Наемники

* * *

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗА ВЕЛИКОЙ РЕКОЙ

ГЛАВА 1

Обоко открылся сразу за резким поворотом извилистой дороги — слева, в неожиданно глубокой и темной чаще, образованной скользкими скалистыми холмами, кое-где покрытыми лоскутами сочной плотной зелени. Город был задернут плотной и мутной кисеей мелкого холодного дождя, и хотя до вечера было еще далеко, казалось, что в Обоко уже наступили сумерки. Тяжелые черные тучи медленно и низко плыли над безжизненными холмами, оставляя на их голых скалистых вершинах унылые серые клочья. Время от времени раздавался сухой треск — молнии ветвистыми огненными трещинами расчерчивали серое небо, потом глухо обрушивался гром, многократно усиленный резонатором каменной чаши, в которой были беспорядочно разбросаны домишки Обоко — столицы Поречья, Южной провинции Гвиании.

Белые вспышки молний слепили, многократно отражаясь в мокрых каменных срезах холмов, вдоль которых спускалась в город узкая извилистая лента выщербленного асфальта. Она шла спиралью, почти кольцами — одно над другим, вдоль всей каменной чаши. Сидевшему в машине человеку вдруг стало казаться, что зеленый военный «мерседес», на заднем сиденье которого он ехал с молчаливым лейтенантом гвианийской армии, — люлька гигантской ярмарочной карусели, а белый губернаторский дом далеко внизу, в центре города, — ее ось.

Молоденький лейтенант со щегольской щеточкой усиков то и дело посматривал на дешевые контрабандные часы, но не торопил водителя. Шофер сидел бесстрастный, равнодушный. И машина и шофер принадлежали губернатору, и лейтенант, получивший адъютантскую должность при губернаторе всего две недели назад, еще не рисковал ими распоряжаться.

Покружив по гигантской асфальтовой спирали, машина наконец ворвалась в притихший сырой город и понеслась по пустой, покрытой красной грязью улице без тротуаров, вдоль которой тянулись подслеповатые одноэтажные домишки. Глиняные стены их, когда-то белые, за сезон дождей посерели, были забрызганы грязью из-под колес проезжавших мимо машин.

Из огороженных глиняными стенами двориков уже тянулись горьковатые дымки жаровен и неподвижно висели над рыжим от ржавчины железом мокрых крыш: горожане встречали наступающий вечер. Улица неожиданно круто повернула и с разбега уперлась в темно-зеленые решетчатые створки ворот, от которых по обе стороны тянулась невысокая, увитая лианами стена из дикого, беленного известью камня, за ней была другая стена — мокрые темно-зеленые кроны могучих деревьев манго.

Солдаты с закинутыми за плечи прикладом вверх карабинами, в потемневших от дождя маскировочных куртках поспешно открыли решетчатые створки чугунных ворот, на которых красовались белые с золотом гербы округа — единорог и лев под скрещенными мечами.

За воротами открылась длинная, посыпанная хрустким гравием аллея — и через минуту «мерседес» резко затормозил у губернаторского дома, двухэтажного, с белыми колоннами по фасаду, с высокой красной кирпичной трубой. Как и требовал колониальный стиль, у деревянного крыльца стояли на белых бетонных тумбах старинные чугунные пушки времен первых португальских визитов в Западную Африку. Два гигантских, выше дома, слоновых клыка возвышались там, где кончалась манговая аллея, их острые концы скрещивались и поддерживали большую, раскрашенную под золото нелепую корону. Это были лишь символы — проволочные каркасы, обмотанные широкой брезентовой лентой, напоминавшие о тех временах, когда по просторам провинции бродили огромные стада никого и ничего не боявшихся слонов.

С крыльца навстречу «мерседесу» сейчас же сбежал солдат с большим красным зонтом, украшенным надписью «Кока-кола», босой, его светло-зеленые брюки были закатаны почти до колен.

Он поспешно распахнул дверь машины и помог выбраться прибывшему советскому журналисту, старательно прикрывая его зонтом: дождь гулко барабанил по туго натянутому полотну. Петр обернулся, ожидая, что щеголеватый адъютант последует за ним, но офицер лишь сдержанно кивнул и поднес руку к блестящему козырьку своей новенькой фуражки.

На крыльце Петра уже ждал другой офицер. Этот был в изрядно поношенной мешковатой пятнистой форме. Давно не бритые щеки, черный берет, надвинутый на правую бровь, и автомат, закинутый за плечо, придавали ему свирепость и воинственность.

— Мистер Николаев, его превосходительство ждет вас, — сказал он, пропуская Петра мимо себя и обшаривая его цепким взглядом.

Петр шагнул на каменную ступень под навес из гофрированного железа, по которому монотонной дробью рассыпался дождь.

— Прошу, — учтиво нагнул голову офицер, удовлетворенный осмотром гостя, и они вошли в холл, где в беспорядке стояло несколько продавленных, потертых кресел и ярко пылал огонь в большом, основательно закопченном камине.

— Его превосходительство сейчас будет. — Офицер взялся за спинку ближайшего к камину кресла, и Петр воспринял этот жест как предложение сесть.

Едва он опустился в кресло, низкое и глубокое, стоящее возле маленького коктейльного столика, как откуда-то из-под лестницы, ведущей наверх, появился босоногий пожилой ветеран-солдат в белоснежном переднике. Он осторожно катил столик на колесиках, уставленный разноцветными бутылками и стаканами. Остановившись возле гостя, солдат вопросительно посмотрел на него: что налить? Но Петр не заметил его взгляда: там, на втором этаже, звучал рояль. Кто-то играл Бетховена.

Петр невольно обернулся к офицеру, который, воспользовавшись моментом, с видимым удовольствием грел у огня растопыренные пальцы.

— Его превосходительство, — бесстрастно проговорил он. — Когда он играет, нам приказано не мешать ему.

Петр сделал знак солдату, не сводившему с него глаз, налить виски со льдом и откинулся на спинку кресла, вытянув ноги к жаркому камину…

Да, Бетховен хорош даже здесь, в сыром и душном холле, где пахло отсыревшим деревом и горьковатым дымком и где со стен мертво смотрели головы экзотических африканских хищников — чьи-то давние охотничьи трофеи, пыльные, полуоблезшие. Бетховен в этот нудный сезон бесконечных дождей, в убогом городе-деревне Обоко, словно и не было заговора в Южный провинции, не было группы журналистов, застрявших в восьмидесяти милях отсюда на берегу мутной Бамуанги, и гонки по плохому скользкому шоссе из-за неожиданного и непонятного вызова губернатора…

Но вот наверху стукнула крышка рояля, и стало тихо. Наконец на лестнице послышались тяжелые шаги.

Губернатор остановился на верху лестницы, разглядывая сидящего в холле гостя, потом быстро сбежал по скрипучим ступеням.

— Мистер Николаев? — уже издалека протянул он руку поднимавшемуся из кресла Петру. — Извините, что заставил ждать.

— Это я должен извиниться… — учтиво поклонился Петр. — Мы опоздали почти на час.

Губернатор шутливо развел руками:

— Зато, ожидая вас, я получил возможность немного отдохнуть. У меня там (он кивнул в сторону лестницы) отличный инструмент — «Стейнвей». Жаль только, что нечасто удается посидеть за ним, а без постоянных упражнений… техника теряется…

Петр видел его много раз. В Луисе на дипломатических приемах, по телевидению, на газетных фотографиях. Крутой, выпуклый лоб, широкое лицо, обрамленное густой квадратной бородкой, невысокая кряжистая фигура, широкие плечи атлета — и тонкие пальцы пианиста.

Даже на приемах подполковник Джон Эбахон бывал не в парадном мундире — красном, шитом золотом, как остальные офицеры, ставшие во главе Гвиании после недавнего переворота, а в обычной форме командос — мешковатой и пятнистой. Куртка всегда была полурасстегнута, и белоснежная шелковая майка резко контрастировала с чернотой его груди.

Свободные пятнистые брюки были аккуратно заправлены в высокие грубые солдатские ботники с боковой шнуровкой, концы шнурков тщательно убраны внутрь. На широком ремне гип-попотамовой кожи висела кобура, из которой торчала отделанная серебром рукоятка кольта — единственная роскошь, которую позволял себе этот человек, миллионер и сын миллионера.

Его отец, Антони Эбахон, глава самой влиятельной и богатой в округе семьи, долгое время был директором государственного банка, и его уверенная подпись до сих пор красовалась на банкнотах Гвиании. Но он отошел от дел и вскоре после этого умер, оставив многочисленные доходные дома, бескрайние плантации сахарного тростника, гевеи и какао, пять пароходов и доли во многих предприятиях единственному сыну, избравшему вопреки прекрасному европейскому образованию, логике и отеческим увещеваниям военную карьеру.

Поддержка военного переворота дала полковнику Эбахону пост губернатора родной провинции, где был похоронен его отец и где целые районы оказались пропитанными, словно бисквит ромом, «черным золотом», — нефтью, главным богатством всей Гвиании.

— Садитесь, садитесь! — Рука губернатора легла Николаеву на плечо, и сам он подал пример гостю, опустившись в кресло. — Виски? Отлично! В такую погоду…

Подполковник зябко повел плечом.

— Лондонцы ругают свою погоду, но проторчали бы они здесь хотя бы один дождливый сезон… А что в России? Говорят, морозы — это даже очень полезно. Один из моих родственников учится в Москве — и ходит на лыжах! Это здорово!

Эбахон неторопливо наполнил стакан.

— Чиерс!

— Чиерс! — ответил Петр.

Губернатор пил медленно, полузакрыв глаза. «Интересно, зачем все-таки он меня вызвал?» — думал Петр. Этот вопрос он задавал себе с того момента, как два часа назад в его комнату в отеле «Эксельсиор», лучшем отеле Уарри, городка на берегу Бамуанги, постучал элегантный лейтенант и сообщил, что ему приказано доставить русского журналиста мистера Николаева к губернатору провинции. Немедленно.

Управляющий отелем, сопровождавший офицера, тщетно пытался скрыть свой испуг: губернатор славился крутым нравом…

— А вы любите музыку? — неожиданно прервал мысли Петра губернатор. В черных выпуклых глазах подполковника светилось любопытство. Петр кивнул.

— Я так и знал. Все русские любят классическую музыку и прекрасно играют в шахматы, — улыбнулся подполковник и поднес стакан виски к своим полным, резко очерченным губам.

— Но я не думаю, ваше превосходительство, что вы пригласили меня лишь для того, чтобы сыграть со мною партию-другую.

Губернатор с интересом взглянул ему в глаза.

— Что ж, вы правы… Гарба!

Старик в белом фартуке, с трудом распрямляя спину, вошел и застыл в почтительном ожидании.

— Принеси из моего кабинета зеленую папку, ту, что у меня на столе, — приказал губернатор и с радушной улыбкой обернулся к Петру: — Вы правы, хотя, честно говоря, я с удовольствием сыграл бы с вами и в шахматы.

Гость в ответ лишь вежливо улыбнулся. Наступила пауза.

«Чего же все-таки он от меня хочет?» — думал Петр; за время, проведенное в Африке, он так и не смог приучить себя оставаться спокойным в подобных ситуациях.

Слуга прошлепал босыми ногами вниз по лестнице и с глубоким поклоном протянул губернатору толстую зеленую папку, перевязанную белым нейлоновым шнуром. На корешке был ярлык с индексом — какие-то буквы и цифры, выведенные черными чернилами.

Губернатор прищурился и шутливо взвесил папку на ладони:

— Вот, дорогой мистер Николаев. И это все о вас. Он протянул зеленый «кирпич» Петру:

— Развязывайте и знакомьтесь…

Петр с недоумением взял палку и поднял брови:

— Но…

«Досье. Из какого-то хранилища. Материалы, собранные полицией? Ничего себе!»

— Давайте я вам помогу…

Губернатор взял папку и положил перед собой на низкий столик, предусмотрительно отодвинув стакан виски. Тонкими сильными пальцами ловко развязал нейлоновый шнурок.

Сверху в папке лежала сложенная вчетверо газета, и губернатор, аккуратно расправив грубую серую бумагу, покрытую неряшливо набранными колонками слепого шрифта, протянул Петру.

— «Стандарт», — вслух прочел тот клишированный заголовок на первой полосе и поднял взгляд на губернатора: — Вы получаете газеты из Восточной Африки?

— Лично я выписываю из-за границы только ноты, — снисходительно улыбнулся Эбахон. — А экземпляр этой газеты, как и все досье, — собственность правительства Гвиании…. Бывшего, — с усмешкой добавил он.

Петр развернул газету… Со второй полосы на него смотрел его собственный портрет — крупным планом, а сверху — кричащие жирные буквы: «Серия „Советские агенты в Африке“. Продолжение. Петр Николаев».

— Какая ерунда! — брезгливо скривился Петр и вдруг разозлился: — Значит, чтобы показать мне это… (он не смог подобрать подходящего слова) вы, ваше превосходительство, оторвались от важных дел и…

— Вы хотите спросить, верю ли я в то, что здесь напечатано? — отгадал губернатор недосказанную мысль. — Но посудите сами… — Он кивнул на лежащую перед ним папку. — Вы в Гвиании уже несколько лет и все время оказываетесь… в центре самых бурных событий. — Губернатор приподнял левую руку и правой загнул на ней мизинец: — Несколько лет назад вы приехали в университет Луиса по обмену, аспирантом по направлению ООН. И вдруг оказались связанным с руководителями всеобщей забастовки. Раз. Затем вы приехали сюда уже в роли журналиста. И опять, — он загнул второй палец, — очутились в Каруне как раз в день восстания первой бригады. Два. К власти пришел генерал Дунгас, а в ночь, когда он погиб, вы были вместе с ним. Три. И вот теперь вы приезжаете в мою провинцию…

Он торжественно поднял руку с четырьмя загнутыми пальцами и многозначительно замолчал, «…и гибнет начальник моего штаба», — мысленно продолжил Петр.

— Вы ждете от меня объяснений?

— Нет, я не жду от вас объяснений. Все это… — губернатор кивнул на газету, которую Петр все еще держал в руках, и неожиданно закончил: — …ничего не стоит. Папка попала ко мне… когда глава нынешнего военного правительства майор Нначи (Петру показалось, что при этом голос губернатора приобрел какую-то странную интонацию) поручил мне возглавить комиссию по разбору дел бывшего Управления по борьбе с коммунистами.

— И, зная ваши особые отношения с моим другом Нначи, — понизил голос губернатор, — я решил сохранить ваше досье… ну как курьез, что ли!

Он выжидающе смотрел на гостя, и Петр ответил:

— Но если вы уверены, что все это… сплошная чушь, то… Губернатор вдруг обернулся к входной двери. У крыльца взревел двигатель только что подъехавшего автомобиля.

— Я никого не жду…

В ту же минуту тяжелая дверь красного дерева распахнулась и на пороге появились двое. Первым вошел толстяк гвианиец в просторной национальной одежде и в похожей на пилотку шапочке из шкуры леопарда, второй — европеец, маленький и хрупкий, смахивавший на подростка, в испачканном красной грязью голубом комбинезоне и в оранжевой каске строителя. На рукаве у него была выгоревшая красная раковина — эмблема нефтяной компании «Шелл».

— Хэлло, чиф… — начал было с порога толстяк, распахивая объятия навстречу встающему из кресла губернатору, и осекся на полуслове: — Питер?

— Мистер Аджайи? Но ведь вы же…

Петр привстал от удивления: этого человека встретить здесь он никак не ожидал.

— Вы хотите сказать, что не ожидали видеть бывшего министра Джеймса Аджайи, ведь он бежал за границу, когда наш друг майор Нначи совершил переворот? — Лицо толстяка расплылось в добродушной улыбке. — Ах, Питер, Питер, а я-то считал, что вы понимаете Гвианию достаточно… — Он поклонился губернатору: — Прошу извинить, ваше превосходительство, за бесцеремонное вторжение. Я был уверен, что в это время вы никого не принимаете, и поэтому рискнул… Это — Гарри Блейк, человек «Шелл», как говорится (Аджайи подмигнул Петру), представитель нефтяного спрута…

Малыш европеец выступил из-за широкой спины Джеймса Аджайи, весело сдвинул на затылок свою оранжевую каску и протянул маленькую, почти детскую руку губернатору:

— Рад познакомиться с вами, мистер Эбахон!

Петр почти физически ощутил остроту взгляда, которым резанул его этот человечек.

ГЛАВА 2

Гарри Блейк… О нем Петру тоже доводилось слышать. Генерал Дунгас, глава первого военного правительства Гвиании, лично отдал приказ о высылке Блейка за организацию беспорядков на севере страны, «дестабилизацию», как теперь называют подобную деятельность профессионалы разведчики.

И вот всего несколько месяцев спустя Гарри Блейк опять в Гвиании — и с кем! С Джеймсом Аджайи, бывшим министром, который бежал… а теперь запросто явился, когда к власти пришло нынешнее военное правительство, к одному из его членов!

Петр невольно покосился на зеленую папку на столике между креслами у камина и, отведя глаза, вдруг встретился взглядом с Блейком. Англичанин вежливо улыбнулся.

Губернатор был радушным хозяином.

— Садитесь, джентльмены, к камину, — весело пригласил он, указывая на кресла. — Не скрою, у нас с моим русским другом есть кое-какие дела, но гость — хозяин в доме. Тем более когда такая непогода!

— Брр! Как я продрог! — Аджайи дружески подталкивал Блейка к креслам у камина. — Прошу, дорогой эксплуататор развивающихся стран и народов! Глотнем империалистического виски, чтобы дожить до полной экономической независимости!

Блейк вежливо улыбнулся, показав мелкие зубки, а бывший министр захохотал, довольный своей остротой.

С приходом Аджайи в холле сразу стало тесно и шумно, казалось, он заполнил собой все помещение, и даже губернатор вроде бы стушевался. Чувствовалось, что подполковник до сих пор таит в глубине души робость перед этим напористым и энергичным политическим деятелем, пусть даже временно и оказавшимся не у власти.

Аджайи по-хозяйски двигал кресла, рассаживая присутствующих, словно расставляя фигуры на шахматной доске согласно условиям какой-то одному ему известной шахматной задачи. Гарри Блейка он посадил напротив Петра. А сам тяжело плюхнулся в кресло, стоящее чуть поодаль, как бы собираясь наблюдать происходящее со стороны.

— Садитесь, ваше превосходительство, — весело кивнул он Эбахону. — Как хозяин дома вы должны занимать гостей…

Подполковник сел в кресло рядом с Петром:

— Извините, дорогой Питер… — Петр удивился: губернатор назвал его по имени — и заметил, как вскинул при этом острый подбородок Блейк, — у нас еще будет время продолжить беседу, а пока… давайте проведем этот вечер как старые друзья.

И опять Петр заметил, как дрогнул подбородок Блейка. «Губернатор хочет показать, что у меня с ним какие-то особые отношения, — понял Петр. — Что ж, посмотрим, для чего это ему нужно».

Тем временем Аджайи поднял стакан, наполовину наполненный неразбавленным виски, и посмотрел сквозь него на огонь в камине, неторопливо лизавший толстые и сырые поленья красного дерева махагони:

— А как поживает майор Нначи? Кажется, Питер, вы были у него совсем недавно?

Бывший министр явно «работал» на Блейка, который смотрел на Петра со все более возрастающим интересом.

— Хотелось бы знать, что майор Нначи думает о положении в Поречье, — продолжал Аджайи.

Петр пожал плечами:

— Я был у майора Нначи совсем не для того, чтобы обсуждать внутренние проблемы Гвиании, министерство информации почему-то не включило меня в группу журналистов, отправлявшуюся в ваши края…

— Ах так, — с подчеркнутым пониманием протянул Аджайи, и Петр понял, что ему не верят.

Да, он виделся с главой военного правительства Гвиании майором Нначи всего два дня назад и удивился, как Аджайи так быстро узнал об этом.

…В то утро они завтракали втроем — Петр, Вера и Анджей Войтович, который переехал в Гвианию, как только к власти в Луисе пришли молодые офицеры. Снять дом здесь было непросто: как только стало известно о нефтяных богатствах Гвиании, в ее столицу кинулись многочисленные деловые люди из США и Западной Европы, цены на жилье подскочили, и теперь Войтович дожидался разрешения своего начальства — заплатить за аренду в два раза больше, чем ему было позволено.

В доме Николаевых, а вернее Информага, оплаченном на пять лет вперед, Войтович нашел приют в «малой гостиной» — в комнате, где Петр обычно принимал местных журналистов, с удовольствием заглядывавших «на огонек» к русскому, прогремевшему на весь Луис своими злоключениями в ночь недавнего военного переворота.

Поляк уже много раз пытался перебраться в какой-нибудь отель, но Петр не отпускал его: Войтович болел. Стоило ему поесть чего-нибудь острого или сделать глоток-другой спиртного, как на другой день у него распухала нога или рука, покрываясь красными зудящими пятнами.

Вера заставила его сходить к врачу — Войтович упирался до последнего, пока она сама не села в машину и не отвезла его к известному на весь Луис англичанину.

В то утро Войтович проглотил последние пилюли, выданные англичанином, но предписанный ему курс лечения не дал никаких результатов — странная болезнь не отступала.

Весело заявив об этом, он протянул свою чашку Вере, разливавшей ароматный кофе.

И в этот момент у входной двери позвонили. Звонок был резкий, пронзительный…

— Я встречу, — встал из-за стола Петр. — Это, наверное, газеты…

За стеклянной дверью стоял солдат в белом мотоциклетном шлеме, в больших белых перчатках с раструбами, опоясанный широким белым ремнем.

— Мистер Николаев? — спросил он строго и, не дожидаясь ответа, вынул из-за раструба перчатки желтый пакет, протянул его Петру. Потом достал из нагрудного кармана какую-то квитанцию: — Распишитесь…

Петр расписался. Посыльный спрятал квитанцию в раструб перчатки, козырнул, щелкнул каблуками и пошел по дорожке к воротам, у которых стоял мотоцикл.

Петр взглянул на плотный желтый конверт с типографским грифом: «Глава военного правительства Гвиании». И два слова: «Секретно», «Срочно».

Разорвав конверт, Петр вынул листок голубоватой бумаги, на котором выстроились в аккуратные ряды крупные красивые буквы, написанные незнакомым почерком: «Дорогой Питер! Очень хотелось бы увидеться, и как можно скорее». Подпись: «Нначи».

Вера и Анджей встретили его настороженными взглядами: слишком долго задержался у двери. Что-нибудь случилось?

Но Петр поднял конверт над головой и весело помахал им:

— Завидуйте! От самого главы военного правительства майора Нначи. На «ты» и запросто приглашает поболтать о том о сем…

Он небрежно бросил конверт на стол.

— Мы не виделись с ним с той самой ночи…

Петр хотел было сказать: «…когда нас чуть не расстреляли», но осекся: никому он не рассказал, что происходило в ту ночь, казавшуюся ему теперь нереальностью, неправдоподобным кошмарным сном.

Но сколько раз с тех пор он вновь и вновь оказывался во власти снов о той ночи! Он вновь сидел вместе с подполковником Прайсом в холле его запущенного холостяцкого дома… И опять врывался возбужденный Нначи, и в руках Сэма плясал автомат… Потом они ехали к генералу Дунгасу… Нагахан вел их на расстрел… Буш[1] был черен, ночь гремела выстрелами и разрывалась криком… Он бежал, и ветви хлестали его по лицу… Петр просыпался — Вера трясла его за плечи. Лампочка-ночник — бригантина с раздутыми парусами — отбрасывала фантастическую тень на стену. Ровно гудел кондиционер, и струи сухого холодного воздуха шевелили тяжелые шторы.

— Не надо много есть на ночь, — назидательно говорила Вера. — Ужин отдай врагу.

Глубокий вдох — и остатки сна исчезали, лишь во рту оставалась горькая сухость.

— Следующий ужин я непременно отдам врагу, — старательно шутил Петр. — Честное слово!

Но через несколько дней сон повторялся — каждый раз с новыми деталями, когда-то навечно зафиксированными сознанием и теперь показываемыми крупными планами, как в кино: стариковские пергаментные губы Прайса, полуоторванная пуговица на мундире генерала Дунгаса, полное ненависти лицо Нагахана.

И опять Нначи толкал его в темноту буша и кричал: «Беги, Питер!»

…Утром, когда Прайс и Сэм нашли его спящим у лесной речки и привезли домой, он сказал Вере, что ночевал у Прайса — из-за стрельбы, поднявшей ночью весь город, старый полицейский не отпустил его домой.

Вера с осунувшимся после бессонной ночи лицом только покачала головой:

— Позвонил бы… хотя бы…

— Но ведь военный переворот… Телефоны отключены — это азбука для детей!

Он попытался шутливо обнять жену, но Вера осторожно отстранилась и опустила взгляд.

— У тебя своя жизнь, у меня своя. Вернее, у меня нет ничего. Ты пойми, в Москве у меня была работа, друзья. Больные, наконец, я ведь врач, столько лет училась… А здесь я живу как в клетке. Дом, сад, магазин…

— Многие о такой жизни только мечтают, — пошутил он. — А возьми англичан, американцев… У них это в порядке вещей.

— Так то же англичане и американцы…

И она пошла на кухню жарить яичницу с ветчиной, любимое блюдо Петра, завтрак, который он ел каждое утро вот уже почти десять лет.

Иногда Петру казалось, что он должен был рассказывать Вере все — и о том, как он спас от убийц майора Нначи, и о заговоре «Золотого льва», и о приключениях на дороге Каруна — Луис. Ей можно было бы рассказать, каких усилий стоила ему каждая публикация материалов Информага в луисских газетах, — ведь это его главная задача здесь, в Гвиании.

Он даже попытался заинтересовать Веру своей работой — поручил ей вести переписку и всю бухгалтерию, поддерживать порядок в фототеке. Она занималась этим добросовестно и равнодушно. Лишь однажды Петр вдруг увидел ее такой же, какой она бывала в Москве, — полной энергии, с блестящими глазами и раскрасневшимся лицом: у дочки коменданта посольства обнаружилась корь. Здесь, в Африке, это была почти смертельная болезнь. Из Лондона была немедленно доставлена вакцина, всем детям посольских работников надо было сделать прививки… И Вера превратила бюро Информага в прививочный пункт, а кабинет Петра — в свою приемную.

Она мобилизовала гвианийцев — служащих бюро, и те с важностью и видимым удовольствием исполняли при ней роль сестер и санитаров. Но корь была побеждена — и Вера опять по целым дням не выходила из спальни, читая и перечитывая старые, пахнущие сыростью журналы, которые брала из посольской библиотеки. Петр объезжал редакции, встречался с друзьями — гвианийскими журналистами, которых у него становилось все больше и больше, писал.

Вера равнодушно просматривала вырезки, которые присылали Петру ребята из Информага, — его охотно печатали.

И получалось так, что с каждым днем они знали друг о друге все меньше, все меньше находилось у них общих тем. Это было тяжело, и Питер искренне обрадовался, когда у них поселился Войтович.

Вера считала, что Войтовичу прежде всего нужно сменить климат и вернуться в Европу. На худой конец следовало бы лечь в клинику в Луисе на полное обследование.

Но Войтович отверг и то и другое.

— Если наши узнают, что я болен, меня отзовут, — просто сказал он, — а я не могу без Африки.

И Вера решила лечить его сама. Она проводила целые дни в библиотеке Луисского университета, где когда-то учился в аспирантуре Петр. У нее появились знакомые преподаватели на медицинском факультете, она получала материалы ЮНЕСКО о болезнях тропических стран.

Врач-англичанин, проведший в Гвиании много лет, поставил диагноз: аллергия. И Вера читала все, что могла найти об этой модной в наши дни болезни.

Войтович снимал свои профессорские очки и близоруко щурился, тщательно протирая стекла концом галстука, который стал носить с недавних пор и утром и вечером. Вот и тогда он протер очки тем же способом, перечитал записку майора Нначи и спросил:

— Поедешь?

— И немедленно! — весело ответил ему Петр. — Это первый глава правительства, который меня приглашает, и мне почему-то кажется, что неудобно заставлять его слишком долго ждать.

ГЛАВА 3

Майор Нначи встретил Петра на пороге своего кабинета. За те несколько месяцев, что они не виделись, майор заметно похудел, черты его заострились, в глазах появилась усталость. Он открыл дверь, как только Петр шагнул в приемную: о том, что приехал русский, майора уже предупредили. Часовые в парадной форме, стоявшие у двери кабинета главы военного правительства, лихо вскинули карабины с широкими штыками — и получилось так, что они отсалютовали одновременно и хозяину и гостю.

— Однако быстро же вы забываете старых друзей! — приветливо улыбнулся майор, крепко пожимая руку Петра и пропуская его впереди себя в кабинет.

— Но, ваше превосходительство… — шутливо склонил голову Петр. — Я всего лишь скромный журналист, а вы…

И он демонстративно обвел взглядом кабинет главы военного правительства: тяжелая с бронзой мебель, толстый ковер на полу, на окнах бархатные бордовые портьеры.

— Ну вот! — рассмеялся майор и лукаво прищурился. — Я, конечно, волею судьбы кое-чего достиг, но и вам, дорогой Питер, не следует недооценивать ваши успехи. Пресса Гвиании, насколько мне известно, в последнее время берет материалы вашего агентства все охотнее. Не проходит ни одного дня, пожалуй, без публикации чего-нибудь об СССР. Не так ли?

Петр снова шутливо поклонился:

— Дух времени, ваше превосходительство. Тем более что английские советники, которые раньше препятствовали этому, насколько мне известно, покидают министерство информации. Редакторы газет теперь сами определяют, что интересует их читателей.

Майор кивнул:

— Духовная деколонизация, Питер. Но… к делу, я не хочу отнимать время. Присядем?

Они удобно расположились в креслах, и адъютант принес бутылки кока-колы (майор сам в рот не брал спиртного и запрещал подавать его в резиденции главы военного правительства). Петр, указывая взглядом на алые розы в хрустальной вазе, шутя заметил:

— Не слишком ли красно, ваше превосходительство? Английские и американские газеты и так уже обвиняют вас в склонности к коммунизму и называют красным майором, мечтающим о строительстве социализма.

Нначи не принял шутку и нахмурился.

— Они обвиняют в коммунизме каждого, кто посмеет стать поперек дороги интересам Запада, — зло бросил он, но сейчас же взял себя в руки. — Дай бог нам пока утвердиться в элементарной демократии и законности. Прежде чем строить новое здание, необходимо расчистить место для его фундамента. А уж потом…

Петр с удовольствием смотрел на молодое, тонкое лицо майора.

«Так вот кого я спас тогда на пляже, — думал он. — Если бы тот, кто подослал тогда убийц, знал, кем станет майор Нначи».

— Но, дорогой Питер, — голос майора опять был весел, — я надеюсь, что вы еще не окончательно отказались от активного образа жизни. Я имею в виду поездки, путешествия…

У меня есть к вам предложение, — уже по-деловому продолжал Нначи. — Завтра летит самолет в Южную провинцию. Министерство информации организует поездку для иностранных журналистов… как раз для того, чтобы показать, что мы не строим там социализм и не намерены национализировать имеющиеся там нефтепромыслы. Пока.

— Пока? — вопросительно вскинул брови Петр.

— Пока, — повторил глава военного правительства. — Человек, который еле держится на ногах, должен ступать осторожно. Прыгая, он рискует поломать себе ноги… а то и шею. Поэтому я говорю «пока».

— Я бывал в Южной провинции, — задумчиво произнес Петр. — И с удовольствием слетаю туда.

— Отлично, — вздохнув, продолжал майор. — Самолет завтра утром. В девять. Сегодня вы получите билет — его привезут вам домой.

Он запнулся, потом продолжал, словно оправдываясь:

— Я знаю, вам будет неудобно перед вашим польским другом, который живет у вас в доме. Но ему лететь с вами нельзя: губернатор Юга подполковник Эбахон настаивает, чтобы к нему были посланы только западные журналисты. Для представителей социалистических стран он хочет организовать отдельную поездку. Позже…

— Может быть, тогда и мне будет лучше слетать… позже? — вырвалось у Петра.

— Я хотел бы, чтобы вы вылетели завтра, — мягко, но настойчиво сказал Нначи. — Вместе с западными журналистами. Вы, только вы один напишете объективную картину. И вот почему.

Он встал из кресла и жестом пригласил Петра следовать за собой — к п— стене, задернутой плотными зелеными шторами с тяжелыми кистями. Потянув за кисти, он раздвинул шторы — за ними, во всю стену, была карта Гвиании.

Толстая голубая линия разрезала ее с северо-запада на юго-восток и, разбившись на десяток тонких, впадала в океан. Это была могучая Бамуанга.

С другого конца карты — с северо-востока, тянулась еще одна голубая линия, потоньше, приток Бамуанги — река Бонгэ. Сливаясь, они образовывали неправильный квадрат — Южную провинцию Гвиании.

Майор Нначи снял с крючка, вбитого в стену, длинную указку — витую, из черного дерева, с головой африканца вместо рукоятки — и повел ею по Бамуанге.

— Вы, конечно, бывали на этой реке? Петр кивнул:

— Несколько раз.

— В этом районе ее ширина достигает трех миль. Точнее, от мили до трех с половиной.

Затем указка поползла по реке Бонгэ.

— Бонгэ поуже, но тоже достаточно широка. Здесь, с юга, океан, болота, мангровые заросли. Через Бамуангу и Бонгэ имеется по одному мосту, здесь и здесь.

Нначи опустил указку, слегка оперся на нее.

— Если же… предположим, эти мосты будут перерезаны… в Южную провинцию можно будет попасть только… воздухом или вплавь. Или от соседей через границу.

Майор многозначительно взглянул на Петра:

— Вы понимаете… о чем речь.

— Среди журналистов идут разговоры, что на Юге не все спокойно, — осторожно начал было Петр, но глава военного правительства перебил его с горькой усмешкой:

— Боюсь, что это сказано слишком мягко. Впрочем, у вас будет возможность увидеть все самому. Увидеть и написать. Написать, чтобы весь мир узнал, что против единства нашей страны подготовлен заговор, написать о тех, кто стоит за спиной заговорщиков. Вы должны будете это сделать, Питер.

Петр молчал. Он знал, о чем идет речь. Уже несколько месяцев богатые южане, представители населяющего Юг племени идонго, переводят свои капиталы со всей страны в Южную провинцию, перевозят туда свое имущество, а то, что нельзя увезти, продают.

Уже несколько месяцев в трущобных кварталах Луиса кто-то натравливает на бедняков южан бедняков северян, распускаются слухи о намерении вождей идонго захватить власть в Гвиании и мертвой хваткой зажать все остальные населяющие ее народы. Пишут о том, что все идонго хитры и коварны, все идонго жадны и властолюбивы. Они держатся друг за друга, они как обезьяны: если одна влезла на манго, остальные заберутся туда же по ее хвосту. Они приходят в чужие края и отнимают у местных жителей — обманом, хитростью — последний кусок, сами же ни с кем не хотят делиться тем, что имеют. Вот и сейчас, когда в Южной провинции открыты целые моря нефти, возле которых можно безбедно жить всем гражданам Гвиании, эти алчные идонго хотят присвоить весь пирог себе, не дать ни крошки Северной, Западной и Восточной провинциям.

Так нашептывали обитателям луисских трущоб кем-то подкупленные бродячие торговцы и проповедники, профессиональные нищие и безработные. И во мраке душных тропических ночей из самых темных закоулков выплывало кровавое слово «погром».

— Вы считаете, что это заговор? — наконец заговорил Петр.

— Да, — прозвучал ответ.

— И вы знаете, кто за ним стоит?

— Да! — так же уверенно ответил глава военного правительства.

— Но почему же вы тогда не разгромите заговорщиков, не нанесете удар первыми?

Нначи молча повесил указку на место, потянул за шнуры — и шторы скрыли карту Гвиании. Когда он обернулся к Петру, лицо его было печально.

— Главные заговорщики не гвианийцы. Подстрекатели играют на розни между племенами — и первый же арест вызовет всеобщий взрыв. И наконец, у нас пока еще слишком мало сил…

— А у сепаратистов они есть?

Петр старательно избегал слова «сепаратисты», но именно в нем заключался смысл и идея заговора, о котором говорил майор Нначи. За этим словом стоял раскол и гибель страны, смерть и страдания сотен тысяч гвианиицев независимо от их племенной принадлежности.

Майор Нначи вернулся к креслам у окна и опустился в одно из них. Петр последовал его примеру. Они молчали — минуту, вторую…

— А подполковник Эбахон? — спросил наконец Петр. — Я слышал, что у него твердая рука.

— Да, — кивнул Нначи. — Мы учились с ним вместе в Санд-херсте[2], в Англии. Он — решительный, дисциплинированный офицер, хороший товарищ.

— Но его отец был самым богатым человеком если не во всей Гвиании, то уж в Идонголенде наверняка.

— Классовый подход? — печально улыбнулся Нначи. — Но даже среди ваших революционеров далеко не все происходили из рабочих и крестьян. А у нас Африка, Питер. И мы должны помнить об этом.

— Значит, он верен правительству?

Майор ответил не сразу, и Петр заметил его колебания.

— Да, правительство ему верит.

ГЛАВА 4

…Петр сел за руль своего зеленого «пежо». Но домой он ехать не хотел. «Поеду-ка я искупаюсь», — решил он.

Выехав из ворот, он свернул не налево, к дому, а направо, к аэропорту. Там, рядом с отелем, где обычно останавливались транзитные пассажиры, недавно открылся большой, как его называли в Луисе, «Олимпийский» бассейн.

В бассейне было малолюдно. Лишь несколько европейцев плескались в прозрачной воде, казавшейся издалека ярко-голубой — из-за голубой плитки, которой были облицованы дно и борта бассейна.

Петр разделся и оказался у вышки для прыжков в воду.

Поколебавшись мгновение, он полез на вышку, миновал трехметровую, затем пятиметровую площадку. Девять метров.

Вода отсюда казалась далекой-далекой, а сам бассейн — удивительно мелким. Он никогда еще с такой высоты не прыгал, но видел, как прыгали другие, правда, редкие смельчаки. Подошел к краю бетонной площадки. Огляделся. Отсюда, сверху, хорошо было видно ярко-зеленое летное поле аэродрома. Взлетная полоса пуста.

Дальше, совсем у края летного поля, темнели бесформенные тушки — замаскированные защитными сетками старые «мессершмитты», военно-воздушные силы Гвиании. Петр насчитал всего пять машин.

В зоне, где обычно парковались частные самолеты, он заметил яркую, оранжево-красную двухмоторную машину, возле которой стоял автомобиль-бензозаправщик и возились люди в голубых комбинезонах. От всей этой картины веяло глубоким покоем.

— Эй! Ну что ты там? Всю жизнь стоять будешь? — услышал он снизу.

Кричал по-английски, сложив ладони рупором, белобрысый человек. Он стоял на мелководье, у противоположного края бассейна, по пояс в воде, а вокруг него плескались парни из компании, на которую Петр обратил внимание, когда приехал.

— Струсил? — насмешливо крикнул белобрысый после паузы, и вся его компания загоготала.

— Ну так что? — опять донеслось снизу.

Петр вдруг разозлился, решительно шагнул по пружинящей под ногами доске. «Только не смотреть вниз, только…»

Он слегка подпрыгнул, вытянул вперед руки, согнулся в поясе и закрыл глаза…

Секунды, пока он летел вниз, показались огромными. В воду он вошел, ударившись боком, перехватило дыхание. Когда он вынырнул, жадно хватая ртом воздух, то почувствовал, как кто-то схватил его за плечо.

Он открыл глаза и увидел того белобрысого, который кричал ему снизу. Лицо его показалось Петру почему-то очень знакомым.

— Спасибо… я сам, — отфыркиваясь, сказал Петр по-английски. Белобрысый отпустил его, но поплыл рядом.

Когда Петр выбрался на мелкое место, где собралась компания белобрысого, его приветствовали как героя. Крепкие, уверенные в себе парни бесцеремонно окружили его, хлопали по плечам и поздравляли со смелым прыжком.

Все они были коротко пострижены, белокожи; нетрудно было догадаться, что под тропическим солнцем они всего несколько часов, плечи, спины и грудь у них покраснели.

У трех или четырех, что постарше, на теле темнели рубцы и шрамы. Эти держались более сдержанно.

— Ну что, шеф? — сказал один из них, высокий парень со шрамом на щеке, обращаясь к белобрысому — старшему в компании. — Выставляю виски!

Белобрысый скривил в улыбке тонкие губы:

— Да, ты проиграл пари, малыш… Виски за тобой. Он обернулся к Петру и слегка склонил голову:

— Меня зовут Штангер. Рольф Штангер.

Петр пожал протянутую руку и представился, в свою очередь:

— Николаев.

«Но почему же его лицо мне так знакомо? — опять подумал Петр. — Где я его видел?»

Штангер прищурился. Редкие светлые волосы налипли ему на лоб косой челкой. Рыжие ресницы кустиками торчали на красноватых веках, прикрывая бледно-голубые глаза. Лицо его, плоское и невыразительное, застыло в какой-то странной неподвижности.

— Русский? — спросил Штангер.

— Да. А вы немец? — догадался Петр.

Штангер поморщился, слегка шевельнул рукой, словно говоря: «Какое это имеет значение?»

— Ну что, шеф? Позовем в бар и нашего героя? Он честно заработал виски, — подошел к ним, разгребая впереди себя воду, высокий со шрамом, тот, что проиграл пари и которого немец назвал «малышом».

— Парень — русский, — глухо отозвался Штангер.

— Вот как?

Малыш с интересом взглянул на Петра:

— Впервые вижу русского.

Он говорил по-английски с акцентом и, поняв, что Петр заметил это, поспешил представиться:

— Я — бельгиец. Жан Кувье. А вот те двое…

Он махнул рукой в сторону парней, затеявших в воде веселую возню:

— …французы. Те вон — англичане. Есть американцы и даже пакистанец. Недурно, а?

— Вы что же… туристы? — предположил вслух Петр. Малыш весело расхохотался и вдруг осекся, случайно взглянув на Штангера. Лицо немца стало жестким.

— Крестоносцы, — холодно произнес он, как будто проверяя про себя это слово, и на его скулах набухли тяжелые желваки. — Крестоносцы, — повторил он тверже и отчетливее, и в бесцветных фарфоровых глазах его Петру почудилось безумие.

Потом они всей компанией сидели в душном, прокуренном баре и угощали Петра виски. Оказалось, что никто из них не рискнул нырнуть с верхней площадки, а когда туда забрался Петр, Жан Кувье предложил пари «шефу» — Рольфу Штангеру, прыгнет этот парень или нет.

В баре «крестоносцы» держались уверенно, разговаривали громко, как люди, привыкшие к открытым пространствам. Одеты они все были в одинаковую зеленую униформу, явно купленную при распродаже армейских излишков. На рукавах красовались красные раковины — эмблемы компании «Шелл».

И хотя о нефти не было сказано ни слова, Петр скоро узнал, что летели они на нефтеприиски «Шелл» в Южной провинции, прибыли в Луис специальным самолетом, тем самым оранжево-красным, который Петр заметил с вышки заправляющимся от бензовоза. Возглавлял команду, конечно же, Штангер.

Петр решил, что немцу лет пятьдесят или около того, остальным же было от двадцати до тридцати, тридцати пяти. Вторым по старшинству был бельгиец Кувье.

Петру приходилось бывать в штаб-квартире «Шелл» в Южной провинции. Это длинное белое здание одиноко стояло на плоской равнине, где когда-то тянулись бесконечные болота до самого океана. Милях в трех от него серебрились огромные шары и высокие цилиндры нефтеочистительного завода, построенного тоже компанией «Шелл».

Компания осушила болота и свела мангры, проложила частную бетонную дорогу и перегородила ее шлагбаумами, у которых поставили охранников-африканцев в оранжевых касках и такого же цвета резиновых плащах, вооруженных оставшимися со времен второй мировой войны и купленными по дешевке немецкими «шмайсерами».

Городок, где жили рабочие, располагался дальше к океану, на полпути к «джетти» — узкому пирсу, выходящему далеко в зеленые волны Атлантики. От нефтеочистительного завода туда тянулись трубы — шесть или семь толстых суставчатых змей серебряного цвета.

Танкер за танкером, и все с красными раковинами на борту, приставали к «джетти», и серебряные змеи перекачивали в их чрева черную кровь Черного континента — нефть.

Еще год назад «Шелл» была в тех краях полновластной хозяйкой. Чтобы попасть туда, надо было получить специальный пропуск у представителя компании в Луисе, но журналистам, особенно «красным», таких пропусков не давали категорически.

Лишь после недавнего переворота, когда к власти пришли члены организации «Золотой лев», молодые офицеры во главе с майором Нначи, компания вдруг сделала широкий жест: все иностранные корреспонденты, аккредитованные в Гвиании, были приглашены для «ознакомительной поездки» во владения «Шелл» специальным самолетом, и за счет компании, разумеется.

Много, конечно, им не показали, зато чернокожий чиновник компании «по связям с общественностью» пел гимны «Шелл», несущей процветание «дикому, заброшенному краю».

На нем был дорогой темной-серый костюм, манжеты его слепили своей белизной, он трагически закатывал глаза, повествуя, как инженеры «Шелл» томятся в джунглях на нефтяных приисках, куда можно добраться лишь вертолетами и выбраться с которых удается, если нет вертолета, разве что ползком по нефтеперегонным трубам, отводящим «черное золото» все к тем же «джетти» компании «Шелл», разбросанным по изрезанному глубокими заливами побережью Южной провинции.

Журналисты иронически улыбались: парень отрабатывал свой хлеб изо всех сил. Но была в его словах и доля правды. Белые инженеры и техники компании действительно забрасывались на «точки» в джунглях вертолетами. Им и в самом деле приходилось несладко в мрачных мангровых болотах, в этом страшном царстве малярийного комара. И, вырываясь в частые, но короткие отпуска, они «гуляли» в Луисе так, что компании то и дело приходилось выручать их у отнюдь не неподкупной гвианийской полиции.

Многие, не выдержав сидения в джунглях, разрывали контракты и уезжали, кляня Африку и африканцев, но никогда — компанию. В конце концов, бизнес есть бизнес. Хочешь хорошо зарабатывать — терпи. Не хочешь — на твое место всегда найдутся желающие.

И, глядя на крепких, веселых парней, которых Штангер, судя по всему, завербовал для «Шелл», заманил в джунгли Гвиании щедрыми посулами, Петр думал о том, как сложатся в дальнейшем их судьбы.

«Крестоносцы», — сказал о них Штангер. Крестоносцы… В английском языке у этого слова еще столетия назад появился и другой, отнюдь не религиозный смысл — завоеватели. И вот теперь они отправлялись в болота и джунгли завоевывать для «Шелл» золото.

Парни накачивались виски, что называется, «от пуза». И Штангер отнюдь не препятствовал им.

— Пей, — твердил Петру изрядно захмелевший Кувье, — не стесняйся, парень, за все заплачено.

«Крестоносцы… А что, если написать о них большую статью? — вдруг пришла мысль. — Да так и назвать — „Крестоносцы“?»

Это была идея! И то, что завтра предстояло лететь в Южную провинцию, а там наверняка побывать на приисках «Шелл» — все это тоже было удачей. Он так и начнет свой материал — со встречи в бассейне. Вот только надо будет выбрать среди этих парней одного, через судьбу которого он покажет судьбы остальных.

Взять, например, Кувье, бельгийца. Он, кажется, не прочь поболтать, рассказать о себе, не то что этот угрюмый Штангер.

— Так вы бельгиец? — Петр подвинул к Кувье свой стакан. Бельгиец взял бутылку виски — бармен давно отказался от мысли разливать спиртное по стаканам этих шумных клиентов — и плеснул коричневатую жидкость в стакан Петра:

— Выпьем!

Петр поднял стакан:

— За знакомство!

Кувье выпил и сейчас же налил себе еще. Пользуясь тем, что бельгиец сосредоточил на этой ставшей для него такой сложной операции все внимание, Петр незаметно отодвинул свой стакан в сторону.

И тут, подняв глаза, он поймал на себе взгляд Штангера. Немец был трезв. В этот момент откуда-то из-под потолка раздался голос, искаженный микрофоном:

— Самолет, выполняющий специальный рейс в Южную провинцию, отправляется через несколько минут. Джентльменов, следующих этим рейсом, прошу пройти на посадку.

«Нефтяники» разом замолчали.

Диктор аэропорта вновь повторил свой призыв. Но не успел он закончить первую фразу, как Штангер соскочил с высокого круглого стула, на котором сидел у стойки, и по-военному одернул свою зеленую куртку.

— Встать! — рявкнул он, и «нефтяники» мгновенно скатились с высоких стульев у стойки. Один за другим заторопились к выходу мимо застывшего в напряжении немца. Он провожал взглядом каждого, и круглые фарфоровые глаза на неподвижном ллце делали его похожим на манекен.

Кувье на прощанье стиснул плечо Петра и вышел, не выбежал, а именно вышел — последним, неторопливо ступая.

Штангер проводил его взглядом, потом обернулся к Петру, тонкие губы его скривились, изображая подобие любезной улыбки:

— Рад буду встретиться с вами вновь, сэр, — сказал он глухим голосом, сухо кивнул и вышел, прямой, негнущийся.

ГЛАВА 5

…Ночью Петр тихонько, чтобы не потревожить Веру, встал и оделся. Приближался сезон дождей, и небо было закрыто плотными тяжелыми облаками.

Петр, стараясь не шуметь, спустился в холл, где с вечера оставил свой дорожный портфель, похожий на небольшой саквояж: блокноты, ручки, пленка, фотоаппарат, пара банок консервов (на всякий случай!).

Он вышел в сад перед домом. Сонный садовник-северянин поливал клумбу роз, зажав пальцем кончик длинного и тонкого пластикового шланга.

— Монинг, маста, — поклонился он в пояс.

— Доброе утро, — ответил по-английски Петр, чертыхнувшись про себя: эти северяне, привыкшие валяться в пыли у ног своих хозяев, с трудом отказывались от старых обычаев.

Петр не торопясь пошел по улице, по асфальту, зажатому между густыми садами, в которых прятались двухэтажные домики, щедро и по сходной цене понастроенные в Луисе итальянской компанией «Ферранти и сыновья».

На первом же перекрестке перед ним затормозило такси, старая колымага, покрашенная в малиновый и синий цвета.

В аэропорт Петр приехал слишком рано. В баре, где он сидел вчера с нефтяниками Штангера, было пусто. На стойке, подложив себе под голову штиблеты, спал бармен.

Петр растолкал его и попросил приготовить яичницу с беконом.

— Йе, са, — сонно согласился бармен, изо всех сил стараясь казаться услужливым.

Он быстро приготовил завтрак на маленькой плитке за стойкой, поджарил тосты, вскипятил воду для кофе, достал из холодильника крохотную пачку масла и коробочку малинового джема.

Подав все это Петру и получив деньги, он опять заснул, на этот раз притулившись у зеркальных, заставленных бутылками полок. Но поспать ему не удалось. Минут через пять в бар с шумом ввалился старый Френдли, корреспондент американского еженедельника «Тайм». Клетчатый пиджак его, как всегда, был засыпан смесью перхоти, табака и пепла, в изобилии сыпавшегося из короткой трубки. Носильщик тащил за ним следом набитую битком изрядно потрепанную дорожную сумку желтой кожи.

Увидев Петра, Френди вытащил изо рта трубку и поднял ее в знак приветствия. Его дряблые, обвисшие, как у бульдога, щеки, раздвинулись в улыбке, и он пошел к Петру, на ходу протягивая короткую руку с отекшими пальцами.

— Хэлло, бади! — хрипло пророкотал он, пожав Петру руку, и усаживаясь за столик рядом с ним. — Летим вместе?

Бармен услужливо выбежал из-за стойки — Мартин Френдли, приехавший в Гвианию сразу после последнего военного переворота, уже успел прославиться на весь Луис щедростью чаевых.

— Двойной виски, — не оборачиваясь, рыкнул в его сторону Френдли, — да без льда. — И, не обращая больше внимания на бармена, начал объяснять Петру: — В этом чертовом климате не вылезаю из простуд… А вот и Стоун…

Американец замахал трубкой рослому парню в широкополой зеленой охотничьей шляпе, появившемуся на пороге бара.

— Сид! Присоединяйтесь!

Сидней Стоун, корреспондент Би-би-си в Гвиании, помахал рукою в ответ:

— Хэлло, Мартин! Хэлло, Питер!

Он дождался, пока второй «Би-би-си-мен», Александр Лаке, молодой рыжий парень в клетчатой дорожной рубахе с оттопыренными накладными карманами, появился на пороге, нагруженный двумя брезентовыми мешками с кино— и радиоаппаратурой, и направился к стойке, где бармен уже призывно позванивал кубиками льда в высоком стакане.

— Жарко! — крикнул Стоун американцу и русскому, доставая из кармана зеленых охотничьих брюк большой голубой платок и вытирая потную шею. Его помощник осторожно сложил свои мешки у входа и тоже направился к стойке.

Потом одновременно появились широколицый, похожий на Бальзака Серж Богар, корреспондент Франс Пресс, разбитной Дании Смит из Рейтера, меланхоличный Уолтер Шварц, представляющий «Гардиан» и несколько других английских газет, и маленький японец из «Джапан тайме» — Петр с ним еще не был знаком.

Элегантный Альберто Монтини, корреспондент итальянского журнала «Джорно», набриллиантиненный, в кремовом пиджаке, с бордовым галстуком-бабочкой, явился в сопровождении своей красавицы супруги, всем своим видом выражавшей глубокую печаль в связи с предстоящей разлукой. Однако ее огромные, влажные, темные глаза бросали откровенные взгляды на воех по очереди мужчин, собравшихся в баре.

Последними прибыли сухой, желчный Мозес Аарон, из Ассошиэйтед Пресс, тяжеловесный Конрад, Шмидт из западногерманского «Шпигеля» и месье Дюпон из «Монда».

— Все в сборе, — довольно сказал Мартин Френдли, пересчитав собравшихся толстым указательным пальцем. — Ровно дюжина.

Петр вопросительно взглянул на него.

— Я видел список в министерстве информации, — объяснил Френдли. — Правда, там было одиннадцать имен.

И он многозначительно посмотрел на Петра, давая понять, что советского журналиста в этом списке не было.

Петр промолчал: добродушный, всегда пахнущий виски и окутанный клубами табачного дыма, Мартин казался славным дядюшкой, все знающим, все понимающим и на все глядящим сквозь пальцы. Его так все и звали — «дядюшка Мартин».

Он был известным человеком в международных журналистских кругах, специалистом по Европе, точнее по Западной Европе. И то, что «Тайм» перебросил его из Лондона в Гвианию, многими было расценено как закат звезды первой величины.

Однако сам мистер Френдли (в переводе с английского его фамилия означала «Дружелюбный») не унывал.

— Лучше холодный пенни, чем раскаленный фунт, — любил повторять он старую английскую поговорку.

В бар вошел человек в форме «Эйр-Гвиании» — белая, с короткими рукавами рубашка с черными погонами, украшенными золотом шевронов, белые гетры и шорты. На голове его был фиолетовый тюрбан сикха, густую бороду стягивала крупная сетка для волос.

Сикх поднял голову, призывая к вниманию, и по листку тонкой бумаги прочел в наступившей тишине двенадцать фамилий. Называя кого-нибудь, он вопросительно смотрел поверх тяжелых роговых очков на сидящих в баре. Последним он назвал Петра.

— Джентльмены, прошу на посадку, — пригласил сикх и не оглядываясь пошел из бара.

В самолете, старом «френдшипе», который министерство информации продолжало использовать, несмотря на его дряхлость, уже сидели пассажиры — гвианийцы и гвианийки — с детьми, с клетками, набитыми курами, с какими-то мешками.

Сделав первый шаг в духоту салона, Сид Стоун потянул носом воздух и недовольно обратился к молоденькой стюардессе:

— Насколько мне известно, мисс, рейс специальный, и никого, кроме нас, на борту быть не должно!

Девушка кокетливо повела плечом:

— Администрация аэропорта приказала нам занять пассажирами свободные места. — И, гордо вскинув голову, добавила: — Республике нужны деньги, сэр!

— Проходи, бади, проходи, — дружелюбно подтолкнул надувшегося англичанина «дядюшка Мартин». — Если республике нужны деньги, значит, она их имеет право получить.

— Если кто-то и получил за это две-три сотни фунтов, то никак не республика, — проворчал, проходя вперед, Стоун.

Петр в душе был согласен с ним: правительство майора Нначи объявило коррупции войну, но пока результаты ее не чувствовались. Конечно же, деньги с пассажиров собрал кто-то из 'летного начальства.

Он не стал встревать в разговор и пошел между рядов, отыскивая место у иллюминатора. Публика летела опытная — хвостовые места были уже заняты, лишь у самой кабины пилотов было место, да и то рядом торчала чья-то макушка.

— Свободно? — спросил Петр.

— Пожалуйста, — вдруг услышал он хорошо знакомый голос.

— Анджей?!

— Да, это я, — отозвался Анджей. — Садись, веселее будет лететь.

Голос его звучал спокойно, как будто они только накануне уговорились лететь вместе и сейчас встретились.

Петр покачал головой и пробрался на место у иллюминатора.

— Теперь нас тринадцать, — подумал он вслух.

— Чертова дюжина, — охотно подтвердил Анджей. …Через два часа «френдшип» стал заходить на посадку, под его крылом поплыла широкая Бамуанга, похожая в лучах полуденного африканского солнца на поток расплавленного золота.

Мартин Френдли, «дядюшка Мартин», как-то само собой ставший во главе журналистской братии, узнав от Войтовича, что тот оказался на борту «френдшипа», сунув пилоту всего лишь десяток фунтов, хлопнул себя пухлыми ладонями по бедрам и долго, до слез хохотал, приговаривая:

— Браво, бади! Молодец, бади!

Потом, обойдя всех членов группы, он договорился, что все единогласно заявят властям Южной провинции, что их, журналистов, именно тринадцать, а Войтович в списке министерства информации пропущен из-за обычной для Гвиании неаккуратности какого-то мелкого клерка.

После этого «дядюшка Мартин» произнес короткую, но торжественную речь о профессиональной солидарности, а стюардесса объявила о том, что самолет по указанию властей провинции совершит посадку не в столице Поречья Обоко, а в Уарри, где для гостей уже забронированы номера в отеле «Эксельсиор».

Пилот положил «френдшип» на крыло, горизонт пошел наискосок, за иллюминатором поплыли одноэтажные, крытые ржавым железом кварталы города, его пыльные, неасфальтированные улицы с редкими гигантами манго, потом — пестроцветье рынка, растянувшегося вдоль самого берега, уткнувшись в который лежали сотни лодок самых разных размеров, узких и длинных гвианийских пирог.

Самолет выпрямился и понесся вниз, к просторному зеленому полю, оставив слева многоэтажную белую башню отеля «Эксельсиор». Наконец колеса черкнули о землю, затем глухо ударились о нее, «френдшип» взревел и стал глушить скорость. Двигатели заработали ровнее, и самолет легко побежал по пустому зеленому полю к двухэтажному домику вдалеке, над которым раздувался большой оранжевый сачок, указывающий направление ветра.

«Френдшип» подрулил к домику почти вплотную. Петр видел в иллюминатор, как к самолету спешили солдаты с карабинами наперевес, будто собираясь взять его штурмом.

Стюардесса открыла наружную дверь и спустила легкую лесенку. Пассажиры заволновались, повалили к выходу плотной гудящей толпой.

На земле командовал молоденький офицер-десантник. Держа в руках список пассажиров, он отмечал в нем имя каждого сошедшего с «френдшипа». Гвианийцам он приказывал отойти налево, европейцам направо. Когда выяснилось, что европейцев оказалось на одного больше, чем в списке, он очень удивился, но принял объяснения Френдли, с любопытством разглядывая старого американца и называя его «папа».

— Прошу на пограничный контроль, — вежливо обратился он к группе европейцев и не оглядываясь пошел к домику.

— Пограничный контроль? — удивился Петр. — Такого раньше здесь не бывало.

— Спокойно, бади, — хлопнул его по плечу добродушно улыбающийся Френдли. — Мы здесь гости, а не хозяева.

Анджей нахмурился и покачал головой:

— Значит, дела обстоят уже так… Они с Петром переглянулись.

В доме, обычном жилом коттедже, действительно оказался наскоро оборудованный контрольно-пропускной пункт: в холле стояли длинные столы, за которыми уже ожидали прибывших трое-четверо полицейских и несколько человек в штатском.

Офицер, встречавший «френдшип», забрал у журналистов паспорта, сложил их разноцветной стопкой и пошел по лестнице наверх, где, видимо, размещалось начальство.

Гвианийцы, прилетевшие вместе с журналистами, судя по всему, никого не интересовали. Им даже не предложили пройти на КПП, и Петр видел, как теперь, нагруженные своим скарбом, они тянулись мимо огромных окон холла куда-то за дом.

Чемоданы сгрузили и доставили в холл парни в голубых комбинезонах с надписью: «Эйр-Гвиания». На полицейских была гвианийская форма, офицер был тоже в форме гвианийской армии, но пограничный пункт внутри страны… Это было новостью…

Офицер вернулся и раздал прилетевшим паспорта.

Войтович поспешно раскрыл свой, полистал и молча протянул Петру. На одной из страничек чернел аккуратный штамп с надписью: «Прибыл». Дата была поставлена от руки.

Остальные тоже разглядывали свои паспорта, оживленно переговариваясь. Петр заметил, как весело переглянулись парни из Би-би-си, да и все остальные, судя по лицам, воспринимали происходящее со странным удовлетворением.

— Что ж, первый шаг сделан, — констатировал Войтович. — Тебе не кажется, коллега?

— Кажется, — согласился с ним Петр. — И наших друзей это явно радует.

Он кивнул на спутников, возбуждение которых все возрастало.

— Нам хотелось бы как можно скорее добраться до телеграфа, — выразил офицеру общее желание Мозес Аарон, тощий, похожий на черного ворона, корреспондент Ассошиэйтед Пресс.

Офицер вежливо кивнул.

— После таможенного досмотра, джентльмены, вас доставят в «Эксельсиор», и тогда…

— После таможенного досмотра? Как? Есть уже и собственная таможня? — зашумели вокруг. — Но ведь это прерогатива военного правительства…

Молодой офицер не стал вступать в спор.

— Прошу, джентльмены, положить свои вещи на столы, — сухо приказал он и отвернулся, давая понять, что больше от него не дождутся ни слова.

— Не спеши, — шепнул Войтович Петру и незаметно кивнул в сторону остальных. — Пусть сначала они…

Первым положил свой чемодан Альберто Монтини — и сейчас же сверкнула вспышка блица.

Все захохотали, а Шмидт, сделавший снимок, опустил фотокамеру и с шутливой галантностью поклонился итальянцу:

— Благодарю вас, сеньор, за любезность. Вы первый иностранец, досмотренный на таможне нового независимого африканского государства.

ГЛАВА 6

Деловой человек и местный король Макензуа Второй когда-то выбрал для строительства отеля «Эксельсиор» крутой и зеленый холм, возвышающийся над Уарри. И теперь четырнадцатиэтажное здание, построенное по последнему слову отельного бизнеса, горделиво красовалось, видное из любой точки города и даже из-за Бамуанги. С того берега оно казалось белой башенкой на фоне зеленых холмов, окружающих Уарри.

К ленчу в «Эксельсиоре» полагалось спускаться в пиджаках и галстуках или в национальной одежде, рубашки без галстуков и с короткими рукавами считались в ресторане отеля неприличными.

Зато в кабаре «Луна Росса», тоже принадлежащем королю, куда он пригласил журналистов на ужин, приходить можно было в чем заблагорассудится.

Его величество Макензуа Второй, дородный, килограммов на сто пятьдесят мужчина, встречал гостей у входа в заведение собственной персоной. Был он в просторном белом одеянии, обшитом по краям золотой лентой. На массивной голове красовалась малинового фетра феска с кисточкой. На могучей шее горела тяжелая золотая цепь, пальцы сплошь унизаны кольцами с фальшивыми камнями.

У него было с десяток жен и сколько угодно наложниц. Был король удачлив и в бизнесе, хотя порой, забыв о титуле, пускался в столь рискованные махинации, что раза три чуть было не оказался под судом, несмотря на всю гибкость гвианийских законов.

Самому встречать гостей у дверей заведения с сомнительной репутацией ему отнюдь не казалось зазорным. Наоборот, визит иностранных журналистов в «Луна Росса» должен был, по замыслу хитрого короля, придать заведению особый шик и, во всяком случае, создать рекламу на международном уровне.

Но была и еще одна причина, по которой Макензуа Второй стоял сегодня у дверей своего кабаре. Губернатор Эбахон просил его задержать гостей в Уарри и не пускать их в Обоко, а король, член совета вождей провинции, знал, что эта просьба весьма и весьма основательна.

К «Луна Росса» гостей доставили три королевских «бьюика», выкрашенных под золото, с королевскими гербами на дверцах — два ставших на задние ноги слона под одной короной и скрещенные широкие мечи.

Зал сверкал разноцветьем электрических лампочек. Его стены из мангровых кольев снаружи украшали плакаты, рекламирующие все — от безопасных бритв «Три крокодила» до туристских круизов по островам Меланезии. Реклама пива, виски и джина, портреты заморских кинодив, вывеска, обещающая посетителям «туземные танцы и все существующие в мире радости», — все это должно было создавать гостям соответствующее настроение, при котором карманы раскрываются сами по себе.

Король широко распахнул объятия навстречу гостям.

Первым неосмотрительно попал в них старый Френдли, еле успевший выхватить изо рта свою неизменную трубку.

— Хэлло, парень! — трубно взревел король, и гигантское брюхо его ходуном заходило под белым одеянием.

Он изо всех сил стиснул утонувшего в его объятиях американца, приподнял, помял, подержал и отпустил.

— От имени группы журналистов приветствуем ваше величество, — выдохнул все же нашедший в себе силы многоопытный Френдли.

Маленькие глазки его величества довольно блеснули под широким, низко нависшим лбом. Мясистые губы расплылись в широкой улыбке, обнажив крупные белоснежные зубы.

— Дети мои, — неожиданно заревел он в толпу своих подданных. — Вы видите? Вы слышите? Смотрите, слушайте и запоминайте, а потом расскажите всем моим любимым подданным… Вашего короля, вашего отца и заступника перед небом и землей приветствуют белые, ради этого проделавшие путь из самой Англии по повелению моей любимой сестры королевы Елизаветы.

— Здесь представители и других стран, ваше величество, — поправил короля Сид Стоун, протянув ему ко рту микрофон на выдвижном хромированном стержне.

— Все, что не Гвиания, для них — Англия, — отмахнулся Макензуа Второй. Пряные запахи, доносившиеся сквозь щели стен, заставили его сглотнуть слюну, да и гости, проголодавшиеся после безвкусного ленча, которым их угостили в «Эксельсиоре», решили поторопить события. Сид Стоун выключил магнитофон и убрал микрофон, Френдли пыхнул трубкой так, что окутался облаком сизого дыма, а . остальные вплотную подступили к дверям «Луна Росса», скрытым широкой спиной его величества.

Теперь туго пришлось королю. Словно сговорившись, гости изо всех сил стискивали его большие, не привыкшие к такому обращению руки, дружески пихали локтями в большой живот, а Мозес Аарон даже назвал его Мак, сократив тем самым до минимума благородное имя Макензуа.

Сокращение прилипло моментально и неожиданно понравилось королю.

— А ты, оказывается, свой парень, Мак, — одобрил его реакцию Шмидт. — Свой в доску!

И сверкнул вспышкой фотокамеры.

Интерьер «Луна Росса» оказался точно таким, как ожидал увидеть его Петр и какими были все подобные заведения в Гвиании. Вдоль стен стояли грубо сколоченные столы без скатертей, напротив входа возвышалась небольшая эстрада, где уже устроилась пятерка музыкантов в красных костюмах с золотыми пуговицами и королевскими гербами на груди.

У левой стены было еще одно возвышение, окруженное шаткой балюстрадой, за которой стояло массивное кресло, сделанное, очевидно, на солидный вес его величества. Там же стояло несколько кресел поменьше, вероятно, для членов королевского семейства.

Между «королевской ложей» и эстрадой для музыкантов имелся проход вглубь, где, судя по запахам, располагалась кухня. Перед самой эстрадой пустовала площадка для танцев, к ней примыкал бар, полки которого были уставлены батареями пивных бутылок.

К удивлению Петра, король не вошел в свою «ложу», а тяжело плюхнулся на табурет за одним из столов, стоявших перед балюстрадой, — табурет затрещал, но выдержал его тяжесть.

— Садись, ребята! — зычно повелел его величество. — Валяй занимай столы!

Все бросились рассаживаться — охотно, с веселым шумом. Разбитной король действительно был «своим парнем».

— Сейчас выяснится, что он окончил Кембридж, — подмигнул Петру Анджей.

И он был недалек от истины — Макензуа Второй провел пару лет в Оксфорде.

— Пива и цыплят! — проревел его величество и грохнул по столу кулаком так, что сидевший рядом с ним Френдли от неожиданности чуть не проглотил свою трубку.

Несколько ловких молодых парней в красных кружевных рубахах один за другим выскочили из-за фанерной загородки, скрывавшей вход в кухню, держа на вытянутых руках бронзовые подносы с горами золотисто-поджаристых, аппетитно пахнущих цыплят. Другие тащили зеленые бутылки пива и высокие дешевого стекла стаканы. Затем последовали ярко расписанные миски, полные вареных яиц, сушеной рыбы и нарезанного крупными кубиками мяса. Пальмовое вино притащили прямо в колебасах — сосудах из сушеной тыквы, затейливо украшенных резными изображениями фантастических птиц, ящериц и змей, сплетенных в причудливые узоры. Судя по изобилию, гулянье должно было быть поистине королевским.

Парни под грозными взглядами его высочества поспешно открывали пивные бутылки, ловко разливали пиво по стаканам, украшенным аляповатыми королевскими гербами.

— А гирлянды… почему не горят гирлянды?! — вдруг взревел хозяин и занес было по привычке кулачище над столом, но в тот же момент под потолком зажглись разноцветные лампочки.

— То-то! — захохотал король и ткнул в бок Мартина Френдли.

— Дисциплина! — подзадорил короля сидевший напротив него Шмидт.

— Порядок! — самодовольно поправил его король и опять со всего размаху шлепнул немца по плечу.

— Ого! — отозвался тот, потирая ключицу. — Так ведь можно и… прямо в ад!

Музыканты на эстраде грянули что-то бравурное и сразу заглушили всех.

— Чоп-чоп! — возопил король и, схватив с подноса цыпленка, со смаком впился в него.

Гости последовали примеру хозяина. Цыплячьи кости трещали, размалываемые тренированными челюстями журналистской братии. Пиво лилось рекой. Лишь маленький элегантный японец чувствовал себя не в своей тарелке. Он смущенно отщипывал крошечные кусочки от цыпленка и на всякий случай вежливо улыбался всем вместе и каждому в отдельности.

Было шумно и весело. Пиво пьянило, во рту горело от пряностей, и стаканы наполнялись беспрестанно. А король, продолжая дурачиться, шумел все громче, могучие жизненные силы распирали его, неуемная энергия требовала выхода.

Он вспоминал английские футбольные команды и ругал происки ЦРУ в Африке, хвастался своим «Эксельсиором» и обещал отправить личное письмо президенту США.

Потом он вдруг приказал распахнуть настежь двери в «Луна Росса» и впустить всех желающих: первая бутылка пива каждому посетителю была обещана за счет администрации.

Толпа, наблюдавшая за пиршеством сквозь щели между мангровыми кольями, радостно хлынула в зал, славя щедрость своего правителя. Впрочем, на некоторых лицах читалась плохо скрываемая ирония.

Король этого явно не замечал. Глаза его налились кровью. Он приказывал наливать еще и еще, кричал так, что заглушить его не могли даже взмокшие от усердия джазисты. И вдруг вскочил, поводя по сторонам ставшими малиновыми, как его фесда, глазами.

— Мария! — рявкнул он. — А где Мария?

Из-за «королевской ложи» выскользнула стройная девушка лет шестнадцати, в короткой кофточке с рюшками, в длинной, по щиколотку юбке — черные птицы на светло-коричневом фоне. На голове ее во все стороны торчало десятка полтора тоненьких косичек, туго перемотанных нитками. Черты лица ее были, с точки зрения европейца, почти правильны, глаза светились лукавством.

Король ласково и осторожно положил руку на хрупкое плечо девушки. Лицо его подобрело. Он обвел всех вдруг просветлевшим взглядом.

— Мария, — как-то непривычно мягко сказал он. И, словно упиваясь звуками этого имени, повторил опять: — Мария. Моя дочь, ребята… Принцесса!

— Хэлло! — кокетливо улыбнулась девушка и прижалась к громоздкому телу отца.

Рядом с этой громадой принцесса казалась особенно хрупкой, почти невесомой.

— Садитесь, мисс, — с кряхтением стал подниматься Френдли, но Войтович опередил его.

Он уже стоял перед принцессой, склонившись в изящном полупоклоне. («Откуда, черт возьми, в нем все это берется!» — с доброй завистью подумал Петр.)

— Ваше высочество! Позвольте предложить вам место…

Девушка вопросительно посмотрела на отца и весело фыркнула — было видно, что дома ее таким обращением не баловали.

Король улыбнулся дочери с нежностью, какую только может проявить к своему любимому дитяти старый, матерый гиппопотам, и поднял руку.

Музыка разом оборвалась, словно кто-то выключил радиоприемник.

— Джентльмены, — торжественно произнес Макензуа Второй, обращаясь к гостям. — Мне сказали, что среди вас есть русский.

— Так вот же он! — тряхнул щеками Френдли, выпустил струю дыма в сторону Петра и, старательно выговаривая непривычные звуки, добавил по-русски: — Товарищ… Петр.

— Мария! — взревел король, вновь входя в свой привычный образ, и решительно подтолкнул девушку к Петру. — Иди к нему, Мария!

Петр опешил. Видимо, выражение лица у него было совершенно идиотское, во всяком случае, все захохотали.

— Иди к нему, Мария! — гремел король, театрально указывая на Петра.

И внезапно Петр понял: его величество король Макензуа Второй играл, играл, словно провинциальный трагик, а они, европейцы, скованные собственными, давно устаревшими представлениями о старой колониальной Африке, обмануты, примитивно и жестоко, этим хитрым дельцом, который прикидывается простаком для того, чтобы выгоднее обделывать свои делишки.

Девушка между тем легко проскользнула мимо Войтовича, мимо столика, за которым сидели японец, итальянец и парни из Би-би-си, и грациозно опустилась рядом с Петром на табурет, где еще минуту назад сидел поляк.

— Хэлло! — улыбнулась она.

Петр чувствовал, что лицо его заливается краской. Однако на выручку пришел все тот же Макензуа Второй.

— Джентльмены, — прогремел он, — моя дочь решила поехать в Москву — в университет Лумумбы. И она хочет познакомиться с русским!

Гости задвигали стульями: они ожидали более пикантного поворота.

— А король-то… красный, — услышал Петр, как желчный Мозес Аарон ехидно шепнул итальянцу Монтини.

— Зато как прекрасна сеньорита! — промурлыкал ему в ответ итальянец и с завистью вздохнул.

— Выпьем! — продолжал король, разом опрокидывая в свою розовую пасть очередной стакан пива.

— Выпьем! — задорно поддержал его Френдли и подмигнул всей компании.

— Здоровье короля! — шутливо выкрикнул кто-то, и все опять вскочили с поднятыми стаканами.

Его величество благосклонно кивнул и поднял стакан, мгновенно наполненный парнем, все время стоявшим за его спиной с бутылкой пива наготове. Опять загремел джаз, кто-то из гвианийцев пошел танцевать. На Марию и Петра теперь никто не обращал внимания.

Но Петру не стало легче. Он никогда не умел быть галантным.

— Вас зовут Питер Николаев? — спросила наконец девушка и в упор взглянула на Петра, разглядывая его с откровенным любопытством.

— Петр, — смущенно ответил он.

— Потанцуем?

Она встала и тронула его плечо.

— Но… это «хайлайф», — нерешительно попытался отказаться Петр. — Это… слишком сложно…

Действительно, на площадке возле музыкантов в замысловатых ритмичных движениях извивались гвианийцы, милостиво допущенные в кабак королем, и среди них — местные девушки, судя по их смелому поведению, постоянные посетительницы этого злачного места.

— «Луна Росса», — звонко и решительно выкрикнула Мария, точно копируя повелительные интонации своего родителя.

Джаз оборвал «хайлайф», и сейчас же серебряно запела труба, надрывая тоскливой нежностью душу. Это было итальянское танго, прозрачное, как горный ручей.

Мария решительно вывела смущающегося Петра в круг прекративших танцевать гвианийцев, прильнула к нему, и они сделали несколько па.

— Смотри, парень, как бы тебе не стать принцем-консортом! [3] — весело выкрикнул Сид Стоун, но в голосе его чувствовалась зависть.

— Если мужем сестры английской королевы стал простой фотограф, то почему журналист-международник не может стать принцем-консортом? — в тон ответил ему Войтович.

— Танцуйте, дети мои! Танцуйте!

Пьяненький король сидел по-бабьи, подперев могучим кулачищем толстую щеку, и в его наполненных слезами глазах светилась отцовская нежность.

— Еще по… бутылке… всем моим подданным! — вдруг заревел он и так саданул кулачищем по столу, что посуда посыпалась на земляной пол.

— Да здравствует король! — выкрикнул совершенно трезвый Шмидт и подмигнул коллегам.

— Виват! — взревели те с готовностью нарочито пьяными голосами.

Гвианийцы радостно ударили в ладоши, прекратившие было танцевать пары вернулись на площадку, где сразу же стало тесно и душно.

Минуты две Петр и Мария танцевали молча. Потом Петр, чтобы нарушить молчание, спросил:

— А вы в самом деле хотите поехать в Москву?

— У нас в Уарри есть ребята… окончившие университет Лумумбы. — Она вдруг прижалась к Петру, он почувствовал на щеке ее дыхание и сейчас же услышал шепот: — Вас просили быть сегодня вечером в бассейне «Эксельсиора». Ровно в одиннадцать тридцать. Запомнили? Ровно в одиннадцать тридцать.

— Кто? — удивился Петр.

Но Мария уже отступила от него и громким капризным голосом объявила:

— Спасибо за танец. Вы прекрасно танцуете, мистер Николаев!

И быстро пошла от него сквозь толпу танцующих. Она решительно прошла к отцу, с трудом удерживающемуся на табурете (Войтович потом сказал, что его величество выпил почти полсотни бутылок!), что-то сказала ему… Король согласно кивнул…

— Бай, бай! — обернулась девушка к гостям, улыбнулась и исчезла.

— Вот и все, — ехидно заметил Мозес Аарон, и итальянец вздохнул:

— Но… сеньорита! Божественна!

ГЛАВА 7

Они вернулись в «Эксельсиор» около одиннадцати, усталые, отяжелевшие от бесчисленных бутылок пива и проперченных яств, и сразу же разошлись по своим комнатам на двенадцатом этаже, где их поселили в самых дорогих номерах, оплаченных властями провинции: о том, что Войтович был внесен в список группы «контрабандой», никто и не вспоминал.

Петр и Анджей выбрали номера по соседству с видом на Бамуангу. Сейчас в темноте она угадывалась где-то вдали, словно большое черное зеркало, отражающее крупные и яркие звезды.

Было уже начало двенадцатого. Петр достал из портфеля плавки, взял в ванной махровое полотенце в красную и черную клетку, от которого рябило в глазах. Спуститься вниз на лифте, пройти через холл, мимо мраморного фонтана, у которого возвышалась большая скульптурная группа — сотворение мира в африканском варианте, и выйти к бассейну — все это займет самое большее семь-десять минут, решил Петр.

Мария… Она просила его быть в бассейне в половине двенадцатого, быть непременно, она сказала, что Петра будут ждать, но кто? Может быть, она сама решила назначить ему свидание? Петр даже улыбнулся этой нелепой мысли, хотя в глубине души шевельнулось сомнение: а вдруг? Он попытался предположить, что значило таинственное поведение девушки, но скоро сдался: никакого объяснения придумать так и не смог, да и пора уже было идти.

Он перекинул полотенце через плечо и вышел из номера. Коридор был пуст. Мягкий ковер глушил шаги, рассеянный, красноватый свет медных бра почему-то тревожил.

В лифте Петр спускался в одиночестве. Никого не было и в холле: свет здесь был притушен, швейцар стоял снаружи за стеклянными дверями, Петр видел только его спину в красной куртке с неизменным гербом его величества короля Макензуа Второго.

Петр взглянул на свои часы — одиннадцать двадцать пять. Он постоял минуту в холле у бассейна, разглядывая лежащие на его темно-зеленом дне белые и желтые кружочки монет, которые бросали туда все, кто останавливается в «Эксельсиоре». Цементная табличка, вделанная в пол, гласила, что деньги, брошенные в бассейн, раз в год выбираются администрацией и передаются в сиротский приют имени короля Макензуа Второго. Петр нашарил в кармане несколько монет и бросил их в воду.

Из холла к плавательному бассейну нужно было пройти коротким, ярко освещенным коридором, у выхода из которого обычно восседал старик в униформе «Эксельсиора»: бесплатно купаться разрешалось лишь постояльцам, и администрация строго следила за соблюдением этого правила.

Всем остальным нужно было приобретать билеты у старика, исполняющего обязанности и кассира и контролера одновременно. Сейчас его на месте не было: кто из чужих явится купаться в такое время?

У бассейна действительно было пусто и темно, шаги Петра по бетонным плитам гулко отдавались в тишине. Вода казалась чернильной, в ней неподвижно лежали ночные звезды.

Петр прошел в кабинку для переодевания, через минуту вышел оттуда в плавках и сделал несколько упражнений, разминаясь и оглядываясь по сторонам.

У бассейна никого не было.

«А может быть, девушка пошутила? — усмехнулся Петр над самим собой. — Я же, болван, прискакал словно бедный влюбленный. Что ж, на худой конец, хоть искупаюсь…»

И, приняв это решение, он кинулся вниз головой в воду прямо с борта. Вода казалась какой-то легкоразреженной. Он решил переплыть под водой весь бассейн по ширине — пятьдесят метров.

Но обильный ужин в «Луна Росса» давал себя знать. Петр понял, что дыхания ему не хватит и, оттолкнувшись ногами от дна, круто пошел вверх. До противоположной стенки оставалось всего несколько метров. И в тот момент, когда он всплыл на поверхность, увидел, что ему навстречу скользнула в воду темная фигура, почти бесшумно, без брызг.

На борту стояли еще двое — в просторных национальных одеждах, застывшие, словно часовые.

Человек бесшумно плыл навстречу Петру — все ближе, ближе. Не доплыв метра два, он остановился.

— Мистер Николаев?

Петр помедлил, голос был знаком, но он не мог вспомнить, где он слышал его раньше.

— Майор Даджума, — тихо представился пловец.

И Петр сразу же вспомнил: майор Даджума, один из руководителей «Золотого льва», правая рука майора Нначи! Да, они встречались в Луисе много раз еще до переворота, до смерти генерала Дунгаса.

— Я вас не узнал… Даджума мягко рассмеялся:

— Это я должен извиниться, что заставил вас принимать ночные ванны.

— Так Мария… — удивился Петр.

— Она выполняла мою просьбу, — кивнул Даджума. Теперь они были совсем рядом и, не сговариваясь, медленно поплыли вдоль бассейна.

— Оригинальный способ встречаться, — подумал вслух Петр. — А я-то подумал черт знает что… — Он тихо рассмеялся: — Дочь короля, принцесса… Как в книжках…

— У нас короли и принцы в каждой деревне, — горько усмехнулся Даджума. — Чего-чего, а королевской крови в наших жилах хватает… Но Мария современная и умная девушка, — продолжал он уже другим тоном. — Она действительно хочет поехать в Москву. Не знаю только, получится ли у нее это теперь.

«Вот, наверно, кому суждено стать принцем-консортом, — подумал Петр. — Но ведь не для того, чтобы сообщить мне это, майор вызвал меня в бассейн…»

Даджума словно прочел его мысли.

— Но об этом как-нибудь потом. Вы, наверное, знаете, что я начальник штаба третьей дивизии, расквартированной в Поречье.

— Кажется, слышал… Ну конечно же! Я читал об этом в газетах…

Они доплыли до борта, повернулись и поплыли назад. Люди, пришедшие с Даджумой, шли за ними по краю бассейна: их просторные одежды странно топорщились, словно под тканью что-то скрывалось.

— Охрана? — кивнул Петр в их сторону.

— Бывшие студенты. Записались в армию после переворота. Ребята думающие, читающие. Через них я и познакомился с Марией. — Майор опустил лицо в воду, выдохнул, опять поднял голову. — И все же к делу.

Голос Даджумы стал твердым.

— Вы знаете положение в нашей стране. Военное правительство американцами и англичанами объявлено «красным». И только потому, что мы решили пересмотреть условия, на которых привыкли хозяйничать в Поречье нефтяные монополии. Гвиании нужны деньги, чтобы избавиться хотя бы от основных зол, которые нам остались в наследство от колонизаторов — от нищеты, болезней, неграмотности. Когда-то мы думали: получим независимость, и все сразу же решится само собой.

В его словах звучала горькая ирония.

— Конечно, для кого-то так все и было. Элита получила доходные должности, виллы, «мерседесы». Недаром говорили, что идеалы наших лидеров — цветная вилла, черный «мерседес» и белая жена. И по всей Африке покатились перевороты. Не буду повторять то, что давно уже известно всему миру. У нас мало времени…

Они коснулись стенки бассейна — и Даджума, отдыхая, уцепился за специально для этой цели натянутый канат.

— Когда я увидел в списке журналистов ваше имя, я сразу понял, кто включил вас в группу: мы ждали здесь только западников…

— Но в группе и Анджей Войтович…

— Знаю, поляк. Ваш друг. Вы вместе с ним были в Каруне, когда началось выступление первой бригады. С вами был еще и француз… Как его звали?..

— Жак. Но он далеко отсюда, он бежал из Гвиании. Даджума нахмурился.

— Ошибаетесь. Есть сведения, что его видели в джунглях среди людей «Шелл».

«Шелл»? Опять «Шелл»! И Петру вспомнились нефтяники Штангера — они тоже летели по контракту с «Шелл».

— Но не в этом дело, — продолжал Даджума. — Вам и вашему другу завтра придется уезжать за Бамуангу.

Это звучало твердо, как приказ…

— Почему? — удивился Петр. — Глава военного правительства просил меня…

Он оборвал фразу: бассейн внезапно осветился ярким светом. Разом включились прожектора — под водой, на мачтах вверху, вспыхнули гирлянды цветных лампочек, протянутых над водой. И в тот же миг Петр услыхал глухой щелчок, далекий, еле слышный. Сразу стало темно: свет включился лишь на мгновение и тут же погас.

Даджума охнул.

— Что с вами? — обернулся Петр и увидел, что вода вокруг майора быстро темнеет.

— Я… — выдохнул Даджума.

Его рука, державшая канат, разжалась, и он камнем пошел под воду.

— Он ранен! — в ужасе крикнул Петр и подхватил майора, стараясь держать его голову над водой.

Телохранители бежали к ним вдоль бассейна, пригибаясь и на бегу выпутывая из-под своих одежд бесполезные теперь уже автоматы.

— Уходите! Немедленно уходите! — прохрипел майор. — Скажите Нначи, что «день икс»…

В горле у него заклокотало, и он уронил голову. Телохранители были уж рядом, лежали на краю бассейна, протягивая руки к обмякшему телу Даджумы. Они отнесли его от бассейна и положили на низкий деревянный лежак. Один из них обтер платком левую сторону груди майора: чуть выше соска темнела маленькая аккуратная рана. Другой взял его руку, пытаясь нащупать пульс, потом осторожно опустил ее и обернулся к Петру:

— Мертв.

Несколько секунд длилось тяжелое молчание.

— Уходите, — сказал Петру один из телохранителей, — вам нельзя быть здесь.

…Отель спал, когда Петр прошел через холл, вызвал лифт, поднялся к себе на двенадцатый этаж. В коридоре света уже не было, лишь в самом конце горела синяя лампочка. Здесь стояла уютная тишина. Правда, Петру почудилось было, что одна из дверей слегка скрипнула.

Он остановился и замер. Скрип не повторился.

«Нервы», — подумал Петр.

Уходя, он оставил дверь своего номера незапертой, чтобы не таскать с собою тяжелую деревянную грушу, к которой был прикреплен ключ, и сейчас дверь была слегка приоткрыта.

Петр вошел в номер. Здесь было душно, несмотря на ровно гудевший кондиционер. Петр выключил его, подошел к окну и поднял тяжелую раму.

Внизу, в темноте, блестело прямоугольное зеркало бассейна. Там было тихо.

«Все наши окна выходят на эту сторону, — отметил про себя Петр. — А что, если кто-нибудь стоял у окна и видел?..»

Ему стало не по себе.

— Да, в хорошенькую историю влипли вы, товарищ Николаев, — сказал он сам себе вполголоса.

Он швырнул плавки в ванну. Затем разделся и встал под душ. Руки его дрожали. Ему казалось, что на его коже все еще кровь майора Даджумы.

Горячая вода — холодная. Горячая — холодная. И так несколько раз, пока мысли не стали спокойнее, пока не вернулась способность рассуждать и анализировать.

«Начнем по порядку», — говорил он себе, стоя под сильными, острыми струями душа. — Майор хотел что-то сообщить мне, рассчитывая, что завтра я уеду за Бамуангу, за пределы Поречья. Видимо, это было настолько важно, что он не хотел, чтобы о нашей встрече знал кто-либо, кроме его охраны и… Марии. И все же кто-то нас выследил. Убийц было несколько, не меньше двух. Один включил на мгновение в бассейне свет, второй стрелял. Оружие с глушителем, скорее всего винтовка с оптическим прицелом: смерть наступила почти мгновенно…»

Петр выключил душ, взял свежее полотенце и принялся растираться — сильно, пока кожу не стало жечь и она не покраснела.

Майор сказал что-то о «дне икс». Да, да, он так и сказал — «день икс»…

Петр опустил полотенце. «День икс»… Неужели майор хотел сказать, что уже назначен день выступления сепаратистов? Но почему Даджума хотел передать эти важные сведения через Петра? Разве у него не было своих надежных каналов? Или все его связи с Луисом оказались прерваны? Тогда это значит, что «день икс» должен вот-вот наступить…

Петр поспешно оделся.

А что, если сейчас покинуть отель, тайком уйти в город, к Бамуанге, за хорошие деньги нанять лодку — их много стоит у берега, и лодочники спят прямо в них? Портфель же оставить здесь, о нем наверняка позаботится Войтович.

Он нащупал в боковом кармане бумажник с документами и деньгами, подошел к двери, прислушался. В коридоре было тихо.

Осторожно открыв дверь, Петр на цыпочках пошел к лифту, через каждые несколько шагов останавливаясь и прислушиваясь. Внезапно ему показалось, что позади скрипнула дверь. Он резко обернулся — в коридоре было по-прежнему пусто и тихо.

Зато со стороны лифта послышался гул вдруг заработавших электромоторов. Кто-то поднимался наверх, может быть, даже на двенадцатый этаж.

Петр, не раздумывая, кинулся к своей двери, неслышно ступая по толстому ковру. Он успел вовремя: в коридоре послышались голоса.

Потом громкие, уверенные шаги, направляющиеся в сторону его номера. Петр весь напрягся. Шаги приближались. Ближе, ближе.

Он отошел от двери, предварительно повернув в ней ключ, — осторожно, бесшумно. На цыпочках прошел к кровати и в чем был забрался под одеяло. Выключить свет было делом одной секунды.

Шаги затихли у его двери. Пришедшие приглушенно посоветовались, потом послышался легкий стук и голос:

— Мистер Николаев, вы спите? Петр ничего не ответил.

— Вы спите, Питер? — раздался другой голос… И Петр с облегчением вздохнул. Это был голос Мартина Френдли.

— Сплю, а что? — постарался придать своему голосу сонливость Петр. — Что случилось?

Френдли пьяно икнул:

— Да ничего, бади. Мы тут сидели в баре… Прибыл посыльный от губернатора. Завтра он опять не может нас принять и поручил королю организовать для нас осмотр Уарри…

— Ладно, — громко зевнул Петр. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Питер…

Кто-то подергал ручку двери, и компания проследовала дальше по коридору.

Подождав, пока все стихло, Петр вылез из-под одеяла: мысль пересечь Бамуангу не оставляла его. «Надо бы все-таки предупредить Войтовича, — подумал он. — Если станет известно, что убит начальник штаба третьей бригады и в ту же ночь бежал советский журналист, власти возьмутся за Войтовича. Для них мы все одинаковые — все „красные“. Значит, если уходить… только вместе».

Он вышел в коридор и осторожно постучал в соседнюю дверь.

— Открыто, — сейчас же отозвался Войтович. Удивленный тем, что поляк все еще не спит, Петр вошел в номер. Анджей сидел в кресле перед ночным столиком и быстро заполнял страницы блокнота в клеенчатой синей обложке: делать записи событий каждого дня было его нерушимым правилом.

Даже там, в Луисе, когда он лежал больной в доме Николаевых, ему удавалось по вечерам вести свои дневники.

Анджей снял свое профессорское пенсне, потер усталые глаза, закрыл блокнот и потянулся:

— Присаживайся. Описываю «Луна Росса». Забавно, а? Петр нашел взглядом невысокий пуфик, придвинул его ногой поближе к Войтовичу и сел.

— Ты ничего не слышал… примерно минут двадцать назад?

— Нет, — равнодушно отозвался Анджей.

— Там… — кивнул Петр на окно.

— Нет, а что?

— А вспышку света видел? Войтович пожал плечами:

— Не обратил внимания. Наверно, увлекся этим…

Он кивнул на блокнот, лежавший перед ним на столике.

— Тогда слушай…

Петр открыл было рот, но Анджей поднял предостерегающе руку:

— Пойдем-ка сначала помоем руки.

Петр понял его. Они встали, вошли в ванную. Войтович пустил воду: в ванне, в умывальнике и в душе.

— Сейчас, правда, говорят, что эту звуковую защиту легко отфильтровывают, так что рассказывай шепотом. Кстати, у тебя такое лицо, будто ты убил человека.

— Убил — не убил, но…

И Петр рассказал о том, что произошло в бассейне.

— Дай сообразить, — наконец проговорил Войтович, снимая пенсне и близоруко щурясь: он всегда так делал в затруднительном положении. — Значит, Даджума хотел, чтобы мы с тобою предупредили федеральные власти… Назначен «день икс», и сепаратисты готовы выступить? А кто-то, в свою очередь, хотел помешать утечке такой важной информации… — Он невесело взглянул на Петра: — Благодари бога, что убийцам кто-то помешал. Или что-то. Вторая пуля была бы для тебя…

ГЛАВА 8

Ночью была гроза. Косой ливень тяжело стучал в окно, и гремело так, что Петру казалось: «Эксельсиор» вот-вот рухнет. Потом вдруг оборвался ровный гул кондиционера — прекратилась подача электричества. В номере сделалось душно. Петр встал с кровати, подошел к окну и поднял раму. Дышать стало легче, тяжелые капли били в лицо и стекали на шею, на грудь…

Войтович похрапывал.

Он так и не отпустил Петра из своего номера, оставил его у себя, на второй кровати: все номера в «Эксельсиоре» были рассчитаны на двоих.

Ливень падал тяжелой, сплошной завесой, за которой стояла темнота. Гроза ушла в сторону, молнии падали в Бамуангу, и раскаты грома становились все глуше. И вдруг Петр почувствовал, что его тянет в грозу, что ему было бы сейчас легче там, в утлой пироге, пересекающей бурную могучую реку, веками, катящую свои воды к океану и с равнодушием вечности не замечающую мелочной суеты на своих пустынных берегах. И он пожалел, что дал Войтовичу уговорить себя и остался в отеле, не ушел в ночь к Бамуанге.

— Не спится? — раздался голос Войтовича.

— Душно, — сказал Петр и пошел к своей кровати.

— Завтра рано вставать, — сладко зевнул Анджей и, повернувшись на другой бок, тут же снова захрапел.

Петр позавидовал ему: железные нервы и профессорская невозмутимость!

Утром Войтович разбудил его в семь часов.

После вчерашней грозы было свежо. За окном сияло ослепительно чистое небо.

— Я пошел к себе — умываться, — сказал Петр, берясь за ручку двери.

— Ровно в семь тридцать мы должны быть внизу, в ресторане. После завтрака, в восемь, выезжаем смотреть город, — предупредил его Анджей.

— Ого! Ты даже знаешь программу.

— Нашел вчера бумажку в ящике, — кивнул Войтович на тумбочку, стоящую между кроватями. — У тебя наверняка тоже есть такая.

— Посмотрю.

Петр вошел в свой номер и огляделся. Здесь было все так, как он оставил вчера, все вещи лежали на своих местах, к ним явно никто не прикасался.

Он хотел было сразу же отправиться в ванную, но вспомнил о программе, о которой говорил ему Войтович, и направился к точно такой же, как у Анджея, тумбочке, стоящей между кроватями у стены.

Ящик тумбочки был плохо подогнан, и, чтобы выдвинуть его, Петру пришлось дернуть посильнее раз, другой. На третий раз ящик чуть было не вылетел, выдвинувшись почти до конца… и Петр инстинктивно отпрянул: на голубоватом листке лежала, приподняв голову и приготовившись к броску, тоненькая черная змейка длиною сантиметров в двадцать.

«Мамба, „черная смерть“, — мелькнуло в мозгу, и Петр почувствовал, как у него похолодели руки. Не сводя взгляда с мамбы, он быстро отступил на несколько шагов назад.

Змея опустила голову и скользнула по дну ящика. Петр поискал взглядом: ему нужно было что-нибудь вроде длинного и гибкого хлыста — резким ударом перебить змее позвоночник. Одним. И если бы этот удар не достиг цели, в следующее мгновение мамба кинулась бы на него — точной, черной стрелой, несущей верную смерть.

Змея выбралась на крышку тумбочки, скользнула на кровать, потекла по ней упругой черной струйкой. Петр сделал несколько осторожных шагов назад, стараясь избежать резких движений, уперся спиной в дверь ванной, нащупал ручку…

Ему вспомнилось: клеенчатая занавеска, закрывающая ванну, висела на гибком, пружинистом проводе. Стараясь не потерять змею из виду, Петр протянул назад руку и сорвал провод: жесткая занавеска с шелестом соскользнула в ванну. Теперь в руках у Петра был длинный и гибкий прут.

Так же, не оборачиваясь, он поднял плотную клеенчатую материю, намотал конец ее на левую руку, спустив конец до самого пола, вытянул руку вперед и шагнул в комнату.

Мамба скользила по постели, поводя узкой головкой. Петр осторожно, стараясь не отрывать подошв от пола, приблизился к кровати.

Взз… жик! Мамба словно сломалась надвое. Петр резко отпрыгнул — назад и в сторону, как щит держа впереди себя занавеску. Змея извивалась, билась. Потом затихла.

И тут Петр почувствовал противную слабость, ноги стали ватными и не держали. Он прислонился.

— Петр! — услышал он испуганный голос вбежавшего Войтовича и взглядом показал на кровать. Анджей побледнел:

— Черная мамба! Но откуда она здесь? Войтович обвел взглядом номер.

— Кто-то сунул ее мне в ящик тумбочки… вместе с программой.

Самообладание уже вернулось к Петру.

— Экзотические шутки, — усмехнулся он. — Кому-то не терпится отправить меня следом за Даджумой.

— Ты слишком много знаешь. И я, пожалуй, жалею, что отговорил тебя переплыть вчера вечером Бамуангу.

Войтович, как всегда, когда он волновался, снял и принялся протирать пенсне. Петр не сводил взгляда с мертвой змеи.

«И это только начало», — подумал он.

Бешеная злость вдруг стиснула горло: ему объявлена война, безжалостная, коварная, не на жизнь, а на смерть. Его хотят убрать, как убрали Даджуму.

Войтович тронул Петра за локоть:

— Пора на завтрак. Надеюсь, что его нам подадут без яда. Оба невесело рассмеялись.

— Пошли, — сказал Петр и шагнул к двери.

С порога он оглянулся: черная змейка лежала на покрывале.

…Кроме журналистов в ресторане «Эксельсиора», завтракали несколько парней в зеленой униформе с красными раковинами «Шелл» на рукавах.

Судя по их разговорам, они приехали только-только на машинах из Луиса и сразу же собирались ехать дальше, в городишко Борни, где размещалась штаб-квартира гвианийского отделения «Шелл».

Коллеги Петра и Войтовича были мрачны и неразговорчивы. Физиономии их выражали похмельное отвращение ко всему человечеству. Лишь маленький японец выглядел свежо и с готовностью растягивал в вежливой улыбке тонкие губы, одаряя ею всех подряд.

Уж подали кофе, когда в ресторан вошел средних лет гвианиец в элегантном европейском костюме, с военной выправкой. Быстро окинув взглядом зал, он задержал его на мгновение на нефтяниках, затем перевел на сидевших в другом углу журналистов.

Мартин Френдли, как никогда похожий сегодня на старого бульдога, поднял руку. Гвианиец кивнул и четким шагом направился к американцу, вставшему ему навстречу.

— Районный комиссар Джек Мбойя, — отрекомендовался гвианиец, пожимая руку Френдли. — Джентльмены готовы к осмотру города, мистер Френдли?

«Дядюшка Мартин» пыхнул трубкой:

— Да, сэр! И мы надеемся, что сможем получить ответы на некоторые вопросы…

— И узнать, когда мы сможем попасть в Обоко! — запальчиво выкрикнул «человек Би-би-си» Лаке, словно фокусник вытащив откуда-то свой блестящий раздвижной шест с микрофоном на конце.

Все зашумели, вставая.

«Интересно, известно ли уже о смерти майора Даджумы?» — подумал Петр.

Войтович, видимо, подумал то же самое — они обменялись взглядами.

— Всему свое время, — стараясь перекричать шум, повысил голос районный комиссар. — Губернатор Эбахон сообщил, что в ближайшие дни он будет занят делами государственной важности. Но…

Мбойя многозначительно понизил голос:

— Я надеюсь, что вы не будете разочарованы пребыванием в нашей… (он запнулся) стране.

Все понимающе закивали.

— К вопросу о «дне икс», — шепнул Войтович Петру. — Кстати, у меня такое впечатление, что наши западные коллеги прекрасно о нем осведомлены.

Районный комиссар пригласил всех к машинам. Это были открытые армейские «джипы» с цифрой 3 на дверцах, означающей, что они принадлежат третьей бригаде, расквартированной в Поречье.

Подождав, пока все рассядутся, Мбойя легко вскочил ни сиденье первой машины и громко приказал солдату-шоферу:

— На рынок!

Журналисты зароптали: все они были в Уарри по нескольку раз и, конечно же, излазили знаменитый на всю Гвианию рынок вдоль и поперек. Однако спорить было бесполезно: «джипы» один за другим рванули с места, и через десять минут вся компания с ворчанием вылезла из машин уже на пыльной площади, с которой начинался уаррийский рынок.

Их окружили было десятка полтора мальчишек и молодых парней, громко предлагавших свои услуги в качестве проводников или носильщиков. Но, увидев районного комиссара, они: сразу же замолчали и отступили, исподлобья глядя на группу европейцев, следующих за бравым Мбойя.

— Он обращается с нами как с туристами, никогда не бывавшими в Африке, — проворчал Шмидт, демонстративно защелкивая чехол фотоаппарата.

— Терпение, джентльмены! Терпение! — услышал его Френ дли и многозначительно надул дряблые щеки.

Районный комиссар быстро шел в глубь рынка. Сначала сквозь ряд, где под навесами из тростника и пальмовых листьев, укрепленных на мангровых кольях, на деревянных щитах были выставлены рулоны тканей самых разных цветов и оттенков, где гвианийки всех возрастов и объемов вели ожесточенный спор из-за нескольких шиллингов с торговцами, азартно размахивающими деревянными ярдами.

Потом миновали ряд скобяных изделий и вошли в кузнечный. Здесь районный комиссар замедлил шаг, словно давая понять, что это и есть цель их визита.

Гости поняли это. Откинулись кожаные крышки чехлов фотоаппаратов, Стоун извлек кинокамеру. Щелкнул тумблером магнитофона Лаке, готовясь записывать звуковой фон.

— Смотри, — тихо сказал Войтович Петру, взглядом указывая на горку труб среднего диаметра, лежащих у навеса, под которым у раскаленного горна орудовали обнаженные по пояс кузнецы.

Точно такие же трубы лежали у каждой кузнечной мастерской — одни уже покрытые красноватой пылью, другие черные от свежей копоти.

Над навесами стлался низкий дым, перезвон молотов сливался в громкую ритмичную песню без слов, под которую мальчишки-подмастерья отбивали пятки о землю, скаля белоснежные зубы и ловко увертываясь от подзатыльников мастеров.

Кинокамера Стоуна жужжала, Лаке подносил свой микрофон то к одному горну, то к другому и что-то говорил в висящий у него на груди микрофон, озабоченно глядя в кожаный ящик, висевший у него на животе, — на шкалу звукозаписи. Щелкали затворы фотоаппаратов, а комиссар района стоял, заложив руки за спину, и на лице его была недобрая усмешка.

Петр нагнулся и взял трубу — еще теплую, заглянул внутрь. С одной стороны она была заделана наглухо, а по центру схвачена кольцом.

— Посмотри-ка…

Войтович, нырнувший под соседний навес, вернулся оттуда… со стабилизатором, прикрепленным к задней половинке бомбы или мины.

— Понимаешь теперь, что к чему? Это минометные стволы. Войтович со стабилизатором в руках подошел к районному комиссару.

— Мистер Мбойя, — сказал он, протягивая комиссару стабилизатор. — Я участвовал во второй мировой войне…

Комиссар жестко улыбнулся:

— Мы тоже готовимся к войне.

— Но разве федеральное правительство не обеспечивает армию оружием?

— Наше правительство нашу армию, — комиссар нажал голосом на «наше», «нашу», — пока еще не обеспечивает. Но разве армия сильна лишь оружием? Разве не доказано, что энтузиазм народа сильнее любого оружия?

Комиссар внимательно посмотрел на Войтовича и многозначительно улыбнулся.

— Пока… вы многого не знаете…

— Сколько… таких труб уже изготовлено? — прервал их разговор Лаке, протягивая комиссару микрофон с прикрепленной к нему табличкой «Би-би-си».

Мбойя скользнул острым взглядом по табличке.

— Это военная тайна…

— Для чего ведутся эти приготовления? — продолжал задавать вопросы Лаке, одновременно подстраивая звукозапись.

Мбойя сжал губы.

— Хорошо. Тогда ответьте: разве федеральное правительство не снабжает оружием и боеприпасами третью бригаду?

— Подождите несколько дней, и мне не придется отвечать вам на этот вопрос, — опять многозначительно усмехнулся комиссар.

Сид Стоун стрекотал своей кинокамерой, приблизив ее объектив почти вплотную к лицу Мбойя, которому явно нравилось такое внимание к его персоне. Стоун уже снял его во всех планах — разговаривающим с журналистами (с Анджеем и Петром) на фоне примитивных кузниц, изготовляющих минометные стволы, отвечающим на вопросы Лакса — и теперь наконец снимал крупным планом лицо комиссара.

— Для чего вы решили показать нам эти кузницы? — внезапно спросил Лаке и подмигнул Сиду.

— Для того чтобы вы знали волю нашего народа, — отчеканил Мбойя.

И Петр понял, что этот вопрос и этот ответ были продуманы и подготовлены, а главное, согласованы.

— Спасибо!

Сид опустил камеру и вытер пот со лба. Лаке выключил звукозапись.

— А теперь, господин комиссар, нам необходимо как можно скорее отправить пленку в Лондон.

— Сегодня же она будет доставлена в Луис самолетом « Шелл». Там о ней позаботятся. Она успеет вовремя, — торжественно заверил комиссар парней из Би-би-си.

ГЛАВА 9

В отель они вернулись к ленчу.

— Надеюсь, что сегодня сюрпризов больше не будет, — пошутил Анджей и остановился, наблюдая, как Петр отпирает свою дверь.

— До вечера время еще есть…

Петр повернул ключ, замок щелкнул… и Войтович, неожиданно отстранив Петра, первым вошел в комнату.

Все было в идеальном порядке. На полу — ни соринки, на аккуратно застеленной кровати — ни складки, даже портфель Петра протерт до блеска.

— А может быть, мамбы и не было? — усмехнулся Петр, входя следом и указывая взглядом на кровать, где утром они оставили мертвую черную змейку.

Войтович ничего не ответил: он внимательно осматривал комнату, словно детектив место преступления. Не обнаружив ничего подозрительного, облегченно вздохнул и слегка толкнул Петра в плечо:

— Умывайся — и пойдем обедать. И смотри, без приключений. Через десять минут я за тобой зайду.

— Что бы я делал без твоих забот? — улыбнулся Петр.

Он проводил Войтовича, запер за ним дверь и, вернувшись назад, устало опустился в кресло, стоящее у окна.

Сегодняшний день действительно был полон сюрпризов. С утра — черная мамба, «черная смерть». Потом — минометные стволы в кузнечном ряду на рынке. Потом…

…Потом они с Войтовичем, незаметно отстав от своих коллег, которых комиссар Мбойя, словно наседка цыплят, повел в портняжьи ряды, чтобы продемонстрировать, как шьют там солдатскую форму, отправились бродить по рынку, шумному, пестрому, полному запахов — пряностей, гниющих фруктов, человеческого пота, приторных помад и духов, выпускаемых в Европе «специально для тропиков» и пользующихся бешеным успехом у «мамми», толстых и крикливых торговок.

Рынок четко делился на кварталы: неширокие грязные проулки сбегали по отлогому берегу к реке. Бамуанга в это ясное солнечное утро казалась небесно-голубой, от нее тянуло прохладой и свежестью. Бесчисленные грузовые пироги стрекотали дряхлыми, разбитыми моторами, пересекая реку вдоль и поперек.

— Ну так что? — кивнул Войтович в сторону ослепительно сверкающей в солнечных бликах воды. — Решай…

Петр задумчиво взглянул на него.

Да, пройди они сейчас к берегу — и любой владелец пироги, готовый пересечь Бамуангу, будет рад заработать на двух белых, в головы которых пришла блажь прокатиться на его утлом и ненадежном суденышке.

— Нет, — твердо сказал Петр. — Поздно.

— Почему?

Войтович, прищурив глаза, смотрел в сторону все ярче разгорающейся в солнечных лучах Бамуанги.

— После того, что нам показали сегодня утром… Эти минометы… «День икс», о котором хотел мне что-то сказать Даджума…

— Ты хочешь сказать, что сепаратисты выступят со дня на день? — перебил его Войтович. — Тем более! Какой нам смысл оказаться во всей этой каше? Ладно уж я. А у тебя семья. Уезжай, слышишь?

Он приблизил свое лицо к лицу Петра и понизил голос:

— Тебе нельзя оставаться, ты же понимаешь это. А там… на той стороне ты можешь быть полезен. Даже того, что мы уже здесь видели и слышали, достаточно, чтобы разоблачить заговор против нового правительства Гвиании…

Петр отвел взгляд от слепящей реки и мотнул головой:

— Нет!

Они молча пошли дальше, с трудом пробираясь сквозь шумную и потную толпу торговцев и покупателей.

В основном это были женщины. Здесь, в Поречье, они испокон веков обрабатывали землю и торговали плодами своих трудов, мужчины же охотились, ловили рыбу, занимались какими-нибудь ремеслами. Но главная забота о содержании семьи оставалась заботой женщины.

И сейчас почти весь рынок был в их власти: мужчинам оставались лишь ряды кузнецов, стеклодувов, портных да резчиков по дереву — у туристов деревянные маски, изготовленные в Уарри, пользовались успехом.

Петр и Войтович, не сговариваясь, свернули туда, где (они знали) трудились местные скульпторы. Здесь было не так тесно, как в рядах, торговавших тканями, мясом и рыбой, овощами и фруктами, стеклянными бусами, зеркалами, всевозможными украшениями для женщин и мужчин.

Мастера, разложив перед собою набор причудливых инструментов, сидели на пороге тростниковых лавок-мастерских и, не обращая внимания на прохожих, занимались своим делом.

Из брусков розового дерева окуме, оранжевой ломбы, темной, тяжелой сейбы или легкой и мягкой пальмы они уверенными движениями острых ножей создавали коротконогих, короткоруких, большеголовых уродцев с мудрыми лицами, крутолобые щекастые маски — мрачные или веселые, в зависимости от настроения мастера. Тут же лежали груды деревянных игрушек — темно-зеленые крокодильчики, разинувшие розовые пасти, белые монахини, молитвенно сложившие руки, красные с черными пятнами леопарды.

У некоторых лавок сидели на корточках северяне-перекупщики, седобородые, сухолицые. Они тщательно отбирали товар и аккуратно складывали его в большие пестрые полотнища: отсюда в тюках перекупщиков, многократно вздорожав, изделия мастеров Уарри разойдутся по всей Гвиании, а затем в чемоданах туристов отправятся и в заморские страны.

Петр и Анджей медленно переходили от лавки к лавке, вступая в разговор с мастерами и разглядывая их работы. С первых же слов поняв, что перед ними не случайно забредшие в эти края туристы, а знатоки, мастера приглашали их заглянуть в глубины своих мастерских.

— Самсинг спешиал, — многозначительно говорили они. — Кое-что специальное.

Это означало, что у них на продажу были припрятаны скульптуры и маски по-настоящему ценные — ритуальные, похищенные из разоренных по наущению христианских миссий капищ древних богов Поречья. Вывоз этих раритетов запрещался законом, который, впрочем, легко можно было обойти, получив у местных властей справку-разрешение на «вывоз изделий, не имеющих исторической, культурной и художественной ценности». Но туристы вывозили раритеты и так — без разрешения.

Выйдя из очередной лавки-мастерской, Петр вдруг увидел впереди себя высокую стройную монахиню в черном шелковом одеянии и в огромном, похожем на развернувшую крылья бабочку, белом головном уборе, накрахмаленном, жестком, как жесть.

Рядом с нею шел европеец с большой корзиной, висящей в левой руке, одетый в зеленую форму, твердо ставящий ноги в высоких и грубых солдатских ботинках в размокший после вчерашнего ливня латерит.

Что-то знакомое показалось Петру в фигурах этих людей, и он непроизвольно прибавил шаг.

Монахиня и европеец неторопливо шли по самой середине грязной и скользкой улочки, образованной построенными из тростника лавками-мастерскими, она — шага на два впереди, он — позади, слегка склонившись налево под тяжестью большой корзины, прикрытой сверху белой тряпицей.

Войтович замешкался у очередной лавки и отстал, и Петр шел все быстрее и быстрее, чувствуя, что сердце его стучит все громче, а во рту внезапно стало сухо.

Идущие впереди не оборачивались, они шли молча, не разговаривая. Петр наконец догнал их, на мгновенье замедлил шаг. Потом решил обогнать, взял влево, вплотную к тростниковым хижинам, поравнялся с монахиней… и поскользнулся на размокшем латерите. Пытаясь удержать равновесие, он нелепо взмахнул руками и чуть было не задел монахиню.

Она обернулась… и Петр увидел большие, изумрудно-зеленые лучистые глаза на правильном и удивительно холодном лице.

— Элинор? — вырвалось у него. — Элинор Карлисл?

В глазах монахини отразились удивление и радость, смятение и страх. Она побледнела:

— Питер…

Да, это была Элинор Карлисл…

— В чем дело?

Шедший позади Элинор европеец решительно встал между нею и Петром и… Нет, теперь уже Петр не удивился. Это был Боб. Боб, Роберт Рекорд.

Кажется, совсем недавно Петр, впервые приехавший в Гвианию аспирант-историк, познакомился с известной в Луисе художницей-австрийкой Элинор Карлисл и Бобом Рекордом, австралийцем, тоже аспирантом Луисского университета.

Потом… Потом была трагическая гибель доктора Смита, влюбленного в Элинор американца-микробиолога, операция «Хамелеон» — провокация английской разведки, бегство Элинор из Гвиании. Да, это действительно было бегство — она бежала от самой себя, от друзей, от страны, которую любила, бежала потому, что считала и себя виноватой в том зле, которое белые принесли в Гвианию.

А Роберт? Разве похож теперь этот угрюмый, раньше времени постаревший человек в защитном костюме на того веселого, жизнерадостного парня, который когда-то встречал Петра в аэропорту Луиса — в первые минуты его пребывания на земле Гвиании?

Боб был влюблен в Элинор горячо и безответно. Он уехал следом за нею из страны, бросив университет, бросив науку, бросив все, к чему стремился всю жизнь, он — простой парень, бывший докер, бывший солдат.

И вот они опять здесь, в Гвиании, все вместе, словно никогда и не расставались: Элинор, Роберт и Петр… Треугольник… А ведь Петр любил тогда Элинор, любил ее мальчишескую угловатость, ее манеру резко откидывать назад короткие светлые волосы и близоруко щурить изумрудно-зеленые глаза. Любил и не признавался в этом даже самому себе.

Это было совсем недавно! Он выслушивал надрывные откровения Роберта, мечущегося, чувствующего, что Элинор ускользает от него, уходит… и к кому? К американцу Смиту, проводившему опыты на людях, неграмотных, диких и доверчивых гвианийцах, жителях плато Грос, и верившему, что служит будущему человечества.

— Питер? — тихо сказал Роберт, узнавая его. — Питер, — повторил он еще раз, словно убеждаясь, что он не ошибся, — а мы вот здесь…

— Здравствуйте, Питер…

Элинор протянула ему тонкую узкую руку, вернее, лишь кончики пальцев, все остальное было скрыто черным шелком ее монашеского одеяния. Он осторожно пожал их, не зная, как держать себя с этой женщиной, которую когда-то привык видеть сильной, энергичной, в шортах, обнажающих ее стройные и красивые ноги, в блузке без рукавов…

— А я знала, что мы с вами встретимся, Питер…

По губам Элинор скользнула тень, она обернулась к Роберту:

— Я ведь говорила вам об этом, мистер Рекорд?

«Ого, — подумал Петр. — Она держит беднягу Боба на еще большем расстоянии, чем раньше».

— Я знаю о вас многое, — продолжала тихим голосом Элинор. — Вы женаты. Вы оставили науку и занялись журналистикой. Даже здесь, в Поречье, местные газеты печатают статьи Информага о вашей стране… — Она помолчала, потом заговорила опять: — Вы делаете доброе дело, Питер. Чем больше люди из разных стран узнают друг о друге, тем легче им находить общий язык, и, значит, жить в мире.

Она подняла глаза к небу, губы ее беззвучно зашевелились.

— Встретил старых знакомых? — послышался голос Войтовича.

Анджей с интересом разглядывал красивую монахиню и сопровождающего ее крепкого парня с усталым лицом.

— Подожди, — перебил он открывшего было рот Петра. — Я, кажется, знаю, кто это. — И сразу же с русского перешел на английский язык, вежливо склонив голову: — Если не ошибаюсь… мисс Карлисл… и мистер Роберт Рекорд?

Элинор и Роберт переглянулись.

— Разрешите представиться… Анджей Войтович, корреспондент агентства ПАП, друг Питера Николаева.

Теперь Элинор и Роберт смотрели на Питера.

— Да, это Анджей, мой друг. Я… много рассказывал о вас Анджею.

Глаза Элинор вспыхнули и сразу же погасли.

— Все, о чем рассказывал вам Питер, было слишком давно, чтобы вспоминать об этом сегодня, — ровным, холодным голосом сказала она Анджею.

— Конечно, — задумчиво произнес он, — особенно теперь, когда вы посвятили себя богу…

Элинор нахмурилась.

— Я посвятила себя людям, — строго сказала она. Наступило неловкое молчание, и Роберт поспешил на помощь Петру и Анджею.

— А мы приехали сюда за игрушками… — кивнул он на корзину, висевшую на его руке. — Мисс Карлисл руководит приютом для двойняшек. Знаете, которых…

Войтович кивнул: он всегда все знал. Но и Петру был известен страшный обычай, сохранившийся теперь, пожалуй, только в самых глухих деревнях Поречья.

Рождение близнецов издавна считалось здесь большим несчастьем. Колдуны и знахари утверждали, что от одного отца может родиться лишь один ребенок. Если их двое — отцом второго может быть лишь дух злой или добрый.

И если приметы, известные лишь одним деревенским колдунам, указывали на духа злого, несчастную мать отводили в глубь леса и оставляли там на голодную смерть привязанной к дереву. Близнецов бросали у ее ног — в большой глиняной миске.

Это не считалось убийством и сопровождалось долгими очистительными церемониями, о которых заранее становилось известно далеко окрест. И немало десятилетий местные миссионеры отправлялись в леса на поиски и спасение жертв дикого суеверия.

Но, даже если мать и близнецов удавалось спасти, деревня никогда и ни за что не принимала их обратно: решение колдунов было приговором окончательным. Потому-то и приходилось миссионерам содержать детские приюты, а матерей устраивать куда-нибудь подальше от родных мест, конечно же, без близнецов.

— Мне казалось, что этот обычай давно исчез, — начал было Анджей, с уважением глядя на Элинор, а Петру вдруг вспомнилось, что несколько лет назад в ее доме жили сироты, родители которых были убиты бандами наемников, нанятых борющимися между собою местными политиканами.

Тогда Элинор тоже творила добрые дела, но это ничуть не мешало ей ходить в шортах, а не в черном одеянии монахини.

— Да, в нашем приюте близнецов не так уж и много, — согласился с Анджеем Роберт и, бросив на Элинор осторожный взгляд, добавил: — Но мисс Карлисл работает еще и в колонии для прокаженных…

— Не будем говорить об этом, мистер Рекорд. Каждый делает то, что велят ему делать совесть и сердце, — холодно и спокойно оборвала его Элинор и взглянула на Петра. — А вы, мистер Николаев, и вы, мистер Войтович, прибыли в наши края с группой журналистов? Да, да, я слышала сегодня по местному радио: в Уарри прибыла группа журналистов западных стран… — Она грустно улыбнулась: — Местные журналисты не сильны в географии, если причислили СССР и Польшу к западным странам.

— Им просто вовремя не сообщили о том, что прилетели и мы, — мягко вступился Петр за своих гвианийских коллег.

— Значит, вы приехали сюда, чтобы писать о войне, — словно про себя продолжала Элинор. — Опять война, опять страдания. И люди едут на войну, как в театр… Даже говорят: «театр военных действий»…

Петр и Анджей переглянулись.

— Извините, джентльмены… Роберт тронул локоть Элинор:

— Нам надо идти. Мы должны сделать еще массу покупок и успеть дотемна в миссию, а дороги после вчерашнего ливня… — Он кинул многозначительный взгляд на свои измазанные красным латеритом солдатские ботинки и вдруг спохватился: — Да, я забыл сказать, что работаю шофером в миссии, в той же самой, где и мисс Карлисл.

Элинор молча протянула Петру руку и опустила глаза, пальцы ее дрожали.

— Если будете в наших краях, заезжайте… на чашку чая.

ГЛАВА 10

За ленчем Мартин Френдли сообщил новость: накануне вечером при загадочных обстоятельствах был убит начальник штаба третьей бригады майор Даджума.

— Хотел бы напомнить, джентльмены, — многозначительно добавил американец, когда за длинным столом, за которым разместилась журналистская братия, волнение, вызванное этим сообщением, слегка утихло, — что майор был одним из руководителей группы «Золотой лев» и верным сторонником военного правительства…

— Короче говоря, сепаратисты взялись за дело всерьез, — вслух сделал вывод Шмидт, сидевший рядом с Петром.

— А вы еще сомневались? — саркастически бросил ему через стол Сид Стоун. — После того, что мы видели сегодня на рынке… минометные стволы, комплекты солдатской формы…

Шмидт поморщился:

— Я бы скорее назвал все это шантажом. Да вы и сами понимаете, на что здесь рассчитывают, показывая нам все эти штучки: подполковник Эбахон ведет торг с военным правительством от имени и в интересах компании…

— Стоп! — поднял пухлую ладошку Мартин Френдли. — Не будем поспешны в выводах, джентльмены. В конце концов, мы гости подполковника Эбахона. Стоит ли говорить вот так… бездоказательно…

Однако сменить тему разговора ему не удалось. Никто из журналистов не сомневался, что губернатор Эбахон не сегодня, так завтра объявит о выходе Южной провинции из состава федерации и провозгласит независимость Поречья. И тогда… тогда сообщения с места событий займут первые полосы газет, а разве это не мечта и высшая награда для всякого, кто посвятил свою жизнь журналистике?

После ленча все поспешно разошлись по своим номерам — готовить материал для передачи в редакции: комиссар Мбойя пообещал, что почтовое отделение в «Эксельсиоре», почему-то все время закрытое, в шестнадцать ноль-ноль обязательно начнет работать. Он же предупредил, что все почтовые отделения в Уарри закрыты по приказу губернатора до особого распоряжения.

Журналисты поворчали, но делать было нечего, оставалось лишь полагаться на обещание комиссара.

И Петр удалился к себе в номер — отдохнуть от впечатлений вчерашнего и сегодняшнего дней. Он даже попытался было вздремнуть, но сон не шел, и Петр с добрый час провалялся на постели не раздеваясь, сбросив лишь ботинки.

Потом в дверь легонько постучали. На пороге стоял стройный щеголеватый офицер в мундире с иголочки, с аксельбантами, в сопровождении взволнованного управляющего отелем, англезированного до мозга костей гвианийца.

— Господин губернатор просил вас немедленно прибыть в его резиденцию!

— Но… — растерялся Петр, — я не предполагал, что… Во всяком случае, я хотел бы предупредить моего коллегу…

Он кивнул в сторону номера Войтовича.

— Ваш коллега будет предупрежден, — сухо сказал офицер и взглянул на управляющего: тот поспешно закивал, прикладывая обе руки к груди.

— Хорошо!

Петр вошел в номер, офицер и управляющий вошли следом за ним и закрыли за собою дверь.

— Я… арестован? — Петр высказал вслух мысль, вдруг пришедшую ему в голову.

— Мне приказано лишь доставить вас в Обоко, — невозмутимо ответил офицер.

Петр, сидя в кресле, медленно зашнуровывал ботинки, стараясь выиграть время, — для чего?

«А если майор Даджума был убит по приказу губернатора? — думал он, вспоминая разговор за ленчем. — И теперь от меня хотят узнать, что он успел сообщить мне перед смертью. Но тогда почему бы властям не арестовать меня сразу? Зачем эти фокусы с мамбой? Ведь, если уж на то пошло, мы с Войтовичем могли еще несколько часов назад переплыть Бамуангу, и тогда… Тогда военному правительству стало бы известно о „дне икс“?

Он окинул взглядом комнату, не забыл ли чего-нибудь.

— Я готов.

Офицер кивнул, вышел первым и не оглядываясь пошел к лифту, как будто не хотел, чтобы его видели идущим вместе с Петром.

…И сейчас, на вилле губернатора в Обоко, Петр вдруг подумал: нужно было, уходя с офицером, постучать в дверь Войтовича.

— Значит, вы виделись с майором Нначи для того, чтобы попасть в Поречье? — продолжал разговор Джеймс Аджайи. Он оставил стакан и вздохнул: — Майор Даджума был тогда еще жив…

— Что? — привстал в кресле Эбахон. — Майор Даджума… Вы хотите сказать, что…

Аджайи подчеркнуто печально склонил голову, но Петр опередил его:

— Майор убит вчера вечером… Эбахон выругался и вскочил:

— Проклятая страна! Мои помощники гибнут, а я узнаю об этом позже всех!

Он схватил большой бронзовый колокольчик, стоявший на каминной доске, и энергично встряхнул его. В холл поспешно вошел дежурный офицер, тот самый, в форме парашютиста, который встречал Петра у входа сюда.

— Немедленно свяжитесь с гарнизоном Уарри и узнайте все о гибели майора Даджумы. Все! Где, когда, как, при каких обстоятельствах! И скорее! И еще. Объявить траур. Хотя нет… Потом… Идите!

Парашютист козырнул и молча вышел. Эбахон залпом осушил свой стакан, наполнил его опять, хотел было поднести к губам, но передумал. Он остановил подозрительный взгляд на Аджайи:

— Мой друг Питер приехал из Уарри… Там уже известно о гибели Даджумы. А вы… были у людей «Шелл»… в буше. Откуда об этом известно вам?

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — звонким, почти детским голоском заговорил молчавший до этого Блейк. — Мы узнали об этом именно в буше.

Эбахон резко обернулся к маленькому англичанину.

— Да, да, — продолжал тот невозмутимо. — Наш радист перехватил передачу из Уарри в нашу штаб-квартиру в Бонди. Вы же знаете… — Он, словно опять извиняясь, понизил голос: — Между всеми нашими отделениями в Гвиании имеется частная радиосвязь.

— Еще бы мне не знать! — проворчал губернатор. — Государство в государстве! Собственная радиосвязь, собственные города, собственные дороги, собственные аэродромы, собственные самолеты, собственная полиция… А нам-то вы хоть оставили что-нибудь в нашей стране?

Блейк смиренно развел руками:

— Вы преувеличиваете влияние нашей компании, ваше превосходительство.

— И вы проделали долгий путь из Бонди для того, чтобы сказать мне только это? — усмехнулся полковник. — Русские ведут куда более честную игру, чем вы и американцы, — неожиданно зло выпалил он и криво улыбнулся в сторону Петра. — А если у вас есть что-то мне сказать — говорите, говорите при моем русском друге. Его направил ко мне глава военного правительства, и мне нечего скрывать от него.

Блейк и Аджайи переглянулись.

«Вот тебе и на! — мелькнуло в голове у Петра. — Ожидал ареста, а тут — посланец главы военного правительства, друг, при котором можно говорить абсолютно все! Что ж, посмотрим, что будет дальше».

— Я всегда знал, что вы далеко пойдете, Питер, — чуть подался к Петру Аджайи. — Особенно сейчас, когда русские добиваются в Африке успеха за успехом. И не удивлюсь, если вы вдруг станете советником при главе… какого-нибудь нового государства.

— Я журналист. Всего лишь журналист, — парировал Петр.

— А мой друг, мистер Блейк, тоже всего лишь инженер! — многозначительно посмотрел Аджайи на губернатора. — Это довольно забавно, ваше превосходительство, иметь столь различных друзей. Впрочем… — Он взглянул на часы. — Прошу прощенья, ваше превосходительство. Время позднее, дороги развезло, а мы обещали сегодня же вернутья в Бонди с… Вы знаете, о чем я говорю, ваше превосходительство! — Он встал, по широкому лицу его расплылась добродушная улыбка. — Еще раз извиняемся за вторжение, джентльмены… — И стал пятиться к выходу.

Маленький англичанин встал тоже. Лицо его было холодно-любезно. Он сухо поклонился хозяину дома, затем Петру — оба они уже были на ногах, — молча повернулся и вышел, опередив все еще улыбающегося Аджайи.

— До скорой встречи, джентльмены! — сказал Аджайи уже с самого порога и вдруг подмигнул — хитро и весело, как сообщникам, помогшим ему обстряпать хорошенькое дельце.

— Садитесь, дорогой Питер, — предложил губернатор, как только закрылась дверь. — Вернемся к нашему разговору… — И без всякого перехода он взял в руки зеленую папку — досье, все это время лежавшую перед ним на столике. — Здесь… — Он похлопал по зеленому картону сильной ладонью, — …собраны донесения о каждом вашем шаге с тех пор, как вы впервые переступили границу Гвиании. Управление по борьбе с коммунизмом, которым руководили земляки мистера Блейка (губернатор усмехнулся), не теряло времени даром. И чтобы доказать, что в Гвиании все изменилось, что мы считаем вас другом нашей страны… Смотрите!

Он сделал резкое движение рукой — и зеленая папка полетела в камин, прямо в самый жар разгоревшихся наконец тяжелых поленьев красного дерева.

Петр сухо произнес:

— Если вы пригласили меня лишь ради этого маленького аутодафе, то вряд ли стоило рисковать вашим прекрасным «мерседесом» — дорога от Уарри до Обоко в сезон дождей, как вы знаете, опасна. И потом, я не сделал в вашей стране ничего, что бы мне мог поставить в вину кто бы то ни было.

— Я знаю. Поэтому-то я со спокойной душой и отправил в камин эту кучу доносов и клеветы. А пригласил я вас…

Губернатор на мгновение задумался. Его тонкие сильные пальцы отстучали на столике полную гамму…

Он словно не знал, как начать разговор, потом поднял на Петра свои выразительные выпуклые глаза:

— Вы, конечно, знаете, что в моей провинции очень сильны сепаратистские настроения…

…Когда все тот же зеленый «мерседес» доставил его обратно — к подъезду «Эксельсиора», было уже около десяти часов вечера и Уарри мерцал внизу, у подножия холма, на котором стоял отель, редкой россыпью тусклых огоньков: электричества в большинстве жалких домишек подданных его величества Макензуа Второго не было.

— Добро пожаловать, сэр! Я очень рад, сэр… Мне так приятно, сэр, — бормотал управляющий, заглядывая Петру в глаза.

«Сбесились они здесь все, что ли», — с досадой подумал Петр, но вслух произнес:

— Извините, господин управляющий… Я очень устал и хочу спать.

Петр вошел в холл и растерянно остановился.

В глубоких тяжелых кожаных креслах, в тщательно продуманном беспорядке расставленных вокруг фонтана и фантастической группы деревянных скульптур, изображающих «сотворение Земли», сидела вся журналистская братия, прилетевшая вчера из Луиса. Дым от сигар, сигарет и трубок стоял слоями в два-три этажа. Судя по пустым пивным бутылкам, теснившимся на низких столиках, а то и прямо на полу у кресел, сидение в холле продолжалось довольно долго.

Сначала Петру показалось, что коллеги заняты своими разговорами, и он даже решил было незаметно проскользнуть к лифту, который уже угодливо держал для него открытым лифтер-подросток, но не тут-то было.

Разговор в холле сейчас же смолк, и все выжидающе уставились на него. Во взглядах коллег было любопытство, зависть, одобрение, враждебность и… ожидание, ожидание, ожидание…

Первым вскочил Анджей, сидевший рядом с Мартином Френдли со стаканом пива в руке.

— Приехал! — облегченно вырвалось у него и, поставив стакан на пол у ножки кресла, он шагнул навстречу Петру. — Честно говоря, я уж и не знал, что подумать, — говорил он по-русски, — боялся уже, что…

— Э, джентльмены! Так дело не пойдет! — с кряхтеньем вылез из глубины кресла Мартин Френдли. — Мы уважаем великий русский язык, но провалиться мне в преисподнюю, если, кроме вас, кто-нибудь из наших коллег… (он сделал широкий жест в сторону журналистской братии, поспешно покидающей свои насиженные места)… знает хоть несколько слов, кроме «товарыш» и «спасибо».

Петр вопросительно взглянул на Войтовича: было совершенно ясно, что от него здесь чего-то ожидают.

— Понимаешь, — быстро заговорил Войтович и не думая переходить на английский, — я молчал о твоем неожиданном отсутствии до ужина. А во время ужина… ты должен понять, о чем только я не передумал… заявил Мартину, что у меня есть основания… ну, беспокоиться за твою судьбу. Потом… мы все вместе вызвали управляющего…

— Извините, джентльмены, — Войтович перешел на английский, — я рассказываю нашему другу, как мы вместе организовали его поиски. — Все закивали, загудели. — Этот парень из «Шпигеля», Шмидт, большой грубиян! — опять перешел на русский Войтович.

Шмидт, услышав свое имя, пробормотал в сторону крепкое ругательство и демонстративно отвернулся.

— Он так тряханул управляющего, что у того сразу развязался язык. Бедняга, видно, основательно боится губернатора, но тот далеко, а немец рядом… Так мы и узнали, что тебя увезли в Обоко. Что тут поднялось! Они решили, что ты всех перехитрил и договорился о личной аудиенции, обскакал их всех… Они готовы были тебя разорвать на куски. Посмотри — и сейчас дай им только волю! И в тот момент управляющего вызвали к телефону. Через минуту он примчался веселым и объявил, что ты был гостем губернатора, уже возвращаешься и что… губернатор поручил тебе сообщить нам нечто важное…

— Надеюсь, вы не упрекнете нас в отсутствии терпения, бади!

Мартин Френдли вынул изо рта свою короткую трубку, выпустил облако дыма и положил пухлую руку на плечо Петра.

— Мистер Войтович, насколько я понимаю, сообщил вам, как мы здесь… волновались. Парни не дадут мне соврать… — Он многозначительно подмигнул Петру. — Конечно, мы все знаем о вашей давней дружбе с «Золотым львом»: губернатор ведь тоже входил в эту организацию. И конечно же, он был с вами откровенен. Так что он просил нам передать? Не томите же нас, бади!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МЯТЕЖ

ГЛАВА 1

Да, Петр выполнил просьбу губернатора всего лишь одну, хотя их было… Впрочем, вторая была не просьба, вторая была… ультиматумом, срок которого истекал завтра в полдень.

И Петр ворочался без сна, не в силах не думать о том, что произошло накануне, и о том, что еще должно произойти.

Конечно, он не ожидал, что ему придется проводить нечто вроде пресс-конференции в холле отеля «Эксельсиор», выступая чуть ли не как представитель губернатора Поречья. Но матерая журналистская братия не собиралась отпускать его, не выжав всю возможную информацию, всю до последней капли.

…Губернатор был с ним цинично откровенен.

Потягивая виски и устало смежив тяжелые веки, он продолжал разговор, прерванный приходом Аджайи и маленького англичанина. Голос его был негромок и уверен, губернатор нарочно говорил почти шепотом, чтобы заставить Петра внимательнее вслушиваться в свои слова.

— Я буду с вами откровенен, Питер, — начал он, не глядя на Петра. — Откровенен потому, что знаю: о нашем разговоре никому известно не станет…

Петр усмехнулся: подполковник был самоуверен!

— Журналисты получают информацию не для того, чтобы ее хранить, ваше превосходительство.

Губернатор кивнул:

— Конечно. Но бывает информация, которая тем выше в цене, чем дольше ее придерживают.

— Бывает и так, — согласился Петр.

— Так вот. — Голос губернатора стал вкрадчив. — Я уверен, что вы не обманете мое доверие.

Петр склонил голову.

— Завтра в полночь я объявлю о рождении на Африканском континенте новой страны, — торжественно продолжал Эбахон, — независимой Республики Поречье.

Так вот оно, то, что ожидалось все эти недели, о чем все говорили, но во что мало кто верил. А теперь это подтверждает сам губернатор…

— Вы хотите расколоть страну? — Петр провел языком по пересохшим губам. — Но ведь…

Он хотел сказать многое: и что Эбахон предает Гвианию, и что он обманывает своего друга Нначи, и что нефтяные монополии теперь задушат Поречье… но вдруг понял, что все его слова будут впустую, что все давно уже решено и продумано до мельчайших деталей — губернатором и теми, кто стоит за ним.

Ему вспомнилось хитрое подмигивание Аджайи, недоумение Блейка, увидевшего его, Петра, в гостях у губернатора…

— Гвиания — искусственное государство, созданное колонизаторами, — чеканил фразы губернатор. — История обрекла его на развал. Как только лопнули колониальные обручи, оно стало рассыпаться, как рассохшаяся бочка. И мой народ, народ идонго, будет отныне строить свою жизнь сам…

Глаза Эбахона были широко раскрыты, он смотрел куда-то сквозь Петра, сквозь стены холла, сквозь каменную чашу холмов, окружавших Обоко.

И Петр понял, что губернатор произносит слова, которые все другие услышат завтра в полночь.

— И все же не понимаю, зачем понадобился вам именно я, — сухо сказал он. — К тому же тайна, которую вы мне доверяете, останется тайной только до завтра.

— Нет, даже только до того момента, когда вы войдете в «Эксельсиор» сегодня вечером, — уточнил губернатор. — Я попрошу вас сообщить о том, что вы от меня услышали, вашим коллегам.

«Значит, я не арестован, — подумал Петр. — Значит, губернатор действительно не знает, что я был вместе с Даджумой. И не по его приказу кто-то сунул мне в ящик тумбочки „черную смерть“… Но все же меня привезли в Обоко не для того, чтобы присутствовать на репетиции завтрашнего выступления правителя Республики Поречье…»

— Кроме этого, у меня к вам есть предложение, — словно издалека донесся до него голос губернатора. — Я предлагаю вам место моего советника.

Последняя фраза была произнесена отчетливо, почти торжественно.

— Что? — не сразу дошел ее фантастический смысл до Петра.

— Я предлагаю вам быть советником при президенте независимой Республики Поречье, — еще отчетливее повторил губернатор.

Петр рассмеялся:

— Позвольте мне расценить это как шутку, ваше превосходительство?

Эбахон молчал, не сводя с Петра своих больших выпуклых глаз. И Петр разозлился:

— Я требую немедленно отправить меня в Уарри! Сначала вы похищаете меня. Потом я слышу какие-то дурацкие предложения…

— Я еще не все сказал, мистер Николаев, — холодно перебил его губернатор. — Я делаю вам предложение, которое вы не сможете не принять.

— А если все-таки не приму? Губернатор усмехнулся:

— Вы, конечно, читали «Десять маленьких негритят» Агаты Кристи? Так вот, если вы помните, все десять героев этой захватывающей книжки погибали один за другим… при таинственных обстоятельствах. Вас, прилетевших из Луиса, здесь тринадцать. Чертова дюжина — это ведь повеселее, чем просто десяток. И я обещаю вам, что они будут умирать по одному, если только вы… не будете благоразумны…

В голосе губернатора была такая холодная жестокость, что Петр содрогнулся:

— Это преступление!

— На войне как на войне. А что здесь будет война — предсказать нетрудно.

Петр вскочил.

— Но зачем я вам? — почти выкрикнул он. — Американцы, англичане, тот же Джеймс Аджайи… возьмут на себя эту роль с радостью.

— А мне нужен русский. Именно русский, советский. И вас мне послал сам бог! — Эбахон цинично усмехнулся. — Хотите вы того или нет, но вы будете в моей игре… нет, не простой пешкой! Сильной фигурой, которой я буду угрожать тем, с кем я начинаю эту игру. Пусть они думают, что я сговариваюсь с русскими, а вы — полномочный представитель Москвы. И чем настойчивее вы будете опровергать это, тем лучше… тем больше у них будет подозрений. И не делайте глупостей, Питер. Аджайи не случайно показал вас Блейку распивающим со мною виски как со старым другом. Он — хитрая лиса, он умеет вести торг.

Он отхлебнул виски, не сводя с молчавшего Петра прищуренных глаз. Потом продолжал:

— Я не нуждаюсь в вашем ответе. Вы… вернее, ваше имя… сейчас полностью в моей власти. Игра уже идет. И помните, что жизнь ваших коллег-журналистов зависит от вас. Вы, русские, гуманисты. Так не забывайте же об этом!

Подполковник неторопливо поднялся из кресла: кряжистый, бородатый, расправил плечи и потянулся за бронзовым звонком на каминной доске:

— Сейчас вас отвезут в Уарри, и я надеюсь на ваше благоразумие.

Он позвонил, на пороге вырос все тот же дежурный офицер.

— Доставьте, пожалуйста, господина советника в Уарри. Петр вскинул голову, хотел было возразить, но понял, что это ни к чему, и пошел к двери.

— И не забудьте, что среди «маленьких негритят» и ваш польский друг. Ведь вы не хотели бы доставить ему… неприятности, а? — услышал он уже на пороге голос губернатора.

…Сон не шел. Петр думал о чудовищной провокации, которую затевали Эбахон и этот прожженный интриган Аджайи, решившие разыграть «советскую карту», чтобы продаться как можно дороже… англичанам? Американцам? Тем, кто больше даст. А дадут больше, конечно же, американцы. Британский лев давно уже порастерял свои зубы!

Петр встал с кровати и принялся ходить по комнате. «Как зверь в клетке», — подумал он о себе. И его охватила ярость: нет, он вырвется! Он должен вырваться! Мы еще посмотрим — в вашей ли я власти, господа Эбахон и Аджайи! Но сначала надо успокоиться, собраться, взять себя в руки, все проанализировать… Все, начиная с визита к майору Нначи… там, в Луисе!

«Интересно, знал ли майор Нначи о том, что „день икс“ наступит так скоро? — думал Петр. — Конечно, не знал. Он все еще надеялся выиграть время и укрепить свой режим: ему хотелось во что бы то ни стало убедить „Шелл“, что ее нефтяным полям ничего не грозит. Чудак, он все еще верил в добрую волю „Шелл“, а она… (Петр горько усмехнулся.) Нет, не случайно этот хитрый лис Аджайи приехал к губернатору с маленьким англичанином!»

Потом ему вспомнился смертельно раненный Даджума, быстро чернеющая вода… Бедняга надеялся, что Петр сумеет предупредить о «дне икс», что ему удастся вовремя оказаться на том берегу, за Бамуангой. Но кто-то следил за Даджумой. Кто? Неужели же Эбахон действительно не знал о гибели своего начальника штаба?

Петр пошел в ванную и напился воды — прямо из-под крана: в отеле «Эксельсиор» имелись свои очистительные установки, и амебной дизентерии, этого бича тропиков, опасаться было нечего.

Вернувшись из ванной, он понял, что так и не заснет: закутался в одеяло, уселся в низкое пенопластовое кресло и вытянул ноги.

За окном стояла глухая тьма. Ровно гудел кондиционер, навевая прохладу и покой, но покоя не было.

Может быть, стоило рассказать все Войтовичу? Но, собственно, он ведь вчера все ему и рассказал. Все, кроме…

— Ерунда! — раздраженно сказал Петр вслух. Он зевнул, глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Проснулся он от настойчивого стука в дверь и не сразу понял, где он.

Комната была залита ярким солнечным светом.

Петр вскочил и, завернутый в одеяло, как в плед, пошел к двери:

— Кто там?

— Ты жив? — донесся из-за двери веселый голос Анджея. — Тогда открой.

Он вошел, свежий, отдохнувший за ночь, но, взглянув в лицо Петра, сразу же насторожился:

— Ты что? Опять какое-нибудь приключение?

— Что-то не спалось, — вяло ответил Петр и пошел в ванную. — Подожди, я сейчас…

Войтович посмотрел на часы:

— Поторапливайся, здесь подают завтрак до половины десятого, а сейчас уже… девять пятнадцать.

Горячая вода, холодная. Горячая, холодная, горячая… Брр! Хорошо! В голове просветлело. Петр повернул кран и принялся с силой растираться толстым мохнатым полотенцем.

— А как там наши коллеги?

— Шумят — опять не работает почта! Ты же им вчера такое наговорил…

— Ничего, кроме того, что просил передать им губернатор, — сказал Петр, выходя из ванной. — Только то, что сегодня в полночь мятежники объявят о создании Республики Поречье. Ну и… ответил на некоторые вопросы.

— Некоторые!

Войтович взял с вешалки у кровати брюки Петра и кинул их ему:

— Лови!

— Конечно, некоторые!

Петр прыгал на одной ноге, стараясь попасть другой в брючину.

— Но сам факт! Сам факт, что именно ты, советский, первым сообщаешь о начале мятежа. И что именно тебя губернатор вызвал в Обоко для конфиденциального разговора… это, по-твоему, для западных журналистов, привыкших видеть лес за каждым деревом, ничего не значит?

— Черт! — вырвалось у Петра. — Ты думаешь, они считают, что я рассказал им не все?

Войтович кивнул:

— Они в этом совершенно уверены! — Он взглянул на часы и заторопился. — Пошли завтракать! Его величество не будет напрасно расходовать газ, подогревая кофе индивидуально для каждого опоздавшего.

В ресторане их ждали. Не успели они сесть за столик, как к ним поспешил сам управляющий отелем — изысканный, с набриолиненным пробором, в кремовом смокинге, пахнущий дорогими духами. За его спиной почтительно согнулись в полупоклоне метр и официант в любимых королем Макензуа красных, расшитых золотом мундирах.

Петр и Анджей с улыбкой переглянулись.

— А ты говорил — не будут расходовать газ, — подтолкнул Петр локтем друга.

— Я же забыл, что отныне ты — полномочный представитель главы независимой Республики Поречье! — в тон ему ответил Войтович.

Улыбка на лице Петра сразу погасла. Мысли, которые всю ночь не давали спать, вернулись опять — и Петру расхотелось завтракать.

Он передал Войтовичу папку алой кожи, тисненной королевскими гербами, в которой покоились плотные голубоватые странички меню.

— Может, закажешь? Что себе, то и мне.

Анджей кивнул, полистал меню и принялся диктовать заказ. Управляющий громко и отчетливо повторял каждое его слово, полуобернувшись к метру. Тот так же громко диктовал заказ официанту, который поспешно выводил каракули в большом блокноте, повторяя после каждой строчки:

— Йе, са… Йе, са…

Кончив принимать заказ, управляющий взял из рук Войтовича красную папку и уважительно склонился к Петру:

— А… больше никаких… приказаний не будет?

Внутри у Петра все напряглось: подполковник Эбахон ждал ответа.

— Нет! — твердо отрезал он.

— Так и передать? — еще ниже склонился управляющий, «…среди них и ваш польский друг. Вы ведь не хотели бы доставить ему неприятности, а?» — вспомнил Петр голос Эбахона.

«…не хотели бы… не хотели бы… не хотели бы…»

— Подождите! Не передавайте ничего! Управляющий любезно улыбнулся и выпрямился.

— О чем это он? — проводил его взглядом Войтович.

— Так…

Войтович перевел взгляд на Петра, внимательно изучающего складку на красной скатерти, секунду-другую смотрел на него, но ничего не сказал.

Они сидели молча, пока не подали завтрак.

— Кстати, — заговорил Войтович, отламывая кусочек горячего, хрустящего тоста. — Забыл тебе сказать… Сразу после ленча нас всех повезут в Обоко. А до этого приказано отель не покидать. — Он помолчал и добавил: — С утра приезжал какой-то офицер… от районного комиссара…

— Не могу ли быть еще чем-нибудь полезен джентльменам? Голос вновь подошедшего управляющего был вкрадчив.

Он многозначительно смотрел на Петра, и Петра передернуло от его взгляда.

— Нет, — твердо сказал он и тронул локоть Войтовича. — Пошли, Анджей. Засыпаю прямо на ходу…

ГЛАВА 2

Ему — хотя, честно говоря, он на это и не надеялся — сразу же удалось заснуть. Сон свалил его, как только он коснулся постели. А когда проснулся, в дверь стучали.

Он встал, полусонный, и пошел открывать, ругая про себя Анджея. Но на пороге стоял все тот же управляющий, уже успевший сменить свой кремовый смокинг на черный фрак. Духами от него несло по-прежнему крепко.

— Хочу напомнить, что ленч ровно в час, — склонил он свою набриолиненную голову. — В два часа за джентльменами придут машины — мне только что звонили из канцелярии его превосходительства губернатора подполковника Эбахона.

Последние слова он произнес почти торжественно и сделал паузу, ожидая, что ответит Петр. Но Петр молчал, чувствуя, как все внутри у него закипает.

— Мне нечего передать господину губернатору, — жестко отрезал он.

Управляющий поклонился и попятился. Петр закрыл дверь и запер ее.

И все же мятежники пытаются шантажировать англичан, вдруг подумалось ему. Точнее, «Шелл». Старый лис Аджайи не случайно привез человека «Шелл» к губернатору, когда тот принимал Петра. Англичанин должен был увидеть подполковника с русским в дружеской обстановке. Ну конечно же! Пару недель назад луисские газеты писали, что приближаются сроки выплаты «нефтяных денег» — более ста миллионов долларов. «Шелл» должна была рассчитываться с Луисом за гвианийскую нефть точно в определенный срок, и этот срок должен был вот-вот наступить. Военное правительство очень рассчитывало на эти деньги — бюджет Гвиании еле держался.

А теперь похоже, что Луису денег не видать: Эбахон и компания хотят заставить «Шел..л» отправить «нефтяные доллары» в Обоко. Дальше тоже нетрудно предсказать: ими будет оплачено оружие для мятежной армии. И наемники… Конечно же, наемники! Как их называют в Англии? Кажется, «псы войны»?

Русский советник все время рядом с Эбахоном… Ого! Англичанам будет над чем призадуматься!

За ленчем царило приподнятое настроение. Истомившиеся от вынужденного безделья коллеги Петра все, как один, спустились в холл уже с вещами, как бы подчеркивая, что в отеле они больше оставаться не намерены.

Петр и Анджей сидели вместе с Мартином Френдли, четвертым к ним подсел районный комиссар Мбойя, который, как он сам сообщил соседям по столу, тоже собирался в Обоко.

Петр сразу же заметил перемену по сравнению со вчерашним днем в отношении к себе комиссара: Мбойя явно стремился расположить к себе Петра — шутил, рассказывал забавные истории.

Мартин Френдли попыхивал трубкой и добродушно улыбался, наблюдая старания районного комиссара. Сейчас, как никогда, он был похож на старого, мудрого, все понимающего дядюшку.

Взгляды, которые он бросал время от времени на Петра, словно говорили: «Молодец, сынок! Ты делаешь карьеру прямо на глазах! Перед тобой заискивает сам районный комиссар, а что-то будет дальше!»

Ленч был торопливым, скомканным. Никто и не подумал задержаться за столом, чтобы выкурить лишнюю сигарету и поболтать о разных разностях. Минут за двадцать до назначенного срока все вышли из отеля и, разбившись на группки, прогуливались по солнцепеку.

Затем комиссар, извинившись, отправился к управляющему — кому-то позвонить. Мартин Френдли заявил, что после ленча привык немножко подремать в кресле, а поскольку в его возрасте привычки менять уже поздно, намерен провести время, оставшееся до отъезда, у прохладного фонтана в холле. Вскоре и остальные последовали его примеру.

Петр и Анджей остались одни. Молча, думая каждый о своем, они прошлись несколько раз по асфальтовому пятачку и остановились перед отелем, наблюдая, как заключенные местной тюрьмы, босые, в белых куртках без рукавов, в белых шортах и такого же цвета круглых шапочках, подравнивали просторную зеленую лужайку перед отелем.

Безоружный полицейский, доставивший их из тюрьмы на работу, сидел под чахлой акацией и, сняв свою серую фуражку, время от времени тер большим несвежим платком лысую голову.

Арестанты лениво взмахивали тяжелыми, сверкающими на солнце котласами — так здесь назывались большие широкие тесаки — и косили ими яркую, сочную траву, буйно рванувшуюся в рост после первых же ливней наступающего сезона дождей.

— Его величество мог бы купить машинки для стрижки своих лужаек! — услышали Петр и Анджей голос Шмидта-неслышно подошедшего к ним сзади.

Они разом обернулись. Шмидт стоял перед ними, плотный, краснолицый, уверенный в себе мужчина в расцвете лет. От него основательно пахло пивом, глаза под белесыми ресницами поблескивали.

— Так что, Питер, какие новые сенсации ожидают нас сегодня? Вчера вы нам ничего не сказали о сегодняшней поездке… — Шмидт хитро подмигнул Войтовичу: — Он и от вас кое-что держит в секрете, Анджей, а?

— Боюсь, что да, — в тон ему ответил Войтович и взглянул на Петра.

Сказано это было так, что Петр понял: Анджей догадался, что Петр что-то утаивает от него, догадался и обижается.

— Не только у вас есть свои профессиональные секреты, герр Шмидт! — Петр постарался придать беседе иной поворот: — А вот и машины!

Действительно, по извилистой асфальтовой ленте, опоясывающей холм, на котором возвышался «Эксельсиор», поднимались пять автомобилей, выкрашенных в зеленый цвет: впереди — «джип» с солдатами, следом за ним большие открытые лимузины.

— И сумасшедший в придачу, — кивнул Войтович на фигуру, приближающуюся с другой стороны к площадке, на которой они стояли.

К ним шел рослый, совершенно обнаженный человек с густой копной ни разу в жизни не стриженных волос. Налитое, тугое тело лоснилось от пота, мышцы играли, он был удивительно правильно сложен.

— Как Аполлон, — заметил Шмидт.

— Такой же красивый и такой же счастливый, — с иронией добавил Войтович.

Шмидт ухмыльнулся:

— А разве в нашем мире безумие не счастье? Я знаю немало людей, которые охотно поменялись бы с ним местами в жизни! Жить сегодняшним днем, не имея прошлого, не задумываясь о будущем! Не нуждаться ни в жилье, ни в одежде, ни в ком и ни в чем… Разве не стоит этому завидовать?

— Но вы забыли о необходимости питаться, герр Шмидт, — вежливо вставил фразу Петр.

Шмидт взглянул на него все с той же усмешкой:

— Вы уже много лет в Африке, мистер Николаев. И разве вы не знаете, как туземцы относятся к своим сумасшедшим? Они считают, что сумасшедший общается с богами, с духами, а разве кто-нибудь в Африке посмеет обидеть такого? Сумасшедший… Их называют здесь «крис»…

— От испорченного английского «крези» — сумасшедший, — профессорским тоном пояснил Войтович этимологию слова.

— Или «Крист», Христос, — не согласился с ним немец. Сумасшедший был уже совсем рядом — этот голый человек на голой земле. Он шел, ничего не видя, и на лице его светилась блаженная улыбка. Все, что было на нем, это длинный тонкий кинжал в ножнах, желтых, чешуйчатых, из змеиной кожи. Ножны висели на кожаной петле, обхватывающей левое предплечье сумасшедшего гиганта, и раскачивались в такт его широким шагам.

— Крис! Крис! — раздался от входа в отель предостерегающий крик швейцара. Он поспешно юркнул в холл и через минуту появился оттуда в сопровождении трех дюжих парней-носильщиков в синей униформе.

Парни стали осторожно приближаться к сумасшедшему, подбадриваемые швейцаром, который, однако, сам предпочитал держаться за их спинами.

— А вы говорите: кто посмеет такого обидеть, — обернулся Петр к немцу, который, хмурясь, наблюдал за попытками носильщиков преградить сумасшедшему путь к отелю.

— Бедняга просто голоден, — тихо, словно про себя, заметил Анджей.

Сумасшедший, не доходя шагов пяти до синих фигур, стоящих у него на пути, остановился. На лице его вдруг отразилось что-то похожее на отчаяние. Он жалобно застонал, словно упрашивая пропустить его.

— Цум тойфель! — выругался по-немецки Шмидт. — Эти парни сами недалеко ушли от несчастного. Друг, эй! Друг! — И он решительно шагнул к сумасшедшему. — Иди сюда. Дай мне руку… И пусть летит все в ад кромешный, ко всем чертям собачьим!

Сумасшедший, казалось, понял его. Он повернулся и пошел навстречу Шмидту. Лицо больного было искажено отчаянием, он словно пытался спастись от чего-то, что преследовало его и чего он не понимал.

— Ну, — тихо сказал немец и коснулся его плеча, как касаются тела обиженного кем-то животного, когда хотят его приласкать.

— А-а-а-а! — вырвался полный страха и отчаяния нечеловеческий крик из широкой груди сумасшедшего.

И в то же мгновение он вырвал из змеиных ножен тонкое и длинное лезвие, отпрыгнул в сторону и, выставив его впереди себя на вытянутой руке, кинулся прямо на Шмидта.

Все произошло так быстро, что Петр опомнился, лишь когда увидел, как сумасшедший вырвал потемневшее лезвие из груди неподвижно стоящего, еще не понимающего, что произошло, Шмидта, прыгнул с асфальтового пятачка на лужайку, которую выкашивали арестанты, и большими прыжками, завывая и размахивая кинжалом, понесся вниз с холма.

Белые фигурки заключенных шарахались с его пути, и он несся куда-то как безумный бог тропических лесов Африки.

Выражение недоумения на лице Шмидта сменилось вдруг растерянной улыбкой.

— Кажется… этот парень… убил меня, — удивленно сказал он и, держась рукой за грудь, там, где сердце, стал медленно опускаться на серый асфальт, на который уже упали первые капли его крови.

— Крис! — с ужасом выкрикнул швейцар, пятясь назад. — Крис убил маста…

Петр и Анджей одновременно кинулись к Шмидту и подхватили его как раз в тот момент, когда ноги немца вдруг сломались в коленях и он рухнул, заваливаясь на бок.

Они осторожно опустили его на асфальт и опустились на колени рядом. Он был уже мертв. Лицо его, при жизни бывшее жестоким, угрюмым, теперь казалось спокойным и умиротворенным, даже безмятежным.

К ним спешили люди — белые и черные. Кто-то кричал на местном языке, кто-то на английском требовал организовать погоню…

— Разойдитесь… ему нужен воздух! — услышал над собою Петр ровный голос Мартина Френдли.

Небольшая толпа окружила их плотным кольцом. Вот Стив Стоун — лицо напряжено и бледно. У его помощника Лакса в глазах застыл ужас, на лбу крупные капли пота, пальцы лихорадочно теребят воротник клетчатой рубахи. У щеголеватого Альберто Монтини в руках фотокамера… Щелк, щелк, щелк… Рядом с ним с лицом, вдруг ставшим серым, Мозес Аарон, француз Серж Богар, Дании Смит из Рейтера…

— Боюсь, что ему теперь уже ничего не поможет, — философски пробормотал в свои бальзаковские усы Серж Богар. — Парень мертв.

Монтини сделал еще снимок и, опустив камеру, поднял глаза к небу. Губы его зашевелились в беззвучной молитве.

Богар с неприязнью взглянул на него, поморщился и отвернулся.

— Мертв! — подтвердил Войтович, отчаявшийся нащупать пульс и осторожно опустивший руку убитого.

Френдли поднес ко рту свою короткую трубку, глубоко затянулся и невозмутимо выпустил облако дыма:

— Он искал этого.

— Перестаньте! — возмутился, прерывая молитву, Монтини, и было непонятно, что его возмутило — то ли слова Френдли, то ли это дымное облако.

Американец иронически глянул на него.

— Если издатели пригрозили тебя выкинуть, это еще не значит, что ты должен искать смерти, — уже спокойнее добавил Монтини. — Никто не имеет права диктовать свою волю всевышнему.

— Но зато его семья получит хорошую страховку, — ни к кому не обращаясь, заметил Дании Смит.

Все промолчали — тут возразить было нечего.

Петр слушал все это как во сне. Ему казалось, что он наблюдает происходящее со стороны. Бездарный, нелепый случай, до отчаяния глупая смерть… И эти разговоры… Ужас первых мгновений прошел, и ему на смену явился профессиональный цинизм… Действительно, мало ли смертей видели собравшиеся здесь со всего света эти прожженные профессионалы!

— Позвольте, джентльмены! Позвольте!

Районный комиссар Мбойя пробирался сквозь плотную толпу: служащие отеля, казалось, все до одного собрались посмотреть на убитого.

Комиссар наконец протиснулся к убитому, несколько мгновений смотрел на него:

— Какое несчастье… какое несчастье… И в такой день! — Он расстроенно покачал головой. — Позавчера — майор Даджума, сегодня — мистер Шмидт. Его величество Макензуа Второй будет недоволен! Ведь после всего этого порядочные люди перестанут останавливаться в его отеле! — Он обернулся назад и распорядился: — Носилки!

— Йе, са…

Парни в синей униформе, те самые, что пытались преградить путь сумасшедшему, протиснулись сквозь толпу с носилками в руках. Лица у них были испуганные.

За ними появился управляющий. На него было жалко смотреть, уж он-то знал, чем грозит отелю потеря репутации.

— Осторожно… осторожно, — приговаривал он, когда носильщики неловко поднимали тяжелое тело убитого. — Не уроните… только не уроните…

Петр взглянул на его растерянное лицо, и вдруг страшная мысль обожгла его мозг:

«А что, если…»

Нет! Он даже мотнул головой, пытаясь избавиться от этой мысли: нет, он не виноват в гибели Конрада Шмидта, это все нелепый случай, никто не мог подослать сумасшедшего! В конце концов, такие больные неуправляемы…

А в ушах все громче и громче звучал голос Эбахона: «Я обещаю вам, что они будут умирать по одному, если только вы… не будете благоразумны».

Петр взглянул на Анджея. Ему показалось, что и Войтович слышит эти слова: они звучат громко, их слышат здесь все, все, собравшиеся на асфальтовой площадке перед отелем.

ГЛАВА 3

Их разместили в рест-хаусе[4]. Небольшие домики, разбросанные под гигантскими деревьями манго на просторной зеленой лужайке, предназначались обычно для правительственных чиновников, приезжавших в Обрко по делам. В каждом домике было по две комнаты.

Обычно пустующий, на этот раз рест-хаус был переполнен. Журналистам предоставили шесть комнат — три домика, в остальных разместились шумные крепкие парни в зеленой униформе с красными раковинами «Шелл» на рукавах.

Они веселой толпой вывалились из бара, разместившегося в домике, занятом администрацией рест-хауса, куда зеленые лимузины доставили журналистов из Уарри, и бурно приветствовали вновь прибывших, словно старых знакомых.

— Давай, ребята, располагайся! — кричали они, с пьяной фамильярностью хлопая их по плечам. — Веселее будет! Эти кафиры[5] еще попляшут под нашу музыку!

Петр узнал среди них нефтяников, прибывших в Уарри в один день с журналистской братией. Но ему показалось, что здесь были и кое-кто из тех, с кем он познакомился в Луисе — в бассейне аэропорта: правда, за несколько дней они обросли густой щетиной и явно отпускали бороды. Петру даже почудилось, что в шумной толпе промелькнул «малыш» Кувье, высокий бельгиец со шрамом на щеке.

— «Крестоносцы», — вспомнил он вслух, как назвали себя парни, плескавшиеся вместе с ним в бассейне.

— Что? — переспросил Войтович: как раз в этот момент он брал у клерка ключ от «шале номер шесть», забронированного канцелярией губернатора для него и Петра.

В баре, куда была открыта дверь из небольшого холла, было шумно и дымно. Оттуда доносились пьяные крики и хохот, солдатские ругательства — английские, французские, немецкие.

— Крестоносцы? — Войтович подкинул на ладони деревянную грушу красного дерева, к которой был прикреплен ключ, прищурился: — Крестоносцы… Псы-рыцари… Псы войны. Неужели ты видал где-нибудь нефтяников с такой выправкой?

Анджей кивнул в сторону бара:

— Ты обрати внимание на их лексику! Казарма на всех языках.

Снаружи затарахтел мотоцикл, двигатель его взревел и заглох, и почти сразу же, тяжело топоча по натертому воском полу, в холл вошел офицер-парашютист.

— Мистер Николаев? — крикнул он с порога.

Клерк за стойкой показал взглядом на Петра. Офицер понял его:

— Мистер Николаев?

Он перевел взгляд на Войтовича и замолчал, словно решая, как поступить.

Войтович прищурился, снял свое пенсне и не спеша принялся его протирать.

Офицер помедлил, потом поднес пальцы к берету:

— Его превосходительство просит господина советника прибыть к нему в резиденцию, как только господин советник изволит отдохнуть с дороги…

Петр закусил губу, покосился на Анджея. Тот поднял бровь.

— Его превосходительство просил передать, что церемония начнется в одиннадцать на стадионе. Подъем флага — в полночь. Через час сюда прибудет машина, выделенная в распоряжение господина советника. — Офицер опять помедлил, затем продолжал: — Может быть, господин советник желает что-нибудь сообщить его превосходительству?

«Пошел бы он к черту», — чуть было не вырвалось у Петра, но он сдержался.

И опять ему показалось, что он слышит голос Эбахона: «Они будут умирать, если только вы не будете благоразумны».

— Простите, сэр, — козырнул офицер. — Я забыл… его превосходительство выражает свое глубокое сожаление по поводу несчастья, случившегося с вашим коллегой в Уарри.

Мысль, что в смерти Шмидта виноват именно он, не выходила у Петра из головы. Эбахон не шутил!

И вот теперь, если Петр сделает ложный шаг, кто будет следующим? Мартин Френдли? Маленький японец, имя которого Петр так до сих пор и не удосужился узнать? Красавчик Монтини или усатый Серж Богар?

Петр тяжело вздохнул:

— О'кэй! Передайте подполковнику Эбахону… я к его услугам.

— Слушаюсь, господин советник!

Офицер козырнул и вышел из холла. Двигатель его мотоцикла взревел…

— Что ж, пошли, — равнодушно сказал Войтович, — тебе нужно отдохнуть…

Петр ожидал от него чего угодно: насмешливых вопросов, обиженного молчания, но не этого тона.

— Я все объясню, — устало сказал Петр, словно оправдываясь. — Понимаешь…

Анджей коснулся его локтя:

— Только не сейчас. Примешь душ, успокоишься. Может быть, я и тебе смогу что-нибудь посоветовать, а? Все-таки бывший солдат, и мне чаще доводилось общаться с подполковниками, чем тебе. И в ситуации посложнее.

Было уже темно. Короткие тропические сумерки промелькнули, будто их и не было. Просто кто-то щелкнул выключателем, и свет сменился густой темнотой, подсвечиваемой лишь тусклыми слабенькими лампочками, развешанными на редких столбах вокруг лужайки, на которой темнели домики рест-хауса.

…Машина, «выделенная господину советнику», прибыла, как и говорил офицер-посыльный, ровно через час.

К этому времени Петр, освеженный, взбодренный душем, уже сидел в кресле-качалке на крыльце шале и ждал развития событий. Войтович расположился тут же, усевшись на бетонных ступеньках, ведущих в дом, обхватив руками свои острые колени и прижавшись к ним подбородком.

Когда послышался гул подъезжающего автомобиля, а затем свет фар прорезал полумрак лужайки, Войтович поднял голову:

— Ни пуха ни пера!

— К черту! — отозвался Петр, вставая из кресла и глубоко вздыхая: он все еще не был до конца уверен, правильное ли решение приняли они с Войтовичем.

Зеленый «мерседес» медленно подкатил к шале и остановился, выключив фары. Солдат-шофер приоткрыл дверцу и высунулся из машины, стараясь разглядеть людей на крыльце.

— Господин советник? — неуверенно произнес он.

— Едем, — отозвался Петр, направляясь к машине. Солдат поспешно выскочил из-за руля и распахнул заднюю дверцу. Петр кивнул ему и молча полез в кабину. Дверца за ним захлопнулась, шофер все так же поспешно вернулся на свое место — и «мерседес» покатил по лужайке, мягко покачиваясь на неровностях, словно лодка на малой волне. Солдат осторожно вывел машину на шоссе, ведущее вниз, в каменную чашу города, и перед Петром открылся вечерний Обоко — скудная россыпь тусклых огоньков и лишь два ярких пятна белого света: эллипс городского стадиона и дом губернатора с гигантскими слоновыми бивнями, ослепительно сверкавшими в свете направленных на них прожекторов.

На этот раз городские улицы кипели жизнью. Горожане густыми толпами тянулись к стадиону, хотя было всего лишь около восьми и до одиннадцати времени оставалось еще достаточно. Но жители города предпочитали прийти заранее, чтобы занять места поудобнее.

Они шли целыми семьями — женщины с детьми, старики и старухи. Малыши спали, крепко привязанные к широким спинам мамаш, подростки целыми компаниями носились с веселым гвалтом, задирая друг друга и получая подзатыльники от взрослых. Торговки, могучие «мамми», несли на головах подносы с дешевыми сладостями, возбуждающими орехами кола, рассыпанными сигаретами и спичками, твердыми, как камень, галетами, пыльными жестянками португальских сардин, тронутыми ржавчиной баночками пастеризованного молока и длинными широкими палочками для чистки зубов.

У иных на головах красовались расписанные яркими цветами белые эмалированные ведра, прикрытые листьями бананов, с теплым мой-моем — огромными клецками, жареными кормовыми бананами — плантейном, кусками мяса, насквозь проперченными цыплятами. Продавцы пальмового вина вели за руль велосипеды, увешанные калебасами и сетками, в которых бренчали эмалированные миски, заменявшие покупателям стаканы.

В руках у многих были дешевые приемники, включенные на полную громкость и заполнявшие все вокруг задорными ритмами темпераментных танцев.

«Мерседес» медленно продвигался сквозь толпу, шофер отчаянно клаксонил, и горожане равнодушно оглядывались на него, не торопясь уступать дорогу.

Ворота, ведущие в сад, окружающий виллу губернатора, были распахнуты, около них стояло десятка полтора автомобилей самых разных марок.

Здесь же замерли два маленьких пятнистых броневичка — французские «панары». Люки их были распахнуты, оттуда торчали головы в касках. Чуть поодаль, в открытых «джипах» с установленными на треногах базуками, скучали десантники в мешковатой пятнистой форме и черных беретах.

Шофер медленно миновал аллею, ведущую к фальшивым слоновьим бивням, и подрулил к крыльцу виллы. Часовые кинулись открывать дверцу…

— Господин советник! — громко выкрикнул один из них, видимо старший.

На крыльце появился дежурный офицер, тот самый, который встречал Петра в прошлый раз, улыбнулся ему как старому знакомому:

— Его превосходительство ждет вас…

Петр пошел следом за ним. Как и в прошлый раз, в холле никого не было, в камине трещали поленья махагони[6], а сверху, со второго этажа, доносились звуки рояля. На этот раз Эбахон играл Шопена.

Эбахон играл минут тридцать — вальс за вальсом. Потом лестница заскрипела под его грузными шагами, и он спустился в холл, все в той же форме командос, тихий и задумчивый, с усталым, почти больным лицом.

Петр встал и пожал руку, протянутую подполковником.

— Спасибо, — просто сказал Эбахон и знаком предложил Петру сесть в кресло.

— Не за что, — усмехнулся Петр.

Губернатор мягко улыбнулся — он умел быть обаятельным:

— За то, что вы приняли мое предложение.

— Почему вы так решили?

Петр поймал себя на том, что невольно напрягся: начинался поединок, в котором он должен был победить. Только победить — иного выхода у него не было.

Губернатор словно прочел его мысль.

— Потому что иного выхода у вас нет, — сказал он, мягко улыбаясь. Сейчас он был похож на сытого кота, наслаждающегося игрой с пойманной мышью.

Но Петр думал сейчас о другом. Во внутреннем кармане его куртки работал японский плоский диктофон. Петру дал его Войтович, страстно любивший всяческие технические новинки. Петр включил эту сверхчувствительную игрушку перед тем, как Эбахон спустился в холл: кассета была риверсная — туда и обратно, ее хватало на час…

— Но прежде чем дать вам согласие, могу ли я получить ответы на несколько вопросов?

Это был следующий ход в игре, которую Петр спланировал с Войтовичем.

Эбахон добродушно кивнул:

— У меня от вас нет секретов…

«Как он уверен, что я у него в руках!» — подумал Петр.

— Я хочу еще раз услышать, какая роль отводится мне в ваших планах, — решительно начал он. — Конечно, кое о чем я от вас уже знаю. Например, о том, что вы хотите припугнуть ваших союзников возможностью переговоров с моей страной. Я же нужен вам как реальное доказательство такой возможности. Не так ли?

— Тогда зачем же вы меня об этом спрашиваете? — ухмыльнулся губернатор. — Ведь ваша страна никогда не пойдет на это?

Петр покачал головой:

— Моя страна не вмешивается во внутренние дела других народов и тем более не поддерживает мятежников-сепаратистов.

— Вот видите… А мы сейчас готовы продать душу хоть черту, лишь бы он помог нам стать независимыми и свободными, жить, не боясь погромов, не опасаясь за жизни наших отцов, матерей, детей. Разве вы не знаете, что вот уже два дня по всей Гвиании убивают людей только за то, что они принадлежат к племени идонго? (Голос Эбахона дрогнул). Да, да… не смотрите на меня так… Вся страна сегодня залита кровью. Погромщики врываются в дома своих соплеменников, убивают их, грабят. По рекам плывут трупы, стервятники терзают непогребенные тела. И это не первый раз. Вы изучали историю Гвиании, вы знаете, что погромы повторяются регулярно — каждые семь-десять лет, погромы по всей стране!

«А он знал, что погром должен начаться, начаться именно в эти дни», — вдруг подумал Петр.

— Но богатые идонго успели заранее перевести свои капиталы в Поречье, не так ли? — Петр сделал паузу, затем, понизив голос, продолжал: — Кстати, ваше превосходительство, вы ведь, пожалуй, самый богатый идонго.

Эбахон помрачнел:

— Мои деньги принадлежат моему народу. Но… мы отклонились от темы. Я жду вопросов.

— Если я соглашусь, что это даст нам… Мне и моему польскому другу?

Губернатор мгновение колебался.

— Не буду вас обманывать. Ничего. Но взамен я гарантирую вам безопасность.

— И даже от сумасшедшего, который убил Конрада Шмидта?

Голос Эбахона стал ледяным:

— Я надеюсь, что в будущем вы не станете задавать мне бестактных вопросов.

— Значит…

В холл вошел дежурный офицер, склонился к уху губернатора, что-то зашептал ему. Эбахон кивнул и встал.

— Только что окончилось совещание традиционных вождей моего народа. Они совещались со жрецами джу-джу[7] и сейчас идут сюда, чтобы сообщить мне свое решение. Сейчас вас отвезут в реет-хаус, а к одиннадцати доставят на стадион, прямо на трибуну для особо важных персон.

— Вот об этом-то я и хотел сказать еще несколько слов, — твердо отчеканил Петр, тоже вставая.

— Говорите, — нетерпеливо дернул плечом Эбахон.

— Я не хочу участвовать в церемонии объявления мятежа и не буду вместе с вами на трибуне для особо важных персон… Неужели же вы всерьез могли рассчитывать, что я буду играть при вас роль пугала, с помощью которого вы будете шантажировать своих хозяев? Мало того, я обязательно расскажу моим западным коллегам все эти любопытные вещи, которые я услышал от вас… В том числе и о «десяти маленьких негритятах».

Петр ожидал, что губернатор разъярится, вскочит, словом, произойдет что-то бурное… Но Эбахон лишь прищурился:

— Вы идеалист и этим мне нравитесь. Жаль, что ваши циничные западные коллеги не поверят ни единому вашему слову. Для них вы хоть и хороший парень, но… красный! Агент Москвы! Впрочем, вас доставят вместе с вашими коллегами в ложу иностранной прессы. Попробуйте же… расскажите им сказки, которые вам приснились. А потом мы продолжим и нашу беседу.

ГЛАВА 4

Ложа для иностранных журналистов оказалась тесным закутком, отгороженным канатами в первом ряду трибун стадиона, амфитеатром расположившихся на склоне скалистого холма. Левее и выше на несколько рядов была пока еще пустая просторная деревянная платформа, уставленная массивными, обитыми красным бархатом креслами, застланная тяжелыми коврами.

Там суетились техники, включая и выключая юпитеры, проверяя микрофоны, подбирая высоту их ножек, распутывая сплетения проводов. Сид Стоун и Лаке ругались с ними, требуя поместить микрофон с табличкой «Би-би-си» перед центральным креслом, где полагалось сидеть губернатору. Там же прохаживались вооруженные фотокамерами Монтини и маленький японец, толпились местные журналисты, с завистью поглядывавшие на дорогие камеры иностранцев. Остальные иностранные журналисты зевали на жестких металлических стульях «ложи прессы» — все встали сегодня рано, да и вчера поздно легли. Старый Френдли храпел, вытянув ноги и откинув голову, рот его был широко открыт, в правой руке, покоившейся на обтянутом пестрым жилетом круглом брюшке, остывала его неизменная короткая трубка.

Петр и Анджей, сидевшие с краю, у самого каната, с интересом рассматривали пестрые трибуны, залитые оранжевым светом десятков прожекторов. Трибуны гудели, волновались, разделенные проходами, в которых застыли темно-зеленые цепочки солдат в касках, с карабинами наперевес.

Для почетных гостей места были отведены под самой ковровой платформой: там сидели европейцы — серенькие, скромные миссионеры и монахини, сотрудники местного отделения «Шелл», официально-торжественные, с женами, решившими не упускать возможность щегольнуть вечерними туалетами. Чуть пониже разместились местные вожди невысокого ранга. Там же Петр заметил и комиссара Мбойя, надевшего на этот раз расшитую национальную одежду и похожую на пилотку шапочку из шкуры леопарда. Он оживленно разговаривал с Джеймсом Аджайи.

Войтович взглянул на часы:

— Без пяти одиннадцать…

Он кивнул на флаг Гвиании — сине-белое полотнище на мачте, установленной на поле стадиона, трепещущее на легком ветерке в лучах направленных на него прожекторов:

— Чем-то они его заменят?

Петр не успел ничего ответить — где-то за трибунами стадиона послышались сирены полицейских машин, трибуны загудели, заволновались, зрители повскакивали с мест, вытягивая шеи и стараясь разглядеть, что происходит вокруг ковровой платформы, которую быстро окружали солдаты гвардии в красных мундирах и высоких меховых шапках, появившиеся из проходов, ведуших в служебные помещения. Широкие штыки их карабинов празднично сверкали.

Вслед за ними, встреченный громом оваций, почти выбежал губернатор в белом мундире с золотыми эполетами и алой лентой через плечо. На голове его красовалась треуголка с плюмажем, на бедре сверкала золотыми ножнами короткая шпага.

Он ловко взбежал по ступенькам, ведущим на платформу, мимо взявших на караул гвардейцев, и замер, театрально вскинув руки в белых перчатках, указательный и средний пальцы в форме латинского V — «виктори», победа.

Стадион ответил на это новым взрывом аплодисментов и восторженного рева:

— Виктори! Виктори! Виктори!

В ответ Эбахон снял треуголку и высоко поднял ее над головой, затем обернулся к проходу, по которому только что прошел, и почтительно склонил голову.

Словно по взмаху дирижерской палочки на стадионе воцарилась тишина, тысячи голов замерли в почтительном поклоне: по проходу медленно двигалась пышная процессия высших вождей и жрецов народа идонго.

Они выступали торжественно по одному, в окружении полуобнаженных мальчиков и юношей, которые несли символы их власти — короткие и широкие, похожие на лопаты обнаженные мечи, тяжелые булавы, усыпанные драгоценными камнями, старинные португальские мушкеты, ларцы с джу-джу, магическими предметами.

Вожди были разных возрастов и рангов. Следом за могучим Макензуа Вторым, выступавшим в пурпурной мантии под огромным желтым зонтом, который держал над ним стройный юноша, еще плелся полуобнаженный сухонький старикашка, перепоясанный по бедрам шкурой леопарда. На голове его красовалась широкополая синяя шляпа с белой кокардой, сквозь дряблую кожу обнаженного торса выпирали ребра. Потом шагал молодцеватый мужчина лет сорока в парадном мундире английского морского ведомства, сшитом еще в прошлом веке и подаренным кем-то, видимо, еще его прадеду или деду. На голове другого красовался круглый железный шлем португальского солдата времен Васко да Гамы, еще один явно гордился странной шишкой, выпиравшей из его до блеска выбритого затылка.

Их одежды переливались золотом и серебряным шитьем, на шеях сверкало разноцветье стеклянных бус, на руках и босых ногах звенели металлические браслеты.

Вожди с достоинством рассаживались в тяжелые кресла красного бархата и застывали в собственном величии — под большими яркими зонтами, которые продолжали держать над ними полуобнаженные мальчики и юноши.

— Такое увидишь нечасто, — прошептал Войтович Петру.

Петр кивнул и оглянулся: его коллеги, пораженные пышным зрелищем, не сводили глаз с платформы, где события разворачивались своим ходом.

Дождавшись, пока все вожди рассядутся, Эбахон опустился в кресло и кивнул королю Макензуа. Тот с несвойственной ему поспешностью вскочил и шагнул на край платформы к микрофонам. Затем, порывшись в складках своей пурпурной мантии, достал свернутый в трубку листок бумаги и очки в тяжелой оправе.

Нацепив очки на мясистый нос и поправив съехавшую на низкий лоб темно-красную фетровую феску с кисточкой, он гулко откашлялся в микрофон и начал что-то читать на языке идонго, останавливаясь и делая долгие паузы после каждой фразы.

— Провалиться мне на месте, если я что-нибудь понимаю! — громко фыркнул Мартин Френдли, и все в ложе заулыбались.

— Все претензии к Питеру, — ехидно сострил Мозес Аарон. — Губернатор ведь наверняка знакомил его с программой. Не так ли, Питер?

— Именно я и посоветовал ему провести всю церемонию на идонго, а потом содрать с тех, кто не понимает этого языка, по сотне фунтов за перевод на английский, — серьезно ответил ему Петр.

— Тогда с тобою лучше дружить, бади! — поддержал Петра Френдли. — Из него получился бы неплохой бизнесмен, ребята!

Все засмеялись: корреспондента Ассошиэйтед Пресс в Луисе недолюбливали за сварливость.

«С этим дурацким положением надо кончать, — подумал Петр. — А рассказать все, пожалуй, надо будет Мартину Френдли. И дать ему прослушать пленку диктофона!»

— И все же Питер ведет себя не по-товарищески! — пророкотал Серж Богар. — Но… Смотрите-ка! Похоже, нам несут пресс-релизы[8]…

Действительно, стараясь не шуметь, почти на цыпочках, к ним проскользнул солдат со стопкой листков бумаги и принялся передавать их по нескольку страничек для каждого.

Петр, сидевший у самого каната, принимал их у солдата и, не глядя, передавал Войтовичу, тот — дальше.

— Пресс-релиз, — заглянув в листки, подтвердил Френдли предположение Богара. — Речь короля Макензуа Второго… Текст провозглашения независимой Республики Поречье… Решение совета вождей о назначении подполковника Эбахона президентом и произведении его в маршалы… Обращение нового президента к нации…

Его никто не слушал: все жадно читали отпечатанные на ротаторе строчки.

Петр тоже принялся за чтение своего экземпляра. Первая страница… Макензуа говорит об исторической роли идонго… Вторая… сообщает о добрых предзнаменованиях, полученных жрецами в ходе общения с потусторонними силами… Третья…

Петр удивленно замер. Между второй и третьей страницами лежал свернутый вдвое листок, явно не имеющий никакого отношения к содержанию пресс-релиза.

Петр осторожно развернул его.

Жак? Петр оглянулся: солдат, принесший пресс-релизы, уже исчез. Жак… Значит, покойный Даджума был прав. Жак здесь, он вернулся в Гвианию, как вернулись Элинор и Роберт, Аджайи и Блейк. Что он здесь делает, в мятежном Поречье?

…Короля Макензуа сменил у микрофона король Эдвард Третий, как объявили репродукторы, установленные на стадионе, тот самый дряхлый старикашка в леопардовой шкуре и широкополой синей шляпе с белой розеткой. После громоподобного рыканья Макензуа его тоненький голос, усилить который не в состоянии были даже микрофоны, казался занудливым комариным писком.

Однако король Эдвард был куда темпераментнее короля Макензуа. Потрясая метелкой из конского волоса, он прыгал у микрофона, словно исполнял ритуальный танец. И на каждый его визгливый, истеричный выкрик стадион отвечал единым яростным всхлипом.

— А страсти накаляются, — тихо сказал Петру Войтович. Вместо ответа Петр протянул ему записку, найденную в пресс-релизе. Войтович прочел ее раз, другой, аккуратно сложил и вернул Петру.

— Жак… Жак Ювелен, — произнес он задумчиво. — А ты помнишь… его настоящее имя?

— Жорж Шевалье…

Мог ли Петр не помнить это имя, имя человека, с которым они были вместе на севере Гвиании, в Каруне, где майор Нначи поднял восстание под знаменем «Золотого льва»? Потом они, Петр и Анджей, вместе с Жаком стояли у придорожной канавы в выжженной солнцем саванне и ждали смерти от пули повстанческого патруля. А дорога через охваченную огнем восстания Гвианию — от Каруны до Луиса? А выстрел, которым Жак свалил наемного убийцу, покушавшегося на майора Нначи! Бесшумный и точный выстрел короткой стрелой из пружинного пистолета… И наконец, исповедь Жака в зеленом «пежо», бесцельно петлявшем по глухим извилистым улицам глиняного города Каруны… Его голос до сих пор звучит в ушах Петра, а ведь прошло уже немало месяцев!

— Меня зовут не Жак, — глухо говорил он тогда. — Фамилия, имя, документы — все у меня чужое. Мое только прошлое, от которого мне никуда, видно, теперь не уйти. Меня разыскивает Интерпол. В Алжире… когда я был там с иностранным легионом… за мною было золото, наркотики. Все это считалось обычным бизнесом. Но наш связник провалился, когда возвращался из Пакистана. Можешь мне поверить, я был виновен меньше всех, даю тебе слово офицера. Но ребята, оказавшись за решеткой, свалили все на меня. Что ж, я их не осуждаю. К тому времени я уже дезертировал, обзавелся новыми документами. Работа в Гвиании была по мне — ездить по стране, забираться в саванну. Фирма, нанявшая меня, продает парфюмерию, закупает шкуры и арахис.

…Мне нравится торговля. Помнишь, зачем я пришел в ваше посольство? Я хотел выучить русский, чтобы поехать в Россию представителем какой-нибудь французской фирмы. Наши страны торгуют между собой все больше. Знай я русский язык — мне была бы совсем другая цена.

…Мне нет никакого дела до твоих отношений с Нначи. Но ты и Анджей — вы были для меня людьми совсем из иного, мира, куда я хотел попасть и который хотел понять. Называй это желание как хочешь — даже побегом от самого себя, от прошлого. Но все случилось не так, как я хотел: прошлое настигло меня и здесь, в Гвиании…

Петр вздохнул.

На ковровой платформе, держась обеими руками за стойку микрофона, стоял в золотой тоге очередной король, имя которого Петр прослушал. Его украшенный драгоценными камнями (или стекляшками?) скипетр отбрасывал в лучах прожекторов снопы красных, зеленых, синих искр.

Говорил он медленно, скупо роняя слова, но даже те, кто до этого истуканами сидел в бархатных креслах у него за спиной, кивали ему в знак одобрения. А стадион взрывался почти после каждой его фразы, люди вскакивали и трясли кулаками, топали ногами. Тогда он поднимал скипетр — и все разом умолкали, чтобы через несколько секунд опять разразиться неистовым ревом.

Лишь один человек был невозмутим — бывший подполковник, бывший губернатор Эбахон, который знал: еще до полуночи он будет провозглашен президентом независимой африканской республики, еще до полуночи вожди объявят о своем решении произвести его в маршалы.

Правда, может быть, он про себя и улыбался: совет вождей содрал с него за все это по две дюжины ящиков пива на брата! Мало кто из этих титулованных особ, наследников некогда могущественных династий, преуспел в бизнесе, как его величество король Макензуа Второй, большинству из них и две дюжинь ящиков пива казалось богатством.

Эбахон покосился направо и вниз: в «ложе прессы» журналисты листали доставленные им пресс-релизы. Русский и поляк о чем-то переговаривались, облокотившись на канат, окружающий ложу.

«Джеймс Аджайи придумал хороший ход… (Эбахон опустил тяжелые веки, чтобы не выдать свои мысли довольной улыбкой.) „Шелл“ уже забеспокоилась… Англичанам не нравятся мои встречи с этим русским. Бедняги! Им так досталось в Африке, в Азии — во всех странах Содружества наций, что они теперь, обжегшись на молоке, дуют на воду…».

И Эбахон пустился в приятные размышления о будущем нефтяной Республики Поречье. Конечно, «Шелл» себя обижать не позволит. Но, как говорится, что хорошо крокодилихе, то хорошо и крокодилу…

А Петр думал о Жаке. Он не мог заставить себя называть его настоящим именем, ведь Жак ни разу так и не назвался им. Жорж Шевалье. Разыскивается по крупному делу о наркотиках. Это сказал Петру старый полицейский комиссар Прайс. Да, англичане хорошо знали, кто такой Жак Ювелен. И в первую очередь их резидент в Гвиании полковник Роджерс, теперь выращивающий розы где-то на берегах туманного Альбиона…

— … Ты помнишь записку, ожидавшую меня, когда мы вернулись из Каруны? — говорил Жак в ту последнюю встречу. — Это было письмо от полковника Роджерса. Он знал обо мне все и предложил выбор — или он выдаст меня Интерполу, или мне придется обделать для него одно дельце на севере.

…Люди Роджерса давно подбирались ко мне: полковник не верил черным, ему нужен был, как он сказал, белый человек без предрассудков, знающий нравы саванны и не боящийся никакой работы. — Жак перевел дыхание, криво улыбнулся. — У меня не было выхода, Питер, поверь. — Потом продолжал: — Антиправительственные демонстрации на севере, подстрекательские слухи и, наконец, погром в Каруне — все это делали люди Роджерса под моим руководством. В общем-то, мне наплевать на гвианийцев. Пусть они режут друг друга сколько захочется — меня лично это не касается. На моей совести, я считаю, только двсе убитых: офицер, который пытался остановить погромщиков и которого я застрелил, и командующий гарнизоном Каруны майор Мохамед. Майора, впрочем, мне не жалко — это был негодяй и мерзавец, один из людей Роджерса. Мне было приказано его убрать — он слишком много знал и стал в игре лишним. Что же касается рябого агента… в черной куртке, который должен был убрать майора Нначи… То я избавил его от куда более мучительной смерти — попадись он только людям майора.

…Войтович коснулся плеча Петра:

— Смотри!

У микрофона стоял Эбахон. Выждав, когда публика успокоится, он воздел руки в белых перчатках к ночному небу, где большая медная луна то проглядывала, то опять пряталась в низких тучах наступающего сезона дождей.

Эбахон читал молитву на языке идонго, и весь стадион повторял за ним его слова. А может быть, это была клятва? Присяга на верность Республике Поречье?

Тем временем по проходам из-под трибун на поле стадиона потянулись солдаты. Они выстраивались в каре вокруг флагштока, на котором все еще развевался флаг Гвиании. Тускло мерцали медные трубы военного оркестра.

Эбахон, кончив молитву, спрыгнул с платформы и заторопился вниз, на поле.

Петр взглянул на часы.

— Без трех минут двенадцать… Все рассчитано точно. Следам за Эбахоном спешили парни из Би-би-си, Монтини и японец с камерами наготове. Никто их не останавливал — местные журналисты неуверенно препирались с гвардейцами: за гостями их просто не пропустили.

Губернатор остановился перед флагштоком, ожидая, пока его догонят Сид Стоун с кинокамерой и Лаке с магнитофоном.

Потом сделал нетерпеливый жест рукою в белой перчатке.

Оркестр заиграл что-то бравурное, видимо, гимн новой республики, потому что солдаты, стоявшие в проходах между трибунами, заорали на публику и все стали шумно подниматься.

— Встанем, джентльмены, — предложил многоопытный Френдли: «ложа прессы» не замедлила присоединиться к остальным. Краем глаза Петр заметил, что встали даже монахини и миссионеры. Парни в пятнистой форме по-военному вытянулись.

Эбахон взялся за шнур флагштока, и полотнище гвианийского флага медленно поползло вниз. Подоспевший офицер помог губернатору отцепить его от шнура, развернул принесенный им большой пакет, прицепил другое полотнище и отскочил в сторону, вытянувшись по стойке «смирно».

Солдаты взяли на караул. Эбахон потянул шнур — и, провожаемое от самой земли сильными лучами прожектора, вверх поползло желто-зеленое полотнище флага мятежной Республики Поречье.

На вершине мачты его подхватил ветер, оно развернулось и затрепетало в свете прожекторов: на желто-зеленом поле вздыбились навстречу друг другу белый слон и единорог.

Эбахон отдал ему честь, обернулся к вождям и поднял руку…

Солдаты вскинули карабины.

— Огонь! — рявкнул Эбахон.

Сухой залп слился с последними звуками оркестра. Затем еще раз и еще.

— Поречье! Поречье! — раздались крики на трибунах, и стадион взорвался восторженным ревом.

ГЛАВА 5

Проснулся Петр от стука в дверь. За окном было темно. Он нащупал выключатель лампочки-ночника, стоящего на тумбочке между кроватями — его и Войтовича, включил свет и взглянул на часы.

— Кого это там несет нелегкая? — пробурчал проснувшийся Анджей, не открывая глаз.

Петр встал с постели, нащупал ночные туфли, подтянул пижамные брюки и пошел к двери.

— Спроси сначала, кто там, — сладко зевая, посоветовал ему вслед Анджей.

Но спрашивать не пришлось.

— Господин советник, — донесся из-за двери приглушенный голос, — это я, ваш шофер. Его превосходительство президент республики просит вас срочно приехать…

Петр оглянулся на Войтовича, приподнявшегося на локте и близоруко щурящегося.

— Сукин сын! — выругался Анджей от души. — Слыхал? Его уже называют президентом!

— Господин советник! — Голос за дверью был настойчив. — Проснитесь…

— Да проснулся я! — сердито отозвался Петр. — Что там еще за спешка?

— Его превосходительство велел привезти вас немедленно!

Петр вздохнул:

— Придется, видимо, ехать. Войтович уже сидел на постели.

— Я поеду с тобой.

— Ни к чему, — возразил Петр. — Ложись и досыпай.

Они оделись одновременно и одновременно подошли к двери. Петр первым взялся за ручку и повернул ключ, но Войтович, резко оттолкнув его в сторону, толкнул дверь ногой…

За дверью, на крыльце, никого не было. Чуть поодаль темнел силуэт «мерседеса»; человек, сидевший за рулем, попыхивал сигаретой. Темнота уже не казалась густой. Быстрый рассвет красил все в серые тона, и можно было разглядеть, что, кроме шофера, в машине никого не было.

Войтович внимательно огляделся. Рест-хаус спал. Празднества на стадионе закончились около трех, и все легли спать только под утро.

— Иди в дом, — протиснулся Петр из-за спины Войтовича. — Это действительно моя машина…

— А ты привыкаешь… к должности, — с видимым облегчением пошутил Анджей и шутливо ткнул его кулаком в бок. — Ладно! Отправляйся же… особа, облеченная доверием. Президент не иначе как желает с тобой позавтракать. Судя по физиономиям духовных отцов народа идонго, интеллектуальную беседу вести с ними невозможно, а уж Шопена их и вовсе не заставишь слушать. Диктофончик… не забыл?

Петр кивнул и досадливо поморщился. Неужели же Анджей, который накануне так внимательно прослушивал запись разговора с Эбахоном, не хочет понять серьезности положения? Или не верит, что самозваный президент может привести в исполнение свои угрозы?

Петр вздохнул и взглянул на поляка. Лицо Анджея было серьезно.

Увидев вышедших на крыльцо, шофер поспешно выскочил из машины, бросил сигарету и козырнул:

— Доброе утро, господин советник!

Это был вчерашний солдат, Петр уже знал, что его зовут Осагие Лоусон, что ему двадцать лет и что в армию пошел добровольцем, с семнадцати, рассчитывая бесплатно приобрести профессию шофера.

Лоусон улыбался, лицо его было доверчивым и открытым. Он предупредительно распахнул дверцу машины…

— Надеюсь, я там долго не задержусь! — крикнул Петр Войтовичу, садясь в «мерседес».

Анджей молча поднял руку и помахал в ответ.

Шоссе, на которое Лоусон вывел «мерседес», считалось когда-то первоклассным, но с годами тропические ливни основательно его подпортили, и теперь приходилось осторожно объезжать коварные выбоины, заполненные доверху водой, скрывающей их глубину.

Одна сторона дороги прижималась к отвесным скалам, другая — к откосу, поросшему густым кустарником, асфальтовой ленты едва-едва хватало, чтобы могли разъехаться две легковые машины. И поэтому, когда за одним из поворотов показался пятнистый «джип», стоящий как раз посредине шоссе, Лоусон вынужден был остановиться.

Возле «джипа» курили европейцы в форме десантников. Рукава их расстегнутых курток были закатаны по локоть, на груди болтались автоматы.

Высокий парень шагнул навстречу «мерседесу» и поднял руку:

— Стой! Приехали!

— Кувье?

Да, это был бельгиец, которого Петр видел сначала в Луисе, а потом вчера в баре рест-хауса.

Кувье дружелюбно оскалил крупные белые зубы и коснулся двумя пальцами своего лихо сдвинутого набок малинового берета:

— Доброе утро, мистер Николаев! Петр открыл дверцу.

— Отчаянный парень, ребята! — сказал Кувье, указывая на него взглядом остальным наемникам, все еще стоявшим у «джипа», и хлопнул Петра по плечу. — Вот с кем я бы хотел выпить в нашей берлоге.

Он захохотал, поскреб щетинистую щеку, словно обдумывая эту мысль, потом лукаво подмигнул Петру:

— А что? Если в этой проклятой стране белый не будет держаться белого… Так как насчет выпить с моими парнями? Нас подняли ни свет ни заря и гонят… даже страшно сказать куда! Бррр! — Он передернул плечами. — Там нельзя оставаться непроспиртованным ни одной секунды!

— Меня вот тоже… — Петр кивнул на притихшего за рулем Лоусона, — подняли с постели. И куда бы, вы думали? — Он подмигнул шоферу: — Скажи-ка, парень, кто нас поднял в такую рань?

— Господина советника ждет его превосходительство президент республики, — заикаясь от страха, еле выговорил Лоусон. — Мне приказали…

— Чепуха! — усмехнулся бельгиец. — Здесь приказываю я. Так что, мистер Николаев? Едем с нами?

В голосе его были повелительные нотки, и Петр почуял недоброе.

— Похищение? — сухо спросил он.

— Нет, всего лишь приглашение на дружескую выпивку, — с холодной любезностью уточнил Кувье. — Прошу!

— С президентом вы будете объясняться сами!

Сказав это, Петр вернулся на свое место на заднем сиденье. Бельгиец бесцеремонно плюхнулся рядом.

— Вперед, малыш! — приказал он шоферу. — Держи за моими ребятами, да без глупостей! Ты меня понял?

Остальные, увидев, что Петр и бельгиец сели в «мерседес», поспешно вскочили в свой «джип» и рванули с места так, что их машина, с ходу влетев в первую же выбоину, подпрыгнула над землей чуть ли не на полметра.

— Дикари! — весело возмутился Кувье. — А машинишка-то ведь новенькая! Угробят, через неделю угробят!

И укоризненно покачал головой.

Через несколько минут обе машины подъехали к развилке: дорога налево вела вниз, в Обоко, направо — в холмы, в глубинные районы Поречья.

«Джип», не сбавляя скорости, свернул направо. Лоусон последовал за ним, и Петр, в глубине души все еще надеявшийся, что все это всего лишь дурная шутка, понял, что «джип» оказался в этот ранний час на шоссе совсем не случайно.

— Надеюсь, вы не задумали пересечь Сахару? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно насмешливее.

— Честно говоря, я предпочел бы Сахару той дыре, в которую нас запихнул ваш друг — господин президент, — искренне вырвалось у Кувье. — Вы бывали когда-нибудь в Мвахии?

— Мвахия? Лепрозорий? Колония для прокаженных?

— Эти умники… в Обоко… решили разместить нас под защитой, так сказать, Красного Креста и ООН.

«Боишься», — злорадно подумал Петр, беря реванш за те неприятные минуты, которые ему только что пришлось пережить.

— Конечно, проказа куда страшнее, чем прыжок в хлорированный бассейн… всего лишь с девяти метров…

— А еще страшнее — напалмовые бомбы, когда они начнут сыпаться нам на головы с самолетов федералов!

— Значит, — понял Петр, — вас разместили в колонии в расчете, что федеральная авиация не будет бомбить… этих несчастных?

Бельгиец хмыкнул:

— Нам придется там отсиживаться, пока не прибудут наши парни с нашими самолетами. А пока пусть повоюют черные. Белые шкуры обходятся нашим хозяевам слишком дорого, чтобы их можно было дырявить по пустячным делам!

Несмотря на плохую дорогу, они проскочили тридцать миль за полчаса и, не доезжая с полмили до самой Мвахии, большой торговой деревни, где жили в основном родственники прокаженных, свернули на размытый ливнями проселок.

Красные латеритовые колеи были заполнены мутной водой. То здесь, то там из грязи проступали камни и толстые ветки, набросанные шоферами уже застревавших в этом месиве машин.

— «Мерседес» здесь не пройдет, сэр, — почтительно сказал Лоусон, не оборачиваясь, но было ясно, что он обращается не к Петру, а к бельгийцу.

— А ты соображаешь, парень! — усмехнулся Кувье. — Что ж, не будем портить автомобиль господина советника. Придется нашему гостю пересесть в «джип».

В его голосе опять появилась веселая галантность.

Лоусон выбрал местечко посуше и остановил машину. В «джипе», ушедшем было вперед, поняли, в чем дело. Он тоже остановился и пошел назад по глубокой и скользкой колее.

Наемники молча и с откровенным интересом рассматривали Петра, вслед за бельгийцем выбравшегося из машины. Их было четверо, очень молодых, почти мальчишек, со свисающими из-под беретов длинными волосами, по моде закрывавшими уши. Никого из тех, с кем Петр познакомился в Луисе, видел в ресторане «Эксельсиора» или вчера в рест-хаусе, среди них не было.

— А ты, парень, двигай назад, — приказал бельгиец Лоусону.

Тот медлил, явно желая что-то сказать и не решаясь.

— Тебе что? Повторять дважды? — нахмурился Кувье. Губы Лоусона дрогнули.

— Но, господин…

Он шарил испуганным взглядом по плечам, по воротнику, по груди бельгийца, пытаясь найти хоть какие-нибудь знаки различия и определить его звание.

— Полковник! — весело подсказал ему Кувье. — Пора бы знать, парень, что каждый вооруженный белый, если он пожил с мое в Африке, — полковник!

— Что прикажете доложить моему начальству, господин полковник? — сейчас же вытянулся шофер.

— Передай… (бельгиец бросил на Петра быстрый взгляд) …что господин советник решил навестить своего старого друга полковника Штангера!

«Штангер, — думал Петр, трясясь на ухабах на жестком металлическом сиденье „джипа“ между двумя парнями. — Рольф Штангер… Так, значит, у наемников он немалая фигура. Постой-ка, постой!»

Ему вспомнилось невыразительное плоское лицо этого немца, редкие светлые волосы, косой челкой налипшие на лоб, бледно-голубые фарфоровые глаза… И вдруг в памяти всплыла фотография, крупная цветная фотография, которую он видел на обложке какого-то западногерманского журнала. Да, фотография Рольфа Штангера — в черном берете со значком — череп и скрещенные кости, в пятнистой куртке десантника…

Ну конечно же, как только Петр его не узнал!

…Журнал со смаком расписывал «незаурядную личность» — Рольфа Штангера. Родился в 1930 году, когда нацисты рвались к власти. Захватив ее, они не жалели сил, чтобы воспитать молодое поколение в нужном им духе. В гитлерюгенде юный Рольф маршировал и горланил «Хорст Вессель», упражнялся в стрельбе и метании гранат. А дома с жадностью читал книги о дальних экзотических странах, об опасностях, подстерегавших храбрых носителей «бремени белого человека» в джунглях Африки и Азии. Ему нравились записки немецких миссионеров, с крестом в руках пытавшихся исподволь подготовить туземцев к мысли о неизбежности их подчинения фатерлянду. И хотя мысли о боге в гитлерюгенде не поощрялись, ибо у нацистов оказались старые счеты со многими священниками, юный Рольф тайком мечтал о том, как он будет миссионером.

Началась вторая мировая война. Наставники Рольфа твердили, что она должна послужить испытанием для сильных личностей и средством утверждения превосходства германской расы.

Юный Штангер пытался бежать на фронт: один раз, другой, третий… Третья попытка была в 1944 году и закончилась тем, что его соблазнила истеричка монахиня, тронутая патриотизмом еще совсем зеленого юнца.

Рольф воспринял это как трагедию. Теперь уже, впавший в смертный грех, он не сможет стать миссионером, не сможет нести божье слово и цивилизацию в далекие джунгли, теперь до конца своей жизни он должен будет стремиться заслужить прощение неба. И лучший путь к этому — борьба с большевистскими ордами, рвущимися на священную землю фатерлянда.

В дни, когда фашистские бонзы, пытаясь оттянуть неизбежный конец и выиграть время для спасения собственных шкур, бросили на фронт стариков и мальчишек, вооруженных фаустпатронами, Рольф Штангер был под Берлином, на Зееловских высотах.

Бог, видимо, не слишком гневался на него за истеричку монахиню: в отличие от многих своих сверстников он остался жив… жив и полон бессильной ненависти. Много лет спустя он рассказывал журналисту, которого направил к нему большой западногерманский журнал, решивший заняться «патриотическим воспитанием» молодежи:

«Когда война окончилась, я был в отчаянии, потому что психологически и физически был готов к бою. Я стал бы драться, даже когда союзники уже контролировали всю страну. Но я не мог воевать в одиночку».

Зверенышем, затаившим злобу, смотрел он на тех, кто сокрушил рейх, кто растоптал его мечты стать героем фатерлянда. Он едва дождался, когда ему исполнилось шестнадцать: рослый, крепкий, он выглядел старше своих лет и нелегально пробрался во Францию. Его мечта — иностранный легион!

Он знал, чего хотел. Французские колонии жаждали независимости. В Алжире и на Мадагаскаре то и дело вспыхивали волнения, а французские солдаты, еще недавно сражавшиеся против фашистов, были заражены левыми идеями и ненадежны, в армии немало бывших партизан-коммунистов…

Иностранный легион — вот кто должен навести порядок в колониях. И вербовочное бюро в Марселе, куда явился Штангер, работает день и ночь, вербовка ведется без ограничений, легиону нужны люди без морали и убеждений. В казармах легиона не спрашивают документов, можешь назваться любым именем. Подпиши контракт, поклянись на верность французскому флагу и не пытайся сбежать. И тогда никому не будет дела до твоего прошлого: будь ты убийца, растлитель малолетних или вор.

Пять лет, полный срок контракта: кровавое умиротворение Мадагаскара, зверские расправы в Алжире… Когда контракт кончается, легион награждает Рольфа — теперь уже профессионала высшей квалификации — кругленькой суммой, вполне достаточной, чтобы начать жизнь респектабельного буржуа. Но хищник, однажды отведавший человеческой крови, навсегда останется людоедом. И в послужном списке профессионального наемника появляются Корея (обучение командос для Сеула), Вьетнам (поражение в Дьенбьенфу), снова Алжир (изощренные пытки патриотов), Конго (служба у Чомбе и попытка отколоть Катангу)…

И вот теперь он здесь, с мятежниками и раскольниками.

— Так, значит… меня захотел видеть полковник Штангер? — спросил Петр бельгийца, сидящего напротив него.

— А разве вам не интересно поговорить с человеком, за которым гоняются репортеры всего мира? — подмигнул в ответ Кувье. — Кстати, шеф, как мне кажется, даже обиделся. Вы не узнали его тогда, а бассейне, а затем и в баре.

— Я не репортер уголовной хроники! Кувье снисходительно рассмеялся.

— А ведь между уголовщиной и большой политикой теперь такая, в сущности, неразличимая грань, господин советник!

Петр не успел ответить. «Джип» резко свернул с проселка в кусты и уперся в деревянные ворота, над которыми была прибита большая фанерная вывеска:

«Лепрозорий, Мвахия».

ГЛАВА 6

Из зарослей сейчас же возник чернокожий солдат с автоматом, в пятнистой форме и, увидев наемников, поспешно принялся открывать ворота, решетчатые створки которых жалобно заскрипели на давно не смазывавшихся петлях. Открыв, он отскочил в сторону и вытянулся. «Джип», миновав ворота, въехал на прямую дорожку, усыпанную мелким щебнем и обсаженную большими кустами жасмина.

Проехав еще с полкилометра, «джип» остановился на большой поляне у длинного одноэтажного здания, бетонные стены которого были тщательно побелены. На них издалека виднелись огромные красные кресты. Рядом, борт к борту, стояли пятнистые «панары» — пять машин, чуть дальше — грузовой «мерседес» и несколько пятнистых «джипов» с пулеметами и базуками на турелях. Вокруг машин лениво слонялись парни в распахнутых куртках, без оружия. Настроение у всех было прекрасное, то и дело слышались шутки и взрывы смеха.

— Привет, ребята! — крикнул Кувье, выскакивая из машины. — Шеф у себя?

— У себя, — ответил молодой парень со сплошной татуировкой на обнаженных выше локтей волосатых руках. — Злой как черт!

— Сейчас мы ему поднимем настроение. Гостя привез!

И Кувье, подмигнув, согнул руку кренделем, словно приглашая Петра войти с ним в дом под ручку.

— А где же… Больные? Врачи? — Петр, легко выпрыгивая из «джипа», указал взглядом на здание с красными крестами.

— В буше, — кивнул Кувье в сторону зарослей, окружающих большую поляну, на которой стоял дом. — Да ты не бойся, — снисходительно добавил он. — Здесь у них контора была, прокаженных сюда и близко не подпускали. По крайней мере так нам сказали, когда мы реквизировали это здание.

Не обращая внимания на черных часовых, стоявших под козырьком-навесом у входа, он пошел вперед, не оглядываясь, уверенный, что Петр идет за ним следом.

Действительно, Петру не оставалось ничего иного, и он вошел в крохотный и совершенно пустой холл, из которого направо и налево тянулся коридор. У стен громоздились зеленые ящики с надписями, призывающими к осторожности в обращении с их содержимым. На некоторых были нарисованы черепа и кости.

Кувье свернул налево и прошел в конец коридора, упиравшегося в дверь с надписью: «Шеф-доктор», подождал, пока Петр догонит его, и без стука открыл дверь. За ней оказалась просторная комната, у дальней стены которой вокруг массивного письменного стола томилось несколько европейцев в пятнистой форме, с тяжелыми кобурами, оттягивающими широкие брезентовые ремни.

Штангер, в такой же форме, склонился над расстеленной на столе картой. Он первым заметил вошедших и уперся в них холодным взглядом. Остальные разом обернулись.

Все они были, как сразу же отметил Петр, далеко не новички в своем деле. Жесткие, обветренные и обожженные солнцем лица, колючие, недоверчивые глаза.

— Хэлло! — бросил в наступившую тишину Кувье. — Господин советник оказался столь любезен, что с благодарностью принял ваше приглашение, шеф!

Штангер досадливо поморщился, попытался изобразить на своем плоском лице подобие улыбки:

— Хэлло, мистер Николаев! Рад продолжить знакомство. После нашей первой встречи вы пошли в гору.

— Спасибо, полковник, — в тон ему ответил Петр, — да и вы, как я вижу, не теряли времени даром.

И он демонстративно обвел взглядом просторную комнату: стены ее были увешаны крупномасштабными картами, в углу, у окна, на зеленом ящике, стояла рация, рядом с нею, на подоконнике, лежал гранатомет.

— Джентльмены, позвольте представить вам господина советника, — пропустил мимо ушей его слова Штангер. — Маршал (он презрительно скривился) Эбахон, как говорят, советуется с господином Николаевым по важнейшим политическим вопросам.

Наемники смотрели на Петра с любопытством.

— Господин советник — русский, — многозначительно продолжал Штангер.

— Надеюсь, белый? — сострил круглолицый толстяк, стоящий рядом с ним.

— Красный! — отрезал Штангер. — Самый настоящий красный!

— Ого! — вырвалось у толстяка.

— Забавно, — протянул почти нараспев другой наемник, чей череп был выбрит до синеватого блеска.

— А это… — Штангер сделал округлый жест рукою, — мои боевые товарищи, господин советник. — И обратился к бельгийцу: — Проводи господина советника в соседнюю комнату и постарайся занять, пока мы тут кончим наши игры…

И он склонился над картой, словно Петра здесь уже не было.

Соседняя комната, о которой говорил Штангер, оказалась чем-то вроде маленького конференц-зала. Вдоль стен здесь стояли металлические белые стулья, на стене, за хлипким столиком, висела большая порыжевшая школьная доска, расчерченная мелом на горизонтальные и вертикальные графы. Кто-то небрежно стер мел сухой тряпкой, валявшейся тут же, на полу, но на доске все еще виднелись какие-то цифры.

— Здесь они писали, сколько у них вылечилось, сколько пришло новых, — брезгливо покосился на доску Кувье и ногой пододвинул Петру белый стул.

— Давайте-ка… На всякий случай…

С этими словами он отстегнул от своего широкого брезентового пояса большую флягу, отвернул пробку-стакан и плеснул в него коричневатую жидкость. По комнате разлился запах виски.

Петр протянул руку. При мысли о проказе все-таки становилось не по себе.

— И вторую тоже, — потребовал Кувье.

Петр с удивлением протянул и вторую руку. Бельгиец нетерпеливо сложил его ладони ковшом и выплеснул на них виски:

— А теперь растирай…

Пока Петр послушно растирал виски по ладоням, Кувье налил другую порцию.

— А это вовнутрь! Черт их знает, может быть, микробы здесь носятся в воздухе. А теперь полей на руки и мне…

Для большей надежности они повторили процедуру уже за столом, правда, на этот раз не заботясь о чистоте рук.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Кувье, завинчивая флягу. — Оказывается, жить можно даже в лепрозории. Сказали бы мне это в Европе, ни за что бы не поверил. А ты?

Петр пожал плечами.

— Мне приходилось бывать в таких местах. Врачи убеждены, что проказа — болезнь грязных рук. Если соблюдать правила гигиены…

— Выходит, мы сделали все по науке, — подвел итог бельгиец. — Так, говоришь, ты бывал в таких местах и раньше? — Он покрутил головой. — Ты храбрый парень, я понял это еще тогда, в бассейне.

Петр хмыкнул: виски размягчило его собеседника, чувствовалось, что его томит жажда общения.

— А что это за люди… у вашего шефа? Тот вот толстяк, например? — как бы между прочим спросил он бельгийца.

— Гуссенс? «Пивная бочка» Гуссенс? Командир Кодо-3? — развеселился Кувье. — О, этот фламандец себя еще покажет. Он прославился еще в Конго: перепродал в Саудовскую Аравию два грузовика оружия, которое Чомбе закупил для своих наемников.

— А что такое Кодо-3?

— Так мы называем наши части. Командо-1, Командо-2, Командо-3. Сокращенно — Кодо. Полковник Штангер, например, командир Кодо-5. Понятно?

— Это ясно. Но что же это… за части?

— Кодо-5 — около трех тысяч черных и полтора десятка белых. Черные, правда, вояки никудышные, — презрительно прищурился Кувье. — Да и белые… большинство мальчишки. Бывалые-то солдаты теперь предпочитают иметь собственную команду.

Он опять отцепил флягу:

— Выпьем?

— Мне хватит, — отклонил Петр протянутый ему стаканчик. — А тот… бритый?

Кувье выпил, отер губы тыльной стороной ладони.

— Бритый? Француз, Жак Ренар, у него — Кодо-1. Бывший полицейский из Касабланки. Служил у Чомбе, воевал в Йемене. Потом опять у Чомбе. Сюда он продал целую роту. Парень с размахом. А бородач… полковник Кэннон. Самый молодой среди начальства. У него Кодо-2: англичане, американцы…

— Молодой и уже полковник? — подогрел Петр бельгийца.

— Хорошо, что этот парень еще не произвел себя в генералы! — возмутился Кувье. — Был сержантом в Ольстере, лупил ирландцев, а заодно организовал с приятелями налет на банк. Доказал, что он невменяемый, и отделался лечебницей. А здесь помешан на дисциплине. Зверюга! — Он взглянул на часы и вскочил. — Однако! Эти джентльмены заставляют нас ждать! Они что же, вообразили там, что действительно великие полководцы, и прикидывают, как прихватить еще один кусок Гвиании? — И Кувье нехорошо рассмеялся. — Сегодня утром майор Нначи заявил по радио, что не признает Республики Поречье, и отдал приказ о подготовке к наступлению. Вот тогда в деле мы и посмотрим, кто чего стоит!

— Вы что же… думаете, будет жарко? Кувье посмотрел на него с сожалением:

— А ты нет? Напрасно. Это когда-то, еще в Конго, стоило нашему брату появиться — и черные драпали без оглядки. Теперь они кое-чему научились и могут так дать сдачи, что только держись. Вот почему старички предпочитают нынче командовать, а не соваться в пекло…

За дверью послышались громкие голоса и тяжелые шаги нескольких человек, идущих к выходу. Кувье выглянул в коридор:

— Ушли!

Он сделал Петру знак следовать за ним.

Штангер был в хорошем настроении. Он встал из-за стола и пошел навстречу вошедшим.

— Прошу, господин советник, прошу…

Рука его была жесткой и сильной, он взял Петра за локоть и по-хозяйски повел к плетеным креслам возле рации.

— А ты, малыш, можешь идти. Скажи парням: пусть возвращаются к своим черным, да не жалеют палок. Не думаю, что федералы дадут нам на дрессировку этих кафиров больше двух недель.

— О'кэй, шеф! — козырнул Кувье и подмигнул Петру. — У нас еще будет время поболтать, господин советник!

Штангер подождал, пока за бельгийцем закроется дверь, и обернулся к Петру.

— Надеюсь, мистер Николаев, мои парни доставили вам не слишком много неприятных минут…

Его фарфоровые глаза были холодны, у рта пролегли жесткие складки.

— Напротив!

Петр устроился в кресле посвободнее, вытянул ноги и зевнул.

— Вы доставили мне огромнейшее удовольствие. Все это так интересно… — Он сделал жест в сторону открытого окна, за которым слышались слова команд, отдаваемых бравым Кувье: — Я уверен, мои коллеги, оставшиеся в Обоко, будут мне завидовать. Честно говоря, мне просто везет, господин полковник!

Штангер нахмурился:

— Ну конечно же… Я забыл, что вы храбрый человек и слишком долго жили в Африке. Встречей с «ужасными» вас не испугаешь… Вы ведь знаете, что еще со времени Конго наемников окрестили «ужасными»… — Он криво улыбнулся: — Глупо, не правда ли? Сначала при этом слове мы хватались за оружие, оно казалось нам оскорблением, а потом… ко всему привыкаешь, мистер Николаев. И даже к мысли, что сидишь и разговариваешь с коммунистом, а ведь ваших единомышленников я всю жизнь видел лишь сквозь прорезь прицела. Впрочем, они видели меня точно таким же образом.

«А ведь ты позер, — думал Петр, — и тебе хочется произвести на меня впечатление. Только вот зачем? Что ж, не буду тебя перебивать, послушаем, посмотрим…»

— И потом… почему «ужасные»? Потому, что зарабатываем на жизнь профессией солдата? Но профессия наемника одна из древнейших в мире. И она никогда не считалась позорной. Посмотрите на моих ребят — такие могут и воевать, и приказывать, и повиноваться. Они говорят: если у тебя есть для нас работенка, ты можешь на нас рассчитывать — в какой стране — безразлично! Эти люди, которым претит жизнь от девяти до семнадцати в вонючей конторе. Они ищут приключений… и денег, конечно. Это романтики. Но есть среди них и циники. Свободный мир? Сколько вы мне заплатите за то, что я буду защищать этот ваш свободный мир? — говорят они.

Штангер резко встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину, потом, широко расставив ноги, вдруг остановился перед Петром:

— Но, перехватив вас на пути к моему другу маршалу Эбахону и рискуя поссориться с ним из-за этого, я рассчитывал на вас не как на святого отца, который будет выслушивать мою исповедь и отпустит мне мои грехи! — Штангер пожевал тонкие, бесцветные губы: — Я солдат, мистер Николаев, и буду говорить прямо. Ваше присутствие здесь, за Бамуангой, мешает некоторым… очень влиятельным лицам. Мы не знаем, какие полномочия вы имеете, но ваша близость к маршалу делает вас в достаточной степени опасным для планов… этих лиц.

Наемник замолчал, ожидая, что скажет Петр, но ответом ему было тоже молчание.

«Значит, англичане проглотили приманку, которую им предложили Аджайи и Эбахон, — думал Петр. — И теперь пытаются прощупать меня. Сначала припугнуть, похитив и доставив в логово профессиональных убийц, а потом… чего они хотят потом?»

— Что же дальше, господин полковник? — неожиданно голос Петра стал хриплым.

«Волнуюсь», — невольно признался он самому себе.

Штангер тоже заметил это, по его тонким губам скользнула слабая улыбка.

— Эти лица понимают, что маршал Эбахон ведет торг за нефть, которую бог так неразумно поместил под здешними болотами. Но в каждом торге есть предельная цена, дальше которой дело становится невыгодным. И лица, которые поручили мне поговорить с вами, готовы предложить вам хорошие условия… для сотрудничества.

Петру вдруг стало весело: такого поворота событий он не ожидал.

— Короче говоря, меня хотя купить? Заплатить за сведения о планах Эбахона?

Штангер поморщился:

— Сейчас вы скажете, что не все продается, а я отвечу вам, что продается все, дело только в цене. Давайте же будем деловыми людьми, господин Николаев. Вам заплатят достаточно хорошо, чтобы вы могли в дальнейшем заниматься вашей африканистикой в каком-нибудь солидном университете: ей-богу, журналистика хороша только до определенного возраста. Да и мне, как вы догадываетесь, пора на заслуженный отдых: писать книжки о приключениях и ходить по воскресеньям в церковь. Или еще лучше — стать миссионером и нести слово божье где-нибудь в джунглях Малайи. Так как же?

— А если я не приму предложение этих… очень важных лиц?

— Тогда… — Штангер вздохнул и развел руки. — Тогда, как вы понимаете, остается только одно… Мне будет очень жаль, но на войне погибают не только солдаты, иногда пули настигают и журналистов.

— Слушайте, вы! — разозлился Петр. — Меня запугивают с того самого дня, как только мы оказались в Поречье.

Он вскочил с кресла и теперь стоял лицом к лицу со Штангером, глядя ему прямо в глаза.

— Питер! — раздался вдруг за его спиной знакомый голос, и, обернувшись, он увидел стоящего на пороге Жака.

ГЛАВА 7

Да, это был Жак, все такой же, каким запомнился он Петру, когда они встретились впервые: белокурый, зеленоглазый, с кожей, желтоватой от противомалярийных таблеток. Только теперь он был в мешковатой пятнистой форме командос с тяжелым кольтом на бедре, с малиновым беретом на левой руке.

— Питер, — повторил Жак.

Не обращая внимания на хмурящегося Штангера, он схватил руку Петра.

— Ну вот и хорошо! — заговорил он. — Вот и отлично! Теперь все будет как надо…

— Слушай, Френчи! — прервал его Штангер. — У нас с господином советником деловой разговор.

Жак обернулся к немцу:

— Питер Николаев — мой друг, Штангер.

Голос его был тверд и жесток — такого голоса у него Петр еще никогда не слыхал.

Штангер хмыкнул и, внезапно повернувшись на каблуках, пошел к своему столу. Жак не спускал с него глаз, готовый предупредить любое неожиданное движение немца.

Но Штангер уже овладел собой.

— Я уважаю мужскую дружбу, — сказал он, усаживаясь за стол. — Мистер Николаев — твердый орешек, и мне это нравится. Настолько нравится, что я не отпущу его к маршалу. Твой друг будет с нами всю кампанию, до самого конца.

— Кстати, — усмехнулся Жак. — Мой радист принял радиограмму: маршал в ярости из-за этого фокуса с похищением. Он требует, чтобы ты немедленно к нему явился. И вместе с…

Он указал взглядом на Петра.

— Пошел он… ко всем чертям! — вдруг взорвался Штангер. — Эти кафиры воображают, что если они платят мне свои вонючие гроши, они могут помыкать мной, Рольфом Штангером! Не поеду!

— Поедешь, Рольф, — твердо сказал Жак. — Или ты хочешь, чтобы война началась с разгрома солдатами Эбахона Кодо-2? Эбахон не майор Нначи, он не посмотрит на фальшивые красные кресты, которые мы намалевали на стенах этого барака.

— Я разгоню всю его черномазую сволочь, — уже тише возразил Штангер.

— Наши солдаты тоже черные. А белые, кроме нас с тобою да Кувье, нюхали порох только на полигонах.

— Ребята нас поддержат. Толстый Гуссенс, Кор, Ренар, Кэннон, все…

Жак покачал головой:

— Они приехали сюда зарабатывать деньги, а не защищать твои амбиции. Ты портишь мне бизнес, Рольф…

Вспышка гнева обессилила Штангера, он обмяк, лицо его потускнело. В конце концов, этот человек был всего-навсего амбициозным неудачником во всей своей жизни…

— Ладно, я поеду… — выдохнул он.

— Ты поедешь один, без Питера, — спокойно продолжал Жак. — Так мне будет спокойнее. Скажешь, что господин советник сам договорился с тобою о встрече… — Он кинул быстрый взгляд на Петра. — Что у вас с ним… деловые отношения еще с Луиса: мистер Николаев даже встречал тебя в аэропорту, когда вы только что прилетели в Гвианию.

— Ну? — буркнул Штангер.

— И еще. Скажешь, что господин советник сам вернется в Обоко, как только найдет это нужным…

Жак обернулся к Петру, с интересом наблюдавшему всю эту сцену, и положил ему руку на плечо:

— Ты ведь не захочешь покидать нас так быстро, Питер? И Петр понял: настаивать на возвращении не следует.

— Вот только… как с Анджеем? — сказал он.

— О'кэй! — обрадовался Жак. — С разрешения господина полковника я сейчас же пошлю своих парней, кто поизворотливей. И они посмотрят, что можно сделать…

Он кинул взгляд на Штангера, явно довольного ходом событий.

Жак натянул берет, поправил брезентовый ремень с тяжелой кобурой и продолжал:

— Не беспокойся, Рольф. Пока ты будешь в Обоко, господин советник побудет со мною…

…Выйдя из штаба, они подошли к пятнистому «джипу» Жака, забрызганному красной грязью, помятому и исцарапанному сучьями. Два черных солдата в видавшей виды залатанной форме сидели развалившись на заднем сиденье возле пулемета. Завидя Жака, они подтянулись, но остались сидеть.

Жак ловко вскочил на место водителя и взялся за баранку.

— Залезай, Питер!

— Подожди!

Петр положил руку ему на плечо:

— Почему ты все время именуешь меня… советником? Неужели и ты веришь этой ерунде, распространяемой по приказу Эбахона?

— А почему бы нет? — пожал плечами Жак. — Это ведь политика! А в политике возможно все.

— Эбахон шантажирует меня. Он хочет сыграть на моем присутствии здесь, чтобы шантажировать своих хозяев. А если я буду мешать ему в этой интриге… он… уберет тебя. — Петр опустил голову, понимая, что Жак не поверит тому, что он сейчас скажет. И все же сказал: — Сначала он расправится с моими коллегами. По очереди.

— Не посмеет, — рассмеялся Жак. — И вообще… Все это чушь! Со мной ты в безопасности. Садись в машину!

Петр вздохнул и последовал его приглашению, чувствуя на себе настороженные взгляды сидящих сзади десантников.

— Телохранители?

Жак тронул машину.

— Санди и Манди. Отличные ребята. Я им внушаю не доверять никому, и в первую очередь белым.

— Невысокого же ты мнения о своих собратьях по оружию!

— Мы не собратья. Они — «псы войны», наемники, а я — инструктор.

— Разница?

Жак притормозил у ворот лепрозория, дожидаясь, пока их откроет все тот же солдат, которого Петр видел еще утром.

— Штангер и его парни прибыли сражаться, а я обучал солдат, солдат третьей дивизии, входившей еще в гвианийскую армию.

— Значит, ты здесь уже давно?

— С полгода…

Они выехали на проселок и свернули налево, поднимаясь в холмы, покрытые редким колючим кустарником. Оба молчали, думая о своем.

Жак молчал, внимательно глядя вперед, под колеса, стараясь, чтобы они не соскользнули в глубокую, заполненную красной водой колею. Руки его крепко держали баранку.

— Тут неподалеку маленькая миссия, всего две монахини — сестра Урсула и сестра Цецилия. Я жил у них, еще когда Кодо-2 не заняла лепрозорий. Будет время — расскажу обо всем этом подробнее.

Они ехали еще с полчаса, потом свернули в густой лес, на широкую тропу, покрытую толстым слоем прелых коричневых листьев. Здесь было сыро и душно, ветви, образовавшие где-то вверху плотную зеленую крышу, не пропускали солнечные лучи.

Вокруг стояла глухая тишина, нарушаемая лишь шумом двигателя «джипа» да треском сучьев под его колесами. Дорога через лес заняла минут двадцать, но наконец они выехали на просторную поляну. Там стоял маленький белый домик с черным деревянным крестом на крыше и невысокой башенкой, на верхней площадке которой зеленел медный колокол.

Вокруг дома был разбит апельсиновый сад: крупные золотые плоды, как новогодние шары, ярко светились в темной листве невысоких деревьев. Тут же был и огород: зеленые грядки выглядели заботливо ухоженными.

У двери, ведущей в дом, стоял забрызганный грязью «лендровер», капот его был поднят, и в двигателе копался человек в синем выгоревшем комбинезоне. Услышав подъезжающий «джип», он поднял перепачканное маслом лицо… и Петр узнал его: это был Роберт Рекорд!

— Хэлло, Жорж! — крикнул Роберт и помахал рукой. Жак бросил быстрый взгляд на Петра:

— Жорж… это я. Жорж Шевалье — мое настоящее имя. Помнишь, я тебе говорил… А это — Боб, Роберт Рекорд, шофер миссии. Отличный парень!

— Я знаю. — Петр привстал на сиденье. — Хэлло, Боб!

— Питер?

Роберт поспешно принялся вытирать замасленные руки чистой тряпкой.

— Кого вы привезли, мистер Шевалье? — раздался приятный женский голос, и Петр увидел вышедшую на крыльцо монахиню, совсем еще молоденькую, полненькую, румяную. Она безуспешно пыталась придать своему лицу выражение строгости.

— Сестра Цецилия, — шепнул Петру Жак и поклонился монахине. — Это мой друг, сестра.

Петр тоже склонил голову, а когда поднял взгляд, на крыльце появилась еще одна монахиня — в черном одеянии и большом белом головном уборе… Элинор!

— Сестра Урсула, — продолжал вполголоса Жак. — Ведьма! И ханжа к тому же… — Лицо его неожиданно стало постным. — Этот человек… — начал было он.

— Я все слышала, месье Шевалье! — строго перебила его Элинор.

Она сделала сестре Цецилии знак удалиться.

— Это же Питер… Питер Николаев! — не выдержал Боб, все еще продолжающий тереть тряпкой свои замасленные руки.

Элинор нетерпеливо обернулась к Жаку, который хотел было дать какие-то инструкции своим телохранителям:

— Пусть не отъезжают слишком далеко и надолго, месье Шевалье. Надеюсь, вы помните, о чем мы с вами договаривались.

— Ведьма! — вполголоса выругался Жак, обращаясь к Петру. — Видишь ли, она меня отсюда выставила… неделю назад. Мол, смущаю Цецилию. А Цецилия сама кого хочешь смутит. Каждая жилочка в ней играет!

Он обернулся к телохранителям:

— Санди! Манди! В лагерь, и чтобы ровно через три часа быть здесь.

…В миссию они попали как раз к ленчу, и монахини усадили их за большой круглый стол в пустой, недавно побеленной комнате, служившей столовой. Жак сразу же сунул было нос в большую суповую миску, красовавшуюся в центре, но под строгим взглядом Элинор поспешил опустить приподнятую им крышку супницы.

— Возблагодарим господа бога нашего… — сказала Элинор и подняла взор к небу, губы ее зашевелились в молитве.

Сестра Цецилия тоже сложила молитвенно руки, но под насмешливо-дерзким взглядом Жака вдруг покраснела: мысли ее были явно не на небе.

Жак по-мальчишески скорчил физиономию.

— Я предупреждаю вас в последний раз, месье Шевалье! — строго сказала, окончив молиться Элинор, и позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоявший перед нею на белоснежной скатерти.

Вошла толстая негритянка в белом переднике и чепце, принялась разливать по тарелкам протертый зеленовато-коричневый суп. Жак и сестра Цецилия быстро заработали ложками; Элинор ела так, будто выполняет суровый долг; Петр глотал безвкусное варево из вежливости, через силу; все время молчавший Роберт, съев две-три ложки, со вздохом отодвинул тарелку.

За едой, как понял Петр, здесь разговаривать не полагалось.

После жесткого бифштекса и консервированного компота на десерт монахини опять помолились и разом встали из-за стола.

— Сестра Цецилия и мистер Рекорд собирались съездить в город за продуктами, — объявила гостям Элинор. Цецилия и Боб удивленно посмотрели на нее. — Не будем их задерживать. А вас, джентльмены, я попрошу в мой кабинет.

Роберт пошел к двери, сестра Цецилия уныло поплелась следом за ним, провожаемая строгим взглядом Элинор. Когда дверь за ними закрылась. Жак вскочил.

— Я сейчас, — бросил он на беву. — Хочу попросить Боба об одном дельце в городе…

Элинор нахмурилась, хотела что-то сказать, но сдержалась.

«Э, да не такая уж ты смиренная монахиня», — подумал Петр. И ему вспомнилось, как когда-то в лесу, по дороге в Каруну, эта женщина обратила в бегство бандитов, остановивших их машину. Правда, тогда она была жрицей не смиренного бледнолицего Христа, а буйного африканского бога Ошуна[9].

— Пойдемте же в кабинет, Питер, — с горечью сказала Элинор, проводив взглядом неугомонного француза. — Его мы дождемся не скоро!

В ее словах Петру почудилось нечто совсем не монашеское: это была ревность, самая настоящая ревность И Петр… да, он понял, что сейчас завидует этому ловкачу Жаку, как завидовал когда-то американцу Джерри Смиту, которого непонятно за что полюбила Элинор в Луисе и который покончил самоубийством… в сущности, из-за нее.

Кабинет Элинор оказался маленькой тесной комнаткой с одно-тумбовым письменным столом, на котором лежали аккуратными стопками сложенные книги, с креслом-качалкой и двумя грубыми стульями, сколоченными местными умельцами. На одной стене висел большой деревянный крест красного дерева, у другой стоял мольберт, накрытый куском пестрой материи. Рядом, лицевой стороной к стене громоздилось несколько натянутых на подрамники холстов. У окна на зеленом военном ящике с красным крестом красовался американский приемник «Зенит» с выдвинутой антенной.

Элинор подвинула кресло-качалку к окну и села так, чтобы видеть происходящее во дворе, где Жак что-то оживленно говорил хмурому Роберту, не сводя глаз с сестры Цецилии.

Вдруг Элинор возмущенно фыркнула, приподнялась в кресле, хотела было что-то крикнуть в раскрытое окно, но только вздохнула.

— Старая я стала, да? — неожиданно спросила она Петра, стараясь не смотреть во двор. — Не спорьте, я знаю. Только бедный Боб еще сносит мое брюзжание…

Это было сказано с такой тоской, что у Петра сжалось сердце. Он порывисто схватил тонкую узкую руку, лежащую на подлокотнике кресла-качалки, и неожиданно для самого себя поцеловал ее. Он ожидал, что Элинор отдернет ее, но она только печально улыбнулась своими большими изумрудными глазами и склонила голову, пряча побледневшее лицо.

— Поздно, — прошептала она, — поздно, Питер.

Перед ним сидела монахиня, усталая женщина с душой, истерзанной чувством вины перед собою, перед ним, перед Робертом, перед Цецилией, перед Жаком, перед Африкой, перед всем миром и всем человечеством.

И Петр понял, что все эти годы он думал о ней, не признаваясь в этом даже себе.

— Воздух! — вдруг раздался во дворе крик Жака. И сейчас же над их головами взорвался рев самолета, пронесшегося на бреющем полете над самой крышей.

— Война, — сказала Элинор.

ГЛАВА 8

— Война?

Петр повторил это слово сначал по-английски, как произнесла его Элинор, затем по-русски.

Война… И вдруг рев самолета, только что промчавшегося над крышей домика, затерянного в буше Западной Африки, перенес его в далекое детство, когда слово «война» было повседневным и обыденным, а сама война наполняла своим дыханием каждую минуту его жизни.

Нет, ему не довелось принять участие в сражениях. Война для него была горящим санитарным поездом, в котором он с матерью уезжал в июньские дни сорок первого из Крыма. Поезд вывозил раненых бойцов и командиров, лечившихся в Крыму после финской войны, но в переполненные вагоны, в купе, где уже было по восемь человек, по требованию этих искалеченных, изувеченных мужчин сажали детишек, женщин, стариков и старух…

И где-то в украинской степи, голой, без единого кустика, на плоской равнине, Петр вдруг впервые услышал стремительный рев над головой… Потом был ад, был грохот, было желтое пламя и опять наводящий ледяной страх рев самолета, вой бомб, несущихся к развороченной, горящей земле…

Он увидел себя прижатым матерью к сырым комьям чернозема возле свежей, только что появившейся ямы и услышал, как вой самолетов стихает и грохот уже не заглушает стоны раненых и треск горящих вагонов.

— Лежи здесь! — хриплым голосом крикнула ему мать и побежала на помощь туда, откуда слышались эти страшные, нечеловеческие стоны.

Война была для Петра и пустым старомодным буфетом, который он, когда мать уходила на работу, каждый день обыскивал в поисках еды, зная, что ничего не найдет. Еды не было, и Петр потом, много лет спустя, удивлялся, почему он все искал что-то в буфете, прекрасно зная, что буфет пуст. Голод был сильнее его разума.

Война была и эвакуацией, и холодным уральским клубом, в зале и на сцене которого ютились женщины и дети, пока отцы их днем и ночью, в любую погоду возводили вывезенный из-под бомбежек завод и прямо под открытым небом пускали станки: фронт не мог ждать ни одной минуты.

И вот теперь война пришла сюда.

Элинор повернула ручку радиоприемника, и в комнату ворвался голос майора Нначи, главы военного правительства Гвиании:

— …иские монополии не впервые в Африке делают ставку на раскольников и сепаратистов, — говорил Нначи. — Не впервые прибегают они к провокациям, чтобы стравливать между собою племена и народности, населяющие и нашу страну.

— Подполковник Эбахон знает, кто направлял в эти дни действия погромщиков. Он знает, кто оплатил убийства его соотечественников. Это прежде всего «Шелл» — «Би Пи», нефтяной спрут, понявший, что народ Гвиании будет защищать свои национальные богатства от разграбления…

— Дорогие сограждане! — Голос Нначи дрожал от волнения. — Подполковник Эбахон не скрывает, что мятеж в Поречье готовился долго и тщательно. Он хочет представить дело так, будто весь народ идонго требует отделения Поречья, будто весь народ идонго готов умереть в борьбе за раскол с оружием в руках. Это гнусная ложь.

Лучшие сыны идонго против сепаратистов. И клика Эбахона обрушивает на них жесточайший террор. Убит майор Даджума, убит капитан Окафор, майор Нзеку… Я мог бы продолжить этот список преступлений, совершенных сегодня раскольниками.

Как глава военного правительства Гвиании, я отдал приказ частям национальной армии перейти Бамуангу и подавить мятеж в Поречье. Наши части уже вышли к Бамуанге, мост через которую мятежники успели взорвать. Мы хотим избежать напрасного кровопролития, и поэтому авиации дан приказ со вершить лишь разведывательные полеты…

Элинор выключила радиоприемник.

— Это нас не спасет, — раздался с порога насмешливый голос Жака.

Он стоял, скрестив руки на груди, прислонившись плечом к притолоке. Из-за его спины виднелось хмурое лицо Роберта и бледное сестры Цецилии.

— У каждого свой путь к спасению, месье, — холодно отрезала Элинор. — Все мы знали, что нас здесь ожидает.

Жак поднес ладонь к козырьку своего берета:

— Но раз маойр Нначи обещал нам, что пока бомбежек не будет, советую не откладывать поездку в Обоко… Продукты должны подскочить в цене, и надо успеть сделать запасы…

Элинор сухо кивнула. Жак обернулся к Петру:

— Я оставлю тебя здесь на часок-другой… если не возражаешь. Боб обещал меня забросить к моим парням. Это недалеко, минут двадцать езды отсюда. Проверю, не разбежались ли они там при виде первого федерального самолета, и обратно.

— Езжайте, — нетерпеливо оборвала его Элинор. — Никто вашего друга здесь не обидит!

Жак махнул Петру рукой и шагнул за порог, тесня перед собою Роберта и сестру Цецилию.

Мотор «джипа» взревел и вскоре затих где-то в зарослях.

— Вы, наверное, удивились, увидев меня… в этом? — неожиданно сказала Элинор и коснулась руками своего черного одеяния.

— Удивился. Левая художница, жрица бога Ошун — и монахиня!

Элинор нахмурилась, но он сделал вид, что не заметил:

— А ведь Роберт вас так любил! Не нужно быть слишком проницательным, чтобы увидеть это.

Лицо Элинор немного смягчилось.

— Знаю.

— Вы сказали, все мы знали, что нас здесь ожидает. А Роберт? Он знает, что никогда не добьется своего счастья?

— Он упрямый, Рорберт. Он всегда был упрямым!

— И все же вы… вы стали монахиней?

Элинор подняла голову, и Петр увидел в ее глазах боль:

— Вы дьявол, Питер! Вы говорите о том, от чего я решила отказаться навсегда. Зачем вы приехали сюда?

— А вы?

— Я… — Она глубоко вздохнула. — Со мною все проще, чем вы думаете. Я искала место на земном шаре, где бы я могла быть полезна людям. Самым несчастным, самым отчаявшимся.

— И выбрали лепрозорий?

— Да. Католическая организация «Каритас» давала объявления в газетах. Они искали людей в свои миссии в Поречье. Это было сразу же, как только к власти пришел майор Нначи

— Но, насколько я знаю, в Поречье всегда было более чем достаточно католических миссий.

— «Каритас» решила удвоить их число. Губернатор Эбахон приветствовал это. Вы же знаете, он сам католик и воспитывался в католической семье.

— Для его папаши богом была звонкая монета.

— Не кощунствуйте, Питер!

Петр встал и прошелся по комнате, потом остановился перед Элинор:

— Хорошо! «Каритас» искала миссионеров… Вернее, тех, кто согласился бы поехать в новые миссии в Поречье. А Боб? Как он оказался здесь?

— Когда он узнал, что я уезжаю в Поречье, он тоже пошел в «Каритас». Святые отцы предложили ему работу шофера… в миссии, которую должна была открыть я, рядом с лепрозорием.

— Но… почему вы… и именно сюда, в Поречье? Неужели же нигде в Африке или Азии не нашлось для вас другого лепрозория?

— Я просила самое трудное место. Самое трудное!

— Не понимаю. Почему оно самое трудное?

— Потому, что здесь будет война, — твердо ответила Элинор.

— И вы знали об этом заранее?

Петр даже подался вперед…

— «Каритас» знала об этом…

— А что еще знала «Каритас»? Что губернатор Эбахон пойдет на раскол Гвиании? Что «Шелл» оплатит очередной погром идонго? Кстати, насколько я знаю, «Каритас» французская организация. Откуда же святые отцы знали о замыслах английской компании «Шелл»?

— Я давно не интересуюсь политикой. В жизни достаточно грязи… — Элинор встала. — Что здесь будет война, знала не только «Каритас». Ваш друг француз — его все зовут здесь Френчи — приехал сюда раньше меня… И совсем не для юго, чтобы спасать несчастных близнецов или укреплять веру гниющих заживо прокаженных. Он готовит убийц. Спросите, от кого он знает об этой войне — от «Каритас», «Шелл» или губернатора Эбахона? Вот, кстати, и он сам…

На поляну на бешеной скорости выскочил пятнистый «джип» с базукой на крыше кабины. За рулем сидел черный командос, еще двое — Санди и Манди, телохранители Жака, — восседали на заднем сиденье.

Жак, легко выпрыгнувший из машины, заметил, что на него смотрят из окна.

— Хэлло! — помахал он рукой. — Мои парни встретили нас на дороге. Они ехали сюда, чтобы забрать нас в лагерь. Надеюсь, сестра Урсула согласится отпустить русского безбожника вместе со мною? Конечно, у нас не воскресная школа, но я думаю показать ему кое-что не менее интересное! Питер, побыстрее! Каша заваривается серьезная. Командос федералов переправились через Бамуангу!

— От этого не уйти, — тихо сказала Элинор.

— А вы?

Она махнула рукой и отвернулась.

…Жак сам вел машину, отправив своего шофера на заднее сиденье, к телохранителям. Да и дорогу-то назвать дорогой было трудно — заполненные водой колеи, петляющие в мрачном сыром лесу от прогалины к прогалине, по толстому ковру прелых листьев, сквозь который не пробивалась ни одна тропинка. Лес вокруг казался пустым, не слышалось даже птичьего щебетанья, гул двигателя разбивался о могучие стволы махагони и терялся в сыром полумраке.

До лагеря командос и в самом деле оказалось минут двадцать езды. Лес стал постепенно светлеть, могучие великаны деревья нехотя расступались, и кое-где на земле уясе лежали яркие солнечные пятна, пробивалась трава, тянулись к свету ветви кустарника. Желтые, зеленые, коричневые, черные пятна — все вокруг было похоже здесь на маскировочный костюм десантника, и немудрено, что Петр не заметил пост у въезда в лагерь до тех пор, пока два чернокожих солдата с автоматами в руках не преградили дорогу «джипу», бесшумно появившись неизвестно откуда.

Жак довольно кашлянул и обернулся к Петру:

— Молодцы! Кое-чему мне их все же удалось научить. Дальше придется немного пройтись…

Они прошли метров двести по чуть заметной тропинке, и дважды их останавливали часовые. Увидев Жака, они поспешно козыряли, но Петр чувствовал даже спиной их подозрительные взгляды, недоумевающие, что нужно здесь этому белому в штатской одежде.

Затем лес опять стал густеть, потемнел, а между могучих стволов Петр увидел пятнистые палатки. Возле них бродили или сидели чернокожие командос в расстегнутых пятнистых куртках, многие — босиком. Чадили жаровни, тяжело пахло пригоревшим пальмовым маслом.

Пройдя лагерь, они неожиданно оказались на крошечной, залитой солнцем, окруженной кустами поляне, где стояли две палатки — маленькая и большая.

Возле большой на расстеленном брезенте играли в карты четверо белых. Пятнистые кепи с длинными козырьками и над-затыльниками надежно укрывали от солнечных лучей их лица и шеи.

Около маленькой палатки, на сколоченном из стволов молодых деревьев столе попискивала рация, и над ней колдовал черный радист в наушниках, в полной боевой форме.

— Хэлло, Френчи! — поднялся с брезента высокий парень. Он был широкоплеч и могуч торсом, но лицо поражало удивительно детским выражением. Петр не сразу понял, что все дело в глазах, огромных, ярко-синих, и в школьной, аккуратной до отвращения прическе.

— Это — Бенджи, американец, — представил его Жак. — У парня только два недостатка — никогда нет денег и слишком большой рост. В атаке он возвышается над всеми ровно на целую голову. Целую… пока…

Бенджи широко улыбнулся, показав два ряда красивых белых, зубов:

— Это мы еще посмотрим, босс!

— А это — Грилло, латиноамериканец, — продолжал Жак. Грилло бросил на Петра пронзительный взгляд антрацитовых глаз и насмешливо кивнул.

— Мафиозо. Был телохранителем одного из главарей мафии в Нью-Йорке. Да вот не уберег хозяина… и смотался. Так ведь, Грилло?

Мафиозо сверкнул глазами, но ничего не ответил, продолжая тасовать карты.

— Юношу зовут Денни, — кивнул Жак на паренька лет шестнадцати, сидевшего на корточках и поспешно вскочившего, как только очередь представляться дошла до него. Его лицо с уже начавшим пробиваться пушком залилось краской, он был тщедушен и узкоплеч, тонкие губы, приоткрывшие в смущенной улыбке рот, обнажали редкие и неровные прокуренные зубы.

— Сбежал из школы. Англичанин. Утверждает, что ему двадцать, прибавляет года три-четыре. Ведь так, Денни?

— Никак нет, сэр! — вытянулся Денни, испуганно глядя на Жака.

— Да ты не бойся! Если уж эти барыги в Лондоне решили, что ты годен для нашей грязной работы, мне-то уж совсем наплевать! Домой, во всяком случае, я тебя не отправлю!

И Жак обернулся к четвертому, лениво развалившемуся на брезенте и поигрывавшему связкой каких-то брелоков. Был он старше всех, лет сорока — сорока пяти, грузен и седовлас, с тяжелой, выдающейся вперед челюстью и маленькими колючими глазками под густыми, кустистыми бровями.

— Дювалье, — коротко представил его Жак. — Мой заместитель. И земляк — из Марселя.

— Добавь еще ОАС[1]0, а потом СЕДЕСЕ[1]1, — хрипло пробормотал Дювелье.

— Да, бывший агент ведомства Фоккара [1]2, — согласился с ним Жак и положил руку на плечо Петра: — А это русский журналист. Мой друг.

— Ого! — вырвалось у Дювалье.

Остальные промолчали, но на лицах их было удивление, смешанное с растерянностью.

— Я слышал, что русские замешаны как-то в этом деле, — неуверенно сказал затем американец Бенджи. — Вчера в баре болтали, что при губернаторе есть даже их человек.

— И я слышал, — процедил сквозь зубы Грилло.

— Значит… мы с ними снова союзники? Как во второй мировой? — опять заливаясь краской, смущенно спросил юный Денни.

— Ерунда, — отрезал Дювалье. — Даже если наши минометы будут стоять рядом, они будут бить с разных идеологических позиций!

Жак улыбнулся, и все остальные рассмеялись.

— Маста! — вдруг крикнул черный радист у палатки, сдергивая большие губчатые наушники.

Жак кивнул и поспешил к рации. Он сел на брезентовый стул и взял наушники.

Минуту или две Жак слушал молча, потом взял микрофон.

— О'кэй! О'кэй! — повторял он. — Слушаюсь, сэр… Наконец он снял наушники и протянул их радисту.

— Ну? — хрипло спросил его Дювалье.

— Полковник Штангер назначен командующим армии Поречья. Я — командиром Кодо-2.

— Но ведь у тебя контракт… ты — инструктор! — удивился Бенджи. — Ты же не из нас, не из «серых гусей»!

Жак обернулся к Петру:

— И для тебя тоже есть новости.

ГЛАВА 9

Палатка Жака была обставлена по-походному: раскладная кровать, застланная серым бумажным одеялом, поверх которого лежала надувная подушка в пестрой наволочке, раскладной стул у ящика из-под мин, заменявшего стол, темно-зеленый рюкзак и небольшой, видавший виды чемодан в углу, у входа. Под потолком — карбидный фонарь, на чемодане — «шмайсер», рядом с ним — черный деревянный футляр, похожий на скрипичный.

Во всем этом не было ничего индивидуального, здесь мог жить Жак, а мог жить любой другой человек, разве вот скрипичный футляр…

— Я не знал, что ты играешь на скрипке… Петр бережно дотронулся до футляра рукой.

— На скрипке?

Жак взял футляр и раскрыл его: внутри, на синем бархате, лежали части винтовки, отдельно ствол, ложа, оптический прицел. Тут же — ножки-подпорки.

Жак вынул из кармана белоснежный платок и любовно прошелся им по оружию, на котором и так не было ни пылинки. Потом закрыл футляр и осторожно положил его на чемодан. Заметив взгляд Петра, смущенно улыбнулся:

— Не почисти его… — он кивнул на футляр, — хоть один день, сразу пойдет ржаветь. Проклятый климат! — Он помолчал, затем взялся за брезентовую спинку стула. — Садись… Хотя рассиживаться нам, пожалуй, некогда. Через час-полтора сюда прибудет сам маршал… или президент. Не знаю, как его теперь и называть, словом, губернатор Эбахон. Вместе с новым командующим — генералом Штангером. — Он невесело рассмеялся. — Маршалы, генералы… Меня они тоже, между прочим, произвели в полковники. Теперь я не просто начальник учебного центра «бесшумных убийц», инструктор-администратор и не какой-нибудь наемник, а полковник регулярной армии Республики Поречье!

— Поздравляю!

— Иронизируешь. А для Штангера исполнилась мечта его жизни — он стал наконец генералом!

— А для тебя? Жак пожал плечами:

— Еще в легионе я понял, что быть полковником гораздо лучше, чем простым легионером. По крайней мере, полковника никто не посадит под арест в «адскую яму». Или «могилу», как мы ее называли. Полтора ярда диаметр, шесть футов глубина. Три дня под солнцем пустыни без воды, на специально пересоленной пище, не имея возможности ни сесть, ни лечь… Я это испытал.

— За что же тебя? — спросил Петр.

— Кафард, — просто ответил Жак.

— Что?

— Такое состояние. Что-то вроде временного сумасшествия. От тоски, от жары, от того, что ты измотался. Многие, когда впадают в кафард, кончают с собой… Я же почему-то пошел в пески. Шел целый день, ничего не видя и не слыша. Меня поймали и обвинили в дезертирстве. У нас тут тоже впадают в кафард.

— Но отчего же?

— Сейчас увидишь! Кстати, приказано, чтобы ты находился здесь во время смотра. Президент и генерал тащат с собою всю вашу журналистскую братию…

Жак внимательно посмотрел на Петра и понизил голос:

— Кроме одного. Японский журналист поел чего-то и… отравился. Насмерть.

Петр вздрогнул.

— Тебя просили передать это мне?

— Нет, это было сказано между прочим. Но я подумал… Петр опустил голову.

— Я знаю, что кое-кто предпочел бы, чтобы на месте этого несчастного японца был ты, — продолжал Жак. Он положил руку на плечо Петра: — Пошли, я обещал тебе показать кое-что интересное.

Они вышли из палатки, «серые гуси», наемники, продолжали играть в карты. Юный Денни при виде начальства хотел было вскочить, но Дювалье бросил на него такой взгляд, что тот залился краской и остался на месте.

— Бастард, — вполголоса выругался Жак и тихо пояснил Петру: — Редкий скот! Человек Фоккара.

Человек Фоккара, Жака Фоккара! Кому из журналистов, работающих в Африке, не известно это имя! Да, Петр знал, кто такой Фоккар и чем занимаются его люди.

Еще де Голль назначил его в 1959 году генеральным секретарем «по африканским и малагасийским делам». С тех пор этот человек стал «серым кардиналом», создавшим в Африке собственную тайную империю.

Террор против алжирских патриотов, боровшихся за независимость своей страны, убийство в 1960 году в Швейцарии видного камерунского прогрессивного деятеля Феликса Мумие, «план Олби» — заговор против гвинейского президента Секу Туре, вербовка наемников для Моиза Чомбе в 1961 году, убийство марокканского прогрессивного деятеля Бен Барки в 1965 году, бесчисленные провокации против неугодных империалистическим силам правительств в африканских странах — все это было на счету Фоккара и его слуг. «Его люди» изо всех сил старались помочь французской государственной нефтяной компании ЭЛФ-ЭРАП, уже действовавшей в Конго, Габоне и Береге Слоновой Кости, превратить весь Гвинейский залив во «французское озеро», изгнав из этого района английских и других конкурентов.

И вот «человек Фоккара» здесь в роли наемника, в самой боеспособной, если верить Жаку, части мятежников. Да и как могло быть иначе! Ведь Эбахон приготовился выбросить на мировой рынок новую нефтяную республику! ЭЛФ-ЭРАП — против «ШЕЛЛ»-«БИ ПИ»! Французы — против англо-голландцев!

— Тише! — поднял руку Жак и пригнулся.

— Руки! — раздался в то же мгновение яростный выкрик, и Петр увидел прямо перед собой усатого верзилу, белого, с серьгой в левом ухе, в пятнистой форме. В его руке был тяжелый кольт.

— Мак! — крикнул Жак, выпрямляясь во весь рост. — Это мы!

Верзила опустил кольт, и Петр заметил за его спиной сидящих на просторной поляне чернокожих солдат с автоматами.

— Не люблю шорохов, — хмуро сказал Мак.

— Ладно, — примирительно положил ему руку на плечо Жак. — Со мной мой друг журналист. Будет писать о нас книгу. — Он обернулся к Петру: — А это — Мак. Мак Икс. У него здесь нет фамилии. Специалист по «бесшумной войне». Был инструктором в американской армии, в Форт-Шермане. Это где-то у выхода Панамского канала в Атлантику. Там у них «Школа по выживанию в джунглях», так ведь, Мак? Мак криво улыбнулся, пряча кольт в кобуру.

— Ладно, ладно, не будем тебе мешать. Сядем в сторонку и посидим, не возражаешь? А ты продолжай занятия.

И на этот раз Мак Икс не удостоил своего начальника ответом.

Жак слегка потянул Петра за рукав: они отошли к краю поляны и опустились на траву у толстого ствола дерева.

Мак словно забыл о них. Заложив руки за спину, он принялся большими ровными шагами мерить поляну перед своей аудиторией, словно собираясь с мыслями.

— У него есть еще два помощника, — шепнул Жак Петру, — сержант Браун, тоже американец, Жан-Люк, француз. Сейчас Мак «промывает мозги», парни перед ним — новички, свежая группа, обычные солдаты.

Мак вдруг резко остановился и повернулся лицом к солдатам, уперев в бока могучие кулаки.

— Встать! — рявкнул он, и солдаты вскочили.

— Сесть!

Они послушно опустились на землю.

— Встать!

Потом опять:

— Сесть!

— И так повторяется пятьдесят раз, — пояснил Жак. — Это перерыв в теоретических занятиях, так сказать, физическая зарядка. И заодно отсев слабосильных.

— Встать! Сесть! Встать! Сесть! — командовал Мак, не спуская напряженного взгляда с обливающихся потом солдат.

Петр заметил, что правая рука его легла на кобуру кольта.

— Встать! Сесть!

Солдат во втором ряду пошатнулся и рухнул навзничь, раскинув руки.

— Встать! Сесть! — не обращая на него внимания, орал инструктор. — Встать! Сесть!

Еще два солдата опустились без сил на землю.

— Встать! Сесть! Встать! Сесть! — продолжало греметь над поляной.

— Африканцам не хватает животных белков, они мало едят мяса, — заметил Жак.

Петр кивнул: это было ему известно.

— Хватит! — неожиданно прекратил свои команды Мак. — Этих… — он брезгливо указал на лежащих на земле, — убрать. Пусть отправляются в пехоту. Остальные — повторять за мной. Громко! Изо всех сил! «Нет страданий — нет победы!» Ну! Начали! Нет страданий…

— Нет победы! — ответил ему неуверенный хор.

— Громче, собаки! Громче! Он разрядил кольт в воздух.

— Нет страданий… Опять выстрел.

Петр невольно прикрыл уши ладонями. Жак расхохотался: — Да уж, это не пансион благородных девиц! Наконец Маку стало ясно, что новички окончательно выбились из сил.

— Сидеть! — рявкнул он и сунул кольт в кобуру. Солдаты буквально попадали на траву.

— Теперь вы поняли, что я беспощаден, — медленно заговорил Мак. — Мне наплевать, любите вы меня или нет.

Он обвел слушателей налившимися кровью глазами:

— Вы должны превратиться в зверей и понять, что даже зубы — ваше оружие. Вы должны быть одержимы ненавистью к врагу как самые злобные собаки, спущенные с цепи. Только тот, кто способен впадать в бешенство по моему приказу, может находиться в Кодо-2. Я не держу тех, кто не может быть бешеным. Пусть идут в другие команды. И не забывайте, что вы — убийцы. Ваша служба здесь состоит только в этом.

Я научу вас бесшумно убивать и выживать в джунглях без пищи и воды. Вы будете прыгать с парашютом и лазать по отвесным стенам, нырять и отсиживаться под водой. Но горе тому, у кого при этом намокнет оружие!

Я сделаю из вас людей ровно через две недели. Но запомните: здесь нет вопроса «для чего?». Не твое дело спрашивать, для чего. Твое дело нападать или обороняться, убивать или умирать.

И еще. Если вы думаете, что теоретические занятия, которые вам предстоят, пустяк, шутка, мне вас заранее жалко. А теперь… эй, кто там? Тащите-ка сюда доску, и мы поиграем с вами в школу!

— Сейчас будут теоретические занятия по ориентировке, — шепнул Жак. — Пойдем к Брауну, он тут метрах в трехстах с другими…

Он встал и издалека помахал Маку, позади которого солдаты уже устанавливали обычную школьную доску.

— Давно он здесь? — спросил Петр, когда они вновь нырнули в чащу кустов и двинулись куда-то без малейшего намека на тропинку.

— С полгода, как и я. Парень зарабатывает большие деньги.

— Теоретик?

— Профессионал. Вьетнам, Камбоджа, Южная Америка. Воевал везде, где есть джунгли…

По каким-то одному ему известным приметам Жак вывел Петра сквозь зеленую чащу на другую поляну, где занималась группа сержанта Брауна. Уже подходя, они услышали взрывы восторженного хохота. Прятаться на этот раз Жак не стал, и они сразу же вышли на молодую вырубку, в центре которой стоял толстобрюхий и краснолицый инструктор, окруженный не сводящими с него восторженных глаз солдатами.

В вытянутой короткой руке он крепко держал бьющуюся белую курицу.

— О'кэй, джентльмены, — сказал он и свернул курице шею. — Самое главное — твердая хватка. Видите? Вот так!

И он показал левой рукой на правую, которой продолжал изо всех сил сдавливать уже мертвую птицу.

— О'кэй! А теперь важен крепкий, хороший укус! Вот так! И он мгновенно отгрыз курице голову, отгрыз и бросил ее на траву.

— А теперь, джентльмены, важно, чтобы вы держали открытое горло курицы кверху, ведь вы же намерены пить кровь. Кровь, джентльмены, очень нужна вам. В ней содержится соль и другие вещества, нужные вам для того, чтобы вам выжить при нашей работе. О'кэй!

И, закинув голову, он поднес шею курицы к своим пухлым губам.

Затем протянул курицу ближайшему солдату:

— А теперь, джентльмены, дайте немножко крови вашим боевым товарищам. О'кэй? Пусть курица будет у нас круглой чашей, как заздравный бокал! Ха-ха-ха! Только не пролейте, ведь ценна каждая капля этого полезного напитка, о'кэй?

Солдаты пустили курицу по кругу. Наконец птица вернулась к сержанту.

— Хорошо, джентльмены! Но ведь у курицы, как у всякой божьей твари, есть кое-что и внутри! — С этими словами сержант вытащил нож. — Посмотрим, что внутри, джентльмены, посмотрим! Итак, ножом в подбрюшную часть, вот здесь. Вытаскиваем кишки, но будем осторожны с желчным пузырем, о'кэй? Сердце, джентльмены, мы съедаем сырым, о'кэй? Печень, тоже, о'кэй?

И Браун, отправив сердце и печень себе в рот, принялся медленно и старательно их пережевывать.

Вся эта отвратительная сцена разыгрывалась на глазах у Петра. Он почувствовал, что к горлу подступает тошнота:

— Пойдем отсюда.

— Ладно, не будем мешать, — согласился Жак. Они снова вошли в кусты.

— А вообще-то, в первый раз его послушать любопытно, — кивнул он в сторону поляны, с которой опять доносился восторженный хохот. — Послушать его, кузнечики — деликатес, а муравьи заменяют специи. Любая рыба, у которой пасть открывается книзу, съедобна, и в принципе можно есть всех животных, покрытых шерстью. Зато почти все красные плоды, растущие в джунглях, ядовиты, как и внешне аппетитные плоды, растущие на песке: эти вызывают понос, от которого умираешь, даже если рядом есть врач…

— А теперь куда? — раздраженно перебил его Петр. Жак посмотрел на часы:

— Теперь? Теперь, пожалуй, к Жан-Люку. У него сейчас должна выходить из буша выпускная группа.

ГЛАВА 10

Через полчаса ходьбы по кустарнику Жак вывел его прямо к тому месту, где они оставили «джип», когда прибыли в расположение Кодо-2. И на этот раз часовые появились перед ними невесть откуда, будто по мановению волшебной палочки кусты превратились в человеческие фигуры, облаченные в маскировочные костюмы.

Жак приказал подать машину, и через несколько минут из-за кустов выполз все тот же «джип», с тем же шофером и теми же телохранителями на заднем сиденье.

— Придется проехать километра три, — объяснил Жак, усаживаясь за руль, шофер с переднего сиденья привычно перебрался на заднее. — Жан-Люк любит менять места выхода групп из буша. На этот раз финишная черта у брода через реку Кросс.

И плавно тронул «джип» с места. Чем дальше, тем лес становился светлее, под колесами зазеленела трава, дышать стало легче. Наконец они выехали к полосе ярко-зеленых кустарников, извилистой лентой рассекающей лес.

— О-о-ох! — вдруг откуда-то из-за кустов раздался громоподобный не то вздох, не то стон и затем громкий плеск воды, словно в нее погрузилось что-то очень тяжелое.

Солдаты на заднем сиденье тихо засмеялись.

— Хиппо, — сказал один из них. — Папа-Хиппо сердится…

— Гиппопотам, — пояснил Жак, останавливая машину. Петр огляделся. Между лесом и кустами тянулась полоса высокой травы, пробитой широкими, метра по два шириной коридорами, уводящими к кустам и прорезающими зелень окнами, в которых голубела, играя золотистыми бликами, вода.

— Это место называется хиппо-пул, гиппопотамова заводь, — продолжал Жак, поглядывая на часы. — Здесь живет семья гиппопотамов — самец и штук пятнадцать самок и детенышей. Хиппо-папа, как правило, обитает отдельно. Слыхал — это он набирал воздух перед погружением. Услышал машину старик!

Тра-ах! Трах! Та-та-та, та-та, та… Тишина, застывшая над хиппо-пулом, разлетелась на куски, разорванная далекими очередями автоматов и пулеметов, взрывами гранат.

— Группа выходит внизу по реке, милях в трех отсюда, — определил Жак и посмотрел на часы. — Скоро должен появиться и Жан-Люк. Эта часть экзамена называется «переправа под огнем противника».

Пальба внизу по реке разгоралась. В дело вступили минометы и безоткатные орудия.

— Не перебил бы он мне там моих парней, ведь Жан-Люк холостых зарядов не признает, — вздохнул Жак, озабоченно поглядывая на часы. — Стоп! Ровно десять минут!

И стрельба, словно по его команде, мгновенно стихла.

— Минут через двадцать Жан-Люк будет здесь, а потом подойдут те, кто выдержал экзамен. Садись, отдыхай от впечатлений.

Петр сел рядом с ним.

— Ты говоришь — экзамен. В чем же он заключается?

— Это тоже по американской системе, из Форт-Шермана. Две недели специальной подготовки, а потом группа отправляется в чащу — за пятнадцать километров отсюда — без пищи и без воды. Цель — отыскать «вражеский лагерь», атаковать его, разгромить и на следующий день вернуться в полном составе ровно к часу дня.

— И это так трудно?

Жак посмотрел на Петра с иронией.

— Они разбиваются на маленькие группки — по три-четыре человека — и идут. Без троп и дорог, путь прорубают мачете. А на пути — пальмы с длинными черными колючками. Укололся — гнойное воспаление. Болота, змеи, ядовитые насекомые, сине-черные бабочки перед глазами, пауки-гиганты. А ночью? Черт его знает что там хрустнуло — может быть, сук под лапой леопарда. Шорох — это может быть удав. Ночь без сна, а потом опять каждый километр — целая вечность: колючие заросли, жара, духота. Хорошо еще, если поймаешь какое-нибудь животное или найдешь ручей, а то голод и жажда, и это при таком-то напряжении! Слабых, заболевших бросать нельзя, их приходится вытаскивать на себе… Таков закон! А когда выходишь к река, тут тебя уже ждет вместе со своими парнями Жан-Люк. Как это происходит, ты слышал. Конечно, стрелять стараются поверх голов переправляющихся, но… человек двадцать уже пошло на корм крокодилам да столько же не вернулось из буша — то ли погибли, то ли не выдержали и дезертировали. А уж как встречают тех, кто опоздал, не уложился в срок… Впрочем, скоро увидишь все сам. Вот, кажется, и Жан-Люк. Слышишь, моторка?

Снизу по реке действительно нарастал дробный стук лодочного мотора.

— Кто же он… этот Жан-Люк? Учился в Форт-Шермане?

— Бери выше, в училище Сен-Сир во Франции и в Гвело, Родезия. Парню двадцать семь лет, сын генерала. Бросил Сен-Сир — знаешь, там же у нас учится элита, подался в Родезию — воевать против терров, так он называет террористов.

— Бойцов Зимбабве?

— Ну да. А потом разочаровался. Отбыл контракт — и сюда. Думаю, что без ведомства Фоккара и тут не обошлось. Да ты сам его порасспроси.

Где-то метрах в пятидесяти внизу по реке мотор внезапно заглох…

— Не хочет беспокоить хиппо, — усмехнулся Жак. — Причалил ниже… Сейчас появится.

Минуты через три оттуда, где заглох лодочный мотор, действительно появился молодой человек в элегантно сидящей на нем защитной форме и с офицерским стеком под мышкой. Следом за ним шагал рослый чернокожий солдат с пулеметом на плече.

— Мерд! — крикнул офицер вместо приветствия, заметив поджидающих его Жака и Петра. — Дерьмо, а не солдаты! Если бы дело приняло серьезный оборот, эти недотепы погибли бы в воде все до одного!

— Сколько же ты их угробил? — спросил Жак, протягивая ему руку.

— Какое это теперь имеет значение? — передернул плечами Жан-Люк, пожал руку Жаку и вежливо кивнул Петру.

— Знакомься — мой друг журналист, — представил Петра Жак. — Собирает материал для книги о «серых гусях».

Жан-Люк опять вежливо кивнул.

Петр с интересом рассматривал этого сына французского генерала, судя по всему, не оправдавшего надежд отца. Бледное лицо его было тонким и нервным, черная ниточка усиков чуть заметно подергивалась. Лоб прорезали две глубокие морщины, а виски уже были тронуты ранней сединой.

— Я тут начал было рассказывать о тебе моему другу, — признался Жак, и Жан-Люк настороженно вскинул голову.

— Вы приехали сюда, чтобы стать настоящим солдатом? — поспешил спросить его Петр.

Жан-Люк вздохнул:

— Разве увидел бы я все это, если бы остался в Сен-Сире? Но, конечно, прежде всего я хотел воевать. По-настоящему, не на макетах в ящиках с песком, не на штабных картах. — Он мягко улыбнулся. — И потом… я был членом «Нового порядка»… есть такая организация…

«Полуфашистская», — отметил про себя Петр.

— …мне импонировала политика Яна Смита. Это было романтично — защищать последний рай, белый островок в черном океане ненависти… Защищать…

— …расизм, — не сдержался Петр. Жан-Люк удивленно поднял бровь:

— Понимаю, вы — либерал. Но, в конце концов, не в этом дело. Я отслужил в Родезии три года. Полный контракт. Приехал туда, чтобы стать солдатом, но с Сен-Сиром за плечами, пусть даже неоконченным, я оказался для родезийцев ценным кадром. Ровно через четыре месяца мне приказали сдать пояс солдата и бежевый берет с эмблемой, на которой было написано: «Смелый победит». Потом офицерская школа в Гвело. После Сен-Сира просто детский сад. Кому, как не мне, было окончить ее лучшим в выпуске! Ну а потом я потерял веру в Смита. Его режим не стоил того, чтобы за него умирали. Я больше, пожалуй, не испытывал даже особой ненависти и к черным. Но там я чувствовал себя на свободе. Ты не испытываешь страха перед смертью, ты наступаешь или обороняешься. Думаешь только о том, чтобы преследовать бегущего врага и стрелять, стрелять, стрелять! Ты в каком-то бесчувственном состоянии и не обращаешь внимания, что вокруг тебя льется кровь раненых и падают убитые. Это уже не вызывает никаких ощущений, ни о чем больше не думаешь: в эти мгновения ты лишен всех эмоций!

Жан-Люк вдруг оборвал свою тираду, и глаза его остекленели. Он расстегнул кобуру, заложил левую руку со стеком за спину, широко расставил ноги, словно стараясь утвердиться на земле как можно прочнее.

Лицо его стало холодным, надменным, он презрительно сжал губы и высокомерно вскинул подбородок.

Солдат с пулеметом, который сопровождал его в моторке и во время всего разговора лениво лежал на траве неподалеку, поспешно заправил пулеметную ленту… И в тот же миг из кустов слева появился первый курсант, без берета, вымазанный мокрой тиной, в изорванной в клочья форме, в разбухших от воды тяжелых башмаках.

Обеими руками прижимая к животу абсолютно чиетый и сухой автомат, он сделал несколько неуверенных шагов вперед, потом остановился, покачнулся, но удержался на ногах, тупо глядя на Жан-Люка.

Потом из тех же кустов появились сразу трое, такие же грязные, оборванные, измотанные. Двое тащили третьего волоком, он был без сознания, голова его бессильно свешивалась на грудь, почти касаясь автомата, на коротком ремне болтавшегося у него на шее. Они устало опустили безжизненное тело своего товарища на траву и встали рядом с первым курсантом, образуя короткую шеренгу. Потом подошли сразу пятеро, затем трое, один, опять трое, сразу человек десять… Ослабевших поддерживали, тащили волоком, несли…

Жан-Люк посматривал на часы. Ровно в час он приказал намотанным курсантам выстроиться в две шеренги и сложить оружие у ног.

— Мои звери! — сказал он громко и напыщенно и сделал многозначительную паузу. — Да, да, я называю вас с гордостью — мои звери! Вы доказали сегодня, что вы сильнее джунглей, сильнее страха, сильнее человеческого естества. Вы выдержали испытание и стали специалистами, которым в сегодняшнем мире нет цены. И теперь будьте готовы, если вас позовут в какое-либо место на земном шаре, где вы будете нужны. Будьте готовы, мои звери! Не готовьтесь, а будьте готовы! Долг может позвать вас в любое место, где есть джунгли, как те, из которых вы вернулись сейчас. Те, кто отстал, кто оказался недостойным быть среди вас, пусть они пройдут здесь, между вашими рядами, и для них это будет путь позора. Плюйте на них, травите, пинайте ногами, бейте прикладами. Своим героизмом вы заслужили это право!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЙНА

ГЛАВА 1

Эбахон играл Чайковского — Первый концерт для фортепьяно с оркестром. Пианино, которое солдаты вытащили на вечернюю лужайку из комнаты, служившей администрации и врачам лепрозория чем-то вроде клуба, звучало глухо во влажной духоте тропического леса.

Эбахон играл, полузакрыв глаза и откинув голову, на крутом лбу его серебрились крупные капли пота, кремовый мундир с золотыми эполетами был расстегнут.

Гирлянды разноцветных лампочек, протянутые между шестами, вкопанными вокруг поляны, фантастической мозаикой отражались в полированных поверхностях пианино, и оно казалось пестрым, словно костюм десантника.

Слушатели — белые наемники да с полдюжины офицеров-гвианийцев из свиты Эбахона — сидели в низких плетеных креслах вокруг столиков, беспорядочно разбросанных по лужайке. Трава на ней была срочно, на английский лад, подрублена мачете — солдатам пришлось поспешить, чтобы подготовить этот «зал» на открытом воздухе к вечернему приему в честь бывшего губернатора, а ныне маршала и президента новорожденной Республики Поречье.

На столиках — бутылки всех цветов и размеров, подносы с сандвичами, высокие стаканы, набитые кубиками льда, пачки сигарет.

Столик, за которым сидел Петр, стоял к пианино ближе других, и один стул возле него был пуст: это было место самого президента. Он лично распорядился насчет того, кто должен был сегодня составить ему компанию за столом: сестра Урсула, Питер Николаев и главнокомандующий Рольф Штангер.

Маленький англичанин Блейк, «человек „Шелл“, сидел за одним столиком с толстяком Аджайи, Жаком и командиром Кодо-6 бородачом Кэнноном. Коллеги Петра прибыли из Обоко вместе с Эбахоном, и теперь им явно не терпелось задать ему множество вопросов. Но президент, как только увидел Петра, не отпускал его уже от себя ни на шаг. Он не дал Петру перекинуться парой фраз даже с Войтовичем, грубо заявив Анджею, что „господин советник сейчас очень занят“.

Войтович ободряюще подмигнул Петру и отошел, оставив его рядом с президентом, Жаком, Штангером и другими командирами наемников на небольшом плацу, расчищенном в лагере Кодо-2; они должны были принимать парад командосов, над подготовкой которых так потрудились Жак, Браун, Жан-Люк и их коллеги.

Президент остался доволен парадом. Когда вся Команда-2 в заключение смотра выстроилась на плацу, он произнес несколько прочувствованных слов и лично приколол на куртки белых наемников значки-эмблемы — череп и скрещенные кости.

— Этот знак, — напыщенно сказал он в заключение, — означает символ верности, верности вождю и военачальнику. Это знак древних германских воинов, клявшихся быть верными своим вождям и за гробовой чертой.

Сидя за столом рядом с Николаевым и слушая Чайковского, Рольф Штангер задумчиво теребил пиратскую эмблему, приколотую к его куртке.

Много бы дал Петр сейчас, чтобы узнать, о чем думает этот профессиональный наемник, стареющий «солдат фортуны», достигший вершины своей карьеры — поста главнокомандующего мятежной армии. Впрочем, кое о чем можно было догадаться по тому разговору сегодня утром, когда Штангер повел речь с ним, с Петром, об интересах неких, пока еще анонимных деловых кругов — вояка Рольф явно подумывал об обеспечении своей старости.

Петр перевел взгляд на Элинор — сестру Урсулу. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, и лицо ее было бледно, пальцы рук, вытянутых, лежащих на краешке стола, стиснуты.

Она была вся во власти музыки, она была не здесь, она была далеко от этой поляны в африканском буше, от этих дурацких разноцветных лампочек, вокруг которых бешено метались нетопыри, пожирая хороводы стремившихся на свет ночных бабочек, далеко от парней в пятнистой форме, скучающих над стаканами пива.

И вдруг Петр понял — Эбахон играл для Элинор, для таинственной белой монахини, для бывшей туземной жрицы, мечущейся в поисках самой себя.

Но вот последние аккорды, Эбахон опустил руки и уронил на грудь свою тяжелую, начинающую лысеть лобастую голову…

Несколько секунд тянулась пауза, потом раздались вежливые аплодисменты. Эбахон встал, устало кивнул аплодирующим и пошел к своему месту за столиком — между Штангером и Элинор, и Петр увидел, что он смотрит в глаза Элинор, а она отвечает на этот взгляд.

— Браво, — вежливо сказал Штангер, когда Эбахон взялся за спинку своего кресла.

Эбахон кивнул. Он продолжал смотреть прямо в глаза Элинор, широко раскрытые, завороженные. Штангер заметил это, уголки его тонких бледных губ чуть заметно искривились.

Запыхавшийся солдат, босоногий, в белом фартуке, навис над столиком с подносом, уставленным новыми бутылками и чистыми стаканами. Эбахон вопросительно приподнял бровь…

— Коньяк, — еле слышно выдохнула Элинор, и Эбахон, поспешно налив в стакан, взятый с подноса, несколько капель мартеля, протянул его Элинор.

— Вам надо было стать артистом. Вы околдовали меня, — сказала она тихо, беря стакан.

— Нет, я — солдат, — мягко улыбнулся Эбахон. — Всего лишь солдат, сражающийся за счастье моего народа. А что касается колдовства… — продолжал Эбахон, пристально глядя в порозовевшее лицо Элинор, — то я слышал, что вы…

— Да, я была жрицей Ошуна, — выдохнула Элинор.

— И можете предсказывать будущее… Элинор усмехнулась.

— Будущее? И вы поверите предсказаниям жрицы, предавшей языческого бога и ставшей невестой Христа?

— Если всевышний предначертал вам этот путь, значит, вы выполняете его волю, — раздался за спиною Петра голос Жака.

Петр оглянулся: Жак подошел к столику вместе с Бобом Рекордом… одетым в пеструю форму десантника. Оба были пьяны и на ногах держались нетвердо.

— Сестра Урсула или жрица бога Ошуна… какая разница, как зовут Кассандру в наше время? — вызывающе продолжал Жак. — Если вам, мадам, принадлежит дар видеть будущее, просто свинство зарывать такой талант в землю! — Он обернулся к мрачному Бобу: — Ты согласен со мною, парень?

Тот кивнул, избегая напряженного, вопросительного взгляда Элинор, которую явно удивило появление Боба в форме наемника.

— Хорошо! — вдруг решительно встала она. — Вы настаиваете?

Взгляд ее был устремлен на Эбахона. Тот быстро кивнул. Элинор перевела взгляд на Штангера:

— И вы?

Немец неожиданно смутился:

— Я… н-не… очень…

— А вы?

Этот вопрос был обращен уже к Петру.

— Если судьба моя решена наперед, то я предпочел бы играть втемную. Так интереснее…

— А вам, господа, я предскажу судьбу, хотите вы этого — или нет, — твердо сказала Элинор, обращаясь к Жаку и Бобу.

— Это будет дьявольски занятно, — ответил за обоих француз.

Элинор обернулась к Эбахону:

— Мне нужны орехи кола, собака, коза и белая курица… Кола и курица у меня есть, но вот собака и коза…

Эбахон вопросительно взглянул на Штангера, потом на ухмыляющегося Жака:

— Френчи?

— Мои парни сожрали все живое на двадцать миль вокруг, — расхохотался Жак. — В сыром виде, как учит их сержант Браун.

Конечно, если великий Ошун требует жертв, я прикажу совершить набег на какую-нибудь дальнюю деревню. Или привести собаку и козу от прокаженных Элинор закусила губу:

— Хорошо! Попробую обойтись курицей… Но вам придется подождать…

Она резко повернулась и быстро пошла к домику миссии. Штангер, проводив ее хмурым взглядом, обратился к Бобу:

— Значит, Френчи все-таки уговорил вас, — обратился он к хмурому Бобу Рекорду и дотронулся до его пятнистого рукава. — А как же миссия?

— У всех у нас тут одна миссия, — мрачно отозвался Боб. Эбахон ободряюще положил руку на плечо Боба:

— Ничего! Война, а не молитвы — удел мужчины. Мне говорили, вы сражались во Вьетнаме, у вас есть боевой опыт. Мы заключим с вами контракт как с ветераном: хорошее жалованье, премия за каждый бой, страховка и выходное пособие. Вы знаете наши условия…

Боб безразлично кивнул.

— Этот парень будет служить у меня, — тоном, не допускающим возражений, заявил Жак. — Это было главное условие, на котором он согласился принять участие во всем, что здесь происходит.

Эбахон и Штангер переглянулись.

— Вот видите, мистер Николаев, с какими своенравными парнями нам здесь приходится иметь дело, — неожиданно обратился Эбахон к Петру. — Впрочем, вы могли убедиться в ходе вашей инспекции, что они стоят тех денег, которые мы им платим.

Это было сказано громко, так, будто было рассчитано на кого-то еще, не только на одного Петра, и Петр сразу же понял на кого.

Мартин Френдли, краснолицый, распаренный духотой и виски, в широком светлом клетчатом пиджаке, с пышным галстуком-бабочкой, синим в белый горошек, подходил к столику. Он, несомненно, слышал слова Эбахона, но сделал вид, будто пропустил их мимо ушей.

— Позвольте поздравить ваше превосходительство с блестящим исполнением Чайковского, — начал он, еще не доходя до столика. — И способ, которым вы решили еще раз продемонстрировать свое расположение к нашему коллеге мистеру Николаеву, просто потрясает! — Он слегка поклонится Эбахону и протянул стакан, который держал в руке, Петру: — Поздравляю вас, мистер Николаев, с успехом вашей миссии. У вас блестящий дар нравиться людям. Я знал это в Луисе, но здесь вы поразили всех нас…

Френдли хохотнул:

— Мы все надеемся, что, занимая такое положение при его превосходительстве президенте республики, вы будете полезны и нам, вашим бывшим коллегам, при исполнении нами нашего профессионального долга.

И Френдли сделал рукою широкий жест в сторону столиков, занятых журналистами. Петр невольно посмотрел туда, и его приветствовали высоко поднятые стаканы. Френдли выступал, как говорится, от имени… С этим надо кончать, дело действительно зашло слишком далеко.

— Мистер Френдли! — твердо начал Петр, стараясь говорить так, чтобы его услышало как можно больше окружающих. — Я категорически отрицаю какое-либо отношение к тому, что происходит в Поречье!

Лицо Эбахона сразу стало жестким, он вперил в Петра тяжелый, угрожающий взгляд. А Френдли…

— Конечно… конечно, сынок! — хохотнул Френдли и подмигнул. — Есть вещи, о которых не говорят… или обязательно опровергают.

Он шутовски поклонился. Все вокруг захохотали.

«А ведь им нужно… чтобы я был советником у главаря мятежников, — с горечью подумалось Петру. — Это же… сенсация! Сенсация? Нет, пропагандистское прикрытие интриг хозяев Эбахона!»

Он взглянул на Эбахона, решив идти напролом: сейчас… сейчас… при всех… десять маленьких негритят! Но Эбахон, опередив его, встал, поднял руку:

— Я должен извиниться перед главой группы представителей международной прессы за то, что до сих пор не выразил им соболезнования по поводу трагической гибели… — он опустил глаза, лицо его стало скорбным, — …журналистов из ФРГ и Японии. Пути господни неисповедимы, но… как сказал только что мой друг Рольф Штангер, это Африка, джентльмены. И здесь до сих пор многое необъяснимо даже нам, африканцам.

Он поднял взгляд на Петра, и в этом взгляде Петр увидел холодную, неумолимую жестокость человека, готового ради своих замыслов пожертвовать жизнями не одного-двух, но десятков, сотен тысяч людей. И еще было в этом взгляде откровенное, циничное предупреждение. Взгляд Эбахона словно говорил: смотри, жизни этих двоих на твоей совести. Жизни остальных в твоих руках.

На поляну вернулась Элинор. На ней теперь был костюм африканской «мамми» — длинная юбка из куска оранжевой материи, украшенной черными птицами, короткая кофточка в талию, с рукавами в оборку. На голове — тюрбан желтоватой кисеи, усыпанной блестками, на запястьях — браслеты из змеиной кожи.

Большие глаза ее остекленели, она медленно ступала по жесткой, коротко подрубленной траве, будто в трансе, не видя и не слыша ничего вокруг.

— Они жгут во время церемонии листья, содержащие наркотики, — услышал Петр громкий шепот Жака и удивился.

Жак был трезв. Он так и сказал — «во время церемонии», именно так гвианийские жрецы называли по-английски свои ритуальные обряды.

Не доходя нескольких метров до столика, который она покинула сорок минут назад, Элинор остановилась и вытянула вперед руки. И сейчас же на поляне, где до этого момента стоял громкий гул грубых солдатских голосов, воцарилась недоуменная тишина. Все повставали, чтобы лучше видеть эту странную женщину, вдруг сменившую черное одеяние монахини на платье африканки.

Журналисты устремились вперед, на ходу вскидывая фотокамеры. Сверкнули первые вспышки блицев.

И сейчас же послышался приглушенный голос Френдли, насмешливый, полный сарказма:

— Эффектно! Для европейцев нелогично: из монахини — в жрицы! А на африканцев такие штучки действуют! Девочка берет президента голыми руками!

Френдли повел подбородком, словно приглашая Петра смотреть происходящее.

Элинор, медленно, словно через силу, повернула лицо к Эбахону. Глаза ее были неподвижны, зрачки расширены. Она глубоко вздохнула и заговорила глухим, негромким голосом:

— Ошун не принял мои жертвы. Священный огонь погас. Кровь белой курицы свернулась. Орехи кола не открыли мне свои тайны. Но я вижу…

Голос ее окреп, стал громче, она вскинула руки над головой:

— Я вижу огонь и смерть. Священный змей выползает из священного леса, и души предков спешат к богам с печальными вестями. Я вижу тела погибших воинов, их терзают гиены и шакалы, стервятники пируют на берегах Бамуанги. Я вижу…

Голос ее вдруг оборвался, и она как подкошенная рухнула на траву.

ГЛАВА 2

Отшвырнув стул, на котором сидел, Петр бросился к Элинор. Он подбежал к ней одновременно с Эбахоном, их плечи столкнулись, когда они протянули руки, чтобы подхватить бесчувственное тело, раскинувшееся на жесткой, колючей траве. И сейчас же Эбахон резко выпрямился, словно испугался чего-то, лицо его стало холодным и бесстрастным, он снова был губернатором, маршалом, президентом.

— Помогите ей, — сухо сказал Эбахон, и солдаты в передниках кинулись выполнять его приказ. Боб Рекорд помешал им. Петр даже не заметил, как он очутился рядом, как осторожно приподнял левой рукой голову Элинор.

— Обморок. Надо отнести ее в дом, — сказал он тихо.

— Немедленно врача, — услышал Петр властный голос Эбахона.

— Здесь нет врачей, — равнодушно ответил ему Штангер. — Мы вербуем только солдат…

В комнате, куда внесли Элинор, тускло светила слабенькая лампочка под потолком, затененная голубым стеклянным абажуром, и было хорошо слышно, как тарахтит где-то неподалеку движок электрогенератора.

Перед большим распятием на стене, у самого его подножия, распростерлась на полу сестра Цецилия, словно большая подбитая черная птица. Услышав шаги, она испуганно подняла голову и обернулась, бледное лицо ее было в слезах.

Петр обратился к ней:

— Помогите ей… она без сознания.

— Нет… Нет! — в ужасе пробормотала молодая монахиня и поспешно подползла к самому подножию распятия, словно ища у него защиты.

— Она без сознания, — повторил Петр.

— Господь покарал ее! — истерически выкрикнула вдруг сестра Цецилия, и лицо ее исказилось злобой. — Она — колдунья! Я видела, видела…

Она разрыдалась, потом, вдруг закрыв лицо руками, вскочила и выбежала из комнаты.

Элинор шевельнулась, сознание возвращалось к ней.

— Это вы… Питер, — прошептала она и попыталась улыбнуться, приподнимаясь в кресле.

— Вам нужен покой. У вас был обморок…

— Обморок?

По ее губам скользнула грустная улыбка.

— Я опять видела Ошуна.

— Жак говорил про листья, содержащие какой-то наркотик…

Лицо Элинор порозовело:

— Я видела, что ждет каждого из нас — губернатора Эбахона, вашего Френчи, Боба, вас…

Она говорила это убежденно, с такой верой в каждое свое слово, что Петр невольно улыбнулся.

— Вы не верите в предначертания? — Взгляд Элинор погас, она отвернулась и медленно поднялась из кресла: — Пойдемте, я должна быть там…

Когда они вышли из дома, прием на поляне уже заканчивался. Наемники, журналисты, офицеры из свиты Эбахона толпились со стаканами в руках небольшими группами, а солдаты уносили столы и кресла.

Эбахон беседовал о чем-то со Штангером и малышом Блейком, толстяк Аджайи стоял тут же и с необычной для него скромностью молчал. Он первым заметил приближающихся Петра и Элинор.

— А вот и господин советник с нашей очаровательной хозяйкой! — предупредил он остальных.

Первым обернулся Блейк, и Петр успел заметить на его кукольном лице недовольную гримасу, тотчас же сменившуюся любезной улыбкой. Плоское лицо Штангера не отразило никаких эмоций, зато Эбахон просиял.

— А мы уже решили расходиться, — широко улыбаясь, шагнул он навстречу Элинор. — Хозяйка чувствует себя неважно, да и нам еще надо добраться до дома. Темно, а дороги в сезон дождей опасны. — Он перевел взгляд, ставший сразу же строгим, на Петра: — Собирайтесь, господин советник, мы сейчас уезжаем. А без нас вам здесь, насколько я понимаю, — он понизил голос, — лучше не оставаться.

В голосе Эбахона была нескрываемая угроза. Петр невольно обернулся, ища взглядом Жака и Войтовича, или хотя бы Боба Рекорда. И он увидел их — за широкими спинами великанов телохранителей, уже окруживших его, Элинор и Эбахона.

— Это… арест? — обернулся Петр к Эбахону.

— Приглашение, — жестко отрезал тот.

— И я тоже еду с вами. — Элинор взяла Петра под руку. — Вы ведь приглашаете и меня, господин президент?

— О! — Эбахон удивленно и радостно вскинул брови: — А как же…

И он сделал жест рукою, словно спрашивая: «А как же миссия?»

— Здесь останется сестра Цецилия. Она больше меня готова к служению богу.

— Уж не Ошун ли подсказал вам это решение, дорогая мисс Карлисл? — любезно осведомился Аджайи.

— Ошун, — серьезно кивнула Элинор, и улыбка мгновенно исчезла с его лица.

Эбахон, прищурившись, смотрел на Элинор внимательно, словно пытаясь прочесть ее мысли. Она встретила его взгляд, и несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу.

Эбахон не выдержал первым и отвел взгляд, на крутом лбу его выступили капельки пота.

— Вы — храбрая женщина. Вы знаете, на что идете. Элинор усмехнулась:

— Мне нужно несколько минут, чтобы собрать вещи… и успокоить сестру Цецилию. Бедная девочка, она готова сойти с ума… — Она обернулась к Штангеру: — Господин генерал, я вверяю это бедное дитя заботам вашего любимца Френчи. Надеюсь, что ваши люди будут вести себя по-джентльменски…

Штангер бесстрастно склонил голову.

…Колонна «джипов» медленно тащилась по извилистой, полуразмытой ливнями дороге. Было тепло и душно, где-то вдалеке погромыхивал гром, очередная гроза неслась над Поречьем за Бамуангу и дальше, к океану.

Эбахон сам вел «джип», и сидящий рядом с ним Штангер недовольно морщился при каждом резком повороте дороги; скорости президент не снижал.

Петр, сидящий на заднем сиденье рядом с Элинор, зябко закутавшейся в белое верблюжье одеяло, вдруг поймал себя на мысли, что он все чаще, даже в мыслях, называет Эбахона президентом, не губернатором, а именно президентом, как все остальные вокруг.

Эбахон глянул на часы в панели приборов и щелкнул вклю чателем радиоприемника:

— Сейчас будут последние известия. Надо послушать… «Та-та, та-та, та-та… Та-та, та-та, та-та, та-та…» — застучали в эфире «токинг-драмы», «говорящие барабаны».

— Позывные радио Поречья, — объяснил Эбахон. — Боевой призыв идонго.

Потом на полминуты наступила тишина, что-то щелкнуло, и заговорил диктор:

«Внимание, внимание! Говорит радио свободной Республики Поречье. Говорит радио свободной Республики Поречье. Передаем последние известия. — Диктор перевел дыхание и продолжал: — Мировая печать сообщает подробности погрома, организованного правителями Гвиании против народа идонго на всей территории, находящейся под их властью. В Луисе пьяные солдаты и специально нанятые подонки ночью оцепили кварталы, населенные преимущественно идонго, и стали врываться в дома, убивая на месте всякого, кто не мог доказать свою принадлежность к какому-нибудь иному народу, населяющему страну. Лагуны вокруг Луиса забиты трупами мужчин и женщин, детей, стариков.

В Каруне разграблены и сожжены все дома, лавки и предприятия, принадлежащие идонго. Тысячи идонго убиты самыми зверскими способами. Лишь некоторым удалось бежать в саванну, где на них сейчас ведется охота, словно на диких зверей.

Как сообщают иностранные журналисты, в Игадане все идонго согнаны на городской стадион, и с часу на час над ними должна начаться кровавая расправа.

Погромы продолжаются по всей территории Гвиании. Правительство Республики Поречье обратилось ко всем народам мира с просьбой осудить геноцид, осуществляемый сегодня правителями Луиса против народа идонго. По предварительным подсчетам, уже зверски убито около миллиона идонго». .

Петр почувствовал, как пальцы Элинор стиснули его руку.

— Это ужасно! — с болью вырвалось у нее.

А диктор продолжал сообщать страшные подробности убийств и пыток, которым подвергаются идонго, перечислял имена убитых и искалеченных.

— Ужасно, — повторила Элинор, и ее пальцы, стискивающие руку Петра, ослабли.

«А теперь военные сводки», — перешел диктор к следующему разделу последних известий.

Эбахон прибавил громкость, Штангер чуть подался вперед, к приборной панели.

«Передовые части федеральной армии вышли на правый берег Бамуанги и попытались с ходу форсировать ее. Наши доблестные солдаты приняли бой и дали решительный отпор агрессорам. Уничтожено десять вражеских танков и пять броневиков, сбито два самолета противника.

Ни один из вражеских солдат и офицеров, пытавшихся переправиться через Бамуангу, не вернулся на правый берег. Наши десантные отряды проникли в нескольких пунктах на вражескую территорию и перерезали коммуникации противника».

Эбахон обернулся к Штангеру:

— Не слишком ли победно, Рольф? И потом… эти цифры. Десять танков, пять броневиков, два самолета… Еще пара таких сводок, и окажется, что нам уже не с кем воевать.

— Пропаганда доктора Геббельса строилась именно так. И мы верили ей до самого конца, — сухо возразил Штангер.

— Времена меняются, дорогой Рольф, — не согласился с ним Эбахон. — Да и мы не в Европе, а в Африке. Услышав о таких победах, мой народ бросит оружие и будет петь и плясать три дня подряд.

— Наслушавшись перед этим ужасов? Даже меня проняло… насчет погрома. Да уж ладно, сводки умерим, — проворчал Штангер.

— А что скажет господин Николаев? — на миг обернулся Эбахон и опять впился взглядом в набегающую дорогу.

Цинизм этого разговора, собственная беспомощность раздражали Петра: впрочем, чего иного можно было ожидать от главаря мятежников и профессионального наемника? Он не счел нужным ответить.

— Мы должны выстоять, иначе потеряем не только свободу, но и жизнь, — не дождавшись ответа, продолжал Эбахон. — Только в победе будущее моего народа, будущее без страха за существование. А чтобы победить, мы должны ненавидеть!

Эбахон произнес это уверенно и вдохновенно, словно репетировал перед выступлением где-нибудь на митинге, перед тысячами людей, которых он должен был зажечь и увлечь за собою.

— Мой народ доверил мне свою судьбу, и я оправдаю его доверие. Мы разгромим федералов, если они хоть когда-нибудь появятся на левом берегу Бамуанги. Нам не нужны чужие богатства, но права на наши мы будет отстаивать и отстоим. Но для этого тоже мы должны воспламенить наши сердца ненавистью.

— Ненависть? — Элинор отпустила руку Петра. — Вы так много говорите о ненависти, словно дело, которому вы служите, не свершается во имя добра. Так кто же вы — дьявол или добрый гений, мистер Эбахон? Когда вы играли Чайковского, ваша душа была светла и чиста. А сейчас вы говорите как…

Голос ее дрогнул и прервался.

Несколько минут они ехали молча. Но когда внизу, в каменной чаше, показались мерцающие огоньки Обоко, Эбахон заговорил глухо, задумчиво:

— Если бы все было так просто, мадам! Добро и зло, жизнь и смерть, власть и подчинение — все это неразделимо. Нет людей добрых и нет злых, есть люди, которые бывают то добры, то злы. И для моего народа я добрый гений, а для его врагов — я дьявол. Вот вы… вы хотите служить добру, но, помогая одним, приносите страдание другим. А Роберт Рекорд? Бывший солдат австралийского экспедиционного корпуса во Вьетнаме, решивший загладить свою вину перед людьми, служа им на поприще науки. Он ведь подавал надежды, будучи аспирантом ЮНЕСКО в Луисе. Вы отвергли его потому, что на его руках кровь вьетнамских детей и женщин. И, не надеясь ни на что, он следует за вами с тех пор по всему миру, отказавшись от науки. Он служит вам, вам, а не человечеству даже здесь, в лепрозории. И наконец, вы вернулись в нашу страну, зная, что здесь будет литься кровь. Вы ведь знали об этом? Святые отцы из «Каритаса» были в курсе наших планов, они не могли не сказать вам, что ожидается в Поречье… Ведь так?

— Да, — прошептала Элинор. — Вы знаете все, вы — чудовище…

Эбахон рассмеялся:

— Хорошо! Я — дьявол, вы — ангел. Так давайте же заключим союз — я возьму на себя вину за все зло, которое будет твориться здесь, на земле моего народа, а вы будете творить добро от моего имени, от своего, впрочем, какая в этом разница? Я дам вам власть, такую же, как моя, вы всегда будете рядом со мною. Подумайте, скольким людям вы сумеете помочь, и, клянусь, я никогда не стану у вас на пути. Короче, говоря прямо, как солдат, я предлагаю вам стать моей женой, женой президента Республики Поречье. Не спешите с ответом. Подумайте, поговорите с Христом, Ошуном, с любыми богами всех времен и народов, с вашими друзьями. Я не буду в обиде, если вы скажете «нет», но никогда у вас не будет таких возможностей служить добру, которые я открываю перед вами сегодня…

Петр покосился на Элинор — она сидела, полузакрыв глаза, безучастная, отрешенная, словно все, что было только что сказано, не имело к ней никакого отношения.

Огни Обоко светились уже совсем рядом. Город был во власти ликования, когда они въехали наконец на его улицы. Надрывно орали проигрыватели, магнитофоны, приемники. Старики, одетые в праздничные национальные одежды, тяжелые, расшитые золотыми и серебряными узорами, важно сидели в грубо сколоченных креслах, и головы их украшали шапочки из меха леопарда. Парни в тесных, расстегнутых на груди пестрых рубахах, чтобы были видны висящие на серебряных цепочках амулеты — коготь льва, голова змеи или большой черный паук, — в немыслимо ярких брюках, самозабвенно выделывали замысловатые па, следуя бешеным ритмам динамиков. Девушки не отставали от них, но пар не было, каждый танцевал в одиночку, сам для себя.

— Как они радуются первым победам! — прервал наконец молчание Штангер.

— И не помнят о тех, кто убит там, за Бамуангой, — мрачно добавил Эбахон.

И опять наступило молчание. Лишь через несколько минут, когда Эбахон помогал Элинор выйти из «джипа» у дверей своей виллы, Петр услышал, как Штангер вполголоса выругался:

— Черная свинья! Ему не хватает теперь только белой девки!

ГЛАВА 3

— Уже час дня. Слышишь? Час дня! Проснись же! Анджей тряс Петра за плечо, а тот все еще был не в силах расстаться со сном, тяжелым, не отпускающим и не приносящим отдыха.

Голос Анджея доносился откуда-то издалека, из нереальности, из небытия, Петр понимал, что нужно подчиниться, открыть глаза, — и не мог.

Анджей еще раз сильно встряхнул его, потом взял на плечо и посадил на постели — и вдруг резко ударил ладонью по щеке.

— Ты что? — тряхнул головой Петр, открывая глаза. — С ума сошел?

— Уф! — облегченно выдохнул Анджей. — А то я перепугался…

— Перепугался?

Петр еще тряхнул головой, словно сбрасывая остатки сна, и окончательно проснулся. Они были в той самой комнате рест-хауса, откуда вчера рано утром Лоусон повез Петра на своем «мерседесе» в Обоко по вызову его превосходительства президента Эбахона.

— Перепугался? — переспросил Петр, спуская ноги с кровати на прохладный каменный пол. И сейчас же понял нелепость своего вопроса: оснований пугаться с того момента, как их самолет приземлился в Уарри, у, них было предостаточно.

Но сейчас же другая мысль пронзила его мозг:

— Я… здесь? Как я сюда попал? И где… Элинор?

— Это я должен тебя спросить об этом, — пожал плечами Анджей и, сняв свое золоченое пенсне, принялся дышать на стекла. — Тебя привез в четыре утра Лоусон, совершенно бесчувственного, и мы с ним еле дотащили тебя до кровати. Никогда бы не подумал, что в тебе столько килограммов.

— Я был пьян?

— От тебя несколько… попахивало, — дипломатично уклонился от прямого ответа Анджей.

— Мы были у президента… Он предложил Элинор стать его женой, — оправдывающимся голосом заговорил Петр.

— И она…

— Во всяком случае, она осталась на вилле. Бедный Боб!

— А ты по этому случаю напился?

Петр встал, одернул пижаму (Анджей вчера все-таки сумел его переодеть!) и пошел в ванную. Горячая вода еле текла, зеркало было в желтых пятнах и искажало отражение. Петр с отвращением посмотрел на свою перекошенную физиономию и принялся взбивать мыльную пену. Ему нужно было побыть одному хоть эти несколько минут.

Итак, он вчера напился. Почему? Чтобы снять напряжение всех этих сумасшедших дней? Чтобы забыться? Бежать от всего, что его окружало, хоть на несколько часов, хоть на одну ночь? Но он всегда презирал людей, покупающих себе передышку такой ценой.

Презирал, а сам вот не выдержал.

…Как только они вошли в холл, Эбахон приказал дежурному офицеру распорядиться «насчет комнаты для мадам», так, словно он уже получил согласие Элинор на свое предложение. Все тот же босоногий слуга в солдатской форме принес из «джипа» кожаный баул и небольшой чемодан, захваченный Элинор из миссии, и поставил их у камина.

— Вы можете выбрать наверху любое помещение, — галантно предложил Эбахон и сделал рукою жест, приглашающий Элинор наверх, по лестнице, на второй этаж. — Я занимаю лишь одну из комнат: рояль, письменный стол и походная койка. Но вам, разумеется, доставят любую мебель, какую только захотите…

— Я тоже не привыкла к роскоши, — устало вздохнула Элинор и пошла наверх, вслед за босым солдатом.

Мужчины молча проводили ее взглядами, пока она не скрылась за поворотом скрипучей лестницы.

— А теперь прошу, джентльмены… — Эбахон сделал жест, приглашающий к креслам у камина. — Нам предстоит еще кое-что обсудить!

Он взял с каминной доски бронзовый колокольчик, несколько раз встряхнул его. На пороге холла вырос дежурный офицер — тот самый щеголеватый капитан, который впервые доставил Петра в этот дом из Уарри.

— Симон, сводки за день…

— Слушаюсь…

Офицер козырнул и скрылся за дверью. И почти сейчас же на лестнице послышалось поспешное шлепанье босых ног. Солдат-слуга кубарем скатился в холл.

— Мадам выбрала комнату, — почтительно доложил он. — Мадам приказала вымыть…

— Ее комнату? — улыбнулся Эбахон.

— Весь этаж, все стены, пол, окна, — растерянно продолжал солдат.

— Что ж, в этом доме не чувствовалось настоящей женской руки с тех пор, как я стал здесь губернатором. Его действительно пора привести в порядок, — согласился Эбахон. — Завтра и начнете, с утра.

— Мадам приказала это сделать сейчас же, — пролепетал совсем растерявшийся солдат.

— Ого! — прищурился Эбахон. — Однако мадам мысли не только абстрактными категориями. Что ж, исполняй ее приказ. Скажи, пусть пришлют людей, да порасторопней!

Он наполнил стаканы, протянул их Петру и Штангеру, взял свой и поднял его на уровень глаз.

— За возвращение блудного сына!

И подмигнул Петру. Они успели сделать лишь по глотку, когда Симон принес толстую папку зеленой кожи, молча положил ее на столик перед Эбахоном, козырнул и вышел из холла, четко чеканя шаг.

Эбахон отставил стакан и раскрыл папку:

— Итак…

Он небрежно пробежал несколько страниц машинописного текста и отложил их в сторону.

— Болтовня! Расписывают собственную храбрость и просят прибавки к жалованью. Я говорю не о наемниках, разумеется…

Эбахон захлопнул зеленую папку и взялся за бронзовый колокольчик. Дверь в холл отворилась, и на пороге опять появился Симон. Он вопросительно уставился на начальство.

— Возьмите папку, — последовал приказ. — И… там никто не дожидается приема?

Симон замялся, потом неуверенно, чуть слышно промямлил:

— Вождь Аджайи… Но он готов подождать, пока… Взгляд его перебегал с Петра на Штангера и наоборот.

— Он не один? Симон молча кивнул.

— Отлично! Пусть заходит… с кем бы он ни был. У меня нет секретов от моих друзей!

— Но… — набрался было храбрости капитан, — вождь Аджайи хотел конфиденциально…

Эбахон поморщился:

— Я не люблю повторять!

— Слушаюсь! Эбахон покачал головой:

— Вам, дорогой Рольф, придется еще немало потрудиться, чтобы создать из моих парней современную армию.

— У меня есть отличное средство, чтобы сделать из них настоящих солдат. Палки! Нечетко выполнил приказ — десят палок. Не вычищено оружие — двадцать пять. Слушал передачу вражеского радио — пятьдесят.

Плоское, обычно бесстрастное лицо Штангера порозовело в глазах загорелся огонь: сейчас этот человек был в свое» стихии.

Дверь отворилась вновь, но вместо ожидаемого вождя Аджайи в холл один за другим вошли солдаты, обнаженные по Пояс, в закатанных по колено брюках. Они несли ведра с водой, тазы, тряпки, яркие коробки моющих средств.

Боязливо косясь на сидящих у камина, мойщики поспешно Прошлепали босыми ногами по лестнице на второй этаж. И сейчас же в холл вошел Аджайи, как всегда широко улыбающийся, довольный самим собою и всем вокруг.

— Поздравляю, ваше превосходительство! Поздравляю! — Устремился он прямо к Эбахону, вытянув руку и подмигивая вслед мойщикам, чьи негромкие голоса уже доносились сверху. — Похитить невесту у богов… сразу у Христа и у Ошуна… Дерзко, но достойно восхищения!

Аджайи с чувством пожал руку снисходительно улыбнувшемуся хозяину и обернулся к Петру:

— А я-то все не мог понять, почему вам так везет, Питер! Я и не знал, что мисс Карлисл ваша старая приятельница! А она ведь с богами на короткой ноге. Это известно всей Гвиании.

Не дожидаясь приглашения, он сел, цепким взглядом оценивая бутылки, стоящие на столике-каталке.

— А где же мистер Блейк? — с самым невинным видом спросил его Эбахон.

— Наш дорогой англичанин решил почистить обувь, — нашелся Аджайи. — После сегодняшней поездки он даже не успел переодеться. Но я сейчас его потороплю…

Он привстал было из кресла, но хозяин виллы опередил его, взявшись за колокольчик.

— Пригласите мистера Блейка, — приказал он Симону, и через минуту маленький англичанин уже входил в холл.

Одетый в легкий, тщательно отглаженный серый костюм, набриолиненный, в белоснежной рубашке с элегантно повязанным галстуком, он никак не напоминал уставшего после длинной дороги путешественника и всем своим видом опровергал утверждение Аджайи, будто бы не успел переодеться после сегоднясшей поездки в лагерь Кодо-2.

Блейк любезно улыбался, однако маленькие глазки его были насторожены.

— Срок, который я вам предоставил, истек два часа назад, — жестко сказал Эбахон, поднимаясь ему навстречу. — Я давал вам двадцать четыре часа, чтобы определить отношение к моему народу, двадцать четыре часа с момента провозглашения независимости. Сейчас два часа после полуночи… Что вы можете мне сказать?

— Но… может быть, мистер Блейк прежде сядет? — вскочил Аджайи и поспешно пододвинул свое кресло англичанину.

Тот сухо кивнул и, не отвечая пристально смотрящему на него Эбахону, сел в кресло, аккуратно поддернул брюки на коленях.

Лицо его стало холодным, улыбка исчезла, губы сжались.

Он выдержал долгую паузу, обвел напряженным взглядом присутствующих, потом заговорил, тихо, размеренно, невольно заставляя вслушиваться в каждое его слово:

— Я полагал, что в вопросе такой большой государственной важности я мог рассчитывать на беседу с глазу на глаз, ваше превосходительство…

Блейк мельком взглянул на Петра.

— …но если вы уверены в возможности сохранить в тайне все, что здесь будет сказано, я готов отказаться от моего скромного пожелания.

Эбахон уверенно кивнул:

— У меня нет секретов от мистера Николаева и герра Штангера.

— В таком случае… — Блейк выпрямился в кресле, — …я должен вам сообщить, что в принципе Лондон решил принять ваши условия…

Аджайи непроизвольно потер руки и почему-то подмигнул Петру.

— Однако, — продолжал Блейк, пристально глядя в напряженное лицо хозяина виллы, — с нашей стороны есть одно небольшое пожелание.

— Ну? — нетерпеливо подался вперед Эбахон.

— Федеральные части уже вступили на территорию Республики Поречье.

— Два-три десятка командос… — усмехнулся молчавший все это время Штангер. — Это ничего не решает.

— Как мне стало известно, федеральные войска полчаса назад форсировали Бамуангу в районе Уарри и сейчас ведут бой на городском рынке, — словно не слыша немца, продолжал Блейк.

— Этого не может быть! — выкрикнул Эбахон. — Откуда это вам известно?

— Наш филиал в Уарри постоянно поддерживает связь со штаб-квартирой. Вы же знаете, у нас есть частные передатчики, — бесстрастно сказал англичанин.

Штангер встал, залпом допил виски и поправил кобуру:

— Я еду… Мы бросим туда лучшую часть.

— Кодо-2? — подсказал ему Эбахон. Немец кивнул.

— Пусть Френчи покажет на деле, за что ему уплачены деньги. Я видел — его «джип» шел вместе с нами, и теперь он наверняка болтается в баре рест-хауса вместе с остальными парнями.

Он натянул черный берет, небрежно козырнул и поспешно вышел из холла.

— Но к чему вы все это ведете, мистер Блейк?

Эбахон протянул англичанину стакан, на треть наполненный виски. Блейк взял его, но пить не стал, аккуратно поставил на столик перед собою.

— Мы готовы выплатить вам сто миллионов фунтов сейчас, немедленно. Это будет оформлено как… плата за охрану наших сооружений — скважин, нефтепроводов, причалов. Но выплатить все то, что мы должны были перевести федеральному правительству за истекший финансовый год… это пока невозможно. Докажите, что вы продержитесь, что вы в состоянии сбросить федералов в Бамуангу и тогда…

— Тогда я обращусь к французам, американцам… — Эбахон в ярости махнул рукой в сторону Петра, — …к русским, в конце концов!

Блейк усмехнулся:

— Президенты смертны, как все люди. А вы ведь еще по-настоящему-то и не вкусили власти.

— Вы мне угрожаете? — Эбахон схватил колокольчик. — Да я…

— Не забывайтесь, ваше превосходительство! — холодно оборвал его маленький англичанин. — С французами и американцами мы постараемся договориться, а русские… — Он вежливо поклонился Петру, — …хоть и новички в африканских делах, но прекрасно знают цену честолюбивым президентам нефтяных, медных и прочих банановых республик. — Теперь Блейк не сводил глаз с Петра. — Не скрою, присутствие мистера Николаева сначала сбило нас с толку, хотя мы знаем — не в принципах русских поддерживать подобные аферы. Но потом, когда выяснилось, каким способом его заставляют играть столь нелепую роль… — Он обернулся к Эбахону и тихо рассмеялся: — Ваше превосходительство, извините, может быть, здесь, в Гвиании, вы превосходный политик, но в большой политике вы пока еще… только провинциал! Причем африканский!

Петр напрягся. Такого оскорбления Эбахон наверняка еще не знал. И сейчас, следуя логике его характера, должен был произойти взрыв.

Но Эбахон сразу обмяк, дрожащей рукой наполнил стакан виски доверху и залпом выпил все до дна.

ГЛАВА 4

— Итак, — с любезной улыбкой продолжал Блейк, — вы, ваше превосходительство, знаете наши условия. Конечно, это дельце принесло вам неплохие дивиденды: сегодня мировое общественное мнение на вашей стороне. А пока разберутся, пока федеральное правительство создаст комиссию да проведет расследование… Вы сами знаете, как неповоротливы чиновники…

Блейк перевел многозначительный взгляд на Петра, и тот не выдержал:

— Зачем вы говорите все это при мне, мистер Блейк? Или вы думаете, что мое молчание никогда не кончится?

— Вы слышали, ваше превосходительство? — усмехнулся англичанин. — Ваш русский друг действительно знает слишком много и, если когда-нибудь его молчание кончится… — Он легко встал из кресла: — А вам, мистер Николаев, я хотел бы напомнить, что вы ввязались в скверную историю. Если у вас действительно есть какие-то полномочия, то паблисити, которое уже получило за границей ваше пребывание здесь, вряд ли обеспечит вам благодарность вашего начальства. Герр Штангер, насколько я знаю, довел до вашего сведения наши предложения… Пока они остаются в силе. Пока… — Блейк сделал многозначительную паузу: — Подумайте, мистер Николаев!

Блейк, Эбахон, Аджайи — все теперь смотрели на Петра, ожидая, что он скажет. Угроза была недвусмысленной.

Петру вспомнилась гибель Даджумы, мамба в тумбочке, смерть Шмидта, маленький японец… И он понял, понял как никогда ясно, что сейчас один неверный шаг, одно неверное слово может стоить ему жизни. Нет, не случайно Блейк был перед ним так цинично откровенен, выбалтывая сокровенные замыслы и тайны — свои и Эбахона. Он делал Петра опасным свидетелем, от которого, как бы ни относился к нему Эбахон, рано или поздно придется избавиться.

— Но мы еще вернемся к этому разговору, — продолжал Блейк. — Итак, джентльмены… — Он склонил голову. — Молчание его превосходительства я принимаю как согласие на условия моей компании. Завтра же на имя господина Эбахона в один из швейцарских банков будет переведено сто миллионов фунтов, а после первых серьезных побед герра Штангера мы пересмотрим наше отношение с федеральным правительством. В конце концов это будет всего лишь признание сложившихся реальностей — наши… — он выделил это слово, — наши скважины и все имущество находятся на территории Республики Поречье. Я правильно вас понял, ваше превосходительство?

Эбахон угрюмо кивнул.

— В таком случае позвольте откланяться. Я должен немедленно сообщить о вашем согласии в Лондон.

И Блейк быстро вышел из холла.

— Дьявол! — сейчас же вскочил Эбахон в ярости. — Эти торгаши всегда жили за счет других народов! И даже сейчас, когда нам грозит геноцид… — Он осекся, взглянул на Петра, и в глазах его зажглось любопытство. — Вы знаете, о чем я сейчас подумал, Питер?

— О том, как вам обмануть англичан, — напрямик ответил ему Петр.

Эбахон поморщился:

— С торгашами надо вести себя по-торгашески. Но я не об этом. Мне довольно часто приходила в голову мысль о том, что некоторые мои коллеги оказались весьма дальновидными, сделав ставку на… некапиталистическое развитие.

Аджайи одобрительно ухмыльнулся и протянул Петру наполненный стакан.

— Они не зависят теперь от… этих империалистических акул. На их стороне солидарность народов! — Голос Эбахона креп, лицо оживилось…

«Опять митингует!» — подумал Петр.

— И кто знает… — вдруг перешел Эбахон почти на шепот, доверительно склонясь к Петру еще ближе. — Когда мы отстоим свободу от гвианийских вандалов…

— С помощью наемников? — не удержался Петр. Эбахон нахмурился и выпрямился.

— И Штангер, и весь его сброд будут вышвырнуты отсюда. Пусть хоть когда-нибудь белые сделают для нас, африканцев, черную работу, — донесся до его сознания, как сквозь дрему, голос Эбахона. И он почувствовал, как слабеют его пальцы, стакан скользит из них, а сам он валится куда-то вбок…

«Меня отравили», — была его последняя мысль…

…Петр смыл мыльную пену с лица, вытерся полотенцем, грубым, застиранным, с вылинявшими розовыми буквами «Обоко рест-хаус», вздохнул.

Голова была по-прежнему тяжелой.

«Это все от усталости, — подумал он. — Надо же, свалился, словно пьяный, и проспал почти двенадцать часов!»

Он вышел из ванной и застал Войтовича сидящим в кресле с небольшим транзисторным радиоприемником на коленях.

Войтович поднял глаза на Петра:

— Би-би-си передает, что федералы ворвались в Уарри.

— Знаю. Ночью туда отправился Штангер…

— Так вот почему всех нас сегодня подняли чуть свет и приказали не покидать рест-хауса. Коллеги наши народ шустрый, сейчас бы уже они все очутились в Уарри. Правда, приобрести приемник догадался пока здесь лишь я один… — Он довольно засмеялся. — А то от наших любезных хозяев никакой объективной информации не добьешься! Пей чай. Заказал, пока .ты возился в ванной. А уж рассказывать о своих приключениях будешь потом. Впрочем… Наш диктофончик работает прекрасно, а ты не забываешь включать его вовремя. Извини, вчера я достал его из твоего кармана и, пока ты спал, прослушал запись. Теперь бы нам переправить все эти кассеты за Бамуангу! Ладно, что-нибудь придумаем. А теперь пить чай!

Петр взял белый фаянсовый чайник, стоявший на подносе на низком столике, наполнил крепким душистым чаем щербатую розовую чашку, долил из молочника молоко и принялся намазывать джем на еще теплые тосты.

«Интересно, — подумал он, — о чем же договорились вчера бывший губернатор и бывший министр? Кого же предает Аджайи на этот раз?»

Если бы только он знал, как развивались события после того, как его скосил сон, неожиданный, тяжелый, глубокий!

В первые мгновения Эбахон растерялся.

— Ему… плохо? — обеспокоенно схватил он с каминной доски бронзовый колокольчик, но Аджайи с улыбкой остановил его:

— Блейк прав. Нам не нужен лишний свидетель. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

Лицо бывшего министра было холодно и жестоко.

— Но… — неуверенно начал было Эбахон.

— Неужели же, ваше превосходительство, жизнь одного человека чего-то стоит, когда идет речь о будущем целого народа?

— Вы… отравили его? — закусил губу Эбахон. — Как вы смели… У меня в отношении этого парня были свои планы!

— Успокойтесь, Джон! Всего-навсего лишь сильное снотворное в виски. Он будет спать часов двенадцать, а мы пока решим его дальнейшую судьбу. Так вы что это… насчет социализма в Поречье… конечно же, шутите? Мистер Блейк не даст вам под эту авантюру ни пенса.

— Иногда, мой милый Джеймс, мне кажется, что вы служите мистеру Блейку более верно, чем мне. Но помните: мне хорошо известна ваша биография. Вы предавали всех и всегда успевали выскочить в последний момент из горящего дома. Но теперь вам это не удастся. Если дому будет суждено сгореть, вы сгорите в нем вместе со всеми, клянусь Ошуном!

Аджайи отхлебнул виски и откинулся на спинку кресла. Лицо его было непроницаемо.

— Покойный Даджума был тоже вспыльчив…

— Так ты мне еще и грозишь? Я поклялся найти убийцу Даджумы. Значит, это твоих рук дело?

Эбахон выхватил пистолет. Но Аджайи не моргнул и глазом.

— Не играй в невинность хоть со мною, Джон, — равнодушно заговорил он. — Когда Даджуму убрали, ты вздохнул с облегчением. Он мешал здесь всем, майор Даджума, любимец народа идонго. Все Поречье рыдало, когда стало известно о его смерти. Будь он сейчас живым, неизвестно, за кем бы пошли идонго. А он, как тебе известно, был федералом до мозга костей.

— Я подозревал, что это твоих рук дело…

Эбахон хмуро отвернулся, запихивая пистолет в кобуру.

— Это сделали люди Блейка. Даджуму убили в тот момент, когда он хотел что-то сообщить… — Аджайи кивнул на Петра, бледного, бессильно уронившего голову на грудь, почти бездыханного, — …нашему другу Питеру. А может быть, даже и сообщил. Даджума имел своих людей всюду и наверняка узнал о наших планах, хотя, судя по всему, лишь в самый последний момент.

— Но тогда почему же… — Эбахон указал взглядом на Петра.

— Этот парень тоже должен был погибнуть. Но вместо двух выстрелов почему-то прогремел один. Мы попытались исправить ошибку, но… — Аджайи с улыбкой развел руками, — …видимо, мисс Карлисл просила Ошуна сохранить жизнь этому парню. Когда-то она была в него влюблена, и англичане в свое время даже пытались сыграть на этом.

— Вот как? — поднял бровь Эбахон. — Забавно!

— Ничего забавного. Примитивный шантаж, да к тому же беспочвенный. Я отношусь к Питеру с давней симпатией. Но ему лучше умереть во всех случаях. В нашей игре он больше не нужен, да и наивно было бы думать, что мы могли разыгрывать эту карту слишком долго. Сто миллионов фунтов — неплохая цена за его жизнь. Меня так высоко никогда не оценят! — Экс-министр хрипло рассмеялся, откашлялся: — Он слишком много знает. Представь, все это появится в газетах сейчас, когда наши друзья на Западе только и твердят о правах человека. У них и без тебя хватает на шее диктаторов, а тут еще палач народа идонго!

— Ты циник, Джеймс! — с отвращением поморщился Эбахон и взялся за свой стакан. — Надеюсь, мне-то ты ничего пока не подсыпал?

— Я — профессиональный политик, ваше превосходительство. А в политике нет принципов, в ней только грязь. И чтобы она не пристала, надо привыкнуть называть вещи своими именами. Да не морщись, это к тебе придет. Ты пока в самом деле, как сказал Блейк, провинциал, да притом африканский! — Он посмотрел свой стакан на свет. — А насчет того, подсыпал ли я тебе чего-нибудь… Нет, и не подсыплю. Ты — идонго, а я из другого племени. Даджума и другие лишили меня всего — положения и денег. И я поклялся отомстить им. У меня с тобой общее дело, Джон. Пей смело!

Эбахон внимательно посмотрел на него, усмехнулся и отставил стакан:

— Спасибо за откровенность, Джеймс. В наше время люди редко бывают так откровенны. Но скажи… также прямо… Что ты хотел сделать…

И он взглядом указал на бездыханного Петра. Аджайи пожал плечами.

— Когда-то он увлекался гонками, любит быструю езду. Но сегодня он много пил, а дорога в рест-хаус идет по обрыву. После дождя она бывает очень скользкой, асфальт разбит, а повороты круты…

Эбахон задумался, потом вдруг хитро взглянул на бывшего министра:

— Но если англичане уверены, что русские не станут со мною даже разговаривать… Почему их так беспокоит Питер Николаев? Объясни мне, и тогда я, может быть, не пожалею «мерседес», который выделен господину советнику.

Аджайи резко подался вперед:

— Это большой бизнес, Джон. И они не хотят рисковать ни одним процентом в деле, которое принесет миллиарды и нам и им. А что, если ты сговоришься с Москвою… через него? И опять, как сейчас в Гвиании, пойдут разговоры о национализации? Нефть слишком лакомый кусок! Прямота и честность этого парня нравятся мне, но он чужой среди нас. Он должен умереть!

«Трех-тах-та-та-та…» Пустое ведро с грохотом скакало вниз по лестнице в холл.

— Мадам! — донесся сверху испуганный крик одного из мойщиков. — Осторожней, мадам!

Из-за поворота лестницы появилась Элинор — в переднике, с мокрой тряпкой в руках. Лицо ее было бледно, глаза пылали яростью.

— Вы… сами мыли лестницу? — вскочил пораженный Эбахон. Не отвечая ему, Элинор медленно шла вниз — со ступеньки на ступеньку, и взгляд ее был устремлен на Аджайи, поспешно встающего из кресла.

Вот она уже на последней ступеньке, вот уже в холле. Идет на пятящегося, вдруг потерявшего свою самоуверенность Аджайи…

— Я все слышала, — наконец нашла в себе силы заговорить она. — Так вот! Сейчас же отправьте Питера в рест-хаус, и если хоть один волос упадет с его головы, вы — конченый человек, клянусь Ошуном! А я… я сейчас же возвращаюсь в миссию!

ГЛАВА 5

— Значит, Эбахону ты больше не нужен? — задумчиво произнес Войтович и, как всегда, когда бывал взволнован, снял пенсне и подышал на стекла.

Петр, прежде чем ответить, медленно допил остатки чая и поставил чашку на столик:

— Теперь будет вполне логично, если он постарается от меня избавиться. Я действительно слишком много знаю.

— О том, что Эбахон причастен к погрому, можно было бы подозревать. Слишком выгоден он верхушке идонго. Погром — отличный предлог для выхода из федерации, — размышлял вслух Анджей. — И слова Блейка — это прямое доказательство. Кто-кто, а уж англичане-то в Гвиании знают все секреты. И, посвящая тебя в дела, о которых посторонним ни в коем случае нельзя знать, Блейк не оставил Эбахону иного выхода, как… — Анджей надел пенсне. Взгляд его был серьезен и строг. — Тебе надо бежать. И как можно скорее.

Петр согласно кивнул:

— И тебе тоже. Если мы сообщим миру об этой кровавой провокации… с благословения англичан, отношение к мятежникам будет за рубежом совершенно иным, чем сейчас.

— Итак, — подытожил Анджей, — будем считать, что наша миссия в Поречье окончена и нам пора укладывать чемоданы.

— Теперь надо думать, как это сделать, — продолжал он. — Вот если бы нам разрешили выехать в Уарри! Ты сумеешь добиться такого разрешения от Эбахона? Поездка на фронт… ну, придумаем для чего. Кстати, мне кажется, он должен пойти на это охотно…

— Еще бы! Блестящая возможность для меня получить в лоб пулю федералов! — усмехнулся Петр.

Ему вдруг показалось, что он слышит шум приближающейся машины. Войтович тоже услышал его. Они переглянулись и разом встали… пошли к двери…

Когда они вышли на крыльцо, на лужайке у дома уже стоял пятнистый «джип», из него вылезал Жак, торопливый, озабоченный, с автоматом на груди.

— Хэлло! А я боялся вас не застать.

Он энергично пожал им руки и махнул в сторону «джипа», где на заднем сиденье застыли телохранители, уже знакомые Петру.

— Быстро собирайтесь! Едем в Уарри! Петр и Анджей переглянулись.

— Куда?

— В Уарри, — нетерпеливо повторил Жак. — И скорее! Ваши коллеги тоже отправятся туда. Им сейчас оформляют пропуска на фронт. Да торопитесь же, по дороге все объясню.

Петр и Анджей опять переглянулись и, не сговариваясь, кинулись в дом. Сборы заняли у них меньше пяти минут, а еще через пять минут «джип» с Жаком за рулем мчал их на бешеной скорости по серпантину дороги на Уарри. Потом Жак немного сбавил скорость и облегченно вздохнул:

— Теперь я вас больше никуда не отпущу. Хватит приключений!

— — Ты нас арестовал? — улыбнулся Петр.

— Похитил, — последовал уточняющий ответ.

— Но что все-таки произошло? — с недоумением заговорил Анджей. — Петр рассказывал, что Эбахон решил перебросить Кодо-2 в Уарри. А ты здесь…

Жак опять прибавил скорость.

— Все правильно. Мои парни уже в Уарри. Славную бойню мы устроили федералам! Вступили в бой с ходу и сбросили их в Бамуангу.

— Но ведь сначала… — неуверенно кивнул Анджей на транзистор, который держал на коленях. — Даже Би-би-си в сообщениях ее корреспондентов с той стороны передавала…

— Там был Кэннон, англо-американцы, Кодо-6. Федералы задали им жару; высадились выше и ниже по реке, а потом атаковали с фронта и с флангов.

— Но все же вы разгромили федералов? — спросил Анджей. Жак лихо взял крутой поворот, чуть не задев за выступ скалы, к которой лепились зигзаги дороги.

— Я бросил вперед альбиносов. Это была выдумка Штангера — набрать роту альбиносов. Африканцы считают их отмеченными то ли богом, то ли дьяволом. И когда федералы увидели идуших на них альбиносов… Тут уж им было не до сопротивления! К тому же подоспел Гуссенс, «пивная бочка», со своими парнями — Кодо-5, бельгийцы, голландцы, французы. Я говорю об офицерах, конечно. Солдаты — все черные.

— А эти… которых я видел у тебя в лагере… белые. Они тоже офицеры? И даже тот мальчишка, что сбежал из дома? — заинтересовался Петр.

— Денни, Бенджи, Грилло, Браун — все они капитаны. В Африке меньшего чина для белого нет. Жан-Люк, Кувье, Дювалье — майоры. — Жак внезапно притормозил. — Здесь должен быть чек-пойнт[1]3. Когда я ехал за вами, здесь устанавливали шлагбаум… Если начнется стрельба, падайте на дно машины и не поднимайте головы.

Он обернулся к телохранителям и сказал что-то на идонго. Те поспешно расстегнули брезентовые сумки с гранатами.

Тем временем «джип» обогнул очередной выступ скалы и вышел на редкий на этой дороге прямой участок. Впереди, ярдах в трехстах, дорогу перегораживали большие бочки из-под бензина, размалеванные белыми и черными полосами и связанные между собой колючей проволокой. На бочках вместо шлагбаума лежала тяжелая жердина.

Солдат-десантник, стоявший перед нею, махал навстречу «джипу» красным флажком. Еще пять или шесть солдат расположились на обочине и закусывали, положив оружие рядом с собою. Один из них, видимо старший, поспешно отер губы ладонью и, подхватив ручной пулемет, подошел к солдату с флажком как раз в тот момент, когда «джип» резко затормозил перед самыми бочками.

— Пропуск! — хмуро приказал он, стараясь не глядеть на белых.

— Не валяй дурака, кафир! — презрительно усмехнулся Жак. — Ты что? Не видишь, кто перед тобою? — И высокомерно отвернулся.

— Пропуск! — упрямо повторил африканец.

Один из телохранителей Жака быстро и горячо заговорил на идонго, отчаянно жестикулируя, то и дело указывая на белых, сидящих на переднем сиденье.

Петр уловил слова «Френчи», «Эбахон», «Обоко»…

Командир патруля хмуро выслушал его, потом неуверенно оглянулся на сгрудившихся позади него солдат.

Рука Жака скользнула к автомату, лежащему на сиденье между ним и Петром. Но командир патруля сказал что-то на идонго, и лицо Жака смягчилось: солдаты кинулись освобождать проезд.

Когда чек-пойнт остался позади, Жак вздохнул с облегчением.

— Они нас ненавидят, те, за кого мы сражаемся, — горько усмехнулся Жак. — Впрочем, мы сражаемся здесь не за них, а за деньги. Браун тут заявил мне как-то: «Я готов убить любого, если мне за эту работу как следует заплатят». Да и остальные не лучше. Приедем в Уарри — познакомишься с ними поближе. Разговорчивы, как бабы, каждый второй считает себя выдающейся личностью и мечтает стать героем бестселлера. Намекни им, что собираешься написать книгу об их похождениях, и сразу станешь для них самым желанным гостем.

— Мы действительно хотим написать обо всем, что здесь видели, — сказал Петр. — Не так ли, Анджей?

— Ваши западные коллеги хотят того же. Сегодня утром старикан Френдли добился от президента обещания разрешить им свободу передвижения по всей стране, группами или поодиночке, — продолжал Жак.

— Но зачем же тогда все это… — удивился Войтович. — Похищение, спешка…

— Сестра Урсула… то есть… мисс Карлисл, сказала мне… — начал было Жак и запнулся.

— Ты видел Элинор? — Петр резко схватил его за руку. — Ты видел ее? Сегодня? Неужели она в самом деле выйдет замуж за это чудовище?

— Не тяните, Жак, выкладывайте что хотели, — строгим, как он умел говорить, профессорским тоном отчеканил Войтович. — Вы виделись сегодня с мисс Карлисл? И после разговора с нею решили нас «похитить»?

Жак несколько секунд колебался, потом не выдержал:

— Она сказала мне, что вам… — Он покосился на Петра. — …грозит опасность. Мартин Френдли уже исключил вас из списка журналистов, которые будут здесь аккредитованы. Элинор сама видела этот список… на письменном столе Эбахона.

Анджей насмешливо присвистнул:

— Однако нас уже и похоронили! И если бы не вы, Жак…

— Подождите благодарить. Вот когда я переправлю вас за Бамуангу…

В первый момент Петру показалось, что он ослышался.

— За Бамуангу? — переспросил он неуверенно.

— Конечно, — все так же невозмутимо продолжал Жак. — По приказу Штангера мы занимаем участок фронта по берегу Бамуанги. В военном отношении все это ничего не стоит: для сплошной линии фронта у Штангера не хватает войск, федералы наверняка высадятся в районе Донго, там, где нефтяные прииски. Да и еще есть три-четыре места с более-менее проезжими дорогами. Но пока мы будем контролировать левый берег Бамуанги, я уж постараюсь переправить вас на правый…

— А если Эбахон потребует… сегодня же… чтобы мы вернулись в Обоко? — предположил Войтович.

— Пусть сам приезжает в мое логово и попытается забрать вас силой. И тогда посмотрим, что у него получится, — усмехнулся Жак. — А пот и Уарри…

Шоссе наконец отлепилось от скал и побежало по ровной, плоской как стол, голой равнине, полого спускающейся к Бамуанге. Отсюда, сверху, были уже видны похожие на коросту ржавые крыши городских кварталов и горделивая башня отеля «Эксельсиор».

Вдоль широкой, похожей в лучах солнца на поток расплавленного золота Бамуанги, там, где привольно раскинулся знаменитый городской рынок, тянулись клубы дыма еще не потушенных пожаров.

Минут через двадцать они уже входили в холл «Эксельсиора».

На первый взгляд Петру показалось, что здесь ничего не изменилось. Все тот же швейцар услужливо распахнул дверь, мальчишки-носильщики в красной униформе подхватили их немудреный багаж… Но в больших уютных креслах утопали мрачные длинноволосые типы в маскировочной одежде, перепоясанные пулеметными лентами, увешанные сумками с гранатами. На маленьких столиках, стоящих рядом с креслами, стаканы и бутылки соседствовали с автоматами и карабинами, набитые окурками пепельницы — с коробками патронов.

Наемники бесцельно слонялись по холлу, стояли группами, громко разговаривая. Здоровенный детина, бритоголовый, бородатый, обмахивался черной ковбойской шляпой, поставив ногу в высоком сапоге с серебряной шпорой на край бассейна. На бедре у него висел огромный кольт.

— Джентльмены и голодранцы, стек и пулемет, доллар и маниока, диалектика и невежество, — с гневом пьяницы ревел он в лицо длинному прыщавому юнцу с глазами Иисуса Христа. — Только такие могут убивать и умирать, приказывать и повиноваться! К этому приходит каждый, кому претит жизнь от девяти до семнадцати в стенах какой-нибудь вонючей конторы, где кругозор твой быстро становится не шире четырех стен конуры, в которой ты каждый день протираешь штаны.

Неподалеку еще двое молодых парней в кожаных брюках с бахромой, узких в бедрах и расклешенных внизу, в пестрых клетчатых рубахах нараспашку, без головных уборов, загорелые, веселые, соревновались, кто быстрее выхватит из расстегнутой кобуры кольт и направит его на соперника.

Они стояли лицом друг к другу, подняв руки вверх, и считали:

— Раз, два, три…

На счет «три» они рвали из кобур пистолеты и мгновенно утыкали их друг другу в животы, заливаясь при этом радостным хохотом.

— Пошли, на них вы еще успеете насмотреться, — с презрением сказал Жак, заметив, что Петр и Анджей невольно замедлили шаги, с откровенным интересом оглядываясь по сторонам.

И, взяв их под руки, Жак повлек их быстрым шагом к стойке, за которой сидел перепуганный портье.

— Две комнаты на этаже Кодо-2, — рявкнул Жак, и портье, испуганно замигав глазами, кинулся к доске, на которой висели ключи.

— Третий этаж, сэр?

Жак подмигнул своим спутникам:

— А попробуй так где-нибудь в вонючей, заплеванной Европе!

Портье с поклоном выложил на стойку два ключа, прицепленных к тяжелым деревянным грушам, и подобострастно заглянул в глаза Жаку:

— Простите, сэр… Я человек маленький. Его величество Макензуа Второй требует, чтобы я получал деньги вперед, сэр…

Петр и Анджей поспешно полезли за бумажниками, но Жак остановил их жестом руки:

— За все будет платить президент. — Он грозно взглянул на бедного портье. — А еще раз заикнешься насчет чего-нибудь подобного — мои парни обрубят тебе уши, не дожидаясь, пока сделают это федералы, когда опять появятся в Уарри. Понял?

— Йе, са… — покорно склонился портье.

Жак обернулся к мальчишкам-носильщикам, терпеливо стоящим с портфелем и чемоданчиком вновь прибывших.

— Возьмите ключи и отнесите вещи!

Он достал из кармана пару пятифунтовых банкнотов, целое состояние для маленьких носильщиков.

— А это вам. И если кто-нибудь… — Он метнул устрашающий взгляд на портье, глаза которого при виде таких денег вспыхнули… — И если кто-нибудь отнимет у вас хоть пенни, скажите мне.

— Йе, са… — ответил за мальчишек портье.

— А сейчас пойдем в бар, — Жак опять взял под руки своих спутников. — Я хочу вас познакомить с Гуссенсом и Кэнноном.

Они пересекли холл, пробираясь между наемников, которых становилось все больше и больше: дверь почти не закрывалась, впуская все новых и новых рыцарей удачи.

Длинная и узкая комната бара, вытянувшаяся вдоль покрытой бронзой стойки, за которой бегали три взмокших бармена, была набита битком. Здесь стоял гул голосов, клубы дыма скрывали низкий потолок. Немецкая, французская, английская речь мешалась с португальской, испанской, голландской.

— Их пытали так, что они стали похожи друг на друга… С зажигательными бомбочками, привязанными к лапам, летучие мыши врывались в хижины, вот была потеха! — доносились до Петра обрывки фраз, пока они протискивались к стойке вслед за решительно настроенным Жаком. — Да, раньше платили по тысяче двести фунтов в месяц… Не то что теперь!.. Это были кольты образца одиннадцатого года. Я взял их сорок штук — по сто двадцать баков[1]4, а в Штатах загнал по семь сотен! Конечно, умеючи здесь можно озолотиться!

На Петра и Анджея никто не обращал внимания: здесь все были чужие и все были свои, ибо их привел сюда один и тот же путь, как бы он ни пролегал — через Лондон, Париж, Марсель или Нью-Йорк.

Жак словно прочел мысли Петра и обернулся, продолжая плечом прокладывать себе путь к стойке:

— Сегодня утром приземлился ДС-8 и С-130. Прилетели сразу сотни полторы европейцев. Штангер подумывает о том, чтобы сформировать отборный батальон только из белых…

Он наконец протиснулся к стойке, огляделся и полез вдоль нее в самый дальний угол. Там народу было поменьше.

Гуссенс и Кэннон сидели на высоких табуретах у стойки и о чем-то беседовали, а за их спинами, не давая толпе подступать слишком близко, стояло с десяток крепких парней, всем своим видом демонстрировавших бывалость закаленных, обстрелянных солдат. Они почтительно прислушивались к разговору за стойкой.

Перед Гуссенсом стояла большая кружка пива, и было совершенно ясно, что она не первая и не последняя.

Кэннон тянул через розовую соломинку кока-колу. На его бледном, оттененном угольно-черной бородой лице ярко синели полубезумные глаза.

Он заметил Жака и приветственно поднял руку:

— Хэлло, Френчи! Твои альбиносы подоспели сегодня вовремя! А мои… — Он грязно и замысловато выругался. — …не солдаты, а… — Опять последовала яростная брань.

— …Френчи, — обернулся и Гуссенс, поглаживая свой похожий на бочку живот. — Ты сегодня герой! Не ты, так федералы были бы уже в Обоко!

— Ладно, сочтемся в аду уголечками, — небрежно отмахнулся Жак от поздравлений, сразу посыпавшихся на него со всех сторон.

Ветераны знали его, а новички, уже успевшие наслушаться рассказов о ночном сражении, смотрели на Жака с немым обожанием, как на легендарного героя.

— Тут со мною два парня…

Жак пропустил Петра и Анджея вперед и обнял их за плечи.

— Журналисты будут писать о дерьме, в котором мы барахтаемся. Я хочу сказать, что мы знаем друг друга много лет и побывали кое в каких переделках. Надеюсь, мне никогда больше не придется объяснять это кому-нибудь, пока я жив.

ГЛАВА 6

Петр снял с кровати покрывало, бросил на одеяло пижаму, взбил подушки, как будто бы собирался ложиться спать. В ванной, перед зеркалом, разложил бритвенные принадлежности, повесил в шкаф на плечики рубашки, а грязные скомкал и бросил в корзину с надписью: «В стирку».

Оглядел комнату и довольно хмыкнул: все было так, как будто он собирался жить здесь по меньшей мере до завтра. А между тем уже через несколько часов они с Анджеем должны быть по ту сторону Бамуанги…

Он проверил, хорошо ли упакованы в пластиковый мешочек кассеты диктофона, отснятые пленки и блокноты: кто его знает, может, сегодня ночью им придется побывать и в воде! Повесил через плечо фотоаппарат, еще раз оглядел комнату…

Войтович, номер которого был рядом, услышал, как щелкнул замок, и отворил дверь, опередив собиравшегося было постучаться к нему Петра.

Они вышли в коридор. Весь этаж занимали наемники из команды Жака: сейчас их не было, они проверяли своих солдат в наскоро построенных укреплениях на берегу Бамуанги. О том, что Кодо-2 будет нести сегодня ночное охранение, Жак договорился еще в баре с Гуссенсом и Кэнноном: те согласились охотно, их люди еще не опомнились от вчерашнего боя.

У лифта Петр и Анджей увидели телохранителей Жака, расположившихся в креслах с автоматами на коленях. Солдаты вскочили. Один, высокий, широкоплечий, с почти европейскими чертами лица, кинулся вызывать лифт, второй — пониже, круглоголовый, с широким расплющенным носом и глазами навыкате, растянул в добродушной улыбке толстые губы и поднес ладонь к своему черному берету:

— Маста Френчи приказал быть с вами, са…

— Вот так, — с нарочитой серьезностью сказал Анджей и обернулся к круглоголовому: — Тогда уж скажите, как вас зовут…

— Санди, са… — щелкнул каблуками круглоголовый.

— Манди, са, — эхом откликнулся ему высокий.

— Воскресенье и Понедельник, — перевел Петр с английского. — Френчи мог бы вам придумать и что-нибудь пооригинальнее. Например, Пятница…

Санди и Манди засмеялись.

— Здесь многие сами придумывают себе имена, са, — сказал Санди. — Ведь если вдруг сюда придут федералы… нам будет плохо, са…

— Вы их ненавидите? — спросил Анджей. Санди пожал плечами:

— Но ведь погром, са…

— Они не хотят, чтобы мы жили на том берегу, са, — вступил в разговор Манди. — Наши люди трудолюбивы и помогают друг другу. Разве мы виноваты, что дела у нас идут лучше? Они завидуют нам, са… Но теперь у нас своя страна, са…

Санди грустно усмехнулся:

— Раньше у меня была своя торговля, са. Маленькая торговля. В большой стране она могла стать большой. А теперь…

— У нас есть нефть, — упрямо возразил ему Манди. — Президент говорит: иностранцы будут покупать у нас нефть, и в стране будет много денег. Каждый человек будет получать по сто фунтов в месяц, и тогда никому не надо будет работать. Но федералы хотят забрать нашу нефть и оставить нас нищими! Кабина лифта остановилась на их этаже, и старик лифтер распахнул дверь:

— Добро пожаловать, са…

Солдаты, сразу замолчавшие и посерьезневшие, вошли в лифт следом за Петром и Анджеем. Лифтер закрыл дверь и нажал кнопку на пульте.

— Они наверняка не раз уже спорили на эту тему между собою, — тихо сказал Анджей Петру по-русски. — И ни один друг друга не убедил.

— А Эбахон их не только запугивает погромом, но и сулит райскую жизнь — в богатстве и праздности. Сто фунтов в месяц! И это когда сейчас рабочий получает в среднем всего лишь восемь. Тут у многих появится желание сражаться за Поречье!

Лифт остановился, и они вышли в холл. Здесь было почти пусто, лишь в креслах спали несколько юнцов в пятнистой форме, новички, не выдержавшие соревнования с ветеранами у стойки бара. В ресторане тоже было пусто. Лишь в дальнем углу за столами, составленными вместе, сидела большая компания подвыпивших наемников.

— Сядем в уголок? — предложил Анджей. — Жака что-то не видно…

Они прошли к столу в углу у окна, сели, и сейчас же к ним подскочил официант в красной куртке:

— Джентльмены будут ужинать в кредит или… за наличные? — пряча от неловкости глаза, согнулся он в полупоклоне.

— За наличные, — успокоил его Петр и вытащил из кармана пятифунтовую бумажку.

— Тогда позвольте…

Смущенно улыбаясь, официант взял банкнот и спрятал его в большой бумажник из леопардовой шкуры:

— Один момент!

Он исчез и появился через минуту с роскошной красной кожаной папкой с гербом короля Макензуа Второго: его величество явно приказал относиться к клиентам дифференцированно: в кредит одно, а за наличные совсем другое. И официант, специально ездивший для освоения профессии в Лондон, был теперь этим смущен.

Ужин заказали на троих, надеясь, что Жак не станет привередничать: коктейль из креветок, лангусты на вертеле и жаркое из антилопы…

— Есть старое анжуйское, — вполголоса предложил официант, опасливо покосившись через плечо на шумную компанию.

Жак появился через несколько минут, возбужденный и довольный.

— Готовы? — весело спросил он, усаживаясь за стол и потирая руки. — О! Анжуйское!

Он взял стоявшую на столе бутылку, посмотрел ее на свет и засмеялся:

— Вы чем-то, видимо, здорово угодили его величеству! А? Чем же? Сознавайтесь!

— Уплатили вперед, — в тон ему ответил Петр и поспешил с вопросом: — Так как… там? Едем?

— Раз я обещал… — Жак довольно потер руки. — Через два часа я отправляю на тот берег разведчиков. Пойдут три группы на расстоянии двух миль одна от другой. Первую отправляет Дювалье. Вторую Кувье. Третью — я сам. Группы по четыре человека. Задача — захватить и привезти пленных. Вы отправитесь с третьей группой, которая… обратно не вернется.

— То есть… Как это? — не выдержал Анджей.

— В вашей лодке, кроме вас, будут только двое. Они — метисы с того берега. И будут только рады, если вы засвидетельствуете перед федералами, что они добровольно перешли на их сторону.

Официант, появившийся с подносом, принялся расставлять на столе вазочки с коктейлем из креветок.

Подождав, пока он закончит и удалится, Жак продолжал:

— Постарайтесь, чтобы вас не остановили в районе федеральных войск, а то могут быть… неприятности. Могут принять за наемников и не довести до штаба. Кстати, пресс-карты гвианийского министерства информации… при вас?

Петр и Анджей одновременно кивнули: они уже обсуждали возможность оказаться принятыми за наемников.

— Отлично! А теперь… за успех! — И Жак поднял бокал. — Наслушавшись сержанта Брауна, я готов питаться даже крысами с гарниром из муравьев, а тут… такая роскошь! Ничего, скоро все это кончится, и вашим коллегам журналистам придется здесь перейти на диету сержанта Брауна. Кстати… Только что мне сказали, что час назад по дороге из Обоко сюда на одну из машин обрушилась скала. В сезон дождей это здесь случается…

Петр побледнел:

— И… что?

— Погиб итальянец… Из «Джорно». Кажется, его звали Монтини. Да, Альберто Монтини. И парень из Ассошиэйтед Пресс, не знаю его имени. Но что с тобой?

Жак с тревогой уставился на Петра. Анджей поспешно глотнул вина:

— Нервы… У всех у нас здесь разболтались нервы.

— Получили пропуска на фронт и кинулись сюда, — продолжал Жак. — И вот обвал. Охрана радировала в мой штаб — просила прислать людей, машины, кран. Они все еще там, милях в сорока отсюда…

Голос Жака доносился до Петра откуда-то издалека, словно кто-то внезапно убирал звук.

«Это Эбахон. Конечно же, Эбахон. Он понял, что мы хотим бежать за Бамуангу. И как только узнал, что мы покинули рест-хаус…»

— Здесь… душно… Я сейчас… Только глотну воздуха…

И, встав из-за стола, Петр пошел к выходу из ресторана, провожаемый удивленным взглядом Жака и растерянным Анджея.

Быстро миновав холл, он вышел на свежий воздух — швейцар распахнул перед ним дверь и улыбнулся с уважением, видимо, весть о том, что он платит наличными, облетела уже всех, кто работал в «Эксельсиоре».

Было темно, тучи плотно заложили ночное небо, моросил мелкий дождь. Внизу, несмотря на военное время, сверкали россыпи огоньков, оттуда доносились слабые звуки хайлайфа. Город жил обычной жизнью — и над «Луна Росса» стояло электрическое зарево.

Петр расстегнул рубашку на груди.

«Эбахон… А что, если несчастный случай? — метались его мысли. — Жак прав: в сезон дождей дороги опасны, ливни подмывают скалы, такое и раньше случалось в этих краях, я сам читал об этом в газетах».

— Мистер Николаев?

Кто-то вежливо тронул его за рукав, и обернувшись, он увидел управляющего отелем.

— Прошу извинить, что я осмелился помешать вашему уединению, — начал тот и поклонился.

Петр поспешно застегнул рубашку, почувствовав себя неловко перед этим затянутым во фрак джентльменом.

— Прежде всего я хотел бы выразить вам личную благодарность его величества короля Макензуа Второго за то, что в эти трудные для бизнеса времена вы…

— Не стоит, — догадался, о чем пойдет речь, Петр. — Право же, не стоит…

— Его величество лично проверяет наши книги каждый день. И сейчас, когда он позвонил, мы доложили ему, что вы платите наличными…

Петр поморщился:

— Вы благодарите меня за вещи, которые само собой разумеются…

Управляющий опять поклонился:

— Его величество просил передать, что будет рад видеть вас в любое время в «Луна Росса»… там тоже очень неплохая… туземная кухня…

— Хорошо, — кивнул Петр, чтобы избавиться от начинающего раздражать его джентльмена. — Спасибо.

Управляющий опять поклонился:

— И еще… Кто-то звонил и просил напомнить вам. Что-то вроде детской песенки… «Десять маленьких негритят пошли купаться в море… Один из них…» — и так далее. Чепуха, шутка, наверно, но я счел своим долгом… Еще раз прошу прощения.

И под неподвижным взглядом Петра, кланяясь и пятясь, управляющий удалился в холл через предупредительно распахнутую перед ним дверь — швейцар ни на мгновение не терял бдительности.

Значит, обвал на дороге из Обоко не был несчастным случаем. Теперь в этом уже не оставалось никаких сомнений. Эбахон опять предупредил его, что намерен до конца выполнить свою угрозу…

Петр оглянулся. Сквозь стеклянную стену он видел все, что происходит в холле. Вот отворилась дверь из ресторана и вышли Жак и Анджей, беспокойно вертят головами — ищут его. Навстречу им из глубоких кресел с высокими спинками встают Санди и Манди — Петр их не заметил, проходя через холл, — кивают в его сторону, что-то говорят…

Жак и Анджей смотрят в его сторону, он встречает их взгляды… Анджей машет рукой, Жак показывает на свою кисть — на часы. Значит, пора. Пора отправляться отсюда к Бамуанге.

Он взглянул в сторону реки. В лунную ночь ее можно было бы увидеть, но не теперь. Там было тихо. Лишь одинокие ракеты порой взмывали в черное небо, прочерчивая в темноте тонкие белые дуги. Их, наверное, пускали, чтобы не заснуть, боящиеся тьмы часовые федеральных войск.

Петр перевел взгляд туда, где должна была тянуться дорога на Обоко, и заметил бегущие белые огоньки далеких фар. Из Обоко шла колонна машин.

Он не сомневался, что это были машины, на которых сюда спешили Мартин Френдли и остальные журналисты, живые и мертвые. Петр поймал себя на том, что боится встречи с ними…

… — Я пойду первым, через выход к бассейну, — тихо сказал Жак, словно они продолжали не прерывавшийся ни на мгновение разговор. — Вы — через две-три минуты. Перелезете через ограду. Там стоит мой «джип». С шофером. Проедете вперед метров триста.

Он окинул холл цепким взглядом, не заметил ничего подозрительного и скрылся за дверью, ведущей к бассейну.

— Ну вот, — вздохнул Анджей. — Теперь бы не выглянула луна…

Петр не слушал его, он смотрел сквозь стеклянную стену холла туда, откуда неумолимо приближались, становясь все ярче, огоньки фар. Вот они скрылись за последним поворотом, сейчас начнут подниматься на холм, к «Эксельсиору»…

— Пора, — тронул его за рукав Анджей. — Пора идти.

ГЛАВА 7

Они прошли через хорошо знакомый Петру коридор, ведущий к площадке с бассейном. Впереди бесшумно скользил Санди, напружинившийся, готовый к броску. У выхода он подал знак остановиться, осторожно приоткрыл дверь, высунул голову, огляделся, немного подождал, прислушиваясь…

Выскользнув из двери, он прижался спиною к стене.

Было темно и тихо. В бассейне мрачно стыла черная вода, отрезая им путь к невысокой кирпичной стене, за которой шелестели ветви манго. И Петру вдруг подумалось, что сейчас обязательно должен вспыхнуть свет, как раз в тот миг, когда они будут на ограде, — отличные мишени для стрельбы в спину!

Санди опять остановился и прислушался. Они уже миновали бассейн, и от стены их отделяло лишь метров пятьдесят — асфальтированная площадка, на которой обычно расставлялись топчаны для желающих позагорать. Теперь эти топчаны аккуратной горкой громоздились у кабины для переодевания.

Сделав знак ждать, Санди вдруг рывком кинулся через это пространство и мгновенно очутился у стены. Прижавшись к ней спиною, он поднял автомат, направляя его на окна отеля и замер. Подождав минуту, махнул рукой Манди. Они перекинулись несколькими словами, затем Манди подпрыгнул, ухватился за гребень стены, подтянулся и спрыгнул в темноту.

Подождав немного, Санди махнул Петру. И как только Петр подбежал к стене, стал на одно колено, подставив сложенные руки ступенькой. Петр поставил на них ногу… И через секунду уже был на мягкой, покрытой толстым слоем опавших листьев земле на другой стороне. Здесь ждал его Манди.

«Джип» ждал за деревьями на узкой грунтовой дороге. Шофер с автоматом на коленях сидел за рулем. Они вскочили в машину, и «джип» без света пошел в темноту.

Метров через триста им навстречу мигнул синий фонарик, шофер притормозил, и в машину на ходу вскочил Жак.

Они спустились вниз, к Уарри, с поросшего густой зеленью холма, и «Эксельсиор» с его желтыми пятнами окон словно возносился позади них в небо. Потом въехали в какой-то проулок, в узкую щель между хибарами из фанеры, кусков картона, листов ржавого железа. Водитель включил фары — они оказались синими — ив синем свете хибары казались чем-то фантастическим, неземным. Попетляв по переулкам, выскочили на площадь, к бетонному католическому собору, построенному каким-то европейским модернистом, и здесь Жак приказал остановить машину.

— Вы останетесь здесь, — приказал он солдатам, и те молча полезли из машины.

Жак пересел за руль. Отъехав метров сто, он достал из-за пазухи сверток и протянул его Петру: — Наши береты. Наденьте-ка… на всякий случай!

Минут через двадцать они выехали из города — их раза два останавливали патрули, освещали синими фонариками, но, увидев в машине белых, пропускали, не задавая вопросов и не спрашивая документов.

Отъехав от города мили три, Жак, ориентирующийся в этой кромешной темноте по одному ему только известным признакам, остановил машину прямо на дороге, огляделся, прислушался, потом мигнул фонариком в сторону реки. Два раза, потом через паузу еще два.

Из темноты сейчас же ответили: мигнули три раза подряд.

— Пошли, — облегченно вздохнул Жак. — Все в порядке…

Перепрыгнув через придорожную канаву, они пошли по пологому берегу вниз, к реке, откуда только что им сигналили. Трава была скользкой, и Петр поддерживал за локоть Анджея, ворчавшего, что подобные прогулки уже давно не для его возраста.

Из темноты еще раз посигналили. Послышался плеск весел подходящей к берегу лодки.

Напрягши глаза, Петр увидел на светлом фоне реки силуэт каноэ и в нем две скорчившиеся фигуры. Под ногами заскрипел сырой песок, они вышли к самой кромке воды и остановились. Каноэ подошло к берегу и уткнулось метрах в тридцати впереди.

— Подождите, я сейчас, — сказал Жак и направился в ту сторону.

— Вот и конец нашим приключениям, — вдруг сказал Анд-жей, и Петру почудилась в его голосе грусть. — Последний рывок и…

Но Петр его уже не слышал.

Решение пришло внезапно, и, даже если бы сегодня Жак и не сказал ему о смерти итальянца и американца, там, на дороге из Обоко, он все равно поступил бы сейчас так, как решил поступить.

Жак издали махнул им рукой, и они пошли вдоль кромки воды к каноэ. Два низкорослых оборванца стояли рядом с Жаком.

— Пожалуйста, хозяин… Добрый вечер, хозяин…

— Я сказал им, что разыщу их хоть в преисподней, если они вас не доставят в целости и сохранности на тот берег. И еще, что вам покровительствует Ошун и его белая жрица, — усмехнулся Жак.

— Неужели же и они знают Элинор? — удивился Анджей.

— Ее знают во всей Гвиании. — Жак обернулся к Петру: — Ну а ты что… такой мрачный?

— Я никуда не поеду…

Петр произнес это тихо, но решительно.

— Что? Что ты сказал?

— Я остаюсь здесь, — твердо повторил Петр.

— Ерунда! — Лицо Жака стало злым. — Тебе здесь нечего делать. Людям вашего круга вообще нечего делать в этом бедламе. Черти ненавидят ангелов потому, что те своей непорочностью подчеркивают глубину их падения: черти ведь тоже были когда-то ангелами, пока не восстали против бога и тот не низверг их в ад во главе с Сатаной. Это придумал не я, это придумал английский поэт Мильтон. — Он усмехнулся. — Ты что же… решил, как Элинор, спасать наши души? Мою, Штангера, Эбахона? Только учти, Боба она не спасла. Он погиб вчера, когда повел этих проклятых альбиносов на пулеметы федералов. А ее лицо даже не дрогнуло. Словно я не сообщил ей ничего, что могло бы ее взволновать. Ни о смерти Боба, ни о том, что я… хорошо стреляю. Я сказал, что пристрелю ее, если она выйдет замуж за этого борова. И его тоже. Она выслушала меня не перебивая, а потом сказала, что вас хотят… убрать. И приказала мне — приказала! — отправить вас за Бамуангу любой ценой. — Он сплюнул. — И… бросила на стол пачку денег… за «операцию»… Она решила поставить меня на мое место. Мол, бери! Ты же наемник, профессионал!

Над позициями федералов взлетела ракета.

Жак словно очнулся: