой брат.

Гастон склонился и поцеловал Анне руку. Повинуясь порыву, он повернул ее и поцеловал ладонь.

– Вы слишком долго страдали, – сказал он. – Наступила пора избавиться не только от надоедливого прелата. Вы станете самой счастливой, самой обожаемой королевой в Христианском мире. Предоставьте это дело мне.

Мария Медичи встала.

– Отправляйтесь завтра в Вал-де-Грейс, а я сообщу послу, чтобы он встретился там с вами. Нам надо идти. Мой жалкий сын устраивает прием, и мне и Гастону следует на нем присутствовать. Мы оба будем любезны с королем и уступчивы, и никто не заподозрит, что завтра Франция окажется на грани гражданской войны.

Двумя годами раньше Анна основала общину Вал-де-Грейс и построила для нее монастырь на окраине Парижа. Скучая и потеряв всякую надежду, королева обратилась за помощью и утешением к религии. На строительство монастыря она истратила огромную сумму денег в тридцать тысяч ливров и сама выбрала настоятельницу. Тогда ее побуждения не были связаны с политическими интригами. Мир покинул Анну, и, находясь на грани отчаяния, она сама захотела укрыться от мира. Но ее неспокойный дух был не в состоянии смириться с несправедливостью и поражением, а потому она, приезжая в Вал-де-Грейс, проводила куда больше времени в обсуждении своих обид с настоятельницей, чем в молитвах и размышлениях, – как это она первоначально имела в виду.

Анна выбрала главой общины Луизу де Милле, так как у той были родственные связи в Испании. Она говорила по-испански и была благожелательно настроена по отношению к королеве. Дружба, возникшая между набожной монахиней и несчастной, бунтующей королевой, оказалась того же рода, что и привязанность к ней Мари де Шеврез и Мадлены де Фаржи. И светские дамы, и духовная наставница стали восторженными обожательницами Анны, готовыми ради нее на любой риск.

У Анны в Вал-де-Грейс были свои личные апартаменты и часовня. И именно в ней, перед крестом, подаренным ее братом, королем Испании, она рассказала послу Мирабелю о заговоре против Людовика и кардинала.

Они говорили по-испански. Время от времени Мирабель задавал вопросы: сколько денег потребуется Гастону? Намерены ли они в случае победы ограничиться свержением кардинала?

Анна заколебалась.

– Я должен знать, Ваше Величество, – мягко подтолкнул ее Мирабель, – нельзя допустить, чтобы Испания оказалась скомпрометированной из-за своей неосведомленности.

– Не знаю, как поступит королева-мать, – ответила Анна. – Она ненавидит короля и хочет, чтобы ему унаследовал Гастон. Не могу сказать с определенностью, но думаю, что Людовик недолго будет королем Франции, если Гастон одержит победу. Обо всем этом я написала брату.

Посол поклонился.

– После того как мы расстанемся, я через час буду уже на пути в Мадрид. Ответ короля я доставлю сюда. Все письма, все сообщения станут поступать к вам через монастырь, так?

– Это совершенно безопасно, – заверила его Анна. – За мной тут никто не следит, а монахини и настоятельница мне преданы. Вам надо идти, месье Мирабель. Через час я тоже уйду и вернусь через два дня. Тогда у меня будет побольше новостей.

– До встречи, Мадам, – посол низко склонился над ее рукой. Он восхищался силой духа королевы и только надеялся, что она будет на той же высоте в смысле осторожности. Как дипломат он слишком хорошо знал ум и энергию кардинала Ришелье. Чтобы его перехитрить, потребуется кое-что побольше, чем община монахинь и одна одинокая женщина.

Двумя днями позже Анна нанесла визит в Вал-де-Грейс. При ней были письма королевы-матери Гастону, окопавшемуся в своем герцогстве в Орлеане и предающемуся по внешней видимости обсуждению своих обид с Роганом и герцогом Бульонским. В письмах старая королева обливала грязью кардинала, не щадя и своего сына, Людовика, за его слабость и приверженность к разрушительной политике Ришелье. Оба они губили страну, настраивая против себя Испанию в такой степени, что договор, с таким трудом завоеванный в Ратисбоне, превращался в фарс. Ее Величество поощряло Гастона, горячо выражая ему свою привязанность и вознося неумеренную похвалу за его смелость и преданность ей. А также уговаривала окружавшую Гастона знать помочь ее младшему сыну.

Посланец Мирабеля унес эту чреватую взрывом информацию, среди которой было длинное письмо самой Анны к герцогу Орлеанскому, в котором она, выражая свои чувства, предписывала ему держаться твердо и заверяла, что он может рассчитывать на ее благодарность, когда на их заклятого врага обрушатся те же несчастья и смерть, которые он наслал на столь многих друзей как Анны, так и Гастона.

Направляясь в Люксембургский дворец на встречу с Марией Медичи, она неожиданно столкнулась лицом к лицу с Ришелье в приемной матери короля.

Почти полгода они не разговаривали друг с другом. Однажды, сразу после болезни Людовика, он при встрече сделал попытку заговорить, но Анна ее пресекла, быстро отойдя прочь, прежде чем кардинал успел сказать хоть слово. Тогда ей казалось, что им повезло, и Ришелье вот-вот лишится своего могущества. Теперь его падение стало делом нескольких недель, в крайнем случае – месяцев, пока Гастон соберет армию и пойдет на Париж. А он даже не подозревал об этом! Сейчас-то ему не выйти сухим из воды.

В Люксембургский дворец они оба пришли с одной целью – встретиться с королевой-матерью. Кардинал остановился перед Анной, не давая ей пройти. Встретив взгляд его больших серых глаз, хладнокровно ее разглядывающих, Анна покраснела. Он, казалось, нисколько не изменился. На нем были (редкий случай) кардинальская мантия и шапочка. В бороде – несколько седых волос, отсутствовавших полгода назад. Красивое, с орлиным профилем лицо чуть осунулось, в морщинах вокруг глаз проглядывала усталость. Но только и всего. Страх и отвращение волной прилили к сердцу Анны. Она покраснела до корней волос, вспомнив о замышляемых против него тайных кознях. Инстинктивным жестом она выставила перед собой руку, словно желая отстранить от себя кардинала, но Ришелье, прежде чем Анна успела среагировать, взял ее руку и коснулся пальцев губами. Легкий поцелуй, казалось, обжег кожу. Словно этот контакт, такой формальный и незначительный, на самом деле был более опасным и страстным, чем безумные объятия Бекингема несколько лет назад. И ее тело опять почти предало Анну! Ей вдруг захотелось тереть и тереть свою руку, пока не сотрется этот холодный поцелуй. Как будто губы кардинала оставили след на ее коже.

– Какой удачный случай, Мадам, – сказал он как всегда низким вкрадчивым тоном. Ей никогда не доводилось слышать грубость и резкую насмешку, которыми он славился в разговорах с другими. – Я намеревался, посетив королеву-мать, нанести и вам визит вежливости. Но может быть, вы удостоите меня своим вниманием здесь и сейчас?

Кроме них, в комнате находилось с полдюжины людей: кое-кто из знати с женами, священник и один человек из окружения кардинала. Все они не отрывали глаз от высоких собеседников, не решаясь подойти, но горя желанием услышать, что говорят друг другу эти двое, так остро ненавидящие друг друга.

– Если чувство приличия вас не удерживает, то как могу удержать я? – бросила Анна. Кардинал склонил голову, как бы извиняясь. Восемь лет назад она оскорбила его громко и публично – так, что каждый мог это услышать. Сейчас ее голос не поднимался выше шепота – хотя бы настолько она была научена горьким опытом.

– Мое чувство приличия не менее чувствительно, чем у любого человека, беседующего с вами. Я скорее умру, чем обижу вас.

– Тогда почему вы не уйдете? – потребовала Анна. – Своим присутствием вы меня оскорбляете!

– Увы, вам доставляет удовольствие при каждой возможности напоминать мне об этом, что меня крайне печалит, Мадам. – На лице кардинала играла легкая насмешливая улыбка, но в его взгляде, обычно таком ясно-холодном и замкнутом, сейчас, казалось, пряталась боль. И это побудило Анну нанести еще один удар.

– Одно-то преимущество в моем жалком и одиноком существовании все-таки есть: ваше общество, мой любезный кардинал, мне не навязывают, и я редко вас вижу. Меня преследуют, за мной следят – как будто я – преступница, а не королева Франции, и в ответе за это – вы. Пользуюсь случаем заявить, что вам нет смысла докучать мне вашими коварными речами, – я никогда вас не прощу! Надеюсь, это понятно?

– Ничего не может быть яснее, – спокойно ответил кардинал тем же ласковым голосом. Однако Анне все же удалось задеть его, так как он на мгновение отвернулся, чтобы скрыть обиду. – Но я обратился к вам через герцогиню де Шеврез, надеясь с ее помощью улучшить наши отношения, – добиться, по крайней мере, вашего прощения, если не дружбы. Не сомневаюсь, что она передала вам мои слова.

– Да, передала, – ответила Анна. Предупреждение устрашило на какое-то время даже бесстрашную герцогиню: «Скажите королеве, чтобы она не впутывалась в эту последнюю интригу». А она, Анна, не только впуталась, но ее участие стало неотъемлемым условием успеха всей затеи.

– Но судя по всему, – Ришелье сделал жест в сторону дверей в покои королевы-матери, – вы не вняли моему посланию. Скажите, Мадам, почему вы так меня ненавидите?

Вопрос был задан шепотом, но в глазах, снова обращенных к Анне, сверкало жгучее запретное желание. Между ними ничто не изменилось: он преследовал, а она пыталась убежать.

– Вы знаете, почему, – медленно сказала Анна и приложила руку к щеке, на которой не осталось и следа краски. – Вы – все тот же, каким показали себя тогда, в Туре, и все так же пренебрегаете и своим, и моим положением. Поэтому-то вы меня мучаете, а я вас ненавижу.

– Если я и мучаю вас, – возразил он, – то только потому, что вы не оставляете мне выбора. Я никогда не стремился причинить вам вред. Я хотел стать вашим другом, наставником… Но вы объявили меня своим врагом, потому что в ваших глазах я совершил преступление. Но для Бекингема это не было преступлением? Или для этого щенка, Гастона? Почему, Мадам, именно меня вы не можете простить?

– Потому что вы – священник, – прошептала Анна. – Боже, прости такие слова, но вы приводите меня в ужас. Я содрогаюсь… Сжальтесь, уйдите и оставьте меня в покое.

Ришелье низко поклонился, выставив перед собой руку, на которой сверкнул аметист.

– Я ухожу. Здесь слишком много любопытствующих глаз, а вам известно, как ревнив король во всем, что касается вас. Или, точнее, вам это неизвестно, так как я защищал Ваше Величество, чем только мог, – всеми этими муками, на которые вы жалуетесь. И, конечно, вы правы – я все тот же, каким был в часовне в Туре, когда вы отпрянули от меня, как будто сам дьявол объяснялся вам в любви. Я не подпускал к вам других, Мадам, но этим я спас вашу жизнь. И теперь делаю последнюю попытку предостеречь вас. Не ставьте на королеву-мать или ее сына. Прощайте, Мадам. Боюсь, пройдет немало времени, пока мы встретимся снова.

В этот момент из апартаментов Марии Медичи вышел паж, подошел к кардиналу и протянул ему записку.

Королева следила за тем, как тот читал ее. Она дрожала, а сердце прыгало в груди от страха и волны чувств, которые он пробудил в ней. Страх и отвращение к себе преобладали и подавили настойчивую опасную искорку, которая уже как-то раз чуть не разгорелась в пожирающее пламя.

Кардинал взглянул на Анну и улыбнулся.

– Не хочу лишать вас удовольствия и не скрою, что теперь наступил мой черед быть униженным: Ее Величество не желает меня выслушать. Еще раз всего хорошего, Мадам.

Ришелье повернулся и со своей обычной вежливостью распрощался с каждым из присутствующих, со всеми, кто только что стал свидетелем того, как его изгнали, не дав аудиенции. Он ушел с покорным видом человека, примирившегося с выпавшей на его долю немилостью. Анна поспешила к окну. Внизу стояла карета кардинала в сопровождении эскорта стражи – предосторожность, навязанная ему королем после неумелого заговора де Шале. Не прошло и пяти минут, как фигура в красном, еле различимая в сумерках, появилась на ступеньках. Карета направилась в сторону Лувра. Анна не сомневалась, что кардинал едет к королю.

– Но что мне делать, – пробормотал король. – Она же моя мать. Ришелье, что я могу сделать?

Они сидели в полутьме в кабинете короля. На каминной решетке сверкали огнем поленья, издавая время от времени шипящий звук, когда капли дождя долетали вниз по дымоходу. Другого освещения Людовик не разрешил. Кардинал понимал, почему: король не мог сдержать слез, и если даже его министр это подозревал, он не должен был видеть слабость своего короля. Ришелье говорил уже в течение часа. Тихий голос звучал и звучал, напоминая Людовику о старых обидах, интригах и унижениях; время от времени пробуждая в его памяти какое-нибудь особо мучительное притеснение, испытанное в детстве. Он пытался убедить короля, что тот должен арестовать свою мать.

Людовик сидел, скорчившись в кресле и опустив голову. Руки его то нервно смыкались, то размыкались на коленях.

– Сир, – сказал кардинал, и голос его был полон жалости. – Подумайте о своем положении. Ваш брат сбежал в Орлеан, и вы видели копии писем, которые он послал принцам-гугенотам, вашим полукровным братьям, и даже герцогу Монморанси, призывая их всех на войну против вас. Мне пришлось показать вам эти письма, чтобы вы поверили в происходящее. Ваш трон и ваша жизнь в опасности. Да и с письмами королевы-матери вы тоже ознакомились.

– Я знаю, я знаю. – Несчастный король корчился в отчаянии и нерешительности. – Но вы же давно знакомы с моей матерью. У нее иной ход мыслей, не такой, как у вас или у меня. Она могла написать крамольные вещи Гастону, но это еще не доказывает, что она на деле помогает ему против нас. Слова ничего не стоят, Ришелье. Вы часто твердили мне это, а пока ведь все, что есть в этих письмах, только слова.

– Увы, – сказал кардинал, – вы позволите ненадолго вернуться к прошлому?

– Если так нужно, – согласился Людовик. – Как король я обязан вас выслушать.

– Когда герцог Орлеанский женился на мадемуазель Монпансье, он получил за невестой огромное приданое, в том числе великолепные драгоценности и среди них знаменитые бриллианты рода Монпансье, так?

– Да, да. Их завещали ребенку, если родится девочка. Сейчас они находятся на хранении у королевы-матери.

– Эти бриллианты – наследство маленькой принцессы, завещанное ей умершей матерью, – сказал Ришелье, – доверены королеве-матери – причем лично вами, сир. Ну так вот, она их продала, а деньги послала Гастону на покупку оружия. Посмотрите, это копия акта сделки.

Через несколько минут лист бумаги упал на пол – пальцы Людовика разжались, акт скользнул на ковер и лег у его ног так, что можно было легко прочесть фамилию известного парижского ювелира. Мать отдала наследство внучки, чтобы раздобыть деньги на восстание против своего сына.

Не удивительно, что ей хотелось прогнать Ришелье. Тогда он полностью бы оказался в руках матери и Гастона. Они бы его убили, отравили. Король молчал, и Ришелье, ожидая, когда тот заговорит, тоже сидел молча и не шелохнувшись. Он сказал чистую правду. Мария Медичи была настолько скомпрометирована, что кроме этого акта сделки кардинал мог бы предъявить дюжину других документов, доказывающих ее вину. Но акт, подтверждающий продажу бриллиантов, психологически казался наиболее весомым. Не менее важными в этом смысле были и письма Анны своему брату, королю Испании, которые ему удалось перехватить, но их показывать время еще не наступило, так как кардинал пока не установил, каким способом они переправлялись к послу Мирабелю. Когда он это узнает, то будет знать все секреты Анны. Сейчас же Ришелье за все время беседы с королем не сказал о королеве ни единого слова. На нее не падало никаких подозрений. На данном этапе следовало расправиться с Марией Медичи. Очередь королевы наступит позже.

– Ришелье!

– Да, сир!

– Я согласен. Мою мать нельзя оставлять на свободе. Как это сделать? – Людовик встал. В мигающем свете камина его лицо казалось темным и угрюмым, глаза покраснели от слез.

– Прикажите Двору отправиться в Компьен, – посоветовал кардинал. – Там все будет организовано. Детали оставьте мне – для вас они слишком мучительны. Я поступлю с Ее Величеством так мягко, как если бы был ее сыном.

– Да будет так, – произнес король. – Но пусть все произойдет побыстрее. Ожидание для меня хуже всего.

– Через два дня мы можем выехать в Компьен, – сказал Ришелье, – а через неделю все закончится, и вы вернетесь в Париж, став в значительно большей степени королем Франции, чем до отъезда.

Леса в Компьене считались чуть ли не самыми лучшими охотничьими угодьями во всей стране. Пейзажи были прекрасны, а сухой морозный февраль обещал отличную гонку. 17 февраля король с придворными, королева-мать и Анна с фрейлинами с большой помпой прибыли в королевский дворец, причем Мария Медичи громогласно объявляла всем и каждому, что едет только потому, что боится оставить сына наедине с Ришелье. Неожиданный приказ отправиться в Компьен беспокоил Анну, но ей не удалось убедить Марию, что той не стоит уезжать из Парижа и покидать Люксембургский дворец. Объяснить свою точку зрения она не могла, так как ею руководил только инстинкт, но в основе этого инстинктивного мнения лежало воспоминание о том, как Ришелье с униженным и смиренным видом уходил из Люксембургского дворца. Было что-то зловещее в смутно различимой фигуре, садящейся в карету, которая сразу направилась к королю в Лувр.

Король тоже не был похож на себя. Он был все так же мрачен, не находил места от скуки и так же враждебно настроен при встречах с Анной, но в его отношении к матери проявлялась какая-то скрытность и уклончивость, которых раньше не было. Он, как мог, избегал ее. В первый же день в Компьене он просидел в седле от рассвета до темноты, а кардинала вообще не было видно. Анна проводила время со свекровью, занимаясь шитьем и обсуждая новости, поступившие от Гастона.

– Все идет хорошо, – сказала старая королева. – Герцог Бульонский согласился присоединиться к нему, и вы знаете, что он обратился к Монморанси. Все это требует времени, но когда армии Гастона двинутся в поход, тогда-то наступит конец нашим заботам. И мне кажется, что та гадюка о чем-то догадывается: он и носа не высунул из своих комнат с тех пор, как мы сюда приехали.

– Меня беспокоит король, Мадам, – сказала Анна, – он сам не свой. Как будто его что-то гнетет.

– Нерешительность, – презрительно бросила Мария. – Он даже нос не может вытереть без колебаний. Я предоставила ему выбор… – Тут она ударила кулаком по ручке кресла. – Мы с Гастоном или кардинал! И Людовик никак не может решиться и объявить Ришелье, что прогоняет его. Завтра я снова пойду к нему и заявлю, что, пока тот дьявол сидит на месте, Гастон не вернется. В конце концов, – продолжала она, – если Людовик избавится от кардинала, в гражданской войне не будет необходимости. Но он не захочет, не захочет – он слишком слаб и бесхребетен. Нам придется драться, и в глубине души, моя дорогая, я считаю, что это лучший выход.

Анна ответила, не отрываясь от шитья. Длинная игла протыкала материю, как маленький кинжал.

– Это единственный выход, Мадам. Мы объявили кардиналу войну, и это не та война, которая может закончиться миром. Но мне так хочется, чтобы мы сейчас находились в Париже. Эго место мне не нравится. Здесь такая атмосфера… как будто что-то должно произойти. Я не могу успокоиться.

– Ха! С вами играет шутки ваше воображение, – заверила Анну старая королева. Она всегда обращалась за советом к астрологам и другим предсказателям будущего, и все они утверждали, что в ее жизни наступил долгий период спокойствия. Она рисовала себе картины, как встречает Гастона в Париже, когда тот с триумфом входит в город. Людовик повержен в прах, а кардинал под пыткой выдает свои секреты, ожидая, когда ему отсекут голову на Гревской площади. Мария засмеялась и похлопала Анну по руке.

– Все будет хорошо, моя дочь. Я чувствую это здесь, в сердце. Вы предчувствуете неприятности, а я – только удачу. Вдруг Людовик завтра упадет с лошади и сломает свою хилую шею. Вот что решило бы все проблемы.

Этим вечером Анна обедала одна. Король в Компьене пренебрегал этикетом и распорядился отменить скучные официальные пиршества, которые были неотъемлемой частью ритуала при Дворе в Лувре. Королева ела мало и уклонялась от разговоров с дамами. Мадлена де Фаржи и Мари де Шеврез остались в Париже.

– Я устала, – сказала она. – Сегодня ляжем спать пораньше.

Окунув пальцы в золотую чашу с розовой водой и прочитав послеобеденную молитву, Анна вышла из-за стола в сопровождении фрейлин. В спальне королева ждала, пока каждая из ее дам выполнит свои обязанности: снять драгоценности и запереть их на ночь, расчесать роскошные волосы Анны, надеть на нее длинную ночную рубашку из тончайшего батиста с кружевами у шеи и на манжетах.

Королева взошла по ступенькам к своему ложу, захватив с собой подсвечник с одной-единственной свечой, и приказала опустить занавески. Под подушкой лежал маленький молитвенник, она попыталась успокоиться, прочитав несколько страниц, но слова прыгали перед глазами, не слагаясь во фразы, и в отчаянии Анна отшвырнула книгу и задула свечу. Вокруг было темно и тихо. Фрейлины ушли на свою половину, где они спали в общей спальне. Ее камеристка де Филандр помещалась в маленькой комнатушке по соседству, и оттуда до королевы доносился приглушенный храп.

Дворец спал, но к Анне сон не шел. Мария Медичи ошибалась. Что-то должно случиться, и это что-то – дело рук Ришелье. Она никогда не позволяла себе думать о нем иначе, чем с негодованием и обидой. Высмеивала и побуждала друзей делать то же самое. Но теперь – одна в темной тихой спальне, в этот поздний час – Анна вынуждена была признаться самой себе, что он кажется непобедимым. Только рядом с ней Ришелье обнаруживал свою слабость, потому что, как он сам недавно сказал в Люксембургском дворце, он не изменился. Был тем же просителем, сжигаемым безнадежной страстью, каким склонился к ее ногам в тот далекий день в часовне замка Тур. Анна чувствовала взгляд серых глаз, внушающих ей, несмотря на все, что произошло между ними, что он все так же любит ее и будет добиваться своего. Она вдруг заметила, что дрожит. Он никогда не сдастся. Его ненависть не знала жалости, а чувство мести было постоянным, как вечность. Но тем, кого кардинал любил, – племянницу мадам де Комбалет, своих сторонников, верно ему служивших, отца Жозефа, – им он был не менее верен в любви, чем врагам – в ненависти. Много раз Анне советовали вести себя дружелюбнее, искушали видениями власти и влияния, которые она разделит с Ришелье как с союзником. Всего-то и требовалось – несколько любезных слов, улыбка, время от времени благосклонный жест – и она могла бы стать одной из самых блистательных королев в Европе. Людовик не мог устоять перед ним. Ришелье постиг этот мрачный, нерешительный характер и подчинил себе и волю, и желания короля, оставаясь в то же время смиренным и раболепным, так как всегда учитывал раздражительную гордость своего покровителя.

Размышляя о кардинале, Анна с ужасом поняла, что ухватилась за Марию Медичи и Гастона, как утопающий хватается за соломинку. Никто из них не годился в соперники Ришелье. Старая королева смела, это правда, но ее интриги неуклюжи, а мотивы очевидны. Гастон – мелкий хлыщ, сегодня пыжащийся от тщеславия, а завтра пресмыкающийся от страха. Ришелье победит, и на этот раз победа его будет окончательной. Анна это чувствовала. Откинув занавески, она следила за наступлением рассвета и… ждала.

Еще только начинало светать, когда в ее дверь громко постучали. Мадам де Филандр ворвалась в спальню и, запинаясь, сообщила, что король ждет, чтобы его жена в течение часа собралась для возвращения в Париж.

Анна, дрожа, вскочила с постели, накинула пеньюар и выбежала в приемную. Советник Шатонеф подошел к ней и низко поклонился. Комната была полна дамами ее свиты; все еще в ночных одеяниях, они плача перешептывались, не спуская глаз с королевы, которая, хотя и бледная как полотно, сохраняла спокойствие и чувство собственного достоинства. Голос ее не дрогнул, когда она обратилась к советнику:

– Что это значит, месье? Я арестована?

– Избави боже, Мадам! – ответил Шатонеф. – Его Величество и весь Двор выезжают в находящийся поблизости монастырь капуцинов. Он приказывает, чтобы вы и ваши дамы присоединились к нему. Уверяю вас, что никакой опасности нет. Взяли под стражу только королеву-мать.

– Королева-мать! Старая королева арестована! Это насилие – я этому не верю! – Анна повернулась к кучке женщин. – Де Сенеси, немедленно направьтесь к Ее Величеству…

– Нет, Мадам. – Шатонеф поднял руку. – Комнаты Ее Величества окружены стражей, король запрещает вам говорить с ней и требует, чтобы вы немедленно к нему присоединились! Настойчиво вам советую – повинуйтесь. Королева-мать отдалась на милость короля. Ей не причинят вреда. Дамы, побыстрее подготовьте королеву к путешествию. – Он еще раз поклонился и вышел.

К семи часам утра дворец в Компьене был пуст. В нем осталась только Мария Медичи с ее приближенными и большой отряд стражи под началом маршала д'Эстри. В тишине и молчании Анна проехала через лес по извилистой дороге, ведущей к монастырю капуцинов, где ее ждал Людовик. Все сделали без шума, без единого возгласа протеста. Мария стала пленницей, а ее, Анну, заманили в Компьен, где изолируют и лишат свободы, не вызывая публичного скандала. Ришелье, – размышляла Анна, пока карета, стуча колесами, продвигалась к месту назначения, – Ришелье совершил невозможное. Ему наконец-то удалось обратить против Марии Медичи запуганного ею короля. А она потеряла самого могущественного союзника и осталась без всякой защиты.

– Мадам, – де Сенеси наклонилась вперед и шепнула на ухо своей госпоже, – Мадам, вы уверены, что мы должны повиноваться? А если монастырь – это ловушка, где вас заточат в тюрьму? Может быть, повернуть карету?

– Нет, – ответила королева. – Думаю, Шатонеф сказал правду, и кардинал еще не готов от меня избавиться. Но даже если это ловушка, я по-прежнему – испанская принцесса и не стану ни от кого убегать. Смотрите, вон монастырь. Через несколько минут мы узнаем свою судьбу.

Король принял Анну на галерее для церковного хора. Сам аббат проводил ее туда.

Лицо Людовика как будто еще больше пожелтело и осунулось, глаза стали воспаленными, словно от слез. Королева незаметно оглянулась по сторонам, но Ришелье нигде не было видно.

– Вам сообщили о том, что произошло, Мадам, – сухо сказал король. – Чтобы уберечь мою мать от интриг и обеспечить спокойствие в государстве, я оставил ее под надзором маршала д'Эстри, пока мы с кардиналом не убедим Гастона вернуться в Париж. О Ее Величестве хорошо позаботятся, и д'Эстри будет обращаться с ней с самой глубокой почтительностью. Я надеюсь, – Людовик заколебался под наплывом охвативших его чувств, но с видимым усилием продолжил, – я надеюсь, что Ее Величество сумеет уладить свои разногласия с моим дорогим монсеньером де Ришелье и вернется ко Двору. И еще, Мадам, я намерен, – тут его глаза сердито сверкнули, – уберечь вас от дурного влияния. Мадам де Фаржи будет лишена места, а вместо нее я представлю вам мадемуазель де Хотфор!

Анна застыла на месте. В глазах ее стояли слезы, но гордость не позволяла плакать перед королем. Ей было жаль свирепую старуху, оставшуюся в Компьене и приговоренную к заключению собственным сыном. И она глубоко переживала нанесенный удар – увольнение Мадлены де Фаржи. Анна вдруг увидела, как из толпы людей, окружавших короля, выдвинулась девушка и присела перед ней в низком реверансе. Лицо, обращенное к королеве, было очень юным и поразительно красивым. Особенно привлекали влажные голубые глаза.

– Преданная служанка Вашего Величества, – чуть слышно произнесла мадемуазель де Хотфор. – Позвольте мне служить вам.

– Если так повелел король, – холодно ответила Анна, – значит, так и будет. Встаньте, мадемуазель, и займите место среди моих дам. – Она повернулась к Людовику. – Сир, я вынуждена заявить протест в связи с вашим обращением с Ее Величеством королевой-матерью. Она всегда была добра ко мне, и мое сердце разрывается при мысли о ее унижении.

Анна не могла сдержаться, и слезы потекли ручьем. Она присела перед королем и хотела отвернуться, как вдруг увидела, что тот рассматривает новую фрейлину де Хотфор с таким выражением на лице, какого она не видела со времени смерти его прежнего фаворита де Льюиня…

Двор потихоньку готовился к поездке в Сенлис, где король намеревался остановиться на несколько дней. Анна попросила у аббата стакан воды, и тот провел королеву в свою комнату, где ей подали вино и свежие фрукты. Есть она не могла, а от вина закружилась голова. Де Сенеси, вся в слезах, с белыми губами, суетилась возле королевы и умоляла ее успокоиться и что-нибудь скушать. Новая фрейлина стояла в отдалении, опустив глаза и сложив руки, безмолвная и ненавязчивая. И прекрасная – как солнечное утро.

Анна с раздражением отослала прочь всех своих дам и на несколько минут дала волю слезам. Ее охватило глубокое чувство одиночества и беспомощности. Любимую подругу де Фаржи отсылали прочь, Мария Медичи арестована. Даже Гастон, хотя от него и не было толку, все ж таки был другом, но и он находился далеко-далеко. Она услышала щелканье замка, дверь отворилась – на пороге стоял Ришелье. Не сказав ни слова, он вошел в комнату и бесшумно закрыл за собой дверь. Анна почувствовала, как к лицу прилила кровь, и вскочила.

– Как вы смеете! Как вы смеете входить без разрешения!

– Я говорил с королем, – мягко ответил кардинал, – и он согласился с тем, что нам с вами надо побеседовать. Не плачьте, Мадам. Уж во всяком случае не плачьте из-за королевы-матери. Она была добра к вам только потому, что преследовала свои цели, и покинула бы вас без всяких угрызений совести. Она не стоит ваших слез.

– У вас нет сердца, – бросила обвинение королева, – нет жалости, оставьте меня.

– Когда передам послание короля, – сказал кардинал. – И это его послание, не мое. Вы не должны писать королеве-матери или передавать ей через других какие-либо сообщения. Никаким образом вы не должны быть связаны с нею. Это – приказ.

– Это ваш приказ, – горько сказала Анна. – Вы уговорили короля заточить в тюрьму собственную мать! В ваших руках он не больше, чем марионетка!

– Король – человек, которого никогда не любили, Мадам, – спокойно возразил Ришелье. – Такие люди, когда их рассердят, бывают очень жестоки. Не сердите его сейчас. Не играйте в политику.

– Я буду делать то, что сочту нужным, – глаза Анны сверкали гневом. – Я не боюсь ни его, ни вас! Мне нечего опасаться!

– Да, – согласился кардинал. – Потому что я скрыл вашу неразумную переписку с Гастоном. Вы побледнели, Мадам? – Тонкие губы улыбнулись. – И есть из-за чего. Мадам де Фаржи – просто дура. И ее глупость чуть вас не погубила. Я предупреждал вас и раньше, но вы не пожелали слушать. Не впутывайтесь в эту последнюю интригу против меня.

– Пока жива, я буду бороться с вами, – заявила королева. – Я – не лгунья, монсеньер кардинал, и не трусиха. Вы мучили меня и оскорбляли, вы преследовали тех, кого я люблю, по причинам слишком постыдным, чтобы в них признаться! Я никогда вам этого не прощу! Ни за что!

– Это вы стыдитесь, а не я, – напомнил Анне кардинал. – Столько раз моя любовь защищала вас. И будет защищать, хотите вы этого или нет. – Низко поклонившись, он исчез так же бесшумно, как и появился.

Двор оставался в Сенлисе, пока король охотился и подписывал приказы об аресте или изгнании, которые составлял кардинал. Таковой оказалась участь всех лиц из окружения королевы-матери. Мадлена де Фаржи была обвинена в государственной измене, но ей удалось скрыться, и суд вынес смертный приговор в отсутствие бывшей фрейлины королевы. Вместо самой де Фаржи на площади де Каррефор де Сен-Поль был обезглавлен ее портрет. Мадлена оказалась одной из немногих, кому удалось спастись от гнева короля и мести Первого министра. Как всегда сообразительная, она исчезла из Парижа при первых же сообщениях об аресте людей, с которыми ей приходилось общаться, выполняя роль курьера своей повелительницы, королевы. Она нашла убежище в Голландии, где жила в нужде и одиночестве, став жертвой привязанности к Анне, которая продолжала использовать не обнаруженную кардиналом почтовую контору в Вал-де-Грейс, чтобы время от времени посылать ей деньги и продолжать свою отчаянную борьбу с Ришелье.

Глава 8

15 июля Мария Медичи, спустившись по веревочной лестнице из окна дворца в Компьене, сбежала в Брюссель. Новость повергла короля в ужас, он пал духом при мысли, что мать его на свободе и способна за себя отомстить. Зато вновь проснулись надежды Анны и других врагов кардинала. Сам же Ришелье, казалось, остался равнодушен к сообщению о побеге старой королевы.

Если он и проявил какие-то чувства, то разве что удовлетворение от вести, что Мария прибыла невредимой в Брюссель и находится там в безопасности под крылышком инфанты Беатрисы. И похоже, его не больше заинтересовало сообщение о том, что Гастон открыто выступил против короля, имея поддержку герцогов Монморанси, Бульонского и других достойных кавалеров, собравших в Лангедоке свои отряды для похода на Париж. Гастон бросил и еще один вызов королю, женившись на Маргарите Лотарингской. В это же время Испания объявила о своем намерении вторгнуться во Францию для защиты прав Марии Медичи, продолжая оказывать помощь герцогу Орлеанскому деньгами и добровольцами.

Положение казалось серьезным, почти отчаянным. Многие отмечали, что королева проводила все больше времени в Вал-де-Грейс. И если она не запиралась там с настоятельницей и ее монахинями, то не отпускала от себя герцогиню де Шеврез.

– Мадам, если вы едете в Вал-де-Грейс, могу я отправиться с вами? – прошептала Мари, помогая Анне в ее утреннем туалете.

– Нет, – пробормотала королева, – это слишком опасно. Вас не должны там видеть. Меня заподозрить не в чем, а на вас сразу обратят внимание. Спасибо, де ла Флотт, – обратилась она ко второй из сопровождавших ее фрейлин, – вы можете отдохнуть в приемной. Мне поможет мадам де Шеврез.

Когда они остались одни, Анна порывисто обернулась к подруге:

– Почему вы хотите поехать со мной? Что-нибудь случилось?

Герцогиня засмеялась.

– И еще как! Я горю желанием рассказать все подробно. И мне показалось, что в монастыре нам никто не помешает. Но может быть, в святом месте нехорошо говорить о любовниках?

– О, Мари! – воскликнула Анна. – Будьте благоразумны. У вас то и дело новый любовник.

– Но этот – особенный, – сказала герцогиня. – Как мужчина он скучен и глуп, а уж неуклюж – словно медведь. Но с точки зрения политики… Ах, дорогая Мадам, более удачной находкой мог бы быть, разве что, сам кардинал.

– Кто же он? – потребовала Анна. – Говорите побыстрее. Нам нельзя надолго задерживаться одним – эта мерзавка Сенлис тут же сообщит Ришелье.

– Прошлой ночью я соблазнила самого Хранителя Печатей месье Шатонефа! Он уже не один раз делал мне авансы, и я решила слегка его поощрить – просто, чтобы посмотреть, что из этого получится. Он отозвался, как мартовский кот! Аж пускал слюни от нетерпения. Уф! Не передать словами, насколько он противен в постели, но кавалер потерял голову. А как он болтает, Мадам! Как старуха, когда ее осчастливили!

– Бог мой! – понизив голос, сказала Анна. – Мари, это же так опасно! Ему известны все секреты кардинала, он его преданнейший слуга и принимает участие в самых тайных совещаниях.

– Именно, – откликнулась герцогиня. – И когда Испания пойдет войной на Францию, вы сможете выдать испанцам все планы кардинала. Но не беспокойтесь, Мадам. Я буду осторожна и не стану очень уж приставать с расспросами, пока этот недоумок не окажется полностью в моей власти. А так и будет, обещаю вам. Бедный медведь уже вне себя от страсти. А каково самодовольство! Быть моим любовником – для такого субъекта это слава!

Анна рассмеялась, так как ничего не могла с собой поделать.

– Вы просто невозможны! Дорогая Мари, кто другой еще способен на такую штуку? Да, Шатонеф для нас бесценен. Он знает все. А я бы через Вал-де-Грейс могла передавать сообщения прямо в Испанию. Если испанские войска объединят силы с Гастоном, они победят, и Ришелье падет! Это опасно, крайне опасно для нас обеих. Но дело стоит риска! Благословляю вас на ваш подвиг, Мари. Да здравствует любовь месье Шатонефа! Пойдемте в соседнюю комнату, мы достаточно долго сидели вдвоем. Сегодня после полудня я отправлюсь в монастырь и пошлю весточку Мирабелю.

К концу года Гастон Орлеанский набрал армию и, обретя союзника в лице герцога Монморанси, знаменитого своей доблестью и победами в Ла-Рошели и других местах, вступил в схватку с войсками короля и Ришелье. Отряды Гастона, столь превозносимые за их подготовку и немалую численность, на деле оказались разношерстным сборищем валлонов, испанцев и французских дезертиров. С типичным для него отсутствием здравого смысла и дисциплины Гастон двинул войска на три дня раньше, чем было условлено с Монморанси. Силы испанцев сосредоточились на границе с Францией. Но пока не обозначится успех восстания, двигаться вперед они не намеревались. И в конечном счете уверенность Ришелье в успехе оправдалась: как бы французы ни сожалели о суровом правлении Первого министра и об обращении короля с матерью, им еще меньше нравился союз королевы-матери с сыном, младшим братом короля, обернувшийся вторжением в страну армии наемников.

Две армии встретились в бою. Королевской командовали Шомберг и де Ла Форс. Бунтовщиками – Монморанси и Гастон. Войска короля стали теснить Гастона, который удрал с поля боя, не попытавшись привести в порядок свои силы. Монморанси был ранен и взят в плен. Военная кампания закончилась полной победой короля и кардинала. Тем, кому удалось удрать и кто мог поддаться искушению и снова собраться под знаменами бездарного Гастона, был подан обескураживающий пример публичной казнью герцога Монморанси. Полетело немало и других голов. Двери тюрем захлопывались за самыми знатными лицами Франции. Те, кому Людовик и Ришелье не смогли предъявить обвинение в измене, были устранены с помощью наводящих террор королевских указов, по которым их без суда и без права апелляции заключали в тюрьму на столько лет, сколько будет угодно королю.

Гастон присоединился к Марии Медичи в Брюсселе. Инфанту Беатрису, давшую им приют, немало раздражали бесконечные ссоры и жалобы среди тех, кто, оказавшись в изгнании, присоединился к Марии Медичи и ее сыну. Старая королева занялась сочинением писем, изобилующих перечислением нанесенных ей обид и оскорблений, которые она адресовала Людовику, разным своим родственникам и всем посольствам в Европе. Немало грязи в этих письмах было вылито на голову Ришелье, да и ее старшему сыну тоже досталось. Таким способом ей удалось в какой-то мере утолить жажду мести, но она уже не могла влиять на политику стран континента. Из Франции ее изгнали, и как с изгнанницей с ней уже никто не считался. Кардинал, обычно такой ловкий по части охраны заключенных в тюрьмах, сознательно пренебрег охраной королевы-матери. И та сыграла ему на руку, сбежав из Компьена, чтобы влачить дни в провинциальном Брюсселе в качестве пенсионерки испанского правительства.

Оказавшись в столь унылых обстоятельствах, рядом с матерью, не устававшей рыдать и кипятиться, жалуясь на судьбу, Гастон быстро зачах, и даже прелестей его жены Маргариты Лотарингской хватило ненадолго. Он со вздохами вспоминал блеск своей жизни при французском Дворе, свои схватки с кардиналом (ему они, в общем-то, легко сходили с рук), а также помпезность и роскошь положения наследника престола. Ему недоставало денег, и не было никакой надежды на то, что его любящая мать сможет удовлетворить нужды сына из своей скудной казны. К тому же она действовала ему на нервы. С раздражением герцог пришел к выводу, что его бедственное положение – целиком вина матери. Он не изменил брату, всего лишь был введен в заблуждение. В таком духе Гастон послал письмо Людовику, прося прощения и разрешения вернуться домой.

Если королева-мать стала в изгнании фигурой из прошлого, то наследник престола был для кардинала предметом постоянной тревоги. Если бы Людовик умер, Гастона тотчас же призвали бы во Францию принять корону. Герцог Орлеанский всегда окажется в центре любых беспорядков. Поэтому здравый смысл говорил, что безопаснее держать его в Париже вне влияния матери и ее друзей, там, где Ришелье и король своей властью могли изолировать принца от политических интриг.

Гастон получил огромную сумму в полмиллиона ливров для уплаты долгов, обещание, что его брачный союз с Маргаритой будет признан, и заверения, что он прощен и его ждут при Дворе брата.

В сентябре Гастон сбежал из Брюсселя, не попрощавшись ни с женой, ни с матерью, и поспешил в Сен-Жермен, где буквально бросился к ногам короля. С огромным чувством облегчения он без малейшего протеста согласился, что отныне будет преданным другом кардинала, предав дело матери так же бессердечно, как и друзей по восстанию. С некоторой неуверенностью герцог навестил Анну, стараясь не вспоминать их последнюю встречу, когда он обещал столько великих подвигов и намекал, что в недалеком будущем они смогут пожениться. Гастон надеялся, что Анна, как и все другие, простит его. Увидев ее, он оживился, так как красота Анны сияла ярче прежнего. Подобно богине, королева выделялась среди соцветия своих дам. Она приблизилась к нему, протянув руку для поцелуя. Гастон, тут же забыв жену, шагнул вперед, отвесил королеве великолепный поклон и поцеловал ей руку. Анна, улыбаясь, смотрела на него. Из-за этого человека потоками лилась кровь. Такие люди, как Монморанси, погибли на плахе в результате его хвастовства и предательства. Сама она дважды поверила ему и дважды была предана. Он покинул даже собственную мать.

– Добро пожаловать, монсеньер, – сказала Анна по-французски. И затем, глядя прямо в его улыбающиеся глаза, добавила одно слово по-испански: – Perfidio![1]

Повернувшись к нему спиной, она вышла из комнаты.

При Дворе царил ужас, порожденный страхом перед Первым министром короля. Тюрьма и смерть достались в удел лицам самой высшей знати, виновной в интригах против кардинала. Казалось, впрочем, что переполох, только что случившийся в государстве, совершенно не коснулся королевы. Если король не приказывал жене сопровождать его в военных кампаниях или выездах на охоту, она проводила большую часть времени за городом в маленьком шато в Сен-Жермен де Пре. Что касается всего прочего, то Анна держала свой маленький Двор в Лувре, посещала монастырь Вал-де-Грейс чаще прежнего и не высказывала никаких протестов в связи с открытым увлечением мужа новой фрейлиной мадемуазель де Хотфор.

Сначала никто в это не верил. Даже Анна искала другие объяснения неожиданным визитам Людовика в ее апартаменты, его длительному пребыванию среди смущенных женщин, которое порой продолжалось более часа. В течение визита он редко произносил хотя бы слово, только сидел, уставясь на прекрасную де Хотфор, которая краснела и пряталась в угол, стараясь не поднимать глаз, чтобы не встретить безмолвный навязчивый взгляд, ни на секунду не оставлявший ее лица.

Невероятно, чтобы король был влюблен. Никогда прежде он не проявлял ни малейшего интереса к женщине. Его отвращение и неловкость по отношению к женскому полу были слишком хорошо известны окружающим, чтобы кто-либо принял всерьез столь странное увлечение. Казалось нелепым, что он стал завсегдатаем покоев Анны и теперь постоянно настаивает на том, чтобы она его везде сопровождала только потому, что ему хочется иметь возможность разглядывать в упор мадемуазель де Хотфор.

Но другого объяснения не было, и к весне он настолько продвинулся в своем странном ухаживании, что подзывал девушку и усаживал ее рядом с собой. Они разговаривали о жизни в провинции, о цветах, которые ей нравились, и о других столь же невинных вещах. Сначала это всем казалось нелепым, но затем придворные забеспокоились. Сама Анна, несмотря на врожденное чувство собственного достоинства и присущую ей гордость, переносила это дополнительное унижение на редкость безропотно. Она ни малейшим образом не осуждала ни в чем не повинный объект меланхоличной привязанности своего мужа, обращаясь с де Хотфор ровно и благожелательно и только добродушно поддразнивая девушку ее влиянием на короля. Анну действительно не интересовала создавшаяся странная ситуация, так как Испания в это время находилась на грани войны с Францией, и королева оказалась в самом центре наиболее опасной и жизненно важной интриги из всех тех, в которых она когда-либо участвовала.

С 1631 года католическая Франция стала активным союзником протестантской Швеции и немецких государств, которые восстали против Габсбургского императора Фердинанда. Таким образом, политика Франции вошла в неизбежный конфликт с интересами Испании. В течение последних двух лет король Швеции Густав Адольф показал себя величайшим полководцем в Европе, а император Фердинанд потерпел серию таких жестоких поражений, что война гремела уже на границах Эльзаса. И несмотря на то, что Густав Адольф погиб в битве при Люцерне, требовалось немедленное вмешательство испанских Габсбургов, чтобы спасти Империю от распада. По условиям Шведского договора французские войска сражались бок о бок с союзниками, следуя политике Ришелье, имевшей целью подорвать могущество Испании и Империи, возвысив тем самым влияние Франции так, чтобы она стала главной силой в Европе. Поддержка Испанией Марии Медичи и жалкого восстания Гастона настолько взбесила короля, что он согласился на союз с Голландией против Испании. В ответ Испания объявила Франции войну, и ее войска вторглись в Пикардию.

Ришелье оставался в Париже, скрывшись в своем великолепном доме, называемом «Дворец кардинала», от ненависти народа, так как эта война приписывалась его политике. Он не осмеливался показываться на улице из-за боязни, что его побьют камнями. Но работал без отдыха. Он почти не спал, принимая свою скромную пищу прямо за письменным столом и непрерывно рассылая курьеров по всей стране для сбора сведений о вторжении врага. Распространились слухи, что кардинал болен, почти при смерти, и оптимисты забыли об осторожности, выражая радость в связи с такой новостью. Громче других раздавались голоса Мари де Шеврез и ее потерявшего голову любовника Шатонефа. Но они были плохо информированы. Их враг затаился, но отнюдь не потому, что готовился покинуть этот мир. Наоборот, никогда еще он так активно не занимался мирскими делами, разделяя тяжелую ношу государственных обязанностей с верным отцом Жозефом. Монах постарел и выглядел еще более изможденным, но фанатичный огонь по-прежнему горел в его глазах, и та же неукротимая решимость поддерживала слабое тело в утомительных поездках по всей Франции.

Как обычно, они сидели в кабинете Ришелье в его роскошном дворце. По контрасту с богатой обстановкой других помещений кабинет был меблирован очень просто и уютно. В камине изо дня в день поддерживался огонь, так как кардинал не выносил холода. Оба уже поужинали, но со стола еще не было убрано.

– Вы ничего не ели, отец Жозеф, – сказал Ришелье. – У вас все осталось на тарелке. В такое время поститься нельзя. Я запрещаю вам это, так как нуждаюсь в вашей опоре. В ней нуждается Франция!

– Франция нуждается в вас, а не во мне, – ответил монах. – Знаете, что говорят ваши враги? Что вы смертельно больны, лежите, съедаемый болезнью, и умираете от страха. Известно ли вам о таких слухах, распространяемых по всему Парижу?

– Нет, неизвестно. И мне это безразлично, – заметил кардинал. – У меня есть, чем занять себя, кроме глупой стрекотни придворных бездельников. Сочинители слухов, как всегда, за работой. В час, когда над страной нависла опасность, у них нет другого дела, как только пытаться низвергнуть меня. Пусть болтают! Они увидят, насколько я болен, – дайте мне только прогнать испанцев.

– Конечно, вы правы, – согласился отец Жозеф. – Значение имеет только победа над Испанией. Кстати, назовете ли вы Шатонефа пустым болтуном? Он сейчас болтает громче других. Он и мадам де Шеврез. Но все это, как вы говорите, неважно.

Склонившись к камину, он пошевелил поленья так, чтобы языки пламени взвились кверху, и тепло от огня распространилось по комнате, согревая постоянно мерзнущие ноги и руки. Холод в его теле не имел ничего общего с зябкостью, которой страдал кардинал. Возраст и болезнь вместе взялись за работу над его организмом, а смерть ползла следом, как смутная тень, становящаяся день ото дня плотнее и ближе. У него осталось совсем мало времени для служения Богу и кардиналу, и он это знал.

– Что вы имеете в виду? – неожиданно спросил кардинал. – Шатонеф болтает? Отец Жозеф, я всегда чувствую, когда у вас что-то на уме, какое-то подозрение, так в чем дело? Говорите!

– Шатонеф – любовник Мари де Шеврез. Испания настолько хорошо осведомлена о каждом нашем шаге, что, вполне вероятно, выиграет войну через несколько месяцев. Разве не так? Когда вы проводите совещание у короля, кто при этом постоянно присутствует? Хранитель Печатей, месье де Шатонеф. Кто провозглашал себя вашим лучшим другом, а сейчас радуется, заявляя, что вы больны и на грани отставки? И кто взял себе в любовницы самую близкую подругу королевы? Месье де Шатонеф. Я уже стар, Ваше Высокопреосвященство, и чую тут интригу, может быть, только потому, что слишком много видел их в прошлом, но моя интуиция подсказывает, что здесь есть связь.

– Вы хотите сказать, что Шатонеф разбалтывает государственные тайны? – уточнил Ришелье. – Думаете, он выдает наши планы Мари де Шеврез, та – королеве, а королева… Бог мой! Как я был глуп! Какая слепота и опрометчивость!

Кардинал ударил себя по лбу кулаком и вскочил с места. Монах молча следил, как Ришелье стал расхаживать по кабинету взад и вперед, от одной стены до другой, обдумывая высказанное предположение и открывающиеся возможности; что-то прикидывая, от чего-то отказываясь и снова рассматривая какие-то варианты.

– Испании слишком уж сопутствует удача, – сказал он вдруг. – Мне следовало и самому догадаться. Все происходило у меня на глазах, а я отказывался видеть. У нас при Дворе шпион, отец, и я содрогаюсь от мысли, кто это может быть. Знать так много при таком высоком положении – да, как разгадка напрашивается только одно лицо. Мы предполагаем, что это – Шатонеф! Низкий предатель, человек, которого я сделал своим другом, дал высочайшее положение, кому доверил самые важные секреты! Клянусь Богом, отец, этого дела я так не оставлю! Завтра утром его арестуют, а дом обыщут. Сколько раз я сталкивался с подобными людьми – они всегда расписывали все свои тайны на бумаге. Его любовница, эта шлюха, которой я позволил остаться при Дворе, так как полагал, что она усвоила преподанный ей урок, она, конечно, пишет ему письма. А тот, не сомневаюсь, их хранит. Завтра в этот час мы уже будем все знать!

– «Все» включит в себя не только Хранителя Печатей и герцогиню де Шеврез, – сказал, помолчав, отец Жозеф. – Готовы ли вы услышать, что королева предает нас Испании?

– Конечно, – нетерпеливо бросил Ришелье. – Разве я когда-либо ее недооценивал? Безусловно, это королева является последним звеном в передаче сведений испанцам.

– Арестуете ли вы и ее тоже, когда получите доказательства? Король был бы в восторге – особенно сейчас, когда он наконец-то вообразил, что влюблен.

– Король был бы без ума от радости, – согласился кардинал. – Но это не тот вопрос, который я доверю суждению короля. Все, что касается его жены, Людовик воспринимает слегка искаженно. Нет, отец Жозеф, с королевой иметь дело буду только я. Но сначала – доказательства. Поверите мне, если я вам кое-что скажу?

– Поверю, – серьезно ответил капуцин. Ришелье подошел к нему. Он уже не был зол или холодно насмешлив, как несколько секунд назад, когда говорил об Анне. Спокойно и как-то смиренно он сказал:

– Честно говоря, меня не очень интересует Шатонеф и эта распутница Шеврез. Их предательство меня лично не задевает. Даже о королеве в настоящий момент я не думаю. Имеет значение только одно: если мы в зародыше не подавим этот заговор, Испания нас побьет на поле боя. Мои мысли – только о Франции! Никто и ничто, кроме Франции, не имеет значения!

– Я вам верю, Ваше Высокопреосвященство, – ответил монах. – Но начнем мы с Шатонефа.

Король нанес визит в Сен-Жермен-ен-Лей. Ему не терпелось присоединиться к своим войскам в Пикардии, но он не мог игнорировать мнение кардинала, который настаивал, что положение в Пикардии слишком неопределенное, чтобы король мог туда выехать. Что будет с Францией, если ее монарх попадет в руки врага? Людовик решил отвести душу на охоте и отправился в Сен-Жермен, оставив Анну и почти весь Двор в Париже. Кардинал тоже остался в столице, хотя члены Королевского Совета и Хранитель Печатей последовали за королем и вели государственные дела в маленьком сельском домике.

Анна, как обычно, заказала карету, чтобы в сопровождении де Сенеси нанести свой ежедневный визит в Вал-де-Грейс. Она надела просторный плащ из темно-синего бархата, за подкладкой которого в секретном кармане лежало с полдюжины писем. Утро было прекрасным, но Анна чувствовала себя усталой. Несколько часов она провела в беседе с Мари де Шеврез и, еще не встав с постели, написала за опущенными занавесками несколько писем. Одно из них, адресованное ее брату, королю Филиппу, было очень длинным и полным деталей, которые ей сообщила прошлым вечером Мари. В нем сообщались сведения о войсках, посланных на помощь графу Суассону в Пикардию. Испанского короля также заверяли в том, что комендант города Корбей, ключевого укрепления на пути в Париж, сдаст город при первой же атаке. Далее Анна изливала чувства брату, умоляя продолжать поход против Франции, чтобы избавить ее от унизительного положения, в котором она, французская королева, оказалась. Уже двадцать четыре года ей приходится жить с мужем, который ее презирает и всячески третирует. Не желает жить с ней как мужчина и позволяет своему министру, непримиримому врагу Испании, унижать и преследовать королеву – исключительно из личной злобы. Анна писала о казни Монморанси (эта страница была залита слезами), которого обезглавили за участие в восстании Гастона, несмотря на многочисленные петиции о помиловании, в том числе от самого Папы Римского.

– Монморанси был обманут Гастоном, – писала Анна, сделав на мгновение паузу, чтобы повторить презрительную кличку «предатель». – Когда маршала схватили, он был полумертв от ран. Простой солдат и прекрасный человек, со щедрым сердцем и доверчивым характером. Не приняли во внимание его воинские заслуги перед Францией. Он был осужден и казнен всего лишь за одну ошибку, но так уж потребовалось кардиналу, чтобы запугать остальных. Еще говорили, будто у него нашли браслет с миниатюрой Анны, и одно это поставило герцога вне прощения. Таким злонамеренным показал себя Ришелье, и Анна умоляла брата сокрушить врага. Если кардинала уберут, – говорилось и многократно подчеркивалось в письме, – если исчезнет его коварное, дурное влияние на короля, тот может осознать свой долг и станет обращаться с Анной как с супругой, а не с врагом. Подобных писем она послала брату очень много. Другие письма, адресованные Марии Медичи и послу Испании в Голландии, мало отличались по духу. Анна обладала редким даром: излагая мысли на листе бумаги, она была не менее красноречива, чем в реальной жизни. Ей удавалось пробуждать сочувствие в своих корреспондентах точно так же, как если бы они находились рядом с ней, подвергаясь непосредственному воздействию ее обаяния и красоты. В письме к королеве-матери Анна коснулась увлечения короля фрейлиной де Хотфор, причем с великодушием, не свойственным большинству женщин, писала, что ни в чем не винит девушку. Та никоим образом не поощряла Людовика и делала все, чтобы не обидеть свою повелительницу. Тем не менее и это унижение Анне приходилось терпеть, так как при Дворе все, кому не лень, судачили о романе короля.

По мере того как карета медленно катила к монастырю по узким улочкам, мрачное настроение и усталость Анны начали рассеиваться. В монастыре ее ждут другие письма, доставленные туда верным Ла Портом. Его прогнали со службы после визита Бекингема, но он продолжал тайно ей служить. Эти письма, несущие вести из большого мира, составляли для Анны смысл жизни. Они рушили барьеры, которые воздвигнул вокруг нее Ришелье, давали ей почувствовать, что она живет и действует, а не является безгласным ничтожеством – словно пестрокрылая птичка в клетке. Что она по-прежнему – женщина и королева и продолжает бороться за свободу.

У ворот монастыря Анну встретила настоятельница, присела в глубоком поклоне и поцеловала ей руку.

– Я немедленно иду в часовню, – сказала королева. – Де Сенеси, пожалуйста, подождите в саду. Я хочу молиться одна.

Часовня была специально приспособлена для нужд Анны. Сбоку от алтаря в стене имелось углубление, ниша, скрытая занавеской. Анна зашла туда и разыскала пакет с письмами. Одно – из Испании, написанное почерком кардинала Оливареса, министра и фаворита короля. Два других – из Брюсселя. В течение часа она читала письма, встав на колени в маленькой часовне, а затем положила их в резной ящик для церковных облачений, поставленный на задах часовни именно для этой цели. Рядом находилась маленькая комната, где стоял стол с письменным прибором. Здесь Анна сочиняла ответы на полученные письма и прятала их в той же нише в стене. До того как Испания объявила войну Франции, ее посол Мирабель приходил сюда для личных встреч с королевой. Теперь, когда посла отозвали, прямой контакт с Испанией осуществлял служащий английского посольства Гербьер. Даже Мари де Шеврез считала такие встречи слишком опасными и уговаривала Анну отказаться от них, но та упрямо не соглашалась. Потребуется объединение всех сил Европы, чтобы вырвать ее жалкого мужа из лап Ришелье. Чтобы достичь всего, приходилось рисковать всем. Встречи с Гербьером продолжались, а Ла Порт действовал как курьер, оставляя письма для королевы у ворот монастыря и забирая ее письма с целью доставки за границу.

Пока Анна была занята в монастыре, Шатонеф имел аудиенцию у Людовика в Сен-Жермен-ен-Лей. Будучи благосклонно принят последним, он вышел из апартаментов короля и тут же в коридоре был арестован людьми Особой стражи кардинала. В это же время отряд той же стражи ворвался в дом Шатонефа в Париже и в сопровождении трех помощников Государственного секретаря вынес оттуда три больших ящика, переполненных бумагами.

Глава 9

– Королева уже должна все знать, – заметил король. – Она должна быть в ужасе при мысли о том, что это значит для нее лично.

Людовик сидел напротив Ришелье в маленькой приемной в своем доме в Сен-Жермен. Кардинал разбудил его посреди ночи, и король принял Ришелье прямо в ночном облачении, приказав умолкнуть придворным, которые протестовали, заявляя, что даже кардинал должен бы подождать до утра. Но за десять лет союза с Ришелье у Людовика развился нюх на грядущие неприятности и предстоящее кровопролитие не хуже, чем у охотничьей собаки. И это доставляло ему удовольствие, не меньше, чем война. Он словно хмелел, как на пиру, от жестоких потрясений его трона, потому что они всегда заканчивались победой короля и поражением врагов. Заволновавшись, он забыл о постоянно одолевавшей его скуке. Едва дождавшись, когда на него набросят мантию, король поспешил к Ришелье, чтобы услышать новости. Вместе они прочитали письма Мари де Шеврез к ее любовнику. Она тоже была красноречива в своих письмах. Отдельные, особо яркие пассажи, заставили угрюмого короля покраснеть от смущения. Другие места, где она писала о Ришелье, были настолько грубы, что не верилось, чтобы образованная дама благородного происхождения могла написать подобное.

– Как они вас ненавидят, – бормотал время от времени король, но Ришелье, ничего не отвечая, только склонял голову в знак согласия.

Дошли они и до политических писем, выражавших полную поддержку Гастону, королеве-матери, Испании и всем врагам Франции и Ришелье. С цитатами, выражавшими чувства Анны, и сообщениями о разговорах с ней и письмах королевы, которые тайно переправляла герцогиня. В одном из писем Мари отметила, что в почтовой конторе больше нет необходимости, так как Ее Величество нашла способ пересылки писем более надежный и быстрый, чем помощь герцогини. Тут Людовик поднял тяжелый взгляд и посмотрел на министра.

– Какой способ? Вам понятно, что это означает?

Ришелье кивнул и жестом попросил короля продолжать чтение. Но вот с письмами было покончено, и они легли аккуратной стопкой на столе возле кресла Людовика.

– Она, наверное, пришла в ужас, – сказал король. – Шатонеф арестован, письма конфискованы. А эта герцогиня… – Он бросил взгляд на письма и содрогнулся. – Сколько грязи в умах женщин, Ришелье. Как она пишет о вас… – Король никогда не упускал случая причинить боль кардиналу, сделать такой, будто бы безобидный, выпад. Это как-то принижало Ришелье в глазах Людовика.

– Распутница, болтающая на языке порока, – пожал плечами кардинал. – Но, как вы и говорите, сир, королева, надо полагать, пришла в ужас.

Он внимательно следил за королем, произнося эти слова, и заметил в унылом взгляде проблеск радости. Во всем этом деле именно Анна интересовала короля. Людовик ощутил возможность, до сей поры ускользавшую от него, шанс нанести удар со всем ожесточением его извращенной натуры. Ему сейчас ничего не стоило убедить себя, что он прав, – стоит только постараться не думать о своих подлинных побуждениях, а все объяснить любовью к другой женщине. Он обожал прелестную, высокоодаренную мадемуазель де Хотфор и не боялся этой страсти, так как знал, что, кроме слов, от него ничего не ждут. Девственность служит ей защитой, и по этой причине никто не ожидает, что он станет любовником юной фрейлины. И значит, не боясь последствий, Людовик мог обманывать себя, считая, будто ненавидит жену потому, что она является препятствием между ним и мадемуазель де Хотфор.

– Завтра утром королева будет еще больше напугана. Я предвидел ваш приказ, сир, и велел арестовать герцогиню де Шеврез. Монастырь Вал-де-Грейс находится под наблюдением. Убежден, что именно он подразумевается в том письме, где говорится о новом способе переписки, придуманном королевой. Но следить за монастырем недостаточно, сир. И сомневаюсь, чтобы мы добились толку от герцогини. Думаю, она и под пыткой не даст показаний против своей госпожи, и мы только потеряем время. Мне необходимо разрешение на обыск монастыря, которое может дать лишь парижский архиепископ. Я предпочел бы, чтобы он дал это разрешение вам, а не мне.

– И я его потребую! – объявил король. – Сегодня вечером напишу ему, и завтра у вас будет разрешение. Вал-де-Грейс! Монастырь, в котором королева будто бы проводила время в молитвах, в благочестивых размышлениях! Я сотру его с лица земли, а этих чертовых монахинь заточу в кельях, чтобы они узнали, что такое дисциплина!

– Но мы обязаны все проверить, – мягко сказал Ришелье. – Не осуждайте королеву заранее, сир. Очень вероятно, она виновна в том, что, несмотря на ваш запрет, писала письма брату, но не в том, что передавала испанцам секретные сведения и подбивала ваших слуг на государственную измену. Нельзя считать болтовню герцогини окончательным доказательством.

Людовик бросил взгляд на кардинала и улыбнулся.

– Ах, мой друг, не хитрите со мной. Вы тоже уверены, что моя жена шпионила против Франции. Только поэтому вы появились здесь среди ночи. Так думаете вы, и так думаю я. Но вы хотите предоставить мне доказательства ее вины, да?

Ришелье отвел глаза в сторону.

– Молю Бога, чтобы их не обнаружили.

– А я молю Бога об обратном. – Людовик резко поднялся с кресла. – Я не смогу казнить королеву, вы не дадите мне это сделать. Но я отправлю ее в крепость в Гавре. Оттуда еще никто не выбирался живым.

Король внимательно следил за кардиналом. Временами отношение Первого министра к королеве раздражало Людовика и сбивало с толку. Она ненавидела Ришелье, поддерживала попытки покушения на его жизнь, объединялась с Марией Медичи в ее интригах против кардинала и вообще помогала каждому, кто боролся против него. Людовик знал, что, несмотря на мягкие сдержанные манеры, Арман де Ришелье был жесток и безжалостно мстителен.

Он наказывал за мельчайшее неповиновение себе или своему суверену без снисхождения к прошлым заслугам. И однако король чувствовал, что кардинал колеблется, не желая соглашаться и на пожизненное заключение женщины, которая, по их общему убеждению, виновна в государственной измене.

– Вы не отвечаете, мой друг, – сказал он. – Какое оправдание вы найдете для королевы, если она шпионила для Испании? Как уговорите меня не наказывать ее и на этот раз?

Ришелье поднял голову. Он посмотрел прямо в глаза королю, взгляд его был холоден, без тени эмоций.

– Если королева виновна, сир, я сам приму меры к ее заключению в Гавре. Даю вам слово.

– Значит, в этот раз никакого снисхождения? – настаивал Людовик.

– Никакого снисхождения, – ответил Ришелье.

– Тогда приступайте, приступайте. – Король встал и протянул руку кардиналу. Легкий румянец появился на его впалых щеках. – Не пренебрегайте ничем, Ришелье. Не защищайте никого. Я требую, чтобы виновные были преданы суду, кто бы они ни были!

Только две свечи горели в личном кабинете королевы в Лувре. Занавески были опущены, в камине мерцал огонь, отбрасывая огромную тень женщины, сидящей в кресле с закрытыми глазами; одна рука беспомощно опущена, в другой – мокрый от слез платок. Анна была одна. Прошло уже сорок восемь часов с тех пор, как по приказу короля ее заперли в шато Шантильи без права выйти из комнаты или кого-либо принять. Шатонеф арестован. Мари де Шеврез, любимая подруга и союзница, заточена в одной из сельских крепостей собственного мужа, претерпевая Бог знает какие пытки от рук допрашивающих ее королевских чиновников. Ужас при мысли о том, что делают с подругой, вынудил Анну встать с постели, и она всю ночь до рассвета шагала взад и вперед по комнате. А теперь известие еще об одном, самом тяжелом ударе. После того как она пообедала, больше делая вид, что ест, так как не могла ни есть, ни спать, к ней подошла мадам де Сенлис. Из всех дам королевы только она одна всегда оставалась верной сторонницей кардинала и никогда не колебалась в своей лояльности к нему. Фрейлина присела перед королевой и очень просто, без всякого предисловия, сказала:

– Мадам, Ла Порт арестован. Он в Бастилии, – она снова сделала реверанс и удалилась.

Если задержали Ла Порта, то это только вопрос времени, когда они вытянут из него все секреты. Анне слишком хорошо были знакомы тяжкие испытания, которым подвергали людей в камере пыток, чтобы можно было надеяться, будто кто-либо может их выдержать сколь угодно долго. Ла Порт выдаст ее, потому что не сможет поступить иначе, и теперь Вал-де-Грейс наводнят агенты кардинала. Она подумала о том ящике для церковных риз в часовне, о массе писем в нем и чуть не потеряла сознание.

Там ее ждут письма, оставленные Гербьером, чиновником английского посольства, который служил ей связующим звеном с Испанией. Их найдут, как найдут и последние оставленные ею письма, в которых она советует брату атаковать Корбей и идти маршем на Париж, отказывает Людовику в праве называться мужчиной, умоляет о помощи против Ришелье. Все это найдут, и в глазах французов это станет неоспоримым доказательством того, что она – предательница и шпионка, и наказание ей по закону – казнь. Сидя одна в полутемной комнате, Анна истерически рыдала, упрекая себя за участь, выпавшую на долю Мари де Шеврез, которую она искренне любила, и бедного преданного Ла Порта. Еще в давние времена он доставлял ей любовные письма Бекингема и пересылал ее письма к нему. Всем, кто имел с ней дело, она принесла несчастье и смерть. Она рисковала всем, чтобы выиграть все. Но не выиграла, а проиграла. Анна услышала, как открывается дверь, но даже не оглянулась.

– Кто это?

– Де Сенеси, Мадам.

– Почему вы вошли? Я же сказала, чтобы меня не беспокоили.

– Мадам, – произнесла фрейлина почти шепотом, но ее голос все-таки дрожал. – Мадам, сам кардинал здесь! Он хочет вас видеть!

Анна встала. Она двигалась так медленно, как будто это требовало от нее слишком больших усилий.

– Заприте дверь. Я его не приму.

– Мадам, – прохныкала де Сенеси, – он предвидел ваш ответ. С ним отряд стражи, и он заявляет, что у него есть приказ короля взломать дверь.

– Вот оно что, – сказала, помолчав, Анна. – Итак, он пришел сам, чтобы арестовать меня! Очень хорошо. Не стану лишать его этого удовольствия. Идите и передайте кардиналу, что я приму его через несколько минут. Де Сенеси, созовите моих дам и приготовьте мне все необходимое.

В спальне, залитой светом множества свечей, царило молчание. Анна стояла в центре комнаты и ждала, пока на нее наденут платье из алого бархата с высоким жестким кружевным воротником. Для этого наряда она выбрала изумруды, доставшиеся Изабелле Кастильской от конкистадоров. Жестом она попросила дам отойти от нее. Все фрейлины, кроме безжалостной мадам де Сенлис, были в слезах. Анна подошла к высокому зеркалу из полированного металла и внимательно себя осмотрела. Из этой комнаты она выйдет пленницей. Что ж, пусть так, но она выйдет как королева и испанская принцесса.

Повернувшись к мадам де Сенеси, вытиравшей слезы носовым платком, Анна с трудом улыбнулась.

– Не плачьте, моя бедная Амелия. Я не боюсь. Будьте добры, приготовьте плащ и смену белья. А теперь пусть кто-нибудь из вас впустит кардинала.

Войдя в комнату, Ришелье не произнес ни слова. Низко поклонившись королеве, он повернулся к ее дамам и приказал им оставить его наедине с их повелительницей. Анна молча ждала, пока фрейлины, приседая в реверансе, исчезали одна за другой. В комнате сияло множество свечей, только что подброшенные в камин поленья разгорелись ярким огнем – казалось, что королева устраивает небольшой прием, как ей случалось это делать для Мари де Шеврез и немногих друзей. На Ришелье был костюм придворного, в руке – широкополая шляпа с пером.

– Где же стража, Ваше Высокопреосвященство?

– Охраняет Ваше Величество. Вижу, что мадам де Сенлис передала вам мое послание. Сегодня утром Ла Порт арестован и препровожден в Бастилию. При нем нашли ваши письма.

Кардинал шагнул к королеве и резким движением швырнул шляпу на стол.

– Сейчас не время для формальностей, Мадам. И нет нужды принимать меня стоя, когда все обстоятельства свидетельствуют о том, что для разговора лучше сесть. Нам необходимо поговорить, и это займет немало времени.

– Мне нечего вам сказать, – ответила Анна.

– Да? – К ее удивлению, кардинал улыбнулся, затем покачал головой, как если бы спорил с ребенком.

– Вы очень смелы, Мадам, и очень упрямы. Но я убежден, что в глупости вас обвинить нельзя. А только глупец на вашем месте продолжал бы бороться со мной. Позвольте мне все вам объяснить. Карты раскрыты, Мадам. У меня есть письма, написанные вашей рукой, за которые вас вполне можно отправить на Гревскую площадь!

– Я не боюсь смерти, – медленно сказала Анна. – После двадцати лет жизни это будет облегчением. Теперь вы можете отомстить, Ваше Высокопреосвященство, бороться с вами я больше не буду. Вы схватили моих друзей, пытали их и убили, когда от них вам уже не было никакой пользы. Я рада умереть вместе с ними.

– Я вам верю, – серьезным тоном сказал Ришелье. – Верю, что вы все перенесете очень мужественно и пойдете на казнь с большим достоинством, но у короля в отношении вас другие планы. Как вам понравится провести остаток жизни в одной из темниц Гавра? Ах, я вижу, что вы кое-что слышали об этом месте. Мадам, вы молоды и крепки телом, вы проживете годы и годы в такой дыре, передвигаясь ощупью в вечной темноте, медленно поедаемая крысами! Вот что всего лишь позавчера предложил сделать с вами Его Величество.

Анна отвернулась, чтобы не видеть спокойный взгляд холодных глаз и скупую насмешливую улыбку. Она так дрожала, что была вынуждена сесть.

– Я прикажу принести вина для нас обоих, – сказал Ришелье. Он держался крайне непринужденно, полностью владея положением. Позвонив в звонок, он дал распоряжение пажу, и когда тот принес вино, он налил стакан и подал королеве.

– Вам бы не мешало выпить, – сказал он. – На вас лица нет. А теперь давайте проясним ситуацию. Вы совершили государственную измену.

Анна привстала, но снова опустилась в кресло, встретив холодный обвиняющий взгляд.

– Я буду все отрицать! Любое письмо, которое вы будто бы нашли у Ла Порта, – подделка. Я не писала этих писем!

– Они написаны вашей рукой, – возразил Ришелье. – В них – сведения об укреплениях в Пикардии и советы королю Испании, как лучше победить Францию. Насколько я помню, вы и короля не пощадили. Неужели это правда, что уже пятнадцать лет, как он не посещал вас ночью? Как глупо было с вашей стороны писать о мадемуазель де Хотфор, вы же знаете, сколь чувствителен Его Величество. Надо ли продолжать?

– Я отрицаю, – повторила Анна. – Я отрицаю все.

– Этого я и ожидал, – сказал кардинал. Он сидел в кресле, закинув ногу за ногу и потягивая вино.

Не произнося ни слова, он в течение нескольких минут обдумывал, как вести разговор дальше. Он шел сюда с твердым настроем сломить Анну или, если не удастся, перевезти ее под стражей в Компьен, чтобы она там дожидалась суда. Но теперь это последнее решение казалось настолько невозможным, что он удивлялся, как мог всерьез его рассматривать. Анна была настолько прекрасна, что ему причиняло боль вот так просто сидеть и смотреть на нее. Желание пробуждалось в его груди, желание, смешанное с ненавистью, гневом и любовью и не допускавшее, чтобы она сидела перед ним с побелевшим лицом и в слезах. Даже теперь он не мог ее покинуть. И признав это, он как бы почувствовал прилив новых сил. Только что он грозил ей, был груб и насмешлив. Но теперь, придвинув кресло поближе, он снова наполнил ее бокал и заговорил очень ласково:

– Я получил разрешение архиепископа Парижа на проведение обыска в Вал-де-Грейс. Ла Порт уже признался, что получал письма оттуда. Ради Бога, Мадам, неужели вы не понимаете, почему я здесь?

Анна приложила руку к раскалывающейся от боли голове.

– Чтобы насладиться своим триумфом. Арестовать меня. Если бы вы не были так жестоки, то не тянули бы, а давно это сделали.

– Вы не правы, Мадам, – возразил Ришелье. – Я пришел, чтобы попытаться вас спасти. И это не в первый раз, не так ли? Бекингем, восстание Гастона – все эти годы я стоял между вами и королем. И продолжаю стоять.

– Да, вы говорили мне, – подтвердила Анна. – В монастыре в Компьене. Вы сказали, что меня защищает ваша любовь.

– И еще я сказал, что так будет и дальше, хотите вы этого или нет. Сегодня я подтверждаю свои слова, так как понял, что любовь моя не ослабела с годами. Ничто теперь не может на нее повлиять.

Не поднимая головы, Анна чувствовала на себе взгляд его горящих глаз. Она заплакала, но тихий настойчивый голос не отступал:

– Людовик вас ненавидит. В течение двадцати лет он мечтает от вас избавиться, так как сознает свою немощь. И удерживал его, Мадам, – я! Но вы на этот раз зашли слишком далеко. Я вынужден был раскрыть ваши интриги, так как в противном случае рисковал проигрышем войны с Испанией. А рисковать Францией я не стану даже ради вас, Мадам! И теперь королю известно слишком многое – его не сбить с толку. Он знает о Вал-де-Грейс, он знает о Ла Порте, о том, что вы писали в Испанию. Через несколько дней ни одна ваша затея не останется для него секретом. Я имею в виду – когда найдут и другие письма вроде тех, что оказались у Ла Порта. И тогда, клянусь Всемогущим Богом, король обрушит на вас весь яд и ненависть, накопившиеся в его груди за двадцать лет! Гавр, Мадам! Тьма, вонь, насекомые – и забвение! Я не угрожаю вам, я только пытаюсь показать все, что с вами случится, если вы не захотите меня слушаться. А я могу вам помочь, спасти вас от всех этих бед!

Анна, закрыв глаза, молчала, ведя внутреннюю борьбу с его словами и нарисованными им картинами, борясь с охватившей ее беспомощностью, растущей по мере того, как Ришелье продолжал свою речь. Усилием воли она заставила себя посмотреть ему в лицо и, еще не задав вопрос, прочитала в нем готовый ответ.

– И какова цена?

– Ваше доверие. Подчинение моему желанию. Я долго ждал, Мадам, и по-своему много страдал. Таковы мои условия, и ни на что меньше я не пойду. Я не прошу вас меня полюбить. Но в ответ на ваше согласие я спасу вам жизнь, и не пройдет и года, как вы узнаете, что значит быть королевой Франции и другом Ришелье!

– Любовница кардинала, – медленно сказала Анна. – К этому-то вы и стремились все эти годы? Именно это я должна принять, а иначе вы мне не поможете?

– Таковы мои условия, – повторил он тихим голосом. – Может быть, они не покажутся вам такими уж неприятными. Повторяю: я не жду, что вы меня полюбите.

– Вы склоняете меня к кощунству! – воскликнула Анна. – Я не пойду на это! Лучше брошусь к ногам короля с мольбой о пощаде. Расскажу ему о вашем предложении, признаюсь во всем! Я поплачусь за это, но и вы, Ваше Высокопреосвященство, тоже!

Кардинал пожал плечами, и легкая улыбка коснулась его губ.

– Вы так наивны, Мадам. Двадцать лет замужем за королем, и до сих пор ничего о нем не знаете? Вам неизвестно, что он так вас ревнует, что это уже просто болезнь? Думаете, король смягчится, услышав вашу сагу о моих попытках вас соблазнить? Когда вы, упав на колени, признаетесь в том, как предавали его, как сумели завлечь даже Первого министра страны? Если он вам поверит, то сожжет на костре за прелюбодеяние со священником. Потому что именно так он посмотрит на это дело. О да, я тоже пострадаю, но сомневаюсь, что мои страдания послужат вам таким уж утешением. Предполагая, конечно, что вы окажетесь умнее меня и сумеете воспрепятствовать мне убедить Его Величество в том, что это очередная попытка вбить между нами клин и оказать услугу Испании, избавив ее от врага. Придите в себя! Довольно фантазий и героики. Будьте благоразумны, и давайте помиримся. Вы должны признать, – добавил мягко Ришелье, – что я очень терпелив.

Анна молчала. Все, что он сказал, было верно. По мере того как кардинал говорил, беспомощность ее позиции раскрывалась ей шаг за шагом. Милость Людовика! Прощение Людовика!

Закрыв лицо руками, королева взмолилась:

– Боже, помоги мне! Я погибла.

Со смертью она могла бы примириться. Вынесла бы унижение на суде, публичное обнародование ее измены – даже саму казнь встретила бы с достоинством и смелостью дочери и сестры короля. Анна не была трусихой, и угроза казни не заставила бы ее дрогнуть. Но темницы Гавра казались кошмаром: всю оставшуюся жизнь провести в темноте, опуститься на самый низменный уровень грязи и физической деградации, стать жертвой клопов и огромных кровожадных тюремных крыс. Она подняла голову и взглянула в большие серые глаза человека, сидящего напротив нее. Он не отводил от нее взгляда, как будто хотел своей огромной силой воли склонить королеву к согласию.

– Я заставлю короля убить меня, – прошептала Анна. – Я признаюсь в таких ужасных вещах, что у него не останется другого выхода.

Ришелье покачал головой.

– Он этого не сделает. Разве вы забыли – король очень жесток и нарочно сохранит вам жизнь, чтобы заставить подольше страдать. Он в восторге от мысли о темницах Гавра и о том, что это будет значить для вас. Ваши признания побудят его лишь выдумать дополнительные лишения… Скажите, то, что найдут в монастыре, сильно вас скомпрометирует?

– Я буду уничтожена, – ответила Анна. – Там – все, все. В моей часовне.

– А Ла Порт? Вы полностью ему доверяли?

– Да, – подтвердила королева. – Он тайно служит мне еще с того времени, когда Бекингем покинул Францию. Ему все известно.

– В таком случае, – решил Ришелье, – нам следует сделать так, чтобы сыщики не нашли в Вал-де-Грейс ничего существенного, а Ла Порт не отведал пыток по полной программе.

– Что вы имеете в виду? – спросила Анна. – Что вы хотите сказать?

– Думаю о том, как вытащить вас из этой ситуации. Вы согласились на мои условия, Мадам. Я это понял. Разумный поступок, не так ли? Пожизненное заключение – или шанс стать женщиной и королевой. Итак, вы сделали выбор. Это решено. Теперь договоримся о деталях. Вы должны написать полное свое признание, подписать его и передать через меня королю.

– Полное признание! Меня немедленно осудят!

– Полное признание в отдельных проступках, а не во всем, – поправился кардинал. – Вы подтвердите, что писали брату, королю Испании. Людовику это и так уже известно. Но вы поклянетесь, что сообщали только личные новости, как сестра – брату. Признаетесь в переписке с де Фаржи, но только на тему о том, как ей живется в изгнании. То же самое – и о переписке с Марией Медичи. Напишите, что встречались в монастыре с послом Мирабелем, но не говорили ни слова о политике. Остальное предоставьте мне. Король учуял след и должен разыскать кое-что нехорошее, чтобы удовлетворить свои чувства. Но не настолько нехорошее, чтобы идти на решительные шаги. Ему придется в итоге вас простить, так как ваши проступки окажутся достаточно незначительными. Он будет крайне разочарован и раздосадован, но я уговорю короля проявить великодушие. Мне случалось делать это и раньше. Много раз.

Анна медленно поднялась с кресла. Все было решено и согласовано, хотя она не сказала в этом смысле ни слова. Ришелье показал ей выход из положения. И зная его, она понимала, что все это возможно. Что удастся остаться в безопасности.

– Вы, конечно, можете послать сообщение в Вал-де-Грейс, – сказала Анна. – Но вам нужно что-то такое, какую-то вещь, которую настоятельница знает как мою. В противном случае она не тронет мои бумаги. Вот, возьмите это кольцо. Оно ей знакомо.

Кардинал взял протянутое ему кольцо, и на мгновение их пальцы соприкоснулись. Неограненный рубин в форме сердца был окружен жемчужинами и бриллиантами, венчавшими камень как бы короной. Ришелье надел кольцо на палец и с восхищением несколько секунд его рассматривал. Потом сказал:

– Вы храбры духом, Мадам. И быстро пришли в себя. Вместе мы сделаем много хороших дел, вы и я.

– Еще одно, – быстро проговорила Анна. – Еще одна просьба: отпустите Мари де Шеврез.

– Невозможно, – ответил кардинал. – Она была столь глупа и неосторожна, что не в моей власти ее простить.

– В вашей власти все, что угодно! – с яростью сказала Анна. – Вы можете спасти Мари. И спасете, если хотите, чтобы наша постыдная сделка была выполнена мною до конца! Вот моя цена, Ваше Высокопреосвященство: освободите Мари.

– Хорошо. Она сбежит. И ваш друг Ла Порт тоже.

Королева отвернулась. Она не ожидала такого великодушия и на мгновение не могла справиться с нахлынувшими чувствами. Вытерев слезы, Анна снова посмотрела на кардинала и увидела на его лице такую нежность, какой никогда раньше не замечала.

– Благодарю вас. Я очень люблю их обоих и не могу смириться с тем, что сама спасусь, а им придется из-за меня страдать.

Ришелье подошел к Анне и с поклоном поцеловал ей руку.

– Им не причинят вреда, обещаю. А когда я приду к вам, то знаком будет это, – рубин сверкнул на его пальце. – Я не прошу вас, Мадам, полюбить меня. Только разрешите мне любить вас. Может быть, это не покажется вам таким уж невыносимым.

– Не понимаю, – медленно произнесла Анна, – как вы можете прикоснуться ко мне, зная мои чувства. Как вы считаете возможным навязывать себя мне?

– Потому что гордость – холодный компаньон в постели, – ответил Ришелье. – И когда дело касается вас, у меня ее почти не осталось. А то немногое, что еще есть, удовлетворено тем, что наконец-то вы полагаетесь на меня. Что же до ваших чувств… У меня есть предчувствие, что со временем они изменятся. Итак, предоставьте все мне. Завтра я вернусь со своим секретарем и составлю ваше признание в допущенных провинностях. Вам придется быть скромной и полной раскаяния, Мадам. Никто пока не должен подозревать, что мы с вами заключили мир. А ведь это так, да?

– Да, – помолчав, сказала Анна наконец. – Да.

18 августа архиепископ парижский, советник Сегье, два секретаря и отряд стражи появились у ворот монастыря Вал-де-Грейс с ордером на арест настоятельницы и обыск здания. Работая среди плачущих монахинь, королевские чиновники взломали ящик в часовне королевы, а также перебрали бумаги, найденные в ящиках письменного стола в маленькой комнате по соседству с часовней. Масса документов и писем была опечатана и конфискована. Их чтением занялись Сегье и секретари. Затратив на это целый день, они сообщили королю, что не нашли ни одной бумаги, датированной позже 1630 года, а в них – ни одной инкриминирующей фразы в отношении политики или военной кампании, которая велась в это время против Испании. В монастыре настоятельница благодарила Бога, что у нее оказалось достаточно времени, чтобы не только сжечь письма королевы, но и развеять по ветру оставшийся от них пепел. А в камере пыток в Бастилии старый слуга Анны Ла Порт перед лицом инквизиторов, среди которых находился советник Сегье, признал на коленях, что однажды, восемь месяцев назад, доставил письмо Ее Величества королевы в британское посольство и забрал оттуда какой-то пакет. Он отрицал, что Вал-де-Грейс используется как почтовая контора, и несмотря на то, что советник угрожал ему, а орудия пытки были заранее приготовлены, Ла Порт отказался добавить хоть слово к своему признанию, и никакого более сильного давления на него не было оказано.

Установили, что его признание в точности совпадает с тем, что написала Анна. Ее признание, скрепленное собственной подписью, было вручено Людовику кардиналом Ришелье. Никаких доказательств заговора или другого преступления, более тяжелого, чем мелкое неповиновение королю (в частности, в отношении запрета писать брату и друзьям в Испании), обнаружено не было. Анна так и не видела короля, который неожиданно уехал в Шантильи. Во время допросов она отвечала на вопросы Ришелье в присутствии независимых свидетелей, которые отсылали свои отчеты королю.

Кардинал ничем не показывал, что помнит о встрече в тот вечер в ее комнате. Он был полон смирения, внимания и, казалось, очень усердствовал в поисках истины. Только сообщение о том, что в Вал-де-Грейс ничего не нашли, а Ла Порта не пытали, служило Анне доказательством, что та встреча ей не приснилась, и договор с кардиналом заключен. Хотя она никогда не оставалась с Ришелье наедине, и в его манерах не было и следа теплоты или признака участия в сговоре, Анна к концу месяца получила доказательство того, что он полностью выполнил свои обещания.

Ей принесли раздраженное, оскорбительное письмо от Людовика, в котором ей даровалось прощение за неповиновение, но в будущем запрещалось посещать любые монастыри, а писать письма разрешалось только под строгим наблюдением. Далековато от темниц Гавра, но с точки зрения короля все-таки лучше это, чем ничего. Анна прочитала письмо, сидя в окружении своих дам, и заплакала. Последние несколько лихорадочных недель королева тщательно следовала совету Ришелье и вела себя так смиренно и униженно, что ее тошнило от презрения к себе. Слезы Анны обьяснялись грубостью и уничижительным духом дышащего злобой письма. Ришелье не преувеличивал. Как король ее ненавидит! С каким восторгом засадил бы ее навсегда за решетку. Она подняла голову и увидела, что за ней следит мадемуазель де Хотфор. Девушка, покраснев, тут же отвернулась. Он не был настолько мужчиной, – подумала Анна, – чтобы иметь любовницу, а желал только притворяться и играть в свою игру.

– Мадам, – обратилась к королеве де Сенеси. – Его Высокопреосвященство в вашей приемной. Примете вы его?

– Да, конечно. Вы пойдете со мной. И вы тоже, де Филандр.

Кардинал низко поклонился и поцеловал Анне руку. Обе фрейлины, сделав реверанс Ришелье, остановились на пороге, а тот повел Анну к окну, где они могли поговорить без помех.

– Я добился, чтобы вас простили, – сказал он, – но не мог воспрепятствовать оскорблениям – король слишком настаивал.

– Не сомневаюсь, – сказала Анна. – Но покончил ли он с попытками загнать меня в ловушку?

– Он пытался и потерпел неудачу, – ответил Ришелье. – Теперь вы в безопасности. Я вижу, что вы плакали, Мадам. Не стоит, все позади. Мы возвращаемся в Париж. Новости с поля боя ободряющие: испанцев оттеснили. К концу года мы заключим мир. Могу сообщить кое-что для вас приятное, – кардинал улыбнулся и сделал движение рукой, выражая досаду, что они не одни. – Герцогине де Шеврез повезло, ей удалось совершить побег. Король выдал ордер на заключение герцогини в крепость Люш. Там тоже, как вы знаете, есть темницы вроде тех, что в Гавре. Но увы, дорогая Мадам, кто-то, должно быть, ее предупредил, она переоделась в мужской костюм и умчалась к испанской границе. Теперь нам ее никак не поймать.

– Слава Богу! – прошептала Анна. – А Ла Порт?

– Год тюремного заключения, не больше. И я обещаю, что он не будет терпеть больших лишений. Но не пытайтесь снова войти в контакт с герцогиней. Она в безопасности и отныне должна полностью исчезнуть из вашей жизни. Обещаете вы мне это?

– Как я могу возражать? – ответила Анна. – Я всем вам обязана, хотя никак не могу привыкнуть к этому чувству. Но если я сейчас вас поблагодарю, то, вы же понимаете, моя благодарность прозвучит фальшиво.

Ришелье кивнул. Казалось, он не может оторвать взгляд от ее лица. Чувство близости с ним непреодолимо овладело Анной, хотя они и не были одни в комнате.

– Понимаю. Не надо меня благодарить. Прощайте, Мадам. Я потребую свое вознаграждение в Париже.

У всех женщин есть такая черта – способность смириться с обстоятельствами, какими бы они ни казались отвратительными, если эти обстоятельства становятся неизбежными. И для королевы после двадцати лет неослабеваемой борьбы с одним человеком поражение стало почти облегчением. Угроза постоянно висевшей над ней опасности, эмоциональное напряжение от непрестанных попыток перехитрить кардинала истощили ее умственно и физически. Лишенная поддержки Мари де Шеврез, которая своими насмешками, возможно, снова втянула бы Анну в интригу против Ришелье, она погрузилась в унылую летаргию, в которой надеялась найти спасение, когда придется выполнять главное условие сделки, заключенной с кардиналом.

Он говорил о любви, но не страстно, как Бекингем. Без красноречивых жестов – как будто акт соблазнения значил не больше, чем партия в карты. И тем не менее его чувственность создавала напряжение между ними, словно готовая вспыхнуть молния.

В душе королевы бурлило возмущение. Гордость и честь кричали Анне в оба уха, что она еще может отступить. Нарушить обещание теперь, когда он выполнил все свои. Но искушение ослаблялось чувством, что все предстоящее – это судьба. Какой смысл сопротивляться? Ведь бесполезно игнорировать тот факт, что без Ришелье она не выстоит. Без него и она, и все ее друзья погибли бы. Не было человека, способного противостоять кардиналу. Она перебрала всех, кто, казалось, мог, и все потерпели неудачу. И сильнее всех проиграла она. Пусть он приходит и берет ее. Жизнь научила Анну не чувствовать собственного тела – как было тогда, при попытках Людовика исполнить свои супружеские обязанности. Кардинал овладеет не Анной Австрийской, а безвольной жертвой, пассивной и безучастной, как набитой опилками куклой.

Мадам де Сенлис дремала у окна, не замечая, что ее шитье почти сползло на пол. В обязанности фрейлины входило раздеть королеву и оставаться с ней, пока та не погасит свечи. Но Анна так и не послала за ней, а часы уже давно пробили одиннадцать. Де Сенлис устала. Она была уже немолода, и жизнь на службе у королевы оказалась нелегкой. Она сохраняла верность кардиналу, стараясь не придавать значения враждебности Анны и остальных дам. Несколько месяцев назад, после того как Анну взяли под стражу в Шантильи, у де Сенлис появилась надежда, что ее служба закончится вместе с заключением королевы в тюрьму или высылкой в Испанию. Но эта опасность королеву миновала. Король по-прежнему навещал жену, но кроме формального приветствия не обменивался с ней ни словом. Он уединялся в уголке с мадемуазель де Хотфор и мямлил какие-то ходульные фразы или вообще молчал. Обстановка в Лувре стала мрачной, а жизнь монотонной. Де Сенлис очень хотелось избавиться от всего этого.

Без четверти двенадцать ее разбудил паж. На секунду она подумала, что звонила королева, но мальчик только поклонился и протянул сложенный лист бумаги с красной печатью кардинала. Де Сенлис встала, зевнула и распечатала записку. Вдруг она широко открыла рот и тут же прикрыла его ладонью, испустив серию возгласов, означавших удивление, волнение и страх. В спальне королевы была дверь, ведущая через тайный проход в другую часть дворца. Эта дверь всегда находилась на замке, ключ от которого хранился у де Сенлис. Секретным входом никто никогда не пользовался, даже Анна, вероятно, не знала о нем.

В записке де Сенлис предписывалось открыть дверь и сделать так, чтобы в течение ночи никто королеву не беспокоил. Особа слишком высокого ранга, чтобы ее можно было назвать по имени, воспользуется тайным коридором и будет принята королевой наедине. Предписывалось также вручить Ее Величеству кольцо, которое принесет паж, как доказательство, подтверждающее личность упомянутой высокой особы. Записку скрепляла подпись Ришелье.

– Это он, Мадам, да? – В волнении де Сенлис забыла, как не любит ее королева. Через двадцать лет, когда примирение казалось невозможным, Людовик намеревался нанести визит жене! Тайный ход в середине ночи! Анна в ночном одеянии с рассыпанными по плечам волосами стояла, держа в руке кольцо с рубином в форме сердца. Красный огонь рубина и искры от окаймлявших его бриллиантов вспыхивали в ее ладони.

– Это король, не так ли? – задыхаясь, повторила де Сенлис, вне себя от гордости, что именно ее выбрали открыть дверь и доверили секрет столь огромной важности.

Анна взглянула на фрейлину и покраснела.

– Да, – ответила она. – Это король. Кольцо с рубином дала ему я. – Она надела кольцо на палец. – Где эта дверь? Я ничего о ней не знаю.

– Там, Мадам. За фигурой Юноны в гобелене. Идите, я покажу! Бог мой! – воскликнула она вдруг. – Где же ключ?

– В вашей руке, – холодно указала Анна. Ее охватила дрожь. Акт судьбы обрел реальность. Дверь, открытая фрейлиной, скрипнула, и за ней открылся темный проход. Позже, ночью, кардинал пройдет по нему, и она окажется с ним наедине.

– Мадам, разве вы не взволнованы? После стольких лет Его Величество…

– Де Сенлис!

– Да, Мадам?

– Вы поняли, что король хочет оставить все в секрете? Ни единого слова ни одному человеку – или вас заточат в Бастилию! Понимаете? Только одно слово – и… Вы же знаете, каков сейчас Его Величество. Я не смогу вас защитить. А если вы мне не повинуетесь, я не стану и пытаться.

– Ни единого словечка, – пообещала де Сенлис, побледнев от страха. Конечно же, король хотел сохранить тайну. Что подумает де Хотфор, если узнает, что король снова делит ложе с королевой? Вдруг он потерпит неудачу? Вдруг после всех этих лет королева не сможет его удовлетворить? Да была дюжина причин, по которым ей следовало молчать. И гнев Ришелье против тех, кто вызвал неудовольствие короля, был одним из самых убедительных доводов.

– Буду молчать, как рыба, Мадам. Погасить все свечи или одну оставить?

– Пусть одна горит. – Анна опустила занавеску. – Можете идти.

Анна забралась в постель и погасила последнюю свечу. За плотно задернутыми занавесками она оказалась в полной темноте. Она не смогла бы сказать, сколько прошло времени до того момента, когда послышался скрип открываемой двери. Час или несколько минут? Она лежала, закрыв глаза, и слышала чьи-то приближающиеся шаги. Почувствовав, как раздвигаются занавески, Анна открыла глаза, и в свете свечи, которую он держал над ее головой, увидела лицо с остроконечной бородкой и горящие серые глаза. Свеча тут же погасла.

Глава 10

Звук клавикордов струился по комнатам королевы в Лувре, нежные и чистые ноты звучали, как журчащий фонтан. Музыкантшей была одна из фрейлин, мадам де Мортемар, игравшая мелодии по личному приказу короля. Королева и придворные дамы слушали концерт в середине салона, в то время как король удалился с мадемуазель де Хотфор в приемную и сел там у окна таким образом, что мог видеть происходящее в салоне, оставаясь, как того требовал этикет, и сам в поле зрения. Музыка просто служила приятным фоном, благодаря которому он мог свободно разговаривать со своей избранницей. Мари де Хотфор уже меньше стеснялась короля. Теперь она не краснела по пустякам и в разговоре не отделывалась банальностями. Она смело обсуждала с ним такие спорные темы, как продолжающаяся война с Испанией, и даже пыталась восхвалять королеву, но это так рассердило Людовика, что он дулся несколько дней подряд. Свою обиду он проявил тем, что запретил жене и ее дамам любые развлечения, так как был не в духе и в неладах с де Хотфор. Короля бесило, что объект его робких фантазий оказался верным своей госпоже. Но еще больше он злился на Анну, которая воспринимала привязанность короля к де Хотфор с любезным безразличием. Вот и сейчас он наблюдал за королевой, которая сидела в кругу своих дам и слушала музыку с таким безмятежным выражением лица, что казалась еще прекрасней, чем обычно. Все говорило о том, что она счастлива. Людовик никак не мог этого понять.

Анна казалась спокойной и умиротворенной. И эта умиротворенность присутствовала во всем, что она делала. Она как будто смирилась с условиями своей жизни и даже с кардиналом. Прошли месяцы с тех пор, как Людовик получил ее письмо, в котором она смиренно просила прощения за неповиновение его приказам и неразрешенную переписку. Но он все-таки цеплялся за надежду, что, несмотря ни на что, Анна в действительности не изменилась. Но ничего похожего не замечал. Королева полностью прекратила участвовать в политических интригах, которые так занимали ее в течение двадцати лет. Она принимала его с той же ледяной вежливостью, но с каким-то безразличием вместо прежнего негодования. Казалось, что он, король, перестал для нее что-либо значить, тем более – его неуклюжее преследование ее фрейлины. Анна любезно улыбалась девушке, обращаясь с ней дружелюбно и великодушно и, как следствие, заслужила ее благодарность и уважение. Король откинулся в кресле, размышляя о своей жене и об изменениях, которые произошли в ней в течение последних месяцев. И какова бы ни была их причина, эти изменения ему не нравились, Людовик шестым чувством ощущал довольство и радость в других людях, именно в силу того, что сам был несчастлив. И он не испытывал ни тени сомнения в том, что сейчас Анна удовлетворена жизнью так, как никогда раньше. Король повернулся к прекрасной блондинке, сидевшей возле него, и коснулся ее рукава.

– Вы невнимательны, мадемуазель. Ваши мысли сегодня блуждают далеко-далеко.

– Прошу прощения, сир, я слушала музыку.

Людовик нахмурился. По тому, как она ответила, он чувствовал, что сегодня разговор не получится. Приятный тет-а-тет не состоится, и, вернувшись к себе, ему не удастся помечтать о том, насколько все было бы иначе, если бы вместо надменной жестокосердной испанки он женился бы на Мари де Хотфор. Женщины жестоки, и с ними трудно иметь дело; им ни в чем нельзя доверять. Он искоса взглянул на девушку, уже как бы сердясь на нее за то, что она не оправдала его надежды. Женщины отвратительны, и нет ни одной женщины в мире, которую он мог бы полюбить или которая любила бы его.

– Вы не пожелали поохотиться со мной сегодня утром, – сказал он. – Я был разочарован.

– Ее Величество нуждалась в моих услугах, сир.

– Когда я хочу вас видеть, королева обязана вас отпускать, – возразил король. – Она не имеет права портить мне удовольствие, я ей скажу об этом!

Мадемуазель де Хотфор покраснела и ответила так резко, что король поморщился.

– Я прошу вас не делать этого, сир. Я служу королеве и ни за что на свете не стану пренебрегать своими обязанностями. Я не могу смириться с мыслью, что она испытывает из-за меня унижение или боль.

– Вы говорите глупости, – сказал Людовик. Его гнев разгорался: день был испорчен, а воплощенная мечта обернулась сварливой девицей, которая ничего не хотела понять.

– Вы хотите быть лояльной к особе, не знающей смысла этого слова или благодарности! Где все остальные, кто поддержал королеву против меня? В изгнании, мертвы или сидят в тюрьме, все до одного. Вам пора бы знать, мадемуазель, кому можно доверять. И верьте мне – только не королеве.

– Прошу прощения, Ваше Величество, – холодно возразила де Хотфор, – но я вынуждена не согласиться с вами.

– Тогда мне придется вас покинуть, – бросил Людовик. Он встал, и в тот же момент клавикорды смолкли, а все, кто был в главном салоне, поднялись с мест. Анна подошла к королю, когда он выходил из комнаты.

– Вы так быстро уходите?

Король посмотрел в ее голубые глаза, и отвращение, которое он в них прочитал, заставило его съежиться. Одним брошенным на него взглядом Анна всегда заставляла Людовика чувствовать себя как бы червем в пыли.

– Здесь душно, – сердито сказал король. – Мне нужно на свежий воздух. – Обращаясь к королеве, он сразу начинал заикаться и поэтому старался говорить в ее присутствии как можно меньше. – До свидания, Мадам.

Анна присела в реверансе, Людовик сделал вид, что целует ей руку, и через мгновение двери за ним захлопнулись. Выждав несколько секунд, Анна повернулась и подошла к мадемуазель де Хотфор, которая с раскрасневшимися щеками стояла поодаль.

– Неужели снова поссорились?

– Да, Мадам. Боюсь, что король на меня очень сердится.

– Что случилось? Бедная моя де Хотфор, вам надо быть терпимее с королем. Вы же знаете, как он вас обожает.

– А я обожаю вас, Мадам! – с чувством ответила девушка. – И никому не позволю говорить о вас плохо. Даже королю! – Де Хотфор была не только девицей с сильным характером и твердыми принципами, но и умной, тонко чувствующей личностью. Она быстро постигла мелочную, мстительную душу Людовика и больше не боялась общения с ним. Ей приходилось терпеть знаки его внимания не только из-за того, что открытый протест был невозможен, но еще потому, что девушке нравилось дразнить короля.

– Не надо обращать внимание на его слова, – мягко сказала Анна, – если вы им не верите. Пусть говорит обо мне все, что хочет. Но он – король, дитя мое. Слишком сердить его – дело опасное и может закончиться для вас неприятностями. Хотя бы ради меня будьте добрей к нему и, по возможности, сохраните мир.

Мадемуазель де Хотфор неожиданно упала перед Анной на колени и поцеловала ее руку.

– Мадам, вы просто ангел доброты! Бог да благословит вас!

– Он благословил меня, – ответила королева. – И не однажды.

Тут она заметила, что мадам де Сенлис не отрывает от нее глаз. Фрейлина, видимо, настолько была сбита с толку разыгравшейся сценой, что все еще стояла с открытым ртом. Сегодня она опять принесла Анне кольцо с рубином. Она не обмолвилась ни единым словом о ночных визитах, которые повторялись почти каждую ночь, и каждый раз им предшествовала та же странная церемония, что и перед первым посещением. Ей доставляли кольцо, она вручала кольцо Анне, та надевала его на палец, а утром кольцо исчезало. Дверь, ведущая в тайный ход, теперь все время была открыта. После первого визита кардинал вызвал де Сенлис и был так суров, что фрейлина ушла от него, дрожа от ужаса; одно слово о секретном переходе, легкий шепоток о том, что Их Величества помирились… Ришелье показал ей ордер на заключение в Бастилию с уже вписанной фамилией «Де Сенлис», и бедная женщина чуть не упала в обморок. Она ушла, заливаясь слезами и обещая, что будет молчать, как убитая.

– Продолжайте, де Мортемар. Пожалуйста, доиграйте мелодию. Нам очень нравится ваша музыка.

Анна села и слушала инструмент с закрытыми глазами. Сегодня он опять придет. Анна коснулась кольца и стала вертеть его на пальце. При мысли о том, как откроется дверь, и она ощутит первые нежные прикосновения, все ее тело охватило чувство безвольной покорности. Они никогда не разговаривали. Молча он овладевал ею, и молча она ему отдавалась. После долгого замужества Анна в первый раз познала радости физического влечения.

Еще до того, как они стали любовниками, он говорил, что любит ее, но ни разу не спросил, не полюбила ли и она. Впрочем, Анна и не смогла бы ответить. Но теперь она могла спокойно наблюдать за патетическим обожанием Людовиком ее фрейлины Мари де Хотфор и даже жалела мужа, потому что поняла, каким может быть мужчина и что он может дать женщине.

– Благодаря ей вы стали счастливым человеком, Арман. Но от этого ваш грех возрос еще больше, – сказал отец Жозеф. – А теперь и она согрешила. Неужели вы не страшитесь Ада?

– Ад подождет до завтра, святой отец, – ответил Ришелье, – а сегодня я предвкушаю радости Неба. И пока этого достаточно. Разве такой грех – любить? Неужели в глубине сердца вы никогда не чувствовали искушения?

– Мое сердце всегда принадлежало Богу, – тихо сказал монах. – Тогда как ваши сердце и душа отданы мирским делам. Но вернемся к королеве. Любит ли она вас, мой друг? Кроме того удовольствия, что вы ей доставляете, чувствует она что-нибудь?

Кардинал на мгновение заколебался. Это был не тот вопрос, на который ему хотелось бы ответить.

– Я не просил ее любви, – сказал он. Нельзя делать любовь частью такой сделки, как наша. Я получил то, о чем просил, и довольствуюсь этим. Моя любовь к ней – это кое-что другое. А я люблю королеву, святой отец. У меня не так уж много слабостей, – добавил он и улыбнулся. – Так что эту одну вы должны мне позволить.

– А если будет ребенок? – спросил монах. – Что тогда вы станете делать? Каково придется вам обоим в этом случае?

– Ребенок должен быть, – ответил Ришелье, – и обязательно мальчик. Столько лет я был фактическим королем Франции во всем, кроме имени. Только справедливо, если мне унаследует мой сын. Вы шокированы, отец? Простите. Уже поздно, и мне надо идти. Помолитесь за спасение моей души, так как сам я еще не готов к раскаянию.

Отец Жозеф поклонился и ушел. Он шел с осторожностью человека, постоянно ощущающего боль. Ему еще не доводилось видеть Ришелье в таком состоянии. Последние несколько месяцев министр ни разу от души не рассмеялся. А теперь, когда он совершил кощунство, вступив в незаконную связь, на сердце у него было легко, а сил и энергии стало хоть отбавляй. Он работал по восемнадцать часов в день, поставив целью заключить мир с Испанией, чье военное вторжение закончилось полной неудачей. Франция и король находились под его контролем. Враги были рассеяны, а пораженный Двор удивленно взирал на самого ожесточенного и непримиримого из них – саму королеву, которая стала любезной и ни в чем не противоречила Первому министру.

Гастон, как обычно, дулся по углам, но его уже никто не принимал всерьез. Умиротворенный по приезде огромной суммой денег, он растранжирил их на женщин и карты. А чтобы пресечь его хилые вспышки возмущения, достаточно было предложить ему вернуться в Брюссель к матери. Ришелье одержал верх над всеми. Но самой странной победой, в которой он признался, – нет, скорее, о которой просто рассказал отцу Жозефу, – была его связь с Анной Австрийской. Он не раскаивался, не стремился получить отпущение грехов, и отец Жозеф слишком много знал о причудах человеческой натуры, чтобы чему-либо удивляться. Он принял как должное рассказ о столь экстраординарной любовной интриге, ночах, которые любовники проводили вместе, сплетаясь телами в незаконной страсти и не обмениваясь друг с другом ни единым словом. По его мнению, их связь оставалась прочной, пока влечение было чисто физическим. Женщине это позволяло сохранить свое достоинство и предаваться заблуждению, будто она не несет никакой ответственности. Мужчина же наслаждался своим триумфом именно так, как и задумывал. Любовь… Монах медленно шел по длинному коридору дворца кардинала. Эта связь – можно ли назвать ее любовью? Что она в действительности означала для королевы, чье сердце оставалось холодным, как лед, в то время когда ее тело сжигало чувство? Любовь к королеве немало значила и для кардинала. И не последним, в частности, была профанация священных клятв. Ришелье смеялся, называя любовь своей единственной слабостью. Но теперь возникла и вторая, более опасная, чем всякие нежные чувства. Гордыня побуждала его посадить на трон Франции своего незаконнорожденного сына.

В 11 часов в последний день ноября 1637 года Анна приказала всем фрейлинам покинуть ее спальню, отказалась от услуг мадам де Сенлис и задернула занавески. Ей хочется помолиться, – сказала Анна, – и она запрещает беспокоить ее в течение ночи. Оставшись одна, она и в самом деле упала на колени перед маленькой иконой Мадонны с младенцем, которую привезла с собой из Испании. Но слова молитвы не шли с языка. В ее положении было невозможно смотреть в безмятежное, чистое лицо Божьей Матери и просить о помощи. В отчаянии Анна поднялась с колен и стала расхаживать по спальне. Кольцо с рубином мерцало на пальце: он должен был прийти, невидимый любовник, чье лицо она видела только раз в ночь своего падения. Каждый день они встречались в обществе, пряча свои отношения под личиной строгого этикета. Все эти месяцы они не обменялись ни единым интимным словом, но теперь придется встретиться с ним лицом к лицу: настало время перестать прятаться друг от друга в темноте. В полночь дверь в стене, покрытой гобеленом, приоткрылась, и Анна повернулась, чтобы встретить гостя.

Кардинал вошел в освещенную комнату и заколебался, держа руку на дверном косяке. На нем была длинная мантия из темно-зеленого шелка, голова непокрыта. Он увидел королеву в ночном одеянии с морем кружев у шеи и рукавов. Ее рыжие волосы лежали волной за спиной, глаза были заплаканы.

Ришелье подошел к Анне и ласково взял ее за руку.

– Как вы прекрасны, Мадам, – сказал он. – Этого-то наслаждения мне и недоставало. Вы всегда должны встречать меня таким образом. – Он повернул ее руку и поцеловал в ладонь.

– Мы пропали, Ришелье, – прошептала Анна. – Погибли. Скоро весь мир увидит нас в таком же свете. – Успокойтесь, – приказал спокойный голос. Обеими руками он нежно гладил руки королевы. – Что случилось? Говорите!

Анна содрогнулась и отстранилась от кардинала.

– Я беременна! Понимаете, что это означает? Я погибла, опозорена! Король уже пятнадцать лет не прикасался ко мне. Перед всем миром я рожу бастарда!

– Это будет мой сын, Мадам, – сказал Ришелье. – И ваш. Вы исполнили все мои желания. Я теперь очень счастливый человек.

– Вы сошли с ума! – вскричала Анна. – Я исполнила ваши желания! Какие желания? Чтобы вы увидели, как меня разведут, заключат в тюрьму и казнят за супружескую измену? Бог мой, это, что ли, было вашей целью, вашей местью мне?

Она закрыла лицо руками и истерически зарыдала. Ришелье тут же оказался около нее. Он положил ей руки на плечи, заставив Анну повернуться к нему. Для человека хрупкого сложения он был очень силен.

– Мадам, – сказал он. – Наш ребенок – это благословение, а не несчастье. Вы должны доверять мне больше, чем когда-либо ранее.

Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся, и не было ни насмешки, ни вызова в его улыбке – только глубокая нежность.

– Теперь вы более беспомощны, чем шесть месяцев назад, – сказал он. – И я нахожу, что вам это идет. Подумайте как следует, и вы перестанете бояться. Франции нужен наследник престола. И вы дадите ей его. Ваш ребенок, если он родится мальчиком, будет управлять этой страной, и в глубине души я чувствую, что так и будет. Конец гражданской войне, конец надеждам Гастона Орлеанского на корону Людовика Святого. Вы станете подлинной королевой Франции, матерью дофина. Ну же, – добавил он ласково, – где ваше мужество. Раньше вы никогда не страдали слабостью духа.

– Но король, – взмолилась Анна. – Король будет знать, что это не его… Он никогда не признает ребенка.

– Ему придется, если мы подтолкнем его надлежащим образом. И это мы сделаем, конечно, сделаем. Он никогда не узнает, отец он ребенка или нет. Но даже и сомневаясь, он никогда не выскажет эти сомнения вслух! Как давно вы это обнаружили?

– Недавно, – ответила Анна.

Сначала она сопротивлялась, но потом склонилась кардиналу на грудь и позволила себя обнять. Он был так уверен в себе, так спокоен. И никогда не терпел неудачи. Он может все.

– Я не решалась тянуть, скрывая это от вас. Но я уверена: прошел уже почти месяц. Есть и другие признаки.

Ее груди слегка увеличились в размерах, и сегодня утром первый раз затошнило. Очень слабо, поэтому ей удалось все скрыть. Но во время первой беременности, много лет назад, она лежала совсем больная после первых же нескольких недель.

– Что я могу сделать? – спросила Анна.

Ришелье отпустил ее, поцеловав в обе руки, и стал ходить взад и вперед по комнате. Его движущееся отражение повторялось в зеркалах на стене и на туалетном столике королевы. Казалось, он был повсюду.

– Вам придется соблазнить короля, – сказал он, помолчав. – Вы должны будете уговорить его провести с вами ночь. Только один раз и нужно, но как можно быстрее.

– Он на это не пойдет, – возразила Анна. – Он меня ненавидит. К тому же вы не знаете его как следует. Не случится ничего – как почти ничего не случалось и раньше…

– Может случиться достаточно для того, чтобы в глазах посторонних король оказался скомпрометированным. Одна ночь, проведенная в вашей спальне, час или два наедине с вами в этой комнате, – и у вас будет готово доказательство для всего света.

– Я не могу пойти на это, – сказала Анна. – Я его не выношу. Меня от него тошнит!

– Какое-то время вас от всего будет тошнить, Мадам. – Ришелье позволил себе ласковую насмешку. – Вы обязаны это преодолеть. Вы – самая прекрасная женщина в мире, и если бы захотели, то могли бы соблазнить и святого. Будьте любезны с мужем, будьте обаятельны. Я приведу к вам короля, но остальное – за вами. Сейчас не время для вопросов морали, но и чрезмерно волноваться не следует – вы можете потерять нашего маленького принца. Вы плакали? Да, я вижу, что плакали. Подойдите сюда, довольно слез, Мадам, довольно страхов. Доверьтесь мне. Вместе мы не пропадем. Это начало нашего триумфа.

– Побочное дитя, – прошептала Анна. – Принц-полукровка.

– Мой сын и ваш, Мадам, – возразил Ришелье, – будет величайшим королем, которого когда-либо знала Франция.

В середине декабря король решил покинуть Лувр и провести ночь в своем охотничьем домике в Сен-Море. Он страдал от острого приступа скуки и депрессии, усиленного глубоким чувством духовного беспокойства. Отец Сирмонд, новый исповедник короля, назначенный Ришелье, при каждом удобном случае читал лекции бедному кающемуся о греховном состоянии дел в его отношениях с королевой.

Людовик слушал, спорил, искал убежище в присущем ему упрямстве, но чувство вины, пробужденное священником, начало пускать корни в его мозгу. Не имело смысла говорить прелату, что он не любит королеву, что она предавала его с другими, что холодна с ним. И что вообще физический аспект брака вызывает у него отвращение. Святой отец со всем соглашался, но с неопровержимой логикой указывал, что короли женятся не по склонности, а во исполнение долга. И если Людовик вдруг умрет, то оставит страну на милость Гастона Орлеанского и самых безответственных личностей при Дворе. Франция будет поглощена Испанией, династия Бурбонов исчезнет, и все это будет виной его, Людовика, потому что он не пожелал дать своей супруге ребенка. Возражать тут было нечего, и Людовик это понимал. Он ушел от своего исповедника еще более несчастным и угрюмым, чем обычно, а теперь и кардинал вылез со своими советами. Следует помириться с Анной. Она наконец-то стала повиноваться королю, и потому он должен прийти к ней и выполнить свой долг перед Францией.

Именно эта мысль и погнала Людовика прочь из Лувра в ненастный декабрьский день. Он испытывал такие душевные муки, что решил заехать в монастырь Святого Антония в Фубуре, чтобы помолиться и подбодрить себя беседой с прежней фрейлиной его жены, отказавшейся от мирских радостей и начавшей новую жизнь под именем сестры Анжелики. Но и она твердила то же самое, что проповедовали кардинал и исповедник короля: ему следует помириться с женой. Как будто все включились в чудовищный заговор, чтобы заставить его совершить нечто столь отвратительное, что он и подумать об этом не мог, не впав в жесточайшее уныние. Король потому и страдал, что слишком хорошо знал самого себя. Ему было известно то, чего не знали набожные наставники: он ненавидел Анну, так как сама мысль о любовной связи с женщиной вызывала у него отвращение. Другое дело – невинный и безопасный флирт с де Хотфор. Он вышел из монастыря в своем мрачном настроении, а тут еще небеса разверзлись, хлынули потоки дождя, и подул свирепый ветер. В результате король со свитой оказались не в состоянии продолжать путь в Сен-Мор. Они укрылись, как могли, под кучкой деревьев, а капитан королевской стражи Гито, сойдя с коня, подошел к королю.

– Разыгрывается буря, сир. Мы не можем рисковать и ехать по открытой местности.

Людовик посмотрел на него сверху вниз и злобно нахмурился. Он промок насквозь и жутко боялся простудиться.

– Мы можем поехать в Версаль, – сказал он. – Мои апартаменты в Лувре пусты, и нас там никто не ждет. Отправимся в Версаль и там переночуем.

Гито покачал головой.

– Сир, взгляните на эти тучи, несущиеся с востока. Через двадцать минут станет темно, и мы окажемся посреди разыгравшейся бури. А на дороге может произойти все что угодно. Может быть, ваши покои в Лувре и не подготовлены к вашему возвращению, но Ее Величество там, во дворце, и вас, конечно, тепло встретят и вкусно накормят.

Выпал удобный случай, и капитан, как смелый человек, решил им воспользоваться. Если удастся уговорить короля, то будущее его, Гито, обеспечено – так обещал кардинал. Многим из окружения Людовика, не только ему, было велено воспользоваться малейшей возможностью, чтобы свести короля с королевой. И эта буря была послана самим Богом. На продолжение путешествия не оставалось никакой надежды.

– Я хочу поехать в Версаль, – сердито возразил Людовик. – Я не желаю возвращаться.

– Вы рискуете жизнью, сир, – запротестовал Гито. Резкий порыв ветра сорвал шляпу с головы короля, и она покатилась по грязным лужам. – Кони боятся грома и молнии, а ваша кобыла не выносит бури. Я настаиваю, сир, на возвращении в Париж.

И вдруг Людовик почувствовал, что сыт по горло. У него не осталось сил отбиваться от наседавших со всех сторон советчиков. Ко всему еще и погода загоняла его в капкан, которого он больше всего на свете старался избежать. Воля к сопротивлению разом оставила короля, он взял мокрую шляпу из рук Гито, вытряс из нее грязь и воду, натянул на голову, скомандовал:

– В Париж, господа! – и повернул коня в обратном направлении.

– Как все произошло? – раздался шепот во тьме у уха Анны. – Король не обмолвился ни словом ни со мной, ни со своим духовным наставником.

– Я вовремя получила весточку от Гито, – ответила Анна. – И к его приезду все было готово: на столе – любимые блюда, а де Хотфор по моей просьбе вела себя очень мило и привела короля в хорошее настроение. Все мы выражали радость в связи с появлением нашего повелителя. Ему ничего не оставалось, как провести ночь со мной.

Анна закрыла глаза и поежилась. Это оказалось самым трудным испытанием в ее жизни: долгий, напряженный вечер в обществе мужа, причем задача покорить его ложилась всецело на нее, хотя каждая жилка в теле протестовала против того, что она намеревалась сделать.

– Признает он ребенка своим?

– Думаю, да. Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом.

– Поздравляю от всей души, Мадам. Теперь выбросьте все случившееся из головы. Повторять ваше испытание нет нужды. Одного раза – вполне достаточно.

– Я так боялась, – прошептала Анна. – Я так боялась за ребенка. Внебрачное дитя королевы дозволяется задушить при рождении, так?

– Думаю, да, – мягко сказал Ришелье. – Если этого хочет мать. По законам Франции никто не имеет права убить невинное дитя. А вы ведь хотите иметь ребенка?

– Да, – согласилась Анна. – О да. Сейчас хочу! Сначала я боялась, молилась, чтобы случился выкидыш. Не могла спокойно подумать о том, что может произойти. Но теперь, если я его потеряю, я умру. Я уверена, что это будет мальчик.

– Я тоже. И он станет великим королем. Но вы отдаете себе отчет в том, что это означает? Вы должны забрать у меня свое кольцо. Пока не родится ребенок, я к вам приходить не смогу.

Королева ответила не сразу. Нет, она его, конечно, не любит. Нет, нет, мысленно протестовала Анна. Это немыслимо. Но тогда почему она плачет? И откуда такая боль, как будто ей нанесли удар прямо в сердце?

– Почему нет? – услышала она собственный голос, полный слез. – Почему вы не сможете приходить? Вы так мне теперь нужны.

– Это приятно слышать, – мягко сказал кардинал. – Очень приятно. Но продолжать наши встречи слишком опасно. Де Сенлис станет недоумевать: почему король продолжает свои тайные визиты, когда посетил вас открыто? Мужайтесь, Мадам. Наберитесь терпения и верьте мне. Думайте о нашем ребенке и о счастье, ожидающем нас. Когда он родится, я не стану вам нужен. И умоляю, не плачьте. У нас еще осталась часть ночи, не будем тратить ее на слезы.

Глава 11

6 сентября 1638 года, в воскресенье, Анна проснулась ранним утром. В последние недели беременности она стала так уставать, что участвовала в бесконечном ритуале дворцовой жизни, находясь словно в тумане. Вместе с королем и Двором она переехала в Сен-Жермен-ен-Лей, где предстояло родиться ребенку. Все было готово. Прислуга инфанта назначена, ясли устроены, а окружавшие Анну придворные старались превзойти друг друга в стремлении услужить матери будущего дофина. Никто не сомневался, что родится мальчик. Гадалки и звездочеты по всей Франции немало потрудились, предсказывая дату рождения и пол ребенка. Никто, впрочем, даже не заговаривал о принцессе. Иногда Анне даже хотелось, чтобы родилась дочь, и она твердо решила, что будет любить ее еще больше, чем сына. Ожидание материнства преобразило королеву. Ее красота как-то смягчилась, она стала более спокойной и терпимой. А когда ей делалось одиноко, или она не очень хорошо себя чувствовала, на помощь приходили его письма, доставляемые втайне и жадно ею проглатываемые. Эти любовные письма были написаны человеком, никогда не выражавшим иа бумаге интимные чувства. Но Анна читала между сухих официальных строк и улыбалась при мысли о врожденной осторожности автора. Слишком уж много ему довелось прочитать писем, написанных королевой или направленных в ее адрес, чтобы он мог полностью довериться ей – такой неудачнице в личной переписке. Он заверял Анну в своем уважении и привязанности, вспоминал, как они расстались, и королева понимала, что ему хотелось бы сказать, и удовлетворялась этим.

Сегодня, темным сентябрьским утром, Анна почувствовала первые схватки. В течение трех часов она не разрешала повивальной бабке, мадам Перроне, рассказывать кому-либо об этом. В уединении своей комнаты выслушала мессу, но к пяти часам схватки усилились, и королю сообщили о случившемся. Когда рассвело, Анну уложили в специальную постель с подставкой для ног и перилами у изголовья. В этой постели рожала Мария Медичи. Занавески были раздвинуты так, чтобы все могли видеть королеву. Комната начала заполняться людьми. Восемь стульев, покрытых шитой золотом тканью, поставили возле стен для самых знатных дам Франции и прислужниц королевы. Они уселись на них, следя в ожидании за Анной. Все свободное место было заполнено священниками и знатью, имевшей право присутствовать при родах. И когда Анна в муках открывала глаза, комната казалась просто морем лиц, тянущихся к ней, глазеющих, болтающих, поглощающих воздух, которого ей так не хватало. В помещении было удушающе жарко, и помимо возбужденной болтовни из соседних комнат слышался постоянный шум и звон. Она словно тонула, погружаясь в боль, жара и шум постепенно таяли где-то вдали, оставляя ее наедине с невыносимым страданием, которое, казалось, не могло стать сильнее и однако усиливалось с каждым мгновением. Король не приближался к жене, что показалось очень странным мадам де Сенлис и мадемуазель де Хотфор, которая находилась в толпе вне спальни.

В девять часов раздался громкий крик.

– Пошлите за хирургом! Скорее, королева в опасности!

И тогда Людовик наконец-то подошел к Анне. Толпа расступилась перед ним. Придворные расталкивали друг друга, чтобы он мог приблизиться к постели, на которой его жена лежала в такой агонии, что король тут же отвернулся, а его желтоватое лицо стало совсем больным и желтым.

Он не хотел видеть, как она страдает, или слышать ее крики. Королева предала его, и Людовик это знал – кому же еще знать! – и теперь, когда приближался миг рождения ребенка, он не мог более скрывать это от себя. Он признал беременность жены, принял поздравления, пришедшие со всех концов света, притворился, будто верит, что все это – результат случившегося между ними в ночь его возвращения в Париж, но в глубине души не переставал сомневаться, И теперь, стоя в спальне королевы и наблюдая за последними конвульсиями родов, он сознавал, что чей бы это ребенок ни был, сам он тут ни при чем.

Отвернувшись от королевы, он вышел из комнаты.

В просторной приемной толпа притихла, пока Людовик пробирался сквозь нее. Глаза короля перебегали от одного лица к другому в поисках кого-нибудь из приближенных, с кем бы он мог в такой момент поговорить. Мари де Хотфор стояла возле окна. Людовик направился к ней, но она, увидев его, разразилась потоком слез.

Архиепископ Мо начал произносить слова священного обряда, и находящиеся в спальне придворные стали вторить ему. Людовик протянул руку девушке, которая вся в слезах стояла на коленях.

– Встаньте и прекратите плакать. Я не могу видеть, как вы плачете.

Она отрицательно покачала головой и вспыхнула, не сумев обуздать свой гордый и горячий характер.

– Ваша жена при смерти, сир. Я плачу, переживая за нее, даже если вы этого и не делаете.

– Если она умрет, – сказал Людовик, – я женюсь на вас, Мари. Так что не плачьте из-за нее, ладно?

Мари де Хотфор вскочила, дрожа от обуревавших ее чувств и начисто забыв, что унылый человек перед ней – король Франции, и он только что предложил ей стать королевой.

– Стыдитесь! – задыхаясь от волнения, бросила упрек девушка. – Да простит Бог вам эти слова. Уходите, сир! Отныне я не хочу разговаривать с вами!

Король не ответил, задержав взгляд на ее раскрасневшемся лице. Мари была верной и неиспорченной девушкой, и король от души восхищался этими ее качествами. Если женщина вообще может сделать его счастливым, то только она. Если он женится на ней, Мари станет ему опорой и защитой и в какой-то степени заменит изгнанную мать. Нельзя допустить, чтобы она считала его бессердечным. С ней надо сохранить хорошие отношения на тот случай, если Анна умрет. Людовик подошел поближе и слегка склонился к девушке.

– Вы считаете, что я очень жесток, да? Но это не так. Она снова предала меня, Мари. Этот ребенок и есть окончательное предательство. Теперь можете молиться за нее, если хотите.

Король отвесил девушке легкий поклон и пошел прочь. Мари осталась на месте, глядя ему вслед и прижав руку к груди. Щеки ее залились густым румянцем.

Король назвал рождение ребенка предательством. Он не мог говорить это всерьез. Это было невозможно. Анна – такая добрая, набожная, добродетельная… Как он мог сказать такие слова? Ей, должно быть, послышалось, или она не поняла. «Если она умрет, я женюсь на вас», – так он сказал. Девушка опустилась на колени, но не для молитвы, а потому, что ее охватили неожиданная слабость и растущее сомнение. Король не приближался к королеве, пока обстоятельства не вынудили его к этому. Он говорил о ее смерти и в той же фразе – о женитьбе на ней, Мари. И вполне недвусмысленно заявил, что ребенок Анны – не его. Если он действительно убежден в этом, если это правда, тогда все становится понятным. Девушка закрыла лицо руками и застыла на месте. Свыкнуться с услышанным вот так, сразу, было невозможно. Ей надо подумать, но сейчас не время и не место для этого.

Природа позвала себе на помощь последние остатки сил Анны, чтобы та смогла дать начало новой жизни. Так уж случилось, что повивальная бабка Перроне вовремя вызвала хирурга и тем спасла жизнь ребенка, а в последний момент – и самой Анны.

Королева лежала в полузабытьи, пробужденная пронзительными криками, как-то смутно связанными с ее попытками вдохнуть воздух, и тут наконец акт рождения совершился. На мгновение наступила полная ясность, все чувства восстановились, она снова могла отчетливо видеть и слышать, и, когда до ее ушей донесся первый слабый крик ребенка, на нее накатила волна облечения и восторга. Повивальная бабка склонилась к Анне, по щекам ее катились слезы.

– Дофин! Слава Богу, это дофин!

Анна улыбнулась, что потребовало от нее огромного усилия. Но все-таки ей удалось улыбнуться.

Сын. Она родила сына, а Ришелье в это время руководил военными действиями в Пикардии.

– Как жалко, – прошептала она, – что он не увидел…

– Его Величество идет сюда, Мадам, – сказала мадам Перроне, но Анна не услышала, она лишилась чувств.

Пушки Бастилии и Арсенала сообщили народу Парижа, что у Франции есть наследник престола. К грому пушек присоединились колокола Нотр-Дам и Сен-Шапле. Фейерверки взрывались в небе, превращая ночь в день. Иллюминация преобразила столицу Франции в сказочный город. В течение трех дней всех желающих бесплатно поили и кормили возле гостиницы «Де Вилль». Празднества прокатились по всей стране, многие провинциальные города превзошли Париж экстравагантностью. Церкви раздавали милостыню и устраивали благодарственные службы. А 29 сентября кардинал де Ришелье прибыл в Сен-Жермен-ен-Лей, чтобы встретиться с королевой и преклонить колени перед дофином. Довольно быстро оправившись после родов, Анна уже неделю была на ногах. Сопровождаемая как бы окаменевшим и скупым на слова королем, она публично произнесла благодарственную молитву за сына и показала его послам иностранных держав. Она принимала их, сидя под королевским балдахином в платье из вышитого золотом зеленого бархата. Изумруды из Перу сверкали на ее шее и в огненно-рыжих волосах. Маленький дофин спал на руках гувернантки маркизы де Лонсак, стоявшей по правую руку королевы. Все ее дамы, а также архиепископы Мо и Лисье разместились тут же.

В такой же обстановке она приготовилась встретить Ришелье, когда тот пришел навестить ее сына. Кардинал приблизился к ней в составе небольшой процессии, возглавляемой королем, который не мог заставить себя взглянуть Анне в лицо. Когда Ришелье подошел поближе, Анна встала и приняла сына из рук де Лонсак. Держа его на руках, она сошла по ступенькам, чтобы встретить кардинала. На секунду их глаза встретились, и она увидела в его взгляде такую гордость и восторг, что не выдержала и глубоко покраснела, а на глаза навернулись слезы. Ришелье осторожно коснулся пальцем стиснутого кулачка младенца. Тот раскрыл ладошку и обхватил протянутый ему палец своими крошечными пальчиками. Глаза у малыша были темно-коричневыми и очень большими, и он как будто не сводил их с кардинала. Помолчав, Ришелье сказал:

– Мадам, у вас самый прекрасный принц на свете. Могу я попросить о большом одолжении?

– Конечно, – голос ее дрогнул, и Анна заметила брошенный на нее взгляд короля.

– Разрешите подержать дофина на руках? – попросил кардинал.

Анна сама положила малыша ему на руки, он покачал его и коснулся губами темноволосой головки.

– Боже, благослови мальчика, – торжественно произнес Ришелье, – и дай ему долгую славную жизнь.

Он вернул ребенка Анне, которая оставила его у себя на руках, несмотря на беспокойство маркизы де Лонсак, считавшей, что мать не должна слишком уж показывать привязанность к своему отпрыску. Она не могла понять, как королева с ее повышенным чувством собственного достоинства и строгим вниманием к этикету настаивает на том, чтобы самой нянчить малыша, да еще играет с ним, как простая крестьянка.

Ришелье повернулся к королю.

– Как мне поздравить вас, сир? В такой момент слова не идут на ум. Бог благословил вас и Францию самым прекрасным ребенком. И Ее Величество тоже.

Сверкающий взгляд на миг задержался на лице Анны, но так ненадолго, что присутствующие ничего не заметили. Впоследствии маркиза де Лонсак говорила всем и каждому, что кардинал не мог прийти в себя от восторга при виде дофина, проявив трогательную и неожиданную сторону своей натуры: любовь к детям.

К концу года Анна вместе со своим окружением вернулась в Париж. В недели, последовавшие за рождением сына, она была слишком занята и счастлива, чтобы замечать происходящее вокруг. Каждый день она проводила свой утренний прием, ходила к мессе, обедала вместе с королем и, к ужасу мадам де Лонсак, сама возила сына на прогулку в карете.

Предложение вернуться в Париж последовало от Ришелье. Он каждый день навещал ее (всегда в присутствии дюжины других посетителей) и еще больше подружился с мадам де Лонсак благодаря интересу, который проявлял к маленькому дофину. Кардинал часто искал предлог, чтобы нанести визит в то время, когда дофин находится с матерью, и, если ему позволяли, нянчил малыша на руках. В один из таких визитов, разговаривая с королевой достаточно громко, чтобы ее дамы ничего не заподозрили, он, улучив момент, прошептал Анне свой совет отправиться в Париж.

– Почему? – пробормотала королева. – Со своим сыном я счастлива и здесь.

– Гастон покидает Сен-Жермен, – сказал Ришелье громко и с улыбкой, как бы просто сообщая новость, и продолжил, снова понизив голос: – Он заявляет, что отец вашего сына – не король. Ах, Мадам, – опять вслух: – Париж готовит вам великолепную встречу. Сколько волнений, процессия в Нотр-Дам! Весь мир жаждет лицезреть дофина! – И, ободряюще кивнув присевшей в реверансе мадам де Сенлис, тихо добавил: – А вот э т у даму следует убрать. Она начала сплетничать. Надо будет сменить весь штат ваших фрейлин. Я заставлю короля дать приказ, а вы не должны возражать.

– Бог мой, – прошептала Анна. – Если Гастон говорит такое… О, пожалуйста, убирайте от меня, кого хотите. Делайте все, что угодно, но только не допустите, чтобы моему сыну причинили вред.

– Пусть болтают, – Ришелье встал и склонился над рукой королевы. – Никто ничего не сможет доказать. Ни сейчас, ни в будущем. И вы, и маленький принц – в безопасности. Но проследите за Мари де Хотфор. В ее поведении есть некоторые нюансы, которые мне не нравятся. Будьте с ней осторожнее.

Когда он ушел, Анна отправилась в свою маленькую часовню и впервые после рождения сына упала на колени и разразилась горькими рыданиями. До настоящего времени она не знала, что такое любовь. И это открытие оказалось самым важным в ее жизни. Она любила герцога Бекингема, но было ли чувство к нему любовью или смесью незрелых эмоций, усиленных романтическими обстоятельствами, тщеславием и одиночеством? А что она чувствовала к тому, кто только что ушел от нее? Желание, благодарность, зависимость от его воли? Как можно все это сравнивать со всепоглощающей страстью, охватывавшей Анну, когда она держала на руках сына? Это действительно была любовь, сжигающее материнское чувство, нежность такая обостренная, что причиняла боль, как ушиб. Ради такой любви она пойдет на все что угодно, совершит любое преступление и пожертвует всем на свете.

И Анна знала, что Ришелье разделяет ее чувства. Ребенок, спящий в роскошной золотой колыбели на постельном белье, освященном как особая милость самим Папой Римским, был самым прочным соединительным звеном, какое могло связывать мужчину и женщину.

Анна с отвращением вспомнила о Гастоне. Тщеславное и трусливое ничтожество! Предается ядовитой злобе, так как потерял надежду унаследовать трон. Но ему удалось подобраться к истине, а истина должна быть скрыта любой ценой. Пусть покидает Двор, – подумала она сердито. – Пусть снова попытается померяться своим хилым умишком с кардиналом. Тогда увидит, как тот с ним расправится, теперь, когда у Франции есть наследник престола. Постепенно овладев собой, Анна успокоилась. Все изменилось благодаря ее сыну. Гастон может демонстративно убраться из Сен-Жермена, но и только. Его мать, Мария Медичи, засвидетельствовала всему миру свой протест, проигнорировав рождение внука. И Анна чувствовала, что за это она не может ее простить. Оба они хотели бы отнять у ее сына то, что ему полагается по праву рождения, так как он лишил их видов на власть. Даже будь он и вправду сыном Людовика, Гастон с матерью пытались бы подкопаться под него. Два года назад Анна расценила бы отставку ее фрейлин как оскорбление и посягательство на собственные права. Но теперь, когда они стали судачить за ее спиной, она не могла дождаться, когда же наконец их уволят. Да, что такое говорил Ришелье? Последить за де Хотфор. Только глупец стал бы игнорировать его советы. Она станет наблюдать за каждым движением девушки – особенно, когда та будет находиться рядом с королем. И он прав: пора уезжать из Сен-Жермен. Дольше нельзя уже скрываться в уединении, отдавая всю себя сыну и забывая, что он должен появиться в свете со всей роскошью и великолепием, которые отвечают его титулу. Они вернутся в Париж, как только подготовят ее апартаменты в Лувре. Пройдут вместе с королем процессией в Нотр-Дам, подтвердив таким образом всенародно статус ее сына. Анна наконец вспомнила, где находится, и произнесла молитву. Ту же самую, которую произносила каждый день, – Людовику Святому, королю Франции, с просьбой покровительствовать четырнадцатому в роду дофину, названному его именем.

Вернувшись в кабинет, она немедленно попала в окружение своих дам, встретивших королеву почтительными реверансами. Анна помедлила на пороге, окинув взглядом по очереди каждую фрейлину и уделив чуть больше внимания Мари де Хотфор. Глаза девушки были холодны, чего никогда не замечалось прежде. Видя это, Анна осознала, что теплота и мягкость обращения, свойственные Мари, ее смущение перед королем теперь полностью исчезли. Как всегда, Ришелье был прав. Тут зарождалось нечто опасное. Амбиции? Может быть, ревность? Фрейлина становилась врагом.

– Дамы, – обратилась ко всем Анна, – к концу месяца мы вернемся в Париж. Мадам де Лонсак, позаботьтесь о том, чтобы принца подготовили к отъезду. Мы слишком долго находились вдали от мира.

Новый год в столице начался с большой помпой. Королева больше не была в Лувре пленницей, как она называла себя когда-то в письмах брату. Она присутствовала на каждом дворцовом собрании. Ее платья и драгоценности казались еще более блистательными, а роскошная красота словно расцвела в триумфе материнства. Королева настолько изменилась, что английский посол исписывал страницу за страницей, сообщая, как кротко она приняла изменения в штате фрейлин, продиктованные капризом раздражительного короля, как позволила заменить прежних подруг и не возражала, когда их разослали по родовым имениям. Очень странно, но, несмотря на рождение дофина, король был с ней холоден не менее, чем в былые времена. Зато отношения королевы с Первым министром от состояния обычной вежливости перешли в категорию явно дружественных. Они часто, обмениваясь улыбками, беседовали друг с другом. И это, – добавил посол, – только придавало правдоподобность мерзким слухам, гулявшим по Парижу, да и по другим европейским городам. Конечно, эти слухи лживы, – настаивал он, – и тут же описывал их в деталях. Но маленький принц никак не мог быть сыном Ришелье – у него темные волосы и черные глаза, как у короля. Правда, ему еще и года не исполнилось, а он показал себя очень живым и смышленым малышом и был чрезвычайно жизнерадостен, чем сильно отличался от своего отца, чей угрюмый нрав все больше портился со временем. Герцог Орлеанский лишь ворчал и занимал себя тем, что проглатывал каждый скандальный листок, смаковавший чудодейственное оплодотворение королевы после стольких лет бесплодия.

А король находил утешение в своем необыкновенном ухаживании за фрейлиной собственной жены Мари де Хотфор. Ухаживание (как едко добавил английский посол), никак не приближающееся к осязаемому результату. Девушка, единственная из окружения Анны, сохранила свое место. Говорили, будто на этом настоял король. Манеры ее за последнее время не улучшились: ранее – сама невинность и кротость, теперь она стала надменной и своенравной, доводя короля капризами до отчаяния или наоборот – повергая его к своим стопам с таким кокетством, что будь ее обожателем другой человек, она оказалась бы полностью скомпрометирована. Временами она говорила своим знакомым странные вещи, намекая, будто король настолько утратил чувство порядочности, что предложил ей руку в то время, когда его жена чуть не погибла в родовых муках.

И самое главное – де Хотфор стала непримиримым врагом кардинала и жестоко критиковала королеву. Но ни одна из интриг, исходивших из дворца Ришелье, не смогла настроить Людовика против девушки.

Распространялись слухи, в которых выражалось мнение, что, если кардиналу не удастся устранить Мари де Хотфор, она сумеет вбить клин между ним и королем, даже добьется отставки Ришелье. Так писал посол Англии и не преувеличивал. Кардинал, занятый, как и прежде, по горло работой, обнаружил, что ему немало досаждает необъяснимая ненависть фаворитки короля. К тому же он лишился своего лучшего друга и советчика. Отец Жозеф умер. Жизнь его давно висела на волоске, но он не давал отдыха телу, служа кардиналу, пока волосок не оборвался, а с ним и жизнь монаха-фанатика. Его смерть оказалась серьезной утратой для Ришелье, который даже заболел и предавался горю в одиночестве, пока важные дела не заставили кардинала покинуть уединение своего дворца, чтобы еще более одиноким, чем прежде, столкнуться лицом к лицу с враждебно настроенным Двором и вечно подозрительным королем.

Ришелье чувствовал, что ему нужен помощник, которому он мог бы доверять, – не в роли исповедника и друга, каким был более тридцати лет отец Жозеф, – а как союзник в политике. Он обратился в Рим за помощью, объяснив, что заурядный дипломат от церкви не подойдет. Что он ищет человека выдающегося ума, покладистого характера и чрезвычайной осмотрительности. Через несколько недель прибыл посланец Рима с личной рекомендацией от самого Папы, который заверял Ришелье, что это как раз тот человек, который нужен кардиналу.

Джулио Мазарини был итальянцем из хорошей семьи. Он пошел на службу Церкви, не совершив священных обрядов. Приятной внешности, в свои тридцать два года он находился в расцвете ума и сил. Несколько лет назад он вел переговоры с кардиналом и был потрясен величием этого человека. Теперь он поставил своей задачей произвести хорошее впечатление и угодить Первому министру Франции. Ему рассказали о подлинной цели его визита, и он уже видел себя правой рукой самого могущественного политического деятеля Франции. Сидя напротив Ришелье в роскошном салоне дворца кардинала, Мазарини заглядывал и дальше в будущее. Кардинал был бледен, в его изможденном трудами лице была какая-то прозрачная утонченность, вследствие чего он казался старше своих лет. Взгляд – по-прежнему сверкающий и острый, но мешки под глазами и складки возле губ свидетельствовали о преследующей Ришелье боли. Перед Мазарини сидел больной человек. А итальянец умел остро ощущать невидимое глазу. Дух никоим образом не был сломлен. Фантастическая мощь разума и сверхчеловеческая воля какое-то время еще будут справляться с природой, но не очень долго.

– Мне нужен личный секретарь, – неожиданно сказал Ришелье. – Святой Отец рекомендует вас. Я вижу, что вы – человек острого ума и проницательны в политике. Примете вы эту должность?

Мазарини не стал колебаться или делать вид, что удивлен.

– Это мое заветное желание, Ваше Высокопреосвященство. Ничто другое не привлекает меня так, как возможность внимать у ваших ног советам столь выдающегося государственного деятеля.

Ришелье встал, знаком указав молодому итальянцу оставаться в кресле. Гуляя по комнате, он продолжил разговор:

– Я научу вас всему, что нужно знать об искусстве управления государством. Примером вам будет умнейший и прекраснейший человек из всех когда-либо служивших Церкви. Это – Отец Жозеф де Трамбле, мой лучший друг. Скажите, привлекает ли вас власть?

– Да, – ответил Мазарини. – Во-первых, власть, а во-вторых – человеческая натура. Нельзя иметь одно, не понимая другого.

– Хорошо, – сказал Ришелье. – Очень хорошо. Я располагаю огромной властью, и мне нужен преданный и осмотрительный человек, который поможет мне удержать ее. В благодарность вы будете пользоваться моим доверием. Таким образом часть моей власти перейдет к вам. Сможете вы служить Франции, как если бы родились в этой стране? Не торопитесь с ответом, это важно! Если вам предстоит работать со мной, вы должны думать и действовать, как француз. Первая слабость, проявленная в отношении Италии, – и вас тут не будет.

Мазарини улыбнулся. У него были обаятельная улыбка и располагающий к себе голос.

– Италия – это всего лишь пестрая сеть провинций и мелких государств. Я бы не смог сказать, кому среди них я должен быть верен. Если Франция меня примет, я буду считать себя ее сыном.

– Начните с того, что возьмите себе имя – Мазарин. Для французских ушей так прозвучит лучше. Думаю, что вы мне подойдете, о чем я сообщу Его Святейшеству. Завтра я представлю вас королю и королеве.

Сады в имении кардинала в Рейле сверкали соцветием осенних красок. Ришелье спланировал расположение газонов и групп деревьев с той же заботой и артистичностью, с какой обставлял свой дворец. Фигурные фонтаны создавали прохладу в жаркие летние дни. Буковая аллея вела к изысканной оранжерее, в которой Ришелье обычно принимал гостей.

Сентябрь стоял теплый, деревья отсвечивали красной и золотой листвой – таков был день, когда Анна приняла приглашение Ришелье, и они, пообедав в оранжерее, направились на прогулку по саду.

Пока король охотился в Сен-Море, Анну и ее дам роскошно принимал кардинал, а его племянница, жена герцога Агильонского, играла роль хозяйки дома. Секретарь кардинала, Мазарини, развлекал всех и каждого. Герцогиня увлекла за собой дам, а кардинал предложил руку королеве.

– Если мы пойдем чуть быстрее, – тихо сказал он, – ваши дамы не обратят на это внимания, моя племянница займет их.

– Я давно жду случая поговорить с вами наедине, – сказала Анна, – но возможность предоставляется так редко. Вокруг нас всегда люди, и я ни на волосок не доверяю де Хотфор. Она становится невыносимой. Когда вы что-нибудь предпримете в связи с этим? Вы же знаете, я беспомощна. Людовику я не осмелюсь сказать ни слова: он полностью под ее башмаком.

– Знаю, – ответил Ришелье. – И это одна из причин, почему я пригласил вас сюда. Думаю, что смогу порвать их связь, но сначала мне надо кое-что обсудить с вами. Эта девушка для нас крайне опасна. Полагаю, что король ей кое-что рассказал. Может быть, сделал какой-то намек в связи с рождением дофина. Вот почему она изменила свое отношение к вам и ненавидит меня. Нам придется от нее избавиться. Она настраивает против меня короля и поощряет того рода козни, которые так эффективно строила Мария Медичи. Но альтернатива может вас шокировать.

– Кто она? – спросила Анна. – Еще одна из моих фрейлин на роль разыгрывания любовных шарад с Людовиком?

– Нет. – Ришелье покачал головой. – Такой девушки нам не найти. Но у меня в услужении есть паж, и если правильно повести дело, благодаря ему не пройдет и месяца, как Мари де Хотфор отправят домой, в провинцию.

Анна резко остановилась.

– Паж! Молодой человек! Ришелье, как вы можете…

Кардинал взял королеву за руку и мягко увлек ее вперед по аллее. Щебет и веселый смех дам за спиной заглушили восклицание королевы.

– Я же говорил, что вы будете шокированы, – напомнил ей Ришелье. – Но не забывайте, чем мы рискуем. Если девушка останется в фаворе у Людовика, она может уговорить его на все что угодно. Рождение дофина придало ему уверенности в собственных глазах. Он стал отцом, и как бы ни сомневался он в этом в глубине души, в глазах всего света Людовик теперь – не только король, но и мужчина. Благодаря Мари де Хотфор король смог заставить себя забыть, кто он на самом деле. Вот в чем секрет ее успеха, Мадам. Он ее не любит и не желает в общепринятом смысле таких понятий, и вы понимаете это не хуже, чем я. Оба мы знаем, в каком направлении лежат подлинные вкусы короля. И поэтому я считаю, что Анри де Сен-Мар является единственным противоядием против вашей фрейлины и против того, что она олицетворяет: смертельную угрозу и вам, и вашему сыну. Вам известно, что он предложил ей свою руку, когда вы корчились в родовых муках?

– Нет. – Анна побледнела. – Нет, я этого не знала.

– Зато весь Париж знает. Какое искушение для женщины, какое пятно, Мадам, на вас и на дофина! Из всего, что делал король, стараясь причинить вам боль и страдания, это последнее я никогда ему не прощу.

– Он меня ненавидит, – медленно сказала Анна. – Он всегда меня ненавидел.

– Тогда позвольте человеку, который относится к вам совсем иначе, принять меры, которые ему кажутся наилучшими. Согласитесь на Сен-Мара. Ему всего восемнадцать, и он глуп. Юноша сделает так, как я ему велю, и мы наконец-то сможем успокоиться и зажить в мире.

– Что я еще могу сделать? – сказала Анна. – Что вообще я бы делала без вашей помощи?

– Вы можете быть самой прекрасной королевой в Европе и самой преданной матерью маленькому принцу. И еще вы можете решить, что некая дверь слишком долго была закрыта.

– Вы же сказали, что все кончено, – помолчав, заметила Анна.

– Если вы так решите, то так и будет. – Он шел вперед, не глядя на свою спутницу. – Мы заключили сделку, которую вы выполнили, и теперь ничего мне не должны. Я только сделал предложение – крайне смиренно. Поверьте, крайне смиренно, Мадам… Если дверь останется закрытой, я приму это как должное, и мои чувства к вам останутся неизменными. Ничто не могло изменить их в прошлом. Ничто не изменит их и в будущем.

– Не знаю, – сказала Анна. Она вдруг почувствовала себя беспомощной, когда ей напомнили о связи, которую она предпочла бы забыть и в которой теперь, когда у нее есть сын, не нуждалась. Но что-то трогало ее сердце, когда она думала о человеке, идущем сейчас рядом с ней. Он был очень усталым и одиноким. Она знала, как она страдал, когда умер отец Жозеф. Эта печаль все еще была видна на его лице. В последние два года она столько раз нуждалась в помощи, и Ришелье ни разу ее не подвел. И в дальнейшем его помощь будет нужна, чтобы уберечь сына от обвинения в незаконном происхождении, которое может выдвинуть другая женщина, побуждаемая ревностью и амбициями и подстрекаемая королем. Людовик способен на любую выходку, любую низость. Он всегда был игрушкой в руках других людей, хотя и игрушкой опасной, так как со временем превращался во врага тех самых лиц, которых приближал к себе. Только Ришелье сумел с ним справиться и сохранил свою власть. Анна бросила на него взгляд, – они как раз подошли к концу величественной буковой аллеи, и солнце посылало свои лучи сквозь плотный шатер листьев, – и вдруг остро почувствовала сострадание и нежность к идущему рядом с ней человеку. Ришелье вдруг повернулся к ней с улыбкой.

– Простите меня. Предложение было сделано в шутку. Да и я уверен, что вы давно потеряли ключ от той двери.

– Нет, – возразила королева, и на мгновение ее пальцы сжали его руку. – Он у меня. И хранится исключительно для того, чтобы открыть дверь.

Достигнув конца аллеи, они повернули, и Ришелье взял руку Анны и поцеловал.

– Мадам, – сказал он. – Я – ваш преданный слуга.

27 декабря 1639 года Мари де Хотфор уехала из Парижа по специальному повелению короля. Она уезжала с парой бриллиантовых сережек (подарок Анны) и разочарованием в мужчинах, которое сохранит до конца жизни. Добродетельная и решительная по натуре, она пыталась бороться за привязанность Людовика со своим немыслимым соперником с той самой поры, как тот появился при Дворе. Неделю-другую, впрочем, она наблюдала за вниманием, которое король проявлял к Сен-Мару, не понимая, что это означает. Молодой человек приятной внешности казался искренним и проявлял интерес к простым вещам вроде охоты и ловли птиц. Королю нравилось слушать, как де Сен-Мар поет, так как у него был приятный голос. Только когда Людовик назначил Сен-Мара управляющим конюшнями (беспрецедентная милость для восемнадцатилетнего юноши), бедная девушка поняла, что тут кроется нечто иное, чем дружеское отношение. Сен-Мар, казалось, был очень прост в манерах, имел открытую натуру, но в его обращении с де Хотфор проскальзывала какая-то насмешка, которая в конце концов пробудила горячий характер девушки и спровоцировала ее на жалобы королю.

Уразумев истинное положение дел, Мари де Хотфор содрогнулась от ужаса. Только уговоры близких, таких как бабушка, мадам де Ла Флотт, или подруга, мадемуазель де Шемеро, предотвратили ее немедленный отъезд из Парижа. Они доказывали, что мальчишку королю подсунул кардинал, имея целью извлечь от нее Людовика и покрыт его бесчестьем. И ее христианский долг – бороться с Сен-Маром за душу монарха. В результате уговоров Мари де Хотфор, демонстрируя больше смелости, чем здравого смысла, попыталась последовать их совету. Но все было напрасно; Людовик пал беспомощной жертвой обаяния и красоты своего нового друга. Все его дремлющие наклонности проснулись, и он так увлекся превосходным юношей, что впадал в приступы ревнивого бешенства, когда тот всего лишь заговаривал с женщинами. Он требовал, чтобы Сен-Мар проводил с ним каждую свободную минуту – выделывая деревянные игрушки, охотясь, ставя ловушки на сорок или занимаясь рыбной ловлей. Охваченный новой страстью, Людовик осознал, как он устал от помыканий де Хотфор и как надоела ему ее добродетель и переменчивое настроение. Белокурые волосы и голубые глаза девушки были бесцветны, даже вызывали отвращение. Никакого сравнения с красивой и великолепной мужественностью фаворита.

Король вернулся из Амьена, и Сен-Мар пожаловался, что Мари де Хотфор вела себя нелюбезно, на что Людовик приказал девушке завтра же покинуть Двор. Ришелье устранил соперницу Анны, но заменил ее последним и самым опасным своим врагом – собственным протеже, с виду безвредным маркизом де Сен-Маром.

Второй сын Анны родился в сентябре следующего года. Роды оказались легкими – нисколько не похожими на те долгие и опасные муки, в которых рождался дофин, ставший к этому времени крепким подвижным мальчуганом двух лет от роду. Второй ребенок, родившийся очень маленьким, был спешно крещен, так как не надеялись, что он выживет. Назвали его Филиппом. Но со временем малыш набрался сил, находясь под неустанной опекой матери и мадам де Лонсак, которая к этому времени смирилась с вмешательством королевы в ее дела.

На этот раз Анна оправилась так быстро, что поднялась с постели уже через несколько часов после рождения ребенка. Как только принц-инфант стал способен выдержать путешествие, она удалилась с обоими детьми в Сен-Жермен, где стала проводить большую часть времени.

Людовик присутствовал при рождении инфанта, сохраняя безразличный вид, как будто ему не было никакого дела до еще одного побочного ребенка, а измена жены значила еще меньше. Анна вынашивала второго сына Ришелье с меньшим беспокойством, чем первого, потому что теперь не было опасности, что король его не признает или затеет супружеский скандал.

Он стал рабом двадцатилетнего фаворита, который своими капризами и пристрастиями то погружал короля в адские муки, то возносил на небеса. Людовик испытывал агонию ревности, поскольку Сен-Мар, так же как до него уже полузабытый де Льюинь, имел тягу к женщинам. Поэтому король проводил дни в мрачном отчаянии и угрюмой раздражительности, когда его любимец навещал известную куртизанку Марианну де Лорн, возвращаясь от нее в пьяном виде и хвастаясь своей доблестью.

Для Людовика уже не имело значения, что делала Анна и кого пускала к себе в постель, он больше не притворялся, будто такой же мужчина, как и другие, и не пытался обманывать сам себя. Король открыто показывал, что секс и лица женского пола – для него вещи несовместимые. И его потворство пустому и жадному молодому любовнику казалось патетической пародией на связь стареющего ловеласа с легкомысленной молоденькой любовницей.

Лувр стал сосредоточием разного рода волнений. С одной стороны – бурные всплески эмоций и ссоры с последующими страстными примирениями, а с другой – растущие политические интриги. Ришелье правил Францией, а Сен-Мар – королем. Охота и деревянные игрушки вскоре наскучили фавориту, который возжелал не только почестей при Дворе и богатства, но и участия в решении государственных дел. Он потребовал место в Королевском совете, и одурманенный им Людовик согласился. Будет приятно иметь Сен-Мара рядом с собой на заседании совета, приятно учить молодого человека ведению дел Франции. К тому же кардинал станет злиться, а Людовик издавна любил время от времени его помучить.

Итак, Людовик согласился, и де Сен-Мар был в восторге. Когда король сообщил Ришелье о своем желании, тот низко ему поклонился, но, вернувшись к себе, тут же послал за фаворитом. Кардинал устал, здоровье его за последний год сильно пошатнулось, тем не менее работал он все так же много. Но в данной ситуации кардинала подвела его способность верно оценивать обстановку. От перспективы, что балованный Адонис, полностью обязанный своим положением и успехами в первую очередь ему, Ришелье, станет вмешиваться в дела Королевского совета, головная боль и постоянная тяжесть в груди, не дававшие Ришелье спать по ночам, еще больше усилились. Увидев перед собой двадцатилетнего юношу, кардинал потерял голову.

– Дела государства – не для детей! Это я свел тебя с королем, и мне ничего не стоит сделать так, что он тебя бросит!

Кардинал отправился к Людовику. Не прошло и часа, как приказ о назначении Сен-Мара членом Королевского совета был отменен, и с этого момента молодой маркиз стал открытым врагом Ришелье. Новости об этой вражде просочились к Анне в ее убежище в Сен-Жермене, но она никак на них не прореагировала. Время и мысли королевы занимали только ее маленькие сыновья. В связи с рождением Филиппа она получила пакет, в котором оказалось кольцо с изумительным алмазом канареечного цвета и ключ от двери ее спальни в Лувре. Никакой записки не было приложено, но Анна поняла, что это означает конец визитов кардинала. Последний год он приходил все реже и реже и часто проводил время в беседе, почтительно целуя ее руку при уходе. Он был болен и преждевременно постарел. Страсть, вспыхнувшая между ними, постепенно угасла. Если бы не два принца в детской комнате в Сен-Жермене, можно было бы сказать, что их трехлетней связи как бы и не существовало. Анна была всецело поглощена материнством. Бурная жизнь в прошлом казалась ей сном, теперь она жила в полной безопасности благодаря уму и способностям Армана де Ришелье. В провинции она была счастлива. Последнее время Ришелье советовал ей быть терпеливой и ждать развития событий. Она – мать будущего короля Франции, и время – ее лучший союзник. Нетрудно было догадаться, что, советуя это, он имел в виду возможную смерть короля и регентство Анны от имени ее несовершеннолетнего сына.

В один из декабрьских дней 1641 года, когда Анна играла со своим старшим сыном в его комнатах в Сен-Жермене, появился паж и провозгласил, что не кто иной, как сам маркиз де Сен-Мар, хочет ее видеть. Многие придворные совершали короткое путешествие в Сен-Жермен из Парижа, чтобы засвидетельствовать королеве свое уважение, но визит фаворита был неординарным случаем.

Анна, сидевшая на полу, встала и позвала мадам де Лонсак.

– Здесь месье Ле Гранд! – так с легкой руки короля все, за исключением кардинала, называли Сен-Мара.

Мадам де Лонсак поспешила на зов, чтобы увести дофина, но тот попятился и уцепился за бархатные юбки матери.

– Я уведу дофина, Мадам. Пойдемте, мой ангел, моя радость, вместе со мной!

– Постойте, – быстро сказала Анна. – Может быть, он приехал, чтобы увидеть дофина. Я приму его здесь, в детской. Идите, де Лонсак, приветствуйте и приведите ко мне маркиза. Луи, подойдите сюда, чтобы я могла застегнуть пуговицу на вашем жилете. Важный господин хочет с вами встретиться. Вы должны вести себя хорошо и протянуть ему руку для поцелуя.

Маленький мальчик взглянул на нее большими черными глазами, в которых сверкали слезы, так как он боялся, что его уведут от матери. Дофин был исключительно красивым ребенком и уже сознавал, что отличается от других людей, даже от своего младшего брата, и понимал, что от него ждут соблюдения определенных правил поведения. Он обожал мать и бурно выражал ей свои чувства. С мадам де Лонсак мальчик был более сдержан, так как чувствовал, что она ниже его по положению, хотя ему и приходилось ее слушаться. Он подошел к матери и обнял ее за шею. Она усадила его на колени и поцеловала.

– Мама, я хочу остаться. Я хочу остаться с тобой.

– Так и будет, – сказала Анна. Она ни в чем не могла отказать сыну. – Но когда господин войдет, вы должны вести себя смирно. Иначе я позову де Лонсак, и она уведет вас с собой.

– Обещаю, мама, – ответил малыш, уткнувшись лицом в ее плечо. Ему нравились нежная щека матери и ее запах. Он уже понимал, что его мать очень красива, и любил играть с длинными шелковыми прядями волос, струившимися по плечам Анны.

В таком виде и увидел их Сен-Мар, когда вошел в комнату. Он помедлил, прижав одну руку к груди, а затем отвесил королеве и ее сыну глубокий поклон. Король так часто жаловался на жену за ее измены в прошлом, что Сен-Мару вся эта тема ужасно надоела. Королева показалась ему прекрасной, хотя и несколько постаревшей. Ей было ровно сорок, и она всегда хорошо с ним обращалась. Сен-Мар не верил рассказам короля о ее надменности и холодности. Наоборот, увидев Анну, он решил, что она очаровательна – просто ослепляет глаза – и занята именно тем, чем должна заниматься женщина: детьми и домашними заботами. Вот почему он пришел к ней, несмотря на советы брата короля Гастона, своего любимого друга де Туа и могущественного герцога Бульонского, который в прошлом проявил себя таким неукротимым бунтовщиком. Сен-Мар полагался на собственные суждения и еще больше – на свое обаяние. Он не сомневался, что легко покорит Анну. Шагнув вперед, маркиз поцеловал ее руку, мысленно одобрив нежную белую кожу и тонкие пальцы, украшенные необыкновенным желтым алмазом. Низко поклонившись, он взял маленькую ручку трехлетнего дофина Франции.

– Мадам! Монсеньер! Ваш покорный слуга.

– Это неожиданное удовольствие, месье, – сказала Анна. – Вы должны простить мне столь неофициальный прием, но, как видите, большую часть времени я провожу с сыновьями. Можете сесть, месье де Сен-Мар, я сяду тоже. Луи, возьмите вашу маленькую карету и поиграйте там, у окна. А теперь, месье, надеюсь, вы развлечете меня рассказами о том, как идут дела в мире. Я живу столь уединенно.

– Увы, Мадам, без вас Лувр – пустыня! Мы до сих пор вздыхаем, сожалея о вашем отсутствии.

– Но не король, полагаю, – холодно сказала Анна. К ее удивлению Сен-Мар рассмеялся. От улыбки его красивое, несколько капризное лицо стало вдруг мальчишески открытым.

– Нет, Мадам, не Его Величество и, конечно, не кардинал. Если бы кардинал не был так близок к королю, думаю, что Его Величество навестил бы вас и увидел, как скучно вам здесь живется. Я просто в этом уверен.

– Полагаете, это кардинал несет ответственность за мою жизнь в безвестности? – тихо спросила Анна. Почувствовав, что тут кроется нечто большее, чем обычный светский визит, она улыбнулась Сен-Мару, но ее бледное лицо ничего не выдало.

– Я в этом уверен, – сказал маркиз. – Он управляет каждым движением короля. Он – тиран, и сам король это признает. Ах, когда я смотрю на вашего прелестного сына, нашего дофина, сердце мое истекает кровью при мысли о том, что он должен терпеть лишения под гнетом этого мерзкого человека, а сами вы лишены всех прав и власти. – Он откинулся в кресле, чтобы понаблюдать за произведенным эффектом.

– Я вас не понимаю, – сказала Анна. – Ни слова не понимаю из того, что вы говорите, месье. У меня нет власти, да она мне и не нужна. Как я могу быть лишена того, что никогда не имела? Как может мой сын пострадать, пока жив король?

– Но если он умрет, Мадам, что тогда? Кто станет регентом Франции, кто защитит маленького дофина?

Анна резко встала.

– Мы не должны обсуждать смерть короля, месье. Эго государственная измена. Я запрещаю вам это.

Такого ответа Сен-Мар не ожидал. Гастон Орлеанский утверждал, что она – смертельный враг кардинала, и ей есть за что мстить: в течение двадцати пяти лет королева терпела унижения и преследования; но сейчас она вела себя не так, как ожидал маркиз. И он потерял голову в своей попытке опутать ее.

– Мадам, выслушайте меня, вы должны меня выслушать! Я нахожусь в постоянном контакте с герцогом Орлеанским.

– Который сидит в Блуа под угрозой немилости короля, – прервала его Анна. – Месье, уверяю вас, вы ведете себя очень необдуманно: Гастону нельзя доверять.

– Но я верю ему, Мадам, – настаивал Сен-Мар. – И не только я, но и герцог Бульонский, и месье де Туа, и мой друг Фонтрейль – это лишь несколько имен! Если что-нибудь случится с королем, знаете, что задумал кардинал? Он хочет сам стать регентом Франции! Лишить прав и Гастона, и вас на управление страной от имени дофина. Он заключит вас в тюрьму и возобновит союз с протестантами против Испании, вашей родины, Мадам! Вот каковы его планы!

Анна спокойно смотрела на Сен-Мара. Ее сын послушно играл в углу, но сейчас он отставил игрушки в сторону и наблюдал за сценой, разыгравшейся между его матерью и незнакомым молодым человеком в роскошных одеждах, который говорил так возбужденно.

– Могу я спросить, каков ваш план? – спросила королева. – Очевидно, что он у вас есть, месье, и ради вашего же блага, думаю, вам следует мне довериться.

– Ах, Мадам! – воскликнул Сен-Мар. – Я знал, что вы захотите меня выслушать. Взгляните на сына и хорошенько прислушайтесь к тому, что я вам скажу. На карте его будущее. Король снова неважно себя чувствует, и кардинал помыкает им и терроризирует Двор да и вас, Мадам, тоже. Мне же известно, как он преследовал вас в прошлом, как вы страдали из-за него. И вот наступил ваш час отплатить за себя и одновременно защитить дофина. Во Франции должно быть совместное регентство – вы вместе с герцогом Орлеанским!

– Как вы думаете этого достигнуть?

– Мы убьем кардинала! – крикнул Сен-Мар. – Уничтожим этого тирана и чудовище и освободим всех нас!

– Вы всерьез утверждаете, что герцоги Орлеанский и Бульонский в этом участвуют? – спросила Анна.

– И это еще не все, – Сен-Мар понизил голос. – Король с нами, Мадам! Сам король жаждет освободиться от этого субъекта. Что вы на это скажете?

Анна посмотрела на него и медленно покачала головой.

– Мой бедный друг, – сказала она. – Король просто не может обойтись без кардинала. Он любит притворяться, и это все, чего вы от него добьетесь. Притворство. Мечты. А в последний момент он выдаст вас Ришелье. Ради вас самих, умоляю, забудьте ваши планы и не заговаривайте о них снова. Что касается меня, я больше не желаю слушать ни единого слова.

– Мадам, – настойчиво сказал де Сен-Мар, – вы рассуждаете, исходя из прошлого. Я знаю, что и другие пытались настроить короля против Ришелье, но кто они? Его мать? Гастон? Это глупое создание де Хотфор, читавшая ему нравоучения как гувернантка? Но не я, Мадам! Уверяю вас, без меня король не может обойтись. Мои слова звучат, как бахвальство, но это правда. Если я брошу короля, он умрет. Говорю вам, он уже готов расстаться с кардиналом только потому, что этого требую я.

– Вы заявляете, что король согласен на убийство Ришелье? – спросила Анна. Этот юноша так молод и так уверен в себе! Если он прав, и Людовик пал столь низко, то Ришелье – в смертельной опасности! – Вы верите словам короля?

– Я знаю это, – возразил Сен-Мар. – Не считайте, Мадам, что если я молод, то непременно глуп. Неужели вы думаете, что я не поставил себе целью тщательно изучить короля? Неужели полагаете, будто я не изучил каждый оттенок его настроения, каждый закоулок его характера? Он для меня – открытая книга. Вот почему я делаю с ним, что хочу. Он любит меня, Мадам. Простите за это выражение, я имею в виду – как отец любит сына или младшего брата. Вы меня понимаете?

– И даже очень хорошо, – оборвала его Анна. – Он вас любит. Прекрасно. И он согласилсл на убийство своего министра. Тогда зачем вы пришли ко мне?

– Потому что может так случиться, что король долго не проживет, – нетерпеливо сказал маркиз. – Поэтому вы нужны нам, Мадам, нужна ваша поддержка. Нам потребуется помощь Испании. Чисто дворцовая интрига не гарантирует избавления от Ришелье и последствий содеянного им.

– Вы уже имели контакт с Испанией? – Анна повернулась к сыну, который тянул ее за рукав.

– Я хочу посидеть с тобой, мама.

– Сейчас, Луи. Пойдите к мадам де Лонсак. А я приду через несколько минут. Ступайте, маленький мой. Немедленно.

Мальчик надулся, хмуро разглядывая Сен-Мара, из-за которого, по его мнению, мать не желала, чтобы он сидел рядом с ней, затем выбежал из комнаты. Боевой клич пронесся по коридору: «Де Лонсак! Де Лонсак, где вы?»

– Да, – ответил Сен-Мар. – Наш посланец сейчас в Испании. Обсуждает договор между нами и королем, вашим братом.

– И каковы условия? – спросила Анна. Она снова села в кресло, тщательно расправив на коленях складки бархатной юбки. Благодаря этому не было видно, как дрожат ее руки. Формально Испания все еще находилась в состоянии войны с Францией. Поэтому первый министр Оливарец согласится на все, что приведет к выгодному миру и гибели главного врага Испании. Да, это не было дворцовой интригой, задуманной от безделья, это был политический маневр необычайной важности! Даже в самых необузданных действиях Анны, которые действительно были актами государственной измены и восстанием против короля и Ришелье, она не осмеливалась на большее, чем писать письма и давать советы.

А этот мальчик, разодетый в шелк и кружева, рассуждал о договоре. О сепаратном договоре, заключаемом с державой, которая вела войну с Францией.

– Скажите, – спросила Анна, – каковы условия вашего предложения Испании? Думаю, король ничего об этом не знает?

– Нет, нет, конечно, нет, – ответил Сен-Мар. – Это предосторожность на случай его смерти. Наши условия – расправа с Ришелье и назначение вас и герцога Орлеанского регентами от имени дофина. И заключение мира.

– Что вы надеетесь выиграть для себя?

– Сохранение моего положения, Мадам. Король хочет, чтобы я заседал в его совете, а кардинал не согласен. Если мы избавимся от Ришелье, король будет счастлив и свободен делать все, что ему вздумается. А если король умрет, то герцог Орлеанский обещал мне место в совете при регентстве, и я уверен, что вы тоже выразите свою благодарность за то, что я не забыл и о вас. Вот чего я хочу. Избавиться от врага и продолжать служить Франции.

Несколько секунд Анна молчала. Затем повернулась и протянула ему руку. Сен-Мар опустился на колено и коснулся ее губами.

– Я дам ответ, месье, когда получу доказательства того, что вам удалось договориться с Испанией. Но пока я не увижу договор, подписанный моим братом королем, я к вам не присоединюсь.

– Вы его увидите, – воскликнул Сен-Мар. – Еще до конца февраля, Мадам, вы будете держать его в руках. Клянусь в этом!

– Теперь идите, – спокойно сказала Анна. – И будьте осторожны. Внушите то же самое герцогу Орлеанскому. Поверьте, ему нельзя доверять слишком много секретов. Он далеко не смел сердцем.

– Зато у меня сердце льва, – объявил Сен-Мар. – Не сомневайтесь, Мадам. Я сам проведу все это дело и добьюсь успеха. Прощайте. Ваш самый покорный слуга!

Анна следила, как Сен-Мар подошел к двери, как отвесил ей еще один низкий поклон и исчез. В большой залитой солнцем комнате стало очень тихо. Королева подошла к окну и постояла, глядя на раскинувшийся за окном сад, на кусты и деревья, на которых жестокие декабрьские ветры не оставили ни листочка. В ярких, но холодных солнечных лучах морозная пыль сверкала, как рассыпанные по дорожкам алмазы. Сен-Мар сказал: до конца февраля. Значит, не позднее, чем через два месяца он покажет ей договор.

Теперь Анне предстояло решить, что делать, и неожиданно ее охватили муки сомнения. Жизнь Ришелье была в опасности, и сам король оказался среди тех, кто планировал убийство кардинала. Она высмеяла Сен-Мара, основывая свои сомнения на поведении Людовика в прошлом. Но сейчас, спокойно размышляя обо всем этом, она вдруг поняла, что тот говорил ей правду. Никогда в жизни Людовика не было никого, подобного Анри де Сен-Мару. Его влияние на короля стало абсолютным. Даже живя в уединении в Сен-Жермене, Анне случалось слышать рассказы о бурных сценах, после которых Людовик лежал в полной прострации, умоляя Ришелье выступить посредником между ним и капризным фаворитом. Она слышала историю о Королевском совете и могла сообразить, с каким пренебрежением Ришелье пресек политические амбиции будуарного красавца. Он воспрепятствовал планам Людовика и его любимца, но, быть может, это оказалось последней каплей. Быть может, Людовику действительно надоело иго, которое он терпел почти двадцать лет, и страсть настолько ослепила короля, что он наконец решил избавиться от своего Первого министра. Не уволить его – этого король сделать не мог: слишком уж он боялся Ришелье, чтобы встретиться с ним лицом к лицу и сказать: «Уходите, вы мне больше не нужны». Или расправиться с ним, как они оба расправлялись с другими: арестовать кардинала с помощью специального королевского указа и заключить его в крепость. Нет, Людовику не хватило бы мужества оставить Ришелье в живых. Отставкой можно пренебречь, даже из тюрьмы можно убежать и обрушить страшную месть на вероломного господина. Королева могла представить себе всю нерешительность и страх своего мужа. Сен-Мар был прав. Если Людовик решил избавиться от Ришелье, то предпочтет, чтобы того убили. Так поступал он и раньше, когда следил из окна за тем, как тело Кончини, фаворита его матери, тащили за ноги из Лувра. Он согласится на убийство Ришелье.

И если все было так, как она думала, тогда ничто не могло спасти кардинала. Она может его предупредить, но если его главным врагом стал сам король, надежды не оставалось. Ришелье победит только в том случае, если сможет дать Людовику неоспоримые доказательства того, насколько далеко зашел этот заговор. И доказательством может быть договор с Испанией – если только ей удастся им завладеть.

Глава 12

– Вам следует отдохнуть, Ваше Высокопреосвященство, – мягко сказал Мазарини. Положив руку на плечо кардиналу, он не дал ему сесть в постели. Спальня в одном из домов Тараскона, где Ришелье неожиданно стало плохо, представляла собой маленькую мрачную комнату на нижнем этаже, отделанную темными панелями. Кардинал был слишком болен и слаб, чтобы подняться наверх, поэтому сверху принесли кровать и устроили здесь больничное помещение. Мазарини постоянно находился рядом с Ришелье, читая ему вслух государственные бумаги и сочиняя письма под диктовку министра.

Кардинал запретил доступ к себе всем, кроме итальянца. Он уже привык полагаться на него. Ришелье восхищался дипломатическими способностями Мазарини и в настоящее время крайне нуждался в дружеской поддержке. Король все-таки порвал с ним отношения, и это больше, чем болезнь, чем непрестанная боль в боку, вызвало у кардинала упадок сил. И теперь все вокруг ждали его смерти.

– Как я могу отдыхать? Все дела теперь стекаются к этому неблагодарному щенку Сен-Мару. Я вывел его в люди и не успел еще и глазом моргнуть, как он стал моим врагом. И к тому же настроил против меня короля. Людовику известно, что я болен и застрял здесь, но он тем не менее не послал мне ни единой весточки. Да и вообще в последнее время он со мной почти не разговаривал.

– Король полностью подпал под влияние Сен-Мара, – сказал Мазарини. – Его нельзя винить, Ваше Высокопреосвященство. Он потерял всякое чувство справедливости.

– Нет, – поправил его Ришелье. – Вы, мой друг, недооцениваете всей степени предательства человеческой натуры. Как он ни мешал мне, я сделал его королем! Я сделал Францию ведущей державой в мире, чтобы он мог купаться в лучах ее славы. Я побеждал его врагов, так как они были врагами Короны, а только королевская власть способна сделать Францию сильной. Еще не так давно французские короли были чем-то вроде заложников у гугенотов и знати. Теперь же король – превыше всего. Этот жалкий человек стал благодаря мне великим монархом! И что бы вы подумали? Именно за это он меня и ненавидит.

Все, что я делал, вызывало у Людовика чувство протеста, потому что я был силен, а он слаб. Но наконец-то он чувствует, что может без меня обойтись. Меня должны убить, Мазарини. Я знаю, что таковы их планы. Они только ждут, не умру ли я в Тарасконе и избавлю их от лишних трудов. И среди заговорщиков – сам король. Я ничего не могу сделать.

– Вы меня удивляете, – тихонько заметил Мазарини. – Мне начинает казаться, будто вы и в самом деле ожидали благодарности. У итальянцев есть пословица: «Боже, отдай меня на милость врагов, но убереги от тех, кому я сам оказывал милость». Король вас ненавидит за то, что вы служили ему верой и правдой. Это же неизбежно. Смиритесь и не позволяйте по пустякам терзать себе душу. Вы не можете погибнуть, Ваше Высокопреосвященство, только потому, что против вас – слабосильный король и вероломный мальчишка. Соберитесь с силами и сражайтесь!

Ришелье отвернулся в сторону.

– Мне на это уже не хватает силы воли, – сказал он. – Всю жизнь я боролся за власть. У меня нет и не было друзей, кроме вас, а в прошлом – отца Жозефа. И я, пренебрегая осуждением на вечные муки, позволил себе полюбить женщину. А теперь и она покинула меня. Я умру так, как жил, – один, и ни одна душа не загрустит обо мне.

– Кто эта женщина? – мягко спросил Мазарини.

– Имя ее вы никогда не узнаете, – слабым голосом ответил кардинал. – Де Шовиньи сообщил мне, что она участвует в заговоре. Думаю, это и убивает меня, мой друг.

Ришелье слышал о визите Сен-Мара к Анне, но не получил от нее ни одного слова, никакого предупреждения. А он так этого ждал – доказательства, что в конце концов она не отвернется от него. Он никогда не просил ее любви, но в течение двадцати лет надеялся на взаимность. И именно предательство Анны лишило его сил и желания победить болезнь и защитить себя.

– Уверяю вас, мой друг, – неожиданно сказал Ришелье. – Если бы не тревога за Францию, я бы с радостью встретил смерть. Жизнь уже ничего не может мне предложить.

В течение часа королева сидела, закрывшись в своем кабинете в Сен-Жермене. Было четыре часа вечера, и уже начинало темнеть. Скоро станет слишком темно, чтобы можно было отправить гонца на сколько-нибудь значительное расстояние. Она дописала письмо и посыпала чернила песком. Запечатав его обычной печатью, она присоединила письмо к толстой пачке бумаг, вложила все в большой пакет и дважды запечатала.

Поверенный в делах Испании в Париже посетил ее сегодня вместе с небольшой группой придворных и попросил о частной аудиенции. Анна поняла, что Сен-Мар сдержал свое обещание. Для нее лично было большим риском принимать испанца, так как король навсегда запретил королеве встречаться или переписываться с работниками испанского посольства. Вслед за Сен-Маром Людовик нанес короткий визит в Сен-Жермен и пришел в бешенство оттого, что дофин расплакался, когда он взял его на руки. Оттолкнув от себя ребенка, король тут же покинул дворец. Через три дня Анна получила письмо с угрозой отнять у нее обоих сыновей, так как она их воспитывает, не внушая должного почтения к нему, королю. Там, где дело касалось сыновей, у Анны не оставалось места для гордости. Она написала Людовику длинное покаянное письмо, умоляя не разлучать ее с детьми. Тот не ответил. Если Людовик придерется к тому, что она, нарушая его приказ, приняла испанца, он вполне может забрать у нее дофина и маленького Филиппа. А Ришелье, покинутый королем и лишенный его милости, не сможет вмешаться и помочь.

В течение недель, последовавших за посещением Сен-Мара, Анна старалась жить в провинции как можно незаметнее. Но даже ее маленький Двор гудел, как пчелиный улей, обсуждая новости о том, что сам великий кардинал впал в немилость и уже не пользуется благосклонностью короля. Король с ним почти не встречается. Он всюду ездит в сопровождении Сен-Мара и его друзей. Кардиналу приходится следовать за ними, но Людовик его игнорирует или разговаривает крайне грубо. И фаворит ведет себя не лучше.

А теперь кардинал лежал больной в Тарасконе, в то время как король развлекал себя осадой Перпиньона, а заговорщики ждали смерти врага.

Анна не писала Ришелье, на посторонний взгляд оставаясь абсолютно нейтральной. Но при Дворе говорили, что она поощряет врагов кардинала, как не раз делала это в прошлом.

В два часа дня испанского поверенного провели в ее апартаменты, и королева уселась с ним у окна под наблюдением мадам де Лонсак. Гувернантка дофина очень старалась подслушать, но они говорили шепотом, а когда королева поворачивалась к ней спиной, испанец делал то же самое. Маркиза была уверена, что слышала, как шелестела бумага, но увидеть ей ничего не удалось. Аудиенция продолжалась не более получаса. Королева отпустила испанского дипломата, заметив, что запрещает ему приходить к ней без разрешения Людовика, после чего удалилась в свой кабинет, запретив ее беспокоить.

И теперь она заканчивала письмо к Ришелье:

«В течение некоторого времени мне известно о заговоре против вас. Знаю, что король в нем участвует. Но он и понятия не имеет о существовании прилагаемого к письму договора с Испанией, составленного и подписанного посланцем Сен-Мара от имени последнего. Полагаю, это можно назвать государственной изменой, поэтому и посылаю экземпляр этого договора, чтобы вы использовали его, как сочтете нужным. Главный ваш враг вам известен. Но остерегайтесь также месье де Туа и герцога Бульонского. Вам пишет и предупреждает та, для кого ваше благополучие превыше всего остального».

Королева подписала письмо только буквой «А». Как уже говорилось, она вложила письмо и договор с Испанией, врученный ей испанцем, в пакет и запечатала его. Затем позвонила, появился паж и низко поклонился королеве.

– Жду распоряжений Вашего Величества.

– Немедленно пошлите за курьером. Пусть его приведут сюда.

Когда курьер появился, Анна протянула ему пакет. Звали курьера Делон, и служил он у Анны уже более десяти лет.

– Отвезите этот пакет в Тараскон и вручите лично кардиналу Ришелье. Никому другому, только ему. Понимаете?

– Да, Ваше Величество. Только кардиналу.

– Вот двадцать пистолей. Возьмите в конюшне самую быструю лошадь и немедленно мчитесь в Тараскон.

Король Франции склонился перед крестом, висящим в алькове возле его постели. Посланец кардинала Ришелье, месье де Шовиньи, молча стоял в стороне, как бы тоже в молитве опустив голову. Он слышал звуки рыданий и, пару раз бросив искоса взгляд на короля, видел, что тело Людовика содрогается от конвульсий. Письмо Ришелье лежало на ночном столике вместе с копией договора с Испанией. Людовик читал и перечитывал длинный документ, произнося некоторые отрывки текста вслух. Седан, мощное независимое укрепление под командованием герцога Бульонского, должно поступить в распоряжение испанского гарнизона. Под начало Сен-Мара и герцога Бульонского передаются двенадцать тысяч пехотинцев и кавалерия численностью пять тысяч всадников. При необходимости Седан должен стать убежищем для королевы и дофина. Перед началом всех этих действий кардинал Ришелье должен быть убит. В случае смерти короля регентство делится между королевой и герцогом Орлеанским.

Шовиньи рассмотрел совместно с Людовиком каждую статью договора, развивая мысли кардинала, изложенные в письме. Кардинал был очень болен и опечален немилостью короля. Рискуя еще большим недовольством последнего, он раскрыл предательство тех, кого король предпочел верному и преданному слуге. Сен-Мар вел переговоры с врагом Франции, согласился передать укрепленный Седан в руки испанцев и самым бессердечным образом строил планы на случай смерти короля. Очередная измена Гастона комментариев не требовала.

Какое-то время Людовик сидел, как оглушенный. Его пальцы нервно бегали по строчкам лежащих перед ним бумаг, в глазах стояли слезы. Сен-Мар – предатель! Сен-Мар, которого он так любил, кому полностью доверял, насмеялся над властью и авторитетом короля, ведя за его спиной переговоры с вечным врагом Франции – Испанией. Юноша, которому одинокое сердце Людовика отдало все свое внимание и любовь, строил планы в предвидении его смерти, рассчитывая извлечь из этого личную выгоду.

– Не верю, – произнес наконец Людовик. – Я не могу в это поверить.

– Увы, сир, – Шовиньи широко развел руками. – Не может быть никаких сомнений. Этот договор – подлинный экземпляр, на нем печать короля Испании. Подписан месье Фонтрейлем по поручению месье Ле Гранда. Все они вас предали. Можете мне поверить, что кардинал страдал всей душой, посылая вам эти бумаги. Но вы в опасности, сир. И обязаны все знать!

– В какой опасности? – пробормотал Людовик. – Опасность грозит только Ришелье.

– Здесь не один раз говорится о вашей смерти, – указал Шовиньи. – Достигнуто согласие о регентстве – и это при том, что вы живы и здоровы! Расправившись с вашим Первым министром, за кого, по-вашему, возьмутся негодяи? Угроза всегда опасна, сир, когда она исходит от тех, кого вы любите и кому доверяете.

– Здесь говорится о королеве, – неожиданно вспомнил Людовик. – Значит, она с ними!

– Королева послала этот договор Его Высокопреосвященству, – возразил Шовиньи. – Если бы не ее верность вам, заговор так и не был бы раскрыт.

– На мне лежит проклятье, – громко сказал Людовик. – Боже, пожалей меня, потому что в этом мире я никому не могу доверять! – Тут король упал на колени, плача и молясь, чтобы Бог дал ему силы взглянуть в лицо фактам.

Когда он встал, лицо его, казалось, покрылось пятнами и еще больше осунулось. Шовиньи с изумлением подумал, что за время их разговора король постарел.

– Где Ришелье?

– В Тарасконе, сир. Лежит в постели больной уже несколько недель.

– Мне нужен он или Мазарини. Кто-то должен встать на мою защиту. Вы же знаете, что Сен-Мар сейчас здесь. Что мне делать, Шовиньи? Что я ему скажу?

– Не говорите ничего, сир. Просто пошлите за капитаном вашей стражи и прикажите его арестовать. А также герцога Бульонского и других, о ком говорится в письме кардинала. Нельзя терять времени.

– Но я не могу, – промямлил Людовик. – Я его люблю. Я не могу его арестовать.

– Он вас предал, – бросил Шовиньи. – Взял все, чем вы его одарили, – вашу привязанность и благосклонность, богатство, почести – все! А втихомолку заключал договор с Испанией и строил планы в пользу вашего брата. Знаете, где он находится сейчас, в этот момент? Когда вы льете слезы, поддаваясь искушению проявить милосердие?

– Нет, – Людовик покачал головой. – Не знаю. Спит, наверное, в своей постели.

– В постели, сир, да. Но не спит. У него в городе любовница, дочь оружейника. Он сейчас с нею.

Шовиньи увидел, как лицо короля налилось кровью.

– Пошлите за Шаростом, – сказал он, – и вызовите стражу. Пусть отправятся в логово шлюхи и там арестуют Сен-Мара!

На рассвете следующего дня в Тараскон выехал курьер, увозя с собой письмо Шовиньи, второпях написанное кардиналу. «Все кончено, – говорилось в письме, – Сен-Мар арестован, и выданы ордера на арест де Туа и герцога Бульонского. Король просит своего Первого министра как можно скорее вернуться к нему или в крайнем случае прислать кардинала Мазарини». Заговор провалился. Ришелье победил!

Кардинал лежал, обложенный подушками, в своей мрачноватой спальне, Мазарини сидел рядом с ним. Больной потягивал вино из серебряной чаши, на лице его появился легкий румянец.

– Я говорил вам, – сказал итальянец, – что вы победите.

– Я победил, да. И я счастлив, Мазарини. Это моя последняя победа, и самая главная! – Он повернулся с улыбкой к собеседнику, и в полуприкрытых глазах сверкнул прежний огонь. – Я сохранил власть, и меня не покинули, как я сначала думал.

– Вас спас тот, кто послал вам этот договор, – заметил Мазарини.

– Да, – ответил Ришелье. – И это самое важное в моем триумфе. Я не умру нелюбимым. Ничто другое меня не страшит. Отправляйтесь к королю. Он вам доверяет, и вы сумеете его успокоить. Мне теперь станет лучше, мой друг. Пусть и ненадолго. Но я успею позаботиться обо всех, кого люблю, и увидеть, как Сен-Мар и его друзья взойдут на эшафот. А сейчас я посплю, Мазарини. Я очень устал.

Маркиз де Сен-Мар и месье де Туа были преданы суду в августе того же года, и суд приговорил их к смертной казни. Фонтрейль в обличье монаха-капуцина бежал из Франции и обосновался в Брюсселе. Герцог Бульонский был схвачен, но получил прощение на том условии, что его жена, герцогиня, сдаст Седан Людовику. Ее угроза передать крепость испанцам или датчанам вынудила короля и кардинала проявить милосердие, которое они и не подумали продемонстрировать по отношению к Сен-Мару. Гастон был отлучен от Двора и лишен права наследования. Он предал заговорщиков с той же охотой, с какой их подстрекал. Летом Людовик очень болел, почти не мог есть и крайне мало спал. Его измотали приступы депрессии, настолько сильные, что он часами сидел, не двигаясь и не произнося ни слова. По мере того как приближался день казни фаворита, здоровье короля становилось все хуже и хуже. Была и еще одна причина для печали, хотя ужасное ожидание роковой потери и отодвинуло ее на второй план. Умерла Мария Медичи.

Она в конце концов поселилась в Колонье, где ее сильно поредевшее окружение проводило дни в безделье и мелких ссорах. Старую королеву разнесло от водянки, и она не знала, куда деваться от долгов, для отдачи которых деньги взять было негде.

Мария настолько пала духом, что написала Ришелье, которому ранее публично грозила снести голову, если доберется до власти. Она умоляла его заступиться за нее перед Людовиком, чтобы тот позволил ей вернуться во Францию.

Получив вежливый, но твердый отказ, Мария Медичи постепенно погрузилась в состояние раздражительной депрессии, усиленной страданиями, которые ей причиняла болезнь. 3 июля 1642 года она находилась в маленьком домике в Колонье, окруженная дамами и кавалерами, сохранившими верность королеве-матери. Она лежала в комнате, полностью лишенной мебели, которая пошла на растопку в холодную зиму. В последние девять месяцев своей жизни королева-мать Франции не имела денег, чтобы купить дров. О ней позаботилась только Церковь, дав ей достойно умереть, если уж никто и не подумал обеспечить Марии достойную жизнь в изгнании. Папский нунций и архиепископ Колоньи проводили старую королеву в последний путь и дали последние напутствия. Склонившись над Марией, нунций произнес:

– Мадам, прощаете ли вы своих врагов в надежде и самой получить прощение?

Мария кивнула и прошептала:

– Прощаю всех. Пусть же и Бог будет добр ко мне.

В этот торжественный момент прощение нелегко далось старой воительнице. Но она завещала свое бриллиантовое обручальное кольцо Анне, чьих детей так и не признала. Мария не сомневалась в незаконности их рождения и так всегда и говорила, но теперь это не имело значения. Ее дорогой Гастон никогда не станет королем Франции, он тоже ее предал – и еще более бесстыдно, чем другие. И вот его, как и других, надо было простить.

– И кардинала Ришелье, – мягко напомнил нунций. – Можете ли вы простить и его, Мадам? Ради спасения вашей души. – Запавшие глаза сверкнули, а разбухшие пальцы стиснули простыню.

– Надо попытаться, Мадам, несмотря на все обиды. Если вы надеетесь получить прощение, – поторапливал Марию Медичи нунций. Послышался вздох, и старая королева отвернулась.

– Я его прощаю. И моего сына Людовика тоже.

Через час она умерла.

В середине октября Ришелье вернулся в свой дом в Рейле. Путешествие получилось триумфальным. Сначала Лион, где во время пребывания там кардинала были публично казнены Сен-Мар и де Туа. Так как министр страдал от многочисленных язв и не мог вынести тряску в повозке, почти весь путь проделали по реке. Там, где приходилось переходить на сухопутный способ передвижения, Ришелье в роскошных носилках несли на своих плечах двенадцать носильщиков. Когда он останавливался отдохнуть в каком-нибудь доме, то стены разбирали, чтобы могла пройти его кровать. В каждом городе кардинала встречали делегации от местных властей. Палили пушки и звенели колокола. В Перпиньоне королевская армия одержала победу, и впервые за многие столетия герцоги Бульонские перестали быть суверенами Седана. Герцогиня передала крепость Мазарини и королевскому гарнизону в обмен на прощение, дарованное ее мужу. Победа и стабильность власти были последними завоеваниями, которые сделал Ришелье для Франции. И мучительное для него возвращение в Рейль стало торжественным маршем победителя, пожелавшего умереть дома.

В Рейле Ришелье навестила Анна с дофином. Племянница кардинала мадам д'Агильон, которую королева никогда не любила, провела ее и маленького принца в салон на первом этаже, где кардинал, ни днем ни ночью не вставая с ложа, принимал гостей и вершил государственные дела. Правительственные чиновники, иностранные послы, различные просители, как обычно, толпились вокруг больного кардинала – как будто подобный человек не мог умереть и расстаться с властью.

У дверей королева повернулась к мадам д'Агильон. Что бы Анна о ней ни думала, но не было никаких сомнений относительно чувств племянницы к дяде: когда она глядела на Ришелье, глаза ее были полны слез.

– Вы можете оставить нас, мадам, – сказала Анна. – Возвращайтесь через пятнадцать минут. Я не стану утомлять Его Высокопреосвященство.

Взяв сына за руку, королева подошла к кардиналу. Они не виделись много месяцев, и Анна оказалась не готова к представшему ее глазам зрелищу. Ришелье лежал на ложе, покрытом великолепными соболями, опираясь на подложенные под спину подушки. Под красной шапочкой его волосы казались белоснежными. Это был старик, измученный болезнью и непрерывной изнуряющей болью. Только глаза остались теми же, какими их помнила Анна. На бледном лице только они и сверкали жизнью. Когда она приблизилась, кардинал улыбнулся и протянул ей руку. Большой аметист соскользнул с пальца, а рука, которую взяла Анна, была холодной и исхудавшей.

– Прошу прощения, Мадам, – сказал он, – что не могу стоя приветствовать вас и дофина. Я не в состоянии двигаться без посторонней помощи.

Глаза Анны наполнились слезами.

– Я знала, что вы больны, – прошептала она, – но не подозревала, как вы страдаете. Не двигайтесь, вам от этого больно.

Кардинал слегка подтянулся, поморщившись от сделанного усилия.

– Я не могу как следует рассмотреть ни вас, ни дофина. Да, вот так будет лучше. Он очень красив! Смотрите, как мальчик встречает мой взгляд – как настоящий принц. Сядьте поближе, Мадам. Мне так много надо вам сказать, а у меня так мало времени.

Анна села в кресло возле ложа кардинала и велела сыну принести стул и для себя. Мальчик повиновался. При виде этого странного старика, который не сводил с него глаз и все время улыбался, ему стало немного страшно. Принц присел у ног матери и слушал, наблюдая за ними обоими.

– Как маленький Филипп?

– Все в порядке, – ответила королева, смахнув с лица слезы, которых не могла сдержать. Она даже попыталась улыбнуться, чтобы порадовать умирающего. – Совсем не похож на Луи, куда своенравнее.

– Ах, – пробормотал Ришелье, – значит, из него получится неплохой герцог Орлеанский. С течением времени. Но этот мальчик станет великим королем. Я вижу по его глазам. Он, наверное, уже многое понимает?

– Больше, чем можно подумать, – тихо ответила Анна. – Сыночек, иди и взгляни в окно. Может быть, тебе удастся увидеть большую передвижную кровать Его Высокопреосвященства, о которой мы слышали. – И снова повернувшись к Ришелье, продолжила: – Он все понимает, и король его за это не любит.

– Король одинок, – сказал Ришелье. – Он так и не оправился после казни Сен-Мара.

– Это разбило его сердце, – добавила Анна. – Я только дважды встречалась с ним после того, как приговор привели в исполнение, и с трудом узнала короля. Неужели Сен-Мара надо было обязательно убрать?

– Да, – ответил кардинал. – Я не мог оставить вас и дофина в руках такого человека. Я надеялся пережить короля, но, увы, это у меня не получится.

– Вы не должны так говорить, – запротестовала королева. – Вы выздоровеете, Ришелье. Впереди у вас никаких проблем. И что мы будем делать без вас?

– Что бы я без вас делал? – возразил кардинал. – Я тогда все проиграл. Впервые в жизни оказался действительно беспомощен, сражен болезнью и всеми покинут. Был момент, когда я думал, что и вы меня забыли. Но теперь я умру счастливым человеком, так как убедился, что вы немножко обо мне беспокоитесь.

– Я очень беспокоюсь, – сказала Анна и заплакала, не стараясь скрыть слезы.

– Я знаю, – нежно сказал кардинал, – и очень вам благодарен. Пожалуйста, не плачьте, Мадам. Вы же знаете – я не могу видеть ваших слез. Позвольте мне увидеть, как вы улыбаетесь, – такая же прекрасная, как всегда. Столько людей приходит сюда, и никто из них теперь для меня ничего не значит. Они не поверят, если им сказать, что мой конец близок, да я и не говорил об этом никому, кроме вас. И еще Мазарини, которому я доверяю. Скоро я умру, Мадам, но скоро умрет и король. Я убил его, раскрыв предательство Сен-Мара, так же наверняка, как если бы выстрелил ему в сердце. Он переживет меня ненадолго, и это еще одна причина, по которой я не могу себе позволить сейчас уйти из жизни. Я хочу, чтобы вы и дофин были в безопасности. Я обещал вам регентство, так?

– Это не имеет значения, – с отчаянием сказала Анна. – Ничто не имеет значения, только бы не потерять вас.

– Нет, это значит очень много, – возразил он. – Я думал, как это устроить, пусть даже я и стою на краю могилы. Вам нужен друг. И у меня есть такой человек на примете. Вам ведь нравится Мазарини?

– Он очень любезен, – сказала Анна. – Но я мало с ним встречалась и не могу о нем судить с достаточными основаниями.

– Я имел с ним много дел, – сказал кардинал. – Он молод, честолюбив и у него больше сердца, чем у меня. – Ришелье улыбнулся и на мгновение коснулся руки Анны. – Если вы так вскружили голову мне, то за неделю-другую покорите и Мазарини. Я хочу, чтобы вы отдали себя в его руки. Он знает, чего желаю я, и умеет обращаться с королем. Он станет после меня Первым министром. Войдите с ним в союз. Я уже поручил ему присматривать за дофином и вами и защищать ваши права. Можете доверять Мазарини.

Он откинулся назад и закрыл глаза. Разговор с Анной, казалось, исчерпал его силы. Королева заметила, как он поморщился от боли.

– Разрешите позвать вашу племянницу, – взмолилась Анна. – Вы страдаете. Чем я могу помочь?

– Ничем, – сказал Ришелье. – Мне ничего не нужно. Дайте вашу руку. Хотя Мазарини и не священник, вы не должны позволить себе полюбить его. Это поставит вас в невыгодное положение. Это не ревность, Мадам, а хороший совет. Позовите, пожалуйста, дофина, я хочу еще раз взглянуть на него.

Мальчик по команде матери отошел от окна, приблизился к ложу больного и устремил на Ришелье немигающий взгляд своих огромных черных глаз.

– Прощайте, мой принц. Разрешите поцеловать вашу руку. Так. И вашу, Мадам. – Ришелье тихо заметил: – Я вижу, вам нравится мое кольцо.

– Я всегда буду его носить. – Анна отвернулась, пытаясь скрыть слезы. Дофин с удивлением смотрел на мать: он никогда не видел, чтобы она плакала.

– Не плачьте, прошу вас, – сказал Ришелье. – Я умру счастливым. Мое дело почти завершено. Франция – достойное наследство для нашего принца. Не забывайте, что я даю вам Мазарини для заботы о вас, а мою любовь от самого сердца вы имели всегда. Прощайте.

14 мая 1643 года, через пять месяцев после смерти великого кардинала Армана де Ришелье, король Франции Людовик XIII умер в Лувре в присутствии жены, двух маленьких принцев и всего Двора. Он ушел из жизни, как истинно христианский король, простив своих врагов, в том числе и женщину, на которой был женат и которая показала себя очень заботливой в эти последние несколько часов его жизни. Он ее простил, хотя предпочел бы умереть не у нее на глазах. Но этикет контролировал смерть короля не меньше, чем его жизнь. В какой-то момент он расчувствовался и пролил слезу, но, увы, только за Сен-Мара, последнюю свою любовь, чья измена казалась сейчас такой мелочью, что за нее грешно было платить этой веселой легкомысленной жизнью.

Король умер как добрый христианин под аккомпанемент рыданий чиновников и знати при поддержке Церкви и утешаемый своим новым министром кардиналом Мазарини, которого после смерти Ришелье он уже успел полюбить. Тщеславный человек мог бы впасть в заблуждение и уверовать в свою популярность, но Людовик умер, как и жил, одиноким пессимистом.

В тот же вечер Анна сидела в своих покоях в Лувре. Она была не в состоянии что-либо чувствовать, так как полностью измоталась физически на бессонных дежурствах у постели короля, оплакивая бесполезную жизнь своего мужа. Все вокруг менялось. Ришелье умер в декабре 1642 года, проявив твердость духа, тронувшую даже его врагов. Мужество и смирение сочетались в нем с непреклонной силой воли. Он попросил прощения за все свои прегрешения, принял свои страдания как знак Божьей воли и безоговорочно отдал себя на суд Божий.

А теперь и король умер. И маленький четырехлетний мальчик, спящий в данный момент в детской, стал новым королем Франции, Людовиком XIV. А Анна стала регентшей. Мечты юности наконец-то исполнились. Она свободна и на вершине власти, хотя ее муж старался, как мог, эту власть ограничить. Ей бы надо было радоваться, торжествовать, но Анной владели только чувства одиночества и нереальности происходящего. Отослав прочь всех своих дам, королева опустилась в кресло, слишком измученная и павшая духом, чтобы всерьез о чем-либо размышлять.

Прошло немногим более двух часов с того момента, как закрылись глаза короля, и лекари объявили, что он умер. Королева все еще могла слышать эхо крика, пронесшегося по коридорам и комнатам Лувра: «Король умер. Да здравствует Его Величество Людовик XIV!»

Почувствовав возле себя какое-то движение, Анна вздрогнула. Она на мгновение заснула. Паж, возникший перед нею, поклонился.

– Ваше Величество, кардинал Мазарини в приемной. Он просит, чтобы вы его приняли.

Мазарини стал министром. Один кардинал умер, другой занял его место. Но насколько непохожий на прежнего кардинала человек облек себя мантией власти! «Доверьтесь ему, – сказал Ришелье, – он позаботится о вас и о дофине». Ее сын был еще ребенком, а сама она – женщиной, которую мужчины часто обводили вокруг пальца. Ей никого не хотелось видеть, но совет великого человека, который ее любил, подействовал.

– Пригласите кардинала, – сказала Анна.

Мазарини, в полном церковном облачении, вошел очень тихо и отвесил королеве низкий поклон. Его движения были размеренными и грациозными. Враги говорили, что он подбирается к вам, как кошка. Имея власть, кардинал имел уже и врагов.

– Прошу прощения, что беспокою вас, Мадам. Я только хочу выразить свое сочувствие и сказать, что готов оказать вам любую помощь… Вы очень устали?

– Да, – подтвердила королева. – Я слишком устала, чтобы думать, даже чувствовать. Благодарю за внимание, но сейчас вы ничем не сможете мне помочь.

Анна не могла приучить себя к тому, чтобы называть молодого пригожего итальянца «Ваше Высокопреосвященство». Этот титул принадлежал человеку, который твердой рукой управлял Францией, и о ком даже враги говорили не иначе, как о «великом кардинале». Мазарини поклонился и улыбнулся. У него были темно-коричневые, очень выразительные глаза, а мягкий взгляд передавал всю симпатию, которую он чувствовал к прекрасной вдове под красящей ее вуалью, но скрывал испытываемое им восхищение.

«Позаботьтесь ради меня о королеве», – таковы были последние слова Ришелье, обращенные к Мазарини. И тот обещал. Эти слова объясняли многое в прошлом, но немало сулили и в будущем.

– Вам следует успокоиться, Мадам, – сказал он мягко. – Его Величество ушел от нас, и его ждет Божье вознаграждение. У Франции – новый король и новое будущее. И вы – часть этого будущего!

– А мне кажется, что для меня уже ничего не осталось, – сказала Анна. – Я не чувствую в себе сил нести ношу за моего сына. Я почти хочу тоже покинуть этот мир.

Итальянец подошел к королеве и приложил руку Анны к своим губам. Великолепный желтый алмаз Ришелье сверкал на одном из ее пальцев.

– С прошлым покончено, Мадам, – сказал Мазарини. – Вы молоды, и вы – мать короля. То, что вы чувствуете, вполне естественно, но, поверьте мне, это пройдет. У меня твердое ощущение, что ваша жизнь только начинается.

body
Предатель.