Эллери Квин — псевдоним двух кузенов: Фредерика Дэнни (1905–1982) и Манфреда Ли (1905–1971). Их перу принадлежат 25 детективов, которые объединяет общий герой, сыщик и автор криминальных романов Эллери Квин, чья известность под стать популярности Шерлока Холмса и Эркюля Пуаро. Творчество братьев-соавторов в основном укладывается в русло классического детектива, где достаточно запутанных логических ходов, ложных следов, хитроумных ловушек. Роман «Застекленная деревня» занимает особое место среди детективов, написанных Эллери Квином. По сути дела, это психологический роман с криминальной подоплекой, в котором описывается своеобразная жизнь традиционной американской глубинки. Главный герой здесь — не хорошо известный сыщик, а Джонни, племянник судьи Шинна — одного из жителей деревни Шинн-Корнерс. Убита известная жительница деревни, а в её смерти обвинён бродяга, на свою беду посетивший в этот момент Шинн-Корнерс. Ссылка на карту: http://oldmaglib.com/book/q/Queen_Ellery__The_Glass_Village_map.jpg

Эллери Квин

«Застеклённая деревня»

Глава 1

— Возьмем, к примеру, убийство, — сказал верховный судья Луис Шинн, откладывая книгу, которую его гость оставил на крыльце. — В Новой Англии убийство не такое простое дело, как воображаете вы, ньюйоркцы, или чужаки вроде вас. Ни один янки из глубинки не стал бы вести себя так, как этот преступник.

— К вашему сведению, — заметил Джонни, — парень, который это написал, родился в двадцати восьми милях отсюда.

— Ты имеешь в виду — в Кадбери! — фыркнул судья Шинн, словно не просидел в тамошнем судейском кресле тридцать два года. — К тому же этого не может быть. Я бы его знал.

— Он уехал оттуда в нежном возрасте одиннадцати лет.

— Что, полагаю, делает его авторитетом! Тем более, что это не опровергает мой тезис. — Судья откинулся назад и ловко бросил книгу на колени гостя. — Жители Кадбери столь же невежественны в области того, что собой представляет подлинная Новая Англия, как это тип. Или как ты, если на то пошло.

Джонни усмехнулся, сидя в тростниковом кресле-качалке. Раннее июльское солнце разгладило морщинки вокруг его глаз, как и пообещал ему судья, а завтрак, приготовленный Милли Пэнгмен и состоящий в основном из вчерашнего улова в Лягушачьем пруду, произвел ту же работу с его желудком. Он закинул ноги на перила крыльца, отчего прогнувшиеся половицы жалобно заскрипели.

— Кадбери, — продолжал судья, — действительно находится в двадцати восьми милях к северо-востоку от Шинн-Корнерс, но только по прямой — так туда могут добраться разве что те надоедливые вороны, которые кружат над полем Мерта Избела, — а от подлинно пуританского[1] духа его отделяют добрые десять тысяч миль. Чего можно ожидать от центра округа? Это практически столица. Сидя в Кадбери, о глубинке ничего не узнаешь толком.

За неделю, которую Джонни провел в Кадбери, ожидая, пока судья покончит с делами, назначенными к рассмотрению, он не раз слышал, как о Шинн-Корнерс отзывались с ухмылками, как о водевильной шутке. Судья объяснил, что таким образом Кадбери утверждает свое культурное превосходство. Джонни понял причину в среду вечером. Они выехали из Кадбери на юго-запад по ухабистой дороге, сначала тянувшейся мимо плоских табачных плантаций, а потом среди невысоких холмов, поросших кустарником. Сидевший за рулем старого «паккарда» судьи паренек по имени Рассел Бейли то и дело плевал в окошко — по мнению Джонни, это было не слишком тактично, но судья Шинн, казалось, ничего не замечал или просто привык к этому. Во время судебной сессии судья Шинн жил в Кадбери, в пансионе Бесси Брукс, рядом с кварталом, облюбованным юристами, и в сотне ярдов от здания окружного суда. Но иногда Расе Бейли отвозил его на уик-энды в Шинн-Корнерс, где Милли Пэнгмен открывала старый дом, проветривала постели, смахивала пыль с древней мебели и готовила еду, как будто ферма Пэнгменов по другую сторону дороги не имела к ней никакого отношения. Возможно, думал Джонни, это как-то связано с тем, что улица, которую Милли приходилось переходить, чтобы попасть в дом судьи, называлась Шинн-роуд. Не говоря уже о том, что то же имя носила бесплатная школа, которую окончили старшие дети Милли, Мерритт и Эдди, и которую с осени должна была посещать маленькая Дебора. Поистине фамилия Шинн была влиятельной фамилией в Шинн-Корнерс.

В двадцати милях от Кадбери кустарник на холмах сменился деревьями, после чего дорога спустилась в болотистую низменность. Возле указателя «25 миль» они обогнули пруд, потом внезапно поднялись на холм, именуемый Священным, и увидели лежащую в долине Шинн-Корнерс. В сумерках все выглядело убогим — неухоженная земля, высохшее русло, где, по словам судьи, ранее текла полноводная река, дома, некогда бывшие белыми. Когда Расе Бейли высадил их в центре деревни на неподстриженной лужайке дома Шинна и повернул «паккард» назад в Кадбери, чтобы оставить его в гараже Илайеса Уэрли на неделю их пребывания в деревне, Джонни почувствовал уныние. Все действительно отличалось от Кадбери. Впрочем, Кадбери был достаточно плох — последнее место в мире, где можно рассчитывать найти ответ на что бы то ни было.

Джонни улыбнулся про себя. Значит, еще не все потеряно.

— Вы упомянули убийство, — сказал он. — Полагаю, у вас наготове внушительный список здешних преступлений такого рода?

— Тут ты припер меня к стенке, — признал старик. — У нас было одно громкое дело в 1739 году — семнадцатилетняя девушка убила своего новорожденного младенца, которого родила от дьякона, служившего в церкви в северном углу, где твой отец был крещен и обвенчан и откуда его проводили на кладбище. Потом был один труп во время Гражданской войны в результате ссоры между аболиционистом[2] и демократом-волландигемцем.[3] И еще одно убийство произошло всего лет пятнадцать тому назад… Полагаю, три убийства за двести пятьдесят лет — не слишком впечатляющая статистика. За что, кстати, следует благодарить Бога — надеюсь, Он продолжит удерживать руку Каина ad finem.[4] — Судья посмотрел на панораму залитой солнцем деревни. — Так о чем я говорил?

— О сложности убийства в новоанглийской глубинке, — напомнил Джонни.

— Ах да. Ты должен понять, что пуританский дух давит на нас, как газы на больной живот. Как бы нас ни помешивали чужими ложками — из Нью-Йорка или даже из Кадбери, — мы все равно не превратимся в водянистый суп. Шинн-Корнерс застеклена, как теплица. Мы варимся в собственном соку, и только если держать нос против ветра, можно почуять наш запах.

— Только не мой, — вздохнул Джонни.

— А кто говорит о тебе? — осведомился судья. — Ты так же далек от Шинн-Корнерс, как азиатская холера. Не позволяй твоей фамилии вводить тебя в заблуждение, мой мальчик. Ты невежда, и это исторический факт. Позволь рассказать тебе кое-что о пуританской натуре, которую из тебя вытравили. Пуританская натура сводится к одному — замкнутости. Не лезь в мои дела, сосед, и я не буду лезть в твои. Конечно, если и пока не возникает угроза всей общине. Тогда начинаются противоречия.

— Убийство, — напомнил нью-йоркский родственник.

— Я к этому подхожу, — отозвался судья Шинн. — Для здешних жителей убийство — больше чем преступление. С молоком матери мы впитали, что убийство запрещено Библией. Но мы также воспитаны на священных правах личности. Убивать нельзя, но, когда нам наступают на личную любимую мозоль, появляется большое желание нарушить эту заповедь. Поскольку убийство разрушает самое драгоценное достояние человека, мы разрываемся на части, как Ребекка Хемас, пытающаяся выбрать между талией и лишней порцией картошки с подливой. Однако это делает нас уверенными в одном: убийство должно быть наказано, и притом быстро. Пуританское правосудие не терпит отлагательств. Возьмем дело, которое я упомянул минуту назад: убийство, происшедшее перед войной — не корейской, а большой.

— Войны — странная штука, — заметил Джонни. — Я был на обеих и не видел особой разницы в масштабах. Самой большой кажется та, в которой участвуешь сам.

— Очевидно, — согласился судья. — Так вот, в те дни брат Хьюберта Хемаса, Лейбан, работал на ферме Хьюберта. Лейбан был туповат и неразговорчив, но никогда не пропускал деревенских собраний и всегда голосовал как надо.

Хемасы наняли работника, Джо Гондзоли, кузена Паскуале Гондзоли из Кадбери. Джо подрабатывал у фермеров, не имеющих современного оборудования. На ферме в Италии, говорил Джо на своем ломаном английском, если вам нужны новый серп или новая рукоятка для мотыги, вы просто делаете их сами. У него были курчавые волосы, черные глаза, а для девушек всегда находилась шутка или ария из итальянской оперы.

Джо и Лейб не поладили с самого начала. Лейб жаловался, что не понимает английского Джо, а Джо подшучивал над его медлительностью. К тому же, насколько я понимаю, Лейбу не нравилось, что Джо работает лучше и быстрее его. Между ними происходило нечто вроде состязания, и Хьюб Хемас не возражал. В то время его ферма процветала.

Лейб никогда не заглядывался на девушек, покуда Эделайн Грив не выросла в крепкую пышнотелую девицу. Тогда он начал регулярно принимать ванну и сопровождать Эделайн на танцы в ратуше или на церковные праздники. Вроде бы ей Лейб тоже нравился — по крайней мере, он так думал, — и все считали, что из этого что-нибудь да выйдет. Но однажды вечером Лейбан отправился искать Эделайн и обнаружил ее на сеновале фермерской зерновой биржи, которой управляет Питер Берри. Она лежала в объятиях Джо Гондзоли.

Судья прищурился, глядя в пространство между своими ботинками, находящимися на перилах крыльца, как в ружейный прицел.

— Обезумев от ярости, Лейб схватил вилы и с ревом бросился на Джо. Но Джо был слишком проворен для него. Он оттолкнул Эделайн в сторону, а сам, как кошка, нырнул под вилы с ножом, который носил за поясом. Произошла ужасная схватка, которая окончилась тем, что нож Джо вошел между ребрами Лейбана Хемаса по самую рукоятку.

Судья Шинн уставился на флагшток, воткнутый в землю лужайки напротив его участка, как свеча в пирог на день рождения.

— Никогда не забуду суету на лужайке в тот вечер. Люди толпились вокруг флагштока, пушки и памятника твоему предку Эйсахелу Шинну, словно объявили войну. Тогда констеблем уже был Берни Хэкетт, и ему с трудом удалось увести Джо к себе — его дом в южном углу лужайки на другой стороне Шинн-роуд, — чтобы дожидаться там прибытия полиции штата. Брат Лейба, Хьюберт, пытался задушить Джо голыми руками. Хьюб тощий парень, но тем вечером он пыхтел и надувался, как лягушка. Эрлу Скотту и мистеру Ширу, священнику, пришлось держать его, покуда Берн Хэкетт не запер Джо в своем доме. Впрочем, бушевал не только Хьюб — Хемасам сочувствовали все. Если бы это происходило на Юге…

Но это была новоанглийская глубинка, Джонни. Мне отмщение, напомнил священник слова Бога, однако пуританин всегда разрывается между своей суверенной личностью и заповедями Господними. Не могу отрицать, что ситуация была на грани катастрофы, но в конце концов мы достигли компромисса — передали обществу решение судьбы Джо Гондзоли. И вот тут-то мы и совершили ошибку.

— Ошибку? — недоуменно переспросил Джонни.

— Ну, Лейб нам нравился. Но что куда важнее, он был одним из нас. Он принадлежал деревне и земле, поэтому никакой иностранец папист с его чужеземными трюками и итальянскими песнями не имел права становиться между членом республиканской конгрегационалистской[5] семьи Шинн-Корнерс и девушкой, на которой он решил жениться. Правосудие, которого мы желали, подразумевало, что если мы не можем собственными руками развести костер под Джо Гондзоли, то нам следует хотя бы позаботиться, чтобы его поджарили на электрическом стуле в Уильямстонской тюрьме практически немедленно.

Поэтому, когда полиция штата увезла Джо из дома Берни Хэкетта, за ними следовало большинство жителей Шинн-Корнерс в автомобилях и фургонах, несущихся во всю прыть, что не слишком-то свойственно новоанглийским фермерам. Они видели, как Джо отправили в окружную тюрьму. На процессе председательствовал судья Уэбстер, лучший удильщик на муху во всем округе Кадбери, по крайней мере был им. Ты его помнишь, Джонни, — я познакомил тебя с Энди Уэбстером на прошлой неделе.

— К черту Энди Уэбстера, — сказал Джонни. — Каков был вердикт?

— Каков он мог быть после того, как Эделайн Грив заявила под присягой, что Лейбан первым бросился на Джо с вилами? — усмехнулся судья Шинн. — Присяжные без колебаний оправдали Джо. Но Шинн-Корнерс до сих пор не может смириться с этим вердиктом. Он поколебал наше пуританское чувство справедливости. С нашей точки зрения, Лейбан защищал свой домашний очаг и нашу общину от грязных посягательств иностранца, распевающего оперные арии. Тот факт, что Лейб Хемас не имел домашнего очага, мы отбрасывали как пустую формальность. Эделайн практически была приговорена. Мы сделали жизнь Гривов настолько невыносимой, что Элмеру Гриву пришлось продать дом и уехать на юг штата. Джо Гондзоли благоразумно не вернулся за своими вещами. Он попросту сбежал, и Паскуале Гондзоли до сих пор ничего о нем не слышал.

Вердикт дал нам понять, что мы живем в новом, враждебном мире, который ничего не смыслит в правах богобоязненных налогоплательщиков Шинн-Корнерс. Мы были преданы и посрамлены. Это стало последней каплей.

— Могу понять, — промолвил Джонни. — Возможно, я не такой уж чужеземец, как вам кажется.

Но судья Шинн не обратил на него внимания:

— Уже давно наши дела идут скверно. Сто лет назад Шинн-Корнерс была больше, чем Комфорт сегодня. На комфортской дороге, за фермой Хемаса и возле ферм Избела и Скотта на Фор-Корнерс-роуд, еще можно видеть развалины домов, амбаров и мельниц. Трехэтажное кирпичное здание напротив пожарного депо — все, что осталось от кашемировой фабрики Юрая. В 1850 году там работало больше двухсот человек, изготовляя лучшие в Новой Англии шерстяные изделия. А потом Комфорт, Кадбери и другие города стали переманивать наших рабочих на новые фабрики, особенно когда высохла река, и теперь наше население составляет тридцать шесть человек.

— Тридцать шесть!

— Включая несовершеннолетних. Тридцать седьмой должен появиться в декабре — Эмили Берри ждет пятого ребенка. Таким образом, нас станет тридцать семь, если никто не умрет. Старой тетушке Фанни девяносто один. Отцу Эрла Скотта, Сету, хорошо за восемьдесят — у него слабоумие, ожирение, и он живет в инвалидном кресле. Да и сам Эрл такой же беспомощный — пять-шесть лет назад его парализовало. Никто не знает, сколько лет Хоузи Леммону. Как-нибудь расскажу тебе о старике Хоузи — это любопытная история.

Короче говоря, двенадцать семей — все, что от нас осталось. А если не считать одиночек — меня, Пру Пламмер, тетушку Фанни, Хоузи и Кэлвина Уотерса, — то только семь семей.

В прошлом веке здесь были лучшие молочные фермы в этом районе штата, а сейчас остались только четыре производящих стада — у Хемаса, Избела, Скотта и Пэнгмена. И еще вопрос, как долго они смогут продержаться — ассоциация берет с них плату за гужевую перевозку и тару, а платит по восемь центов за кварту.

Во всей деревне остался единственный магазин — лавка Питера Берри в восточном углу, и Питер справляется только потому, что сбывает товар людям из Комфорта, которые живут ближе к Шинн-Корнерс, чем к собственным магазинам… Можно сказать, — сухо добавил судья, — у нас не сохранилось ничего, кроме приятных воспоминаний и традиций. Пускай вся Новая Англия принимает у себя ньюйоркцев и прочих чужеземцев. Нам они не нужны.

— Разве только вам, — уточнил его гость.

— Ну, я не в счет, — усмехнулся судья Шинн. — Мы с тетушкой Фанни — лица привилегированные.

— Вы уже третий раз упоминаете тетушку Фанни, — сказал Джонни. — Кто она такая?

— Тетушка Фанни? — Судья казался удивленным. — Фанни Эдамс. Ее дом по другую сторону от церкви. С деревянным свесом — одним из немногих в этой части штата.

— Фанни Эдамс… — Джонни выпрямился. — Художница-примитивистка?

— Она самая.

— Значит, Фанни Эдамс живет в Шинн-Корнерс?

— Она здесь родилась. Эта долина изображена на большинстве ее картин. Говорят, они очень недурны.

— Недурны! — Джонни уставился на противоположную сторону Фор-Корнерс-роуд, но смог разглядеть за церковью лишь старый новоанглийский дом с цветущим садом.

— Она начала заниматься живописью только в восемьдесят лет, после смерти мужа, Гершома Эдамса, который приходился ей четвероюродным братом. Из родственников у нее остался лишь внучатый племянник, Феррис Эдамс, — он адвокат и живет в Кадбери.

— Говорят, она очень интересная старая леди. Не мог бы я с ней познакомиться?

— С тетушкой Фанни? Ты ее не упустишь, даже если захочешь, особенно когда она узнает, что твоим дедом был Хорас Шинн. Праздник начинается с ее дома — ведь тетушка Фанни старейший житель деревни, не считая тех, кто обитает на кладбище. Впрочем, она не слишком отличается от других местных старух. Все они соль здешней земли. Они живут куда дольше наших мужчин и кажутся незыблемыми, как камни в их оградах.

— Она живет одна?

— Совсем одна. Ведет хозяйство, шьет, готовит, маринует огурцы… Эти старухи как муравьи — их рутинная работа практически инстинктивна.

— А кто же занимается ее финансовыми делами?

— Тоже она, — усмехнулся судья. — На прошлой неделе тетушка-Фанни продала картину за пятнадцать тысяч долларов. «Я просто изображаю то, что вижу, — говорит она. — А если люди настолько глупы и хотят платить бешеные деньги за то, что могли бы получить даром, используя глаза, которые дал им Господь, то я не буду им отказывать». Феррис Эдамс заботится о ее контрактах, но он первый скажет тебе, что в них нет ни слова, которого она бы не знала наизусть. Тетушка Фанни заработала целое состояние только на рождественских открытках, обоях и рисунках для тканей. А если какой-нибудь городской покупатель пытается ее облапошить, она сажает его за стол, угощает собственноручно приготовленными яблочным пудингом и сливками — у нее есть джерсийская корова, которую она сама доит дважды в день, а большую часть молока отдает школе, — и он сам не знает, как соглашается на все ее условия.

— Что же она делает с таким количеством денег?

— Часть инвестирует, остальное откладывает. Если бы не тетушка Фанни, Сэмюэлу Ширу уже давно пришлось бы подыскивать другую церковь. Его единственный доход — пожертвования тетушки Фанни и заработок Элизабет, его жены, в нашей школе, где та преподает. Она также покрывает наш деревенский дефицит. Раньше это было моей обязанностью, — со вздохом добавил судья, — но теперь мои доходы уже не те, что прежде… И все это за счет ее возни с кистями. — Он покачал головой. — Не понимаю. Большинство ее картин кажется мне детской мазней.

— Художественные критики вам бы возразили. — Джонни не сводил глаз с дома Фанни Эдамс. — Мне кажется, Шинн-Корнерс должна ею гордиться.

— Еще бы! Только эта старуха мешает нашему самоуважению рассыпаться в пух и прах.

Судья поднялся с качалки, смахнул пыль с серого костюма из гладкой блестящей ткани и поправил панаму. Он с усмешкой объяснил, что нарядился по случаю Дня независимости, чего от него ждут. Но Джонни понимал, что старик радуется возможности 4 июля[6] произнести речь, что он делал ежегодно последние тридцать лет.

— Времени еще много, — сказал судья, вытащив большие золотые часы из черного шелкового кармашка. — Праздник начинается в полдень, после доения… Вижу, Питер Берри открывает лавку. После вчерашней рыбы, Джонни, тебя так разморило, что ты даже не имел шанса рассмотреть как следует Шинн-Корнерс. Давай-ка растрясем немного завтрак Милли.

* * *

Отрезок тридцатипятимильной шоссейной дороги из Кадбери в Комфорт, проходящий через Шинн-Корнерс, именовался Шинн-роуд. В центре деревни его пересекала Фор-Корнерс-роуд.[7] Вокруг этого перекрестка все, что осталось от Шинн-Корнерс, было втиснуто в четыре сегмента, наподобие четвертей пирога.

На каждом из четырех углов перекрестка стоял врытый в землю гранитный указатель. Край четверти пирога, где размещался дом судьи, занятый деревенской лужайкой, был отмечен указателем с высеченной на нем надписью «ЗАПАДНЫЙ УГОЛ», буквы которой стерлись почти полностью.

За исключением лужайки, являющейся общественной собственностью, вся западная четверть принадлежала судье. На ней стоял его особняк, построенный в 1761 году, — крыльцо с увитыми плющом колоннами, как судья сказал Джонни, было добавлено после Войны за независимость, когда колонны вошли в моду, — а позади дома находилось еще более древнее сооружение, ныне служившее гаражом. Раньше в нем был каретный сарай, а совсем давно, по словам судьи, жилище для рабов, чьим хозяевам принадлежал дом в колониальном стиле, на месте которого воздвигли теперешний особняк.

— Рабство не прижилось в Новой Англии не столько по моральным, сколько по климатическим причинам, — объяснил судья. — Наши зимы убивали слишком много дорогостоящих негров. А индейское рабство никогда не имело успеха.

Семьсот акров земельного участка судьи не возделывались при жизни двух поколений. Деревья теснились в нескольких ярдах от гаража, а сад вокруг дома представлял собой джунгли в миниатюре. Стены особняка посерели и казались покрытыми чешуей, как и у большинства деревенских зданий.

— Где дом моего деда? — осведомился Джонни, когда они шли по дуге потрескавшегося асфальта перед участком судьи. — Не спрашивайте меня почему, но я бы хотел взглянуть на него.

— Его разрушили, еще когда я был молод, — ответил судья. — Он находился на Фор-Корнерс-роуд рядом с фермой Избела.

Они шагнули на деревенскую лужайку. Здесь трава была зеленой, флагшток покрыт свежей краской, развевающийся на нем флаг казался новым, а пушка и монумент Эйсахела Шинна на трехступенчатом гранитном пьедестале были чисто вымыты и увешаны флажками.

— Здесь я произношу мои проповеди, — сказал судья, поставив ногу на вторую ступеньку пьедестала. — Старый Эйсахел Шинн возглавил экспедицию на север в 1654 году, убил четыре сотни индейцев и на этом месте прочитал молитву за их бессмертные души… Доброе утро, Кэлвин.

Человек, с которым поздоровался судья, волочил через перекресток ржавую газонокосилку. При виде его Джонни вспомнил о трупе, о который однажды едва не споткнулся на рисовом поле Северной Кореи. Высокий и тощий мужчина был одет во все коричневое, а поля его коричневой шляпы уныло опускались на такого же цвета уши. Даже длинные зубы были коричневатыми.

Подойдя к ним, мужчина притронулся к полям шляпы, перебросил газонокосилку через указатель в западном углу и начал щелкать ею по траве лужайки.

Судья направился к нему. Джонни потащился следом.

— Кэлвин, я хочу познакомить тебя с моим дальним родственником. Джонни Шинн — Кэлвин Уотерс.

Остановив косилку, Кэлвин Уотерс повернулся и впервые посмотрел на Джонни.

— Привет, — буркнул он, и косилка защелкала снова.

— Брр! — содрогнулся Джонни.

— Так у нас принято. — Судья взял Джонни за руку и увел его на дорогу. — Кэлвин — хранитель деревенского имущества, уборщик школы, ратуши и церкви, а также официальный могильщик. Он живет на полпути вверх на холм, за домом тетушки Фанни. Дом Уотерса — один из старейших в округе — построен в 1721 году. А уборная во дворе — настоящая музейная редкость.

— Как и сам Кэлвин, — промолвил Джонни.

— Он совсем одинок, а кроме старого дома и одежды, которая сейчас на нем, у него ничего нет — ни машины, ни даже телеги. Можно сказать, настоящий бедняк.

— А он когда-нибудь улыбается? — спросил Джонни. — Вряд ли я видел лица со столь явным отсутствием выражения за пределами военных кладбищ.

— Очевидно, Кэлвин не находит поводов для улыбок, — сказал судья. — Здешняя ребятня прозвала его Весельчак Уотерс. В детстве он упал с фермерского фургона и с тех пор так и не пришел в норму.

Они пересекли Шинн-роуд к южному углу. Судья объяснил, что Берни Хэкетт, которому принадлежал угловой дом, был не только местным констеблем, но и брандмейстером, секретарем деревенской корпорации, сборщиком налогов, членом школьного совета, страховым агентом и еще бог знает кем.

— Берни приходится вертеться, — продолжал судья. — Его жена Элла умерла, рожая их младшего ребенка. Мать Берни, Селина Хэкетт, ведет хозяйство, но она уже старая и глухая, поэтому трое детей растут сами по себе… Привет, Джоэл!

Крепкий мальчуган в джинсах, идущий вразвалку по Шинн-роуд к дому Хэкеттов, обернулся и с любопытством посмотрел на Джонни.

— Здравствуйте, судья.

— Это старший сын Берни Хэкетта, Джонни, — младший в комфортской средней школе. Джоэл, это майор Шинн.

— Майор? — Мальчик от неожиданности отпустил руку Джонни. — Настоящий майор?

— Настоящий бывший майор, — улыбнулся Джонни.

— А-а. — Мальчуган отвернулся.

— Не рано ли ты поднялся для летнего утра, Джоэл? — добродушно осведомился судья. — Или тебя возбуждает праздник?

— Чепуха. — Джоэл Хэкетт пнул ногой покосившуюся калитку. — Я бы лучше взял ружье и отправился на охоту с Эдди Пэнгменом. Но папа велел мне попросить у Орвилла работу. Завтра начинаю доить его чертовых коров.

Он вошел в дом и захлопнул дверь.

— Вам придется произнести зажигательную речь, чтобы впечатлить этого паренька, — заметил Джонни. — Что это за вывеска?

Рядом с жилищем Берни Хэкетта чопорно грелся на солнце красный деревянный дом с закрытыми белыми ставнями. Вывеска во дворе на стальной подставке гласила: «Пру Пламмер. Антиквариат и старые пуговицы». Все нуждалось в свежей краске.

— Смелое предприятие, — заметил Джонни.

— Пру преуспевает. Иногда продает кое-что летом, когда между Кадбери и Комфортом движение оживляется, но в основном принимает заказы по почте. Пру — наша интеллектуалка, у нее есть приятели на Кейп-Код.[8] Она пыталась заинтересовать ими Фанни Эдамс, но тщетно. Тетушка Фанни заявила, что не знает, о чем с ними говорить, так как ничего не смыслит в искусстве. Это чуть не убило Пру, — усмехнулся судья. — Жить по соседству с национальной художественной знаменитостью и не иметь возможности извлечь из этого прибыль! А вот и Орвилл Пэнгмен.

— Только не представляйте меня как майора Шинна.

— Ладно, Джонни, — кивнул судья.

Они обогнули каменную ограду, отделяющую участок Пру Пламмер от фермы Пэнгмена, и направились мимо маленького фермерского дома к большим красным амбарам. В дверях одного из них стоял крупный мужчина в комбинезоне, вытирая потное лицо.

— Простите, что не подаю руку, — сказал он, когда судья представил Джонни. — Чистил желобы для навоза. Милли хорошо вас кормит, судья?

— Превосходно, Орвилл. Что слышно от Мерритта?

— Кажется, во флоте ему нравится куда больше, чем на ферме, — ответил Орвилл Пэнгмен. — Растишь двух сыновей, так один из них завербовывается во флот, а другому лень даже почесаться. Поди сюда, Эдди! — крикнул он.

Из амбара вышел высокий тощий парень лет семнадцати, с большими красными руками.

— Эдди, это мистер Шинн — родственник судьи из Нью-Йорка.

— Привет, — буркнул Эдди Пэнгмен и мрачно уставился на землю.

— Чем собираешься заниматься, когда окончишь школу в будущем году, Эдди? — спросил судья Шинн.

— Ничем, — отозвался Эдди, не поднимая взгляда.

— Разговорчивый парень, верно? — усмехнулся его отец. — Все, что он знает, — это какой он несчастный. Заканчивай чистить доилки, Эдди. Я сейчас приду.

— Я слышал, завтра будет дождь, Орвилл, — сказал судья, когда Эдди Пэнгмен молча скрылся в амбаре.

— Да. Но лето обещают засушливое. — Фермер нахмурился, глядя на безоблачное небо. — Еще одно сухое лето нас прикончит. В прошлом сентябре мы потеряли почти весь урожай кормовой кукурузы — дожди начались слишком поздно. Нам едва хватило запасов, чтобы дотянуть до Рождества. Если такое случится снова…

— Никогда не становись фермером, Джонни, — сказал судья, когда они шли назад по Шинн-роуд. — У Орвилла лучшая ферма в округе, если, конечно, ты способен различать степени бедности, у него отличное стадо бурых швейцарских, гернсейских и голштинских коров, дающее почти десять бидонов молока, а он не знает, сможет ли протянуть еще год. У Хьюба Хемаса, Мерта Избела и Скоттов дела еще хуже. Мы засыхаем на корню, Джонни.

— Вы разочаровываете меня, судья, — пожаловался Джонни. — Сначала я думал, что у вас есть планы на мой счет.

— Планы? — переспросил судья.

— Ну, затащить меня сюда, чтобы поговорить со мной, как дядюшка-янки, и вкачать немного свежей крови мне в жилы. Но вы оказались еще хуже меня.

— Неужели?

— Вы почти пробудили во мне древний шовинизм. Я испытываю желание вывернуть вам руку и заставить посмотреть на флаг, который развевается над лужайкой. Он никогда не засохнет, что бы ни случилось с вами и со мной. Засуха — явление временное…

— Но старость и злоба постоянны, — отозвался судья Шинн.

Милли Пэнгмен переходила Шинн-роуд. Она была почти такой же крупной, как ее муж. Ее очки в золотой оправе блеснули на солнце, когда она помахала им рукой.

— Приготовила вам овсянку, судья. Вернусь к ужину… Дебби! Куда ты подевалась?

Судья дружелюбно помахал ей в ответ, но мрачно повторил:

— Постоянны.

— Обманщик, — засмеялся Джонни.

— Нет, я говорю правду. Конечно, я часто подшучиваю, но только потому, что любой янки скорее станет голосовать за демократов, чем публично демонстрировать свои чувства. Факт в том, Джонни, что ты бредешь по главной улице безнадежного предприятия.

— А я тем временем пребываю в заблуждении, считая вас джентльменом величайшей силы духа, — усмехнулся Джонни.

— У меня есть вера, — сказал судья Шинн. — Куда больше веры, чем когда-либо было у тебя, Джонни. Например, я верю в Бога, в конституцию Соединенных Штатов, в статуты моего суверенного штата и в будущее нашей страны — несмотря на коммунизм, водородные бомбы, нервно-паралитический газ, маккартизм и бывших майоров военной разведки. Но я хорошо знаю Шинн-Корнерс, Джонни. Становясь беднее, мы делаемся пугливыми и, следовательно, более ограниченными, озлобленными и опасными… Прекрасная подготовка к речи по поводу 4 июля, нечего сказать! Давай заглянем к Питеру Берри — самому веселому человеку в Шинн-Корнерс.

Единственная деревенская лавка располагалась на восточном углу перекрестка. Ветхое строение грязно-коричневого цвета, очевидно, являлось реликтом XIX века. Вход занимал весь угол. Пирамида скрипучих деревянных ступенек вела к крыльцу, захламленному садовыми инструментами, корзинами, ведрами, швабрами, горшками с геранью и сотней других предметов. Над крыльцом тянулась выцветшая красная вывеска: «Универсальный магазин Берри».

Едва Джонни открыл дверь, пропуская вперед судью, его ноздри защекотали запахи уксуса, резины, кофе, керосина и сыра под аккомпанемент звяканья старомодного колокольчика.

— Мне бы пригодились такие запахи на проклятых зловонных рисовых полях, — заметил Джонни.

— Жаль, что Питер этого не знал, — откликнулся судья. — Он бы запечатывал их в бутылки и продавал оптом и в розницу.

В воздухе было почти столько же товаров, сколько на полу и на полках. Джонни и судья с трудом пробирались сквозь целый лес подвешенных к потолку предметов, мимо бочонков с гвоздями, мешков с картошкой, мукой, луком, газовых плит, деталей тракторов, прилавков с хозяйственными товарами, галантереей, дешевой обувью, опутанной проводами кабинки с табличкой «Почтовая подстанция США», даже полки с книгами в бумажных обложках и комиксами. Вывески рекламировали уголь и лед, проявление и печатание фотографий, прачечную и химчистку — казалось, не существует услуг, которые Питер Берри не был готов оказать.

— Автомастерская Берри рядом с магазином тоже принадлежит ему? — спросил Джонни, впечатленный увиденным.

— Да, — ответил судья.

— Как же он успевает со всем этим справляться?

— Ну, Питер обычно возится с автомобилями по вечерам, когда закрывает магазин. Эм помогает ему, чем может; Дики — ему десять — достаточно взрослый, чтобы управлять бензоколонкой и бегать с поручениями, а Кэлвин Уотерс доставляет товары в грузовике Питера.

Они пробрались по узкому проходу к главному прилавку бакалейного отдела, где стоял кассовый аппарат. Крупный толстый мужчина с головой как у Уильяма Дженнингса Брайана[9] выкладывал на прилавок буханки хлеба, разговаривая с долговязым подростком в джинсах. Паренек казался напряженным, и судья Шинн остановил Джонни:

— Давай подождем.

Наконец подросток у прилавка что-то тихо произнес. Питер Берри улыбнулся и покачал головой. Ему было лет сорок пять; его мясистое лицо постоянно менялось. Казалось, такое лицо должно быть розовым, но вместо этого оно было удручающе серым, а голубые глаза, несмотря на улыбку, оставались неподвижными и холодными.

— Кто этот мальчик? — шепотом спросил Джонни.

— Дрейкли Скотт — старший сын Эрла и Матильды. Ему семнадцать.

— Он кажется чем-то расстроенным.

— Дрейку приходится нелегко. Так как Эрл и Сет беспомощны, он должен заботиться о ферме. Это мешает его учебе. — Судья пожал плечами. — Он отстал на целый год и вряд ли закончит школу… Доброе утро, Дрейк.

Дрейкли Скотт проходил мимо, опустив глаза, под которыми темнели мешки. Его худое прыщавое лицо выглядело сердитым.

— Доброе утро, судья.

— Хочу познакомить тебя с моим родственником.

Мальчик поднял невидящий взгляд.

— Здравствуйте, — буркнул он. — Судья, мне надо возвращаться на ферму.

— Тебе кто-нибудь помогает в эти дни, Дрейкли? — спросил судья.

— Да. Старик Леммон. Джо Уиллетт из Комфорта обещал скосить южный участок и помочь мне складывать сено, но он сможет приехать только на будущей неделе.

— Увидимся на празднике?

— Нет, судья. Мама будет там с Джуди. — Дрейкли Скотт прошмыгнул мимо, втянув узкие плечи, словно опасался удара сзади.

— Доброе утро! — Питер Берри расплылся в улыбке. — Прекрасный день, судья! Не терпится услышать вашу сегодняшнюю речь… — Он переводил взгляд с судьи Шинна на Джонни; его серое лицо постоянно двигалось, как морская вода.

— Спасибо, Питер. — Судья представил Джонни.

— Рад познакомиться, мистер Шинн! Родственник судьи, а? Бывали у нас раньше?

— Нет.

— Жаль. Как вам наша деревушка?

— Приятное местечко, — тактично ответил Джонни. — Спокойное и мирное. — Ему хотелось, чтобы лицо Берри застыло хоть на миг.

— Что верно, то верно. Вы здесь надолго?

— На неделю, мистер Берри.

— Отлично. Да, судья, вчера Милли Пэнгмен записала кое-какие продукты на ваш счет. С этим все в порядке?

— Конечно, Питер, — довольно резко отозвался судья.

— Милли — чудесная женщина. Делает честь Шинн-Корнерс…

— Мы не хотим тебя задерживать, — сказал судья. — Я знаю, что ты сегодня открыл лавку только на несколько часов…

— Судья…

— Да?

Питер Берри доверительно склонился над прилавком.

— Я уже некоторое время хотел с вами поговорить…

Джонни деликатно отошел к книжной полке, но Берри, казалось, забыл о нем, продолжая говорить гулким басом.

— Это насчет Скоттов…

— Вот как?

— Ну, вы ведь знаете, что они все время у меня что-то покупают…

— Они задолжали тебе солидную сумму, Питер?

— В общем, да. Я хотел спросить, что можно с этим сделать. Вы ведь юрист…

Голос судьи Шинна стал пронзительным:

— Ты имеешь в виду, что хочешь подать на Скоттов в суд?

— Не могу же я вечно не брать с них денег. Мне нравится помогать соседям, но…

— Разве они тебе ничего не платят?

— Платят время от времени. Но долг только растет.

— Вы говорили с Эрлом, Питер?

— С Эрлом разговаривать бесполезно.

— Очевидно, — согласился судья. — Ведь Эрл прикован к инвалидному креслу.

— Я говорил с Дрейкли, но ведь он еще даже наполовину не мужчина. Позволить мальчишке управлять фермой! Мне кажется, Эрл должен был продать ее…

— И что же тебе сказал Дрейкли?

— Что заплатит при первой возможности. Я не хочу быть суровым по отношению к ним, судья, но…

— Но ты думаешь обратиться в суд. Вот что я скажу тебе, Питер. Помню, как давным-давно Нейтан Берри оказался в такой глубокой яме, что шериф поглядывал на него через край. Ты тоже должен это помнить — это было во время депрессии. Тогда старый Сет Скотт был мужчиной, твердо стоящим на обеих ногах, а не мешком с салом, которого ноги не держат, каким он стал теперь. Вдвоем с сыном Эрлом они выдерживали бурю. Твой отец, Нейтан Берри, обратился за помощью к Сету и Эрлу Скоттам, и они спасли его шкуру, а заодно и твою. Ты бы не стоял сегодня за этим прилавком, если бы не Скотты! — Голос судьи гремел, как атакующая армия. — Даже если бы тебе пришлось помогать этим людям пять лет, Питер Берри, ты должен был бы это делать и радоваться такой возможности! А пока я сердит, Питер, скажу тебе, что думаю о твоих ценах. Я думаю, что ты грабитель с большой дороги! Пользуешься преимуществом над людьми, с которыми ты рос, и которые не могут больше ни к кому обратиться, так как вся торговля здесь в твоих руках! Конечно, ты работаешь тяжело, как и Эбенезер Скрудж.[10] Но и они тоже, только ничего за свою работу не получают, в отличие от тебя!

— Незачем так горячиться, судья, — отозвался все еще улыбающийся Берри. — Я просто задал вопрос.

— Ну так я отвечу на твой чертов вопрос! Если Скотты задолжали тебе меньше сотни долларов, ты можешь подать заявление в суд по мелким жалобам. Если их долг приближается к пятистам, можешь обратиться в обычный суд…

— Они должны мне сто девяносто один доллар и шестьдесят три цента.

— Пожалуй, — буркнул судья, — тебе лучше обратиться к дьяволу. Пошли, Джонни!

Когда Джонни догнал старика, чей затылок стал красным, как его фланелевая рубашка, он услышал, как судья проворчал:

— Ну и дрянь!

* * *

Казалось, судья стыдился своего поведения. Он бормотал, что становится капризным старым дураком, выходящим из себя по пустякам, что Питер Берри, в конце концов, действует в пределах своих прав, что бессмысленно удерживать людей на плаву, когда тонет вся местность, и что, если Джонни извинит его, он приляжет отдохнуть и обдумать свою речь.

— Конечно, — кивнул Джонни. Он наблюдал, как судья идет через перекресток своей старческой подпрыгивающей походкой, и думал о том, какую речь услышит сегодня Шинн-Корнерс.

Джонни Шинн еще несколько минут бродил по деревне своих предков с отцовской стороны. Он прошел по Фор-Корнерс-роуд мимо дома Берри с его наклонившимся крыльцом и безобразной викторианской башенкой, остановился перед ветхой ратушей с шелушащейся вывеской, обследовал заброшенную шерстяную фабрику, лишенную оконных стекол и дверей, с осевшим нижним этажом, постоял на краю рва позади фабрики, заросшего чахлыми березами, низкорослыми соснами и кустарником, а к югу захламленного консервными банками и другим мусором.

Вернувшись к перекрестку, Джонни перешел его к северному углу. Там он осмотрел старую поилку для лошадей с протекающим краном и зеленой слизью, церковь и увитый плющом и глицинией пасторский дом среди пустоши, заросшей песчаником, одуванчиками и прочими сорняками.

За домом пастора находилось кладбище, но Джонни внезапно расхотелось его исследовать. Почувствовав, что на сегодняшнее утро Шинн-Корнерс с него достаточно, он перешел дорогу к западному углу, обогнул лужайку с ее игрушечной пушкой, обшарпанным монументом и флагштоком, шагнул в ворота усадьбы судьи, добрался до шаткого крыльца и опустился в кресло-качалку.

* * *

— Луис Шинн просто негодяй, если до сих пор не смог заставить вас приехать, — сказала тетушка Фанни Эдамс. — Мне нравятся молодые люди, особенно с красивыми глазами. — Она уставилась на него сквозь очки в серебряной оправе. — Глазами цвета полированного олова. Думаю, Луису они тоже нравятся. Среди божьих созданий нет более эгоистичных, чем сварливые старики. Мой Гершом был самым большим эгоистом во всем округе Кадбери. Но у него были такие же красивые глаза. — Она вздохнула и похлопала по стулу, стоящему рядом с ней. Это был резной деревянный стул в стиле американский Виндзор,[11] способный вызвать слезы алчности в глазах охотника за антиквариатом. — Вы тоже Шинн? В Шиннах всегда было что-то бесшабашное.

— По-моему, вы чудо, — сказал Джонни. — Если бы мне хватило духу, я бы попросил вас выйти за меня замуж.

— В самом деле? — Старуха усмехнулась и снова похлопала по стулу. — Кем была ваша мать?

Перед Джонни сидела костлявая старая леди с узловатыми руками фермерши и глазами, поблескивающими как снег на рождественском солнце; лицо ее, смуглое и сморщенное, было похоже на упавшее с дерева перезрелое яблоко. Девяносто один год иссушил ее тело, но оставил в неприкосновенности дух. Джонни подумал, что еще никогда не видел более смышленого и доброго лица.

— Я никогда не знал ее, миссис Эдамс. Она умерла, когда я был совсем маленьким.

— Это скверно. — Старуха покачала головой. — Мужчин создают матери. Кто растил вас — отец?

— Нет, миссис Эдамс.

— Очевидно, он был слишком занят, зарабатывая на жизнь? В последний раз я видела его, когда он был не больше новорожденного теленка. Ваш отец никогда не возвращался в Шинн-Корнерс. Где он сейчас?

— Он тоже умер.

Проницательные глаза окинули его внимательным взглядом.

— У вас рот вашего дедушки — Хораса Смита. И мне не нравится ваша улыбка.

— Сожалею, — пробормотал Джонни.

— За ней ничего нет. Вы женаты?

— Господи, конечно нет!

— Вам надо жениться, — решила тетушка Фанни. — Какая-нибудь женщина может сделать из вас мужчину. Чем вы занимаетесь, Джонни Шинн?

— Ничем.

— Ничем? — Она пришла в ужас. — С вами что-то не так! Мне уже за девяносто и все равно не хватает времени на многое, что я бы хотела сделать! Никогда не слышала ничего подобного! Сколько вам лет?

— Тридцать один.

— И вы ничем не занимаетесь? Вы богаты?

— Отнюдь.

— И не хотите ничего делать?

— Хочу. Но не знаю, что именно.

— Разве вы ничему не учились?

Джонни засмеялся.

— Я начал изучать право, но помешала война. А потом я пробовал многое, но не мог ни на чем остановиться. После этого я попал в Корею, а затем… — Он пожал плечами. — Давайте лучше поговорим о вас, миссис Эдамс. Это куда более интересная тема.

Но высохший рот не расслабился.

— Вы несчастливы, верно?

— Счастлив, как жаворонок, — ответил Джонни. — Чего ради мне быть несчастным? Тем более, что сегодня у меня счастливый день.

Старуха взяла его вялую руку своими худыми до прозрачности пальцами.

— Ладно, — сказала она. — Но я не дам вам соскользнуть с крючка, Джонни Шинн. Нам нужно о многом поговорить…

Было одиннадцать часов, когда судья Шинн и Джонни, пройдя по Шинн-роуд мимо церкви, свернули в ворота миссис Эдамс, прошли через сад, пахнувший розами, анютиными глазками и кизиловыми деревьями, и поднялись по простым каменным ступенькам к двери под нависающими над ней вторым этажом и крутой крышей. Удивительная старая леди радушно приняла соседей, бросив проницательный взгляд на судью.

Дом походил на хозяйку — такой же старый, чистый и наполненный яркими красками, которые пламенели на ее полотнах. Жители Шинн-Корнерс, заполнившие гостиную, казались посвежевшими и сбросившими с плеч тяжкий груз. Повсюду слышались смех и шутки. Джонни понимал, что приемы в доме тетушки Фанни Эдамс были лучом света в унылой деревенской жизни.

Старая леди приготовила кувшины с молоком и тарелки с выпечкой, а для детей целые горы мороженого. Джонни пробовал оладьи с черникой и маисовые лепешки, яблочное желе и виноградное масло. Потом были кофе, чай и пунш. Хозяйка кормила его как ребенка.

Джонни провел с ней очень мало времени. Она сидела рядом с ним в длинном черном платье с высоким воротником и без всяких украшений, за исключением старомодных часов-медальона на тонкой золотой цепочке, размышляя о том, какой была Шинн-Корнерс во время ее молодости и как старики любят вспоминать былое.

— Молодые не могут жить прошлым, — улыбаясь, заметила тетушка Фанни. — Жизнь все меняет, как ураган, а смерть орудует плугом и в век тракторов. Но в переменах нет ничего страшного. В конце концов выживает самое лучшее — то, что вы, очевидно, называете «ценностями». Но мне нравится идти в ногу со временем.

— Однако, — улыбнулся в ответ Джонни, — ваш дом полон очаровательных древностей. — Смерть, подумал он, остается невредимой даже посреди урагана.

Проницательные глаза блеснули.

— Но у меня также есть холодильник, современный водопровод и электроплита. Мебель для воспоминаний, а плита говорит мне, что я еще жива.

— Я читал похожие слова о ваших картинах, миссис Эдамс, — сказал Джонни.

— В самом деле? — Старая леди усмехнулась. — Значит, те, кто их пишет, умнее, чем я думала. А то мне иногда кажется, что они говорят по-китайски… Возьмите, к примеру, Бабулю Мозес.[12] Она прекрасная художница. Но она изображает то, что помнит. Мне тоже нравится вспоминать — я могу до бесконечности говорить о том, какая жизнь кипела в этой деревне, когда я была девочкой. Но это только разговоры. Когда у меня в руке кисть, воспоминания и разговоры меня уже не удовлетворяют. Я хочу изображать то, что вижу. Если картина получается странной — хотя друзья Пру Пламмер называют это искусством, — то потому, что я так вижу цвета и предметы, а также, очевидно, потому, что я мало знаю о живописи.

— Вы действительно верите, миссис Эдамс, что на то, что вы видите, стоит смотреть? — серьезно спросил Джонни.

Но она не смогла ответить на этот вопрос. Милли Пэнгмен подошла к ней и что-то прошептала на ухо. Старая леди вскочила и воскликнула:

— Господи! В холодильнике его еще полно, Милли.

Она быстро вышла, а когда вернулась с очередной порцией мороженого для детей, Джонни уже атаковала Пру Пламмер.

Это была худощавая леди более чем средних лет, с желтоватым лицом и губами, которые она постоянно облизывала. На ней был щеголеватый летний костюм бледно-лилового цвета, который выглядел столь же неуместно среди просто одетых фермерских жен, как выглядела бы картина Мондриана[13] на одной из стен комнаты. В ее ушах болтались два больших медных обруча, а шарфик из батика, повязанный вокруг седеющих волос, кокетливо свисал на плечо.

— Вы позволите, мистер Шинн? — заговорила Пру Пламмер, вонзая алые ногти ему в руку. — Наконец-то мне представился шанс монополизировать вас! Я была готова обнять Милли Пэнгмен за то, что она выманила из комнаты милую тетушку Фанни. Она постоянно хвастается тем, что ничего не смыслит в искусстве, и это звучит очаровательно, потому что так оно и есть…

— Насколько я понимаю, — довольно резко прервал Джонни, — вы торгуете антиквариатом, мисс Пламмер?

— О, в этой области я дилетант. Правда, у меня есть на примете хороший горный хрусталь, дрезденский фарфор, довольно забавная коллекция миниатюрных ламп и несколько изделий колониального и раннего американского периода, и если я смогу убедить моих соседей позволить мне выставить их на продажу…

— В таком случае, — не без злорадства заметил Джонни, — дом миссис Эдамс должен казаться вам золотой жилой.

— По-вашему, я не пробовала ее уговорить? — засмеялась Пру Пламмер. — Но она зарабатывает слишком много денег. Когда тетушка Фанни умрет, сюда слетится стая стервятников. У нее на чердаке есть вещицы, которые стоят целое состояние. Вы не представляете, сколько еще в Новой Англии неизвестных старинных изделий из золота… А вот и наш священник с женой. Мистер и миссис Шир — мистер Шинн.

Обмениваясь приветствием, Джонни умудрился освободить руку из мертвой хватки.

Сэмюэл и Элизабет Шир являли собой церковный вариант мистера и миссис Джек Спрэтт.[14] Священник был маленьким худощавым человечком с напряженной улыбкой, а его жена — суетливой толстухой. Оба казались настороженными. Как выяснилось, мистер Шир унаследовал приход Шинн-Корнерс от отца, а девичья фамилия Элизабет Шир была Юрай, но этой семьи больше не существовало. Они уже тридцать пять лет удовлетворяли духовные и образовательные нужды деревни. Детей у них не было, как они сообщили с тоской, наблюдая за четырьмя отпрысками Питера Берри, опустошающими тарелки. А у мистера Шинна есть дети? Джонни ответил, что он не женат. Это плохо, вздохнул мистер Шир, придвинувшись к жене. Одинокие и опустошенные люди, подумал Джонни. Должно быть, Бог, которому служит мистер Шир, очень дорог и близок им обоим. Он решил сходить в воскресенье в церковь.

Джонни познакомился с семьями Хемас и Хэкетт, с Мертоном Избелом, с матерью Дрейкли Скотта Матильдой (самого Дрейкли здесь не было), со старым Хоузи Леммоном, с Эмили Берри, со всеми детьми и чувствовал себя не в своей тарелке. Он ощущал себя ньюйоркцем, что бывало нечасто, хотя Шинн-Корнерс, казалось, должна быть у него в крови. «Правда состоит в том, — думал Джонни, — что у меня с этими людьми еще меньше общего, чем было с корейцами и китайцами. Что с ними происходит?»

Семейство Хемас внушало тревогу. Хьюберту Хемасу, худому молчаливому мужчине с грязными руками, нарядный воскресный костюм явно мешал. Он словно излучал какую-то враждебную силу. Его угрюмое лицо оставалось неподвижным, за исключением острых скул; чтобы посмотреть куда-нибудь, он поворачивал голову, словно глаза не могли двигаться сами по себе. Обмениваясь редкими фразами с другими мужчинами, Хьюб выглядел настороженным. Было невозможно представить его себе способным изменить собственное мнение или хотя бы понять иную точку зрения. Джонни не удивился, узнав, что Хьюб Хемас более двадцати лет был председателем деревенского совета.

Его жена Ребекка, толстая, как корова, напротив, все время шумно переговаривалась и хихикала с другими женщинами, но при этом не сводила глаз с мужа.

Дети также выглядели внушительно. Два восемнадцатилетних близнеца, Томми и Дейв, были крепкими парнями с массивными подбородками и лишенными выражения глазами. Вспоминая крутых личностей, с которыми ему приходилось сталкиваться в армии, Джонни думал, что братья имеют все шансы стать злобными и опасными типами. Дочь Эбби — скороспелая двенадцатилетняя девица с чрезмерно развитой грудью — дерзко посматривала на молодых мужчин.

В Мертоне Избеле и его семействе ощущалось нечто странное. Джонни видел, как они въезжали в деревню в обшарпанном фургоне, запряженном лошадьми, которыми правил широкоплечий фермер, — ему не хватало только бороды, думал Джонни, чтобы походить на старого Джона Брауна.[15] Его дочь Сара и внучка Мэри-Энн сидели по обеим сторонам от него тихо, как мыши. По словам судьи Шинна, Избел был вдовцом, а Сара и ее дочь жили с ним. Казалось, судье не хотелось говорить о них.

Избел стоял рядом с Хьюбертом Хемасом, Орвиллом Пэнгменом, Питером Берри и судьей, разговаривая о погоде, урожае и ценах, а его дочь и внучка одиноко сидели в углу, словно сквозь окно глядя на недосягаемую роскошь. Никто не подходил к ним, кроме Фанни Эдамс. Старая леди принесла Мэри-Энн мороженое, пирожные и стакан молока и заставила ее мать взять пунш и печенье, но на предложение присоединиться к другим женщинам Сара покачала головой с подобием улыбки, девочка же вообще выглядела испуганной. У Сары были большие печальные глаза, которые оживали только при взгляде на дочь.

Констебль Берни Хэкетт представил Джонни Мертону Избелу. Старый фермер молча кивнул и отвернулся.

— Я сказал мистеру Избелу что-то не то, мистер Хэкетт? — улыбаясь, спросил Джонни.

— Конечно нет. — Хэкетт был тощим субъектом с лицом, лишенным подбородка, постоянной морщиной между бровями и гнусавым голосом. — Мерт всегда такой. Вам нужно прожить здесь сорок с лишним лет, прежде чем он будет считать вас имеющим права подавать голос. И даже тогда он едва обратит на вас внимание. В Шинн-Корнерс никого не назовешь по-настоящему современным, но Мерт все еще живет при администрации Мак-Кинли.[16] Ведет хозяйство теми же способами, какие видел в детстве, сам подковывает лошадей, не желает никого слушать, как глухой баптист. Короче говоря, упрям как осел.

— Его дочь… — начал Джонни.

Но Хэкетт продолжал, как будто Джонни не произнес ни слова:

— Питер Берри однажды пытался продать ему туалет со сливом, но Мерт сказал, что, если старый сортир с тремя дырками был достаточно хорош для его папаши, значит, он сгодится и для него. У него нет ни водопровода — только ручной насос, — ни электричества, ни газового резервуара, ничего. Мерт Избел мог бы с таким же успехом жить во времена Эйсахела Шинна. Но человек он праведный, богобоязненный, и никто громче его не поет гимны по воскресеньям.

— Почему его дочь…

— Прошу прощения, мистер Шинн. Вижу, матушка суетится с моим младшим. — Берни Хэкетт быстро отошел, и прошло немало времени, прежде чем Джонни узнал, почему дочь и внучка Мертона Избела сидели в углу.

Джонни заинтересовала Матильда Скотт — мать паренька, которого они встретили утром в лавке Берри. Она была единокровной сестрой Ребекки Хемас — обе были последними представителями некогда многочисленной семьи Экли. Лицо миссис Скотт походило на маску не проходящей усталости и боли.

— Она была красивой девушкой, — сказал судья Шинн, когда Матильда отошла искать свою тринадцатилетнюю дочь. — Дрейкли унаследовал глаза от нее. Кроме них, от прежней Матильды ничего не осталось. Ей сорок четыре года, но выглядит она на шестьдесят.

Старый Хоузи Леммон был одним из немногих бородатых янки, которых доводилось встречать Джонни. Борода была длинной, пышной и серебристой, а сам старик — загорелым, крепким и проворным, но ходил по дому Фанни Эдамс бесшумно, словно это была церковь. На нем были грязный залатанный комбинезон, полинявшая зимняя фермерская шляпа с подвернутыми кверху полями и сапоги, покрытые затвердевшим навозом. Он избегал взрослых, держась среди детей, которые воспринимали его как равного.

Судья Шинн рассказал Джонни о Леммоне:

— Когда-то Хоузи был преуспевающим фермером и жил рядом с Избелами. Однажды вечером он поругался с женой и ушел в амбар с квартой виски, а допив ее, отправился на свое пастбище и там заснул. Когда Хоузи проснулся, амбар и дом были объяты пламенем. Очевидно, он уронил в амбаре трубку, она подожгла сено, а ветер довершил остальное. К тому времени, как пожарная машина прибыла из деревни, можно было только наблюдать, как догорает дом, и следить, чтобы огонь не перекинулся на лес. Его жена и шестеро детей сгорели вместе с домом. С тех пор Леммон живет в заброшенной хижине на Священном холме. Не знаю, как он сводит концы с концами. Тетушка Фанни и я не раз предлагали ему помощь, но он отказывался. Очевидно, промышляет охотой. Когда ему нужны деньги, он спускается с холма и нанимается на работу к одному из фермеров — как теперь к Скоттам. Вероятно, только поэтому Хоузи сейчас здесь. Люди месяцами не видят его в деревне, а когда он появляется, то ни с кем не общается.

Кэлвин Уотерс бродил вокруг разговаривающих мужчин с крошками черничной оладьи на коричневых губах — лицо его по-прежнему было лишено всякого выражения. Готическая фигура Эмили Берри, жены лавочника, казалась натянутой на струны рояля; кое-как причесанные волосы были связаны на затылке в тугой коричневый узел; темное дорогое платье для беременных выглядело на ней старым и дешевым. Она разговаривала с другими женщинами резким, презрительным тоном, как с грязью. Джонни постарался отойти от нее, как только позволили приличия.

Мальчики — близнецы Хемас, Джоэл Хэкетт, Эдди Пэнгмен, сбежавший из дома от скуки, — пускали фейерверки под руководством Мертона Избела.

Джонни был рад, когда судья посмотрел на часы, вздохнул и объявил:

— Пора!

* * *

Итак, Шинн-Корнерс почти в полном составе — как судья сказал Джонни, не хватало только трех поколений мужчин Скоттов и Мерритта Пэнгмена — вышла из ворот дома тетушки Фанни Эдамс и направилась по Шинн-роуд к западному углу перекрестка с его пушкой, флагштоком и монументом Эйсахела Шинна — мужчины впереди, жен-шины и дети следом. Все разместились на складных стульях, принесенных из ратуши Берни Хэкеттом и Кэлвином Уотерсом и установленных в три ряда на дороге в окружении шестов с предупредительными знаками для несуществующего транспорта. Судья Шинн поднялся на пьедестал монумента, снял панаму под палящим июльским солнцем и вытер голый череп носовым платком. Все затихли, даже маленькие дети.

— Мы начнем наш ежегодный праздник, — заговорил судья, — как обычно, с салюта флагу.

Все поднялись со стульев. Мужчины сняли шляпы и подняли правые руки, отдавая честь флагу Соединенных Штатов — «единой и неделимой нации, со свободой и справедливостью для всех».

— А теперь, — продолжал судья, когда все снова заняли свои места, — воздадим должное Богу. Наш пастор прочитает молитву.

Маленькая фигурка Сэмюэла Шира поднялась на пьедестал. Напряженную улыбку на его лице сменило торжественное спокойствие. Священник склонил голову — судья и люди внизу последовали его примеру — и произнес молитву громким, четким голосом, словно получил наконец санкцию говорить, ничего не боясь. Он просил Отца Небесного хранить свободы, дарованные Им людям, ниспослать дождь, дабы плоды полей могли множиться, обеспечить покой старикам, здоровье больным, быть милостивым к богатым и бедным, сильным и робким. Мистер Шир молил о безопасности страны, дабы она могла восторжествовать над ее врагами, о мудрости для президента Соединенных Штатов и его советников, о мире на земле. Жители Шинн-Корнерс пробормотали «аминь» и послушно подняли головы, когда их пастор спустился с пьедестала.

— А сейчас, — с улыбкой сказал судья, — Джуди Скотт, представляющая в единственном числе выпускной класс нашей школы в будущем году, прочитает Декларацию независимости.

Дочка Матильды Скотт, чьи желтые косички сверкали на солнце, а щеки порозовели от возбуждения, поднялась на пьедестал, встала рядом с судьей Шинном, развернула белый свиток с нечеткой машинописной копией текста, окаймленного красной рамкой, и начала читать высоким и напряженным голосом…

Джонни окинул взглядом жителей Шинн-Корнерс. Ему казалось, что, за исключением Фанни Эдамс, он никогда не видел более единодушной безучастности. Возвышенно и благородно звучащие слова проплывали над ними, как прилив над камнями, которые не впитывали ни капли воды и после отлива высыхали снова. «Почему бы и нет?» — думал Джонни. Чем были эти слова, если не юридической казуистикой? Кто, кроме стариков вроде Луиса Шинна, мог теперь воспринимать их всерьез?

Он заметил, что, когда Джуди Скотт с облегчением сошла вниз, где Элизабет Шир ободряюще стиснула ее плечо, а мать с любовью на нее посмотрела, судья Шинн погрузился в молчание, словно потрясенный пустотой услышанных слов.

Затем судья начал свою речь.

Он обратился к слушателям, как к соседям, сказав, что, как и некоторые из них, хорошо помнит деревенские празднования Дня независимости в те годы, когда он был маленьким мальчиком.

— Тогда через Шинн-Корнерс протекала река, все дома были белыми и повсюду стояли старые тенистые деревья. Дороги были изрыты колесами экипажей, телег и фермерских фургонов, приехавших на праздник. А жители Шинн-Корнерс заполняли все четыре угла и ведущие к ним дороги. Громко играл оркестр. Рота ополченцев нашего округа салютовала из мушкетов, а во времена детства моего отца эта пушка палила тоже. Мы читали молитвы, а потом угощались хлебом, сыром и пуншем. Оратор произносил вдохновенную речь о том, как наши предки сражались и умирали, завоевывая для нас свободу, и как мы должны быть готовы положить жизнь, защищая эту свободу. Мы кричали, свистели, стреляли из ружей, потому что свобода тогда была молодой, сильной и полной надежд.

Судья посмотрел вниз на обращенные к нему пустые лица.

— Сегодня мы празднуем еще одно 4 июля, — продолжал он. — Но реку, которая протекала через нашу деревню, мы теперь зовем Лощиной и бросаем туда мусор. Белые дома стали серыми и ветхими. От нас осталась только горстка. В начальной школе учатся девять детей, а еще трое в средней школе в Комфорте. Жалкие четыре фермы борются из последних сил, чтобы шериф не наложил на них руки. И сейчас старик говорит вам о свободе, а вы думаете: «Свобода чего? Становиться беднее? Терять нашу землю? Видеть наших детей нуждающимися? Умирать в темноте, как кроты?» На эти вопросы нелегко ответить, соседи, но я попытаюсь это сделать.

Слушатели зашевелились, а судья заговорил о великой борьбе между свободным миром и коммунизмом и о том, что происходило с американскими свободами во имя этой борьбы. Как некоторые люди, облеченные властью, воспользовались шансом атаковать и наказывать всех, кто придерживается противоположного мнения, и поэтому сегодня такому человеку, каким бы лояльным он ни был, отказано в равенстве перед законом. Как в некоторых случаях людей обвиняют в тяжких преступлениях из-за поступков, совершенных их родителями, братьями, сестрами или ими самими в отдаленном прошлом. Как ничем не подтвержденные обвинения доносчиков и предателей занимают место доказательств, а обвиняемым не позволяют их опровергнуть, а иногда даже не сообщают им, на основании чьих слов их обвиняют.

— Вы спросите меня, — продолжал судья Шинн, — какое отношение все это имеет к нам, и я отвечу вам, соседи: самое прямое! Никто не хочет быть бедным. Но кто станет колебаться, если ему предложат сделать выбор между свободой в бедности и богатством в рабстве? Разве не лучше потерять землю, чем право мыслить свободно? Фермеры, которые взялись за мушкеты и стреляли в красномундирников[17] из-за изгородей, защищали свою бедность или свободу мыслей и действий?

Атака на свободных людей всегда начинается с атаки на законы, которые защищают их свободу. Как же тиран атакует эти законы? Сначала предлагая временно отменить — в силу необходимости. Этой необходимостью размахивают у вас перед глазами, покуда ваши права отнимают одно за другим, и вскоре вы, как Самсон, теряете вашу силу и мужество, превращаясь в никчемных существ, способных лишь делать то, что им говорят. Так происходило в нацистской Германии и в Советской России. Вы собираетесь позволить, чтобы это произошло и здесь?

Судья Шинн вытер лицо и воскликнул:

— Нет свободы без правосудия, и нет правосудия, если оно не одинаково для всех! Для тех, кто придерживается одного с нами мнения, и для тех, кто с нами не согласен. Для богатых и для бедных. Для людей по фамилии Кэбот или Лодж и для людей с иностранными фамилиями. Для католиков, протестантов и евреев. Для белых и черных. Это не просто красивые слова, соседи, чтобы вешать их на стены ваших гостиных. Это единственная броня между вами и потерей ваших свобод. Позвольте лишить одного человека свободы, имущества или жизни без справедливого суда и приговора, и свобода, имущество и жизни всех нас окажутся в опасности. Скажите это вашим конгрессменам и сенаторам. Заставьте их выслушать вас… пока еще есть время!

* * *

Когда спели «Звездно-полосатое знамя»,[18] Питер Берри поспешил в свою лавку, дети побежали за ним покупать игрушечные пистолеты и жвачку, а взрослые рассеялись на группы, обсуждая погоду, урожай и цены, Джонни взял старика за руку и повел его в лес позади его дома.

— Прекрасная речь, судья, — сказал Джонни, — как и все речи.

Судья Шинн остановился и посмотрел на него:

— Что я такого сказал, Джонни, чему ты не веришь?

— О, я верю всему. — Джонни пожал плечами. — Но что я могу сделать? Хотите сигарету?

Судья раздраженно покачал головой.

— Когда немой говорит с глухим, результатом бывает гробовое молчание. Давай пройдемся.

Они долго бродили по лесу. Наконец судья остановился, сел на упавшее дерево и прихлопнул комара.

— Не знаю, что со мной сегодня, — сказал он.

— Совесть янки бунтует против демонстрации искренних эмоций, — улыбнулся Джонни.

— Я не это имел в виду. — Судья сделал паузу, словно подыскивая слова. — Весь день у меня странное чувство…

— Чувство?

— Так бывает, когда просыпаешься душным безветренным утром. Когда воздух весит тонну и тебе нечем дышать.

— Вы давно не были у врача? — беспечно осведомился Джонни.

— На прошлой неделе, — проворчал старик. — Он говорит, что я проживу до ста лет.

Джонни помолчал.

— Конечно, это связано с Шинн-Корнерс, — сказал он наконец. — Вы сами говорили, что теперь нечасто приезжаете сюда. Меня это не удивляет. Мрачноватое местечко.

— Ты веришь в предчувствия, Джонни? — внезапно спросил судья.

— Конечно.

Старик поднялся с бревна и достал носовой платок.

— Я обещал Матильде Скотт, что приведу тебя познакомить с Эрлом. Господи, какая жара!

На следующий день тетушка Фанни Эдамс была убита.

Глава 2

Он был прижат к шаткой стене; вглядываясь сквозь дыру в холод тьмы, вдыхая зловоние из переулка за стеной, твердил, что он просто парень из Оклахомы, который собирался целоваться со своей девушкой в старом автомобиле под ивой у освещенной луной реки… Но они гасили об него сигареты и требовали сказать, что он сбрасывал со своего самолета на их деревни. Дыра в стене становилась все больше и больше, пока не превратилась в целую комнату, а он дергался, как форель на крючке, пытаясь увернуться от жалящего огня…

Джонни открыл глаза, лежа в темной комнате, покрытый потом.

— Кто здесь? — спросил он.

— Я, — послышался голос судьи. Палец старика протыкал в нем дырки. — Спал ты беспокойно, но разбудить тебя было нелегко. Вставай, Джонни!

— Который час?

— Почти пять. До пруда идти три мили, а крупная рыба клюет рано.

Они зашагали по Шинн-роуд, неся снаряжение для рыбалки и лагеря, — судья настоял на том, чтобы провести у пруда столько времени, сколько позволит небо, уже на рассвете грозившее дождем.

— Для такого старика, как я, полдня лучше, чем ничего, — заметил судья.

Каждый нес ружье, взятое из запертого ящика комода, где оружие, завернутое в промасленные тряпки, лежало среди коробок с патронами. Старый юрист не любил охоту ради развлечения — на территории его усадьбы висели объявления, строго запрещающие отстрел фазанов и ланей. Но охоту на кроликов, сурков и других вредителей он считал честной игрой.

— Когда клев закончится, мы поищем кроликов. Их здесь полным-полно — они спускаются в долину и пакостят на фермах. Может, удастся подстрелить лисицу. От них в этом году тоже достаточно вреда.

Он вручил Джонни 20-калиберную двустволку для кроликов, а себе взял ружье 22-го калибра, способное, по его словам, нагнать страху на чертовых сурков. Судья вздохнул, жалея, что рядом не трусит старая Поки, рыжий сеттер. Покахонтас[19] была его последней охотничьей собакой, ее фотография в рамке висела на стене кабинета, а за гаражом Джонни видел ее могилу.

— Мы с Поки славно проводили время в лесу, — промолвил судья Шинн.

— Несомненно, охотясь на бабочек, — усмехнулся Джонни.

Судья покраснел и пробормотал, что покончил со всеми глупостями сто лет назад.

День начался мирно, и ничто не омрачало удовольствия, кроме пасмурного неба. Они наловили лягушек для приманки и отплыли в старой плоскодонке, которую судья привез к пруду неделю назад. Им удалось поймать куда больше окуней, чем они надеялись. Потом они вытащили лодку на берег и снова забросили удочки. Улов содержал не только щук, но и пару форелей, что, по словам судьи, было событием века, так как считалось, что форели уже давно перевелись в Лягушачьем пруду.

— А я еще болтал вчера о дурных предчувствиях! — усмехнулся старик. — Ложная тревога.

Расположившись у края пруда, они сварили форель и полакомились восхитительной рыбой вместе с охлажденным в воде пивом и овсяным хлебом Милли Пэнгмен. Джонни приготовил кофе, пока судья разрезал пирог с апельсином и смородиной, который тетушка Фанни Эдамс прислала вчера вечером с маленькой Синтией Хэкетт.

— Не испытываю никакого желания убивать, — сонно произнес судья после сытного обеда. — К черту сурков. — Он расстелил пончо и заснул, как маленький мальчик после пикника.

Джонни тоже лег, надеясь, что ему не приснятся десять тысяч человек в желтой камуфляжной форме и с желтыми лицами, стреляющие в него из русских винтовок.

Пока они спали, начался ливень, и оба промокли до нитки, прежде чем успели подняться.

— Я когда-нибудь говорил вам, что приношу несчастье? — пропыхтел Джонни.

Часы судьи показывали самое начало третьего. Они спрятались под большим буком, глядя на небо и пытаясь определить его дальнейшие намерения. Деревья вокруг пруда трещали под ударами молний — одна угодила в сосну в нескольких футах от них.

— Предпочитаю утонуть на дороге, чем быть убитым электротоком под деревом! — крикнул судья. — Давай выбираться отсюда!

Они перевернули лодку, быстро собрали снаряжение и побежали к дороге. В половине третьего по часам судьи они находились в полумиле от вершины Священного холма. Ливень нахлестывал вовсю.

— Неплохо! — прокричал старик. — Прошли почти полпути! Как себя чувствуешь, Джонни?

— Предаюсь приятным воспоминаниям, — отозвался Джонни, клянясь себе, что больше не взглянет ни на одну рыбу. — По этой дороге ездит какой-нибудь транспорт?

— Давай помолимся.

— Хоть бы что-нибудь проехало на колесах! Впрочем, нам подошел бы и глиссер.

Спустя пять минут в поле зрения на противоположной стороне дороги появилась сгибающаяся под дождем фигура, бредущая им навстречу.

— Эй! — окликнул Джонни. — Наслаждаетесь плаванием?

Человек вздрогнул и уставился на них. Это был худощавый мужчина среднего роста, с сединой на висках, чахлой светлой бороденкой, темно-серым, как небо над головой, лицом и робкими блестящими глазами. Дождь проделал желобы в полях его зеленой шляпы, заливая ему лицо; черные залатанные штаны прилипли к ногам, а светлый твидовый пиджак с кожаными латками на локтях висел на нем, как мокрый бумажный куль. В руке он держал маленький черный саквояж из какого-то дешевого материала, который разошелся по швам и был перевязан веревкой. Буквально через секунду незнакомец отвел взгляд и пустился бегом, топая по воде бесформенными башмаками.

Джонни и судья уставились ему вслед.

— Интересно, кто это, — сказал судья. — Никогда его здесь не видел.

— Думаю, иностранец, — пожал плечами Джонни. — В США он нигде не мог бы купить такую зеленую велюровую шляпу.

— Возможно, какой-нибудь бродяга, направляющийся в Кадбери искать работу на фабрике. Как по-твоему, Джонни, почему он убежал?

— Очевидно, при виде двух вооруженных людей вспомнил о народной полиции на своей родине.

— Господи! — Судья слегка передвинул свое ружье. — Надеюсь, беднягу подвезут.

— Лучше надейтесь, что кто-нибудь подвезет нас.

Вскоре позади них появился старый серый седан, разбрызгивающий воду, как моторная лодка. Они повернулись и закричали, но машина ехала со скоростью более сорока миль в час и, прежде чем они успели открыть рот, промчалась мимо них и скрылась за холмом.

— Это автомобиль Берни Хэкетта, — проворчал судья. — Черт бы его побрал! Он даже не заметил нас.

— Бодритесь, ваша честь. Осталось около мили.

— Мы можем остановиться в хижине Хоузи Леммона, — с сомнением произнес судья. — Она на вершине холма в лесу, недалеко от дороги.

— Нет уж, благодарю покорно. С меня довольно грязных хижин. Я направляюсь в ваш дом к чистому полотенцу.

Когда они поднялись на Священный холм, судья воскликнул:

— А вот и сам старый Леммон идет домой!

— Еще один пионер, — буркнул Джонни. — Неужели у него нет машины, коляски или мотоцикла?

— У Хоузи ничего нет. — Судья Шинн нахмурился. — Что он здесь делает? Ведь он нанялся работать к Скоттам.

— Очевидно, предпочитает жить на возвышенности.

Судья окликнул седобородого отшельника, но если Леммон и слышал его, то предпочел не обратить внимания и исчез в ветхой лачуге с ржавой дымовой трубой на крыше.

Больше они не видели ни людей, ни машин. К трем часам они прибыли в дом судьи, как моряки, потерпевшие кораблекрушение, на спасительный берег, быстро переоделись в сухое и в четверть четвертого уселись в гостиной со стаканами виски и тряпками для чистки ружей, когда зазвонил телефон.

— Это уже не по-соседски, — вздохнул судья и снял трубку.

Берни Хэкетт более гнусавым голосом, чем обычно, сообщил, что только что вошел в дом тетушки Фанни Эдамс и обнаружил ее на полу студии, мертвую, как очищенная кукуруза.

— Тетушка Фанни мертва?! — воскликнул судья Шинн.

Джонни поставил свой стакан.

Судья положил трубку и повернулся к нему.

— Сердце? — спросил Джонни, жалея, что не может смотреть в другую сторону.

— Мозги. — Судья шарил руками по сторонам. — Берни Хэкетт говорит, что мозги разбрызгались по ее платью. Где же мое ружье?

* * *

Они прошлепали по лужам к парадной двери дома Фанни Эдамс, но та оказалась запертой. Судья Шинн постучал дверным молотком.

— Берни! Это я, Луис Шинн!

— Я запер дверь, судья, — послышался голос Берни Хэкетта. — Подойдите к кухонной двери.

Они побежали к восточной стороне дома. Кухонная дверь была распахнута, а в проеме стоял смертельно бледный констебль Хэкетт. Холодная вода текла из крана в раковину, как будто он только что ею пользовался. Констебль закрыл кран и сказал:

— Входите.

В дверях собралась лужа мутной воды. На шелковистом линолеуме виднелись грязные следы больших ног Хэкетта.

Маленькая кухня выглядела вполне современной, с электроплитой, большим холодильником и мусоропроводом возле раковины. На столе стояли тарелка с наполовину съеденным куском вареного окорока и картофельным салатом, блюдо с вишневым пирогом, кувшин молока и чистый стакан.

Судья медленно направился к двери в стене напротив.

— Позвольте мне, — сказал Джонни. — Я к этому привык.

— Нет.

Открыв дверь, старик шагнул в комнату. Джонни последовал за ним. Позади констебль Хэкетт разговаривал по телефону, сердито требуя у оператора соединить его.

Студия была почти квадратной. Две ее внешних стены состояли почти сплошь из стекла, выходя на север и на запад. С северной стороны открывался вид на кукурузное поле Мертона Избела, тянущееся почти до горизонта, а с западной — на церковь и кладбище за каменной оградой.

Фанни Эдамс лежала на полу, напоминая маленькую груду костей, покрытую испачканным красками халатом; струйки крови на ее висках уже приобретали цвет грязи; старческая сморщенная рука с голубыми венами все еще сжимала кисть. На мольберте позади нее стояла картина. Палитра, упавшая на пол у северного окна, испачкала пол краской.

Вернувшись в кухню, Джонни взял с полки чистое льняное полотенце и снова вошел в студию. Берни Хэкетт положил трубку и последовал за ним.

Джонни накрыл полотенцем лицо и руку мертвой женщины.

— Два тринадцать, — сказал судья. — Запомните это время. — Он повернулся к закопченному камину в южной стене, делая вид, что разглядывает его.

Джонни присел на корточки. Оружие валялось на полу рядом с телом. Это была длинная чугунная кочерга, выщербленная огнем. Кровь на ней уже засохла.

— Кочергу взяли с камина? — спросил Джонни.

— Да, — не оборачиваясь, ответил судья. — Ее выковал дед тетушки Фанни, Томас Эдамс, в кузнице, которая некогда находилась на участке. Даже в смерти она не могла избавиться от прошлого.

«А кто может?» — подумал Джонни.

— Взять хотя бы эту комнату. Раньше здесь была кухня. Когда Гершом умер, а тетушка Фанни занялась живописью, она отделила восточный край для маленькой современной кухни, а остальное превратила в студию. Снесла старые северную и восточную стены, впустила свет, выложила новый пол, встроила стенные шкафы, но оставила старый камин — говорила, что не может без него жить. — Судья Шинн горько усмехнулся. — В результате это ее и убило.

— В два тринадцать, — сказал Берни Хэкетт.

— Знаю, констебль, — отозвался Джонни. — Вы не трогали медальон?

— Нет. — Голос Хэкетта звучал холодно.

Старомодные часы-медальон на золотой цепочке, которые Джонни вчера видел на Фанни Эдамс, все еще висели у нее на шее. Но они умерли вместе с ней. Один из страшных ударов не попал по голове, а пришелся на медальон, разбив крышку с камеей. Стрелки на треснувшем циферблате с римскими цифрами показывали наступление момента вечности — два тринадцать. Тринадцать минут третьего, в субботу 5 июля. На футляре часов четко виднелась полоска сажи, оставленная кончиком кочерги.

Джонни поднялся.

— Как ты обнаружил ее, Берни? — Судья наконец повернулся — его длинное лицо казалось застывшим.

— Я давно уговаривал тетушку Фанни застраховать ее картины, — сказал Хэкетт. — Лаймен Хинчли выписал ей страховку от пожара на дом и мебель, но в этом шкафу у нее больше сотни картин, которые стоят целое состояние. Вчера я наконец убедил ее сообщить мне рыночную цену картин. Поэтому сегодня я поехал в Кадбери повидать Лаймена Хинчли насчет страховки, уточнил все цифры и вернулся сюда, чтобы сообщить их ей. Тогда я и нашел ее лежащей здесь.

— В котором часу это было, Берни?

— За минуту-две до того, как я сообщил вам, судья.

— Нам лучше позвонить коронеру в Кадбери.

— Незачем ему звонить, — быстро сказал Хэкетт. — Я уже звонил доку Кушмену в Комфорт, пока ждал вас здесь.

— Но Кушмен всего лишь заместитель коронера в Комфорте, Берни, — терпеливо объяснил судья Шинн. — Это криминальная смерть, которая находится под юрисдикцией коронера округа. Кушмену все равно придется обратиться к Барнуэллу в Кадбери.

— Кушмен ни к кому не будет обращаться, — проворчал Хэкетт. — Я ничего ему не рассказал, только попросил приехать немедленно.

— Почему? — сердито осведомился судья.

— Просто не захотел. — Недоразвитый подбородок внезапно выпятился.

Судья Шинн уставился на него. В этот момент завыла деревенская пожарная сирена. Звук становился все громче и громче, наполняя дом.

— Кто ее включил?

— Я только что позвонил Питеру Берри, чтобы тот послал Кэлвина Уотерса в пожарное депо включить сирену. Это соберет всех.

— Еще как! — Судья резко повернулся к двери в кухню. Лишенный подбородка констебль не сдвинулся с места. — Уйди с дороги, Берни. Я должен позвонить в полицию штата и шерифу…

— Незачем, судья, — сказал Хэкетт.

— Ты уже им звонил?

— Нет.

— Не морочь мне голову, Берни Хэкетт! — рявкнул судья. — Я и так сам не свой. Это дело об убийстве. Нужно уведомить соответствующие власти…

— В Шинн-Корнерс я соответствующая власть, не так ли, судья? — прервал его Хэкетт. — Я избранный констебль. Закон гласит, что я могу обращаться за помощью к шерифу округа, когда это необходимо. А сейчас в этом нет надобности. Скоро мы соберем отряд и начнем охоту.

— Но созыв отряда для поимки преступника — функция… — Судья Шинн оборвал фразу. — Охоту? За кем, Берни? Что ты утаиваешь?

Хэкетт быстро заморгал.

— Я ничего не утаиваю, судья. Просто не успел рассказать. Пру Пламмер позвонила мне сюда, когда я положил трубку после разговора с вами. Сказала, что ошибочно приняла ваши два звонка за ее три, ну и, как обычно, подслушала разговор. Пру сообщила мне кое-что, прежде чем начала распространять новости по всей деревне. Примерно в четверть второго в ее заднюю дверь постучал бродяга — опасный на вид иностранец, говоривший на ломаном английском. Она толком его не поняла, но вроде бы он просил поесть. Пру прогнала его… — Хэкетт откашлялся, — но она говорит, что он пошел по Шинн-роуд и свернул к кухонной двери дома тетушки Фанни.

— Бродяга? — переспросил судья.

Он посмотрел на Джонни, который стоял спиной к нему, глядя в северное окно на амбар и пристройку Фанни Эдамс и тянущееся позади кукурузное поле Избела.

— Бродяга, — кивнул констебль Хэкетт. — Вы отлично знаете, судья, что никто в Шинн-Корнерс не стал бы бить по голове тетушку Фанни. Ее убил бродяга, и он не мог уйти далеко пешком в такой ливень.

— Бродяга, — снова повторил судья.

Сирена умолкла, и наступившую тишину сменили звуки на дороге и в саду, а затем топот ног в кухне.

Судья Шинн внезапно потянул дверь на себя и вышел в кухню вместе с Берни Хэкеттом. Джонни услышал сердитое женское бормотание и успокаивающий голос судьи.

Дождь все еще хлестал за окном. Вода стекала с амбара на задний двор и односкатную крышу пристройки, открытой спереди и сзади, сквозь которую виднелась каменная ограда поля Избела.

Джонни повернулся к холсту на мольберте.

Фанни Эдамс запечатлела в своей примитивной, но тщательной манере яростное буйство природы, заливаемый дождем амбар, открытую пристройку, каждый камень в ограде, каждый высокий желтый высохший стебель в поле Избела, каждое покосившееся надгробие в углу кладбища под разверзшимися и кровоточащими небесами.

Джонни посмотрел на маленькую груду костей, вспоминая темно-серое лицо бродяги, робкие блестящие глаза, зеленую велюровую шляпу, перевязанный веревкой саквояж, хлюпающие по воде башмаки… «Ты была великой художницей и прекрасным человеком, — думал он, — а в твоей смерти не больше смысла, чем в моей жизни…»

В комнату вошли судья, Сэмюэл Шир и еще один мужчина.

— Сожалею, Феррис, — мягко обратился к нему судья, — что ее постигла такая смерть.

Мужчина закрыл глаза и отвернулся.

* * *

— Мы не должны испытывать предубеждения, — с беспокойством заговорил мистер Шир. — Наш Господь был беднейшим из бедных. Можем ли мы обвинять человека в преступлении лишь потому, что он просит пищи и бродит под дождем?

— Бродит под дождем? — резко переспросил внучатый племянник Фанни Эдамс. — Кто?

Они увели его из студии в столовую, где находились Пру Пламмер и Элизабет Шир. Пру алчно поглаживала петлю в форме бабочки на двери в студию, но, услышав вопрос Ферриса Эдамса, рассказала ему о человеке, который просил еды у ее задней двери.

— Я тоже видел бродягу, — заявил Эдамс.

— Где? — спросил констебль Хэкетт.

— Прошу вас помнить, что вы христиане, — вмешался мистер Шир. — Я останусь с телом. — Он вернулся в студию, а его толстая жена села в углу.

— Я видел бродягу! — повторил Эдамс, повысив голос. Это был высокий щеголеватый мужчина с редеющими каштановыми волосами и чисто выбритыми щеками, на которых розовели пятна. — Я ехал из Кадбери, чтобы навестить тетю Фанни, и увидел человека на дороге… Мисс Пламмер, как этот бродяга выглядел?

— Он был в старом светлом твидовом пиджаке, темных штанах и нес дешевый саквояж, перевязанный веревкой.

— Тогда это он! Я видел его несколько минут назад! Сколько сейчас времени? Он не мог уйти далеко!

— Успокойтесь, мистер Эдамс, — сказал Берни Хэкетт. — Где вы видели этого парня?

— Я прибыл сюда около половины четвертого и проехал мимо него несколькими минутами раньше! Это было по другую сторону Лягушачьего пруда, со стороны Кадбери, примерно в трех четвертях мили от пруда. Бродяга шел по направлению к Кадбери. Он вел себя странно — прыгнул в кусты, когда увидел мой автомобиль.

— Менее четырех миль отсюда, а сейчас три тридцать пять… Скажем, вы проехали мимо него десять-двенадцать минут назад… — Хэкетт задумался. — Он не мог пройти больше полумили после того, как вы видели его. Ваша машина стоит снаружи, мистер Эдамс?

— Да.

— Я должен оставаться здесь — собрать отряд и обеспечить, чтобы все держали язык за зубами. Судья, я уполномачиваю вас, мистера Шинна и мистера Эдамса поехать за бродягой. Вероятно, он опасен, но у вас два ружья. Не используйте их без надобности, но и не подвергайте себя риску. В вашем баке достаточно бензина, мистер Эдамс?

— Слава богу, я заправился сегодня утром.

— Мы выедем через пять-десять минут после вас, — сказал констебль. — Удачной охоты.

Старый автомобиль Ферриса Эдамса тарахтел, взбираясь на холм под дождем. Джонни и судья тряслись на пружинных сиденьях, сжимая в руках ружья.

— Надеюсь, «дворники» выдержат, — с беспокойством произнес Эдамс. — Думаете, он вооружен?

— Не волнуйтесь, Феррис, — сказал судья. — С нами охотник на людей — только что с войны.

— Мистер Шинн? О, Корея! Вам приходилось убивать, мистер Шинн?

— Да, — ответил Джонни.

* * *

Они поняли, что это тот самый человек, как только увидели его. Бродяга шагал по мокрой дороге, то и дело оглядываясь; саквояж колотил его по коленям, когда он перекладывал его из одной руки в другую; нелепая велюровая шляпа, превратившись в колокол, прилипла к его ушам.

— Это он! — крикнул Феррис Эдамс. Нажав на клаксон, он высунулся из окошка. — Именем закона, остановитесь!

Бродяга спрыгнул с дороги вправо и исчез.

— Он убегает! — завопил адвокат. — Стреляйте, мистер Шинн!

— Да, сэр, — сказал Джонни, не двигаясь. Перед его мысленным взором мелькала размозженная голова Фанни Эдамс, становясь частью его кошмаров. А сейчас ему велели стрелять в живого человека, спасающего свою жизнь…

— Куда стрелять, Феррис? — сердито отозвался судья Шинн. — Остановите машину. Вы не можете ехать по этому болоту.

— Он не уйдет от меня, — буркнул Эдамс, борясь с рулем. — Разве это не дорога для фургонов?

— Не будьте идиотом! — рявкнул судья. — Как далеко мы сможем по ней проехать?

Автомобиль уже нырнул в грязь — его колеса жалобно стонали.

Они устремились в погоню. Бродяга появился вновь — очевидно, после пребывания в течение нескольких секунд по колено в трясине дорога, покрытая грязью глубиной в пять дюймов, стала казаться ему пригодной для бега. Он мчался вперед, виляя из стороны в сторону, как будто ожидал пули, и держа саквояж под мышкой.

Они находились в болотистой местности примерно в четырех с половиной милях к северу от Шинн-Корнерс, значительно дальше Лягушачьего пруда. Знаки предупреждали об опасной трясине, а продолжавшийся почти два часа ливень не улучшил ситуацию. Клубящийся туман смыкался вокруг них.

— Мы потеряем его в этом гороховом супе! — бесновался Эдамс. — Будем преследовать его пешком!..

— Погодите, Феррис. — Судья всматривался вперед, нервно теребя ружье. — Остановите машину!

Тормоза заскрипели. Эдамс выскочил из автомобиля, дико озираясь.

Машина стояла у самого края болота. Эдамс подобрал тяжелый камень и бросил его в трясину. Камень тут же исчез, а болото заколебалось, как живое.

— Мы потеряем его! — бушевал Эдамс.

Они стояли под дождем, вглядываясь в туман.

— Далеко ему не уйти, — сказал Джонни.

— Вот он! — крикнул Эдамс. — Стойте, или мы будем стрелять!

Беглец пробирался по колено в трясине ярдах в сорока впереди.

— Мистер Шинн… судья… стреляйте или дайте мне ружье…

Джонни оттолкнул возбужденного адвоката в сторону. Судья с любопытством смотрел на него.

— Стойте! — крикнул Джонни. — Стойте, и вы не пострадаете!

Но бродяга двигался дальше, молотя руками и ногами.

— Почему вы не стреляете? — Эдамс взмахнул кулаком.

Джонни поднял 20-калиберное ружье и нажал на спуск. При звуке выстрела беглец конвульсивно дернулся и упал.

— Вы попали в него! — восторженно крикнул адвокат.

— Я стрелял поверх его головы, — отозвался Джонни. — Оставайтесь на месте!

Бродяга с трудом поднялся. Он потерял саквояж и шляпу. Внезапно он метнулся за большой дуб. Когда они добрались до дерева, его и след простыл.

Преследователи держались вместе, крича и иногда стреляя в воздух. Но бродяга исчез, словно провалился в трясину.

Постепенно они выбрались на дорогу.

— Вы должны были всадить пулю ему в ногу! — негодовал Феррис Эдамс. — Я бы сделал это, будь у меня ружье!

— В таком случае, Феррис, я рад, что его у вас не было, — сказал судья. — Ему все равно не уйти.

— Но ведь он уже ушел!

— Недалеко, уверяю вас. На болотах он заперт, а если выйдет на дорогу, его схватят через несколько минут. Берни Хэкетт и остальные вот-вот будут здесь… В чем дело, Джонни?

— Смотрите. — Джонни прикоснулся к локтю судьи. Автомобиль Эдамса уже не стоял на краю болота. Его засосала трясина — виднелся только самый верх.

— Моя машина! — ошеломленно произнес Феррис Эдамс.

Джонни указал на серию узких овальных ямок в грязи между следами автомобиля, оканчивающихся у края болота.

— Его следы. Бродяга отпустил тормоз и столкнул автомобиль в трясину. Вероятно, он вернулся к дороге, увидел машину и решил, что у него будет больше шансов спастись, если нам придется тоже идти пешком. Не повезло вам мистер Эдамс.

— Сожалею, Феррис, — сказал судья. — Нам лучше вернуться на главную дорогу и подождать других машин.

— Дайте мне ваше ружье! — потребовал адвокат.

— Нет, Феррис. Этот человек нам нужен живым, а сталкивание автомобиля в болото не карается смертью.

— Но он убийца, судья!

— Мы этого не знаем. Нам известно лишь то, что его видели идущим к кухонной двери дома вашей тети минут за двадцать до того, как ее убили.

— Но ведь это доказывает, что ее убил он, не так ли? — буркнул Эдамс.

— Вы же юрист, Феррис, и должны знать, что это не доказывает ничего подобного.

— Я знаю только то, что намерен схватить головореза живым или мертвым!

— Вы зря тратите время, — сказал Джонни. — Теперь, когда у нас нет машины, он рискнет выбраться на главную дорогу. Нам лучше двигаться туда.

Они зашагали назад по покрытой грязью дороге для фургонов. Феррис Эдамс молча шел впереди. Джонни и судья не смотрели друг на друга.

Внезапно они услышали голоса, звуки возни, мужской смех. Эдамс пустился бегом.

— Они поймали его!

Седан Хьюберта Хемаса и фермерский грузовик Орвилла Пэнгмена блокировали асфальтированную дорогу. Беглец лежал на спине, погребенный под кучей молотящих рук и ног близнецов Хемас, Эдди Пэнгмена, Джоэла Хэкетта и Дрейкли Скотта. Вокруг стояли с ружьями Хьюберт Хемас, констебль Хэкетт, Орвилл Пэнгмен, старый Мертон Избел и толстый Питер Берри. Когда трое подошедших мужчин пробились сквозь толпу, куча рассеялась и братья Хемас, поставив жертву на ноги, прижали ее к борту грузовика Орвилла Пэнгмена.

— Держи свои паршивые руки над головой! — Эдди Пэнгмен ткнул дулом ружья в живот бродяги. Дрожащие руки взлетели кверху.

Томми Хемас с ухмылкой пнул пленника ногой в пах. Тот с воплем повалился наземь, вцепившись руками в пострадавшее место. Дейв Хемас снова поднял его и прижал к грузовику. Ноги бродяги судорожно подергивались.

Джонни Шинн чувствовал, как внутри у него зашевелилась холодная мутная ярость, которую, как ему казалось, он утратил навсегда. Раздробленная голова старухи соединялась перед его глазами с дергающимися ногами беглеца, словно это были части одного терзаемого тела.

Почувствовав на своем плече руку судьи, он удивленно посмотрел вниз. Его палец лежал на спусковом крючке ружья, дуло которого было направлено в пряжку пояса Томми Хемаса.

Джонни поспешно опустил ружье.

В покрытом грязью и кровью задыхающемся человеке с трудом можно было узнать бродягу, которого он и судья встретили под дождем на дороге. Грязные светлые волосы свисали на глаза; пиджак и штаны были порваны в нескольких местах; колючки порезали ему лицо и руки; изо рта текла кровь; глаза вращались, как у испуганной собаки.

— Вы выгнали ублюдка прямо на нас, — сказал Берни Хэкетт.

— Мы увидели ваши следы там, где вы свернули к болоту, — добавил Орвилл Пэнгмен, — а потом услышали ваши выстрелы.

— Тогда мы рассредоточились на дороге и схватили его, — пропыхтел Питер Берри. — Чертовски увлекательно.

— Грязный подонок, — буркнул старый Мертон Избел.

— Наденьте на него наручники, мистер Хэкетт, — посоветовал Эдди Пэнгмен, поглаживая свое ружье большими красными руками.

— У папы нет наручников, — с отвращением отозвался Джоэл Хэкетт. — Сколько раз я говорил тебе, папа, чтобы ты их раздобыл? Коп должен иметь при себе хотя бы одну пару — все это знают.

— Придержи язык, — сказал констебль Хэкетт.

— Коп без наручников…

— Этот тип и без наручников никуда не денется, — ухмыльнулся Томми Хемас.

— Как знать, — возразил Дейв Хемас, посасывая порезанным палец.

— Заткнитесь, — велел сыновьям Хьюберт Хемас.

Дрейкли Скотт молчал, уставясь на дергающуюся фигуру беглеца алчным, почти голодным взглядом.

— Он был вооружен? — спросил судья Шинн.

— Нет, — ответил констебль Хэкетт. — Лучше бы был.

Феррис Эдамс подошел к бродяге и окинул его взглядом.

— Он что-нибудь сказал?

— Лопотал что-то, — отозвался Питер Берри. — Попробуйте расспросить его, мистер Эдамс.

— Вы убили ее? — обратился к бродяге Феррис Эдамс.

Тот не ответил.

— Вы что, потеряли дар речи? — рявкнул адвокат. — От вас требуется только сказать «да» или «нет»!

Глаза пленника продолжали бегать.

— К тому же, — продолжал Эдамс, — вы столкнули мою машину в болото. Как, по-вашему, мне ее вытащить? Об этом вы тоже не желаете говорить?

— Столкнул машину в болото? — встрепенулся Питер Берри. — Просто стыд, мистер Эдамс! Что, если мне взглянуть…

— Не сейчас, — прервал Хьюб Хемас. — Берни, надень на него недоуздок.

— Подождите! — воскликнул судья. — Что вы собираетесь делать?

— Должны же мы обеспечить, чтобы арестованный не сбежал, верно, судья? — сказал констебль. — Я прихватил с собой коровий недоуздок — он как раз подойдет. — Хэкетт накинул грязную петлю на голову бродяги.

Несчастный упал на колени, закатив глаза.

— Он думает, что его будут вешать или расстреливать! — возмутился судья Шинн. — Неужели вы не видите, что этот человек умирает от страха? Не говоря уже о боли! Сними с него эту гадость, Берни!

— Никто не собирается ему вредить, судья. — Констебль затянул ошейник и защелкнул пряжку. — Тебя не будут убивать — во всяком случае, пока. — Он пристегнул повод к кольцу ошейника. — Вот так. Теперь попробуй выбраться из этой штуки.

Нахрапник недоуздка придавал бродяге нелепое сходство с животным. Он дергал его исцарапанными руками, словно протестуя против этого.

— Лучше связать ему и руки, — сказал Хьюб Хемас. — Дейв, Томми, займитесь этим. У кого-нибудь есть еще веревка?

— Веревка лежит под сиденьем грузовика, Эдди, — сказал сыну Орвилл Пэнгмен.

Близнецы Хемас схватили пленника за руки, и он перестал вырываться. Эдди Пэнгмен принес из грузовика просмоленную веревку и передал отцу. Близнецы заломили руки бродяги за спину, а Пэнгмен связал ему запястья.

Судья Шинн шагнул вперед.

— С ним все в порядке, судья, — заверил старший Хемас. — Орвилл, я посажу его в свою машину с Томми и Дейвом. Ему может прийти в голову выпрыгнуть из открытого грузовика. Берни, поставь его на ноги.

— Ну, поднимайся. — Хэкетт потянул за веревку. Фигура на коленях снова начала сопротивляться. — Никто тебе ничего не сделает. Вставай живо!

— Не возражаете подождать минуту, Хэкетт? — услышал Джонни собственный голос.

Все уставились на него.

Джонни подошел к бродяге, ощущая головную боль и удивляясь собственной энергии.

— Мисс Пламмер сказала, что этот человек говорил с иностранным акцентом. Возможно, он плохо понимает по-английски. — Он склонился над пленником: — Вы понимаете, что я говорю?

Израненные губы бродяги шевелились; глаза были закрыты.

Джонни выпрямился.

— Похоже на русский или польский.

— Я же говорил, что он бормотал невесть что! — торжествующе воскликнул Питер Берри.

— Наверняка коммунистический шпион, — усмехнулся Томми Хемас.

— Что он говорит, мистер Шинн? — спросил Джоэл Хэкетт.

— По-моему, молится, — ответил Джонни.

— Тогда он не коммунист, — заявил Эдди Пэнгмен. — Они не молятся.

— Верно, — подтвердил Дейв Хемас. — Эти ублюдки не верят в Бога.

— Некоторые верят, — неожиданно заговорил Дрейкли Скотт. — В России есть церкви.

— И ты этому веришь? — фыркнул Джоэл Хэкетт. — Это просто красная пропаганда.

— С чего это, Дрейк, ты полюбил коммуняк? — сказал Томми Хемас.

— Заткни свою грязную пасть! — Дрейкли сжал костлявые кулаки.

— Заткнитесь все. — Мертон Избел подошел к человеку на коленях. — Вставай, ты, безбожный иностранный сукин сын! — Он пнул его тяжелым фермерским башмаком.

Бродяга рухнул лицом вниз и остался недвижим.

Судья Шинн посмотрел на Джонни, и в его голубых глазах мелькнуло презрение. Потом он подошел к Мертону Избелу и изо всех сил ударил его кулаком по плечу. Старый фермер пошатнулся, разинув рот от изумления.

— Теперь слушайте меня, — заговорил судья. — Этот человек арестован. Он подозревается в убийстве. Подозрение не доказательство, но, даже если бы мы точно знали, что он виновен, у него есть права, гарантированные законом. Я лично выпишу ордер на арест каждого, кто ударит его или причинит ему вред. Понятно? — Он посмотрел на констебля Хэкетта: — А поскольку ты так похваляешься должностью констебля, Берни Хэкетт, то будешь отвечать за безопасность арестованного.

— Конечно, судья, — успокаивающе произнес мужчина без подбородка. — Я поеду с ним в машине Хемасов.

Старый юрист окинул взглядом односельчан. Они смотрели на него без всякого выражения. Он поджал губы и шагнул в сторону, поглаживая ружье.

Близнецы Хемас склонились над бродягой, взяли его под мышки и подняли.

Бедняга был в полуобмороке. Его кожа позеленела, лицо искажала судорога боли, а ноги словно не желали выпрямляться, делая слабые попытки прижаться к животу.

— Видите, судья, он не хочет идти, — сказал Томми Хемас. — Нам придется его подтащить. Не говорите потом, что мы его избивали.

Братья поволокли арестованного к отцовскому автомобилю. Констебль Хэкетт взял ружье и последовал за ними. Хьюб Хемас уже сидел за рулем, демонстрируя нетерпение.

Хэкетт открыл заднюю дверцу.

— Прошу садиться, — любезным тоном произнес Томми Хемас. Вдвоем с братом они втолкнули бродягу в машину головой вперед и сами вскочили следом. Хэкетт сел рядом с их отцом.

Автомобиль тут же дал задний ход и успел проехать пятьдесят футов, прежде чем дверцы захлопнулись.

— Простите, судья, — тихо сказал Джонни, — но я либо не буду лезть в чужие дела, либо сойду с ума.

Судья Шинн промолчал.

— Лучше бы я никогда не встречал ее! — вырвалось у Джонни.

Орвилл Пэнгмен садился в кабину своего грузовика. Остальные залезали в кузов.

— Садитесь со мной, судья, — окликнул старика Пэнгмен, нажимая на стартер. — В кузове вас будет трясти.

— Я поеду с остальными, Орвилл, — спокойно ответил судья.

Эдди Пэнгмен сел рядом с отцом.

Джонни молча помог старику забраться в кузов. Он собирался последовать за ним, когда грузовик неожиданно дал задний ход, и его едва не бросило под колеса. Джонни ухватился за цепь откидного борта, но, если бы ему не помогли судья и Феррис Эдамс, он бы не удержал цепь. Остальные не шевелились, с любопытством глядя на происходящее.

Голова у Джонни раскалывалась от боли.

Всю обратную дорогу до Шинн-Корнерс адвокат из Кадбери ныл по поводу утонувшего автомобиля и пытался выудить из Питера Берри цену за его извлечение из болота. Лавочник качал головой и отвечал своим елейным басом, что не может определить цену заранее, не зная, сколько времени займет работа и сможет ли его старый тягач вытащить машину, почти целиком погребенную трясиной, хотя, конечно, с радостью попытается. Вероятно, понадобится землечерпалка, так что это может обойтись дорого.

— Конечно, вы можете обратиться к Илайесу Уэрли в Кадбери, мистер Эдамс, но в его автомастерской цены очень высокие.

В конце концов Эдамс махнул рукой:

— Игра не стоит свеч. Как бы то ни было, я заказал новый автомобиль у Марти Зиллибера, а этот грабитель согласился снизить цену в счет сдачи старого всего на сто двадцать пять долларов. Разумеется, Марти, сказал я ему, машина прошла сто тридцать две тысячи миль, но после сотни тысяч я ее капитально отремонтировал, да и резина в отличном состоянии, так что она стоит больше ста двадцати пяти долларов. Но он уперся, так что черт с ней. Пускай об этом беспокоится страховая компания. Если они хотят истратить пару сотен на тягач и землечерпалку…

Очевидно, он напрочь забыл о своей тете.

Всю дорогу Джонни лежал на животе, свесив голову через борт, — его тошнило. Судья сидел рядом, глядя в сторону.

Когда они проезжали мимо хижины старика Леммона на Священном холме, дождь прекратился, и выглянуло солнце.

* * *

Автомобиль Хьюберта Хемаса стоял возле дома Фанни Эдамс перед церковью. Арестованного, Берни Хэкетта и троих Хемасов нигде не было видно.

— Где он? — осведомился судья Шинн, пробираясь сквозь толпу женщин и детей у церковных ворот. — Что они с ним сделали?

— Не волнуйтесь, судья, с ним все в порядке, — сказала Милли Пэнгмен. Ее золотые очки поблескивали на солнце. — Они посадили его в кладовую для угля в церковном погребе. Оттуда ему не выбраться!

— Слишком хорошо для него! — буркнула Ребекка Хемас.

— А Элизабет Шир побежала готовить ему чашку чая, — злобно сообщила Эмили Берри. — Чай! Я бы напоила его ядом! И еще принесла ему сухую одежду, словно церковь — это отель. Питер, иди домой и сними мокрые вещи!

— Не лучше ли вам всем пойти домой? — проворчал судья. — Здесь не место женщинам и детям.

— Домой? — взвыла старая Селина Хэкетт. — В такое время?

— У нас столько же прав находиться здесь, сколько у мужчин, судья, — резко сказала Пру Пламмер. — Никто не собирается уходить, пока этот кровожадный иностранец не получит по заслугам. Неужели вы не понимаете, что только милость Божья спасла меня от гибели? Сколько раз я говорила тетушке Фанни: «Не впускайте в дом грязных бродяг, которые скребутся к вам в кухонную дверь! Когда-нибудь вам это боком выйдет!» Но бедняжка меня не слушала. Вот и посмотрите на нее теперь!

— Я бы хотела подержать его за горло, — тихо произнесла Матильда Скотт. — Хотя бы несколько секунд.

Судья Шинн посмотрел на нее так, словно видел ее впервые.

На ступеньках церкви появились Хэкетт и Хемасы. Когда судья двинулся им навстречу сквозь группу женщин, Джонни заметил, что дочь Мерта Избела Сара и ее ребенок держатся с краю толпы. Лицо женщины казалось оживленным. Но эта оживленность исчезла, когда к ней подошел отец. Она отпрянула, схватив дочку за руку.

— Что все это значит, Берни? — осведомился судья. — Почему вы заперли его в кладовую для угля?

— Потому что у нас нет тюрьмы, судья, — ответил констебль.

— Он вообще не должен здесь находиться! Вы еще не уведомили коронера Барнуэлла?

— Я все обсудил с доком Кушменом. Док ждет нас в доме тетушки Фанни.

— Все, что может сделать доктор Кушмен, — это установить, что смерть произошла в результате криминального акта, и немедленно доложить об этом коронеру Барнуэллу в Кадбери, после чего дело перейдет в руки коронера. Он либо созовет жюри из шести присяжных…

— Судья. — Лицо Хьюберта Хемаса казалось высеченным из гранита, только скулы двигались, словно жернова, перемалывающие слова. — Девяносто один год Фанни Эдамс принадлежала этой деревне. Это наше дело, и никто не должен указывать нам, как вести деревенские дела. Вы важный судья, знаете закон, и мы будем благодарны вам за совет, как судье и соседу. Пускай коронер Барнуэлл приезжает сюда, а если ему понадобятся присяжные, пусть отбирает их здесь. Мы все сделаем по закону. Никто не собирается лишать этого иностранного подонка его прав. Он получит адвоката и будет иметь возможность защищаться. Но он не покинет Шинн-Корнерс ни при каких обстоятельствах.

Сзади послышалось одобрительное бормотание, подобное рокоту набегающей волны. От этого звука у Джонни закололо в затылке, и он ощутил новый приступ тошноты.

— Нужно организовать все как следует, соседи, — продолжал Хьюб Хемас. — Охранять арестованного день и ночь и не допускать к нему посторонних. Мы на целый час опоздали с доением. Пусть мальчики идут домой и займутся коровами. Мерт, ты можешь отправить Кэлвина Уотерса в твоем фургоне с Сарой и девочкой — он поможет им доить, а ты нам понадобишься здесь. Мы, мужчины, останемся и решим, что нам делать. Женщины пускай уведут малышей домой, накормят их и уложат спать. Дети постарше могут за ними присмотреть, а женщины пусть соберутся и приготовят общий ужин…

Джонни и судья каким-то образом оказались на периферии, наблюдая и слушая, но при их приближении люди сразу умолкали.

— Должно быть, это из-за меня, — сказал Джонни. — Хоть я и Шинн, но посторонний. Не будет ли легче, судья, если я упакую вещи и уберусь отсюда?

— Тебе бы этого хотелось, не так ли? — с презрением отозвался судья.

— Что вы имеете в виду?

Судья выглядел внезапно одряхлевшим.

— Ничего, Джонни. Ты тут ни при чем. Дело во мне. Я слишком много лет занимал судейское кресло в Кадбери, чтобы быть en rapport[20] с Шинн-Корнерс. Хьюб Хемас дал это понять.

От Ферриса Эдамса они узнали, что произошло в церковном подвале, когда арестованного посадили в кладовую для угля. Эдамс услышал это от Сэмюэла Шира, которого разыскал, чтобы обсудить организацию похорон тетушки Фанни. Мистер Шир присутствовал в подвале и настоял, чтобы заключенного, стучавшего зубами от холода и сырости, снабдили сухой одеждой. Принеся одежду, священник попросил констебля Хэкетта и Хемасов оставить его наедине с арестованным, но они отказались и велели бродяге раздеться. Но он либо не понял их, либо понял слишком хорошо, так как стал отчаянно сопротивляться. Близнецы Хемас сорвали с него одежду силой.

В пиджаке бродяги Берни Хэкетт обнаружил удостоверение на имя Джозефа Ковальчика — польского иммигранта в возрасте сорока двух лет, допущенного в США по специальной квоте для беженцев в 1947 году. В грязном носовом платке, привязанном к веревке, идущей вокруг голого тела Ковальчика, они нашли сто двадцать четыре доллара.

— Теперь все ясно, — фыркнул адвокат из Кадбери. — Мистер Шир говорит, что вчера во время приема у тети Фанни она отвела его в кухню и сказала, что летние платья Элизабет Шир сильно поизносились, поэтому пусть он купит жене новое. Она сняла с верхней полки шкафа, где держала пряности, банку из-под корицы, в которой оказались несколько купюр и мелочь. Когда мистер Шир запротестовал, тетя Фанни сказала ему: «Не беспокойтесь, мистер Шир, я не обеднею. Я храню здесь наличные на крайний случай. В этой банке сто сорок девять долларов с мелочью, и если я не могу истратить часть этих денег на новое платье для Элизабет Шир так, чтобы она об этом не знала, то что еще мне с ними делать?» Тетя Фанни вынула двадцать пять долларов и сунула их в руку мистеру Ширу. Только вчера в банке из-под корицы было сто сорок девять долларов, двадцать пять из которых тетя Фанни отдала Сэмюэлу Ширу, но сейчас в ней нет ничего — они уже проверили это, — а под нижней рубашкой Ковальчика были спрятаны сто двадцать четыре доллара, пахнущие корицей. Судья и я, как юристы, мистер Шинн, — сухо добавил Эдамс, — называем это косвенными уликами, но я бы сказал, что они чертовски убедительны. Не так ли, судья?

— В смысле кражи — да, Феррис, — ответил старик.

— Судья, он виновен, как сам дьявол, и вы отлично это знаете!

— Юридически — нет. Феррис, вы останетесь в деревне на этот вечер?

— Придется остаться. Я должен проследить за организацией похорон. Как только сюда прибудет коронер и разрешит мне уехать — надеюсь, это произойдет до ночи! — я попрошу Сая Муди из Комфорта забрать тело. А почему вы спрашиваете, судья?

— Потому что, — медленно ответил судья Шинн, — мне совсем не нравится то, что здесь происходит. Я вынужден обратиться к вам как к практикующему адвокату, присягнувшему поддерживать законы штата, отбросить личные чувства и помочь мне остановить… то, что затевается. Как родственник Фанни Эдамс, вы сможете оказать отрезвляющее воздействие на этих взбудораженных людей. Сегодняшний вечер может стать критическим. Я буду держаться в стороне. Попытайтесь уговорить их передать Ковальчика шерифу или полиции штата.

— Вашей чокнутой деревушкой управляет Хьюб Хемас, — проворчал адвокат. — Почему он ведет себя как Господь Всемогущий, судья? В чем тут дело?

— Во многих вещах, Феррис. Но думаю, в первую очередь в убийстве его брата Лейбана перед войной.

— Дело Гондзоли! Совсем о нем забыл. Присяжные в Кадбери оправдали его, верно? Тогда, судья, — Эдамс покачал головой, — боюсь, вы просите о невозможном.

— Сделайте все, что в ваших силах, Феррис! — Старик стиснул руку Эдамса и отвернулся, дрожа всем телом.

— Думаю, ваша честь, — заговорил Джонни, — мне лучше отвести вас домой, пока вы не заработали пневмонию. Вы когда-нибудь пробовали японский массаж? Вперед марш!

Но судья не улыбнулся.

* * *

Вечером они сидели на крыльце дома судьи, наблюдая за прибытием коронера Барнуэлла и грузовика, присланного владельцем похоронного бюро в Комфорте за телом Фанни Эдамс. Мрачное зрелище сопровождалось стрекотанием сверчков, писком москитов, гудением жуков, вьющихся вокруг единственного уличного фонаря в Шинн-Корнерс возле лавки Питера Берри. Близнецы Хемас, вооруженные дробовиками, бродили около церкви, как духи тьмы. Один из них патрулировал передний двор, а другой — задний.

Когда в десять вечера коронер округа Кадбери вышел из ратуши и начал пересекать Шинн-роуд, направляясь к припаркованному автомобилю, судья Шинн негромко окликнул его:

— Барнуэлл, подойдите сюда на минуту.

Массивная фигура коронера в удивлении застыла, затем Барнуэлл быстро зашагал по лужайке к дому судьи.

— Я думал, они вас повесили, судья Шинн! Что, черт возьми, нашло на эту компанию обнищавших фермеров и их жен?

— Об этом я и хочу с вами поговорить. Садитесь, Барнуэлл. Кстати, познакомьтесь с моим молодым кузеном, Джоном Шинном.

— Я слышал, что у судьи гостит давно потерянный родственник. — Коронер Барнуэлл пожал Джонни руку. — В хорошенькую же заварушку вы здесь попали. Судья, что творится в Шинн-Корнерс? Вы знаете, что они не хотят выдавать этого парня, Ковальчика? — Голос коронера звучал ошеломленно. — Почему?

— Боюсь, на то много причин, и притом весьма замысловатых, — вздохнул судья. — Но сейчас, Барнуэлл, нас должен беспокоить только сам факт их отказа. Что произошло в ратуше? Вы отобрали жюри?

— Да, и они принесли присягу должным образом. Ковальчика следовало отвезти в тюрьму и предъявить ему официальное обвинение. Но мне вручили мою шляпу и вежливо попросили убираться из Шинн-Корнерс. До сих пор не могу прийти в себя. Конечно, я загоню ваших деревенщин в их дворовые сортиры, как только смогу прислать сюда нескольких копов…

— Именно этого вам не стоит делать, Барнуэлл. По крайней мере, сейчас.

— Почему? — удивленно спросил коронер.

— Потому что это приведет к неприятностям.

— Кого это заботит?

— Меня, — ответил судья. — И вас тоже должно заботить, Барнуэлл. Я не преувеличиваю опасность. Спросите мнения постороннего. Джонни — бывший офицер разведки и не раз попадал в передряги. Что ты об этом думаешь, Джонни?

— Я думаю, — сказал Джонни, — что приводить вооруженных людей в эту деревню при нынешнем настроении ее жителей — любых вооруженных людей, коронер Барнуэлл, — означает напрашиваться на самые худшие неприятности, какие только видела Новая Англия со времен мятежа Дэниела Шейза.[21]

— Как страшно, — иронически произнес Барнуэлл. — Впрочем, я верю, что вы говорите всерьез. Вот что я скажу вам, судья. У меня тоже есть свой долг, хотя мне едва ли пристало напоминать вам об этом, так как в нашем благословенном штате коронеры округа назначаются судьей Верховного суда, в чьем кресле вы сидите так долго. Таким образом, вы разделяете ответственность за мое назначение. Следовательно, вы заинтересованы в том, чтобы я исполнял свой долг до последней буквы закона. Сейчас мой долг — доставить Джозефа Ковальчика в окружную тюрьму, где этому сукиному сыну самое место. Я не собираюсь делать это лично, а намерен поручить это тем, чья обязанность помогать мне, — иными словами, полиции. Мятеж! — фыркнул Барнуэлл, сходя я крыльца. — Ложитесь спать и забудьте об этом. — Он сел в машину и поехал по Шинн-роуд в сторону Кадбери.

После ухода Барнуэлла судья и Джонни продолжили молчаливую вахту. Они видели, как жители деревни выходили из ратуши и шли по Фор-Корнерс-роуд к перекрестку, обсуждая доение коров и другие деревенские дела. Обязанности распределялись на общих основаниях между мужчинами и женщинами; автомобили и оружие также поступали в общее пользование. Одному поручалась забота о коровах Пэнгменов, другому — сменить Кэлвина Уотерса на ферме Избела, третьему — уход за Скоттами, пока Дрейкли дежурит в деревне. Судья и Джонни видели, как Берни Хэкетт впустил Ферриса Эдамса в дом тетушки Фанни, как старому Мертону Избелу дали ружье для охраны имущества убитой, как Хьюб Хемас и Орвилл Пэнгмен сменили Томми и Дейва Хемасов у церкви и как близнецы проехали в отцовской машине по Шинн-роуд, очевидно направляясь домой, чтобы поспать несколько часов. Каждый мужчина и крепкий парень в Шинн-Корнерс должен был дежурить четыре часа в определенном месте и в определенное время. Старшие дети вроде Дики Берри и Синтии Хэкетт бегали туда-сюда по таинственным поручениям. Свет в кухнях горел до полуночи, так как Милли Пэнгмен, Пру Пламмер и Эмили Берри готовили сандвичи и кофе для всех.

Наконец свет погас, перекресток опустел, дети исчезли, и деревня угомонилась. За исключением фонаря у лавки Берри и прожектора, освещающего территорию церкви, Шинн-Корнерс погрузилась в темноту. Слышались только звуки насекомых, лай собак Скоттов вдалеке и шаги часовых.

— Невероятно, — промолвил Джонни.

— Что? — Судья вздрогнул.

— Все это. Впервые я начинаю понимать Лексингтон, Конкорд[22] и «Бостонское чаепитие».[23] Как могут люди так возбуждаться?

— Могут, если они во что-то верят.

— До такой степени? — Джонни засмеялся.

— Это доказывает, что они живы.

— Я тоже жив, — возразил Джонни. — Но мне хватает ума не высовываться. Чего ради? Старая леди мертва, да упокоит Господь ее душу, и ничто не вернет ее назад. К чему суетиться?

Качалка судьи скрипнула.

— Ты говоришь обо мне или о них, Джонни?

— Обо всех вас.

— Позволь рассказать тебе кое-что о людях вроде нас, — сказал судья. — Только тебе придется вернуться в куда более далекое прошлое, чем 1775 год, — более чем на три столетия, когда в Новой Англии формировалась пуританская натура. Например, к Майлсу Стэндишу,[24] который по приказу отцов-пилигримов уничтожил поселение Маунт-Уолластон и выгнал Томаса Мортона за его разгульную жизнь и успехи в торговле с индейцами — по причинам моральным и экономическим, ради которых добрый пуританин готов рисковать жизнью. Или к экспедиции Джона Эндикотта[25] против индейцев-пеквотов в отместку за убийство Джона Олдема[26] — к тому же у этих невежественных язычников кожа была другого цвета и они говорили по-английски с акцентом, если вообще говорили. Насколько я помню, люди Эндикотта уничтожили весь поселок и перебили всех пеквотов, взрослых и детей, каких только смогли найти. Пуритане становятся очень упорными, когда они возбуждены.

Джонни усмехнулся в темноте:

— Иными словами, они были свиньями.

— Они были людьми, — людьми со своими верованиями, правильными и неправильными. Руководствуясь этими верованиями, они совершали правильные и неправильные поступки. — Качалка перестала скрипеть. — Джонни, во что ты веришь?

В темноте Джонни почувствовал на себе взгляд старика.

— Вероятно, ни во что.

— Человек должен во что-то верить.

— Я не человек, а овощ, — засмеялся Джонни.

— И поэтому живешь растительной жизнью?

— Очевидно. — Джонни внезапно почувствовал себя слишком усталым, чтобы возражать. — Раньше я верил во многое.

— Не сомневаюсь, — сухо промолвил судья.

— И я тоже совершал поступки, руководствуясь своей верой. Отплыл за море, чтобы стать героем. Я знал, за что сражаюсь — за свободу и демократию против тиранов. Помните эти дни?

— Конечно.

— Я тоже, и очень жаль. Воспоминания мучительнее всего. Беда в том, что я неудачливый овощ. Мне ни в чем не везет. Это слегка меня беспокоит. Было бы приятно пустить корни где-нибудь на солнце и наблюдать за животной жизнью. Но я как роза из рассказа Роалда Даля.[27] Когда ее срезали, она увяла.

— Продолжай, — сказал судья.

— Хотите слушать этот вздор? — Джонни зажег сигарету. — Ладно, слушайте. Думаю, я получил первый намек на то, что собираюсь стать недостающим звеном между фауной и флорой, когда увидел Хиросиму. Это был ад на земле. Знаете, что такое ад, судья? Ад — это когда тень человека отпечатывается на стене дома. Это радиоактивный кровоток. Это ребенок, чьи кости светятся, как рождественская елка. Данте не мог даже представить ничего подобного. — Джонни мрачно улыбнулся в темноте. — Поэтому я вернулся домой. Я чувствовал себя… не в своей тарелке, но приписывал это усилиям адаптироваться к мирной жизни. Я старался изо всех сил — пытался снова изучать право, пытался смотреть фильмы и телерекламу, пытался понять, почему растут цены и почему трудящиеся винят в этом предпринимателей, а предприниматели — трудящихся, пытался понять Организацию Объединенных Наций. Единственное, чего я не пытался понять, — коммунизм. К этому дерьму я никогда не испытывал симпатий. Но некоторые испытывали — я знал летчика-истребителя, на счету у которого было пятьдесят девять боевых вылетов и который, вернувшись, вступил в компартию, объясняя это тем, что хочет на что-то надеяться. Мне было отказано даже в этом. Я начал понимать, что надеяться не на что. А потом началась Корея… Я вам не наскучил?

— Нет, — сказал судья Шинн.

— На сей раз я не был героем — я просто хотел вернуться в знакомую обстановку. Однако я не переставал следить за тем, что происходит за пределами этого волдыря на теле Азии, и не видел ничего, что подталкивало бы меня в сторону фауны, совсем наоборот. А когда все закончилось — если это можно так назвать, — безнадежность просто перешла из одной фазы в другую. Но суть оставалась прежней. Снова телереклама, снова жалобы на цены и налоги, снова политиканы, обещающие райскую жизнь, снова речи в ООН и снова бомбы — все более и более разрушительные. Предположим, не было бы коммунистов. Все равно оставались бы Испания, Германия, арабы — целый мир, полный бедности, ненависти, алчности и амбиций. Оставались бы атомные и водородные бомбы, нервно-паралитические газы. Оставались бы любители сжигать книги и охотиться на ведьм. И никто не знает, сколько нам отведено времени, прежде чем бомбы начнут падать. Что же вы хотите от меня, судья? Чтобы я нашел работу, женился, завел детей, купил дом, поливал лужайку, копил деньги на колледж для сына и на собственную старость? Зачем?

Судья молчал.

— Ну, вы сами вызвали меня на откровенность, — виновато произнес Джонни. — Не возражаете, если я лягу спать?

Он вошел в дом и поднялся по лакированной лестнице в спальню, чтобы испытать на себе прощальный совет коронера Барнуэлла.

Спустя некоторое время судья Шинн последовал за ним.

* * *

Джонни проснулся от звука церковного колокола. «Какой приятный способ напомнить мне, что я решил посетить службу мистера Шира в воскресенье утром», — было его первой сонной мыслью. Но когда его чувства обострились, напоминание стало казаться слишком настойчивым. Старый колокол с его резким, металлическим лязгом звенел как сигнал пожарной тревоги в 1900 году.

Джонни встал с кровати и подошел к окну.

Со всех сторон к церкви бежали люди. Джонни увидел, как Берни Хэкетт выскочил из своего дома в южном углу, втискиваясь в воскресный пиджак и не выпуская при этом ружье. Питер Берри поднимался по Фор-Корнерс-роуд от своего дома за лавкой так быстро, насколько позволял его вес. Дети мчались отовсюду, сопровождаемые громко лающими собаками. Пэнгмены и Пру Пламмер семенили по Шинн-роуд, подгоняя друг друга. Два автомобиля вылетели на перекресток — один с юга, другой с запада, — едва не столкнувшись. Из одного вылезли Дейв Хемас, Мертон Избел и Кэлвин Уотерс, а из другого — Дрейкли Скотт с матерью. У церкви уже ждала группа людей. Джонни разглядел Сэмюэла Шира и его толстую жену, быстро идущих по лужайке от пасторского дома; их лица казались неестественно бледными.

В дверь постучал судья Шинн.

— Джонни, вставай!

— Что случилось?

— Кого-то поставили дежурить у полицейских казарм в Петунксите, под Комфортом. Он только что позвонил и предупредил, что полиция штата едет сюда. Черт бы побрал Барнуэлла!

Джонни кое-как оделся и поспешил вниз.

У церкви собрались уже все мужчины, женщины и дети деревни, за исключением инвалидов Скоттов и отшельника со Священного холма. Женщины и дети толпились на ступеньках. Мужчины и юноши выстроились перед ними дугой, прикрывая подход к церкви и подъезд к ее восточной стороне, где находились окна подвала. Судья Шинн и мистер Шир что-то внушали Берни Хэкетту. Феррис Эдамс околачивался поблизости, грызя ногти.

Джонни подходил к северному углу, когда две полицейские машины и частный автомобиль неторопливо подъехали к перекрестку по Шинн-роуд со стороны Комфорта. Оба полицейских автомобиля были переполнены; в частной машине находился только один человек.

Водитель частного автомобиля — крупный толстый мужчина в костюме из индейской жатой ткани в голубую полоску и новой соломенной шляпе — медленно вышел на дорогу, снял шляпу и вытер лысеющую голову голубым носовым платком в горошек. На его пиджаке под мышками темнели полумесяцы пота. Он окинул взглядом молчаливую толпу у церкви, потом посмотрел на одну из полицейских машин.

Вскоре к нему присоединился мужчина с рыжеватыми волосами и суровым красным лицом, в униформе капитана полиции штата и с револьвером в застегнутой кобуре.

Другие полицейские оставались в машинах.

Капитан и толстый штатский несколько раз медленно прошлись у церкви.

Джонни задержался у лошадиной поилки, но любопытство заставило его пересечь дорожку, отделяющую северный угол от церковной лужайки, и остановиться рядом с Ширами.

Полицейские высунули головы из окошек автомобилей, молча наблюдая за происходящим.

Капитан и гражданский остановились футах в десяти от ряда вооруженных мужчин.

— Доброе утро, судья Шинн. Привет, ребята, — заговорил толстяк. — Я услышал ужасные новости и решил поехать с капитаном Фрисби посмотреть, что мы можем сделать.

— Это шериф Мотлесс из округа Кадбери, — представил судья. — Констебль Берни Хэкетт, Хьюберт Хемас, Мертон Избел, Питер Берри, Орвилл Пэнгмен… Рад вас видеть, капитан Фрисби. Пожмите руки моим соседям.

Поколебавшись, полицейский и шериф шагнули вперед и обменялись рукопожатиями со всеми.

— А это мистер Феррис Эдамс, внучатый племянник тетушки Фанни, — продолжал судья. — Думаю, вы знакомы с шерифом, Феррис.

Адвокат молча пожал толстую руку.

— Не могу выразить, как меня это потрясло, мистер Эдамс, — сказал шериф Мотлесс, снова вытирая голову. — Я никогда не встречал старую леди, но ею гордился весь округ. Знаменитая художница делала честь деревне, штату и всей стране. Капитан Фрисби и я по пути из Комфорта заехали в похоронное бюро Сая Муди посмотреть на нее. Чудовищная жестокость! Человек, совершивший такое преступление, заслуживает не больше милосердия, чем бешеная собака. И я намерен позаботиться, чтобы он получил по заслугам как можно скорее! Верно, капитан Фрисби?

— Вам, ребята, больше незачем о нем беспокоиться, — сказал полицейский офицер. — Мы немедленно заберем его.

Он сделал выжидательную паузу.

Никто не сдвинулся с места.

Шериф Мотлесс в очередной раз вытер лоб.

— Я слышал, вы заперли его в церковном подвале. Отличная работа, соседи! Нам остается только спуститься туда, вытащить его и доставить прямиком в окружную тюрьму. Легчайшая охота на человека, о какой я когда-либо слышал. Верно, капитан?

— Очень благодарен вам за помощь. — Капитан Фрисби бросил взгляд через плечо на полицейские машины, но шериф подтолкнул его, и он отвернулся.

— Время идет, — заметил шериф, посмотрев на часы. — Думаю, ребята, вы хотите пойти в церковь. Если вы отойдете в сторону, пока люди капитана Фрисби вытащат этого подонка из подвала…

Шериф не окончил фразу. Никто из мужчин и женщин даже не шевельнулся.

Капитан Фрисби снова оглянулся, на сей раз нетерпеливо.

— Одну минуту, пожалуйста! — Судья Шинн подтолкнул вперед Ферриса Эдамса.

Адвокат из Кадбери смотрел на жителей деревни с почтительным дружелюбием, словно на присяжных.

— Соседи, — начал он, — вы все знаете меня. Я бываю в Шинн-Корнерс уже сорок лет, с тех пор, как моя тетя Фанни качала меня на колене. Поэтому мне незачем говорить вам, что в этой деревне никто больше меня не хочет видеть, как этот Ковальчик понесет наказание за свое преступление. Прошу вас передать его служителям закона, дабы они поместили его в одну из камер современной окружной тюрьмы, откуда ему не сбежать. Отойдите в сторону и позвольте офицерам исполнить свой долг.

Из толпы женщин в дверях церкви послышался пронзительный голос Ребекки Хемас.

— Чтобы присяжные округа Кадбери освободили его, как они освободили Джо Гондзоли, когда он убил моего деверя Лейбана?

— Но это была самозащита, — запротестовал Эдамс.

— Мы не отдадим его, мистер Эдамс, и точка, — заявил Хьюберт Хемас.

Судья Шинн прикоснулся к плечу Эдамса. Адвокат шагнул назад, пожав плечами.

— Прекрасные слова для председателя деревенского совета, — сказал судья. — Больше двадцати лет, Хьюб Хемас, Шинн-Корнерс обращалась к вам за указаниями. Как же ваши дети — все эти дети — научатся уважать закон, когда вы подаете им такой плохой пример?

Хемас передвинул свое ружье и сплюнул.

— По-моему, вы не правы, судья, — сказал он. — Мы поддерживаем закон и порядок. Тетушка Фанни Эдамс была одной из нас — она родилась, выросла и вышла замуж в этой деревне, похоронила здесь своего мужа Гершома и своих детей, написала здесь свои картины, сделавшие ее знаменитой, и умерла здесь. Наша община заботится о своих членах. Наш полицейский арестовал убийцу тетушки Фанни. Мы не нуждаемся в посторонней помощи и не хотим ее. А теперь я прошу вас, шериф, и вас, капитан Фрисби, уехать из Шинн-Корнерс и забрать своих людей. Мы собираемся посетить церковную службу.

— И вы еще говорите о церкви, Хьюб Хемас? — вскричал Сэмюэл Шир. — Где же ваше смирение? Неужели вам не стыдно носить оружие в день Господний и подстрекать к этому ваших соседей, да еще на пороге храма Божьего? Бросать вызов закону в лице этих людей, которые всего лишь исполняют свой долг? Опомнитесь и уговорите ваших соседей сделать то же самое!

— Вчера вечером у нас было деревенское собрание, мистер Шир, — мягко произнес Хьюб Хемас. — Вы присутствовали на нем. Вы знаете, что решение принималось голосованием, как предписывают правила, что никто никого не подстрекал, и никто не проголосовал против, кроме вас и миссис Шир.

Священник смотрел на свою паству, чьих мертвых он хоронил, чьим больным подавал надежду, чьих детей крестил. Но знакомые лица казались неумолимыми.

Мистер Шир отвернулся с жестом отчаяния.

— Повторяю, — снова обратился Хьюб Хемас к шерифу и капитану. — Уезжайте и предоставьте нам решать наши дела.

Шериф Мотлесс яростно нахлобучил на уши соломенную шляпу.

— Что это еще за революция в отдельно взятой деревне? Шинн-Корнерс отделяется от сорока восьми штатов? Бросьте эту чепуху, ребята, и отойдите! Капитан Фрисби, исполняйте ваш долг!

Капитан кивнул в сторону двух полицейских машин. Десять патрульных вышли на дорогу и медленно двинулись от северного угла к церкви, держа руки на кобурах.

Стоящие дугой деревенские мужчины и юноши крепче стиснули ружья.

Джонни смотрел на них как завороженный.

— Пожалуйста, стойте на месте! — Голос судьи Шинна прозвучал как ружейный выстрел. Патрульные посмотрели на капитана, он кивнул, и они остановились. Судья повернулся к жителям деревни. — Могу я кое-что добавить, соседи? Это Соединенные Штаты Америки — одно из немногих оставшихся на земле мест, где люди живут или стараются жить по законам справедливости, и где закон одинаков для всех. Только в прошлую пятницу я говорил вам на деревенской лужайке, как некоторые пытаются подорвать законодательную структуру, обеспечивающую принцип одинаковой справедливости для каждого, и какой катастрофой такие попытки могут обернуться, если этому не положить конец. И что же я вижу здесь менее чем через двое суток? Мои соседи готовы совершить ту же преступную глупость!

Один из краеугольных камней нашей юридической системы — защита прав обвиняемых. Мы гордо заявляем, что каждому из них — не важно, кто он и как серьезно его преступление, — что каждому гарантирован беспристрастный и компетентный суд с участием присяжных, которые будут рассматривать факты без предубеждения и вынесут справедливый вердикт.

Сейчас перед нами дело об убийстве, — продолжал судья. — Хьюб, Орвилл, Берни, Питер, Мерт, вы все можете обеспечить компетентный и беспристрастный суд? Нет! Законы нашего штата предписывают рассмотрение серьезных преступлений Верховным судом. Правда, маленькие общины вроде нашей деревни имеют право выбирать Малое жюри, а вы, Орвилл Пэнгмен, избраны мировым судьей. Но если вы знаете свои обязанности, то вам должно быть известно, что дела об убийстве не подпадают под вашу юрисдикцию и что обвиняемый должен предстать перед Верховным судом во время его следующей сессии.

Вы думаете, Хьюб, Орвилл, Берни, Питер, Мертон и прочие, что Джозеф Ковальчик может рассчитывать на справедливый суд в Шинн-Корнерс? Есть здесь хоть один мужчина или одна женщина, не испытывающие предубеждений в этом деле? Найдется среди вас хоть один, кто уже не пришел к выводу, что Ковальчик виновен в убийстве Фанни Эдамс?

«С таким же успехом вы можете обращаться к камням на здешнем кладбище», — подумал Джонни.

— Ну? — осведомился судья Шинн. — Отвечайте!

— Справедливость — палка о двух концах, судья, — снова заговорил Хьюб Хемас. — Ковальчик получит такой же справедливый суд в Шинн-Корнерс, какой получил Джо Гондзоли в Кадбери. Мы тоже хотим справедливости. — Помолчав, Хьюб добавил с первыми признаками вызова: — Больше мы никому не можем доверять, кроме нас самих, судья. Как бы то ни было, мы за это проголосовали, значит, так и будет.

Капитан Фрисби повернулся к своим людям:

— Ладно, ребята, действуйте.

Шериф Мотлесс отскочил в сторону.

Патрульные осторожно двинулись вперед, словно чувствуя, что все висит на волоске. Деревенские мужчины и юноши наблюдали за их приближением: мужчины — плотно сжав губы, а парни — слегка побледнев, но с полуусмешкой.

Хьюб Хемас вскинул ружье.

Остальные последовали его примеру. Солнце блеснуло на стальных дулах.

Патрульные остановились.

Капитан Фрисби казался удивленным, при этом его красное лицо покраснело еще сильнее.

— Прошу вас отойти. Если не пропустите нас, мы пройдем сквозь строй. Выбор за вами.

— В таком случае нам придется стрелять, — отозвался Хьюб.

Офицер колебался. Его подчиненные наблюдали за ним, держа руки над кобурами.

— Судья, пожалуйста, уйдите с дороги, — тихо сказал капитан Фрисби. — Прошу священника сделать то же самое.

Ни судья Шинн, ни Сэмюэл Шир не подчинились. Руки маленького священника слегка дрогнули.

— Я прошу вас не только отойти, — продолжал офицер, — но и убедить женщин и детей освободить двери церкви. Может пострадать много людей. Призываю вас в свидетели, что я не виноват, если…

— Подождите, — прервал его судья. — Дайте мне десять минут, капитан.

— Для чего? Эти люди либо спятили, либо, что более вероятно, блефуют. В любом случае…

Нервный патрульный выхватил револьвер. Грянул выстрел.

«Это один из моих кошмарных снов», — подумал Джонни.

Револьвер со стуком упал на траву возле дорожки. Патрульный вскрикнул и уставился на свою руку. Кровь текла из раны в перемычке между большим и указательным пальцами. Из дула ружья Хьюба Хемаса струился дым.

— Я предупреждал вас. Следующая пуля попадет в сердце.

Судья Шинн размахивал руками и подпрыгивал, как марионетка.

— Ради бога, капитан, десять минут! — кричал он. — Неужели вы не понимаете, во что ввязались? Хотите, чтобы у вас на совести была кровь женщин, детей, ваших патрульных и этих упрямцев? Я хочу попробовать дозвониться губернатору!

— Грейди, — заговорил капитан Фрисби, скрипнув зубами, — отведите Эймса в машину и обработайте ему рану. Другие пусть остаются на месте. Холлистер, командуйте до моего возвращения. — Он кивнул судье Шинну: — Показывайте дорогу.

* * *

Джонни последовал за ними в дом Шинна. Судья сел в прихожей у телефона, тщательно вытер лицо и руки носовым платком и поднял трубку.

— Оператор, мне нужно срочно поговорить с губернатором Брэдли Фордом в столице штата. Он либо у себя в кабинете, либо где-то в здании администрации. Я должен поговорить с ним лично. Это верховный судья Луис Шинн.

Ожидая, судья вытирал ухо и раковину телефонной трубки. В прихожей было тихо и прохладно. Солнце, все еще находясь на восточной стороне, струилось сквозь дверь с экраном от насекомых. По экрану с жужжанием ползал слепень, чернея на светлом фоне. Краснота лица капитана Фрисби начинала внушать тревогу.

Джонни с удивлением обнаружил, что у него частит пульс.

— Губернатор Форд? — заговорил судья Шинн и процедил сквозь зубы: — Нет, черт возьми, мне нужен сам губернатор! Соедините меня с ним! — На сей раз он вытер рот.

Снаружи не доносилось ни звука. Сквозь экран Джонни видел всю сцену перед церковью. Она не изменилась. У Джонни возникло нелепое чувство, что сцена, подобно фотографии, застыла в пространстве и времени.

— Губернатор? Это судья Луис Шинн, — снова заговорил судья. — Нет, я звоню из своего дома в Шинн-Корнерс. Губернатор, вчера здесь была убита Фанни Эдамс — да, тетушка Фанни… Я знаю, что вы об этом не слышали… Наш констебль и отряд местных жителей задержали иммигранта польского происхождения, плохо говорящего по-английски. Судя по косвенным уликам, он может быть убийцей… Нет, подождите! Жители деревни заперли его в подвале церкви и отказываются выдавать — они хотят судить его сами… Я знаю, что это невозможно, губернатор Форд, но они настаивают на своем! В данный момент отряд полиции штата под командованием капитана Фрисби из петункситских казарм стоит у церкви лицом к лицу с почти всем мужским населением Шинн-Корнерс. И они все вооружены… Нет, губернатор, я имею в виду, что вооружены жители деревни. Уже был один выстрел… Нет-нет, губернатор, чем может помочь ополчение? Это только ухудшит ситуацию… Вот почему я звоню… Поговорите с ними!.. Вы не понимаете, губернатор. Если патрульные попытаются забрать заключенного из подвала, на улицах начнется кровопролитие. Могу добавить, что все женщины и дети в деревне находятся на линии огня полицейских и отказываются уходить… Я знаю, губернатор, что это фантастично, но тем не менее это факт… Да, вы можете кое-что предпринять, поэтому я и звоню. Во-первых, предлагаю вам приказать капитану Фрисби — он стоит рядом — убраться со своими людьми и с шерифом Мотлессом из округа Кадбери. Это необходимо. Во-вторых — и это тоже важно, губернатор, — я хочу, чтобы вы уполномочили меня провести судебный процесс по этому делу в Шинн-Корнерс… Нет-нет, губернатор, подождите. Вы не понимаете моей цели. Конечно, любой процесс, проведенный в деревне, будет пародией на правосудие. Строго говоря, он вообще не будет настоящим судом. Но это умиротворит жителей деревни и позволит нам пережить критический период, что меня сейчас заботит больше всего… Если они признают его виновным и будут настаивать… Конечно нет, губернатор! Если дойдет до таких крайностей, я немедленно уведомлю вас, и вы сможете прислать сюда полицию штата, а если возникнет необходимость, вызвать национальную гвардию… Нет, статус обвиняемого не изменится ни на йоту, что бы они ни обнаружили. В процедуре найдется куча ошибок — я их организую… Вы должны понимать, что моя просьба и ваша санкция — всего лишь уловка с целью избежать кровопролития и дать страстям остыть, чтобы заключенного можно было впоследствии увезти без всяких осложнений и судить в соответствии с законом… Нет-нет, губернатор, я не хочу втягивать в это окружного прокурора!.. Благодарю вас… И еще одно — вы можете об этом помалкивать? Чем меньше людей будет знать о происходящем, тем лучше. Если сведения просочатся и сюда хлынут репортеры… Да-да. Пожалуйста, дайте указания капитану Фрисби насчет его самого, его людей и шерифа Мотлесса. Я возьму на себя окружного коронера и еще пару человек, которые знают… Да, буду держать вас в курсе дела… Благослови вас Бог, губернатор. Передаю трубку капитану Фрисби…

* * *

После отбытия патрульных и шерифа все начало приобретать естественные формы и цвета. Воздух стал легче, словно из него выдуло ядовитый газ, а люди превратились из застывших фигур в обычных мужчин, женщин и детей.

Сэмюэл Шир отвернулся, шевеля губами. Его жена подошла к нему, своим толстым телом укрыв мужа от уже миновавшей опасности.

Женщины болтали и покрикивали на детей; парни усмехались и подталкивали друг друга локтями; мужчины отложили оружие и теперь выглядели глуповато. Не изменилось только лицо Хьюба Хемаса — если он и ощущал триумф, это не отражалось в его суровых чертах.

Судья Шинн поднял руку, призывая к молчанию.

— С согласия и одобрения губернатора нашего штата, соседи, — заговорил он, — вы получите шанс продемонстрировать, что жители Шинн-Корнерс готовы так же решительно защищать права обвиняемого, как свои собственные. Губернатор Форд только что уполномочил меня провести процесс Джозефа Ковальчика в Шинн-Корнерс.

Послышалось одобрительное бормотание.

— Полагаю, — сухо продолжал судья, — вы считаете меня достаточно квалифицированным. Но во избежание недоразумений… Скажите, вы подпишетесь под согласием на мое председательство в суде по этому делу и обещанием не протестовать против моих решений, если они не будут должным образом опротестованы обвинением или защитой?

— Давайте созовем общее собрание, — предложил Берни Хэкетт.

— В этом нет надобности, — снисходительно отозвался Хьюб Хемас. — На процессе должен быть судья, а судья должен обладать положенной ему властью. Против этого возражать нечего. Продолжайте, судья.

— В таком случае я назначаю начало процесса Джозефа Ковальчика на десять часов утра 7 июля в понедельник. То есть на завтра и на достаточно позднее время, чтобы выполнить повседневные обязанности. Суд будет происходить в доме тетушки Фанни Эдамс. Помимо удобства, это даст нам преимущество в виде пребывания на месте преступления, поэтому вещественные доказательства не понадобится таскать с места на место. Все согласны?

Никто не возражал. «Старый хитрец разом восстановил их доверие», — подумал Джонни.

— Первое, что нам предстоит сделать завтра утром, — продолжал судья, — это составить список присяжных. Закон гласит, что обвиняемый должен быть судим равными ему, то есть жюри, состоящим из двенадцати избирателей, пользующихся хорошей репутацией, способных на здравые суждения, получивших образование, достигших возраста двадцати пяти лет, плюс дублера на случай, если один из присяжных заболеет или не сможет по какой-либо другой причине участвовать в процессе. Необходимо наличие пристава, чтобы присматривать за обвиняемым и поддерживать порядок в зале суда, секретаря, ведущего протокол, а также обвинителя и защитника. Обвиняемому предоставляется возможность выбрать себе защитника, и, если он сделает это, вы должны подчиниться его выбору. Если же он не выберет никого, защитника назначит суд — в таком случае мне придется пригласить постороннего адвоката за счет деревни. Это понятно?

Все посмотрели на Хьюба Хемаса.

— Понятно, — подумав, ответил он. — Обвиняемый должен иметь защитника. Но кто будет обвинителем?

— Хороший вопрос, Хьюб, — произнес судья еще более сухим тоном. — В свое время я внесу предложение по этому поводу, которое, я уверен, будет одобрено всеми.

Он огляделся вокруг.

— Все, кто имеет право голосовать, должны присутствовать в гостиной тетушки Фанни Эдамс завтра без четверти десять утра. Суд соберется ровно в десять. А теперь, соседи, думаю, мы достаточно долго задержали церковную службу.

Женщины и дети направились в церковь. Мужчины негромко посовещались, затем Томми и Дейв Хемасы, получив указания, спустились с лестницы, небрежно волоча за собой ружья, чтобы занять пост впереди и позади маленького белого здания. Эдди Пэнгмен и Дрейкли Скотт поспешили на Шинн-роуд и остановились в центре перекрестка: Эдди — лицом на восток, в сторону Кадбери, а Дрейкли — лицом на запад, в направлении Комфорта. Оба парня были в приподнятом настроении и перебрасывались шутками.

Мужчины аккуратно сложили ружья у церкви и отправились на воскресную молитву.

Глава 3

Во время службы судья Шинн был озабочен — почти так же озабочен, как мистер Шир, заметил Джонни. Священник невнятно бормотал текст, а когда стали петь гимн, казалось, и вовсе застыл с закрытыми глазами, словно общаясь с единственным авторитетом, который никогда его не подводил. К искреннему облегчению судьи, мистер Шир быстро разделался с проповедью.

Джонни думал о человеке в угольной кладовой. Ковальчик, вероятно, был католиком, и заключение в подвале Низкой протестантской церкви[28] во время службы без всяких латинских гимнов и со священником, одетым как обычные люди, казалось ему жестоким и незаслуженным наказанием.

Он с усилием выбросил мысли об арестанте из головы.

После службы судья посовещался с Феррисом Эдамсом, а потом отвел в сторону Хьюба Хемаса. Он серьезно разговаривал с Элизабет Шир, когда к ним подошла Милли Пэнгмен.

— Да, Милли, в чем дело?

— Ваш воскресный обед сегодня будет с опозданием, — робко сказала жена фермера. — Мне нужно накормить семью, а после всех передряг…

— Все в порядке, Милли, — прервал ее судья. — Мы как-нибудь устроимся. — И он снова повернулся к миссис Шир.

Сокрушенная Милли Пэнгмен отошла, ведя за собой маленькую Дебору. Джонни догнал ее:

— Не огорчайтесь из-за обеда, миссис Пэнгмен. Я им займусь.

— Но я не хочу, чтобы вы им занимались, мистер Шинн.

— Почему? Мне это доставит удовольствие, — галантно солгал Джонни. — В доме есть продукты?

— В холодильнике ростбиф, который я собиралась приготовить…

— Ни слова больше! Я вырос на ростбифе. Так что мы отлично справимся.

Вторая половина воскресенья застала Джонни в большой кухне судьи Шинна, облаченным в один из фартуков Милли Пэнгмен и ломающим голову над очищенным от костей ростбифом, покуда судья был занят в равной степени таинственными разговорами по телефону в своем кабинете. Джонни покончил с кулинарной тайной, найдя в одном из ящиков буфета поваренную книгу, но тайна телефонных разговоров судьи оставалась неразгаданной. Скрытность старика возмущала Джонни. Он размышлял над ее причиной, готовя тесто для печенья.

Когда Джонни накрывал на стол, судья прошел по коридору, даже не обернувшись. Джонни видел, как он пересек дорогу и исчез в церкви.

Старик вернулся через час, хмуря брови, и снова закрылся в кабинете. Джонни пришлось постучать несколько раз, чтобы получить ответ.

Они молча ели недожаренный ростбиф, горячее печенье с деревенским маслом, варенье из крыжовника (найденное на верхней полке буфета) и маринованные огурцы в банке с самодельной этикеткой, на которой красовалась подпись «Фанни Эдамс». Судья медленно жевал, сдвинув седые брови над проницательными голубыми глазами, — с таким же успехом он мог есть жареного сурка.

Но после обеда старик неожиданно усмехнулся и взял Джонни за руку.

— Не знаю, когда я больше наслаждался пищей. Ты перещеголял стряпню Милли. Бог с ней, с посудой, — Милли ею займется… Я хочу кое-что обдумать и проверить. Пошли в мой кабинет.

* * *

— Прежде всего, — сказал судья, опускаясь в кожаное вращающееся кресло, — пойми, что я не пытаюсь втянуть тебя в это, Джонни. Но пока ты здесь, не возражаешь, если я буду использовать тебя в качестве резонатора?

— Не возражаю, — ответил Джонни.

— Я не хочу, чтобы ты думал…

— Обойдемся без психологии, ваша честь, — прервал его Джонни. — Девушка готова — по крайней мере слушать.

— Спасибо, — серьезно сказал судья. — Давай уточним наше положение — прошу прошения, мое положение…

— Очевидно, — снова перебил Джонни, — вам нравится зря расходовать дыхание. Это дело интересует меня, судья, хотя бы как подтверждение моего тезиса, что, пока Бог на небесах, на земле что-то не так. Каково же наше положение?

— Ну, — судья откинулся на спинку кресла, — положение, можно сказать, критическое. Моя цель — сделать эту процедуру как можно более нелепой и незаконной с юридической точки зрения…

— Тогда к чему эта речь насчет персонала суда, адвоката и прочего? По-моему, это делает все чересчур реальным.

— Ты не дал мне закончить. Не стоит недооценивать моих соседей. Конечно, они провинциалы и во многих отношениях невежественны, но дураками их не назовешь. Нам придется поддерживать видимость нормальной судебной процедуры. Они, безусловно, знают, что на каждом судебном процессе должен быть человек, принимающий присягу, поддерживающий порядок и так далее. Поскольку жители Новой Англии усвоили традиции городских собраний, предвыборных митингов и прочего, они будут ожидать, что кто-то станет вести протокол судебных заседаний. И так далее в том же духе.

— Это осложняет дело, — нахмурился Джонни. — По-моему, вам не хватит людей.

— Получается весьма любопытный математический результат. — Судья бросил взгляд на лежащий на столе блокнот с желтой разлинованной бумагой. — Давай рассмотрим проблемы по порядку. Пристав. Естественный выбор — Берни Хэкетт. Как деревенский констебль, Берни может контролировать приходы и уходы заключенного, как судебный пристав — поддерживать порядок, а также принимать присягу и выполнять обязанности курьера. Далее, судебный стенографист. Без него нам не обойтись, так как нам нужен точный протокол происходящего в «зале суда».

— Это означает, что вам придется пригласить постороннего?

— К счастью, нет. Элизабет Шир несколько лет назад изучала стенографию, которая помогает ей в преподавательской работе.

— Но разве миссис Шир не понадобится вам как одна из присяжных?

— Хорошо бы использовать ее в обоих качествах, — заметил судья. — Это сделало бы процесс недействительным. Но к сожалению, Хьюб Хемас тоже знает об этом. Я не могу возбуждать у него подозрения. Хьюб — наш главный объект. Если он будет удовлетворен, с остальными не возникнет затруднений. Далее, обвинитель. У меня есть превосходный кандидат…

— Феррис Эдамс, — предположил Джонни.

— Правильно. Он идеально подходит для наших целей. Ты слышал, как сегодня утром Хьюб выражал беспокойство по этому поводу. Если я в качестве судьи Верховного суда назначу Эдамса «специальным ассистентом окружного прокурора», это удовлетворит Хьюба и всех остальных. Будучи родственником тетушки Фанни, Эдамс не может симпатизировать обвиняемому, и никто не усомнится, что он будет стараться ему отомстить. Я говорил с Феррисом и объяснил ему, что я от него хочу. Он согласился это сделать. Теперь что касается защитника. Я ходил повидать Ковальчика…

— Думаете, я не знаю? — усмехнулся Джонни. — Вы все уже потихоньку сделали.

— Ну-ну, у меня были на то причины. Ковальчик говорит, что никого здесь не знает, поэтому я выбрал адвоката, который сможет убедительно сыграть свою роль в этом фарсе. Он приезжает из Кадбери сегодня вечером.

— И кто же это?

— Я представил тебя ему на прошлой неделе. Энди Уэбстер.

— Судья Уэбстер? Но вы, по-моему, говорили, что он ушел на покой и выращивает призовые хризантемы.

— Он жаждет принять в этом участие. — Судья заглянул в блокнот. — Остается жюри. Присяжные — наше секретное оружие. Жюри почти полностью будет состоять из предубежденных людей, чье мнение о виновности подсудимого сложилось заранее. Ничего лучшего нам не надо! Давай переберем жителей Шинн-Корнерс, имеющих избирательные права. Берри, Питер и Эмили, — двое. Хьюберт и Ребекка Хемас — четверо. Близнецам Хемас только восемнадцать. Хэкетты. Берни наш пристав и так далее, поэтому он не может быть присяжным, а Джоэл еще несовершеннолетний. Селина настолько глухая, что остальные не примут ее, даже если мы этого захотим. Их цель — скорый суд, а Селина будет требовать повторять каждую фразу, пока она ее не расслышит, так что процесс может затянуться до будущего столетия. Значит, Хэкетты отпадают. Пэнгмены. — Судья опять справился в своих записях. — Орвилл и Милли. Эдди еще мал, а Мерритт служит во флоте.

— Еще двое — значит, уже шесть.

— Пру Пламмер.

— Семь.

— Скотты. Эрл беспомощен — уже пять лет не выходит из дому дальше крыльца. Старый Сет не только инвалид, но и слабоумный. А Дрейкли всего семнадцать. Остается Матильда. Ей придется заседать в суде, пока Джуди будит заботиться об инвалидах.

— Матильда Скотт — уже восемь.

— Ширы. — Судья почесал подбородок. — Элизабет — наша стенографистка, а Сэмюэл, надеюсь, войдет в жюри.

— Но это невозможно, — запротестовал Джонни. — Священник — один из присяжных в деле об убийстве первой степени? К тому же мистер Шир, вероятно, не верит в высшую меру наказания…

— А в этом штате, — улыбаясь, кивнул судья, — за убийство первой степени полагается смертная казнь. Разумеется, Сэмюэл Шир ее не одобряет. Моя проблема — убедить его воздержаться от высказывания подобных взглядов в суде. Если он будет помалкивать, возможно, нам удастся включить его в жюри.

— Девять. — Джонни покачал головой. — Трудно примириться с мыслью, что в этом процессе мы на стороне беззакония и беспорядка. Продолжайте.

— Ты увидишь гораздо худшее, прежде чем все закончится, — предупредил судья. — Кэлвин Уотерс. С Кэлвином другая проблема. Присяжный, у которого с трехлетнего возраста не все дома, нам подходит. Беда в том, что остальные тоже знают Весельчака Уотерса. Ну, выбора у них нет. Без Кэлвина мы не достигнем священного числа двенадцать. Кто остался? Нам нужно наскрести еще двоих.

— Как насчет старика на холме — Хоузи Леммона?

— Не пойдет. Хьюб уже посылал к нему Берни Хэкетта. Хоузи схватил свой дробовик и заявил, что не желает иметь ничего общего с судами и убийствами и что он ничего не знает и не хочет знать о гибели тетушки Фанни. Берни едва не получил заряд дроби в ногу.

— Тогда кто еще? Избелы! Вот вам и двенадцать!

— Не все так просто, как кажется, — вздохнул судья. — Конечно, Мерт и Сара, которой двадцать девять, вполне подходят для участия в жюри, а десять плюс два равняется двенадцати. Но не в данном случае. Из этих двух остается только один.

— В пятницу я обратил внимание, что гости тетушки Фанни держались в стороне от Сары и ее дочурки, — пробормотал Джонни. — Остальные ее не примут?

— Они бы ее приняли — тем более в такой ситуации. Но этого не допустит Мерт.

— Ее отец?

— Я не рассказывал тебе о Саре. Не могу придумать лучшей иллюстрации того, что нам противостоит. — Судья вздохнул снова. — Это произошло… да, Саре было девятнадцать… лет десять назад. Тогда Хилли, жена Мерта, была еще жива, а Сара была их единственным ребенком. Она была хорошенькой веселой девушкой, а не полинявшей половой тряпкой, какой ее видел ты.

Это случилось на Рождество. Коммивояжер из Нью-Йорка, торговавший галантереей, попал в снежную бурю, его машина сломалась, и он, ожидая, пока Питер Берри ее починит, и пока дорогу расчистят, остался здесь до начала Нового года. Кажется, он остановился в свободной комнате у Берри — разумеется, за плату. Из-за праздников Сара часто бывала в деревне на той неделе. А когда коммивояжер уехал, она уехала с ним.

— Сбежала?

— Вот именно. Мерт и Хилли были вне себя. Мало того что этот тип был ньюйоркцем, да еще с иностранной — во всяком случае, не англосаксонской — фамилией, так он еще был атеистом или притворялся им. Не сомневаюсь, что прохвост дурачил деревенщин. От его насмешек над религией у Мерта Избела изо рта шла пена. И с этим человеком сбежала его единственная дочь!

Но на этом неприятности не кончились. Примерно через год Сара вернулась домой. За это время она не прислала ни одного письма, и мы поняли почему. Сара вернулась с ребенком — Мэри-Энн — и без мужа. Она не видела этого типа уже несколько месяцев. Он обрюхатил ее и бросил, разумеется не собираясь на ней жениться.

— Грязный пес! — воскликнул Джонни.

— Не он один, — сказал судья. — Мерт Избел из той же породы.

— Что вы имеете в виду?

— Хилли умерла. Позор дочери, вспышки гнева супруга, сопровождавшиеся цитатами из Библии, и слабое сердце доконали ее. А Мерт с тех пор, как похоронил жену, не обратился ни с единым словом ни к Саре, ни к малышке.

— Вы шутите!

— Ну, ты же видел их вместе. Разве Мертон Избел хоть раз взглянул на Сару или на Мэри-Энн? Они живут в одном доме, Сара ведет хозяйство, готовит отцу еду, стелит ему постель, стирает носки, сбивает для него масло, отделяет сливки, помогает доить коров и работать в поле, а он притворяется, будто ее не существует вовсе. Невидимая женщина с невидимым ребенком.

— В Шинн-Корнерс все так к ней относятся? — резко спросил Джонни.

— Нет-нет, тут ты не прав. Здесь все ее жалеют — все, кроме Мерта. Для пуританина адюльтер всегда был серьезным преступлением, так как, подобно убийству, он подвергает опасности семью и общину. Но внебрачная связь — другое дело. Этот проступок вредит в основном тем, кто его совершает.

— К тому же он всегда был широко распространен, — заметил Джонни.

— Да, конечно. Помни, что пуританин — человек практичный. Он поддерживает статут, рассматривающий внебрачную связь как преступление, из принципа, но часто смотрит на нее сквозь пальцы, понимая, что в тюрьмах мира недостаточно места для подобных преступников. Нет, в этой борозде камень — Мерт Избел. Мы испытываем жалость к Саре и Мэри-Энн, но можем проявлять ее, только когда Мерта нет рядом. А такого практически не бывает. Он удовлетворяет свою злобу, не выпуская Сару из поля зрения. В церкви и в других местах, где они появляются вместе, мы игнорируем Сару и девочку, так как, если мы не будем этого делать, Мерт сделает их жизнь еще более невыносимой. А если ему перечить, он вполне способен впасть в бешенство. К тому же это его дочь и внучка, а в новоанглийской деревне не принято вмешиваться в семейные дела… Только тетушка Фанни всегда оказывала Саре и девочке особое внимание. Ее не заботило, видит это Мерт или нет. По какой-то причине Мерт побаивался старую тетушку Фанни. По крайней мере, он игнорировал проявление ее доброты к изгоям.

Теперь ты знаешь, почему Сара Избел не может участвовать в жюри. Мерт воспротивится. В жюри могут войти либо он, либо Сара, а из них двоих деревня, безусловно, выберет Мерта. Он глава семьи, налогоплательщик, владелец недвижимости и церковный дьякон.

Таким образом, у нас одиннадцать присяжных.

— Но больше никого не осталось, — сказал Джонни. — Или я о ком-то забыл?

— Нет, это все.

— Значит, вы собираетесь навязать им жюри из одиннадцати человек?

— Сомневаюсь, чтобы мне это удалось.

— Тогда что вы намерены делать?

— Ну, — промолвил старик, что-то рисуя в блокноте, — остаешься ты.

— Я?! — Джонни был изумлен. — Вы рассчитываете на меня в качестве двенадцатого присяжного?

— Ну, полагаю, ты не захочешь в это ввязываться…

— Но…

— Хотя это было бы удобно, — закончил судья.

— В каком смысле?

— Ты бы сидел среди этих людей, Джонни, видя и слыша все происходящее. А у меня был бы человек среди присяжных, которому я мог бы доверять.

— Возможно, в этом что-то есть, — признал Джонни.

— Значит, ты согласен? — Судья уронил карандаш. — Превосходно, Джонни! Даже если Сара Избел каким-то чудом станет двенадцатым присяжным, или Хоузи Леммон передумает, или Эрл Скотт потребует, чтобы его привозили в инвалидном кресле, я пристрою тебя как дублера — ты слышал, как я излагал причину для наличия тринадцатого присяжного.

— Но как я могу заседать в здешнем жюри? — возразил Джонни. — Я даже не житель этого штата. Они никогда не примут постороннего.

— Ты не совсем посторонний, Джонни, если носишь фамилию Шинн. В любом случае им придется тебя принять. Я говорил тебе, что знаю дюжину способов справиться со строптивой коровой? Вот один из них. — Судья открыл верхний ящик стола и достал два скрепленных бланка с отпечатанным на машинке текстом.

— Мошенник, — усмехнулся Джонни. — Вы все подготовили заранее. Что это такое?

— В том, что касается защиты конституционной демократии, я отъявленный плут, — сказал судья Шинн. — Это документ, касающийся недвижимости на западной границе моих владений — дома и десяти акров земли. Дом обычно сдается в аренду, но последний съемщик выехал два года назад, и с тех пор он стоит пустой. А это, — судья достал из ящика еще одну бумагу, — документ о продаже. По его условиям, я, Луис Шинн, продаю тебе, Джону Джейкобу Шинну, дом и десять акров земли за… какую сумму ты предлагаешь?

— В настоящий момент, — с усмешкой сказал Джонни, — на моем банковском счете четыреста пять долларов и тридцать восемь центов.

— За сумму в десять тысяч долларов в воображаемой валюте, а ты любезно подпишешь обязательство «продать» мне недвижимость назад на тех же условиях, когда все будет кончено. Не знаю, сколько законов я при этом нарушаю, — продолжал судья, — и сейчас меня это мало интересует. Когда приедет Энди Уэбстер, он засвидетельствует твою и мою подписи, а завтра утром мы первым делом отнесем документы в ратушу, где их засвидетельствует Берни Хэкетт в качестве секретаря деревенской корпорации, за что ты заплатишь ему четыре доллара. После этого ты станешь владельцем недвижимости в Шинн-Корнерс со всеми вытекающими отсюда правами, включая право участвовать в жюри присяжных. Ничто так не впечатляет янки, чем документ о владении землей. Более мелкие детали вроде срока проживания, неучастия в голосовании и так далее мы благополучно проигнорируем.

Джонни озадаченно уставился на судью.

— В чем дело? — осведомился старик.

— Я пытаюсь обрести чувство реальности происходящего, но не могу, — ответил Джонни. — Все эти трюки… Не устраиваете ли вы большую бурю в маленьком стакане воды, судья?

— Думаешь, он маленький?

— Микроскопический. Речь идет об одном человеке, по всей вероятности виновном в убийстве. А вы ставите всю деревню с ног на голову, морочите голову полицейским и чиновникам округа, втягиваете в дело губернатора штата…

Судья Шинн поднялся с кресла и, сдвинув брови, принялся шагать взад-вперед вдоль полок с книгами по юриспруденции.

— Один человек, — медленно произнес он. — Да, это может казаться нелепым, но только потому, что ты думаешь о Джозефе Ковальчике так, словно он существует в вакууме. Что такое один человек? Это не только Джозеф Ковальчик, Джонни, — это и ты, и я, и Хьюб Хемас, и любой другой. Все всегда начинается с одного человека. В 1735 году в Нью-Йорке судили немецкого иммигранта Джона Питера Зенгера за клевету в печати — в своем еженедельнике он опубликовал несколько полемических статей. Это один человек. А другой человек по имени Эндрю Хэмилтон защищал право Зенгера печатать правду. Он добился оправдания Зенгера, и это обеспечило свободу прессы в Америке. Кто-то должен стоять на страже человеческих прав, Джонни. Нам везло — возможно, больше, чем мы заслуживали. Наши права всегда кто-то защищал.

Возьми дебаты во время утверждения конституции, — продолжал судья Шинн. — Их участники, требовавшие обеспечения на судебном процессе процедурных гарантий, выступали не с сугубо теоретических позиций. Принятие Билля о правах, в особенности 5-й и 6-й поправок, было обусловлено реальными страхами, выросшими из подлинных событий в колониальной истории. Например, судов над ведьмами в 1692 году.

На этих процессах судьями были любители, а генеральным прокурором — торговец. Ни один человек, обучавшийся праву, в них не участвовал. Обвинителю было позволено представлять то, что именовалось «призрачными уликами», и вызывать свидетелями раскаявшихся «ведьм», дававших показания против обвиняемых. Любой из толпы, кто жаждал быть услышанным, независимо от того, имели ли его показания отношение к делу, мог поступить так же. В обстановке разгула суеверий и истерии двадцать женщин были признаны виновными, большинство из них повешены, а одну — восьмидесятилетнюю старуху — буквально растоптала толпа. То же самое происходит сегодня в так называемых «верховных народных судах» коммунистического Китая. А если на то пошло, и в Вашингтоне, где разрушаются человеческие репутации и парализуется способность людей зарабатывать на жизнь — в нарушение всех процессуальных правил.

И давай не будем возлагать вину на конфессиональные комиссии. Виноваты мы, а не они. Демагоги в конгрессе не продержались бы ни одного дня в атмосфере элементарного здравого смысла. Но истерия в обществе придает им силу.

Это доказывает, Джонни, что людям не всегда можно доверять. Человеческие существа, даже в условиях демократии, слишком часто превращаются в толпу. Вот почему процесс Шинн-Корнерс против Джозефа Ковальчика чреват бурей, способной уничтожить всю Америку. Кто защитит людей от их худшего врага — самих себя, — кроме тех, кто отказывается потворствовать беззаконию даже в самом незначительном деле?

— Слушайте, слушайте, — усмехнулся Джонни.

Судья Шинн перестал шагать и склонился над столом, теребя блокнот и искоса глядя на Джонни.

— Простите, — извинился Джонни. — Но я по горло сыт словами.

— Я тебя не упрекаю, — кивнул судья. — Давай перейдем к делу. Предположим, я назову тебе подлинную причину моего желания включить тебя в жюри.

Джонни уставился на судью.

Старик задумчиво разглядывал его, пощипывая губу.

— Ну? — осведомился Джонни.

— Нет, — сказал судья. — Я позволю тебе самому это сделать. А сейчас давай нанесем визит Джозефу Ковальчику.

* * *

Эдди Пэнгмен стоял на часах перед церковью. Он больше не выглядел несчастным. Эдди браво вышагивал взад-вперед, насвистывая на ходу, а его продолговатое лицо светилось от возбуждения и казалось совсем детским.

Он с серьезным видом пропустил судью и Джонни.

Дрейкли Скотт, патрулировавший церковь сзади, походил не на мальчика, увлеченного игрой, а на мужчину, который вернулся к детству, стараясь спастись от трудностей взрослой жизни. Его прыщавое лицо было мрачным, а узкие плечи напряжены.

При виде двух мужчин Дрейкли насторожился, а в его глазах промелькнула обида, которую Джонни заметил в лавке Питера Берри в пятницу утром.

— Не знаю, должен ли я пропускать вас, судья, — с вызовом заговорил он. — Хьюб Хемас говорил…

— Вот что я скажу тебе, Дрейкли, — прервал его судья Шинн. — При первой же попытке со стороны Джонни Шинна или меня позволить заключенному бежать можешь стрелять на поражение. Это достаточно справедливо?

Паренек густо покраснел.

— У кого ключ от кладовой с углем?

— Его охраняют, — пробормотал Дрейкли.

Они спустились по крошащимся ступенькам в церковный подвал. Джонни быстро моргал после яркого солнца. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел над головой дубовые балки с остатками коры и неровными следами топора. В подвале находились старомодная угольная печь и кладовая. Дверь кладовой была слегка приоткрыта; отпертый замок свисал с выглядевшего новым крючка. Свет проникал сквозь щели в стенах.

На стуле лицом к двери с ружьем на коленях сидел Мертон Избел. Стул был частью старой сломанной церковной скамьи.

— У него кто-то есть, Мерт? — спросил судья.

— Мистер Шир.

Судья Шинн коснулся руки Джонни.

— Прежде чем мы войдем…

— Да?

— Я хочу, чтобы ты притворился, будто он тебя интересует.

— Ковальчик? Но так оно и есть.

— Задавай ему вопросы, ладно?

Джонни кивнул.

На стук судьи ответил голос священника, и они вошли в кладовую.

Единственный уголь, который увидел там Джонни, был сложен в углу маленькой кучкой, вероятно оставшейся с прошлой зимы. Но угольная пыль была повсюду. Правда, пыль пытались подмести — наверняка Ширы, — но движения заключенного разбрасывали ее снова. Стены покрывала сажа.

Единственное окошко на верху стены было недавно забито досками. Помещение освещала 25-ваттная лампа, свисавшая с потолка в проволочной сетке.

Джозеф Ковальчик сидел на краю койки, потягивая из стакана горячий чай. На складном столе были разбросаны остатки пищи. Когда они вошли, мистер Шир складывал тарелки на поднос.

— Мы отлично пообедали, — весело сказал священник. — Он попросил чай в стакане с лимоном и вареньем. Европейский стиль. Судья, вам не кажется, что он выглядит гораздо лучше?

— Кажется, мистер Шир. — Судья посмотрел на тарелки. — Знаменитые отварные блюда Элизабет?

— Кто-то должен заботиться о его телесных нуждах, — твердым голосом произнес священник. — Я бы хотел что-то сделать с этой угольной пылью.

— Вы творите чудеса, мистер Шир.

В одном из углов стоял белый ночной горшок. Священник подобрал поднос и вышел. Дверь осталась открытой.

Мертон Избел наблюдал за ними, сидя на стуле. Заключенный вздрогнул, словно только что заметил посетителей, поставил пустой стакан и начал вставать.

— Сидите, Ковальчик, — сказал судья.

Ковальчик опустился на койку, уставясь на Джонни.

На нем снова была собственная одежда — Элизабет Шир, очевидно, постаралась почистить и заштопать ее, хотя и с плачевным результатом. Серую фланелевую рубашку она постирала и выгладила. Ботинки либо оказались не подлежащими ремонту, либо отцы деревни велели их конфисковать — на ногах у Ковальчика были матерчатые шлепанцы, по-видимому принадлежащие мистеру Ширу. Бесцветные волосы были расчесаны. На лице, помимо распухшей губы, отсутствовали следы избиения.

Светлая с проседью щетина заметно отросла — Джонни подозревал, что мистеру Ширу не позволили снабдить заключенного бритвой. Темно-серая кожа обтягивала торчащие скулы, оттопыренные уши и низкий лоб с густыми бровями, под которыми поблескивали глубоко запавшие глаза. Тощая шея с болтающимся кадыком напоминала шею индюка. Руки были мозолистыми, с распухшими суставами и потрескавшимися ногтями. Он держал их между бедрами, наклонившись вперед, как будто все еще ощущал боль в паху.

Ковальчик выглядел лет на шестьдесят пять — было трудно представить, что в действительности ему лишь слегка за сорок.

— Этого джентльмена, — снова заговорил судья Шинн, — интересует ваша история, Ковальчик. Ему не раз приходилось беседовать с людьми, оказавшимися в беде. Его зовут мистер Шинн.

— Шинн, — повторил заключенный. — Мистер Шинн, что они мне сделать? — Он говорил медленно, с сильным акцентом.

Джонни посмотрел на судью. Старик кивнул.

— Вам известно, Ковальчик, почему вас посадили в этот подвал? — спросил Джонни.

Человек на койке поднял худые плечи и снова опустил их. Это был жест Старого Света, означающий: «Известно или нет — какая разница?»

— Расскажите мне обо всем, что произошло вчера, — продолжал Джонни. — Но сначала я бы хотел побольше узнать о вашей жизни, Ковальчик, — откуда вы прибыли, куда направлялись?

— Сперва рассказать судье, — отозвался заключенный. — Что они мне сделать?

— Расскажите мне, — улыбнулся Джонни.

Заключенный разжал руки, потер ладони и обратил взор к полу кладовой.

— Моя поляк. Моя иметь жена, двое детей, старая мать и старый отец в Польша. Нацисты приходить и убивать их, а меня отправить в трудовой лагерь. После войны приходить коммунисты. Тоже плохо. Я бежать в Америка, у меня кузина в Нью-Йорке. Я жить у нее три года и искать работу…

— У вас на родине была профессия?

— Моя работать с кожа.

— Вы дубильщик?

— Да. — Джозеф Ковальчик слегка оживился. — Моя хороший работник. Старый отец учить меня ремеслу. — Затем плечи снова опустились. — В Америке не мог найти работа. Нет профсоюзная карточка. Моя хотеть в профсоюз, но нет денег на взносы. Нет ре… реко…

— Рекомендаций?

— Да. Поэтому нет работа. Потом кузина умирать — сердце. Моя жить в польская семья в Бруклин — друзья кузина. Работать один день здесь, другой там. У друзей родиться еще один ребенок — для Ковальчика больше нет места. Они говорить: «Почему бы твоя не поехать деревня и не поработать на ферма?» Моя поехать. Работать на одна ферма, другая ферма, потом уходить и опять работать…

Заключенный умолк и беспомощно посмотрел на судью Шинна.

— Очевидно, — объяснил судья, — последние несколько лет он подрабатывал на фермах, скитаясь по Новой Англии. Насколько я понял, эта работа ему не по душе, и он надеялся заняться прежним ремеслом. Откуда вы шли, Ковальчик, когда вчера проходили через эту деревню?

— Издалека. Моя идти восемьдесят девять дней. — Ковальчик сосредоточенно нахмурился, потом раздраженно хлопнул себя по лбу. — Моя не помнить места, где работать последний раз. Спать в амбар, работать за еда… Потом моя уходить, потерять деньги…

— Так v вас были деньги? — спросил Джонни.

— Семь долларов. Потерять. Выпасть через дыра в кармане. — Ковальчик снова нахмурился. — Плохо терять деньги. Люди говорить: ты бродяга, а моя показывать деньги. Не бродяга, видеть? Но теперь люди говорить: не можешь показать деньги, потерять, значит, бродяга! — Ковальчик вскочил, шевеля широкими скулами. — Не любить, когда моя называть бродяга!

— Это мало кому нравится, — сказал Джонни. — Куда вы шли?

— Польский фермер в Петунксит говорить, что есть работа на кожевенная фабрика в Кадбери. Там нет профсоюз — идти быстрее и получить работа… — Ковальчик лег на койку и повернулся лицом к закопченной стене.

Джонни посмотрел на судью Шинна. Лицо старика было бесстрастным.

— Ковальчик. — Джонни притронулся к плечу заключенного. — Почему вы убили старую леди?

Бродяга сел так резко, что Джонни отпрянул.

— Моя не убивать! — крикнул он и схватил Джонни обеими руками за лацканы пиджака. — Не убивать!

Поверх головы Ковальчика Джонни видел сидящего за дверью Мерта Избела с дробовиком на коленях и зловеще поблескивающими глазами.

— Сядьте! — Джонни схватил бродягу за костлявые запястья и силой усадил на койку. — Прежде чем вы продолжите, я хочу попытаться объяснить вам, почему жители этой деревни уверены, что вы убили старую леди.

— Моя не убивать, — пробормотал заключенный.

— Слушайте меня, Ковальчик, и постарайтесь понять. Вас видели идущим к дому старой леди минут за двадцать до ее смерти…

— Не убивать, — повторил Ковальчик.

— Вы провели какое-то время в ее доме. Откуда я это знаю? Потому что мы с судьей встретили вас на дороге под дождем не более чем в миле с четвертью от деревни вчера днем без двадцати пяти минут три. Чтобы пройти чуть больше мили, вам не могли понадобиться три четверти часа. Человек проходит за час около трех миль, а мы видели собственными глазами, как быстро вы шли. Таким образом, вы не могли пробыть на дороге больше двадцати или двадцати пяти минут перед нашей встречей. Это означает, что вы покинули деревню в десять-пятнадцать минут третьего. Но было не позже чем без десяти два, когда, по словам жительницы деревни, вы подходили к дому старой леди. Значит, примерно между без десяти два и четвертью третьего вы находились в ее доме. Если так, то вы были там в два тринадцать, когда ее убили. Понятно?

Заключенный покачивался, снова стиснув руки.

— Моя не убивать, — простонал он.

— Если вы находились в доме, то у вас была возможность убить ее, было орудие — кочерга из камина, и был мотив — сто двадцать четыре доллара, спрятанные в платке у вас на поясе. Против вас много улик, Ковальчик. Нам незачем доказывать, что вы были в доме. Это подтверждают украденные деньги. — Джонни сделал паузу, интересуясь, как много из его речи дошло до собеседника. — Вы понимаете, о чем я говорю?

— Не убивать, — твердил заключенный. — Красть — да, убивать — нет.

— Значит, вы признаете, что украли сто двадцать четыре доллара?

— Моя никогда не красть раньше! — крикнул Ковальчик. — Но моя потерять семь долларов и увидеть куча денег в банке… Это плохо. Это ужасно… Но моя не убивать…

Внезапно он беззвучно заплакал — должно быть, так плакали мужчины в концентрационных лагерях, во время тьмы, окутавшей Европу.

Отвернувшись, Джонни достал пачку сигарет и, сам толком не зная почему, положил ее на складной стол вместе с коробком спичек.

— Никаких спичек! — рявкнул Мертон Избел.

Джонни зажег сигарету и поместил ее между губами заключенного. Ковальчик отпрянул, потом жадно затянулся и вскоре начал говорить.

Он подошел к кухонной двери старой леди спустя несколько минут после того, как его прогнала «другая леди», и постучал. Фанни Эдамс открыла дверь, и Ковальчик попросил что-нибудь поесть. Старая леди сказала, что не кормит нищих, но если он согласен отработать еду, она хорошо его накормит. Ковальчик согласился. Тогда тетушка Фанни велела ему идти в амбар, где лежат поленья и топор, и расколоть каждое полено на четыре части, так как они слишком тяжелы для нее, да и горят четвертинки лучше. Ковальчик пошел в амбар, нашел топор, потом обогнул амбар и прошел через открытую пристройку туда, где лежали поленья, и принялся за работу. За прошедшие три года он часто колол дрова, скитаясь от одной фермы к другой, и приобрел изрядный опыт. Это заняло всего несколько минут…

— Сколько поленьев вы раскололи? — прервал его Джонни.

— Шесть, — ответил заключенный.

— Каждое на четыре части?

— Да.

— И на это ушло всего несколько минут?

— Моя работать быстро.

— Сколько именно минут, Ковальчик?

Заключенный пожал плечами. Он сказал, что не умеет считать минуты, но помнит, что, когда расколол последнее полено, начался дождь.

— В два часа, — пробормотал судья Шинн.

Ковальчик аккуратно сложил дрова штабелем в пристройке под навесом, отнес топор в амбар и побежал к дому. Тетушка Фанни заставила его вытереть ноги о циновку, прежде чем позволила войти.

Старая леди показалась ему очень странной. Сначала она отказалась кормить его, пока он не отработает еду, потом поручила ему колоть дрова — в июле! — а после этого не только поставила перед ним на кухонном столе вареный окорок, картофельный салат, кусок пирога с вишнями и кувшин молока, но, пока он ел, достала с верхней полки шкафа банку с деньгами и дала ему пятьдесят центов. Потом она вернула банку назад и вышла в другую комнату, оставив его одного в кухне.

Ковальчик едва не подавился едой — искушение было слишком велико. Он понимал, что это не оправдание, но у него в карманах было пусто, а старуха вроде бы купалась в деньгах. Если он намеревался получить работу на кожевенной фабрике в Кадбери, то ему нужны были деньги, чтобы прилично одеться и найти достойное жилище, а не спать в амбаре на сене, как скотина. Оставив на тарелке половину окорока и не притронувшись к пирогу и молоку, Ковальчик на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее. Старая леди стояла в соседней комнате спиной к нему и что-то рисовала на холсте. Тогда он закрыл дверь, достал банку, вынул из нее все бумажные деньги, выбежал из дома и быстро зашагал по дороге в Кадбери, сжимая украденные деньги в кармане. Только один раз Ковальчик зашел под дождем за куст, завернул деньги в носовой платок, привязал их к отрезку веревки, который был у него в саквояже, а веревку обмотал вокруг себя под одеждой.

Ковальчик заявил, что больше ничего не знает о старой леди. Конечно, он поступил плохо, украв ее деньги, и должен быть за это наказан. Но он оставил ее живой и невредимой у холста в комнате рядом с кухней. Он не убивал ее и вообще не мог никого убить — слишком много убийств ему пришлось видеть за свою жизнь. Его тошнит от крови. Перекрестившись, Ковальчик поклялся Матерью Божьей, что не тронул и волоска на голове у старой леди — только ее деньги…

Судья Шинн смотрел на Джонни, словно спрашивая: «Теперь, выслушав его, ты по-прежнему уверен, что он убил тетушку Фанни?»

Заключенный снова лежал на койке с безучастным видом. Вероятно, он не рассчитывал, что ему поверят, и рассказал свою историю, только подчиняясь требованию.

Ковальчик закрыл глаза.

Джонни молча стоял над ним. Он был озадачен. За время службы в армейской разведке ему не раз приходилось допрашивать людей, и он научился различать даже слабый аромат лжи. Но насчет этого человека Джонни не был уверен. По всем физическим и психологическим признакам Джозеф Ковальчик говорил правду. Но в его рассказе были серьезные несоответствия.

Судья Шинн хранил молчание.

— Ковальчик, — заговорил Джонни.

Заключенный открыл глаза.

— Вы сказали, что сложили дрова под навесом у сарая. Какой длины были дрова, которые вы накололи? Сколько футов?

Ковальчик развел руки в сторону, показывая длину.

— Около трех футов. Они были одинаковой длины?

Заключенный кивнул.

— Почему вы лжете, Ковальчик?

— Моя не лгать!

— Но вы лжете. Под навесом нет никаких дров. Их нет ни в амбаре, ни в доме, ни поблизости от дома. Возле колоды за амбаром нет свежих щепок — а они были бы, если бы вы кололи там дрова. Я знаю это, Ковальчик, потому что сам все осматривал. Почему вы солгали?

— Моя не лгать! Моя колоть дрова топором и положить его в амбар!

— А почему вы побежали, когда мы проходили мимо вас по дороге под дождем? Разве невиновные так себя ведут?

— Моя украсть деньги… Но моя не убивать…

Судья и Джонни оставили его в кладовой вновь повернувшимся лицом к покрытой сажей стене. Когда они вышли из кладовой, Мертон Избел закрыл дверь и защелкнул замок. Потом он снова сел лицом к двери, держа дробовик на коленях.

— Ну? — осведомился судья, когда они шли назад к его дому.

— Не знаю, — ответил Джонни.

— Я надеялся, что у тебя сложится более твердое мнение, чем у меня. Но то, что ты сомневаешься, тоже важно. У нас обоих достаточно опыта в определении надежности показаний. Если никто из нас не может уверенно заявить, что этот человек лжет или говорит правду, значит, тут что-то не так, и это необходимо расследовать.

— Одной истории с дровами будет достаточно, чтобы его повесить, — пробормотал Джонни. — Я имею в виду, для этих людей. Потому что нет ни малейших доказательств, подтверждающих его слова. И все же, если он не колол дрова для тетушки Фанни, то почему настаивает, что делал это?

— Возможно, просто потому, — предположил судья, когда они поднялись на крыльцо, — что его извращенному уму история о работе за пищу кажется создающей ауру честности, которая не ассоциируется с убийцами.

— Тогда почему он признался, что украл деньги?

— Он едва ли мог это отрицать, ведь деньги нашли у него.

Оба замолчали.

— Теперь ты знаешь, — сказал судья, войдя в кабинет, — почему я хочу, чтобы ты участвовал в этой пародии на жюри, Джонни. История Ковальчика создает интересную альтернативу…

— Заключающуюся в том, — кивнул Джонни, — что если он невиновен, то виновен кто-то другой.

— Вот именно.

Они смотрели друг на друга через письменный стол.

— Если вчера в Шинн-Корнерс не побывал еще один посторонний, — медленно произнес судья, — а никаких доказательств этого нет — я уже расспросил всех, — значит, Фанни Эдамс убил кто-то из жителей деревни, знавший ее всю жизнь. Причем это не обязательно мужчина — не требуется много сил, чтобы кочергой проломить череп девяностооднолетней старухе.

— Иными словами, вы хотите, чтобы я участвовал в жюри в качестве детектива? Моей задачей будет выяснить, кто из ваших соседей прикончил тетушку Фанни, если Джозеф Ковальчик этого не делал?

— Да.

Джонни подумал о мертвом лице, которое ему пришлось прикрыть кухонным полотенцем… Он испытывал странное ощущение личной утраты. Десятиминутный разговор в шумной комнате, одно прикосновение сухой теплой руки — а ему кажется, будто он знал эту старуху с колыбели. Ее гибель пробудила в нем глубоко таящиеся эмоции.

— Хорошо, судья, — сказал Джонни.

* * *

Услышав около девяти вечера шум на улице, они выбежали из дома и обнаружили на перекрестке Берни Хэкетта и Орвилла Пэнгмена переругивающихся с древним водителем столь же древнего «кадиллака».

Это был экс-судья Эндрю Уэбстер из Кадбери с сонными глазами на худощавом лице и неуверенными движениями столетнего старца. Джонни пришлось помочь ему выбраться из машины.

— Это все кости, — сказал он Джонни, когда судья сообщил его личность и статус констеблю и фермеру. — С каждым годом они становятся все более сухими. Кости и кожа. Я начинаю походить на мумию из египетской гробницы. Медицине следовало бы найти лекарство от старости. Это проклятие человечества… Ну-ну, Луис, во что ты ввязался? Вооруженные люди! Мятеж! Мне не терпится услышать подробности.

Джонни отвел автомобиль Уэбстера в гараж судьи. Когда он вернулся в дом с чемоданом гостя, два юриста оживленно переговаривались в кабинете. Джонни отнес чемодан в одну из комнат для гостей наверху, открыл окна, нашел стенной шкаф с бельем, застелил постель и выложил полотенца, думая, что даже Милли Пэнгмен едва ли справилась бы с этим лучше.

Спустившись, он застал с судьей Шинном и Уэбстером Ферриса Эдамса.

— Только что вернулся из Кадбери, — жаловался Эдамс. — Пришлось нанять машину у Питера Берри, черт бы его побрал! Этот человек постарался бы заработать, продавая билеты на роды его жены! Мне нужно было привезти смену одежды и оставить сообщение на двери офиса — разумеется, моя секретарша в отпуске, когда она нужна мне больше всего!

Всю вторую половину дня Эдамс разрывался между личными делами в Кадбери и более неотложными вопросами, связанными с его тетей. Ему пришлось просить Орвилла Пэнгмена позаботиться о ее джерсейской корове, которая теперь паслась в стаде Пэнгменов. Он также запер в шкаф картины старой леди в ожидании, пока окружной судья по утверждению завещаний назначит душеприказчика. В ответ на вопрос судьи Шинна Эдамс объяснил, что тетушка Фанни не оставила завещания, несмотря на его неоднократные просьбы, поэтому распределение ее имущества грозит вылиться в долгий процесс. В качестве дополнительной предосторожности Эдамс поручил Берни Хэкетту выписать страховой полис на картины, что привело Хэкетта на кухню Фанни Эдамс, где он обнаружил ее тело. Сам Эдамс собирался оставаться в доме тетушки Фанни, пока ситуация не разрядится, и оба старших юриста это одобрили.

Около часа они обсуждали план кампании, целью которой было провести процесс по делу об убийстве с максимальной видимостью законности, дабы удовлетворить жителей Шинн-Корнерс и постепенно выветрить из них мятежные настроения.

— Вы должны вести обвинение энергично, Феррис, — наставлял судья Шинн, — а ты, Энди, должен так же добросовестно защищать подсудимого. Мы находимся в положении рефери и двух боксеров, заранее договаривающихся об исходе поединка. Все должно выглядеть вполне достоверно — со спорами между обвинителем и защитником, протестами, принимаемыми или отклоняемыми судьей, перерывами в слушании и так далее. В то же время я хочу, чтобы в протоколе было зафиксировано как можно больше нарушений правил. Наша цель — совершить максимум посягательств на права обвиняемого, чтобы в итоге защитить их. На данной стадии защита прав Ковальчика важнее установления его виновности или невиновности.

— Полагаю, — осведомился Эдамс, — Ковальчик впоследствии не сможет выйти сухим из воды на основании двойной подсудности по одному обвинению?

— Нет, Феррис, — ответил судья Шинн. — Если это жюри признает его виновным — что, разумеется, и произойдет, — он сам захочет, чтобы процесс объявили недействительным, дабы получить шанс признания себя невиновным в настоящем суде. А если каким-то чудом Шинн-Корнерс оправдает его, у нас будет протокол всего фарса со всеми ошибками и нарушениями, чтобы доказать его незаконность. В любом случае права Ковальчика будут защищены.

— Надеюсь, — мрачно произнес внучатый племянник Фанни Эдамс. — Потому что, на мой взгляд, сукин сын виновен, как польский ад, место в котором ему обеспечено.

Старый Энди Уэбстер покачал головой:

— Просто невероятно! Ни за что на свете не пропустил бы такое!

Он и Эдамс торжественно засвидетельствовали подписи судьи Шинна и Джонни на документах, касающихся «продажи» дома и десяти акров земли, после чего трое юристов удалились: Эдамс — циркулировать среди жителей деревни, дыша прокурорским жаром, а судья Шинн — сопровождать Энди Уэбстера в церковный подвал для беседы с «клиентом».

Джонни отправился в постель, считая, что в мужчине, спящем в вертикальном положении, есть нечто недостойное.

* * *

Ощущение сонливости сохранялось весь понедельник. Джонни боролся с дремотой, начиная с похода рано утром в ратушу с секретарем корпорации Берни Хэкеттом для оформления сделки.

Хьюб Хемас подъехал к маленькому зданию, когда Хэкетт старательно делал запись в гроссбухе. Судья Шинн позвонил председателю совета во время завтрака, объяснив ему цель сделки.

— Если мы будем судить обвиняемого в Шинн-Корнерс специальным судом, санкционированным губернатором Фордом, Хьюб, то мы должны следить за строгим соблюдением правил. Ты уточнил список присяжных?

— Да, — ответил Хьюб. — Меня беспокоит то, что никак не набираются двенадцать человек, как того требует закон.

— В том-то и дело.

— Но владение недвижимостью не делает человека пригодным для того, чтобы входить в жюри, — заметил Хемас. — Он должен иметь право голоса в штате.

Джонни ощутил неприятный озноб. Хемас даже не смотрел на него, словно он был одним из складных стульев.

— Это верно, — согласился судья Шинн. — Ты, безусловно, знаешь закон, Хьюб. Но нам придется нарушить правило. На правах судьи я разрешу включить в жюри моего кузена. В конце концов, это особый процесс.

— Может быть, лучше привлечь Эрла Скотта? — пробормотал председатель совета.

— Может быть, — кивнул судья. — Только наличие среди присяжных хронического инвалида, не покидавшего дом пять лет, будет не слишком хорошо выглядеть в протоколе.

Хемас задумался.

— Пожалуй, вы правы, судья. Но мистер Шинн не является избирателем в этом штате и даже жителем деревни. Может быть, Сара Избел…

— Правильно, Хьюб! — подхватил судья, изображая облегчение. — Совсем забыл о Саре. Но если мы включим ее, то потеряем Мерта. Хотя, если тебе кажется, что Мерт не станет возражать…

Берни Хэкетт сплюнул в плевательницу у его ног.

— Как бы не так! Он начнет брыкаться почище племенного быка Орвилла!

— А нам нужны двенадцать присяжных, Хьюб. Минимум двенадцать. — Судья нахмурился. — Что лучше — ввести одного присяжного по особому распоряжению или рисковать, что Верховный суд сочтет процесс недействительным?

— Черт бы побрал этого Хоузи Леммона! — выругался Хемас.

— Конечно, если мы сумеем заставить старика Леммона передумать, проблема будет решена.

— Не сможем. Вчера поздно вечером я был на холме, но даже не застал Хоузи дома. Он где-то шляется… Мистер Шинн, — внезапно обратился Хьюб к Джонни, — я слышал, вы вчера говорили с бродягой?

Джонни вздрогнул от неожиданности:

— Да, мистер Хемас, говорил.

— Это было по моему предложению, Хьюб, — вмешался судья, к облегчению Джонни. — Мистер Шинн приобрел колоссальный опыт с преступниками в армии. Я хотел посмотреть, не заставит ли он Ковальчика признаться.

— Ни в чем он не признается. — Хэкетт снова сплюнул. — Мерт Избел говорит, что он наплел вам какую-то невероятную историю, — продолжал Хемас.

Джонни изобразил усмешку.

— Мне удалось поймать заключенного на лжи, мистер Хемас.

— Насчет дров?

— Верно.

Хемас поджал губы.

— Полагаю, судья, у нас нет выбора. — С этими словами он вышел из ратуши, сел в автомобиль и уехал.

Берни Хэкетт удалился в заднюю комнату запереть свой гроссбух.

— Ты включен, — тихо сказал судья.

Джонни с трудом сдерживал зевоту.

* * *

Следующим утром, в самом начале десятого, окружной коронер Барнуэлл приехал из Кадбери в автомобиле, за рулем которого сидел рыжеволосый субъект с веснушчатой физиономией и блуждающим взглядом.

— Господи, это же Ашер Пиг из «Таймс-пресс»! — трагическим голосом произнес судья Шинн. — Теперь мы попались! Ох уж этот Барнуэлл! Пошли, покуда Пигу не досталось!

Машину на перекрестке окружали вооруженные люди. Судья замахал руками:

— Привет, Аш! Барнуэлл, я должен поговорить с вами.

Редактор газеты «Таймс-пресс», выходящей в Кадбери, усмехнулся, стоя рядом с автомобилем.

— Все о'кей, ребята, — обратился он к собравшимся. — У меня при себе только блокнот и карандаш. — Ашер Пиг помахал Джонни, у которого брал интервью неделю назад.

— Вы потеряли последние остатки ума, Барнуэлл, — сердито сказал коронеру судья Шинн. — По-моему, я ясно объяснил вам по телефону. Почему вы все разболтали, да еще Ашеру Пигу?

— Я ничего не рассказывал Пигу, — ответил коронер. — Напротив, это он рассказал мне. Пиг услышал что-то от дока Кушмена или Сая Муди. Сельская газета автоматически сообщает о чьей-либо смерти — для нее это одна из важнейших тем. Пиг стал меня расспрашивать, и я решил: лучше привезти его с собой, чем позволять ему бегать вокруг без присмотра. Вы же не могли надеяться вечно хранить это в тайне от газет?

— Теперь уже не могу. Ну и что мы ему скажем?

— Если хотите моего совета, — вмешался Джонни, — доверьтесь Пигу. Он, так или иначе, все разнюхает. К тому же он редактирует еженедельную газету, которая выходит по четвергам. Сегодня только понедельник — к четвергу все будет кончено. Нужно только уговорить Пига не сообщать новости по телеграфу, а это не проблема, если ему нужна сенсация.

Судья Шинн убедил Хьюба Хемаса, что присутствие прессы — неизбежное зло, и поспешно увел Пига от жителей деревни, которые, казалось, его очаровали.

— Кто кому объявил войну, и кого застрелили? — спрашивал редактор. — Что здесь происходит, судья?

— Всему свое время, Ашер, — успокаивающе произнес судья Шинн. — Как Римембер?

— Цветет. Слушайте, не пытайтесь меня одурачить! В Шинн-Корнерс что-то прогнило, и я не уеду, пока не узнаю, что именно.

Когда Пиг увидел старого Энди Уэбстера в доме судьи, его красноватые глаза расширились.

— Если вас удалось оторвать от ваших хризантем, значит, дело серьезное. Выкладывайте.

— Расскажи ему, Джонни, — вздохнул судья Шинн.

Джонни повиновался. Пиг слушал в настороженном молчании. Раньше он был репортером в большом городе, потом обосновался в Кадбери, женился на Римембер Бэгли, издававшей местный еженедельник, и взял на себя редакторские обязанности. Во время монолога Джонни Пиг посматривал на двух стариков, словно подозревая, что его разыгрывают, но потом его глаза радостно блеснули.

— Везунчик Пиг! — воскликнул он. — Вот это история! Вы имеете в виду, что, если я попытаюсь покинуть Шинн-Корнерс теперь, Римембер придется извлекать дробь из моей задницы? Они не шутят? Но я все-таки попробую.

Джонни остановил его:

— Ну и что вы сейчас можете сделать со своей историей? Пожертвовать ее Ассошиэйтед Пресс? Слушайте, Пиг, мы в ваших руках. До четверга вы все равно не сможете воспользоваться информацией. Почему бы вам не остаться с нами и не освещать процесс?

— Председатель совета обещал мне, Аш, — сказал судья Шинн, — что вам позволят присутствовать на суде в качестве обозревателя. Более того, если вы беспокоитесь из-за других репортеров, даю вам слово, что, если кто-то из них здесь появится, его выставят из деревни. Вы будете нашим единственным представителем прессы. Кто-нибудь еще из ваших сотрудников что-то подозревает?

— Нет.

— А как насчет Римембер? — осведомился судья Уэбстер. — Ваша жена всасывает все, как пылесос.

— С ней я разберусь, — рассеянно отозвался Пиг. — Ладно, договорились. Только если смогу интервьюировать этого… как бишь его? Между прочим, он виновен?

* * *

Гостиная Фанни Эдамс выглядела необычно. Большую часть мебели унесли в другие комнаты. Между двумя окнами в передней стене для судьи Шинна установили старый стол орехового дерева с откидной доской и кресло с высокой спинкой. Возле стола поставили резное кресло из гикори для свидетелей. Перед шкафом в углу, содержащим коллекцию шеффилдского столового серебра,[29] собранную тетушкой Фанни, Элизабет Шир поместила для себя маленький столик с тумбочками.

Два ряда из шести складных стульев, взятых в ратуше, были установлены вдоль стены с камином под прямым углом к судейскому месту — они предназначались для присяжных. Принесенный из столовой тетушки Фанни высокий сосновый стол, почерневший от времени, поставили лицом к судье для обвиняемого и защитника. Другие стулья стояли рядами позади мест для присяжных — в переднем ряду восседал Ашер Пиг, положив блокнот на край стола. (Коронера Барнуэлла вызвали назад в Кадбери, и он уехал в машине Пига.)

Без десяти десять все были на месте.

Джозефа Ковальчика привели близнецы Хемас. Его прибытие вызвало спор. Констебль-пристав Хэкетт гнусавым голосом недовольно заметил, что доставка заключенного из угольной кладовой и обратно является одной из его, Хэкетта, официальных обязанностей — близнецы могут присутствовать в качестве дополнительной охраны, но подсудимый находится под его личным надзором и может перевозиться с места на место только под его руководством. Близнецы ответили, что охраняли ублюдка все утро, и посоветовали Хэкетту меньше думать тупой башкой о своей жестяной звезде. Судья Шинн решил спор в пользу констебля-пристава.

— Более того, — добавил он, — в этом суде не место сквернословию. При любом использовании грубых слов, любом оскорблении подсудимого, любом нарушении порядка нарушитель будет нести ответственность за неуважение к суду. Юный возраст не может служить оправданием. Снимите с обвиняемого цепи!

Близнецы связали запястья Ковальчика отрезком цепи, которую обмотали вокруг его пояса и закрепили на спине. К этой цепи был прикреплен другой отрезок, на котором заключенного водили, как пса на поводке. Дейв Хемас держал конец цепи, а Томми Хемас подталкивал скованного человека дулом ружья.

Хьюберт Хемас что-то сказал со своего места, и его сыновья тут же убрали цепи.

— Больше обвиняемый не должен быть скован подобным образом, констебль, — резко сказал судья. — Конечно, вы можете принимать меры предосторожности против возможной попытки к бегству, но это американский суд, а не коммунистический.

— Да, ваша честь. — Берни Хэкетт бросил сердитый взгляд на близнецов. — Этого больше не повторится.

— Все лица, не могущие исполнять обязанности присяжных, не требующиеся в качестве свидетелей или для других целей, пусть покинут зал суда. Дети также не должны здесь находиться. Были созданы условия для заботы о младшем поколении?

Хьюберт Хемас снова заговорил, не вставая со стула:

— Судья, мы решили, что маленькие дети во время заседаний суда будут находиться на территории школы под присмотром Селины Хэкетт, которая не может быть присяжной из-за глухоты, старших девочек вроде моей Эбби и Синтии Хэкетт, а также Сары Избел.

— Все лица, обращающиеся к суду, должны вставать с места, — предупредил судья Шинн.

Челюсть Хьюба Хемаса отвисла.

— Да, судья. — Он неуклюже поднялся и снова сел. Кто-то — Джонни показалось, что это Пру Пламмер, — громко хихикнул. Хемас покраснел.

Джонни интересовало, почему судья постарался унизить всемогущего председателя деревенского совета. Это не казалось необходимым. К чему раздражать Хемаса, если целью было провести процесс настолько гладко, чтобы скрыть намеренные нарушения, которые они запланировали?

— Обвинение и защита готовы к отбору жюри?

Эндрю Уэбстер и Феррис Эдамс встали и ответили утвердительно.

Джонни усмехнулся про себя. Судья Шинн галопом несся к намеченной цели. Суд не был официально созван, обвинение «народа против Ковальчика» не было зачитано. Читающие протокол могли подумать, что судить готовятся Энди Уэбстера.

Но, взглянув на лицо Джозефа Ковальчика, Джонни сразу утратил чувство юмора.

Заключенный сидел у соснового стола рядом с Эндрю Уэбстером, застыв, как человек, ожидающий пулю в спину. Оба юриста сочли разумным не открывать свои планы Ковальчику, и он, безусловно, думал, что его судят по-настоящему.

Ковальчик постарался придать себе достойный вид. Его волосы были аккуратно причесаны, ему удалось кое-как отскрести с кожи угольную пыль; благопристойность облику придавал темный галстук, очевидно, из гардероба пастора Шира. Но его лицо этим утром казалось еще более серым, глаза — еще более запавшими, а их взгляд — еще более робким. След ушиба на нижней губе стал белым. Ковальчик сидел, вцепившись в край стола обеими руками.

— Секретарь деревенской корпорации зачитает список кандидатов в присяжные, — сказал судья Шинн. — Пожалуйста, по одному.

Берни Хэкетт громко прочитал по бумаге:

— Хьюберт Хемас!

Председатель совета поднялся со складного стула и подошел к месту свидетеля.

Феррис Эдамс вышел из-за соснового стола.

— Ваше имя? — осведомился он.

— Хьюберт Хемас. — Председатель совета все еще переживал выговор судьи.

— Мистер Хемас, у вас сформировалось мнение относительно виновности или невиновности обвиняемого, Джозефа Ковальчика?

— Я должен отвечать? — Хемас сердито уставился на Эдамса.

— Обвинитель обязан задать этот вопрос, мистер Хемас, — строго сказал судья. — А вы должны отвечать правдиво, если хотите участвовать в жюри.

— Конечно сформировалось! — проворчал Хьюб. — Как и у всех остальных. Чертов бродяга был практически пойман на месте преступления!

Джонни мысленно извинился перед судьей Шинном, который поднес платок к губам. Он не напрасно довел Хемаса до белого каления…

— Но если в результате показаний возникнут обоснованные сомнения в виновности подсудимого, — быстро спросил Эдамс, — вы не станете голосовать за его осуждение, мистер Хемас, хотя в данный момент убеждены в его виновности?

Хемас выглядел благодарным.

— Я справедливый человек, мистер Эдамс. Если меня убедят, что он невиновен, то я за это и проголосую. Но сначала меня должны убедить.

Снова послышалось женское хихиканье.

— Занесите в протокол, что последнее замечание вызвало смех у кандидатов в присяжные, — довольно сказал судья Элизабет Шир. — В суде не должно быть подобных демонстраций! Продолжайте, мистер Эдамс.

Эдамс повернулся к старому Энди Уэбстеру:

— Защита желает дать отвод этому присяжному?

Экс-судья Уэбстер торжественно поднялся.

— Учитывая ограниченное число кандидатов, ваша честь, я признаю, что использование права отвода во время отбора этого жюри эффективно воспрепятствует отбору. Следовательно, если мы намерены провести суд — а я полагаю, что мы собрались здесь, чтобы судить Джозефа Ковальчика за убийство, — то я не могу и не буду пользоваться этим правом.

Аккуратно проделано, подумал Джонни, когда Эндрю Уэбстер сел.

— Хьюберт Хемас войдет в жюри как присяжный номер один. Продолжайте, секретарь.

— Орвилл Пэнгмен, — прочитал Берни Хэкетт.

Комедия продолжалась. Тем или иным способом Феррис Эдамс и Энди Уэбстер, иногда с помощью судьи Шинна, заставляли каждого кандидата признать свою предубежденность, что немедленно заносилось в протокол. Никому не дали отвод.

Процедура оказалась быстрой. Орвилл Пэнгмен стал присяжным номер два. Мертон Избел — присяжным номер три. Берни Хэкетт прочитал собственное имя и был признан неподходящим. Матильда Скотт стала присяжным номер четыре — имена ее мужа и свекра не были упомянуты, — а Питер Берри — присяжным номер пять. На имя Хоузи Леммона никто не отозвался, и его вычеркнули из списка по указанию судьи.

Джонни с любопытством ожидал вызова Сэмюэла Шира. Священнику должны были задать те же вопросы, что и другим, и Эдамс так и сделал.

— У вас сформировалось мнение относительно виновности или невиновности подсудимого?

— Нет, — твердо ответил священник.

Джонни огляделся вокруг. Но никто из прихожан мистера Шира не казался возмущенным заявлением их пастора о своей непредубежденности. Они ожидали, что Сэмюэл Шир будет нести бремя христианского милосердия, как приличествует его духовному званию, но, очевидно, не считали возможным, что он проголосует за оправдание после предъявления доказательств. Иногда иметь дело с ограниченными умами не так уж плохо, с усмешкой подумал Джонни, это создает свои преимущества.

Мистер Шир стал присяжным номер шесть. Его не спрашивали, верит ли он в высшую меру наказания, а сам он не выступал с заявлениями на этот счет.

Элизабет Шир признали несоответствующей, так как она исполняла обязанности судебного стенографиста.

Ребекка Хемас, Милли Пэнгмен, Эмили Берри и Пру Пламмер были быстро избраны присяжными номер семь, восемь, девять и десять, после чего заняли места позади семерых мужчин на «скамье присяжных».

Было нелегко объяснить Кэлвину Уотерсу, что от него требуется. Заговорщикам удалось добиться упоминания и занесения в протокол, что городской мастер на все руки в детстве ударился головой, пользовался репутацией тугодума и умел читать и писать только самые простые слова. Хьюбу Хемасу было явно не по себе, но он не протестовал.

Кэлвин Уотерс был назначен присяжным номер одиннадцать и покорно занял пятое место во втором ряду членов жюри. Его безучастное лицо на миг приняло ошеломленное выражение.

— Продолжайте, мистер секретарь.

— Сара Избел.

Она оставалась единственной женщиной на местах для зрителей, перед ней возвышались фигуры Джонни, Ашера Пига и доктора Кушмена.

Услышав свое имя, Сара побледнела как смерть. Мертон Избел с трудом сдерживался. Его грубое лицо стало свирепым. Женщина вскочила со стула и быстро сказала:

— Я не могу участвовать ни в каком жюри. Мне нужно заботиться о дочери… — С этими словами она выбежала из комнаты. Когда дверь за ней захлопнулась, Мертон Избел сразу расслабился.

— Кандидат не может произвольно отказываться от членства в жюри, — заявил судья Шинн. — Пристав, верните Сару Избел в зал суда.

— Ваша честь. — Старый фермер поднялся. — Я не буду участвовать в жюри вместе с ней. Если вы вернете сюда эту дщерь Содома, я уйду.

В комнате стало очень тихо. Судья Шинн потер подбородок, словно столкнулся со сложной проблемой.

— Хорошо, мистер Избел, — сказал он наконец. — Я подчиняюсь необходимости. Нет смысла приобретать одного присяжного за счет другого. Учитывая вашу угрозу, Сара Избел исключается из числа кандидатов.

И все это, с восхищением подумал Джонни, занесено в блокнот Элизабет Шир. Подчинение необходимости! Угроза! Несомненно, это будет самый удивительный протокол во всей истории американского судопроизводства.

— Продолжайте, мистер секретарь, — велел судья.

— Не могу, ваша честь, — отозвался Берни Хэкетт. — Это все, кто у нас есть. За исключением мистера Джона Джейкоба Шинна, ставшего владельцем недвижимости только сегодня утром…

— Ах да, — произнес судья таким тоном, словно забыл об этом. — Я говорил, что сделаю специальное указание на этот счет, не так ли? Потому что, леди и джентльмены, если мы не сможем заручиться услугами мистера Шинна, то не получим требуемое законом жюри из двенадцати присяжных и, следовательно, не сможем судить обвиняемого в Шинн-Корнерс.

Присяжные с отвращением уставились на Джонни, перешептываясь друг с другом. Жестокая дилемма — либо участие постороннего в столь важном деревенском деле, либо никакого суда.

Судья Шинн молча ждал.

Наконец головы присяжных повернулись к Хьюберту Хемасу, который что-то с раздражением пробормотал, после чего остальные удрученно кивнули.

— Итак, — быстро заговорил судья, — хотя мистер Джон Шинн среди нас настолько недавно, что еще не фигурирует в списке избирателей, из которого должны отбираться присяжные, я санкционирую его участие в жюри, если он соответствует прочим требованиям.

Это, думал Джонни, поднимаясь на место присяжного, исподтишка подталкиваемый карандашом Аша Пига, самое нелепое постановление, когда-либо звучавшее с судейского кресла. О каких «прочих требованиях» может идти речь?

Да, он знаком с фактами дела. Нет, у него не сформировалось мнение насчет виновности или невиновности подсудимого… При этом, в отличие от благожелательно-терпеливой реакции на аналогичное заявление мистера Шира, жители Шинн-Корнерс сердито нахмурились. Энди Уэбстер весело отмахнулся, и Джонни занял последний свободный стул во втором ряду, сразу обнаружив, что сильные запахи, исходящие от Весельчака Уотерса, угрожают создать главную проблему в деле — во всяком случае, для присяжного номер двенадцать.

Судья Шинн объявил перерыв в заседании с целью позволить суду, присяжным, обвинению, защите, стенографисту и приставу посетить похороны жертвы, предполагаемого убийцу которой они собирались судить.

— Суд соберется снова в час дня, — закончил судья.

* * *

Даже похороны казались Джонни происходящими во сне или в пьесе. Это мог быть «Наш город»,[30] если бы не дождь. Земля на кладбище была неровной, могильные холмики натыкались друг на друга, белые края надгробий торчали во все стороны, казавшись еще более старыми, чем почва, которая их поддерживала. Джонни чувствовал странное нежелание проходить между ними.

Катафалк комфортского владельца похоронного бюро отъехал от дома Фанни Эдамс, и вся Шинн-Корнерс — мужчины, женщины и дети — последовала за ним по Шинн-роуд в сторону перекрестка. Женщины обмахивались руками, а мужчины вытирали лбы во влажной утренней дымке. Процессия свернула на Фор-Корнерс-роуд, миновала лошадиную поилку, пасторский дом и приблизилась к покосившимся железным воротам кладбища. Сай Муди и его помощник сняли с катафалка выглядевший дорогим гроб, Феррис Эдамс, судья Шинн, Хьюберт Хемас, Орвилл Пэнгмен, Мертон Избел и Питер Берри взялись за ручки и двинулись мимо древних надгробий к свежей могиле, выкопанной Кэлвином Уотерсом рано утром.

Джонни едва слышал монотонный голос Сэмюэла Шира, читавшего заупокойную службу. Вместо этого он смотрел на могилы, на кукурузное поле Избела, на находящиеся за ним амбар и пристройку с навесом, принадлежавшие убитой. Как часто Фанни Эдамс стояла здесь, слушая Сэмюэла Шира, бормотавшего прощальные слова на похоронах других? Как часто она изображала эту сцену — поле, кладбище, возможно, тех же участников похорон? Он вспоминал живость ее взгляда, тепло старческих рук, глубокий голос с характерными резкими интонациями янки и чувствовал себя опечаленным и подавленным.

Окидывая взглядом надгробия, Джонни видел появляющуюся тут и там, словно бесплодное семя, фамилию Шинн. Кровь этих людей текла в его жилах, но они были для него более посторонними, чем китайцы и корейцы. Он видел даты, почти стершиеся от старости, забытые имена, казавшиеся принадлежащими инопланетянам. «Тэнкфул Эдамс. Она была утренним цветком, срезанным и увядшим в положенный час». «Зильфа, вдова преподобного Натаниэла Юрая». «Джебьюон Уотерс». «Здесь покоится Лит Элханон Шинн, умерший от ожогов, но Бог исцелит его».

«И тебя, Фанни Эдамс, — подумал Джонни. — Тебя и меня».

Глава 4

— Леди и джентльмены присяжные, — начал Феррис Эдамс, встав перед двенадцатью складными стульями, — я не собираюсь произносить длинную речь. Подсудимый Джозеф Ковальчик, который проходил через вашу очаровательную деревню в прошлую субботу 5 июля, пробыл здесь менее часа, но оставил за собой трагедию, которую никто из вас никогда не забудет, — мертвое изувеченное тело тетушки Фанни Эдамс, доброй соседки, благодетельницы Шинн-Корнерс, принадлежащей к одной из ваших старейших семей и всемирно известной художницы.

Вам предстоит ответить на вопрос: действительно ли Джозеф Ковальчик, совершая кражу, взял кочергу, принадлежавшую покойной, и нанес ей жестокие удары по голове, приведшие к смерти? Обвинение считает, что Джозеф Ковальчик убил Фанни Эдамс и что его вина может быть доказана…

Покуда Эдамс описывал в общих чертах природу доказательств, Джонни наблюдал за лицами присяжных. Они слушали с мрачной сосредоточенностью, кивая через каждые три слова. Даже на физиономии Кэлвина Уотерса появилось некое подобие осмысленности.

Джозеф Ковальчик, к счастью для него, был так поглощен усилиями следить за едва понятной для него английской речью обвинителя, что казался всего лишь зрителем. Его мохнатые брови сдвинулись, распухшие губы кривились над плохими зубами. Когда Эдамс сел, а Энди Уэбстер поднялся, на лице Ковальчика мелькнуло довольное выражение.

— Закон гласит, — заговорил старый экс-судья, — что подсудимый не должен доказывать на суде свою невиновность, — напротив, обвинение должно доказать его вину. Иными словами, человек считается невиновным, покуда его вина не будет доказана без тени сомнения. Бремя этих доказательств возложено на обвинение. И доказательства не являются вопросом веры, как, например, веры в Господа Всемогущего или мнения о политиках. Доказательства должны быть основаны на фактах… Мы не пытаемся представить себя ангелами, леди и джентльмены, — ангелы редко ходят по земле. Обвиняемый, оказавшись на чужбине, с трудом говоря на нашем языке, тем не менее пытался жить честно, работая в поте лица. То, что он в этом не преуспел, что он беден — беднее любого из вас, — свидетельствует против него не более, чем иностранное происхождение и другие внешние отличия от вас… Джозеф Ковальчик не отрицает, что украл деньги у тетушки Фанни Эдамс. Бедность побудила его поддаться искушению, и он знает, что совершил грех. Но если даже вы не в состоянии простить ему кражу, тот факт, что он украл деньги у Фанни Эдамс, не является доказательством, что он убил ее. В этом вся суть дела, жители Шинн-Корнерс. Если обвинение не сможет представить доказательства, что Джозеф Ковальчик совершил убийство, вы будете должны признать его невиновным.

Но души присяжных были наглухо заперты.

Так это началось.

* * *

Феррис Эдамс потребовал занести в протокол заявление Ковальчика, касающееся его прихода в дом Фанни Эдамс в субботу перед дождем, предложения тетушки Фанни накормить его, если он наколет дрова, и всю историю, рассказанную им судье и Джонни, включая признание в краже. Заявление было зафиксировано Элизабет Шир в церковном подвале в субботу вечером и подписано Ковальчиком.

Эндрю Уэбстер не возражал.

Судья Шинн велел Эдамсу вызвать его первого свидетеля, и тот вызвал доктора Кушмена.

— Вызывается док Кушмен! — провозгласил Берни Хэкетт.

Седовласый старик с красным лицом и глазами, похожими на вареные яйца, поднялся с одного из зрительских мест и шагнул вперед. Пристав Хэкетт предложил ему Библию; старик положил на нее одну дрожащую руку, поднял другую и квакающим голосом поклялся говорить всю правду и ничего, кроме правды.

После этого он занял свидетельское место.

— Ваше полное имя и профессия? — спросил Феррис Эдамс.

— Джордж Лисон Кушмен, доктор медицины.

— Где вы проживаете и практикуете, доктор Кушмен?

— В городе Комфорт, округ Кадбери.

— Вы являетесь медицинским экспертом коронера округа Кадбери в Комфорте, Шинн-Корнерс и других близлежащих населенных пунктах, доктор?

— Да.

— Вы обследовали тело миссис Фанни Эдамс в возрасте девяносто одного года, проживавшей в Шинн-Корнерс, во второй половине дня 5 июля — в прошлую субботу, доктор Кушмен?

— Да.

— Расскажите нам об обстоятельствах.

— В субботу днем, около двадцати минут четвертого, мне позвонил по телефону из Шинн-Корнерс констебль Берни Хэкетт, прося меня срочно приехать в дом миссис Эдамс. Я сказал, что не могу приехать сразу, так как с часу дня у меня полно пациентов, и спросил, не заболел ли у них кто-нибудь. Он не стал объяснять — просто сказал, чтобы я приехал, как только смогу. Я освободился лишь в начале шестого. Когда я прибыл в дом миссис Эдамс, констебль Хэкетт проводил меня в комнату сзади, возле кухни, где я увидел тело Фанни Эдамс, лежащее на полу с накрытой полотенцем головой. Я убрал полотенце… — Доктор Кушмен нервно провел ладонью по лбу. — Для меня это был шок, ведь я знал Фанни Эдамс всю жизнь. Я сразу же увидел, что она мертва…

— Сколько времени, по-вашему, она была мертва, когда вы обследовали тело?

— Около трех часов.

— А в котором часу вы произвели обследование?

— Где-то между пятью и половиной шестого.

— Продолжайте.

— Было очевидно, что это убийство. Ей нанесли множественные страшные удары по голове, проломив череп в нескольких местах. Такие повреждения головы я видел только после автомобильных катастроф.

— Покойная не могла сама нанести себе эти раны?

— Безусловно, нет.

— А после этих ударов миссис Эдамс могла прожить еще какое-то время?

— Нет. Смерть наступила мгновенно.

— Что вы сделали потом, доктор?

— Позвонил коронеру Барнуэллу в Кадбери, а затем ждал около тела его прибытия. Мы решили, что во вскрытии нет необходимости, так как причина смерти очевидна. Я выписал свидетельство о смерти и вернулся в Комфорт, оставив коронера в деревне.

— Во время обследования тела, доктор, вы видели рядом какой-нибудь предмет, который мог послужить орудием убийства?

— Видел. Тяжелую железную кочергу. Она была забрызгана кровью и каплями мозгового вещества и слегка изогнута.

— Эту кочергу вы видели? — Феррис Эдамс продемонстрировал кочергу, и все затаили дыхание.

— Да.

— Есть у вас хоть малейшее сомнение в том, что она послужила орудием убийства Фанни Эдамс?

— Нет.

— У вас имеются причины для такого мнения, помимо крови на кочерге?

— Форма и глубина ран свидетельствуют, что их нанесли подобным орудием.

— Вещественное доказательство «А», ваша честь… Свидетель ваш, судья Уэбстер.

Энди Уэбстер двинулся вперед нетвердым шагом. Две или три женщины возмущенно забормотали. Судье Шинну пришлось постучать по столу «грибом» для штопки, который он позаимствовал из корзины с рукоделием Фанни Эдамс.

— Вы заявили, доктор Кушмен, — начало старейшее юридическое светило Кадбери, — что, когда вы обследовали покойную, она была мертва уже около трех часов и что вы производили обследование «между пятью и половиной шестого». Не могли бы вы немного уточнить время?

— Время обследования?

— Да.

— Едва ли. Как я сказал, я прибыл туда после пяти, а закончил осмотр около половины шестого.

— Она была мертва три часа до «после пяти» или до «около половины шестого»?

— На это я не могу ответить, — сердито произнес доктор Кушмен. — Очень трудно назвать точное время смерти. Приходится учитывать множество факторов — температуру тела и помещения, трупное окоченение, посинение, было ли тело передвинуто и так далее. В любом случае, невозможно определить время с точностью до минуты. Как правило, вам везет, если вы определяете его в пределах часа.

— Значит, если другие факты указывают, что смерть наступила, скажем, в тринадцать минут третьего, это соответствует вашему определению времени смерти?

— Да!

— Доктор Кушмен, в результате вашего обследования у вас сформировалось какое-нибудь мнение насчет сравнительного местоположения покойной и ее убийцы во время преступления?

Врач недоуменно заморгал.

— Прошу прощения?

— Вы бы сказали, — пояснил судья Уэбстер, — что удары были нанесены, когда миссис Эдамс находилась лицом к убийце, или боком, или же спиной?

— Ах вот вы о чем! Конечно, лицом.

— Это факт? Все удары были фронтальными?

— Да.

— Значит, убийца не мог подкрасться к ней сзади?

Феррис Эдамс вскочил на ноги с криком, что вопрос не находится в компетенции свидетеля и что так нельзя вести перекрестный допрос. Энди Уэбстер отбивался с не меньшей энергией. Судья Шинн позволил им вдоволь накричаться, потом отклонил протест и велел свидетелю отвечать.

— Подкрасться сзади? — Доктор Кушмен пожал плечами. — Почему бы и нет? Но в таком случае она услышала его и успела повернуться, чтобы получить удары спереди.

Феррис Эдамс злорадно усмехнулся Энди Уэбстеру, а Энди изобразил досаду. Он уже собирался сесть, когда Джонни поднялся со складного стула и спросил:

— Ваша честь, могу я сказать кое-что защитнику?

— Конечно, мистер Шинн, — весело отозвался судья Шинн.

Джонни подошел к Энди Уэбстеру и начал что-то ему шептать. Присяжные тоже сердито перешептывались. Ребекка Хемас достаточно громко произнесла замечание о «назойливых посторонних».

Старик кивнул, и Джонни вернулся на свое место.

— Доктор Кушмен, — снова заговорил судья Уэбстер, — вам известно, каким был рост покойной?

— Пять футов пять дюймов. Приличный рост для старой женщины…

— Вы бы сказали, что раны на голове Фанни Эдамс, находившейся на высоте пяти футов и пяти дюймов от пола, таковы, какие мог нанести мужчина ростом всего в пять футов семь дюймов?

— Протестую! — рявкнул Феррис Эдамс.

Снова началась перебранка, и судья Шинн снова велел свидетелю отвечать.

— Я не могу сформировать мнение на этот счет, — сказал доктор Кушмен, — не зная точно, в каком положении она находилась, когда ее ударили. Если ее голова была наклонена вперед, это все меняет.

— Тем не менее, если предположить, что покойная стояла прямо, не наклоняя голову, разве не правда, что…

— Протестую!

В конце концов судья аннулировал вопрос. Джонни казалось, что он выносит решения, более-менее руководствуясь выражением лиц присяжных. Пиг увлеченно строчил в своем блокноте.

Энди Уэбстер махнул рукой и сел, а Феррис Эдамс вскочил снова.

— Хотелось бы прояснить этот момент, доктор Кушмен. По-вашему, мужчина ростом пять футов семь дюймов мог нанести такие раны?

— Протестую! — завопил Энди Уэбстер.

— Протест отклоняется.

Джонни подумал, что это решение судьи Шинна имело мало общего с соблюдением процедуры или его планом как можно сильнее испортить протокол. Он просто хотел услышать ответ.

— Мог, если голова была в определенном положении, и не мог, если не была. — Доктор Кушмен посмотрел на старого Энди с нескрываемой враждебностью. — Не могу ответить. И вряд ли кто-нибудь бы мог.

После этого комфортского медика отпустили.

* * *

Следующим свидетелем, вызванным Феррисом Эдамсом, был сам пристав. Судья Шинн с серьезным видом поднялся, обошел вокруг своего кресла, поднял Библию и принял присягу, после чего вернулся на место.

— Вы обнаружили тело Фанни Эдамс, констебль Хэкетт?

— Да.

— Расскажите нам, что произошло 5 июля во второй половине дня — как именно вы нашли тело, и что случилось потом.

Берни Хэкетт поведал, как в субботу в десять минут четвертого он отправился в дом тетушки Фанни поговорить с ней о плане страхования ее ценных картин, как он нашел кухонную дверь открытой и обнаружил мертвое тело Фанни Эдамс на полу ее студии рядом с кухней. Он опознал в вещественном доказательстве «А» кочергу, которую нашел возле тела.

Хэкетт сразу же позвонил судье Шинну, а как только положил трубку, ему позвонила Пру Пламмер, которая подслушала его разговор с судьей (мисс Пламмер сердито уставилась на него со «скамьи присяжных»), сообщить, что около без четверти два в заднюю дверь ее дома постучал бродяга и попросил поесть. Она отказала ему и видела, как он идет по Шинн-роуд, сворачивает к дому тетушки Фанни и направляется к ее кухонной двери. После этого Хэкетт позвонил доктору Кушмену в Комфорт, а потом прибежали судья Шинн и мистер Шинн…

— Когда вы впервые увидели тело, до прибытия судьи и мистера Шинна, — спросил Феррис Эдамс, — вы заметили часы-медальон, висящий на золотой цепочке вокруг шеи покойной?

— Заметил.

— В каком состоянии были часы?

— Камея спереди была разбита, и футляр открыт. Я подумал, что один из ударов не попал по голове, а пришелся по груди и разбил часы.

— Это те самые часы? — Эдамс протянул медальон Хэкетту.

— Да.

— Вещественное доказательство «Б», ваша честь… Какое время показывали часы, когда вы впервые их увидели?

— То же, что и сейчас. Тринадцать минут третьего.

— Они были не только разбиты, но и остановились?

— Да.

Констебль рассказал о прибытии Ферриса Эдамса, как тот сообщил, что недавно проехал по дороге мимо бродяги, как он, Хэкетт, уполномочил Эдамса, судью Шинна и Джона Шинна преследовать бродягу, как через несколько минут последовал за ними с отрядом и как они поймали бродягу, когда тот выбирался из болота возле Лягушачьего пруда.

— Вы поймали этого человека? — спросил Эдамс, указывая на Джозефа Ковальчика, сидящего с раскрытым ртом.

— Да.

— Он сразу вам подчинился, констебль?

— Он начал сопротивляться. Нам с трудом удалось его скрутить.

Хэкетт рассказал, как они доставили Ковальчика назад в деревню, поместили его в угольной кладовой церковного подвала, обыскали и нашли деньги, спрятанные под одеждой.

— Констебль, я показываю вам американские бумажные деньги в купюрах различного номинала, составляющие в сумме сто двадцать четыре доллара. Это те самые деньги, которые вы изъяли у обвиняемого во время обыска?

Берни Хэкетт взял купюры, перетасовал их и поднес к носу:

— Те самые.

— Откуда вы знаете?

— Во-первых, я положил их в конверт и пометил его…

— В этот конверт с надписью: «Деньги, взятые у заключенного в субботу 5 июля», сделанной вашим почерком?

— Да. Всего было тринадцать купюр — четыре двадцатидолларовые, три десятидолларовые, две пятидолларовые и четыре однодолларовые.

— У вас есть другая причина считать, что это те самые тринадцать купюр, которые вы взяли у обвиняемого?

— Конечно. Они пахли корицей и пахнут до сих пор.

— Ваша честь, я передаю конверт и его содержимое как вещественное доказательство «В» и думаю, нам всем следует понюхать банкноты.

Купюры были переданы защитнику, а от него присяжным. Все принюхивались. Запах корицы был слабым, но вполне определенным.

— Вы заявили, констебль Хэкетт, — продолжал Феррис Эдамс, — что, обнаружив тело тетушки Фанни, позвонили судье Шинну. Вы что-нибудь делали между обнаружением тела и телефонным звонком?

— Я выбежал из дома через кухонную дверь и быстро огляделся, думая, что, может, кого-то увижу. Тогда я не знал, сколько времени она мертва, и еще не заметил, что часы остановились.

— Говоря, что вы «быстро огляделись», констебль, вы имеете в виду, что стояли у кухонной двери или вы куда-то отходили?

— Я пробежал через задний двор, заглянул в амбар и в пристройку позади него…

— Вы входили в пристройку, констебль?

— Прошел через нее.

— Вы что-нибудь там видели?

— Ничего.

— И никаких дров?

— Под навесом было пусто, — сказал Берни Хэкетт.

— А позади сарая вы видели какие-нибудь признаки того, что там недавно кололи дрова?

— Не видел ни одной щепки.

— И нигде на участке вы не видели никаких признаков недавно наколотых дров?

— Нет, сэр.

— Свидетель ваш, судья Уэбстер.

Джонни отметил, что кончик носа старого Энди Уэбстера побелел от напряжения.

— Констебль, вы обследовали одежду подсудимого во второй половине дня в субботу 5 июля?

— Я и Хьюб Хемас. Когда мистер Шир спустился в подвал с сухой одеждой для заключенного, и мы сняли с него мокрую.

— Вы нашли следы крови на одежде обвиняемого?

— Нет, хотя я их искал. Но одежда промокла насквозь и перепачкалась грязью и болотной тиной. Любые следы крови на его одежде или на руках наверняка были смыты.

— Не говоря уже о вашем несанкционированном вмешательстве, констебль, вам, как служителю закона, не приходило в голову, что существует такая вещь, как химический анализ ткани, который может установить присутствие или отсутствие следов крови даже на мокрой одежде?

— Протестую!

— Протест отклонен, — мягко произнес судья Шинн.

— Не приходило, — мрачно буркнул Берни Хэкетт. — Как бы то ни было, у нас нет для этого приспособлений…

— В Одеме имеется современная лаборатория, которую полицейский департамент округа Кадбери регулярно использует для подобных целей — не так ли, констебль?

— Это неправильный перекрестный… — машинально начал Феррис Эдамс, но покачал головой и умолк.

— Констебль, что произошло с одеждой, которую вы сняли с обвиняемого?

— Элизабет Шир постирала ее…

— Иными словами, теперь невозможно установить присутствие или отсутствие следов крови. Констебль Хэкетт, вы пытались проявить отпечатки пальцев на орудии убийства?

Недоразвитый подбородок Хэкетта отвис.

— Отпечатки пальцев?.. Нет, судья Уэбстер. Я ничего не знаю об отпечатках. Да и кочерга была слишком перепачкана…

— Вы не посылали кочергу в специализированную полицейскую или любую другую лабораторию для обследования на предмет отпечатков?

— Нет…

— Вы прикасались к кочерге после субботы, констебль?

— Да. И я, и Хьюб Хемас, и мистер Эдамс, и Орвилл Пэнгмен… Думаю, все к ней прикасались… — Большие уши Хэкетта побагровели.

Феррис Эдамс бросил умоляющий взгляд на судью Шинна. Но судья сидел неподвижно.

— Еще вопрос, констебль. Исключительно для протокола. Где вы находились в субботу днем в тринадцать минут третьего?

Джонни расслабился. Он просил Эндрю Уэбстера установить местопребывание каждого свидетеля во время убийства и начал опасаться, что старик об этом забыл.

— Я? — удивленно переспросил Хэкетт. — Утром я ездил в Кадбери поговорить с Лайменом Хинчли о страховании картин тетушки Фанни, а потом поехал назад…

— В котором часу вы покинули страховую контору Хинчли?

— Около двух. Дождь только начался. Я вернулся без двадцати три, припарковал машину — помню, я разозлился на моего Джимми: он оставил свой велосипед посреди гаража, который рассчитан на один автомобиль. Мне пришлось выйти, и я промок до нитки…

— Это не важно, констебль. Значит, вам понадобилось сорок минут, чтобы приехать из Кадбери в Шинн-Корнерс. Следовательно, в два тринадцать вы находились где-то между Кадбери и деревней?

— Ну да. Я проехал двадцать восемь миль за сорок минут при скорости чуть больше сорока миль в час — значит, в два тринадцать я был милях в девяти от Кадбери и милях в девятнадцати от Шинн-Корнерс.

— Это все.

* * *

Следующим свидетелем Эдамс вызвал Сэмюэла Шира.

Маленький пастор медленно поднялся с последнего места в первом ряду присяжных. Джонни, сидевший прямо за ним, видел, как напряглись его костлявые плечи, и втянулась тощая шея. Он направился к креслу, где его ждал Берни Хэкетт с Библией. Казалось, прикосновение к мягкому переплету внушило ему уверенность, и он произнес присягу четким голосом.

Старый Энди Уэбстер поднес руку к глазам, словно боясь жуткого зрелища присяжного, готовящегося давать показания по делу об убийстве. Ашер Пиг внимательно наблюдал за происходящим.

— Мистер Шир, — сказал Эдамс, когда священник назвал свое имя и род занятий, — вы присутствовали в доме Фанни Эдамс утром 4 июля, за день до убийства, и разговаривали с ней тогда?

— Да.

— Не повторите ли вы жюри, о чем вы говорили?

Мистер Шир выглядел расстроенным. Его пальцы сжимались и разжимались. Обращаясь к связанному крючком коврику на полу, он рассказал, как миссис Эдамс отвела его в кухню для разговора и предложила ему двадцать пять долларов, чтобы купить жене новое летнее платье…

— Одну минуту, мистер Шир. Откуда тетушка Фанни достала деньги, которые предложила вам?

— Из одной из банок с пряностями на верхней полке кухонного шкафа. — Голос пастора дрогнул.

— Из какой именно банки? Она была как-нибудь помечена?

— Да. На ней было написано «Корица» печатными буквами, похожими на староанглийский шрифт.

— Это та самая банка, мистер Шир? — Эдамс поднял банку.

— Да.

Джонни пришлось напрячь слух, чтобы услышать ответ.

— Вещественное доказательство «Г», ваша честь. Руки Джозефа Ковальчика лежали на столе, а взгляд был устремлен на банку. Присяжные смотрели на него без всякого выражения.

— Мистер Шир, вы знаете, сколько денег осталось в банке после того, как тетушка Фанни дала вам двадцать пять долларов?

— Да…

— Ну и сколько же?

— Сто двадцать четыре доллара.

По комнате прошелестел легкий шорох, от которого зашевелись волосы на затылке у Джонни.

— Откуда вы знаете, что в банке осталось именно сто двадцать четыре доллара?

— Она сказала мне, что там лежат сто сорок девять долларов в банкнотах, не считая мелочи.

— А сто сорок девять минус двадцать пять равняется ста двадцати четырем. Значит, мистер Шир, вам это известно благодаря простому вычитанию?

— Да…

— Что тетушка Фанни сделала с банкой, когда отдала вам деньги?

— Она поставила ее на прежнее место на полке шкафа.

— В кухне?

— Да.

— И это произошло в пятницу — накануне убийства?

— Да.

— Благодарю вас, мистер Шир. Свидетель ваш.

Но Энди Уэбстер махнул рукой.

— Я вызываю следующим свидетелем, — робко произнес Феррис Эдамс, — э-э-э… судью Луиса Шинна.

* * *

Покуда судья Шинн вставал с кресла, подходил к приставу и произносил присягу как свидетель по делу, на слушании которого он председательствовал, Джонни потихоньку поднялся, выскользнул из комнаты, направился в кухню тетушки Фанни, нашел номер в телефонной книге на шкафу и назвал его оператору. Это был номер Кадбери.

— Офис Лаймена Хинчли, — ответил женский голос.

— Пожалуйста, позовите мистера Хинчли. Скажите ему, что это Джонн Шинн, кузен судьи Шинна. Я познакомился с ним на ленче в Ротари-клубе в Кадбери дней десять назад.

Отдающий металлом голос главного страхового агента в Кадбери послышался в трубке почти сразу же.

— Привет, Шинн! Наслаждаетесь отдыхом у судьи? Значит, Хинчли ни о чем не знает.

— Да, мистер Хинчли, отличный отдых, — ответил Джонни. — Рыбалка, прогулки… Но я хочу объяснить вам причину моего звонка. Это может показаться глупым, но у меня вышел спор с Берни Хэкеттом — вы знаете Берни, не так ли?

— Конечно, — усмехнулся Хинчли. — Никудышный констебль, но безобидный. Воображает себя страховым агентом.

— Да. Берни заявляет, что приезжал к вам в субботу за советом по поводу какой-то страховки и проехал назад двадцать восемь миль до Шинн-Корнерс за сорок минут по часам. Я сказал, что он не мог этого сделать на своем драндулете, но Берни клянется, что покинул ваш офис ровно в два. Это так, или он морочит мне голову?

— Думаю, так оно и было, Шинн. По крайней мере, Берни ушел отсюда около двух — помню, минуты через две начался дождь. А это было ровно в два.

— Тогда извините за беспокойство. Спасибо, мистер Хинчли…

* * *

Джонни вернулся на свой складной стул как раз вовремя, чтобы услышать окончание рассказа судьи Шинна об их субботних передвижениях и самому быть вызванным на свидетельское место.

Он полностью подтвердил показания судьи, включая встречу с Джозефом Ковальчиком под дождем примерно в миле с четвертью от деревни.

— Вы говорите, мистер Шинн, — сказал Феррис Эдамс, — что прошли мимо обвиняемого по дороге без двадцати пяти минут три. Насколько вы уверены в точности времени?

— Достаточно уверен. В половине третьего судья Шинн и я посмотрели на часы. Примерно через пять минут мы встретили Ковальчика, идущего в направлении Кадбери.

— В котором часу вы и судья Шинн вернулись в дом судьи?

— Около трех.

— Иными словами, вам потребовалось двадцать пять минут, чтобы добраться от места встречи с Ковальчиком до дома судьи?

— Да.

— Вы шли без остановок?

— Мы останавливались трижды, — ответил Джонни. — Первый раз, чтобы посмотреть вслед Ковальчику. Второй раз, когда Берни Хэкетт проехал мимо в своем автомобиле, не заметив нас, но забрызгав. И в третий раз на вершине Священного холма около хижины Хоузи Леммона.

— Сколько, по-вашему, времени заняли эти три остановки вместе?

— Может быть, минуту.

— А сколько времени вам понадобилось, чтобы преодолеть последний участок пути от дома тетушки Фанни до дома судьи?

— Думаю, не более двух минут.

— Значит, если вычесть эти две минуты и минуту задержек, путь от места встречи с Ковальчиком до дома миссис Эдамс занял у вас двадцать две минуты — двадцать пять минус три?

— Приблизительно, — согласился Джонни. — Чтобы ответить точно, нужно было иметь при себе хронометр.

— Вы и судья шли быстро?

— Да.

— А обвиняемый прошел мимо вас быстрым шагом?

— Да.

— Таким же быстрым, как шли вы двое, или более медленным?

— Право, не знаю. — Джонни пожал плечами. — Достаточно быстрым.

— Можно предположить, что он шел примерно так же быстро, как вы и судья?

— Протестую! — заворчал Энди Уэбстер.

— Протест принят, — сказал судья Шинн.

— Вы согласны, мистер Шинн, — продолжал Феррис Эдамс, — что если вам с судьей понадобилось двадцать две минуты ходьбы от места встречи с Ковальчиком на дороге до дома тетушки Эдамс, то Ковальчик преодолел расстояние от дома миссис Эдамс до места встречи за такое же время…

— Протестую!

— …и, следовательно, Ковальчик должен был покинуть дом в два тринадцать, то есть примерно во время убийства?

— Протестую! Ваша честь, я настаиваю, чтобы эти вопросы и ответы были вычеркнуты!

— Думаю, мы их оставим, судья Уэбстер, — отозвался судья Шинн.

Ашер Пиг ожесточенно потер уши, потом снова стал быстро писать в блокноте.

Феррис Эдамс напомнил о «подозрительных действиях» Ковальчика при виде двух мужчин под дождем («Да, сэр, он пустился бегом»). Энди Уэбстер при перекрестном допросе установил, что Джонни и судья несли ружья, давая понять, что посторонний, встретив на пустынной дороге двух вооруженных людей, мог испугаться и побежать, но не стал развивать эту тему.

Джонни вернулся на свое место среди присяжных, а Пиг вставил в свои записи еще несколько восклицательных знаков, так как обвинитель занял место свидетеля, передав свои обязанности судье!

Феррис Эдамс сообщил о том, как прибыл в дом миссис Эдамс в субботу в половине четвертого, как замечание о бродяге заставило его вспомнить человека, которого он видел несколько минут назад идущим под дождем по дороге в сторону Кадбери, как Берни Хэкетт уполномочил его и обоих Шиннов преследовать бродягу и о дальнейших событиях, включая «злонамеренный поступок» обвиняемого, столкнувшего в трясину его, Эдамса, автомобиль с целью затруднить преследование, — судя по тону Эдамса, этот эпизод все еще не давал ему покоя.

— Мистер Эдамс, — начал перекрестный допрос Эндрю Уэбстер, — вы заявили, что ваш визит к Фанни Эдамс во второй половине дня в субботу был вызван ее срочным требованием, чтобы вы приехали. Не сообщите ли вы нам подробности?

— Какое это имеет отношение к делу? — осведомился исполняющий обязанности обвинителя, на мгновение выйдя из роли и вновь став судьей.

— Все, что жертва делала или говорила перед убийством, ваша честь, особенно в терминах срочности, — ответил Энди Уэбстер, — может пролить свет на преступление. Если, например, у миссис Эдамс возникли какие-то неприятности с соседом, и она хотела обсудить их со своим внучатым племянником-адвокатом, то этот факт, безусловно, может оказаться важным.

— Отвечайте на вопрос, мистер Эдамс.

— Не могу, — сказал Феррис Эдамс. — Я не знаю, что ей было нужно. Она ничего мне не сообщила, а когда я прибыл к ней в дом, ее уже не было в живых.

Он добавил, что запер свой офис на Вашингтон-стрит в Кадбери в субботу около без пяти час — его секретарша была в отпуске, а ему было нужно пойти на ленч и повидать некоторых людей. Вернувшись около половины третьего, он нашел под дверью записку от Эмили Берри — жены Питера Берри, присяжного номер девять, — гласящую, что она с детьми в стоматологическом кабинете Эверетта Каплана, куда ему следует позвонить, так как у нее для него сообщение от тетушки Фанни. Он сразу же позвонил к доктору Каплану — Эмили Берри еще была там.

— Миссис Берри сказала, что моя тетя все утро пыталась мне дозвониться, но телефон был занят — я действительно все субботнее утро разговаривал по телефону насчет дела о недвижимости, повлекшее за собой судебный иск. Поэтому тетушка Фанни попросила ее зайти ко мне в офис и передать сообщение. Она прибыла туда около часа — спустя несколько минут после моего ухода на ленч — и, не застав меня, сунула под дверь записку о том, что тетя Фанни просит меня немедленно приехать к ней в Шинн-Корнерс.

Эдамс сказал, что сразу же выехал из Кадбери. Было не позже тридцати пяти минут третьего. Шел сильный дождь, и он потерял некоторое время, когда «дворник» на ветровом стекле заклинило и ему пришлось остановиться, чтобы исправить его. Прибыв в дом тети, он обнаружил там Берни Хэкетта и других, стоящих над мертвым телом Фанни Эдамс.

— И вы не догадываетесь, мистер Эдамс, что ваша тетя имела в виду?

— Нет. Она обычно вызывала меня только по поводу своих контрактов, и я думал, что так было и в тот раз. Мне и в голову не приходило, что это может быть связано с ее убийством, пока вы об этом не упомянули. Я и теперь думаю, что речь шла о контракте или каком-то деловом вопросе. Не вижу причин предполагать иное.

* * *

Когда Феррис Эдамс и судья Шинн вернулись в прежний статус, Эмили Берри подтвердила показания Эдамса. Для двойной роли присяжного-свидетеля жена лавочника нарядилась в цветастое шелковое платье, широкополую соломенную шляпу и белые перчатки до локтей, но ее суровые готические черты, простая прическа с узлом на затылке, напряжение отягощенной беременностью фигуры придавали ей облик манекена в витрине универмага.

Она говорила резким тоном, не сводя глаз с Джозефа Ковальчика. Если дать ей в руки вязанье, а на месте Ковальчика поместить гильотину, подумал Джонни, получится вылитая гражданка Дефарж.[31]

— Тетушка Фанни попросила меня передать сообщение Феррису Эдамсу, так как знала, что его контора находится в одном доме с приемной доктора Каплана. Не то чтобы мне нравились типы вроде Эверетта Каплана — он ведь брат Морри Каплана, который заведует кинопрокатом в Кадбери, а вы знаете, что там показывают, — но все говорят, что он лучший дантист в этих краях. Конечно, если бы не дети… Я посадила их в седан в начале первого — Дики, Зиппи, Сьюки и Уилли… Не знаю, почему Питер не мог избавить меня от этой работы, — ему приспичило оставаться дома и возиться с грузовиком, который обошелся в три тысячи долларов и вечно ломается, а в результате мне пришлось везти четырех озорников целых двадцать восемь миль туда и обратно!

— Будьте так любезны, миссис Берри… — начал Феррис Эдамс.

— Я ведь даю показания, верно? Мне кажется, если свидетелю есть что сказать, его должны выслушать!

— Да, если свидетель будет выступать по делу, — заметил судья Шинн.

— Я сейчас к этому перейду, если вы перестанете меня перебивать, — сурово промолвила Эмили Берри. — Ну, я приехала в Кадбери около часа и была вынуждена карабкаться на четвертый этаж в ваш офис, мистер Эдамс, — хотя там есть лифт, дети потребовали идти пешком. Если бы они вели себя нормально, мне бы не пришлось…

— Вы обнаружили мою дверь запертой и написали мне записку… — с отчаянием в голосе произнес Эдамс.

— Да, и сунула ее под дверь. Потом мы спустились к доктору Каплану — нам назначили прием на час, но мы опоздали, и его медсестра была недовольна. Ничего, я тоже сказала ей пару слов! Приходится следить за зубами детей — они постоянно прибегают в лавку и едят невесть что. Мы освободились только после трех…

— Мой телефонный звонок, — со вздохом напомнил Эдамс.

— Разве я это упустила? Вы позвонили мне в приемную дантиста около половины третьего и сказали, что нашли под дверью мою записку, а я передала вам сообщение от тетушки Фанни. После трех мы отправились на новую автостоянку за Биллингс-Блок, где берут тридцать пять центов в час, а это просто безобразие. На улицах абсолютно негде припарковаться…

— Вы усадили детей в машину и выехали назад в Шинн-Корнерс, — прервал ее Эдамс. — В котором часу, миссис Берри?

— Господи, откуда мне знать? И вы бы не знали, если бы вам пришлось отпирать автомобиль, сажать в него всю компанию и выезжать со стоянки задним ходом, покуда десятилетний мальчишка колотит свою шестилетнюю сестру, а малышня вопит и пытается влезть к вам на колени…

— Когда вы вернулись домой, миссис Берри?

— Как я могу на это ответить? И почему я вообще должна отвечать? — неожиданно резко осведомилась Эмили Берри. — Кого здесь судят? Какая разница, где и когда я была? Очевидно, я вернулась в начале пятого — деревня уже ходуном ходила из-за этого ужасного бродяги, забившего до смерти тетушку Фанни…

— Протестую!

— Но ведь это сделал он, верно? По-моему, здесь слишком много суеты из-за того, что всем и так известно. Конечно, его нужно судить и так далее, но, если хотите знать мое мнение, он заслуживает, чтобы его просто вздернули, как у нас делали раньше. Моя бабушка говорила мне, что ее дедушка видел собственными глазами, когда был мальчиком…

Последние замечания не вычеркнули из протокола, но Энди Уэбстер благоразумно отказался от перекрестного допроса. Судья Шинн постучал штопальным «грибом» тетушки Фанни и объявил перерыв до десяти часов завтрашнего утра.

Впоследствии судья говорил, что это казалось единственным способом положить конец показаниям Эм Берри.

Джозеф Ковальчик покидал дом тетушки Фанни, вцепившись в руку констебля Хэкетта и бросая взгляды через плечо. Его бледные губы шевелились, словно он твердил самому себе нечто важное. Берни Хэкетт сказал, что Ковальчик, должно быть, говорил по-польски.

* * *

Вечером, когда Милли Пэнгмен убрала посуду после обеда и побежала домой, судья и его четыре гостя сидели в кабинете с бренди и сигарами, посмеиваясь над первым днем процесса. Судья Шинн составил список ошибок и нарушений, занимающий несколько страниц, и юристы изучали его, как нашкодившие мальчишки. Ашер Пиг заявил, что освещал в прессе немало судов над убийцами, будучи репортером в Бостоне и Нью-Йорке, но данное дело займет главнейшее место в его перечне.

— Вы, джентльмены, будете увековечены в анналах вашей благородной, но лишенной юмора профессии, — говорил редактор, размахивая стаканом бренди, — как пионеры нового направления в юриспруденции — судебного процесса в виде остроумной музыкальной комедии, которая наверняка станет хитом в ваших пыльных юридических талмудах.

— Это было бы забавно, Аш, если бы не два обстоятельства, — сказал судья.

— Какие?

— Тетушка Фанни и Джозеф Ковальчик.

Когда они возобновили разговор, в нем уже не звучали юмористические нотки.

— Я хочу, Феррис, чтобы вы продолжали расспрашивать каждого вашего свидетеля, — говорил судья Шинн, — об их передвижениях в субботу. Это идея Джонни, и она может кое-что нам дать.

— Но зачем, судья? — спросил Феррис Эдамс. — Вы всерьез подозреваете одного из ваших соседей в убийстве тетушки Фанни?

— Я никого не подозреваю. Все, что мы делаем, — это хватаемся за шанс проверить каждого, находящегося в поле зрения, с помощью этого шутовского процесса. Точно такую же проверку перед предъявлением обвинения произвела бы полиция и прокуратура штата.

— Думаю, это очень важно, — кивнул старый Энди. — Лично я не верю, что преступление совершил Ковальчик. А если это сделал не он, значит, кто-то другой в этом богом забытом месте.

— Почему вы утверждаете, что виновен не Ковальчик, судья Уэбстер? — всполошился Эдамс.

— Потому что, — ответил старик, — я верю его истории.

— Но улики…

— Это ни к чему нас не приведет, — прервал его судья Шинн. — Джонни, ты и рта не открываешь. О чем ты думаешь?

Джонни нахмурился:

— Возникает любопытная ситуация. Если она сохранится…

— В каком смысле любопытная? — осведомился Пиг.

— Сегодня давали показания семь человек — четверо жителей Шинн-Корнерс и трое посторонних. Из них шестеро не могли убить Фанни Эдамс. Возьмем сначала троих посторонних. Доктор Кушмен из Комфорта…

— Надеюсь, вы не подозреваете старого дока Кушмена? — фыркнул Пиг. — Он такая же угроза для Шинн-Корнерс, какой был доктор Дафоу для Колландера в Северном Онтарио![32]

— Подозрение — не то слово, — сказал Джонни. — Это математическая проблема. Нужно исключить определенное число не подозреваемых, а просто факторов. Согласно показаниям доктора Кушмена, в субботу он принимал пациентов примерно от часа до пяти. После этого мы сделали перерыв, и я позвонил его медсестре, притворившись пациентом, который приехал в приемную Кушмена в Комфорт в субботу в четверть третьего, но не смог войти, так как дверь была заперта. Сестра с возмущением ответила, что в четверть третьего приемная была открыта, что она и доктор находились там, и что у дома стояла машина Кушмена, которую я должен был видеть. Она кое-что добавила, но с меня было довольно. В субботу в два тринадцать, когда убили Фанни Эдамс, доктор Кушмен был в Комфорте. Значит, его можно вычеркнуть. Второй посторонний — я сам…

— Вы?! — воскликнул Феррис Эдамс.

— А почему нет? — усмехнулся Джонни. — Тем более, что мое алиби подтверждает верховный судья Луис Шинн. В субботу в два тринадцать я вместе с вышеупомянутым видным юристом шлепал по лужам под проливным дождем между Лягушачьим прудом и Священным холмом. Мы не могли находиться дальше чем в трех пятых мили от пруда, а это означает, что в тот миг, когда кочерга опустилась на голову бедной старой леди, от Шинн-Корнерс нас отделяли почти две с половиной мили.

— Мне остается только поблагодарить Эмили Берри, — сказал Эдамс, — несмотря на ее словесный понос.

— Да, Эмили Берри подтверждает ваше заявление, что в субботу в половине третьего вы нашли ее записку под дверью вашего офиса, позвонили ей и выехали в Шинн-Корнерс. Значит, вы не могли находиться в двадцати восьми милях отсюда всего лишь семнадцатью минутами раньше.

Теперь, — продолжал Джонни, — перейдем к местным жителям, которые давали сегодня показания. По словам Берни Хэкетта, в субботу в два часа дня он покинул контору Лаймена Хинчли в Кадбери. По его расчетам, в два тринадцать он должен был находиться милях в девятнадцати от Шинн-Корнерс. Я позвонил в офис Хинчли, и он подтвердил, что Хэкетт ушел оттуда в субботу около двух. Значит, Хэкетт не мог убить Фанни Эдамс.

Судья Шинн подтверждает мое алиби — следовательно, я подтверждаю его. Конечно, мы могли вместе проломить голову тетушке Фанни и подстроить алиби друг другу, но даже эта притянутая за уши теория может быть опровергнута. Ковальчик проходил мимо нас по дороге, когда мы направлялись в Шинн-Корнерс, и мы все еще находились почти в двух милях от деревни.

Вы, Эдамс, подтвердили пребывание Эмили Берри в приемной доктора Каплана в Кадбери, когда позвонили ей в половине третьего, и я уточнил это в офисе Каплана.

Сегодняшние показания Сэмюэла Шира ограничивались банкой из-под корицы и деньгами, так что формально его еще предстоит исключить. — Джонни улыбнулся. — Но почему-то мистер Шир меня не слишком беспокоит.

— Иными словами, — сказал судья, — из тридцати пяти человек, составляющих население Шинн-Корнерс, включая Мерритта Пэнгмена, находящегося где-то в Тихом океане, семеро исключены благодаря сегодняшним показаниям и твоим проверкам, Джонни, — Берни Хэкетт, я, Эмили Берри и ее четверо детей.

— Остается всего лишь исключить еще двадцать восемь. — Джонни потянулся и зевнул. — Должен сказать, наш образ жизни несколько утомителен. Кто за то, чтобы сыграть в покер?

* * *

Первым свидетелем во вторник утром был Питер Берри.

Толстый лавочник, более чем когда-либо походивший на Уильяма Дженнингса Брайана, принес присягу и сел на свидетельское место, стараясь держать под контролем свою улыбающуюся физиономию. Джонни видел, что он нервничает, словно быть опрашиваемым в присутствии клиентов сулило неприятные перспективы. Берри все время откашливался и вытирал лоб.

После отъезда жены и детей в седане к дантисту в субботу, заявил Берри, он работал в лавке. Приблизительно без четверти два лавка опустела, и он с Кэлвином Уотерсом отправился в соседний гараж посмотреть, что случилось с его новым грузовиком.

— Утром Кэлвин вернулся после доставки товаров, а когда снова начал заводить грузовик, тот ни в какую. Он испугался, думая, что я стану его винить. Фактически я так и сделал. Кэлвин не только испортил грузовик, но и поставил его в моем гараже так, что он блокировал выезд тягача, поэтому, если бы кто-то заявил об аварии, я бы не смог сразу вывести тягач из гаража, и клиент обратился бы в мастерскую Эмерсона в Комфорте.

— Мистер Берри…

— Как бы то ни было, Кэлвин остался посмотреть, в чем дело. Мы провозились в гараже минут десять…

— Вы имеете в виду, мистер Берри, — прервал его Феррис Эдамс, — что вошли в ваш гараж в час сорок пять с Кэлвином Уотерсом. Вы видели обвиняемого, идущего по Шинн-роуд?

— Нет, — с сожалением ответил Берри. — Мы оба работали спиной к дороге. Иначе я бы наверняка его заметил. Но примерно через десять минут я услышал, как в моей лавке звякнул колокольчик…

— Колокольчик над дверью, который звенит, когда она открывается и закрывается?

— Да.

— И вы услышали звонок без пяти два?

— Да, поэтому мы вернулись в лавку…

— С Кэлвином Уотерсом?

— Ага. — Берри посмотрел на присяжного номер одиннадцать, как показалось Джонни, весьма злобно. Очевидно, деревенский мастер на все руки подумал так же — он скорчился под взглядом Берри, как червяк, на которого наступили. — Кэлвин не имеет в виду ничего дурного, но если его оставить рядом с машиной, он начинает в ней копаться, как будто что-то понимает. Вы не представляете, сколько вреда он причинил. Поэтому я стараюсь не оставлять его в гараже одного.

— Понятно. Продолжайте, мистер Берри.

— Ну, как только мы вернулись в лавку, колокольчик не переставал звонить…

— Сколько покупателей приходило в лавку от без пяти два, скажем, до половины третьего, мистер Берри? — спросил Феррис Эдамс. — Сколько раз звонил колокольчик?

Берри задумался — изгибы его лица двигались причудливым образом.

— Шесть!

— Шесть покупателей?

— Шесть раз звонил колокольчик. Три раза при входе и три при выходе. Значит, покупателей было трое.

— Ясно. Кто был первым, который пришел без пяти два?

— Хоузи Леммон. Я был удивлен, так как думал, что старик нанялся к Скоттам помогать Дрейкли. Но он сказал, что уволился и хочет купить бобов и муки в свою хижину на Священном холме. — Берри покачал массивной головой. — С Хоузи никогда ничего не знаешь наперед.

Матильда Скотт, сидя на четвертом месте в переднем ряду, машинально кивнула, и Джонни услышал ее вздох.

— А второй покупатель?

— Пру Пламмер — пришла минуты через две после Хоузи.

Сидящая на десятом месте для присяжных Пру Пламмер улыбнулась и подтолкнула локтем занимающую девятое место Эмили Берри, которая ответила ей уничтожающим взглядом и высокомерно пожала плечами.

— Две минуты? Вы имеете в виду, что мисс Пламмер пришла в час пятьдесят семь? Без трех минут два?

— Должно быть. Я помню, она пробыла в лавке пару минут, прежде чем начался дождь.

— А сколько времени Хоузи Леммон и мисс Пламмер пробыли в вашей лавке?

— Порядочно. Они еще были там, когда Хьюб Хемас пришел спросить о ценах на новую борону и даже после того.

— Вы помните, в котором часу пришел мистер Хемас?

— Через несколько минут после Пру. В четыре-пять минут третьего. Дождь уже лил вовсю. Ему пришлось бежать от своей машины, хотя он поставил ее перед лавкой.

— Что произошло потом?

— Я велел Хоузи Леммону подождать, а Пру рылась в ящике с морожеными продуктами, пока мы с Хьюбом просматривали каталоги.

— И Кэлвин Уотерс тоже был там?

— Да. Нас было пятеро.

— И как долго, мистер Берри, — небрежно осведомился Эдамс, — вы пробыли в лавке впятером?

Судья Шинн, Уэбстер, Пиг и Джонни склонились вперед.

— До двух девятнадцати. Хьюб ушел первым.

— Каким образом вы так точно помните время, мистер Берри?

— Потому что перед уходом Хьюб достал свои часы и сверил их с часами в моей лавке. Мои показывали два девятнадцать. Пру Пламмер сказала, что на ее часах только два восемнадцать, но я объяснил ей, что мои часы не ошибались ни на минуту за десять лет — это лучшая марка. Она была не права, и знала это. — Губы Пру Пламмер разжались, а нос при этом сморщился. — Потом Хьюб побежал к своей машине и уехал. Я обслужил мисс Пламмер, которая ушла через десять минут, а потом покончил со стариком Леммоном. Я был не слишком уверен, что у Хоузи есть деньги, — добавил Питер Берри. — Естественно, я никогда ничего не продавал ему в кредит. Оказывается, Скотты заплатили ему наличными. Должен признаться, я был удивлен, учитывая, что… — Оборвав фразу, лавочник бросил быстрый взгляд на судью Шинна и кашлянул. — Хоузи ушел через несколько минут после мисс Пламмер, а потом Кэлвин и я вернулись в гараж.

Феррис Эдамс передал свидетеля Эндрю Уэбстеру.

— Вы сказали, мистер Берри, — начал старый юрист, — что в субботу, от нескольких минут третьего и до двух девятнадцати, вы впятером находились в лавке. Не заметили ли вы или не упомянул ли один из ваших покупателей, как кто-то шел по Шинн-роуд в течение это промежутка времени, направляясь к дому миссис Эдамс или от него?

— Нет, сэр.

— И вы вообще не видели подсудимого?

— Не видел и не мог видеть. Дом тетушки Фанни можно разглядеть из моей лавки, только стоя в дверях или в витрине со стороны Шинн-роуд.

— Благодарю вас, это все.

Феррис Эдамс посовещался с Энди Уэбстером перед столом судьи Шинна. Они тихо обсуждали, стоит ли вызывать Кэлвина Уотерса, и в итоге решили этого не делать — времени должно хватить на других свидетелей, а пытаться вытянуть что-нибудь вразумительное из Весельчака Уотерса, по словам судьи, можно с таким же успехом, как и заставить умолкнуть Эмили Берри.

— Мы внесем в протокол его полусвидетельство, — шепнул судья Уэбстер.

Поэтому следующей Эдамс вызвал Пру Пламмер.

* * *

Пру Пламмер была ночным кошмаром для юриста или, по версии Пига во время полуденного перерыва, цыганской мегерой. Она облачилась в раскрашенную вручную блузку и фетровую юбку с абстрактным оранжево-розово-зеленым рисунком, на которые другие женщины все утро посматривали с неодобрением; в ушах у нее болтались огромные серьги, а голова была повязана пурпурным шелковым шарфом.

Она буквально обгоняла вопросы Ферриса Эдамса. Как он говорил позже, угнаться за ней мог только Рой Роджерс[33] на самой быстрой лошади.

— Разумеется, я помню субботние события, мистер Эдамс. До последних деталей, от которых кровь стынет в жилах! Без четверти два в заднюю дверь моего дома постучали, я открыла и увидела грязного иностранца — бродягу с глазами, которые буквально прожигали во мне дырки. Вот этого монстра! Настоящий убийца!

— Мисс Пламмер… — начал Феррис Эдамс.

— Протестую! — одновременно рявкнул Энди Уэбстер.

— Протест принят! — заявил судья Шинн. — Пожалуйста, мисс Пламмер, придерживайтесь фактов, а не высказывайте мнения. — Однако он не приказал вычеркнуть ответ из протокола.

— Но это и есть факты! — возразила Пру Пламмер. — По человеческому лицу можно прочитать многое — по крайней мере, я могу, — хотя его лицо и человеческим не назовешь… Да, судья… я имею в виду, ваша честь… Ну, ему хватило наглости попросить поесть, а я, как вы можете не сомневаться, сказала ему все, что думаю о нищих, и велела убираться! Я не кормлю бродяг, похожих на убийц, тем более когда одна в доме… Но он действительно похож, ваша честь… Я последовала за ним к воротам и видела, как он шел по Шинн-роуд, пересек перекресток по диагонали к поилке и направился мимо церкви к дому тетушки Фанни. Он немного задержался у ее ворот, потом огляделся с таинственным видом…

— Протестую! — в пятый раз прервал судья Уэбстер.

— …как будто хотел убедиться, что никто его не заметил, и прокрался вдоль боковой стены к кухонной двери…

— В котором часу это было? — с отчаянием в голосе спросил Эдамс.

— Без десяти два. Потом я вернулась к себе и заперла все двери и окна…

— Почему вы это сделали? — осведомился Эдамс, сам того не желая.

— Не думаете же вы, что я бы оставила мой дом открытым со всем антиквариатом и ценными вещами, когда убийца бродит по деревне!

— Пожалуйста! — взмолился Эндрю Уэбстер.

— Как бы то ни было, я должна была идти в лавку — купить что-нибудь к обеду.

— Вы пошли туда пешком, мисс Пламмер?

— Конечно, пешком! Не болтайте чушь, мистер Эдамс! Я же не калека. Хотя если бы я знала, что пойдет дождь, то поехала бы на машине — а впрочем, я бы не смогла этого сделать, так как мой автомобиль в мастерской Илайеса Уэрли в Кадбери, как может подтвердить Питер Берри — он видел, как механик мистера Уэрли тянул его на буксире. — Она фыркнула, глядя на Питера Берри, — несомненно, подумал Джонни, за его упоминание о ненадежности ее часов. — Я собираюсь съездить на будущей неделе в автомобиле на Кейп-Код — повидать друзей, знаменитых художников…

— Да, мисс Пламмер. В котором часу вы вошли в лавку Берри?

— Он же говорил вам — ровно в час пятьдесят семь…

Эдамсу наконец удалось переключить ее показания на эпизод в лавке, хотя к тому времени он совсем выбился из сил. Ее история подтверждала показания Берри, за исключением времени, когда из лавки ушел Хьюберт Хемас.

— Это было в два восемнадцать — во всяком случае, по моим часам!

Остальная часть показаний Пру Пламмер касалась подслушанного ею телефонного звонка Берни Хэкетта судье Шинну в четверть четвертого («Я вовсе не подслушивала! Это получилось случайно, но, конечно, когда я услышала, что тетушка Фанни убита, и вспомнила про этого грязного бродягу…») и последующего времени, занятого собственным звонком Берни Хэкетту и передачей новостей всем, о ком она только могла вспомнить. Пру криком из задней двери дома сообщила о случившемся Орвиллу Пэнгмену, который был у своего амбара с сыном Эдди и юным Джоэлом Хэкеттом, потом помчалась в соседний дом прокричать новости в глухое ухо Селины Хэкетт — остальное довершил телефон…

К счастью, Энди Уэбстер отказался от попыток перекрестного допроса.

* * *

Показания Хьюберта Хемаса приходилось вытягивать клещами. Он отвечал так, будто каждое слово было драгоценным камнем, который следовало взвешивать до последнего грана.

Вскоре стало очевидным, что вопросы Ферриса Эдамса вызывают у него подозрения, поэтому Эдамс благоразумно изменил тактику, предоставив Уэбстеру право нарушать юридическую процедуру во время перекрестного допроса.

Хемас заявил, что он и двое его сыновей все утро пахали и боронили поле, готовя его к позднему севу кукурузы. Вскоре после ленча борона сломалась, и он поехал в деревню поговорить с Питером Берри насчет заказа новой. Вернувшись, Хемас работал с близнецами в амбаре, так как дождь задержал сев. Они все еще были там, когда прибежала Ребекка Хемас с криком, что Пру Пламмер только что сообщила об убийстве тетушки Фанни Эдамс. Хемас вскочил в машину и снова поехал в деревню, а Томми, Дейв, их мать и их сестра последовали за ним на фермерском грузовике. Вскоре Хемас с сыновьями присоединился к отряду…

— Кто находился в лавке Питера Берри, мистер Хемас, когда вы вошли туда?

— Питер, Кэлвин, Хоузи Леммон и Пру Пламмер.

— В котором часу вы ушли из лавки?

— Питер же говорил — в два девятнадцать.

— Пока вы были в лавке, кто-нибудь выходил оттуда? Может быть, всего на несколько минут?

— Нет. — Хьюб Хемас повернулся к судье Смиту: — Ваша честь, я хочу задать вопрос.

— Как свидетель, мистер Хемас… — начал судья.

— Не как свидетель, а как присяжный. Присяжные имеют на это право.

— Ладно, Хьюб, — дружелюбно кивнул судья. — Только побыстрей.

— Я хотел бы знать, почему всех спрашивают, где они находились во время убийства. Кого здесь судят, как спросила Эм Берри, — бродягу иностранца или Шинн-Корнерс?

Все шло слишком хорошо, чтобы продолжаться в том же духе, подумал Джонни. Его интересовало, что скажет судья, и он чувствовал искреннюю радость, что отвечать приходится не ему.

Судья слегка покраснел, однако проявил блестящий талант импровизатора.

— Хьюб, ты много знаешь о судебных процессах?

Хемас уставился на него:

— Очень мало.

— По-твоему, я знаю о них достаточно?

— Конечно, судья.

— Какова цель суда?

— Доказать, что подсудимый виновен.

— Каким образом?

— С помощью улик и показаний.

— А улики все одинаковые, Хьюб?

Хемас нахмурился и шевельнул скулами.

— Нет, — ответил судья сам себе. — Есть два рода улик: прямые и косвенные. Какие улики в этом деле могли бы доказать прямо, что Джозеф Ковальчик бил Фанни Эдамс кочергой по голове, пока она не свалилась замертво?

Хемас задумался.

— Очевидно, если кто-нибудь бы видел, как он это сделал, — ответил он наконец.

Судья просиял:

— Вот именно. Ты это видел, Хьюб?

— Нет. Я был в лавке Питера…

— Откуда юристы, ответственные за правильное ведение этого процесса, могли бы знать, что ты находился в лавке Питера во время убийства и, следовательно, не видел, как подсудимый это сделал, если бы они не спросили тебя?

«В яблочко!» — подумал Джонни. Скулы Хьюба Хемаса бешено работали.

— Как они могут узнать, видел ли кто-нибудь обвиняемого за этим занятием, — продолжал судья, — если не спросят всех, где они в это время находились?

Плечи Хемаса поникли.

— Об этом я не подумал, судья. Но, — быстро добавил он, — это не единственный способ доказать вину подсудимого…

— Конечно нет, Хьюб, — снисходительно кивнул судья Шинн. — Судебный процесс — сложная процедура. Это дело, как и большинство убийств, может быть решено только на основании косвенных улик. Но я думаю, ты первый согласишься, Хьюб, что все в Шинн-Корнерс хотят сделать это по правилам. Поэтому, если судья Уэбстер закончил перекрестный допрос, давайте продолжим процесс.

Хрупкая стариковская фигура судьи Уэбстера согнулась пополам в приступе кашля.

— Вопросов больше нет, — с трудом вымолвил он.

Хотя было еще рано, судья Шинн объявил перерыв на ленч.

* * *

После полудня заседание суда возобновилось. Силы закона и порядка, вошедшие в комнату с сознанием благополучно миновавшей опасности, вскоре начали с сомнением посматривать друг на друга. Присяжные и пристав держались слишком спокойно — их рты были закрыты наглухо.

Подсудимый наблюдал за происходящим как затравленный зверь. Он сразу почувствовал напряжение в атмосфере. В уголке его рта виднелись крошки яйца — улика, указывающая на соучастие Элизабет Шир.

Обширные ягодицы Ребекки Хемас с трудом втиснулись в свидетельское кресло. Она постоянно двигала нижней челюстью из стороны в сторону, словно жующая корова. Ее взгляд тревожил судью Шинна, и он старался не смотреть на нее.

Вот оно, подумал Джонни. Во время перерыва они обсудили разглагольствования судьи и поняли их цель. Он чувствовал жалость к старику.

Ребекка подтвердила показания своего мужа. Хьюб и мальчики все субботнее утро работали в поле, покуда она и Эбби занимались прополкой огорода. Когда борона сломалась, и Хьюб уехал к Питеру Берри, близнецы пришли на огород и окучивали грядки, пока не начался дождь. Потом все побежали в дом, и мальчики стали чинить сепаратор. Когда Хьюб вернулся, он и близнецы пошли в амбар. Затем минут в двадцать или двадцать пять четвертого позвонила Пру Пламмер и сообщила ужасные новости. Хьюб уехал в автомобиле, а она, Эбби и мальчики сели в грузовик…

— Иными словами, миссис Хемас, — сказал Эдамс, — в субботу в два тринадцать вы и ваша дочь находились дома вместе с Томми и Дейвом, но вне поля зрения друг друга?

— Да, — тоном обвинения ответила Ребекка.

Эндрю Уэбстер отказался от перекрестного допроса, и миссис Хемас отпустили.

— Я вызываю преподобного Сэмюэла Шира, — объявил Эдамс.

Сегодня священник выглядел жалко. Его движения были заторможенными, а налитые кровью глаза свидетельствовали о недостатке отдыха. Он опустился в кресло со скованностью человека, слишком долго простоявшего на коленях.

Эдамс сразу же взял быка за рога.

— Мистер Шир, где вы были в субботу в два тринадцать?

— В пасторском доме.

— Один?

— Миссис Шир была со мной.

— В той же комнате, мистер Шир?

— Да. Я трудился над воскресной проповедью — начал после полуденного ленча и все еще работал, когда завыла пожарная сирена. Миссис Шир и я ни на секунду не упускали друг друга из виду.

Эдамс был смущен:

— Конечно, мистер Шир. Э-э-э… вы, случайно, не видели, как кто-нибудь проходил мимо северного угла — скажем, из окна, выходящего на Шинн-роуд, — между без четверти два и четвертью третьего?

— Мы были в моем кабинете, мистер Эдамс. Он в противоположной стороне дома, и его окна выходят на кладбище.

— Судья Уэбстер?

— Вопросов нет.

— Можете идти, мистер Шир, — сказал судья Шинн.

Но мистер Шир оставался на месте. Он смотрел на Джозефа Ковальчика, а Джозеф Ковальчик смотрел на него с безграничным доверием смертельно раненного пса.

— Мистер Шир? — повторил судья. Священник вздрогнул:

— Прошу прощения. Я знаю, что это, вероятно, не по правилам, судья Шинн, но могу я воспользоваться возможностью и обратиться к суду с просьбой?

— Да.

— Когда я принес Джозефу ленч, который моя жена приготовила для него сегодня, он попросил меня сделать кое-что. Я бы очень хотел выполнить просьбу, но понимаю, что при данных обстоятельствах необходимо получить разрешение.

Эндрю Уэбстер бросил взгляд на заключенного, но тот не сводил глаз с Сэмюэла Шира.

— О чем просил подсудимый, мистер Шир?

— Его вера запрещает ему принимать утешение от священника другой церкви. Он бы хотел повидать католического священника. Я прошу разрешения обратиться к отцу Джирарду из церкви Святого Вознесения в Кадбери.

Судья Шинн хранил молчание.

— Джозеф очень в этом нуждается, судья, — настаивал мистер Шир. — Мы должны понимать, что он страдает не только из-за своего ужасного положения, но и потому, что его держат в протестантской церкви.

— Мистер Шир. — Судья склонился вперед, словно в приступе колик. — Эта просьба вполне естественна. Но вам известны наши… странные обстоятельства. Появление здесь постороннего — пусть даже лица духовного звания — может привести к осложнениям, с которыми мы просто не сумеем справиться. Я очень сожалею. Через несколько дней — да. Но не сейчас, мистер Шир. Думаете, вы сможете объяснить это подсудимому?

— Сомневаюсь.

Сэмюэл Шир вернулся на свое место, сложил руки молитвенным жестом и закрыл глаза.

— Элизабет Шир, — вызвал Феррис Эдамс.

* * *

Судебная стенографистка сменила блокнот на свидетельское кресло, а престарелый защитник, заявивший, что изучал стенографию несколько десятилетий тому назад, временно принял на себя ее обязанности.

Его пребывание в этой должности оказалось кратким. Толстая жена пастора давала показания негромким обеспокоенным голосом, часто посматривая на мужа и отвечая без колебаний.

Да, она присоединилась к мужу в кабинете в субботу, как только вымыла посуду после ленча. Нет, она не помогала ему с проповедью — мистер Шир всегда готовит проповеди сам. Она планировала съездить за покупками в Кадбери с Эмили Берри и ее детьми…

— Значит, у вас нет машины, миссис Шир?

Женщина покраснела.

— Ну, она нам не нужна, мистер Эдамс. Приход очень маленький, и мистер Шир наносит визиты прихожанам пешком…

Но она изменила решение насчет поездки в Кадбери. Учебный год в школе закончился в пятницу 27 июня, и всю неделю перед Днем независимости миссис Шир была занята, убирая классную комнату, инвентаризируя школьное имущество, складывая в шкафы учебники и пособия, заполняя журналы и так далее, а в четверг, за день до каникул, она заперла школу на лето. Но у нее оставалась еще одна обязанность, которая помешала субботней поездке в Кадбери с Эмили Берри. Миссис Шир после полудня работала рядом с мужем, готовя ежегодный отчет для школьного совета, содержащий итоги прошедшего учебного года, сведения о посещаемости, финансовую информацию и вероятность осеннего пополнения. Они трудились, не покидая дом, пока сирена не заставила их выбежать на улицу и узнать об ужасной смерти Фанни Эдамс.

Эндрю Уэбстер задал только один вопрос:

— Миссис Шир, когда вы вернулись домой в пятницу после приема у миссис Эдамс или, возможно, после празднования 4 июля на лужайке, ваш муж дал вам какие-то деньги?

— Да, — тихо ответила Элизабет Шир, — двадцать пять долларов. Две десятки и одну пятерку, на которые велел мне купить платье. Вот почему я хотела поехать в Кадбери в субботу с Эмили Берри. Мистер Шир не говорил мне, где взял деньги, но я это знала. Они пахли корицей.

* * *

Орвилл Пэнгмен поднял огромную руку, произнес слова присяги и опустился в свидетельское кресло.

Пэнгмен заявил, что в половине второго в субботу он, его сын Эдди и Джоэл Хэкетт, который помогал им, начали чинить крышу амбара. Без четверти два они заметили бродягу — Орвилл кивнул в сторону Ковальчика — у задней двери дома Пру Пламмер. Они видели, как Пру прогнала его, вышла на дорогу и смотрела ему вслед несколько минут, а потом вернулась в дом.

Орвилл с мальчиками работали примерно до половины четвертого. Эдди снимал старую дранку с крыши, Джоэл приносил новую из фермерского грузовика, а он, Орвилл, приколачивал ее. Да, прямо под дождем, надев плащи, которые висели в амбаре. Когда половину прогнившей дранки уже убрали с крыши, а ливень не собирался прекращаться, им пришлось продолжать, чтобы амбар не затопило. Они промокли насквозь, но закончили работу. Едва Пэнгмен успел прибить последнюю дранку, как Пру Пламмер закричала из своей задней двери, что тетушку Фанни убили. Все трое вскочили в грузовик («Автомобиль стоял в гараже, и я не хотел терять время, выводя его оттуда») и поехали к дому Фанни Эдамс, где присоединились к отряду. Нет, Милли не было дома в два тринадцать. Она ушла к судье и вернулась около половины третьего.

* * *

Честное лицо Милли Пэнгмен напряглось, когда она произносила присягу. Сев в кресло, Милли сжала кулаки и угрожающе посмотрела на Ковальчика сквозь очки в золотой оправе.

Разумеется, она знает, где была в субботу в два тринадцать. Глупый вопрос, учитывая, что ее муж Орвилл только что на него ответил, но если они хотят услышать это от нее, то на здоровье. Она была в кухне судьи Шинна — вот где. Пришла туда перед самым началом дождя с мясным пирогом, который испекла дома, поставила его в духовку на маленький огонь, приготовила овощи к ужину, а потом вернулась домой, собираясь несколько раз прибегать к судье и приглядывать за пирогом. Но из-за всего, что произошло, пирог сгорел, поэтому судье и мистеру Шинну вечером пришлось есть консервы. Да, она ушла из дома судьи около половины третьего. Нет, она была не одна, так как брала с собой Дебору. Дебби способна натворить больше бед, чем любой шестилетний ребенок в округе Кадбери, поэтому она ждет не дождется осени, чтобы девочка начала учиться…

Энди Уэбстер задал Милли вопрос, который ее озадачил:

— Миссис Пэнгмен, когда вы последний раз получали известия от вашего сына Мерритта?

— От Мерритта? Вчера — в понедельник утром. Пришло письмо авиапочтой из Японии. Мерритт служит там во флоте. А зачем вам…

* * *

По случаю великого события Матильда Скотт надела некогда дорогое платье и шляпу, модную во время войны. Давая показания, она не поднимала красивые глаза, постоянно ломала натруженные руки, а ее лицо с темными впадинами было испуганным. Казалось, она скрывает не только горе, но и стыд.

Очередным доказательством злого нрава судьбы, думал Джонни, было то, что ее соседом в ряду присяжных оказался Питер Берри.

В два тринадцать в субботу, сказала Матильда, она находилась в спальне мужа и свекра — чтобы ухаживать за двумя инвалидами, ей было удобнее поселить их в одной спальне. Она уверена насчет времени, так как в два часа должна была дать Эрлу лекарство — он принимает его ежедневно каждые четыре часа. После этого и до звонка Пру Пламмер около двадцати пяти минут четвертого она оставалась в спальне вместе с мужем, свекром и дочерью Джуди. Эрл нервничал, и Джуди читала ему журнал с вестернами — он любит ковбойские истории, и даже старому Сету Скотту они вроде бы нравятся, хотя он вряд ли что-то понимает… А она? Она убирала комнату.

— С двумя беспомощными мужчинами, особенно с моим свекром, убираться приходится все время, — добавила Матильда Скотт.

— Когда вы услышали новости от Пру Пламмер, миссис Скотт, вы сразу же отправились в дом Фанни Эдамс?

— Ну, я не хотела оставлять мужа, но Эрл сказал, что Джуди может о нем позаботиться — что она и делает сейчас — и чтобы мы с Дрейкли выяснили, что произошло. Поэтому Дрейкли и я сели в джип — он поставил машину в гараж из-за дождя, но джип все равно в результате промок, а грузовика у нас больше нет — и поехали.

— Дрейкли работал поблизости, пока вы и остальные члены семьи были в доме, миссис Скотт?

— Ну… не постоянно.

— Значит, Дрейкли какое-то время отсутствовал? — спросил Феррис Эдамс.

— Да. — Нервные руки стали двигаться быстрее.

— Где же был ваш сын, миссис Скотт?

— Он… он должен был кое-куда съездить для отца.

— Понятно. И когда же он уехал?

— Ну, Дрейкли работал все утро… Он уехал около половины второго.

— В вашем автомобиле?

— Да.

— А в котором часу он вернулся?

— Приблизительно без четверти три. Поговорил с отцом, переоделся и снова вышел работать. Я позвала его, когда услышала новости о тетушке Фанни.

— И куда же должен был съездить Дрейкли, миссис Скотт?

Матильда выглядела испуганной, и Джонни напрягся. Неужели они на что-то наткнулись?

Но у вины много лиц. В рассказе Матильды Скотт о субботнем распорядке сына не было ничего такого, что могло бы показаться человеку не слишком чувствительному причиной для ломания рук и испуга. Джонни не сомневался, что подобные истории случались здесь со всеми, кроме, возможно, семьи Берри. Дрейкли ездил в Комфорт попытаться занять деньги у Генри Уортингтона, президента комфортского банка. Так как банк по субботам закрыт, Дрейкли договорился встретиться с Уортингтоном у него дома. Мальчик оделся в самое лучшее и выехал в половине второго. Без четверти три он вернулся с пустыми руками. Вот и все. Но очевидно, этого было достаточно, чтобы Матильда Скотт вела себя как преступница.

Судья Шинн объявил перерыв до утра среды.

* * *

— Не знаю, что меня так интригует в этом деле, — признался Джонни вечером в кабинете судьи. — Разве только сама головоломка. Приходится искать недостающие фрагменты, как в картинке-загадке.

— Вы найдете их, — предсказал Феррис Эдамс. — А когда сделаете это, получите портрет нашего польского друга.

Энди Уэбстер прикусил сигару и сердито посмотрел на Эдамса.

— Я слушал вас весь день, — проворчал он. — Заткнитесь и позвольте мальчику говорить.

Эдамс усмехнулся.

— Заткнитесь оба! — рявкнул судья Шинн. — Насколько мы продвинулись за сегодняшний день, Джонни?

— С точки зрения статистики — достаточно далеко, — отозвался Джонни. — Сегодня дали показания девять человек. Но они позволяют нам исключить гораздо большее количество. К открытию заседания этим утром нам оставалось убедиться в невиновности двадцати восьми жителей Шинн-Корнерс.

В два тринадцать в субботу Питер Берри, Пру Пламмер, Хьюб Хемас, Хоузи Леммон и Кэлвин Уотерс находились в лавке Берри. Этих пятерых можно исключить. Двадцать восемь минус пять равняется двадцати трем.

Согласно показаниям Ребекки Хемас, она, ее дочь и близнецы-троглодиты в два тринадцать были дома. Сегодня вечером я расспросил по отдельности Томми и Дейва и даже побеседовал с Эбби, которая строила мне глазки. Они подтверждают алиби друг друга. Таким образом, исключаются еще четверо. Двадцать три минус четыре равняется девятнадцати.

Ширы находились в кабинете пасторского дома. Они также обеспечивают алиби друг другу. Остаются семнадцать.

Орвилл Пэнгмен заявил, что он, его сын Эдди и юный Джоэл Хэкетт в критический момент чинили крышу амбара Пэнгменов. Эдди и Джоэл это подтверждают — я говорил и с ними. Еще трое исключены — остаются четырнадцать.

Милли Пэнгмен и малютка Дебби были в этом доме, готовясь сжечь мясной пирог…

— Стойте! — прервал его Ашер Пиг. — Это не подтверждено.

— Подтверждено, — возразил Джонни. — Конечно, в этой волшебной сказке я поверю чему угодно, но не подтверждению времени шестилетней девчушкой, которая не отличит два тринадцать в субботу 5 июля от даты первого появления летающей тарелки.

Джонни улыбнулся.

— Мне повезло. Элизабет Шир сказала мне, что работала над отчетом школьному совету у окна в кабинете пасторского дома, которое выходит на Фор-Корнерс-роуд, откуда четко виден западный угол перекрестка и дом судьи. Она говорит, что видела, как прибыли Милли и Дебора и как они уходили примерно в то время, которое назвала миссис Пэнгмен. Миссис Шир уверена, что, если бы Милли Пэнгмен покидала этот дом в течение этого промежутка времени, она бы заметила. Так что Милли получает алиби без помощи маленькой мисс Деборы. Четырнадцать минус два равняется двенадцати.

Матильда Скотт, ее муж Эрл, ее свекор Сет Скотт и дочь Джуди в два тринадцать в субботу находились в одной и той же комнате дома Скоттов. Подтверждено Джуди, весьма смышленой юной леди. Остаются восемь.

Судья Шинн побарабанил по столу и потянулся за бренди.

— Продолжай, — буркнул он.

— Дрейкли Скотт уехал в час тридцать повидать жестокосердного банкира относительно долга. Я звонил упомянутому банкиру, который, несмотря на свое жестокосердие, обеспечил алиби юному Дрейкли. Мистер Генри Уортингтон заявляет, что в субботу в два тринадцать Дрейкли Скотт сидел напротив него в библиотеке его дома, слушая, что его отец уже достаточно задолжал комфортскому банку, поэтому пускай проповедует блестящие перспективы своей фермы где-нибудь еще. Остаются семь.

И это еще не все. Я исключил Мерритта Пэнгмена. Заявление его матери о письме авиапочтой из Японии, полученном вчера утром, создает бравому моряку железное алиби, несмотря на умные теории, которые могли бы изобрести в связи с этим авторы детективов.

Таким образом, на данный момент остаются шесть.

Какое-то время в кабинете царило молчание.

— Ну, — заговорил наконец Феррис Эдамс, — завтра утром с этой чепухой должно быть покончено.

Никто не отозвался.

* * *

Среда началась с выстрела. Они услышали его за завтраком и одновременно бросились к двери.

На перекрестке стоял пыльный автомобиль с откидным верхом. По бокам находились близнецы Хемас — из ружья Томми все еще шел дым. Бледный элегантный мужчина в светлом габардиновом костюме и серой фетровой шляпе сидел за рулем и громко ругался.

Когда они бежали через дорогу, из своего дома на южном углу выскочил Берни Хэкетт. Они объединили силы около автомобиля.

— Что нашло на этих громил? — вопрошал незнакомец негодующим фальцетом. — Вооруженные хулиганы преградили дорогу моей машине и имели наглость приказать мне возвращаться туда, откуда приехал! Когда я отказался, они выстрелили в воздух и пригрозили, что следующая пуля попадет прямиком в меня!

— Вы проживете дольше, мистер, если научитесь не спорить с оружием, — ухмыльнулся Томми Хемас. — Мы бы не стали стрелять в него, судья.

— Рад это слышать, — промолвил судья Шинн.

— Может быть, проделали бы дырку в его шикарной шляпе, — сказал Дейв Хемас. — Бьюсь об заклад, она стоит больше десяти баксов.

— Скорее все тридцать пять, — пробормотал Ашер Пиг.

— Я же велел вам, ребята, не связываться с людьми, проезжающими мимо! — напустился на близнецов Берни Хэкетт.

— Конечно, велел, Берни, — отозвался Томми Хемас. — Но этот тип не проезжал мимо. Он направлялся к дому тетушки Фанни.

— В чем дело? — заверещал элегантный мужчина. — Разве это не общественная дорога? Я не превышал скорости и не нарушал никаких ваших чертовых деревенских правил! Может быть, кто-нибудь объяснит?..

— Успокойтесь, сэр, — сказал судья. — Могу я спросить, кто вы и почему хотели посетить Фанни Эдамс?

— Можете спрашивать что угодно, но будь я проклят, если отвечу вам!

— Разумеется, сэр, вы не обязаны отвечать. Но это упростило бы дело.

— Уверен, что мое имя ничего вам не скажет, — буркнул мужчина. — Меня зовут Роджер Казавант.

— Художественный критик? — спросил Джонни.

— Ну и ну! Этот парень обладает хотя бы первобытной культурой…

— Черт возьми! — выругался Феррис Эдамс. — Это я виноват, судья. Мистер Казавант звонил вчера вечером. Я собирался рассказать вам об этом сегодня утром. Он спрашивал тетушку Фанни. Естественно…

— Естественно, — повторил судья. — Примите наши извинения, мистер Казавант. Вы сидели за рулем всю ночь?

— Большую ее часть!

— Тогда, возможно, вы присоединитесь к нашему скромному завтраку?.. Нет, машину оставьте здесь. — Судья бросил взгляд на близнецов. — Ребята позаботятся о ней, можете не сомневаться. Все в порядке, Берни…

Оказалось, что Роджер Казавант звонил спросить у тетушки Фанни, не может ли он приехать и повидать ее.

— Полагаю, — продолжал критик, слегка умиротворенный приготовленными Милли Пэнгмен ветчиной и яйцами, — меня можно назвать ведущим авторитетом в области творчества Фанни Эдамс. Я признал ее гениальность гораздо раньше остальных и льщу себя надеждой, что сделал кое-что для процветания ее карьеры. Она великая художница, джентльмены! Один из величайших современных примитивистов. Фактически я ее биограф. Больше года назад я замыслил описать ее жизнь и место в современном искусстве, а она любезно дала согласие и обещала сотрудничать, поставив только одно условие — что последнее слово в вопросе содержания книги должно принадлежать ей. Вчера вечером я позвонил сообщить, что первый рукописный вариант закончен. Я хотел попросить разрешения привезти его, чтобы мы могли обсудить изменения, которые она захотела бы внести. Но вместо этого, — Казавант бросил сердитый взгляд на Ферриса Эдамса, — какой-то тупица отказался звать ее к телефону и стал бормотать какую-то чушь. Я по-настоящему встревожился. В конце концов, миссис Эдамс очень старая леди и живет одна. Я решил ехать немедленно, и, похоже, мои худшие опасения оправдались!

— Боюсь, что да, мистер Казавант, — сказал судья Шинн. — Фанни Эдамс была убита в прошлую субботу во второй половине дня.

Понадобилось некоторое время, чтобы восстановить апломб Роджера Казаванта. Он плакал горючими слезами и ломал красивые руки, произнося патетические фразы.

— Говорите, во второй половине дня в субботу? Какая ирония судьбы! А когда именно?.. Нет, это уже слишком! Еще одно преступление, в котором повинно телевидение! Я собирался приехать сюда в пятницу вечером на уик-энд. Но в прошлую среду меня попросили участвовать в субботней телепрограмме, транслируемой из Чикаго — дискуссии о современном искусстве, — поэтому в пятницу вечером я вылетел туда. И в субботу с часу дня до половины второго я торчал в чикагской телестудии, сражаясь с непробиваемой тупостью двух так называемых университетских профессоров, когда вместо этой нелепой траты времени мог бы находиться здесь, спасая жизнь Фанни Эдамс!

Ситуация сверхбдительности в деревне, казалось, не доходила до Казаванта. Он продолжал ошеломленно твердить, что не видел в газетах ни слова о случившемся.

— Такой великий, Богом данный талант, — повторял он. — Суд, говорите? Значит, вам удалось загнать зверя? Отлично! Почему же газеты…

Отнюдь не возмутившись предупреждением, что ему могут не разрешить покинуть Шинн-Корнерс день или два, Казавант выпятил точеный подбородок и заявил, что целый легион головорезов не сможет выгнать его из деревни. Нужно столько сделать! Он должен ознакомиться с последними картинами Фанни Эдамс — ведь это его первый визит с прошлого августа, — взглянуть на картину, над которой она работала, когда ее настигла гибель — последние штрихи вдохновенной кисти… В конце концов, чтобы избавиться от него, судья Шинн попросил Ферриса Эдамса отвести гостя в дом Фанни Эдамс и оставить его там среди картин в шкафах.

— Это займет много времени, мистер Казавант?

— Конечно! Двумя днями тут не обойтись. Я должен сделать подробные записи…

— Ну, — вздохнул судья, — по крайней мере, вы не будете путаться под ногами…

* * *

Первым свидетелем в среду утром была Селина Хэкетт, мать констебля. («Раз уж мы занялись математической проблемой, — сказал судья, — то можем заодно исключить и старушку Селину!»)

Каждый вопрос приходилось выкрикивать в ухо старой женщине, и вначале ее ответы не имели никакого смысла. Но потом удалось вытянуть из Селины связный отчет о ее поведении в субботу. По ее словам, Берни задолго до полудня уехал в Кадбери. Селина покормила внуков ленчем около четверти первого — Джоэл прибежал от Пэнгменов и тут же убежал назад, — а после ленча она заставила Синтию и Джимми пойти с ней на маленький огород, который Берни посадил за гаражом, чтобы прополоть морковь, лук, латук и бобы. В два часа дождь загнал их в дом, где они оставались и после возвращения Берни из Кадбери, покуда Пру Пламмер не прибежала сообщить об убийстве тетушки Фанни.

— Хорошенькое дело! — с горечью добавила Селина Хэкетт. — Сын не может сразу рассказать о случившемся матери, и ей приходится узнавать это от соседки!

Она все еще сердито смотрела на констебля, когда Феррис Эдамс помогал ей подняться со свидетельского кресла.

Судья Шинн объявил краткий перерыв, покуда Берни Хэкетт провожал мать через дорогу к школе, где детей временно изолировали, и привел Сару Избел.

При виде дочери Мертон Избел приподнялся со складного стула. Но Орвилл Пэнгмен схватил старика за руку, а Хьюб Хемас что-то настойчиво прошептал ему, и он снова сел, бормоча себе под нос.

Покуда Сара Избел тихим голосом давала показания, присяжные разглядывали потолок, картины на стенах и собственные руки.

Никто не смотрел на Мертона Избела.

Сара заявила, что в субботу после ленча была с дочерью в мастерской на ферме Избелов, штопая платье, — никто из них не выходил из дому. Мастерская расположена в задней его части — раньше это была курительная, но мать (слово «мать» было произнесено еле слышно) переделала ее. До дождя она видела отца через окно — он пахал, идя следом за Смоуки, старой серой лошадью. Когда начался дождь, отец отвел Смоуки в конюшню, в углу которой находилась кузница, и до звонка Пру Пламмер Сара слышала стук молота по наковальне. Услышав новости, отец запряг Смоуки и Ралфа в фургон — у них нет автомобиля — и поехал в деревню.

Когда Эндрю Уэбстер заявил, что у него нет вопросов, Сара Избел быстро удалилась.

Феррис Эдамс вызвал Мертона Избела.

Старый фермер начал говорить достаточно спокойно. Когда дождь загнал его в конюшню, он воспользовался случаем, чтобы перековать двух лошадей. Нет, он не покидал конюшню… Мертон забормотал что-то о шведском железе, которое он привык использовать для гвоздей, и Джонни не смог разобрать, то ли железо стало невозможно приобрести, то ли Избел больше не мог его себе позволить… Морщинистое лицо, словно высеченное из гранита, странным образом ожило. Мускулы и нервы начали двигаться, как будто камень превращался в кипящую лаву.

Затем лава вырвалась наружу.

— Сукин сын! Соблазнитель! Антихрист! — Мерт Избел поднялся со стула, тыча правой рукой в сторону Джозефа Ковальчика.

Тот съежился, словно придавленный ураганным ветром. Эндрю Уэбстер испуганно привстал, ухватившись за край соснового стола.

— Мертон! — произнес шокированный судья Шинн.

— Мистер Избел… — начал Эдамс.

— Мерт! — Берни Хэкетт направился к старому фермеру.

Но Мертон Избел продолжал бушевать, и все затаили дыхание, ибо это была не вспышка ярости человека в здравом уме, а приступ галлюцинаций: Мерт Избел вообразил, будто Джозеф Ковальчик — тот самый коммивояжер, который десять лет тому назад обесчестил его дочь Сару. Он проклинал соблазнителя и благодарил Бога за то, что тот оказался у него в руках.

— Вор!.. Осквернитель девственниц!.. Отец ублюдков!.. Проклятый иностранец!..

На глазах оцепеневших присутствующих старый фермер протянул могучие руки через сосновый стол, схватил за горло ошарашенного заключенного и оторвал его от стула:

— Я ждал этого целых десять лет!..

Кожа Ковальчика из серой становилась фиолетовой. Глаза вылезали из орбит. Из горла вырывались сдавленные звуки.

Понадобились усилия шестерых мужчин, чтобы оттащить Мерта Избела от обвиняемого. Они опрокинули его на стол, держа за руки и за ноги. Постепенно он прекратил сопротивляться, и взгляд его стал осмысленным. Мужчины поставили его на ноги и отвели наверх в одну из спален.

Судья Шинн окинул взглядом сцену побоища.

— Перерыв! — объявил он. — Пожалуйста, приведите зал суда в порядок.

* * *

За ленчем все молча и без всякого аппетита жевали сандвичи, приготовленные Милли Пэнгмен.

Только когда Феррис Эдамс поднялся, собираясь вернуться в дом Фанни Эдамс, судья Шинн заметил:

— Лучше заканчивайте процедуру, Феррис. Все равно это ни к чему не приведет.

— Я собирался, — ответил Эдамс, — но Казавант сказал кое-что сегодня утром, когда я отвел его к тетушке Фанни, и я подумал, что стоит вызвать и его.

— Этого болтуна? — Судья нахмурился. — Какой от него может быть толк?

— Речь идет о картине на мольберте.

— Вот как? — заинтересовался Энди Уэбстер. — И что же с ней такое?

— Не важно, — сказал судья. — Хорошо, Феррис, вызовите Казаванта и закругляйтесь. Какое имеет значение, что он скажет, Энди? Или что скажете вы? Кстати, вы собираетесь что-нибудь говорить в защиту обвиняемого?

— Наша защита — правда, — проворчал старик. — Только никто ей не поверит. Я могу лишь вызвать Ковальчика свидетелем и пустить все на самотек.

— Возможно, вы не будете так уверены в правдивости Ковальчика, — с хитрым видом произнес Эдамс, — когда услышите, что говорит Казавант.

И он вышел, насвистывая.

Ашер Пиг с любопытством посмотрел на Джонни:

— Судья Шинн рассказывал мне о вас фантастические истории. Какое жаркое вы намерены приготовить из кролика, которого держите в рукаве?

— Я не держу в рукаве ни кролика, ни что-либо еще, — отозвался Джонни. — Вы же слышали сегодняшние показания. У старой Селины, детей Хэкетта и троих Избелов есть алиби, а нам оставалось исключить всего шестерых…

— Значит, теперь остается ноль, — задумчиво промолвил Пиг.

— Да, — кивнул Джонни. — Похоже, алиби имеется у всех в деревне. Это возвращает нас к Ковальчику.

Энди Уэбстер с негодованием бросил на стол свою салфетку.

Судья Шинн массировал голову.

— Всегда возможен человек с Марса, — обнадежил журналист.

— Конечно, — согласился Джонни. — Если Ковальчик не убивал тетушку Фанни, это сделал кто-то другой. А так как у всех обитателей Шинн-Корнерс есть алиби на время убийства, значит, этот «кто-то» нам неизвестен. Но я неоднократно расспрашивал всех, включая детей, и никто не видел в субботу ни одного постороннего в деревне, за исключением Джозефа Ковальчика. — Джонни пожал плечами. — Следовательно, убийцей должен быть Ковальчик, хотя бы по той причине, что им больше не может быть никто, если не считать гипотетического марсианина.

Судья посмотрел на часы.

— Энди, — спросил он, — почему ты веришь истории Ковальчика?

Старый юрист встрепенулся.

— Как ты можешь спрашивать меня об этом, Луис?! — воскликнул он. — Разве ты ему не веришь?

— Ну… — неуверенно произнес судья.

— Я даже позволил себе дать волю воображению, — пробормотал Джонни. — С моим складом ума это неудивительно.

— И что же ты вообразил? — осведомился судья.

— Ну, я представил себе около трех дюжин последних обитателей чахнущей общины под названием Шинн-Корнерс, собравшихся вместе и договорившихся обеспечить друг другу алиби, чтобы вина иностранца не вызывала сомнений. Не спрашивайте меня, почему я об этом думал. Полагаю, потому, что я тоже не верю в виновность Ковальчика, точнее, не хочу, чтобы он был виновен. Во мне остается достаточно романтизма, чтобы радоваться торжеству добра над злом. В этом моя беда… Заговор тридцати пяти человек, включая детей и пастора Шира! Вот до чего доводит сентиментальность! Давайте посмотрим в лицо фактам, друзья. Мы гоняемся за собственной тенью. Простите, судья, но если бы это опереточное жюри, в которое вы меня втянули, собиралось выносить вердикт сейчас, мне пришлось бы проголосовать за виновность нашего Джозефа.

* * *

— Прежде чем вы начнете допрашивать вашего свидетеля, мистер Эдамс, — сказал судья Шинн, — я прошу встать присяжного номер три.

— Это ты, Мерт, — шепнул Хьюб Хемас. — Вставай.

Мертон Избел поднялся. Дикая ярость исчезла из его глаз, и он стал тем, кем был в действительности, — изможденным стариком.

— Мерт, мы с тобой знаем друг друга с тех пор, как мальчишками воровали яблоки в саду старого Юрая за Лощиной, — обратился к нему судья. — Ты помнишь, чтобы я хоть раз тебе лгал?

Мертон молча уставился на него.

— Поэтому запомни мои слова. Если ты еще раз хоть пальцем тронешь обвиняемого, Мерт, я выпишу ордер на твой арест и лично прослежу, чтобы ты понес наказание со всей строгостью закона. Ты меня понял?

Массивная седая голова медленно кивнула.

— То, что я только что сказал Мертону Избелу, — обратился судья к присяжным, — относится ко всем жителям деревни в этой комнате и за ее пределами. — Он так неожиданно постучал штопальным «грибом» тетушки Фанни, что Пру Пламмер подпрыгнула. — Можете вызывать вашего свидетеля, мистер Эдамс.

Покуда Берни Хэкетт принимал присягу у Казаванта, а Феррис Эдамс задавал ему вопросы о его прошлом, а также давних связях с Фанни Эдамс и об увлечении ее творчеством, Джонни наблюдал за Джозефом Ковальчиком. Этот человек одновременно озадачивал и возмущал его. Либо он величайший в мире актер, либо тут что-то не так. Относиться к нему беспристрастно становилось все труднее, а в насыщенной конфликтами атмосфере Джонни больше всего хотелось сохранить нейтралитет. Если раньше польский беженец казался застывшим от ужаса, то теперь он выглядел погруженным в состояние абсолютного покоя. Как будто безумные руки Мерта Избела, стиснувшие ему горло, были судьбой, которой он опасался с самого начала — смертной казнью через повешение, — но веревка оборвалась, и хотя казнь продолжала маячить, никто не был способен дважды испытывать подобный страх. Мозолистые руки бессознательно — или осознанно? — поглаживали распухшую шею. Шрамы и боль словно внушали уверенность.

Борода Ковальчика успела изрядно отрасти. Если подвесить над его головой золотой нимб и надеть на него ночную рубашку, подумал Джонни, он будет выглядеть как средневековое изображение Иисуса Христа, рожденного страдать, искупая грехи человечества. Но человечеством в этой комнате была компания невежд и тупиц, дышащая адским огнем на того, кого она считала убийцей. Невыкупленный хлам в грязном старом ломбарде.

Ковальчик закрыл глаза и начал беззвучно шевелить губами, как делал неоднократно. Сукин сын притворялся, что молится.

Джонни был готов пнуть его ногой. Или самого себя.

Он с трудом перенес внимание на Казаванта.

— Теперь, мистер Казавант, — говорил Феррис Эдамс, — я покажу вам картину на мольберте — ту самую картину на том самом мольберте, найденную в студии Фанни Эдамс рядом с ее телом. Во время обследования картин миссис Эдамс сегодня утром вы изучали и это полотно?

— Да.

— Вещественное доказательство «Д», ваша честь. — Когда картину отметили, Эдамс продолжил: — Мистер Казавант, это подлинная картина Фанни Эдамс?

— Безусловно, — улыбнулся Роджер Казавант. — Если хотите, я с радостью опишу все детали стиля, техники, цвета, штриха…

— В этом нет надобности, мистер Казавант, — поспешно прервал судья Шинн. — Никто не сомневается в вашей компетентности. Продолжайте, мистер Эдамс.

— Сообщите присяжным, мистер Казавант, является ли эта картина законченной или незавершенной.

— Она закончена, — сказал эксперт.

— У вас нет на этот счет никаких сомнений?

— Разумеется, нет, иначе я бы не говорил, что картина завершена.

— Понятно. — Феррис Эдамс скромно потупился. — Но наши знания не на уровне ваших, мистер Казавант…

— Однако, — перебил его эксперт, — я имел в виду, что завершен творческий процесс наложения краски на холст, а не то, что больше никакой работы не осталось. Существуют чисто механические аспекты живописи: например, когда холст высыхает, художник обычно накладывает тонкий слой лака, который не только предохраняет поверхность от пыли и разрушительного действия воздуха, особенно при использовании пигментов низкого качества, но и выделяет тени. К тому же лаковая ретушь создает дополнительное преимущество, позволяя художнику наносить краску поверх нее, если он хочет внести изменения. С другой стороны…

— Мистер Казавант…

— С другой стороны, этот тонкий слой лака — лишь временное средство. Большинство художников делает перерыв в работе от трех месяцев до года, а потом накладывают постоянную глазурь из даммаровой смолы. В данном случае видно, что завершены не только наложение краски, но и механические аспекты…

— Но, мистер Казавант…

— В вышеупомянутой связи я мог бы добавить, — не унимался Роджер Казавант, — что у Фанни Эдамс был строго индивидуальный стиль работы. Например, она не верила в наложение предварительного слоя лака и никогда к нему не прибегала. Она утверждала, что он создает легкую желтизну, — среди художников разные мнения на этот счет. Конечно, миссис Эдамс использовала только высококачественные пигменты, именуемые постоянными цветами, которые отлично сопротивляются действию воздуха. Она применяла даммаровую глазурь, но не раньше чем через десять-двенадцать месяцев после наложения краски. Поэтому на представленном холсте вы не найдете никакого лака…

— Мистер Казавант, — снова прервал его Феррис Эдамс, — мы хотим знать следующее. Каковы видимые вами причины для столь уверенного заявления, что картина — в смысле наложения красок — закончена?

— Мои причины? — Казавант посмотрел на Эдамса так, будто тот произнес непристойное слово. Он поднес руки к губам и уставился в потолок, ища элементарные способы дать объяснения окружающим его грубым ушам. — Творчество Фанни Эдамс прежде всего отличает впечатление абсолютного реализма, достигнутого с помощью аутентичных деталей. Секрет ее успеха заключается именно в том, что я назвал бы примитивно-скрупулезным отношением к жизни и ее объектам…

— Пожалуйста, мистер Казавант…

— Со свойственным ей обаянием Фанни Эдамс выражала это следующим образом: «Я изображаю то, что вижу». На первый взгляд это заявление кажется простодушным. Каждый художник изображает то, что видит. Эстетическое разнообразие возникает потому, что два художника, глядя на один и тот же предмет, видят его по-разному: скажем, один — как искаженную примитивную форму, другой — как организацию символов. Но дело в том, что, когда Фанни Эдамс говорила: «Я изображаю то, что вижу», она имела это в виду в самом буквальном смысле! — Казавант торжествующе посмотрел на Ферриса Эдамса. — В этом заключается главное очарование стиля ее живописи. Она никогда — повторяю, никогда — не изображала предметы по памяти или возникшие в ее воображении. Если она писала дерево, это было не любое старое дерево и не дерево, которое она видела в детстве или даже вчера, а конкретное дерево, на которое она смотрела в данный момент. Если Фанни Эдамс изображала небо, то это было небо, которое она сейчас видела, а если амбар — то тот, который был у нее перед глазами…

— Простите, что прерываю вас, мистер Казавант, — со вздохом сказал Феррис Эдамс, — но сегодня утром вы говорили мне… Я имею в виду, как вы узнали, что картина завершена?

— Мой дорогой сэр, — с любезной улыбкой отозвался Казавант, — на такой вопрос нельзя ответить одной фразой. Как вы помните, я недавно упоминал о строго индивидуальном стиле работы Фанни Эдамс. Так вот, подобно тому, как она ни на волосок не отклонялась от изображаемого предмета, она не изменяла и своим привычкам в работе. Обратите внимание на инициалы «Ф. Э.» в нижнем левом углу холста, которыми она неизменно подписывала свои произведения. Хочу сообщить суду и жюри, что за всю свою карьеру Фанни Эдамс ни разу не ставила свои инициалы, пока наложение красок в картине не было завершено. Никогда! Вот вам детски простая причина. Имея дело с художником, мы имеем дело с живой личностью, а не безжизненным предметом под микроскопом. Существует множество эстетических и, если хотите, эмоциональных причин для объявления этой картины полностью завершенной.

— Думаю, достаточно детски простой причины, которую вы уже назвали, мистер Казавант, — пробормотал судья Шинн.

Феррис Эдамс бросил на судью взгляд, полный нескрываемого обожания.

— Мистер Казавант, анализ передвижений обвиняемого указывает, что он оставил этот дом приблизительно в то время, когда Фанни Эдамс была убита. К тому же имеется заявление, сделанное подсудимым в день его ареста. Мы заинтересованы в проверке правдивости этого заявления…

Эндрю Уэбстер открыл рот, но тут же закрыл его по знаку судьи Шинна.

— …ибо если какие-либо признаки укажут, что это заявление лживо, возникнут основания предполагать, что его отрицание вины такая же ложь.

Старый Энди с трудом удерживался от протестов.

— Обвиняемый утверждает, мистер Казавант, что перед тем, как покинуть этот дом, он слегка приоткрыл дверь из кухни и заглянул в студию. По его словам, тетушка Фанни стояла у мольберта спиной к нему, все еще работая над картиной. Поскольку это было практически во время убийства и так как вы заявили, что картина была завершена, не кажется ли вам, что обвиняемый лжет, говоря, что над полотном все еще работали?

— Господи! Ну и ну! — пробормотал Энди Уэбстер.

— Мой дорогой сэр, — отозвался Роджер Казавант, — я не могу сказать, в какой момент кто-то что-то мог видеть, а также — когда кто лжет, а кто говорит правду. Могу лишь повторить, что картина на мольберте завершена. Что до остального, вам придется делать выводы самому.

— Благодарю вас, мистер Казавант. — Феррис Эдамс вытер потные щеки. — Свидетель ваш.

Судья Уэбстер так решительно шагнул к свидетельскому креслу, что Казавант слегка отпрянул.

— Как вы, несомненно, поняли, мистер Казавант, — начал старый юрист, — это весьма необычный процесс. Мы позволяем себе большую… э-э-э… свободу, чем обычно. Давайте рассмотрим ситуации подробно. Изучение временных соотношений и некоторых других факторов показывает, что обвиняемый покинул дом Фанни Эдамс приблизительно в то время, когда она была убита — с разницей, самое большее, в две-три минуты. Время убийства установлено точно — два часа тринадцать минут дня. Я спрашиваю вас, сэр: мог обвиняемый оставить этот дом, скажем, в два десять и могла ли миссис Эдамс в два десять все еще работать над этой картиной?

— Прошу прошения?

— Позвольте поставить вопрос по-иному. Возможно ли, что в промежутке между двумя десятью и двумя тринадцатью Фанни Эдамс закончила картину — нанесла последний мазок, поставила инициалы и так далее?

— Естественно, — не без настороженности ответил Казавант. — Наступает момент, когда любая картина решительно и бесповоротно завершена. Определить, наступил ли такой момент до того, как обвиняемый заглянул в студию, когда он заглянул, или после того, вне моей компетенции, сэр.

— Вы абсолютно правы, — пробормотал себе под нос Энди Уэбстер, но Джонни услышал его. — Нет, еще минуту, мистер Казавант. Вы утверждаете, что Фанни Эдамс изображала только то, что видела. Скажите, она изображала все, что видела?

— Не понимаю.

— Предположим, она изображала амбар и кукурузное поле, виденные из ее окна. Предположим, в поле ее зрения находился штабель дров в пристройке к амбару. Она бы изобразила дрова на картине?

— О, теперь я вас понял. Нет, она не изображала все, что видела. Это было бы нелепо.

— Значит, она могла не включить в картину дрова?

— Разумеется. Каждый художник подходит к сюжету избирательно. Этого требуют элементарные законы композиции. То, что она не включила в картину, было лишь частью изображаемой сцены.

— Но это правда, что дрова могли быть сложены в пристройке, находясь в поле зрения Фанни Эдамс, и она тем не менее могла не включить их в картину?

— Безусловно.

— Это все, благодарю вас.

— Мистер Казавант! — Феррис Эдамс вскочил на ноги. — Вы говорите, что, даже если дрова были в пристройке, тетушка Фанни могла решить не использовать их в этой картине?

— Да.

— Но разве не правда, что факт отсутствия дров на картине не означает, что они там были?

Казавант недоуменно моргнул:

— Не могли бы вы повторить вопрос?

— Если бы дрова присутствовали на картине, то вы, на основании знакомства с привычками Фанни Эдамс, заявили бы, что они были в пристройке. По вашим словам, она изображала только то, что видела.

— Это верно. Если бы дрова присутствовали на картине, я бы мог утверждать, что они и в действительности находились в пристройке.

— Но на картине их нет! — торжествующе воскликнул Эдамс. — Это неоспоримый факт! В таком случае не является ли более вероятным, что их на самом деле не было в пристройке? И что если их там не было, то обвиняемый лгал?

— Это софистика! — вскричал Энди Уэбстер. — Вместо перекрестного допроса обвинитель ходит кругами!

Казавант беспомощно посмотрел на судью Шинна.

— Могу лишь повторить, джентльмены, что эта картина завершена.

Судья посмотрел на Энди Уэбстера, а Энди Уэбстер — на судью, после чего оба посмотрели на присяжных. Их лица напоминали побеленную стену без единого пятнышка, свидетельствовавшего о понимании.

— Вы закончили с этим свидетелем, джентльмены? — спросил судья Шинн.

— Да, ваша честь, — ответил Феррис Эдамс. — И что касается обвинения, мы вообще закончили…

— Одну минуту!

Все в комнате обернулись. Это произнес присяжный номер двенадцать с последнего места во втором ряду. Он что-то быстро писал на конверте.

— В чем дело, мистер Шинн? — Судья склонился вперед.

Джонни сложил конверт вдвое.

— Не возражаете передать это его чести, констебль?

Берни Хэкетт взял сложенный конверт и передал его судье Шинну.

Судья развернул его.

На конверте было написано следующее: «Эврика! Объявляйте перерыв. Думаю, я кое-что обнаружил».

Глава 5

Джонни был возбужден. Это походило на внезапный джек-пот в игровом автомате после долгих неудач. Вы не в силах этому поверить, но это произошло в действительности.

Было и еще кое-что — маленькая надежда, извивающаяся как новорожденный младенец. В это тоже было трудно поверить, но она действительно существовала.

Но что, в конце концов, это означало? Только то, что некто, висящий в преддверии ада, безликий и нелюбимый, мог быть возвращен к жалкому подобию жизни. Несмотря на слова судьи об «одном человеке», насколько это важно? Ведь некто опять должен будет смотреть в лицо безжалостному миру. Перерезать веревку означает всего лишь отложить казнь.

И тем не менее Джонни радовало то, что его может возбуждать хоть что-то хорошее. Судья назвал бы это прогрессом — первым шагом к чудесному исцелению от неизлечимого недуга.

«Я снова иду по той же дорожке, — усмехнулся про себя Джонни. — Людям всегда свойственно надеяться на лучшее. Ну, это доказывает, что я все еще принадлежу к роду человеческому».

Он отвел судью Шинна, Эндрю Уэбстера, Эдамса, Казаванта и Пига в студию тетушки Эдамс с мольбертом и картиной и велел Пигу прислониться широкой спиной к двери. Они переводили взгляд с Джонни на вещественное доказательство «Д». Из зала суда доносился шум голосов.

— В чем дело, Джонни? — осведомился судья.

— В том, что с картиной все не так, — ответил Джонни.

Все озадаченно посмотрели на мольберт.

— Уверяю вас, мистер Шинн, что вы ошибаетесь, — сказал Роджер Казавант. — Говорю вам как авторитет: с этой картиной все в порядке со всех точек зрения.

— Не со всех, мистер Казавант. Возможно, с эстетических. Но не с тех, которые касаются этого дела.

— Я не настолько компетентен, чтобы дискутировать с вами по этому поводу, — напыщенно произнес Казавант.

— Что не так с картиной? — спросил Энди Уэбстер.

— Мистер Казавант говорил, что Фанни Эдамс всегда изображала только то, что видела, — сказал Джонни. — Фактически она сама говорила мне то же в пятницу утром. Беда в том, что я не понял ее буквально.

— Кончайте предисловие, — хрипло сказал Ашер Пиг. — Говорите по существу.

— Смотрите сами, — усмехнулся Джонни. — В субботу 5 июля тетушка Фанни стояла там, где сейчас стою я, смотрела в это окно и изображала, как говорит мистер Казавант, то, что видела. Давайте сделаем то же самое. Сегодня 9 июля — прошло всего четыре дня. Взгляните на кукурузные стебли, которые миссис Эдамс видела в поле Мертона Избела. Вам ничего не кажется в них странным?

— Мне — нет, — ответил Аш Пиг.

— Это кукуруза, — сказал Феррис Эдамс.

— Да, мистер Эдамс, — кивнул Джонни. — Это кукуруза — такая, какой Господь намеревался сделать ее в девятый день июля. Стебли молодые, зеленые и чуть выше колена, как у любой ранней июльской кукурузы. А теперь я прошу вас, — Джонни внезапно указал на кукурузное поле, изображенное на холсте, — посмотреть на кукурузу на картине. Мистер Казавант, могла Фанни Эдамс — которая всегда изображала то, что видела, — могла она видеть высокие сухие стебли там, где природа поместила маленькие и зеленые?

Казавант порозовел.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Это осенняя кукуруза!

— Значит, мы видим совсем не ту картину, над которой работала Фанни Эдамс, когда ее убили. Но если вы хотите возражать, у меня есть еще одно доказательство. Согласно мистеру Казаванту, это законченная картина. Она изображает пейзаж, видимый из окна, с добавлением дождя. Однако если соглашаться с просвещенным мнением мистера Казаванта, тетушка Фанни не стала бы изображать дождь, если бы дождя не было в действительности, — то есть, если над этой картиной она работала в субботу, она начала бы изображать пейзаж без дождя, но, так как он начался во время работы, добавила бы его. Однако в субботу дождь пошел только в два часа дня. Поэтому миссис Эдамс не могла начать изображать его до двух. Но спустя тринадцать минут — ко времени ее смерти — картина была закончена! Думаю, мистер Казавант согласится, что, как бы быстро ни работала Фанни Эдамс, она не могла изобразить ливень в законченном виде всего за тринадцать минут.

— Нет-нет. — Казавант грыз холеные ногти.

— Поэтому я повторяю: с этой картиной что-то не так.

Все внимательно изучали полотно.

— Но что это означает? — ошеломленно спросил Энди Уэбстер.

Джонни пожал плечами:

— Не знаю, если не считать очевидного факта, что кто-то подменил картину на мольберте — снял ту, над которой работала в субботу тетушка Фанни, и установил вот эту. Вопрос в том, что произошло с другой картиной. Мне кажется, мы должны поискать ее.

Но Джонни уже знал. Или думал, что знает. Он вел игру наугад, но в этом мире с его безумными ставками подобный образ действий выглядел единственно благоразумным. Его интересовало, окажется ли он прав.

Они открыли двери шкафов и начали вытаскивать полотна, когда Роджер Казавант хлопнул себя ладонью по бледному лбу:

— Подождите! У нее был список… она давала номер и название каждой картине, которую начинала. Он должен лежать на верхней полке!

— Умный мальчик, — пробормотал Ашер Пиг. — Нашел!

Это была стопка скрепленных вместе желтых листов бумаги.

Все столпились вокруг журналиста.

— Да благословит Бог ее практичную старую душу! — воскликнул Джонни. — Она даже не вычеркивала проданные картины, а только отмечала их!.. Погодите! Рядом с номером 259 нет отметки о продаже. «Сентябрь…». Не могу разобрать.

— «Сентябрьская кукуруза под дождем», — прочитал судья Шинн.

— То, что надо! — Джонни подошел к мольберту и стал переворачивать картину. — Где-то должен быть номер… Вот! Он был здесь, но его соскоблили. Видите этот клочок бумаги, приклеенный к оборотной стороне? — Он снова перевернул картину лицом вперед. — Сомнений нет! Это «Сентябрьская кукуруза под дождем». Теперь я припомнил еще кое-что, судья. В пятницу утром Орвилл Пэнгмен упомянул, что в прошлом сентябре дожди начались слишком поздно, и он потерял практически весь урожай кукурузы из-за засухи! Обычно сентябрьская кукуруза не выглядит такой высохшей, верно?

— Да, — пробормотал судья Шинн. — Ты прав, Джонни. В прошлом сентябре кукуруза сильно выросла, но погибла за одну ночь.

— А вот примечание к картине, над которой она работала! — воскликнул старый Эндрю Уэбстер. — Последний пункт на последней странице.

— Давайте посмотрим! — сказал Джонни. — Номер 291. «Июльская кукуруза…» Ищите номер 291 на обороте холстов!

Вскоре они нашли нужный холст на середине полки.

— Осторожнее! Это уникальная ценность! — предупредил Роджер Казавант. Он поднес к свету «Июльскую кукурузу», потом удалил холст с мольберта, прислонил его к окну и установил на его место вновь найденное полотно.

Отличия от «Сентябрьской кукурузы под дождем» были очевидны даже любителям.

— На картине нет инициалов, — заметил судья Шинн. — Значит, она еще не завершила ее…

— Не вполне завершила, — нетерпеливо прервал Казавант. — Это тот же пейзаж, изображенный в той же перспективе и с той же позиции. Но обратите внимание на дождь. Фанни Эдамс едва начала изображать его. Она даже не успела сделать влажными землю, камни ограды и крышу амбара. А листья молодой кукурузы все еще прямые, а не поникшие, какими им следовало быть, если бы она начала изображать кукурузу под дождем. Очевидно, Фанни Эдамс приступила к работе задолго до грозы, а когда пошел дождь, у нее был выбор: либо прервать работу и подождать следующего сухого дня, либо включить дождь в картину. Каждый другой художник, которого я знаю, выбрал бы первый вариант. Но думаю, что-то в изменившейся погоде привлекло миссис Эдамс. Это был весьма необычный эксперимент — изображение дождя, атакующего мир, который только что был сухим. Очевидно, небо весь день было пасмурным, так что общее настроение картины гармонировало с внезапной переменой условий. Если бы ей хватило времени закончить картину!..

«Развязка близится, — подумал Джонни. — Мой человек идет к финишу при шансах тридцать пять к одному». Он чувствовал удивлявший его азарт.

— Но тетушка Фанни успела сделать одну вещь, — улыбнулся Джонни, — и за это Джо Ковальчик может поставить свечку в ее память.

— Какую? — осведомился Казавант.

— Она добавила в неоконченную картину кое-что еще, чего не было там в начале работы. Посмотрите на пристройку к амбару.

На полу пристройки был изображен штабель дров. Очертания поленьев были едва намечены, но вполне узнаваемы.

— Только для проверки вашего заявления, мистер Казавант, что Фанни Эдамс всегда в точности изображала то, что видела, — сказал Джонни, — попробуйте посчитать поленья на картине.

Казавант достал лупу и поднес ее к изображению пристройки на «Июльской кукурузе».

— Одно, два, три, четыре… — Он продолжал считать, пока не дошел до двадцати четырех.

— Двадцать четыре, — медленно произнес Джонни. — А что говорил Ковальчик? Что он расколол шесть поленьев на четыре части и сложил их штабелем в пристройке. Что скажете теперь, мистер Эдамс? Что Джо Ковальчик говорил правду?

— Будь я проклят!.. — пробормотал Эдамс.

— Вы это сделали! — воскликнул Энди Уэбстер. — Похоже, армия тренирует не только силу, но и сообразительность. Давайте вернемся в зал суда.

— Может быть, свет сомнения способен проникнуть даже в эти беспросветно мрачные умы, — подхватил Пиг.

— Только к чему все это ведет? — нахмурился Джонни. — Казалось бы, это должно дать нам многое. Но я не могу ни за что ухватиться.

— Сейчас это не важно, — отозвался судья Шинн. — Я хочу видеть их лица, когда они об этом узнают.

Они поспешили в дом Фанни Эдамс.

* * *

Им пришлось ждать, прежде чем преподнести свой сюрприз. Сначала Эдамс покончил с «обвинением». Потом Эндрю Уэбстер приступил к «защите». Первым свидетелем он вызвал Джозефа Ковальчика, и началась длительная борьба с односложным английским языком подсудимого. Покуда Феррис Эдамс проводил перекрестный допрос, время от времени вступая в перепалку с Уэбстером, Джонни ощущал растущее в комнате напряжение и слышал поскрипывание складных стульев. Все знали, что что-то должно произойти, и нервничали. «Продолжай увертываться, — злорадно думал Джонни, гоняясь за ускользавшей от него мыслью. — Я все равно загоню тебя в угол, и ты будешь извиваться, как червяк на крючке!»

Он не обращал особого внимания на происходящее, покуда Энди Уэбстер не вызвал Роджера Казаванта как свидетеля защиты.

Джонни восхищался тем, как ветеран юриспруденции обходится с Казавантом и «Июльской кукурузой». Он тянул лесу с перерывами, временами давая рыбе отдых, но не позволяя ей сорваться, пока не дошел до кульминационного пункта.

— Не сосчитаете ли вы поленья в штабеле на вещественном доказательстве «Е» — картине «Июльская кукуруза», — мистер Казавант?

Эксперт протер очки, склонился над картиной и начал считать вслух, дойдя до двадцати четырех.

— Мистер Казавант, вы только что слышали, как обвиняемый, подтверждая свои первоначальные показания, заявил, что он, по просьбе миссис Эдамс, расколол шесть поленьев на четыре части и сложил их штабелем в пристройке. Сколько четвертинок должно было получиться в результате?

— Двадцать четыре.

— А какое количество дров вы насчитали на картине миссис Эдамс, над которой она работала в момент гибели?

— Двадцать четыре.

— Иными словами, жители Шинн-Корнерс, — воскликнул старый Энди, поворачиваясь к присяжным, словно никогда не слышал о правилах допроса свидетелей, — подсудимый Джозеф Ковальчик вовсе не преступный лжец, каким представлял его обвинитель. Этот человек говорил правду. Он сказал чистую правду о деньгах и о дровах!

Феррис Эдамс больше не мог сдерживаться и вскочил с криком:

— Ваша честь, защитник делает выводы!

— Пожалуйста, мистер Уэбстер, приберегите ваши выводы для заключительной речи.

С имитацией сражения было покончено. Теперь обвинение и защита использовали боевые патроны.

Но Джонни присутствовал на поле битвы только физически. Его мысли блуждали далеко. За что тут сражаться? За глупое выражение на лице Кэлвина Уотерса?

Он стал ощущать время и место, только оказавшись наверху, в спальне Фанни Эдамс, с одиннадцатью коллегами по жюри. Женщины оживленно переговаривались, сидя на просторной кровати; мужчины ходили взад-вперед, что-то бормоча. Дверь была заперта, но сквозь старые панели доносились звуки тяжелого дыхания Берни Хэкетта. Маленькую душную комнату наполняли аромат духов Пру Пламмер и сладковатые запахи из амбара.

Джонни молча страдал в углу.

Бомба в итоге не разорвалась. Они могли с таким же успехом выслушать глубокомысленный фрагмент из «Капитала» Маркса на немецком языке. «Я хочу видеть их лица», — с мрачным удовольствием говорил судья. Ну, он их увидел. Даже Луис Шинн мог быть одурачен. Какая правда нам нужна, чтобы мы в нее поверили?

Выходит, они попались на удочку доброго старого слова «правда». Мир был переполнен сентиментальной чушью о том, как правда сияет во тьме, как она проста, непоколебима и открыта всем людям. Но кто сказал: «То, что я говорю вам трижды, и есть правда»?[34] Кажется, Льюис Кэрролл. Гитлер, кремлевская шайка и Маккарти хорошо это усвоили. Хорошие парни внушали себе, что пользуются мерилом из самого твердого материала, хотя чертова штука в руках плохих парней рассыпалась на кусочки…

— Кто-нибудь хочет задать вопросы? — говорил Хьюб Хемас.

— Какие еще вопросы? — пискнула Эмили Берри. — Спрашивать не о чем, Хьюб. Мы все знаем, что он это сделал.

— Все равно, Эм, мы должны действовать по правилам, — сказал Хемас.

— Давайте проголосуем и покончим с этой мерзостью, — предложил старый Мертон Избел.

Джонни почувствовал, что готовится произнести речь. Он стал бешено сопротивляться, но она вырывалась у него изо рта, словно демон.

— Подождите! Может ли кто-нибудь из вас посмотреть мне в глаза и сказать, что не испытывает ни тени сомнения по поводу виновности Ковальчика?

Они смогли это сделать. Джонни оказался окруженным глазами.

— Как вы можете быть уверены? — услышал он собственный голос. — Ведь никто не видел его во время преступления. На нем не нашли следов крови. На кочерге не было отпечатков пальцев.

— А деньги, мистер Шинн? — возразила Матильда Скотт. — Он украл деньги тетушки Фанни. А тот, кто украл деньги…

Какой в этом смысл? Голос разума был слышен здесь, как звук падения булавки в тире.

— Он потерял голову, — проворчал Орвилл Пэнгмен. — Возможно, она поймала его, когда он запустил руку в банку из-под корицы.

— Ее убили в студии, а не на кухне, мистер Пэнгмен!

— Ну, может быть, он погнался за ней. Могло произойти что угодно, мистер Шинн…

— Да, мистер Пэнгмен. Но возможно, он не гнался за ней, а она не поймала его в момент кражи. Возможно, все произошло именно так, как он рассказывает. Приведите мне хоть один факт, свидетельствующий о лживости его показаний. Те два их фрагмента, которые подлежали проверке — о краже денег и колке дров, — оказались правдивыми! Вы должны помнить, что говорит закон о бремени доказательств, лежащем на обвинении. Предъявите мне хоть одно доказательство, что Джозеф Ковальчик убил тетушку Фанни Эдамс!

Джонни не собирался заходить так далеко. Это было глупо и бессмысленно. Черт возьми, ведь это не настоящий суд! Ковальчик получит по заслугам в другое время и в другом месте. Какое имеет значение, что думают здешние деревенщины?

Тем не менее внезапно Джонни показалось очень важным, чтобы эти люди взглянули на случившееся без предубеждений. Похоже, он попал в ловушку старого Луиса Шинна…

— Если этот иностранец не убивал тетушку Фанни, — крикнул Питер Берри, — скажите мне, кто еще мог это сделать?

— Давайте голосовать! — рявкнул Мертон Избел.

— Он был там! — взвизгнула Милли Пэнгмен.

— И только он! — с торжеством добавила Пру Пламмер.

— Разве? — возразил Джонни. — Тогда кто подменил картину? Это доказывает, что там был кто-то еще, не так ли? Зачем Ковальчику было это делать? Неужели вы не понимаете, что произошло? Мы знаем, что Ковальчик наколол дрова и оставил их в пристройке, — знаем, потому что тетушка Фанни изобразила это. Мы также знаем, что дров там не было, когда Берни Хэкетт обнаружил тело. Значит, кто-то унес дрова — по той же причине, что подменил картину, — чтобы представить Ковальчика лжецом! Если Ковальчик мог солгать в такой мелочи, как колка дров, кто проверит, что он не убивал тетушку Фанни? Ковальчик был оклеветан!

— Но кем? — осведомился Хьюб Хемас.

— Откуда мне знать? Я должен предъявить вам убийцу, прежде чем вы позволите умереть невиновному?

— Вы должны показать нам кого-то, кто мог там находиться, — сказал Хьюб. — Но вы не можете это сделать. Нет ни единой живой души в этой деревне, у которой бы не было алиби, мистер Шинн, — если вы намекаете, что это один из нас. Даже у вас, постороннего, алиби имеется. Может, мы не так умны, как вы — образованные люди, — чтобы разобраться в этой истории с картинами, но нам хватает ума понять, что кто-то проломил кочергой голову тетушке Фанни, и это мог сделать только тот бродяга-иностранец, мистер Шинн.

— Давайте проголосуем! — в третий раз рявкнул Мерт Избел, взмахнув кулаком.

Джонни повернулся к стене. «О'кей, братцы! Я выдохся».

— Соседи! — послышался голос Сэмюэла Шира. Джонни с удивлением обернулся — он совсем забыл о священнике. — Соседи, прежде чем голосовать… «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними… будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете».[35] Неужели здесь есть хоть один, для кого эти слова ничего не значат? Неужели они не трогают вас? Помолимся вместе, соседи!..

«Теперь мы можем радоваться тому, что исполнили свой долг, как его понимаем, — подумал Джонни. — Разум и милосердие, приходящее с верой. Мы попробовали и то и другое, ваше преподобие, но паства нас не слышит».

— Молиться за душу этого сукиного сына? — зарычал Мерт Избел. — Давайте голосовать!

— Хорошо, — кивнул Хьюберт Хемас. — Питер? Питер Берри раздал остро заточенные карандаши и листочки белой бумаги.

— Пишите ваш вердикт, — велел Хемас.

В течение нескольких секунд в спальне Фанни Эдамс слышалось только царапанье грифеля о бумагу. Потом Хьюб собрал листки.

— Ты же ничего не написал, Кэлвин, — сказал он, подойдя к мастеру на все руки.

Весельчак Уотерс поднял взгляд, выражающий мучительное напряжение интеллекта.

— Как пишется «виновен»?

Десять из двенадцати присяжных проголосовали за осуждение.

* * *

Через два часа Джонни и преподобный Шир оказались прижатыми к комоду полукругом разгневанных мужчин и женщин.

— Думаете загнать нас в тупик? — бушевал старый Избел. — Хотите противиться воле большинства? Голосуйте за виновность!

— Вы угрожаете мне, Мертон Избел? — осведомился Сэмюэл Шир. — В своей ненависти и страсти вы зашли так далеко, что принуждаете меня проголосовать так же, как вы?

— Мы будем торчать здесь, пока у коров не пропадет молоко! — негодовал Орвилл Пэнгмен.

— Это заговор — вот что это такое! — брызгала слюной Ребекка Хемас. — Ввести в жюри священника!

— И постороннего, — добавила Эмили Берри. — Его следовало бы выгнать из деревни.

— Вместе со мной, — со вздохом промолвил мистер Шир.

Они кричали и размахивали руками — все, кроме Хьюба Хемаса, который, прислонившись к окну с ситцевой занавеской, молча глядел на Джонни.

— Прошу прощения, — устало произнес Джонни. — Здесь очень тесно. Я бы хотел отойти в угол и сесть.

— Голосуйте за виновность!

— Заставьте его стоять!

— Вышвырните его отсюда!

— Отпустите его, — неожиданно заговорил Хемас.

Остальные расступились.

Джонни, вытирая лицо, опустился на старый сосновый стул у кровати. Мысли с трудом приходили в голову в этой душной, заряженной ненавистью комнате. Какими же идиотами они были, составляя «план кампании»! Ведь они имели дело со слепой силой, неуправляемой, как ветер. Это доказывало лишь то, что он понял уже давно. Человек — хаотичное существо, лишенное здравого смысла, которое тычется в разные стороны, как бешеное животное, разрушая и губя все вокруг, включая самого себя. Что значат разум, порядок и творческое начало в сравнении с обезумевшей толпой? Жалкая кучка гениев творит чудеса, которые обречены на гибель вместе с городами, пророками, достижениями науки и искусства. Первые люди, прилетевшие на Марс, обнаружат там не пучеглазых существ с антеннами на крошечных головах и не суперменов, а безжизненную пустыню, все еще излучающую смерть. В эволюции жизни отсутствовал ген духовности — Бог, который создал все, упустил самое важное…

— Мистер Шинн.

— Да? — Джонни поднял голову. Это был Сэмюэл Шир. В комнате внезапно стало тихо. Хьюб Хемас шепотом что-то внушал окружавшим его соседям.

— Думаю, — тихо сказал мистер Шир, — здесь собирается произойти нечто очень скверное.

— Наверняка, — отозвался Джонни. — И что касается меня, то чем скорее, тем лучше.

— Значит, вы тоже?

— Что «тоже»? — удивленно спросил Джонни.

— Тоже сдались?

— Я не сдался, падре. Но чего вы от меня ожидаете?

— Борьбы со злом и заблуждениями!

— До самой смерти? В свое время, мистер Шир, я был хроническим борцом с ветряными мельницами. Ну и чего я достиг? Что это может изменить?

— Очень многое! Мы не должны отчаиваться… — Священник склонился к Джонни и зашептал: — На разговоры нет времени, мистер Шинн. Эти люди бедны, их души в смятении, и они замышляют что-то дурное. Если вы можете выбраться из комнаты, спуститься и предупредить остальных, я постараюсь отвлечь их внимание.

— Дверь заперта, а снаружи дежурит Берни Хэкетт. — Джонни стиснул руку маленького священника. — Я знаю, падре, как это тяжело для вас. Есть только один способ воспрепятствовать этому — по крайней мере, временно.

— Какой?

— Притвориться побежденными.

— Побежденными?

— Если мы с вами проголосуем за виновность, это их удовлетворит, а Ковальчику даст передышку…

Мистер Шир выпрямился.

— Нет, — холодно сказал он. — Вы смеетесь надо мной, мистер Шинн.

— И не думаю! — Джонни почувствовал гнев. — Наша цель — спасти Ковальчика, и это может помочь. Процесс ровным счетом ничего не значит, мистер Шир. Он был ненастоящий, это была уловка с самого начала.

— Кто знает, что настоящее, а что нет? Я не могу делать то, что противно моей совести, мистер Шинн. И вы тоже.

— Вы так полагаете? — Джонни мрачно улыбнулся. — Человек способен на все. Я видел отличных парней, храбрых солдат, прекрасных мужей и отцов, стойких патриотов, усердных прихожан, которых заставляли отрекаться от своих товарищей, жен, детей, страны, Бога — от всего, во что они верили. Они не хотели делать это, мистер Шир, но делали.

— Но вы также видели людей, которые этого не делали, — с презрением произнес священник, — однако предпочитаете не вспоминать о них! Мистер Шинн, если вы сейчас не встанете и не сделаете все, что можете, то будете еще хуже, чем Хьюб Хемас, Мерт Избел и Питер Берри, — хуже, чем все они, вместе взятые! Они не правы, но, по крайней мере, делают то, во что верят. Но человек, который знает, что прав, и не отстаивает свою правоту, пропащий, мистер Шинн, и весь мир пропадет вместе с ним.

Сэмюэл Шир метнулся к двери. Ключ торчал в замке. Он повернул его дрожащими пальцами и открыл дверь.

— Вынесли вердикт? — зевая, спросил констебль Хэкетт. — Давно пора.

Священник пробежал мимо него, но прежде, чем он успел сделать два шага по коридору, Хьюб Хемас оказался рядом.

— Нет, мистер Шир, — пропыхтел Хьюб.

Другие выбежали тоже и на глазах у ошеломленного Хэкетта втащили пастора назад в спальню. Джонни приподнялся со стула.

— Прислонись спиной к двери, Берни, — приказал Хемас и устремил бесстрастный взгляд на Джонни. — Орвилл, следи за ним.

Джонни почувствовал на своем плече железную хватку.

— Не дергайтесь, мистер Шинн, и вы не пострадаете, — негромко предупредил Орвилл Пэнгмен.

Сэмюэл Шир тоже смотрел на него. В ушах у Джонни зашумело, и он ухватился за спинку стула.

— Мы даем вам последний шанс, — сказал Хьюб Хемас. — Мистер Шир, вы измените ваш вердикт?

— Нет, — ответил Сэмюэл Шир.

Джонни закрыл глаза, но взгляд священника словно прожигал ему веки.

— А вы, мистер Шинн?

— Нет, — сказал Джонни.

— Теперь нам все ясно, — заявил Хемас. — Вы морочили нам голову. Я уже давно начал это понимать. Мы сами виноваты, позволив судье Шинну втянуть нас в это, позволив вам, мистер Шир, и этому чужаку из Нью-Йорка занять место среди нас. Мы провели наш суд. Нам все было ясно, когда мы поймали убийцу. А вы просто пытаетесь отобрать его у нас, как отобрали Джо Гондзоли.

Оставалось надеяться на губернатора и национальную гвардию…

— Вы этого хотите, не так ли? Но вам не отобрать у нас этого кровожадного бродягу. Верно, соседи?

Ему ответил торжествующий рев. Эти двадцать четыре свеженаколотых бруска дерева, напряженно думал Джонни. Что с ними не так?..

— Пошли!

Но констебль Хэкетт стоял в дверях, облизывая губы.

— Хьюб… — нерешительно начал он.

— И ты туда же? — рявкнул Хемас. — Отойди!

Берни Хэкетт отошел, и толпа хлынула мимо него из спальни Фанни Эдамс, увлекая за собой Сэмюэла Шира и Джонни Шинна, прогромыхала вниз по лестнице и ворвалась в комнату, где ожидали за чашками кофе судья Шинн, Эндрю Уэбстер, Феррис Эдамс, Роджер Казавант и Ашер Пиг, а Джозеф Ковальчик сидел за сосновым столом, уронив голову на руки, охраняемый близнецами Хемас.

Чертовы дрова! Куда они делись?.. Вот в чем дело! Что с ними произошло?

Внезапно в комнате воцарилась мертвая тишина. Мужчины за столом медленно повернулись, а заключенный поднял голову.

— Хьюб, — заговорил судья Шинн.

Но и он, и остальные все поняли.

— Суд окончен, — сказал Хьюб Хемас. — Вердикт — виновен. Наказание…

Джозеф Ковальчик сполз со стула на пол, как змея, проскользнул на четвереньках под столом к стулу Луиса Шинна и обхватил его ноги.

Близнецы вскочили. Томми Хемас отодвинул стул, а его брат бросился к заключенному.

— Остановитесь! — крикнул судья.

Томми Хемас взмахнул левой рукой и ударил судью по шее. Старик отшатнулся, а Томми вцепился в Ковальчика, которого уже держал его близнец.

В ушах Джонни Шинна звучало нечто подобное трубам, возвещающим о Судном дне. И внезапно он понял, что знает ответ!

Комната была полна кричащих, мечущихся людей и опрокидывающейся мебели. Констебль Хэкетт ударился об угловой буфет, стекло зазвенело, а старинное серебро Фанни Эдамс посыпалось с полок. Матильда Скотт вопила, лежа на полу, когда Питер Берри прошелся по ней своими тяжелыми башмаками. Элизабет Шир съежилась в углу, как испуганное животное. Муж тщетно пытался добраться до нее, беззвучно шевеля губами.

— Свяжите его! — рявкнул Мертон Избел.

Старый Энди Уэбстер, Пиг, Казавант и Эдамс вырывались из рук обезумевших мужчин и женщин. Эдди Пэнгмен и Дрейкли Скотт внезапно оказались в самой гуще толпы.

Джонни выбирался из-под обломков крушения. Это походило на эпизод его ночных кошмаров, в котором его молотили кулаками, царапали ногтями, давили коленями, но он не чувствовал боли, а только холодную отстраненность бестелесного ума, как будто в нем все умерло, кроме желания думать. Внезапно, сам не зная как и почему, он оказался на столе, отбиваясь ногами от тянущихся к нему рук и громко крича:

— Подождите! Дайте мне шанс!.. Если я не прав, то обещаю повесить Ковальчика собственными руками… Я представлю вам ваше чертово доказательство!

* * *

— Странная штука, — говорил Джонни. — Странная и мрачная. Простейшая вещь в мире… Но к ней нужно было подобраться. Она была замаскирована, спрятана под массой людей. Но люди не имели к ней отношения, вот что странно. Мертвая древесина и люди. И люди оказались мертвой древесиной.

Он чувствовал головокружение. С наступлением сумерек появились светлячки и москиты, которые плясали во влажном вечернем воздухе, чувствуя себя неуязвимыми. На дороге было так же душно, как в спальне Фанни Эдамс. Огни автомобилей, выстроившихся вдоль кустов, освещали танец миниатюрных крылышек, за ним наблюдали, вслушиваясь в звуки, раздававшиеся там, где собрались люди, двое мужчин, прислонившихся к грузовику Питера Берри.

— О чем ты? — спросил судья Шинн, ощупывая пострадавшую шею.

— Об алиби, — ответил Джонни. — О трех днях на установление алиби для людей и только для людей. Между тем как самые важные алиби были подстроены.

— Алиби для кого?

— Для чего, — поправил Джонни. — Для автомобилей.

— Для автомобилей? — Судья уставился на него.

— Да. Помните показания Берни Хэкетта? «Я припарковал машину… Гараж рассчитан только на один автомобиль». У Берни Хэкетта только одна машина. Это достаточно справедливо?

— Достаточно, — ответил судья, — потому что это правда.

— А где находилась единственная машина Хэкетта в субботу в два тринадцать? Милях в девятнадцати от дома Фанни Эдамс, по пути в Шинн-Корнерс из офиса Лай-мена Хинчли в Кадбери с Хэкеттом за рулем.

Теперь семья Берри, — продолжал Джонни, прихлопнув москита. — У них легковой автомобиль, грузовик для доставки товаров и тягач из автомастерской. В субботу в два тринадцать легковой автомобиль находился на стоянке в Кадбери, покуда Эмили Берри и ее дети сидели в приемной доктора Каплана. Грузовик стоял в гараже Берри по крайней мере с без десяти два, когда Берри начал возиться с ним, пытаясь выяснить, почему он не заводится. Более того, грузовик блокировал выезд тягача, на что Берри жаловался в своих показаниях. У всех трех машин есть алиби.

Хоузи Леммон? — Джонни покачал головой. — У него вообще нет автомобиля. Вы сами говорили мне это.

Пру Пламмер упомянула в показаниях, что ее машина была в гараже Уэрли в Кадбери на ремонте. По ее словам, Питер Берри попросил механика из мастерской Уэрли, чтобы тот отбуксировал ее. Если бы это была неправда, она едва ли стала бы говорить так в присутствии Берри.

Согласно показаниям Хьюба, у Хемасов два автомобиля: легковой, в котором он приехал в деревню, и фермерский грузовик, в котором приехала следом его семья. В два тринадцать в субботу легковая машина стояла перед лавкой Берри у всех на виду. Грузовик должен был находиться на ферме Хемасов, так как никто другой из его семьи не покидал ферму до поступления новостей об убийстве.

У Широв вовсе нет машины.

У Пэнгменов, — Джонни хлопнул себя по лицу, — как и у Хемасов, один легковой автомобиль и один грузовик. Грузовик стоял под крышей амбара всю вторую половину субботнего дня, пока Джоэл Хэкетт подавал из него дранку Орвиллу. А легковая машина, как сказал Пэнгмен, находилась в его гараже.

У Скоттов тоже два автомобиля — легковой и джип. Легковая машина в два тринадцать была с Дрейкли в Комфорте, ожидая отказа банкира. Джип, по словам Матильды, весь день стоял у дома Скотов.

У Кэлвина Уотерса, по вашим словам, нет никакой машины, как и у Хоузи Леммона.

У Избелов только фермерский фургон, который разделяет алиби старого Мерта и Сары.

На этом исчерпываются автомобили Шинн-Корнерс, если не считать вашего и доктора Кушмена. Но вы велели Рассу Бейли отвезти ваш драндулет назад в Кадбери, когда он привез нас сюда неделю назад, а я выяснил у медсестры доктора Кушмена, что в субботу в два тринадцать его машина была припаркована возле его приемной в Комфорте.

Можете заодно исключить и судью Уэбстера. Его автомобиль появился в Шинн-Корнерс только на следующий день после убийства.

Таким образом, — закончил Джонни, — у каждого автомобиля, принадлежащего кому-либо из замешанных в этом деле, есть алиби, за исключением того, который привел нас сюда. Между прочим, как мне все это удалось? Я не помню.

— Я тоже. — Судья Шинн поежился.

Теперь в неподвижном вечернем воздухе слышались крики, странные хлюпающие звуки, лязг и приглушенное урчание мотора.

— Но как ты связываешь две части своего аргумента? — спросил судья. — Именно это они захотят знать.

— Нет, — покачал головой Джонни. — После этого они ничего не захотят знать. Единственное, что они захотят, — это отправиться домой доить своих паршивых коров — до следующего раза.

— Джонни, Джонни. — Судья вздохнул. — Мир не стоит на месте. Ты сам только что сдвинул его немного… Если не хочешь рассказывать им, расскажи мне.

— Все дело в дровах. — Джонни прислушался. По звукам ему казалось, что все скоро закончится. — Что случилось с дровами тетушки Фанни? Это был самый важный вопрос, но мы оказались слишком глупы, чтобы задать его.

Дрова находились в пристройке, где их сложил Ковальчик в два часа дня. Тетушка Фанни изобразила их на холсте перед тем, как умерла в два тринадцать. А после ее смерти они исчезли.

Их забрали с участка, а не просто переместили с одного места на другое. Я сам искал эти двадцать четыре четвертинки и не нашел их.

Убийца тетушки Фанни решил избавиться от дров — и что сделал? — улыбнулся Джонни. — Унес их в руках? Оставив на расстоянии нескольких ярдов свежий труп, который могли обнаружить в любую минуту? Ему могли потребоваться четыре-пять ходок — едва ли он мог унести в одной охапке больше пяти или шести поленьев. Наиболее вероятное объяснение — какой-то транспорт. Автомобиль или фургон. Это мог понять даже младенец!

Если дрова увезли в автомобиле или фургоне, а только один экипаж не имеет алиби, то… вернее, имеет несовершенное алиби… — Джонни пожал плечами.

— Надеюсь, что ты окажешься прав, — промолвил судья.

Джонни ожидал, прислонившись к грузовику. Как ему это удалось? Не только благодаря силе легких — Мерт Избел перекрикивал его на множество децибел. И тем не менее в этом пандемониуме он смог привлечь их внимание. Джонни совершенно не помнил, что говорил им. Может быть, мелькнуло у него в голове, они хотели, чтобы их остановили? Как дети в приступе злости, умоляющие, чтобы их маленький мир снова стал нормальным. Джонни засмеялся, и судья резко взглянул на него.

— Они вытащили его!

Это был Ашер Пиг, вырвавшийся из тьмы с развевающимися, как знамя, рыжими волосами, торжествующе размахивая руками.

Они втроем поспешили к старой фургонной дороге через болото с фонариками в руках. Крики людей и шум машин внезапно стихли.

Факелы отбрасывали розовый свет на сцену в конце дороги. Подъемный деррик тягача Питера Берри держал в зубах, словно пес, утонувший автомобиль Ферриса Эдамса, мало-помалу вытаскивая его из трясины. Мужчины с ручными инструментами поддерживали автомобиль. Женщины наблюдали молча, стоя в стороне.

— Поставьте его! — крикнул судья Шинн. — Не важно как! Только чтобы мы смогли заглянуть в багажник!

Автомобиль с грохотом опустился на дорогу. Мужчины бросились к нему. Багажник был набит дровами.

Феррис Эдамс пошатнулся. Он бы упал, если бы не близнецы Хемас.

— Одно, два, три, четыре, пять… — Джонни выбрасывал дрова на землю, пересчитывая их вслух.

Ковальчик тоже был там, стоял рядом с Берни Хэкеттом. Руки у него были связаны, глаза поблескивали в розовом свете.

— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Губы Сэмюэла Шира беззвучно шевелились.

— Двадцать, двадцать одно…

Хьюберт Хемас шагнул назад. Его худощавое лицо казалось неуверенным. Он моргал и шевелил скулами.

— Двадцать четыре, — сказал Джонни. — Это все, дорогие друзья и соседи.

Берни Хэкетт развязал запястья Джозефа Ковальчика. Близнецы Хемас соединили запястья Ферриса Эдамса, и Хэкетт связал их.

Хьюб Хемас отвернулся.

Остальные последовали его примеру.

* * *

Лягушки громко квакали в Лощине, в коровнике Орвилла Пэнгмена мычала телка, собака Скоттов негромко выла на луну. Уличный фонарь над лавкой Берри в восточном углу освещал пустынный перекресток.

Судья Шинн выпустил облако сигарного дыма и пожаловался:

— Нужно поставить защитный экран на крыльце. Каждое лето обещаю себе это сделать, но никак не соберусь. — Он яростно отмахивался от насекомых.

— Какая тихая ночь, — заметил Джонни.

— Наслаждайся тишиной, пока можешь, мой мальчик. На рассвете сбегутся репортеры.

В домах Хэкетта, Пру Пламмер и Хэнгменов было темно. Только в окне пасторского дома горел свет.

Судья и Джонни мирно покуривали, вспоминая шумные последствия происшедшего на болоте — прибытие полиции штата, появление шерифа Мотлесса и коронера Барнуэлла, искаженное лицо Ферриса Эдамса в студии, где он реконструировал свое преступление, его истерическое признание, молчаливо наблюдающих и постепенно расходящихся жителей деревни. Хьюб Хемас задержался, словно подстрекая капитана Фрисби арестовать его за ранение патрульного… Сейчас ушли все, включая полицию, чиновников, Эдамса, Пига, Казаванта и Эндрю Уэбстера. Сэмюэл и Элизабет Шир отвели Ковальчика в пасторский дом, предложив ему ночлег.

— Трудно поверить, что все позади, — промолвил судья.

Джонни кивнул в темноте. Он чувствовал усталость и опустошенность.

— Но глупость по-прежнему с нами.

— Как всегда, — отозвался судья. — Однако на смену ей приходит понимание.

— Довольно поздновато, — усмехнулся Джонни. — Я говорю о себе.

— О себе?

— Ведь я позволил Эдамсу одурачить меня этим трюком с алиби.

— Что тогда говорить обо мне? — проворчал судья. — Я до сих пор этого не понимаю.

— Вы разговаривали по телефону с губернатором, когда Эдамс все объяснял. — Джонни стряхнул пепел сигареты в темноту сада. — Трюк был ловким и в то же время простым. Алиби Эдамса заключалось в том, что он покинул свой офис в Кадбери в субботу незадолго до часа дня и вернулся туда «около половины третьего», найдя записку Эмили Берри с просьбой позвонить ей в приемную дантиста, так как у нее сообщение от его тети. По словам Эдамса, он позвонил миссис Берри из своего офиса, она передала ему просьбу тетушки Фанни немедленно приехать в Шинн-Корнерс, и он отправился туда, прибыв в половине четвертого — более чем через час с четвертью после убийства. Эмили Берри подтвердила историю с запиской и звонком Эдамса в половине третьего; мы сами видели его подъехавшим к дому тетушки Фанни в половине четвертого… Законченная картина абсолютно невинно проведенного дня.

Но нас одурачили. Во всей путанице показаний и подтверждений мы упустили из виду один важный факт: Эмили Берри знала только со слов Эдамса, что в половине третьего он звонил ей из своего офиса в Кадбери. Самая существенная часть его алиби не имела доказательств. Телефонный звонок мог быть сделан откуда угодно. Эдамс мог звонить из Нью-Йорка — или из Шинн-Корнерс.

Следовательно, в субботу в половине третьего Феррис Эдамс вовсе не обязательно находился в Кадбери, в двадцати восьми милях от места преступления, совершенного в два тринадцать. Значит, его автомобиль также не обязательно должен был там находиться. Иными словами, ни у Эдамса, ни у его машины не было реального алиби на время преступления, — вот почему я все поставил на карту, предложив извлечь из болота его автомобиль.

— Дрова, — пробормотал судья и покачал головой в темноте. — А ты говоришь, Джонни, что на свете нет справедливости. Он будет поджариваться в аду из-за этих дров.

Джонни промолчал.

Огонек сигары слабо освещал лицо судьи.

— Расскажи мне о его признании, — снова заговорил судья. — Насколько я понимаю, он нашел записку Эм Берри гораздо раньше?

— Да. Эдамс вернулся с ленча не в половине третьего, а около двадцати минут второго, закусив сандвичем в столовой. В записке говорилось о сообщении от тетушки Фанни. Вместо того чтобы позвонить Эмили Берри в приемную дантиста, Эдамс сразу же позвонил тете из своего офиса. И то, что сказала ему Фанни Эдамс по телефону, предопределило ее судьбу.

— Что же она ему сказала? Почему он убил ее?

— Никаких эпических причин, — ответил Джонни. — Эдамс едва зарабатывал на жизнь адвокатской практикой и, будучи единственным родственником тетушки Фанни, рассчитывал унаследовать ее состояние. Но она сообщила ему по телефону, что решила написать завещание, оставив все Шинн-Корнерс в виде фонда, распределяемого деревенскими старейшинами на нужды школы, компенсацию бюджетного дефицита, ссуды нуждающимся и так далее. Она хотела, чтобы Эдамс составил для нее завещание. Можно сказать, ее убила собственная доброта.

Джонни сделал паузу.

— Эдамс сел в свой автомобиль и поехал в Шинн-Корнерс. Около десяти минут третьего, съезжая с холма в деревню, он увидел бродягу, выбегающего из тетиного дома и прячущего что-то в карман. Оставив машину на подъездной аллее, Эдамс вошел в дом. Его тетя работала в студии… На этом этапе признаний наш грозный убийца захныкал. Он утверждал, что не собирался убивать тетушку Фанни, а приехал просто напомнить ей о кровных узах, о его надеждах, нуждах и тому подобном. Но она оборвала его, сказав, что он еще молод, а деревня стара и гибнет. Поэтому он якобы обезумел от гнева, и когда пришел в себя, то уже стоял над ее мертвым телом с окровавленной кочергой в руке.

— Сразу виден юридический ум, — усмехнулся судья. — Он уже вынашивает идею непреднамеренного убийства.

— Эдамс говорит, что все произошло не более чем за две-три минуты. Потом его ум прояснился — удивительно, что эти приступы временного безумия проходят так же внезапно, как начинаются! Теперь он нуждался в алиби и в козле отпущения. С последним ему повезло. Эдамс нашел пустую банку из-под корицы и понял, что убежавший бродяга ограбил старую леди. Должно быть, он направился в Кадбери — дорога больше никуда не вела — и, идя пешком, мог послужить сидячей уткой в любое время второй половины субботнего дня, когда Эдамс решил бы натравить на него охотников.

Что касается алиби, то, по словам Эдамса, он использовал подручные средства. В половине третьего Эдамс позвонил Эмили Берри в приемную доктора Каплана в Кадбери по телефону из кухни тетушки Фанни, сказав ей, что звонит из своего офиса. Кстати, этот звонок должен послужить серьезной уликой против него. Междугородные звонки фиксируются телефонной компанией.

— А как насчет дров? — спросил судья.

Джонни чиркнул спичкой и поднес ее к новой сигарете.

— Вот тут дружище Эдамс проявил себя во всем блеске. Он решил сделать улики против бродяги еще более вескими. Эдамс заметил в пристройке штабель недавно наколотых дров. Едва ли его девяностооднолетняя тетя стала бы колоть дрова, поэтому он решил, что это сделал бродяга за наполовину съеденную пишу на кухне. Эдамс подошел к пристройке, побросал двадцать четыре четвертинки в багажник своего седана и удалил следы работы Ковальчика позади амбара. Это должно было выставить бродягу лжецом… Эдамс до сих пор думает, что на него снизошло вдохновение.

— А потом он увидел картину на мольберте, — сказал судья Шинн. — Понятно. Она уже успела набросать на ней дрова…

— Да, и Эдамс осознал, что должен либо вернуть дрова в пристройку, либо избавиться от картины. Возвращать дрова означало тратить время и подвергаться риску быть замеченным. Но он не мог заставить себя уничтожить картину — даже без завещания тетино имущество переходило к нему, а картины составляли существенную его часть. Поэтому Эдамс стал рыться в шкафу в поисках картины с изображением пустой пристройки и, следовательно, подходящей для замены. Найдя «Сентябрьскую кукурузу под дождем», он установил ее на мольберте и спрятал неоконченную картину в шкаф. Эдамс рассчитывал, что к тому времени, когда ее найдут, картина высохнет и будет просто принята за старую незавершенную работу. Он говорит, что разница во времени года на двух полотнах не приходила ему в голову.

Джонни зевнул.

— После этого ему оставалось только подняться в автомобиле на холм и свернуть с дороги. Эдамс ждал в лесу, пока не решил, что может безопасно выйти на сцену в роли охваченного ужасом племянника.

— Ему все время везло, — пробормотал судья. — Его никто не заметил. Шел ливень. Ковальчик столкнул его машину в болото…

— И вот тут Эдамс дал маху, — усмехнулся Джонни. — Он говорит, что напрочь забыл о дровах в багажнике, иначе выбросил бы их где-нибудь в лесу, прежде чем вернуться в деревню. Когда он увидел, что его машина тонет в трясине, то тут же все вспомнил. Конечно, Эдамс притворился возмущенным, но, как вы помните, по дороге назад в деревню после поимки Ковальчика назвал нам убедительные причины, по которым не хотел беспокоиться, вызволяя автомобиль. Эдамс просто не в состоянии объяснить, почему не вспоминал о дровах, пока не стало слишком поздно что-нибудь с ними делать.

— Вероятно, это сумеет объяснить мистер Шир с точной ссылкой на главы и стихи Священного Писания, — заметил судья. — В пасторском доме погас свет. Думаю, этой ночью Джозеф Ковальчик будет спать крепко.

— Скорее, видеть кошмарные сны. — Джонни посмотрел на маленький темный дом Широв. — Кстати, что теперь с ним будет?

— Вечером я позвонил Тэлботу Такеру в Кадбери. У него там кожевенная фабрика. Тэлбот сказал, чтобы Ковальчика прислали к нему, и наш приятель отправится туда завтра утром, сначала нанеся визит отцу Джирарду в католической церкви. Я звонил и ему, и он обещал подыскать Ковальчику жилье и позаботиться о нем.

— Я имел в виду не это. Ведь на нем все еще висит обвинение в краже.

— Ах вот оно что! — Судья Шинн бросил сигару через перила крыльца и поднялся. — И кто же выдвинет против него это обвинение — Феррис Эдамс?

Сэмюэл Шир распахнул дверь пасторского дома, и Джозеф Ковальчик, быстро моргая, шагнул на утреннее солнце.

Почти все жители Шинн-Корнерс собрались на лужайке перед домом: мужчины в пропотевшей рабочей одежде, женщины в домашних платьях, дети в пыльных джинсах и шортах.

Все молча смотрели на бродягу.

Ковальчик бросил испуганный взгляд на священника и шагнул назад.

Его брюки и твидовый пиджак сегодня утром выглядели почти щегольски. На нем были рубашка, галстук и старая черная шляпа мистера Шира. Под мышкой он держал жестяную коробку с ленчем.

Ковальчик все еще был небрит и нестрижен. Как позднее объяснил мистер Шир, ему хотелось поскорее убраться из деревни. Кончики светлой с проседью бороды начали завиваться, что придавало его облику весьма причудливое достоинство.

Мистер Шир взял его за руку и что-то прошептал.

Джозеф Ковальчик шумно выдохнул и даже улыбнулся. Но улыбка получилась нервной и поверхностной — всего лишь вежливое движение мышц около рта. Взгляд оставался настороженным.

Хьюберт Хемас шагнул из толпы, держа одну руку за спиной. Сегодня утром его кожа была такой же серой, как у Ковальчика, а глаза покраснели, словно после бессонной ночи.

— Мистер Ковальчик, — заговорил он, облизнув губы.

Глаза Ковальчика расширились.

— Мистер Ковальчик, как председатель деревенского совета, я говорю от имени всей общины. — Хьюб судорожно глотнул и продолжил: — Мы скверно с вами обошлись и совершили ужасную ошибку… — Он снова умолк.

Ковальчик ничего не сказал.

— Мы законопослушная община! — внезапно воскликнул Хемас. — Хотя мы полагали, что деревня имеет право защищать себя. — Его узкие плечи поникли. — Но мы делали это неправильно. Нам все казалось очевидным…

— Моя идет Кадбери, — заговорил Ковальчик.

— Подождите! — В голосе Хемаса послышались нотки паники. Он вынул руку из-за спины и протянул ее Ковальчику. В руке была запятнанная ягодным соком корзина. — Мы просим вас принять это, мистер Ковальчик.

Джозеф Ковальчик уставился на корзину. Она была полна купюр и монет.

— Пожалуйста, — настойчиво произнес Хьюб Хемас.

Ковальчик взял корзину.

Хемас тут же повернулся и двинулся к воротам; остальные жители деревни последовали за ним. Мужчины, женщины и дети быстро вышли на дорогу, некоторые сели в машины, Избелы забрались в фургон, запряженный лошадьми, привязанными у поилки, а некоторые зашагали через перекресток, и вскоре все исчезли.

— Подскажу вам текст для вашей воскресной проповеди, мистер Шир, — сухо произнес судья Шинн. — «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним».[36]

Сэмюэл Шир покачал головой и улыбнулся.

— Джозеф, не стойте разинув рот. Это их обычный способ просить прощения.

Но Ковальчик угрюмо смотрел на деньги.

— Все в порядке, Джо, — успокоил его Джонни. — Это старый американский обычай. Пнуть человека промеж ног, а потом купить ему грыжевой бандаж.

Бородатое лицо расплылось в улыбке. Ковальчик вложил ручку корзины в пальцы изумленного мистера Шира.

— Ваша брать это, — сказал он.

Повернувшись, Ковальчик быстро зашагал по дорожке, словно боясь, что священник поспешит следом. Пройдя по Фор-Корнерс-роуд и мимо поилки, он вышел на Шинн-роуд, с довольным видом поправляя пасторскую шляпу.

— Очень мило, — медленно произнес священник, глядя на корзину.

Они пошли к перекрестку. Ковальчик уже проходил мимо дома Фанни Эдамс. Он даже не взглянул на него, но ускорил шаг и начал долгий подъем на высушенный солнцем холм.

— Подождите, Ковальчик! — крикнул ему вслед судья Шинн. — Хотите, я попрошу, чтобы кто-нибудь подвез вас в Кадбери?

Но Джозеф Ковальчик зашагал еще быстрее. Они наблюдали за ним, пока он не превратился в пятнышко на сверкающем небе.

Когда Ковальчик взобрался на вершину Священного холма, два автомобиля промчались мимо него в сторону деревни. Это были такси из Кадбери.

— Что я тебе говорил? — усмехнулся судья. — Городские репортеры. И они даже не посмотрели в его сторону!

— Что для них бродяга? — отозвался Джонни.

— В самом деле, — рассеянно промолвил судья. — Ну мистер Шир, кто говорил, что только бедному знакомо благо приносить дары?[37]

— Уверен, что умный человек, — сказал мистер Шир. — Думаю, я потрачу эти деньги на свежие цветы для могилы Фанни Эдамс. Она очень любила цветы.

И священник, улыбаясь, поспешил назад через лужайку сообщить жене о своем решении.

Судья и Джонни пересекли лужайку дома Шинна, поднялись на крыльцо и сели в качалки, ожидая прессу.

— Прекрасный день, Джонни, — сказал судья.

Джонни Шинн посмотрел на дома, дорогу, поля и ярко-голубое небо.

— Я видел и похуже, — согласился он, удовлетворенно вздохнув.

Пуритане — общее название последователей кальвинизма в Англии в XVI–XVII вв. Первые английские поселенцы в Северной Америке были пуританами. (Здесь и далее примеч. пер.) истине фамилия Шинн была влиятельной фамилией в Шинн-Корнерс.
Аболиционисты — сторонники отмены рабства негров в США.
Волландигем, Клемент Лэрд (1820–1871) — американский политик, один из лидеров демократической партии, во время Гражданской войны, в отличие от республиканской партии, выступавшей против отмены рабства.
И далее (лат.).
Конгрегационалисты (индепенденты) — последователи одного из радикальных течений кальвинизма в Англии и США.
День независимости США.
Дорога четырех углов (англ.).
Кейп-Код — песчаный полуостров на юго-востоке штата Массачусетс, излюбленное местопребывание американской богемы.
Брайан, Уильям Дженнингс (1860–1925) — американский политический деятель.
Эбенезер Скрудж — персонаж повести Чарлза Диккенса «Рождественская песнь в прозе», чье имя стало нарицательным обозначением скряги.
Американский Виндзор — стул с высокой спинкой и изогнутыми ножками, распространенный в Северной Америке колониального периода.
Мозес, Анна Мэри Робертсон (Бабуля Мозес) (1860–1961) — американская художница.
Мондриан, Питер Корнелис (1872–1944) — голландский художник-абстракционист.
Персонажи английского детского стишка — худой мужчина и его толстая жена.
Браун, Джон (1800–1859) — американский аболиционист, вел вооруженную борьбу с рабовладельцами, был судим за государственную измену и повешен.
Мак-Кинли, Уильям (1843–1901) — 25-й президент США (1897–1901).
Красномундирники — британские солдаты и офицеры в период Войны за независимость США носили красные мундиры.
«Звездно-полосатое знамя» — национальный гимн США на слова Фрэнсиса Скотта Ки (1780–1843), положенные на мелодию английской песни «К Анакреону в небесах».
Покахонтас (Ребекка Ролф) (1595?–1617) — дочь индейского вождя Паухатана, спасшая от казни английского капитана Джона Смита.
В согласии (фр.).
Шейз, Дэниел (1747–1825) — лидер восстания против англичан в Массачусетсе в 1786–1787 гг., участник Войны за независимость США.
Лексингтон, Конкорд — города, где состоялись знаменитые сражения Войны за независимость США.
«Бостонское чаепитие» (1773) — налет американских колонистов, переодетых индейцами, на три британских корабля в Бостонской гавани, выбросивших в море несколько ящиков с чаем в знак протеста против налогов на чай.
Стэндиш, Майлс (ок. 1584–1656) — британский поселенец в Массачусетсе, военный лидер Плимутской колонии.
Эндикотт, Джон (1588?–1665) — губернатор колонии в Массачусетсе в 1644–1665 гг.
Олдем, Джон (1592–1636) — британский поселенец в Массачусетсе, убитый индейцами вместе с семьей.
Даль, Роалд (1916–1990) — английский писатель.
Низкая протестантская церковь — направление в англиканской церкви, более радикальное в сравнении с Высокой церковью, сохраняющей многие католические ритуалы.
Серебряные изделия, изготавливаемые в Шеффилде — городе в графстве Йоркшир на севере Англии.
«Наш город» — пьеса американского писателя Торнтона Уайлдсра (1897–1975).
Дефарж — персонаж романа Чарлза Диккенса «Повесть о двух городах», фанатичная и злобная французская революционерка.
Дафоу, Аллан Рой (1883–1943) — канадский врач-акушер, 8 мая 1934 г. добившийся успеха при родах женщины, произведшей на свет пятерых близнецов в городе Колландер, провинция Онтарио.
Роджерс, Рой (1911–1998) — американский киноактер, снимавшийся в вестернах.
Цитата из поэмы «Охота на Снарка» английского писателя Льюиса Кэрролла (Чарлза Латуиджа Доджсона) (1832–1898), автора сказок «Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье».
Евангелие от Луки, 6:31,36,37.
1 Книга притчей Соломоновых, 28:1.
Слова английской писательницы Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс) (1819–1880).