---

Эрик Фрэнк Рассел

Ультима Туле

Корабль, содрогаясь рябью, вынырнул из гиперпространства и застыл. Холодом металла отливала его поверхность. Бледные призраки сорока главных реактивных двигателей наконец обрели конкретность. Они стали твердыми, образуя счетверенное кольцо дюз, готовых выстрелить столпами огня длиною в восемь миль.

Лаудер вглядывался сквозь носовой иллюминатор переднего обзора и протирал глаза. В этот раз взгляд его задержался дольше обычного – намного дольше. Дрожащая рука нащупала бинокль. Но и мощные линзы здесь не помогали, так тряслись руки. Он отложил оптику и снова протер глаза.

– Что это тебя так гложет? – Сантел уставился на него в упор. – Что-то не так?

– Еще бы.

Слова его заставили Сантела встревожиться, он поскреб длинными пальцами в рыжем загривке, подошел к иллюминатору и уставился наружу.

– Как картинка? – спросил его Лаудер.

– Не может быть!

– Ха! – изрек Лаудер.

Сантел воззрился в бинокль, пристроив локти на толстую оправу иллюминатора.

– Ну, как? – поощрил Лаудер, которому не терпелось узнать мнение товарища.

– Не может быть! – остался при своем Сантел.

– Глазам не веришь?

– Первое впечатление может быть обманчивым.

– Мы заблудились, – Лаудер сел, уставясь невидящим взором в ботинки. Его осунувшееся лицо исказилось отчаянием. – Заблудшие души в колодце кромешной тьмы.

– Заткнись!

– В детстве я как-то засунул три мухи в одну бутылку. А потом заткнул пробкой. Вот так и мы теперь-точно мухи в бутылке…

– Заткнись! – гаркнул Сантел громче прежнего и встряхнул рыжей всклокоченной шевелюрой. Он снова бросил взгляд за стекло иллюминатора. – Я поговорю с Вандервееном.

– Потом я бросил бутылку в озеро. С той поры минуло тридцать лет, несколько мушиных веков. В озере холодном и темном, без берегов. Они, может, все еще там. Там еще, понимаешь. Все там же, под пробкой.

Включив интерком, Сантел проронил в микрофон несколько слов хриплым, надтреснутым голосом.

– Капитан, тут что-то не то. Вам бы лучше прийти да посмотреть.

– Я и отсюда прекрасно вижу, – пророкотало в динамике.

– Ну?

– Здесь четыре окна в навигаторской. Как раз чтобы наблюдать. Я увидел.

– И что вы думаете?

– Ничего.

– Потерялись, – бормотал Лаудер. – Сгинули бесследно, будто нас никогда и не существовало. Еще одна строка в списке пропавших кораблей. Память, что блекнет с годами, пока наконец не улетучивается окончательно.

– Из ничего можно получить только ничего, – сказал капитан Вандервеен. – Кто это там бредит?

– Лаудер.

– А кто еще может быть? – прокричал Лаудер в динамик. – Здесь только мы трое, и больше – никого. Плечом к плечу – и в кошмарном одиночестве. Всего – трое. Вы, я и Сантел.

– Как же трое могут быть в одиночестве? – спокойно спросил Вандервеен. – Одиноким может быть только один мужчина или женщина, один ребенок, в конце концов.

– Женщин мы теперь вообще больше никогда не увидим. – Костяшки пальцев на судорожно сжатых кулаках Лаудера побелели. – И насчет детей – тоже… никогда не узнаем, что это такое.

– Полегче, – посоветовал Сантел, глянув на него.

– Еще осталась четверть тралианского энергосплава во втором двигателе, – донесся командирский бас Вандервеена. – Дадим двойной толчок. Через минуту буду у вас.

Лаудер тяжело дышал. Через некоторое время он произнес:

– Прости, Сантел.

– Все в порядке.

– Мне что-то не по себе.

– Понимаю.

– Ты не понимаешь. – Он поднял левую руку и продемонстрировал перстень с печаткой. – Она подарила мне его два месяца назад. Я преподнес ей закаленные опалы с Проциона Семь. Мы собирались пожениться – в самом скором времени. Этот рейс должен был стать для меня последним.

– Вот как! – Брови Сантел а чуть приподнялись.

– И он станет моим последним рейсом.

– Ну, ну, – утешительно пробормотал Сантел.

– Моим самым последним – навеки. Она может ждать, листать календарь, обыскивать космопорты, просматривать списки прибывших, надеяться, молиться. Она состарится, она поседеет в ожидании новостей. Или найдет себе другого. Который вернется к ней, улыбаясь, с подарками. – Рука его бессильно опустилась. – Дай-ка мне еще разок эту посудину. – Он сделал несколько продолжительных глотков, поднес бутылку к глазам, пристально вглядываясь сквозь темное стекло. – Мухи, вот кто мы.

– Твое детство наносит удар через года, – вынес диагноз Сантел. – Не стоило тебе делать этого.

– А ты, ты разве никогда не сажал мух в бутылку?

– Нет.

– И крылышки, крылышки никогда не обрывал, наблюдая их мучения?

– Нет.

– Счастливый человек.

– Похоже на то, – Сантел сухо кивнул в иллюминатор.

В рубку протиснулся Вандервеен – дюжий мужчина внушительной комплекции с шикарной окладистой бородой.

– Стало быть, посмотрели в окна, и пейзаж вам не понравился. – Вандервеен был, вероятно, единственным повидавшим виды звездным волком, который упорно называл иллюминаторы окнами. – Смотрите, значит, только через эти, а через другие не желаете. Не глупо ли?

Они отреагировали достаточно энергично.

– А вы, вы видели что-нибудь, капитан?

– Ничего. Во всех окнах – то же самое. Пустота кромешная.

Они вздохнули, разочарованные вконец.

– Осталось только одно неисследованное направление, – продолжил он. – С кормы. Пусть кто-нибудь из вас примерит скафандр и попытает счастья. Через носовой шлюз идти не стоит – основные двигатели давно остыли, и с тыла обзор открыт.

Сантел облачился без посторонней помощи. Они лишь помогли установить шлем и туго затянули болты. Скафандр ожил, зашевелился – и покинул помещение.

Каждый его шорох эхом раскатывался по кораблю, передаваясь с некоторым усилением. Стук тяжелых магнитных подошв. Шум двигателя за дверью воздушного шлюза. Тонкий пронзительный свист воздуха, выкачанного, прежде чем космонавт откинул трап у камеры внутреннего сгорания. Шелест скафандра по обшивке: удаляющийся, затем – приближающийся. Все те же звуки – только в обратном порядке.

Он вернулся. Ответ им был известен еще прежде, чем оказался сдвинут последний болт головного шлема. Ответ был написан на его лице за пластигласовым визором. Сняли шлем. Мрачная безнадежность лежала на челе космонавта.

– Засада почище той, что у вас перед глазами. – Сантел размашисто расстегнул молнию скафандра и, извиваясь, стал выбираться оттуда, точно краб из усохшего панциря. – Похоже, нам кранты.

– Тьма кромешная, – безнадежно бормотал Лаудер, помахивая бутылкой. – Полнейшая тьма, плотная, непроницаемая. Ни искорки света. Ни тебе золотого или серебряного отблеска какой-нибудь далекой звезды. Ни бледно-розового следа ракетного двигателя. Ни призрачного фантома кометы.

Вандервеен стоял у иллюминатора, оглаживая бороду.

– Ни солнц, ни планет, ни зеленых полей, ни поющих… птичек, – тянул Лаудер, в перерывах щедро увлажняя глотку. – Бог дал – Бог и взял.

– Он здорово нализался, – предупредил Сантел.

– Пусть себе. – Вандервеен и глазом не повел. – Ему так лучше – и нам спокойнее.

– Может, у меня реакция замедленная, – голос Сан-тела оставался тверд. – Но я пока не нахожу причин для отчаяния.

– Естественно. Ты ведь инженер и мыслишь, как инженер. Ты знаешь, что гиперпространственным скачком можно испытать судьбу – куда вынесет. Остаются к тому же ракетные двигатели. Пусть мы сгинули с глаз долой, но еще целы.

– Да, конечно, гиперпространственный… – Видимо, это слово нашло отклик в пьянеющей с каждой минутой голове Лаудера. – Двадцать световых в час. Это спасет нас. Надо пользоваться любым шансом. – Он, ухмыляясь, стал озираться, мгновенно осчастливленный.

– Точно упавший в море аэроплан, – такое сравнение отчего-то вдруг взбрело в голову Сантелу. – Вошел в воду и не может взлететь…

Лаудер качнулся, замахиваясь бутылкой, точно стеклянной дубинкой.

– Молчи – тебе и дела нет, пусть мы здесь хоть заживо сгнием. Да и куда тебе возвращаться? В вонючую комнатенку в общаге для одиноких космонавтов? Месяц на мели лузгать семечки да храпеть в библиотеке за гипнопедами, чтобы устроиться в коммерческий рейс на крупном судне – чего тебе никогда не светило. Живи и страждуй звездных трасс, что не приведут никуда, – и когда тебе уже ничего не будет…

– Еще будет, Лаудер, – оборвал его Вандервеен.

– А что до тебя… – обернулся Лаудер к капитану.

– ВСЕ БУДЕТ! – Борода Вандервеена встопорщилась. На дюжих ручищах вздулись кулаки.

В ярости Лаудер запустил в него бутылкой, всхлипнув: – Поговори у меня!

Капитан утробно рявкнул, взмахивая внушительной дланью. Больше он ничего не сделал, но этого оказалось достаточно, чтобы запустить напарника по комнате, точно шар в боулинге.

И – тишина. Они посмотрели на то, что рухнуло в углу с зажмуренными глазами, дыша тяжело и хрипло. Отвернувшись от тела, они вновь посмотрели в иллюминатор. Молчание и темнота. Ни звездочки, ни отдаленного светила. Ни отчетливо различимого сияния Млечного Пути. Лишь глубокая бездушность до дня Творения. Они были телами на забытой барке, покоившейся в океане без времени и берегов, без дна и перемен. Тьма африканская и умиротворяющая, как смерть.

– Это не путь астронавта. – Сантел ткнул пальцем в угол. – Он не сможет сохранить ясность рассудка.

– Его еще ждут. Это многое значит.

Сантел подмигнул.

– Тебя – тоже.

Капитан смотрел во тьму и, казалось, видел там только прошлое.

– Я совсем другой человек. Да и ты другой. В этом и прелесть человеческих отношений, что все люди – разные. Каждый делает то, что отпущено ему щедротами Господа. Лаудер не способен на другое.

– Нет, сэр, – согласился Сантел с безграничным уважением в голосе.

Лаудер скоро пришел в себя, проморгался, но ничего не сказал. Вскарабкавшись на свою койку, он проспал четыре часа кряду. Проснувшись, он сразу посмотрел на хронометр.

– Эй, ребята, мы что, так и стоим на месте?

– По большей части.

– Пялитесь в эту черную Тускарору? Что вы в ней нашли интересного?

Сантел не подумал отвечать, и не только ухом, но и бровью не повел.

– Думаем, – ответил Вандервеен. – Тяжко.

– Да ну? – Лаудер выкарабкался наружу, осторожно потянулся и ощупал челюсть. – Кто это так меня приложил?

– Может, я. А может, и Сантел. А может, ты сам себе двинул той бутылкой, которой все время размахивал. Неугомонный ты наш.

– Понял. Вопросов нет. Замяли.

– И пока я здесь капитан – никаких склок, никакой грызни. Тем более когда мы в этой западне. Группа у нас небольшая, и все повязаны.

Лаудер оглядел его, облизал пересохшие губы.

– Думаю, вы правы, капитан. Что ж, пойду попить. Пересох, как подошва.

– Полегче с водой, – посоветовал Вандервеен.

– Не понял?

– Там последняя.

«…Полегче с водой – там последняя. Это уже сегодня, в первый день. А завтра, на следующей неделе, в следующем месяце – что? Рацион строго по каплям, причем каждая следующая порция – дороже предыдущих. Каждый жадно смотрит на долю соседа, облизывается на каждую капельку, следит за тем, как она сползает, падает, издавая сладкое, восхитительное „кап!“

И три ума неодолимо занимаются нехитрой арифметикой: делить надвое гораздо дольше, чем натрое. А вершина всех вычислений, уже высшая математика: все для одного – куда больше, чем для двух. И сколько жидкости можно отыскать в чужом теле? Которому она уже все равно не нужна? Самое крупное, поди, накопило ее гораздо больше. Сколько плещется согревающих пинт в Вандервеене?..»

Взор капитана сопровождал его, когда он отправился за водой. Беду легче переносить в обвинениях, подозрениях и угрозах. Но их не было. Было хладнокровие, спокойствие, мужество. Переделка, в которую они влипли, что и говорить, из ряду вон. Лаудер обошелся одним-единственным глотком, прокатившимся незамеченным в пересохшем рту, и медленно побрел обратно в рубку.

– Что, так и будем корячиться здесь, пока не высохнем, как мумии? Почему не попробовать гиперпространственный скачок?

Большой палец Вандервеена уткнулся в иллюминатор.

– Потому что мы не знаем, в какую сторону скакать. Направление – путь для видимого мира. А здесь ничего видимого нет, одно только невидимое, поэтому никак не определиться, раз непонятно направление, Эйнштейнище ты наш.

– Мы знаем, как мы сидим. Все что надо – развернуться по линии первоначального движения.

– Легко сказать. – Если капитан и чувствовал беспокойство, то оно никак не отражалось на его мужественном лице. – Мы на самом деле не знаем – ни как мы сидим, ни даже, где сидим, хотя – где сидим, я бы мог сказать, поскольку, похоже, среди нас нет женщин. Прибавьте к этому, что мы даже не знаем, движемся ли куда-нибудь и с какой скоростью или просто стоим на месте. А может, мечемся на привязи вокруг какого-нибудь гравитационного кола, вбитого в самой середине черной дыры. Так что мы можем крутиться сколько угодно, вдоль оси, как ты говоришь, или поперек – ничего нового мы при этом не узнаем. Мы можем на самой высокой скорости перенестись в какую-то точку по прямой или вращаться по гигантской бесконечной дуге. Для нас нет никакой возможности узнать это.

– Но приборы…

– Приборы придуманы для пространственно-временных континуумов, в которых они и действуют. Теперь же нам нужны… новые инструменты для совершенно иного типа условий!

– Хорошо. Вы получите инструменты. Но для этого нам все-таки придется привести в действие гиперпространственные двигатели. – Лаудер встряхнул кулаком. – Они могут рвануть нас за четыре последовательных слоя гиперпространства, четыре сосуществующие вселенные. И там ничто не будет закрывать обзора, как в этой чертовой дыре. Там будут огни, маяки, сигналы – все, что может привести нас домой.

– Маяки, – уныло отозвался Сантел. – Красный карлик, старый, стерильный и лишенный планет, сейчас бы показался мне сущим раем.

– Но мы же можем попробовать? – настаивал Лаудер. – Что нам мешает?

– Можем, – Вандервеен был задумчив, отвечал неохотно. – Но если мы промахнемся…

– Тогда мы сделаем еще один скачок, более глубокий и решительный – в той же тьме кромешной, – закончил за него Сантел. – А потом уже окончательно сбрендим и станем скакать снова и снова, как блоха в скафандре. И будем погружаться все глубже и глубже, вместо того, чтобы выбираться ближе и ближе. Все больше барахтаться и все глубже увязать, точно мухи в пивной луже.

– Мухи! – воскликнул Лаудер на самой высокой ноте, доступной его голосу. – Вы мне их опять подбросили?

Вандервеен двинулся вперед и столкнулся с ним грудь о грудь.

– Спокойно! Слушай сюда! – Пальцы его в этот патетический момент служили гребнем шикарной бороде. – Мы располагаем множеством выходов. Право, лево руля, полный вперед и назад, по восходящей, нисходящей – и в тысяче других промежуточных направлений. И вдобавок все прочие координаты, столбцы которых заняли бы лист в десять ярдов длиной. И лишь одна из них может быть верной. Только одна может дать нам спасение, жизнь, дом, зеленые поля, ласковое солнце, тепло и дружеский локоть. Любой другой вектор может завести нас в тупик еще более глубокий и сделать наше безнадежное положение крайне безнадежным. Понятно?

– Да, – ответ прозвучал почти шепотом.

– Прекрасно. Задай направление, и мы испытаем судьбу.

– Я? – Лаудера трясло. – Но почему я?

– Потому что ты нытик, – сказал Сантел.

Капитан повернулся на его реплику.

– А вот это необязательно. – И снова, обращаясь к Лаудеру: – Ну, выбирай!

– Прямо сейчас? – Лаудер оттягивал момент, жутко боясь ошибиться.

– Точка?.. – командирским голосом спросил Вандервеен. И повторил уже утвердительно: – Точка!

Обливаясь потом, Лаудер махнул рукой наугад. Это походило на сигнал к старту при заплыве в гиблом омуте.

– Назовите любое сочетание из трех цифр.

– Двести тридцать семь.

– Литера.

– «Б».

– И – угол.

– Сорок семь градусов.

– А вы, – обратился капитан к Сантелу, – слушайте, что он говорит. Направьте корабль по выбранным координатам. Включайте, как только будете готовы.

Сантел церемонным жестом извлек из нагрудного кармана крошечную деревянную обезьянку, трижды прихлопнул между ладоней, поцеловал и сунул назад. После чего сел за панель управления и, взявшись за штурвал, рванул с места.

Остальные стояли, как ни в чем не бывало, словно задержка гиперпространственного скачка была обычным делом. Очевидно, сам факт, что двигатели не отозвались, не сразу проявился у них в голове. Не было ни тряски, ни рывка. Ни этого головокружительного, пьянящего толчка, всегда сопровождающего сверхбыстрые перемещения от одного миропорядка к другому. Ни даже отчетливой дрожи в тканях обшивки.

Хмурясь, Сантел снова уселся за штурвал и попытался еще раз, затем отправился проверять двигатели. Он исчез в машинном отсеке, появился минут через двадцать и снова стартовал.

– Не работает. – Он склонил голову к плечу, лицо его хранило выражение тревоги и озадаченности. – Двигатель в полном порядке. Все, как и должно быть. И тем не менее – не работает.

– Должно работать! – взорвался Лаудер.

– В таком случае, – предположил Сантел, освобождая место штурмана, – сделай так, чтобы работал.

– Я не инженер. Это твоя епархия.

– Что ж, тогда я – пас. Не могу отладить то, что не ломалось. Как устранять неисправности в механике или электронике, которых не существует? Попробуй, может, у тебя получится.

– Дайте-ка я попытаю счастья, – Вандервеен протиснулся вперед, сел за пульт управления и старательно набрал с десяток серий координат. Корабль так и не шелохнулся. Экраны оставались пусты, словно утонули в саже. – Счастье мое молчит. – Он тяжело поднялся, не выражая никаких эмоций, однако сразу как-то постарел и осунулся. – Двигатели не действуют.

Сантел поскреб в затылке:

– Не нравится мне это, капитан. Гиперпространственные переносят из пространства в пространство. Теоретически возможно лишь одно место, где они не могут работать.

– Ну?

– Непространственное или внепространственное – как вам больше придется по душе называть его. Место, которому совершенно чужды пространственные характеристики.

– Вздор, – тут же с азартом вмешался Лаудер. – Где это не бывает пространства? Всегда найдется тот или иной континуум. Где можно отыскать место вне космоса?

– За пределами мироздания, – мрачно изрек Вандервеен.

Эта сентенция загипнотизировала остальных. Они стояли бок о бок, ошалело пялясь на него, их мысли смешались, языки онемели и пересохли.

Наконец Лаудер совладал с голосом.

– Большие корабли ходят побыстрее и подальше нашего. Они могут пересекать проливы между островами вселенных. Они перепархивают из одной галактики в другую и за каждыми открывшимися пределами находят их еще больше. Всегда есть что-то, находящееся за пределами, бесконечная процессия выстроилась у дверей бытия, сияя в ночи. Творение не имеет границ.

– В самом деле?

– Нет, – однозначно заявил Лаудер.

– А можешь ты ДУМАТЬ о чем-либо вне ограничений?

– Ум человека на самом деле не способен постичь бесконечность. Ну, так и что?

– Значит, ты безапелляционно отвергаешь то, что не можешь понять. – Вандервеен внимательно смотрел на него из-под кустистых бровей. – То, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

– Попробуйте сами доказать то, что вы здесь говорите, – выпалил Лаудер. По мере того как сознание его воспринимало жуткий подтекст слов капитана, он все больше терял самоконтроль.

Вандервеен отвечал ровным голосом:

– Гиперпространственный крайне эффективен, однако и он не имеет стопроцентной гарантии. То есть он работает в любом пространственном континууме. Здесь же – не действует. Вдобавок – никакой свет не проникает в данный момент за борт корабля. И никакие радиосигналы – по бортовой рации.

– Рация, – Лаудер с досадой хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл про нее.

– Мы уже пробовали, пока ты дрых. Рация молчит, как могила. – Скрестив руки перед грудью, капитан размеренно расхаживал по рубке. – Итак, мы имеем некое место, которое по сути не является космосом, пространством в нашем понимании. Нечто холодное и стерильное. Где не существует всех гравитационных и электромагнитных явлений, о чем красноречиво свидетельствует молчание всех наших приборов. Короче говоря, то, что стоит в стороне от всего материального и от любых созидающих сил материи. Полное отрицание. Ультима Туле. Место, забытое Богом. – Он посмотрел на них, выставив бороду. – Гиперпространственные вынесли нас на обочину, и мы – за пределами вселенной.

– Что ж, – заговорил Сантел, – вот как обстоит дело, на мой взгляд. – Все вещи, с которыми мы знакомы: свет, гравитация, воздух, пища, тепло, общество и так далее, – заключены внутри корабля. По ту сторону – ничего, кроме, наверное, кораблей, рассеянных по бесконечному кладбищу мрака, сорок кораблей, тех самых, которые исчезли, не оставив ни сигнала, ни следа за три тысячи лет, после того как гиперпространственный двигатель вошел в широкое пользование. Ушли вовеки, – заунывно бубнил Сантел, видимо, получая странное болезненное удовольствие. – Во веки веков – аминь!

Лаудер в неистовстве стал восклицать:

– Мы еще выберемся отсюда. Мы улетим в сиянии славы. Мы не станем ждать, пока придет новое царство. – Он поочередно сверкал глазами на спутников, ожидая возражений. – Потому что я сейчас же стартую ракетными двигателями.

– Бесполезно, – отвечал ему Сантел. – Один час гиперпространственных покрывает большее расстояние, чем ракеты – за двести лет, даже если топливо…

– Плевать на топливо! Горите вы вместе с вашим топливом!

Двое молчали. Их взоры следовали за Лаудером, который усаживался в кресло пилота, возился с инжекторами, включал зажигание. Корабль ревел и трясся.

– Видите? – Он выскочил из кресла, стараясь перекричать шум, и сплясал небольшой танец триумфа. – Видели?

– Видишь? – крикнул Сантел еще громче. Он указал на шкалы измерителей. Их стрелки трепетали в полном согласии с вибрацией корабля, но больше ничего не происходило. Ни толчка вперед. Ни завывания скорости. Ни тяжести ускорения. Реагировал только термометр. Он проворно карабкался вверх. Тепло хлестало от кормы, почти никакой излучения вовне не было.

– Вырубай, Лаудер! – скомандовал Вандервеен, заметив, что показания термометра уже перебираются за красную линию. – Вырубай – или мы поджаримся заживо.

– Поджаримся! – взвыл Лаудер, не обращая внимания на термометр и продолжая свою безумную пляску у панели управления. – Кому какое дело? Ведь мы возвращаемся. Домой. Туда, где деревья и цветы. Где Винифред смеется, счастливая навсегда.

Ракетные двигатели ревели. Жар нарастал. Пот струился по его щекам, незамеченный в этом буйстве и торжестве.

– Моя Винифред. Мой дом. Мы – на пути.

– Пространственная эйфория, – хмуро прокомментировал Сантел.

– Лаудер, я же сказал – вырубай!

– Назад – к солнцам, лунам, морям, облакам! Назад к людям, к миллионам людей. Скажите спасибо мне. Бутылка откупорена, скажите спасибо.

– Вырубай! – Вандервеен двинулся к нему: волосы на голове слиплись, с бороды струился пот. До критической отметки оставалась всего треть пути ртутного столбика.

– Никогда! Никогда! Мы возвращаемся, я же сказал. Нравится вам это или нет. – Лаудер смотрел на приближающегося капитана, и его взгляд приобретал осмысленность и даже остроту. – Ни с места! Ракеты дадут газа без твоего приказа. Ни с места! – Распахнув бардачок пилота, он хватил рукой на ощупь, извлекая нечто увесистое и отливающее голубым металлом…

Тонкий огненный луч вырвался из запястья Вандервеена.

Лаудер замер у выдвижного ящика, опершись рукой. Он смотрел на Вандервеена, лицо его было мокрым от пота, взгляд – туманным. Ракетные двигатели сотрясались и громыхали. Он медленно сполз на колени, выпустил свою последнюю опору – выдвижной ящик, рассыпая его содержимое. Быстро переступив через него, Сантел выключил тягу основных двигателей.

В глубокой тишине Лаудер оправдывающимся тоном произнес:

– Я просто очень хотел домой… Винифред! Ты понимаешь? – Голос у него был, точно у ребенка. Он машинально встряхнул головой, рухнул и замер – дыхание его осеклось.

– Последний рейс, – Сантел застыл над его телом. – Это был его последний рейс.

Вандервеен вытер лоб.

– Я хотел только по касательной – для острастки. Неудачный выстрел.

– Это судьба.

– Неудачный выстрел, – упрямо повторил Вандервеен. – Не было времени ни сообразить, ни прицелиться. Он отвернулся с тоской. – Страдания выпали на его долю, наказание – на мою. На самом деле я сразил этим выстрелом сразу двоих.

Сантел посмотрел ему вслед – удалявшемуся, едва передвигая ноги.

Человек – никогда не остров.

Пять недель. Восемьсот сорок земных часов. Двадцать межгалактических временных блоков. Зоны лет в бериллиево-стальной бутыли. И по-прежнему непроницаемая внешняя тьма, плотная и насыщенная, самодовлеющая тьма, никогда не знавшая света жизни.

Слоняясь по кораблю, Сантел заглянул в капитанскую рубку, упал в кресло штурмана. Он был худ, бледен и вообще имел вид человека, которого давно не оставляют проблемы.

– С питанием все в порядке. Хватит на год. Но на что оно без годичного резерва кислорода?

Занятый какой-то писаниной за своим столом, Вандервеен не откликнулся.

– Если бы мы разжились хоть полуакром кислородного какти с Сириуса, какие есть на всех крупных кораблях, мы запросто протянули бы целый год. Да и ухаживать за растениями было бы полезно, это могло бы как-то скрасить времяпрепровождение, – последнее слово он выговорил ленивым тоном человека, привыкшего скучать, не оставляя при этом долгих и тягостных раздумий. – Можно было бы сосредоточиться на проблеме воды.

Скрип-скрип, продолжал Вандервеен.

– Воды нам, по всем подсчетам, еще на три с лихвой недели, если мы и дальше будем сокращать потребности в том же темпе.

Никакого ответа.

– После чего – туши свет! – Он с досадой уставился в широкую спину капитана. – Тебе это неинтересно?

Вандервеен со вздохом отложил перо и повернулся на винтовом кресле. – Так и будем делить – до самого конца.

– Понятное дело, – кивнул Сантел.

– Не такое уж понятное, как кажется. – Взгляд собеседника предстал Сантелу острым и проницательным, как только встретился с его глазами. – Ты смошенничал. Ты пытался обмануть меня. Последние десять дней ты брал меньше, чем рассчитано по твоей честной дележке. Но я вычислил тебя. – Помолчав немного, капитан добавил: – Я тоже уменьшил свою долю. Так что теперь мы квиты.

Покраснев, Сантел отвечал:

– И зря.

– Это почему?

– Ты же в два раза крупнее. Тебе нужно больше.

– Чего больше – жизни? – Вандервеен ожидал ответа, который так и не прозвучал. – Я старше тебя. У меня жизни и так было больше.

Не имея аргументов, Сантел с готовностью сменил тему разговора.

– Все пишешь и пишешь – как ни зайдешь, все только пишешь. Решил стать писателем?

– Веду бортовой журнал. Отчет обо всех деталях.

– Да его не будут читать миллион лет, если не больше. Мы попали в мертвую петлю. Мы по сути покойники, которые еще хорохорятся и не хотят ложиться – но за этим дело не станет. Так что вести бортовой журнал в данной ситуации – дело бессмысленное, не так ли?

– Это мой долг.

– Долг? – Сантел пренебрежительно усмехнулся. – Лаудер тоже думал о долге?

– В некотором смысле – да. – Капитан смутился на мгновение. – У него было благородное, всепоглощающее, естественное и вполне невинное стремление: женщина и дом на Земле. Он долгие годы отдавал им свои силы, был лишен желаемого и, наконец, почти достиг своей цели. В кризисном состоянии он предался мечтам и поступился долгом, но так как мы чужды его внутреннему миру, то и сочли его слегка помешанным. – Вандервеен поднял журнал. – Поэтому я пишу, что он погиб при исполнении долга. Это все, что я могу для него сделать.

– Это все – пустая трата времени, – отмахнулся Сантел.

– Вот уже пятую неделю ты набираешь комбинации векторов на гиперпространственых. Это разве не трата времени?

– Какая-то комбинация может сработать. И потом, лучше жить в надежде, чем погибать в отчаянии.

– Совершенно верно! – Вандервеен вновь развернулся спиной к нему и завел пером свое бесконечное скрип-скрип. – Поэтому я, как командир корабля, исполняю свой последний долг. И хотя шанс на то, что это пригодится, невелик, полный и развернутый отчет о произошедших событиях может когда-нибудь сослужить службу. Даже если сможет спасти шкуру хоть какому-нибудь невежественному дикарю, и то уже не пропадет даром.

«Вести бортжурнал, который может пригодиться когда-то, где-то, как-то. Мрачная унылая рутина долбежки, пока жизнь по капле вытекает в оставшиеся три недели, а может, и того меньше. Одна из миллионов вероятностей – ради надежды спасти какого-то варвара, которому суждено появиться через тысячи еще нерожденых поколений. Несбыточная перспектива помощи какому-то кораблю или мореходу на дальних временных перелетах, когда гиперпространственные могут безнадежно устареть и вся множественность сущностей станет учтенной, отмеренной, взвешенной, оцененной».

– Последнее, что надо сделать, – добавил Вандервеен, видимо, размышляя, – остается на совести последнего.

Сантел приподнялся, заглядывая капитану за плечо, и увидел только бороду капитана, под которой напевало перо «скрип-скрип». Словно когти человечьих орд на заре Творения. Они вгрызаются, дабы обнажить скрытые в земле сокровища, но, так и не выцарапав их у природы, умирают, продолжая скрести в агонии.

И все это живо напомнило скрип его пересохшего языка на обезвоженном небе. Вода, воды. Три недели. Дважды три будет шесть. Трижды три девять. Миссис Мери, шире двери – как растет ваш садик? Воды, ему бы воды. Три недели. Дважды три будет шесть.

– Так что и я беру меньше. Мы в расчете.

Сантел медленно вышел, прикрыв переборку. Походка его была затверженной, окаменелой: двигался он, точно оживший манекен, с застывшим лицом. Глаза его завязли на чем-то далеком и незначительном. Его мечты… Скрип пера по бумаге. Усохший сверток пергамента, несущий великую транскосмическую печать с его именем. Инженер первого класса. Возможно, имя будет записано скрипучим пером. И все – ради этого. Какая тщета.

Чуть погодя тонкий свист воздуха донесся издалека. Он поднялся до высокой ноты и пропал: точно кто-то всхлипывал вдали – жалостливо и беззвучно, глухо рыдая в одиночестве. Заслышав стон, Вандервеен отложил ручку. В смятении и тревоге он направился к переборке, отодвинул ее.

– Сантел!

Молчание.

– Ты здесь?

Загробная тишина.

– САНТЕЛ!

Он поспешил в носовую часть корабля, стальные подошвы взволнованно лязгали, борода простиралась вперед, точно знамя наступающего полка, в глазах командира стыло волнение.

Вот он, передний шлюз с закрытым внутренним и отодвинутым наружным люком – распахнутым в вечный мрак. Он озирался вокруг, судорожно сжимая кулаки. Три скафандра висели рядом, громоздкие, но пустые – точно искусственные люди, лишенные внутренностей. Записка была прикреплена к среднему:

«За мной – никого. За тобой – многие. Прощай».

Сняв записку, он перенес ее в рубку и сидел долго, перебирая этот клочок бумаги в пальцах и невидящим взглядом упираясь в обшивку. Наконец он снова взял в руки перо.

Еще шесть с половиной недель. Двадцать шесть межгалактических временных блоков.

Вандервеен писал медленно, кропотливо, щуря глаза и часто делая паузы, чтобы перевести дыхание. Бортовой журнал его уже не занимал. Долг службы лежал по одну сторону, отставленный, законченный вместе с днем, вступившим в свои права. Долг был выполнен до конца. Но он не отрывал руки от пера. Календарь пусто свисал со стены, разграфленный и поделенный на участки – он давно вышел из употребления. Хронометр остановился. С десяток кислородных рожков были открыты и пусты – ни дуновения жизни не доносилось из патрубков, в которые некогда изливали свое живительное дыхание ныне истощенные кормовые бункеры. Глубокий мрак небытия по-прежнему лежал за иллюминаторами, готовый к вторжению и дальнейшему завоеванию, когда давно уже туманные сигнальные огни поморгали напоследок и угасли навсегда.

Изнемогая от усталости, он все же смог написать:

«Я не один, пока лицо твое передо мною. Я не один, пока воспоминания живут. Я думаю о тебе, мой самый дорогой человек, о том, что ты дала мне, отчего я до сих пор не чувствую себя одиноким. – Он приостановился, чтобы почувствовать слабеющую руку. – Но пришла пора закончить с самой светлой любовью к тебе и детям – от их любящего отца Конрада В…»

Он тяжко боролся с собой, стараясь закончить имя, но так и не смог. И вошла тьма.

И многочисленные годы, и долго раскручивающиеся зоны неизмеримы смертью. Ибо нет времен за гранью живого.

И так же не было чувства прошедшего тысячелетия, когда пробудился Вандервеен. Был только слепящий свет и непередаваемая боль, и еще множество трубок – сверкающих, точно новогодние погремушки, в которых разноцветные гремучие смеси кипели и переливались. И еще были голоса – глубоко в сознании.

– Больше мы ничего не можем. Теперь или никогда. Давай вот этот переключатель: посмотрим, способен ли он еще…

Боль возобладала, она прошла сквозь каждый нерв и артерию, каждую мышцу, но мало-помалу спадала. Беззвучные голоса росли и набирали силу.

Что-то совсем рядом звонко щелкнуло. Мучительная дрожь, овладевшая телом, прекратилась. Осталась лишь слабая пульсация сердца. Он чувствовал странную усталость.

– ВАНДЕРВЕЕН! – Неколебимый приказ ударил в глубине рассудка, и глаза распахнулись.

Он лежал на чем-то мягком, теплом и упругом. Его окружали трое. Он инстинктом угадал, что они – люди, хотя таких он еще не видел. С такими большими глазами и столь мощной психической аурой.

– Ты слышишь нас?

– Да, – вырвался едва слышимый шепот.

– За Кольцом ничего не меняется, ничто не разрушается. Это спасло тебя.

– Спасло? – Он силился понять.

– Ты воскрешен.

Вопросы наперебой всплывали в его сознании. «Где я?» «КТО они?» «Что сталось со мною?»

Наверное, они читали его мысли, ибо тут же ответили:

– Невозможно бежать из непространства. Но мироздание ширится с потрясающей скоростью. Со временем его границы вместили и это судно – жизнь взяла свое.

Постичь это было свыше его сил. Он и не пытался, только слушал их.

– Так корабли возвращаются вновь – сквозь эоны бесконечных лет, реликтами рассвета истории. Твой корабль по праву станет считаться реликтом неисчислимой ценности, ибо содержит жизненно важные данные, которые предотвратят дальнейшие исчезновения кораблей. Больше не должно быть потерянных кораблей, никогда, никогда…

Но это не успокоило его: оставались другие опасения, мешавшие связать вчерашний долг с сегодняшним воздаянием.

– Моя жена, – выдавил он, замирая.

Они печально покачали головами, храня молчание.

Он попытался сесть:

– Мои дети…

Один из них вложил свою руку ему в ладонь и улыбнулся:

– Мы – твои дети.

Конечно, так и должно было случиться. Он лег, закрывая глаза. Он, служивший человечеству, сам являлся частью человечества, и дети человечества были его детьми.

Какой-то наблюдатель провернул громадный неповоротливый сканер, подвел его ближе, показал с нетерпением ожидающему миру, что человек, живший семнадцать тысяч лет назад, – снова живой.

И когда всеобщее внимание сконцентрировалось на нем, капитан Вандервеен заснул, зная, что он не одинок.