Лимонов Эдуард

Девочка-зверь

Эдуард Вениаминович Лимонов

ДЕВОЧКА -ЗВЕРЬ

Ее привела ко мне ее светская дама. Портье дорогого отеля "Мажестик", где я проживал, ожидая транспорта на войну в Книнскую Краину, носатый, крупный лакей, уговорил меня по-французски "Мсье, ее мама считает Вас гением, ее дочь без ума от Вас, она видела Вас по теле, на "студио Б". Это, разумеется, не мое дело, мсье, но на Вашем месте я бы поговорил с девочкой. Ей 17 лет и она из очень почтенной семьи, ее дед был сослан при Тито на острова, девочка только что окончила лицей. Она ждет Вас у лифта. Ее мама ушла". Я повесил трубку и спустился, вздыхая, в вестибюль.

Девочка ждала меня у лифта, была одета в рваные чистые джинсы и короткую кофточку и сжимала в руках все мои книги, изданные по-сербски. Девочка оказалась жгуче-черноволосой, на голову выше меня ростом, смотрела меня взглядом липкого мухомора, глядящего на муху и была похожа сросшимися иссиня-черными бровями на красавицу Йованку Броз, могучую жену Тито. Девочка-зверь, как тотчас окрестил я ее, выбрала собрать волосы в пучок.

Я пригласил ее в пустой еще 6ap. Мы сели за столик, стали пить кофе, и говорили по-французски. Было послеобеденное время, в отеле страны, граждане которой вот уже три года вели сразу несколько войн, готовились к очередной бурной ночи шикарного отеля в австро-венгерском стиле. Пришел седой красивый пианист и тронул клавиши джазовой мелодией. Меняли букеты живых цветов на огромные свежие букеты живых цветов. Девочка смотрела на меня огромными глазами восточной красавицы и теребила повязанный на шее бантом шелковый шарф. Девочку звали Милица, что значит "миленькая". Она и вправду была миленькая, как рослый сильный юный тигр. У нее были больше руки с длинными пальцами. Мы поговорили о литературе, я подписал ей все свои книги. Все это было прекрасно, но я. приехал в Белград не для того, чтобы пить кофе с девчонкой красоткой великаншей и глядя на ее грубые женские турецкие губы и припухший славянский подбородок, отвечать на ее детские вопросы. Мне нужно было уезжать через Балканы на войну, а транспорта все не было.

"Я сожалею, но мне пора, меня ждут", - сказал я, встал, и не прибавил, где и кто ждет. "Да, я понимаю", сказала она грустно, и тоже встала. Мы направились к лифту. Онa шла впереди и ее крупная попа на, длинных ногах высоко и трогательно подрагивала передо мной. Завиток смоляных волос откололся от пучка и упал на белую шею. Все это: и попа и шея и волосы и джазовая мелодия пианиста, и запах пролитого алкоголя, они там внезапно что-то пролили в баре, сложились вместе и результат оказался неожиданным. У лифта я сказал ей: "Хотите, я вас провожу? Мне только нужно подняться в номер переодеться."

Она вошла в лифт со мной. В молчании мы вошли в мой номер. Она села на кровать и положила руки на колени. Мои книги - рядом. Дальнейшее случилось само собой. И вот уже в месиве крахмальных простынь, одеял, ее и моего тела, могучих ее ног, зада, на удивление небольших грудей, мы общей группой, Лаокооном перемещались по обширной как футбольное поле австро-венгерской постели. Она вся текла, эта девчонка. И ее течка пахла зверем и сосновой хвоей. И это чуть-чуть мешало заниматься любовью, но было необыкновенно приятно и льстило мне. Дело в том, что через неделю мне должно было исполниться 50 лет, и то что девчонка текла горячей хвоей от моих прикосновений, меня вдохновляло и возбуждало.

Через час я пошел ее провожать. Я сунул в карман бушлата свой пистолет, изделие фабрики "Червона. Звезда", подарок военного коменданта. Вогощчи, округа Сараево, заслуженный мною год назад на фронте в Боснии, девчонка надела в вестибюле отеля легкое пальтецо и мы пошли по зимней лике Князя Михайло, обнявшись, как два влюбленные подростка.

И нам было весело. И мы курили вдвоем одну сигарету, и шарф ее сдувало ветром в лицо мне. Мы останавливались, целовались, кричали и шептали друг другу всякие нежности по-французски. И даже на улице от ее шеи и рук пахло ее сосновой течкой. "Миленькая" говорил я ей, Милица.

Несмотря на жестокие войны на окраинах, а может быть благодаря войнам, рестораны были переполнены веселыми и пьяными людьми. Мы зашли в бар и выпили. И потом еще долго целовались у нее в подъезде.

Мы договорились встретиться назавтра, но встретились только в конце весны. Дело в том, что я вернулся в "Мажестик", где в ресторане в тот же вечер состоялся банкет. Депутаты-социалисты Милошевича и националисты Шешеля - тогда состоявшие в союзе, дали его в мою честь, Это был не первый банкет. Я не хотел банкета, меня ждали на фронте, близ Адриатики в казарме городка Бенкован, куда я должен был отправиться добровольцем. На банкете, по восточному пышном, с нескончаемыми тостами в мою честь я скучал и вспоминал звериные ласки девочки Милицы. По-восточному журчал посереди зала фонтан, шпалерами стояли лакеи, к ночи зал наполнился красивыми женщинами и знаменитостями: мне показали двух министров "директора гостелевидения "знаменитого бандита. Около полуночи ко мне подошел высоченный, пузатый хозяин ресторана в ярко желтом пиджаке и, наклонясь над моим ухом, сообщил, что меня хочет видеть Аркан. " - Аркан здесь?", - я оглядел зал. " Следуйте за мной "пожалуйста", - прошептал толстяк, " я провожу вас." На спецлифте он отвез меня на самый верхний этаж, где, миновав несколько дверей, охраняемых вооруженными людьми, я оказался прямо у длинного обеденного стола. Во главе его "уставленного едой и бокалами сидел в военной форме мой друг депутат, генерал, мафиози и отчаянно храбрый солдат - Желко Разнатович, по кличке Аркан/Лев/, и десяток его гостей. Мы обнялись. Я пожаловался на то, что никак не могу уехать в Книн. Аркан обещал помочь и в ту же ночь сдержал слово.

В четыре часа утра в дверь моего номера постучали. В дверях стоял вооруженный до зубов сержант-парашютист в малиновом берете. Я мгновенно собрался, бросил в сумку все бутылочки алкоголя, которые нашел в мини-баре, спустился вниз и последовал за парашютистом. В февральской ночи мы нашли автобус, полный солдат и двинулись в долгий и опасный путь через все Балканы, по обстреливаемому противником коридору мимо Брчко, через Банью Луку, через всю Герцеговину к Адриатике. И я добрался в республику Сербская Книнская Краина живой и получил на руки "Калашников" югославского производства и поселился в крошечной комнате клетке в австро-венгерской постройки старой казарме, с железной печкой, ее разжигал каждое утро ражий солдат-крестьянин. До фронта - шесть километров, от итальянского города Римини через Адриатику до моей казармы было всего 240 километров. Краина страна каменная, ветреная, поросшая кустами можжевельника. Цвел мелкими белыми и розовыми цветами орешник. Было много неба, камня, ветра, дыма, виноградников, коз и овец. Овцы были маньеристские со светлыми, блондинисто-вызженными рунами, с мордами борзых, на высоких ногах. Свое пятидесятилетие я отпраздновал своеобразно. Стрелял из нашей русской 122 миллиметровой гаубицы, модель 1938 года и накрыл здание почты, где помещался хорватский штаб. В селе Кашич. Искаженное СМИ нескольких стран сообщение об этом эпизоде превратилось в московских газетах в захват здания почты и отправку телеграммы в Москву. Я два раза ходил в атаку, но не был даже легко ранен. По ночам мне снилась не жена Наташа в Париже, но запах белградской девочки-зверя.

Я попал в Белград в самом начале мая и позвонил Милице из номера в "Мажестик". 0на прибежала. И опять пахло хвоей, и девочка жаркий зверь горела, рыдала, металась по постели и нежно говорила по-французски. И я опять провожал ее по ночному Белграду, пистолет фабрики "Червона Звезда" в кармане. Я посетил ее семью, сидел в большой гостиной и вел светскую беседу с ее мамой и подругой мамы по-английски и с живым дедом - по-русски. И она приходила ко мне в "Мажестик" все оставшиеся до отъезда дни. И избегая журналистов, депутатов и политиков я пребывал в постели с белградской девочкой. Потом я улетел через Будапешт в Париж. А оттуда в Москву.

Илистые рыбы

Эта история, впрочем, даже и не история, ибо история - обычно повествует о начатом и завершенном процессе, эти страницы о людях полумрака, о людях сумерек, о Джоан и Анатолии.

Иногда читатель на улицах городов мира ты можешь увидеть женщину с отсутствующим лицом идущую в компании молодого человек намного младше ее, молодого человека с добрым лицом. Так вот это всегда Джоан, а с нею всегда Анатолий.

В тот раз я приехал в Нью Йорк надолго, и наученный горьким опытом решил путешествуя не терять времени, а работать также как на моей основной базе - в Париже. Посему я отказался от нескольких вариантов жизни вместе с женщинами от изобилия секса и тепла и через неделю оказалось, что я уже живу в узкой комнате с привинченной к потолку качелью, с окном взирающим на широкий Бродвей и пересекающую его 93-ю улицу, как бы высоко на скале. Знакомая знакомых,-поэтесса Джоан Липшиц сдала мне комнату, в которой прежде жила ее дочь-вундеркинд, а до дочери во времена роскоши и довольства очевидно жила служанка .В комнате едва помещался зеленый умывальник в форде раковины Ботичелли, полка с книгами, маленький пюпитр для чтения и детская кровать, на которой я безмятежно проспал около двух месяцев. И видел сладкие сны, предназначавшиеся по-видимому, не мне, но злой девочке, ушедшей от мамы Джоан к папе, и даже выступившей свидетельницей против мамы на суде. Вундеркинд подтвердила, что мама ее прелюбодействовала с Анатолием.

Кроме снов, я украл у злой девчонки маленький прелестный англо-французский словарик, которым пользуюсь с удовольствием в настоящее время. Еще я, любопытный писатель несколько раз внимательным образом осмотрел все три ящика кровати заваленные интимными дневничками, журнальчиками, фальшивой бижутерией и другими атрибутами детства женщины. Если мне когда-либо придется встретить некрасивое и уже взрослое существо в будущем я могу найти с нею множество тем для разговора, по крайней мере сотни вещей ее детства осели в моей памяти и мы сможем подолгу болтать о розовом блокнотике или о желтом платочке ее медведя. Боюсь однако, что к тому времени вундеркинд-ученый начисто забудет и свой розовый блокнотик и медведя и пластиночки со сладкими юношами на обложках.

Первые пару дней моего проживания в широкой запущенной барской квартире Дажоaн Липшиц я благоустраивал мою маленькую территорию. Моя комната была меньше чем даже ванные комнаты в квартире. Тем более я должен был устроить все наилучшим образом. Покачавшись в веревочной качели цепью привинченной к потолку я все же качель снял, ибо она мне мешала .Будь я на двадцать пять лет моложе я может быть оставил бы качель и качался. Но мне нельзя было качаться. Я должен был спешно писать книгу о профессиональном садисте и его подвигах в ньюйоркском обществе.

Анатолий соорудил мне стол. Большой, полный, блондин,с русским именем и русско-немецкой кровью, художник и скульптор, он даже умел говорить по-русски. Он умел все, добрый и обыденно безумный Анатолий, но не делал ничего. Он счастлив был что-нибудь сделать, но не мог выбрать что. Его день, начинавшийся необыкновенно рано, порой раньше восьми часов, начинался с размышлений о том, чем же ему сегодня заняться. Я тоже вставал в восемь, и выходил на кухню налить себе кофе, (собственно дверь в мою комнату и выходила на кухню, архитектура квартиры подразумевала почти полное необщение служанки и хозяев, напротив меня находилась еще дверь, выходящая на лестничную площадку, к элевейтору. Парадный вход находился в другой части квартиры, через него предполагалось входить господам и их гостям).Так вот, выходя налить себе кофе, я уже заставал на кухне улыбающуюся с распущенными волосами мягкую в движениях Джоан с джойнтом в руке, и Анатолия, также время от времени прикладывающегося к джойнту. Очень часто Анатолий уже в восемь часов начинал пить всегда имеющееся в холодильнике пиво или дешевую водку, покупаемую им галлонами. "Хочешь джойнт, Эдвард ?" -всегда гостеприимно спрашивала Джоан. Я решительно отказывался. "Я должен работать". Даже в свои самые хаотические времена я не припомню себя пьющего водку в восемь часов утра или курящего марихуану.

Анатолий сбил мне из кусков фанеры стол и левым краем приколотил его к