Время и место действия романа «Город чудес» – Барселона конца XIX – первой половины ХХ в., главный герой – нищий деревенский мальчишка, который начинает свою жизнь в большом городе с распространения анархистской литературы и продажи жидкости для выращивания волос, а заканчивает ее богачом, властителем финансового и преступного мира. В этом произведении, продолжающем традиции плутовского романа, причудливо переплетаются легенды и исторические факты, фантазия и реальность, сатира и романтизм, любовь и жестокость. А фоном для разворачивающихся событий служит Барселона – одновременно таинственная и земная, поэтичная и шумная, будоражащая себя и нас.
1986 rues И.Плахинаc2d4e1d7-6fb4-102a-990a-1c76fd93e5c4 Busya Fiction Book Designer, FB Writer v1.1 01.10.2007 OCR Busya f2821264-6fb4-102a-990a-1c76fd93e5c4 1.0 Эдуардо Мендоса «Город чудес», литературная серия «PRO-ЗА» Махаон Москва 2006

Эдуардо Мендоса

Город чудес

Eduardo Mendoza

LA CIUDAD DЕ LOS PRODIGIOS

© EDUARDO MENDOZA, 1986

© 1986 y 2001: EDITORIAL SEIX BARRAL, S.A.

© КОМПАНИЯ «МАХАОН», 2006

© И. ПЛАХИНА, ПЕРЕВОД С ИСПАНСКОГО, 2004

Посвящается Анне

Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел; и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, – и бывает для того человека последнее хуже первого.

Евангелие от Луки, 11, 24 – 26

ГЛАВА I

1

В тот год, когда Онофре Боувила появился в Барселоне, город лихорадила неуемная жажда обновления. Его приютила долина, теснимая по всему побережью горной цепью, которая между Малгратом и Гаррафом[1] нехотя пятится вглубь и образует что-то наподобие амфитеатра. Климат там умеренный, без температурных перепадов; небо преимущественно ясное, а если вдруг случится набежать облакам, то они тотчас блекнут и почти растворяются в ярких лучах солнца. Атмосферное давление не подвержено резким колебаниям; дожди редки, но коварны и могут иной раз нежданно обрушиться на землю яростными ливнями. Барселона была основана дважды, и, по мнению большинства, хотя и не бесспорному, в обоих случаях пальма первенства принадлежит финикийцам. По меньшей мере нам доподлинно известно, что Барселона вошла в историю как колония Карфагена и союзница двух других финикийских городов: Сидона и Тиро. Также неоспорим тот факт, что в поймах рек Бесос и Льобрегат останавливались на водопой и отдых боевые слоны Ганнибала, которым чудом удалось избежать мучительной гибели от холода на каменистых альпийских тропах. Жители этих мест, уже называвшие себя барселонцами, были зачарованы видом диковинных животных.

– Только посмотрите, что за клыки! Какие уши! Какой странный нос! Может, это и есть хобот?! – говорили они друг другу.

Это всеобщее удивление и последующий обмен впечатлениями, которых хватило на долгие годы, немало поспособствовали тому, что Барселона обрела статус важного города, впоследствии ею утерянный и вновь с необычайным рвением востребованный уже в XIX веке. На смену финикийцам пришли греки, за ними – лайетанцы[2]. Первые оставили после себя глиняные черепки да фрагменты художественных изделий; вторым же, по утверждению ученых, мы обязаны отличительными признаками нашего этноса – эдакой повадкой каталонцев отворачивать голову влево, когда они делают вид, будто слушают, а также пристрастием мужчин к отращиванию длинных волосков у себя в ноздрях. О жизни лайетанцев мы имеем весьма скудные сведения; так, например, питались они в основном кисломолочными продуктами, по вкусу почти не отличавшимися от теперешнего йогурта и известными современникам как суэро или лимонад, о чем упоминается в некоторых источниках. При всем сказанном отметим, что именно римляне завершили окончательное становление Барселоны и вдохнули в нее душу, которую теперь не время бередить праздными воспоминаниями, но которая в итоге и определит все дальнейшее ее развитие. Тем не менее имеются прямые свидетельства того, что римляне относились к Барселоне с высокомерным презрением. Казалось, она не была им интересна ни по стратегическим, ни по каким-либо иным соображениям. В 63 году до Рождества Христова некий Муций Александрино в письме своему тестю и покровителю жалуется на то, что его назначили претором[3] в Барселону, а он-де просил должность в богатом городе Билбилис Аугуста – так называли его римляне, или Калатайюде [4] в современном варианте. Затем Барселону завоевывают вестготы под предводительством вождя Атаулфо, и она остается в их власти до 717 года, когда им без малейшего сопротивления овладевают сарацины. Сообразно своим обычаям мавры ограничиваются тем, что приспосабливают собор к нуждам мечети. (К счастью, имеется в виду не тот собор, которым мы все так восхищаемся сегодня, а более древний, возведенный на другом месте и служивший гигантской сценической площадкой не только для церемоний обращения в магометанскую веру, но иногда и для пыток.) В 785 году французы возвращают собор в лоно христианской церкви, а через два столетия, точнее сказать, в 985 году Аль-Мансур Милосердный, Беспощадный или, если вам так больше по вкусу, Тот, У Кого Лишь Три Зуба, делает из него мечеть. Конкисты приходят на смену реконкистам, и вместе с ними изменяются толщина и конфигурация городских стен. Зажатые среди бастионов и круговых оборонительных сооружений улицы Барселоны становятся все более запутанными и извилистыми. Это привлекает жеронских евреев, последователей каббалистического учения; они насаждают здесь свои секты и прорывают подземные ходы, ведущие к тайным синедрионам и пробатическим бассейнам [5], обнаруженным при строительстве метро уже в ХХ веке. На некоторых каменных притолоках старого квартала до сих пор можно видеть тайные знаки в виде закорючек, понятные лишь посвященным, либо какие-то формулы, призванные постигать непостижимое. Впоследствии город знавал как славные годы, так и печальные времена.

– Здесь вам будет хорошо – сами увидите. Комнаты не бог весть какие просторные, зато регулярно проветриваются, а что до чистоты, то лучшего и желать нечего. Еда простая, но питательная, – говорил хозяин пансиона.

Этот пансион, на который набрел Онофре Боувила, едва оказавшись в Барселоне, находился на карреро Дел-Хьюп, что можно перевести как «улочка у ручья». Не успев начаться, карреро сразу же переходит в плавный спуск, затем резко идет вниз, заканчиваясь двумя ступенями, и продолжает свой путь по плоскому уступу лишь для того, чтобы через несколько метров найти успокоение у подножия городской стены, что стоит на руинах древнего крепостного сооружения, предположительно возведенного еще римлянами. Из этой стены сочилась густая бурая жидкость, которая в течение многих веков округляла и отшлифовывала ступени до глянцевого блеска, сделав их скользкими, как голыши. Сказавшись ручейком, вода проложила себе дорогу вдоль тротуара и бежала дальше под уклон вплоть до отводного канала, пересекавшего Ла-Мангу (по-старому Ла-Пера) – единственную улицу, по которой можно было выйти на карреро Дел-Хьюп, – вливаясь в него с прерывистым клокотанием. Ла-Манга, признанная по всем параметрам олицетворением уродливости и дурного вкуса, тем не менее могла похвастаться (если не принимать во внимание другие забытые богом закоулки, оспаривающие эту сомнительную честь) одной кровавой трагедией, разыгравшейся на ее подмостках, – казнью святой Лукреции на крепостной стене, возведенной римлянами. Эта святая, возможно жившая раньше, чем та, другая, что из Кордовы, иногда фигурирует в житиях под именем Леокрация, а по другой версии – Локатис. Как бы то ни было, наша Лукреция, родом то ли из Барселоны, то ли из ее окрестностей, была дочерью чесальщика шерсти и приняла христианскую веру, будучи еще совсем ребенком. Отец, вопреки ее воле, отдал Лукрецию в жены Тибурцию или Тибурцино, квестору[6]. Движимая верой, Лукреция раздала имущество беднякам и освободила рабов без ведома мужа, чем вызвала его страшный гнев. Из-за этого поступка и в силу упорного нежелания отречься от веры Христовой Лукреция была обезглавлена на крепостной стене. Легенда гласит, что ее голова покатилась вниз по Ла-Манге и, не останавливаясь, все продолжала свое стремительное кружение, огибая углы, пересекая улицы и наводя ужас на проходивших мимо горожан, пока не низверглась в море, где ее подхватил дельфин или какая-то здоровенная рыбина. Праздник святой Лукреции отмечается 27 января. Итак, в конце прошлого века на верхней террасе этой улочки пристроился уже знакомый нам пансион – заведение, чьи весьма скромные возможности приходили в явное противоречие с непомерно высокими запросами его владельцев. Маленький вестибюль едва вмещал деревянную стойку светлых тонов с латунным письменным прибором и регистрационной книгой, всегда открытой на случай, если кто-то из посетителей, желая убедиться в благонадежности заведения, при тусклом мерцании свечи захотел бы пробежать глазами длинный список выдуманных имен и прозвищ постояльцев; рядом со стойкой угадывались контуры темного закутка цирюльни, здесь же находилась фаянсовая подставка для зонтов, а также образ святого Христофора, заступника всех странствующих в прошлом и всех автомобилистов в настоящем. Над стойкой во всякий час неподвижно возвышалось тучное тело сеньоры Агаты. С наполовину облысевшей головой, потухшими глазами и увядшим лицом, она вполне могла бы сойти за покойницу, если бы не вечное недомогание, вынуждавшее ее держать ноги в глиняном тазу с теплой водой и время от времени сотрясать воздух призывами:

– Дельфина, не забудь про лохань!

Когда вода остывала, сеньора Агата оживала на мгновение и повторяла заклинание. Появлялась дочь с дымящимся ковшом и опрокидывала его содержимое в таз. После многократного повторения этой процедуры переполненная лохань грозила потопом, но, похоже, это обстоятельство ни в коей мере не нарушало душевного равновесия хозяина пансиона, которого все звали сеньор Браулио. Он-то и начал разговор с Онофре Боувилой:

– По правде говоря, будь это место побойчее, наш пансион вполне мог бы претендовать на звание маленькой гостиницы, а то бери выше – отеля, – сказал он.

Сеньор Браулио, муж сеньоры Агаты и отец Дельфины, импозантный мужчина высокого роста с правильными чертами лица, обладал некой изысканностью в обращении, подчас переходившей в жеманность. Он беззаботно взвалил все хлопоты по управлению пансионом на плечи жены и дочери, меж тем как сам предавался чтению газет и проводил большую часть дня за обсуждением прочитанного с постояльцами. Новости зажигали в его груди неистребимый огонь любознательности, а поскольку доставшаяся ему эпоха была необычайно щедра на выдумки, весь день проходил у него в ахах и охах. Время от времени, будто неведомая сила настойчиво толкала его в спину, он бросал газету и восклицал: «Пойду гляну, как там погода!» Затем важно шествовал на улицу и сверлил небо глазами, пытаясь отыскать в вышине нечто такое, что было ведомо ему одному, после чего возвращался в комнаты и выносил вердикт: ясно или, к примеру, пасмурно, свежо и т. д. В исполнении других обязанностей он, как говорится, замечен не был.

– Гиблое место! Это из-за него мы вынуждены сильно занижать цены в ущерб престижу нашего заведения, – пожаловался он. Потом менторски поднял палец вверх: – Однако это не означает, что мы не разборчивы в выборе клиентуры.

«Может, он намекает на мой внешний вид?» – подумал Онофре Боувила, услышав последнее замечание сеньора Браулио. И хотя сердечный прием, оказанный ему хозяином, казалось бы, полностью исключал подобного рода инсинуации, подозрительность Онофре Боувилы имела серьезное основание: несмотря на его юный возраст, даже при беглом взгляде бросалось в глаза несоответствие между маленьким ростом и широкими сильными плечами. Кожа у него была дубленая, изжелта-коричневого оттенка, черты лица – мелкие, но плохо пригнанные друг к другу, вьющиеся темные волосы топорщились на голове жесткими кольцами. Мятая, со следами штопки одежда, сидевшая на нем мешком да к тому же заляпанная грязью, красноречиво свидетельствовала о том, что он провел в пути много дней в одном и том же платье, поскольку другого у него попросту не было, разве что смена белья в узелке с пожитками, который он положил на стойку и на который теперь все посматривал украдкой. В это время сеньор Браулио испытывал явное облегчение, потому что, стоило парню снова вперить в него свой цепкий взгляд, он ощущал непонятное беспокойство и начинал ерзать. «Что-то такое у него в глазах, что действует мне на нервы, – подумал он. – А может, ничего особенного: обыкновенный голод, растерянность и к тому же страх», – успокоил он себя. Сеньор Браулио повидал на своем веку немало провинциалов в похожей ситуации: население Барселоны постоянно росло. Одним больше, одним меньше – какая разница. Город заглатывал новичков, словно кит сардины, не различая вкуса. На смену раздражению пришло ощущение нежности, которую он вдруг почувствовал к этому мальчику, почти ребенку: «Бедный парень! Должно быть, совсем отчаялся».

– Могу я задать вам один вопрос, сеньор Боувила? Какова причина, я хочу сказать, что это за дела, кои потребовали вашего присутствия в Барселоне? – спросил он после некоторого раздумья. Этой мудреной фразой, в которой он сам чуть не запутался, сеньор Браулио рассчитывал произвести на мальчика должное впечатление. Тот действительно озадаченно молчал, не понимая, чего от него хотят.

– Я ищу работу, – выдавил он из себя. Потом снова вонзил в хозяина буравчики зрачков, опасаясь, как бы его ответ не усугубил и без того сложное положение, в котором он очутился.

Но беспокойный ум сеньора Браулио успел переключиться на что-то другое, и он уже едва замечал присутствие парня.

– Вот и славно! – рассеянно сказал он, смахивая какую-то соринку с плеча пальто.

Онофре Боувила в глубине души испытывал благодарность к хозяину пансиона за это равнодушие. Он стыдился своего низкого происхождения и ни за какие блага мира не согласился бы открыть причину, заставившую его все бросить и сломя голову умчаться в Барселону.

Онофре Боувила был рожден, как потом кто-то метко подметил, не в процветающей Каталонии – светлой, радостной, чисто омытой морем и пошловатой в своем благополучии. Он родился в сельской Каталонии, грубой, мрачной и дикой, которая простирается к юго-западу от пиренейского хребта и, словно грязевой поток, сползает вниз по обоим склонам пика Кади в долину Сегре. Река питает эти земли водой и здесь же вбирает в себя основные притоки. Затем соединяется с рекой Ногера-Пальяреса и подходит к последнему этапу своего неутомимого бега, чтобы при впадении в Эбро полностью раствориться в его полноводном чреве в окрестностях Мекиненсы. В низовьях реки имеют быстрое течение и бурно разливаются каждую весну. После того как вода сходит, пойма превращается в болотистую плодородную землю, источающую нездоровые испарения, кишащую змеями, но крайне благоприятную для охоты. Эти места окутаны обложными туманами, изобилуют чащобами, что дает пищу для суеверий. И действительно, никто бы не осмелился углубиться в непролазные мглистые дебри в определенные дни года, когда в населенных нечистью болотах, где отродясь не бывало ни церквей, ни часовенок, вдруг слышался звон колоколов, среди деревьев мелькали тени, эхом звучали голоса и отрывистый смех, а иногда можно было увидеть, как дохлые коровы отплясывают сардану[7]. Жуткое зрелище! Если же находился смельчак, который все это видел и слышал, то он наверняка лишался разума. Горы, окружающие эти долины, круты и покрыты снегом почти круглый год. Дома строились на деревянных сваях, жизнь была организована по принципу родовой общины. Местные мужчины были грубы, нелюдимы и шили себе одежду из звериных шкур. Они спускались в долину после таяния снегов лишь для того, чтобы выбрать себе невесту на празднике сбора винограда или забоя свиньи. Желая привлечь внимание женщин, они играли на костяных свирелях и исполняли танец барана, имитируя его прыжки. Ели только хлеб с овечьим сыром и пили вино, разбавляя его оливковым маслом и водой. На вершинах жили совсем дикие люди: они никогда не спускались с гор, и похоже, их единственным занятием было что-то вроде современного варианта греко-римской борьбы. Обитатели долины были не в пример цивилизованнее: они разводили скот, выращивали виноград, оливы и кукурузу (на корм этому скоту), сажали кое-какие фруктовые деревья и собирали мед. В начале этого века в данной местности насчитывалось 25 000 видов пчел, из которых в наши дни выжили только 5 000 или 6 000 видов. Жители охотились на ланей, кабанов, горных зайцев и куропаток, а также ходили на лису, ласку и барсука, чтобы защитить посевы от набегов. В реках ловили на муху форелей – в этом они были особенно искусны. Питались хорошо: мясо и рыба в изобилии, в рацион входили также зерновые культуры, овощи и фрукты, а потому здесь сложилась особая порода людей: высокие, сильные, энергичные, не знавшие усталости, но слабовольные да к тому же страдавшие плохим пищеварением. Первое обстоятельство сказалось на истории Каталонии: центральное правительство противилось сепаратистским тенденциям этого края по той незамысловатой причине, что его отделение могло бы отрицательно сказаться на средних размерах испанцев. В своем сообщении дону Карлосу III[8], только что прибывшему из Неаполя, королевский секретарь Пиньюэла называет Каталонию табуреткой Испании. Эти места изобилуют разными видами древесины, корой пробкового дуба, а также минералами, правда, в меньшем количестве. Люди в основном селились на фермах, разбросанных по долине на большие расстояния, и единственным связующим звеном между ними служили церковные приходы, или ректории [9]. Отсюда берет начало традиция, по которой к имени собственному присоединялось не географическое название по месту рождения, а название ректории, например Пере Льебре де Сан Рок, Жоаким Колиброкил де ла Маре де Деу дел Розе и так далее. Поэтому на плечи ректоров, или священников, ложилась огромная ответственность. Они поддерживали духовное, культурное и даже языковое единение на подвластной им территории. На их долю также выпало исполнение судьбоносной миссии по сохранению мира как среди жителей одной местности, так и между соседними долинами, другими словами, по предотвращению вспышек насилия и многочисленных случаев кровавой мести. Это способствовало появлению на свет такого типа священника, который был впоследствии воспет поэтами: благоразумного, умудренного опытом человека, умеренного в суждениях и поступках, способного вынести тяготы любого климата и исходить пешком невообразимые пространства с дарохранительницей в одной руке и мушкетом – в другой. Возможно, именно благодаря таким людям жители этой части Каталонии почти полностью остались в стороне от карлистских войн [10]. Когда схватка за престолонаследие близилась к концу, некоторые отряды разгромленных карлистов нашли себе в этой местности убежище, используя ее для зимнего постоя и пополнения запасов продовольствия. Жители им в этом не отказывали. И если иной раз в зарослях кустарника или на вспаханной борозде находили труп, слегка присыпанный землей и опавшей листвой, с пулей в груди либо в затылке, все делали вид, будто ничего не замечают. Как правило, карлисты здесь были ни при чем; скорее всего, дело касалось конфликтов личного порядка, когда кто-нибудь из семьи решался вдруг поддержать в войне ту или другую сторону.

В отношении Онофре Боувилы имеются достоверные сведения, что он был окрещен 9 декабря одна тысяча восемьсот семьдесят четвертого или семьдесят шестого года в День святого Реституто и святой Лео-кадии, что крещение он принял из рук дона Серафи Далмау, пресвитера, и что его родителями были Жоан Боувила и Марина Монт. Осталось непонятным, почему его нарекли Онофре, а не в честь соименного святого. В метрике, откуда взяты эти данные, удостоверяется, что он родился в приходе Святого Клементе и является первенцем семьи Боувила.

– Чудесно, не правда ли? Здесь вы заживете королем, – говорил меж тем сеньор Браулио, доставая из кармана ржавый ключ и указывая напыщенным жестом в сторону сумрачного коридора, откуда шел неприятный запах. – Комнаты, как вы сами убедитесь… Ай! Как ты меня напугала!

Последнее восклицание относилось к его дочери, потому что, пока он тыкал ключом в замочную скважину, дверь вдруг отворилась сама собой, и в лучах света, идущего с балкона, обрисовался силуэт девушки.

– Это моя дочь Дельфина, – сказал сеньор Браулио, когда пришел в себя. – Она, должно быть, прибиралась в комнате, чтобы создать вам уютную обстановку. Правда, Дельфина? – Так как девушка молчала, он добавил, вновь обращаясь к Онофре Боувиле: – Видите ли, поскольку ее бедная мать, моя, так сказать, супруга, несколько слаба здоровьем, все работа в пансионе лежит на мне, и если бы не Дельфина, сами понимаете, я бы один ни за что не справился; она настоящее сокровище.

Он уже видел Дельфину минутой раньше, в вестибюле, когда та шла на зов сеньоры Агаты добавить в таз горячей воды. Тогда Онофре Боувила почти не обратил на нее внимания. Теперь же у него было время рассмотреть ее поближе и убедиться в правильности первого впечатления. Дельфина и впрямь была неприглядна: приблизительно одного с ним возраста, тощая, словно высохшая кость, нескладная, с выступающими зубами, потрескавшейся кожей и бегающими глазками, светившимися желтыми зрачками. Онофре быстро сообразил, что именно Дельфина выполняла всю домашнюю работу. Вечно хмурая, с растрепанными волосами, одетая в грязные обноски и босая, она весь день носилась по дому, из кухни в комнаты и из комнат в кухню, оттуда в столовую, размахивая пыльными тряпками, громыхая ведрами и половыми щетками. Кроме того, она должна была ухаживать за матерью, которая ни на что уже не годилась и требовала постоянных забот, да еще прислуживала за столом, подавая завтрак, обед и ужин. Утром, в самую рань, она выходила за покупками с двумя плетеными корзинами и потом с трудом волочила их домой. С гостями она никогда не заговаривала, а те, в свою очередь, делали вид, будто ее не замечают. Но несмотря на ее угрюмую суровость, одно существо повсюду следовало за ней по пятам и терлось об ее икры, постоянно путаясь под ногами. Это был кот по прозвищу Вельзевул, не подпускавший к себе никого, кроме хозяйки, и отвечавший на заигрывания чужих укусами и царапинами. Вся мебель и стены в доме носили следы его дикой необузданности. Впрочем, Онофре Боувиле в этот момент было не до кота и прочих домашних неурядиц. Он занимался тем, что осматривал отведенное ему тесное невзрачное помещение, которое отныне было ему домом. «Надо же, вот и у меня есть своя комната, – думал он, удивленный и растроганный одновременно, – можно сказать, я теперь самостоятельный мужчина: настоящий барселонец». Он все еще находился под впечатлением изменений, произошедших в его жизни. Огромный город уже протянул к нему щупальца и заворожил своим прикосновением точно так же, как он проделывал это с любым провинциалом, попавшим в его цепкие объятия. Онофре Боувила всегда жил в деревне, и только однажды ему удалось побывать в более или менее крупном населенном пункте. У него сохранилось грустное воспоминание об этом путешествии. Городок назывался Бассора и находился в восемнадцати километрах от прихода, где он родился. Когда Онофре Боувила там очутился, Бассора переживала значительный подъем. Из сельского захолустья, где в основном разводили скот, это место превратилось в индустриальный центр. По статистическим данным в 1878 году Бассора имела 36 промышленных предприятий, из них 21 занималось текстильным производством (изделия из хлопчатобумажных, шелковых, шерстяных и набивных тканей, ковровые промыслы и т. д.), 11 выпускало химическую продукцию (фосфаты, ацетаты, хлориды, красители и мыло), было три металлургических завода и один деревообрабатывающий. Бассору с Барселоной и ее портом, откуда осуществлялся вывоз произведенной продукции за море, соединяла железнодорожная ветка. Все еще регулярно курсировали дилижансы, но люди, как правило, уже отдавали предпочтение железной дороге. На некоторых улицах уже было газовое освещение, действовали четыре гостиницы или постоялых двора, четыре школы, три казино и один театр. Бассора и приход Святого Клементе, или Сан-Климент по-каталански, соединялись ухабистой каменистой дорогой, проходившей по ущелью вдоль перевала и почти непригодной для проезда в зимнее время из-за снежных заносов и лавин. Когда позволяли погодные условия, по ней взад-вперед колесила крытая двуколка. Восемнадцать километров пути между Бассорой и Сан-Климентом она преодолевала одним махом и как бог на душу положит – без остановок на отдых и четкого расписания, – развозя по селениям сельскохозяйственный инвентарь, съестные припасы и письма, если таковые имелись. На обратном пути возница забирал у фермеров излишки продукции, направлявшиеся затем от имени ректора прихода Сан-Климент в Бассору, его другу, тоже священнику. Тот брал на себя все хлопоты по реализации товаров и отгрузке доходов от продажи, обычно в натуральном виде, а также засыпал ректорию финансовыми отчетами, в которых нельзя было разобрать ни слова, тем более что никто их не требовал и не собирался проверять. Возницу двуколки все называли дядюшкой Тонетом – имя это было или прозвище, никто не знал. По приезде в Сан-Климент он ночевал в таверне, пристроенной к одной из боковых стен церкви, расположившись прямо на полу. В таверну тотчас набивался народ, и перед тем как улечься спать, он вел неспешную речь о том, что видел и слышал в Бассоре, хотя никто особенно не верил его россказням – все знали о его слабости к вину и выдумкам. Кроме того, никто не понимал, каким таким боком вся эта расчудесная невидаль могла касаться их жизни здесь, в долине.

Тем не менее теперь, когда Онофре Боувила мысленно сопоставлял единственный известный ему городок с Барселоной, в которую только что приехал и о которой еще ничего толком не знал, Бассора казалась ему чем-то незначительным. Его суждение, при всей своей наивности, было не лишено объективности: по итогам переписи населения 1887 года город с пригородами, то есть то, что мы сейчас называем метрополией, насчитывал 416 000 жителей, при ежегодном приросте населения в 12 000 человек. Из этой цифры, подытоженной властями по завершении переписи (оспариваемой некоторыми источниками), на долю самой Барселоны, или того, что раньше называлось муниципалитетом, приходилось 272 000 жителей. Остаток распределялся между кварталами и селениями, расположенными по периметру старой городской стены. Здесь же, за городской стеной, в XIX веке выросли первые крупные промышленные производства. Можно сказать, в течение всего этого века Барселона стояла у руля прогресса. Так, в 1818 году между Барселоной и Реусом пустили первые в Испании дилижансы, совершавшие регулярные перевозки пассажиров, почты и багажа. В 1826-м во дворе здания, где размещалась биржа, впервые был осуществлен эксперимент по применению газового освещения. В 1836 году установили первый паровой котел и предприняли первую попытку механизации производства. Первая железнодорожная ветка в Испании, датируемая 1848 годом, была проложена между Барселоной и Матаро, а первую в Испании электростанцию построили в 1873 году тоже в Барселоне. В этом смысле разница, существовавшая между Барселоной и остальной частью полуострова, была равносильна пропасти и оказывала на приезжих неизгладимое впечатление. Но усилия, потраченные городом для того, чтобы удерживать первенство, обошлись ему слишком дорого. Поверженная наземь Барселона походила на неведомой породы самку, только что разродившуюся многочисленным приплодом, истекавшую дурно пахнувшей слизью и смрадными парами, которые отравляли воздух на улице и в жилищах, делая его непригодным для дыхания. Среди населения царили усталость и пессимизм. И только недоумки вроде сеньора Браулио видели жизнь в розовом цвете.

– В Барселоне столько возможностей для тех, у кого есть желание ими воспользоваться и кто не лишен воображения, – разглагольствовал он в тот же вечер, сидя за обеденным столом и обращаясь в основном к Онофре Боувиле, в то время как постоялец прихлебывал бесцветный горьковатый суп, который подала ему Дельфина, – а вы производите впечатление человека честного, смышленого и трудолюбивого. У меня нет ни малейшего сомнения, что все ваши проблемы разрешатся скорейшим и в высшей степени благоприятным для вас образом. Подумайте, юноша, история человечества не знала еще эпохи, подобной нашей: электричество, телефонизация, субмарины… Вам нужно продолжение списка чудес? Одному Богу известно, как далеко мы еще можем зайти. Кстати, вам не трудно будет заплатить вперед? Моя жена, с которой вы уже знакомы, слишком скрупулезна в расчетах с клиентами. Бедняжка очень больна, вы ведь знаете?

Онофре Боувила тотчас после ужина вручил все свои деньги сеньоре Агате. Этого хватило, чтобы заплатить за неделю, но он остался без единого реала в кармане. На следующее утро, чуть забрезжил рассвет, он устремился на улицу в поисках работы.

2

Хотя в конце XIX века бытовало мнение, что Барселона жила, «повернувшись спиной к морю», повседневная реальность опровергала подобное утверждение. В Барселоне всегда царил, а в те времена как никогда ранее, дух портового города: она жила морем и для моря, кормилась им и отдавала ему плоды своего усердия; улицы Барселоны сами собой направляли стопы всякого путника к морю, и через него же осуществлялась связь с остальным миром; море наполняло легкие города свежим ветром, определяло его климат, насыщало его отнюдь не благоуханными ароматами, вязкой влажностью и покрывало ядовитым налетом соли, которая разъедала древние стены. Море обволакивало Барселону успокаивающим рокотом своих волн и, прорываясь сквозь полудрему сиесты, будоражило ее воем пароходных сирен, отсчитывая застывшее в послеполуденном зное время и заставляя его идти вперед; пронзительно-печальные крики чаек предупреждали о том, как недолговечна и иллюзорна манящая прохлада тени, отбрасываемой кронами деревьев на улицы города. Море наводняло его закоулки подозрительными личностями с режущим слух чужеземным выговором, нетвердой походкой и темным прошлым, готовыми тут же схватиться за нож, пистолет или дубинку; море скрывало от правосудия проходимцев и тех, кто бежал с родины, оставляя за собой гнусные преступления и душераздирающие крики, одиноко звучавшие в ночи. Цвет домов и площадей Барселоны был цветом, в который окрасило их море, – ослепительно белым в ясные дни и матово-серым, когда налетал сильный ветер, приносивший непогоду. Все это волей-неволей неудержимо притягивало к себе любого выходца из глубинки, каковым и являлся Онофре Боувила. Вот почему в то утро он первым делом направился в порт искать работу на погрузке судов.

Экономическое развитие Барселоны началось в конце XVIII века и продолжалось вплоть до второй декады ХХ, но в нем не прослеживалось стабильности. Периоды подъема чередовались с периодами глубокого спада. При том, что миграционный приток продолжал расти, спрос на рабочую силу имел тенденцию к снижению, и в этих условиях получить работу было почти несбыточной мечтой. В тот день, когда Онофре Боувила вышел на улицу с твердым намерением найти себе хоть какое-нибудь занятие, Барселона как раз переживала один из таких спадов, длившийся уже несколько лет, вопреки клятвенным заверениям сеньора Браулио, которые он так щедро расточал прошлым вечером.

Дорогу к пристани перегородил полицейский кордон. Онофре Боувила спросил, что происходит, и ему ответили, что среди портовых рабочих было зафиксировано несколько случаев холеры, несомненно завезенной из дальних стран на одном из судов. Он изо всех сил вытянул шею и из-за плеча полицейского агента смог разглядеть печальную картину: несколько грузчиков, сбросив со спин тюки с поклажей, корчились в приступах рвоты на каменных плитах, другие харкали желто-коричневой слюной, ухватившись за опоры кранов. После приступа, все еще содрогаясь в конвульсиях, они возвращались к погрузке, чтобы не потерять дневной заработок. Здоровые сторонились зараженных и, вооружившись цепями и баграми, не позволяли им приближаться к себе ни на шаг. Горстка женщин пыталась прорвать санитарный кордон, чтобы прийти на помощь своим мужьям и просто друзьям, полицейские же отталкивали их без малейшей жалости.

Онофре Боувила отвернулся и продолжил свой путь. Он пошел вдоль моря, в сторону Барселонеты. В те времена большинство судов были парусными, портовые сооружения давно отжили свой век, конструкция причалов не позволяла швартоваться бортом, а лишь кормой. Это сильно затрудняло погрузочно-разгрузочные работы, и тогда приходил черед баркасов и шлюпок. Днем и ночью целые флотилии этих неутомимых суденышек бороздили прибрежные воды, переправляя товары с пристани на суда и назад. Гавань и прилегавшие к порту улочки кишмя кишели старыми моряками с заскорузлыми от соленого ветра лицами. Они с завидным постоянством носили подвернутые до колен штаны, матросские блузы в горизонтальную полоску и фригийские колпаки. Курили только тростниковые трубки, пили водку, закусывая ее вяленым мясом и специально высушенными, твердыми, как камень, галетами, с жадностью сосали лимон. Они были сдержанны на слова, однако между собой могли разговаривать без устали целыми часами; избегали контактов с незнакомыми людьми, но если это случалось, вели себя дерзко, нередко заканчивая драками любое общение. Их постоянно видели в сопровождении собак, попугаев, черепах либо других животных, на которых они изливали всю накопившуюся в душе нежность. В действительности участь их была печальна: они уходили в море юнгами и возвращались домой глубокими стариками, храня образ родины лишь в разрозненных островках памяти. Затянувшееся на всю жизнь плавание превратило их в морских бродяг, чуждых семейным узам и дружеским привязанностям. И теперь, ступив на родную землю, они чувствовали себя изгоями. В отличие от иностранцев, худо-бедно, но как-то умудрявшихся приноровиться к обычаям приютившей их страны, наши соотечественники тащили за собой тяжкий груз воспоминаний, извращенных за долгие годы странствий и вынужденной праздности несбыточными грезами и безумными проектами. Эти идеализированные воспоминания, столь далекие от реальности, лишали их малейшей возможности приспособиться к настоящему. Кое-кто, чтобы заглушить горькие мысли, кончал свои дни на чужбине, вдалеке от родных мест. Именно это произошло с неким Стурмом, обосновавшимся в Барселонете морским волком, который доскрипел почти до столетнего возраста и сделался местной достопримечательностью. Никто не знал, откуда он прибыл, и никто не понимал, на каком языке он говорит, даже маститые профессора факультета философии и филологии, куда однажды привели старика соседи по кварталу, – как выяснилось, напрасно. Весь его капитал составляла пухлая пачка банкнот, никогда не уменьшавшаяся в размерах, поскольку ни один банк не принимал эти странные деньги, и старик, чтобы прослыть богатым, важно выставлял ее на всеобщее обозрение каждый раз, когда заходил в какой-нибудь бар или магазинчик, и все верили ему в долг. О нем ходили разные слухи: говорили, например, что он язычник и поклоняется солнцу, что у него в комнате якобы живет тюлень, а может, и ламантин – никто толком этого не знал.

Барселонета – рыбацкий поселок, стихийно возникший в XVIII веке за городскими стенами Барселоны. Позже он стал частью города и был подвержен ускоренному процессу индустриализации. В то время в Барселонете находилась самая крупная судоверфь. Проходя мимо, Онофре Боувила обратил внимание на группу женщин деревенского вида, грузных и приземистых. Они сортировали рыбу, время от времени взрываясь хохотом. Воодушевленный хорошим настроением работниц, он направился прямо к ним, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию. «Может, подскажут, где я смогу найти работу, – подумал он. – Женщины падки на таких желторотых, как я, и обычно относятся к ним с сочувствием». Но вскоре он убедился, что кажущаяся веселость есть не что иное, как своеобразное проявление нервного расстройства, заставляющее этих женщин помимо воли и без видимой причины заливаться истерическим смехом. Их души клокотали горечью и гневом: они по каждому пустяку принимались угрожающе размахивать ножами, а то вдруг швырялись омарами и крабами, норовя попасть прямо в голову своей товарке. Вовремя разобравшись в ситуации, Онофре Боувила счел за благо побыстрее ретироваться. Ему опять не повезло, когда он попытался завербоваться на одно из судов, стоявших в гавани Барселонеты на якоре и пока еще не подверженных карантину. Матросы, перевесившись через борт, дружно принялись уговаривать его не ввязываться в это дело.

– Эй, парень! – кричали они ему, обнажая изъеденные язвами окровавленные десны. – Если хочешь остаться в живых, лучше сюда не суйся.

Потом рассказали, как стали жертвой страшной болезни, которая называется цингой. На железнодорожном вокзале, куда он затем отправился, носильщики, едва волочившие ревматические ноги, объяснили ему, что только члены какой-то там ассоциации могут рассчитывать получить эту каторжную работу. И так везде. Онофре Боувила вернулся в пансион только к вечеру и совершенно опустошенный. Пока он с жадностью поглощал скудный ужин, сеньор Браулио, порхавший бабочкой от стола к столу, притормозив, поинтересовался у него результатами поисков. Онофре ответил, что на этот раз ему не повезло. Разговор услышал тип, у которого в вестибюле пансиона была оборудована цирюльня, и посчитал своим долгом немедленно вмешаться.

– У тебя на лице написано, что ты деревенский, – сказал он. – Отправляйся на овощной рынок – там тебе место.

Оставив без внимания ту часть замечания, где явно чувствовался сарказм, Онофре Боувила вежливо поблагодарил цирюльника за совет и дал хорошего пинка коту Дельфины, вцепившемуся ему в ногу когтями. Прислуживавшая за столом девушка метнула на него злобный взгляд и немедленно получила ответный, исполненный надменности и пренебрежения. Хотя он и не хотел себе в этом признаваться, перипетии сегодняшнего дня оставили в его душе неприятный осадок. «Вот уж никогда бы не подумал, что мои дела могут быть настолько плохи, – сетовал он и тут же возражал сам себе: – Ладно, ничего страшного. Завтра пойду опять и попытаюсь что-нибудь найти. Терпение – и у меня все получится. Лишь бы не возвращаться домой». Похоже, эта перспектива тревожила его более всего остального.

Следуя наставлениям цирюльника, на следующий день Онофре Боувила отправился в Борне: так назывался центральный рынок, где торговали овощами и фруктами. Однако поход ничего не дал; то же самое произошло и в других местах. Час за часом, день за днем протекали без каких-либо результатов и надежды на будущее. Он исходил пешком весь город вдоль и поперек под палящим солнцем и проливным дождем; не осталось ни одной двери, в которую бы он не постучал. Ему и не снилось, что в мире существует столько способов зарабатывать деньги. Онофре пытался наняться продавцом сигар, сыроваром, ныряльщиком, мраморщиком и даже колодезных дел мастером. В большинстве заведений, куда он обращался, просто не было работы, а в остальных требовался опыт. В кондитерской его спросили, умеет ли он делать вафельные трубочки, на верфи поинтересовались, может ли он конопатить. На все вопросы ему приходилось отвечать кратким «нет». Вскоре он с удивлением обнаружил, что самым легким и спокойным считался домашний труд. На тот период им занимались 16 186 жителей Барселоны. Прочие виды деятельности протекали в ужасающих условиях: люди гнули спину от зари до зари, вставали каждый день в пять, а то и в четыре часа утра, чтобы поспеть вовремя к месту работы, получали жалкие гроши. Дети, начиная с пятилетнего возраста, уже были заняты в строительстве, на транспорте и даже помогали могильщикам на кладбище. Порой с Онофре Боувилой обращались любезно, порой – с откровенной враждебностью. На одной ферме его чуть не забодала корова, а угольщики натравили на него огромную собаку. Были районы, полностью пораженные тифом, оспой, рожистым воспалением, скарлатиной. Он также столкнулся со случаями хлороза (бледная немочь), цианоза (синюха), слепоты (темная вода), некроза (омертвение тканей), столбняка, паралича, приливов крови, эпилепсии, дифтерита гортани. Истощение и рахитизм подтачивали детей; туберкулез косил взрослых; сифилис – и тех и других. Как и любой город, Барселона подвергалась нашествию страшных бедствий того времени: в 1834 году разразилась эпидемия холеры, поразив смертью 3 521 человека; двадцать лет спустя, в 1854 году, болезнь повторилась и унесла уже 5 640 человек. В 1870 году в Барселонете распространилась желтая лихорадка, пришедшая с Антильских островов. Весь квартал был эвакуирован, а пристань Риба – та и вовсе сожжена дотла. В этих условиях сначала всех охватывала паника, потом наступало отчаяние. Устраивались религиозные процессии и покаянные массовые молебны. На них собирались как те, кто в недавнем прошлом принимал участие в сожжении монастырей во время стихийного бунта, так и те, кто считал эти акты варварством. Причем самыми раскаявшимися выглядели люди, которые незадолго до этого с остервенением поджигали смоляным факелом сутану несчастного священника, играли в бильбоке святыми образами и варили, как потом рассказывали, в глиняных горшочках похлебку из святых мощей, называя это блюдо escudella i earn d'olla. Затем эпидемии шли на убыль и затухали, но не совсем: всегда оставались неприступные бастионы, где болезнь окапывалась, пускала глубокие корни и прекрасно себя чувствовала. Таким образом, одна эпидемия накладывалась на другую, не дав первой закончиться. Врачи были вынуждены бросать еще не совсем выздоровевших пациентов на произвол судьбы, чтобы тут же заняться новыми, и так до бесконечности. Расплодилось великое множество разного рода шарлатанов: знахарей, травников и колдунов. Со всех площадей раздавалось невнятное бормотание, предвещавшее приход Антихриста, Судного дня и некоего Мессии, который-таки являлся, но проповедовал как-то странно, проявляя больший интерес к состоянию кошелька, нежели души ближнего своего. Кое-кто, руководствуясь благими намерениями, предлагал совершенно бесполезные, хотя и безобидные средства лечения или профилактики, как то: кричать на луну в полнолуние, привязывать колокольчики к икрам, чтобы отпугивать злых духов, или выцарапывать на груди знаки зодиака и изображение колеса, на котором четвертовали святую Екатерину. Испуганные и беззащитные перед разрушительными последствиями эпидемий, люди безропотно покупали

всевозможные талисманы и послушно пили водопроводную, в лучшем случае родниковую воду, выдаваемую за чудесное зелье, и заставляли пить ее своих детей, думая, что избавляют их от напасти. Гибли целыми семьями, и муниципалитет сразу опечатывал дом, но нехватка жилья была такова, что всегда находился бедолага, предпочитавший риск заражения скитанию под холодным дождем; он занимал пустующее жилище, тут же подхватывал инфекцию и потом умирал страшной безвременной смертью. Однако не всегда происходило именно так: бывали и случаи самоотверженности, что естественно в экстремальных условиях. Так, например, рассказывали об одной монашенке, уже в летах, по имени Тарсила, знаменитой еще и тем, что Бог, кроме умения сострадать, одарил ее роскошными усами. Едва узнав, что неизлечимая болезнь укладывала очередную жертву в постель, она мчалась к этому человеку, чтобы скрасить последние часы его жизни игрой на аккордеоне. И неизменно проделывала это в течение десятилетий, не подцепив ни одной болячки, как бы обильно ее ни кропили заразными брызгами при кашле и чихании.

Вечером, когда истекал срок проживания в пансионе, сеньор Браулио вызвал Онофре Боувилу пред свои светлые очи на расправу:

– Как вам известно, оплата за жилье производится вперед. Я хочу сказать, вы должны заплатить за следующую неделю.

Онофре вздохнул.

– Я еще не нашел работу, сеньор Браулио, – ответил он. – Дайте мне хотя бы недельный срок, и я, как только получу деньги, сразу все заплачу.

– Не думайте, что я не понимаю вашего положения, сеньор Боувила, – ответил хозяин, – но и вы должны войти в мое: нам слишком дорого обходится ваше ежедневное столование, не говоря уж о том, что мы теряем клиента, который мог бы заплатить за комнату, будь она свободна. Для меня в высшей степени тягостно просить вас уйти завтра утром. Поверьте, я очень сожалею, что вынужден так поступить, потому что успел к вам искренне привязаться. Но у меня нет другого выхода.

За ужином Онофре почти не притронулся к еде. Его сморила усталость, накопившаяся за день, и он уснул, едва добравшись до подушки, однако через час вдруг проснулся. Его мучили зловещие предчувствия. Чтобы прогнать их прочь, он встал и вышел на балкон; со стороны порта тянуло влажным соленым ветром, насыщенным запахом смолы и рыбы, и Онофре жадно наполнил им легкие. Оттуда же, из тумана, исходило фантасмагорическое сияние газовых фонарей. Остальной город был погружен в абсолютную темноту. Через некоторое время пронизывавший до костей холод вернул его назад, в комнату. Он юркнул в постель, зажег огарок свечи, стоявший на ночном столике, и достал из-под подушки пожелтевший листок бумаги, аккуратно сложенный пополам. Затем осторожно развернул его и при дрожащем пламени свечи стал разбирать по строкам написанное. По мере того как он читал письмо, несомненно уже выученное наизусть, у него все больше хмурились брови, судорожнее подергивались губы, а в глазах появилось странное выражение – смесь печали и затаенной обиды.

Весной то ли 1876, то ли 1877 года отец Онофре Боувилы эмигрировал на Кубу. Мальчику было тогда года полтора, и он был единственным в семье ребенком. По словам тех, кто знавал отца еще до кубинской авантюры, тот был говорливым, веселым малым, немного чудаковатым, но зато слывшим хорошим охотником. Его мать, родившаяся и выросшая в горах, была высокой худощавой женщиной молчаливого склада характера, с резкими, порывистыми движениями и грубоватыми, но сдержанными манерами. Она спустилась в долину, чтобы заключить брак с Жоаном Боувилой, и перед тем как окончательно поседеть, имела густые каштановые волосы и смотрела на мир такими же, как у сына, серыми с голубым отливом глазами, хотя во всем остальном, что касалось внешности, Онофре пошел в отца. До XVIII века каталонцы редко выезжали в Америку, разве что в качестве должностных лиц, представлявших испанскую корону, но впоследствии случаи эмиграции на Кубу заметно участились. Деньги, которые каталонские эмигранты присылали из колонии, неожиданно привели к значительному накоплению капитала. На базе этих средств можно было начинать индустриализацию и дать толчок развитию Каталонии, чья экономика находилась в полном упадке еще со времен католических королей дона Фердинанда и доньи Изабеллы. Некоторые разбогатевшие эмигранты не только посылали на родину деньги, но и возвращались собственной персоной; их называли индианос, и на фоне остальных землевладельцев они выделялись тем, что воздвигали в своих поместьях экстравагантные особняки. Самые колоритные привозили с собой негритянок или мулаток и не стесняясь состояли с ними в интимных отношениях. Это вызывало бурю негодования, и под давлением родственников и соседей они были вынуждены выдавать своих рабынь замуж за обалдевших от нежданно свалившегося на них счастья крестьян-арендаторов. От этих браков рождались скудоумные заторможенные дети с бурой кожей, чьим единственным предназначением оставалась религия. Их посылали миссионерами в дальние пределы: например, на Марианские или Каролинские острова, все еще зависимые от архиепископского престола Кадиса и Севильи. Затем эмиграционный поток ослабел, хотя не переводились те, кто пересекал океан в поисках лучшей доли. Но это были лишь отдельные случаи: второй сын в семье, вынужденный прозябать в нищете по существующему тогда порядку наследования, согласно которому все родовое имущество завещалось первенцу, так называемому hereu, либо какой-нибудь помещик, спустивший свое состояние до нитки. Жоан Боувила не подпадал ни под один из этих случаев: пи тогда, ни после никто так и не узнал, отчего он мигрировал. Одни искали причину в его непомерных амбициях, другие – в семейных размолвках. Кто-то придумал следующую историю: якобы Жоан Боувила сразу же после свадьбы случайно открыл некую ужасную тайну, затрагивавшую честь его жены. Говорили, что по ночам в доме слышались крики и звуки страшных ударов, что крики эти не давали уснуть ребенку; гот плакал ночи напролет до самого рассвета и утихал лишь тогда, когда скандал сходил на нет. Похоже, во всем этом не было ни на йоту правды. После отъезда Жоана Боувилы священник прихода Сан-Климент продолжал принимать в церкви его жену Марину Монт, допускал ее, как и всех богобоязненных прихожан, к святому причастию, но выделял среди прочих особо почтительным отношением. Этим он притушил на время злорадные сплетни.

Через некоторое время Жоан Боувила написал жене письмо.

Это письмо, отосланное с Азорских островов, куда корабль совершил заход, доставил дядюшка Тонет в своей неизменной двуколке. Поскольку Марина Монт не умела ни читать, ни писать, его прочитал священник, причем сделал это в воскресенье прямо с кафедры и перед началом проповеди, чем заставил злые языки умолкнуть навсегда. Когда у меня будет работа, дом и я скоплю немного деньжат, то пошлю за вами, – говорилось в письме. – Плавание проходит хорошо, сегодня мы видели акул; они стаями идут за кораблем в опасной близости и все ждут, не свалится ли кто-нибудь из пассажиров за борт, чтобы тут же его растерзать; акулы перемалывают все, что попадается им на зубы, а зубы – страшные, в три ряда, и если уж кого угораздит оказаться в их пасти, то, будьте уверены, они сожрут и переварят его с потрохами, ничего не вернув морю. Больше он не написал ни строчки.

Онофре Боувила тщательно сложил письмо вдвое, сунул его под подушку, задул свечу и закрыл глаза. На этот раз он погрузился в глубокий сон, не чувствуя ни жесткости матраса, ни той ярости, с какой на него набросились полчища блох и клопов. Однако перед самой зарей его разбудили тяжесть, давившая на живот, странное урчание и неприятное ощущение, что кто-то за ним пристально наблюдает. Горела свеча, но не та, которую он задул несколькими часами раньше; кто-то держал в руках другую, а кто – Онофре не смог сразу разглядеть: его внимание было поглощено иным предметом. Поверх одеяла сидел Вельзевул, кот Дельфины, – зверюга с выгнутой спиной, распушенным хвостом и выпущенными когтями. Руки Онофре находились под простыней, и он не осмеливался выпростать их, чтобы защитить лицо, – любое движение могло разозлить животное еще больше. Он затаил дыхание, на лбу и верхней губе проступили капельки пота.

– Не бойся, он не бросится, – прошептал голос, – если ты не сделаешь мне ничего плохого. А сделаешь – так он выцарапает тебе глаза. – Онофре узнал голос Дельфины, но не мог произнести ни слова, уставившись как завороженный на кота. – Насколько мне известно, ты так и не нашел работу, – продолжала Дельфина; в ее голосе звучали нотки удовлетворения – то ли потому, что неудача Онофре подтверждала ее пророчества, то ли потому, что она находила особое удовольствие в страданиях ближнего. – Все думают, я ничего не понимаю, но я все вижу и слышу. В доме со мной обращаются, как с ненужным предметом, словно я пустое место, даже не считают нужным здороваться, когда натыкаются на меня в коридоре. Тем лучше – ведь вокруг одни ничтожества, только и помышляют, как бы затащить меня в постель… Ты знаешь, о чем я говорю. Ну что ж, пусть попробуют – Вельзевул тут же разорвет их на куски. Поэтому-то они и делают вид, будто меня не замечают.

Услышав свое имя, кот мерзко фыркнул, а Дельфина издала довольный смешок. «Да она просто рехнулась, – подумал Онофре. – Этого еще не хватало. Чем все это может кончиться? – спросил он себя. – Пропади все пропадом! Лишь бы не остаться без глаз…»

– Ты не похож на них, – продолжала меж тем Дельфина сдавленным голосом, без всякого перехода сделавшись вдруг серьезной, – наверное, еще слишком мал. Но жизнь тебя быстро всему научит. Скоро, может, уже завтра, ты очутишься на улице, будешь спать где придется и все время держать ухо востро. Изо дня в день будешь просыпаться закостеневший от холода и голода, драться за кусок хлеба и за место на помойке, а потом молить Бога, чтобы не пошелдождь и поскорее наступило лето. Ты будешь постепенно меняться, превращаясь, как и все, в законченного подонка. Что? Молчишь? Можешь говорить, но тихо, и не делай резких движений.

– Зачем ты пришла? – спросил наконец Онофре свистящим шепотом. – Что тебе от меня нужно?

– Все думают, я гожусь только для мытья полов и посуды, – повторила Дельфина, скривив лицо в презрительной улыбке. – Однако у меня есть деньги, и при желании я могу помочь.

– Что я должен сделать? – спросил Онофре, чувствуя, как спина взмокла от пота.

Дельфина шагнула по направлению к постели. Онофре весь напрягся, но она остановилась в некотором отдалении и, помолчав, торопливо проговорила:

– Слушай внимательно. У меня есть мужчина. Об этом никто не знает, даже родители. Я им никогда об этом не скажу, но в один прекрасный день, неожиданно для всех, убегу с ним. Меня начнут повсюду искать и не найдут – мы будем уже далеко. Жениться нам не обязательно – мы и так будем вместе всю жизнь, и здесь меня больше не увидят. Если ты меня выдашь, я скажу Вельзевулу, и он раздерет тебе лицо. Понял? – закончила девушка. Онофре именем Бога и памятью матери клятвенно пообещал сохранить ее секрет. Это удовлетворило Дельфину, и она тут же добавила: – Послушай, мой друг принадлежит к группе благородных и мужественных людей, решительных в своем стремлении покончить с несправедливостью и нищетой, которые нас окружают. – Она сделала паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели ее слова на Онофре Боувилу, и, не видя его реакции, добавила: – Ты слышал что-нибудь об анархизме? – Онофре отрицательно мотнул головой. – А о Бакунине? Знаешь, кто это такой? – Онофре сказал, нет, не знает, и она вместо того, чтобы разозлиться, как он боялся, только равнодушно пожала плечами. – Этого следовало ожидать, – проговорила она наконец. – Новые идеи трудно внедряются в умы людей. Но подожди немного, скоро о них узнает весь мир. Скоро все переменится.

В шестидесятые годы XIX века многочисленные группы анархистов, появившиеся и расцветшие пышным цветом во время борьбы за объединение Италии, приняли решение послать своих представителей в другие страны, чтобы они пропагандировали учение анархизма и обращали как можно больше людей в свою веру. В Испанию, где анархистские идеи были давно известны и пользовались большой популярностью, был заслан человек по имени Фоскарини. Однако испанские полицейские, действуя заодно с французскими, в нескольких километрах от Ниццы задержали поезд. Войдя в вагон, они скомандовали:

– Не двигаться! – и направили на пассажиров дула карабинов. – Кто из вас Фоскарини?

Все пассажиры в едином порыве подняли одну руку вверх.

– Я Фоскарини, и я Фоскарини, – выкрикивали они один за другим: для них не было большей чести, чем назваться именем своего кумира, которого они почитали апостолом.

Единственным человеком, не произнесшим ни слова и не поднявшим руки, был сам Фоскарини. Длительные годы подполья научили его скрытности и притворству; вот и сейчас он равнодушно смотрел и окно и весело посвистывал, словно все происходящее в поезде не имело к нему ни малейшего отношения. Тем не менее его собственное хитроумие сыграло с ним злую шутку, и полицейские легко его опознали. Фоскарини выволокли из поезда, раздели до нижнего белья, связали веревкой и положили поперек пути, головой и ногами на рельсы.

– Скоро пойдет девятичасовой экспресс и сделает из тебя отбивную, – сказали ему полицейские. – Ты кончишь свою жизнь, как нарезанная к столу сосиска, Фоскарини, – повторяли они снова и снова с дьявольской ухмылкой.

Один из полицейских натянул на себя его одежду и сел вместо него в поезд. Когда пассажиры увидели его, то подумали, что Фоскарини смог каким-то образом отделаться от своих похитителей. Вагон захлебнулся громогласными «Виват!» и «Браво!». Меж тем мнимый Фоскарини улыбался и преспокойно записывал имена тех, кто громче и горячее всех славил его имя. Появившись в Испании под видом знаменитого анархиста, он стал подбивать людей на бессмысленное насилие в целях обострения обстановки, настраивать их против рабочих и оправдывать репрессивные меры правительства.

– Это был agent provocateur, провокатор, – сказала Дельфина.

Почти одновременно в Барселоне высадился человек, который по своим взглядам был полной противоположностью обоим Фоскарини. Его звали Конрад де Уирд, и в Соединенных Штатах он был широко известен как спортивный репортер. Родился он в Южной Каролине, в семье землевладельца с аристократическими замашками. Во время Гражданской войны между Севером и Югом его семья потеряла все состояние, включая земли и рабов. Испытывая особую склонность к журналистике, Конрад де Уирд пытался заработать ею на жизнь в Балтиморе, Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии, но нигде не смог пробиться, потому что южанину, каковым он и являлся, были заказаны все ходы и выходы, кроме маленькой лазейки в спортивную хронику. Он лично знал многих знаменитых людей своего времени, таких, как Джейк Килрейн и Джон Л. Суливан, однако в общем и целом его репортерская жизнь барахталась в мутных водах сточных канав. В середине прошлого века спорт был лишь поводом для того, чтобы держать пари и давать волю самым низменным инстинктам. Де Уирд курировал петушиные, собачьи и крысиные бои да еще так называемые смешанные, где выставлялись быки против собак, собаки против крыс, крысы против свиней. Также он должен был присутствовать на боксерских поединках, изнурительных и кровавых, которые длились подчас до восьмидесяти пяти раундов и, как правило, завершались стрельбой. В конце концов он пришел к выводу, что человек, подобно зверю, по сути своей лишен всякого милосердия, что лишь воспитание чувства гражданского долга может изменить его природу и преобразить в существо, более или менее приемлемое для общества. Движимый этим убеждением, де Уирд покинул мир спорта и на деньги еврейских ростовщиков, исповедовавших либеральные взгляды, занялся основанием рабочих объединений. Конечной их целью были взаимное просвещение и культ искусств, особенно музыки: он хотел сплотить рабочих вокруг хорового пения. «Может, хоть это отвлечет их от крысиных боев», – думал он. Жил де Уирд бедно и все, что зарабатывал, направлял на создание и финансовую поддержку хоров. Постепенно в коллективы проникли гангстеры, основательно там окопались и начали вербовать хористов в группы боевиков. Чтобы убрать с дороги де Уирда, его послали в Европу искать сторонников. Будучи осведомленным о существовании так называемых Хоров Клаве[11], он высадился в Барселоне в 1876 году, как раз в День Вознесения. Здесь де Уирд столкнулся с фанатичными единомышленниками мнимого Фоскарини, которые поддерживали безжалостное убийство детей у дверей школ. Это произвело на него гнетущее впечатление. Еще одним интересным персонажем, – продолжала рассказывать Дельфина, – является Ремедиос Ортега Ломбрисес по прозвищу Заноза. Эта несгибаемая синдикалистка работала на табачной фабрике в Севилье. Круглая сирота, она с десяти лет взвалила на себя бремя забот по воспитанию восьми младших братьев. Двое умерли от болезней, а остальных она тянула, выбиваясь из последних сил, да еще между арестами умудрилась нарожать одиннадцать детей от семерых отцов. Скручивая и упаковывая сигары, Заноза одновременно набиралась теоретических знаний в области экономики и социологии. Дело происходило следующим образом: каждая работница за день должна была выдать определенное число табачных изделий, поэтому одну из них освобождали от труда и распределяли между робой ее норму выработки, чтобы она могла читать остальным вслух. Так они изучили работы Маркса, Адама Смита, Бакунина, Золя и многих других. Убеждения Занозы отличались большей нетерпимостью по сравнению с взглядами де Уирда, но меньшей категоричностью, чем у итальянцев, которые культивировали свободу личности. Она призывала не к разрушению фабрик – это, по ее мнению, могло ввергнуть страну в абсолютную нищету, – а всего лишь к их захвату и обобществлению. Разумеется, каждый лидер имел своих последователей, но надо заметить, что разные группы заговорщиков испытывали взаимное уважение, как бы ни были глубоки их теоретические расхождения. Они в любой момент были готовы к сотрудничеству, к выступлению единым фронтом, старались оказать друг другу поддержку и никогда не конфликтовали между собой. С самого начала злейшим их врагом был социализм во всех его проявлениях, хотя иной раз бывало трудно отличить одну доктрину от другой, – закончила свои поучения Дельфина.

Пока длилось это наивное, полное явных противоречий и нестыковок повествование, ее желтые зрачки светились безумием, показавшимся Онофре если не привлекательным, то уж наверняка сродни чему-то колдовскому, хотя он не мог объяснить толком почему. Девушка держала в руках свечу, высоко подняв ее над головой, точно факел, не обращая внимания на горячий воск, который стекал по руке и капал на пол. Ореол мерцающего света, рубашка из грубого полотна, падавшая свободными складками, – все это придавало ей вид пролетарской Минервы. Наконец кот проявил признаки нетерпения, и Дельфина прервала свои разглагольствования.

– Об остальном, если ты примешь мои условия, узнаешь потом, – сказала она. Онофре поинтересовался, что именно он должен делать. – Самое главное – внедрять в умы людей Идею, бить во все колокола, чтобы разбудить спящие массы. Ты новичок в Барселоне, – заключила девушка, – никто тебя не знает, ты очень молод и кажешься мне искренним. В общем, можешь послужить делу и попутно заработать немного денег, я подчеркиваю, немного, поскольку сами мы бедны, но на пансион тебе хватит. Видишь, мы не утописты, как некоторые думают, и понимаем – люди должны на что-то жить. Ладно, каков будет твой ответ?

– Когда начинать? – спросил Онофре.

Хотя он и не питал особых иллюзий по поводу услышанного, вмешательство Дельфины обещало ему некую передышку в череде напастей, свалившихся ему на голову.

– Завтра утром ты пойдешь на улицу Мусго в дом номер четыре, – сказала Дельфина, понижая голос до шепота. – Там спросишь Пабло. Это не мой парень, но он уже знает о тебе, ждет тебя и все подробно расскажет. Будь разумным, осмотрительным и, прежде чем войти в дом, проверь, нет ли за тобой хвоста; помни – за нами следит полиция. А по поводу моего отца и платы за неделю – не беспокойся. Я все улажу. Вельзевул, пойдем.

Не сказав больше ни слова, она задула свечу, и комната погрузилась во мрак. Онофре почувствовал, как кот спрыгнул с живота, и услышал мягкое постукивание его когтей по каменным плитам. Потом увидел сверкающие глаза этого страшного зверя у выхода. Дверь тихонько затворилась.

3

Хорошенько порасспросив прохожих, Онофре узнал, что дом по адресу, который дала ему Дельфина, находился в поселке Пуэб-ло-Нуэво сравнительно недалеко от Барселоны. Туда ходила запряженная мулами конка, но она стоила целых 20 сентимо, а так как у Онофре не было ни единого, ему пришлось шагать по шпалам на своих двоих. Улица Мусго, унылая и безлюдная, шла вдоль ограды неосвященного кладбища, где хоронили самоубийц. Там было полно бродячих собак с изъеденной паршой шерстью и заостренными от голода мордами – они рыскали по ночам между могилами в поисках еды. Накануне прошел дождь, небо набухло тучами и давило на землю, воздух был

полон влаги и казался вязким и липким. Но на Онофре это никак не отразилось – он прекрасно себя чувствовал и был в хорошем настроении. Сегодня утром, за завтраком, к нему подошел сеньор Браулио и держал такую речь:

– Я и моя супруга вчера вечером посовещались, ибо мы всегда все делаем вместе, и решили, что продлим ваш кредит еще на неделю. – Сеньор Браулио энергично поскреб себе ухо, в результате чего оно зарделось цветом спелой клюквы. – Ситуация тяжелая, а вы еще слишком молоды, чтобы остаться без приюта в этом благословенном мире, – добавил он со значением. – Мы полны веры в то, что вы, при вашем упорстве и прилежании, в скором времени найдете для себя достойное занятие, и убеждены, что ваши честность и самоотверженность помогут вам добиться блестящего будущего, – закончил он на высокопарной ноте.

Онофре поблагодарил и покосился на Дельфину, которая в этот момент проходила по коридору с ведром, полным грязной воды. Та притворилась, что не замечает его, а может, и в самом деле не заметила. Пока Онофре вспоминал давешние события, он успел дойти до места и постучал в дом номер четыре. Дверь немедленно открылась, и на пороге появился тщедушный тип болезненного вида с шишковатым лбом и тонкими, крепко сжатыми губами.

– Меня зовут Онофре Боувила, и я ищу Пабло, – проговорил он.

– Он перед вами, – ответил тип. – Проходите.

Онофре очутился в помещении магазина, судя по всему давно заброшенного. Стены были покрыты плесенью и налетом соли, а на полу с растекшимися пятнами мазута валялись ящики и мотки веревки. Из одного ящика Пабло вытащил пакет.

– Это те самые брошюры, которые ты должен распространить, – сказал он, протягивая пакет Онофре. – Тебе известна наша Идея? – Онофре заметил, что Пабло, как и Дельфина, произносил слово «идея», будто она была единственной в мире и исполняла роль некоего божества, а они служили ему в качестве апостолов. Его это позабавило. Он интуитивно понял: лучший способ общения с такими людьми – полная искренность, и ответил отрицательно. Лицо Пабло исказила гневная гримаса. – Прочти внимательно одну из брошюр, – потребовал он. – У меня нет времени посвящать тебя в суть нашего учения – в брошюре все ясно прописано. Ты должен постепенно во всем разобраться на случай, если кто-нибудь попросит у тебя разъяснений. Понимаешь? – Онофре сказал, что да, он все понимает. – Тебя проинформировали, в каком районе ты будешь распространять брошюры? – спросил апостол. Онофре опять был вынужден сказать, что нет. – Ты даже этого не знаешь? – Пабло тяжело вздохнул, явственно давая понять, что вся работа по организации революции падает на его плечи. – Так и быть, я объясню тебе, – согласился он. – Знаешь, где идет строительство Всемирной выставки?

– Нет, – был ответ.

– Послушай, парень, – воскликнул апостол в совершеннейшем смятении духа, – откуда ты такой взялся, с какой планеты?

Не переставая возмущенно фыркать, он объяснил, как туда добраться, и подтолкнул его к выходу. Но прежде чем захлопнулась дверь, Онофре успел задать еще один вопрос:

– Что делать, когда у меня закончатся все брошюры?

Апостол впервые за все это время улыбнулся.

– Придешь и возьмешь новые, – сказал он, смягчив суровый тон. Он объяснил, что Онофре должен приходить к нему каждое утро, между пятью и шестью часами – не раньше, не позже. – Если мы с тобой где-нибудь случайно увидимся, сделаешь вид, что меня не знаешь. Никому не давай этот адрес и никогда ничего не рассказывай ни обо мне, ни о том, кто тебя сюда послал, даже под угрозой смерти, – добавил он торжественно. – Да, вот еще! Если кто-нибудь спросит, как тебя зовут, отвечай – Гастон: это твой подпольный псевдоним. А сейчас уходи: чем короче будут наши встречи, тем лучше.

Онофре быстро унес ноги из этого унылого места, пропитанного запахом смерти. Добравшись до маленького сквера, он уселся на скамейку, распечатал пакет и углубился в чтение брошюры. По площадке с шумом бегали дети, из слесарной мастерской, видимо находившейся где-то неподалеку, доносился назойливый скрежет и пронзительный лязг железа, поэтому он никак не мог сосредоточиться. Чтобы понять содержание брошюры, ему нужны были тишина и время: ведь он едва умел читать. К тому же текст был слишком запутанным и сложным, не говоря уж о том, что половина слов оказалась и вовсе незнакомой. Онофре так в нем и не разобрался, даже перечитав отдельные фрагменты по несколько раз. «И из-за этой галиматьи я буду рисковать жизнью?» – спросил он себя. Потом снова перевязал пакет бечевкой и направился в то место, которое указал ему Пабло. Его путь проходил мимо земель, где еще несколько лет назад цвели сады и зеленели огороды, а теперь его цепкий глаз с болью отмечал, как они, превращенные в пустошь, черные от копоти и пропитанные смрадными отходами с окрестных фабрик, словно узники индустриального прогресса, покорно ожидали своей участи. Сточные воды не до конца впитывались в жаждущую очищения землю и покрывали ее слоем грязи; она комками налипала на башмаки, затрудняя ходьбу.

Поглощенный невеселыми думами, в какой-то момент Онофре перепутал железнодорожную линию с конкой и заблудился. Так как вокруг не было ни души и не у кого было спросить дорогу, он взобрался на пригорок, откуда надеялся увидеть объект своих поисков или хотя бы сориентироваться. Приобретенные в деревне навыки помогли ему по положению солнца приблизительно определить время, а затем и четыре стороны света. «Теперь я знаю, где нахожусь», – подумал он. На востоке тучи немного разошлись, и сквозь них просвечивало солнце. Его лучи, отражаясь в море, вспыхивали сверкающими серебряными бликами. Повернувшись к морю спиной, он увидел вдали расплывчатый силуэт города, едва различимый в густом насыщенном влагой воздухе: колокольни, островерхие кровли соборов и монастырей, фабричные трубы. Рядом с пригорком, где он стоял, маневрировал локомотив без вагонов, отгоняемый в тупик. За ним стелилась полоса дыма, которая никак не могла подняться вверх, потому что сырой воздух прибивал ее обратно к земле. Шум локомотива был единственным признаком жизни, нарушавшим абсолютное безмолвие. Онофре пошел дальше. Когда ему попадалось возвышенное место, он взбирался на него и обозревал горизонт. Наконец за железнодорожными путями он увидел площадку. Там строились какие-то здания и, точно муравьи, сновали люди, животные и телеги. Онофре подумал, что это и есть то самое место. «Там мне все объяснят», – успокоился он. Он спустился с холма и направился к стройке, крепко прижимая к боку пакет с брошюрами.

Сьюдадела, чье постыдное прошлое до сей поры хранится в памяти людей и чье название неизменно ассоциируется с национальным угнетением, появилась и исчезла с лица земли следующим образом. В 1701 году Каталония, ревностно оберегавшая свои свободы, которым, как она справедливо полагала, грозила опасность, в войне за испанское наследство[12] приняла сторону эрцгерцога австрийского. После его разгрома в Испании воцарилась королевская династия Бурбонов, и Каталония за свое непослушание была подвергнута жестокому наказанию. Война была длительная и ожесточенная, однако ее последствия уже в мирное время оказались куда более тягостными. Королевские войска прошлись по Каталонии огнем и мечом, грабя и истребляя все, что попадалось им на пути. Бесчинства, несомненно, творились с ведома и попустительства командования, однако нельзя сбрасывать со счетов и ту исступленную ненависть, которую питали солдаты армии победителей к непокорным жителям Принсипата[13]. Вслед за этим последовали официальные репрессии: каталонцев казнили сотнями. Для вящего устрашения и дабы поиздеваться над чувствами людей головы казненных насаживали на пики и выставляли на обозрение в самых людных местах. Тысячи пленников были приговорены к каторжным работам и сосланы не только в самые отдаленные уголки иберийского полуострова, но даже в Америку; все они умерли на чужбине, так и не сняв кандалы и никогда не увидев родную землю. Молодых женщин отдавали солдатам на потеху, что в дальнейшем обусловило нехватку девушек брачного возраста, наблюдаемую в Каталонии по сей день. Посевы посыпали солью, чтобы навсегда лишить поля плодородия, фруктовые деревья вырубали под корень. Была попытка уничтожить весь скот, особенно наиболее ценные его породы, например пиренейскую корову. План не довели до конца только потому, что часть поголовья скрылась в горах, где ее не смогли достать ни стремительные набеги конницы, ни артиллерийская канонада, ни острые штыки пехотинцев; там животные одичали и оставались в таком состоянии вплоть до XIX века, благодаря чему и выжили. Превращались в руины старинные замки, а тесаные камни, из которых они были сложены, использовали впоследствии для возведения стен вокруг небольших селений, приспосабливая их таким образом под тюрьмы. Скульптуры и памятники, служившие украшением бульваров и площадей, были разбиты и раскрошены в пыль. Фасады дворцов и публичных зданий мазали известью, и на них стали появляться непристойные рисунки и надписи неприличного содержания. Из школ делали конюшни и наоборот; был закрыт Университет Барселоны, где преподавали и учились светлейшие умы того времени, а университетское здание разобрали по камешкам. Этими камнями потом закладывали акведуки и забивали оросительные каналы, снабжавшие город и прилегавшие к нему сады и огороды водой. Порт был завален обломками камней; в море запустили акул, доставленных с Антильских островов в цистернах специально для того, чтобы испоганить воды Средиземного моря. К счастью, среда обитания оказалась для них неблагоприятной, как не пришлись по вкусу и средиземноморские моллюски. Те акулы, которые не погибли от перемены климата и несварения, эмигрировали в другие широты через Гибралтарский пролив, к тому времени уже принадлежавший Англии. Обо всех предпринятых мерах доложили королю.

– Пожалуй, – сказал тот, – одного урока каталонцам будет недостаточно.

Филипп V, герцог Анжуйский, был просвещенным монархом. Один французский писатель охарактеризовал его так: roi fou, brave et dévot[14]. Он женился на итальянке Изабель де Фарнесио и умер, пораженный безумием. Не то чтобы король был излишне кровожадным, но его советники злонамеренно нагородили ему всякой чепухи о каталонцах, равно как о сицилийцах, неаполитанцах, заокеанских креолах, жителях Канарских островов, филиппинцах, индокитайцах, другими словами – обо всех подданных испанской короны. Именно поэтому он распорядился построить в Барселоне гигантскую крепость, в которой была расквартирована оккупационная армия, готовая подавить любое сопротивление. Ее сразу же окрестили Сьюдадела – Цитадель. В крепости также размещалась резиденция губернатора, оказавшегося в полной изоляции от населения города. В этом и во всем другом прослеживалось жесточайшее влияние колониальной системы. На земляном валу крепости, надо рвом, вешали приговоренных к смерти мятежников; трупы казненных патриотов не убирали – их отдавали на растерзание грифам. Под сенью неприступных бастионов порабощенным барселонцам только и оставалось, что покорно влачить жалкое существование, оплакивая гневными слезами свою печальную судьбу. Правда, пару раз с их стороны предпринимались попытки взять крепость штурмом, но эти атаки были без труда отбиты, и осаждающим пришлось отступить с усеянного трупами поля боя. Победители не преминули поиздеваться над побежденными: они высовывались из бойниц и мочились на убитых и раненых. За это сомнительное удовольствие солдаты с лихвой заплатили полным затворничеством, поскольку не могли выйти в город, чтобы пообщаться с гражданским населением, которое их люто ненавидело. Всякого рода развлечения, в том числе и женщины, были для них заказаны. Сделавшись заложниками собственной жестокости, солдаты предавались содомскому греху и почти не занимались личной гигиеной; крепость превратилась в рассадник болезней. Когда наконец наступил мир и пришло время для спокойного анализа ситуации, обе стороны настоятельно просили монархов, пришедших на смену Филиппу V, уничтожить эту крепость, символ враждебности и бесчестия. Лишь фанатики отстаивали необходимость ее сохранения. Короли на все запросы отвечали, что, дескать, подумают, но оставляли все как есть, откладывая решение вопроса на неопределенное время; так, по обыкновению, поступают те, кто воплощает в себе абсолютную власть. В середине XIX века крепость уже не имела прежней значимости – достижения в области военного дела превратили ее в устаревшее, никому не нужное сооружение. Она потеряла само право на существование. В 1848 году во время народного восстания генерал Эспартеро[15] посчитал более рациональным бомбардировать Барселону с возвышающегося над городом холма Монжуик. Стены и бастионы пали, крепость наконец-то была полностью разрушена. Землю и уцелевшие постройки передали в дар городу, чтобы хоть отчасти смягчить накопившуюся за полтора столетия боль. Некоторые здания были снесены в силу их ветхости, другие существуют и поныне. На месте бывшей крепости власти решили разбить городской парк, куда имели бы доступ все слои населения. И было отрадно видеть, как на земляном валу, где было совершено столько варварских преступлений, теперь подрастали деревья и распускались цветы. В парке, названном «парк Сьюдаделы» и сохранившем до настоящего времени это имя, вырыли озеро и соорудили грандиозный фонтан, нареченный «Каскад». В 1887 году, когда Онофре Боувила впервые ступил на эту землю, там возводились павильоны Всемирной выставки. Это случилось в начале или середине мая. Строительство уже значительно продвинулось вперед. Число занятых на нем рабочих достигло максимума, то есть четырех тысяч пятисот человек – запредельное для того времени количество, не имевшее прецедентов в истории. К этому надо добавить великое множество мулов и ослов, да еще ломовые дроги, подъемные краны, паровые машины и другие механизмы. От пыли было не продохнуть, стоял оглушительный грохот, и царила полная неразбериха.

Дон Франсиско де Паула Риус-и-Таулет занимал пост алькальда Барселоны уже во второй раз. Это был угрюмый человек лет под пятьдесят с уже наметившейся лысиной и длинными бакенбардами, падавшими на лацканы сюртука. Журналисты писали, что он обладает осанкой и манерами патриция. В знойные летние дни 1886 года алькальд, трепетно относившийся к престижу города и своей службе, стоял перед сложным выбором. Несколько месяцев назад ему нанес визит некий кабальеро по имени Эухенио Серрано де Касанова.

– Имею сообщить вашему превосходительству нечто крайне важное, – заявил он.

Дон Эухенио Серрано де Касанова был уроженцем Галисии, но жил в Каталонии, где владел поместьями и куда его еще юношей забросила пламенная приверженность делу, за которое сражались карлисты. С годами он подрастерял свою горячность, но не энергию. Предприимчивый, легкий на подъем, он во время своих путешествий имел случай посетить Всемирные выставки в Антверпене, Париже и Вене; они настолько поразили его воображение, что по возвращении он сей же час явился в муниципалитет за разрешением устроить в Барселоне нечто подобное. Дон Эухенио Серрано де Ка-санова был не из тех, кто дает засохнуть на корню своим начинаниям, – он стал развивать перед властями грандиозные планы. Муниципалитет не устоял перед его энергичным натиском и выделил под строительство Всемирной выставки парк, разбитый на месте Сьюдаделы. «Если уж ему приспичило влезть в это дело, пожалуйста, пусть влезает» – так думали соответствующие компетентные лица: позиция небрежительная, если не сказать опасная. Строго говоря, никто не имел четкого представления, каким образом должна быть организована Всемирная выставка. Подобные мероприятия были абсолютно новым явлением, о котором знали лишь понаслышке, через прессу. Хотя идея Всемирной выставки, так сказать, ее квинтэссенция, родилась и вызрела во Франции, первая из них была проведена в Лондоне в 1851 году. Парижу удалось провести свою только в 1855-м, при том, что организация оставляла желать много лучшего: выставка распахнула свои двери перед посетителями с пятнадцатидневным опозданием и многие экспонаты в день открытия все еще не были смонтированы. В числе блестящих посетителей Парижской выставки значилась королева Виктория собственной персоной, появившаяся в самый ее разгар. Изобразив на лице недовольную мину, хотя в душе была явно удовлетворена той степенью некомпетентности, которую продемонстрировали французы, она осматривала экспонаты и время от времени бросала в толпу презрительное Pas mal, pas mal[16]. За ней неотступно следовал сипай двухметрового роста – без учета высоты тюрбана; он благоговейно нес на вытянутых руках шелковую подушечку пунцового цвета с покоившимся на ней Кохинором, самым большим на то время диамантом в мире. Должно быть, этим жестом королева Виктория хотела сказать: «Один диамант стоит дороже всего того, что здесь выставлено, да и тот принадлежит мне». Королева заблуждалась: важность события оценивалась не по стоимости экспонатов, а по значимости идей и состязательности между ними на благо прогресса. Далее Всемирные выставки были проведены в Антверпене, Вене, Филадельфии и Ливерпуле. Лондон организовал вторую выставку в шестьдесят втором, Париж – в шестьдесят седьмом, как раз в тот год, когда Серрано де Касанова впервые объявил о своих намерениях. Энтузиазма у него было в избытке, чего нельзя сказать о капиталах. К тому же Барселона испытывала глубокий финансовый кризис, а потому многократные призывы дерзкого устроителя остались гласом вопиющего в пустыне. Первоначальный капитал быстро иссяк, и проект оказался на грани закрытия. Тогда Серрано де Касанова добился встречи с алькальдом Риусом-и-Таулетом. Тихим мягким голосом, будто речь шла о большом секрете, он сказал:

– Должен поставить в известность ваше превосходительство о принятом мною чрезвычайном решении: я капитулирую и, смею заметить, делаю это не без сожаления. Меж тем работы по реконструкции парка идут полным ходом, и дело получило широкую огласку.

– Громы и молнии! – разразился криком Риус-и-Таулет.

Он сердито позвонил в отделанный золотом хрустальный колокольчик, который стоял на письменном столе его кабинета, и первому, кто предстал перед ним – это был его ординарец, – приказал, старательно избегая встречаться с ним взглядом, срочно созвать Совет старейшин Барселоны в составе: епископа, губернатора, капитан-генерала[17], председателя палаты депутатов, ректора университета, президента литературно-научного общества «Атеней» и других выдающихся особ. Ординарцу стало дурно прямо в кабинете, и алькальд, дабы привести его в чувство, стал собственноручно обмахивать подчиненного своим носовым платком. Когда же отцы города были собраны, дело ограничилось пустой болтовней. Все выразили готовность обменяться мнениями, однако никто не хотел брать ни на себя, ни на представляемую им организацию никаких конкретных обязательств, и менее всего – обеспечивать финансовую поддержку такому безнадежному делу, каким было предприятие, возглавляемое Серрано де Касановой. В конце концов, Риус-и-Таулет не выдержал, стукнул кожаной папкой по столу и положил конец словоблудию.

– Матерь Божия, черт бы ее побрал! – выкрикнул он во всю полноту своих легких вибрирующим от бешенства голосом.

Богохульная фраза достигла площади Сан-Хайме, полетела дальше в народ и сделалась, наряду с прочими знаменитыми изречениями, достоянием современности, осев в виде цитаты на постаменте памятника неутомимому алькальду. Епископу ничего не оставалось, как только осенить себя крестным знамением. С алькальдом шутки плохи. Меньше чем через час он получил от совета одобрение и обещание сотрудничества, которые были так необходимы для продвижения проекта.

– Его закрытие легло бы позорным пятном на честь Барселоны, – объявил алькальд, – стало бы признанием нашего бессилия.

Договорились, что работы по организации выставки возглавит Исполнительная хунта; одновременно был создан Попечительский комитет, состоявший из представителей гражданской и военной власти, председателей общественных объединений, банкиров и видных предпринимателей. Таким образом, в проект были вовлечены практически все, кто имел хоть малейшее влияние в общественной, государственной или финансовой сферах, ибо только совместными усилиями можно было добиться успеха. С этой же целью был образован Комитет по техническому обеспечению, куда вошли архитекторы и инженеры. Со временем хунты, комитеты и комиссии стали расти как грибы после дождя (комитет по связям с национальными предприятиями, комитет по связям с потенциальными иностранными участниками, комитет по организации конкурсов и вручению премий, и так далее до бесконечности); в результате между всеми этими руководящими органами начались трения и возникли разного рода неувязки, приведшие к полному хаосу. Правда, все соглашались, что начинание такого уровня отвечает «современным тенденциям». Другое дело, насколько единодушным будет общественное мнение по поводу жизненной необходимости и вообще осуществимости этого проекта. Ко всему прочему, писала одна газета, город не способен предложить достаточно развлекательных программ, чтобы сделать приятным пребывание в нем иностранцев даже в течение нескольких дней. Превалировала точка зрения, что по сравнению с Парижем или Лондоном Барселона будет иметь бледный вид. И никому не приходило в голову соотнести потенциал Барселоны с такими городами, как Антверпен и Ливерпуль, которые провели мероприятия тихо и в соответствии со своими скромными возможностями, без бесконечных mea culpa[18]и киваний на собственную несостоятельность. А если и приходило, то думали примерно следующее: «Пусть другие выставляют себя на посмешище, только не мы». Барселона, несмотря на благоприятный климат, прекрасное местоположение, обилие древних памятников культуры и наличие кое-каких служб, правда в малом количестве и возникших в основном благодаря частной инициативе, все-таки не вполне соответствует уровню других европейских центров, сопоставимых с ней по значимости, – говорилось в письме, опубликованном в те дни на страницах одной из газет. – Все, что относится к так называемому административному управлению, – продолжает автор письма, – не выдерживает никакой критики. Полиция работает отвратительно; органы безопасности оставляют желать лучшего, я подчеркиваю, много лучшего; в городе с населением в 250 000 человек недостаточно развита сфера услуг, и большинство предприятий этого профиля плохо организовано; узость улиц, отсутствие развязок в старом городе и нехватка просторных площадей, как в старых, так и в новых кварталах, затрудняют движение транспорта; у нас нет проспектов и бульваров, так украшающих город и придающих ему такое многообразие; отсутствуют музеи, библиотеки, больницы, приюты, тюрьмы, которые можно было бы показать без стеснения. В этом письме, растянувшемся на многие страницы, среди прочего указывалось: Мы вложили огромные средства в строительство парка Сьюдаделы, но его масштабы просто ничтожны; нет ни обширных зеленых зон, ни широких бульваров, а то, что считается озером, не может вызвать ничего,кроме улыбки сожаления. Утверждая последнее, автор письма, несомненно, имел в виду знаменитые парки той эпохи: Булонский лес и Гайд-парк. Встречались и более едкие нападки: Убогость концепции и суетное чванство – такова сущность действий нашей администрации. Барселона становится неимоверно грязным городом, и даже построенные несколько лет назад дома имеют отвратительные, в пятнах и копоти фасады, не говоря уже о старинных зданиях. Местные газеты того времени буквально пестрели подобными материалами. Среди них попадались и такие, которые изливали свою желчь в более лаконичной форме. Так, одна из них в номере от 22 сентября 1886 года поместила редакционную статью под названием: С позиций экономики выставка – благо или бедствие? Однако в общей массе голос противников выставки звучал слабо. Большинство горожан, по всей видимости, были готовы смело идти навстречу опасностям, таившимся в этой авантюре; некоторые знали по собственному опыту: протестуй не протестуй, а будет так, как решат власти; многие века абсолютизма приучили людей не ломать копья зря. Еще один фактор, имевший немаловажное значение для формирования общественного мнения, был обусловлен тем, что первая в истории Испании Всемирная выставка будет проведена не в Мадриде, а в Барселоне. В столичной прессе уже успели прокомментировать сложившуюся ситуацию и пришли к печальной, но непреложной констатации: так и должно было произойти. Легкость сообщения между Барселоной и другими странами, как по морю, так и по суше, делает ее более привлекательной для иностранцев, чем любой другой город полуострова. На том и успокоились, словно это был не чей-нибудь, а их собственный выбор. Однако на правительство подобные доводы не оказали ровно никакого влияния. Там справедливо полагали: «Сами кашу заварили – сами и расхлебывайте». Для того времени был характерен необычайно высокий уровень централизации и в сфере экономики, и в других областях: все богатство Каталонии, как и прочих территорий королевства, оседало в закромах Мадрида. Муниципалитеты сводили концы с концами благодаря местным налогам, но если речь шла о дополнительных расходах в чрезвычайной ситуации, то они обращались к правительству с просьбой предоставить субсидии или кредиты. Иногда получали, а иногда, как в данном случае, нет. Тем не менее каталонцы показали такой уровень сплоченности и солидарности, что заставили умолкнуть всех критиканов.

– Если правительство и пойдет нам навстречу в этом вопросе, то в остальных наверняка пошлет куда подальше, – предположил Риус-и-Таулет, и все с ним согласились.

– И с Мадридом плохо, и без Мадрида никуда, – подытожил Мануэль Жирона. Он был известным в своих кругах финансистом, возглавлял общество «Атеней» и имел славу человека, никогда не теряющего самообладания. – Оставим до лучших времен эмоциональные вспышки и повернемся лицом к реальности, – предложил он. – Надо ехать в Мадрид и добиваться компромисса. Разумеется, это унизительно, но дело того стоит.

На этом в дискуссии была подведена черта и объявлен конец заседанию, проведенному в одну из сред в ресторане «Семь дверей». В следующее воскресенье после торжественной мессы в столицу отбыли два делегата от хунты. Муниципалитет выделил в их распоряжение экипаж, дверцы которого украшал лепной герб графства[19]. В карету сложили огромные папки из крокодиловой кожи со всей документацией, относящейся к проекту, сзади привязали веревками сундуки с бельем и другими вещами, необходимыми при длительном путешествии, ибо посланцы подозревали, что их отсутствие будет долгим. В Мадриде они остановились в гостинице и уже на следующее утро отправились в министерство развития. Их появление вызвало всеобщий переполох: дело в том, что делегаты хунты привезли из Барселоны и натянули на себя платье и плащи, принадлежавшие в свое время легендарному защитнику города Жоану Фивельеру[20]. По истечении почти двух веков сукно на одежде местами истлело, образуя проплешины, а шелк истончился и стал похож на паутину. Делегаты важно шествовали по коврам, с трудом неся на вытянутых руках, словно посольские дары, тяжеленные папки, а вслед за ними стелился бурый налет пыли и трухи, сыпавшихся с платья. Их звали соответственно Гитарри и Гитарро – имена, которые могли бы показаться нарочно придуманными к случаю, не будь они реальными. Посланцев провели в залу с высоченным потолком, богато изукрашенным софитами, где стояли только два кресла в стиле Ренессанса, совершенно не пригодных для сидения, и висела огромная картина трех метров в высоту и девяти в длину кисти неизвестного художника из мастерской Сурбарана. На картине был изображен золотушного вида отшельник с синюшной кожей, окруженный костями и черепами. В этой приятной компании их заставили прождать более трех часов, после чего отворилась потайная боковая дверь и появился какой-то субъект, с одутловатым лицом и бакенбардами, обрамлявшими узкую щель рта, одетый в роскошный камзол с галунами. Один из посланцев успел прошептать на ухо своему товарищу:

– Святая Китерия! Даже его взгляд и тот внушает страх!

Видимо, долгое ожидание слегка расшатало его нервы. Посланцы отвесили глубокий поклон, как потом выяснилось, не по адресу, поскольку субъект оказался всего лишь курьером. Он сухо сообщил, что сеньор министр не сможет принять их сегодня, и попросил оказать любезность прийти завтра в это же время. Конфуз, пережитый незадачливыми посланцами, введенными в заблуждение презентабельностью курьерского камзола, был первым и, увы, не последним в нескончаемой веренице других несчастий. Делегаты хунты очутились в чуждой для них среде. Они растерялись и не знали, как следует себя вести в этом городе таверн и монастырей, полном уличных торговцев, наглых чулос[21], сводней, нищих с гноящимися язвами и попрошаек; в городе, где существовал параллельный, еще более странный и грозный мир – мир показной мишуры и церемоний, населенный ловцами синекур, генералами-интриганами, священниками-чудотворцами, жуликоватыми аристократами, фаворитами, тореро, шутами-карликами и придворными бездельниками всех мастей, которые издевались над их каталонским выговором, их манерой строить фразы и над ними самими. Посланцы провели три месяца в бесполезных метаниях между гостиницей и министерством, министерством и гостиницей, проели все суточные, отпущенные им городом, а когда вконец издержались, написали в Барселону с просьбой выслать инструкции. С обратной почтой они получили пакет, отправленный лично Риусом-и-Таулетом, в котором были деньги, гипсовая статуэтка Богоматери Монсерратской и послание, гласившее следующее: Мужество и еще раз мужество. Кто-то должен уступить, и, с Божьей помощью, это будем не мы. Бедные посланцы почти не выходили из гостиницы, где прислуга, привыкшая к их присутствию, давно поняла, что не следует ожидать от них слишком щедрых знаков благодарности, а потому не спешила сменить полотенца и простыни или пройтись сметкой из перьев по немногим предметам убогой мебели. В целях экономии они, испытывая большие неудобства, жили в одной комнате, в ней же завтракали и ужинали, подогревая еду в ванне с горячей водой. Но больше всего страданий им приносили ежедневные утренние визиты в министерство. Трутни и прочие паразиты, в изобилии водившиеся в коридорах и приемных, сочиняли про них обидные частушки и распевали их на все голоса у них за спиной. Те, кто был рангом повыше и ближе к министру, шутили еще изощреннее, например, подвешивали к притолоке двери, где должны были пройти посланцы, ведра с водой, протягивали на их пути проволоку, чтобы полюбоваться падением, и подносили к полам их сюртуков горящие свечи. Иногда, войдя в приемную, они находили, что ренессансные кресла заняты другими сидельцами, по-видимому четко усвоившими пословицу: кто рано встает, тому Бог дает. Более удачливые соперники, привычные к таким ситуациям и закаленные жизнью, до отказа заполненной вечным ожиданием милости, лицемерием, бесчисленными просьбами и разного рода прошениями, хлопотами и разочарованиями, притворились, будто не замечают присутствия коллег по несчастью, и за три часа, проведенные вместе, не уступили им кресла ни на минуту. Министр по-прежнему их не принимал. Каждый день после ставшего уже ритуальным ожидания, за время которого они успели изучить зал как свои пять пальцев, открывалась потайная дверь, из нее сначала высовывались пышные бакенбарды, а затем появлялся их обладатель. Он торжественно вручал им на подносе наспех нацарапанную записку с уведомлением, что его превосходительство, несмотря на горячее желание, к сожалению, сегодня не сможет их принять. Обескураживающая беззастенчивость, с какой министр тут и там употреблял жаргонные словечки и выражения, делала эти записки совершенно невразумительными для понимания, что еще больше удручало наших посланцев, поскольку они уходили, так и не разрешив своих сомнений относительно указаний министра, а главное – его настроения, малейшие нюансы которого пытались предугадать. Время от времени после мучительных колебаний и споров между собой они сочиняли ответные послания. Для этой цели в специальной типографии, расположенной на улице Майор, были заказаны официальные бланки, однако на них, то ли по ошибке, то ли с умыслом, вместо каталонского, как они просили, был оттиснут герб Валенсии. На переделку бланков потребовался бы еще месяц, и они смирились. На бумаге с чужим гербом они писали министру следующее: В понимании того, что Ваше Превосходительство, чьи дни да продлит Всемилостивый Господь, пребывает все время в трудах тяжких, мы все же позволили себе почтительно настаивать на высшей степени важности порученной нам миссии, и далее в том же духе. На что министр на следующий день отвечал такими изысканными оборотами, как: «сидеть в глубокой заднице» (быть стесненным во времени), «бегать с расстегнутой ширинкой» (быть обремененным работой), «дристать на бегу» (спешить), «день святого блуда пришелся на понедельник» (чем призывал к терпению), «спустить штаны по самое не балуйся» (неясный смысл) и тому подобное; свои послания он обычно заканчивал так: «увидимся, когда рак на горе свистнет» или чем-то похожим. Если бы Ваше перо не утруждало себя обилием столь изящных острот, – не выдержав, написали наши посланцы, – в распоряжении Вашего Превосходительства было бы значительно больше времени. Домой своим семьям они отсылали письма, полные досады и тоски. Иногда чернила были размыты упавшей невзначай слезой.

Меж тем в Барселоне хунта, возглавляемая Риусом-и-Таулетом, не дремала. «Ответим Мадриду конкретными делами» – похоже, таков был лозунг. Проекты зданий, памятников, сооружений, служебных и хозяйственных построек для будущей выставки уже были заказаны, утверждены, и строительство приобрело такой размах, что существовавших на тот момент фондов хватило бы ненадолго. Когда в Сьюдаделе все было перевернуто вверх дном, пригласили журналистов. Для стимула им закатили неслыханный банкет, меню которого свидетельствовало о космополитических наклонностях хозяев: Potage: Bisque d'йcrevises а l'amйricaine. – Relиves: Loup а la genevois. – Entrйes: Poulardes de Mans а la Toulouse, tronches de filet á la Godard. – Legumes: Petit pois au berre. – Rôts: Perdreaux jeunes sur crus-tades, galantines de dindes trufйes. – Entremets: Bisquits Martin décorйs. – Ananas et Goteauv. – Dessert assorti. – Vinos: Oporto, Chвteau Iquem, Bordeaux y Champagne Ch. Митт[22]. Кульминацией банкета стала прозвучавшая в заключительных речах окончательная дата открытия Всемирной выставки (весна 1887 года); в прессе появились многочисленные хвалебные статьи по поводу ожидаемого события. Были изготовлены и вывешены на всех железнодорожных вокзалах Европы рекламные щиты и плакаты; крупные испанские корпорации и объединения разослали приглашения в соответствующие иностранные компании, подстегивая их к участию в мероприятии, и были объявлены, по уже установившейся традиции, многочисленные литературные конкурсы. Потенциальные участники отвечали прохладно, но не отказывались. К концу 1886 года в прессе были оглашены имена лиц, получивших концессии на обслуживание гостей. Концессия на установку и эксплуатацию ватерклозетов была передана целиком и полностью, на известных условиях, сеньору Фращедасу-и-Флориту. Этот ловкий толковый делец намеревается оборудовать в подконтрольных ему заведениях туалетные комнаты, снабдив их всеми необходимыми принадлежностями: бельем, мылом, парфюмерией. К туалетам планируется пристроить дополнительное помещение для чистки обуви, а также выделить целый штат, разумеется, в разумных пределах, прислуги и посыльных, чтобы выполнять мелкие поручения и отсылать по домашнему адресу товары, приобретенные на выставке. Наши поздравления сеньору Фращедасу-и-Флориту с тем, что, понимая всю выгодность данного бизнеса, он успел закрепить его за собой, не отдав на откуп иностранцам. Последнее обстоятельство, видимо, добило министра развития, и тот сдался. Это был плотный мужчина буйного нрава со звероподобным лицом. За спиной его прозвали Африканцем», хотя он никогда не был в Африке и не имел к этому континенту никакого отношения. Прозвище он заслужил своим характером и поведением, но прекрасно зная, как его за глаза называли сослуживцы, не обижался и для пущей свирепости носил в носу кольцо, нимало этим не смущаясь. Он принял двух делегатов Совета с необычайной холодностью, однако время, хотя они сами того не подозревали, сыграло им на руку: министр был потрясен их видом. Бесконечные часы ожидания, пережитые страдания и издевательства состарили их до неузнаваемости; в довершение всего совместное проживание и вынужденное круглосуточное общение сделали их как две капли воды похожими друг на друга, а обоих вместе – на того золотушного отшельника с картины неизвестного художника из мастерской Сурбарана, с которым они провели столько месяцев один на один. Увидев их, министр внезапно почувствовал страшную усталость от бремени той огромной ответственности, что падала на его плечи. Аудиенция, задуманная как битва титанов, обернулась вялым, полным меланхолических вздохов разговором.

4

Территория парка Сьюдаделы была огорожена забором, оберегавшим строительство выставки от любопытных глаз. Но в нем тут же понаделали дыр. К тому же безостановочное и бесконтрольное перемещение людей и машин создавало толчею и пробки в воротах, так что проникнуть на стройку было парой пустяков. Онофре сунул пять брошюр себе под рубашку, остальные спрятал между двумя гранитными глыбами рядом со стеной, прилегавшей к железной дороге, и пролез через дыру в заборе. И только теперь, увидев это столпотворение, он понял непомерную трудность своей задачи. За исключением работы в поле и дома, выполняемой от случая к случаю, только чтобы помочь матери, ему не приходилось заниматься ничем другим, а потому он понятия не имел, насколько тяжелым делом было непосредственное общение с себе подобными. «Ну и влип же я! От кур, вот так сразу, перейти к подпольной борьбе за дело революции. Да теперь уж все одно: что кур кормить маисовыми зернами, что людей – революционными баснями», – успокаивал он себя. Ободренный философским подходом к делу, он приблизился к группе плотников, которые вколачивали деревянные брусья в каркас будущего павильона. Чтобы привлечь к себе их внимание, он издал ртом систему звуков, означающих приблизительно следующее:

– Эй! Эй, там, привет! Дай вам Господь здоровья и хорошей погоды!

Наконец один из плотников краем глаза заметил его присутствие и, чуть сдвинув брови, вопросительно кивнул в его сторону.

– У меня с собой брошюры, очень интересные! – крикнул Онофре, доставая из-за пазухи одну и помахивая ею в воздухе.

– Что-что? – прокричал в ответ плотник.

В этот момент он изо всей силы бил кувалдой и то ли из-за грохота, то ли оттого, что когда-то оглох уже навсегда, не расслышал слов Онофре. Тот попытался повторить фразу, но не смог: прямо на него катили ломовые дроги, запряженные мулами, – он еле увернулся. Погонщик щелкнул в воздухе кнутом и, резко натянув поводья, откинулся назад и уперся пятками в днище.

– Дорогу! Посторонись! – завопил он. На телеге были навалены строительные отходы, поднимавшие при каждом толчке тучи серой пыли. Колеса, издавая жалобный металлический скрежет, спотыкались о камни и застревали в выбоинах. – Пошел, рья-рья! – кричал возница.

Онофре решил убраться подальше. Он было подумал выбросить брошюры в мусорную яму и сказать Пабло, что все распределил, но вовремя удержался: а вдруг анархисты установили за ним слежку, по крайней мере в первые дни?

– Что у тебя здесь, парень? – позвал его какой-то дядька.

Онофре подошел к группе каменщиков, которые, сбившись в кучку, отдыхали, перекуривая за разговорами. Один из них стоял на страже. Если в пределах видимости появлялся бригадир, он издавал предупреждающий свист, и каменщики поспешно возвращались к работе. Эта маленькая хитрость в дальнейшем послужила темой для сочинения частушки.

– Я в смысле того, что, может, вы захотите поучаствовать в революции, – неуверенно пробормотал Онофре, протягивая брошюру.

Каменщик смял ее в комок и закинул на груду щебня.

– Ты что, малец! Это не по нашей части: мы и читать-то толком не умеем, и вообще. Что ты там толкуешь про какую-то революцию? Это слишком серьезно. Шел бы отсюда, пока тебя не увидел бригадир.

Встревоженный словами каменщика, Онофре внимательно осмотрелся. Вскоре он быстро научился распознавать бригадиров по их повадке раздавать налево и направо команды. И еще он понял, что их больше волнует четкое исполнение собственных указаний, чем возможные идеологические отклонения в настрое рабочих. «В любом случае надо тут все разнюхать», – сказал он себе. Бригадиры отвечали за определенные участки стройки; их было много, и каждый действовал в соответствии со своим характером и типом выполняемой работы. По территории расхаживали еще какие-то люди в кепках, защитных очках и длинных плащах-пыльниках. Они инспектировали ход работ, озабоченно прикладывали ко всему вары и теодолиты и сверяли результаты с чертежами. Потом инструктировали бригадиров, а те слушали их с подобострастным вниманием, давая понять кивками головы: все, мол, идет как надо. «Не беспокойтесь, все будет сделано в лучшем виде», – будто говорили они, и казалось, что они при этом кланяются, – все до последней мелочи». Эти важные сеньоры были архитекторами, инженерами и их помощниками. На них лежала ответственность за координацию работ. Однако несмотря на эти эпизодические набеги, надзор велся вяло и каждая бригада работала на свой страх и риск независимо от остальных. Одни сооружали леса, другие их тут же разбирали, кто-то копал ямы, и немедленно на смену являлись люди, которые их закапывали, бригада каменщиков клала кирпичи, а другая демонтировала уже сооруженные стены. Одни приказы отменяли другие, и все это на фоне жуткой неразберихи: громких криков, пронзительных свистков, дикого ржания лошадей, протяжного мычания мулов, скрежета железных конструкций, грохота сваливаемых камней, скрипа распиливаемых досок и звонкого стука инструментов, словно в одном месте и в одно время собрались все сумасшедшие этого края, чтобы дать волю своему безумию. И уже никто и ничто в мире не смогло бы остановить строительство с его безудержно нарастающим ритмом. Людских и технических ресурсов вполне хватало: на тот период в распоряжении города имелись 50 архитекторов и 146 прорабов, к чьим услугам было несколько сотен железоплавильных печей, литейные заводы, лесопилки и металлургические цеха. Благодаря безработице и экономическому спаду рабочая сила тоже была в избытке. Чего сильно не хватало, так это средств для оплаты труда стольких людей и поставщиков сырья. Одна сатирическая газета пригвоздила по этому поводу центральную власть к позорному столбу, выдав такие строки: Мадрид сидит на денежном мешке, намертво вцепившись зубами в его завязки; эта эпиграмма, совершенно в духе того времени, высмеивала одержимую скаредность правительства. «Плохо дело, – подвел для себя итог Риус-и-Таулет, пожав плечами, – но есть другое решение проблемы – никому и ни за что не платить». Неуклонно следуя этому принципу, муниципалитет наделал гигантское количество долгов. «Я чувствую себя настоящим алькальдом только в двух случаях: когда выбиваю деньги и когда трачу их без оглядки». Те, кто сменил его на посту, успешно взяли на вооружение этот девиз. Но Онофре Боувилу все это пока мало заботило. Бродя по огромной территории и пытаясь привыкнуть к ее размерам, он пережил несколько потрясений. Самое большое – неожиданное появление жандармерии, о которой он слышал столько страшных вещей. Однако когда первый испуг прошел, он подумал, что на фоне колоссальной неразберихи интерес жандармов будет в основном сосредоточен на скандалах, случаях хулиганства, бунтах и больших общественных беспорядках и, возможно, присутствие его скромной персоны не привлечет их внимание, конечно, в том случае, если он будет действовать осмотрительно. Успокоенный, он вернулся к своему занятию, но близился конец рабочего дня, а ему так и не удалось пристроить ни одной брошюры. Вконец измученный, покрытый с головы до ног пылью, голодный, потому что с утра у него маковой росинки во рту не было, он вытащил припрятанный сверток с брошюрами и пешком возвратился в пансион. «Виданное ли дело! Я – и вдруг оказался не способен всунуть человеку какую-то паршивую бумажку? – спрашивал он себя с досадой по дороге домой. – Нет уж, дудки! Я с этим ни за что не смирюсь, – мысленно отвечал он на свои сомнения. – Хотя, понятное дело, все оказалось гораздо сложнее. И вообще, прежде чем что-нибудь предпринять, надо перво-наперво прощупать почву под ногами, хорошенько изучить обстановку. Конечно, мне еще многому нужно научиться, но быстро, – с жаром убеждал он себя. – Времени на раскачку нет. Правда, я еще слишком мал, но чтобы занять достойное положение и стать богатым, надо начинать прокладывать дорогу именно сейчас, потом будет поздно», – продолжал он свои размышления. Богатство было целью и смыслом его жизни. Когда отец эмигрировал на Кубу, им с матерью пришлось туго. Они во всем себе отказывали, часто голодали, а зимой переживали еще и пытку холодом. Однако с тех пор как Онофре себя помнил, он переносил эти испытания с убеждением, что придет день и вернется отец, с ног до головы обвешанный золотом. Тогда наступит благоденствие, которому не будет конца. Мать ни словом ни делом не поощряла его фантазий, но и не пыталась разубедить сына: она просто не разговаривала с ним на эту тему. Оттого-то он и продолжал выдумывать всякие небылицы, какие только приходили в голову, никогда не задаваясь вопросом, почему отец, если ему на самом деле удалось разбогатеть, не присылал денежных переводов, хотя бы изредка, от случая к случаю, почему позволял им с матерью жить в нищете, тогда как сам купался в роскоши. Мальчик с детской непосредственностью делился своими мыслями с посторонними, но их реакция была для него чересчур болезненной, и он вообще перестал разговаривать об отце. Теперь и мать, и сын – оба упорно обходили эту тему молчанием. Так год за годом текла жизнь, пока в один прекрасный день дядюшка Тонет не сообщил им, что Жоан Боувила действительно возвращается с Кубы, и возвращается разбогатевшим. Никто толком не знал, каким ветром надуло эту новость в уши возницы. Многие ставили под сомнение ее правдоподобность, однако вынуждены были изменить свое мнение, когда через несколько дней двуколка доставила Жоана Боувилу в поселок, целого и невредимого. Десять лет назад эта же двуколка отвезла его в Бассору, на железнодорожную станцию, а уже оттуда он направился в Барселону и сел на пароход. Сейчас она везла его обратно. Все жители столпились возле церкви посмотреть на возвращение блудного сына; люди стояли неподвижно и не спускали глаз с холма, откуда, петляя по дубовой роще, шла под уклон дорога. Приходский служка стоял наготове и ждал лишь сигнала священника, чтобы начать раскачивать церковный колокол. Когда двуколка показалась за поворотом, Онофре был единственным, кто не сразу узнал отца. Остальные селяне тут же поняли: это он, несмотря на то, что за десятилетие тропический климат и превратности судьбы сильно изменили его внешность. На нем были белый костюм из льняной ткани, искрившийся в лучах осеннего солнца, словно мраморная крошка, и широкополая панама. На коленях он держал квадратный пакет, завернутый в цветной платок.

– Ты, должно быть, и есть Онофре, – были первые слова, которые он произнес, выскочив из двуколки.

– Да, сеньор, – был ответ.

Жоан Боувила неловко бухнулся на колени и поцеловал пыльную землю, ни за что не соглашаясь подняться без благословения священника. Потом растроганно посмотрел на сына; глаза его были подернуты влагой и оттого казались стеклянными.

– Как ты вырос, – удивился он. – Ну и на кого ты, говорят, стал похож?

– На вас, отец, – ответил Онофре твердым голосом.

В этот момент он отчетливо представлял себе, с каким любопытством смотрели люди на эту нелепую сцену, и какие догадки и предположения последуют за ней. Меж тем Жоан Боувила забрал из двуколки квадратный сверток.

– Посмотри-ка, что я тебе привез, – поспешно сказал он, срывая цветной платок.

Под ним оказалась проволочная клетка с обезьянкой, размером чуть больше кролика, сморщенной от худобы и с длинным-предлинным хвостом. Увидев перед собой столько людей, обезьянка обозлилась и показала зубы со свирепостью, никак не вязавшейся с ее крошечными габаритами. Жоан Боувила открыл дверцу клетки и просунул в нее руку – обезьянка уцепилась за пальцы. Он вытащил животное и поднес его к лицу Онофре, который посмотрел на него с опаской-

– Возьми ее, сынок, нe бойся, – сказал отец. – Она тебя не укусит: теперь она твоя.

Онофре попытался схватить ее за тельце, но она увернулась, вскарабкалась по его руке и уселась на плечо, стукнув хвостом по лицу.

– Я заказал благодарственный молебен Господу нашему в честь твоего возвращения, – вмешался священник.

Жоан Боувила сделал легкий поклон в его сторону, затем сверху донизу обвел глазами фасад церкви. Эта была грубая каменная постройка с одним-единственным нефом прямоугольной формы, к которому примыкала четырехгранная в основании колокольня.

– Церковь нуждается в хорошей реставрации, – громко объявил Жоан Боувила, и с этого момента все стали называть его Американцем и ожидать, что он привнесет существенные изменения в жизнь долины.

Он снял шляпу и, предложив руку жене, вошел в церковь. В пустой сумрачной тишине слышно было, как потрескивают зажженные перед алтарем свечи. Такой чести в селении еще никому не оказывали. Все эти чудесные мгновения, словно наяву, предстали перед Онофре, когда он, голодный и измотанный, возвращался в пансион. Встречая на своем пути экипажи, он заглядывал внутрь каждого – а вдруг тот, кто в нем сидит, отдаленно напомнит ему отца и сможет, хотя бы мимолетно, перенести его в прошлое на крыльях сладких грез. Но по мере того как он приближался к унылому кварталу, где находился пансион, карет становилось все меньше и меньше, и наконец они исчезли совсем. На следующий день с первыми лучами солнца он был уже на территории выставки. Брошюры остались дома; сейчас он только разнюхивал обстановку, шныряя здесь и там, обследуя пядь за пядью то, что отныне должно было стать полем его деятельности. Он быстро разделил всех строителей на две основные группы: квалифицированные рабочие и чернорабочие, и для него между этими двумя категориями существовало огромное различие. Первые были люди с профессией в руках, организованные согласно иерархии и обычаям средневековых цехов; хозяева относились к ним уважительно, и они разговаривали почти на равных с бригадирами. Испытывая гордость, сопоставимую лишь с чувством, которым наделены самонадеянные артисты, они прекрасно осознавали свою исключительность и незаменимость и упорно не желали поддаваться влиянию синдикалистов, так как получали за свой труд приличное вознаграждение. Чернорабочие, как правило, попадали на стройку из деревни и ничего не умели делать. Гонимые со своих земель изнурительной засухой, опустошительными войнами и эпидемиями, они бежали в город либо от отчаяния, либо просто от страха умереть с голоду. Они тащили за собой семьи, а иногда – дальних родственников и соседей-инвалидов, неспособных к труду, не имея душевных сил бросить их на произвол судьбы там, откуда уезжали сами, и заботясь о них с той героической самоотверженностью, на какую способны лишь бедняки. Теперь они жили в хижинах, сооруженных из листов жести и картона прямо на пляже, что протянулся от причала возле выставки до фабрики по производству газа. Женщины и дети сотнями бродили, вздымая босыми ногами тучи песка, по этому лагерю, возникшему в тени дощатых настилов и несущих конструкций, в которых уже угадывались силуэты будущих павильонов и дворцов. Среди женщин были жены чернорабочих, их матери, незамужние сестры, попадались тещи, свояченицы, невестки, золовки. Большинство пребывали в состоянии ужасающей нищеты. Они целыми днями развешивали на веревках, натянутых между вбитыми в песок жердями, влажное тряпье, чтобы провялить его на свежем морском воздухе и вытравить под палящим солнцем неприятный запах. Еду готовили прямо у входов в хижины на жаровнях, раздувая огонь соломенными опахалами; здесь же штопали и латали одежду. Между делом занимались детьми, такими грязными, что порой невозможно было различить черты их лица; малыши бегали по пляжу нагишом, выставив вперед вздутые животики, и забрасывали камнями всякого, кто появлялся в пределах их видимости. Они все время крутились возле жаровен, и только звонкая оплеуха или удар сковородой могли отогнать их от еды, но лишь на время, так как соблазнительный запах снова неотвратимо притягивал к себе их голодные чумазые мордашки. Женщины затевали ссоры, сопровождаемые криками, бранью, оскорблениями, и часто дело доходило до рукоприкладства. В таких случаях жандармы благоразумно держались на расстоянии, вмешиваясь только при виде сверкнувшего на солнце лезвия ножа. На выяснение обстановки Онофре потратил не один день. Пользуясь безобидной внешностью и юным возрастом, а также тем преимуществом, что он не был связан ни временем, ни работой в определенном секторе выставки, Онофре разгуливал по всей территории, чтобы люди могли привыкнуть к его присутствию. Он никогда не мешал тем, кто был занят работой, а у тех, кто отдыхал, выспрашивал подробности, касавшиеся их профессии. Если предоставлялась возможность быть чем-нибудь полезным, он с удовольствием помогал. Мало-помалу с ним свыклись, стали ему доверять, а кое-кто и уважать.

Прошла неделя, и, хотя не была пристроена ни одна брошюра, он нашел у себя под подушкой деньги, которые обещала ему Дельфина и которые наверняка сама туда и положила. Онофре мысленно поблагодарил своих работодателей за честность и понимание, проявленные по отношению к нему. «Я их не подведу, – думал он. – И не потому, что меня интересует их революция – мне на нее по большому счету начхать, сколько бы я о ней ни трезвонил, – а потому, что я хочу распространять эти брошюры, будь они трижды неладны, так же хорошо, как лучший из них. И мое усердие, моя осмотрительность уже приносят первые плоды: исчезло недоверие, вызванное моей неповоротливостью, и за мной никто уже не следит – все поглощены этой дурацкой выставкой». Действительно, в 1886 году, то есть за два года до открытия, одна газета предупреждала: скоро в Барселону рекой хлынет иностранная публика с намерением оценить ее красоту и достижения, и поэтому, добавляет автор статьи, драгоценное внимание наших властей в первую голову должно быть сосредоточено на вопросах, связанных с отделкой и украшением мест, наиболее часто посещаемых туристами, а также на проблемах, относящихся к их удобству и безопасности. В последнее время не проходило ни дня, чтобы какая-нибудь из газет не выступила с новым предложением либо пожеланием: построить систему сточных труб в новом городе, – предлагала одна; снести бараки, уродующие площадь Каталонии, – требовала другая; построить на бульваре Колумба каменные скамьи; благоустроить отдаленные кварталы, такие, как Побле-Сеч, поскольку именно через них проходит дорога на Монжуик и туристы обязательно пожелают использовать свое пребывание в Барселоне, чтобы полюбоваться красотами знаменитых источников, которыми буквально нашпигован этот холм. Некоторые газеты были крайне обеспокоены позицией, занятой владельцами гостиниц, ресторанов, постоялых дворов, кафе и семейных пансионов. Они призывали их проникнуться идеей того, что стремление к сверхдоходам не всегда продуктивно, напротив, часто наносит колоссальный ущерб интересам собственников, вызывая неприятие путешественников и отпугивая посетителей. В итоге эти газеты волновало впечатление иностранцев не столько от города как такового, сколько от его обитателей, в чьей честности, профессионализме и воспитанности они откровенно сомневались.

– Пабло, дай мне еще брошюры, – попросил Онофре.

Апостол фыркнул:

– У тебя ушло три недели на распространение только одного пакета, – пробурчал он. – Надо быть расторопнее.

Было пять утра; солнце перевалило через край горизонта и пробивалось сквозь щели ставен мрачной норы, где укрывался Пабло. В режущем глаза свете сияющего летнего утра помещение показалось Онофре еще более тесным, грязным и пыльным, чем в его первый приход.

– Поначалу было трудно, но с сегодняшнего дня все пойдет по-другому, вот увидишь, – заверил Онофре.

Второй пакет он распространил за шесть дней. На этот раз Пабло сказал ему:

– Сынок, не сердись. В прошлый раз я сказал что-то не то. Начинать всегда трудно, а меня иногда подводит нетерпение, понимаешь? А тут еще эта жара и постоянное затворничество, которые меня просто убивают.

Страшная жара давала о себе знать и на территории выставки. Нервы у всех были натянуты, как струна, люди часто срывались, да к тому же появилась дизентерия, проявлявшаяся особо остро в летние периоды и собиравшая обильный урожай смерти, особенно среди детей.

– То ли еще будет, когда закончится строительство и мы останемся не у дел, – предупреждали умудренные опытом старые рабочие.

А самые доверчивые думали, что с открытием выставки Барселона, словно по мановению волшебной палочки, тут же превратится в великий город, где для всех найдется занятие; сфера услуг расцветет прямо на глазах, а нуждающимся будет оказана всемерная помощь и поддержка. Простаки свято в это верили, и над ними вовсю потешались. Онофре умело пользовался всеобщим смятением, говорил о Бакунине и подсовывал свои брошюры. И при этом не переставал твердить: «Господи, помилуй! Как это меня угораздило стать пропагандистом; еще неделю назад я и слыхом не слыхивал об этих глупостях, а сегодня изображаю из себя убежденного сторонника анархизма, будто занимаюсь этим с пеленок, да еще рискую собственной шкурой». И заключал свои размышления неизменным выводом: «Поскольку эта работа одинаково опасна, делаешь ты ее хорошо или плохо, буду делать ее хорошо, чтобы войти в доверие к анархистам». Идея завоевывать сердца людей, не питая к ним ответного доверия, казалась ему верхом мудрости.

5

– Итак, молодой человек, вы работаете на строительстве выставки? Верно? Прелестно, прелестно, – говорил сеньор Браулио, когда Онофре Боувила вручил ему плату за первую неделю. – Я убежден и, поверьте, тут же сказал об этом моей супруге – она не даст мне солгать, – что выставка, с Божьего благословения, послужит тому, чтобы Барселона заняла достойное место, которое ей по праву принадлежит, – добавил хозяин.

– Вполне с вами согласен, сеньор Браулио, – ответил Онофре.

Кроме сеньора Браулио и его жены, сеньоры Агаты, Дельфины и Вельзевула, Онофре со временем познакомился с остальными обитателями тесного мирка пансиона. Постояльцев было иногда восемь, иногда девять, а иной раз и десять человек – день на день не приходился. Из них постоянных было только четверо: сам Онофре, ушедший на покой священник, к которому все почтительно обращались мосен[23] Бисансио, гадалка на картах по имени Микаэла Кастро и цирюльник, оборудовавший свою мастерскую в вестибюле пансиона, – жильцы звали его просто Мариано. Это был тучный, полнокровный человек с гнилым, скверным нутром, однако обходительный и приятный в общении, к тому же неутомимый балаболка. Может быть, именно поэтому он стал одним из первых, с кем у Онофре установились приятельские отношения. Цирюльник рассказал ему, что обучился профессии на службе в армии, потом работал по контракту в нескольких парикмахерских Барселоны, пока, ввиду предстоящей женитьбы на маникюрше, не возжелал преуспеть на этом поприще самостоятельно и не открыл собственного дела.

– Свадьба так и не состоялась, – рассказывал он. – Незадолго до нашей помолвки она ни с того ни с сего вдруг разрыдалась.

Он, естественно, поинтересовался причиной. Невеста ответила, что какое-то время у нее была связь с одним сеньором. Тот ею сильно увлекся, засыпал подарками, говорил нежные слова, даже пообещал квартиру, и она, не устояв перед таким натиском и сердечным к ней расположением, уступила, а сейчас раскаивается и, само собой разумеется, не может выйти замуж, не поставив его в известность о своем предательстве. Мариано оторопел от неожиданности.

– Но сколько все это продолжалось? – только и смог вымолвить он.

Цирюльник хотел знать конкретно, длилось ли это всего несколько дней или много месяцев, а может быть, и лет. Именно эта подробность казалось ему самой важной. Маникюрша так и не открыла своей страшной тайны – она была слишком взволнована, не понимала, о чем ее спрашивают, лишь твердила в ответ:

– Как я несчастна! Боже мой, как я несчастна!

Потом цирюльник хлопотал, чтобы она вернула обручальное кольцо, подаренное ей на помолвку. Та отказывалась, но адвокат, к которому он обратился, не посоветовал ему подавать в суд, поскольку дело было заведомо проигрышным.

– Вы ничего не добьетесь, – заявил он.

Теперь, вспоминая эту историю по прошествии стольких лет, цирюльник был рад случившемуся.

– Женщины – неисчерпаемый источник трат, от них одни неприятности, – мрачно повторял он. Напротив, о своих профессиональных обязанностях он всегда говорил с большим воодушевлением.

– Я тогда работал в парикмахерской Раваля, – рассказывал он в другой раз. – И вдруг слышу какой-то грохот на улице. Конечно, выглядываю и спрашиваю: что происходит? Откуда такой шум? И вижу у входа целый батальон солдат верхом на лошадях. Тут спешивается адъютант и входит в цирюльню: я как сейчас слышу звон его шпор о каменные плиты. Ладно, он на меня смотрит и спрашивает: «Хозяин здесь?» А я ему: «Нет, он вышел». Он опять: «А кто может постричь волосы?» Я отвечаю: «Ваш покорный слуга, садитесь, ваша милость. «Это не мне, – говорит он, – а моему генералу Коста-и-Гассолу». Представляешь? Нет, ты слишком мал и не можешь его помнить. В то время ты еще не родился. Ну так вот, это был прославленный карлистский генерал, известный своим мужеством и дикой жестокостью. До сих пор помнят, как он с горсткой солдат взял с налета Тортосу и приказал расстрелять половину населения города. Потом его самого расстрелял Эспартеро, тоже великий человек. Если хочешь знать мое мнение, они друг друга стоили, но политика здесь ни при чем, я в это дело не вмешиваюсь. Да, о чем это я? Ага, значит, входит Коста-и-Гассол собственной персоной, увешанный с ног до головы медалями, садится на стул, смотрит на меня и говорит: «Голова и борода». И я, натурально обделавшись от страха, говорю ему: «К вашим услугам, ваше благородие». Ну потом, понятно, стригу, брею – в общем делаю все как надо, а когда заканчиваю, он у меня и спрашивает: «Сколько это стоит?» А я: «Для вас – бесплатно, мой генерал». Он все забирает и уходит.

Подобные дурацкие истории он мог рассказывать часами, покуда его не отвлекало какое-нибудь дело или кто-нибудь не прерывал поток его словесных извержений. Как и все цирюльники того времени, Мариано рвал зубы, лечил мазями, ставил горчичники и припарки и вызывал выкидыши. Тем редким клиентам, которые к нему забредали, он попутно пытался всучить всякие целебные и ароматические мази и бальзамы. Будучи слаб здоровьем – цирюльник страдал воспалением желчного пузыря и печени, – а потому очень мнительным, он вечно ходил закутанным и сторонился пуще дурного глаза Микаэлы Кастро, предсказавшей ему скорую мучительную смерть. Ясновидящая была уже немолода и слепа на один глаз, полуприкрытый веком, характер имела замкнутый, почти не разговаривала, а если ей и случалось открыть рот, то только для того, чтобы напророчить несчастье. Она безоговорочно верила в свой дар и не теряла присутствия духа даже тогда, когда ее прорицания не сбывались, напротив, с завидным упорством продолжала искать новые знамения, предрекавшие катастрофы. Микаэла входила в помещение, служившее столовой, и приветствовала сидящих там постояльцев приблизительно такими словами:

– В ближайшем будущем Барселону сметет с лица земли опустошительный пожар. В этом погребальном костре никто не найдет спасения, погибнут все.

Постояльцы пропускали ее замечания мимо ушей, хотя почти каждый потихоньку от соседа по столу на всякий, вот уж воистину, пожарный случай стучал по дереву или переплетал пальцы в знак магического заклинания, чтобы отвадить беду. Уму непостижимо, каким образом ее воображение вмещало столько бредовых фантазий, а главное – почему. Она совершенно некстати могла вдруг брякнуть:

– Нас ждут наводнения, эпидемии, войны, не будет хватать хлеба.

Ее клиентуру составляли люди всех возрастов и обоих полов, но, как правило, бедолаги, стоявшие на грани полной нищеты. Она принимала их прямо в пансионе, имея на то особое разрешение сеньора Браулио, изрядно к ней благоволившего и сносившего ее странности с редкостным великодушием. Клиенты выходили от нее словно в воду опущенные, впрочем, это не мешало им вскоре возвращаться, чтобы зарядиться очередной порцией пессимизма и отчаяния. Эти зловещие откровения придавали их жалкому монотонному существованию некую значительность. Люди шли к ней снова и снова, возможно, еще и потому, что неотвратимость трагедии в будущем позволяла им смириться с убогим настоящим. В любом случае ничто из предсказанного Микаэлой никогда не сбывалось, а если и происходили несчастья и катастрофы, то вовсе не те, которые она пророчила. Стоило ей войти в столовую, как мосен Бисансио, сидевший в другом конце зала, делал руками пассы, призванные отвратить от нее бесов, и, уставившись в скатерть, начинал шепотом творить молитвы. Они никогда не садились вместе. Оба жили духовной жизнью, хотя и в разных измерениях, и поэтому испытывали взаимное уважение. Для священника Микаэла Кастро являлась исчадием ада, воплощением сатаны, другими словами – противником, достойным его высокого предназначения. Для нее же мосен Бисансио служил неиссякаемым источником, из которого она черпала веру в свой необыкновенный дар с тем большим вдохновением, чем упорнее он называл ее способности происками дьявола. Мосен Бисансио был очень стар и немощен, но не хотел умирать, не увидев Рима и, как он сам говорил, не распростершись ниц у ног святого Петра. И еще он мечтал своими глазами увидеть святое кадило, ошибочно полагая, что оно находится в Ватикане. Микаэла Кастро напророчила ему скорое путешествие, однако не преминула напустить туману, сказав, что он умрет по дороге в Рим, так и не увидев святого города. К услугам мосена Бисансио часто прибегали ближайшие приходы (Введенский, Святого Иезекииля, Богоматери Всепомнящей и многие другие), когда какая-нибудь особо торжественная служба в храме или монастыре нуждалась в дополнительном подкреплении церковными служителями. Также его приглашали подпевать на хорах и клиросе, читать с амвона часы, антифон, стихиру, Евангелие, даже исполнять обязанности сейсе[24]. В этих и других обрядах, которые в наше время почти преданы забвению, мосен Бисансио был весьма сведущ, хотя и не настолько, чтобы совершать каждый из них по полному канону, от начала до конца. Из церкви к нему тоненьким ручейком текли деньги, однако их вполне хватало на более или менее сносную жизнь. Священник, цирюльник, ясновидящая, или Пифия, как ее прозвали постояльцы, и сам Онофре Боувила занимали комнаты на втором этаже. Эти комнаты, ничем не отличавшиеся от других ни по размеру, ни по меблировке, тем не менее обладали одним неоценимым преимуществом – балконом, который выходил на улицу и создавал атмосферу тихой радости и уюта, несмотря на трещины в потолке, неровности пола, пятна плесени на стенах, громоздкую мебель без обивки, больше похожую на гробы, чем на предметы обстановки. Балконы выходили в темный мрачный колодец переулка, куда иногда заглядывали живительные лучи солнца. На кованые железные поручни часто садились горлинки с ослепительно белым оперением, должно быть потерявшиеся либо улетевшие от нерадивого хозяина и гнездившиеся где-то неподалеку. Мосен Бисансио кормил их кусочками облаток, еще не освященных в церкви, и они прилетали каждый день. В нижних комнатах, без выходивших на улицу окон и балконов, обычно останавливались проезжие гости.

На третьем этаже под самой крышей находились спальни сеньора Браулио, сеньоры Агаты и Дельфины. Сеньора Агата страдала артритом и подагрой, которые накрепко пригвоздили ее к стулу и вынудили находиться в состоянии вечной полудремы. Она оживлялась только тогда, когда удавалось полакомиться конфетами или пирожными, а так как доктор решительно запретил больной сладости, супруг и дочь разрешали ей съедать лишь крошки, да и то по большим праздникам. Хотя сеньора Агата постоянно испытывала сильные боли, она никогда не жаловалась, и не потому, что обладала сильной волей, а скорее по слабости характера. Иногда у нее увлажнялись глаза, и по гладким пухлым щекам катились слезы, но лицо при этом оставалось бесстрастным и не выражало никаких эмоций. Это семейное несчастье, казалось, нисколько не тревожило сеньора Браулио. Он неизменно пребывал в прекрасном настроении и был готов ввязаться в любую полемику. Ему нравилось рассказывать и слушать шутки и смешные истории. Над анекдотами, как бы бездарны и пошлы они ни были, сеньор Браулио мог смеяться часами – уж и рассказчика след простыл, а он все похохатывал и довольно потирал руки. И не было более благодарного, чем он, слушателя. Он содержал себя в чистоте и порядке, имел ухоженный вид в любой час дня и ночи. Мариано брил его по утрам, а иной раз – еще и вечером. Между визитами в столовую, куда он являлся безупречно одетым, сеньор Браулио расхаживал по пансиону в кальсонах, чтобы, не дай бог, не помять брюки, которые ему ежедневно гладила дочь, угрюмо стиснув зубы. Он дружил с цирюльником, ладил со священником и особо выделял гадалку, но избегал подсаживаться к ней за стол, потому что когда она впадала в транс, то теряла контроль над своими жестами, и он боялся, как бы она не испортила безупречную чистоту его костюма. Кроме ухоженности его отличала удивительная способность к нанесению себе мелких телесных повреждений. Он появлялся то с фингалом под глазом, то с глубоким порезом на подбородке, то с синяком на скуле, а то и с вывихнутой рукой, поэтому почти не обходился без бинта, пластыря или примочек. Для человека, так ревностно относящегося к своей внешности, это было по меньшей мере странным. «Либо он недотепа, каких свет не видывал, либо здесь происходит что-то непонятное», – говорил себе Онофре, когда над этим задумывался. Но больше всего его тревожила мысль о Дельфине, самом загадочном члене семьи; его тянуло к ней необъяснимое чувство, грозившее перерасти в одержимость.

Меж тем Онофре достиг таких успехов в распространении брошюр, что зачастил на улицу Мусго пополнять свои запасы новыми. Там он всегда виделся с Пабло, и их частые встречи способствовали установлению между новоиспеченным анархистом и матерым, закаленным судьбой апостолом почти товарищеских отношений. Последний постоянно жаловался на полицию, которая преследовала его в течение многих лет и подвергала остракизму; будучи человеком действия, он невыносимо страдал – или ему просто так казалось – от этой пытки затворничеством. В последнее время Пабло заметно сдал и выглядел человеком, потерявшим почву под ногами. Он завидовал возможности Онофре быть в ежедневном контакте с трудящимися массами, ему постоянно мерещилось, что тот недостаточно использует драгоценный дар свободы передвижения, и он бранил его почем зря за любую реальную или воображаемую оплошность, возникавшую в его воспаленном мозгу. Онофре, который только теперь начинал постепенно узнавать его, в глубине души понимал, что это всего лишь несчастный человек, приносимый кем-то в жертву, и не прерывал его, давая возможность выговориться до конца. Пабло обижался по пустякам, спорил с ним по каждому поводу до хрипоты, хотел всегда оставаться правым, сохранить за собой последнее слово, тем самым являя безошибочные признаки слабости характера. Он нуждался в Онофре, чтобы окончательно не свихнуться, нуждался в его постоянном присутствии и одобрении всего, о чем бы он ни думал и что бы ни утверждал. Дело кончилось его полной зависимостью от своего протеже – без него он уже не мог ориентироваться в этом бессердечном рациональном мире. Впоследствии судьба обошлась с ним слишком жестоко, и, несмотря на свои прегрешения, он, конечно же, не заслужил такого страшного конца. В 1896 году, после его многолетнего пребывания в застенках замка Монжуик, тюремщики отыгрались на нем за взрыв бомбы в день праздника Святой Евхаристии. Его вытащили из подземелья, стянули кожаными ремнями, которые врезались в мясо до кости, надели на глаза повязку. Им не стоило никаких усилий нести его на руках: пережитые испытания и скверное обращение довели его до полного истощения – он весил всего тридцать килограммов. Когда сняли повязку, Пабло увидел в нескольких шагах от себя пропасть: внизу волны разбивались о крутой скалистый берег и, отступая, обнажали черные подводные камни с острыми как бритва краями. Тюремщики положили его поперек крепостной стены, прямо на зубец, и оставили там со связанными руками, головой к обрыву и ступнями на весу. Один порыв ветра, потеря равновесия, и ему конец. Он было попытался, откинувшись назад, броситься вниз, чтобы разом покончить с этой пыткой, но раздумал, а может, ему просто недостало смелости. Стиснув зубы, он говорил себе: «Если это и произойдет, то не по моей воле». К нему подошел лейтенант со сморщенным худощавым лицом землистого цвета, приставил к его груди саблю:

– Или подпиши признание, или я сейчас тебя прикончу, – прорычал он, – а если подпишешь, то завтра же выйдешь на свободу.

Он показал заявление, составленное якобы от его лица, которое наверняка написал сам под чью-то диктовку. В признании Пабло брал на себя ответственность за трагедию, случившуюся в День Святой Евхаристии, и называл себя неким Джакомо Пиментелли, итальянцем. Все это выглядело полным абсурдом: он не мог принять участие во вменяемом ему террористическом акте, совершенном несколько дней назад, так как уже много лет содержался в тюрьме. Он также не имел итальянских корней, даже в прежних поколениях, в далеком прошлом, хотя до последнего момента никто так и не узнал его истинного имени и происхождения: на допросах он упрямо твердил, что его зовут просто Пабло, что он гражданин мира, брат всего угнетенного человечества. Его вернули в камеру, так и не вырвав нужного признания. Там его подвесили к притолоке двери за запястья и держали в таком положении целых восемь часов. Время от времени к нему подходил часовой, плевал ему в лицо и изуверски сдавливал и выкручивал половые органы. Почти ежедневно над ним издевались, имитируя казнь: то затягивали веревку на шее, то клали головой на бревно, якобы для того чтобы обезглавить, то ставили перед взводом солдат с ружьями наперевес, будто собираются расстрелять. В конце концов он пал духом и подписал заявление, полностью признав свою вину, что отчасти было правдой – в таком состоянии он действительно ненавидел весь род человеческий и без колебаний поубивал бы всех подряд, если бы ему представился такой случай. Его расстреляли по приказу, пришедшему с дипломатической почтой из Мадрида, и сбросили в ров, как и многих других товарищей по несчастью. Совершить подобное зверство распорядился председатель правительства дон Антонио Кановас дель Кастильо, тянувший эту лямку уже пятый срок. Несколько месяцев спустя, находясь в водолечебнице Санта-Агеда, он столкнулся со странным человеком, принимавшим там же термальные ванны. При встрече незнакомец поклонился ему с особым почтением, о чем дон Антонио не преминул рассказать жене.

– Хотел бы я знать, что это за тип, – задумчиво промолвил председатель правительства; при этом на его глаза набежала скорбная тень предчувствия, однако своими опасениями он с женой делиться уже не стал, не желая тревожить ее до времени.

Кановас одевался всегда во все черное, коллекционировал картины, фарфор, трости и старинные монеты, был сдержан на слова и не допускал даже намека на бахвальство, не говоря уж о том, чтобы выставлять свое богатство напоказ, особенно если речь шла о золоте и драгоценностях. Обеспокоенный внутренними и внешними проблемами, с которыми сталкивалась страна, он отдал приказ усмирить анархистов железной рукой, подвергнув их кровавым репрессиям. «У нас хватает головной боли и без этой своры бешеных псов», – полагал он. Жестокость казалась ему единственным способом отвести угрозу хаоса, смутно маячившую на горизонте Испании. Тип, потревоживший его покой летом 1897 года, на этот раз оказался настоящим итальянцем, и звали его Анджоллило, по крайней мере так он расписался в регистрационной книге лечебницы, отрекомендовавшись корреспондентом газеты Il Popolo[25]. Это был худосочный молодой человек с пепельными волосами и изысканными манерами. Однажды, когда Кановас сидел в плетеном кресле, укрывшись от зноя в прохладной тени сада, и читал газету, к нему подошел Анджоллило.

– Умри, Кановас! Смерть кровавому палачу, чудовищу! – произнес он приговор, вынул из кармана револьвер и в упор произвел три выстрела, убив его наповал.

Обезумевшая от горя жена Кановаса накинулась на злодея, точно фурия, размахивая у него перед носом перламутровым веером и кружевными манжетами.

– Убийца! – кричала она. – Убийца! Анджоллило с достоинством отверг это обвинение,

заявив, что мстит за своих товарищей-анархистов.

– Впрочем, к вам, сеньора, все это не имеет ни малейшего отношения, – заметил он.

Люди редко объясняют мотивы своих поступков, а если и пытаются это делать, то у них плохо получается.

Ежедневный расход строительных материалов на выставке так велик, сообщала в те дни одна из газет, что уже практически выработаны все ресурсы кирпичных заводов; то же самое происходит с цементом, поступающим большими партиями из разных уголков страны и из-за границы. Только на сооружение большого Дворца промышленности ежедневно уходит до 800 кинталов[26] вышеупомянутого материала. Огромные железоплавильные цеха Ла Маритима и Каса Жирона, выполняющие заказ на производство арматуры, работают на пределе. На полную мощность задействованы также деревообрабатывающие фабрики, где в настоящий момент идет изготовление очень важных конструкций. Стройка занимала 380 000 квадратных метров. Уже появлялись первые здания, предназначенные исключительно для выставки, хотя и не завершенные. Те, что сохранились со времен Сьюдаделы, перестраивались и отделывались заново. Фрагменты старых стен были демонтированы, в срочном порядке возводились казармы на улице Сисилиа с тем, чтобы перевезти туда уцелевшее военное имущество. Но это ни в коей мере не означало, что работы сильно продвинулись. В действительности первоначальные сроки открытия остались далеко в прошлом. Была назначена другая дата, на этот раз окончательная и бесповоротная, а именно 8 апреля 1888 года. Несмотря на категорическое решение, была сделана еще одна попытка пересмотреть сроки, которая не увенчалась успехом: Париж планировал свою выставку на восемьдесят девятый год, и совпасть с ним по времени было бы равносильно самоубийству. Между тем первоначальный энтузиазм барселонской прессы сильно поубавился, если не сказать остыл, участились случаи едких нападок. Мы убеждены, что было бы гораздо целесообразней направить все силы и средства на решение более насущных проблем, а не растрачивать деньги впустую на строительство дорогостоящих общественных сооружений, рассчитанных на скорую, но мизерную отдачу, при условии, что эта отдача вообще будет иметь место, – делали вывод одни газеты. Другие выражались в более жесткой стилистике: Хотя мы уже свыклись с неизбежным, совершенно очевидно, что проведение Всемирной выставки в Барселоне в таком масштабе, как ее проектируют те, кто стоит во главе мероприятия, никогда не будет осуществлено, а если и будет, то превратит Барселону в частности и Каталонию в целом во всемирное посмешище и приведет к краху наш муниципалитет. И далее в том же духе. Риус-и-Таулет решил лично посетить строительство, чтобы удостовериться в справедливости газетных публикаций. Его окружала многочисленная свита, члены которой в меру физических возможностей старались показать свою прыть и причастность к происходящему: они перескакивали с доски на доску, опасливо перепрыгивали через канавы, обходили стороной кабели и увертывались от мулов, норовивших отхватить кусок побольше от полы сюртука, при этом прикрываясь от пыли цилиндрами. Увиденное вполне удовлетворило неутомимого алькальда.

– No estaré content, – сказал он, – fins arribar al vertigen[27].

Онофре Боувила же сильно продвинулся вперед. Так как ему часто приходилось объяснять содержание распространяемых брошюр, он стал разбираться в них и убедился, до какой степени правы революционеры в своих притязаниях. Достаточно одной искры, чтобы спровоцировать большой пожар. Обо всем этом он говорил с рабочими, прибегая к логике, а иной раз пуская в ход откровенную демагогию. Некоторые слушатели настолько прониклись его доводами, что начали помогать ему пропагандировать Идею. Но пришел сентябрь. Зарядившие дожди превратили парк Сьюдаделы в сплошное месиво грязи и глины, появились первые, хотя и слабые, признаки тифозной горячки. Жалкие субсидии, выделенные правительством на организацию выставки, приходили нерегулярно и с присущей Мадриду неповоротливостью, поэтому задерживалась заработная плата. Все это, вместе взятое, придавало импульс зревшему протесту и способствовало быстрому распространению брошюр. Онофре и сам был поражен своими успехами. «Ведь мне только тринадцать лет», – думал он. А Пабло позволил себе одну из улыбок, которые у него были наперечет.

– Во времена раннего христианства, – сказал он, – отроки и отроковицы добивались не в при-

мер больших результатов в обращении язычников, чем это делали взрослые. Святой Инес, например, было столько же, сколько теперь тебе, – тринадцать лет, когда она погибла от удара мечом; святой Вито принял мученическую смерть в двенадцать лет. Еще более удивительный случай, – продолжал он, – произошел со святым Кирсе, сыном святой Хулиты. В три года он своим красноречием разбил в пух и прах доводы наместника Александра, в результате чего тот прямо в зале суда схватил малыша и ударил его головой о лестницу, да с такой силой, что вышиб ему мозги, и они забрызгали пол и стол, за которым сидели судьи.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил удивленный Онофре.

– Я много читаю. Что еще остается делать затворнику в этой норе? Читая и размышляя, я убиваю время. Иногда мои мысли приобретают такой размах, что я сам себя боюсь. А порой меня одолевает беспричинная тоска – кажется, что я пребываю в долгом-долгом сне, а выбравшись из него, ощущаю необъяснимую тревогу. Тогда я начинаю плакать. Представляешь, плачу часами и никак не могу остановиться, – жаловался апостол.

Но Онофре его не слушал – он сам находился во власти смятения.

ГЛАВА II

1

«Не может быть, чтобы это было любовью, или как там ее называют. Но тогда что со мной происходит?» – спрашивал себя Онофре Боувила. В течение лета и большей части осени 1887 года та одержимость, с какой он думал о Дельфине, разрасталась, превращаясь в навязчивую идею. За время, прошедшее с той ночи, когда она, словно светящийся призрак, материализовалась вместе с котом в его комнате и предложила работать во имя Идеи, он не обмолвился с ней и парой слов. Ни одного признательного взгляда, ни единого дружеского жеста – даже сталкиваясь с ним лоб в лоб в тесных переходах старого дома, Дельфина ничем не давала понять, что их объединяет нечто большее, чем поверхностное знакомство. По пятницам он неизменно находил у себя в кровати определенную сумму денег, казавшуюся ему теперь слишком скудным вознаграждением за проявленные им рвение и успехи, достигнутые на пропагандистском поприще. Тот ночной разговор при свече, пламя которой вдруг вырвало из темноты ее безумное лицо, был единственным связующим звеном между ними. Он скрупулезно вспоминал ее фразы, возвращался к ним снова и снова, тщетно пытаясь отыскать некий тайный смысл, возможно в них заложенный. На самом деле ничего из того, что он пытался воскресить в своей памяти, не существовало в реальности, а происходило лишь в его воображении, и на обрывках этих смутных ощущений он возводил целые воздушные замки. Должно быть, в нем говорили юношеское вожделение, пробуждающаяся сексуальность, но он этого не знал. Онофре пытался подойти к делу рассудительно – стоит еще немножко подумать, и все встанет на свои места, но подсознательно понимал, что зашел в тупик. «Что же мне делать?» – постоянно спрашивал он себя и не находил ответа, зная только одно – Дельфина сама ему об этом сказала: у нее был мужчина, и это сильно задевало его самолюбие. В голове все время стучала мысль, как бы устранить его с дороги, стереть с лица земли. Однако сначала надо было разузнать о нем побольше: кто он, где и когда они видятся и чем занимаются, находясь вместе. Так как в пансионе царил раз и навсегда заведенный порядок и, судя по всему, родители ничего не знали о похождениях дочери, он пришел к выводу, что они должны видеться не в дневное время суток, а, возможно, даже ночью – поступок слишком смелый, можно сказать, отчаянный для той эпохи. Пока не наступил ХХ век, жизнь, за редким исключением, замирала почти сразу после захода солнца, а если кто-то не придерживался этого неписаного правила, то априори и безапелляционно объявлялся безнравственным типом, вызывающим подозрения. В народном представлении ночь была населена призраками и усеяна опасностями; все, что происходило при свечах, приобретало загадочный, будоражащий воображение смысл. Существовало поверье, будто ночь – некое живое существо, обладающее странной силой затягивать людей в черную бездну, и тот, кто, нечаянно заблудившись во мраке, попадал в нее, уже никогда не возвращался. Другими словами, ночь ассоциировалась со смертью, а рассвет – с воскрешением к новой жизни. Идея электрического освещения, имевшая целью навсегда покончить с мраком, находилась пока в зачаточном состоянии; кроме того, его применение было связано с разного рода условиями и оговорками. Искусственное освещение должно иметь ровное свечение и достаточную яркость, не ослепляя и не причиняя вреда глазу тепловым воздействием, – говорилось в одном журнале в 1886 году. Яркий свет, в силу большой концентрации энергии на нити накаливания, не может применяться без затемненного экрана, выполненного из размельченного стекла. Напротив, другая барселонская газета в этом же году утверждала, что электрическое освещение, по словам профессора Шона, выдающегося окулиста из Бреслау, скоро вытеснит любое иное, так как оно предпочтительнее для чтения и письма при условии достаточной яркости и ровности свечения. Но Онофре эта полемика пока не интересовала. Его мысли были заняты Дельфиной. Он представлял ее себе в облике страшного, но притягательного существа, бродящего во мраке ночного города в поисках своего возлюбленного. Ее непроницаемый, словно защищенный панцирной броней вид, шероховатая, как у ящерицы, кожа, горящие адским пламенем зрачки, свалявшиеся грязные космы, похожие на щетку для чистки дымоходов, и рваная неряшливая одежда днем делали ее смехотворным чудищем, однако под покровом темноты превращались в атрибуты неприкаянной души, чуть ли не призрака. Одержимый идеей застигнуть тайных любовников на месте преступления, Онофре решил бодрствовать все ночи напролет. Как только в пансионе замирали признаки жизни и гасла последняя керосиновая лампа, он занимал пост на лестничной площадке. «Если Дельфина выйдет из комнаты, то обязательно пройдет тут; – думал он. – Она пройдет мимо меня и не заметит, а я смогу проследить, куда и зачем она идет». Постепенно ночные бодрствования превратились для него в привычное и нескончаемое времяпрепровождение. Часы во Введенском приходе, в приходах Святого Иезекииля и Богоматери Всепомнящей отмеряли время с раздражающей медлительностью. Ничто не тревожило покой погруженного в сон пансиона. Приблизительно в два часа выходил в туалет мосен Бисансио. Он возвращался через несколько минут, и тут же раздавался его храп. В три часа Микаэла Кастро начинала говорить сама с собой и со своими духами, и эти монотонные, как пение псалма, заклинания продолжались до рассвета. В четыре и в половине шестого священник опять выходил в уборную. Цирюльник спал спокойным беспробудным сном. Из своего убежища Онофре отмечал все мелочи, фиксируя их в памяти. В скуке ночных бдений любая самая банальная деталь казалась ему значительной. Особенно его беспокоил кот – злобный, коварный Вельзевул; мысль о том, что он где-то бродит по дому и охотится на крыс, или о том, что Дельфина, отправляясь на свидание, может прихватить его с собой, наполняла его страхом. Пока медленно текла ночь, он придумывал верный способ, как избавиться от кота, не вызывая подозрений. Рассвет заставал его оцепеневшим от холода и неподвижности, уставшим от размышлений и в тяжелом душевном состоянии. Прежде чем просыпались остальные обитатели пансиона, он возвращался к себе в комнату, брал тюк с брошюрами и шел на выставку. «Сегодня, как стемнеет, буду на том же месте, – думал он. – И если нужно, проведу здесь все оставшиеся до конца года ночи». Иногда усталость брала свое, глаза закрывались, и он начинал клевать носом в самый разгар наблюдений.

Однажды, когда он вот так задремал, его внезапно разбудил шорох одежды. Затаив дыхание, Онофре различил звук шагов – кто-то осторожно спускался вниз. «Наконец-то!» – пронеслось у него в голове. Он сел на корточки, дополз до края лестницы и в нескольких сантиметрах от лица ощутил какое-то движение. В нос ударил резкий, густой запах духов. Ему и в голову не приходило, что Дельфина способна прибегать к такого рода женским ухищрениям, что ради встречи с мужчиной она готова прихорашиваться. «Это и есть любовь!» – подумал Онофре. Он подождал пару секунд и стал спускаться. Плиты из искусственного мрамора, которыми были облицованы ступени, почти полностью поглощали звук шагов преследователя и преследуемой. «Если Дельфина почему-то остановится, между нами произойдет столкновение с непредсказуемыми последствиями», – подумал он и благоразумно замедлил шаг. Однако разделяющая их дистанция стала увеличиваться. «А если я отстану, то потеряю ее из виду. Дельфина знает дом как свои пять пальцев, она сто раз на день проходит тут, а я, дурень, даже не посчитал заранее количество ступеней на пролетах». Каждый раз, ступая на лестничную площадку, он рисковал вывихнуть себе руку или ногу. Раздосадованный этими препятствиями, которые не сумел заранее предусмотреть, Онофре потерял ощущение пространства и времени, не понимая, на каком этаже он находится: на первом или на втором, и сколько времени прошло с тех пор, как он пустился в это бессмысленное преследование: несколько минут или целый час. Тут он услышал, как заскрипели петлицы входной двери. «Святители небесные, она же и впрямь может от меня ускользнуть», – прошептал он в отчаянии, бегом спустился с лестницы, в вестибюле обо что-то споткнулся, упал, ударился об пол коленкой и, хромая, не чувствуя в пылу погони боли, выскочил на улицу. Луны не было, улица, как и пансион, была погружена в абсолютную темноту. На воздухе запах духов уже не ощущался так остро. Он добрался до первого поворота, посмотрел направо, потом налево. Дул влажный восточный ветер. Не было слышно ни звука. Он прошел немного вперед, но скоро понял, что преследование обернулось неудачей, и вернулся домой. Там Онофре снова занял свой наблюдательный пункт и оставался на месте, пока промозглая сырость не проникла до самых костей и он не стал стучать зубами. «Все, что я делаю, не имеет смысла», – пронеслось в голове. У него засвербило в носу, и он еле сдержался, чтобы не чихнуть и тем самым не выдать своего присутствия. Наступил момент, когда силы покинули его, – он закрылся в комнате и начал себя жалеть: «Она надо мной просто издевается. Сейчас она в объятиях мужчины, и оба надо мной смеются, а я сижу тут, на кровати, совсем больной и без сил». Наверное, он уснул, а когда открыл глаза, увидел, что какой-то человек, по виду знакомый, смотрит на него испытующим взглядом.

– Он умер совсем недавно, – услышал Онофре его голос и понял, что сказанное относится к нему. – Запаха пока нет, и суставы еще не одеревенели.

Неизвестно откуда взявшийся луч света оживил сцену, заиграл на стеклах очков пришельца и заставил его тень на стене разрастись до гигантских размеров. «Теперь я знаю, кто это, – сказал себе Онофре. – Но что он здесь делает и с кем разговаривает?» Словно желая ответить на его вопрос, из темноты вышел отец и приблизился к мужчине в очках.

– Вы думаете, с ним все будет в порядке? – спросил он.

Отец был все в том же костюме из белого льна, но без панамы – отдавая дань печальной торжественности случая, он ее снял. Мужчина ответил:

– Не беспокойтесь, сеньор Боувила. Когда мы его препроводим, он будет как новенький, будто мы вовсе его и не теряли.

У Онофре в голове пронеслось: «Без сомнения, я сплю и вижу сон». Какое-то время назад он пережил похожую ситуацию: однажды утром он увидел, что обезьянка, привезенная с Кубы отцом, мертва. Мать, которая всегда вставала раньше, первой обнаружила в клетке скорчившийся в судорожной неподвижности бездыханный комочек. Она никогда не испытывала нежности к этому животному – грязному, истерическому и злобному, так и не привязавшемуся к кормившим его людям, но, увидев его мертвым, не смогла сдержать внезапное чувство жалости, и у нее на глазах выступили слезы.

– Надо было проделать такой путь, чтобы умереть вдали от своих сородичей, – пригорюнилась она. – В таком страшном одиночестве! – Муж нашел ее рассвирепевшей от возмущения. – В этом виноват ты, – кричала мать. – Зачем ты оторвал ее от родной земли? Господь поместил ее там, значит, так ему было угодно. Вот к чему приводят необузданные желания и амбиции, – добавила она без связи с предыдущими словами.

Онофре уже совсем проснулся и слушал разговор между отцом и матерью.

– Поди-ка узнай, что было бы с этой обезьяной, если бы не я, – возразил Американец. – Ба! Да у меня есть идея! – воскликнул он, когда доводы обеих сторон были исчерпаны. – Онофре, – впервые с начала ссоры обратился он к сыну, – не хочешь прокатиться в Бассору?

Жоан Боувила бывал в Бассоре часто; считали, что часть состояния вложена у него там в какое-то дело, а оставшаяся – в банки. Как правило, он отсутствовал не более трех-четырех дней, а воротившись, никогда не рассказывал о том, чем занимался, что видел и слышал, в каком состоянии находятся дела, ради которых он туда ездил. Порой он привозил в подарок какие-нибудь безделицы: несколько лент, сладости, брикет душистого мыла либо иллюстрированный журнал. Иногда приезжал до крайности возбужденный, если не сказать окрыленный, но никогда не объяснял причины. В таких случаях за ужином он бывал гораздо красноречивее обычного, обещал жене, что в следующий раз они обязательно поедут в Бассору вместе, а оттуда, не заезжая домой, отправятся в Барселону или прямо в Париж. Однако эти обещания, расточаемые с таким воодушевлением, быстро забывались и кончались пшиком. Но в тот раз, после смерти обезьянки, он действительно взял с собой Онофре в Бассору. Это случилось в начале зимы, дорога была сносной, однако они добрались до города, когда уже смеркалось. Первым делом отец и сын направились в мастерскую таксидермиста, чей адрес им дал муниципальный полицейский. Там они вытащили мертвую обезьянку из дорожного мешка, вызвав у мастера неподдельный профессиональный интерес:

– Я никогда раньше не делал такой работы, – сказал он, ощупывая бездыханное тело ловкими пальцами.

В мастерской царил полумрак. Онофре увидел несколько прислоненных к стене животных, каждое из которых находилось на определенной стадии препарирования: у одного не хватало глаз, у другого – рогов, у птицы еще не было оперения; и у большинства через отверстие в животе виднелся каркас, сплетенный из стеблей тростника. Он заменял скелет, и из него торчала солома вперемешку с клочьями ваты. Таксидермист извинился за темноту в мастерской.

– Мне приходится наглухо закрывать окна и двери, чтобы, не дай бог, не залетели мясные мухи или моль, – объяснил он.

Прощаясь с таксидермистом, Американец вручил ему задаток, а взамен получил квитанцию. Мастер предупредил, что не сможет закончить работу до праздника Поклонения волхвов.

– Сейчас самый разгар охотничьего сезона, и пошла мода делать чучела из трофеев, чтобы украшать ими столовые и гостиные, – сказал он извиняющимся тоном и добавил: – Жители Бассоры обладают изысканным вкусом.

Меж тем Онофре захотелось еще раз взглянуть на обезьянку. От стола, куда ее положили, шел сильный запах формалина. Онофре смотрел на брюшко, на скрученные ножки и ручки, и обезьянка показалось ему совсем крошечной. Откуда-то потянуло сырым сквозняком, и ветер тихонько вспушил сероватую шерстку на мордочке бедного животного.

– Пошли, Онофре! – позвал отец.

Когда они вышли на улицу, уже стемнело и небо пылало кроваво-красным закатом, совсем как геенна огненная на одной из картинок в учебнике по Закону Божьему, который ему иногда показывал священник, чтобы внушить трепет перед Господом.

– Это отсвет от дыма, его выбрасывают в атмосферу плавильные печи, – объяснил ему отец. – Видишь ли, сынок, это и есть прогресс, – продолжил он и рассказал, как в Америке видел настолько задымленные города, что в них не мог прорваться даже маленький лучик солнечного света.

В тот год, когда из-за смерти обезьянки отец взял его с собой в Бассору, ему только что исполнилось двенадцать лет. Они прошлись по центру, освещенному газовыми фонарями. Было много народу: кто-то шел на работу, кто-то уже возвращался домой, к своему очагу. Со стороны фабрик слышались протяжные гудки, зовущие ко второй смене. Прямо по улице по узкоколейке двигался поезд, от локомотива сыпались искры, которые разносились по воздуху, падали на прохожих и, затухая, оседали черной копотью на стенах домов. Лица людей тоже были вымазаны сажей. Туда-сюда сновали велосипеды, подпрыгивая на брусчатке, громыхали экипажи, переваливаясь через ухабы, тряслись телеги, запряженные тяжело дышащими клячами. Они вышли на главную улицу, где освещение было более ярким и прохожие, в основном мужчины, были лучше одеты. Час прогулок миновал, и женщины разошлись по домам. Тротуары были узки, отчасти изза ресторанов и многочисленных уличных кафе под навесами; через окна виднелись силуэты сидящих за столами людей, у входа – суета, смех. Онофре с отцом вошли в один из ресторанов. Мальчик заметил, что посетители кидали на отца насмешливые взгляды: его костюм из белого льна, панама, плед, в который он закутался от холода, – все это странное для провинциалов в разгар зимы одеяние привлекало их внимание. Отец напустил на себя равнодушный вид, словно ничего не замечал. Повязав на шею салфетку и сдвинув брови, он спокойно изучал меню, потом заказал лапшу, запеченную в духовке рыбу, жареного гуся с грушами, салат, фрукты и взбитые сливки. У Онофре даже скулы свело: ему еще никогда в жизни не приходилось пробовать таких яств. А сейчас приятные воспоминания обернулись жутким сном, и он проснулся весь в холодном поту. Поначалу Онофре не сообразил, где находится, и его обуял необъяснимый страх. Потом он узнал комнату, понял, что это пансион, и услышал, как на Введенской церкви зазвонили часы. Эти привычные детали вернули его к жизни. Кошмар с таксидермистом кончился, но на смену пришла смутная мысль о том, что он стал жертвой чудовищного обмана. Эта мысль навязчиво вертелась в голове, а он не понимал, откуда она взялась и почему так прочно засела в мозгу. Он снова и снова возвращался к событиям этой ночи, и с каждым разом подозрение об обмане все глубже проникало в его душу: «Могу поклясться, что я стал свидетелем бегства Дельфины. Но во всем этом есть что-то странное, из-за чего я никак не могу свести концы с концами; одно из двух: или я сильно заблуждаюсь, или за всем этим кроется какая-то тайна». Ему хотелось спокойно поразмышлять, но голова кружилась, в висках стучала кровь, его бросало то в жар, то в холод, и бил такой озноб, что лязгали зубы. Когда удавалось ненадолго задремать, вновь появлялся таксидермист, и он опять с болью в сердце переживал те обстоятельства, при которых совершил свое первое путешествие в Бассору. А просыпаясь, тут же погружался в недавние ночные перипетии. Казалось, оба события были между собой чем-то связаны. «Что же произошло на самом деле? Что случилось тогда, и какой ключ может это мне дать для разгадки ночного происшествия? – Вопросы следовали чередой и не давали ему заснуть. – Надо отложить до утра, когда у меня прояснится голова», – убеждал он себя, но мозг упрямо продолжал выполнять бесплодную изнурительную работу, и каждый час был нескончаемой пыткой.

– Сынок, не бойся, это я, – произнес тот самый голос, который он слышал во сне.

Он проснулся, или ему так показалось, когда в нескольких сантиметрах от своего лица увидел незнакомца, смотревшего на него с нескрываемой тревогой. Он хотел закричать, но не издал ни звука – настолько ослабел. Незнакомец поморщился и продолжал тихим голосом, каким обычно разговаривают с детьми и щенятами.

– На, выпей – это хина. Она снимет жар, и тебе сразу станет легче. Он поднес к губам Онофре дымящуюся чашку, и тот с жадностью стал пить. – Эй, потише! Не спеши, малыш, а то поперхнешься.

Онофре узнал мосена Бисансио. Священник, видя, что больной мало-помалу приходит в себя, добавил:

– У тебя высокая температура, но думаю, ничего серьезного, обойдется. Просто последнее время ты слишком много работал, мало спал и в довершение всего подхватил сильную простуду, поэтому не волнуйся. Болезни ниспосланы нам Богом, и мы должны принимать их с терпением и даже благодарностью, поскольку это все равно, как если бы сам Господь говорил с нами устами микробов – тоже Божьих тварей, чтобы преподать нам урок смирения. Я сам, хотя и не жалуюсь особенно на здоровье, за что благодарю Всевышнего, тоже не обойден старческими болячками и считаю это нормальным для моего возраста. Каждую ночь по три, а то и по четыре раза хожу в уборную умиротворить, так сказать, мой мочевой пузырь – он у меня последнее время пошаливает. Да и пищеварение неважное – с трудом справляю большую нужду, а когда меняется погода, то болит позвоночник. И ничего – живу помаленьку.

– Который теперь час? – спросил Онофре.

– Половина шестого или около того, – ответил священник. – Эй, парень! Ты что это надумал? – спросил он, видя, как Онофре пытается подняться.

– Мне надо идти на выставку, – ответил тот.

– Забудь про свою выставку. Она и без тебя обойдется, – сказал мосен Бисансио. – Ты не в состоянии встать, тем более выйти на улицу. Кроме того, сейчас полшестого вечера, а не утра. Ты весь день был в горячке и разговаривал в бреду.

– Разговаривал? – испугался Онофре. – И что я говорил, падре?

– Обычные в таких случаях вещи, сынок, – ответил священник. – Ничего существенного. По крайней мере, я ничего не понял. А теперь успокойся и усни.

Когда Онофре, придя немного в себя, смог наконец доплестись до выставки со своим взрывоопасным грузом брошюр, этот пыльный грохочущий мир показался ему таким чужим и далеким, словно он вернулся из длительного путешествия, хотя отсутствовал всего пару дней. «Здесь я, как последний идиот, только время даром теряю», – упрекал он себя. Ему пришло в голову серьезно поговорить с Пабло, попросить поручить ему какое-нибудь более сложное задание и таким путем сделать стремительную карьеру в сфере революционной деятельности. Однако он быстро сообразил: ни Пабло, ни другие приверженцы Идеи просто не поймут ход его мысли, не говоря уже о том, чтобы оценить разумность и целесообразность его претензий. Дело, которому они так истово служили, нельзя было приравнять к предприятию, куда поступают на работу для продвижения по службе или личного обогащения. Ради него они были готовы пожертвовать всем, ничего не требуя взамен. «Под прикрытием этих мнимых идеалов, – размышлял Онофре Боувила, – они используют людей в своих целях, не давая себе труда подумать об их законных интересах или позаботиться об их нуждах. Во имя революции эти фанатики не задумываясь пойдут по трупам». Придя к такому выводу, он мысленно поклялся сделать все от него зависящее, чтобы при первом же удобном случае покончить с анархистами. Эта ненависть и жажда мести не позволяли ему понять, какое сильное влияние оказало учение анархистов на него самого, насколько глубоко он оказался втянутым в болото их бредовых фантазий, выдаваемых за самобытность. И хотя впоследствии Онофре ставил перед собой диаметрально противоположные цели, он совпадал с ними в том, что касалось ультраиндивидуалистических взглядов, жажды прямых действий, тяготения к риску, немедленным результатам, упрощенному пониманию всего и вся. У него, как и у анархистов, был болезненно обострен инстинкт убийства. Но об этом он никогда не узнает. Напротив, он всегда считал анархистов своими непримиримыми противниками, самыми злейшими врагами. Его душа негодовала: «Эти людишки взывают к справедливости, а на самом деле без малейших колебаний ежеминутно подвергают меня смертельному риску, беззастенчиво эксплуатируют. Э нет! Хозяева поступают гораздо честнее: конечно, они используют чужой труд, но делают это открыто и притом платят звонкой монетой, позволяя рабочим, пусть ценой больших усилий, добиться благополучия. Да к тому же выслушивают их требования, хотя и с фигой в кармане». Последнее замечание относилось к каменщикам, работавшим на выставке, среди которых уже давно зрело недовольство. Теперь они требовали увеличения сдельной оплаты на 0,5 песеты в день либо уменьшения на час продолжительности рабочего дня. Хунта ответила отказом, ссылаясь на уже утвержденные сметы:

– Не в наших силах что-либо изменить.

Это был избитый, банальный ответ. Ходили слухи о забастовке, что сильно беспокоило власти. Дела шли со скрипом: фонды иссякали с быстротой, значительно опережавшей темпы строительства. Из восьми миллионов песет, обещанных правительством в качестве субсидий, были выделены только два. В октябре 1887 года барселонский муниципалитет выпустил заемные облигации на сумму в три миллиона песет, чтобы покрыть дефицит бюджета, выделенного на строительство выставки. К этой дате почти закончили отделку кафе-ресторана, существенно продвинулось строительство Дворца промышленности, и уже приступили к возведению того, что в скором времени должно было стать Триумфальной аркой. В этом же месяце одна барселонская газета опубликовала следующую новость: На обсуждение Исполнительной хунты представлен проект здания в форме собора для организации в нем выставки, посвященной предметам католического культа. Проект выполнен под руководством парижского архитектора торгового дома «Шарло и компания» М. Эмиля Жюифа и отличается необыкновенной изысканностьюформ. Предположительно эта компания и возьмет на себя все расходы по строительству. Несколькими днями позже появилась другая новость: Из достоверных источников мы узнали, что известный промышленник нашего города, имеющий патент на изобретение очищенной соли, Д. Онофре Каба, чья продукция выпускается под маркой «Ла Палома», готовит к ближайшему конкурсу в Барселоне изумительное сооружение. Оно представляет собой точную копию, десяти пядей в высоту, фонтана Геркулеса, расположенного на старом бульваре Сан-Хуан, и выполнено из той самой соли, которой торгует сеньор Каба. К концу ноября температура резко упала. Эта волна небывалого холода продолжалась недолго, всего несколько дней, однако послужила предвестником суровой зимы, уже дышавшей в спину ледяным ветром. Онофре, не совсем оправившийся от лихорадки, но уже находившийся на пути к выздоровлению, сильно страдал от этих холодов. Впервые за все время своей жизни в Барселоне он вдруг затосковал по зеленой долине, родным горам, по дому. Вот уже шесть месяцев, как он оставил этот мир. Непрерывное состояние тревоги, в которое, сама того не ведая, ввергла его Дельфина, лишь усугубляло эту ностальгию. «Надо срочно что-то делать, – твердил он, – или я повешусь на первом же суку».

Как всегда, Онофре пришел на выставку очень рано. Но в это ноябрьское утро, кроме привычного уже пакета с брошюрами, у него с собой был увесистый холстяной мешок. Первый час он посвятил тому, чтобы прошвырнуться по территории и покалякать о том о сем с людьми. Ему рассказали о требованиях каменщиков, о готовившейся забастовке, об острых расхождениях с администрацией.

– На этот раз мы доведем дело до конца, – говорили рабочие, – и уж будьте уверены, прищемим коту хвост.

Онофре тут же подумал о коте Дельфины. Все увиденное или услышанное тут же наводило его на мысль о девушке или о чем-то непосредственно ее касавшемся, словно его мозг был привязан к ее сознанию резинкой, и эта резинка растягивалась до известного предела, а потом сжималась, восстанавливая первоначальную форму одним рывком. Но он продолжал слушать и сочувственно кивал. У него успела выработаться привычка, которую он не потеряет уже никогда: привычка внешне со всем соглашаться, в то время как внутри него происходила напряженная работа по обдумыванию грязных махинаций и вероломных предательств. Когда солнце поднялось высоко и холод ослаб, он собрал группу рабочих и начал, по обыкновению, разглагольствовать. Люди устали от физического труда и были рады любому развлечению, поэтому они обступили его тесным кольцом и приготовились слушать. Надо было действовать быстро, пока не появился бригадир и не позвал жандармов, заподозрив неладное.

– Нет, не об этом, – произнес он таким тоном, словно продолжал прерванную речь. – Сегодня мне хотелось бы поговорить о другом. Я созвал вас сюда, чтобы сделать соучастниками потрясающего открытия. Оно может в корне изменить вашу жизнь и сделать это не в пример быстрее и решительнее, чем уничтожение всех форм государства, о чем я вам толковал несколько дней назад.

Он нагнулся, вынул из мешка флакончик с мутной жидкостью и показал его слушателям.

– Это средство для ращения волос, подтвердившее свою эффективность и надежность; я продаю его не за песету, не за два реала, даже не за один – так начал он свой путь в мир бизнеса.

Через несколько лет одной только смены его настроения, пустякового каприза будет достаточно, чтобы вызвать потрясение на всех европейских биржах и обрушить курс мировых валют. А сейчас он торговал флаконами с жидкостью против облысения, которые стянул прошлой ночью из ларька цирюльника Мариано. Онофре много раз слышал, как это делали уличные торговцы и мошенники, орудовавшие в районе Пуэрта-де-ла-Пас, и сейчас старательно копировал их стиль. Когда он кончил говорить, воцарилась мертвая тишина. «Боюсь, что я зарвался и зашел слишком далеко. Поставил на карту единственный источник, дающий мне средства к существованию, и проиграл. Анархисты ни за что не простят мне этого поступка, да и рабочие наверняка почувствуют себя оскорбленными и переломают мне ребра, потом выдадут жандармам, а те не моргнув глазом упекут в замок Монжуик», – думал он в эти секунды напряженного молчания. Неожиданно раздался громкий возглас:

– Я хочу купить флакончик!

Из толпы, прокладывая себе дорогу локтями, вышел человек гигантского роста с приплюснутыми чертами лица и вдавленным внутрь лбом. Он тряс высоко поднятой рукой с зажатыми в ней десятью сентимо – такова была объявленная Онофре цена за снадобье. Онофре взял деньги, вручил ему флакончик и спросил, есть ли еще желающие. Многие закричали, что да, есть, и стали протягивать ему монетки. Меньше чем за две минуты мешок опустел. Онофре попросил собравшихся разойтись и первым подал пример, скрывшись в переулке, образованном углом здания, где планировали разместить Музей Мартореля[28], и стеной, отделявшей парк от бульвара Индустриа. Переулок был темный, узкий и всегда безлюдный. Там он вытащил из кармана мелочь и вожделенно посмотрел на монетки, наслаждаясь их видом. В этот момент он заметил, как на противоположную стену упала чья-то тень. Не успев засунуть монеты обратно, Онофре резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с гигантом, купившим у него первый флакон снадобья и все еще сжимавшим этот флакон в руке.

– Ты меня не узнаешь? – спросил его гигант.

Всклоченные брови и борода, а также густые волосы на груди, которые ползли дальше по бычьей шее и переходили на подбородок, делали его похожим на сказочного великана-людоеда.

– Почему же, узнаю, – ответил Онофре, – что тебе от меня нужно?

– Меня зовут Эфрен, Эфрен Кастелс. Я из Калельи. Не из Калельи-де-Палафружель, а из другой, на побережье, – сказал великан. – Работаю тут всего ничего – полтора месяца, поэтому никогда раньше тебя не видел, а ты меня и подавно, зато много о тебе слышал и шел за тобой, чтобы взять причитающиеся мне две песеты.

– С какой это радости, позволь поинтересоваться? – спросил Онофре, притворяясь удивленным.

– А с такой, что ты заработал на мне четыре песеты. Если бы я не купил у тебя первый флакон, ты бы не продал ни одного. Говоришь ты складно, но для успешной торговли этого мало. Уж поверь, я-то в этом деле разбираюсь. Мой дед по материнской линии был мошенником, каких поискать, в общем, мастаком по этой части. Давай выкладывай две песеты, и будем работать вместе: ты расхваливаешь товар – я покупаю, и клиент у нас в кармане. Но надо говорить покороче: и уставать будешь меньше, и не так мозолить глаза. А если случится неприятность, будет кому тебя защитить. Я очень сильный: могу расколоть голову, что твой орех, – одним ударом.

Онофре уставился на великана в упор немигающим испытывающим взглядом. Без сомнения, честный малый и впрямь был готов удовольствоваться двумя песетами, а мог, нимало не раздумывая, раскроить ему череп. Поэтому он поспешил похвалить его за силу и добавил:

– Все это так, но я не понимаю одного: почему бы тебе, вместо всех этих уговоров, просто не отнять у меня четыре песеты. Ведь нас никто не видит, а я, даже если бы захотел, все равно не смог бы выдать тебя полиции.

Великан расхохотался.

– Ну, ты и ловчила, – ответил он, кончив смеяться. – И твои слова тому подтверждение. А я, как ни стараюсь, ничего не могу придумать. Совсем дурной, но не настолько, чтобы не сообразить: если я сегодня отниму у тебя деньги, то так и останусь при своих четырех песетах. Вот я и пораскинул умишком: ты далеко пойдешь, поэтому мне выгодно работать с тобой в паре при условии, что ты будешь отдавать мне половину выручки.

– Послушай, – сказал Онофре великану из Калельи. – Лучше сделаем по-другому: ты помогаешь мне продавать жидкость для ращения волос и каждый день получаешь по песете независимо от того, сколько я заработаю: много, мало или вообще ничего. А о будущем поговорим потом, когда подвернется более подходящий случай. Идет?

Гигант на секунду задумался и согласился.

– Заметано, – сказал он и вслед за этим признался, что по глупости не понял и доброй половины того, о чем говорил ему Онофре, хотя у него не было выбора: так или иначе, но этот шустрый парень все равно обязательно обвел бы его вокруг пальца. – Спорить бесполезно, – добавил он. – Я свое место знаю. Они пожали друг другу руку и таким образом скрепили соглашение, которое будет оставаться в силе несколько последующих десятилетий. Эфрен Кастелс умер в 1943 году. Обласканный при жизни генералом Франко и получивший из его рук титул маркиза за особые заслуги перед родиной, он до конца своих дней, несмотря на возраст и болезни, сохранил стать великана, и ему пришлось делать фоб по особой мерке. Эфрен Кастелс оставил после себя значительное состояние наличными и недвижимость, а также ценную коллекцию картин каталонских художников, завещанную им Музею современного искусства, который в ту пору размещался в старинном здании арсенала Сьюдаделы. По воле судьбы это здание, укрепленное и отреставрированное специально ко дню открытия Всемирной выставки 1888 года, находилось как раз в нескольких шагах от того места, где он заключил первую в своей жизни сделку. А к человеку, ставшему его партнером, он будет относиться со слепым обожанием, посвятит ему всю дальнейшую жизнь и в его тени придет к богатству, титулу и страшным преступлениям.

2

В этот же день по дороге домой Онофре заскочил в лавку аптекарских товаров, купил еще несколько флаконов средства для ращения волос и незаметно подложил их аптекарю взамен украденных. Он был донельзя доволен положением дел, но после ужина, оказавшись наедине с самим собой в комнате, принялся ломать голову над тем, куда бы спрятать выручку. Его одолевали обычные в такой ситуации треволнения, когда на человека нежданно-негаданно обрушивается куча денег. Ни одно из укромных местечек не показалось ему достаточно надежным. Наконец он решил, что вернее всего будет носить деньги с собой, однако тут же вспомнил про Эфрена Кастелса. «Конечно же, это была чистая случайность, я не мог ее предвидеть, но вреда это не принесет, – размышлял он. – Великан еще ой как пригодится, а если нет, то я в любой момент смогу от него избавиться». Его больше беспокоил Пабло: рано или поздно до ушей анархистов дойдет, какими неблаговидными делами он занимается под прикрытием революционной борьбы и в ущерб ей. Их реакцию было трудно предугадать. Он уже сегодня мог бы оставить пропаганду и заняться коммерцией, но смирятся ли они с таким поворотом событий? Нет, он слишком хорошо их знал: они объявят его предателем и обязательно прибегнут к насилию. «Кругом одни проблемы», – заключил он. Онофре долго не мог уснуть, несколько раз просыпался от беспокойных, томительных снов. В них он опять переносился в Бассору и видел отца. Неотступность этого воспоминания сильно его озадачивала. «Почему незначительные события кажутся мне сейчас такими важными?» – спрашивал он себя вновь и вновь и старался восстановить в памяти мельчайшие подробности одного происшествия. Они с отцом ужинали в каком-то ресторанчике, когда туда неожиданно ввалились трое кабальеро из Бассоры. Увидев их, отец побледнел. Кабальеро были потомками первых промышленников, которые в начале XIX века начали процесс индустриализации Каталонии. Их титаническими усилиями эта сельская, пребывавшая в летаргическом сне провинция превратилась в процветающую и динамично развивающуюся. Детям и внукам тех, кто двигал прогресс, уже не пришлось, подобно отцам, идти за сохой или стоять у станка: они получали образование в Барселоне, совершали поездки в Манчестер, чтобы ознакомиться с последними достижениями в текстильной промышленности, и часто бывали в Париже в годы его славы и великолепия. В этом лучезарном городе они познали как самые чистые, исполненные благородства, так и самые темные, отмеченные пороком стороны жизни. Там они, разинув от удивления рты, ходили по Palais de la Science et de l'Industrie[29], где можно было познакомиться с удивительными изобретениями, сложными технологиями и прочесть выложенный на фасаде бронзовыми буквами девиз: Enrichissez-vous[30]. Словно потерянные, бродили они по «салону отверженных», где Писсарро. Мане, Кантен-Латур и другие художники выставляли свои размытые, полные чувственной неги полотна, написанные в стиле «импрессионизма», как его тогда назвали. Самые пытливые и осведомленные видели воочию в Салпетриере, как молодой доктор Шарко, не прибегая к аппаратуре, давал сеансы гипноза, и слушали в Латинском квартале Фридриха Энгельса, вещавшего о неминуемом восстании пролетариата; они пили шампанское в роскошных ресторанах и кабаре и абсент в омерзительных притонах и кабаках; проматывали деньги на кутежи с известнейшими куртизанками, этими роскошными подстилками, с которыми кое у кого уже ассоциировался Париж; они совершали в сумерках прогулки по Сене на невиданных доселе bateaux-mouche [31] «Géant» и «Céleste» и на башнях Nôtre-Dame пьянели от воздуха и света этого магического города, откуда родители зачастую не могли их вытащить ни посулами, ни угрозами. Сейчас от того Парижа не осталось даже воспоминания: его собственное величие навлекло на него столь же великую зависть и алчное вожделение многих народов, его безмерная гордыня посеяла ветер войны; несправедливость к другим и умопомрачительная самовлюбленность породили слепую ненависть и раздор. Старый и больной Наполеон III жил в изгнании в Англии после уничижительного поражения при Седане, а Париж тем временем горько расплачивался за трагические перегибы Коммуны. И теперь память о том безвозвратно утерянном Париже теплилась лишь в сердцах отдельных представителей высших слоев каталонской буржуазии, которым сама судьба уготовила роль быть хранителями chic exquis [32]Второй империи.

– Черт побери, Боувила! Провалиться мне на этом месте, вы – и здесь! Как тесен мир! – завопил благим матом один из кабальеро, вошедших в ресторан в разгар ужина. – Как семья? Как здоровье? – Двое других тоже подошли к столику и стали хлопать Американца по плечу. Тот, сбитый с толку, обескураженно смотрел то на пришельцев, то на сына. Кабальеро переключились на Онофре: – А этот паренек, кто он? Сын? Какой большой! Как тебя зовут, мальчик?

– Онофре Боувила, с вашего позволения, – ответил тот.

Американец встал, чтобы поздороваться, и повалил стул. Все захохотали, и Онофре понял, что для этих троих отец был чем-то вроде фанточе, паяца, которого они дергали за веревочки, – жалкого и смешного.

– Я и мой сын находимся здесь во исполнение печального долга, – принялся объяснять Американец, но бассорские кабальеро уже не обращали на него внимания.

– Ладно, ладно, – говорили они. – Не хотим отрывать вас от ужина. Мы сами тут ненадолго: перекусить да обсудить кое-какие дела. А потом, так сказать, с набитой утробой – домой, в лоно семьи. Я имею в виду нас двоих, а не этого молодца, – добавил он, кивая в сторону одного из их компании, – он, пользуясь правом холостяка, пойдет кутить дальше.

Объект этой шутки легонько покраснел. Черты его лица представляли собой странную смесь высокомерия и безучастности ко всему происходящему. Казалось, он все еще находится под воздействием алкоголя, принятого вкупе с каким-то дурманом много лет назад в парижских трущобах, а его тело до сих пор хранит воспоминания о заученно-слащавых ласках какой-нибудь demi mondaine[33]. Меж тем его спутники уже прощались с пожеланиями приятного аппетита. Американец продолжал молча ужинать; у него вдруг совсем испортилось настроение. Когда отец с сыном вышли из ресторана, дул холодный ветер, мостовая покрылась ледяной коркой, которая хрустела и крошилась под ногами. Американец закутался в плед.

– Эти проходимцы, – бормотал он, – думают, что я буду перед ними гнуть спину: они, видите ли, городские, а я – деревенский и не имею права вести с ними дела на равных; воображают, будто могут взять меня на испуг. Профаны – не умеют отличить грушу от помидора. Онофре, сынок, никогда не верь городским, – добавил он громко, обращаясь к нему впервые с тех пор, как в ресторане появились те трое и прервали их ужин. – Ничтожества, а туда же – мнят себя пупом земли.

У него стучали зубы от холода и бешенства, и он шел размашистыми шагом. Онофре время от времени приходилось пускаться бегом, чтобы не отставать и идти с ним в ногу.

– Кто это был, отец? – спросил он. Американец пожал плечами.

– Никто, трое провинциальных прощелыг, правда, с деньгами: Балдрич, Вилагран и Тапера. Одно время у меня с ними были дела.

Отец отвечал, а сам то и дело оглядывался по сторонам в поисках постоялого двора, где они оставили за собой комнаты, чтобы переночевать в Бассоре. В этот час на улице попадались лишь женщины с голодными серыми лицами. Они одиноко стояли под газовыми фонарями в бледном, мятущемся от ветра круге света, переминаясь с ноги на ногу и дрожа от холода. Завидев их, отец хватал Онофре за локоть и переводил на другую сторону улицы. Наконец они натолкнулись на сторожа с заспанным опухшим лицом, который объяснил, как пройти к постоялому двору. Когда отец и сын, вконец измученные, добрались до места, Онофре подумал: «Блуждать по темным незнакомым улицам – это тебе не по деревне прогуливаться». На постоялом дворе они отошли от холода, проникшего до самых костей; в вестибюле стоял калорифер, и трубы от него проходили по всему зданию снизу доверху, распространяя тепло и желтоватый дым, который выходил из стыков и оставлял горьковатый привкус во рту. То ли из вестибюля, то ли из соседнего дома доносились звуки фортепьяно и приглушенные голоса. Где-то далеко засвистел поезд. С улицы был слышен цокот лошадиных копыт по мостовой. Они закутались в одеяла, и отец потушил керосиновую лампу. Перед тем как уснуть, он проговорил:

– Видишь ли, Онофре, есть определенного сорта женщины: ради денег они занимаются всякими непотребными вещами – тебе пора об этом знать. Когда мы приедем в Бассору в следующий раз, я отведу тебя в одно из таких мест, но не вздумай сказать об этом матери. А сейчас спи и ни о чем не тревожься.

С тех пор прошло уже больше года, а он все продолжал думать о событиях того дня, восстанавливал в памяти до мельчайших деталей улыбающиеся лица тех сеньоров. Порой во сне, когда он находился между забытьём и бодрствованием, ему чудилось, что за ним гонятся ужасные безликие женщины, о которых упоминал отец и в лицах которых он с ужасом узнавал изломанные злобной судорогой черты Дельфины. На следующее утро, после одного из таких ночных кошмаров, он встал совершенно разбитым и душевно опустошенным, однако взял себя в руки и, закинув на плечо мешок, снова пошел на выставку. «Мне нельзя останавливаться на полпути: я завяз по уши», – сказал он себе. В довершение всего над ним маячила огромная тень Эфрена: ведь он и вправду мог прикончить его одним ударом кулачища, не дай он ему той злосчастной песеты. Но когда Онофре оказался на привычном месте и начал, как и в предыдущий день, торговать снадобьем, к нему вернулось веселое настроение. Ожидание денег и ощущение того, что он теперь сам себе хозяин и работает ради собственной выгоды, придавали ему небывалый заряд бодрости.

В последние два дня торговля шла бойко и приносила хорошую прибыль, а потому сейчас его заботило только одно: куда припрятать деньги? Всегда держать их при себе – слишком рискованно: в тех кварталах, где он часто появлялся, было полно грабителей. Мысль о том, чтобы открыть счет в банке, просто не приходила ему в голову: в его представлении банки принимали лишь заработанные честным путем деньги, а свои он таковыми не считал. Хотя ему все равно не открыли бы счет, поскольку он был несовершеннолетним. Наконец он нашел классический выход – спрятать деньги под матрас, но не под свой, а под тот, на котором почивал мосен Бисансио. Священник был беден как церковная мышь, и никто, включая самого хозяина, не смог бы заподозрить, что в его кровати хранится целое состояние. А предположение о том, чтобы Дельфине в приступе альтруизма вдруг захотелось выколотить или хотя бы перевернуть матрас постояльца, казалось совершенно несуразным и отметалось в корне. К тому же священник уходил из дома очень рано, и в его комнату ничего не стоило проникнуть. Итак, одно затруднение было преодолено, оставалось другое – анархисты. И действительно, однажды Пабло встретил Онофре в крайне взвинченном состоянии и без предупреждения влепил ему увесистую оплеуху. Тот покатился по полу, и апостол, насев на него сверху, принялся наносить удары, целясь кулаками в лицо, а ногами под ребра.

– Мошенник, отступник, Иуда! – кричал он и бил наотмашь, изо всей силы.

Онофре только защищался, прикрывая руками голову, и говорил:

– Успокойся, Пабло, успокойся. Что с тобой? Совсем спятил!

– Ты прекрасно знаешь, что происходит, каналья, мне даже противно об этом говорить, – хрипел Пабло. – Отвечай, чем ты занимался все эти дни, а? Продавал жидкость для ращения волос, да? Мы тебе за это платим?

Онофре подождал, пока Пабло остынет, потом стал приводить доводы в свое оправдание, в результате чего дело кончилось веселым смехом недавних противников. По-другому и быть не могло. Оба, не считая идеологических разногласий, абсолютно совпадали в своих взглядах на общество в целом и людей в частности, давая им весьма нелестную оценку, поэтому любому обману, мошенничеству или предательству они тут же находили нравственное оправдание, ссылаясь на дремучую глупость своей жертвы. Оба исповедовали одинаковую доктрину: человек человеку волк. Немного погодя Онофре стал убеждать апостола, что торговля снадобьем – это всего лишь трюк, чтобы сбить с толку полицию, прикрытие для подлинных действий. За этот месяц он распространил брошюр больше, чем кто бы то ни было.

– Разве это не убедительное доказательство моей верности делу? – спросил он. – И в конце концов, кто больше всех рискует?

Пабло церемонно извинился за грубость и драку.

– Это затворничество меня просто убивает, – повторил он однажды уже сказанную фразу.

Апостол брезгливо относился к таким мерзким делам, как слежка и наушничество, – ему претило доносить на других. Он был человеком благородных устремлений и имел лишь одно пламенное желание: подкладывать бомбы и взрывать людей, и глубоко страдал, когда ему не позволяли этого делать. Однако Онофре уже не слушал: он был сыт по горло причитаниями своего патрона и его внимание поглотили иные заботы.

После той ночи, когда Онофре, словно ищейка, ориентируясь по запаху духов и звуку шагов, взял след незнакомки, растворившейся в предательской темноте, он неоднократно пересчитал ступени на лестничных пролетах, прикинул длину переходов от угла до угла на каждом повороте, а также отметил в памяти все предметы на отрезке от лестницы до двери. Потом несколько раз повторил этот путь вслепую. «Когда Дельфина пройдет тут опять, я сначала пропущу ее вперед, а затем уже спокойно, не боясь потерять ее из виду, сделаю вторую попытку пойти следом, – подумал он и тут же передернулся от страха, – конечно, если за ней не увяжется этот проклятущий Вельзевул». Однажды он спросил у великана, каким способом можно избавиться от кота.

– Да очень просто, – ответил тот не задумываясь, – берешь его за шкирку, откручиваешь башку – и все дела.

С тех пор Онофре никогда не спрашивал у него совета, как ему поступать в тех или иных случаях. Наконец незадолго до Рождества он из своей засады на лестничной площадке второго этажа вновь услышал шуршание одежды и приглушенный звук шагов, доносившиеся сверху. Он задержал дыхание и подумал: «Сейчас или никогда». Затем подождал, покуда не схлынет ароматная волна духов, для страховки задержался еще ненадолго и пустился вдогонку. Он сошел вниз в тот момент, когда неизвестная открывала дверь на улицу. В ночном небе ярко светила луна; контуры женской фигуры четко обозначились в черном дверном проеме и тут же исчезли, словно видение. За эти несколько секунд Онофре успел смекнуть, что преследует вовсе не Дельфину, а кого-то другого, тем не менее он с еще большей настойчивостью шел по пятам за этой женщиной. Ее размытый лунным светом силуэт был то едва виден, то проступал вполне отчетливо, когда незнакомка проходила мимо углублений в стенах домов, где в полукруглых, защищенных от ветра нишах всегда горели масляные светильники, которые верующие зажигали вместо лампад в честь Богоматери или какого-нибудь святого. Это было единственным освещением в городе, не считая газовых фонарей на центральных улицах и площадях. Ночи в ту ужасную зиму 1887 года были очень холодными. Незнакомка шагала по пустынным улицам, и стук ее каблуков эхом отдавался в стылом воздухе. Больше ничто не нарушало тишину пустынного города: ни звуки нетвердых шагов бездомного пьяницы, ни постукивание колотушки ночного сторожа. «Надо быть сумасшедшей, чтобы разгуливать одной в такой час», – подумал Онофре. Меж тем они очутились в каком-то странном месте – это была котловина, простиравшаяся от подножия гор до железнодорожного полотна, а за ней начинался район трущоб, огибавший старую городскую стену с юга дугой радиусом в полкилометра, под названием Моррот. В него можно было попасть только через овраг – около двухсот метров в длину, два-три в ширину и восемь в высоту, – превращенный в карбонеру, огромный склад угля. Уголь доставляли на каботажных судах из Англии и Бельгии и хранили до поры до времени, отправляя по мере надобности на заводы Барселоны и в пригороды. Здесь, вдалеке от города и рядом с морем, было легче ликвидировать возгорания, по крайней мере пытаться это делать, если огонь стлался по поверхности, но если он возникал в недрах угольной кучи, то пожар быстро приобретал размеры катастрофы. Сначала в некоторых местах появлялись тоненькие струйки едкого молочно-белого дыма, затем они превращались в облако, заполнявшее собою все пространство вокруг оврага, и горе тому, кто невзначай вдыхал эти ядовитые пары. В конце концов куча начинала изрыгать огромные языки пламени, они взметались ввысь на двадцати-тридцатиметровую высоту, окрашивая небосвод в багровые тона, и тогда бороться с пожаром было уже поздно – огонь пожирал все на своем пути. В ясные ночи этот багровый отсвет был хорошо виден из Таррагоны и даже с Майорки. Пришвартованные к причалам корабли снимались с якоря и отходили подальше от берега, решая, что лучше пережить болтанку в открытом море, чем отравиться смертельным угаром или заживо изжариться в адском пекле. Пожары, по счастью нечастые, могли продолжаться несколько недель кряду и наносили неизмеримый ущерб: мало того, что уничтожался весь закупленный уголь, еще и повсеместно останавливалось производство. Поэтому добрые люди держались от этого места подальше и старались не селиться рядом с угольной насыпью. Однако по той же самой причине близ нее возникло стихийное поселение, в котором постоянно разыгрывались омерзительные сцены и о котором в Барселоне ходила дурная слава. В его грязных тавернах бурлило и горлопанило всякое отребье, в трех-четырех притонах курили низкопробный опий (более приличные заведения находились в высокой части города, рядом с Валькаркой); смрадные бордели, куда забредали лишь отщепенцы да голодные до женщин матросы с только что бросивших якорь судов, заглатывали своим ненасытным чревом людей, и многие из них исчезали навечно, так и не увидев больше моря. Там жили проститутки, сводни, сутенеры, контрабандисты и матерые преступники. Там за небольшую плату можно было нанять головореза, чтобы избить или припугнуть какого-нибудь провинившегося бедолагу, а заплатив чуть больше, договориться с наемным убийцей. Полиция ходила туда только днем и только для переговоров или заключения какой-нибудь сделки. Это было независимое государство в государстве с собственными платежными средствами, имевшими хождение наряду с подлинными банкнотами и монетами, и с собственным кодексом – своеобразным сводом жестких установлений. Расправа за непослушание чинилась быстро и действенно, и нередко при входе в какое-нибудь увеселительное заведение можно было наблюдать, как в его дверях раскачивался вздернутый на притолоке труп.

Поняв, куда его заманивала ничего не подозревавшая о преследовании женщина, Онофре засомневался: «Если это не Дельфина, то на кой ляд я лезу в эту угольную кучу, откуда в любой момент может выскочить какой-нибудь злыдень, прикончить меня и закопать не сходя с места. И никто меня не найдет, а может, и искать не будут, потому что даже не хватятся». Действительно, всех погибавших насильственной смертью, если только они не были подвергнуты публичной казни, закапывали в этой насыпи. Там они и лежали, пока кучу не разгребали и подъемный кран не грузил их вместе с углем на баржу, в вагон или на телегу. Нередко потом, подбрасывая уголь в топку, кочегары подцепляли лопатой то ботинок, то скрюченные пальцы, то череп с клоком волос на затылке. Онофре уже решил было отказаться от преследования, но все-таки пошел дальше.

Скоро он очутился перед входом в поселение. Как и во всех городских трущобах, улицы делили его на правильные квадраты. Посреди проезжей части, прямо на застывшей комками грязи, валялись пьяные, перемазанные собственным дерьмом и распространявшие зловоние. Из таверн доносились переборы гитары и пение, порой похотливое и разнузданное, но полное щемящей тоски и безысходности. Казалось, в испитых душераздирающих голосах наивно звучал вопрос: «Как я дошел до жизни такой? Разве об этом я мечтал, когда был ребенком?» Звук гитар мешался со стуком кастаньет и каблуков, криками, звоном разбитых стаканов, треском сломанных стульев и столов, шумом беготни и потасовок. Однако незнакомка шла по улицам этого ада уверенным шагом. Спрятавшись за косяк, Онофре увидел, как она вошла в бар и прикрыла за собой дощатую дверь. Он решил подождать на улице и посмотреть, чем все это кончится. С моря дул холодный ветер, пропитанный влагой и солью; он поплотнее закутал шею и нос в шарф, который предусмотрительно взял с собой. Ждать пришлось недолго: женщина вышла из бара, за ней следом, толкаясь и галдя на все голоса, вывалилась шумная компания. И тут Онофре впервые увидел лицо своей жертвы, правда, против света и вскользь, но этого хватило, чтобы узнать, кто это. «Не может быть, – ужаснулся он. – Должно быть, я сплю и вижу сон». Женщина шумно втягивала носом белый порошок из пакетика, прикрывала веки, широко разевала рот, показывала язык, дергала плечами и вихляла задом, извиваясь всем телом. В конце концов она издала сладострастный стон удовлетворенной суки и направилась к ближайшей таверне, окно которой выходило на улицу. Согретый калорифером воздух капельками влаги оседал на грязных окнах, образуя мутную пленку, и было трудно разглядеть, что творилось внутри, но, с другой стороны, это давало возможность подсматривать, оставаясь незамеченным. Онофре так и сделал. Завсегдатаи со звериными, обросшими волосами лицами играли в карты, пряча нужные масти в рукаве и держа ножи наготове, чтобы перерезать глотку тому, кто смошенничает. Слепой музыкант выводил на скрипке нехитрую мелодию, и несколько мужчин кружили в танце доморощенных гетер с нечистыми телами и смрадным дыханием, которые смотрели на своих партнеров остекленевшими, невидящими глазами. У ног слепого лежала собака – она притворялась спящей, чтобы ввести танцующих в заблуждение и неожиданно ухватить их за икры. Женщина, которую преследовал Онофре, стояла в углу и, жеманно кривляясь, что-то доказывала кудрявому меднолицему красавчику; тот, сдвинув брови, сердито отвечал, а потом вдруг со всего маху дал ей затрещину. Женщина схватила его за волосы и с силой дернула, словно собиралась оторвать голову, однако волосы оказались смазаны чем-то жирным, и рука соскользнула. Мужчина в свою очередь двинул ее в зубы. Женщина, шатаясь, отступила на несколько шагов и грохнулась на игровой стол: покатились бутылки, стаканы, смешались и разлетелись во все стороны уже сданные карты. Игроки скинули ее со стола и стали охаживать ногами, нанося удары по почкам. Красавчик тоже кинулся к ней, угрожающе сверкая глазами и размахивая кривым ножом для стрижки овец. Женщина заплакала, размазывая по щекам слезы. Завсегдатаи потешались как над жертвой, так и над ее обидчиком. Тут вышел хозяин и положил конец потасовке, приказав женщине немедленно покинуть заведение. Зал одобрительно загудел: все считали, что именно это существо в женском платье спровоцировало красавчика на скандал. Онофре опять спрятался за дверным косяком и увидел, как существо, спотыкаясь и пошатываясь, выходит из таверны. Из уголка губ сочилась лиловая, смешанная с гримом кровь; одна рука потянулась ко рту ощупать, целы ли зубы, другая к голове – снять парик. Существо вытащило из кармана носовой платок в крапинку, вытерло пот со лба, водрузило парик обратно и быстрым шагом отправилось восвояси. Тем временем ветер улегся, но сухой и прозрачный воздух сковало таким холодом, что при дыхании ломило грудь. Онофре догнал его только в овраге.

– Эй, сеньор Браулио, – закричал он, – подождите! Это я, Онофре, ваш жилец. Не бойтесь, меня вам нечего бояться.

– Это ты, сынок! – воскликнул хозяин, по щекам которого грязными ручейками текли слезы. – Смотри, мне разбили губу и зарезали бы, как свинью, если бы я вовремя не унес оттуда ноги. Жалкий сброд!

– Какого дьявола вы пришли в этот поганое место и дали себя избить, сеньор Браулио? Да еще переодетый женщиной! Вы что, ненормальный? – спросил Онофре.

Сеньор Браулио не нашелся что ответить, обреченно пожал плечами и продолжил свой путь. Луна скрылась за тучами, и не было видно ни зги. Они спотыкались о кучи угля, ползли на корточках, обдирая колени, руки, лицо. Потом ухватились друга за друга и зашагали более уверенно.

– Ай! – воскликнул сеньор Браулио после недолгого молчания. – Смотри, начинается снег. Ты видишь, Онофре? Сколько лет его не было в Барселоне!

За их спиной слышался нарастающий шум: обитатели трущоб толпой вывалились на улицу с факелами и керосиновыми лампами, чтобы насладиться жалким зрелищем их бегства.

3

Та зима и впрямь была самой холодной на памяти жителей Барселоны. Мело дни и ночи напролет, город был погребен под метровым слоем снега, транспорт и прочие необходимые общественные службы прервали свою работу. Температура упала до минусовых отметок, может, и незначительных для других широт, но для беззащитного перед лицом стихии города это было равносильно катастрофе. Люди не были готовы к таким холодам, и город оплакивал свои бесчисленные жертвы. Но Онофре, закаленный суровыми условиями деревенской жизни, а потому не чувствительный к любым капризам погоды, не боялся холода и как-то раз утром вышел на балкон полюбоваться заснеженным пейзажем. На перилах лежала мертвая горлица. Когда он попытался взять в руки хрупкий комочек, тот упал и ударился о землю, сверкая осколками, словно разбитый фарфор. Замерзали и разрывались трубы, перестали работать водопровод и фонтаны. Пришлось срочно организовать снабжение населения питьевой водой. В определенных точках и в строго отведенные часы появлялись телеги, груженные бочками, водовозы призывно трубили в медные, сверкающие позолотой рожки. Тотчас сбегался народ и выстаивал огромные очереди под ледяным ветром, кусавшим сквозь одежду. Порой многочасовое ожидание провоцировало драки и настоящие бунты, и тогда вмешивалась полиция. А иногда кто-нибудь вмерзал ступнями в землю, и чтобы его вызволить, лили горячую воду или просто рывком вытаскивали из застывшей грязи. Многие приносили ведра снега домой и ждали, пока он растает. То же самое проделывали с сосульками, которые свешивались с карнизов. Несмотря на все эти напасти, у людей сформировалось ощущение сопричастности общей беде, особое чувство братства и обостренное чувство юмора: по городу ходили новые анекдоты и масса шутливых историй.

Шутки шутками, но для тех, кто работал на открытом воздухе, создалась невыносимая ситуация. Строители Всемирной выставки, открытой всем ветрам, особенно тем, что дули с моря, – злым и колючим, – страдали неизъяснимо больше по сравнению с другими, трудившимися в закрытых помещениях или в порту, где работы были временно приостановлены. На будущей выставке они продолжались в ускоренном ритме, и это еще больше накаляло обстановку. В довершение всего каменщики, не получившие удовлетворительного ответа на свои требования, решили объявить забастовку. Онофре рассказал об этом Пабло, поскольку всегда держал его в курсе всех событий, и апостол сильно разгневался:

– Просто ерундистика какая-то! – возмущался он. Онофре попросил его объяснить поподробнее.

– Посуди сам, есть два вида забастовок: одни преследуют краткосрочные выгоды, другие имеют целью расшатать установившийся порядок, а в дальнейшем разрушить его до основания. Первые наносят непоправимый вред рабочему движению, потому что изначально способствуют укреплению тех несправедливых отношений, которые превалируют в обществе на данный момент. Это бесспорный факт, и понять его нетрудно. Забастовка – единственное оружие пролетариата, и глупо растрачивать ее потенциал по пустякам. А эта, кроме всего прочего, имеет еще и плохую организационную базу, никудышных лидеров и неясные конечные цели. Она с треском провалится, и произойдет гигантский откат назад всего нашего дела.

Онофре слушал с недоверием: для него было очевидным, что гнев апостола связан с нежеланием рабочих прислушиваться к мнению анархистов – забастовщики не только не спросили у них совета и не присоединились к их действиям, но, напротив, сами попытались встать во главе движения. Тем не менее он прекрасно отдавал себе отчет, какое это мощное оружие: оно действительно стреляет, но стреляет в оба конца. Поэтому рабочие должны обращаться с ним очень осторожно, так как при умелом использовании хозяева могут повернуть забастовку себе во благо. Сейчас он ограничивался тем, что наблюдал за событиями как бы со стороны, пытаясь не упустить ни малейшей детали, но и не ввязываясь – на случай, если дело примет дурной оборот. Забастовка, как и предсказывал Пабло, кончилась ничем. Однажды утром, придя в парк Сьюдаделы, Онофре нашел всех рабочих на бывшей Оружейной площади, то есть в самом центре выставки, напротив Дворца промышленности. Этот недостроенный дворец, представлявший собой всего лишь огромный каркас из деревянных брусьев, занимал площадь в 70 000 квадратных метров и достигал 26 метров в высоту. Сейчас, запорошенный снегом и всеми покинутый, он был похож на скелет доисторического животного. Собравшиеся на Оружейной площади молча ожидали. Закоченевшие рабочие постукивали ногами, похлопывали себя по бокам и были похожи на волнующееся море кепок, если посмотреть на них сверху. Жандармы заняли стратегические позиции на плоских крышах домов. Характерные силуэты в шинелях и треуголках четко вырисовывались на фоне прозрачного утреннего неба. Подступы к парку патрулировал конный отряд.

– Если они на нас набросятся, помните, у них на вооружении только сабли, – поучали рабочие-ветераны, на чьем счету было немало таких стычек. – С левой стороны жандармы не защищены ничем, – говорили они, чтобы успокоить новичков. – А если они вас настигнут, бросайтесь на землю и прикрывайте голову руками – лошадь никогда не затопчет лежащего человека. Лучше действовать так, чем убегать.

Были и такие, кто называл лошадь глупым и трусливым животным, которое легко напугать, помахав у него перед мордой платком.

– Лошади становятся на дыбы и выбрасывают из седла наездников, – утверждали они, однако про себя все думали приблизительно следующее: «Поди-ка сам попробуй».

Наконец прозвучала команда начать движение. Никто не знал, откуда она исходила; рабочие тронулись с места, еле волоча ноги. Онофре пошел вслед за толпой, но в некотором отдалении. Его внимание привлекла одна деталь: вначале в толпе насчитывалось около тысячи с лишним человек, но как только началось движение, она сократилась до трехсот-двухсот. Остальные точно испарились. Те, кто остался, вышли из парка через ворота между оранжереей и кафе-рестораном и повернули на улицу Принсеса с надеждой добраться до площади Сан-Хайме. От толпы не исходило никакой угрозы, ощущалось лишь смутное желание побыстрее покончить с этой бессмысленной акцией, и единственное, что их держало вместе и заставляло идти вперед, было чувство собственного достоинства и солидарности. Магазины на улице Принсеса не закрылись, решетки на окнах не были опущены, и в них высовывались головы любопытных, которые с интересом смотрели на манифестацию. За демонстрантами медленным шагом следовал конный отряд; жандармы не обнажали сабель, и казалось, их больше беспокоил холод, чем возможные беспорядки в городе. Онофре какое-то время шел рядом с демонстрантами, потом юркнул в боковую улочку, чтобы сократить путь и встретить их снова, оказавшись впереди. В одном из скверов он чуть не налетел на группу конных жандармов с тремя малокалиберными пушками на лафетах и, когда вновь присоединился к манифестации, уже знал, что если события выйдут из-под контроля, дело закончится морем крови. К счастью, ничего серьезного не произошло. Подойдя к пересечению с улицей Монкада, манифестанты по общему согласию остановились. «Нам все равно, – говорили их лица, – можем остановиться здесь, а можем идти дальше, хоть до самого конца света». Один из рабочих вскарабкался вверх по оконной решетке и произнес речь, полную оптимизма, распространяясь об успехе задуманной акции. Другой с того же места утверждал прямо противоположное: забастовка провалилась из-за плохой организации и отсутствия классового сознания, и призывал вернуться на рабочие места.

– Надо любым путем избежать репрессий, – сказал он в заключение.

Оба оратора были выслушаны с большим вниманием, и каждому воздали по заслугам. Потом через Эфрена Кастелса Онофре узнал: тот, кто говорил первым, был соглядатаем полиции, второй же – честным каменщиком, впрочем, немного с придурью, даром что синдикалист. Этот последний сразу по окончании забастовки потеряет работу, и его уже никогда не увидят в пределах парка Сьюдаделы. Акция закончилась, к полудню все забастовщики вернулись на свои места. Ни одно их требование не было выполнено, а местная пресса даже не упомянула о происшедшем.

– По-другому и быть не могло, – пробурчал Пабло, и в его лихорадочно блестевших маленьких глазках промелькнула тень удовлетворения. – Теперь пройдут годы, прежде чем можно будет спланировать еще одну коллективную акцию. Я даже не знаю, стоит ли продолжать распространять брошюры.

Онофре, напуганный перспективой остаться без дополнительного источника доходов, попытался отвлечь Пабло от неприятной для него темы и рассказал о том, что увидел, когда оторвался от основной части манифестации.

– Конечно. А ты как думал? – опять забубнил Пабло. – Неужели власти пойдут на такой риск и допустят, чтобы горстка рабочих добилась-таки своего и создала пагубный для них прецедент? Рабочим позволяют действовать только в определенных рамках, а для этого вполне достаточно одного отряда, следящего за порядком на улицах и в транспорте. А люди тем временем думают: «Уж и не знаем, что нужно этим бастующим, на что они жалуются – ведь у нас такое великодушное правительство, оно так понимает чаяния народа». Но стоит ситуации обостриться, как тут же налетает конница с саблями наголо. Мало того: шрапнелью по толпе, пли!

– Тогда зачем все это? – спросил Онофре. – У них оружие, и нам ничего не изменить. Давайте займемся чем-нибудь более продуктивным.

– Не говори так, малыш, никогда не говори, – ответил Пабло, уставившись отсутствующим взглядом на покрытые плесенью и трещинами стены подвала, за пределами которых ему открывались воображаемый горизонт и бесконечная светлая даль. – Не смей так больше говорить. Конечно, против оружия мы можем сражаться только числом. Числом и отвагой, внушаемой отчаянием. Но победа будет за нами. Мы заплатим за нее невообразимой болью и реками крови, но даже этого будет мало, чтобы подготовить почву для наших детей – будущее равных возможностей, где исчезнут голод, тирания и войны. Возможно, я этого уже не увижу, и ты тоже, малыш, несмотря на твою молодость. Нас ждет многолетняя и многотрудная работа: разрушить все, что существует сейчас, – там, в будущем, ничего из этого не пригодится. Покончить с угнетением и главное – с государством, которое его порождает и насаждает, с полицией, армией, частной собственностью, деньгами, церковью, существующей системой образования и многим другим. Здесь по меньшей мере лет на пятьдесят работы, потом сам увидишь, насколько я был прав.

Холод, собравший в ту зиму столь обильный урожай смерти в Барселоне, не обошел стороной и пансион. Серьезно заболела и слегла Микаэла Кастро, ясновидящая. Мосен Бисансио привел доктора. Это был молодой человек в белом халате с красными пятнами. Вынув из чемоданчика грязные, с налетом ржавчины инструменты, он принялся выстукивать и ощупывать бедную Микаэлу. Все поняли, что доктор – полный профан в медицине и красные пятна на его халате – это следы томатного сока, но сделали вид, будто ничего не замечают. Однако доктор, несмотря на очевидную некомпетентность, уверенно поставил диагноз: Микаэла Кастро доживала последние часы. Он не уточнил, чем именно была больна ясновидящая, только неопределенно промычал:

– Преклонный возраст, м-да, и другие осложнения, – после чего оставил рецепты, успокоительное и ретировался.

Постоянные жильцы сеньора Браулио и он собственной персоной собрались на совет в вестибюле, где сидела сеньора Агата со своей неизменной лоханью. Вопреки уверениям доктора, что болезнь не заразная, Мариано настаивал на немедленном удалении больной из пансиона. Очень уж он был мнительным.

– Отвезем ее в Приют милосердия, – предложил он, – там за ней будет хороший уход вплоть до кончины.

Сеньор Браулио был согласен с парикмахером; сеньора Агата не промолвила ни слова и, по обыкновению, даже не поинтересовалась, кто был объектом столь высокого собрания; Онофре изъявил готовность поддержать мнение большинства. Возражал только мосен Бисансио: в качестве священника ему приходилось посещать больницы, и условия, в которых там содержались пациенты, казались ему неприемлемыми.

– Предположим, для нее найдется свободная койка, – сказал он, – но бросить бедную женщину на произвол судьбы в чужом для нее месте, на попечении чужих людей и в окружении таких же, как она, умирающих было бы жестоко и не по-христиански. Она не нуждается в особом уходе и здесь никому не доставит хлопот, – добавил он.

Высокое собрание хранило молчание.

– Несчастная помешанная живет в пансионе Уже много лет, – продолжал убеждать мосен Бисансио. – Это ее дом. Было бы куда справедливее оставить ее умирать здесь, среди друзей, словом, в кругу семьи. Мы – это все, что у нее есть в этом мире. Имейте в виду, – добавил он, многозначительно поглядев поочередно на всех собравшихся, – эта женщина заключила соглашение с самим дьяволом. Она обречена на ад и вечные муки, и перед лицом этой ужасной перспективы наша прямая обязанность, я бы сказал – наш долг, как минимум, состоит в том, чтобы попытаться скрасить последние дни ее земной жизни.

Цирюльник приготовился было высказать протест по всей форме, но его прервала сеньора Агата.

– Мосен Бисансио прав, – только и произнесла она хриплым, точно у рудокопа, голосом.

Никто в пансионе, за исключением мужа, не слышал от нее ни слова; потрясенные этим обстоятельством, а более всего – лаконичностью ее фразы, жильцы прекратили препирательства. Онофре первым понял, куда ветер дует, и не успели слова сеньоры Агаты отзвучать в притихшем вестибюле, поспешил высказать свое одобрение. Цирюльнику ничего не оставалось, как уступить. Мосен Бисансио пообещал взять все хлопоты по уходу за больной на себя, и, к всеобщему удовольствию, высокое собрание закончило свою работу на теплой, дружеской ноте. Но за ужином постояльцы пригорюнились, словно из-за отсутствия Микаэлы Кастро над пансионом повисло облачко тревоги: все вдруг осознали, что она ушла безвозвратно и уже никогда не будет надоедать им своими бредовыми фантазиями.

Наконец завершился 1887 год. По той или иной причине, но он показался гораздо длиннее всех предыдущих; наверное, потому, что не принес особого счастья – так случается сплошь и рядом.

– Каким-то будет следующий? Дай бог, чтобы был хоть чуточку удачливей, – желали друг другу барселонцы.

А может, скверные воспоминания об ушедшем годе были вызваны суровыми холодами последних двух недель – кто теперь знает? Снег в тех местах, где его не убрали, подтаивал, образуя сплошную корку льда, и увеличивалось количество травм от падений. Остряки шутили:

– В Барселоне сейчас холоднее, чем на Северном полюсе.

Так совпало, что в это время производилась реконструкция площади Каталонии, и она, сплошь изрытая канавами, заваленная горами смерзшегося мусора, действительно производила впечатление безжизненной серой тундры. Одна газета опубликовала сенсационную новость: на площади в одной из ям нашли несколько яиц очень крупного размера, по виду пингвиньих. Кто-то пустил слух, будто яйца исследовали в лаборатории и подтвердили их происхождение. Скорее всего, эту шутку приготовили ко Дню простаков, но она затерялась где-то в редакционных коридорах и была опубликована не ко времени. Тем не менее газетная утка является красноречивым свидетельством той роли, какую холод сыграл в жизни обитателей города, в большинстве своем совершенно не подготовленных к защите от его грозных наскоков. На пляже, где жили бездомные рабочие со своими семьями, ситуация достигла критической точки. Однажды ночью женщины, чтобы не замерзнуть насмерть, подхватили детей на руки и отправились в город. Мужчины за ними не последовали, рассудив на трезвую голову, что в их присутствии дело может принять нежелательный оборот. Женщины и дети перешли железный мост, соединявший пляж с парком Сьюдаделы, и зашагали среди недостроенных павильонов в сторону Дворца изящных искусств. Этот дворец, ныне не сохранившийся, стоял тогда справа от бульвара Сан-Хуан, если заходить в него через Триумфальную арку, – как раз на линии пересечения с Торговой улицей, – то есть за пределами парка, но на территории Всемирной выставки. Размеры Дворца изящных искусств составляли 88 метров в длину, 41 в ширину и 35 в высоту без учета четырех пирамидальных куполов, увенчанных скульптурами – аллегориями Славы. Во дворце помимо залов и галерей, предназначенных для размещения предметов искусства, имелся великолепный салон размером 50 на 30 метров для разного рода торжественных мероприятий. В этот салон и пришли женщины с детьми с намерением расположиться в нем на ночь. Ответственный за охрану жандармский офицер поставил в известность соответствующие органы власти.

– Сделайте вид, что вы ничего не видели, – ответили ему.

– Но ведь они жгут костры посреди салона, – возмутился офицер, – из окон валом валит дым.

– Ну и пусть себе валит – не стрелять же в них из-за этого. Не хватало еще, чтобы за четыре месяца до открытия выставки в зарубежной прессе поднялась шумиха. Поэтому вы ничего не видели и не слышали, а там посмотрим, – таким был официальный ответ.

– Хорошо, – согласился офицер, – в таком случае дайте мне письменное распоряжение. Если через полчаса оно не будет у меня в руках, я снимаю с себя всякую ответственность за последствия. Сначала я выкину эту рвань из салона, чего бы мне это ни стоило, а потом устрою им кровавую баню. Имейте в виду, на крыше кафе-ресторана установлен пулемет, и я смогу перестрелять их всех поодиночке, когда они, словно крысы, побегут из дворца.

Пришлось срочно посылать одного из членов городского совета с письменным указанием. Падая на скользком льду и отшибая себе бока, он отважно пустился навстречу ледяному ветру и успел-таки добраться до места драматических событий, прежде чем офицер осуществил свою угрозу. На следующий день состоялись переговоры, на которых другим семьям бедняков тоже разрешили поселиться в новых казармах на улице Сисилиа сроком на две недели. Там они смогут разжигать костры и вообще делать все, что душе угодно. Разговаривать с женами рабочих было сложно. Незадолго до событий Эфрен Кастелс продал женщинам несколько флаконов с чудодейственным снадобьем, и у некоторых из них на лице появилась молодая поросль в виде бороды. Таким образом, член муниципального совета, прибывший на переговоры от имени алькальда, вынужден был противостоять комитету бородатых женщин. Растерявшись, он согласился на все условия, и впоследствии лишь близость к неким могущественным кругам спасла его от увольнения. А все по вине Эфрена Кастелса. Женщины сводили его с ума, и он, как похотливый сатир, не пропускал ни одной юбки. Под предлогом продажи снадобья он вторгался в жилища рабочих, когда мужчины были на стройке, и там выбирал себе очередную жертву. Обладая мужественной внешностью, что особенно импонировало женскому полу, и веселым жизнерадостным характером, он умел подластиться, вовремя сделать комплимент и охотно сорил деньгами направо и налево. При таких достоинствах ему неизменно сопутствовала удача на любовном фронте. Онофре с беспокойством наблюдал за похождениями своего партнера по бизнесу.

– Придет день, и у нас по твоей милости произойдут крупные неприятности, – предупреждал он.

– Не бойся, – отмахивался Эфрен Кастелс, – знаю я этих баб: натягивают нос мужьям ни за понюшку табаку, но своего кавалера, который их обольщает и тут же бросает, не выдадут ни за что – скорее дадут живьем содрать с себя шкуру. Почему? Ты что, не понял? Да, я их обманываю, и они прекрасно об этом знают. Плевать! Им нравится страдать – пусть страдают. Если хочешь, чтобы женщина тебя крепче любила, наставь ей побольше фингалов да надувай почаще. Самый верный способ. А я, по правде сказать, настоящий пентюх. При моем знании женщин можно было бы жить за их счет припеваючи. Но я не из тех, кто умеет хватать фортуну за хвост, на мне можно ездить верхом, и тут ничего не поделаешь.

Все песеты, которые платил ему Онофре, Эфрен тратил на подарки своим подружкам. «Похоже, и мне надо научиться быть подонком с шикарными замашками, – думал Онофре. – От людей получаешь лишь то, что можешь вытянуть из них сам. А они по природе податливы и готовы отдать последнее. Только успевай брать!» – так рассуждал Онофре, поджидая Дельфину на лестничной площадке, чтобы застать ее с поличным. Он промерзал до костей и лишь благодаря здоровью и молодости смог уберечься от серьезной простуды. Сеньор Браулио не повторял своих эскапад – вероятно, ждал весны, чтобы нацепить на себя платье с оборками и побольше побрякушек. Онофре не стал его посвящать в то, как он выслеживает Дельфину по ночам, пытаясь застать ее in fraganti[34]со своим парнем. Он был почти уверен: сеньор Браулио не имел ни малейшего представления о любовных шашнях дочери, равно как и она – о похождениях своего отца.

Однажды примерно в два часа пополуночи его размышления прервал голос, доносившийся из комнаты Микаэлы Кастро: ясновидящая просила пить. Мосен Бисансио, вместо того чтобы сидеть у ее постели, сладко храпел в своей, а может, просто с возрастом у него притупился слух. Прошло несколько минут, но на зов никто не откликнулся. Бедная Пифия жалобно стонала, голос ее слабел, стал едва слышным, и уже трудно было разобрать, откуда он идет. Онофре не выдержал, спустился на кухню и, достав из стенного шкафчика стакан, наполнил его водой. Войдя в комнату больной, он чуть не задохнулся от тошнотворного запаха, какой обычно издают гниющие на солнце водоросли. Онофре на ощупь нашел ее ледяную руку, приложил стакан с водой к губам и услышал жадные глотки. Стакан был выпит до дна. Умирающая что-то неразборчиво шептала. Онофре наклонил лицо к изголовью кровати.

– Благослови тебя Господь, сынок, – послышалось ему, и он подумал: «Всего-то навсего!» Но с этого момента в его голове неотступно крутилась одна мысль.

В середине января погода улучшилась. Город вышел из летаргической спячки. На территории выставки растаяли снежные сугробы, и из-под них вновь вылезли балюстрады, фундаменты, цоколи – все то, что прорабы безуспешно пытались отыскать в течение нескольких предыдущих недель. С оттепелью появились огромные лужи. Они не только мешали строителям, но и представляли собой серьезную опасность, так как могли вызвать – а такие случаи уже имели место – оползни и легкие сдвиги почвы, от чего, в свою очередь, просаживался фундамент некоторых зданий и появлялись трещины значительно больших размеров, чем это допускалось расчетным проектом. Случился даже обвал одного строеньица, под руинами которого погиб помощник каменщика. За недостатком времени его тело так и не было найдено. Обломки утрамбовали, засыпали землей и построили новое здание. Случившееся не стало достоянием гласности, и посетители выставки так никогда и не узнали, что ходят по захоронению, – ничего из ряда вон выходящего для городов с древней историей. Но не все выглядело так мрачно – случались и забавные происшествия, например такое. Когда наступила первая оттепель, в город забрели цыгане и расположились табором на пляже. Из дверей тут же повыскакивали женщины и загородили собой входы в жилища, опасаясь, как бы не украли их детей. По преданию, цыгане воровали грудных младенцев и уводили их с собой, но в данном случае они лишь хотели заработать на пропитание починкой кастрюль, стрижкой длинношерстных собак и гаданием на картах. Тем же, кто не желал знать свою судьбу, у кого не было ни лохматых собак, ни кухонной утвари, предлагался дрессированный медведь, умевший лихо отплясывать под звон бубнов и тамбуринов. Поэтому на Оружейной площади, где цыгане давали представление, неизменно собиралась такая толпа, что в дело вмешались жандармы. Офицер, давешний участник инцидента во Дворце изящных искусств, недавно получивший за это повышение, встал напротив цыгана, по всей видимости главного в таборе, и приказал ему убираться сию секунду.

– Мы никому не причиняем зла, – возразил тот.

– Поговори у меня еще! – прорычал офицер. – Сейчас я отойду по нужде, а когда вернусь, чтоб духу вашего здесь не было. Если не уберетесь подобру-поздорову, то пристрелю медведя, мужчин отправлю на каторгу, а женщин остригу наголо. Выбирай сам.

Медведь и цыгане исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Комическая же сторона вопроса заключается в следующем: спустя два-три дня после этого события на территории выставки появилась процессия, не уступавшая цыганам в колоритности. Ее возглавлял кабальеро в зеленом сюртуке и такого же цвета бархатном цилиндре, с черными как смоль, нафабренными усами. За ним шли четверо мужчин и несли платформу, на которой лежал какой-то крупный бесформенный предмет, накрытый парусиной. Жандармы, памятуя о происшествии с цыганами, вихрем обрушились на подозрительный кортеж и отделали всех пятерых прикладами. Потом выяснилось, что это был первый участник, прибывший на Всемирную выставку со своими ассистентами, некий сеньор Гюнтер ван Элкесерио из Майнца. Незадачливый участник привез электрическое веретено собственного изобретения и, заплутавшись на огромной территории, пытался выяснить по-английски и по-немецки, где проводится регистрация и где он может оставить свое драгоценное детище до того, как Всемирная выставка распахнет двери перед посетителями.

Во избежание сумятицы, которая бывает обычно в последние дни перед открытием мероприятия такого масштаба, власти настоятельно призвали будущих участников доставлять экспонаты заблаговременно. Несколько помещений приспособили под склады для временного хранения образцов, пока не будут отстроены соответствующие павильоны. Однако все оказалось гораздо сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Надо было не только укрыть экспонаты от непогоды, сырости (иногда приходилось иметь дело с точными приборами, произведениями искусства или предметами, выполненными из хрупкого материала), уберечь от крыс, тараканов, термитов и других вредителей, но еще и расположить в определенном порядке, чтобы в нужный момент быстро их найти. Власти предусмотрели все эти трудности и заранее опубликовали исчерпывающую информацию обо всех существовавших на тот момент изделиях и их разновидностях. Каждому образцу был присвоен номер, буква или комбинация обоих символов. Таким образом удалось избежать путаницы. Онофре не упустил случая раздобыть один из этих перечней и внимательно изучил его. «Вот уж никогда бы не подумал, что в мире существует столько всякой всячины, которую можно продать и купить», – удивлялся он. Открытие поразило его настолько, что он несколько дней провел в сильном волнении. Наконец, обойдя несусветное количество препон и опасностей, он прихватил с собой светильник и в компании верного Эфрена Кастелса проник в один из складов. Помещение от пола до потолка сплошь было заставлено коробками и упаковками всех размеров и форм, начиная с огромных, куда без труда вошел бы целый экипаж вместе с лошадьми, и кончая маленькими, которые легко умещались в кармане. Эфрен Кастелс поднял светильник над головой, и при его дрожащем свете Онофре сверился со списком. В одном разделе он прочитал: Механические аппараты, употребляемые в медицине, хирургии и ортопедии; коляски, койки и т. д.; бандажи и накладные повязки для страдающих от грыжи, расширения вен и т. д.; аппараты вспомогательного типа: костыли, ортопедическая обувь, очки, защитные и обычные, слуховые трубки, деревянные искусственные ноги и т. д.; механические и пластические протезы: зубы, глаза, носы и т. д.; искусственные суставы и другие механические аппараты ортопедического назначения, к которым впервые в мире прилагались спецификации; различные аппараты для искусственного принудительного питания; смирительные рубашки – чего там только не было.

– Вот твари, выдумают тоже! – восхищенно прорычал Эфрен Кастелс.

По настоянию Онофре великан из Калельи благодаря своей огромной силе вскрыл самую большую упаковку. Внутри оказался обычный пресс для бумаги.

Великан слыл за добряка, поэтому ему не стоило труда расположить к себе маленьких плутишек, промышлявших на пляже; в основном это были дети совращенных им женщин. Поначалу он использовал их для своих амурных дел: обмен посланиями, назначение любовных свиданий. Теперь Онофре и Эфрен хорошенько их натаскали и организовали в банду. По ночам воришки проникали в складские помещения, ловко вскрывали упаковки, вытаскивали из них изделия и приносили украденное Онофре и Эфрену. Те в зависимости от назначения предмета либо продавали его, либо устраивали что-то вроде лотереи. Воришки тоже получали свою долю, но только после того, как доставляли товар. У Эфрена Кастелса деньги долго не задерживались, Онофре же, не тратя ни сентимо, накопил под матрасом мосена Бисансио скромный капитал.

– Не могу взять в толк, зачем тебе столько денег, – удивлялся своему партнеру великан. – Для меня деньги – это единственный шанс пробиться в жизни, поскольку я глуп как пень, а на кой ляд копишь ты, при твоих-то возможностях, – ума не приложу.

По правде говоря, Онофре представления не имел, как распорядиться своими деньгами. У него не было близкого человека, который мог бы помочь ему советом, но самое главное – у него отсутствовал стимул.

После многодневной слежки Онофре выяснил, что Дельфина покидает дом только по утрам и лишь на один час, когда отправляется за покупками. Поскольку, по его разумению, это было самое подходящее время, чтобы застигнуть ее врасплох, однажды утром он отложил все дела и пошел вслед за девушкой на рынок. Дельфина несла две огромные плетеные корзины, а вслед за ней шествовал кот. Она шла твердым решительным шагом, но при этом выглядела задумчивой, будто грезила наяву, шлепая босыми ногами по грязным лужам и наваленным где попало кучам мусора. Ребятишки, резвившиеся в узких лабиринтах улиц, оставляли игры и настороженно следили за ней взглядом. С каким удовольствием они затеяли бы с ней потасовку, запустили бы в нее из-за угла какой-нибудь гадостью из мусорного бака или осыпали градом камней, если бы не кот, которого они смертельно боялись. Торговцы на рынке тоже сильно недолюбливали Дельфину. Она никогда с ними не сплетничала, не допускала никакого панибратства, пристально следила за весом и качеством продуктов. Кроме того, она торговалась до последнего сентимо. Выбирала подпорченные продукты и требовала скидку. Когда какая-нибудь торговка, расхваливая свой товар, говорила, что капуста еще свежа и крепка, Дельфина называла это враньем. По ее словам, от изъеденного гусеницами кочана за версту несет гнилью, и она не собирается переплачивать за порченый товар. Если торговка не хотела уступать и разговор переходил на повышенные тона, Дельфина подхватывала кота под брюхо и сажала его на прилавок. Кот выгибал спину, поднимал дыбом шерсть и выпускал свои страшные когти. Тактический маневр неизменно приносил плоды: едва дышавшая от страха торговка уступала.

– Берите, берите, – говорила она, протягивая кочан, – платите сколько хотите, только не появляйтесь в другой раз около моего лотка. Я не буду вам больше продавать, слышали? Ничего!

Дельфина пожимала плечами и возвращалась на следующий день, чтобы начать все сызнова. Торговки при виде нее бледнели от бешенства и даже обратились к колдунье, которая промышляла тут же на рынке, с просьбой напустить на Дельфину, а особенно на кота порчу. Обо всем этом без труда разузнал Онофре, потому что, когда поблизости не было Дельфины с ее злокозненным котом, у торговок немедленно развязывался язык.

По дороге с рынка Онофре догнал Дельфину.

– Я тут прогуливался неподалеку, – сказал он девушке, – и случайно увидел тебя. Давай помогу.

– Без сопливых обойдемся, – ответила она и ускорила шаги, давая тем самым понять, что ее совсем не обременяют нагруженные доверху корзины.

– Я совсем не это имел в виду. Просто хотел быть вежливым, – попытался исправить положение Онофре.

– Это еще зачем? – спросила Дельфина.

– Так, – промямлил Онофре. – Просто так, без причины. Если есть причина, то это уже не любезность, а интерес.

– Довольно болтовни, – отрезала девушка. – Убирайся, или я напущу на тебя кота.

Надо было во что бы то ни стало избавиться от Вельзевула, то есть, попросту говоря, его убить. Те способы, которые перебирал в уме Онофре, были по-своему хороши, но их осуществление представлялось неимоверно трудным. Наконец ему пришел в голову подходящий вариант, казавшийся выполнимым. Он состоял в том, чтобы облить черепицу крыши растительным маслом. «Когда Вельзевул заберется туда для своих ночных похождений, как это делают все коты, он не удержится на скате и упадет. А упасть с четвертого этажа значит разбиться так, что костей не соберешь», – рассуждал Онофре и оказался прав – он сам чуть не упал с крыши при осуществлении своего плана. Тем не менее ему каким-то чудом удалось вымазать маслом все до одной черепицы, все щелочки и углубления, после чего он со спокойной душой отправился к себе в комнату и бухнулся на кровать. Этой ночью ничего не произошло. На следующую, когда он, устав от ожидания, забылся тяжелым сном (часы на церкви Святого Иезекииля как раз пробили два раза), его вдруг разбудил какой-то шум. С балкона доносились проклятья и жалобные стоны. Он испугался, что Вельзевул мог свалиться на голову какому-нибудь ночному бродяге. «Это было бы слишком большим невезением», – подумал он. Приоткрыв дверь, Онофре высунулся на балкон и чуть не умер от страха: в мертвенном свете луны он увидел какого-то субъекта, который, вцепившись в перила, молил о помощи и скреб ногами по стене в безуспешных поисках выступа или расщелины.

– Ради бога, – взмолился он, увидев Онофре, – подайте мне руку, иначе я разобьюсь.

Онофре ухватил его за запястья, рывком поднял и перекинул через перила на балкон. Оказавшись на твердой почве, субъект поскользнулся и плюхнулся на пол.

– Я расшиб себе всю задницу, – захныкал он. Онофре сделал предупредительный знак, призывая

к тишине, и зажег свечу на шандале.

– А теперь давай рассказывай, почему ты висел у меня на балконе, – начал он допрос с пристрастием.

– Я не виноват, – занудил парень. – Какой-то сукин сын обмазал то ли жиром, то ли какой-то другой пакостью всю крышу. Счастье еще, что я смог уцепиться за перила, а то бы я тут с тобой не разговаривал.

– Что ты делал на крыше в такой час? – продолжал допрашивать Онофре.

– А тебе что за дело? – был ответ.

– Мне-то до тебя нет никакого дела, зато хозяин пансиона и полиция наверняка тобой заинтересуются.

– Эй, ты, полегче, – ответил парень, – я не вор и не делал ничего плохого. Меня зовут Сисиньо. Я друг девушки, которая здесь живет.

– Дельфины?!

– Верно, ее зовут Дельфина, – продолжал Сисиньо. – У нее очень строгие родители, они не позволяют ей встречаться с мужчинами, поэтому мы видимся ночью на крыше.

– Чудеса! – удивился Онофре. – А как ты взбираешься на крышу?

– По лестнице. Я приставляю ее к задней стене, там, где земля поднимается и стена ниже. Я маляр, мне не привыкать.

Сисиньо на вид было лет тридцать, максимум – тридцать пять. У него была узкая, впалая грудь, жиденькие волосы, глаза навыкате и безвольный подбородок. Во рту красовалась дыра от нехватки двух передних зубов, и говорил он пришепетывая. «Так вот он какой, мой соперник!» – с облегчением вздохнул Онофре.

– А чем вы занимаетесь на крыше? – спросил Онофре.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Не бойся, я на вашей стороне. Мое имя Гастон, может, слышал? Пабло, должно быть, тебе про меня рассказывал.

– Да, конечно, – ответил Сисиньо, улыбнувшись в первый раз за все это время, и пояснил, что, откровенно говоря, на крыше они ничего такого не делали. Так, пустяковые разговоры, иногда пара поцелуев, но ничего, что выходило бы за рамки приличий. На крыше это трудно сделать. Он тысячу раз предлагал Дельфине пойти в более удобное место, но она отказывалась.

– После этого ты перестанешь меня любить, – мотивировала она свой отказ.

И так тянулось уже два года.

– Ума не приложу, как я все это выдерживаю, – пожаловался Сисиньо.

Онофре спросил, почему они не поженятся.

– Это уже другая история, – сказал Сисиньо. – Я женат, и у меня две дочери. Дельфина пока ничего не знает: у меня не хватает духу так огорчить ее. Бедняжка очень в меня верит. Вот если бы моя жена вдруг околела, все бы уладилось, но она крепкая, словно дуб.

– А как ко всему этому относится она – ну, твоя жена.

– Никак. Она думает, что я работаю в ночную смену. Перед возвращением домой я каждый раз хорошенько измазываюсь краской, для пущей убедительности.

– Жди здесь, – сказал Онофре. – Я пойду за Дельфиной. Если она полезет на крышу, чтобы с тобой встретиться, то поскользнется и расшибется насмерть.

Он вышел в коридор и услышал привычные ночные звуки: мосен Бисансио тащился в туалет, Пифия жалобно стонала от боли. «Не хватает только нос к носу столкнуться с сеньором Браулио, вырядившимся как педрила. В хорошенькое место меня занесло!»

Не успел Онофре тихонько постучаться к Дельфине в комнату, как она тут же ответила ему свистящим шепотом. Онофре назвался.

– Убирайся, или я напущу на тебя кота, – услышал он в ответ.

– Я только хотел сказать, что с Сисиньо произошла неприятность.

Дверь тут же открылась, и в темноте сверкнули две пары зрачков. Кот мяукнул, Онофре попятился, а девушка проговорила:

– Не бойся, я тебя не трону. Что случилось?

– Твой парень упал с крыши. Он у меня в комнате. Пойдем, но не бери с собой Вельзевула, – сказал Онофре.

Они стали осторожно спускаться по лестнице. Онофре взял Дельфину под локоть. Она не отстранилась и молча продолжала идти. Онофре почувствовал, что она вся дрожит.

Сисиньо лежал на кровати. В мерцании свечи он был похож на покойника, хотя усиленно моргал и пытался улыбнуться.

– Я вас оставлю, – сказал Онофре Дельфине. – Смотри, чтобы он не вздумал умереть у меня в комнате, не хочу неприятностей. Я вернусь на рассвете.

Он спустился на улицу, поколебался несколько мгновений перед дверью, не зная, куда направиться. Потом услышал истошное мяуканье, перед его лицом промелькнуло какое-то тело, коснулось плеча и шмякнулось о землю. Онофре железным прутом подвинул тушку Вельзевула к канализационной решетке и столкнул вниз. Так за одну ночь Дельфина лишилась двух столпов, на которых зиждилась вся ее жизнь.

4

Его преосвященство сеньор епископ Барселонский совершил первое паломничество в Рим, будучи еще послушником. В Милане, где он задержался на несколько дней, ему посчастливилось лицезреть его императорское величество, эрцгерцога Франца Фердинанда Австрийского (того самого, кто через несколько лет погибнет трагической смертью в Сараево), инспектировавшего гвардию. Эта картина сохранилась в душе светлейшего прелата до конца его дней. Теперь же там, где он проходил, строители приостанавливали работы, вытягивались перед ним во фронт и стаскивали с головы кепки. В церкви Сьюдаделы вовсю звонили колокола, и конные отряды, сопровождавшие блестящий кортеж, трубили в горны. Его преосвященство сеньор епископ и его высокопревосходительство сеньор алькальд плечом к плечу прошли через Триумфальную арку, за ними гурьбой потянулись представители власти рангом пониже, шествие замыкал консульский корпус, члены которого равнодушно глядели по сторонам. Сбоку от его преосвященства, на уровне развевавшихся пол его сутаны, дьякон нес кропильницу – сосуд из чеканного серебра со святой водой. Левой рукой епископ сжимал пастырский посох, а правой – кропило. Время от времени он погружал его в сосуд и кропил святой водой рабочих – те, на кого попадали брызги, крестились. Было прискорбно смотреть, как парадное облачение епископа постепенно покрывалось слоем пыли и грязи. Снаружи отделка Дворца промышленности, где должна была состояться торжественная церемония, еще не была завершена до конца, и, чтобы скрыть этот недостаток, стены задрапировали коврами. У дворца, в центре небольшой площади, была сооружена часовня с только что отреставрированной статуей святой Лусии. Внутри часовни, слева от центрального нефа, стоял оркестр, и когда там появились властвующие особы, музыканты заиграли марш. Епископ благословил строительство. Затем он и алькальд произнесли речи, после чего к небу вознеслось оглушительное «Виват!» в честь его величества короля и ее величества правящей королевы[35]. Оба наши эмиссара, которые проделали путь из Барселоны в Мадрид и обратно столько раз, что выучили наизусть все названия попадавшихся им на пути селений, прослезились от осознания своей сопричастности событию – они считали себя если не настоящими его отцами, то уж во всяком случае крестными. В действительности же их неутомимые хлопоты повлияли на ход событий самым зловещим образом: центральное правительство не выделило не только должной суммы для предотвращения финансового краха муниципалитета, но и той малой толики, которой вполне могло бы хватить, чтобы каталонцы не чувствовали себя ущемленными в своих заслугах перед отечеством. Наши посланцы ни о чем таком не догадывались, а если бы и догадались, то все равно бы плакали. Снова зазвонили колокола, и торжественная церемония завершилась. Рабочие вернулись на стройку. Эти события происходили 1 марта 1888 года; до открытия Всемирной выставки оставалось ровно месяц и семь дней.

Меж тем деятельность Онофре становилась все более разнообразной и приобретала все больший размах, особенно после подключения к делу малолетних воришек и обнаружения на складе упаковок с бетелем, перуанским листом[36], гашишем и некоторыми другими растениями, которые использовались в качестве курительного и жевательного зелья и предназначались для Сельскохозяйственного павильона (он, как и Дворец изящных искусств, был расположен за пределами парка, напротив северной стены, между улицами Рохер-де-Флор и Сисилиа, на шоссе, что идет в направлении Сан-Мартина и Франции). Банда при посредничестве бригадира штукатуров, жизнерадостного юноши, имевшего склонность к падению с лесов и лестниц, тут же принялась торговать травками за пределами Сьюдаделы. Это сильно беспокоило Пабло. До него постепенно доходило, что его подопечный со своим показным уважением просто над ним издевается. Однако поставленный перед свершившимся фактом, он не знал, какую позицию занять. С одной стороны, Пабло отлично знал, какой популярностью пользовался Онофре среди рабочих. Но с другой стороны, он страшно боялся, как бы его единомышленники не обнаружили, что по своей слабости он попал в западню. Его контакты с миром ограничивались лишь той информацией, которую Онофре считал нужным ему сообщать. Короче, он оказался марионеткой в его руках.

Поскольку Пабло не раз подчеркивал, что первым во всей Каталонии нужно разрушить театр «Лисеу»[37], Онофре вознамерился увидеть его собственными глазами и понять, почему патрон избрал объектом своего гнева именно этот театр.

– «Лисеу» – символ, как король в Мадриде и папа в Риме, – сказал ему однажды Пабло. – Господь миловал – у нас в Каталонии нет ни короля, ни папы, зато у нас есть «Лисеу».

Онофре заплатил чрезмерную, по его мнению, сумму, и его провели через вход для неимущих, куда вела замусоренная капустными кочерыжками боковая улочка. Толстосумы входили со стороны улицы Рамбла, запруженной экипажами. Женщин выносили оттуда чуть ли не на руках: их платья были настолько длинны, что, когда дамы скрывались за стеклянной входной дверью, их шлейфы все еще выползали из фиакров, и казалось, будто театр удостоила своим посещением огромная рептилия. Тем, кто имел места на галерке, нужно было преодолеть несчетное количество лестничных пролетов. Тяжело дыша, Онофре поднялся на балкон, где стояла железная скамейка, уже занятая меломанами, которые проводили в театре сутки напролет: здесь они дремали, повиснув на перилах, словно вывешенные для проветривания циновки, здесь же жевали ломти черствого хлеба с чесноком и пили вино из бурдюков. У них всегда были при себе свечные огарки, чтобы читать либретто и партитуру, и некоторые дошли до того, что потеряли в «Лисеу» здоровье и зрение. Правда, место было облюбовано не только меломанами, но и вшами, и превратилось в настоящий рассадник этих паразитов. Остальная часть театра сильно отличалась от галерки. Роскошь била через край и слепила глаза: шелка, муслин, бархат вечерних платьев, усыпанные блестками накидки, сверкающие драгоценности, салютование бутылок с шампанским, не затихавшее ни на мгновение, мечущаяся как угорелая прислуга и постоянный приглушенный гул голосов, какой имеет обыкновение издавать богатая публика, когда собирается вместе в таком количестве, – все это завораживало Оноф-ре. «Я хочу быть частью этого мира, – сказал он себе, – даже если мне придется всю жизнь сносить это нескончаемое занудство, которое здесь называют музыкой». С музыкой ему действительно не повезло: в тот день давали «Трифон и Касканте», оперу на мифологический сюжет с напыщенными велеречивыми героями, поставленную в «Лисеу» единожды, а в мире – всего несколько раз.

За завтраком к нему подошла Дельфина. При всем своем безобразии лицо ее выражало отчаяние и глубокую тоску. Она спросила Онофре, не видел ли он случаем Вельзевула.

– Нет. Где я мог его видеть? – ответил Онофре.

– Вот уже три дня, как он исчез, – уточнила Дельфина упавшим голосом.

– Подумаешь, большая потеря! – ответил Онофре.

Эфрен Кастелс ждал его у входа в парк.

– Дело плохо, – объявил он, не успев поздороваться. – Пару дней назад я заприметил тут двух типов, и, похоже, они за тобой следят; сперва я подумал, что они из тех, кто просто любит совать нос в чужие дела, но уж слишком они настырные. И явно пришлые, тут не работают, а все ходят, разнюхивают, – обеспокоенно уточнил великан.

– Наверное, полиция, – равнодушно сказал Онофре.

– Нет – не та повадка, – возразил Эфрен Кастелс.

– Тогда кто? – спросил Онофре.

– Малыш, откуда мне знать, но это плохо пахнет, – ответил великан. – Может быть, нам лучше пока все прикрыть и взять отпуск? Здесь уже и делать-то нечего.

Онофре обвел взглядом огромную территорию стройки, которая зарождалась на его глазах. Когда он впервые год назад появился в парке, тот напоминал поле боя, зато теперь больше походил на декорацию сказочного представления с феями и волшебницами. Здесь все было зрелищно, неповторимо и не сочетаемо по стилю и пропорциям. Когда Комитет по техническому обеспечению выставки представил свой первый проект алькальду, тот разорвал его на мелкие клочки собственными руками.

– То, что вы мне подсунули, больше подходит для низкопробной ярмарки, где продают всякую рухлядь, – воскликнул он возмущенно. – А мне нужна гигантская панорама.

С тех пор прошло два с половиной года, и казалось, должен был восторжествовать здравый смысл, но к этому времени алькальд уже выдохся и почти отстранился от дел. Онофре и великан Кастелс сели на известняковые блоки напротив павильона в форме тростниковой хижины, сооруженного Филиппинской табачной компанией. Какой-то полуголый туземец, стуча зубами от холода, сидел на корточках у входа и скручивал сигары. Его срочно доставили из Батанги, научили говорить посетителям аи revoir и приказали не двигаться с места, пока выставка не закончит свою работу. Когда небо хмурилось, он с опаской смотрел вверх, как бы не пришел циклон и в вихре смерча не унес его вместе с павильоном обратно в Батангу.

– Все это, – размышлял вслух Онофре, – напрасно и в итоге гроша ломаного не стоит; мы – пятое колесо в телеге, шестеренки; все наши желания, работа ровно ничего не значат.

– Малыш, не надо так отчаиваться, – пытался успокоить его Эфрен. – Чтобы ты с твоими-то мозгами да не отыскал смысл?! Когда-нибудь ты его обязательно отыщешь и разберешься во всем, что происходит в этом мире, – добавил он.

Однажды Онофре вошел без стука в комнату Пифии. Умирающая лежала в постели с закрытыми глазами, укрытая одеялом до подбородка. В пляшущем свете масляной лампы, прикрепленной болтами к изголовью кровати, Онофре впервые увидел, какая она старая. Он уже взялся за ручку двери, чтобы уйти, как услышал слабый голос:

– Онофре, это ты? – прошептала Пифия.

– Спите, спите, Микаэла, – отозвался Онофре. – Я только посмотреть, не надо ли вам чего.

– Мне-то ничего не надо, сынок, а вот тебе – да, – прохрипела ясновидящая, – ты слишком завяз в трясине сомнений.

– Откуда вы знаете? – спросил Онофре, пораженный тем, что старуха догадалась обо всем, даже не взглянув на него.

– Ко мне приходят только те, у кого дух в смятении, сынок. Для того чтобы это понять, не нужно быть ясновидящей, – заключила она.

– Микаэла, предскажите мне будущее, – попросил Онофре.

– Эх, сынок, мои силы на исходе. Я уже не принадлежу этому миру. Который теперь час? – спросила ясновидящая.

– Приблизительно полвторого, – ответил он.

– У меня мало времени, – сказала она. – В четыре часа двадцать минут я умру. Мне уже об этом сказали, и меня ждут. Понимаешь? Всю жизнь я провела, слушая их голоса. Настал час, когда я должна присоединить свой к этому сонму голосов, и тогда кто-то из земного мира будет слушать меня. У нас, духов, есть свои циклы. Я приду на смену уставшему духу. Займу его место, а он наконец сможет отдохнуть и почить в мире с Господом нашим. Мосен Бисансио говорит, что меня ждет дьявол, – это неправда. Человек он хороший, но совершенно несведущий в духовных делах. Дай мне карты, и не будем терять больше времени. Они там, в шкафу, на третьей полке сверху.

Онофре сделал все так, как просила старуха. В шкафу были скомканная черная одежда, какие-то вещицы и несколько пакетов из рисовой бумаги, перевязанных шелковыми ленточками. На указанной полке лежали старый потрепанный молитвенник, четки с белыми костяшками и почти истлевший нардовый браслет. Он нашел колоду карт и отдал ее ясновидящей, которая приподняла тяжелые веки.

– Придвинь стул, сынок, и сядь рядом. Но прежде помоги мне приподняться… вот так, теперь хорошо, спасибо. Если уж что-то делать, то надо делать это достойно и не смешить людей, а главное – тех, с кем я скоро воссоединюсь, – шептала ясновидящая. Она разгладила поверхность одеяла и разложила на нем девять карт картинкой вверх, образовав круг. – Печать мудрости, – объяснила она, – или зеркало Соломона. Это центр небесной сферы, а здесь четыре созвездия со своими стихиями. – Она размахивала в воздухе руками, вытянув указательный палец, потом положила его на одну карту. – Это восточный угол, или Дом предначертаний. Ага, теперь понятно – ты проживешь долгие годы, станешь богатым, женишься на очень красивой женщине, наживешь с ней троих детей, будешь много путешествовать и, возможно, обладать крепким здоровьем.

– Хорошо, Микаэла, – сказал Онофре, поднимаясь со стула, – не утомляйтесь больше. Это все, что я хотел знать.

– Постой, Онофре. Все это – небылицы, пустая болтовня. Не торопись, – тихо настаивала ясновидящая. – Теперь я вижу покинутый мавзолей в лунном свете. Это означает богатство и смерть. Вижу короля, он тоже к смерти, но иногда – к власти. Тут ничего не поделаешь – такие уж они, короли. Теперь вижу кровь. Кровь означает деньги и саму кровь. А сейчас? Вижу трех женщин. Онофре, подвинь стул и сядь у изголовья.

– Я здесь, Микаэла, – отозвался Онофре.

– Теперь слушай внимательно, что я тебе скажу, сынок. Ясно вижу трех женщин. Одна находится в доме неудач, противоречий и огорчений, но эта женщина сделает тебя богатым; другая – в доме заветов, иначе – в обиталище детей. Эта тебя возвеличит. Третья и последняя – в доме любви и познания. Она сделает тебя счастливым. На четвертой карте вижу мужчину, берегись его – он находится в доме отравления и страшного конца.

– Если честно, то я ничего не понял из того, что вы мне здесь наговорили, Микаэла, – сказал Онофре, слегка ошарашенный словами, которые употребляла гадалка.

– Эх, сынок, таковы все оракулы: они все чувствуют, но смутно, на уровне ощущений. Будь по-другому, неужели я бы сейчас умирала в этом грязном, забытом богом пансионе? Слушай и запоминай. Ты сразу все поймешь, когда начнет исполняться мое предсказание. Может, оно и не очень тебе поможет, но хотя бы послужит опорой и успокоит. Вернемся к картам. Вижу трех женщин, – опять завела ясновидящая.

– Вы уже это говорили, Микаэла, – прервал ее Онофре.

– Я еще не закончила. Одна сделает тебя богатым, другая возвысит, третья принесет счастье. Последняя тебя уничтожит; вторая сделает из тебя раба, первая проклянет тебя. Из всех троих эта – самая опасная, потому что она святая, известная святая. Бог услышит ее проклятье и, чтобы покарать тебя, сотворит человека. Это тот самый мужчина, подлый мерзавец, о котором говорят карты. Он будет пребывать в неведении о том, что ниспослан в мир Господом нашим и призван от его имени вершить возмездие, – сказала ясновидящая.

– Как мне его узнать? – спросил Онофре.

– Вот этого я не могу сказать, хотя такие вещи сразу распознаются. В конце концов, это не имеет значения: узнаешь ты его или не узнаешь – результат будет тот же. Ему предначертано покончить с тобой. Не пытайся противостоять – бесполезно. Слишком неравноценным будет ваше оружие. Кончится все насилием и смертью, и вас обоих сожрет дракон. Его тебе нечего бояться. Драконы только с виду такие грозные, а на самом деле вся их сила уходит через рот, в рычание и огненное дыхание. Бойся козы. Это символ коварства и обмана. И больше не утомляй меня, я очень устала, – сказала она напоследок.

Карты соскользнули с одеяла и рассыпались по полу. Микаэла уронила голову на подушку и закрыла глаза. Онофре подумал, что она умерла, снял лампу с крючка и поднес горящий фитиль к ее лицу. Пламя заколебалось: она еще дышала. Он собрал карты, но прежде чем положить их на место, тщательно перетасовал, чтобы больше никто не смог узнать его судьбу. Потом на цыпочках вышел из комнаты умирающей и вернулся к себе. Лежа в постели, он все думал об услышанном, пытаясь отыскать в нем хоть какой-нибудь смысл.

Дельфина, как и прежде, каждый день ходила на рынок. Завидев ее без кота, торговки вымещали на ней всю ненависть, которая накопилась у них в душе за годы террора. Они отказывались отпускать ей товар, а если и отпускали, то сначала мурыжили долгим ожиданием и придумывали оскорбительные прозвища, называя недоделанной, или вовсе отворачивались, когда она к ним обращалась. Они обманывали девушку, отсчитывая сдачу, а если она протестовала, то хрипло смеялись прямо ей в лицо. Однажды ей вдогонку кинули тухлое яйцо. Дельфина не сделала никакой попытки удалить со спины вонючие ошметки, даже плечами не повела, и пошла дальше. Онофре больше не видел Сисиньо и ничего о нем не знал, но у него сложилось впечатление, что с тех пор, как разбился Вельзевул, он с девушкой не встречался. Микаэла Кастро умерла в ту же ночь, когда гадала ему на картах. На рассвете мосен Бисансио вошел в комнату ясновидящей и, найдя ее мертвой, прикрыл ей веки, снял нагар с коптившего фитиля масляной лампы и предупредил хозяев и постояльцев. На следующий день на кладбище прихода Святого Иезекииля состоялась заупокойная месса и бедную Микаэлу похоронили. В шкафу ее комнаты нашли кое-какие документы, из которых выяснилось, что ее настоящее имя было не Микаэла Кастро, а Пастора Лопес Марреро. На момент смерти ей было семьдесят четыре года. Родственников искать не стали: во-первых, не было возможности это сделать, а во-вторых, не имело смысла, потому что наследовать было нечего. На постели, где недавно лежала покойница, Дельфина поменяла одни простыни на другие, не менее грязные, и в этот же день комнату занял студент, изучавший философию. Разумеется, его не посвятили в события, произошедшие в этой комнате на днях. Уже потом стало известно, что студент сошел с ума, однако совсем по другим причинам.

Рядом с воротами, через которые можно было пройти в парк со стороны бульвара Адуана, находился небольшой павильон, облицованный изнутри и снаружи керамической плиткой и пока пустовавший. Дело было в середине марта. Онофре Боувила и Эфрен Кастелс раздобыли ключ и сложили туда плоды своих воровских трудов. Накануне малолетние воришки подчистую разорили склад с партией часов, и сейчас Онофре и Эфрен не знали, что им делать с этой прорвой. Там были обычные карманные часы, часы для башен и общественных зданий, часы с боем, секундомеры, карманные хронометры, морские часы и часы с маятниками, звездные и астрономические для точных научных исследований, водяные и песочные, часы-эталон, комплексные часы, показывающие основные элементы лунных и солнечных фаз, стороны света и дни равноденствия, электрические часы, часы, следящие за выполнением регламента, полярные, горизонтальные, вертикальные, вертикально-наклонные, просто наклонные, часы для Северного и Южного полушарий, шагомеры и различные счетчики, применяемые в строительстве, промышленности, транспорте и науке, приборы, регулирующие частоту световых импульсов, приборы для определения, фиксирования и уточнения некоторых природных явлений и для изготовления часов разного назначения, дешевых и дорогих, запасные часовые механизмы всех сортов и систем и так далее. Все это было указано в перечне.

– Не знаю, что нам делать с такой уймой часов, – обреченно вздохнул великан, – разве что сойти с ума в этой тикающей компании.

5

Накануне открытия Всемирной выставки власти обязались очистить Барселону от нежелательных элементов. Уже некоторое время наша администрация выказывает достойное похвалы рвение в деле освобождения города от бродяг, сутенеров и всякого рода проходимцев, которые, не найдя способа развернуть свою преступную деятельность в малых населенных пунктах, пытаются раствориться в неразберихе крупных городов. Хотя все еще не удается удалить целиком раковую опухоль, которая поразила метастазами все общество и, к великому стыду такого ранга культурной столицы, продолжает ее разъедать, подрывая сами устои, все же надо отметить, что в этом нелегком деле за последнее время наблюдается значительное продвижение вперед, – писала одна из газет. Теперь в городе каждую ночь устраивались облавы.

– Прекрати здесь пока появляться; группа временно распускается и прекращает свою деятельность, – сказал Пабло.

Онофре спросил, что он намеревается делать дальше и где теперь укроется. Апостол пожал плечами: видимо, ожидавшая его перспектива была ему не по нутру.

– Не сомневайся, мы вновь вступим в борьбу, но с новыми силами, – ответил он неуверенно.

– А брошюры? Что с ними? – спросил Онофре.

Апостол презрительно скривил рот.

– Брошюр больше не будет, – сказал он.

Тогда Онофре спросил про свою еженедельную оплату.

– Ты ее потеряешь, – ответил Пабло с легким оттенком коварного удовлетворения. – Иногда обстоятельства диктуют нам некоторые ограничения. И не забывай, что мы занимаемся политикой, а не коммерцией, и здесь нет места такому понятию, как заработная плата, поэтому мы ее никому не гарантируем.

У Онофре вертелась на языке еще пара вопросов, но апостол остановил его властным жестом, словно говоря: «Уходи же!»

Онофре направился к выходу. Вдруг Пабло преградил ему путь.

– Подожди, – сказал он, – возможно, мы больше никогда не увидимся. Борьба будет долгой, – поспешно добавил Пабло; он явно желал сказать совсем другое, нечто важное, что переполняло в этот момент его душу, однако то ли из-за боязни слишком откровенно обнаружить свои чувства, то ли из-за несуразности своей натуры не решился, предпочитая укрыться за избитой риторикой пустых напыщенных фраз. – Она никогда не прекратится. Эти глупцы социалисты думают, что стоит им сделать революцию, как все само собой разрешится; они утверждают, что эксплуатация человека человеком происходит при определенном устройстве общества и если это общество избавить от тех, кто повелевает им в данный момент, то исчезнут все проблемы. Но мы-то хорошо знаем: угнетение сильным слабого кончается лишь вместе с освобождением личности от всяких общественных связей и обязанностей. Нашу борьбу можно уподобить неумолимой агонии человечества. – Покончив с этой белибердой, Пабло сердечно обнял Онофре. – Возможно, мы больше никогда не увидимся, – повторил он тихим, прерывающимся от волнения голосом. – Прощай, пусть тебе сопутствует удача.

В одну из облав угодил сеньор Браулио. Он, видимо соскучившись по пинкам и зуботычинам подонков, избивших его прошлый раз, опять вырядился шлюхой. Чтобы скрасить однообразие получаемых взбучек, судьба на этот раз выбрала своим орудием полицейских, и те отколошматили несчастного Браулио дубинками. После экзекуции с него потребовали залог, без которого он не мог выйти на свободу.

– Все, что угодно, – только бы не узнала моя бедная больная жена и моя дочь – она еще слишком молода для таких вещей.

Поскольку у него с собой не было денег, он послал в пансион паренька-посыльного с запиской к цирюльнику Мариано с просьбой внести за него сумму залога, назначенного судьей.

– Скажи сеньору, что я верну ему долг как только смогу, – попросил он передать на словах.

Однако когда посыльный пришел в пансион, Мариано принялся пространно объяснять, что не располагает такой суммой.

– У меня нет наличности, – сказал он в заключение, и это была явная ложь.

Посыльный бегом вернулся в полицейский участок и дословно передал сеньору Браулио ответ цирюльника. Тот, придя в отчаяние от угрозы неотвратимого скандала, воспользовался невниманием охранников и всадил себе в сердце испанский гребень. Однако острые зубья застряли в корсетных косточках и лишь сильно расцарапали грудь. Из ран полилась кровь и, испачкав нижние юбки и платье, растеклась по полу полицейского участка. Жандармы отобрали у него гребень и принялись избивать ногами: били в пах и по почкам.

– Вгоним тебе ума в передние ворота, грязная свинья, – приговаривали они.

Сеньор Браулио опять отправил посыльного в пансион.

– Там есть такой паренек по имени Боувила, Онофре Боувила, – втолковывал он посыльному, не имея сил подняться со скамьи, где лежал весь перемазанный грязью и кровью, скорчившись от душевных и телесных страданий. – Спроси его, но осторожно, чтобы никто ничего не узнал. Вряд ли у него есть деньги, но он наверняка сможет меня выручить.

Когда посыльный удалился выполнять его поручение, он сказал себе: «Если он меня не вызволит из этой трясины, остается одно – уповать на Господа». Его мысли вновь вернулись к смерти. Он стал обдумывать способ, каким можно было бы покончить с собой, но так ничего и не решил. «Вот уж действительно: дурная голова ногам покоя не дает», – горестно сетовал он. В пансионе Онофре Боувила выслушал посыльного и подумал, что судьба дает ему шанс, удача сама плывет прямо в руки.

– Передай сеньору Браулио: я еще до наступления рассвета буду в полицейском участке с деньгами, – сказал он посыльному, – пусть успокоится, терпеливо ждет и не дурит – хватит глупостей на сегодня.

Как только посыльный ушел, он тотчас поднялся этажом выше и постучал в комнату Дельфины.

– С какой стати я должна тебе открывать? – спросила девушка через дверь, когда Онофре назвал свое имя.

Услышав этот грубый ответ, он не смог сдержать довольной ухмылки.

– Лучше бы тебе открыть, Дельфина, – вкрадчиво сказал он. – У твоего отца большие неприятности. Его задержали жандармы, и он попытался покончить с собой, так что сама видишь – дело серьезное.

Дверь отворилась, и на пороге появилась Дельфина, преградив ему путь в комнату. На ней была та же ночная рубашка, которую Онофре уже видел в день, когда она пришла к нему предложить работу и когда он отвел ее к Сисиньо. Из соседней комнаты доносился жалобный голос сеньоры Агаты.

– Дельфина, лохань! – взывал голос.

Услышав его, Дельфина сделала нетерпеливое движение:

– Не задерживай меня. Я должна отнести матери воду.

Онофре не двинулся с места. В глазах девушки промелькнул ужас, и это подхлестнуло его смелость.

– Подождет, – процедил он сквозь зубы. – У нас с тобой дела поважнее.

У Дельфины мелко задрожала верхняя губа.

– Не понимаю, чего тебе от меня надо, – проговорила она.

– Ах, не понимаешь? Твой отец в опасности – разве я неясно выразился? Она, видите ли, не понимает. Ты что, совсем дурная?

Дельфина усиленно заморгала, будто непредвиденное стечение многих обстоятельств мешало ей оценить ситуацию в целом.

– Ах да – отец! – прошептала она наконец. – Что я должна сделать?

– Ничего, – нагло ответил Онофре. – Я – единственный человек, кто может его сейчас выручить, от меня зависит его жизнь.

Дельфина побледнела и опустила глаза. Часы на церкви Святого Иезекииля пробили несколько раз.

– Который час? – спросил Онофре.

– Полчетвертого, – ответила Дельфина и тут же добавила: – Если ты действительно можешь ему помочь, то почему этого не делаешь? Чего ты ждешь? И чего ты от меня добиваешься?

Из соседней комнаты звучали жалобные стенания больной:

– Дельфина, что случилось? Почему ты не идешь? Что за голоса в твоей комнате, дочка? С кем ты разговариваешь?

Дельфина сделала попытку выйти в коридор. Онофре воспользовался ее движением вперед, схватил за плечи и сильно притянул к себе. Скорее всего, в данный момент им двигал животный инстинкт, а не страсть; пока она стояла, замерев у него в руках, он тоже не двигался. Но если бы девушка сделала едва заметный шаг в сторону, это стало бы сигналом к борьбе. Сейчас сквозь плотную ткань ночной рубашки он ощущал ее колючие кости. Дельфина не сопротивлялась – она только просила умоляющим шепотом:

– Пусти меня, пожалуйста, жестоко заставлять мать столько ждать. С ней может случиться приступ.

Онофре и бровью не повел.

– Ты знаешь, что тебе надо сделать, если хочешь видеть отца снова и живым, – сказал он, подталкивая девушку в глубь комнаты.

Когда оба вошли, он закрыл дверь ногой и стал неловко шарить руками по ее телу, пытаясь расстегнуть пуговицы рубашки.

– Онофре, ради бога, не делай этого, – повторяла девушка.

Он хрипло рассмеялся:

– Не сопротивляйся, напрасный труд, – и добавил с ожесточением: – Теперь, когда рядом нет кота, тебя некому защитить: Вельзевул сдох. Эта тварь упала с крыши и разбилась всмятку. Я сам сбросил его мерзкие останки в канализацию. Проклятье! – почти закричал он, потому что никак не мог справиться с пуговицами.

До сих пор ему не приходилось иметь дела с женским бельем, а теперь к его неопытности присовокупилось еще и страшное возбуждение. Дельфина поняла безысходность своего положения. С одной только мыслью, чтобы все это поскорее кончилось, она навзничь упала на кровать и рывком задрала рубашку, оголив тощие бедра.

– Давай! Ну же! – прохрипела она.

Когда он поднялся с кровати, часы на церкви Святого Иезекииля били четыре утра.

– До восхода осталось совсем недолго, – проговорил он. – Я обещал сеньору Браулио, что буду в полицейском участке с деньгами еще до рассвета, и сдержу слово. Бизнес есть бизнес, – добавил он, глядя на Дельфину.

В глазах девушки появилось загадочное выражение.

– Не знаю, зачем ты все это делаешь? – прошептала она, словно размышляя вслух. – Я не стою стольких хлопот.

Мутный рассвет за окнами окутал Дельфину серой пеленой; среди скомканных простыней ее тело приобрело мертвенный оттенок. «Боже! До чего же она худа!» – подумал Онофре. Мысленно он сравнивал ее с женами строителей, работавших на выставке. Перед ним промелькнула картина, как они почти нагишом залезали в море и барахтались в волнах, чтобы смыть остатки летнего зноя со своих крепко сбитых тел. «Странно, – подумал он, – теперь она кажется мне совершенно другой». И резким сухим голосом бросил:

– Прикройся.

Дельфина накинула на себя конец простыни, но продолжала неподвижно лежать, запрокинув голову. В серой дымке рассвета ее жесткие растрепавшиеся волосы осеняли лицо серебристым нимбом.

– Ты уже уходишь? – спросила она.

Он ничего не ответил, поспешно натягивая одежду. В комнате сеньоры Агаты царила глубокая тишина; по-видимому, она устала звать и успокоилась. Онофре направился к двери. Там его задержал голос Дельфины.

– Подожди, – послышалось с кровати. – Что же теперь будет? – Она несколько секунд помолчала, ожидая ответа, но Онофре даже не понял, о чем она спрашивает. Дельфина прикрыла лицо левой рукой. – Что я скажу Сисиньо? – опять спросила она немного погодя.

Услышав это имя, Онофре громко засмеялся:

– За него не беспокойся! С этим типом все в порядке – у него жена, дети. Все это время он тебе врал. А чего ты ожидала от бесстыжего молодчика?

Дельфина как-то странно на него посмотрела.

– Когда-нибудь я тебе все расскажу, – сказала она спокойным тоном, – кое в чем признаюсь. А теперь иди.

Онофре спустился на первый этаж, подождал, спрятавшись под лестницей, пока мосен Бисансио не отправится, по обыкновению, в туалет, и вытащил из-под матраса священника необходимую для залога сумму. С этими деньгами он вызволил сеньора Браулио из полицейского участка и, наняв на стоянке фиакр, привез его в пансион. От потери крови сеньор Браулио сильно ослабел. Дельфина встретила их в вестибюле, скорчившись от боли в животе. Ее все время рвало, и началось сильное маточное кровотечение: боясь забеременеть от Онофре, она напилась какого-то домашнего сильнодействующего средства и сделала себе внутреннее промывание. Теперь она была похожа на человека, который доживает последние минуты.

– Дочка! – закричал сеньор Браулио. – Что с тобой?

– А вы, отец, в этом платье… И весь в крови!

– Да, видишь? Я покрыт кровью и позором бесчестия. А ты! Что ты над собой сделала?

– Что сделала? То же, что и вы, – покрыла себя бесчестием, – ответила Дельфина.

– Господи! Лишь бы об этом не узнала твоя бедная мать, – проговорил сеньор Браулио.

Они направились в комнату сеньоры Агаты и нашли ее в ужасном состоянии. Услышав на третьем этаже крики и плач, обеспокоенный мосен Бисансио тоже поднялся наверх в одной ночной рубашке узнать, не нужна ли его помощь. Опасаясь, как бы тот не увидел его в женском платье, сеньор Браулио спешно скрылся в шкафу, и Онофре тотчас же услал священника за врачом, который осматривал

Микаэлу Кастро. Когда мосен Бисансио наконец удалился, Дельфина отвела Онофре в сторону.

– Уходи из пансиона и не возвращайся, – прошептала она. – Даже не заходи в комнату за вещами. Я тебя предупредила, повторять не буду, а дальше – выкручивайся сам.

Онофре не стал терять времени на размышления по поводу того, что может означать эта угроза. Он понял – Дельфина не шутила, и быстро убрался из пансиона. На небе полыхала заря, пели птицы. Мужчины и женщины шли на работу. Почти все несли детей на руках, чтобы дать им возможность еще немного поспать. Дойдя до фабричных ворот, они расставались: родители шли по своим взрослым делам, дети – по своим, может быть, менее сложным, но все-таки делам.

Когда Онофре дошел до Сьюдаделы, то увидел, как над кронами деревьев и мачтами стоящих в порту кораблей взмывает ввысь воздушный шар. Внизу суетились инженеры, проверяя надежность конструкции и крепость канатов. Не хватало только, чтобы в самый разгар выставки шар оторвался от канатов и вместе с умирающими от страха туристами улетел по воле ветра в неизвестном направлении. В эти суматошные предпраздничные дни все внимание горожан было приковано к tourista, как называли тогда на французский манер приезжих иностранцев. Все газетные полосы были посвящены лишь этой теме: Каждый из посетителей выставки, вернувшись в свою страну, должен почувствовать себя приверженцем и ярым пропагандистом того, что здесь увидел, услышал и узнал. Воздушный шар вел себя выше всяких похвал, если не считать редкие сбои, когда дул так называемый vent de garbi, злой ветер. Тогда шар капризничал и повисал куполом вниз. Этим утром инженер, совершавший на нем испытательный полет, два раза болтался в воздухе вниз головой, привязанный канатом за ногу, при этом лицо его выражало явное неудовольствие. Но все это были мелочи, так сказать, небольшие неприятности, от которых никто не застрахован и которые неизбежно случаются в самый последний момент. Вход на территорию пролегал через Триумфальную арку. Эта кирпичная арка, коей можно любоваться и по сей день, была построена в стиле мудехар[38]. Над пролетом красуются гербы всех провинций Испании, а в центре, на ключевом камне, – герб Барселоны. На фризах, по обе стороны от пролета, выступают барельефы, символизирующие роль Испании в организации Всемирной выставки (в память об имевших место разногласиях) и саму Барселону, приносящую благодарность всем нациям, принявшим в ней участие. Правда, символика трудно поддается расшифровке без предварительных пояснений. Пройдя через арку, посетители оказывались в Салоне Сан-Хуан – так назвали широкий проспект, засаженный по краям деревьями, выложенный мозаичной плиткой и украшенный газовыми фонарями и восемью бронзовыми статуями в придачу, которые встречали посетителей, словно говоря: «Проходите, будьте любезны!» На проспекте Сан-Хуан были расположены Дворец правосудия, существующий и поныне, Дворец изящных искусств, Сельскохозяйственный павильон и Павильон науки, которых, увы, уже нет. Перед входом в парк возвышались две колонны, увенчанные каменными скульптурными группами. Одна символизировала коммерцию, вторая – промышленность, и обе как бы служили напоминанием: «Результаты, ничего, кроме результатов». Подобная символика сильно раздражала центральное правительство, склонное к тому, чтобы рассматривать вопрос более в духовной, нежели в материальной плоскости, и возможно, именно эта идеология прагматизма способствовала еще большему ограничению фондов, равно как и других вложений в экономику Каталонии. Эти две колонны можно увидеть и сегодня.

Вспоминая перипетии событий, случившихся несколько часов назад, Онофре сетовал: «Как этой скотине Эфрену удается с легкостью завоевывать женщин, а я, при всей моей ловкости, должен тратить на них столько сил и времени?» Он так и не нашел ответа на этот вопрос ни в то утро, ни потом, как не нашел и самого Эфрена, хотя обошел все условленные места. Поиски привели его на пляж. Бригада рабочих прочесывала песок граблями, чтобы уничтожить последние следы бараков, существовавших здесь более двух лет. Один участок использовали под строительство Павильона судостроения и Павильона Трансатлантической компании, поскольку оба они были тесно связаны с морскими делами. Тут же стояли конюшни для чистокровных племенных жеребцов, чье призывное ржание слышалось далеко по всему побережью, когда стихал оглушительный гул прибоя. Далеко в море уходила новая пристань с роскошным рестораном. Морская гладь сверкала солнечными бликами и слепила глаза. Стоя на берегу, Онофре Боувила думал о том, куда могли деться все те женщины и дети, которые еще совсем недавно тут жили. С моря дул весенний ветер, насыщенный горячей влагой.

Этой ночью он все-таки вернулся в пансион. В вестибюле не было ни души. В столовой тоже. Из темного закутка цирюльни высунулась голова Мариано.

– Что ты здесь делаешь? – спросил цирюльник. – Ну и напугал же ты меня!

– Что тут произошло, Мариано? – спросил в свою очередь Онофре. – Куда все подевались?

Бледный, словно обсыпанный мукой, цирюльник был так напуган, что едва мог говорить. Скороговоркой, глотая окончания, он зачастил:

– Вломились жандармы и забрали сеньора Браулио, сеньору Агату и Дельфину, – бормотал он. – Всех троих пришлось нести на носилках. Сеньора Агата была совсем плоха, думаю, при смерти. Сеньор Браулио и Дельфина истекали кровью. Здесь темно, и поэтому ты не заметил – весь пол в крови. Наверное, она уже свернулась. Видишь, как бывает – смешалась кровь отца и дочери. Уж и не знаю, отвезли их в тюрьму или в больницу, а может, прямо на кладбище. Меня просто выворачивает, когда я вспоминаю эту сцену, малыш. Хотя с моей профессией я всего насмотрелся. С чем я только не сталкивался! Что? За что их взяли? Ума не приложу. Они, как ты понимаешь, не давали мне объяснений. Ходят разные слухи, это да. Говорят, девушка, это пугало огородное, была членом банды разбойников, анархистов или как их там. Заметь, я ничего не утверждаю, просто говорю с чужих слов. Но кто их знает, этих женщин, – от них всего можно ожидать. Похоже, у нее были связи с одним типом, тоже членом банды, маляром. Его взяли по доносу, а уж потом девушку и остальных.

– А обо мне спрашивали, Мариано? – поинтересовался Онофре.

– Да, вот теперь, когда ты сказал, что-то припоминаю. Спрашивали, – ответил цирюльник с едва скрываемым удовлетворением. – Они обыскали все комнаты, а в твоей копались больше, чем в остальных. Интересовались, когда ты обычно возвращаешься. Я ответил, как есть, – к вечеру. А про то, что между тобой и этой судомойкой была интрижка, не сказал, поскольку сам точно не уверен. Что-то видел, что-то замечал, но доносить не стал. Ни одного словечка. Мосен Бисансио сказал им, что ты несколько дней назад съехал из пансиона и сюда уже не заходишь. Так как на нем сутана, поверили не моей правде, а его вракам. Оттого-то они и не оставили ни одного жандарма в засаде.

Онофре тут же дал тягу. По дороге он размышлял: без сомнения, донесла Дельфина. Сделала это с отчаяния, чтобы отомстить Сисиньо и ему тоже. Она предала всю организацию. Но ведь его-то она предупредила. Онофре вспомнил, как она сказала, чтобы он немедленно убирался:

– Уходи из пансиона и не возвращайся, даже не заходи в комнату за вещами.

Может, она хотела уберечь его от жандармов? Зато Сисиньо теперь в тюрьме, и Пабло тоже, да и она сама. «Надо же, а меня Дельфина хотела спасти, хотя в действительности заварил всю эту кашу я. Какой же я мерзавец! Натворил дел! – подумал он. – В любом случае надо исчезнуть из Барселоны, и поскорее. Со временем все утихнет», – успокаивал он себя. Анархисты отсидят свой срок и выйдут на свободу, правда, если их не казнят раньше; он тоже вернется к своим делам – может, опять соберет банду воришек и убедит анархистов заняться чем-нибудь более практичным, так как революция, на которой они все помешались, – дело гиблое. А сейчас – руки в ноги и бежать. Но прежде ему необходимо было вызволить деньги, все еще находившиеся под матрасом мосена Бисансио. Однако возвращаться туда рискованно. Этот каналья цирюльник наверняка донес на него полиции, едва за ним захлопнулась дверь. «Но отказаться от денег – да ни за какие коврижки!» – подумал он. К счастью, Онофре знал, как надо действовать: на выставке он раздобыл приставную лестницу, взвалил ее на спину и понес в квартал, где находился пансион. Ему пришлось пересечь полгорода с лестницей на закорках, но это было к лучшему – так он меньше привлекал к себе внимание. Потом, когда наступила глубокая ночь, он прислонил лестницу к глухой стене пансиона, как это делал Сисиньо. По ней он поднялся на крышу, где в течение двух лет Дельфина назначала свидание своему милому. Онофре вспомнил про люк, через который можно было проникнуть в пансион: он однажды уже вылезал через него на крышу, чтобы намазать ее маслом. Третий этаж был пуст – его прежние обитатели сидели в тюрьме. Если в пансионе его ждали жандармы, то они должны были находиться в вестибюле, у двери, но никак не на крыше. Царила кромешная тьма, что было Онофре на руку. Только он один знал все закоулки дома как свои пять пальцев и мог пройти по нему в темноте, ни разу не споткнувшись. Онофре спустился на второй этаж, осторожно толкнул дверь в комнату мосена Бисансио и, услышав дыхание спящего старика, спрятался под кроватью. Когда часы на Введенской церкви пробили три раза, священник поднялся и вышел из комнаты. Он будет отсутствовать ровно две минуты, ни больше ни меньше, и за этот промежуток времени Онофре должен был успеть все сделать. Он запустил руку под матрас и обнаружил, что деньги испарились. Время было на исходе, а он все продолжал там шарить, перебирая слежавшуюся солому, которая рассыпалась у него в пальцах. Ошибки быть не могло – деньги исчезли. Он услышал шарканье шагов мосена Бисансио, возвращавшегося из туалета. Первым его побуждением было повиснуть на шее священника, сбить его с ног и выпытать, что стало с деньгами, но потом он отказался от этого плана. Если полиция в доме, то она услышит подозрительный шум и без промедления явится в комнату с заряженными пистолетами в руках. «Надо подождать, пока не представится другой случай», – сказал он себе. Задыхаясь от духоты и соломенной трухи, Онофре вынужден был провести еще целый час под кроватью в ожидании, пока мосен Бисансио снова не пойдет в туалет. Наконец, одеревеневший от неподвижности, он вылез из своего убежища, вышел в коридор, потом осторожно вылез на крышу и спустился по лестнице на улицу. На рассвете он увидел мосена Бисансио, который направлялся по своим богоугодным делам, и подошел к нему.

– Онофре, малыш! Какая радость увидеть тебя снова! – воскликнул священник. – Я было подумал, что мы никогда больше с тобой не встретимся. – От избытка чувств у него увлажнились глаза. – Видишь, какой ужас у нас тут случился. Я как раз иду в церковь помолиться за бедную сеньору Агату – она больше всех в этом нуждается. Потом помолюсь и за других: за сеньора Браулио и Дельфину, все в свое время.

– Это хорошо, падре, но прежде ответьте мне: где мои деньги? – спросил Онофре.

– Какие деньги, сынок? – удивился мосен Бисансио.

Ничто ни в его голосе, ни в выражении лица не указывало на неискренность. Деньги могла спрятать и Дельфина, перед тем как пойти в полицию с доносом. Не исключено, что на них наткнулись полицейские во время обыска. Да и сам мосен Бисансио мог случайно их найти, потратить все до копейки на благотворительность, а потом начисто об этом забыть – с него станется! «И потом, как они могли догадаться, что деньги принадлежат мне? – спросил он себя. – И зачем только я копил деньги под чужим матрасом вместо того, чтобы тратить их сразу по примеру Эфрена Кастелса».

Он понуро побрел на выставку. Надо было попытаться спасти хотя бы часть из того, что успели наворовать дети. По пути ему пришлось посторониться и пропустить вперед внушительный кортеж: со станции вели приготовленных для корриды быков, которые должны были принять смерть на площади во время празднеств от ловких рук знаменитых в то время матадоров: Фраскуэло, Герриты, Лагартихо, Масантини Эспартеро и Кара-Анчи. Животные свирепо крутили головами, нацеливали страшные рога на зевак и останавливались, чтобы обнюхать постаменты газовых фонарей. Иногда на дорогу выскакивал какой-нибудь подгулявший шутник, размахивал перед носом вожака платком и, кривляясь, имитировал пассы тореадора. Погонщики подстегивали быков палками с острыми наконечниками, а если под руку подворачивался один из таких шутников, то доставалось и ему. Добравшись до парка Сьюдаделы, Онофре пошел прямо к павильону, где хранились украденные часы, но нашел его пустым. «Это конец», – подумал он. Когда он выходил, за ним последовали двое мужчин и, настигнув его, подхватили под руки с обеих сторон. Онофре только и успел заметить, что один из них был необычайно, прямо-таки вызывающе красив.

Также он успел понять, что всякое сопротивление бессмысленно, и покорно дал себя увести. Перед тем как покинуть территорию выставки, он оглянулся: за ночь павильоны успели отделать снаружи, и теперь они блестели в лучах солнечного света. Сквозь густые, трепетавшие от дуновения ветра кроны деревьев были видны киоски, статуи, раскладные зонтики и крошечные, похожие на игрушечные купола арабских палаток и ларьков. На Оружейной площади, напротив старинного здания Арсенала, английские инженеры, считавшиеся специалистами экстра-класса и призванные специально для выполнения особо точных работ, проводили испытание Волшебного фонтана. Даже похитители Онофре замерли на несколько мгновений с открытыми от восхищения ртами. Струи, организованные в арки и колонны, меняли форму и цвет без видимого вмешательства человека и без подмешивания краски вручную: все делалось посредством электричества. «Вот такой всегда должна быть моя жизнь – радостной и красочной», – думал Онофре, покорно бредя в неизвестность, может быть, навстречу смерти. «А Эфрен? – спрашивал он себя. – Вытащил из меня столько песет, а теперь, когда я в нем так нуждаюсь, где-то ходит». Онофре не мог знать, что Эфрен преданно шел вслед за ним на некотором расстоянии, пригибаясь к земле и прячась за каждым столбом.

– Полезай! – сказали Онофре, когда они подошли к двухместному экипажу.

Окна были плотно задернуты занавесками, и не было видно, кто сидел внутри, если там вообще кто-нибудь сидел. На козлах курил трубку кучер – человек преклонного возраста, одетый не в ливрею, а в обычную одежду.

– Я сюда не сяду, – проговорил Онофре.

Один из похитителей открыл дверцу экипажа, другой стал бесцеремонно заталкивать его внутрь.

– Заткнись! Живо в карету! – прорычал он.

Онофре подчинился. В экипаже сидел мужчина, лет пятидесяти или около того, узкоплечий, но с наметившимся брюшком, жирным подбородком и впалыми скулами. У него был высокий прямоугольный лоб, увенчанный газончиком еще не седых, за исключением висков, коротко стриженных волос. Бакенбарды отсутствовали – он был тщательно, от уха до уха, выбрит, хотя его лицо украшали густые усы с подвитыми вверх кончиками, которые делали его похожим на французского маршала. Но это был не маршал, а дон Умберт Фига-и-Морера, на кого Онофре будет работать много лет подряд.

В ту пору появление монарха в окружении многочисленной свиты имело как практический, так и чисто символический смысл, причем последний перевешивал: будучи помазанником Божьим и его представителем на земле, король потерял бы престиж в глазах подданных, если бы попытался самостоятельно выполнить хотя бы одно действие, даже такое незначительное, как, например, поднести ложку ко рту. Другая причина наличия многочисленной свиты: испанские короли с незапамятных времен не отлучали от своей особы ни одного подданного, который когда-либо, пусть мимолетно, находился у них в услужении, и любая из услуг, оказанная королевскому дому, влекла за собой пожизненную должность. Имели место случаи, когда монархи, находясь уже в преклонном возрасте, отправлялись на войну в сопровождении старой кормилицы и целого выводка мамок и нянек (король не мог снизойти до того, чтобы открыто заявить: я в них уже не нуждаюсь; с одной стороны, это вызвало бы подозрения в излишней скаредности, а с другой – означало бы признание того, что королевская особа вообще может испытывать в ком-либо нужду, будь то сенешаль, камергер или мажордом). Все это создавало вокруг монарха что-то наподобие лабиринта, заполненного случайным людьми, которые зачастую не допускали к нему генералов в военное время и министров – в мирное. Поэтому короли неохотно покидали свой двор. В 1888 году его величеству дону Альфонсу ХШ, да хранит его Господь, было два с половиной года. Он прибыл в Барселону в сопровождении матери, доньи Марии Кристины – правящей королевы, двух сестер и свиты. Город оказался парализованным. Королевским особам были предоставлены старая резиденция бывшего губернатора в Сьюдаделе и здание Арсенала (это вызвало дополнительный ажиотаж у входа на территорию выставки, одноразовое посещение которой стоило одну песету, а абонемент – двадцать пять). Многочисленных же камергеров, конюших, грумов, ловчих, хранителей королевских экипажей и церемониальных жезлов, экономов, свечников, ковровщиков и обойщиков, подателей королевской милостыни, камер-фрейлин, камеристок, придворных дам и дуэний распихали куда попало. А с прибытием суверенов, аристократов и титулованных особ из других стран дело осложнилось до крайности. В народе на все лады начали рассказывать анекдоты: например, о саксонском бюргере, которому пришлось на одну ночь разделить кровать с только что прибывшим из Парижа артистом, дававшим, о чем гласила афиша, представление с дрессированными кошками в Конном цирке; или о мошеннике, который благодаря своей физиономии мог спокойно выдавать себя за Великого Могола и поглощать бесплатные обеды в ресторанах и кафе. Барселонцы были готовы вывернуться наизнанку, чтобы сделать пребывание туристов возможно более комфортабельным и сгладить все неудобства, хотя сами падали от усталости и терпели сплошные убытки, как это часто происходит при проведении подобного рода мероприятий. Гости, как правило, вели себя высокомерно, брезгливо морщили носы по каждому пустяку и говорили: какое отвратительное место, что за тупой народ и тому подобное. Презрительное отношение к местным считалось хорошим тоном.

Всемирная выставка открылась, как и намечалось, 8 апреля. Церемония проводилась следующим образом: ровно в четыре часа тридцать минут пополудни порог зала приемов Дворца изящных искусств переступили его величество король в сопровождении свиты. Король занял место на троне. Ноги его величества, не достававшие до пола, покоились на диванных подушечках, сложенных горкой. По одну сторону от трона расположились принцесса Астурийская донья Мария де лас Мерседес и инфанта донья Мария Тереза. Рядом с правящей королевой-матерью, одетой во все черное, находилась герцогиня Эдинбургская. Затем по порядку шли герцог Генуэзский, герцог Эдинбургский, принц Рупрехт Баварский и принц Георг Уэльский. Позади стояли председатель совета министров дон Пращедес Матео Сагаста и сеньоры, возглавлявшие соответствующие министерства: военное, экономического развития и военно-морского флота; за ними маячили любезные физиономии сеньоров из ведомства тайной полиции. Далее располагались испанские гранды, которые присутствовали на церемонии либо в окружении солдат с алебардами, либо босыми (если выбирали среди всех именно эту привилегию), местные власти, дипломатический и консульский корпуса, чрезвычайные и полномочные представители разных стран, генералы, адмиралы, командующие эскадрами, Исполнительная хунта по организации выставки в полном составе и бесконечное множество других важных особ. В зале также находилось огромное количество растворенных среди прочей массы людей лакеев в коротких, а ла Федерика[39], штанах, которым было вменено в обязанность носить за знатными гостями их родовые гербы и эмблемы: латунные ключи и цепи, ленты, хлысты, оленьи рога, когтистые лапы, арбалеты и колокола. Всего на церемонии присутствовали пять тысяч человек. Произносились речи, воспитатели держали на руках инфантов и инфант королевского дома. Гости посетили некоторые павильоны, начав с Павильона Австрии, откуда была родом ее величество королева. В Павильоне Франции была исполнена фортепьянная пьеса Шопена, а во Дворце губернатора была сервирована легкая закуска – lunch. Когда королева заканчивала свой lunch, в Павильон Австрии входили последние из приглашенных. За всеми этими торжествами наблюдала огромная толпа. Вечером в «Лисеу» давали оперу «Лоэнгрин» Вагнера, на которой соблаговолила быть королева, чей изысканный туалет венчала графская корона; к началу второго акта кое-кто из гостей еще не закончил завтракать. В общем и целом открытие прошло торжественно, что называется – без сучка без задоринки. Экспонаты вполне соответствовали уровню посетителей, приглашенных в тот день. Правда, на некоторых зданиях еще не была завершена отделка, а другие, построенные задолго до открытия, успели основательно поизноситься, и пресса писала об огромных трещинах в стенах и основании фундамента и о жуткой неразберихе, царившей на открытии, но все это не имело значения. Выставка понравилась посетителям. Нам, современным людям, могло бы показаться, что отдельные сооружения своим суровым архитектурным стилем, сводами, увенчанными деревянными резными венками, пышными навесами из креповой ткани придавали ей вид огромного похоронного катафалка, но таков был стиль эпохи, ее представления об элегантности, и с этим нельзя не считаться. В порту бросили якорь шестьдесят восемь военных кораблей из разных стран, на борту которых находились девятнадцать тысяч человек экипажа и пятьсот тридцать восемь пушек. Сейчас мы усмотрели бы во всем этом скрытую угрозу, однако тогда барселонцы оценили появление боевых кораблей как несомненный знак вежливости и выражение дружеских чувств. Еще не разразилась Первая мировая война, и оружие несло печать некой декоративности. В поэме, сочиненной к открытию Всемирной выставки, Федерико Раола обобщает существовавшую на тот момент военную концепцию в следующих строках:

Вся планета дрожит
От бешеной канонады –
Монстры войны и ада
Так прославляют мир.

Ту же мысль высказывает Мелчор де Палау в своем «Гимне на открытие выставки». Одна из строк звучит так:

И грохочет, но не ранит устрашающая пушка.

Всемирная выставка закончила свою работу 9 декабря 1888 года. Церемония закрытия была гораздо

скромнее, чем открытия: ограничились Те Deum в соборе и кратким актом во Дворце промышленности. Выставка продолжалась двести сорок пять дней, ее посетителями стали более двух миллионов человек. Стоимость строительства составила пять миллионов шестьсот двадцать четыре тысячи шестьсот пятьдесят семь песет и пятьдесят шесть сентимо. Некоторые сооружения потом активно использовались для других целей. Муниципалитет Барселоны еще многие годы задыхался в тисках огромного долга. Однако осталось и другое – ощущение славы во всем ее блеске и великолепии и понимание того, что Барселона, если захочет, может вновь стать мировым центром, городом-космополитом.

ГЛАВА III

1

О жизни дона Умберта Фиги-и-Мореры имеется мало сведений: известно, что он уроженец Барселоны, что его родители держали в квартале Раваль скромную лавочку сухофруктов и что он получил начальное образование под присмотром монахов-миссионеров, которые в силу изменчивости политических режимов в тех далеких землях, где они проповедовали, вернулись на родину и вынуждены были временно бросить якорь в Барселоне, чтобы заняться таким необременительным делом, как преподавание. Известно также, что он изучил право, женился поздно – в тридцать два года и достиг высокого уровня профессионализма на юридическом поприще. К сорока годам он обзавелся собственной адвокатской конторой, приобретшей в Барселоне громкую славу, однако скорее скандальную, чем добрую, и вот почему: хотя в середине XIX века формально никто не оспаривал равенства всех людей перед законом, в реальности дело обстояло совсем по-другому. Власть имущие, да и просто имущие использовали это равенство в своих целях и в полном объеме, в то время как люди из низов не имели такой возможности. Они не знали своих прав, а если бы и знали, то не сумели бы их употребить себе во благо ни при каких обстоятельствах, пусть даже среди них вдруг отыскался бы человек, хорошо знавший законы и умевший применить их на практике. Судебная машина все равно не позволила бы ему это сделать. По поводу порядка и способа отправления правосудия в судейских головах хранился весьма скудный запас идей, зато они отличались ясностью и категоричностью. Эпоха характеризовалась фанатичной верой во всеобъемлющую силу науки: не было события или явления, которые не поддавались бы точному анализу и математическим расчетам. Из массы аналогичных явлений выделялось одно, и вырабатывался непреложный закон, единый для всех схожих случаев, а уж располагая целой серией подобных законов, можно было идти дальше и предсказывать развитие событий без страха допустить ошибку. Такой же метод пытались использовать применительно и к человеческой натуре: в поведении человека искали такие мотивы, которые можно было бы свести к определенным законам. В этой области стали появляться теории, отвечавшие всем вкусам и пристрастиям. Одни носились с идеей генетической наследственности, считая ее основным фактором, определяющим поведение и поступки индивидуума на протяжении всей его жизни; другие придерживались мнения, что этим определяющим фактором являются условия, существовавшие на момент рождения человека; третьи ставили во главу угла влияние семьи и воспитания, и так до бесконечности. Встречались и такие, кто с пеной у рта отстаивал возможность проявления индивидуумом собственной воли, но их аргументы падали, что называется, в дырявый мешок.

– Эта теория, – возражали им, – заведет нас в тупик.

Детерминизм был на гребне моды; он подводил людей, особенно тех, кто должен был определять мотивацию поведения человека и вершить над ним правосудие, к упрощенному пониманию явлений. Судейские отнюдь не пренебрегали принципами справедливости – просто они трактовали их по-своему, то есть слишком прямолинейно, не вдаваясь в нюансы. Им достаточно было одного поверхностного взгляда на обвиняемого, чтобы определить, как с ним поступить. Если преступление совершал человек утонченный, имевший хорошее происхождение, а тем паче – состояние, то судьи убеждали друг друга в существовании убедительной причины, доведшей человека до совершения преступления, и сочувственно крутили носами. Если же обвиняемый был бродягой без роду без племени, то судейские не озадачивали себя поисками мотивов и тайных побуждений его поступков, полагая, что помимо дурной наследственности, передаваемой от родителей к детям, склонность такого рода людей к неуважению порядка обуславливалась также нетвердостью религиозных устоев, неразвитостью гражданского самосознания и недостаточностью культурного уровня. В этом они полностью соглашались с социологами. И даже при наличии смягчающих или полностью исключающих вину обстоятельств они проявляли чудеса изворотливости, чтобы вынести обвинительный приговор.

– Обвиняемый может приводить какие угодно доказательства, – говорили они, – прикидываться невинным ягненком, все равно конец один: тюрьма.

Предполагалось, что тюрьма должна перевоспитывать и адаптировать преступников к нормальной жизни, но это далеко не всегда удавалось. Против такого положения вещей выступал дон Умберт Фига-и-Морера. Будучи сам из низов, он переводил решение вопроса в более практическую плоскость.

– Проблема состоит не в совершении бедняком преступления как такового, – утверждал он, – а в отсутствии хорошего защитника, который мог бы таскать для него из огня каштаны.

И это была сущая правда: еще ни один мало-мальски образованный адвокат не возложил свои компетентность и талант на алтарь спасения какого-нибудь бродяги. Напротив, все они наперебой старались услужить влиятельным людям, занимавшим прочное положение в обществе. А поскольку таких людей было мало, то и адвокатов с хорошими доходами тоже было не густо. Дон Умберт Фига-и-Морера рассуждал крайне просто: «Существует огромный девственно чистый рынок, где товаром выступает беднота и где можно неплохо заработать, вопрос лишь в том, каким образом это сделать. Для меня, дона неизвестного, без связей и знакомств, будет одинаково трудно пробиться как в высоких сферах, так и в низших кругах». Он стал завсегдатаем бедных кварталов, предлагая нуждавшимся юридическую помощь и свое знание законов, и даже заказал специальные визитки, выполненные обычным, легко читаемым, а не готическим шрифтом, в большей мере соответствовавшим традициям юридической практики того времени.

– Если вы попадете в какую-нибудь неприятную историю, вспомните обо мне, – говорил он обитателям трущоб и вручал им свои карточки.

Люди смотрели на него с недоверием: они либо не принимали его всерьез, либо откровенно издевались над ним и посылали куда подальше. Но потом, когда действительно попадали в передрягу, вдруг вспоминали об этом странном типе и бросались искать его визитку. «Один черт, – думали они, – попытка – не пытка. А случится загреметь в каталажку, что вполне реально, то не заплатим ему – и баста». Дону Умберту поручали самые безнадежные дела, а он не моргнув глазом принимал их к производству, обращался со своими клиентами в высшей степени предупредительно, не позволяя себе ни насмешки, ни пренебрежительного к ним отношения, и вообще подходил к делу исключительно серьезно. Судьи и прокуроры сначала думали, что он действует так из чисто альтруистических побуждений, и старались открыть ему глаза.

– Не теряйте понапрасну времени, достопочтенный коллега, – говорили они ему, – у этих выродков дурная кровь, они рождены с печатью преступления на лице и созданы для тюрьмы.

Он выслушивал эти доводы с должным почтением, но пропускал их мимо ушей. Разумеется, в глубине души он был вполне с ними согласен, но в данном случае руководствовался не эмоциями, а холодным расчетом – его интересовали будущие гонорары. Воспитанный миссионерами, которые привили ему терпение, научили во всем соглашаться с оппонентами, а самое главное – научили искусству убеждения, дон Умберт Фига-и-Морера против всяких ожиданий выигрывал большинство дел. Основываясь на дотошном знании процессуальных закорючек и тонкостей и применяя тысячи уловок и ухищрений для достижения цели, он умел доводить аудиторию до крайней степени возмущения несправедливыми действиями правосудия. Бессильные перед этим возмущением судьи были вынуждены с ним соглашаться, прокуроры в сердцах швыряли на пол своды законов и мантии, на их глаза наворачивались злые слезы отчаяния.

– Больше так продолжаться не может, – жаловались они, – нас вынуждают манипулировать законом.

Их устами глаголила истина: в законах действительно были щедро прописаны все гарантии, не допускавшие осуждения невинных, но еще в большей степени они изобиловали всякого рода лазейками и двусмысленностями, чем бессовестно пользовались нечестные юристы. Судейские не могли взять в толк, почему свой брат адвокат ставит закон на службу отъявленным преступникам. В приговорах, которые они выносили, явно чувствовалась растерянность: «Мы должны оправдать? Хорошо, мы оправдаем, но не потому, что так гласит закон, а потому, что нам выкручивают руки». Оправданные преступники зачастую тоже испытывали шок. Они с суеверным трепетом в голосе спрашивали:

– Почему вы нам помогаете, сеньор адвокат? Он казался им святым.

– Я работаю из-за денег, исключительно ради гонораров, – объяснял он им.

Преступники, руководствуясь существовавшими в их мире незыблемыми понятиями, оплачивали его услуги в срок и звонкой монетой, не споря и не торгуясь. Дон Умберт Фига-и-Морера богател. Через два года, одним зимним вечером, ему нанес визит странный человек.

Его контора располагалась в нижней части улицы Сан-Педро; кроме него там работали два письмоводителя, секретарша и курьер. Он уже подумывал о том, чтобы нанять еще двух помощников. В тот вечер все служащие, за исключением курьера, уже покинули контору, а дон Умберт сидел в своем кабинете и в последний раз просматривал детали дела, назначенного к рассмотрению на следующий день. Кто-то постучал в дверь. «Странно, в такое время… Кто бы это мог быть?» – подумал он и приказал курьеру сойти вниз и открыть, но прежде убедиться в добрых намерениях припозднившегося гостя – поручение трудноисполнимое, так как его клиентуру сплошь и рядом составляли отпетые висельники. Однако сейчас дело обстояло по-другому: на улице ждали три кабальеро благородного вида и какой-то странный субъект, тоже, впрочем, не вызывавший особой настороженности. Лица кабальеро скрывали маски. Для Барселоны того времени в этом не было ничего необычного.

– Надеюсь, вы пришли с добрыми намерениями? – спросил курьер у кабальеро в масках.

Разумеется, их намерения носят добрый характер, ответили они и, отодвинув курьера с дороги набалдашниками своих тростей, где были спрятаны стилеты, прошли в контору. Все трое уселись за продолговатый стол, находившийся в одном из помещений, а четвертый встал поодаль. Хотя прошло столько лет, дон Умберт узнал его без труда: это был один из тех миссионеров, который занимался его воспитанием и благодаря которому он проложил себе дорогу в жизни; наверное, сейчас его учитель пришел просить об одолжении, и он не сможет ему отказать. Призвание забросило этого миссионера в Эфиопию и Судан, и, как потом узнал дон Умберт, там он обратил в христианство многих язычников, но кончил тем, что сделался приверженцем того самого безбожия, с которым сражался всю жизнь. В Барселону бывший миссионер вернулся по поручению колдунов, чтобы проповедовать шаманство. Одет он был в светскую одежду и держал в руке трость с человеческим черепом вместо набалдашника. При каждом движении в черепе гремели камешки.

– Чем обязан вашему визиту? – спросил дон Умберт, обращаясь к его загадочной свите.

Маски переглянулись.

– Все это время мы следили за вашей деятельностью с огромным интересом, – сказала одна маска, – и теперь пришли сделать вам предложение. Люди мы деловые, наша репутация безупречна, поэтому-то мы и нуждаемся в вашей помощи.

– Если это в моих силах… – ответил он.

– Скоро вы сами убедитесь, что это вполне в ваших силах, – продолжала маска. – Мы, как я вам уже сказал, люди известные и ревниво оберегаем наше честное имя, а у вас имеется определенный вес в тех кругах общества, которые мы называем дном. Короче говоря, нам нужно, чтобы кто-то делал за нас грязную работу и чтобы вы выступали нашим посредником. За расходами мы не постоим.

– Но позвольте! – воскликнул дон Умберт. – Ведь это аморально.

Вероотступник перебил его. Мораль, сказал он, можно разделить на два вида: личная, свойственная индивидууму, и общественная; в отношении первой нет причин для беспокойства, поскольку дону Ум-берту не придется быть непосредственно замешанным в постыдных делах. Ему надо будет лишь ограничиваться выполнением своего долга, то есть заниматься профессиональными обязанностями, а что до морали общественной, то тут возразить нечего. Важно, чтобы при этом соблюдался определенный порядок, чтобы запущенный механизм работал безостановочно и четко.

– Ты, сын мой, спас многих преступников от тюремного заточения, кстати вполне ими заслуженного, поэтому сейчас было бы справедливо подтолкнуть некоторых из них на совершение преступления, а потом отправить прямехонько на эшафот. Таким образом будет соблюден баланс, и справедливость восторжествует, – сказал ренегат, и маски выложили на стол кучу денег.

Дон Умберт принял предложение, и с этого момента все пошло как по рельсам. На него обрушился целый шквал подобных предложений. По конторе каждую ночь расхаживали кабальеро в масках, приезжали дамы, и немало. У подъезда, создавая пробки, теснились экипажи. Настоящие же преступники, поскольку им нечего было скрывать, приходили в контору в обычные часы приема, среди бела дня и без маскарадных причиндалов.

– Просто диву даюсь, как здорово у меня идут дела, – говорил дон Умберт жене.

Ему требовалось все больше людей, и не столько помощников и секретарей, сколько агентов, способных найти общий язык с выходцами из низов. Этих агентов он набирал где только мог, не обращая внимания на их прошлое.

– Мне сказали, что ты малый стоящий, – обратился он к Онофре Боувиле, когда оказался с ним один на один в экипаже, – что ты большой плут и своего не упустишь. Будешь на меня работать?

– В чем заключается работа? – спросил Онофре. —

– В том, чтобы выполнять мои указания, – ответил дон Умберт Фига-и-Морера, – и не задавать слишком много вопросов. Полиция в курсе твоих художеств. Если бы не я, ты бы уже давно был в тюрьме. У тебя нет выбора: или" работаешь на меня, или тебя упрячут на двадцать лет,

Онофре работал на дона Умберта с 1888 по 1898 год. В этом памятном году Испания потеряла свои заокеанские колонии.

На первое время, из предосторожности, его отдали в распоряжение тому самому красавчику, который принимал участие в его похищении в парке Сьюдаделы, – некоему Одону Мостасе родом из Саморы, двадцати двух лет от роду. Онофре выдали нож, кастет, пару вязаных перчаток и объяснили, что кастет нельзя пускать в ход без крайней нужды, а к ножу можно прибегать лишь в безнадежной ситуации; в обоих случаях нужно было надевать перчатки, чтобы не оставлять отпечатки пальцев.

– По отпечаткам они легко установят твою личность, – втолковывал ему Одон Мостаса, – а если тебя вычислят, то погорю и я, через меня могут выйти на того, кто отдает мне приказы, – и так по цепочке доберутся до шефа, другими словами, до дона Умберта Фиги-и-Мореры.

На самом же деле всей Барселоне было давно известно, что дон Умберт Фига-и-Морера знался со всяким отребьем из преступного мира, его тайная деятельность ни для кого не была секретом, но поскольку власти и многие политики в той или иной степени были замешаны в грязных делишках, то он оставался безнаказанным. И хотя люди из приличных семей держались от него на расстоянии, в обществе он имел славу незаурядной личности и крупного дельца. Дон Умберт Фига-и-Морера, казалось, не замечал двусмысленности подобного отношения, тешил себя принадлежностью к высшим аристократическим кругам города и был счастлив. В лучах его сомнительной славы нежились Одон Мостаса и другие члены преступной банды. Если они случайно встречались где-нибудь в окрестностях бульвара Грасиа около полудня, то говорили друг другу:

– А не прошвырнуться ли нам по бульвару посмотреть, как браво гарцует наш дон Умберт?

Тот непременно показывался на бульваре всякий день верхом на чистокровной хересской кобыле. Затянутой в перчатку рукой он приветствовал других всадников, время от времени приподнимал бархатный цилиндр изумрудного цвета, выражая глубокое почтение дамам, которые совершали прогулки в открытых экипажах, запряженных великолепными жеребцами. Одон Мостаса и компания любовались доном Умбертом издали и тайком, чтобы, не дай бог, не бросить тень на его репутацию красноречивым доказательством его связи с такими, как они.

– Ты должен гордиться, – говорил Одон Онофре Боувиле, – причем гордиться сильно, имея шефом дона Умберта, самого элегантного и могущественного мужчину в Барселоне.

Последнее было явным преувеличением: по сути, дон Умберт Фига-и-Морера был дон никто; даже на его территории были люди куда более могущественные, чем он, – такие, как, например, дон Алещан-дре Каналс-и-Формига. Этот человек никогда не позволял себе фланировать по бульвару Грасиа, хотя и жил неподалеку. Он построил себе трехъярусную башню в стиле мудехар на улице Депутасьон, находившейся всего в нескольких метрах от знаменитого бульвара. Кабинет же, где он работал и умер некоторое время спустя, был расположен на улице Платериа. Между домом и этим кабинетом проходила вся его жизнь, с теми редкими перерывами на отдых, когда он выходил покататься на карусели, оборудованной рядом с домом. В этих случаях он брал с собой маленького больного сынишку. У него было еще три сына, но все они умерли во время страшной эпидемии чумы в 1879 году.

Первое время Онофре Боувила выполнял только мелкие поручения; его никогда не оставляли без присмотра. Вместе с Одоном Мостасой он ходил в порт наблюдать за разгрузкой каких-то товаров, иногда им приходилось, не зная почему и зачем, долго ожидать у дверей незнакомых домов, пока им не говорили:

– Хорошо, на сегодня хватит. Можете идти.

Затем Онофре должен был отчитываться перед неким субъектом, которого Одон Мостаса называл Маргарита, хотя его настоящее имя было Арнау Пунселья. Тот работал на дона Умберта Фигу-и-Мореру с незапамятных времен, начав свою деятельность в его конторе в качестве помощника. Под его крылышком Маргарите добился больших успехов, постепенно превратившись в одного из самых приближенных сотрудников: в данный момент он отвечал за контакты с преступным миром и контролировал проведение наиболее грязных операций. Это был маленький человечек болезненного вида, в очках с толстыми стеклами и в bisone[40]иссиня-черного цвета, прикрывавшем лысину. У него были длинные ухоженные ногти, но одевался он неряшливо – подолгу носил один и тот же сюртук, сверкая засаленными лацканами и локтями. Маргарито был женат, и говорили, что он имел многочисленное потомство, но об этом никто не знал наверняка, поскольку человек он был исключительно скрытный и не любил распространяться на тему личной жизни. На редкость въедливый, недоверчивый и проницательный, он быстро оценил удивительную способность Онофре ориентироваться в датах, именах и цифрах и его феноменальную память. Своих детей, которым старался дать блестящее образование, он часто поучал:

– В делах, какими я занимаюсь, строгость и порядок – превыше всего. Малейшая ошибка может привести к катастрофе.

При таком образе мыслей ему сам бог велел обратить внимание на особые дарования Онофре Боувилы. Правда, потом он увидел в нем много другого, и это испугало его не на шутку. Зато Онофре, казалось, совершенно не замечал того любопытства, какое ему удавалось пробуждать в людях, и не понимал простой истины: скрывать ум так же трудно, как и его отсутствие. Наоборот, он старался не привлекать к себе внимания и искренне верил, что никому до него нет дела. Впервые он жил собственной жизнью.

Одон Мостаса производил впечатление заурядного парня – эдакого миляги, бахвала и ветреника. В Барселоне и ее окрестностях не осталось ни одного увеселительного заведения, куда бы не всунулась его миндальная физиономия и где он не устроил бы скандал, но поскольку, кроме славы буяна и забияки, он пользовался репутацией расточительного кутилы, к нему относились снисходительно и даже любили. С легкой руки Одона Мостасы у Онофре появился круг приятелей, хотя сам он, не имея раньше ничего похожего, к этому не стремился. У него стали водиться деньги, и он переехал в меблированные комнаты, где условия были намного лучше, чем в пансионе сеньора Браулио и сеньоры Агаты, и где с ним обращались как с наследным принцем. Почти каждый вечер в компании Одона Мостасы и, его банды он отправлялся в поход по злачным местам Барселоны. Там он встречал множество женщин, готовых вытянуть из него все деньги в обмен на свои прелести и несколько мгновений наслаждения; эти обоюдовыгодные отношения безо всяких обязательств казались ему справедливыми и устраивали в той мере, в какой соответствовали его натуре. Иногда он вспоминал о Дельфине. «Ну и дурак же я был тогда, – говорил он себе в этих случаях, – сколько ненужных хлопот и страданий. А все оказалось проще простого». Онофре полагал, что навсегда излечился от того зла, которое называется любовью. С наступлением лета он с удовольствием посещал знаменитые импровизированные кафе под тентами: люстры, ковры, гирлянды бумажных цветов, толпы людей, выбившиеся из сил музыканты, аромат духов, смешанный с запахом пота, типичные для подобных заведений танцы: вальс при свечах, bail de rams[41]. В кафе часто заглядывали девушки, сиявшие юной свежестью; они приходили стайками, держась за руки, и веселились по каждому пустяку: если обращались к одной из них, они все вместе принимались хохотать и не могли остановиться, пока совсем не ослабевали и не начинали слабо повизгивать. Девушки из рыбацких семей были здоровыми и бойкими; девушки, работавшие прислугой, выглядели наивными скромницами, но в действительности, уже умудренные опытом, были самыми порочными и опасными. Компания ходила также в Барселонету, на арену для боя быков, окруженную многочисленными питейными заведениями. После корриды шли в бары пить пиво или красное шипучее вино. Порой эти походы оканчивались шумными попойками, длившимися до самого утра. Однажды Онофре пришла фантазия посетить Всемирную выставку, о которой твердили все вокруг. Казалось, с ее открытием в Барселону пришел нескончаемый праздник: владельцев домов принудили привести в порядок фасады, владельцев фиакров – заново отделать и выкрасить экипажи, и всех вместе – одеть прислугу в новое, с иголочки, платье. Дабы угодить иностранным туристам, муниципалитет отобрал сотню наиболее смышленых гвардейцев и обязал их за несколько месяцев выучить французский язык, так что теперь они бродили по городу, словно неприкаянные души, бормоча что-то неразборчивое на непонятном языке, а за ними увязывались толпы ребятишек, которые издавали гортанные звуки и дразнили их gargalluts, гнусавыми. Онофре пошел один и на этот раз заплатил за вход: его самолюбию чрезвычайно льстило, что он может зайти на территорию через ворота вместе с настоящими сеньорами. Его тут же подхватила толпа, и он, отдавшись на волю ее течения, перекусил в кафе-ресторане под названием Castell dels trиs dragones[42](на строительстве этого здания работали более 170 человек, и каждого он знал по имени, данному ему при крещении), затем посетил Музей Мартореля, диораму Монсеррат [43], в Валенсийском кафе выпил оршад, в Турецком – кофе, а в Американском – содовой, заглянул в Павильон Севильи, построенный в мавританском стиле. Он сфотографировался на память, но карточка не сохранилась, а потом зашел во Дворец промышленности. Там он с удивлением наткнулся на стенд с оборудованием, принадлежавшим тем троим кабальеро: Балдричу, Вилаграну и Тапере, с которыми он и его отец случайно повстречались в Бассоре. Это навеяло неприятные воспоминания; в жилах закипела кровь, он почувствовал, что задыхается, окружавшие его люди сделались вдруг невыносимыми, и он торопливо вышел из дворца, расталкивая всех локтями. Весь этот ослепительный праздник показался ему злой шуткой: для него он был неразрывно связан с нуждой и унижениями прошлой жизни. Онофре никогда больше не ходил на выставку и ничего не хотел о ней знать. Напротив, ночная жизнь старой Барселоны, которую он чуть было не променял на показное великолепие выставки и в которую погрузился теперь с головой, приводила его в полный восторг и казалась ему, сельскому жителю, необычайно привлекательной. Как только выдавалась свободная минута, он один или с новоявленными дружками устремлялся в местечко под названием L'Empori de la Patacada [44]. Это была шумная и зловонная таверна, ютившаяся в полуподвале на улице Уэрто-де-ла-Бомба. Днем там царил полумрак, и она казалась маленькой и убогой, однако когда наступала полночь, грубые, неотесанные, но беззаветно преданные ей завсегдатаи вдыхали в нее новую жизнь. Казалось, это заведение, словно вампир, высасывает последние силы из слабых подвыпивших гуляк и на глазах увеличивается в размерах: в переполненном баре непременно находилось место еще для одной парочки, и никто не оставался без столика. У дверей всегда стояли два охранника со светильниками в одной руке, чтобы указывать дорогу, и ружьем – в другой, чтобы отпугивать грабителей. Их присутствие было совершенно необходимо, принимая во внимание тот факт, что заведение посещали не только головорезы, могущие за себя постоять, – туда ходили и юноши из приличных семей, но с дурными наклонностями, заглядывали и дамочки, чьи лица скрывала густая вуаль, в сопровождении друга, любовника, а иногда и собственного мужа. Они искали сильных ощущений, старались всколыхнуть монотонную рутину жизни каким-нибудь потрясением, а затем делились впечатлениями, сильно сгущая краски и приукрашивая события. Туда ходили потанцевать и посмотреть tableaux vivants, живые картины, которые в XVIII веке пользовались большим успехом, исчезнув без следа из программы развлечений к концу XIX. Это были неподвижные сценки, представляемые живыми людьми. Они могли отображать «современность» (их величества король и королева из Румынии дают аудиенцию испанскому послу, великий герцог Николас в доспехах копьеносца со своей сиятельной супругой и так далее) или носить «исторический характер» – в таких случаях их называли еще «дидактическими» (самосожжение нумансийцев [45], смерть Чурруки [46]…). Но большинство живых картин было посвящено библейским либо мифологическим сюжетам. Последние вызывали наибольший интерес, ибо все персонажи представали перед публикой в обнаженном виде. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано: актеры играли в обтягивавшем фигуру трико телесного цвета. Не то чтобы люди XIX века были более целомудренны, чем нынешнее поколение, просто они полагали, что вид голого тела с волосяным покровом на определенных местах вызывает лишь нездоровый патологический интерес, но никак не будоражащую душу страсть. Традиции восприятия эротики вообще существенно изменились по сравнению с XVIII веком. Как известно, в ту легкомысленную эпоху наготе не придавали никакого значения, ее просто не замечали: люди обнажались на публике без стеснения и не видели в этом ущемления чувства собственного достоинства; мужчины и женщины купались обнаженными во время светских раутов; переодевались в присутствии слуг, отправляли потребности среди бела дня на городских улицах и площадях… Подобными фактами изобилует пресса и переписка того времени. Dinner chez les M***, – можно прочитать в дневнике герцогини С***, – madame de G***, comme d'habitude, prйside la table а poil. – И далее: – Bal chez le prince de V**-presque tout le monde nu sauf l'abbé R*** dйguisй en papillon; on a beaucoup rigolé [47]. Но вернемся к таверне L'Empori de la Patacada. Оркестр из четырех музыкантов наигрывал вальс, который к тому времени уже был признан всеми слоями общества, меж тем как пасодобль и чотис [48] приберегли для черни, а танго пока еще не появилось на свет. Люди из общества отдавали предпочтение ригодону, мазурке и менуэту, буквально вся Европа помешалась на польке, но не Каталония. Таверна L'Empori de la Patacada старалась не отставать от бомонда и напрочь изгнала из своего репертуара такие народные танцы, как сардана, хота и другие. В летние дни в таверне было слишком жарко, зато в холодные осенние вечера, когда ветер сек лицо холодными каплями дождя и загонял людей в помещение понежиться в тепле, в заведении яблоку негде было упасть и наступал его звездный час. С приходом весны большая часть его клиентуры перекочевывала на открытые веранды многочисленных кафе и на танцевальные площадки парков. Среди этой разнузданной вакханалии Онофре Боувила чувствовал себя не в своей тарелке. Он прилагал массу усилий, чтобы быть естественным, иногда ему это удавалось, но, как правило, он испытывал необъяснимую тревогу, какое-то внутреннее напряжение, мешавшее ему насладиться в полной мере тем набором развлечений, который предлагало своим клиентам заведение. Онофре никогда не терял головы и не отдавался на волю безудержному веселью, постоянно пребывая в трясине горьких подспудных ощущений. Одон Мостаса, сильно к нему привязавшийся и до определенной степени чувствовавший себя ответственным за его душевное состояние, был сильно озадачен:

– Ну же, малый! Почему бы тебе не послать куда подальше все твои переживания? Хотя бы на минуту. Посмотри, какие девахи – свихнуться можно!

На что Онофре отвечал, мягко улыбаясь:

– Не дави на меня, Одон. Веселье меня утомляет.

Одон Мостаса не был мастером по части разгадки парадоксов и покатывался со смеху. Он не верил, что Онофре говорит сущую правду: развлечения требовали от него невыносимой затраты энергии – только ценой сверхчеловеческих усилий он мог бы на мгновение отвлечься от воспоминаний того страшного утра, когда в дом его родителей заявился необычный субъект. Его привез из Бассоры в своей двуколке дядюшка Тонет. На субъекте был потрепанный сюртук, галстук с широким узлом и цилиндр, в руках он держал кожаную сумку, набитую доверху какими-то бумагами. Он с опаской продвигался к дому, стараясь не ступать ногами в лужи. Его пугало все: и разбросанные тут и там сугробы плотно сбитого грязного снега, еще оставшиеся с зимы, и птичка, сидевшая на ветке дерева и трепетавшая крылышками. Войдя в дом, он церемонно представился и, зябко поеживаясь, сразу направился к очагу с горящими углями. Через открытую дверь в дом проникало февральское солнце; его яркие, но холодные лучи доходили до середины комнаты и остро, словно отточенным карандашом, оттеняли контуры предметов. Субъект начал свою речь издалека: в данный момент он представлял сеньоров Балдрича, Вилаграна и Таперу. Сам он Служил помощником в одной юридической конторе Бассоры и попросил хозяев не усматривать ничего личного в том, что он собирался им сообщить.

– Я чрезвычайно огорчен порученной мне неприятной миссией, которую я должен довести до конца. Такова уж моя профессия – исполнять приказания клиентов, – сказал он и тут же добавил: – Вы должны меня понять правильно…

Субъект сделал сочувственный жест рукой, непонятно кому предназначенный. Американец, в свою очередь, нетерпеливо передернул плечами, как бы говоря: «Пожалуйста, давайте наконец перейдем к делу». Помощник деликатно покашлял, и тогда мать Онофре вдруг засобиралась идти кормить кур.

– Мальчик пойдет со мной, а вы тут оставайтесь и спокойно поговорите о делах, – добавила она, глядя мужу прямо в глаза.

Но Жоан явно не хотел, чтобы они уходили.

– Лучше мы все вместе послушаем этого сеньора, – попросил он.

Помощник юриста потирал руки, бесконечно откашливался, точно дым тлеющих углей раздражал ему горло. Наконец тихим, едва слышным голосом сообщил Американцу следующее: его доверители решили подать на него в суд, предъявив иск по обвинению в мошенничестве.

– Это серьезное обвинение, – проговорил Американец. – Попрошу вас объясниться.

Помощник юриста начал давать путаные и бестолковые объяснения. По всей видимости, говорил он, Жоан Боувила представился деловым кругам Бассоры как очень богатый делец из Вест-Индии. В своем чудесном наряде из белого льна он нанес визит всем промышленникам и финансистам, давая понять, что ищет надежное помещение своего капитала. Под этим предлогом на его счета стали поступать предоплаты, займы и даже пожертвования. Так как время шло, а обещанное вложение капитала не последовало, сеньоры Балдрич, Вилагран и Тапера, чье предприятие по вине Американца понесло наибольшие убытки, решили предпринять соответствующее расследование – так объяснял помощник. Расследование велось в разумных, соответствующих такому щекотливому вопросу рамках. В результате на свет выплыло то, о чем уже все догадывались: сеньор Жоан Боувила не имел ни реала за душой.

– Это настоящее мошенничество, – подвел итог помощник и, побледнев, тут же поспешил добавить: – Категоричность данного заявления не имеет никакой тайной подоплеки и не содержит никакого морального осуждения с моей стороны. Я являюсь лишь инструментом в чужих руках и надеюсь, это обстоятельство снимает с меня всякую ответственность за то зло, которое оно может вам причинить.

Установившееся после его слов гробовое молчание прервала мать.

– Жоан, – проговорила она, – о чем говорит этот человек?

Наступила очередь Жоана Боувилы переминаться с ноги на ногу и откашливаться. Наконец он признался: все сказанное было чистой правдой. Он врал всем. На Кубе в то время не делался богачом разве что слабоумный, тем не менее Жоан Боувила не смог заработать даже того необходимого минимума, чтобы просто выжить. То немногое, что ему удалось накопить за первое время, когда у него еще сохранялось присутствие духа, пропало в одной колумбийской авантюре, рассказывал он, явно стыдясь своих слов. Затем ему удалось раздобыть некоторую сумму денег, и он тут же вложил ее в новое дело, заведомо жульнического пошиба, и опять прогорел. В конце концов он стал хвататься за любую грязную работу, от которой брезгливо воротили носы даже чернокожие рабы.

– В Гаване я мыл плевательницы, чистил прохожим ботинки, отдраивал отхожие места вот этими самыми руками, – говорил он с горечью.

Жоан был знаком со многими эмигрантами. Сначала они умирали с голоду, а уже через несколько месяцев бросали ему монеты, намеренно целясь в лужу, чтобы полюбоваться, как он, запустив туда руку по самый локоть, выуживает их из грязи. Так они развлекались за его счет. Он обгладывал рыбные кости, ел банановые шкурки и гнилые овощи. О других вещах он не хотел распространяться из чувства неловкости. В конце концов он сказал себе: «Все Жоан, хватит с тебя!»

– В моем распоряжении оказалось немного денег, – продолжал свой рассказ Американец. – Английские моряки дали мне их, чтобы я подыскал объект для удовлетворения их низменных страстей; на эту сумму, добытую ценой позора и унижений, я купил этот костюм, – он показал на свое платье из белого льна, – издыхающую обезьяну и билет на грузовое судно для проезда в отсеке для слива нечистот. Так я вернулся домой.

Незадолго до отплытия он назанимал еще денег, прекрасно зная, что не сможет их отдать, и одним дождливым вечером ступил на борт судна. Но прежде ему пришлось раздеться догола и натереть тело и лицо дегтем, чтобы не быть узнанным своими кредиторами, если вдруг случится с ними столкнуться.

– Таким недостойным для белого человека способом я сделался неузнаваемым, – продолжал Американец, – и обошел улицы Гаваны, в последний раз ступая по этой обетованной земле, которая обернулась для меня рабскими цепями и унижением.

Пока корабль не вошел в территориальные воды Испании, он ни разу не мылся, не одевался и не покидал своего убежища. Последнее время он жил на деньги, оставшиеся у него после бегства с Кубы, а также добытые путем мелких краж и мошенничества. Однако рано или поздно все это должно было выплыть наружу, поэтому сделанное им горькое признание в действительности сняло с него тяжелый груз. В глубине души он даже радовался – наконец-то рухнуло это нагромождение лжи и подлогов. И все это он совершил не по испорченности или низости своей натуры, не из-за алчности, а всего лишь из неимоверного тщеславия.

– Но самое главное, – прибавил он, – я сделал это ради моего сына.

Сейчас он хотел только одного: сын должен понять, что его жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому, если бы данный ему Господом отец не был таким ничтожеством, – понять и простить его за это. Между тем дело с кредиторами кончилось без дальнейших осложнений: поняв тщетность своих надежд вернуть все деньги сразу, Балдрич, Вилагран и Тапера отозвали из суда иск. В качестве компенсации они обязали Американца работать на них и регулярно вычитали из его заработка определенный процент в счет долга. Теперь Онофре старался забыть обо всем этом, но не мог. Он стал неумеренно пить, заделался завсегдатаем борделей, много тратил на кричащую безвкусную одежду. При этом никогда не влезал в долги и как чумы сторонился игорных домов. Онофре перестал расти: имея хорошо развитые плечи и крепкий торс и никогда не обещая быть высоким, он превратился в сильного коренастого юношу с почти квадратной фигурой и чертами лица, не лишенными приятности. Несмотря на сдержанность и замкнутость натуры, в общении Онофре старался быть любезным и искренним: всякого рода проходимцы, бродяги, проститутки, сутенеры, торговцы наркотиками, полицейские и их информаторы смотрели на него с обожанием, из кожи вон лезли, чтобы добиться его дружбы, – все инстинктивно, хотя он об этом и не догадывался, признавали в нем прирожденного лидера. Даже сам Одон Мостаса, у которого Онофре формально находился в подчинении, поддался его обаянию: он спокойно позволял Онофре играть в их дуэте первую скрипку, решать, что надо, а чего не надо делать, и улаживать с Арнау Пунсельей, то бишь Маргарито, все спорные вопросы. Эти непосредственные контакты только укрепили подозрения последнего. «Этот мальчик скоро заставит о себе говорить, – думал он. – Еще и года не прошло, как он с нами, а уже ведет себя словно петух в курятнике. Если я заранее не подстрахуюсь, то первая же оплошность с моей стороны приведет к беде. Надо бы с ним покончить, но я не знаю, как подступиться к этому делу, – размышлял он. – Нет, пока нельзя его трогать: он еще слишком мало значит и пройдет у меня сквозь пальцы, словно вода. Попытаться в чем-нибудь его уличить – все равно что ловить руками блох. А с другой стороны, не раздави я его сейчас, потом будет уже поздно с ним бороться». Он решил пойти иным путем, то есть попытаться добиться доверия Онофре, нащупать его слабое место. Он, будто конфетку, подсовывал ему любимую тему для разговоров: хвалил его вкус и восхищался его костюмами, которые Онофре шил на заказ. Как всякий неряшливый человек Маргарито ревностно относился к чужой элегантности. Онофре не догадывался о той ненависти, какую питает к нему его собеседник, и принимал все за чистую монету. Ему казалось, что они совпадают в пристрастии к хорошему покрою одежды и изысканности аксессуаров, и даже спрашивал у него совета, где купить галстук или ботинки. Он сделался завзятым денди: расхаживал по меблированным комнатам в кимоно из набивной ткани, доходившем ему до щиколоток, делал покупки исключительно на улицах Фернандо и Принсеса. Иногда его охватывала смутная тоска. В жаркие летние ночи, когда тело покрывалось липким потом и он никак не мог призвать сон, его била нервная лихорадка. Тогда он набрасывал на плечи кимоно и выходил покурить на балкон. «Что со мной происходит?» – удивлялся Онофре и не мог найти разумного объяснения, хотя мнил себя практичным, трезвым человеком. В действительности, как это часто случается со многими, он был не в состоянии дать себе оценку со стороны, поскольку видел лишь отражение своей личности и своих поступков в других людях. Таким образом, у него сформировалось ошибочное восприятие собственного «Я». При скрупулезном анализе это кажущееся целостным восприятие рассыпалось на обрывочные фрагменты, вызывая смутное неудовлетворение и новые душевные терзания. В памяти вставал образ отца, и Онофре ненавидел его за предательство тех призрачных мечтаний, которыми он подпитывал себя во время его отсутствия, и крушение тех надежд, которые существовали лишь и его воображении. Тем не менее он расценивал эти мечтания и надежды как свое неотъемлемое право и еще больше ненавидел отца. И сейчас он обвинял его в том, что отец лишил его этого естественного права, принадлежавшего ему по рождению. «Это из-за него я убежал из дому и оказался здесь. Именно он в ответе за все, что со мной может произойти», – думал Онофре. Но эта ненависть носила поверхностный характер: в глубине души еще теплилось восхищение, всегда испытываемое им к отцу. Сам не зная почему и не имея никаких доводов в поддержку этого убеждения, он был совершенно уверен, что его отец отнюдь не неудачник, а жертва тайного заговора, в результате чего отца несправедливо лишили состояния и того успеха, который должен был сопутствовать ему в жизни. Именно основываясь на этом убеждении, Онофре присвоил себе право возместить свою потерю и без обиняков завладеть тем, что по справедливости должно принадлежать ему. Потом эти нелепые идеи войдут в противоречие с его натурой и природой окружавших его вещей. Сейчас он был свободен в средствах, омерзительный пансион и воспоминания о Дельфине постепенно растворялись в вихре прожитых месяцев. Теперь у него были друзья, он пожинал богатый урожай успехов, и, когда ему удавалось забыть про мстительное чувство, испытываемое им ко всему миру, он ощущал полнокровный пульс жизни и был почти счастлив. И чтобы заглушить душевную горечь, в эти летние ночи он выходил на балкон и с жадностью прислушивался к знакомым звукам, доносившимся с улицы: стуку тарелок и супниц, звону стаканов, отрывистому смеху, крикам спорщиков, трелям щеглов и канареек в клетках, далеким звукам фортепьяно, экзерцициям начинающей певицы, упорному лаю собаки, мычанию пьяниц, прилипших к фонарным столбам, жалобам слепых нищих, которые просили подаяние Христа ради. «Я смог бы так простоять всю ночь напролет, – умиротворенно думал он, убаюканный звуками безликого в темноте города, и был не в силах покинуть свой наблюдательный пункт. – Да что там ночь! Целую вечность!» Но им снова овладевало страстное желание успеха. Лесть и подобострастие окружавшего его сброда были слишком жалки, чтобы смыть с Души оскорбление, занозой засевшее в памяти, ту печать позора, которая, как ему казалось, была оттиснута у него на лбу. «Я должен добиться большего, – убеждал он себя, – здесь мне не место. Если в ближайшем будущем мне не удастся ничего изменить, – думал он, – моя жизнь кончится и судьба сделает из меня еще одного проходимца». Как бы ни привлекала его легкая жизнь подонков и дешевых шлюх, разум настойчиво твердил: эти маргиналы, в сущности, живут взаймы, общество терпело их постольку, поскольку они были ему выгодны и избавиться от них было бы слишком дорогим удовольствием. Общество благоразумно держит их в определенных рамках, на расстоянии от себя, использует в своих целях и оставляет за собой право покончить с ними раз и навсегда, когда ему это будет угодно. Они же, в свою очередь, наивно считают весь мир собственной вотчиной только оттого, что носят за поясом нож и дешевые шлюхи якобы падают в обморок от одного их взгляда. Онофре все это понимал, однако у него не хватало силы воли покинуть это разудалое братство фанфаронов и веселых плутов. Он не мог отказаться от этой жизни, в которой начинал чувствовать себя словно рыба в воде. Так проходил день за днем, а он все откладывал на потом решение о радикальном изменении своего существования и смене покровителей. Подобные изменения происходят, как правило, по велению сердца, но Онофре этого еще не знал, а поскольку он решил больше никогда не влюбляться и не позволять себе отклоняться от намеченной цели ради женщины, у него отсутствовали побуждения романтического характера для того, чтобы преобразить свою жизнь. Так бы он и продолжал жить год за годом, потеряв ощущение мира, как это произошло с другими, и кончил бы тем же, что и они: был зарезан соперником, замучен в тюрьме или казнен на плахе, а может, и сам превратился бы в профессионального убийцу или алкоголика, если бы не ставший у него на пути Арнау Пунселья. В конце концов, ему пришлось измениться ради того, чтобы выжить.

2

В те годы тайные рычаги управления политической жизнью Барселоны держал в своих руках дон Алещандре Каналс-и-Формига. Это был мужчина сурового вида, скупой на слова и жесты, с большим открытым лбом и черной бородкой клинышком; одевался он в высшей степени опрятно, и от него всегда исходил запах дорогого одеколона. Он почти никогда не покидал свой кабинет, куда каждое утро приходили цирюльник, маникюрша и массажистка, чтобы доставить ему то единственное удовольствие, какое он мог себе позволить в жизни. Остальную часть рабочего дня, кончавшегося, как правило, далеко за полночь, он проводил за принятием ответственных решений и мер, которые самым серьезным образом влияли на жизнь городской общины: манипулировал результатами выборов, покупал и продавал голоса, возносил людей на головокружительную высоту по политическим лестницам и потом сам же сбрасывал их оттуда. Беспринципный и никогда ни в чем не сомневавшийся, он с головой погружался в эти нечистоплотные дела, отдавая им все время и энергию, и таким образом стал обладателем беспредельной власти, однако никогда ей не пользовался до конца и, подобно скупому рыцарю, копил свои сокровища, наслаждаясь их видом и сознанием того, что они у него есть. Политики и влиятельные люди, испытывая к нему страх и одновременно уважение, без колебаний прибегали к его помощи. Самые дальновидные из них уже ощущали, как на горизонте появилась грозная туча синдикалистского движения, и поговаривали, что он был единственным, кто мог остановить или по меньшей мере направить разбушевавшийся поток в нужное русло. Однако сам дон Алещандре проявлял по этому поводу сдержанность.

Если для достижения цели надо было употребить насилие, он делал это, не сомневаясь ни на мгновение. Для этого он держал наготове банду убийц и террористов под предводительством некоего Жоана Сикарта. Его жизненный путь был извилист и драматичен: он жил в Барселоне, но родился и вырос на Кубе, куда его родителей, как и отца Онофре Боувилы, занесло в поисках счастья; когда Жоан Си-карт был еще ребенком, оба они умерли от лихорадки и оставили его брошенным на произвол судьбы без средств к существованию. Мальчика с юных лет влекли к себе насилие и дисциплина, поэтому он выбрал карьеру военного, но из-за пустяковой болезни легких его не приняли в военную академию. Ожесточившись из-за неудачи, он вернулся в Испанию, некоторое время жил в Кадисе, несколько раз сидел в тюрьме, пока, наконец, не всплыл в Барселоне, оказавшись во главе нечистого воинства дона Алещандре Каналса-и-Формиги. Жоан Сикарт был худощав, жилист, имел четкие черты лица и глубоко посаженные глаза, что могло бы придать его внешности восточный колорит, если бы не светлые, цвета соломы, волосы.

Неизбежно вставал вопрос о пересечении интересов этой внушающей ужас организации и банды дона Умберта Фиги-и-Мореры – рано или поздно, но они должны были столкнуться. До этого между ними уже существовали кое-какие трения, но их удалось разрешить без видимых усилий. Как дон Умберт Фига-и-Морера, так и Арнау Пунселья, он же Маргарите, его верный советник и заместитель, были людьми умеренных взглядов и выступали за мировую сделку. Одно время они даже пытались вступить в переговоры с доном Алещандре Канал-сом-и-Формигой, чтобы прийти к окончательному соглашению, но тот, чувствуя себя куда более могущественным, не захотел рассматривать никаких предложений. Банда дона Умберта временно отступила: неравенство сил было бесспорным, и не только по численности, но и в организационном плане. Из людей Жоана Сикарта можно было мгновенно сформировать эскадроны по типу воинских с профессиональными военными во главе; у них также имелся большой опыт по срыву забастовок и разгону митингов, меж тем как банда дона Умберта представляла собой сбившуюся в стаю шпану, которая годилась лишь для пьяных драк. Однако город был слишком беден и тесен для того, чтобы его чрево могло безболезненно переварить членов обеих банд, тем более что количество их беспрерывно росло. Рано или поздно между ними должно было произойти столкновение, и хотя все это прекрасно понимали, никто не хотел себе в этом признаться.

Встреча состоялась в одну из мартовских пятниц на исходе дня. Последние лучи угасающего солнца скользили по занавескам, закатное небо было безоблачным, и на площади ощущалось ароматное дыхание весны, пробивавшейся на свет сквозь почки Деревьев. Дон Умберт ребром ладони раздвинул занавески, выглянул на балкон, осмотрел площадь и приложил пылающий лоб к оконному стеклу. «Не знаю, правильно ли я поступаю, – подумал он. – Время летит, а ничего не меняется. Мне грустно и тяжело, а почему – и сам не знаю». Он вдруг вспомнил о Всемирной выставке, потом подумал об Онофре Боувиле и бессознательно соединил в уме оба образа: выставку и деревенского парнишку, пытавшегося пробиться наверх всеми доступными ему средствами. Теперь выставка захлопнула свои двери: от колоссальной затраты сил не осталось почти ничего, кроме кое-каких зданий, слишком больших для практического использования, нескольких скульптур и горы долгов, которые муниципалитет не знал, как покрыть. «Все общество, – думал он, – стоит на четырех столпах: тупое невежество, инертная бездеятельность, вопиющая несправедливость и несусветная глупость». Прошлым вечером он виделся с Арнау Пунсельей, и то, о чем сообщил ему верный помощник, сильно его встревожило: дело принимало опасный оборот.

– Надо либо перейти к активным действиям, – сказал ему Арнау Пунселья, – либо примириться с неизбежным уничтожением.

– Конечно, это когда-нибудь должно было случиться, но чтобы так скоро, я и представить себе не мог, – задумчиво проговорил дон Умберт. Предложенный его помощником план показался ему совершенно нелепым, даже абсурдным – он не увидел в нем ни малейшей возможности выиграть партию. – И как только тебе пришла в голову такая глупость?

Маргарито возразил, что речь идет не о победе или выигрыше, а лишь о том, чтобы заявить а себе и таким образом укрепить свои позиции., Надо нанести удар первыми, втолковывал он, и тут же возобновить переговоры.

– Пусть они видят – у нас есть руки, способные держать оружие, пусть знают – мы их не боимся. Это единственный язык, который они поймут, так как язык разума им недоступен. Мы потеряем несколько наших людей – это неизбежно.

– А как же мы? С нами, надеюсь, ничего не случится? – спросил дон Умберт.

– Нет, – ответил его заместитель, – нам нечего бояться. У меня все продумано до малейших деталей. Я тщательно спланировал нанесение удара. Кроме того, у нас есть прекрасный исполнитель: я уже давно присматриваюсь к этому пареньку, он многого стоит и все сделает без сучка без задоринку, = тут он вздохнул. – Вот только придется им пожертвовать – какая жалость!

Вообще-то у Арнау Пунсельи было доброе сердце, но в тот момент им владело чувство зависти, смешанное со страхом. Он вызвал Онофре Боувилу в свой кабинет и сказал, что собирается поручить ему работу неимоверной важности.

– Посмотрим, как ты справишься, – сказал ему Маргарито.

В этот момент распахнулись обе створки высокой узкой двери и в кабинет вошел дон Умберт Фига-и-Морера.

– Дон Арнау Пунселья охарактеризовал тебя с наилучшей стороны, – проговорил он. – Посмотрим, как ты справишься, – добавил дон Умберт, не подозревая, что точь-в-точь повторил слова своего заместителя.

Затем оба подробно изложили Онофре план. Тот слушал их с открытым от изумления ртом. «Этот несмышленыш не понял ни слова, – отметил про себя дон Арнау Пунселья. – Все, о чем мы тут толковали, для него так же непостижимо, как существование жизни на Луне».

И проговорил, обращаясь к Онофре:

– Главное – осмотрительность и еще раз осмотрительность.

Оставшись наедине, Онофре несколько часов посвятил обдумыванию услышанного, а затем пошел искать Одона Мостасу. Встретившись со своим задиристым дружком, он сказал ему:

– Слушай внимательно, мы сделаем так… – и изложил ему свой план. Тот, который предложил Арнау Пунселья, показался ему неприемлемым, и он решил действовать на свой страх и риск. «Хватит подчиняться чужой воле», – решил он. От Одона Мостасы, детально информировавшего его обо всем, он уже давно знал о существовании дона Алещандре Ка-налса-и-Формиги, равно как и о Жоане Сикарте с его прекрасно организованной армией преступников, и даже иногда подумывал о том, чтобы предложить тому свои услуги. Онофре по натуре не был вероломным, но прекрасно отдавал себе отчет, на стороне какой банды находилась подлинная сила, и не был расположен поддерживать заведомо провальное дело. Он также понимал, что вся власть дона Алещандре Каналса-и-Формиги зиждется на Жоане Сикарте, что именно вокруг него крутится вся организация. Принимая во внимание это последнее обстоятельство, Онофре Боувила составил свой собственный, план и тщательно продумал его во всех деталях перед тем, как увидеться с Одоном Мостасой.

– Наша слабость очевидна, – сказал он, – поэтому никто не воспримет нас всерьез. Это одно очко в нашу пользу, а вторым будет внезапность и дерзость нападения.

А про себя добавил: «И еще звериная жестокость», – но не сказал этого вслух. Он уже давно пришел к заключению: в мире правит жестокость, и добиться успеха можно лишь решительными беспощадными действиями. Так он и сделал. Барселона до сих пор не знала ничего похожего. Пока длилась кровавая схватка, город замер, затаив дыхание. Возможно, в других условиях, исключавших столь очевидное неравенство сил, Онофре мог бы действовать с меньшим изуверством. Кто знает?

Этой же ночью началась война. Несколько человек из банды Сикарта сидели в погребке на улице Арко-де-Сан-Сильвестре, неподалеку от площади Санта-Каталина, когда туда вошел Одон Мостаса со своими молодчиками. Похоже, они искали повод, чтобы затеять ссору, а поскольку это случалось сплошь и рядом, никто особенно не обратил на это внимания. В таких местах Одон Мостаса был известной личностью, и женщины вообще называли его первым красавцем и щеголем во всей Барселоне. Люди Сикарта только язвительно посмеивались: «Нас больше, и мы лучше обучены», – казалось, говорили они всем своим видом. Убийцы отреагировали молниеносно: они достали ножи и буквально изрезали на куски тех, кто оказался ближе, затем покинули погребок, не дав никому опомниться. На площади Санта-Каталина их подхватил конный экипаж, на котором они бесследно исчезли с места преступления. Новость облетела трущобы, и меньше чем через два часа последовало возмездие: двенадцать вооруженных до зубов бандитов вошли в L'Empori de la Patacada и принялись расстреливать посетителей в упор, прервав представление живой картины «Рабыня султана». Они оставили после себя два трупа и шесть раненых, но ни Онофре Боувилы, ни Одона Мостасы среди них не было. Убийцы вышли из заведения на темную пустынную улицу. Тут они поняли свою ошибку, но было уже поздно. Откуда ни возьмись появились два закрытых экипажа. Убийцы заметались туда-сюда, но убежать не смогли, так как оказались заблокированы с обеих сторон. Экипажи взяли людей Сикарта под перекрестный огонь, стреляли из окон на полном скаку из шестизарядных американских револьверов и могли бы покончить со всеми двенадцатью членами банды, но ограничились лишь тем, что прочесали улицу дважды и уложили на мостовую семерых, один из которых умер сразу же, а двое других – через несколько дней. Жоан Сикарт пришел в замешательство: «Ума не приложу, чего они добиваются и до какой черты собираются дойти? Что ими движет? Какая у них цель?» – спрашивал он себя снова и снова и не находил ответа. Пока он терзался сомнениями, ему доложили, что его хочет видеть какая-то женщина. Она не назвалась, но у нее якобы есть ответ на вопрос, над которым он напрасно бился столько времени. Сгорая от любопытства, Жоан Сикарт распорядился провести ее в кабинет. Хотя он никогда не видел этой сеньоры, но, будучи податлив на женские чары, принял ее с галантной любезностью. Из-под густой вуали, закрывавшей лицо женщины, до него донесся грубый, слегка охрипший голос:

– Меня послал Онофре Боувила, – произнесла незнакомка. Жоан Сикарт ответил, что не знает, кто это такой. Женщина пропустила его замечание мимо ушей и продолжила: – Он хочет тебя видеть. Его тоже тревожит сложившаяся ситуация, он тоже не понимает, из-за чего разразилась эта бойня. – Она говорила тоном посла, вручающего ноту представителю правительства другой страны, – и Жоан Сикарт растерялся, не зная, как на это реагировать. Женщина добавила: – Если ты заинтересован в том, чтобы покончить с таким абсурдным положением вещей, встреться с ним там, где он укажет, или прими его здесь, на твоей территории. Он не откажется прийти при условии, что ты гарантируешь ему безопасность.

Жоан Сикарт пожал плечами.

– Передай ему, пусть приходит, если ему так хочется, – уступил он, – но один и без оружия.

– И при этом выйдет отсюда здоровым и невредимым, – настойчиво повторила женщина.

Даже через вуаль Жоан Сикарт ощущал беспокойный блеск ее глаз. «Наверное, это его любовница или мать», – подумал он. Беспокойство, которое чувствовала женщина, он отнес на счет своей силы; это придало ему решимости, и он самодовольно усмехнулся:

– Не бойся, – сказал он.

Они условились о времени, и Онофре не замедлил явиться. Увидев его, Жоан Сикарт презрительно скривил губы:

– Теперь я знаю, кто ты, – собачонка Одона Мостасы. Я о тебе много слышал. Зачем ты явился? – Он говорил намеренно холодным, пренебрежительным тоном, но Онофре сдержался. – Мне не нужны ни наемники, ни шпионы, – добавил Сикарт с издевкой. Наконец спокойствие Онофре Боувилы вывело его из себя, и он сорвался на крик: – Что тебе надо?! Зачем ты пришел?!

Охранники, ждавшие в вестибюле, не знали, что предпринять: вмешаться или ждать. Но тут же успокоились: «Он сам нас позовет».

– Если ты не хочешь меня спокойно выслушать, зачем тогда было соглашаться на встречу? – спросил Онофре Боувила, когда Сикарт унял свой гнев. – Здесь я подвергаюсь риску и ставлю под удар свою Репутацию.

Жоан Сикарт вынужден был с ним согласиться. Безусловно, беседа на равных с этим сопливым мальчишкой не могла вызвать ничего, кроме раздражения, тем не менее он не мог не оценить ту невозмутимую властность, с какой говорил с ним этот безоружный молокосос. В считанные минуты презрение к нему сменилось уважением.

– Хорошо, говори, – сдался он.

Онофре понял, что выиграл эту партию. «Он сдрейфил», – с удовлетворением отметил он про себя. И громким уверенным голосом стал убеждать Сикарта в нелепости вспыхнувшей войны, несомненно вызванной простым недопониманием: ведь никто не знал, как и почему она началась. При сложившихся обстоятельствах война может иметь эффект снежной лавины, под которой они все будут погребены.

– Я вижу, тебя это беспокоит, – сказал Онофре, – а меня и подавно, поскольку я погибну одним из первых. Именно поэтому мы должны предотвратить нежелательное развитие событий.

– Эй, парень! – живо воскликнул Жоан Сикарт, услышав доводы Онофре. – Ведь не мы первые начали, это вы на нас набросились.

– Какая теперь разница, кто из нас начал, если дело зашло так далеко, – возразил Онофре Боувила. – Речь идет о том, чтобы покончить с кровопролитием. – Он понизил голос и продолжил доверительным тоном: – Мы вовсе не заинтересованы в этой войне. Что она может нам дать? Нас меньше, и мы подготовлены гораздо хуже, чем вы. Вам ничего не стоит прихлопнуть нас одним щелчком – удача на вашей стороне. Я все это тебе толкую, чтобы ты не сомневался в честности моих намерений: у меня нет камня за пазухой, – я пришел заключить мир.

Интуитивно Жоан Сикарт относился к Онофре с большим подозрением, однако его «Я» настойчиво хотело верить в его искренность: ему тоже была отвратительна эта бессмысленная война. Его люди гибли от пуль, полетели все выгодные контракты, замерла торговля, и город погрузился в вязкую атмосферу страха, нимало не способствовавшую успешному ведению дел. Встреча закончилась ничем. Они договорились увидеться еще раз при более благоприятных обстоятельствах. Убежденный в своем преимуществе над противником, Сикарт не подозревал, что движется семимильными шагами навстречу собственной гибели и сам себе роет могилу. К счастью, на следующий день сразу после восхода солнца зарядил проливной дождь, и в темном переулке произошла только одна стычка между двумя малочисленными группами: члены обеих банд враз вытащили оружие, которое теперь всегда носили с собой, и пальнули в сплошную пелену дождя. Вспышки выстрелов осветили потоки воды, стекавшей с крыш на улицу. Стоя по колено в грязи, они продолжали разряжать пистолеты и мушкеты, пока не кончились пули. Благодаря ливню в эту ночь не пришлось оплакивать мертвых. Было еще два инцидента: один шестнадцатилетний парень из банды дона Умберта Фиги-и-Мореры разбился насмерть, перелезая через высокую стену, когда бежал от реального или воображаемого преследователя: он имел несчастье поскользнуться и, падая, ударился затылком о каменную мостовую. В эту же ночь кто-то кинул огромную тушу дохлой собаки-ищейки в окно борделя, который имели обыкновение посещать Одон Мостаса, Онофре и компания. Никто не понял, кому предназначалось это зловещее подношение: из предосторожности в борделе не было посетителей. Несчастные девицы не сомкнули глаз, боясь кровавых набегов, а когда пробило три часа, вознесли Деве Марии молитву. Весь город гудел слухами об этой необъявленной войне, и только пресса молчала, не отваживаясь даже на простую констатацию факта.

На следующий день загадочная сеньора опять посетила Жоана Сикарта, сообщив о желании Онофре Боувилы назначить новую встречу, но при таком развитии событий и из соображений личной безопасности он не хотел бы приходить сюда.

– Не то чтобы он не доверял тебе, просто боится, вдруг ты не сможешь удержать под контролем своих людей… Согласись: с его стороны было бы большой глупостью добровольно совать голову прямо волку в пасть. Выбери какое-нибудь нейтральное место и можешь взять сколько угодно людей для охраны. Он же пойдет один.

Уязвленный в самое сердце намеком на трусость, Сикарт назначил встречу в крытой галерее собора. В условленный час все часовни и приделы собора заполнила охрана, а сеньор епископ мудро предпочел не замечать присутствия вооруженных людей в святом месте. Сикарт, контролировавший не только почти всю свою банду, но и имевший осведомителей в банде дона Умберта Фиги-и-Мореры, знал, что Онофре сдержал слово и отправился на встречу один. Ему не оставалось ничего другого, как еще раз восхититься отвагой своего партнера по переговорам.

– Пришло время заключить мирное соглашение, – заявил Онофре. Он говорил медленно, делая паузы, тихим, приличествующим случаю я месту встречи голосом, словно на него давила внушительность собора. После ночного ливня на галерее расцвели розы, и каменный парапет, омытый дождем, блестел, как алебастровый. – Может, завтра будет уже поздно. В такой ситуации власти не будут сидеть сложа руки. Публичные беспорядки вот-вот заставят их вмешаться. Они войдут в игру исподволь или накроют всех одним махом, другими словами, объявят чрезвычайное положение и введут в город войска. Это будет нашим с тобой концом, потому что шефы, безусловно, выкрутятся. А мы отправимся прямым путем на виселицу и кончим жизнь во рву замка Монжуик. Власти не преминут воспользоваться нами, чтобы преподать хороший урок черни. Не забывай, они до смерти перепуганы той заварушкой, которую готовят анархисты, и конечно же не упустят шанс продемонстрировать свою решимость и силу. Я абсолютно прав, и ты это знаешь не хуже меня. И потом, не исключена вероятность, что в этом замешан твой шеф.

По мере того как Онофре излагал свое видение вопроса, недоверие Жоана Сикарта только росло, но, к собственному удивлению, он все больше увязал в его словах. Доводы Онофре вцеплялись в него когтями и помимо воли оставляли на душе глубокие зазубрины.

– У меня нет причин подозревать моего шефа, дона Алещандре Каналса-и-Формигу, – высокомерно ответил он.

– Тебе виднее, – ответил Онофре. – Я, со своей стороны, не верю ни твоему, ни моему шефу и не собираюсь идти в огонь ни за первого, ни за второго.

В то самое время, когда Онофре, отнюдь не безуспешно, пытался заронить семена подозрения в душу Сикарта, загадочная незнакомка добралась до самого Каналса-и-Формиги. Она выдумала какую-то путаную историю, приправленную чувствительными переживаниями. Дон Алещандре заглотил наживку и велел провести ее к нему в кабинет, не забыв побрызгать себя духами из пульверизатора, хранившегося в ящике письменного стола вместе с револьвером. Незнакомка не захотела открыть лицо. С налету, без всяких преамбул, она заявила, что имеет достоверные сведения из первых рук о намерении Жоана Сикарта совершить в отношении него предательство.

– Стоит войне обостриться, он тут же перейдет на сторону врага, и ты останешься без прикрытия в самый ответственный момент, – сказала она срывавшимся от волнения голосом.

Дон Алещандре захохотал.

– Милая, этого просто не может быть. Откуда у тебя столько воображения? – спросил он.

Женщина заплакала.

– Я так за тебя переживаю, – с трудом произнесла она. – Если с тобой что-нибудь случится…

Он почувствовал себя польщенным и даже сделал попытку успокоить ее.

– Не переживай, для беспокойства нет повода, – сказал он и предложил ей рюмочку ликера для стимулирования пищеварения, которую она проглотила одним махом. Затем, возвращаясь к теме разговора, добавил, что Сикарт уже два раза встречался с противной стороной: первый раз в своей, так сказать, штаб-квартире, а другой – в галерее собора. – Можешь проверить это по своим каналам и убедишься в моей правоте, – продолжал он.

Она настаивала:

– Если бы люди Умберта Фиги-и-Мореры не располагали помощью Сикарта, как они могли додуматься ввязаться в заведомо проигрышную войну? Сикарт состоит в сговоре с Умбертом Фигой-и-Морерой, – решительно заявила она.

Дон Алещандре не счел нужным продолжать дискуссию о таких серьезных вещах с незнакомой дамой.

– Уходи, женщина, уходи; меня ждут дела поважнее, чем эти сказки, которые ты мне тут наплела, – сказал он.

Однако когда она ушла, на всякий случай послал записочку в епископат с просьбой подтвердить присутствие Жоана Сикарта в соборе. «Разумеется, я не верю ни единому слову этой сумасшедшей, – сказал он себе, – но никогда не лишне принять меры предосторожности, особенно сейчас». Тем не менее визит загадочной незнакомки произвел на него гораздо большее впечатление, чем он сам готов был признать. «Кто бы мог подумать, что такая симпатичная женщина может тайно переживать за мою безопасность, и это при моем-то почти монашеском образе жизни, – говорил он себе. – Ай-ай-ай, все это попахивает распущенностью. Как бы там ни было, я не могу сбрасывать со счетов предоставленную мне информацию, скорее всего явно преувеличенную, чтобы не сказать ошибочную. Ну а если нет?» – пытал он себя. Тем временем от епископа пришел ответ, в котором тот подтверждал посещение собора его помощником. Дон Алещандре Каналс-и-Формига немедленно вызвал Жоана Сикарта в кабинет и попытался разными хитростями вытянуть из него правду. Эти увертки не прошли для Жоана Сикарта незамеченными и лишь укрепили подозрения, внушенные ему Онофре. Однако, дабы себя не выдать, он делал вид, что не замечает ничего особенного в поведении шефа. «Наверное, он подумывает о том, как бы поскорее от меня отделаться и заменить другим человеком», – думал он. По жесткой иерархии, существовавшей в преступных бандах, у Сикарта тоже был заместитель по имени Боищ. Человек он был весьма недалекий, жил примитивными инстинктами и уже давно метил на место своего начальника. «Может быть, как раз сейчас дон Алещандре положил глаз на Боища, и они втайне от меня уже пришли к соглашению», – говорил он себе. В течение этой странной беседы и один и другой чувствовали некоторую напряженность, будто оба о чем-то умалчивали, хотя внешне все выглядело вполне дружески. Это не помешало им прийти к обоюдному согласию о том, что настал момент предпринять лобовую атаку на людей дона Умберта Фиги-и-Мореры. Сикарт распрощался со своим шефом, обещая ему покончить с бандой противника. Но наедине с собой думал так: «Возможно, все это части одного и того же плана. Пока я разбираюсь с врагом, даже с таким ничтожеством, как дон Умберт, мой шеф будет во мне нуждаться. Но как только я с ним покончу, ему уже ничто не помешает тут же разобраться со мной. Нет уж, – размышлял он, – лучше мне договориться по-хорошему с Оноф-ре Боувилой. Нам обоим нужен мир, и вообще, похоже, он человек разумный. Надо бы с ним увидеться еще раз, а там уж мы найдем способ вернуть все на круги своя». А что же дон Алещандре Каналс-и-Формига? Оставшись наедине, он упал в кожаное кресло, безвольно опустил руки и был готов расплакаться: «Мой самый верный слуга меня покидает, – говорил он. – Что теперь со мной будет?» Конечно, он опасался за собственную жизнь, но гораздо больше его беспокоила судьба сына. Тому было двенадцать лет. Он родился с искривленным позвоночником и передвигался с большим трудом. Еще будучи совсем маленьким и не имея возможности принимать участие ни в играх, ни в детских шалостях, он замкнулся и сосредоточился на учебе, проявляя незаурядные способности к математике и особенно к алгебраическим расчетам. Это был грустный маленький человечек, у которого совсем не было друзей. Так как остальные дети супружеской четы умерли в эпидемию 1879 года, дон Алещандре испытывал к этому больному ребенку бесконечную нежность и очень жалел его, в отличие от своей жены, в чьем сердце с момента вышеназванной трагедии зародилось что-то наподобие мстительной ненависти ко всем выжившим – чувство, которое можно понять, но нельзя оправдать. Сейчас дон Алещандре думал: «А вдруг эти выродки замышляют что-то серьезное? Тогда им может прийти в голову мысль совершить покушение на моего сына – они прекрасно знают, что этим нанесут мне смертельный удар. Да, именно так, – твердил он, – они это сделают, если я не нанесу удар первым и не смешаю их карты заранее». На следующий день сын дона Алещандре Каналса-и-Формиги, которого звали Николау Каналс-и-Ратаплан, в сопровождении своей матери, няни и горничной выехал в направлении французской границы, чтобы укрыться в стране, где у дона Алещандре имелись друзья и существенные вложения капитала.

Узнав об отъезде семьи своего шефа, Жоан Си-карт почувствовал себя окончательно преданным. Он позаботился о том, чтобы до Онофре Боувилы дошла записка следующего содержания: «Жоан Си-карт срочно хочет тебя видеть». Онофре ответил: «На этот раз только ты и я – без посторонних». – «Как хочешь, – согласился Сикарт, – укажи место». Онофре Боувила немного поколебался для вида, хотя у него уже все было решено. «В церкви Святого Северо, за полчаса до начала мессы». Си-карт было возразил, что в этот час церковь закрыта. «Я прикажу ее открыть», – был ответ. В этом бесконечном обмене посланиями прошел день, в течение которого между бандами не случилось ни одного столкновения, однако улицы Барселоны тревожно замерли в ожидании нового кровопролития, а потому были пустынны: горожане не осмеливались покидать жилища, разве только по неотложным делам.

Еще не взошло солнце, а люди Сикарта уже заняли позиции на прилегавших к церкви улицах, на ее крытых галереях, в соседнем магазине, торговавшем оливковым маслом, и в руинах старого заброшенного дворца. С этих позиций они рассчитывали увидеть появление Онофре, но тот их опередил – он провел в церкви ночь, и сам открыл им двери в условленный час. Трое подручных Сикарта, схватившись за оружие, бросились внутрь посмотреть, не устроили ли в храме ловушку их патрону, но нашли там одного Онофре. При нем не было оружия, и он спокойно стоял у входа, а у алтаря, съежившись в комочек, молился трепетавший от страха капеллан: он боялся за свою жизнь, но более всего его оскорбляло присутствие вооруженных людей в святом месте, в чем он усматривал осквернение храма. Трое головорезов почувствовали себя не у дел.

– Ну что, убедились? К чему эта излишняя суета? – мягко попенял им Онофре.

Они не заметили, как на его лбу выступили капельки пота, схватили бедного капеллана, волоком вытащили из церкви и поставили перед Сикартом.

– Побережье свободно от мавров, – сообщили они, – но мы привели к тебе капеллана, чтобы он собственноручно подтвердил этот факт!

Сикарт повернулся к капеллану.

– Ты знаешь, кто я такой? – спросил он.

– Да, сеньор, – ответил капеллан тоненьким, срывающимся от волнения голосом.

– Тогда скажи мне правду, кто в церкви?

– Только этот мальчик.

– Можешь поклясться Богом?

– Клянусь Господом Богом нашим и всеми святыми.

– А Одон Мостаса?

– Он со всей бандой ждет на площади Дель-Рей.

– Почему на площади Дель-Рей?

– Так распорядился Онофре Боувила.

– Хорошо, – сказал Сикарт и отвернулся от капеллана.

Вместо уверенности этот диалог заронил в его душу еще большие сомнения. Накануне он провел бессонную ночь: все раскидывал умом, как ему поступить, но так ничего и не надумал, что отнюдь не прибавило ему душевного равновесия. Сейчас наступил переломный момент в его судьбе – он стоял на перепутье: с одной стороны, ему хотелось договориться с Онофре Боувилой, чтобы иметь возможность восстановить status quo, с другой, все его существо восставало против переговоров – он был бойцом по натуре, и вероятность легкой победы ослепляла его разум. «Что мне стоит послать людей на площадь Дель-Рей и перебить всех приспешников Одона Мостасы, да в придачу и самого главаря? А я меж тем мог бы разобраться с этим Боувилой: вот он стоит передо мной, кроткий, как цыпленочек, – один выстрел, и с ним покончено. Затем мы бы в несколько минут выбили врагов из города, и Барселона была бы целиком в наших руках». Эти мысли сталкивались в жестокой схватке, противоречили друг другу и приводили его в полное замешательство, парализуя волю. Его подручный попытался вывести Сикарта из ступора и побудить к принятию решения.

– Давай шевелись. Чего ты ждешь? – сказал он ему.

Это был тот самый Боищ, в чьей верности он так сильно сомневался. Тотчас все то, что он передумал за долгую ночь и что казалось ему таким убедительным, рассеялось, словно кошмарный сон.

– Как только я зайду в церковь, оставь у входа трех человек, а с остальными иди на площадь Дель-Рей, – приказал он Боищу. – Там ждут люди Одона Мостасы. Разберись с ними. Понял? Да так, чтобы никого не осталось в живых. Я скоро к вам присоединюсь.

3

Когда Жоан Сикарт решился переступить порог церкви Святого Северо, солнце уже взошло. Церковь представляла собой небольшую по размерам постройку в стиле барокко. «Здесь я быстро с ним разделаюсь, – думал Сикарт, – так мы одним махом положим конец всем этим глупым и опасным раздорам. Как только он подставится под выстрел, я его прикончу. Правда, я гарантировал ему безопасность, а он, в свою очередь, пока держал данное мне слово, но скажите на милость, с каких это пор меня стали интересовать вопросы чести? – убеждал он себя. – Всю жизнь только тем и занимался, что нагло обманывал людей, а теперь вдруг меня одолела совестливость». Из-за полумрака, царившего в церкви, он в течение нескольких мгновений не видел очертания предметов, однако услышал голос Онофре Боувилы, доносившийся со стороны алтаря.

– Иди сюда, Сикарт. Я здесь. Тебе нечего бояться, – звал голос.

Сикарт почувствовал, как по спине пробежал озноб. «Это все равно, что убить собственного сына», – промелькнула мысль. Привыкнув к полумраку, он прошел между двумя рядами скамеек. Левая рука, засунутая в карман брюк, судорожно сжимала оружие. Это был один из тех маленьких пистолетов, которые рассчитаны только на один выстрел и из которых можно стрелять лишь в упор. Их производили в Чехии, а в Испании они были почти неизвестны, поэтому Сикарт сильно надеялся на неосведомленность своего противника. Онофре Боувила вряд ли догадается, что спрятано у него в кармане брюк, и в этом случае он сможет убить его, подойдя поближе. Точно такой же пистолет, но отделанный серебром с инкрустацией из бриллиантов и сапфиров, был подарен императором Францем-Иосифом[49] своей жене, императрице Елизавете. Чтобы не оскорблять деликатных чувств ее императорского величества, – в то время не было принято дарить огнестрельное оружие женщинам, тем более дамам столь благородного происхождения, – оружейники, по поручению императора, придали пистолету форму ключа.

– Никто не должен видеть у тебя этот пистолет, – предупредил император свою жену, – но на всякий случай всегда носи его в сумочке. Наше время изобилует покушениями, и я немного опасаюсь как за твою жизнь, так и за жизнь наших детей, – прошептал он.

Она не удосужилась оценить по достоинству этот знак заботливости: императрица не любила мужа, относилась к нему с явным презрением и даже на официальных приемах и церемониях распространяла вокруг себя столько холода, сколько могла из себя выдавить, то есть – много. В то роковое утро 10 сентября 1898 года, когда, находясь в Женеве, императрица прогуливалась по набережной Монблан в ожидании посадки на пароход, у нее был с собой пистолет. Она послушалась-таки мужа и положила пистолет в сумочку, но это не спасло ее от гибели – она была убита неким Луиджи Лучени. Сначала убийца в течение двух дней караулил свою жертву у дверей гостиницы, однако безуспешно. Поскольку ему нечем было заплатить за кинжал, стоивший в то время двенадцать швейцарских франков, он сам соорудил его из латуни. Накануне императрица посетила баронессу Ротшильд, чтобы полюбоваться экзотическими птицами и гребенчатыми дикобразами, привезенными специально для нее с острова Ява. Елизавета погибла, когда ей был семьдесят один год, не утратив и в этом возрасте стройность фигуры и необыкновенную красоту, оставшись в памяти людей воплощением той элегантности и чувства собственного достоинства, которые в то время еще сохранялись в Европе. Ей нравилось сочинять элегические стихи. Ее сын покончил жизнь самоубийством, ее шурин, император Мексики Максимилиан, был расстрелян, сестра погибла при пожаре в Париже, племянник, король Людовик II Баварский, последние годы жизни прозябал в сумасшедшем доме, а спустя двенадцать лет ее убийца тоже покончил с собой в Женеве, где отбывал пожизненное заключение. Луиджи Лучени родился в Париже, но вырос в Парме. Если бы императрица Сиси, как ее любовно называли подданные, успела прибегнуть к оружию, подаренному ей императором, прежде своего палача, она смогла бы избежать гибели – у нее был этот шанс, потому что перед тем, как обрушить на нее свой роковой удар, Луиджи на несколько секунд замешкался. Императрица и сопровождавшая ее графиня Штарай прикрывались от солнца зонтиками, и убийце пришлось заглянуть поочередно под каждый из них, чтобы не совершить ошибки, которая сделала бы его посмешищем в глазах потомков. При этом он бормотал: Scusate, signera, извините, синьора. Однако в тот момент императрица наверняка не вспомнила о пистолете в сумочке, а может быть, решила забыть о нем намеренно, поскольку всегда утверждала, что устала от жизни. Меня безмерно утомляет эта тяжелая ноша под названием жизнь, – писала она незадолго до смерти своей дочери, – я поминутно испытываю физическую боль и, будь у меня выбор, предпочла бы умереть. Другую руку, в которой не было пистолета, Сикарт старался держать на виду и протягивал ее Онофре Боувиле, будто бы для рукопожатия. Но все его ухищрения оказались напрасными: Онофре не стал тратить время на выяснения, зачем его противник прячет руку в кармане, и, когда тот подошел к нему вплотную, упал на колени и закричал:

– Сикарт, во имя твоей матери, не убивай меня – я еще так молод, и посмотри – у меня нет оружия!

Сикарт заколебался всего на пару секунд, но они стали последними в его жизни. Из темноты к нему метнулась огромная тень – кто-то бросился на него сверху и в мгновение ока свернул ему шею. Из носа и рта убитого обильно полилась кровь. Все произошло так быстро, что у Сикарта не было времени вынуть пистолет из кармана и тем более пустить его в ход, точно так же, как его не оказалось у императрицы несколько лет спустя. Сикарта убил Эфрен Кастелс, великан из Калельи, которого Онофре все эти месяцы тщательно скрывал даже от своего непосредственного окружения. Наконец наступил момент прибегнуть к его помощи, и теперь безжизненное тело Сикарта лежало распростертым перед самым алтарем. Безусловно, они совершили страшное кощунство, однако сделанного не воротишь. Не тратя времени на раскаяние, Онофре и Эфрен в несколько огромных скачков преодолели пространство центрального нефа, закрыли двери и опустили засов. Люди Сикарта, охранявшие вход в церковь, заподозрили что-то неладное и стали ломиться в дверь, но не смогли войти.

Меж тем трое других отправились на площадь Дель-Рей. По дороге они догнали Боища и доложили ему о происходящем: дверь в церковь наглухо задраена, а Сикарт почему-то не выходит. Боищ слушал новости краем уха: вот уже некоторое время он действительно жаждал захватить власть, и предположение о том, что Сикарта заманили в ловушку и он пал жертвой вероломства, ничуть не печалила его. Ослепленный честолюбивым желанием пробиться во что бы то ни стало наверх, он повел своих головорезов на площадь. Они пришли туда беспорядочной толпой, не приняв никаких мер предосторожности, чего наверняка не произошло бы, если бы во главе демарша стоял Сикарт. Боищ слишком поздно понял опрометчивость своего поведения: площадь была пустынна, банда Одона Мостасы точно испарилась. Люди Боища повернулись к нему лицом. «Что мы тут делаем?» – казалось, спрашивали они. Он, не видя перед собой врага, растерялся. В этот момент с соседних крыш на них обрушился шквальный огонь, поднялась беспорядочная пальба, и завязался бой, продолжавшийся около двух часов. Несмотря на большую численность, люди Боища были буквально изрешечены пулями и несли большие потери. Их погубила дисциплина, привычка подчиняться приказам: когда исчез Сикарт, а Боищ дискредитировал себя своим поведением – кстати, он был убит одним из первых, – никто не знал, как действовать, люди же Одона Мостасы, напротив, среди всего этого хаоса чувствовали себя как рыбы в воде – для них это была привычная среда обитания. Наконец остатки банды Боища побросали оружие и разбежались кто куда. Одон Мостаса намеренно позволил им уйти; ему было трудно перегруппировать свои силы для преследования.

Алещандре Каналс-и-Формига ничего не ведал о том позорном разгроме, который нанес ощутимый, если не сказать сокрушительный, удар по его империи. Он пребывал в благостном настроении: от него только что ушла массажистка, его камердинер помогал ему завязывать галстук; сквозь окно щедрым потоком лились солнечные лучи, а осознание того, что его сын находится в Париже в полной безопасности и что этим ловким маневром ему вдобавок удалось избавиться от сварливой жены, не больно-то к нему благоволившей, наполняло его еще большей радостью. В этот момент ему доложили о новом визите таинственной незнакомки. Дон Алещандре принял ее почти сразу, разве только замешкавшись на минуту, чтобы подушить бороду. На этот раз он был смелее и даже позволил себе обвить талию незнакомки рукой, пока любезно провожал ее к дивану с двумя креслами, обитыми бархатом цвета спелой черешни. Женщина словно нехотя уклонялась от этих поползновений и все время посматривала в окно. В разговоре она была рассеянна, отвечала невпопад. Через некоторое время, когда Алещандре удалось наконец крепко обхватить ее обеими руками, незнакомка увидела яркий луч света, вспыхнувший на ближайшей крыше. Онофре Боувила и Эфрен Кастелс подавали ей сигналы ручным зеркальцем, в котором отражалось солнце, как бы говоря: все кончилось благополучно, пора приступать к действиям. Чтобы ничто не стесняло ее движений, женщина быстро сняла вуаль, рывком сдернула шляпу и парик. Дон Алещандре Каналс-и-Формига от удивления раскрыл рот, а она быстро вынула из глубоких недр подкладной груди кинжал и на мгновение закрыла глаза.

– Господи, прости мне мои деяния, – услышал дон Алещандре и замертво упал на диван.

Но прежде в его мозгу промелькнула мысль о сыне: «Хорошо, что я спрятал его в надежном месте». О себе он подумал весьма саркастически: «А я-то хорош! Тоже мне соблазнитель!» Мнимая женщина была не кем иным, как сеньором Браулио, бывшим хозяином Онофре Боувилы. Тот разыскал его в квартале Карбонера и извлек оттуда исключительно для выполнения черной работы. Сеньор Браулио не вылезал из трущоб, пытаясь утопить свою тоску в наркотиках и позволяя избивать себя жалким педерастам, которые не желали слыть таковыми и изображали из себя мачо – настоящих мужчин, – а для вящего подтверждения мужественности на все лады издевались над трансвеститами. После вторичного ареста по доносу Дельфины его обвинили в принадлежности к анархистскому кружку, но почти сразу выпустили на свободу, поскольку ему не представляло труда доказать свою невиновность и убедить полицию и следователя в том, что его прегрешения носили совершенно иной характер. Освободившись, он было занялся благоустройством пансиона, однако не смог – настолько гнетущей была сложившаяся вокруг него обстановка: жена умерла в больнице, над Дельфиной и ее сообщниками вот-вот должен был состояться суд, им грозили либо смертный приговор, либо пожизненная каторга. «Я больше никогда не увижу дочь», – говорил себе сеньор Браулио. В его отсутствие никто из постояльцев не позаботился о поддержании порядка: повсюду накопилась пыль, на кухне стоял отвратительный запах гниющих остатков еды. Он попытался привести все в более или менее божеский вид, но у него ослабла воля к жизни и совершенно не было сил. Тогда с помощью мосена Бисансио и цирюльника он поместил в газетах объявления, и тут же нашелся человек, пожелавший купить заведение. С деньгами, добытыми от продажи, сеньор Браулио погрузился в пучину порока и деградировал до такой степени, что вскоре почувствовал на своем изможденном лице дыхание смерти, которая кружила где-то рядом и настойчиво звала его за собой. Хотя сеньор Браулио пришел в Карбонеру именно за смертью, теперь, заглянув ей прямо в глаза, он испугался. Однажды ночью, выходя из очередного вертепа, он нос к носу столкнулся с Онофре Боувилой и в порыве отчаяния бросился ему на шею:

– Помоги мне, – умолял он, – не бросай меня здесь умирать.

Онофре сказал:

– Пойдемте со мной, сеньор Браулио, все уже позади.

С тех пор сеньор Браулио безоговорочно выполнял все его приказы, нимало не интересуясь, хороши они или дурны. Он торопливо скинул маскарадный наряд и засунул его за диван, где лежал убитый им человек. Затем в нижнем белье подошел к окну и зеркальцем пудреницы послал солнечный зайчик на крышу, извещая Онофре Боувилу и Эфрена Кастелса о результатах своего вмешательства в ход событий. Когда Онофре объяснял ему, как надо действовать, он особенно настаивал на том, чтобы сеньор Браулио не забыл закрыть дверь на ключ и не открывал ее никому до тех пор, пока он не придет за ним сам. А теперь, услышав топот бегущих со всех ног людей и крики в коридоре, сеньор Браулио с ужасом увидел, что в нервной суматохе напрочь забыл выполнить указание своего новоиспеченного патрона. На выручку к дону Алещандре спешила его охрана. Кто-то дернул дверь, и сеньор Браулио чуть не хлопнулся в обморок, однако ничего не произошло. По злой иронии судьбы дон Алещандре собственной рукой запер дверь на ключ, дабы помешать предмету своей страсти ускользнуть от его настойчивых ухаживаний, и таким образом перед смертью позаботился о спасении жизни своего убийцы. Увидев закрытую дверь, сеньор Браулио отреагировал довольно странно: «Все одним миром мазаны, вокруг одни грязные свиньи». От долгого нахождения в обществе своей жертвы его нервы накалились до предела. Онофре Боувила и Эфрен Кастелс нашли его на грани самоубийства: он хотел выброситься в окно, для чего привязал к шее тяжелую бронзовую вазу, чтобы умереть наверняка, если вдруг расстояние от окна до земли не окажется достаточным, объяснял он потом. Перед уходом Онофре и Эфрен Кастелс обыскали кабинет дона Алещандре Каналса-и-Формиги и прихватили с собой все его документы.

– С этими бумагами мы заставим плясать под нашу дудку полгорода, – сказал Эфрен Кастелс. – Не останется ни одной марионетки, которой бы мы не свернули башку.

В тот же день они заявились к Арнау Пунселье и сказали:

– Поручение выполнено.

Потом предъявили ему документы, реквизированные у дона Алещандре Каналса-и-Формиги. Арнау Пунселья быстро их просмотрел и не смог сдержать восхищенного свиста:

– Этим мы свернем головы всем марионеткам. Услышав почти точное воспроизведение своей

фразы, Эфрен Кастелс хрипло захохотал. Арнау Пунселья сделал вид, будто только сейчас заметил присутствие великана. Обращаясь к Онофре, он спросил, что это за субъект, тем самым пытаясь укрепить свой пошатнувшийся авторитет в глазах присутствующих. Онофре Боувила вкрадчиво ответил, что великана зовут Эфрен Кастелс.

– Мой друг и моя правая рука, – объяснил он. – Это он убил Жоана Сикарта.

Беззастенчивые откровения подельников повергли несчастного Маргарито в шок, он задрожал, всей кожей ощущая приближение чего-то страшного. «Если они посвящают меня в такие детали, значит, мне скоро конец», – промелькнуло у него в мозгу. Пока он соображал, Эфрен Кастелс поднял его с кресла, подхватив под мышки, пронес его на весу через весь кабинет, будто имел дело не с взрослым мужчиной, а с ребенком. Тот сучил ногами, отчаянно пытаясь вырваться, но напрасно.

– Что за шутки? – кричал Арнау Пунселья, он же Маргарито, и вдруг отчетливо осознал, что это совсем не шутка. И едва слышно произнес: – Куда вы меня тащите?

– Туда, куда ты заслуживаешь, – ответил Онофре Боувила. – Ты все время интриговал против меня, хотел меня уничтожить руками Сикарта, а я не забываю одолжений и отвечаю услугой на услугу.

Онофре открыл дверь, и великан из Калельи, размахнувшись, перекинул Арнау Пунселью через перила того самого балкона, где еще несколько дней назад дон Умберт Фига-и-Морера так безрадостно размышлял о смысле жизни. Минутой позже двери его кабинета широко распахнулись, и туда вошли Онофре Боувила и Эфрен Кастелс. По их словам, они пришли отчитаться перед ним об успехах операции. Банда Каналса-и-Формиги обезглавлена, его заместители Сикарт и Боищ убиты, сам Канале тоже убит, обнаружены его бумаги, и в настоящий момент они находятся в распоряжении Онофре Боувилы; они вышли из этой схватки с минимальными потерями: всего четверо убитых и полдюжины раненых. К сожалению, к этому числу надо добавить безвременную кончину Арнау Пунсельи, погибшего при странных обстоятельствах. Дон Умберт Фига-и-Морера оторопел и не сразу нашелся что ответить – он никак не мог сообразить, почему план, разработанный Арнау Пунсельей с таким коварством и продуманный до мельчайших деталей, вдруг обернулся реками пролитой крови, которая теперь была на его совести. Он только что слышал душераздирающий вопль Арнау Пунсельи, и для него стало очевидно: с этого момента события будут развиваться в другом, совершенно неведомом ему направлении. Он незаметно вздохнул – теперь уже ничего не поправишь, надо привыкать к новым условиям. В данный момент ему нужно побеспокоиться о сохранении своей жизни. Нарочито громким голосом он попросил дать ему дополнительные сведения о ничего не значивших вещах, просто для того чтобы выиграть время. Онофре обстоятельно изложил все подробности, хотя дон Умберт едва его слушал. Этой своей дотошностью Онофре как бы хотел доказать, что его намерения не содержат злого умысла и он все еще готов подчиняться приказам своего патрона. Одон Мостаса и его люди благоговели перед доном Умбертом, искренно его любили и никогда бы не пошли на предательство даже ради Онофре Боувилы, который прекрасно это понимал и не собирался строить против него козни. Наконец и дон Умберт понял ситуацию, и между обоими предводителями состоялся долгий разговор. Дона Умберта одолевали сомнения.

– Город в моем распоряжении, но ведь я не готов к тому, чтобы вот так, сразу, взвалить на себя бремя такой огромной власти, – говорил он, – и особенно после того, как я потерял моего самого верного товарища и советника, чье еще не остывшее тело лежит, распростершись на земле, прямо под моим балконом. Что мне делать?

Онофре Боувила попытался рассеять все его сомнения – у него на этот счет был заранее подготовлен план. Без всякого высокомерия, но с неким апломбом, не свойственным его возрасту и положению в преступной иерархии, который дон Умберт вынужден был терпеть в силу сложившихся обстоятельств, Онофре принялся втолковывать своему патрону следующее:

– Необходимо взять на себя управление бандой, в недавнем прошлом возглавляемой покойным доном Алещандре Каналсом-и-Формигой, но ни в коем случае не присоединять ее к нашей, – подчеркнул он.

Онофре произнес слово «нашей» нагло, с откровенным бесстыдством. Дон Умберт с наслаждением отхлестал бы его кнутом, который всегда держал под рукой, но страх, внушаемый ему Онофре, и присутствие в кабинете великана Эфрена Кастелса подействовали на него отрезвляюще. С другой стороны, все то, о чем говорил ему этот заносчивый юноша, отнюдь не было лишено смысла. «И в самом деле, к чему смешивать разные веши, – уже спокойнее подумал он, – я есть я, а Каналс, упокой Господи его душу, был Каналсом». Теперь, после гибели Арнау Пунсельи, нужно было решить, кого сделать предводителем банды Каналса. Оноф-ре Боувила тут же сказал, что у него на примете есть подходящий для этого человек. Дон Умберт Фига-и-Морера на сей раз не смог скрыть своего замешательства:

– Неужели ты имеешь в виду Одона Мостасу или этого монстра, который все время около тебя околачивается?

Онофре даже бровью не повел; он приучил себя не обижаться на такие выпады.

– Что вы! – ответил он, – каждый из названных вами людей хорош на своем месте, и не больше. Человек, о котором идет речь, наделен особым талантом в такого рода вещах, кроме того, он уже много раз подтверждал свою абсолютную преданность, – сказал Онофре и продолжил: – Как раз сейчас он ждет в прихожей, и если вы ничего не имеете против, мне бы хотелось привести его сюда, чтобы вы с ним познакомились.

Получив милостивое дозволение, он ввел в кабинет сеньора Браулио. Мысль о том, что он совсем недавно собственными руками убил человека, привела сеньора Браулио в исступленное состояние, и он уже не мог трезво мыслить. Ему не удавалось держать в узде обе грани своей личности, и они смешались в его бедной голове в одно целое: стоило ему начать говорить с учтивостью, свойственной благонравному держателю пансиона, как тут же приходило неудержимое желание вытащить из кармана кастаньеты и закружиться в разнузданном андалусском танце.

– Я человек крайностей, – заявил он дону Умберту после того, как был ему представлен. – На смену похотливости ко мне приходят мысли о самоубийстве. К счастью, на этот раз все обошлось, а вот в прошлый… Вы и представить себе не можете, сколько было крови.

Дон Умберт Фига-и-Морера деликатно почесал затылок, не зная, какая роль отводилась этому чучелу в деле подобного масштаба.

4

Пришло лето, бушующие вешние воды вернулись в прежнее русло, унося с собой воспоминания о перестрелках и кровавых битвах за передел города, который еще несколько месяцев назад казался вставшим на дыбы. Сеньор Браулио занял место Каналса-и-Формиги, и те, кто совсем недавно при виде него презрительно кривил нос, потихоньку стали к нему привыкать и отдавать должное его работоспособности. Он действовал с чрезвычайной осторожностью, придерживался консервативных взглядов на управление бандой, старался не выходить за рамки своих полномочий и дотошно вел денежный учет. Онофре Боувила крепко-накрепко запретил ему прежние похождения.

– Хватит шляться в Карбонеру и изображать из себя педерастяпу, – выговаривал он сеньору Браулио. – Теперь мы уважаемые люди. Если вам охота расслабиться или устроить пьянку с мордобоем, – на здоровье. Платите – и вам все это принесут на блюдечке. Для этого мы и заколачиваем деньги. Но за дверями дома, будьте любезны, ведите себя как серьезный человек.

Сеньор Браулио занимал весь первый этаж одного из зданий на бульварном кольце Сан-Пабло. Тут же, в цокольном этаже, располагалась его контора. Иногда по ночам соседям не давали спать доносившиеся из его апартаментов пение, перебор гитары, шумные ссоры и грохот ломаемой мебели. Потом на совещаниях с влиятельными людьми Барселоны сеньор Браулио появлялся с перебинтованной головой, с синяком под глазом, а то и с увечьем посерьезнее. Но сколько он ни пускался во все тяжкие, его неотвязно преследовала мысль о Дельфине, которая продолжала сидеть в тюрьме. Сейчас ему доставало власти вытащить ее оттуда – он специализировался именно на такого рода услугах, – но Онофре категорически запретил ему что-либо предпринимать.

– Мы пока не можем себе этого позволить, – поучал он своего бывшего хозяина, – пойдут пересуды, может всплыть наше прошлое. Поверьте, придет время, мы прочно станем на ноги, вот тогда и займемся Дельфиной.

Бедный сеньор Браулио обожал свою дочь, но по слабости характера безропотно подчинился требованиям Онофре. Тайно ото всех он посылал ей в камеру корзины с едой и сладостями, а также тонкое постельное белье и изысканные предметы женского туалета. В ответ Дельфина не посылала ему ни слова благодарности, лишь возвращала белье, в клочья разорванное зубами. С сеньором Браулио теперь работал Одон Мостаса, занявший место покойного Жоана Сикарта. Не отмеченный особым призванием командовать или какими-нибудь другими талантами, которыми в изобилии обладал его предшественник, Одон Мостаса тем не менее пользовался неизменной любовью членов банды. Завидев этого внешне чрезвычайно привлекательного человека, сеньор Браулио пускал слюни и страстно желал добиться его расположения. На место Одона Мостасы Онофре назначил себя. Кроме того, он выполнял некоторые другие обязанности, лежавшие прежде на Арнау Пунселье. Все эти перемены осуществлялись с благословения дона Умберта Фиги-и-Мореры. Он был счастлив, живя в лучшем из миров: помимо его воли случилось так, что он умудрился достичь зенита славы и власти в негласной иерархии, вершившей судьбами жителей Барселоны. Он никогда не мечтал о том, чтобы подняться так высоко. Это был человек, состоявший из клубка противоречий; в нем счастливо уживались мудро отмеренные острота ума и глупость, расчетливое позерство и наивное простодушие. Он без оглядки пускался в рискованные предприятия, являя такую же степень некомпетентности и недальновидности, как и дерзкой отваги. В итоге, если случались неудачи, ему все сходило с рук, но если все заканчивалось хорошо, то заслуги он приписывал исключительно себе. В нем была бездна доверчивости, а тщеславия – и того больше, и он жил, чтобы быть на виду. Как бы ни были неотложны дела, которыми он занимался в данный момент, у него всегда находилось время для конных прогулок на бульваре Грасиа. Он появлялся там ровно в полдень и гарцевал на своей знаменитой серой кобыле, принимая эффектные позы. Эта хересская кобыла, стоившая целое состояние, была к тому же обучена элементам вольтижировки и умела на полном скаку лавировать между легкими открытыми колясками на том отрезке бульвара, что протянулся от улицы Каспе до улицы Валенсия. Подобная страсть к позерству часто кончалась конфузом – у кобылы были слабые ноги. Почти каждый раз на прогулке наступал момент, когда она вдруг падала на колени и седок катился по земле. Оба быстро вскакивали, кобыла ржала, словно извиняясь, а всадник брезгливо стряхивал лошадиный навоз, налипший на полы сюртука. С тротуара ему на помощь тут же бросался какой-нибудь зевака и, чудом избежав колес экипажей и лошадиных копыт, поднимал с дороги цилиндр и хлыст, чтобы почтительно вручить их дону Умберту, когда тот уже снова был в седле. Неустрашимый дон Умберт вознаграждал благочестивый поступок монеткой, которая, блеснув на солнце жаркой медью, перекочевывала в жадные руки зеваки. Таким образом, плачевный инцидент на глазах у публики преображался в церемонию присяги вассала своему государю. По крайней мере, так себе это представляли богатые буржуа. Лишенные чувства юмора, они награждали дона Умберта одобрительными улыбками. «О! – крутили они головами, – вот что значит быть знатным сеньором». А он, будучи совершеннейшим глупцом, воспринимал эти знаки одобрения как признание высшим светом своей особы. На деле все было совсем наборот: в силу того что высшая буржуазия была лишена сложных и подчас очень жестких геральдических традиций, свойственных аристократии, в практической жизни она была вынуждена подходить к выбору знакомств и круга общения с излишней разборчивостью. Буржуа восторгались деньгами дона Умберта Фиги-и-Мореры, особенно его умением сорить ими направо и налево, однако когда дело доходило до личных контактов, они смотрели на него свысока, считая выскочкой и пролазой. Когда наступал час истины, никто не воспринимал его всерьез. А он даже не замечал этого: его тщеславие, как всякое подлинное тщеславие, не имело конечной цели и замыкалось на себе; оно не претендовало на то, чтобы укрепить репутацию дона Умберта в обществе, а уж тем более – в его женской половине, хотя именно там он, сам того не подозревая, пользовался большим успехом: все замужние сеньоры и многие сеньориты, достигшие соответствующего возраста, втайне о нем вздыхали. Но это тоже проходило мимо него. В частной жизни дела обстояли не лучше. Его жена, возомнившая себя кладезем красоты, ума и утонченности, полагала, что нет в мире человека, который был бы достоин ее совершенств, а свой брак с доном Умбертом считала личным для себя оскорблением, поэтому жестоко им помыкала, а вслед за ней и все домашние, включая прислугу. Он не роптал и покорно сносил издевательства; никто никогда не видел его рассерженным, и казалось, он счастливо живет в своем тесном замкнутом мирке. Привыкнув, что на него не обращают внимания, он частенько одиноко бродил по дому и бормотал что-то нечленораздельное себе под нос, не рассчитывая на ответ, а просто из удовольствия слышать собственный голос. Иногда с ним происходило прямо противоположное: ему мерещилось, что он произносит фразы вслух, в то время как они существовали лишь в его мозгу. Это абсолютное отсутствие общения никоим образом не удручало его. Работа поглощала всю его энергию, все его существование. Маленькие успехи на общественной ниве вполне удовлетворяли его самолюбие, а дочь, к которой он относился с обожанием идолопоклонника, восполняла его потребность любить.

В то время представления о летнем отдыхе сильно отличались от нынешних. Когда начиналась жара, лишь привилегированная часть общества, в подражание королевской семье, переносила свои резиденции в гористую местность с более сухим климатом. Аристократия старалась не слишком удаляться от Барселоны и проводила лето в Саррье, Педралбесе, Бонанове, ныне являющихся частью городских кварталов. Остальные горожане воевали с пеклом, пуская в ход веера и глиняные кувшины с прохладной водой. Морские купания стали популярными среди так называемых офранцуженных молодых людей и зачастую приобретали скандальный характер. Так как почти никто не умел держаться на воде, число утонувших росло с каждым годом в геометрической прогрессии. Священники в своих проповедях приводили эту огорчительную статистику как доказательство существования гнева Господня. Дон Умберт Фига-и-Морера припозднился с покупкой летней резиденции в одной из ставших уже традиционными курортных зон, поэтому был вынужден обосноваться в местечке под названием Будальера, расположенном к северу от города. Под строительство он купил холмистый участок земли с соснами, каштанами и магнолиями и распорядился, чтобы жилище было скромным и без претензий. Как это часто происходит со многими юристами, при покупке недвижимости он не принял должных мер предосторожности и теперь тратил уйму времени, сил и денег на выяснение спорных обстоятельств, которые возникли несколько веков назад. В действительности он стал жертвой обыкновенного мошенничества: участок оказался слишком тенистым, влажным, кишмя кишел москитами и имел настолько непривлекательный вид, что единственными соседями дона Умберта были отшельники, обитавшие в смрадных пещерах неподалеку. Они питались корнями и корой деревьев, бродили по холмам с неприкрытым срамом, а проведя в одиночестве много лет, потеряли дар речи и способность мыслить.

– Только такому идиоту, как ты, могло прийти в голову купить участок на этой мусорной свалке, – нежно пеняла ему жена.

Иногда она высказывала свое мнение по несколько раз на день: очень уж ей хотелось оказаться на побережье и принимать морские ванны на модных курортах Оката или Монгат, бок о бок с молодыми снобами из высшего общества. Однажды муж ответил ей, пытаясь настоять на своем хоть раз в жизни.

– Вы же не умеете плавать – ни ты, ни девочку, – и вас может унести течением. А еще я слышал, что на дне моря водятся спруты и миноги, они набрасываются на купальщиков и разрывают их на части прямо на глазах близких и друзей.

– Это оттого, что они купаются нагишом. Выставляя напоказ телеса, они тем самым возбуждают прожорливость морской фауны, которая способна отличить человека от животного лишь по одежде.

Говоря, она саркастически кривила рот, будто наслаждалась несчастьем тех, кто не умел одеваться приличествующим случаю образом. Она была уверена: уж в нее-то, все еще носившую давно канувшие в вечность кринолины и таскавшую за собой двухметровый шлейф, а на себе – неимоверное количество украшений в любой час дня и ночи, не осмелится вонзить зубы ни одно чудовище, будь то на суше или на море. Спор неизменно заканчивался тем, что муж уступал. Летом 1891 года этот особняк посетил Онофре Боувила.

Он поднялся на гору размашистым галопом и, оказавшись в лесу, потерял дорогу. Лошадь была в мыле и тяжело, прерывисто дышала. «А что, если она падет подо мной и я окажусь в этих дебрях один-одинешенек, точно потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове, – подумал Онофре, с опаской оглядываясь по сторонам. – Любопытно: я, выросший среди гор, заблудился в трех соснах. Прямо стал совсем городским». Наконец ему удалось различить среди густых зарослей контуры дома, окруженного тенистым садом, и невысокую стену из темного камня. Из трубы вился дымок. Он спешился и, ведя лошадь под уздцы, приблизился к стене, затем заглянул через нее во двор, чтобы спросить у кого-нибудь, куда он попал. Сад казался пустынным, щебетали птицы, гудели шмели, махая радужными крыльями, беззаботно порхали бабочки. Солнце стояло в зените. Сквозь кроны деревьев, в мареве отвесно падавших потоков света он увидел фигурку девочки. На ней были белое кисейное платье с короткими рукавами, отделанное кружевными фестончиками и алой бархатной каймой, и шляпка с узкими полями тоже белого цвета, украшенная крошечными искусственными цветами, из-под которой выбивались локоны медно-красных волос. Поля шляпки и локоны почти полностью скрывали лицо, но глаза успели запечатлеть очертания носа, окрашенных румянцем полуденного зноя скул, чистого лба, нежную линию подбородка и шеи. Онофре Боувила замер как вкопанный. Когда он очнулся, видение исчезло. «Кто бы это мог быть? – подумал он. – Заметила ли она меня?» Девочка не была похожа на крестьянку, но в лесу и одна, без сопровождения… Странно! Пока он терялся в догадках, появился какой-то парень. Онофре махнул ему рукой и, когда парень подошел, справился, кому принадлежит это владение. Убедившись, что это то самое место, которое он искал, Онофре бросил парню вожжи и попросил о нем доложить. Дон Умберт Фига-и-Морера строго-настрого запретил членам банды показываться в своем загородном доме – он не хотел, чтобы его тут беспокоили ни под каким видом. Но особенно он не хотел вмешивать в свои дела семью. И только Онофре осмелился пренебречь этим запретом: он хотел убедиться воочию, до какого предела дон Умберт намерен мириться с его наглостью. Горничная провела его в шестиугольное помещение на первом этаже. Сюда выходило несколько дверей, сверху, через матовое стекло слухового окна, падал приглушенный свет, благодаря чему в комнате царил полумрак, дававший ощущение прохлады. Лучи солнца мягкими бликами играли на перламутровой отделке камина и отражались в высоком зеркале в золоченой раме. На каминной доске стояли бронзовый канделябр и часы в стиле ампир, прикрытые хрустальным колоколом. Из мебели в комнате только и было, что маленький угловой столик из раскрашенного дерева, на котором красовалась алебастровая Венера, взмывающая вверх из распахнутых створок раковины, да мавританский подсвечник. Повсюду были раскинуты атласные диванные подушки. Онофре обомлел. «Какая простота! – подумал он. – Это и есть подлинная элегантность». За спиной послышался глухой шум. Он быстро обернулся всем телом и по привычке потянулся рукой к карману брюк, где у него всегда был пистолет, отнятый у Сикарта несколько месяцев назад. Одна из дверей открылась, и на пороге беззвучно появилась давешняя девочка из сада. Теперь на ней не было шляпки, а в руках она держала книгу в черном переплете, похожую на молитвенник. Присутствие незнакомого мужчины заставило ее неподвижно замереть на пороге. Онофре открыл было рот, пытаясь произнести слова приветствия, но не смог выдавить из себя ни звука, она же, возможно менее скованная смущением, закрыла книгу, потом присела в грациозном реверансе, коснувшись коленом пола, и прошептала что-то такое, чего Онофре Боувила не смог понять.

– Простите, – собрался он с силами. – Вы что-то сказали?

Под его цепким взглядом она опустила глаза, уставившись на арабскую вязь изразцовой плитки.

– Да будет благословенна Пречистая Дева Мария, – произнесла она тоненьким голоском.

– Без греха зачавшая, – ' подхватил Онофре. Она опять присела в реверансе, не глядя ему

в лицо.

– Я не знала, что в комнате кто-то есть, – проговорила она, покрываясь краской смущения, – горничная не доложила о вашем визите…

– Нет, нет, что вы… – торопливо прервал ее Онофре, – напротив, это я должен просить прощения, если я вас напугал…

Не успел он закончить фразу, как она уже удалилась, прикрыв за собой дверь. Оставшись наедине с собой, он принялся расхаживать по комнате широкими шагами. «Скотина, идиот, тварь несчастная, – ругал он себя последними словами, не соображая, только ли он это думал или произносил вслух, рискуя быть кем-нибудь услышанным. – Как я мог позволить ей уйти? Теперь одному Богу известно, когда мне представится случай еще раз ее увидеть». До сих пор, попадая в куда более пикантные ситуации, он ни разу не упускал своего шанса, наперед просчитывая ситуацию. «Или я сделаю это, или умру, – сказал он себе и застонал от досады, уткнувшись коленями в мягкие атласные подушки на полу. – Не может быть, чтобы это случилось со мной, – ведь я был уверен, что навсегда избавился от любовного недуга. Но стоп, что это я такое несу? – продолжал он в позе кающегося грешника. – Она еще совсем ребенок, и если я начну говорить ей о любви, что она может в этом понять? Она или испугается, или, что еще хуже, – посмеется надо мной. И потом, ведь я всего лишь грубый деревенский парень, всю жизнь копавшийся в земле и в одночасье превратившийся в головореза на службе у этой сволочи». Он отчаянно боролся с собой, пытаясь вырвать засевшую в сердце стрелу, посланную самим Провидением, чтобы больно ранить его; пытался защитить себя от любви, захлестнувшей его огромной волной, против которой бессильны заградительные дамбы. Охваченный гневом Онофре выхватил алебастровую Венеру из раковины и изо всех сил швырнул ее в каминное зеркало. Первой, расколовшись на мелкие кусочки, упала статуэтка, затем раздался сильный треск: огромный осколок разбившегося зеркала с неровными зазубринами по краям на несколько мгновений завис над каминной доской, отражая сквозь паутину трещин испуганное лицо девочки, потом с пронзительным звоном стукнулся об пол, а вслед за ним рухнули еще шесть или восемь фрагментов поменьше, которые, разбившись вдребезги, стеклянной пылью разлетелись по всем уголкам комнаты. Пустая рама зияла черным провалом ртутного покрытия. За спиной вновь послышался шум, потом сдавленный крик. Это опять вошла девочка и округленными от ужаса глазами смотрела на разбитое зеркало, ничего уже не отражавшее, будто бы дом вместе с его обитателями перестал существовать. Она инстинктивно поняла, почему он совершил этот акт вандализма, увидела в нем особый смысл, знак судьбы и позволила ему крепко прижать себя к груди, услышав, как бешено бьется сердце этого неистового мужчины.

– Меня еще никто не целовал, – пролепетала девочка, собрав последние остатки сил.

– И не поцелует, пока я жив, – ответил Онофре Боувила, – если не захочет, чтобы я вышиб из него мозги, – после чего поцеловал ее в губы и добавил: – И из тебя тоже.

Она подалась назад и изогнулась всем телом; ее медно-красная шевелюра закрыла всю фигурку до пояса, руки беспомощно упали, касаясь пальцами прохладного пола, колени ослабели, и она повисла на сильных руках Онофре. Из приоткрытых губ вырвался едва слышный шепот:

– Да.

Так за одно мгновение решилась вся ее дальнейшая судьба.

Онофре поднял голову и заморгал: ему показалось, в комнате кто-то есть. Это был дон Умберт Фига-и-Морера, который только что вошел в сопровождении двух мужчин. Один из них, некий Косме Вальбуена, был архитектором. Дон Умберт, смертельно скучавший в своем захолустье, решил произвести работы по расширению жилого пространства, используя помещение старого курятника и пристроенной к нему голубятни. Однако для этого надо было захватить часть соседнего участка. Незаконное присвоение двух пядей чужой земли послужило причиной длительной судебной тяжбы с их владельцем, по чистой случайности оказавшимся другом дона Умберта, мало того – партнером в некоторых его делах. Дон Умберт, мнящий себя птицей более высокого полета, не захотел тратить драгоценное время на пустячные судебные дрязги и выписал из Барселоны адвоката, хотя и молодого, но с хорошей репутацией. Он как раз специализировался по подобным делам, особенно в сфере права пользования чужой собственностью. Дни проходили в осмотре дома, сада и прилегавших к нему земель. Адвокат все время обмерял что-то бечевкой и вносил свои предложения по обустройству дома, которые архитектор отметал на корню, не удосужившись выслушать до конца. В свою очередь, он предлагал дону Умберту посильные законные способы, с помощью которых можно было выиграть тяжбу. Оба сердились, спорили до хрипоты и таким образом прекрасно проводили время. Затем садились за стол и кушали с завидным аппетитом. Жена дона Умберта не протестовала против присутствия этих двух дармоедов. Дочь скоро созреет для замужества, а адвокат с архитектором были холостыми, и перед ними открывалось блестящее будущее. По крайней мере, оба занимали прочное положение в соответствующих профессиональных кругах, чего никак нельзя было сказать об этом олухе – ее муже. Так думала жена. Ее напряженная духовная жизнь вызывала у мужа чувство противоречия, и он, желая ее позлить, отвечал по-простому, по-деревенски:

– Мать, что это тебе взбрело в голову – девочке только-только исполнилось десять годков!

Теперь же дона Умберта одолевали сомнения. С одной стороны, он был не такой дурак, чтобы не заметить томное полузабытье, в котором он застал свою дочь, и безумный, горящий вожделением взгляд своего подчиненного. Но с другой – в создавшемся положении было лучше просто сделать вид, будто ничего не произошло.

– Ладно, ладно, – ограничился он замечанием, – вижу, вы уже познакомились и стали хорошими друзьями. Вот это по-нашему, да, по-нашему.

Заметно смутившись, они разъяли объятия и попытались принять непринужденный вид. Даже Онофре Боувила, минутой раньше бесконечно презиравший дона Умберта, сейчас, видя в нем отца женщины, которую успел полюбить всем сердцем, чувствовал себя готовым к тому, чтобы оказывать этому человеку максимум уважения. Он тотчас унял свое неистовство и стал кротким как ягненок. Адвокат и архитектор меж тем бродили по комнате, выискивая недостатки в дизайне и убранстве.

– Прежде всего надо убрать осколки стекла, чтобы не пораниться, – говорил адвокат.

Онофре Боувила возвращался в Барселону, когда солнце уже зашло. Из зарослей кустарника доносилось призывное пение цикад, небо было усыпано звездами. «Что теперь меня ждет?» – думал он, глядя вверх на открывшуюся перед ним сияющую бездну и понимая только одно: пока любимая будет отвечать ему взаимностью, он не сможет предать Умберта Фигу-и-Мореру.

Еще до окончания летнего сезона архитектор и адвокат попросили руки дочери дона Умберта Фиги-и-Мореры. Это соперничество и вытекающая из него необходимость выбора между претендентами позволили ей сначала тянуть с ответом, а потом решительно заявить о нежелании выйти замуж за кого-нибудь из них. Иной раз она отказывала бесповоротно, а иногда нервы сдавали, и она впадала в истерику, сопровождаемую криками, рыданиями, топотом ног и ударами головой о стены и мебель. Девочка отличалась хрупким телосложением и часто разбивала себе лоб, ранила ноги и руки, а потому все время ходила перевязанная бинтами. Поведение дочери и неприкрытые намеки на то, что с ней может произойти худшее из несчастий, если родители пойдут против ее воли, тут же изменили поведение отца. Однако мать интуитивно ощущала: это несгибаемое сопротивление объясняется не столько неприязнью к обоим претендентам на ее руку, на которых она даже не взглянула, а другой, более серьезной причиной. При этом она вспоминала о разбитых зеркале и статуэтке и, невольно сопоставив этот факт с непрошеным визитом подчиненного своего мужа в Будальеру, сделала собственные выводы, после чего с пристрастием допросила дона Умберта. Тому пришлось рассказать, правда в более мягком варианте, как странно вели себя его дочь и этот парень. Эта сцена наводила его на мысль: девочка могла испытывать некие чувства к его подчиненному.

– А кто он такой? – поинтересовалась жена.

Дон Умберт дал ей путаные объяснения, которые она не захотела слушать: ее интересовало не то, что может сказать муж по этому поводу, а то, что он может скрыть. Отталкиваясь от противного, она точно определила место Онофре Боувилы среди тройки претендентов и тут же зачислила его в наименее подходящие. «Ладно, пусть так, – сказала она себе, – обойдемся без адвоката и архитектора, зато сделаем все возможное, чтобы удалить эту деревенщину из жизни нашей дочери, а когда она о нем окончательно забудет, займемся поисками настоящего кандидата. Она еще слишком мала и может сменить добрую дюжину женихов». По ее настоянию дон Умберт отправил дочь в закрытый интернат. Как ни странно, девочка не выказала неудовольствия, рассчитывая, что там она будет недосягаемой для искателей ее руки. «В данной ситуации для нас это наилучший выход», – говорила она себе. Когда улеглись первые страсти, Онофре с ней согласился и стал смотреть на вещи спокойнее. «Все равно придет день, и она будет моей, – рассуждал он, – а сейчас надо запастись терпением». Самыми невообразимыми способами он умудрялся посылать ей сотни писем в интернат, и это было равносильно подвигу, тем более поразительному, что до этого он едва умел ставить свою подпись. Можно сказать, он и писать-то выучился благодаря этим любовным посланиям. В ответ она писала ему пространные, обстоятельные письма, ловко обходя надзор, который установили за ней монахини. Прежде всего, – говорилось в одном из них, – я благодарю Бога моего чрез Иисуса Христа, Сына Божия, которому служу духом моим, и говорю, свидетель мне Бог, что непрестанно вспоминаю о тебе, прося в молитвах моих, чтобы воля Божия благословила меня прийти к тебе, ибо я весьма желаю увидеть тебя. Учитывая, что послания, написанные совершенно в духе святого апостола Павла, выходили из-под пера влюбленного подростка, они казались немного странными, однако ими вполне можно было оправдаться, попади они вдруг в руки монахинь или родителей. А может быть, через эти письма она хотела выразить всю искренность своей набожности. Потом, будучи уже замужем, она всегда старалась быть благочестивой. Те, кто ее знал и тесно общался с ней в ее зрелые годы, имели о ней противоречивое суждение: строгая и восторженная – вот два противоположных мнения, высказываемых о ней с наибольшей частотой. Было и другое: говорили, что она искала в религии утешение, поскольку была очень несчастлива в браке, и несчастлива по вине Онофре Боувилы.

За всеми этими событиями незаметно подкралось новое столетие, и Барселона готовилась перевалить рубеж, разделявший прошлый и нынешний века, имея в своем багаже больше проблем, чем надежд на их разрешение.

– Все, чего мы достигли ценой стольких усилий и отречений в этом веке, расцветет пышным цветом в следующем, – говорили оптимисты в сумрачной тишине клубов, кружков и салонов.

Роскошные магазины переселялись с улицы Фернандо на Рамблас, а на бульваре Грасиа открывались так называемые универмаги – новая для того времени форма торговли, к которой барселонцы относились с явной прохладцей. Универмаг – волшебная лампа Аладдина или пещера Али-Бабы? – так была озаглавлена статья в одной из газет. Однако экономическая политика правительства не способствовала улучшению уровня жизни. Глухое к доводам и просьбам влиятельных каталонцев, отправленных в Мадрид специально для того, чтобы сформулировать свои предложения, равно как и некоторых кастильцев, понимавших ситуацию или получивших деньги за то, чтобы лучше в ней разобраться, правительство упразднило все протекционистские меры, поддерживавшие развитие национальной промышленности. Отменив пошлины на иностранную продукцию гораздо лучшего качества, более дешевую и легкую в применении, чем национальная, оно тем самым окончательно обрушило рынок, и без того уже дышавший на ладан. Закрытие фабрик и последовавшие за этим массовые и неожиданные увольнения усугубили бедственное положение трудящихся. На Кубе и в Мелилье[50] шла война. Начался массовый исход из страны: каждую неделю сотни безбородых юношей уезжали на фронт в Америку и Африку. В порту и на железнодорожных вокзалах можно было видеть душераздирающие сцены. Жандармы были вынуждены стрелять в матерей, которые пытались задержать суда у причалов, вцепившись мертвой хваткой в канаты, или отправку военных эшелонов, блокируя пути. Из этих сотен, даже тысяч юношей немногим удавалось вернуться, а если они и возвращались, то безрукими и безногими инвалидами или неизлечимо больными людьми. Все эти события, будто намеренно, раздували огонь ненависти, зревший в народе. Различные кружки и объединения рабочих, появление которых так тревожило покойного Каналса-и-Формигу, становились на ноги, набирали силу; особенно влиятельными были анархисты. Среди них встречались как последователи Фоскарини, так и сторонники де Уирда, а также многих других лидеров, расплодившихся в неимоверном количестве. Все они объединялись, чтобы организовывать и проводить всеобщие забастовки, как правило, заканчивавшиеся неудачей. Бесконечные провалы и напрасные усилия, тем более что ситуация не улучшалась, а, напротив, становилась день ото дня все хуже, ожесточали души людей, и они переходили к активным действиям. Вдохновленные примером своих итальянских, французских, а особенно русских собратьев, они пошли по пути, указанному одним из лидеров рабочего движения: обезглавить гидру, сколько бы голов у нее ни было. И чем больше – тем лучше. Так началось черное время насилия: террористы не пропускали ни одной публичной акции, демонстрации, выступления или спектакля, бросали бомбы или применяли взрывные устройства. Оглушенные взрывом, ослепленные дымом и страхом, одни метались на месте трагедии в поисках родных и друзей, другие рассыпались в разные стороны и с вылезшими из орбит глазами, в окровавленной одежде, неслись не разбирая дороги, не останавливаясь, чтобы выяснить, насколько тяжело, а может и смертельно, они ранены и целы ли руки и ноги. Потом они с отчаянной яростью обрушивались на благополучных каталонских буржуа. Каждый раз, когда происходило что-нибудь похожее, Онофре Боувила не мог не вспомнить о Пабло с его анархистскими идеями, которые тот так неистово отстаивал и которые он сам, хотя и против воли, пропагандировал. Иногда он себя спрашивал, не Пабло ли кинул бомбу в Мартинеса Кампоса[51] или совершил взрыв в «Лисеу», трагические отзвуки которых до сих пор слышатся во время гала-представлений в ложах и коридорах знаменитого театра. Но об этих своих размышлениях он помалкивал: в силу занимаемого им положения и по причинам личного характера он предпочел скрыть, что некоторое время был членом анархистской организации. Напротив, давал понять как своей невесте, так и деловым партнерам, что он отпрыск порядочных родителей, происходит из хорошей семьи и только чрезвычайные жизненные обстоятельства заставили его заниматься темными делишками, да и то исключительно по поручению Умберта Фиги-и-Мореры. И уже никто не вспоминал о его участии в кровавых событиях, покончивших с преступной империей и жизнью Каналса-и-Формиги. Он всегда, когда позволяли обстоятельства, высказывался против террора, за подавление анархистов железной рукой, называя их «бешеными псами» и превознося кровавую политику правительства в его попытках восстановить порядок. Эти его убеждения волей-неволей находили отклик в кругах высшего буржуазного общества, с членами которого он имел неофициальные контакты. Опасаясь за свою собственность и жизнь, высшая буржуазия установила перемирие с Мадридом в вековой борьбе между Центром и Каталонией. И каким бы вредным ни было влияние политики правительства на торговые интересы Каталонии, еще худшим вариантом представлялось лишиться его вооруженной поддержки в этой борьбе – так рассуждали буржуа. Затем, оставшись в узком кругу, они жаловались, что сами, по собственной воле, отреклись от своих прав.

– Как печально, – ныли они, – что мы должны кинуться в объятия этого генералишки, в то время как Каталония отдала испанской армии своих самых свирепых львов-воинов.

Они намекали на генерала Прима, героя Мексики и Марокко, и на генерала Вейлера, державшего в узде кубинских повстанцев. Но больше всего этих ханжей беспокоило то обстоятельство, что сторонники каталонской автономии, а они набирали все большую силу, выиграют выборы и тем самым вызовут гнев Мадрида, под чьим милостивым покровительством они жили. Поэтому дела, которыми руководил сеньор Браулио, процветали. Наедине с собой Онофре Боувила радостно потирал руки. Через несколько лет он будет вынужден признать: «Я всегда полагал, что все беды Испании происходят от сосредоточения денег в руках шайки трусливых и бездушных людишек». Меж тем правительство пользовалось ситуацией и спокойно пожинало плоды чужих трудов, с явной неохотой подходя к решению внутренних проблем Каталонии, будто бы речь шла о колонии. Оно сначала посылало в Каталонию пещерных вояк, которые умели разговаривать лишь на языке штыков и думали установить мир ценой убийства половины человечества. «Надо же! – не переставал думать Онофре, наблюдая за происходящим. – Какие прекрасные времена для человека, обладающего хотя бы зачатками воображения, небольшим капиталом и большой дерзостью. Что касается дерзости – мне ее не занимать. А вот с деньгами дело обстоит хуже – мне их просто неоткуда взять. Но я должен их достать во что бы то ни стало! Такие шансы, как теперь, судьба предоставляет один раз в жизни, да и то не всегда». То, что у Онофре была тайная невеста, только подстегивало его амбиции, а невозможность ее видеть оборачивалась для него благом, позволяя накапливать энергию для будущих свершений. Он уже не посещал пирушки вместе с Одоном Мостасой и его приятелями, предпочитал не появляться на публике в компании проходимцев. Те скромные наслаждения, в которых он время от времени нуждался, ему поставляли сеньор Браулио и Эфрен Кастелс. В те дни газеты опубликовали сообщения о приближении кометы Саргон, чей диаметр насчитывал более пятидесяти тысяч километров. Беспорядки и хаос, царившие в мире, грозно предостерегали, что они – лишь прелюдия к чему-то более страшному. Появились предсказатели, пророчившие конец света. Естественно, все всполошились, но, слава богу, ничего не произошло.

ГЛАВА IV

1

Путешественнику, очутившемуся в Барселоне впервые, не составляет труда определить, где кончается старый город и начинается новый. Узкие извилистые улочки выпрямляются, раздаются вширь; тротуары под благодатной сенью ветвистых платанов становятся просторнее, здания приобретают более внушительные размеры и величественную осанку, и зачастую приезжие теряются, думая, что перенеслись в совершенно другой город по чьей-то магической воле. Сами барселонцы, интуитивно или осознанно, но поддерживают эту иллюзию: переходя из одной части города в другую, они как бы преображаются, меняют стиль одежды и манеру поведения. Это не всегда было так. Чудесное превращение старого города имеет свою историю и легенду.

За многовековое существование не было примеров, чтобы городские стены предотвратили завоевание или разграбление Барселоны, – они лишь препятствовали ее развитию. В то время как плотность населения неуклонно росла, отравляя жизнь обитателям города, за его пределами, на сколько хватало глаз, простирались зеленеющие поля и пустоши. С наступлением вечера либо в праздничные дни жители окрестных селений взбирались на холмы (ныне это городские кварталы: Пущет, Грасиа, Сан-Хосе-де-ла-Монтанья и некоторые другие) и смотрели через латунные подзорные трубы вниз на одержимых нервной лихорадкой барселонцев, которые строем, затылок в затылок, двигались по тесным тротуарам в обоих направлениях, приветствовали друг друга, потом терялись в лабиринтах переулков, сходились снова, спрашивали о здоровье и делах и, не дослушав ответа, прощались до новых встреч. Селяне вовсю развлекались бесплатным зрелищем; находились и такие, кто в простоте душевной пытался попасть в прохожего камнем, хотя и не мог этого сделать: во-первых, слишком далеко было бросать, а во-вторых, мешала стена. Скученность не позволяла соблюдать элементарные санитарно-гигиенические нормы, а невозможность изоляции инфекционных больных порождала эпидемии. Чтобы не допустить проникновение заразы за пределы Барселоны, наглухо закрывали городские ворота, и жители соседних деревень, организовав что-то наподобие отрядов самообороны, отлавливали беглецов и палками загоняли их обратно; тех же, кто от слабости не мог самостоятельно передвигаться, насмерть забивали камнями. Меж тем в пределах самого города цены взвинчивались в троекратном размере, и даже наблюдались случаи посягательств на правила приличия. Остановившись в одной из гостиниц, чьи преимущества мне расписывали с явным преувеличением, – рассказывает один путешественник в своих воспоминаниях, – я с удивлением обнаружил, что должен разделить шестиметровую комнату с таким же числом постояльцев, включая меня самого. Двое из них оказались молодоженами, которые совершали свадебное путешествие. Как только гасилисвет, они тут же залезали в кровать и всю ночь напролет оглашали тишину неприличным пыхтением, сладострастными воплями и похотливыми смешками. И за все это мне пришлось выложить непомерную сумму, да еще и спасибо сказать!!! Более лаконично пишет падре Кампусано: редкий житель Барселоны, даже находясь в самом нежном возрасте, не был знаком с графическим изображением того места, где он был зачат и откуда появился на свет. Прямым следствием создавшегося положения стали всеобщее падение нравов, распространение венерических болезней, участившиеся факты изнасилований и других злоупотреблений, а также возникновение всякого рода психических расстройств, как, например, в случае с Хасинто, или, если вам так больше по вкусу, с Хасинтой Пеус: Из-за того, что мои родители, братья и сестры, дядюшки и тетушки, бабушка и дедушка, кузены и кузины, а также прислуга постоянно разгуливали по дому в чем мать родила, у меня в голове все перепуталось, и мне, наверное, уже никогда не понять, кто из них женщина, а кто мужчина, и к какому из полов причислить себя. Проблема жилья встала с ужасающей очевидностью: астрономическая сумма квартплаты поглощала львиную долю семейного бюджета. Не мешает привести некоторые убедительные цифры. В середине XIX века площадь Барселоны равнялась 427 гектаров, в то время как Парижа – 7802 гектара, Берлина – 6310, а Лондона – 31 685 гектаров. И даже такой относительно маленький город, как Флоренция, располагался на площади в 4226 гектаров, то есть вдесятеро большей, чем Барселона. Плотность населения на 10 000 квадратных метров является не менее убедительным фактором: 291 человек в Париже, 189 в Берлине, 128 в Лондоне и 700 в Барселоне. Напрашивается вопрос: почему не были разрушены стены? Да потому что этого не хотели центральные власти. Под предлогом соблюдения интересов стратегического характера, явно надуманным, правительство душило город в прямом и переносном смысле, не позволяя не только расти вширь, но и набирать экономическую мощь. Сменявшиеся на троне Испании короли, королевы и регенты наперебой давали понять, что их занимают гораздо более насущные проблемы, а следовавшие чередой правительства, будучи сами живым примером нерадивости, тем не менее позволяли себе в адрес Барселоны язвительные замечания: «Если горожанам так не хватает жизненного пространства, почему бы им не поджечь еще парочку монастырей?» Этим они намекали на кровавые события смутного времени, сотрясавшие страну в предшествующие десятилетия, когда озверевшие толпы людей нападали на монастыри и сжигали их дотла, а освободившиеся земли переходили затем в собственность коммунальных служб для обустройства площадей, рынков и прочих мест общественного назначения. Наконец стены были снесены, и барселонцы торжествовали победу: «Теперь, похоже, мы сможем дышать». Но не тут-то было: со стенами или без них нехватка пространства ощущалась по-прежнему. Люди, сдавленные теснотой крохотных смрадных каморок, продолжали влачить жалкое существование в бесстыдной близости разнополых членов семейства, вперемешку друг с другом, а все скопом – с домашними животными. Зато какой простор открывался перед ними: исчезновение стен позволяло наслаждаться видом зеленой долины, простирающейся вплоть до подножия Кольсерольской гряды. Тем временем плотность населения продолжала расти.

– Громы и молнии! – возмущались горожане. – Столько пустующей земли, а мы тут живем, словно мыши в норах. Разве это справедливо? Даже латук на грядках – и тот чувствует себя куда вольготнее!

Их взоры обращались к алькальду. Но не к тому, кто через несколько лет после описываемых событий возглавит проведение в Барселоне Всемирной выставки, а к его предшественнику – круглому коротышке с уютным пузцом, который, помимо прочих достоинств, обладал еще и истовой набожностью. Он каждый день ходил к мессе, аккуратно причащался и в минуты религиозного экстаза старался сосредоточиться исключительно на таинстве Святой Евхаристии и не думать о работе. Но городские проблемы нависали над ним докучливой тенью, рассеивая внимание. «Надо что-то предпринять, – стучало в мозгу. – Но что?» Он прилежно изучил вопросы, связанные с реконструкцией Парижа, Лондона, Вены, Рима, Санкт-Петербурга. Планы казались ему привлекательными, однако излишне дорогими. Кроме того, Барселона имела массу особенностей, и ему не представлялось возможным пренебречь ими. Всякий раз, когда кто-нибудь начинал в его присутствии превозносить достоинства новой застройки Парижа, алькальд многозначительно вздыхал и отвечал:

– Идея, безусловно, хороша, но она не учитывает нашей самобытности.

Если ему подсовывали план Вены или какого-нибудь другого города, он отвечал то же самое, и никто не мог поколебать его во мнении, что Барселона должна идти своим, особым путем, а не заниматься бездумным подражательством.

Однажды после причастия ему привиделось, будто он сидит у себя в кабинете, в своем начальственном кресле, положенном ему по рангу алькальда, и вдруг входит герольд с докладом о некоем визитере. «Наверняка какой-нибудь проситель или член муниципального собрания», – подумал было алькальд, но герольд пояснил:

– Он представился как кабальеро из Олота[52], – и тут же исчез, а на его месте как из-под земли вырос посетитель.

Бедный алькальд сомлел от страха: от фигуры незнакомца во все стороны исходили снопы фосфоресцирующего света, кожа излучала сияние, словно была покрыта тонким слоем серебристой краски, волосы серебряными нитями падали на плечи. Туника матово поблескивала и казалась сделанной из жидкого металла неземного происхождения. Алькальд не осмелился затронуть эту щекотливую тему, лишь спросил, чем обязан столь высокой чести.

– Мы замечаем, – промолвил посетитель, – что с некоторых пор, вкушая от Тела Господня, ты не предаешься ему душой, а думаешь о бренных мирских делах.

– Дело отнюдь не в благочестии, а в моей рассеянности, – оправдывался алькальд. – Последнее время меня беспокоит план благоустройства города; я ступил на стезю горестных сомнений и не знаю, как быть.

– Завтра, – сказал посетитель, – с первым пением петухов ступай к старым западным воротам и жди. К тебе подойдет избранник, но не говори ему ни слова о том, что я тебе явился.

Тут алькальд очнулся и снова увидел себя в церкви: он стоял перед алтарем, уткнувшись коленями в молельную скамеечку, и ощущал на языке вкус облатки. Забытье длилось какое-то мгновение.

На следующий день точно в назначенный час алькальд ждал избранника на том самом месте, где по случайному стечению обстоятельств спустя несколько лет была возведена Триумфальная арка, служившая входом на территорию выставки. Несмотря на раннее время вокруг толкался народ, громыхали телеги, по улицам гнали скот. Чтобы не быть узнанным, алькальд обрядился в капоте – длинный плащ и чамберго – широкополую шляпу, скрывавшую лицо. Маскарад довершал глиняный горшок с козьим сыром, который он время от времени поливал маслом и приправлял тимьяном, а потом тщательно перемешивал по примеру работников на ферме его деда, куда он приезжал еще ребенком. В трудах праведных незаметно пролетел день. От проходивших мимо людей он услышал о панике, царившей в городе по поводу исчезновения алькальда, – его хватились утром и безуспешно искали с тех пор, как он, вопреки обыкновению, не пришел в церковь послушать мессу. Люди говорили также, что из казны не пропало ни одного сентимо, – новость, взбудоражившая город сильнее всех остальных. И только к вечеру, когда солнце огромным раскаленным шаром зависло над горизонтом, алькальд увидел направлявшееся к нему странное существо. Это был избранник. В детстве ему ошпарили кипятком левую сторону лица, и теперь она была покрыта глянцевой голой кожей, меж тем как другая, изборожденная глубокими морщинами, являла миру одинокий ус и половину длиннющей бороды. По заросшему лицу алькальд понял, что избранник проделал долгий путь пешком, но не услышал от него внятного объяснения, то ли он уже прошел по дороге Сантьяго[53], то ли лишь намеревался по ней отправиться. Впрочем, он не вполне разобрал и его имя, возможно вымышленное и звучавшее более чем странно: Авраам Шлагобер, или, в переводе с немецкого, Авраам Сливочный. Отрекомендовавшись, избранник поспешил заверить, что он не еврей, напротив, убежденный христианин и паломник, исполнявший какой-то обет, а какой именно – сказать отказался. Упомянул только о своей профессии строителя. Этого было достаточно, чтобы алькальд тут же потащил его в муниципалитет, показал планы развития Барселоны с пригородами и предоставил в его распоряжение все необходимое для проектных разработок.

– Барселона станет городом Царя Небесного, о котором говорит в своих откровениях святой Иоанн, Новым Иерусалимом, – заявил Авраам Шлагобер. – Иерусалим разрушен, и ему уже не подняться вновь, ибо сказал Господь: от него не останется камня на камне, и стать центром христианства суждено другому городу.

А так как Барселона находится на одной широте с Иерусалимом и, подобно ему, стоит на Средиземном море, то алькальд тут же уверовал в ее избранность. Они склонились над Библией и вместе прочитали слова откровения: И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: ce, скиния Бога с человеком, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог будет с ними Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. Проект был завершен меньше чем за шесть месяцев, после чего Авраам Шлагобер бесследно исчез. Кое-кто утверждает, будто его и вовсе не существовало и проект разработал сам алькальд. Однако нашлись и такие, кто заявлял прямо противоположное: дескать, был такой человек, но звали его по-другому, и он не был ни паломником, ни строителем, а чистой воды авантюристом, который, узнав о смятенном душевном состоянии нашего алькальда, решил поживиться за его счет, хитростью выудил из своего покровителя содержательную часть его видений и перенес их на бумагу, а пока он этим занимался, жил на средства муниципалитета. Все это походило на правду. Так или иначе, но когда проект был завершен, алькальд нашел его приемлемым и вынес на обсуждение городского совета.

Первоначального варианта давно уже не существует: он был либо намеренно уничтожен, либо безвозвратно потерян, погребенный под непроницаемой толщей архивных бумаг. До нас дошли лишь его отрывочные наброски сомнительной достоверности да фрагменты докладных записок с перечнем расходов. В инженерных расчетах фигурировали такие меры длины, как морская сажень, парасанга, локоть и стадий[54], что, несомненно, посеяло бы в головах рабочих полный хаос, приступи они к реализации плана на самом деле. Проект предусматривал строительство судоходного канала, который должен был пройти через город от холма Тибидабо к побережью. От него направо и налево отходили двенадцать других (по числу колен Израилевых) – поуже и помельче. Они, в свою очередь, впадали в каскад искусственных озер, вокруг которых предполагалось сгруппировать ряд жилых кварталов, управляемых наполовину церковной, наполовину светской администрацией во главе с помощником алькальда и левитом[55]. Нигде в плане не было указано, откуда взять воду, чтобы наполнить основной канал и все его ответвления, хотя имеются ссылки на некие водоемы в районе нынешних фешенебельных кварталов: Вальвидрера, Ла-Флореста, Сан-Кугат и Лас-Планас. В центре старого города (по плану ему уготовили участь быть сметенным с лица земли за исключением собора и древних готических церквей Санта-Мария дел Map, Санта-Мария дел Пино и Сан-Педро де лас Пуэльяс) через канал предполагалось перебросить пять мостов, олицетворявших основные христианские добродетели. Здания муниципалитета, Провинциального совета [56] и Дома правительства были также приговорены к сносу, а на их месте планировалось возвести три базилики, соответствовавшие трем ипостасям души: разуму, воле и памяти. Было предусмотрено строительство торговых площадей Воздержания, Страха Господня и некоторых других. Остальные детали проекта канули в вечность, и мы никогда не узнаем, каковы они были в действительности. Что известно доподлинно, так это ошеломительные результаты его обсуждения на городском совете, закончившегося бурными овациями. Проект был поддержан единодушно и безоговорочно, причем без какого-либо давления со стороны муниципальных властей. Однако неожиданно вмешалась консистория [57], указав на необходимость соблюдения формальностей, предписанных действовавшим в то время законом; другими словами, принятый на городском совете проект должен был пройти через министерство внутренних дел по той простой причине, что от него зависели все муниципалитеты Испании. Алькальд рассвирепел:

– Виданное ли дело: Промысел Божий – и тот должен утверждаться в Мадриде?!

– Так гласит закон, – ответили члены городского совета, вздохнув с явным облегчением.

Они притворялись, что якобы разделяют гнев алькальда, однако в глубине души хотели любыми способами избавиться от ответственности. «Пусть Мадрид таскает для нас каштаны из огня, – решили они. – Там всегда ставили нам палки в колеса, – рассуждали депутаты. – Так пусть для разнообразия, хотя бы на этот раз, своим отрицательным ответом они окажут нам неоценимую услугу».

В полученном из Мадрида послании его превосходительство министр внутренних дел подтверждал получение Плана реконструкции города Барселоны, но отклонял принятие его к рассмотрению в силу несоответствия порядка его представления правилам, предусмотренным законодательством в отношении оного. И действительно, закон требовал предъявления трех альтернативных проектов, а министр оставлял за собой право отдать предпочтение одному из них. Тут алькальд совсем тронулся умом, и только совместными усилиями удалось привести его в чувство.

– Объявим конкурс, пошлем в Мадрид наш проект и еще два в придачу; тогда сеньору министру ничего не останется, как только выбрать лучший, – успокаивали члены муниципалитета своего патрона.

Тот не нашелся что возразить, пребывая в уверенности, будто его проект был внушен ему самим Господом Богом и другого, более совершенного, не могло существовать по определению. Алькальд распорядился объявить конкурс и погрузился в нетерпеливое ожидание, пока не будут представлены, обсуждены и предварительно отобраны дополнительные планы в строгом соответствии со сроками, указанными в условиях конкурса. Он даже пошел на то, чтобы его проект наряду со всеми был подвергнут такой же процедуре, потому что нисколько не сомневался в победе. Так и случилось. В процессе отбора его детище, которое до сей поры удалось лицезреть лишь немногим избранным, пошло по рукам, а его отрицательные и положительные стороны стали предметом пересудов. В высших кругах общества только о нем и говорили. Наконец три победивших на конкурсе проекта были отосланы в Мадрид. Министр затягивал с ответом, сколько мог, не сочтя нужным вдаваться в объяснения. Алькальд умирал от нетерпения.

– Есть новости из Мадрида? – спрашивал он, вскакивая с постели посреди ночи, и будил своего камердинера, спешившего к нему в опочивальню, чтобы успокоить его разыгравшиеся нервы. К счастью, он был холостяком.

Наконец министр удосужился отозваться. Ответ произвел эффект разорвавшейся бомбы: его превосходительство министр внутренних дел постановил не отдавать предпочтения ни одному из трех представленных проектов, поскольку, на его просвещенный взгляд, они не обладали требуемым числом достоинств. Более того, он находил вполне приемлемым, что и зафиксировал своей подписью, четвертый проект, который то ли не был представлен на конкурс, то ли все-таки участвовал в нем, но был забракован жюри, а теперь вдруг откуда-то всплыл, и его утвердили специальным указом, имевшим силу закона. Впоследствии этот проект стал известен как План Серда[58]. Алькальд попытался найти в происшедшем положительную сторону. Я убежден, – написал он министру, – Ваше Превосходительство просто решил подшутить над нами,сделав вид, будто одобряет проект, который не только не вошел в тройку отобранных нами и представленных на Ваше высочайшее утверждение, но и решительно, о чем я могу сказать наперед, будет отвергнут всеми без исключения барселонцами. Засим последовала молниеносная реплика министра: Придет день, и Ваши хваленые барселонцы, друг мой, возблагодарят небеса, если План Серда будет воплощен в жизнь в соответствии с моим распоряжением, – писал министр алькальду. – А что до Вас, любезнейший, то разрешите Вам напомнить – не в Вашей компетенции определять, когда министру шутки шутить, а когда слезы лить. Соблаговолите исполнять мои распоряжения слово в слово, до последней запятой, и не вынуждайте меня лишний раз напоминать Вам, от кого зависит Ваше назначение на должность алькальда в последней инстанции. Примите уверения…

Алькальд снова созвал городской совет.

– Нам дали пощечину, – заявил он. – И правильно сделали – нечего было поддаваться диктату Мадрида вместо того, чтобы действовать, как нам предписывает наше достоинство и требует наша честь. Теперь же из-за нашего малодушия Барселона оскорблена в лучших чувствах. И пусть это послужит нам горьким уроком.

Прозвучал шквал аплодисментов. Алькальд призвал к тишине и снова заговорил. Его голос эхом звенел в тишине Зала Ста.

– Сейчас мы должны ответить, настал наш черед, – сказал он. – Мое предложение может показаться излишне категоричным, даже дерзким, но я вас прошу не судить меня строго. Подумайте и сами убедитесь – у нас нет другого выхода. Я предлагаю следующее: поскольку Мадрид отказывается выслушать наши соображения и с высокомерным пренебрежением пытается навязать нам свои взгляды, каждый из вас, являясь полномочным представителем жителей Барселоны, должен бросить вызов чиновнику, чье положение в иерархии министерства соответствовало бы вашему на муниципальном уровне, и либо убить его на дуэли, либо умереть самому, защищая свои честь и достоинство. Я же, здесь и сейчас, бросаю перчатку на пол этого исторического зала и публично вызываю на дуэль его превосходительство министра внутренних дел, дабы наконец он и его нечестивые бюрократы уяснили себе, что отныне каталонец, не найдя справедливости в коридорах власти, будет добиваться ее на поле брани с оружием в руках.

Он бросил наземь шевровую перчатку серого цвета, купленную накануне и пролежавшую перед алтарем церкви Святой Лусии всю предыдущую ночь. Присутствовавшие приветствовали этот жест одобрительными возгласами и нескончаемыми овациями. Счастливые обладатели перчаток последовали его примеру, а те, у кого их не было, побросали на пол шляпы, галстуки и даже башмаки. Бедный алькальд разразился слезами умиления. Он еще не знал, что все эти чиновники, с таким энтузиазмом принявшие его предложение, не имели намерения поддерживать его в дальнейшем, некоторые из них уже забрасывали Мадрид письмами в поддержку министра и выражали сожаление по поводу непозволительного тона своего патрона, в чьем душевном здоровье сильно сомневались. Ничего не подозревавший алькальд послал в Мадрид письмо с вызовом, и министр вернул его разорванным на мелкие кусочки в конверте с сургучной печатью, написав на обратной стороне: Со мной это шутовство не пройдет. Члены совета заклинали упрямца не настаивать – мол, ничего нельзя поделать, и предложили взять отпуск. В конце концов до него дошло, насколько он одинок в своей борьбе. Алькальд подал в отставку, переехал в Мадрид и попытался заручиться поддержкой в Кортесах[59]. Некоторые депутаты прикинулись заинтересованными по различным соображениям: кто-то надеялся таким макаром завоевать симпатии каталонцев, кто-то ожидал материального вознаграждения за свое заступничество. Но стоило и тем и другим убедиться, что алькальд – просто выживший из ума чудак, все страшно возмутились и отвернулись от него окончательно. Тогда он прибег к подкупу самых продажных из депутатов, но лишь пустил по ветру все свое состояние, кстати сказать, немалое. Через три года, совершенно разоренный, сломленный духом, он вернулся в Барселону, поднялся на Монжуик и посмотрел вниз, на долину: перед ним предстали очертания новых улиц, железнодорожные колеи, по которым бежали поезда, проложенные трубопроводы и акведуки. «Как это возможно, – твердил он, – чтобы какой-то паршивый чиновник – чернильная душа – и вдруг осмелился противостоять Промыслу Божьему?» Тут его одолело великое отчаяние, он бросился с горы и разбился насмерть. Смятенная душа алькальда отправилась прямехонько в ад, где ему популярно объяснили, что визит, нанесенный ему во сне, был не чем иным, как явлением сатаны.

– А! Гнусный искуситель! – воскликнул бывший алькальд, оказавшийся по собственной глупости жертвой коварного расчета. – Как подло ты меня обманул, прикинувшись ангелом!

– Э-хе-хе! – откликнулся сатана. – Кто тут упоминал ангелов? Я лично не обмолвился о них ни словом, а ты должен бы знать: мы, дьяволы, дабы искушать смертных, можем принять любую нужную нам форму, кроме облика святого или ангела, не говоря уж о Господе нашем и Пречистой Божьей Матери. Поэтому я велел представить себя как «некоего кабальеро из Олота», воплотившись в первую подвернувшуюся по случаю телесную оболочку. Остальное есть плод твоего тщеславия и умопомрачения, которые еще отзовутся для тебя и для Барселоны страшными бедствиями, и вы будете ощущать их последствия во веки веков, – сказал сатана и рассмеялся пронзительным, наводившим ужас смехом.

Годы позаботились о том, чтобы доказать: среди действующих лиц этой истории – разумеется, за исключением дьявола, чьи коварные намерения, как известно, всегда сбываются, – прав оказался именно алькальд. Навязанный министерством план при всех его удачных находках страдал чрезмерным рационализмом; он не предусматривал ни свободных участков земли для проведения массовых торжеств и возведения памятников, символизирующих великие достижения, – а народу так нравится приписывать их себе по праву или без оного, – ни тенистых садов или парков, под сенью которых зреют любовь и преступления, ни аллей со скульптурами, ни мостов, ни виадуков. Проект представлял собой поделенное на квадраты безличное пространство, приводившее в замешательство как чужих, так и своих и задуманное лишь с той целью, чтобы дать относительную свободу уличному движению и проводить на должном уровне самые что ни на есть прозаические мероприятия. Если бы он был воплощен в жизнь хотя бы на уровне первоначального замысла, то мог бы придать городу приятный, комфортабельный и соответствующий санитарным нормам вид, но реализованный таким, каким мы видим его в современном варианте, он лишает Барселону даже этих малых преимуществ. По-другому и быть не могло: не то чтобы барселонцы решительно осудили план, пригрезившийся алькальду, просто они не восприняли его как нечто свое, кровное – он не смог разбередить их воображение, не пробудил в них дремлющий, идущий из глубины веков инстинкт. Строптивые упрямцы, они не захотели платить слишком высокую цену, показали себя холодными серыми людишками в час созидания, проявили нерасторопность в освоении того пространства, которое так жаждали заполучить и которое так страстно требовали в течение нескольких веков. Они заселяли его постепенно, толкаемые в спину демографическим взрывом, а не фантазией. По причине всеобщего равнодушия и попустительства тех, кто мог бы предотвратить подобное развитие событий (кто за спиной у безумного алькальда забрасывал министерство письмами с одним лишь желанием – сохранить свои привилегии), дело кончилось тем, что землями завладели спекулянты, первоначальный план был извращен до неузнаваемости, а приятное и здоровое для жизни место превратили в шумную и зловонную клоаку, столь же спрессованную, как и старая часть города, повторение которой хотели избежать при проведении реконструкции. Из-за отсутствия общей концепции (внушенной злосчастному алькальду любовью к Господу и дьявольскими кознями) Барселона осталась без исторического центра (может быть, за исключением бульвара Грасиа, пусть слишком буржуазного и претенциозного, зато и по сей день удобного для коммерческих целей) и свободных площадей, чтобы праздновать знаменательные события, проводить корриды, митинги, коронации и вершить самосудные расправы. Последующее расширение города происходило беспорядочно и беспредметно, как бог на душу положит, с единственным намерением – пристроить куда-нибудь тех, кто не помещался в возведенные к тому времени новостройки, да еще выкачать как можно больше прибыли из этой операции. В жилых кварталах происходил процесс социального расслоения и разделения жителей по поколениям, а разрушение старины превратилось в единственно ощутимый признак прогресса.

2

Дядюшка Тонет сильно постарел, стал плохо видеть – у него развивалась дальнозоркость, – однако изо дня в день повторял все тот же путь из Сан-Климента в Бассору и из Бассоры в Сан-Климент в своей обшарпанной двуколке, запряженной верной кобылой, которая к тому времени прожила на свете полных восемнадцать лет. Однажды, зайдя в стойло, он увидел ее лежащей на спине – прежде она всегда спала стоя и никогда не подгибала колени даже для кратковременного отдыха – с вытянутыми вверх одеревеневшими конечностями, и казалось, что она продолжала свой нескончаемый бег в перевернутом пространстве. Однако дядюшка Тонет не захотел уйти на покой, как все от него ожидали, а вместо этого купил новую кобылу. Но она не знала дороги: лошади, даже самой сообразительной, требуется несколько лет на то, чтобы выучить такой длинный и сложный маршрут, каким был путь, избранный нашим давнишним знакомым. Поэтому кобыла и полуслепой старик часто сбивались со следа, плутали среди горных тропинок, а однажды заблудились окончательно. Это случилось ночью, и в кромешной темноте возница не мог сообразить, куда их занесла нелегкая. Раньше он ориентировался по звездам, но в это время года, как на грех, выпадали густые туманы, окутывавшие горы со всех сторон. Где-то совсем близко выли волки; парализованная страхом кобыла с трудом ковыляла по камням и продвигалась вперед лишь понукаемая ударами кнута. Наконец они увидели отблески большого пламени и приблизились. У дядюшки Тонета мелькнула мысль, что костер развели пастухи, но он быстро ее отбросил – слишком дикой и пустынной была эта местность, чтобы кому-нибудь пришло в голову пасти тут скот. Он набрел на логово бандитской шайки, возглавляемой неким Корнетом. Уцелевшие в последней гражданской войне разрозненные отряды карлистов не пожелали сложить оружия и ждать амнистии, а предпочли вольницу в горах.

– Не верьте обещаниям. Если мы сдадимся на милость победителям, нас прогонят сквозь строй и продырявят шпагами, – сказал Корнет, завоевавший стойкостью и набожностью доверие солдат за время этой кровавой кампании. – Я предлагаю податься в разбойники. Судите сами: мы обречены на смерть и остаток дней проживем все равно что взаймы, поэтому можем позволить себе, такую роскошь, как поставить жизнь на кон и проиграть. Нам терять нечего.

Вняв рассуждениям своего предводителя, бандиты согласились и вскоре прослыли отчаянными храбрецами. Они откровенно глумились над бессилием вооруженных отрядов, посланных на их поиски и прославились на всю округу, приобретя ореол благородных разбойников. Пастухи и крестьяне относились к ним снисходительно. Смертельно устав от длившихся несколько веков подряд вооруженных стычек у дверей своих домов, жители окрестных деревень не хотели за них заступаться, но и не больно-то стремились выдавать их властям, а уж гоняться за ними по горам, словно охотники за дичью, – и того меньше. Разбойники, не рассчитывая на долгую жизнь, а лишь на возможность достойно умереть с оружием в руках, продолжали промышлять в горах и иногда доживали до преклонного возраста, забытые Богом, людьми и властями. Когда дядюшка Тонет наткнулся на их лагерь, то увидел лишь горстку изможденных стариков, с трудом державших в руках мушкеты.

– Я думал, вы уже давно сгинули, – сказал он, – и от вас остались одни небылицы.

Разбойники его накормили и приютили на ночь. Говорили мало, так как отвыкли от чужих людей, а между собой все уже давно было переговорено. Дядюшку Тонета они хорошо знали в лицо – тысячу раз наблюдали, как он ездит туда-сюда в своей двуколке, – и никогда на него не нападали, понимая, что он везет селянам то, без чего в этих суровых местах невозможно выжить. На следующее утро они вывели его на дорогу и дали с собой ломоть хлеба и колбасы, но прежде чем распроститься, отвели на маленькое кладбище, где покоились останки их товарищей, умерших в горах от холода и болезней. Могил было едва ли не столько же, сколько оставшихся в живых; на них всегда лежали свежие полевые цветы, и было много крестов, потому что большинство разбойников отличались исключительной религиозностью. Это случилось уже давно. Теперь кобыла хорошо знала дорогу, а дядюшка Тонет почти совсем ослеп.

– И все-таки, – сказал он, кончив излагать эту грустную историю одному путнику, который нанял его в Бассоре. – И все-таки, – повторил он, – твой голос кажется мне знакомым. Не то чтобы голос, а скорее тембр, – уточнил он.

Путник ничего не ответил. Через некоторое время дядюшка Тонет хлопнул себя ладонью по лбу и расхохотался.

– Как же я это! Ведь ты – Онофре Боувила! Так? Только попробуй сказать, что нет.

Онофре продолжал хранить молчание, и дядюшка Тонет опять залился веселым смехом.

– По-другому и быть не может. Я узнал тебя по голосу, а твоя заносчивость только подтверждает мою догадку: ты точь-в-точь такой же, как твой полоумный отец, которого я хорошо знал, – сам отвозил его вот на этой двуколке в Бассору, когда он отправился на Кубу. Уже не упомню, сколько ему было тогда годков, но, должно быть, немногим больше, чем тебе сейчас. Так-то! Он тогда слишком много о себе воображал и воротил от нас нос, словно мы объелись чечевицы, да, сеньоры, чечевицы, и она лезла из нас во все дыры. А когда он возвратился с Кубы, то я привез его домой. Как сейчас вижу своими слепыми глазами: весь поселок высыпал на площадь у церкви, а твой отец сидел тут же, где ты сейчас, – прямой, точно кол проглотил, раздутый от важности; на нем был белый полотняный костюм и шляпа из плетеной соломы – ее еще называют панамой, вроде бы по имени какой-то страны в Америке. Представь, за весь путь он не проронил ни слова. Все строил из себя богатея, хотя не имел за душой ни реала. Но зачем я тебе это рассказываю? Ведь ты все знаешь не хуже меня. Помнишь, что он привез вместо денег?

– Обезьяну, – ответил Онофре.

– Верно, больную обезьяну, да, сеньор. Как я погляжу, у тебя хорошая память, – сказал дядюшка Тонет, нахлестывая кобылу, которая, воспользовавшись невниманием возницы, остановилась пощипать придорожной травы. – Слышь, Перса, перестань, а то раздует. Он щелкнул в воздухе кнутом. – Перса, – обратился он с разъяснением к Онофре, – это у нее такое имя, кобылку уже так звали, когда я ее купил. О чем это бишь я? Ага! О том, каким дурнем был твой отец. Прямо-таки болваном, коли хочешь знать мое мнение. Эх, парень, парень! Неужели ты поднимешь руку на слепого старика? Хотя с тебя станется. Ладно, ладно, впредь буду выбирать слова, но это вовсе не значит, что мое мнение о твоем отце изменилось хоть на йоту. Знаю я вас – вы такой народ, не желаете, чтобы вам резали правду-матку, хотите слышать только приятное уху, а не то, что считают люди на самом деле. Все это по недомыслию. Но не думай, что я сильно переживаю по этому поводу, – меня это даже не удивляет, я давно приноровился к людскому тщеславию; у меня в жизни было довольно встреч и достаточно времени, чтобы поразмыслить об этом на досуге. Возвращаюсь порожняком и все думаю, прикидываю и теперь до самого донышка знаю людскую натуру. И еще знаю, что, как ни крути, ничего не могу изменить. Не могу да и стар уже. Но даже имей я возможность, вряд ли захотел бы это сделать. Есть люди, которые зальют себе глаза чесночной похлебкой и дальше чесночной похлебки ничего вокруг себя не видят. Я не из таких. Мог бы быть таким, но не стал.

Так философствовал наш возница со свойственной впавшим в слабоумие старикам бессвязностью, которая в их устах звучит порой как вершина мудрости. Онофре Боувила его не слушал: он отдался во власть размеренному журчанию его голоса и, не вникая в содержание, смотрел по сторонам. Эта самая дорога увела его из родного дома восемь лет назад. Он выехал ранним весенним утром, едва встало солнце. А накануне объявил родителям, что едет в Бассору повидать сеньоров Балдрича, Вилаграна и Таперу и попросить работу на одном из их предприятий. Таким образом, объяснял он, можно будет ускорить выплату долгов, наделанных отцом. Американец было запротестовал: он, и только он виноват в том затруднительном положении, в каком оказалась семья, и не примет от сына такой жертвы… Онофре на него цыкнул. Американец, растерявший последние остатки своего авторитета, замолчал. Онофре обратился к матери и продолжил: он останется в Бассоре столько времени, сколько потребуется, чтобы собрать нужную сумму.

– Наверное, месяц, – уточнил он. – А может, и год. Я напишу вам сразу, как только приеду на место. Потом буду поддерживать постоянную связь и сообщать новости через дядюшку Тонета.

В действительности он уже тогда решил податься прямо в Барселону и не возвращаться домой. В тот момент он смотрел вокруг и думал, что никогда больше не переступит порог старого дома, где родился и вырос, и никогда не увидит родителей. Онофре забрался в двуколку, отец протянул ему узелок с бельем и кое-какими пожитками, потом раздумал и осторожно сам уложил его на дно повозки. Мать завязала ему вокруг шеи шарф. Так как все молчали, дядюшка Тонет взгромоздился на козлы и сказал:

– Если ты готов, то поехали.

Онофре кивнул, не осмеливаясь произнести ни слова, чтобы не выдать себя срывавшимся от волнения голосом. Дядюшка Тонет лихо щелкнул кнутом, и кобыла, увязая копытами в подтаявшей наледи, пустилась в путь.

– Дорога предстоит трудная, – проговорил возница.

Онофре обернулся: Американец махал панамой, мать что-то кричала, но он не разобрал что. Потом опустил голову, упорно глядя под колеса, и не увидел, как силуэты отца и матери становились все меньше и меньше, пока совсем не растаяли вдали. Двуколка перевалила через дорогу, спускавшуюся к реке, потом пересекла те, что поднимались к заколдованному гроту и в горы – по ним они ходили охотиться на куропаток, – потом еще одну, по которой они ходили на рыбалку, и наконец последнюю, что, виляя, терялась в лесу, – по ней ходили собирать осенние грибы. Он раньше никогда не задумывался о том, сколько дорог существует на свете, и эта мысль поразила его воображение. Сквозь утренний туман, целиком поглотивший долину, долго еще виднелся шатровый купол деревенской церкви. На пути им встретились несколько овечьих отар. Пастухи, одетые в шерстяные безрукавки, каталонские шапочки и укутанные до самого носа шарфами, поднимали вверх посохи, смеялись и кричали вслед слова прощания. Они были свидетелями его рождения. «Мне больше никогда не встретить человека, знающего меня с детства и так же хорошо, как они», – опять пронеслось в голове. Потом замелькали пустоши, заброшенные фермерские усадьбы. Разбухшие от холода и дождя двери и ставни на окнах сорвались с петель, сквозь черные глазницы проемов можно было видеть пустые, полные сухой листвы и мусора комнаты; иногда из них испуганно вылетали птицы. Владельцы брошенных домов уехали в Бассору искать работу на фабриках; они обрекли на умирание домашние очаги, некогда пылавшие жарким огнем, с осуждением говорили те, кто оставался. С тех пор прошло целых восемь лет, в течение которых Онофре Боувила успел многого добиться: узнал массу новых людей; в большинстве своем они были незаурядными личностями и почти все – отъявленными мерзавцами. Одних он уничтожил, сам не зная зачем, с другими заключил более или менее надежные союзы. Он ехал среди деревьев, видел сквозь трепетавшие на ветру кроны чистое небо, слышал шум леса, жадно вдыхал запах родных полей, и ему стало казаться, что он никогда не покидал этой долины и все случившееся с ним было только сном. И даже дочь дона Умберта Фиги-и-Мореры, пробудившая в нем такую всепоглощающую страсть, представлялась чем-то вроде отблеска молнии, сверкнувшей где-то вдали. Он силился вспомнить ее лицо таким, каким оно было в реальности, а не в его воображении. Но память упорно воскрешала другие черты – черты несчастной Дельфины, все еще томившейся в тюрьме, и они сливались с образом возлюбленной, с которой его связывало лишь короткое тривиальное знакомство недельной давности и с которой он не обмолвился и четырьмя фразами. Эта девочка принадлежала к troupe[60]кукловодов, на чей спектакль он попал по воле случая, и показалась ему привлекательной лишь оттого, что была недурна собой и походила на маленькую собачонку, искавшую у него защиты; к тому же она была слишком мала, чтобы Онофре осмелился овладеть ею прежде, чем договорится с родителями, и он был вынужден заплатить им вперед и сполна, а когда сделка совершилась, то влюбленным стало не о чем говорить. При прощании он сказал ей единственную фразу, полную холодной любезности, и в придачу щедро одарил деньгами, как привык поступать с теми, в ком видел готовность услужить ему. Вот и на этот раз он был вполне удовлетворен ее послушанием и снисходительно дал ей это понять. Девочка рассеянно приняла деньги, не обратив по неопытности внимания на чрезмерность суммы, и вообще вела себя так, будто этот дар и та уничижительная форма, в какой он был преподнесен, не имели к ней ни малейшего отношения. Только странно на него посмотрела, и этот взгляд оставил в его душе неприятный осадок.

– На что мне жаловаться? – услышал он голос возницы. – На туман, который сидит у нас в печенках? Нет, сеньор. Тогда, наверное, на климат? Нет, сеньор. Может, мне пожаловаться на бесплодие земли? Нет, сеньор. Я не жалуюсь ни на землю, ни на скудный урожай. Тогда на что? А на человеческую глупость, и вопиющим примером этой глупости, как мы видим, является твой отец. Почему я так на него нападаю? Наверное, я нападаю на него потому, что завидую. Да, сеньор: я нападаю на него только из-за зависти, именно так.

Когда двуколка остановилась у церковных ворот, было уже темно. Возница спросил у Онофре, предупредил ли он родителей о своем приезде.

– Нет, – ответил тот.

– Наверное, хочешь сделать им сюрприз? – предположил дядюшка Тонет.

– Нет, – опять ответил Онофре, – просто не предупредил, и все тут.

– Передай им от меня привет, – попросил дядюшка Тонет. – Вот уже много лет, как я ничего о них не знаю, а ведь мы с твоим отцом одно время были закадычными приятелями; это я отвез его на Кубу, когда ему приспичило укатить в дальние края, – не помню, рассказал я тебе об этом или нет?

Дядюшка Тонет, спотыкаясь и ловя руками темноту, вылез из двуколки и побрел по площади искать таверну. Онофре направился к дому.

Мать стояла в дверях и заметила его первой. Она случайно вышла на крыльцо подышать ночной прохладой, чего не делала ни разу за все последние годы. После отъезда Онофре у нее появилась привычка выходить на порог каждый день после захода солнца и пристально смотреть на дорогу, поскольку именно в этот час в поселок въезжала двуколка, если она вообще туда добиралась. Потом поняла: Онофре не вернется, и не сочтя нужным обсуждать этот факт с мужем, покинула свой наблюдательный пункт – она никоим образом, пусть даже такой малостью, как ожидание, не хотела вмешиваться в жизнь сына.

– Пойду разогрею ужин, – проговорила она.

– А отец? – спросил Онофре.

Она знаком показала, что Американец в доме. Онофре нашел отца сильно постаревшим, однако не заметил, какой глубокий след оставили прошедшие годы на лице и фигуре матери, – для этого он был еще слишком юн и слишком связан с ней внутренними узами.

На матери было все то же платье из сурового полотна, местами вытершееся до дыр, полинявшее от стирки и потерявшее форму от штопки и бесчисленных латок. Она уткнулась взглядом в стол, а когда подняла глаза, то на них выступили слезы, но выражение лица оставалось невозмутимым, будто не произошло ничего необычного. Она ждала, что сын первым нарушит молчание, так как понимала, что его привели в дом чрезвычайно важные обстоятельства, но поскольку Онофре безмолвствовал, пришла к нему на помощь:

– Как прошло путешествие? Онофре ответил:

– Хорошо, – и осекся под пристальным взглядом матери.

– А ты неплохо одет, – сказал Американец.

– Верно, но денег я вам не дам, – отрезал Онофре.

Американец побледнел.

– У меня и в мыслях не было просить у тебя денег, – процедил он сквозь зубы. – Я сказал это просто так, к слову.

– Тогда помолчите, – сухо сказал Онофре.

Американец понял, насколько глупым и жалким выглядит он в глазах сына. Он быстро вскочил со стула и сказал:

– Пойду в курятник за яйцами.

По дороге он прихватил с собой низкую табуретку, не объясняя, зачем она нужна ему в курятнике. Оставшись наедине с матерью, Онофре обвел взглядом комнату: конечно, она должна была показаться ему меньше, чем та, что запечатлелась в памяти, но он и представить себе не мог, какой бедной и убогой она была на самом деле. Рядом с кроватью родителей стояла его собственная, застеленная свежим бельем, словно кто-то провел на ней предыдущую ночь и собирается провести следующую. Мать опередила его вопрос.

– Когда ты уехал, мы почувствовали себя такими одинокими, – сказала она извиняющимся тоном.

Измученный тряской в двуколке, Онофре опустился на стул и, не рассчитав движения, больно ударился о жесткую поверхность сиденья.

– Значит, у меня есть брат? – спросил он.

Мать опустила глаза.

– Если бы мы хотя бы знали, куда тебе писать… – уклончиво сказала она после долгого молчания.

– Где он? – опять спросил Онофре таким тоном, точно хотел поскорее положить конец затянувшемуся притворству.

– Скоро придет, – ответила мать. – Он нам большое подспорье. Она немного помолчала и продолжила: – Ты знаешь, каково это – работать в поле. Твой отец на это не способен; он никогда не мог работать на земле, даже в молодые годы. Думаю, поэтому-то и уехал на Кубу. Ему пришлось много страдать, – она говорила торопливо, не делая перерыва между фразами, будто сама с собой, – он чувствует себя бесконечно виноватым после твоего отъезда. Проходил месяц за месяцем, от тебя не было вестей, и он стал выяснять, где ты. Ему сообщили, что в Бассоре тебя нет и будто тебя видели в Барселоне. Тогда отец опять занял денег и отправился на твои поиски. До этого он ни разу не просил взаймы. Отец провел в Барселоне около месяца и повсюду о тебе спрашивал, но вернулся ни с чем. Мне стало его жаль. Я впервые поняла, как тяжко переживал он свои неудачи. Тогда у нас родился сын, ты его сейчас увидишь. Он на тебя не похож, разве что такой же молчаливый, но характером пошел в отца.

– Чем он занимается? – спросил Онофре Боувила.

– Да так… Дела его могли быть намного хуже, чем теперь, – ответила мать, поняв, что он спрашивает об отце. – Он только недавно выкинул из головы ту историю – ну, с теми сеньорами из Бассоры, помнишь? Они еще хотели засадить его в тюрьму. Но потом дали ему работу, чтобы он хоть как-то держался на плаву. Думаю, несмотря на все случившееся, они обошлись с ним по-людски. Дали ему чемодан и послали по селениям и фермам продавать страховки – тогда еще большая невидаль в наших краях. О его приключениях ходили легенды, поэтому его хорошо везде знали. Люди валом валили, завидев его белый полотняный костюм. Нашлись и насмешники – не без того, но он умудрялся время от времени продать одну-другую страховку. Этим да еще тем, что дает земля и разведение птицы, мы кое-как сводим концы с концами. Она подошла к двери и стала пристально вглядываться в темноту. – Странно, как долго он не возвращается, – сказала она, не уточнив, кого имеет в виду. Туман рассеялся, и в свете луны было видно, как кружили летучие мыши. – Меня очень беспокоит его здоровье. Годы идут и плохо на нем сказываются. Ему приходится вышагивать пешком многие километры – и все в жару и в холод; он устает, много пьет, плохо и скудно питается. А тут еще пять лет назад потерял панаму. Ее сорвало с головы порывом ветра и унесло в пшеничное поле, и он проискал ее до ночи. Я пыталась Убедить его купить себе обычную шапку, но бесполезно… А вот и он.

– Я ходил попросить несколько луковиц и мяты, – сказал Американец, входя в дом. Табуретки в руках не было.

– Я рассказывала Онофре о панаме, – сказала мать.

Отец положил луковицы и мяту на стол, потом сел, явно довольный темой разговора:

– Здесь не найдешь такой – ни в Бассоре, ни в Барселоне. Это настоящая панама.

– Еще я рассказала ему о Жоане, – сказала мать.

Американец покраснел до корней волос.

– Ты помнишь, как мы ездили в Бассору сделать из обезьяны чучело? – спросил он. – Ты никогда до этого не бывал в городе, и все казалось тебе…

Онофре увидел мальчика. Тот замер на пороге и не осмеливался войти. Тогда Онофре сказал:

– Проходи и подойди к свету, чтобы я мог тебя рассмотреть. Как твое имя?

– Жоан Боувила-и-Монт, Божьей и вашей милостью, – ответил мальчик.

– Не называй меня на вы, – ответил Онофре. – Я твой брат. Ты обо мне должен знать, ведь верно? – Мальчик утвердительно кивнул головой. – То-то! Никогда мне не лги, – сказал Онофре.

– Садитесь за стол, – поспешила вмешаться мать. – Давайте ужинать. Онофре, благослови еду.

За ужином все четверо хранили молчание. Когда кончили, Онофре спросил:

– Надеюсь, вы не подумали, что я приехал сюда жить?

Никто не ответил: такое никому даже в голову не могло прийти. Достаточно было бросить на него один только взгляд, чтобы убедиться – прежнего не вернуть.

– Мне нужна ваша подпись на кое-каких бумагах, – сказал Онофре, обращаясь к отцу. Он вытащил из кармана пиджака сложенный пополам документ и положил его на стол. Американец протянул к нему руку, но не взял – замер и опустил глаза. – Это закладная на дом и землю, – пояснил Онофре. – Мне нужны деньги для вложения в одно прибыльное дело, и я не вижу другого способа их достать, кроме как под залог нашего имущества. Не бойтесь. Вы сможете, как и прежде, жить в этом доме и обрабатывать землю. Вас могут выкинуть отсюда лишь в случае моего разорения, но я не разорюсь.

– Не беспокойся, – ответила мать, – твой отец все подпишет. Правда, Жоан?

Отец не читая подписал контракт, который привез с собой Онофре. Покончив с этим, он поднялся со стула и вышел из комнаты. Онофре проводил его взглядом, потом посмотрел на мать. Она одобрительно кивнула. Онофре вышел во двор вслед за Американцем и отправился на его поиски. Наконец он нашел отца сидящим под смоковницей на колченогом табурете; им пользовались при дойке коров, и он узнал его: это был тот самый табурет, который отец раньше унес с собой из дома. Онофре молча прислонился к стволу дерева – оттуда ему были видны спина Американца, его затылок и удрученно опущенные плечи. Отец заговорил, хотя Онофре ничего у него не спрашивал.

– Всю жизнь я думал, – Американец ткнул рукой куда-то вдаль, словно пытаясь одним жестом охватить все пространство вокруг и дотянуться до черной бездны, посеребренной светом Луны, – что испокон веков все это было таким, каким выглядит сейчас, и что все это результат постоянной смены природных циклов и времен года. А выходит, я потратил уйму лет только на то, чтобы понять, как сильно я ошибаюсь. Теперь я знаю: все эти поля и леса до последней пяди обильно политы кровью и потом людей, творивших эту благодать по капле, час за часом, месяц за месяцем; мои родители, а раньше дед и бабка, а еще раньше мои прадед и прабабка, которых я никогда не знал, и еще многие мои предки задолго до того, как родились на свет, были обречены на постоянную борьбу с Природой ради своей и нашей жизни на этой земле. В Природе нет мудрости, что бы о ней ни говорили; она глупа и груба, если не сказать – жестока. Каждое поколение своим вмешательством преобразовывало этот мир: поворачивало реки вспять, изменяло состав воды, режим дождей и очертания гор; были приручены животные, появлялись новые виды деревьев и злаков и вообще растений, – все, что прежде было разрушительным, сделали созидательным. И плоды этих титанических усилий теперь перед нами. Раньше я этого не замечал; для меня самым важным в жизни был город, а на деревню я смотрел свысока. Но сейчас мои представления перевернулись. Работа на земле требует много времени, она делается постепенно, шаг за шагом и дает результаты только тогда, когда приходит черед, – ни часом раньше, ни часом позже, и у нас создается впечатление, что вроде бы ничего не изменилось. В городе все наоборот: необычное кажется нормальным, нас не смущают ни его протяженность, ни высота построек, ни бесчисленное количество кирпичей, затраченных на их возведение, и нам кажется, что он незыблем, как вечность. Но и в этом мы сильно заблуждаемся: ведь любой город можно построить всего за несколько лет. Поэтому крестьяне так отличаются от горожан: они молчаливы и кротки. Сумей я понять это раньше, возможно, у меня была бы другая судьба, однако ничего не поделаешь – эти вещи либо у нас в крови и впитываются с молоком матери, либо приобретаются ценой всей жизни и страшных ошибок.

– Полноте, отец, – сказал Онофре. – Пусть вас это больше не волнует. Как я уже сказал, деньги вам будут возвращены в целости и сохранности и очень скоро.

– Меня меньше всего беспокоит эта закладная, сынок, – ответил Американец. – Я даже и не знал, что за наши земли можно выручить какие-то деньги. Если бы знал, то, вероятно, и сам заложил бы их много лет тому назад, чтобы завести собственное дело. Хотя в этом случае мы наверняка лишились бы всего. Но у тебя все получится, я уверен.

– У меня осечки не будет, – подтвердил Онофре.

– Не думай больше об этом и иди спать, – сказал Американец, – завтра тебе предстоит долгий путь. А может, останешься денька на два?

– Нет, это дело решенное, – отрезал Онофре. На следующий день он вернулся в Барселону.

В Бассоре ему пришлось ненадолго задержаться, чтобы заверить подпись отца у нотариуса. Однако ночь он провел в своей старой постели: маленького Жоана родители положили с собой. Уезжал Онофре со спокойной душой и по дороге созерцал пейзаж. «Прошлый раз, – думал он, – мне казалось, что я никогда больше не увижу эти поля, теперь же знаю: они всегда будут маячить у меня перед глазами. Хотя какое это имеет значение? Но если мне предстоит так часто их видеть, то почему бы не извлечь из них максимум пользы?» Покупать и продавать, продавать и покупать снова – в этом заключалась вся философия Онофре Боувилы на данном отрезке его жизненного пути.

3

Реализация Плана реконструкции Барселоны, того пресловутого плана, по поводу которого было сломано столько копий и который в один прекрасный день министр внутренних дел вынул из рукава, словно фокусник, поначалу проходила более или менее последовательно, в рамках хоть какой-то элементарной логики. В первую очередь стали заселять долину, предварительно разбитую на земельные участки, причем предпочтение отдавалось тем районам, где существовали естественные условия для водоснабжения: например, вблизи ручьев, оросительных каналов или рек (нынешняя улица Бруч до места ее пересечения с улицей Арагон еще недавно была судоходной рекой), рядом с колодцами и другими источниками питьевой воды. Особенно ценились участки близ каменоломен, что в значительной степени удешевляло затраты на строительство, и зоны, куда тянулись трамвайные или железнодорожные линии. В тех районах, где по названным причинам разворачивалось строительство первых жилых массивов, стоимость участков сразу взлетала до небес, поскольку никто из западных народов не может сравниться с каталонцами по силе стадного чувства, проявляемого в момент выбора места проживания: стоит кому-то захотеть поселиться в том или ином месте, как тут же находится уйма желающих приобрести жилье поблизости. «Где бы ни жить, лишь бы вместе» – таков девиз каталонца. Спекуляции тоже велись по шаблонной схеме и проходили приблизительно так: какой-нибудь ловкач скупал максимальное количество участков в наиболее благоприятном для проживания районе и строил там один, в крайнем случае – два дома, потом выжидал, пока все квартиры будут проданы и заселены новыми владельцами, а затем реализовывал свободные от застройки земли по ценам, во сто крат превышающим их первоначальную стоимость. Осознав, что изрядно переплатили, новые владельцы старались возместить финансовые потери следующим образом: они делили землю на две равные части, одну застраивали, а вторую продавали, но по стоимости целого участка. По логике вещей тот, кто покупал незастроенную половину, действовал так же, как предыдущий хозяин, и, в свою очередь, делил купленный участок пополам, и так – до бесконечности. Поэтому первое здание, возведенное в каком-нибудь районе, имело вокруг достаточно свободного пространства, в то время как следующее – уже значительно меньше, и так продолжалось до тех пор, пока жилые дома не упирались друг в друга торцами и не оказывались сдавленными со всех сторон. По этой же причине на каждом этаже могла разместиться только одна квартирка, причем настолько темная, дурно отделанная и плохо проветриваемая, что говорить об элементарных удобствах и качестве жизни уже не приходилось. В результате создавалось впечатление, будто эти мышиные норы, которые существуют и по сей день, стоили в двадцать пять, тридцать, а то и в тридцать пять раз дороже, чем просторное, светлое и соответствующее всем санитарным нормам жилье, построенное в начале заселения нового района. Недаром тогда бытовало выражение: чемменьше и грязнее квартира, тем дороже она стоит. Разумеется, это преувеличение, и оно не вполне соответствовало истине. На самом деле происходило вот что: собственники привилегированного жилья, или жилья первой волны, как его иногда называли, спешили от него избавиться, едва заканчивалось строительство, и таким образом цена формировалась, исходя из максимальной стоимости, за которую продавали маленькие и плохонькие квартиры; цены же на просторное и комфортабельное жилище превышали стоимость последних в сорок, сорок пять, а порой и в пятьдесят раз. Как только продавались здания первой застройки, выставлялись на продажу те, которые строились на половинках участков, затем следующие, пока не пускалось в оборот все жилье. Иногда этот процесс не прекращался даже тогда, когда оказывались распроданными уже все квартиры в данном районе, и все начиналось сначала по второму, третьему и четвертому кругу при условии, что имелись те, кто готов купить, и те, кто готов продать, и наоборот. И будьте уверены, таковые всегда находились. Чтобы понять суть этого явления, эту, с позволения сказать, квартирную лихорадку, охватившую всех без исключения барселонцев, надо помнить, что это особая порода людей с уникальной коммерческой жилкой; кроме того, они привыкли с незапамятных времен ютиться в тесноте, точно сбившиеся в кучу вши на лысеющей голове бродяги. Плевать они хотели и на жилье, и на комфорт, вместе взятые. И помани их хоть роскошными дворцами с одалисками, они и тогда бы не двинулись с места, зато перспектива скорой наживы лишает их последних проблесков разума и манит за собой подобно тому, как пение сирен увлекает моряков в бездонную пучину вод. В этот водоворот спекуляций погружались не только те, кто был обеспечен и имел свободные деньги, или, как говаривали в те времена, «деньги, которые можно заставить работать», но и те, кому не так повезло. Последние ставили на карту все свое благосостояние и изо всех сил старались разбогатеть. Первые же покупали и продавали участки, здания и квартиры (они также умудрялись торговать разрешениями на покупку, правами на приобретение недвижимости по стартовой цене и совершение обратной сделки; они сами устанавливали размер ежегодных налогов на имущество, равно как и размер арендной платы; они передавали друг другу права и акции, обменивались ими и закладывали все, что попадало под руку, включая собственную и взятую в аренду недвижимость), а сами переселялись в доходные дома либо меблированные комнаты, поскольку жить – сидя верхом на капитале – в те времена считалось верхом человеческой дурости. «Пусть другие держат деньги в чулке под матрасом, – рассуждали они, – а я лучше буду платить каждый месяц за съем жилья, но свой капитал пущу в оборот, чтобы он на меня работал». Меж тем как вторая категория спекулянтов – эти вороны в павлиньих перьях – часто попадали в ужасные переделки. Когда над ними нависала угроза разорения, они были вынуждены продавать собственное жилье и оказывались на улице вместе с чадами и домочадцами, пожитками и мебелью, а потом стучали во все двери, которые только попадались им на пути, умоляя пустить на ночлег либо временно приютить кого-нибудь из заболевших членов семейства или грудного ребенка с кормилицей. Невозможно было без слез смотреть, как они бродят под дождем по ночным улицам Барселоны с детьми на закорках, толкая перед собой тележки с домашним скарбом и кое-какой обстановкой и бормоча себе под нос: «Допустим, я вложил столько-то и столько-то капитала, в таком случае мне причитается столько-то прибыли, и столько-то я смогу инвестировать в новое дело». Наиболее рассудительные пытались воспротивиться этой безумной жажде наживы, и если ситуация складывалась не в их пользу, предпочитали упустить свой шанс, лишь бы сохранить здоровье и семейный очаг, но им не позволяли этого делать, потому что тем самым они прервали бы цепочку спекуляций, скинув с себя ярмо, в которое впрягся весь город. Встречались семьи, менявшие местожительство по семь-восемь раз кряду в течение одного года.

Сказанное совершенно не означает, что вложение денег в подобные игры влекло за собой безусловное и равное для всех обогащение. Как и всякие инвестиции, обещающие скорую прибыль, эти операции содержали известную долю риска. Для успешного ведения дела было необходимо продать за приличную сумму первое построенное в данном районе здание при условии, что его новые владельцы или съемщики привнесут в район атмосферу избранности и утонченности, столь притягательные для людского рода. Порой упоминание какой-нибудь известнейшей фамилии уже само по себе служило гарантией повышения или, наоборот, падения престижности целого района, как это произошло в случае с семьей Гатунес, которая имела, скорее всего, вымышленное имя и приехала сюда из провинции Ла-Манча. Однако никому так и не удалось выяснить, чем занимались, точнее, чем перестали заниматься к тому времени ее многочисленные члены. Достоверно известно лишь одно: с появлением этой семьи спрос на жилье в соседних домах резко снизился, а потом и прекратился совсем. Так как владельцы, заинтересованные в продаже соседних зданий, не смогли помешать Гатунесам ни вселиться, ни аннулировать договор о продаже, они должны были либо возместить Гатунесам стоимость жилья с тем, чтобы они переехали в другой район, либо выкупить у них это жилье за ту сумму, какую им заблагорассудится назвать. Прямо противоположное случилось с несколькими пожилыми парами, приехавшими из-за границы, а именно с экс-консулами, представлявшими в Барселоне некие могущественные страны. А могло быть и так: внезапно исчезала приманка, стимулировавшая приток населения в какой-нибудь квартал в ущерб соседним, – например, сами собой иссякали подземные воды, или железнодорожная компания, обещавшая протянуть в ближайшем будущем ветку до того или иного района, вдруг изменяла свое намерение и оставляла уже заселенные дома в полной изоляции от остального мира. На этом терялись целые состояния. Так как одни причины были случайными, а другие имели злонамеренный характер, то обладание быстрой и достоверной информацией имело исключительное значение. Что касается факторов случайности, то с ними ничего нельзя было поделать, хотя находились и такие, кто в ослеплении алчностью пытался проникнуть в таинства природы. Легковерные горожане обычно попадали в лапы липовых знатоков подземных вод и других мошенников, которые обманными путями приводили их к финансовому краху. Вокруг любителей быстрого обогащения крутилась масса жуликов, якобы имевших друзей или родственников в какой-нибудь строительной компании, муниципалитете или городском совете; этим жуликам давали огромные взятки в обмен на разного рода байки и откровенное вранье. В сентябре 1897 года на этот теневой рынок, полный ловушек и коварных ухищрений, с присущей ему осторожностью проник Онофре Боувила.

Денег, вырученных под заклад фамильных земель, хватило лишь на то, чтобы приобрести небольшой участок в неприглядном месте, явно лишенном какой бы то ни было перспективы, а потому непривлекательном для покупателей. Как только Онофре ухватил его своими цепкими руками, то тут же выставил на торги.

– Уж и не знаю, кто купит у тебя эту пакость? – усомнился дон Умберт Фига-и-Морера, у которого Онофре учтиво спросил совета. Надо сказать, дону Умберту случалось и прежде давать ему рекомендации, но Онофре не последовал ни одной из них.

– Потом посмотрим, – уклончиво ответил он.

Прошло шесть недель, и откликнулся только один потенциальный покупатель, предложивший ему такую же сумму, которая была затрачена на покупку участка. Онофре Боувила презрительно сморщил нос.

– Сеньор, – сказал он потенциальному покупателю, – вы, конечно, решили надо мной подшутить. Эта земля в настоящий момент стоит вчетверо дороже первоначальной стоимости, и цена растет с каждым днем. Если у вас нет более стоящего предложения, то прошу вас более не отнимать у меня время.

Тогда потенциальный покупатель, сбитый с толку подобным апломбом, немного поднял цену. Онофре рассвирепел; он призвал Эфрена Кастелса и приказал прогнать потенциального покупателя взашей. После взбучки претендент задумался: а вдруг сказанное Онофре окажется правдой? «Скорее всего, – предположил он, – эта убогая земля действительно по какой-то неизвестной мне причине может стоить именно столько, сколько он сказал». И тут же осторожно навел справки. Услышанное моментально стряхнуло с него оцепенение: общество с ограниченной ответственностью, торговый дом «Наследники Рамона Морфема», приобрело соседний с владением Онофре Боувилы участок, более того – оно намеревалось в годичный срок перенести туда свой кондитерский цех и все службы. «Проклятие, – сказал он себе, – этот прощелыга успел все разнюхать и поэтому не хочет продавать участок по дешевке; но если слухи достоверны, то в скором времени земля будет стоить уже не вчетверо, а в двадцать раз дороже, чем сегодня. Я буду не я, если не предложу ему другую цену! Однако, – продолжал рассуждать бедный покупатель в совершенной растерянности, – если эти домыслы недостоверны и торговый дом «Наследники Рамона Морфема» не переедет, то тогда что будет стоить этот участок? Ровным счетом ничего – за него не дадут и ломаного гроша. Э-хе-хе! Тяжелое это дело – спекуляция недвижимостью. Но зато как увлекает и какой пробуждает азарт!» Его терзания были оправданы: если бы сведения о переезде торгового дома «Наследники Рамона Морфема» подтвердились, это внесло бы в инфраструктуру города значительные изменения. В конце века в Барселоне не было другого более солидного и уважаемого заведения, чем дорогая кондитерская. Туда не допускали абы кого – чтобы попасть в список клиентуры, иной раз приходилось потратить целую жизнь, значительные капиталы и употребить все свое влияние. И даже Добившись включения в вожделенный круг, клиент подвергался серьезным испытаниям: например, чтобы получить торт, надо было заказывать его минимум за неделю, поднос с набором разнообразных сластей – за месяц, пирог Сан-Жоана[61] – за три или более месяцев, а рождественскую халву – не позже 12 января, то есть чуть ли не за год до праздника. Хотя в те времена в кондитерских еще не устанавливали ни столов, ни стульев, а клиентам не подавали ни шоколада, ни чая, ни прохладительных напитков, все они, как правило, имели просторный, элегантно отделанный холл в стиле древней Помпеи, где каждое воскресенье после утренней мессы собиралась избранная клиентура квартала. От раскаленных докрасна печей шел жаркий дух, приторно сладко пахло ванилью. В этой тяжелой атмосфере общество выдерживалось до полудня, а затем удалялось на семейный обед, длившийся подчас до четырех – шести часов кряду. «Итак, – продолжал рассуждать наш потенциальный покупатель, – если кондитерская „Наследники Рамона Морфема“ переедет с улицы Кармен, то весь квартал вместе с площадью Бокерия пойдет ко дну, и никогда уже сердцу Барселоны не биться в прежнем ритме. А вдруг все это байки, вдруг торговый дом „Наследники Рамона Морфема“ не сменит адрес? Тогда все останется по-прежнему… Но самое худшее во всей этой ситуации, – продолжал терзаться покупатель, – что мне уже не узнать, насколько достоверны слухи, которые в конечном счете решают мою судьбу. А если новость распространится по всему городу? В таком случае прощай выгодная покупка. Господи, за что мне такие муки!» В конце концов алчность возобладала над разумом и он купил участок по запрошенной Онофре цене. По завершении сделки он рысью побежал в кондитерскую на улице Кармен и вызвал хозяев. Они приняли его очень любезно, по-другому и быть не могло: ведь они – не какие-нибудь там булочники, а достопочтенные дон Сесар и дон Помпейо Морфем, наследники и продолжатели дела легендарного Рамона Морфема. Выслушав незадачливого владельца участка, они нахмурили вымазанные в муке брови: «Как! Мы – и нате вам, пожалуйста, переезжаем? Разумеется, нет! Это всего лишь разговоры, они не имеют под собой ни малейшего основания, – заявили они. – У нас никогда не было намерений переезжать отсюда, тем более в район, о котором вы нам тут плетете. Среди всех новостроек – это самое омерзительное и наименее приемлемое для кондитерской место. Услышь об этом отец, он бы в гробу перевернулся!» – закончили они свою речь. Новоиспеченный землевладелец опрометью помчался к Онофре Боувиле с требованием аннулировать сделку купли-продажи. От расстройства у него растрепались волосы, из-под верхней губы на подбородок стекала струйка слюны.

– Это вы пустили по городу фальшивую информацию, и теперь я требую возмещения убытков.

Онофре Боувила подождал, пока тот даст выход эмоциям, а затем выставил его на улицу. Дело заглохло: не было никаких доказательств виновности Онофре в распространении ложных слухов, хотя все были в этом уверены. Дело «Наследников Рамона Морфема» приобрело скандальную известность, и по городу из уст в уста стал передаваться язвительный афоризм: «Если тебе приспичило вляпаться, обратись в кондитерскую «Наследники Рамона Морфема». Таким образом подсмеивались над теми, кто, считая себя шибко умным, платил высокую цену за никчемный товар.

– Будь осторожнее, – внушал Онофре дон Умберт Фига-и-Морера. – Стоит однажды приобрести дурную славу, и с тобой уже никто не захочет иметь дела.

– Это еще бабушка надвое сказала. Поживем – увидим, – ответил Онофре.

На деньги, заработанные таким сомнительным способом, он купил еще несколько участков, но в другом районе.

– Посмотрим, как он ими распорядится, – говорили поднаторевшие в делах спекуляций воротилы. Но так как ничего не происходило, уже через две недели они перестали беспокоиться. – Может, на этот раз он ничего плохого и не замышляет.

Участки находились в неприглядном месте, очень далеко от центра, на пересечении улиц Росельон и Жерона.

– Кому придет охота там селиться? – спрашивали люди.

Но однажды туда прибыли телеги, груженные какими-то металлическими конструкциями. Солнце, отражаясь от поверхности, сверкало ослепительными бликами, и их увидели каменщики, работавшие неподалеку на сооружении собора Святого Семейства. Это были трамвайные рельсы, вслед за которыми появилась большая бригада укладчиков и начала долбить каменистую почву, прокладывая колею, а другая занялась сооружением прямоугольного павильона со сводчатой крышей. Это было стойло для отдыха и кормления мулов: в те времена трамваи приводились в движение тягловой силой.

– Ага! – говорили люди, обмениваясь многозначительными взглядами, – похоже, этот район идет в гору.

Дня через три-четыре участки стали буквально отрывать с руками и за цену, диктуемую Онофре Боувилой.

– Повезло тебе, шельма, – ласково попенял ему дон Умберт Фига-и-Морера, – хотя ты этого вовсе не заслуживаешь.

Онофре только посмеивался, а через пару дней все та же бригада вывернула из земли шпалы, погрузила их вместе с рельсами на телеги и увезла прочь. Коммерческие и финансовые круги города не преминули отметить, что авантюра была задумана с гениальной простотой. А над теми, кто купил участки, только насмехались, не обращая внимания на их жалобы и стенания.

– Нет того, чтобы пойти в Трамвайную компанию и разузнать все хорошенько, – поучали их.

– Да нам и в голову не пришло, – отвечали пострадавшие. – Мы увидели пути, стойло и подумали…

– Индюк тоже думал, – отвечали им. – В обмен на такие деньжищи вам всучили участок, годный разве что под сточные канавы да выгребные ямы, а недостроенное стойло придется снести, но уже за ваш счет.

Вслед за этой операцией, обозначенной, дабы отличить ее от дела «Наследников Рамона Морфема», «трамвайной эпопеей», было совершено много чего другого. И несмотря на всеобщую настороженность, Онофре всегда удавалось продать купленные участки в кратчайшие сроки и с огромной для себя выгодой. Он мастерски владел системой обольщения людей и находил ей успешное применение: первым делом надо было заронить в их сердца большие ожидания, а затем превратить эти ожидания в пшик, другими словами, создать мираж, которого так жаждет пустыня человеческой души. Не прошло и двух лет, как он стал богачом, причинив городу непоправимый ущерб, поскольку жертвы его хитроумных уловок становились владельцами ничего не стоивших пустошей. Тем не менее за них были заплачены значительные суммы, и с ними надо было что-то делать. По существу, подобные участки можно было использовать лишь под бараки для нищих иммигрантов и их многочисленного потомства. Однако их застраивали роскошными с виду зданиями, единственными в своем роде. Во многих из них отсутствовала вода, либо напор был так мал, что действовал только один кран, в то время как остальные приходилось наглухо закручивать. Другие, возведенные на неровной поверхности, соответственно имели ступенчатый фундамент, поэтому отдельные блоки были соединены многочисленными коридорами, переходами, подсобными помещениями и сильно смахивали на муравейники. Пытаясь возместить часть затрат, экономили на всем: использовали строительные материалы низкого качества, в цемент подмешивали столько песка, а иногда даже соли, что многие здания обрушивались уже через несколько месяцев после постройки. Оказались занятыми все свободные пространства, отведенные по плану под парки, сады, каретные сараи, школы и больницы. Чтобы хоть как-нибудь замаскировать уродливые сооружения, владельцы домов стали тщательно украшать фасады декоративными растениями, свисавшими с верхних этажей до цоколя вьющимися гирляндами, и напустили в них стрекоз, вылепленных из гипса, керамики и бог знает из чего еще. Под балконы понатыкали мускулистых кариатид, а галереи и крыши заселили мифологической фауной: из-под каждого карниза выглядывали страшные лики сфинксов и драконов, которые в зеленоватом свете ночных фонарей наводили ужас на припозднившихся прохожих. К вяшему устрашению напротив парадных ставили стройных ангелов со скорбными лицами, прикрытыми крыльями, что делало квартал похожим на кладбище, а дома – на фамильные склепы, а также скульптуры неких бесполых существ в шлемах и латах, призванных изображать модных тогда walkirias[62]. Здания раскрашивали в яркие или пастельные тона, и все это делалось ради того, чтобы возместить деньги, украденные Онофре Боувилой. Так головокружительными темпами и совершенно беспорядочно рос город. Ежедневно выворачивались тонны земли, и бесконечные вереницы телег увозили ее за Монжуик или сбрасывали в море. С землей выгребались остатки древних поселений, фрагменты финикийских и романских руин, а вместе с ними – кости барселонцев, живших здесь в иные, более счастливые времена.

4

Летом 1899 года Онофре Боувила выглядел уже сформировавшимся мужчиной в расцвете физических и творческих сил. Ему было двадцать шесть лет, и он обладал значительным состоянием, однако его новоиспеченная империя имела множество трещин. Попытки манипулировать общественным мнением на электоральном поле, осуществляемые при посредничестве сеньора Браулио, не приносили желаемых результатов, а если приносили, то ценой неимоверных усилий. После катастрофы 1898 года[63] атмосфера в стране изменилась коренным образом. Упавшее знамя национального возрождения подхватило молодое поколение политиков, которые, апеллируя к народному энтузиазму, пытались подновить обветшалый остов движения за социальную справедливость. Онофре быстро уяснил всю бесполезность борьбы с ними; он предпочел отречься от прошлого и сделать вид, что вполне разделяет новые веяния, исповедует новые идеалы. Для этого он убрал с арены сеньора Браулио, превратившегося в символ коррупции. Это автоматически повлекло за собой удаление из его жизни Одона Мостасы, к которому бывший хозяин пансиона привязался всем сердцем – истово и слепо. Сеньор Браулио плакал, страдал и даже искал смерти, тем не менее ушел с поля боя не протестуя, так как боялся за безопасность любимого человека. Одон Мостаса, и прежде не отличавшийся особой сообразительностью, сейчас тем более не мог приспособиться к изменившимся условиям и продолжал вести разгульную жизнь, хватаясь по каждому поводу за револьвер. Женщины продолжали сходить по нему с ума, и, чтобы замять постоянно вспыхивавшие скандалы, ему не раз приходилось обращаться к продажным представителям власти и подмазывать правосудие, когда возникала необходимость избавляться от трупов. Онофре Боувила сделал ему несколько предупреждений:

– Это не может так продолжаться, Одон. Не забывай, сейчас мы деловые люди.

Головорез давал клятвы, обещал исправиться, но тут же брался за старое: обильно смазывал голову помадой для волос, натягивал на себя кричащую, переливавшуюся всеми цветами радуги одежду и отправлялся на подвиги. Несмотря на неумеренность в еде и питье он умудрялся сохранять привлекательность и никогда не поправлялся. Иной раз ему удавалось выигрывать в казино целые состояния, тогда он закатывал грандиозные пирушки, о которых складывались легенды, и, приглашая на них каждого встречного и поперечного, быстро спускал все до нитки, делал кучу долгов, после чего обращался за помощью к верному сеньору Браулио. Тот разражался в его адрес упреками, но ни в чем не мог ему отказать, прикрывая все его большие и малые прегрешения. Теперь, после удаления от дел своего покровителя, Одон Мостаса смертельно боялся, что гнев Онофре Боувилы падет непосредственно на него.

На этот раз, несмотря на жару, Онофре Боувила отправился в поместье Будальера в закрытом экипаже. К этому визиту он тщательно подготовился: заказал у известного портного, имевшего ателье на Гран-Виа, на пересечении улиц Мунтанер и Касанова, двубортный костюм черного сукна, который ездил примерять все лето, а теперь надел впервые. В петлице лацкана красовалась гардения. Он чувствовал себя не в своей тарелке, казался себе смешным, но, преодолев неловкость, все-таки решился довести дело до конца и попросить у дона Умберта Фиги-и-Мореры руки его дочери. В ювелирной лавке на Рамблас Онофре купил для нее обручальное кольцо. Девочку он видел считаные разы, только когда она покидала интернат, чтобы провести лето в поместье родителей. Так как в доме его не принимали, он вынужден был встречаться с ней урывками, иногда прямо на дороге или посреди чистого поля, где появлялся под предлогом какой-нибудь экскурсии и всегда в окружении людей. На этих коротких свиданиях она бездумно щебетала, рассказывая ему о всяких пустяках, наполнявших ее жизнь в интернате. Он же, привыкнув к пошлой, похотливой болтовне с дешевыми потаскушками, которые составляли основной круг его общения с женщинами, принимал эту безыскусность и простодушие за истинный язык любви. Часто Онофре не знал, о чем с ней говорить. Он пытался заинтересовать ее своими спекуляциями, но вскоре убедился, что она просто не понимает, о чем речь. После мучительных попыток наладить разговор они расставались с явным облегчением, давая очередную клятву верности. Кроме кратковременных свиданий все эти годы они поддерживали связь перепиской. В конце концов он разбогател, а она закончила интернат и этой осенью ожидала представления в обществе. Хотя дочь дона Умберта Фиги-и-Мореры почти не имела шансов проникнуть в высший круг Барселоны, нельзя было сбрасывать со счетов возможность очаровать какого-нибудь родовитого вертопраха, заставить его преодолеть сопротивление семьи и через выгодный брак упрочить как свое положение, так и положение родителей. Онофре Боувила интуитивно ощущал эту угрозу и хотел предотвратить ее, попросив руки девушки до ее первого выхода в свет. Иначе будет поздно: ее красота произведет фурор во всех салонах города и покорит немало сердец – в этом он не сомневался ни секунды.

– Если она переступит порог «Лисеу», считай, у меня нет невесты, – откровенничал он с Эфреном Кастелсом.

За эти годы великан из Калельи сильно изменился: он уже не бегал за каждой юбкой, не дрейфовал по воле течения, подобно паруснику в безветрие.

Женился на молоденькой модистке, чрезвычайно приятной в общении, но с твердым, точно кремень, характером, имел от нее двух сыновей, стал примерным семьянином и надежным деловым партнером. И хотя Эфрен, как и прежде, был готов без колебаний выполнить любую прихоть Онофре, он все же предпочитал серьезные, не выходившие за рамки закона поручения. Следуя примеру своего патрона, он прокрутил несколько сделок, скопил денег и, осмотрительно вкладывая их в перспективные дела, добился прочного финансового положения.

– Поговори с доном Умбертом, – посоветовал он Онофре. – Он тебе многим обязан и по меньшей мере должен тебя выслушать. А потом как честный человек, в чем я лично не сомневаюсь, признает, что никто, кроме тебя, не может претендовать на руку его дочери.

Его провели в маленькую прихожую и любезно попросили подождать.

– Сеньор занят, – сухо сказал мажордом, явно не имея представления о том, кто он такой.

Онофре не хватало воздуха, он задыхался в душной передней. «Ну и пекло, похлеще чем в городе. – Он провел языком по губам. – В горле пересохло, а мне даже не предложили холодного лимонада! И почему именно сегодня со мной обращаются так пренебрежительно?» Он еще долго что-то бурчал себе под нос, потом вышел из прихожей и стал прогуливаться взад-вперед по коридору с побеленными стенами. Проходя мимо одной из комнат, он через закрытую дверь услышал приглушенные звуки и узнал голос Умберта Фиги-и-Мореры. Онофре остановился. То, что он услышал, вытеснило из его головы все сердитые мысли – он даже забыл о тех причинах, которые привели его в этот дом. Онофре резко открыл дверь и вошел в помещение, бывшее кабинетом дона Умберта. Тот находился в обществе двух сеньоров. Один из них оказался американцем по имени Гарнет – тучным, потным субъектом, предавшим, как потом выяснилось, интересы своей страны и шпионившим в ходе недавней войны за независимость на Филиппинах в пользу Испании, в результате чего был вынужден на некоторое время покинуть родину. Другой был кастильцем болезненного вида, с загорелой кожей и пегими от седины усами; собеседники называли его просто Осорио. Оба были в тиковых костюмах, белых рубашках с расстегнутыми целлулоидными воротничками без галстуков и по моде того времени, пришедшей из колоний, в альпаргатах[64]. На коленях у них лежали шляпы – те самые огромные панамы, которые тут же напомнили Онофре об отце и о том, что на нем все еще висел большой долг за взятую под залог фамильную землю. Его неожиданное вторжение в комнату заставило присутствующих прервать разговор на полуслове. Взоры всех троих немедленно обратились на незваного гостя, красноречиво свидетельствуя о нежелательности его присутствия: черный строгий костюм с гарденией в петлице и сверток в подарочной бумаге из ювелирной лавки – все это внесло в вольную обстановку кабинета нотку диссонанса. Тем не менее дон Умберт не преминул представить Онофре собеседникам, после чего Гарнет продолжил свою речь. В мае прошлого года, как раз накануне морского сражения на Филиппинах[65], рассказывал американец, он виделся с адмиралом Девеем, возглавлявшим тогда вражеский флот,

чтобы передать ему подношение испанского правительства – сто пятьдесят тысяч песет – при условии, что он поспособствует затоплению американских кораблей испанской армадой. Встреча состоялась в одном из баров Сингапура, бывшего в те времена британской колонией. Адмирал Девей сначала принял его за сумасшедшего.

– Вы прекрасно знаете, – сказал он, – военные корабли Испании настолько маломощны, что мои фрегаты отправят их на съедение рыбам без единого выстрела.

Гарнет утвердительно кивнул.

– Это знаем лишь вы и я, но механики, обслуживающие испанский флот, заверили правительство его величества совершенно в обратном, – сказал он. – И если после этого испанская армада пойдет ко дну, какое разочарование постигнет его величество.

На что Девей ответил:

– К моему величайшему сожалению, предотвратить такое развитие событий не в моих силах.

– Вот так мы и потеряли последние колонии, – глубокомысленно заметил дон Умберт, когда американец закончил свой рассказ, – а сейчас все порты забиты кораблями с репатриированными на борту.

Действительно, корабли прибывали ежедневно и привозили в Испанию тех, кому удалось выжить в кровавых войнах на Кубе и Филиппинах. Молодые, пышущие здоровьем люди после многолетних сражений в гнилых болотах сельвы превратились в немощных, больных стариков и теперь возвращались в Испанию. Почти все они подхватили в колониях малярию, и родные, боясь заразиться, не пускали их на порог дома. По этой же причине для них не находилось работы, и они влачили жалкое существование без единого гроша в кармане. Их было столько, что даже за подаянием выстраивались огромные очереди. Но люди не давали им ни сентимо.

– По вашей милости попрана честь родины, а теперь вы имеете наглость вернуться да еще пытаетесь пробудить в ней сочувствие, – говорили они.

Многие бывшие солдаты совсем пали духом и, словно бродяги, умирали от голода под заборами и в грязных канавах. Меж тем как людей вроде дона Умберта одолевали заботы иного рода, а именно: найти способ контролировать вложенные в колонии капиталы с помощью подставных лиц. Гарнет, чудом сохранивший американское подданство, вполне соответствовал этим целям. А тот, кого называли Осорио, оказался ни много ни мало как генералом Осорио-и-Клементе, бывшим губернатором острова Лусон[66] и крупнейшим землевладельцем на всем архипелаге. Дон Умберт Фига-и-Морера пытался примирить интересы обеих сторон и выработать необходимые гарантии.

Когда гости разошлись и адвокат остался наедине с Онофре Боувилой, тот изложил причину своего визита с приличествующим случаю волнением. Дон Умберт тоже обнаружил признаки смущения. Он уже неоднократно разговаривал об этом деле с Онофре, но всегда уклонялся от конкретных обязательств, отделываясь завуалированными фразами, однако при этом давал понять, что уже считает его своим зятем. Похоже, сейчас он был озабочен поисками наименее болезненной для самолюбия Онофре формы отказа.

– Это все супруга, – признался он. – Я всеми силами, разумеется не выходя за рамки общепринятой гуманности, стараюсь добиться от нее согласия. Спорю до хрипоты, но она стоит на своем, а в этих делах – да ты сам поймешь, когда у тебя будут дети, – повторяю, в этих делах все решает жена. Не знаю, что и сказать: наверное, тебе придется смириться и поискать невесту в другом месте. Поверь, я очень сожалею.

– А она? – спросил Онофре. – Что говорит она?

– Кто? Маргарита? – спросил дон Умберт Фига-и-Морера. – Ну погорюет, погорюет и все равно исполнит волю матери. Влюбленная женщина страдает, это верно, но она никогда ради мимолетного увлечения не поставит под удар свою дальнейшую судьбу. Надеюсь, ты это понимаешь.

Онофре молча взял сверток из ювелирной лавки и вышел, хлопнув на прощание всеми дверьми, которые попались ему на пути.

– Они сильно ошибаются, если думают найти кого-нибудь еще, кто бы мог влюбиться в эту безмозглую курицу, – скрежетал он зубами от злости. – Ты еще прибежишь ко мне! Да, сама прибежишь, будешь на коленях молить о пощаде, но я тебя не прощу – самая замызганная шлюха квартала Карбонера стоит тысячу таких, как ты, – шипел он.

Тряска на каменистой дороге усмирила его разбушевавшиеся чувства, и когда экипаж, подпрыгивая на ухабах, въехал в Барселону, на смену гневу пришла тягучая тоска. Дома Онофре заперся у себя в комнате, исключив на пятнадцать дней всякое общение с людьми, кроме служанки, нанятой три года назад за мизерное – для вящего послушания – жалованье. Наконец он согласился принять Эфрена Кастелса. Тот, обеспокоенный удрученным состоянием патрона, немедленно предпринял собственное расследование, о результатах которого доложил Онофре Боувиле.

Жена дона Умберта Фиги-и-Мореры была далеко не глупа; она отдавала себе отчет, что ни один молодой человек из приличной семьи не осмелится пуститься в такое безрассудное предприятие, как женитьба на их дочери. Однако она менее всего была расположена уступить Маргариту без борьбы, да еще такому парии, каким считала Онофре. Заботливая мать проводила в раздумьях дни и ночи и в конце концов нашла подходящего кандидата. На первый взгляд ее предпочтение представлялось совершенно нелепым, поскольку выбор пал на Николау Каналса-и-Ратаплана, сына того самого Алещандре Каналса-и-Формиги, которого сеньор Браулио зарезал в его собственном кабинете восемь лет назад по приказу Онофре Боувилы. С тех пор Николау Каналс со своей матерью жил в Париже; его отец, по примеру многих каталонских капиталистов того времени, вложил все деньги во французские предприятия, чтобы «заставить их работать». Акции этих предприятий составляли скромный капитал и должны были отойти Николау Каналсу по достижении совершеннолетия, а пока этим капиталом разумно управляла мать, сумев не только сохранить его без потерь, но и увеличить посредством осторожных, хорошо продуманных финансовых операций. Они занимали просторные удобные апартаменты в небольшой гостинице на улице Риволи, где обычно селились те, кто удалился от общества и по тем или иным причинам искал уединения. Николау, меланхоличного вида юноша восемнадцати или девятнадцати лет от роду, так и не смог смириться со смертью отца и глубоко чтил его память. Но с матерью явно не ладил, хотя в этом нельзя было винить ни ее, ни его. Для нее внезапная смерть старших братьев Николау явилась таким страшным ударом, что она не смогла от него оправиться до конца своих дней и по непонятным причинам возлагала всю вину на мужа, к которому вдруг стала испытывать крайнюю неприязнь, распространив ее на единственного оставшегося в живых отпрыска. Бедная женщина, осознавая всю степень несправедливости своего отношения к сыну, тем не менее ничего не могла с собой поделать. Хотя физический недостаток Николау Каналса-и-Ратаплана, вызванный патологией костного мозга и выражавшийся в легкой деформации фигуры, с годами не уменьшался, но и не увеличивался, сын продолжал служить ей живым укором, а его изъян только усугублял холодность матери. Еще когда он был маленьким, она сторонилась его, словно чужого, оставляя на попечение многочисленных экономок, кормилиц и нянек. А теперь судьба принудила ее вести уединенную жизнь в обществе нелюбимого человека и полностью, как юридически, так и экономически, от него зависеть, потому что даже хлеб, который она ела, по закону принадлежал Николау. Он, со своей стороны, всей кожей ощущал угнетенное состояние матери, вызванное его постоянным присутствием, и не строил никаких иллюзий по поводу ее привязанности, стараясь по мере возможности уклоняться от общения с нею. Его физический изъян не позволил ему в годы учебы сблизиться с товарищами по колледжу, и он остался в полном одиночестве. Париж стал светом его жизни. Когда они убежали из Барселоны и приехали в этот город, поначалу он показался ему враждебным, а его обитатели – едва ли не дикими животными в каменных джунглях. Но постепенно, помимо его воли, Париж все глубже проникал в его израненную душу, и он полюбил этот город с безумством невостребованной страсти. На Париже сосредоточилось все его представление о счастье: дышать воздухом его улиц, сидеть в уютных кафе на его площадях, бродить по кварталам и садам, смотреть на людей, на море огней, на дома и реку. Иногда в разгар прогулки он, сам не зная почему, внезапно останавливался на каком-нибудь углу и впивался жадным взглядом в то, что уже знал как свои пять пальцев, будто видел это впервые; тогда им овладевало глубокое волнение, и он не мог сдержать наворачивавшихся на глаза слез. Если в этот момент шел дождь, он складывал зонтик и подставлял лицо под его живительные струи. Прохожие смотрели на жалкую, вымокшую до нитки фигуру незнакомца, содрогавшегося от рыданий посреди улицы, и сердца их сжимала острая жалость – им не дано было понять, что он плачет от восторга. А иногда к чувству блаженства ни с того ни с сего примешивался ужас: «А вдруг однажды я лишусь Парижа? Вдруг по какой-нибудь причине нам придется покинуть его?» Париж не был его родным городом, и это вызывало в нем почти физическое ощущение неприкаянности. С одной стороны, его жизнь протекала под постоянным гнетом отвращения, которое испытывала к нему мать, а с другой, его пугало пренебрежительное равнодушие Парижа, его приемного отца, на которого он никогда не смог бы заявить своих прав. Он еще не знал, до какой степени были верны его опасения.

Жена дона Умберта Фиги-и-Мореры написала вдове дона Алешандре Каналса-и-Формиги длинное и бессвязное письмо. В нем под прикрытием всевозможных намеков и пустых фраз тем не менее угадывалось четкое стремление сразу же перейти к сути вопроса. Дорогой друг! Надеюсь, Вы простите мою дерзость, подвигнувшую меня обратиться к Вам напрямую, без соблюдения необходимых в таких случаях формальностей, ибо я уверена, что Вы с Вашим материнским чутьем войдете в мое положение и, прочитав эти нескладные строки, должным образом отреагируете на мою решимость, продиктованную лишь благими намерениями. Ниже она без всяких околичностей излагала план, состоявший в том, чтобы выдать замуж свою дочь Маргариту Фига-и-Кларенса за Николау Каналса-и-Ратаплана. Оба, поспешила она заметить, были единственными детьми и, следовательно, полноправными наследниками фамильного состояния. И оба, являясь чуть ли не изгоями общества, намекала она далее, не должны обольщаться надеждами на возможность проникнуть в высший свет Барселоны, не говоря уже о том, чтобы строить иллюзии в отношении Парижа, где Николау Каналс навсегда останется иностранцем и маргиналом. Что касается меня, то я всем сердцем приветствую и заранее благословляю сей союз, – продолжала она, – поскольку он увенчает собой то единение целей и интересов, что связывает наши семейные кланы столь длительное время. И под конец писала: и хотя Маргарита и Николау до сих пор не имели случая познакомиться и пообщаться, они – в этом я нисколько не сомневаюсь, – будучи молодыми, умными, физически привлекательными и обладая покладистым нравом, не преминут проникнуться теми взаимными уважением и нежностью, на которых в конечном итоге и зиждется истинное благополучие семьи. Она каким-то неведомым способом раздобыла адрес вдовы дона Алешандре Каналса-и-Формиги и послала ей это письмо. После чего сообщила мужу о содеянном и показала почти дословную копию послания. Дон Умберт не поверил собственным глазам.

– Как ты посмела? – ужаснулся он. – Выставить нашу дочь на продажу, словно товар… У меня нет слов… Какое бесстыдство! Предложить ее в супруги и кому? Сыну моего злейшего врага, в чьей смерти обвиняют меня, по крайней мере приписывают мне косвенную к ней причастность. И какой только бес толкал тебя под руку, когда ты писала насчет «физической привлекательности» этого несчастного? Как будто ты не знала, что бедный мальчик имеет врожденный дефект, что он, в конце концов, просто урод! Я от позора готов сквозь землю провалиться!

– Успокойся, Умберт, – отвечала жена с невозмутимым видом. В глубине души она догадывалась, что допустила бестактность, но продолжала слепо верить в удачу.

Тем временем вдова Каналса уже получила письмо и задумчиво читала его в сумрачной тишине пансиона на улице Риволи. «Что за бредовая идея! – думала она, презрительно скривив губы. – Эта женщина ведет себя как вымогательница. До какой низости может довести человека отсутствие чувства собственного достоинства!» При других обстоятельствах она бы разорвала письмо на мелкие клочки – и дело с концом. Ей вот-вот должно было исполниться сорок лет, и от прежней красоты осталась лишь спокойная гармония, но и та в скором времени могла исчезнуть без следа под тяжестью бед, выпавших на ее долю; теперь, когда наступил час откровения, оставшаяся жизнь напоминала ей заупокойную молитву по утерянным надеждам.

– Une vie manquée[67], – прошептала она и, уронив письмо на круглый столик, стала в изнеможении обмахиваться веером из страусиных перьев. Грустно зазвенели браслеты – им вторил стук экипажей на улице.

– Anaïs, sois gentille: ferme les volets et apporte-moi mon châe en soie brodée[68], – приказала она чернокожей камеристке с острова Мартиника в желтом платке, плотно облегающем голову.

Год назад сеньора свела знакомство с одним молодым безродным поэтом по имени Казимир. Двадцатидвухлетний юноша бесцеремонно таскал ее по всем литературным салонам Монпарнаса, где богема собиралась почитать стихи и отведать абсента, а в прошлом году они вместе присутствовали на погребении Стефана Малларме. Несмотря на кажущуюся близость, она прекрасно осознавала разницу в возрасте, положении и состоянии, поэтому не уступала его домогательствам. Казимир посылал ей ворованные с кладбища цветы, посвящал любовные сонеты, пропитанные страстной негой. В глазах света ситуация выглядела более чем пикантной и давала пищу для пересудов и злопыхательств. «Что мне за дело? – отмахивалась она. – За всю жизнь у меня не было ни минуты счастья, и сейчас, когда судьба стучится ко мне в дверь, предлагая бесценный дар любви, должна ли я отвергать его из-за каких-то пошлых сплетен? Вдобавок это не Барселона, – убеждала она себя, стараясь переломить собственное стоическое сопротивление, – это, в конце концов, Париж. Здесь я никто, то есть свободна». Однако ее смелость не шла дальше мыслей; скованная по рукам и ногам присутствием сына, она ничего не меняла в своей жизни и считала его единственным препятствием, стоявшим на ее пути к счастью. Будь у нее больше мужества, она могла бы объясниться с сыном начистоту: Николау наверняка понял бы ее, поддержал, а то и несказанно обрадовался возможности выразить всю глубину своей привязанности и одновременно продемонстрировать солидарность взрослого человека, но после стольких лет отчуждения, полных невысказанных взаимных упреков, дорога к искренности оказалась закрытой. Она жестоко страдала от угрызений совести и тем не менее постоянно обдумывала способ отделаться от мешавшего ей свидетеля. А теперь еще это письмо! Уж слишком соблазнительной выглядела идея, но вместе с тем в ней было что-то отталкивающее: за этими неожиданными матримониальными планами скрывались нечистоплотные махинации. «Но если рассудить здраво, – убеждала она себя, – кому еще придет в голову пожелать моего бедного сына в качестве зятя? Полное ничтожество, недотепа, да к тому же с физическим изъяном. Что может в нем заинтересовать кроме денег? Безусловно, ничего. В таком случае жизнь Николау будет в опасности: если этот мерзавец приказал убрать моего мужа – да почиет он в мире, – то почему бы ему не замыслить убийство его наследника? А может быть, речь идет о варварской мести, о тех страшных ритуальных убийствах, которые широко практикуются в Стамбуле уже много веков». Такое странное направление ее мыслям придало воспоминание о том, как однажды в одном из салонов ей был представлен эмиссар турецкого султана во Франции, неустрашимого Абдула Окаянного, волею судьбы ставшего во главе окончательного разрушения легендарной Оттоманской империи, этого «смертельно больного европейца», как называли Турцию в последние десятилетия. Его посланник, приверженец идей Энвера Бея[69], а следовательно благоволивший к младотуркам[70], не упускал случая дискредитировать то государство, которому должен был служить верой и правдой и от которого получал щедрое вознаграждение. Прикрываясь борьбой за прогресс против всеобщего падения нравов, он и его приспешники фактически сами являлись олицетворением упадничества и аморальности. Сеньора почувствовала озноб и закуталась в манильскую шаль, накинутую ей на плечи служанкой. Потом дернула за шнурок. Когда появилась Анаис, она спросила, дома ли ее сын.

– Oui, madame, – был ответ. – Alors, dis-lui que je veux lui parler; vas vite[71].

Она хотела быть нежной, обсудить с ним ситуацию на равных, но, увидев его в дверях комнаты, не удержалась от презрительной гримасы.

– Как можно! – В ее голосе прозвучали неприятные визгливые интонации. – В такой час и уже в robe de chambre[72]!

Николау, с трудом подбирая слова, попросил извинения: сегодня ему не хотелось выходить. Он собирался посвятить вечер чтению, но если она имела намерение предложить более достойное занятие…

– Нет, нет, – поспешила ответить мать. – Можешь идти. Ступай же – у меня страшно разболелась голова, и я хочу, чтобы до утра меня никто не тревожил.

Она закрылась в кабинете на ключ и до глубокой ночи сочиняла ответ: писала, рвала черновики и вновь писала. Наконец был найден нужный, по ее мнению, тон. Ваше письмо, мой любезный друг, вызвало во мне смешанные чувства: с одной стороны, я испытываю благодарность, но с другой, пребываю вглубоком смятении, которое Вы должны понять лучше, чем кто бы то ни было, – писала она. – Я всегда придерживалась того мнения, что в матримониальных делах решение принимают непосредственно заинтересованные в этом вопросе стороны, движимые прежде всего сердечной склонностью; мы же, матери, никоим образом не должны навязывать своего мнения, как бы чисты и бескорыстны ни были наши побуждения… Жена дона Умберта Фиги-и-Мореры прочла послание и поняла: этот раунд за нею. Письмо, хотя и было написано в обтекаемой форме, не исключало возможности найти общий язык, приглашало к диалогу и таким образом открывало путь к переговорам. С законным чувством гордости она показала его мужу. Он прочел и ровным счетом ничего не понял.

– Тут нет ни намека на свадьбу, – только и нашелся сказать он.

– Умберт, не будь болваном, – заметила она, вкладывая в ответ всю язвительность, накопленную за долгие годы совместной жизни. – Одно то, что она ответила, уже свидетельствует о ее согласии, даже если формально она нам отказывает. Это женские хитрости – тебе не понять.

Николау Каналса-и-Ратаплана мать поставила перед свершившимся фактом. Ничего не подозревавший юноша не сумел вовремя распознать признаки надвигающейся бури, поэтому оказал лишь слабое сопротивление.

– Полно! – прервала его мать, нервно постукивая каблуком о паркет. – Ты ничего не понимаешь в жизни, а у меня, напротив, есть кое-какой опыт; мне приходилось много страдать, в конце концов, я – твоя мать и лучше знаю, как надо действовать, – заявила она и тут же добавила с напускной уверенностью: – Тебе необходимо ехать в Барселону и жениться на этой девочке. Я не вижу никаких препятствий на пути к вашему счастью.

– Но вы же прекрасно знаете, что это за люди, мама, – простонал он. – Они убили отца.

– Сплетни, – отрезала она. – В любом случае девочка тут ни при чем. В те дни, когда это случилось, она была еще грудным ребенком. К тому же все это уже в прошлом. С тех пор утекло много воды, мы не можем жить одними воспоминаниями. Ну так каков будет твой ответ?

Николау Каналс-и-Ратаплан долго бродил по Парижу и вернулся на улицу Риволи на излете дня. Он пошел прямо к матери и заявил твердым голосом:

– Я не имею намерения жениться, мама. Ни на этой девочке, в чьих достоинствах я не сомневаюсь, ни на ком другом. И не хочу ехать в Барселону, я остаюсь в Париже, с вами. Нам ведь хорошо вдвоем, не правда ли, мама?

У нее сдавило горло и недостало смелости сказать ему напрямик: нет, им плохо; по его вине она глубоко несчастна, вернее сказать, виноваты обстоятельства, вынудившие их жить вместе. Она ограничилась сухой фразой:

– Хватит, наши чувства не имеют никакого отношения к этому разговору, – и добавила: – Ты уже не в том возрасте, чтобы все время находиться рядом с матерью и держаться за ее юбку.

Перед ним открылась истинная подоплека всего происходящего, и он развел руками в знак смирения.

– Если тебя гнетет мое присутствие, я могу жить в одной из мансард Монпарнаса.

После долгих пререканий они пришли к соглашению: Николау Каналс-и-Ратаплан предпримет-таки путешествие в Барселону, познакомится с Маргаритой Фига-и-Кларенса и только после того, как изучит создавшееся положение, примет окончательное решение. Право выбора оставалось за ним, и он сможет в любой момент вернуться в Париж, если того пожелает. Для нее это было равносильно капитуляции, но она не чувствовала достаточно сил, чтобы добиться от него большего. Однако совершенная для его же блага – по крайней мере она так считала – жестокость помогла ей понять, насколько крепки были узы, связывавшие ее с сыном, от которого она так жаждала избавиться. Неотвратимость его отъезда наполняла ее сердце щемящей тоской и страшными предчувствиями. А в это самое время Онофре Боувила, находившийся в своем добровольном затворничестве, уже успел получить все интересующие его сведения и вынашивал стратегические планы по изменению ситуации в свою пользу.

5

Первым делом он приказал разузнать, где жили Осорио, землевладелец с острова Лусон, и Гарнет, американский агент на Филиппинах, с которыми он случайно познакомился в поместье Будальера в тот роковой день, когда приехал просить руки Маргариты Фига-и-Кларенса. Затем установил за ними слежку. Выяснилось, что американец занимал номер люкс в гостинице «Колон», находившейся тогда на площади Каталония рядом с бульваром Грасиа, что обедал и ужинал он тут же, в гостинице, и осмеливался выезжать в город только два раза в неделю: по вторникам и четвергам наемный экипаж с крытым верхом отвозил его в район Валькарка и высаживал у дверей притона курильщиков опия. Там он проводил всю ночь, а утром на том же экипаже возвращался в отель. Это был последний из двух знаменитых притонов, существовавших в Барселоне официально. Его не чурались даже знатные кабальеро и некоторые дамы высшего света, а модистки и белошвейки слетались туда роем, словно мотыльки на свет. В те времена еще не знали, какое привыкание вызывают опий и его производные; потребление дурмана не преследовалось законом и не осуждалось обществом. Впоследствии многие из этих ветрениц, чьи скудные финансы не позволяли получать наркотик с необходимой периодичностью, в погоне за кратким мигом наслаждения становились обыкновенными проститутками. Обычно владельцы наркопритонов одновременно содержали подпольные бордели, и среди девушек нередко встречались несовершеннолетние. Остальное время Гарнет убивал в одиночестве, запершись в гостиничном номере и предаваясь чтению похождений Шерлока Холмса, неизвестных в Испании, но очень популярных в Англии и Соединенных Штатах, откуда их доставляли в Барселону через American Express. Осорио-и-Клементе снимал квартиру на престижной улице Эскудельерс и жил там со слугой-филиппинцем и лохматой собачкой Лулу, вывезенной из Померании; слуга делал его существование вполне комфортабельным, а Лулу удовлетворяла потребность в дружеском участии. Утром он ходил к мессе в церковь Сантс-Жуст-и-Пастор, а вечера проводил в обществе любителей боя быков, в основном таких же, как и он, отставных военных, государственных мужей, получивших назначение в Барселону, и высших полицейских чинов. В этой теплой компании он обсуждал искусство тавромахии и играл в мус[73]. Сначала Онофре Боувила взялся за Гарнета.

Он пошел к нему в гостиницу и выложил свои намерения без обиняков.

– С Осорио покончено, – сказал он ему. – Он уже в преклонном возрасте, а тропики неумолимы к старикам. Если с ним случится что-нибудь серьезное, вы сможете добиться, чтобы собственность, записанная сейчас на его имя, вместо наследников попала, к примеру, в мои руки, – заявил он.

Американец сощурил глаза. Он мелкими глотками прихлебывал тростниковый ром, разбавленный лимонадом и сельтерской.

– С юридической точки зрения дело гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.

– Я знаю, – ответил Онофре, помахивая у него перед носом кипой бумаг, исписанных от руки. – Я добыл копии контрактов, которые вы подписали в присутствии адвоката Фиги-и-Мореры.

– Да, все верно, – сказал Гарнет, перелистывая контракты, – но надо заручиться сотрудничеством с доном Умбертом.

– Этим займусь я, – сказал Онофре.

– А кто займется Осорио? – поинтересовался Гарнет.

– Тоже я, – был ответ.

Осторожный американец предпочел больше не касаться этой темы.

– Приходите денька через три-четыре, – попросил он. – Я должен все взвесить.

В назначенный Гарнетом срок они увиделись снова. На этот раз американец высказал свои опасения:

– Если с Осорио случится… как вы тогда изволили выразиться… что-нибудь серьезное, короче говоря, если вдруг произойдет несчастье, не падут ли все подозрения в первую очередь на меня? – спросил он.

Онофре улыбнулся.

– Не заговори вы об этом сами, я бы первый аннулировал наше соглашение. Теперь вижу, вы человек разумный и взвесили все до мельчайших деталей. Поэтому я изложу вам мой план.

Когда Онофре закончил, на лице американца было написано совершенное довольство.

– А теперь поговорим о положенном мне проценте.

Об этом они тоже быстро договорились.

– Разумеется, – заметил Онофре на прощание, – от нашего разговора не останется никаких письменных свидетельств.

– Мне и раньше приходилось иметь дело с подобными вам людьми, – сказал Гарнет. – Достаточно одного рукопожатия.

Они протянули друг другу руки.

– По поводу молчания… – начал было Онофре.

– Все в порядке, – заверил американец. – Я буду нем как рыба.

Эфрен Кастелс, всегда готовый служить Онофре верой и правдой, потихоньку от жены опять пустил в ход свой дар коварного обольстителя и стал любезничать со служанкой, работавшей в семье дона Умберта Фиги-и-Мореры: через нее он узнавал обо всем, что творилось в доме, и прошел вместе с его обитателями тот тернистый путь, который неумолимо вел к свадьбе Маргариты и Николау Каналса-и-Ратаплана. Как и предвидел дон Умберт, воля матери возобладала над упорством дочери. Сначала Маргарита пыталась бунтовать, но разве могла неопытная девочка противостоять хитрым уловкам умудренной опытом матроны. Последняя не стала, подобно своей будущей сватье, действовать в лоб – она прибегла к другой тактике, а именно: исподволь добивалась от девушки все новых уступок. На этом поприще у нее был ряд неоценимых преимуществ: во-первых, она была полностью посвящена в любовные отношения между Маргаритой и Онофре, в то время как дочь, пребывавшая в неведении по поводу осведомленности матери, не осмеливалась использовать эти отношения в качестве оправдания своего нежелания вступать в брак – она почему-то решила, что тем самым причинит зло Онофре. Поэтому на все инсинуации матери, всячески поддерживавшей ее заблуждение, Маргарита не могла ответить ни единым сколько-нибудь весомым аргументом и вынуждена была соглашаться с ее доводами. Так, сначала она перестала возражать против переписки между родителями и вдовой Каналса-и-Формиги; первая уступка повлекла за собой целую серию других, за которыми уже просматривались контуры брачного договора. Затем, вовлеченная в круг письменных обязательств, она уже не смогла из него вырваться и согласилась на помолвку. Шаг за шагом девушка позволяла скрутить свою судьбу в тугой узел.

– Нет и еще раз нет! Довольно ломаться, – говорила ей мать, когда она делала слабые попытки уклониться от очередного обещания, – мы только отдаем дань вежливости, и это нас ни к чему не обязывает.

– Но мама! Вы говорили то же самое в прошлый раз, и еще раньше, и до этого тоже, и получается так, что вроде бы ничего не происходит, а я уже одной ногой в церкви и вот-вот пойду к алтарю, – говорила девочка.

– Ты несешь вздор, малышка, – отмахивалась от нее мать. – Послушать тебя, так мы живем в Средневековье. Последнее слово за тобой – никто не может принудить тебя сделать то, чего ты не желаешь, глупышка. А у меня нет ни одной вразумительной причины, чтобы ответить грубой неучтивостью на все знаки внимания, которые оказывают нам эта достойнейшая сеньора и ее сын – умный благородный юноша, да к тому же еще со средствами.

– Ты забыла добавить: горбатый.

– Этого ты не можешь утверждать, прежде чем не увидишь его собственными глазами: ты прекрасно знаешь, с каким упоением люди воспевают недостатки других. Кроме того, подумай о том, что от физической привлекательности быстро устаешь, а душевная красота… как бы это выразиться… способна пленять наше сердце постепенно, и с каждым днем все больше и больше. Ах! Не заставляй меня тратить силы на лишние убеждения, я так устала от всей этой возни, столько хлопот! – Она вышла в коридор, с досадой позвонила в колокольчик и, призвав служанку, велела принести кувшин воды с уксусом и несколько льняных салфеток, чтобы смочить лоб и виски. – Вы все точно сговорились доконать меня! Какая черная неблагодарность! Господи, за что мне такие испытания! – доносились из глубины дома ее сетования.

У Маргариты иссякали доводы, и она замолкала. Эфрен Кастелс аккуратно докладывал Онофре о каждой семейной схватке во всех деталях.

– Хорошо, – сказал однажды Онофре Боувила. – Пришла пора действовать.

В условленную ночь они нашли калитку решетчатой ограды открытой: накануне служанка подкупила привратника, садовника и лесника; на собак надели намордники. Эфрен Кастелс тащил на спине пятиметровую лестницу, но через каждые три шага останавливался, чтобы закрыть рот платком и не дать вырваться наружу душившему его смеху.

– Какого черта ты так развеселился? – шипел на него Онофре Боувила.

Эта щекотливая ситуация напомнила великану из Калельи добрые старые времена.

– Ты не забыл, как мы воровали часы и тащили все, что попадало под руку, со складов Всемирной выставки?

– Нашел о чем вспоминать, – ответил Онофре.

С тех пор прошло одиннадцать лет, и по сравнению с их былыми подвигами сегодняшняя вылазка выглядела невинной проделкой. Собаки, почуяв присутствие чужаков, принялись скулить. На террасе первого этажа появился дон Умберт, закутанный в шелковый халат.

– В чем дело? – крикнул он.

Привратник вышел из караулки и почтительно стянул с головы кепку:

– Не беспокойтесь, сеньор. Это собаки – должно быть, почуяли сову.

Дон Умберт ретировался, и Онофре с Эфреном Кастелсом стали осторожно продвигаться дальше.

– А мне кажется, это было только вчера, – прошептал великан.

Служанка ожидала их, прижавшись к увитой плющом стене дома. Они узнали ее по фартуку и чепчику. Она указала на окно и прижала сложенные лодочкой ладони к щеке: этим жестом она давала понять, что обитательница комнаты спит. Эфрен Кастелс прислонил лестницу к стене и легонько ее потряс, проверяя устойчивость.

– Ждите меня здесь, – приказал Онофре, – не двигайтесь с места, пока я не спущусь.

Великан из Калельи крепко ухватился за обе стойки, и Онофре стал подниматься. С годами он подрастерял былую ловкость и теперь старался не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова. «Дьявольщина! – подумал он. – У меня тоже такое ощущение, словно это было вчера». От этих мыслей его отвлек удар в бедро: поднимаясь по лестнице, он стукнулся револьвером о перекладину. Онофре вытащил оружие из кармана и тихонько посвистел, а когда Эфрен Кастелс задрал голову, кинул револьвер вниз, и великан ловко схватил его обеими руками. Наконец Онофре добрался до окна. Оно было закрыто: ни жара, ни настойчивые увещевания газет о том, что согласно санитарным нормам нужно спать с открытыми окнами, – ничто не могло убедить Маргариту подвергнуть себя подобным испытаниям. Она боялась. Онофре пришлось несколько раз постучать, прежде чем за стеклом показалось заспанное испуганное личико.

– Онофре! – вскрикнула она. – Ты! Как ты здесь очутился?

Онофре сделал нетерпеливый жест.

– Открой окно, – сказал он. – Мне надо с тобой поговорить.

Внизу раздалось шиканье великана и служанки:

– Говорите тише, не то вы своими криками переполошите всю округу!

Она приоткрыла окно и припала к образовавшемуся проему: распущенные, падавшие на плечи волосы обрамляли бледное лицо и белую шею медно-красным ореолом; несколько завитков приклеилось ко лбу, потному от жары и ночных кошмаров. Онофре еще никогда не видел ее такой прекрасной.

– Впусти меня, – проговорил он пьянеющим от нежности голосом.

Она нерешительно заморгала глазами и прошептала:

– Я не могу этого сделать.

Они не виделись много лет – только писали друг другу – и теперь, оказавшись лицом к лицу, не могли найти нужных слов. Онофре почувствовал прилив крови; у него застучало в висках, как в тот день, когда он разбил зеркало и алебастровую статуэтку.

– Так, значит, это правда. Ты выходишь замуж за горбуна? – спросил он враждебным тоном, напугавшим ее еще больше: Маргарита поняла, в какую бездонную пропасть завлекла ее мать.

– Господи боже мой! – простонала она. – Что мне делать? Я не знаю, как выбраться из всего этого.

Онофре улыбнулся:

– Предоставь это мне. Скажи только: ты меня любишь?

Она соединила ладони, переплела пальцы и подняла руки над головой, словно взывая к небу, потом закрыла глаза и откинула голову назад, вновь напомнив Онофре о том дне, когда он впервые заключил ее в объятья.

– О да! Да! – шептала Маргарита хриплым, рвущимся из груди голосом. – Да! Моя любовь, жизнь моя! Мой желанный!

Он выпустил лестницу и просунул руки в узкую щель приоткрытого окна, потом вцепился пальцами в ее ночную рубашку и дернул, обнажив молочные плечи девушки. Лестница ушла из-под ног, и он на мгновение завис над бездной, потеряв равновесие. Девушка, словно почуяв опасность, подхватила его под руки; с той необъяснимой звериной силой, которая появляется лишь в минуты отчаяния, ей удалось втянуть его в окно, и они оказались, сами того не сознавая, в объятиях друг друга. Она почувствовала его прерывистое дыхание на своих обнаженных плечах и отдалась ему в полубреду, но без тени сожаления. Пока они предавались исступленной любви, наступил рассвет и поезд с Николау Каналсом-и-Ратапланом уже подъезжал к Порт-Боу. Там пассажиры должны были сделать пересадку: железнодорожная колея в Испании и во Франции не совпадала по ширине. Николау поинтересовался, сколько времени займет формирование нового состава и когда поезд отправится в Барселону; ему ответили, что примерно через час, а может, и больше. Он решил прогуляться по перрону, размять ноги и затекшее от неподвижности тело. От самого Парижа до границы он ехал в одном купе с неким господином, назвавшимся сначала коммерсантом, а затем консульским работником. Так или иначе, но попутчик всю дорогу мучил его разговорами и громким храпом, хотя Николау и без него было не до сна. Он обогнул здание вокзала и вышел на платформу, откуда было видно Средиземное море, позолоченное восходом солнца, который неумолимо вступал в свои права. После стольких лет разлуки он вновь почувствовал под ногами родную почву Каталонии и испытал странное ощущение: от Барселоны в памяти остался лишь образ отца, вернее, те дни, когда тот, отложив все дела, водил его покататься на карусели с бумажными фонариками, приводимой в движение старой лошадью. Это маленькое грязное сооружение, казавшееся ему тогда самым прекрасным в мире, вновь подхватило его вихрем кружения и наполнило душу сладким ужасом. Сквозь хрустальную дымку рассвета просматривалась чистая линия горизонта, и он вдруг подумал, что стоит у края жизни и больше никогда не увидит туманного, окутанного пеленой дождя Парижа, который он так любил. Юноша содрогнулся от предчувствий, потом пожал плечами. Он привык к частым приступам ипохондрии, к внезапным проявлениям острой тоски и научился не придавать им особого значения. Когда поезд наконец отправился в Барселону, солнце стояло уже высоко.

Эфрен Кастелс смотрел вверх, на окно, и нервно потирал руки. «Скоро в доме все проснутся, – думал он. – Нас обязательно застукают, и что тогда прикажете делать?» Он провел всю ночь в саду, рядом со служанкой, и не смог сдержать животного порыва. «Наверное, на меня так подействовал запах жасмина, – оправдывался он потом, – и аромат твоей шелковой кожи». Сейчас девушка лежала за зарослями кустарника и горько рыдала: в отчаянии она даже не пыталась прикрыть наготу форменным платьем. Как потом выяснилось, плач был не напрасным: она забеременела и потеряла место. Когда девушку выгнали из дома дона Ум-берта, она разыскала Эфрена и попросила помощи, а он, до смерти испугавшись, что слух о его шалостях дойдет до ушей супруги, посоветовался с Онофре Боувилой.

– Дай ей денег, сколько положено в таких случаях, и скажи, чтобы держала язык за зубами, – надоумил он своего несообразительного дружка, и тот последовал его совету.

В положенный срок родился ребенок, который, унаследовав рост и силу отца, через несколько лет стал играть за футбольный клуб «Барселона», основанный по случайному совпадению в день зачатия мальчика, бок о бок со знаменитыми футболистами своего времени Саморой, Самитьером и Алкантарой. Эфрен Кастелс хотел вернуть Онофре скинутый им с лестницы пистолет, но тот его не взял.

– Впредь я никогда не буду носить с собой оружия. Пусть другие делают это за меня, – сказал он.

Николау Каналс-и-Ратаплан занял просторную светлую комнату в отеле «Арагон». Завтрак ему подавали на балкон; он смотрел вниз на живописную людскую толчею на Рамблас, жадно вдыхал запахи улицы, смешанные с ароматом цветов, и слушал птичью разноголосицу. Все это приводило его в хорошее настроение. «Проведу здесь несколько приятных дней, – неспешно думал он, – а потом вернусь в Париж. Небольшие перемены в жизни всегда действуют благотворно, и чем дольше я буду отсутствовать, тем радостнее окажется встреча с Парижем, а там, может, и мама, соскучившись в мое отсутствие, будет со мной понежнее». Зловещие предчувствия, которые одолевали его на станции Порт-Боу, отступили на задний план – он приписал их бессоннице. Тем не менее одно из его предположений оправдалось: мать горько раскаивалась в том, что заставила его уехать. После того как Николау покинул Париж, она разыскала Казимира и привела его в пансион на улицу Риволи.

– Здесь тебе будет хорошо, – говорила она ему, – я буду о тебе заботиться, а ты сможешь заняться поэзией.

Посреди ночи она вдруг проснулась и не обнаружила его рядом. Накинув поверх ночной рубашки пеньюар, она вышла из спальни и обнаружила молодого поэта в прихожей: он стоял у окна и завороженно смотрел на звезды.

– Qu 'avez vous, mon cher ami?[74]спросила она.

И так как Казимир ничего не отвечал, она приблизилась к нему вплотную и нежно сжала его руку. Рука горела и дрожала в ее ладонях, и ей открылась страшная истина: всего за каких-нибудь несколько дней она потеряла и сына, и любовника. На следующее утро она отправила Николау письмо: Срочно возвращайся в Париж, – умоляла она, – мы совершили чудовищную ошибку; это было каким-то наваждением. Николау, сынок, ты должен знать, – продолжала она, – у меня уже давно есть любовник, Казимир; я никогда не осмеливалась говорить о нем, боялась твоего осуждения. Теперь я понимаю, насколько я была к тебе несправедлива. Заставив тебя согласиться на этот отвратительный для нас обоих брак, я хотела обрести свободу и поступила как законченная эгоистка. Но Казимир умирает от сухотки, и скоро я останусь совсем одна. Годы идут, и ты мне нужен здесь, рядом… Это письмо при других обстоятельствах сделало бы Николау бесконечно счастливым, но оно пришло слишком поздно.

Получив сообщение о прибытии Николау Каналса-и-Ратаплана в Барселону, семья дона Умберта Фиги-и-Мореры тотчас вернулась из поместья Будальера. Николау послал жене дона Умберта записку, в которой припадал к ее ногам и выражал совершеннейшее к ней почтение. К записке был приложен букет цветов.

– Этому мальчику нельзя отказать в тонкости чувств, – заметила она, чрезвычайно польщенная.

На следующий день Николау вручили приглашение посетить ложу дона Умберта и отведать в антракте холодных закусок. Он с трудом догадался, что речь шла о театре «Лисеу». В тот день там должна была состояться премьера, и его присутствие воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Ему пришлось срочно послать гостиничного курьера за билетом в партер и отдать погладить свой фрак. Николау вспомнил, сколько усилий было потрачено, чтобы подогнать фрак к его нестандартной фигуре, но, даже тщательно отутюженный, он все равно сидел на нем мешком.

Подойдя к подъезду «Лисеу», он увидел тройное кольцо полицейских и подумал о покушении. Пять лет назад террорист Сантьяго Сальвадор совершил в этом театре взрыв, о чем рассказывали каталонцы, забредавшие иногда в пансион на улице Риволи во время прогулок по Парижу. Однако на сей раз ажиотаж случился по другому поводу. Спектакль, приуроченный к завершению празднеств в честь основания ордена Мерсед[75], удостоил своим посещением принц Черногории Николай I, и его тезка смог занять свое место, только когда стало гаснуть газовое освещение и блиставший роскошью зал постепенно погрузился в полумрак. Давали «Отелло» Джузеппе Верди. Все последние годы, проведенные в Париже, Николау восторженно следил за творчеством Клода Дебюсси, которого почитал самым великим после Бетховена музыкантом в мире. С почтительным трепетом он присутствовал на исполнении его инструментальных произведений и переслушал почти все оперы, кроме «Пеллеас и Мелизанда» – в тот день его так некстати уложил в постель жесточайший грипп. Но тогда Николау проявил чудеса настойчивости и надоедал матери своим брюзжанием до тех пор, пока она не вышла, несмотря на ледяной холод, на улицу и не раздобыла ему партитуру. Он настолько ей обрадовался, что тут же выздоровел. После утонченного Дебюсси музыка Верди показалась ему слишком шумной и помпезной, и он пожалел о своем приходе. Когда в антракте зажглись люстры, юноша решил исполнить семейные обязанности, наложенные тайным жениховством. Не сведущий в правилах светской жизни Барселоны, он, заблудившись в коридорах театра, несколько раз спрашивал дорогу к ложе дона Умберта Фиги-и-Мореры. Пока он шел, его все больше одолевали чувства гнева и стыда: «Ведь мне придется принимать угощение из рук убийцы моего отца! За каким дьяволом я туда тащусь?» Он надеялся лишь на то, что у дона Умберта будет много посетителей и его появление останется незамеченным, но ошибся: в аванложе присутствовали только сам хозяин с супругой, Маргарита и слуга, наряженный а-ла Федерика; последний держал обеими руками поднос с бисквитами и petits-fours[76]. Если бы он знал, сколько приглашений разослал бедный дон Умберт, чтобы заполучить к себе в ложу кого-нибудь из знатных гостей, и сколько извинений с отказом он получил! Семейство слушало Верди в грустном одиночестве. Николау попытался произнести несколько вежливых фраз, но сбился от смущения и почувствовал себя неловко.

– После Парижа все это должно вам показаться слишком провинциальным, – любезно заметила сеньора, принимая поднос из рук слуги и предлагая Николау отведать бутерброд.

– Ни в коей мере, сеньора, напротив, я в полном восхищении, – ответил юноша, жестом поблагодарив хозяйку за любезность.

Слуга разлил шампанское в бокалы, и все выпили за приятное пребывание молодого человека в Барселоне.

– Надеюсь, оно будет столь же счастливым, сколь и продолжительным, – проворковала сеньора, многозначительно прищурив глаза, меж тем как Николау думал про себя: «Он – заурядный мерзавец, ничем не выделяющийся среди прочих, она – рыбная торговка с претензиями на аристократичность, а дочка похожа на начинающую cocotte[77], которую родители пытаются продать как можно выгоднее».

Прозвучал гонг, ознаменовавший возобновление спектакля. Николау воспользовался предлогом и засобирался. Дон Умберт подхватил молодого человека под локоть.

– Ни в коем случае, вы должны остаться с нами, – сказал он. – Места достаточно, и здесь вам будет в тысячу раз удобнее, чем в партере. Нет, нет! Возражения не принимаются.

Ему ничего не оставалось, как уступить, и он занял место за стулом Маргариты. Когда потухли люстры и занавес поднялся, он смог в свете рампы рассмотреть нежный изгиб ее плеч. Волосы девушки были уложены в высокую прическу, скрепленную диадемой из мелкого, но очень ровного и искусно подобранного жемчуга, что позволяло Николау видеть ее затылок и часть спины, выступавшую из-под пышных кружев бального платья. Устремив взгляд на ее оголенные плечи, он весь отдался музыке; шампанское погрузило его в приятную истому. После спектакля Николау вынес на балкон гостиницы столик и плетеное кресло, в котором обычно сидел, когда завтракал, потом взял письменный прибор, зажег масляную лампу и полной грудью вдохнул теплый воздух Рамблас. Стояла ранняя осень. Тишину ночи нарушал лишь стук редких фиакров. Он стал писать: Сегодня вечером, пока мы слушали «Отелло» Верди в ложе Ваших достопочтенных родителей, меня обуревало неудержимое желание нагнуться и припасть губами к Вашим плечам. Это выглядело бы совершеннейшей нелепостью, и я этого не сделал. Но вместе с тем мною был упущен единственный шанс обратить на себя Ваше внимание и, может быть, со временем добиться Вашей любви. Все это могло бы произойти, будь я другим человеком, отличным от того, каким создал меня Господь, и при условии, что я был бы способен отдаться страстному порыву вместо того, чтобы трусливо его сдерживать и теперь проявлять еще большую робость, доверяя мою исповедь бумаге. Но ничего не может измениться, и поэтому я сейчас скажу Вам правду: я был вынужден дать согласие на наш брак, замышляемый – я в этом абсолютно уверен – против Вашей воли, и решился на этот шаг с глубоким отвращением. Но тогда у меня и в помыслах не было, что во время представления «Отелло» Верди я глубоко и страстно полюблю Вас и что это случится помимо моей воли и желания. Он задумался на мгновение, поднес перо к губам, потом продолжил: Это сильно осложняет мое теперешнее положение. Николау положил перо, поднялся, взял лампу и вошел в комнату, затем пересек ее по диагонали и поднял лампу над головой так высоко, насколько позволила рука. Зеркало отразило его фигуру – на нем все еще был надет фрак. Впервые в жизни он почувствовал зависть ко всем нормальным людям, которые не имели заметных физических недостатков. По отношению к себе в этот момент он не испытывал жалости, лишь сильное раздражение:

– Хорош красавчик! Ну и вид у тебя! – говорил он вполголоса, обращаясь к своему двойнику в зеркале. – Ты похож на человека, обмочившего штаны… – Он вернулся на балкон и вновь взялся за перо. Сейчас я знаю одно, – продолжил он, – мне уже не суждено вернуться в Париж. Никогда.

Закончив излагать беспорядочно теснившиеся в голове мысли и ощущения, он обнаружил, что письмо растянулось на много страниц. Светало, и он накинул на себя купальный халат, чтобы уберечься от ночной сырости и выпавшей росы. Было без пятнадцати восемь, на улице появились первые прохожие. Он сложил исписанные листки пополам и не перечитывая засунул в конверт. Вошла горничная с подносом.

– Сеньор желает позавтракать, как и всегда, на балконе? – спросила она.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Можете оставить завтрак здесь. Я сам все сделаю. А вы, будьте любезны, доставьте это письмо по адресу, указанному на конверте, и постарайтесь, чтобы оно попало лично в руки сеньориты.

– Для сеньора тоже есть письмо, – сказала горничная, указывая на поднос.

Наверное, от матери, подумал он. Но его писала Маргарита, и ему было достаточно одного взгляда, чтобы в этом убедиться.

– Можете идти, – сказал он горничной.

– А письмо, сеньор? – спросила она.

– Я сам снесу его в comptoir[78], – ответил он.

Письмо от Маргариты было длинным. «Она тоже не спала этой ночью», – промелькнуло у него в голове. Девушка извинялась за дерзость, признавалась, что имела на его счет, вернее, на счет порядочности его намерений сомнения, но во время встречи в ложе «Лисеу» он показался ей человеком в высшей степени воспитанным, искренним и добрым. Поэтому она осмеливается просить его о помощи. Далее Маргарита писала: Уже много лет я люблю одного мужчину, а он любит меня. Мой избранник низкого происхождения, но я втайне ото всех отдала ему свое сердце и кое-что еще, о чем я не могу Вам сказать. Далее она писала о том ложном положении, в которое поставила ее мать, безусловно, из лучших побуждений, и она не видит способа разрешить этот конфликт самостоятельно. Если Вы откажетесь помочь мне выйти из этого затруднительного положения, моя жизнь кончится – одна я уже не смогу бороться с судьбой. Это выше моих сил. И кончала словами: Дорогой друг! Вы сделаете это для меня, не правда ли? Он порвал свое письмо, на которое потратил всю ночь, и написал коротенькую записку. В ней он благодарил девушку за откровенность и умолял относиться к нему, начиная с этого момента, как к верному бескорыстному другу. Я запрещаю Вам употреблять в отношении меня просительный тон – я ни в коей мере не могу считать себя достойным его. Напротив, это я Ваш должник, это я должен молить Вас оставить мысли о смирении и фатализме. Мы все имеем право на счастье, более того, быть счастливыми – это наш священный долг, даже если для этого мы вынуждены иногда противостоять сложившимся обстоятельствам. Он перечитал письмо и нашел его неискренним и претенциозным. Сделал еще несколько безрезультатных попыток, вымылся, облачился в будничный костюм и спустился в вестибюль гостиницы.

– Доставьте по этому адресу коробку конфет и мою визитную карточку, – приказал он рассыльному.

На обороте Николау нацарапал несколько вежливых фраз, поблагодарив семью дона Умберта Фиги-и-Мореры за любезный прием, оказанный ему в предыдущий вечер в ложе «Лисеу». Затем попросил подать экипаж и поехал на кладбище Сан-Жервасио. Кладбище находилось далеко от города, и он добрался туда ближе к полудню: жаркий воздух был влажен и удушлив. Николау пришлось долго выяснять, где находится могила отца. Когда тот умер, мальчик с матерью уже несколько дней находились в Париже и не приехали в Барселону по соображениям безопасности. Сейчас он пытался восстановить в памяти те события. «Я даже не знаю, кто занимался похоронами», – подумал он и тут же представил убийц, хлопотавших на погребальной церемонии. Юноша, словно ища защиты, оглянулся на кладбищенского сторожа, проводившего его к могиле, и дал ему на чай. Тот принял деньги и, нимало не смущаясь, с жадностью вонзил зубы в толстый бутерброд, сочившийся жиром. Николау еще не завтракал и почувствовал, как остро засосало под ложечкой; ему пришло в голову предложить сторожу деньги в обмен на грубую пищу, с удовольствием им пожираемую, но он тут же устыдился прозаического направления мыслей в таком месте, как кладбище, которое он посещал впервые.

– Папенька, простите меня, но это выше моих сил, – прошептал он, остановившись перед усыпальницей и читая над входом надпись, выложенную большими бронзовыми буквами: СЕМЬЯ КАНАЛС. – Я влюбился, отчаянно и безнадежно.

Сторож продолжал стоять рядом.

– Сколько человек здесь уместятся? – спросил Николау, показывая рукой на склеп.

– Сколько нужно, столько и уместятся, – промямлил могильщик.

Услышав этот ответ, юноша, сам не зная почему, успокоился: близился конец его мучениям и то знамение, которое он получил на станции Порт-Боу несколько дней назад и которое рассудок отказался тогда воспринять, скоро должно исполниться.

– Проследите, чтобы здесь всегда были цветы, – сказал он сторожу. – Я буду заглядывать сюда время от времени.

Он пошел к наемному экипажу, ожидавшему у заброшенного карьера. Уже две недели не было дождя, и его туфли увязали в белесой иссушенной солнцем пыли. В гостинице на его имя было еще одно письмо, от матери: она рассказывала ему о Казимире, о его смертельной болезни и умоляла сына вернуться в Париж. Обстоятельства вынуждают меня отложить возвращение на неопределенное время, – ответил Николау в этот же день. Он передавал свои наилучшие пожелания Казимиру, которого не имел удовольствия знать, и надеялся на его полное и скорейшее выздоровление. Надеюсь, положение изменится к лучшему, а Вы со своей стороны предоставите ему соответствующий уход, каких бы средств это ни потребовало, – и добавлял: – Мама, Вы можете распоряжаться моим состоянием без стеснения как своим собственным, но не просите меня вернуться в Париж; грядет мое двадцатилетие, и настал час, когда мне необходимо начать самостоятельную жизнь. В этот же вечер к нему в отель заявился дон Умберт Фига-и-Морера собственной персоной.

– Я пришел к вам, мой дорогой друг, как отец и юрист в одном лице, – сказал он, не тратя времени на вступление. – Если ваши намерения в отношении моей дочери серьезны, в чем я ни минуты не сомневаюсь, то в таком случае возникают некоторые крайне важные обстоятельства, требующие уточнения; прежде всего речь пойдет о вашем положении и состоянии.

Николау Каналс-и-Ратаплан окинул своего собеседника отсутствующим взглядом. Про себя он подумал: «Эти мерзавцы, несомненно, уже догадались о том впечатлении, какое произвела на меня их дочь, и сейчас пытаются поднять цену». С каким удовольствием он бросил бы ему в лицо слова презрения, переполнявшие его душу, но он знал, что тогда потеряет Маргариту безвозвратно. «Только при сообщничестве этих алчных гарпий – ее родителей, я могу сохранить луч надежды», – думал он. Но это не укладывалось в рамки его представления о порядочности. Слабость характера, та самая слабость, которая мешала ему отказаться от этой безнадежной любви и уехать в Париж, теперь не позволяла ему добиться обладания девушкой постыдным, по его мнению, способом. «Если бы я любил ее по-настоящему, я бы без колебаний продал душу дьяволу», – упрекал он себя. Эта двойственность вымотала его окончательно, и он, так ничего и не решив, уклонился от прямого ответа, чтобы выиграть время. И преуспел, поскольку научился напускать на себя святую невинность, столь для него естественную еще за день до описываемых событий.

– Я полагал, моя мать и ваша супруга пришли в этом деле к полному пониманию, – сказал он и добавил, что не мог взять на себя ответственность обсуждать эту тему, пока не переговорит со своими банкирами в Барселоне.

Дон Умберт поспешил свернуть паруса и сбавить скорость:

– Я оказался по делам в этих краях чисто случайно и зашел в гостиницу только для того, чтобы с вами поздороваться, а также выразить благодарность за конфеты, которые вы имели любезность прислать, и убедиться в том, что вы ни в чем не нуждаетесь.

Пока они беседовали, Онофре Боувила, следивший за каждым шагом противника, спешил воплотить в жизнь свой план. Два дня назад он получил зашифрованное послание от Гарнета, американского агента экс-губернатора острова Лусон. Шифровка гласила: «Все готово, жду инструкций». Онофре Боувила позвонил в колокольчик. Вошел секретарь.

– Сеньор звал меня? – спросил секретарь.

– Да, – ответил он. – Срочно разыщите Одона Мостасу и приведите его ко мне.

На следующее утро Николау Каналса разбудил какой-то шум, в котором нетрудно было узнать звуки выстрелов. Затем послышались торопливые шаги и голоса, но тут же стихли. Переполох длился считанные секунды. Он вскочил с постели, накинул на плечи купальный халат и неосмотрительно вышел на балкон. Из соседнего окна высунулась голова какого-то типа.

– Анархисты застрелили полицейского. А сейчас его тело увозят на телеге, – сказал он.

Николау бегом спустился по лестнице и выскочил на улицу, но не увидел ничего, кроме толпы любопытных, собравшихся вокруг лужи крови. Все говорили разом, и из этих сбивчивых объяснений он ничего толком не понял. Однако происшествие взволновало его чрезвычайно, поскольку впервые за все это время он почувствовал себя приобщенным к жизни города. В этот же день после обеда юноша пошел к портному по имени Тенеброс, содержавшему ателье на улице Анча, и заказал у него несколько костюмов; в магазине мужской одежды Роберто Маса на улице Льибретерия он купил несколько дюжин сорочек и кое-что из теплых вещей. Все указывало на то, что Николау собирался провести в Барселоне зиму. В гостинице его ожидало приглашение: сеньор и сеньора Фига-и-Морера просили оказать им честь отужинать с ними в ближайшую субботу у них дома, на улице Каспе, где они проживали в настоящее время. «Не надо туда ходить, – подумал он опять. – Я не должен упускать последнюю возможность выразить мою ясную и окончательную позицию в отношении этой грязной затеи». Но он увидел перед собой ее плечи и чуть не умер от острого чувства тоски. И тут же написал, что непременно будет, послав в подарок золоченую клетку со щеглом. В птичьем магазине его уверили, будто это очень редкий и ценный экземпляр: его якобы привезли прямо из Японии, и в его звонком пении слышались нотки ностальгии.

6

В разгар событий злосчастный Осорио, экс-губернатор острова Лусон, позорящий воинскую доблесть, получил по почте пакет. В него была вложена мертвая черепаха с выкрашенным кармином панцирем. Слуга-филиппинец при виде черепахи сделался бледным как смерть. Осорио попытался изобразить на лице презрение, но в тот же день на всякий случай переговорил с инспектором Маркесом, одним из полицейских, который состоял членом общества любителей боя быков, и сказал ему:

– У малайских племен это означает кровную месть.

– Очень может быть, что ваше губернаторство оставило кое у кого плохую о себе память, – заметил полицейский.

– Вздор, друг мой, и ничего, кроме вздора, – возразил экс-губернатор. – Мое правление было безупречным. Разумеется, исполнение столь тяжких обязанностей не могло обойтись без появления недоброжелателей, но уверяю вас, ни один из тех, чьи интересы я мог бы затронуть в процессе неуклонного исполнения своего долга, не располагает достаточной суммой, чтобы оплатить путешествие в Барселону.

– Как бы там ни было, – отвечал инспектор Маркес, – ясно одно: факт получения вами по почте этой пакости не может быть достаточным основанием для возбуждения дела.

Через несколько дней экс-губернатор получил второй пакет. В нем была дохлая курица, ощипанная до последнего перышка и с черной лентой на шее.

– Знак пиньонга! Считайте, мы уже мертвы, мой генерал! – вскричал слуга экс-губернатора. – Это все равно что черная метка, всякое сопротивление бессмысленно.

– Я поговорил с начальством о черепахе, – проинформировал своего приятеля инспектор Маркес. – Как я и ожидал, они не спешат вмешиваться в это дело и советуют вам не сгущать краски. Хотя, может быть, теперь, когда к черепахе добавилась еще и мертвая курица… не знаю.

– Друг мой, – прервал его экс-губернатор. – В прошлый раз я не придал посылке особого значения, посчитав ее просто шуткой дурного тона, но дохлая курица, согласитесь, – это уже ни в какие ворота не лезет. Я настоятельно вас прошу, убедите начальство уделить минуту внимания если не самому делу, то хотя бы такому заслуженному человеку, каким является моя скромная персона.

Когда же инспектор наконец пришел к нему с ответом от вышестоящих органов, то нашел экс-губернатора с посеревшим от страха лицом и трясущимися руками.

– Можно подумать, вам явились души из чистилища, – сказал инспектор.

– Приберегите ваши остроты для себя. Шутка зашла слишком далеко, – ответил экс-губернатор.

В то утро он получил третью и последнюю посылку: в ней была мертвая свинья, завернутая во что-то наподобие атласной туники цвета баклажана. Посылка была так тяжела, что ее пришлось везти на тележке до дома на улице Эскудельерс, где жил экс-губернатор. За дополнительную услугу с него содрали порядочные деньги; он попытался протестовать:

– В оплату почтовых отправлений входит доставка адресату, – доказывал экс-губернатор.

– Это верно, но в нее не входит стоимость тележки, – возразили ему.

Однако вид дохлой свиньи отбил у экс-губернатора всякую охоту затевать тяжбу: он безропотно заплатил требуемую сумму и закрыл двери и ставни на засов, потом вытащил из саквояжа положенный ему по уставу личный пистолет, зарядил его и заткнул за пояс, как принято делать в колониях. После чего с чувством выполненного долга отставной генерал надавал затрещин слуге, обмочившему штаны при виде свиньи.

– Имей мужество, – приговаривал он.

– Ваша милость может считать себя уже съеденным, – сказал слуга.

Хотя генерал и хорохорился, он был сильно напуган, зная по опыту, что добрые веселые малайцы могут в случае надобности продемонстрировать, помимо редкостного великодушия, и другую сторону своего нрава – жестокую и решительную. В свою бытность губернатором ему пришлось возглавлять ритуальную церемонию, которую правительство метрополии, дабы не отдаляться от народных традиций и не раздражать вождей племен, предпочло разрешить по-хорошему, пока малайцы не провели ее по-плохому, то есть насильственным путем. На этом ритуале ему случилось воочию наблюдать жуткие сцены каннибализма. Перед глазами несчастного экс-губернатора до сих пор маячили раскрашенные в боевые краски воины, пресыщенно рыгающие после кровавого пиршества. Они мерещились ему повсюду: под платанами Рамблас, в порталах элегантных домов, и казалось, будто они выглядывают оттуда, сжимая в зубах кривые ножи. Генерал снова изложил свои страхи инспектору Маркесу, и тот в очередной раз пообещал донести их до ушей начальства слово в слово. При этом инспектор не осмелился добавить, что начальству было в высшей степени наплевать на доклады какого-то инспектора: чтобы приобрести больший вес в глазах членов общества любителей тавромахии, он существенно преувеличивал свое влияние в полицейском корпусе, повысив себя в чине и звании.

Николау Каналс не спал, не ел и постоянно испытывал смутное ощущение боли, которую не могли облегчить ни лекарства, ни развлечения. Поэтому в субботу, когда фиакр доставил его к подъезду дома дона Умберта Фиги-и-Мореры, он был совершенно измучен и едва держался на ногах. Ливрейный лакей, нанятый специально для приема, открыл дверцу экипажа, чтобы помочь ему выйти. Николау ступил на подножку, но неожиданно споткнулся о трость, предательски застрявшую у него между ног, и упал бы, если бы не лакей; тот подхватил его под руки и перенес на тротуар, потом подобрал с земли цилиндр. Смущенный юноша вручил его вместе с тростью и перчатками горничной, встречавшей гостей в вестибюле. Это была та самая горничная, которую соблазнил неутомимый Эфрен Кастелс, и сейчас она чувствовала первые симптомы беременности. «Во всем, что со мной случилось, виноват вот такой же богатый хлыщ», – подумала девушка, принимая из рук Николау Каналса-и-Ратаплана его вещи. «Почему все смотрят на меня, словно на диковинное создание? – удивился Николау, заметив неприязненный взгляд девушки. – Будто я балаганный шут». Он приехал первым; европейская пунктуальность еще не проникла в беспечные испанские салоны. Даже хозяйка не была готова к выходу: в ее спальне камеристки и горничные сбивались с ног, исполняя противоречивые приказы, а модистки и парикмахеры, погоняя их своими окриками и руганью, только подливали масла в огонь. Дону Умберту пришлось отдуваться одному. Он оказал гостю подобающие почести в гостиной, выглядевшей без остальных приглашенных слишком просторной. Непринужденным тоном глава семейства извинился за жену:

– Уж эти мне дамы, они совершенно невозможны, если речь идет о туалете.

Николау, сгорая от нетерпения, спросил, когда выйдет Маргарита.

– О! Даже не знаю, как вам ответить: бедняжка неважно себя чувствует и поэтому вряд ли сможет присутствовать на ужине. Но она просила передать вам свои искренние извинения.

Понимая, что совершает непростительную бестактность, Николау тем не менее не удержался и, прикрыв лицо руками, зарыдал. Дон Умберт сначала опешил, а потом счел за благо сделать вид, будто ничего не заметил.

– Пойдемте со мной, – сказал он успокаивающим тоном. – У нас еще много времени, и я хочу показать вам одну занятную вещицу. Она вам понравится – вот увидите.

Он провел гостя в кабинет и показал ему только что установленный телефон. Аппарат, считавшийся по тем временам чудом техники, представлял собой крайне примитивное механическое устройство – две огромные слуховые трубки, соединенные между собой проводом: по нему можно было разговаривать только с тем, кто находился в комнате по другую сторону внутреннего дворика. Фрагмент оконного стекла в обеих комнатах был заменен тонкой пластиной из елового дерева, через которую проходил передававший звук провод. Если телефон использовали при разговоре на большие расстояния, то во избежание соприкосновения провода с твердыми предметами, поглощающими звук, его подвешивали в воздухе на тонкой проволоке. Когда Николау и дон Умберт вернулись в гостиную, их уже ждала хозяйка в длинном вечернем платье, увешанном драгоценностями и издававшем пронзительный аромат левкоя. Она все еще блистала вызывающей красотой, сейчас несколько перезрелой, но ранее притягивавшей к себе все взоры; эта красота и помогла ей пробиться наверх. При виде Николау Каналса-и-Ратаплана они изошла медом; чтобы завлечь его в сети, жена дона Умберта пустила в ход все приемы обольщения: то бойко кокетничала и болтала без умолку, то вдруг прикидывалась святошей и, театрально закатывая глаза, слащаво называла его «сын мой». «Сколько унижений, а я даже не смогу ее сегодня увидеть!» – сетовал бедный Николау, пытаясь из последних сил сдержать подступавшие слезы. Прибытие гостей отвлекло его от грустных мыслей. На этот раз дон Умберт заранее позаботился о том, чтобы создать в своем доме видимость атмосферы светской изысканности.

– Он еще слишком молод и все время жил за границей, – сказал он жене, – поэтому ничего не заметит.

Среди приглашенных фигурировали коррумпированный член городского совета, получивший от дона Умберта то единственное место, где он наконец-то смог найти применение своим скудным талантам, с супругой; какой-то сомнительного вида маркиз без гроша в кармане, чьи карточные долги дон Умберт оплатил несколько лет назад, – поступок, несомненно внушенный ему свыше, так как давал возможность использовать связи маркиза для придания своим раутам большего великолепия, с супругой; некая донья Эулалия де Росалес, или просто «Тити»; мосен Вальторта, священник и горький пьяница с густыми бровями; и один профессор медицины, прикормленный доном Умбертом для получения фальшивых справок, с супругой – вот тот неприглядный круг общения, к которому приговорил дона Умберта высший свет Барселоны. На все попытки вступить с ним в беседу Николау Каналс отвечал односложно и тут же замолкал, тем не менее никто не воспринял его лаконичность как проявление нелюбезности, потому что по большому счету никого не интересовало его мнение. Скоро завязался общий разговор, и его благополучно оставили в покое. И только хозяйка изредка обращалась к нему с предложением отведать то или иное изысканное кушанье, положенное лакеем на тарелку. Но он так и не притронулся ни к одному из них. После ужина все вернулись в гостиную, где стоял рояль. По настоятельной просьбе жены дона Умберта, осведомленной о его музыкальных пристрастиях, он сел за инструмент и стал машинально – благо никто не слушал – бегать пальцами по клавишам, исполняя études[79]Шопена, которые знал наизусть. Когда музыка отзвучала, раздались бурные аплодисменты; он повернулся, чтобы поблагодарить слушателей, в чьей неискренности не сомневался ни на мгновение, и кровь застыла у него в жилах – Маргарита стояла в толпе гостей. На ней было простое домашнее платье из органди с широким поясом алого цвета. Единственным украшением служил цветок, приколотый к корсажу серебряной брошкой. Медно-красные волосы, заплетенные в косу, были уложены вокруг головы. Маргарита подошла к роялю и пробормотала несколько извинительных фраз по поводу своего отсутствия на ужине: после полудня у нее случился приступ головокружения, и только сейчас она немного пришла в себя и смогла выйти к обществу. Счастливый, он принял ее объяснения за чистую монету.

– Я слушала вашу игру, – сказала она. – А вы, оказывается, настоящий артист.

– Всего лишь жалкий любитель, – возразил он, покраснев до корней волос. – Может быть, вы хотите, чтобы я сыграл для вас что-нибудь особенное?

Она склонилась над роялем, делая вид, что листает ноты. Николау почувствовал тепло ее тела, у щеки промелькнула обнаженная рука, и у него пересохло во рту от острого желания поцеловать эту руку.

– Вы получили мое письмо? – услышал он жаркий шепот у своего уха. – Ради господа, скажите, разве вам не передали письмо, которое я вам послала?

Кончиком глаза он увидел ее молящий взгляд и притворился поглощенным музыкой.

– Передали, – ответил он после непродолжительного молчания.

– Ну и что? – спросила она. – Что вы мне скажете? Я могу рассчитывать на ваше великодушие?

Он сделал над собой сверхчеловеческое усилие и заговорил:

– Я не могу отвечать за свои поступки. Не могу спать, не могу есть, плохо себя чувствую. Когда вас нет рядом, я испытываю сильную боль в груди, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь и ощущаю приближение смерти.

– Ну так как же? – настаивала она. – Каков будет ваш ответ?

«Святители небесные! – с отчаянием подумал он. – Она не слышала ни слова из моего признания».

Отставной генерал Осорио-и-Клементе, бывший губернатор острова Лусон, был убит тремя револьверными выстрелами, произведенными из закрытого экипажа в тот момент, когда он после мессы выходил из церкви Сантс-Жуст-и-Пастор. Генерал едва успел спуститься на последнюю ступеньку паперти, как замертво упал на каменные плиты площади. Из окна экипажа кто-то бросил букет цветов, который упал рядом с бездыханным телом. Уже потом свидетели рассказывали забавную историю о том, как филиппинец, слуга покойного, услышав первый выстрел, бросился бежать на другой конец площади и сделал там нечто такое, что выходило за рамки понимания, – встал на корточки, вынул из кармана кривую палку тридцати сантиметров в длину и всунул ее в трещину между плитами; таким образом он смог открыть металлическую крышку канализационного люка и исчез в нем навсегда. Полицейские усмотрели в поведении слуги прямые доказательства его участия в преступлении и обвинили его в пособничестве заранее спланированному убийству. Кое-кто поговаривал, что филиппинец стал готовить побег сразу после получения мертвой черепахи, что он якобы бродил по городу часами, изучая и запоминая расположение всех канализационных люков; при этом он всегда носил с собой кривую палку, которую сам же и сделал.

Незадолго до происшествия с отставным генералом сеньор Браулио, сам не зная почему, ощутил в душе щемящую тревогу. «У меня предчувствие неотвратимой беды», – сказал он своему отражению в зеркале. За последнее время бывший хозяин пансиона сильно располнел и теперь, наряжаясь женщиной, становился похожим на заплывшую жиром матрону; кроме того, он отпустил короткие тевтонские усики, придававшие его облику скорее шутовской, нежели чувственный вид. Но, несмотря на это, многие из тех, кто раньше смеялся над его кривляньями, теперь относились к нему серьезно, иногда даже с почтением. Другие же видели в его поведении признаки старения или болезни, которую тогда называли размягчением мозга. Кое-кто объяснял его умственную слабость многочисленными ударами по голове, полученными сеньором Браулио во время ночных пьяных оргий. При этом вспоминали случай, произошедший с датским боксером Андерсом Сеном, – после его недавнего посещения Барселоны об этом кричали все газеты. Этот боксер несколько лет подряд вызывал на поединок чемпионов Франции, Германии и Объединенного Королевства и всегда проигрывал, его отделывали на совесть. Потом стали возить из города в город. В Барселоне, на Пуэрта-де-ла-Пас, соорудили специальную палатку из тростника и брезента и выставили его на обозрение публики как экспонат, представлявший медицинский интерес, – по крайней мере, так утверждали многочисленные публикации, хотя в действительности его несчастье беззастенчиво эксплуатировалось наглыми мошенниками. Он превратился в сущего ребенка: сжимал своими ручищами погремушку и, размахивая ею в воздухе, сосал молоко из бутылочки. Заплатив реал, можно было войти в палатку и поговорить с ним, а за песету – немного побоксировать. Он все еще обладал мощным торсом и огромными бицепсами, но его движения были медленными, ноги едва держали колоссальный вес, и в довершение всего он совершенно ослеп, хотя ему было всего двадцать четыре года. Конечно, случай сеньора Браулио был иным: он обладал отменным здоровьем, только с годами немного поблек и опустился, особенно после того как Онофре Боувила принудил его уйти в отставку. Все ярче стали проявляться его чудачества, маниакальные страхи и резкие смены настроения. Сейчас его очень беспокоила судьба Одона Мостасы: головорез с каждым днем все больше погрязал в пороке, ничем не занимался, однако всегда был при деньгах. Когда сеньор Браулио пытался ему выговаривать, он грубо огрызался.

– Ты, тридцать три несчастья, кусок дерьма, – говорил он, – заткнись. Мало тебе было выставлять свою задницу в Карбонере, так ты еще и учить меня вздумал!

– Верно, но мне пришлось дорого заплатить за мои безумства: из-за них я потерял жену и дочь, – отвечал бывший хозяин пансиона, – из-за меня пострадали невинные существа.

Но Одон Мостаса не внимал его поучениям, всеми силами изображая независимость. Однако стоило Онофре Боувиле призвать его к себе, он тотчас явился к нему в кабинет. Приятели сердечно обнялись, звонко похлопали друг друга по спине.

– Мы не виделись целую вечность, подумать только, – растроганно сказал Одон Мостаса. – С тех пор как ты заделался буржуем, до тебя не добраться. Ах! Какие были времена! – окончательно расчувствовался головорез. – Помнишь, как мы разделались с Жоаном Сикартом?

Онофре дал ему выговориться и слушал его с улыбкой, а когда тот замолк, сказал:

– Пора возвращаться на арену, Одон; мы не можем почивать на лаврах, ты мне нужен.

На лице головореза тоже проступило некое подобие улыбки, походившей на волчий оскал.

– Слава тебе, Господи! – ответил он. – А то у меня стало ржаветь оружие. Так о чем речь?

Онофре Боувила понизил голос и бросил взгляд на телохранителей. Те моментально отошли в глубь кабинета.

– Есть тут одно дельце – оно тебе понравится, – сказал он.

В назначенный день рано утром Одон Мостаса вышел из дома, нанял фиакр и приказал отвезти себя за город. Доехав до условленного места, он приставил к голове кучера револьвер и велел ему вылезать. За деревом ожидал один из его людей; он связал кучера веревкой и воткнул ему в рот кляп из пакли. Потом уже вдвоем они завязали ему глаза и нанесли сильный удар по затылку – кучер потерял сознание. Разбойник, вышедший из-за дерева, завернулся в плащ кучера и забрался на козлы. Одон Мостаса сел в экипаж и задернул шторы, потом отклеил искусственную бороду и снял темные очки, которые надел, чтобы кучер не узнал его в случае, если дело выплывет наружу. У него было стопроцентное алиби. Еще раньше он по указанию Онофре купил на Рамблас букет лилий, и теперь в закрытом экипаже цветы издавали такой резкий запах, что у него закружилась голова. «Сейчас меня вырвет», – подумал он, но продолжал крутить барабан револьвера, проверяя его готовность. Когда экипаж въехал на площадь, с колокольни раздался бой часов. Кончилась месса, и из церкви стали выходить редкие прихожане; был рабочий день, и народу пришло мало. Одон приподнял край занавески и высунул в образовавшуюся щель револьвер. В этот момент в дверях церкви появился экс-губернатор со слугой-филиппинцем; Одон спокойно прицелился, подождал, пока жертва спустится с лестницы, и произвел три выстрела. Никто не шелохнулся, только филиппинец отреагировал моментально. Фиакр тронулся с места. В этот момент Одон вспомнил о цветах и застучал в потолок, чтобы кучер остановился, затем взял с сиденья букет лилий и швырнул его в окно. Послышались первые крики и топот бегущих ног – все старались убраться подальше от этого места.

Через несколько дней полиция задержала Одона Мостасу в дверях борделя, где он провел всю ночь. Уверенный, что на него не падет ни тени подозрения, убийца не оказал сопротивления и обращался с агентами с изысканной вежливостью, в которой чувствовалась откровенная издевка.

– Шути, шути, Мостаса, – сказал ему сержант. – На этот раз ты заплатишь за все.

Тот строил ему глазки и посылал воздушные поцелуи, будто перед ним была шлюха. От подобной наглости сержант потерял дар речи и отвернулся. Полицейские, зная, с кем имеют дело, не спускали с него глаз, нацелили на него дула мушкетов и держали наготове дубинки, чтобы в случае чего обрушить их на голову арестанта. Некоторые из них были совсем юнцами. Еще до поступления на службу они слышали много разговоров об этом безжалостном убийце и сейчас, ведя его под конвоем в суд, беспомощного, со связанными руками, испытывали что-то наподобие гордости. Когда судья начал спрашивать Одона Мостасу, что он делал в такой-то день и в такой-то час, убийца отвечал с большим апломбом, раскручивая тот клубок лжи, который они с Онофре Боувилой навертели для обеспечения алиби. Судья повторял одни и те же вопросы, а писарь заносил в протокол одни и те же ответы, потом судья читал их с неподдельным изумлением, и все начиналось снова.

– Ты что, издеваешься? – спросил он, не выдержав.

– Пусть ваша милость прибережет свои уловки для карманников, социалистов, анархистов, педерастов и прочей швали, – ответил головорез. – Я – Одон Мостаса, профессионал с большим стажем; больше вы не услышите от меня ни слова.

Через некоторое время, видя, что ему задают одни и те же вопросы, будто имеют дело с глухим или идиотом, Одон не выдержал и заговорил:

– Уж не желает ли ваша милость сделать себе имя на моем аресте? Так знайте – другие тоже пробовали, все хотели прославиться, стать тем единственным, кто сможет упечь за решетку самого Одона Мостасу; все мечтали увидеть свое имя и портреты в газетах. И все стали посмешищем.

Судью, который допрашивал Одона Мостасу, звали Асискло Салгадо Фонсека Пинтохо-и-Гамуса. Это был мужчина лет тридцати двух – тридцати трех, сутулый, с толстой шеей, густой бородой и бледным лицом. Он говорил медленно и поднимал брови при каждом ответе, словно все, что он слышал, вызывало у него безмерное удивление.

– Скажите, где вы находились в такой-то день, в такой-то час, – бубнил он, точно повторял затверженный урок.

Одон Мостаса вышел из себя.

– Хватит ломать эту дурацкую комедию! – закричал он во весь голос, нимало не смущаясь присутствием в помещении суда других задержанных. – Что вы от меня хотите? Может, денег? Так знайте, лично вы, ваша милость, не дождетесь от меня ни реала. Я вас вижу насквозь: дай вам сегодня сотню, завтра вы попросите тысячу. Со мной у вас ничего не выйдет. У вас нет ни доказательств, ни свидетелей, а у меня стопроцентное алиби. Экс-губернатора убрали филиппинцы – это все знают.

Судья оторопело двигал бровями:

– Какой такой экс-губернатор? – спрашивал он. – Что еще за филиппинцы? До Одона Мостасы наконец дошло, что его обвиняют не в убийстве экс-губернатора Осорио, а в смерти какого-то юноши, Николау Каналса-и-Ратаплана, о котором он и слыхом не слыхивал. Утром в день его ареста какой-то человек, наглухо закутанный в плащ и прятавший свое лицо под широкополым чамберго, прошмыгнул мимо comptoir отеля «Арагон». Охранник не сумел перехватить проворного незнакомца в вестибюле и направил по его следу двух жандармов, патрулировавших район Рамблас в часы наибольшего скопления народа. Меж тем возмутитель спокойствия добрался до верхних этажей и затерялся в их лабиринтах. Его так и не нашли. Одни предполагали, что он спустился по стене со стороны фасада при помощи каната с кошкой на конце, якобы спрятанного под плащом; другие, ссылаясь на отсутствие очевидцев, утверждали, что он просто-напросто подкупил служащих гостиницы. Как бы то ни было, единственным свидетельством его мимолетного появления в гостинице был труп Николау Каналса-и-Ратаплана. Убийца зарезал юношу тремя ударами кинжала, причем все три оказались смертельными. На следующий день его похоронили в фамильном склепе рядом с останками отца, тоже погибшего от руки убийцы. Мать на погребение не приехала. Так трагически оборвался род Каналсов, поскольку Николау был единственным отпрыском этой ветви семьи. Теперь судья показывал Одону Мостасе плащ и чамберго. Пока головорез развлекался в борделе, полиция обыскала его квартиру и нашла там эти вещи вместе со складной навахой на четырех пружинах – лезвие все еще хранило следы крови, хотя его тщательно вымыли. Сбитый с толку Одон Мостаса продолжал отрицать очевидное. Он упрямо повторял историю о черепахе, курице и свинье. «Обвиняемый, – записал потом в деле судья, – очевидно, бредит, говорит несуразности». Судья потребовал очную ставку, поэтому его заставили надеть плащ и чамберго и предстать в таком виде перед администратором гостиницы. Как плащ, так и чамберго пришлись ему по размеру, и администратор подтвердил, что это тот самый тип, который прошмыгнул мимо охранника и тут же испарился. Пообещав взятку, Одон добился от офицера, охранявшего помещение суда, разрешения послать сеньору Браулио записку. «Я не понимаю, что происходит, но добром это не кончится», – писал он. Сеньор Браулио тут же побежал к Онофре Боувиле.

– Наймем ему лучшего адвоката, специализирующегося на уголовном праве, – заверил тот.

– А не лучше ли замять это неприятное дело в приватном порядке, пока этой галиматье не дали официальный ход? – несмело предложил сеньор Браулио.

Адвоката, взявшегося за защиту, звали Эрмохенес Пальеха или Пальеха, точно не известно. По его словам, он был родом из Севильи и недавно вступил в коллегию адвокатов Барселоны, где хотел открыть свою контору, но почему-то не открыл. Большинство свидетелей, вызванных защитником, в суд не явились: в основном это были уличные женщины, и когда за ними послали судебных приставов, они как сквозь землю провалились. Поскольку у них не было документов и их знали только по прозвищам, достаточно было поменять местожительство и имя, чтобы стереть все следы прошлого и исчезнуть навсегда. Но трое из них все же пришли и произвели на суд тяжелое впечатление. Женщины назвались: Пуэрка, Педорра и Ромуальда ла Катапингас[80]. Вели они себя в зале суда безобразно: норовили задрать юбку и продемонстрировать толстые ляжки, подмигивали мужчинам, говорили непристойности, хрипло хохотали по поводу и без повода, а прокурора называли «сладенький» и «родимый». Председатель суда вынужден был несколько раз призвать их к порядку. Все трое подтверждали присутствие обвиняемого в борделе утром в день убийства, но когда к допросу приступил прокурор, а затем защитник, отказались от прежних показаний и заявили, что перепутали день и час. Одон Мостаса, не испытывавший подобных ударов ни разу в жизни и видя всю безнадежность и даже вредность своего вмешательства в процесс, решил посоветоваться с адвокатом, но тот, сославшись на срочные дела, не пришел к нему в камеру, находившуюся тут же, во Дворце правосудия, куда обвиняемого перевели из тюрьмы на время судебного разбирательства. Дворец правосудия, открытый десять лет назад, был расположен на бывшей территории Всемирной выставки, то есть там, где Онофре Боувила познакомился с Одоном Мостасой при неприятных для первого обстоятельствах. Однако роли поменялись, и теперь Одон Мостаса беззаветно верил в него как в единственного избавителя. Но Онофре не выказывал признаков беспокойства. Когда сеньор Браулио, ни на минуту не покидавший зал, битком набитый жадной до подобных зрелищ публикой, приходил к нему едва живой от горя и пытался с ним посоветоваться, тот уклонялся от встречи под любым предлогом, а если и встречался, то тут же переводил разговор на другую тему. На предварительном слушании прокурор потребовал для обвиняемого высшей меры наказания, а затем подтвердил это требование в заключительном постановлении. Наконец суд вынес решение, в котором приговорил Одона Мостасу к смертной казни.

– Терпение, – успокаивал его защитник. – Мы обжалуем это постановление.

Он так и сделал, но умышленно подал апелляцию, когда прошли все сроки, установленные законом. Более того, представленные документы были оформлены с такими нарушениями, что высшие инстанции отклоняли их, даже не рассматривая. Отрезанный от контактов с внешним миром головорез совершенно отчаялся: он перестал принимать пищу и почти не спал; когда же ему удавалось вздремнуть, его будили кошмары, и он с криком вскакивал. Охранники тюрьмы, куда его снова перевели, издевались над его страхами, а иногда входили в камеру и жестоко избивали дубинками. В нем стали происходить странные изменения: он понял, что не совершенное им преступление является расплатой за все те, которые он совершил и которые остались безнаказанными. В этом он видел карающую десницу всемогущего Господа и от неверия и фанфаронства перешел к набожности и смирению. Он то и дело просил позвать тюремного священника и исповедовался ему во всех своих бесчисленных прегрешениях. Вспоминал, в какой грязи протекала его жизнь, как порочны были его помыслы и поступки, и безутешно рыдал. И хотя узник получил от исповедника отпущение грехов, он все еще не был готов предстать перед Всевышним. – Уповайте на его безграничную милость, – говорил ему священник.

Теперь Одон Мостаса неизменно носил темно-лиловое рубище и серую веревку на шее.

Сеньор Браулио снова отправился к Онофре Боувиле. Оказавшись перед ним, он уткнулся коленями в ковер и скрестил заломленные над головой руки.

– Что это еще за представление? – спросил Онофре.

– Я не двинусь с места, пока ты меня не выслушаешь, – ответил сеньор Браулио.

Онофре Боувила позвонил в колокольчик и сказал секретарю, просунувшему лицо в дверную щель:

– Скажи, чтобы нам не мешали.

Секретарь закрыл дверь, а Онофре зажег сигару и развалился в кресле.

– Ну-с, так о чем речь, сеньор Браулио?

– Ты знаешь, зачем я пришел, – ответил тот. – Конечно, он злодей, но он и твой друг; в трудные моменты он всегда был рядом с тобой. У тебя не было человека преданнее и вернее… – его голос прервался, – а я не встречал никого красивее!

– Не понимаю, к чему вы клоните, – ответил Онофре.

– Ладно, допустим, ты хочешь преподать ему хороший урок. Считай, что он его уже получил, – я ручаюсь за него в будущем.

– Что вы от меня хотите? – спросил Онофре. – Я подключил самых лучших адвокатов Испании, чтобы добиться его освобождения, поставил всех на уши, готов добраться до самого короля…

– Дальше можешь не распространяться, – перебил его сеньор Браулио. – Я знаю тебя уже много лет, с тех пор как ты сопливым мальчишкой пришел ко мне в пансион горе мыкать. И знаю: именно ты заправляешь всем этим фарсом, потому что ты злой, потому что нет вещи или человека, которыми бы ты не пожертвовал ради своих целей, и потому что в душе ты всегда завидовал Одону Мостасе. Но сейчас ты зарвался и должен исправить положение любыми средствами. Посмотри на меня – я стою перед тобой на коленях и умоляю спасти жизнь этого несчастного; мое сердце, как у Скорбящей Богоматери, пронзено семью ударами кинжала и истекает кровью; заклинаю: сделай это ради него или ради меня.

Онофре молчал. Сеньор Браулио безвольно опустил руки и поднялся с колен.

– Хорошо, – сказал он. – Ты сам этого хочешь. Тогда слушай: в эти дни я кое-что разузнал. Гарнет и ты с помощью дона Умберта Фиги-и-Мореры строите козни, переводите контракты, подписанные Осорио, на подставных лиц, в результате чего практически все владения генерала перешли в твои руки. Я также знаю, кто из людей, состоящих у тебя на жалованье, по твоему поручению купил черепаху, курицу и свинью и пересылал по почте эти увесистые посылки. Все эти факты не снимут с Одона вины за преступление, которое ему вменяется. Однако в результате расследования истинных причин гибели Осорио неизбежно всплывет и твоя вина. Пойми, нельзя одного и того же человека убить дважды, а Одон все равно что мертв. Да, он уже умер, но может потащить за собой в могилу других. Ты понимаешь, кого я имею в виду, – сказал он напоследок.

Онофре, не переставая странно улыбаться, продолжал спокойно курить сигару.

– Не надо так убиваться, сеньор Браулио, – произнес он после долгого молчания. – Как вам уже известно, я сделал все от меня зависящее, чтобы спасти моего друга Одона Мостасу. К несчастью, мои хлопоты не дали желаемого результата. Зато, пытаясь освободить одного заключенного, я случайно добился свободы для другого. Здесь, в этом ящике лежит подписанный приказ о помиловании вашей дочери Дельфины. Мне это далось нелегко: пришлось использовать массу знакомств и денег, поскольку власти наотрез отказывались выпустить ее на свободу, руководствуясь интересами общественной безопасности, и я прекрасно их понимаю. К счастью, теперь все в порядке. Вопрос урегулирован. Разве не будет обидно, если приказу о помиловании не дадут хода?

Поставленный перед подобным выбором, сеньор Браулио опустил голову и вышел из кабинета, не произнеся ни слова; по его щекам текли слезы.

В камеру для смертников вошли два члена братства Святой Крови Господней и возложили на алтарь распятие, потом зажгли шесть свечей. В соответствии с уставом они были облачены в монашеское одеяние: плащ с капюшоном, черный кожаный пояс с четками; на груди был пришит герб в знак принадлежности к ордену. В обязанности братства входило оказание помощи осужденному на казнь преступнику в его последние часы, а также отпевание и погребение тела при условии, что его не забирали родственники. Братство Святой Крови Господней было основано в Барселоне в 1547 году в часовне Святого Таинства, более известной как часовня Крови Господней, которая находилась в церкви Санта-Мария дел Пино, и до недавнего времени имело официальную резиденцию в доме номер один на площади Пино. Одон Мостаса стоял на коленях и молился, уткнувшись лбом в холодные влажные плиты. Его одиночная камера находилась в полной изоляции от остального мира в самом дальнем конце тюрьмы. К нему допускали только представителей компетентных органов, тюремного врача, священников, членов братства и по специальному распоряжению – нотариуса на случай, если преступник захочет написать завещание или высказать какое-нибудь устное пожелание. «Каждая минута кажется вечностью, – думал он. – Но ведь минута течет с такой же скоростью, что и вечность». В тюрьме царила тишина: прогулки, как и прочие более-менее активные действия, были запрещены, чтобы не отвлекать смертников от надлежащей сосредоточенности. Во дворе тюрьмы уже собрались те, кто должен был присутствовать при казни: судебный секретарь, представители исполнительной и судебной властей, начальник тюрьмы и тюремные служители, назначенные начальником; священники и члены благотворительных обществ, призванные оказывать помощь осужденному, и трое горожан, назначенных алькальдом при условии их добровольного согласия. Публичная казнь была отменена всего несколько лет назад королевским указом от 24 ноября 1894 года. Отмена вызвала ожесточенную критику в прессе. Таким образом, – читаем мы в одной газете, – смертная казнь потеряла в Испании свою назидательность, и общество от этого ничего не выиграло, поскольку публикации о казнях не только разжигают любопытство, но и окружают преступника пагубным ореолом мученичества. Теперь трое горожан внимательно следили за действиями палача, проверявшего надежность гарроты. Это пыточное приспособление состояло из стула с высокой спинкой, от которого отходила вертушка, заканчивавшаяся железным «галстуком», похожим на веревку с петлей. Петля надевалась на шею приговоренного и затягивалась до тех пор, пока не удушала его до смерти. Его величество дон Фердинанд VII королевским указом от 28 апреля 1828 года, дабы неомрачать светлого праздника тезоименитства королевы, отменил смертную казнь через повешение, которая до того времени применялась по всей Испании, и распорядился в дальнейшем осуществлять ее посредством обычной гарроты для преступников низкого происхождения, подлой гарроты для преступников, совершивших злодеяние, и благородной гарроты для идальго. Приговоренных к обычной гарроте доставляли к эшафоту в телеге, запряженной мулом или лошадью, при этом их облачали в накинутый поверх рубахи капус – длинный траурный плащ с капюшоном и шлейфом. Приговоренные к подлой гарроте доставлялись на эшафот в телеге, запряженной ослом или передвигаемой волоком, если так гласил приговор. Они были одеты в обычный плащ. И наконец, приговоренные к благородной гарроте доставлялись к эшафоту верхом на лошади, покрытой черной попоной. После отмены публичных казней вся эта театральная зрелищность потеряла смысл. Когда открылись двери камеры, Одон Мостаса не захотел поднять лицо от пола. Четыре руки подняли его под мышки. Чей-то голос бормотал:

– Упокой, Господи, мою душу.

Одон машинально повторил эту фразу. Выйдя на воздух, он открыл глаза. Впереди него двигалась процессия, состоявшая из членов братства, которые несли распятие, хранившееся в часовне. Он увидел белесый рассвет – занимался ясный безоблачный день – и подумал, что ему теперь все равно, какими будут этот и следующие за ним дни и взойдет ли вообще солнце. В конце двора он увидел гарроту, группу свидетелей, а несколько в стороне – палача. Один из свидетелей бросил на землю сигарету и растоптал ее ногой. Около стены стояли гроб темного дерева и крышка. У него подогнулись колени, но охранники опять подхватили его под руки и не позволили упасть. «Только бы они ничего не сказали», – подумал Одон, выпрямил спину и поднял голову. «Можете меня отпустить», – хотел произнести он, но не услышал собственного голоса; слова застряли в горле и превратились в рвавшийся из груди хрип. «И то хорошо, принимая во внимание мое положение», – подумал он. Каждый пройденный шаг казался ему победой. Одон шел, волоча по мощеному двору полы плаща. По закону одежда смертников должна была быть черного цвета. Исключение составляли царе– и отцеубийцы, которых облачали в желтые накидки с ярко-красными пятнами и шапочки такого же цвета. Плащ Одона был похож на сутану, и когда он надел его, то почувствовал себя униженным. «До сих пор я всегда выбирал себе одежду сам», – шутил он с тюремщиками. Если бы его казнь состоялась несколькими месяцами позже, у него не было бы причины жаловаться, потому что плащ смертника был отменен законом от 9 апреля 1900 года. Его довели до стула, и он сел, дав привязать себя веревками. Член братства поднес к его губам распятие. Одон крепко зажмурился и припал к нему губами. Он не видел, как кто-то сделал сдержанный жест рукой. И казнь свершилась. Под актом подписались все присутствующие. Члены братства приготовили тело для погребения, затем положили его в гроб, скрестили на груди руки, в пальцы вложили четки из серебристого металла, закрыли ему веки и пригладили растрепанные ветром волосы. Члены братства смотрели на него и шептали:

– А ведь и правда – во всей Барселоне не сыскать такого красавчика, как этот.

Меж тем на другом конце города открылись двери женской тюрьмы, чтобы выпустить на свободу Дельфину. Сеньор Браулио ожидал ее в закрытом экипаже, стоявшем в тени тюремных стен. Увидев ее за воротами, он грузно вылез и пошел ей навстречу. Они молча обнялись, заплакали.

– Как ты похудела, доченька, – сказал сеньор Браулио, немного помолчав.

– А вы, отец! Весь дрожите. Вам плохо? – спрашивала она.

– Нет, нет. Все в порядке, – отвечал бывший хозяин пансиона. – Это, наверное, от волнения. Давай поднимайся в экипаж, и поедем домой. Скорее прочь отсюда. Но как ты похудела! Хотя теперь это неважно, я тебя быстро поставлю на ноги. Ты удивишься, насколько я изменился.

После казни Одона Мостасы Онофре выждал месяц, а потом вновь попросил у дона Умберта Фиги-и-Мореры руки его дочери Маргариты и получил согласие тотчас же и без всяких условий.

ГЛАВА V

1

XIX век, насажденный жесткой рукой Наполеона Бонапарта 18 брюмера 1799 года, корчился в предсмертных муках на ложе королевы Виктории. Прошли те времена, когда улицы Европы сотрясались от стука копыт императорской гвардии, когда под Аустерлицем, Бородино и Ватерлоо и на других не менее прославленных полях сражений гремели пушки; теперь за пределами королевской опочивальни слышались лишь равномерное постукивание ткацких станков да гул и хлопки двигателей внутреннего сгорания. Уходящий век был относительно сдержан на войны и, напротив, чрезвычайно богат на открытия: воистину – век чудес. Однако человечество переступало порог ХХ века с содроганием. Грядущее сулило большие перемены, но люди подходили к нему слишком уставшими от прошлого и настолько обеспокоенными завтрашним днем, что смотрели на все нововведения с опаской, а иногда и с откровенным страхом. Опять появились мечтатели и фантазеры, пытавшиеся проникнуть в тайны будущего и узнать, какие еще сюрпризы оно готовит тем, кому удастся до него дожить. Электрическая энергия, радиотелефонная связь, автомобилестроение и авиация, достижения в медицине и фармакологии обещали радикально изменить мир в сфере коммуникаций, транспорта и во многих других жизненно важных областях. Люди подчинят себе Природу, создадут для нее резервации в определенных зонах, приручат свет и тьму, холод и жару; человеческий мозг научится контролировать капризы судьбы, и казалось, не было препятствия, которое не смогли бы преодолеть его пытливость и изобретательность. Человек научится изменять свой рост, вес и пол, перемещаться по воздуху с неслыханной доселе скоростью, делаться при необходимости невидимым, овладевать иностранным языком за два часа, продлевать свой век до трехсот и более лет. Землю посетят далеко опередившие нас в своем интеллектуальном развитии существа с Луны, других планет Солнечной системы и из далеких галактик; они продемонстрируют землянам свои летательные аппараты и впервые за всю историю человечества явят себя во всей красе. Мечтатели в своих грезах представляли мир Аркадией, населенной художниками и философами, где никому не придется работать. Другие предрекали лишь страшные несчастья и тиранию. Католическая церковь неустанно напоминала тем, кто хотел слышать, что прогресс не всегда следовал воле Божественного Провидения, не раз предостерегавшего мир об опасностях всевозможными знамениями и устами Папы Римского, чья непогрешимость была провозглашена 19 июля 1870 года. В упорном противостоянии прогрессу Церковь была не одинока – большинство монархов и сильных мира сего разделяли эту неприязнь: в происходящих потрясениях им мерещился тот великий разлом, в который низвергнутся все незыблемые вековые принципы и который приговорит их эпоху к скорому мучительному концу.

И только один kaiser[81]расходился во мнениях с большинством: он с вожделением смотрел на пятидесятитонные пушки, сходившие одна за другой с конвейеров заводов Круппа, и думал: «Благослови Господи прогресс при условии, что он поможет мне разбомбить Париж». В подобных чаяниях и заботах проходили годы. В один из августовских дней 1913 года Онофре Боувила сидел в порту Барселоны и размышлял о быстротечности времени. Он пришел присмотреть за разгрузкой неких ящиков, чье содержимое не соответствовало перечню товаров, указанному в судовых документах. Таможенные власти были предупреждены, и разрешение на выгрузку было оплачено звонкой монетой, но Онофре ничего не хотел пускать на самотек. Пока он с угрюмой отрешенностью наблюдал за швартовкой судов, ему припомнился тот день, когда он рано утром пришел на этот самый причал искать работу. Тогда почти все суда ходили под парусами, а Онофре был совсем еще мальчиком; теперь же он наблюдал за плавным покачиванием пароходных труб на фоне закатного солнца этого последнего летнего месяца, и ему вот-вот должно стукнуть сорок. К нему подошел портовый учетчик, одетый в глубокий траур, и сказал, что ящики готовы для выгрузки из трюма.

– А тюки не пострадали? – спросил Онофре рассеянно.

Из разных источников до него доходили сведения о грядущей войне, а если его предположения окажутся верными, то тот, кто сумеет вовремя внедриться на рынок оружия, за короткий срок наживет огромное состояние. Поэтому он срочно занялся контрабандной переправкой в Испанию опытных образцов винтовок, крупнокалиберных снарядов, ручных гранат, огнеметов и тому подобных новинок. Его агенты уже шныряли по коридорам всех иностранных ведомств Европы. Но это только полдела: нужно в короткий срок выковать и упрочить новые союзы, завоевать расположение старых, враждебно к нему настроенных, не поддаваться на приманки, научиться избегать многочисленных ловушек и уничтожать конкурентов, а также прибрать к рукам шпионов, проникавших в Барселону, равно как и в другие города земного шара, из тех стран, которые могли быть потенциальными участниками войны. «Для чего и для кого я все это делаю?» – задумчиво спрашивал он себя. Его первый сын, рожденный на рубеже веков под присмотром лучших врачей и акушеров, оказался дебилом; очень быстро у него появились признаки неполноценности. Сейчас он вел растительную жизнь в пиренейской части Лериды на попечении набожной гувернантки, чьи услуги Онофре щедро оплачивал, однако сам никогда не показывался в тех краях. Второй сын родился мертвым. После него были еще две девочки. Любовь к жене, подвергнутая стольким испытаниям и заставившая его совершить столько жестокостей, не выдержала проверку временем. Маргарита сильно располнела, жила в полном одиночестве и компенсировала свою заброшенность тем, что пожирала неимоверное количество пирожных и шоколада. Всегда находился какой-нибудь искуситель, который дарил жене очередную порцию сладостей, теша себя надеждой завоевать расположение Онофре. В атмосфере лести и угодничества проходила вся его жизнь. Он купался в богатстве и власти, однако в остальном оставался все тем же маргиналом. Барселонская элита просто обожала его, но не столько за способы, какими он добывал деньги, а за то, с каким размахом он умел их тратить. Для этих людей деньги имели самостоятельную ценность и никогда не становились инструментом достижения власти; им не приходило в голову, что золото можно использовать для сосредоточения в своих руках всех рычагов управления и таким образом лепить политику страны в соответствии с собственными постулатами. И если иной раз им выпадал счастливый случай войти в тесный мирок сильных мира сего и представлять центральную власть, то они делали это с отвращением, разве только во исполнение настойчивых просьб короны; тогда они действовали как хорошие администраторы – эффективно, но без творческого огонька и зачастую не только вопреки интересам Каталонии, которые недавно так ревностно защищали, но и вопреки собственной выгоде. Может быть, они так поступали потому, что в глубине души всегда чувствовали свою избранность, принадлежность к особому кругу, насильственно оторванному от остальной Испании, и не могли или не хотели из него вырваться, а скорее всего, им просто-напросто не позволяли этого делать. Все случилось слишком быстро: каталонская элита не успела укрепиться ни как социальный класс, ни как самостоятельная финансово-экономическая группа, и поэтому оказалась на грани вырождения, так и не успев укорениться в истории и не сумев изменить ее течение. Онофре Боувила, напротив, тратил деньги щедрой рукой, а главное, с выдумкой и совершенно непредсказуемо, сея вокруг себя неуверенность и даже панику. Теперь он слушал скрип оснастки, скрежет деревянных каркасов, плеск волн о борта судов. Многие из них возили товары на Филиппины и в другие отдаленные уголки земли и обратно, и значительная часть этих товаров была его собственностью. Но все это не искупало его низкого происхождения в глазах общества. К нему приходили постольку, поскольку в нем нуждались, а потом делали вид, что с ним не знакомы, вычеркивая его имя из списков приглашенных.

За год до этого случилось следующее: группа влиятельных лиц Барселоны, возглавляемая его старинным приятелем маркизом де Утом, нанесла ему визит, обставленный с большой помпой. Подоплека этой неуместной церемонности была очевидной, и они даже не пытались ее утаить: многие из них уже имели с ним кое-какие дела, по большей части незаконные, кормились из его рук, а сейчас уже в который раз их вдруг одолела забывчивость и они напустили на себя официальный вид.

– Чем обязан? – спросил Онофре.

Они уступали друг другу место, рассыпались во взаимных любезностях:

– Начинайте вы.

– Нет, нет, ни в коем случае. Лучше вы, у вас это получится убедительнее, – говорили они, подталкивая друг друга вперед.

Онофре терпеливо ждал, изучая их лица: некоторые состояли членами Исполнительной хунты Всемирной выставки и были властелинами того мира, куда он проник с черного хода в то раннее памятное утро, когда впервые ступил на территорию старинной Сьюдаделы, чтобы распространять анархистские брошюры и торговать придуманной им же самим жидкостью для ращения волос. Многих из них уже не было на этом свете: Риус-и-Таулет умер в 1889 году, почти сразу после закрытия выставки; в 1905 году отдал богу душу Мануэль Жирона-и-Аграфел, полномочный представитель испанской короны на барселонской выставке, – человек, профинансировавший из своего кармана строительство нового фасада собора и основавший Банк Барселоны, чье недавнее банкротство пустило по миру столько семей и уничтожило средний класс Каталонии. В 1907 году умер Мануэль Дуран-и-Бас[82], а вслед за ним и многие другие. Те же, кто остался в живых, были уже глубокими стариками. Никто из них даже не подозревал, что этот мужчина, смотревший на них с иронией и презрением, был тем самым ребенком, который, спрятавшись за мешками с цементом, внимательно следил за тем, как они проходили мимо, и трепетал от умиления, будто присутствовал при шествии небожителей.

– Мы пришли, – начали они, – так как располагаем бесчисленными доказательствами вашей безмерной щедрости и вашей любви к Барселоне. Своей деловой и общественной деятельностью вы оказываете нашему городу великую честь…

– Говорите, сколько вам нужно, – язвительно прервал он их разглагольствования.

– Дело весьма деликатного свойства, – отвечали старые хитрые лисы не моргнув глазом. – Мы получили уведомление из министерства иностранных дел о прибытии в столицу графства с кратким визитом некой особы королевских кровей, члена одного царствующего дома. Поездка носит исключительно частный характер в том смысле, что официально на нее не выделено средств, вы понимаете. Однако совершенно недопустимо – и на это указывает само министерство, выражая таким образом волю его величества короля, да хранит его Господь, – повторяем, совершенно недопустимо, чтобы этой высочайшей особе не был оказан должный прием. Короче говоря, развлекательную программу, составленную для высокого гостя и его сопровождающих – по крайней мере, нам ясно дали это понять, – мы должны финансировать из собственного кармана.

Онофре прежде всего спросил, о ком идет речь. После долгих колебаний и по большому секрету ему рассказали о принцессе Алисе Гессен-Дармштадтской, внучке королевы Виктории, сейчас более известной под именем Александры Федоровны, которая является супругой его императорского величества царя Николая II. Эти сведения оставили его равнодушным: он не чувствовал ни малейшего интереса к Романовым, считая их совершеннейшими олухами, проморгавшими свою страну, зато с любопытством следил за похождениями марксистских заговорщиков – Ленина, Троцкого и иже с ними, о каждом шаге которых получал информацию от своих осведомителей в Лондоне и Париже, где они сейчас находились, и чьи безумные проекты он иногда даже подумывал финансировать ради своих будущих дел в России. Поэтому данный разговор казался ему абсурдным. «Какая мне выгода откликаться на просьбу этих субъектов? – задавался он вопросом. – Что это даст лично мне?» Хотя уж кем-кем, а дураками их не назовешь, напротив – многие их них числились среди самых прозорливых финансистов, и Онофре это прекрасно знал. Но все они, за исключением его самого, не были способны увидеть того, что творилось у них прямо под носом и за дверями кабинетов; они не имели ни малейшего представления о том мире отверженных, нищих слепцов и сумасшедших, которые жили и размножались в темных лабиринтах переулков. Онофре же этот мир знал прекрасно: в последнее время он чувствовал пульс зарождавшейся революции, как мать чувствует биение сердца зародыша в своей утробе.

– Предоставьте это мне, – неожиданно для себя согласился Онофре. – Я займусь этим сам.

Спускаясь вниз по лестнице, они все еще бормотали слова благодарности. У входа их ждала целая вереница экипажей, чтобы отвезти к особнякам на бульваре Грасиа. Шел дождик, покрывая крыши экипажей и лошадиные попоны блестящей моросью. Газовые фонари и свечные фары отбрасывали желтоватые крути света. Стоя у входа, он помахивал рукой вслед отъезжавшим, а сам думал: «Мое состояние и положение унаследуют дочери и те проходимцы, которым удастся затащить их в постель. Поделом мне – жениться на такой идиотке!» Через несколько дней путешествовавшая инкогнито царица и ее многочисленная свита высаживались в Пуэрто-де-ла-Пас. Дождик, зарядивший со дня совещания в доме Онофре Боувилы, недавно закончился; густые кроны платанов шевелились под напором резкого влажного ветра, дувшего с моря, и отражались в лужах.

– Плохой день для приема ее императорского величества, – пробормотал маркиз де Ут.

Они курили в его экипаже красного дерева, запряженном четырьмя английскими жеребцами. Сзади выстроился длинный ряд наемных фиакров и дорожных карет – они должны были отвезти свиту в апартаменты, зарезервированные в отеле «Ритц». Онофре не ответил на замечание маркиза: два дня назад он получил письмо, подписанное Жоаном Боувилой. Сначала он подумал об отце, но потом понял – ему писал брат, о существовании которого он совсем забыл. Отец находится при смерти. Поспеши, если хочешь застать его в живых, – сообщалось в письме. Он не видел отца с осени 1907 года, когда приезжал домой на похороны матери. На ночном бдении возле покойницы он заметил отсутствие младшего Жоана. Отец сказал, что тот проходит военную службу в Африке, где происходили постоянные стычки с маврами. По возвращении с кладбища соседи разошлись по домам, и они наконец остались наедине.

– Как мне дальше жить? – спросил отец. Онофре промолчал.

После бдения комната была в полном беспорядке, и Американец обводил ее потерянным взглядом, будто ожидая появления жены откуда-нибудь из-за шкафа или стола.

– Я даже не подозревал о ее болезни, – сказал он после долгого молчания. – Правда, она ходила немного сгорбленная и в последнее время плохо ела, но других признаков я не замечал, а может, их просто не было. Однажды, – продолжал он, – я вернулся домой и обнаружил ее мертвой на этой самой скамеечке, – он показал на скамейку перед очагом, – она всегда садилась у огня; вода в чугунке еще не закипела, поэтому я сделал вывод, что смерть наступила недавно, но когда взял ее за руку, она была холодна как лед.

Пока Американец говорил, Онофре открывал дверцы шкафов и выдвигал ящики, с любопытством проверяя их содержимое. Как и все деревенские, его мать никогда ничего не выбрасывала. Дом напоминал лавку старьевщика: он нашел лоскутки старых покрывал, кухонную посуду с дырявым дном или вовсе без него, сломанную прялку, всю изъеденную термитами. И он вспомнил о пережитых ими лишениях, после того как отец оставил их с матерью одних и уехал на Кубу.

– У меня в Барселоне срочные дела, – громко сказал он. – Мне надо ехать.

В Бассоре, сойдя с поезда, он имел глупость спросить у людей на вокзале о дядюшке Тонете, вознице двуколки. Его долго не могли вспомнить, потом кто-то сказал, что он умер много лет назад, и это омрачило его состояние еще больше. Там Онофре нанял открытый шарабан, стоявший теперь напротив дома в окружении кур и цыплят.

– Пора уезжать, – холодно повторил он.

Американец пытался говорить непринужденным, развязным тоном, но слова застревали у него в горле:

– Видишь ли, я тут подумал… – Квохтанье кур и гудение шмелей заполняли тишину и делали ее еще более вязкой. – Я подумал, – отец нерешительно поднял глаза на сына, который никак не поощрял его к продолжению разговора, – а почему бы мне не поехать с тобой в Барселону? Ты ведь знаешь, мне никогда особо не нравилось жить в деревне – я скорее городской житель, тем более сейчас, когда я остался один…

Онофре посмотрел на часы, взял шляпу с тростью и направился к выходу; Американец следовал за ним по пятам.

– Ты ведь знаешь: я умею вести себя в приличном обществе, не мужлан какой-нибудь, не деревенщина, – говорил он, – и ты наверняка сумеешь пристроить меня на работу, а я смогу хоть немного помочь тебе в делах; и потом, если я найду работу, то не буду тебе слишком большой обузой.

Онофре вышел из дома, не сводя застывшего взгляда с шарабана. Кучер задремал в тени смоковницы, над ним летали полчища мух. Увидев Онофре, он тут же вскочил на ноги и побежал к экипажу. Лошадь была взнуздана и готова к отъезду.

– К вашим услугам, – сказал кучер. Это был широкоплечий мужчина с круглой бритой головой. В свое время он сражался на Кубе под предводительством генерала Вейлера.

– У тебя ведь много дел, а я смог бы заниматься детьми. Скоро из Африки вернется Жоан, – продолжал Американец, пытаясь взобраться на козлы, – и тогда все наладится. В Мадриде я разыщу влиятельных людей, пущу в ход старые связи, чтобы он получил освобождение от военной службы, а потом образование.

Кучер взялся за вожжи, снял шарабан с тормоза и взмахнул кнутом. Американец вцепился в щиколотку сына.

– Онофре, заклинаю тебя всем, что тебе дорого, не бросай меня; я не могу жить один, не могу за собой ухаживать, не перенесу эту зиму в одиночестве, не имея рядом никого, с кем перемолвиться словом. Пожалуйста, умоляю тебя, – говорил он.

Онофре засунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил все свои карманные деньги; не пересчитывая, он протянул их отцу:

– На это ты сможешь вполне сносно жить, пока не вернется Жоан. – Тот только мотал головой в знак отказа. – Бери. Давай бери, отец, – Онофре нетерпеливо совал их Американцу, – я пришлю еще, когда приеду в Бассору.

Американец подчинился и отпустил его ногу, чтобы принять деньги. Онофре повелительным жестом приказал кучеру ехать, и шарабан тронулся с места в галоп. Его воспоминания нарушил посторонний звук: за окном экипажа маркиза де Ута в свете масляной лампы он увидел чье-то лицо.

– Дон Онофре, можно вас на минутку? Мы обнаружили одного типа – слоняется тут непонятно зачем, – сказала голова.

– Что происходит? – поинтересовался маркиз. Человек, по всей видимости агент Онофре, не

удосужился ответить.

– Оставайся в экипаже на случай, если появится ее величество, – приказал Онофре маркизу, – а я пойду посмотрю, в чем там дело, и сейчас же вернусь.

Он направился вслед за человеком, который держал масляную лампу высоко над головой и освещал дорогу. Обходя связки каната и перепрыгивая через лужи, они приблизились к группе из пяти человек, обступивших плотным кольцом какого-то незнакомца. Последний в стычке потерял очки.

– Оставьте его, – приказал Онофре. – Кто он?

– Не знаем, – отвечали ему. – Мы его обыскали, но оружия не нашли – только перочинный нож.

Онофре Боувила приблизил к чужаку лицо и спросил, как ему удалось проникнуть на причал.

– Это было нетрудно, – ответил предполагаемый шпион, пытаясь расправить сбившийся на сторону пиджак и энергично похлопывая себя по бокам. – Слишком много охраны, а у семи нянек, как известно, дитя без глазу.

По отсутствию иностранного выговора Онофре признал в нарушителе испанца, однако тот не был похож ни на меньшевика, ни на нигилиста, ни на кого другого, кто мог быть заинтересован в покушении на царицу. Онофре спросил, кто он такой и что делал на набережной; неизвестный представился журналистом и назвал свою газету.

– Прогуливаясь по Рамблас, я заметил странные приготовления и предположил, что ожидается прибытие или важной шишки, или какого-нибудь субъекта, которого сильно опасаются власти; мне удалось обмануть охрану и спрятаться за тюками. К несчастью, ваши люди меня обнаружили и слегка потрепали. Что вы собираетесь делать со мной дальше? – спросил он с вызовом в голосе.

– Ничего, абсолютно ничего, – ответил Боувила. – Вы ведь исполняли свой профессиональный долг. Тем не менее я вынужден настоятельно просить вас не писать ни строчки о том, чему вы стали свидетелем. Разумеется, в свою очередь, я готов возместить убытки, причиненные этим плачевным инцидентом.

Онофре вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько банкнот, отсчитал три и протянул их журналисту. Тот не принял деньги.

– Я не беру взяток, сеньор! – воскликнул он.

– Это вовсе не взятка, – вкрадчиво возразил Онофре, – просто дружеская услуга. У меня в этом деле сугубо личный интерес.

– Именно так я и напишу в своем репортаже, – произнес журналист угрожающим тоном.

Онофре Боувила ограничился снисходительной улыбкой.

– Оставляю это на ваше усмотрение, – сказал Онофре, – хотя я предпочел бы, чтобы между нами было больше взаимопонимания. Я всегда находил общий язык с журналистами и до сих пор не имел с ними особых проблем; меня зовут Онофре Боувила.

– Ах! Простите великодушно, сеньор Боувила, – сказал журналист. – Как можно было вас не узнать? Я потерял очки в этой стычке… Еще раз простите за то, что я вам тут наговорил, и конечно же вы можете рассчитывать на мое полное молчание.

Первая и последняя публикация о его неблаговидных делах появилась в прессе в сентябре 1903 года, сразу после целой серии непонятных экспроприации, проведенных в барселонском порту в рамках бесчисленных реорганизаций, так и не доведенных до конца. Несколько человек неведомым образом сорвали на этом мероприятии огромный куш. Когда Онофре Боувила прочитал заметку, то послал автору записку: Мне хотелось бы обменяться с вами впечатлениями по известному делу. На что журналист ответил коротко:

Назначьте место и время, но позаботьтесь о том, чтобы встреча состоялась не утром и не в церкви Святого Северо. Этим он откровенно намекал на ловушку, устроенную Жоану Сикарту несколько лет назад и стоившую ему жизни. Онофре Боувила не оскорбился. Бросьте напускать на себя важность, – написал он. – Приходите ко мне в контору в удобное для вас время, и я убежден – мы договоримся. Автор заметки появился на следующий день.

– Назовите цену вашего молчания, и покончим с этим, – сказал ему Онофре. – У меня нет времени.

– А с чего вы решили, что меня можно купить? – спросил тот с усмешкой.

– Вам прекрасно известен способ, каким я улаживаю подобные проблемы, – ответил Онофре. – Иначе вы бы не пришли.

Автор нацарапал несколько цифр на листке бумаги и показал их собеседнику: это была немыслимая сумма – настоящая провокация, рассчитанная на то, чтобы вывести его из себя.

– Вы себя низко цените, – Онофре улыбнулся, – я ожидал большего, вот, возьмите.

Из ящика стола он вытащил объемистый пакет и вручил его писаке. Тот открыл пакет, заглянул в него, помедлил несколько секунд, потом поднялся и, не произнеся ни слова, надел шляпу и быстро вышел из кабинета. Но не успел бедняга добраться до первого поворота, как на него напали четверо неизвестных, отняли у него пакет и вдобавок выгребли из кармана его собственные деньги, которые он прихватил с собой из дома. Затем сломали ему обе ноги.

Когда журналист ушел, Онофре Боувила направился к карете маркиза де Ута, но в этот самый момент пришел в движение кортеж, предназначенный для встречи царицы. Чтобы не попасть под колеса налезавших друг на друга допотопных колымаг, Онофре укрылся за сложенными на причале тюками, а колымаги со скрежетом и визгом покатили мимо. Вдруг из окон одного экипажа высунулись несколько козлиных голов и прошлись бородами по его лицу – пахнуло вонючим духом.

– Какого дьявола делают тут эти бестии? – спросил он, стараясь перекричать их жалобное блеяние.

Приставленный к животным мужик попытался что-то объяснить, но Онофре ничего не понял. Наконец какой-то субъект с опухшим лицом, одетый в венгерку, объяснил ему на плохом французском, что его высочество царевич, сопровождающий мать в поездке, не доверяет качеству молока, которое добавляют ему в чай в чужих странах. Даже козий корм в тюках и тот везли с собой из далеких российских степей. Везли также и любимую обстановку царицы: ее кровать, зеркальные шкафы, диваны, пианино и бюро, сто шесть баулов с одеждой и столько же коробов с обувью и шляпами. Ему пришлось подождать, пока не проедет конвой, и только потом выйти из своего убежища. Однако причал был пуст: в суматохе, намеренно или случайно, но его не подождали. Ботинки, гамаши и отвороты брюк – все было измазано грязью; несколько брызг попало на полы сюртука; цилиндр валялся в куче навоза, и Онофре не стал его оттуда вытаскивать. На Рамблас он взял наемный экипаж и приехал домой. Там он быстро переоделся и сел в свою коляску, спешно запряженную лошадьми из его конюшни. За всеми этими хлопотами ему удалось добраться до отеля «Ритц», когда банкет, организованный им лично и оплаченный из собственного кармана, был уже в разгаре. Онофре побежал к почетному столу, где в окружении радушных хозяев восседали царица, царевич, князь Юсупов и другие именитые гости. Но там для него не нашлось ни свободного стула, ни прибора. Маркиз де Ут, увидев его растерянность, поднялся с места и прошептал ему на ухо:

– Что ты тут торчишь, точно пугало огородное? Твое место за столом номер три.

Онофре Боувила тихо запротестовал:

– Но я хочу сесть рядом с царицей!

– Не мели чепухи, – сказал маркиз свистящим шепотом, явно встревоженный. – Ты не принадлежишь к знати. Неужели ты хочешь оскорбить ее императорское величество?

Сейчас, наблюдая, как краны поднимают с палубы грозные немецкие howitzer[83]и огромные пушки, не использовавшиеся до сих пор ни на одном поле сражения (это были противовоздушные орудия, добытые за астрономическую сумму с оружейных складов Генерального штаба Франции), Онофре вспоминал вышеописанные события. Вид огромных бесформенных тюков заставил его дрожать от удовольствия. Последнее время на его долю выпадало мало радости – он все больше скучал. Длинными вечерами, запершись у себя в библиотеке, окруженный сотнями книг, до которых он и не думал дотрагиваться, он попыхивал гаванской сигарой и с тоской вспоминал сумасшедшие ночи, оставшиеся в далеком прошлом. Он видел себя и Одона Мостасу, о чьей смерти теперь горько сожалел, в борделе: за затуманенными испарениями человеческой плоти стеклами брезжит утренний свет и падает на пустые бутылки, остатки еды, карты и костяшки домино; видел свернувшихся клубочком голых женщин, спавших на полу вдоль стен среди разбросанной по комнате одежды, видел себя и Одона, молодых, пресыщенных любовью, опустошенных неистовством юношеского вожделения, которое не ведает, что творит.

2

Его превосходительство Мухаммед Торрес сильно потел в Мадриде. Привыкший к атлантическим бризам, которые несли прохладу в утопавшие в цветах внутренние дворики его резиденции в Танжере, он задыхался в Восточном дворце, где нашел временное пристанище по дороге из Парижа к себе на родину. Дона Антонио Мауру[84] тошнило от его духов с резким мускусным запахом. До этого момента, благодаря соперничеству между Францией и Англией, султанат умудрялся сохранять зыбкую независимость, но в дело вмешалась Германия, претендовавшая на размещение военно-морских баз по всему марокканскому побережью и открытие рынка для своих мануфактур. Перед лицом непрошеного вторжения обе конкурирующие державы подписали в апреле 1904 года пакт о ненападении, и теперь Франция планировала захват Марокко, намереваясь учинить расправу над султаном и великим визирем и сделать из страны придаток Алжира. Его величество дон Альфонс ХШ с интересом выслушивал жалобы министра иностранных дел султаната, не видя особых сложностей в решении данного вопроса.

– Не поддавайся унынию, мой мальчик, – поучал он.

– Ваше величество необычайно проницательны, – отвечал эмиссар Абдулы Азиса[85], – но мы не можем отказаться от протектората великой державы, не рискуя троном и даже головой моего господина, его величества султана.

– Ваше мнение, дон Антонио? – спросил король, обращаясь к бывшему председателю совета министров.

Дон Антонио Маура столкнулся с неразрешимой дилеммой: настаивать на испанском присутствии в Африке означало продолжать сидеть на осином гнезде – слишком рискованное предприятие для вконец разоренной страны с тяжелым колониальным наследием; отказаться же от него было равносильно потере права голоса в слаженном хоре наций. Свои соображения он в сжатой форме изложил его величеству.

– Плевать я хотел на все это! – ответил его величество король Испании.

Дон Антонио Маура подхватил его под локоток и утащил в угол, предоставив Мухаммеду Торресу наслаждаться видом монументального диптиха, занимавшего всю стену: на диптихе Юдифь и Саломея взахлеб состязались в кровожадности, похваляясь своими трофеями; изо рта мертвенно-бледных голов Иоанна Крестителя и Олоферна вываливались распухшие языки. Он вспомнил, что Пророк запрещал графическое изображение человека. Пока его превосходительство дивился этому странному обстоятельству, король и председатель совета министров вернулись из своего совещательного угла.

– Его величество ранее придерживался того мнения, что лучше было бы предоставить Марокко его судьбе, – сказал дон Антонио Маура, – но я сумел убедить его в обратном. Великодушие его величества не имеет границ. – Министр изогнулся в тройном поклоне. – Я также посвятил его в остальные детали. Действительно, после того как Испания потеряла Кубу, армия изнывает от безделья, а ничем не занятые военные всегда представляют собой опасность: они скучают, не продвигаются по службе и слишком долго не уходят в отставку. Кроме того, я рассказал его величеству о горнорудных концессиях и вложениях испанского капитала на марокканской территории.

На сей раз министр приложил правую руку к сердцу. Его величество дон Альфонс ХШ, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет, снисходительно похлопал его по плечу.

– Зададим хорошую трепку этому Райсули[86], – сказал он.

С тех пор прошло пять лет; матери отправляемых в Африку новобранцев вели себя точно так же, как во время войны на Кубе: они появлялись на железнодорожной станции, садились на рельсы и не давали поезду тронуться. Сеньоры из некой католической общины, приходившие на эту же станцию раздавать распятия солдатам, призывали машиниста и кочегара ехать по телам.

– Уж и не знаем, понравится ли солдатикам глядеть, как у них на глазах расчленяют тела их матерей, – говорили те, и все вместе кричали: «Маура, да!» или «Маура, нет!»

Это случилось в тот памятный июльский понедельник 1909 года. Стояла липкая от духоты жара. Испугавшись, что дело примет дурной оборот, маркиз де Ут собственной персоной прибыл в дом Онофре Боувилы.

– Нам конец! – воскликнул он. Его не напомаженные волосы стояли дыбом, галстук развязался и съехал набок. – Губернатор отказывается объявить осадное положение, улицы в руках сброда, церкви пылают в огне, а Мадрид, как водится, оставил нас одних.

Онофре придвинул к нему ящичек из тисненой кожи с гаванскими сигарами. Маркиз отмахнулся изящным жестом руки.

– Не дергайся, не произойдет ничего страшного, – сказал Онофре. – В худшем случае сожгут твой дворец. Надеюсь, семья в надежном месте, за городом?

– Отдыхают, – ответил маркиз, – в Ситжесе.

– А дворец под надежной охраной?

– Разумеется.

– Ну вот видишь? Все в порядке. А теперь послушай меня – отправляйся-ка ты лучше на несколько дней к жене и детям.

– Я уже думал об этом, но не могу: завтра у меня совещание в совете администрации, – ответил маркиз. Потом подумал и заключил: – Хотя ты абсолютно прав – остаться в городе было бы чистейшим безумием с моей стороны.

Онофре Боувила налил два бокала монгольского[87].

– Прекрасное вино, успокаивает нервы, – заметил он. – Твое здоровье!

С улицы донесся взрыв снаряда. «Неужели началось?» – пронеслось в голове. Он вспомнил те далекие дни, когда вел агитацию на Всемирной выставке и предсказывал рабочим пришествие революции. Тогда он был молод, горяч и гол как сокол, но, несмотря на это, страшно не хотел, чтобы его пророчества когда-нибудь исполнились; сейчас, будучи богатым и чувствуя себя старым, он с удивлением почувствовал радостную вспышку надежды, осветившую его душу. «Вот оно, наконец-то! – подумал он. – Теперь посмотрим, чем все это кончится в действительности».

– Пью за твое! – отозвался маркиз, подняв свой бокал. Он выпил вино одним глотком, отрыгнул и вытер губы тыльной стороной ладони.

Онофре Боувила с восхищением и завистью следил за непринужденными манерами приятеля. «Ему не нужно ничего из себя изображать», – с горечью отметил он.

– Ну так что ты мне посоветуешь? – спросил его маркиз.

– А ты сам как мыслишь? – вопросом на вопрос ответил Онофре, зажигая сигару и затягиваясь с притворным наслаждением. – Хотя у меня и нет никакого совещания в совете, я, как видишь, не уехал из Барселоны и не собираюсь уезжать. Неужели ты вообразил, что все это серьезно? – добавил он, заглядывая в искаженное страхом лицо маркиза. – Их всего ничего – горстка недоносков без лидера и оружия. Пусть себе играются – они сильны только нашим страхом. – Он вспомнил ту демонстрацию, в которой принял участие более двадцати лет назад, жандармов, лошадей, сабли, пушки, набитые картечью, но оставил свои мысли при себе. – Допустим, им удалось победить, – продолжал он убеждать маркиза, а сам смотрел в окно; в бездонную синеву неба поднимался столб серого дыма. Мысленно он определил очаг пожара: скорее всего, горело в Равале – либо церковь Сан-Педро де лас Пуэльяс, либо Сан-Пабло дель Кампо (он угадал – это была церковь Сан-Пабло дель Кампо). – Знаешь, чем это все кончится? Они в конце концов приползут к нам на коленях и будут умолять о помощи; через некоторое время воцарится полный хаос, и тогда мы им будем нужны гораздо больше, чем сейчас. Как при Наполеоне. – При упоминании этого имени маркиз, несмотря на дурное настроение, рассмеялся, а Онофре предусмотрительно отошел от окна, потому что увидел, как на улицу выбежала рота солдат с мушкетами через плечо, видимо, из саперного корпуса: у одних в руках были лопатки, у других – штыки. Он задался вопросом, куда это они могли побежать? Наверное, на баррикады, которые в этот момент возводили рабочие. – Нет, время еще не пришло, – сказал он вслух, снова усаживаясь в кресло. – Но оно не за горами, Амброси, и мы с тобой его еще застанем. В день, когда вспыхнет пламя мировой революции, нынешнему положению вещей, базирующемуся на частной собственности, эксплуатации, угнетении и начетническом принципе о всевластии буржуазии, придет конец. От него не останется камня на камне, сначала в Европе, а потом во всем мире. Под громогласные возгласы: «Мир трудящимся, свободу угнетенным, смерть правителям, эксплуататорам и надсмотрщикам всех мастей» восставшие сметут с лица земли государство и Церковь вместе со всеми религиозными, юридическими, финансовыми, полицейскими, университетскими, экономическими и социальными институтами, равно как и законами, их поддерживающими, чтобы миллионы человеческих существ, которые живут в рабском состоянии с кляпом во рту, испытывают муки и подвергаются невыносимой эксплуатации, почувствовали себя свободными от своих поводырей, этих официальных и официозных благодетелей, чтобы все общественные объединения и индивиды могли дышать вольным воздухом.

Маркиз уставился на него с вытаращенными глазами.

– Что ты несешь? – спросил он. Онофре Боувила расхохотался.

– Не обращай внимания, – ответил он. – Я прочитал это в одной брошюрке, попавшей мне в руки как-то давным-давно. У меня необычайная память: я запоминаю все прочитанное дословно. Жена с девочками сейчас в Будальере, – добавил он, не изменив тона, – в доме тестя. Оставайся ужинать – все равно сегодня ты уже не попадешь в клуб.

Они сидели за ужином, когда вдруг раздался пронзительный нарастающий вой, задрожал под ногами пол, люстра, звякнув хрустальными слезками, стала раскачиваться и посуда запрыгала по столу. Мажордом, посланный узнать, что происходит, вернулся и доложил: по улице проскакал отряд всадников в белых кирасах, касках с черными плюмажами и саблями наголо.

– Они вывели на улицу тяжелую кавалерию, – пробормотал мажордом. – Там, наверное, происходит что-то куда более серьезное, чем изволил думать сеньор.

– Тебе придется заночевать у меня, – сказал Онофре маркизу. Тот кивнул. – Я дам тебе свою ночную рубашку – надеюсь, она тебе подойдет.

– Не беспокойся. – Маркиз краем глаза следил за горничной, убиравшей со стола посуду. – Я обойдусь.

Всю ночь вдалеке слышались орудийные залпы, стрекотанье пулеметных очередей, одиночные выстрелы снайперов. На следующее утро, когда они вновь встретились в столовой за завтраком, у маркиза де Ута под припухшими глазами образовались темные круги. Ежедневная пресса не была доставлена. Мажордом рассказал, что магазины закрыты, весь город охвачен параличом и прерваны все связи с внешним миром.

– Это долго не продлится. – Онофре обратился к мажордому: – Как у нас со съестными припасами?

– Все в порядке, – уверил тот.

– Дикость какая! – возмутился маркиз. – Сидим тут взаперти, осажденные толпой, – я даже не могу переодеться по-человечески… – Он перевел взгляд на служанку, которая подавала кофе. Девушка густо покраснела и отвела глаза. – Ты не мог бы одолжить мне немного денег? – спросил он Боувилу.

– Сколько хочешь, – ответил тот. – Для чего тебе?

– Чтобы отблагодарить это прелестное дитя, – ответил маркиз, тыкая в сторону девушки большим пальцем. – Да, и вот еще – уволь ее сегодня же.

– Это почему?

– Она в постели ни рыба ни мясо, – заявил он. Онофре Боувила посмотрел на встревоженное

личико девушки. Ей было не больше пятнадцати, и она недавно приехала из деревни, но обладала тонкими приятными чертами лица и хорошими манерами, поэтому ее послали прислуживать за столом и избавили от грязных работ по дому. Онофре знал: исполни он пожелание маркиза, девушку ждет либо бордель, либо страшная нужда.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Одилия, с вашего позволения, – робко проговорила она.

– Тебе нравится служить у меня в доме, Одилия?

– Да, сеньор, очень.

– В таком случае мы поступим следующим образом, – Онофре повернулся к маркизу, – ты сэкономишь на вознаграждении, поскольку тебе не угодили, а Одилия останется в доме и будет получать вдвое больше. Как тебе такой расклад?

Он делал это не из чувства великодушия или благородства и не по расчету, так как не верил в человеческую благодарность. Он лишь хотел дать понять своему гостю, кто хозяин в его доме. Маркиз и он обменялись пристальными взглядами. Маркиз расхохотался. Так незаметно пролетела неделя, фигурировавшая в дальнейшем под названием «трагическая». Они играли в карты и вели долгие разговоры; маркиз оказался приятным собеседником и стал для Онофре бесценным источником новых знаний и фактов: в округе не существовало семьи, с которой у маркиза де Ута не было бы родственных связей и о которой он не знал бы всех интимных подробностей. К тому же маркиз легко делился своими знаниями с Онофре. Для него не было большего удовольствия, чем посплетничать о личной жизни ближнего своего, и он делал это подробно и с блеском. В его изящной ироничной болтовне Онофре отыскивал трещины и бреши, необходимые для того, чтобы потом сделать попытку просочиться в этот непроницаемый мир, покрытый слоем лежалой пыли и тоски, двери которого для него всегда будут закрыты. Иногда после ужина они отправляли мажордома на асотею[88] проверить, как обстоят дела на улице. Если не было опасности, они тоже поднимались на крышу; попыхивали сигарами, потягивали коньяк и, положив локти на балюстраду, наблюдали за всполохами пожаров. Потом, устав от монотонности такой жизни, послали саркастическую записку губернатору: «Положи этому конец – у нас сигары на исходе». Для Онофре это была очень приятная и поучительная неделя, возродившая в нем стремление вновь связать себя крепкими узами мужской дружбы. Однако, вспоминая поведение маркиза на банкете в честь царицы, он понял, насколько тщетны были его надежды.

Над центральным столом висел шелковый балдахин алого цвета, увенчанный гербом дома Романовых, стены и окна салона драпировали такие же портьеры, в каждом углу на подвижных консолях стояли четыре алебастровые скульптурные группы, сделанные специально к случаю. С потолка свешивались шесть круглых люстр с тремя ярусами подсвечников. Кроме люстр и канделябров помещение освещали четыре тысячи восковых свечей, отражавшихся мерцающими бликами в столовом серебре на столах для приглашенных. Стол для почетных гостей был сервирован посудой из чистого золота и севрского фарфора. Глядя на этот блеск, цену которого он слишком хорошо знал, Онофре вспоминал события той трагической недели. Погруженный в свои мысли, далекий от всего, что происходило на празднике, он вдруг услышал грудной бас соседа по столу и вздрогнул от неожиданности.

– Вы думаете о революции, кабальеро? – раздалось рядом, и тут он впервые обратил на него внимание: это был мужчина лет сорока, высокий, худощавый, с грубыми чертами крестьянского лица, впрочем не лишенными своеобразной притягательности. Он был облачен в темно-синюю рясу, делавшую его еще выше и худощавее; от спутанной, доходившей до груди бороды шел резкий уксусный запах, смешанный с запахом ладана и овчины. Судя по внешности и пронзительному горящему взгляду, Онофре сделал вывод, что его посадили рядом с одним из невежественных, диких монахов, отличавшихся, помимо звериной хитрости, мракобесия и фанатизма, еще и подлым угодничеством, которое позволяло им, подобно раковой опухоли, проникать во все клетки властных структур и разъедать их до полного разрушения. Как он потом узнал, монаха звали Григорий Ефремович[89] Распутин, и он пользовался особым покровительством царицы, поскольку мог облегчать страдания больного гемофилией царевича, когда врачи совсем от него отступились. О нем рассказывали удивительные вещи, будто он обладал даром гипнотического воздействия и предсказания, мог читать мысли и творить чудеса. С того времени его влияние пойдет по нарастающей, он полностью подчинит себе двор, превратится в настоящего тирана, станет распределять должности и почести, а потом при одном только появлении его зловещей тени будут складываться и разрушаться судьбы, карьеры и целые состояния; все это будет продолжаться до тех пор, пока заговорщики, возглавляемые тем самым князем Юсуповым, который дегустировал сейчас, сидя за почетным столом в отеле «Ритц», escudella и cam dе опа[90], не расправятся с ним в 1916 году. Некоторое время спустя, как и предвидел Онофре Боувила, разразится революция и положит конец династии Романовых расстрелом в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, но в те дни, когда Распутин сопровождал царицу в ее поездке в Барселону, его звезда только всходила. Сосед Онофре по столу рассказал, что несколькими годами раньше он был свидетелем событий Кровавого воскресенья, оставивших в истории печальный след. Он стоял на балконе второго этажа Зимнего дворца, держа на одной руке еще маленькую великую княжну Анастасию, а другой крепко сжимая локоть царевича. С соседнего балкона великий князь Сергей пытался рассмешить детей и корчил им страшные рожи.

– Распутин, закутай детей, очень холодно, – все время повторял он.

В ту пору великий князь был одним из самых влиятельных в обществе людей и пользовался полным доверием царя Николая II. В феврале того же года анархист Каляев бросил в него бомбу. От кареты, лошадей и великого князя осталась лишь горстка дымящихся обломков. Из окна первого этажа великий князь Владимир, поминутно консультируясь с членами Ставки, отдавал распоряжения войскам.

– Будем действовать тонко, – объявил он. Когда манифестация достигла площади, он велел пропустить ее.

– Что вы просите? – бросил в толпу царь.

– Конституцию, ваше величество, – кричали в толпе.

– А! – только и сказал царь.

Великий князь Владимир приказал открыть по манифестантам огонь. В несколько мгновений колонны рассеялись.

– Полагаю, на этот раз мы поступили правильно, – сказал он.

На площади осталось лежать больше тысячи трупов[91]. Теперь одержимый монах сетовал на то, что в тот день не смог повлиять на развитие событий.

– Я знаю, как предотвращать революции, – проговорил он с набитым ртом, жадно и неряшливо пожирая пищу, словно великан-людоед.

Онофре Боувила заинтересовался. Пока они разговаривали, он все больше убеждался в правильности своего первого впечатления и не мог объяснить, почему его так неудержимо влекло к личности этого безумца.

– Вы Онофре Боувила, верно?

Онофре внимательно, с головы до ног, осмотрел стоявшего на перроне человека: простое деревенское лицо, сухое, изрезанное преждевременными морщинами, глубоко посаженные глаза, жидкие волосы. Потом сказал, что да, это он.

– Я – Жоан, – назвался человек на перроне. Братья холодно пожали друг другу руку. Жоану

Боувиле сравнялось двадцать шесть лет, и он видел Онофре второй раз в жизни – тот приехал на похороны отца, умершего накануне ночью.

– Жаль, что ты не застал отца в живых, – сказал ему брат. – Он звал тебя до последнего момента.

Онофре промолчал. Навстречу ему шел ветеран кубинской войны, тот самый возница, который отвозил его в своем шарабане на станцию, когда умерла мать; он узнал Онофре, несмотря на прошедшие годы. Кучер поспешил предложить свои услуги, чтобы отвезти их на кладбище.

– Нет, лучше пойдем пешком – здесь всего два шага, – сказал Жоан.

Онофре дал кучеру на чай:

– Это за вашу хорошую память.

Жоан краем глаза наблюдал за этой сценой. Организацию заупокойной службы взяли на себя монашенки, ходившие за больными стариками бассорской богадельни, и покойного должны были отпевать там же, в часовне. Богадельня занимала массивное здание с кирпичными стенами и кровельной крышей; на окнах были решетки, сад окружен высоким забором. По обе стороны от приюта возвышались огромные жилые дома. Когда Онофре проходил по садовой дорожке, окна облепили обитатели приюта и с любопытством таращили на него глаза.

– Уж и не знаю, кто их предупредил о вашем приезде, – удивилась настоятельница, вышедшая за ограду встретить почетного гостя. – Хотя здесь ни от кого нет секретов. Пусть вас не удивляет это внимание, – добавила она конфиденциальным тоном. – Ваш бедный отец в редкие моменты просветления не говорил ни о ком другом, кроме вас. Сестра Сокорро, ходившая за ним с того момента, как он попал в богадельню, может это подтвердить. Ведь правда, сестра? – Она повернулась к молоденькой монашенке, которая присоединилась к ним в вестибюле; у нее было продолговатое лицо и белая, почти прозрачная кожа. Монашенка, смущаясь присутствием Онофре и его брата, опустила глаза долу, открыла было рот, но промолчала. – В такие минуты он говорил всегда одно и то же. – Настоятельница взяла инициативу в свои руки и продолжила рассказ об отце: – Будто вы скоро за ним приедете, будто вы уже в пути. Он твердо верил, что уедет в Барселону и будет жить там вместе с вами, окруженный заботой, удобствами и даже роскошью. Его рассказы, а главное – его непоколебимая вера вызывали зависть: кое-кто из наших старичков люто его возненавидел и вымещал на нем все свои несчастья. Они считали его гордецом; но это, как я вам уже говорила, случалось нечасто. Ваш отец обладал слишком живым воображением. Я бы сказала, воспаленным, если вы позволите так выразиться. Разговаривая, они шли длинными безлюдными коридорами. По обе стороны тянулись закрытые двери. Вымощенный плитами пол сверкал безупречной чистотой, и в нем, точно в зеркальной глади пруда, отражались все предметы. На одном из поворотов они наткнулись на монахиню богатырского телосложения – ползая на карачках, она драила каменные плиты. Поверх монашеского одеяния на ней был серый фартук. От свежевымытого пола пахло чем-то терпким. Когда они добрались до часовни, Онофре кинул унылый взгляд на тело в гробу, освещенное зыбким пламенем двух свечей, на изможденное пергаментное лицо, бесчувственное в своем забвении, и ему показалось, что оно перечеркивало все воспоминания о предыдущей жизни.

– Можете закрывать гроб, – тихо произнес он.

– Пока ваш отец был с нами, – сказала настоятельница, – несмотря на некоторые недоразумения, ему все-таки удалось подружиться с несколькими стариками, и они хотели бы присутствовать на заупокойной молитве, разумеется, если вы не имеете ничего против.

Две монахини привели группу стариков, шаркавших по полу ногами. Далеко не все знали Американца при жизни, а теперь, хитровато щуря глаза, присоединились к грустной церемонии только для того, чтобы не пропустить неожиданного развлечения, посланного им самим небом. Все были одеты в рваные обноски.

– Мы зависим от подаяний, поэтому наше финансовое положение крайне прискорбно, – объяснила настоятельница.

По окончании церемонии, когда все отправились на кладбище, сестра Сокорро потянула Онофре за рукав.

– Пойдемте со мной. Я вам кое-что покажу, – прошептала она.

Он послушно пошел за ней к узкой, выкрашенной голубой краской двери. Монашенка открыла ее огромным ключом, привязанным к поясу ленточкой. Дверь вела в темный закуток. Монашенка на секунду скрылась внутри и тут же вышла с пучком ивовых прутьев.

– Мы учим наших больных плести корзины. Ваш отец как раз начал делать одну, но не сильно продвинулся – он не умел работать руками. Правда, он был уже очень плох, когда год назад его привез сюда ваш брат. Он и заплатил за эти прутья – теперь они ваши.

Вернувшись с кладбища, Онофре повел Жоана в тот самый ресторан, где много лет назад он и отец случайно встретили Балдрича, Вилаграна и Таперу. Братья расправились с супом в полном молчании. Пока они ждали второго блюда, Онофре сказал:

– Я имел намерение приехать пораньше, но не смог. Ужинал с царицей – так-то вот.

– Я не понимаю, что значит царица, – ответил Жоан. – И не упрекаю тебя ни в чем – можешь не извиняться.

– Само собой, все понесенные тобой расходы будут оплачены, – заверил Онофре.

– Я тут подумал и решил продать землю, – сказал Жоан, словно не слыша слов Онофре. – Для этого мне нужно твое письменное согласие. – Он пристально посмотрел на брата. Тот молчал: вероятно, ждал, чтобы он выложил все до конца, прежде чем высказаться самому, поэтому Жоан продолжил: – Потом я уеду в Барселону. Нет, не говори мне ничего, – добавил он поспешно, предвидя возражения.

Онофре узнал это упрямство на его лице – оно напомнило ему мать. Кувшин вина, принесенный официантом, был уже пуст, хотя Онофре едва сделал пару глотков.

– Говори тише, – сказал он. – Здесь нас знают, и все на нас смотрят.

– Плевать я хотел! – закричал Жоан.

– Ну вот, понеслось! – сказал Онофре улыбаясь. – Как я погляжу, не такой уж ты умный, как воображаешь. Успокойся и лучше послушай мой план – я его приготовил специально к нашему разговору. – Он хлопнул в ладоши и приказал пришедшему на зов официанту снова наполнить кувшин. – Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь, хотя мы едва знакомы; мы братья, а потому не можем сильно отличаться друг от друга и волей-неволей должны договориться. Ты сыт по горло копанием в земле. Разве не так? Тебе до смерти надоела деревенская жизнь. Неужели ты думаешь, что я тебя не понимаю и буду ставить тебе палки в колеса? – Заметив, с какой скоростью исчезает вино, он придвинул ему кувшин: Жоан стал наливать себе стакан за стаканом и механически отправлять их в рот. По мере того как он пил, его глубоко посаженные глаза теряли блеск и все больше тускнели. – Земля ничего не дает, и я прекрасно это знаю. Все богатство в лесе. С этого момента мы займемся исключительно лесом. Он растет сам по себе, за ним не надо ухаживать. Требуется одна-единственная вещь – следить за тем, чтобы туда не заходили чужаки и не воровали древесину. Дерево в городе стоит целое состояние, но кто-то должен постоянно находиться здесь и присматривать за лесом, – он источник нашего богатства.

– Кого ты хочешь обмануть этими сказками? – возразил Жоан. – Лес принадлежит всем, никто не может владеть им как собственностью. – Он понизил голос.

Пришел его черед испытать на себе вкрадчивое обаяние Онофре Боувилы, и теперь, оказавшись лицом к лицу с братом, он почувствовал, как копившаяся годами ненависть отходит на второй план. Против его воли им овладевали любопытство и алчность.

– Верно. До сих пор лес принадлежал всем, – сказал Онофре, – то есть никому конкретно. Но представь себе: если бы вся долина превратилась в субъект административного управления, если бы вместо прихода она вдруг отошла муниципалитету, то все земли, не находящиеся в частном владении, то есть ничейные, стали бы коммунальной собственностью и оказались в подчинении у сеньора алькальда… Ты бы хотел стать алькальдом, Жоан?

– Нет, – ответил тот.

– Ну что же. Посмотрим, не изменишь ли ты свое решение в дальнейшем, – сказал Онофре.

Он вспоминал этот разговор, вспоминал, каких огромных денег и неимоверных хлопот стоило ему это страстное желание подчинить себе брата, завоевать расположение этого едва знакомого ему человека, в чьих глазах читалось лишь чувство звериной ненависти и смертельной обиды. Внезапное появление карабинеров на причале отвлекло его от горьких мыслей. Он вздрогнул. Заметив его реакцию, карабинеры поднесли руки к фуражкам, отдавая ему честь.

– Извините, дон Онофре, мы не хотели напугать вас, – оправдывались они. – Мы ищем контрабандный груз табака.

Со дня похорон он больше не видел Жоана и не присутствовал при том моменте, когда тот занял главенствующий пост в муниципалитете. Также ему ничего не было известно, чем конкретно он там занимался. Время от времени на его склады в Пуэбло-Нуэво завозили древесину и кору пробкового дуба, которыми изобиловали горные склоны. Тем не менее он сидел и думал: «Мою семью только и составляют, что придурковатый сын да вульгарные девицы, называющие себя моими дочерьми, и у меня нет других кровных родственников, кроме Жоана. Только сумасшедший способен прервать эту связь и резать свои корни по живому».

3

Пообедав, братья тотчас расстались. Оба все еще ощущали холодность встречи, но пришли к соглашению. В половине третьего Жоан заспешил домой, чтобы воспользоваться оставшимися светлыми часами дня, а Онофре решил прогуляться по улицам Бассоры; его поезд отходил только в восемь вечера. Этот город, поражавший его воображение в детстве, теперь казался ему пошлым и уродливым, воздух – полным смрада, прохожие, попадавшиеся ему на пути, – грубыми мужланами. «Даже мозги – и те забиты у них сажей», – подумал он. Онофре не замечал, что ноги сами несли его на знакомую улицу с крытыми галереями по обе стороны; он вошел в один из домов, поднялся на первый этаж и постучал. На зов вышла робкая женщина благочестивого вида, и он спросил, жил ли тут когда-нибудь таксидермист. Она провела его в гостиную. Человек, о котором он толковал, приходится ей отцом, он жив, но очень стар и давно оставил свое занятие, сообщила она. Сейчас оба живут на скромный капитал, накопленный за время работы отца, и ни в чем не нуждаются. Его провели в комнату таксидермиста, и Онофре спросил, помнит ли он, как много лет назад ему принесли мертвую обезьяну. Чучельник не раздумывая ответил, что отлично помнит: за время своей профессиональной деятельности ему ни разу не приходилось иметь дело с животным, о котором он сейчас спрашивает. Работа была трудной – это он тоже хорошо помнил, – анатомия обезьяны была ему неизвестна, к тому же она была такой маленькой и с такими хрупкими косточками. Он вложил в нее все свое прилежание и искусство и потратил уйму времени, но в конце концов чучело удалось на славу – он признавал это без ложной скромности. Шло время, а заказчик не появлялся. Его он тоже хорошо помнит, хотя с той поры утекло много воды: это был мужчина в соломенной шляпе, одетый во все белое, а в руках он держал тростниковую трость; да, вот еще – его сопровождал мальчик.

– Видите, какая светлая у меня голова, и это в моем-то возрасте! – закончил свои воспоминания старый таксидермист.

– Отец, не надо так волноваться, – успокаивала его женщина и, отведя Онофре в сторонку, объяснила: старик легко приходил в сильное возбуждение, а потом допоздна не мог заснуть.

– Что стало с обезьяной? – спросил Онофре, не обращая внимания на ее объяснения.

Чучельник с видимым усилием перебирал в памяти давние события: он сначала держал обезьяну в шкафу, чтобы уберечь ее от пыли, но убедившись, что за ней никто не придет, поместил ее в мастерской на полке как образец… Старик замолк.

– А потом? – подстегнул его Онофре.

Потом он уже не помнил. Дочь пришла ему на помощь:

– Отец, ее забрал сеньор Катасус, неужели вы забыли?

– Да, да, – обрадовался таксидермист. Сеньор Катасус и его шурин часто снабжали его

охотничьими трофеями для изготовления чучел и были его лучшими клиентами. Всегда приносили крупную дичь – косулю или кабана. Однажды они увидели обезьяну, и им взбрело в голову забрать ее, а ему было без разницы – все равно она много лет пылилась без дела на полке. Таксидермист рассудил, что не будет большой беды, если он подарит обезьяну своим лучшим клиентам.

Семья Катасус жила за городом в собственном доме, который показал ему ветеран кубинской войны, встреченный на стоянке экипажей рядом с вокзалом. Он хорошо знал эту семью. Войдя в прихожую, Онофре вручил служанке свою визитную карточку и, ожидая, все спрашивал себя, зачем он совершает эту глупость. «Дурацкие поступки добром не кончаются, – подумал он. – Может, лучше отказаться от этой сентиментальной затеи сейчас, пока не поздно?» К нему вышел Катасус собственной персоной. Это был круглый, как шар, моложавый на вид мужчина лет семидесяти, похожий на деревенского жителя.

– Боувила?! – удивился он. – Какая честь! – О своем госте он много слышал и даже имел с ним общих знакомых. До его ушей также дошли сведения о банкете, данном в честь царицы. – Здесь, в провинции, такие вещи имеют широкий резонанс, – признался он, добродушно посмеиваясь. – Но позвольте, чем обязан удовольствию принимать вас в моем доме?

– Меня привело к вам дело личного свойства, – ответил Онофре и в двух словах объяснил, о чем шла речь. – Вам покажется абсурдным мой интерес к такой безделице, как обезьяна, – закончил он.

– Нет, нет, ни в коей мере, – ответил Катасус с явной симпатией, – но дело в том, что я, к сожалению, не могу исполнить вашу просьбу, хотя полон желания угодить вам.

Его шурин, некий Эскласанс, владелец завода по перегонке спирта, увидел обезьяну в доме чучельника, и его осенила блестящая идея окрестить свою водку «Обезьяновкой». Он уже уговорил таксидермиста подарить ему чучело, чье изображение хотел использовать в качестве рекламы, когда вдруг юрист, ведший его дела в Барселоне, написал ему о невозможности воплощения столь оригинального замысла, поскольку под этой маркой выпускалась другая продукция, зарегистрированная раньше, и на рынке по чистой случайности уже продавалась анисовая водка с точно таким же названием. Шурин отдал обезьяну детишкам; они долго с ней играли, а когда подросли, то вынесли обезьяну на чердак и, наконец, побитую молью и истрепанную, выбросили на помойку.

– Удивительно, – сказал Катасус, – как это после стольких лет вы смогли проследить судьбу обезьяны и даже восстановить ее во всех деталях. – Он посмотрел на стенные часы с маятником, словно хотел избавиться от нежданного гостя, но не мог придумать благовидную причину. Онофре тоже искал предлог распрощаться, однако хозяин заговорил снова: – До отхода поезда еще полных два часа, а мы, как говорится, в двух шагах от вокзала. Проходите, сделайте милость. Вы нас очень обяжете, если разделите с нами наш скромный праздник, у нас, видите ли, маленькое семейное торжество.

Онофре послушно прошел в просторную столовую с лепными украшениями на потолке, дубовой мебелью и столом, за которым сидели человек двенадцать-тринадцать. Катасус начал знакомить его с гостями, Онофре небрежно кивал, едва удостаивая их вниманием. Среди собравшихся были сыновья Катасуса с женами, близкие и дальние родственники и один весьма живописный субъект по имени Сантьяго Бельталь, представленный ему последним.

– Сантьяго – изобретатель, – отрекомендовал его Катасус с насмешливой церемонностью.

По язвительной интонации и многозначительным перемигиваниям развеселившихся родственников Онофре сделал вывод, что перед ним один из тех неудачников, которые своими чудачествами и глупыми выходками служат для потехи публики на семейных сборищах, превращаясь незаметно для себя в шутов. Сантьяго Бельталю, чье имя навсегда войдет в его жизнь, было тогда двадцать восемь лет, но голодное выражение лица и изможденный вид делали его вдвое старше своего возраста – казалось, он был одержим навязчивой идеей, а потому прекратил есть и спать. Соломенные волосы, висевшие прямыми сальными космами, выпуклые влажные глаза, длинный нос и широкий рот с тонкими губами и крупными лошадиными зубами только подчеркивали нелепость его наружности. Картину довершали старый шерстяной пиджак с многочисленными следами штопки, обтрепанный по краям галстук кричащего цвета, слишком короткие брюки и веревочные штиблеты. Все это отнюдь не прибавляло уважения к нему, наоборот, вызывало жалость. Хотя было очевидно, что нищий изобретатель существовал лишь за счет подачек, он едва притрагивался к булочкам и сладостям, в изобилии присутствовавшим на столе – стоило только протянуть руку. Они обменялись долгим взглядом. На какое-то мгновение Бельталь слился с образом полоумного парня, так и не понятого им до конца, который отправился на Кубу, переполненный бредовыми фантазиями, а вернулся сломленный духом, но полный все теми же фантазиями. Тень молодого отца промелькнула перед глазами и исчезла, воссоединившись с бренными останками, преданными земле несколько часов назад. Его осенила абсурдная мысль: «Я, непонятно зачем, искал несуществующую обезьяну, а взамен судьба посылает мне этого идиота». Не дав обществу как следует поупражняться в изъявлении приличных случаю любезностей, Катасус пустился в воспоминания об обезьяне, однако его прервал один из гостей, осчастлививший слушателей необыкновенными познаниями в области зоологии. В одной книге он прочитал о необычайно развитом интеллекте этих животных и о том, что древние египтяне, не веруя в Бога, поклонялись обезьянам. Другой кабальеро сообщил присутствующим сведения, почерпнутые им из самых достоверных источников: в Китае и Японии обезьян не обожествляют, как в Древнем Египте, а едят, причем их мясо считается настоящим деликатесом. Третий назвал все это цветочками, поскольку в некоторых местах Южной Америки вытворяют еще и не такое – подумать только, там едят кайманов и змей! Один из гостей предположил, что это, должно быть, в Чили. Сестра отца, уточнил он, вышла замуж за торговца шерстью, и они эмигрировали в Чили. Однако жена не преминула его поправить: они уехали вовсе не в Чили, а в Венесуэлу. Дама посетовала, почему именно она, не будучи кровной родственницей этих людей, должна помнить такие веши, тогда как муж не знает, куда уехала его собственная тетка, и нашла этот факт очень печальным. Любитель змей и кайманов изложил способ их приготовления: умертвив змею, рассказывал он, ее распиливают на кусочки величиной в пядь или около того, затем зашивают эти кусочки по краям и жарят на жире или растительном масле на манер свиных колбасок, потом подумал и глубокомысленно добавил: мясо этих рептилий, а также злаковые составляют основную пищу обитателей этой зоны Южной Америки. Гастрономическую тему прервала сеньора, которая пожаловалась на белые пятна, выступившие у нее на коже бог знает отчего. Другая тут же порекомендовала ей уехать на воды в Калдас-де-Бои. Молодой человек поделился с обществом последними новостями, дошедшими до него из Парижа: там улицы запружены автомобилями, и на каждом шагу валяются трупы собак, кошек и ослов, сбитых этими монстрами. Мода на автомобили, мрачно заметил пожилой сеньор, доселе воздерживавшийся от участия в разговоре, принесет многим семьям несчастье. С этим согласились почти все присутствующие. Катасус, покачав головой, заметил, что при всех издержках нельзя противостоять прогрессу, особенно в сфере науки. Так проходил вечер. Онофре Боувила хранил упорное молчание. Краешком глаза он наблюдал за Сантьяго Бельталем: тот тоже не произнес ни слова, но в отличие от Онофре ему не нужно было притворяться прилежным слушателем – он думал о своем. Время от времени его глаза загорались злобным огоньком и излучали угрозу, но так как никто не обращал на него внимания, это оставалось незамеченным. Иногда на его лоб набегала тень тревоги, и в глазах проступала глубокая тоска, и этого тоже никто не видел. Одно выражение сменялось другим с разницей в несколько секунд, и в мимолетных паузах на его лице можно было прочитать смертельную усталость. Бельталю было невдомек, какому анализу подвергал его втайне от всех новый гость. Вдруг в столовой появился ребенок лет трех-четырех, одетый в рубашку с кокеткой и фестончиками. Малыш подбежал к матери и, спрятав голову в ее коленях, зашелся громким плачем. Потом немного успокоился и объяснил причину своего безутешного горя.

– Это Мария, меня побила Мария, – сказал малыш, размазывая по щекам слезы и икая от горя.

Пухлой ручонкой он указывал на открытую дверь, за которой виднелся круглый холл без мебели. Проникавший через слуховое окно свет падал на худенькую угловатую фигурку девочки, стоявшей в центре помещения. Со своего места Онофре смог различить короткую поношенную рубашку и торчавшие из-под нее тщедушные ножки в грязных заштопанных чулках. Он сразу догадался, кто это. Заметив, что она стала предметом пристального внимания, девочка ответила вызывающим взглядом, и он увидел ее круглые немигающие глаза цвета жженого сахара. Сантьяго Бельталь рывком поднялся со стула и в несколько прыжков преодолел расстояние, отделявшее его от дочери. Онофре, презрев правила вежливости, тоже покинул место за обеденным столом и встал у двери, пытаясь расслышать, о чем говорили изобретатель и девочка. Катасус стал у него спиной и сказал:

– Не обращайте внимания, Боувила. Когда они к нам приходят, всегда случается что-то в этом роде. Мария не виновата. Ей семь лет, и она начинает понимать многие вещи. Трудный возраст, учитывая условия, в которых она живет.

– А где ее мать? – спросил Онофре.

Катасус пожал плечами и закатил глаза, как бы давая понять: «Лучше об этом не говорить». Их заставил оглянуться резкий сухой хлопок – это Бельталь наотмашь ударил девочку по щеке. «Жестокий человек», – отметил про себя Онофре. Чтобы сохранить равновесие, девочка переступала ногами и изо всех сил старалась сдержать слезы. «Да она его просто боготворит, – подумал он опять, – должно быть, именно из-за этого. Она упивается его жестокостью». Меж тем изобретатель вернулся в столовую. Он был очень бледен и бормотал никому не нужные пространные извинения, мешая во рту слова и вызывая смех гостей. Стоявший рядом Онофре Боувила положил ему руку на плечо – ладонь ощутила колючую ключицу.

– Уходите отсюда и уведите девочку, – прошептал он ему на ухо.

Изобретатель бросил на него свирепый взгляд, но в ответ получил спокойную улыбку: «Угомонитесь. Мне совсем не страшно, но смешного я тут тоже ничего не вижу». Ему ничего не стоило уничтожить этого типа, приказать убить, однако он предпочел защитить его. Онофре вложил ему в карман свою визитку. Сантьяго Бельталь этого не заметил, он резко стряхнул с плеча его руку, схватил девочку и направился к входной двери, грубо потянув ее за собой. Онофре воспользовался моментом и откланялся, вежливо поблагодарил хозяина за гостеприимство, сел в наемный экипаж и покатил на вокзал. По дороге он обогнал изобретателя и девочку, которые оживленно о чем-то разговаривали. Зная, что они его не заметят, он высунул голову из окна и долго смотрел им вслед, пока странная пара не исчезла за поворотом. Сейчас, когда миллионы людей намеревались положить свою жизнь в окопах под Верденом и на Марне, а он старался добыть как можно больше оружия, чтобы помочь им убивать друг друга, ему уже не вспоминались ни Сантьяго Бельталь, ни его дочь. Со времени их встречи прошел год. Подъемные краны грузили на ломовые дроги пушки, затем их прикрывали парусиной, прикрепленной к толстым металлическим кольцам по бокам дрог. Упряжка из восьми мулов тащила груз по причалу в сторону Богателя. Несколько человек шли впереди с факелами и прокладывали дорогу, еще несколько тянули мулов за недоуздок. Обоз охранял многочисленный конвой, вооруженный пистолетами.

4

Вопреки утверждениям племянника Катасуса по улицам Парижа уже не бегали автомобили – там царили темнота и кладбищенская тишина. Четыре года в Европе шла война, которой не было ни конца ни края; мужчин, способных держать оружие, мобилизовали на фронт, заводы опустели, никто не обрабатывал поля; чтобы кормить армию, забили весь скот. И если бы не колонии и нейтральные страны, подпитывавшие милитаристский угар воююших империй, то солдаты уже давно сложили бы оружие и сдались на милость победителя, а потом и те и другие стали бы медленно умирать от истощения до тех пор, пока последний из выживших, тот, кому удалось запастись амуницией и провиантом на более долгий срок, не объявил бы себя властелином мира. Эта зловещая перспектива веселила сердца многих барселонцев, поспешивших нагреть руки на несчастье других. В те времена любой, у кого было что продать, за одну ночь наживал целое состояние и в мгновение ока становился миллионером. Город походил на бурлящий источник. От зари до зари на бирже и рынке Борне, в консульствах, иностранных миссиях, торговых представительствах, банках, клубах, ресторанах, салонах, театральных гримерных, фойе, игровых залах, кабаре, борделях, гостиницах и на постоялых дворах, в зловещих закоулках города, пустынных, пропахших ладаном монастырских галереях и спальнях потаскух, из которых несло дешевыми духами и потом пыхтящих клиентов, – везде, где пересекались интересы дельцов, не прекращаясь ни на мгновение, рождались спрос и предложение, наобум назначались цены, а потом велся ожесточенный торг за каждый сентимо; предлагались взятки и откровенный подкуп, раздавались угрозы, и, чтобы заключить выгодную сделку, люди клялись всеми семью смертными грехами разом. Деньги переходили из рук в руки с такой прытью и в таких размерах, что скоро золото потеряло материальную ценность и его вытеснила бумага, бумагу – слово, на смену слову пришло воображение; в воспаленных умах рисовались чудовищные суммы заработанных либо потраченных денег, хотя в реальности не происходило ни того ни другого, поскольку ни одна сделка не имела письменного свидетельства. За столами, где играли в poker, baccarat и cheminde fer[92], настоящие или мнимые состояния меняли владельца по нескольку раз за считаные часы; в нарушение светского этикета в огромных количествах и без разбору поглощались самые изысканные яства, доселе невиданные в Испании (додумались до того, что стали приносить с собой бутерброды с икрой даже на бой быков), и не было такого авантюриста, игрока или роковой женщины, которые бы в те годы не сочли своим непременным долгом посетить Барселону. И только Онофре Боувила казался равнодушным ко всем проявлениям золотой лихорадки. Он редко показывался в обществе. Вокруг его имени ходили самые нелепые слухи: кто-то говорил, будто в погоне за деньгами он лишился рассудка, а кто-то намекал на неизлечимую болезнь; были и другие, более изощренные предположения, например, вполне серьезно утверждали, что он следит за каждым шагом воюющих сторон и обещал императору купить трон Габсбургов в том случае, если Австрия проиграет войну, в чем он был почти уверен. Также ходили слухи, будто он финансирует мятеж против русского царя, им же самим спровоцированный, и будто в благодарность Германия положила на его имя в один из швейцарских банков сто килограммов золотых слитков и присвоила ему титул эрцгерцога. Разумеется, все это были только слухи, хотя и не лишенные смысла. Целый штат нанятых им агентов и информаторов держал его в курсе всего, что происходило на полях сражений, в генеральных штабах, окопах и тылу. Он слишком много знал и в конце концов потерял к войне всякий интерес. Зато ощущал всей кожей, как на горизонте собираются темные тучи. Самое худшее еще впереди, говорил он, имея в виду революцию и приход к власти анархистов. Онофре интуитивно чувствовал, как из дымящихся руин Европы выползает голодная кипящая мщением масса, готовая возродить на обломках старого мира общество порядка, чести и справедливого распределения благ. Считая западную цивилизацию объектом своей собственности, он с отчаянием представлял себе ее уничтожение и мнил себя единственным избавителем, способным предотвратить ее крах. Выполнение этой исторической миссии было предназначено ему самой судьбой. «Не может быть, чтобы моя жизнь, отмеченная удивительными событиями и приключениями, вдруг кончилась ничем», – убеждал он себя. Онофре Боувила начинал в неимоверно трудных условиях и добился всего собственными силами, сделавшись богатейшим человеком в Испании и одним из самых состоятельных в мире. Сейчас он воображал себя птицей высокого полета, чуть ли не мессией. В этом смысле можно было считать его сумасшедшим. Дела он пустил на самотек – они процветали по инерции, – а сам дни и ночи размышлял над спасением мира от хаоса, всецело полагаясь на свои деньги, неукротимую энергию, отсутствие нравственного начала и в большей степени – на опыт, приобретенный в постоянной борьбе и преодолении. Ему не хватало лишь идеи, объединяющей его бессвязные мысли, посланного свыше озарения. Но оно никак не приходило, и его все чаще стали одолевать приступы плохого настроения: по любому пустяку он избивал подчиненных тростью, редко допускал до себя жену и дочерей. Наконец 7 ноября 1918 года, за два дня до провозглашения Веймарской республики, идея, за которой он неутомимо гнался в бреду бессонных ночей, неожиданным образом обросла плотью и кровью прямо у него на глазах.

Несчастный сеньор Браулио так и не оправился после смерти любимого человека. Он удалился от дел и жил вдвоем с Дельфиной в скромном двухэтажном особняке с садом, расположенном на спокойной улице в старинной деревушке Грасиа (после реконструкции Барселоны эта деревушка стала частью города). Оба покидали дом только по необходимости. По утрам Дельфина ходила на рынок Либертад за продуктами: она молча указывала пальцем на нужный товар и платила не торгуясь и не проявляя неудовольствия, если ее обсчитывали. Торговки, не знавшие, какой ужас она внушала их товаркам в былые времена на другом рынке, уважали ее как примерную покупательницу. По вечерам отец и дочь, держа друг друга под руку, появлялись на площади Соль, неспешно прогуливались под акациями и уходили домой, не перебросившись ни единым словом с соседями. Они делали вид, что не замечают приветствий и любезных фраз, с которыми обращались к ним люди, движимые отчасти сердечным к ним отношением, отчасти банальным желанием поболтать и таким образом приоткрыть таинственную завесу, скрывавшую жизнь этой странной пары. Закончив прогулку, они накидывали на калитку цепь и закрывали дверь на засов. С улицы можно было видеть, как еще некоторое время светились их окна, затем около десяти свет гас и дом погружался в темноту. Их никто не посещал, никто не писал им писем, они не получали ни журналов, ни газет и никогда не ходили в церковь. Это затворничество поневоле породило массу слухов и разговоров: так, по общему мнению, сеньор Браулио располагал значительной рентой, которую после его смерти, бывшей уже не за горами, должна была унаследовать Дельфина. Благодаря этому девушка считалась хорошей партией и стала предметом вожделения многих охотников за приданым. Но те, кто по недомыслию пытался к ней подступиться, тут же сталкивались с неодолимой преградой в виде равнодушия и упорного молчания. Годы ее жизни проходили медленно и неумолимо, она, словно айсберг, плыла по течению мимо скованных льдами берегов. Сплетницы становились в кружок и шушукались, будто Дельфина ожидала смерти отца, чтобы постричься в монастырь, куда собиралась пожертвовать все свои средства.

– Когда это произойдет, – сетовали кумушки, – и двери монастыря навсегда захлопнутся у нее за спиной, мы потеряем шанс разузнать, кем она была на самом деле и какая трагедия превратила в руины ее жизнь.

В конце октября 1918 года отец и дочь, в чью тайну так жаждали проникнуть любопытные соседки, перестали появляться на площади Соль, и притихшие в последние годы слухи возобновились с новой силой.

– Наверное, бедный сеньор очень болен, – давали волю воображению соседи. Один из них якобы видел сеньора Браулио на прогулке и нашел его сильно исхудавшим, и все стали пророчить ему скорый уход. – У него на лице печать смерти, – изощрялись они в домыслах и задним числом ставили диагнозы. Кто-то сказал о болезни Дельфины. Эта новость переполошила весь курятник. И тут к дому подъехал кабриолет с врачом. Дельфина вышла в сад, чтобы снять с калитки висячий замок. – Ага! – смаковали кумушки. – Значит, болен все-таки он. – Затем прибыли еще два доктора. – Ага! Они созвали консилиум.

За консилиумом последовала целая череда докторов, сиделок и фельдшеров. Дельфина каждое утро продолжала ходить на рынок. Торговки интересовались самочувствием отца, желали ему скорейшего выздоровления, давали советы, как побыстрее поставить его на ноги; Дельфина молча тыкала пальцем в прилавок и уходила, не проронив ни слова. Так в сомнениях и пересудах прошли весь октябрь и первая неделя ноября. Дом был охвачен тревогой, нарушавшей прежний спокойный уклад жизни. Наконец долгому, длившемуся более десятилетия ожиданию кумушек пришел конец и наступила развязка, которая с лихвой вознаградила их за терпение. Однажды к двери подкатил роскошный автомобиль. Все моментально узнали вышедшего из него человека, чьи фотографии с завидным постоянством мелькали во всех газетах и журналах, и принялись ломать голову над тем, какое отношение может иметь этот всесильный магнат к скромному дому и его кротким обитателям.

– Это она за ним послала, – сказал кто-то, но его слова остались без внимания: соседи собрались вокруг автомобиля, чтобы рассмотреть его вблизи, полюбоваться сиденьями, обтянутыми красной кожей, и дорожными пледами из собольего меха, потрогать, если позволят, клаксон и фары, сделанные из массивного золота; поглазеть на водителя в сером плаще с каракулевым воротником и лакея в зеленой ливрее с позолоченными галунами.

В открытую калитку был виден запущенный сад с редкими, давно не стриженными деревьями: пальмой, лавром, несколькими кипарисами и столетним миндальным деревом, высохшим почти до окаменения; клумбы и дорожки сплошь заросли сорной травой. Справа зеленел покрытый тиной пруд; из него выпрыгивал потемневший от времени дельфин с отбитыми плавниками и носом, весь облепленный мхом; его широко открытый зев был сух – фонтан уже давно не работал. Над водой трещал радужный рой стрекоз. В сумерках уходящего дня дом казался чистым и ухоженным, но это впечатление было ложным. Сквозь закрытые ставни и жалюзи сочился жидкий свет. А там, за гранью этой узкой полосы, все было мрак, тлен и запустение. Обшарпанные стены не украшала ни одна картина, на окнах отсутствовали занавески, пыльные углы были затянуты паутиной, повсюду валялась изъеденная молью грязная одежда, жирные тараканы ежедневно справляли пиршество на гниющих остатках еды и миллиардами плодились в холодильном шкафу. Этот ужасающий контраст в полной мере отражал сущность Дельфины, был ее образом и подобием, материализацией ее погубленной души.

– Я тебя не приглашала – это отец. Он хотел тебя видеть в последний раз, – донесся из сумрака ее голос. Дельфина подошла открыть калитку с густой вуалью на лице: он не должен был видеть ее прежде, чем она выложит всю правду. В доме Онофре Боувила передернулся от неприятного ощущения и пожалел, что не захватил с собой оружия и оставил в машине лакея, который носил за ним его пистолет, куда бы он ни заходил. Сначала она показалась ему призраком, но стоило ей заговорить, как он тут же узнал неповторимый тембр ее голоса. – Никто не заставлял тебя приходить. Ты согласился на эту встречу сам, и не мне объяснять тебе причину. – Это была первая услышанная им от Дельфины фраза за долгие годы разлуки, но он промолчал. – Поднимись к нему, не бойся. С ним сиделка. Я подожду тебя здесь, – добавила она.

Он прошел один лестничный пролет – мраморные ступеньки крошились под ногами, в некоторых местах отлетели целые куски, обнажив ржавый каркас. Ориентируясь по слабому свету, шедшему из единственной на всем этаже приоткрытой двери, Онофре вошел в комнату и увидел кровать с балдахином, на которой неподвижно лежал сеньор Браулио. На ночной столик падал фиолетовый свет, отбрасываемый дуговой лампой с марлевым экраном. В этом призрачном мерцании лицо лежавшего человека казалось покрытым белым глянцевым налетом. В кресле похрапывала сиделка. «Мне незачем подходить к постели, чтобы удостовериться в его смерти: он скончался несколько часов назад», – подумал Онофре и прошелся по комнате. Напротив кровати стоял лакированный туалетный столик, отделанный слоновой костью. На подзеркальнике он увидел несколько баночек с кремами, притираниями и румянами, пинцет, щипчики для подкручивания ресниц и набор расчесок и щеток для волос. С рамы овального зеркала свешивалась черная кружевная мантилья. Он выдвинул верхний ящик и нашел там черепаховый гребень. В последние годы жизни сеньор Браулио очень гордился тем, что служил моделью самому Исидро Нонелю[93] для его знаменитых «цыганок», хотя к тому времени художник уже находился в могиле и некому было опровергнуть это нелепое утверждение. Рядом с гребнем лежал остро заточенный нож. «Вот так, по лезвию бритвы, между грезами и насилием и прошла его никчемная жизнь». Онофре почувствовал на своем плече чью-то руку и чуть не закричал от неожиданности.

– Я не слышал, как ты вошла, – сказал он срывавшимся от волнения голосом. Дельфина не ответила. – Он был уже мертв, когда ты велела мне позвонить, верно? – спросил он и снова не получил ответа. – А чем ты умаслила сиделку?

Дельфина пожала плечами.

– В последнюю нашу встречу я пообещала открыть тебе когда-нибудь мою тайну, – начала она, медленно выговаривая слова. – Сейчас я могу это сделать, поскольку мы больше никогда не увидимся. Отец мертв, и все потеряло смысл.

– Какую еще тайну! – раздраженно ответил Онофре.

Затем последовало долгое молчание. Он забыл об их последнем свидании, не проявил даже простого любопытства к тем сокровенным мыслям, что владели Дельфиной на протяжении многих скорбных лет, проведенных в тюрьме, и нескончаемых серых будней ее добровольного затворничества, поддерживая в ней слабое биение жизни. Сегодня она с горечью в этом убедилась. В своем воображении Дельфина перебирала возможные варианты его реакции, кроила и перекраивала их до тех пор, пока не нагородила в уме целые тома сочинения, посвященные одной и той же теме, поэтому могла ожидать чего угодно – только не этого холодного равнодушия. Выходит, все эти годы прошли зря. Среди царившей в комнате тишины она еще раз призвала к себе тень, сопровождавшую ее всю жизнь, почти физически ощутила, как он раздирает ее изношенную до дыр рубашку, которую она стирала и гладила каждый день на случай, если он придет. Она видела себя лежащей на матрасе, видела его голое потное тело и злобный блеск его глаз в мутном свете занимавшегося дня, того незабываемого весеннего дня 1888 года. Эту дату она вывела на закоптившемся оконном стекле в мансарде пансиона. Дельфина ждала его прихода все последние месяцы, чтобы открыть свою тайну, зародившуюся в тот, казалось бы, ничем не примечательный день, когда он впервые переступил порог их жилища. Она полюбила его сразу и на всю жизнь. Сколько раз прислушивалась она к его крадущимся шагам на нижнем пролете лестницы; поднималась каждую ночь и выходила из спальни, не в силах ни заснуть, ни вынести это бесконечное ожидание; сколько раз ей приходилось прятаться, когда отец пускался в одно из своих похождений! Сейчас в памяти оживали его крепкие руки, сжимавшие ее бедра, колкость его щек и жесткость его губ; она до сих пор чувствовала его зубы, вонзавшиеся в ее тело, и от этих воспоминаний у нее кружилась голова; в тюрьме Дельфина с отчаянием наблюдала, как постепенно тускнеют следы от его укусов и синие кровоподтеки на ляжках и икрах, и умирала от желания и острой тоски. Тайна состояла в том, что все те махинации, которые он замышлял и приводил в исполнение, чтобы добиться ее любви, были лишними – она отдалась бы ему без робости и колебаний при первом же требовании. Поэтому она выбросила из окна мансарды несчастного Вельзевула: этим жестоким и болезненным для нее поступком она разрушила единственную стоявшую между ними преграду. Теперь тайна открыта: она на мгновение опять будет принадлежать ему, а потом расстанется с жизнью – у нее в кармане была припасена ампула с очень сильным ядом.

– Так я навсегда покончу с моим жалким существованием, – размышляла она вслух. – И поскольку жизнь не удостоила меня ни минутой счастья, я отплачу ей тем же. – Последнюю фразу она произнесла с явным удовольствием.

Однако весь ее план оказался разрушенным одной брошенной невзначай фразой. В тот первый раз она хотела отдаться любимому человеку, но в ответ была жестоко изнасилована – он подло украл то, что уже давно принадлежало ему по праву любви. Тридцать лет спустя ее чувство было раздавлено вновь, но на этот раз его полным равнодушием, и ей опять не суждено ощутить светлого трепета нежности. Прежде чем заговорить, он обеими руками поднял вуаль с ее лица.

– Ты совсем не изменилась, – произнеся эти слова, Онофре Боувила посчитал свой долг оплаченным с лихвой.

Для него она уже не существовала. Его вниманием завладели другие, более серьезные дела: Германия была на грани поражения; страна, к которой негласно склонялись его симпатии, лежала в руинах. Война унесла жизни более двух миллионов немцев, еще четыре миллиона были ранены и получили увечья, не совместимые с трудовой деятельностью. Сейчас там царил хаос и назревал мятеж. Несколько дней назад восстали моряки на военно-морской базе в Киле, социалисты провозгласили автономную республику в Баварии, Роза Люксембург и ее спартанцы сеяли смуту, создавали советы, в то время как умеренные за спиной у кайзера, скрывавшегося в Голландии, торговались о перемирии. Священная империя была мертва, как сеньор Браулио. И только он сохранил присутствие духа и средства, необходимые для того, чтобы оживить этот смердящий труп, ставший жертвой собственной истории и безрассудного героизма ее лидеров. На фоне создавшейся в мире ситуации любовные терзания Дельфины вызывали у него лишь досаду; он не видел в них ничего, кроме попытки воздействовать на него театральными эффектами. События той счастливой ночи, испепелившие и пустившие по ветру ее жизнь, для него были лишь смутным воспоминанием о юношеских шалостях – смешным и жалким. Он как раз собирался ей об этом сказать, но вдруг, словно впервые, увидел ее желтые, горевшие адским пламенем зрачки, ее безумный взгляд, полный вселенской тоски и неудовлетворенного сладострастия, который он так и не сумел постичь. В нем проснулось исступленное желание тех далеких ночей, когда сердце выпрыгивало из груди от стремления обладать ею. И в этот момент материализовалась его идея по спасению мира. Он нетерпеливым жестом сдернул с нее вуаль, тюль медленно опустился на пол. При свете дуговой лампы, бросавшей на покойника фиолетовые блики, он пытливо всматривался в ее лицо. Дрожащими пальцами Дельфина начала расстегивать корсет. Стоя в нижней юбке, она вопрошающе подняла на него глаза, но увидела, что он далеко и погружен в свои мысли. Ее тело уже не вызывало у него ни малейшего желания.

– Что ты собираешься со мной делать? – спросила она.

Он лишь криво усмехнулся. Несколько лет назад в его доме неожиданно появился маркиз де Ут и сделал ему странное предложение.

– Хочешь посмотреть, как на тебя будет мочиться собака? – спросил он.

Разговор происходил в холодную зимнюю ночь: беспрерывно лил дождь, порывы ветра обрушивались на землю потоками воды и барабанили в стекла. Онофре, по заведенной привычке, укрылся от непогоды в библиотеке. В камине горели дрова, в отсвете пламени тень маркиза казалась огромной; тот приблизился к огню погреть окоченевшие на промозглом холоде кости. На нем были фрак и рубашка с коралловыми пуговицами.

– Хорошо, – ответил Онофре, – дай мне десять минут, и я буду готов.

На улице ждал экипаж маркиза. Под ливнем они пересекли весь город, пока наконец не въехали на маленькую треугольную площадь Сан-Кайетано, образованную развилкой двух улиц. Площадь была пустынна, и дома с наглухо закрытыми от холода и сырости окнами казались необитаемыми. Форейтор, следовавший впереди кареты верхом на белой лошади, соскочил на землю, угодив обеими ногами в лужу. Держа лошадь под уздцы, он направился к подъезду и постучал рукояткой хлыста в деревянную дверь. Через секунду в дверном глазке появилась точка света. Форейтор что-то сказал и махнул рукой в сторону экипажа. Маркиз де Ут и Онофре Боувила вышли и, огибая лужи и потоки воды, низвергавшиеся из водосточных труб, побежали к подъезду. Дверь распахнулась, пропустила их и захлопнулась, оставив форейтора на улице. Они сняли цилиндры и, закутав лица плащами, чтобы не быть узнанными, прошли в прихожую, освещенную масляными факелами. На побеленных стенах темнели пятна плесени и грязные обрывки бумаги – все, что осталось от флажков и вымпелов; над проемом, открывавшим проход в длинный темный коридор, висела голова огромного быка: кожа блестела от сырости, не хватало одного стеклянного глаза, а девиз[94] представлял собою две выцветшие тряпочки, прибитые к чучелу гвоздями. Человеку, открывшему им дверь, было около пятидесяти лет, он ковылял, припадая на одну ногу, и казалось, будто она короче другой. В действительности его хромота была следствием несчастного случая на производстве: около двадцати лет назад на него упал станок и перебил ему шейку бедра. Сейчас, будучи нетрудоспособным, он промышлял разными темными делишками и таким образом зарабатывал себе на жизнь.

– Ваши милости изволили прийти вовремя, – объявил он с торжественностью, в которой не слышалось ни намека на иронию. – Мы как раз собираемся начинать.

Они проследовали за ним по темному коридору и вошли в квадратный зал, освещенный синеватым пламенем газовых рожков. Рожки были установлены на полу и очерчивали полукружье сцены на манер рампы. В зале находились несколько мужчин, закутанных по самые уши в плащи, некоторые из них тайком чертили в воздухе масонские знаки, и маркиз отвечал на них такими же знаками и тоже украдкой. Старый пройдоха перескочил через линию пламени и стал в центре сцены; из-за хромоты он чуть было не подпалил себе штанину, что вызвало нервные смешки. Пройдоха шикнул, призывая к тишине и вниманию, а когда добился и того и другого, то начал свою речь так:

– Благороднейшие сеньоры, если вы не имеете ничего против, то приступим. После представления мои дочери предложат вам прохладительные напитки, – после чего совершил новый прыжок через линию рожков и исчез за занавеской.

Огни погасли, зал погрузился в полный мрак. Потом темноту прорезал серебристый луч света и заметался по залу, пока не уткнулся в оштукатуренную стену. На этой стене, расположенной в глубине импровизированной сцены, в пучке спроектированного на нее луча возникли размытые контуры. Сначала они походили на пятна сырости на стене прихожей, затем пришли в движение, и по рядам присутствующих пронесся ропот удивления. Пятна мало-помалу приобретали знакомые очертания: зрители увидели перед собой большого, во всю стену, фокстерьера, который смотрел на них с не меньшим любопытством, чем они на него. Это напоминало изображение на фотографии, только оно все время шевелилось и казалось живым: собака высовывала язык, двигала ушами и дружелюбно помахивала хвостом. Через несколько секунд фокстерьер повернулся боком, задрал заднюю лапу и пустил в зрительный зал тугую струю. Все отпрянули и побежали к выходу, испугавшись, как бы на них не попала собачья моча. В абсолютной темноте, вновь воцарившейся в зале, паническое бегство кончилось столкновениями, ударами, ушибами и падениями. Наконец снова зажегся свет, и все постепенно успокоились. На сцене появились три юные девушки с миловидными личиками; на них были платья, обнажавшие круглые руки и стройные лодыжки. Зрители отнеслись к их появлению довольно прохладно: спектакль сначала заинтриговал, а потом сильно разочаровал собравшихся кабальеро. Ни красота девушек, ни вызывающая смелость их нарядов не смогли сорвать аплодисменты и спасти представление от провала. Пройдоха приуныл: зрители не станут раскошеливаться на напитки и вечер не принесет ему никакой прибыли.

На «отцовство» в кинематографе, впрочем, как и во многих других достижениях современности, претендуют многие. Сегодня сразу несколько стран объявили себя родиной этого популярного изобретения. Так или иначе, но его первые шаги были многообещающими. Правда, немного погодя пришло разочарование. Подобная реакция объясняется простым недопониманием: зрители, побывавшие на первой демонстрации фильма, вовсе не собирались принимать происходившее на экране за реальность, как гласит легенда, выдуманная a posteriori[95], – они просто подумали, что видят движущиеся фотографии. Это привело их к ложному заключению: с помощью проектора можно привести в движение любой образ, будь то картина, фотография или скульптура. В скором времени перед нашим изумленным взором оживут Венера Милосская и росписи стен Сикстинской капеллы, и это только начало, – читаем мы в одном научном журнале от 1899 года. Одна публикация весьма сомнительной достоверности, появившаяся в чикагской газете в тот же год, поведала нам следующую историю: Инженер Симпсон сделал нечто невероятное: с помощью кинескопа, о котором мы уже тысячу раз упоминали на этих страницах, он смог вдохнуть жизнь в свой семейный альбом. Каково же было изумление родственников и друзей, когда они увидели разгуливавших по столу дядюшку Хасперса в пальто и шляпе трубочиста, хотя он давным-давно покоился на приходском кладбище, и кузена Джереми, павшего смертью храбрых в битве при Геттисбурге. В августе 1902 года, то есть три года спустя после опубликования этих идиотских заметок, одна из мадридских газет подхватила слух о том, что некий столичный импресарио договорился с Музеем Прадо о возможности включения в спектакль variйtйs картины Веласкеса «Менины» и картины Гойи «Маха обнаженная». Опровержение, данное газетой на следующий же день после публикации, не спасло ее от шквала писем в поддержку или против этой инициативы; короче, развернулась полемика, продолжавшаяся до мая 1903 года. К тому времени кинематограф все же успел внедриться в общественное сознание, но лишь в качестве одного из побочных продуктов электрической энергии. Он считался забавой без перспективы самостоятельного применения в какой бы то ни было области, а потому был обречен на прозябание в таких забытых богом местах, как площадь Сан-Кайетано, куда маркиз де Ут привел Онофре Боувилу. Он не выполнял никакой другой функции, кроме как служить приманкой для клиентов, которых в действительности интересовали куда более пикантные развлечения. Четыре помещения, приспособленные в Барселоне под демонстрацию фильмов некими непрактичными импресарио, вскоре были вынуждены закрыть свои двери. Единственными посетителями кинотеатров оказались бродяги, использовавшие темноту и крышу над головой, чтобы спрятаться от непогоды и подремать в свое удовольствие.

За последние часы дождь усилился. Хромой пройдоха укрылся под навесом входной двери, сжимая в правой руке фонарь. Время от времени он вскидывал его вверх и раскачивал у себя над головой, подавая сигнал. Вспыхнувшая молния осветила площадь Сан-Кайетано, согнувшиеся под напором ветра деревья и мостовую, залитую потоками мутной воды. В центре площади стояли две вороные лошади и били копытом всякий раз, когда раздавались удары грома. Кромешная темень и гроза помешали ему заметить прибывший экипаж. Из него вылезли двое, и хромой, пятясь и кланяясь, пропустил их внутрь. Освещая путь, он провел их через прихожую, а потом по длинному коридору, и они очутились в том самом зале, где два года назад смотрели фильм с дерзким фокстерьером, страдавшим недержанием мочи. Теперь проектор, приобретенный больше для забавы, чем из практических соображений, стоял, всеми забытый, в подвале дома, и лишь иногда с него смахивали пыль и перетаскивали наверх, чтобы показывать невесть откуда привезенные мерзкие фильмы, которые маркиз и другие оригиналы называли «в высшей степени поучительными». На самом деле они были откровенно порнографическими.

С тех пор обстановка кинозала сильно изменилась: ее пополнили новая софа, обитая гранатовым плюшем, кожаные кресла, мраморные канделябры и пианино; с потолка свешивались люстры со стеклянными бусинками, переливавшимися всеми цветами радуги. Старшая дочь пройдохи, с годами превратившаяся в дебелую безмятежную красавицу, умела играть на пианино, меланхолично перебирая клавиши пухлыми пальцами; средняя показывала незаурядные способности в кондитерском искусстве; младшая не умела делать абсолютно ничего, зато сохранила на лице свежесть невинной юности.

– Какая ужасная ночь, – проговорил хромой. – Не удивлюсь, если начнется наводнение, как все эти годы. Я послал зажечь калорифер – через десять минут комнаты нагреются. Могу предложить вам свежие пирожные, прямо из духовки. Моя средненькая напекла целый противень.

Онофре Боувила отказался от угощения. Его спутник не стал манерничать: размахивая руками и испуская гортанные звуки, которые испугали хромого, он всеми известными ему способами давал понять, что не прочь отведать яство. Пока он набивал свою ненасытную утробу, раздался сердитый стук в дверь, и хромой пошел посмотреть.

– Проходите, ваша милость, – послышалось из коридора, – сеньоры уже приехали.

В зал вошел закутанный в плащ мужчина, и Онофре Боувила тут же узнал его по походке и манере держаться.

– Сеньоры, – начал Онофре, – поскольку мы больше никого не ожидаем, полагаю, можно разоблачиться. Я ручаюсь за скромность всех тут присутствующих. – Он стал расстегивать накидку, потом бросил мокрый плащ на софу. Остальные последовали его примеру: это были маркиз де Ут и Эфрен Кастелс, великан из Калельи. После долгих, излишне затянувшихся приветствий, Онофре Боувила продолжил: – Я позволил себе собрать вас в эту адскую ночь, поскольку то, о чем я намерен вам сообщить, имеет прямое отношение к аду. В противном случае…

Тут Эфрен Кастелс прервал его и попросил не морочить голову переливанием из пустого в порожнее.

– Либо мы сразу приступим к делу, либо я доедаю пирожные и отправляюсь ужинать.

Онофре успокоил его дружеской улыбкой.

– Я собираюсь предложить вам нечто сугубо практическое, – уверил он их, – но это требует предварительного пояснения. Постараюсь быть кратким. Вам известна та трагическая ситуация, в какой находится Европа.

Яркими убедительными штрихами он обрисовал ту страшную картину, которая в последнее время так его тревожила. Маркиз высказался в том духе, что плевать он хотел на Европу и что, исчезни Франция и Англия с лица земли, он будет первым, кто с удовольствием это отпразднует. Онофре Боувила попробовал его урезонить: эпоха оголтелого национализма отошла в прошлое – наступили новые времена. Маркиз разгневался:

– Уж не собираешься ли ты агитировать нас за Социалистический интернационал? – спросил он.

Видя, что страсти накаляются, Эфрен Кастелс приподнялся и с набитым марципаном и орешками пинии ртом пробурчал что-то нечленораздельное. Хотя никто не разобрал ни слова, его внушительные габариты произвели должное впечатление: спорщики сразу угомонились.

– В качестве доказательства приведу один пример, – продолжил Онофре Боувила, когда смог наконец вставить слово. – Война заканчивается. Что будет со всеми нами? Мы создали мощный военно-промышленный комплекс, а спрос на его продукцию может в одночасье прекратиться. Это означает крах предприятий, закрытие заводов и увольнение рабочих, без учета других неизбежных последствий, таких, например, как уличные беспорядки и террористические акты. Вы можете возразить: мы-де уже сталкивались с подобными сложностями и успешно их преодолевали. А я утверждаю, что на этот раз данные явления приобретут слишком широкий, скажем прямо, беспрецедентный размах, они не останутся в границах одной страны и скоро перерастут во всемирное движение. Дело кончится той самой революцией, о которой мы столько слышали.

Старшая дочь хромого села за пианино, и маркиз де Ут закивал в такт баркароле. Младшая, устроившись на софе, непринужденно положила ноги на круглый столик, задравшаяся до колен юбка открывала изящный подъем ноги в ботинке и шелковые чулки. Эфрен Кастелс при виде такой красоты даже рот открыл.

– Незачем было тащить нас к черту на рога, чтобы пичкать этими жуткими предсказаниями, – заметил он.

Боувила улыбнулся и промолчал: он знал, что маркиз де Ут со своим чистоплюйством ни под каким видом не рискнул бы открыто показаться в их компании в более приличном месте.

– Можешь отправляться на все четыре стороны, – сказал он великану, – у нас еще есть время.

Эфрен Кастелс сделал девушке знак, и оба исчезли за бамбуковой занавеской, которая скрывала дверь в полутемную спальню. Стук деревянных костяшек тут же вывел маркиза из дремы. Он спросил, где Кастелс. Онофре Боувила указал на занавеску и подмигнул. Маркиз потянулся и сказал:

_ А что будем делать мы, пока он развлекается?

– Поговорим, – ответил Онофре Боувила. – Когда Кастелс вернется, я изложу вам свой план. Очень важно, чтобы он дал свое согласие, поскольку он, сам того не подозревая, должен будет взять на себя весь риск. Мы ему намекнем, будто уже обо всем договорились. Он решит, что мы войдем в дело все трое, и ничего не заподозрит, хотя будет только инструментом в наших руках. Если возникнут какие-нибудь разногласия, мы с тобой все уладим с глазу на глаз, так сказать, в узком кругу.

– Понятно, – сказал маркиз, который испытывал атавистическую склонность ко всякого рода заговорам. – А что это за чертов план?

– Я вам все расскажу, – повторил Онофре.

В этот момент появился великан из Калельи, за ним шла девушка. Маркиз быстро поднялся.

– Я сейчас приду, – сказал он сквозь зубы, схватил девушку за руку и поволок ее за занавеску. Эфрен Кастелс обрушился в кресло и зажег сигарету.

– Зачем ты притащил этого пачкуна с бабьими повадками? – спросил он, указав подбородком на кресло, только что покинутое маркизом.

– Его участие необходимо для успешного продвижения нашего плана, – ответил Боувила. – Твое дело – со всем соглашаться. Если он увидит, что мы заодно, то не осмелится спорить. Любую размолвку между нами мы уладим без свидетелей, так сказать, по-семейному.

– Не беспокойся, – ответил великан. – А этот твой знаменитый план, в чем он состоит?

– Молчок! – шикнул Боувила, указывая глазами на зашевелившуюся занавеску. – Он уже здесь.

Его святейшество папа Леонтий ХШ решил взять бразды правления в свои руки: пойти навстречу требованиям некоторых политических движений и принять некоторые этические нормы, укоренившиеся в современном мире не без покровительства его предшественника Пия X. С этими благими намерениями in mente[96]он закрылся в своих покоях.

– Никого ко мне не пускать, – приказал он капитану швейцарской гвардии, заступившему на ночное дежурство.

Он писал до рассвета и выпустил в мир энциклику Immortale Dei[97]. Это произошло в 1885 году, и сейчас, через тридцать лет, Онофре живо помнил то воскресное утро своего детства, когда он услышал в церкви прихода Сан-Климент послание папы. В соответствии со значимостью текста его сначала прочитали на латыни. Все жители долины – женщины и мужчины, взрослые и дети, здоровые и больные – слушали послание стоя, со склоненной головой и сложенными крест-накрест на животе руками. Потом все осенили себя крестным знамением и уселись на деревянные скамьи, произведя невообразимый скрип и грохот, поскольку скамейки не были прикреплены к полу и имели ножки разной длины. Когда восстановилась тишина, священник, тот самый дон Серафи Далмау, который крестил Онофре, еще раз прочитал энциклику на кастильском языке (каталанский в ту пору еще не применяли в церковных обрядах, и поэтому среди многих каталонцев бытовало мнение, что кастильский и латынь – это две формы одного и того же священного языка), а затем попытался, правда, безуспешно, зато пространно и многословно донести ее смысл до прихожан. Рядом с Онофре сидела мать. Специально для мессы она надела свое единственное выходное платье из черной набивной ткани в мелкий цветочек, и эта цветовая гамма стояла теперь у него перед глазами и мешала читать сводки с Западного фронта с информацией о страшных разрушениях, причиненных немецкими субмаринами в водах Атлантического океана, после того как Соединенные Штаты Америки вступили в европейскую войну. Он тронул мать за руку и, убедившись, что привлек к себе ее внимание, спросил, о чем говорит священник.

– Он читает письмо от папы, – ответила мать. – Папа хочет, чтобы мы во всем его слушались.

– Письмо? – переспросил Онофре. Мать утвердительно кивнула.

– Его привез дядюшка Тонет?

– Конечно, – шепотом ответила мать. – А кто же еще?

– И он послал его только нам? – спросил он через некоторое время, уяснив слова матери.

– Не будь таким глупым, – отмахнулась мать. – Он послал его всем людям. Он ничего про нас не знает, даже не подозревает о нашем существовании, – добавила она.

– Но все равно нас любит, – сказал Онофре, повторяя слова священника, которые тот вдалбливал ему в голову линейкой.

– Кто ж его знает! – грустно ответила мать: прошло уже девять лет, как муж уехал на Кубу, а от него не было ни одной весточки.

Но в тот момент (и еще меньше в его теперешних воспоминаниях) это совершенно не волновало Онофре Боувилу, его ум был занят другим: он знал, что папа живет в Риме, – его географические познания ограничивались этими рамками, и чтобы выйти за их пределы, ему нужно было включать все свое воображение, – и представлял себе Рим как нечто очень далекое, в виде замка или неприступного дворца на высокой горе, в тысячу раз выше тех, что окружали его долину, куда можно добраться лишь через пустыню верхом на одном из трех животных: лошади, верблюде или слоне. Эти образы были навеяны иллюстрациями из книги Священного Писания, по которой дон Серафи Далмау приобщал его к знаниям. И тогда, в церкви, на него нашел столбняк: как это письмо, посланное святым отцом с самого края земли, так быстро добралось до их жалкого прихода Сан-Климент, о чьем существовании он даже и не подозревал. Сейчас, вспоминая те события, он, как и тогда, был ошеломлен возникшей у него мыслью. «Вот это и есть власть!» – тихо восклицал он, сидя в своем кабинете. И только такая вездесущая власть могла возвести дамбы на пути разрушительных сил, угрожающих миру. Этой властью обладала только Церковь, но она дремала, почивая на лаврах, разрываемая междоусобицами, плывущая по воле волн без руля и ветрил. Тем не менее только Церковь была способна достичь самых отдаленных уголков земли, добраться до самого крошечного, самого одинокого очага, проникнуть в самую жалкую хижину, какая только есть на земном шаре, и выжечь в каждом сердце огненную печать смирения и полного подчинения. И все это, отмечал он с восхищением, сотворил Иисус двадцать веков назад с горсткой горемычных рыбаков из Галилеи. А он, при всей своей осведомленности, понятия не имел, где находится эта самая Галилея, и даже если бы от этого зависело все его благосостояние, все равно не смог бы найти ее на карте мира. Это не давало ему покоя. После Христа другие пытались действовать по той же схеме: Юлий Цезарь, Наполеон Бонапарт, Филипп II[98]… Все они потерпели полное, уничижительное поражение. Они возлагали все надежды только на оружие и презирали силу духа, способную установить невидимую связь, создать ядро, которое удерживает миллиарды частиц и без которого они, сталкиваясь между собой, разлетелись бы в разные стороны и потерялись в вечности. Но теперь он, Онофре Боувила, восстановит эту связь, посеет семена духа, и они прорастут мощным деревом с бесконечным числом ответвлений и корней.

Младшая дочь хромого безутешно рыдала на кухне. В ту ночь она четыре раза уступила похотливым домогательствам маркиза и выдержала девять разрушительных атак мощного тарана Эфрена Кастелса. Это вызвало у нее сильные боли и легкое кровотечение, поэтому старшая сестра вынуждена была оставить игру на пианино и заменить ее в спальне. Теперь девочка помогала средней сестре печь пирожные. Великан съел четырнадцать килограммов, несмотря на то что орешки пинии вызывали у него, по его собственным словам, острейшие приступы приапизма[99]. За окнами занимался рассвет, свинцовое небо набухло дождем. Под глазами маркиза появились темные круги. И хотя совещание прерывалось его и Эфрена Кастелса постоянными отлучками, Онофре Боувиле все-таки удалось изложить свой план до конца. Ни маркиз, ни великан так и не уяснили себе смысл ни этого плана, ни отведенной им роли в его разработке и осуществлении. У обоих в душе гнездились сомнения насчет трезвости ума своего друга. Но никто из них не осмелился высказать их вслух: они боялись, что любое замечание может вновь спровоцировать поток высокопарных бредней, которые они вынуждены были слушать все эти бесконечные часы. Онофре Боувила улыбался: ночное бдение, казалось, совсем не отразилось на его настроении. Самое главное сделано – переговоры шли, и он знал, что выйдет из них победителем. Так начался самый амбициозный проект его жизни, который кончился для него самым большим провалом. Все складывалось плохо с первого момента, с первых шагов все пошло наперекосяк. В конце концов друзья и союзники повернулись к нему спиной и он опять остался в полном одиночестве.

5

Маленькую улицу запрудила целая вереница автомобилей; зимнее солнце искрилось на поверхности радиаторов; капоты отражали бездонную синь неба и одиноко плывущие по нему облака. Машины проезжали вперед, останавливались и продвигались еще немного. Добравшись до конца улочки, они поворачивали направо, въезжали в узкий и темный переулок, похожий на колодец, куда никогда не заглядывало солнце, и за несколько метров до следующего поворота тормозили перед железной дверью, над которой висел крошечный газовый фонарь. Сейчас он не горел, был полдень. К автомобилю подходил привратник, одетый в ливрею с позолоченными пуговицами, открывал дверцу, а когда седок высаживался, снимал цилиндр и, низко кланяясь, закрывал дверцу, потом вновь водружал цилиндр на голову, подносил к губам свисток и свистел. По сигналу машина трогалась, и ее место перед входом занимала следующая. И так до бесконечности. Когда только что отъехавший автомобиль добирался до конца переулка, он опять заворачивал направо и оказывался в другом, на этот раз очень коротком переулке, выходившем на площадь. Там автомобили, уже прошедшие через привратника и высадившие своих пассажиров, собирались и ждали под акациями, пока звук свистка не призовет их вновь. Из погребка, находившегося в одном из углов площади, вытащили на улицу столы, стулья и зонтики в желто-красно-голубую полоску. Морской бриз тихо шевелил бахрому. Шоферам приносили пиво и вино, а они требовали оливки с начинкой, анчоусы, запеченный картофель с перцем, маринованные сардины и прочие закуски, что полагаются к таким напиткам. По мере того как росло количество автомобилей, увеличивалось и число водителей, вкушавших аперитив. В двенадцать тридцать пополудни вся площадь была битком забита, и туда при всем желании не могла бы втиснуться ни одна машина. К счастью, этого не требовалось – прибыли все те, кто должен был прибыть; пассажиров, прошедших через руки важного привратника, подхватывали и провожали до места сеньориты, чья внешность волей-неволей приковывала к себе внимание. И не потому, что они были молоды и даже не лишены приятности, а благодаря своим нарядам: на них были прямые, ниспадающие с плеч платья на бретельках, которые скрадывали бюст и талию. Платья сверкали серебристыми блестками и едва доходили до колена, выставляя на общее обозрение не только оголенные от плеча до кончиков ногтей руки, но и длинные ноги, жилистые и мускулистые, свойственные более велосипедистам, нежели дамам, если к этим сеньоритам вообще применимо это выражение. Экстравагантный вид дополняли грубый макияж, наложенный крупными яркими пятнами, и коротко стриженные, прямые волосы, подхваченные шелковой лентой шириной сантиметра два. Кабальеро осеняли себя крестным знамением.

– Вы когда-нибудь видели подобные чучела? – говорили они друг другу – Посмотрите, как размалевались – только чертей пугать. Сохрани Господи! С теперешними привычками не угадаешь, кто мужчина, а кто женщина. Если так пойдет дальше, то надо быть тише воды, ниже травы.

– А чего вы хотите, друг мой? Таковы требования моды.

– Что до меня, то если я увижу свою дочь в эдакой хламиде, то одной-двумя пощечинами сразу вправлю ей мозги.

– Боюсь, нам придется к этому привыкать. Время покажет.

– Плохое начало! – таков был общий приговор. Маркиз де Ут не знал, куда деваться от стыда: он

горько раскаивался, что поддался на настойчивые уговоры Онофре Боувилы и поставил на карту свой престиж, присутствуя при таком неприглядном зрелище, хотя ни тот ни другой в зале не показывались. За всех отдувался Эфрен Кастелс, который и созвал всех присутствующих, а теперь выступал в роли хозяина. Великан из Калельи по праву пользовался хорошей репутацией в среде обеспеченных людей: к делам он относился с исключительной серьезностью, был разумен и умерен в поступках, пунктуален и строг в денежных делах. Его имя не связывалось ни с одним скандалом, будь то финансового или какого другого свойства. Его считали примерным отцом семейства. Конечно, за ним водились кое-какие грешки – он волочился за каждой юбкой, и о его слабости к женщинам складывались целые поэмы, его подвиги на любовном фронте были предметом перешептываний, но все это относили за счет слишком любвеобильной натуры. Он был богачом, но не мотом, и это нравилось. Занимался благотворительностью, но не выставлял это напоказ, стал прозорливым коллекционером живописи, добившись уважения как критиков, так и художников, а торговцы картинами бегали за ним толпами. Сейчас он бросал вызов всем, кто его до сих пор защищал и поддерживал.

– Не хотел бы я находиться в его шкуре, – прошептал маркиз.

Онофре Боувила отделался молчанием. Оба сидели в ложе и через щелочки опущенных жалюзи наблюдали за публикой в зале. Партер был почти полон. Многие из приглашенных уже сообразили, что находятся в театре, куда их провели через заднюю дверь, то есть через служебный вход для артистов.

– Что мы здесь делаем? – спрашивали они. – Это какой-то частный спектакль? И почему днем? Какого черта?

Два прожектора освещали сцену скрещенными лучами. Перед опущенным занавесом стоял Эфрен Кастелс: возвышенное место и надетый специально к случаю сюртук делали его и без того огромную фигуру еще выше и грузней. Какой-то шутник начал петь: e1 gegant del Pi аrа balla, аrа balla[100]. Частушку встретили хохотом, и ее подхватил весь зал.

– Ну, завели сказку про белого бычка! Теперь этому конца не будет, – пробормотал маркиз со своего наблюдательного пункта. – Будь я на его месте, давно сгорел бы со стыда.

Онофре усмехнулся.

– Ничего. Кожа у него потолще, чем у бегемота, – выдержит, – сказал он и вспомнил, как надсаживался Эфрен, требуя продать ему чудесное снадобье для ращения волос, а потом получал от него честно заработанную песету. «Сейчас происходит то же самое, – думал он. – Всегда одно и то же». Действительно, Эфрен Кастелс, словно почувствовав, что публике надоело петь и она не знает, как закончить слишком затянувшуюся шутку, одним мощным окриком установил в зале тишину.

– Дорогие друзья! – начал он задушевным тоном. – Позвольте говорить с вами без церемоний – я человек простой, вы меня знаете, и среди вас не найдется никого, кто мог бы заявить обратное. – Свое общение с людьми Эфрен Кастелс всегда основывал на личной дружбе, а не на делах, суливших наживу. – Я не буду просить у вас денег.

Все с опаской переглянулись. Онофре Боувила подмигнул маркизу:

– Я же сказал: он знает, как раздразнить быка.

– Главное, чтобы потом он сумел заколоть его одним ударом, – ответил маркиз.

– Мне совсем не хочется отнимать у вас драгоценное время на пустую болтовню. Я не ахти какой оратор, а потому всегда предпочитал разговаривать с вами искренно, понятным языком. И сейчас прошу у вас немного внимания: вы увидите нечто такое, чего никогда не видели. Именно так – никогда не видели! – Он повысил голос, чтобы перекричать смешки, которые вызвала у зрителей эта двусмысленная фраза. – То, что вы здесь увидите в сокращенном варианте и в первый раз, потом будете смотреть десятки, нет – сотни, тысячи раз, и вам будет мало.

– Куда это его понесло? – спросил маркиз.

– Оставь, он не больно силен в выступлениях. Пусть себе мелет, – откликнулся Боувила.

– Сегодня вы имеете исключительную привилегию быть первыми, а в коммерческих делах это дорогого стоит – вам это хорошо известно. И не надо меня благодарить! Больше я не скажу ни слова: сейчас погаснет свет. Не бойтесь, не произойдет ничего страшного. Потом я снова выйду и объясню, в чем состоит это дельце. Спасибо за внимание. Великан ретировался, и сразу поднялся занавес, приводимый в движение электрическим мотором. На авансцене находился огромный экран, сделанный из материала, не похожего ни на металл, ни на ткань, а скорее на смесь того и другого, напоминавшую асбест. Потом, как и предупредил Эфрен Кастелс, свет погас, послышались гул машины и звук пианино, на котором играли за экраном.

– Проклятье! – крикнули в зале. – Нам собираются показывать кино!

Предостерегающий крик посеял панику.

– Если это о собаке, то я уношу отсюда ноги! – крикнул кто-то.

Голоса перекрывали звуки пианино. На экране проступило первое изображение. Действие происходило в каком-то жалком обиталище, чуть ли не в полуразвалившейся лачуге. Пламя свечи выхватывало из темноты убогую кровать со скомканным бельем, придвинутую к стене в глубине комнаты; в центре стояли стол и четыре стула, на столе виднелась коробка с шитьем, клубками шерсти, катушками ниток, ножницами и обрезками ткани. Сцена недвусмысленно намекала на жизнь, полную лишений и мерзкого запустения. Зрители развеселились. На экране возникла сидевшая спиной полноватая женщина средних лет, одетая в черное. Женщина поводила плечами, ее туловище сотрясалось в конвульсиях, голова с растрепавшимися волосами качалась из стороны в сторону – этими жестами она хотела донести до публики всю глубину своих страданий. Кто-то крикнул:

– Дайте ей липового отвара, чтоб пропотела!

Зал разразился хохотом.

– Господи, сохрани и помилуй! – захныкал маркиз.

– Спокойно! – сухо ответил Онофре Боувила.

Женщина на экране тянулась руками к потолку лачуги, силясь подняться с места, и снова обрушивалась на стул, будто у нее подкашивались ноги и последние душевные силы покидали ее. Какой-то шутник предположил, что ее одолели обе напасти сразу. Смех в партере усиливался: любой ее жест, любое движение только подстегивали беспричинное веселье зрителей. Эфрен Кастелс вломился в закрытую ложу, где находились Онофре Боувила и маркиз де Ут. В темноте сверкали его вылезшие из орбит глаза.

– Онофре, как хочешь, – простонал он, – но вели прервать показ фильма.

– Только попробуйте! Я всажу пулю в первого, кто попытается это сделать, – ответил Боувила сквозь зубы.

– Но ведь они смеются, эти каторжники! – всхлипывал бедный Кастелс.

Мощное туловище великана вздрагивало от рыданий, совсем как у женщины на экране. Онофре вцепился железной хваткой в лацканы его сюртука и стал трясти, покуда хватило сил, а силы были явно неравные.

– С каких это пор ты празднуешь труса? – язвительно бросил он в лицо Эфрена Кастелса. – Заткнись и жди!

В этот момент смех в зале стал стихать. Они подошли к жалюзи и тревожно посмотрели на экран: страдалица наконец поднялась со стула и повернулась к зрительному залу; ее лицо заполнило весь экран. Зрители онемели. Эфрен Кастелс оказался прав – они впервые увидели женщину, которая в течение нескольких лет не будет сходить с экранов всего мира: увидели пронзительно печальное лицо Онесты Лаброущ.

Трудно было представить себе менее привлекательную женщину. В то время как на смену очарованию пышных жеманных дев приходила мода на тощие неуклюжие существа с трудно определяемой половой принадлежностью, она без стеснения несла на экран свое бесформенное тяжелое тело, мужеподобные черты лица, неестественные жесты, вымученные позы и весь арсенал слащавых ужимок, выдаваемых за игру. Ее туалеты были вульгарны и безвкусны. Ее поведение было воплощением дурного тона. Тем не менее с 1919 по 1923 год, когда она перестала сниматься, не было дня, чтобы ради увеличения тиража в газетах не появлялись ее фотографии, чтобы ее имя не упоминалось на страницах печати: все иллюстрированные журналы пестрели репортажами о событиях (в которых она не участвовала) и интервью (которые она никому не давала). В двадцати килограммах корреспонденции, получаемой ею ежедневно, содержались страстные объяснения в любви, матримониальные предложения, душераздирающие мольбы, зловещие угрозы, тошнотворная брань, обещания покончить жизнь самоубийством в том случае, если она не удовлетворит ту или иную просьбу отправителя письма; встречались проклятия, оскорбления, угрозы шантажа и так далее. Во избежание засад, которые ей постоянно устраивали поклонники и психопаты, она часто меняла место жительства и никогда не появлялась в общественных местах; в действительности никто, за исключением ее близкого окружения, не мог похвастаться, что видел ее где-нибудь еще, кроме как на экране. Ходили слухи, будто двадцать четыре часа в сутки ее держали взаперти под строгим надзором и вывозили лишь на съемки, да и то на рассвете, со связанными руками, кляпом во рту и мешком на голове, чтобы она не могла догадаться, где живет и какой дорогой едет на студию.

– Это плата за славу, – говорили люди.

Окружавший ее ореол тайны, загадка ее прошлого и настоящего способствовали тому, что двадцать две полнометражные картины, снятые с участием актрисы за ее короткую блистательную карьеру, воспринимались публикой более естественно и правдоподобно, чем ее истинная жизнь, и проходили на ура. Из этих картин до нас дошли только разрозненные фрагменты, да и то в плохом состоянии, и все они были как две капли воды похожи на первый фильм, снятый с ее участием. Это постоянство не только не отвращало от нее зрителей, а, наоборот, необъяснимо притягивало их. Более того, любое отклонение воспринималось с видимым неудовольствием, иногда даже с яростью. И если в ее творчестве и прослеживалась какая-то эволюция, то она выражалась в медленном сползании к краю, за которым не было ничего, кроме приторной сентиментальности. Никудышная актриса, она и играла соответствующим образом: широко разевала рот, трясла головой и хрустко заламывала руки, меж тем как Марк Антоний по ее вине проигрывал морскую битву у мыса Акций, а аспид, похожий на длинный набитый опилками носок, готовился ужалить ее пышную грудь. Она проделывала это снова и снова, не изменив ни одного жеста, ни одной позы, пока ее любовник умирал от чахотки и какие-то пронырливые китайцы подливали снотворное в ее бокал, чтобы затем продать ее в гарем женоподобного султана, похожего на уличного фокусника; пока муж, горький пьяница и картежник, стегал ее ремнем по филейным местам и приговаривал, что проиграл свою честь за ломберным столом; пока бродяга в разгар собственной казни через повешение поверял душещипательную историю о том, что его матерью была она, а не та злодейка, из-за которой он покинул обитель. В этих фильмах все мужчины оказывались извергами, женщины – бесчувственными колодами, священники – фанатиками, врачи – садистами, судьи – неумолимыми вершителями судеб, а она их прощала в сладких муках бесконечно длившейся смертельной агонии.

– Кого, скажи на милость, может заинтересовать эта галиматья? – спросил маркиз, прослушав сценарий первого полнометражного фильма, растиражированного потом в киностудиях Онофре Боувилы и надоевшего всем до тошноты.

Онофре заперся в своем кабинете и работал над ним дни и ночи в полном одиночестве. Он вникал во все: в игровые положения, отдельные сцены, декорации, костюмы, не упуская ни малейшей, самой ничтожной детали. Прошло несколько дней, а он все не показывался на людях, пока жена не подошла к кабинету и не нашла дверь запертой. Испугавшись, она постучалась:

– Онофре, открой, это я. С тобой все в порядке? Почему ты молчишь? – и не получив ответа, принялась исступленно барабанить в дверь кулаками. На помощь прибежали встревоженные суматохой слуги, и она, осмелев, закричала: – Открывай, или я прикажу вышибить дверь!

Из комнаты донесся спокойный голос:

– У меня в руке револьвер, и я выстрелю в первого, кто осмелится сюда сунуться, – пригрозил он стоявшим за дверью.

– Но Онофре, послушай, – не унималась жена, хотя кому как не ей было хорошо известно, что он может исполнить свое обещание не моргнув глазом. – Ты сидишь там без еды и питья вот уже два дня.

– У меня есть все необходимое, – ответил он.

Одна из служанок попросила позволения поговорить с сеньорой; ей милостиво разрешили, и девушка сообщила любопытные подробности: по приказу сеньора она принесла ему в кабинет двухнедельный запас провизии и воды. Также в кабинет были доставлены свежее белье и все ночные горшки, которые только нашлись в гончарной лавке квартала. Сеньор приказал никому об этом не рассказывать и не беспокоить его, каким бы важным ни было дело. Жена прикусила губу и ограничилась словами:

– Ты хотя бы предупредила меня об этом раньше.

В голосе служанки ей послышалась откровенная издевка, а в черных глазах мелькнул дерзкий вызов. «Ей не больше пятнадцати-шестнадцати лет, – отметила она про себя. – А ведет себя так, будто сеньорой является она, а я у нее в услужении». Маргарита жила с ощущением, что против нее ополчился весь мир, что все строят козни у нее за спиной и смеются ей прямо в лицо. «Без сомнения, он меня обманывает с этой потаскушкой, с этой девкой, от которой за версту несет чесноком и козьим сыром, и ему это нравится. Он предпочитает эти запахи моим французским духам и ароматическим солям для ванны. Наверняка они сопят в постели, как два паровоза, кувыркаются там, накрывшись с головой простынями, чтобы одурманиться потом своих тел. И занимаются этим уже давно, точно так же, как в ту ночь, когда он залез ко мне в окно по стене дома моего отца. Конечно же, этот негодяй осквернил тайну нашей любви, рассказав ей об этом в подробностях, как рассказывал всем, кто был у него после меня. Теперь они смеются над этой историей и развлекаются до самого рассвета, а до меня ему нет никакого дела. Надо быть последовательной и выставить ее на улицу, – подумала она, но тут же засомневалась. – Она, чего доброго, оскорбится, поймет подоплеку увольнения и начнет поносить меня перед всей прислугой, – пронеслось у нее в голове. – Или еще хуже – ухватится за меня, как утопающий за соломинку, пожалуется на него мне и всем кому не лень, сделав меня всеобщим посмешищем. А потом пожалуется ему. Однако он не станет меня дискредитировать – я его знаю: хитрец снимет для нее квартиру и будет пропадать там все дни; под любым предлогом он будет оставаться у нее на ночь, а потом, уже в который раз, выдумывать какие-то срочные дела, которые якобы задержали его до утра». Бедной Маргарите было невдомек, что из-за своей трусости она уже давно потеряла любовь мужа. Естественно, служанка осталась, и через две недели именно она доложила о выходе сеньора из заточения. Когда девушка явилась с этой новостью в столовую, Маргарита как раз полдничала в обществе старшей дочери и модистки. Она уже успела забыть о своей ревности и чувстве отвращения, которое еще недавно испытывала к предполагаемым любовникам, и, увидев ее, подумала: «Девочка очень нам предана, надо бы ее за это вознаградить». Этим нелогичным поступком она хотела показать всем, что вовсе не мелочна, а, напротив, щедра и великодушна. Все трое, колыхая телесами – ее дочь и модистка были те еще тумбы, – загромыхали по коридорам, и когда добрались до кабинета, Онофре как раз выходил из него. За все эти пятнадцать дней он ни разу не помылся, не побрился и даже не провел щеткой по волосам, спал урывками, почти не притрагивался к еде и не менял белье. Он был бледен, изможден, передвигался с трудом, словно только что вышел из глубокого забытья. Из кабинета в открытую дверь хлынуло невыносимое зловоние. Смрад, словно неприкаянная душа, начал витать по дому, пугая чад и домочадцев.

– Агусти, приготовь мне ванну, – приказал Онофре мажордому.

Казалось, он не замечал стоявших рядом жену, дочь и модистку. В руке у него была зажата кипа исписанных от руки бумаг, полных исправлений и зачеркиваний. Служанок, вошедших в изгаженный кабинет с ведрами, щетками и тряпками с намерением привести его в божеский вид, он остановил повелительным жестом:

– В уборке нет необходимости – мы переезжаем в другой дом.

Отныне Онеста Лаброущ управляла всеми его поступками, ее лицо и фигура стали живым воплощением его фантазий, которые он вложил в сценарий. Поэтому, когда маркиз де Ут спросил, кого может заинтересовать подобная галиматья, Онофре захлебнулся злобой.

– Всех, – отрубил он.

Действительно, публика на сеансах рыдала. Даже прошедшие огонь, воду и медные трубы дельцы и те не могли сдержать слез. Потом, устыдившись, они пытались оправдать свою слезливую чувствительность какой-то особой магией, исходившей от актрисы: мол, если бы не ее чары, то не произошло бы ничего подобного. Нам с вами, очевидно, уже не суждено узнать, в чем конкретно выражалась эта магия. Пабло Пикассо в одном из писем, помеченных более поздней датой, утверждает, что сила воздействия этой женщины заключалась в ее магнетическом, или, как говорил художник, месмеровском[101] взгляде. В этом смысле на его мнение можно положиться, так как судя по фактам, собранным биографами Пикассо, он был знаком с Онестой Лаброущ лично. Ходили слухи, будто однажды, завороженный ее чарами, он похитил актрису, запихнул ее в фургон, развозивший белье из прачечной, и отвез в Бургундию, в деревушку Госсол, где у него тогда была мастерская, а потом вернул в целости и сохранности на киностудию, продержав в плену два-три дня, в течение которых сделал с нее несколько набросков и даже начал писать картину маслом. Впоследствии из этих набросков родятся шедевры так называемого «голубого периода» – самые дорогие и востребованные по сей день. Один журнал сообщал о еще более невероятной любовной связи между актрисой и генералом Викториано Уэртой. Этот жуликоватый, изворотливый политик после расправы над Франсиско Мадеро[102]узурпировал пост президента Мексики, однако в результате мятежа, который подняли против него Венустиано Карранса, Эмилиано Сапата и Панчо Вилья [103], был вынужден отречься от него и бежать в Барселону, где жил некоторое время. Пьяный и задиристый, он обходил все притоны китайского квартала, а в редкие моменты отрезвления замышлял заговоры и планировал возвращение в Мексику. Меж тем с целью отвлечь Соединенные Штаты Америки от европейских событий германские агенты обдумывали хитрый маневр, используя фигуру генерала Уэрты в качестве подсадной утки. Они предложили ему план действий, которых так жаждала его неутомимая душа: на деньги, накопленные во время его краткого президентства и хранившиеся в подвале одного из швейцарских банков, закупили оружие. И у кого бы вы думали? Конечно, у Онофре Боувилы. Тот получил деньги, отгрузил товар, но не забыл известить о готовившемся демарше североамериканское правительство. В порту Веракрус груз перехватил морской десант, завязалась стычка, закончившаяся многочисленными жертвами среди гражданского населения, а оружие благополучно вернулось к Боувиле, и он продал его вторично, но уже Венустиано Каррансе, сражавшемуся против Панчо Вильи и Эмилиано Сапаты, своих бывших союзников. По сообщениям одной из газет в те дни, перед тем как всецело посвятить себя кинематографу, Онеста Лаброущ уже работала на Онофре Боувилу и однажды ночью по его заданию танцевала для Уэрты. Тот мгновенно увлекся ею, предложил огромные деньги, пообещал по возвращении в Мексику возродить монархию и короновать ее императрицей по примеру несчастной Шарлотты [104], но напрасно. Все это, по утверждению газеты, происходило в роскошных апартаментах отеля «Интернасьональ». Это был тот самый отель, который возвели в немыслимо короткий срок, всего за шестьдесят шесть дней, специально для гостей Всемирной выставки 1888 года. Потолок и стены апартаментов, занимаемых предателем Уэртой, были изрешечены пулями, за что тот получил строгий выговор от администрации гостиницы; кроме того, он дурно обращался с персоналом, оскорблял его словом и действием и не платил по счетам. В ту ночь любви его видели бегающим по коридорам гостиницы босым, с расстегнутой ширинкой и в рубашке нараспашку, под которой виднелась несвежая дырявая майка. При таком образе жизни трудно было поверить в его обещания. Вполне вероятно, что эти две истории были лишь выдумками, так сказать апокрифами, обычно сопровождающими биографии известных людей. Пикассо действительно в 1906 году уезжал на несколько месяцев в деревушку Госсол, а Викториано Уэрта умер в 1916 году от алкоголизма в техасской тюрьме «Эль Пасо». Но все это случилось позже, а в то время Онеста Лаброущ еще не была запущена рукою Онофре Боувилы на орбиту славы, даже не успела обзавестись сценическим именем и тихо жила с сеньором Браулио в скромном особняке на бульваре Грасиа, ожидая смерти отца, чтобы отдаться во второй и последний раз любимому человеку, а потом лишить себя жизни.

От этого мелодраматического акта ее отговорил именно тот, по чьей вине она его задумала и чье вмешательство в ее жизнь много лет назад подтолкнуло ее к самому краю бездны. Для вторжения в ее мысли и душу не понадобились слова, достаточно было взгляда, невзначай брошенного на нее в мансарде пансиона; этот недобрый, леденящий кровь взгляд поработил ее навсегда и подтолкнул к совершению самого гнусного и бессмысленного злодеяния. В ту же ночь умерла ее мать, по ее вине была разгромлена анархистская ячейка, к которой она принадлежала, – большинство ее членов впоследствии погибли во рву Монжуика, – и ее сердце до сих пор истекало кровью. Боль и страдания читались в ее горевших адским пламенем глазах, и Онофре Боувила это хорошо видел. Он видел также, что со второй половины XIX века в странах, где совершалась промышленная революция, резко менялось само понятие времени. Прежде время, ограниченное рамками человеческой жизни, расходовалось произвольно: если того требовали обстоятельства, люди могли работать день и ночь не покладая рук, а затем предаваться праздности ровно столько, сколько перед этим работали. Как следствие развлечения имели такую продолжительность, которая сегодня кажется нам расточительной: например, вендимья, праздник сбора винограда, или сьега, праздник жатвы, могли длиться одну, а то и две недели кряду. Театральные и спортивные представления, бои быков, религиозные праздники, процессии и парады продолжались по пять, восемь, десять часов и более. Те, кто в них участвовал, были вольны выбирать: присутствовать на зрелищах от начала до конца или уйти либо сделать перерыв и вернуться вновь. С тех пор все изменилось: каждый день работа начиналась и кончалась в один и тот же час. И не надо быть прорицателем, чтобы иметь точное представление о распорядке дня любого человека и укладе его жизни с детства до старости, – достаточно знать, где он работает и какова его профессия. Все это делало жизнь более приятной, исключало из нее значительное число потрясений, давало возможность прояснить многие загадки, и философы со спокойной совестью могли провозгласить: расписание – это судьба. Но взамен требовалась существенная реорганизация: все должно быть отрегулировано до мельчайших деталей, ничего нельзя делать наобум или по вдохновению, внушенному моментом. Из этого следовало, что в жизни должна править бал пунктуальность. Раньше пунктуальность была ничем, сейчас стала всем. Для того чтобы телега прибыла в пункт назначения в условленное время – ни минутой раньше, ни минутой позже, – приходилось подхлестывать усталую лошадь и натягивать поводья слишком ретивой. Пунктуальности придавалось столь большое значение, что некоторые политики строили на ней свою избирательную кампанию.

– Голосуйте за меня, и я обещаю быть пунктуальным! – говорили они электорату.

Более того, когда речь заходила о той или иной стране, расхваливали не ее природные красоты, произведения искусства или сердечность обитателей, а исключительно их пунктуальность, и в результате те страны, куда прежде никому не приходило в голову ездить, теперь страдали от огромного наплыва туристов, жаждущих убедиться на личном опыте в традиционной пунктуальности их граждан, учреждений и общественного транспорта. Реорганизацию невозможно было бы произвести в подобном объеме, не приди людям на помощь электрическая энергия: текущий по проводам ток явился тем неизменным и постоянным условием, которое, по сути дела, гарантировало упорядоченность и пунктуальность во всем. Какой-нибудь трамвай, приводимый в движение электрическим током, уже не зависел от самочувствия и расположения духа мулов, тащивших конку, и поэтому мог с точностью часового механизма обеспечить движение по маршруту в соответствии с графиком. Пассажиры этого вида транспорта радовались: «Зная, который час, я могу определить, когда придет трамвай». Однако не стоит забывать, что подобная перетряска уклада жизни происходила не вдруг и не по указанию свыше, а исподволь, и по мере того, как трансформировался менталитет, изменялись сначала самые необходимые вещи и лишь потом второстепенные. Развлечения и забавы оказались последними в этом длинном списке: коррида, как и прежде, длилась часами, особенно когда попадался решительный и свирепый бык, убивавший лошадь за лошадью. Воскресный бой быков мог продолжаться до понедельника и заканчивался далеко за полдень. Так, в 1916 году в Кадисе состоялась знаменитая коррида, начавшаяся в воскресенье и закончившаяся в среду, и публика в течение всего времени не покидала площади. В результате были уволены многие рабочие судоверфей, случились забастовки и уличные беспорядки и, как водится, сожгли парочку монастырей. На этот раз все обошлось малой кровью – рабочие были восстановлены, однако стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Онофре Боувила прекрасно это понимал.

Еще перед встречей с Дельфиной, задолго до того, как она в одной нижней юбке бросилась к нему в объятия, испепеляя его адским пламенем своих глаз, перевернувшим все его представления, ему уже неоднократно приходило в голову, что кинематограф может быть именно тем новым видом развлечения, которое как раз и ищет человечество. Он объединял в себе три свойства, делавшие его как нельзя более подходящим для этой цели: работал на электроэнергии, исключал участие публики в действии и был неизменен по содержанию. «Вот оно! – думал он. – Иметь возможность показывать один и тот же спектакль, начинающийся всегда в одно и то же время и заканчивающийся точно в указанный срок! Усадить публику в темный тихий зал, погрузить ее в дрему, окутать грезами – это же одна из форм коллективного сна, предел его мечтаний! Но нет, это было бы слишком хорошо, так не бывает», – возражал он себе. Посмотрев картину с фокстерьером и еще пару подобных фильмов, он волей-неволей прислушался к словам пессимистов. Действительно, кто придет смотреть фильм, если вслед за ним не предложить зрителям какое-нибудь живое развлечение, например потанцевать всем вместе сардану, поучаствовать в беге в мешках, полюбоваться на выпущенных из загона молодых бычков либо отведать жарящихся на глазах у публики чулетас, свиных отбивных. «Нет, в этом мало проку», – думал он. То, о чем он так упорно размышлял, занимало умы многих энтузиастов. В 1913 году в Италии был снят первый фильм, задуманный как большое представление и получивший название Quo vadis?[105]Он состоял из пятидесяти двух роликов, длился два часа пятнадцать минут, однако никогда не демонстрировался в Испании по весьма странной причине, достойной отдельного разговора.

В 1906 году на сцене одного из парижских варьете дебютировала танцовщица, ставшая впоследствии мировой знаменитостью; это была Маргарита Гертруда Зелле, голландка по происхождению, выдававшая себя за индийскую жрицу. Поэтому она взяла новое имя – Мата Хари. Как и все подобные танцовщицы, она получала множество предложений, но ни одно из них не могло сравниться с тем, что сделал ей некий кабальеро однажды летним вечером 1907 года.

– Я собираюсь предложить вам нечто особенное, – сказал он, подравнивая щипчиками нафабренные усы, – то, что, возможно, вам еще никто никогда не предлагал.

Мата Хари высунулась из-за ширмы: в этот момент она скидывала с себя кисейную тунику и серебряный пояс, украшенный аметистами и бирюзой, в которых только что танцевала на сцене.

– Не уверена, достаточно ли я для тебя экзотична, любовь моя, – ответила она по-французски с сильным акцентом.

Когда она вышла из-за ширмы, кабальеро поднес к левому глазу монокль и оглядел ее с ног до головы. Его визит предварил букет роз (шесть дюжин) и бриллиантовое колье, блестевшее на ее шее как знак согласия. Туалет дополняло кимоно с драконом на спине, вышитым золотыми нитками на черном фоне. Мата Хари уселась за туалетный столик с круглым, видавшим виды зеркалом. Скольких князей, банкиров и маршалов помнило это зеркало, сколько раз оно отражало похотливый блеск их глаз! Томным ленивым жестом она снимала с пальцев священные кольца, составлявшие часть ее убранства жрицы (некоторые из них имели форму черепа), и складывала их в сандаловую шкатулку.

– Ну, так чего же ты от меня хочешь? – кокетливо спросила она.

– На ушко, – сказал кабальеро. Он придвинулся к ее лицу так близко, что коснулся щеки кончиком уса и оставил на ней царапину. В его глазах она не прочла желания – лишь холодный расчет. – Я представляю германское правительство, – прошептал он, – и хочу предложить вам стать шпионкой.

Содержание этого разговора моментально стало достоянием английской, французской и американской разведывательных служб. Деятельность Маты Хари на шпионском поприще способствовала небывалому взлету ее популярности в качестве танцовщицы; ей начали посылать контракты из всех уголков света, и вскоре ее слава затмила славу самой Сары Бернар, о чем немыслимо было подумать еще несколько лет назад. Соперничество двух див стало притчей во языцех всего Парижа. Так, когда в 1915 году Саре Бернар ампутировали ногу, она якобы воскликнула:

– Благодарение Богу! Отныне я смогу танцевать с таким же изяществом, как Мата Хари.

Однажды Мата Хари выступала в Барселоне. Выступление состоялось в театре «Лирико» и имело у публики гораздо больший успех, чем у критики. В конце концов службы союзных разведок решили освободиться от нее и приготовили ей ловушку. Для этой цели был выбран молодой офицер Генерального штаба, который притворился, будто попал в ее сети, как это происходило со многими другими до него; он засыпал ее подарками, повсюду появлялся с ней вместе: на верховых прогулках в Булонском лесу, за ужином и обедом в самых роскошных ресторанах, в ложе Opera, на ипподроме в Лоншаме. При этом она никогда не интересовалась, каким образом на скромное жалованье офицера можно выполнить все ее дорогостоящие прихоти. Должно быть, принимала это как должное либо думала, что он располагает какими-то дополнительными доходами: рентой или немалым личным состоянием. А может статься, на его притворную любовь она отвечала искренним чувством. Во всяком случае, только так можно объяснить ту легкость, с какой эта матерая шпионка заглотнула столь грубую приманку. Однажды ночью, лежа в той самой постели, где столько раз решалась судьба войны, он вдруг заявил, что должен покинуть ее на одну-две недели.

– Я не смогу прожить без тебя так долго, – ответила она. – Куда бы ты ни намеревался ехать, не уезжай.

– Родина требует, – отговаривался он.

– Твоя родина здесь, в моих объятьях, – настаивала она, и молодой притворщик, словно через силу, объяснил ей суть миссии, заставлявшей его покинуть уютное гнездышко любви и гнавшей его в Андай. Там он должен перехватить кинопленку, которую болгары собирались передать германским резидентам в Сан-Себастьяне. Когда эти последние прибудут в Андай, он уже будет там, завладеет пленкой, а агентов схватят и расстреляют прямо на вокзале. Не успел он закончить, как она обрушила ему на голову статуэтку свирепого бога Шивы, символизирующего разрушительное начало; молодой человек упал на пол с залитым кровью лицом. Приняв его за мертвого, Мата Хари набросила поверх ночной рубашки пальто из renard argenté[106], надела шапочку, катюшки – входившие тогда в моду русские сапожки – и укатила в черном «роллс-ройсе» 24 CV, который, кроме трех других автомобилей и двухцилиндрового мотоцикла, был ее собственностью. Все это ей подарили особы из высших политических сфер Франции и других стран, заплатив деньгами налогоплательщиков. Меж тем офицер поднялся и подбежал к окну, откуда сделал знак агентам, дежурившим напротив дома, что не убит и даже не ранен: предвидя подобную неприятность, секретная французская служба заменила все тяжелые предметы, находившиеся в комнате, на каучуковые копии и снабдила офицера несколькими капсулами с красной краской, чтобы симулировать кровотечение. Спустя некоторое время «роллс-ройс» уже бороздил заснеженные поля Нормандии. Мата Хари выехала на шоссе, проложенное вдоль железнодорожной линии. Вдали она увидела горизонтальный столб дыма: это был поезд, который во весь опор мчался к Андаю. По воздуху ее преследовал аэроплан с красавцем офицером и тремя агентами на борту. Разогнав автомобиль до предельной, почти убийственной скорости, она смогла сократить дистанцию, отделявшую ее от поезда, и почти сравнялась с хвостовым багажным вагоном. Чтобы не потерять управление, дерзкая шпионка разодрала на полоски ночную рубашку, зафиксировала ими руль, а на педаль газа положила камень, предусмотрительно подобранный в кювете. Потом переместилась на ступеньки «роллс-ройса» и вывела губной помадой на лобовом стекле: Adieu, Armand![107]; именно так звали офицера, принесенного ею в жертву во исполнение своего долга, – по крайней мере, она так думала. Оттолкнувшись ногами от подножки автомобиля, Мата Хари совершила головокружительный прыжок и крепко уцепилась за железные поручни вагона. Оттуда было видно, как «роллс-ройс» некоторое время продолжал свой головокружительный бег, потом свернул на проселочную дорогу, где и остановился, застряв в снегу. Этот «роллс-ройс», чудом вышедший целым и невредимым из переделки, можно увидеть сегодня в Руане в маленьком Musée de l'Armée [108]. Пройдя в багажный вагон, Мата Хари при скудном свете фонаря попыталась установить местонахождение пленки, о которой говорил офицер. Она думала, речь идет примерно о полуметре целлулоида, что составляло около дюжины кадров, но вместо этого обнаружила сложенные столбиками несколько десятков латунных цилиндров: это были пятьдесят два ролика нашумевшего фильма Quo vadis? Когда агенты ворвались в вагон, они нашли ее скорчившейся на полу с перебитым позвоночником и окровавленными руками, превратившимися в сплошную рану; ветер, дувший в открытую дверь, сдернул с нее шапочку и шевелил волнистые волосы. Она успела выбросить на железнодорожные пути двадцать из пятидесяти двух роликов, и теперь их запорошил снег. Поэтому картина так и не дошла до адресата и не смогла появиться на экранах испанских кинотеатров. Война парализовала производство во всей Европе, и там уже не могли снять картину, подобную этой; теперь возрождение киноиндустрии находилось всецело в руках Онофре Боувилы, однако он не знал, как это сделать, пока судьба вновь не свела его с Дельфиной.

6

Сопровождаемый далекими раскатами грома ливень с новой силой обрушился на землю и стучал по ставням и застекленной крыше внутреннего двора. В кухне, прислонившись к теплой стене и нежно обнявшись, дремали три дочери хромого. В зале трое мужчин продолжали нескончаемые споры.

– Ты совсем свихнулся, – рычал Эфрен Кастелс.

Он был единственным человеком, осмеливавшимся говорить Онофре подобные вещи, и тот не обижался. Сейчас он кончиками пальцев нежно разглаживал фотографии, которые только что вынул из кармана и разложил на столе, показывая их своим собеседникам.

– Должен вам сказать, по этим снимкам нельзя в полной мере судить о ее внешности, – начал он. – Когда я это заметил, заставил ее набрать двадцать килограммов, чтобы посмотреть, не станет ли она – как бы это лучше выразиться? – более привлекательной.

Он отвез Дельфину в поместье Алелья, арендованное специально для этой цели. Особняк отвечал его запросам, так как был окружен часто посаженными кипарисами, которые образовывали высокую живую изгородь.

– Ты говорила, что много страдала, тебе надо отдохнуть, – сказал ей Онофре. – Тебе пришлось долго ухаживать за больным отцом, да пребудет он в мире, а теперь пришел черед, чтобы кто-то позаботился и о тебе.

Против таких доводов Дельфина не могла возражать: годы тюрьмы, затем годы совершенной изоляции от мира, проведенные в уходе за выжившим из ума отцом, отучили ее распоряжаться своей жизнью, и она даже на минуту не допускала мысли о том, чтобы противостоять чужой воле. Только смерть могла дать ей желанную свободу – другой альтернативы она не признавала. Когда Онофре привез ее в особняк, там их уже ждали шофер, кухарка и горничная. Ее совсем не удивило присутствие в доме шофера, хотя автомобиля нигде не было видно; она не спрашивала себя, почему прислуга занимала комнаты внизу, обычно предназначенные для хозяев, меж тем как она должна была ютиться в тесной комнатке на самой верхотуре.

– Эти люди пользуются моим абсолютным доверием, – сказал Онофре. – Они получили от меня инструкции и знают, как поступать в том или ином случае; тебе не надо ни о чем беспокоиться – только следовать их указаниям.

Она тихо поблагодарила, думая про себя: «Наверное, все это будет выглядеть, как если бы мы были мужем и женой, по крайней мере, с таким человеком, как он, никогда не угадаешь, чего ждать».

В следующие несколько месяцев она открывала рот только затем, чтобы поблагодарить тех, кто обращался к ней хоть с одним словом. Утром ее будила горничная и приносила в постель обильный завтрак: омлет с кровяной колбасой, мясные закуски, картофельное пюре, тосты с маслом и литр горячего молока. Потом одевала ее и оставляла в саду под сенью мимоз, накинув ей на плечи желтую ангорскую шаль, – на нее то и дело садились бабочки и пчелы, привлеченные ярким цветом. После праздного сидения в плетеном кресле Дельфина обедала и отдавалась дремотной сиесте. Когда солнце клонилось к закату, ей подавали чай или шоколад с бисквитами. Затем полагалась прогулка: она медленным шагом шла по саду, а за ней по пятам следовал шофер. В один из первых дней Дельфина попыталась втянуть его в разговор.

– Онофре вам не говорил, придет ли он повидаться со мной? – спросила она.

Он обвел ее взглядом с головы до ног, прежде чем ответить.

– Если вы имеете в виду сеньора, – сказал он с явной насмешкой в голосе, – то он не имеет обыкновения ставить меня в известность о своих планах, а я не имею привычки спрашивать об этом.

«Он поставил меня на место», – подумала Дельфина, однако в ответ только вежливо поблагодарила и продолжила прогулку. Другой раз она попыталась раздвинуть ветки кипарисов, составлявших живую изгородь, и выглянуть на улицу, но шофер грубо оттолкнул ее. Казалось, Дельфину это нисколько не задевало, поскольку все ее мысли сосредоточились на Онофре: с утра она начинала гадать, навестит он ее или нет. А тот и не думал с ней встречаться, так как сидел, запершись в своем кабинете, и писал сценарий для той картины, в которой она должна была сыграть главную роль. Пока он этим занимался, его церберы продолжали откармливать свою жертву, точно на убой. На ночь, чтобы она крепче спала и не мешала им обделывать свои грязные делишки, ей подмешивали снотворное. Дельфина ничего этого не замечала и не чувствовала излишеств в еде: в тюрьме она так изголодалась, что потеряла чувство умеренности. Правда, если бы вместо ежедневных пиршеств ее опять посадили бы на тюремный паек, состоявший из куска заплесневелого хлеба с прогорклым сыром, селедки либо соленой трески, она бы ела все это чисто механически, не замечая вкуса. Она утеряла способность воспринимать жизнь как совокупность альтернатив, а человека как индивида, имеющего право время от времени реализовывать свой выбор. Ее воля была полностью парализована. Наверное, именно поэтому Дельфина продолжала любить Онофре. Наконец она решила написать ему и высказать все то, что не договорила в тот день, когда они стояли рядом с бездыханным телом отца. Закончив, она отдала письмо горничной и попросила при первой же возможности бросить его в почтовый ящик. Горничная угодливо кивнула, но в тот же вечер собрала прислугу на кухне и стала читать письмо вслух, хотя никто не понял его содержания. Трое негодяев выполняли свои обязанности из рук вон плохо. Кто-то из них постоянно был под хмельком, если не все сразу. Люто ненавидя друг друга, они тем не менее держались стаей, потому что, подобно волкам, не могли существовать и охотиться в одиночку. Шофер поочередно распутничал то с горничной, то с кухаркой, иногда, напившись, – с обеими сразу. В этих случаях женщины дрались из-за него – таскали друг друга за космы и ожесточенно царапались. Крики и шум, сопровождавшие эти оргии, иногда будили Дельфину, но поскольку она находилась под действием снотворного, то не воспринимала их как нечто реальное, ей казалось, она все еще в тюрьме, где каждую ночь ее будили вопли, доходившие до сознания словно из преисподней. Там же, в тюрьме, с годами она научилась гасить свое тревожное возбуждение, включать эти вопли в свой сон. Теперь Дельфина это понимала. В ту ночь, – писала она в письме, так и не дошедшем до Онофре, – мне тоже хотелось кричать, но я сдержалась. Крик застрял у меня в груди, и с тех пор я слышу его каждый раз, когда засыпаю. Я говорю это не к тому, чтобы упрекнуть тебя в чем-то, – напротив: сон, бывший для меня лишь сосредоточением боли, отныне выражает безграничное счастье. Но меня пугает это ощущение мира в моей душе, потому что я не жду другого успокоения, кроме смерти. Хотя нет, не хочу притворяться более храброй, чем я есть на самом деле, – тебе я не могу лгать. Слишком больно и часто меня била жизнь, поэтому иногда у меня возникало желание отречься от своего великого предназначения – возможности любить тебя. Не воспринимай мои слова как попытку вызвать сострадание, повторяю – это не упрек. Если бы ты не был таким, каким сотворил тебя Господь, если бы ты поступал по-другому, то и моя судьба пошла бы по другому пути, а для меня нет ничего более мучительного и страшного, чем представить, что какое-то мгновенье моей жизни было бы иным, поскольку в это мгновенье я не смогла бы любить тебя так сильно, как люблю сейчас. Я никому не завидую и не собираюсь ничего менять, иначе на земле не останется человека, который бы любил тебя той беззаветной любовью, какой люблю тебя я. Чтение письма сопровождалось обильными возлияниями, и несколько капель вина упало на бумагу, расплывшись багровыми подтеками. «Вот напасть! Что подумает сеньор Боувила, когда увидит эти пятна?» И чтобы избежать неприятных расспросов, они бросили письмо в печку. Маркиз де Ут заявил:

– Я должен идти.

Он с трудом встал: суставы болели от долгого ночного сидения и промозглой дождевой сырости.

– Ты не хочешь ничего добавить? – поинтересовался Онофре Боувила.

Маркиз посмотрел на часы и по привычке нахмурил брови, потом смекнул, что на самом деле никто нигде его не ждет, и привел брови в исходное положение.

– Если уж мы оказались в этой глухомани, так и быть – остаюсь до конца, – ответил он, вздыхая.

Онофре Боувила признательно улыбнулся:

– Садись и выкладывай свои сомнения. Маркиз погладил колючие от щетины щеки.

– Во всем этом есть одна штука выше моего разумения, – сказал он, немного помолчав.

Де Ут медленно подбирал слова, мысли убегали от него, терялись и путались – усталость давала о себя знать, и он никак не мог сосредоточиться. Умение сконцентрироваться на чем-то одном никогда не относилось к числу его сильных сторон, даже при более благоприятных условиях. А сейчас, глядя на фотографии Дельфины, он чувствовал себя полным глупцом: какая-то перезрелая, разряженная в пух и прах матрона, опираясь на рукоятку зонтика, стояла в полный рост на фоне кипарисов и смотрела прямо перед собой пустым немигающим взглядом. Он отложил снимок, чмокнул губами и щелкнул в воздухе пальцами.

– Ну, что скажешь? – терпеливо спрашивал Онофре.

– А какая роль отведена мне? – спросил маркиз де Ут.

Если бы все деловые люди в одночасье пришли к пониманию того, что они не вечны и рано или поздно им придется умереть, то, наверное, застопорился бы весь экономический процесс в мире. К счастью, маркиз де Ут не обременял себя рассуждениями на эту тему. Франкмасон, пустая безалаберная голова и похотливый развратник, он был по натуре совершеннейшим консерватором, стойким и непоколебимым, а полное отсутствие у него собственного мнения очень высоко ценилось в наиболее реакционных кругах страны. Эти небольшие группы, состоявшие из аристократов, крупных землевладельцев, некоторых армейских и церковных чинов, оказывали на политическую жизнь нации решающее влияние негативного характера: они ни во что не вмешивались, разве только для того, чтобы противостоять любым, даже самым незначительным изменениям; они ограничивались констатацией факта своего существования и время от времени пугали общество трагическим исходом, если оно, это общество, восстанет против крайней закоснелости тех постулатов, которые ему навязывали, и были похожи на дремлющих львов в овчарне. На самом деле им была чужда какая-либо идеология: любая попытка придать большую осмысленность их действиям встречалась в штыки и расценивалась как намерение подвергнуть сомнению все то правильное, справедливое и необходимое, что было в их деятельности, то есть повернуть вспять естественное течение жизни. «Пусть оправдываются другие, а нам незачем, ибо мы правы». Любое нововведение, даже если оно совпадало с их интересами, ужасало их и отождествлялось с самоубийством. На этом фоне представлялось невозможным вступать с кем-нибудь из них в дискуссию. Онофре Боувила знал об этом по собственному опыту; иногда он намекал маркизу де Уту на необходимость проведения незначительных реформ в той или иной сфере, чтобы избежать значительных неприятностей. Перед такой перспективой маркиз терял остатки самообладания.

– Какого дьявола ты хочешь изменить мир? – кричал он. – Кем ты себя возомнил? Господом всемогущим? Чем тебя не устраивает существующее положение вещей? Ты богат, и старость – единственная неприятность, которая может с тобой произойти; послушай моего совета: занимайся своими делами – твое дело запрягать, а понукают пусть те, кто идет вслед за тобой!

Хотя его аргументы не выдерживали никакой критики, не было в мире силы, способной заставить его изменить свое мнение. А тот факт, что именно Онофре является носителем подрывных, с его точки зрения, идей, лишь укреплял его веру в незыблемость своих принципов.

– В конце концов, – говорил он Онофре, – ты пустое место, мужик, которому позволили грести деньги лопатой, и тебе ударил в голову фимиам богатства; ты возомнил, что имеешь право голоса и весь мир у тебя в кармане, ведь так?

Это звучало как угроза, и Онофре понял – впредь ему надо быть более благоразумным и не зарываться. Этот человек, дерзнувший говорить оскорбительные вещи в глаза другу, чьим щедрым гостеприимством беззастенчиво пользовался и от кого принимал помощь и значительные суммы денег, вызывал у Онофре Боувилы зависть, смешанную с чувством восхищения. Он не мог на него обижаться, так же как и на Эфрена Кастелса.

– Какое дикое упрямство! – мягко попенял он маркизу. – Вашей твердолобостью вы спровоцируете собственное разрушение.

Маркиз с пеной у рта, словно бесноватый, кричал, что его терпение лопнуло и если разговор продолжится в том же духе, он будет вынужден послать Онофре Боувиле своих секундантов. В такие моменты де Ут не лукавил и мог действительно убить без колебания. Для маркиза и его единомышленников существующий порядок был чем-то естественным, и любое отклонение от него воспринималось как вторжение чужеродных элементов, а потому подлежало устранению всеми возможными способами. Аргументируя свои соображения, он неизбежно прибегал к сравнению общества с организмом, пораженным гангреной, и в этом случае оставался лишь один выход – ампутация. Сомнительная метафора, которую не понимали ни социологи, ни хирурги.

– То же самое говорил Людовик XVI, когда ему рассказали о беспорядках на улицах Парижа, – дразнил Онофре Боувила своего собеседника, надеясь выбить его из колеи и немного развлечься.

Но маркиз де Ут не поддался на провокацию. Невозмутимым тоном он обозвал всех французов сукиными детьми.

– Подумаешь, французишки – плевать я на них хотел.

– И на короля? – подзуживал Онофре Боувила.

– Нет, вот это нет, – откликнулся маркиз, живо вскочив на ноги. – В моем присутствии никто не может говорить плохо об Орлеанском доме[109], и если разговор пойдет в таком же русле, я буду вынужден прислать тебе своих секундантов. Выбирай!

– Шутки шутками, а дело принимает дурной оборот: события, произошедшие в России, Австро-Венгрии и Германии, уже нельзя воспринимать с прежним легкомыслием. Только жесткое вмешательство позволит все вернуть на круги своя.

– И в чем состоит твое жесткое вмешательство? – спросил маркиз. – В том, чтобы делать фильмы и раскручивать эту тюлениху?

Онофре Боувила продолжал примирительно улыбаться – он не собирался раскрывать перед маркизом конечную цель своего плана.

– Верь мне, – сказал он. – Я прошу тебя только об одном: не выводи войска на улицу, убеди своих, что я не безумец и никогда не действую наобум. Дайте мне время проявить себя. Но при этом мне необходимо, чтобы в ваших рядах царило спокойствие. Если возникнут маленькие беспорядки, дайте толпе выпустить пар, сделайте вид, будто ничего не замечаете. В этом состоит часть моего плана.

– Нет, это уж слишком. Я не могу дать тебе такого обещания, – ответил маркиз. Усталость усмирила его воинственный пыл, и он перешел к не свойственной для него обороне.

– А я и не прошу ничего мне обещать, – сказал Онофре Боувила. – Только поговори об этом со своими. Ты ведь сделаешь это во имя нашей старой дружбы?

– Дай мне подумать, – ответил маркиз.

Большего Онофре не мог от него добиться, поэтому не настаивал. Сейчас они находились в кинотеатре, до отказа заполненном единомышленниками маркиза де Ута. Он, Боувила и Эфрен Кастелс подглядывали за ними сквозь жалюзи.

– Похоже, пока все идет хорошо, – сообщил великан из Калельи.

Онофре Боувила утвердительно кивнул головой – иначе и быть не могло, отметил он про себя. Интуиция, как и прежде, не подвела его. Когда Дельфину привезли в кинематографическую студию, она оставалась невозмутимой: не проявила признаков ни неудовольствия, ни любопытства – с таким же успехом ее можно было привезти куда угодно, хоть в преисподнюю. Киностудия занимала участок земли неподалеку от нынешнего комплекса зданий, принадлежащих Автономному университету Барселоны, между кварталами Сан-Кугат и Сабадель. Стоимость строительства влетела в копеечку, поскольку все техническое оборудование поставлялось из-за рубежа, хотя в долю вошли и пионеры отечественного кинематографа: каталонцы Фруктуосо Желабер и Сегундо де Комон; кстати, ни тот ни другой не захотели ставить фильм по сценарию Онофре Боувилы – они нашли его совершеннейшей чепухой. После недолгих поисков заключили контракт с безработным фотографом, неким Фаустино Цукерманном, неприметным рахитичным человечком родом откуда-то из Центральной Европы. Как ни странно, выбор оказался удачным: фотограф с первой минуты проникнулся идеей проекта и без труда понял ее суть. Дельфину он тиранил нещадно – не было эпизода в съемке, в котором он не доводил бы ее до слез по самым ничтожным причинам. Являясь законченным алкоголиком, он был подвержен неожиданным приступам неуправляемого гнева. В таких случаях надо было оставлять его одного и не подходить близко, чтобы не получить удара или еще чего-нибудь похуже: однажды он сломал три пальца модистке, в другой раз стулом проломил голову швейцару. Он и ему подобные создавали на киностудии атмосферу униженности и беспросветного страха, но она вполне отвечала вкусам Онофре Боувилы – уж он-то знал, что самые ароматные и нежные цветы тянутся к свету из темных полуподвалов. Результатов пришлось ждать долго. Первые пробы провалились – слишком глубокая пропасть отделяла Барселону от передовых технологий того времени. Первый отснятый фильм вышел из лаборатории только через три месяца. Когда пленка наконец была проявлена, стало ясно – на экран ее выпускать нельзя. Одни кадры оказались слишком темными, другие излучали такое яркое свечение, что могли повредить глазам зрителей (у тех, кто просматривал бракованные кадры, еще долгое время на сетчатке сохранялся их отпечаток), а третьи расплывались на экране бесформенными охристыми пятнами. Встречались фрагменты, где движение необъяснимым образом шло вспять: люди ходили задом наперед, рюмки наполнялись вином изо рта и так далее. Где-то герой фильма, как и положено по законам всемирного тяготения, чинно ступали по полу, а где-то переворачивались вниз головой и расхаживали по потолку. Неудача не смутила Онофре. Он велел сжечь испорченную пленку и тут же приступил к новым съемкам. Послали за Фаустино Цукерманном, но тот от огорчения напился до такой степени, что не стоял на ногах. «Пусть снимает сидя», был ответ. Цукерманн стал снимать сидя, и многие известные режиссеры впоследствии стали ему подражать. Для повторной съемки пришлось сделать новые декорации и костюмы, поскольку по распоряжению Онофре Боувилы прежние были сожжены вместе с пленкой. Он не хотел выносить сор из избы и окутал все происходившее на киностудии плотной завесой тайны – в этом был весь он. Персонал под угрозой жестокой расправы обязали хранить молчание, а в качестве компенсации щедро вознаградили. В конце концов второй фильм был готов, и Онофре доложили, что он может посмотреть его в проекционном зале. Услышав долгожданную весть, он бросил все свои дела и помчался на киностудию в автомобиле с затемненными стеклами. Эта был тот самый фильм, который выжал слезу из олигархов, созванных в театр при посредничестве маркиза де Ута. Когда закончился первый закрытый просмотр, Онофре вызвал к себе Фаустино Цукерманна. От старого фотографа несло перегаром и сырым луком; казалось, его дыхание исходило из самой преисподней.

– Поздравляю, – сказал Онофре. – В этом фильме есть то, чего я так долго добивался, – взгляд, вобравший в себя все иллюзии и страхи человечества.

Фаустино Цукерманн с пьяной настойчивостью уставился на него немигающими, налитыми кровью глазами, и он увидел в них подтверждение своей правоты. «Они под стать друг другу: то же страстное желание и то же отчаяние. Скоро эти глаза, пока еще сияющие истовым светом, потускнеют, сначала превратятся в тлеющие угольки, а потом – в кучку холодной золы, но это последнее мгновенье будет навеки запечатлено на пленке», – думал Онофре Боувила.

ГЛАВА VI

1

Человек, вышедший ему навстречу, уже перевалил за ту грань, когда любые не имеющие непосредственного отношения к возрасту события могут влиять на внешний вид. Круглая, без единого волоска голова казалась вылепленной из темной глины; загар заострял и без того мелкие черты лица и оттенял первозданную голубизну глаз. На нем были твидовые брюки с веревкой вместо пояса, линялая фланелевая рубашка и альпаргаты. При ходьбе он опирался на суковатую палку; за веревку, подвязанную на бедрах, была заткнута складная пружинная наваха огромного размера и такого устрашающего вида, что по сравнению с ней внешность незнакомца выглядела совершенно безобидной. За ним по пятам шла гадкая маленькая собачонка с большой головой, коротким хвостом и тонкими кривыми ножками. Собачонка не спускала с хозяина преданных глаз, а тот время от времени оглядывался, будто искал у нее одобрения всему, что говорил или делал. Человек повернулся к Онофре спиной и надел шапку.

– Идите за мной, сеньор, – сказал он. – Сюда. Дорога тут плохая – я вас предупреждал.

Онофре Боувила двинулся вслед за человеком и собакой. Шофер, оставив машину на лесной прогалине, направился было к нему, но Онофре остановил его жестом руки.

– Жди меня здесь, – сказал он, – и не волнуйся, если я задержусь.

Шофер уселся на подножку автомобиля, положил рядом форменную кепку и стал скручивать сигаретку, наблюдая за тем, как мужчины и собака углублялись по извилистой тропинке все дальше в лес, пока не скрылись в густых зарослях. Несмотря на возраст, старик очень ловко обходил выступавшие из-под земли корни, острые камни и цепкий кустарник. Меж тем Онофре Боувила с трудом продирался сквозь колючки, то и дело вонзавшиеся в пиджак. Когда он останавливался, старик возвращался к нему, срезал ветки терновника навахой и просил тысячу извинений у сеньора, уже поставившего крест на своем костюме.

Созданная им в 1918 году кинематографическая индустрия достигла расцвета два года спустя, в конце 1920-го; это был год ее блеска и славы, а потом все пошло вкривь и вкось. В 1923 году, в атмосфере всеобщего застоя, Боувила передал Эфрену Кастелсу, с которым состоял в доле с самого начала, причитавшуюся ему часть акций и объявил, что оставляет кинематограф и удаляется от всех прочих дел. Те, кто хорошо его знал, – хотя, за недостатком таковых, правильнее будет сказать: те, кто поддерживал с ним тесные контакты, – не особенно удивились его решению. Они смутно догадывались о происходивших в нем изменениях еще тогда, когда он положил начало своему самому амбициозному проекту и в тот же день вдруг задумал переехать в другой дом, а сейчас, припоминая то время, поняли, что это совпадение было отнюдь не случайным: в неожиданном решении проявилось зревшее где-то в глубине сознания предчувствие скорого краха всех его грандиозных начинаний.

– Здесь раньше были задние ворота для въезда по всяким хозяйственным нуждам, – сказал человек. – Пусть сеньор меня простит, но это единственная возможность попасть в поместье, не перелезая через ограду.

В упорных поисках нового жилья Онофре Боувила осмотрел сотни домов и, казалось, был готов ко всему, но только не к тому, что увидел. Поместье находилось в возвышенной части Бонановы, и имя прежних его владельцев произносили то Роселл, то Роселли. От господского дома, возведенного в конце XVIII века и перестроенного в 1815 году, мало что уцелело. В тот же год на одиннадцати гектарах был разбит садово-парковый ансамбль, изначально задуманный в духе романтического приюта, однако выполненный весьма безвкусно и бестолково. С южной стороны, слева от особняка, вырыли искусственное озеро, которое подпитывалось водами реки Льобрегат, втекавшими через акведук в романском стиле и вытекавшими через отводной канал. Он проходил перед домом, а затем огибал весь парк; по нему катались на плоскодонках и маленьких лодках, укрываясь от зноя в прохладной тени верб, сливовых и лимонных деревьев, росших по обоим берегам. Через канал было перекинуто несколько мостов. Самый большой, каменный с тремя пролетами, вел к парадному входу; другой, поменьше, с парапетом из розового мрамора, назывался «мостом кувшинок»; были еще мост Дианы со скульптурой богини, вывезенной из руин Ампурии[110], крытый мост из тикового дерева и японский, который, сливаясь со своим отражением в воде, образовывал совершенную по форме окружность. В озере и отводном канале водилась всякая рыба с разноцветными плавниками, над цветами порхали бабочки редких видов, завезенные с берегов Амазонки и из Центральной Америки. Ценой неимоверных усилий и прилежания этих бабочек смогли приспособить к местному климату и растительному миру, что свидетельствовало об обширных познаниях каталонцев во многих областях. В 1832 году, после путешествия в Италию, откуда семья была родом, предположительно обосновавшись там во времена каталонского владычества на Сицилии и в Неаполитанском королевстве (возможно, именно тогда фамилия владельцев поместья и претерпела изменения), и куда постоянно ездили потомки этой барселонской ветви древнего рода для совершения бракосочетаний (подобное поведение не было продиктовано капризом или сердечной склонностью, а являлось лишь результатом продуманной и неоднократно проводимой в жизнь стратегии, выраженной в нежелании родниться с каталонскими фамилиями; в противном случае это, по их мнению, могло рано или поздно привести к распылению родового имущества), – так вот, после очередного путешествия в Италию, где в ту пору входили в моду декоративные гроты, в парке возвели похожее сооружение, удивительное по тем временам. Грот состоял из двух помещений: первое было очень большое, с десятиметровой высоты сводом и искусственными сталагмитами, искусно сделанными из гипса и фарфора; второе было меньше по размерам и без украшений, но зато расположено вблизи озера чуть ниже его уровня, поэтому подводную часть можно было осматривать через стекло толщиной 50 сантиметров, вставленное в скалистую стену. В солнечный день, когда лучи света пронизывали водную толщу до самого дна, перед изумленными взорами посетителей открывался красочный мир с водорослями и кораллами, стайками разноцветных рыб и парой гигантских черепах, вывезенных из Новой Гвинеи, которым удалось приспособиться к новой среде и счастливо дожить, хотя и без потомства, до ХХ века.

– Мой отец, – сказал старик, – поступил в услужение семьи Роселл егерем, а когда оглох, стал исполнять обязанности лесника, и я уже в утробе матери был обречен появиться на свет слугой, если можно так выразиться.

Кроме перечисленных чудес парк имел множество извилистых тропинок, павильонов, беседок, ротонд, часовенок, оранжерей и таинственных аллей, намеренно проложенных самым причудливым образом, чтобы путник мог без страха затеряться в их лабиринтах, а затем неожиданно для себя наткнуться на конную статую императора Августа или столкнуться с суровыми ликами Сенеки и Квинтилиана, неподвижно застывших на пьедесталах. Затаившись в густых зарослях, можно было подслушать чужие разговоры, застать на месте преступления тайных любовников, даривших друг другу страстные поцелуи под луной. По лугам, устилавшим зеленым ковром склоны горы в виде семи ступенчатых террас, парами шествовали королевские павлины и египетские журавли.

– Меня взяли пажом к сеньорите Кларабелье, – продолжил свой рассказ старик, – и это была первая работа, которую я стал выполнять, когда мне едва исполнилось шесть лет, а сеньорите – лет тринадцать-четырнадцать, если мне не изменяет память. Владея несколькими языками, сеньорита Кларабелья всегда обращалась к слугам по-итальянски, и мы, естественно, не понимали ни слова из ее приказов. В остальном моя служба не представлялась трудной: на мне лежала обязанность выгуливать ее комнатных собачек. Да, сеньор, у нее было семь чистокровных собак разной породы; да вы, должно быть, их видели.

Дом имел три этажа, каждый площадью в тысячу двести квадратных метров; главный фасад смотрел на юго-восток в сторону Барселоны; на двух верхних этажах было по одиннадцать балконов и десять огромных окон; парадный вход находился внизу. Принимая во внимание все балконы, комнатные и слуховые окна, террасы, витражи и двери, в доме насчитывалось две тысячи шесть стекол, что делало уборку долгим и трудоемким процессом. Сейчас стекла были разбиты, дом разграблен, а парк превратился в джунгли. Мосты обвалились, озеро высохло, грот разрушился; экзотических животных растерзали дикие звери, и повсюду хозяйничали крысы. Лодки и экипажи превратились в груды обломков и валялись под навесами с выбитыми дверями, а фамильный герб семьи Роселл, помещенный на фризе над центральным входом, был едва заметен и походил на бесформенный нарост, выщербленный ветрами и покрытый мхом.

– Расскажите мне, что тут произошло, – попросил Онофре Боувила.

Они с опаской перешли через полуразрушенный мост и очутились перед входной дверью. Старик уселся на спину каменного льва, у которого не хватало головы и хвоста, уперся подбородком в скрещенные на клюке кисти рук и глубоко вздохнул; собачонка вытянулась у его ног. Онофре Боувила приготовился выслушать еще одну историю, на этот раз куда длиннее и необычнее, чем все предыдущие.

– Хотя, как известно, семья Роселл не имела, сеньор, обыкновения заключать браки в Каталонии, – снова завел старик, – и не роднилась с соотечественниками, чем навлекла на себя неприязнь общества, словно факт рождения на одной земле и под одним солнцем дает кому-нибудь право распоряжаться судьбой и чувствами других, а также выступать в роли судьи, тем не менее, как я уже говорил, сеньор, жизнь, которую она вела, нельзя назвать ни жалкой, ни уединенной – скорее наоборот. Не было дня, чтобы под вечер, возвращаясь домой после обязательной двухчасовой прогулки с собаками – это входило в мои непосредственные обязанности даже в самые жаркие месяцы года, – я не сталкивался с кем-нибудь из прибывших гостей; тут раньше простирался луг, да, сеньор, большой луг, и на него падала прохладная тень вот этих самых тополей, нынче не в пример более высоких, чем прежде; конечно, с той поры утекло немало воды, сеньор, минуло столько лет, что многие из этих деревьев, бывших свидетелями моих прогулок и детских мечтаний, уже умерли. – Он говорил длинными фразами без пауз, точно ему стоило большого труда воскрешать в памяти те далекие события и делиться ими с чужаком; иногда, погружаясь в свои мысли, старик замолкал и краснел, словно проштрафившийся школьник, – тогда его смуглая от природы кожа становилась темно-бурой с синеватым отливом. Когда тяжелые воспоминания уходили прочь, он встряхивал головой и, оторвав от клюки руку, указывал ею на заросшие сорняком пустоши, будто хотел вызвать из прошлого цветущие зеленые луга с толпами гуляющих людей и снующими туда-сюда каретами. – Так вот, когда появлялись гости, я, сколько ни старался, никак не мог сдержать рвавшихся с поводков собак, возбужденных возможностью лишний раз поиграть и порезвиться на воле. И часто случалось так, что они, несмотря на миниатюрность, преодолевали мое сопротивление, валили на землю и с веселым лаем и прыжками волокли меня, тоже не бог весть какого великана, да к тому же еще и неловкого, по ухоженному газону, меж тем как я всхлипывал, размазывая по щекам слезы, на радость приезжему, который, прежде чем въехать на мост и остановиться перед гостеприимно распахнутой двухстворчатой дверью дома, задерживал экипаж, чтобы полюбоваться зрелищем моего падения.

Онофре оставил старика наедине с его разглагольствованиями и вошел в вестибюль. Через голые, без ставен и занавесок, проемы окон лился поток солнечного света. Пол устилала сухая листва. Повсюду валялись разрозненные, случайно сохранившиеся после разграбления предметы: разноцветный мячик, бронзовая ваза, сломанный стул, что лишь усугубляло тяжелое ощущение пустоты и заброшенности. «Сколько же нужно вещей и мебели, чтобы обставить такой дом! – промелькнуло у него в голове. – А ведь некоторые состоят из множества частей, и для их сборки требуется особая сноровка. Если перевести это в рабочие часы, то обустройство подобного особняка требует жизни нескольких поколений, а его разрушение обесценивает эти жизни, превращая их в никому не нужное вложение капитала. Какая расточительность!» – подумал он с дотошностью финансиста. Его размышления прервал старик, бесшумно возникший у него за спиной и как ни в чем не бывало продолживший свой рассказ.

– А праздники, сеньор! А вербены и кермесы![111]

Острым концом палки он раздвинул листву; на паркете проступил фрагмент изображения женской ступни. Продолжи он расчистку дальше, открылась бы вся мифологическая сцена, выложенная мозаикой на полу огромного вестибюля, но на это ушли бы многие часы работы. Старик, отказавшись от своей затеи, засеменил вслед за Онофре и, пока они шли по анфиладам комнат, обстоятельно описывал пышные празднества и приемы. Как и следовало ожидать, ему не позволяли принимать участие в ночных увеселениях, но он убегал из своей комнаты и в одной ночной рубашке, несмотря на сырость, босой, прятался где-нибудь в уголке, откуда наблюдал за всем происходящим в доме. На фоне всеобщей суматохи его эскапады проходили незамеченными: прислуга была слишком занята, чтобы тратить время на какого-то сопляка, объяснял старик. Он горестно обвел взглядом зеркальный зал: в потолочных балках вили гнезда стрижи, по лепнине сновали мыши, и это не прибавило ему радости. Он помолчал, а потом заговорил быстро, сбивчиво, глотая слова и окончания, словно хотел поскорее положить конец прогулке по старому дому, которая приносила ему явную боль, должно быть, оттого, что он совершал ее впервые за долгие годы и в компании чужого человека.

– Однажды летом, сеньор, – продолжил он, – в тот кошмарный день, воротившись домой после ранней прогулки с собаками, я нашел все перевернутым с ног на голову, точно в разгар смерча, а его обитателей – растерянно метавшимися по комнатам, что заставило меня подумать о подготовке к новому грандиозному торжеству, однако я тут же отбросил эту мысль, поскольку совсем недавно у нас уже состоялись два праздника подряд – постойте, какие бишь это? Ах да – вербена Сан-Жоана и приезд театра святого Карла Неаполитанского, приуроченный к летним каникулам. Сеньор Роселл пригласил театр представить для его семьи и некоторых ближайших друзей Le Nozze di Figaro[112]сеньора Моцарта; это вызвало неимоверную суету, так как надо было разместить и обиходить певцов, хористов и оркестрантов, а также остальной персонал театра – всего около четырехсот человек; да еще прибавьте к этому инструменты и костюмы. Пережитые в тот раз волнения, казалось бы, должны были надолго угомонить хозяев и предостеречь их от повторения затей подобного размаха, но не тут-то было: в тот незабываемый день я вновь увидел, хотя и не верил собственным глазам, как целая армия каменщиков, столяров, штукатуров и маляров готовила новое пышное празднество. Возбужденный неожиданным переполохом, я точно угорелый побежал в глубь дома, преследуемый моими семью собаками, в поисках кого-нибудь, кто мог бы объяснить мне суть происходившего или того, что должно было произойти, пока на кухне не наткнулся на ключницу, состоявшую со мной, как бы это поприличнее выразиться, в некоем родстве. Видите ли, сеньор, среди слуг, работавших в доме, нередко заключались браки, что, к слову сказать, порождало щекотливые ситуации, например: одна почтенная сеньора, будучи по одной линии моей двоюродной теткой, по другой приходилась мне кузиной, а один из братьев моей матери одновременно был моим племянником, и тому подобное. Но это к делу не относится. Ключница, с которой я находился в родстве, и, возможно даже, как я сейчас думаю, не таком уж отдаленном, – словом, она могла быть мне матерью, поскольку мой отец, когда выбирался из лесу и ночевал дома, часто залезал к ней в постель, хотя, разумеется, это ничего не доказывает; так вот, ключница, стало быть, приходившаяся мне матерью, сидела за столом и ощипывала фазана, чью голову только что аккуратно отрубила топориком, лежавшим у нее на коленях; она-то и рассказала мне, что сегодня во второй половине дня верхом прискакал какой-то человек в плаще и фетровой треуголке, к тому времени уже вышедшей из моды, на полном скаку спрыгнул с лошади, нимало не заботясь о том, чтобы привязать животное или хотя бы передать уздцы груму, который, услышав стук копыт по мосту, уже бежал к нему на помощь, – кстати сказать, лошадь воспользовалась свободой и тут же нырнула в канал, – шепнул что-то на ухо мажордому – должно быть, условный сигнал, – и тот сразу же открыл перед ним двери и доложил о нем сеньору Роселлу, для чего бесцеремонно вытащил его из постели, прервав послеобеденную сиесту. Хозяин тотчас распорядился готовить большой бал (в тот же вечер!) в честь знатного гостя, чье имя тем не менее прислуге не открыли. Эмиссар вскоре ускакал, а вслед за ним понеслись гонцы, чтобы на словах передать приглашения избранным участникам приема, – все это рассказала мне ключница, моя предполагаемая матушка. Я с любопытством, свойственным моему нежному возрасту, спросил, о ком шла речь, однако матушка поначалу наотрез отказалась выдать мне этот секрет, поскольку, даже узнай я имя таинственного гостя, оно ничего бы мне не сказало. Потом призналась: она все-таки подслушала его, стоя за дверями, правда уловив лишь отдельные доносимые ветром слоги, но я так упорствовал, апеллируя к нашей родственной связи в надежде разбудить в ней материнские чувства, если они вообще существовали, что в конце концов она сдалась и сказала мне, что гость, в честь которого готовился прием, был не кто иной, как сам герцог Арчибальдо Мария, чьи претензии на испанский трон уже много лет поддерживала семья Роселл.

На втором этаже сухих листьев было меньше, зато пол покрывал толстый слой пыли и трухи – все, что осталось от истлевшей мебели. «Однако сколько же грязи может накопиться в одном месте! – подумал Онофре Боувила. – Даже подумать страшно, что произошло бы, если бы вдруг все или почти все прекратили заниматься каждодневной уборкой своей части планеты, выпавшей им по жребию. По-видимому, именно в этом и состоит подлинный смысл существования человека: Господь послал его на землю для поддержания чистоты и порядка, а остальное – всего лишь химера».

– В те времена высказывание в пользу того или иного претендента на трон не свидетельствовало о душевной склонности либо о простой предпочтительности, сравнимой в наши дни, к примеру, с отношением к какому-нибудь тореро, а считалось ясно заявленной политической позицией, ставившей зачастую под удар человеческую жизнь, и, принимая во внимание тот накал враждебности, который вызывали междоусобные войны, последствия таких политических взглядов могли стать необратимыми, – продолжал бубнить старик. – А тут еще, – добавил он, помолчав, – человек, которого мы ожидали в тот вечер, в одном невразумительном документе – какая-то мешанина из идеологической тарабарщины, нудных рассуждений и программы действия, – провозглашенном в Монпелье и названном непонятно почему «эдиктом», пообещал предоставить Каталонии ограниченную независимость или что-то похожее на статус, который связывал и поныне связывает Индию с британской короной. Ради этих туманных посулов семья Роселл была готова отдать жизнь и состояние. И теперь претендент на трон неожиданно объявил о своем визите, чем вызвал нездоровую обстановку в доме и поставил его обитателей в двусмысленное положение: с одной стороны, надо было встретить гостя с почестями, подобавшими его будущему королевскому рангу, а с другой – требовалось во что бы то ни стало сохранять секретность, так как официальные власти, преодолев разногласия между соперничавшими политическими группировками, выступили с ними заодно и назначили цену за его голову. Все эти обстоятельства вкупе с поспешностью самого визита подвергли серьезным испытаниям воображение, утонченность и savoir faire[113]семьи Роселл.

Ступая по осколкам фарфора, которые хрустели под ногами, оба перешли в следующие покои. Онофре поднял с пола один осколок, поднес его к глазам и, рассмотрев, определил, что перед ним остатки севрского или лиможского сервиза не менее чем на двести персон без учета супниц, солонок, подносов и фруктовых ваз. «Если столовая находится внизу, – подумал он, – то хотел бы я знать, как попал сюда этот сервиз? Я также не прочь спросить, если бы знал у кого, кто его разбил?» Старик молчал, погруженный в свои воспоминания.

– Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: этот человек не принесет нашему дому ничего, кроме несчастья, – наконец проговорил он. – Герцогу Арчибальдо Мария в ту пору было лет сорок, сорок пять, и он всегда жил в изгнании. Эта обособленная кочевая жизнь сделала из него порочного типа, попиравшего всякую мораль. Он появился в поместье сильно пьяным и, въезжая на мост, свалился с лошади. Думаю, он даже не заметил, как плывшие на лодках слуги приветствовали его высоко поднятыми подсвечниками и шандалами, образуя на воде движущийся круг света. Адъютант герцога, субъект по прозвищу Флитан, сильно смахивавший на цыгана, с ловкостью циркового наездника соскочил с седла, помог ему подняться и волоком потащил к парапету моста. Его высочество навалился на парапет грудью и начал блевать в канал; тем временем сеньорита Кларабелья, выполняя инструкции отца и учителя танцев, который потратил весь день на то, чтобы показать ей наиболее изящные жесты и движения, присела в грациозном реверансе и поднесла ему на шелковой клетчатой подушечке копию золотого (а может, просто позолоченного) ключа и белую лилию… Не знаю, говорил ли я вам, сеньор, но в ту ужасную летнюю ночь стояла нестерпимая жара. Герцог не брился несколько дней и не мылся несколько месяцев; от его одежды шел терпкий дух, с носа свешивалась густая сопля, а смеясь, более от свирепости, нежели от веселости, он показывал острые гнилые зубы – никогда еще королевский дом не был представлен в таком плачевном виде. Он оценивающим жестом взвесил на ладони золотой ключ и передал его адъютанту, затем бросил на землю лилию и ущипнул сеньориту Кларабелью за щеку. Та покраснела до корней волос, заученно повторила слова приветствия и, повернувшись, побежала прятаться за спиной у матери.

Онофре и старик поднялись на второй этаж по полуразрушенной лестнице; от перил остались только разбитые в щепки балясины, торчавшие из ступеней. Когда они добрались до верха, старик, передвигавшийся тяжелыми шаркающими шагами и подолгу отдыхавший в каждой комнате, сделал вдруг стремительный скачок и стал напротив Онофре Боувилы, словно хотел преградить ему путь.

– Здесь прежде были спальни, – выпалил он без всякой связи с предыдущим рассказом, поскольку до этого не утруждал себя пояснениями насчет расположения и принадлежности покоев тому или иному обитателю дома. – Я хочу сказать, спальни хозяев, – добавил он поспешно, испугавшись допущенной неточности. – Слуги, естественно, жили наверху, в мансарде – самой жаркой части дома летом и самой холодной зимой, – но эти незначительные неудобства с лихвой восполнялись тем великолепным видом, который открывался оттуда на поместье и его окрестности. Я тоже спал там и имел отдельную комнату… Говорю это не для того, чтобы напустить на себя больше важности: ведь мне приходилось спать вместе с семью собаками сеньориты Кларабельи, но зато я жил отдельно от остальных слуг вопреки сложившемуся в доме укладу; это давало мне некоторую свободу и избавляло от насмешек, розог и содомского греха, хотя, по правде говоря, не совсем, но по крайней мере большую часть недели; в общем, я хочу сказать, что пока я здесь жил, то подвергался издевательствам, поркам и насилию приблизительно раз в неделю, чего не могли сказать о себе другие, находившиеся в таком же, как я, положении. В остальное время меня оставляли в покое. Тогда я садился на подоконник, свешивал ноги наружу и смотрел на звезды, а иногда вниз, в сторону Барселоны, в надежде на какой-нибудь пожар, потому что без него город был погружен в абсолютную темноту, и с моей дозорной башни я не мог его видеть, тем более на таком расстоянии. Потом появилось электричество, и все изменилось, но в этом доме к тому времени уже никто не жил. Пойдемте, сеньор, – он резко потянул Онофре за рукав, – давайте поднимемся в мансарду, и я покажу вам, где была моя комната, та самая, о которой я говорил. Покинем на время эти покои, поверьте, они не представляют никакого интереса.

Крыша мансарды прохудилась в нескольких местах; через отверстия просвечивало небо, и, вычерчивая стремительные темные зигзаги, туда-сюда сновали летучие мыши, потревоженные вторжением чужаков. Остальные спали, повиснув на балках вниз головой. Из-под ног бросились врассыпную большие жирные крысы с жесткой, как колючки терновника, шерстью. Старик испуганно подхватил на руки собачонку.

– В ту ночь я не мог заснуть, – продолжил он свой рассказ все тем же тоном, будто не прерывался ни на минуту. – До моей комнаты доносились звуки музыки. Играл оркестр, бал был в разгаре. Я, по обыкновению, смотрел в окно. Внизу, по другую сторону моста, на эспланаде, при слабом свете звезд, которые в ту летнюю ночь, сеньор, в ту страшную ночь усыпали небосвод мириадами серебряных точек, я смог рассмотреть экипажи прибывших на бал знатных гостей (естественно, все они были горячими сторонниками герцога – нет надобности говорить это), а дальше, на склонах горы) – бесконечное число огоньков; они двигались медленно, будто стайка ленивых светлячков, но это были не светлячки, сеньор, а факелы, освещавшие дорогу отрядам солдат генерала Эспартеро, предупрежденного о присутствии герцога каким-то предателем, будь он неладен, и отдавшего приказ окружить имение. По иронии судьбы никто, кроме меня, не заметил готовившуюся ловушку, но что мог знать о войне и предательстве в свои шесть лет бедный несмышленыш? Дайте мне отдышаться, сеньор, и я тотчас продолжу мою историю. – Он шумно запыхтел, достал из кармана огромный носовой платок и вытер им слезы. Потом, ни с того ни с сего, протер глаза собачонке, которая закрутила головой, пытаясь увернуться. Засунув платок обратно в карман, старик продолжил: – Я еще долго слушал музыку, пока сморенный дремой не ушел спать. Не знаю, сколько могло быть времени, когда я проснулся от внезапного ощущения беды. Спавшие со мной собаки проснулись еще раньше и беспокойно метались по комнате, царапали дверь, грызли циновку, покрывавшую пол, и подвывали, будто тоже чуяли в воздухе смутную опасность. Стояла глухая ночь. Выглянув в окно, я заметил, что экипажи уже уехали и огоньков, которые раньше привлекли мое внимание, теперь нигде не было видно. Я зажег огарок свечи и в ночной рубашке, шлепая босыми ногами по полу, вышел в коридор, предварительно закрыв собак, чтобы они, не дай бог, не выскочили и не принялись бегать по дому, казавшемуся погруженным в глубокий сон. По этой самой лестнице, сеньор, я спустился на первый этаж. Не знаю, какая сила тянула меня туда. Вдруг кто-то схватил меня за руку и зажал мне рот: я не мог ни убежать, ни позвать на помощь. Свеча упала на пол, но ее тут же кто-то подхватил. Когда я вышел из оцепенения, то увидел: меня держит герцог Арчибальдо Мария собственной персоной, а свечу подхватил и теперь освещал ею свое дьявольское лицо его адъютант Флитан с кинжалом в зубах. Все это повергло меня в невыразимое смятение.

– Не бойся, – услышал я у своего уха шепот герцога, дышавшего мне в лицо таким вонючим и густым перегаром, что я чуть было не потерял сознание. – Ты знаешь, кто я? – спросил он, и я ответил легким кивком головы. Похоже, его удовлетворил мой ответ, так как он сказал: – Если так, то тебе должно быть известно и следующее: ты обязан во всем мне подчиняться. – И поскольку я опять знаком выразил согласие, он спросил, знаю ли я, где спальня сеньориты Кларабельи. Получив мой утвердительный ответ, оба мужчины переглянулись и издали отвратительный смешок, смысл которого я не мог себе представить даже в кошмарном сне. – Тогда отведи меня туда и не теряй времени, – сказал герцог, – потому что сеньорита Кларабелья ждет меня. Я должен ей кое-что передать, – добавил он через некоторое время, и его слова заглушил грубый хохот адъютанта. Я, естественно, подчинился. Перед дверью спальни мне отдали свечу и приказали вернуться к себе в комнату. – Ступай спать и никому ни слова о произошедшем, – предупредил меня герцог, – иначе я прикажу Флитану отрезать тебе язык.

Я поспешно вернулся в комнату, ни разу не оглянувшись. Однако перед дверью задержался: встреча оставила в моей душе тяжелое чувство, которое я не мог себе объяснить. В конце коридора нашей мансарды находилась комната ключницы,

возможно, моей матушки, а может, и нет – кто же теперь знает? На цыпочках я вошел в комнату, где она спала, как я уже сказал, вместе с другими слугами, подошел к ее кровати и потряс за плечо. Она приоткрыла глаза и сердито на меня уставилась.

– Какого дьявола ты здесь делаешь, каторжник? – прошипела она сквозь зубы, и я, испугавшись, подумал: нет, она мне не мать, а в таком случае мне от нее нечего ждать, кроме хорошей взбучки. Тем не менее я ответил:

– Мне страшно, маменька.

– Ладно, – ответила она, сменив гнев на милость. – Оставайся тут, если хочешь, но не лезь ко мне в постель. Я сегодня не одна, – добавила она, поднеся указательный палец к губам и указывая на человека, храпевшего у нее под боком и, к слову, совсем не похожего на моего отца, лесника, хотя, разумеется, это тоже ни о чем не говорит.

Я послушно растянулся на циновке у кровати и принялся считать ночные горшки, которые были видны с моего места на полу. Скоро я опять проснулся от толчка – меня изо всей силы трясла мать. Все служанки, а также мужчины, находившиеся в их комнате по известным причинам, бегали из угла в угол, разыскивая свою одежду при жидком свете, сочившемся сквозь окно на потолке. Я спросил, что случилось, и мать, вместо объяснений, больно щелкнула меня по носу.

– Не задавай лишних вопросов, и скорее пошли отсюда, – сказала она, набросила платок поверх ночной сорочки и быстро вышла из комнаты, таща меня за собой.

Лестница сотрясалась и скрипела под тяжестью стремительных шагов прислуги, бежавшей вниз в подвальное помещение. Там мы увидели сеньора и сеньору Роселл. На хозяине все еще был парадный костюм – он то ли не снимал его, то ли успел надеть снова; в правой руке он сжимал саблю, вынутую из ножен, а левой покровительственно обнимал плечи сеньоры Роселл, которая рыдала у него на груди, прижавшись лицом к узлу галстука. На ней был длинный бархатный халат синего цвета. Проходя мимо них, я услышал, как сеньор шептал: Povera Catalogna![114]Я огляделся по сторонам, надеясь увидеть среди этого хаоса сеньориту Кларабелью, что было невероятно трудно при моем малом росте. В этот момент я услышал, как кто-то сказал, будто отряды генерала Эспартеро только что перебрались через мост и с минуты на минуту взломают входную дверь. Словно в подтверждение этих слов на первом этаже, прямо над нашими головами, раздался страшный грохот от удара дверным молотком. Я спрятал голову в частоколе ног и колен, окружавших меня плотным кольцом. Сеньор Роселл проговорил спокойным голосом: «Быстро, быстро, не задерживайтесь, от этого зависит наша жизнь». Все пошли в кладовую, где в деревянных бочонках с железными обручами хранились фасоль, чечевица и бобы. Я не мог опомниться от изумления, не понимая, как такое маленькое помещение могло вместить столько людей. Подойдя ближе, я все понял: в полу кладовки был проделан люк, обычно заставленный всякой всячиной, а сейчас открытый, и в нем исчезали все, кто входил в кладовку. Люк вел в потайной подземный ход, о котором знали лишь хозяева поместья и по которому можно было убежать, если дом, как в нашем случае, находился в глухой осаде. Мать сделала мне знак рукой: «Не отставай, давай бегом». И я бы за ней последовал, сеньор, не вспомни я о семи собачках, закрытых в моей комнате несколько часов назад, когда я совершил первую вылазку в коридор и встретился с герцогом. «Мне надо пойти за ними», – сказал я себе, боясь попасть в немилость к сеньорите Кларабелье. Недолго думая, я развернулся на сто восемьдесят градусов и пробежал четыре этажа, отделявшие подвал от мансарды.

Онофре Боувила высунулся в окно и посмотрел вниз. Межа, которая очерчивала границы поместья, густо заросла кустарником и сорняками, и перед ним вплоть до городской черты раскинулся сплошной зеленый массив. Отсюда были хорошо видны деревни и поселки, поглощенные городом; за ними виднелись новостройки с прямыми стрелами проспектов и пышными барочными зданиями; ниже приютился старый город, с которым, несмотря на прошедшие годы, он все еще чувствовал себя связанным. Потом он увидел море. По границам города дымились трубы промышленных зон, выбрасывая серые клубы в закатное небо. Фонарщики неспешно, один за другим, зажигали фонари на столбах, и на улицах волнообразно вспыхивал свет.

– Конец истории меня не интересует, – сказал он сухо, бросив на старика властный взгляд поверх плеча. – Я покупаю этот дом.

2

То ли по чистой случайности, то ли в результате заранее обдуманного намерения, но крах кинематографической империи Онофре Боувилы совпал с концом перестройки приобретенного им поместья. С неисчерпаемым упорством, не скупясь на время, силы и траты, он велел разобрать внутренние перегородки и соорудить их заново там, где они находились прежде. Трудность состояла в том, что у него не было ни описания, ни плана старого дома, ни какого-либо другого руководства или источника информации – только интуиция, логические построения и ненадежные воспоминания старика с собачкой. Проблемы возникали на каждом шагу, и для их решения в имение устремилось несметное число архитекторов, историков, декораторов, столяров-краснодеревщиков, художников, чертежников и просто шарлатанов, и он с бесконечным терпением выслушивал их суждения и противоречивые вердикты, которые они высказывали по каждому вопросу, а выслушав, щедро их оплачивал. Потом уже самостоятельно принимал оптимальное решение, но при этом основывался на объективных обстоятельствах, забыв о собственных предпочтениях. На его глазах постепенно возрождались к жизни дом и парк, конюшни, хозяйственные постройки, озеро и обводной канал, мосты и павильоны, цветочные клумбы, сады и огороды. Полы и потолки были отреставрированы настолько, насколько позволяла их сохранность, а там, где время всласть поиздевалось над плодами трудов человеческих, изменив либо уничтожив их до основания, утерянные фрагменты были созданы заново. Он раздал своим агентам осколки фарфора и стекла и послал их во все концы мира в поисках точно таких же изделий. Еще совсем недавно те же самые агенты мотались по тем же городам и весям, предлагая на продажу гаубицы и минометы, а теперь обрывали шнуры колокольчиков на дверях, ведущих в сырые подвалы, где работали ювелиры и держали свои лавки антиквары. По его распоряжению в Барселону прибыла целая армия художников, скульпторов и реставраторов из известных студий, мастерских, картинных галерей и музеев всего мира. Так, один кусочек разбитой вазы размером с ладонь дважды совершил путешествие в Шанхай. Из Андалусии и Девоншира доставили лошадей, и он запряг их в точные копии прежних карет, построенные специально для него в Германии. Никто не понимал причины, заставившей его погрузиться в эту головоломку, не имевшую решения, а потому все дружно заподозрили его в потере рассудка, или попросту в сумасшествии. Однако никто не осмеливался ему перечить; не было таких доводов, которые он согласился бы принять в расчет: в этом вопросе для него не существовало понятий целесообразности, удобства или экономии – каждый предмет должен был в точности воспроизводить обстановку того времени, когда в доме жила семья Роселл, чей след ему даже не приходило в голову отыскать, и точка. Если кто-нибудь удивлялся и спрашивал, почему он, еще недавно пытавшийся заменить идущую из глубины веков религию современным кинематографом, теперь так упорствует на воссоздании того, что идет вразрез с прогрессом, другими словами, того, что сам прогресс бесповоротно отбросил в прошлое, он только улыбался и ограничивался кратким ответом:

– Потому.

И не было способа выбить у него из головы эту навязчивую идею. Грандиозная стройка длилась несколько лет.

Как-то раз, находясь в поместье, Онофре разговорился с одним из декораторов. Тот поведал ему о своих безрезультатных поисках одной безделицы – ничего не стоившей фигурки из майолики. Декоратор предпринял целое расследование и однажды услышал, будто фигурка находится в некоем заведении в Париже, однако, по его мнению, лучше отказаться от этой затеи, нежели тратить на нее деньги и усилия, не сопоставимые со стоимостью безделушки. Онофре Боувила взял у декоратора адрес, его самого тут же уволил, потом сел в автомобиль, ожидавший его на мосту, и сказал водителю:

– В Париж!

Прежде он никогда не выезжал за пределы Каталонии, даже не бывал в Мадриде, где вел столько дел. Почти всю поездку он проспал на заднем сиденье. Когда они пересекли границу, стало прохладно, и Онофре захотел купить плед, чтобы укрыть ноги, но в первом же магазине ему отказали, поскольку у него не было с собой французских денег. Так, без пледа, он доехал до Перпиньяна; в этом городе один из банков ссудил ему нужную сумму и снабдил на дорогу карточкой, с которой он мог снимать деньги без ограничений, где бы ни находился. При выезде из Перпиньяна зарядил дождик и не переставая лил всю поездку. На закате им попался небольшой городок, где они заночевали, а наутро продолжили путешествие. В Париже шофер сразу повез его по указанному незадачливым декоратором адресу; там Онофре действительно нашел фигурку из майолики и купил ее за смехотворную цену. Зажав статуэтку в руке, он распорядился отвезти себя в ближайший роскошный отель и поселился там в suite royale[115]. Когда он принимал ванну, к нему в номер явился управляющий, одетый в сюртук с гарденией в петлице. Он зашел спросить у monsieur Боувилы, не желает ли тот чего-нибудь особенного. Онофре велел принести ему ужин и доставить в номер шофера, который располагался на другом этаже, женщину.

– Завтра его ждет трудный день, – пояснил он.

Управляющий с пониманием кивнул.

– A monsieur? – спросил он потом. – Может, он тоже нуждается в хорошей компании?

– Пожалуй. Что-нибудь скромное и услужливое, – ответил Онофре, представив себе, как бы действовал в подобной ситуации его друг маркиз де Ут.

Управляющий воздел руки к потолку.

– C'est l'especialitй de la maison! – воскликнул управляющий. – Elle s'appelle Ninette[116].

Когда Ninette позже пришла к нему в suite, то нашла его в кровати одетым и погруженным в глубокий сон. Она сняла с него туфли, расстегнула жилет и верхние пуговицы рубашки, потом накрыла его покрывалом. Подойдя к выключателю, она увидела на прикроватном столике конверт, на котором было написано: Pour vous[117]. В конверте лежала объемистая пачка банкнот. Ninette положила конверт с деньгами на столик, выключила свет и бесшумно вышла.

«Путешествие – одна скука и вовсе не расширяет кругозор, как твердят все вокруг», – подумал Онофре Боувила на следующее утро. Управляющий в целях экономии времени предложил ему возвратиться в Барселону на аэроплане; тогда еще не существовало регулярного сообщения между обоими городами, но управляющий прозрачно намекнул:

– Если есть деньги, все в этом мире разрешимо.

Онофре велел отвезти себя на аэродром и переговорил с бельгийским пилотом, чтобы нанять биплан. Шофер отправился в Барселону на машине, а Онофре и пилот сели в самолет. Сильный встречный ветер отнес их в сторону Гренобля, оттуда они добрались до Лиона, где заправились и выпили в баре аэродрома несколько рюмок коньяку, чтобы согреться. Пролетая над Пиренеями, они чуть было не попали в аварию и находились на волосок от смерти. Наконец путешественники, живые и здоровые, приземлились на аэродроме в Сабаделе. С большим удивлением Онофре Боувила обнаружил, что на посадочной полосе его ждут Эфрен Кастелс и маркиз де Ут.

– Карамба! До чего же я вам рад и благодарен за встречу! – растрогался Онофре. Они что-то прокричали в ответ, но он не расслышал: от многочасового перелета у него заложило уши. Кроме того, его шатало из стороны в сторону, и великан из Калельи подхватил его под руки. – Я так и не понял, каким образом вы узнали, что я прилетаю именно сегодня? – удивился Онофре.

Они искали его повсюду. Через банки проследили его путь до Парижа; оттуда управляющий отеля послал им телеграмму, изложив его приключения в весьма оригинальной форме: Bibelot acheté monsieur baigné Ninette déçue monsieur volé[118], – писал он. Теперь все трое ехали в Барселону в машине Эфрена Кастелса. Сидя на откидном сиденье, тот торопил шофера. Онофре спросил, к чему такая спешка.

– Что происходит? – повторял он.

– Происходят очень важные события, – ответил Эфрен Кастелс. – Из-за твоей глупой поездки мы упустили драгоценное время.

Он говорил с серьезностью, не свойственной его взрывному темпераменту.

– Давайте наденем шапочки, – предложил маркиз.

Из-под сиденья он достал прямоугольный деревянный ларец с инкрустацией, а оттуда – три черные островерхие шапочки, украшенные мальтийским крестом. Им пришлось согнуться и опустить головы, чтобы не помять колпаки о верх машины. Шофер наконец замедлил сумасшедшую гонку по склону Тибидабо и остановился напротив большого кирпичного дома с башенками, зубцами и фигурными желобами, стилизованными под готику. Двое мужчин с ружьями открыли ворота, пропустили автомобиль и вновь их закрыли. У главного входа пассажиры вышли из машины, прыгая через две ступеньки, почти бегом, поднялись по парадной лестнице и оказались в круглом вестибюле с высоким потолком; под сводами гулко отдавались их стремительные шаги. Перед ними сами собою открывались двери, а потом закрывались; слуги, наряженные в короткие обтягивающие панталоны и полумаски из белого атласа, низко кланялись и показывали, куда идти дальше. Таким образом они добрались до зала, в центре которого стоял длинный узкий стол. За столом сидели несколько человек в черных капюшонах, закрывавших лица и спускавшихся пелеринами на плечи. Три свободных стула предназначались для Онофре Боувилы, маркиза де Ута и Эфрена Кастелса. Председатель спросил дребезжащим голосом:

– Все собрались? – Ему ответили утвердительным бормотаньем. – Тогда начнем. – Он осенил себя крестным знамением.

Вслед за ним перекрестились все, кто был в зале. Председатель объявил:

– На этот чрезвычайный капитул[119] прибыли наши братья из Мадрида и Бильбао, и мне выпали честь и удовольствие сердечно приветствовать их в Барселоне. – Собравшиеся поддержали приветствие возгласами одобрения. Затем председатель ударил по столу небольшим молоточком и продолжил: – Надеюсь, все в курсе сложившейся ситуации.

В 1923 году общественное недовольство достигло той точки, откуда, по утверждению некоторых политиков, «не было возврата». И только Онофре Боувила не был согласен с этим пессимистическим вердиктом.

– Мы всегда жили в критической социальной ситуации, – возражал он. – Такова наша страна, и тут не о чем больше говорить. – Он свято верил, что, несмотря на трудности, в принципе не происходило ничего серьезного. – Пусть все идет своим чередом, – говорил он. – Все утрясется само собой и без излишнего насилия.

Для него чем запутаннее и сложнее была ситуация, тем привлекательней она выглядела: в ней он чувствовал себя как рыба в воде и только благодаря подобному взгляду на вещи смог пробиться на самый верх. Маркиз де Ут и его братья по Мальтийскому ордену думали иначе: то высокое положение, которое они занимали и которым так беззастенчиво пользовались, досталось им по наследству, и они жили в постоянном страхе потерять его; любое чрезвычайное средство казалось им оправданным, если его целью являлась гарантия их стабильности и безопасности. Призрак большевизма лишал их покоя и сна. «Ага! – думал Онофре Боувила, когда в спорах вставал вопрос о вероятности подобного развития событий. – Если у нас победит большевизм, то я стану доморощенным Лениным». Он беззаветно верил в свои способности выйти невредимым из любой неприятности и извлечь пользу из любого противодействия. Но этого ни в коем случае нельзя было говорить в присутствии маркиза де Ута и членов братства, собравшихся на капитул.

– Надо быть законченным глупцом, чтобы сидеть сложа руки и наблюдать, как страна приближается к тупику, из которого нет выхода, – ограничился он репликой.

– Сегодняшнее положение напоминает мне басню про цикаду и муравья, – заметил маркиз, повысив голос. – Нижнее сословие постоянно от нас чего-то требует, и мы уступаем; на следующий день эти людишки приходят к нам снова и требуют большего – мы опять идем на уступки. И так будет продолжаться до тех пор, пока чернь не воскликнет: «С Богом!» И в этот день она поднимется против нас с оружием в руках, перережет нас, как кроликов, насадит наши головы на тростниковые колья, и тогда, как говорится, прощай, сардинка[120]!

Анализ ситуации, данный маркизом де Утом, был воспринят одобрительным гулом. Черный капюшон, сидевший справа от Эфрена Кастелса, прибавил:

– Рабочие доведены до отчаяния и уже не уступят, хоть посули им золотые горы. Сейчас они желают только одного: свернуть нам головы, потом пойдут насиловать наших дочерей, жечь церкви и курить наши сигары, – закончил он.

Черные капюшоны ударили кулаками по столу, произведя неимоверный грохот. Шум долго не умолкал, а когда наконец стих, Онофре снова взял слово.

– Я знаю, чего хотят рабочие, – сказал он вкрадчиво. – Они жаждут превратиться в буржуа. Что же в этом плохого? Буржуа всегда были нашими лучшими потребителями. – По залу пробежал недоуменный ропот. Онофре плевать хотел на судьбу рабочего класса, но он не любил, когда ему перечили, поэтому решил вызвать противника на драку, хотя и осознавал, что последнее слово останется не за ним: решение уже принято, и оно неизменно. – Посудите сами, – продолжил он. – Вы представляете рабочего в виде тигра, притаившегося в зарослях и ждущего момента, чтобы перегрызть вам горло; для вас он жаждущий крови зверь, которого надо остановить и любым способом держать на расстоянии. Но на самом деле все обстоит по-другому: в сущности, рабочие такие же люди, как мы. Если бы у них завелись деньги, они тут же побежали бы покупать продукцию, сделанную их собственными руками на наших заводах. Производство взлетело бы на небывалый уровень…

Тут один из братьев прервал его, заявив:

– Я уже наслышан об этой экономической теории и понял только одно – она дурно пахнет, да к тому же, как я потом узнал, ее завезли к нам из Англии, и этим все сказано.

Кто-то указал на неуместность научных дискуссий в такой неподходящий момент:

– Любой из нас вправе поддерживать ту экономическую теорию, которая ему больше по душе, но сегодня не время болтать, надо дело делать, и от этого нам никуда не уйти.

Маркиз де Ут опять завел басню про цикаду и муравья.

– Хотя вполне возможно, – добавил он, немного подумав, когда его уже никто не слушал, – положение в большей степени напоминает басню про осла и флейтиста.

Тут в разговор снова вмешался Онофре Боувила.

– Ситуация подконтрольна нам целиком. Если мы прислушаемся к требованиям рабочих и уступим им в рамках разумного, то очень скоро будем кормить их, что называется, с руки, в противном случае, поведи мы себя не гибко, у нас не останется никакой гарантии спастись от их жестокого мщения.

– Гарантия у нас одна – это армия, – сказал черный капюшон, до этого хранивший молчание. Он говорил тихим невыразительным голосом, тем не менее показавшимся Онофре знакомым. – Армия для того и существует, чтобы вмешиваться в гражданскую жизнь в критических для общества ситуациях. Например, когда родина в опасности.

Онофре Боувила уронил на пол карандаш, который вертел в руках, и, потянувшись за ним, заглянул под стол. То, что он там увидел, встревожило его еще больше: на говорившем человеке были ботфорты. «Плохи дела, – подумал он. – Теперь я знаю, кто это».

– Если царит хаос, армия должна навести порядок, потому что хаос – это настоящая опасность для родины, а священная миссия армии как раз и заключается в том, чтобы бежать на помощь родине, когда она этого требует. – Теперь черный капюшон чеканил каждое слово; в его голосе появились убежденность и тот металл, который делал приводимые им доводы неопровержимыми. – Пусть нашим девизом будет дисциплина против хаоса, порядок против беспорядка, порядок и дисциплина против неуправляемости и бесхозяйственности.

Этим закончилась его речь, после чего наступила уважительная тишина.

– Придется нам раскошелиться, – сказал напоследок Онофре Боувила.

Поднимаясь в вагон, генерал обернулся поприветствовать тех, кто пришел на станцию с ним проститься. Весь перрон был заполнен черными капюшонами; генерал протер глаза и недоверчиво помахал рукой. «Надеюсь, у меня не delirium tremens![121]– подумал он. – До этого я еще не дошел». Потом вспомнил где, а главное, зачем он тут находится и что здесь делают черные капюшоны. В этот момент паровоз издал пронзительный гудок, и генерал приосанился.

– Кабальеро! Если завтра же я не буду повелевать Испанией, можете делать из меня тефтели, – произнес он торжественно.

Провожающие одобрительно заулыбались под своими островерхими колпаками: они уже успели позвонить каждый в свой банк и не сомневались в том, что государственный переворот в Испании не может кончиться провалом. На перроне не было ни пассажиров, ни носильщиков – весь вокзал был окружен кордоном пехотинцев, улицы патрулировали конные отряды. В рабочих кварталах и центре города, около жизненно важных учреждений, стояли пулеметные заграждения и легкая артиллерия. В Барселоне царила тревожная тишина. Выйдя из здания вокзала, Онофре попросил Эфрена Кастелса отвезти его домой, поскольку у него не было машины. Великан из Калельи поколебался несколько секунд.

– Само собой, о чем речь! – сказал он в конце концов. – Садись.

Онофре Боувила облегченно вздохнул: его не очень-то радовала перспектива быть пристреленным на ступеньках вокзала. И только в автомобиле он почувствовал себя в безопасности.

– Я было подумал, что ты бросишь меня на произвол судьбы, – признался он Эфрену Кастелсу.

– Мы друзья, – ответил ему великан просто.

Они сняли колпаки и посмотрели друг на друга. Онофре увидел перед собой расплывшиеся черты лысого, преждевременно состарившегося финансиста и почувствовал, как от жалости у него защемило сердце: он вспомнил того заросшего шерстью медведя, с которым познакомился на Всемирной выставке. «Надо бы при случае хорошенько рассмотреть свою собственную физиономию!» – подумал он, приглаживая пальцами львиную гриву волос. Эфрен Кастелс, не подозревавший, какие эмоции пробуждает в приятеле, посоветовал ему исчезнуть из города на несколько дней.

– Ты думаешь, я в опасности? – спросил Онофре.

Великан утвердительно мотнул головой. Он туго соображал, это верно, но, по его мнению, такая возможность не исключалась.

– Примо[122] не лютый зверь, – прибавил великан. – Он не будет напрасно проливать кровь. Вполне возможно, все пройдет гладко и перемены даже не бросятся в глаза. Но дело может принять другой оборот. – На его лицо набежала тень, скорее не от беспокойства, а от необходимости затрачивать умственные усилия на столь длинные объяснения. – Вполне может случиться, что по приезде в Мадрид он столкнется с сопротивлением, и не со стороны гражданских властей, а со стороны военных, которые, как и он, рвутся к власти. В такой ситуации я не исключаю гражданскую войну. Ты очень силен, а Примо не может рассчитывать на твою полную и безоговорочную лояльность. Сегодня ты поступил неразумно, – упрекнул он Онофре. – Скажи на милость, зачем ты наговорил столько глупостей?

– Затем, что это мои глупости и я так думаю, – ответил Онофре Боувила, с нежностью глядя на своего друга. – Стар я для притворства. Как бы там ни было, но на этот раз ты прав: мне надо уехать во Францию. Я только что был в Париже – ужасный город, однако, если потребуется, я привыкну.

– Они не дадут тебе пересечь границу, – сказал Эфрен Кастелс.

– Самолет, который доставил меня сюда, не вылетит раньше завтрашнего утра, – заметил Онофре. – Если ты сначала отвезешь меня домой, а потом в Сабадель и при этом сохранишь все в тайне, то окажешь мне огромную услугу.

– Будь по-твоему, – согласился великан, – но я отвезу тебя прямо в Сабадель: не следует терять времени. Примо и его люди, должно быть, уже ищут тебя.

– Очень может быть. Но сначала я должен попасть в свой кабинет. Нам с тобой придется утрясти кое-какие дела, – и так как Эфрен возражал, находя момент совершенно не подходящим, Онофре сказал твердым голосом: – У нас нет другого выхода. – У дверей своего дома он вышел из автомобиля и жестом руки остановил великана, который хотел пойти за ним следом. – Нет, ты отправишься к моему тестю и привезешь его мне живого или мертвого, даже если для этого придется волочь его за шкирку, – сказал он. – Дон Ум-берт стал совершенно невыносимым, но нам нужен адвокат.

Онофре Боувила неслышными шагами прошел в дом: он не хотел будить жену и дочерей; перспектива выслушивать на прощанье концерт из слез и стенаний была бы слишком тяжелым испытанием для его нервов. «А то, чего доброго, им придет в голову увязаться за мной», – думал он, пока ощупью искал шнур. Потом дернул за него, и появился мажордом в ночной рубашке и колпаке.

– Не одевайся, – приказал ему Онофре. – Зажги камин в кабинете.

Мажордом почесал в затылке:

– Камин, сеньор? В начале-то сентября!

Пока он клал в камин смолистые дрова, а потом долго чиркал спичкой, чтобы их поджечь, Онофре снял пиджак, подвернул рукава рубашки, вынул из ящика револьвер и проверил, заряжен ли он. Потом положил револьвер на стол и выпроводил мажордома из кабинета со словами:

– Приготовь мне кофе, но постарайся никого не разбудить: я не хочу, чтобы мне мешали. Подожди! – крикнул он ему вдогонку. – Через несколько минут здесь будут дон Эфрен Кастелс и дон Умберт Фига-и-Морера. Проведи их прямо ко мне в кабинет.

Оставшись один, он стал методично, один за другим, открывать ящики и шкафы с архивами. Вытаскивая листы бумаги, он просматривал их и в зависимости от содержания бросал некоторые в огонь, мешая золу каминными щипцами. В одной из комнат стенные часы пробили двенадцать. Вошел мажордом и доложил о прибытии Эфрена Кастелса и дона Умберта Фиги-и-Мореры.

– Пусть войдут, – распорядился Онофре.

Тесть заливался горючими слезами. На нем было темное пальто, из-под которого торчала полосатая пижама. После смерти жены он впал в старческий маразм и почти не реагировал на происходившие вокруг события. Как ни старался Эфрен Кастелс объяснить ему суть случившегося, у него это не укладывалось в голове; он понял только одно – зять бежит из страны – и горько плакал над судьбой дочери и внучек.

– Онофре, Онофре! Неужели все то, что рассказывает мне это животное, правда? Неужели правительство Гарсиа Прието[123] уже не существует, а тебя могут пристрелить, и поэтому ты бежишь во Францию? – спрашивал он, размазывая слезы. – Господи Боже мой! Святители небесные! Что станет с моей бедной дочерью и моими внученьками? Ведь сколько я твердил жене, да почиет она в мире: нехорошо отдавать девочку за тебя. Лучше бы она вышла замуж за того горбатенького; ты помнишь его, Онофре? Мальчик был так хорошо воспитан и такой застенчивый – он еще жил в Париже. Как его звали, не помнишь?

Онофре, насколько это было в его силах, успокаивал тестя:

– Ничего страшного не происходит, – объяснял он, – все очень просто. Командующий военным округом Каталонии выехал в Мадрид несколько часов назад. Каталонские и арагонские гарнизоны его поддерживают: теперь посмотрим, что будет в Мадриде. Если против него выступит оппозиция, то начнется гражданская война, но я думаю, дело уже сделано: ни Генеральный штаб, ни король против него не пойдут. Наша элита – краса и гордость нации – выступает на его стороне, – заметил он без тени иронии в голосе. – Я с ними заодно, и они, должно быть, об этом знают, – грустно прибавил он, – но не слишком мне доверяют. На самом деле они боятся меня больше, чем рабочих; я для них неиссякаемый источник ненависти. – Он задумчиво раскурил сигару и заговорил опять: – Я должен был предвидеть ситуацию. 30 октября 1922 года состоялся знаменитый вход чернорубашечников в Рим. Сейчас, год спустя, 13 сентября 1923 года, дон Мигель Примо де Ривера-и-Орбанеха намерен последовать примеру Муссолини. Для этого у него нет тех миллионов сторонников, какими располагает Муссолини, поэтому он прибегнул к помощи армии. Таково основное отличие этих двух событий, – сказал Онофре. – Примо – человек неплохой, однако глуповат и, как все ограниченные люди, подозрителен и труслив. Он не остановится ни перед чем. И пока он у власти, мне надо надежно укрыться, – закончил он. – Дон Умберт, садитесь вот сюда, за стол, возьмите ручку и бумагу и составьте контракт о передаче прав: я хочу перевести все мое имущество и дела на Эфрена Кастелса, здесь присутствующего.

– Какие глупости ты говоришь! – воскликнул дон Умберт Фига-и-Морера.

В этот момент раздался осторожный стук в дверь; мажордомом внес кофейный сервиз и кофе для Онофре, но по своей инициативе осмелился добавить еще две чашки для дона Эфрена и дона Умберта.

– На случай, если им тоже захочется выпить кофе. Похоже, ночь будет долгой, – пробурчал он.

До него уже дошли некоторые слухи. Напряжение вязким туманом расползалось по улицам; в воздухе летали почтовые голуби, главари подрывных движений забились, точно крысы, в канализационные стоки и бегали по ним в поисках союзников; монархисты, социалисты и каталонские националисты сталкивались на пересечении зловонных туннелей и тыкали друг другу в лицо факелами: в их призрачном свете они находили знакомых, обменивались краткими приветствиями и продолжали свой бег.

– Это единственный способ избежать наложения ареста на имущество, – сказал Онофре Боувила.

– То, о чем ты меня просишь, неосуществимо. Как мы будем оценивать твое имущество? – запротестовал дон Умберт Фига-и-Морера.

– Укажи в контракте любую стоимость, символически. Какая разница? – ответил Онофре. – Важно, чтобы все попало в надежные руки.

После произведенных подсчетов и недолгого обсуждения с согласия обеих сторон в контракте указали некую сумму в фунтах стерлингов, и великан из Калельи обязался перевести ее в тот же день на один из счетов Онофре Боувилы в швейцарском банке. Потом дон Умберт Фига-и-Морера долго придавал документу юридическую форму. Несколько раз он прерывал работу и плаксивым голосом сообщал свои ощущения: ему почему-то казалось, будто он присутствует при акте расчленения Оттоманской империи. Событие это случилось совсем недавно и вызвало у него тяжелое чувство, поскольку он всегда испытывал к ней глубокую симпатию, которую было трудно объяснить, поскольку дон Умберт даже не знал, где находилась эта самая Оттоманская империя, однако ее название ассоциировалось у него с роскошью и великолепием, признался он. Онофре потребовал продолжить работу и не растекаться мыслями по древу, другими словами – прекратить болтовню.

– Скоро рассветет, – сказал он. – К этому времени я должен быть далеко отсюда. А вы позаботьтесь о том, чтобы доставить контракт нотариусу и обеспечить его вступление в силу, – сказал он тестю. – Вам обоим я поручаю спасение моей семьи и дальнейшее о ней попечение, – добавил он равнодушным тоном, что не помешало дону Умберту снова разразиться слезами.

Наконец стороны подписали все документы о передаче собственности; дон Умберт и мажордом в качестве свидетелей тоже поставили свои подписи. Когда дело было завершено, Эфрен Кастелс отвез Онофре в Сабадель. Дона Умберта оставили дома: когда проснется его дочь, он должен объяснить ей поспешный отъезд Онофре и попробовать рассеять страхи, которые могут возникнуть в связи с военным переворотом. Автомобиль бежал по пустынным улицам; небо светлело, но фонари продолжали гореть, потому что фонарщики не осмелились показываться на улицах города со своим ежедневным обходом. По дороге им встретился паренек с кипой газет; ему приказали, как и прежде, разносить прессу, чтобы люди вовремя узнали о событиях, произошедших в Мадриде несколько часов назад. А там военные восторженно приветствовали Примо де Риверу, правительство подало королю прошение об отставке, и тот поручил Ривере формирование нового кабинета. На первой полосе был опубликован список вошедших в новое правительство генералов и помещалось сообщение о временном приостановлении конституционных гарантий. Остальные полосы газеты были подвергнуты жесточайшей цензуре.

На аэродроме им пришлось подождать пилота. Когда он появился, его лицо выражало крайнюю растерянность: по дороге из гостиницы, где он переночевал, до аэродрома его восемь раз останавливал патруль, пока в конце концов жандармы не сопроводили его до самого трапа самолета. Parbleu, on aime pas les belges ici![124]воскликнул он в сердцах, увидев Онофре Боувилу. Тот поведал ему о своем желании вернуться в Париж, чем сильно обрадовал пилота, уже было смирившегося с долгим путешествием в одиночестве. Друзья крепко обнялись на прощание, и Онофре Боувила вскарабкался на борт биплана, который тут же взмыл вверх. Они провели в полете полчаса, как вдруг Онофре попросил пилота взять немного влево. Пилот ответил, что по этому курсу они не попадут в Париж.

– Я знаю, – ответил Онофре, – но мы летим вовсе не в Париж; выполняйте приказания, и я заплачу вам двойную цену.

Довод быстро убедил пилота, и аэроплан стал делать круги над горами и покрытой туманом долиной. Пока они спускались, Онофре Боувила давал пилоту наставления:

– Осторожней на этом склоне, тут растут высокие дубы; лучше поворачивайте в сторону реки и летите прямо над ней; посмотрим, может, найдем там удобную для посадки площадку… – говорил он.

Потом в разрыве тумана они увидели прямо под собой молотильный ток и приземлились, вспугнув стаю черных птиц, клевавших только что обмолоченное зерно, ссыпанное горками рядом с током. Птицы взмыли вверх, и их было столько, что они на мгновение закрыли собой солнце. Онофре вручил пилоту чек, который можно было учесть в любом французском банке, выскочил из самолета и уже с земли объяснил пилоту, в какую сторону надо лететь. Не заглушая мотор, пилот развернул аппарат на сто восемьдесят градусов, тот пробежал вперед несколько метров и взлетел, оставляя за собой клубы пыли и соломы. Часом позже Онофре Боувила подходил к дверям отчего дома; теперь там проживал какой-то крестьянин с женой и восемью детьми. Они объяснили, как найти сеньора алькальда, жившего в новом доме около церкви. Онофре показалось, что он где-то уже видел крестьянина и его жену, но они его не узнали.

3

На стук вышла женщина лет тридцати с грубоватым, но умным лицом, не лишенным приятности. По всей видимости, Онофре застал ее за уборкой. В левой руке она сжимала метелку, и, чтобы уберечь волосы от пыли, на голове у нее был повязан платок. Наверное, брат женился, не поставив его в известность, подумал он. Женщина смотрела на него с откровенным любопытством, ничуть не смущаясь его приходом. «Она явно ничего обо мне не знает», – опять подумал он, а вслух сказал:

– Я Онофре Боувила.

Женщина растерянно заморгала.

– Брат Жоана, – добавил он.

Она изменилась в лице.

– Сеньор Жоан спит, но я сейчас же доложу, что вы здесь.

По тону, каким она произнесла эту фразу, он понял: нет, она ему не жена. «Может, любовница, сожительница, – предположил Онофре. – Не похожа на девицу, скорее какая-нибудь молоденькая вдовушка из тех, что отчаянно нуждаются в мужской защите, в материальной поддержке и прочее». Так как она оставила его в дверях, он прошел в переднюю. Над арочным пролетом, который вел в коридор, висела вставленная в рамку керамическая плитка с надписью: Ave Maria. В передней пахло пылью, должно быть, поднятой при уборке. Из мебели были только лампа, подставка для зонтов из кованого железа и четыре стула с прямой спинкой. В коридор выходили четыре двери – по две с каждой стороны. Женщина постучала в одну из них и сказала:

– Сеньор Жоан! Приехал ваш брат.

Она говорила вполголоса, но Онофре ее услышал. Через некоторое время из комнаты, словно из пещеры, донесся глухой хриплый голос. Женщина, приставив ухо к двери, прислушалась, потом повернулась к Онофре.

– Он сейчас встанет и просит обождать, – передала она слова хозяина.

Рукой с зажатой в ней метелкой она скупым жестом показала в сторону столовой, видневшейся в конце коридора. Онофре пошел туда; женщина посторонилась, пропуская его вперед. В столовой стоял квадратный стол, а на нем – лампа с абажуром из шлифованного стекла. Вдоль стены были расставлены стулья. Остальную мебель составляли сервант темного дерева, сервировочный столик, отделанный белым мрамором, и железный калорифер, украшенный глазурованными изразцами. Все это придавало столовой солидный зажиточный вид. На стене, как раз над сервировочным столиком, висела миниатюра из резного дерева, изображавшая Тайную вечерю. Напротив арки была дверь с двойным стеклом, выходившая в прямоугольный внутренний дворик, в глубине которого виднелась маленькая кабинка туалета. Во дворе росли магнолия и азалия. Направо от столовой размещалась кухня. Все дышало чистотой, порядком и холодностью. В тот момент, когда Онофре мысленно подводил итог своим наблюдениям, совсем рядом прозвучал гулкий удар церковного колокола, и он чуть не подпрыгнул от неожиданности. Женщина, наблюдавшая за ним из коридора, тихонько засмеялась.

– Это с непривычки, – проговорил он. Женщина пожала плечами. – Ты тут живешь? – спросил Онофре.

Она указала на одну из дверей, и Онофре отметил про себя, что они жили в разных комнатах. «Однако это ничего не доказывает», – подумал он.

Наконец в коридоре появился его брат. Он был босой, в потертых вельветовых брюках и блузе цвета морской воды с расстегнутыми верхними пуговицами. Жоан запустил руки в волосы и яростно поскреб себе затылок, потом молча пересек столовую, будто не замечая присутствия Онофре и женщины, вышел во двор и закрылся в уборной. Женщина метнулась на кухню, открыла кран и стала наполнять водой металлическое ведро. Хотя предыдущую ночь Онофре Боувила провел в одном из самых элегантных отелей Парижа, тот факт, что в его родную деревню пришел водопровод, отозвался в душе будоражащим ощущением радости за благоденствие земляков. Наполнив ведро, женщина подняла его за ручку и вытащила в коридор, затем вернулась на кухню и начала разводить огонь: положила в очаг щепки и уголь, подожгла их и стала раздувать пламя соломенным веером. «Как медленно они все делают! – продолжал размышлять Онофре. За половину времени, проведенного в этом доме, в городе он бы успел заключить массу важнейших сделок. – А здесь время течет еле-еле и ничего не стоит». Меж тем брат вышел из уборной, застегивая на ходу брюки. Помыл в ведре руки и лицо, потом вылил воду в Уборную. Проделав эту операцию, он бросил ведро на землю и вошел в столовую. Женщина побежала во двор подобрать ведро.

– Ты приехал в автомобиле? – спросил Жоан брата.

– Прилетел на аэроплане, – ответил Онофре улыбаясь.

Жоан, надув губы, на несколько секунд задержал на нем взгляд.

– Если ты так говоришь, значит, так и есть, – вздохнул он. – Ты завтракал? – Онофре отрицательно мотнул головой. – Я тоже нет, – сказал Жоан. – Как видишь, только что встал; вчера заснул поздно.

Похоже, он приготовился к долгим объяснениям, где и почему так засиделся, но вдруг замолк с открытым ртом и не произнес больше ни слова. Из кухни шел аромат поджаренного хлеба. Женщина поставила на стол деревянную подставку с разными колбасами и воткнутым в нее охотничьим ножом. Вид аппетитно пахнущей снеди вызвал у Онофре болезненный спазм в желудке, и он вспомнил, что не ел уже много часов.

– Налетай, – сказал ему Жоан, правильно истолковав голодное выражение его лица. – Будь как дома.

Онофре вдруг ощутил страстное желание, чтобы именно так оно и было, и мысленно спросил себя: «А смогу ли я и вправду хорошо себя чувствовать в этом доме?» После стольких лет борьбы ему казалось, будто он вернулся к исходной точке своего жизненного пути, – он так и заявил об этом брату. Женщина вынесла из кухни поднос, полный поджаренного хлеба, потом глиняный столовый прибор с масленкой, уксусницей, перечницей, солонкой и несколькими зубчиками чеснока, напоследок принесла бутылку красного вина и два стакана. Вино оживило Жоана, придало ему заряд бодрости и пробудило такое красноречие, какого раньше Онофре за ним не замечал. Они закончили завтракать почти в полдень. У Онофре от усталости слипались глаза. Брат сказал, что он может занять одну из комнат, и все трое поняли: Онофре задержится здесь на неопределенное время, хотя об этом не было сказано ни слова. Выделенная ему комната была той самой, на которую указала женщина, когда он спросил ее, живет ли она в этом доме. Странное совпадение не давало ему покоя и потом будоражило его мысли даже во сне. В комнате стоял грубый старый комод, и он сразу его узнал: это был комод матери, где она хранила белье. Он хотел открыть один из ящиков, но не осмелился, опасаясь, что его могут услышать из коридора. Простыни пахли мылом.

В последующие за приездом дни Онофре Боувила бездумно жил в свое удовольствие: спал и ел, когда хотел, совершал долгие прогулки по полям, разговаривал с людьми или уединялся. Никто его не трогал, хотя присутствие в деревне такой знаменитой личности ни для кого не было секретом с того самого дня, как он переступил порог дома своего брата. Все знали: много лет назад он уехал отсюда в Барселону и нажил там несметные богатства, но даже это не вызывало особенного любопытства. В большей или меньшей степени о нем были наслышаны все; многие еще помнили Жоана Боувилу, отца братьев, помнили о его поездке на Кубу и о том, как он вернулся, изображая из себя владельца большого состояния, которого не существовало и в помине, поэтому не было причины думать, что такая же история не может повториться с его сыном. Так говорили люди в деревне. Эти сомнения были Онофре на руку – более того, он их подпитывал. Впрочем, он не был до конца уверен, так ли уж неправы люди, говоря о его возможной материальной несостоятельности: в глубине души он имел сильные подозрения насчет Эфрена Кастелса и своего тестя – они без зазрения совести могли воспользоваться его отсутствием, чтобы обобрать его до нитки; не исключено, что у дона Умберта Фиги-и-Мореры может возникнуть искушение подделать документы точно так же, как он это сделал в свое время и по его наущению с контрактами генерала Осорио, экс-губернатора острова Лусон. Онофре подходил к этому вопросу философски: «Тогда был его черед, а теперь пришел мой». Брат, слыша подобные рассуждения, недобро на него поглядывал.

– Столько лет работы, и ради чего? – спрашивал он.

– Ну, – отвечал Онофре, – если бы я был подметальщиком или попрошайкой, я бы работал не меньше.

Только сейчас он начал понимать подлинный характер того жестокого общества, в котором совсем недавно вращался с напускной непринужденностью, но с подлинным осознанием своего могущества. На смену наивному цинизму юношеских лет пришел пессимизм зрелости, и он ужаснулся открывшейся ему безысходности.

– Ты всегда был дураком, – говорил ему брат в моменты душевной усталости и тревоги, – и пришло время, когда я могу сказать тебе об этом в лицо.

Подобные неожиданные проявления ненависти, как правило, оставляли его равнодушным, зато чрезвычайно занимали, казалось бы, пустяковые детали: потухшая печка в углу, игра света в прямоугольнике неба над внутренним двориком, когда его закрывала туча, шум шагов на улице, запах горевших в очаге поленьев, далекий лай собак… Иногда философская невозмутимость, которой он порой бравировал, уступала место вспышкам гнева: тогда он набрасывался на брата с оскорблениями. Об этих срывах Жоан почти не догадывался: он был алкоголиком и находился в относительно трезвом состоянии только два или три часа в день. В этот промежуток времени он с наглой хитростью и без малейших проблесков совести заправлял делами в муниципалитете. Люди в деревне давно к этому привыкли и смирились с таким положением вещей; в бесчестном поведении своего алькальда они видели издержки прогресса и старались, чтобы они их затрагивали как можно меньше. Жоан Боувила никогда не пытался извлечь из своего поста ничего другого, кроме возможности бездельничать, но даже такая маленькая община и та дала ему шанс, который превзошел все его скромные притязания, поставив во главе самой активной части обитателей деревни. Элита, вопреки ожиданиям Онофре, оказалась довольно многочисленной: священник, врач, ветеринар, аптекарь, учитель и владельцы продуктового магазина и таверны. С тех пор как Онофре уехал, селение сильно разрослось. Деревенская верхушка хорошо знала, кем он был, и каждый пытался завоевать его расположение; они обволакивали Онофре низкопробной лестью и позволяли ему в открытую выражать свое к ним презрение. Не было вечера, чтобы в дом не заявился с визитом кто-нибудь из этих жуликов мелкого пошиба. Молоденькому священнику, туповатому, алчному и лицемерному, эти визиты доставляли неимоверные страдания. Дело в том, что он с церковной кафедры постоянно клеймил позором женщину, жившую с Жоаном, а теперь из-за присутствия Онофре ему не только приходилось бывать в доме алькальда, но и проявлять в отношении женщины знаки вежливости. Онофре с братом вовсю над ним потешались.

– Видите ли, Мосен, – говорил ему Онофре, – я очень внимательно изучал Евангелие, но ни в одном месте не прочитал, чтобы Иисус Христос трудился ради куска хлеба. Чему он тогда может нас научить?

Слыша такую хулу, молоденький священник бледнел, кусал губы, опускал глаза и вынашивал в душе беспощадную месть. Онофре, без труда читавший его мысли, едва сдерживал смех. Все прочие в отношении него проявляли куда большую расторопность. Аптекарь и ветеринар были заядлыми охотниками. Они сообща владели несколькими борзыми и другими породистыми собаками и имели с полдюжины охотничьих ружей, поэтому время от времени приглашали Онофре и Жоана сопровождать их в походах. Но так как Жоан всякий день находился под хмельком, охотиться с ним было опасно. Владелец продуктового магазина пытался завоевать расположение Онофре прессой. Он еженедельно получал газеты, которые доставляли теперь из Бассоры в фургоне. По ним Онофре Боувила следил за политическими событиями, вызвавшими его бегство из Барселоны. В газетах в основном перепечатывались статьи из других изданий; новости доходили с опозданием и часто оказывались недостоверными. Похоже, это нисколько не смущало читателей. К тому же политика была в газетах на втором плане – предпочтение отдавалось местным новостям и всяким более банальным происшествиям. Подобный подход к оценке событий сначала выводил Онофре из себя; тем не менее через какое-то время он в корне изменил свое мнение: возможно, смещение приоритетов не было таким уж бессмысленным, как казалось на первый взгляд. Ведь и у него самого коренным образом изменилось видение жизни: то, что еще недавно мнилось ему крайне важным, сейчас выглядело пустым и вздорным. Онофре раздумывал над этим в моменты душевного равновесия, когда ему удавалось избежать встреч с докучавшими ему своими приставаниями деревенскими бездельниками и он прятался в укромных местечках, знакомых ему с детства. Многие из этих тайных убежищ уже не существовали, другие, может, и сохранились, но он их не находил, а третьи затерялись в таких местах, куда в его лета уже трудно было добраться. Те же, которые он находил и которые в детстве рисовались заколдованными замками, полными опасностей и чудес, на поверку оказывались тусклыми и жалкими. С высоты своего возраста Онофре видел их такими, какими они были в реальности, и вместо того, чтобы растрогаться, впадал в отчаяние и тоску. Одна только речушка не вызывала в нем разочарования и сберегла всю прелесть детских воспоминаний. После возвращения отца с Кубы они вместе ходили на речку почти каждый день. А теперь он ходил туда один, садился на камень, смотрел, как мимо бежит вода, как прыгает в ней форель, и слушал ее хрустальное журчание, похожее на говор живого существа. Противоположный берег сплошь зарос кустарником, и по утрам женщины развешивали на нем простыни для просушки. На фоне темных зарослей они сверкали такой белизной, что слепили глаза. Он поднимался и полной грудью вдыхал пьянящий аромат полей. В городе запахи, подобно людям, агрессивны и строго классифицированы – самые забористые, например вонь фабричных выбросов или благоухание дамских духов, перебивают все остальные. В деревне, наоборот, разнообразные запахи смешиваются между собой, создавая устойчивый аромат, который наполняет воздух и становится его частью, поэтому вдыхать аромат и дышать означает одно и то же. На дороге, спускавшейся к речушке, уже попадались сухие листья, под деревьями вырастали грибы всех цветов и форм. Стояла осень. Онофре полностью отдавался ощущению, навеянному далекими воспоминаниями; они, словно птицы в полете, пронзали его сознание черными скрещивающимися стрелами. Но стоило ему попытаться упорядочить этот хаотичный полет, как его окутывала вязкая мгла; на него нападало оцепенение, возвращавшее к исходной точке бытия, и перед ним возникали фигуры отца и матери. Они тянули к нему руки, чтобы увести за собой туда, где светилась яркая неподвижная точка, казавшаяся ему реальной, но недостижимой целью, поскольку он никак не мог уцепиться за руки родителей. В одном из ящиков комода той комнаты, которую ему выделили в доме брата, он нашел шаль матери, связанную из грубой деревенской шерсти, – она набрасывала ее на плечи как раз в это время года, когда наступали коварные осенние холода. Шерсть свалялась и пахла пылью и сыростью. Когда Онофре посещали похожие на галлюцинации воспоминания, он вытаскивал шаль из комода, садился в кресло и клал ее себе на колени. Так, неподвижно, он мог сидеть долгие часы, рассеянно поглаживая шершавую шерстяную поверхность. Его одолевали думы: а если бы в тот роковой день вместо того, чтобы искать приключений в городе, он выбрал спокойную зажиточную жизнь в деревне? Тогда сейчас он наслаждался бы нежностью и любовью в окружении близких ему людей. У него не было угрызений совести по поводу совершенного им зла; его мучила мысль, что он подчинился зову самых дорогих воспоминаний и очутился, пусть ненадолго, в их власти. Было попрано его самолюбие, и оттого запоздалая боль казалась еще сильней.

Однажды, возвращаясь после прогулки по берегу реки, он увидел человека, сидевшего на обочине тропинки, облокотившись о ствол дерева. Его голова свешивалась на грудь, и он казался спящим, однако в позе было что-то неестественное, и это заставило его свернуть с тропинки и подойти ближе. По сутане он узнал того самого молоденького священника, над которым ему так нравилось подшучивать. Уже издали он понял: священник мертв, а когда подошел к нему вплотную, увидел, что смерть была насильственной: кто-то разрядил ему в грудь всю обойму крупнокалиберного, возможно, охотничьего ружья. Там, куда попали пули, сутана набухла свернувшейся кровью. Кровь была на правой руке, на лбу и на щеке, однако ран Онофре там не увидел; без сомнения, священник поднял руку к груди, потом к лицу, после чего умер. Хотя насилие не было для него новостью, это преступление очень его насторожило; он был первым, кто обнаружил труп, и в этом факте ему виделось не только предупреждение судьбы, но и результат чьих-то злодейских происков. Кто-то непременно хотел связать его имя с убитым священником жуткими путами смерти. Теперь душевный покой, снизошедший, как ему показалось, на него в деревне, был разрушен бесповоротно и окончательно. Онофре бросился бежать с места преступления и не останавливался до самого дома. Брат сидел в столовой и, по обыкновению, пил вино, женщина готовила на кухне ужин. Когда Онофре отдышался и рассказал брату о случившемся, он заметил, что женщина перестала заниматься делами и, опершись о косяк кухонной двери, обратилась в слух. Она и брат обменялись взглядами, и Онофре тут же взял это на заметку. С первого дня он старался расположить женщину к себе и вскоре сделал для себя открытие, правда не очень его удивившее: в доме главенствует она. Почти каждый вечер, уложив пьяного Жоана, редко когда самостоятельно переступавшего порог своей комнаты, в отличие от Онофре, в котором алкоголь пробуждал не совместимое со сном желание, оба они, Онофре и эта неутомимая женщина – по крайней мере, она не нуждалась в постоянном каждодневном отдыхе, необходимом большинству людей, особенно мужчинам, – садились в столовой, а если ночь была жаркой и не такой сырой, какие обычно бывают в это время года, то во дворике, наполненном густым запахом азалий, и обстоятельно беседовали обо всем на свете иногда до глубокой ночи. Не будучи умной, но обладая чисто женской интуицией, она, не ставя перед собой определенных целей, понимала многое из того, что мужчины не могли постичь, как бы ни старались; под маской притворства она была способна разглядеть истинную суть вещей и теперь пыталась приобщить к этому Онофре. Благодаря ей он делал одно открытие за другим: под покровом мнимой благостности в деревне кипели низменные страсти и стародавние ненависть, зависть и вероломство; по ее мнению, крестьяне этой долины вымирали и деградировали от наследственных болезней, были холодными, бездушными существами, которые морили стариков голодом, занимались детоубийством и ради удовольствия подвергали пыткам домашних животных. Сначала он отказывался верить этим обвинениям, относя их на счет ее слишком очевидной озлобленности, однако потом предположил, что разоблачения были частью придуманного ею плана, – по крайней мере не исключал такой возможности. В любом случае рассказанные истории производили на него тяжелое впечатление, вызывая еще большую подавленность. Иногда, следуя примеру брата, он искал в алкоголе того отдохновения, в котором сознание упорно отказывало его плоти. Однажды после обильных возлияний Онофре проснулся с первыми петухами и с ужасом увидел у себя под боком мирно посапывающую женщину; он не мог вспомнить, как она очутилась у него в кровати. Когда же он ее разбудил и спросил об этом, она сделала недовольную мину и ничего не ответила. Он столкнул ее с постели и бесцеремонно выставил из комнаты, потом крепко задумался над возможными последствиями этого неожиданного приключения: допустим, он поступил неосмотрительно или стал жертвой обмана, – как ни крути, дело приняло нежелательный оборот. При всем при том он не мог не восхищаться дерзостью этой женщины; более того, помимо всех тех непредсказуемых глупостей, которые он мог натворить под действием алкоголя, его подстерегала настоящая опасность: он стал испытывать к ней неодолимое влечение. Разумеется, в поведении женщины он не видел ни тени искренности, в ней не было естественного душевного порыва, свойственного простодушию; она прекрасно отдавала себе отчет, какое положение занимала в доме и какова была реакция жителей деревни на это положение; при этом ее нельзя было назвать ни расчетливой, ни интриганкой – она просто старалась не упускать удачу, выпадавшую на ее долю, и использовала свои козыри в этой жалкой игре с видом прожженного шулера, который хорошо знает, что его судьба зависит не только от расклада карт, но и от собственной изворотливости. За все это время, несмотря на установившееся между ними доверие, Онофре так и не смог выяснить природу отношений, существовавших между братом и этой женщиной. Как он и предполагал, она оказалась вдовой и нанялась в услужение к Жоану из нужды, остальное было покрыто мраком неизвестности. Судя по тому, какой образ жизни вел Жоан, плотская связь исключалась, в таком случае напрашивался вопрос, зачем ей надо было поддерживать заблуждение жителей деревни, наносившее вред ее репутации, и терпеливо сносить их оскорбления. «Вероятно, она ждет подходящего случая, чтобы женить на себе Жоана, – думал Онофре. – Она знает, что рано или поздно он сдастся, тогда она станет супругой алькальда и с лихвой отыграется за все годы страданий и унижений». Когда он размышлял об этих вещах, его одолевали приступы мрачного пессимизма. «Нам, беднякам, остается лишь одна альтернатива, – думал он, – либо честность рука об руку с унижениями, либо коварство, сопровождаемое угрызениями совести». Так думал самый богатый человек Испании. В дальнейшем он выяснил, что ее муж также погиб насильственной смертью, но женщина отказывалась посвящать его в детали, и чем больше он настаивал, тем больше она замыкалась. Однако та отрывочная информация, которой он располагал, порождала в его голове массу фантастических предположений: возможно, она имела причастность к смерти мужа, хотя и без видимой материальной выгоды, а может, в этом преступлении замешан его собственный брат, и теперь оно связывало его с этой женщиной неразрывными цепями. Так или иначе, но жизнь в доме Жоана становилась для него невыносимой. Затем произошел уже известный нам инцидент, и его положение стало еще более шатким. Он пытался внушить себе, что, затеяв с ним любовную интрижку и понимая всю ее бесперспективность и быстротечность, она лишь хотела подтолкнуть Жоана к изменению ее двусмысленного положения, однако это объяснение, не лишенное логики, не рассеивало его растущего страха стать жертвой заговора. И теперь тот взгляд, которым обменялись Жоан и женщина, услышав от него рассказ об убийстве, совершенно выбил его из колеи – он не мог понять его смысла. Когда он объяснил Жоану, что священник был убит из охотничьего ружья, следовательно, в список подозреваемых попадают аптекарь и ветеринар, имевшие лицензию на этот тип оружия, брат ответил ему взрывом хохота.

– В нашей долине в любом доме можно найти маленький подпольный арсенал, – заявил он.

Его очень обеспокоило неожиданное расширение круга подозреваемых: могли возникнуть нежелательные слухи, разного рода домыслы, и он непременно окажется во всем этом замешан. Его споры со священником были известны всем, и хотя они носили шутливый характер и затевались им ради развлечения, злые языки тут же извратят их смысл и припишут ему и священнику взаимную вражду. Тогда возникшие в отношении него подозрения усугубятся антипатией, существовавшей между священником и женщиной и не являвшейся ни для кого секретом; это возможное развитие событий опять же устанавливало между ним и женщиной связь, теперь уже иного рода. Все запутывалось. На самом деле его не волновало обвинение в преступлении, которого он не совершал; он слишком хорошо умел уходить от ответственности за те преступления, которые совершал, чтобы смерть какого-то деревенского священника могла лишить его аппетита. Но его доводило до исступления осознание того, что если бы не его присутствие в этой деревне, преступления могло бы не быть; это он подтолкнул убийцу и обеспечил ему алиби. Он искал для себя мира и покоя, а принес в деревню раздор и насилие; это он отравил атмосферу. Ему не удастся избежать своей судьбы: однажды став на этот путь, у него не оставалось другого выхода, как пройти его до конца. На следующий день Онофре Боувила покинул деревню в приехавшем из Бассоры фургоне. Труп священника обнаружили тем же утром, но никому и в голову не пришло задержать его в поселке или поставить под сомнение его право уехать, и это в его глазах было еще одним подтверждением того, что вся деревня была убеждена в его виновности. Брат простился с ним с таким же равнодушием, с каким до этого встретил его приезд, и в этом безразличии Онофре прочитал абсолютную беззащитность. Женщина также не выразила никаких чувств по поводу его отъезда, но ее глаза были подозрительно сухи, как бывает после обильно пролитых слез, вызванных самым глубоким отчаянием. «Неужели такое возможно? Неужели всеми ее странными поступками двигало одно-единственное чувство, и этим чувством была зарождающаяся любовь без будущего, а все остальное лишь плод моего воспаленного воображения?» – думал он, трясясь в фургоне.

4

Вернувшись домой, Онофре Боувила нашел членов своего семейства в глубоком унынии. Вот уже несколько дней, как они безнадежно пытались его разыскать, полагая, что он в Париже: звонили в консульство, в испанское посольство, во все престижные отели и даже связались с французскими властями. Шум, поднятый по поводу исчезновения Онофре, заглушил радость его неожиданного появления в доме: казалось, никто не обращал на него внимания – по инерции продолжалась суетливая беготня. Наконец он прижал к стене одного молодого человека и потребовал объяснить причину столь необычного поведения домочадцев. Это был юноша приятной наружности и из очень хорошей семьи. Как потом выяснилось, он, не поставив никого в известность, пришел просить руки его младшей дочери, недавно отметившей свое восемнадцатилетие. «Началась борьба за бренные останки моего состояния», – отметил про себя Онофре. Он не обольщался на счет своих дочерей и в душе давно смирился с тем, что они обречены стать жертвами охотников за приданым. Тем не менее отнестись к этому легко он тоже не мог и велел сегодня же вызвать претендента на руку дочери к себе в кабинет. Потом удалился отдыхать. Мажордом разбудил его, чтобы доложить о приходе Эфрена Кастелса. Великан ворвался в кабинет с портфелем, полным бумаг; он пришел поговорить о делах. Эта перспектива привела Онофре в ужас.

– Ты вовремя исчез, – заговорил Эфрен зычным голосом, – они требовали твою голову. – Великан из Калельи смущенно махнул рукой и шумно вздохнул. – К счастью, самый опасный момент этой заварушки уже позади. Как пришел, так и ушел, – уточнил он. В течение нескольких дней Эфрен Кастелс и сам не чувствовал себя в безопасности. Глубокой ночью по улицам шныряли загадочные автомобили, а днем, в разгар деловой активности, город вдруг замирал и становился безжизненным; люди боялись покидать свои жилища, а если выходили, то разговаривали шепотом. Потом все пришло в норму. Великан открыл портфель и стал вытаскивать из него связки бумаг. – Я пришел отчитаться… – начал он снова.

Онофре Боувила прервал его жестом.

– У нас еще есть время, – сказал он.

Однако Эфрен Кастелс настоял на том, чтобы ознакомить его с той особой финансовой ситуацией, в которой они оба очутились.

– Сначала они хотели все у тебя отобрать, – продолжал гигант, – потом посмотрели подписанные нами контракты и растерялись. Если бы ты видел их в ту минуту – на них прямо столбняк нашел: сначала от изумления, а затем от злости на собственное бессилие. – Удивительное дело, эти люди, ни минуты не колеблясь, могли бы послать невиновного человека на смерть без суда и следствия, однако при одном только виде официально заверенных документов теряли способность действовать и соображать. Хотя, если рассудить здраво, это противоречие было в духе времени и казалось ему закономерным. – Они призвали своих адвокатов и совещались несколько дней и ночей, но не нашли способа запустить лапу в чужое добро. Поэтому стали слезно клянчить, чтобы я им в этом помог. Я сохранял твердость. Наконец мы пришли к соглашению: я пообещал им, что и впредь буду вести твои дела, а они взамен пообещали оставить меня в покое и уважать мою независимость. Но мне пришлось гарантировать им твое согласие, и сейчас все зависит от тебя, – сказал великан. Потом почтительно замолчал.

– Вы отправили меня в отставку. Я правильно понял? – спросил Онофре Боувила.

– Похоже, что так, – ответил Эфрен Кастелс.

В восемь часов в его кабинете появился смущенный претендент на руку младшей дочери. Юноша производил впечатление хрупкого, не блещущего умом человека, который не мог связать и двух слов. Он не казался ни наглецом, ни бессовестным светским фатом, но и назвать его благородным кабальеро тоже язык не поворачивался. Онофре поначалу отнесся к нему с такой сердечностью, что воздыхатель окончательно смешался. Перед встречей отец поучал его:

– Что бы там ни было, не теряй присутствия духа. Даже если он будет тебя оскорблять или плохо отзываться о нашей семье, делай вид, будто не понимаешь, о чем речь.

При виде такой любезности юноша потерял дар речи и не знал, как себя вести. Онофре тоже не имел определенного плана и решил действовать по обстоятельствам. После ухода Эфрена Кастелса к нему пришел тесть. Дон Умберт Фига-и-Морера не сказал ничего нового, только повторил приведенные великаном доводы.

– Самое лучшее для тебя – это запастись терпением, – порекомендовал он. – Считай твое удаление от дел заслуженным отпуском; займись семьей и наслаждайся прелестями домашнего очага и хорошей кухни.

Онофре Боувила пообещал последовать его советам. Потом вошли жена с дочерью.

– Отец все мне рассказал, – заявила Маргарита, – и я рада, что ты воспринял это спокойно.

В ее голосе ему послышались нотки удовлетворения. «Если эти неудачи вернут тебя мне и дочерям, то я их благословляю», казалось, говорило ее лицо. Дочь сразу же перешла к делу.

– Прояви к нему снисходительность, папенька, – попросила она, – я люблю его всей душой, и сейчас мое счастье в твоих руках.

Теперь, глядя на стоявшего перед ним юношу, он вспомнил слова дочери и подумал: «Бог с ним! Он будет игрушкой в ее руках, комнатной собачонкой, марионеткой. Может, это как раз то, что ей нужно. Она в таком возрасте, когда уже начинают понимать подобные вещи; хорошо, я дам согласие на их брак, чем завоюю признательность семьи; скоро дом наполнится внуками, так что мой тесть, наверное, прав: пришел мой черед наслаждаться семейным очагом». А вслух произнес следующее:

– Я не только решительно и бесповоротно возражаю против этого абсурдного союза, но и запрещаю вам появляться в нашем доме и видеться с моей дочерью, а если вы попытаетесь установить с ней либо с кем-нибудь из домашних, будь то член семьи или прислуга, контакт, я велю своим людям подстеречь вас где-нибудь в темном переулке и переломать вам кости.

Сама судьба в лице этого юноши послала ему жертву, чтобы обрушить на нее весь гнев, накопившийся в течение дня, а он не имел обыкновения пренебрегать такими роскошными подарками. «Теперь надо убедить семью. Да поможет мне в этом Бог!» – подумал он. Потом, обращаясь к юноше, продолжил:

– Наложенный мною запрет не подлежит пересмотру; не думайте, что со временем я могу изменить мое решение – этого со мной никогда не случалось и не случится. Если же, несмотря на предупреждения, вы будете настаивать на встрече с моей дочерью или попытаетесь передать ей весточку, я буду вынужден исполнить весьма неприятную для меня обязанность – всадить вам пулю в затылок. Я сказал все и достаточно ясно. А теперь мажордом проводит вас к выходу.

Эта встреча отчасти вернула ему хорошее расположение духа, и он даже снизошел до разговора с женой:

– Успокойся, – сказал он ей. – Если они любят друг друга по-настоящему и он действительно ее заслуживает, то найдет способ добиться ее, несмотря на все мои угрозы; в таком случае я, разумеется, его не трону, напротив, позабочусь об их благополучии; но, к сожалению, у меня такое ощущение, что мы больше никогда не услышим об этом мальчике. Поверь мне, он трутень, олух и не составит счастье нашей дочери. Придут другие. Перестань плакать и постарайся ее утешить – сама увидишь, как быстро высохнут ее девичьи слезы.

Без этих маленьких развлечений семейная жизнь не представляла для него никакого интереса.

Теперь он посвящал все свое время грандиозной стройке, которая замерла в его отсутствие. По случайному совпадению окончательная отделка поместья завершилась к середине декабря 1924 года, спустя несколько дней после того, как Онофре исполнилось пятьдесят лет. Парк приобрел ухоженный вид, в нем воцарилась прежняя гармония: проконопаченные и покрашенные лодки качались на водной глади канала, по озеру плавали лебединые пары, и их изящные силуэты отражались в кристально чистой воде. Двери дома открывались и закрывались легко, без скрипа, люстры сверкали и отражались в зеркалах, потолок был расписан херувимами и нимфами, пушистые ковры скрадывали шаги, сквозь занавески пробивались солнечные лучи и тусклыми бликами играли на полированной поверхности мебели. Пришел день переезда. Дочери не хотели покидать город и пытались протестовать:

– Кто приедет к нам в это заброшенное богом место?

– Пока я богат, к нам будет приезжать кто угодно и куда угодно, даже окажись мы в аду, – отвечал Онофре.

Жена и дочери боялись его, боялись оказаться вдали от людей наедине с этим человеком, который терроризировал их и, похоже, получал удовольствие оттого, что заставлял их страдать. Само поместье им не нравилось, более того – внушало страх. Хотя проведенная реконструкция могла считаться верхом совершенства, в этом точном повторении старинного особняка было что-то тревожное и настораживающее: слишком богатое убранство казалось помпезным, дорогие картины, вазы и часы слишком громко кричали о своем великолепии, безжизненные копии статуй напоминали грубые подделки, потому что ни один из предметов не был унаследован от предков или получен в качестве подарка от друзей; их присутствие в доме не было результатом чьих-то вдохновенных поисков, исполнения страстного желания или просто каприза, они не обогащали память обстоятельствами, при которых были приобретены и стали частью дома; в этом безудержном стремлении воспроизвести чужое существование прослеживалась навязчивая идея сумасшедшего. Интерьер был подчинен жесткой чужой воле, все в нем было фальшиво и угнетающе. В этой оболочке другой жизни отсутствовала душа. Как только стройка завершилась и исчезли каменщики, разнорабочие, штукатуры и художники, как только были наведены порядок и чистота, в поместье воцарилась похоронная тишина. Даже лебеди имели глупый вид, что, впрочем, свойственно им от природы, а лучезарная Аврора, взглянув на поместье, никла и окрашивалась зловещим багрянцем. Однако Онофре Боувиле все это нравилось. Он чувствовал себя как рыба в воде, неделями не видя и не слыша жены и дочерей. Он не прогуливался по парку, редко выходил из своих покоев, находившихся исключительно в его распоряжении, и никого не принимал. Да и принимать было особенно некого, потому что, вопреки его предсказаниям, никто не приезжал к ним по своей инициативе. Через два месяца после переезда дочери покинули поместье навсегда. Младшая уехала первой. С помощью дона Умберта Фиги-и-Мореры, который так ее обожал, что, несмотря на возраст и болезни, не побоялся навлечь на себя гнев зятя, она обосновалась в Париже, вскоре вышла замуж за венгерского пианиста с ненадежной репутацией, неопределенным будущим и вдвое старше нее, и с тех пор они кочевали по городам, спасаясь от кредиторов. Старшая дочь не замедлила последовать примеру сестры. Она вступила в братство светских миссионерок, члены которого занимались обучением и лечением аборигенов в далеких странах, хотя открыто признавала, что не чувствует призвания к подвижничеству. В бассейне Амазонки недалеко от Икитоса[125] она несколько лет пыталась с большим или меньшим успехом совмещать акушерскую практику с неумеренным потреблением виски, в результате чего была возвращена на родину перуанскими властями, хотя для этого пришлось подкупить пару-тройку правительственных чиновников и возместить ущерб многочисленным жертвам ее небрежности, слабости к горячительным напиткам и невежества. Потом она мирно жила в пропитанном парами алкоголя suite отеля «Ритц» в Мадриде, пока не умерла в 1981 году. Онофре наблюдал за развалом семьи с таким же равнодушием, с каким после смерти второго сына наблюдал за ее восстановлением на обломках разочарования и горьких воспоминаний. Теперь жена проводила дни и ночи в домашней часовне, расположенной на первом этаже; ей приносили туда ящики замороженных трюфелей и шоколадных конфет с ликером, и она жадно отправляла их в рот, блуждая по запутанному лабиринту церковных установлений: заупокойных молитв на девятый и сороковой день, трехдневных богослужений, крестных ходов, подношения святых даров и бдений, которым посвятила свою жизнь. С затворничеством Маргариты дом стал похож на безжизненную пустыню. Но вдруг предметы и мебель зажили своей собственной фантасмагорической жизнью, словно кто-то вдохнул в них душу: по ночам в необитаемых покоях слышался шум, а на следующее утро шкафы оказывались сдвинутыми с места, ковры свернутыми, будто под покровом темноты все эти огромные неподъемные вещи приобретали способность перемещаться и сами собой бродили по залам. В действительности во всем этом не было ничего сверхъестественного: таким оригинальным способом выражали свое отвращение к хозяевам слуги.

– Посмотрим, сможем ли мы сбить с панталыку сеньору, – говорили они и пускались громыхать кастрюлями, перетаскивать мебель и стучать в стены цепями.

Онофре Боувила не замечал всего этого: чтобы стряхнуть с себя мрачное уныние, он завел обыкновение уезжать из дома каждый вечер и в сопровождении шофера и телохранителя обходил самые отвратительные притоны; он, как черт от ладана, бежал от изысканности и чистоты и искал общества сутенеров, воров и проституток, надеясь найти след той Барселоны, над которой ему в свое время и с таким трудом удалось возвыситься и в которой он был так счастлив. На самом деле Онофре безнадежно цеплялся за ушедшую навсегда юность и тосковал по ней. Он пытался себя убедить, что это скопище бесчестья, срама и нищеты и было его настоящим домом. В глубине души он ненавидел душные мерзкие свинарники, вонючие, мокрые от пота койки и просыпался в них с ужасом. Выдаваемое за вино пойло, разбавленное шампанское и кокаин, который он нюхал, чтобы поддерживать бодрое настроение ночью, плохо на него действовали: когда он возвращался домой, его часто рвало на улице или прямо в машине. Кроме того, он знал, что это сборище мошенников, контрабандистов и шлюх всеми силами пытается вытянуть из него деньги. После того как водитель почти на руках вытаскивал его из очередного борделя, проститутки, встречавшие его с бесшабашной наглостью, демонстрируя таким способом свою симпатию, в мгновение ока превращались в беснующихся фурий, особенно когда сутенеры начинали кулаками выколачивать из них деньги, которые он им давал не считая; атмосфера эйфории и сладострастия рассеивалась, словно дым, и тогда в борделе властвовали алчность, насилие и злобное чувство мести. Он все это знал, но поддавался обману сознательно, потому что только обманом можно завоевать себе право вернуться в порт, полной грудью вдохнуть запах морской соли, нефти и перезрелых фруктов, гниющих в трюмах пароходов, только обманом можно убедить себя, будто бы он еще принадлежал к этому миру, потерянному им навсегда много лет назад, и тут не помогут никакие деньги, с какой бы расточительностью он ни расшвыривал их направо и налево.

Однажды он проснулся в маленькой тесной комнате с грязными обоями, имевшими когда-то оранжевый цвет. С потолка на шнуре свешивалась мигавшая электрическая лампочка. Ноги и руки были ледяные, и он не мог ими пошевелить; в правом боку неприятно покалывало, словно там завелись муравьи. Он понял, что умирает, и его удивила та отчетливость, с которой он отмечал в уме самые незначительные детали. Около себя он услышал крик проститутки, чье лицо показалось ему незнакомым. С большим трудом ему удалось схватить ее за запястье: он знал, что, если ей удастся ускользнуть, она оберет его до нитки, потом оставит умирать одного и никому о нем не скажет. «Я наобещаю ей золотые горы, если она мне поможет, – подумал он, но слова застревали у него в горле, душили его. – Неплохое местечко выбрал я для смерти, – усмехнулся он мысленно. – Вот скандал-то будет! Но о чем это я? Я вовсе не собираюсь умирать, ни здесь, ни где-либо еще». Проститутка вырвала руку и лихорадочно стала собирать разбросанную по полу одежду, потом выбежала в коридор. Оставшись один, он изо всех сил боролся с паникой. «Это конец», – подумал он, но, прежде чем потерять сознание, услышал крики и топот бегущих по коридору ног.

Все действовали быстро и слаженно. Девчонка оделась и побежала искать шофера, а тот, боясь ответственности за смерть хозяина, тут же поехал за Эфреном Кастелсом. Когда оба появились в доме терпимости, проститутки и их сутенеры уже успели кое-как напялить на него одежду и безуспешно пытались разжать ему концом ложки рот, чтобы влить туда глоток коньяка. Эфрен Кастелс раздал деньги; свою долю получили даже сторож и охранник, дежурившие в это время в борделе; все остались довольны и давали клятвенные заверения хранить молчание. Когда его привезли домой и положили в постель, часы пробили четыре утра. Затем послали за женой. Она оказалась на высоте положения и повела себя как настоящая дама: сухо выслушала неправдоподобные объяснения, которые, заикаясь, сочинял на ходу Эфрен Кастелс, и подняла на ноги всю прислугу. Через несколько часов поместье напоминало растревоженный муравейник. Приехали врачи, сестры милосердия и сиделки, а также на случай фатального исхода адвокаты и нотариусы с армией помощников, биржевые маклеры, агенты по недвижимости и делегация чиновников министерства финансов, консулы и торговые атташе, всякого рода проходимцы и политики (они старались держаться в тени), журналисты и священники, снабженные всем необходимым для совершения таинств исповеди, евхаристии и соборования. Вся эта орава разбрелась по парку и дому. Подозрительные типы алчно совали нос во все хозяйственные постройки, шарили по шкафам, открывали ящики, ворошили белье и одежду, хватали руками предметы искусства и портили их случайно или намеренно; фоторепортеры устанавливали посреди залов треножники с фотоаппаратами, слепили глаза вспышками магния и тратили фотопластинки, снимая каких-то людей, чьи лица не узнавали при проявлении пленки. Слуги принимали чаевые и открывали подлинные или выдуманные семейные тайны тем, кто больше даст. Не было недостатка в жуликах и плутах, выдававших себя за друзей дома или ближайших сотрудников больного; журналисты и новоиспеченные дельцы за вознаграждение вытягивали из них путаную недостоверную информацию, из которой ничего невозможно было понять. В результате произошли обвал акций на бирже и паника на всех рынках. Онофре ни о чем этом не догадывался, а если догадывался, то смутно; после получения первой медицинской помощи он будто парил в воздухе: у него ничего не болело, и он не ощущал своего тела – только ледяной холод в конечностях. «Если бы не этот холод, я бы чувствовал себя лучше некуда», – думал он. Что-то в его теперешнем состоянии возвращало его в детство, в самые далекие воспоминания. Он потерял ощущение времени: несмотря на абсолютную неподвижность, часы не тянулись бесконечно долго, и его совершенно не трогала потеря активности. Входившие и выходившие люди, доктора, то и дело его осматривавшие, сестры милосердия, дававшие ему лекарства, еду и успокоительное, делавшие ему уколы и бравшие у него кровь, сиделки, ухаживавшие за ним, когда он сам не мог справиться, протиравшие его туалетной водой, жена, которая, плача, проводила у его изголовья те редкие минуты, когда ее оставляли с ним наедине, те, кто смог проникнуть к нему в спальню при помощи ловкого трюка, чтобы попросить у умиравшего какого-нибудь одолжения, помолиться Господу за упокой его души, узнать от него важную информацию по поводу какого-нибудь предприятия или широкомасштабной коммерческой операции либо услышать из его уст ключевую формулу, при помощи которой он достиг такого успеха, – все эти люди казались ему иллюзорными фигурами, персонажами с одной из его детских гравюр, двигающимися каждый в своей рамке пространства, то проявляясь на его поверхности, то растворяясь в нем без остатка. Шепот, шуршанье, глухой гул голосов и шагов, доносившихся из-за перегородки, то усиливались, когда открывали дверь, то затихали, когда ее закрывали, дробили его сознание и мешали сосредоточиться: он не мог четко различать звуки, запахи и формы, не мог сфокусировать разрозненные ощущения на чем-то одном, связать их воедино и получить безошибочное представление о предмете. Прикосновение руки доктора или сестры милосердия, запах хины, белизна халата, испытующие глаза рядом с его лицом – все это сливалось воедино и образовывало некую новую сущность, которую он не понимал. «Что это означает? – спрашивал он себя. – Почему меня окружает этот хаос из разнородных вещей? Зачем они здесь?» От соприкосновения с ними его безудержная фантазия стремительно пересекала бесконечное пространство и уносила к затерявшимся во времени берегам прошлого, заставляя вновь пережить те далекие события с такой яркостью и отчетливостью, что видения приносили ему боль. Потом медленно, как дым сигареты в жарком воздухе, все это рассеивалось, и в сознании оставался только ужас, внушаемый близостью смерти. В эти мгновения он готов был отдать все, лишь бы пожить еще немного и любой ценой. Он знал, что находится на краю гибели и от этого края его не смогут оттащить ни деньги, ни уступки, ни компромиссы, что приводило его в отчаяние. «Неужели невозможно ничего сделать, чтобы избежать такого страшного конца?» – спрашивал он себя. Убежденный, что слабый огонек его жизни скоро потухнет, как тухнет лампочка от одного поворота выключателя, и что в любой момент он может исчезнуть навсегда и безвозвратно, он начинал плакать с неистовством новорожденного, но об этом никто не догадывался: его лицо оставалось неподвижным и выражало лишь суровое безучастие.

Были случаи, когда в головокружительных полетах сознания воспоминания и кошмары уступали место приятным видениям. В одном из них он обнаружил себя в незнакомом странном месте, освещенном ровным неярким светом, подобно тому как солнце освещает землю в пасмурный день. Не понимая, каким образом и почему он там очутился, он вдруг увидел, что к нему приближается человек, показавшийся ему знакомым. Когда тот подошел вплотную, он возблагодарил судьбу, устроившую ему эту встречу.

– Отец! – воскликнул он. – Как же мы давно не виделись!

Американец улыбнулся; он мало изменился с тех пор, как вернулся с Кубы: был все в том же белом костюме, панаме, в руках держал клетку с обезьянкой, но сейчас у него почему-то была длинная холеная борода.

– А эта борода, отец, зачем она? – спросил он.

Американец пожал плечами.

«Не знаю, сынок», – будто хотел он сказать.

Открыл рот, медленно зашевелил губами, собираясь сообщить что-то важное, но не смог издать ни звука. Онофре задержал дыхание; он ждал, что отец вот-вот откроет ему великую тайну. Но отец безмолвствовал; в конце концов он закрыл рот и снова улыбнулся – на этот раз с легкой грустью. «Наверное, это и есть смерть, – подумал Онофре с содроганием, – ведь смерть – это неизменность; когда приходит смерть, настоящее останавливается, все замирает; там, где смерть, нет места движению, а значит, нет ни боли, ни радости, только это смятение и неведение, которое я теперь вижу на лице отца. Он по-настоящему мертв, это очевидно, – продолжал он размышлять, – поэтому его общество, показавшееся мне поначалу таким приятным, сейчас наполняет меня грустью; все это указывает на то, что я не мертв, – убеждал он себя, – иначе я не ощущал бы своих действий и не размышлял над ними. Но с другой стороны, вряд ли я продолжаю жить, иначе у меня не было бы этого видения. Без сомнения, я нахожусь в переходном состоянии, стою одной ногой по ту сторону разделительной, как говорят в мире живых, линии и вот-вот переступлю за эту черту обеими ногами. Я бы все отдал, чтобы вернуться к жизни, – думал он. – Я не хочу начинать все сначала, это невозможно, а если бы так случилось, мне все равно пришлось бы прожить ту же самую жизнь. Нет, я только прошу позволить мне идти дальше, и этого довольно. Только бы возродиться к жизни, и я смотрел бы на нее другими глазами!»

5

– He знаю, правильно ли я поступлю, если позволю вам ее увидеть, – сказала монашенка. – Лучше сказать, позволю ей увидеть вас.

– Вы знаете, кто я? – спросил он.

Монашенка поджала губы; она знала, но та холодность, с какой она изучала своего собеседника, от этого не уменьшилась. В этой холодности не было ни тени недоброжелательности или неприязни – скорее любопытство, смешанное с настороженностью.

– Все знают, кто вы такой, сеньор Боувила, – ответила она, понизив голос и немного кокетничая. Каждая черта ее лица отражала то или иное свойство характера: бескорыстие, щедрость, мягкость, терпение, стойкость и много чего другого, а вся она казалась живым воплощением милосердия. – Бедняжка очень страдала, – прибавила монашенка, смягчив тон. – Сейчас она по большей части спокойна – рецидивы случаются только иногда и длятся всего несколько дней. В этих случаях она снова воображает себя то королевой, то святой.

Онофре Боувила с пониманием кивнул.

– Я в курсе, – заявил он.

На самом деле он узнал обо всем лишь недавно. В те нескончаемые месяцы болезни, когда его жизнь, выхваченная in extremis[126]из лап смерти, по-прежнему висела на волоске, от него тщательно все скрывали.

– Любое расстройство будет для вас роковым, – говорили ему доктора.

Но они не могли помешать ему узнать правду косвенным образом. Однажды осенью он сидел в углу зала около закрытого окна, закутанный в плед из верблюжьей шерсти, и от нечего делать листал журналы, как вдруг наткнулся на заметку о свадьбе. Сначала эта новость прошла мимо его внимания; последнее время мимо его внимания проходило почти все. Служанка подобрала оброненные журналы с пола, задернула занавески, чтобы солнце, которое на закате дня светило прямо в окна, не падало ему на лицо. Когда девушка ушла, он прижался щекой к спинке кресла, покрытой кружевной накидкой – накидка была только что выглажена и еще сохраняла свежий аромат базилика, – и отдался во власть дремоты. Теперь он спал подолгу; любая самая простая деятельность утомляла его. К счастью, сны были приятными, но на этот раз его разбудило тревожное ощущение. Он не знал, сколько проспал, но, судя по положению линии, очерченной солнечными лучами на плитках пола, немного. Несколько минут он пытался понять причину своей тревоги: «Может, это от той заметки, что я вычитал в журнале?» – спрашивал он себя. Он зазвонил в колокольчик, всегда находившийся у него под рукой; на зов с испуганными лицами прибежали служанка и сиделка.

– Черт побери! Со мной все в порядке, – гневно проговорил он, разозленный деланым проявлением заботливости. – Я только хочу, чтобы вы принесли мои журналы.

Пока служанка ходила за журналами, сиделка измерила ему пульс; это была сгорбленная угрюмая на вид женщина.

– Жена подсовывает мне этих мужеподобных баб в наказание, – говорил он Эфрену Кастелсу, когда тот приходил навестить его.

– А что ты хочешь? – отвечал великан не моргнув глазом. – Розанчика, который тут же устроит тебе вторую кому? – Он осмотрелся, дабы убедиться, что их не подслушивают, и добавил: – Если бы ты видел, каким я застал тебя в борделе, ты бы так не говорил.

– Прекратите глазеть на меня как на умирающего! Лучше протрите мои очки куском бинта – вон он, торчит у вас из кармана, – пробурчал Онофре, вырывая руку.

Сиделка с вызовом посмотрела ему прямо в глаза. «Вот до чего я дошел! Не хватало еще драться со старыми девами», – подумал он. Потом приказал раздвинуть занавески и оставить его в покое. Когда сиделка ушла, он лихорадочно стал искать то объявление, где сообщалось о свадьбе. «Я очень счастлива, – говорила звезда репортеру журнала. – Джеймс и я большую часть года будем проводить в Шотландии, там у Джеймса родовой замок». Далее в заметке сообщалось, что Джеймс был английским аристократом, молодцеватым и подтянутым. Они познакомились на борту роскошного трансатлантического парохода. «Да, это была любовь с первого взгляда», – признались они. В течение нескольких месяцев помолвка держалась в тайне, чтобы избежать преследования надоедливых репортеров. И каждый день он присылал ей орхидею. Открыв поутру глаза, первое, что видела звезда, была орхидея. Свадьба должна была состояться до наступления зимы в месте, которое они не хотели называть. «Потом нас ждет медовый месяц в экзотических странах, – рассказывала она и все время повторяла: – Я очень счастлива». И по этой причине объявляла о своем окончательном уходе из кинематографа.

– Где она? – неожиданно спросил он у Эфрена Кастелса в тот же день. Великан пришел в замешательство.

– У нее дела лучше некуда, поверь мне, – сказал он. – Она в приятном месте, не похожем на санаторий. – Потом, расценив тяжелое молчание друга как безусловное обвинение, разразился гневной тирадой: – Не смей на меня так смотреть, Онофре. Теперь смотри не смотри, а дело сделано, и любой на моем месте поступил бы точно так же. У меня не было другого выхода. Да и ты с самого начала знал, что у этой авантюры не могло быть другого конца. Это началось давно.

Он рассказал, как со времени передачи в его руки киностудий дела шли все хуже и хуже. Скоро все поняли: Онеста Лаброущ не намеревалась выполнять ничьих приказов, если они не исходили от Онофре, но он ушел из ее жизни навсегда. Теперь на фильм, который раньше снимался за четыре-пять дней, уходило несколько недель; проблемы множились в геометрической прогрессии. В конце концов она попыталась убить Цукерманна. Однажды, когда он обошелся с ней жестче, чем обычно, она вытащила пистолет из кармана и выстрелила в режиссера. Пистолет был устаревшей модели, одному богу известно, где она его откопала; он разорвался у нее в руке и чудом не разнес ей голову. После этого инцидента все согласились, что остается лишь запереть ее в сумасшедшем доме. Онофре мрачно кивнул. После исчезновения Онесты Лаброущ основанная им киноиндустрия стала разваливаться. Они пробовали других актрис, но никто из них не имел успеха, все проваливались. Теперь, в отличие от того времени, когда фильмы давали огромные сборы, они с трудом окупают расходы, и публика предпочитает кинопродукцию Соединенных Штатов. Сам Эфрен Кастелс с энтузиазмом говорил о Мэри Пикфорд и Чарли Чаплине. Уже принято решение о закрытии студий, упразднении акционерного общества и перепрофилировании дела на импорт зарубежных фильмов.

– Пусть теперь они сушат себе мозги и рискуют деньгами, – закончил Эфрен Кастелс.

Онофре Боувила натянул верблюжий плед на грудь и пожал плечами: ему было все равно.

– Проходите сюда, – неожиданно предложила монашенка после некоторого раздумья.

В ее манере говорить чувствовалась привычка иметь дело с людьми, чье мнение никогда не учитывалось из-за отсутствия такового. Следуя за монашенкой, он вошел в комнату средних размеров, скромно обставленную, но производившую впечатление чистой и комфортабельной. В воздухе стоял устойчивый запах болезней и разложения. В окно проникали неяркие полуденные лучи зимнего солнца. Было холодно. Трое мужчин неопределенного возраста сидели за столом с жаровней и играли в карты; на всех были шарфы, обмотанные вокруг горла, а на двоих – береты. На другом столе, придвинутом к стене и накрытом голубой скатертью, которая свешивалась до самого пола, находился вертеп, представлявший Рождество Христово: горы были вырезаны из пробки, река – из фольги, мох на пластинках заменял растения, глиняные фигурки сильно разнились по размеру. Около стола стояло фортепьяно под парусиновым чехлом.

– Вертеп сделали сами пациенты, – сказала монашенка. Услышав ее слова, мужчины прервали игру и улыбнулись Онофре Боувиле. – В сочельник после заутрени будет общий ужин – я хочу сказать, на нем могут присутствовать члены семьи и близкие, разумеется, если пожелают. Насколько я понимаю, к вам это не относится, но все-таки.

Онофре заметил, что на всех окнах были решетки. Они вышли из зала через другую дверь и очутились в следующем коридоре. Дойдя до противоположного конца, монашенка остановилась.

– Теперь вам придется немного подождать, – сказала она. – Мужчинам запрещен вход в женское крыло и наоборот: никогда не знаешь, в каком они состоянии.

Монашенка оставила его одного. Он по привычке пошарил в карманах, хотя прекрасно знал, что ничего там не найдет, – врачи запретили ему курить, и он теперь не носил с собой сигарет. Ему пришло в голову вернуться в комнату и попросить сигарету у игроков. «Они не выглядят опасными, и наверняка у них найдется что-нибудь покурить, – подумал он. – А потом, что они могут мне сделать?» Он критически всмотрелся в свое отражение в оконном стекле коридора. Перед ним стоял маленький старичок, сутулый и очень бледный, в пальто с каракулевым воротником и тростью с рукояткой из слоновой кости. В руке, не опиравшейся на трость, он держал мягкую шляпу и перчатки. Все это выглядело довольно элегантно, но с неким налетом комичности. Появление монашенки прервало грустное созерцание того, что от него осталось.

– Можете пройти, – сказала она. Дельфина тоже очень постарела и вновь приобрела неряшливый вид, присущий ее натуре. Онофре ужаснулся, как сильно она исхудала; никто бы не узнал в ней ту блестящую актрису, которая разжигала в сердцах зрителей неугасимую страсть, и только он мог разглядеть в этих мощах прежнюю угрюмую Дельфину. Поверх фланелевой ночной рубашки на ней был надет толстый халат, а ноги были обуты в шерстяные носки и комнатные тапки на кроличьем меху.

– Посмотрите, кто пришел проведать вас, сеньора Дельфина! – воскликнула монашенка.

Дельфина никак не отреагировала ни на ее слова, ни на присутствие Онофре; она отрешенно смотрела куда-то вдаль, пронизывая взглядом стены коридора. Воцарилось неловкое молчание. Монашенка предложила им прогуляться.

– На улице прохладно, но на солнышке будет в самый раз, – сказала она. – Пойдите в сад: прогулка не помешает вам обоим.

В глазах монашенки актриса кино выглядела чуть ли не проституткой, если не хуже, но она позволила им прогулку наедине, поскольку их дряхлая немощь была под стать младенческой невинности. Так думал Онофре, пока вел Дельфину по коридору в сад. Они шли тяжело и долго. Дельфина ступала неуверенными медленными шажками, каждое ее движение представлялось Онофре результатом сложнейших расчетов, требовавших от нее благоразумной, хотя и рискованной решительности. «Вот я уже сделала полшага, – словно говорила она, – хорошо, теперь я сделаю еще полшага». Из-за этой медлительной осторожности не слишком большой сад казался огромным. «Она вовсе не потеряла рассудок, а умней всех нас, вместе взятых, – думал меж тем Онофре. – Действительно, если ей уже никогда не выйти за калитку сада, куда и зачем спешить?» От этой утомительной прогулки он устал гораздо больше, чем она.

– Иди сюда, Дельфина, – не выдержал он, – давай присядем и отдохнем немного на этой скамейке. Здесь нам будет удобно, – продолжил Онофре, когда они сели рядышком на каменную лавку; необходимость поддерживать беседу угнетала его. Деревья потеряли листву и стояли голые, зеленела только мускусная трава, росшая вдоль стены. Он спросил, как она себя чувствует. Не болит ли у нее что-нибудь? Хорошо ли с ней обращаются в санатории? Не нужно ли ей чего-нибудь – он сделает для нее все, что бы она ни попросила. Она не отвечала, продолжая смотреть перед собой все с тем же выражением полной безучастности; похоже, Дельфина вообще не отдавала себе отчета в том, где и с кем она находилась в данный момент. – Столько всего произошло, – сказал он тихим голосом, – однако ничего не изменилось; мы с тобой все такие же, тебе не кажется? Жизнь отняла у нас все, что мы имели, потрепала и вернула на прежнее место. – Черная птица села на гравий садовой дорожки, потом вспорхнула и улетела. Онофре заговорил снова: – Ты помнишь, когда мы познакомились, Дельфина? Я говорю не о дне и часе, а о том времени. Это было в 1887 году, в прошлом веке – страшно подумать! Барселона казалась большой деревней; не было электричества, трамваев, телефона, но зато была Всемирная выставка – символ той эпохи. Знаешь, идут разговоры, чтобы организовать еще одну. Может, это шанс вернуться к нашим старым похождениям, как ты думаешь? В ту пору я чувствовал себя очень одиноким и таким испуганным; в этом, как видишь, я не изменился. Но тогда у меня была ты, мы не всегда ладили, это верно, однако я всегда знал, что ты тут, рядом, и этого было достаточно, хотя я об этом не догадывался.

Так как она продолжала сидеть неподвижно, он вообразил, будто ей холодно, хотя воздух был теплым и солнце просушило сырую землю. «Ледяная статуя, – подумал он. – Она всегда была ледяной статуей, за исключением той ночи, когда я заключил ее в свои объятия…» Он взял ее руку – она была холодной, но против ожиданий вовсе не ледяной.

– Ты простудишься, – сказал он. – Возьми, надень мои перчатки. – Он снял перчатки и натянул их на руки Дельфины – она не оттолкнула его, но и не помогла. С удивлением он обнаружил, что перчатки пришлись ей впору: тогда он вспомнил, что у нее всегда были большие руки. «Этими руками она отчаянно впивалась в мои плечи», – подумал он, а вслух сказал: – Оставь их себе, видишь, они тебе как раз.

Подняв голову, он увидел в окне троих мужчин, игравших в карты. Они высовывались наружу и без стеснения наблюдали за ними серьезным немигающим взглядом. Хотя они находились далеко и были всего лишь больными, Онофре отпустил руку Дельфины, которую держал в своих. Она безучастно положила руку себе на колени рядом с другой.

– Теперь уже бесполезно думать обо всем этом, – продолжил Онофре. – Я делюсь с тобой, поскольку недавно находился при смерти и мне страшно. Тебе можно об этом сказать. Я всегда знал: ты единственная на свете, кто меня понимает. Ты понимала, что именно руководит моими поступками. Остальные нет, даже те, кто меня люто ненавидит. У них своя система взглядов, так сказать, целая идеология, свои привилегии, свои исключительные права; благодаря этому они могут объяснить абсолютно все, оправдать любой поступок, повлекший за собой как успех, так и провал, а я для них словно сбой в системе, они воспринимают меня как случайно затесавшийся в предложение противительный союз, который затрудняет речь.

Они упрекают меня не за действия, не за цели и средства, выбранные для их достижения, обогащения и продвижения наверх, – это свойственно всем, и при необходимости они поступили бы точно так же, если бы у них достало храбрости. Они упрекают меня за проигрыш. Я действительно проиграл, так как думал, что стоит мне стать плохим, и мир будет у меня в руках. Но я сильно ошибался: мир оказался намного хуже меня самого.

Поздней весной он получил письмо; его написала монахиня, возможно, та самая, с которой он виделся в санатории. В письме сообщалось о кончине Дельфины: смерть настигла ее спящей, – писала монахиня. Она сообщала об этом печальном событии именно ему, хотя знала, что он не приходился ее подопечной ни родственником, ни близким другом. Она писала ему, принимая во внимание особую духовную и эмоциональную близость, соединявшую Вас с усопшей. Хотя с того дня, как он ее навестил, к Дельфине не вернулись ни речь, ни память, она взяла на себя смелость утверждать, что Дельфина умерла, если так можно выразиться, с Вашим именем на устах. В комнате усопшей были найдены исписанные от руки листы бумаги, и, возможно, это послание было адресовано ему вместе с другими листами интимного и скабрезного содержания, которые мы посчитали нужным уничтожить. Дельфина писала: В действительности, окружающий нас мир – это лишь раскрашенный занавес, по другую его сторону нет иной жизни, там такая же жизнь, как здесь, и тот свет – это наша жизнь, но по другую сторону занавеса; останавливая свой взгляд на занавесе, мы не различаем, что творится за ним, а там – то же самое, и когда мы поймем, что реальность – этолишь оптический обман, мы сможем пройти сквозь раскрашенный занавес, а пройдя сквозь этот раскрашенный занавес, мы попадем на тот свет, он такой же, как этот, на том свете находятся все те, кто умер, и те, кто еще не родился, но сейчас мы их не видим, потому что нас разделяет этот раскрашенный занавес, который мы принимаем за реальный мир, когда же мы пройдем сквозь занавес в одном направлении, будет легко проходить сквозь него и в обратном направлении, тогда можно будет жить по эту сторону в одном мире и по другую сторону в другом мире; часом, когда, надлежит сделать переход, будут сумерки в том мире и рассвет в этом, только в этот час можно добиться результата, в другой ничего не получится, не помогут ни мольбы, ни деньги, по другую сторону занавеса не существует нелепого разделения материи на три измерения, в нашем мире каждое измерение даже нам кажется смешным, а те, кто находится по другую сторону занавеса, знают это и смеются, те, кто еще не родился, думают, что мертвые – это их родители. Затем почерк становился неразборчивым.

ГЛАВА VII

1

Алмаз Регент, уступавший в размерах Куллинаму и Эксельсиору и не имевший столь сиятельных хозяев, каких имели Кохинор (о нем есть упоминание в «Махабхарате»), Большой Могол (собственность персидского шаха) и Орлов (украшавший императорский скипетр России), тем не менее считался самым совершенным из них. Он происходил из легендарных рудников Голконды[127] и прежде принадлежал герцогу Орлеанскому, заложившему его в Берлине во времена Французской революции. Позже, вызволенный из лап ростовщика, он был вправлен в рукоятку шпаги Наполеона Бонапарта. В тот вечер, когда Сантьяго Бельталь пришел к Онофре Боувиле, последний держал алмаз на ладони и рассматривал через лупу, любуясь его чистотой и лучистостью. Удалившись не без помощи диктатуры от дел, Онофре Боувила решил вложить все деньги, которые Эфрен Кастелс перевел на его имя в Швейцарию, в международный рынок алмазов; в настоящее время его агенты рыскали по Деканскому плоскогорью на полуострове Индостан и в джунглях острова Борнео, болтались по тавернам и борделям Минас-Жерайс и Кимберли. Онофре Боувила вновь становился одним из самых богатых людей в мире, хотя нельзя сказать, чтобы он к этому особенно стремился. Он мог бы покончить с режимом Примо де Риверы одним движением мизинца, отомстить за унижения и причиненный ему экономический ущерб, но ему было недосуг: он всегда относился к политике с презрением, считал ее не более чем клубком интриг, сомнительной сделкой, под которой не хотел ставить свою подпись. Им владела глубокая апатия. «Время застыло на месте и доносит до меня лишь отголоски смерти», – думал он, рассматривая алмаз. Вслед за Дельфиной, скончавшейся в 1925 году, в начале 1927 года ушел из жизни его тесть, дон Умберт Фига-и-Морера, а за ним в конце того же года при невыясненных обстоятельствах погиб брат Жоан. Каждая смерть представлялась ему зловещим знамением, и он не хотел тратить оставшиеся силы на разгром диктатуры, которая благополучно пойдет ко дну и без его помощи. Следуя примеру Муссолини, Примо де Ривера учредил единственную в своем роде партию, названную Патриотическим союзом; при создании этой партии он полагал, что пополнит ее ряды незаурядными личностями разных политических взглядов, соберет под ее знаменами цвет нации, однако смог привлечь только жаждущих крови старозаветных пиявок и горстку молодых карьеристов, изо всех сил карабкавшихся наверх; армия, еще недавно с ликованием провозгласившая его диктатором, теперь перестала оказывать ему поддержку, и сам король отчаянно искал способ от него отделаться. Против диктатуры один за другим возникали заговоры как внутри Испании, так и за ее пределами. На заговоры Ривера отвечал арестами и депортациями, но, не будучи кровожадным, никого не убивал. На вершине власти, за которую он с маниакальным упорством цеплялся обеими руками, его удерживали только никчемность оппозиции, жесточайшая цензура, коррупция административного аппарата и страх народа перед любыми переменами. Он не понимал простой вещи: его власть была недолговечна и зиждилась лишь на случайном совпадении одного из векторов развития его личности с максимальным отклонением маятника истории в том же направлении. Его правление нельзя назвать из рук вон плохим, разве только эксцентричным: за короткий срок он создал институт общественных работ, что позволило сократить массовую безработицу и произвести модернизацию промышленности. Для народа он был хорошим правителем и теперь пребывал в совершеннейшей растерянности, не понимая почему, несмотря на позитивный баланс его деятельности, он тем не менее остался в полном одиночестве. В довершение всего рухнула его последняя опора – поддержка испанской короны, и тогда он бросился искать помощи у Онофре Боувилы. Используя в качестве посредника маркиза де Ута, сохранявшего ему верность, он предпринял попытку к сближению, но было слишком поздно.

В ту пору Сантьяго Бельталю, чье имя останется навсегда связанным с именем Онофре Боувилы, исполнилось сорок три года. Хотя на нем была дешевая поношенная одежда, к встрече с Онофре он привел себя в порядок: помылся, побрился, и кто-то постриг ему волосы, вложив в работу максимум благих намерений при минимальном успехе. Наведенный лоск лишь подчеркивал в нем качества человека, любившего поживиться за чужой счет, и только горящие неугасимой ненавистью глаза на изможденном лице избавляли его от роли шута горохового. Когда мажордом сказал ему, что сеньор никого не принимает без подписанного им лично приглашения, Сантьяго Бельталь извлек из кармана пожелтевшую от времени смятую визитную карточку:

– Мне дал ее сам сеньор Боувила, – он показал визитку мажордому и добавил: – Думаю, она вполне сойдет за официальное приглашение.

Мажордом нерешительно повертел карточку в руках.

– Когда вы получили ее от сеньора? – спросил он.

– Четырнадцать лет назад, – невозмутимо ответил Сантьяго Бельталь.

– Надо сильно напрячь воображение, чтобы счесть эту истрепанную бумажку приглашением, – заметил мажордом. – Как ваше имя?

Сантьяго Бельталь назвался и прибавил:

– Вряд ли сеньор меня помнит.

Мажордом с сомнением потер лоб, но все-таки решил доложить сеньору о приходе этого странного субъекта, чья внешность явно расходилась с его представлениями о приличиях. Однако несмотря на благоразумное намерение лишний раз не докучать сеньору, он хорошо знал о его пристрастии к подобным сумасбродам. Предположения мажордома подтвердились.

– Проведи его ко мне, – велел Онофре Боувила.

Хотя ночь была теплой, в камине библиотеки жарко пылали дрова. Сантьяго Бельталь почувствовал, что задыхается.

– Вряд ли сеньор меня узнает, – сказал он с порога.

В его тоне послышались льстивые нотки. Такой важный человек, как вы, не может помнить о таком ничтожестве, как я, давал он понять словами и поведением.

Онофре презрительно улыбнулся.

– Обладай я плохой памятью, которую приписываете мне вы и подобные вам наивные простаки, я бы не был тем, кем стал, – произнес он и поднял сжатую в кулак правую руку.

На какое-то мгновение Сантьяго Бельталь струсил; ему показалось, что кулак вот-вот обрушится ему на голову, но жест не выражал угрозы. Для того чтобы стряхнуть с себя неприятное ощущение, он заговорил снова:

– Мы знакомы уже четырнадцать лет.

– Не четырнадцать, – возразил Боувила, – а пятнадцать. Мы виделись в двенадцатом году в Бас-соре; вас зовут Сантьяго Бельталь, вы изобретатель, и у вас есть дочь по имени Мария, большая строптивица. Что вы хотите мне продать?

Сантьяго Бельталь потерял дар речи; своей холодностью собеседник выбил у него из-под ног почву и сделал бессмысленной ту речь, которую он подготовил и репетировал несколько часов. Изобретатель густо покраснел. «Похоже, придя сюда, я совершил большую ошибку», – пробормотал он больше для себя, чем для того, чтобы быть услышанным.

– Приношу свои извинения. – Он совсем сник, но саркастическая улыбка Онофре Боувилы преобразила его уныние в гнев: изобретатель вскочил с кресла и устремился к двери. – Вы даже представить себе не можете, что теряете, – сказал он тонким пронзительным голосом.

– И что же такое я теряю? – спросил Онофре Боувила с язвительным спокойствием.

Изобретатель резко повернулся всем телом и с вызовом посмотрел могущественному магнату прямо в лицо: сейчас он чувствовал себя с ним на равных.

– Вы теряете настоящее чудо, – ответил он.

Онофре Боувила разжал кулак. Глаза изобретателя вонзились в алмаз; сияние его граней радужной пылью рассыпалось по шелковому халату Онофре, вытканному восточными узорами.

– Какое чудо может идти в сравнение с этим? – прошептал он.

– Чудо полета, – тут же ответил изобретатель.

В двадцатых годах ХХ века авиация, бесспорно, достигла уровня, который пресса того времени окрестила «совершеннолетием»; уже ни у кого не возникало сомнений по поводу преимущества летательных аппаратов тяжелее воздуха над всеми другими видами воздушного транспорта. Не было дня, чтобы в газетах не появилось сообщение о новом подвиге, ставшем очередной вехой достижений прогресса в этой области, хотя, естественно, существовали и нерешенные проблемы. Каким бы странным ни показалось данное утверждение сейчас, но надежность и безопасность полетов в ту пору представляли собой наименьшую сложность: случаи аварий в воздухе были редкостью, а тем более серьезные или со смертельным исходом. Кроме того, было бы несправедливым приписывать основную часть крушений техническим сбоям – скорее можно говорить о ребяческом упрямстве и легкомыслии пилотов, которые, желая продемонстрировать надежность аппаратов и собственное мастерство, летали вниз головой, очерчивая в воздухе окружности и спирали, выполняли «мертвые петли», «бочки» и другие фигуры высшего пилотажа. На этом этапе своего развития авиация требовала от пилотов особой быстроты реакции и атлетического здоровья, поэтому, как правило, ими становились молодые крепкие ребята (пятнадцать лет считались идеальным возрастом для испытательных полетов), что и обуславливало проявляемое легкомыслие. Так, в одной барселонской газете за 1925 год читаем: Хотите верьте, хотите нет, но в парижской и лондонской прессе появились сенсационные заметки о том, что некоторые пилоты, так называемые воздушные асы, соревнуются между собой, кто ловчее пролетит под мостами Сены и Темзы на бреющем полете с последующим нырянием в воду и непременным испугом как зрителей, так и самих участников. А поскольку в Барселоне нет ни реки, ни соответственно мостов, то наши пилоты, несмотря на запрещение многоуважаемого муниципалитета столицы каталонского графства, выдумали пируэт, похожий на вышеупомянутый, но более рискованный по исполнению: развернуть самолет крыльями перпендикулярно земле и пропустить его, словно нитку через игольное ушко, между башен собора Святого Семейства, построенного не для подобных забав, а во искупление грехов наших. В этих случаях, писала газета, на верхотуре появлялся неряшливого вида старик с заострившимся от голода лицом и, покрывая пилота отборными ругательствами, потрясал в воздухе кулаком в наивном стремлении сбить самолет ударом своей хилой руки. Главным лицом этого живописного действа (вдохновившего режиссера «Кинг Конга» включить похожую сцену, ставшую сегодня классикой, в свой фильм) был не кто иной, как сам Антонио Гауди-и-Корнет, доживавший в то время последние годы, и это неравное противостояние явилось неким символом: на смену модернизму, который представлял в своем творчестве выдающийся архитектор, в Каталонию пришло новое культурное течение с противоположным знаком, так называемый поисеп-tisme[128]. Если модернизм смотрел назад, предпочтительно в Средние века, то новое течение обращало свой взор в будущее; первое было идеалистическим и романтическим, второе – сугубо материалистическим и с налетом скепсиса. Почитатели noucentisme поднимали Антонио Гауди на смех, издевались над ним и его архитектурным шедевром, высмеивали его в карикатурах и язвительных статьях в прессе. Старый гений невыносимо страдал, но далеко не молча: с годами он становился желчным и начал терять контроль над разумом. Он одиноко жил в подземной часовне собора Святого Семейства, временно превращенной в мастерскую, в окружении огромных статуй, каменных розеток и других декоративных деталей, не занявших своего места в архитектурном ансамбле из-за отсутствия средств и остановки строительства. Спал он там же, не снимая одежды, превратившейся в полуистлевшее тряпье, вдыхая цементную и гипсовую пыль. По утрам выполнял легкие гимнастические упражнения, ходил на мессу и к причастию, завтракал горстью лесных орехов или пригоршней ягод, а потом снова с головой окунался в творческий процесс, который поворачивал время вспять, делая невозможным его завершение. При виде идущих к собору людей или просто кучки любопытствующих архитектор спрыгивал с лесов с прытью, не свойственной его летам, бежал навстречу со шляпой в руках и, словно нищий, просил милостыню, чтобы обеспечить продолжение работы еще на несколько дней. В костер его несбыточных мечтаний летели последние дни, отмеренные ему жизнью. За одну песету он подбрасывал в воздух орех и ловил его ртом, делая при этом фантастический прыжок назад – спина колесом, ноги согнуты в коленях. Иногда он попадал в лужу известкового раствора, и приходилось с трудом вытаскивать его оттуда, но это не огорчало старика. Его лицо преображалось, заражая энтузиазмом людей. Однако очутившись в кругу друзей, он не мог сдержать уныния.

– Между мной и прогрессом идет смертельная война, – говорил он. – Боюсь, в этой войне проиграю я.

В конце концов на пересечении улиц Байлен и Гран-Виа на него наехал трамвай, и Антонио Гауди-и-Корнет умер в госпитале Святого Креста. Авиационных конструкторов ставила в тупик еще одна проблема, позже сформулированная как автономность полетов. «Если нет возможности улететь, куда тебе нужно, зачем вообще подниматься в воздух?» – возмущались пилоты. Для решения этой задачи самолеты стали оснащать такими большими топливными баками, что они вообще не могли взлететь. Тогда начали облегчать фюзеляж, в результате чего пилотам приходилось летать верхом на баках с легковоспламеняющимся топливом в полном смысле слова. Сейчас они уже боялись не ушибов или переломов, а болезненных и неизлечимых ожогов, которые навсегда оставляют на теле рубцы. Качество топлива улучшалось гигантскими темпами: керосин стали рафинировать, изобретали смеси, которые повышали коэффициент полезного действия. Эти эксперименты дали свои плоды: 27 мая 1927 года североамериканский авиатор Чарльз Линдберг совершил беспосадочный полет по маршруту Нью-Йорк – Париж. Этот подвиг открыл безграничные возможности. Немного погодя, 9 марта 1928 года, его повторила женщина: леди Бейли вылетела из Кройдона (Англия) на авиетке «Хэвиленд Мот» с мотором мощностью 100 лошадиных сил по маршруту Париж – Неаполь – Мальта – Каир – Картум – Табора – Ливингстон – Блумфонтейн и приземлилась в Эль-Кабо 30 апреля. Оттуда после непродолжительного отдыха 12 мая она вылетела назад через Бандунду, Ниамей, Гао, Дакар, Касабланку, Малагу, Барселону в Париж и, наконец, 10 января 1929 года вернулась в Кройдон, откуда начала свое путешествие десять месяцев назад. В Испании авиационная промышленность тоже не плелась в хвосте: ее развитие подхлестнула война в Марокко, как до этого мировая война сделала то же самое в воюющих странах. В 1926 году Франко, Руис де Альда, Дуран и Рада на борту «Плюс Ультра» вылетели из Палос-де-Могера 22 января и приземлились в Буэнос-Айресе 10 февраля; в том же году Лорига и Гальярса вылетели из Мадрида на сескиплане[129] 5 апреля и приземлились в Маниле 13 мая, а самолет-разведчик «Атлантида», управляемый Льоренте, слетал из Мелильи в Испанскую Гвинею и обратно за пятнадцать дней, то есть находился в полете с 10 по 25 декабря. Каждый такой полет являлся еще одним многообещающим шагом к завтрашнему дню, но за каждым из них следовали новые проблемы: компасы сходили с ума, когда самолет оказывался в другом полушарии, традиционная картография не отвечала современным нуждам воздушной навигации, было необходимо постоянно совершенствовать альтиметры, катетометры, барометры, анемометры, радиопеленгаторы и прочие приборы; в новых условиях в совершенствовании нуждались не только они, но и одежда, питание и многие другие вещи. Помимо всего перечисленного требовалась еще и большая точность в предсказании малейших изменений атмосферных условий: ураганный южный ветер или пыльная буря могли оказаться роковыми для пассажиров и экипажа. Если поезд или машину, которые попадали в экстремальные погодные условия, можно было остановить, а корабль мог лечь в дрейф, то пилот, находясь на максимальной высоте в сотнях миль от ближайшего аэродрома, да к тому же с ограниченным запасом топлива, ничего не мог предпринять. Безвыходная ситуация создавалась и при поломке мотора в полете. Ученые всего мира бились над тем, как противостоять этим трудно учитываемым факторам. Они с интересом возвращались к изучению анатомии летающих насекомых и завидовали их способности садиться без малейших осложнений на крохотную поверхность, например на пестик растения, тогда как самолет, чтобы не разбиться, нуждался в длинной посадочной полосе, горизонтальной и гладкой. Это объяснялось тем, что приземление не могло осуществляться при минимальном пороге скорости, равном 100 километров в час: в такого типа летательных аппаратах поступательное движение и подъемная сила не являлись самостоятельными, не зависящими друг от друга величинами.

Онофре Боувила рассеянно выслушал пространные объяснения изобретателя, потом нажал на кнопку звонка. Явившемуся на зов мажордому он приказал подбросить в камин поленьев, а сам задумчиво следил за его движениями.

– Похоже, мое предложение не совсем вас убедило, – сказал Сантьяго Бельталь, когда мажордом оставил их одних.

Это тривиальное замечание вывело Онофре Боувилу из состояния прострации. Он вопрошающе посмотрел на изобретателя, словно видел его впервые.

– Просто оно мне неинтересно, – сухо заметил он; мысли унесли его далеко, и сейчас он желал только одного – избавиться от докучливого визитера. – Не то чтобы неинтересно, – торопливо прибавил он, прочитав на лице изобретателя огорчение: любезность, проявленная Онофре в начале разговора, заронила в его сердце ложные надежды, которые теперь таяли на глазах, – возможно, я возьму на вооружение вашу идею, но попозже… – сказал он машинально и даже не потрудился закончить фразу.

В течение следующих нескольких недель до него время от времени доходили вести о Сантьяго Бельтале. Изобретатель обратился со своей идеей к нескольким частным лицам и в некоторые государственные учреждения. Никто не хотел брать на себя конкретные обязательства: произносились лишь слова одобрения и общие, ни к чему не обязывающие обещания. «Мы изучим ваш проект со всем вниманием, коего он безусловно заслуживает», – говорили ему. От своих людей он узнал, что Бель-таль и его дочь снимают меблированные комнаты на улице Сепульведа. Соседи были категоричны: оба не в своем уме, ни на что не годны и не имеют ломаного гроша за душой. Онофре решил выждать – в любом случае рано или поздно все прояснится само собой. И однажды мажордом доложил ему о визите; это случилось в пасмурный день: низкое свинцовое небо, дальние раскаты грома.

– Вас спрашивает сеньорита и просит уделить ей несколько минут для беседы наедине, – сказал мажордом безразличным тоном, однако у Онофре по спине пробежал холодок.

– Проведи ее ко мне и сделай так, чтобы нам не мешали, – приказал он, поворачиваясь к двери спиной, словно хотел скрыть свое смятение. – Подожди, – задержал он мажордома, поспешившего исполнить его поручение. – Передай шоферу, чтобы он не ложился вплоть до моего особого распоряжения и держал машину наготове – она мне может потребоваться в любую минуту.

Выслушав хозяина, мажордом вышел из библиотеки, осторожно прикрыл за собой дверь и направился в вестибюль.

– Извольте следовать за мной, – сказал он. – Сеньор примет вас тотчас же.

Ее тоже била дрожь. «Я догадываюсь о том, что может произойти, – подумала она и пошла вслед за мажордомом. – Господи, помоги мне!»

Онофре узнал ее сразу, как только она переступила порог библиотеки; он вспомнил ее с настораживающей отчетливостью, будто ее появление спрессовало и вывело на экран подсознания все те годы, которые разделяли их давнюю мимолетную встречу и сегодняшнее свидание, будто с того момента прошло всего несколько мгновений, тем не менее достаточных для того, чтобы охватить одним взглядом все свое прошлое, похожее на зыбкий расплывчатый сон, и с болью ощутить, как сильно ему не хватало этой девочки. «Неужели вся прожитая мною жизнь была лишь наваждением?» – промелькнуло у него в голове, и в этот момент он услышал:

– Я – Мария Бельталь.

– Мне хорошо известно, кто вы, – ответил Онофре и, чтобы заполнить неловкую паузу, заметил: – Как жарко в этой комнате! У меня всегда горит камин: несколько месяцев назад я был очень болен, и врачи велели мне беречься. Садитесь и рассказывайте, что вас ко мне привело.

Поколебавшись мгновение, она подошла к стулу и села: на ней была короткая юбка, и, выбери она глубокое кресло, принятая поза могла бы поставить ее в неудобное, если не смешное, положение. В те годы длина платья, доходившая в 1916 году до подъема ноги, стала медленно, но неуклонно, словно улитка по стеблю растения, ползти вверх, пока не добралась до колена и не замерла на этой отметке вплоть до шестидесятых годов. Укоротившиеся юбки вызвали панику в текстильном производстве – становом хребте каталонской промышленности. Однако страхи оказались необоснованными: хотя теперь на пошив платья уходило меньше материи, это с лихвой компенсировалось чрезмерным разнообразием гардероба женщины с тех пор, как она начала принимать активное участие в общественной жизни, работать и заниматься спортом. Мода круто поменялась: другими стали сумки, перчатки, обувь, шляпки, чулки, прически. Уже не носили столько украшений, были решительно изгнаны из обихода веера. Мария положила ногу на ногу, и он не мог не заметить ее шелковых прозрачных чулок и не спросить себя: что означает эта поза?

– Не думайте, – начала Мария Бельталь, – будто я иду по стопам отца и нахожусь с ним в одной упряжке, как иногда говорят о потерявших самостоятельность людях; вовсе нет – мы с ним совершенно разные и поступаем каждый по-своему. Он был здесь, мне это известно, и надо думать, предложил вам свое последнее изобретение. Я пришла лишь затем, чтобы сказать: мой отец – не мошенник, не шарлатан и не чудак, не стоит судить о нем по внешности. Он самоучка, но это отнюдь не умаляет его дарования и не мешает ему быть истинным ученым с фундаментальными знаниями, неутомимым тружеником и просто честным человеком. Его изобретения – не фантазии, основанные на гипертрофированном восприятии действительности. Я понимаю, мои утверждения бездоказательны, и вам трудно поверить в объективность моей оценки, поэтому ко всему, что исходит от меня, вы отнесетесь с известной долей скепсиса и будете абсолютно правы. Откровенно говоря, принимая во внимание положение, в котором очутились мы с отцом, все мои рассуждения нелогичны: наши дела идут хуже некуда; они всегда шли плохо, однако в последнее время стали совсем безнадежными. Нам нечем платить за жилье, еду и вообще не на что жить. Не буду скрывать – я здесь, чтобы молить вас о спасении. Отец стареет, но меня беспокоит не столько его возраст – я могу устроиться на работу и содержать нас обоих, мне уже приходилось это делать, – сколько его душевное состояние. Мне кажется, пришло время, когда у него должен появиться шанс: ему нельзя встречать старость с ощущением бесполезности прожитой жизни. Не смотрите на меня так саркастически, я понимаю – это удел почти всех людей. Вы ведь позволите мне говорить от имени отца, не правда ли? – Она резко поднялась и прошлась по ковру; со своего кресла он видел ее стройные икры, обтянутые шелковыми чулками, на которые падал отсвет полыхавших в камине дров. Наконец она села и продолжила более спокойным тоном, размеренно выговаривая слова: – Я обратилась к вам, потому что вы единственный, кто может вытащить отца из той ямы, в которую он попал уже давно. Говорю вам это не для того, чтобы польстить; в моих словах для вас нет ничего нового, и вы лучше меня знаете о своей способности безбоязненно идти на риск, о чем свидетельствует ваша визитная карточка, данная отцу много лет назад. Тот день врезался мне в память, – она слегка покраснела, – и я навсегда запомнила ваш благородный жест. В сущности, я прошу вас только об одном: пересмотреть ваше решение. Умоляю, не отвергайте с порога предложение отца и подумайте над ним еще раз. Устройте так, чтобы его чертежи и расчеты посмотрели эксперты, посоветуйтесь с нужными, понимающими суть вопроса специалистами и попросите их сделать заключение – вам это ничего не будет стоить, зато вы сможете разобраться, заслуживает ли этот проект вашего внимания.

Она вдруг замолчала и застыла в напряженном ожидании; слышалось только ее тяжелое дыхание. Волнение было вызвано желанием предвосхитить возможную реакцию собеседника: она боялась, что он выгонит ее, но еще больше боялась, что он попытается грубо и бесцеремонно овладеть ею прямо в кабинете. Хорошо понимая всю опрометчивость совершенного ею поступка, она тем не менее пошла на него осознанно. Ее пугала только та уничижительная форма, в которой все могло произойти. Догадываясь о том, что уготовано ей жизненными обстоятельствами, она до сих пор так и не выработала для себя четкой линии поведения и не имела представления, как поведут себя ее чувства, когда придет этот роковой час. Она боролась с собой, пытаясь выкинуть навязчивую идею из головы. Мать бросила их давно, и она не сохранила о ней даже воспоминания, но ее незримый образ постоянно присутствовал в подсознании; вся ее жизнь прошла в обществе двух созданных воображением фантомов. Один из них сейчас пристально на нее смотрел. Она запомнила этот взгляд, когда была еще совсем ребенком; тогда ей было стыдно за свою неуклюжесть, за рваные обноски, за те условия, в которых они жили с отцом. Но несмотря на жгучий стыд, она все-таки обратила внимание на его взгляд. Он думал о том же: «Она запечатлелась в моей памяти как девочка с глазами цвета жженого сахара, а они, оказывается, серые», – удивлялся он.

2

Недавно возникшая легенда гласит: в самом начале ХХ века на землю опять явился дьявол, похитил одного барселонского банкира прямо из кабинета и унес его по воздуху на гору Монжуик; стоял ясный день, и с горы как на ладони была видна вся Барселона: от порта до Кольсе-рольской гряды и от Прата до реки Бесос. К тому времени большая часть тех 13 989 942 квадратных метров, отведенных по Плану Серда под застройку, была уже освоена, и теперь новые районы подходили вплотную к границам соседних деревень (тех самых, чьи жители в старину развлекались, наблюдая за барселонцами, которые, словно муравьи, сновали по улочками маленького города, запертого в каменном мешке под строгим надзором мрачной громады Сьюдаделы); фабричные трубы выбрасывали клубы дыма, и он стлался над городом наподобие тюлевой занавески, колыхавшейся от легкого дуновения морского бриза; сквозь прозрачную дымку можно было различить изумрудные поля Маресме, золотые пляжи и синее кроткое море с черными точками рыболовецких судов. Дьявол заговорил:

– Все это будет твоим, если ты, припав к моим ногам…

Но банкир не дал ему закончить; привыкнув к ежедневным торгам на бирже, он нашел сделку очень выгодной и, ничтоже сумняшеся, согласился на ее заключение. Не иначе как финансист был туп, близорук и глух, поскольку не разобрал до конца, что именно предлагал дьявол в обмен на его душу, и вообразил, будто предметом торга была та самая гора, где они стояли. Как только видение исчезло и он проснулся, то сразу же стал прикидывать, какую выгоду сулит ему сделка. Гора имела – и имеет до сего времени – слишком крутые, но приятные глазу склоны, сплошь заросшие жасмином, апельсиновыми деревьями и лаврами; в те редкие моменты благодати, когда из бастионов страшного замка, короновавшего ее вершину, не вырывался огонь, когда по городу не стреляли картечью и не метали в него бомбы, барселонцы шумными толпами поднимались на гору полюбоваться окрестностями, а ремесленники, слуги и солдаты располагались близ чистых источников и устраивали веселые пикники. После долгих раздумий банкира осенила гениальная, на его взгляд, идея: «А что, если мы организуем на Монжуик Всемирную выставку, которая не уступит своей предшественнице, проведенной в 1888 году, ни в успехе, ни в доходах?» – спросил он себя. К тому времени ценой многих лишений город все-таки оправился от ущерба, нанесенного предыдущим мероприятием, и в памяти барселонцев остались лишь воспоминания о пышных празднествах и блестящих приемах в честь высоких особ. Алькальд встретил инициативу с нескрываемой завистью. «Карамба! Какая блестящая идея, и почему она не пришла мне в голову первому?» – думал он, пока банкир излагал ему свой план. Тут же нашлись субсидии, и за них проголосовали единогласно. Гору Монжуик закрыли для публичных посещений; вырубили леса, замуровали в трубы горные ручьи, взорвали динамитом источники, сровняли выступы и впадины, а потом насыпали кучи цемента на те места, где планировалось возведение павильонов и дворцов. Как и в прошлый раз, не заставило себя ждать появление всяческих препон и подводных камней: сначала разразилась мировая война, а потом последовало молчание правительства Мадрида, которое долго не давало разрешения на проведение мероприятия, чем окончательно парализовало стройку. Меж тем наш банкир находился в смертельном трансе, и только благодаря заступничеству святого Антонио Мария Кларет[130] смог вызволить свою душу из цепких когтей злодея, но выставка приказала долго жить. Должно было пройти двадцать лет, чтобы усилия, предпринятые генералом Примо де Риверой для развития института общественных работ, вдохнули новую жизнь в старую идею. С тех пор не только Монжуик, но и весь город превратился в арену колоссальной стройки: многие здания были разрушены, мостовые и дорожные покрытия разворочены, а на их месте прокладывали линии метро. Барселона того времени напоминала окопы мировой войны, по милости которой на планах банкира был поставлен жирный крест. На стройках трудились многие тысячи рабочих: подсобники и каменщики устремились в Барселону со всех концов полуострова, особенно с бедного юга. Они прибывали на поездах, забивая до отказа перроны вокзала Франция, только что расширенного и обновленного. Как всегда, город оказался не готов к такому наплыву людей. Из-за отсутствия жилья иммигрантов селили в развалюхах, прозванных бараками. Барачные поселки вырастали за одну ночь, они были повсюду: за городом, на склонах Монжуика, на берегах Бесос. Они имели дурную славу и нелепые названия, например, Ла-Мина, Кампо-де-ла-Бота и Пекин. Феномен временных бараков сильно настораживал: уж слишком очевидным было его стремление к постоянству. На окнах самых жалких лачуг появились тряпичные занавески, границы будущих палисадников и огородов выкладывали побеленными известью камнями. На этих участках сажали помидоры, пустые жестянки из-под керосина приспосабливали под цветочные горшки, и в них буйно росли белые и красные герани, петрушка и базилик. Чтобы исправить положение, власти начали возводить блоки «дешевого жилья». Дома этого типа отличались не только низкой квартплатой, но и плохим качеством строительных материалов: цемент смешивали с избыточным количеством песка, и, высыхая, он крошился; вместо балок и стропил часто ставили полусгнившие железнодорожные шпалы, перегородки изготовляли из картона или спрессованной бумаги. Из подобных зданий образовывались целые города-спутники, не имевшие ни водопровода, ни электричества, ни телефона, ни газа; в них отсутствовали школы, пункты медицинской помощи, развлекательные центры, совсем не было зеленых насаждений. До них не доходили линии общественного транспорта, и их обитатели пользовались велосипедами. Улицы Барселоны имеют покатый рельеф, по ним трудно передвигаться даже пешеходам, не говоря уж о велосипедистах, поэтому люди добирались до работы вконец измотанные и часто гибли под колесами автомобилей или на строительных площадках. Женщины и те, кто не вышел ростом, предпочитали трехколесные велосипеды, более удобные и надежные, но менее практичные из-за большего веса. В дешевых жилищах часто выходило из строя оборудование, и поэтому почти каждый день случались пожары и затопления. Газеты того времени изобилуют разоблачительными статьями следующего толка: Вчера, во вторник, во второй половине дня двадцатитрехлетний Пантагрюэль Криадо-и-Чопо, родом из Мулы (провинция Мурсия), подвизающийся в настоящее время помощником каменщика на строительстве Павильона Германии, сильно поскандалив с женой и свекровью, в сердцах заехал кулаком в стену гостиной своей квартиры, которая тут же рухнула. Вышеупомянутый Пантагрюэль Криадо очутился в спальне своих соседей, Хуана де ла Крус Маркеса-и-Лопеса и Нисефоры Гарсиа де Маркес, и обменялся с ними несколькими фразами на повышенных тонах. Завязалась потасовка, в результате чего одна за другой обвалились все перегородки первого этажа; в драку вмешались остальные жильцы, и тут началось настоящее светопреставление. В итоге от дома остались одни руины. Еще более красноречиво звучит заголовок одной заметки, увидевшей свет в 1926 году: Ребенок гибнет оттого, что сосед сверху дернул за цепочку унитаза. Список обитателей бараков и дешевых жилищ пополнялся теми, кто проживал в квартирах на правах субаренды. Этим людям законные квартиросъемщики сдавали одну комнату (всегда худшую) и за дополнительную плату предоставляли возможность пользоваться туалетом и кухней, но с жесткими ограничениями. Субарендаторы, число которых в 1927 году превысило сто тысяч, по сравнению с другими иммигрантами находились в лучших условиях, но зато, за редкими исключениями, подвергались постоянным унижениям. На фоне этих агонизирующих построек, где царил дух вырождения и мстительной ненависти, поднимались силуэты грандиозных павильонов и роскошных дворцов Всемирной выставки, призванной удивить мир. А вдали от суетного Монжуика, в закопченной пламенем свечей часовне стояла статуя святой Эулалии и с изумлением взирала на выраставшую у нее на глазах панораму. «Что за город! – сокрушалась она. – Господи, что это за город!» Святая сильно переживала за судьбу Барселоны, хотя по отношению к ней горожане никогда не проявляли ни особой щедрости, ни великодушия. В IV веке нашей эры, будучи двенадцатилетней отроковицей, она за отказ поклоняться языческим богам сначала подверглась пыткам, а затем была сожжена на костре. Пруденсио[131] рассказывает: умирая, святая испустила изо рта дух в виде белого голубя, а ее тело вдруг покрылось густым слоем инея. В течение многих лет святая Эулалия почиталась как заступница города, однако потом ей пришлось уступить это звание Пресвятой Деве Мерсед, или Милостивой, которая носит его с честью и по сей день. В довершение всего, будто мало было нанесенной обиды, установили, что той святой Эулалии, девственницы и мученицы, под чьим неусыпным покровительством Барселона находилась в течение нескольких веков, не существовало вовсе: она была сотворена по образу и подобию подлинной Эулалии, рожденной в Мериле в 304 году и сожженной вместе с другими мучениками во времена гонений на христиан при императоре Максимиане. «Святые не приживаются у нас, – качали головами барселонцы, – так уж повелось». И действительно, спустя некоторое время существование настоящей Эулалии из Мериды, чей праздник отмечается 10 декабря, тоже было подвергнуто сомнениям. Теперь статуя поруганной святой занимала один из боковых приделов барселонского Собора, откуда смотрела на панораму стройки и раздумывала над тем, как отнестись к окружавшему ее разгрому. «Это не может так дальше продолжаться, – сказала она однажды, – я буду не я, если не приму меры!» Она попросила святую Лукрецию и Христа Лепанто [132]прикрыть ее отсутствие сотворением какого-нибудь маленького чуда, а сама спустилась с пьедестала, вышла на улицу и, тяжело переваливаясь, направилась в муниципалитет. Алькальд встретил ее с двояким чувством: с одной стороны, он был рад появлению единомышленника, на чью поддержку мог опереться, но с другой – отчаянно трусил, как бы ее вмешательство не вызвало осуждения у вышестоящих органов.

– Эх Дариус, Дариус! Опять ты хочешь всем угодить! – уязвила алькальда святая Эулалия.

Дариус Румеу-и-Фрейкса, барон де Вивер, занимал пост алькальда с 1924 года.

– Когда я вступил в должность, все это безобразие уже началось, – сказал он оправдывающимся тоном. – Что до меня, то я бы никогда не допустил проведения в Барселоне новой выставки. – Этот алькальд не обладал и не мог обладать таким горячим, бьющим через край темпераментом, как его выдающийся предшественник Риус-и-Таулет, да и Барселона сильно изменилась: теперь это был огромный город со сложной инфраструктурой. – Виноват Примо де Ривера, свихнувшийся на своей маниакальной идее общественных работ, – продолжал жаловаться алькальд. – За его популистскую политику нам волей-неволей придется расплачиваться всем миром. Город поражен иммигрантской заразой, и она в основном идет с юга. – Он вдруг вспомнил, что по утверждению сведущих людей святая Эулалия тоже была южанкой, и поспешно добавил: – Не пойми меня превратно, Эулалия: я не имею ничего против южан, равно как и против кого бы то ни было, – для меня все равны перед Богом; просто когда я вижу, до какой степени обнищания дошли эти люди и в каких ужасающих условиях они живут, у меня душа разрывается на части. Но что я могу поделать?

Святая Эулалия уныло покачала головой.

– Не знаю, – сказала она наконец, потом тяжело вздохнула и добавила: – В крайнем случае можно обратиться за помощью к Онофре Боувиле!

Однако ей было невдомек: именно в этот момент на него никак нельзя было рассчитывать.

– Может быть, мне лучше пойти с сеньором? – засомневался шофер.

Улица Сепульведа выходила на площадь Испании, напоминавшую жерло извергавшегося вулкана: на ней полным ходом велось строительство монументального фонтана, а рядом возводилась станция метро; от площади начинался проспект Королевы Марии Кристины, по обеим сторонам которого высились дворцы и недостроенные павильоны Всемирной выставки. На стройке были задействованы тысячи рабочих; некоторые из них возвращались по ночам в свои бараки, дешевые комнаты и мрачные квартиры, где снимали углы. Те же, кому некуда было приклонить голову, ночевали под открытым небом на прилегающих к площади улицах: наиболее удачливые заворачивались в пледы, менее везучие – в газеты; дети спали, прижавшись к родителям и старшим братьям; больных клали отдельно, вдоль стен домов, в смутной надежде на то, что новый день каким-то чудом принесет им облегчение. Вдали виднелись пламя костра и мелькавшие вокруг него тени людей, пришедших на огонек погреться; низко стлалось облако дыма, пропитывая одежду и волосы запахом подгоревшего мяса; где-то звучала гитара. Онофре Боувила приказал шоферу остаться у машины.

– Ничего со мной не случится, – сказал он.

Он знал: эти отверженные люди, эти парии никому не способны причинить зла. Закутанный в черное пальто с меховым воротником, в цилиндре и шевровых перчатках, он спокойно шел по центру площади. Парии провожали его взглядами, в которых не было враждебности, – скорее удивление, словно они присутствовали на занимательном спектакле. Онофре остановился около неприметного дома без архитектурных излишеств, немного помедлил и несколько раз ударил дверным молотком. Почувствовав на себе пристальный взгляд, изучавший его через дверной глазок, он помахал перед ним монеткой, и дверь тут же распахнулась. На пороге стояла старуха. Онофре шепнул ей что-то на ухо, она беззвучно засмеялась, обнажив голые десны, и пропустила его в подъезд. Он стал подниматься вверх, а старуха, бормоча слова благодарности и кланяясь, высоко подняла фонарь, чтобы осветить ступеньки лестницы. На втором пролете ему пришлось подниматься на ощупь, но он не сбился с пути и ни разу не споткнулся, припомнив свою былую сноровку ночного бродяги. Наконец он остановился на площадке, чиркнул спичкой и прочитал номер квартиры. Потом постучал. Дверь отворил плюгавый небритый субъект в поношенном халате, накинутом поверх грязной мятой пижамы.

– Я пришел к дону Сантьяго Бельталю, – сказал Онофре, прежде чем его спросили о цели визита.

– Сейчас не время для посещений, – ответил замухрышка и попытался захлопнуть дверь перед самым его носом, но не успел.

Онофре Боувила сильным ударом ноги распахнул ее вновь и ткнул замухрышке под ребра острым концом трости. Тот упал на фаянсовую подставку для зонтов, которая опрокинулась на пол и разлетелась на куски.

– Я не спрашивал вашего мнения – оно меня совсем не интересует, – сказал он не повышая голоса. – Пойдите и попросите выйти дона Сантьяго Бельталя, а потом скройтесь с глаз моих, чтобы я вас больше никогда не видел.

Замухрышка с трудом поднялся на ноги, пытаясь схватить за спиной развязавшиеся при падении концы пояса, и молча исчез за занавеской, отделявшей прихожую от остальных помещений. Через несколько секунд из-за занавески вышел Сантьяго Бельталь и принялся извиняться.

– Я никого не ждал и менее всего такого важного гостя, – уверял он. – Видите ли, условия, в которых мы живем… – Он не закончил фразу и жестом пригласил Онофре Боувилу следовать за ним.

Они миновали темный коридор и вошли в маленькую комнату с одним оконцем, выходившим во внутренний крытый двор. На Онофре пахнуло спертым воздухом. Обстановку комнаты составляли две убогие металлические кровати, маленький столик с двумя стульями и торшер. У стены стояло несколько картонных коробок, где хозяева хранили одежду и кое-какие личные вещи. Стены сплошь были увешаны схемами, прикрепленными к обоям кнопками. Мария Бельталь сидела у стола и при жидком свете лампы штопала носок, натянутый на деревянное яйцо. На ней было простенькое домашнее платье. Чтобы защититься от холода и пронзительной сырости, она накинула на плечи шерстяную шаль; жалкий туалет дополняли вязаные шерстяные чулки и фетровые тапочки. Платье подчеркивало ее худобу и синеватую прозрачность кожи, скрытую макияжем во время их недавнего свидания. На фоне бледного лица выделялся покрасневший от насморка нос – в те годы хронической простудой страдали почти все барселонцы. Когда Онофре вошел в комнату, она на мгновение оторвалась от штопки и сразу опустила голову, но он успел заметить, что ее глаза вновь приобрели тот оттенок жженого сахара, который запомнился ему со дня их первой встречи.

– Извините за страшный беспорядок, – сказал изобретатель, нервно прохаживаясь в узком проходе между мебелью. Своими порывистыми движениями и возбуждением он только усиливал впечатление полного хаоса, царившего в комнате. – Если бы мы заранее знали, что вы окажете нам такую честь, то по крайней мере сняли бы со стен эти бумаженции. О! Как же это я! Совсем забыл представить вам дочь; вы ведь с ней не знакомы, не так ли? Моя дочь Мария, сеньор. Мария, этот кабальеро – дон Онофре Боувила, я тебе о нем уже говорил; недавно я ходил к нему предложить свои проекты, и сеньор имел любезность благосклонно меня выслушать.

Онофре и Мария украдкой переглянулись, и этот взгляд мог бы насторожить кого угодно, но только не изобретателя. Погруженный в свои мысли, он машинально помог Онофре снять пальто, принял из его рук шляпу, трость и перчатки и осторожно положил все это на кровать. Затем придвинул одну из коробок к столу, предложил гостю свободный стул, сам сел на коробку и, нервно сплетя пальцы, приготовился выслушать объяснения Онофре Боувилы по поводу своего внезапного прихода. Тот, как обычно, без обиняков приступил к делу.

– Я решил, – начал он, – принять ваше предложение. – Когда изобретатель немного пришел в себя, он приготовился было излить на гостя слова признательности и даже открыл для этого рот, но Онофре остановил его жестом руки. – Этим я хочу сказать, что считаю необходимым и оправданным тот риск, которому я себя подвергаю, думая снабдить вас определенной суммой денег, чтобы вы смогли закончить свои эксперименты. Разумеется, наш договор имеет ряд условий. О них я и пришел поговорить.

– Я весь внимание, – ответил изобретатель.

Если барона де Вивера, убежденного монархиста, посещала святая Эулалия, то генерала Примо де Риверу, отказавшегося от монархических взглядов из чувства досады, почему-то преследовало менее благостное видение: ему время от времени являлся краб в тирольской шляпе с пером. Всеми покинутый, но медливший отдавать власть в другие руки диктатор возлагал теперь все свои надежды на организацию Всемирной выставки в Барселоне.

– Когда я возглавил правительство, испанцы напоминали пауков в банке, а наша Испания, превратившаяся в страну террористов и нищих, была похожа на сумасшедший дом. Я за несколько лет изменил ее и сделал испанцев процветающей уважаемой нацией; теперь они обеспечены работой, живут в мире, и эти достижения непременно отразятся в экспонатах Всемирной выставки; тогда те, кто меня сейчас так яростно критикует, вынуждены будут поджать хвост и прикусить язык, – заявил он.

Министр развития позволил себе вставить маленькое замечание:

– План вашего превосходительства просто великолепен, но, к несчастью, он требует расходов, превышающих наши возможности.

И это было правдой: за последние годы национальная экономика испытала несколько сильных потрясений, финансовые резервы были истощены, и котировка песеты на внешних рынках опустилась до смехотворного уровня. Диктатор потер нос.

– Дьявол! Я полагал, что расходы по выставке возьмут на себя каталонцы. Что за скряги! – пробурчал он сквозь зубы, будто разговаривал сам с собой.

С изысканным тактом министр развития обратил его внимание на следующее обстоятельство:

– Каталонцы, независимо от их достоинств и недостатков, абсолютно правы в одном – они не хотят выкладывать последний дуро ради славы тех, кто их постоянно унижает и оскорбляет.

– Ну и ну! – воскликнул Примо де Ривера, – дело-то действительно каверзное. Тут надо пораскинуть мозгами. А если нам отправить этих вечно недовольных ворчунов в ссылку?

– Их несколько миллионов, мой генерал, – возразил министр внутренних дел.

А министр развития несказанно обрадовался тому, что разговор перешел на людей, находившихся в компетенции его коллеги по кабинету. Примо де Ривера ударил кулаком по столу:

– Плевать я хотел на всех вас и ваши министерские портфели! – Но его гнев быстро рассеялся, поскольку ему в голову пришла спасительная идея. – Хорошо, – сказал он. – Мы распространим слухи о проведении Всемирной выставки в другом месте; к примеру, чем плохи Бургос, Памплона или какой-нибудь еще город Испании? – Видя, как министры обменялись растерянными взглядами, он хитро улыбнулся и добавил: – Когда до каталонцев дойдут разговоры о наших планах, они вывернутся наизнанку и начнут тратить без оглядки – только бы доказать преимущество Барселоны над другими городами, и нам практически ничего не придется вкладывать.

Члены кабинета признали идею вполне приемлемой. Только министр сельского хозяйства осмелился возразить.

– Обязательно найдется какой-нибудь проныра, который разоблачит наши замыслы и предаст их гласности, – сказал он.

– В ссылку его! – заревел диктатор.

После совещания в Мадриде работы по подготовке Всемирной выставки в Барселоне пошли полным ходом; уже во второй раз она опустошала до дна муниципальный бюджет. Из Монжуика, как из кровоточащей раны, вместе с песком и грязью вытекало благосостояние города. Алькальд и другие упрямцы, выступавшие против проведения выставки, а также те, кто возражал против мотовства и расточительства, были, невзирая на лица, отстранены от занимаемых должностей или сосланы, а их функции передали другим чиновникам, более лояльным к Примо де Ривере. Среди этих людей затесались спекулянты, пользовавшиеся полной бесконтрольностью, чтобы под шумок поживиться за чужой счет. Газеты могли публиковать лишь хвалебные статьи и одобрительные комментарии, в противном случае их изымали из продажи, а главные редакторы и директора издательств беспощадно штрафовались. Благодаря принятым мерам Монжуик на глазах превращался в волшебную страну. Там строились дворцы электричества и механики, моды и текстильного производства, изящных и прикладных искусств, промышленности, проектирования, графики, строительной промышленности (имени Альфонса ХШ), труда, связи и транспорта. Все эти грандиозные сооружения начали возводиться несколько десятилетий назад, то есть в те времена, когда в архитектуре царил модернизм; теперь их вид шокировал специалистов: они казались им приторно изысканными и однообразными, а порой – откровенно безвкусными. Около тяжеловесных отечественных павильонов, словно в насмешку, устремлялись вверх легкие конструкции, построенные иностранцами: они были спроектированы недавно и отражали современные тенденции в архитектуре и эстетике. Если прочие выставки были посвящены определенным темам, например промышленности, электроэнергии или транспорту, то нашу можно было бы определить одним емким словом: вульгарность, – пишет некий журналист в 1927 году, незадолго до своей депортации на остров Гомера. Мы не только разоримся, но и будем выглядеть в глазах всего мира пещерными дикарями, – заканчивает он. Эти крики души не доходили до ушей вдохновителей и организаторов мероприятия.

Пока шла вся эта мышиная возня вокруг Всемирной выставки, на противоположном холме, отделенном от Монжуика целым городом, Онофре Боувила стоял на берегу озера своего поместья один на один с нахлынувшими на него чувствами. «Как это могло случиться? – спрашивал он себя. – Я влюблен. И это в моем-то возрасте! Нет, невозможно… Тем не менее вот оно – свершилось, и ощущение того, что это могло произойти, наполняет меня блаженством. Кто бы мог подумать!» Он тихонько засмеялся. Впервые в жизни он испытывал по отношению к себе что-то вроде нежности, и это позволяло ему относиться с юмором к собственным печалям и невзгодам. Потом улыбка стерлась с его губ, лоб нахмурился: Онофре не понимал, как с ним могло произойти подобное чудо, посеявшее в его душе смуту и растерянность. «Каким неудержимым вихрем занесло в мою жизнь эту в общем-то ничем не примечательную женщину? И как ей удалось скрутить мою волю в бараний рог? – спрашивал он себя снова и снова. – Не то чтобы внешне она была совсем непривлекательна, – продолжал он делиться мыслями с невидимым собеседником, – однако, если признаться, красавицей ее тоже не назовешь. Но даже будь она само совершенство, с какой стати я так распалился? Жизнь не обделила меня потрясающими женщинами, настоящими чертовками, при появлении которых на улице замирало движение; с моими деньгами мне всегда было легко купить любую красотку, заполучить лучшую из лучших. Но в глубине души я никогда не испытывал к ним ничего, кроме презрения. А эта девочка внушает мне чувство смиренного почтения, и я не могу объяснить почему. Почему, когда она со мной говорит, улыбается мне или просто на меня смотрит, я ощущаю такое счастье, что испытываю к ней скорее благодарность, чем физическое влечение?» Размышляя над этим, он пришел к выводу: его теперешнее смирение является искупительной жертвой, приносимой им на алтарь собственной гордыни и эгоизма. «Это верно, – говорил он, пересматривая свое прошлое, – иногда я поступал как совершеннейший безбожник; только одному Господу ведомо, какие жуткие страницы есть в моей жизни, и за них придется отвечать на Страшном суде. Даже если никто не может утверждать наверняка, что я кого-то убил своими руками, это отнюдь не служит мне оправданием – многие погибли в результате моего прямого или косвенного вмешательства. Другие по моей вине стали несчастными и по праву могут предъявить мне счет. О! Как ужасно осознавать свое злодейство, когда уже ничего не исправишь! Слишком поздно сожалеть и раскаиваться!» Он на мгновение заглянул в открывшуюся перед ним пропасть и, будто подкошенный, упал на землю. Воздух был недвижим, на гладкой поверхности искусственного озера вспыхивали солнечные блики, оперение лебедей ослепительно блестело. В потоке света лебеди казались ему лучезарными посланниками Божественного Провидения, сошедшими на землю, чтобы наполнить его смятенную душу милосердием, состраданием и надеждой. Они напомнили ему: Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию. Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девять в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? Растроганный своим раскаянием, он зарылся лицом в траву и прошептал:

– Прости меня, Господи! Прости! Я был глупцом и извергом; мне нет оправдания, и ничто не может смягчить мою вину.

Перед его глазами, будто на перелистываемых страницах альбома, выстроилась скорбная череда лиц, выносивших ему обвинительный приговор: Одон Мостаса, дон Алещандре Каналс-и-Формига и его сын, несчастный Николау Каналс-и-Ратаплан, Жоан Сикарт и Арнау Пунселья, генерал Осорио, экс-губернатор острова Лусон, жена и дочери, Дельфина и сеньор Браулио, отец и мать, брат Жоан, а также многие другие люди, которых он даже не видел и никогда уже не увидит. Всех их он принес в жертву собственным амбициям и безумию, всех отдал на заклание своей неуемной и неправедной жажде мести, все они страдали напрасно и только для того, чтобы он смог насладиться сиюминутной победой с горьким привкусом крови. «Найдется ли в Царствии Небесном столько великодушия, чтобы простить такого выродка, каким был я все эти годы?» – подумал он, чувствуя, что к глазам подступают слезы, готовые прорваться сквозь сжатые веки обильным сладостным потоком. В этот момент Онофре почувствовал, как кто-то легонько теребит его за плечо. Кроме него, в саду никого не было, поэтому он испугался и долго не осмеливался разжать веки, воображая перед собой величественного ангела с карающим огненным мечом. Когда он все-таки открыл глаза, то увидел лебедя, который тыкал в него клювом, видимо удивленный присутствием на берегу озера неведомого существа, неподвижно скорчившегося на земле. Возможно, посланный своими собратьями лебедь выбрался из воды и подошел к нему поближе посмотреть, в чем дело. Онофре Боувила одним прыжком вскочил на ноги, и испуганная птица стала отступать к озеру, переваливаясь на своих перепончатых лапах. Сзади бегство лебедя с поля боя выглядело уродливым и комичным, а пронзительное гоготание резало слух и казалось Онофре отвратительным. Возмущенный тем, что его напугала глупая птица, он настиг лебедя, прежде чем тот успел спастись в родной стихии, и изо всей силы дал ему пинка. Лебедь описал в воздухе кривую, плюхнулся в озеро и неподвижно застыл, высунув на поверхность заднюю часть с острым хвостиком и погрузив в воду голову и шею. Круги на воде, вызванные его падением, постепенно исчезли, озеро успокоилось, и сейчас на его поверхности плавали лишь белые перья, потерянные птицей во время удара. Онофре Боувила стряхнул с себя прилипшие травинки и, не заботясь о том, жив ли еще лебедь, продолжил прогулку по парку. Инцидент вернул его к действительности; исчезли мучительные видения его жертв и чувство вины; их место вновь заняла неумолимая пристрастная логика, которую он всегда пускал в ход, чтобы найти себе оправдание.

– И в чем это я себя обвиняю? – бодро проговорил он. – Если бы меня кто-нибудь сейчас услышал, то наверняка подумал бы, будто в мире нет других страданий кроме тех, которые доставлял я. Как бы не так! – ответил он воображаемому обвинителю. – Люди были несчастными задолго до того, как я появился на свет, и будут несчастными после моей смерти. Допустим, я причинил зло некоторым из них, но тогда кто я такой: настоящий виновник этих несчастий или просто орудие судьбы? Если бы наши с Одоном Мостасой пути не пересеклись, разве конец этого тупоголового убийцы стал бы от этого менее трагичным? И разве, когда он появился на свет, ему не была написана на роду удавка? А Дельфина? Какая бы участь ее ожидала, не появись я в один прекрасный день в пансионе ее родителей? Без сомнения, всю свою жизнь она оставалась бы жалкой судомойкой и в лучшем случае вышла бы замуж за какого-нибудь дикаря, бездельника или пьянчужку, который колошматил бы ее до тех пор, пока она не окочурилась бы в одночасье, замученная побоями, работой и родами. Дьявол! По крайней мере, со мной все эти канализационные крысы имели свой шанс; под моим покровительством они смогли пусть на мгновения, но все же вкусить наслаждение славой и могуществом.

Звук приглушенного взрыва, прозвучавшего где-то поблизости, прервал его размышления. За первым взрывом последовала целая серия других. Птицы, сидевшие в гнездах, вспорхнули разнородной стаей и подняли невообразимый гвалт, описывая круги на большой высоте. Онофре Боувила снова улыбнулся.

– Ну вот, хотя бы этот несчастный горемыка – благо за примером недалеко ходить, – добавил он тихим голосом. Безмятежная улыбка сошла с его лица, оно стало по-прежнему жестким.

Повернувшись к озеру спиной, Онофре направился к тому месту, откуда раздавались звуки взрывов. Он умышленно свернул с тропы, идущей вдоль зеленых ухоженных лугов, и углубился в чащу: густые кроны деревьев позволяли ему оставаться незамеченным. Добравшись до межи, он стал украдкой наблюдать за действом, разворачивавшимся недалеко от его тайного убежища: прямо перед его глазами стоял натянутый тент, похожий на цирковой шатер; туда-сюда сновали какие-то люди, одетые в форму технического персонала. В конце туннеля из парусины, служившего входом в шатер (на нем все еще висели обрывки вымпелов и флажков), двое вооруженных охранников надзирали за входившими и выходившими техниками. Онофре знал, хотя и не мог этого видеть, что под шатром находятся ангары со сложнейшими механизмами и оборудованием, предназначенными для того, чтобы вырабатывать электрическую энергию и снабжать ею машины, которые мерно гудели и поскрипывали внутри шатра. Конечно, было бы гораздо проще и дешевле получать энергию напрямую от электрической компании, но тогда не представлялось бы возможным сохранять в тайне проводимые здесь работы. Ангары скрывали от любопытных глаз генераторы, приобретенные в разных странах при посредничестве подставных фирм, а потом в обход закона ввезенные в Каталонию и тайно доставленные сюда в разобранном виде. Позже маленькими партиями сюда завезли уголь, служивший топливом. Его запасы были свалены в бункеры, вырытые под лугами, лесом и озером. Остальное оборудование и материалы, необходимые для испытаний, доставлялись таким же способом. Более сложной задачей оказался наем персонала. Если избыток иммигрантов позволял производить набор неквалифицированной рабочей силы в открытой и беззастенчивой форме, то тайная вербовка техников и инженеров, чье внезапное исчезновение с рабочих мест и из общественной жизни могло бы вызвать подозрения, порождала массу трудностей, которые надо было преодолевать отдельно в каждом конкретном случае: одних специалистов нанимали за границей, других, ушедших на пенсию, разыскивали в Испании и привлекали к делу, посулив большие деньги, и, наконец, третьих заманили обманом, рассылая фальшивые приглашения в американские университеты. Тем, кто принимал эти приглашения, выдавались билеты первого класса на пассажирские суда. Когда пароход пересекал границы территориальных вод Испании, специалистов под дулом пистолета вытаскивали из кают, сажали на быстроходные катера и доставляли на сушу, а затем уже в автомобилях привозили в поместье, где им сообщали об истинных причинах похищения и ожидавшей их работе. Инженеров успокаивали тем, что их изоляция носит временный характер, обещали за сотрудничество баснословное вознаграждение, которое с лихвой компенсирует пережитые ими волнения, и в конце концов добивались своего. Перспектива счастливой развязки долгих злоключений приводила специалистов чуть ли не в восхищение. Конечно, этот способ был слишком медленным, сложным и дорогим. Однако для успешного завершения испытаний Онофре Боувила не скупился на расходы: за один только шатер, показавшийся ему приемлемым по размерам и форме, он выложил кругленькую сумму, купив его у разорившегося цирка. Случилось так, что во время гастролей по южной Италии эпидемия холеры унесла жизнь почти всех артистов, кроме бородатой женщины, ecuyиre[133]и одного силача. Они закрыли цирк и за бесценок продали оборудование. Онофре пришлось взять на работу всех троих и привезти их в поместье, чтобы они помогли смонтировать и закрепить шатер. Теперь эти фантастические персонажи, наряженные в усеянные блестками спортивные трико и набедренные повязки, словно привидения, бродили по парку, пугая своим видом добрых людей.

Онофре Боувила размышлял над этой пикантной ситуацией и вдруг увидел, как из шатра выходит она. На ней была широкая розовая юбка, такая короткая, что при ходьбе обнажались колени. Под складками материи обрисовывались контуры бедер. Это приковывало к себе взгляды механиков и выводило из себя Онофре Боувилу. Остальные детали одежды были просты и строги. «Надо бы сделать ей замечание по поводу длины юбки», – отметил он, и его сердце учащенно забилось. Он продолжал подсматривать то за ней, то за механиками. Ослепленная солнечными лучами, она прищурила глаза и остановилась у входа в шатер, потом пригладила пальцами волосы, надела широкополую шляпу и пошла в сторону леса, как раз туда, где притаился Онофре. «Святители небесные! – подумал он, спрятавшись за ствол дуба – Только бы она меня не увидела!» За те несколько месяцев, которые Мария Бельталь и ее отец жили в поместье, он перебросился с ней лишь двумя-тремя официальными фразами. Этим он давал понять, что круг его интересов ограничивался проектом изобретателя, чьими стараниями день ото дня рос и усложнялся этот странный промышленный объект; это с ним, а не с Марией он вел нескончаемые разговоры, вертевшиеся в основном вокруг испытаний. С самого начала Сантьяго Бельталь и его дочь занимали охотничий домик, построенный уже давно и располагавшийся в парке далеко от господского дома. Там были созданы все условия, обеспечивавшие им независимое комфортное существование, но без излишней роскоши, чтобы невзначай не выдать скрытых побуждений Онофре Боувилы, которые заставили его пуститься в эту безумную авантюру. Он лично и с максимальной дотошностью руководил отделкой этого домика и подбирал мебель, однако не переступал его порога с тех пор, как там поселились Сантьяго и Мария Бельталь, и вызывал изобретателя к себе в библиотеку через посыльного, если имел в нем надобность. Секретный характер проекта требовал соблюдения осторожности, поэтому персоналу не позволяли покидать территорию поместья; благодаря этому запрету он знал: она всегда здесь, рядом с ним, и хотя между ними не существовало никаких личных отношений, он всегда мог рассчитывать на то, что она не имеет подобных отношений ни с кем другим. Они жили на одной земле, которая принадлежала ему; этого было достаточно, чтобы он почувствовал свои права на нее, мысленно включив Марию Бельталь в свои владения, и ощущение собственности наполняло его счастьем. Тайком, так же как сейчас, Онофре следил за каждым ее шагом. «Странно! – думал он, притаившись за стволом дуба и восхищаясь тем изяществом, с каким она двигалась, любуясь легкостью и стремительностью ее походки, стройной фигурой и горделивой осанкой. – Когда я был молод, и у меня все было впереди, мне катастрофически не хватало времени, а все дела казались срочными. Сейчас же, когда время течет с головокружительной быстротой и уходит, словно вода сквозь пальцы, я почему-то никуда не спешу, научился ждать и вижу смысл существования лишь в предвкушении счастья. И тем не менее именно сегодня время меня поджимает». Он посмотрел на небо, и оно поразило его своей синевой и бездонностью. Он вспомнил, как за день до этого посетил стройку Всемирной выставки, где случайно встретился с маркизом де Утом, которого не видел уже давно. Маркиз был членом комитета по организации выставки и доверенным лицом Примо де Риверы в Барселоне; он получал инструкции непосредственно из Мадрида и воплощал их в жизнь за спиной алькальда. В обмен на лояльность ему было разрешено вести кое-какие темные делишки, причем с полной безнаказанностью.

Когда маркиз увидел Онофре Боувилу на территории будущей выставки, у него непроизвольно скривилось лицо: дружба, существовавшая между ним и Онофре в былые времена, переросла в ярко выраженную неприязнь со стороны первого и недоверие со стороны второго. Но внешне оба старались держать себя в рамках приличия.

– Малыш! Как ты хорошо выглядишь! – воскликнул маркиз, обнимая Онофре. – Я слышал краем уха, что к тебе прицепилась какая-то лихоманка, поэтому рад видеть тебя в добром здравии и, как всегда, молодым.

– Ты тоже держишься молодцом, – сказал Онофре Боувила.

– Ладно, ладно… – примирительно проговорил маркиз.

Взявшись под руку, они мирно зашагали по стройке, старательно обходя траншеи и горы мусора и осторожно ступая по перекинутым через котлованы доскам, прогибавшимся под тяжестью их тел. Маркиз посвящал своего собеседника в технические характеристики самых важных объектов: дворцов, павильонов, ресторанов, служебных помещений и так далее. Не скрывая гордости, он показал ему строившийся стадион. Это сооружение, включенное в объекты выставки позже остальных, имело площадь 46 225 квадратных метров и было предназначено для демонстрации спортивного оборудования и снарядов, объяснял маркиз. С тех пор как в Европе распространилась фашистская идеология, все правительства наперебой старались развивать спорт и оказывали всестороннюю поддержку проведению различных соревнований. Тем самым европейские страны желали всяческими способами доказать свою причастность к Римской империи и ставили всем в пример ее традиции, несмотря на их анахроничность. Отныне величие страны и ее народа символизировали спортивные победы. Спорт уже не был привилегией праздных бездельников из высшего общества или времяпрепровождением богатых нуворишей, а естественной формой развлечения горожан; посредством спорта политики и мыслители рассчитывали улучшить человеческую породу.

– Атлет – это идол нашего времени, зеркало, в которое смотрится юношество, – вещал маркиз.

Онофре Боувила выразил полное одобрение подобному взгляду на спорт.

– Я убежден в этом, – вкрадчиво сказал он.

Затем бывшие приятели посетили Греческий театр, Испанскую деревню[134] и чрезвычайно сложное сооружение, состоявшее из хитросплетения труб и кабелей, динамо-машин и форсунок, которые должны были снабжать питанием и приводить в движение огромную водную феерию с цветной подсветкой. Световой фонтан претендовал на роль самой знаменитой и зрелищной достопримечательности точно так же, как в свое время претендовал на эту роль Волшебный фонтан. Находясь на косогоре, он был виден из любой точки выставки и состоял из водоема 50 метров в диаметре емкостью 3200 кубических метров и нескольких фонтанов поменьше. Малые фонтаны представляли собой струи воды в 3000 литров каждая; они приводились в движение пятью насосами мощностью 1175 лошадиных сил, и на их освещение затрачивалось 1300 киловатт электроэнергии. Сооружение постоянно меняло форму и цвет. Большой фонтан вместе с малыми, выстроившимися по обе стороны центральной аллеи, расходовали каждые два часа столько же воды, сколько потребляла в день вся Барселона, объяснял маркиз.

– Где и когда можно было увидеть что-нибудь подобное? – самодовольно спросил он.

Онофре Боувила опять согласился с маркизом де Утом. Такое безоговорочное одобрение и такой интерес заронили в душу маркиза подозрения. «Зачем пожаловал сюда этот хитрый лис? Что он здесь вынюхивает?» – спрашивал он себя, но сколько бы он ни размышлял, он не мог разгадать эту загадку. Маркиз не знал, что двумя неделями раньше в одном из офисов организационного комитета появилась странная делегация. Она состояла из некоего кабальеро и дамы, одетых со скромной элегантностью, действовавших весьма осмотрительно и говоривших с иностранным акцентом. На вопрос чиновника, какую организацию они представляют, дама и кабальеро назвали одно крупное мануфактурное предприятие, что-то вроде международного консорциума, о котором служитель никогда раньше не слышал, но в легитимности которого не усомнился ни на мгновение, поскольку они тут же предъявили ему документы, хотя он их об этом не просил. В течение всего визита дама не поднимала с лица плотную вуаль, однако это не помешало ему с изумлением рассмотреть под ней густую бороду. Естественно, чиновник воздержался от каких-либо комментариев на этот счет. Со своей стороны, кабальеро почти не раскрыл рта и пристально наблюдал за каждым его движением со свирепым выражением лица. Чиновнику этот кабальеро запомнился как человек крепкого телосложения, свидетельствовавшего о его необычайной силе. Все эти странные детали не вызвали у него никаких опасений: с тех пор как он был назначен на этот пост, ему приходилось иметь дело со многими иностранцами, и он привык ко всяким чудным физиономиям и любому поведению, каким бы необычным оно ни казалось. Строго выполняя возложенные на него обязанности, он вежливо поинтересовался, чем может быть им полезен, и они ответили, что пришли похлопотать о разрешении на строительство собственного павильона на территории Всемирной выставки.

– В этом павильоне наше предприятие предполагает выставить свое оборудование и изделия мануфактуры, – сказала дама. – Также мы хотим установить деревянные панели с раздвижными дверями, на которых покажем посетителям схему организации нашего предприятия, – добавила она.

Чиновник ответил отказом:

– Иностранные предприятия могут участвовать в выставке только в рамках экспозиций своих стран. Если мы выдадим разрешение одному предприятию, – втолковывал он, – то вслед за этим нам придется выдать разрешение всем, кто его попросит; организация Всемирной выставки – дело чрезвычайной сложности и не допускает исключений или привилегий, – закончил он.

Дабы его красноречие не пропало даром, он указал на книгу, лежавшую на столе, – это был каталог участников выставки, насчитывавший 984 страницы. Кабальеро взял книгу в руки и без видимых усилий разорвал ее на части, меж тем как дама сопровождала его действия словами:

– Я уверена, в конце концов мы преодолеем эти трудности.

Одну руку она запустила себе в бороду и стала нервно вырывать из нее волоски, а другой открывала и закрывала принесенную с собой большую черную сумку. Увидев, что сумка доверху набита кредитными билетами, чиновник счел за благо промолчать. В результате никому не известное предприятие начало монтаж своего павильона на строительной площадке, выделенной по плану под Павильон миссий, который бесцеремонно отодвинули в сторону. По мере того как продвигалось строительство, павильон все больше напоминал шатер цирка. Теперь он стоял на площади Универсо, как раз около проспекта Риуса-и-Таулета. Место было прекрасное, потому что позволяло незаметно входить и выходить через задние двери с той стороны, где недавно вырубили лес (сегодня это улица Лерида), и соблюдать максимальную секретность. С этой же целью вокруг павильона день и ночь рыскали какие-то субъекты с мрачными физиономиями: их задача состояла в том, чтобы не подпускать к нему никого на пушечный выстрел, отпугивать своим диким видом любопытных и отбивать у инспекторов и контролеров всякое желание исполнять свой долг. Информация о незаконном строительстве каким-то образом обошла стороной маркиза де Ута – может, он и вправду ничего об этом не знал, а может, о чем-то догадывался, но не связывал это ни с именем Онофре Боувилы, ни с его визитом на стройку. Обо всем этом и размышлял Онофре, спрятавшись за стволом дерева. «Все непременно получится, и получится именно так, как я запланировал, – убеждал он себя. – Невозможно, чтобы из-за какого-нибудь сбоя все мои планы, которые я рассчитал до мелочей, пошли коту под хвост; для этого она слишком красива, а я слишком смышлен и могуществен. Боже мой! Сколько изящества в каждом движении! Сколько природного достоинства! Она рождена быть королевой. Да, да, все пойдет как по маслу, по-другому и быть не может». Так думал Онофре, а сам то и дело искоса посматривал на небо: несмотря на свой оптимизм, он все время ожидал, что вот-вот этот синий без единого пятнышка небосвод разверзнется и грозный глас небесного судьи отпустит несколько язвительных замечаний по поводу его безумных надежд.

И действительно, все, казалось, вело к тому, что дело кончится крахом. В январе 1929 года ущерб, причиненный Всемирной выставкой Барселоне, достиг 140 000 000 песет; барон де Вивер увидел у себя под ногами бездонную пропасть. «Ситуация толкает меня на отчаянный шаг!» – воскликнул он, облил свой кабинет керосином и собирался уже зажечь спичку, когда вдруг широко распахнулись двери и в кабинет ворвались святая Эулалия, святая Инес, святая Маргарита и святая Екатерина. На этот раз святые сбежали с романского иконостаса, который в настоящее время можно увидеть в епархиальном музее Сольсоны; все четверо умерли жестокой смертью и знали толк в этих вещах: они выхватили у страдальца спички и привели его в чувство. Святая Инес пришла в сопровождении агнца, а святая Маргарита заявилась с ручным драконом. Они выбили из головы алькальда абсурдные идеи: после самоубийства он вынашивал планы поднять народное восстание, не давая себе труда подумать над тем, что одно исключает другое.

– Дни Примо де Риверы сочтены, – сообщили они ему. – Эта шумиха вокруг выставки есть предсмертный хрип зверя, – доказывали они алькальду и напомнили притчу про самодовольную жабу: она так надулась, что лопнула. – Кроме того, мятежи имеют одну особенность: все знают, как их начать, но никто не знает, как их кончить, – наставляла его святая Маргарита, чей праздник отмечается 20 июля. – Садись у входа в свой дом и жди; скоро ты увидишь, как мимо пронесут труп твоего врага, – предсказывала святая Инес, чей праздник отмечается 21 января.

Алькальд пообещал ждать и больше не совершать глупостей – самое разумное в такой ситуации поведение. Уже никто не верил в корпоративное государство, которое хотел насадить диктатор, и никто не желал самой диктатуры, грозившей перерасти сначала в хаос, а потом в революцию. Общественные работы кончились безудержной инфляцией, и песета катилась вниз, хотя, казалось, дальше уже некуда было падать. И только отсутствие другого генерала с такими же, как у Примо де Риверы, амбициями удерживало страну от нового государственного переворота. Кроме того, 6 февраля, за три месяца до открытия Всемирной выставки, умерла от грудной жабы королева Мария-Кристина. В 1888 году она, будучи регентшей, открыла выставку, которую все теперь вспоминали с ностальгией; ее смерть расценили как дурной знак. В Мадриде поговаривали, что на смертном одре королева посоветовала сыну как можно быстрее отделаться от Примо де Риверы, и это якобы нашло отклик в его душе – по крайней мере так думали люди. Атмосфера накалялась, и день открытия выставки был уже не за горами.

3

– Вам бы пойти поспать, отец. Завтра у нас будет хлопотный день и вам понадобятся силы, – говорила Мария Бельталь.

Изобретатель поднялся. После ужина он немного отдохнул и, сидя в удобном кресле, выкурил трубку, поэтому, вместо того чтобы последовать совету дочери и удалиться в спальню, пошел к двери.

– Отец! Ну куда же вы? – крикнула вдогонку Мария.

Сантьяго Бельталь не ответил и вышел из охотничьего домика. В том, что в этот вечер изобретатель был особенно рассеян и погружен в себя, Мария не видела ничего странного, но все-таки решила на всякий случай проследить за отцом: за многие годы тесного общения у нее выработалась привычка всегда держать его в поле зрения. Она побежала за шалью. В саду было промозгло, порывы насыщенного влагой ветра гнали по небу дождевые облака. Мария увидела, как отец машинально повернул к шатру; ноги сами несли его по знакомой, столько раз хоженной тропинке, поскольку не было вечера, чтобы он не зашел в шатер перед тем, как лечь спать. И каждый вечер Марии приходилось вытаскивать его оттуда чуть ли не силой, долго укорять и уговаривать вернуться в охотничий домик, поскольку, если бы не ее настойчивость, он проводил бы в шатре ночи напролет. Но на этот раз изобретатель зашел в лабораторию чисто символически: все оборудование, топливо и сам аппарат, полностью готовый к демонстрации, были уже отправлены в павильон на Монжуик. По инерции или из-за излишней предосторожности у входа в шатер все еще дежурил охранник. Завидев изобретателя, он почтительно с ним поздоровался:

– Доброй ночи, профессор Сантьяго.

Тот машинально ответил. Охранник, помешкав, прибавил:

– Завтра великий день, не правда ли, профессор?

Изобретатель вскинул голову:

– Что вы сказали?

Охранник опустил мушкет прикладом вниз и, опершись на него, улыбнулся.

– Великий день! – повторил он с воодушевлением и тихо добавил: – Помоги нам, Господи!

Изобретатель кивнул в знак согласия. «Любопытно, – подумал он, входя в шатер, – все нервничают, все понимают, что находятся на пороге великого события, и чувствуют свою причастность, даже этот головорез, имеющий весьма отдаленное отношение к самому предприятию, не говоря уж о его научном аспекте. Меж тем он ведет себя так, будто от завтрашнего успеха зависят его жизнь и счастье». Охранник тоже мысленно продолжил свой монолог: «Конечно, характер у него не сахар, но он человек ученый, это сразу видно, и нет ничего удивительного в том, что он немножко не в себе; а дочка – до чего же хороша!» Внутри шатра остались только разбросанные по полу инструменты, разбитая тара и пустые ящики, в которые была упакована аппаратура, под ногами хрустела стружка – все, что осталось от девяноста двух тонн, привезенных сюда, чтобы предохранять тончайшие приборы от случайных ударов или падения. Разгром и запустение, огромное пространство шатра, зиявшее пустотой, производили на изобретателя гнетущее впечатление. «Наконец исполнилась мечта всей моей жизни, но отчего мне так тоскливо и страшно? Откуда эта тревога?» – думал Сантьяго Бельталь. Окружавшее его безмолвие только усиливало тяжелые предчувствия и в полной мере отражало его душевное состояние. Годы лишения и борьбы казались ему теперь самым счастливым периодом. «Тогда я жил иллюзиями, – подумал он и тут же пришел к выводу, что нет ничего более страшного и обманчивого, чем иллюзии. – Ради них я пожертвовал всей моей жизнью, – сказал он себе и тут же задал вопрос: – А стоила ли моя мечта такой жертвы?» Его размышления прервал голос охранника.

– Добрый вечер, сеньорита, – услышал он.

«Это за мной пришла Мария. Она-то и есть основная жертва моего безумия. На одну чашу весов я положил ее счастье и благополучие, а на другую – манию своего величия, и последняя неизменно перевешивала; вместо того чтобы дать ей то, чего она была вправе от меня ожидать, я взвалил на нее бремя забот о своей гениальной особе. По моей вине ее жизнь превратилась в бесконечную череду отречений и унижений. – Краем глаза он увидел ее тень в мертвенно-бледном круге света, отбрасываемого керосиновой лампой. – И вот она опять ищет меня, беспокоится, хочет, чтобы я отдохнул перед завтрашним днем. Наверное, сейчас – самый подходящий момент сказать ей обо всем этом. Разумеется, уже ничего нельзя поправить: я не смогу вернуть прошлое и убрать из него то зло, которое я причинил бедняжке, но она хотя бы узнает, что я думаю о ней, и утешится мыслью, что я всегда осознавал ее тяжелое положение».

– Отец, вам нужно лечь в постель и отдохнуть. Уже поздно, и здесь нечего делать, – сказала Мария Бельталь. – Все отправлено на Монжуик. Инженеров тоже нет – все разъехались.

Она говорила правду: по мере того как работы близились к завершению, инженеры и техники целыми группами получали разрешение на отъезд; специалистов по аэродинамике Онофре отправил по месту их жительства и обещал им значительное вознаграждение в обмен на молчание о том, чем они тут занимались и какую работу выполняли другие. На месте остались только непосредственные участники проекта: сам Сантьяго Бельталь и один прусский военный инженер, специалист в области баллистики, с которым он познакомился во время мировой войны и чье присутствие было совершенно необходимо на завершающей стадии.

– Девочка, мне нужно поговорить с тобой, – сказал Сантьяго Бельталь.

– Сейчас уже поздно. Поговорим завтра, – ответила она.

– Вот завтра-то как раз и будет слишком поздно, – настаивал изобретатель.

Диалог прервал человек, только что вошедший в шатер. Это был мажордом Онофре Боувилы; по его приказу он пошел в охотничий домик и, найдя его пустым, понял, где надо искать хозяев.

– Сеньор ожидает вас в библиотеке, – сказал он.

Сантьяго Бельталь вздохнул.

– Пойду, негоже заставлять ждать нашего благодетеля, – сказал он дочери.

– Через минуту я присоединюсь к вам, – бросил он мажордому.

Мажордом покачал головой.

– Извините, но сеньор ожидает вовсе не вас, а сеньориту, – сухо заметил он.

Мария и изобретатель удивленно переглянулись и помолчали.

– Иди, дочка, – сказал наконец Сантьяго Бельталь. – А я тем временем отправлюсь спать; не беспокойся, со мной ничего не случится.

«Надо бы зайти на минутку в охотничий домик и переодеться», – мелькнуло в голове у Марии Бельталь.

Когда мажордом доложил ему о приходе Марии Бельталь, он даже не оторвал взгляда от стола.

– Проведи ее ко мне, потом закрой дверь и можешь уходить, – сказал он тихо. – Сегодня ты мне больше не понадобишься.

Войдя в кабинет, Мария растерянно огляделась – она не понимала, зачем ее вызвали. Потом подошла к столу.

– Посмотри. Ты знаешь, что это такое?

Раньше он никогда ей не тыкал, и эта мелочь не ускользнула от ее внимания. За окном бушевал ветер, его порывы с глухим стоном обрушивались на стекла. «Завтра будет дождь», – подумала она. Онофре продолжил:

– Это Регент, самый совершенный бриллиант из всех существующих. И он мой; на него я мог бы купить целые страны. А он умещается на ладони, посмотри. – Он вложил бриллиант в руку Марии Бельталь и заставил ее сжать пальцы. Ее на мгновение ослепил блеск граней, будто внутри камня засела шаровая молния. – Все имеет свою цену, – сказал Онофре. Она разжала пальцы, и он забрал у нее бриллиант, аккуратно завернул его в белый носовой платок и положил сверток в карман халата. По его губам пробежала нервная судорога и тут же исчезла. – Я хочу знать, что ты ко мне испытываешь, – сказал он без всякого перехода. – Если я внушаю тебе только чувство благодарности или страха, тогда можешь не отвечать.

Мария закрыла глаза.

– Я ждала этого дня двадцать лет, – еле слышно прошептала она.

Он резко встал на ноги и сказал:

– Не бойся, все будет хорошо.

Сантьяго Бельталь проснулся мокрый от пота. Ему приснилось, будто дочь ушла от него навсегда и он больше ее не увидит. «Приснится же такая глупость! – подумал он и включил лампу на прикроватном столике. – Но что-то меня все-таки мучает». Он посмотрел на часы: было четыре утра. Ветер успокоился, и небо очистилось от туч. Было еще темно, но на горизонте появилась серая полоса; она постепенно разрасталась, и от ее света меркли и гасли звезды. «Слава богу! День обещает быть хорошим, – подумал он, но чувство тревоги червоточиной засело в его сердце. – Что-то тут не так». Он поднялся с постели и вышел из комнаты босой и в одной пижаме. В охотничьем домике царила тишина. Он увидел, что дверь в спальню дочери приоткрыта, и осторожно просунул голову в щель. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что постель не тронута, а Марии в комнате нет. «Как это? Неужели она еще не вернулась от Онофре Боувилы? О чем они могут столько говорить? – Он подошел к окну и бросил взгляд на господский дом: тот был погружен в темноту. – Что они там делают?» – опять спросил он себя с тревогой. Чтобы не терять времени, он, как был в пижаме и босой, быстро вышел из дома. В саду ему преградили путь трое мужчин: один был тот самый охранник, с которым он разговаривал перед сном, второй – силач, доставшийся Онофре Боувиле как бесплатное приложение к цирковому шатру, а третьего он не знал. Им оказался старик с красным лицом и голубыми глазами, у его ног стояла маленькая неуклюжая собачка. Похоже, в этом трио старик играл роль первой скрипки.

– Будьте любезны следовать за нами, сеньор Бельталь, – сказал он, – и не вздумайте поднимать шум. Надо сделать все тихо и быстро.

– Что? – не понял изобретатель. – Какого черта? Кто вы такой, чтобы мне приказывать? Это что – похищение?

– Не кипятитесь, сеньор Бельталь, – спокойно ответил старик с собачкой. – Мы только выполняем распоряжение сеньора Боувилы. Он просил передать, что с вашей дочерью все в порядке.

– Моя дочь! – простонал изобретатель. Он заскрежетал зубами и угрожающе выставил вперед сжатые кулаки. – Что вы такое говорите? На что ты намекаешь, старая сволочь? – Произнося эти слова, он пытался достать старика кулаком, но тут вмешался силач: он предусмотрительно занял выгодную позицию за спиной у изобретателя и теперь крепко схватил его за руки. Изобретатель закричал что есть мочи: – Спасите! Полиция, меня похищают!

– Здесь вас никто не услышит, – сказал старик с собачкой. – Но не вздумайте кричать в доме, не то всех переполошите и вынудите нас прибегнуть к хлороформу.

Предупреждение вернуло изобретателю способность соображать, и он решил не поднимать шума. «Неужели все это лишь обман? – спрашивал он себя. – Неужели я и моя дочь стали пешками в чьей-то чужой игре без правил?» В голове теснились ответы, смысл которых казался ему гораздо страшнее поставленных вопросов, но душа отказывалась их принимать. Он гнал их от себя с отчаянием человека, только что очнувшегося от волшебного сна и не желавшего возвращаться в жестокую действительность. «Нет, нет, – пытался убедить он себя, – какой смысл в этом безжалостном коварном обмане?» Меж тем на небе появились радужные полоски, и над городом заполыхала алая заря. «Что это? Будто Барселону подожгли сразу с четырех концов», – подумал изобретатель. Мария Бельталь тоже наблюдала за этим красочным величественным рассветом.

– Можно подумать, горизонт лижут языки пламени, – прошептала она. – Как в аду.

Она стояла у окна библиотеки нагая, прикрывшись бархатной занавеской гранатового цвета. Оглянувшись, она увидела разбросанную по ковру одежду, потом опять устремила взор на кровавый рассвет и почувствовала озноб. «Что теперь со мной будет?» – подумала она. В этот момент в саду раздался чей-то крик, и она вздрогнула от неожиданности.

– Что это? – спросила она.

Онофре Боувила уже оделся и теперь с напускным спокойствием раскуривал сигару. Прежде чем ответить, он задул спичку, положил ее в пепельницу и несколько раз затянулся.

– Не знаю, – ответил он. – Может, слуга или погонщик мулов – какая разница?

Крик повторился, Мария опять вздрогнула.

– Это отец, – сказала она тихо.

– Ты о чем? Тебе показалось – просто ты нервничаешь.

Она его не слушала.

– Передай мне, пожалуйста, одежду: я должна посмотреть, что там происходит, – попросила она умоляющим тоном.

Он не двинулся с места. Сквозь сигарный дым она увидела его полуприкрытые глаза; он смотрел на ее оголенные плечи и шею, беззащитно выступавшие из-под гранатовой занавески, на густые спутанные волосы, хрупкую фигурку, грудь, вздымавшуюся от волнения под тяжелыми складками бархата, и умирал от нахлынувшей нежности.

– Я не пущу тебя, – проговорил он, а про себя подумал: «Никогда и ни при каких обстоятельствах я не позволю тебе уйти, потому что люблю тебя, Мария; люблю безумно с той самой минуты, когда впервые увидел тебя двадцать лет назад. Все эти годы я невыносимо страдал, не понимая, что мучаюсь от любви».

– А отец? – услышал он ее голос. – Что ты с ним сделаешь?

– С ним не произойдет ничего плохого, – ответил он.

– Где он сейчас? Что с ним делают твои костоломы? – настаивала Мария Бельталь.

– Его увезут в надежное место, не волнуйся. Разве я способен на действия, которые могут огорчить тебя? – сказал он, натянуто улыбаясь. В этот момент послышался тихий стук в дверь. – Прикройся, – попросил он, – не хочу, чтобы тебя видели, – и громким голосом приказал: – Войдите. – В щель просунулась голова старика. – Все в порядке? – спросил Боувила. Старик молча кивнул. – Хорошо, – сказал Онофре. – Мы скоро выйдем.

Когда старик исчез и закрыл за собой дверь, Онофре Боувила торопливо подошел к столу.

– Можешь выходить, – сказал он и прибавил: – Одевайся, у нас мало времени. – Заметив, что она чего-то ждет, он подумал и сказал: – Хорошо, хорошо! Я не смотрю, хотя не понимаю, кого тебе тут стесняться.

Пока она подбирала с пола одежду, он отвернулся, но продолжал наблюдать за ней краем глаза: он безумно боялся, как бы она, воспользовавшись его минутным невниманием, не сбежала или не ударила по голове чем-нибудь тяжелым. Но у нее и в мыслях не было ничего подобного. Онофре вынул из ящика стола написанное от руки письмо, поставил под ним свою подпись, сложил пополам, засунул в конверт, нацарапал на нем несколько слов, запечатал, пройдясь кончиком языка по краям, и положил конверт на стол так, чтобы он сразу бросался в глаза. Проделав эту несложную операцию, он повернулся к Марии – она застегивала резинки на чулках.

– Готова? – спросил он. Она кивнула в знак согласия. – Тогда пошли!

Взявшись за руки, они вышли в коридор. Когда они спускались по лестнице, Онофре приложил палец к губам и шепнул:

– Тихо! Не дай бог проснется моя жена.

На цыпочках они добрались до входной двери. Там их ждал мажордом с переброшенным через руку пиджаком. Онофре сбросил халат, надел пиджак, потом сунул руку в карман халата, вытащил оттуда бриллиант, завернутый в платок, положил сверток в карман пиджака и похлопал мажордома по плечу.

– Ты знаешь, что надо делать, – сказал он. Мажордом ответил, что знает.

– Не беспокойтесь, сеньор, – добавил он ничего не выражающим голосом.

Не ответив, Онофре Боувила снова сжал руку Марии Бельталь. Они вышли в сад: трава была влажной от росы. На другой стороне моста, там, где занималась кровавая заря, их ждал автомобиль. Онофре Боувила и Мария Бельталь расположились на заднем сиденье. «Ты знаешь, куда ехать», – сказал он шоферу. Пелену утреннего тумана пронзил свет фар, и автомобиль тронулся с места.

Его величество дона Альфонса ХШ одолела глубокая меланхолия, из которой короля не могли вывести ни объявленные им же самим празднества, ни льстивые дифирамбы местных властей, ни злобные перешептывания барселонской элиты, упражнявшейся в пошлых шутках по поводу открытия Всемирной выставки. Стоило ему очутиться во дворце Педральбес, как в памяти ожили воспоминания о страшном событии, случившемся двадцать три года назад. В ту пору он был очень молод и только что заключил брак с принцессой Викторией Евгенией Баттенбергской. Зарядил мелкий надоедливый дождик, но, несмотря на плохую погоду, на пути следования августейшей пары собрались толпы людей, пришедших поглазеть на блестящий кортеж; молодожены вышли из церкви Сан-Херонимо, где состоялась церемония венчания, сели в карету и проследовали к королевской резиденции – Дворцу Орьенте. Когда они проезжали по площади Майор, с верхнего этажа дома бросили бомбу, взорвавшуюся прямо перед каретой. Молодожены были смертельно напуганы, однако не получили ни царапины; его величество похлопал себя по всем частям тела и, убедившись, что остался целым и невредимым, повернулся к жене:

– С тобой все в порядке?

Ее свадебное платье оказалось забрызганным алой кровью уличных зевак и солдат почетного эскорта. Принцесса Виктория Евгения спокойно кивнула головой и ограничилась кратким:

– Yes.

От взрыва бомбы в тот день погибло около тридцати человек. Едва добравшись до своей резиденции, молодожены побежали наверх переодеться. Альфонс ХШ нашел в складках королевской мантии окровавленный палец и быстро, чтобы никто не увидел, засунул его в карман брюк. Потом, во время приема, он незаметно передал его графу Романонесу.

– Возьми, – сказал он, – и выброси в уборную.

– Ваше величество! – воскликнул граф. – Ведь это бренные останки христианина!

– Тогда вели захоронить его в Альмудене[135] и сделай так, чтобы я больше ничего об этом не слышал, – распорядился король.

Пока знать и дипломатический корпус весело отплясывали во дворце, несколько тысяч полицейских рыскали по Мадриду в поисках террориста. Через несколько дней его труп был обнаружен в Торрехон-де-Ардосе[136]. Душегуба якобы задержал сторож одного из окрестных поместий, и тот, поняв всю безнадежность своего положения, сначала застрелил охранника, потом покончил с собой. Версия грешила явными несоответствиями, но поскольку все хотели как можно скорее забыть о случившемся, она была принята без возражений. Вскоре террориста опознали: это был Матео Моррал, сын одного фабриканта из Сабаделя; он являлся то ли преподавателем, то ли управляющим Современной школы, основанной Феррером Гуардиа[137]. С тех пор Альфонс стал относиться к каталонцам с большим предубеждением, считая их непредсказуемыми и необузданными, поэтому счел за благо на всякий случай положить в изголовье своего королевского ложа во дворце Педральбес три охотничьих ружья.

– Целее будем! – заявил он своей супруге.

Это были особые ружья, делавшие его недосягаемым для соперников по охоте. А на охоту он ходил часто и всегда брал с собой эти ружья, из которых ему удавалось подстрелить на лету двух куропаток спереди, двух – у себя над головой и еще двух – за спиной. Только Георг V мог соперничать с ним в искусной стрельбе. Несмотря на принятые меры безопасности, эту ночь король спал плохо. Когда пришли его будить, он был уже на ногах и наблюдал, как за окном пламенеет заря, похожая на разгоревшийся костер. «Великолепное зрелище! – думал король, однако его сердце одолевали недобрые предчувствия. – Какой знак мне подает судьба? Одному только Богу известно!»

А в это время генерал Примо де Ривера, находясь на другом конце города, сверлил небо глазами и искал ответ на тот же вопрос. «Похоже на северное сияние, – размышлял он. – Теперь жди несчастий. А я сижу здесь дурак дураком и ничего не могу сделать». Он тоже дурно спал этой ночью; налитая свинцом голова плохо соображала, на душе было муторно. Генерал позвал денщика и приказал принести кофе, а сам стал возиться с узкими ботфортами, которые никак не хотели налезать на ноги. Вернувшийся денщик поставил прибор на стол и со словами: «Позвольте, мой генерал», – присел на корточки и помог натянуть ботфорты. Примо де Ривера налил себе кофе и поднес дымящуюся чашку к губам.

– Однажды, – сказал он, – это было давно, в Танжере, захожу я, понимаешь, в одну таверну пропустить рюмочку-другую и вдруг вижу – кого бы ты думал? Ну давай, соображай.

Денщик пожал плечами:

– Не могу знать, мой генерал.

– Нет, ты попробуй угадать, ну хотя бы приблизительно!

Денщик поскреб в голове.

– Чем больше я пытаюсь, тем меньше имен приходит на ум, – сказал он после долгих раздумий.

– Нет, ты все-таки назови кого-нибудь, первое попавшееся имя, – не отставал диктатор. – Все равно не попадешь в точку. – Он довольно засмеялся, отхлебнул глоток кофе и шумно вздохнул. – Нет ничего лучше, чем выпить чашку крепкого кофе с утра пораньше! – объявил он.

Предрассветную тишину пронзили фальшивые звуки горна, потом ударили барабаны, а за ними военный оркестр заиграл марш.

– Ох! – застонал диктатор. – Сколько можно! Играют один и тот же марш и всегда отвратительно. Где мои ордена?

Денщик подал ему потемневший от времени деревянный ящичек, на крышке которого была вырезана корона. Он принадлежал его дяде, первому в роду маркизу де Эстелья. Примо де Ривера открыл ящичек и стал перебирать ордена со смешанным чувством гордости и ностальгии.

– Хорошо. Так что ты скажешь о том человеке, встреченном мною в таверне Танжера? – опять спросил он.

Денщик вытянулся во фронт и гаркнул:

– Это был Буфало Билл[138], мой генерал.

Примо де Ривера от изумления вытаращил глаза:

– Черт подери! Откуда ты знаешь?

– Прошу прощенья, мой генерал. – Денщик густо покраснел. – Я брякнул наугад, клянусь матерью!

– Не извиняйся, сынок. Ты не сделал ничего плохого.

В этот самый час барон де Вивер, уже одетый и при полном параде, собирался приступить к исполнению своих нелегких обязанностей по службе, хотя внутри у него все кипело от злости: за день до этого он принял у себя в муниципалитете начальника протокольного отдела королевского дома, который с беззастенчивым видом показал ему бестолково написанные программы торжественного открытия и на словах передал категорические инструкции, спущенные сверху.

– Какая наглость! – возмущался алькальд, и его рев эхом разносился по всему зданию. – Указывать мне, что, когда и как я должен делать – где это видано? Распоряжаются тут, точно хозяева. Нет уж, ребята, это мой город! – Он сорвался на фальцет и, заламывая руки над водруженным на голове цилиндром, завертелся волчком в тесной гардеробной. – А порядок торжественного выхода! Бог мой, кому только такое пришло в голову? – вопрошал он в полном одиночестве. – Сначала его величество, потом королевская семья, за ними королевский уполномоченный, сеньор епископ, сеньоры послы и папские посланники… А я? Где то чертово место, которое вы отвели мне? Прикажете плестись в хвосте процессии? – Алькальд устремлялся к двери, хватался за ручку, намереваясь выйти, застывал на месте, потом отпускал ручку и снова бежал, но уже в противоположном направлении. – Нет, – сказал он, вдруг утихомирившись. – Такое нарочитое пренебрежение не может быть случайным, не может объясняться неведением или некомпетентностью. Это заранее обдуманное действие с целью нанесения оскорбления моей должности и лично мне, а в моем лице – всей Барселоне. – Его монолог стал походить на бред сумасшедшего. – Я отомщу, клянусь всемогущим Господом, я жестоко отомщу, – говорил он тихо, в ярости стиснув зубы. – Когда начнется церемония открытия, я спущу штаны и орошу им сапоги. Тогда пусть меня расстреляют, если посмеют! – Приступы гнева чередовались с состоянием прострации, и тогда все мешалось в голове бедного алькальда. – А может, все это плод моего воображения? – сомневался он. – И у меня просто мания величия? Какое право я имею отождествлять себя с городом? Ведь я только его смиренный и жалкий слуга, самый последний в ряду чиновников, который даже не попытался протестовать против всего этого безобразия, так как был назначен самим Примо де Риверой. А теперь из-за моих действий может пострадать общее дело. Не знаю, что и думать: в голове сплошной кавардак.

Меж тем солнце прорвалось сквозь тучи и покончило с буйством красок зловещего рассвета: кровавые подтеки растворились на фоне сияющего голубого неба и наступило радостное весеннее утро.

– В чем же тогда смысл жизни? – горестно вздыхал алькальд.

Его величество дон Альфонс ХШ шел по бесконечным залам и коридорам дворца Педральбес, натягивая на ходу перчатки. «Какая нелепость! – думал он. – Отвести мне такой огромный дворец лишь для того, чтобы я смог провести тут пару ночей». Путь ему указывал камергер, а сзади трусили, приноравливаясь к его широкому шагу, придворные; только королева, эта англичанка, без видимых усилий шла с ним в ногу и при этом умудрялась отвечать на его реплики.

– Видишь ли, – говорил он, не умеряя хода, – я открываю уже вторую по счету Всемирную выставку в Барселоне. Во время предыдущей я был двухлетним сопляком и, естественно, ничегошеньки не помню, но мать мне про нее часто рассказывала. – Его воспоминания о детстве всегда носили официозный характер: его отец, дон Альфонс XII скончался до его рождении. – Я был королем Испании еще в утробе матери, – с гордостью говорил он. Принимавшие роды повивальные бабки и акушерки сначала воздали ему соответствующие почести и только потом отвесили шлепок по королевской попке, чтобы услышать его первый крик. Осознание своего величия очень сблизило его с матерью, которая умерла совсем недавно. – Когда человеку сорок четыре года, для него нет ничего нового: все идет своим чередом и, как минимум, по второму кругу, – пробормотал он, влезая в бронированный четырехдверный автомобиль, ждавший у входа, чтобы отвезти королевскую чету на Монжуик.

– Можешь говорить что угодно, – делал внушение Примо де Ривера своему денщику, – но я уверяю тебя: это был комедиант, а то, что ты видел, – просто сценка, поставленная в таверне специально для таких простаков, как ты.

– Если это говорите вы, значит, так тому и быть, мой генерал, – ответил денщик, – но на афише было черным по белому написано его имя. Я как сейчас его вижу: Буфало Билл, настоящий, живой!

– Вздор! – отрезал генерал. – Буфало Билл умер в семнадцатом году, точно тебе говорю. Давай рассуждать здраво. – Он хитро взглянул на денщика. – В этом спектакле индейцы были?

Автомобиль мчался по Барселоне во весь опор. Они опаздывали и очень спешили, чтобы попасть на территорию выставки раньше королевской четы. Если бы диктатор заставил себя ждать, то нарушил бы то хрупкое равновесие, которое существовало между отдельными политическими группировками и обеспечивало продвижение нации вперед; последствия этого, в сущности, банального происшествия могли стать необратимыми. Лицо денщика озарилось радостью.

– Индейцы? Конечно же индейцы, мой генерал! И какие вопли испускали эти сукины дети!

– A cowboys?

– И они тоже, мой генерал.

– Ты уверен? И эти cowboys бросали лассо?

– Клянусь Богом, мой генерал.

По краям дороги неплотной шеренгой стояли любопытные. В последний момент, когда завыли сирены мотоциклистов, мчавшихся впереди кортежа Примо де Риверы, ее ряды пополнили случайные прохожие. Однако народ безмолвствовал: никто не аплодировал, никто не махал платком, а те, кто ошибочно принял кортеж диктатора за королевский, не осмеливались высказывать свое разочарование вслух, опасаясь вездесущей полиции.

– А дилижанс ты видел?

На лице денщика появилось недоуменное выражение.

– Дилижанс? Какой такой дилижанс, мой генерал?

– Ага, я же тебе говорил…

В этот момент автомобиль резко затормозил, и генерал чуть было не упал на покрытый ковриком пол.

– Эй! Что происходит? – Он глянул в окно и увидел прилипшие к бронированному стеклу смеющиеся лица. – Да мы никак приехали? Слава богу! Похоже, его величество еще в дороге. Давай, вылезай! Чего ты ждешь? – заворчал он на денщика.

Генерала встретили аплодисментами и поклонами. Призывно звучали горны и выбивали дробь барабаны. Тем временем, затерянный в толпе людей, которые, напирая и вытягивая шеи, тесным кольцом окружили диктатора, барон де Вивер смотрел на своего заклятого врага налитыми кровью глазами, мутными от бессонницы и ненависти. «Он что-то плохо выглядит. Готов поклясться, он серьезно болен!» Барон де Вивер был в общем-то незлым человеком, и предубеждение, испытываемое им к диктатору, уступило место жалости. Кроме того, алькальда отвлек раздавшийся в этот момент оглушительный орудийный залп; за ним последовал другой, третий и так до бесконечности, пока все они не слились в единый мощный гул. Так артиллерийские батареи замка приветствовали появление короля на Монжуике. Толпа взяла барона де Вивера в клещи и потащила, к Национальному дворцу, где в торжественном зале велись последние приготовления к церемонии открытия. Из дворца можно было видеть только колышущееся море голов, до отказа забивших огромную территорию выставки. Когда церемония закончилась, королевская чета вышла на балкон, и толпа захлебнулась долгими приветственными криками. Потом, доверившись анонимным провокаторам, которые тут же ушли в кусты, освистала Примо де Риверу. В этих красноречивых симптомах маркиз де Ут усмотрел неминуемое падение своего покровителя. Ему удалось протиснуться сквозь свиту и стать рядом с королем, чье расположение он надеялся завоевать вновь. Театральным жестом он обвел открывавшуюся с балкона великолепную панораму.

– Посмотрите, ваше величество. Все, что вы видите сейчас перед собой, включая людей, их талант и произведения их рук, Каталония смиренно кладет к вашим ногам, – проговорил он утробным голосом.

– И бомбы, – ответил король, вспомнив про Матео Моррала.

Маркиз открыл было рот, чтобы ответить, но слова застряли у него в горле. Вниманием монарха и всех присутствующих завладел неожиданный и странный звук, доносившийся откуда-то справа. В глубине площади Универсо, там, где начинался проспект Риуса-и-Таулета, стоял павильон, напоминавший своей шатровой формой купол цирка. В отличие от всех других на нем не было ни флага, ни других опознавательных знаков. Как ни странно, но эта деталь, равно как и другие загадочные обстоятельства, сопровождавшие монтажные работы по его возведению, до сего времени оставались вне поля зрения организаторов выставки. Из этого павильона и доносилось настойчивое стрекотание, похожее на нарастающий гул мощного двигателя самолета. Скоро стрекотание переросло в оглушительный грохот; толпа онемела и застыла на месте. Организаторы выставки и охрана не знали, куда бросаться: их было столько, что никто толком не представлял, какие функции на кого возложены и где находится зона ответственности каждого. Они нервно переглядывались, даже не пытаясь выявить источник страшного шума, а самые ушлые попытались ускользнуть от начальственных глаз. В этих обстоятельствах генерал Примо де Ривера счел необходимым взять командование на себя и стал громогласно отдавать приказы высшим военным чинам; те спускали команды по цепочке вниз, поэтому, пока очередь дошла до офицеров соответствующих подразделений, была потеряна масса времени. Наконец к павильону выдвинулись следующие силы: отряд муниципальной полиции под командованием лейтенанта дона Альваро Планаса Гасульи, расчет пехотинцев из Бадахоса под командованием капитана дона Агустина Мерино дель Кордонсильо, рота жандармерии под командованием капитана дона Анхеля дель Ольмо Мендеса, эскадрон сил безопасности под командованием капитана дона Антонио Хульи Кубельса, рота охранников выставки под командованием лейтенанта дона Хосе Мария Пералеса Фауры, кавалерийский полк Монтесы[139] под командованием дона Мануэля Хименеса Сантамарии, отряд новобранцев под командованием сержанта дона Томаса Пиньоля-и-Мальофре, а также множество агентов национальной безопасности в штатском. Всего в операции приняли участие более двух тысяч человек, и сейчас они пытались пробить себе дорогу в обезумевшей от страха толпе. Началась паника. Люди вспоминали кровавые террористические акты предыдущих лет, в частности те бомбы, которые были брошены в религиозную процессию во время праздника Святой Евхаристии, и пытались спастись любым способом, думая, что происходит то же самое. В некоторых местах образовалась давка, более опасная, чем сами бомбы. Неожиданно прозвучал одиночный выстрел – видно, у кого-то просто сдали нервы, – сопровождаемый душераздирающими криками, и тут началось светопреставление. Сгрудившиеся на балконе представители власти не отрывали глаз от павильона: его стены вдруг начали вибрировать, и теперь все здание стало походить на огромный, готовый вот-вот взорваться снаряд. На пути полицейских, жандармов и солдат встала толпа, которая двигалась в противоположном направлении; люди лихорадочно искали способ выбраться из этого ада и отойти как можно дальше от павильона.

– Какой скандал! – хором кричали организаторы выставки. – И какой позор для Барселоны!

Они воображали себе тот шум, что не преминут поднять газеты всего мира на следующий день либо уже сегодня, и живо представляли, как в экстренном выпуске появятся заголовки приблизительно такого содержания: Барселона оделась в траур, а ниже: Трагедия произошла по недосмотру ответственных за безопасность мероприятия лиц, таких, как дон… и каждому виделось его имя, выделенное заглавными буквами. Однако стремительное развитие событий отвлекло их от печальных мыслей: купол павильона, который состоял из двух подвижных частей, вделанных в пазы боковых стен, стал медленно раскрываться при помощи гидравлического привода. Из образовавшегося отверстия хлынул поток горячего воздуха, образовав вибрировавший в солнечных лучах столб; этот столб стремительно поднимался и терялся в высоте. Потом боковые части купола полностью убрались в стены, и павильон принял вид открытого сверху цилиндра, напоминавшего грозное дуло старинной бомбарды. Уже ни у кого не оставалось сомнений: из цилиндра вот-вот вылезет наружу какая-нибудь диковинная машина. И действительно, через считаные минуты она показалась на поверхности, потом сама собой, словно космическое тело в невесомости, поплыла вертикально вверх. Теперь машину можно было наблюдать из любой точки выставки и за ее пределами. Толпа, еще недавно находившаяся во власти паники, ахнула, потом замерла и наконец разразилась громкими возгласами изумления и восхищения. И это того стоило: машина имела овальную форму; ее длина равнялась приблизительно десяти метрам, а максимальная ширина – метрам четырем. Размеры определили на глазок, и до сих пор по этому поводу существуют разные версии: их нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть, поскольку никто и никогда так и не увидел чертежей, по которым ее сконструировали. Задняя часть аппарата была изготовлена из гладкого блестящего металла, передняя – из стекла, защищенного стальными или деревянными нервюрами[140]. Обе части соединял обруч полуметровой ширины, похожий на те, какими обычно скрепляют бочки. Обруч искрился сотнями зажженных лампочек, образовывавших вокруг машины светящийся нимб. Было видно, что двигатель, который поддерживал аппарат в воздухе и сообщал ему движение, находился в заднем отсеке, а передний предназначался для пассажиров, чьи силуэты смутно обрисовывались в облаке пыли, поднятой машиной при взлете. Воодушевленная невиданным доселе зрелищем толпа не отрывала глаз от диковинного объекта, и даже его величество, настроенный в этот день на презрительно-скептический лад, вышел из дремотного состояния, восхищенно присвистнул и тихо прошептал:

– Чудны дела твои, Господи!

Все терялись в догадках о природе этого явления и давали волю воображению. У некоторых оно настолько разгулялось, что появились версии об инопланетянах:

– Несомненно, это марсиане. Для того чтобы показать миру неслыханные технические достижения, они выбрали Барселону, и теперь спесивые парижане, жители Берлина, Нью-Йорка и иже с ними будут кусать себе локти от зависти, – говорили барселонцы с ехидной улыбкой.

В ту пору существование жизни на других планетах не подлежало сомнению. Из уст в уста передавались невероятные истории, а ученые, казалось, не были заинтересованы в том, чтобы пресечь полет фантазии. Обитатели других планет, или инопланетяне, как их стали называть позже, чье изображение целиком и полностью отдали на откуп авторам комиксов, представлялись в виде неких мифологических существ с человеческим телом и рыбьей головой. Часто пришельцы изображались совершенно нагими, но это ни в коей мере не расценивалось как покушение на нравственность, поскольку у них отсутствовали гениталии, а вместо кожи была чешуя; в тех редких случаях, когда на них что-то надевали, дело ограничивалось короткой курткой и гамашами. В сороковые годы вошло в моду награждать несчастных инопланетян хоботом вместо носа. Такое представление о пришельцах было навеяно использованием кинематографа в комбинации с микроскопом, когда на экране появлялись многократно увеличенные комары и другие мельчайшие насекомые. Простой народ прозвал их всех «марсианами» и приписал им не в пример более развитый, чем у землян, интеллект; считалось, что у них были мирные намерения и добродушный характер. Толпа посудачила об инопланетянах и опять переключилась на объект: немного покружив над куполами Национального дворца, машина стала снижаться над знаменитым фонтаном, и тогда рассмотрели экипаж, который составляли обычные люди из плоти и крови. В те времена уже были известны летательные аппараты такого типа, и их называли по-разному: эликопланы, ортептеры, орнитоптеры и, наконец, эликоптеры, то есть самолеты с вертикальным взлетом и приземлением. Последние годы их подвергали интенсивным испытаниям, но без утешительных результатов. Так, 18 апреля 1924 года маркиз де Пескара смог вертикально взлететь и приземлиться в Исси-ле-Мулино[141], но слишком маленькое расстояние, равное всего лишь 136 метрам, не позволило маркизу увековечить себя в истории. В 1923 году испанский инженер Хуан де ла Сьерва изобрел менее претенциозную, но куда более практичную и эффективную машину, названную «автожир». Формой крыльев, хвоста, элерона и фюзеляжа она напоминала обычный самолет, но с одним маленьким отличием: к нему был прикреплен пропеллер с несколькими лопастями. Пропеллер крутился вокруг оси, установленной в верхней части самолета, и приводился в движение ветром, который возникал при полете. Чтобы совершить посадку, самолет выключал двигатель и камнем падал вниз, но перемещаемые им слои воздуха порождали вокруг него зону турбулентности, заставлявшей лопасти пропеллера вращаться с большей интенсивностью, за счет чего аппарат резко сбрасывал скорость и благополучно приземлялся. Позже, когда были найдены решения таких проблем, как трение, устойчивость и некоторых других, автожир превратился в настолько надежную и жизнеспособную машину, что ей доверяли совершать регулярные беспосадочные рейсы по маршруту Мадрид – Лиссабон. Однако между ним и аппаратом, способным осуществить вертикальный взлет и остановку в воздухе, была целая пропасть, и эту пропасть легко преодолела та самая машина, которая летала теперь над территорией Всемирной выставки. Послушная пилоту, она то стремительно взмывала вверх, то опускалась, застывая в воздухе на любой высоте, будто речь шла о регулировании положения свисавшей с потолка лампы, то перемещалась в горизонтальном направлении, не производя шума и не раскачиваясь в воздухе. Эта машина была чудом, но еще большим чудом был тот, кто заставлял ее выполнять все эти маневры, не прибегая к помощи пропеллера.

4

На примыкавших к территории выставки пустошах вырос целый барачный поселок; в этом скопище нищеты жили тысячи иммигрантов. Одному Богу известно, кто выстроил бараки таким образом, что они образовали улицы, и кто спланировал пересечение этих улиц под прямым углом. Перед входом в некоторые бараки стояли деревянные ящики с кроликами и курами; наружную стенку ящиков заменяли металлической сеткой, и можно было видеть, как в клетках, сбившись в кучу, копошилась живность; около других бараков дремали голодные собаки; иногда по их спинам пробегала судорога и они открывали мутные, полные тоски глаза. У одной из этих дверей остановился автомобиль, и из него вышли Онофре Боувила и Мария Бельталь. Собака тихо зарычала, потом успокоилась и снова положила морду на лапы. Заслышав шум автомобиля, хозяйка барака – одетое в лохмотья существо с всклокоченными волосами – откинула прикрепленную к притолоке рогожку. Барак был сооружен из четырех деревянных щитов, стоявших на земляном полу; через крышу, устланную тростником и сухими ветвями пальмы, проникал утренний свет. Когда Онофре с Марией вошли в барак, хозяйка опустила рогожку на место и тупо уставилась на гостей. Видимо, перед их приходом она крепко спала и сейчас плохо соображала.

– Где твой муж? – спросил Онофре. – Почему его нет дома?

Женщина уперлась руками в бока и откинула голову, но в этой позе не ощущалось ни агрессии, ни дерзкого вызова.

– Он ушел вчера днем и еще не вернулся, – ответила она с таким видом, будто собиралась презрительно расхохотаться. – Наверняка где-нибудь пьет: все твои деньги он тратит на водку и подзаборных шлюх, – прибавила она, искоса поглядывая на Марию Бельталь.

– Это дела семейные, сами разбирайтесь, – ответил Онофре, не обращая внимания на ее многозначительные взгляды. – Я здесь не для того, чтобы следить, как тратит деньги твой муженек.

Заменявшая дверь рогожка задрожала – это вошла собака. Она приблизилась к Марии Бельталь, обнюхала ее ботинки и шумно чихнула.

– Ладно. Так чего мы ждем?

Он повернулся к Марии, которую продолжал крепко держать за руку. Женщина опустилась на колени и стала ребром ладони разгребать землю, пока под ней не показался люк, потом отогнала от него собаку и, схватившись за кольцо, тяжело подняла крышку. Вниз вели земляные ступени. Онофре вынул из кармана несколько монет и протянул их хозяйке.

– Спрячь их подальше от мужа, – посоветовал он. Женщина криво усмехнулась.

– Разве тут можно что-нибудь спрятать? – спросила она, окинув взглядом свое убогое жилище.

Онофре не удостоил ее ответом: он начал спускаться по земляным ступенькам, осторожно ведя за собой Марию. Луч фонаря высветил узкий проход длиной около ста метров; пройдя по нему, они уткнулись в такие же, как наверху, земляные ступени, за которыми находился еще один люк. Онофре ручкой фонаря стукнул по крышке три раза, люк открылся, и они очутились в сводчатом зале, сооруженном из железобетонных конструкций. По виду он представлял собой точную копию шатра, еще недавно кипевшего жизнью, а теперь одиноко стоявшего в саду поместья, охраняя пустоту и безмолвие. Но в отличие от шатра сводчатый зал не имел ни окон, ни дверей, и в него можно было попасть только через подземный ход. Люк открыл немолодой уже человек с румяным лицом в белом, как у хирурга, халате, накинутом поверх обычной одежды. Увидев Онофре, он нахмурил брови и ткнул указательным пальцем в циферблат своих часов, как бы говоря: «И это вы называете точностью?» Онофре познакомился с ним во время мировой войны; тогда он считался высококлассным военным инженером, одним из лучших специалистов по баллистике. Разгром империи оставил его без работы, и он существовал за счет преподавания физики и геометрии в Тюбингене в колледже братства Святой Марии. За этим занятием в начале 1928 года его и застало письмо Онофре Боувилы, в котором он предлагал инженеру переселиться в Барселону, чтобы участвовать в проекте, имеющем непосредственное отношение к Вашей специальности. Далее в письме говорилось, что он перечислит в один из банков Тюбингена деньги на билет и расходы, связанные с путешествием. Сожалею, но не могу предоставить Вам более точные сведения ввиду секретного характера работ и некоторых других весьма весомых обстоятельств. Язык Онофре напомнил прусскому инженеру старые добрые времена. Он сел на поезд и прибыл в Барселону ровно через четыре дня и пять ночей безостановочного пути. Однако по мере того как инженер все глубже погружался в работу над проектом, его и без того дурной нрав становился все более раздражительным. Когда Онофре впервые посвятил его в конечные цели задуманного предприятия, показал чертежи и объяснил, что именно от него требовалось, пруссак швырнул очки на пол библиотеки, где состоялось совещание, и раздавил их ногой.

– Глуп сам проект, глуп тот человек, который его придумал, а вы глупее всех, вместе взятых. Глупее вас я не знал никого в жизни!

Онофре Боувила усмехнулся и дал ему выпустить пар. Он знал, что жизнь военного инженера в Тюбингене была горше крестного пути на Голгофу: студенты колледжа дразнили его «генерал Бум-бум» и делали объектом самых злых шуток. Однако именно благодаря ему бредовые идеи Сантьяго Бельталя получили научное обоснование. С легкой руки инженера-экспериментатора гениальные теоретические изыски обрели конкретную форму летательного аппарата. Онофре Боувила вынужден был пускать в ход все свое терпение и влияние, чтобы гасить ожесточенные споры, постоянно возникавшие между каталонским изобретателем и прусским инженером, и только ему одному было по плечу превратить вражду в плодотворное сотрудничество. Сейчас результат этого сотрудничества, покрытый строительными лесами, словно кружевной мантильей, стоял посреди павильона.

– Уникальная машина – другой такой нет! – воскликнул он. – Великолепно!

Инженер тяжело вздохнул: ему было невыносимо больно видеть, что огромный талант, неимоверный труд и масса денег ушли на создание безделицы для увеселения толстосума. Онофре Боувила прекрасно понимал причины этой удрученности, но отмахивался от инженера: сейчас не время вдаваться в академические дискуссии. Снаружи раздался грохот канонады, приветствовавшей прибытие на выставку короля и королевы.

– Пора! – проговорил он.

По павильону сновали люди в синих спецовках, перепачканных смазочным маслом; каждый выполнял порученное ему дело, не вникая в то, чем занимались другие; никто не болтал, не прерывал работу, чтобы выкурить сигаретку или опрокинуть стаканчик для бодрости, – пруссак приучил свою команду к железной дисциплине. А команда состояла из элиты рабочего класса, квалифицированных техников, которые ни на минуту не отрывали глаз от приборов и инструментов, даже когда мимо них прошла Мария Бельталь. В какой-то момент Мария поняла, зачем ее сюда привезли, и попыталась ускользнуть, но Онофре твердой рукой, не прибегая однако к грубости, повел ее за собой к аппарату. Когда они поднялись на борт, в глазах девушки появился ужас. «Мария не верит в изобретение своего отца – мелькнуло у него в голове, – а меня принимает за сумасшедшего. Может, она не так уж далека от истины. Кто знает?» Он посмотрел вниз: у его ног лежала вся территория выставки. «Как странно! – думал он. – Отсюда все кажется ирреальным. Бедная Дельфина была права: мир не существует на самом деле, и наша жизнь – это всего лишь иллюзия. Спущусь-ка я пониже посмотреть на лица людей», – подумал он немного погодя. Поменяв позицию рычагов на пульте управления, он снизился. Толпа успокоилась и пристально наблюдала за маневрами машины в воздухе. Когда расстояние между аппаратом и стоявшими внизу людьми уменьшилось настолько, что стало возможным разглядеть экипаж, раздались удивленные возгласы:

– Посмотрите! Нет, вы только гляньте – ведь это же Онофре Боувила! – Люди толкали друг друга в бока, радостно перемигивались. – Это он, это он! А кто эта девушка рядом с ним? Молоденькая и, кажется, красотка, но юбка – смотрите, как оголила лытки! Бесстыдница!

В замечаниях слышалось грубоватое умиление, переходящее в набожное преклонение перед этой неординарной личностью. Вокруг сказочного богатства Онофре ходили целые легенды, а те средства, к которым он прибегал, чтобы достичь своего положения, превратили его едва ли не в легендарного героя. Когда он шел по улице, люди замедляли шаг и украдкой разглядывали его с ног до головы, стараясь прочитать на лице своего кумира подтверждение либо опровержение слухов, сопровождавших каждый его шаг. Завидев его неказистую фигуру, выдававшую в нем черную кость, прохожие искали ответ на мучивший их вопрос: «Неужели он когда-то был анархистом, вором и бандитом? А правду говорят, что он во время войны занимался подпольной торговлей оружием, подкупал многих известных политиков и кабинеты министров в полном составе были у него на жалованье? Что он начал с нуля и добился всего сам, без чьей-либо помощи, а только благодаря собственной отваге и воле?» В глубине души все были в этом уверены, поскольку видели в нем живое воплощение той несбыточной мечты, которая теплилась в груди каждого бедняка. Он был олицетворением их мести за утраченные надежды. И будь он хоть дьяволом в человеческом обличье – какая разница! Разве в этой стране у кого-нибудь есть другой выбор? Поэтому, увидев Онофре Боувилу в летательном аппарате, толпа подбодрила его криками, а потом устроила такую же овацию, какой прежде удостоила его величество.

– Посмотри, как они мне рады, – сказал Онофре, обращаясь к Марии, не осмеливавшейся открыть глаза. – Люди в общем-то не так уж плохи. Слышишь? – Он повысил голос, чтобы перекричать шум мотора. – Люди очень добрые. Диву даешься, как безропотно они терпят все издевательства!

С этими словами он нажал какую-то кнопку; автоматически открылась задняя дверца, и из аппарата вылетели несколько десятков голубей. Почувствовав свободу, птицы собрались в стаю и взмыли вверх подальше от страшной машины. При виде этого зрелища толпа захлебнулась в восторженных криках; не удержался даже сам король. Довольный достигнутым эффектом, Онофре Боувила развернул машину, на медленной скорости подлетел к Национальному дворцу и завис в воздухе на уровне балконов, которые грозили обрушиться под тяжестью сгрудившихся там людей. Теперь он мог рассмотреть лицо каждого вплоть до мельчайшей морщинки.

– Посмотри! Это король. Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует дон Альфонс XIII! – кричал он, хотя знал, что никто, кроме Марии, его не услышит. – О! Да это Примо де Ривера собственной персоной! – продолжал он. – Эй, пьянчужка! Катись в ад – там тебя заждались черти со сковородками! – Он узнавал знакомые лица и с воодушевлением рассказывал о них Марии. – Видишь вон того верзилу, что смотрит на нас поверх голов? Это Эфрен Кастелс, единственный настоящий друг, который был у меня в жизни. Хотя нет, были, разумеется, и другие, но все они ушли в иной мир. Нам ли теперь унывать! – бодро крикнул он. – Прочь отсюда – тут нам уже нечего делать.

Онофре нажал до упора на один из рычагов, и машина, словно птица, взмыла по диагонали вверх. Под ними, как на ладони, распростерся весь город, потом поплыли Кольсерольская гряда, извилистые ленты Льобрегат и Бесос и, наконец, бескрайнее искрящееся под солнечными лучами море.

– О, моя Барселона! – крикнул он хриплым от волнения голосом. – Боже, как ты хороша! А ведь когда я увидел ее в первый раз, всей этой красоты, которой мы сейчас любуемся, и в помине не было! Вот тут начиналось поле, тут стояли маленькие домишки, а на месте жилых кварталов были деревни. – Он говорил сбивчиво, глотая слова, словно боялся не успеть высказать все то, что накопилось в его сердце. – Там, где теперь новостройки, раньше паслись коровы. Веришь? А в одном из этих переулков находился пансион, где я снимал комнату. Переулок остался, а пансиона давно уже нет. В мою бытность там подобралась живописная компания; помню одну старую Пифию, которая однажды ночью гадала мне по руке. Я, конечно, все уже забыл, – говорил он, а про себя подумал: «Даже если бы я помнил ее предсказание, разве это что-нибудь изменило бы в моей судьбе? Ничего, потому что мое будущее осталось в прошлом».

Те, кто следил за полетом аппарата с Монжуика, и те, кто, потревоженный шумом двигателя, выскочил на балкон и поднялся на крышу, увидели, как летающая машина резко повернула к морю, будто ее подхватило налетевшим восточным ветром. Удалившись от побережья на приличное расстояние, она вдруг стала терять высоту, потом выровнялась, но через несколько секунд рухнула в море. Находившиеся неподалеку рыбаки рассказывали, что заметили аппарат прямо у себя над головой и сильно струхнули, вообразив, будто на них падает метеорит в виде огненного шара. Никто из них не знал наверняка, действительно ли аппарат окутывало пламя или такое впечатление производили солнечные лучи, отражавшиеся от его металлической и стеклянной поверхностей. Однако все дружно уверяли: как только они дошли на своих суденышках до того места, куда рухнула машина, у всех, как по команде, заглохли моторы. Шум разом прекратился, и воцарилась вселенская тишина, нарушаемая едва слышным плеском волн.

– На нас снизошла вечность: все замерло и время остановилось, – рассказывали рыбаки газетчикам. – Потом аппарат ушел под воду со скоростью выпущенного из пушки ядра.

На место крушения потянулись лодки с многочисленными очевидцами трагедии, но никто ничего не нашел. Аппарат бесследно исчез, не оставив после себя даже масляных пятен на поверхности воды. Начались споры насчет точного места падения, но так как те допотопные корыта, на которых прибыли спасатели, не были оснащены мало-мальски пригодными измерительными приборами, все кончилось безрезультатно. В поисках приняли участие суда военно-морского флота Испании и некоторых иностранных государств. Столь ярое рвение, проявленное в обнаружении летательного аппарата, имело целью завладеть секретом его конструкции, однако даже совместные усилия не увенчались успехом. Водолазы поднимались с пустыми руками, запущенные на дно зонды доставляли на поверхность лишь водоросли и песок. В конце концов начавшийся шторм вынудил прекратить спасательные работы, которые не возобновились даже после того, как на море вновь установилась хорошая погода. Поскольку тела погибших не были найдены, заупокойную мессу служили в Соборе. Потом в черную воду порта бросили погребальные венки, их подхватило течением и унесло в открытое море. В прессе опубликовали обычный в таких случаях некролог, полный напыщенной риторики, и краткие биографические данные Онофре Боувилы, надлежащим образом подчищенные и приукрашенные на потребу читателям. Все сошлись во мнении, что из жизни ушел выдающийся человек. Наш город с чувством искренней благодарности будет хранить вечную память об этом человеке, – писала в те дни одна газета. Как никто другой, он олицетворял собою дух уходящей эпохи, – писала другая. Светильник его жизни зажегся с открытием Всемирной выставки 1888 годаи погас в двадцать девятом вместе с нынешней, – писала третья и не без сарказма заключала: Интересное совпадение, не правда ли? Как бы там ни было, но выставка, в открытие которой Онофре Боувила внес свою лепту столь экстравагантным способом, имела все шансы на то, чтобы с треском провалиться. В октябре этого же года, то есть через четыре месяца после описываемых событий, произошел обвал на нью-йоркской бирже. За одну ночь капиталистическая система зашаталась, оказавшись на краю пропасти. Обвал вызвал разорение тысяч предприятий, чьи представители как угорелые бросились в Барселону и забрали из павильонов все, что успели, прежде чем туда заявились судебные исполнители с предписаниями о запрете вывоза экспонатов с выставки. Многие из тех, кто принимал в ней участие, покончили жизнь самоубийством: во избежание позора и страданий, причиненных разорением, они выбрасывались из окон своих офисов, которые, как правило, располагались на самых верхних этажах небоскребов Wall Street. Чтобы павильоны враз не опустели и тем самым не произвели неблагоприятного впечатления на посетителей, испанское правительство заменяло исчезнувшие экспонаты чем ни попадя, так что в отдельных павильонах выставлялась уже совершеннейшая чепуха. Эти трагические обстоятельства оттеснили на второй план ходившие по Барселоне слухи, будто на самом деле Онофре Боувила вовсе не погиб, будто крушение летательного аппарата было мистификацией и якобы в настоящее время он живет себе припеваючи в каком-то райском уголке вместе с Марией Бельталь. Говорили, он души в ней не чаял и посвятил остаток дней служению той, в ком нашел идеал подлинной любви. В пользу подобных предположений свидетельствовал тот факт, что задолго до падения летательного аппарата Онофре Боувила сделал все от него зависящее, чтобы не обнаружились не только обломки машины, но и следы схем и чертежей, а также рабочих и техников, принимавших участие в проекте. Когда армейские саперы смогли наконец проникнуть в павильон, взорвав часть стены, они нашли там лишь брусья строительных лесов. Правда, был обнаружен люк, но, пройдя по подземному ходу, саперы очутились в каком-то заброшенном бараке. Не меньшее подозрение вызвало исчезновение Регента, известного во всем мире бриллианта чистейшей воды, который Онофре Боувила накануне предполагаемой гибели унес с собой. Сложив все эти факты воедино и прибавив к ним обвалы на биржах, рискнули даже предположить, что всемирный экономический коллапс произошел не без участия Онофре Боувилы, хотя никто не мог привести сколько-нибудь убедительные причины, подвигнувшие его на такой шаг. Тогда все устремили взоры на его вдову, но и она не смогла пролить свет на эту тайну. Поместье было продано и перешло в руки депутатов Провинциального собрания Барселоны. Члены собрания не стали растрачивать свои драгоценные депутатские силы на такую мелочь, как поместье, и скоро оно превратилось в руины, вернув себе прежний вид. Вдова переехала в Льяванерас и поселилась в загородном доме, некогда принадлежавшем экс-губернатору острова Лусон, генералу Осорио-и-Клементе. Там, в полном уединении, Маргарита прожила около десяти лет, пока не скончалась 4 августа 1940 года. После ее смерти остались кое-какие бумаги, однако среди них не было того письма, которое Онофре Боувила одиннадцать лет назад положил на стол своего кабинета, прежде чем отправиться на Монжуик. Со временем воспоминания об этих ярких событиях стали тускнеть, пока не исчезли безвозвратно, вытесненные из памяти барселонцев другими не менее важными происшествиями. Меж тем Всемирная выставка чахла и умирала. Над ее организаторами, а в их лице – над правительством Примо де Риверы, откровенно смеялись. Досталось и самому диктатору; его больше не боялись, и только ленивый открыто не выражал ему свою неприязнь. Несмотря на продолжавшую зверствовать цензуру в прессе открыто проводилась параллель между выставками восемьдесят восьмого и двадцать девятого годов, причем явно не в пользу последней; именно на нее обрушилась самая беспощадная критика, в то время как первую превозносили на все лады. Теперь никто не хотел вспоминать о проблемах, связанных с ее проведением, о спорах, то и дело возникавших между Барселоной и Мадридом, о яростном сопротивлении горожан, а также о том подарке в виде рухнувшего муниципального бюджета, который она преподнесла Барселоне напоследок. Барон де Вивер лил горькие слезы раскаяния по поводу своей мягкотелости.

– Ради грязной авантюры, которая могла покрыть нас несмываемым позором, мы поставили на кон судьбу нашего города, – говорил он голосом плакальщицы из древнегреческой трагедии.

Похныкав еще немного, он оставил свой пост, а вслед за ним ушел и Примо де Ривера. Он возлагал на выставку свои последние надежды, сделал все возможное и невозможное для того, чтобы она состоялась, а в результате вынужден был расписаться в собственном бессилии, признать несостоятельность своей позиции и в полной мере ощутить степень своей непопулярности. В январе 1930 года Примо де Ривера представил королю прошение об отставке, и тот принял его с явным облегчением. Поверженный диктатор тут же эмигрировал в Париж, где прожил совсем недолго, сойдя в могилу 16 мая 1930 года; ему не хватило лишь нескольких дней, чтобы дожить до первой годовщины своего любимого детища. Годом позже Альфонс ХШ отречется от испанской короны и тоже отправится в изгнание. За этими событиями последовали иные, как радостные, так и печальные. Потом они смешались в сознании людей в единое целое, сковали их память неразрывной цепью и повлекли их навстречу новой войне и массовому избиению. А по поводу Барселоны историки напишут, что с момента исчезновения Онофре Боувилы началась ее медленная, но неумолимая деградация.

hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
em
hasis
em
hasis
em
hasis
em
hasis
hasis
em
em
hasis
em
em
em
em
em
em
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
em
em
em
hasis
hasis
hasis
em
hasis
hasis
em
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
em
hasis
em
hasis
hasis
em
em
hasis
hasis
em
em
hasis
em
hasis
hasis
em
em
em
em
em
hasis
em
hasis
hasis
hasis
em
em
em
hasis
hasis
em
em
em
hasis
hasis
em
hasis
hasis
hasis
hasis
em
em
em
em
hasis
hasis
hasis
em
em
em
em
em
em
em
hasis
em
hasis
hasis
em
hasis
em
hasis
em
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis
hasis