Уцелеть в бою, убить или обратить в бегство противника, конечно, победа, но вовсе не самая трудная. Во много крат труднее победить себя – понять, увидеть грань: между самоуважением и чванством, между гордостью и гордыней, между принципиальностью и упрямством. А увидев и поняв, суметь не переступить ее. Порой для этого нужно иными глазами посмотреть на окружающий мир, отказаться от привычных, устоявшихся за десятилетия взглядов. И совершенно неважно, когда формировались эти взгляды и привычки – в XX веке или в XII, потому что в любые времена справедливы слова: «Истинно силен тот, кто победил себя». Победа над собой – победа, при которой нет побежденных, потому что сила, которая повелевала тобой против твоей же воли, становится покоренной силой.

Евгений Красницкий

Покоренная сила

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Апрель – май 1125 года, село Ратное – Нинеина весь

Выехав из Нинеиной веси с утра, Мишка с Роськой подъезжали к Ратному уже далеко за полдень. Накормленные Роськой щенки затихли в корзине, перестав возиться и попискивать, Мишка пригрелся около их пристанища, удобно пристроенная раненая нога не беспокоила, и старшина «Младшей стражи» начал задремывать. Роська тоже поклевывал носом, осовев то ли от монотонности дороги, то ли от резкого пополнения Мишкиными стараниями персонального тезауруса.

Рыжуха, умнющая скотина, почувствовав расслабленность седоков, не перешла на шаг, а по-прежнему топотала рысцой, но темп выбрала такой, который был удобен ей, а не задавался седоками. Дорога подходила к концу, вот-вот в просвете между деревьями должен был появиться ратнинский тын. Вдруг впереди, заставив Мишку с Роськой разом вздрогнуть, раздался отчаянный женский вопль. Через пару секунд еще один.

– Что такое? А ну-ка наддай!

Роська понукнул Рыжуху, но, до того как сани выкатились на берег Пивени, раздалось еще несколько воплей, слившихся в один сплошной вой.

На берегу Пивени стояла толпа – похоже было, что здесь собралось все население Ратного. Приглядевшись, Мишка понял, что на самом деле видит две толпы – вольные ратнинцы и холопы. Холопы стояли отдельно, на коленях и были окружены полукольцом ратников, верхами и в полном вооружении.

Особняком держались три всадника: дед в парадной шубе, крытой синим сукном, староста Аристарх, тоже одетый как для торжественного случая, и Мишкин знакомец, ратник из десятка Луки – Афанасий. Афоню Мишка узнал с трудом, левый глаз и чуть не половина лица у того были закрыты повязкой.

На речном льду стояли сани без лошади. В них лицом вниз, с растянутыми ремнями руками и ногами, лежала обнаженная женщина. Рядом горбатилась жуткая фигура обозного старшины Бурея, который, ощеряясь так, что было видно даже издалека, хлестал лежащую в санях женщину кнутом.

Бурей нанес очередной удар, откинул в сторону руку и расстелил на снегу кнутовище. Немного помедлил и снова полоснул с оттяжкой. Воздух прорезал новый отчаянный крик.

«Садист, падла, специально с паузами бьет, это больнее. Удовольствие получает, угребище, мог бы и одним ударом убить. Что же случилось-то?»

Еще несколько ударов, на последние два женщина не отреагировала, видимо, потеряла сознание. Бурей поднял голову и уставился на сотника Корнея, тот кивнул. Обозный старшина склонился над санями и принялся распутывать ремни, которыми были привязаны руки и ноги жертвы.

Мишка закрутил головой, пытаясь высмотреть, кого бы можно было расспросить, и увидел, что от края толпы ему машет рукой Матвей.

– Роська, Матвея видишь? Давай туда.

Рыжуха единым махом перенесла сани через реку, с разгону выскочив на противоположный берег.

– Мотька, что тут такое?

– Холопку казнят. – Матвей мотнул подбородком в сторону Бурея. – Афоня ее вчера вечером изнасиловать хотел, а она ему полморды ногтями располосовала и глаз. Тетка Настена сомневается, что видеть будет. Утром сотник ее судил и приговорил казнить. Вот, казнят. Отец Михаил вмешаться хотел, да никто и слушать не стал. – Матвей безнадежно махнул рукой. – Алена его без памяти утащила. Смотрите, сейчас Бурей ее…

Бурей выкатил из саней забрызганный кровью чурбан, кинул на него приговоренную и взмахнул секирой. Толпа дрогнула, где-то вскрикнула женщина, запричитала еще одна… Бурей поднял над головой отрубленную по самое плечо руку.

Дед поднялся на стременах и заорал в полный голос:

– Зрите! Эту руку она подняла на своего господина!

Бурей, повинуясь очередному кивку Корнея, схватил бесчувственное тело за волосы и кинул в прорубь, рукоятью секиры пропихнул его под лед, потом спихнул ногой туда же и отсеченную руку. Дед снова заорал:

– Раб, поднявший руку на хозяина, повинен быть убитым, а буде раб убьет хозяина, повинны быть убитыми все рабы в доме! Так было, так есть и так будет впредь! Идите и помните!

«Господи, это же я ее Афоне подарил. Имени не знал, даже не видел никогда и судьбу ее решил. Как она кричала…».

– Старшина, что с тобой? – Мотька плюхнулся в сани рядом с Мишкой и потряс его за плечо. – Что, ногу опять разбередил?

– Это я ее убил… – враз помертвевшими губами пробормотал Мишка.

– Да что ты несешь-то? Роська, давай поехали, сейчас толпа в ворота полезет, не просунемся.

«Господи… Не поминай всуе, трепач! Я же не знал, что так выйдет… А кто Перваку подобную ситуацию живописал красочно? Пушкин? Одно дело языком трепать, а другое – своими глазами увидеть. Между прочим, уже вторая девка по твоей милости смертным криком кричит – одна в Турове на костре орала, вторая здесь, под кнутом. Иди теперь и повесься в сортире, интеллигент вшивый».

– Минь, да ты чего? – Роська пару раз несильно ткнул Мишку кулаком, но ответной реакции не дождался. – Мотька, что с ним?

– Откуда я знаю?

– Может, к Настене его?

– Да не знаю я! Давай к Настене, разворачивай.

– Не проедем, надо к главным воротам.

– Ну давай к главным…

Сзади раздался топот копыт, и с высоты седла послышался злой голос деда:

– Михайла, видал? Вижу, что видал. Узнал свой подарок? А ты не беспокойся: Афоня обделенным не остался, там еще одна девка есть – помоложе. Вот ключица срастется, морда подживет – и опять… И Буреюшка не в обиде будет, ему не в тягость. Даже с удовольствием!

Дед зло подхлестнул коня и поскакал вперед.

«Ну-с, любезнейший, будем писать или будем глазки строить? Вы еще считаете себя приличным человеком, или пора вешаться? Ах считаете? Тогда чего сидим?»

– Роська! – Даже собственный голос показался Мишке чужим. – Домой, быстро!

– Минь, может…

– Домой!!!

По пустым улицам села пронеслись вихрем, едва не сшибая углы, хотя деда все-таки догнать не смогли. Рыжуха внесла сани во двор чуть ли не галопом и протестующе захрапела, резко осаженная возле крыльца старого дома.

– Беги к Кузьме и возьми у него оба самострела – его и Демкин, – скомандовал Мишка Ростиславу.

– Минь, зачем самое…

– Выполнять приказ, десятник!!!

– Слушаюсь…

– Бегом!!!

Роська сорвался с места.

– И болты не забудь! – крикнул в спину крестнику Мишка и попросил Матвея: – Мотя, помоги из саней вылезти.

Утвердившись на костылях, Мишка, как только мог быстро, поковылял к входным дверям. На крыльце запнулся, чуть не упал, но Мотька успел его поддержать. В доме подскакал к своей спальной лавке, костыли мешали нагнуться, и, для того чтобы добыть из-под лавки короб с нехитрыми пожитками, пришлось сесть прямо на пол. Мишка костылем выудил свое имущество, достал из короба кошель с серебром – туровскую добычу.

Поднялся было на ноги, но неловко ухваченный одной рукой вместе с костылем кошель выскользнул из пальцев. Часть монет выпала, раскатилась по полу. Матерясь чуть ли не в голос, Мишка снова опустился на пол и, ползая на животе, принялся собирать раскатившиеся монеты. Откатившиеся далеко подбирать не стал – лопнуло терпение. Затянул ремешком горловину кошеля, но узел никак не хотел завязываться.

«Кончайте психовать, сэр, от нескольких секунд ничего не зависит. Спокойствие, только спокойствие, как говорил один обладатель штанов с пропеллером».

Мишка плюнул на узел, обмотал ремешок вокруг горловины кошеля и сунул его за пазуху. Потом с кряхтением стал подниматься.

Возле саней никого не было – Роська еще не вернулся, Матвей куда-то ушел, а Рыжуха уже нацелилась занять свое законное место под навесом, среди остальной скотины, но остановилась перед оградой. Мишка забрался в сани, тронул Рыжуху и развернул ее мордой к воротам. Из-за угла как раз выскочил Роська с двумя самострелами в руках.

– Минька, твой самострел уже починили, а себе я Демкин…

– Взводи, но болты пока не накладывай, – перебил крестника Мишка. – Готово? Поехали!

– Куда ехать-то? – Роська с тревогой оглянулся на Мишку, с которым явно творилось что-то ненормальное. Мишка и сам не понимал, почему так торопится, что любая, даже секундная, задержка выводит его из себя.

– К Афоне.

– Так я же не знаю…

– Сейчас направо.

Сзади ударил крик деда:

– Куда с оружием? Стой! Стой, кому говорю! Матюха, коня мне, быстро!

На улицах Ратного было людно – толпа еще не рассосалась по домам, особенно не разгонишься, но Мишка, пихая Роську в спину костылем, заставлял крестника использовать любую возможность прибавить ходу. Люди неохотно уступали дорогу, весьма нелицеприятно комментируя вслед седокам их стиль вождения. Ехать пришлось через все село – почти к речным воротам. Пока доехали – наслушались.

Одна створка ворот на подворье Афони оказалась почему-то открытой, и Роська вписался в просвет, чудом не зацепившись санями за воротный столб. Рыжуха снова захрапела, задирая голову, – Роська тормозил, как гонщик «Формулы-1», в последний момент.

Еще на ходу Мишка прочел открывшуюся его взгляду мизансцену, благо ничего сложного в этом не было – продолжение воспитательного процесса в сольном исполнении ратника девятого десятка Афанасия Романовича. Афоня, стоя перед группкой жавшихся друг к другу людей, размахивал здоровой рукой и, чувствовалось, что с удовольствием, орал во всю глотку.

Перед Афоней стояли пятеро: мужчина, женщина, видимо жена, девчонка лет четырнадцати и два мальца. Мужчина был высок, широкоплеч, имел роскошную окладистую бороду и… по-детски наивное, перепуганное лицо с широко распахнутыми голубыми глазами. Мишка хорошо знал подобные лица еще по ТОЙ жизни. Матушка-природа расщедрилась на тело, но оказалась скаредной на разум.

Обычно такое сочетание сопровождается бычьим упрямством и агрессивностью, но изредка случается так, что нет даже и этих «добродетелей». Хрестоматийный пример – тридцатилетний недоросль, пребывающий под каблуком у мамочки, которая помыкает взрослым мужчиной, как дошкольником. Похоже, именно такой «глава семьи» Афоне и достался, только пребывал он не при мамочке, а при жене. Такое тоже случается.

Афоня токовал, как глухарь, не смог даже сразу остановиться, когда появились незваные гости.

– …И без Бурея обойдусь! Сам запорю насмерть! Пусть только хоть одна сука…

Мишка вылез из саней, забыв про костыли, спасибо Роське – поддержал, и вытащил из-за пазухи кошель с серебром. Афоня наконец закончил орать на холопов и, не понижая голоса, обратился к Мишке:

– Михайла! Здорово! А я вот тут… – Объяснить, что «он тут», ратник не успел – брошенный Мишкой кошель ударился Афоне в грудь и упал ему под ноги, из раскрывшейся горловины выползли на снег монеты.

– Михайла, ты чего это?..

Афоня осекся, увидев направленные на него самострелы.

– Я их у тебя выкупаю! – Мишка махнул рукой холопам. – Эй! Собирайтесь!

– Михайла! Ты че… – снова было начал что-то говорить Афанасий, но заткнулся на полуслове: самострельный болт ударил ему под ноги – прямо в кошель, пробил его и застрял, наполовину уйдя в мерзлую землю.

– Пересчитывать будешь? – поинтересовался Мишка, не оглядываясь, сунул свой самострел Роське и тут же получил взамен другой – заряженный. Не услышав ответа на свой вопрос, он снова обратился к холопской семье: – Эй, вы! Вам, вам говорю! Собирайтесь! Или вам у Афони нравится?

Немая сцена, громом звучит щелчок вставшего на боевой взвод самострела. «Глава семьи» вопросительно пялится на жену, а та, похоже что-то сообразив, подталкивает его в сторону сарая.

– Куда? А ну назад! – Афанасий, видимо чисто рефлекторно, попытался остановить холопов.

– Афоня! Даже и не думай! Как я стреляю, ты знаешь. Куда могу попасть – тоже.

Мишка демонстративно шевельнул самострелом, и здоровая рука Афони дернулась, прикрывая пах.

«Блин, ну натуральный вестерн. Клинт Иствуд явился на ранчо плохого парня восстанавливать справедливость. Как там по-ихнему: „Бед бойз маст дай“? Или что-то в этом роде. А ведь мочкану, если дернется, даже сомнений нет. Голливуд, едрит твою…»

– Всем стоять! – Голос деда перекрыл топот копыт нескольких всадников. – Михайла, стрелялку наземь! Ну!!! Афоня, чего за хозяйство держишься, уже попало?

– Корней Агеич…

Уже в который раз Афоне не дали закончить начатую фразу, только теперь это сделал не Мишка, а его дед:

– Молчать! Роська, что тут происходит?

– Холопов выкупаем, – невинным тоном сообщил десятник Василий. – Вон серебро лежит.

Мишка оглянулся. Дед, Лука Говорун, еще четверо ратников верхами, а у ворот – толпа любопытствующих. И когда успели собраться-то?

– Ага… Кхе! И сколько дали?

– Гривну… С мелочью, деда.

– Афоня, доволен ценой?

– Корней Агеич…

– Молчать!

Афанасий изумленно вылупился на сотника.

– Ратник Афанасий ценой доволен! – громогласно объявил дед. – Эй, вы! Быстро собираться! Бегом!

Холопов как ветром сдуло. Афоня дернулся было их остановить, потом оглянулся на сотника, да так и застыл раскорякой – слишком уж быстро и непонятно, для его простецкой натуры, все произошло.

– Десятник «Младшей стражи» Василий! – продолжил распоряжаться дед.

– Здесь, господин сотник!

– Старшина Михаил ранен и немощен. Грузи его в сани – и домой.

– Слушаюсь, господин сотник!

Роська подхватил Мишку под руку и помог усесться в сани.

– Корней, – подал голос Лука Говорун.

– Чего, Лукаша? – ласково отозвался дед.

– Парень твой моему человеку оружием угрожал, прямо в его доме. Не дело!

– Эх, Лукаша! – Тон деда стал уж и совсем задушевным. – Да у меня двоих родичей и вообще застрелили. Правда, не в доме, а в лесу. Не слыхал?

– Гм…

– Это молодежь, Лукаша, нынче торгуется так – гривна с мелочью и болт в придачу.

– Да… Торговаться… Гм… По-разному можно… – пробормотал десятник и вдруг вызверился: – Баба, скройся!!!

С крыльца дома Афони кто-то шмыгнул в дверь. Лука мрачно окинул взглядом растерянно стоящего посреди двора своего подчиненного.

– Я тебя, Афоня, доли лишил, а ты меня – своего десятника – кривым ходом обошел. Подумай теперь: пошло ли тебе это впрок? Посмотри-ка сам, что из этого получилось…

– Кхе! Верно говоришь, Лука, – не дал развить мысль своему говорливому десятнику дед, – кривые ходы, они того… до добра не доводят. Ладно, вы тут разбирайтесь, а мне – недосуг. Не сочти за труд, пришли людишек, как соберутся, ко мне на подворье.

– Сделаем, Корней Агеич.

Роська уже разобрал вожжи и тронул сани к воротам, когда Мишка все-таки не выдержал и заорал так, чтобы слышно было и собравшимся на улице зевакам:

– Афоня! По Русской Правде, если раба понесла от хозяина и родила, то хозяин повинен дать ей волю, жилище и кормить, пока ребенок не вырастет! – И уже из-за ворот добавил: – Я тебя от оскудения спас, кобель блудливый!!!

* * *

У ворот лисовиновского подворья собрался весь семейный «женсовет»: мать, тетка Татьяна, обе Мишкины старшие сестры – Анька-младшая и Машка. Даже ключница Листвяна была здесь, хоть и стояла в сторонке. Дед, еще не доехав до ворот, закричал издалека:

– Бабоньки, чего сгрудились? Никак женихов высматриваете? Глядите у меня, по улице всякие люди ходят, долго ли до беды. Я вот, к примеру, и вовсе неженатый.

Дед по-гусарски подкрутил ус и лихо подмигнул Листвяне. Женщины заулыбались. Раз дед веселый, значит, обошлось.

– Батюшка, что случилось-то? – на всякий случай все-таки спросила мать.

– Ох, Анюта, и не спрашивай! Такие страсти, такие страсти. – Дед дурашливо схватился за голову. – Михайла с Афоней из-за холопов торговаться взялись, да так разгорячились, что твой старшенький Афоне чуть все на свете не отстрелил, насилу растащили. Луку с десятком ратников на подмогу призывать пришлось. А тебе, Листвяна, докука – надо будет еще куда-то пять человек пристроить и скотину.

– Пристроим, Корней Агеич, – приветливо пропела ключница. – А ты, батюшка, откушал бы медку чарочку с устатку да от волнений. И Михайла Фролыч с Василием Михайлычем, поди, с утра не евши.

– Каким таким Василием Михайлычем? – не понял дед.

– Так вот… – Листвяна указала на Роську. – Имени природного батюшки мы не знаем, наверно, можно тогда по имени крестного отца… Или нельзя?

– Кхе! Ну ты и удумала… Даже и не знаю. Отца Михаила разве спросить, так он больной весь насквозь. Анюта, что думаешь?

– Пусть будет, батюшка, нельзя же человеку без отчества, – отозвалась мать.

– Да? А ты что скажешь, Василий… Кхе… Михайлович?

– Господин сотник, – Роська выскочил из саней и сдернул с головы шапку – дозволь доложить?

– Ну докладывай. Кхе… Только шапку надень, застудишься.

– Это не старшина холопов выкупил, а я!

Мишка изумленно обернулся на крестника, но, увидев умоляющие глаза Роськи, прикусил язык.

– Я перед Господом обязан… – Роська запнулся, с трудом подбирая слова. – Мне через Святое крещение воля вышла, и я теперь должен… Пять душ, тоже через Святое крещение… И волю дать.

– Кхе… Совсем все с ума посходили. – Дед несколько растерянно огляделся и зацепился взглядом за ключницу. – Листвяна, а ты насчет чарочки-то права оказалась… Да и не одной, наверно. Да… Кхе!

«Ни хрена себе! Сэр Майкл, а крестник-то ваш, похоже, того – повернулся слегка на религиозной почве. Пошли дурака Богу молиться, он и это самое. Несовместимые с разумной жизнью последствия. Жил себе парень, горя не знал, о конфессиональной принадлежности не ведал, так нет – взяли и окрестили».

– Васенька, да куда ж они у тебя денутся, вольные-то? – Мать была явно растрогана Роськиным порывом и старалась говорить ласково, чтобы не обидеть парня. – Ведь ни кола, ни двора, голову приклонить негде. Ты о людях-то подумал, сынок?

– Подумал, крестная. Я десятнику Андрею в ноги кинусь, попрошу их для всяких хозяйственных работ в воинскую школу взять. На кухне, там, или еще чего – дело всегда найдется. А за это – жилье и корм. На первое время. А дальше – как бог даст и как сами расстараются.

– Кхе! А что? Стряпуха в воинской школе и правда нужна будет, – одобрил предложение дед. – Этакую ораву кормить! Да и не одна, а с помощниками. Дело говорит Василий… а и правда – Михалыч! Только никому в ноги кидаться не надо, я приговариваю: быть по сему! Ежели, конечно, Святое крещение добровольно примут. А ты, Михайла…

– Что, деда?

– Кхе!.. – Дед приосанился в седле. – Старшина Михаил!

– Здесь, господин сотник!

– Я тебя упреждал, что вокруг тебя все время какая-то дурь происходит? Упреждал или нет?

– Так точно, господин сотник!

– Так точно? Так точно… – Дед словно бы пробовал на вкус новое словосочетание. – Хорошо придумал!

– Рад стараться, господин сотник!

– Кхе! Красота, едрена-матрена… Михайла! Ты мне голову не крути! Все равно с мысли не собьешь! Я тебе приказывал: уймись?

– Так точно, господин сотник!

– Так вот: посиди-ка ты дома, внучек, коли раненый, так и отдыхай, лечись. За ворота – ни ногой, ни костылем! Запрещаю!

«Домашний арест, допрыгались, сэр».

– Слушаюсь, господин сотник!

– То-то же. Кхе! Листвяна, где там моя чарка? И парням пожрать.

* * *

После обеда дед, размякший и подобревший, уединился с Мишкой в горнице.

– Ну, Михайла, что там с Нинеей?

– Деда, погоди. Скажи, а нельзя было девку не казнить? Ну наказать как-нибудь…

– Тьфу, чтоб тебя… Только отходить начал! Думаешь, мне в удовольствие было? Я за свою жизнь всякого навидался… тебе и не снилось, а девку молодую да красивую к смерти приговаривать первый раз довелось. – Дед помолчал, потеребил бороду. – Нельзя было не казнить! В селе, вместе с бабами и детишками, около семи сотен душ – вольных. И только шесть десятков строевых ратников. А холопов, вместе с новыми, аж за четыре сотни набирается. Если слабину дать… Не дай бог. Задавим, конечно, но и сами кровью умоемся. – Дед досадливо стукнул кулаком по колену. – Черт тебя дернул Афоне такой подарок сделать!

– Не эту семью, так другую бы получил, если б доли не лишили.

– То-то, что другую! В последнюю очередь после десятников и тех, у кого серебряное кольцо. В семьях, которые по нижним жребиям шли, таких красивых девок не было! А ты самый верхний жребий вытянул, такой соблазн. Лука верно сказал: кривые дорожки до добра не доводят. – Дед снова поскреб в бороде. – Ты думаешь: мы жадные – себе получше, молодым ратникам похуже? Дурак! Молодому ратнику нужно то, что ему хозяйство поднять поможет, – работники. Такие жребии вниз и кладут. А для баловства у него жена молодая есть, или любовница, или то и другое вместе. А тут – две девки-красавицы – сплошное искушение.

– Старым козлам молодость вспомнить?

– А и вспомнить! – Дед начисто проигнорировал Мишкино хамство. – Да только в первый же день насильничать не стали бы, а случись дите, вырастили бы, воспитали бы воина для сотни. Или, если девка, хорошо бы замуж выдали – с приданым, честь по чести. И хозяйство вести приученную, и все прочее. А Афоня пока сам еще сущий малец – что в голове, что в амбаре ветер свищет. Вот ты на меня тогда обиделся, что я приказ Луки не отменил, а Лука прав был. Во всем! Мы же знали, что полон большой будет, заранее оговорили все с десятниками, прикинули: кому из молодых ратников помощь в хозяйстве нужна, какую долю для этого надо выделить. Жребии с Аристархом как надо подобрали. Дозорных Лука под конец жеребьевки помиловал бы – дал бы половинную долю. Три последних жребия были с малосемейными мужчинами при почти взрослых сыновьях. Самое то, что нужно. И жребии те Аристарх держал отдельно.

– Выходит, я вам все испортил, деда? Прости дурака, я ж не знал, что так все выйдет.

– Да что, я не вижу, что ли, что сам казнишься? Рожа у тебя тогда в санях была… Думал, убьешь Афоню. А ты все по уму сделал, молодец, внучек. Тебе бы только понять, что в жизни не все по книгам бывает… Поймешь еще, какие твои годы!

– Спасибо, деда.

– Кхе… Ну что там с Нинеей?

– Не отказалась, вообще хорошо приняла.

– Но и не согласилась? – догадался дед. – Понятно, на такое ответ сразу не дают.

– Ласковые слова тебе передать велела, хотя и попеняла тоже.

– Ласковые? Ну-ну…

– Сказала, что радуется мудрости твоих первых шагов на воеводстве.

– Это, наверно, за то, что ее уважил.

– Еще сказала, что рада правильному пониманию смысла боярского достоинства в столь юном роду, ничем, кроме воинских подвигов, себя не прославившем.

– Ишь ты как! – Дед накрутил на палец ус, видимо, сильно волновался, такой привычки за ним Мишка раньше не замечал. – На худородство наше указала! Ну конечно, с ней нам не равняться.

– И попеняла, – продолжил Мишка. – Излишне, мол, заботимся о поддержании ее достоинства, сама, говорит, могу позаботиться.

– Ну это она соврала! Могла бы – позаботилась. Но понятно: надо, хотя бы для виду, поломаться, гонор показать – невместно ей перед худородными сразу же… того. Понятно, в общем. Что ж, несколько дней подождем.

– Снега падут, дороги развезет, – напомнил Мишка. – Да и народ за тыном еще несколько дней держать…

– Честь дороже! – решительно заявил дед. – А за тыном никого держать не будем. Мужчин и парней, что постарше, на выселки отправим – помогать обустраиваться, а бабы с детишками тут пересидят – на подворье, места хватит. Понастроили, едрена-матрена, ни пройти ни проехать.

– Бояр-то уже осчастливил, деда?

– Еще вчера. Кхе! Лука с Игнатом ничего, а Леху Рябого аж затрясло, как про свою землю да про боярскую усадьбу услыхал.

– А места им указал?

– Да нет еще. Мы же и не посидели толком, как раз Афоня учудил. Отвлекли. Да и вообще, такие дела на пиру решать надо.

– На пиру? – не понял Мишка. – Важные дела по пьянке?

– Почему же по пьянке? Ты что, не знаешь, зачем князья пиры устраивают?

– Ну… По праздникам, еще для совета с дружиной, еще… не знаю.

– Собирает князь смысленых мужей, – принялся объяснять дед, – которые не только путный совет дать могут, но и без которых княжий указ толком не выполнить. Поначалу сильно не пьют, так только, для приличия. Князь заботу свою излагает, потом слушает советы и принимает решение. Называет, кому что делать, с кого за что спрос будет. Потом начинают пить в полную силу, а князь опять глядит и слушает. Кто не пьет – недоволен, за ним пригляд нужен, но если уж очень сильно пьет, тоже может быть недовольным. Потихоньку языки развязываются, начинают высказывать, у кого что на уме, спорят, ругаются, бывают, и морды бьют. И тут такое открывается, что в ином случае никогда и не узнаешь. А наутро бирючи указ оглашают, и бывает так, что в указе дело поручается вовсе не тому, про кого на пиру говорилось. Но указ составлен, и люди все подобраны так, что противники и недовольные – всегда в меньшинстве. Дураки потом ходят и удивляются: «Ох, ну что за князь у нас, что за разумник!» А на деле-то сами ему все и рассказали.

– Но баб-то на пир не допускают. А как же Нинея?

– Княгиня обычно сидит, пока настоящая пьянка не началась, потом уходит. Вот и Нинея посидит, пока разговор о деле будет идти, а потом сама решит, оставаться или уходить. Ты за не нее беспокойся, она лучше нас с тобой знает, как да что.

– Ну вот, будут и про тебя говорить: «Ох, ну что за воевода у нас, что за разумник!»

– Михайла! – Дед грозно нахмурился. – Я тебе говорил: уймись со своими шуточками?

В дверь просунулась голова Роськи.

– Господин сотник, дозволь доложить?

– Ну что там еще?

– Девки щенков забрали и не отдают!

– Каких еще щенков?

– Мы от боярыни Гредиславы Всеславны привезли помет трех сук от Чифа, – принялся объяснять Роська. – Для воинской школы. А они их тискают и всякую дрянь в рот суют. Щенки же только родились, они еще и сосать-то толком не умеют…

– Погоди, погоди… – Дед замотал головой, как конь, отгоняющий мух. – Для какой воинской школы?

– Для нашей.

– Тьфу ты! – У деда начало иссякать терпение. – Да знаю, что для нашей! Щенки-то там на хрена сдались?

– Деда, – вмешался Мишка, – помнишь, ты как-то говорил, что надо Прошке щенка подарить и посмотреть, как он его воспитывать будет. Талант, мол, у парня.

– Кхе… Было чего-то такое… Ну и что?

– Мы будем обучать охрану купеческих караванов. Помнишь, как Чиф засаду почуял? Всех спас тогда.

– Так ты хочешь псов на засады натаскать?

– Да, деда. Раздать каждому из учеников по щенку, пусть сами учатся и псов учат.

– Роська! – рявкнул дед. – Кто там у девок заводила?

– Машка, то есть Мария Фроловна, она и корзинку из саней…

– Ишь ты: Фроловна… А ну за волосья ее и сюда!

– Слушаюсь, господин… – Роська растерянно умолк. – А как же… за волосья…

– Что непонятно, десятник? – повысил голос дед и пристукнул деревяшкой в пол.

– Все понятно, господин сотник, бегу!

– Так. Значит, натаскать на обнаружение засад… – Дед одобрительно покивал каким-то своим мыслям.

– И еще от стрел уворачиваться, а то Чифа…

Голос у Мишки, неожиданно для него самого, дрогнул. Дед сочувственно глянул на внука, вздохнул:

– Кхе… Да, справный был пес… Ты себе-то щенка возьмешь?

– Нет, не буду.

– Что ж так?

– Второго Чифа уже не будет, а другого – не надо.

– Кхе… Ну как знаешь… А кто же учить пацанов станет?

– Прошка. Будет кинологом «Младшей стражи».

– Кем? Михайла, да сколько ж можно?

– Прости, деда. «Канис» – «собака», «логос» – «наука». Кинолог – собаковед.

– Собаковед… Придумают же.

Из-за двери раздался топот ног, девичий визг, в горницу влетела Машка и, споткнувшись о порог, брякнулась на четвереньки:

– А-а-а, деда-а-а! Он меня за косу-у-у…

– Молчать!!! Встать! Сопли подобрать! Волосья оправить! Живо!!!

Машка вскочила на ноги, бодро шмыгнула носом и мгновенно привела в порядок прическу. Только что «во фрунт» не встала.

«Да, сэр, хорошо поставленный командный голос и четкая формулировка приказа творят чудеса! В патриархальном обществе. А в демократическом – такое в ответ получил бы…»

– Кто разрешил щенков брать? – прокурорским тоном поинтересовался дед.

– Им там холодно было, а я…

– Я не спрашивал: тепло или холодно! Я тебя, лахудра, спросил: кто разрешил?

– Никто. Но я же…

– Молчать! Дурищи, щенки еще молоко-то сосать толком не умеют, а вы им что в пасть совали?

– Потрошки куриные…

Дверь снова открылась, и в горнице появилась мать. По всему было видно, что пребывает она в настроении самом что ни на есть воинственном.

– Анюта, я тебя не звал! – попытался пресечь конфликт в зародыше дед. Но не тут-то было. Мать гордо откинула голову и совсем не скандальным, но холодным как лед тоном заявила:

– Я в своем доме, батюшка, могу и без зова.

– Совсем охренели бабы…

– И поэтому нас можно таскать за волосы и бить лбом об дверь? – все тем же ледяным тоном осведомилась мать.

– Если приказано, то и об дверь!

– И за что ж такая ласка?

У матери на лице стал медленно проступать румянец. Дед, похоже, тоже начал заводиться.

– А за то, что дура беспросветная, только о баловстве и думает! Если башка ни на что больше не пригодна, то и двери ею открыть не грех. – Дед распалялся все больше. – Это еще не ласка!!! Я так приласкаю, забудет как звали, а не то чтобы не в свое дело нос совать!!! Щенков для дела привезли, а не для игрушек! Чурка осиновая, сосунков потрохами кормить. Я вот тебя саму сейчас сырые потроха жрать заставлю!

Мать выслушала дедову тираду внешне совершенно спокойно, только еще больше раскраснелась. Безошибочно вычленила из всего информационного потока рациональное звено и повернулась к Машке:

– Зачем щенков взяла? Хочешь вместе с Анной нужники помыть?

– Мама-а-а!

– Не реветь!

Мать топнула ногой.

«Блин, что значит: столичное воспитание! Прямо классная дама из Института благородных девиц».

Дед, почувствовав в невестке союзника, сразу помягчел и перешел на ворчливый тон:

– Одни игрушки в голове, ну хоть бы чего-нибудь путное…

– Вот и нет! – неожиданно выпалила Машка. – Я из самострела стрелять выучилась!

«Извивы девичьей логики: где щенки и где самострелы… Блин!!! Как это выучилась?!»

Дед словно прочел Мишкины мысли:

– Как это «выучилась»? Кто позволил… Кто учил?

– Кузьма, – тут же заложила двоюродного брата Машка. – Он новые штаны порвал, боялся, что мать ругать будет. Я зашила. А он на следующий день рубаху располосовал – и опять ко мне. Я и говорю: буду тебе все дырки зашивать, сколько ни прорвешь, а ты учи стрелять. Я уже от тына в тряпку на четвертой вешке попадаю.

– Да я и тебе и Кузьке… Нет, Анюта, ты слыхала?

– Слыхала. – Мать согласно склонила голову. – Но мы, батюшка, еще с первым делом не решили.

– С каким таким первым?

Мать всем корпусом развернулась к Мишке и глянула так, что тот оторопел.

«Ох, да у нее не хуже, чем у Нинеи, получается – царица разгневанная!»

– Ты! – Мать словно выстрелила этим словом Мишке в лицо. – Ты, когда Немой со мной грубо обошелся, кинулся меня защищать! Сейчас твой крестник так же обошелся с твоей сестрой. Почему смолчал?

«Ой, мама…»

Мать развернулась к деду и снова выстрелила словами:

– Оба раза по твоему приказу, Корней Агеич! Ладно там – среди своих, а здесь – на глазах у холопов!

Дед попытался что-то ответить, даже уже открыл рот, но мать, остановив его жестом, повысила голос:

– Ты о чем думаешь, старый? Одна внучка воеводы с драным задом нужники моет, вторую при всех за волосы тягают. Сколько еще холопов придется Бурею отдать, чтобы они разницу между собой и нами усвоили? – Ты! – Мать развернулась к Роське. – Мария – твоя сестра! Что бы ты сделал, если бы кто-то чужой ее обижал? Так не веди себя, как чужой!

Вид у Роськи был несчастней некуда. Похоже, что Анну-старшую он чуть ли не боготворил и сейчас был готов умереть, лишь бы не слышать обращенных к нему ТАКИХ слов.

– Ты! – Машка дернулась, как от удара, и испуганно вытаращилась на мать. – По-твоему, внучка воеводы, дочь павшего воина, может позволить себе визжать, как свинья? Молчи! Сцепи зубы и молчи! Глаза обидчику выцарапывай, руками и ногами бей по чему ни попадя, но молча! Ты – не раба, никто к тебе пальцем прикоснуться не смеет! И думай! Все время думай и помни: ты постоянно на глазах у людей. Дурой выглядеть не имеешь права, потому что дурой выглядит не девка Машка, а внучка воеводы, и это – укор для всей семьи. Привез Михайла щенков. Холопка любопытный нос сунет, по носу за это и получит. А воеводская внучка, если ей это нужно, просто спросит: что и зачем. И никто воеводской внучке… – Мать снова слегка повысила голос: – И никто воеводской внучке не ответит: «Не твое дело», тем более при холопах. Никогда! Понятно?

– Угу… – прогундосила Машка. – Понятно.

– А теперь, – мать обвела взглядом всех присутствующих, – слушайте приказ воеводы Корнея Агеича!

– Кхе!

Мать и не подумала обернуться на голос деда, лишь повторила с нажимом:

– Приказ воеводы Корнея Агеича! Десятник «Младшей стражи» Василий!

– Я, госпожа… боярыня Анна Павловна!

– Сестру Анну из сарая освободить. Вежливо! Отвести в дом – на кухню. Листвяне велеть Анну накормить. Но не очень обильно. Еще скажешь Листвяне, что Анну надо после сарая да нужников помыть и одежду выстирать.

– Слушаюсь, матушка боярыня!

Роська сунулся к дверям, но мать остановила его:

– Погоди, не убегай. Еще не все. Ты, Мария…

– Мама…

– Молчи! Слушай приказ! Выпрямись, руки опусти, косу не теребить! Глазами не елозь, смотри прямо… Да не по-коровьи! Ладно, это – потом. Приказ тебе такой. Если уж взялась за щенков – ответ за них теперь на тебе. Чтобы были накормлены, ухожены, здоровы и веселы. Сама за стол не садишься, спать не ложишься, пока щенки не обихожены. Ночью – вставать к ним два раза, я прослежу. Это – первое. Теперь – второе. Приставлю к тебе двух девок. Ничего сама руками делать ты больше не должна. Запрещаю! Все – через девок. И чтобы ни крика, ни ругани, ни рукоприкладства! Сумей то, что надо, объяснить спокойно и вежливо. Ослушаешься – буду хлестать по щекам, для пущего румянца. Я – мать, мне – можно. И чтобы девки твои были аккуратны, благообразны, бойки и веселы. Спрос – с тебя. Кроме заботы о щенках на тебя возлагается забота о холопском жилье. Каждый день будешь обходить все места в усадьбе, где живут холопы. Смотреть: чтобы было прибрано, чтобы не было больных, чтобы были ухожены дети. Примечать: не холодно ли, не сыро ли, нет ли сквозняков, чистый ли воздух. Замеченный непорядок приказывай устранять самим холопам, если же будет что-то трудное – говори мне. Если с каким-то нужным делом твоим девкам будет не справиться, тебе поможет десятник Василий.

Мать развернулась к Роське.

– Тоже – не сам! Работать – холопским мальчишкам, вразумлять нерадивых – твоему десятку. Взрослых холопов от дел не отвлекать. Если что – к старшине или ко мне. Учитесь повелевать людьми, но, самое главное, повелевать собой. Тебя, Мария, это особо касается. Анне потом тоже девок дам и обязанности подберу. Воевода Корней все сказанное утверждает.

– Кхе! Утверждаю! И смотрите у меня… Не дай бог… Кхе!

– Ступайте, ребятки… Куда? А старшему поклониться?

Машка и Роська торопливо отмахнули поклон деду и шмыгнули за дверь. Мать обернулась к Мишке:

– Миша, ты для чего щенков привез?

– Мы охрану караванов обучать будем, собака засаду всегда раньше человека почует.

– Понимаю.

– Хочу, чтобы Прошка обучением собак занимался.

– Правильно, – одобрила мать. – Вот ведь дал Бог таланту, они же с покойным Чифом такими приятелями были, чуть ли не из одной миски ели. И с любой другой скотиной у Прохора хорошо выходит. Бабы у колодца треплются, что он звериный язык знает. Ты сколько щенков привез?

– Одиннадцать.

– А про то, что крестникам своим по одному щенку дать собирался, помнишь?

– Помню.

Мать снова развернулась лицом к деду, но голос ее утратил властность и резкость – почтительная невестка обращалась к батюшке свекру:

– Батюшка, сколько Никифор учеников привезет?

– Договаривались на десяток или дюжину.

– Значит, на всех не хватит. А я еще хотела бы Анне с Марией по щеночку.

– Кхе, а им-то кого охранять?

– Самих себя. Девам скоро пятнадцать, парни уже давно заглядываются. Да и воеводские внучки – всякому лестно, долго ли до беды?

– Да у нас отродясь такого не было! С холопками разве что…

– Нет, батюшка, теперь жизнь другая пойдет, да и пошла уже давно, только не очень заметно. А теперь виднее станет. Ты же в больших городах бывал и жил подолгу, должен понимать.

– Так то – в городах.

– В Ратном, считай, тысяча человек теперь, – напомнила Анна-старшая. – Три-четыре урода на тысячу обязательно найдутся.

– Кхе…

Мать обернулась к двери и негромко окликнула:

– Жива!

В дверь просунулась девчонка:

– Слушаю, матушка боярыня!

– Живушка, сбегай к соседям справа, позови отрока Прохора, скажешь: сотник Корней кличет. Приведешь к нам. Ступай.

«Опаньки, уже и девчонка на побегушках имеется, глядишь, скоро фрейлинами жаловать будет. И откуда что берется? Хотя дочка богатейшего туровского купца… По нынешним временам между купеческой верхушкой и боярством разница невелика. По деньгам – неизвестно, кто еще круче. Оружием купцы владеют вполне профессионально, вооруженные отряды у них пусть и небольшие, но имеются. Холопов купцы держат, разве что пашенных крестьян у них нет, зато домашней челяди не меньше, чем у бояр.

Правда, площадка для общения у купечества и боярства только одна – торжище. Но бабы, похоже, общаются активнее, мать в Турове очень быстро старые связи восстановила. Пожалуй, «дворянским замашкам» удивляться не следует».

– Кхе! Не рано ли боярыней величаться стала, Анюта?

– Для них, – мать качнула головой в сторону двери, – мы бояре. И никак иначе!

– Тоже верно… Кхе. Значит, благородное воспитание девкам дать хочешь? А замуж выдавать в Туров повезешь? Да ты сядь, Анюта, в ногах правды нет.

– А почему же и не в Туров, батюшка? Или нам родственные связи в стольном граде не нужны?

– Кхе, вот не было печали. И не выпори ее, и за волосья не потаскай, боярышня, едрена-матрена. А она еще и из самострела… Да! – спохватился дед. – Анюта, это еще что такое? Ты куда смотрела? Девка с оружием!

– Был же у тебя об этом разговор, батюшка. Я знаю.

– Знает она… Все-то вы, бабы, знаете… Ну и что, что был? Я не решил еще ничего.

«А что, сэр, леди Анна права: связи в столице – великое дело. Эх, была не была!»

– Деда, – заговорил Мишка таким тоном, будто цитирует текст какой-то книги, – благородным девицам должно владеть посильным для них оружием, ездить верхом и уметь вести себя на людях. Хоть бы и в княжеском тереме.

– Баба? Верхом? Михайла, ты же ничего, кроме кваса, не пил! – Дед сделал вид, что принюхивается. – Или пил?

– Есть специальные женские седла, чтобы боком сидеть. – Мишка проигнорировал дедовы подозрения. – И специальное платье для верховой езды. «Амазонка» называется.

– Анюта, кто из нас рехнулся? Я или он?

– Погоди, батюшка. – Мишкин расчет на женскую реакцию полностью оправдался. – Что за платье, Миша?

«Отлуп вам, господин сотник, женщина о новом фасоне платья услышала, да еще портниха. Всё, ваш номер – шестнадцатый, ваше место – в буфете».

– Сверху узкое, особенно в поясе. – Мишка изобразил руками некий колоколообразный контур. – Юбка у пояса в складочках, а книзу расширяется очень сильно, чтобы с обеих сторон коня свисала. Спереди до земли не достает, чтобы носки сапог видны были, сзади хвостом волочится. Под него надевается несколько нижних юбок, чтобы пышно было. Под платьем сорочка с кружевным воротом стоячим, вот так, до самых ушей. На горле брошь держит кружево свернутое… – Мишка поискал подходящее сравнение, не нашел и решил назвать своим именем: – Жабо называется, я тебе потом нарисую. Из рукавов тоже кружева торчат, закрывают ладонь до пальцев. На руках перчатки такого же цвета, что и платье. На голове – шляпа, шапка такая с полями, обернута кисеей, и концы на спину спускаются. Это тоже потом нарисую. Вообще-то кружевной ворот можно отдельным сделать, только прикалывать или прихватывать на живую нитку…

На протяжении всего Мишкиного монолога дед сидел с таким видом, словно в его присутствии творится что-то крайне неприличное, а он, по независящим от него причинам, не может вмешаться. Наконец старый солдат не выдержал:

– Михайла! А ну-ка соври, что это тоже в книгах отца Михайла есть.

– Зачем врать? – Мишка изобразил оскорбленную невинность. – Я эту книгу в Турове на торгу видел у ляшского купца. Не продавалась, да и писана не по-нашему, но картинки он мне дал посмотреть и объяснил кое-что. Книга называлась: «О благородном искусстве верховой езды и охоты на полевую дичь».

«Врете, сэр, и даже не краснеете, Нинеи на вас нет».

– И он тебе так все подробно рассказал? – не сдавался дед. – С чего бы это?

– А это тот лях, деда, который сразу полсотни наших матрешек перекупил. Он, как узнал, что их я делал, сразу таким разговорчивым стал. Ну я и попользовался.

– Тьфу, едрена-матрена, ну на все у него ответ есть!

Сбить мать с портновской темы, однако, было не так-то легко.

– Что ж ты сердишься, батюшка? Мне Никифор говорил про того купца, все так и было. Миша, а еще там какие-нибудь платья были нарисованы?

– Нет, мама, только охотники: с луками, с самострелами, с соколами – это же про охоту книга. Я что подумал, мама. Если мы на будущий год опять поедем воинское учение представлять, и Анька с Машкой в таких платьях по кругу проедут да хоть по разу из самострелов выстрелят – женихи у нас на заборе гроздьями висеть будут. Выбирай – не хочу!

Реакция матери была молниеносной:

– Батюшка, надо нам на будущий год опять в Туров ехать.

Дед в ответ лишь обреченно вздохнул.

«Замужество дочерей – святое дело. Не становись на пути – сшибет, как электричкой».

Однако не тем человеком был сотник Корней, чтобы оставлять за кем-нибудь последнее слово.

– До будущего года еще дожить нужно, Анюта, пока что и так хлопот полон рот. Ты вот девкам задания раздала, а я – тебе. Платья там всякие, седла бабьи… Тьфу, и говорить-то противно. Ладно, с этим сама разбирайся. А с самострелами, раз уж начали… Назначаю тебя бабьей десятницей, даже полусотницей. Учи всех подходящих баб и девок из семьи. Разбирай их на десятки, ставь над ними десятниц. О самострелах с Лавром сама договаривайся. В поле не води, бери тот кусок тына, к которому наше подворье примыкает. Велишь холопам, чтобы подходящий помост изладили, лестницы и все прочее. В общем, все так, будто бы вам тут оборону держать, если в осаду сядем. Михаилу тебе, Анюта, в помощники назначаю, пока с воинской школой на эту… Михайла, как ты говорил?

– На базу.

– Пока он с воинской школой на базу не отъедет… Ох, не лежит у меня душа к вашим игрищам, ну какой у девок порядок может быть? Перестреляете друг друга…

– Порядок будет, батюшка, да такой, что ратникам не снился, – твердо пообещала мать. – Не беспокойся.

– Кхе! Дай-то Бог. Ты Прошку-то зачем позвать велела?

– Щенков на всех не хватит, батюшка, пусть пробежится по селу, вызнает, где еще взять можно и что взамен попросят.

– Пустобрехов бы не набрал, – озаботился дед, – такие псы, как Чиф был, – редкость.

– Это Прохор-то пустобрехов наберет? – Мать преувеличенно удивленно подняла брови. – С его-то талантом?

– Кхе, тоже верно.

* * *

Следующие несколько дней стали для Мишки настоящим кошмаром. Допросы с пристрастием, которые учинили ему мать и сестры по поводу покроя амазонки, довели его до полного отчаяния. Уже к концу первого дня у Мишки созрело твердое убеждение, что воспетый классикой американской литературы капитан Батлер был либо абсолютно вымышленным персонажем, либо извращенцем и психом одновременно.

Ну не мог нормальный мужик, тем более офицер-артиллерист, так досконально разбираться в женских тряпках. В противном случае, он вместо «клевого прикида» видел бы на любой женщине лишь сложный набор из вытачек, клиньев, пройм, вставок, прошивок, рюшечек, фестончиков, оборочек и еще черт знает чего, начисто отбивающий всякий интерес не только к самой тряпочной конструкции, но и к тому, что находится внутри нее.

В конце второго дня исполнения столь опрометчиво взятой на себя роли кутюрье, очевидно находясь в состоянии временного помрачения рассудка, Мишка проговорился бабам о таком дьявольском изобретении, как кринолин, после чего и вообще начался сущий ад. Сколько обручей должно быть? Какой ширины? А как в этом сидеть? И так далее и тому подобное. Как в этом сидеть, Мишке никогда и в голову не приходило задуматься, об остальном в общем-то тоже. И деваться некуда – домашний арест.

Утром третьего дня Мишка проснулся в холодном поту. Всю ночь его терзал кошмар: его собственные чертежи, сделанные углем на столе, во сне ожили и накинулись на Мишку, размахивая отрезами тканей и терзая его плоть иголками, булавками, ножницами и прочим портновским инструментом.

«Блин! Ну это ж надо было умудриться устроить самому себе такой геморрой! Едрена-матрена, как изволит выражаться его сиятельство граф Корней Агеич. Помнится, сэр Майкл, после визита к чете князей туровских, вы подыскивали себе место в одной из питерских психушек? Позвольте отдать должное вашей прозорливости, сэр. Актуальность вопроса не подлежит сомнению.

Вчера, если вы изволили обратить внимание, при посещении раненых один из них смотрел на вас так, словно намеревался осведомиться о вашем душевном здоровье. Это когда вы, сэр, позвольте вам напомнить, завели с маэстро Артемием разговор о дамских головных уборах, употребляемых в тех регионах необъятной земли Русской, где упомянутому маэстро Артемию довелось пребывать на гастролях.

Итак, сэр Майкл, в дурдом! В дурдом! Труба зовет!

Имеется, впрочем, и альтернатива: рассказать бабам о корсетах и бюстгальтерах, а потом пойти на реку и утопиться. Лед на Пивени уже слабый, вот-вот ледоход начнется, так что долго мучиться не будете. Смею вас уверить, сэр: Бог тоже мужчина, Он поймет вас и простит.

С другой стороны, сэр, есть смысл с радикальными решениями особенно не торопиться. Во-первых, интересно посмотреть, чем же это все закончится, во-вторых, не вы один мучаетесь, что истинно цивилизованного человека не может не радовать».

Мишкин «внутренний собеседник» был прав. Досталось-таки от баб и деду. Для решения проблемы дамского седла был привлечен шорник, тоже оказавшийся в числе новых холопов (умел Лавр подбирать кадры, не отнимешь). Седел он делать не умел, и ему, для ознакомления с предметом, было отдано на растерзание одно старое – из дедовых запасов.

Седло шорник успешно распотрошил, но дальше дело не пошло. По Мишкиной подсказке было решено отправить шорника «на стажировку» к ратнинским кожевенникам, а для переговоров был командирован дед. Вернулся он только вечером, пьяным вдрызг, озадачил публику безапелляционным заявлением, что лошадь от подобной срамотищи на спине обязательно сойдет с ума, и, с трудом удерживая вертикальное положение, направился в оружейную кладовую.

«Тенденция, однако! Вы не обратили внимания, сэр Майкл, на то, что лорд Корней после каждого случая неумеренного употребления горячительных напитков обязательно направляется в арсенал? Возможно, причина подобного поведения заключается вовсе не в милитаристских наклонностях господина сотника, а в том, что по соседству находятся апартаменты нашей общей знакомой по имен Листвяна? А что вас, собственно, удивляет, сэр? Как писал классик: „Любви все возрасты покорны!“

Единственным мужчиной, не испытавшим никаких неприятных ощущений от мобилизации на портновские работы, оказался Лавр. Задание на изготовление металлической фурнитуры для дамских туалетов он, по-видимому, воспринял в качестве новой увлекательной технической задачи и принялся за ее решение с энтузиазмом истинно творческой личности. Увы, сочетание этого энтузиазма с технологическими возможностями XII века грозило увеличить вес дамского облачения где-то на килограмм, из расчета на одну персону.

Как известно, человек такая скотина, что привыкает ко всему. Постепенно оставил мысли о корсажных изделиях с суицидом в придачу и Мишка. Поспособствовало этому одно, совершенно случайно найденное, удачное решение.

Окончательно убедившись в своей неспособности вообразить, как и из чего можно сделать цилиндр, полагавшийся к амазонке в качестве головного убора, Мишка вспомнил об испанской мантилье, которая накидывалась на голову поверх специально для этого предназначенного высокого гребня. Нарисовать этот гребень труда не составило (Мишка однажды видел его на какой-то выставке), а подключенный матерью к работе холоп – резчик по дереву – выполнил заказ уже на следующий день.

Да, гордые испанки знали, что делали! Мишка сам поразился тому, как преобразилась Мария, воткнув гребень в узел волос на затылке и накинув на него большой платок из тонкого полотна. Изменилось все: осанка, выражение лица, поворот головы, даже, кажется, голос.

Обновку перемерили все женщины по очереди, и, хотя они могли видеть свое отражение только в кадушке с водой или начищенном серебряном блюде, вывод был однозначным: в Турове все бабы лопнут от зависти. Решение оказалось удачным не только с точки зрения эстетики, но и по идеологическим параметрам. Средневековая мода, что в Европе, что на Руси, требовала от женщин укутывать голову весьма тщательно.

Удивительного в этом ничего не было. На исходе первого тысячелетия нашей эры климат в Европе резко посуровел. Еще в IX веке на всей территории Англии вызревал виноград, а Гренландия, по крайней мере ее южная часть, была покрыта лесами (оттуда, кстати, и название «Зеленая страна»). А уже в XI веке в Европе зимой трещали морозы. В замках и башнях с незастекленными окнами (хоть и совсем маленькими) и без того гуляли сквозняки, а уж когда температура стала опускаться ниже нуля… У мужчин вошли в моду головные уборы с наушниками, а женщины принялись накручивать на голову материю в несколько слоев.

Сказали свое веское слово и санитария с гигиеной, вернее, их полное отсутствие. Стада вшей и других паразитов кормились не только на телах простолюдинов, но и на телах дворян, даже на особах королевской крови. Плюс бесконечные эпидемии.

Все это настолько негативно сказывалось на внешности, что зачастую с рожами прекрасных дам, по части чистоты, нежности и благообразия, запросто могла по-соперничать подметка солдатского сапога (если не была очень уж стоптанной).

Естественно, подобные изъяны необходимо было как-то прикрывать, а против тех, кому повезло, например, не подхватить ветрянку и сохранить приятную внешность, тут же пускались в ход обвинения в нескромности, безнравственности, развратности и… Понятно: прекрасные дамы в способах устранения конкуренток не стеснялись никогда.

Святая же Церковь подобную строгость нравов (пусть и вынужденную) только приветствовала. Женщина есть сосуд греха, а потому упаковывать сие средоточие мерзостей необходимо максимально тщательно, и лучше, если в несколько слоев. Во избежание!

На Руси с ее традициями ежедневного умывания и регулярных банных процедур с гигиеной дела обстояли гораздо лучше. В домах тоже было теплее и чище. Но эпидемии славян не щадили, уродины симпатичных конкуренток не щадили тоже, а отношение православных святых отцов к «сосудам греха» практически ничем не отличалось от отношения их католических коллег.

Именно поэтому легкомысленная шляпка, обернутая кисеей, запросто могла быть объявлена порождением Князя Тьмы и предана анафеме под аплодисменты «общественного мнения». Мантилья же, выдержавшая даже испанские строгости, скорей всего, не должна была вызвать нареканий и у православных ревнителей нравственности.

Впрочем, проблем могло возникнуть вполне достаточно и без легкомысленных шляпок. Когда платья были все-таки сшиты (Машке – амазонка, Аньке – просто платье, но на кринолине), Мишка, глянув на сестер, испытал что-то вроде легкого шока.

Глаз уже привык к свободно ниспадающим одеяниям, в основном широким, прямого покроя длиннополым рубахам, перехваченным в талии ремешком или вышитым поясом начисто, скрадывающим очертания фигуры (кроме, разумеется, такой, как у тетки Алены, такое не спрячешь). Поэтому приталенные, с узким, подчеркивающим грудь лифом платья вызывали… Мишка, например, вспомнил далекие шестидесятые годы и свои ощущения от впервые увиденной девушки в мини-юбке.

«М-да, гроздья женихов на заборе, пожалуй, еще не самое страшное, сэр. Как бы нам массовых беспорядков в столице не спровоцировать».

– Проклянут, мама, от Церкви отлучат, – попытался Мишка высказать свои опасения, – плетьми из города погонят…

– Нет, Мишаня, не проклянут. – Мать тонко улыбнулась и еще раз окинула довольным взглядом плоды своих трудов. – И из города не погонят. Княгиня тоже женщина… и ближние боярыни.

– Да один отец Илларион всех твоих боярынь…

– Пусть только попробует. Поломанные кости в языческой ловушке ему райским наслаждением покажутся. Только он рисковать не станет – не дурак.

* * *

Как заметил умница Экклезиаст: «Все проходит», закончился наконец и Мишкин домашний арест. Однажды утром, когда Мишка излагал деду очередной прожект, в горницу сунулась материна сенная девка Жива и сообщила, что пришел Илья и принес какое-то известие, но в дом зайти стесняется. Дед и внук, оба хромая на правую ногу, выбрались на двор под весеннее солнышко.

– Здорово, Илюха! Давно не виделись! – поприветствовал обозника дед.

– Здрав будь, Корней Агеич, здравствуй, Михайла. Вот, на службу пришел, Бурей меня отпустил.

– Так служить пока нечего. – Сотник Корней сожалеющее развел руками. – Может, новости какие есть?

– Новости есть, – бодро отозвался Илья. – Афоне жена чуть второй глаз не выцарапала: и за распутство, и за то, что холопов упустил. Он ей про серебро, а она монеты в кашу высыпала, «жри», говорит.

– Кхе, сурово… А и поделом! Чего еще нового слышно?

– А еще: у Михайлы рука легкая оказалась – Афоню теперь иначе как кобелем и не кличут. А бывает, что и кривым кобелем.

– Кривой кобель – это… Кхе! Смачно! Умеет народ назвать. Долго еще пустомелить будешь? Не с этим же пришел?

– Правда твоя, Корней Агеич, не с этим. Ты вот недавно Михайлу к волхве посылал.

– Ну да? – ненатурально изумился дед. – А зачем?

– Как «зачем»? У нее деревня пустует, а тебе холопов девать некуда… Ой!

Илья испуганно прикрыл рот ладонью, а дед сокрушенно покачал головой:

– Всё знают, ну что ты поделаешь? Ну и что же она мне ответила?

– Так кто ж знает? С другой стороны, холопов ты к ней не ведешь, так что, по всему выходит, она тебе отказала. Тем более что и знамена нынче на том берегу объявились.

– Какие знамена?

– Обыкновенные – на дереве затес сделан, а на затесе знак выжжен.

– Что за знак? – деловито осведомился дед, сразу же став серьезным и сосредоточенным.

– Неведомо! Таких знаков никто никогда не видел.

– Ну-ка изобрази, вон около стены земля оттаяла.

Илья нацарапал щепочкой что-то отдаленно напоминающее знак равенства, только с очень толстыми черточками. Даже не черточками, а, скорее, сильно вытянутыми прямоугольниками. В середине каждого прямоугольника имелся полукруглый вырез.

– Кхе… И я не видел. Михайла, что скажешь?

– Не знаю, деда, что-то знакомое, но никак не соображу. Вообще-то есть правило: чем проще знак, тем древнее род.

Дед снова принялся допрашивать Илью:

– Когда, говоришь, знамена появились?

– Сегодня с утра заметили. Видать, ночью ставили.

– Ночью выжечь, и чтобы дозорный не заметил? – Усомнился Корней.

– Да, без огня не выжжешь, – согласился Илья. – Значит, вчера.

– От кого вчера дозорные были?

– Десяток Фомы вроде бы.

– Совсем распустились, у них под носом… Илюха, ты служить пришел? Тогда быстро ко мне Фому зови!

В этот момент Мишка все-таки понял, что напоминает ему нацарапанный Ильей знак.

– Вспомнил, деда! Знаю, что это такое! Ярмо, в которое быков запрягают!

– И правда, Корней Агеич, похоже на ярмо, – приглядываясь к собственному рисунку, поддержал Мишку Илья.

– Кхе… Ярмо разъятое. – Дед поскреб в бороде и вдруг озабоченно нахмурился. – Промахнулись мы с тобой, Михайла. Тут не тридцатью коленами пахнет, а как бы и не сотней…

– Две с половиной тысячи лет? Не может быть!

– Может, Михайла, очень даже может… Удивительно, конечно, даже жуть берет, как подумаешь, но может.

– Деда, ты о чем это?

– Сказка, конечно, языческая, и христианам ей верить не след, однако же в те времена никакого христианства еще и в помине не было… Знаешь, откуда у людей ремесла и знания появились?

– Ну…

«Не желаете ли, сэр, процитировать сочинение господина Энгельса „Происхождение семьи, частной собственности и государства“? Не желаете? Ну и молчите в тряпочку!»

– Не знаю, деда.

– Кхе… В незапамятные времена, когда люди жили в дикости, землю не пахали, ремесел не знали, городов не строили, Сварог сбросил с небес на землю три золотых предмета: ярмо, чашу и то ли серп, то ли топор – по-разному рассказывают. Люди те предметы подобрали и через это постигли разные умения и ремесла. Кхе… Так вот, если на знаменах – то самое ярмо… Понимаешь?

– Понимаю, деда… Но это же – согласие! – осенило Мишку. – Нинея нам показывает истинную древность своего рода, чтобы понимали. И в то же время… Мы признали ее боярские права, в том числе на земли и знамена, а она показала, что признает наше признание… то есть…

– Заблудился ты языком, Михайла, но мыслишь верно.

– Надо, деда, тебе к Нинее ехать.

– Погоди, такие дела суеты не терпят, опять же с беспорядком разобраться надо – Фоме мозги вправить. Вот что, Илюха, зови-ка ты ко мне всех десятников. И Аристарха тоже. Зачем зову, не говори, позвал, мол, и все. Кроме Аристарха, ему обскажи, пусть подумает, как будем Фому наказывать.

– Корней Агеич, – спохватился Илья, – так не все еще про знамена-то!

– Чего ж молчишь-то?

– Так мудрость послушать, когда еще доведется…

– Илюха!!!

– Да… Это самое… Собака там. На шее вроде бы грамотка берестяная привешена, но никого к себе не подпускает. И не уходит – ждет чего-то.

– Деда, это, наверно, одна из Нинеиных собак, – догадался Мишка, – они меня знают.

– Ну так не стой, верхом-то сможешь?

– Боюсь ногу разбередить.

– Тогда в санях, грязища, конечно, но проедешь. На лед не выезжай, по мосткам пешком пройдешь. Давай-давай, не тяни! А ты, Илюха, зови десятников. Хотя… Михайла, я с тобой поеду, надо самому на знамена глянуть. Илюха, не стой! Чтобы к моему возвращению Десятники здесь были!

* * *

На другом берегу Пивени действительно оказалась одна из Нинеиных собак. Узнав Мишку, она энергично завиляла хвостом и, подбежав, отвернула голову в сторону, подставив открытую шею – знак полного подчинения у собак и волков. Мишка вытащил из веревочной петли свернутую в трубочку бересту и протянул «почтальону» специально припасенный кусочек мяса. Собака сглотнула угощение, еще раз вежливо вильнула хвостом и потрусила домой.

– Михайла! Ну что там?

Дед специально, чтобы не отпугнуть собаку, остановился на середине мостков.

– Нинея Роську зовет!

– Зачем?

– Не написано!

– Погоди, сейчас подойду!

Дед подошел, забрал у Мишки бересту и, по-стариковски дальнозорко отставив грамотку, прочел:

– Пришли Ёшу. Что за Ёша?

– Нинея дозналась, что Роська ятвяг и что мать звала его Ёша.

– Надо же! Ятвяг. – Кажется, дед уже начал привыкать к постоянным сюрпризам, порождаемым внуком, и удивился не очень сильно. – И зачем он Нинее понадобился?

– Я думаю, она твоего приезда ждет и хочет принять честь по чести, значит, кто-то должен тебя у порога встретить, в дом провести, всякое уважение оказать. Самой боярыне Гредиславе, наверно, невместно тебя на улице встречать, а кроме малышни, у нее никого нет. А Роську она уже знает, парень смышленый.

– Кхе, может, и так. Давай-ка на знамена глянем.

По обеим сторонам дороги, начинавшейся от берега Пивени, на стволах двух самых крупных деревьев были сделаны затесы и выжжены знаки «разъятое ярмо».

– Вот ты, Михайла, говоришь, что у Нинеи никого, кроме малышни, нет. Кто ж тогда эти знамена ставил? Не сама же она тут топором махала?

– Да, деда, интересно…

– Куда уж интереснее. Кто-то ей поля жнет, кто-то дома в порядке содержит, теперь вот знамена. Помнится, ты грозился, что «Младшая стража» выследит, разузнает… Не раздумал?

– Не раздумал.

– Ладно, поехали домой.

– А Роська?

– А что Роська? Попросила боярыня – отправим. Пошли, пошли – десятники уже собрались, поди.

«Итак, сэр Майкл, еще одна загадка в общую копилку. Разобраться вы, конечно, лихо пообещали. Однако позвольте вам заметить, что бывают загадки, которые лучше не разгадывать: „меньше знаешь – крепче спишь“, а то и „дольше живешь“. Нет, эту загадку разгадывать надо. Конечно, ни о каком крупном восстании язычников сведений до двадцатого века не дошло, но вдруг все-таки было?

Есть тут одна географическая закавыка. Пинск есть сейчас и есть в двадцатом веке. То же самое и со Слуцком, Мозырем, Минском, Витебском и Полоцком. Есть сейчас еще и Клецк. А в двадцатом веке – не знаю. И это все – северная часть Турово-Пинского княжества или Полоцкое княжество. А вот южнее Припяти… Туров превратился в захолустье. Черторыйск, Дрогобуж и Персопница в двадцатом веке, если не ошибаюсь, отсутствуют. А вот Шепетовка и Сарны есть в двадцатом веке, но отсутствуют сейчас.

Такое ощущение, что южнее Припяти все как будто смело метлой или очень сильно повредило. А потом здешние места осваивались заново. Прямо уверуешь, что Чернобыль на этих землях не первая катастрофа. А если восстание все-таки было и Рюриковичи осуществили здесь «тактику выжженной земли»?

Европейские хроники, византийские хроники… Привыкли мы в двадцатом веке, что «Голос Америки» и «Радио Свобода» знают все чуть ли не лучше нас. А если не осталось свидетелей? Заросло все лесом, затянуло болотами. Могли Рюриковичи объединиться для подавления серьезного восстания? Против татар не смогли, но до этого еще сто лет дробления, междоусобиц, разложения.

Допустим, пока они на объединение еще способны. Удар с четырех сторон: с севера – полочане, с востока – черниговцы, с юга – киевляне, с запада – волынцы. «Регулярные части» профессионалов против лесовиков. Вон Илларион – всего двумя сотнями, не зная местной специфики, попадая в засады и ловушки, разнес не то два, не то три городища и неизвестно сколько мелких поселений. Это Кунье городище было хоть как-то укреплено, а вообще-то тын вокруг древних поселений вещь редкая – достаточной защитой являются сами лесные дебри да болота. К большинству городищ можно добраться только по воде или зимой по льду. Есть, конечно, тайные пути и по суше, но знают о них немногие. Впрочем, как доказала экспедиция Иллариона, добыть эту информацию можно, и, если Рюриковичи возьмутся за дело серьезно, никакие леса не уберегут.

От Иллариона небольшая часть населения сумела сбежать, но им было куда бежать, а если обложат со всех сторон… Трупы и обгорелые развалины, а уцелевших – в холопы. Через пару десятков лет на месте деревянных построек не останется вообще ничего.

Что можно этому противопоставить? Два момента: крепкую свару между Рюриковичами и профессионально подготовленную, хорошо вооруженную армию.

Крепкая свара… Она будет, только вот когда? Владимир Мономах при смерти. Мужиком он был крутым, половцев драл, как помойных котов, так что всю эту оппозицию Мономах задавил бы, вопросов нет. А преемник? Кто он? Допустим, боярин Федор прав и в Киеве сядет Мстислав, сколько лет он еще править будет? Ничего не знаю – как слепой. Может, с него чехарда на киевском столе и начнется?

Помнится, был период, когда киевские князья менялись как перчатки. Когда это начнется? Через год или через пятьдесят лет? Если через год, тогда возможно все, вплоть до попытки языческого восстания. А если через пятьдесят… Меня это уже не колышет. Были какие-то выступления волхвов, но когда? Ни хрена не помню, да и вряд ли в летописях писали правду… Что ж я еще-то про этот период знаю?

Да! Во время этой чехарды на киевском столе там успел недолго посидеть Юрий Долгорукий, даже, кажется, дважды. Ну и что мне это дает? Когда я еще был ТАМ, праздновали восьмисотпятидесятилетие Москвы. В каком году? Кажется, в 1997-м, значит, Москву основали в 1147-м. Будем считать, что так. Значит, осталось двадцать два года. Возраст городов у нас считается не от действительного основания, а от первого упоминания в документах. Где-то я читал, что Москва упомянута как раз в письме самого Долгорукого: кого-то он в гости приглашал… даже текст вроде бы помню: «Приди ко мне, брате, на Москов».

Мог он быть в это время великим киевским князем? Мог! И был он в этой чехарде на киевском столе далеко не первым и не последним – где-то в середине списка. То есть за оставшиеся двадцать два года власть в Киеве сменится четыре-пять раз.

Это – если я насчет Юрия Долгорукого не ошибаюсь. А если ошибаюсь? Почему он на киевском столе дважды сидел? Выгоняли? Тогда кто? Долгорукий сын Мономаха, а мать говорила, что Мономах сел в Киеве незаконно – династическое старшинство было за кем-то из черниговских князей. Да! Помню, что-то такое не то в школе проходили, не то сам где-то читал: многолетняя вражда между Мономашичами и Олъговичами.

Неужели начинается? И какие-нибудь волхвы, просчитав полученную через свою агентуру информацию, сочли обстановку для себя благоприятной? А я, умный такой, все это вычислил, обладая минимумом информации?

Много о себе представляете, сэр Майкл. Не знаете вы, любезный, истории своей страны. А раз «плаваете» в теории – будете изучать ее на практике, если выживете, разумеется. И все! Больше мне тут ловить нечего: знаний – крохи, и из этих крох большую часть забыл. И не хрен мозги зря мозолить!

Единственный вывод: первое необходимое условие успешного восстания язычников – свара между Рюриковичами – может иметь место в ближайшее десять-пятнадцать лет.

Второе условие – наличие профессиональной армии. «Людей в белом» где-то подготовили. Уровень подготовки – очень хороший, но это уровень разведчиков-диверсантов – «штучный товар». А требуются профессионалы для регулярных частей, причем в массовом порядке. Ни в каком тайном лесном убежище такую армию не создашь. Нужны не только тысячи людей, но и нехилая материальная база. Нужна, в конце концов, боевая практика, без нее настоящего воина не подготовишь.

Нет, не выходит. Если с первым условием нет ясности только по срокам, то со вторым условием нет ясности вообще по всему. А лапотникам с дрекольем да охотникам без доспехов никакая свара в княжеском роду не поможет. Вот если бы у язычников была бы хорошая учебная и материальная база…

Блин!!! Наша воинская школа! За десять-пятнадцать лет здесь такого навалять можно! Нинея запросто может приказать нескольким десяткам отроков притворно принять христианство, пройти полный курс обучения, может быть, остаться при школе инструкторами или поступить на воеводскую службу. Набраться опыта, у кого выйдет, приобрести командные навыки… Каждый из таких ребят сможет обучить несколько десятков других, а те, в свою очередь, еще несколько сотен.

За десять-пятнадцать лет поднакопить оружия, обучить своих оружейников… Да нет же, все готовое можно получить: мы же здесь собираемся настоящий военный городок создать. С учебной базой, с мастерскими, со стратегическими запасами.

Да, сэр, вот так оно и бывает: щелк – и мозаика сложилась. Дед готовит из меня своего преемника – командира чего-то, что конечно же будет больше, чем просто сотней. Илларион видит во мне, опять же, командира – коннетабля, маршала, великого магистра или какого-нибудь гроссмейстера Православного рыцарского ордена. Нинея собирается сделать из меня чуть ли не вождя своего языческого восстания. Все хотят примерно одного и того же, но вкладывают в это совершенно разный смысл».

– Здрав будь, Корней Агеич! – раздался рядом голос десятника Фомы. – Чего звал-то?

«Ну, блин! На самом интересном месте… Подумать не дадут».

– Здорово, Фома! – отозвался дед. – Непорядок у тебя в десятке. Вчера твои люди в дозоре были?

– Мои. А что такое? Я проверял, никакого непорядка не заметил.

– А знамена на том берегу?

– Так это у Аристарха спрашивай, его холопы вчера там ковырялись.

– Кхе… Вот оно что. Ладно, у него и спрошу. Давай ко мне, там все десятники сходятся, разговор есть.

«А ларчик просто открывался… Ну да, холопы старостихи Беляны осенью Нинее дрова заготавливали, теперь вот знамена соорудили. Похоже, первая леди Ратного у баронессы пивенской на подхвате обретается. То-то она не христианским именем зовется, а родовым. О, сколько вам открытий чудных… сделать еще предстоит, сэр».

* * *

– Так, други любезные, разговор у нас будет важный, а потому располагайтесь поудобнее и слушайте, что я вам буду рассказывать.

Десять мужей атлетического телосложения свободно, не теснясь, расположились за обширным столом в просторной горнице нового здания на лисовиновском подворье. Пришли все действующие десятники, кроме Тихона, а также Данила и Анисим, которые числились в должностях лишь номинально. Отказался прийти только Глеб, видимо отступившийся от своего десятничества, не дожидаясь обозначенного сотником срока. Был здесь и староста Аристарх.

Дед величественно возвышался во главе стола и, по всей видимости, приготовился к произнесению длительного монолога. Мишка за стол не полез – пристроился в уголочке, но старался выглядеть так, словно его присутствие здесь – дело совершенно естественное. Десятники косились на него, но ни вопросов, ни комментариев по поводу Мишкиного присутствия никто себе не позволил – похоже, возвращение сотника Корнея к выполнению своих обязанностей личный состав уже прочувствовал надлежащим образом и до глубины души.

– Настало время, господа начальные люди, сказать вам следующее. – Голос деда живо напомнил Мишке первую реплику комедии Гоголя «Ревизор»: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие…» – Покойный великий князь киевский Святополк Изяславич, – вещал дед, – незадолго до своей кончины, возложил на меня попечение о Погорынской земле. Земля эта должна была с того дня зваться воеводством Погорынским, а я – погорынским воеводой. Все вы были на Палицком поле и знаете, какая там со мной приключилась беда. Из-за нее я на Погорынское воеводство встать не смог, и говорить об этом тогда смысла не имело. Теперь же, получив от нынешнего князя туровского Вячеслава Владимировича благословление на командование сотней, счел я правильным принять на себя и воеводские заботы по повелению покойного князя Святополка Изяславича.

– Выздоровел, значит?

По голосу десятника второго десятка Егора было не понять: то ли он язвит, то ли просто констатирует факт.

– Выздоровел, Егорушка, выздоровел. А если сомневаешься, то у Пимена спроси, он тоже вроде бы как сомневался.

Дед воинственно выставил вперед бороду и вперился глазами в Пимена. Тот криво ухмыльнулся и, видимо совершенно непроизвольно, прикоснулся рукой к левому уху, все еще не восстановившему нормальный цвет и форму.

– И грамота, наверно, княжья имеется?

– Егор!!! – Лука грохнул по столу кулаком. – Тебе что, гривны княжьей мало? Совсем очумел?

– Ты тут кулаками не стучи! – завелся «с пол-оборота» Егор. – Я тебе не мальчишка! И кто из нас очумел, еще неизвестно. Холопов нахватали так, что запихнуть некуда, щенок его по селу с самострелом носится, честным ратникам грозит, деньгами швыряется, сюда вон тоже приперся…

Егор, все повышая и повышая голос, начал медленно подниматься из-за стола. Лука, багровея лицом, точно так же начал подниматься ему навстречу. Голос у Егора уже начал срываться на крик:

– За серебро у кого-то из бояр в Турове гривну сотничью купил и думаешь: теперь все можно? Прихлебателям своим – добычу, а нам шиш? А вот мы еще посмотрим…

Лука, перегнувшись через стол, схватил Егора за бороду и дернул к себе. Егор, от неожиданности потеряв равновесие, упал вперед, едва успев упереться в стол локтями. Дальше все завертелось с калейдоскопической быстротой: десятники повскакивали с лавок один за другим, Фома попытался дотянуться до Луки и тут же получил в ухо от Данилы, хотел дать сдачи, но Игнат дернул его сзади за ворот, и Фома, запнувшись о лавку, повалился на пол. Игнат, многозначительно положив руку на рукоять ножа, встал между Фомой и дедом. Леха Рябой навалился на Анисима, не давая тому подняться с лавки, а Лука все-таки дожал Егора, опустив тому голову до самой столешницы.

Лишь один Пимен остался сидеть и тем самым привлек к себе Мишкино внимание. Его спокойствие было совершенно непонятным.

– Пимка, что ж ты?.. – Егор уже не говорил а хрипел – железная рука Луки медленно выворачивала ему голову. – Пим… ка…

Все еще неподвижно сидевший Пимен незаметно ни для кого, кроме Мишки, опустил руку и потянул из-за голенища засапожник. Мишке скрытность была не нужна, поэтому он действовал быстрее: кинжал мелькнул в воздухе и пригвоздил рукав рубахи Пимена к лавке. Тот мгновенно разжал пальцы, и засапожник провалился обратно за голенище. Мишка встретился с ненавидящим взглядом Пимена и неожиданным даже для самого себя голосом, больше похожим на змеиное шипение, выдохнул:

– Только шевельнись, падла, у меня еще два есть.

Получилось, по всей видимости, убедительно: Пимен замер, не пытаясь даже высвободить рукав.

– А-а-ах-х!!!

Непонятно откуда взявшаяся у деда секира очертила почти идеальный полукруг и с хрустом врезалась в середину столешницы. Все замерли. Было непонятно, что отрубил дед: то ли нос Егору, то ли пальцы Луке. В наступившей мертвой тишине Лука шумно выдохнул и брезгливо отбросил в сторону клок Егоровой броды. Старый вояка не промахнулся, лезвие не задело ни Луку, ни его противника, если не считать бороды Егора. Однако топор не бритва – часть волос была перерублена, а часть вмята в древесину и заклинена там, Егор так и остался лежать щекой на столе, раскорячившись руками и ногами, как краб.

– Ну что, наигрались, детишки? – Дед, стукая деревяшкой, обошел стол и ухватил Егора за ухо. Тот, распяленный между зажатой лезвием секты бородой и дедовыми пальцами, беспощадно тянущими за ухо, зарычал сквозь стиснутые зубы. – Наигрался, спрашиваю, или еще желаешь?

– Пимка… сука…

– Еще какая! – охотно согласился Корней. – Истину глаголешь, Егорушка. И что же он тебе наобещал?

– Убью… змея… подколодного…

– Ну зачем же, Егорушка? – Этот «ласковый» тон деда был знаком Мишке, от него так и несло смертью. – Так уж сразу и убивать? Христос прощать велел. Ну разве что для науки: зубки там повыбивать… вежливо, ребрышки поломать… ласково. А больше ничего и не надо. Михайла, внучек, чего у него там? – Дед указал бородой в сторону Пимена.

– Засапожник.

– Ну вот, не топор же. Ты, Пимушка, сходи в церковь да свечечку за здравие Михайлы поставь. Мог же паренек и по горлышку тебя чиркнуть.

Рукав у Пимена медленно намокал кровью, Мишкин кинжал все же зацепил руку десятника. Дед отпустил ухо Егора и, сокрушенно вздыхая, покачал топорище, вытаскивая лезвие из толстой доски столешницы. Егор облегченно вздохнул, поворачивая голову в естественное положение, и тут же испуганно дернулся, теряя равновесие и падая на пол. Обух секиры ударил в стол прямо перед его лицом.

– Бунтовать?!! Говноеды!!! Сотника лаять!!! Роська!!!

В горницу, чуть не сорвав дверь с петель, влетел Роська, держа в обеих руках взведенные самострелы. Лицо у него было таким же, как в том переулке, где он добил кистенем раненого татя. Мишка цапнул у него один из самострелов и вопросительно уставился на деда.

Дед ткнул пальцем в Егора и Пимена:

– А ну на пол!!! Оба!!! Минька, бить в них, чуть только шевельнутся!

Егор и Пимен распластались на полу, а дед, прыгая на деревяшке, принялся пинать их здоровой ногой в головы. Десятники только мычали, не решаясь даже прикрыться руками: два самострела смотрели им прямо между лопаток.

– Корней, будет! Лучше уж сразу добить.

Лука подхватил деда под руку и оттащил от лежащих.

– Ладно, Лука, будь по-твоему. Данила, Лука говорит: добить. Ты что скажешь?

– Добить!

– Леха?

– Пимена добить, Егорка – дурак, пусть живет.

– Фома?

– Тогда уж и меня добивай, старый хрен!

– Хрен я, конечно, не новый… – Дед на мгновение задумался, потом приказал: – Данила, вреж-ка ему еще разок.

Хрясь! Фома опять шлепнулся на пол.

– Фома, надо понимать, против, – прокомментировал дед и продолжил опрос десятников: – Анисим?

– За бунт – смерть, но и ты, Корней…

– Значит, добить, – утвердил сотник. – Игнат?

– А бунт-то был, Корней Агеич? Оружия я ни у кого не видел, кроме тебя.

– А засапожник?

– Так не достал же.

– Двое против, – подвел итог опроса дед. Потом глянул на лежащих на полу Егора с Пименом и добавил: – И эти двое конечно же тоже.

– Батюшка Корней, Христом Богом!

Пимен брызгал кровью из разбитого рта, извиваясь на полу, как змея. Попытался подползти и ухватиться за сапог сотника.

– Нет, Пимка, один раз я тебя уже простил. Ребятки, бей в него!

Роська выстрелил не задумываясь. Мишка чуть поколебался, но нажал спуск, хотя было это уже бессмысленно – Роськин болт ударил Пимена в затылок, прошел навылет и вонзился в пол возле дедовой ноги. По привычке Мишка тут же упер самострел в пол и нажал ногой на рычаг. Рядом щелкнул самострел Роськи.

– А ты, Егорушка, подумай, как хитрецы дураков, вроде тебя, вперед выставляют, чтобы из-за их спины ножом полоснуть, да еще чистенькими потом остаться. За то, что сотника облаял, – вира. Три гривны отдашь Аристарху. В другой раз убью. Садитесь, ребятушки, разговор еще долгим будет.

– Коней Агеич, – Игнат кивнул на труп Пимена, – прибрать бы…

– Пусть лежит. Вместо него нового десятника еще не выбрали, и я его не утвердил. Кхе! Пусть слушает, может, еще и посоветует чего полезного.

«Блин, ну натуральный мафиозо дон Корлеоне. Или злодей из мексиканского сериала – сначала поизмывался, потом приказал прикончить. Нет, падре Мигель, пролетаете вы со своим диагнозом, были бы мы берсерками, тут бы сейчас трупы штабелями лежали.

А десятники-то сериалов не смотрели, на них спектакль подействовал, вон как на деда пялятся. Вообще-то нечто подобное сейчас происходит по всей Европе – именно так какой-нибудь «Рейнский Потрошитель» или «Пьер Живорез», грохнув конкурента и крепко пугнув остальных подельников, становятся бароном фон Шварцвальд или маркизом де Мон Плезир.

Если я прав, то прямо сейчас, над неостывшим еще трупом, под графа погорынского должна начать формироваться новая иерархия».

– Фома, а у тебя-то с чего шило в заднице завелось? – подал голос Лука Говорун. – Ладно Егора Пимен накрутил, а тебя кто?

«Ага, Лука „столбит“ за собой место „второго человека в команде“. Как говорилось в одном мультфильме: „Птица Говорун отличается умом и сообразительностью“. Процесс пошел».

Фома, все еще сидя на полу и опустив голову, угрюмо молчал. Вместо него голос подал Анисим:

– Его собственная баба крутит уже который день. Тогда на выручку сотнику ехать не отпускала, а теперь грызет за то, что не поехал и без добычи остался. И язык укоротить нельзя – на сносях, родит скоро. Бабы в эту пору с головой не дружат.

«Торопливое многословие, хотя тебя и не спрашивают. Все, шер ами Анисим, ходить вам в шестерках, причем не у первого лица, а у Луки. Испугался, что заподозрят в сговоре с Пименом, и в несколько секунд определил свою роль на много лет вперед».

– А ты-то чего суетился, Аниська? – отозвался Лука. – Спасибо, Леха – мужик спокойный, только придержал, а мог бы и приложить крепенько.

«Вот, уже Аниська, а не Анисим, сейчас Лука его дожмет».

– Так это… Все повставали, и я…

– Повставали, да по-разному! – Лука неторопливо поправил свои длиннющие рыжие усы. – Вон Игнат тоже встал: руку на нож и сотника с боку прикрыл. А Данила даже и вставать не стал, сидя Фому приголубил.

«Силен дядька Лука – все заметил, все оценил, хотя можно было подумать, что он только Егором и занят. Сейчас он должен что-нибудь сказать деду. Все равно что, лишь бы зафиксировать свое положение второго человека, мол, напрямую с сотником общается только он, а остальные – более низкий уровень».

– Корней, а надо ли было ребяток-то?.. – Лука качнул головой в сторону Мишки и Роськи. – Что ж, мы сами не справились бы?

– Надо, Лукаша, надо. Егор по дурости, с Пимкиной подначки затеял драку, Пимка под шумок надумал меня зарезать, а пацаны его болтами истыкали…

«Ага, „официальная версия событий для средств массовой информации“. Извольте, господа, именно так на публике все и излагать».

– …И пусть знают, – дед повысил голос, – Лисовинов так просто не изведешь! Сейчас у меня четверо таких отроков, а к осени будет полсотни, и каждый за лисовиновский род хотя бы одного злыдня на тот свет да отправит!

«Так, заявка Луки на роль первого зама принята, а сейчас надо его тормознуть, чтобы много о себе не воображал».

– А чего это, Лукаша, я твоего Тихона не вижу? – поинтересовался дед. – Званы были все десятники, где же твой племяш?

– Меньшого своего к Настене понес, пацан щами ногу обварил.

– Ладно, садитесь все.

«Внимание, сэр Майкл, сейчас будем наблюдать результаты „перестройки“. Так, по правую руку от деда занял почетное место „чиф мэйт“ Лука Спиридоныч, по левую – „либер фройнд“ Данила. Рядом с Данилой – Леха Рябой, рядом с Лукой – Игнат. На шкентеле – Анисим и Егор, появится Тихон – окажется там же».

– …за честность, разумность и воинскую доблесть жалую вас воеводскими боярами! – За размышлениями, Мишка пропустил начало дедовой речи, а уже, оказывайся, началась раздача наград за верность и преданность. – С правами на земли, знамена и на передачу всего по наследству.

– Благодарствуем, Корней Агеич!

Новоиспеченные бояре встали и низко поклонились, касаясь правой рукой пола. Данила глянул на деда глазами собаки, у которой прямо из пасти выхватили мозговую косточку, и потупился. Егор, на лице которого уже явственно налились синяки, остался неподвижным. Анисим тоскливо отвернулся и напоролся взглядом на самострелы, все еще направленные в сторону сидящих за столом. Увиденное, похоже, не понравилось ему очень сильно. Он даже собрался было что-то сказать, потом, видимо, передумал, еще сильнее ссутулился и уставился глазами в стол.

– А тебе, Данила, поручаю дело, доселе для нас необычное. Будешь обучать пешее ополчение. В начале зимы, после Большой охоты, по первой пороше, соберешь всех годных для того мужиков и парней…

«Ну вот все и определилось, досточтимый сэр Майкл. Ратное еще ничего не знает, люди живут, как жили, а жизнь их уже изменилась. Его сиятельство граф погорынский Корней Агеич вступил во владение феодом. Место старпома на корабле, отстранив Данилу, занял Лука. Он же – командир преторианцев. Тут же и его центурионы: Леха Рябой и Игнат. Элита сформирована. Данила силу обнаружившейся второсортности, списан в пехоту. А Егору с Анисимом – замаливать грехи. Анисиму, между прочим, еще и десяток себе где-то набирать».

– …Пока они себе десятника вместо Пимена выберут (а я еще посмотрю: утвердить ли), – продолжал дед, – ты, Фома, умыкни-ка у них четырех человек. Их там пятнадцать… Кхе, уже четырнадцать, так что не обеднеют, а у тебя полный десяток соберется.

– О-хо-хо, хо-хо, грехи наши тяжкие, – донеслось из угла за спиной деда.

– Аристарх! – Корней обернулся на голос старосты. – Ты чего там затих в уголке, я про тебя чуть было не забыл!

– А и забыл бы, Корнеюшка, невелика беда. Тяжко мне, дела у вас какие-то непонятные начинаются. Стар я что-то стал, выбрали бы вы себе, ребятки, нового старосту. Пора мне на покой.

«Глава администрации, в свете произошедших событий, намылился в отставку. С чего бы это? Есть два варианта. Первый – предчувствие неизбежного конфликта между военной верхушкой и самой состоятельной частью населения Ратного. Да! Пимен же его родич – брат Пимена Семен на дочке Аристарха женат. Не хочет староста попадать между молотом и наковальней. Вариант второй – поза обиженного: „Этим – боярство, а мне что? Раз так, то ухожу!“ Интересно, как лорд Корней прореагирует?»

– Вот что, Репейка, справишь по мне тризну, тогда и о покое думать будешь! Мне еще твои охи слушать… Других дел нет. Молодых бы постыдился!

– Корней…

– Хватит, и слушать ничего не хочу!

«Репейка? Детское прозвище, что ли? И разговор о тризне… Понятно: мы с тобой на всю жизнь повязаны и никуда ты от меня не денешься. Эзоп нервно курит в сторонке».

– …Ну вот, вроде бы на сегодня все и обговорили. Ступайте все, кроме бояр и Михаилы.

«Ага, „…а вас, Штирлиц, попрошу остаться!“ Поздравляю, сэр, вы сподобились присутствовать на первом заседании Боярской думы административно-территориального образования Погорынье. А я-то тут на хрена? Кроме бояр в Думе… Кроме бояр… Опричь бояр… Блин!!! Опричник!!! Бешеный внучек, способный со своими подручными замочить кого угодно по первому приказу деда!

Дед же ясно всем указал: к осени будет полсотни таких! Сочетание информационно-аналитической функции, функции устрашения и кузницы кадров. Опричнина, Третье отделение Жандармского корпуса и НКВД в одном флаконе. Блестящая карьера, сэр Майкл, поздравляю! Какой псевдоним желаете принять: Малюта Скуратов-Бельский, Граф Бенкендорф, Лаврентий Палыч Берия?»

– Михайла… Михайла! Ты что, уснул, что ли? Давай-ка садись к столу.

Мишка перебрался за стол, скромно пристроился с краешка и уставился на деда. Воевода Корней горделиво выпрямился, уперся, оттопырив локоть, рукой в колено, окинул собравшихся орлиным взором и произнес историческую фразу:

– Значит, так, господа бояре, с сегодняшнего дня у нас начинается новая жизнь!

* * *

К официальному визиту в Нинеину весь дед готовился тщательнее, чем собираясь на пир к князю Вячеславу Владимировичу Туровскому. Долго обсуждал с невесткой список подарков, потом так же долго и тщательно подбирал упаковку. Сложности, которые он испытывал, были вполне понятны: с одной стороны, подарки предназначались женщине, с другой – боярыне, и разница была принципиальной. С боярином мужчиной все было бы просто – что-то из оружия и какую-нибудь посуду для употребления вовнутрь горячительных напитков, серебряную, золотую, а если и не из драгоценных металлов, то особо художественно оформленную.

После долгих обсуждений и споров питейную посудину было решено заменить на набор посуды, расписанной «под хохлому», – аж шестнадцать предметов. По поводу оружия дед тоже впал в тяжелую задумчивость – бояре были воинским сословием, но одаривать-то предстояло даму. Не поднесешь оружия – оскорбишь боярское достоинство, поднесешь – что старухе с ним делать? Еще обидишь ненароком. В конце концов дед остановил свой выбор на кнуте с рукоятью, красиво отделанной серебром.

* * *

Кнут тоже был оружием, причем весьма эффективным. Как Мишка помнил из школьного курса физики, выстрелоподобный щелчок, производимый кнутом, получается за счет того, что самый кончик кнута движется, при умелом щелчке, со скоростью, превышающей «число М», – проходит звуковой барьер. Если же в этот кончик вплетено совсем небольшое по размеру и массе металлическое острие, то убойная сила его приближается к убойной силе ружейной пули.

Вообще-то для русских воинов кнут был оружием нехарактерным, но в ратнинской сотне пользовался широчайшей популярностью. Как гласила легенда, много лет назад, в одной из схваток с уграми, сразу несколько человек пострадало от ударов умельца, вооруженного вроде бы несерьезным пастушеским инструментом. За давностью лет, список травм и ранений, полученных ратнинцами, разными рассказчиками приводился разный, но во всех вариантах перечислялись выбитый глаз, поломанные руки и ноги, убитые под ратниками кони и один покойник, которого даже бармица не спасла от перелома шеи.

Относительно имени сотника, командовавшего тогда ратнинцами, рассказчики тоже расходились во мнениях, но действия его описывали примерно одинаково: сотнику хватило ума и хладнокровия приказать взять угорского умельца живым, оглушив его тупой стрелой. Тупые стрелы нашлись, но угр оказался настолько ловок, что оглушить его удалось только с третьей или четвертой попытки.

На следующий день пленнику было сделано предложение: жизнь и свобода в обмен на обучение ратнинцев изготовлению и использованию боевых кнутов. Угр предложение принял, и с тех пор кнут стал частью штатного вооружения ратнинской сотни – не меньше половины ратников возили у седла свернутые в кольцо кнуты, и почти в каждом десятке имелся умелец, способный ловким ударом смять или даже, при особой удаче, сломать кольчужное кольцо на броне противника. Такой удар если и не выводил воина из строя вообще, то резко снижал его боеспособность наверняка. Если же под острие, вплетенное в кончик кнута, попадался кто-то не в кольчатом, а в кожаном или стеганом доспехе, то переломы костей или обширные внутренние кровоизлияния ему были обеспечены почти стопроцентно. Незащищенное лицо при столкновении с опытным «кнутобойцем» означало смерть или слепоту, хотя бы на один глаз.

О дальнейшей судьбе угорского умельца рассказывали по-разному. По одной версии его, щедро наградив, отпустили. Согласно другой версии убили, дабы других не научил. Имелся и третий вариант концовки этой истории – угр прижился в Ратном и даже женился. Оттого-то и рожают иногда бабы темноволосых и скуластых детишек, провоцируя у мужей приступы ревности различной степени интенсивности. Впрочем, лекарка Настена эти приступы умела снимать, проводя с ревнивцем «собеседование», опираясь на легенду об обретении ратнинской сотней необычного оружия.

В нынешнем составе ратнинской сотни было два «рекордсмена», умевших вытворять кнутом такое, что было недоступно остальным, – Андрей Немой и Бурей. Оба были способны перебить ударом кнута ногу не только человеку, но даже быку, а Бурей еще умудрялся, на диво всем присутствующим, сбивать на лету мух.

* * *

Мать, покрутив в руках красиво украшенный кнут, выбор деда одобрила. Во-первых, оружие, что соответствовало боярскому статусу Нинеи, во-вторых, кнут был «родственником» плети – символа власти, в-третьих, боевой кнут был ратнинским «эксклюзивом», что усиливало символическую составляющую подарка. Это было важно, поскольку символичность и многозначительность подношений играла в средневековой дипломатии такую же существенную роль, как и их материальная ценность.

Подобраны были цветастые платки, на которых следовало подносить подарки, Мишке и Артемию объяснили, как надо подходить, как кланяться, как складывать подарки к ногам боярыни, даже провели несколько репетиций, но чего-то не хватало. Нинея была женщиной (получи красивую посуду), боярыней (изволь принять оружие), но еще и волхвой! Проигнорировать эту составляющую ее статуса христианам было бы и не зазорно, но некоторая неловкость все же возникала, тем паче что уж Нинея-то читать символику ритуалов умела прекрасно, в этом никто не сомневался.

«Читалось» же отсутствие подарка, предназначенного для Нинеи как для волхвы, подобно поведению человека, подчеркнуто, напоказ, не замечающего недостатков в одежде или поведении собеседника, – жест на грани высокомерия. Допускать подобную бестактность воевода Корней не мог себе позволить ни в коем случае, и без того Нинея достаточно прозрачно намекнула Мишке на низкий уровень родовитости Лисовинов.

Дед, после долгих раздумий, уже решил было конфисковать у Мишки бронзовую статуэтку лиса, найденную Ильей на языческом капище, но тут Мишку осенило:

– Деда, а давай поднесем ей посох куньевского волхва! Понимаешь, посох – знак волхвовской власти, он не должен находиться в случайных руках, тем более в руках иноверцев, значит, мы восстанавливаем порядок, возвращаем его туда, где ему место. А еще мы показываем, что, будучи защищены крестом, не боимся сразиться с языческой силой и способны победить. Вместе получается: «Мы тебя уважаем, но не боимся».

– Кхе, умно вроде бы. Что скажешь, Анюта?

– А не обидится она на то, что напоминаем о разорении капища? – усомнилась мать.

– Напоминать-то напоминаем… – дед задумчиво поскреб в бороде, – но мы тут для того и поселены, это наше дело – язычество искоренять. Как ты это называл, Михайла?

– Функция.

– Вот-вот, она самая. И громили мы Кунье городище не просто так, а за дело, по справедливости. Не только по нашей справедливости, но и по древним славянским обычаям. Нет, упрекать нас не за что! А отдать Нинее посох… Михайла верно сказал – вернуть то, что у нас находиться не может и не должно, туда, куда надо, и тому, кому надо. Годится! Анюта, найди, во что его завернуть можно, а ты, Михайла, при Нинее руками к посоху не прикасайся, только через ткань. Придется еще кого-то с собой взять, три подарка – три отрока, у меня руки должны быть свободны, Михайла, кто у нас еще на ногах?

– Ходить могут двое: Матвей и Петр, но у Петра руки в лубках.

– А Кузьма?

– Хромает сильно, деда.

– Ну и что? Ты тоже хромаешь, да и я… свое уже отплясал.

– Нет, деда, у него рана в таком месте, что кланяться больно, да и сидит он все еще на одной половинке, намнет ногу в санях, пока едем, вообще ходить не сможет.

– Ну что ж, давай Матюху. Повязку с него уже сняли, я видел, а что рожа покорябана, так боевое ранение воину не в укор.

* * *

Роська, изображая Нинеиного «ближника», встретил посольство у ворот, вежливо поприветствовал, распахнул створки и пригласил проезжать. Вообще-то въезжать верхом во двор можно было только к хозяину, стоящему ниже гостя на сословной или иерархической лестнице, да и то считалось невежливостью и высокомерием, простительными только князьям. В отношении же равного или вышестоящего подобные действия однозначно воспринимались как оскорбление. Но если приглашают…

Впрочем, все тут же и разъяснилось – Нинеи на крыльце не было, хотя «по протоколу» ей надлежало встречать гостей на верхней ступени, а деду, как менее родовитому, самому подниматься к ней. Корней недовольно нахмурился, но потом, видимо, сообразил, что въехать во двор на коне ему позволили как увечному, чтобы не шел к крыльцу пешком, а в качестве компенсации за такую вольность Нинея не вышла встречать гостей, оставшись внутри дома. Можно было только восхищаться тонкостью балансировки политеса, рассчитанной волхвой с аптечной точностью и пропорциональностью.

Роська, словно всю жизнь подвизался в роли лакея, ловко забежал вперед, распахнул перед воеводой дверь, а потом умудрился снова обогнать сотника Корнея в сенях и раскрыть перед ним дверь в горницу. А в горнице! Да! Нинея была неисчерпаема на сюрпризы и способна поразить своими преображениями кого угодно.

У противоположной входу стены был сооружен невысокий, в одну ступеньку, помост, наподобие тех, что издревле именовались княжескими столами, породив впоследствии термины «стольный град» и «столица». Из чего был собран помост, оставалось непонятным, поскольку накрыт он был белым войлоком. Мишка раньше думал, что на белом войлоке сидели только татарские ханы, выходит, ошибался.

За спиной Нинеи, на стене, висело алое полотнище с вышитым золотом гербом «Разъятое ярмо» и девизом (Мишка чуть не сел от изумления): «Fortis qui se vincit». Латинское слово «fortis» Мишка знал: «сильный, храбрый»; «qui se» – тоже понять можно, а вот «vincit» что значит? И почему по-латыни?

Сидела Нинея на чем-то тоже покрытом белым войлоком и почти невидимом из-за складок просторного платья. Платье было черным, расшитым по подолу и краям рукавов золотым травным узором. Черным, расшитым по краям таким же, как и платье, узором был и глухой платок, застегнутый под подбородком золотой брошью. В правой руке боярыня Гредислава (иначе и язык не поворачивался назвать) держала резной волхвовской посох, но не темный, как у куньевского волхва, а из какого-то светлого дерева, цветом напоминавшего слоновую кость. Мишке, ожидавшему, что на волхве будет традиционный белый плащ (получается, и тут ошибся), сразу же вспомнилась боярыня Морозова с картины Сурикова – вроде бы и непохожа, и ситуация совсем другая, но что-то такое было…

Позади боярыни, скромно засунув руки в рукава и потупив глазки, стояла Красава, других детишек было не видно и не слышно, кажется, их вообще не было в доме.

На первый поклон сотника Корнея, отвешенный у самой двери, Гредислава Всеславна ответила лишь наклонением головы и приглашающим жестом, после второго поклона, исполненного в шаге от помоста, поднялась на ноги и поклонилась в пояс. Стоя же выслушала приветственные слова воеводы и произнесла свои реплики. Опять тонкий баланс формальных знаков почтения и приветствия. Гредислава – более родовита, Корней – выше рангом, Гредислава – хозяйка, Корней – гость, она – женщина, он – мужчина.

Родовитая хозяйка встретила гостя сидя и предложила войти, но, подойдя к помосту, Корней превратился из простого гостя в «нарочитого мужа» – воеводу (типа, не сразу разглядела). Воеводу, разумеется, приветствуют стоя, и разговаривать с мужчиной бабе стоя надлежит, но стоит-то она на помосте, выше Корнея, поскольку хоть и баба, но род древнее. Ритуал-с!

Дед был сосредоточенно-строг, даже слегка торжественен, боярыня Гредислава величественна, а Мишка терзался вопросом: куда класть подарки? В дедовых инструкциях наличие помоста предусмотрено не было.

«На край помоста? А вдруг нельзя? На пол? Вроде бы неудобно, подарки, все-таки».

Выручил шепот Роськи:

– Кладите на край.

После того как приветственные слова были произнесены с обеих сторон, Мишка, повинуясь дедову жесту, подошел к помосту и, развернув, не прикасаясь руками, волхвовской посох, положил его к ногам боярыни Гредиславы. Отшагнул назад, поклонился и, не поворачиваясь спиной, сделал еще пару шагов назад. Матвей и Артемий повторили его маневры. Нинея наклонилась, опираясь на посох, и поочередно притронулась рукой к каждому подарку, выпрямилась и велеречиво поблагодарила – подношение принято.

Роська тут же подсунул воеводе Корнею лавку (тоже покрытую белым войлоком), боярыня Гредислава дождалась, пока сядет гость, потом села сама и одними глазами (но не понять приказ было невозможно) отправила ребят за дверь.

В сенях отроки обнаружили свою верхнюю одежду, сброшенную на пол у двери (Роська и тут успел), дед же потел в натопленной горнице в парадной шубе – опять же протокол, ничего не поделаешь. Не прошло и нескольких секунд, как в сени выскочили и Роська с Красавой, «высокие договаривающиеся стороны» остались с глазу на глаз.

– Роська, ты где так прислуживать научился? – поинтересовался Артемий. – Прямо как в княжеском тереме!

– Много ты в княжеских теремах бывал! – неприветливо отозвался Роська. Вопрос Артемия ему почему-то не понравился. – Умею, и все.

– Его бабуля научила, – пояснила Красава. – Только он сам не заметил.

– Все я заметил, – пробурчал Роська, но чувствовалось, что разъяснение Красавы для него такая же неожиданность, как и для остальных ребят.

– Пойдемте со мной! – распорядилась хозяйским тоном Красава. – Они там еще долго будут.

В пристройке, куда Мишке еще не доводилось заглядывать, обнаружилась чистенькая комнатка с накрытым для угощения столом. Посреди стола стоял, укутанный в тряпки, чтоб не остыл, объемистый кувшин со сбитнем, а на деревянных подносах накрытые полотенцами пироги. Проголодавшиеся с дороги отроки дважды приглашать себя не заставили, а Красава скромно уселась в уголке, ответив на Мишкино приглашение к столу одним словом:

– Невместно!

Мишка жевал пироги, запивал сбитнем, вставлял реплики в общий разговор, но мысли его были заняты другим.

«Светлая боярыня, я с вас балдею! Латинский девиз на гербе – прерогатива католического рыцарства, как он на Нинеином знамени оказался? Вообще-то это „в струе“ знакомства с княгиней из рода Пястов, но ничего не объясняет, а, наоборот, запутывает. Может быть, Нинея в молодости в Европах обреталась? Допустим. Можно допустить даже, что была замужем за кем-то, кто имеет право на герб. Но само-то изображение древнеславянское! Или разъятое ярмо используется и в западноевропейской геральдике? Тогда получается, что мы с дедом ошиблись в определении древности ее рода. Нет, не получается – отец Михаил говорил, что для ее родословной и триста лет пустяк.

Может жена иметь отдельный от мужа герб? Не знаю, геральдикой никогда особо не интересовался, но если это допускается, то симбиоз славянского изображения с латинским девизом возможен. Или нет? Ни черта вы, сэр, не знаете, одни сплошные загадки. Попробуем зайти с другой стороны. Что значит ее девиз? Может быть, Красава знает? Вряд ли, но попытка не пытка».

– Красава, а про какого сильного у бабули на знамени написано? Я не до конца разобрал.

– Про такого, кто сам своей силе хозяин, – как само собой разумеющееся, разъяснила маленькая волхва. – Ты видел, что там ярмо вышито? Потому и сказано про покоренную силу: «Сила дается тому, кто сам себя покоряет».

«Ишь ты, гекзаметр, блин. Получается, что покоренная сила – это умение властвовать собой, без которого нет ни правителя, ни руководителя. Мне, кстати сказать, такой девиз тоже подошел бы – Лисовина в себе обуздать со-ов-сем не просто. А ярмо разъято потому, что впрячься в него может только сильный – тот, кто властвовать собой научился и понимает, что власть – это ярмо».

– Минь! Там же не по-нашему было! – изумился Матвей. – Ты что же, и не по-нашему понимаешь?

– Плохо. Ты же слышал: до конца не разобрался.

– А я и не заметил, – грустно констатировал Роська, – сам же эту тряпку на стену вешал и даже не посмотрел.

– Не тряпку, а знамя! – въедливо поправила Красава. – А раз не заметил, значит, не нужно было!

– И чего я еще не заметил?

Было, что называется, невооруженным глазом видно, что Роську начинают терзать самые ужасные подозрения, вплоть до предположения о невольном участии в каких-нибудь сатанинских обрядах.

Мишка уже собрался как-нибудь свернуть разговор с опасной темы, но Красава прекрасно справилась сама:

– Еще ты не заметил, как сбитень на штаны пролил!

– Где?

Роська испуганно вскочил с лавки, но штаны были совершенно сухими. Отроки дружно заржали, а Роська покраснел от обиды. Раз покраснел, значит, зацепило, подросткам больше и не надо, шуточки и подначки посыпались горохом, Роська принялся отлаиваться, ужасные подозрения забылись сами собой.

Переговоры воеводы и боярыни затянулись надолго. Угощение было съедено, общий разговор постепенно приобрел какой-то рваный характер и начал затухать. Возможно, действовал взгляд сидящей в уголке Красавы, который она попеременно задерживала на каждом из отроков. Тот, на кого она переводила глаза, через несколько секунд сбивался с мысли, запинался и умолкал. Только Мишка, заметив, что Нинеина внучка смотрит на него, прямо взглянул в ответ и нахально подмигнул. Красава сердито надулась и уставилась в угол.

«Силы пробует, поганка мелкая, ох рано ее Нинея обучать взялась, ни хрена соображения нет. Ребята ничего не замечают, но в подсознании застрянет опасение и недоверие к малявке, а воспоминания о визите к Нинее будут сопровождаться смутными неприятными ощущениями. Это – у Артема и Матюхи, а уж у Росъки-то…»

Чтобы ребята совсем не заскучали, а Роська снова не стал мучиться ужасными подозрениями, Мишка сгонял Матвея к саням за самострелом и принялся объяснять отроками его устройство. Еще ТАМ один знакомый офицер ему объяснял: «Если настроение хреновое, или дурными мыслями маешься, или просто, куда себя деть не знаешь, а выпить нельзя – разбирай и чисти оружие! Лучшего лекарства от тоски и прочей мозговой дури нет! Бабы в таких случаях посудой на кухне гремят или чего-нибудь шьют-вяжут-штопают, а те, что подурнее, у зеркала штукатурятся и побрякушки примеряют. А для мужика главное успокоительное – оружие. Если стволов дома не держишь, иди на кухню и точи ножи – двойная выгода: польза хозяйству и настройка нервов».

Этой-то рекомендацией и решил воспользоваться Мишка для проведения «сеанса психотерапии», компенсирующего экзерсисы Красавы.

– Вот эта часть самострела называется «ствол», сверху в нем сделана выемка, в которой лежит болт, по ней же он скользит во время выстрела. Чтобы болт скользил лучше, выемку тщательно выглаживают и смазывают маслом. Для этого, вот, смотрите: в малом подсумке у меня лежит каменный брусок и масленка.

Вот это называется «дуга». Она похожа на лук, но короче и толще, а поставлена с наклоном, чтобы концы дуги были выше ствола, тогда тетива за ствол задевать не будет. Дуги могут быть деревянные, из рогов или стальные. Стальные самые сильные, но нужна очень хорошая и дорогая сталь, у нас такую делать не умеют, привозят из других стран, оттого она еще дороже. Тетивы тоже бывают разные – жильные или проволочные. Проволочная тетива лучше тем, что сырости не боится, но в Ратном никто проволоку тянуть не умеет, приходится привозить. Оттого же у нас нет и мастеров, которые умеют плести кольчуги, все брони в Ратном либо покупные, либо из добычи. Самое большее, что у нас можно сделать, – это починить рваную кольчугу или переделать под иной размер. Из-за этого же тетивы у нас жильные, а не проволочные. Смотрите: у меня в малом подсумке лежит еще и запасная тетива.

Вот это называется «приклад», а это – «шейка». Она специально сделана так, чтобы удобно было правой рукой, держась за шейку, нажимать на спуск. Шейка самое слабое место самострела, здесь он может при сильном ударе сломаться.

Спереди, перед дугой, прикреплено стремя, на него во время заряжания наступают ногой, тогда самострел стоит твердо и не болтается. Вообще-то стремя придумано для того, чтобы натягивать тетиву либо руками, либо специальной снастью. Снастей таких много напридумывали, но наши самострелы – с рычагом – взводить удобнее, быстрее, и силы особой не требуется. Смотрите: рычаг стоит сбоку, но не прямо, а с небольшим наклоном, когда я начинаю давить на него ногой, этот конец идет вниз, а другой вверх, цепляет тетиву и натягивает ее. Чем дальше тетива натягивается, тем больше она приподнимается над стволом (дуга-то прикреплена с наклоном), и как раз тогда, когда тетива проходит защелку, она с рычага соскакивает и за защелку зацепляется. Для этого конец рычага специально скруглен. Теперь рычаг свободен, и я возвращаю его в исходное положение, иначе он помешает выстрелу.

Видите, какая разница между длиной той части рычага, которая снаружи, и той, которая внутри? Наружная втрое длиннее. Это значит, что усилие на том конце, который тянет тетиву, втрое больше, чем на том, на который я давлю ногой. Если я вешу пуда два, то сила моего самострела – шесть пудов.

На Западе, у латинян, самострелы называют арбалетами, и применять их против христиан Католическая церковь запрещает. Не из человеколюбия, а потому, что арбалет единственное оружие, с которым холоп может одолеть тамошнего боярина. С холопами там обходятся хуже, чем у нас, а вольных смердов у латинян мало, потому что мало свободной земли – тесно живут. Холопы, бывает, бунтуют, вот Церковь им и запрещает иметь оружие для бунта.

Есть, правда страна, где вольные смерды – йомены по-ихнему – сызмальства учатся владеть луком. Обычай у них такой. Так там боярам приходится аккуратными быть. Луки у йоменов большие – в человеческий рост…

Мишка и сам не заметил, как перешел с устройства самострела на «историю с географией». Раз уж зашла речь об английских лучниках, то невозможно было не помянуть и Робин Гуда и так далее и тому подобное. Слушали, что называется, разинув рты, почти не перебивая вопросами. Самое главное, Красава, тоже заслушавшись, прекратила свои «упражнения», которые на Мишку, впрочем, и не действовали.

– У нас тоже лучники искусные есть! – внезапно воспылал патриотизмом Роська. – Белку в глаз бьют, чтобы шкурку не испортить!

– Кто ж тебе такое наврал? – спросил Мишка, втихомолку радуясь тому, что крестник, похоже, отвлекся от мрачных размышлений. – Белку, горностая и вообще всех мелких зверьков бьют тупыми стрелами с деревянным набалдашником – куда ни попади, шкурку не попортишь. Вот погодите, выучитесь стрелять, наступит зима…

– Все! – заявила вдруг Красава. – Они заканчивают. Запрягайте лошадь в сани, седлайте воеводского коня, скоро бабуля с воеводой выйдут.

«Блин! Ну не верю я в телепатию, и все тут! Подала старуха какой-то незаметный знак! Хотя… черт его знает, когда Красава волхва в речке топила, бабка что-то почувствовала, по ней заметно было. Вряд ли они мне спектакль показывали, такое не отрепетируешь. То есть Нинея-то что угодно изобразить сумеет, но Красава-то малявка совсем, я бы фальшь уловил. А откуда, собственно, фальшь, если волхва детишками, как куклами, управлять умеет? Самый лучший актер тот, кто верит в то, что изображает! Да пошло оно все! С этим еще мне разбираться не хватает! Хотят мозги пудрить, пусть пудрят, а я в мистику все равно не поверю!»

Дед вывалился на крыльцо распаренный, как из бани, держа в руке какой-то цилиндрический предмет, завернутый в светлую замшу, – наверно, ответный подарок. Следом выплыла боярыня Гредислава, что-то негромко проворковала и протянула Корнею руку. Тыльной стороной ладони вверх – для поцелуя! Дед и тут не ударил в грязь лицом, не зря в молодости возле князей покрутился – подставил под ладонь боярыни свою, тоже тыльной стороной вверх, и «приложился к ручке», но как! Успел перед этим сойти на две ступеньки вниз, и поцелуй получился без поклона! Куртуазно, но без умаления воеводского достоинства перед «простой» боярыней.

Спустившись с крыльца, Корней отвесил еще один поклон и, лихо, как молодой, взмыв в седло, направил коня к воротам. Отроки тоже отмахнули боярыне поклоны, быстренько разместились в санях и тронулись вслед за Корнеем.

Когда Нинеина весь скрылась из виду за деревьями, дед придержал коня и, поравнявшись с санями, с какой-то веселой злостью глянул на Мишку:

– Кхе! Ну баба, ну умна! Эх, была бы помоложе, – дед по-гусарски подкрутил усы, – какая бы воеводиха из нее вышла!

«Нy-ну, слышала бы Листвяна… Все-то вы, женщины, про нас знаете, кроме одного – почему мы одних любим, а на других женимся! Не помню, чья мысль, но замечено точно».

– Да что там воеводиха, княгиня, царица! – продолжал восхищаться дед. – Семь потов с меня согнала! Счастлив твой бог, Михайла, что она тебя любит! И с чего бы? Лоботряс лоботрясом! А она! Ой, не дай бог такой на зуб попасться! На-ка погляди, чем отдарилась.

Дед подал Мишке замшевый сверток. Внутри оказался туго свернутый пергаментный свиток, тесно, почти без полей, исписанный уставом. Мишка, не без труда, начал разбирать первые строки: как и в большинстве документов этого времени, интервалов между словами не было, а некоторые буквы были пропущены – не вследствие ошибок, а в соответствии со способом письма, экономящим место на дорогом пергаменте – «под титлом».

Документ оказался Пространной Русской Правдой – сборником законов Ярослава Мудрого, дополненным Владимиром Мономахом.

– Ну, понял, на что намек? – поинтересовался дед, заметив, что Мишка разобрался с несколькими первыми строчками.

– Чего ж тут не понять, деда? «Юному роду, ничем, кроме воинских дел, себя не прославившему», пора выказать себя на поприще управления.

– Вот я и говорю: лоботряс! Ничего, кроме того, что снаружи, не видишь.

– А что еще-то? – не понял Мишка.

– А то, что у нас в Ратном никогда ничего подобного не было, а у нее – пожалуйста! Еще и подарить может! Поприще, поприще… управлять-то по закону надо, а мы – ни уха ни рыла! Не выказывать себя, а учиться надо! А то так выкажем… Ну баба!

Дед снова подкрутил усы и послал коня вперед.

ГЛАВА 2

– Раз-два, левой! Левой! Левой!

Роськин голос, когда он вот так муштровал свой второй десяток, очень напоминал голос Ходока, скорее всего, потому, что Роська, вольно или невольно, подражал командным интонациям кормщика.

– Раз-два, левой! Глаголь, Он!

– Го!

– Земля, Ук!

– Зу!

– Левой! Левой! Левой! Хер, Аз!

– Ха!

Молодые голоса отвечали дружно, весело, даже с некоторой лихостью: вот, мол, как мы уже грамоту знаем!

«Шустро у Роськи дело продвигается. Действительно, такое хоровое разучивание в сочетании с ритмическим движением здорово ускоряет процесс».

Как назло, практика тут же опровергла Мишкины оптимистические выводы:

– Напра-во! Левой, левой! Слово, Еры, Рцы!

– Сыр!

Отозвались всего два или три голоса.

«Шустро-то шустро, да не очень. А чего вы хотите, сэр, всего три недели занимаются».

– Отставить! Почему не дружно? Еще раз: Слово, Еры, Рцы!

– Сыр!!!

– Левой, левой! Люди, Ять, Слово!

– Лес!

С другого конца двора доносится голос Петьки:

– Чурбаки стоеросовые, ничего понять не можете, всех нужники чистить пошлю!

«Совершенно другой стиль: привык на холопов покрикивать. Привезут из Турова купеческих сыновей, они ему за „чурбаков“ дадут оторваться. Хорошо, что Никифор задерживается, двумя неделями раньше увидел бы картинку: обе руки в лубках, на морде синяки всеми цветами радуги цветут… Живопись, блин».

Издалека пистолетными выстрелами раздавались щелчки кнута. Там Немой проводил занятия по верховой езде. Словесных комментариев, разумеется, никаких, только щелканье кнута да изредка скупые жесты. Но ученики его понимали.

Три десятка на занятиях, один – в карауле, один – на хозработах. Дед не обманул: ребят действительно набралось полсотни. Десять человек из новой родни, двадцать восемь из холопских семей и еще двенадцать дали воеводские бояре из своих холопов.

Воеводских, конечно, после обучения придется вернуть, но пока – полсотни. Хотя на самом деле больше. Еще трое двоюродных братьев: Демьян, Кузьма и Петр. Кузька, правда, все еще в Ратном – готовит вместе с отцом и мастеровыми холопами оборудование для мастерских. Ну и четверо крестников: Роська, Артемий, Дмитрий и Матвей. Матвея здесь тоже нет – прижился в учениках у лекарки Настены.

Мишка вздохнул и снова уставился на грифельную доску. Расписание занятий на следующую неделю никак не желало принимать нужный вид. Ситуация до боли напоминала родную Советскую армию – решительное доминирование хозяйственных работ над боевой подготовкой. Мишка, получивший во время срочной службы весьма серьезную специальность техника дальней связи, был убежден, что обучиться этому можно было бы не за два года, а месяцев за шесть-восемь. Все остальное время было потрачено на всякую дурь. Сейчас на те же самые обстоятельства приходилось смотреть с другой стороны, и выглядело все совсем иначе.

На новом месте надо обустраиваться, налаживать быт, создавать учебную базу… Хочешь не хочешь, берись за топоры и лопаты. Спасибо Илье – такой зам по тылу оказался, без него – как без рук.

Опять же, инвентарь. Если на полсотни рыл имеется всего два самострела, то как учить? Вообще, постоянно натыкаешься на иллюстрации к диалектическому закону перехода количества в качество. Казалось бы, простая вещь – выстругать деревянные кинжалы для тренировок. Мишке и в голову не приходило, что с этим могут возникнуть какие-то сложности, но, когда делом одновременно занимаются пятьдесят человек, просто статистически, должна случиться какая-то неприятность. Из пятидесяти учеников воинской школы у троих все время получался брак, а двое умудрились так порезаться, что Мишка даже думал отправить их в Ратное к Настене. Слава богу, обошлось – опять выручил Илья.

То же самое и с учебным процессом. Сам Мишка с братьями в свое время получил от крутящегося болвана достаточно синяков, но чтобы на первом же подходе одному «курсанту» сломало мешочком с гравием нос, а другой, споткнувшись, выбил себе об столб передний зуб…

И еще одно яркое напоминание о ТОЙ жизни: партию из двенадцати самострелов, на которую Мишка так рассчитывал, нахально перехватила мать для своего «бабьего батальона». Такой подлянки от родной матушки Мишка никак не ожидал.

Вот они – невидимые войны снабженцев. Со своими победами, поражениями, хитроумными комбинациями и балансированием на грани закона и уголовщины. Только сейчас Мишка не теоретически, а на практике понял, почему директора ценят хорошего снабженца больше, чем секретаршу «с ногами от ушей», сколь бы услужливой и умелой она ни была.

Положение – хоть топись. И деда теребить по каждому случаю не будешь, у того и так голова кругом – вовсю идут полевые работы.

Времени не хватало вообще ни на что, приходилось все больше и больше надеяться на десятников, а они все – такие разные. Демка, Роська, Петр, Первак, Дмитрий.

Знакомиться с Дмитрием и Артемием Мишке пришлось, практически, с нуля. В Турове общались только по поводу музыки, с глазу на глаз ни с кем ни разу поговорить не пришлось, да Мишка и не собирался. А потом ребята лежали раненые, да и сам Мишка тоже шкандыбал на костылях и занят был то одним, то другим – только и хватало времени, чтобы ежедневно заглянуть к раненым на несколько минут.

Дмитрий…

Дмитрия теперь и родная мать не узнала бы. Не повезло парню, тогда, на дороге из Княжьего погоста в Ратное, стрела лесовика ударила сбоку, вклинившись между лбом и металлическим наносником, кончик жала отломился, а оставшаяся зазубренная железяка наискось пробороздила мальчишке лоб, оставив на всю жизнь уродливый шрам с рваными краями.

Парнем Митька оказался мрачным и замкнутым, Мишка поначалу думал, что это последствия ранения, но Матвей объяснил, что Митька и в музыкантах был таким же, Своята даже хотел его выгнать за то, что парень его не очень-то и боялся, а при любом конфликте смотрел зверем, будто собирался кинуться и вцепиться зубами в горло.

О себе Дмитрий не желал рассказывать ничего и вообще на контакт шел очень неохотно. Пришлось в первые же дни после переезда на базу сводить его к Нинее. Там, под ласковое Нинеино: «Рассказывай, Митюша», он поведал такое, что проняло даже волхву.

* * *

Родом Дмитрий был из небольшого городка в Переяславском княжестве, на самой границе Степи. Отец его был десятником в дружине боярина, которому принадлежал городок, а старший брат – отроком[1] в той же дружине. Были еще мать и сестра на выданье.

Мать ждала четвертого ребенка, когда случилась беда. Из степи, от кого-то из половецких родственников, возвращался один из черниговских князей, в сопровождении свой дружины и отряда половцев. Дело в общем-то в тех местах обычное – черниговские князья активно роднились со степными ханами. В городок проезжих пустили переночевать не то чтобы без опаски, пограничье есть пограничье, но и не пустить было нельзя.

Дома в ту ночь ни отец, ни брат Дмитрия не ночевали – боярин проявлял бдительность, однако городок это не спасло. С чего все началось, так и осталось неизвестным, Митька проснулся от криков, звона оружия и зарева разгорающегося пожара. При описании последующих сцен Нинее несколько раз пришлось успокаивать парня, а однажды и самой утереть слезу.

На глазах у одиннадцатилетнего Митьки ворвавшиеся в дом черниговцы вспороли живот матери и скопом изнасиловали сестру. Мать оставили умирать в подожженном доме, а Митьку с сестрой выволокли на улицу и привязали к телеге, на которую складывали награбленное в Митькином и соседних домах.

Потом, когда телегу с привязанными пленниками выводили из пылающего поселения, Митька увидел труп отца – с отсеченной правой рукой и пробитой грудью. Пожар разгорался быстро, грабители торопились выбраться за городские стены, а привязали Митьку небрежно. Пареньку удалось отвязаться и в суматохе сбежать.

Через несколько дней Митьку подобрали дружинники переяславского князя, которые даже не сразу поверили, что все, о чем рассказал им мальчишка, творили не половцы, а «свои» – черниговцы. Дружинники доставили Дмитрия и еще нескольких спасшихся горожан в Переяславль, там его и подобрал Своята.

Нинея еще немного поворковала над Дмитрием:

– Все хорошо, Митюша, ты теперь среди своих, Мишаня тебе брат родной, ко мне заходи почаще…

А потом, в очередной раз, огорошила Мишку:

– Любят тебя светлые боги… и Христос, наверно, тоже. И я бы не сразу догадалась, что ему нужно, а ты, даже и не думая, все, как надо, сделал. Эх, был бы ты девкой…

Насчет того, что Мишка не думал, Нинея ошиблась. То, что раненный в голову парень целыми днями лежит, уставясь в потолок, и никак не поддается на попытки его разговорить, лишь односложно отвечая на вопросы (да и то не на все), Мишку тревожило очень серьезно. Заявление лекарки Настены о том, что рана не опасная и парень скоро поправится, Мишку не удовлетворило.

Однажды; выбрав щенка, из тех, кто еще не «попал под распределение», Мишка принес его Дмитрию и положил ему на грудь.

– Вот, Мить, подружку тебе принес. Извини, кобельков уже всех разобрали.

Митька придержал ладонью куда-то целенаправленно поползшего звереныша, погладил его, потеребил мягкие ушки, потом обхватил его ладонями, поднял к лицу и потерся о щенячью мордочку щекой.

– Спасибо, Минь.

– Как назовешь-то?

– Сестренкой.

В тот день Дмитрий впервые не просто поднялся с постели, а вышел из горницы, нашел в незнакомом ему доме кухню и попросил молока для щенка. Больше Митька с Сестренкой не расставался никогда, даже у Нинеи он сидел, держа щенка на коленях.

Визит к Нинее пошел на пользу. Уже на следующий день Дмитрий впервые за все время заговорил с Мишкой сам. Разговор этот Мишку здорово порадовал, потому что вопросы Митька задавал очень точные и деловые. Чувствовалось военное воспитание в приграничье, значительно менее спокойном, чем Погорынье.

Первые вопросы были о близости рубежа с Волынью, частоте и времени набегов, численности нападающих и способах охраны рубежа. Выслушав Мишкины ответы, Митька заявил, что половцев такой обороной не удержали бы – давным-давно на месте Ратного были бы обгорелые развалины. Сказано было не с укором или насмешкой – простая констатация факта.

В ответ на Мишкино возражение: «В лесах воюют иначе, чем в степи» – тут же начал расспрашивать о разнице. Потом заинтересовался статусом ратнинской сотни и заметно удивился, когда понял, что Киев, похоже, о сотне забыл, а Туров своей ее не считает. Да, в Переяславском княжестве, фактически служившем форпостом против степняков, такое было бы невозможно.

– Сколько у туровского князя своей дружины? Тысяча хоть есть?

– Не знаю, Мить, нет, пожалуй. В Турове – сотен пять-шесть. Князь Вячеслав Владимирович с собой из Смоленска привел, а до того у Брячислава Святополчича, может быть, и была сотня, а может, и нет. Теперь Брячислав вместе с братом Изяславом в Пинске живет. Вдвоем, наверно, сотни две имеют, да городское ополчение еще. В Клецке князь Вячеслав Ярославич. Сколько у него дружины, я не знаю, но много быть не может. Сколько-то воинов есть у посадников в Слуцке и других городках. Боярские дружины… Вместе – тысячи полторы-две, наверно, вряд ли больше трех. Еще ополчение можно собрать.

– И при таких малых силах целой сотней раскидываться? Не били вас как следует, страху не знаете.

– У переяславского князя больше?

– Три тысячи кованой рати. И каждый вольный муж по первому знаку за оружие взяться способен. И из Киева подмога быстро приходит. А киевский князь может и десять тысяч собрать. Не сразу, конечно.

«Да, в нынешней Европе, после развала империи Карла Великого, многотысячных армий нет. Три сотни викингов брали на щит такие города, как Гавр, Париж, Генуя. На Руси та же ситуация. Да и где взять людей? Сколько сейчас вообще населения? Миллион? Полтора? Вряд ли больше.

Где-то я читал, что во времена призвания варягов на территории будущей Руси проживало пятнадцать славянских племен или племенных союзов. Численность каждого из них определялось как «тьма», то есть десять тысяч. Оценка, конечно, очень приблизительная, но вряд ли общая численность достигала хотя бы четверти миллиона.

С тех пор прошло два с половиной века – десять поколений. Пять-семь детей в семье ЗДЕСЬ не редкость, а норма, но высокая детская смертность, войны, эпидемии, неурожай… Пожалуй, до двух миллионов не дотянет, хорошо, если полтора есть. И это на огромной территории – почти половине Европы. Прав Митька – сотней профессионалов, по нынешним временам, пренебрегать нельзя».

Следующей темой, заинтересовавшей Дмитрия, оказалась отдаленная перспектива.

– Когда выучимся, где служить будем: в княжеской сотне или в воеводской дружине?

«Да, сэр, парень субординацию понимает и разницу между боярской и княжеской службой тоже. Другие так даже и не задумываются о таких тонкостях».

– Хочу дать тебе под начало десяток, согласишься?

– Чему учить? – Дмитрий еще раз порадовал Мишку – сразу понял свою главную задачу.

– Ты в Турове сам все видел.

– Верхом я не хуже вас могу…

«Еще бы, в степи вырос!»

– …Кинжал могу метать, но хуже, чем вы, и только один. Сулицу тоже могу, но не очень пока, да и не упражнялся давно. А самострела в руках не держал.

– Так и никто, кроме меня и братьев, не держал. Будем учить.

– Меня учи отдельно, – сразу же поставил условие Дмитрий, – и быстрее, иначе, какой я десятник?

– А мы все учиться будем, и я тоже. Вот Роська, единственный из нас, кто с кистенем хорошо обращаться умеет, будет нас всех учить. А еще мы с Петькой всех грамоте учить будем. Ты случайно не грамотный?

– Отец учил, но подзабылось…

– Ничего, вспомнишь. Значит, так, ставлю тебя десятником третьего десятка, сотник Корней, я думаю, будет не против. Ты из воинского рода – отец воином был, а дед?

– Тоже, и прадед, и прапрадед, – с законной гордостью перечислил новоиспеченный десятник. – Наш род из Любеча вывели.

– Выходит, ты полянин. А прозвище у твоего рода было?

– Нет.

– А как прапрадеда звали, знаешь?

– Никола Вихорь.

– Значит, ты – пятое колено воинов Вихревых. Гордись!

Митька помрачнел и отвернулся.

– Что такое, Мить?

– Нечем мне гордиться – родня неотомщенной осталась.

«Однако, сэр Майкл, в молодом человеке живет самурайский дух! А сестру он, похоже, уже в мыслях похоронил».

– Как того черниговского князя звали?

– Не знаю, я его даже не видел.

– Но хоть что-нибудь знаешь?

– Нет. – Митька закусил губу и потер рукой свой жуткий шрам, наискось пересекающий лоб. Было заметно, что он старается не показать перед старшиной слабости. – Я думал, что со Своятой как-нибудь в Чернигов попаду, смогу что-то разузнать… А он – то в Киев, то в Ростов, даже в Берестье были, а в Чернигов… – Голос у парня прервался.

– Значит, не судьба. – Мишка уже пожалел, что затронул эту тему. – Христос сказал: «Мне отмщенье, и аз воздам!» Рано или поздно против тех злодеев их же злодейство и обернется. Может, уже обернулось.

– Я сам воздать должен!.. Или хотя бы видеть, как воздалось! – Дмитрий в ярости сжал кулаки, стиснул зубы, на его изуродованном лбу вздулись жилы. – Они там пропивали награбленное, а я у Свояты на дудке играл!

– Мить, я тебе обещаю…

Мишка прекрасно понимал, что говорить такого нельзя, что вяжет себя практически невыполнимым обещанием, но иначе не мог.

– …Обещаю: если что-то станет известно, я сам с тобой пойду и братьев возьму… За все рассчитаемся! А сейчас учись. Чтобы с теми нелюдями справиться, надо силу иметь и умение. Понимаешь меня? Веришь мне?

– Понимаю… Верю.

* * *

«Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед!» – рожок, конечно, звучит не так, как горн, но этот сигнал любому солдату любезен в любом исполнении. Да и играл Дударик – ученик Артемия – виртуозно.

Артемий…

Оказалось, что он внук мастера, изготавливавшего музыкальные инструменты. Родом Артюха был из «культурной столицы» Древней Руси – Ростова Великого. Родителей своих он не помнил, жил с дедом. Какая беда оставила деда бобылем с малолетним внучонком на руках, Артюха так и не дознался, дед об этом говорить почему-то не хотел. Соседи тоже ничего не знали, дед поселился рядом с ними уже после случившегося.

Артемий не только перенял мастерство деда, но еще и умел играть на всем, что выходило из-под его рук. Но и этого матушке-природе, видимо, показалось мало – одаривать так одаривать. Артюха обладал еще и педагогическим талантом. Как выяснил Мишка, это Артемий, а вовсе не Своята, как можно было подумать, выучил играть Матвея на рожке, а Дмитрия на флейте.

Вообще, вся музыкальная часть в оркестре держалась на Артемии, а Своята, скорее, был администратором. Заполучил себе такого ценного кадра Своята очень просто. Будучи постоянным клиентом деда, он случайно оказался в Ростове в то самое время, когда старик умер, и, нахально назвавшись дальним родственником, просто-напросто забрал Артемия себе. Так же как и денежки, вырученные от продажи имущества покойного. Фактически, Своята ограбил талантливого сироту и заставил пахать на себя лишь за скудные харчи. Века проходят, а отношения в шоу-бизнесе не меняются.

* * *

Ученика Артемию нашел Мишка. По случаю выздоровления раненых крестников, мать устроила… праздник не праздник, так – посиделки с пирогами, а ребята решили порадовать крестную музыкой. Народу на звуки рожков и флейты набралось столько, что пришлось перенести концерт во двор.

Там-то Мишка и обратил внимание на мальчугана лет восьми-девяти, зачарованно глядящего на музыкантов и перебирающего пальцами около рта, словно он играл на свирели. Малец и малец, таких во дворе была целая толпа, но как-то очень уж четко и осмысленно двигались его пальцы, перебирая невидимые клапаны свирели.

Мишка подозвал паренька и тихонько спросил:

– Нравится?

– Ага, у меня тоже дудочка была, только потерялась.

«Да уж, выселялись из Куньего городища, мягко говоря, торопливо. Где уж там было думать о детской дудочке».

– Пойдем-ка со мной.

Мишка привел мальца в кладовую, выбрал на полке два берестяных туеска величиной примерно со стакан, всыпал в каждый по горсти сушеного гороха и закрыл крышками. Потряс, прислушался к получающемуся звуку, еще потряс.

– Понимаешь?

– Ага, только, дядька Михал, надо вот в этот туесок еще горошку подсыпать, чтобы звук одинаковый был.

Мишка даже сам не понял, что его больше удивило: обращение «дядька» или тонкость музыкального слуха мальчишки.

– Ну подсыпь сам.

Малец и добавил-то всего три или четыре горошины. Потряс туески, открыл оба и отсыпал понемногу из каждого. Снова потряс, склонив голову набок, и расплылся в улыбке:

– Теперь ладно!

– Ну беги подыгрывай.

Артюха, услышав ритмичное погромыхивание самопальных шейкеров, удивленно поднял брови, не прерывая игры, отыскал глазами мальца и кивком указал тому на место рядом с собой.

«Вот так, сэр Майкл, коллекционируйте счастье на детских лицах, и чем обширнее будет ваша коллекция, тем дольше проживете. Да и потом… если там, наверху, кто-то и вправду есть – зачтется. Ей-богу зачтется, вернее, чем все поставленные в церкви свечи».

Дня через два или три, проходя по двору, Мишка вдруг услышал звуки рожка и свирели:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой
Выходила на…

Свирель сбилась, следом за ней умолк рожок, а потом дуэт зазвучал снова:

Расцветали яблони и груши…

Малец оказался из той самой семьи, которую Мишка с таким скандалом выкупил у Афони. В Нинеину весь семья переехала вместе с воинской школой, и Артюха, научив пацаненка играть на рожке, заставил его разучить воинские сигналы, которые напел ему Мишка: «Подъем, отбой, тревога, целься, приступить к занятиям» – все, что удалось вспомнить.

Так Мишкин протеже стал сигнальщиком «Младшей стражи», а звать его стали Дудариком, и прозвище это ему очень шло.

Артемию же Мишка поручил искать мальчишек, обладающих музыкальным слухом и способных выучиться игре на каком-либо музыкальном инструменте. Мысль о создании военного оркестра была совершенно несвоевременной, Мишка сам себя обзывал дураком, но этот дурацкий проект засел в мозгу, как рыболовный крючок, и избавиться от него никак не получалось.

* * *

– Стража! В колонну по три становись! На обед, правое плечо вперед, шагом, ступай!

Со строевыми командами Мишка намучился предостаточно. Заменить немецкое «марш» на русское «ступай» особого труда не представляло – эта команда существовала в русской армии еще при Екатерине Великой, «марш» появился только при Павле I. Шеренгу Мишка заменил на ряд, а вот с колонной ничего придумать не смог, так и оставил.

«Ну-с, сэр, пора на ежедневное мучение, укрепите себя мыслями о Божественном – и вперед. Кто там у нас сегодня по календарю?»

Мишка пошуршал записями, сделанными под диктовку отца Михайла.

«Ага, преподобный Феодосий Печерский. Феодосий, Феодосий… Должен же быть сегодня именинник… Ага, есть! В четвертом десятке. Ну что ж, вперед, сэр Майкл, вас ждут великие дела!»

Мишка спустился из своей горницы на первый этаж, служащий одновременно и столовой, и казармой, и вообще всем остальным, теснотища, конечно, жуткая, но это – временно.

– Стража! Смирно! Господин старшина! Ратники «Младшей стражи» на трапезу собраны, дежурный десятник Дмитрий!

– Вольно.

– Стража! Вольно! На молитву шапки долой! Отче наш, сущий на небесах…

Хор голосов звучал стройно, за прошедшее время молитву вызубрили все. Мишка дождался дружного «Аминь», перекрестился вместе со всеми и прошел к торцевой стене, чтобы быть видимым для всех. Набрал в грудь побольше воздуху и торжественным голосом начал:

– Сегодня, в третий день мая, мы поминаем преподобного Феодосия Печерского. Преподобный Феодосии Печерский родился в Васильеве, недалеко от Киева. Вскоре родители его переехали в Курск. На четырнадцатом году жизни преподобный Феодосий лишился отца и воспитывался строгой, но любящей матерью.

Тайно покинув родительский дом, он в 6540 году[2] принял постриг в обители преподобного Антония.

Подвизаясь в обители, он отличался необычайной кротостью и смирением, прославился многочисленными чудесами и по благословению преподобного Антония был единодушно избран игуменом обители.

Преподобный Феодосий ввел в ней общежительный устав святого преподобного Федора Студита, списанный по его поручению в Константинополе. Святой почил в Бозе в 6548 году, а его мощи обретены нетленными спустя семнадцать лет.

Среди нас пребывает новообращенный раб божий, крещенный именем преподобного старца печерского – ратник четвертого десятка «Младшей стражи» Феодосий. Поздравим же его с праздником тезоименитства!

Все дружно поклонились враз покрасневшему до корней волос имениннику. Мать Дударика, принявшая в «Младшей страже» должность шеф-повара, поднесла ему большущий, так, чтобы хватило угостить весь четвертый десяток, медовый пряник.

– Стража! Садись!

«Отличался необычайной кротостью и смирением… Ну да, как раз то, что и требуется курсантам военного училища, блин. Хотя десять дней назад с Георгием Победоносцем вышло тоже не лучшим образом. Именинник взял да и поинтересовался: почему это Георгий „случайно“ проезжал мимо именно тогда, когда дракону должны были отдать царскую дочь, а не какую-нибудь холопку. До сих пор стыдно вспоминать, как выкручивался».

– Господин наставник…

Около мест, на которых сидели Мишка и Немой, остановился «новообращенный Феодосии», держа на подносе уже разрезанный именинный пряник. Как-то быстро и незаметно сложилась традиция – резать пряник не на десять, а на двенадцать кусков и угощать старшину и наставника «Младшей стражи».

Мишка обнял парня, сказал, чтобы слышно было всем:

– Поздравляю, Федос, спасибо за угощение.

Немой тоже облапил именинника, тот окончательно застеснялся и чуть не выронил поднос.

Именины праздновали уже несколько раз. Отцу Михаилу, чтобы зараз окрестить более полусотни новообращенных, пришлось крепко посидеть над святцами, и ни одного святого, чей день поминовения приходился на апрель или май, он не пропустил. К условию деда – чтобы имена, по возможности, не повторялись – отец Михаил отнесся с пониманием. Под это дело Мишка окрестил весь первый десяток именами апостолов: Андрей, Петр, Иаков, Иоанн, Филипп, Варфоломей, Фома, Матфей, Фаддей и Симон.

Смотреть на отца Михайла во время обряда крещения было одно удовольствие – такое массовое обращение язычников поправило ему здоровье лучше, чем все оздоровительные процедуры тетки Алены, а о способах убеждения, к которым прибег сотник Корней, чтобы подвигнуть пребывающих во тьме язычества на принятия православия, деликатность требовала умолчать.

Нинея к насаждению христианских порядков отнеслась терпимо, единственным условием, которое она выставила, было – не строить в деревне церковь. Мишка попал между Нинеей и отцом Михаилом, как между молотом и наковальней, но выход нашел дед. Посмотрев начерченный Мишкой план крепостцы и выслушав Мишкины сомнения, сотник принял соломоново решение:

– Крепость поставим на другом берегу Пивени, а место для храма выберем так, чтобы с этого берега крест не был виден.

– Деда, Нинею не обманешь.

– А и не надо, она баба умная, сама все поймет.

* * *

Делами воинской школы Нинея заинтересовалась всерьез. Сначала вокруг шастала Красава, держась особняком от холопских детишек, которые, пользуясь отсутствием ограды, лезли во все щели. Потом, дней десять спустя после переезда из Ратного, Красава предупредила Мишку: «Завтра с утра бабуля придет на вас посмотреть».

Явилась Нинея на утренний развод. Была величественна и строга – в черной, шитой золотом одежде из дорогой заморской ткани, с резным посохом в руке – том самом наряде, в котором принимала с официальным визитом сотника Корнея.

Мишка скомандовал: «Смирно, равнение на середину!» – отрапортовал «матушке боярыне», представил Немого и десятников, потом разродился краткой речью для личного состава на тему: «Светлая боярыня Гредислава Всеславна принимает воинскую школу на своей земле под материнское попечение, и все мы обязаны исполнить долг боярской дружины, буде в том возникнет нужда».

Нинея одобрительно кивала, то ли выражая удовольствие, то ли подтверждая Мишкины речи. Потом медленно пошла вдоль строя «курсантов», внимательно вглядываясь в лица, а иногда и заговаривая то с одним парнишкой, то с другим, Дударика и вообще ласково погладила по голове. Мишка на протяжении почти всей процедуры маялся, пытаясь понять: что это все ему напоминает? Под конец все-таки вспомнил – Черчилль!

Кадры старой кинохроники о визите английского премьер-министра в Москву то ли сорок первом, то ли в сорок втором году. Черчилль точно так же медленно шел вдоль строя почетного караула, иногда останавливаясь и вглядываясь в лица солдат. Мудрый аки змий премьер-министр из древнего рода герцогов Мальборо пытался понять, выдержат ли русские удар военной машины Гитлера. И что-то тогда для себя понял.

Нинея тоже что-то поняла.

– Хорошие у тебя ребята, Мишаня, правильно их Корзень выбирал. Один только… Вен того, конопатенького, гони – с головой у него непорядок, сейчас незаметно, а годика через два… Оружие ему в руки давать нельзя.

«Красота! Только один из пятидесяти, да ТАМ любая призывная комиссия померла бы от счастья. У них-то все наоборот: один абсолютно здоровый из пятидесяти призывников – уже хорошо, а то и столько не набирается».

– Спасибо на добром слове, матушка боярыня, не желаешь ли посмотреть, чему учить ребят собираемся?

– Отчего же не посмотреть?

Нинея с достоинством утвердилась на специально для нее приготовленной лавке, а ребята повторили для нее (да и для «курсантов» тоже) часть циркового представления. Жонглировали кинжалами, скакали верхом, стреляли из самострелов. Когда в стоящего у стены дома Роську полетели кинжалы, «курсанты» чуть ли не хором ахнули, а когда Мишка, завязав глаза, принялся поражать одну мишень за другой, разразились восторженными криками.

Неожиданно для Мишки к представлению подключился Дмитрий. Сначала сделав круг верхом, он повторил номер с подбором на скаку воткнутого в землю кинжала, а потом, соскочив на землю и дав коню отбежать, заарканил скакуна. Заставив коня остановиться, Митька птицей взлетел в седло и показал такой класс джигитовки, что даже Немой несколько раз одобрительно хлопнул в ладоши.

Нинея смотрела на представление с обычной ласковой улыбкой, иногда кивая, а когда все закончилась, обратилась к «курсантам»:

– Ну, ребятки, коли все так выучитесь, я за вами, как за каменной стеной, буду, никакие вороги не страшны!

«Курсанты» снова разразились восторженными воплями. Мишка причины восторга не уловил, но немного позже случайно услышал спор парней и понял, что Нинея и здесь умудрилась проявить свои волхвовские навыки. Каждый из учеников воинской школы был совершенно искренне уверен: именно с ним Нинея ласково поговорила, задержавшись дольше, чем около других учеников. Сделанное открытие Мишке очень не понравилось. Случись что, неизвестно, кому подчинится полусотня – своему старшине или Нинее.

Закончив «смотр войск», Нинея ласково попрощалась и попросила Мишку проводить ее до дома.

«Внимание, сэр Майкл, баронесса пивенская увиденным осталась явно довольна, следовательно, сейчас должно последовать некое предложение, от которого, скорее всего, будет очень трудно отказаться».

– Скажи-ка, Мишаня, как долго вы всему этому учились?

– Трудно сказать. – Мишка неопределенно пожал плечами. – Кинжалами играть я сам все лето учился, а братьев начал учить уже после купальских праздников, но к осени они умели уже все то же, что и я. Из самострела учиться стрелять начал в октябре, когда у тебя выздоравливал, а в середине декабря уже от волков отбиваться довелось.

– Слыхала, слыхала… Ты ведь тогда семерых зверей завалил?

– Пятерых. Только тогда я еще не очень-то метко стрелял, повезло просто. Но если считать от начала учебы и до тех волков, выходит месяца два. А братьев я примерно за месяц обучил, правда, на слух стрелять они не умеют, впрочем, и не старались научиться, да и некогда было.

– Значит, к осени ребят обучишь?

Мишка снова пожал плечами:

– Как получится. Кого-то лучше, кого-то хуже – способности-то у всех разные.

– Тех, у кого худо получаться будет, ты ко мне присылай, помогу. Но только тех, кто старается и не выходит, а лентяев сам вразумляй. Понимаешь?

Мишка еще не успел раскрыть род для ответа, как Нинея «выстрелила» вопросом:

– Почему братья выучились быстрее, чем ты?

И снова тот самый взгляд, под которым невозможно соврать даже в самой малости. Мишка даже вздрогнул, хотя врать и не собирался.

– Так я почти всему сам учился, а братьев и я учил, и дед с Немым помогали.

Нинея некоторое время шла молча, Мишка шагал рядом, гадая о причинах такого интереса Нинеи к срокам обучения.

«Что-то планируется на осень? Ерунда, я со своими пятьюдесятью самострелами серьезно ни на что повлиять не смогу. Да и что вообще может быть осенью? Дожди, грязища непролазная, до первого снега всякое движение замирает. Чего-то вы, сэр, не понимаете, вернее, информации не хватает. Да и с Нинеей с каждым разом разговаривать все труднее становится, какой-то непонятный напряг между нами все усиливается и усиливается».

Нинея наконец прервала молчание:

– Если я тебе еще полсотни ребят приведу, сможешь выучить вместе со своими?

«Так! То, о чем я и думал – обучать языческие кадры на нашей базе. Нет уж, милейшая баронесса, чтобы потом эти же „кадры“ моих ребят по лесам резать принялись?»

– Нет, баба Нинея, прости, но нет.

Нинея явно не была готова к столь решительному отказу, раньше Мишка себе подобного тона никогда не позволял. Она даже остановилась и уставилась на Мишку испытующим взглядом.

– Что ж так, Мишаня?

– Воины должны быть единоверцами, у меня учатся только крещеные.

– Этих же окрестил и моих окрестишь, я дозволяю.

«Ну да, все как по нотам – притворное крещение для получения знаний и навыков».

– Тесно у нас, этих-то с трудом разместили, куда же еще-то?

Нинея сердито стукнула посохом в землю.

– Не юли, Мишаня! Не хочешь брать моих ребят! Почему?

– Был у нас уже об этом разговор, баба Нинея, помнишь, наверно. Я делаю только то, последствия чего могу себе точно представить. А сейчас я последствий представить не могу. Вернее, могу, но они мне не нравятся. Учить тех, кто потом мне нож в спину всадит, это ж каким дураком надо быть? Ты же меня дураком не считаешь? До тех пор пока ты мне не объяснишь, зачем тебе это понадобилось… И пока я не поверю, что это так на самом деле и есть… Не обессудь, ни одного твоего человека в учение не возьму.

– Вот, значит, как…

Нинея отвернулась от Мишки и медленно пошла к своему дому, а Мишка остался стоять на месте. Этого Нинея, похоже, тоже не ожидала, видимо, думала, что старшина «Младшей стражи» пойдет следом, попытается что-то объяснить, как-то смягчить впечатление от своего отказа… Мишка же, хоть и было ему неприятно отказывать Нинее, чувствовал за собой правоту и ни каяться, ни менять своего решения не собирался.

Старуха снова зло ткнула посохом в землю и развернулась лицом к Мишке.

– Не веришь мне? Я тебя когда-нибудь обманывала? Хоть раз зло тебе сотворила?

– Мне – нет, но сейчас я не за одного себя отвечаю. А верю или не верю… Крещение ведь будет притворным? Так?

– А эти? – Нинея кивком указала на дом, в котором размещалась воинская школа. – Они по своей воле крест приняли?

– Нет, не по своей, во всяком случае, не все. Однако приняли не для того, чтобы отринуть!

– Воинская школа на моей земле стоит, и я не могу в ней своих людей учить?

– …

– Да стоит мне только повелеть!..

– …

«Ну, сэр, сейчас ка-ак долбанет… Как того волхва… Как там Беляна причитала: „Убьет или разума лишит“.

Мишка буквально физически ощутил, как давит на него воля ведуньи, захотелось если не сбежать, то хотя бы отвести глаза, но именно сейчас этого ни в коем случае делать было нельзя.

«Нет здесь никакой мистики! Надо только выдержать, не поддаться… Б-б-блин… Не будет она меня убивать, ей не убить, а подчинить надо… Кажется, надо выстроить в сознании стену, даже мысленно представить ее себе… Или все проще? А ну пошла на хрен, старая карга! Сейчас сам как долбану!»

Похоже, получилось… Давление пропало, а Нинея уже не угрожающе, а как-то совсем по-женски обиженно воскликнула:

– Да что ж ты молчишь-то, Мишаня?

– …

«Жалко бабку, что-то важное я ей, похоже, обломал… А ведь ничего, кроме добра, от нее не видел. Но нельзя иначе!»

Нинея неожиданно улыбнулась и заговорила тоном ворчливой бабки:

– Верно тебя Бешеным Лисом зовут… Ладно, паршивец эдакий… Пошли в дом, там поговорим.

«Не верю!», как говорил товарищ Станиславский. Это: «Стоит мне только повелеть» – не просто так выскочило. И попытка ментальной атаки, хотя знает, что меня так, как остальных, ей не пригнуть. Редкое зрелище вам открылось, сэр Майкл, – мадам Петуховская сорвалась, потеряла контроль над собой! Но, судя по тому, как она быстро взяла себя в руки, вы, сэр, нужны ей позарез. Правда, возвращение в образ доброй бабушки вышло не очень натурально – нервы, годы…

Однако если прозвучало предложение поговорить, то получается, что тогда – в начале апреля – вы, сэр Майкл, были правы, решив не форсировать и дождаться, пока старуха сама расколется. Вот, похоже, и дождались. Теперь, чтобы вас убедить, ей придется выдать хотя бы часть тех планов, которые у нее в отношении вас, сэр, имеются. А планы, надо понимать, очень для нее важные, иначе Нинея не сорвалась бы при первом же возникшем препятствии. Ну что ж, послушаем».

– А может, здесь поговорим, баба Нинея? Не дай бог Красава почует, что мы с тобой поссорились.

– А вы вовсе и не ссорились! – Голос Красавы прозвучал за спиной так неожиданно, что Мишка чуть не подпрыгнул. – Ты просто боишься бабулю, а чего бояться-то?

– Ну ты даешь, Красава! Так и заикой сделать можно…

– Ну вот, и меня испугался!

«Выпороть бы тебя, соплячка…»

– Ага! А теперь рассердился! – Красава явно получала удовольствие от применения недавно освоенной науки.

«Ну-с, мадемуазель, если вы считаете себя такой умной… Пороть-то по-разному можно».

– Правильно, рассердился. А можешь сказать: почему?

– Потому, что я незаметно подкралась и узнала то, что ты не хотел, чтобы я знала!

– И это правильно. И чего же я, по-твоему, боюсь?

– Я же сказала: бабулю.

– Бабулю, которая мне жизнь спасла и от которой я ничего, кроме добра не видел? Я, которого светлые боги так любят, что бабуля меня заворожить не может?

Бзынь! Подзатыльника от Мишки Красава никак не ожидала и не только не смогла увернуться, но даже на какое-то время оцепенела от изумления. А Мишка, схватив Красаву за плечо, уже орал, как Петька на своих ратников:

– Бабуля на тебя, свиристелку, все силы тратит, знания свои тебе передает, а ты ни на что, кроме игрушек, их применить не можешь! А ну-ка называй признаки страха!

– Бабуля, он меня… – Красава сначала попыталась вырваться, не вышло, потом вознамерилась пустить слезу. Мишка вспомнил, как мать муштровала Машку, и топнул ногой:

– Не реветь! Стоять прямо, руки опустить, смотреть на меня! Да не по-коровьи смотреть, ты волхва, твой взгляд – твое оружие! Теперь отвечай: глаза у меня расширились или, может, я озирался?

– Нет…

– Я горбился, сутулился, плечи опускал?

– Нет.

– Голос был тихим, прерывался, речь была невнятной?

– Нет.

– Я дрожал, пятился?

– Нет.

– Руками я одежду теребил, за лицо или за горло руками брался?

– Нет.

– Колени я подгибал, на месте без толку топтался?

– Нет. – С каждым ответом голос Красавы становился все тише и тише.

– Так где ты у меня страх увидела?

– …

– Не молчать! Отвечай: с чего про страх подумала?

– Почувствовала…

– А если чувство и зрение по-разному говорят, что это значит?

– Не знаю…

– Так вот, запомни: недоучка – хуже неумехи. Я тебе только подзатыльник дал, а кто-нибудь другой и убить может.

Мишка опустился на корточки и притянул Красаву к себе. Погладил по голове, зашептал на ухо:

– Не печалься, Красавушка, ты только начала учиться, многого еще не знаешь, но это не страшно – научишься, ты умница и красавица, тебе ведовство дастся, я знаю. Станешь великой ведуньей, все мои ратники тебя почитать станут. Вот придешь ты к нам, а я воинов построю и доложу тебе: «Светлая боярыня Красава, ратники воинской школы для смотра построены!» И ты пойдешь вдоль строя, как бабуля сегодня, и все будут на тебя смотреть с любовью. Будешь каждому заглядывать в глаза и все про него понимать, а они будут рады любой твой приказ выполнить. А на меня, Красавушка, не обижайся, в жизни всякое случается, и преодолеть сопротивление, сдержать встречный удар тоже надо уметь. Считай, что сегодня ты и этому учиться начала. Но одно запомни на всю жизнь: люди – не куклы, ведовство – не игрушка. Забудешь – превратишься из ведуньи в ведьму.

Красава затихла у Мишки на груди, а он спиной чувствовал пристальный взгляд Нинеи. Слышать его шепот волхва вряд ли могла, хотя кто ее знает…

– Ты, Красавушка, все правильно почувствовала, только это не страх был, а напряжение. Когда у человека что-нибудь не получается, или он с кем-то спорит, или еще из-за чего-то ему плохо, а виду показать нельзя, то у него внутри… как бы тетива натягивается – вот-вот лопнет. В это миг его лучше не трогать – дать время остыть, успокоиться. И уж тем более нельзя на него неожиданно наскакивать.

Когда такое напряжение срывается, ну как бы тетива лопается, человек обязательно себя как-то нехорошо ведет. Женщины в слезы ударяются, бывает, что и с криком, с визгом. Чем-нибудь кидаются, что-то рвут, портят. Когда уж совсем край, то ногтями в рожу обидчику вцепляются, а если не обидчику, то тому, кто под руку попался.

Мужчины, когда срываются, не плачут, а ругаются скверно, кричат, норовят что-нибудь сломать, разбить или ударить кого-то, могут даже покалечить или убить. В общем, не владеет человек собой в такой миг. Потом самому стыдно, даже страшно, бывает, но так уж мы устроены, ничего не поделаешь…

Вот ты видела, как бабуля в землю посохом стучала, говорила сердито: «Это моя земля! Стоит мне только повелеть!»? Это и есть такой срыв, только бабуля собой хорошо владеть умеет, поэтому все не так сильно было. А когда ты ко мне неожиданно подкралась, и я тоже сорвался – подзатыльник тебе дал.

Все из-за того, что разговор у нас трудный был. Мне бабуле отказывать не хотелось, но и выполнить ее желание я не мог, а ей обязательно нужно было, чтобы я ее желание выполнил, но заставлять силой меня она не хотела. Оттого и напряжение – то, что ты почувствовала, но признаков страха не увидела. Понимаешь меня?

– Угу…

– Не обижаешься за подзатыльник?

Красава отрицательно помотала головой. Мишка выпрямился, взял Красаву за руку, повернулся к Нинее лицом:

– Прости, светлая боярыня, за то, что при тебе твою внучку поучать взялся, но такие уроки тоже нужны, настоящей учебы без них не бывает.

– Все правильно, Мишаня, и говорил ты все верно… почти.

– А что не так?

– То, что знаем только мы, а вам не дано… был бы ты девкой…

«Угу, как выразился Кутузов в „Гусарской балладе“: „А девкой был бы краше!“

На лице Нинеи не было обычной улыбки, не улавливал Мишка на нем и отражения каких-то других эмоций, но почему-то был уверен: в мозгу Нинеи набатом бьется вопрос: «Кто ты, парень? Откуда ты такой взялся?»

* * *

– Стража! Встать!

Мишка за воспоминаниями даже не заметил, как прошел обед. Поднялся со своего места, вместе со всеми повернулся лицом в Красный угол.

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, – начал громко дежурный десятник Дмитрий.

– Не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, – хором подхватили «курсанты». – Спасе, мир дая им, прииди и к нам, и спаси нас.

– Аминь. Выходи строиться!

Ученики воинской школы потянулись к выходу, а Мишка поплелся в свою горницу доделывать расписание занятий на следующую неделю. Однако учебные дела никак не лезли в голову, все время вспоминался тот день, когда Нинея предложила вдвое увеличить численность «курсантов» воинской школы…

* * *

Едва войдя в дом, Нинея велела Красаве собирать на стол.

– Да пива принеси – у нас мужчина в гостях! – Нинея радушным жестом указала Мишке на место во главе стола. – Садись, Михайла Фролыч, разговор у нас долгим будет.

– Ну какой я Михайла Фролыч, баба Нинея…

– Михайла Фролыч! – с нажимом повторила Нинея. – Или мне с тобой, как с мальчишкой, разговаривать?

– Гм… Да я же тебе во внуки гожусь… если не правнуки…

– Ты мне в командиры моей боярской дружины годишься! – Нинея сделала паузу и вроде бы передразнила Мишку: – Если не в воеводы княжеские…

«Ну и шуточки у вас, баронесса, а с пивом, сэр, пожалуй, поосторожнее надо – ведовское. Будете потом мозги по всем карманам искать, хотя карманов-то как раз еще и не изобрели. Матери, что ли, идею подкинуть? Блин, о чем думаю?»

Красава с поклоном поднесла гостю ковш, Мишка отхлебнул пару глотков и поставил посудину на стол. Демонстрировать вежливость, осушая ковш до последней капли, не стал. Нинея понимающе усмехнулась и едва заметным движением головы отослала Красаву в угол к остальным детишкам.

– Значит, не хочешь моих ребят в учение брать?

– Так, баба Нинея.

– Чего опасаешься?

– Если хорошо их учить, то через три-четыре года они станут годны для службы в латной коннице. С опытными ратниками, конечно, не сравняются, но опыт – дело наживное. Самое же главное, каждый из них сможет обучить десяток-другой мальчишек, а те – еще сколько-то… Лет через десять-пятнадцать в здешних местах появится сила, способная на равных противостоять княжеской дружине и неизвестно кому подчиненная.

– Неизвестно кому подчиненная… – Нинея повторила последние Мишкины слова не то с сомнением, не то с насмешкой. – Сам-то что об этом думаешь?

«Ну нет, светлая боярыня, на эту удочку я сегодня не ловлюсь!»

– Думать можно, если есть знание, а если его нет, то можно только гадать.

– И какое же знание тебе нужно?

– Одеть, обуть, вооружить и несколько лет кормить полсотни молодых здоровых мужей – не пустяк. Для этого средства нужны, и средства немалые. Их надо где-то добыть. Первый вопрос: откуда средства? Воинская сила требует применения, в сундук до времени ее не спрячешь. Даже хорошо обученный воин без боевой практики – не воин. Второй вопрос: где и с кем воевать? Воинская сила сама по себе не существует – должен быть хозяин. Третий вопрос: кто? Ну и последнее: если кто-то решил завести себе воинскую силу, вложить в это очень и очень серьезные средства, то у него должна быть для этого очень и очень серьезная причина. Тогда четвертый вопрос: зачем?

Нинея помолчала, зачем-то переставила с места на место несколько тарелок на столе, не глядя на Мишку, прокомментировала:

– Первый вопрос – зряшный. Если предлагаю, значит, средства есть. Второй вопрос… тоже зряшный. Война где-то идет всегда. Если князья между собой не ратятся, то есть еще Степь. Есть угорский, ляшский, литовский рубежи. Есть Мордва, Булгар, Чудь, на худой конец, цареградские земли. Любой князь подмоге рад будет и долю в добыче выделит. Можно даже для начала противника послабее выбрать, чтобы сразу мальчишек в пекло не совать.

«Да, сэр, с этим раскладом не поспоришь, неужели бабка сама все продумала? Или все-таки с кем-то советовалась? Все равно последние два вопроса самые важные, пока не ответит, никакого решения я принимать не могу. Да и потом… Деда ведь еще убеждать придется. Ну это-то она и без меня знает, но почему-то считает, что уломать в первую очередь надо меня. Попробовать обострить? Придется – информации надо выжимать по максимуму».

– С ответом на второй вопрос согласен. А вот с ответом на первый – нет. Прости, Нинея Всеславна, но это римляне говорили, что деньги не пахнут, а для меня пахнут!

– Строг ты, Михайла Фролыч…

– Не в игрушки играем, Гредислава Всеславна! – в тон волхве ответил Мишка.

– А если не в игрушки, – Нинея построжела лицом, – то должен понимать: если узнаешь «кто», то поймешь и чем пахнет!

«И вовсе не обязательно! Сейчас скажет: „мои средства“, и поди угадай, откуда что взялось? Да чего она кружит-то? Если уж начала разговор, так колись. Иначе зачем начинать-то?»

– Хорошо, баба Нинея, оставляю два вопроса: «кто?» и «зачем?».

Нинея снова помолчала, крутя в руке ложку. Все ее поведение настолько не вязалось с привычным образом волхвы, что Мишку даже взяла легкая жуть.

«Сейчас как выкатит такую информацию, после которой либо соглашайся, либо вперед ногами вынесут… Да чего она жмется-то, как школьница на первом приеме у гинеколога? Пивка, что ли, принять для разговору?»

– Ты пей, Мишаня, пей, рыбкой вон закуси…

«Блин, все чует, как голый перед ней! Ну уж хрен вам, мадам Петуховская! Хватит кругами ходить!»

– Благодарствую на угощении, Гредислава Всеславна, но, видать, время для разговора неудачное. Пойду я.

Мишка поднялся с лавки, оправил рубаху под поясом…

– Сядь! Ты мне гонор не показывай, я и не таких видала! Сядь, я сказала!

Мишка опустился на прежнее место, уставился на Нинею в упор.

– Сам сказал, что в правнуки мне годишься, изволь вежливым быть! Забыл, как надо разговор застольный вести?

Мишка сделал постное лицо и елейным голосом пропел:

– По здорову ли, боярыня Гредислава Всеславна? Погодка-то нынче какова, скоро скотину на первую травку выгонять можно будет…

– Не скоморошничай!

Нинея в сердцах стукнула ложкой по столу. Странно было видеть, что она все никак не может выбрать верного тона для разговора. Это Нинея-то! Мишке вдруг стало жаль старуху. Почему она была так уверена, что Мишка поверит ей на слово и даже не поинтересуется, для чего ему подсовывают полсотни учеников? Почему отказ, даже и не отказ, а просто просьба объяснить ситуацию выбивает ее из колеи?

– Баба Нинея, не сердись на меня. Мне ведь тоже трудно. Сама подумай: такое решение на себя взять… Не могу я вслепую. Не хочешь объяснить… или, может, нельзя тебе… Ну и не надо, забудем.

Нинея сидела молча, не глядя на Мишку. Кажется, уловила его жалость к себе, и это раздосадовало ее еще больше. Потом со вздохом поднялась и, ничего не сказав, ушла за занавеску.

«Приехали, сэр, и что теперь прикажете делать? Встать и уйти – дурость. Сидеть и ждать – чего? Закурить бы… Блин! А это-то откуда? Да оттуда же, сэр Майкл, привычное в ТЕ времена заполнение паузы. Вот Нинея-то обалдела бы! Ну что ж, если нельзя закурить, то можно выпить. Пиво, позвольте вам заметить, сэр, отменное, ТАМ такого не варят. И закуска тоже…»

Над головой раздался голос Нинеи:

– На! Узнаешь?

На стол перед Мишкой легла красная шелковая ленточка.

«Ох, мать твою…»

– Узнаешь?

– Узнаю… В Туров ехать? Но откуда? Баба Нинея, откуда…

– Никуда ехать не надо. Это – не зов, это – знак. Теперь веришь мне?

Нинея нависала над сидящим Мишкой, словно собиралась, в случае отрицательного ответа, прихлопнуть его, как муху.

– Я тебе и раньше верил… всегда. Дело же не в недоверии, мне понять надо!

– Ну так понимай: то, что я прошу тебя сделать, нужно княгине Ольге Туровской. Этого тебе хватит?

Мишка чуть не ляпнул «да»

«Тпру, стоять, сэр Майкл! Бабка пытается использовать эффект неожиданности, чтобы не открывать карты до конца. Кто же ей ленточку-то привез? Чудны дела твои, Господи, но и мы, многогрешные, тоже кое-что видали!»

– Это, – Мишка кивнул на ленточку, – знак или приказ?

– А не все равно?

– Нет. Если знак, то тогда это только ответ на вопрос «кто?». Но не на вопрос «зачем?». А если приказ, то вопрос «зачем?» я задавать не имею права. Приказы выполняются, а не обсуждаются.

– Ну и выполняй.

– Не буду!

«Блин, доведу бабку до гипертонического криза, надо срочно объяснять свое поведение».

– Баба Нинея, ты сядь… Кваску испей… Или, может, пивка?

– Изгаляешься, паршивец? А ну пошел вон! Чтобы глаза мои тебя больше не видели! И щенков своих забирай! Чтобы духу вашего…

«Эх! Пропадай моя телега, все четыре колеса!»

– Молчать, баба!!!

Мишка грохнул по столу кулаком, специально попав так, чтобы зацепить по краю ковш с пивом. Ковш полетел кувырком, пиво плеснуло на Нинею, та ошарашенно отшатнулась. Давно, видимо, с ней так никто не обращался, а может быть, и вообще никогда. Мишка ковал железо, пока горячо.

– Забыла, что у воинов тоже есть то, что для бабьего Ума непостижимо? Или не знала никогда?

– Да я тебя…

«Сейчас долбанет… Ну уж нет…»

Мишка широко, изо всей силы махнул рукой над самой столешницей. Посуда и еда полетели в Нинею, та непроизвольно закрылась руками, давая Мишке драгоценные Мгновения. Мишка толкнул старуху на лавку, схватил за руку и, чувствуя, как поднимается внутри лисовиновское бешенство, зашипел, глядя Нинее прямо в глаза:

– Покорности приказам есть предел!!! Мой прадед сотника зарезал за дурной приказ!!! Я Лисовин!!! Можешь меня убить, но куклой…

– А-а-а!!!

Тельце Красавы с разбегу врезалось Мишке в бок, запястье резанула боль – на руке, вцепившись в нее зубами, повис Глеб. Мишка покачнулся, попытался отмахнуться от детишек… и перед глазами все поплыло, Мишка понял, что падает.

«Достала все-таки, ведьма…»

* * *

Льющаяся на лицо холодная вода попала в нос, Мишка закашлялся, попытался отмахнуться рукой, не вышло, пришлось отвернуть голову, вода полилась в ухо.

– Хватит, Красава! Очнулся он. Вставай, Аника-воин, вставай, кончилась война.

Мишка разлепил глаза, прислушался к ощущениям – вроде бы все в норме. Сел, попытался отереть лицо рукавом, но тот оказался мокрым.

– Красава, дай ему чем утереться.

Нинея сидела за столом, и вид у нее был довольный до чрезвычайности.

«Ни хрена не понимаю, блин. Она же меня должна была…»

– Вставай, вставай, все хорошо, не бойся.

– А я и не боюсь. – Мишка завозил по лицу поданным Красавой полотенцем. – Сразу не убила, теперь бояться нечего.

– Ну вот и ладно, вставай.

Мишка поднялся, снова прислушался к самочувствию – никаких неприятных ощущений, кроме мокрой рубахи. Огляделся. В горнице прибрано, ни опрокинутой посуды, ни разбросанной еды.

«Долго я в отключке валялся, успели прибраться. Что лее все-таки произошло?»

– Что это было, баба Нинея?

– То, что и должно было быть. Прав Корзень, толк из тебя будет… Лисовин.

– Так ты что, дурила меня?

– Проверяла. – Нинея снова стала доброй, улыбчивой бабушкой. – Обижаешься?

– На вас с дедом обидишься… Вы ведь сговорились? Ну, баба Нинея, сговорились же?

– Догадливый…

– Значит, от моего решения ничего не зависело?

– Наоборот, все зависело. И не только от самого решения, но и от того, как ты его примешь.

– Так я его не принял…

– Правильно, если уж я тебя не смогла уломать, значит, и никто тебя с толку не собьет.

«Врешь, бабка, это ты сейчас все проверкой выставляешь, а был момент, когда ты контроль над ситуацией потеряла. И в то, что я натурально на псих сорвался, ты поверила. Так что не всемогущи вы, баронесса, не всемогущи».

– Ну так как? Примешь теперь учеников?

– Нет.

– Неужто против деда пойдешь?

– Ну почему же? Он сотник, прикажет – я выполню. Но это будет его решение, а не мое. Сотнику виднее, он знает то, чего я не знаю.

«Спектакль, блин. Давненько вы, сэр, в театре не были. Сейчас, по законам жанра, откроется дверь и войдет лорд Корней. „Молодец, внучек! Мы тебя испытывали, и ты испытание выдержал!“ Яволь, герр штурмбанфюрер! Рад стараться! Если еще где дебош с битьем посуды устроить или, скажем, старухе морду набить – со всем нашим удовольствием!»

Не-а, не входит сотник. А что, собственно, изменилось? Ну сказала Нинея, что дед в курсе, а я так сразу и поверил? После всего, что она тут мне изобразила? А ху-ху не хо-хо?»

– Нет, на деда не ссылайся, ты решение сам принять должен, потому что такие дела из-под палки не делаются.

– Тогда убеди, докажи, что я неправ, только ребятишек сначала успокой, напугались, поди.

– За ребятишек не беспокойся, ты Красаве сначала рассказал, как люди срываются, потом сам же и показал, как это бывает, а я ее как раз и поучила, как такого сорвавшегося угомонить.

«Есть контакт! Не уловила старуха фальши, блистать вам, сэр, на подмостках столичных театров!»

Мишка даже слегка поерзал на лавке, чтобы не выдать своей радости.

– А убеждать тебя почти и не надо, – продолжала между тем волхва, – ты сам уже готов ко всему. Помнишь наш разговор о власти, о державе, о том, что Рюриковичи землю на части рвут? Порадовал ты меня тогда, все верно говорил, только об одном забыл.

– О чем же?

– О человеке – о властителе. Таком, которого земля примет, за которого народ подняться захочет. А человек такой есть, ты его даже видел однажды.

«Ну прямо как в стихах: „Я Ленина видел!“ Только вот не припомню что-то».

– Это кто ж такой, баба Нинея?

– Помнишь, княгиня Ольга мне поклон от Беаты передавать велела?

– Помню.

– Беата – бабка княгини. А еще она праправнучка дочери последнего древлянского князя Мала. Князь Мал успел тогда, еще до войны с Киевом, дочку за чешского короля выдать. Так что княжич Михаил Вячеславич потомок древлянских князей.

– По женской линии, – уточнил Мишка.

– Других нет, – признала Нинея с явным сожалением. – Или есть, но про них ничего не известно. Важно не это. Важно то, что его признают князем и Рюриковичи, и древлянские роды, и дреговические.

– Так ты хочешь для него дружину в нашей школе вырастить? – догадался Мишка.

– Не просто дружину – войско для державы! Такое, чтобы ни один из Рюриковичей, ни все они вместе на древние славянские земли посягнуть не могли.

– Хочешь туровскую землю от Руси оторвать?

– Не только. – Нинея как-то невесело усмехнулась. – Но начнем отсюда. Вот тебе и ответ на вопрос «зачем?».

* * *

Разговор в тот день у Мишки с Нинеей получился долгим. Нинея рассказала про бояр и боярынь, которые отправились вместе с древлянской княжной в Чешское королевство. Рассказала, как дошла до уехавших страшная весть о гибели Древлянского княжества, как пытались они уговорить чехов на войну с Киевом, как лелеяли планы мести…

Шли годы, десятилетия… Умирали старики, прерывались роды последних древлянских бояр, потомки их забывали свои древлянские корни, не осталось мужского потомства носителей крови древлянских князей.

Мишку поразило то, с какими подробностями и потрясающим «эффектом присутствия» рассказывала Нинея почти двухсотлетнюю историю, словно все происходило на ее памяти.

«Сколько же ей лет на самом деле? Нет, какой бы мощной волхвой она ни была, столько не живут. Но история, сама по себе, выглядит, в общем-то, достоверно, а Нинея вполне может быть внучкой или правнучкой кого-нибудь из тех, оставшихся при чешском дворе, бояр».

По всему получалось, что боярыня Гредислава осуществляет сейчас функции «местоблюстителя Древлянского престола», а брак княгини Ольги и князя Вячеслава Владимировича Туровского – результат весьма непростой интриги с далеко идущими последствиями.

«Время выбрано подходящее: если после смерти Мстислава Владимировича его братья не признают наследником Всеволода Мстиславича Новгородского и начнут борьбу за Киев, им станет не до туровских дел.

Если к совершеннолетию княжича Михайла поднакопить ресурсы, для того чтобы объявить Турово-Пинское княжество независимым, все может получиться. Но какие же силы участвуют в такой серьезной интриге? Если католическая Польша или, чем черт не шутит, вообще папский престол, то вся операция в конечном счете направлена на ослабление Руси. И мне предлагается в этом участвовать? А дед? Он что, не соображает, к чему все это может привести?»

– Баба Нинея, но это же ослабит Русь! Мы же на руку латинянам действовать будем! Ты не думаешь, что все это ими и затеяно?

– А я что, сильно похожа на католичку?

– Но ты можешь и не знать… Политика – такая штука…

– Это ты пока мало что знаешь. – Нинея немного помолчала, а потом завела речь издалека: – Рюриковичи своими усобицами, глупостью, жадностью всем уже осточертели. Одно благо от них – от Степи славянские земли худо-бедно защищают. Мономах молодец, если бы Святославичи в Киеве сидели, давно бы уже все развалилось. Но ему жить осталось недолго, что потом? За власть будут бороться три силы. Первая – Мономашичи, сыновья Владимира, если, конечно, между собой не перегрызутся, но, скорее всего, не перегрызутся – чувствуют опасность. Вторая сила – черниговские Святославичи. Их много, и они уже порезали Черниговское княжество на уделы. Но народ их не любит за то, что не единожды приводили на славянские земли половцев, когда своих сил было недостаточно. Могут и в этот раз такую же пакость учинить. Но есть еще и третья сила – полоцкие князья. Знаешь, почему Полоцк с Киевом на ножах уже больше ста лет?

– Владимир Святой, когда собрался принимать христианство и жениться на цареградской принцессе, отослал свою жену Рогнеду обратно в Полоцк.

– Да не просто жену! – Нинея сердито повела плечами и нахмурилась. – Когда Владимиру Святославичу пришла пора жениться, Ольга Киевская посватала ему полоцкую княжну Рогнеду, но полоцким князьям показалось зазорным отдавать Рогнеду за сына рабыни. Ответили отказом, и отказом грубым. Тогда дядька Владимира Добрыня и киевский воевода Асмунд Полоцк на щит взяли. По приказу дядьки Добрыни Владимир Рогнеду изнасиловал, а потом у нее на глазах киевские варяги ее отца и братьев зарезали.

Нинея рассказывала таким тоном, словно все это произошло не полторы сотни лет назад, а совсем недавно, и не с полоцкой княжной, а близкой родственницей или подругой самой волхвы.

– Увезли Рогнеду в Киев, и Владимир жил с ней, как с женой, а когда уже прожили много лет и сына Изяслава вырастили, взял да выгнал ее, как девку гулящую. Владимир Святой… хрен собачий, чтоб ему на том свете…

Ругнулась Нинея, что называется, от души и с видимым удовольствием. Умение «доброй бабушки» дернуть крепким словцом не то чтобы сильно удивило Мишку, но впечатление произвело. А Нинея продолжила:

– Думаешь, стерпела Рогнеда? Нет! Владимира убить по ее наущению пытались, да не вышло. А ведь заслуживал, паршивец! Но князем был дельным, не отнимешь. Полоцкие же князья с тех пор считают, что у них прав на киевский стол больше, чем у других, потому что они потомки старшего сына Владимира. Вот они-то и могут латинян на помощь призвать. Либо ляхов, либо угров.

«Да, дед с погостным боярином Федором Алексеевичем примерно о том же говорили. И срок боярин Федор называл – примерно десять лет. Мне через десять лет будет двадцать четыре, первому набору „курсантов“ в основном столько же. По нынешним временам зрелые мужчины. И княжич Михаил совершеннолетним будет.

Нинея, значит, рассчитывает дожить? А дед? А князь Вячеслав Ярославич Клецкий? А если все начнется раньше? Помнится, боярин Федор говорил, что на спокойную старость надежды слабые».

– И что же мы во всей этой заварухе сделать сможем?

– Пока – ничего. Но думается мне, что Мономашичи какое-то время у власти продержаться смогут. Нам бы еще лет десять времени выгадать и подготовиться как следует, а потом… Ты сам подумай: природный славянский князь, которого все, кто в светлых богов верует, примут, как своего, и одновременно Рюрикович, которого и христиане признают. Да если еще у него воинская сила будет и держава благоустроенная… Кто с ним справится?

– Так вы не собираетесь языческое восстание устраивать? – Мишка сам удивился прозвучавшему в его голосе облегчению.

– Вот ты чего опасаешься! – Нинея невесело усмехнулась. – Хотелось бы, конечно, державу без попов создать, да только…

Нинея помолчала, а потом произнесла с горечью:

– Не судьба…

– Но все это многолетнее дело: замужество Ольги за Вячеславом, переезд Вячеслава из Смоленска в Туров, были наверняка и другие непростые дела… Ведь не обошлось же без волхвов?

– Умный ты. Верно, не обошлось – есть еще у нас и силы, и влияние, и доброхоты в самых разных местах. И народ еще светлых богов не забыл… Но явно выступить, открыто себя показать мы уже не можем – все дело погубим. Последний случай нам выпадает, другого уже не будет. Да и видение твое о силе, из Степи наступающей… Подтверждается оно. Действительно, времени мало осталось.

– Кем подтверждается? – Мишка от удивления даже чуть привстал на лавке.

– Подтверждается, и всё! – Нинея всем своим видом продемонстрировала, что дальше развивать эту тему не намерена. – Ну так что, берешь учеников?

– Беру, только с дедом поговорить надо. Не так-то это все просто.

– А я и не говорю, что просто. Корзню сейчас и самому нелегко, на него в самом Ратном ножи точат.

«Час от часу не легче, блин! Неужели правда?»

– Кто точит?

– Он сам тебе расскажет. А от нас… – Нинея запнулась, потом поправилась: – От меня. От меня тебе помощь всякая, какая понадобится для воинской школы, будет. Корм для учеников, работники для строительства, брони, оружие…

– Брони-то ты где возьмешь? Полсотни доспехов – недешевая вещь.

– Дядька твой Никифор привезет.

– Что? И он тоже? – поразился Мишка.

Сюрпризы сыпались, как из рога изобилия.

– Купцам твердая власть и порядок выгодны, – пояснила волхва.

– Но пятьдесят доспехов! Это даже для него неподъемно! Я свою полусотню только потому и могу вооружить, что добычу у татей большую взяли – они обоз с ранеными дружинниками разбили…

– Ну Никифор-то, чай, не один. Таких купцов, которым доспех купить – не разорение, много есть.

– Ага! – не удержался от колкости Мишка. – Особенно если у того, кто откажется, вдруг склад сгорит или еще какая-нибудь неприятность случится.

Нинея хитро улыбнулась и ответила без малейшей тени смущения:

– Не без того, так и Христос ваш делиться велит.

– Не нравится мне это все, баба Нинея: сомнительно и ненадежно.

– И что же тебе сомнительно, Мишаня? – За все время разговора Нинея впервые назвала Мишку ласковым именем.

– Сомнительны мне три вещи, баба Нинея. Первая, – Мишка загнул на левой руке один палец, – здоровье княжича Михайла. Я его в Турове хорошо разглядеть успел. Тощий, бледный, квелый какой-то. Все вокруг него, на наше представление глядя, смеялись, кричали, ахали, в ладоши хлопали. А он даже не улыбнулся ни разу, как будто через силу смотрел. Ты вот говоришь: «десять лет», а он столько проживет?

– Болел он недавно сильно. – Нинея тяжело вздохнула. – Не оправился еще. Но знающие люди обнадеживают – выздоровеет.

Мишка кивнул, принимая ответ волхвы, и загнул второй палец:

– Второе сомнение мое в числе войска. Если в течение десяти лет принимать в воинскую школу по сотне парней, то получится тысяча. С одной стороны, не так уж и много – киевский великий князь, как я слышал, вдесятеро больше выставить может. С другой стороны, для нас это очень много. Каждому воину кроме пропитания, одежды и оружия нужно три коня – строевой, заводной и вьючный. Три тысячи голов! Где их столько взять и где такие табуны среди наших лесов и болот кормить? Где это войско разместить? А жениться парни начнут? А обоз и прочее, что такому войску при себе держать надо? Можно и дальше перечислять, но я добавлю только одно: как ты думаешь, почему численность ратнинской дружины никогда не превышала полутора сотен? Всё просто: больше в одном месте не собрать. Для того чтобы хорошо содержать одного воина, нужно пятнадцать-двадцать холопских семей. Или семей сорок вольных смердов, платящих подати. Где их столько взять и где расселить? Можно, конечно, и поменьше холопов, самим пахать-сеять, но тогда постепенно число годных к службе воинов станет уменьшаться. У нас так и получилось.

– А где, по-твоему, князья все это берут? – Нинея смотрела на Мишку так, словно уже знала ответ, но хотела его проэкзаменовать.

– Их земля кормит – княжество. Подати, мыто, виры, полюдье. К тому же большую часть их войска составляют боярские дружины, а боярам, опять же, нужны земли и холопы или смерды на тех землях. У нас-то княжества нет!

– У нас княжество есть! – Нинея утвердительно пристукнула по столу костяшками пальцев, сжатых в кулак. – И князь Вячеслав будет только рад его укреплению и появлению бояр с большими дружинами! На то он и земли пожалует, и заселять их позволит. Да и заселенные земли тоже имеются, только в Турове о них мало что знают, а то, что все это будет делаться не для самого Вячеслава, а для сына его, князю знать вовсе и не обязательно, достаточно того, что Ядвига… – Нинея досадливо поморщилась на собственную оговорку, – достаточно того, что княгиня Ольга знает.

– А бояре? Где их-то взять?

– А где их твой дед взял? Поверстал своих десятников!

– Но я деду не наследник, у него сын сесть – Лавр. А У Лавра свои сыновья…

– Ну и пусть себе! – Нинея сделала движение, будто отмахнулась от мухи. – Поверстаешь в бояре своих сотников… воевода.

«Блин… Да это же настоящая программа! Десятилетний план подготовки к созданию суверенного государства. Все продумано: структура, кадры, ресурсы… Неужели все сама Нинея? Нет, не может быть! Кто-то опытный и знающий, да не один, с ней работал, чувствуется коллективное творчество. Но пока это все лишь теория. Впрочем, можно проверить».

– Поверстать-то в бояре легко, да только куда их сажать? – Мишка вспомнил дедово высказывание об иеромонахе Илларионе и добавил: – А даже если и посадишь, примет ли их земля?

– Молодец! – Нинея расплылась в довольной улыбке. – Умница, о главном спросил! А только и мы не дураки! Ты думаешь, куда Корзень своих новых бояр сажал? Да туда, куда я указала! Он за этим ко мне и приезжал, а ты, поди, решил, что просто из вежливости? Ратнинская сотня сто лет на этих землях силой продержалась, но вечно воевать нельзя! Настала пора своими становиться. И дреговичам пришла пора признать, что в Ратном сплошь их родня живет – за сто лет сколько девок замужем в Ратном оказалось? Да в каждой семье! Вот о том у нас с твоим дедом разговор и был – Кунье городище должно быть последней кровью между дреговичами и Ратным! Умных и сильных бояр роды на своих землях примут и отроков в дружину дадут, а ты этих отроков в своей воинской школе выучишь. Ну, развеяла я твое второе сомнение?

Сразу отвечать утвердительно, пожалуй, не стоило. Слишком многое оказалось неожиданным, слишком многое надо было обдумать, но сделать это можно было и потом, поэтому Мишка молча кивнул и загнул третий палец:

– Третье сомнение мое – дед. Он был близким другом князя Ярослава Святополчича, женат на его сводной сестре. Понимаешь, баба Нинея, дед неравнодушен к судьбе младших братьев Святослава, которые в Пинске на кормлении сидят. Но особенно он считает себя обязанным позаботиться о старшем сыне покойного князя Ярослава – Вячеславе Клецком. Вячеслав не мальчик – почти ровесник моему отцу, но князь без княжества, да еще и очень не любимый Мономахом и Мономашичами…

– И об этом у нас разговор с Корзнем был. – Казалось, у Нинеи есть ответы на любые вопросы. – Дед твой честный муж, родню покойного друга в беде не забудет. Только… – Нинея пожала плечами, словно речь шла о чем-то не очень уж и важном. – Все зависит от того, как эти князья сами себя поведут. Хватит ума, так и найдутся для них уделы в… – Нинея запнулась, а потом, по-молодому тряхнув головой (говорить так говорить!), продолжила: – В королевстве Туровском! Герцогские короны тоже на земле не валяются…

– Нет!!! – Мишка и сам не ожидал от себя такой резкой реакции. – Нет!!! Под Папу Римского не пойду и людей не поведу! Ты! – Мишка вскочил с лавки. – Ты… Да как ты смеешь… Предлагать мне…

– Да дослушай ты…

– Нет, я сказал! – не дал Нинее продолжить Мишка. – Совсем обалдели со своей Ядвигой? Думаешь, я не знаю, что королевские короны Папа Римский раздает только католикам? Не видел латинский девиз на твоем знамени? Еще одну мясорубку устроить желаете? Сначала крестили Русь огнем и мечом, теперь перекрещивать будете? И это Велесова волхва! Да дреговичи тебя сами, как капусту, нашинкуют, и ратнинская сотня поможет, а Ядвигу с ублюдком в Польшу кнутами погонят!

– Молчи! Ты не знаешь…

– Знаю!!! Знаю, что с тобой после этого будет! Велес с тебя спросит! Я для такого дела сам к нему обращусь – знаю средство!

«Господи, что я несу? Вот именно, сэр, бред сивой кобылы в похмельное утро 9 марта. Под свист рака на горе после дождичка в четверг, позвольте вам заметить, досточтимый сэр. И это – еще сильно смягченная формулировка!»

– Да замолчи ж ты, наконец! – Снова, как и в начале разговора на улице, это был вскрик обиженной женщины. Впрочем и Мишка уже не знал, что еще можно сказать, замолчал бы и без ее просьбы.

Нинея оперлась локтями на стол, обхватила ладонями опущенную голову и замерла, не глядя на Мишку. Из угла, где тихо сидели Нинеины внучата, на Мишку уставилась Красава. Непонятно как, но Мишка почувствовал, что детишек сдерживает уже не Нинея, а эта маленькая волхва, и у нее еще хватает сил на то, чтобы пытаться понять: что же такое происходит между бабулей и Мишаней.

«Понять не поймет, но то, что вмешиваться нельзя, сообразить сумела, и перехватить у бабки управление малышами тоже. Стоп! Это что же, Нинея сейчас вообще никакая, что ли? То есть с ней, как с обычной бабой, разговаривать можно?»

Додумать мысль не удалось.

– Тебе сколько лет? – спросила вдруг Нинея, не поднимая головы.

– Тринадцать, скоро четырнадцать…

– Врешь!

– Вру…

– Так сколько?

– Тринадцать.

Нинея тяжело вздохнула, выпрямилась на лавке и обернулась к Красаве. Та вся так и подалась навстречу бабке. Волхва ничего не сказала, лишь одобрительно кивнула, слегка прикрыв глаза, Красава так и расцвела счастьем, видимо, бабкина похвала, даже такая скупая, была для нее редкостью.

«Так это она впервые детишек под контроль взяла! Почувствовала, как бабке трудно, и поддержала! Ну и девчонка! Елька ей ровесница, а до сих пор все в куклы играет…»

– Сядь, чего стоишь столбом? Да сядь же ты! – Нинея досадливо поморщилась. – Ну как с тобой разговаривать, Лис Бешеный?

Мишка опустился на лавку, поерзал, избегая смотреть на Нинею.

– Ну чего ты взъярился? Не дослушал до конца – и сразу: «Нет! Не пойду! В капусту нашинкуем!» С чего ты взял, что король обязательно латинянином должен быть?

– Православных королей не бывает. Цари есть, а королей нет… Не обижайся на меня, баба Нинея. Это я от неожиданности.

– От неожиданности, от неожиданности… Эх…

– Был бы я девкой?

– Да нет. – Нинея хмыкнула и огорошила Мишку в очередной раз: – Была бы я мужчиной – сидел бы сейчас и слушал…

– Или валялся бы с битой мордой.

– А и следовало бы! Сопляк, а как ровня разговариваешь. Что ж поделаешь, если такими делами бабам пришлось заниматься, так уж светлые боги решили. Я бы и сама рада была…

«Мама моя! Это же она из-за своей половой принадлежности комплексует! Вернее из-за того, что занимается исключительно мужским, по современным понятиям, делом и думает, что я ей потому и хамлю. Это в двадцатом веке то ли мужики измельчали, то ли бабы покрутели, а здесь женщины еще свое место знают. Единственное, что поднимает Нинею и в своих, и в чужих глазах над общим женским уровнем, – статус волхвы. Но я-то ее волхвовскому воздействию практически не поддаюсь. Значит, и относиться к ней должен с обычным мужским высокомерием. И она с этим смиряется! Обалдеть!

А с чего, собственно, вы вознамерились обалдеть, сэр? Представьте себе на месте Нинеи боярина Федора, к примеру, или того же Луку Говоруна, не говоря уже о лорде Корнее. Как бы вы себя вели? Так с Нинеей, или иначе? Иначе, конечно же иначе! А если бы на ее месте оказалась какая-нибудь бизнесвумен из двадцатого века? Тоже иначе! Ну так что? Будем обалдевать или будем делом заниматься? Вы, насколько помнится, собирались информацией разжиться, так сейчас самый подходящий момент. Более того, если бы вы, сэр Майкл, не устраивали тут африканские пляски, так уже бы эту информацию имели. Ну?»

– Гредислава Всеславна, – Мишка постарался произнести это с максимальным почтением, – ты в Европе долго жила?

– Семнадцать лет. – Нинея, кажется, даже и не удивилась Мишкиному вопросу. – Замужем была за графом Палием.

– Это в Венгрии?

– Это в Богемии.

– А сюда как вернулась?

– Сбежала.

– От мужа?

– От костра! Ведунов, видишь ли, нигде не жалуют, если крест завелся… Вот и меня вместе с дочкой – годика еще не было – на костер везли. Сатанинское отродье, сказали, пусть вместе с колдуньей горит. Да не довезли вот… Муж со старшими сыновьями налетели, отбили, сами все полегли, а мне уйти дали.

Казалось бы, голос волхвы должен был дрогнуть, но ничего подобного – Нинея продолжала говорить ровно, даже как-то монотонно, видать, все уже давно отболело:

– От всей мужниной дружины шестеро осталось. Привезли к княгине Беате, а она уж сюда переправила. Правда, не сразу. Два года я случая ждала, чтобы за мужа и сыновей рассчитаться. Псов Христовых на меня мужнин двоюродный брат натравил. Не сам – жена, змея подколодная, научила, очень уж ей графиней стать хотелось. За все расплатились – больше суток корчились оба, все кишки из себя извергли.

И снова – спокойный, монотонный голос, словно не о себе:

– Сюда вернулась, а тетку Ягу тоже убили. Я и этих псов Христовых нашла, тоже смерть лютую приняли, да толку-то. Мертвых не вернешь. Никогда не мсти ради себя самого, Мишаня. Если для дела требуется, тогда – да, не жалей никого. И чем страшнее месть будет, тем больше пользы – врагов в страхе держать надо. А себе облегчения этим не добудешь, даже и не надейся. Наоборот, только хуже станет. Пустота настает, не для чего жить становится.

Ты думаешь, как меня Беата уломала этим делом заняться? Умна она, хоть и моложе меня, а тогда еще совсем девчонкой была, только-только двадцать стукнуло. Поняла, что мне цель нужна – дело долгое и трудное. Очень долгое, может, на всю жизнь. Знаешь, когда я умру, Мишаня? – Вопрос был настолько неожиданным, что Мишка даже не нашелся что ответить. Впрочем, Нинее ответ и не требовался. – Вот сядет король… ладно, ладно, царь Михаил Вячеславич на трон в стольном граде древлянском Искоростене, повергнет Рюриковичей, обратит во прах Киев, тогда можно будет и уйти – дело сделано.

«Да не будет же этого никогда! Неужели сама не понимает, что это невозможно?»

– Не веришь, Мишаня? – Нинёя, как всегда неожиданно, продемонстрировала силу своей способности улавливать чужие эмоции. – Ну и не верь. Тебе это и необязательно, у тебя какая-нибудь своя цель в жизни появится, ради которой не жалко будет… Что-то разболталась я, – прервала сама себя Нинея, – хитер ты, Михайла Фролыч, как меня старую разговорить сумел!

– А дочка? – Мишка внаглую проигнорировал намек на окончание разговора. – Ты говорила, что вы вдвоем с дочкой спаслись.

– А что дочка? Выросла, замуж вышла, детишек нарожала, – с каким-то странным равнодушием ответила Нинея. – Детишки выросли, переженились, замуж повыходили. Обычная жизнь, дара волхвовского в ней не было.

– Погоди… Замуж повыходили? – Мишка с изумлением уставился на Красаву. – А как же?..

– А-а, вот ты о чем. – Нинея грустно усмехнулась. – Да, время летит… Не внучка она моя, а правнучка. Помнишь, я сказала, что Беате только-только двадцать стукнуло? А сейчас ей уже под семьдесят.

«Это сколько же получается? Пятьдесят лет назад она уже была замужем семнадцать лет. Ну выходила замуж никак не раньше пятнадцати. Выходит, Нинее уже за восемьдесят?»

– Ну, подсчитал? – насмешливо спросила волхва. – Зря старался! Я за графа Палия вовсе не девчонкой несмышленой выходила. Если тебе так уж хочется мой возраст знать, считай меня ровесницей ратнинской сотни.

– Но Беляна говорила, что ваши матери…

– Помню, помню. – Нинея хитро глянула на Мишку, будто собираясь загадать ему загадку. – Это она так думает… Ну и пусть думает, вреда от этого никому нет.

– Ничего не понимаю! – вырвалось у Мишки.

– А и не надо! Я вот про тебя тоже много чего не понимаю, и ничего. Беседуем, как видишь. Я с тобой – не как с тринадцатилетним сопляком, ты со мной – не как со столетней старухой. – Мишка почувствовал, что краснеет. – Не смущайся, Мишаня. Разница между нами не в годах, а в том, что я знаю, для чего живу, а ты еще нет. Светлые боги… или кто там еще, тебя щедро одарили, но и для меня не поскупились, вдвоем мы много чего можем. Мысль о создании державы – ну, если хочешь, царства – тебе не претит, я вижу. Так давай потрудимся вместе, пока у тебя своего стремления не появилось. А потом… Если найдешь для себя дело на всю жизнь, так вон – Красава тебе мой долг вернет.

Интересненький, в общем, вышел разговорчик и пищи для размышлений дал предостаточно.

ГЛАВА 3

Рыжуха шла мерной рысью, позади глухо рокотали по лесной дороге копыта коней первого десятка «Младшей стражи» – Мишка вел пятую часть своего «войска» в Ратное.

С утра дед прислал к Мишке гордого оттого, что выполняет поручение самого сотника, мальца из холопов. От великого старания дурень чуть не запалил коня, но переданный приказ настолько удивил Мишку, что он даже забыл отругать мальчишку. Впрочем, от наказания мальца это не избавило – Митька, знавший и любивший кавалерийское дело, без лишних разговоров крепенько повозил парнишку физиономией по потному конскому боку.

Приказ же был действительно странный: приехать в Ратное самому Мишке и привести с собой первый десяток плюс Роську, Демьяна, Артемия и Дмитрия. Получалось, что дед вызывает к себе из воинской школы всю родню, кроме Немого. Мишка по-быстрому собрался, оставил за старшего Первака, получив на это молчаливое согласие Немого, и повел свой небольшой отряд в Ратное.

«Дед позвал родню. Нинея намекала, что на деда в Ратном кто-то „нож точит“. Понять „кто“, в общем-то семи пядей во лбу не нужно, но, если дело идет к драке, Немого оставлять вроде бы нельзя – такой боец обязательно пригодится… Ладно, приедем – дед объяснит.

Но надо же будет еще и отчитаться о договоренности с Нинеей… Да, сэр, а тут-то как раз все непросто. И самое большое сомнение порождает резкая перемена отношения баронессы пивенской к христианству. То она христиан своими злейшими врагами числит – отца Михайла чуть не угробила, а то – «крести, я дозволяю».

Похоже, христиане нужны лишь на определенном этапе – пока Турово-Пинское княжество не добьется независимости и не укрепится, а потом… Все, что угодно, вплоть до Варфоломеевской ночи. Правда, такие, с позволения сказать, мероприятия войдут в моду только лет через четыреста – во времена Реформации и религиозных войн. Однако можно припомнить и более ранние примеры: те же Крестовые походы или Альбигойские войны.

М-да, сэр, жареным от всего этого пахнет вполне отчетливо. В конце концов, почему бы циничный принцип «Чья власть, того и вера» не изобрести в двенадцатом веке, а не в шестнадцатом? И знаменитую фразу: «Париж стоит мессы!» – произнести не Генриху Наваррскому, а Михаилу Туровскому? С учетом местной специфики, разумеется. Что-то вроде: «Туров стоит жертвы Велесу!»

Эх, ну хоть граммульку бы информации! На что способны нынешние язычники? Только по лесам прятаться, купцов на бабки выставлять да заговоры устраивать? Ну-ка, сэр, напрягите мозги и попробуйте вспомнить хоть что-нибудь, если не из истории, так хотя бы из литературы. А какая сейчас литература?

Стоп! Слово о полку Игореве! Его, правда, напишут еще только лет через сто, но это не принципиально. Вот и пригодилась школьная зубрежка, кто бы мог подумать? Как мы тогда злились на это: «Не лепо ли ны бяшеть, братие». Но против школьной программы не попрешь. Даже ведь сочинения писали. Девчонки все больше про «плач Ярославны», а мы – про «червленые щиты, перегородившие степь».

И вот что интересно – конец двенадцатого (или начало тринадцатого?) века, а во всем произведении, если не ошибаюсь, ни разу не упомянуты ни Иисус Христос, ни Богородица, ни иные библейские персонажи. Зато языческих образов пруд пруди: Стрибог, Хорс, Дева-обида, Карна и Желя – вестницы смерти. Баяна автор называет Велесовым внуком.

Да и сам «плач Ярославны», по сути, настоящая языческая молитва. К кому она обращается? К ветру, к Днепру, к солнцу, но отнюдь не к Христу, не к Деве Марии, не к кому-нибудь из христианских святых. И это – православная княгиня?

Что же получается, что языческий менталитет будет доминировать в массовом сознании и через двести с лишним лет после крещения Руси? Такое население, если умеючи взяться, запросто можно поднять на резню христиан! Однако, сэр, перспективочка…

Правда, есть в Слове о полку Игореве одна закавыка, которая может все мои рассуждения свести на нет. Последние строки поэмы:

Здрави князи и дружина,
Поборая за христьяны на поганыя пьлки!

Получается, что князья с дружинами защищают христиан. И как прикажете это все понимать? Позднейшая правка? А может быть, отсутствие в тексте христианских персонажей всего лишь дань литературной традиции? Христианской-то литературы еще нет, тем более светской.

Вот ведь как интересно! В Слове о полку Игореве Ярославна обращается к ветру, солнцу и Днепру-Славутичу. У Пушкина, в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях», королевич Елисей, разыскивая невесту, тоже обращается к ветру, солнцу, месяцу. И в фильме Эльдара Рязанова, который показывают на каждый Новый год, то же самое: «– я спросил у тополя, я спросил у ясеня, я спросил у месяца…» Поэтический прием, сохранившийся в течение тысячи лет! Наверняка автор Слова о полку Игореве выдумал его не сам, а следовал еще раньше сложившимся традициям!

И что это вам дает, сэр? Да прежде всего то, что за прошедшие после крещения двести лет христианство на Руси толком не укрепилось! Если попытаться сделать хотя бы приблизительный анализ имеющейся информации получается весьма неприглядная картина. Двоеверие, иначе говоря: идеологический кризис.

А чему, собственно, удивляться? Население, мягко говоря, малообразованно, но если бы читать умели все или подавляющее большинство? Что читать? Книги – редкость, да и дороги так, что по карману только очень состоятельным людям. Литературы, как таковой, не существует – ни языческой, ни христианской, а устные сказания и легенды сплошь языческие.

Священников мало, да и не все они годятся для распространения христианства. Тот же отец Михаил… Ну кто в здравом уме захочет подражать его жизни? Только такой же фанатик, как он сам. Нет, его, конечно, уважают, но если честно, то с оттенком жалости. Требуется белое монашество – семейные попы, являющие собой пример праведного жития и благополучия, живущие той же жизнью, что и окружающие, умеющие дать толковый ответ на любой вопрос из реальной жизни, исходя из положений христианской веры.

Нужна, наконец, явственная, понятная всем польза, исходящая от монахов: школы, больницы, богадельни, странноприимные дома. И нужна христианская литература – духовная и светская. А для этого – бумага и типографии…

Да-с, сэр, не скоро еще Русь станет по-настоящему православной! Впрочем, и сама Православная церковь тоже хороша. Татары ее не тронули, даже предоставили иммунитет, так что почти весь период татаро-монгольского ига попы продвигали в массы широко известный лозунг: «Несть власти, аще не от Бога». Только когда Орда приняла мусульманство, спохватились, почуяв мощную конкуренцию, и срочно заделались патриотами. И ведь справились! Сумели внедрить в массовое сознание идеологию национально-освободительной борьбы! И вот тогда-то Русь и стало по-настоящему православной! Все-таки что ни говори, а разветвленная иерархическая структура – мощнейший инструмент управления!

Прав был старик Екклезиаст: нет ничего нового… Дерьмократы повели себя точно так же – за одобрение Запада готовы всю Россию по кускам раздербанить и распродать. Патриотизм ругательным словом сделали. Ребят, кладущих головы в Чечне, федеральными бандформированиями называют, ветеранам Великой Отечественной в лицо кричат: «Вы бы похуже воевали, мы бы теперь получше жили!» Когда же спохватятся, что так можно и вообще без страны остаться? Падлы…

Ладно… Будет вам, сэр. Все это, конечно, так, но произойдет еще не скоро, а сейчас-то что вы намерены делать? Время на раздумья, впрочем, еще есть. Пока княжич Михаил Вячеславович достигнет совершеннолетия да пока у вас, сэр, «под ружьем» соберется достаточная сила… Короче, как говаривал Ходжа Насреддин: «Либо ишак помрет, либо я, либо эмир».

Или я сам себя успокаиваю? Нинея-то ребят обработала, а те полсотни пополнения, которые она предоставит, уж и подавно будут нужным образом подготовлены. Может, с лекаркой Настеной посоветоваться? В прошлый раз, когда Юлька ребят обаяла, Настена каким-то образом пацанам мозги вправить сумела. Возможно, и сейчас сумеет или подскажет что-нибудь?

В конце концов, Нинея не всесильна – меня-то заворожить она не может! Да и последний эпизод прошел, без ложной скромности, по моему сценарию. Нинея, поди, и сейчас уверена, что это она меня до бешенства довела и заставила сорваться. Только одно непонятно: как она меня вырубила? Я ведь никакого воздействия ее на себя не заметил… Да и не могла она, я ее как грушу тряс. А может, это не она, а Красава? Девчонке же никакой экстрасенсорики и не требовалось, могла просто в суматохе нажать на какой-нибудь нервный узел или артерию придавить. Пока я за Нинеей следил да Глеба с руки стряхивал, время у Красавы было. Но информацию я все-таки добыл! А с Настеной конечно же надо проконсультироваться».

Едва в Мишкином сознании сформировалось понимание необходимости встречи с Настеной, он сразу почувствовал, как соскучился за месяц по Юльке. На душе как-то потеплело, а в голове закрутились мысли о том, что хорошо было бы притащить Юльке какой-нибудь подарок или рассказать что-нибудь интересное. Просто посидеть с ней и потрепаться, неважно о чем.

«Гормоны играют, сэр? Весна! Вам-то уже вот-вот четырнадцать, а ей-то и тринадцати еще нет, только в октябре будет. Девчонки в этом возрасте еще ни о чем таком не думают, а если и думают, то исключительно в романтическом духе. Ну и я ни о чем таком плотском… Так, живая душа, около которой сердцем отмякаешь…»

Мишка, сам не зная отчего, разозлился, понукнул Рыжуху и, оглянувшись на скачущих позади парней, рявкнул:

– Подтянись! Не растягиваться!

* * *

«Все бабы хоть немного, но колдуньи!» Это высказывание бригадира-алкоголика из времен своей молодости в XX веке Мишка вспомнил, когда его отряд въехал на подворье сотника Корнея. Скомандовав: «Стража, слезай!» – Мишка соскочил на землю и… не услышал за спиной ожидаемого слитного шума, издаваемого полутора десятками спешивающихся всадников. За спиной стояла тишина, лишь изредка прерываемая звоном колец на сбруе, лошадиным фырканьем да перестуком копыт.

Мишка обернулся и понял, что его команду просто-напросто не слышали. Парни дружно пялились в одном и том же направлении – в сторону крыльца. У одних был приоткрыт рот, у других неестественно широко распахнуты глаза, и на всех лицах, с той или иной степенью явственности, наличествовало выражение восторженного идиотизма.

Мишка снова обернулся и наконец понял причину полной потери боеспособности первым десятком «Младшей стражи» – с крыльца медленно спускались его старшие сестры Машка и Анька. Машка в светло-зеленом платье, Анька – в розовом. Головы под мантильями гордо подняты, пальчики придерживают пышные, на кринолинах, юбки, обе старательно делают вид, что оказались здесь совершенно случайно и вовсе не замечают направленных на них восторженных взглядов.

«Шарман, сэр Майкл, сестры у вас… Слов нет! А парни-то прибалдели, ведь не видали ж такого никогда! Ну, баба Нинея, нашелся-таки антидот на твое волховство! Хоть напрочь вся исколдуйся, а эти соплячки, сами того не понимая, только бровью поведут, и пацаны про все твое внушение враз забудут!»

Сестер наконец проняло. Анька первая, хихикнув, развернулась и шмыгнула за угол, за ней устремилась Машка. К такому вниманию к своим персонам девки еще не привыкли и купаться в нем, как в живой воде, не научились.

«Ничего, научатся… И привлекать к себе внимание, и удерживать, и силы в нем черпать, и… жилы рвать, чтобы подольше это свойство сохранять, несмотря на возраст. Ну, мадам Петуховская, держитесь! Если обычный женский бокс – зрелище, для людей понимающих, не только и не столько спортивное, то уж виртуальные бабьи поединки и вообще – пиршество богов! Валяться вам, баронесса, в нокауте, уж я позабочусь!»

Мишка снова обернулся к «курсантам» и, с трудом сдерживая улыбку, заорал:

– Команды не слышали?! Слезай! Расседлывай!

Ратники «Младшей стражи» пососкакивали на землю и деятельно засуетились, время от времени бросая взгляды на угол, за которым скрылись Мишкины сестры. Пока парни расседлывали коней и заводили их под навес, на крыльце нарисовался сам батюшка воевода Корней Агеич. Выглядел он не совсем здоровым, хмурым и озабоченным, приняв рапорт Михаилы о прибытии первого десятка, велел всем отправляться в новое здание обедать, а внука позвал с собой в дом.

* * *

В горнице был накрыт обед на двоих. Мишка жадно припал к поднесенному Листвяной ковшу с квасом, а дед, дождавшись, пока внук утолит жажду, без всяких предисловий огорошил:

– Убивать нас будут, Михайла.

– За Пимена?

Дед удивленно изогнул бровь – реакция внука в который уже раз оказалась нестандартной. Естественным было бы вскрикнуть: «Как убивать? Кто?» – или что-нибудь в этом роде. Но Мишка, без всяких вскриков и других проявлений эмоций, просто спокойно спросил, вернее даже было бы сказать, осведомился. Дед вроде бы недовольно повел плечами, но комментировать поведение внука не стал, а ответил на конкретно заданный вопрос:

– И за него тоже… Но эта причина только для Пименова брата Семена – главная. У остальных – другое.

Мишка оглянулся на Листвяну. Та, и не думая уходить, стояла у двери, сложив руки под грудью. По всей видимости, дед доверял своей пассии полностью. Мишка свои соображения вслух высказывать не стал – деду виднее, задал следующий вопрос:

– Что другое, деда?

Дед повозил ложкой в миске со щами, вздохнул, отложил ложку в сторону. Было очень заметно, что старому сотнику тоскливо до невозможности. Мишка решил было, что деду не по нраву необходимость вести с четырнадцатилетним отроком разговор, как со взрослым, но потом пришла мысль о том, что в сотне намечается усобица – для сотника позор невыразимый. Дед прежде всего нуждался в моральной поддержке, и оказать ее требовалось немедленно.

– Деда, твоей вины здесь нет! Все к тому и шло. Ты же сам говорил, что разборкой с Пименом дело не кончится. Смуту в зародыше надо каленым железом выжигать! Объясни только: с кем и когда разбираться придется?

Дед зло отпихнул от себя миску так, что щи выплеснулись на стол. Мишка испугался, что Листвяна сейчас сунется подтирать и получит от деда затрещину, но ключница, видимо, уже достаточно изучила характер хозяина и не стронулась с места.

– Правильно, внучек! Выжигать! – Голос деда был полон злого сарказма. – А про то, что от нас после этого меньше полусотни останется, ты не подумал?

Мишка, удивляясь сам на себя, точно так же, как дед, отпихнул миску и тем же тоном парировал:

– А если не выжигать, совсем ничего не останется! Кто смутьяны, сколько их? Почему думаешь, что перед убийством не остановятся?

– Ну ты голос-то не повышай, мал еще на сотника…

Листвяна каким-то деревянным голосом прервала деда:

– Михайла Фролыч прав.

– Да знаю я, что прав!!!

Дед грохнул по столу кулаком, потом поднялся и захромал, стукая деревяшкой, от одной стены горницы до другой. Мишка и Листвяна остались неподвижны. Ключница лишь настороженно сопровождала глазами мечущегося деда, словно собиралась в нужный момент кинуться к нему и удержать от какого-нибудь безрассудства.

Мишка же сидел, упершись локтями в стол, и на деда не смотрел. Когда матерый мужик вот так мечется, словно зверь в клетке, лучше ему глаза не мозолить и вообще на него не смотреть. В такие моменты каждый взгляд чувствуешь кожей, и это заводит еще больше.

Наконец дед заговорил, ни к кому вроде бы не обращаясь и не ожидая от слушателей никакой реакции:

– Приходили ко мне… Кондрат и Касьян с Тимофеем… Хотят, чтобы я сотню на другие городища язычников повел – холопов набрать. Придурки… Жадность заела… Того не понимают, что это – война: опять, как сто лет назад, сидеть за тыном, в поле с оружием ходить и стрелу из-за каждого куста ждать. Только тогда у нас каждый муж воином был, а сейчас в Ратном холопов чуть ли не больше, чем самих ратнинцев, а воинов в строю меньше сотни! А в городищах только и ждут: ограничусь я Куньим или дальше пойду! Ждут и готовятся! А промеж холопов уже шепотки пошли: если ратники из села уйдут другие городища громить, поднять бунт да всех здесь вырезать! И шепотки эти не сами родились, приходят какие-то людишки из леса, нашептывают.

«Так, Кондрат – самый богатый хозяин в Ратном и братья Касьян с Тимофеем, которые все кожевенное и шорное дело держат. Ерунда! Эти люди основам управления не чужды, у каждого в подчинении десятки человек. Не могут они не понимать последствий. Идея с походом за холопами – явный „пиар“, для того чтобы натравить на деда тех, кто завидует добыче, взятой в Куньем городище. Все правильно: мстить за Пимена готов только его брат, остальным нужен другой повод. Идея пиар-кампании проста и понятна: Корней сам обогатился, а другим не дает. „Болезнь красных глаз“ – один из самых мощных рычагов воздействия на сознание субпассионариев – отнять и поделить. Остается только ваучеры на раздел лисовиновского имущества раздать».

Мишка набрал в грудь воздуха, стукнул, копируя деда, кулаком по столу и выдал в полный голос:

– Вранье! Все они понимают и никакой поход им не нужен! Всякую завистливую шваль на тебя натравить хотят, а сами толпу возглавят! Собирай верных людей и режь их поодиночке, пока действительно бунт не назрел! Если толпа попрет, не справимся!

– Дурак! Где они толпу возьмут? Все, кто не в строю, – под Буреем, а Бурей в усобицу сам не полезет и своим людям шелохнуться не даст!

«Да, сэр, это вы, пожалуй, слишком уж ситуацию на двадцатый век спроецировали. Впрочем, где-нибудь в Киеве или Новгороде толпу и сейчас можно собрать, но не в Ратном. Пардон, граф, это я погорячился».

– И второй раз дурак! – продолжил дед. – Усобицу они сами должны начать, а не мы, тогда правда на нашей стороне будет!

Дед еще раз мотнулся по горнице туда-сюда и, видимо успокоившись, присел к столу.

– Кхе… А насчет того, что про поход – вранье, тут ты верно угадал, молодец.

Видя, что дед, похоже, «выпустил пар», Мишка перешел на деловой тон:

– Значит, разговоры про поход им нужны только для оправдания своего бунта. Тогда, деда, надо выяснить три вещи: когда они нападут, какими силами и что мы им можем противопоставить.

Дед деловой тон принял, значит, действительно успокоился.

– Какими силами? Это подсчитать можно, загибай пальцы, Михайла. Перво-наперво, Семен. Потом братья-кожевенники Касьян с Тимофеем, у каждого к тому же по два сына – уже ратники, хоть и молодые.

– Семь.

– Еще Кондрат с двумя братьями Власом и Устином, да у каждого по взрослому сыну. У Власа, правда, старший сын только в этом году новиком должен стать, но все равно считать его надо.

– Тринадцать.

– Теперь Степан-мельник. У него старший сын ратник, второй тоже в этом году новиком будет, третий – тебе ровесник.

– Семнадцать.

– Еще каждый из хозяев может двух-трех холопов, способных топором помахать, привести.

– Для ровного счета, получается три десятка.

– Погоди, не все еще. Сколько-то народу, хотя вряд ли много, они еще уговорить смогут. Тот же Афоня на тебя зол. Так?

– Афоня из десятка Луки, не посмеет.

– А Луки в Ратном нет, он свою боярскую усадьбу обустраивает – в двух днях пути отсюда.

«Блин, дед же всем верным людям боярство и земли пожаловал. Они все разъехались, пахота и посевная – за холопами следить нужно. Едрит твою, в случае чего, даже помочь будет некому!»

– А еще, внучек, про Егора и Фому помнить надо. У Егорки еще борода не отросла с того раза, да и Фома битую морду свою не забыл. И еще вот о чем подумай: что о тебе – воеводском внуке – люди говорят. Вспомни-ка, как Егор блажил: «Щенок его по селу с самострелом носится, честным ратникам грозит, деньгами швыряется». Вспомнил? Думаешь, Егор сам все выдумал?

«Ох, блин, вот это да! Типичное поведение представителя „золотой молодежи“: гонять по улицам, не соблюдая правил и распугивая пешеходов, таскаться с оружием, сорить деньгами. Вспомните-ка, сэр, как вы в юности ненавидели сынков разных начальников, которых привозили в школу на папиных машинах, у которых всегда были деньги и которым сходило с рук такое, за что обычные пацаны давно бы загремели в колонию для несовершеннолетних преступников. Я же в глазах ратнинцев именно так и выгляжу! Ну доигрался!»

– А еще, внучек, вспомни-ка, что Семен – брат покойника Пимена, тобой убиенного, – женат на дочке старосты Аристарха. Ну как, хватило пальцев? Нет? Правильно, не хватит, даже если разуться. Так что, для ровного счета, запросто может быть не три десятка, а полсотни!

– Мы что же, все Ратное против себя настроили?

– Кхе… Всё не всё, а половину точно. Девы наши тоже… – Дед совершенно неожиданно ухмыльнулся и блудливо подмигнул Листвяне. – Анька с Машкой удумали – в новых нарядах по селу прогулялись, так все девки, что на выданье, прямо гадюками на них шипели. Кхе… Аж посмотреть приятно было, но разговоров пошло… Не приведи господь! Так что, можешь смело еще сколько-нибудь пальцев загнуть – ночная кукушка, как говорится, дневную перекукует.

«Все „в одну калитку“, как по заказу! Верные деду люди разъехались обустраивать боярские усадьбы, у меня друзей среди сверстников так и не завелось, сестры… У баб свои разборки, но, насколько я понимаю, они друг другу такие фортели не прощают. Хреново дело, сэр Майкл, но если устоим, всё – мы графы! По всем статьям, и ни одна тварь пикнуть не посмеет. Только вот как устоять? Драться, конечно придется, но если есть еще время…»

– Деда, сколько у нас еще времени?

– Кхе! Глянь-ка, Листя, парень-то не оробел, голова работает!

«Ого! Уже и Листя! Роман развивается по всем канонам».

Листвяна отреагировала на дедово замечание с достойной престарелого мудреца лапидарностью:

– Так Лисовин же!

«Мерси боку, мадам! Я в вас явно не ошибся».

– А если Лисовин… – Дед поскреб в бороде и испытующе глянул на внука. – Сообрази-ка сам!

– Ну… Прямо сейчас пахать, сеять надо – не до бунтов. Потом как раз травы подойдут, надо будет косить… Получается, что до купальских праздников у нас время есть. Полтора месяца… Должно хватить.

– Верно мыслишь. – Дед согласно кивнул, потом спохватился: – Погоди, на что хватить?

– Всякая война должна предваряться информационным воздействием…

– Михайла!

– Прости, деда, сейчас объясню. Наши враги, прежде чем напасть, подготавливают умы односельчан к тому, чтобы их действия были сочтены правильными и справедливыми. Все наши грехи и промахи – действительные и мнимые – вспоминают, по-своему толкуют, а если надо, то и вообще полное вранье выдумывают. Ведут разговоры, распускают слухи. Следят за тем, как люди это все воспринимают, что в ответ говорят. Если что-то идет не так, то поправляются: ведут разговоры несколько по-другому, распускают немного переиначенные в нужную сторону сплетни. Все это называется информационной войной. Цель ее – оставить будущего противника без друзей и союзников. Сделать будущего противника заранее во всем виноватым. Озлобить людей, настроить их так, чтобы любой гадости, о противнике сказанной, верили и любую подлость и жестокость, с ним совершенную, признали справедливой. Все это сейчас к нам и применяется.

– Кхе…

– Я почему про время спросил? В информационной войне, как и в обычной, надо отвечать ударом на удар. А чтобы победить, наш удар должен быть сильнее, чем их. Только в рукопашной схватке все происходит за считаные мгновения, а в информационной войне медленно. Но если сделать все как надо, то полтора месяца должно хватить.

– Кхе… Опять книжная премудрость. И как у тебя в башке это все помещается-то? Листя, чего скажешь?

Листвяна сделала постное лицо и выдала афоризм:

– Береги честь смолоду. Если уж Михаилу невзлюбили, то никакими сплетнями и слухами это не поправишь.

«Ты что же это, курица, уже госпожой воеводихой себя вообразила? Воспитывать меня будешь? Ну погоди…»

– Все правильно, деда. Арабы говорят: «Если хочешь принять решение – посоветуйся с женщиной и сделай наоборот!»

– Кхе! Арабы, говоришь? – Дед покосился на ключницу. – А что, арабы – народ смышленый!

На лице Листвяны столь явственно отразилась досада, что Мишка почувствовал себя прямо-таки персонажем одного из романов Дюма-отца.

«Прокол у тебя вышел, тетка, талант к интриганству у тебя, несомненно, есть, а знаний мало. Если хватит ума мне поперек не становиться, бог с тобой, но если попробуешь мне гадить, урою так, что позавидуешь запоротой Буреем девке. Мне тут еще только доморощенной миледи де Винтер не хватало!»

От деда, кажется, этот маленький психологический этюд не укрылся – все-таки Корней был мужем бывалым, при княжеском дворе обретался, да и вообще всякого видал. Он недовольно повел носом и рявкнул:

– Листвяна! Щи простыли, стол заляпан, куда смотришь?

«Жучка! Место! Так-то вас, интриганок. Но без баб проблему информационной борьбы не решить – они в Ратном вместо СМИ работают».

– Погоди, деда, без женщин нам не справиться. Слухи, сплетни – их епархия. Не надо ключницу гнать, да мать еще позвать бы…

– Так! – В голосе деда зазвенели строевые интонации. – Со стола прибери, найди Анюту и приходите сюда обе! Давай шевелись!

Листвяна мигом вызвала двух девок-холопок, велела прибрать на столе и сказать боярыне Анне Павловне, что ее кличет боярин Корней Агеич. Все было вроде бы правильно, но Мишка решил «дожать» ситуацию. Вперившись взглядом в ключницу, он, стараясь копировать дедову интонацию, выдал:

– Ты что, оглохла? Господин сотник велел ТЕБЕ найти мою матушку и только потом приходить вместе с ней! А ну пошла!

Листвяна метнула возмущенный взгляд на деда, но тот, словно ничего не слышал, целиком сосредоточился на наливании себе в чарку кваса из кувшина. Листвяна развернулась и пробкой вылетела из горницы.

«Хлопнет дверью или не хлопнет? Хлопнула! Ну и дура!»

Мишка вскочил с лавки и, высунувшись в дверь, крикнул ключнице в спину:

– Листвяна, вернись, дед зовет!

Обернувшись назад, увидел удивленно поднятые брови деда и, скорчив хитрую рожу, приложил палец к губам. Дед, явно заинтригованный, расправил намоченные квасом усы и приготовился наблюдать продолжение спектакля.

«Эх, Средневековье! Ни кино тебе, ни театра, а все уже давно обыграно, и не по одному разу, и во всяких вариантах. Только и остается, что повторять мизансцены в подходящих ситуациях».

Листвяна вплыла в горницу с видом оскорбленной невинности и уставилась на деда. Дед, в свою очередь, с интересом пялился на внука.

«Был, в свое время, такой замечательный фильм „Все остается людям“. Я, конечно, не народный артист, но и публика-то тоже…»

– Ты, может, не знаешь, Листвяна, но стучать надо тогда, когда входишь, а не тогда, когда выходишь. Будь любезна, выйди, как положено приличной женщине…

Последние одно или два слова Листвяна вряд ли расслышала, потому что их заглушил дедов хохот и бряканье серебряной чарки, упавшей сначала на лавку, потом на пол.

Надо было отдать Листвяне должное. Несмотря на то что колером и насыщенностью цвета сравниться с ее лицом могла бы только свекла, ключница нашла в себе силы спокойно подобрать с пола дедову чарку, аккуратно поставить ее на стол и спокойно выйти, тихонько прикрыв за собой дверь.

Дед еще некоторое время фыркал и утирал выступившие на глазах слезы, потом выдал одобрительное:

– Так ее, Михайла, а то совсем себя хозяйкой почуяла, даже матери раз нагрубила.

– И что?

– Ну у Анюты не засохнет! Отхлестала по щекам, да я еще добавил сгоряча, чуть не прибил… С одной стороны, конечно, хорошо – холопки у нее по струнке ходят, но, с другой стороны, место свое знать должна.

– И правильно, деда! А то выстругаешь с ней мне дядьку, а он потом наследником твоим стать захочет. Хлопот не оберешься…

– Но-но, ты тоже не заговаривайся! Дядьку… Кхе… Не выдумывай, холопка, она и есть холопка.

«Ага, то-то я не знаю, как бастарды за коронами охотятся и законных наследников ненавидят!»

– Малуша тоже ключницей была, – решил Мишка напомнить деду, – а ее сын Владимир великим князем Киевским стал!

Дед, похоже, принял поднятую тему близко к сердцу.

– Так у Малуши брат Добрыня княжим воеводой был!

– А у Листвяны старший сын Первак, во Христе Павел, у меня в «Младшей страже» десятник. И не самый плохой, скажу тебе, десятник. Нам такая головная боль в семье нужна?

– Ты меня не учи! Кхе… – Дед неожиданно смутился. – Все равно холопка… Это самое… Кхе…

– Так вы что, уже? Деда! Тебе только этого сейчас и не хватает! Мало тебе забот, так еще и…

Мишка даже растерялся от неожиданности: казалось бы, чисто теоретическая проблема вдруг обернулась совершенно иной – практической – стороной. Дед неловко поерзал на лавке, снова налил себе квасу, но выпить забыл. Наконец, как это обычно с ним и происходило в неловких ситуациях, разозлился и повысил голос:

– Не твое дело, сопляк! Я тут хозяин! Как решу, так и будет, а ты своими делами занимайся!

«Продолжать тему, пожалуй, не стоит, да и какой смысл? Все, что могло произойти, уже произошло, а читать деду мораль…»

– Все деда, молчу, молчу. Тебе виднее…

– Вот и молчи…

В горнице повисла неловкая тишина. Дед снова потянулся за квасом, но обнаружив, что чарка уже полна, досадливо стукнул донышком кувшина по столу и недовольно засопел. Паузу надо было как-то прерывать.

– Деда, я слыхал, ты уже на Княжий погост съездил. Как получилось-то? Нашлась грамота?

– Кхе! – Новая тема, кажется, была выбрана удачно. – Нашлась! И написано все там так, как мы и думали, и печать княжья приложена, и даже, на всякий случай, вторая такая же грамота сделана! Все, Михайла, настоящие мы теперь бояре и воеводство Погорынское – наше!

– Обмыли, наверно, с боярином Федором это дело?

– Еще как! Так молодость вспомнили, я аж ногу деревянную сломал, пришлось задержаться, пока новую сделали.

«Так, загуляли, надо понимать, по полной программе. Если уж их сиятельство граф погорынский умудрились протез сломать… Представляю себе… И повод для продолжения банкета достойный. То-то дед дерганый такой, наверно, не отошел еще после возлияний».

– Вот, деда, и первый удар по смутьянам нашелся!

– Кхе… Это как?

– Пойди к кузнецу Кирьяну, вроде бы как дядьке Лавру некогда, и закажи ему железный ларец для грамот. Да не простой, а с двойными стенками, дном и крышкой. Двойными, для того чтобы внутрь песок засыпать. Такой ларец грамоты при любом пожаре убережет. Пока будете обсуждать, как его сделать, ты не торопись, побеседуй обстоятельно, расскажи про грамоты. Как-нибудь вставь, что Кунье городище громили не просто так, а за нападение на княжьего воеводу, и что, если бы тебя тогда убили, князь сам пришел бы куньевских карать. Слушок об этом пойдет обязательно, потому что сейчас пошли полевые работы и к Кирьяну постоянно народ заглядывает инструмент поправить. Глядишь, кое-кто из смутьянов и призадумается: как посмотрит князь на убийство своего воеводы? А вдруг и правда покарает?

– Кхе… А что? И призадумаются! Хоть бы и тот же Степан. Только… Кхе… Что это за ларец такой, что пожара не боится?

– Несгораемый. Я тебе нарисую, только ты чертеж с собой не бери, а на словах объясняй. Так разговор длиннее получится, а чем длиннее разговор, тем легче туда вставить то, что тебе нужно. Таким и будет наш первый удар: пусть хоть один из смутьянов засомневается и о своих сомнениях другим поведает. Те его разубеждать начнут, могут трусом обозвать, а еще лучше, если совсем разругаются. А если смолчит, затаится, то есть надежда, что в решающий день дома сидеть останется. Тоже хорошо.

– Кхе! Верно мыслишь! – Деду затея явно понравилась. – Завтра же схожу и грамоту с собой прихвачу, чтобы, значит, размер ларца показать. Выберу случай, да еще прочту ему грамоту, чтобы совсем уж проняло. Непременно разговоры по селу пойдут!

– Главное, деда, чтобы поняли: князь покарать может.

– Само собой… Но это ты, Михайла, первый удар выдумал. А еще?

«Однако, сэр, лорд Корней на полном серьезе совета спрашивает, поверил наконец-то во внуковы способности! Приятно, черт возьми…»

– А еще… Для этого, деда, надо знать слабые стороны натуры противников. Степан, вот, как я понял, трусоват…

Дед протестующе выставил вперед ладонь и перебил внука:

– Даже и не думай, Степан не трус. Просто человек такой, что все ему несколько раз обдумать нужно, прикинуть, что да как… Потому ему общинную мельницу и доверили. Обстоятельный хозяин, ничего, не обдумав, не сотворит.

– Хорошо, не трус, – согласился Мишка. – Но так еще лучше: о княжеской каре не с перепугу подумает, а осмысленно, значит, и других в сомнение ввести сможет. А другие? Ну хотя бы те же кожевенники Касьян и Тимофей?

– Ну эти… Они не то чтобы жадные, но расчётливые очень. Так уж у них повелось издавна. Еще деду их достался холоп, кожевенное дело знающий. Так тот холопа не только работать заставил, а еще и других учить. Потом сын его младший дело продолжил, старших-то на ратях убили. И так он дело повел удачно, что за всякими кожаными изделиями, если, конечно, сами сделать не могли, к нему, и ни к кому другому, обращались. Особенно за седлами и сбруей, по сапожному делу-то он не мастер был.

Ну и Касьян с Тимофеем, как отец помер, тоже все очень расчетливо сделали: не стали хозяйство делить! Все село удивлялось, а они, видать, подсчитали, что так выгоднее будет, и не стали делиться. Так что не жадные, но выгоду понимают, и ради выгоды на многое пойти готовы. Только это же – не слабость, достоинство, скорее.

«Ага, монополисты! И ради выгоды на многое готовы. Как говорил дедушка Маркс: нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал при четырехстах процентах прибыли. Этих ребят надо не пугать, а покупать!»

– Слабость, деда, еще какая слабость! Как ты думаешь, если ты посулишь им заказ на сотню седел и полных наборов сбруи, им тебя убивать захочется?

– На сотню?

– Ага. Или ты «Младшую стражу» пешей делать собираешься? Тогда зачем Андрей ребят конному делу учит?

Дед, прищурив левый глаз, с усмешкой глянул на Мишку и хитрым голосом спросил:

– И с чего же ты, внучек, решил, что у тебя целая сотня под рукой будет? Ась?

– А с Нинеей по душам поговорил! Ты же с ней условился о пополнении? Или нет? Ась?

– Кхе! Все равно не угадал! Никифор аж семьдесят четыре доспеха везет! Так что поболее сотни у тебя будет!

Новость оказалась настолько неожиданной, что внук, за отсутствием бороды, полез скрести в затылке.

«Откуда дед знает? Можно подумать, Никифор телеграмму прислал: „Грузите апельсины бочками зпт везу семьдесят четыре доспеха тчк целую зпт Никифор тчк“. Черт знает что! Нинее кто-то ленточку княжны привез, деду „накладные на груз“… Двенадцатый век, охренеть!»

Спросить Мишка ничего не успел – в горницу вошли мать и Листвяна.

– Здравствуй, Мишаня. – Мать ласково прошлась ладонью по Мишкиным вихрам. – Звал, батюшка?

– Звал, Анюта, тут такое дело…

Договорить деду мать не дала. Бегло оглядев стол, она скандальным жестом уперла руки в бока и строго спросила:

– Вы что ж, так ничего и не ели?

– Да погоди ты, Анюта…

– Ну уж нет! Сам, как приехал, три дня толком не ел, только похмелялся, так еще и внука голодом моришь! Он из Нинеиной веси верхом прискакал, уставший, голодный. И ты – первый день как, с утра не набравшись. Пока не поедите, никаких разговоров! Листвяна! Все остыло, быстро горячего принести! Да не девок посылай, сама проследи!

Листвяна, в очередной раз выставленная из горницы, развила бурную деятельность. Горячие щи появились почти сразу, словно на кухне только и дожидались команды. Пока дед с внуком работали ложками, подоспели каша и жареная рыба.

Все время, пока сын ел, мать сидела напротив него, подперев щеку рукой, и Мишка вдруг почувствовал горестный комок в горле. Точно так же ТАМ, в XX веке, бывало, сидели напротив него сначала мать, потом жена… Потом стало некому… Сколько раз вспоминал он этих женщин, тепло и уют, который придавали они дому одним своим присутствием. Сколько раз корил себя за невнимание к ним, за грехи и вины явные или мнимые – бог весть… И вот теперь какие-то сволочи собираются…

«Ну уж нет! Зубами рвать буду! Кровью умоетесь, падлы! И Листвяне, курве, пусть только попробует матери еще раз нахамить, так рожу распишу, дед, как от чумы, шарахаться будет!»

Мать, видимо каким-то женским чутьем, уловила его настроение.

– Мишаня, ты чего злой такой? Случилось что?

– Не случилось, пока, мама, но может случиться, об этом и беседуем. Слыхала, наверно, что бывший Пименов десяток смуту учинить собирается?

– Слыхала, батюшка Корней упреждал. Пусть только сунутся, мы им в тридцать самострелов дырок в брюхе-то наделаем!

– Что-о-о?

Воистину, день для Мишки выдался необычный – сплошные сюрпризы.

– А ты думал, мы тут без тебя бездельничаем? – продолжила мать. – Обижался, наверно, что я все самострелы себе забираю? Обижался, обижался, не спорь.

– Я и не спорю, только…

– А у меня три десятка девок да баб молодых с двадцати шагов в цель величиной с ладонь попадают! Перезаряжают самострел на счет до восьми, некоторые даже быстрее. Каждая свое место по тревоге знает: кто у окошка, кто в дверях, кто на дворе. На всем подворье места не найдешь, чтобы сразу с двух-трех мест не простреливалось, а по воротам одновременно десять выстрелов сделать можем!

– Вот это да-а! – это было всё, что смог сказать Мишка в ответ.

Дед, не скрываясь, наслаждался ситуацией.

– Кхе! Чего удивляешься-то, Михайла? Сам же придумал бабам самострелы дать. Хе-хе, наше подворье теперь, как еж: откуда ни сунься, везде уколешься! Тридцать выстрелов! Да еще ты сегодня десяток привел. Да еще Кузька, Демка, Роська, Петька и ты сам. Да я, Лавр и Андрей. Сорок восемь! Что ж мы, на собственном подворье, где каждый угол знаем, полсотни татей не положим?

Мишка вполне искренне возмутился:

– Так что ж ты мне тут, деда… Я прямо уж думал: совсем край…

– Да? А тебе так хочется полсотни односельчан положить?

– Нет, конечно… Так для того мы с тобой сейчас про информационную войну и толкуем, чтобы их поменьше было.

Мать, услышав незнакомое слово, удивленно подняла брови:

– Какую войну, Мишаня?

Дед, явно вошедший во вкус обсуждения и одобривший сам принцип информационной войны, взялся объяснять матери сам, не дожидаясь Мишки:

– Смутьяны про нас всякие слухи да сплетни разносят, гадости разные рассказывают, чтобы народ на нас обозлить и бунт свой справедливым делом выставить. А мы в ответ свои слухи и сплетни запустим, чтобы ворога в смущение привести и число его убавить. Самое же лучшее будет, чтобы они и вовсе между собой переругались.

Мать понимающе покивала.

– И о чем же сплетничать будем?

– Ну одно дело мы с Михайлой уже обговорили, но до баб это касательства не имеет. А второе дело… Даже не знаю… А, Михайла?

– Ну почему же, деда? Пускай поболтают. Понимаешь, мама, среди смутьянов есть кожевенники: Касьян и Тимофей. Люди, как деда сказал, расчетливые. Если заказать им сотню полных наборов конской сбруи для «Младшей стражи», то, может быть, им выгоднее покажется заказ у нас взять, чем бунтовать?

Мать всплеснула руками:

– Да что ты, Мишаня, откуда же у нас сотня коней? У татей вы тогда чуть больше трех десятков отбили, да и тех до травы еле прокормили.

– А откуда у Касьяна с Тимофеем кожи на сто сбруй наберется? Да сколько им времени понадобится, чтобы такой заказ выполнить? В том и хитрость, чтобы им головы делом занять, а не бунтом.

Мать снова понимающе покивала:

– Ладно, с этим понятно. Но пока я про сплетни ничего не услышала. То, про что ты рассказал, – дела хозяйственные.

– Сейчас и про сплетни будет, мама.

– Во-во! – оживился дед. – Давай про самые бабьи дела! Кхе… – Дед наткнулся на осуждающий взгляд матери и смущенно умолк.

– Так вот, – продолжил Мишка. – Мама, это верно, что, когда Анька с Машкой в новых платьях по селу прогулялись, девки на них как гадюки шипели?

– Да не девки, а матери их. За кого замуж-то отдавать? Почитай, все село – родня. Парни-то себе девок и со стороны привести могут, а девкам за кого выходить? За язычников, за холопов? Знаешь, сколько в Ратном девок-перестарков? А тут еще эти последних женихов отбивают. Парни-то на них так и пялились, чуть не до дыр проглядели. Машка аж чесалась потом.

Было очень заметно, что мать хоть и говорит осуждающим тоном, но от имевшей место ситуации получила несомненное удовольствие.

– Вот! – Мишка поднял вверх указательный палец. – А у меня в воинской школе полсотни отроков нецелованных! А будет скоро больше сотни. И заметьте: почти никто с ратнинцами в близком родстве не состоит. Сотня женихов на подходе, из них человек десять, по возрасту, уже на будущий год женить можно.

– Ой, а ведь и верно!

Мать от такой завлекательной темы разговора даже слегка зарумянилась.

– Погоди, мама, еще не всё. Ты случайно не видела, как мой первый десяток сегодня на подворье въезжал?

– Нет, а что?

– Анька с Машкой как раз на крыльцо вылезли, вроде бы случайно. Так мои соколы ясные даже команду: «Слезай!» – не услышали. Так и сидели в седлах, рты разинув.

– Ну да? Правда?

Мать от Мишкиных слов получала наслаждение уже почти на уровне эротического. Шансы на удачное замужество дочерей в столице росли прямо-таки по экспоненте.

– Вот об этом-то, мама, все село знать должно! Да с подробностями, да кто что сказал, да как кто посмотрел, да каким боком девы к ратникам сначала повернулись, а каким потом…

– Ну этому-то меня, сынок, учить не надо! Распишем в красках! А, Листвяна?

Листвяна, взбодренная тем, что ее наконец-то привлекли к разговору, отрапортовала:

– Девки на кухне уже сейчас мозоли на языках набили. Пошлю двоих-троих к колодцу за водой – завтра же все село судачить будет!

Мишка понял, что тема, что называется, пошла, и выбросил козырного туза:

– И добавьте, что как только отстроимся на новом месте, так будем девок на посиделки в воинскую школу приглашать, а то, мол, парням скучно. Готовься, мама, заказы на платья принимать, никто хуже Машки с Анькой выглядеть не захочет. Учи холопок шитью, на целую мастерскую работы хватит, а нам будет чем за сбрую кожевенникам заплатить – платье вещь недешевая!

– Кхе! Едрена-матрена! Еще и обогатимся! Ну Михайла!

– Главное – не это, деда! – Мишка поймал себя на том, что снова поучающее вздел указательный палец. – Главное то, что любому мужу, который этому архиважному делу помешать попробует, бабы адские муки еще при жизни устроят, а может, чего и похуже. Правильно, мама?

– Правильно, сынок!

Мать, уже не скрываясь, улыбалась во весь рот, на щеках ее играл румянец, и Мишка только сейчас понял, что именно зацепило край его сознания, когда она только вошла в горницу. Мать похорошела! Исчезла вдовья тоскливая самоуглубленность, ставшая очень заметной, после того как Мишка «расколдовал» тетку Татьяну. Лицо словно разгладилось и посветлело, выровнялась осанка. Куда-то подевались темные тона в одежде. Нет, конечно же бабий платок не сменила девичья головная повязка, вышитый рисунок на вороте и рукавах сорочки полностью соответствовал возрасту и семейному положению, но все это стало ярким, даже щеголеватым. На шее – бусы, на пальцах перстни…

«Это что же, сэр Майкл, леди Анна снова загуляла? Неужто вы Лавра недолечили? Да нет, для Лавра ни бусы, ни перстни, ни прочие побрякушки не надевались… Кто-то другой? Сэр, а не кажется ли вам, что демографическая ситуация в семье может приобрести весьма скандальный характер? Дед вам дядюшку, считай, уже смастерил, маман братика поднесет… Как-то тесно вокруг вас становится, не находите? Правда, с другой стороны, за мать только порадоваться нужно: совесть-то вас за „снятие отворота от жены“ до сих пор покусывала. Как поется в одной популярной в далеком будущем песенке: „Снегопад, снегопад, если женщина просит…“ Блин, меньше месяца дома не был, а тут уже такое…»

Мишкины размышления прервал бодрый голос деда, похоже обрадовавшегося новому способу ведения боевых действий, как ребенок новой игрушке:

– Теперь, бабоньки, о Даниле подумайте. Смутьяны его вместо убиенного Пимена себе десятником избрали, а я утвердил. Значит, хотят вместо меня сотником поставить! Надо всем напомнить, что такое один раз уже было и от сотни из-за этого чуть рожки да ножки не остались. Особливо переговорите с теми бабами, в чьих семьях после той переправы проклятой мужиков недосчитались.

– Батюшка, грех это – на горе таком играть, – попыталась возразить мать. У многих даже и могилки-то нет – так в реке и остались…

– А усобицу между своими устраивать не грех? – мгновенно взъярился дед. – А в Данилины руки остатки сотни отдавать не грех? Сколько народу он в первом же бою положит? После той переправы сотня в настоящем деле ни разу не была, народ распустился, десятки не полные, некоторых и вообще нет! Данила порядок наведет? Или бабам легче будет, если их мужья да сыновья не в реке потонут, а порубленные лягут?

Дед говорил о больном и распалялся все больше и больше. Мать, словно не замечая этого, опять попробовала возражать:

– Все равно, батюшка, как-то нехорошо это…

– Исполнять! – Дед в очередной раз поднял голос до командного рыка. – Война есть война! Если не мы их, то они нас, а потом, сдуру, и вообще всех! Делать, как сказано! Сплетня такая: Данилу хотят после меня сотником поставить, а он в первом же бою половину народу положит, а то и всех!

«Ни хрена себе, сэр, новое слово в строевом уставе тяжелой конницы – команда: „Сплетню запускай! Ать, два!“ Ай да граф Корней Погорынский! Силен!»

А дед между тем, подавив робкое сопротивление командира «бабьего контингента», увлеченно продолжал:

– Теперь опять чисто бабье дело. Анюта, у богатея нашего Кондрата жена сильно ревнивая?

– Да нет вроде бы… Дарья – так, на язык бойкая, а чтобы ревновала… Да и не к кому.

– Ага… Кхе… А у братьев его?

– У Власа жена забитая совсем, – мать сочувственно вздохнула, – слова поперек не скажет. А у Устина… Марфа – да! Марфа может! Помнишь, лет пять назад Устин с перевязанной головой ходил? Говорил, что верхом по лесу ехал, да за ветку зацепился и ухо порвал.

– Ну-ну, что-то такое было… – неуверенно припомнил дед.

– Только у ветки той почему-то зубки оказались. – Мать выдержала эффектную паузу и продолжила: – И зубки те – Марфины!

– Кхе! Так, может, она того… в любви погорячилась? Случается…

– А не все ли равно, батюшка? – На лице у матери появилось выражение, смысл которого Мишка затруднился определить. – Главное – огонь в бабе есть!

– Во! Молодец, Анюта, правильно все поняла! Значит, Кондрат и Устин. Болтать будете так: Кондрату и Устину приглянулась одна моя холопка. Одна и та же – обоим. Да так в сердце запала, что оба, втайне друг от друга, приходили ко мне торговаться. Хотели эту холопку себе купить. Я не продал, вот они и озлобились. Только вот которую из наших холопок… Какую выбрать, Анюта?

– Никакую, батюшка. Так еще интереснее. Бабы сами выберут, да еще и спорить будут: та или эта? А если заспорили, всё – сплетни не удержишь. Такое еще услышим, что сами удивимся! А уж Дарья с Марфой…

Мать даже мечтательно прикрыла глаза.

– Кхе! Как бы ратники и правда на войну не запросились… От такого – хоть на половцев, хоть на ляхов, лишь бы от дому подальше!

«Ну до чего ж люди на черный пиар падки! Кто сказал, что его при демократии изобрели? В какой это опере была ария о клевете? „Клевета сперва украдкой слух людской слегка ласкает…“ В „Паяцах“, кажется. Неважно! Хотели войны, господа заговорщики? Получите в лучшем виде и практически в профессиональном исполнении. Эх, выборы нынче не в моде, я б вам показал политтехнологии!»

– Деда, ты не помнишь случайно, кто на сходе громче всех орал, что у кожевенников промысел больно вонюч?

– Я говорил. А что?

– А еще кто?

– Да все орали. Ты это к чему?

– Сейчас объясню, деда. Только скажи: у кого подворье близко к тыну стоит – у Егора или у Фомы?

– У Фомы. Прямо как у нас – к самому тыну примыкает. Да чего ты задумал-то?

– Ты говорил, что десятники Егор или Фома к смутьянам примкнуть могут. Мол, обижены на тебя: Егор за бороду отрубленную, Фома за морду битую. А если слушок пройдет, что Фома громче всех на вонь ругался, а Касьян с Тимофеем обиделись и решили: коли мастерские за тын выносить придется, то поставят их аккурат напротив подворья Фомы? От запаха-то никакой тын не закроет!

– Хе-хе, ну удумал! – развеселился дед. – Да Фома им только за мысли такие… Хе-хе-хе.

– Потом добавить можно будет, что Фома как узнал, так грозился мастерскую вонючую поджечь.

– Поверят! Ей-богу, поверят! Фома на руку скор. Анюта, как думаешь?

Мать ответила неожиданно серьезно и строго:

– Плохо думаю, батюшка. Все село между собой перессорим. Не дело это, худо обернуться может.

– А сейчас у нас что? Тишь да благодать? Умиротворение в человеках и благорастворение на воздусях? – Дед тоже стал серьезен и строг. – Ты вот о чем подумай, Анна Павловна: чем сильнее мы смутьянов между собой перессорим, тем меньше твоим девкам народу из самострелов дырявить придется! Думаешь, это так легко – человека убить? Да еще девке молодой! Это в забор стрелять легко, а в живую душу… Не каждая и решится, как ее ни натаскивай. И правильно! Бабам рожать, а не убивать надо. Противно убийство женской натуре – невместно! Так что стреляйте-ка вы, бабоньки, лучше языками. Это дело для вас привычное, но, бывает, не менее убойное. Ну а если уж до крайности дойдет… Ты своему войску объясни: дом свой защищать будут, детей, кровь свою… Вот так!

Дед помолчал, словно смутившись собственной патетики, побарабанил пальцами по столу. Никто из присутствовавших не решался нарушить тишину. Наконец дед вздохнул и оторвал взгляд от столешницы.

– Всё! Ступайте, бабоньки, нам с Михайлой еще о дедах воинских поговорить надо. Это вам слушать без пользы, да и неинтересно. Самых языкастых баб да девок посылайте к колодцу. Да не к одному, а ко всем. Только не вываливайте все разом, что мы тут навыдумывали, постепенно надо. Так, Михайла?

– Так, деда. И еще: пусть внимательно следят за тем, как их слушают. Если не заинтересуются, то сразу же умолкнуть! Если заинтересуются и начнут обсуждать – тоже умолкнуть и слушать внимательно, как разговор пойдет. Потом все, что услышат, пусть тебе, мама, пересказывают. Будем обсуждать, что дальше делать. Главное – не передавить, чтобы не пошли разговоры, что это мы слухи распускаем. Тогда – всё, конец. Все на нас поднимутся.

– Кхе! Все понятно? – Дед по очереди глянул на невестку и ключницу. – Да ладно, вы бабы умные, чего вас учить. Ступайте. Листвяна, вели пивка, что ли, принести. И закусить.

– Батюшка! – Мать укоризненно покачала головой. – А не хватит ли? Четвертый день…

– Перестань, Анюта. Не с утра ж, вон темнеет уже. А разговор у нас долгий, чтобы всухомятку… Листвяна! Пива и закусить!

На этот раз мать смолчала. Дед с внуком остались одни.

Дождавшись, пока за женщинами закроется дверь, дед зло сплюнул и с очень натуральным омерзением в голосе произнес:

– Стыдобища! Бабьими языками воевать! Дожили, едрена-матрена!

«А вот это вы зря, граф, я же видел, что вам идея понравилась! Хотите изобразить, что честному воину сплетнями заниматься противно? А еще говорят, что бабы притворщицы. Да старые козлы кокетничать и жеманиться не хуже продувных потаскух умеют! Ну ладно, ваше сиятельство, желаете, чтобы вас поуговаривали, ради бога! Мне не жалко».

– Деда, на войне все средства хороши. Считай это военной хитростью.

– Военной… Тьфу!

– Сплетни, слухи, вообще разные сведения и известия в умелых руках страшнее стали отточенной.

– Сам понимаю! А только… все равно гнусность это. Война твоя ифро… ифо… Тьфу! И не выговоришь!

– Информационная. Проще – война за умы.

– Так бы и говорил. Все равно гнусность!

«То-то ты этой гнусностью так увлекся. Ладно, пускаем в дело главный калибр!»

– Сказано, что поднявший меч от меча и погибнет. Наши противники клеветнический меч первыми подняли, мы только защищаемся. И не просто защищаемся, а пытаемся сохранить жизни людей, которых в противном случае пришлось бы убивать, а значит, души их, отягченные грехами, обречены были бы на вечные муки. Мы не только жизни спасаем, но и души. Нас в этом деле любой духовный суд оправдал бы!

– Кхе…

«Демагог вы, сэр, и место ваше в парламенте, который – от слова „парле“, то есть трепаться. Хватит! Я – не поп, грехи отпускать права не имею. Меняем тему».

– Деда, а ты откуда знаешь, что Никифор именно семьдесят четыре доспеха привезет?

– Чего?

Дед, видимо, настроился выслушать длинную утешительную проповедь и не сразу понял смысл вопроса.

– Я спрашиваю: откуда ты так точно знаешь, что именно Никифор привезет?

– А-а. Так я на Княжьем погосте Никифорова приказчика встретил. Никифор его послал с тремя работниками все тут подготовить к его приезду. Аж на четырех ладьях придет! Надо же будет все разгрузить, куда-то прибрать… Ну и вообще…

– А сколько учеников для воинской школы он привезет?

– Написано: четырнадцать.

– Где написано?

– Так в грамотке! Никифор мне все отписал: чего привезет, сколько, когда ждать…

– И когда?

– Да денька через два-три, я думаю.

– Понятно… Деда, мы еще о прежнем деле недоговорили. Как мы узнаем, что на нас напасть собираются? Данила предупредит?

– Догадался? Кхе! Смутьяны – мужи тертые, тоже догадались наверняка. Ну вот пусть и думают, что у меня вся надежда только на Данилу.

– А на самом деле?

– Кхе… А не много знать хочешь?

«Да, агентуру раскрывать не положено. Ну и ладно, мне в общем-то и ни к чему знать. Главное, что у деда агентура имеется. А я-то, дурень, Афоню вербануть пытался. Вербанул, тудыть твою… Стоп! Приказчик!!! А не для него ли мать наряжается? Надо будет глянуть, что за тип. Если приличный человек… Нет, не мое дело. Снегопад так снегопад… Пусть мать порадуется, все равно весной в Туров уедет».

Дед, неправильно поняв Мишкино молчание, заговорил примирительным тоном:

– Ладно, не дуйся. Холоп у Кондрата есть. Два года назад у него родня отыскалась – весточку с гребцом на Никифоровой ладье прислали. Но родня небогатая, выкупить его не могут. Я ему волю обещал, если все по-нашему повернется. Холоп, конечно, многого не знает, но если сравнить то, что он рассказывает, с тем, что они Даниле врут, очень о многом догадаться можно.

«Бог ты мой, дед еще и разведывательной аналитикой занимается! Да где ж он этому всему научился-то? Вообще ничего не понимаю: имея таких профессионалов (а дед-то, конечно, не единственный), так легко поддаться татарам… М-да, управленцы из Рюриковичей, как из заднего места соловей».

– Деда, так, может, и у нас кто-то им доносит? Народу-то на подворье…

– Может, конечно, и так быть, но пока никто не замечен. Девки из материного «войска» по очереди не спят, за соседями присматривают. Троих уже изловили, да все не то.

– Как это «не то»?

– Да так. Одна девка у забора по ночам с кем-то шушукалась. Оказалось – ухажер. Аж с выселок приходил! Ты подумай: почти три версты туда, да столько же обратно!

«Да, почти десять километров за ночь. Что любовь с людьми делает!»

– А еще двое?

– Да тут совсем смешно. Одна девка животом маялась, а в нужник по темноте ходить боялась, так подружку с собой звала. Кхе… Хотели мы еще Прошкиных щенков вдоль забора на ночь привязывать, так они такой гвалт поднимают, никому спать не дают. В общем, стережем… Кхе…

«Примите мои поздравления, ваше сиятельство, разведка, контрразведка, аналитика, подворье превращено в крепость с каким-никаким, но гарнизоном. Теперь вот еще черный пиар. Круто, черт побери, укатаем заговорщиков, как пить дать укатаем!»

– Деда, а мой-то десяток зачем?

– Во-первых, твой первый десяток весь состоит из нашей родни. Кому же, как не им, род защищать? Во-вторых, на всех уже готовы самострелы и доспех, завтра с утра Кузьма всем оружие раздаст, доспех поможет подогнать, ну и прочее. За день, конечно, не управимся, но послезавтра ребята будут во всеоружии. И начинай их натаскивать по-настоящему, чтобы к купальским праздникам у них и самострелы, и кистени в руках держались как следует. Все это время доспех снимать только на ночь, чтоб привыкли. Если бабье «войско» маху даст, вся надежда на этот десяток останется. Стреляют-то девки шустро, но в настоящем деле на них надеяться… Сомневаюсь я. Не дай бог, до рукопашной дойдет, тут от них и вообще толку никакого не будет.

– Тогда, деда, у меня одна мысль есть.

Дед поморщился:

– Опять книжная наука?

– Не без нее, конечно, но придумал я сам. Вот смотри: дали, как ты сказал, девки маху, вороги к домам прорвались. Куда они пойдут?

– В старый дом, конечно, им я в первую очередь нужен буду.

– А если тебе в новый дом переселиться, да на самый верх? Понимаешь, деда, ратники наши чему лучше всего научены? Конному бою в чистом поле. В лесу тоже воевать умеют. Тем, кто постарше, доводилось города и веси на щит брать. Но таких уже немного осталось. Так ведь?

– Так, ну и что?

– А в доме драться? В тесноте, в темноте, в незнакомом месте? Не умеет этого никто из наших. А теперь представь, что им за тобой на третий этаж лезть надо. На лестнице четыре-пять стрелков целую сотню задержать Могут и на каждой ступеньке по трупу положить. Опять Же: в тесноте ни копьем, ни секирой особо не повоюешь, Да и мечом не размахнешься, а кистенем да кинжалом – самое то. С луком тоже не развернешься, а с самострелом – успеть бы зарядить, а там даже в толкучке стрельнуть можно. Вот я и подумал: а не поучить ли ребят бою в тесном помещении? В сенях, где двоим-троим еле повернуться, на лестнице, где толпой не попрешь, в горнице, где мебель да утварь под ногами мешаются. Научить из окошка стрелять, но самому при этом не подставляться или, наоборот, с улицы в окошко бить, но так, чтобы тебя самого не достали. Двери защищать или, наоборот, вышибать и в них врываться. На подворье среди построек и загородок, на сеновале, на крыше…

Дед замахал руками, останавливая Мишкино красноречие:

– Понял я, понял. Хорошая мысль, но не выйдет. Во-первых, времени мало, во-вторых, где ты их учить будешь? Здесь, на подворье? Так все село на следующий день узнает, да и не дам я дом свой громить, вы же тут все переломаете со своей учебой!

– Времени мало, согласен. Но хоть чему-то за полтора месяца мы научимся, противник-то и этого уметь не будет! А для учебы надо специальное подворье построить – где-нибудь в лесу.

Дед уже открыл рот, чтобы возразить, но Мишка выставил перед собой обе ладони, останавливая его возражения:

– Знаю, знаю: нет времени! Так настоящие дома и заборы делать не нужно, можно все из плетней составить: врыть столбы, переплести ветками. Дай мне десяток холопов, мы за два дня все сделаем!

– С ума сошел? Все люди в поле, сейчас один день год кормит! Э-э, постой… – Деду, кажется, пришла в голову какая-то мысль. – Никифор артель плотников везет, целых двадцать пять человек. Так и быть, дам тебе их на два дня. Завтра с утра поезжай выбирать место.

«Ну что ж, сэр, лорд Корней не зря согласился, названия „опричники“ он конечно же не знает, но создать из моих ребят нечто подобное намерен. А мы с вами, сэр Майкл, знаем названия „спецназ“ и „ОМОН“, хотя о подготовке их имеем представление только по телепередачам да кинофильмам. Однако же, лишним подобное подразделение в руках управленца регионального уровня не будет. Что-нибудь придумаем… Но вот другая проблема… Надо деда озадачить, самому мне ее не решить».

– Деда, еще одно дело есть, и тоже очень важное. Мне одному с сотней не справиться! Молодняк, сам понимаешь, он – буйный. Я и полусотню-то еле-еле в узде держу – спасибо Немому да Илье. А как придут еще семьдесят четыре парня от Нинеи да четырнадцать от Никифора… Почти полторы сотни выходит. Помощь мне нужна, деда.

– Кхе! Дошло наконец! Я-то все ждал: когда ж ты заскулишь?

Мишка от возмущения даже приподнялся с лавки.

– Это я-то скулю?! Я о деле забочусь! Ты – сотник, неужели не понимаешь, что полторы сотни мальчишек не может учить только один настоящий ратник, да и тот немой! Я долго терпел! Что полсотни народу в один дом набиты – терпел! Что конь не у каждого есть – терпел! Что ни доспехов, ни оружия нет – терпел! Учил, чему можно было в таких условиях учить! Все думал, что господин сотник наконец вспомнит о «Младшей страже»! Дождался! Дожил до светлого денечка! Скулю я, оказывается!

Мишка вдруг осознал, что стоит в полный рост и орет на деда, но сдержаться уже не мог… или не посчитал нужным? Сам не понимал, но голос не понизил и продолжил орать:

– Щенки скулят!!! А старшина «Младшей стражи» докладывает господину воеводе о непорядке! А если господину воеводе начхать на «Младшую стражу», так я и сам справлюсь! Только не обижайся потом, что по своему разумению поступил, а не по твоему приказу…

Как он справится сам, Мишка не представлял совершенно, но обиделся он на деда по-настоящему, вплоть до желания хлопнуть дверью и уехать обратно на базу.

– Пух, пух, пух! Закипела каша! – Дед вроде бы добродушно улыбнулся, а потом вдруг набычился и сам гаркнул в полный голос: – А ну сядь!!!

За дверью кто-то ойкнул, и раздался звук падения какого-то предмета. Дед, поднявшись, распахнул дверь, за дверью обнаружились две девки-холопки. Одна держала в руках кувшин, видимо с пивом, у ног другой лежал на полу поднос с закуской. Увидев деда, обе испуганно пискнули и бросились бежать.

– Стой, дуреха, пиво отдай! – заорал вслед им дед.

«Ага: „Верни колбасу, я все прощу!“ Комедия, блин!»

– Ну вот: без пива остались… Старшина, едрена-матрена… терпел он…

Мишка, тяжело вздохнув, оттеснил деда от двери, перешагнул через поднос и рассыпавшуюся закуску и отправился на кухню. Там, глядя в две пары перепуганных глаз, стариковским тоном проворчал:

– Чего напугались-то? Разговор у нас такой… громкий. Не на вас же орали. Давай-ка сюда пиво, да приберитесь там. И не бойтесь заходить, не съедим.

Дед встретил Мишку чуть ли не с распростертыми объятиями:

– Слава тебе господи, добралось до нас пивко, я уж и не надеялся, иссох весь!

– Во-во, – в тон деду подхватил Мишка, – пока старшина «Младшей стражи» не позаботится, сотник иссохнет, но не почешется.

Внук налил пива деду и, не спрашивая разрешения, себе.

– Разворчался, как старик древний, – подколол дед.

– С кем поведешься…

– А ну-ка уймись! Жаловаться каждый может, кроме сотника. Мне вот кому прикажешь жаловаться? К князю в Туров бегать? Да сядь же ты наконец!

Мишка уселся, потянул к себе кружку с пивом. Дед скептически глянул на него и прокомментировал:

– Наливаешь себе, как взрослый, а плачешься, как младенец. Молчи, не спорь! Слушай, что я тебе скажу, больше ты ни от кого такого не услышишь и в книгах своих ученых не прочтешь.

«Интересно, чего же я такого в книгах не прочту? То есть в ЗДЕШНИХ-ТО книгах, конечно, много чего еще нет, а в тех, что я ТАМ читал… Стоп, сэр Майкл, дед, кажется, что-то серьезное поведать собрался».

Дед действительно как-то весь подобрался, построжел, помолчал несколько секунд, словно раздумывая, продолжать начатую речь или нет, потом все же заговорил:

– Сотник здесь, в Ратном, власть. Знаешь, что такое власть? Власть – это когда пожаловаться некому, когда нет спины, за которую спрятаться можно, и когда нет никаких оправданий. Власть со всем – с любыми делами и бедами – должна справляться. Иначе она не власть! Приказывай, заставляй, карай, милуй, награждай, убивай, если надо. Но спрос за все только с тебя! Не на кого сослаться. Нельзя сказать: «Мне приказали» – над тобой никого нет. Нельзя сказать: «Не послушались» – ты не власть если тебе не подчиняются. Нельзя сказать: «Чего-то нет или не хватает» – если найдут и добудут сами, без тебя, то зачем ты нужен? И самое страшное, что нельзя сказать: «Не по силам, непреодолимо» – выходи на непреодолимое первым, преодолей или умри!

Ты – один! Всегда один! Могут быть друзья, могут быть помощники, могут быть верные и преданные слуги, но в ответе за всё и за всех только ты один. Если ты эту ношу на себя не взвалил, называйся ты хоть сотник, хоть князь, хоть император, верить тебе не будут, подчиняться тебе не будут, кончишь ты плохо. И даже к Богу обращаться бесполезно, потому что Он тоже один, и Ему тоже жаловаться некому и пенять не на кого. Не станет Он слушать молитвы слабака.

– Но Бог есть любовь! Прошение, милосердие… – Не то чтобы Мишка был не согласен с дедом или им овладел вдруг дух противоречия, просто осторожное сомнение, как известно, заставляет собеседника раскрыться лучше, чем настырное любопытство. – Искренняя молитва не может остаться безответной…

– Вранье, поповские сказки! – неожиданно резко возразил дед.

– Но Иисус в Нагорной проповеди сказал…

– Знаю я, что он сказал. За это и поплатился!

«Во дает дед! А ну-ка, а ну-ка! Интересненько…»

– Ты хочешь сказать, что Он позволил своего сына…

– Не позволил – приказал! Думаешь, толпа сама по себе кричала: «Распни его!»? Нет, ей было приказано.

«Однако, концепция… Интересно: что дальше будет?»

– Но за что, деда?

– Не справился, взялся и не смог. Надо было прекращать, пока еще хуже не стало.

– С чем не справился?

– С изменением мира. Ты вот Нагорную проповедь помянул… А ведь она – переиначивание десяти заповедей. В заповедях сказано: «Не убивай», а Иисус переиначил: за убийство – суд. Значит, убийство может быть оправдано?

– А разве не так? – Чем дальше, тем Мишке становилось интереснее.

– Так, – кивнул дед. – Но заповедь переиначена!

– И что ж в этом плохого?

– А то, что мир лучше не стал! Если уж ты взялся переиначивать сделанное Отцом Твоим, то сделай лучше. Если все осталось так же, то дело твое – бесполезно, а если стало хуже – вредно.

«М-да, логика, несомненно есть и все же…»

– Но сроки, деда! От Сотворения мира до Рождества Христова прошло пять с половиной тысяч лет, а Христос прожил всего тридцать три года. Христос просто не успел!

– Всё он успел! – напористо утвердил дед. – Если дело неправильно начать, то и дальше проку не будет. А Иисус и за тридцать три года такого наворотил… Надо было прекращать! Обязательно!

– Да чего он наворотил-то?

– А то сам не знаешь? В заповедях сказано, чтобы почитали родителей, а Иисус захотел, чтобы ради него отказывались от семьи. Это разве дело? Дураков и сумасшедших прославлял: «Блаженны нищие духом». А дальше уже и совсем дурь пошла: «Не противься злому», «Благословляйте проклинающих вас», «Молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Мог такой мир стать лучше, чем сотворенный Отцом? Ни-ког-да! Надо было пресекать!

Дед резко взмахнул рукой, как бы подчеркивая несомненную необходимость названного действия.

– Значит, как Фаэтона?

– Кого?

– Греки в древности верили, что солнце – бог Гелиос, ежедневно объезжающий небесный свод на огненной колеснице. Сын Гелиоса Фаэтон взялся однажды проехать по небесному своду на отцовской колеснице, но не справился с норовистыми конями и опустился слишком низко. Вся земля могла сгореть. И тогда отец, чтобы спасти землю, метнул молнию, разбил огненную колесницу, но при этом убил и Фаэтона.

– И правильно сделал! – Дед прицелился указательным пальцем в Мишку. – То же самое, что и я тебе толкую: не допустил до беды, пресек.

«Вот тебе, бабушка, и господи помилуй! И это – православный христианин! Ну погоди!»

– Пресек-то пресек, но христиан-то теперь чуть не полмира!

Деда Мишкин тезис совершенно не смутил, он как будто даже обрадовался:

– Конечно! Ведь выгодно же! Не противься насилию, Молись за обижающего! Это же как удобно хозяину рабов в узде держать! Ты думаешь я холопов крещу только для того, чтобы отца Михайла порадовать? Да мне ж это на пользу! Но я сам врагов своих любить не собираюсь и подставлять левую щеку, получив по правой, и не подумаю! И Бог Отец меня поймет, а Бог Сын… Он сам о себе всё сказал: «Блаженны нищие духом».

«Блин, ваше сиятельство, да вы еще покруче Нинеи будете. Она толкует, что христианство религия рабов, а вы, граф, что ДЛЯ рабов. Прагматизм на грани цинизма. Да что там – за гранью, и далеко за гранью!»

Дед прервал Мишкины размышления неожиданным вопросом:

– А теперь, Михайла, ответь: если бы я тебя в Ратное сегодня не вызвал, сколько бы ты еще терпел?

– Ты это к чему, деда?

– А ты не понял? – Дед, подобно бабе, собирающейся устроить мужу скандал, упер руки в бока. – Ты ж тоже мир изменять взялся! Воинскую школу ты придумал? Ты! Лавку Никифорову в Ратном – тоже ты. Войну эту… за умы – опять ты. Погоди, я еще не все сказал! – Дед жестом пресек попытку Мишки что-нибудь ответить. – И ты теперь вот-вот станешь сотником! Властью! Я-то думал, что ты и вправду знаешь, что делаешь, а ты, оказывается, только терпел. Понял меня? Теперь можешь отвечать!

Вот тут-то Мишку по-настоящему и проняло. Вроде бы отвлеченная богословская дискуссия совершенно для него неожиданно обернулась очень серьезным разговором. Все предстало в абсолютно ином свете, вернее сказать: в истинном свете. Вдруг оказалось, что за столом сидят напротив друг друга не средневековый боярин-самодур и искушенный человек XX века, а матерый, всякого повидавший муж и четырнадцатилетний сопляк, вообразивший о себе невесть что.

Это ощущение придавило Мишку словно многопудовым грузом. В миг, как когда-то в переулке перед Ерохой, сознание взрослого человека забилось куда-то в темный уголок, а на передний план выступил перепуганный мальчишка. Сам понимая, как неуместно по-детски это звучит, Мишка пролепетал:

– Так ты что ж, деда… Ты меня, как Фаэтона?

– Да!

И ни малейшего сомнения в том, что дед произнес это «Да!» искренне. Взгляд – глаза в глаза, спокойный, твердый, уверенный в своей правоте и потому беспощадный. Руки спокойно лежат на столе, поза казалось бы расслабленная, но это – расслабленность профессионального воина, способная мгновенно взорваться смертельным выпадом.

Мишка чуть было не взвыл: «За что, деда?!» – но откуда-то из дальнего уголка сознания на него прямо-таки по-хамски заорали:

«Заткнись, дурак!!! Прекрати панику, думай! Думай, идиот, ориентировочно-исследовательская реакция одинаково эффективно гасит в мозгу и агрессию, и панику, и любую другую дурь. Думай!

И правда, чего это я? Ну не будет же он меня прямо сейчас убивать! Да и не за что вроде бы… Ай да дед! Это ж он момент подловил, чтобы надавить на меня и на место поставить! То есть он конечно же не врет и не притворяется, «Я тебя породил, я тебя и убью» для него не фраза из классической литературы, а вполне реальная жизненная ситуация. Но не прямо сейчас, а предупреждение на будущее, чтобы внук не очень-то заносился.

Ага, сэр, и если бы вы спросили: «За что?» – их сиятельство вам выдали бы такой список – обалдеть, не встать. «101 способ доказательства некомпетентности подчиненного» – этo любой управленец знает, даже брошюры такие есть или Разделы в книгах об управлении персоналом. Дед, конечно, этой литературы не читал, но на эмпирическом уровне методикой владеет несомненно. Чуть не вляпался, блин.

Ладно, а какая здесь еще засада может быть? Ну да, конечно! Я же, по задумке деда, могу сейчас начать доказывать, что, мол, никакой я не сотник, не власть, и вообще с меня по малолетству и неопытности по полной программе спрашивать нельзя. А ему только того и надо! Скажет: «То-то же! Смирно! Налево кругом!» – и… и пива не даст! А вот хрен вам, ваше сиятельство граф погорынский, боярин Корней Агеич! Вы меня огорошили, я вас тоже попробую!»

Мишка нахально отхлебнул пива и насколько смог спокойным голосом спросил:

– Значит, на вольные хлеба отправляешь – в изверги? Не рано ли? Мне еще четырнадцати нет.

Туше! Дед ждал чего угодно, только не этого. Пауза перед ответными словами была совсем чуть-чуть длиннее естественной, но все-таки была!

– Дури-то не болтай! Кхе… Никто тебя никуда не гонит…

– Тогда отвечаю на твой, деда, вопрос: сколько б я еще терпел, если бы ты меня сегодня в Ратное не вызвал. Терпел бы до приезда дядьки Никифора. А потом все равно приехал бы, сам понимаешь. Приехал бы и раньше, но ни про заговор против тебя, ни про приезд Никифорова приказчика я не знал.

– Вот как, не знал! А я вот о том, что у тебя на базе творится, знаю! – не удержался от подковырки дед.

– Спасибо за науку, деда, теперь и я буду знать, что в Ратном без меня происходит.

– Кхе… Это как же?

– Придумаю что-нибудь. – Мишка пожал плечами, словно речь шла о какой-то несущественной мелочи. – Так вот, деда, приехал бы я не скулить и не жаловаться, а доложить господину сотнику о состоянии дел и обсудить с господином сотником способы этих самых дел улучшения. И ничего зазорного в этом не вижу – твои десятники то же самое делают, и это является их обязанностью, а не слабостью.

– Кхе…

Дедово «Кхе» явно было с одобрительным оттенком, хотя, как показалось Мишке, наличествовала в дедовой интонации и некоторая доля растерянности. Наезд на внука с целью указания ему его места и понижения уровня самомнения, по всем признакам, не удался.

Не удался конечно же не потому, что дед был глупее внука, а потому, что, как и любой военный начальник, привык устраивать наезды на подчиненных экспромтом – в подходящий момент или под подходящее настроение. Может быть, и не всегда по делу, но зато постоянно поддерживая подчиненных в тонусе и не давая им расслабляться.

С внуком же экспромт не прошел, да и вряд ли будет проходить в будущем. Не потому, опять же, что внук – «гигант мысли», а потому, что память человека XX столетия хранит множество штампов и рецептов реакции на подобные наезды. Тезаурус, он и в Африке тезаурус.

– Теперь же, – продолжал Мишка, – я тебе, деда, обещаю: завтра же с утра, после того как гляну на вооружение первого десятка и поговорю с Кузькой, сразу же пойду знакомиться с приказчиком и проверять, как он подготовился к приходу Никифоровых ладей.

– Кхе!

Теперь уже универсальный дедов комментарий прозвучал несомненно одобрительно. Дед расправил усы и наконец-то опорожнил посудину с пивом. Мишка тоже осушил свою кружку и тут же налил себе и деду.

– А теперь, господин сотник, дозволь все же доложить о делах в воинской школе.

– Ну докладывай.

Дед уже смотрел совсем весело, то ли пиво хорошо пришлось, то ли был доволен внуком… А может, и то и другое вместе.

– Качаться на досках научились почти все, можно уже, пожалуй, самострелы в руки давать. Кинжалом играть могут тоже почти все, но только одной рукой и стоя на земле. С рукопашкой без оружия – хуже. Я один со всей полусотней по очереди драться не могу, просто сил не хватает, а Демьян пока не может – после ранения еще не оправился до конца. Хоть и не признается, рана, видимо, побаливает – левую руку и плечо он старается беречь. А больше никто из нас и не умеет.

– А Андрюха?

– Он целыми днями конным делом с ребятами занимается, да и нельзя отроков с ним сводить, пока хоть чему-то не научились, он же силищей своей всю охоту к учебе отобьет.

– Кхе… Тоже верно.

– Роська учит ребят кистенем махать, но я пока не очень на это налегаю, потому что надо сначала все-таки приемы боя без оружия освоить. Ты как, согласен?

– Согласен. Пусть сперва научатся своим телом владеть, а потом уже оружием его усиливать. Правильно мыслишь.

– Так, теперь кормежка и фураж…

– Погоди, Михайла, про учебу еще не все.

– Ну, грамоте учу помаленьку, но там еще и толку-то совсем чуть. Буквы выучили, но читать еще не могут. Считают тоже только в пределах десятка, да и то плохо. Тут результат можно только к весне ждать, быстро такое не получается.

– А что за сказки ты им на ночь рассказываешь?

«Блин! Ну всё знает. Кто ж ему стучит-то?»

– Да не сказки это, деда. Вернее, первый раз была сказка. Роська однажды слышал, как я внучатам Нинеи рассказывал про мальчишку, воспитанного волками. Как-то вечером, спать еще рано было, на улице дождь льет, не выйти, от «Аз, буки, веди» все уже очумели, Роська взял да и попросил меня еще раз ее рассказать. Ребятам понравилось, на следующий вечер попросили рассказать еще что-нибудь. Я им про Вещего Олега рассказал. Так и повелось каждый вечер, только теперь я им не сказки рассказываю, а про войны и полководцев: Святослава Игоревича, Александра Македонского, Ганнибала, царя Леонида, Юлия Цезаря, Карла Мартела, Аттилу, Константина Великого. Про викингов, гуннов, спартанцев, римские легионы, персидские колесницы… Много всякого… я думаю, будущим воинам это полезно знать.

– Кхе… Изрядно! – Часть названных имен дед наверняка слышал впервые в жизни. – Это ты верно придумал.

«Еще бы неверно! Любой педагог тебе подтвердит: чтобы завоевать внимание и уважение, даже любовь, подростков, подобные рассказы – первое дело. Молодой развивающийся мозг до информации жаден, особенно до необычной информации».

– Заодно рассказываю про дальние страны, про их народы, про их обычаи и богов. Чтобы знали: есть не только славянские боги и христианство, но и много еще всяких. Тогда у них в головах потихоньку размоется противопоставление славянского язычества и христианства. Это, между прочим, деда, тоже война за умы.

– Молодец, хвалю!

– Рад стараться, господин сотник.

«Блин, видел бы ты, как я карту мира рисовал! Целая коровья шкура ушла, и то только Евразия и Северная Африка поместились. Впрочем, больше им и не требуется. А уж как я извращался, когда слонов описывал! Не обо всем тебе настучали, воевода».

– Вот такие сказки, деда. А теперь кормежка и фураж…

В тот вечер дед с внуком засиделись далеко за полночь. И что удивительно: кувшин с пивом так до конца и не опустел.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Май – июнь 1125 года. Село Ратное и окрестности

Голос Кузьмы Мишка услышал еще на подходе к кузнице, оружейный мастер «Младшей стражи» орал на кого-то из учеников воинской школы:

– Я кому сказал: впустую самострелами не щелкать?!! Каким местом слушали?!! Сейчас поотбираю у всех и выгоню!!!

Мишка прибавил шагу.

«Все проспал, блин, засиделись вчера с дедом… А Кузька, чувствуется, на самом деле сердит, куда десятники смотрят? Ну я вас…»

На дворе перед кузницей стоял стол, на столе были разложены: самострел, подсумок для болтов, малый подсумок для запасной тетивы и других мелочей, нужных для обслуживания самострела, и сами эти мелочи. Такие же подсумки Мишка разглядел на поясах сгрудившихся у стола «курсантов», в руках у всех были самострелы.

– Ты вот, стрелок великий, – продолжал орать Кузьма, – ты слышал, что я сейчас объяснял? Повтори! А ты? Тоже не слышал? Так для кого я тут распинаюсь?

В ответ из толпы кто-то бубнил нечто оправдательное. Первым Мишку заметил конечно же служака Дмитрий.

– Смирно! Господин старшина! Первый десяток…

– Вольно! Кузя, да не надрывайся ты так. – Мишка нарочито пренебрежительно оглядел сгрудившихся у стола ребят. – Видишь: детишки же еще, новая игрушка в руки попала, так про все и забыли.

– Во-во, я и вижу: дети малые, – подхватил Кузька. – Им бы лошадок деревянных, а не оружие…

Сразу же несколько «курсантов» обиженно засопели, а один уже раскрыл рот для ответа. Допускать перепалки с оружейным мастером было нельзя – авторитет Кузьмы следовало всячески поддерживать, – поэтому Мишка, не давая никому произнести ни слова, рявкнул во всю мощь голоса:

– Чья пятерка?!

– Моя! – Раздвинув мешающих пройти ребят, вперед вышел Филька.

– Что значит «моя»? Доложить, как положено!

– Старший стрелок первого десятка «Младшей стражи» Филипп!

– Куда смотришь? Почему у тебя люди дурака валяют, вместо того чтобы оружейного мастера слушать?

Филька потупился, зачем-то принялся оправлять подсумки на поясе.

– А ну встать ровно, отвечать, как положено!

«Ох и грозны вы сэр, Майкл, прямо унтер Пришибеев! А как иначе?»

Филька оставил амуницию в покое, выпрямился и пробурчал:

– Виноват, господин старшина.

– Не слышу! Где командный голос?

– Виноват, господин старшина!

– А раз виноват, то слушай команду! Раздолбаев своих накажешь по прибытии на базу! Сам, что причитается, получишь от десятника, но не от Петра, а от Дмитрия. Десятник Дмитрий! Принять командование первым десятком!

Нет, Митька точно рожден быть солдатом – ни удивления, ни малейшей заминки.

– Слушаюсь, господин старшина!

Петька же вылеплен совсем из другого теста: на лице сначала удивление, потом возмущение, потом… Ничего сказать или сделать Мишка Петру не дал.

– Десятник Петр, десятник Дмитрий! За мной, остальным продолжать занятия! Старший – десятник Василий.

Петька весь прямо-таки кипел от возмущения, но все же дождался, пока они отошли за угол.

– Минька, ты чего? Из-за этих обалдуев…

– Отец твой на днях приезжает, – не дал ему закончить Мишка, – четырнадцать новых обалдуев тебе привезет, вот с ними и займешься. Я тебе специально дал десятком покомандовать до их приезда, чтобы поучился, да, видно, не впрок. Ни хрена дисциплины в десятке нет. А за обучение тех ребят деньги будут плачены, и ответ ты будешь держать не только перед дедом и отцом, но и перед каждым, кто их обучение оплатил. Так что думай. А ты, Митька, теперь будешь сразу двумя десятками командовать: своим и бывшим Петькиным. Зваться теперь будешь старшим десятником, и обучать твоих ратников будем немного иначе, чем остальных, потом объясню – как. А сейчас иди командуй и выясни у Кузьки, когда он сможет твой второй десяток полностью вооружить. Надо бы поскорее.

– Слушаюсь…

– Да ладно тебе, ступай.

Дмитрий ушел, а Петька остался стоять, с мрачным видом молча переваривая новости. Мишка дал ему немножко времени попереживать, потом спросил:

– Ты приказчика, которого отец прислал, знаешь?

– Угу, Спиридоном звать.

– Сколько ему лет?

– Двадцать или чуть больше, точно не знаю, он у нас недавно.

– Что за человек-то хоть? Дельный?

Петька сплюнул и пренебрежительно махнул рукой:

– Дрянь мужичонка, даже удивительно, что батя его сюда прислал.

– А подробнее?

– У бати приятель был в Курске, какие-то дела вместе рели. Помер он года три назад вроде бы. Остались два сына: Алексей и этот Спиридон. Алексей стал с отцовскими ладьями ходить, а Спиридон дела в Курске вел. Ну и прогорели они. Что уж там вышло, я не знаю, только для того, чтобы ладьи снарядить, пришлось в долги залезать. Алексей с ладьями на Каму пошел и не вернулся – сгинул.

Спирька покрутился, покрутился, но долги-то отдавать надо. Батя говорил, что если склады, причал да дом с умом продать, то можно было бы расплатиться. А Спирька, подлец, сбежал к нам в Туров. Сам-то не женат еще, а семью Алексея бросил – тех за долги в закупы и взяли. Отец потом ездил в Курск выкупать их, так такого про Спирьку наслушался… Без отца да старшего брата изгулялся весь: пьянки, девки… Делами совсем не занимался, потому, наверно, и прогорели они.

Ну батяня пригрел «сироту», туды б его… По уму, его бы в закупы брать надо было, но сын старинного приятеля, понимаешь… Сделал приказчиком. Толку с такого приказчика, что с козла молока. Вроде бы и дело знает, и шустрый, и договариваться умеет, а все равно… То пьяный, то у девок гулящих застрянет, то с разбитой мордой и обобранного домой принесут… Двух наших холопок обрюхатил, кобель.

«М-да, характеристика… А мать-то… Ладно, не девочка, и не мне ее учить. Впрочем, может быть, она и нес ним вовсе… Но все равно заняться Спиридоном придется вплотную. Дед ясно дал понять, что раз идея с лавкой и торговлей в округе моя, то и спрос – с меня. Надо въезжать в тему. Черт меня тогда за язык дергал…»

– Слушай, Петь. Так, может, Спиридон и в Турове натворил чего-то, а дядька Никифор его у нас спрятать решил?

– Запросто может быть, – охотно согласился Петька. – Такой чего угодно натворить может.

– Ладно, ты иди к Кузьке доспех примерь, а потом мы с тобой сходим, проверим, как Спиридон к приходу ладей приготовился. Если что, вразумим… Вдвоем-то справимся?

– Справимся, он, паскуда, еще и трус. Я слышал, как рассказывали: если дело к драке идет, так Спирька всегда смыться норовит.

Расставшись с Петром, Мишка отправился на поиски сестер – информацию надо получать из разных источников. Одно дело – мать с дедом, другое – сестры, у них на все проблемы иной взгляд, можно будет сравнить.

Искал сестер, а нашел мать. Она сидела на лавочке возле стены дома, держа на коленях какое-то шитье, а рядом, одной рукой подбоченясь, а другой опираясь на стену, стоял какой-то типчик – весь из себя благообразный, нарядный и самоуверенный донельзя.

По всему видать, это и был тот самый Спиридон. Приказчик как на картинке: прилизанный, с короткой ухоженной бородкой, тонкими, закрученными на кончиках усиками. Розовая, с шитым серебром оплечьем рубаха, украшенные бисером сафьяновые сапожки…

Приторно улыбаясь, Спиридон что-то негромко говорил, время от времени наклоняясь к самому уху матери, а та совершенно явственно млела, тихо улыбаясь и медленно перебирая пальцами лежащую на коленях ткань.

«Тьфу, едрит твою… Ну скажите, ради бога, сэр, почему бабам нравятся именно вот такие прилизанные типы? Невооруженным же глазом видно, что дерьмо! Ох, я тебе, Спиридоша, портрет-то отрихтую, ласковый ты мой… Нет, нельзя мать расстраивать, а жаль.

Позвольте полюбопытствовать, сэр, а кто, собственно, в данный момент ревнует – вы или природный Лисовин? Подобное отношение к ухажерам незамужней матери более свойственно подростку, позвольте вам заметить! А в вашем возрасте, сэр… постыдились бы. Плевать! Не нравится мне этот тип, и все! Подросток ревнует, а я эту гниду насквозь вижу – полная гармония, едрена вошь. Матери, конечно, кайф обламывать не след, но…

Ничего, придумаем что-нибудь. Только бы он у гулящих девок какую-нибудь гадость не подцепил. Сифилис, слава богу, из Америки еще не привезли, но и без него добра хватает. – Интересно, Настена хоть триппер-то лечить умеет? Господи, о чем думаю! Ну, Спиридоша, чует мое сердце: добром мы с тобой не разойдемся».

Мишка, пока его не заметила мать, отшатнулся за угол и продолжил поиски сестер. Машка и Анька-младшая обнаружились быстро, но были заняты. Вернее, занята была Мария – давала с серьезным выражением лица какие-то хозяйственные указания немолодой холопке. Анька же топталась рядом, по-видимому горя желанием встрять в разговор, но не находя для этого повода.

Разговор, похоже, и правда был серьезный, поскольку немолодая женщина слушала Машку внимательно, и даже если и возражала, то делала это уважительно, а Машка с ней соглашалась, не чинясь. Деликатно дождавшись окончания разговора, Мишка подошел к сестрам:

– Здорово, сестренки! Ну вы вчера моих богатырей в самое сердце поразили! Прямо околдовали! Они аж с коней слезть забыли, так и сидели, разинув рот.

Непривычные к таким комплиментам девы зарделись. Сегодня они были «не при параде» – в обычных рубахах из беленого полотна и головных повязках, но обе от Мишкиных слов расцвели так, что было просто приятно посмотреть. Впрочем, языкастая Анька нашлась с ответом быстро.

– Тоже мне богатыри! Мальчишки прыщавые, было б кого околдовывать!

– Ну чем богаты, тем и рады. Извините, других нет. А рассказали бы вы мне новости, девоньки, а то я почти месяц в Ратном не был.

Мишка был уверен, что главной новостью будет Спиридон, но, к величайшему своему удивлению, ошибся. То ли девы очень уж добросовестно отнеслись к своим новым обязанностям, то ли мать спрашивала с них не за страх, а за совесть, но сначала пошли исключительно хозяйственные темы, из зон ответственности Анны и Марии.

Мишка узнал, что жилье до ума не доведено: бычьих пузырей для окон нет, полатей и лавок не хватает, из-за чего часть народу спит на полу. Крыши до конца не покрыты, холопские дети не присмотрены – двое уже, чего-то наевшись, маются животами, а один подцепил какую-то коросту и так далее, и тому подобное. Это все было из зоны ответственности Машки.

Анька же, на которую, надо понимать, взвалили дела кухонные, обогатила Мишку информацией о том, что хлеб кончается, неизвестно, хватит ли до нови, но крупы, овощей, мяса и рыбы пока хватает. Огороды старые вскопали, но этого теперь мало, а подходящих мест для разведения новых поблизости нет. Холопы жрут в три горла, не напасешься, да еще Мишкину ораву кормить…

Все это можно было слушать до бесконечности, поэтому Мишка, с трудом выбрав паузу в словесном потоке, поднял «неубиенную», с его точки зрения, тему – Спиридон.

Тема действительно оказалась благодатной. И умница, и красавец, и такой вежливый-обходительный! Такой веселый, столько занимательных историй знает! Одет всегда опрятно, красиво. О себе должное понятие имеет: вежлив, но не подобострастен. Везде-то он бывал: и в Курске, и в Киеве, и в Турове… И по второму кругу: а собой хорош, а слова какие приятные говорит! Мишка уже начал подумывать, как этот фонтан заткнуть, как вдруг прозвучало:

– А дед, зверюга, его чуть не убил!

– Как это? – удивленно спросил Мишка и был вознагражден душераздирающим повествованием о визите сотника Корнея на Княжий погост.

Были там у деда какие-то дела (какие именно, сестрам было неинтересно), а сделав их, дед с погостным боярином Федором так загуляли, в такое буйство впали, что ну прямо половецкий набег учинили. Вышибли в боярском тереме две двери, разогнали прислугу, поломали в щепки мебель, лестницу, перила на крыльце и дедову деревянную ногу.

Новых ног погостный плотник сделал аж пять штук, но дед их все каждый раз браковал, и пьянка продолжалась дальше. Приехавший на Княжий погост Спиридон обнаружил следующую картину. Из-за забора боярского подворья в пять голосов, на всю улицу, гремел холопский хор, исполнявший песни похабного содержания, сам погостный боярин, стоя на карачках возле курятника, непонятно зачем шуровал внутри просунутой в щель жердью. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в курятнике, словно петух, сидит на шестке совершенно несчастный погостный писарь, а под ним мечутся две напрочь рассвирепевшие свиньи, чью ярость боярин Федор упомянутой жердью и стимулировал.

Воевода же погорынский граф Корней Агеич прямо посреди двора принимал ванну в конском корыте, одновременно дирижируя холопским хором, держа в руке вместо дирижерской палочки один из забракованных протезов. Этот же протез он запускал в голову каждому, кто по любопытству или за иной надобностью заглядывал на боярское подворье.

Недостатка в боеприпасах Корней не испытывал, так как один из певцов тут же приносил выпущенный дедом снаряд обратно, а рядом с корытом лежали еще четыре штуки. Таким-то образом заглянувший на подворье Спиридон тоже огреб деревянной ногой, слава богу, не по голове.

Зацепившись за тему членовредительства, девы перешли к ратнинским новостям. В их изложении потери среди населения села имели прямо-таки фронтовую тяжесть. Ероха с Пашкой подрались так, что пришлось звать лекарку Настену. Матвей, державший орущего Ероху, пока Настена вправляла тому вывихнутое плечо, перестарался и чуть не свернул пациенту шею. Потом Пашке вправляли сломанный в драке нос, а тот плевался кровью, кричал, что Ероха у него землю жрать будет, и мешал Настене работать, пока Матвей не дал ему в ухо.

«Ну дает Мотька, всенепременно хирургом станет!»

Дальше – больше. Пентюха лягнула лошадь, он теперь лежит дома, а поле его остается непаханым, потому что никто ему помогать не хочет. На пасеке, куда дед поселил одну холопскую семью, пчелы чуть ли не насмерть зажалили маленького ребенка. Тетка Аграфена родила аж тройню и чуть не померла от натуги. Вдовая тетка Алена застала своего хахаля с другой бабой и гнала мужика поленом без штанов до самого колодца, где, забыв про ветреного обожателя, сцепилась с бабами, неосторожно прокомментировавшими вслух вопиющую разницу в габаритах Алены и ее предмета любви. Результат – многочисленные поверхностные ранения у баб и сотрясение мозга средней тяжести у любвеобильного ратника из десятка Фомы.

«Пусть благодарит Бога, что жив остался: тетка Алена – это серьезно».

Один из ветеранов-обозников, показывая молодежи, как ловко управлялся в молодости с мечом, невзначай отрубил себе палец на ноге, а присутствующий при этом Бурей хохотал так, что подвернул ногу, упал и насмерть задавил цыпленка. Прошку, полезшего разнимать подравшихся щенков, покусали до крови, но не сильно. Все было бы ничего, если бы один из щенков не умудрился тяпнуть Прошку за нижнюю губу, которая теперь распухла и никак не заживает. На выселках зашибло бревном бабу, и неудивительно – там одни сумасшедшие живут. Все пашут-сеют, а они дома строить надумали, да еще и баб на такую работу поставили. Все до одного дураки, потому, наверно, и креститься не желают.

Мишка уже думал, что перечень потерь в живой силе никогда не иссякнет, но всплывшая религиозная тема породила новость об отце Михаиле. Тот, несмотря на свою сдержанность на грани овечьей кротости, умудрился разругаться со старостой Аристархом. Причиной ссоры стала насущная необходимость строительства новой церкви – в нынешнюю не смогла бы вместиться и пятая часть населения Ратного. Дед, к которому апеллировал отец Михаил, не просыхал уже неделю, а потому вынес соломоново решение: церковь строить, но не сейчас, а в прошлом году, чем поразил отца Михайла до глубины души.

Вообще, дед, в Мишкино отсутствие, вел себя абсолютно безобразно, а виноват в этом сам Мишка. Подобное резюме поразило Мишку не меньше, чем дедово решение поразило отца Михайла, но старшине «Младшей стражи» было тут же разъяснено, что если бы Немой не торчал в воинской школе, то поехал бы с дедом на Княжий погост и не позволил бы сотнику Корнею устроить вышеописанную вакханалию.

Склонность юных девиц к критиканству – вещь известная и неизбывная. В подражание взрослым женщинам они способны долго и с удовольствием высказываться на тему присущих противоположному полу недостатков, даже не представляя себе, какую чушь порой несут. Мишка ничего подобного слушать не собирался и прервал поток морализаторства вопросом:

– Вы хоть знаете, для чего дед на Княжий погост ездил? – И, не дожидаясь ответа, пояснил: – Боярышни вы теперь. Дед с погоста боярскую грамоту привез. – Глянул на озадаченные лица сестер и усилил эффект от своего сообщения: – Мы теперь не худородные, вас можно в Туров везти, за самых именитых бояр замуж выдавать!

Первой на новость отреагировала Анька-младшая. Чуть ли не суча ногами от возбуждения, выдохнула прямо из глубины души:

– Когда?

Машка была сдержаннее, но тоже вопрошающе уставилась на брата. Мишка томить не стал, но и называть точный срок не посчитал нужным.

– Когда мать решит, что вы к этому готовы.

– Так мы – хоть сейчас! – Анька была вся, как крылатая ракета, готовая сорваться с направляющих. – Машка! Мы в Туров поедем!

На Марию новость произвела не меньшее впечатление, чем на сестру, но голова у нее работала иначе.

– Что значит «готовы»? Почему матушка нам ничего не сказала? Минька, а ну-ка выкладывай: что знаешь?

– Сказать-то не сказала, но готовить вас к этому мама уже начала. Вы думаете, зачем она вам хозяйственные дела раздала? Тебе – за жильем и здоровьем холопов следить, а тебе – за кормежкой? Вы же хозяйками в боярский терем придете, кому жена-неумеха нужна? А матери рядом не будет, подсказать, помочь некому, самим придется справляться. Пока-то у вас не очень получается.

Мария, жестом прервав уже открывшую рот Аньку-младшую, выдала целую серию вопросов, причем, приходилось признать, по делу:

– Что не получается, что не так? Откуда ты знаешь, мать говорила? У нас обеих или только у нее?

Машка кивнула на сестру и, не моргнув глазом, проигнорировала мгновенно вспыхнувшую возмущением Аньку.

– У обеих, сестренки, у обеих.

Мишка постарался выглядеть так же строго, как при разговоре с учениками воинской школы. С теми-то проще, а сестрам не скомандуешь: кругом, шагом марш! Впрочем, тема их зацепила крепко, слушать будут. Еще бы не зацепить! Девчонкам, которые дальше Княжьего погоста никогда нигде не были, светит поездка в стольный град, да еще и женихи из лучших семей!

– Я ведь вас не просто так слушал, сестрички. Вот ты, Маша, жалуешься: то не сделано, это не закончено… А сама-то подумала, как до ума все довести?

– Холопы с посевом и покосом управятся, тогда и доведем, не девок же заставлять топорами махать?

«Верно соображает, может, и Анька тоже соображать потихоньку приучается?»

– Вот ты, Аня, говоришь, хлеба не хватит…

– Нам-то хватит! Это для холопов скоро кончится.

«Блин! Ну как такое может быть? Сестры-двойняшки, а такие разные, даже и по внешности, ведь не путает их никто. А уж по уму-то!»

– Как скоро? Сколько нужно на один день и на сколько дней осталось?

Мишка спрашивал, а сам уже понимал: путного ответа не получит. Так и вышло.

– Откуда я знаю? У Листвяны спрашивать надо.

– А когда сама хозяйкой станешь, у кого будешь спрашивать?

Ни секунды не задумавшись, Анька пояснила брату, словно последнему недоумку:

– Так не за холопа же выйду, и там ключница будет!

– А если воровать станет?

– Да ну тебя, чего привязался?

«Трындец! Полная безнадега! Вот кому-то сокровище достанется. Матери, что ли, настучать? Ага! Она сейчас только о хозяйстве и думает… Ну надо же, и тут Спиридон! Не успел заявиться, а уже головной боли от него… Так вот и пожалеешь, что дед спьяну протезом промахнулся».

Стоило Мишке допустить лишь небольшую паузу, как возможность продолжения разговора по делу была тут же утрачена. Анька подхватила сестру под руку и затараторила о наиглавнейшем:

– Мань, надо еще платьев нашить, не ходить же все время в одном! А еще я видела: дядька Лавр жене такие колты серебряные сделал. Загляденье! Нам бы тоже такие, только бы еще с камешками…

Забыв про Мишку, сестры под ручку направились в каком-то им одним известном направлении.

«Все, сэр, можете быть свободны. Дальнейшие переговоры пройдут в закрытом режиме, без присутствия прессы, блин. Как говорил один персонаж кинотрилогии о Максиме: „Пороть, пороть и пороть!“ Ума, конечно, не прибавит, но хоть душу отведешь».

Мишка вдруг услышал тихое поскуливание и, оглянувшись, увидел двух щенков, сидящих на привязи.

– Эй, щенков забыли! Вы же их на самом солнцепеке привязали, смотрите, как языки вывалили. Их напоить надо.

С совершенно одинаковым выражением досады на лицах сестры прервали увлекательную дискуссию и, отвязав щенят, потащили их за собой. В той стороне, куда они направлялись, воды не было, Мишка знал это точно.

* * *

Возле кузницы ученики воинской школы примеряли брони. Большинство было одето еще только в поддоспешники, но двое уже стояли в кольчугах, сутулясь от непривычной скользкой тяжести на плечах. Кузька крутился около них, что-то поправлял, что-то подтягивал и не переставая давал ценные указания:

– Не сутулься, выпрямись. Если горбишься, доспех тебя сам вперед тянет, ты еще больше наклоняешься, а он еще больше тянет. Ну-ка попробуй нагнись.

Парень наклонился и невольно сделал шаг вперед, чтобы не упасть. Доспех действительно тянул своей тяжестью.

– Ну, понял теперь? – продолжал Кузька. – Если стоишь прямо, то тяжесть ложится ровно во все стороны, стоит куда-то покривиться, сразу доспех тебя туда же и потянет еще сильнее. Ничего, привыкнешь! Я попервости себе шею чуть не до крови растер, а потом привык – и ничего.

Дело шло медленно, но так, собственно, и предполагалось. Мишка обвел глазами двор. В сторонке, жадно наблюдая за процессом вооружения «курсантов», толклась группа мальчишек. Близко не подходили, видимо, шуганули их уже не раз и не два. Среди них Мишка заметил и младшего брата Сеньку. Тот с авторитетным видом объяснял приятелям какие-то тонкости вооружения ратников, время от времени тыкая указательным пальцем в сторону Кузьки.

На завалинке сидели вышедшие передохнуть кузнецы из холопов.

«Ну да, Кузька занят, Лавр на выселки уехал, почему бы и не сачкануть? Но Демка-то здесь и не занят, вон стоит, почему не прикрикнет? Наверно, по делу перерыв, ладно, им виднее».

Возле забора, прислонившись к нему спиной и скрестив руки на груди, стоял Спиридон. Мишка его не сразу и заметил.

«И этот здесь нарисовался! У него что, привычка такая – все время к чему-нибудь прислоняться? Вообще-то такая привычка вырабатывается либо у больных, либо у лентяев, либо у людей, стремящихся показать свою самостоятельность и независимость. Не всегда, но довольно часто эта привычка свидетельствует как раз об обратном – скрытой слабости и неуверенности в себе. Такому человеку некомфортно стоять прямо, ни на что не опираясь. Не знает, куда девать руки, сутулится, переминается с ноги на ногу.

А чего это он, собственно, сюда приперся? Ему что, заняться нечем – все к приезду Никифора уже готово? Да наверняка же нет! Ага! Ну, Спирька, держись, сейчас сэр Майкл, виконт… э-э… Ратнинский тебя на кастинг пригласит. И хрен открутишься…»

Мишкины зловещие размышления прервало дерганье за рукав и Сенькин голос:

– Минь, а Минь!

– Чего тебе?

– Минь, а ты над Кузькой начальник?

– Гм, ну начальник…

– А тогда вели ему, чтобы он мне самострел дал!

Сенька, похоже, нисколько не сомневался в том, что его просьба будет выполнена, и аж приплясывал на месте от нетерпения. Мишка глянул на группу ребятишек, заметил, что все, как один, смотрят на него с Сенькой, и догадался, что братишка чего-то им там нахвастал.

«Если отказать, поднимут на смех, а среди пацанов вполне могут быть и дети холопов. Нет, смеяться над внуком хозяина позволять нельзя».

– А для чего тебе самострел, Сенька?

– Как для чего? Стрелять!

«Железная логика. Ну ладно».

– Хорошо, подожди здесь.

Мишка сходил к столу, забрал лежащий на нем самострел, подсумок с болтами и вернулся к Сеньке. Краем глаза покосился на ребятишек – те замерли в ожидании.

– На, держи.

Сенька цапнул самострел и чуть не выронил его – оружие, видимо, оказалось тяжелее, чем он ожидал. Мишка достал из подсумка болт, протянул братишке.

– Как стрелять, знаешь?

– Знаю, Минь, вот тут нажимать надо.

– Сначала заряди.

– Ага.

Сенька упер самострел в землю, наступил ногой на рычаг, поднатужился и… ничего не произошло. Мишка с трудом удержался от произнесения банальности: «Мало каши ел». Вместо него эту великую мудрость озвучил Спиридон. Мишка вмешательство приказчика проигнорировал и сочувствующе спросил Семена:

– Не выходит? А посильнее не можешь?

Сенька попробовал еще раз – результат оказался прежним. На глазах у братишки навернулись слезы, он, уже понимая, что ничего не получится, вцепился в самострел так, что побелели кончики пальцев, не желая расставаться с вожделенным оружием. Его несчастье тут же начало усугубляться раздавшимися со стороны ребятни смешками. Мишка внимательно осмотрел ребятню, убедился, что среди них нет никого, кто мог бы своим весом хотя бы наполовину провернуть рычаг самострела, и приглашающее махнул рукой:

– Попробуйте, может быть, у кого-то из вас получится? – Нагнулся к Сеньке и прошептал: – Не бойся, ни у кого из них тоже не выйдет.

Вокруг самострела началась толкотня, каждый желал попытать счастья раньше других, но успеха не добился никто. Сенькино лицо по ходу дела все больше светлело, слезы высохли, но взгляд его все равно не отрывался от самострела. Мишка дождался, когда попытки поставить оружие на боевой взвод пошли уже по второму кругу, и резко приказал:

– Всё! Хватит! – Потом поймал за ухо примеченного наиболее активного насмешника и спросил: – Ну и над чем же ты смеялся?

Пацан взвыл, попытался вырваться, но Мишка держал крепко. Остальные мальчишки на всякий случай отскочили подальше, рядом остался только Сенька. Мишка, не отпуская уха, повернул страдальца к себе лицом и заглянул в глаза.

– Чего пищишь, как девчонка?

– Больно-о-о!

– Будущий воин должен уметь терпеть боль. Или ты холоп?

Спросил и вдруг понял: да, холоп. Что-то такое изменилось в лице мальца. На всякий случай переспросил:

– Семен, он холоп?

Сенька растерянно кивнул. По малолетству он еще не научился делать различия между ровесниками в зависимости от социального положения, но учить этому в обществе, которое еще очень и очень долго будет феодальным, следовало с детства. Понимая, что буквально наотмашь бьет по детской психике, мысленно проклиная себя за это, Мишка еще сильнее сжал ухо пацана и повысил голос:

– А если холоп, то как ты смел насмехаться над внуком воеводы Корнея Агеича?!

– Я не насме…

Мишка не дал договорить.

– А если холоп, то что ты здесь делаешь? Работы нет?

Несколько мальчишек торопливо выскользнули из кучки сверстников и подались к ближайшему проходу между постройками. Мишка еще повысил голос – почти до крика:

– Стоять! Стража, задержать их!

Ученики воинской школы, уже дано забывшие о деле и, разинув рты, наблюдавшие за происходящим, перегородили узкий проход и, похватав ребятню, подтащили беглецов к Мишке. Пять пар глаз со страхом уставились на старшину «Младшей стражи». Мишка отпустил ухо своего пленника и пихнул его к остальным.

– Слушайте меня и не говорите потом, что не знали. Холопу к оружию притрагиваться запрещено! Еще раз увижу около воинского железа – прикажу выпороть так, что задница вспухнет! И остальным скажите…

Мишка запнулся, потому что буквально напоролся на обжигающий взгляд Роськи. Роська стоял неподвижно, ничего не говорил, а только смотрел, и это было хуже всего. Захотелось развернуться и сбежать. Или попросить у Роськи прощения. Или… все равно что, но лишь бы не видеть этих глаз.

Мишка мотнул головой, словно избавляясь от наваждения, и гаркнул:

– Пошли вон! – Детишек словно ветром сдуло. – Десятник Дмитрий! Продолжать занятия! – «Курсанты», не дожидаясь команды, преувеличенно заинтересованно окружили Кузьку. Митька, больше для порядку, выкрикнул: «Слушаюсь, господин старшина», но никакой команды отдавать не стал, ее и не требовалось. Краем глаза Мишка уловил заинтересованную рожу Спиридона – тому-то, конечно, все эти экзерсисы были в диковинку, но очередь приказчика еще не наступила. Надо было заканчивать урок для Семена. Мишка обернулся к младшему брату и спросил:

– Всё? Больше здесь холопов нет?

– Нету…

– Ну зови остальных поближе, поговорим.

Мальцы приблизились с заметной опаской, и Мишка заговорил с Семеном, но так, чтобы слышно было и остальным:

– Ты не огорчайся, что с самострелом не вышло, я тоже не с него начинал, а вот с этого.

Вытащив из ножен кинжал, Мишка немного побросал его в воздух, перехватывая рукоятку то так, то эдак. Потом метнул кинжал в заборный столб.

– Вот. Пока этому не обучился, самострела у меня вообще не было. Сначала учился стоя на земле, потом – сидя верхом. Пока выучился, накопил вес и силу, тогда уже смог самострел взводить. Теперь вот других учу. – Мишка кивнул на «курсантов». – Могу поучить и тебя, если хочешь, конечно.

– Хочу, хочу! Научи, Минь.

– Хорошо. Сделаю тебе деревянный кинжал, и начнешь…

– Деревянный! – разочарованно протянул Сенька. – Я думал, что ты меня по-настоящему учить будешь…

– Не перебивай! Учись выслушивать старшего молча и до конца. Я тоже с деревянного начинал, иначе бы без пальцев остался. Но настоящий кинжал у тебя будет. Когда Кузьма освободится, скажешь ему, что я просил его сходить вместе с тобой в оружейную кладовую и подобрать тебе оружие по руке. Завтра покажешь его мне, и я сделаю тебе точно такой же деревянный. Начнешь с самого простого… Ну-ка принеси мой кинжал.

Сенька пулей слетал к забору, долго раскачивал крепко засевший клинок, наконец вытащил его и вернул старшему брату. Мишка несколько раз подкинул оружие, заставляя сделать его только один оборот, – так же как когда-то показал ему первое упражнение Немой.

– Когда научишься, меня в Ратном может не оказаться, тогда покажешь свое умение Кузьме, а он скажет, что делать дальше. Когда буду уверен, что не порежешься, разрешу упражняться с боевым оружием, а до тех пор, от соблазна, твой кинжал будет храниться у Кузьмы.

– Дядька Михал! – раздался голос одного из мальчишек. – А нам поучиться можно?

«Ну, слава богу, я уж думал, что никто так и не осмелится. Надо же: „дядька Михал“ – это в четырнадцать-то лет. Интересно, а почему Михал, а не Михаил? И Дударик меня тоже так назвал».

– Учиться будете у Семена. Чему он научится, тому и вас научит. Назначаю его вам десятником. Ну чего молчишь, десятник Семен?

– А что гово… Ой! Слушаюсь, господин старшина!

– Вот так-то.

– Дядька Михал! – раздался тот же голос, но Мишка не дал мальцу задать вопрос.

– Господин старшина! Если твердо решили учиться воинскому делу, для вас я – господин старшина. Он, – Мишка указал на Семена, – господин десятник, ну а Корней Агеич – господин сотник.

– Господин старшина, а нам кто оружие сделает? Ну хоть деревянное!

– Оружейный мастер «Младшей стражи» Кузьма Лаврович. Не за так, конечно. Придется поработать. В кузне прибраться, в оружейной кладовой порядок навести, еще чего-нибудь, что Кузьма Лаврович прикажет. Да не ходите к нему всей толпой – у вас теперь десятник есть, вот пусть он и договаривается. Все поняли? Ну, тогда идите отсюда, Кузьме пока не до вас.

Ребята неохотно потянулись с кузнечного двора, а Сенька снова потянул Мишку за рукав:

– Минь, а Минь! А как же деревянный-то кинжал втыкать? Он же в забор не воткнется.

– А вот тут ты уж сам исхитрись. Сделай мишень из мокрой глины или из воска. А можно еще и вот так!

Мишка метнул оружие, и клинок вошел точно в щель заборного столба. Сенька понятливо кивнул и снова принес брату кинжал.

– А еще как можно?

– А еще – вот так!

Клинок мелькнул в воздухе и вонзился в забор возле самого уха Спиридона. Тот суматошно дернулся в сторону, запнулся, чуть не упал и зло уставился на Мишку:

– Эй, парень! Ты что, очумел? По шее давно не получал?

Мишка, нарочито не обращая внимания на приказчика, спокойно высвободил клинок и убрал его в ножны. Спиридон схватил Мишку за рукав рубахи:

– Эй, я тебе говорю!

Вжик! Кинжал выскочил из ножен и уперся острием приказчику в кадык. Ростом Мишка был едва по плечо Спиридону, наверно, поэтому, а может, по какой-то другой причине материн ухажер не воспринял угрозы всерьез.

– Э-э, не балуй!

Спиридон попытался перехватить Мишкину руку, но второй кинжал полоснул его по костяшкам пальцев. Вот тут до приказчика, кажется, дошло. Рот его искривился, на лице явственно проявился испуг.

– А-а…

Крик застрял у Спиридона в горле – Мишка слегка надавил, и лезвие надрезало кожу у приказчика на горле, тот мгновенно побледнел до синевы, выпучил глаза и, казалось, был готов брякнуться в обморок.

«Не обгадился бы с перепугу, мразь».

Мишка убрал железо от горла приказчика, тот облегченно вздохнул и тут же, охнув, повалился на колени, получив удар рукояткой кинжала в солнечное сплетение. За спиной где только что гомонили «курсанты», снова наступила тишина, где-то на краю поля зрения застыл столбиком Сенька. Спиридон, держась руками за живот, безуспешно пытался вздохнуть, ловя воздух широко раскрытым ртом.

Обернувшись к Сеньке, Мишка преувеличенно веселым тоном спросил:

– Видишь, братишка, чем обученный воин от обычных людей отличается?

– Ага… Минь, а ты что, его до смерти?..

Спиридон действительно завалился на бок и затих.

– Да нет, Сень, это он притворяется, чтобы больше не били, – за дураков нас держит. А ну встать!

Мишка пнул приказчика в область почек, тот коротко взвизгнул.

– Ну вот видишь, Сенька? Живой. Встать, я сказал! – Приказчик не пошевелился, тогда Мишка добавил еще пинок. – Встать, паскуда! Уши обрежу! – и коснулся лезвием кинжала Спиридонова уха. Это сработало. «Обычный человек» завозился на земле, потом, хватаясь за забор, медленно поднялся. Видок у него был… Морда и рубаха перемазаны в пыли, саже и угольной крошке (чисто возле кузницы никогда не бывает), из носа течет кровь (и когда успел нос расквасить?), из глаз – слезы. Стоит нетвердо, все еще держась за живот, на своего обидчика смотрит с натуральным ужасом.

«Клиент доведен до кондиции, сэр Майкл, можно работать».

– Кто таков?

– Сс… – Приказчик шумно сглотнул и хлюпнул носом. – Спиридон…

– Я не спрашивал: «Как звать?» – Мишка заложил руки за пояс и откинул голову назад, чтобы смотреть на своего «собеседника» как бы сверху вниз. – Я спросил: «Кто таков?»

– Пр… Приказчик я. Никифора Палыча приказчик.

– Закуп?

– Нет… Вольный.

– Из каких будешь? Из смердов?

– Купцы мы… Курские…

– Тогда почему в приказчиках? Почему сам не торгуешь? – Мишка на всю катушку использовал информацию, полученную от Петра, загоняя Спиридона в угол.

– Разорились, – уныло поведал Спиридон и снова хлюпнул разбитым носом.

– От долгов сбежал? Значит, беглый?

– Нет!!! – Ох и не хотелось помятому пижону числиться в беглых. – Никифор Палыч заплатил.

– Все равно! – Мишка был неумолим. – Долг отрабатываешь, значит, закуп.

– Кабальной записи на меня нет. – Спиридон утерся рукавом, размазав кровь по щеке, и подхалимски добавил: – Господин старшина.

– Дурак! Старшина я только для воинов, а для тебя, закуп Спирька, я – Михайла Фролыч!

– Я не закуп…

– Молчать! Отвечать только на вопросы! Зачем здесь?

– А?

– И впрямь дурак! Я спрашиваю: для чего сюда приехал?

– Так это… – Спирька снова утерся рукавом, отчего стал похож на клоуна с потекшим гримом. – Никифор Палыч послал. Это… К его приезду приготовить тут все.

– Приготовил?

– Да… То есть… не все еще…

«Эх, видели б тебя сейчас сестрички, красавец писаный, Разумник обходительный…»

– Десятник Петр! Ко мне!

Петька подлетел, звеня кольчугой, и с нескрываемым злорадством уставился на жалкую фигуру Спиридона.

– Слушай, Петь, вот закуп ваш рассказывает мне тут что почти все к приезду твоего батюшки приготовил Может, проверим?

– Врет! – убежденно заявил Петька. – Спирьке верить нельзя!

– Петр Никифорыч! – обиженно захныкал Спиридон. – Я же со всем прилежанием…

– Врешь! – Петька пнул приказчика ногой. Вроде и несильно, но тот сразу же упал и скорчился на земле возле забора.

– Встать! – снова рявкнул Мишка. – Десятник Петр, команды бить не было!

– Виноват, господин старшина! Спирька, вставай, хватит валяться.

Можно было бы поиграть в «доброго и злого полицейского», благо Петька готов был исполнять роль «злого» на полном серьезе и с удовольствием, но Спирька, похоже, и без того уже сломался, поэтому Мишка, погрозив Петру кулаком, проговорил миролюбивым тоном:

– Вставай, вставай, всё уже.

Повторное валяние на земле превратило Спиридона уже в совершенное чучело, хоть на огород выставляй. Прилизанная прическа превратилась в воронье гнездо, морда разукрасилась черно-красными разводами, пижонская рубаха уверенно претендовала на роль половой тряпки. Петька глядел на сию живопись с откровенным удовольствием, видимо, Спиридон ему в свое время чем-то сильно насолил.

– Так, Спирька. – Мишка покачался с пятки на носок. – Начнем с самого начала. Раньше Никифор Палыч пригонял к нам по осени только одну ладью. Теперь придут четыре. Место для их причаливания ты присмотрел?

– Так это… У берега…

– У берега место только для одной, дальше огороды идут. Значит, место под разгрузку не готово. Пошли дальше. Часть груза нужно будет переправлять на другой берег Пивени. Ты мостки проверил, они груженые телеги выдержат?

Спиридон о мостках явно слышал впервые, но с ответом нашелся:

– Так можно сразу ладьи к тому берегу причалить. Чтобы не переправлять, значит…

– Понятно. Не проверил. А тягло для перевозки есть или на себе возить будешь? Полдня пути – не близкий свет!

На этот вопрос ответа не последовало. Мишка настаивать не стал – все и так понятно – и продолжил допрос:

– Здесь, в Ратном, должны быть лавка и склад. Они готовы?

– Готовы… Михайла Фролыч… Почти.

Мишка переглянулся с Петром, тот всем своим видом выражал сомнение. Мишке это «почти» тоже сказало о многом.

– А что, Петь, не сходить ли нам своими глазами посмотреть? Спирька, чем, кстати, твои работники занимаются?

– Они… Там, в лавке…

– Я не спрашивал: «где?», я спросил: «чем занимаются?».

– Работают…

* * *

Работала Спиридонова бригада, как выяснилось на месте, весьма своеобразно – дрыхли в тенечке на подстеленном тряпье. Разбуженные Петькиными пинками, двое вскочили, очумело оглядываясь, а третий, не открывая глаз, рванул куда-то на четвереньках, но убежал недалеко, треснувшись головой о забор.

Дальше пошла настоящая игра в «доброго и злого». Мишка объяснял Спиридону и работникам: как должна быть обустроена лавка, что такое «прилавок», какие нужно соорудить на складе стеллажи, как устроить крытый переход из лавки в склад и прочее, и прочее, и прочее.

Петька же, войдя во вкус и вспомнив, что он как-никак старший сын хозяина, стимулировал активность и сообразительность личного состава физическими мерами воздействия. В результате Спиридон еще раз повалялся на земле, физиономии работников украсились синяками, а один, тот самый, что умел шустро бегать на четвереньках, постоянно утирал сочащуюся из носа кровь.

В конце концов, список мероприятий был усвоен исполнителями и утвержден руководством. Работа не то чтобы закипела, об этом можно было только мечтать, но какая-то целенаправленная возня на объекте все же началась. Оставив на месте, в качестве гаранта непрерывности трудового процесса, Петьку, Мишка направился домой – время шло к обеду.

* * *

Разомлевший после обеда старшина «Младшей стражи» сонно покачивался в седле, а Рыжуха, тонко чувствующая настроение всадника, лишь изображала бодрый шаг, на самом деле передвигаясь в том темпе, который ей самой казался наиболее комфортным. Выполняя вчерашнее дедово указание, Мишка ехал присматривать место для строительства фальшивой усадьбы для тренировки будущего «спецназа», а заодно решил присмотреть, если повезет, и место для новых огородов – Анька-то и не подумает позаботиться.

Маршрут он выбрал вдоль берега Пивени, в лесу позади домика лекарки Настены – все поближе к Ратному, чем в каком-то другом месте. Мысли текли лениво, под стать аллюру Рыжухи. Почему-то Мишку потянуло на статистические сравнения.

«Сколько там мне сестры перечислили несчастных случаев? Что-то около десятка? Впрочем, рождение тройни несчастным случаем считать вроде бы нельзя, так же как и цыпленка, задавленного Буреем, хотя сам Бурей подвернул ногу. Зато неизвестно сколько баб отлупила у колодца Алена.

Для ровного счета, пускай будет десять. За три недели, то есть, в среднем, через день. В Ратном сейчас живет около тысячи народу. Столько же, сколько в трехсотквартирном доме где-нибудь в спальном районе Питера. Ну или в двух-трех домах поменьше. Как часто около такого дома появляется «скорая помощь» или «неотложка»? Да примерно так же – через день.

Выходит, периодичность та же, но масштаб-то как разнится! Один дом и большое село, почти город. А домов-то таких в Питере сотни, и стоят они рядом друг с другом. Здесь же, если за день от деревни до деревни доберешься, считай, повезло, а то и несколько суток можно через леса переть и жилья не встретить. Да в одном Кировском или Московском районе Питера наверняка народу живет больше, чем во всем Турово-Пинском княжестве.

Получается, что если у князя в дружине тысяча человек, то это – каждый сотый житель, а за счет остальных девяноста девяти его кормят, поят, одевают и вооружают. И сколько же тогда народу нужно, чтобы содержать мою сотню «Младшей стражи»? Десять тысяч? Нет, не может быть, что-то я неверно считаю.

Да и как тут считать? Ратнинская сотня кормит себя сама, хотя холопы есть не у всех ратников. Пашут, сеют, держат огороды и скотину. По первой пороше устраивают всем селом облавную охоту и запасаются мясом и шкурами. Ближе к концу зимы ездят на озеро Рыбное. Там к этому времени кислороду подо льдом остается совсем мало, и рыба сама лезет к прорубям. Запасаются на весь год – закладывают в ледники, солят, коптят.

Но корм – не самая главная статья расходов. Строевой конь, доспех и оружие стоят бешеных денег. У иного ратника вся усадьба стоит дешевле. Доспех у моих ребят есть. С конями – сложнее. На облавную охоту они пойдут вместе со всеми и мясом себя обеспечат. На покос и жатву их наверно, тоже придется выводить. Нет, насчет десяти тысяч я конечно же погорячился, Нинее о количестве холопских семей, нужных для содержания одного воина, насвистел экспромтом. Нинея не возразила, но, наверно, сама не знает. Надо будет с дедом этот вопрос перетереть.

Во всяком случае, при нынешней плотности населения сотня военных профессионалов – сила серьезная, даже в масштабе княжества, а уж в Погорынском-то воеводстве ей и вообще равных нет. Годика через два, когда мои оглоеды выучатся и подрастут… А лет через пять – семь, когда станут совсем взрослыми да приобретут боевой опыт… О-го-го!»

Между тем Рыжуха вышла к тому месту, где русло Пивени выписывало очередную загогулину, и глазам Мишки открылась луговина, по всем признакам заливаемая по весне талыми водами. Место для огородов – лучше не придумаешь. Далековато, правда, версты полторы от Ратного. Но если свести под пашню окружающий луговину лес, то запросто можно ставить на этом месте деревеньку – на возвышенности, куда весенний разлив не достает. А пока можно будет поставить времянки для холопов-огородников.

Мишка развернул Рыжуху и отправился прямиком через лес. Где-то там, недалеко от бурелома, через который собиралась бежать, в случае чего, Настена, Мишка видел место, подходящее для строительства фальшивой усадьбы. Очень удобно. Ребят можно будет водить на тренировки в обход Ратного, переправляясь на другой берег Пивени через брод, показанный Юлькой.

Место для тренировочного объекта нашлось быстро, Мишка бегло осмотрел его, промерил расстояния шагами, прикинул, какие деревья можно использовать, как опорные столбы, какие вырубить. Выходило, что имитацию лисовиновской усадьбы можно сделать достаточно точную. День уже клонился к вечеру, но Мишка решил, что еще успеет заехать к лекарке Настене – собирался же посоветоваться, да и Юльку повидать хотелось.

«Надо же, как запали вы, сэр, на мисс Джулию! Вроде бы ни кожи ни рожи, характер – натуральная крапива, а поди ж ты!»

Мишка вдруг обнаружил, что тихонько мурлыкает себе под нос мотивчик одного из шлягеров своей молодости XX века:

Я гляжу ей вслед,
Ничего в ней нет.
А я все гляжу,
Глаз не отвожу…

Все, что произошло в следующий момент, он осознал уже потом – задним умом, тело действовало само, «на автомате» – спасибо ежедневным тренировкам.

Прямо в двух-трех шагах перед мордой Рыжухи вздыбилось какое-то пятнисто-зеленое чудище, взмахнуло передней лапой, и кобыла шарахнулась в сторону, словно ее чем-то ударили по голове. Потом даже не заржала, а завизжала то ли от боли, то ли от страха и поднялась на дыбы. Мишка, едва не вылетев из седла, левой рукой вцепился в повод, а правой метнул в непонятное существо кинжал.

Результата броска он уже не увидел, потому что Рыжуха, скотина обычно флегматичная, в мгновение ока превратилась в необъезженного мустанга, участвующего в Родео. Мотая башкой и вскидывая задом, она принялась метаться из стороны в сторону, проламываясь сквозь кусты и натыкаясь на деревья.

Наездником к четырнадцати годам Мишка стал очень неплохим, но объезжать диких лошадей ему ни разу в жизни не приходилось, к тому же родео проводится на ровной огороженной площадке, а не в лесу.

Ковбою, кажется, положено удерживаться на спине беснующегося скакуна восемь секунд, Мишка продержался почти столько же, хотя ему самому это время показалось очень долгим. Может быть, он усидел бы на Рыжухе и дольше, но она буквально соскребла со своей спины седока вместе с седлом, проехавшись боком по стволу толстенного вяза. Как этот удар не размозжил ему ногу, Мишка и сам не понял, скорее всего, его спасла передняя лука седла и вовремя лопнувшая подпруга.

Грянувшись о землю, он, все так же «на автомате», перекатился за ствол рокового дерева и вжался в выемку между корнями. Только полежав несколько секунд, Мишка попытался осознать происходящее. Руки сжимали самострел (когда успел подобрать?), тело вжималось в землю, хотя так и тянуло выглянуть из-за ствола дерева и посмотреть…

«Блин, от кого я прячусь-то? Э! Да в меня же стреляли!»

Отчаянно стараясь удержаться в седле и как-то угомонить Рыжуху, Мишка, оказывается, краем сознания отметил две просвистевшие рядом стрелы. Только сумасшедшие скачки лошади спасли его от смерти или тяжелого ранения.

Осторожно, стараясь не показаться неведомому противнику, Мишка сел, прижавшись спиной к стволу вяза, упер самострел в выступающий корень и нажал ногой на рычаг. Зарядил оружие и прислушался. Где-то недалеко раздались негромкие голоса, слов было не разобрать. По интонации было понятно, что разговаривают двое: один что-то коротко спросил, второй начал отвечать, но первый его прервал, кажется, приказал заткнуться.

«Так, минимум двое. И никакое это было не чудище, а человек в маскхалате. Опять „люди в белом“? Теперь, правда, уже в зеленом. Точно, они! Так же, как тогда, на дороге в Кунье городище, что-то швырнули в глаза лошади. Какую-то едкую смесь. Дураки, надо было сразу стрелять, потом бедная Рыжуха так металась – хрен попадешь.

А может, хотели живым взять? Специально на меня охотились или им все равно, кого брать? А может быть, всё проще? Сидел мужик под кустиком, думал, что его не видно, и вдруг я прямо на него наехал. Я-то его и правда не видел, но он-то об этом не знал. Подхватился с перепугу, применил «спецсредство»… Попал я в него или промазал? Хватит гадать, помощи не будет, надо как-то самому выкручиваться».

Мишка срезал кинжалом пласт мха, нахлобучил его на голову и осторожно выглянул из-за ствола дерева. Ничего не увидел, переместился на другую сторону и снова выглянул. Сначала тоже ничего не рассмотрел, но потом скорее не увидел, а почувствовал какое-то шевеление за кустами.

Пока подтягивал самострел, шевеление прекратилось, но затем снова раздались приглушенные голоса, сдавленный стон и злой приказ заткнуться. На звук этого злого голоса Мишка и выстрелил. Уже не сдержанный, а в полный голос крик боли подтвердил попадание, и тут же две стрелы прошли сквозь лапы небольшой елочки, шагах в трех справа от Мишкиного убежища. Потом еще две: одна чуть дальше, а вторая радом со стволом вяза, прямо у Мишки над головой.

«Бьют веером, значит, не заметили. Откуда стреляли? Непонятно. Но стреляли двое. Группа из пяти человек, как прошлый раз? Тогда должен быть и еще один. А он-то себя ничем не выдал, значит, самый опасный».

Мишка перезарядил самострел и тут же выругал себя за произведенный шум. Снова осторожно выглянул, долго прислушивался и выискивал глазами хоть что-нибудь Подозрительное, но ничего не заметил. Переместился на другую сторону, выглянул и глаза в глаза встретился с человеком в маскхалате, в пяти-шести шагах от себя.

На мгновение оба замерли. Щелкнул самострел, но мужик ловко ушел в сторону и, пробежав пару шагов, распластался в прыжке, выставив вперед руку с ножом. Мишка отшатнулся, опрокидываясь на спину, кинжал словно сам прыгнул в руку и ушел в полет, навстречу нападающему. Почти тут же на Мишку обрушилось тяжеленное тело, в лицо плеснула кровь, а нож «диверсанта» вошел в землю совсем рядом с Мишкиным телом. Заливая себя и противника кровью из рассеченной шеи, «диверсант» замахнулся еще раз, но удара не получилось – рука упала просто под собственной тяжестью. Придавившее Мишку тело обмякло, Мишкин противник захрипел и затих.

Уходить следовало немедленно – двое лучников наверняка уже заметили Мишкино укрытие, и получить стрелу можно было в любой момент. Мишка, извиваясь, как червяк, выбрался из-под трупа, метнулся к соседнему дереву, не добежав, упал, перекатился, снова прыгнул и опять перекатился. Дважды рядом свистели стрелы, но лучников конечно же никто никогда не учил стрелять по солдату, которого под «условным пулеметным огнем» два года беспощадно гонял старшина Советской армии.

Где по-пластунски, где перебежками и перекатами, Мишка добрался до спасительного бурелома и юркнул в лабиринт наваленных друг на друга стволов. Отыскал тропинку и что есть мочи рванул к домику лекарки. С одним засапожником против двух лучников не повоюешь, надо было вызывать подмогу.

Юлька, копавшаяся на огороде, ахнула, увидев Мишку в окровавленной рубахе, хотела что-то спросить, но Мишка проскочил мимо, крикнув на ходу:

– Кровь не моя!

Выбежав из-под окружавших дом лекарки деревьев, он сунул пальцы в рот и громко, насколько мог, высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!», несколько раз глубоко вздохнул и повторил сигнал, потом еще раз. Хоть кто-то из ребят должен был услышать и понять.

– Минька! Что случилось?

Юлька подскочила сзади – подол рубахи подоткнут, руки в земле, наверно, пропалывала грядки.

– Юль, спрячься в доме, за мной погоня может быть.

– Да что случилось-то?

– Прячься, я сказал! – рявкнул Мишка и снова засвистел. – Да что они там, оглохли, что ли?!

Юлька и не подумала прятаться, вместо этого она, ухватив Мишку за подбородок, повернула его лицо к себе.

– Как это кровь не твоя? Вон вся морда разодрана!

– Пустяки, прячься, я говорю, погоня может быть!

– Да какая погоня? Ты же из бурелома вылез, кто там пройти может?

«Тоже верно. Нервы, сэр, нервы. А болит-то все как, все бока отбил, только сейчас и почувствовал. Точно – нервы».

Мишка осознал, что его ощутимо трясет, а все тело исхлестано ветвями и избито, но переломов и вывихов вроде бы нет, иначе не добежал бы.

– Минька, дурень, да что случилось-то? – У Юльки уже лопалось терпение. – Кровищей перемазан, трясешься весь, штаны порвал, рубаха… Ой, рубаха-то прорезана! Да не молчи ты, Минька!!!

– Успокойся, убивали меня…

– Благодарствую, успокоил… придурок…

Юлька еще что-то говорила, но Мишка уже не слушал. Над черным на фоне заката тыном появилось наконец-то светлое пятно лица. Кто это был, Мишка разобрать не мог, но призывно замахал рукой и на всякий случай еще раз повторил сигнал свистом. Лицо исчезло, и почти сразу из лаза в тыне начали выскакивать ребята из «Младшей стражи». Сотню с небольшим шагов они Могли преодолеть за считаные секунды, поэтому Мишка не стал их ждать, а, призывно махнув рукой, побежал вдоль опушки леса. Лезть в лабиринт бурелома смысла не было, быстрее получалось обежать его краем леса.

Нервное напряжение продолжало отпускать, и на Мишку все больше наваливались усталость и боль в избитом теле. Бежать становилось все труднее, и довольно скоро его нагнали ребята. Тут же на бегу попытались расспросить, но Мишка, боясь окончательно сбить дыхание, только мотал головой и взмахом руки указывал направление. Наконец Дмитрий приказал всем заткнуться и начал задавать вопросы, на которые можно было отвечать только «да» или «нет».

– Это не учеба?

– Не…

– На тебя напали?

– Угу.

– Много?

Мишка растопырил пятерню.

– Далеко еще?

Мишка указал пальцем на приметное дерево, стоящее на опушке, потом изогнул кисть, объясняя, что там надо будет свернуть в лес.

Дмитрий прибавил ходу, легко обогнав своего командира, за ним потянулись остальные, тревожно оглядываясь на окровавленную рубаху старшины. Добежав до приметного дерева, Митька скомандовал:

– Стой! Заряжай! – «Курсанты» защелкали самострелами. – Всем подышать глубоко и успокоиться!

«Прирожденный воин! Повезло мне с Митькой, но сейчас вся надежда на Якова. У него отец охотником был, брал сына в лес сызмальства, наверняка учил читать следы. Не забыть деду сказать, что нам нужен и такой преподаватель».

Мишка наконец добрался до дерева, отыскал глазами Якова:

– Яш, ты след отыскать сможешь?

– Темнеет уже. – Яков кивнул на солнце, почти касающееся нижним краем горизонта. – Но попробую. Где искать-то?

– Пошли, покажу. Остальным идти сзади, чтоб следы не затаптывать.

Очень хотелось плюнуть на все и улечься на травку, но Мишка пересилил себя и повел отряд в глубь леса. Приметное место почему-то долго не находилось, и Мишка уже решил было, что промахнулся, но потом сообразил, что из-за усталости пройденное расстояние кажется большим, чем на самом деле. Наконец дошли. Никакого особого следопытского мастерства и не требовалось – земля была буквально перепахана копытами Рыжухи. Мишка уселся на землю и распорядился:

– Яша, берешь командование на себя. Посмотри сначала у тех вон кустов, потом у вон того вяза…

– Это ясень, господин старш…

– Да хоть бы и береза! Посмотришь у того дерева. Потом скажешь, куда нам дальше двигаться. Остальным не мешать Якову, делать то, что он скажет!

Мишка откинулся на спину и закрыл глаза.

«Приперся, дурак… А если бы здесь засада была? Стрелять умеют только Демка с Роськой, а остальные самострел держат, как мартышка скрипку. Нет, всё я сделал правильно. Эти – в маскхалатах – знают, что здесь воинское поселение, значит, если я смылся, то сюда могли прийти очень серьезные дяди с очень острым железом. А их осталось трое, в лучшем случае четверо, но один или двое раненые. Нет, никаких засад! Будут уходить, но если придется тащить раненых, то уходить медленно. До темноты надо определить хотя бы направление их отхода…

Но как-то они меня неквалифицированно взять пытались. Или убить? Даже не понять, что именно им было надо – ни то ни се. А дед говорил, что выучены так, как нигде не учат. Две разные «диверсионно-разведывательные группы»? Глупость. Опять же, «спецсредства» – точно так же, как «люди в белом», что-то в глаза лошади бросают. Такое ощущение, что «спецсредства» оказались в руках у новобранцев, только один действовал вполне профессионально – вычислил мое укрытие, незаметно и бесшумно подобрался, ушел от выстрела. Вообще-то не я его, а он меня грохнуть должен был – просто не повезло. Один опытный боец в сопровождении «салаг»? Странно, так вроде бы не бывает…»

Мишка вздрогнул от прикосновения к лицу чего-то влажного, открыл глаза и увидел стоящую возле него на коленях Юльку, обтирающую ему лицо смоченной чем-то тряпицей.

– Ты-то чего сюда?..

– Молчи! Куда тебя такого отпускать? Голодный, побитый, напуганный…

– Это я-то напуганный?!

– Нет, я! На-ка попей. – Юлька сунула Мишке в руку баклажку с каким-то травяным настоем. – Пей, пей, поможет.

Уговаривать Мишку не пришлось, сильнейшую жажду он ощутил еще на опушке леса, когда закончился бег.

– А теперь поешь. – Из развернутой тряпицы появилась вареная репка и кусок жареной рыбы. – Что под руку попалось, то и схватила, больно шустро бегаете, еле успела заметить, в каком месте в лес свернули.

«Господи, ну до чего ж золотая девка: обо всем подумала, все успела…»

– Спасибо, Юленька… Умница ты моя…

Юлька на секунду смутилась от столь непривычного обращения, но тут же ощетинилась:

– Вот еще – твоя! Размечтался! – Помолчала и ворчливо добавила: – Ешь давай. Повезло тебе: рубаху разрезали, а до тела не достали…

Наступило неловкое молчание. Мишке хотелось сказать ей еще что-нибудь ласковое, а Юлька наверняка была бы рада это услышать. Но Мишка молчал, как будто ему действительно было четырнадцать лет и не было в его долгой прошлой жизни девушек и женщин…

Паузу прервал подошедший Митька. И так, словно был не мальчишкой, а бывалым воином, обратился сначала не к старшине, а к лекарке, появлению которой вроде бы совсем и не удивился:

– Ну как он?

– Побитый, но ничего страшного, домой его надо, чтоб отдохнул.

– Идти сможет?

– Если недалеко.

«Блин! Разговаривают, как будто меня тут и нет! Безобразие… Ага, сэр Майкл! Добавьте еще: „Распустились тут без меня!“ Можно также и: „Вы меня не знаете, вы меня еще узнаете!“, „Здесь вам не тут!“ и другие бессмертные афоризмы начальствующих идиотов».

– Десятник Дмитрий!.. Гм… Докладывай: что нашли?

– Там, – Митька указал на кусты, – один убитый, в спине твой болт. Рядом лежал раненый. Тяжело – крови натекло много. По следам видно, что его перевязали и утащили. Там же еще и вот. – Митька протянул вымазанный в крови кинжал. – Твой? Под трупом был.

– Мой. – Мишка забрал кинжал, машинально попытался обтереть его о траву, но кровь уже запеклась. – Дальше что?

– Там, – Митька ткнул пальцем в сторону то ли вяза, то ли ясеня, – еще один убитый – жилы на шее перехвачены…

– Там еще самострел и второй кинжал должен быть, – перебил Мишка.

– Нету, – отрицательно помотал головой Дмитрий. – Наверно, забрали. Зато рядом седло с оборванной подпругой, а на коре кровь и лошадиная шерсть. Рыжуха что, об дерево ударилась?

– Угу, я тогда и слетел. Еще что нашли?

– Лошадиный след уходит вон туда, – Митька снова махнул рукой, указывая направление, – а людской – к реке. Куда пойдем?

– По людскому следу. Помоги-ка подняться.

Тело протестовало против любого движения, как демократ против милицейского произвола, Мишка с трудом сдержал стон, но все-таки поднялся и сделал несколько шагов. Дмитрий, не дожидаясь команды, приказал отряду растянуться цепью, и все двинулись вслед Якову. Через пару десятков шагов начали находиться стрелы, выпущенные «людьми в зеленом».

«Не стали собирать, значит, торопились. Вдвоем тащат тяжелораненого, быстро идти не смогут, а в темноте остановятся: по ночному лесу с такой ношей не пойдешь. Есть шанс догнать… но не сейчас, а с утра. Дед наверняка разрешит, даже поможет – его эти „носители маскхалатов“ еще в марте сильно заинтересовали. С утра организует погоню».

След вывел к реке. Митька покрутил головой, поглядывая то вверх, то вниз по течению, ничего не заметил и обернулся к Мишке:

– Лодка у них была, что ли?

– Нет, Мить, здесь брод. Вот от этого камня и до такого же на том берегу. Видишь?

– Вижу, но в воду нам лезть нельзя. Если они с той стороны затаились, подождут, пока мы на середину выберемся, и перестреляют, как уток. Если бы днем да ребята стрелять умели бы… А так – они там за кустами, да еще в одежках этих. Мы их даже и не разглядим.

Митька был кругом прав, приходилось соглашаться, как бы обидно ни было. К тому же Мишка чувствовал, что боец из него сейчас никакой. И не только боец, но и просто ходок.

«Через лес – метров триста пятьдесят – четыреста, да до дому с полкилометра. Больше тысячи шагов… Эх, где вы, трамвайчики питерские?»

– Мить, устал я что-то. Пойду потихоньку, а ты прикажи носилки какие-нибудь соорудить или волокуши – убитых в село дотащить надо.

– Сделаем. Фома, Иоанн! Сопровождать господина старшину!

Ребята гаркнули хором:

– Слушаюсь, господин десятник!

Митька поискал глазами лекарку.

– Юлия, ты тоже со старшиной ступай.

– Ага! Господин десятник. – Юлька оставалась Юлькой – не съязвить не могла. – А я-то с вами покойников таскать собралась! Что ж поделаешь – не судьба.

Мишка думал, что Дмитрий ответит какой-нибудь резкостью или просто проигнорирует девчоночий треп, но вдруг, к своему изумлению, впервые за все время знакомства увидел на его лице улыбку. Перехватив Мишкин взгляд, Дмитрий мгновенно улыбку с лица согнал, но зачем-то посчитал нужным пояснить:

– У меня сестренка такая же была, не язык – жало, а сама добрая…

«Блин! Сестренка! Он же первый раз своего щенка где-то оставил! Ну и правильно, не тащить же с собой по тревоге. Но отмякает душой парень! Вот уже и улыбаться стал…»

Юлька, видимо тоже что-то такое почувствовав, никак комментировать Митькины слова не стала. С ее характером, это был верх деликатности.

– Ну ладно, Мить, я пошел.

– Давай. Старшие стрелки! Филипп, твоей пятерке – тот покойник, что у дерева, а тебе, Ахрамей, – тот, что в кустах…

«Ахрамей? Это Варфоломей, что ли? Придумают же! Учился со мной в школе пацан по фамилии Варфоломеев, так его „Варварой в кальсонах“ дразнили. Детское творчество, блин».

В лесу стало уже совсем темно, Мишка несколько раз спотыкался, один раз чуть не упал, но его вовремя подхватили. Устыдившись своей слабости, он резко выдернул руку и обернулся, чтобы сказать нечто эдакое… И обнаружил вместо Иоанна, вроде бы шедшего справа от него, Роську.

– Ты чего это здесь?

– Иоанн и там сгодится, а я уж как-нибудь тут… И лекарка Юлия сказала, что так лучше будет.

Мишка уже собрался выдать что-нибудь ругательное на тему нарушения дисциплины, но не успел – опередила Юлька:

– Над ранеными я тут начальник! И не спорь, мне лучше знать!

– Да какой я раненый…

– Завтра сам все почувствуешь! Роська, придерживай его, а то опять упадет.

– Я не Роська, а Василий!

На Юльку эта поправка никакого впечатления не произвела.

– Да хоть князь Владимир! Держи своего старшину, чтоб харю не расквасил. И так живого места нет, как будто в ступе его толкли… Еще и ерепенится, Бешеный.

Мишка готов был поклясться, что тон, которым произнесла Юлька слово «Бешеный», совершенно не вязался со смыслом самого этого слова. Почему-то в ее устах от этой злой клички повеяло теплом и заботой. Тут же вспомнились и дедовы слова: «Роська – это на всю жизнь».

«Дурак вы, сэр, позвольте вам заметить. Яркий пример профессионального кретинизма. Команду свою создать, команду… Команда ваша там сейчас покойников кантует, вами убиенных, а эти – Роська с Юлькой – роднее не продумаешь, головы за вас положить готовы. Такого ни за какие деньги не купишь, никакими управленческими технологиями не организуешь. А если организуешь, специально и с заранее обдуманными намерениями, последним подонком окажешься. На такое только тем же ответить и можно – „любовью за любовь“, как у старика Шекспира…»

Лес, казалось, никогда не кончится, солнце давно уже село, и под деревьями наступила почти полная темнота. Под ногами одни только кочки, пни и корни, а в воздухе – хлещущие по лицу ветки и колючие еловые лапы. Увидев красноватые отблески, Мишка сначала подумал, что у него от усталости и боли мелькают в глазах искры и только чуть позже разобрался, что видит сквозь просветы в растительности пламя нескольких факелов. Тут же до слуха стали доноситься человеческие голоса, топот копыт и, кажется, собачье поскуливание.

Мишка рванулся к свету, конечно же тут же споткнулся, но долететь до земли ему не дали. Фома и Роська подхватили его, закинули Мишкины руки себе на плечи и уже не отпускали до самой опушки леса. Мишка, впрочем, и не сопротивлялся, только перебирал ногами, чтобы совсем уж не висеть мешком у ребят на плечах.

На выходе из леса обнаружилась настоящая спасательная экспедиция: дед, сопровождаемый четырьмя ратниками – верхами и в полном вооружении, – и отец Якова, держащий на сворке повизгивающего от нетерпения пса.

«Дожили, сэр, вас уже с собаками разыскивают… Ну и хрен с ними, скорей бы домой, да лечь…»

– Михайла! Слава тебе господи… – Дед осекся, разглядев в свете факелов заскорузлую от крови рубаху внука, обвисшего на плечах Роськи и Фомы. – Ранен?!!

Мишка попытался придать себе бодрый вид, а Юлька тут же затараторила, успокаивая сотника:

– Не ранен, не ранен! Кровь не его. Побился только, но ничего не сломано, и устал сильно…

– Господин сотник, разреши доложить! – прервал Роська Юлькин отчет. – На старшину «Младшей стражи» Михайла в лесу напали пятеро. Двоих он убил, еще одного тяжело ранил. Потом вызвал первый десяток «Младшей стражи», чтобы догнать оставшихся двоих. Следы привели к броду через реку, но уже стемнело и старшина Михаил решил отложить преследование до утра. Трупы убитых сейчас принесут сюда. За старшего остался десятник «Младшей стражи», Дмитрий.

Дед длинно выдохнул и, расслабившись, сгорбился в седле. Из-за его спины выехал бывший десятник Глеб держа на отлете факел, с которого капала смола, склонился, всматриваясь в Мишку:

– Э-э, да ты совсем плох, парень, ребята, подсадите-ка его ко мне за спину, надо вашего старшину домой поскорее. И ты, лекарка, садись-ка к Николе, Михайлой заняться надо… Да ты и сама понимаешь. Корней Агеич, как Михаилу отвезу, возвращаться? – Дед ничего не ответил, только махнул рукой. – Ну ладно, тогда мы поехали.

Мишка, усевшись с помощью ребят на крупе коня, прижался к обтянутой кольчугой спине Глеба и закрыл глаза.

– Эй, Михайла, ты только не усни, а то свалишься. Слышишь?

– Угу…

Глеб тронул коня и, видимо опасаясь, что Мишка действительно уснет и свалится, продолжил разговор:

– Как же ты один с пятерыми справился?

– Повезло…

– А кто такие?

– Не знаю…

– Специально тебя поджидали?

– Не-а, случайно наехал.

– Да, если б специально ждали, ты бы от них не ушел… А ребята твои молодцы – сразу на помощь кинулись.

– Так учим же…

Убедившись, что Мишка внятно поддерживает разговор, Глеб понукнул коня и поехал быстрее. Мишка запрыгал на крупе коня, каждый толчок отдавался болью во всем теле.

– Дядя Глеб, помедленнее…

– Потерпи, парень, недалеко уже. Ну и напугал ты всех! Кобыла твоя прибежала – вся в пене, дрожит, бок в кровище. Дед твой как раз с Выселок вернулся, поднял всех, кого нашел… Ничего не понятно, ребята твои тоже – убежали и сгинули. Ты не спишь там?

– Не сплю.

– Вот я и говорю: ничего не понятно, куда идем, с кем встретимся? Нас-то пятеро всего набралось, остальные все в полях ночуют. Хорошо, хоть собака след взяла, а то и не знали бы, где искать.

– Угу.

Разговаривать не хотелось, Мишка отзывался только для того, чтобы показать Глебу, что не уснул.

– Мать твоя перепугалась, вон, смотри: в воротах стоит.

Мишка вытянул шею, выглядывая из-за плеча Глеба. Действительно, в воротах были видны фигуры нескольких женщин.

– Аня! – еще издали закричал Глеб. – Все хорошо! Цел твой парень, и остальные тоже все целы!

– Мишаня! – Из группы женщин выбежала мать, схватила Мишку за полу рубахи. – Ой, а кровь-то…

– Не его это, – успокоил Глеб. – Парень твой – богатырь, один с пятерыми схватился, двух татей уложил, вот и замарался.

До самого дома мать так и шла рядом с Глебовым конем, держа Мишку за полу и время от времени тихо повторяя:

– Мишаня, сынок…

А Мишка каждый раз так же тихо отзывался:

– Все хорошо, мама.

На подворье Глеб помог Мишке слезть на землю, держа за шиворот, как щенка. Хотел было спешиться и сам, но отчего-то передумал и только спросил:

– На крыльцо-то влезешь, богатырь?

Мать подхватила Мишку по руку, под другую подлез еще кто-то, Мишка не разобрал – кто.

– Спаси тя Христос, Глебушка, – мать поудобнее перехватила Мишкину руку, – мы теперь сами доберемся.

– Не на чем… Аня, сейчас Никола Юльку подвезет он сначала к ее дому завернул, наверно, за лекарством… Ну я поехал.

Дальнейшее Мишка воспринимал уже смутно. Его раздевали, укладывали, Юлька прикладывала к больным местам что-то горячее, остро пахнущее лекарством, обматывала тряпками, а он все ловил какую-то все ускользающую мысль. Так и не поймал – уснул.

ГЛАВА 2

На следующий день мать разбудила Мишку далеко за полдень. Все тело ныло, и вставать не хотелось настолько, что Мишка даже попробовал покапризничать, как маленький, но мать проявила твердость:

– Такие болячки, как у тебя, припарками только у стариков лечат, а для молодых главное лекарство – движение.

– Юлька сказала? – догадался Мишка.

– Она, – подтвердила мать. – И правильно сказала! Пошевелись, пошевелись, кровь разойдется, и всякие синяки-шишки быстрее пройдут. Да ты и проголодался, поди?

Стоило матери напомнить о еде, как Мишка почувствовал прямо-таки волчий голод. Попробовал намекнуть матери, чтобы еду принесли в постель, но получил решительный «отлуп».

– Вот тебе чистая одежда, одевайся, умывайся и ступай на кухню, там тебя покормят. И хватит стонать! Дед вернется, еще добавит тебе.

– За что? – Мишка обрадовался продолжению разговора, позволяющего еще хоть немного поваляться в постели. – Все же хорошо вчера закончилось.

– А оружие кто вчера потерял? В прежние времена за потерю оружия ратника казнить могли или изгнать, до тех пор пока новое себе не добудет.

«Вот те на! Один против пятерых, двоих положил, третьего на руках унесли, так еще и виноват в чем-то!»

– Так я же вчера один против пятерых был!

– А сегодня из твоего самострела в деда или в братьев стрелять будут!

«Какая она все-таки разная бывает! Вчера семенила рядом с конем, держась за подол моей рубахи, – одна. Когда сестер воспитывает, делая из них боярышень, – другая. Рядом со Спиридоном – третья. А сейчас – воительница, боевая подруга ратника! Женщина! Именно так – с большой буквы».

– Дед в погоню пошел?

– Да, еще затемно. Забрал всех твоих ребят, Глеба, Данилу, да еще Бурей за ним увязался. Ну и Стерв,[3] конечно, с ними. Еды, себе и коням, на три дня взяли.

– Какой Стерв?

– Охотник. Отец Якова. Помнишь: вчера с собакой тебя искать ходил? В крещении Евстратий, только он сам ни выговорить, ни запомнить никак не может.

– Ладно, Стерв – понятно, а Бурей-то зачем потащился?

– А ну-ка хватит мне зубы заговаривать! Поднимайся!

Со стонами, кряхтеньем и оханьем, как столетний Дед, Мишка выдрал себя из постели и смотал наложенные Юлькой повязки. Картина открылась – как в фильме ужасов. Половина груди, правый бок и левая рука от локтя до плеча представляли собой почти один сплошной синяк.

«Блин, как кости-то не переломал? И на спине тоже что-то… Как там в песенке:

А я, молоденький парнишка,
Лежу с оторванной ногой,
Зубы рядом, глаз в кармане,
Притворяюсь, что живой.

Нет, все-таки крепкими людьми наши предки были. ТАМ я бы сейчас в больнице под капельницей лежал, а ЗДЕСЬ: «Шевелись, быстрее синяки разойдутся». Максим Леонидович, помнится, обещал, что я умру совершенно здоровым человеком, однако самое начало биографии заставляет терзаться сомнениями. То на костылях шкандыбал, теперь вот разукрасился. Хотя… Уже три раза запросто замочить могли, если не четыре. Грех жаловаться».

Девки на кухне встретили Мишку какими-то перепуганно-восторженными взглядами и все норовили чем-нибудь услужить. Сенька, притащивший отчищенный от крови кинжал, тоже пялился на старшего брата, как на сказочного богатыря, Анька с Машкой извели расспросами о вчерашнем побоище так, будто Мишка истребил целое войско.

Едва удалось отделаться от сестер, явился «кинолог» Прошка и принялся уговаривать взять щенка. Мишка сначала не понял, к чему тот клонит, но потом главный «собаковед» «Младшей стражи» прямым текстом объяснил, что с собакой Мишку никакая нечистая сила уже подстеречь не сможет. Собаки, мол, ее за версту чуют и хозяина предупреждают.

Мишка понял, что вокруг него творится что-то непонятное, и взял Прошку в оборот. Тут-то все и выяснилось. Оказывается, с раннего утра к церкви началось самое настоящее паломничество. Ратнинцы шли посмотреть на двух упырей, которых отец Михаил, назвав исчадиями ада, отказался отпевать и запретил хоронить на кладбище.

В Прошкином описании убитые получались натуральными динозаврами: зеленые, пятнистые, лика человечьего не имеющие.

– Но лица-то у них человеческие?

– Не-а! – уверенно констатировал «кинолог». – Ни глаз, ни носа, ни ушей, все зеленое с пятнами, только зубы торчат. Тетка Варвара говорит, что их та ведьма наслала, у которой тебя отец Михаил в том году отбил. Все успокоиться не может, хочет тебя извести.

«Охренеть! Нинея на меня „спецназ в маскхалатах“ наслала. Лихо закручен сюжет! Только куда же у них рожи-то подевались? Не могли же их ребята… Брр, даже думать неохота. Что-то тут не так».

– Прошка, ты сам видел, что у них лиц нет, или кто-то рассказывал?

– Сам видел! Жуть такая: ни глаз, ни носа…

– Ладно, ладно, это я уже слышал. А пойдем-ка, Прош, глянем на них.

– Ты чего, Минь, вчера не насмотрелся?

– Так некогда было разглядывать, все больше бить приходилось. Ну что, пойдем? Или боишься?

– С тобой – не боюсь!

От этого «с тобой» Мишку аж в краску бросило – такой верой и преданностью были наполнены слова «кинолога».

* * *

Трупы лежали поодаль от церкви, на тех же носилках, на которых их приволокли ратники «Младшей стражи». Чуть в сторонке кучковались бабы, что-то горячо обсуждая и мгновенно умолкнув, стоило только в поле их зрения появиться Мишке. Мишка подошел поближе и сразу же убедился, что Прошка не врал – лиц у покойников не было.

На головы обоим были накинуты капюшоны маскхалатов, оставляя открытыми только рты и подбородки. У одного из убитых вся борода и усы были залиты кровью, так что из-под капюшона торчал какой-то жуткого вида кровавый колтун, а второму в растительность на лице густо набились: трава, опавшая хвоя и прочий лесной мусор. К тому же, видимо в предсмертной судороге, он жутко оскалился. Впечатление создавалось сильное, ничего не скажешь.

– Так, Прохор, – многообещающим тоном произнес Мишка, – сейчас будем из этих тварей бесов изгонять, я только за отцом Михаилом схожу.

– Что? Прямо здесь? – поразился «кинолог».

– А где же еще? Жди.

Мишка, ощущая спиной множество направленных на него взглядов, решительным шагом направился к церкви. Отец Михаил молился. Стоя на коленях, негромко бормотал и клал поклоны перед иконостасом.

– Отче, – тихо позвал Мишка.

Монах ничем не дал понять, что услышал зов, только голос его стал чуть громче:

– Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего, и Духом владычним утверди мя.

Мишка понял, что услышан, просто никакой иной реакции священник себе не позволит до того момента, пока не будет произнесен «аминь».

«Итак, сэр, имеется альтернатива: либо разоблачить темные суеверия, доказав всем, что покойники – обычные люди, либо усилить эффект и стяжать славу борца с нечистой силой. Решение, кстати сказать, остается не за вами, сэр, а за преподобным Майклом. Захочет изменить свое решение и признать покойников людьми – один разговор, не захочет – совсем другой».

– Здравствуй, Миша, как раны твои? – Отец Михаил, как всегда после молитвы, был светел и благостен. – Не рано ли с постели поднялся? Я думал навестить тебя сегодня.

– Здрав будь, отче. – Мишка подошел под благословение. – И рад был бы полежать еще, да дела.

– Хорошо, что не даешь стенаниям плоти возобладать над собой. Преодоление плотской немощи есть подвиг не телесный, но духовный. Что за дела тебя встать заставили?

– Да те двое, что вчера мои ребята из лесу принесли…

– Исчадия ада! – Отец Михаил даже передернулся от отвращения. – Этакую мерзость в село принести! А сказали ведь, что это ты велел. Так?

– Да люди это, отче! Просто одежда…

– Не упорствуй в слепоте своей, отрок! То, что ты их обычным оружием поверг, еще ничего не значит!

«Блин! Он же их только ночью в свете факелов видел! Картинка была – еще та. Ну что ж, значит, вариант „Б“. Будем нечистую силу и дальше повергать».

– В том-то и дело, отче! Души их конечно же загублены, но телам еще можно человеческий облик вернуть.

– Зачем? Плоть – ничто, дух – всё! Если души погублены… Погоди, души? Так ты уверен, что это люди, а не демоны?

– А как бы я их тогда обычным оружием? Язычники, разумеется нечистой силе предавшиеся, но люди. Я их убивал, мне ли не знать? А теперь им, то есть их телам, можно людской образ вернуть.

– Для чего? Плоть – прах есьм…

– А пастве силу Креста Животворящего лишний раз показать?

Монах задумался.

«Ну давай же, отче, давай! Язычников в истинную веру качками обращаешь, а тут еще и демонам человеческий облик вернешь, пусть и дохлым. В самую жилу! Прославишься деяниями великими!»

– Гм… И что ж ты делать собрался?

– Не я, отче, – ты! Покропи святой водой, молитву нужную сотвори, с них демонская шкура и слезет. А под ней – человеческое тело. Я уверен! Пусть язычники увидят…

– А если не слезет? – Отец Михаил все еще сомневался. – Откуда такая уверенность, Миша? Ты что-то знаешь? Что? Почему не откроешься?

– Отче, соблазн-то какой! Просто два убийства на душу принять или двух демонов повергнуть и прославиться? Избавь меня от соблазна, испытай убитых святой водой и молитвой.

Последний аргумент, кажется, подействовал. Отец Михаил окинул взглядом иконостас, словно спрашивая совета, пробормотал, осеняя себя крестом: «Господи, вразуми раба Твоего» – и наконец согласился.

– Хорошо. Ступай, я сейчас.

* * *

Группа любопытствующих, толпящихся около церкви, заметно увеличилась. Прошка, ощущая себя центром внимания, что-то объяснял, как всегда бестолково и часто повторяясь, но вновь подходящие зрители повторам только радовались.

«Заметьте, сэр, и это – в разгар полевых работ! В сущности, меняют хлеб на зрелище. Нет, род людской все-таки неисправим».

При Мишкином появлении разговоры смолкли, и все присутствующие уставились на него. Надо было как-то заполнить паузу до появления отца Михайла, поэтому Мишка громко, так, чтобы слышно было всем, заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Сейчас отец Михаил вернет этим чудищам человеческий облик, ибо не демоны это, а люди, закосневшие в язычестве и предавшие душу дьяволу. Служба силам тьмы так их изуродовала, что и смотреть страшно, но святая молитва это уродство снимет, и вы узрите их истинный облик.

Слушали внимательно, и Мишка, решив, что каши маслом не испортишь, продолжил:

– Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и если кто-то, как эти, – Мишка указал на покойников, – предаются Врагу рода человеческого, то утрачивают, рано или поздно, подобие Божье. Однако Святой Матери нашей Православной церкви известен способ открыть их истинное обличье…

Взгляды слушателей вдруг переместились куда-то Мишке за спину, он понял, что из церкви вышел отец Михаил, и умолк. Монах был строг и сосредоточен, шествовал уверенно, но не смог заставить себя взглянуть на «демонов», даже подойдя вплотную к носилкам, на которых те лежали. Возведя очи горе, отец Михаил начал громко и торжественно:

– Многомилостиве, нетление, нескверне, безгрешне Господи, очисти…

Толпа любопытных напряглась, кто-то начал креститься, большинство же стояло, что называется, разинув рот, ожидая дальнейших событий. Мишка тихонько отошел к носилкам и внимательно следил за отцом Михаилом – должен же он, рано или поздно, опустить глаза и увидеть «демонов» при дневном свете.

– …и яви мя нескверна, Владыко, за благость Христа Твоего, и освяти мя нашествием Пресвятаго Твоего Духа…

Отец Михаил макнул кропило в сосуд со святой водой.

«Сейчас посмотрит! Не может же он кропить вслепую…»

– …яко да возбнув от мглы нечистых привидений Диавольских, и всякой скверны…

Голос священника прервался, рука с кропилом замерла неподвижно – он все-таки опустил глаза и увидел. Увидел и понял! Понял и впал в ступор.

«Блин, в такой ситуации кого хочешь переклинит! Надо дать ему время опомниться… Как? Раньше надо было думать, кретин! Паузы, паузы не допустить! Ну, Господи помоги!»

Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:

– Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас!

Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:

– Святый Боже, Святый крепкий…

Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:

– Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!

Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили «Троесвятое» и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.

Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови, поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:

– Кожу сдирает!

«Истеричка, мать-перемать! Теперь еще и таксидермистом ославят».

Отец Михаил стоял неподвижно, лицо его было несчастным, а в глазах плескалась вселенская тоска. Приходилось снова брать инициативу на себя.

– Слава Отцу и Сыну… – затянул Мишка, требовательно глядя на монаха. Тот, то ли опомнившись, то ли повинуясь закрепленному многими десятилетиями рефлексу, подхватил:

– …и Святому духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Потом осенил себя крестным знамением, развернулся и побрел к церкви. И это был уже другой отец Михаил: сгорбленный, повесивший голову, шаркающий ногами, как глубокий старик. Мишка догнал его, подхватил под руку.

«Драть вас некому, сэр Майкл! Его же Алена только-только на ноги подняла, а он теперь на себя какую-нибудь жуткую епитимью наложит, строгий пост держать станет… плоть умерщвлять, опять себя доведет… Раньше думать надо было, теперь-то что? Как-нибудь воспользоваться тем, что он подавлен, резко упала самооценка? А как? Он и без того готов угробить себя покаянием. Стоп! Еще же с покойниками что-то делать надо. Впрочем, это просто: спектакль посмотрели – извольте оплатить».

Мишка обернулся к толпе любопытствующих односельчан и крикнул, все своим видом показывая, что передает волю отца Михайла:

– Унесите их! Заройте где-нибудь, но не на кладбище!

В толпе началось беспорядочное движение – у каждого нашлись какие-то срочные дела, но разбежаться зрителям не дала неизвестно откуда взявшаяся тетка Алена. Ее могучая фигура и мощный голос сразу же придали «броуновскому» движению людских фигур некую осмысленную направленность.

«Эх, жаль, что бабы священниками не бывают! Вот бы Алену нам в настоятели! Ага, сэр, а Нинея все повторяет: „Эх, был бы ты девкой!“ – но не заняться ли делами более насущными? Например, как будем падре Мигеля из депресняка вытаскивать?

Хрен его знает, я же не психиатр… какие вообще могут быть способы? Напоить? Ага, еще и в баню с телками. Морду набить? Дохлый номер. Он же еще и благодарить станет: так, мол, меня многогрешного – по сусалам, по сусалам! Не скупись, брат мой во Христе, ногой еще добавь! Мазохист, тудыть его!

Отвлечь? Как, на что? Вообще-то ориентировочно-исследовательская реакция вполне успешно гасит как негативные, так и позитивные эмоции… Только как ее запустить?»

Закончить размышления отец Михаил не дал. Едва войдя под своды церкви, он бухнулся перед Мишкой на колени и обратился к нему полным муки голосом:

– Братья во Христе исповедуются друг другу, прими и ты мою исповедь и покаяние, брат Михаил. Грешен аз ничтожный многажды: в слепоте гордыни узрел сучок в глазу ближнего…

«Ну, сэр, будем клин клином вышибать! Разубедить его не выйдет, значит, надо „опустить“ еще ниже, чтобы хотя бы чувство протеста возбудить. Должен же быть предел самоуничижению, даже у монаха. А если нет, обвиню вообще в какой-нибудь дури, лишь бы возражать стал, а там – разберемся».

– Остановись, отче! – прервал Мишка излияния монаха решительным, насколько получилось, голосом. – Евангельскую притчу о сучке и бревне в глазу я и так знаю. Грех же твой не в том, о чем ты мне говоришь, а гораздо более тяжкий и долгий по времени. Закоснел ты в нем и исправляться не желаешь!

Монах, до того упорно смотревший в пол, удивленно поднял глаза на Мишку.

«Есть реакция! Продолжать!»

– Сколько лет ты уже в воинском поселении пастырский долг исполняешь, а воинские обычаи даже в основе не постиг. А ведь ты – духовный воевода, начальный человек, даже и над сотником! Воевода! А правильно приказ отдать даже нескольким ученикам воинской школы не смог!

Мишка жестом попытался остановить возражение отца Михайла, но не смог, а потому просто заорал, перекрикивая его:

– А был обязан! Мальчишки выполняли приказ, ты его отменил, а нового не дал! Знаешь, кто так делает?

Мишка понизил голос и снова заговорил спокойным голосом:

– Либо хам, который подчиненных за людей не держит и лучшим способом управления считает ругань, либо начальник, дела не знающий и неспособный указать подчиненным, как им поступать!

Одно из главных правил командования людьми, особенно людьми военными: если сказал «отставить», то тут же говори, что нужно делать! Ты ученикам воинской школы «отставить» сказал, а как дальше поступать – нет. Они покойников на том же месте и бросили. Народ стал любопытствовать, языками трепать – недалеко и до смущения умов!

Если бы я так «Младшей стражей» командовал, меня сотник Кирилл давно бы взашей из старшин погнал! А ты не над «Младшей стражей», а над всеми ратными людьми здесь поставлен. Должен не просто знать, но и самую суть воинской службы понимать!

– Грешен… Великий грех на мне…

«Подействовало? Но где же протест, я же протеста добивался! Нет, так дело не пойдет, продолжаем!»

– Да, ты согрешил, брат! – Мишка заговорил размеренно, с паузами между словами, стараясь не сбиться на поучительный тон. – Не по злому умыслу, гордыне или нераденью. Грех твой – от незнания и непонимания смысла воинского жития.

– Но я не воин…

«Наконец-то!»

– Но поставлен над воинами! По-твоему, воины не нуждаются в особом, нежели селяне, пастырском руководстве? Воины, которые самим своим существованием предназначены проливать свою и чужую кровь, отнимать чужие и отдавать свои жизни! Почему наши ратники никогда не слышали от тебя проповеди о достойном поведении воина? Почему в походах их не сопровождает слово Божье? Почему в бою их не воодушевляет пастырское благословение? Почему на поле брани некому проводить в последний путь умирающих и утешить раненых?

– Мне ходить в походы?

«Есть! Прорезалась ориентировочно-исследовательская реакция! Теперь только самому бы не совершить ту же ошибку. Указал на недостатки – укажи путь их исправления».

– Нет, отче. Ты в походе бесполезен. Прости, но не просто бесполезен, но и обузой будешь. Телесно ты слаб, верхом ездить не обучен, лекарского дела не знаешь. Да и постоять за себя неспособен – при первом же случае пойдешь под нож, как агнец.

– Так что же ты…

«Есть контакт! Получилось! Ай да сэр Майкл, ай да сукин сын!»

– Ты, брат мой во Христе, мне покаялся, значит, мне на тебя епитимью и налагать! Никаких строгих постов и молитвенных бдений. Епитимья твоя – размышление, отыскание способов духовного руководства воинскими делами. Подсказать могу два пути, но пройти по ним ты должен сам.

Первый путь: призвать в Ратное еще трех-четырех священников. Храмы новые построим, но служить в них ты в одиночку не сможешь, на тысячу человек нужно не менее четырех церквей. И один из храмов должен быть воинским! Ну а пятая церковь – у меня в воинской школе.

Второй путь. Это трудно, потому, что доселе никогда не делалось. Ко мне в воинскую школу должны прийти несколько молодых, крепких телом священников, дабы пройти обучение воинскому делу.

Мишка снова повысил голос, потому что отец Михаил собрался что-то возразить:

– Не воинами стать! Но воинскими пастырями! А для этого (ты сам убедился) надо воинское дело знать! Думай, отче, как сего достичь, а по свершении задуманного отпущен будет тебе сегодняшний грех, который, по зрелом размышлении, вовсе и не сегодняшний, а накопившийся за много лет. Не терзанием плоти, но размышлением и деянием надлежит ему быть искупленным!

* * *

Вышел из церкви Мишка еще нескоро, произошло то, чего он и добивался, – формальный обряд исповеди и покаяния постепенно превратился в одну из долгих бесед, подобную тем, которые так любили оба Михайла.

Вышел и застыл на пороге. Перед церковью стояла толпа, да еще и побольше той, которая наблюдала за «возвращением демонам людского облика».

«Молиться пришли, исповедоваться, каяться… У них же на глазах чудо произошло! Бедный падре! Он же им правды сказать не может.

Ну, натворили вы дел, сэр Майкл! Всего в одном слове ошиблись: надо было вчера сказать: «Несите к нам на подворье», а сказали: «Несите в село». И такие последствия! Как в детском стишке: «Оттого, что в кузнице не было гвоздя». Все оттого, что я хотел обыскать трупы, но уже плохо соображал. А обыскивать-то и нечего, с них даже пояса сняты были, никаких улик, кроме маскхалатов».

Мимо Мишки валили в церковь воспылавшие религиозным рвением прихожане, а он стоял задумавшись, ничего вокруг не замечая.

«Никаких улик, кроме маскхалатов… Улик чего? Может быть, хватит прятать голову в песок, сэр? Маскхалаты зимние, маскхалаты летние, разведывательно-диверсионная деятельность… „Спецсредства“ и приемы борьбы против тяжелой конницы… Кто это все мог организовать? Нинея проговорилась, что моя информация татаро-монгольском нашествии подтверждается. Интересно: как? Или кем? Людей из разгромленных городищ куда-то вели. Вопрос: куда?

Каждый из фактов в отдельности – случайность. Собранные вместе… Да чего уж там! Предшественник ваш Михаил Андреевич, нарисовался. Или следующий «засланец» из двадцатого века? Следующий – вряд ли. Посылок я еще не отправлял, так что с финансированием у ученых мужей, мягко говоря, хреново. Значит, предшественник. И играет он на стороне языческих волхвов, к гадалке не ходи. Собирает народ, собирает информацию.

Что еще можно сказать? Чего-то не поделил с Нинеей? Вполне возможно, иначе она мне полсотни учеников навязывать не стала бы. Рассчитывает разобраться с ним моими руками? Нет, это уже из области догадок. Пока сама Нинея не скажет, нечего и голову ломать. Что еще можно выудить из имеющихся фактов? Можно предположить, что его база находится где-то не очень далеко. Тоже в общем-то не очень достоверно. Если бы был рядом, давно бы засветился. А может быть, он недавно сюда перебрался? Откуда, зачем?

Мало информации, будем надеяться, что дед изловит хотя бы одного живьем. Тогда что-нибудь да прояснится. Но положение, надо признаться, серьезное. Два врага: внутренний и внешний. Причем внешний по квалификации и возможностям мне не уступает, а скорее всего, и превосходит. Он же ЗДЕСЬ дольше меня. Зато я про него знаю, а он про меня нет. Информация, блин, нужна информация! Если дед никого не поймает, надо будет что-то придумывать…»

– Минь, а Минь! – Мишкины размышления прервал Прошка. – Минь, сколько еще ждать-то?

– Чего?

– Ну ты велел ждать, я и жду. Покойников уже в речку скинули, разошлись все, а я жду. Ты же велел ждать, а чего тут еще делать-то? Все разошлись: кто в церковь, кто еще куда… Мне щенков кормить надо, Листвяна, наверно, уже приготовила все. А ты сказал: жди, а чего ждать-то? Вон уже нет никого, и покойники уплыли…

– Зануда ты, Прохор.

– А?

– Да так, ничего. Может, это и хорошо. Скотине всегда по многу раз одно и то же повторять надо. Пошли щенков кормить.

– Ага. Только скотине не всякой повторять надо, а той, что поумнее: собакам, лошадям…

На эту тему Прошка был готов распространяться сколько угодно, но Мишка прервал его:

– Погоди, ты Рыжуху мою видел? Сильно она побилась?

– Сильно. – Прошка сочувственно вздохнул и принялся перечислять: – Правый бок, выше к спине, чуть не до мяса ободран, правую переднюю бабку зашибла – распухла вся. И глаза слезятся, красные все. Мы с Юлькой ее полечили… Да! Она жеребая еще!

– Рыжуха?

– Так это… – Прошка удивленно поморгал глазами. – Не Юлька же!

– От кого?

– От жеребца.

– Да знаю, что не от петуха! – Мишка с досады даже сплюнул. – Разговаривать с тобой Прошка – одно мученье! От какого жеребца? У нас же такие одры водятся, что лучше уж никакого приплода, чем от них!

– Это вряд ли! – авторитетно завил Прошка. – Рыжуха кобыла с понятием, кого попало к себе не подпустит. Да и жеребцы на пастбище тех, кто послабее, от кобыл отгоняют. Кусаются, лягаются…

Прошка пустился в подробное описание брачного соперничества жеребцов, а Мишке вдруг стало так досадно, словно неведомый производитель обязан был посвататься и жениться только с Мишкиного благословения но обязанностью своей пренебрег.

«Ну вот, блин, транспорт уходит в декретный отпуск. Дожили, туды растуды. И на чем ездить будем? Когда ж она успела-то?»

– И какой срок?

– А? – Прошка, увлекшись своими рассуждениями, не понял вопроса. – Какой срок, Минь?

– Я спрашиваю: когда жеребенка ждать?

– Так не скоро еще, где-нибудь весной, лошади же целый год жеребят носят.

– Целый год, говоришь? Тогда при чем тут пастбище? Она что, на снегу паслась, когда ее… Это самое.

– Ой, и правда! – Прошка от удивления даже остановился. – Тогда не знаю, Минь.

– Чего не знаешь?

– Кто Рыжуху покрыл. Вы же тогда в Туров ездили.

– В командировке, значит, нагуляла… – Мишка осекся, слишком поздно поняв, что ляпнул вслух нечто неадекватное ситуации. – Слушай, Прош, а ты как догадался, не заметно же еще ничего?

– Ну… – Прошка неопределенно пошевелил в воздухе пальцами. – Почувствовал, эдак… Да ты у Юльки спроси, она со мной согласилась.

«Не отягченные цивилизацией умы улавливают нюансы, недоступные позднейшим поколениям. Однако, что с Рыжухой? Так плохо, что консилиум собирался? И неважно, что „профессора“ еще дети – одной нет тринадцати, я другому одиннадцати лет. У обоих – дар Божий».

– Вылечить-то сможете?

– Да конечно! – Прошка даже и не задумался перед ответом. – Все пройдет, ну, может… хромать будет… немножко. Да нет! Выздоровеет! Ты только не забывай ее, разок в день подойди, поговори, хоть недолго, ей же обидно: ездил, ездил, а как заболела, так и забыл.

«Вот так, сэр! „Ездил, ездил, а как заболела, так и забыл“. ЗДЕСЬ это говорят о животных, а ТАМ это с людьми, и не говорят, а делают. С женщинами, главным образом. И никого это не удивляет. „Темное Средневековье“, мать вашу!»

Кого он мысленно обматерил, Мишка затруднился бы определить даже для себя самого, но, дойдя до дому, тут же полез в погреб за любимой Рыжухой морковкой.

– Девочка моя. – Ласково приговаривая, Мишка оглаживал кобылу одной ладонью, а на другой подавал Рыжухе морковь. – Я тебя люблю, я тебя не забыл, я тебя не брошу. Вас у меня двое было: ты да Чиф, теперь ты одна осталась. Вы меня оба спасали, как умели, если бы не вы, мне бы уже не жить. Дурак я дурак со своей наукой. Команду создать, команду… Да кто же знал? Это я ТАМ привык – в «каменных джунглях»: есть семья, есть друзья разной степени близости, и есть команда единомышленников-профессионалов. А вот оказывается, что есть еще и нечто четвертое, не знаю, как и назвать. И не только люди. Сколько раз я ЗДЕСЬ уже по краю прошел? Почему вы меня вытаскивали? Ты, Юлька, Роська, Чиф… Кто я вам?

Рыжуха, словно понимая Мишкины слова, перестала жевать и потерлась мордой о его плечо.

– Я твой должник, девочка моя, никогда тебя не брошу, никому не дам в обиду. Да и не в долге дело. Просто мы… Прости, моя хорошая, не знаю, как сказать… Просто мы друг без друга никуда. Вот и все! Родится у тебя сынок, назовем его как-нибудь красиво, вместе будем…

Краем глаза Мишка уловил поблизости какое-то яркое пятно, повернул голову и увидел Спиридона. Тот снова был весь из себя аккуратный, прилизанный, словно ничего с ним вчера и не приключилось. Только рубаху сменил – розовую на голубую.

«Ну что за тип? Вот про таких и говорят: „Ему плюй в глаза, а он: «Божья роса“.

– Чего пялишься? Нечем занять…

На последнем слове голос сорвался, и Мишка дал классического подросткового «петуха». Спиридон по-идиотски хихикнул. Мало того что приказчик подглядывал за чем-то… даже термина-то не подобрать… Интимным, что ли? Так вдобавок еще и… Мишка почувствовал, что его охватывает бешенство, и, сам внутренне замирая от ужаса, прямо-таки с восторгом, полностью отдался ему.

От смерти приказчика спасли только Мишкины вчерашние травмы. Прыжок через загородку с опорой левой рукой на верхнюю жердь не удался. В правом боку резануло болью, опорная рука подогнулась, и Мишка, зацепившись за жердь ногами, полетел на землю вниз головой, чуть не напоровшись на собственный кинжал, зажатый в правой руке. Когда он со звериным рычанием и налитыми кровью глазами поднялся на ноги, Спирьки уже и след простыл.

– Убью, кур-р-рва!!! – Мишка словно зверь заозирался по сторонам в поисках исчезнувшего приказчика. – Где?.. Твою мать… Куда?.. Сучара!!!

Выхаркивая из себя бессмысленный набор слов, Мишка кинулся к ближайшему углу, ярко, до мельчайших подробностей, представляя себе, как лезвие кинжала вонзается в самую середину голубого пятна Спирькиной рубахи… За углом никого не оказалось. Мишка крутнулся вокруг собственной оси, обводя бешеным взглядом подворье. Везде углы, проходы, повороты – теснотища… Стены… Бревенчатые стены окружали со всех сторон, мешая увидеть Спиридона. Мишка взревел медведем и ударил клинком в ближайший сруб, с трудом вытащил засевшее в сосновом бревне железо, ударил еще раз, потом еще… Клинок с жалобным звоном переломился у самой рукояти.

– Всех вас, падлы… Скоты!!! Ур-рою!!!

Мишка несколько раз пнул стену ногой, потом нагнулся и потянул из-за голенища засапожник. В боку опять резануло болью так, что не сразу удалось разогнуться.

– Т-твою же мать… Все равно найду… Как свинью выпотрошу! Не спрячешься…

– Михайла! Остановись!

Мишка так и замер в согнутом положении. Интонации были в точности дедовские. Но голос женский! Прижимая локоть к больному боку, Мишка медленно разогнулся и так же медленно, стараясь не наклонять корпус, развернулся, неловко переступая ногами. В трех шагах от него совершенно спокойно, в своей любимой позе – руки под грудью, стояла Листвяна, из-за ее плеча испуганно таращилась одна из кухонных девок.

– Плюнь, Михайла Фролыч, не стоит он того.

Рот уже открылся для того, чтобы послать ключницу… в самые разнообразные места, но вдруг обнаружилось, что ярость как пришла, так и ушла. Пока удивлялся, как это дед заговорил женским голосом, пока разгибался да разворачивался…

– Пойдем, старшина, приляжешь, – продолжила Листвяна. – Рановато ты с постели поднялся, полежать бы тебе еще денек. Сейчас медку тебе стоялого чарочку поднесем, согреешься, успокоишься…

Вспышка бешенства, как оказалось, высосала из Мишки все силы. Он покорно дал подхватить себя под руки, разжать по одному пальцы на рукояти засапожника, отвести в дом…

Уже сидя на постели и прихлебывая из чарки мед, Мишка равнодушно слушал, как Листвяна рассказывает неизвестно откуда взявшейся матери:

– Ничего страшного: покричал, стенку ногами попинал, ножик, правда, сломал, но главное – никто ему под руку не подвернулся. Обошлось.

– Он же тебя мог… – В голосе матери сквозил нешуточный страх. – Как ты решилась-то?

– А у меня муж-покойник такой же был. Бывало, как вспыхнет, как вспыхнет… Через это сколько раз сельчанами бит был! Да и смерть принял… Они с соседом берлогу медвежью нашли. Сосед-то рогатину наставил, а медведь на дыбы вставать не стал, а «свиньей» пошел. Рогатину лапой в сторону отбил, тут бы и конец соседушке. А мой как заревет да с топором… Сосед потом сказывал, что неизвестно, кто страшнее ревел – мой или медведь. Так что видала я такое не один раз, знаю и как время выбрать, да что делать надо. Ну и про характер лисовиновский тоже… С матерым мужем управлялась, а тут-то…

«Да, сэр, накрыло вас конкретно. Да и немудрено. Вчера день, мягко говоря, хлопотный вышел, сегодня тоже „демонов изгонял“, экзорцист из сельской самодеятельности, блин. А лет-то вам сколько, сэр Майкл? Четырнадцать скоро? Переходный возраст, гормональный беспредел, нервы как арфа – только тронь. Вот и вышел отходняк… Права баба: слава богу, что не подвернулся никто».

То ли мед подействовал, то ли полудетский организм решил взять паузу – последней мыслью, уже сквозь сон, проскочило сожаление о сломанном кинжале.

* * *

На следующее утро никто Мишку из постели выгонять не стал, и он всласть повалялся, перебирая в уме события последних дней.

«Ну-с, досточтимый сэр Майкл, что же это вы вчера отчебучили? И не стыдно? Ведь знаю же всё! Как я тогда отцу Михаилу толковал? „Не дай бог, случится еще раз. Опомнюсь, а передо мной труп растерзанный лежит“. А он мне тогда, помнится, объяснял, что командовать сотней отморозков и должен человек, балансирующий на грани безумия, но способный себя обуздать.

Труп растерзанный вчера образоваться мог запросто, Спирьку только шустрость спасла. Мог я себя обуздать? Увы, увы – чувству ярости, сэр, вы отдались всецело и с удовольствием. Вопрос: с чего бы это? Спирька, конечно, гнус, за «петуха» обидно было жуть как, но все это было только «спусковым крючком». Раз отдался ярости с удовольствием, то организму это требовалось, причем весьма настоятельно. По всей видимости, нужна была эмоциональная разрядка.

Когда же это я напряг-то такой накопил? Да, как раз после приезда в Ратное! Был весьма непростой разговор с дедом, на следующий день меня чуть не замочили в лесу, а вчера опять очень непростая ситуация с отцом Михаилом. Из трех событий в двух – психологических поединках с дедом и монахом – обычный пацан моего возраста просто-напросто участвовать бы не смог.

Вот, пожалуй, и ответ. Сознание взрослого человека перегружает подростковый организм… э-э… Словом, перегружает. «Горе от ума», блин. Старику Грибоедову такая интерпретация названия его пьесы и не снилась! Подросток не может и не должен выдерживать такие психологические нагрузки – требуется разрядка, насколько я понимаю, в двигательной активности. На дискотеке, там, козликом поскакать, со сверстниками подраться, спортом заняться… Можно, впрочем, напряг и химией снять – алкоголь, наркота… Но если эту струну слишком долго держать натянутой, то она непременно лопнет. Тогда и труп растерзанный – вещь вполне возможная.

Хотя почему же только возможная? Один раз это уже было – с убийцей Чифа. Тогда ведь тоже напряг долго копился: туровские заморочки, засада лесовиков… Один допрос пленного чего стоил! И, как следствие, срыв.

Ну что ж, если я нигде не ошибся, способ обуздания сидящего во мне Лисовина можно считать найденным. После каждого случая напряженной умственной работы в режиме, несвойственном моему телесному возрасту, выжигать накопившееся напряжение двигательной активностью и предельно возможной физической нагрузкой. Хотя, конечно свойственную подросткам немотивированную агрессию тоже со счетов не сбросишь. Период полового созревания тудыть его…

А «периодов» таких у меня в воинской школе скоро больше сотни соберется, и у каждого в руках оружие будет. Значит, что? А то самое – гонять до седьмого пота, в хвост и в гриву! Чем больше устаток, тем меньше дури в башке! Сам не смогу, надо у деда еще наставников просить. Ратников не даст…

Может, попросить ветеранов из обоза? Гонять – не самим бегать. Общество у нас, слава богу, патриархальное, старикам перечить не принято. А ведь прав был отец Михаил! Сумеешь обуздать себя, сумеешь обуздать и пацанов. Или наоборот? А, неважно! Вперед, сэр Майкл, вас ждут великие дела! Добежать бы только, «удобства-то» во дворе…»

* * *

Телега, петляя между деревьями, медленно тащилась через лес. Мишка с ключницей Листвяной ехали смотреть новое место для огородов. Дорогу специально старались выбирать так, чтобы ехать от одного крупного лиственного дерева к другому – могучие кроны собирали на себя весь солнечный свет, не давая разрастаться подлеску. Время от времени все же приходилось останавливаться и браться за топор, прорубая проход среди кустов или молоденьких елочек, вполне уютно чувствующих себя в тени лесных великанов. Листвяна в таких случаях не оставалась сидеть в телеге и вполне квалифицированно помахивала небольшим, подобранным специально под ее руку топориком.

Разговор не клеился. Мишка сначала думал, что ключница, понимающая в лесных делах больше его, замучает советами, но. Листвяна, задав в самом начале пути несколько вопросов исключительно по делу, сидела молча. То ли не хотела указывать на ошибки, то ли Мишка делал все правильно, во всяком случае, в следующий раз она явно собиралась двигаться тем же путем, потому что время от времени делала затесы на деревьях, отмечая дорогу.

Мишка тоже помалкивал. С одной стороны, было неудобно за вчерашнюю истерику с руганью и размахиванием оружием, с другой стороны, разбирало зло за реплику ключницы: «С матерым мужиком управлялась, а тут-то…» Было это сказано просто так, или это была маленькая женская месть за урок хорошего тона, преподанный ей в присутствии деда, Мишка не знал, но склонялся ко второму варианту.

Единственную фразу, не относящуюся к цели их поездки, Листвяна произнесла, когда Мишка, забираясь в телегу, ненароком сдвинул рогожку, которой были прикрыты какие-то взятые с собой ключницей вещи. Из-под рогожки совершенно неожиданно для Мишки выглянул колчан со стрелами. Когда он, уже намеренно, сдвинул рогожу дальше, там же обнаружился и лук с натянутой тетивой, готовый к стрельбе в любой момент. Мишка еще не успел раскрыть рот, как Листвяна сама ответила на невысказанный вопрос:

– Ты же без самострела, – и демонстративно надела на большой палец правой руки костяное кольцо – необходимую принадлежность любого лучника.

С ответом Мишка не нашелся, просто прикрыл находку и взял в руки вожжи. Листвяна тоже никак развивать тему не стала. Так и ехали, пока не выбрались на обширную поляну.

«И в кого же вы, мадам, стрелять тут собираетесь? Или это очередной тычок в нос самоуверенному мальчишке? Ну-ну…»

Ответ на свой невысказанный вопрос Мишка получил почти мгновенно. Едва телега выкаталась из тени крайних деревьев, как прямо из-под конских копыт вылетел заяц и понесся стремительными прыжками, пересекая поляну по диагонали. Лошадь испуганно шарахнулась Мишка, удерживая ее, натянул вожжи и уже открыл рот чтобы прикрикнуть на нервную животину, как вдруг услышал рядом с собой щелчок спущенной тетивы. Обернулся и застыл в изумлении.

Листвяна, стоя на одном колене, замерла в картинной позе: в левой вытянутой руке зажат лук, правая рука с расслабленной кистью и полусогнутыми пальцами замерла возле уха, стан распрямлен, голова гордо откинута, чуть прищуренные глаза смотрят вслед улетевшей стреле. Ну просто хоть Диану-охотницу с нее ваяй!

О промахе даже и думать не приходилось, так смотрят только на пораженную цель. И ведь чувствовалось, что красуется подобным образом Листвяна не впервые, прекрасно понимая, какое впечатление производит. Ощущает на себе восхищенный взгляд подростка, и для этого ей не надо на него даже смотреть – и так все понятно.

«Кому же ты, бабонька, позировала в былые времена, перед кем красовалась? Перед сверстниками на праздниках, перед женихом? Однако сюрприз! И сколько их еще будет впереди? Сколько всякого мне о вас, сударыня, еще узнать предстоит? Впрочем, не будем выходить из роли».

Мишка соскочил с телеги и пошел к убитому зайцу, про себя считая шаги. Насчитал сорок два шага, зайцу, чтобы пролететь такое расстояние, требовалось, пожалуй, пять, от силы шесть секунд. И за это время Листвяна умудрилась выхватить из-под рогожки лук, наложить стрелу и выстрелить! А выстрел-то каков! Стрела ударила зайца в голову – прямо за ухом.

– Ну и сколько насчитал? – Вопрос Листвяны застал Мишку врасплох. – Далеко косой отбежать успел?

«Однако, наблюдательность! Я же не вслух шаги считал».

– Сорок два… Ловко у тебя получается!

Листвяна как-то зло усмехнулась и еще раз удивила Мишку:

– Если бы ваши Кунье городище хитростью не взяли, двоих-троих ратников Корней недосчитался бы! Да и не я одна…

– Ну уж нет! – прервал Мишка. – Ваши стрелы доспех не берут, я на себе попробовал, – возразил он без всякой задней мысли, просто из чувства противоречия, но результат получил уж и совсем неожиданный:

– Да, граненых наконечников у меня не было, но можно же и в глаз.

– Ну уж и в глаз!

– А что? Я с полусотни шагов… – Листвяна осеклась и после едва заметной паузы, уже совсем другим тоном, продолжила: – Белку… тупой стрелой в голову… чтобы шкурку не портить.

«Едрит твою! Она же латников в глаз била! Ни хрена себе! Стоп, стоп, стоп… Что-то такое было… Тогда, еще при первом знакомстве… Что-то про карательную экспедицию сотника Агея. За побитых купцов… Листвяна родом с лесного хутора… И не очень охотно ответила деду о том, из какого рода население этого хутора вышло. Уж не разбоем ли они там прирабатывали? И она ходила на большую дорогу вместе с мужчинами? Кого ж мы у себя пригрели-то?»

Не подавая виду, что заметил оговорку ключницы, Мишка взобрался на телегу и понукнул лошадь. Листвяна, явно стараясь отвлечь его внимание, засыпала Мишку вопросами: далеко ли еще ехать, да что за место, да много ли там земли? Такая вдруг пробудившаяся разговорчивость еще сильнее убедила Мишку: не показалось – Листвяна действительно увлеклась и проговорилась. Вернее сказать чуть не проговорилась, что ей уже довелось стрелять в латников, и, как следовало из контекста, небезуспешно.

«А откуда, собственно, у нее лук взялся? С собой из Куньего городища она его привезти не могла, обыскивали их тщательно, а лук не иголка. Из нашей оружейной кладовой? Но так выстрелить из незнакомого оружия невозможно! Значит, тренировалась? Где? Как? Когда? Или среди трофеев, хранящихся в кладовой, случайно оказался ее собственный лук? Ох не проста ты, ключница Листвяна ох не проста!»

Наконец добрались до примеченного Мишкой места. Листвяна обвела взглядом луговину, соскочила с телеги и немного прошлась туда-сюда. Сорвала и помяла в руках пучок травы, оглядела окружающий луговину лес.

– Михайла, а что ж вы сюда скотину пастись не гоняете? Трава хороша, да и просторно – стадо много дней здесь держать можно.

– Далековато, да и коряг много половодье оставляет, скотина ноги побьет. Сейчас-то их в траве уже почти не видно, но если походить тут, чуть не на каждом шагу спотыкаться будешь.

– Если коряги остаются, то это хорошо. Значит, течения сильного здесь не бывает, землю не смоет, а ил осядет. Хорошее место для огородов. Завтра же сюда баб пришлю.

Мишке ее тон не понравился. Сказано было так, словно у Листвяны были собственные холопки.

– У матери сначала спросись, если позволит, пришлешь, – наставительно изрек Мишка.

– Как бы скоро у Спиридона спрашиваться не пришлось…

– А вот это – не твоего ума дело!

Мишка нарочно ответил грубо, понимая, что умная баба намеренно заводит его, чтобы он совсем позабыл о рискованном для нее разговоре про стрельбу из лука. Листвяна ни словом не ответила на Мишкину грубость и перевела разговор на то, что хорошо бы на денек прислать сюда учеников воинской школы, чтобы помогли очистить луговину от коряг и обнести плетнем от лесного зверья.

«Как же ты так прокололась, бабонька? Захотелось покрасоваться, показать, что не простая баба по хозяйству, да ненароком увлеклась? Случается. Особенно в тех случаях, когда очень долго приходится себя сдерживать, вынужденно играть роль, не очень совпадающую с истинным характером. Неужели дед ничего не замечает? Впрочем, то, что даже умнейших мужиков бабы запросто водят, как козлов на веревочке, – настолько обычная вещь, что об этом даже смешно говорить.

Тем более что Листвяна для деда, скорее всего, лебединая песня. Он столько лет вдовствовал, что если с умом, то из него веревки вить можно. А Листвяна не дура, и если она ему еще и сына родит… Нет, с дедом на эту тему говорить бесполезно. Правильнее, наверно, будет поговорить с матерью – бабы в таких делах секут лучше и друг друга не жалеют.

А еще лучше будет расспросить о Листвяне ребят из Куньего городища, не может быть, чтобы из нескольких десятков парнишек не нашлось кого-нибудь, кто знает ее хорошо, – соседа или дальнего родственника. Вот ведь еще одна головная боль, мало мне других забот…»

* * *

Едва въехав в ворота воеводского подворья, Мишка понял, что возглавляемая дедом экспедиция по поимке «диверсантов» возвратилась домой – под навесом топталось полтора десятка коней, а с той стороны, где располагалась баня, доносился гвалт мальчишеских голосов. Голоса были веселыми, из чего Мишка заключил, что экспедиция закончилась удачно или, по крайней мере, обошлась без потерь в личном составе. Соскочив с телеги, он небрежно бросил вожжи Листвяне и отправился в дедову горницу, расположенную на третьем этаже нового здания. Дед выполнил обещание и перебрался жить на самую верхотуру, хотя ему и нелегко было на протезе вышагивать по лестницам вверх-вниз.

В горнице, распаренные и благодушные, сидели в одних рубахах, потягивая пивко, дед и Лавр, видимо как раз вернувшийся с Выселок. Дед расслабленно оперся спиной о стену и слегка покачивал культей, торчавшей из-под полы рубахи, а Лавр что-то неспешно ему объяснял, время от времени прихлебывая пиво из ковша.

– А-а, Михайла! – Дед расправил мокрые от пива усы и изобразил на лице строгость. – Тебя где носит?

– Ездил с Листвяной место под новые огороды смотреть. Здравствуй, деда, здравствуй, дядя Лавр.

Лавр кивнул в ответ на Мишкино приветствие, а дед дурашливо изумился:

– А я-то все думаю: куда ключница подевалась? Ну и как съездили?

– Хорошо съездили, деда, место удачное. А ты как съездил?

– Кхе…

Дед потянулся к копченому лещу, но сидя, откинувшись назад, до блюда с рыбой было не достать. Сесть прямо дед, видимо, поленился и зашевелил пальцами над столом, выбирая другую закуску.

«Кресло ему сделать, что ли? Все-таки граф. Вот посевная кончится, озадачу плотников».

Лавр, заметив отцовское затруднение, подвинул блюдо с рыбой на край стола. Дед, удовлетворенно хмыкнув, ухватил рыбину.

– Как съездил, спрашиваешь? – Дед указал рыбиной на кучу каких-то вещей, сваленных на лавке. – А вот сам посмотри.

На лавке лежали заплечные мешки, скомканные маскхалаты, оружейные пояса, еще какая-то мелочь… И посреди всего этого развала красовался Мишкин самострел.

«Значит, догнали! Замечательно! А сейчас, похоже, будет то самое, что обещала мать, – клизма за утерю оружия. Ну что ж, служба есть служба, никуда не денешься».

Мишка встал по стойке «смирно», сделал военно-тупое выражение лица и гаркнул по-строевому:

– Виноват, господин сотник!

– Кхе? – Почему-то это «Кхе» прозвучало удивленно. – Что виноват, это ты верно говоришь… – Дед задумчиво почесал рыбьей мордой кончик носа и уставился в глаза лещу, словно неожиданно встретил на улице старого знакомого. – А в чем виноват-то? А?

– В потере оружия и оставлении его в руках врага! Готов понести заслуженное наказание, господин сотник! – Мишка аж сам умилился армейскому изяществу формулировки собственной вины и покаяния.

– Кхе! – Деду Мишкино выступление тоже понравилось. – Готов, значит… Это хорошо, что готов. А кто ж тебя овиноватил-то?

– Э-э… – Мишка слегка растерялся и сбился с настроя. – Матушка сказывала, что раньше за потерю оружия ратников казнили или изгоняли…

Трах! Дед от души треснул копченым лещом по столешнице.

– Слыхал, Лавруха? Стоит бабу к воинским делам хоть чуть-чуть подпустить, так она уже и воеводой себя воображает! Один против пятерых в засаду попал, троих уложил, сам ушел, своих упредил, след беглых указал, так еще и виноватый с ног до головы! Нет, ты слыхал, Лавруха?

– Так баба же, – философски пожал плечами Лавр.

– И этому голову задурила! – продолжал кипятиться Дед. – Наказание он готов понести! А, Лавруха?

– Так дите ж еще, – продолжил Лавр в том же тоне.

– Во-во! Войско, едрена-матрена: бабы да дети. Повоюй с такими…

– Что, деда, мои ребята в походе негодными оказались?

– А? Ребята? Нет, ничего, ребята у тебя хорошие. – Дед принялся чистить леща. – Особенно Митька – прямо как будто родился в седле… Учить их, конечно, еще и учить… Но так – ничего, справились.

– Батюшка, – прервал деда Лавр, – пусть посмотрит-то.

– Ага! – Дед, словно вспомнив о чем-то, снова ткнул копченым лещом в сторону сваленных на лавке вещей. – Михайла, глянь-ка, ничего интересного там не видишь?

Мишка подошел к лавке и поворошил неопрятную груду, все было каким-то заскорузлым, словно намоченным в грязной воде, а потом так и высохшим. Мешки, маскхалаты, оружие, моток веревки, кожаная сумка, сапоги… Что-то зацепило сознание, Мишка вновь зашарил глазами по вещам и вздрогнул от неожиданности – на лавке лежал кожаный тубус! Внутри оказался свернутый в трубку лист пергамента. Замирая от какого-то невнятного предчувствия, Мишка развернул пергаментный лист и впился глазами в изображение.

«Ну вот. К тому все и шло, дожил до светлого денечка».

На листе была изображена карта. С координатной сеткой, знакомыми еще со школы условными знаками, стрелкой между буквами «С» и «Ю» и масштабом – в одном сантиметре два километра. На карте были изображены: Ратное, Нинеина весь, дорога на Княжий погост. Северо-восточнее Ратного, явно от руки, чем-то вроде угольного карандаша были добавлены Выселки и дорога к ним. На обратной стороне карты довольно умело был изображен план Ратного, каким село виделось бы с высоты стоящего неподалеку дерева. План был не закончен, видимо, что-то помешало, а возобновить работу не дало неожиданное Мишкино появление.

– Не туда смотришь, – прервал Мишкины размышления дед. – Вон там, сбоку.

Мишка глянул в указанное место и увидел круглую медную коробочку величиной с ладонь. Взял ее в руки и совершенно машинально нажал пальцем на выступающий металлический язычок. Коробочка открылась, Мишка откинул крышку и увидел под стеклом до боли знакомую с курсантских времен картушку магнитного компаса, плавающую в какой-то жидкости. Окружность картушки была разделена на 360 градусов, правда, без мелких делений в один градус – вручную такое сделать, с нужной точностью, достаточно трудно. Стекло тоже было мутновато-зеленоватым, но пользоваться компасом в светлое время суток можно было вполне свободно. Даже сейчас, в свете свечей, основные деления на картушке различались отчетливо.

Подсознательно Мишка уже был к чему-то подобному готов, но все же потрясение оказалось слишком сильным. Чуть не выронив коробочку из враз вспотевших пальцев, он дрогнувшим голосом сказал:

– Компас…

– О! Даже название знает! Проспорил ты, Лавруха! Подставляй лоб.

«Ну что ж, здравствуйте, товарищ предшественник… Или господин? Значит, все-таки вы здесь, где-то рядом. Надо же, как будто весточку из дому получил… Как же нам с вами встретиться, коллега? Вы обо мне даже и не знаете, а ваши люди меня уже дважды чуть не убили…»

– Михайла! Михайла! Уснул, что ли? Поди сюда, объясни-ка нам, что это за штука такая?

Мишка подошел к деду и сунул ему под нос компас. Лавр приподнялся со своего места и любопытно вытянул шею.

– Ты, деда, наверно, слышал, что бывают такие кусочки железа или фигурки железные, которые, если их на ниточку подвесить, поворачиваются всегда одним и тем же концом к северу.

– Кхе… Даже видел один раз! У купца из этого… Забыл, как называется. Рыбка у него такая была, на ниточке подвешенная. А! Вспомнил: из Хорезма. Так это что такая же… такое же… – Дед явно затруднялся с определением. – А железка где?

– Она снизу к этому кругляшу приклеена, одна или несколько, а кругляш в жидкости плавает, чтобы ничего вращаться не мешало, – то же самое, что на ниточке подвесить, но так сохраннее и пользоваться удобней.

– Ага… Кхе. А написано здесь что?

– Вот это – буква «С», означает «север», по-нашему полночь, напротив буква «Ю», значит, «юг», по-нашему полдень. Ну а две другие: «В» и «3» – восход и закат.

Мишка повернул компас, картушка слегка качнулась, но вновь приняла прежнее положение.

– Лавруха, гляди, вот диво-то!

– Это, деда, не такое уж и диво, тем более что ты такое уже видел, только попроще сделанное. А настоящее диво – вот эта карта. – Мишка вернулся к лавке с вещами и принес к столу пергамент. – Ты такое когда-нибудь видел?

– Кхе, так-так. – Дед дальнозорко отвел от себя пергаментный лист на всю длину руки и прищурился. – Чего-то непонятно, ну-ка объясняй.

– Вот это, синее, река Пивень, – начал Мишка. – Вот Ратное, вот Нинеина весь, а вот тут, видишь, недавно добавлено – Выселки. Чертеж наших земель, но сделан давно, когда Выселок еще не было, теперь поправки вносят.

– Ага! Глянь-ка, Лавруха, как будто с неба смотришь! Ну чудеса! Михайла, а почему все зеленое, а здесь желтые пятна и написано что-то.

– На таких чертежах зеленым обозначаются низменные места, а желтым возвышенности, а надписи – высота этих возвышенностей над уровнем… э-э… воды.

– А это? Вроде бы деревья?

– Да, этот знак говорит, что лес смешанный – есть и лиственные деревья, и хвойные.

– А это зачем? – Дед увлекся картой, как ребенок новой игрушкой. – Вроде бы как сеть…

Как объяснить деду смысл понятий «меридианы» и «параллели», Мишка себе не представлял совершенно, поэтому пожал плечами и перевел разговор на другое:

– Деда! Помнишь, я тебе говорил, что нам надо будет чертеж земель Погорынского воеводства составить? Кто-то раньше нас этим делом озаботился, намного раньше. И вот еще что. – Мишка перевернул лист и показал деду и Лавру незаконченный план Ратного. – Кому-то очень интересно стало, как Ратное изнутри устроено. По-моему, это не к добру.

– Так… – Дед сразу сделался серьезным. – Соглядатаев к нам, значит, подослали. Верно говоришь, внучек, не к добру это. Понимаешь, Лавруха?

– Еще бы, батюшка, но только… Как-то это все… Чересчур, что ли.

– Как это «чересчур»?

– Ну… Как мы Кунье городище брали? Нашелся человек, который там бывал…

– Ты же и нашелся, – подколол дед. – Долго искали, умаялись.

– Ну, я, – не стал спорить Лавр. – Я тебе все обсказал, и этого хватило. А тут: чертежи, люди, в особые одежды одетые, хитростям всяким обученные…

– Кхе, одежды особые… А сам к Татьяне, полотном укрывшись, лазал!

– Но чертежей-то я не рисовал.

– Ага, у тебя тогда только чертежи в голове и были! Кхе! О другом и не думал!

Лавр смущенно засопел и умолк, а зря, замечание его показалось Мишке весьма дельным. Такая постановка разведывательного дела, такое качественное изготовление карты, компас, сильно напоминавший своим устройством такой, каким пользуются водолазы, означали, что Ратным заинтересовалась серьезная организация, имеющая немалые возможности.

– Деда! – Мишка попытался придать своему голосу как можно больше убедительности. – Надо найти место где такие вещи делают. Обязательно! Это где-то у нас – в Погорынье. Вы хоть одного живым взяли?

Дед поморщился и принялся наконец-то чистить леща.

– Не вышло, в болото они ушли. Кхе…

– А откуда же вещи?

– Бурей их стрелой достал. Одного сразу наповал, а второго только ранил, да тот мордой вниз упал. Пока до него добрались, захлебнулся.

– Деда, их же трое было.

– Двое. Третий кровью изошел, ты ему кровяную жилу на бедре рассек. Они его через реку перетащили да и бросили.

«Да, при разрыве бедренной артерии даже в двадцатом веке не всегда раненого спасти удается… Опять допросить некого. Но предшественник нашелся! Здесь он! Почему же весточки присылать перестал? Как там доктор говорил: „Передумал, утратил возможности, погиб“. А если действительно погиб, а все „артефакты“ всего лишь его наследство, которое использует кто-то другой? Но почему „люди в маскхалатах“ все время крутятся вокруг нас? Нет, искать их базу надо в любом случае. В конце концов, я имею право воспользоваться наследством предшественника, если он умер, а если жив… До чего же здорово будет встретиться с современником!»

Мишка и сам не заметил, как уселся за стол и ухватился за ручку кувшина с пивом. Из задумчивости его вывел голос Лавра:

– Взялся за кувшин, так наливай, чего так-то сидеть. Батюшка, ты Михаиле пиво пить дозволяешь?

– Да пусть пьет…

– А я вот своим пока не дозволяю – малы еще. – Лавр с сомнением глянул на Мишку. – Да и Михаиле рановато бы…

Тресь! Дед опять шлепнул по столу многострадальным лещом, во все стороны полетели брызги рыбьего жира.

– А отца поучать тебе, Лавруха, не рановато ли?

– Да что ты, батюшка… – Лавр явно не ожидал от деда подобной реакции. – Разве ж я поучаю? Просто молод еще…

– Это ты молод еще мне укоризны делать! А Михайла уже поболее десятка ворогов уложил, а я его уже трижды в уме хоронил…

«Вот те на! Ай да дед! А ТАМ… Восемнадцатилетних мальчишек под огонь в Афган посылали, а когда те возвращались, им в магазинах водку не продавали, мол, двадцати одного года нет. Горбачевская борьба с пьянством: под пули послать можно, а спиртного нельзя. Да еще всякие сволочи кричали на ребят, что они ордена на рынке купили. Не нашлось на генсека пятнистого вот таких дедов в ЦК, и пробалабонили государство».

– Ты Михаилу с Кузькой и Демкой не равняй! – продолжал внушение дед. – Будь он года на два постарше, я бы ему уже меч навесил, как полноправному ратнику! А ты тоже! – неожиданно переключился дед на Мишку. – К мужам за стол сел без приглашения, да еще и за кувшин сразу ухватился! А вот я тебя сейчас этой рыбиной – да по сусалам!

– Виноват, господин сотник! – Мишка вскочил из-за стола и снова встал «во фрунт». – Задумался!

– Кхе… Задумался он. Совсем распустились: один отца поучает, другой мысли думает… всякие. А тут такие дела заворачиваются, что даже и не знаешь, за что хватайся. Мало нам того, что свои смутьяны на нас ножи точат, так еще один ворог под боком вылупился, да еще и непонятный какой-то…

Дед помолчал, махнул Мишке рукой, чтобы тот сел, и принялся объяснять:

– Михайла-то не помнит, наверно, совсем мальцом был, а ты Лавруха припомни-ка, как лет девять или десять назад холопы скопом сбежали. От нас тогда тоже один ушел, Еремой звали. Коня свел и девку соседскую уволок – старшую сестру Прошки… Как ее звали-то?.. Запамятовал.

– Двенадцать, – неожиданно вставил Лавр.

– Что «двенадцать»? – удивился дед. – Я девку вспомнить не могу, а ты «двенадцать»!

– Двенадцать лет назад это было, – пояснил Лавр. – Примерно в это же время, как раз пахать-сеять собирались. Вспомни, батюшка: в том году как раз великий князь помер.

– Ну двенадцать, – не стал спорить дед. – И помнишь, Лавруха, чем все кончилось?

– Еще бы не помнить! Подо мной тогда коня ранили, как без убитых обошлось, не знаю. Погнались-то без броней, кто в чем. У Панкрата с тех пор правая рука в локте не гнется, торчит, как палка. Ефрему Кривому чуть второй глаз не вышибли, Пузану стрела…

– Ладно, ладно, вижу, что помнишь, – перебил дед. – А место, где мы под стрелы угодили, помнишь?

– Лес какой-то дурной там был, батюшка. Половодье давно кончилось, а в том лесу воды коням по колено.

– Вот! – Дед назидающе вздел к потолку рыбий хвост. – Эти «пятнистые», за которыми мы в этот раз гонялись, тем же путем уходили! Только там уже не лес залитый, а настоящее болото – лес за двенадцать лет весь сгнил, а болото разлилось так, что конца не видно. Я еще тогда засомневался, когда понял, что след к Нинеиной веси от брода идет, беглецы-то тогда тоже через нее уходили. Но в этот раз они весь стороной обошли, а дальше двинули так же, как и восемь лет назад. Ну и что вы об этом думаете?

– Ну лес-то могло от бобровой плотины залить, хотя вряд ли… – начал Лавр.

– Да не про лес я спрашиваю! – перебил дед. – А про то, почему от нас бегают все время в одну и ту же сторону? Зимой-то, помнишь, те, что в белом были, они за нами шли. Я думал, на нас опять напасть собирались, только подмоги ждали, а может быть, им просто по пути с нами было? Мы – домой, а они Ратное стороной обошли и к тому болоту подались.

– Да-а… – Лавр задумчиво почесал в затылке. – А мы тех мест почти и не знаем, как-то и не ходили в ту сторону никогда.

– Ходили, – поправил Лавра дед. – Только давно – тебе года два было. Капище сожгли бесовское. Девок там как раз была тьма, таких, что в возраст замужества вошли. Им там на идоловом рожне девство рушили – обряд такой языческий…

– Батюшка, при мальчишке-то о таком… – нерешительно прервал отца Лавр.

– Да что ж ты меня, Лавруха, сегодня все поучаешь-то? Совсем очумел? Или больно умным себя воображаешь? Так я тебя быстро…

– Деда, – торопливо вмешался Мишка, – а в какой стороне это от Ратного?

– Не перебивай старших! Сиди и слушай, пока тебя не спросят!

– Так ты же спросил.

– Чего?

– Ты спросил: «Что мы об этом думаем?» Дядя Лавр в тех местах бывал, а я-то нет.

– Кхе… Ну и что ж ты думаешь, мудрец? Только учти: Хоть одно непонятное слово вымолвишь – сразу выгоню! Представляешь, Лавруха, мало ему того, что у меня от его Книжных премудростей голова пухнет, так он еще и Роську всяким словечкам обучил. Тот мне в лесу чего-то такое сказанул, что я даже и повторить не могу. Говорит, у Михайлы выучился… Кхе… О чем это я говорил?..

– О том, что соседскую девку звали «Двенадцать» – быстро ответил Мишка.

Лавр прыснул в кулак, дед грозно сдвинул брови и уже было набрал в грудь воздуху, чтобы рявкнуть на внука но не смог сдержать улыбки.

– Кхе, ну вот что с вами делать будешь? Кхе… А! Вспомнил! Прокудой ее звали!

Тут уж рассмеялись все, в том числе и дед.

«Ну вот, напряг разрядился смехом, теперь можно и вопросы задавать. Интересно все же, что такое Роська ляпнул? Ладно, потом узнаю».

– Так в какой же все-таки стороне от Ратного это болото, деда?

– На юг и немного к востоку, если так идти, то понемногу к Случи приближаешься. – Дед макнул палец в пиво и прямо на столе начертил план. – Смотри: вот так Горынь идет, а так Случь. Мы – вот тут. А вот Нинеина весь. Если всё так же и идти весь день, потом переночевать и еще чуток пройти с утра, то задолго до полудня выйдешь к тому болоту. На сколько оно разлилось, не знаю, потому что другого края не видно. А если бы болота не было, то еще дня полтора-два пути – и вышли бы к тому месту, где это самое капище и было. Но это все так, если знаешь дорогу. До болота-то мы по следу шли, а «пятнистые» путь знали, ни разу ни в какой бурелом или овраги след нас не завел. Ни разу даже с коней слезать не пришлось, потому и догнали – не береглись они, да и охотник с нами хороший был.

– Деда, а далеко то капище от Случи было?

– Да как сказать… Не думаю, чтобы далеко. Может, день пути, может, чуть больше.

– А речка там была?

– Была… А-а, вот ты о чем! Понял, Лавруха? Внучок-то соображает! Значит, думаешь, Михайла, что, вместо того чтобы по лесам и болотам кружить, можно туда по воде добраться? А с чего ты взял, что «пятнистые» на месте того капища обретаются? Мы тогда в том месте одно большое кострище оставили, все разломали и огню предали. Волхвов перебили, а девок… Кхе… Раз уж им пора пришла, а в Ратном как раз женихов в достатке было… – Дед недоговорил и мечтательно улыбнулся.

«Понятно, раз Лавру только два года исполнилось, дед совсем молодым был, попользовался, конечно».

– Конечно, деда, за столько лет там все уже лесом могло зарасти. Но могло же и не зарасти. Больше вы там ни разу не были, а место укромное, и водный путь есть…

– Могло, не могло… – Дед с сомнением покачал головой. – Одни догадки.

– Догадки тоже разными бывают. – Мишка решил по возможности переломить дедовы сомнения. – Раз туда девок для обряда… – Мишка чуть не ляпнул «инициации», но вовремя прикусил язык, – …для обряда взросления собирали, то место это было не только священным, но и тайным. Вы же на него, наверно, случайно наткнулись?

– Да нет, не случайно. Лесовика одного разговорили… Были у нас тогда умельцы… почище Бурея.

– Ну так смотри, деда. – Мишка начал загибать пальцы. – Есть люди, обученные так, как нигде не учат. Помнишь, ты сам говорил, что даже не знаешь, как такому обучать? Это – раз. Есть одежда, какую нигде не шьют. – Два. Карта, – Мишка указал на пергамент, – каких нигде не делают, – три. Компас – четыре. Такое может делаться только в тайном месте, иначе слухи разошлись бы.

– Ну-ну. – Дед покивал. – Согласен, место тайное.

– Дальше. Люди в этом тайном месте нас опасаются, иначе не присылали бы соглядатаев. Значит, помнят о тех временах, когда мы там одни головешки оставили.

– И с этим согласен, – снова кивнул дед.

– Так вот, могут случайно оказаться рядом два тайных места, где нас опасаются? Нет, не могут! А теперь деда, давай задумаемся: представляет ли это тайное место, где живут опасающиеся нас люди, опасность для Ратного? Я думаю, что да! Во-первых, зимой беженцев «люди в белом» куда-то должны были отвести, не туда ли? Во-вторых, ты сам говорил, что среди холопов шепотки нехорошие ходят. Не оттуда ли?

– И болотом отгородились, – неожиданно добавил Лавр. – Бобры так по-дурному плотины не ставят. Люди где-то запруду сделали.

– Так! – Дед решительно хлопнул по столу ладонью. – Сейчас у нас главное дело – разобраться со своими смутьянами. А с этим… тайным местом решим все зимой, когда болото замерзнет. – Дед махнул рукой на открывшего было рот Мишку и продолжил: – По реке до них не добраться. В Случь столько речек впадает, что пока все проверишь… Зимой болото перейдем, а там, если народу в том месте много обретается, следы обязательно найдутся.

Пока же, Михайла, слушай приказ. Будешь выставлять к тому болоту десяток своих ребят в дозор. Сменяются пусть каждые три дня. Знаю, знаю! – снова замахал дед руками в сторону Мишки. – Знаю: доспехов нет, самострелов нет, коней не хватает… Я и не требую соглядатаев ловить. Только выследить, как они из болота выйдут, и весть прислать, а тут уж мы сами за дело примемся.

В первую смену с ребятами пойдет Стерв. Устроит жилье для сторожи, укажет, где дозорных ставить, как прятаться, как за болотом следить. Потом с каждым десятком будем посылать кого-нибудь из ратников, чтобы отроки под приглядом были. Глядишь, и выловим кого из «пятнистых».

А ты, Лавруха, давай-ка ускоряй вооружение «Младшей стража», не дело, что только один десяток полностью наряжен. Пошевели-ка своих работников, потом как-нибудь отдохнут.

– Сделаю, батюшка.

Спорить с дедом было совершенно невозможно. Во-первых, он уже принял решение, во-вторых, решение это было правильным. Мишка лишь вздохнул, свидание с предшественником откладывалось минимум на полгода, если, конечно, он сам не проявит инициативы. Впрочем, уже дважды эта инициатива чуть не заканчивалась для Мишки летальным исходом.

ГЛАВА 3

Дед с Лавром остались допивать пиво и обсуждать всякие хозяйственные дела, а Мишка, хоть и понимал, что послушать разговор о планах сельскохозяйственных и других работ было бы полезно, все-таки, воспользовавшись благовидным предлогом, отправился во двор.

«Курсанты» после бани и сытного обеда вовсе не отдыхали, как можно было ожидать, – Дмитрий расслабляться личному составу не дал. Ребята обихаживали коней, приводили в порядок сбрую, доспехи, оружие – дело совершено необходимое после нескольких суток, проведенных в походе. Со старшим десятником Мишке, конечно, повезло, ничего не скажешь, в случае чего, оставить ребят на попечение Митьки можно было спокойно.

После прибытия обещанного Нинеей пополнения вполне злободневной станет проблема подбора полусотников, а может, и назначения заместителя старшины «Младшей стражи». Было очевидно, что первым кандидатом на одну из этих должностей станет конечно же Дмитрий.

Выслушав краткий, но вполне толковый доклад старшего десятника об участии в погоне и задав несколько вопросов, Мишка приказал продолжать занятия и подозвал к себе Якова и Роську. Дмитрий, проявляя деликатность собрался было уйти, но Мишка велел ему остаться. И Митька и Роська уже стали для него теми, кого в княжеском и боярском окружении принято называть «соратники», и статус этот надлежало укреплять.

– Скажи-ка мне, Яша, как, на твой взгляд, ребята в лесу справлялись? Ты ведь охотник, – Мишка решил подольстить парню, – в лесу чувствуешь себя, как дома. А остальные?

Лесть подействовала безотказно (кто сказал, что комплименты приятны только дамам?) – Яшка сразу же напустил на себя вид солидного, знающего себе цену мужика и принялся неторопливо излагать свой взгляд на проблему:

– Ну простые вещи: устроиться на ночлег, развести костер, не заблудиться – умеют, считай, все. А вот то, что посложнее: держать след, двигаться бесшумно и незаметно, выбирать дорогу поудобнее, – почти никто. Повадки птиц и зверей – тоже. А еще не знают, как коней в лесу обиходить: устроить на ночь так, чтобы и поесть успели, и отдохнуть; как ехать через лес, чтобы кони ноги не побили и шкуры об сучки не ободрали; как и чем царапины и другие повреждения лечить…

Мишка слушал вполуха, больше наблюдая за реакцией Роськи и Дмитрия. Роське было просто интересно, а вот Дмитрий явно сравнивал то, что рассказывал Яков, с тем, что ему было известно о походах через степь. Буквально впитывал информацию, и было понятно, что ничего не позабудет и не перепутает. Наверняка и в походе внимательно присматривался и прислушивался к сотнику и обозному старшине.

Дождавшись, когда Яков полез уж совсем в мелкие подробности, Мишка прервал его новым вопросом:

– А как ты думаешь, согласится ли твой отец поучить «Младшую стражу» лесной жизни? Не «за так», конечно, – сделаем его полноправным наставником, как десятника Андрея.

– Конечно, согласится! – Яшка преисполнился энтузиазмом. – Таких охотников из ребят сделаем…

– Погоди, погоди! Нам не охотники нужны, а воины, способные неожиданно напасть из леса, а потом уйти в лес, не оставляя следов. Засаду на лесной дороге устроить, преследователей запутать и перебить, в общем, воевать в лесу.

– Ну… – Яшка поскреб в затылке. – Подумать надо…

– Подумай, я не тороплю. С отцом посоветуйся. А сейчас скажи: сколько еще в «Младшей страже» есть ребят, хорошо знающих лес? Десяток наберется?

– Пятерых я знаю точно. – Яшка было собрался перечислять по именам, но Мишка жестом прервал перечисление:

– Назовешь их старшему десятнику Дмитрию. А еще есть?

– Еще есть Первак… то есть Павел с братьями. Только они какие-то… – Яшка замялся. – Какие-то не такие…

– Ну-ка, ну-ка, поподробнее. Что значит «не такие»?

– Я с ними еще дома… ну, в Куньем, в лес несколько раз ходил. Силки ставили, уток на болоте били… Не охотники они – учить приходилось. А вот ходят по лесу правильно: бесшумно, следов не оставляют, к болоту подкрадывались так, что ни одна уточка не всполошилась. Непонятно как-то… А еще Первак… Он такой… – Яшка опять поскреб в затылке. – Он… спокойный такой, сильный… Не кричит никогда, а как глянет… Ребята из его десятка боятся его. Он… Он – как взрослый, вот!

«Стоп, сэр Майкл! Быстро уводить разговор в сторону! Как говорил штандартенфюрер Штирлиц: важно уметь не только правильно войти, но и правильно выйти. Что-то с Перваком нечисто, как, впрочем, и с его мамочкой Листвяной. Потом, всё потом, сейчас меняем тему. Хотя…»

– Яш, а ты семью его хорошо знаешь? Мать, сестер… Или кто-нибудь из ребят. Соседями были, дружили. Может, кто из девчонок подружками были с его сестрами?

– А их никто хорошо не знает. Они к нам после морового поветрия с лесного хутора перебрались. Сказали, что у них на хуторе вымерли все, а у нас в Куньем одна бабка Листвяне дальней родней приходилась. Могли, правда, и не принять, но Листвяна старикам двумя десятками коней поклонилась. Она тогда скотины много пригнала. То есть обычной скотины было немного: три коровы с телками, овец десятка полтора, козы еще вроде бы… А коней целый табун. Вообще-то они бедными были, если бы не лошади. Всех вещей – одна телега. Зимней одежды не было… Только конями и спаслись. Ну и бабка – родня их – вскорости померла, так что хозяйство им осталось.

– Что, бабка совсем одинокая была?

– Нет, почему? Только все перемерли в моровое поветрие, остались бабка с внучкой. Томила-то не Листвянина дочка – сирота.

«Так, сэр Майкл, пора закругляться. Информации – куча, требуется обмозговать. Теперь выходим из разговора „по Штирлицу“.

– Я тебя, Яша, почему так расспрашиваю? Есть мысль сделать в «Младшей страже» один десяток специально для войны в лесу. Ты подумай о том, кого туда определить можно будет. Понял?

– Ага.

– Скоро нам пополнение будет, может, там парни подходящие найдутся. Так что подумай пока, с отцом поговори, потом ребят из пополнения посмотришь. Всё, иди конем займись.

– Слушаюсь, господин старшина!

Как только Яшка отошел, Дмитрий, напористо уставившись в глаза Мишке, выдал:

– Так не бывает!

– Чего не бывает?

– Если на хуторе все вымерли, то вещи-то должны были остаться, а у них только одна телега и даже зимней одежды не было. Такое после пожара бывает, но тогда людей было бы больше.

«Как его зацепило, даже про пополнение спрашивать не стал. Шерлок Холмс, туды его…»

– И со скотиной непонятно, – продолжил Митька. – Что это за хутор такой: три коровы, а лошадей целый табун? Это в степи так может быть, а здесь табунов не держат.

«Всё правильно, сержант Даймон, только не ваше это дело. Вы, уважаемый, конечно, родственник через крещение, но эта проблема настолько деликатная… И приказать заткнуться нельзя – обидится… Придется отвлекать, ну что за жизнь, блин!»

– Ладно, Мить, разберемся. Ты лучше вот о чем подумай – скоро нас больше сотни станет. Придется должности полусотников вводить. Ты как, согласишься?

– А откуда пополнение?

– Боярыня Гредислава Всеславна семь десятков парней дает. Так что ты подумай пока: как полусотней будешь командовать, кого вторым полусотником посоветуешь, как учебу наладить. Ну и прочее, потом обсудим. А теперь, – Мишка повернулся к Роське, – поведай-ка нам, десятник Василий, что это ты такое Корнею Агеичу в лесу сказал, что он даже повторить не может?

– Да я как лучше хотел… Ты же сам учил… – Роська явно не ожидал вопроса и слегка растерялся. – Я же ничего такого… Книжными словами…

– И что же ты господину сотнику книжными словами сказал?

– Ну я глянул, как те по болоту от нас уходят, и говорю: «Господин сотник, траектория перемещения объектов как минимум неадекватна», а он мне: «Пасть зашью!»…

От неожиданности Мишка чуть не расхохотался Роське в лицо – научил, на свою голову! Дрогнувшим от едва сдерживаемого смеха голосом спросил у Дмитрия:

– Мить, ты что-нибудь понял?

– Да ну его! – неожиданно зло отозвался Митька. – Он уже всех своей книжной премудростью извел. Ребята из его десятка уж и не знают: то ли приказывает чего-то, то ли просто ругается. А дядька Илья и вообще говорит, что Роська сумасшедший и его надо в темный погреб посадить, пока на людей кидаться не начал.

– М-да… Теория, мой друг, суха, но вечно зеленеет древо жизни! А теперь, Вася, скажи Мите то, что ты хотел сказать господину сотнику, но нормальным – не книжным – языком.

– Так это… Долго было объяснять, а ты сам говорил, что научные термины…

– Ничего, – перебил Мишка, – мы потерпим. Рассказывай.

– Ну по болоту же как ходят? Друг за другом и от одной кочки к другой. А эти рядышком бежали и по прямой. Значит, болото мелкое, дно твердое, трясин нет. Они же пешком весь путь прошли, значит, устали, а мы верхами ехали. Догнали бы и живыми взяли. А Корней Агеич меня облаял и велел Бурею стрелять – для самострелов-то уже далеко было. Вот и получили одних покойников.

– Дурак! – прокомментировал Митька. – Надо было просто сказать: «Болото мелкое, догоним». Вот и все.

– Если такой умный, – огрызнулся Роська, – так чего же молчал?

– А у нас в степи болот днем с огнем не сыщешь, я в болотах не разбираюсь.

– Отставить! – Мишка подпустил в голос командирского рыка. – Молчать обоим! Слушать меня!

Оба спорщика мгновенно умолкли и уставились на своего старшину.

«Приживается дисциплинка-то!»

– Во-первых, то, что ты, старший десятник Дмитрий, в болотах не разбираешься, – не оправдание! Жить и воевать тебе придется здесь, поэтому придется научиться разбираться и в болотах, и в лесах, и во всем, чего у тебя в степи не было.

Во-вторых, сотник Корней после ранения в лицо плохо видит вдаль. Ему и так трудно было разобраться, а тут еще ты, Роська, влез не по делу. Скажи спасибо, что тебя только облаяли, мог бы и по шее огрести, причем за дело.

В-третьих, ты наврал. Беглецы болото знали хорошо и шли по нему правильно, так что траектория их перемещения была совершенно адекватной условиям местности.

И, наконец, в-четвертых. В строю и в бою командовать и докладывать надо коротко, четко и такими словами, чтобы было понятно сразу, а не приходилось раздумывать: что это я такое сейчас услышал? Книжные слова – для книжных бесед и мудрых размышлений, а у воинов речь своя – веками выработанная и кровью проверенная. Из всего сказанного следует вывод… Какой вывод, десятник Василий?

Роська шмыгнул носом, переступил с ноги на ногу и мрачно констатировал:

– Я сам был неадекватным.

– А попроще?

– Дураком выставился…

– Вот именно! Так всегда и бывает, когда хочешь умнее всех выглядеть. А потому слушай приказ! Десятнику Василию запрещаю пользоваться книжными словами в строю и в бою!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Старшему десятнику Дмитрию приказываю обучить десятника Василия воинской речи и правилам ее употребления.

– Слушаюсь, господин старшина!

– Ступайте… умники.

«Вот так, сэр. Великий, могучий, живой великорусский… Никакого великорусского языка еще нет, а проблемы уже есть. А дальше будет еще круче. Сколько русских языков будет в двадцатом веке? Бытовой, возвышенный, официальный, „канцелярит“, архаичный, ненормативный… Имя им – легион. А еще чуть ли не каждое поколение собственный сленг добавляет. Демократы к власти пришли – англицизмы поперли… Блин, о чем думаю, других забот у меня нет…

Зато теперь стало понятно, почему я тогда в лесу так легко отделался. Один из пятерых явно был картографом или кем-то в этом роде. Очень уж правильно определено направление и расстояние до Выселок, и план Ратного достаточно профессионально выполнен. Из четверых остальных двое могли быть опытными бойцами, а двое новичками. Вовсе ведь не обязательно для корректировки старой карты давать в сопровождение картографу одних ветеранов. Будь там одни опытные бойцы, они меня пропустили бы, так что я ничего и не заметил бы, или повязали, быстро и бесшумно, если имели задание взять языка.

Скорее всего, я наехал на картографа или на новичка, и у того сдали нервы. Потом один из ветеранов выдал себя голосом, когда прикрикнул на раненого. Он же не знал, что я на звук стрелять умею, может быть, и про самострел не знал. Ну а второму ветерану просто не повезло, вполне мог меня зарезать. Остались в живых два новичка или картограф и новичок. Потому-то и не попали в меня из луков, и бежали к болоту без всяких хитростей – следы не путали, засаду устроить не пытались. И на болоте подставились под выстрелы».

* * *

Мать Мишка нашел на привычном уже месте – на лавочке возле боковой стены старого дома – ив привычной же компании – приказчика Спиридона. Мать все так же скромно сидела, пристроив на коленях какое-то шитье, а вот Спиридон уже не стоял, а сидел рядышком, и рубаха на нем опять была другой – красной.

«Ну пижон! Сколько же он тряпок с собой привез? Прямо как мамаша дяди Федора из Простоквашина: два платья уже надела, осталось еще два надеть. И рубахи-то не простые – из дорогих импортных тканей, с богатой вышивкой. И чего он к матери клеится, девок вокруг мало, что ли? Семейная женщина, старше его лет на… черт его знает на сколько, минимум лет на десять.

А ведь она его дурит! Так вот млеть: глазки в землю, ручки на коленках, улыбочка застенчивая – девке неопытной пристало. Нечем же ее этому петуху удивить, сама в столице выросла. Все она понимает и цену всем его кобеляжным заходам знает. Чего ж тогда? Или молодость девичью вспомнить захотелось? Как там принц Гамлет королеве Гертруде указывал?

Ни слова про любовь!
В лета, как Ваши,
Живут не столько сердцем,
Сколь умом.

Но и Спиридон не мальчик, должен понимать неадекватность (блин, вот привязалось) ее поведения. Подыгрывает ей в хорошо известной им обоим игре? Черт их, баб, поймет».

Мишка высунулся из-за угла, дождался, пока Спиридон его заметит, и, скорчив зверскую рожу, погрозил Приказчику кулаком. Снова спрятался за угол, переждал пару минут и опять выглянул. Спиридон намек понял, и мать уже сидела на лавочке в одиночестве, но недовольной этим обстоятельством не выглядела и встретила Мишку приветливо.

– Как съездил, сынок? Листвяна место под огороды одобрила?

– Все хорошо, мама, и место удачное, и проехать можно на телеге без труда.

– А дед с Лавром надолго с пивом засели?

– Да, думаю, уже до конца – прямо из-за стола спать пойдут.

Мать вздохнула и слегка поморщилась, демонстрируя традиционное женское отношение к мужским посиделкам с пивом, и вдруг огорошила сына вопросом:

– Ты зачем Спиридона прогнал, поговорить о чем-то хотел?

«Глазки в землю, а все видит. Ну бабы!»

– Рассказать тебе кое-что хочу. – Мишка присел на лавочку возле матери. – Есть у арабов такая книга, «Тысяча и одна ночь» называется. В этой книге всякие сказки и занимательные истории описаны. Есть там история про трех братьев, нашедших на берегу моря закупоренный кувшин, в котором сидел джинн. Джинн – это демон такой…

– Я знаю, кто такой джинн, Мишаня.

– Ага, так вот. – Точного текста сказки Мишка не помнил, но смысл надеялся передать доходчиво. То, что мать слыхала про восточные сказки, его задачу только облегчало. – Так вот. Выпустили братья джинна, и тот пообещал выполнить по одному желанию каждого из них. Старший брат попросил у джинна богатства. И получил самый богатый в городе дом, множество золота, рабов, скота и прочего. Стал одеваться в драгоценные ткани, есть изысканные яства и вообще наслаждаться роскошью. Но однажды в его дом забрались тати, ограбили и убили его.

Средний сын попросил у джинна любви. И стали его любить самые прекрасные женщины и девушки, и ни в чем он не знал от них отказа, но в конце концов заболел от излишеств и помер.

Младший же брат, когда пришла его очередь загадывать желание, сказал так: «Многоуважаемый джинн, сделай, пожалуйста, так, чтобы меня любили немолодые женщины». Джинн выполнил его желание, и кто теперь не знает Великого Визиря, лучшего друга и первого советника Пресветлого эмира, мудрейшего из мудрых, защитника истиной веры – того, кто когда-то был всего лишь младшим из троих братьев, нашедших на берегу моря кувшин с джинном.

«Вот сейчас ка-ак вмажет оплеуху, да как скажет, чтобы не в свое дело не лез! И будет ведь права!»

– Совсем ты вырос, Мишаня. – Мать тонко улыбнулась. – Раньше я тебе сказки рассказывала, а теперь вот ты мне рассказываешь.

«В общем-то оплеуха, но… деликатная. Даже сразу и не поймешь: поняла намек или не поняла, обиделась или не обиделась. Да все, она поняла, блин! Но больше на эту тему разговаривать не желает. А обижаться на пацана считает ниже своего достоинства. Ну и ладно».

– Ну а если я вырос, так, может, поговорим по-взрослому?

Лицо матери мгновенно сделалось строгим, видимо, она решила, что сын не понял отповеди и хочет продолжить тему ее отношений со Спиридоном. Мишка торопливо, чтобы мать не успела ничего сказать, выпалил:

– То, что Листвяна от деда понесла, знаешь?

– Ну, уж если даже ты знаешь… – Мать снова тонко улыбнулась. – Не беспокойся, холопка есть холопка.

– Холопка, да не простая! Из лука стреляет, как воин, сегодня случайно проговорилась, что латников в глаз била. В Кунье пришла недавно – после морового поветрия. И пришла странно. Скарба – только одна телега, даже теплой одежды не было, зато пригнала табун коней в несколько десятков голов. Томила – не ее дочь, а внучка дальней родственницы из Куньего городища. Старший сын Листвяны – Первак – охотничьего дела не знает, но по лесу ходит бесшумно, не оставляя следов. Десяток свой в кулаке держит, как будто был воином, и ведёт себя так, словно ему не шестнадцать, а, самое меньшее, лет двадцать.

А еще в те места, откуда Листвяна родом, сотник Агей водил воинов карать татей за то, что купцов на дороге грабили. Вот и сдается мне, что на хутор, откуда Листвяна в Кунье пришла, «моровое поветрие» налетело верхом, в доспехах и с мечами, а оставило после себя только трупы да головешки. Потому-то ни утвари, ни одежды Листвяна с собой не привезла, а скотину каратели, скорее всего, не нашли – где-нибудь на лесном пастбище была, и детишки там, наверно, были пастухами.

К деду же Листвяна еще на дороге из Куньего городища подольстилась и сама напросилась нам в холопы. Первак, как я сейчас понимаю, только для виду ломался, а на самом деле только рад был, когда я его в воинскую школу позвал.

В общем, ни одному слову Листвяны верить нельзя. А теперь, мама, давай подумаем. Если Листвяна родит деду сына, появится еще один воеводский наследник кроме Лавра. Дед размяк, а Листвяна умна, хитра и крови не боится. Первак же не только десяток, но и всех отроков, в случае чего, под себя подмять способен. Понимаешь, о чем я?

По мере того как Мишка излагал матери свои аргументы, внешность ее разительным образом менялась. Теперь рядом с Мишкой на лавочке сидела уже не ласковая матушка, тонко попенявшая сыну за бестактность, а тигрица, почуявшая опасность для своих детенышей. Мишку аж легкая жуть взяла от того, насколько хищным сделалось ее лицо. Тем более неожиданным был для него заданный матерью вопрос:

– Нинея Первака видела? Что-нибудь тебе сказала?

Мишка задумался и вдруг понял: Первака в строю, вдоль которого шла Нинея, не было! Какой-то он нашел способ, чтобы не попасться волхве на глаза.

– Нет, мама, не видела его Нинея. А в чем дело?

– А в том, что мне он тоже мальчишкой не показался. Знаешь, Мишаня, иногда бывает так, что молодые мужчины очень долго подростками выглядят: лицо свежее, усы не растут, голос мальчишеский.

Мишка машинально притронулся пальцами к верхней губе, на которой уже начал пробиваться светлый пушок, и вспомнил, как давеча «дал петуха», собираясь прикрикнуть на Спиридона. Мать неправильно поняла его жест и успокаивающе положила ладонь ему на руку:

– Не бойся, с тобой все в порядке, даже рановато немного.

– Да нет, мама, я так просто…

– Ладно, ладно, не смущайся. А насчет того, что ты мне сейчас рассказал… Слушай внимательно. Первое: никому больше ничего не говори. Второе: обязательно найди случай показать Первака Нинее, передай, что я просила посмотреть повнимательнее, она поймет. Впрочем, можешь и не показывать, не так уж это и важно.

– Почему же? Нинея из него все, что он знает, выпытать способна, я сам видел, как она…

– Да, способна. А тебе это очень нужно? Ты же и так понимаешь, что при случае он тебя заменить может. Так вот: слушай меня и думай, как исполнить то, что я тебе сейчас скажу.

«Господи! Да она же сейчас говорит таким же тоном, как Нинея с тем волхвом разговаривала! Ни малейшего сомнения в своем праве приказывать и в том, что приказ будет исполнен!»

– Слишком долго мы мирно живем, – продолжала мать. – Чувствую я, что скоро кровушка прольется: не бывает мира так долго. Так вот, запомни: Первак должен быть убит в первом же бою, и так, чтобы на тебя никто и подумать не мог! Сможешь?

«Вот так, сэр. Средневековье и есть Средневековье. Мать приказывает четырнадцатилетнему пацану совершить преднамеренное убийство, и единственное сомнение, которое у нее возникает, – сможет или не сможет? А чего вы, сэр Майкл, ожидали? Для чего весь этот разговор завели? Ну возьмите и скажите: „Так нельзя, надо как-нибудь иначе. Не знаю как, но гуманизм, права человека…“

– Сможешь?! – Материн голос прервал Мишкины раздумья, хлестнув по нервам, словно кнутом.

– Смогу… мама.

– В остальное не суйся, я сама справлюсь. Главное, чтобы дед ничего не узнал. Хорошую ты сказочку рассказал, сынок, влюбленные немолодые мужчины тоже много чего натворить могут. Такой дури наворочать способны, что потом самим удивительно бывает. А бывает, что и тошно до смерти.

Мать скомкала лежащее на коленях шитье и резко поднялась с лавочки. Глянула на Мишку сверху вниз и еще раз с железной четкостью повторила:

– Первак – на тебе, в остальное не лезть!

* * *

Следующее утро Мишка решил откровенно сачкануть. Очень хотелось повидаться с Юлькой. После всех произошедших заморочек Мишка, теперь уже вполне осознанно, ощущал накапливающееся эмоциональное напряжение. Рецепт с физической нагрузкой, конечно, был неплох, но хотелось чего-то другого. Теплоты, спокойствия, понимания… Мишка даже сам для себя затруднялся сформулировать суть возникшей потребности.

Одно только он понял совершенно ясно: мать его вчера и восхитила, и одновременно… разочаровала. Восхитила умом и решительностью, а разочаровала тоже умом и решительностью, как бы странно это ни выглядело. Восхищался, правда с оттенком легкой жути, взрослый, сидящий в теле подростка, а разочаровался сам подросток, которому хотелось от матери, прежде всего, ласки и утешения.

Мишка вспомнил о том, как рыдал у матери на груди, когда его с простреленной ногой привезли из Куньего городища, и как легко стало после этого на душе! Того же, видимо, он подсознательно ожидал от матери и в этот раз. Но, увы, сам же предложил поговорить по-взрослому и получил, чего хотел. Вместо утешения и защиты от жестокостей окружающего мира – приказ вступить с этим миром в бой.

Фактически, конечно, со стороны матери это было признанием за сыном прав и обязанностей взрослого мужчины, но подросток-то внутри скулил и плакал, не желая расставаться с детством. Вот и потянуло к другой женщине. Пусть соплячке еще, но тоже обладательнице сильного и решительного характера, уже не раз оказывавшейся рядом, когда было больно и плохо. Ничего удивительного, идеальный образ женщины у многих мужчин, тем или иным образом, связан с образом матери.

«Блин, переходный возраст, туды его… Генералиссимус Суворов перешел через Альпы, а старшина „Младшей стражи“ – от мамки к Юльке. Да пошло оно всё во всякие места! Хочу к Юльке, и всё! А все эти рассуждения – суета сует и томление духа, как сказал бы падре Мигель. И был бы прав!»

Однако смыться из дома сразу после завтрака не удалось. Деду приспичило о чем-то переговорить с внуком и невесткой. Пришлось сидеть и ждать, когда закончат завтракать женщины, потом, когда мать уже пришла в дедову горницу, Корней, словно издеваясь, велел принести квасу. Опять пришлось ждать. Потом приперлась Листвяна и встала у двери в своей любимой позе – руки под грудью. Мишка почувствовал, что начинает медленно заводиться.

– Так, – наконец, начал разговор дед. – Никифор будет не сегодня завтра. Привезет с собой четырнадцать купеческих детей. Как ты их, Михайла, встретить собираешься?

– Никак не собираюсь. Вещички – на телегу, а сами – пешочком до Нинеиной веси. Старшим над ними – Петьку, а дальше – учеба, как и у всех. Чего ж еще-то?

– Дурак! – Предварительный комментарий деда, как всегда, был краток и пребывал в сфере непарламентских выражений. – Это с лесовиками так можно было, потому что для них и Ратное – большой город. А тут парни из столицы приедут, на нас, как на лапотников из захолустья, смотреть станут. Забыл, как на тебя двоюродные братцы в Турове смотрели, пока ты их не окоротил?

– Ну можно, конечно, их при оружии встретить. – Мишка сделал паузу, ожидая очередного «дурака», но дед молчал. – Посадить ребят в доспехах на коней, выехать из речных ворот строем, я – впереди. Пусть сразу ощутят, что в воинское учение приехали.

– Опять дурак, но уже лучше! – прокомментировал дед. – Ратников они в Турове всяких видели, и доспехи покрасивее, и коней получше наших.

– Так что ж мне, жар-птицей вырядиться?

– А ну придержи язык! Велю, так голым, на четвереньках поползешь, и петушиный хвост в задницу вставлю! – Дед сердито покрутил головой, но продолжил уже более спокойным тоном: – Выполнить, что велено – невелика хитрость. А ты вот сам подумай, как сделать так, чтобы они сразу поняли: у нас хоть и не столица, но порядки те же, а воевода здесь то же самое, что князь в Турове? Чтобы гонор столичный позабыли, уважение почувствовали и подчинились сразу. Давай вспоминай Туров, вспоминай свою книжную премудрость, будешь здесь сидеть, пока что-то путное не придумаешь! А мы с матерью твоей посмотрим на твою придумку глазами туровских жителей. Как думаешь, Анюта, сможем?

– Правильно, батюшка, хорошо придумал. Листвяна, ну-ка сбегай за моим шитьем, что так-то сидеть без дела.

Листвяна уже открыла было рот, чтобы позвать кого-то из девок, но мать совершенно стервозным голосом приказала:

– Сама сбегай, не переломишься!

Дед недовольно засопел, но смолчал.

«Так, Листвяну, похоже, начинают целенаправленно травить, чисто по-женски. Интересно, чего мать добивается? Чтобы та сорвалась и нахамила? Ладно, не мое дело. Давайте-ка, сэр, задумаемся: как купеческих сынков с ходу на место поставить?

Итак, цель – снять или, по крайней мере, сильно ослабить комплекс превосходства столичных жителей над провинциалами. Нет, неправильно! Эту цель мне дед, вольно или невольно, навязывает. У него самого куча комплексов по этому поводу. Моя же цель – сразу же заставить ребят подчиниться и принять предлагаемые правила независимо от того, нравятся они им или нет. Да что там юлить, конечно же не понравятся!

Теперь задачи, которые требуется решить для достижения цели. Вот здесь как раз подойдет блокировка комплекса превосходства столичных жителей над провинциалами. Только блокировка, совсем снять такие вещи очень трудно, а порой и невозможно. Это – первая задача.

Вторая задача – наглядно обозначить наше физическое превосходство и их беспомощность. Третья – продемонстрировать эти самые правила и то, что все остальные ученики воинской школы им беспрекословно подчиняются. И, наконец, четвертая задача – стимул. Пусть и отданные, но привлекательные перспективы. С этим сложнее, но родители, отправляя их сюда, конечно же разъяснительную работу провели. Да и обучение военному делу для любого пацана штука привлекательная. Это не двадцатый век с дедовщиной, нищими офицерами и поливанием армии дерьмом во всех СМИ.

Структуры, кадры, ресурсы – побоку, всё и так понятно, делаем всё, что нужно сами: я, мои «ближники», первый десяток «Младшей стражи». Дальше – технология. Как решаем первую задачу? Для начала, представляем себе основные характеристики объекта воздействия.

Купеческое сословие, причем не низший уровень – заплатить за учебу может далеко не каждый купец. Так же как и имеет собственную вооруженную охрану тоже далеко не каждый. Соответственно, самооценка достаточно высока. Кто выше их на сословной лестнице? Князья, боярство, духовенство. Что из этого мы здесь в Ратном можем и имеем право изобразить? Боярство, разумеется.

Значит, надо обозначить «зазор» между верхним уровнем простонародья и зарождающейся аристократией. В чем, собственно, проявляется внешняя – работающая на первое впечатление – разница? В одежде? Да, в сословном обществе одежда – один из признаков принадлежности к тому или иному социальному слою. Купцы, разумеется, могут быть и побогаче бояр, тот же Никифор способен с потрохами купить иного боярина, да и не одного. Но одеваются купцы скромнее. Следовательно, надо будет вырядиться соответствующим образом.

Что еще? Боярская спесь! Богатство и власть напоказ. Значит, нужна свита. Приодеть еще пару пацанов, пусть изображают «ближников» воеводского внука. Дальше. Мы – воинское сословие, значит, нужны всадники в доспехах. Дед верно заметил: красивых доспехов у нас нет. Выход прост: в доспехах будут только рядовые.

Что в итоге? Еду я, красиво одетый, едут принаряженные «ближники», а следом десяток в доспехах. Блин, «и тут выхожу я – весь в белом!». А куда денешься?

Ладно, встретили по одежке, поняли, что здесь, в Ратном, разница между боярством и купечеством та же самая, и плевать нам с церковной колокольни на то, что купчишки из столицы притащились.

Дальше – решение второй задачи – демонстрация физического превосходства. Как? А очень просто – набить морду самому сильному. Добираться они будут долго, между собой за это время разберутся, то есть: выделится какой-то лидер. Наверняка не самый умный, а самый сильный. Сломаю его – сломаю всех. Очень наглядно и эффективно. Значит, придется устроить что-то вроде смотра прямо на берегу. Пройдусь вдоль строя, выберу «жертву»… Но сначала надо будет ребят некоторое время выдержать в неизвестности. Тоже не проблема! Пока поздороваемся с Никифором, с Ходоком… Ага! Тогда роль «ближников» должны играть Петька и Роська. Петька будет здороваться с отцом, Роська с Ходоком, а в это время Дмитрий…»

– Не то принесла!

Голос матери отвлек Мишку от размышлений.

– Я тебе велела сегодняшнее шитье принести, а этим, – мать помахала в воздухе какой-то тряпкой, – я вчера занималась! Неси то, что я велела!

Голос у матери был настолько стервозный, что даже дед удивленно вылупился на невестку.

«Бьюсь об заклад, сэр Майкл, что и во второй раз Листвяна опять принесет что-то не то! Леди Анна откопала томагавк и вышла на тропу войны. Трепещите! Блин, с этими бабьими разборками с мысли сбился.

Значит, так: Дмитрий командует десятком латников. Подъезжает, выстраивает прибывших учеников в одну шеренгу и держит в ожидании, пока господин старшина освободится и займется своими новыми подчиненными. Потом подъезжаю я и… в соответствии с вышеуказанным.

Заодно решаются третья и четвертая задачи. Пока мы встречаем Никифора, десяток в доспехах демонстрирует дисциплинированность и строевую подготовку. Подъезжаю я, Дмитрий отдает рапорт… ну и прочие армейские прибамбасы».

– Готово, деда!

– Ну излагай.

– Перво-наперво, показываем, что отношения между боярством и купечеством в Ратном такое же, как и в Турове. Тем более что боярство мы не худородное, как-никак с князьями в родстве состоим, хоть и в дальнем.

– Кхе…

– А они – даже и не купцы, а купеческие дети и племянники всякие. Небо и земля, у Никифора на ладьях груз и поценнее может оказаться. Поэтому ты выезжаешь на берег в парадном облачении, разговариваешь только с Никифором (можно еще и с Ходоком), а на отроков даже и не смотришь.

– Кхе, ладно. А дальше?

– А дальше подъезжаю я. Но не из ворот, а со стороны, вроде как на учении мы были где-то. Я, Петька и Роська без доспехов, в красивой одежде, как и положено воеводскому внуку с «ближниками». А следом…

– Ты чего вылупилась? Принесла? – Мать обращалась к Листвяне, стоявшей у дверей и, что называется, превратившейся в слух. Было похоже, что Мишкино описание ритуала встречи ее чрезвычайно заинтересовало.

«Точно: в боярыни метит, курва! Заранее на ус мотает, как себя вести надо».

– Ты что принесла? Разве такой иглой это шьют?

«Ну вот, я же говорил!»

Что еще пришлось бы выслушать Листвяне, осталось неизвестным. Лопнуло терпение у деда.

– А ну хватит! Мне еще тут бабьих тряпок-иголок не хватало. Анька, уймись! А ты ступай, не до шитья нам. Пошла! Устроили тут, едрена-матрена. Ну ладно, она не понимает, а ты-то, Анюта!

– Прости, батюшка. – Мать была само смирение. – Не подумала.

– Не подумала, не подумала… А надо было! Михайла, дальше давай!

«Ага, Листвяне, похоже, собираются состряпать имидж дуры и неумехи. Что ж, дамам видней, но я на месте деда этим бы пренебрег…»

– Михайла! Я сказал: дальше давай.

– Дальше за мной и ближниками едет десяток ратников «Младшей стражи». Рядовым ратникам красивые дорогие доспехи и не положены. Я с «ближниками» остаюсь около тебя и Никифора, здороваемся, разговариваем, а Дмитрий с десятком подъезжает к новым ученикам, строит их и ждет, пока я освобожусь. Потом я подъезжаю к ним, Дмитрий докладывает, я их осматриваю, спешиваюсь и бью морду самому сильному на вид.

– Мишаня! – Мать то ли притворялась, то ли была искренне удивлена. – Зачем же драться-то?

– Молчи, Анюта. – Дед, как профессионал, сразу схватил суть предложения. – Правильно все, так и надо. Если он самого сильного побьет, то и остальные ему подчинятся, не надо будет каждого в отдельности в разум приводить.

– Батюшка, так он же одежду праздничную запачкает! Или порвет.

– Баба!!! – Дед, казалось, просто взорвется от возмущения. – Тебя зачем позвали? Послушать и все приготовить. Порвет – зашьете, замажет – выстираете! Дело важнее тряпок!

– Прости, батюшка, все сделаю, как прикажешь…

– Еще бы ты не сделала!

«Что за ерунда? Если она Листвяне имидж портить взялась, так чего ж сама-то дурой выставляется? Прекрасно же все поняла и без объяснений. Нет, тут какая-то игра потоньше, сразу и не врубишься. Блин, да сколько ж сидеть-то еще будем?»

– Деда, так что с моей придумкой? Понравилось?

– Кхе… А вот давай-ка у матери спросим. Она из Турова, из купеческой семьи. Скажи-ка, Анюта, вот, к примеру, едет по улице парень из боярского рода, весь из себя красивый, с «ближниками», а с ним десяток ратников в бронях. Как на это прохожий купец посмотрит?

– Посторонится, чтобы не зашибли или не обозвали как-нибудь обидно, а когда проедут, плюнет вслед. Ему-то богатство трудом достается, а барчуку задаром.

– Кхе, с опаской, значит?

– С опаской, но и с неприязнью.

– Ну а парень молодой купеческого рода?

– Тоже с опаской, батюшка, да еще и с завистью. Ему-то хоть и по деньгам, но родители так красоваться не позволят, а уж с дружиной латной ездить так и вообще мечтать нечего. Помню, как отец Никифора все шпынял, чтобы скромнее себя вел.

– Да! Помню, строг был батюшка ваш Павел Петрович, ох строг! Так ведь и толк из вас обоих вышел. Что Никифор, что ты, Анюта. Посмотрел бы сейчас, порадовался бы покойник.

– Чему радоваться-то? Вдовству моему? – В голосе матери послышались слезы. – Что ж ты такое говоришь, батюшка Корней Агеич?

– Кхе… Это я того… Прости, дочка, старым становлюсь, болтливым. Зато дочки у тебя какие! Красавицы! Парни аж ушами прядают, как их видят! Непременно за бояр замуж выдадим. А Михайла! Умник! Воин! Еще и четырнадцати годов нет, а с ним уже, как со взрослым, совет держать не зазорно. А сражается как! Уже больше десятка народу уложил. Да где ты еще такого парня найдешь? И его женим на боярыне. А то и на княжне! А что? Я же на княжне женился!

Деда понесло, невольно обидев вдову любимого сына, он тут же начал перегибать палку в другую сторону.

– А сама ты, Анюта, и красавица, и умница, и хозяйка всем на зависть. Мне, кстати, намекали несколько раз: есть желающие к тебе посвататься. Но я даже и помыслить не могу без тебя жить. Ты же мне как дочка родная, как Аглаюшка покойница, царствие ей небесное. Тоже ведь не хотел ее от себя отпускать, да не уберег. Вот только ты, Аннушка, у меня и осталась…

«Блин! Или я полный дебил, или мать разыграла психологический этюд, как по нотам! Пусть теперь Листвяна деду хоть полунамеком на невестку пожаловаться попробует, дед ей так пожалуется – от стенки отскребывать придется. Ну дает маман! Как выстроила! Вроде бы обе бабы, обе в мужских делах „ни бум-бум“, но одна – „кровиночка“, родная и любимая, а вторая… да обслуга, и все! Хозяйственная, сексуальная, без разницы. Ладно, пора линять».

– Деда, я пойду?

Дед, умилившийся от собственного монолога, не отрывая взгляда от тронутой до слез невестки, только махнул рукой. Мишка выскочил из горницы и чуть ли не бегом рванул на улицу.

Юльку Мишка нашел на полпути от берега реки к огороду, с коромыслом на плечах. На коромысле слегка покачивались небольшие ведерки – носить большие «взрослые» ведра Настена дочери пока не разрешала.

– А-а! Победитель демонов! – приветствовала юная лекарка Мишку. – Ну как, синяки-шишки зажили?

– А вот смотри! – Мишка, красуясь накачанной упражнениями силой, одной рукой подхватил коромысло и перебросил его на свое плечо. – Куда нести?

– Там две бочки на огороде, таскать не перетаскать. – Юлька явно тяготилась нудной работой и рада была Мишкиному появлению. – Вовремя ты на помощь явился!

– Ну не все ж тебе меня выручать… А чего ж Матвей-то не поможет?

– Да они с матерью спят, ночью ходили травы собирать, которые днем рвать нельзя, потом, пока свежие разбирали, а этой ночью опять пойдут – Матвейке учиться надо.

– Понятно. А большие-то ведра где? Вдвоем быстро полные бочки натаскаем.

– Так ты и правда поможешь? Сейчас принесу!

Вроде бы и ни о чем разговор, а Мишка был готов болтать с Юлькой до бесконечности. Так же вот, когда-то в будущем, дождливыми ленинградскими вечерами часами торчал с девчонками в подъезде, а попробуй вспомни: о чем трепались? И не вспомнишь. Была среди них одна… Уехала потом по комсомольской путевке строить БАМ. Вот и Юлька укатит прирожденного медика рожать…

– На, держи. – Юлька притащила два больших ведра. – Коромысло дать?

– Не надо. А. чего ты меня победителем демонов назвала?

– Да приходила тут одна дура, спрашивала, какое тебе мать зелье дала, что невидимых демонов видеть можешь?

– Я? – Мишка изумленно вытаращился на свою подружку. – Я невидимых демонов вижу?

– Ага! Такое рассказывала…

– Что рассказывала?

– Что будто бы в тех двоих, которых ты в лесу убил, демоны вселились, а вы с попом с них кожу демонскую ободрали и из покойников изгнали. Ну те без тел человеческих да без кожи невидимыми сделались. Озлились на тебя страшно и напали, когда ты один на дворе был. А ты зелья выпил, – Юлька хихикнула, – узрел их, невидимых, и одного ножом зарезал, а об второго нож сломался, так ты его ногами до смерти запинал!

«Блин, это ж когда я Спиридона догнать не смог и около сарая бесился, так что кинжал сломал. Доблестный рыцарь сэр Майкл Демоноборец. Фольклор, растудыть твою…»

– Часом, не тетка Варвара поведала? – на всякий случай поинтересовался Мишка, хотя знал ответ и так – другой такой кликуши в Ратном не было.

– Она. Ей бы самой какое зелье попить, да нету лекарства от дурости, не придумали еще.

Юлька оставалась Юлькой – не съязвить не могла.

– Жаль, что не придумали, может, ты сподобишься? Вот прославишься, дураки к тебе валом попрут!

– Не попрут, все дураки себя умными считают.

– Значит, привозить дураков тебе станут. Целыми возами. Или зелье у тебя покупать бочками. Вот такими. – Мишка постучал носком сапога о бочку, в которую как раз переливал воду из ведра. – Озолотишься!

– Не-а! Без дураков скучно будет. А так… Не только ты сказки рассказываешь, но и о тебе!

– Это когда я сказки рассказывал?

– Каждый вечер своим ребятам в воинской школе рассказываешь.

«Блин, все всё знают! Наверно, кто-то из пацанов протрепался».

– Это не сказки. Я им то, что в книгах прочитал, рассказываю. Про воинов знаменитых, про древних императоров, про разные страны, про веру, из Святого Писания…

– Ты что, поп? – Юлька взглядом смерила Мишку с ног до головы. – Что-то непохож!

– Ну для этого необязательно попом быть, да и рассказывать можно по-разному.

– Это как же?

– Ну к примеру… – Мишка задумался, но почесать в затылке мешали ведра с водой. – Вот есть, к примеру десятая заповедь: «Не пожелай достояния ближнего своего…» Можно, конечно, просто из Писания прочесть, потом что-то от себя пояснить, на вопросы ответить если кто чего не понял… А можно еще и так:

Добра чужого не желать
Ты, Боже, мне повелеваешь;
Но меру сил моих ты знаешь —
Мне ль нежным чувством управлять?
Обидеть друга не желаю
И не хочу его села,
Не нужно мне его вола,
На все спокойно я взираю:
Ни дом его, ни скот, ни раб,
Не лестна мне вся благостыня.
Но ежели его рабыня Прелестна…
Господи! Я слаб!
И ежели его подруга
Мила, как ангел во плоти, —
О Боже праведный! Прости
Мне зависть ко блаженству друга.
Кто сердцем мог повелевать?
Кто раб усилий бесполезных?
Как можно не любить любезных?
Как райских благ не пожелать?
Смотрю, томлюся и вздыхаю,
Но строгий долг умею чтить,
Страшусь желаньям сердца льстить,
Молчу… и в тайне я страдаю.[4]

Разумеется, в Мишкином переводе на древнерусский язык получилось корявенько, и пушкинской иронии Юлька, похоже, не уловила, но была очарована.

– Красиво как… «И ежели его подруга мила, как ангел во плоти…» – Юлька надолго замолчала, о чем-то задумавшись, потом спросила: – Это тоже из книг?

– Да, был такой поэт… э-э… книжник. Александром звали. Он много красивых стихов написал.

– А еще помнишь?

– Помню, только… он ведь не по-нашему писал, переводить надо. Я потом переведу, почитаю тебе еще.

– А это ты для своих ребят перевел?

– Сначала думал, что для них, а потом понял, что им это не годится. Ты первая услышала. Понравилось?

– Еще бы! – Юлька помолчала, потом тихо повторила еще раз: – Мила, как ангел во плоти… Разве такое бывает?

– Бывает. Александр толк в любви знал. Из-за любви и погиб на поединке.

– Он что, воином был?

– Нет, но оружием владел отлично, много поединков выиграл.

– Расскажи еще про него.

– Предки его были из жарких стран, но сам он жил на севере в… землях Великого Новгорода, хотя и путешествовал много…

Рассказывать биографию Пушкина, адаптируя ее к понятиям XII века, оказалось совсем не просто. Мишка часто запинался, не зная, как описать элементарные, казалось бы вещи, и в конце концов понес откровенную отсебятину. В результате получилась какая-то совершенно чумовая смесь Садко и Айвенго, к Пушкину ни малейшего отношения не имеющая. Но Юлька заслушалась, а когда «франкский рыцарь Дантес» все-таки смертельно ранил «боярина Александра», даже грустно вздохнула.

Между тем рейсы от реки к огороду продолжались, деревянные ведра, напитываясь водой, становились все тяжелее и тяжелее, Мишка почувствовал, что опять заныл правый бок.

– Давай-ка, Юль, передохнем немного, что-то я запыхался, с разговорами.

– Давай. Все ж таки побился ты крепко, повезло, что кости не переломал. Не болит нигде?

– Нет, – решил не признаваться Мишка. – Так, запыхался немного.

– А за Александра отомстили?

– Что? А, да. Другой боярин – Михаил Юрьевич – так этого Дантеса приложил… Но это уже совсем другая история.

Посидели на бревнышке, помолчали. Юлька о чем-то задумалась, Мишка прислушивался к тому, как постепенно затухает ноющая боль в боку. Вставать и снова браться за ведра не хотелось, да и бочки были уже наполнены на три четверти.

– Юль, теперь ты чего-нибудь расскажи. Помнишь, как ты про Макошь мне рассказывала? Интересно было.

– Да не знаю я никаких историй книжных. Не про болячки же тебе рассказывать? Слушай! – вдруг встрепенулась Юлька. – А про лечение в твоих книгах ничего нет?

«Ну вот, хоть на пупе перед ней вертись, а она все равно на медицину разговор свернет. Эх, ей бы хотя бы учебник анатомии, да где его возьмешь?»

– Нету, Юль, если бы попалась, сразу бы тебе принес. Постой, а ты читать-то умеешь?

– Да что ж я, дура набитая? – оскорбилась Юлька. – Можно подумать, на все Ратное ты один грамотный. Совсем очумел там со своими дуроломами! Тоже мне мудрец, других так и за людей не считаешь!

– Юль, я же только спросил…

– Да ну тебя! Так хорошо было…

Юлька нахохлилась и отвернулась.

– Ну прости дурака, Юля, хочешь, я тебе про отца всех лекарей расскажу?

– Да ну тебя… Про какого отца лекарей?

– Про лечение мне книжки не попадались, а вот про лекаря знаменитого я в одной книге читал. Звали его Гиппократ, и жил он полторы тысячи лет назад в Греции. Греки почитали Гиппократа лучшим лекарем в мире, а он считал, что медицина – лекарское дело – благороднейшее из всех искусств. За великие знания и мудрость греки называли его «отцом медицины».

Мишка попытался припомнить еще что-нибудь, но ничего, кроме клятвы Гиппократа, в голову не пришло.

– Гиппократ придумал лекарскую клятву, которую должен был приносить каждый, кто выучился лечебному делу. Начиналась клятва с поминания греческих богов – греки тогда еще не были христианами. Потом шло обещание почитать своего учителя, как отца, а всех лекарей – как братьев. А дальше там шли такие слова:

«Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимому у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду проводить я свою жизнь и свое искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.

Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел и ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому[5]».

Юлька слушала очень внимательно, изредка шевеля губами, словно повторяя за Мишкой, а он мысленно поминал добрым словом своего школьного учителя истории, заставившего своих учеников выучить клятву Гиппократа наизусть.

– Правильная клятва! – подвела итог Юлька. – Только непонятного много.

– Что непонятно?

– Какие это у него могли быть любовные дела с мужчинами?

«О Господи! Неужели еще и про гомосеков ей рассказывать? Нет уж, я – пас!»

– Так лекарями же и женщины бывают. Клятву-то Гиппократ для всех сразу придумал.

– А, ну да! А что это он обещал не давать женщинам? Я не разобрала.

«Блин, ну кто вас, сэр, за язык тянул? Объясняйте теперь!»

– Абортивный пессарий – это зелье такое, чтобы плод из чрева вытравливать.

– Неужто дуры такие есть?

«Дите вы еще, леди Джулия, ох дите!»

– Ну, Юля, в жизни всякое случается.

– Все равно нельзя! Это все равно что убийство! Правильно он это запрещал! А вот насчет камней – глупость. Зачем их вырезать, если травами растворить можно?

«Опаньки! Утраченные секреты народной медицины? Где только у человека камней не бывает: в почках, в желчном пузыре, еще где-то… Не помню. А оказывается, в домонгольской Руси их травами растворять умели! Эх, рецептик бы добыть да Максиму Леонидовичу переслать!»

– He знаю, Юль. Наверно, не умели еще камни растворять, все-таки полторы тысячи лет назад дело было.

– А какими богами он клялся? – продолжала допрос Юлька. – Велесом, Сварогом, Даждьбогом?

– Нет, Юль, у греков свои боги были. Был солнечный бог Аполлон. Он был покровителем поэзии, музыки, прорицаний… еще, кажется, строительства, а вдобавок еще и медицины. А вот его сын Асклепий был покровителем одних только лекарей. У Асклепия, или по-другому Эскулапа, были две дочери: Гигиена – богиня здоровья и Панацея – целительница всех болезней.

– Хорошие боги, полезные, – констатировала Юлька и вдруг повернула разговор в совершенно неожиданное русло: – И от таких богов греки отказались ради Христа, который плоть умерщвлять велит? Они что, с ума все посходили?

Мишка от такого поворота разговора слегка опешил. Столь утилитарного подхода к вероисповеданию он не ожидал даже от зацикленной на медицине Юльки.

«И что прикажете отвечать, сэр? Рассказать о физиологе Павлове, который в детстве воспитывался в монастыре и до конца жизни был глубоко верующим человеком? Ага, еще и про условные рефлексы да про электрическую лампочку, от которой у собаки слюна текла. Хотя… Христос же тоже лечил».

– Плохо ты, Юль, христианское учение знаешь. Иисус Христос тоже больных исцелял, даже умерших воскрешал. Просто христиане считают, что дух должен быть сильнее плоти, что тварное начало в человеке…

– На дружка своего попа посмотри, – перебила Юлька, – он свою плоть до того довел, что скоро духу держаться не в чем будет. Помер бы весной, если бы не тетка Алена. А он, вместо благодарности, ее все время за распутство попрекает. А она же не виновата, что совсем молодой овдовела. Попробуй ей жениха нового найти, если рядом с ней любой ратник мелким кажется. Вот тебе дух: пальцем ткни – и рассыплется; и вот тебе плоть – этот самый дух от смерти спасла!

– Ну, палку перегибать, конечно, ни в какую сторону нельзя, – рассудительно заметил Мишка. – Те же древние греки о здоровье плоти очень заботились. Было у них такое княжество – Спарта. Так там младенцев, которые родились слабыми и больными, сразу у матерей отнимали и со скалы сбрасывали. И никакие Панацея с Гигиеной их не останавливали.

– Как?! Новорожденных?! – ужаснулась Юлька. – Да они и правда все сумасшедшими были!

– Вот-вот, – поспешил закрепить успех Мишка. – Христиане такого никогда не допустили бы!

– Ага! Они бы потом, как подрастут, их научили б, как себя медленно уморить постом и молитвой.

– На тебя не угодишь: и то тебе не так, и это не эдак!

– Правильно мама говорит: дурят вас волхвы с попами! Только богам и дела, что следить, когда ты лишний кусок съел да сколько раз лбом в пол стукнулся.

«М-да, сэр, дискуссия зашла в тупик. Чего, впрочем, и следовало ожидать. Прагматический взгляд на любую проблему через призму вреда или пользы для здоровья. Как говорил, кажется, Козьма Прутков, специалист подобен флюсу. Кстати о специалистах…»

– Слушай, Юль, а как у вас Матюха, уже многому выучился?

– Лекарь всю жизнь учится.

– Да я понимаю, но мне же ребят в воинской школе учить надо. Не только воевать, но и первую помощь раненым оказывать: кровь остановить, повязку наложить… Ну сама понимаешь. Я думал, он у вас поучится, а потом ребят поучит.

– Не выйдет. Чтобы тому, о чем ты говоришь, научиться, надо боевые раны видеть, а много их Матвей видел.

– А ты?

– И я почти не видела. – Юлька сожалеющее вздохнула, как будто ее обделили бог знает каким привлекательным зрелищем. – Вот пойдете на войну, ты его к Бурею приставь, в обозе всяких ран насмотрится.

– Что ж он зря у вас столько времени прожил? – разочарованно спросил Мишка.

– Ну почему зря? Матвейка парень толковый, аккуратный и к лекарскому делу склонность имеет. Толк из него будет, только не так быстро.

– «Толковый, аккуратный», – передразнил Мишка. – А кто кричал: мужики все грязные, вонючие?

– А вы и есть звери! Кромсаете друг друга железом, а нам потом дырки заделывать! Еще и гордитесь! Ты вот сколько народу уже угробил? А у них могли бы еще дети народиться, а у тех еще дети. Землю бы пахали, дома строили…

Юлька еще что-то говорила, но Мишка вдруг на какое-то время перестал ее слышать.

«Господи, а ведь верно! На мне уже больше десятка жмуров висит, как это скажется на будущих поколениях? Мало ли что Максим Леонидович говорил, будто „эффект бабочки“ не действует? Через девятьсот лет эти десять покойников в десять тысяч неродившихся детей запросто могут превратиться. Хотя после того, что на Руси натворят татары… Где-то я читал, что они в общей сложности за несколько веков увели в рабство десять миллионов человек – население России при Петре I. А по нашим местам еще же и Литва прошла… Да даже если я сотню народу порешу – капля в море! Все равно здесь почти ничего не останется, недаром севернее Припяти почти все города уцелели, а здесь все с нуля восстанавливалось. Может быть, потому нас с предшественником именно сюда и забрасывали?»

– О чем задумался, воевода? – Юлькин голос прервал Мишкины размышления. – Передумал ребят учить?

– Не видела ты, Юлька, что после половцев на месте поселений остается, не знаешь, как караваны рабов в Степь уводят. Поспрашивай-ка у Митьки, он, если захочет конечно, расскажет тебе, как его сестру скопом насиловали, как беременной матери живот вспороли и оставили в горящем доме умирать. Что хочешь, можешь мне говорить а я все равно буду учить пацанов убивать. И чем лучше они этому научатся, тем больше надежды, что на месте Ратного однажды не останется пепелище, заваленное трупами. И сам зверем буду, и их зверями сделаю, потому что иначе не выжить ни бабам, ни детишкам, ни тебе с матерью!

– Будет тебе, Минь. – Юлька, будто забыв, что на Мишку это не действует, заговорила «лекарским голосом». – Чего ты ощетинился? Все я понимаю, все вижу. Ты думаешь, если бабы на мужиков своих лаются, так они их не любят? Знаешь, как они ждут, когда вы в поход уходите? Всем богам, каких знают, молятся за вас Ты к бабьим языкам не очень-то прислушивайся, они часто не для других, а для себя лаются, чтобы душу отвести…

Нет, все-таки «лекарский голос» действовал. Мишке стало как-то даже неважно, что именно говорит Юлька, лишь бы говорила и… он даже не сразу заметил, что девчонка взяла его за руку. Лишь бы говорила и вот так держала обманчиво маленькой и мягкой ладошкой. Обманчиво, потому что это была рука лекарки – умелая, сильная и, когда надо, безжалостная. Но сейчас…

– Минь, хочешь, я мать попрошу, и она Бурею скажет, чтобы ребят твоих поучил? Он ей не откажет, я знаю.

Мишка накрыл Юлькину ладонь своей, преодолев краткое сопротивление, приподнял ее и, наклонившись, прижался щекой. Юлька замерла, не вырывая руку, но и никак не реагируя на Мишкины действия.

– Юль, мама говорила, что мир слишком долго длится, скоро кровь пролиться должна…

– Моя тоже…

– Если я… Если мне придется с сотней уйти, будешь ждать меня?

– Буду…

– Знаешь, есть такая примета: если очень ждут, то обязательно вернешься.

– Ты и без примет вернешься. Тебя светлые боги любят.

– Все равно…

– Господин старшина!!!

Юлька суетливо выдернула руку, Мишка торопливо выпрямился. От лаза в тыне бежал и драл на ходу глотку «курсант» Иоанн.

– Господин старшина! Ладьи подходят! Господин сотник велел тебя найти.

«Нет, блин, я сегодня точно кого-нибудь убью! В кои-то веки выходной себе устроил. Видел или не видел? Тьфу, что я, как пацан, в самом деле. Подумаешь, с девчонкой сижу».

– Господин старшина!..

– Чего орешь? Велено было найти? Нашел. Теперь дуй обратно. Команда «Младшей страже»: по коням, в доспехе, Дмитрий – старший. Десятникам Петру и Василию доспех не надевать, подойти к моей матушке, она скажет, что делать. Господину сотнику передай, что сейчас буду. Ступай!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Минь, что за ладьи? Варяги?

– Нет, Юленька, дядька мой Никифор товары привез и учеников для воинской школы.

– А доспехи зачем тогда?

– Надо. Приходи к речным воротам, увидишь.

ГЛАВА 4

Мать обрядила Мишку в подарок Лавра и Татьяны – синюю шелковую рубаху, расшитую серебром. На воинский пояс вместо меча велела подвесить дивной красоты кинжал с украшенными серебром и бирюзой ножнами и рукоятью. На голове у Мишки красовалась синяя, в тон рубахе, шапка, отороченная волчьим мехом. На ногах – синие сафьяновые сапожки, расшитые серебряной нитью. Сбруя коня тоже была украшена серебряными бляхами. Боярин, да и только! Петька и Роська тоже оказались обряженными почти так же богато.

Дмитрий выстроил десяток ратников «Младшей стражи» в колонну по два, сам занял место во главе, позади Мишки и его «ближников». Такой кавалькадой и выехали шагом из главных ворот, сразу же повернув налево, в объезд Ратного.

Мишка подозвал к себе Дмитрия и на ходу принялся инструктировать:

– Мы втроем остановимся возле Никифора, а ты высматривай приезжих учеников, сразу сгоняй их в одно место и выстраивай в ряд. Пусть стоят и ждут, когда я подъеду. Всякие котомки да короба с пожитками вели свалить в сторонке. Если кто начнет кочевряжиться, не стесняйся – дай в лоб, чтоб служба медом не казалась. Когда я подъеду, доложишь, что отроки воинской школы построены для смотра. Кнут у тебя с собой?

– С собой. – Митька похлопал ладонью по ременным кольцам, притороченным у передней луки седла.

– Если понадобится, хлестнешь одного-другого, только в меру, не перестарайся.

Мишка инструктировал своего старшего десятника, а сам все время косил глазом направо, в сторону домика лекарки, но Юльки не было видно. То ли ушла в дом, то ли уже отправилась к речным воротам. Мишка разочарованно вздохнул и тут же мысленно сам себя одернул:

«Стыдитесь, сэр, что вы, право, как подросток, в самом деле? Перед девчонкой покрасоваться захотелось? А результата, обратного задуманному, не опасаетесь? Вы-то как елочная игрушка сверкаете, а ей, вполне может быть, и приодеться по такому случаю не во что. Настена отнюдь не бедна, но дочку в этом смысле не балует – в воспитательных целях или просто скуповата. Что Юлька почувствует, глядя на ваш парадный выезд? Вот так-то!»

Кавалькада приблизилась к углу тына, из-за которого должен был открыться берег возле речных ворот, пора было переходить на рысь. Мишка отдал команду, но выделенный ему дедом для такого случая жеребец – серый в яблоках красавец – вдруг заупрямился, начал задирать голову и пошел боком. Рыжуха себе подобного поведения никогда не позволила бы, но Мишкина любимица еще не оправилась от ран, да и экстерьер у нее был неказист – не для парадных выездов.

Мишка ожег жеребца плетью, что есть силы подобрал повод, но своенравная скотина, видимо уловив разницу между твердой рукой взрослого ратника и слабостью подростка, взбрыкнула и понеслась галопом. Проклиная деда за подставу с незнакомым конем, Мишка совсем было собрался треснуть жеребца рукоятью плети между ушей, но кавалькада уже повернула за угол и понеслась прямо на собравшихся на берегу людей. Тут уж ничего не оставалось делать, пришлось рвать повод обеими руками, отчего жеребец поднялся на дыбы и замолотил в воздухе передними ногами. Чуть не соскользнув с седла, Мишка все-таки врезал серому в яблоках красавцу по голове, отчего тот сразу присмирел и, опустившись на передние ноги, замер на месте.

Чувствуя на себе взгляды всех собравшихся на берегу, Мишка соскочил на землю, бросил поводья Спиридону, в почтительной позе дожидавшемуся, когда хозяин соизволит обратить на него внимание, и поклонился Никифору:

– Здрав будь, дядя Никифор, как добрался? – Шапку снимать не стал: боярину перед купцом зазорно. – Мы уж заждались, не приключилась ли какая беда по пути?

– Ха! Здорово, Михайла! Петька! Поди сюда, мать целовать тебя велела! – Никифор, как всегда, был весел и громогласен. По очереди облобызав сына и племянника, весело кивнул в ответ на поклон Роськи и с ухмылкой глянул на то, как его бывший холоп повис на шее у улыбающегося Ходока. – Лихой у тебя внук, Корней Агеич! Как подлетел – птицей!

– Кхе… Воспитываем помаленьку…

– И войско у него справное, – Никифор проводил взглядом проезжающий мимо десяток во главе с Дмитрием. – Корней Агеич, а где же Демьян с Кузьмой?

– Сейчас подъедут, Лавр что-то задерживается, уже должен быть. Так ты чего задержался-то, мы уже неделю тебя ждем, или что случилось?

– Умаялись, Корней Агеич, по Припяти пришлось против течения и ветра выгребать, да и в Пинске задержался по делам…

Мишка, вытягивая шею, пытался рассмотреть, что там у Дмитрия. Любопытных на берегу собралось уже довольно много – ладьи пришли в неурочное время: вместо сентября в мае. Гвалт постепенно нарастал, каждый подошедший полюбопытствовать что-то спрашивал у лодейщиков, те что-то отвечали, постепенно на берегу становилось шумно и тесно, как на торгу.

Самого Дмитрия и десяток всадников «Младшей стражи» было видно хорошо, а остальное заслоняли толпящиеся ратнинцы. Дмитрий что-то говорил, указывая рукой в сторону, слушал ответ, снова указывал рукой, наконец, досадливо махнув, отдал какой-то приказ своим ребятам. Десяток выстроился полукругом и, судя по движениям всадников, погнал перед собой кого-то, видимо приехавших учеников.

Можно было не торопиться. Дмитрий, похоже, собрался отвести вновь прибывших учеников далеко в сторону от ладей – к самым огородам. Мишка снова обратил внимание на деда и Никифора. Беспорядочный, как всегда поначалу и бывает при встрече, разговор перешел уже в деловое русло. Никифор предлагал две ладьи, на которых находился груз для воинской школы, вести дальше по Пивени – до самой Нинеиной веси. Ему поддакивал все-таки вклинившийся в разговор Спиридон, кровно заинтересованный в том, чтобы не получить взбучку за неподготовленные для причаливания все четырех судов места. Дед в общем-то был не против, но предупреждал, что русла реки никто не знает и тащиться придется целые сутки, а то и больше.

– Дядя Никифор! – встрял Мишка. – Там, чуть выше по течению, еще брод есть, ладьям глубины не хватит.

– А широк ли брод?

– Нет, узкий.

– Пройдем, на волоках мы и вообще ладьи посуху таскаем, а тут… – Никифор вдруг умолк на полуслове и, обалдело уставившись куда-то Мишке за спину, восхищенно протянул: – Вот это да-а-а!

Шум на берегу начал постепенно затихать, а лица поворачиваться в ту сторону, куда смотрел Никифор. Мишка тоже обернулся и понял, что удивляться было чему. Из речных ворот, следом за дядькой Лавром, выезжали три всадницы – мать и сестры, – одетые в амазонки, сидя в седле бочком. Мать, в отличие от сестер, была одета в платье более темного тона – фиолетовое, но выглядела совершенной королевой. Впечатление дополнительно усиливали Кузька и Демка, следовавшие за дамами, словно пажи.

Зрелище было, как… в голливудском костюмном фильме, более подходящего сравнения Мишка подобрать не смог. На сером фоне деревянного частокола цветные платья всадниц, их царственная (не меньше) осанка, гордо поднятые головы под мантильями производили прямо-таки фантастическое впечатление. Мишкиных сестер в новых нарядах ратнинцы уже видели. Но мать! Но верхом!

В наступившей тишине особенно четко прозвучали два голоса: деда – «Кхе…» и Дмитрия – «Чего уставились? Вперед!».

Никифор наконец подобрал отвисшую челюсть и выдавил вдруг охрипшим голосом:

– Аню… Кхгр-м… Анюта, сестренка… Нет слов!

– Здравствуй, Никеша, – не сказала – пропела в ответ мать. – Племянниц-то узнаешь?

– Ха! Царевны! Чтоб мне сдохнуть, царевны! В Туров… Нет, в Киев! Князья в ногах валяться будут! Корней Агеич! Что ж ты такие самоцветы в своей глухомани прячешь?

– Кхе… самоцветы… Придержал бы ты язык, Никеша, гляди: совсем девок в краску вогнал.

Анька с Машкой действительно цвели, как маки. Мишка с любопытством обвел глазами толпу. Экипажи ладей раззявили рты так, что было видно даже с того места, где он стоял. Ратнинцы же реагировали на зрелище, главным образом, в зависимости от половой принадлежности. Мужчины – кто с удивлением, кто с восхищением, кто просто с улыбкой, но почти все одобрительно. Женщины же… Мишка уловил несколько таких взглядов, обращенных на сестер, что впору было удивляться, как они еще живы. По толпе начал потихоньку распространяться ропот. Пока он снова не слился в прежний гвалт, до Мишки донеслись несколько фраз, произнесенных женскими, разумеется, голосами:

– Вырядились, а у самих ни кожи, ни рожи… Ты чего вылупился, кобель? Глаза твои бесстыжие… А Анька-то! Ни стыда, ни совести! Дочки уже взрослые, а она верхом…

Прорезался, впрочем, и мужской голос:

– На себя посмотри, коровища! – Звук затрещины. – Куда хочу, туда и смотрю!

От огородов донесся командный голос Дмитрия:

– В ряд становись! Да брось ты мешок-то, не денется он никуда!

Краткий миг обалдения прошел, жизнь продолжалась. Никифор покрутил головой и призывно замахал кому-то рукой.

– Ха! Поглядите-ка, кого я вам привез!

Мишка увидел, как от воды к ним поднимается какой-то пожилой мужчина. Только когда он подошел ближе, стало понятно, что ему еще далеко до сорока лет, с толку сбивала седина, густо вплетенная в бороду и волосы на голове. Был мужчина высок, широкоплеч и, хотя одет просто, подпоясан воинским поясом с мечом. За руку мужчина вел бледного и худенького паренька лет десяти-одиннадцати. Мужчина смахнул с головы шапку и коротко склонил голову:

– Здрав будь, Корней Агеич.

Дед смотрел на мужчину так, словно пытался что-то вспомнить и никак не мог.

– Здравствуй и ты… Кхе…

– Не узнаешь меня, дядя Корней?

Мать вдруг ахнула и схватилась руками за лицо:

– Лёша… Лёшенька! Господи, седой весь!

– Здравствуй, Аннушка, а ты еще краше стала!

Мать соскользнула с седла, торопливо шагнула к приезжему, оступилась, чуть не упала, но мужчина подхватил ее сильными, даже с виду, руками.

– Вот и свиделись, Аннушка, я и не думал…

– Леха! – К деду вернулся дар речи. – Леха, едрена-матрена, а говорили: ты убитый! – Дед обнял Алексея. – Я же по тебе заупокойную службу в Турове справил. – Голос у деда дрогнул. – Наврали, значит…

– Если и наврали, то не сильно, дядя Корней. Но заживо отпетые, говорят, сто лет живут.

– Ну и ладно… Кхе… Ну и слава богу. Как Любаша, как детишки?

Алексей дернулся, как от удара, сильнее прижал к себе мальчишку и сдавленным голосом буквально вытолкал из себя в несколько приемов фразу:

– Нету никого, дядя Корней… Ни Любаши… ни… Вот, вдвоем мы с Саввушкой остались.

Мать снова ахнула, а дед, растерянно потоптавшись и, видимо, не найдясь что сказать, обернулся к внукам:

– Михайла! Анна, Мария! Подите сюда! Это Алексей… – Отчества дед вспомнить не смог, а может быть, и не знал. – Лучший друг отца вашего… Мать вашу ему сосватал… Как же так? Любава, дети… А Фролушка мой тоже…

– Знаю, дядя Корней, Никифор мне рассказал. – Алексей уже справился с собой и говорил нормальным голосом.

– Кхе… Да… Сколько ж мы с тобой не виделись? Лет десять?

– Больше, дядя Корней. Ты тогда рассказывал, что внук у тебя родился.

– Да, помню. А ему уже четырнадцать скоро. Господи боже мой, все же тогда еще живы были. И Фролушка, и Аграфена Ярославна моя. И ты тогда рассказывал, что женился… – Дед горестно вздохнул, помолчал, потом спохватился: – Леха, так вот же он, внук-то! Видал, каким стал?

Мишка шагнул к приезжему, вежливо поклонился:

– Здрав будь, Алексей… – Мишка вопросительно посмотрел на мужчину.

– Дмитриевич, – подсказал тот. – Но зови дядей Алексеем, мы с твоим отцом побратимами были.

Алексей, как взрослому, протянул Мишке руку для рукопожатия.

– Здрав будь и ты, Савва. – Мишка потянулся было поздороваться с мальчишкой, но тот испуганно отпрянул и прижался к отцу. Алексей положил ему руку на голову и, чувствовалось, что привычным, успокаивающим голосом сказал.

– Не бойся, Саввушка, тут все друзья, никто тебя не обидит. – Потом поднял взгляд на семейство Лисовинов и пояснил: – Не разговаривает он, напутали сильно…

– Господи! – со слезой в голосе вырвалось у матери. – Да чего ж вы натерпелись-то? Ты – весь седой, Саввушка… – Голос у матери пресекся, вновь повисло неловкое молчание.

– Кхе! Да чего ж мы тут стоим-то? Давайте-ка в дом! Леха, ты с Лавром же знаком? На свадьбе вместе гуляли.

– Знаком, дядя Корней, здравствуй, Лавр!

– Здравствуй. – В отличие от остальных, Лавр так и не спешился, а тон его никак не соответствовал приветствию. Он как-то мрачно окинул взглядом Алексея и присевшую на корточки возле Саввы мать, что-то ласково говорившую мальчонке.

«Блин, только этого не хватало! Я же ему „отворот от жены“ снял, неужели все-таки ревнует? Чего же он насчет Спиридона не комплексовал? Или комплексовал, но я не видел? Нет, не может быть, если бы он на Спирьку наехал, тот бы уже калекой был бы… или покойником. Что-то из прежних времен вспомнилось? Так ведь сколько времени прошло! Не мальчики уже. Ну и встреча! Один волком смотрит, другие все с похоронными рожами. А не слинять ли нам, сэр? Мы чужие на этом „празднике жизни“.

Мишка вскочил в седло, жеребец было снова надумал показать норов, но, осаженный с максимальной жесткостью, сразу же угомонился.

– Десятник Петр! Десятник Василий! За мной!

– Слушаюсь, господин старшина! – в два голоса отозвались пацаны и лихо взлетели в седла. Ходок, не знавший о крещении своего бывшего юнги, изумленно уставился на Роську, а Никифор совершенно по-бабьи воскликнул:

– Петя, ты куда?

– Прости, батюшка, служба!

Ребята дали коням шенкеля и рысью поскакали вдоль тына, оставляя за спиной довольный голос деда:

– Кхе! А ты как думал, Никеша? А нас все серьезно!

Новобранцы, вытянутые Дмитрием в одну линию, изображали из себя способ построения, характеризовавшийся во времена Мишкиной службы в Советской армии термином «как бык поссал». Позади «строя» прямо на земле громоздилась куча багажа: мешки, какие-то свертки, берестяные короба, даже один сундук – матери постарались, собирая чад в дальнюю дорогу. Одеты новые ученики были кто во что горазд. На ногах – от простецких поршней, до пижонских сафьяновых сапожек, на головах – от шапок до ничем не отягощенной прически. Шапок, правда, было немного, по большей части волосы удерживались кожаными ремешками, а у одного паренька какой-то неславянской внешности голову перехватывала широкая полоса тонко выделанной кожи с вытесненным, явно ритуальным, рисунком.

«Половец, что ли? Только этого не хватало. Кого же мне Никифор насобирал?»

Увидев подъезжающего в сопровождении «ближников», Мишку, парни повели себя тоже по-разному. Кто-то потянул с головы шапку, кто-то надумал кланяться, кто-то просто пялился… Митькина команда: «Смирно!!!» – не возымела на новобранцев ни малейшего действия, только один или двое вздрогнули от неожиданного крика и опасливо оглянулись на Дмитрия.

– Господин старшина! Отроки воинской школы для смотра построены!

Мишка с высоты седла окинул новобранцев взглядом, пытаясь изобразить «орлиный взор отца-командира», и гаркнул:

– Здравы будьте, отроки!

Ответили вразнобой и не все. Мишка отметил, что промолчали трое – двое одетых побогаче остальных и еще один, повыше остальных ростом.

– Отвечать надо: «Здравия желаем, господин старшина!» – заорал Дмитрий. – А ну-ка еще раз!

– Здравия желаем, господин старшина!

– Отставить! – Дмитрий был неумолим. – Как куры кудахчете вразнобой! А ну еще раз!

Дмитрий, как дирижер, взмахнул рукой. На этот раз получилось лучше, промолчал только парень, который был выше других ростом.

– А ты чего молчишь? – Митька многозначительно распустил свернутый в кольца кнут, расстелив часть кнутовища по земле. – Язык проглотил?

– Погоди, Дмитрий. – Мишка соскочил на землю. – Я сам с ним потолкую.

Парень, набычившись, смотрел исподлобья. Особо крепким он не выглядел, а выше других ростом оказался, видимо, из-за того, что был чуть постарше остальных. Над Мишкой он возвышался почти на полголовы. Дорога до Ратного была долгой, наверняка он успел «сделать заявку на лидерство» среди остальных подростков.

«Ну что ж, милейший, с вас воспитательный процесс и начнем, сами напросились, не обессудьте».

– Значит, не хочешь со мной здороваться? – Мишка уставился парню в глаза. – Может, подраться желаешь?

– М?..

Парень явно не относился к числу особо разговорчивых.

«Блин, опять этот дурацкий ритуал: потолкаться, пообзываться…»

– Ты вон какой здоровый, неужели боишься?

Мишка слегка толкнул парня в грудь и едва успел откинуться назад – рослый новобранец ударил без замаха, и его кулак пролетел снизу вверх прямо перед Мишкиным лицом. В боксе такой удар будет, кажется, называться «апперкот». Размышлять об этом, впрочем, оказалось некогда, левый кулак противника уже летел старшине «Младшей стражи» куда-то в область печени. Парень явно был не новичком в драках, а может, даже и получил несколько уроков от кого-то знающего толк в кулачных боях.

«Ну что ж, тем лучше!»

Мишка блокировал направленный в корпус выпад и резко разорвав дистанцию, несколько раз уклонился от ударов, заставив противника впустую помахать руками в воздухе, а когда тот ринулся вперед, ушел в сторону и сшиб парня на землю подсечкой. Падать дылду не научили, и поэтому он, выставив в падении руки, оказался на четвереньках, тут же получив обидный пинок под зад.

Среди новобранцев послышались смешки, ратники же «Младшей стражи» сохраняли олимпийское спокойствие, за месяц тренировок каждый из них уже успел накувыркаться подобным образом.

Запас хладнокровия у Мишкиного противника оказался мизерным, вскочив на ноги, он попер, как бык, попался на захват и, перелетев через Мишкино плечо, крепенько приложился спиной об землю. Судя по тому, как он хекнул и некоторое время лежал, выпучив глаза и разевая рот, дух из него вышибло основательно.

Мишка молча стоял и ждал, пока парень продышится, попутно гадая: решится он на продолжение поединка или нет. Парень решился, но должных выводов, надо понимать, не сделал, а потому тут же огреб сначала по носу (несильно, только чтобы пустить кровь), а потом «в солнышко» и скорчился, упав на колени, заново пытаясь восстановить дыхание.

Когда противник наконец смог выпрямиться, Мишка громко скомандовал:

– Отставить! Достаточно.

Услышан он не был, с налитыми кровью глазами, вымазанной землей и кровью рожей, дылда с утробным рыком снова кинулся вперед. Тут уж Мишка жалеть его не стал и вмазал по плавающим ребрам безо всякой жалости. В качестве награды он наконец услышал голос новобранца:

– А-а-а! – Парень крутился на земле, держась руками за левый бок. – А-а-а!..

Наконец крик утих, сменившись всхлипываниями, и Мишка назидательным тоном произнес:

– Если сказано: «Отставить» – любое действие должно немедленно прекращаться. Запомните! Иначе будете вот так же валяться и орать! Но вообще-то он молодец. Три раза был сбит с ног и трижды поднимался. Драться мы вас научим. – Мишка пренебрежительно махнул рукой, словно речь шла о каком-то пустяке. – А вот воинский дух… Он – либо есть, либо нет. У него, – Мишка указал на все еще лежащего на земле новобранца, – воинский дух есть! Надеюсь, что и у остальных он тоже имеется, иначе учить вас будет бесполезно.

«Вот так-то, сэр, и пусть теперь хоть один из них решится признать, что этого самого духа у него нет. Не дождетесь! „Вот такое я говно“ только в конце двадцатого века научились, не краснея, выговаривать, да и то не все. А ЗДЕСЬ сдохнут, но ничего подобного себе не позволят!»

– Тебя учить наняли, а не драться! – подал неожиданно голос один из двух отроков, одетых богаче других.

– Ты нас не кормишь, значит, бить не смеешь! – подхватил второй.

«Так, еще и правозащитники нарисовались. Ну насобирал Никифор студиозусов! Пресекать придется сразу, иначе никакого толка из учебы не получится, но бить нельзя. Господа правозащитники обычно только и мечтают стать „жертвами произвола“, дабы вопиять общественному мнению. ЗДЕСЬ это, может, и не так, но рисковать не будем».

– Объясняю для дураков! Это вас, – Мишка потыкал указательным пальцем в сторону новобранцев, – можно нанять за плату. Можно также нанять смердов, ремесленников или воинов. Боярин же кормится с вотчины, а служит за честь…

– Врешь! Плату за учение взял… – начал было один из скандалистов, но был прерван громким, как пистолетный выстрел, щелчком кнута. Дмитрий виртуозно сшиб кнутом с его головы шапку.

– Не сметь перебивать старшину! – Митька снова щелкнул кнутом и оставил без головного убора второго «диссидента». Оба испуганно присели и заткнулись, а Мишка продолжил:

– Да, плату с вас действительно взяли, но пойдет она на ваш же прокорм и на нужды воинской школы, в которой вы же учиться и будете. Еще вопросы есть?

– Боярин! А в чем… – подал голос парень неславянской наружности, но был прерван недремлющим Дмитрием:

– Надо говорить: «Господин старшина, дозволь обратиться» – и называть свое имя!

– Ага… Господин старшина, дозволь обратиться… Я – Мефодий.

– Не «я Мефодий», а «отрок Мефодий», – продолжил разъяснительную работу Дмитрий. – Повторить!

– Господин старшина, дозволь обратиться! Отрок Мефодий.

– Обращайся, Мефодий. – Мишка поощрительно кивнул парню. – Что хочешь спросить?

– А в чем же честь для тебя, чтобы нас учить?

«Ни хрена себе вопросик! А и правда, в чем? Блин, что ж ответить? И ошибиться ведь нельзя. Почему он интересуется вопросами чести? Может быть, он не из купеческого рода, а какой-нибудь третий сын пятнадцатой жены кого-то из половецких ханов?»

– Ты сам-то из каких будешь, Мефодий?

– Я – торк. Мой дед старейшина рода.

«Торк, торк… Так, торки, берендеи, черные клобуки… Союзные славянам тюркские племена, „осаженные на землю“ киевскими князьями… Блин, больше ничего не помню! Судя по имени, христианин. Про деда упомянул с явной гордостью. Похоже, представитель племенной элиты, отправленный на учебу в метрополию».

– Что ж, Мефодий, если ты благородной крови, то должен понять меня правильно. Мы обучим вас охранять купеческие караваны. Значит, будет острастка татям, станет спокойнее на дорогах, начнет расти торговля. Это – польза твоей земле, польза твоему народу. В том и честь: не о личной выгоде печешься, а о пользе для всей земли. Тот, кто только о своей мошне заботится, понять этого не может, но тебе, я надеюсь, понятно?

– Благодарствую, боярин, поня…

– Все равно бить не смеешь, мы не холопы! – опять завопил один из правозащитников.

Мишка жестом остановил уже занесшего кнут Дмитрия и громко спросил:

– Кто еще думает, что лучше меня знает, как вас надо учить? Поднимите руки.

Две руки – «диссиденты», еще одна рука на правом фланге строя пошла было вверх, но на полдороге остановилась и, утерев нос, опустилась.

– Старший десятник Дмитрий! Этих двоих, – Мишка указал на правозащитников, – гнать!

– Слушаюсь, господин старшина! Филипп, Фаддей! Гнать этих!

Названные Дмитрием ратники «Младшей стражи» тронули коней и пустили их шагом прямо на строй новобранцев. «Диссиденты» отшатнулись назад, остальные раздались в стороны.

– Не можешь нас гнать, тебе заплачено! – вякнул один из «диссидентов», но получилось как-то неубедительно.

Впрочем, когда на тебя напирают конской грудью да, того и гляди, оттопчут ноги копытами, особо не подискутируешь. Мишка было собрался объяснить купецкому сынку, куда тот может засунуть свою плату, но решил, что опускаться до перепалки ему невместно. К тому же второй «диссидент» вдруг истошно завопил:

– Матушка боярыня, заступись! Матушка боярыня, замолви слово, ни за что пропадаем!

Мишка с недоумением оглянулся и понял, что его собственная мать и есть та самая матушка боярыня, к заступничеству которой взывал «диссидент». Анна Павловна медленно подъехала к строю новобранцев и даже бровью не повела на вопли «ни за что пропадающего», а свежеиспеченные отроки вылупились на Мишкиных сестер, как на жар-птиц, случайно залетевших на берег Пивени из райских кущ.

– Ты еще долго, Мишаня? Все уже домой пошли.

– Уже заканчиваем, матушка.

– Это и есть твои новые ученики? – Взгляд матери обежал строй новобранцев и задержался на «первой жертве воспитательного процесса», уже поднявшейся с земли, но все еще красноречиво скособоченной. – Тебя как звать, отрок?

– Николой… боярыня…

– Больно тебе? Обидно? – Мать сочувствующе покачала головой. – Не кручинься, воинское учение трудно, но превращает мальчиков в мужей! Ты справишься. Я вижу.

Неожиданно Анька-младшая заставила свою лошадь сделать несколько шагов и, нагнувшись с седла, протянула Николе беленький платочек, который, по Мишкиной инструкции, носила в левом рукаве.

– Возьми, Николай, утрись.

– Б… благодарствую… боярышня. – Никола зажал платочек в кулаке, даже и не думая использовать его по назначению, и воззрился на Аньку, как на икону.

«Ну дает сеструха! Дура-дура, а… Нет, наверно, мать подсказала, сама бы не догадалась. Но как снайперски попала! Никола теперь на нее молиться готов, да и на мать тоже… И все остальные… О, женщины, коварство ваше имя! Несколько слов, платочек, и полтора десятка охламонов стоят на задних лапках и виляют хвостиками. Шарман!»

Мишка, чтобы сразу не сбивать пацанам романтически-восторженное настроение, нарочито неторопливо поправил сбрую и взобрался в седло. Потом оглядел строй отроков и отечески-ворчливым тоном сказал:

– Рты закройте, мухи залетят! Это матушка моя – боярыня Анна Павловна, а это мои сестры: – боярышня Анна и боярышня Мария. – Отроки дружно отмахнули дамам земной поклон. – Если от воинского учения совсем невмоготу станет, приходите к ним поплакаться, они вас пожалеют… Может быть. Десятник Петр! Принять командование над отроками!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Вот десятник Петр, – продолжил Мишка наставительным тоном. – Он теперь ваш командир, все приказы его выполнять беспрекословно, со всеми делами и вопросами обращаться тоже к нему. Командуй, Петр.

Мишка жестом подозвал к себе Дмитрия и Роську и негромко, чтобы слышно было только им, приказал:

– Мить, тех двоих, – Мишка кивнул в сторону «диссидентов», – в село не пускать. Поставь у ворот заставу. Роська, договорись с Ходоком, чтобы на ладьи их тоже не пускали. Переночуют под открытым небом, может, в разум придут.

– А если спрашивать станут, что им теперь делать? – поинтересовался Митька.

– Дорога у них только одна – пешочком до Нинеиной веси. Но лучше будет, если они сами догадаются. Да, чуть не забыл! Мить, вызывай всех ребят в Ратное, на базе оставь только один десяток Первака, чтобы порядок поддерживали и за новичками присматривали. А остальные чтобы завтра до полудня здесь были! Всё, поехали, пускай Петька тут дальше разбирается.

Мишка догнал мать и поехал с ней стремя в стремя. Вслед отъезжающим практически одновременно раздались два голоса. Сначала Петькин:

– Напра-во! Отставить! Чурбаки стоеросовые, где правая рука – не знаете? Напра-во!

Потом голос одного из «диссидентов»:

– Матушка боярыня, не оставляй, не дай пропасть, заступись!!!

– За что ты их? – Мать качнула головой в сторону продолжающего блажить купеческого сынка. – Жалостно-то как причитает.

– Пускай причитает. Они решили, что если за учебу заплачено, так с нами можно, как с нанятыми работниками, обращаться. Пускай охладятся на бережке, к утру, глядишь, и поймут, как купчишкам с боярами разговаривать положено.

Мишка сначала ляпнул, а потом только вспомнил, что мать – тоже купеческая дочь.

– И давно ль боярином себя чувствуешь, сынок? Носом за небо не цепляешься еще? Ты уж прости нас, худородных, если обидели чем…

– Да не обо мне речь, мама! – Мишка готов был провалиться со стыда, но нужно было как-то разруливать ситуацию. – Они не должны в нас нанятых слуг видеть! Понимаю я, что дядька Никифор все Ратное может купить и с пустым кошелем не останется, знаю, что есть купцы и умнее и богаче бояр… Но надо же было как-то с этих оболтусов столичный гонор сбить! Способ только один – показать, что отношения между сословиями и у нас такие же, как в Турове: боярин есть боярин, купец есть купец, а купеческий сын только на отцовом подворье на работников может покрикивать, и больше нигде…

– Ишь как разговорился, – мать улыбнулась, – уймись, все ты верно сделал, но запомни: станешь перед ратнинцами нос задирать, с тебя самого гонор так собьют, что вмиг про боярство забудешь. И так на тебя уже мужи косо смотрят… Ладно, говорили уже об этом.

– Мам, а чего дядька Лавр такой мрачный сегодня? – поспешил Мишка сменить тему. – И тетка Татьяна на берег не пришла.

– Дела семейные, тебе-то что?

– Ну… Я, как бы, в ответе за них… После того… – Под материным внимательным взглядом Мишка почувствовал, что опять ляпнул что-то не то. – Хочется же, чтобы у них все хорошо было…

– Всё у них хорошо и есть, – в противоречие собственным словам, мать как-то невесело вздохнула, – размолвки у всех бывают, только всяким нахальным мальчишкам совать в них свой нос вовсе не надобно.

«Э-э, погодите-ка, сэр Майкл! Что-то леди Анна крутит. Когда вы намекали на ее отношения со Спиридоном, она к этому гораздо мягче отнеслась, даже с юмором. А тут сразу: „Не суй нос!“ Мать, Лавр, Татьяна – классический любовный треугольник. И обе женщины не смогли родить Лавру ребенка, правда, по разным причинам – мать с саней на полном ходу упала, а Татьяне волхв подгадил. Потом влез я со своим „колдовством“, потом появился Спиридон. Теперь вот еще и „Лешенька“ с похоронными настроениями и пристукнутым отпрыском в придачу. Как мать ахнула, когда его узнала! Близкий друг юности, побитый жизнью… Женское сердце не отозваться не может. А Лавру что с того? У него же с женой вроде бы все наладилось? Черт ногу сломит… А! И правда – не мое дело!»

– Мама, Анька сама придумала платок Николаю дать или ты подсказала?

– Ну, Мишаня, ты сегодня, видать, весь ум на воинские дела истратил! Или, – мать хитро улыбнулась, – с Юлькой на лавочке лишку пересидел?

«Блин! Уже доложили! Деревня, тудыть ее…»

– А при чем здесь Юлька-то?

– А при том! Сестры твои нигде дальше Княжьего погоста не бывали никогда, а здесь парни из стольного града. Аж изъерзались обе в седлах: «Поедем, мама, посмотрим, поедем, посмотрим» – эка невидаль! Такие же сопляки, как и везде.

– Но ведь хорошо же все получилось, мама! Отроки на вас теперь молиться готовы…

– Ничего хорошего! Боярышни себя блюсти должны! В Турове вокруг них и не такие парни крутиться будут, и что ж, к каждому вот так – нараспашку? Думаешь, она Николу пожалела? Да ничуточки! Ей надо было, чтоб все только на нее смотрели! Если она и в Турове так вести себя будет… И ты решил, что эту дурь я ей присоветовала сотворить?

– Но ты же сама…

– Да! Тебе помогала! Николая приласкала, на тех двоих и не посмотрела – сразу видно, что и женщины в Ратном воинский порядок понимают. И того, что я сделала, было достаточно, а Анька… Ну я ей еще покажу, как себя вести надо! И ты тоже хорош, сынок! Простых вещей не понимаешь, а во взрослые дела нос суешь!

Похоже было, что робкая попытка Мишки разобраться в хитросплетениях взаимоотношений женщин и мужчин в семье Лисовинов и около нее зацепила мать всерьез. Скорее всего, она и сама еще не разобралась с собственными эмоциями, взбаламученными приездом Алексея, и сработала перенятая у деда за многие годы семейной жизни привычка. У сотника Корнея тоже смущение или неуверенность очень быстро переходили в злость то ли на себя, то ли на окружающих, не поймешь.

– Минь, я отлучусь на ладью? – тихо спросил подъехавший сзади Роська. – Ходок приглашал.

– Давай, Рось. Не забудь передать насчет тех двоих, чтобы на ладьи не пускали.

– Ага, передам. Я заночую там. Можно?

– Конечно, можно. – Мишка вспомнил, что расстался с Ходоком в общем-то не по-людски, и добавил: – Ходока к нам в воинскую школу пригласи, пусть посмотрит, чем и как ты занимаешься.

Роська отъехал к ладьям, а Мишка, проезжая в речные ворота, оглянулся на оставшихся на берегу «диссидентов». Те потерянно стояли возле небольшой кучки багажа, посреди которой гордо возвышался сундук, привлекший Мишкино внимание с самого начала.

«Ох и тошно им сейчас. Одни, в чужом краю, всеми брошенные, никому не нужные. Обратно на ладью не пустят, в село – тоже. Утречком их хоть в суп клади. Да еще сундук этот до базы на себе тащить… Жестоко, но действенно – после всего этого им воинская школа Землей обетованной покажется».

* * *

Праздничное застолье явно не удалось. Лавр с самого начала принялся целенаправленно напиваться, поглощая вперемежку мед и вино, практически без закуски. В общем разговоре он участия не принимал и по мере опьянения мрачнел все больше и больше.

Алексей тоже молчал, но в отличие от Лавра почти ничего не ел и не пил, обнимая одной рукой прижимавшегося к нему Савву, которого пришлось пустить за мужской стол, потому что тот никак не желал хоть на шаг отлучиться от отца.

Дед вяло поинтересовался у Никифора подробностями пути от Турова до Ратного, а потом только заполнял тоскливые паузы то своим неизменным «Кхе!», то предложениями налить еще по одной.

Никифор попробовал развлечь присутствующих столичными новостями, но и они были совсем невеселыми.

Князь Вячеслав уехал из Турова к отцу, лежащему, по словам Никифора, на смертном одре в Выдубицком монастыре. Мономах, чувствуя приближение смерти, созвал к себе всех сыновей и взрослых внуков. Приехали даже Юрий из Залесья и Всеволод из Новгорода. Русь замерла в ожидании крутых перемен, могущих последовать за смертью великого князя Киевского Владимира Всеволодовича Мономаха.

Мишка первым заметил, что у Саввы слипаются глаза, и предложил отвести его в свою горницу, но не тут-то было. Малец вцепился обеими руками в рукав отцовой рубахи и, не издавая ни звука, с ужасом обводил глазами собравшихся вокруг него незнакомых людей. Наконец было решено уложить его спать здесь же, на лавке. Дед кликнул Листвяну и велел той принести для Саввы постель, но вместо Листвяны с одеялом, подушкой и прочими постельными принадлежностями в горницу явилась мать.

Что-то ласково приговаривая негромким голосом, она отлепила парнишку от отца, усадила на приготовленную для него широкую лавку, разула и уложила. Савва почти сразу уснул, держа ее за руку, и мать еще немного посидела рядом с ним, пока висящую в горнице тишину не нарушили звуки громкого глотания – уже успевший набраться Лавр, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, дул вино прямо из кувшина.

Дед, уже открывший было рот, чтобы рявкнуть на сына, испуганно оглянулся на спящего ребенка, а мать, высвободив руку из детских пальцев, без разрешения подсела за стол к мужчинам и тихо спросила:

– Что же с тобой приключилось-то, Лешенька?

И всё. Рухнуло висящее в воздухе напряжение, всем стало понятно, что именно этот вопрос и надо было задать, но никто из мужчин не решался этого сделать. Все взгляды обратились на Алексея, и только Лавр, громко рыгнув, оперся спиной на стену и блаженно закрыл глаза.

Алексей немного помолчал, взялся было за чарку с медом, потом отставил ее в сторону и неожиданно выдал:

– Я ведь тогда сам к тебе посвататься хотел, Аннушка, только Фрол опередил.

Никто не спросил «когда», всё было и так понятно, а мать коротко кивнула, будто знала о намерениях Алексея с самого начала.

– Ну а потом, – продолжил Алексей после паузы, – как-то пусто без тебя стало в Турове, а тут слух прошел, что в Переяславском княжестве добровольцев собирают – на половцев идти. Ну я и подался к Мономаху в Переяславль.

Сходили тогда удачно: несколько раз переведались с половцами в Степи и всякий раз верх брали, потом разорили городок половецкий на Дону и несколько кочевий, добычу богатую взяли, хотели уж назад возвращаться – дело к осени шло. И тут меня половецкая стрела достала. Рана вроде бы и не смертельная, но загноилась, горячка прикинулась, в общем, привезли меня в Лукомль без памяти, в жару.

Так бы, наверно, и помер, да случилась там молодица одна – племянница боярина Арсения Вара. Как с дитем малым со мной нянчилась, сама извелась, но выходила. На ноги поднялся уже зимой. Доля в добыче моя сохранилась, доспех, кони тоже…

Алексей прервался, поморщился, поняв, что говорит не о том, глянул на Мишину мать и заговорил снова:

– Кинулся я боярину Арсению в ноги, попросил Любашу за меня отдать. Так, мол, и так, она мне жизнь спасла, а жизнь эта мне теперь без Любаши не мила. Боярин поначалу покипятился, недаром Варом[6] прозвали, прогнал меня, но Любаша как-то его уломала.

Благословил он нас, родителей-то Любаши уже давно на свете не было. Дал в приданое деревеньку малую и на службу к себе позвал.

А служба у боярина Арсения была необычная – от ледохода до ледостава его дружина днепровские пороги охраняла. В том месте, где купцы свои ладьи по берегу мимо порогов перетаскивают. Тяжело, конечно, опасно, но и доходно. Купцы за охрану щедро платили, на половцах добычу брали, да и зимой, бывало, в Степь наведывались.

Хотя бывало, конечно, что и нам доставалось, но меня Бог миловал – ранения были, но не тяжелые. Так больше десяти лет и прослужил: сначала простым ратником, потом десятником, потом полусотником. Доводилось и сотню, и две водить, когда с нами берендеи ходили… Боярин Арсений начал поговаривать, что вместо себя меня оставить собирается, когда на покой уйдет. Алексей снова помолчал.

– И дома все хорошо было. Деревенька росла, вторую поставил, детишек четверо народилось: два сына-погодки, потом дочка Светлана, последним – Саввушка.

Алексей снова сделал паузу и, словно показывая, что первая часть его повествования закончилась, все-таки выпил мед из своей чарки. Дед тут же налил ему снова, и материн старинный знакомый тут же выпил и вторую. Дед опять сунулся налить, но Алексей жестом остановил его и снова заговорил:

– Не довелось боярину Арсению на покой уйти, все в одночасье обрушилось. Началось с того, что прижали однажды нас сильно у порогов половцы. Навалились такой толпой, что не то чтобы купцов защитить, самим не отбиться было. Боярина Арсения тяжело ранили, почти половину людей перебили… Хорошо, что хоть несколько ладей уже на воде были, пришлось все бросить и вместе с купцами вниз по Днепру уплывать. Половцы долго по берегу гнались, стрелы пускали – ни остановиться, ни на берег сойти. Боярин Арсений умер на второй день, потом еще несколько раненых.

Спустились с купцами до самой Тьмутаракани, как назад вернуться? Зима наступает, купцы вверх по Днепру до весны не пойдут. Я после смерти боярина за старшего остался, деньги были – продали кое-что из оружия, доспех с умерших, можно было и перезимовать. Можно было и на службу, звали нас. Но грызло что-то, на сердце было неспокойно, домой тянуло.

А тут еще искуситель попался – грек один начал моих людей на цареградскую службу зазывать, золотые горы сулил. Пока я раздумывал, он, паскуда, половину моих людей все-таки уломал, осталось нас меньше сотни. Ну тогда и решились. Прикупили коней, они тогда дешевы были – год плохой выдался, корма на зиму мало запасли. Ходить в Степь зимой мы привычны были, так что прорвались. Треть народу в Степи оставили, не столько от стрел половецких, сколько от погоды – два раза в буран попали. Но прорвались, пришли домой, а там…

Алексей снова умолк, опрокинул в себя наполненную дедом чарку и задумался о чем-то, вертя посудину в руках. На лавке беспокойно заворочался Савва. Отец подошел нему, поправил одеяло, пригнувшись, погладил по голове, что-то пошептал на ухо, ребенок успокоился. Не снимая руки с головы сына, Алексей присел на край лавки и продолжил рассказ:

– Осенью, когда мы в Тьмутаракани обретались, половецкий набег был. Ни дома, ни деревенек, ни усадьбы боярина Арсения – ничего не осталось. И семью свою не нашел. Спросить не у кого – кругом пустыня. Сунулся туда-сюда – никого и ничего.

И тут на меня словно затмение нашло, собрал ватагу таких же, как я, осиротевших мужей и пошел в Степь половецкой кровью меч поить. Года полтора так мотался. Вернемся на Русь недели на две-три, отдохнем, раны подлечим, добычу пропьем за бесценок и опять в Степь. Народ вокруг меня собрался отчаянный, кого только не было: славяне, булгары, берендеи, черные клобуки, угры, ляхи, даже один франк попался – из рабства половецкого сбежал, все мечтал с хозяином своим посчитаться, да никак его кочевье найти не мог.

Что творили, вспомнить страшно – где пройдем, там смерть. А мне все мало было, сколько раз думал: остановиться пора, добром не кончится, но как вспомню Любашу да детишек… Так бы и сгинул в конце концов или ума лишился бы. Меня даже свои побаиваться начали. Как до рубки дело доходило, зверел, удержу не знал. В кочевьях резал без разбору всех, кто под руку попадался: баб, детишек, стариков. Бывало, до того доходило, что, когда люди кончались, скотину рубить принимался. По ночам рассказывали, кричал страшно, с оружием по стану бегал… Прозвище заслужил – Рудный воевода.[7]

– Мать честная! – ахнул дед. – Так это ты был?

– Неужто слыхал, дядя Корней? – Алексей, глядя на деда исподлобья, мрачно усмехнулся. – Даже сюда слава дошла?

– Как не слыхать? Только я думал, что враки всё. Болтали, будто Мономах где-то в дебрях велел диких людей с песьими головами наловить, кормил их человечиной и на половцев натравливал. А вожака тех псоглавцев как раз Рудным воеводой и звали.

– Ну, голову мою ты сам видишь – обычная голова, насчет человечины, конечно, враки, а остальное, по большей части, правда. Ну и не натравливал нас никто, сами в бой рвались. Облавы же на нас половцы действительно как на волков устраивали. В одной такой облаве тот франк и погиб, так и не нашел своего бывшего хозяина. Народу же у нас не убавлялось, приходило больше, чем гибло в схватках. Из начальной моей ватаги, почитай, никого и не осталось, один я как заговоренный был.

Не долго бы еще веревочке виться, конечно… Но Господь не попустил. Передали мне как-то, что человек меня какой-то спрашивал, из купцов. Нашел я его, а он и поведал, что двое моих детей со старым слугой боярина Арсения в Путивле живут. Я все бросил – и в Путивль. Правда оказалось. Светлану и Саввушку боярский конюх Давыд Узда успел от половцев спасти. По гроб жизни я ему благодарен и свечки за его здравие в церкви ставить буду до самой смерти.

Зажили вчетвером. Добыча-то у меня в руках хоть и не держалась, но нашлось, на что хороший дом в Лукомле купить да хозяйство обустроить. И на прежнюю службу взяли – купцов у порогов охранять – сразу сотником. Новый воевода боярин Терентий Аввакумович, как узнал, кто я такой, обрадовался. Если, говорит, половцы узнают, что пороги сам Рудный воевода бережет, за сорок верст стороной обходить станут.

Еще почти три года я там прослужил. Вроде бы все хорошо складываться опять стало. Боярин Терентий ко мне благоволил, разрешил принять в сотню удальцов из моей ватаги, детишки подрастали, Светлана уже в возраст входить начала. Думал, через несколько лет уже внуками обзаведусь.

Одно только беспокоило – все меньше и меньше мне боярин Терентий нравиться стал. Чувствовал я, что крутит он что-то. То с купцами как-то больно таинственно шепчется, то не ко времени мою сотню от берега в дальний дозор отсылает. Бывало, что и купцов иноземных без досмотра пропускал. Дело, конечно, боярское, не мне встревать, но один раз все же пришлось.

Провели мы как-то караван купеческий мимо порогов, спустили их ладьи на воду, взяли плату, распрощались. Все, как обычно. А через день смотрим, поднимаются против течения две нурманские ладьи. Вроде бы и купеческие, но у нурманов ведь не поймешь – сегодня он торгует, а завтра тот же город, где торговал, на щит берет. И видно, что ладьи эти совсем недавно в бою побывали. На бортах следы от стрел, щиты порубленные, на самих ладьях раненые, и видно, что ранены не более суток назад.

Стали они разгружаться, чтобы ладьи на берег вытащить, а мы смотрим: товар-то тот самый, с которым позавчера наши купцы вниз ушли. Выходит, нурманы наших пограбили. А боярин Терентий о чем-то с их конунгом переговорил и велит пропускать. Ну тут я не выдержал, говорю ему: «Как пропускать? Тати же!» А он в ответ: «Нет, это они добычу на половцах взяли».

Я спорить не стал, а мигнул своим ребятам, и, как только нурманы свои ладьи на берег вытащили, взяли их в клинки. Тут все и открылось – нашли мы на ладьях двоих наших купцов связанных, видать, нурманы собирались за них выкуп взять. Тогда-то во мне Рудный воевода снова и шевельнулся. Всех нурманов, кто еще жив был под нож пустили.

А Терентий вроде как так и надо. «Молодец! – говорит. „Промашку мою исправил, за это твоей сотне двойная доля в добыче!“ – И улыбается так ласково, прямо отец родной. Но я после этого своим ребятам наказал присматриваться да прислушиваться.

И дознались мои воины, что в то время, как Терентий сотню в дозор отправляет, проскакивает через нашу заставу вниз по течению одна ладья. Но до устья Днепра, по всему видать, не доходит – больно быстро возвращается. И возят в той ладье оружие хорошей выделки, которое степнякам великий князь киевский продавать запретил.

Но не пойман – не вор. И надо бы князю донести, да доказательств нет. Как-то Терентий заранее узнавал, что ладья с запретным товаром придет, и отсылал меня с моими людьми в дальний дозор. Пробовали мы неожиданно возвращаться, да, видать, время неверно выбирали, не находили ничего.

«Таможня, блин. Контрабанда оружия… Коррупция. Ничего за девять веков не изменилось. Терентий-то наверняка простой исполнитель, а боссы его конечно же в Киеве сидят. Только наивно все как-то, в двадцатом веке хитрей бы сработали».

– Однажды вернулись мы из дозора, – продолжал Алексей, – а через заставу как раз несколько ладей прошло. Смотрю я, а Терентий опять с каким-то купцом шепчется. Пошептались, пошептались, а потом подходит ко мне и обратно в Степь велит ехать, рано, мол, из дозора вернулись.

Ну тут и дурак догадался бы, что дело нечисто. Для виду отъехали подальше, чтобы нас не видно было, а потом вернулись. Подкрались, смотрим, а Терентий и всех остальных княжьих воинов к нижнему краю порогов отправляет, оставил только свою собственную дружину, человек с полсотни. Ну, ждем дальше… Почти к ночи уже, глядим – телепается какая-то ладья, осела глубоко, чуть не тонет, видать, на корягу или что-то еще напоролась, и течь открылась.

Подтащили ее к берегу, чтобы разгрузить, мы глядим, а вместо тюков да бочек в ладье детишки да девки молодые. На продажу, значит, везут. Терентьевская дружина их окружила, чтоб не сбежал никто, а куда бежать-то? Мокрые все, трясутся, в ладье-то кто по грудь, а кто и по горло в воде стояли.

Как увидел я это, вспомнил мальчиков своих да Любашу… – Алексей снова умолк, погладил Савву по голове, вздохнул и продолжил изменившимся голосом: – В общем, изрубили мы в куски всех: и боярина Терентия, и людей его, и двух купцов с той ладьи, и лодейщиков – всех, никто не ушел. Детишек накормили, обогрели, через пару дней с попутным караваном в Переяславль отправили, а сами службу нести остались да воли княжеской ждать. Была, конечно, опаска, что великий князь за боярина своего спросит, но правду за собой чувствовали.

«Это ты, Алексей Дмитриевич, напрасно погорячился, купцов и Терентия надо было живыми брать. Такое серьезное дело, как незаконный вывоз оружия и живого товара, они не сами организовали, кто-то посерьезнее над ними стоял, и наверняка имелось прикрытие в Кремле, пардон, в Киеве. А ты своим мечом сам все концы и обрубил».

– Дождались мы нового боярина, – продолжал Алексей. – Передал тот нам похвальные слова, правда, не от великого князя, а от Ярополка Владимировича – старшего сына Мономаха, который в Переяславле княжил, и сам новый боярин почему-то не киевским оказался, а переяславским. Так что, думаю, весть об этом деле до князя Мономаха могла и вообще не дойти.

«Ну да, региональная элита урвала себе долю в контрабандном трафике, да еще и таможню под себя нагнула. Богата традициями Русская земля, и не утрачиваются они со временем, хоть тысяча лет пройди, хоть больше. Сталина на вас, сволочей, нет, как сказал бы один мой знакомый… Да и не один десяток у меня таких знакомых, если честно. Только вот тебя, уважаемый, по законам жанра убрать должны были – такие свидетели да честные таможенники, которым за Державу обидно, долго не живут».

Дальнейший рассказ Алексея полностью подтвердил Мишкины мысли:

– Осенью вернулись по домам, вроде бы всё хорошо было, но стали с моими людьми странные вещи происходить: то кого-то в драке убьют, то кто-то пьяный под забором насмерть замерзнет, то на рыбалке под лед провалятся да утонут. Четверо на охоту поехали – пропали, так никого и не нашли. Бывало, конечно, и раньше такое, но не так же – один за другим и почитай всю зиму.

Умные люди объяснили, что тем делом с рабской ладьей я кому-то сильному крепко на мозоль наступил, посоветовали мне из Лукомля уезжать. Давыд Узда тоже что-то беспокоиться начал, рассказал, что людишки подозрительные возле моего дома крутятся. Не послушал я умных людей, решил к князю Ярополку пойти – я же княжий человек, должен же князь меня защитить!

«Вот, вот! Я в середине девяностых тоже такие слова от одного государева человека в больших погонах слышал. Ни хрена его никто не защитил, сожрали дерьмократы, еще и помоями напоследок полили».

– Собрался, – продолжал Алексей, – и поехал в Переяславль. До темноты просидел в детинце в дружинной избе, к князю Ярополку Владимировичу так и не допустили. На следующий день то же самое. И на следующий то же. Это сотника-то! Обидно стало, оседлал коня и домой отправился. До Лукомля уже после заката добрался, еду и думаю: пустят в город или не пустят? Хоть бы знакомые на воротах службу несли… Темнота – хоть глаз коли. И тут меня как будто толкнул кто – вспомнил я, Корней Агеич, одно поучение твое, насчет того, что ночью в опасном месте меч в ножнах держать нельзя. Вытащил я его и клинком на плечо положил, как ты и учил.

Это и выручило, спаси тебя Христос, Корней Агеич, за науку. Кинулись на меня в темноте сразу несколько человек, и первым делом, чувствую, в ножны пустые вцепился кто-то. Я коня вперед посылаю, а он не идет – под уздцы держат. Рубанул я влево, тать лег, не охнул, а меня в это время в правый бок ткнули, но уберег Господь, попали в бляху на воинском поясе. Рубанул направо, тоже попал, слышу, упало тело, но сзади еще кто-то подбегает. Махнул мечом перед конской мордой, чувствую, опять попал, а тать как взвоет диким голосом! Конь с перепугу шарахнулся и понес, еле сдержал его, а то угробились бы в темноте. А сзади, слышу, топот, голоса, раненый орет…

Вернулся я домой, Давыд вышел на двор посветить мне, глядим, а на удилах отрубленная рука висит – пальцами в кольце застряла. На следующее утро поехал я на то место глянуть, а там уже толпа стоит. Два покойника на снегу валяются: у одного плечо до самой груди прорублено, а второму по голове досталось. И след кровавый в сторону уходит. Кто-то уже сбегал, посмотрел, рассказывает, что лежит недалеко тать с отрубленной рукой и проломленной головой. Это, значит, они своего раненого добили.

Тут я и понял, что надо уходить. Если они своих не жалеют, то что уж обо мне говорить? И на князя надеяться нельзя – неспроста сотника три дня продержали, а к князю не допустили. Теперь понимаю, что надо было в тот же день уезжать, но дом, хозяйство, дети… Да и людей своих бросить… Короче, провозился я. А на вторую после нападения ночь дом мой загорелся, да не просто, а с сеней. В дверь не выскочишь, окошки маленькие – ребенку не пролезть, как выбираться? Разворошил я крышу в дальнем от огня углу, подсадил Светлану, выскочила она наружу, а там трое злодеев… На ножи мою девочку приняли.

Голос Алексея дрогнул, мать громко всхлипнула, Никифор, видимо уже знавший эту историю, тяжело вздохнул а дед, попадая струей мимо чарок, снова принялся наливать всем мед. Один только упившийся Лавр, ни на что не реагируя, сладко посапывал, пустив на бороду слюну.

Алексей выпил чарку, помолчал, склонив голову, но справился с собой и заговорил снова:

– Оружия со мной никакого не было, но… Вот тут-то во мне по-настоящему Рудный воевода и проснулся. Как наружу вымахнул – не помню, как мужиков тех голыми руками рвал – тоже. Очнулся – дом уже костром пылает, под стеной Саввушка без памяти лежит, а Давыда нет. Успел сыночка моего наружу вытолкнуть, а сам уже не выбрался, потом косточки его на пожарище собрали.

Похоронил я Светлану с Давыдом, ребята меня в дорогу собрали, и подался я из Путивля. А дружине своей наказал тоже ни в городе, ни вообще в Переяславском княжестве не задерживаться.

Куда податься? Один как перст, ни кола, ни двора, Саввушка в уме повредился – не разговаривает, боится всего… Вспомнил я тебя, Аннушка, тебя да брата твоего, – Алексей качнул головой в сторону Никифора, – и поворотил к Турову.

В Турове мы с тобой, дядя Корней, всего дней на десять и разминулись, хотел я за вами вслед ехать, да Никифор уговорил Саввушку пожалеть, передохнуть после дальнего пути. Потом распутица началась, а потом Никифор ладьи снаряжать начал, с ними-то мы к вам и добрались. Примешь ли сирот, Корней Агеич?

Мать опять громко всхлипнула и утерла слезы, дед уже было открыл рот для ответа, но тут Лавр, громко всхрапнув, отчетливо произнес:

– Пошла ты, дура!

– Ну! Так тебя растак! – Дед размахнулся кувшином с остатками меда и, перегнувшись через стол, треснул им Лавра по лбу. – Пьянь ненадобная, едрена-матрена!..

Кувшин разлетелся вдребезги. Лавр, заливая кровью из рассеченного лба лицо и рубаху, начал сползать с лавки, дед в сердцах запустил в оглушенного сына оставшуюся в руке глиняную ручку, попытался встать, но поскользнулся в разлитом меду и с руганью обрушился мимо лавки на пол. Мать с Алексеем одновременно кинулись к разбуженному шумом Савве, а Никифор, с чувством выругавшись, ухватил Лавра за шиворот и потащил его вон из горницы. Мишка подумал-подумал и принялся помогать Никифору.

ГЛАВА 5

«Тиха украинская ночь,
Прозрачен воздух, звезды блещут…

Э-э-э… что-то там еще трепещет, не помню, что именно. Листья вроде бы. Блин, вторую ночь на крыше валяюсь, все бока отлежал. Дранка – не самая лучшая постель, а кольчуга с поддоспешником – не самый лучший костюм для приема лунных ванн».

Луна, хоть и была уже немного на ущербе, светила ярко. Собственно, из-за нее, как подозревал Мишка, ему и приходилось валяться вместе со своим «спецназом» на крыше «главного корпуса» лисовиновской усадьбы уже вторую ночь подряд.

* * *

Позавчера дед прислал в воинскую школу грамотку, в которой было всего лишь два слова: «Сегодня ночью». Это означало, что дедова агентура доложила: заговорщики наконец решились действовать.

Как и было оговорено заранее, Мишка с Кузьмой и Демьяном приехали в Ратное открыто, не таясь: лишний соблазн для мятежников уничтожить всех Лисовинов разом. Дмитрий же с Немым привели два десятка «Младшей стражи» уже в темноте. Перешли Пивень вброд и, добравшись до лаза в тыне со стороны домика лекарки Настены, проникли в село никем не замеченными.

Первую ночь прождали зря – заговорщики не пришли. Скорее всего, из-за того, что на чистом небе луна светила очень уж ярко, а злодеи, как известно, яркого света не любят. Июньские ночи коротки, и, когда небо начало сереть, «спецназ», так ничего и не дождавшись, спустился с крыши и завалился спать.

Мишка попробовал было переговорить с дедом о возможных причинах несостоявшегося нападения, но тот был после бесполезно проведенной ночи не в том настроении. Отделался лишь короткой фразой:

– Этой ночью опять ждать станем, спать иди.

Уснуть Мишка сразу не смог – все перебирал в уме возможные варианты развития событий. Худшего поворота – нападения сразу полусотни человек – можно было, пожалуй, не опасаться: информационная война сделала свое дело.

Кожевенники Касьян и Тимофей чуть не насмерть разругались с десятником Фомой. Тот и вправду, не дожидаясь подсказки сплетниц, пообещал поджечь их вонючие мастерские. Братья тоже на обещания в адрес Фомы не поскупились, и пошло-поехало… Плюс дед предложил братьям заказ на сотню комплектов кавалерийской сбруи, чем обрадовал их несказанно. Тут же сработал и вариант с женихами из «Младшей стражи» – у братьев в семьях подрастало аж пятеро невест.

Вернулся дед от братьев-кожевенников опять поддатым, да еще и приволок с собой старшего – Касьяна. Тот сразу же прицепился к Анне-старшей с расспросами о стоимости платья – такого же, как у Аньки-младшей и Машки. Узнав о названной матерью цене, Мишка чуть не матюкнулся от удивления. Одно платье шло по цене двух комплектов сбруи с седлами!

Теперь Касьяна, Тимофея и их сыновей можно было, по всей видимости, не опасаться, десятник Фома, пожалуй, тоже отпадал, потому что дед клятвенно заверил его, что не допустит переноса дубильного производства на территорию, прилегающую к подворью Фомы.

Должным образом, однако, сработали не все слухи. Про боярскую грамоту узнало, в конце концов, все село, но напугало ли это заговорщиков, было непонятно. К возможности возвращения Данилы на должность сотника бабы и вообще отнеслись недоверчиво – ну не самоубийцы же у них мужики, чтобы второй раз наступать на те же самые грабли!

Поссорить между собой Кондрата и Устина из-за лисовиновской холопки, в которую якобы влюбились оба брата, не удалось. Как-то они сумели отбиться от наездов своих жен, а промеж себя над дурацкой сплетней только посмеялись.

Так что с возможным числом «террористов» всё было пока неясно. Зато успех маркетинговой составляющей пиар-кампании превзошел все ожидания. Невест в Ратном было много, и явиться в новомодных платьях на посиделки в воинской школе хотелось всем. Анна Павловна (сказалась-таки наследственная купеческая жилка) сразу задрала цену так, что ателье «Смерть мужьям» должно было появиться на свет на восемьсот с лишним лет раньше и вовсе не на Невском проспекте в Северной столице.

* * *

Лежа на крыше, Мишка, от нечего делать, уже в который раз занялся в уме подсчетом возможного соотношения сил.

«Сколько же их все-таки будет? Как там мы с дедом считали?

Семен – младший брат десятника Пимена. Еще Кондрат с двумя братьями – Власом и Устином, да у каждого по взрослому сыну. Получается семь. Теперь Степан-мельник с тремя сыновьями – одиннадцать. Афанасий, из-за которого весной девку-холопку казнили, – двенадцать. Десятник Егор, которому дед полбороды отрубил. Этот вообще неизвестно сколько народу привести может. А еще они могут вооружить несколько холопов. Выходит, десятка два-три…

Что можем противопоставить мы? У меня два десятка «Младшей стражи», плюс Дмитрий плюс Демьян с Кузьмой и я сам – двадцать четыре. Дед, Лавр, Немой и Алексей – двадцать восемь. Три десятка девок из «бабьего батальона», мать и Листвяна. Получается ровно шестьдесят.

Плюс заговорщики не знают, что мы их ждем, плюс мы находимся на своей территории и подготовились… Нет у них шансов.

Но на что же они сами рассчитывают? Про два десятка во главе с Митькой они не знают. Точного количества девок с самострелами – тоже, да и не принимают их наверняка всерьез. Для них серьезные бойцы только дед, Лавр, Немой и Алексей – четверо. Ну, может быть, меня с братьями несколько опасаются. Двумя десятками, даже двенадцатью-пятнадцатью бойцами можно легко управиться. К тому же они думают, что застанут нас врасплох – спящими.

Да! Еще же есть часовой на колокольне! Сегодня дежурят люди Егора. Значит, без него все-таки не обойдется. А вчера был дежурным десяток Анисима. Может быть, дело в этом, а не в яркой луне? Формально, часовой должен объявлять тревогу при внешней опасности или при стихийном бедствии, вроде пожара, а если кто-то шляется по ночам, даже и с оружием, часовому до этого дела нет. Впрочем, если драка затянется, ему все равно придется поднять шум. Значит, рассчитывают сделать все быстро и тихо.

Только бы пришли, только бы открыто показали себя. Сколько можно по ночам не спать, ждать нападения? Да и унизительно, в конце концов! У себя дома таиться, «аки тать в нощи», ждать ножа в спину, не знать, кому можно верить, кому нет!»

Полночь уже миновала, облака время от времени прикрывают луну, и наступает полная темнота. В селе ни огонька, но полной тишины нет – возится в загонах скотина, иногда взлаивают со сна собаки… Бряк! Кто-то из ребят слегка стукает о дранку ложем самострела. Звук совсем не громкий, но Мишка от неожиданности вздрогнул, а старший десятник Дмитрий зашипел, как очковая змея:

– А ну! Кого там за тайное место потрогать?

В ответ – ни звука. Провинившийся затаился.

«Вот так, сэр Майкл. На ваших глазах начинает формироваться специфический сленг „Младшей стражи“. Илья измыслил, Роська нашел применение…»

* * *

Было это еще в апреле. В один прекрасный день Мишка объявил новообращенным «курсантам», что сегодня они впервые в жизни отправятся к отцу Михаилу на исповедь. Приказал почиститься, причесаться и вообще привести себя в порядок. Мыслями велел обратиться к Божественному и припомнить все накопившиеся грехи.

Ребята перед предстоящим мероприятием заметно нервничали, и Мишка решил, что надо их как-то приободрить, но тут его что-то отвлекло, а когда он все-таки собрался реализовать свое благое намерение, то оказалось, что этим уже занимается обозник Илья.

– …Вот так и получилось, ребятушки, – услышал Мишка, подойдя к сгрудившимся возле Ильи «курсантам», – что первый раз попал я на исповедь только в тринадцать лет. Тетка меня по дороге все стращала: «Не дай бог, осерчает святой отец, да не отпустит тебе прегрешения! Ты, Плюша, не мямли, отвечай громко, внятно, да не ори что попало – думай, о чем говоришь!» Помолчит, помолчит, а потом опять: «Смотри, Илюша, осерчает батюшка да не отпустит грехи!»

И так она меня этими своими причитаниями накрутила, что я в церковь уже ни жив ни мертв со страху вошел. А поп у нас тогда еще другой был – не тот, что сейчас. Как звали, не упомню уже, больно имечко у него закрученное было, но строгий был… не приведи господь!

Поп меня для начала, конечно, спрашивает: «Как звать?» – а я-то помню, что тетка мне громко отвечать велела. Как гаркнул: «Илья!!!» – поп аж отшатнулся! «Что ж ты орешь-то так? Труба иерихонская, прости господи!» – говорит. Тут-то меня первый раз задумчивость и охватила. Печные трубы знаю, трубы, в которые дудят, тоже знаю, слыхал, что еще какие-то водяные трубы бывают, а вот иерихонские… – Илья в деланом изумлении пожал плечами и повертел головой. – Хоть убей…

Ну а поп дальше меня спрашивает, как положено: «Не поминал ли имя Божье всуе, почитал ли родителей?» Мне бы сказать: «Грешен, отче», а я все про трубы размышляю. Потом спохватился, прислушался, о чем речь идет, а поп как раз и спрашивает: «Не желал ли осла ближнего своего?» Тут меня и во второй раз в задумчивость ввергло! Слыхал я, что есть на свете такая скотина – осел. Вроде бы побольше собаки, но поменьше лошади. Но не видел же никогда! Как же я его пожелать могу? Поп опять там чего-то бормочет, а я все про осла размышляю.

Ну и надоело ему, видать, это дело. По роже-то видно, что я не святой, а каяться ни в чем не желаю! Вот он меня и спрашивает: «Отрок, слышишь ли ты меня?» Я отвечаю: «Слышу» отче». – «А если слышишь, то ответствуй мне, отрок: а не трогал ли ты девок за тайные места?»

Тут у меня уж и вообще ум за разум зашел, подхватился я, да как вдарился бечь из церкви на улицу! А сам реву в три ручья! Тетка увидала меня, снова запричитала: «Неужто осерчал на тебя батюшка?» – «Осеча-а-ал!» – «Господи, Царица Небесная, да за что же?» – «За то, что осла за тайные места трога-а-ал!» – «Какого осла?» – «Ери-хонскава-а-а!»

«Курсанты» хохотали так, что чуть не падали. Мишка тоже ржал, начисто забыв, что приказал личному составу думать о возвышенном. Даже Немой издал что-то вроде прерывистого хрюканья. А история «иерихонского осла» через некоторое время получила совершенно неожиданное продолжение.

Дисциплину в «Младшей страже» Мишка старался насаждать всеми возможными средствами. Немой его в этом начинании поддерживал, но избранная им методика, вследствие бессловесности, была весьма своеобразной. Постоянно таская на плече свернутый в кольцо кнут, Немой, заметив какой-либо непорядок, тут же весьма чувствительно щелкал провинившегося этим самым кнутом пониже спины. Но воспитательный процесс на этом не заканчивался.

После того как наказанный, дернувшись от неожиданной боли, вскрикивал: «За что?» – или иным способом выражал недоумение, Немой тыкал указательным пальцем в десятника, чьим подчиненным был провинившийся. Десятник был обязан тут же разъяснить подчиненному, в чем состоит его вина.

Если объяснить он не мог или объяснение не удовлетворяло Немого, то следующий щелчок доставался самому десятнику. Владел кнутом Немой виртуозно, и увернуться от наказания не удавалось еще никому.

Петька, несколько раз попавший под раздачу, попробовал было запретить ученикам своего десятка удивляться или иным способом реагировать на воспитательное воздействие господина наставника «Младшей стражи», но выполнить это требование было выше человеческих сил.

И вот однажды в такой же ситуации оказался Роська. Раздался щелчок кнута, крик «Ой! За что?» – и Роська узрел направленный на себя указательный палец Немого. За что был наказан его подчиненный, Роська не представлял себе совершенно, но говорить-то хоть что-нибудь было надо! И тогда Роська выпалил: «А за то, что осла за тайные места трогал!» Немой хрюкнул, свернул кнут и пошагал куда-то по своим делам.

С тех пор выражения: «Трогать за тайные места» и «Осел иерихонский» – получили в «Младшей страже» широчайшее распространение и употреблялись в самых разнообразных и неожиданных обстоятельствах и контексте.

* * *

Очередное облако наползло на обгрызенный с одного бока диск луны, Ратное снова на какое-то время погрузилось в полную темноту. И почти сразу где-то там, где находилась усадьба Кондрата, соперничающая размерами с лисовиновским подворьем, залился лаем пес. Это было не негромкое пустобрехство спросонья и для обозначения бдительного несения охранной службы, а полноценное гавканье на кого-то, кто в неурочный час надумал шляться по улице.

Лай подхватила еще одна собака, потом еще одна… Судя по распространению шума, ночной гуляка двигался в сторону усадьбы сотника Корнея.

– Приготовиться, – шепотом скомандовал Мишка. – Кажется, по нашу душу идут.

На крыше не то чтобы началось оживленное движение, но какое-то едва заметное шевеление распространилось от Мишки во все стороны, как волна от брошенного в воду камня. Ребята сбрасывали оцепенение долгого ожидания, поудобнее перехватывали взведенные самострелы, приподнимали головы, вглядываясь в темноту.

Собачий гвалт дошел до лисовиновской усадьбы и покатился дальше – к колодцу и главным воротам, но привычному уху была заметна разница: до определенного места собаки действительно облаивали прохожего, а дальше драли глотку просто за компанию. Луна выскользнула из-за облака и… ничего не произошло. Никого и ничего не видно. По всей видимости, подошедший или подошедшие затаились так, чтобы их нельзя было заметить.

Лай начал было уже утихать, но вдруг снова залился лаем пес, первым поднявший шум. Четвероногий хор повторно преисполнился энтузиазма, но теперь направление определить было уже нельзя – гавкали почти все собаки в селе. Луна, как на грех, снова «выключилась» – сплошная игра на нервах.

«Элементарно, сэр Майкл! Противник действует в соответствии с известной истиной: „Где лучше всего прятать лист? В лесу!“ Как уберечься от того, что тебя выдаст собачий лай? Да сделать этот концерт постоянным! В конце концов собакам надоест горлопанить: ну ходят люди и ходят, днем же не гавкают на каждого прохожего! Так вот и будут подходить по одному, по двое и накапливаться где-то рядом. Заодно будет время и понаблюдать за объектом атаки».

– Внимание! – снова скомандовал шепотом Мишка. – Всем затаиться, за нами наблюдают.

Всякое проявление жизни на крыше напрочь исчезло, казалось, что ребята даже не дышат. Собаки тоже начали постепенно умолкать, и тут по нервам ударил истошный петушиный вопль! Лежащие на крыше тела в унисон вздрогнули, откуда-то сбоку донеслось: «А, чтоб тебя…» – резко оборвавшееся, видимо от толчка в бок. А по всему селу на разные голоса уже перекликались «самодержцы» курятников. Мишке сразу вспомнились шолоховские персонажи, каждую ночь наслаждавшиеся петушиным пением возле распахнутого окошка.

«Между прочим, сэр, досиделись ведь герои „Поднятой целины“ до выстрела из темноты… Не напоминает нынешнюю ситуацию? Еще как напоминает!»

Через несколько минут, по окончании петушиных арий, от дома Кондрата опять покатилась волна собачьего гавканья. И хотя на третьем заходе она была уже не столь активной и длительной, где-то, довольно далеко от подворья Корнея, к собачьим голосам прибавился человеческий, излагавший свое мнение по поводу вокальных талантов и умственных способностей четвероногих секьюрити в отнюдь не парламентских выражениях.

Вдобавок что-то обеспокоило скотину. В загоне под навесом послышалось топотание копыт и лошадиное фырканье. Фырканье оказалось знакомым – давал о себе знать шалопутный характер Зверя.

«Зверь. Ну и имечко, доложу я вам, сэр. При всем уважении, называть так своего боевого товарища… Хотя, с другой стороны, он, считай, сам себе его выбрал».

* * *

На следующий день после прибытия «эскадры» купца Никифора Мишка попытался высказать деду свое неудовольствие по поводу поведения серого в яблоках жеребца, на котором ему пришлось выезжать навстречу гостям. Понимания, однако, он, в лице деда, не добился ни малейшего. Скорее наоборот. Его сиятельство граф Корней Агеич наорал на внука, навешав на него сразу кучу разнообразных обвинений.

Во-первых, как выяснилось, Мишка совершенно избаловал Рыжуху, которая теперь не желала подпускать к себе никого, кроме самого старшины «Младшей стражи». Во-вторых, Мишка, разъезжая на жеребой кобыле, вел себя «не как будущий воин, а как толстозадая баба» (при чем тут был объем бедер, дед уточнять не стал). В-третьих, лоботрясу, у которого «под носом взошло, а в голове и не посеяно», давно пора было научиться управляться с настоящим строевым конем, а не с вислоухой дохлятиной (и вовсе не была Рыжуха вислоухой, тем более дохлятиной). В-четвертых, в-пятых… В-двенадцатых… Еще немного – и обнаружилось бы, что извращенец Мишка сам оплодотворил собственное транспортное средство, но то ли дед иссяк, то ли решил, что пора переходить к конкретным указаниям, слава богу, до обвинений в скотоложстве, дело не дошло. Короче, даже приближаться к Рыжухе Мишке впредь было запрещено, а передвигаться верхом предписывалось исключительно на сером хулигане.

По большому счету, дед был, конечно, прав: Рыжуха, несмотря на все свои достоинства, в строевые кони не годилась. И не только по причине низкорослости и общей неказистости экстерьера. В случае «призыва на воинскую службу» ее главные достоинства – добродушие и пофигизм – обращались в фатальные недостатки.

Строевой конь должен быть бойцом – качество, нормальной лошади изначально неприсущее. Но, «а ля rep, ком а ля гер», конь не только средство передвижения, но и оружие. Строевые кони ратнинской сотни умели, если выдавалась такая возможность, и цапнуть противника зубами, и поломать ему кости ударом передних копыт, и повалить чужого коня, ударив грудью или плечом с разбегу.

Был строевой конь и чем-то вроде спасательного круга – почувствовав, что всадник тяжело ранен или оглушен, он выносил хозяина из схватки, отбиваясь зубами и копытами от тех, кто пытался этому помешать.

Как ни крути, ни кобыла, даже самая распрекрасная ни хирургически умиротворенный мерин ни на что подобное просто не способны. Дед же оставался верен своему принципу воспитания: хочешь научиться плавать – сигай в воду, да сразу туда, где поглубже. Словно подслушал старый слова отца Михайла: «Сумеешь укротить их – сумеешь укротить и себя!»

Промучившись пару дней (а чем, как не мучениями, можно было назвать то, что даже удила в пасть серому хулигану удавалось вложить лишь с пятой-шестой попытки, постоянно рискуя остаться без пальцев?), Мишка решил обратиться за помощью к науке в лице «кинолога» «Младшей стражи», Прошки.

Против Мишкиных ожиданий, Прошка и не подумал сразу же идти смотреть «пациента», а начал изводить Мишку вопросами, словно собирался заполнять первую страницу стандартной истории болезни: имя, возраст, происхождение, стаж службы и должность, предпочтения в еде, особые приметы и так далее и тому подобное.

Мишка, конечно, знал, что Прохор еще та зануда, но чтоб настолько! Однако, обнаружив, неожиданно для себя, что ни на один из заданных вопросов толком ответить не может, мнение свое переменил и предложил разбираться со всем этим в присутствии «клиента».

Прошка, для начала, с профессорским видом (только что очки на нос не нацепил) несколько раз обошел вокруг жеребца, потом, бесстрашно раздвинув тому пасть, обследовал зубы, заставив поднять по очереди все четыре ноги, осмотрел копыта, пощупал бабки. Потом помял жеребцу живот и даже залез ладонью в пах.

Жеребец реагировал на все эти манипуляции на диво спокойно и только в последнем случае, изогнув шею, попытался цапнуть Прошку зубами за задницу, впрочем, безуспешно.

– Хороший конь, – вынес наконец свой вердикт Прошка. И с неожиданным одобрением добавил: – Злой.

– Чего ж хорошего? – удивился Мишка.

– А вот когда он к тебе никого не подпустит, чтоб в спину не ударили, тогда и будет хорошо, – пояснил Прохор и продолжил: – Молодой, трех лет еще нет, наверно. Под седлом ходил мало, но к подковам привычен. Прежний хозяин его не жалел – порол нещадно, вон, видишь следы? Так что плетка ему знакома хорошо. И еще: на левом боку шрам. Точно не скажу, но похоже, что стрела хозяину ногу пробила, а потом уже в него ткнулась, потому и вошла неглубоко. Наконечник у стрелы был плоский – охотничий. Хороший, в общем, конь. Откуда он у вас?

– Да вроде бы у татей отбили, а к тем, наверно, попал, когда они обоз с ранеными дружинниками вырезали.

– Понятно. – Прошка многозначительно кивнул и распорядился: – Неси жрачку.

– Какую?

– Репу, морковку, капустную кочерыжку, свеклу… Яблоки есть?

– Только моченые остались, май же.

– Не, моченые не годятся, – отверг Мишкино предложение Прохор. – А еще чего-нибудь такое есть?

Ничего «такого» Мишка больше вспомнить не смог – не будешь же предлагать коню лук или чеснок? Вообще-то, еще по ТОЙ жизни, Мишка знал, что лошади любят крепко посоленный хлеб. Но ЗДЕСЬ хлеб был не тем продуктом, которым угощают скотину: слишком тяжело он доставался и никогда не был в излишке.

Принесенное Мишкой угощение Прошка разложил в нескольких шагах от коня на некотором расстоянии от одного овоща до другого. Конь сожрал все в том порядке, как гостинцы были разложены, не отдав никакого сколько-нибудь заметного предпочтения одному из продуктов.

– Надо было сытого угощать. – Прошка сконфуженно почесал нос. – Голодный-то он все уплетет.

Эксперимент пришлось перенести на более позднее время. На этот раз «пациент» все же выказал свои гастрономические пристрастия, они, впрочем, оказались такими же, как и у Рыжухи: обнюхав все, что ему предложили на выбор, жеребец в первую очередь схрумкал морковку.

– Ну вот, Минь, хвалить его будешь морковкой, – озвучил и без того очевидный вывод Прошка. – А наказывать – сам знаешь чем. Теперь давай узнавать, как его зовут.

Мишка только было собрался спросить: как это можно сделать, как Прошка уже приступил. Все оказалось просто. Держа в руке морковку, чтобы конь не отвлекался, Прошка начал с паузами произносить различные лошадиные клички, каждый раз внимательно наблюдая реакцию жеребца.

Сначала пошли клички, так или иначе связанные с мастью коня: Серый, Серко… Реакция оказалась нулевая. Тогда Прошка переключился на клички, соответствующие дурному характеру «пациента»: Буй (глупый), Бесен (бешеный), Стужа (мучение), Досада… Серый хулиган не реагировал никак, пока Прошка, уже отчаявшись, не произнес: Зверь!

Конь коротко вскинул головой и всхрапнул.

– Во! – обрадовался Прошка. – Зверем его зовут! – Потом поскреб в затылке и добавил: – Или просто нравится ему это слово. В общем, Минь, зови его Зверем, не ошибешься. И вот еще что. Я тебе одну хитрость покажу, он молодой, ему должно понравиться.

Прошка встал лицом к Зверю, показал ему морковку, а когда конь потянулся к угощению, вдруг смешно и как-то неловко отпрыгнул вбок. Зверь повторил Прошкино движение, игриво вскинув переднюю часть тела. Прошка снова прыгнул в сторону, Зверь – за ним. Тогда Прошка сначала попятился, а потом бросился бежать через двор, помахивая за спиной морковкой. Зверь в несколько легких скачков догнал мальчишку, но тот увернулся и бросился назад.

Конь так быстро развернуться не смог, и Прошка успел отбежать, потом снова увернулся. Так они и мотались по двору, пока Прошка не запыхался и не отдал морковку Зверю.

– Вот так каждый день и играй с ним, – часто дыша, посоветовал Прохор Мишке. – Сначала с морковкой, а потом и просто так. Он привыкнет, будет за тобой как собачонка бегать. Выводи его в поле, бегай рядом, за гриву держись и беги. Где-нибудь в тесном месте, чтобы он сбежать не мог, хотя бы в загоне, сам за ним гоняйся, пусть он от тебя уворачивается, но не заканчивай, пока ему на спину не вскочишь: пусть привыкает, что ты его всегда оседлать способен. Когда подружитесь, тогда и начинай его к воинским делам приучать, но сначала добейся, чтобы он сам мундштук в рот брал и под седлом тебя беспрекословно слушался. В общем, играйте, балуйтесь, становитесь друзьями, а я к нему больше не подойду – строевой конь только одного хозяина знать должен.

Прошка оказался прав – подружиться с молодым жеребцом Мишке удалось почти без труда. Так что обучение строевым приемам Зверь поначалу воспринял как какую-то новую игру – без сопротивления.

Теперь он вторую ночь подряд ждал хозяина в загоне – взнузданный и оседланный, только со слегка ослабленной подпругой. На всякий случай.

* * *

Ожидание нападения все длилось и длилось. Полная темнота сменялась лунным светом, собаки полаивали, провожая крадущихся к лисовиновскому подворью заговорщиков, но в поле зрения пока никто не попался. Долго находиться в напряжении невозможно – устаешь, рассеивается внимание, теряется бдительность. Но «спецназу» «Младшей стражи» эта беда была не страшна благодаря специальным тренировкам.

* * *

Учил ребят сидеть в засаде охотник Стерв (во Христе Евстратий) – отец Якова. Поначалу он просто заставлял их подолгу неподвижно стоять, держа на голове кружку с водой. «Курсанты» быстро убедились, что чем сильнее при этом напрягаешься, тем быстрее заболит и онемеет сначала шея, а потом и чуть ли не все тело. Результат – кружка опрокидывается, и «курсант» оказывается мокрым.

Потом оказалось, что можно, сохраняя равновесие, потихоньку переминаться с ноги на ногу, шевелить руками, разворачивать туда-сюда торс, и кружка при этом с головы не падает. Постепенно упражнения усложнились. Стерв заставлял учеников, перемещаясь очень медленно, едва заметно, приближаться к дереву и опираться на него для отдыха то рукой, то спиной. Кружка все равно не падала!

Позже на пути к дереву стали разбрасываться толстые коряги, через которые надо было перешагивать, сухие веточки, громко трещавшие, если на них наступали, всякие другие преграды и ловушки. И все время Стерв требовал, чтобы перемещение было очень медленным, почти незаметным для глаза.

Постепенно ребята научились передвигаться словно привидения – бесшумно и не привлекая к себе внимания. Научились и замирать на долгое время, не напрягаясь и не утомляясь, не теряя способности перейти к немедленным действиям. Некоторые умельцы даже умудрялись помочиться, не уронив с головы кружку, хотя со штанами XII века возни было гораздо больше, чем с их «производными» девять столетий спустя. Высшим достижением считалось, когда какая-нибудь лесная пичужка, ничего не опасаясь, усаживалась на край кружки, стоящей на голове ученика, чтобы напиться.

Но на этом мучения не закончились. Отработав положение «стоя», Стерв заставил парней лежать на земле, держа кружку с водой на спине. При этом тоже надо было тихонечко шевелиться, напрягая и расслабляя то одну, то другую группу мышц, да еще умудряться наблюдать за окружающей обстановкой. В средствах обучения Стерв не стеснялся и иногда доходил до подлинного садизма, укладывая отроков неподалеку от муравейника. Отползать следовало тоже медленно и бесшумно, и так, чтобы из стоящей на спине кружки не выплеснулось ни капли воды.

Сначала Мишка думал, что все это будет ужасно скучно – каждое упражнение занимало несколько часов, но очень скоро убедился в своей ошибке. Лежа или стоя, он постоянно был занят делом: медленно напрягал или расслаблял мышцы, перемещал центр тяжести тела, исследовал взглядом каждую травинку, каждую веточку, следил за дыханием. В результате время пролетало совсем незаметно.

По ходу дела он узнал о собственном теле очень много, научился чувствовать каждый квадратный сантиметр его поверхности, совершать выверенные до миллиметра движения, не теряя при этом ни равновесия, ни контроля за окружающей обстановкой. Наблюдая за другими учениками, Мишка стал замечать, как меняется их осанка, приобретают какую-то звериную грацию движения, взгляд становится цепким, подмечающим любые мелочи.

Как-то незаметно начала постигаться и «лесная грамота» – стали читаться едва заметные следы, различаться и правильно интерпретироваться шумы. Стерв буквально лепил из отроков опытных лесовиков.

Занятия проходили в лесу, на запасной базе «Младшей стражи» – точной копии лисовиновской усадьбы в натуральную величину, изготовленной, правда, не из бревен, а из плетней. Плетни были не изделием из столбиков и прутьев, которым обычно обносились огороды, а гораздо более солидным сооружением. Оставленные в подходящих местах деревья и врытые в землю бревна переплетались стволами молодых гибких деревьев.

Все получилось достаточно прочным – ограда, стены и крыши домов и хозяйственных построек. Внутри были настелены полы из расколотых клиньями и обтесанных бревен, стояла грубая, но соответствующая размерам мебель, даже в макете кузницы из камней было сложено некое подобие горна. Во дворе в соответствующем месте высилась поленница дров, под навесом имелся загон для скота, а отхожие места можно было использовать по их прямому предназначению.

Справились со строительством, конечно, не за пару дней, как обещал деду Мишка, но уложились меньше, чем в неделю. Благо рабочих рук хватало – четыре десятка «курсантов» и привезенная Никифором артель плотников в двадцать человек (еще пятерых плотников сразу отправили на базу для подготовительных работ). Плотники, правда, посмеивались над боярской блажью, но работали качественно и быстро. Даже покрыли корьем крыши, чтобы постройки не промокали во время дождя.

Мишка сначала сильно беспокоился оттого, что не знает, чему, собственно, учить «спецназ». То, что он видел по телевизору, как он и сам прекрасно понимал, было лишь мизерной частью знаний и навыков бойцов спецподразделений. Но после занятий со Стервом, подкрепленных тренировками по рукопашному бою, проводившимися под руководством деда и Алексея, сделавшегося еще одним наставником «Младшей стражи», уверенности у Мишки прибавилось.

Его собственная программа обучения «спецназа» включала в себя преодоление забора, проникновение на крыши и внутрь помещений. Перемещение от укрытия к укрытию, использование для этого любых пригодных предметов, стрельбу из-за углов, из окон, из других подходящих мест, откуда лучники обычно не стреляют. Действия в паре и в малой группе, умение прикрывать друг друга выстрелами из самострелов и бросками кинжалов. И наконец, свалка в тесных помещениях с использованием тех же кинжалов и кистеней.

В середине июня дед волевым порядком прекратил тренировки, хотя и ему, и Мишке было понятно, что «спецназу» еще учиться и учиться. Объяснил он свой приказ тем, что до Ратного, почти с месячным опозданием, дошла весть о смерти великого князя киевского Владимира Всеволодовича Мономаха. У князей сейчас полно своих забот, так что руки у заговорщиков развязаны, нападения можно ждать со дня на день.

Для того чтобы понять, насколько подготовлены ребята, дед устроил им экзамен – «Младшая стража» должна была взять штурмом макет усадьбы, которую взялись защищать втроем дед, Немой и Алексей. Стрелы у деда и Алексея были без наконечников, болты у ребят тоже. Вместо мечей у защитников имелись увесистые дубовые палки, а у «Младшей стражи» вместо кинжалов – их деревянные копии, а вместо гирек на кистенях – деревянные чурки. В остальном все было на полном серьезе – все были в доспехах, Немой угрожающе посвистывал в воздухе кнутом, а дед и Алексей ждали нападающих во дворе с наложенными на тетивы стрелами.

Эффективно использовать луки защитникам усадьбы не дали. Ребята, высовываясь на секунду то в одном, то в другом месте над забором, засыпали обороняющихся болтами, которые, даже без наконечников, били сквозь кольчугу весьма чувствительно. Пока дед и Алексей бесполезно кидали стрелы в мгновенно исчезающие за забором головы ребят, шестеро «курсантов», отвлекая их внимание, колотили бревном в ворота. А в это время одна пятерка, зайдя с тыла, перелезла во двор и тихонько подобралась к защитникам вплотную.

Ворота еще держались, а деду, Немому и Алексею уже пришлось, под градом болтов, убраться в дом. Ворота тут же отворили изнутри, и «спецназ» рассыпался по усадьбе. Пятеро, под командой Дмитрия, закинули на крышу железную кошку и полезли по веревке наверх. Две пары «курсантов» приставили к стенам дома бревна с вырубленными в них ступеньками и поднялись по ним к окнам, изготовившись стрелять внутрь. Остальные расположились возле входа и принялись долбить бревном в дверь.

Дверь и дверную коробку никифоровские плотники изготовили на совесть, и потому, хоть все здание и содрогалось от ударов, дверь продержалась довольно долго. Впрочем, это было на пользу – шум маскировал работу ребят, разбиравших крышу здания.

Наконец дверь рухнула, и ребята прянули в стороны, уворачиваясь от вылетевших из сеней стрел. Тут же в дверной проем разрядилось несколько самострелов. Изнутри послышалась громкая ругань, видать, кому-то попало крепко. Мишка первым влетел в сени передним кувырком. Над головой свистнула палка, но не задела его, а он, откатившись в сторону, схватил кого-то из защитников за сапог и попытался повалить на пол. Сил не хватило, а второй сапог крепко врезал Мишке по ребрам. Озлившись, Мишка выпустил из рук сапог и махнул кистенем, но удар пришелся в пустоту – обороняющиеся оперативно отступили внутрь дома.

Захлопнуть за собой дверь им не дали, и ребята толпой повалили в горницу. Тут же послышались хлесткие удары палок и крики боли – обороняющиеся пустили в ход «мечи». Мишка поднялся на ноги и осторожно заглянул в горницу, ожидая увидеть избиваемых палками ребят, которые в ближнем бою не могли противопоставить «мечам» почти ничего.

Но картина, представшая перед Мишкиным взором, оказалась совсем не такой, как он ожидал. Как говорится, голь на выдумки хитра. Ребята в ближний бой, заведомо для них проигрышный, не полезли. Деда дружными усилиями задвинули в угол тяжеленным столом и расстреливали из самострелов в упор. Немому же как-то умудрились заплести ноги его собственным кнутом, и в момент появления Мишки он, как раз потеряв равновесие, валился на пол, увлекая за собой отроков, облепивших его, как мухи.

Алексей, ловко орудуя деревянным «мечом», попытался прийти Немому на помощь, но ему под ноги подсунули лавку и, пока он старался не упасть, несколько раз крепко огрели кистенями. Пришлось Алексею отступить к лестнице на второй этаж.

Постепенно положение стабилизировалось. Немому дважды удавалось подняться на колени, но его опять валили на пол, и, наконец, вся эта куча-мала закатилась под стол, которым был прижат в углу дед. Борьба продолжалась и там, отдавливая деду единственную уцелевшую ногу, а он ругался последними словами и вслепую шуровал под столом палкой, тыкая ей сам не зная в кого.

Алексей же успешно отражал все попытки ребят подняться вслед за ним по лестнице, удачно прятался от выстрелов снизу и, кажется, готовился перейти в контратаку.

Мишка подхватил тяжеленную лавку, крикнул, чтобы ему помогли (помощники тут же нашлись), и попер вверх по лестнице, угрожая Алексею торцом лавки, как тараном. Алексей от «тарана» увернулся, крепко огрел Мишку палкой по шлему, и тут на нового наставника «Младшей стражи» сзади обрушились пятеро ребят, пролезшие через дыру в крыше. Всё: верхние и нижние «курсанты», Алексей и злополучная лавка – сплелось в один орущий, визжащий и громыхающий по ступенькам ком и выкатилось с лестницы в горницу.

После этого мир наступил сам собой – без чьей-либо команды. Первым из груды тел поднялся Алексей. Сплюнув кровью, он сильно хромая, дошел до стоящего у стены сундука и с тяжелым вздохом опустился на него потирая ладонью ушибленное колено. Потом из-под стола полезли, как тараканы, крепко помятые Немым «курсанты».

Немой ползаньем себя утруждать не стал, а поднялся на ноги, вздымая спиной тяжеленный стол из толстых сосновых плах. Тяжесть его интересовала мало, потому что все внимание он сосредоточил на ощупывании синеющего прямо на глазах носа. Кто и когда умудрился содрать у него с головы шлем, было совершенно непонятно.

Дед, наоборот, не поднялся, а со стоном сполз по стене, стащил с потной головы шлем и сиплым голосом подвел итог экзамену:

– Едрена… Ох! матрена. Кхе… Уй! Одними деревяшками… Ох, тудыть тебя… Одними деревяшками чуть не поубивали. Мих… Ой! Михайла, убитые есть?

– Я убитый! – мрачно поведал кто-то из учеников воинской школы.

– Ну и молчи… Ох! Коли ты убитый, – приказал дед. – До чего нынче… Уй, едрена-матрена! До чего нынче покойник разговорчивый пошел… Михайла, ты где?

– Шжешь! – отозвался Мишка. Подбородочный ремень шлема каким-то образом переместился со своего штатного места под нижней челюстью и вделся Мишке в рот наподобие уздечки. – Фуф я, фефа!

– Вставай, фефа! Народ… Ох! Народ по кускам собирать будем.

– Угу, – ответил Мишка, но сказать, даже с ремнем во рту, было легче, чем сделать. Сдвинувшийся на затылок шлем потащил за собой пристегнутую к полумаске бармицу, она закрыла глаза, и Мишка совершенно ничего не видел. Лежал он очень неудобно – лицом вниз, животом и ногами на нижних ступеньках лестницы. Сверху давило что-то тяжелое и жесткое. Мишка пошевелился, и с его спины свалилась лавка, с которой он атаковал Алексея. Сразу стало легче, сдвинув шлем на место, Мишка наконец-то прозрел и смог вытолкнуть подбородочный ремень изо рта.

«М-да, сэр! Как писал классик:

И отступили басурманы,
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать».

– Михайла! – Голос у деда стал несколько более бодрым, и он перестал охать. – Да куда ты провалился-то?

– Здесь я, здесь! – Мишка сполз с лестницы, стал на четвереньки, потом, держась за стену, поднялся на ноги. – Десятники! Доложить о потерях!

– Слушаюсь, господин старшина! – откуда-то из-под лестницы отозвался Дмитрий. – А ну! Все, кто может, встать!

По горнице пошло шевеление, один за другим «курсанты» со стонами и оханьем начали подниматься на ноги. На полу осталось четыре тела.

– Господин старшина, в строю семнадцать, не могут встать четверо!

– Я тоже могу! – раздался из угла голос Иоанна. – Только мне наставник Алексей сундуком штаны прищемил.

– Господин старшина, в строю восемнадцать! – тут же поправился Дмитрий.

– Ишь ты шустрый какой! – отозвался дед. – Да из твоих восемнадцати половина еле на ногах держится!

– Раз стоят, значит, в строю! – не согласился Мишка. – Господин сотник, учение закончено, разреши получить замечания!

– Замечания ему, – проворчал в ответ дед. – И так чуть вторую ногу не оторвали, поганцы. – По голосу чувствовалось, что дед ворчит только для порядка, а на самом деле доволен. – Андрюха, чего с носом-то? Я там под столом на что-то хрупкое наступил. Не на твой клюв, часом?

* * *

Собаки постепенно угомонились, хотя то тут, то там время от времени все же раздавалось гавканье. Иногда его подхватывали соседские собаки, иногда нет, видимо, надоело, да и время было самое сонное – предутреннее. В облаках образовался широкий разрыв, и луна, заметно переместившаяся к западу, светила вовсю. Потянул легкий ветерок, и Мишка вздохнул с облегчением – даже ночью в войлочном подкольчужнике было жарковато, июньские ночи теплые.

Снизу, из сарайчика, в котором сидел кто-то из «бабьего батальона», раздалось какое-то шебуршание. Напряженно вслушивающемуся в окружающие звуки Мишке оно показалось непозволительно громким.

– Девки, где не надо, чешут, – последовал едва слышный комментарий от кого-то из «спецназовцев».

– И где нельзя тоже… – отозвался его сосед.

На них тут же шикнули, чуть ли не громче, чем был сам шепот. Но комментарий, где-то на пределе слышимости, уже пошел гулять по крыше.

«С улицы наверняка не слышно, пускай повеселятся, все-таки хоть какая-то разрядка напряжения».

Эта составляющая формирующегося сленга «Младшей стражи» своим рождением была обязана самому Мишке.

* * *

В начале лета, сообразуясь с какими-то своими планами воспитания учеников воинской школы, дед с Алексеем устроили ребятам пеший марш-бросок. Весь май и несколько первых дней июня «Младшую стражу» одевали в доспех, одни «курсанты» уже более или менее привыкли к его тяжести и жару, другие только-только начали чувствовать на себе все эти «удовольствия».

Денек, как назло, выдался погожий, июньское солнышко припекало по-летнему, пот с ребят катил градом. Дед с Алексеем в одних рубахах и легких полотняных портках чувствовали себя прекрасно, тем более что ехали верхом, а «курсантам», уже отмахавшим скорым шагом больше двух верст по пыльной дороге на Выселки, впору было завыть.

Мишка всерьез опасался тепловых ударов и со злостью вспоминал годы службы в Советской армии. Тогда вот так же солдатики перли то вверх, то вниз по карпатским дорогам, а комбат капитан Шабардин ехал рядом на «уазике» и взбадривал личный состав смесью строевых команд и матерщины. Всего-то и разницы, что ЗДЕСЬ ребят терзали кольчуги и шлемы, а ТАМ – каски и противогазы.

Строй, несмотря на дедовы понукания, начал растягиваться, вот-вот должны были появиться отставшие, которых уже никакими силами не заставишь прибавить шагу. Картина до боли знакомая, но ТАМ Мишка, мысленно матеря начальство, топал в строю вместе со всеми, а ЗДЕСЬ шел сбоку колонны и сам, вслед за дедом, вынужден был покрикивать на подчиненных.

Умом Мишка, конечно, понимал необходимость обучения на пределах возможностей организма. Сержанты и офицеры вовсе не были садистами (ну, по крайней мере, не все), просто почти в любой армии мира солдат доводят до состояния, когда усталость преодолевается уже на одной ненависти. То, что объектом этой ненависти становится собственное начальство, – неизбежное зло, главное – тонко чувствовать границы и не перегнуть палку. Иначе либо негативные последствия для здоровья, либо открытое неповиновение.

Мишка этой границы не знал и не чувствовал, к тому же сильно опасался, что не чувствует ее и дед. Все-таки в строю были ребята на два-три года моложе обычных новиков, которых нещадно гоняли десятники. В юношеском возрасте разница в два года – дистанция огромная.

Мишка заметил, как один из учеников воинской школы безуспешно попытался почесать зудящий живот сквозь кольчугу и поддоспешник, и внезапно вспомнил… ТОГДА ему, вместе с еще несколькими солдатами, призванными из Ленинграда, все же удалось удивить и комбата, и других командиров.

«А собственно, почему бы и не попробовать? Хуже точно не будет, а что похабщина, так не в „благородном собрании“ пребываем, армия всегда армия, независимо от эпохи».

Мишка прокашлялся пересохшим горлом и, набрав в грудь воздуха, запел:

В дороге жарко, пыльно,
От пота мы мокры.
Мы чешем наши спины
И чешем животы.
И кое-что еще, чего чесать не надо,
И кое-что еще, чего чесать нельзя!

В строю раздался одинокий смешок, и Мишка, прибавив громкости, запел припев:

Не торопись-пись-пись,
Приободрись-дрись-дрись,
Мы застрахуем-…ем-…ем
Вашу жизнь!

На Мишку начали оборачиваться, сзади раздалось дедовское «Кхе», но было непонятно: одобрительное оно или осуждающее. Во всяком случае, продолжать Мишке никто не мешал.

Деваха молодая
На бережку сидела,
Соседа вспоминала
И кушать захотела.
И кое-что еще, чего хотеть не надо…

Кто-то догадливый в строю подхватил:

И кое-что еще, чего хотеть нельзя!

Припев подхватили уже несколько голосов, хотя о том, что такое страхование жизни, никто не имел ни малейшего понятия. Смешки раздавались уже со всех сторон. Мишка оглянулся на задние ряды – парни, понурившись тащившиеся позади всех, начали поднимать головы, прислушиваясь к веселым голосам впереди.

«Ага! Действует! Продолжаем, сэр. Не оперный театр, конечно, но публика оценит!»

Купчина толстобрюхий
Нас в гости пригласил
И, в двери пролезая,
Мизинчик прищемил.
И кое-что еще, что прищемлять не надо…

Грохнул хором уже десяток, или больше, голосов:

И кое-что еще, что прищемлять нельзя!

Припев горланил уже чуть ли не весь строй. Мишка импровизировал на ходу, адаптируя текст к понятиям XII века, и одновременно старался задать оптимальный темп солдатского шага – семьдесят шагов в минуту.

Двум теткам ветерочек
Подолы вдруг задрал,
И мужичок прохожий
Коленки увидал.
И кое-что еще, на что смотреть не надо…

Пацаны горланили коряво срифмованную непристойность, забыв об усталости и машинально подстраивая шаг под темп песенки.

И кое-что еще, на что смотреть нельзя!

Припев уже исполняли с уханьем и присвистом, строй подтянулся, шаг стал размашистым, деду с Алексеем пришлось слегка подгонять коней. У ребят явно открылось второе дыхание. Дед сопровождал каждый куплет довольным «Кхе!» и по-гусарски лихо расправлял усы, Алексей просто улыбался. Мишка видел улыбку рано поседевшего, всегда немного мрачноватого друга молодости отца впервые – как-то не случилось за месяц знакомства поводов для веселья.

ТАМ Мишка знал где-то десятка два куплетов этого, с позволения сказать, произведения. Не все из них можно было воспроизвести ЗДЕСЬ (не из застенчивости, разумеется, а потому, что там упоминались: трамвай, презерватив, ГАИ, клизма, рояль и прочие достижения цивилизации более поздних веков), но хватило и того, что можно было воспроизводить ЗДЕСЬ. Впрочем, Мишка был уверен, что отроки, не задумываясь, повторят незнакомые слова, так же как и слово «застрахуем», только вот как им потом их смысл объяснять?

Уверен он был также и в том, что скоро «народное творчество» обязательно породит новые «перлы изящной словесности» в дополнение к тому, что прозвучало сейчас. ТАМ именно так и произошло, а поскольку почти половина солдат Мишкиного полка была родом с Украины, то в тексте замелькали специфические выражения типа: вмэр, змэрз, витер в срацю, и т. п.

Слава богу, в XII веке и слыхом не слыхивали о таком персонаже, как замполит. ТАМ, после успешного выступления на горной дороге, Мишка достаточно наслушался от некоего майора Пучкова о хулиганском попрании высоких морально-нравственных норм советского воина и общей развращенности молодежи, особенно ленинградской.

ЗДЕСЬ же… Интересно, как отреагировал бы на этот текст отец Михаил?

* * *

Со стороны ворот раздался какой-то негромкий звук. Луна, как назло, опять скрылась за облаком, и, похоже, надолго – облако было большим и двигалось медленно.

«Специально момент подобрали, падлы! Забыли, суки, что я на звук бить могу? Думаете, дрыхну без задних ног? А вот хрен вам! Я за месяц еще двоих на слух стрелять выучил. Будет вам приз в черном ящике. Блин, скотина в загоне шебаршит, не слышно ни хрена».

От ворот снова донесся еле уловимый шум, потом вроде бы слегка стукнуло деревом по дереву.

«Кажется, запорный брус из проушин вынимают… В калитку не пройти, что ли? Не на танке же они въезжать собрались?»

Мишка почувствовал, что кто-то тронул его за локоть, обернулся и с трудом разглядел в темноте, что Дмитрий показывает рукой на облако, а потом прижимает палец к губам. Поняв смысл пантомимы, Мишка согласно кивнул.

«Значит, ждем, пока выглянет луна. Пока они такими темпами с воротами возятся, как раз и облако пройдет. Только бы кто-нибудь из девок раньше времени не стрельнул. Дед специально несколько раз предупреждал: надо, чтобы все во двор влезли. Мои-то ребята выдержат, не сорвутся, спасибо Стерву за науку».

Напряжение все нарастало, Мишке уже начало казаться, что времени с момента первого шума у ворот прошло чуть ли не больше, чем он пролежал на крыше до появления заговорщиков. «Спецназовцы», молодцы, не выдавали себя ни звуком, ни движением.

Если бы кто-то из нападавших внимательно всмотрелся в конек крыши самого большого дома лисовиновской усадьбы, то, возможно, и разглядел бы на фоне неба какие-то бесформенные пятна, но для этого пришлось бы специально всматриваться. Шлемы ребят были обмотаны тряпками, чтобы их не выдал блеск металла. К тому же, как объяснял (и доказывал на практике) Стерв, глаз в первую очередь фиксирует движущиеся предметы, для того ребят и приучали замирать неподвижно.

Наконец луна выглянула из-за облака и осветила село. Ворота были в тени дома, но даже и в рассеянном свете привыкшие к темноте глаза различили приоткрытую створку ворот и проскальзывающие в нее темные фигуры. Не задерживаясь, они отходили к стенам построек и уже вдоль них пробирались в глубину усадьбы.

Снова нужно было ждать – неизвестно, сколько противников еще оставалось на улице. Начни стрелять сейчас – сбегут. Ищи их потом по всему селу, да и кого искать-то? Лиц-то не видели. Разве что раненых допросить, но будут ли раненые при такой плотности обстрела с убойно-близкого расстояния?

Нападающие, по всему видать, тоже нервничали – кто-то толкнул плечом створку ворот, и она начала медленно поворачиваться на петлях, открывая взгляду еще шесть или семь человек, не успевших войти во двор.

«В этих надо бить в первую очередь, чтобы не успели сбежать, остальным со двора уже не выбраться».

Мишка уже собрался повернуться к Дмитрию, чтобы указать ему первоочередные цели, и тут не выдержали нервы у кого-то из «бабьего батальона». Щелкнул самострел, и болт, просвистев через двор, бесполезно ткнулся в створку ворот. Тут же защелкали другие самострелы, в кучу соломы посреди двора, обильно обрызганную маслом, упала горящая головня, и все на мгновение зажмурились от показавшегося после темноты ослепительным пламени.

По двору метались темные фигуры, падали, пораженные болтами и стрелами, слышались крики и стоны, шуму добавили собаки с соседних дворов… Не успевшие пробраться во двор заговорщики мгновенно шарахнулись в сторону, уйдя из сектора обстрела, только один из них, видимо потеряв от страха голову, побежал по середине улицы. Впрочем, сделать он успел всего несколько шагов – сначала ему в спину впился один болт, выпущенный с крыши, потом еще сразу два.

Мишка стрелять не стал – прекрасно справлялись и без него, – вместо этого он сбросил вниз веревку, прикрепленную к дымовой трубе, и, торопливо перебирая руками, спустился по ней на землю. Потом, пригнувшись (только бы свои не подстрелили), бросился к загону, где ждал его оседланный Зверь.

Подтянуть подпругу – секундное дело, в седло Мишка прыгнул уже на ходу, Зверь, не дожидаясь команды, сам рванул со двора на улицу. Вылетев за ворота, Мишка в первую очередь глянул вдоль улицы. Пять или шесть человек изо всех сил бежали прочь от лисовиновского подворья, еще один, сильно хромая, отстал от них далеко и безнадежно. Под забором, совсем рядом с воротами, скорчился на земле еще один.

Понукать Зверя не понадобилось – будто ощутив охотничий азарт всадника, жеребец припустил по улице галопом, в несколько прыжков догнав отставшего от остальных заговорщика. Услышав позади себя приближающийся топот копыт, тот прижался спиной к забору и потянул из ножен меч. Бармица у него почему-то была откинута и не закрывала лицо, Мишка уже приготовился было выстрелить, но вдруг узнал в побелевшем от ужаса человеке Афоню, которому так неудачно подарил весной холопскую семью.

Сам не зная почему, Мишка не нажал на спуск, а указал Афоне самострелом на темную щель между забором и стеной какого-то сарая, выходящей на улицу. Воспользовался Афанасий его советом или нет, Мишка уже не увидел – Зверь пронес его мимо. Убегающие заговорщики уже сворачивали за угол, сейчас важнее всего было успеть заметить, куда они свернут в следующий раз.

На углу Мишка сместил тяжесть тела влево, показывая Зверю, куда надо сворачивать и одновременно помогая коню повернуть на полном скаку, и тут же испуганно сжался – у кого-нибудь из беглецов мог оказаться при себе лук. Но нет, обошлось, стрелять заговорщики, видимо, не собирались.

Преодолев еще один поворот, Мишка никого впереди не увидел, успел только заметить захлопывающуюся калитку в воротах подворья Устина. Повезло – беглецы не рассыпались по разным направлениям, а собрались все в одном месте, мог, конечно, кто-нибудь из них свернуть по дороге, но Мишка этого не заметил.

Остановив коня, он оглянулся, надо было дождаться подмоги. Коней своих «спецназ» оставил в учебной усадьбе в лесу, поэтому приходилось ждать, пока ребята прибегут на своих двоих. Из-за забора со двора Устина доносились возбужденные мужские голоса, потом в них вплелся женский, что-то тревожно спрашивающий. Ответа Мишка не разобрал, но женщина не то испуганно, не то горестно вскрикнула, а один из мужских голосов громко приказал ей убираться в дом.

– Сейчас сюда явятся, так не оставят! – отчетливо разобрал Мишка.

Бунтовщики снова забубнили неразборчиво, и в ответ снова раздался тот же громкий голос:

– Ну да! Корней тебе простит! Дожидайся! Да еще сопляк его бешеный… Тому только дай кровушку пустить! Это же он за нами верхом гнался, слава богу, отстал, наверно, Афоню добить остановился.

Опять неразборчивый бубнеж, и опять тот же громкий, уверенный, без тени страха голос:

– Готовьтесь! Корней разговаривать станет, только если на крепкий отпор наткнется. Своих он всегда бережет. И молитесь, чтобы он щенков из «Младшей стражи» сюда не вызвал, их у него полсотни, и каждому зубки попробовать в деле не терпится. Навалятся скопом – глазом моргнуть не успеем.

«Много хочешь, гнус. Хватит с тебя и двух десятков. И наваливаться скопом мы не собираемся, не для того учились. А вот насчет „попробовать зубки“… тут ты прав, пусть каждая гнида узнает: Лисовины неприкосновенны! С сегодняшнего утра – есть боярский род Лисовинов, и есть все остальные. Как говорится: и ныне и присно и… а вот „во веки веков“… не знаю, но очень постараюсь. Если по максимуму, то лет на пятьсот с лишним».

В конце улицы появились верхами Демьян с Кузьмой, почти сразу же за ними из-за угла выбежали ребята из «спецназа». Мишка призывно махнул им рукой и шагом подвел Зверя вплотную к забору. Встал ногами на седло и осторожно заглянул во двор. Голову пришлось сразу же спрятать – один из стоявших во дворе заметил Мишку и вскинул лук. Стрела свистнула над самым краем забора. Все же удалось рассмотреть: во дворе стоят шестеро в доспехах, и у двоих из них в руках луки.

Со двора донеслось:

– Ну началось! Теперь не зевай!

Демка и Кузька подъехали и, не дожидаясь указаний, поставили своих коней впритирку к забору. Взобрались ногами на седла и вопросительно глянули на Мишку. Мишка изготовился к стрельбе и подал знак – высунутся и тут же спрятаться. Близнецы показались стоящим во дворе и тут же присели, Мишка услышал двойной щелчок тетивы, выпрямился в полный рост и почти не целясь выпустил болт в одного из лучников. Не испытывая судьбу, сразу же присел и попытался определить результат выстрела на слух. Со двора раздался крик боли и ругань.

Демьян с Кузьмой, пользуясь тем, что внимание противников, хотя бы ненадолго, отвлечено раненым, тоже выстрелили по разу, за что были вознаграждены еще одним вскриком и звуком падения тела на землю. Кто из братьев попал, а кто промазал, было непонятно, но двоих противников из строя вывести удалось.

Мишка не был уверен, но ему показалось, что второй раз вскрикнул именно тот голос, который незадолго до того ободрял подельников и раздавал указания. Если это было так, то задача «спецназа» значительно облегчалась. Лишенные лидера заговорщики могут и не организовать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Впрочем, лучше один раз увидеть, чем…

Мишка снова осторожно высунулся и… никого не увидел. Только ноги человека, которого волоком втаскивали в дом. Во дворе было пусто. Такого подарка от противника Мишка даже не ожидал, видимо, боеспособность заговорщиков упала куда-то на уровень обуви, если вообще не растворилась в окружающем пространстве.

Ситуацию надлежало использовать немедленно, Мишка оттолкнулся ногами от седла и перекинул тело на внутреннюю сторону забора. Спрыгнув на землю, он, настороженно оглядываясь по сторонам, взвел самострел и кинулся к воротам. Там уже возились Кузька с Демкой, они тратить время на заряжание самострелов не стали. Мишка развернулся лицом к дому, прикрывая братьев, а те уже распахивали ворота, впуская подоспевших товарищей.

Дальше все пошло как по писаному. Мишкины «опричники» рассыпались по двору, занимая позиции так, чтобы не остался непростреливаемым ни один уголок, под прицелом оказались все двери и оконца. Какой-то всклокоченный со сна мужик высунулся было из пристройки, но, увидев направленный прямо на него самострел, испуганно шарахнулся назад, захлопнув за собой дверь.

«Молодец, ратник Григорий, не стал стрелять в безоружного человека. Пошла наука впрок. Так, все вроде бы правильно, только чем же в дверь ломануться? Наверняка же заперта изнутри…»

Не успел Мишка озадачиться изысканием тарана, как увидел двоих своих подчиненных, тащивших, покряхтывая от натуги, бревно. Повинуясь Мишкиному знаку, еще четверо ребят подхватили груз, и дом Устина потряс первый удар в дверь.

Одновременно двое отроков, упершись руками в стену, подставили спины, и Роська, с акробатической ловкостью взлетев им на плечи, осторожно заглянул в узенькое волоковое окошко. Опустив голову, что-то сказал поддерживающим его ребятам, и они слегка сдвинулись в сторону. Роська сунул самострел в окошко и нажал на спуск, потом снова заглянул, интересуясь результатами выстрела, и показал Мишке один палец.

«Так, боеспособных мужнин в доме осталось всего трое. Справимся, вот только дверь взломаем… Ой, не кажите „Гоп!“, сэр. Бабы в Ратном вовсе не кисейные барышни, а тут собственный дом и детей защищают…»

Словно в подтверждение Мишкиных мыслей из окошка высунулось острие рогатины и ударило Роську в прикрытую бармицей щеку. По счастью, удар получился не очень сильным – то ли потому, что била женщина, то ли крестовина рогатины за что-то зацепилась. Роська не упал, а повис, ухватившись обеими руками за древко. Мало того, он еще и принялся раскачиваться, но с той стороны рогатину держали крепко.

От двери, сотрясаемой ударами бревна, раздался хруст ломаемого дерева. Мишка не стал ждать окончания акробатического этюда Роськи и обернулся ко входу в дом. Дверь уже была достаточно сильно искорежена, но держалась, видимо, ее чем-то подперли изнутри. Еще пара ударов проломила две средние доски, и бревно застряло в пробоине. Ребята принялись раскачивать его туда-сюда, выдернули, и тут же из пробоины вылетела стрела, цапнув одного из «опричников» за подол кольчуги.

– Берегись! – крикнул Мишка.

Парни кинулись врассыпную, бревно грохнулось на землю, а за первой стрелой последовала вторая. Пустили ее по-умному – не прямо перед проломом, где уже никого не было, а вкось. Граненый бронебойный наконечник наискось ударил в спину недостаточно расторопно убиравшегося из сектора обстрела отрока, вспоров кольчатую броню, словно консервным ножом. Парень упал (у Мишки захолонуло сердце), но тут же поднялся и с удвоенной прытью рванул прочь от опасного места.

Мишка поймал пострадавшего за руку, остановил, развернул спиной к себе и выдернул стрелу. Несколько колец кольчуги над правой лопаткой были разорваны, из прорехи торчал войлок поддоспешника, но крови не было.

«Везунчик, мать твою… Чуть-чуть бы под другим углом, и отбегался бы».

Отводя душу, Мишка отвесил подчиненному крепкую, насколько мог, затрещину, ушиб руку о край шлема и, обозлившись еще больше, дал провинившемуся пинка под зад, тоже, как назло, прикрытый доспехом. Окончательно осатанев, Мишка заорал на вылупившихся на него «опричников»:

– Чего уставились?! Бей по дыре, не давай стрелять!

Несколько болтов влетели в проломленное тараном отверстие. Ответа не последовало. Мишка, чувствуя, как накатывающее бешенство пожирает последние остатки благоразумия, схватился за один конец бревна, с натужным ревом приподнял его и прохрипел:

– Один справа, один слева, один сзади – не давать стрелять! Остальные взялись!!!

Поняли его правильно: справа, слева и прямо над бревном в пролом полетели болты, а пять пар рук подхватили таран, и бревно снова ударило в дверь. Раздался треск, и верхняя часть дверного полотна вдавилась внутрь проема.

– Еще раз! – радостно заорал Мишка, чувствуя, как физическое напряжение просветляет разум. Преграда словно ждала этого последнего удара, верхняя часть двери легко поддалась, и бревно, увлекая за собой парней, полезло в сени. Мишку ударило плечом об косяк, он невольно разжал руки и отлетел в сторону, остальные тоже бросились врассыпную – из темноты сеней выдвинулась фигура лучника.

Щелкнула тетива, свистнула стрела… Филипп, стоявший точно напротив двери и стрелявший по Мишкиному приказу поверх тарана, был обречен – от выстрела в упор кольчуга не спасла бы ни при каком везении. Мишка, непроизвольно втянув голову в плечи, ждал звука попадания, но вместо него позади раздался сначала звяк наконечника по железу, а потом истошный бабий вопль.

Мишка обернулся и не сразу разобрался в открывшейся перед ним картине, настолько она была нелепой. Фильку спасло то, что в момент выстрела он как раз начал нагибаться, чтобы перезарядить самострел. Стрела рикошетом отскочила от затыльной части его шлема и ушла дальше, а там…

В проеме ворот высился, сидя на неоседланном коне, Алексей, а на его ноге, вцепившись, как клещ, висела и орала благим матом какая-то тетка. Платок, видимо накинутый второпях, сполз, по плечам рассыпались спутанные волосы, белая льняная рубаха обтягивала упитанное тело, являя всему миру полное отсутствие талии, а из правой ягодицы торчало древко стрелы, срикошетившей от шлема Филиппа.

Увиденное показалось Мишке натуральным бредом, он было так и застыл, пытаясь понять, откуда тут взялась эта баба, но свист болтов и донесшиеся из сеней звуки падения тела и предсмертного хрипа тут же вернули его к делам насущным.

Выстрелив в темноту сеней, Мишка рыбкой перелетел через обломки двери и какой-то громоздкий предмет, перекатился через плечо и, не успев подняться на ноги, не столько увидел, сколько ощутил перед собой человека. Думать было некогда, оставаться на месте нельзя. Уходя в перекат, Мишка завалился на бок и одновременно хлестнул кистенем на уровне колен противника. Над головой раздался крик боли, и в то место, где только что находился Мишка, с хрустом врезалось лезвие топора.

Мишка ударил кистенем еще раз, опять попал, но этот удар уже был лишним – от порога раздался щелчок самострела, и Мишкин противник, не издав ни звука, рухнул на пол. Через обломки двери уже лезли «опричники», и Мишка, не вставая с пола, прижался к стене, чтобы не затоптали.

Дверь в горницу общим напором вынесли, кажется, вместе с косяком, тут же раздались крики, кто-то упал, над головами блеснуло лезвие рогатины, несколько раз мелькнули в воздухе гирьки кистеней, щелкнул самострел, и все стихло. Мишка, расталкивая ребят, вломился в горницу, выхватил взглядом скрючившегося под стенкой Григория, обошел Дмитрия, остервенело лупившего кистенем лежащего навзничь бунтовщика, и оглядел помещение, освещенное колеблющимся пламенем двух лучин.

На столе, почему-то лицом вниз, лежал мужчина в доспехе, но без шлема, а присевшая перед ним на корточки женщина что-то делала с его головой. У стены на лавке, тоже без шлема, сидел с закушенной губой хозяин дома Устин. Из его левой ноги, чуть выше колена, торчал хвостовик самострельного болта.

Устин, ненавидяще глядя на парней, со стоном поднялся, держась левой рукой за стену, а правой нащупал рукоять прислоненного к лавке меча. Сдаваться он явно не собирался, хотя наступать на левую ногу не мог совершенно, видимо, болт повредил кость.

Мишка услышал позади себя щелчок вставшего на боевой взвод самострела, немного подождал, глядя в упор на хозяина дома, и, не дождавшись выстрела, скомандовал:

– Бей!

Устин рухнул навзничь с болтом в переносице, так и не разжав пальцы на рукояти меча, сидевшая на корточках женщина завизжала и швырнула в Мишку ком пропитанных кровью тряпок. Лежащий на столе не пошевелился, видимо, был без сознания, только сейчас Мишка понял причину того, что его уложили лицом вниз: самострельный болт раздробил бунтовщику нижнюю челюсть, и в любой другой позе он просто захлебнулся бы кровью.

Мишка, вроде бы уже достаточно насмотревшийся на раны и покойников, почувствовал тошноту и отвернулся, обводя глазами своих бойцов.

«Да, теперь уже бойцов!»

Лиц под полумасками шлемов и бармицами было не разглядеть, но за месяц с лишним тренировок в доспехах он уже научился узнавать каждого по фигуре и осанке. Боевое напряжение ребят еще не отпустило, но победа была полной, и они растерянно топтались на месте, не зная, что теперь надо делать.

– Дмитрий! – принялся раздавать команды Мишка. – Бери десяток, ступай наружу и выгоняй всех, кого найдешь, во двор. Ставь к стенам и забору, руки – на стену, ноги – шире плеч. Помнишь, как я показывал?

– Слушаюсь, господин старшина!

– Матвей! – Мишка попытался заглянуть за спины столпившихся ребят. – Где Матвей? Что с Гришкой?

– Здесь я! – отозвался ученик лекарки. – Плохо с ним. Рогатиной в живот… Доспех не пробило, но… Плохо, к Настене надо быстро.

– Ну так не стой, кто-нибудь, помогите ему! Еще раненые есть?

– Двое, – отозвался вместо Мотьки Фаддей. – Там, во дворе. Серапиону на ногу бревно уронили, а десятник Василий задницу порвал.

– Чего-чего?

– Ну, он на рогатине висел, потом сорвался и прямо Яньке на голову сел.

«Яньке? А, ну да! Иоанна почему-то ребята зовут не Ванькой, а Янькой».

– Ну и что, что сел?

– Так на шлем же! Янька за шею держится, говорит, что хрустнула, а десятник Василий на карачках стоит и штаны в кровище.

«Блин, только этого не хватало! Четверо раненых и двоих только случайно не убили. Повоевали, едрена вошь!»

– Двое – в помощь Матвею, остальным осмотреть дом!

Мишка шагнул к занавеске в дальнем конце горницы, из-за которой все время доносилась какая-то возня. Вытащив на всякий случай кинжал, он рывком оттянул занавеску в сторону, и тут же в левую глазницу железной полумаски, закрывавшей Мишке верхнюю часть лица, воткнулся горящий кончик лучины.

Выпад стоявшей сразу за занавеской женщины был настолько неожиданным, что ни защититься, ни уклониться Мишка не успел. Спасло его только то, что женщина немного промахнулась, и лучина ударила не прямо в отверстие, а в его нижний край. Мишка непроизвольно закинул голову назад, и горящая щепка воткнулась не в глаз, а снизу в надбровную дугу. Воткнулась и застряла, продолжая гореть!

Теряя сознание от боли, задыхаясь от дыма и запаха паленой кожи и волоса, Мишка упал на спину, нащупал торчащую из глазницы лучину, вырвал ее и, рыча от боли, принялся срывать с головы шлем. Отломившийся от лучины уголек провалился между головой и бармицей, подпалил волосы на виске и застрял в ушной раковине. Где-то далеко раздавались крики:

– Старшину убили, режь их всех! Стоять! Детей не трогать! Стоять, убью, ур-роды. Живой старшина, глядите: шевелится!

Визжали женщины, кричали дети… Ничего этого Мишка не замечал, бестолково дергая трясущимися руками бармицу. Наконец кто-то освободил подбородочный ремень, стащил с Мишки шлем и растерянно выругался, увидев то, во что превратилась левая часть головы старшины «Младшей стражи».

Как его выволакивали под руки из дома, Мишка не запомнил. На краткое время его привел в чувство испуганный крик деда:

– Михайла!!! Что с ним? Живой?

Потом были только боль и темнота. Очень долго, очень больно и ни искорки света даже в уцелевшем глазу.

* * *

Выздоравливал Мишка долго и тяжело. Купальские праздники он, конечно, пропустил, да и не до праздников было. Рассеченная, прижаренная и истыканная занозами бровь гноилось и жутко болела, Мишка то метался в жару, то трясся от озноба. Настена несколько раз поила его каким-то одуряющим зельем, от которого он начисто вырубался на несколько часов, а потом еще долго воспринимал боль несколько приглушенно.

Сама Настена говорила, что пользоваться этим средством часто нельзя, и сама же с тяжелым вздохом давала его Мишке, видимо, дело было совсем плохо. Около постели постоянно кто-то сидел, но Мишка, то впадая в забытье, то выплывая из него, все время путался в том, кто перед ним находится. Только что вроде бы была мать, и вдруг Юлька, а потом и вообще непонятно кто – явь путалась с бредом.

Однажды, открыв единственный зрячий глаз, Мишка увидел перед собой Нинею.

– Не бойся, не бредишь, – ворчливо пробурчала волхва. – Я это, я. Вот выбралась сама глянуть, а то раскудахтались: «Глаза выжгли, глаза выжгли!» – Нинея саркастически скривилась и с чувством прокомментировала: – Дуры головожопые!

Кого уж там она приласкала этаким эпитетом, Мишка даже не попытался угадывать. К тому же он вовсе не был уверен, что наблюдает вдовствующую графиню Палий наяву. Нинея сердито пожевала губами и продолжила все тем же ворчливым тоном:

– И ты тоже хорош! Чего сам полез, послать некого было? Ты воевода или мальчик на побегушках? Тебе людьми командовать надо, а ты как курица паленая…

Нинея неожиданно встала и, сделав несколько не по-старушечьи широких шагов, распахнула дверь. За дверью обнаружилась материна сенная девка, застывшая от неожиданности в характерной позе – подслушивала. Девка (как ее зовут, Мишка вспомнить не смог) в ужасе уставилась на волхву и уже начала открывать рот, собираясь не то завизжать от страха, не то сказать что-то в свое оправдание, но Нинея не дала ей сделать ни того, ни другого. Волхва зло стукнула посохом в пол и, выкинув в сторону девки руку ладонью вперед, выкрикнула:

– Оглохни!

Девка с полминуты простояла, приоткрыв рот, словно прислушиваясь к чему-то, а потом, прижав ладонями уши, осела на пол и тихонько завыла.

– Так-то вас, дурищ, – проворчала Нинея и, закрыв дверь, вернулась к Мишкиной постели.

«Брежу. К гадалке не ходи – брежу. Не может такого быть, потому, что не может быть никогда! Никаких признаков гипнотического воздействия: ни предварительной подготовки, ни пассов руками, ни блестящего предмета или света в глаза. Что там еще гипнотизеры используют? Неважно! Не могла девка оглохнуть от одного окрика. Но ведь оглохла же? Брежу, вот и всё».

– Долго еще валяться будешь? – снова напустилась на Мишку Нинея. – Парни для твоей воинской школы готовы, только знака ждут, крепость без твоего догляда строится, намедни двое твоих балбесов чуть не утонули, Первак с братом твоим… который из Турова, – Нинея так и не произнесла вслух христианское имя Петьки, – подрались. Ходит теперь твой братишка разукрашенный, как скоморох.

– Я вот как раз насчет Первака хотел… – начал было Мишка.

– Правильно хотел! – перебила волхва. – Да больно долго собирался! Не шестнадцать лет ему – самое малое двадцать. И крови у него на руках… – Нинея недоговорила и махнула рукой. Впрочем, слов и не требовалось, и так всё было понятно.

– Я с матерью… – снова попытался заговорить Мишка, но Нинея опять его перебила:

– Знаю! Медвяна мне сама все рассказала. Умница у тебя мать, всё правильно решила. Пока он неопасен, а в первом же бою… Только не сам! Не своими руками! Понял меня? Еще раз тебе повторяю и буду повторять, пока не поймешь: ты – начальный человек, твое дело приказывать, а не самому везде лезть!

Нинея помолчала, нахмурилась и тихо пробормотала:

– Что же я хотела-то? Сбил ты меня с мысли…

«Интересно, когда это я успел? Ты ж мне слова сказать не даешь. Нет, точно брежу! Нинея никогда на память не жаловалась».

– Да! – вспомнила Нинея. – Я тебе говорила: долго ли еще валяться собираешься? Понравилось, значит, что все вокруг тебя хороводятся да сюсюкают?

Обвинение было просто возмутительно несправедливым. Мишка еще ТАМ читал, что так называемые «обожженные раны» лечатся очень плохо и зачастую их приходится иссекать. ЗДЕСЬ хирургия была не очень-то популярна, хотя, когда требовалось, лекари и резали, но больше полагались на травы, настои, отвары, да еще на психотерапию. Это на Западе врачи, чуть что, за ножи хватались.

Да и кроме обожженной раны проблем хватало. Левый глаз закрыло водяным пузырем, левое ухо тоже, волосы на виске и над ухом сгорели. За ухо Мишка не опасался, а вот глаз. Не дай бог, из-за ожогового шрама не станет подниматься как следует веко. Пластической хирургии ЗДЕСЬ уж точно нет.

– Хватит себя жалеть! – продолжала между тем Нинея. – Половина твоей болезни – боязнь дел. Отроков учить, крепость строить, за торговлей следить… И никто тебя не заставлял, сам напросился!

Нинея помолчала, потом вдруг очень быстро преобразилась из грозной волхвы в добрую бабушку. Голос у нее потеплел, на губах появилась знакомая улыбка. Она укоризненно, но вместе с тем ласково покачала головой.

– Спрятался в норку… лисенок. Не бойся, Мишаня, справишься, я знаю. Да и поможем тебе: и я, и другие. Смотри, сколько народу тебя любит. И светлые боги тебе благоволят, по кому другому, на твоем месте, давно бы уже тризну справили, а тебе везет. Давай-ка поправляйся быстрее, а то Красава меня совсем извела, все наговоры лечебные выведывает, никак поверить не может, что на тебя они не действуют.

«Ага, не действуют… Что ж ты тогда „лекарским голосом“, как Юлька…».

Додумать Мишка не успел, начал погружаться в дремоту. Уже сквозь сон до него доносилось:

– Вот, если бы действовали, ты бы у меня уже…

* * *

Когда Мишка снова открыл глаз, рядом сидела мать.

– Мама…

– Проснулся, сынок? На-ка вот попей. – Мать дала Мишке глотнуть чего-то лечебного – горького, остро пахнущего травами. Мишка сморщился, мать тут же тревожно спросила: – Болит, Мишаня?

– Не сильно. Полегчало вроде бы… Мама, а я Нинею во сне видел…

– Не во сне, сынок, она на самом деле приезжала…

– Так она что, на самом деле девчонку… – Мишка так и не вспомнил имени холопки. – Ну которая у двери…

– Ваську-то? А и поделом! – построжавшим голосом подтвердила мать. – Я ее послала спросить: не надо ли чего? А она… Любопытство всё дурное! Ничего, это – не насовсем. Вот поправишься, отвезешь ее к Нинее, та ее и простит, сама обещала.

– А я думал, мне приснилось.

– Нет, не приснилось. Нинея приезжала деда за семьи бунтовщиков просить. – Мать неожиданно улыбнулась. – Батюшка Корней от удивления чуть дара речи не лишился – волхва и поп одного и того же просят! Только отец Михаил просто к милосердию взывал, а Нинея предложила жен бунтовщиков обратно к родне отправить. Из них же почти половина пришлые – из дреговических родов.

– И как? Согласился дед?

– Согласился. Сначала-то, как тебя увидел, озверел напрочь, меч вытащил да в дом, только застрял в дверях. Вы там наломали, нагромоздили, и на двух-то ногах не пролезешь. А потом Леша… Алексей его удержал – сказал, что ту бабу, которая тебя ранила, ребята сами кистенями забили.

Мать произнесла это совершенно спокойно, не изменившись в лице, не дрогнув голосом.

«Стоп, сэр Майкл! Не комплексовать! Анна Павловна – женщина двенадцатого века, вдова, невестка и мать воинов. С ее точки зрения, ребята были в своем праве и кара была справедливой. Здесь, в Ратном, женщины постоянно живут рядом с оружием и смертью, да и другие, в Турове например, тоже не шибко бы ахали. Средневековье есть Средневековье. А вот „Леша“ вместо „Алексей“ – явная оговорка по Фрейду. Впрочем, следовало ожидать, по первой встрече уже предвидеть можно было».

– Вот такой я витязь, – попытался пошутить Мишка. – То сестра граблями побьет, то баба лучинкой.

– Нет, Мишаня, – не приняла шутливого тона мать. – От Марфы раненым быть не стыдно. Кремень была баба! Царствие ей небесное. – Мать перекрестилась. – Почитай, у нее на глазах сына и мужа убили, а она – ни звука, ни шороха! Стояла за занавеской и ждала… И дождалась! Чудо тебя спасло.

«Да! И этому мать у воинов научилась – уважать достойного противника. „Чудо тебя спасло“ и все-таки „Царствие ей небесное“. Наверно, себя на ее месте представила…»

– Мам… Я сильно изуродован? Рожа теперь…

– Прекрати! – резко оборвала Мишку мать. – Не девка, воину шрамы не в укор! – Потом более мягким голосом успокоила: – Настена обнадежила, что ничего особо страшного не будет. Да и растешь ты еще, шрамы растянутся. Главное – зрение сохранить, но тут и Настена и Нинея говорят, что все обойдется. Не изводи себя, девки от тебя никуда не денутся.

«Не-а, неубедительно врете, леди Анна. Что-то там у меня не так. Слишком резко вы меня, маман, оборвали, похоже, сами со страхом ждете, когда повязки снимут».

Мишка почувствовал усталость (или лекарство начало действовать?) и прикрыл глаз.

– Вот и хорошо, Мишаня, вот и поспи.

«Значит, Нинея не приснилась… И девка действительно оглохла. А не кажется ли вам, сэр, что со всей этой мистикой пора как-то разобраться? Мало ли что Нинея постоянно повторяет, что я колдовству, наговорам и прочей мистической хрени не поддаюсь. Неизвестно, что у нее еще в загашнике есть, на крайний, так сказать, случай.

Сегодня… или это вчера было? Неважно! Сегодня Нинея еще раз подтвердила открытым текстом, что видит меня командиром высокого ранга. Ну не может она вот так просто отдать под мое начало множество людей, не имея рычагов воздействия на меня. Как-то же она надеется мной управлять? Как?

Еще ТАМ я достаточно наслушался про всяких магов, колдунов, экстрасенсов, хилеров и прочих чудодеев. Большинство конечно же жулики. Но был же Вольф Мессинг, есть настоящие, без подвохов, гипнотизеры. Гипноз, кстати, признан официальной наукой, применяется в медицине… Однако, насколько я понимаю, на уровне обыденного сознания их возможности сильно преувеличены и приукрашены. Да и сами эти, скажем так, нестандартные личности, любят напускать вокруг себя туману, для пользы дела, надо полагать: клиент должен быть заранее настроен на результат…

Ага! Есть отправная точка для анализа! Обыденное сознание! ЗДЕСЬ, так же как и в двадцатом веке, имеется собственная виртуальная реальность, ее объем и насыщенность информацией, пожалуй, не меньше, но информация-то иная! Лешие, водяные, кикиморы, домовые, банники, овинники, языческие боги, христианство. Все со своими обрядами, ритуалами, легендами, сказками. Невозможно все даже перечислить, не то что осмыслить.

И еще одно – всё это так же жестко связано с реальностью, как и виртуальность, порожденная глобальной Сетью. Так же влияет на поведенческие реакции как отдельных людей, так и целых слоев населения. Более того, виртуальная реальность компьютерного века еще не создала в «реале» такого количества писаных и неписаных норм, нравственных императивов и…

Мать честная!!! Да ЗДЕШНИЕ же люди не видят, не чувствуют разницы между «реалом» и виртуальностью! Для них реально ВСЁ!!! Даже христианские священники верят в существование всяких там берегинь, русалок и оборотней. Да, считают их порождением Тьмы, да, запрещают прихожанам им поклоняться, но верят!

ТАМ, в двадцатом веке, есть люди, которые не могут сопротивляться воздействию рекламы, СМИ, политтехнологов. Профессионалы, владеющие технологиями воздействия на массовое сознание, для них всемогущи, как… как Нинея!!! Боже мой! Если ТАМ, где большинство видит и знает разницу между реальностью и виртуальностью, возможно такое, то что же возможно ЗДЕСЬ?

ЗДЕШНИЙ профессионал способен творить с людьми вообще все, что захочет! Приказала Нинея: «Оглохни», и девка оглохла потому, что не сомневалась: после такого приказа волхвы она не будет слышать ничего. Была уверена в этом. ВЕРИЛА! Физиологически она не глухая, но ее сознание не воспринимает сигналов, пришедших от слуховых нервов.

Заблокирован слуховой центр в мозгу? Черт, я же не физиолог, не знаю почти ничего. Стоп, стоп, сэр Майкл. Неужели все так просто? А почему бы и нет? Общеизвестный пример: шаман, колдун, или как еще его там называют, подходит к дикарю из примитивного племени и говорит: «Через три дня ты умрешь». И человек умирает, хотя ничем не болен. Умирает, потому что ВЕРИТ, что иначе и быть не может!

Я же тетку Татьяну именно с использованием этого принципа и «лечил». Волхва там не было, но был символ – кукла, проткнутая иглой. Этого оказалось достаточно. Так-то оно так, но с чего же вы, сэр, после «сеанса» в обморок брякнулись? М-да, не так-то все просто.

Что-то Настена мне потом толковала про то, что я всю свою энергию на восстановление репродуктивной функции потратил. Мол, мужики в этом ничего не смыслят, а я сунулся и чуть сам медным тазом не накрылся…

И что-то еще. Помню, что зацепило какое-то спорное высказывание, но сначала отвлекся, а потом забыл… Да, сначала удивился, что в двенадцатом веке может быть атеистка… Нет, не то. Что же еще?

Трам-там-там. А и Б сидели на трубе… Чтобы вспомнить, надо забыть, отвлечься, подумать о другом… Роська задницу порвал. Как я у матери-то забыл спросить про него? Свинья вы, сэр, позвольте вам заметить…

Есть! Вспомнил! Настена сказала, что знание – это и есть самая сильная вера. Тут вы, доктор, наврали. Знание – антитеза веры! Антитеза потому, что само по себе знание является плодом сомнений и поиска, следствием весьма непростого процесса осмысления фактов и проверки их практикой.

А вере сомнения и поиск категорически противопоказаны, потому что она – данность, самодостаточная и не подлежащая ревизии. Вера – ангел в сияющих одеждах и (на всякий случай) с огненным мечом в руках, а знание – бурлак, тянущий против течения баржу, нагруженную сомнениями, вопросами, результатами проб и ошибок.

И что же? Практикующий врач этого не ведает? Вот уж позвольте не поверить. Но этот практикующий врач, между прочим, прекрасно знает, что утратит большую часть своих целительных способностей без веры больного в его силы. Вот так, как со мной. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в демократию. На меня колдовство и не действует, Нинея сама призналась. Но есть и оборотная сторона медали – мне не могут помочь целебные наговоры.

Хе-хе, сэр. Древнейшая дилемма – что лучше: сытое рабство или свобода на подножных кормах? Каждый выбирает по себе. Но у меня-то выбора нет, заставить себя искренне поверить во все эти прибамбасы я не смог бы при всем желании. Вот и лежу теперь, размышляя о возможностях современной хирургии. А так бы…

Впрочем, сэр, мы отвлеклись от основной темы. Итак, с чего, собственно, я брякнулся в обморок после «лечения» тетки Татьяны? Версию энергетического отсоса, предложенную Настеной, отбрасываем как несостоятельную. Попробуем зайти с другой стороны.

Отчего, собственно, люди падают в обморок? Я, конечно, не врач, но меня ведь и не интересуют все причины сего конфузного для молодого мужчины события. Вот именно! Молодого мужчины – подростка в период полового созревания. Помнится, была пара случаев в школе, где-то в классе седьмом или восьмом, когда пацаны ни с того ни с сего зеленели и обрубались.

Школьный врач потом объясняя: мы растем так быстро, что сердце и другие внутренние органы за этим ростом не успевают. Достаточно не выспаться, вовремя не поесть – и пожалуйста. Потом он, правда, начал гнать пургу о вреде курения, алкоголя, опасности ранних половых связей. Счастливый был человек – ни СПИДа, ни наркомании, даже клея «Момент» тогда еще не было.

Стоп. Опять отвлекся. Итак, не выспаться, не поесть, быть в возрасте «гадкого утенка». Так ведь именно так все и было! Ночью плохо спал из-за раненой ноги, да еще лег поздно – куклу делал. Лавр поднял ни свет ни заря, завтракать я отказался. Как бы ни был в себе уверен, но весь «сеанс лечения» был «на нервах». Ну и, естественно, отходняк. Да, сэр, развела вас доктор Настена, как девственника на призывной медкомиссии.

Ну-с, любезный, будем считать, что рабочая гипотеза сформулирована. ЗДЕШНИЕ профессионалы способны творить чудеса потому, что основная масса населения непоколебимо верит в их способность эти самые чудеса творить.

Вообще-то порядок исследования должен быть другим: накопление статистического материала, выдвижение не противоречащей имеющимся фактам гипотезы, подтверждение выдвинутой гипотезы экспериментом, создание теории.

Статистического материала у вас, сэр, маловато, но зато все случаи наблюдали лично. А! Не диссертацию защищаю, в конце-то концов, так, для себя размышляю.

Первый факт. «Поединок» Нинеи и отца Михайла. Падре Мигель – человек и без того отнюдь не богатырского здоровья, к поездке в «вертеп нечистой силы» готовился тщательно. То есть не ел, не спал, сутки напролет (если не больше) стоял на коленях или лежал крестом в холодной, продуваемой сквозняками церкви.

После такой «подготовки» его, конечно, только что ветром не шатало. И был преподобный Майкл уверен, что столкнется с чудовищным по силе колдовским воздействием. Верил! Непоколебимо верил в мистическую силу Нинеи. Результат был вполне предсказуемым – стоило волхве только изобразить грозный вид (а это-то она умеет), как монах тут же это кошмарное воздействие и ощутил. Сам себя сжигал собственной верой! Верой не в Бога христианского, а в могущество Нинеи! Продержался на голом фанатизме несколько секунд и «поплыл».

Факт второй. Эпилептический припадок волхва из Куньего городища. В силу Нинеи он верил? Верил. Могла, кстати, она эту веру и какими-нибудь фокусами укрепить, он же у нее несколько дней жил. А в собственных силах он, надо понимать, был неуверен, недаром же у него была репутация слабого волхва. И когда Нинея в него глазищами ведьмовскими, вперилась, да еще и прикрикнула властно, тут-то он и тормознулся.

Надо отдать должное мужику – преодолел. Не Нинеино воздействие, а собственный ступор, порожденный верой в Нинеины силы. Преодолел, хотя и с трудом, и ждал за это наказания. Раз ждал, то оно и последовало. Нинея, наверно, и сама не знала, что именно с волхвом случится, он сам выбрал, вернее, его организм. Мог быть эпилептический припадок, мог паралич разбить, а мог и просто в штаны наложить. Но, видимо, имелись предпосылки именно к эпилепсии.

После этого он Нинее был подчинен уже безоговорочно. Если бы Красава его в прорубь не спустила, то и близко бы к владениям волхвы не подошел. А подошел бы, нет сомнений, его тут же и скрутило бы, а Нинея об этом даже и не знала б.

Я, правда, тоже что-то такое непонятное ощутил, но ведь и я ждал ее удара, причем искренне, на полном серьезе. Вот и почувствовал нечто, хрен знает что.

Факт третий. «Оглохшая» девка Васька. Ну это мы уже обсуждали.

Факт четвертый. Знаменитое Нинеино «рассказывай». Гм, а вот тут без гипноза, пожалуй, не обошлось. Именно под гипнозом люди вспоминают то, что давно и прочно забыли. Роська, например, вспомнил детство и даже несколько слов из родного языка. Митька излил душу, хотя вспоминать о гибели семьи ему вовсе не хотелось, но и терапевтический эффект налицо – из депрессии Нинея Дмитрия вытащила.

А теперь – вы, сэр. Да, сэр Майкл, имейте мужество признаться: вы на Нинеино «рассказывай» тоже велись. Однако были и отличия. Во-первых, в транс, как Митька и Роська, я не впадал – все помню. Во-вторых, мимо рискованных тем удавалось проскакивать. Видимо, какой-то самоконтроль у меня все же сохранялся. То есть гипноз на меня действовал, но пиететом к магическим способностям волхвы он не подкреплялся, очевидно, в силу стойкого скепсиса, присущего человеку, родившемуся при сталинском тоталитаризме, росшему при хрущевском волюнтаризме, мужавшему в брежневском застое и пережившему в зрелые годы горбачевскую перестройку и ельцинские кунштюки с приватизацией и развалом Советского Союза.

Факт пятый. Противоестественное спокойствие Нинеиных детишек. Тут, пожалуй, все просто. В цирке медведей на велосипедах ездить учат, и никто не удивляется.

А уж выдрессировать малышню, при Нинеиных-то талантах и полном отсутствии родительского комитета, общества защиты детей и прочих гуманитарных организаций, – вещь вполне реальная.

И еще попутный вопрос: с чего бы это волхв, ныне покойный, с топором на меня кинулся? То иголку колдовскую подарил, а то с топором. Как-то не вяжется, не стыкуется. Если подарил иглу в благодарность за освобождение, то зачем убивать, а если хотел устранить постороннего, проникшего в колдовские тайны, то зачем иглу дарить? Сначала поблагодарил, а потом передумал? Стоп! А если он сам во все эти штучки искренне верил? А ведь верил, иначе Нинея с ним не справилась бы.

Так, господа колдуны и маги, а ведь вы вовсе не одинаковы. Одни из вас верят в то, что исполняют на публике, а другие… Хе-хе! Есть же и такие, которые все понимают, но цинично пользуются темными суевериями как населения, так и своих наивных коллег. И, разумеется, всё понимающие циники гораздо сильнее тех, кто истинного положения дел не разумеет.

Скорее всего, волхв мне не простую иглу всучил, а какую-нибудь заговоренную, которая, по его мнению, должна была меня, а то и всех, кто участвовал в «лечении», угробить. А когда не получилось, решил применить простое, но сверхнадежное средство – топор.

В таком случае, лекарка Настена, несомненно, относится к категории циников или, назовем помягче, реалистов. То-то она мне поведала, что попы с волхвами нас дурят.

А Нинея? Баба прошла огни, воды, медные трубы и еще черт знает что. С такой биографией святую наивность сохранить невозможно. Разумеется, она реалистка, да еще со способностями к гипнозу и прочим «нестандартным» вещам. То-то они с Настеной друг друга, мягко говоря, не жалуют – двум реалистам рядом очень уж неуютно.

Интересно: а Юлька? Пудрит ей мамаша мозги или правду рассказывает? Пожалуй, правду. Дважды при мне и в присутствии Юльки Настена объясняла, что наговор сам по себе не лечит, а все дело в вере. Значит, Юлька реалистка, да еще и не без «нестандартных» способностей. Конечно же Нинее захотелось ее в свои ученицы завербовать!

Вот, пожалуй, и всё. Никакой мистики, все объясняется на основе вполне материалистических категорий. И это было бы прекрасно, если бы не… Большое такое «НЕ». Очень, очень серьезное. Как, каким образом лечила меня Юлька, а потом мы, вдвоем с Юлькой, лечили Демьяна? И ведь не отмахнешься – сам участвовал.

Нет, с этим мне, пожалуй, вот так сразу не разобраться – мало фактов и знаний. Но будем иметь в виду на будущее, ибо сказано: «Ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».

Кстати о христианских пастырях. Они-то кто – идеалисты или реалисты? Притащили на Русь свою собственную виртуальность, выращенную на иной почве, а потому очень скверно совместимую с уже имеющейся на месте. Столь же эффективно, как волхвы, пользоваться отсутствием границы между виртуальностью и реальностью они, похоже, не умеют.

Причин, надо понимать, две. Первая – то, что их виртуальность пока толком не адаптирована к местным условиям. Вторая… Вторая, пожалуй, покруче будет. Еще там – в Византии – они перестали быть плотью от плоти и кровью от крови собственного народа. Намертво вмонтированные в политическую и административную структуру управления империей, они стали чиновниками от идеологии.

Так что по части чудес и прочей практической мистики попы здорово проигрывают волхвам. Чиновническая же братия конкуренции в вопросах управления не терпит, причем в любых аспектах, абсолютно. Следовательно, волхвы – слуги Сатаны. Дешево и сердито: рубай их, хлопцы!

М-да, а отец Михаил, несомненно, идеалист. Такому в верхней, даже в средней части иерархии не прижиться, несмотря на искреннюю веру, блестящее образование и готовность положить жизнь на благо Православной церкви. Представляю себе, как ответил Феофан на вопрос Иллариона: «Почему столь блестяще аттестованный священник пребывает в отдаленном приходе?» Что-нибудь вроде: «Ни к чему более не пригоден, ибо верует искренне и пламенно!» И Илларион, разумеется, с этим диагнозом согласился. Уж он-то реалист – пробы негде ставить.

Потом, еще не скоро, православные пастыри (свои – русские) христианскую виртуальность к местным условиям адаптируют, конкурентов «ликвидируют как класс», и воссияет Русь Православная, а Москва станет Третьим Римом.

Но, по историческим меркам, ненадолго. Петр I всё, с такими трудами сделанное, порушит. Переделка колоколов на пушки – мелочь, царь-реформатор вырвет из Православной церкви душу. Упразднит патриаршество, вынудит священников нарушать один из фундаментальных принципов – тайну исповеди, подчинит Церковь чиновничьей структуре – Священному синоду во главе с обер-прокурором, который даже и священником-то не был.

Потому-то народ и привыкнет почитать Бога, но не доверять попам, а большевики будут громить Церковь не только как «опиум для народа» (это – просто лозунг), но как мощную и неотъемлемую составляющую императорской власти.

А настоящая Русская православная церковь, презрев гонения и гонителей, будет жить, возвысит свой голос, призывая к защите Родины в Великую Отечественную войну, отметит тысячелетие крещения Руси, простит и канонизирует Дмитрия Донского… Но это будет потом, нескоро.

Всё это, конечно, прекрасно, сэр Майкл, но какие практические выводы могут воспоследовать из столь высокоумных рассуждений? А выводы просты. Во-первых, колдовство мне не страшно, не могут волхвы ничего со мной сделать, потому что я в их мистические силы не верю. А под гипнозом многого сделать не заставишь, возможности гипнотизеров обычно сильно преувеличивают. К тому же Нинее я требуюсь со светлой головой.

Во-вторых, спектакль, надо понимать, продолжается. Нинея Ваську «лишила слуха», скорее всего, из-за меня – все еще надеется внушить мне должное почтение, даже трепет, чтобы получить в свои руки рычаги управления мной. Я дико извиняюсь, мадам Петуховская, но только фиг вам! Предупрежден, – значит, вооружен.

И в-третьих, обо мне потихоньку начинает складываться мнение, что я не боюсь ни Бога, ни человека, ни даже Сатаны со всеми аггелами его. Вспомнить хотя бы тот случай со «сдиранием кожи с демонов» и их последующее «избиение в невидимом состоянии». Пожалуй, мнение о наличии у меня неких мистических способностей следует укреплять – может когда-нибудь пригодиться. Только палку бы не перегнуть, а то ведь Церковь слаба-слаба, а скоморохов на костер определила и не почесалась. Нам это надо?

Да! И еще одно, касающееся уже не только меня лично. Скоординированного восстания язычников под руководством волхвов можно, судя по всему, не опасаться. Исходя из вышеприведенных рассуждений, волхв имеет власть над людьми только там, где его знают и в силу его верят. Заявись, например, Перунов волхв к поклонникам Велеса, получит отлуп по полной программе. Объединиться для совместного выступления в таких условиях нереально. А уж стать консолидирующей силой создания Державы и подавно.

Державу на землях восточных славян способны создать только христиане!»

em
em