«Учитель пения», «Суета сует», «Поездки на старом автомобиле» - лирические кинокомедии, веселые, добрые, ироничные, как их автор, рассказы, которые могли стать сценариями и фильмами, но в силу разных причин не стали ими, кинокадры, сцены из театральных спектаклей, неожиданные снимки, забавные подписи к ним - все это вы найдете в книге Эмиля Брагинского, посвятившего свою жизнь Комедии, и только Комедии.

Эмиль Брагинский

Почти смешная история и другие истории для кино, театра

Жене и сыну…

От автора

Еще в далекие школьные времена цыганка мне нагадала, что я проживу тридцать четыре года. Когда мне исполнились эти самые тридцать четыре, я чувствовал себя не то чтобы скверно, но неуютно. Теперь этот сборник выходит к моему семидесятилетию. Семьдесят — жуткое дело! В одной из моих пьес, написанных несколько лет назад, я невесело замечал, адресуясь, очевидно, к самому себе: «Хуже старости только глубокая старость!» Что мне придумать сейчас?…

Я отбирал для этой книги сценарии, рассказы, пьесы, вдруг мелькнуло название «Почти смешная история». Да, мне уже семьдесят, действительно, почти смешная история. Однако не ной и радуйся, что ты еще способен иронизировать по этому неторжественному поводу. А название, пожалуй, подходит и для всего сборника, точно определяет жанр, в котором я работаю, — смесь смешного и печального, это как в жизни, когда смех и слезы вечно ходят в обнимку.

Начинал я в газете, в Риге. Потом известный журналист Регинин взял меня в «Огонек». Когда я принес ему первый свой очерк, он начал читать и сразу перечеркнул вступительный абзац. «Василий Александрович! — взмолился я. — Вы же не читали дальше!» Регинин беззвучно засмеялся: «Молодой человек, неужели вы думаете, что вас будут читать дважды?!..»

Мои сценарии начали ставить только в пятидесятые годы. Тогда же появилась и театральная комедия «Раскрытое окно». В Ленинграде в ней играла юная Алиса Фрейндлих, в Москве — Ольга Бган, Евгений Урбанский, Евгений Леонов. Спектакль с успехом шел несколько лет. По поводу его 200-го представления одна столичная газета писала: «Зачем играть пьесу, на которую никто не ходит?!..»

С кинорежиссером Эльдаром Рязановым мы были давно знакомы, но до 1963 года оба не подозревали, что объединимся и появится на свет писатель с двойной фамилией Брагинский-Рязанов и скажет: «Берегись автомобиля». Мы с Рязановым совершенно разные люди во всем, особенно в характерах, мы сходимся только в одном, в главном для нас: комедия (мы это упрямо повторяем более двадцати пяти лет) — кратчайший путь к сердцу зрителя, комедии доступна любая проблематика, даже самая серьезная, юмор для нас не самоцель, а лишь средство общения, люди говорят на разных языках, но смеются одинаково. По сценариям, которые сочинил упомянутый автор с двойной фамилией, режиссер Эльдар Рязанов поставил девять кинофильмов. Я убежден, что он, то есть Рязанов, очень хороший режиссер. Вот они, эти фильмы: «Берегись автомобиля», «Зигзаг удачи», «Ирония судьбы, или С легким паром!», «Служебный роман», «Гараж», «Вокзал для двоих», «Забытая мелодия для флейты». Два фильма, которые мне нравятся меньше, я не назвал, наверное, случайно.

Конечно, я всю жизнь писал и в одиночку тоже. Когда ты один, это не так-то просто каждое утро писать именно комедию. А если совсем не комедийное настроение? Или неприятности у тебя самого или у твоих близких, а неприятности есть почти что всегда? Можно, разумеется, сделать перерыв, объявить выходной или несколько выходных, но это опасное мероприятие, выходные могут войти в привычку.

И все-таки единственное, что способно помочь драматургу, который осторожно заглядывает в восьмой десяток, и заставить забыть обо всем, о чем трудно забыть, — это начать писать новый сценарий или новую пьесу. Благо, для этого требуется только чистая бумага, шариковая ручка и тишина в квартире. Еще хорошо, чтобы у ног лежала собака. Я завел собаку — недавно подобрал за городом бродячую дворнягу, большую, белую с желтым. Что писать? Конечно, комедию…

Учитель пения

Фильм «Учитель пения» поставил в Ленинграде Наум Бирман. Фильм этот добрый я сердечный, как и сам режиссер. Глазную роль сыграл с поразительной нежностью один из моих самых любимых артистов, Андрей Попов. Собственно, этот сценарий и был написан на Попова.

К сожалению, мы так и не встретились с ним в театральной работе. Попов собирался ставить в ЦТСА комедию «С легким паром!» и хотел сам сыграть а ней. Но Главное политическое управление не разрешило пьесу как безыдейную и безнравственную. Основным партнером Попова был… беспородный пес, помесь легавой с боксером, по кличке Тинг. Кинозвезду приобрели на рынке. Старушки просила 15 рублей: «Купите, а то мне кормить не на что». Режиссер посоветовал не продавать, а заключить договор со студией, кажется, семь рублей съемочный день или что-то в этом роде. Старушка от радости чуть не свалилась в обморок.

После картины Тинга взял к себе режиссер Баснер. «Учитель пения», как и большинство моих комедий, имеет счастливый конец. Драматургия может быть разной — гневной, непримиримой, жестокой, но также вправе быть той, что дарит надежду. «Если и комедия будет заканчиваться плохо, то что же тогда в жизни будет заканчиваться хорошо?» Эта цитата из самого себя, из «Учителя пения».

Учителем пения называется человек, который ведет в школе уроки пения и получает зарплату, соответствующую важности предмета…

Дети вышагивали по улице, счастливые и гордые, и, задирая головы, поглядывали на Ефрема Николаевича. Длинный-предлинный Ефрем Николаевич возвышался над мальчишеской толпой, которая шумела как бы несколькими этажами ниже. Ефрем Николаевич нес что-то непонятное, завернутое в тряпку. Время от времени он смотрел на предмет, который держал, и на лице появлялась озорная улыбка. Потом улыбка исчезала и вновь уступала место виновато-растерянному выражению. Дело в том, что Ефрем Николаевич Соломатин торопился домой и точно знал, как его дома встретят.

Вся ватага ввалилась в просторный зеленый двор. Здесь Соломатин свернул в подъезд, а мальчишки остались ждать во дворе и сразу стали озабоченными.

Вскоре Соломатин уже стоял на пороге так называемой большой комнаты, в которой жена гладила белье, а младшая дочь, Тамара, недавно окончившая среднюю школу, разговаривала по телефону. В глубине маленькой комнаты старший сын, Дима, чертил на доске, откидывавшейся от стены. Квартира и так была тесной, но казалась еще меньше оттого, что в большую комнату был втиснут рояль.

— Вот, я принес! — робким голосом произнес Ефрем Николаевич.

— Что ты принес? — спросила жена, Клавдия Петровна, еще ничего не подозревая.

— Как бы это тебе сказать… — мялся Соломатин. — В общем, ты можешь взглянуть…

— Вова! — шепнула в трубку Тамара. — Позвони мне позже, тут папа что-то принес.

Клавдия Петровна поставила утюг на подставку. Из маленькой комнаты выглянул Дима.

— Только не сердись! — Ефрем Николаевич развернул скомканную тряпку, внутри которой… спал щенок.

— Что это такое? — Клавдия Петровна даже села и спросила тихо-тихо, потому что была потрясена.

— Разве ты не видишь? — переспросил муж. — Это собака!

— Колоссально! — высказался Дима и скрылся в маленькой комнате.

— Какая прелесть! — воскликнула Тамара. — Где ты ее достал?

— Мне хор подарил.

— Какая это порода?

— Хорошая, плохую я бы не взял.

— Зачем нам собака? — заговорила жена, и лицо Ефрема Николаевича приняло мученическое выражение. — Здесь и так повернуться негде. За собакой нужно ухаживать. Ее нужно водить гулять, ее нужно мыть, ее нужно кормить. Ведь неизвестно, какая вырастет собака — большая или маленькая…

— Это как получится… — неопределенно сказал Ефрем Николаевич.

— Если большая собака — ей нужно специально готовить. Кто будет этим заниматься? Ты знаешь, сколько это стоит?

— Не знаю… — ответил затюканный муж.

— Одним словом, — подытожила жена, — пойди и отнеси собаку туда, где ты ее взял!

— Клавдия Петровна! — Ефрем Николаевич даже выпрямился. — Эту собаку я не верну! Я давно мечтал иметь собаку, и я ее завел!

— Все равно, — пригрозила Клавдия Петровна, — когда ты уйдешь на работу, я ее выкину!

— Клава! — выкрикнул муж. — Ты не можешь выбросить живое существо! Это живая собака, Клава…

Клавдия Петровна взялась за утюг.

— Не хватало, — сказала она с явной издевкой, — чтобы ты приволок в дом дохлую собаку!..

Главное в семейной жизни — не терять чувства юмора. Ефрем Николаевич бочком-бочком протиснулся на маленький балкон, который выходил во двор.

Мальчишки, закинув головы, выжидающе смотрели на учителя.

— Нас поругали, — хитро улыбнулся Соломатин, имея в виду себя и щенка, — но нас не выгнали!

Итак, прошло какое-то время, щенок получил кличку Тинг, вырос и превратился в симпатичную взрослую собаку среднего размера. Как известно, несимпатичных собак не бывает. Привилегию быть несимпатичными люди оставили за собой. Тинг ежедневно сопровождал Ефрема Николаевича в школу, и в зале, где репетировал хор, у Тинга было свое персональное место — возле своей персональной ножки рояля.

Вошел Соломатин, и, как положено, дети встали.

— Садитесь! Здравствуйте! Меня зовут Ефремом Николаевичем. У нас с вами будет урок пения. — Это хорошо, что вы улыбаетесь! — продолжал Соломатин. — Потому что петь весело. Человек отчего поет? От радости.

— И от горя тоже! — вставила аккуратная светленькая девочка. — Я вот ходила на «Князя Игоря», и там Ярославна поет, потому что мужа в плен взяли!

Класс грохнул.

— Это тоже верно! — кивнул Соломатин. — И еще — у нас при школе есть хор мальчиков. Туда принимают всех желающих.

— Я желаю! — поднялся толстенький паренек, Кира. В каждом классе есть ребята, считающие своим долгом балагурить и паясничать. — Только у меня ни голоса, ни слуха.

— Сейчас проверим! — Соломатин открыл крышку рояля, взял аккорд и проиграл простенькую мелодию. — Повтори!

Кира охотно повторил, да так, что все, как говорится, зашлись, и Соломатин вместе со всеми.

— Вот видите! Я к музыке неспособный! — победоносно заявил Кира.

— Ладно, приходи на спевку! — проговорил сквозь смех Соломатин.

— Так я ведь не умею!

— А я научу!

После урока Соломатин вышел из класса и направился к двери, на которой было написано «Заведующий учебной частью».

— Наталья Степановна, — сказал Соломатин, входя, — сейчас проходит всероссийский смотр. Если мы попадем в финал, поедем в Москву и что-нибудь там получим, мы сможем всюду хвастать этим фестивалем…

— Правильно! — поддержала завуч. — У нас замечательный хор, я его так люблю! Если вы что-нибудь получите, от нас отвяжутся с тысячей других дел!

— Неправильно! — возразил Соломатин. — Если мы получим премию, мы сделаем нашу школу первой школой с певческим уклоном! Ну как? — Соломатин был горд своим предложением.

— А зачем? — оторопела завуч.

— В Венгрии уже есть, дети лучше учатся, и объем легких у них увеличивается, и дети становятся одухотвореннее…

— Не надо! — разволновалась завуч. — Если все дети начнут петь, от шума можно будет с ума сойти!

— Привыкнете! — пообещал Соломатин, направился к выходу, но в дверях обернулся. — Вы тоже будете петь вместе со всеми!

— Отметка по пению зря включена в аттестат зрелости! — крикнула завуч вдогонку, а руководство всегда право.

Хор мальчиков под управлением Соломатина заканчивал петь песню, когда отворилась дверь и в зал вошел Кира.

Тинг, который сидел под роялем на своем привычном месте, поднял голову и повилял хвостом. И только когда хор смолк, Тинг легонько тявкнул, приветствуя новичка.

— Значит, встретимся завтра на конкурсе! — объявил Соломатин.

— Ура! — грянул хор.

— Вот, я пришел! — доложил Кира. — А почему здесь собака, она тоже поет?

— Обычно аккомпанирует на рояле, — ответил Соломатин. — Только сегодня собака не в настроении. Для начала, Кира, ты поработаешь с ассистентом. Тинг, вперед!

Соломатин с собакой ушли, а Андрюша протянул новичку руку.

— Андрюша Минаев! Ты Баха любишь?

Кира не нашелся, что ответить.

— Прокофьева, Шостаковича?

Кира пожал плечами.

— Ну а Верди, Бизе?

— Бизе люблю! — обрадовался новичок. — Еще больше люблю наполеон и эклер с заварным кремом! — И победоносно поглядел на хористов, ожидая привычной реакции. Но ее не последовало.

— На первый раз прощаем, а на второй набьем… — Шура показал кулак. Среди певцов тоже бывают драчуны, и не только в детском возрасте.

Каждое утро в семье Соломатиных начиналось в принципе одинаково. Тинг вертелся возле стола, держа миску в зубах и стуча ею об пол. Непрерывно звонил телефон.

И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:

— Томы нет!

Звонили, как правило, дочери.

Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.

Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.

— Тамары нет! — сказала она и добавила: — Надоели!

— Гогунцовым уже дали квартиру, — тараторила Клавдия Петровна, — и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, — она привычно нападала на мужа, — учителям что-то там полагается…

— Но я не умею клянчить…

— Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…

Дима резко поднялся:

— Ночевать останусь в лаборатории!

— Почему? — огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.

— В этой давке работать нельзя! — Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. — Когда наконец продадут эту рухлядь?

— Это не рухлядь, — возразил Соломатин, — это беккеровский рояль.

Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.

— Помолчи! — прикрикнула Клавдия Петровна. — Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!

— Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!

— Мам, моя очередь! — весело напомнила Тамара.

— Да-да, — продолжала мать, — если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала — спортсменам всегда натягивают отметки, — и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.

Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:

— Вова, здравствуй! Сейчас!

Тамара взяла трубку из рук отца.

— Меня нет! — И повесила трубку на рычаг. — Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.

— Воза — хороший мальчик, — жалобно сказала мать, — очень способный!

— Пока он выбьется в люди, — возразила Тамара, — я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!

— Цинизм — это гадость! — Отец поглядел на часы и напомнил: — На работу опоздаешь!

Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.

— А мне торопиться некуда! — бесстрастно сообщила Тамара. — Я уволилась. — И добавила: — Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом — какая гадость!

— И что ты собираешься делать? — спросил отец.

Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:

— Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!

Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.

— Почему ты играешь на рояле, — сказала Клавдия Петровна, — а не на скрипке?

После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук — «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…

И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.

— «Сикут лакутус…»

Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.

— «Сикут лакутус…» — заливался хор.

Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.

Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.

В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.

— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.

Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.

Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.

— Ну как? Как вы думаете?

— Тихо! — прикрикнул Соломатин. — Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.

— По-моему, они спали, — сказал Федя.

— Вам не было видно, вы спиной стояли… — добавил Шура. — А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!

— Идите в школу! — распорядился Соломатин. — И ждите там, а я тут… поразузнаю…

Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.

Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.

— Тише! — рассердился председатель. — Что вы тут топаете?

Соломатин рухнул на ближайший стул.

— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.

В гробовой тишине циркачи покинули сцену.

— Перерыв! — объявил председатель. — Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.

— Извините, — вмешался Соломатин. — Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?

Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:

— Передайте им, чтобы хорошо учились!

— Вы член жюри по юмору? — спросил Соломатин.

— Мы сообщим наше решение, — уныло сказал председатель, — в установленном порядке!

— Но это же дети! — повторил Соломатин. — Они установленных порядков не понимают!

— Не скандальте! — Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.

— Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова! И почему вы жуете, когда они поют?

— Я не имею права высказываться заранее, — вздохнул председатель. — Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!

— Спасибо большое! — растерянно ответил Ефрем Николаевич.

Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:

— А жевать — я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!

И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.

Потом Ефрем Николаевич весело шагал по улице, как вдруг вытянул шею и вгляделся. Он увидел Андрюшу, который доел эскимо, выкинул палочку и взял высокую ноту:

— А-а…

Очевидно, остался недоволен, достал из кармана монету и протянул ее продавщице.

— Еще!

— Андрей! — окликнул Соломатин. — Ты что, с ума сошел? — И отобрал эскимо.

Андрюша грустно спросил:

— Нас берут на фестиваль?

— Берут!

— Хочу охрипнуть! — сказал Андрюша. — Ем четвертую порцию — и никак!

— Не понимаю! — Ефрем Николаевич действительно не понимал.

— Если я охрипну и потеряю голос, мне будет легче! — делился горем Андрюша. — Отец пришел и сказал: «Перевожу тебя в школу-интернат с математическим уклоном». Чтобы, значит, я жил там, как в тюрьме. Меня будут кормить, а я за это буду решать задачки!

Отец Андрюши, Артемий Васильевич Вешняков, делал клиентке немыслимую прическу под названием «Вечерняя заря». У всех женщин, которые садились в кресло к знаменитому мастеру, появлялось на лице выражение счастья или глупое выражение, что, в сущности, одно и то же.

Соломатин заглянул в зал, увидел Артемия Васильевича и двинулся к нему.

— Добрый день!

Вешняков ответил доброжелательно:

— Привет педагогике! Как семья, все здоровы?

При этом пальцы его выплясывали на голове клиентки затейливый танец.

— Вы зачем Андрюшу забираете? — печально спросил Соломатин.

— Вот в Италии был мальчик Робертино Лоретта, — ответил Вешняков, — пел себе, а потом голос сломался, сломался и сам Робертино. Улавливаете?

— Вовсе не обязательно, чтобы Андрюша потом становился певцом. От общения с музыкой он сам делается красивее, добрее. Человек должен расти с музыкой в душе!

— Если бы я знал, — гнул свою линию парикмахер, — что из сына выйдет народный артист… Улавливаете?

— Но у него к математике нет особых способностей!

— Разовьются! — уверенно сказал Артемий Васильевич. — Учили бы меня с детства математике, я бы не стоял тут с ножницами, а был бы главный конструктор, точно! Сейчас технический век! Счастье — оно не в деньгах, я тут, может быть, зарабатываю больше, чем главный конструктор!

— Вас так уважают! — вставила клиентка. — К вам предварительная запись! Вы делаете современную, нужную голову!

— У нас поездка на фестиваль. — Голос у Соломатина против собственной воли стал просительным.

— Вот это уж ни к чему! — Артемий Васильевич был убежден в собственной правоте. — Самомнение развивать! Андрей где прячется?

— Тут, за углом! — признался Соломатин.

— С математикой вопрос решенный! Скажите ему, чтобы шел домой задачи решать. Улавливаете?

— Губите талантливого парня! — грустно вздохнул Соломатин.

Парикмахер покрутил головой:

— Наука людей не губит! Людей губит искусство! Это я вам твердо заявляю, как артист, как человек искусства!

Соломатин покивал, будто согласен, и полез в карман.

— Совсем забыл, я вам подарок принес!

Вешняков насторожился, но лицо у Соломатина было бесхитростное.

— Позволите?

И прежде чем Вешняков успел опомниться, он ловко развязал ему галстук, снял и нацепил «бабочку».

— Вот теперь вы артист, правда, пока еще не народный. Все артисты носят «бабочки». Волосы напомадить?

— Не надо! — испуганно сказал Артемий Васильевич, не зная, как себя вести.

— Смотрите, ваша женщина уже дымится, улавливаете? — И Соломатин медленно двинулся к выходу; держался он победителем, но настроение было паршивое.

А Вешняков испуганно рванул рубильник и содрал с головы клиентки сложное электрическое приспособление. Теперь ее волосы высились замысловатым сооружением под названием «Вечерняя заря». Клиентка выдохнула из легких дым, откашлялась, поглядела в зеркало — и стала счастливой. Женщине для этого так мало нужно…

Когда Ефрем Николаевич поднимался по школьной лестнице, из двери с табличкой «Заведующий учебной частью» выглянула Наталья Степановна и поманила Соломатина пальчиком.

— Что ж это вы, Ефрем Николаевич, Андрюшу отпускаете?

Когда сыплют соль на раны, становится, как известно, больнее, и Соломатин ответил зло:

— Быстро вам доложили!

— У вас заготовлен другой солист?

— Солисты не грибы, их впрок не заготавливают!

— У нас незаменимых нет! А начиная с сегодняшнего дня время ваших спевок вы согласовывайте с учителем физкультуры! — У завуча был характер, как говорили в школе, не приведи господь!

— Это еще почему?

— Я передала ваш зал ему! Он готовит детей к спартакиаде. А я так люблю его штангистов!

— Как вы можете сравнивать гири и музыку? — возмутился Ефрем Николаевич.

— Давно собираюсь спросить, — ехидно парировала завуч, — почему это вы приводите на занятия хора вашу личную собаку?

— Это не личная, а общественная собака! — Соломатин ушел, хлопнув дверью.

Детский хор обсуждал случившееся, собравшись в зале, где проходили репетиции.

— Надо пойти, — выкрикнул один из хористов, по имени Шура, — и набить Андрюшке…

— Спокойно! — прервал Соломатин. — Он тут ни при чем!

— Что значит «ни при чем»? — не согласился рыжий Федя. — Человеку двенадцать лет, и пора иметь собственное мнение!

— Люди, подобные Андрею, — вступил в дискуссию Костик и блеснул очками, — думают только о карьере.

— Да бросьте вы на него нападать! — сказал Соломатин. — У родителей — власть, а у него что? Бесправие!..

— Улавливаете? — вздохнул Федя.

Соломатин засмеялся.

— Что будем делать? Вносите предложения!

— Надо выдвинуть кого-нибудь другого! — Костик покраснел. — Давайте меня выдвинем, только я не уверен, что смогу…

— Федю! — Шура ухватил Федю за шиворот и потащил к роялю. — Федя может, а не сможет, мы ему набьем…

— Спокойно! — призвал к порядку Соломатин. — Отпусти его!

— Мне нельзя, я — рыжий! — возразил Федя.

— А что, это помеха? — с интересом спросил педагог.

— Смеяться будут! — убежденно заявил Федя. — Вот рыжий, а поет по-латыни!

Все рассмеялись.

— Видите! — сказал Федя.

— А мы его перекрасим! — предложил Шура. — Или наголо побреем. А будет сопротивляться, мы ему… так набьем…

— Ты держиморда какой-то, — улыбнулся Ефрем Николаевич, — все «набьем» да «набьем»… Подхода у тебя нет!

— В нашем возрасте, — сказал Шура, — я знаю, какой нужен подход! Пусть Федя попробует, а не захочет, мы ему…

— Рыжий я! — грустно повторил Федя. — У рыжих своя, трудная жизнь! Но я попробую…

Ефрем Николаевич взял аккорд, и Федя радостно заголосил:

… Быстрота, разгул, волненье,
ожиданье, нетерпенье,
веселится и ликует весь народ…
Нет, тайная дума быстрее летит,
И сердце, мгновенья считая, стучит.
Коварные мысли мелькают дорогой…

— Стоп! — оборвал Соломатин. — Что это ты так бодро поешь?

— Так это же веселая песня! — беззаботно ответил Федя. — Веселится и ликует весь народ!

— А что такое коварные мысли?

— Это значит шутливые! — пришел Федя к неожиданному выводу. — Вот в цирке — клоун, его тоже называют коварный!

— Не коварный, а коверный! — поправил Соломатин.

Дети опять рассмеялись.

— А ты бывал на вокзале? — спросил Ефрем Николаевич. — Помнишь — одни уезжают, другие прибывают… Встречи, расставания, и во всем такая непонятная, такая щемящая грусть… Понимаешь? Вот Глинка, когда писал, он это испытывал…

— А я не знал, что это вокзальная песня! — сказал Федя, оправдываясь.

— Не вокзальная, а попутная! — поправил Ефрем Николаевич.

— Когда мы к бабушке едем, — вспомнил вдруг Кира, — мама на вокзале всегда говорит: «Ничего руками не трогай, здесь сплошная инфекция…»

— Я люблю вокзалы, — заметил Костик, — уезжать и встречать тоже, мне всегда чего-нибудь привозят!

— Мне на вокзалах весело, а не грустно, как Глинке! — сказал неудавшийся солист Федя.

— Давайте я Феде набью, и он сразу загрустит! — нашел выход Шура.

— Ну-ка, ты сам! — вдруг предложил учитель пения.

— Кто, я? — испуганно переспросил Шура. — Солистом?

— Именно ты!

— Что вы, я стесняюсь…

— А мы тебе набьем, — задиристо предложил Соломатин, — и ты перестанешь стесняться!

Отворилась дверь. И на пороге возник учитель физкультуры.

— Здравствуйте! — сказал он. — Согласно договоренности с Натальей Степановной… Вносите! — сказал он.

И четверо юных молодцов, пыхтя и отдуваясь, внесли в зал штангу и опустили на пол.

— Вы когда кончите? — нагло спросил учитель физкультуры. — Больно вы долго! Дайте и другим культурно развиваться!

Не говоря ни слова, Ефрем Николаевич снял пиджак и повесил на стул.

Стало тихо.

И хористы, и физкультурники с интересом смотрели на учителя пения, думая, что он кинется сейчас на физрука.

А физрук — тот даже на всякий случай принял боевую позу.

Но Ефрем Николаевич подошел не к нему, а к штанге. Ефрем Николаевич вдохнул побольше воздуха, выдохнул, нагнулся, поднял штангу; шатаясь, вынес ее из зала и с грохотом уронил в коридоре.

— Вот так! — сказал Соломатин, тяжело дыша.

После этого он взял плакатик, на котором было написано: «НЕ ВХОДИТЬ! ИДЕТ РЕПЕТИЦИЯ!», и повесил на дверь.

В это время дом Соломатина посетил гость. Он был одет в темный териленовый костюм, в белую рубаху, шея перехвачена нейлоновым галстуком, ботинки начищены.

Тамара ставила в вазу букет цветов, очевидно принесенный гостем, а он оглядывался по сторонам, приглаживая волосы, которых оставалось, увы, немного.

— Тесно живете! — оценил Валерий, так звали лысого.

— Мы на очереди стоим! — сообщила Клавдия Петровна, она тоже была дома.

— Связи в исполкоме есть? — Валерий взялся за спинку стула. — Вы разрешите?

— Конечно, садитесь! — улыбнулась Тамара, а Клавдия Петровна добавила:

— Вот связей у нас нет!

— Благодарю вас! — Валерий сел. — Прошу понять меня верно. Я говорю не о блате, а о контактах. Блат — это когда не по-честному, а контакты — это когда широкая информация приводит к запрограммированному результату! Связи в исполкоме я налажу!

— Спасибо. Я чай поставлю! — Клавдия Петровна вышла на кухню.

Раздался телефонный звонок. Как обычно, не узнав, кого спрашивают, Тамара сказала:

— Тамары нету дома!

— Я их всех отважу! — пригрозил Валерий.

Тут вдруг стало слышно, как отворилась дверь, это вернулся домой Соломатин. В комнату влетел Тинг и залаял на Валерия.

— Спокойно, Тингуша! — погладила его Тамара.

— День добрый! — Валерий поднялся навстречу хозяину. — Приятно познакомиться.

Тамара не дала договорить.

— Папа, это Валерий! Он заместитель управляющего «Лакокраспокрытия». Он устраивает меня старшим лаборантом. Правда, я не умею, но Валерий говорит, что это не имеет принципиального значения. Там прилично платят…

Из-за спины Соломатина раздался смех. Смеялись Шура и рыжий Федя.

— Проходите в маленькую комнатку и репетируйте там! — распорядился Соломатин и виновато добавил, глядя на жену, выглянувшую из кухни: — Видишь ли, Клава, им надо работать, в школе негде, у Шуры от пения плачет маленький братик, а у Феди скандалят соседи по квартире…

Дети прошли в маленькую комнату и, не дав никому опомниться, в полный голос грянули песню.

Клавдия Петровна скрылась в кухне, а Валерий вздрогнул.

Соломатин посмотрел на него в упор.

— Меня зовут Ефремом Николаевичем, а ваше отчество?

— Если вы намекаете… — Валерий дотронулся до головы, — так мне всего тридцать один. Преждевременное облысение. И я надеюсь, что вы притерпитесь к моему внешнему виду!

— А зачем мне это? — искренне удивился Соломатин.

— Я надеюсь бывать у вас часто. Я ведь далеко пойду!

— В каком направлении? — спросил Ефрем Николаевич.

— В международном! — ответил Валерий. — Я настойчивый, изучаю язык, и лакокраспокрытие для меня только ступенька. Сейчас имеет смысл ездить в заграничные командировки, не обязательно в капстраны, можно в слаборазвитые…

— Ах, можно в слаборазвитые, я это учту!

Клавдия Петровна внесла поднос с чаем, и вновь зазвенел звонок. Ефрем Николаевич пошел отворять.

— Знаешь, мама, — Тамара прислушалась к пению, — они теперь повадятся ходить к нам петь каждый день!

— Значит, папе так нужно! — Клавдия Петровна заставила себя улыбнуться. — Это не имеет значения, но я лягу в психиатрическую лечебницу!

— У вас обаятельный муж! — Валерий старательно заводил дружбу с Клавдией Петровной. — Мы с ним понимаем друг друга с полуслова!

В этот момент появился Ефрем Николаевич. Он сделал несколько шагов и остановился. Руки его бессильно висели вдоль тела.

— Что с тобой? — испугалась Клавдия Петровна.

— Что случилось? — спросила Тамара значительно спокойнее.

— Вот! — Соломатин протянул жене какую-то бумагу.

— Прочти сам! — отшатнулась Клавдия Петровна. — Кто-нибудь умер, да?

— Повестка из исполкома! — тихо сообщил Ефрем Николаевич. — Подошла наша очередь, и нам дают новую квартиру!

— Ура! — крикнула Тамара.

— Вот видите, — сказал Валерий, — у нас всегда торжествует справедливость. Это я принес вам в дом счастье!

В маленькой комнатке по-прежнему в полный голос пели дети.

Новую квартиру ходили смотреть всей семьей.

Впереди шел Соломатин с Тингом, за ним — Клавдия Петровна, за ней — Дима, за ним — Тамара, а сзади шел Валерий, который тоже увязался за ними.

Новые дома, три здоровенных дома-башни, высились в центре гигантского пустыря. Работы по благоустройству, как это обычно бывает, не были выполнены, и поэтому, чтобы пробраться к домам, надо было преодолеть груды щебня и мусора и глубокие рвы, двигаясь по скользкому дощатому настилу. Причем Тинг все время предпринимал попытку спрыгнуть с настила в грязь.

— Зачем ты взял с собой собаку? — спрашивала Клавдия Петровна.

— Зачем ты взяла с собой Валерия? — вопросом отвечал Ефрем Николаевич.

— Он человек практичный, он может дать дельный совет!

— А я не нуждаюсь в советах практичных людей, я не хочу быть практичным!

А у Тамары с Валерием шел вот какой разговор.

— Вы очень красивая, — говорил Валерий, — но одной красоты мало. С красоты воды не пить. К красоте привыкаешь, перестаешь ее замечать.

Тамара усмехнулась:

— Просто вы меня не любите!

— Люблю. Но одной любви мало. Любовью сыт не будешь. С годами любовь переходит в привычку.

— Чего же вы хотите? — Тамара была настроена иронически.

— Чтобы вы шагали со мной в одном строю. Чтобы вы росли интеллектуально. Родство высоких душ не проходит никогда.

Тамара рассмеялась:

— Ну что вы из себя строите? Или вы не очень… я хотела сказать — не очень умны?

— Конечно, — ответил Валерий с нарочитой серьезностью. — Если б я был очень… Это хана, этого нигде не любят. Я в меру… Когда мне надо, я умен…

— И вам часто надо быть умным?

— Не юморите, — улыбнулся Валерий, — не ехидничайте! Насчет юмора у меня в порядке.

— Как мы здесь будем ходить, особенно вечером, в темноте, — сказала Клавдия Петровна. — Мы переломаем ноги.

— Было бы ненормальным, — отвечал муж, — если б строили сразу и дом и дорогу! Это было бы нарушением традиций!

Теперь они подошли к трем домам-близнецам.

— Наш корпус третий! — напомнила Клавдия Петровна.

— Если считать отсюда, то наш корпус тот, — показал Ефрем Николаевич на дальний дом, — но если считать оттуда, то этот!

Валерий, который слышал разговор, сказал:

— Минуточку! — и исчез куда-то.

— Вот видишь, от него польза! — заметила Клавдия Петровна.

— Даже рак и тот приносит пользу! — парировал Ефрем Николаевич. — Его едят с пивом!

Вернулся Валерий.

— Корпус номер три — посередине!

Когда квартиры пустые, без мебели, они кажутся больше, нежели есть на самом деле. А новая трехкомнатная квартира действительно была просторной.

Клавдия Петровна замерла на пороге центральной комнаты, с улицы щедро вливался в комнату солнечный свет, и она счастливо жмурилась. Сзади стоял Ефрем Николаевич. По его лицу плыла улыбка. Жестом он останавливал молодых людей, чтобы те не помешали Клавдии Петровне насладиться историческим мгновением.

— Вытрите ноги! — прошептала Клавдия Петровна.

— Обо что? — шепотом же спросил Ефрем Николаевич.

— Не знаю.

— Здесь вытереть не обо что! — тоже шепотом сказал Дима.

— Но мы можем наследить! — тоже шепотом вставила Тамара.

— Я знаю, что надлежит сделать! — Клавдия Петровна сняла туфли.

Ефрем Николаевич нагнулся и стал расшнуровывать ботинки.

— Только вот непонятно, что же снимать Тингу.

— Привяжи его к двери!

Тинг был привязан. Все разулись и в носках вступили в храм. Здесь была большая комната и две поменьше, все изолированные.

— Какая замечательная квартира! — шепотом продолжала Клавдия Петровна.

Между прочим, Соломатины не отличались в этот момент от других новоселов. В новой квартире многие поначалу разговаривают шепотом, почему — неизвестно. Может быть, боятся, что кто-нибудь подслушает и отнимет квартиру?

Ефрем Николаевич привстал на цыпочки, поднял руку и дотянулся до потолка.

— Не трогай потолок! — быстро сказала Клавдия Петровна. — Осыпется!

А Тамара обнаружила Валерия в маленькой комнате.

— Значит, так, мы возьмем себе эту жилую площадь. — Валерий тщательно прикрыл дверь. — Она самая маленькая!

— Но почему мы должны брать самую маленькую? — иронически переспросила Тамара. — Нас будет двое, а Дима — один!

— Я вхожу в вашу семью и не должен выглядеть нахалом. Скромность, Тамара, скромность! Когда в одной квартире живут два поколения, принцип мирного сосуществования — уступать! Например, на кухне мы возьмем себе конфорку самую неудобную, у стены!

— Как это «возьмем конфорку»?

— Видите ли, кухня — это центр раздора! Чтобы не было конфликтов из-за питания, надо кормиться отдельно!

— Но мама этого не позволит!

— Мама будет сама по себе, мы — сами по себе. Только этим мы сохраним хорошие отношения. И поэтому надо поделить конфорки!

— Но я не хочу делить конфорки! Я еще не дала вам своего согласия, и я люблю маму!

— Я уже тоже активно люблю вашу маму!

Дверь распахнулась. Это были родители. Валерий официально предупредил:

— Чтобы не было конфликтов, давайте договоримся: вы к нам и мы к вам не вламываемся без предварительного стука в дверь!

Соломатин шагнул вперед.

— Ефрем, спокойно! — всплеснула руками Клавдия Петровна.

Но было уже поздно. Соломатин сгреб Валерия в охапку и потащил к двери. Его ноги шаркали по полу.

— Паркет у вас качественный! — Валерий и сейчас оставался вежливым. — Скользишь по нему, как по лыжне!

Соломатин выволок Валерия на лестничную площадку, и босой жених припустился вниз по лестнице.

— Извините, — закричал он снизу, — но вы нарушили нормы морального поведения советского человека!

— Обожди! — крикнул в ответ Ефрем Николаевич.

Он вернулся в квартиру, взял ботинки Валерия, вновь вышел на площадку и по одному кинул ботинки вниз, в лестничный пролет.

Потом Соломатин вернулся к семье.

— Куда ты его выбросил? — спросила Тамара.

— В мусоропровод! — Соломатин обнял дочь. — Не горюй! Ты его не любишь! Просто он тебе заморочил голову!

— Не успели переехать, — отшутилась Тамара, — а ты уже засорил мусоропровод!

— Надо срочно идти в исполком, — забеспокоилась Клавдия Петровна, — и поменять смотровой ордер на настоящий, пока они не передумали!

Математическая школа-интернат помещалась в саду, за забором. У входа дежурил вахтер. Хористы обошли вокруг забора.

— Дыры нет! — сказал Шура. — Придется лезть!

— Лезем мы с Шуркой! — распорядился Федя. — Остальные ждут здесь!

Он и Шура легко перемахнули через препятствие.

— Как нам его найти? — Шура задумался. — Если в дверь войти, так ведь выгонят!

— Очень просто! — Федя звонко запел по-латыни: «Сикут лакутус…»

Из-за забора дружно поддержал хор. На втором этаже распахнулось окно, и в нем появился Андрюша.

— Привет! Держите! — сказал он, кидая конфеты.

— Ну как ты здесь? — Федя ловко поймал конфету и сунул в рот.

— Плохо, — признался Андрюша, — я — троечник, а это здесь как сирота!

— Бьют? — по-деловому спросил Шура.

— Им не до этого. Они чокнутые. У нас в комнате один ночью вскакивает и в темноте пишет на тумбочке, формулы сочиняет!

— Сумасшедший дом! — вздохнул Федя, кладя в рот конфету.

— А может, мы сумасшедшие? — Андрюша был искренен. — Надо двигать науку, а мы распеваем!

— Уже обработали тебя? — заметил Федя.

— Я Ефрема Николаевича, конечно, люблю…

— Ефрема не трогай! — грозно остановил Шура. — Мы не математики, мы тебя так… набьем!

— Я его не трогаю… — примирительно сказал Андрюша. — А вы что, пришли, чтобы я смылся отсюда на фестиваль?

— Но музыка нужна человеку… — начал было рыжий Федя.

— Федя, не унижайся, пошли! — приказал Шура.

— Да что вы обижаетесь… — заныл Андрюша. — Я же не виноват, что здесь интересно…

— Федя, — строго вопросил Шура, — у тебя еще осталась во рту конфета? Свою-то я сжевал.

— Немножко!

— Выплюнь!

Федя покорно выплюнул.

И оба быстро перелезли через забор.

— Ну что? — спросил хор хором. — Он согласен убежать?

— Он не может, — объяснил Шура, — у него перелом!

— Ноги? — поинтересовался хор.

— Нет, мозгов!

— Значит, фестиваль — тю-тю… — вслух огорчился кто-то.

— Главное не фестиваль, — улыбнулся во весь рот рыжий Федя, — главное — чтобы мы росли с музыкой в душе!

Соломатин шагал по улице, ведя Тинга на поводке, и мурлыкал под нос песенку, которую он сочинял на ходу, как вдруг услышал: «Аве Мария…» — женский голос прекрасно пел Шуберта. Музыкальный Тинг поднял голову и тоже прислушался. Музыка доносилась из «Жигулей», где был включен приемник.

Соломатин подошел поближе и увидел элегантную даму, которая в полной растерянности стояла возле машины с задранным кверху капотом.

— Не заводится?

— Не заводится! Я вот водить научилась, а что внутри?… А мне за ребенком в детский сад, бабушка приехала…

— Плохо ваше дело, — сказал Соломатин. — Но если бабушка приехала… Вы ручкой пробовали заводить?

— У меня сил нет! — вздохнула дама и подала заводную ручку.

— Минуточку! — Соломатин привязал Тинга к ближайшей водосточной трубе. — Садитесь за руль! Выключите зажигание! А мы сегодня ордер получили на квартиру, трехкомнатную!

— Поздравляю! — сказала дама.

— Включите зажигание!

Соломатин один раз крутанул, другой, третий. Машина не заводилась.

— И все-таки я ее заведу! — Соломатин полез под капот. — Дайте мне ключ на четырнадцать! Выключите зажигание!

Тинг, очевидно, решил, что там, у водосточной трубы, ему плохо слышна музыка. Он ловко высвободился из ошейника, подбежал к машине, забрался внутрь и, склонив голову набок, стал внимательно слушать.

— А сколько у вас в семье человек? — Элегантная дама любезно выказала интерес к делам Соломатина. Все-таки человек чинил ей машину.

— Четверо!

— Трехкомнатную… Вам хорошо дали!

— Хорошо! — согласился Соломатин. — Тряпку, пожалуйста, а то я тут весь перемажусь!

Опять крутанул, вытер со лба пот, еще раз крутанул и крикнул:

— Да подхватывайте, черт вас побери!

И дама «подхватила» — двигатель заурчал, заработал.

— Спасибо большое! — обрадовалась дама.

— Я когда-то в армии шофером служил! — улыбаясь, сообщил Соломатин. — Вам в какой район?

Дама назвала.

— Нам там-то и дали квартиру! — воскликнул Соломатин. — Вы нас не прихватите? Я хочу кое-что смерить, надо продумать, как все оборудовать!

Как известно, ни одно доброе дело на земле не остается безнаказанным.

— Не обижайтесь! — отказала дама. — Но с собакой я не возьму. Она мне чехлы перепачкает. Еще раз большое вам спасибо! — И дама поехала за ребенком, которого ждет бабушка.

Соломатин поглядел машине вслед, вздохнул, сказал: «Привет бабушке!», обернулся, чтобы отвязать Тинга, и… замер.

На водосточной трубе висел поводок с ошейником, однако собаки не было. Ефрем Николаевич растерянно огляделся по сторонам. Тинга нигде не было видно.

Соломатин побежал сначала в одну сторону, крича: «Тинг! Тинг!», потом в другую, тоже крича: «Тинг! Тинг!»

Собака не отзывалась.

Прохожие останавливались и смотрели на Соломатина как на сумасшедшего.

Соломатин снова постоял возле трубы и повертел головой в разные стороны, потом приметил на другой стороне газетный киоск и кинулся через дорогу, едва не попав под автомобиль.

Водитель резко притормозил и сказал сам себе:

— А вот если бы я его сбил, кто был бы виноват? Шофер был бы виноват…

А Соломатин, волнуясь, расспрашивал киоскершу:

— Скажите, вы не видели на той стороне собаку?

— А я не слежу за собаками. Я газеты продаю. У меня план.

— Собака была к трубе привязана. Желтенькая, в пятнышках…

— К какой трубе? — Киоскерша высунулась наружу.

— Вон к той, — показал Ефрем Николаевич. — Видите, поводок висит, а собаки нету.

— Куда же она девалась? — Киоскерша искренне удивилась. Ей было скучно сидеть тут целый день, а так происшествие, даже событие, будет о чем соседям рассказать.

Соломатин уже кинулся обратно, но киоскерша его задержала:

— Постойте!

— Значит, вы видели? — с надеждой спросил Ефрем Николаевич.

— Может, ее украли? — выдвинула гипотезу киоскерша. — Им собака понравилась, а поводок не понравился, поэтому они собаку взяли, а поводок оставили…

Соломатин уже снова бежал через дорогу, опять метнулся в одну сторону, в другую, крича: «Тинг! Тинг!» Потом побрел к злосчастной трубе и отвязал поводок.

Из ближайшего телефона-автомата Соломатин позвонил домой.

— Тамара, не вешай трубку, это я!.. Тинг домой не возвращался?… Погляди на лестнице, я обожду… Значит, не возвращался. Тинг пропал…

Милая, очаровательная дама, которой Соломатин починил машину, ехала куда-то на край города. И неожиданно обнаружила Тинга. Он выдал себя, заскучал наверное, застенчиво тявкнул, лежа на заднем сиденье, на бесценных чехлах. Женщина немедленно остановила машину и без колебаний распахнула дверцу.

— Пшел вон!

Так началась для Тинга собачья жизнь. Когда собака живет в семье, собачья жизнь может быть только у хозяев.

Тинг — воспитанная собака и не хотел быть никому в тягость. Он выпрыгнул из машины и стал боязливо озираться по сторонам.

На городском вокзале, как обычно, все шумы перекрывал голос диктора:

— Объявляется посадка на поезд, следующий по маршруту…

— На третью платформу прибывает скорый поезд номер…

— Володя Комельков из Москвы, тебя ждет дедушка в комнате матери и ребенка…

Ефрем Николаевич Соломатин, все еще теребя в руках кожаный поводок, вошел в зал ожидания, пересек его и направился к телевизионному справочному бюро.

Соломатин нажал кнопку, подождал немного, на экране появилось лицо Клавдии Петровны:

— Слушаю вас, товарищ!

— Клава, это я! — убитым голосом сказал Соломатин.

— Ну как дела? — поинтересовалась жена, и это услышали в разных концах длинного зала, потому что телевизоров было несколько и изображение возникло одновременно на каждом из них.

— Плохо!

— Неужели ты и твой хор провалились на конкурсе?

— Нет, мы не провалились, хотя, в общем-то, с этим тоже плохо. Ты не можешь ко мне спуститься?

— Меня подменить некому! Я тебя не понимаю, о чем ты говоришь?

— Тинг пропал!

— Как «пропал»?

— Ты понимаешь, я его привязал к трубе…

— К какой трубе? Зачем ты привязал? Где? — нервничала Клавдия Петровна. — Иди и сейчас же найди Тинга!

— Но где? Где его искать?

— Не знаю. Но без собаки я не желаю тебя видеть!

Изображение на экране погасло.

— Когда-то ты вообще не хотела собаки! — пробормотал Соломатин, потоптался возле телевизора, потом зашагал обратно через зал.

Теперь многие смотрели на Соломатина — кто с любопытством, кто сочувственно, кто насмешливо. Пожилая женщина схватила его за рукав:

— Вы на живодерню сходите! Там из собак котиковые воротники делают. Может, успеете!

— Лучше в медицинский институт! — посоветовала другая. — Там на собаках болезни изучают. Привьют им болезнь и смотрят, как они от нее подыхают.

А третья пожалела:

— Да что вы человека пугаете! Вернется собака, вы знаете, как они дорогу находят? Вот у моей знакомой оставили собаку в Запорожье, так она в Ленинград домой пешком пришла…

Соломатин едва вырвался. А тут его окликнул шутник:

— У вас собака пропала?

— У меня! — грустно откликнулся Соломатин.

И тогда шутник, довольный сам собой — это типично для шутников, — сказал:

— Зато жена на месте. Лучше бы наоборот, а?

Соломатин не ответил, даже не обиделся, понуро зашагал дальше. На одном из телевизионных экранов он увидел, как появилась грустная Клавдия Петровна.

— Билет на московский поезд вы можете приобрести…

Соломатин покинул здание, но его слава еще раньше покинула здание, потому что на улице Соломатина окликнул мальчишка, он держал за шиворот взъерошенного рыжего пса.

— Вот, поймал! Это ваш?

— Не мой! — сокрушенно признался Соломатин.

— Тогда себе возьму! Советуете?

— Советую! — ответил Соломатин. — Славный пес.

В этот момент пленник изловчился, вывернулся и пустился наутек. Мальчишка бросился вдогонку.

Соломатин медленно поднялся по ступеням школьной лестницы и отворил дверь в зал, где его ждали ученики.

Как и положено, дети встали.

— Здравствуйте! — сказал Соломатин. — Все в сборе?

— Все! — улыбнулся Кира. — Даже я в сборе!

— А где же Тинг? — спросил Шура.

— Почему он прогуливает? — пошутил рыжий Федя.

— Случилась беда! — тихо сообщил Соломатин. — Тинг пропал!

— Как «пропал»?

— Где?

— Я все объясню после урока! — прекратил вопросы Соломатин. — Сегодня мы продолжаем разучивать…

— Мы его найдем! — пообещал Шура.

— Я тоже надеюсь на это! — искренне произнес Ефрем Николаевич. — Значит, поем старинную песню…

— Как же так! — воскликнул рыжий Федя. — Тинг пропал, а мы себе поем!

— Работа такая! — сказал Соломатин. — Мы — артисты, то есть труженики!

И под мелодию старинной грустной песни…

Объявления о пропаже Тинга расклеивали везде и повсюду…

Ефрем Николаевич… Клавдия Петровна… Дима… Тамара… Рыжий Федя… Шура… Костик…

Объявления возникали на домах, деревьях, на автобусах и трамваях, на будке регулировщика, афишных стендах, на витринных стеклах и даже на «скорой помощи», куда его прилепил Кира: «ПРОПАЛА СОБАКА».

Хозяева сидели за столом ссутулившиеся, несчастные — Соломатин, Клавдия Петровна, Тамара и Дима.

— Это я виноват, погубил собаку! — говорил Ефрем Николаевич.

— Да брось ты себя мучить! — возразил Дима.

— Погубил! — почти беззвучно прошептал Соломатин. — Я во всем виноват и никогда себе этого не прощу!

— Срок ордера кончается… — напомнила Клавдия Петровна.

— И нашу квартиру могут передать другим! — добавила Тамара.

Соломатин встал:

— Все очень просто: я пойду в исполком и продлю ордер!

— Правильно! — поддержала жена. — У нас уважительная причина.

— Они не продлят! — махнул рукой Дима. — Чиновники…

— Почему? — не согласился простодушный Соломатин. — Я им все толково объясню, и они продлят!

На двери было написано: «Отдел по учету и распределению жилой площади». В отделе по учету горбился за столом худой мужчина с изможденным лицом.

— Здравствуйте! — устало сказал он Соломатину. — Садитесь! Слушаю вас, товарищ! — И тоскливо взглянул на очередного посетителя.

— Я к вам с просьбой! — начал Ефрем Николаевич.

— Сюда без просьб не ходят! — вздохнул инспектор.

— О продлении ордера, мы не можем переехать…

— Изменение обстоятельств?

— Да, — признался Соломатин. — Сейчас я вам объясню. Дети подарили мне щенка. Они подобрали его на улице. Это было два года назад…

— Фамилия? — спросил инспектор.

— Соломатин.

— Слушаю вас! — Инспектор быстро достал из картотеки нужную карточку. — Вам предоставлена трехкомнатная…

— Значит, дети подарили мне щенка, он, конечно, вырос в собаку и теперь пропал… — продолжал объяснять Соломатин.

— Кто? — не понял инспектор.

— Пес.

— Какой породы?

— Это не важно.

— А при чем тут я? — Инспектор искренне недоумевал.

— Из-за этой печальной истории мы не можем переехать! — Соломатин виновато улыбнулся.

— Ясно! — сказал инспектор. — Теперь объясните, чтоб я хоть что-нибудь понял.

— Я начну сначала, — огорчился Соломатин. — Дети подарили мне щенка…

— Минутку! — Инспектор поглядел карточку. — Старшему ребенку двадцать четыре, младшему восемнадцать!

— У меня есть другие дети, — перебил Ефрем Николаевич. — Их четырнадцать! Правда, когда они подарили мне щенка, их было только семь. За два года число их возросло вдвое!

— Ясно! — Инспектор налил из графина воду в стакан и залпом выпил ее. — Все предельно ясно! Только я опять ничего не понял!

— Хорошо… — Соломатин был терпелив. — Дети подарили мне щенка…

— А если опустить в рассказе собаку? — робко намекнул инспектор.

— Как же ее опустить, если она пропала и в ней все дело? — удивился Соломатин.

— Значит, пропала шавка, и поэтому вы пришли в исполком?

— Я не могу переехать, это же очень просто! — Соломатин старался не нервничать. — Я должен подождать собаку!

— Люди годами ждут квартиру, а вы будете ждать собаку! — сделал вывод инспектор, на что Соломатин воскликнул:

— Предать собаку — значит предать детей!

— Которых двое или которых четырнадцать? — Профессия инспектора обязывала его быть дотошным.

— Сегодня их четырнадцать, — гордо сказал Ефрем Николаевич, — завтра будет больше! Музыка зовет!

— Музыка… — повторил инспектор. — У вас есть закурить?

— Я некурящий!

— Я тоже! — кивнул инспектор. — Меня били костылями, мне предлагали взятки, но никто не травил меня собакой! Не перебивайте! Дети подарили вам щенка, детей было семь, собака выросла, детей стало четырнадцать. Вы просите квартиру большей площади!

— Все неверно! — подытожил Соломатин.

— Вон! — тихо попросил инспектор.

— Вы не поняли суть вопроса! — мягко сказал Ефрем Николаевич. — Собака не знает нового адреса…

— А вы ей сообщите! — Инспектор не издевался. Он, как говорится, дошел.

— Как же я ей сообщу, если ее нет?

— Кого нет?

— Собаки.

— Оказывается, у вас нет собаки! — ахнул инспектор. — Вон!

— Значит, нельзя продлить ордер?

— Что?

— Ордер.

— Какой?

— На квартиру!

— Почему?

— Собака пропала.

— Которой нет, — прошептал инспектор. — За что?

Соломатин поднялся:

— Вы такой непонятливый, как вас на работе держат? — и ушел.

Есть такое выражение: два переезда — один пожар. Следовательно, один переезд — это полпожара, что тоже более чем достаточно. Правда, Соломатиным переезжать было несколько легче. Им помогал детский хор в полном боевом составе, внося в переезд немыслимый беспорядок, и четверо крепких молодых грузчиков. Один из них, увидев, что Ефрем Николаевич поднял тяжелую тумбу, немедленно отобрал ее у него и укоризненно покачал головой.

— Вы сами ничего не таскайте! Ваше дело — распоряжаться!

— Кто раздобыл таких уникальных грузчиков? — узнавал у жены Ефрем Николаевич. Клавдия Петровна держала в руках маленькую плетеную корзиночку, аккуратно прикрытую шерстяной тряпкой.

— Тамара…

— Сколько им заплатить?

— У нее и спроси!

— Эти грузчики такие старательные, такие вежливые… Наверное, сдерут втридорога!

Когда четверо грузчиков закончили свою творческую деятельность, Соломатин подошел к ним и виновато сказал:

— Не знаю, сколько вам обещали… по пятерке на брата, больше у меня нету…

Грузчики замялись, а Тамара отобрала у отца деньги.

— Баловать их не надо! Толик, Вова, Сева, спасибо — и по домам! Лева остается вешать люстру.

Лева счастливо улыбнулся. Соломатин захохотал и протянул Тамаре руку, явно надеясь получить двадцатку обратно.

— Зря смеешься, — сверкнула глазами Тамара, — эти деньги я откладываю на сапоги! Лева, что ты тут застрял, иди вешай!

И когда Лева вышел, объяснила:

— С «Лакокраспокрытаем» я уже рассталась!

— Почему?

— Я вся пропахла краской! И лаком тоже! Я стала не женщина, а хозяйственный магазин!

— Где же ты будешь работать? — устало вздохнул Соломатин.

— Лева — спелеолог. Специалист по пещерам. Он берет меня в спелеологическую экспедицию. Я начинаю новую, пещерную жизнь. А кем я, по-твоему, должна стать?

— Человеком! — ответил Соломатин. — Надо вещи разбирать, идем!

Лева стоял на столе посередине большой комнаты новой квартиры Соломатиных и пытался повесить старинную хрустальную люстру — самый ценный предмет в семье. Люстра была тяжелая, и Лева держал ее обеими руками.

— Только осторожно! — умолял Ефрем Николаевич.

— Дайте мне шнур, что ли, или здоровенный гвоздь, — обратился к нему Лева. — Боюсь, этот крюк слабоват, не выдержит…

— Клава! — Соломатин безнадежно оглядывался по сторонам. — Где в этом бедламе можно найти шнур или гвоздь, обязательно большой?

Клавдия Петровна сидела на чемодане в маленькой комнате и держала на коленях плетеную корзинку, прикрытую шерстяной тряпкой.

— Я здесь!

Соломатин направился к жене и прежде всего заметил странное выражение ее лица: по лицу плыла загадочная улыбка.

— Что с тобой, Клава?

— Вот, я принесла…

— Что ты принесла?

— Как бы тебе объяснить… В общем, ты можешь взглянуть…

Ефрем Николаевич откинул тряпку и увидел щенка, который безмятежно спал. Точно такой же щенок, каким был когда-то Тинг.

— Какая прелесть! — воскликнула Тамара, она стояла в двери. — Это вместо Тинга, да?

У Ефрема Николаевича перехватило дыхание, и он коротко распорядился:

— Перейдем в ванную!

— Подождите! — испугался Лева. — Я уже начал закреплять люстру, мне нужен гвоздь срочно и шнур, мне тяжело держать.

— Поговорите с Тамарой! — сказал Соломатин. — Я сейчас!

— Но как же я буду вот так стоять…

Тамара захохотала, а Соломатин, держась за сердце, уже спешил в ванную.

Там он вовсю отвернул кран, чтобы вода лилась с шумом и Лева не мог услышать, о чем здесь говорят.

— Это настоящий жесткошерстный! — оправдывалась Клавдия Петровна. — У него родословная… вот такая… — Клавдия Петровна показала, какая огромная родословная у этого крохотного щенка. — У него в роду сплошные золотые медалисты. Мне его по дешевке уступили, за двадцать рублей!

— Эх ты! — сказал Ефрем Николаевич. — Тинг ведь член семьи и член детского хора, а ты за двадцать рублей хочешь купить нового члена семьи!

— Тинга так давно уже нет… — слабо сопротивлялась Клавдия Петровна. — Нового тоже можно Тингом назвать… И он такой породистый!

— А почему ты считаешь, — возвысил голос Соломатин, — что собака с родословной лучше собаки с плохой анкетой?

Клавдия Петровна робко посетовала:

— Нет, я, конечно, не жалуюсь, хотя мне тащиться Бог весть куда и я не знаю, вернут ли двадцать рублей…

— Тот, кто сегодня может предать собаку, завтра… — Соломатин не закончил фразы, потому что в ванной возникла Тамара.

— Лева предупреждает, что он больше не может, что сейчас он свалится вместе с люстрой!

— До чего ж эта молодежь хлипкая! — возмутился Ефрем Николаевич, а Клавдия Петровна выставила дочь за дверь. — Найди ему все, что ему нужно!

— Где?

— Понятия не имею! Ищи. — И когда Тамара вышла, накинулась на мужа: — Ты все знаешь, как надо. Ты образцовый, непогрешимый, ты даже рояль перевез, вместо того чтобы продать его и купить порядочную мебель.

— Но как же я и без рояля? — ахнул Соломатин.

— Что ты, Святослав Рихтер? Ты учитель пения. — В голосе Клавдии Петровны звучало пренебрежение. — И еще бессребреник. Частные уроки не даешь. Тебе деньги не нужны, ты их презираешь, как все, кто не умеет зарабатывать!

— Как тебе не стыдно, Клава!

— Это мне-то стыдно? Я тяну на себе весь дом, а ты распеваешь с детишками на общественных началах. К фестивалю я себе платье сшила, хотела с тобой поехать. А он, конечно, сорвался, твой фестиваль. Какие у меня в жизни радости, скажи?

— Это ты устала от переезда, — мягко утешал Соломатин. — Ты-то великолепно знаешь, что у нас с тобой жизнь сложилась удачно.

— Иногда так удачно, что просто жить не хочется! — Клавдия Петровна всплакнула и порывисто обняла мужа. Ефрем Николаевич потрепал ее по голове.

В дверь опять заглянула Тамара:

— Лева уже падает.

Соломатин выбежал в столовую.

— Ефрем Николаевич, — повторил несчастный Лева, — я уже падаю. — Лева привык лазать по пещерам, но не привык висеть под потолком.

В этот момент возник Валерий. Он был величав и строг. В руках держал желтый портфель, почему-то расстегнутый. Словно не замечая ничего вокруг, Валерий обратился к Соломатину:

— Ефрем Николаевич, в прошлый раз вы меня справедливо наказали за недостойное поведение!

— А зачем вы опять явились? — грозно спросил Соломатин, но Валерий не уловил этой грозной ноты.

— У меня везде связи! — объяснил Валерий. — А у вас пропала собака. Мой знакомый возглавляет клуб собаководства. Теперь входят в моду борзые. Они длинные, плоские и занимают относительно мало места.

Валерий не замечал, что Соломатин весь напрягся. Валерий явился кстати, было на ком сорвать зло.

— Прошу принять от меня борзую! — Валерий полез в портфель. Оказывается, он тоже принес щенка. — Их даже в кино снимают!

— Да, — возбужденно сказал Ефрем Николаевич, пристально глядя на Валерия, — сегодня ничего выдался денек, но нервы у меня не железные.

После этих слов Валерия как ветром сдуло. Соломатин припустился было за ним, но успел лишь сделать несколько шагов, как услышал грохот и вскрик, и замер на месте.

— Наверно, это упал Лева! — догадалась Клавдия Петровна. Она тоже вышла в коридор и в ужасе прикрыла глаза.

— Нет, — ответил Лева из комнаты, — я еще держусь, но вашей люстры уже нету!

— Ну хорошо. — Соломатин уже завелся. — Вы тут собирайте люстру, склеивайте ее, реставрируйте ее. Лева пусть торчит под потолком вместо разбитой люстры, а я пошел!

— Куда ты пошел? — не поняла Клавдия Петровна.

— На старую квартиру!

— Что ты там забыл?

— Ничего.

— Тогда зачем ты туда идешь?

— Я там хочу пожить немножко… Тинг ведь, он нового адреса не знает… Если он придет, он придет по старому адресу…

— Что ж, ты на работу не будешь выходить, будешь сидеть там как на привязи? — ехидно спросила жена.

— На работу ходить придется. А вообще-то днем мы установим дежурство ребят из нашего хора!

— Вы говорите так, — появилась Тамара и тут же вмешалась в разговор, — словно папу новые жильцы пустили, нужен он им!

— Я их уговорю!

Соломатин поцеловал жену и решительно шагнул к выходу.

— Можешь не возвращаться. — Клавдия Петровна заплакала. — Видеть тебя не хочу!

— Клава, не расстраивайся, это ненадолго. Тинг придет! — И Соломатин исчез.

Лева все еще маячил под потолком, хотя теперь уже в этом не было ни малейшего смысла.

Ефрем Николаевич мрачно вышагивал по улице, не видя и не замечая ничего вокруг. Но услышал песню, и, пожалуй, это было единственное, что могло сейчас привлечь его внимание. В арке старого дома пристроились трое парней: один, обросший, патлатый, бренчал на гитаре, другой, в клетчатой кепке, притопывал в такт ногой, третий, солист, надрывно пел, вихляво изгибаясь тощим телом.

Соломатин остановился.

— Поешь бездарно! — оскорбил он солиста. — Слух у тебя, как у тетерева!

— Повтори! — угрожающе взревел солист.

— Поешь, как ржавая дверь! — охотно выполнил просьбу Соломатин.

Парень в клетчатой кепке схватил его за отвороты пиджака, но Ефрем Николаевич вырвался и как ни в чем не бывало завел ему руку за спину.

— Утихомирься, черт клетчатый! — И приказал солисту: — Дай-ка мне гитару!

Это было уже интересно. Солист протянул гитару и улыбнулся друзьям:

— Не бейте клоуна!

— Гитару довел, — сердито говорил Ефрем Николаевич, — царапаная вся… — Он повертел колки. — Настроить не можешь?… Отойди! Тут удобно стоять!

— Что тебе, места мало? — спросил солист.

— А ты мне не тыкай, капуста! — Соломатин провел рукой по струнам и прислонился к стене.

В ответ на оскорбление один из парней щелчком сбил с Соломатина кепку. Кепка упала на тротуар. Соломатин и не посмотрел. Он будто задумался о чем-то и запел. Он запел ту же песню, которую прежде хрипло орал солист. И тут свершилось чудо. Пусть маленькое, но все-таки чудо, которое всегда случается, когда в дело вступает талант. И парни поняли это, они слушали удивленно и с уважением, потому что настоящий талант нормальным людям всегда внушает уважение. Есть, конечно, люди, которым талант внушает страх или неприязнь, оттого что у них самих нет никакого таланта.

Соломатин пел и пел, забыв про все свои горести.

— Скинемся! — Солист достал из кармана полтинник и кинул в кепку.

— И у меня полтинничек, жалко, конечно, но надо! — Гитарист тоже пожертвовал крупной монетой.

— А у меня только двадцатничек! — присоединился «черт клетчатый».

Соломатин вернул гитару.

— Здорово у тебя получается! — не без снисходительности оценил солист.

— У вас! — поправил Соломатин.

— У вас! — уже дружески улыбнулся солист. Улыбка у него была приятная, совсем детская. Он нагнулся, чтобы взять из кепки деньги.

Но Соломатин опередил солиста.

— Не трогай, это мое! — Пересчитал монеты. — Я честно напел на рубль двадцать! — Сунул выручку в карман, напялил кепку и спокойно зашагал дальше.

Парни глядели ему вслед.

— Старик молоток! — пришел к выводу солист, и остальные согласились, что да, действительно молоток, а рубль двадцать жалко.

Внезапно полил дождь, который вечно имеет привычку начинаться внезапно. Соломатин заспешил, но оказался на остановке, опоздав на автобус буквально на несколько секунд.

Как вдруг рядом остановился «Москвич».

— Садитесь, Ефрем Николаевич!

Соломатин узнал учителя физкультуры; как говорится, из двух зол — ливень и физкультурник — выбрал меньшее.

— Такая незадача, Ефрем Николаевич, — плакался по дороге физрук, — аккомпаниаторша, которая на гимнастике, в декрет ушла…

— Вот вы зачем меня подвозите… — усмехнулся Соломатин.

— Два раза в неделю, — принялся уговаривать физкультурник. — Что вам стоит побренчать?

— Мне вот здесь! — Соломатин попросил остановиться.

— Это по трудовому соглашению, — физрук притормозил у входа во двор, — с завучем уже согласовано. Вот расписание! Разве вам деньги не нужны?

Соломатин взял расписание.

— Деньги всем нужны, к сожалению. — И вышел из машины. Преподаватель физкультуры поглядел ему вслед.

— Гад! — сказал он. — Гад, но умеет играть на рояле!

Пока ждали Тинга, искали Тинга, переживали из-за Тинга, сам Тинг, напрочь потерявший облик приличной домашней собаки, голодный, ободранный, грязный, тоскливо бродил по городу. Тинг искал, искал… музыку. Вот он услышал бодрые раскаты военного марша и тотчас заспешил им навстречу.

Во дворе, сверкая медными трубами, маршировал оркестр военно-морского училища. Музыканты, играя на ходу, ловко вышагивали нога в ногу, и только один, толстенький, все время сбивался с ритма.

Тинг огляделся — рояля нигде не было. Тинг присел где пришлось. Военно-морской оркестр маршировал — сначала слева направо, потом разворачивался и топал справа налево, потом снова слева направо, снова справа налево… Тинг вертел желтой башкой — справа налево, слева направо, справа налево… Голова у Тинга закружилась, Тинг поднялся, встряхнул головой, чтобы избавиться от кружения, и поплелся прочь.

Потом судьба привела его к музыкальному училищу. Здесь музыка лилась из каждого окна, самая разная музыка. Тинг прилег неподалеку от парадного входа. В это время появился мощный мужчина, рядом с ним нес в зубах тяжелую сумку отличный пес, такого же, как и хозяин, мощного телосложения, на груди у него позвякивало ожерелье из золотых медалей.

— Сидеть! — приказал хозяин, отворил входную дверь училища и исчез за ней.

Пес-медалист, звали его Брег, покорно сел и поставил сумку возле себя. Из сумки нахально и беспечно торчал батон колбасы.

Сначала, почуяв запах колбасы, Тинг крепился, лишь глотал слюну. А затем… А затем не выдержал и на брюхе пополз к сумке. Тинг не рискнул подползти вплотную, он замер на некотором весьма почтительном расстоянии и умоляюще поглядел на дипломированную немецкую овчарку по кличке Брег. Брег тоже поглядел на Тинга и понял, что творится у того на душе (у собак-то душа есть, владельцы собак утверждают, точно есть).

И тогда массивный, гордый Брег ловко вынул из сумки батон колбасы и… швырнул его Тингу. Тинг проследил глазами за полетом желанной колбасы, но все не решался взять ее. Брег улыбнулся (честное слово!) и двинул Тингу угощение — бери, мол, чего там, между своими…

Тинг жадно схватил колбасу, а Брег сунул морду в сумку и… вытянул из нее зеленый лук, другой батон колбасы, поменьше, и замаскировал ими недостачу…

На прежней квартире Соломатиных новая хозяйка, Анна Павловна, ползала по коридору, в коридоре был расстелен лист линолеума, и Анна Павловна крохотными ножницами отстригала лишние куски. Дочурка Анны Павловны пыталась помогать, то есть откровенно мешала.

Соломатин появился в дверях, в руках он вертел ключ.

— Извините, я по привычке открыл, вот…

Анна Павловна от неожиданности чуть не вскрикнула и испуганно уставилась на Соломатина. Из-за маминой спины выглядывала дочь.

— Я здесь раньше жил, — смущенно объяснил Соломатин. — Понимаете, у меня собака пропала… Желтенькая такая, в пятнышках. Если собака придет, она придет сюда, она ведь новый адрес не знает… — Потом взглянул на расстеленный линолеум. — Вы будто маникюр делаете. Дайте мне нож и линейку какую-нибудь…

Анна Павловна поднялась с пола:

— Семья у нас без мужчин. А найти кого-нибудь… Я вас понимаю — к собаке ведь так привыкают!..

Теперь уже Соломатин ползал, вымерял, чертил.

Появилась старуха, мать Анны Павловны, и увидела Соломатина.

— Все-таки стелешь на пол клеенку! Где ты его раздобыла, этого типа?

— Мама! — попыталась остановить ее Анна Павловна.

— Сколько этот мастер с тебя содрал?

— Мама, это не мастер!

— Мастер не мастер, больше чем на пол-литра не давай! — приказала мать.

Анна Павловна расхохоталась.

— Я непьющий! — отозвался Соломатин, все еще ползая на коленках.

— Знаем мы вас, непьющих, — ядовито ввернула старуха, — и не канючь! Трешницу получишь — и гуляй!

Соломатин улыбнулся:

— Ну что ж, по дороге к вам я уже рубль двадцать заработал…

— Чем? — спросила старуха.

— Пением… Пел на улице…

— Надо же! — заохала старуха. — Милостыню, выходит, просил.

— У меня пропала собака, — вернулся к главной теме Ефрем Николаевич. — Желтенькая такая…

— Желтенькая! — повторила старуха. — Ясное дело — алкоголик! Желтые собаки ему мерещатся, серые крысы, зеленые змеи… Неужели во всем городе нельзя было сыскать трезвого мастера?

— Если собака придет, — мямлил Соломатин, — и вас увидит — она убежит!

— Я такая страшная! — пошутила Анна Павловна.

— А он чужих не признает. У собак это бывает… Конечно, квартира наша, то есть ваша, небольшая… — гнул свою линию Соломатин, — но я на раскладушке, скромно…

— То есть как — на раскладушке? Зачем? — ахнула Анна Павловна.

— И думать не смей! — крикнула старуха. — Дочь мне скомпрометируешь!

— Это я-то? — удивился Ефрем Николаевич. — Пустите меня, пожалуйста… На лестнице жить холодно. Я где-нибудь в уголке, я мешать не буду… Собака придет — и мы сразу исчезнем.

— А если она год не придет?! — вслух подумала Анна Павловна.

— Не надо смотреть на жизнь так мрачно, — посоветовал Соломатин, чувствуя, что хозяева сдаются.

— Мы-то, — вздохнула старуха, — мечтали об отдельной квартире, а тут жилец навязался…

— Может быть, вы не поняли, — осторожно пояснил Соломатин. — Я ведь только на ночь! Днем я мешать не стану, днем здесь будут дежурить дети!

— Дети! — радостно повторила девочка. — А как зовут вашу собаку?

— Тинг!

Тут в двери появился Шура и, вытягиваясь по-военному, доложил:

— Ответственный дежурный по собаке Ельцов!

— Караул! — в ужасе прошептала старуха.

Назавтра в школе привычно репетировал хор. Только лишь под роялем не было видно Тинга.

И тут отворилась дверь — и, пылая щеками, вошла, нет, вплыла торжествующая завуч.

— Стоп! Стоп! — недовольно покрутил головой Ефрем Николаевич. — Извините, Наталья Степановна, на двери ведь вывешено: «Идет репетиция».

— Но у меня для вас сюрприз!..

Наталья Степановна сунулась в дверь, взяла за плечико и ввела в зал Андрюшу. Он застенчиво улыбался.

— Андрюша согласился поехать с нами на фестиваль! — Завуч не говорила, а сладостно пела. Не хватало лишь музыкального сопровождения. — Я директора интерната уговорила и Андрюшиного отца тоже уломала!

— Отец так сказал. — Тут Андрюша стал подражать голосу Вешнякова: — «Ну, раз ты по геометрии схватил пятерку, ну, если они там без тебя погибают, заваруха такая, все ходят, шумят, выдай им гастроль, чтобы отвязались. Но только в первый и последний раз. Улавливаешь?…» Я, конечно, уловил. Почему не смотаться в Москву на три дня, раз заменить меня некем. Хотя, конечно, дни уходят…

— Пусть коллектив решает! — медленно сказал Соломатин.

— Какой еще коллектив? — переспросила завуч. — И что он должен решать? — А Андрюша, который несколько лет занимался у Соломатина, сразу понял и помрачнел.

— Коллектив — это мы! — Шура шагнул вперед и повернулся к Феде. — Рыжий, говори!

— Но почему я? — начал было сопротивляться рыжий Федя.

— Говори! А не то мы тебе так набьем! — пригрозил Шура.

— Что за слова! — возмутилась завуч. — Почему вы молчите, Ефрем Николаевич?

Но тот не проронил ни слова.

— Конечно, — мечтательно сказал Федя, — очень хочется в Москву, но совесть у нас есть? — Он повернулся к товарищам.

— Есть! — хором ответил хор.

— Вот именно! — грустно продолжал Федя. Теперь он обращался к Андрюше: — Для тебя это так, развлечение! А я, например, всю жизнь буду в хоре петь!

— А у меня ни слуха, ни голоса, я только ноты перелистываю! — с чувством сказал толстый Кира. — Но я тоже против Андрея, который задается!

— Но я же не виноват! — воскликнул Андрюша.

— Ты не виноват, что такой родился! — воскликнул Шура. — Раньше мы сами за тобой бегали, это была наша ошибка. Забирайте, Наталья Степановна, вашего, как это… вспомнил… вундеркинда…

— Ефрем Николаевич, — завуч окончательно растерялась, — вмешайтесь наконец, вы же педагог!

— Вот поэтому я и не вмешиваюсь! — ответил Соломатин.

— Я хотел, чтобы по-хорошему, — всхлипнул Андрей.

— Я тебе верю, — кивнул Соломатин, — но Федя уже сказал!

— Ладно, ребята, пока! — Андрюша обиженно направился к выходу.

— Когда у нас будет концерт, — издевательски крикнул Кира, — ты приходи, мы пропуск дадим!

— Я этого так не оставлю! — пообещала завуч. — Какие-то мелочные счеты, какое-то дешевое упрямство вам, Ефрем Николаевич, дороже чести школы!

И тоже ушла, еще сильнее пылая щеками.

— Ну что, ребята? — спросил Соломатин. — Жалеете, что не едем в Москву?

— Жалеем! — ответил хор.

— Я тоже жалею. Но самолюбие у нас есть?

— Есть! — снова хором сказал хор.

— Правильно! — подтвердил учитель. — И мы еще сделаем нашу школу школой с певческим уклоном.

После уроков Ефрем Николаевич вернулся на старую квартиру, собственным ключом отпер дверь, новый замок еще не успели врезать. Первым встретил Соломатина дежурный Костик.

— Тинг еще не вернулся!

— Иди скорее домой! — отпустил дежурного Соломатин.

— Притащился, жилец непрошеный! — услышала голос Соломатина старуха, мать Анны Павловны. — Картошку я тебе наказывала?

— Принес! — сказал Соломатин.

— А свеклу?

— Тоже принес!

— Снеси на кухню! — распорядилась старуха. — И ступай балкон красить!

— В шахматы сыграем? — С партией шахмат в руках возникла дочь Анны Павловны.

— Обожди ты с шахматами! — прикрикнула на нее старуха. — Сейчас дядя перила на балконе выкрасит, потом полку на кухне повесит, потом наличник на входной двери надо поправить, чего-то он покосился, потом в ванной две кафельные плитки слетели, надо починить, а потом уж сыграет с тобой в шахматы!

Соломатин ничего не возразил, вышел на балкон и взялся за кисть. В дверь позвонили.

Соломатин обернулся.

— Крась, не останавливайся! — прикрикнула старуха. — Вона дел сколько.

И отперла дверь.

Это пришла Тамара.

— Извините, — сказала Тамара, — мой папа у вас?

— На балконе! Ноги оботри!

Из-за спины Тамары выглядывал симпатичный толстяк.

— А ты постой тут! — не пустила его старуха.

Тамара прошла на балкон.

— Папа! — сказала она. — Я вижу, Тинг не возвращался?

— Нет… — ответил Соломатин, крася перильца.

— Меня на курсы приглашают. Художник по озеленению. Озеленение города. Это творческий процесс.

— А как же твои любимые пещеры?

— В пещерах темно, сыро и летучие мыши. Художник с курсов, он на лестнице ждет.

Отец пошел к выходу. Отворил дверь.

— Я ее отец!

— Здравствуйте! — заулыбался толстяк.

— До свидания! — мягко уточнил Соломатин. — И уходите мирным путем. Не заставляйте меня применять насилие! — И хлопнул дверью перед носом растерявшегося парня.

— Папа, — сказала Тамара, — я тебе завидую, у тебя призвание.

И тотчас раздался звонок.

— Сейчас я ему покажу! — возмутился Соломатин.

Сам открыл дверь. На пороге стояли… хористы. Чуть ли не все.

— Ефрем Николаевич, — пожаловался Федя, — мы тут без вас разучивали, как вы велели, но завуч пришла и выгнала.

— Можете не продолжать! — сказал Ефрем Николаевич. — Входите!

Хор ввалился в квартиру.

— Это еще что значит? — перепугалась старуха.

— Они тут в маленькой комнатке немножко попоют. Балкон я кончил. Полка где?

Хор проследовал в комнатку и грянул песню.

— Вот это жизнь настала! — Старуха готова была разреветься. — Полка вон стоит…

— Тамара, подержишь! — приказал Соломатин. — Поможешь! — Он понес полку на кухню и принялся ее вешать.

Опять раздался звонок в дверь. На этот раз старуха впустила Диму.

— Мой отец здесь? Извините…

— На кухне! — подавленно ответила старуха.

— Идем! — Дима вел за руку какую-то девушку. — Папа! — сказал Дима, входя в кухню. — Я вижу, Тинг не возвращался… Папа! Раньше я не мог жениться — нам жить было негде, а теперь, когда мы получили квартиру… Познакомься, папа, это Наташа…

— Поздравляю! — Соломатин стоял на лестнице. — Только я не могу слезть.

В дверь позвонили.

— Кого еще не хватает? — Старуха снова открыла дверь.

— Извините, — сказала Клавдия Петровна, входя. — Муж мой здесь?

— Все здесь!

Клавдия Петровна прошла на кухню. В руке Клавдия Петровна держала тяжелую сумку.

— Ты что, за домработницу? А я тебе поесть принесла. Тинг не возвращался?

В дверь позвонили, в который раз.

— Вот несчастье! — прошептала старуха. — Будь она проклята, эта новая, а для них старая квартира!

При входе стояли Кира и крепенький веснушчатый паренек с независимым, бойким видом.

— Ефрем Николаевич тут?

— Иди! Теперь уже все равно полы затоптаны. Ты что, только одного привел? Мало, веди всю улицу!

— Эй! — закричал Кира. — Перестаньте голосить! Я-то сам петь не умею, но я Павлика нашел!

Теперь все собрались в большой комнате.

— Он только сегодня перешел в наш класс, он из Ярославля, а там все поют, их так и называют — ярославские ребята… Павлик, спой!

— Я, конечно бы, не пришел! — Павлик держался раскованно. — Но Кирка мне рассказал, что собака пропала! Собак я люблю. А по заказу я не пою!

Пришла Анна Павловна и от удивления замерла.

— Что здесь происходит, мама?

— Они все сюда переехали, — сообщила старуха. — Только я не пойму: если им так нравится эта квартира, может, они с нами поменяются на новую?

— Пой, Павка! — пригрозил Шура. — А не то мы тебе так набьем!..

— А я вас потом по одному подкараулю! — не испугался Павлик. — Сейчас я могу спеть, потому что, когда пропадает собака, — это горе. Но я спою песню про собаку. А вы подпоете?

— Попробуем! — сказал Соломатин и слез с лестницы.

И Павлик запел песню про собаку. Голос у Павлика оказался чистый-чистый, звонкий-звонкий.

У нас вчера пропал щенок,
Сбежал куда-то он,
И все мы прямо сбились с ног
И потеряли сон…
Рыжий щенок, веселый щенок,
Щенок по имени Пес…{1}

Ефрем Николаевич немного послушал Павлика, а потом неожиданно попросил:

— Повтори, пожалуйста. «Сикут лакутус…» — Он прочел четыре первые строчки.

— «Сикут лакутус…» — Павлик без запинки повторил латинские слова. — Это чепуха. А вот вы повторите: поп, пугая галок с ветки, попугая не пугай!

Соломатин взглянул на часы:

— Бежим! Комиссия еще заседает!

Они сорвались и исчезли: Соломатин, хор в полном боевом составе, Павлик, последней побежала дочь Анны Павловны, но мать успела ее перехватить.

— Что происходит? — нервничала Анна Павловна. — Поют, бегут… — Она оглядела незваных гостей семьи Соломатина. — Раз вы пришли… сейчас я чай поставлю, что ли?

— Спасибо! — поблагодарила Клавдия Петровна. — Я вот тоже тут принесла много вкусных вещей. — И полезла в сумку.

— Мама! — сказал Дима. — Я чуть не позабыл тебя познакомить. Это Наташа. Я на ней женюсь.

Клавдия Петровна стала медленно-медленно оседать на пол.

Дима и Тамара едва успели ее подхватить.

— Не волнуйтесь! — успокоила старуха. — Моя дочка — врач, она ее спасет.

Хор дружно мчался по улице.

— Куда бежим? — спрашивал Павлик.

— В Москву хочешь съездить? — вопросом отвечал Шура.

— А деньги на билет?

— Задаром! — пообещал рыжий Федя.

— Конечно, хочу!

— Тогда беги вместе с нами!

Хор изо всех сил бежал по улице. Ефрем Николаевич Соломатин несся одним из первых.

И все-таки они опоздали.

Примчались к зданию, где заседала отборочная комиссия, как раз тогда, когда председатель и члены комиссии вышли на улицу.

— Здравствуйте! — сказал Соломатин, тяжело дыша. — Вот мы опять!

— Все! — оборвал председатель. — Вы сами отказались! Вы уже вычеркнуты! И мы знаем, что у вас нет теперь солиста!

— У нас новый солист, вы послушайте! — попросил Соломатин.

— Поздно! — не согласился председатель. — Мы весь день смотрели пляски. Мы не каторжные!

— Тогда мы споем по дороге, можно? — И Ефрем Николаевич, не дожидаясь ответа, скомандовал: — Павлик, запевай!

И тут же на улице Павлик затянул песню про собаку.

— Мне на автобус! — неуверенно произнес председатель.

— Ничего, мы проводим! Спасибо! — добавил зачем-то Соломатин. — Ребята, подхватывайте припев!

И вместе с хором подхватил припев к песне о собаке, о верном и добром друге, о том, что человек, у которого есть собака, становится… человечнее!

Уличное выступление хора, конечно же, собрало зрителей. И вскоре хор и члены комиссии во главе с председателем уже стояли в центре толпы. А хор заливался на всю улицу… Потом хор прекратил пение, и Соломатин спросил председателя:

— Ну как?

— Замечательно! — растерянно оцепил председатель. — Только протоколы уже подписаны, решения приняты…

— У нас нет другого выхода! — грустно признался Ефрем Николаевич. — Мы будем петь до победного конца! Павлик, запевай! Мы будем петь, потому что не петь мы не можем!

Ободранный, измученный, давно уже не желтый, а серо-буро-непонятного цвета, Тинг плелся по городу. Спросить дорогу он не умел, и поэтому не было у него иного выхода, как найти дорогу самому. Много дней ушло на то, чтоб добраться до заветной двери и из последних собачьих сил поскрестись в нее.

Дверь отперла неизвестная Тингу женщина, а неизвестная Тингу девочка радостно запричитала:

— Тинг! Тингуша! Тинг!

Ефрем Николаевич оказался прав: Тинг не знал нового адреса и пришел по старому… Все мы рано или поздно приходим по старым адресам.

А детский хор под управлением Е. Н. Соломатина последний раз перед поездкой в Москву выступал в родном городе. На этот раз хор выступал на сцене концертного зала. Ефрем Николаевич дирижировал в строгом черном костюме, и мальчики тоже были одеты торжественно. Ефрем Николаевич даже рискнул нацепить «бабочку»…

Хор уже исполнял последний латинский куплет «Магнифики» Иоганна Себастьяна Баха, как вдруг из-за кулис осторожно выглянула девочка, дочь Анны Павловны. Девочка держала на поводке Тинга. Увидев и услышав родимый хор, Тинг рванулся, бесцеремонно, на виду у зрителей, выбежал на сцену и… залез под рояль на свое законное место.

Комедия должна заканчиваться счастливым финалом. Это традиция. Это закон жанра. Ибо, если и комедия будет заканчиваться плохо, то что же тогда в жизни будет заканчиваться хорошо?

 1971 г.

Седые волосы. Просто так. Полина Андреевна. Маркел Владимирович

Рассказ «Седые волосы» был напечатан в «Неделе». Мой., друг режиссер Юрий Егоров прочел рассказ, и было решено, что на этот сюжет я напишу для него сценарий. И, как это часто бывает, сейчас уже не помню почему, данная затея не состоялась, С Егоровым мы встретились в работе над двумя фильмами: «Если ты прав…» и «Человек с другой стороны».

Зато по рассказу «Просто так» я принимался писать сценарий несколько раз, но каждый раз что-то мне мешало.

Основной мотив рассказа — желание уйти от повседневной, унылой, постылой жизни, сойти с поезда на первой попавшейся станции и пойти навстречу неведомым вечерним огням, не имея перед собой конкретной исторической цели — я использовал в моей театральной комедии «Гостиница».

«Седые волосы» и «Просто так», в отличие от двух последующих новелл не писались специально для кино. А «Полина Андреевна» и «Маркел Владимирович» должны были войти, в фильм, где я размахнулся аж на одиннадцать новелл. Сценарий поначалу так и назывался «Одиннадцать». Но в картин, которую снимал на «Ленфильме» Бирман, хватило места только шести сюжетам, не считал сквозного, но на экране осталось пять. Было так — при утверждение сценария в Госкино мне было брошено стандартное обвинение в мелкотемье, в политической незрелости и предложено, категорически, добавить хотя бы одну новеллу высокоидейную! Чего греха таить, я такую новеллу сочинил. И тогда в Госкино сказали, естественно, прочтя новеллу, что теперь хорошо, ну не совсем, но все-таки хорошо, и картину можно запускать. При приемке фильма именно эту высокоидейную историю из него вырезали в том же Госкино, как… безыдейную. Режиссер оказал яростное сопротивление, я добавил к этому сопротивлению свои хилые силенки, меня только выписали из больницы после инфаркта. (Новелла получилась на экране симпатичная и человечная, но в борьбе победило, естественно, Госкино.) «Полину Андреевну» не снимали вообще, а вот «Маркел» в картину попал, и мне приятно сообщить, что играл Маркела Андрей Миронов. Называлась картина «Шаг навстречу».

Седые волосы

Сбитнев рано поседел. Первые седые волосы появились у него в двадцать лет. Он часами стоял у зеркала и выдергивал их пинцетом, специально купленным в магазине. «Медицинские принадлежности». Года через два дергать седые волосы стало занятием безнадежным. Вся голова была уже белой. Сначала Сбитнев сильно расстраивался, потом привык, а потом осознал, что ему повезло.

Когда он кончал институт, его сокурсников продолжали звать по именам, а он уже стал Олегом Сергеевичем. Его не послали на периферию, а сразу взяли в Министерство и за седые волосы охотно потащили вверх по служебной лестнице. Его выдвигали как молодого и способного специалиста (он действительно был способным), но так как выглядел Сбитнев не по летам солидно, то не раздражал тех, кто его выдвигал.

В тридцать лет Олег Сергеевич Сбитнев стал начальником крупного технического Главка и сознательно приобрел замашки сорокалетнего. Изредка баловался биллиардом, в поезде требовал нижнюю полку, на юге не пересиживал на солнце и, открывая газету, начинал с раздела «международная жизнь».

Только что Олег Сергеевич удачно женился на дочери Большого человека. Он ухаживал за ней три месяца. Водил на балеты с Плисецкой, водил к Образцову, а однажды, желая показать себя человеком разносторонним, взял билеты в театр «Современник». Он повел девушку на выставку живописи и толково объяснил про невежество молодых художников. Он присылал ей цветы. В воскресенье возил на черной «Волге» за город, они выходили из машины и прогуливались по опушке леса или по берегу реки. Он не мял Люду по подъездам и не тискал под деревом. Он ухаживал солидно, как и положено серьезному человеку с серьезными намерениями.

Ровно через три месяца (он отмечал в записной книжке дату знакомства и даты встреч) Обитнев сказал себе — хватит тянуть волынку, старательно завязал галстук, надел новые чешские ботинки, галстук показался слишком ярким, он заменил его на другой. Сбитнев сильно волновался и, пока они ехали по загородному шоссе, молчал. Его волнение передалось Люде. Она сразу поняла, что вскоре произойдет что-то необычное. Они долго гуляли по полю, как вдруг Обитнев нагнулся, сорвал цветок и, подавая его девушке, сказал срывающимся голосом:

— Я люблю вас, Люда, я прошу выйти за меня замуж!

Люда, дородная девушка, ростом выше Сбитнева, расплакалась, наклонила голову и уткнулась Сбитневу в плечо.

Он растерянно погладил Люду по тугой спине.

— Ну так как же? — спросил он, не поняв, обозначают слезы согласие или протест, и, затаив дыхание, ожидал ответа.

— Я тоже… — всхлипнула Люда. — Я давно ждала… Седенький мой…

— Тогда позволь, я тебя поцелую!

Теперь, когда дело было сделано, Сбитнев с удовольствием поцеловал девушку в губы, считая, что не совершил ничего предосудительного, не стесняясь шофера, который мог наблюдать живописную сцену, сидя в черной «Волге».

Сбитнев поцеловал невесту второй и третий раз и, когда вернулись в машину, сообщил шоферу, что они собираются пожениться, и шофер сказал:

— Поздравляю, Олег Сергеевич! Можно ехать?

На обратном пути Сбитнев все время порывался спросить у Люды, как отнесется к этому ее отец, с которым он еще не был знаком, но не рискнул.

С отцом все обошлось. Он внимательно оглядел будущего зятя, который, как школьник, переминался с ноги на ногу, понял его состояние и усмехнулся.

— Что это вы такой молодой, а уже седой? Я вон держусь.

— Не каждому дано… — виновато улыбнулся Сбитнев.

Они поговорили о Министерстве, в котором работал Сбитнев и о котором высказал ряд резких критических замечаний. Это сегодня было модно и должно было представить его человеком мыслящим.

По дороге во Дворец бракосочетания Сбитнев общался только с невестой и, казалось, не замечал никого другого, что выгодно показывало его влюбленным женихом.

— Он симпатичный… — тихонько сказала мужу мать невесты, а отец высказался уклончиво:

— Поживем — увидим…

Но Сбитнев этого не слышал.

Он был совершенно счастлив, огорчало лишь то, что Людин отец улетел в командировку, разумеется, ответственную, и он не успел наладить с ним отношения.

Сбитнев написал матери, что, мол, поздравь, женился. Мать ответила строгой телеграммой:

— Приезжайте оба, и сразу!

Сбитнев решил съездить. Пусть жена посмотрит, что он, Сбитнев, родом из пустякового городишки и добивался, как говорится, всего своим горбом.

Сбитнев показал жене телеграмму.

— Надо было позвать маму сюда, когда мы расписывались! — сказала Люда.

— Она бы все равно не приехала, ей тяжело, — ответил Сбитнев.

Городишко стоял на бугре, подставленный солнцу. Когда-то на бугре скрещивались проезжие дороги. Теперь дороги захирели. Городишко продвинулся в районные центры и так в районных и застрял. Семь часов езды от столицы по железной дороге. Скорые поезда не останавливаются. Пассажирские останавливаются. Стоянка две минуты.

Молодые прибыли вечером. С вокзала пошли пешком — такси в городе не было. Сбитнев собственноручно нес чемодан.

Над домами торчали кресты антенн. В окнах алела герань. На лавочках возле домов в коричневых и синих плащах «болонья» сидели парни и девушки. Многие узнавали Сбитнева и здоровались, и он здоровался в ответ. Здоровался он часто, и Люду это смешило.

Возле отчего дома дежурил милиционер. Увидев приезжих, он радостно кинулся им навстречу:

— Чего же не сообщил-то? Вот тип! Я бы встретил!

Это был младший брат, Яша.

Олег Сергеевич поморщился;

— Когда же это ты в милицию поступил?

— Не одобряешь? — ухмыльнулся Яша, в упор разглядывая невестку.

— А с учебой как же? — спросил Олег Сергеевич, но Яша отмахнулся:

— Ты бы хоть познакомил!

— Людой меня зовут! — протянула руку молодая.

Ну а дальше было все как полагается — мамины ахи, слезы да причитания: вот отец не дожил… и тридцать три родственника, которые зашли как бы случайно… и «выпьем за счастье!», и «горько», и «как там Москва?».

Поздно ночью, когда Люда заснула, Сбитнев, в одних трусах, встал с постели, тихонечко перешел в соседнюю комнату к матери и шепотом сообщил ей, кто Людин отец.

— А это худо или, может быть, обойдется? — перепугалась мать.

— Да нет, значения не имеет… — сказал сын, подумав при этом, что даже с родной матерью нельзя быть до конца откровенным… — Люда девушка славная…

— Добротная девушка! — согласилась мать, глаза у нее озорно сверкнули. — У нас говорят про таких — не девушка, а мотоцикл с коляской. Про характер не скажу — не разобралась. Ну а что красоты нет. Так это ничего.

От матери Сбитнев уходил огорченный, неприятно, когда жену не считают красивой или, на крайний случай, хорошенькой. И нетактично говорить об этом. Грубо!

Утром Сбитнев вышел на улицу и, как нарочно, увидел мотоцикл с коляской. Он стоял у самого крыльца. Верхом на мотоцикле лихо, как на коне, восседала молодая, немного раскосая черноглазая женщина, похожая на киноартистку.

Сбитнев обомлел. Он не ожидал встретить Наташу, которая давно уже уехала из этого города, а, увидев, удивился и несколько испугался и даже оглянулся — не идет ли Люда? А Наташа перехватила его взгляд и понимающе улыбнулась, и Сбитнев тоже улыбнулся, сначала осторожно, заискивающе, а потом не удержался — улыбнулся широко и весело, и от этого стало ему легко, и он сказал просто и обрадовано:

— Здравствуй, Наташа!

— Здравствуй! — ответила Наташа. — Яков учит меня мотоцикл водить. Это милицейский, видишь, сбоку написано.

Она с нескрываемым любопытством рассматривала Сбитнева, а он тоже рассматривал ее и замечал, что располнела, но все так же хороша, и ноги, как были, так и есть, замечательные призовые ноги.

Наташа опять перехватила его взгляд и одернула юбку, чтобы закрыть колени, но юбка не одергивалась, и колени остались видны — загорелые коленки, и Обитнев не хотел на них смотреть, но не отводил глаз. И становилось ему все веселее, и голова слегка закружилась, и казалось, он никогда не расставался с Наташей, не причинял ей зла и обиды.

— А ты, слыхала, жену привез? — спросила Наташа.

— Привез! — согласился Сбитнев.

— Лучше меня? — в голосе Наташи Сбитнев уловил скрытую насмешку и догадался, что Наташе поторопились доложить, какая у него жена.

— У каждой свое… — ответил он уклончиво.

— Помнишь, на литературе. Олег, скажи, за что Онегин полюбил Татьяну? За что ты ее полюбил?

— Брось дразниться! Ты-то как?

— Тоже к матери приехала. Я теперь тульская. Там новый цирк выстроили, в нем и служу.

— Как же ты служишь в цирке? — поразился Сбитнев.

— Под куполом работаю… — усмехнулась Наташа. — Я, конечно, шучу. В буфете. У нас красиво придумано. По всему фойе возле окон столы. На каждом — самовар. Пряники. Пирожные. Бутерброды с отдельной колбасой, в Туле очень даже съедобная отдельная колбаса. У нас в буфете уютно, и зритель чувствует себя по-домашнему.

— Замужем? — не удержался Сбитнев.

— Была.

— Чего разошлись?

— Не разошлись. Его машиной сшибло. Вот и пришлось пойти в буфет. А здесь у меня сын, у матери. Я ведь вечерами работаю, не с кем его оставлять.

Из дома вышла Люда. Наташа уставилась на нее и без всякого стеснения вдруг предложила:

— Садитесь, прокачу! Наверно, не раскатывали на милицейском мотоцикле?

Люда охотно полезла в коляску.

— Слушайте, все-таки служебная… — смутился Сбитнев. Он не ожидал от этой прогулки ничего хорошего. — Неудобно.

— Неудобно пешком топать! — засмеялась Наташа. Нажала на ручку, и мотоцикл запылил по улице.

Вернулись через полчаса. Сбитнев стоял на прежнем месте, ждал. Наташа высадила Люду и с некоторым сожалением признала:

— Девка у тебя хорошая! Прощай! Яша меня у милиции ждет!

И укатила.

Люда глядела вслед:

— Чего ты мне о ней не рассказывал?

— А что рассказывать? — всполошился муж. — Что она тебе наболтала?

— Она-то ничего не болтала. Я по тебе вижу. Завтракать пошли!

После завтрака Люда полола с матерью огород.

Сбитнев сначала постоял возле, но дачником торчать было неловко, а копаться в земле, согнувшись в три погибели, Сбитневу не хотелось.

— Я, пожалуй, пройдусь, — сказал он, стараясь не встретиться с женой глазами.

— Пройдись! — Жена резко выдернула из земли вредную травинку.

Сбитнев подошел к милиции. Возле милиции грелся на солнышке незнакомый младший лейтенант. Он искоса поглядывал на новенький погон. Очень он ему нравился.

— Вот такие дела, — смутившись, сказал он Сбитневу и ушел в помещение.

От милиции до Наташиного дома было рукой подать, но Сбитнев выбрал кружной путь. Вскоре он оказался возле городошной площадки. На ней играли парни в черных поплиновых рубахах, парни двигались медленно, словно бы нехотя, и нагибались за палками будто бы с трудом. И не смотрели на зрителей. А зрители — дети и девушки — стояли за оградой, и, когда парни промахивались, мальчишки свистели, а девушки фыркали. Сбитнев тоже вроде заинтересовался игрой, постоял немного, но Наташи среди зрительниц не оказалось.

Он медленно приближался к Наташиному дому и толком не мог объяснить — зачем вообще сюда шел. Пожалуй, он был уверен, что больше не встретит Наташу, и где-то в самой глубине разумно и подленько шевелилось — и хорошо, и не надо, и ни к чему… И все-таки шел, а когда вовсе вплотную приблизился, то растерялся и не знал, как поступить.

Занавески на окнах были задернуты. Самое простое было взять и позвонить, вон звонок, слева от двери, и, если не она откроет, спросить:

— Наташа дома?

Между прочим, звонок был тот же. Тут он понял, что стоит на виду у всей уяицы. Как в плохом детективе, поспешно нагнулся и сделал было вид, что у него развязался ботинок. Но когда нагнулся, то увидел, что ботинки-то без шнурков! Он сразу вспотел и огляделся — вроде никто за ним не подсматривал. Неожиданно из соседней калитки выскочил петух, а за петухом девочка лет шести. Петух ловко увертывался от нее. Девочка обежала вокруг Сбитнева и только тогда приметила его, остановилась и шепотом спросила:

— Ты чего?

— Я ничего… — шепотом же ответил Обитнев. — Ты иди!

— Лучше ты первый уйди!

Сбитнев, послушно кивнув в знак согласия, стал пятиться от девочки.

Он пятился, посматривая на Наташины окна, занавески не шевелились, наверно, Наташа не стояла у окна и не смотрела тайком на Сбитнева. Он споткнулся о камень, девочка, рассмеялась, Сбитнев погрозил ей пальцем, повернулся и пошагал домой. О Наташе он старался не думать, заставляя себя рассуждать о посторонних вещах. Вот, например, поломался пылесос. Чинить не стоит, один раз починишь — и начнется. Дешевле новый купить, но какой — круглый или продолговатый. И тогда Сбитнев велел себе идти и тихонечко повторять вслух

— Пылесос, пылесос… пылесос.

Так с этим пыльным словом во рту он и добрался до дома.

Мать и жена сидели за столом и дружелюбно беседовали.

— Девка у тебя хорошая! — Наташиными словами сказала мать, — А что отец у нее крупный мандарин — стерпишь!

— Мама! — попытался остановить ее сын, но это было не так просто сделать. А Люда не поднимала глаз.

— Люда работать может, и мысли у нее чистые. Вот Наташка — вроде в красавицах… — продолжала мать. — А мужа выбрала — пьянчугу, можно сказать, алкаша. В непотребном виде и под машину угодил, ребенка сиротой оставил. Я бы за пьянство как за контрреволюцию судила! Одна осталась Наташа, в буфет работать пошла, мечтала врачом, людей спасать, а теперь все ждет, чтобы ее саму кто-нибудь спас.

— В Москву мне пора возвращаться! — соврал Сбитнев.

Он вдруг понял, что, если останется здесь, может произойти неприятная история. — Я на почте был, с Министерством разговаривал…

— Обещался пожить… — вздохнула мать. — Взрослые дети — это как здоровье — подолгу не бывают.

Люда резко поднялась и скрылась в другой комнате, плотно затворив дверь.

— Что с тобой? — забеспокоился Сбитнев и поспешил за женой.

— Давай обойдемся без сцен! — попросила Люда.

— Что я такого сделал?

— Не оправдывайся и не мешай мне складывать чемодан, а то я что-нибудь позабуду!

Сбитнев опять вышел на улицу и решительно зашагал к Наташиному дому. Конечно, вполне можно было уехать не попрощавшись, но чем больше он уговаривал себя, что прощаться не следует, что это лишь трата нервов, тем все более убыстрял шаг. На этот раз он выбрал кратчайший путь и в одном давно знакомом ему месте ловко перелез через плетень и даже засвистел.

Уже приближаясь к цели, Сбитнев услышал где-то позади треск мотоцикла, остановился, смелость его тотчас исчезла, и он снова отвратительно вспотел, тут его догнала Наташа. Она попридержала мотоцикл и резко спросила:

— Все меня ищешь?

— Тебя! — тихо сознался Сбитнев, опять посмотрел на загорелую коленку, и мысли в голове стали путаться.

— Чего ты Люде жизнь сгубил? — накинулась на него Наташа. — Не любишь, а взял? Какая тому причина? Три дня женатый, а меня увидал — и будто с цепи сорвался! А еще седой… пес!

И помчалась дальше…

А Сбитнев с удивительной ясностью в мгновенье понял, что если сейчас не остановит Наташу и не скажет ей что-то особенное и очень важное, то потеряет ее навсегда. И еще показалось ему, что жизнь без этой Наташи будет жалкой и бессмысленной.

— Наташа! — заорал он изо всех сил и побежал за мотоциклом.

Но Наташа то ли не слышала крика, то ли не хотела останавливаться.

— Наташа! — кричал Сбитнев.

Он бежал и бежал по булыжной мостовой. И каждый, кто выглянул на крик из окна или просто разгуливал по улице по делу или без дела, точно знал, что это бежит сбитневский сын. Он теперь в Москве выдвинулся в начальство, вон какой важный — седой, жену привез — здоровую такую, мощную бабу, а догоняет Наташку, которая служит буфетчицей в тульском цирке.

Мотоцикл давно исчез из виду. Сбитнев бежал, пока были силы. Потом уже плелся, не видя дороги. Затем свалился на обочину, на серую, забитую пылью траву. Поднял голову и прочел на дощатом павильоне «Парикмахерская».

Сбитнев полежал, пришел в себя. Встал, отряхнулся, зашел в парикмахерскую и наголо обрил превосходные седые волосы, которые так помогали ему в жизни.

Бритый, он медленно пошел по улице, уже в обратном направлении. И люди, знакомые и незнакомые, шепотом передавали друг другу, что сбитневский сын рехнулся, наверно, на почве застарелой любви.

Когда он вернулся домой, то мать нашел заплаканной.

— Что ты голову под кеглю бреешь? — возмутилась мать. — Жена от тебя ушла! Уехала она, слышишь?

— Ну и хрен с ней! — отмахнулся Сбитнев. Однако скоро одумался. Приехав в Москву, вымаливал у Люды прощение. Люда, которая любила Сбитнева, смилостивилась, и они помирились. Сбитнев уже не вспоминал Наташу, будто ее и не существовало.

Он сильно волновался по другому поводу — не рассказала ли Люда об их размолвке отцу. Но спросить не решался.

Людин отец вернулся из командировки, и молодых позвали ужинать. Увидев обритого Сбитнева, тесть сильно развеселился, острил, и у Сбитнева отлегло от сердца — не знает! Он и сам принялся охотно острить на собственный счет.

После ужина мужчины вышли в коридор подымить.

— Слушай, — как бы невзначай сказал тесть, разминая сигарету, — все собираюсь тебя спросить, ты жену-то любишь?

— А как же? — залепетал растерявшийся Сбитнев. — Зачем я тогда женился?

— Если ты женился на ней из-за того, что она моя единственная дочь, — спокойно подытожил тесть, — держись, Олег Сергеевич! — и перешел на обычный тон: — Идем в шахматишки сразимся!..

1966 г.

Просто так

В поезде Юрий Сергеевич Толоконников в преферанс не играл, книг не читал и не пил в ресторане коньяк. В поезде Толоконников торчал в коридоре, смотрел в окно. И вечно его разъедало желание слезть на какой-нибудь станции и зашагать по дороге, не имея перед собой конкретной исторической цели.

Происходило это, наверное, потому, что незнакомые города обладают притягательной силой, особенно вечерами, когда города сверкают огоньками, а про далекие огоньки всегда говорят «манящие»… А быть может, этот странный порыв диктуется страстью к путешествиям, которая живет в человеке со времен Ноева ковчега. Однако Толоконников умел обуздывать неправильные желания и жить, как все живут. Был он по профессии дорожный инженер, служил в министерстве, и его часто гоняли по командировкам. Юрий Сергеевич ухитрялся существовать на положенные два шестьдесят в сутки, следовательно, командировки оказывались выгодными. Сейчас Толоконникову особенно нужны были деньги, потому что он получил в Москве квартиру на двенадцатом этаже нового дома, а новая квартира всегда требует расходов. Квартира была удобной и по площади, и по планировке и для Толоконникова имела только один недостаток — большие окна. Когда он смотрел в них вечерами и видел огни, близкие и далекие, то у него начинало беспокойно клокотать внутри. Он поспешно отходил от окна и подсаживался к телевизору или шел к сынишке, а жене говорил, что не может стоять у окна, потому что боится высоты и его тянет вниз.

И вот сейчас, когда Юрий Сергеевич Толоконников, инженер министерства с командировочным удостоверением в бумажнике, сорока двух лет, беспартийный, женатый, возвращался в Москву, он чувствовал в душе зов предков, был готов совершить необдуманный поступок и точно знал, что никогда его не совершит.

Он смотрел в окно, был вечер, за окном подмаргивали ему огоньки неведомых городов. В купе находиться было невозможно, потому что на верхней полке визгливо храпел толстяк: он сильно набрался на проезжем вокзале, и теперь соседи должны были расплачиваться за это. На нижней полке одна пожилая женщина рассказывала другой не менее пожилой женщине, что хороший творог можно приготовить из обыкновенного кефира. В коридоре орало радио — передавали концерт по заявкам пассажиров, которые не давали никаких заявок. Мужчина в майке сосал помидор, и с волосатых пальцев капало на пол.

«Выхожу! — неожиданно решил Толоконников. — Сейчас вот возьму и выйду на любом полустанке. Нет, скорый поезд на полустанках не останавливается. Сойду в каком-нибудь городе, это даже лучше».

Тут Юрий Сергеевич еще раз посмотрел в темное окно и перепугался: «Куда же я сойду на ночь глядя?»

От этой мысли ему стало легче, но он пресек в себе трусость. Еще раз посмотрел на мужчину, который сосал уже новый помидор, и нашел третейское решение:

«Сойду утром! Правильно! Утро вечера мудренее!»

Толоконников изучил расписание и узнал, что в 9 часов 06 минут поезд останавливается в городе Крушине!

— Прекрасно! Пусть будет Крушин!

С этой мыслью Толоконников вернулся в купе, влез на верхнюю полку и заснул, невзирая на храп и на беседу внизу. Когда он собирался поспать, ему ничего не мешало, потому что он вырос и закалился в коммунальной квартире.

Проснулся Толоконников около восьми. Он открыл глаза и ощутил некоторое беспокойство. С чего бы это? И сразу вспомнил — он же собирался выходить в городе Крушине! Чепуха какая!

Желание бежать навстречу слепой судьбе возникало у Толоконникова вечерами, но никогда не посещало его утром.

Он слез с полки, довольно быстро проник в туалет, умылся. Выпил чаю. Было без пяти минут девять. За окном побежали домишки, окруженные тронутыми желтизной деревьями, еще не обитыми сентябрьским ветром. Приближался Крушин.

Вдруг, безо всякой логики, Толоконников схватил портфель, выскочил из купе, ворвался к проводнице и закричал:

— Дайте мой билет! Я передумал, не еду в Москву и выхожу здесь!

Оставалась последняя надежда, что проводница не отдаст билета.

— Ну и люди пошли, сходят где попало! — сказала проводница, возвращая билет и даже не подозревая, как она права.

Когда поезд ушел — а задержался он в Крушине минуты две, не больше, — Толоконников все еще не осознавал, что он натворил. В смутном настроении он проследовал через вокзал на площадь и за неимением другого дела принялся ее осматривать. В центре был разбит газон с анютиными глазками и мелкими красными цветочками, названия которых Толоконников не знал. Вокруг газона шла заасфальтированная мостовая, а на тротуаре пестрели ларьки, дощатые, фанерные, а один, аптекарские изделия, почему-то новомодный — стеклянный. Бабы с мешками дружно атаковали рейсовый автобус. Равнодушный шофер держал на коленях «Спидолу» и слушал «Маяк». Две машины с шашечками на боках скучали на стоянке. Возле такси топтались пассажиры, но в обеих машинах, конечно, не было водителей. Но самым интересным из всего, что заметил Толоконников, был лилипут, который чего-то ожидал, стоя на краю плиточного тротуара, и держал на привязи большого бурого медведя. Тот растянулся во всю длину и мирно спал.

— Эй, товарищ! — окликнул Толоконников. — Этот медведь живой?

— Нет! — серьезно ответил лилипут. — Ручной. А живые медведи не бывают ручными.

Толоконников обрадовался. Приключение начиналось со встречи с медведем, и теперь уже все должно было пойти отлично.

— А что вы здесь делаете? — спросил Юрий Сергеевич.

— Отвечаем на вопросы! Люди любят задавать вопросы, некоторые даже выслушивают ответы.

— Большое спасибо! — поблагодарил Толоконников. — Вы не знаете, где здесь гостиница?

— Нас с медведем в гостиницу не пускают! — закончил беседу лилипут, а медведь поднял голову и поглядел — с кем это разговаривает хозяин?

Гостиница оказалась от вокзала в нескольких минутах ходьбы. Гостиница называлась «Луч», и это было единственным светлым пятном во всем ее сером облике. В вестибюле от натертых полов пахло мастикой. На окошке администратора раз и навсегда была прибита табличка «Мест нет», а ниже прикноплена записка, написанная от руки: «Обращайтесь в „Зарю“. У нас никто не выезжает. Ушла в трест» — и подпись: «Катя». Над окошком висела большая-пребольшая картина, «Жатва» наверное, а может быть «Посев». Толоконников точно не разобрал, хотя пытался.

Он присел на вполне современный стул из разноцветных электрических шнуров и задумался в некоторой рассеянности: где он, например, будет жить и что он, собственно говоря, намеревается здесь делать?

По большому командировочному опыту он знал, что идти в «Зарю» бессмысленно, оттуда пошлют обратно в «Луч»…

В вестибюле появился швейцар, одетый в коричневую униформу. Толоконников пошарил в кармане, отыскал трешницу и кинулся навстречу:

— Послушай, друг…

— Мы взяток не берем! — на корню пресек его преступные намерения швейцар.

— Да какие там взятки! — смутился Юрий Сергеевич и сжал деньги в кулаке. — Я к тебе с просьбой…

— Вы не тыкайте, я постарше вас!

— Извините, отец…

— Я вам не отец…

— Товарищ! — смешался Толоконников. — Выручите! Хоть за деньги, хоть задаром…

— А мы со вчерашнего дня, — сказал швейцар трибунным голосом, — приняли на себя большие обязательства, и нехорошо назавтра же нарушать. Что у вас в руке? — Он взял Толоконникова за кулак и разжал его: трешка… — Трешку пьющим дают. А у меня язва… — И ушел вверх по лестнице.

Вконец растерянный Толоконников услышал смех. Это смеялась женщина, которую Толоконников прежде не приметил. Он приметил ее только сейчас, когда проследил за швейцаром взглядом, потому что женщина стояла на лестнице, держалась за перила и весело хохотала.

Толоконников криво улыбнулся:

— Вам, конечно, смешно, а мне ночевать вот здесь, на этом стуле, если, конечно, по этим проводам ночью не пропускают ток.

Женщина продолжала смеяться, откидываясь всем телом назад, от этого платье ее задиралось, и Толоконников обратил внимание, что у нее были весьма симпатичные колени, круглые, с ямочками, потом он перевел взгляд на ее лицо и увидел, что и на щеках были такие же ямочки, и нос симпатичный — курносый. А сегодня по настроению Толоконникову должна была понравиться первая попавшаяся женщина, потому что без женщин не бывает приключений, и вот сразу понравилась эта, хотя ей было уже за тридцать, и Толоконников, чтобы поддержать знакомство, тоже захохотал. Тогда женщина перестала смеяться и строго спросила:

— В командировку?

— Нет.

— К родственникам приехали?

— Нет.

— А зачем вы приехали?

— Просто так. Ехал в поезде и сошел. Вас повидать! — глупо добавил Толоконников.

Теперь смех стал сотрясать женщину с такой силой, что она не удержалась на ногах и села на ступеньки.

А Толоконников замер как болван, не зная, что ему делать, и ждал, чтобы женщина прекратила свой издевательский смех. Ждал он долго.

— Кто же за трешницу получает теперь номер, — сказала наконец женщина. — Вы бы ему десятку предложили…

— Я могу и десятку… — сказал Толоконников, а женщина приподнялась со ступенек и спросила тихо-тихо:

— А зачем вы сюда приехали, по-честному? Я жутко любопытная.

— Ни за чем. Ехал в поезде, понимаете, окна, а за ними неизвестно что… и жизнь по-другому… понимаете… надоело… человек, он ведь так живет — вроде все у него хорошо, а где-то грызет — нет, не так… упускаешь.

— Я понимаю, — кивнула женщина. — И у меня это бывает. Я даже про это читала. Это называется раздвоение личности.

— Может быть, раздвоение… — согласился Толоконников. — Неважно, как это называется.

— А куда вы ехали?

— Домой, в Москву.

— И вместо Москвы сошли в Крушине?

— В Крушине!

— Вы сумасшедший! — сказала женщина.

— Конечно! Только вы укажите мне нормального. Меня зовут Юрием Сергеевичем. Юрой меня зовут.

— А меня Лидой. То есть Лидией Васильевной.

— А я на вокзале видал лилипута с медведем, — сказал Толоконников и добавил: — Лида.

— Ну ладно, сидите и ждите! Номер я вам добуду! — пообещала женщина.

— За десятку? — осмелел Юрий Сергеевич. И Лидия Васильевна охотно включилась в игру, видимо, ей тоже было здорово скучно, потому что как мужчина Толоконников не представлял собой ничего интересного. Заурядный тип — лицо среднее, рост средний, залысины и животик уже намечается.

— За десятку вы со мной не поладите! — озорно сказала Лидия Васильевна и исчезла. Толоконников покорно ждал ее минут сорок. За эти сорок минут Лидия Васильевна из милой полной женщины, и не более того, превратилась в его мечтах в Софи Лорен крушинского масштаба, а сам он в Мастроянни.

— Держите ключ! — вернулась женщина. — Номер двести сорок второй. Вы на сколько?

— На сутки!

— Тогда прописываться не надо. Пошли! — И Лидия Васильевна повела Юрия Сергеевича на второй этаж и показала ему номер двести сорок второй, славную конуру с деревянной кроватью, с тумбочкой возле нее, с канцелярским столом, украшенным телефоном, и современным эстампом на стенке — снег, много снега и синие деревья.

— Входите, Лида! — пригласил Толоконников.

Лидия Васильевна покачала головой:

— Что вы! В номер я не пойду!

— Тогда мы вынуждены будем разговаривать в коридоре! — сказал Толоконников, стоя в дверях с табличкой «242». — Как вы это раздобыли?

— Здешний администратор Катя — моя приятельница. Я к ней хожу за рижской туалетной бумагой.

— За чем? — поперхнулся Толоконников.

— А к нам ее завозят только в гостиницы. Ну прощайте, Юра… — усмехнулась Лидия Васильевна.

— Как, вы уходите?

— Конечно, ухожу. Вы думаете, я бездомная? Семья у меня, дочка.

— А как же я? — спросил Толоконников.

Лидия Васильевна ничего не ответила и пошла по коридору. А Толоконников смотрел ей вслед, мир рушился на его глазах, и он ничего не мог поделать.

Вдруг Лидия Васильевна задержала шаг, обернулась и засмеялась таким низким грудным смешком:

— Эх вы! Вам же охота меня остановить!

— Да! — признал Толоконников.

— Так чего ж вы?

— Так я… я… просто…

— Без четверти пять… — сказала Лидия Васильевна. — Вы выйдете из гостиницы и пойдете налево. Там будет мастерская, где чинят телевизоры. Вот возле нее.

И быстро ушла.

А Толоконников стал ждать без четверти пять. Ждать надо было долго, сейчас была половина двенадцатого. Он попробовал уснуть, но, конечно, не уснул, потому что мучительно думал, во-первых, придет ли Лида, не пошутила ли? А во-вторых, если придет, куда с ней подаваться и что делать?

Толоконников пошел шататься по городу. Старые здания стояли здесь вперемежку с новыми пятиэтажными. Причем они не возникли, как это часто бывает, на голом месте, вокруг росли тополя, которые никто варварски не обрубал, и поэтому тополя росли буйно и весело.

Толоконников гадал, в каком доме живет Лида, в старом или новом. И если она все-таки придет на свидание — что же тогда? Хорошо ли это, порядочно ли? Ведь он действительно приехал только на сутки, потому что послезавтра в главке совещание и он специально для этого совещания ездил в командировку. И вообще, незнакомая женщина — удобно ли к ней приставать? Вдруг обидится и еще, чего доброго, скандал устроит? И потом… как он покажется в Москве жене? Если ей повиниться — она-то наверняка устроит скандал и всю жизнь будет попрекать, и еще матери своей расскажет, а это все равно что объявить по радио. Нет, жене говорить не надо, но ведь он, Толоконников, ничего не умеет скрывать, жена сразу учует, что он что-то скрывает, и тут начнется…

Нет, конечно, лучше будет, если Лида не придет. Может, Бог даст, у нее ребенок заболеет или муж ее не отпустит.

«Нет, если она не придет, — думал Толоконников, — на кой черт я тогда сошел в этом Крушине? И вообще, годы уходят. А вспомнить нечего. А так будет приятно вспомнить — вот какая история случилась со мной… Нет, все-таки лучше, если из этого не произойдет никакой истории…»

Толоконников слонялся без дела по городу. Время тянулось медленно, потому что время никогда не движется с нормальной скоростью — либо спешит, либо опаздывает.

Потом Толоконников захотел поесть. В ресторан не пошел, а на ходу, в уличном кафе, взял сосиски, булочку и все это торопливо запил молоком. Пил он прямо из бутылки, забыв, что ему вместе с ней дали бумажный стаканчик. Уборщица, которая составляла на поднос грязную посуду, укоризненно поглядела на Толоконникова:

— Ох и надо работать над вашей культурой, чтобы вы ели как людям положено!

— Извините! — сказал Юрий Сергеевич и побежал искать мастерскую, где чинят телевизоры. Найти ее оказалось легко, и Толоконников начал ждать. Он успел как раз вовремя — была половина четвертого, а вдруг он не расслышал и Лида сказала, что придет без четверти четыре. Потом набежало без четверти, потом четыре, и половина пятого, и нервы Толоконникова начали шалить, а к пяти часам ровно он совершенно распсиховался и забегал по улице взад и вперед, как иногда бегают мужчины перед родильным домом. В четверть шестого Толоконников был близок к самоубийству, но осознал, что ему нечем совершить малодушный акт. В половине шестого Толоконников понял: это к лучшему, что Лида не пришла, так как он в подобных делах не ушлый и не знает, как обращаться с чужими женами, и только он это установил, как Лида примчалась и объяснила, запыхавшись, что муж забежал с работы, какие-то списки ему потребовались, и он никак не мог их найти, потому что в бумагах у него всегда беспорядок, но теперь ее муж ушел надолго. Ну, куда они пойдут?

И Толоконников честно признался, что он передумал о многом, а вот это как-то упустил… То есть об этом он тоже думал, но не пришел к конкретному решению.

И Лидия Васильевна сказала голосом родной жены Толоконникова:

— Ну что мне с вами делать?…

— Что хотите, то и делайте! — повинился Юрий Сергеевич и подумал, что Лида и обликом своим похожа на жену и, наверное, этим ему понравилась, потому что таким недотепам, как Толоконников, на роду написано любить только жену. — Может быть, в ресторан сходим?

— Ну да еще, — усмехнулась Лидия Васильевна. — Чтобы меня весь город увидел? Я и стоять здесь с вами не могу.

— Может быть, поедем куда? — мучительно искал выход Юрий Сергеевич.

— Больше нет предложений? — спросила Лидия Васильевна.

— Нет!..

— Тогда идемте к вам! — приказала женщина, которая, как большинство женщин, была в житейских делах мудрой. — Только не вместе. Вы идите, а я потом сама приду!

Толоконников рысью побежал в номер. И, волнуясь, стал ждать. Лидия Васильевна пришла очень скоро, в руках она держала три рулона рижской туалетной бумаги.

— Теперь, — сказала она с торжеством, — если меня кто видел — так вот оно, оправдание. — А потом села на кровать и опять стала хохотать и хохотала так долго, что Толоконников разозлился и спросил:

— Ну что? Что смеетесь-то?

— Целый день у вас был, а вы ничего не приготовили. Ни вина не купили, ни конфет…

— Так вы же сами предупредили, что в номер ко мне не войдете!

— Боже мой! — вздохнула Лидия Васильевна. — Вы дурак или очень неопытный?

— И то и другое! — смутился Толоконников, а Лидия Васильевна приняла руководство на себя. Она так и объявила:

— Значит, я теперь командую! Быстро сбегайте и купите чего-нибудь. Вы пьющий?

— Как вам сказать…

— Я так и думала. Ну а я люблю иногда рюмочку… Значит, купите крепкого чего-нибудь. Это раз. Гастроном тут направо, за углом. Закусывать — сыр возьмите. И бутылку воды обязательно. Иначе я пить не умею. И конфет — я жуткая сластена. Хороших конфет тут не получишь — надо в центр ехать. Ладно, обойдемся «Ласточкой». Только не берите «Ну-ка, отними». Они хоть и дороже, но им сто лет! Быстро…

И Толоконников побежал. И даже успешно справился с ответственным поручением. Все приобрел и по собственному почину, сам не зная, как его осенило, присовокупил к этому букетик полевых цветов.

— Этого я от вас не ожидала! — удивилась Лидия Васильевна. — Спасибо! Теперь пойдите и стащите в холле вазочку.

Толоконников пошел и стащил вазочку. Сам, правда, не догадался налить в нее воды, пришлось еще сходить в умывальню. А когда вернулся, Лидия Васильевна поставила в вазочку цветы и спросила:

— Вы в окно глядели?

Толоконников подошел и выглянул. Напротив в новом доме со всех балконов валил пар.

— Пожар? — испугался Толоконников.

— Нет! — успокоила Лидия Васильевна. — Это им горячую воду пустили, а холодной еще нет. Они набирают горячую воду в тазы и остужают на балконах. Ну, давай кутить!

На двоих приходился только один стакан.

— Я схожу еще один добуду! — предложил Толоконников, но Лидия Васильевна схватила его за руку:

— Вы что? Разве можно! Поймут ведь! Будем по очереди. Кто первый?

— Пейте вы! — Толоконников откупорил бутылку, запечатанную чем-то вроде липучки от мух.

— Нет! — сказала Лидия Васильевна. — Сейчас мы погадаем:

Ехал повар на кастрюле,

Таракана задавил…

Эту считалку Толоконников слышал не раз от собственного сынишки. Он вспомнил его и покраснел.

И за это преступленье

Три копейки заплатил…

— закончила Лидия Васильевна. — Вам выпало первым!

Она налила Толоконникову полстакана, не меньше, пить надо было до дна, неудобно иначе, у Толоконникова перехватило дыхание, он принялся жадно заглатывать воздух, а Лидия Васильевна на этот раз не засмеялась, сказала только:

— Занудный вы. Анекдот расскажите, что ли…

— Не помню я анекдотов, — хрипло отозвался Юрий Сергеевич, — мне как расскажут какой-нибудь, через секунду он из меня выскакивает.

— Мне-то налейте!

— Простите! — спохватился Толоконников и налил на донышке.

— Лейте — не жалейте! — потребовала гостья. И выпила свои полстакана легко, играючи, потом охладила горло напитком «Листопад», потом тыльной стороной ладони отерла губу, нижняя губа у нее оттопырилась и придала лицу задорное выражение. — Гадость! — весело сказала Лидия Васильевна. — Значит, анекдотов вы не знаете, пить не умеете, веселых историй тоже, наверное, не знаете?

— Ни одной! — понурил голову Толоконников.

— И за женщинами ухаживать тоже не доводилось?

— Времени нет! — сказал Толоконников. — Замотанный я!

— А для чего же вы тогда все это затеяли? Налейте мне еще!

Толоконников ничего не ответил. Он и сам не знал, зачем он все это затеял: сошел в Крушине, с женщиной этой познакомился, ему было неловко, он мысленно ругал себя за это, но неловкость не проходила.

Лидия Васильевна опять выпила водки с «Листопадом», закусила конфетой «Ласточка» и сказала:

— А что вы про меня думаете? Думаете, я потаскушка, по номерам шляюсь с кем придется…

— Как вы можете! — возмутился Толоконников.

— Нет, вы такого не думаете! — кивнула женщина. — Вы святой! И я святая. Только святым живется скучно-скучно. Особенно в Крушине. И они хотят в Москву. А которые в Москве — рвутся в Крушин. Я мужа люблю, честное слово. И городок у нас — жить можно. А мысли у меня заплетаются…

— Споем! — вдруг предложил Толоконников.

— Что? — испуганно переспросила Лидия Васильевна.

— Споем, говорю. Я люблю хором петь. Мы вот на массовки ездим. Всегда хором поем. Романсы поем, песни советских композиторов.

— Ну пой хором! — разрешила Лидия Васильевна. — Ой, голова кружится, я прилягу! — И действительно прилегла на постель. — Пой! — прикрикнула она. — Тебе говорят!

— «Издалека долго, — запел Толоконников, — течет река Волга…»

У него оказался приятный сладенький голосок, лет сто назад он бы пел жестокие романсы и кружил головы барышням.

… Течет река Волга, конца и края нет.

Среди хлебов спелых, среди снегов белых

Течет река Волга, а мне семнадцать лет…

— пел Юрий Сергеевич и забыл про номер в гостинице, размером в шесть квадратных метров, и про женщину, которая лежала на постели в ожидании, и про то, что во рту не пропал едкий вкус дрянной водки. Он знал в песне все слова и пел, не пропуская ни одного. Лидия Васильевна слушала и поражалась, а Толоконников пел до тех пор, пока в коридоре не включили пылесос, а петь на пару с пылесосом он не желал.

— Здорово! — тихо сказала Лидия Васильевна. Толоконников не расслышал, потому что пылесос буквально надрывался.

— Наверное, это «Вихрь», — громко сказала Лидия Васильевна. — Он самый мощный и поэтому самый шумный.

— Выпьем! — предложил Толоконников.

— Тебе больше не надо! — запретила Лидия Васильевна. — А то от тебя и так толку на грош!

Но то ли песня разобрала Толоконникова, то ли водка подействовала, но он вдруг осмелел, подумав при этом, что если сейчас же не переступит грань, которая отделяет его от настоящего мужчины, то и перед женщиной стыдно, и вспомнить про это будет еще стыднее. Он кинулся на Лидию Васильевну, как коршун на добычу, и стал ее целовать.

— Ой, господи! — Она сердито высвободилась. — А ты еще хотел принять! Отстань ты от меня, что ты, с цепи сорвался? — И, будто прочтя его мысли, сказала: — Это тебе для форсу ведь. Так ты и так можешь потом хвастать, что вот была у тебя в Крушине мировая баба…

Толоконников, раскрасневшийся и вспотевший, смущенно отодвинулся и пересел на стул.

— Ты что? — улыбнулась Лидия Васильевна. — Обиделся? Скажи пожалуйста, какой ты…

— Ты меня не дразни! — пригрозил Толоконников. — В тихом омуте…

— А может, я только чертей и уважаю!

Толоконников понял ее слова по-своему, встал и объявил громко, как на собрании:

— Давай лезь под одеяло! — и стал снимать пиджак.

— То ты тихий, то ты хам! — передернула плечами Лидия Васильевна.

Толоконников налил себе еще водки, но, боясь опьянеть, пить все-таки не стал и начал расшнуровывать ботинки.

— Ну что ты со мной как с женой обращаешься! — с укором сказала Лидия Васильевна.

Толоконников не понял, что она имела в виду. Он стоял без пиджака, в мятых носках и понуро наблюдал, как Лидия Васильевна поднимается с постели и поправляет прическу.

— Мне пора!

— Вот беда! — с горечью признал Толоконников. — Раз в жизни решился, так ты уходишь! И правильно делаешь!

— Понимаешь, мне действительно пора, — слабо утешила женщина.

— Правильно, уходи! — повторил Толоконников. — Целоваться я не умею, и ни черта я в жизни не знаю, кроме того, как возводить мосты над естественными и искусственными препятствиями. Только ты меня не жалей. Ты меня лучше возненавидь! Тогда я человеком себя почувствую, красивая женщина меня ненавидела за то, что я к ней полез!

— Иди сюда! — позвала Лидия Васильевна.

Толоконников опять не понял.

— Занавеску задерни! — сказала Лидия Васильевна. — Все-таки темнее будет.

А потом он лежал с ней в постели, а в коридоре надсадно гудел пылесос «Вихрь» и кричали, переругивались горничные, все это было слышно, свет проникал сквозь тонкие занавески, Толоконников видел свою щуплую безволосую грудь и с тоской, боясь признаться в этом самому себе, ясно ощущал, что все это не то, что все это хуже, чем дома…

— Ты сегодня уезжаешь? — заговорила Лидия Васильевна. — Покурить у тебя нету? Хотя ты, конечно, некурящий…

— Но ты понимаешь… — начал было оправдываться Толоконников, и от мысли, что он сегодня уедет, ему вдруг стало на душе легко и радостно, но Лидия Васильевна не дала договорить:

— Ну и выкатывайся!

— Чего ты так?

— Так! — сказала Лидия Васильевна, и Толоконников на этот раз понял, что она раскусила его, потому что умнее.

— А билет ты хоть закомпостировал? — практично спросила женщина.

— Трудно, что ли?

— Дай мне трубку!

Толоконников дотянулся до телефона, снял трубку и передал Лидии Васильевне.

— Город тут через восьмерку. — Она набрала восьмерку, потом еще какой-то номер и спросила: — Алло, вокзал? Мне Степанчикова… Я обожду… — и шепотом сказала: — Его сын у моего тренируется.

— А твой кто? — также шепотом спросил Толоконников.

— Тренер по боксу!

«Определенно, прибьет! — подумал Юрий Сергеевич. — Все это плохо кончится». — И вслух добавил: — Слушай, не надо! Я сам достану.

— Это Степанчиков? — Лида вынула из-под одеяла полную загорелую руку. — Это Лида Васильевна. Ну как жена? Маринует? Нет, я соленые больше… Слушай, тут мне нужно один билет на скорый до Москвы, билет-то есть, плацкарту нужно… Он к вам от меня подойдет… Ага… Конечно хахаль… Ладно, спасибо… Передам… Мы с мужем придем к вам на грибы… — Повесила трубку и сказала Толоконникову: — С билетами устроилось.

— А тебе ничего… если муж…

— Это мое дело… Но вот если бы он тебя сцапал… Налей мне, или не стоит, дай конфетку… Или обожди, я дочке позвоню…

— Неудобно! — застеснялся Толоконников. — Потом позвонишь!

— Сейчас! — поправила Лидия Васильевна. — Тут дочке должны были достать географию. Прозевали мы с ней учебник. — Она набрала номер. — Любочка? Это я… Достали тебе географию? Вот черти… Папа пришел?… Скажи, я скоро… Я в гостинице, за бумагой ходила… Гриша, это ты?… Сейчас мне ее принесут, и я приду… — Она повесила трубку и порывисто прижалась к Толоконникову. — Дурошлеп ты… Со мной можно счастливым быть… Мы с мужем знаешь как счастливо жили, а потом он руку потерял…

— Как — потерял?

— В катастрофу попал, на железной дороге, все на свете бывает, и характер у него… очень изменился характер… Встань, отвернись, я одеваться буду…

Но теперь Толоконникову вдруг не захотелось, чтобы она уходила, потому что с ее уходом исчезало из жизни что-то другое, где-то тягостное, ненужное, но в то же время мучительное и притягательное. Он обнял Лидию Васильевну и стал говорить, говорить, слова сами собой получались, и больше никогда в жизни не будут у него получаться такие слова:

— Лида, славная ты… я вот встретил тебя… и не выходит у нас… а вдруг, дорогая ты… ты хорошая… я точно знаю… хорошая, только все мы дураки, все нам чего-то нужно, чего у нас нет… никогда мы больше не встретимся, а могло бы нам быть хорошо…

— Пусти, я пойду! — резко оборвала Лидия Васильевна. — А то мне расхочется уходить, а вот это уже ни к чему!

Она быстро оделась, сказала коротко: «Спросишь Степанчикова» — и ушла, даже не оглянулась, только взяла со стола розовые и синие рулоны, а Толоконников даже не смог вдогонку хоть помахать ей, потому что лежал голый, а встать голым стеснялся.

Когда она ушла, Толоконников оделся, вынес в туалет остатки еды и еще недопитую бутылку, все это кинул в картонную коробку, на которой было написано: «Шоколад „Слава“» и которая заменяла мусорную корзину.

Затем Толоконников сдал номер и отправился на вокзал. По дороге на маленькой боковой площади он увидел разноцветные вагончики и брезентовые палатки, оклеенные афишами с надписью «Цирк». Возле одной из палаток стоял лилипут и держал на привязи бурого медведя. Медведь поднял глаза, быть может, узнал Толоконникова, во всяком случае, ему показалось, что он прочел бурые медвежьи мысли:

«Хорошо бы сейчас в лес, только в такой лес, где ни охотников, ни дрессировщиков, ни добрых лилипутов…»

На вокзале Толоконников разыскал комнату Степанчикова, но его в ней не оказалось. Толоконников сунулся было в кассу, там его обсмеяли, мол, на почтовый — пожалуйста, а на скорый — ишь чего захотел…

Толоконников вернулся в комнату Степанчикова, в ней по-прежнему не было хозяина, но зато сидел на его месте мрачный мужчина в спортивном свитере, и, конечно, Толоконников сразу заметил — нет у мужчины левой руки.

Юрий Сергеевич пожалел, что не уехал почтовым поездом.

— К Степанчикову? — грубо спросил однорукий. — Билеты доставать по блату?

Конечно, это был муж Лидии Васильевны, конечно, подумал Толоконников, он уже все знает и сейчас одной оставшейся рукой набьет ему, Толоконникову, морду, и, между прочим, правильно сделает.

— Этого Степанчикова я ненавижу за то, что он склочник! — продолжал боксер.

— А зачем тогда пришли? — робко спросил Толоконников.

— Мне тут надо одному типу шею свернуть! — Однорукий показал, как будет сворачивать: повернет набок — и кряк…

У Толоконникова поплыло перед глазами, и он почувствовал, как заболела шея — от подбородка до ключицы.

— Мне этот Степанчиков позвонил, — начал откровенничать боксер. Незнакомым людям часто рассказывают то, что лучше бы вовсе не рассказывать. — И говорит мне: твоя Лида просила билет какому-то мужику. Вот гад!

— Кто?

— Оба… А Лида моя как раз ушла в гостиницу, у нее там подружка — администратором служит — Катя. Ну а гостиница — это такое место… В общем, я позвонил Катьке и спрашиваю: Лида моя у тебя? А Катька, значит, насмехается: Лида твоя шуры-муры разводит с заезжим клиентом… У меня все вместе связалось. И я подумал: что такое происходит? Как же это так?

Тут вошел Степанчиков, совсем старенький, сухонький, несчастненький, ему уже вроде поздно было сплетни разводить, а может быть, рано, потому что еще не вышел на пенсию:

— Здравствуйте, Гриша, ну как там дела у моего Володи?

— Пусть он дома нажмет на скакалку, — ответил боксер. — Скакалка у него хромает.

— Вы ко мне? — повернулся Степанчиков к Юрию Сергеевичу, и тот, понимая, что отступать некуда, поднялся со стула, левой рукой прикрыл шею, чтобы не задушили сразу, а так, может быть, прибежит кто-нибудь на помощь, успеет.

— Я к вам насчет билета… — поглядел на боксера и прошептал: — Тут вам звонили…

Однорукий тоже поднялся со стула, потому что понял. Поднялся и пошел на Толоконникова, и тот, к собственному удивлению, первым ударил его. А получилось — сухо толкнул в плечо, под которым не было руки. Боксер и плечом не повел и тоже легко-легко, вроде одной кистью, смазал Толоконникова по лицу, и тот мгновенно очутился на полу. Ему было не больно и даже не страшно, и думал он только о своем невезении: вот поухаживал за женщиной, а теперь лежит на полу, который пахнет селедкой.

— Ну да! Так я и знала, что ты дерешься! — услышал он знакомый женский голос.

А Степанчиков как ни в чем не бывало, словно каждый день поколачивали посетителей в его кабинете, нагнулся и спросил:

— Вам нижнее место?

Толоконников поднялся с пола и увидел Лидию Васильевну, которая сразу, не давая мужу передышки, начала выговаривать:

— Вижу, дома тебя нет и сразу догадалась, что ты пошел безобразничать!

— Это еще вопрос — кто из нас безобразничает! — запальчиво выкрикнул боксер.

— Пожалуйста, где ваш билет? — вежливо обратился Степанчиков к Юрию Сергеевичу. — Пиджак почистите. В чем-то вы перепачкались! — добавил он, будто не видел, как Толоконников лежал на полу.

Юрий Сергеевич полез в карман за билетом и слышал, как Лидия Васильевна с досадой продолжала:

— Ну чего ты достиг? Он же теперь разнесет по всему городу! — Толоконников сообразил, что Лидия Васильевна имеет в виду Степанчикова.

Толоконников нарочно стоял так, чтобы не видеть ни однорукого, ни Лиды. Он старался не вслушиваться, но все-таки слышал каждое слово, и почему-то ему было неприятно, что муж все больше терял уверенность и в его голосе появлялись виноватые ноты. Толоконников знал теперь точно, что верховодит в семье Лида и сильнее всего на свете боится боксер, чтобы Лида, красивая и сильная, не бросила его, калеку.

— Ты на него погляди, Гриша! Нет, ты погляди! Повернитесь, пожалуйста! — Лидия Васильевна дернула Толоконникова за руку.

Он покорно повернулся, заглянул ей в глаза, понял, что она пришла на вокзал его проводить, а так вот неудачно вышло, и теперь она изо всех сил спасает семейное счастье, и нельзя на нее обижаться.

— Ну, видишь его? Ни лица, ни фигуры! Похож он на такого, с кем по номерам ходят?

Толоконников стоял не двигаясь и терпел эту муку.

— Нет, не похож! — обрадовался муж. Его голос прозвучал теперь почти весело. — К такому невзрачному ты не пойдешь!

— И побил ты этого гражданина зазря! Зазря! — повторила Лидия Васильевна, вкладывая в эти слова смысл непонятный мужу, но зато понятный Толоконникову и оскорбительный для него.

Тут однорукий шагнул вперед. Толоконников понял, что сейчас он станет извиняться и это будет уже чересчур, и поспешно отодвинулся:

— Не надо. Я понимаю. Ну мало ли что бывает…

А Степанчиков, видя, что самое интересное уже прошло, отдал Юрию Сергеевичу билет и плацкарту:

— Поезд через десять минут!

— Я провожу! — с отчаянием решилась Лидия Васильевна. — А ты обожди здесь! — наказала она мужу.

Как ни хотелось Толоконникову, чтобы Лида пошла с ним на перрон, обняла на прощание, поцеловала, что-то в нем изменилось за этот день. Он понял, что не имеет права вмешиваться в чужую жизнь, и сказал по-новому, твердо:

— Нет, не стоит!

И быстро ушел. И даже в последний раз не взглянул на Лидию Васильевну, чтобы не унижать мужа.

В поезде Толоконников постоял у окна, но далекие огни уже не манили его. Он закрылся в купе, прилег и закрыл глаза. Однако не спалось. В голову упрямо лез однорукий боксер, который делает шаг вперед, чтобы извиниться. На душе было скверно. Толоконников промучился, наверно, часа три, затем все-таки заснул. Во сне он кричал. Каждый раз с верхней полки свешивался мужчина, трогал Толоконникова за плечо и говорил:

— Товарищ, вы кричите!

Проснулся Толоконников довольно поздно — в девятом часу. Глянул в окно, где светило солнце, было небо без облаков и разноцветные осенние деревья, вспомнил про вчерашнее и искренне изумился, что такое могло произойти с ним, с Толоконниковым. При этой мысли он заулыбался, и улыбался все время, пока под одеялом натягивал рубашку и штаны.

Встав, Толоконников взял у проводника чаю, пачку дорожных сухарей и принялся с аппетитом завтракать. В стакан он положил сначала три куска сахара, а потом добавил четвертый, чтоб было послаще.

Толоконников пил чай, грыз сухари и вспоминал то одно, то другое, стараясь не упустить ни одной детали, и это было так интересно!..

Сегодня Толоконников ни о чем не жалел, а только радовался тому, что вот решился и сошел в Крушине, стоящий город, между прочим, провел там день с красивой женщиной и даже схлопотал за это по физиономии, и не от кого-нибудь, а от настоящего боксера!

Огорчало другое, что обо всем ну никак нельзя будет рассказать жене, по которой Толоконников соскучился и которую сейчас любил особенно сильно, а без этого удовольствие было неполным.

1967

Полина Андреевна

— Петр Игнатьевич, — скорбно сообщил жене Вениамин Иванович, — празднует сегодня свое шестидесятилетие!

Семья сидела за столом, завтракала. Четверо — муж, жена, девочка восьми лет и мальчик — десяти.

— Зачем он это устраивает? — скорбно спросила жена, — такая морока, расходы! Что ему, подарки нужны?

— Кстати, и нам придется подарок купить! Двадцатку выкинуть — не меньше! — вздохнул муж.

— Четырнадцать, — отрезала жена. — За шесть рублей я себе лучше колготки куплю. Вон смотри, как ходит твоя жена! Коля! — прикрикнула она на сына. — Не ешь руками!

— Покупай что хочешь! — сказал муж.

— С меня и так хватит покупок! — мгновенно отреагировала жена, которую звали Полиной Андреевной. Была она еще совсем молодой, а отчество приобрела потому, что заимела двух детей.

— Но у меня такой день! — взмолился муж. — Ты что, забыла? Наконец-то обсуждается мой проект. У самого замминистра…

— А у меня всегда такой день! — вспылила жена. — И мой такой день — с утра и до вечера. День! Такой! С утра и до вечера кручусь… Ты пойдешь на работу и будешь в коридоре лясы точить… у тебя министры или там заместители, а у меня — картошка, мясо, сметана… у нормальных людей утром час «пик» и после работы — час «пик»… А у меня жизнь «пик»!

— Полина, перестань! Ну я сам куплю!

— Вот еще! — отрубила жена. — Аллочка, не сутулься! Что за поколение растет! Все сутулятся! Ты купишь! Такое купишь, что стыдно будет нести. Будь он неладен, твой Петр Игнатьевич! Шестьдесят уже, стыдиться надо, скрывать, в пенсионеры высунулся, а он празднует! Коля, не ешь руками! — И строго поглядела на мужа. — Веня, надень другую рубашку! Все-таки обсуждение проекта… Два года работы, а ты в мятой рубашке!

Муж встал из-за стола и покорно полез в платяной шкаф.

— Мама! — заговорила дочь. — Зайди к учительнице…

— Что, опять? — чисто механически спросила Полина Андреевна.

— Не знаю…

— Эта рубашка годится? — Муж показал рубашку.

— Галстук к ней полосатый! — приказала жена.

— Папа! — позвал сын. — Тебя тренер вызывает!

— Хорошо, я зайду! — пообещала Полина Андреевна.

— Так он отца вызывает! — попробовал было спорить сын.

— Я сказала — зайду! — повысила голос Полина Андреевна. — А ты дорогу переходи как следует. Вчера перебежал на красный свет…

— Нет, на зеленый!

— Я наблюдала, на красный! Голову оторву!

— Не успеешь! — заметил современный ребенок. — Меня раньше машина переедет! — И выскочил из комнаты.

— Твое воспитание! — сказал Вениамин Иванович. — Как я завязал галстук? Проверь!

Полина Андреевна вышла из дома, держа за руку дочь.

— Вот ты меня в школу провожаешь, — зудила дочь, — а Витю Викторова никто не провожает!

— Наверное, некому!

— Нет, очень даже есть кому. У него все три родителя дома работают.

— Как это — три родителя?

— Папа, мама и дедушка. И никто не провожает! Почему?

— Ну, не знаю почему!

— А почему все-таки?

— Что ты пристала! — разозлилась мать. — Может, у него родители алкоголики?

— Все три? — серьезно спросила дочь.

В школе, в учительской комнате, Полина Андреевна стояла с понуро-виноватым видом, а хорошенькая молодая учительница привычно выговаривала, она уже наловчилась отчитывать детей и их родителей.

— Ваша Алла чересчур мобильна и постоянно эмоциональна!

— Я ей скажу!

— Ее эмоциональные всплески нарушают нормальный школьный ритм!

— Я ей всыплю! — пообещала мать.

— Бить не надо, устарело! — возразила учительница. — Есть современные методы наказания, например запретить смотреть вечернюю сказку!

— Да она уже и так ее давно не включает, она смотрит «Голубой огонек».

Учительница подумала и сказала:

— Это нехорошо! Лучше пусть смотрит программу «Время». А я вас вызывала… я попросила прочесть любимое стихотворение, и ваша Алла, — тут учительница понизила голос, — стала декламировать упаднические стихи!

— Упаднические? Алла? — переспросила Полина Андреевна и, откровенно растерявшись, принялась теребить край плаката «Берегите природные ресурсы».

— Оставьте плакат в покое, вы его сорвете со стены! — нахмурилась хорошенькая учительница. — Упаднические стихи не соответствуют передовому образу мыслей, который я воспитываю в детях. Сначала там про ветер, который не зовет вперед, а, наоборот, вздыхает, а в конце вообще какие-то чары, какие еще чары в нашей жизни? И к тому же пессимистический черный челн! Кому сегодня нужен черный челн, когда у нас есть белоснежные лайнеры! И называется как стыдно: «Челн томленья»!

— Постойте! — Полина Андреевна даже вскрикнула и с чувством начала читать:

«Вечер. Взморье. Вздохи ветра,

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьется

Чуждый чарам черный челн…»

Я тоже люблю эти стихи. Это Бальмонт!

— Ну и любите себе на здоровье, — учительница оставалась невозмутимой, — за вас я не отвечаю. Лично для меня Бальмонт — холодный эстет, далекий от надежд народа!

— Не сердитесь! — попросила мать. — Девочка музыкальная, она учится по классу скрипки, очевидно, ее привлекала музыка слов. Но я обязательно запру Бальмонта на ключ. А что ей вы рекомендуете читать?

— То, что предусмотрено программой для внеклассного чтения. Именно там можно найти любимые стихи!

И тут из коридора донесся отчаянный крик и визг. И учительница, и Полина Андреевна обе одновременно выскочили в коридор. На полу валялись Алла и Витя Викторов, который нещадно тузил девочку.

— Викторов! — приказала учительница. — Немедленно перестань бить Белоногову и встань с нее!

Послушный Викторов нехотя поднялся:

— А пусть Белоногова не обзывается!

— Как она обзывается? — голосом следователя спросила учительница.

— Что у меня все три родителя — алкоголики!

На улице из автомата Полина Андреевна позвонила на работу мужу:

— Вениамина Ивановича… Это жена говорит, здравствуйте!.. У замминистра?… А оттуда известий нет, как там проходит?… Ну ладно, я позже позвоню…

В овощном магазине народу было немного.

— Почему картошка мелкая? — Полина Андреевна была недовольна.

Продавщица ответила равнодушно:

— Студенческая… студенты копают… Я, что ли, картошку делаю? Нам какую завозят…

Полина Андреевна собралась было платить, но увидела, что кассирша куда-то ушла.

— Кассирша где?

— По телефону разговаривает… — тем же небрежным тоном бросила продавщица.

— Ну, знаете ли… — Полина Андреевна готова была вспылить.

— А вы-то знаете, почему она разговаривает? — уже с вызовом сказала продавщица. — Они с отпуска вернулись, с мужем, а сын в дверях в обнимку стоит с девицей. Не падайте, говорит, в обморок, папа и мама, это моя жена. А сыну-то шестнадцать!

— Где кассирша? — возмущенно крикнул кто-то.

— Несчастье у нее! — отозвалась Полина Андреевна и поторопила продавщицу: — Ну а дальше, дальше?

— Дальше у матери аллергия. По телу пошли лиловые треугольники.

— Ну уж и треугольники! — не поверила Полина Андреевна.

— Пусть не треугольники, пусть кружочки, от этого ей не легче.

— Где кассир, вечно шляются? — зашумел еще кто-то, и кто-то объяснил:

— Беда у нее.

— Какая еще беда?

— Какая у них бывает беда — проворовались, наверно… — ответила старушка.

— А у меня у приятельницы сын, — теперь уже Полина Андреевна рассказывала продавщице, — на двоих женился.

— Как это — на двоих? — переспросила продавщица.

— Одной в Калинине обещал, другой — в Клину. Обе приехали с чемоданами, одновременно.

— Ужас с этими детьми! — сказала продавщица. — У вас сколько?

— Двое.

— И у меня. Старший учиться не хочет. Ему только дискотека. Дайте-ка вашу авоську, я вам другой картошки насыплю, покрупнее… — шепотом добавила продавщица.

— Это, конечно, некрасиво… — вздохнула Полина Андреевна и… протянула авоську… — Четыре кило, больше тащить тяжело, но крупную легче чистить…

— Где продавец? — позвал кто-то

— Иду! — откликнулась продавщица. — Все спешат! Всем некогда.

Полина Андреевна отошла к кассе, кассирша уже вернулась:

— Ну, как у вас с сыном?

— Он теперь не мой сын! — печально вымолвила кассирша. — Он теперь ее муж! — Она сделала ударение на «ее».

— Четыре кило картошки выбейте!

Потом, с авоськой в руках, Полина Андреевна вышла на улицу и с трудом отворила дверь ближайшего автомата. Кто-то, из умных, придумал ставить на автоматы такие увесистые металлические двери.

— Алло… Попросите Вениамина Ивановича!.. Это ты? Так скоро. Ну что?

— Да ничего…

— Как — ничего? Разбирали проект?

— Да ему не к спеху! Отложили на неопределенный срок! — упавшим голосом пожаловался муж.

— А ты на него нажми! Это же несправедливо! — возмутилась Полина Андреевна.

— Как я могу нажать на замминистра? — Вениамин Иванович был подавлен и даже раздавлен.

Полина Андреевна швырнула в сердцах трубку, мгновенно приняв ответственное решение.

В гардеробе Министерства Полина Андреевна сняла пальто, а затем попросила гардеробщика:

— Авоську не положите?

— Не разрешают нам!

— Да возьмите, пожалуйста, сбоку же можно пристроить.

— Нельзя!

Полина Андреевна сдержалась, чтоб не устроить скандал, и с картошкой полезла было в лифт, но остановилась в радостном изумлении. Потому что из лифта выскочила Наташа, ее институтская подруга, и тоже радостно замерла:

— Поля, ты куда, к Вене? Авоську-то оставь в гардеробе!

— Не берут!

Наташа отобрала авоську, отнесла гардеробщику:

— Дядя Миша, положите!

— Не позволяют нам! — Дядя Миша сделал одолжение, взял авоську, всем видом изображая недовольство.

— Ты в ажуре! — Наташа повертела приятельницу. — Еще бы, на работу не ходишь!

— Лучше бы я на работу ходила, — посетовала Полина Андреевна, — чем целый день с кастрюлями и с ребятами…

— Лучше бы я дома сидела, — посетовала Наташа, — тоже в бегунках с утра и до вечера, детский сад черт-те где. На работе миллион дел, еще продукты надо покупать… Я тебе, Полина, завидую!

— А я тебе завидую! — искренне призналась Полина Андреевна. — Вот я тоже в один прекрасный день что-нибудь с детьми придумаю и начну ходить на работу.

— Ты бы позвонила…

— Да и ты бы могла бы позвонить…

— А помнишь, в институте, — улыбнулась Наташа и оборвала себя, — ладно, я в магазин, пластилин нужен, детский сад не может обеспечить детей пластилином.

— А мне еще привести Аллу домой, покормить обедом, отвести в музыкальную школу и после съездить к Коле в спортивную школу, тренер отца вызывает…

Обе засмеялись.

На двери было написано: «ПРИЕМНАЯ ЗАМЕСТИТЕЛЯ МИНИСТРА…»

Полина Андреевна просунулась осторожно в дверь.

В просторной комнате виднелась в глубине еще одна дверь, очевидно, заместитель пребывал за ней, а возле той, второй, будто на страже, сидел за столом молодой человек в наутюженном костюме, в белой накрахмаленной рубахе и при галстуке.

— Здравствуйте! — робко поздоровалась Полина Андреевна. — Мне бы повидать товарища заместителя министра!

— Запись по коридору направо третья дверь! — вежливо разъяснил молодой человек, не поднимая головы.

— А мне сейчас надо! Он у себя?

Молодой человек поднял голову, обнаружил Полину Андреевну и повторил все так же вежливо:

— По коридору направо, третья дверь! Пожалуйста!

— А мне сейчас! — Полина Андреевна продвинулась вперед к заветной двери.

— Выйдите! — приказал молодой человек. — Пожалуйста!

Полина Андреевна упрямо продвигалась вперед, дистанция, отделявшая ее от входа в кабинет, была велика, и молодой человек успел вскочить со стула, прыжком оказаться на нужном месте и преградить Полине Андреевне путь:

— Выйдите или вас выведут! Пожалуйста!

Полина Андреевна попыталась обойти молодого человека сбоку, но он снова преградил ей дорогу.

— Караул! — неожиданно закричала Полина Андреевна, — Товарищ заместитель министра! Караул!

— Замолчите! — в бешенстве зашипел молодой человек.

— Замолчу! — совершенно спокойно пообещала Полина Андреевна. — Пропустите меня к нему!

И тут отворилась дверь кабинета, и появился заместитель министра. В глазах его было удивление.

— Извините, Николай Михайлович, — побледнел молодой человек, — вот тут, эта… рвется к вам, не говорит — ни почему, ни зачем…

— А он не спрашивает! — Полина Андреевна несколько оторопела, но тщательно скрывала это… — Я думала, он секретарь, а он охранник!

— Почему вы здесь шумите? — сердито спросил заместитель министра.

— Я вам сейчас все расскажу… У вас тут работает Белоногов, это мой муж… У него проект… Он его делал два года и уже дошел, не проект, а муж…

Заместитель улыбнулся, и это ободрило Полину Андреевну:

— У него уже точка кипения… еще немного — и его перехлестнет через край, и это будет ваша вина!

— Моя? — удивился заместитель министра.

— Ваша! — Полина Андреевна была уже в ажиотаже. И теперь ничто не могло ее остановить. — У вас этих проектов уйма, и вы его рассмотрение отложили, для вас все одинаковые, как шпалы, — с вызовом произнесла жена, защищавшая интересы мужа, — а человек сколько работал, а с ним коллектив!..

— Позвольте это решать мне самому! — Заместитель министра повернулся к Полине Андреевне спиной и возвратился в кабинет.

Полина Андреевна молча смотрела, как закрылась за ним тяжелая дубовая дверь.

— Что достигли-то? — со скрытым торжеством спросил молодой человек.

Полине Андреевне было на ком отыграться:

— Бестолковый ты, подлипала ты и трус. Он появился — по струнке стоишь! — Полина Андреевна круто повернулась и специально неторопливой, даже небрежной походкой направилась к выходу.

Дома Алла нехотя, как большинство детей, расправлялась с обедом, а мама трудилась перед зеркалом — приводила в порядок лицо.

— Мама! — услышала Полина Андреевна. — Я знаю, что ты делаешь, — это называется макияж.

— Ешь быстрее! — поторопила мать. — Опаздываем!

— А почему ты делаешь макияж днем, а не утром? — не унимался настырный ребенок.

— Утром не успела…

— А почему ты делаешь макияж днем только в те дни, когда отводишь меня в музыкальную школу?

Полина Андреевна вздрогнула, будто застигнутая на месте преступления, и невпопад оправдалась:

— Вечером в гости идем. Надо еще купить подарок!

— За четырнадцать рублей! — проявил осведомленность ребенок. — За шесть ты себе лучше купишь колготы!

Музыкальная школа располагалась в старинном особняке, и прохожие обычно ускоряли шаг, ибо изо всех окон буйно и оглушающе рвались музыкальные звуки.

Родион Петрович поджидал Полину Андреевну у входа, и, когда появилась Полина Андреевна, неся в одной руке футляр с детской скрипкой, а другой рукой сжимая Аллину ладошку, Родион Петрович отступил в глубокую тень и весь напрягся.

— Здрасте, Родион Петрович, — поздоровалась Алла, — почему вы прячетесь, вы ведь маму ждете? — и напомнила матери: — У меня две скрипки и одно сольфеджио… — выхватила у Полины Андреевны футляр и побежала вверх по лестнице.

— Опять вы меня ждете! — со вздохом выговорила Полина Андреевна, — ставите в неловкое положение, даже дети замечают!

— Дети замечают все, — мудро заметил Родион Петрович, — даже то, чего нет.

Родион Петрович был недурен собой и шевелюру имел длинную, как положено музыканту. Однако сквозь редеющие волосы уже просвечивала сизая кожа.

— Ваша дочь занимается у меня по классу композиции, я имею право вас ждать! Вы были на выставке шедевров испанской живописи?

— Мне не до шедевров, — усмехнулась Полина Андреевна. — У меня жизнь сплошной шедевр!

— Сейчас мы схватим такси, — Родион Петрович порылся в кармане, — тут два билета на ближайший сеанс, там пускают по сеансам, вы как раз успеете вернуться и забрать Аллочку…

— Что вы такое еще придумали! — возмутилась Полина Андреевна. И вот что любопытно, от возмущения она всегда хорошела, и, конечно же, знала об этом. — Никуда я с вами не поеду. Я замужняя женщина.

— Это я знаю, — согласился Родион Петрович, — еще я знаю, что у вас двое детей…

— О том, что я с вами поеду — куда бы то ни было, — безжалостно нанесла последний удар поклоннику Полина Андреевна, — об этом не может быть речи — никогда! Запомните это!

Вскоре они ехали в такси. И Родион Петрович тихо, обволакивающе говорил:

— У одного племени был такой обычай: если ты любишь женщину, то ради нее должен поймать гепарда!

— Кого поймать? — Полина Андреевна вдруг проявила живой интерес.

Родион Петрович обрадовался:

— Гепард — это вид леопарда, самый быстрый. Со старта буквально за две секунды он развивает скорость семьдесят два километра в час! Ради вас я согласен поймать гепарда!

— Идея заманчивая, — с лукавинкой протянула Полина Андреевна, — где водятся гепарды, в Африке, наверно? Значит, я с вами должна съездить в Африку?

— Почему вы себя хороните в вашем семейном котле? — Родион Петрович сахарно таял, — Вы еще достаточно молодая, вы еще бесконечно красивая!

Полина Андреевна потерла пальчиком подбородок. Была у нее такая привычка.

— А я всегда буду красивая! Меня ничего не берет — ни кухня, ни очереди, вот гладить я ненавижу! Стирать еще куда ни шло!

Родион Петрович взял ее за руку, так осторожно, словно это была не рука, а бомба!

— Поля! — У Родиона Петровича остановилось сердце. Перестало биться, и все тут.

— Что-нибудь еще придумайте вроде леопарда, — отдернула руку Полина Андреевна. — Это у вас здорово вышло, это меня развлекает, а вот пыхтеть и закатывать глаза не надо!

— Вы, пассажиры, не видите, что приехали? — сердито спросил таксист, возвращая Родиона Петровича к реальной жизни. Родион Петрович посмотрел на показания счетчика и полез за кошельком.

К зданию музея имени Пушкина тянулась длинная очередь. У кованых ворот, ведущих во двор музея, дежурил милиционер.

— Если бы вы знали, как я ждал субботу! — с чувством произнес Родион Петрович.

— Кого вы ждали? — насторожилась Полина Андреевна и задержала шаг.

— Субботу!

— При чем тут суббота, когда сегодня пятница. В чем подвох, выкладывайте! — приказала Полина Андреевна, мгновенно вспылив.

На Родиона Петровича было больно глядеть. Если бы это было возможно, он бы провалился сквозь землю и исчез.

— Но у меня билеты в музей на субботу! — пролепетал он в испуге. — Я замотался, перепутал, — и добавил почти шепотом: — Простите и опять… простите!!!

Однако Полина Андреевна ему не поверила:

— А теперь вы предложите заглянуть на часок к вам — раз так получилось! У нас ведь есть только один часок!

— Полтора! — автоматически уточнил Родион Петрович. — Даже два часа! Но ко мне мы не успеем!

— Врете! — разбушевалась Полина Андреевна. — Вы живете поблизости, вы живете где-нибудь за углом! Паспорт!

Родион Петрович судорожно полез в карман.

— По счастью, он у меня с собой! — дрожащей рукой достал паспорт и отдал. — Я живу в другом конце города — улица Коненкова, это Алтуфьевское шоссе!

Полина Андреевна дотошно изучала паспорт.

— Правильно, Коненкова, — и вернула документ злополучному владельцу. — Не здесь, за углом, живет у нас закадычный и холостой друг?

— В этом районе нет у меня ни одного знакомого. Клянусь! — И Родион Петрович молитвенно прижал ладони к груди.

— Ладно, прощаю! — смилостивилась Полина Андреевна. — Давайте билеты!

Она взяла входные билеты на выставку шедевров испанской живописи и решительным шагом направилась к милиционеру.

— Очередь начинается за углом! — предупредил служитель порядка. — И билеты есть у всех!

— Да вы сначала выслушайте! — снова вспыхнула Полина Андреевна. И снова похорошела. — Видите, у нас билеты, но на завтра! Но мы не перепутали, понимаете, у меня… пятеро детей!

Милиционер не выдержал и улыбнулся:

— Пятеро, у вас? — Он внимательно оглядел молодую женщину. — Непохоже что-то!

— Сдашь дежурство, — перешла в лобовую атаку Полина Андреевна, — поедешь ко мне проверить, я заставлю, так, увидишь, что про детей это правда, так, и я не поленюсь, я съезжу с тобой к твоему начальству, и я тебе устрою такую испанскую живопись…

— Что вы от меня хотите?

— Пропустите сегодня, — теперь уже ласково попросила Полина Андреевна, — сегодня мне было куда распихать детей, а завтра… И без очереди!

— Идите! — разрешил милиционер.

Полина Андреевна миновала кордон. Родион Петрович двинулся за ней, но милиционер пресек его намерения:

— А вы придете завтра!

Полина Андреевна обернулась весело, послала несчастному Родиону Петровичу прощальный привет и поспешила смотреть выдающиеся произведения живописи из музеев Мадрида и Толедо.

На хоккейной площадке шла тренировка. Дети, упакованные в хоккейные доспехи, выглядели не по годам солидно. Сейчас они мчались по катку как угорелые и вдруг до команде все одновременно валились на лед.

— Ужас какой! — вырвалось у Полины Андреевны.

— В хоккее надо уметь падать! — возразил тренер.

— К сожалению, не только в хоккее! — углубила тренерскую мысль Полина Андреевна. — Я вас слушаю!

— Я просил, чтобы хоть когда-нибудь явился отец!

— Он не может явиться! — твердо заявила мать и пронзила тренера твердым мужским взглядом.

— Почему?

— Он? — Полина Андреевна задумалась, чтобы такое придумать, а выглядело, будто не решается сказать… — Он… он на сверхсекретной работе!

Тренер посерьезнел:

— Тогда извините! Дело вот в чем… Мы сейчас играем по нашей возрастной группе на первенство города…

— Слышала… — усмехнулась Полина Андреевна, — вчера вас приложили четыре — три, эх вы!

— В этом вина прежде всего вашего сына! Он у нас центр нападения в первой тройке, но все время грубит и отсиживается на скамье штрафников…

— В кого это он? — удивилась Полина Андреевна.

— Вам лучше знать! — не удержался от колкости тренер. — Но кроме того, он вечно спорит с судьями и вчера заработал поэтому дополнительный десятиминутный штраф!

— А если судья не прав? — озадачила тренера Полина Андреевна.

— Все равно, с судьями не спорят! С судьями вообще нельзя вступать в разговоры!

— Что это за рабство такое! — проявила бойцовский характер Полина Андреевна и, увидев выражение лица тренера, вздохнула. — Ладно, ладно, что требуется от секретного отца?

— Чтоб он воздействовал на сына!

— Давайте мы заберем его из вашего ледяного хоккея, Коля же весь в синяках!

— Забирать нельзя, — убежденно возразил тренер. — У вашего сына талант!

— Лучше бы у него был талант к чему-нибудь другому, дельному! — погрустнела Полина Андреевна. — До свидания! — И пошла прочь.

А старший тренер, который беседовал с Полиной Андреевной, сказал своему помощнику:

— С Белоноговым все ясно! Она тут сочиняла про засекреченного отца — обычная история, нет у парня никакого отца, с матерью живет, безотцовщина — вот парень и расхулиганился!

— Да нет, — покачал головой помощник, — не в этом дело. Похоже, Белоногов характером в мать!..

Когда муж вернулся с работы, он уже в дверях занервничал:

— Ты зачем ходила к замминистра? Кто тебя просил? Кто?

— Куда ходила, кто ходила? — не растерялась жена. — Ты не мельтеши, зайди в комнату, сядь!

— Меня замминистра вызывал, а секретарь спрашивает: — Вы давно женаты? — Давно, отвечаю. А он говорит: — Сочувствую вам! Я сразу догадался — ты и туда пролезла, в кабинет замминистра!

— А ты ему дал по физиономии?

— Кому? — Муж побледнел.

— Конечно, секретарю!

— За что?

— За то, что он твою жену оскорбляет! А я, между прочим, в кабинет не ходила!

— Не ходила?

— Да, не ходила! Где мне времени взять на эти походы!

— Замминистра меня вызвал, я проект докладывал! — сообщил Вениамин Иванович, несколько успокоившись.

— Ну!

— Там народу пришло… Замечаний накидали… Половину неверных!

— Половину-то верных!

— Не твое дело! Срочно собирайся, надо идти к Петру Игнатьевичу!

— А ты не кричи! Я тебе не прислуга!

— А подарок купили? — вспомнил муж.

— Забыла! — всплеснула руками Полина Андреевна. — Помнила про подарок, а после совсем забыла. Это… это хоккей виноват!

— Ну вот, — возмущенно сказал муж. — Если для меня — то ты всегда забываешь!

— Слушай, помнишь, нам подарили индийскую вазу, на твое рождение, — нашлась жена, — а Петра Игнатьевича на твоем рождении не было, он, слава богу, болел…

Разнаряженные, торжественные Полина Андреевна и Вениамин Иванович вручали вазу юбиляру, и в этот момент Полина Андреевна увидела, что на комоде, где стоят подношения, уже имеются две точно такие же. Вениамин Иванович тоже увидел, и у него помутилось в голове. Но Полина Андреевна тотчас отыскала выход из безвыходной ситуации!

— Дорогой и любимый Петр Игнатьевич, сколько у вас комнат?

— Три! — Петр Игнатьевич не понял, почему его об этом спрашивают.

Полина Андреевна счастливо улыбнулась:

— Я читала книгу об Индии, там есть поверье — если в каждой комнате поставить по одинаковой индийской вазе, но обязательно совершенно одинаковой, то это принесет хозяину здоровье!

— Ваша как раз третья! — заставил себя улыбнуться хозяин.

— Значит, это удача, это к вашему бесконечному здоровью! — И Полина Андреевна расцеловала юбиляра.

— Прошу всех к столу! — пригласила жена Петра Игнатьевича.

— Одну секунду, мы сейчас! — извинилась перед ней Полина Андреевна и потащила мужа в коридор.

— Здорово ты вывернулась, — оценил Вениамин Иванович. — А что, ничего нельзя купить, кроме этих ненужных вазочек?

— Да они везде понатыканы, во всех магазинах. — Тут Полина Андреевна нагнулась к мужу и прошептала: — Веня, ты меня любишь?

Жены часто задают этот вопрос в самый неподходящий момент и в самом неподходящем месте.

— Гости дорогие, к столу! — откуда-то издалека снова пропела хозяйка.

— Ты меня любишь? — тихо, но настойчиво повторила Полина Андреевна.

— Нашла время! — Вениамин Иванович был раздосадован. — Я после работы еще ничего не ел!

— Нет, скажи!

— Люблю, люблю, мы же вон уже сколько лет женаты, пошли, нас ждут!

Но от Полины Андреевны было не так-то просто отвертеться…

— Обождут… Веня, — протянула жена, — скажи, а ради меня ты можешь поймать гепарда?

Вениамин Иванович поглядел на жену пристально:

— Все-таки тебе надо пойти на работу, ты от безделья совсем рехнулась!

В глазах Полины Андреевны стояли слезы:

— Веня, скажи, я искренне прошу, ты можешь ради меня поймать гепарда?

1972 г.

Маркел Владимирович

Надевая на ходу белый халат, задыхаясь от бега радости, Маркел Кочетков пронесся по длинному коридору, ворвался в зубной кабинет и закричал с порога:

— Я по лотерее выиграл… Поездку в Венгрию!

Один из врачей, он уже вел прием, ответил просто:

— Дуракам счастье!

— В Венгрию еду… по лотерее… — сообщил Маркел первому пациенту.

— Главное, чтобы в дороге не болели зубы, — ответил тот. — А я вот вычитал в журнале английскую остроту: у больного перестали болеть зубы, и он слез со стены…

Следующим пациентом была молоденькая хорошенькая женщина. Правда, она перестала быть хорошенькой, как только разинула рот, а остальная часть ее лица исказилась от страха.

— Я по лотерее выиграл… — сообщил Маркел. — В Венгрию еду.

— Но вы успеете поставить пломбу? — встрепенулась женщина. — А то один доктор начнет, потом другой… Так и зуб загубить недолго!

В кабинет вошел Главный врач:

— Александр Евгеньевич! — кинулся к нему Маркел. — Нв закрывайте рот! — успел он сказать пациентке. — Я по спортивной лотерее выиграл! Поездку в Венгрию!

— Возьмите деньгами! — коротко отрубил Главный врач. — Я вас не отпущу! Может быть, вы слышали, Маркел Владимирович, — добавил он иронически, — у меня не хватает стоматологов!

Маркел заныл:

— Ни за что не возьму деньгами! Вы не имеете права! Это лотерея… Я буду жаловаться. К вам начнут ходить комиссии…

Главный врач повернулся и ушел, Маркел повторил пациентке:

— Нв вздумайте закрывать рот! Посидите! Потерпите! — И побежал догонять Главного.

На аэродроме перед вылетом счастливчика поймал корреспондент спортивной газеты.

— Довольны ли вы, товарищ Кочетков, что выиграли именно по спортивной лотерее?

Маркел смущенно покивал.

— Так я и думал! — сказал корреспондент.

— Как отнеслись в вашем коллективе к вашему выигрышу?

— Никак! — ответил Маркел.

— Давайте погрешим против истины и запишем, — предложил корреспондент, — что-нибудь вроде — коллектив ответил на выигрыш… так… новыми успехами в лечении… и так далее. И последнее: вы летите на соревнования пловцов. Какой вид плавания вы предпочитаете сами?

— В ванной! — ответил Маркел.

— Отличная шутка! — кивнул корреспондент. — Было бы время, я бы посмеялся. Я напишу, вы любите кроль. А теперь мы вас снимем вместе со спортсменами.

Худенькая, скромно одетая женщина, жена Маркела, только вздохнула:

— Лучше бы мы деньгами взяли…

Маркел поцеловал жену и пошел сниматься.

Пока корреспондент нацеливался на группу своим «Кодаком», маленький Маркел привстал на цыпочках, чтобы казаться повыше.

— Улыбайтесь! — попросил корреспондент. — Товарищ руководитель делегации, — тот обнимал Маркела за плечи, — вы тоже улыбайтесь, у вас зажигательная улыбка!

Маркел поглядел в рот руководителю, у того действительно были прелестные белые зубы.

— Хороший протез! — оценил Маркел. — Где делали?

Прошло десять дней, и Маркел возвращался из Венгрии. Он шел вместе со спортсменами и нес точно такую же сумку венгерской авиакомпании.

Какая-то девушка кинулась наперерез делегации:

— Кто здесь Кочетков?

— Я! — ответил Маркел.

Девушка схватила его за руку и потянула за собой:

— Скорее, опаздываем!

В зале телестудии Маркел сидел на стуле между детиной гигантского роста и женщиной, настолько толстой, что она едва помещалась на двух стульях сразу.

— Георгий Смородинцев, — представил ведущий. — Выиграл по спортлото. Угадал все шесть цифр.

Встал детина.

— Было такое дело!

— Как вы их потратили?

— На квартиру внес в кооператив, ну и отметили…

Но опытный ведущий не дал договорить:

— Клавдия Семененко. Выиграла по денежно-вещевой лотерее автомобиль «Запорожец».

Толстуха с трудом подняла многопудовое тело:

— Главное — влезла в «Запорожец», приехала на телестудию и вылезла из него!

Ведущий улыбнулся.

— Антонина Купцова. Выиграла по книжной лотерее полное собрание сочинений Мамина-Сибиряка.

— Дочитываю последний том! — гордо заявила Антонина.

— Андрей Злотник. Выиграл по художественной лотерее сервиз на тридцать шесть персон!

— Теперь кормлю сразу тридцать шесть гостей. Жена в восторге! — мрачно пошутил Злотник.

— Маркел Кочетков. Выиграл по спортивной лотерее поездку в Венгрию!

— Присутствовал там на всех соревнованиях! — улыбнулся Маркел. — Отличаю теперь брасс от баттерфляя. Сам совершал круг почета. Чуть не потонул.

— Товарищи! — ликовал ведущий, — Итак, у нас сегодня первое заседание клуба победителей лотерей.

Потом в том же самом зубном кабинете Маркел занимался своим повседневным делом — лечил больным зубы.

— Так он у меня не болит, — жаловался пациент, — и от холодного не болит, и от горячего не болит. Но стоит начальству меня вызвать, как он начинает дергать…

— Какой зуб-то?

— Откуда я знаю какой. Я в этот момент плохо соображаю…

— Откройте рот! — распорядился Маркел.

Но тут в кабинет вошел рассерженный Главный врач:

— Что это еще за манера, Маркел Владимирович? — В руках он держал телеграмму.

— Не закрывайте рот! — распорядился Маркел, взял телеграмму и радостно изменился в лице:

— Меня вызывают на заседание клуба!

— Никуда вы не поедете! — сердито ответил Главный. — Или я вас уволю!

— Не имеете права! — твердо возразил Маркел. — Нельзя увольнять человека за то, что он занимается общественной деятельностью!

— А если из-за этого он ничего не делает по своим прямым обязанностям? — с иронией спросил Главный.

— А это — либо-либо… — со знанием жизни заметил Маркел.

Главный повернулся и пошел к выходу.

— Не закрывайте рот! — бросил Маркел пациенту и кинулся догонять Главного.

Какое-то время спустя на аэродроме Маркел опять давал интервью тому же спортивному корреспонденту.

Маркела было не узнать. Он был одет во все заграничное, и даже тон у него появился заграничный, то есть несколько снисходительный. И жену Маркела было не узнать — в мексиканском пончо, в расклешенных брюках, на голове парик, а взгляд почему-то отсутствующий…

— Клуб победителей лотерей, — новым бархатным голосом говорил Маркел, — разворачивает свою международную деятельность. Сейчас я лечу в Югославию на встречу с западными коллегами.

— Значит, Маркел Владимирович, с врачебной профессией кончено? — корреспондент закрыл блокнот.

— Нет, отчего же, — Маркел был абсолютно серьезен. — Я с удовольствием надеваю белый халат. Правда, редко. И жену даже редко вижу. Обязанностей много. Просто задыхаюсь. Понимаете, одна из главных проблем века — проблема коммуникабельности. Надо налаживать коммуникабельность между людьми, пусть они даже живут в разных странах… Надо, чтобы человек жил не для себя, а для других…

— И все-таки, — вздохнула жена, — лучше бы мы взяли деньгами…

Маркел наклонился к жене и поцеловал ей руку.

— Сейчас после Югославии, — сказал Маркел корреспонденту, — надо лететь, например, в Испанию. Я отказывался, но мой отказ не принимают. Надо! Понимаете, надо!

Тут по радио объявили:

— Самолет, следующий рейсом до Белграда…

— Извините, мне пора! — И, неся чемоданчик «дипломат», Маркел Владимирович двинулся в заданном направлении. Потом обернулся, согнул руку в локте и приветственно поднял ее. У Маркела это здорово получилось, и, главное, уже привычно.

1972 г.

Суета сует

Замысел этого сценария возник у меня так: когда мой сын женился, я во время обрядовой речи, которую произносила дама, опоясанная алой лентой, случайно наступил на ковер, который украшал паркет в свадебном зале. Дама коротко бросила мне: «Сойдите с ковра» — и продолжала торжественно-трогательную речь. Я послушно сделал шаг назад и… придумал «Суету сует». Когда я сдал сценарий на «Мосфильм», там начали искать режиссера. Однажды у меня раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал:

— Здравствуйте, меня зовут Алла Сурикова. Я буду ставить ваш сценарий.

Я обомлел.

Я еще ни разу не работал с режиссером-женщиной. Однако мы с Аллой быстро поладили. А после «Суеты сует», своей первой комедий, Алла стала снимать исключительно комедия в посему шутя прозвала меня… первоисточник. Мы собирались продолжить наше сотрудничество, но так и не получилось. Зато мы до сих пор перезваниваемся и спрашиваем друг друга, как идут дела, и, главное, даже выслушиваем ответы.

Думаю, будет справедливым назвать и других кинорежиссеров, с которыми мы трудились в добром согласий, Александр Столпер (правда, нашу с ним картину закрыли по высочайшему повелению, но я многому научился у Стоплера), Анатолий Рыбаков, Варис Круминь, Алоис Вренч, мы с ним и сценаристом Освальдом Кублановым работали над двумя фильмами; Эдуард Бочаров, Леонид Квинихидзе, Владимир Кучинский (сценарий «Любовь с привилегиями» мы написали с Валентином Черных).

В зале для торжественной регистрации брака (подобный зал имеется в каждом районном загсе) Марина Петровна стояла гордо выпрямившись. Марина Петровна стояла за столом, на котором лежали государственные бумаги. Жгуче-алая лента пересекала Марину Петровну по маршруту плечо — грудь — талия — верхний край бедра, в этом месте лента пряталась за спину.

— Перед актом торжественного бракосочетания необходимо заявить, является ли ваше желание взаимным, свободным и искренним, — наизусть спрашивала Марина Петровна, не заглядывая в шпаргалку, которая лежала на столе так, на всякий случай.

— Да! — отозвалось сопрано невесты.

— Да! — отозвался бас жениха.

Теперь Марина Петровна незаметным движением нажала кнопку под крышкой стола. И полилась над залом свадебная мелодия, утвержденная высокой инструкцией, адажио из «Раймонды».

— В соответствии с законом о браке и семье, — голос Марины Петровны звучал проникновенно и вместе с тем официально, изредка это удается совместить, — объявляю вас мужем и женой! Сойдите с ковра, пожалуйста! — без паузы добавила Марина Петровна, заметив, что кто-то из гостей позволил себе наступить на ковер машинной работы — он занимал большую часть зала.

Родственники и друзья молодоженов послушно отступили на узкую паркетную полоску возле стены. Началась небольшая давка, объятия, поцелуи, слезы.

Марина Петровна с привычной гордостью оглядывала происходящее, как вдруг в проеме двери обнаружила собственного мужа.

Вид у мужа был сомнительный — глаза затравленные, галстук сбился набок.

Воспользовавшись поздравительной суматохой, Марина Петровна быстро подошла к мужу.

— Марина! — срывающимся голосом заговорил Борис Иванович. — Я пропал, я, можно сказать, погиб!

— Сегодня во время завтрака я как-то не заметила, что ты погибаешь! — Она поправила мужу галстук.

— Не трогай меня! — отстранился Борис Иванович. — Мне понравилась посторонняя женщина!

— Что значит «понравилась»? — изумилась жена.

— Это значит, что она понравилась мне как женщина!

Марина Петровна буквально зашлась от возмущения:

— У меня ответственная работа! Когда я поздравляю молодых, у меня всегда частит пульс! Я волнуюсь — я еще не зачерствела душой! Сегодня это тридцать второй по счету брак, значит, я буду переживать в тридцать второй раз, а ты… приходишь, говоришь пошлости, портишь мне вдохновение…

— Я еще не все сказал, худшее впереди! — начал было Борис Иванович, но жена уже не слышала его. Она вернулась на свое главенствующее место.

— Дорогие молодожены! — Голос Марины Петровны затрепетал. — В вашей жизни сегодня самый радостный и самый счастливый день! Будьте счастливы!

Молодожены снова принялись целоваться, родители всхлипывать, друзья — поздравлять. Марина Петровна отерла увлажнившиеся глаза:

— Сойдите с ковра! — И опять подошла к мужу: — Возьми себя в руки. Это минутная слабость!

— Нет, уже трехмесячная слабость!

— И ты… с ней… был? — с трудом выговорила Марина Петровна.

— Был!.. — тихо признался муж.

— Какая гадость! — Марина Петровна метнулась к столу, на председательский пост. — Дорогие супруги! — Теперь уже другая пара стояла у стены и снова звучало утвержденное адажио. — Прошу в знак взаимности и бесконечной любви друг к другу обменяться кольцами. Сначала жених надевает кольцо невесте!

— Какая разница? — Невеста пожала голыми плечиками.

— Семья — это ячейка общества! — серьезно ответила Марина Петровна. — Следовательно, в ней с самого начала должен быть порядок!

— Жених! — закричал фотограф. — Жених, снимите кольцо и наденьте еще раз! Я не успел снять! Товарищ! — на этот раз он обращался к Борису Ивановичу. — Вы не попадаете в кадр!

Борис Иванович покорно подвинулся и запечатлелся вместе со всей компанией.

Марина Петровна вновь подошла к нему и выдернула из праздничной толпы:

— Почему ты ворвался? Не мог обождать до вечера?

— Я хотел исключить момент внезапности! — печально ответил Борис Иванович. — Вечером я к ней ухожу!

Марина Петровна качнулась, помолчала и, шатаясь, вернулась к исполнению служебных обязанностей:

— Товарищи! Семья, брак — это прекрасно, это почти священно! Да сойдите вы с ковра! Вас много, а ковер один!

Вечером Марина Петровна стояла в дверях, прокурорски скрестив на груди руки, и мрачно следила за тем, как муж укладывал чемодан. Чемодан, набитый до отказа, никак не хотел закрываться.

— Накидал туда все как попало. Разве так обращаются с вещами?

— Это мои личные вещи! — Борис Иванович нажал на чемодан всем телом.

— Нужно все уложить аккуратно, сломаешь хороший чемодан!

Борис Иванович поднажал, чемодан, захлопываясь, лязгнул замками. Борис Иванович, слегка задыхаясь, выпрямился:

— Не тебя первую муж бросает!

— А я-то думала, меня первую! — усмехнулась Марина Петровна.

Борис Иванович поволок свой чемодан к выходу.

— Смотри, надорвешься! — почти издевательски продолжала жена. — Зачем ты ей будешь нужен, надорванный?

Борис Иванович поставил чемодан на пол и перевел дух:

— Держишь фасон?

— Фасон дороже денег! — Марина Петровна грустно улыбнулась.

— Не тебя, а меня нужно жалеть. Я виноват, и меня совесть поедом ест! — вздохнул Борис Иванович. — Если я что из барахла забыл, Наташка мне принесет!

Из соседней комнаты вышла Наташка, длинное тонкое существо в джинсах и батнике.

— Ничего я тебе не принесу! Ну, завел, с кем не бывает, но зачем обнародовать, зачем травмировать мать, ломать ей жизнь! — И, недовольно покрутив головой, Наташа вернулась к себе в комнату.

Борис Иванович вздохнул, поднял чемодан, потащил к выходу:

— Разводиться будем в твоем загсе!

— Лучше в другом… — вскинулась Марина Петровна — Там… где живет эта особа…

— Она тоже живет в нашем районе… Только она не особа, а хороший человек! — И Борис Иванович ушел насовсем.

Борис Иванович, волоча чемодан, понуро плелся по улице.

Как только он покинул дом, бодрое состояние духа его покинуло.

От темной стены отделилась женская фигура, довольно-таки полная фигура, кинулась к Борису Ивановичу, обняла:

— Борюся, не переживай!

— Я не переживаю!

— Борюся, это трудно только вначале…

— В конце будет легко… — отозвался Борис Иванович.

— Борюся, ты начинаешь новую жизнь, и ты счастлив!

— Я начинаю новую жизнь, и я счастлив! — эхом откликнулся Борис Иванович.

И оба, Борис Иванович и полная женщина, растворились в темноте.

Марина Петровна сидела на кухне, в извечном убежище женщин.

Неслышно появилась Наташа:

— Не плачется?

— Нет.

Наташа присела напротив:

— Мама, давай поговорим как баба с бабой!

— Давай! — согласилась Марина Петровна.

— Мама, были и будут женщины, которые крадут чужих мужей… Сколько у вас там в загсе разводов?

— Много… — тихо признала Марина Петровна.

— Но я-то у тебя есть. И я тебя очень люблю, но если тебе меня одной мало, хочешь, я для тебя ребенка рожу?

Марина Петровна застонала.

— Забота о ребенке, — увлеченно продолжала Наташа, — займет тебя целиком, ты не только про отца, ты и про меня забудешь. Все ведь на тебя свалится. Я-то ведь не стану заниматься ребенком!

— Но тебе всего восемнадцать…

— Теперь рожают и в четырнадцать!

— Но ты еще не замужем!

— Какое это имеет значение?

— Но ты еще не получила образование!

— Чтобы иметь детей, диплома не требуется!

— Наташа, прекрати! — перешла на крик Марина Петровна. — Что ты несешь околесицу!

— Громче! — поддержала Наташа. — Тебе необходимо выплеснуться. Хочешь, ударь меня!

И тогда Марина Петровна заплакала. Наташа тотчас тоже пустилась в рев.

— Он подлец! — сказала сквозь слезы Марина Петровна. — И развратник!

— Они все подлецы и развратники! — тоже сквозь слезы проговорила Наташа. — Поверь моему опыту!

По понедельникам в районном загсе браки не регистрировали. В понедельник заведующая районным загсом Марина Петровна вела прием посетителей:

— Следующий!

Но вместо следующего в кабинет вошла заместительница, на щеках ее выступили багровые пятна.

— Обождите минуточку, — сказала она кому-то, приблизилась к Марине Петровне и зашептала: — Извините… но там… пришел ваш муж… и он принес заявление.

— Варвара, спокойно! — приказала Марина Петровна. — Ишь какой шустрый. В субботу меня бросил, а в понедельник бежит разводиться, невтерпеж!

— Ну как же это вдруг… бросил…

— Это всегда бывает вдруг! Иди, Варвара, и скажи ему, чтобы зашел с заявлением ко мне, но в порядке живой очереди!

Заместительница ушла, что-то пришептывая, и в кабинете появился парень в очках. Вид у него был прескромный.

— Ваша заместительница отказывается принять у меня заявление с просьбой о регистрации.

Марина Петровна устало вздохнула:

— Вы в который раз женитесь, Сергиенко?

— Закон не ограничивает число браков.

— Верно. Но все-таки в который, в восьмой? Нам надоело вас регистрировать и разводить!

— За это вы получаете зарплату! — сказал Сергиенко.

— А ваша невеста номер восемь знает о предыдущих? — в ответ на хамство едко спросила Марина Петровна.

— Конечно, — улыбнулся Сергиенко. — Чувствуется, что вы далеки от лирики жизни… Из-за этого она любит меня еще больше…

— Идите к заместительнице! — резко приказала Марина Петровна. — Она примет заявление.

Сергиенко ушел, столкнувшись в дверях с Борисом Ивановичем.

— Строишь из себя начальство? В очереди держишь? Правильно делаешь!

— Скажи, пожалуйста, вторая сторона согласна с твоим заявлением? — сухо спросила Марина Петровна.

— Это ты вторая сторона?

— Да, я.

— А зачем тебе соглашаться или не соглашаться? Я кругом виноват, и я беру на себя расходы!

— Расходов не будет! — твердо заявила Марина Петровна. — Я согласия на развод не даю!

— То есть как — не даешь? — ахнул Борис Иванович.

— В суд обращайся! Я на одно заседание не приду, на другое, на третье! Все по уважительным причинам, я из тебя все нервы повытаскиваю, эта особа все твои нервы повыдергивает…

— Где твое самолюбие? — перебил Борис Иванович. — Все равно я к тебе не вернусь!

— Не ко мне, а к дочери!

— Наташа уже не маленькая, восемнадцать лет!

— Маленькая может и без отца, а вот в восемнадцать… Словом, не задерживай очередь!

Борис Иванович гордо выпрямился:

— К вопросу о дочери. Наташа… сегодня вечером… придет в гости… к нам!

— Врешь! — Марина Петровна стала вся красная. — Врешь, врешь, врешь!

Борис Иванович ничего не ответил и вышел. Марина Петровна взяла себя в руки и с усилием вызвала:

— Следующий!

Но вместо следующего в кабинете опять возникла заместительница.

— Одну минуточку, обождите! — сказала она в дверях кому-то и запела: — Дорогая наша Марина Петровна!

— Варвара, ты подслушивала! — В голосе Марины Петровны зазвучал металл.

— В приемной отчетливо слышно каждое слово, вы сами знаете. Марина Петровна, если вы не даете ему развода, значит, вы… его…

— Варвара, выйди! — на нерве перебила Марина Петровна.

Заместительница сделала шаг назад.

— Есть путевка, горящая, пожарная путевка, на теплоходе, то ли в Кижи, то ли в Ташкент…

— В Ташкент теплоходы не ходят, — усмехнулась Марина Петровна, — там реки нету.

— Это я не знаю, я только знаю, что за эти путевки люди убиваются, а пылающая путевка у Фроловой, ее зять оперировал женщину, которая сидит на теплоходных путевках, а Фролова плыть не может…

— Следующий! — громко перебила Марина Петровна.

В этой комнате всего было много, с избытком: много мебели, безделушек, на стенах много репродукций, и все в рамочках, и хозяйки тоже было много — много тела, много прически, много краски. И по всей комнате было что-то накидано и набросано.

Наташа сидела за празднично накрытым столом прямая как палка. А отец суетился, заглядывал ей в глаза, и от этого у Наташи противно сосало под ложечкой.

— Наташенька, поешь студня, смотри какой аппетитный! Или тортика хочешь, его Катерина сама испекла, положить тебе вон тот кусочек, с шоколадной загогулиной?

— Спасибо, но я берегу фигуру! — откашлялась дочь. — Сейчас модно, чтобы торчали все позвонки, а живот западал.

— Ты, Борюся, не юли перед ней! — Низкий голос хозяйки исходил откуда-то из глубины. — Не желает она есть в этом доме. Я бы на ее месте тоже меня ненавидела!

— Ненависть — сильное чувство, — сказала Наташа хозяйке, — по отношению к вам я испытываю отрицательные эмоции, и не более того!

— Но ты же, Наташка, тоже в кого-нибудь втрескаешься, — усмехнулась хозяйка, — и не спросишь — женатый, разведенный или вообще бабник!

Наташа порывисто поднялась:

— Спасибо за содержательную беседу и за торт. Наверное, он хорош. Вы рискните, вам терять нечего! — И выразительно поглядела на хозяйку.

— Я этот торт наверну, это точно! — добродушно согласилась та. — Не наладятся у нас отношения, а то отец изводится?

— Нет, больше не приду!

Наташа пошла к выходу. Отец засеменил следом.

— Наташа, как у тебя финансовые дела?

— Сколько ребенку ни давай, все мало, поэтому лучше не давать ничего! — И Наташа хлопнула дверью.

Хозяйка тоже вышла в коридор, обняла, прижалась к Борису Ивановичу:

— Борюся, она скоро-нескоро выпрыгнет замуж, все одно станет чужая!

— Для меня она никогда не станет чужая! — печально сказал Борис Иванович.

Наташа спрыгнула со ступеньки троллейбуса, быстро свернула за угол и решительно зашагала к дому, на котором висела вывеска «Булочная-кондитерская».

А по этой самой улице двигался автомобиль «Москвич», совсем старенький, можно сказать древний, битый и перебитый, крашеный и перекрашенный. За рулем сидел волосатый, бородатый парень, а рядом с бородачом ерзал на сиденье Гена, веселый и беззаботный, который увидел Наташу, входившую в булочную, и заорал:

— Вася, тормози!

«Москвич» охотно остановился, потому что в таком возрасте лучше стоять, чем двигаться.

— Сейчас подсадим роскошный кадр! — пообещал Гена. — Я с ней в школе учился.

Наташа вышла из булочной, в руках она держала торт.

— Наташа! — позвал Гена. — Садись, подвезем!

— Вот на этом драндулете? — улыбнулась Наташа.

— На Западе все миллионеры ездят на старых машинах, — ответил Гена, пытаясь открыть заднюю дверцу.

— Не мучайся, она не открывается, — сказал Вася, — надо лезть через переднее сиденье!

Гена вышел из машины, и Наташа через переднее сиденье полезла на заднее.

— Это Вася, — представил водителя Гена, — он из Новгорода.

— Куда везти? — спросил Вася.

— Можно изловчиться и включить заднюю скорость? — спросила Наташа. — Нам надо отъехать назад.

Вася тщетно пытался включить заднюю скорость, раздался скрежет, лязг, тогда Вася принял решение:

— Она не врубается, мы дадим кругаля!

«Москвич» с неожиданной бодростью взял старт.

— У вас налево руль выворачивается? — насмешничала Наташа. — Вы знаете, где лево?

Вместо ответа Вася вывернул руль налево, ловко сделал разворот, и «Москвич» покатил по другой стороне улицы в обратном направлении.

— Давайте опять налево! — весело скомандовала Наташа.

Вася опять вывернул руль, и «Москвич» оказался вновь на той стороне, где булочная.

— Стоп! — закричала Наташа.

Вася остановил машину:

— Так вы же здесь садились!

— Нет у вас глазомера. Я садилась на десять шагов дальше, булочная в соседнем подъезде!

— Мы тебя доставили по назначению, — сказал Гена, — а ты нас за это зовешь на торт!

— Пусти, дай вылезти! — сказала Наташа.

Гена вышел из машины. Наташа через переднее сиденье выбралась на тротуар.

— К себе не зову, много чести! — И исчезла в подъезде.

— Ну? — спросил Гена. — Как тебе этот товарищ?

— Больно лядащая, — ответил Вася, — подарочный набор из одних костей. У нас в Новгороде эти диетные, недокормленные штабелями лежат.

Как только Наташа появилась дома, мать гневно шагнула навстречу:

— Ты была там?

Наташа ловко обогнула мать и направилась на кухню:

— Если я сейчас не поем этого дешевого торта за рубль шестнадцать, я умру. Мама, они пытались меня затортить!

— Значит, ты была там!

— Они пытались купить меня с помощью умопомрачительного самодельного торта!

— Зачем ты была там? — закричала мать.

— Что ты заладила — там-там-там… На экскурсию ходила! — Наташа отправила в рот огромный кусок торта. — Но я там ни крошки не съела, помнишь у Монте-Кристо — в доме врага не едят! Я изошла слюной, у меня температура повысилась до сорока.

— Ты была там, и это предательство по отношению ко мне! Это нарушение всех нравственных норм…

— Мама, прекрати, ты не на собрании! Мне было интересно узнать, на что он польстился. Мам, у нас идеальный порядок, а там всюду раскиданы самые неожиданные вещи, даже теоретически неприличные лифчики, трусики…

— Значит, он ушел к ней, потому что она неряха? — не выдержала Марина Петровна.

— Мама, ты покупаешь полуфабрикаты, суп ты вообще варишь какой попало, а она, мама, на еде чокнутая.

— Значит, он к ней ушел из-за супа?

— Нет, мама, она уютная женщина. Мама, она с ним сюсюкает, она называет его Борюся!

— Значит, он ушел, чтоб она называла его этой идиотской кличкой?

— Мама, она липучая!

— Липучая? — не поняла Марина Петровна.

— Да, то есть ласковая! Мое поколение склонно к анализу. Он ушел потому, что жизнь у нас как прямая линия. Тебе все ясно — наденьте кольцо, сойдите с ковра. А она, мама, раскованная. Тебе тоже нужно себя искривить и пойти в загул! Вот тогда ты про него забудешь!

— Мне путевку предлагают на теплоход… — растерянно сообщила Марина Петровна, несколько потрясенная логическими построениями дочери.

— Езжай! На теплоходе, самолете, на байдарке! На чем угодно, только перемени обстановку!

Утром Наташа выскочила из подъезда, сразу увидела облезлый «Москвич», решительно шагнула к нему, открыла дверцу и села на переднее сиденье.

— Я знала, что ты будешь тут дежурить.

— Откуда такая прозорливость? — удивился бородатый Вася.

— Ты вчера, когда машину вел, все время глазел на меня вон в то зеркальце. — Наташа показала на зеркальце, которое у водителей называется зеркалом заднего вида.

— Как же на тебя не глядеть, — не стал спорить Вася, — когда ты вся такая тонкая, звонкая и прозрачная.

— Понятно, — сказала Наташа, — значит, ты сквозь меня смотрел на дорогу. Ты откуда Генку Мулярова знаешь?

— Двоюродный брат, — ответил Вася. — Куда везти?

— В училище, на Часовую улицу!

— Ты в каком училище? — Вася включил двигатель.

— В театрально-художественном. На гримера учусь. Меняю людям внешний вид, поскольку внутренний вид никому поменять нельзя!

— А ну вылезай! — послышался грозный голос.

— Это моя мама, узнаю! — Наташа покорно выбралась из машины. — Ее зовут Марина Петровна. Мама, это Вася. Я ему нравлюсь. Он двоюродный брат Генки Мулярова из двадцать четвертой квартиры.

К полному удивлению и Наташи, и Васи, Марина Петровна полезла в автомобиль на то самое место, где только что сидела Наташа:

— Пусть этот долго небритый Вася отвезет меня на службу, я опаздываю!

— Мне, безусловно, приятней везти вас, а не Наташу! — Вася нажал на газ, и машина тронулась с места.

На тротуаре смеялась Наташа.

— Куда вы опаздываете? — спросил Вася.

— На бракосочетание. Пока езжайте прямо!

— Какой малохольный с утра расписывается?

— Всех брачующихся обслужить вечером практически невозможно. Поверните направо! И, пожалуйста, чтобы я вашу машину возле моего дома больше не видела. Мне отвратительны все эти патлатые и бородатые бездельники!

— Я, Марина Петровна, работаю, — примирительно сказал Вася. — Я таксист!

— Остановите, приехали! Все таксисты — махинаторы! Стоишь голосуешь, а он с зеленым огоньком едет себе мимо! Спасибо!

Марина Петровна вылезла из машины и вошла в помещение загса.

Вася тоже вышел из машины и тоже направился в загс. И сразу услышал знакомый голос:

— Дорогие молодожены! В вашей жизни сегодня самый радостный и самый счастливый день!

Вася пошел на голос. Остановился в дверях зала торжественной регистрации, увидел Марину Петровну, опоясанную лентой с гербом, и от смеха его согнуло пополам.

— Прошу в знак взаимности и бесконечной любви друг к другу обменяться кольцами!

Защелкал затвором фотограф.

— Товарищ! — закричал фотограф Васе. — Бородатый товарищ! Вы не в кадре, подвиньтесь к остальным!

Вася улыбнулся и подвинулся.

Заместительница по имени Варвара, воспользовавшись паузой, во время которой родственники и друзья поздравляли молодых, проникла в зал и приблизилась к Марине Петровне:

— Фролова принесла путевку! Ехать завтра!

Марина Петровна гневным знаком дала Варваре команду исчезнуть и трепетно заговорила:

— Дорогие супруги! Жизнь сложна… Сложна жизнь…

И слезы выступили у нее на глазах.

Назавтра лил проливной дождь. С силой бил по тротуару и по мостовой.

Борис Иванович буквально нырнул в телефонную будку. Быстро набрал номер:

— Наташенька, это я… Что слышно?… Как мама? Ты скажи, она сильно переживает?

— Вы не туда попали! — ответила Наташа и положила трубку. В другой руке она держала чемодан.

Мать и дочь вышли из подъезда в море дождя, ежась под зонтом.

— Куда я еду в такую ливнюгу? — нервничала Марина Петровна. — И такси мы позабыли заказать!

— Вон он, я вижу! — Наташа тащила мать за собой.

— Когда тебя бросают, надо уходить не в отпуск, а в работу! В созидательный труд надо уходить!

— Что ты там созидаешь, счастливые семьи? — Наташа подвела мать к знакомому «Москвичу». — Ты почему так далеко встал?

— Там хлеб разгружали! — Вася распахнул дверцу.

— Я с ним не поеду! — решительно отказалась Марина Петровна. — Раз он здесь, я вообще никуда не поеду!

— Мама! — Наташа кинула чемодан в машину. — Он уезжает в Новгород и забросит нас по дороге! — И полезла через переднее сиденье на заднее.

— Ну, если по дороге в Новгород! — Марина Петровна тоже втиснулась в машину.

— Речной вокзал по пути! — заговорил Вася, явно стремясь наладить контакт. «Москвич» шустро катил по мокрой улице. — Вы в Кижи едете?

— Какое вам до этого дело? — грубо оборвала Марина Петровна.

— Да нет, просто я в Кижах был.

— Какое мне до этого дело? Вы таксист? Смотрите на дорогу, скользко!

— Мама! — Тон у Наташи был умоляющий.

Но в это время «Москвич» неожиданно сбавил ход, дернулся и встал посередине мостовой.

— Кажется, мы приехали! — сказал Вася и выскочил под дождь.

Теперь он голосовал проходящим машинам.

— Этого следовало ожидать! — возмутилась Марина Петровна. — Безобразный водитель, безобразная развалюха, теперь я не успею, это даже к лучшему.

Но тут Вася отворил дверцу:

— Скорее! Наташа, подай чемодан!

Марина Петровна вылезла под несмолкаемый дождь, Вася подхватил ее под руки и подсадил в самосвал.

— Легковую машину вы не могли найти?

Самосвал уехал, увозя негодующую Марину Петровну.

Вася вернулся в свой драндулет.

— К кому ты ее подсадил? — спросила Наташа.

— Правительственная «Чайка»! — Вася включил двигатель.

— Что? — крикнула Наташа. — Ах ты…

— Ах я! — ответил Вася. — Терпеть не могу, когда мной командуют! Я из-за этого в такси ушел, целый день один, без всякого руководства! Ну, едешь со мной в Новгород?

— Зачем?

— С родителями буду знакомить. У меня серьезные намерения. Потом твоя мама будет нам говорить речь.

— Как же я поеду в Новгород без вещей? — сказала Наташа.

Марина Петровна, сунув водителю рубль, выпрыгнула из кабины самосвала, не раскрывая зонта, побежала с чемоданом по тротуару, дождь по-прежнему надрывался, лил изо всех сил. Марина Петровна влетела в здание Речного вокзала, мокрая и злая, огляделась, увидела окошко с призывом: «Регистрация пассажиров», кинулась к окошку. За ним сидел мужчина в морской форме, с модными шелковистыми усами, уголки которых сползали к подбородку.

— Я на «Антона Чехова», зарегистрируйте меня, будьте любезны! — Марина Петровна расстегнула сумочку. — Хоть путевка не намокла. Пожалуйста, поскорее, а то я опаздываю!

Мужчина смотрел на Марину Петровну сочувственно.

— Уже! — сказал мужчина, дежурный по регистрации пассажиров.

— Как «уже»?

— Взгляните на часы!

Марина Петровна взглянула на часы и ахнула.

— Только вы не расстраивайтесь! — попросил дежурный.

И тогда, неожиданно для него, Марина Петровна принялась смеяться. Она смеялась и приговаривала:

— Все-таки опоздала, надо же… Поехала, называется…

— Это у вас нервное! — сказал дежурный. — Догнать теплоход — пара пустяков. Пока он будет шлюзоваться… Давайте посмотрим, где первая остановка…

— Не надо! — решительно отказалась Марина Петровна.

— Что «не надо»? — не понял дежурный.

— Догонять. Ни вплавь, ни на машине… Будем считать, не судьба. Конечно, сто двадцать девять рублей… не в деньгах счастье, но жалко…

И тут заволновался дежурный:

— Вы на самом деле отказываетесь?

— Вернусь на работу, в родной коллектив, даже лучше…

— Минуточку! — почти закричал дежурный. — Деньги не пропадут! — Он снял телефонную трубку, быстро набрал номер. — Клава, ты не верила, что я тебя люблю? Теперь поверишь. Ты сейчас же едешь на теплоходе, каюта первого класса, на корме, Клавочка, на корме ведь тише — далеко от музыкального салона… Правда, теплоход ушел, но мы его догоним, Клава… Нет, я ехать с тобой не навязываюсь, путевка только одна.

Оставшись без путевки, зато вернув сто двадцать девять рублей, Марина Петровна вышла на улицу и была приятно изумлена. Жарко палило солнце, на небе не было ни тучки, а от асфальта поднимался светлый пар.

Марина Петровна невольно улыбнулась и не повернула к шоссе, а направилась к пристани. И увидела вдали белый пароход, может быть, какой-нибудь другой, надпись уже нельзя было прочесть.

И тут Марину Петровну осенила счастливая мысль. Она решительно поднялась на второй этаж, где располагался ресторан, и выбрала место у окна с видом на реку.

Время было раннее, ресторан недавно открылся, и официант подошел быстро.

— Хочу рыбы! — сказала Марина Петровна.

— Рыбы нет! — ответил официант.

— Ресторан на реке! — напомнила ему Марина Петровна.

— Что же, нам самим ловить? — Официант был невозмутим.

— А что есть? — спросила Марина Петровна.

— Гуляш с макаронами.

Марина Петровна поморщилась:

— А икра есть?

— Икра зернистая в тарталетках.

— В чем?

— В таких вроде вафельных коробочках.

— Понятно, — проявила недюжинную сообразительность Марина Петровна, — чтобы не видно было, сколько туда положено. Тащите, пожалуйста, штуки три, чтобы раз в жизни поесть икры как следует.

— Водочки? — спросил официант.

— Лимонад!

— Кто же ест икру с лимонадом?

— Я! — ответила Марина Петровна. — Ем икру и запиваю лимонадом! Это мое право! И еще принесите пирожное!

И тогда за соседним столиком захохотал мужчина, которого Марина Петровна раньше не заметила.

— Вы мне нравитесь! — воскликнул мужчина. — У вас боевое настроение! Вы хотите есть икру всем чертям назло!

— Правильно! — ответила Марина Петровна. — Вы психолог.

— Можно я подсяду? — Мужчина, не дожидаясь ответа, уже пересел к Марине Петровне. — Я иногда прячусь в таких вот ресторанах от семьи!

— Хотите сказать — от жены? — грозно спросила Марина Петровна.

— Нет, что вы. Но у меня шестеро детей. И мы ждем седьмого. Я смотрю на пароходы, на реку и забываю о том, где мне добывать деньги, чтобы прокормить всю эту ораву!

Официант принес икру, лимонад и пирожное эклер.

— А меня муж бросил! — неожиданно сообщила Марина Петровна. — Икры хотите?

— Один крохотный бутерброд! — не стал отказываться мужчина. — У меня самого денег на бутылку пива. За что это он вас бросил?

— Понимаете, у меня нет заскоков, со мной размеренно и, наверно, скучно.

— Понимаю! — кивнул мужчина. — Пива глоток?

— Нет.

— Пожалуйста, я ведь ем вашу икру. А вы его любите?

— Не знаю… — задумчиво протянула Марина Петровна. — Мы жили, и все; когда за него выходила, конечно, любила, а потом просто не знаю… Надо было знать?

— Надо было! — сказал незнакомый мужчина.

— Значит, я дура? Да?

— Да! — согласился мужчина.

— Наверно, женщинам следует поменьше думать о работе, — сделала вывод Марина Петровна. — Зря я не поехала на теплоходе…

Потом Марина Петровна вернулась домой и с порога позвала:

— Наташка! — и добавила, смеясь: — Видишь, я уже отъездилась!

И неожиданно услышала в ответ:

— Марина, скажи, где наше брачное свидетельство, мне для суда.

Марина Петровна нахмурилась:

— Ушел и уйди! Что ты меня мучаешь?

— Но я же не виноват, куда ни пойди — нужны какие-то бумажки…

Марина Петровна полезла в шкатулку, достала.

— Держи исторический документ!

— А может быть, мы по-хорошему… — начал было Борис Иванович. — Ну зачем все эти суды, судьи, заседатели, мы же не чужие люди!

И тогда Марина Петровна улыбнулась и даже развела руками:

— Нет, от тебя можно сойти с ума! Ты прожил со мной двадцать лет!

— Девятнадцать! — уточнил Борис Иванович.

— Потом ты меня бросаешь ради какой-то толстухи, и, здрасте, мы не чужие… Ты еще меня в гости позови!

— Марина! Это было бы замечательно! Если б вы нашли общий язык!

— Уйди! — попросила Марина Петровна. — Я тебя душевно прошу!

— Ты меня гонишь! Наташа меня не впускала! Дожил! — Борис Иванович поплелся к выходу. — И не понравился вовсе мне ее бородач!

Марина Петровна вздрогнула:

— Где ты ее видел с бородачом?

— Она вещи складывала. Она уехала с ним в Новгород.

Марина Петровна пошатнулась, но взяла себя в руки и стойко выдержала удар:

— Да, я в курсе. А бородач — прекрасный парень, таксист-отличник. Они уехали в Новгород с моего разрешения. И отношения у них чисто дружеские, платонические!

— Это она с меня берет пример! — Борис Иванович вышел на лестничную площадку. — Это я оказываю на нее тлетворное влияние!

Марина Петровна тоже выбежала на лестницу:

— Не клевещи на дочь! Они уехали в Новгород смотреть, да, смотреть выставку новгородских икон!

— Врать, Марина, ты никогда не умела! — Борис Иванович зашагал вниз по лестнице. — А такие, как я, вообще не должны иметь детей!

Марина Петровна потопталась на лестничной площадке, потом неожиданно побежала вверх. Она задыхалась, но не сдавалась, бегом взобралась на самый верхний этаж и изо всех оставшихся сил нажала кнопку звонка квартиры двадцать четыре.

Гена Муляров сам отворил дверь.

— Ага, вот ты где! — Марина Петровна вцепилась в Гену, схватила за воротник. — Я тебя придушу!

— Да отпустите вы! — стал вырываться Гена. — Вы что, вы мне рубашку рвете!

— Где Вася?

— Какой Вася?

— Родственник из Новгорода! Немедленно дай его адрес! — И Марина Петровна выпустила Гену.

Гена, все еще испуганно поглядывая на Марину Петровну, достал из кармана записную книжку:

— Вот. Темно-зеленая, два, квартира тоже два.

— Телефон?

— У него нет телефона. А что случилось?

— Он женатый?

— Нет, а почему?

— Был женатый?

— По-моему, нет.

— И детей на стороне у него нету?

— Не знаю, не проверял…

— До свидания! — Марина Петровна стала спускаться по лестнице. — Ты где учишься?

— В автодорожном…

— Тройки есть?

— Есть.

— Исправь на четверки!

Гена перегнулся через перила:

— А все-таки, зачем вам Вася?

— Я еду в Новгород, — сухо объяснила Марина Петровна, — и мне там нужно такси!

Борис Иванович пришел домой подавленный.

— Ну что? — встревожилась Катенька. — Она не отдала свидетельство?

— Отдала. Только вот Наташка сбежала с таксистом.

— Куда сбежала?

— В Новгород!

— Ну, это не очень далеко, — заметила Катенька, — километров пятьсот!

— Как ты можешь об этом так спокойно говорить! Моя дочь…

— Борюся, у них теперь свобода любви!

— Замолчи! — неожиданно для самого себя закричал Борис Иванович.

— Ого! — удивилась новая жена. — А ты, Борюся, дочку-то любишь больше, чем меня.

— Неправда, — возразил Борис Иванович. — Просто ее я люблю восемнадцать лет подряд, а тебя лишь три месяца…

Катерина нисколько не обиделась, а лишь поглядела на него сочувственным взглядом и легко погладила по голове. И такой исходил от нее ласковый покой, что напряжение спало и Борис Иванович по-детски уткнулся лицом в мягкое плечо.

Тем временем шустрый старенький «Москвич» бодро катил к Новгороду. К вечеру он уже отмахал положенные пятьсот километров с гаком и от гостиницы «Садко» повернул направо.

— Слева, — сообщал Вася, — церковь Спаса на Ильине, четырнадцатый век, в ней фрески Феофана Грека… А вот — Федора Стратилата, она еще постарше… Тебя это волнует?

— Это будет меня волновать несколько позже, — ответила Наташа, — в настоящий момент меня волнует встреча с твоими родителями.

Вася повернул «Москвич» налево, свернул с главной улицы.

— Насчет встречи с родителями, это не будут лучшие минуты в твоей жизни. Я тебе обещаю. Отца зовут — Яков Андреевич, мать — Серафима Ильинична. Повтори.

— Яков Андреевич и Серафима Ильинична. Я запомнила. Я способная.

— Есть еще большой подарок — младшая сестра. Лида.

— Сколько лет подарку?

— Четырнадцать. Самый подарочный возраст. Мы приехали.

— Значит, ты убежден, что меня встретят плохо?

— Очень плохо. Можно сказать, в штыки. Вылезай!

— Ничего. — Наташа покорно вылезла из машины. — Нервная система у меня крепкая… Может, мне лучше, не заходя в дом, отправиться на вокзал?

— Билета не достанешь! Пошли!

Улица была тихая, зеленая-зеленая. Дома старые, каменные, в два и три этажа, с балконами. Наташа оглядела улицу, оглядела дом, балконы. На одном из них приметила девчушку, очень симпатичную, курносую, вихрастую, которая вдруг свесилась вниз и закричала:

— Вася, ты кого это опять привез?

— Ах вот что, — засекла Наташа, — весьма любопытная деталь. Значит, я не первая.

— Это Лидка, я тебя предупреждал! — сказал Вася, и они вошли в дом.

Квартира была с большим коридором, заставленным разной мебелью и рыболовными снастями. Вася поставил чемодан Наташи на пол. Обнял ее за плечи.

— Внимание, дается старт!

И ввел Наташу в комнату, где отец и мать ужинали. Лида тоже ужинала и даже не глядела на вошедших, словно только что ее не было на балконе.

— Добрый вечер! — сказал Вася. — Познакомьтесь, это Наташа.

— Добрый вечер! — сказала Наташа. — Добрый вечер, Яков Андреевич, добрый вечер, Серафима Ильинична, добрый вечер, Лида.

— С приездом! — отозвался отец, не замечая Наташи. — Как машина бегала?

— Нормально! — ответил Вася. — Нас пригласят ужинать?

— Садитесь! — позволила мать. — А вы что же, девушка, местная или приезжая?

— Я из Москвы.

— А зачем вы сюда приехали из Москвы? — встряла Лида.

— Замуж выходить! — спокойно ответила Наташа и уселась на стул, который ей подвинул Вася.

— За меня! — уточнил Вася.

— Господи, надо же, — выдохнула мать. А Яков Андреевич вскочил с места:

— Вася, я рад! Я даже больше чем рад, я счастлив. Знаешь, когда невеста долго ходит в дом к жениху, родители ее обсуждают, будто на весах взвешивают: хорошая, нехорошая, ленивая, работящая, а так невеста как с неба свалилась, плюх! Без проволочек, все решено, заметано. Я — за!

— Я тоже за! — сказал Вася, делая вид, будто не замечает отцовской иронии.

Яков Андреевич наклонился к Наташе:

— И давно вы, Валя, знакомы с Василием?

— Несколько дней. Если пересчитать в часы — это уже много!

— А если на секунды пересчитать… — съязвила Лида.

— Лидка, тебя не спрашивали! — строго оборвал ее отец. — Несколько дней, в этом страшного нет ничего, теперь, как ее, акселерация… — Он снова обратился к Наташе: — Сколько вам лет, Валя?

— Восемнадцать!

— Правильно, — поддержал отец все в той же слегка насмешливой интонации. — Замуж надо рысью бежать. Школу кончили — и прыг замуж! Тоже акселерация. Вы-то школу кончили?

— Да! — ответила Наташа.

— Образованная! — вставила Серафима Ильинична.

— Я тоже в газете читал, — сказал Яков Андреевич, — шустрая одна в восьмом классе замуж вышла, в девятом уже разошлась, а в десятом за другого выскочила. Так что вы, Валя, можно сказать, замуж сильно запаздываете!

— Я с дороги устала, — тихо сказала Наташа, — я пока отбиваюсь, но скоро силы иссякнут, и я закачу истерику!

— Меня радует, — улыбнулся отец, — что вы, Валя, истеричка!

— Хватит называть меня Валей, — перешла в атаку Наташа, — я понимаю, Наташа — трудное имя.

— А я не понимаю, на что вы обижаетесь, — опять улыбнулся Яков Андреевич. — Разве мы вас плохо встретили? Хозяйка сейчас начнет блины печь! Вы любите гречишные блины? А имена я от возраста путаю, у вас акселерация, и у нас тоже акселерация, только в другую сторону — ранний склероз!

— Ты, Наташа, — вступила в разговор мать, — пришла и расселась как ни в чем не бывало, а у меня в голове гудит и сердце ходуном ходит! Кто ты, что ты? Может, ты разведенная, почему бы нет, может, вообще в тюрьме сидела?

— Так ведь Вася на мне женится, а не вы! — вспыхнула Наташа.

Теперь уже не сдержался отец:

— Выход через коридор! Вы сами напросились!

Наташа снова взяла себя в руки, поднялась с достоинством:

— С будущей невесткой нельзя ссориться, рискуете потерять сына!

— Что скажет молчаливый сын? — спросил отец.

Вася тоже поднялся:

— У меня в гостинице администратор знакомый. Наташа стойко выдержала вашу неслыханную бестактность!

И вместе с Наташей пошел к выходу.

— Прощайте, Валя! — крикнул вдогонку отец.

— Все-таки она столичная штучка! — добавила мать.

Лида выскочила на балкон, увидела выходящих на улицу Наташу и Васю:

— Вы в какую гостиницу?

Вася обнял Наташу за плечи, они свернули за угол, и тут Наташа заплакала:

— За что они меня? И ты тоже, не заступился!

— Все нормально, — сказал Вася. — Все законно. Увидишь, завтра они испекут тебе пироги!..

Уже вечерело. И церковь Спаса на Ильине, ее ясные, белые стены, украшенные затейливым декором, золотило вечерним солнцем. Возле церкви, на пышной траве, ребятишки гоняли мяч.

— Родители у меня замечательные… — говорил Вася.

— Я это сразу заметила… — невесело согласилась Наташа.

— А что ты хочешь, чтобы они при виде тебя от радости прыгали? Ура!.. Вот она, которая у нас отнимет сына… — Они подошли к входу в церковь. — Зайдем?

— Зайдем! — сказала Наташа. — Это тут Феофан Грек? Должна же я в Новгороде получить хоть какое-нибудь удовольствие?

В полутемной церкви разметались по стенам грозные и величественные святые — тот, кто создавал их, был человеком неумеренным, страстным.

— Эта «Троица» не хуже рублевской… — сказал Вася.

— Рублев нежнее и мудрее…

— Нежнее — да, а мудрее — тут я не согласен! — заспорил Вася. — Я тебя, Наташа, полюбил сразу, как только увидел!

— Ты мне тоже сразу понравился, но обожди… — тихо сказала Наташа. — Я кажусь скороспелкой, но это я наигрываю. Если бы мама не уплыла на пароходе, я бы не поехала с тобой на автомобиле. Спасибо, что ты привел меня посмотреть эти замечательные фрески. — И повернула к выходу. — Кстати, кого звали Валей?

— Мою первую любовь. Ее я привез из Калинина. Она не пошла за меня, потому что я таксист. Вот если бы я тогда прошел на физмат…

— А я какая по счету любовь?

— Вторая!

— Врешь!

Вася загородил Наташе дорогу:

— Хочешь, уговорю священника, чтобы нас повенчали?

— Опять врешь! — улыбнулась Наташа. — Во-первых, это недействующая церковь, а во-вторых, венчают только по предъявлении брачного свидетельства, уж это я от мамы точно знаю! — И вышла из церкви.

Потом они молча шли вдоль Волхова. К вечеру Волхов стал темно-лиловым. А суда на нем — аспидного цвета. Потом они оказались возле таксопарка.

— Тормози! — остановил вахтер. — С барышнями сюда не ходят.

— Это жена! — ответил Вася.

— Где на ней написано, что жена? — спросил вахтер.

— Татуировка на спине! — ответила Наташа. — Только вот раздеваться зябко.

— Вымогатель! — сказал вахтеру Вася и дал ему рубль.

Они с Наташей прошли внутрь таксопарка.

— Моя машина в отдельном боксе, — сказал Вася. — Сменщик на бюллетене!

— А где же твоя гостиница? — спросила Наташа.

— Вот она! — Вася показал на гараж.

— А знакомый администратор?

— Я при тебе дал ему рубль!

— С тем же успехом я могла переночевать в твоем «Москвиче».

— Он безгаражный. Я боюсь, что его угонят вместе с тобой!

Стандартная светло-зеленая «Волга» стояла не то чтобы в отдельном боксе, но невысокая перегородка действительно отделяла ее от остальных машин.

— Ты перегородку специально поставил, чтобы девочек сюда водить? — усмехнулась Наташа.

— Специально! — Вася открыл ключом дверцу машины. — Залезай и спи! Вставать рано. Смена у меня с семи утра!

Он разложил в машине сиденье, добыл откуда-то подушечку.

Наташа попробовала прилечь:

— Вполне терпимо!

Теперь Вася прикрыл Наташу телогрейкой.

— Скажи, — Наташа устраивалась поудобнее, — ты будешь ночью ко мне приставать?

— Нет!

На полу, рядом с машиной, Вася расстелил подстилку, кинул на нее пальто, лег.

— Обидно! — сказала Наташа. — Ты бы полез, я бы дала тебе по физиономии, возникли бы отношения!

Наташа выглянула из машины. Вася уже лежал с закрытыми глазами.

— Спишь? Все-таки ты хам!

— Мне завтра работать! — пробормотал засыпающий Вася. — Извини!

Марина Петровна бодро вышагивала по городу Новгороду и была исполнена решимости. Марина Петровна легко отыскала Темно-зеленую улицу и обеими руками забарабанила по калитке.

Отворила Серафима Ильинична.

— Мне Васю! — потребовала Марина Петровна. — Который таксист!

— А он сегодня работает!

— Как «работает»? — ахнула Марина Петровна. — Но ничего, я обожду!

— Как это вы обождете… — сердито переспросила Серафима Ильинична. — Когда он к ночи вернется!

— Ничего, я до ночи подожду! — стояла на своем Марина Петровна. — Деваться мне все равно некуда! Я в передней на стуле посижу, а то я всю ночь не спала, у меня голова кружится!

Серафима Ильинична отступила на шаг, так, на всякий случай:

— А зачем вам мой Вася так уж позарез нужен?

— Он мне совсем даже не нужен!

— То вы его до ночи будете дожидаться, то он вам не нужен! — И Серафима Ильинична предприняла попытку закрыть дверь, однако Марина Петровна успела втиснуться в проем:

— Не жмите! Не для того я из Москвы ехала, чтоб вы меня дверью раздавили!

Теперь Серафима Ильинична поняла, кто перед ней:

— Выходит, вы мама этой… московской персоны…

— Не продолжайте! — вскрикнула Марина Петровна. — Тем более Наташа никакая не персона, а прекрасный человек! И не перечьте! Терпеть не могу, когда мне перечат!

Серафима Ильинична улыбнулась и неожиданно спросила:

— Есть с дороги хотите?

— Когда я нервничаю, я всегда умираю хочу есть. А где моя Наташа?

— А я почем знаю где?

Потом они сидели за столом.

— Девочку иметь — такая морока, — говорила Марина Петровна, — сплошная нервотрепка. Хоть милиционера к ней приставляй, только ведь в милиции тоже сплошные мужчины…

— Мне ваша спичка не понравилась, ешьте капусту, домашняя…

— Она не спичка, у нее современная фигура…

— Поставь ее в профиль — не видно будет… И нахалка к тому же!

— Просто она умеет за себя постоять, наверно, вы ее обижали…

— Да уж не целовали… Три дня как знакомы, и вот те — замуж!

— Что? — закричала Марина Петровна. — Кто замуж?

— Ваша современная Наташка за моего дурня!

— Замуж?

Марина Петровна стала сползать со стула, шумно хватать губами воздух.

Серафима Ильинична вскочила и подхватила гостью:

— Вам что, плохо?

— Ничего особенного, — с трудом ответила Марина Петровна, — просто сердце останавливается.

Серафима Ильинична занервничала:

— Сейчас я валокордин накапаю. Что ж вы при слове «замуж» брякаетесь? Значит, если просто так, то можно вертикаль держать, а по-моему, если просто так переночуют в машине или где попало, это хуже. — Серафима Ильинична кончила капать лекарство. — Выпейте!

Но Марина Петровна не подавала признаков жизни.

— Эй! — повысила голос Серафима Ильинична. — Как вас зовут? Очнитесь! Вы что ж это такое делаете?

— Умираю от горя, — тихо призналась Марина Петровна.

Ехало по Новгороду такси «НОВ 41–41». За рулем бородатый Вася, рядом Наташа.

Возле тротуара голосовала женщина с авоськами. Была она маленького роста и, голосуя, подпрыгивала.

Вася подъехал к тротуару.

— На Московский закинешь?

— Садитесь!

Женщина полезла в машину. Вася включил счетчик.

— Что ж это ты мухлюешь? Пассажирку везешь, а счетчик-то невключенный?

— Это практикант, — сказал Вася.

Как всегда, откуда-то из небытия возник милиционер и повелительным жестом приказал Васе остановиться.

— Сейчас он тебе покажет практиканта! — возликовала добрая женщина. — У них на мухлеж чутье!

— Он решил, — Вася покорно притормозил, — что я вез пассажира, а по пути подсадил еще одного. Они к этому вечно вяжутся, хотя мы имеем на это полное право!

Прежде чем Вася собрался выйти из машины, Наташа уже выскочила из нее и бежала к милиционеру.

— Боевая девка! — одобрительно сказала пассажирка. — Станет на такси работать — дачу купит!

— Я буду разговаривать только с водителем! — строго предупредил постовой.

— Нет, со мной! — решительно возразила Наташа. — Я люблю этого водителя, и я приехала к нему из Москвы всего на один день. А он, как назло, работает. И я всю смену буду ездить с ним. Если бы я любила вас и приехала бы из Москвы к вам, я бы всю смену торчала рядом с вами посреди мостовой! Как тебя зовут?

— Витя! — растерянно ответил молоденький милиционер.

Наташа уже бежала обратно к машине. Вася быстро отъехал.

— Что ты ему наплела?

— Пообещала на свидание прийти!

— Пока ты с ним калякала, — сердито сказала пассажирка, — на этом сумасшедшем счетчике наколотило тридцать две копейки. Я их вычитаю. И чаевых тоже не будет. Я вот на фабрике работаю, мне никто на чай не кидает! Стоп! Прибыли!

Борис Иванович появился в новгородском таксопарке, спросил вахтера:

— Где у вас начальство?

— Начальства у нас с перебором!

— Мне бы узнать адрес водителя!

— Вона, два шага, отдел кадров, они с удовольствием, им все одно делать нечего… Разве бумагу жевать… — популярно разъяснил вахтер, у которого был, очевидно, приятный характер.

В отделе кадров Бориса Ивановича встретили настороженно.

— Мне бы адрес вашего водителя, зовут Василием, борода у него!

— А зачем? — нахмурилась кадровичка. — Если жалоба, пишите заявление, мы разберемся.

— Мне нужно его повидать.

— А зачем? — повторила кадровичка. — Отказался вас везти, требовал чаевых?

— Дайте мне адрес, пожалуйста! — настаивал Борис Иванович.

— А зачем? — Кадровичку было не прошибить. — Может, вы что оставили, позабыли в машине?

— Оставил… — усмехнулся Борис Иванович. — Но не позабыл!

— Что именно?

— Дочь! — коротко ответил Борис Иванович.

— Позабыли в машине ребенка, — поняла кадровичка. — С мужчинами бывает. Сколько ребенку месяцев?

— Восемнадцать лет. Дайте адрес. Я тихий, дайте адрес, я из Москвы приехал, дайте адрес! Я нервный, я ваш таксопарк на части разнесу, дайте адрес — зовут Василий, и с бородой!

— А зачем? — Кадровичка скрестила руки на груди, всем своим видом показывая, что идти в атаку на отдел кадров бессмысленно.

Вечером Яков Андреевич возвращался с работы домой. Но стоило ему открыть ключом дверь, как Серафима Ильинична опрометью бросилась навстречу и загородила дорогу:

— Тсс!

— Что случилось? — шепотом осведомился Яков Андреевич.

— На нас свалилась мама!

— Чья мама? Откуда свалилась?

— Ну, мамочка, мамаша этой, вчерашней…

— Васиной вертихвостки? — догадался Яков Андреевич.

— Для тебя вертихвостка, а для нее любимая дочь!

— Сейчас я ее вышвырну! — Яков Андреевич решительно отвел жену в сторону и зашагал в комнату.

Жена побежала следом:

— Не вышвырнешь, она цепучая!

Яков Андреевич увидел Марину Петровну, которая лежала на диване, завернутая в плед, и читала журнал. Яков Андреевич вырвал у нее журнал:

— Я вижу, вы здесь разлеглись надолго!

— А вы, оказывается, грубиян! — спокойно парировала Марина Петровна. — Пока не вернете дочь, вы меня с этого дивана трактором не стащите!

— Я ее искать не нанялся!

— Поскольку именно вы выгнали ее на улицу! — все так же спокойно произнесла Марина Петровна.

Яков Андреевич сердито обернулся к жене.

— Сообщило местное радио по кличке Лида… — вздохнула Серафима Ильинична.

— Достаньте мне Наташу хоть из-под земли! — продолжала Марина Петровна. — Иначе я вас со свету сживу.

— Говорят, перед тем как жениться — погляди на невестину мать, твоя невеста станет потом такая же! — неожиданно улыбнулся Яков Андреевич. — Бедный Вася!

— А может быть, она в отца! — возразила Марина Петровна. — Может быть, у ее отца душевный характер! Может, он замечательный человек!

И тут раздался звонок.

Серафима Ильинична пошла отворять. В дверях появился Борис Иванович:

— Здравствуйте, извините, здравствуйте!

— Здравствуйте! — растерянно поздоровалась хозяйка.

— Извините… Если меня не обманули… таксист с бородой… зовут Вася, живет здесь?

— Здесь, только его дома нету и когда заявится, неизвестно…

— Тогда я подожду, — стеснительно сказал Борис Иванович, — это, конечно, не очень прилично… но я в уголочке, тихонечко…

— Вы что тут все повадились ждать Васю? — повысила голос Серафима Ильинична.

— Я обожду, чтобы, извините, поставить его на место, он у меня дочь украл!

— Пройдите в комнату! — скомандовала Серафима Ильинична. — Она там!

— Наташенька! — закричал Борис Иванович. — Что ты наделала?

Он вбежал в комнату и… увидел Марину Петровну, которая все еще лежала на диване.

— Не кричи! — строго сказала Марина Петровна. — Ты не у себя дома! Подойди поцелуй меня!

— А зачем? — не понял Борис Иванович. — И где Наташа? И почему ты здесь лежишь?

— Подойди ко мне! — приказала Марина Петровна и, когда бывший муж приблизился, порывисто обняла его за шею, поцеловала, повисла на ней, запричитала:

— Пропала наша Наташенька!

Борис Иванович пытался вырваться, но Марина Петровна держала его крепко.

— Ты меня задушишь! — сердился Борис Иванович.

— Я по тебе соскучилась! — не отпускала его Марина Петровна. — Ты мое утешение в эти трудные минуты!

— Все прибыли? — издевательски спросил Яков Андреевич. — Или еще кто ожидается?

— Все! — ответила Марина Петровна. — И не мешайте нашей встрече с мужем. Это негостеприимно. У вас есть и другие комнаты.

— Кажется, Сима, — сказал Яков Андреевич, — незваная гостья выживает нас из нашей квартиры. Давай обедать! — И вышел из комнаты.

Серафима Ильинична поспешила за ним.

Как только хозяева удалились, Марина Петровна выпустила Бориса Ивановича из цепких рук.

— Ты зачем меня обнимала? — усмехнулся Борис Иванович. — Ты все еще хочешь меня вернуть?

— Какой ты недалекий! — прошептала Марина Петровна. — Им нельзя знать, что ты меня оставил.

— А почему? — громко вопросил Борис Иванович.

— Тихо! — оборвала его Марина Петровна. — Это бы бросило тень на светлый образ невесты. Наташа собирается замуж!

— Ты сошла с ума! — ахнул отец.

— Не я сошла, а Наташа! — уточнила мать. — Рано или поздно они с Васей придут сюда, и я попробую вмешаться. Тихо! Кто-то идет!

В дверях появилась Лидка:

— Вас приглашают обедать!

— Спасибо, не стану вас обременять, — отказался Борис Иванович, — схожу поем в столовую.

— Это хорошо, — поддержала его намерения Лида. — А то у нас на всех не наготовлено. И вообще, доставать продукты, таскать их, готовить — такая каторга!

— А я у вас с удовольствием отобедаю! — поднялась с дивана Марина Петровна.

В это же время Вася пытался добыть Наташе номер в гостинице.

— Если администратор женщина, — шептал Вася, — тогда расчет на мое обаяние, если мужчина — на твое.

Администратор гостиницы сидела за длинным деревянным барьером. Вася шагнул вперед, но тут администратор неожиданно встала, и радушная улыбка поплыла по ее лицу.

— Добрый вечер! Как доехали?

— Спасибо, хорошо! — осторожно ответил Вася.

— Вам номер? Не стесняйтесь!

— Мне нужен на одного, — с неожиданной для нее робостью сказала Наташа, — на сутки, я вас очень прошу…

— Спасибо, — администратор продолжала сиять, — я так рада, что могу помочь. Вам с ванной или без?

— Если можно, с ванной, — почти прошептала Наташа.

А потрясенный Вася молчал.

— Вы, наверное, устали с дороги? — ласково сказала администратор. — Вы оставьте паспорт и пройдите в номер триста двадцать пять, передохните, а потом спуститесь и заполните листок прибытия, так удобнее, верно?

— У меня нет слов! — вымолвил Вася.

— Я потрясена, наверное, мне это снится! — Наташа отдала паспорт и, взяв у администратора направление, пошла к лифту.

— Главное, мы миновали родителей! — улыбнулся Вася. — Надо дать им время раскаяться.

А по лестнице спускалось вниз какое-то важное лицо. И важное лицо, проходя мимо администратора, сказало ей:

— Вашу систему обслуживания клиентов одобряю.

— Спасибо! — хором запели администратор и лица, сопровождавшие важное лицо.

Гости покинули гостиницу, администратор облегченно вздохнула, достала откуда-то снизу плакатик: «Свободных мест нет» — и водрузила на видное место.

И тут возник Борис Иванович.

— Извините, — начал он раболепно, — мне бы хотя бы не номер, а место, на одну ночь…

— Вы что, слепой, — рявкнула администратор, — или неграмотный? Видите, написано: «Свободных мест нет»!

Вечер уже клонился к ночи, и собор, который был виден из окна, высился темно-серой громадой.

Марина Петровна лежала на диване и иронически глядела на бывшего мужа, который застрял у окна:

— Я не приехал сюда смотреть на соборы! Бред, бред, бред! Я не хочу ночевать с тобой в одной комнате и тем более на одном диване!

— Тут не гостиница, — пожала плечами Марина Петровна, — и у них нет лишнего дивана!

Борис Иванович заметался по комнате:

— Где этот чертов Вася?

— Где-нибудь с твоей дочерью!

— Я его разберу на составные детали!

— Не надо! — посоветовала Марина Петровна. — Нам нужен целый зять, а не разобранный!

— Тебе весело! — продолжал бушевать Борис Иванович. — А я спать хочу. Где мне лечь, на полу?

— Абсурд! Ты лежал со мною рядом двадцать лет…

— Девятнадцать…

— Лишняя ночь ничего не меняет, а если ты ляжешь на полу и они войдут?…

— Зачем они среди ночи должны входить?

— Вдруг им что-нибудь понадобится? В шкафу, например…

— Двигайся! — решил Борис Иванович. — Ляжем валетом!

И тогда Марина Петровна начала смеяться:

— Мы с тобой лежали двадцать лет…

— Девятнадцать! — Борис Иванович взял подушку, кинул к ногам Марины Петровны и лег как был — в рубашке и брюках.

— И первый раз лежим валетом! — как говорится, от души смеялась Марина Петровна. — Слушай, а все эти двадцать лет…

— Девятнадцать… — стоял на своем Борис Иванович.

— Ты меня любил? Ну, сначала-то любил, я знаю, а потом это была привычка или чувство?

— Все было, чувство было, привычка была, а теперь я поставил на тебе крест! Ясно?

И тут Марина Петровна окончательно зашлась от смеха.

— Ты что? — не понял Борис Иванович. — Ты чокнулась?

— Нет… я представляю… твоя толстуха… узнает… что ты… сегодня спал со мной в одной постели!

Борис Иванович вскочил:

— Я ухожу!

— Куда? — Марина Петровна продолжала развлекаться. — Я ее никогда не видела, но я отлично представляю выражение ее лица, когда она узнает…

И тут в дверь постучали.

— Ложись! — скомандовала Марина Петровна. — И рядом со мной!

Борис Иванович схватил подушку, лег рядом, голова к голове.

— Входите! Кто там? — нарочно сонным голосом проговорила Марина Петровна, успев накинуть одеяло на бывшего мужа.

В двери появились Яков Андреевич и Серафима Ильинична.

— Вы уж извините! — сказала Серафима Ильинична. — Вы тут спите, как голубки, а мы извелись — переживаем!

— Значит, я их из дому шуганул, и что же теперь? Не приходят они! — добавил Яков Андреевич.

— Вы думаете, у вас и у нас нет выхода? — напрямую спросила Марина Петровна.

— У родителей всегда нет выхода! — вздохнул Яков Андреевич.

— Выход один — печь пироги! — закончила Серафима Ильинична. — Если вы, конечно, согласные. Беда-то общая.

Когда хозяева ушли, бывшие муж и жена остались лежать рядом, и бывший муж спросил:

— Где они будут жить? Наташа уедет в Новгород?

— Через мой труп! — образно высказалась бывшая жена. — Он переедет к нам. У нас теперь места хватает!

— Это точно, насчет места… — грустно согласился Борис Иванович. — Но в восемнадцать лет выскочить замуж, да еще за таксиста!

— Рано! — не стала спорить Марина Петровна. — И физик был бы лучше или какой-нибудь другой конструктор. А она полюбила таксиста. Таксисты, между прочим, прекрасно зарабатывают!

— С каких это пор ты стала меркантильной?

— Как всякой безмужней женщине, мне приходится думать о деньгах!

— Я забыл, что ты теперь безмужняя! Как тебе, кстати, без меня?

— Конечно, плохо! — откровенно призналась Марина Петровна. — И непривычно!

— Я тоже часто про тебя думаю. За годы совместной жизни я к тебе привык и привязался. Я вот завидую — где-то на Востоке можно иметь две жены!

— А ну переляг валетом! — гневно выкрикнула Марина Петровна. — Или нет, на пол! Только на пол!

Борис Иванович жалобно покивал головой, сполз с постели и стал укладываться на дощатый пол.

Наутро Наташа, с чемоданчиком в руке, весело сбежала по ступенькам гостиницы к обшарпанному «Москвичу», возле которого улыбался Вася.

— Билет взял?

— Вагон четыре, место одиннадцатое, нижнее. Выходит, ты приезжала глядеть на исторические памятники?

— И не более того! — Наташа полезла в машину. — Где ты провел ночь? Дома?

— А у меня вырабатывается привычка спать в гараже. Поскольку ты уезжаешь, я прошу об одолжении, хоть на секунду зайдем к родителям, я хочу, чтобы у них осталось о тебе симпатичное впечатление!

— Не пьешь, не куришь, — пожала тонкими плечиками Наташа, — любишь родителей, твоей будущей жене будет мучительно скучно. Ладно, сделаю тебе одолжение!..

Наташа первой распахнула дверь в комнату, где собрались две пары родителей, и, распахивая дверь, громко произнесла:

— Доброе утро, Серафима Ильинична и Яков Андреевич. Доброе утро, Лида! Я пришла сделать Васе прощальное одолжение! — и осеклась, потому что обомлела, не поверила своим глазам.

А Вася, который стоял сзади Наташи, растерянно поздоровался:

— Здрасьте, Марина Петровна! — и не удержался: — Вы откуда взялись?

В наступившей паузе послышался голос хозяйки дома:

— Вася, ты завтракал?

— Мама, — очнулась от шока Наташа, — это уже из области фантастики. Ты же плывешь на пароходе в Кижи!

— Мне тоже кажется, что плыву, и от всего происходящего меня сильно укачивает!

— Вы приплыли из Москвы на пароходе, во красота! — вставила Лидка.

— Наташенька, — позвал Борис Иванович, — я тоже изволновался, и я тебя тоже нашел.

— Мама, все-таки как ты сюда попала? — Наташа не могла ничего понять.

— Долго рассказывать! — отмахнулась от вопроса Марина Петровна. — Главное, я здесь!

— Как ты могла, Наташенька, — включился Борис Иванович, — уехать в Новгород, с мужчиной!

И тут Наташа взорвалась:

— А ты, Борюся, молчи! Ты вообще кто такой? Специалист по сытым женщинам?

— Вот это да, — оторопел Яков Андреевич, — фирменная семейка!

— Вася, где билет? — по-деловому спросила Наташа.

— Вот!

— Борюся, возьми! — приказала Наташа. — Вагон номер четыре, место одиннадцать, нижнее.

Борис Иванович растерянно взял билет и поднялся с места:

— Но я же твой папа!

— Бывший! — уточнила Наташа. — Может быть, ты забыл, но ты нас бросил! И нас связывают только фамилия и отчество. И то и другое можно сменить, стоит это совсем недорого.

— Господи! — воскликнула Серафима Ильинична. — Марина Петровна, вы-то смолчали, и мы вас в одну кровать.

Лидка радостно захохотала.

— Хороши сватья! — вставил Яков Андреевич. — То разводятся, то в обнимку лежат.

Борис Иванович поплелся к двери:

— Я, конечно, виноват, но я, конечно, ушел по большой любви!

Борис Иванович вышел на Темно-зеленую улицу, сел на скамейку на другой стороне и стал потерянно глядеть на дом номер два.

На балкон прокралась Лидка и громким таинственным шепотом заверещала:

— А я вам сочувствую!

— Спасибо!

— Ловите! — крикнула Лидка. Борис Иванович поднялся и поймал пакет. — Это мой школьный завтрак, а у меня склонность к полноте. Они вас не понимают, а я понимаю! Любовь оправдывает любой поступок, кроме убийства и измены Родине!

Борис Иванович вздрогнул и пошел не оглядываясь по Темно-зеленой улице.

А в квартире Марина Петровна говорила торжественным голосом, как на бракосочетании:

— Уважаемые Серафима Ильинична и Яков Андреевич. Люди вы вполне симпатичные, и к вам никаких претензий я не имею.

— Спасибо и на том! — раскланялся Яков Андреевич.

— Наташа, — распоряжалась Марина Петровна, — бери чемодан, негодяйка, и попрощайся!

— Прощайте! — улыбнулась Наташа.

— Прощайте! — повторила Марина Петровна. — Бог даст, больше не увидимся!

И ушла вместе с дочерью.

— А я пироги поставила… — вздохнула Серафима Ильинична.

— Сами съедим! — успокоил Яков Андреевич. — Без этой грубой женщины и без ее костлявой дочери. Как ее все-таки зовут, Валя или Наташа?

Как только Марина Петровна с Наташей оказались на улице, за ними стремительно выбежала Лидка:

— Вы с чемоданами? Уезжаете? А с Васей вы уже поженились или уже развелись?

И тут Вася, который вышел из подъезда, коротко сказал:

— Лидка, исчезни! — Он сказал это так, что Лидка хоть не исчезла, но замолчала.

— Вас довезти до вокзала или на автобусную станцию? — спросил Вася у Марины Петровны.

— Вася, не подходите близко! — посоветовала Марина Петровна. — Я не отвечаю за свои поступки, я в состоянии аффекта!

Она обняла Наташу за плечи, и они пошли по Темно-зеленой улице, каждая несла по чемодану.

— Вася! — осторожно поинтересовалась Лидка. — Что такое аффект?

Междугородный автобус «Новгород — Москва» шел с крейсерской скоростью сто километров в час.

Марина Петровна устроилась у окна. Наташа рядом.

Парень, который сидел сзади Марины Петровны, перегнулся к Наташе:

— Может, хотите у окна, могу уступить.

— Она не хочет у окна, — ответила за Наташу Марина Петровна, — она хочет сидеть рядом с матерью!

— Тебя я не понимаю, — сказала Наташа матери, — как ты могла находиться с ним в одной комнате, в одной кровати после всего!

— Во-первых, мы лежали валетом, во-вторых, то, что он приехал в Новгород, благородно, в-третьих, может быть, я по нему скучаю…

— Вы по-английски читаете? — снова обратился к Наташе парень. Был он востроносый, в очках. — У меня чудный детектив!

— Она не только по-английски, она по-русски не читает! — ответила за дочь Марина Петровна.

— Хотите конфетку «Вечерний звон»? — Настырный парень снова обращался к Наташе: — Их невозможно достать.

— Она конфет не ест!

— Хочу конфету! — Наташа взяла ее из рук парня и тотчас положила в рот.

— Послушайте, — Марина Петровна решительно обернулась назад, — что вы пристаете к дочери? Я ее с трудом вывезла из Новгорода, там у нее бородатый жених!

— Вместо бороды у меня очки! — Парень был невозмутим. — И можете не волноваться. Мне в голову не придет жениться!

Автобус затормозил.

— Пассажиры, желающие пообедать, — объявил водитель, — у вас имеется тридцать минут!

В столовой народу набилось битком. И когда вошли Наташа и Марина Петровна, места свободного не было видно ни одного.

— Сегодняшняя наука считает, что голодать полезно, — грустно заметила Марина Петровна.

— А завтрашняя наука, — Наташа оглядывалась по сторонам, — будет доказывать, что нужно есть без перерыва с утра и до ночи.

Тут Наташа заметила востроносого парня. Он призывно махал рукой.

— Смотри, — показала Наташа, — этот наглец занял нам место!

— Даже от наглеца бывает польза! — Марина Петровна решительно зашагала в заданном направлении.

— Я объясню вам мои мотивы! — сказал парень. — Я реставратор. Восстанавливаю старинную живопись. У вас, Наташа, лицо, как на фресках…

— Спасибо! — перебила Наташа. — Вы уже что-нибудь заказали?

— Для того чтоб заказать, как минимум нужна официантка!

— А почему она не подходит? — спросила Марина Петровна.

— Сейчас подойдет! — послышался сзади знакомый голос. — Танюша!

И Марина Петровна и Наташа сразу узнали голос, но не обернулись, а парень мгновенно оценил ситуацию и замолчал.

Подбежала официантка.

— Три обеда на твой вкус, срочно, Танюша!

— Четыре обеда! — уточнил востроносый.

— Четыре! — согласился Вася. — Сейчас я добуду себе стул.

— Вы что же, нас преследовали? — вспыхнула Марина Петровна.

— Да! — ответил Вася.

— Ты мчался на своем «Москвиче» со скоростью нашего автобуса? — спросила Наташа.

— Да! — ответил Вася.

— И ты едешь в Москву? — спросила Наташа.

— Да! — ответил Вася.

— Какой вы, Вася, приставучий! — поморщилась Марина Петровна. — Наташа не хочет вас видеть!

— Не хочу! — подтвердила Наташа.

— А меня? — спросил востроносый.

Вася взял востроносого за шиворот и приподнял.

— Не болтай ногами, и так тяжело! — И понес востроносого к выходу.

Официантка принесла четыре обеда и, не снимая тарелок с подноса, смотрела, как Вася выносит востроносого на улицу.

— Оставить три обеда? — замешкалась официантка по имени Танюша.

— Нет, четыре! — попросила Марина Петровна. — Четвертый обед я беру на себя!

Вася вернулся к столику, за которым обедали Наташа и Марина Петровна, и принялся есть суп.

— Сегодня ты выдал гигантскую промашку, — сказала Наташа, — я не люблю громил!

— Я тоже! — вставила Марина Петровна. — Применять силу против слабого!..

Вася молча ел суп.

— Лишний шницель, — сказала Наташа, — мы возьмем тому парню!

В дверях столовой появился водитель:

— Пассажиров рейсового автобуса прошу занять свои места!

Возникла официантка:

— С вас четыре восемьдесят!

— Идите, я заплачу! — первый раз нарушил молчание Вася.

— Но мы не нуждаемся… — начала было Марина Петровна, но Наташа ее прервала:

— Пусть платит, должен он получить радость!

И женщины вместе с другими пассажирами заспешили в автобус. Когда автобус тронулся, Наташа и Марина Петровна поглядели в окно и увидели Васю, который грустно оглядывал свой облезлый «Москвич». Шины у «Москвича» были спущены, и он буквально лежал на обочине…

— Это я, — востроносый парень жевал бутерброд, — спустил ему шины. Спасибо за шницель!

Тем временем Борис Иванович уже возвратился домой. Жена кинулась навстречу:

— Ну, успокоился, нашел Наташу?

— Нашел, но не успокоился. Она хочет менять отчество!

— Борюся, скоро она не только отчество, но и фамилию сменит!

— Не смей! — зашумел Борис Иванович. — Называть меня этим дурацким именем! — Он устало опустился в кресло, подскочил как ужаленный и брезгливо, кончиками пальцев поднял груду дамского белья. — Что у тебя за страсть всюду раскидывать свое белье?

— Хорошо, хорошо… — Жена выхватила тряпки из рук мужа. — Ради тебя я согласна прятать белье в шкаф. Только не нервничай. К твоему приходу я запекла утку с черносливом и изюмом. Это, Борюся, так вкусно!

Борис Иванович грозно двинулся на жену:

— Ненавижу чернослив, его дают при больном кишечнике, ненавижу изюм! Дай мне простую человеческую котлету! И если ты еще раз назовешь меня Борюсей…

— Не назову и сбегаю принесу тебе котлет по шесть копеек штука, — жена заспешила к выходу, — я эту пакость обваляю в тесте, залью яйцом, и ты, Борюся, поешь с удовольствием!

Борис Иванович некоторое время выжидал, а потом кинулся к телефону и набрал номер.

— Наташка? — Лицо Бориса Ивановича, выразило крайнюю радость. — Как это вы вернулись так быстро? Что слышно?… Ты вышла замуж или не вышла?… Как мама?

— Ты потрясающий человек! — ответила Наташа. — Сначала ты нас бросаешь, потом ты мчишься за нами в Новгород, надоедаешь, звонишь. Оставь нас в покое, и меня, и тем более маму! Понятно?

— Нет! — сказал Борис Иванович. — Мне непонятно, почему я не могу звонить. Мне ведь интересно… — Прислушался, а в трубке были уже короткие гудки.

Погрустневший Борис Иванович еще подержал ее в руках, а потом медленно опустил на рычаг. И порывисто обернулся.

За спиной стояла жена. Борис Иванович не заметил, как она подошла.

— Подслушиваешь! — мгновенно вспылил Борис Иванович. — Незаметно в квартиру вошла, на цыпочках, да?

— Я тебя люблю! — горько сказала жена. — Я тебя очень люблю. Ты страдаешь, а мне тоже плохо… Не перебивай! Я понимаю, у каждого свои привычки, и ты никак не можешь привыкнуть к моему, то есть к нашему, дому.

— Я привыкаю, — улыбнулся Борис Иванович, — я тоже очень тебя люблю.

— Ты прав, — продолжала жена, — я не буду готовить, пойдем в столовую!

— Пойдем! — озорно подхватил Борис Иванович. — Ты молодец!

И они зашагали к выходу.

— Отравимся, — так же озорно продолжала жена, — оба! И нас на одной машине свезут в больницу! Чтобы тебе было хорошо, я согласна травиться!

И Борис Иванович захохотал.

Когда Марина Петровна пришла на работу в районный загс, сотрудники во главе с Варварой окружили ее:

— Как съездили?

— Бесподобно! Сплошной комфорт!

— Каюта была на двоих? — расспрашивала Варвара. Сегодня она готовилась поздравлять молодоженов и потому была уже опоясана алой лентой.

— Конечно. И на корме. Это тише, дальше от музыкального салона. И соседка попалась симпатичная… кандидат наук.

— А как кормили?

— Нормально. А главное, — вдохновенно врала Марина Петровна и сама уже почти верила тому, что говорила, — вокруг немыслимая красота. Теплоход, он плывет исключительно по воде. А вода… девочки… ночью искрится.

Сотрудницы застонали.

— Стоишь на палубе… Луна… вода… рыбаки…

— Где рыбаки? — не поняла Варвара.

— Где? — задумалась Марина Петровна. — Где им быть? На берегу. С удочками. Только удочки ночью плохо видны.

— А из памятных мест? — спросила Варвара. — Что вам больше всего…

— Кижи! Церковь из дерева… Она… как бы парит в воздухе. Ничего не весит, ни грамма. Вот закрываю глаза, — Марина Петровна закрыла глаза. — Закройте глаза!

Все сотрудницы закрыли глаза.

— Видите Кижи — памятник деревянного зодчества Древней Руси?

— Видим, — сказала Варвара. — Только смутно…

— Варвара, я тебе в Кижах сувенир приобрела. — Марина Петровна развернула пакет. — Видишь, графин в форме медведя.

Растроганная Варвара взяла графин:

— Я тронута до самой глубины… — и изумилась. — А почему на нем написано «Новгород»?

— Знаешь нашу торговлю, — мгновенно нашлась Марина Петровна. — В Кижи завезли только с надписью «Новгород»!

— Марина Петровна! — предложила Варвара. — Ко мне один человек приехал, почти родственник. Он тоже собирается в Кижи. Придите ко мне и поделитесь с ним впечатлениями!

— А что? Приду и запросто поделюсь! А теперь отдавай ленту!

И скоро Марина Петровна уже стояла в зале торжественной регистрации брака в торжественной позе и говорила проникновенно:

— Дорогие молодожены! В этот необыкновенный день…

Родственник Варвары оказался здоровенным, громогласным командированным.

Он увидел вошедшую Марину Петровну и гаркнул:

— Вот она какая, значит, начальница? Володя меня зовут!

— А вы, Володя, всегда такой большой? — спросила Марина Петровна.

— Только в командировке. Дома, как увижу жену, так два или три сантиметра долой! — И захохотал, довольный собственной остротой.

— За стол, давайте за стол! — позвала Варвара.

— С чего начнем? — сел за стол Володя. — С водочки или интеллигентно, коньячок?

— Спасибо, я не пью! — отказалась Марина Петровна.

— Можно звать вас по имени? — спросил Володя. — Просто Мариной.

— Нет, нельзя.

— Про непьющих, Марина, я только в газетах читал. Ну! — Он поднял рюмку. — Со свиданьицем, со знакомством, чтобы елось и пилось, чтоб гулялось и жилось!

Марина Петровна отпила маленький глоток:

— Варвара, ты говорила, Володя хочет ехать в Кижи?

— Хочет, — быстро сказала Варвара. — Володя, верно, ты хочешь в Кижи?

— Брехня! — рубанул Володя. — Марина, вы почему халтурите, не допили? Марина, Варвара вас любит, она мне говорит: «Володя, такой начальницы свет не рождал. А ты, Володя, весельчак».

— Володя, замолчи! — крикнула Варвара.

— Нет, продолжайте, — попросила Марина Петровна, — это очень интересно. — И выразительно поглядела на Варвару.

— Варвара, она моего друга жена. Она мне говорит: «Володя, ты человек заводной, развлеки начальницу! А то у нее беда»…

Марина Петровна поднялась из-за стола:

— Этого, Варвара, я тебе никогда не забуду!

— Но, Марина Петровна… — Варвара вся сжалась в комок.

Однако Володя взял Марину Петровну за плечи, хватка у него была такая, что Марина Петровна, как ни рвалась, вырваться не смогла.

— Это не по-людски, не по-нашенски. Я тебе говорил — Варвара тебя любит!

— Не смейте говорить мне «ты»!

— Не пугай, не боюсь! Варвара дельно придумала нас познакомить, потому что ты женщина классная!

— Что ты несешь, я старше тебя лет на десять!

— Тебе сколько? — Володя все еще не выпускал Марину Петровну. — Мне тридцать семь.

— А мне сорок!

— Разница то что надо! — сказал Володя. — А теперь без трепу. Ты забудь, что начальница, и вспомни, что ты женщина. Сядь!

К собственному удивлению и к еще большему удивлению Варвары, Марина Петровна села.

— Значит, Варвара, ты мне ухажера нашла? Спасибо тебе за заботу. Теперь давайте гулять!

— Вот это разговор! — обрадовался Володя. — Я сразу засек, что у тебя взгляд озорной! Я еще за тобой так приударю, что вся Москва ходуном пойдет!

— Марина Петровна, вы его не слушайте, — пролепетала Варвара, — я просто хотела…

— А ты, Варвара, — перебилд Марина Петровна, — не забудь на работе всем рассказать в подробностях, что было и не было.

— Варвара болтать не будет! — сказал Володя. — Она свой парень. Марина, давай выпьем за твое счастье!

— А в чем оно, мое счастье? — подумала вслух Марина Петровна.

И Володя серьезно ответил:

— Счастье в том, чтобы уметь, будь оно все неладно, чувствовать себя счастливой!

И Марина Петровна выпила, и голова у нее закружилась, и она вдруг сказала:

— Хочу танцевать!

— Варвара, есть у тебя в наличии музыка? — спросил Володя.

Варвара включила магнитофон.

— Будем плясать, — спросил Володя, — по-современному, как на пружинах, или как раньше, волоком?

— По-современному! — убежденно сказала Марина Петровна. — Только я не умею!

Они танцевали, смеялись, Марина Петровна, подражая Володе, отчаянно вертела плечами и бедрами, а потом Володя приподнял Марину Петровну и перекинул через себя.

— Еще примем, — предложил Володя, — по маленькой, по беленькой?

— Муж меня бросил, подлец, а? — Марина Петровна еще задыхалась от танца.

— Не подлец, а дурак! — сказал Володя. — Таких, как ты, не бросают, таких на руках носят!

— Врешь!

— Не сойти мне с этого места! — поклялся Володя. — Чтоб на меня парша напала, чтоб я мыша съел!

Вечером Володя провожал Марину Петровну домой.

— Ты чего так рано сорвалась? Время детское — десять!

— Устала! — честно призналась Марина Петровна.

— Я тебе вот что скажу, — искренне заговорил Володя, — вначале я так, дурака валял, а потом — присмотрелся, пригляделся… Я ведь в Москве бываю — в месяц раз…

— Намек поняла! — улыбнулась Марина Петровна. — Только ты лучше себе молоденькую подбери, чтобы ножки точеные и рот до ушей, как теперь модно!

— Пробовал! — откровенно ответил Володя. — Только все они одноночки!

— Одноночки? — повторила Марина Петровна, сначала она не поняла, а потом рассмеялась.

— Говорить с ними о чем?!

— Ах, я тебе нужна для разговора!

— Ты пойми, — продолжал Володя, — в тебе опора есть, обстоятельность, верность.

— Зато в тебе-то верности перебор! — усмехнулась Марина Петровна. — У тебя ведь жена. И не понравился мне этот разговор. Испортил ты вечер, Володя!

— Когда я был молодой, — сказал Володя, — я боролся в полутяже. А у борцов, когда тебе худо, уползают с ковра. Так вот, если по-настоящему, надо стоять, как телеграфный столб, но с ковра не уползать!

— Сойдите с ковра! — улыбнулась своему Марина Петровна.

— Я с тобой не финтю, баки не забиваю, я с тобой на ковре, я тебе говорю — ты мне здорово понравилась как женщина и как товарищ. Напои меня чаем, пить хочу!

— Пойдем, — пригласила Марина Петровна, — товарищ!

-Ты умеешь заваривать чай? — как всегда громогласно, спросил Володя, когда они вошли в комнату.

— Я бездарная! — гордо ответила Марина Петровна. — Я вообще не умею готовить!

— Я тебя научу заваривать чай, и я тебя научу готовить сациви! Будешь учиться?

— Буду!

— Есть в хозяйстве чайник фарфоровый или чайник фаянсовый?

— Есть, на кухне, товарищ начальник! — весело доложила Марина Петровна.

— Вперед, на кухню!

И тут из своей комнаты вышла Наташа и удивленно воззрилась на Володю:

— Мама, что это за громада?

— Ты кто? — спросил Володя. — Дочь?

— Я не с вами разговариваю!

— Это моя Наташа! — представила дочь Марина Петровна.

— Во, здорово! — гаркнул Володя. — И у меня дочь Наташа! И тоже задается, потому что тоже красивая… деваться некуда от ее красоты!

— Что здесь происходит? — строго продолжала Наташа.

— Я развлекаюсь! — объяснила Марина Петровна. — Я буду учиться готовить сациви!

— Кто этот баскетболист? Откуда ты его выкопала? — Наташа делала вид, будто не замечает Володю.

— Я тебе не баскетболист! — строго одернул Володя. — Я нормальный советский инженер, которому сильно понравилась твоя мама. И если ты будешь так со мной разговаривать, я тебя прихвачу за шкирку, снесу обратно в комнату и привяжу к кровати!

Марина Петровна захохотала.

— Мама, — Наташа не могла прийти в себя, — ты ли это?

И тут раздался звонок в дверь.

— Открой! — приказала Марина Петровна. — А мы уходим на кухню!

И действительно ушла с Володей на кухню. А Наташа открыла дверь и… увидела Катерину, новую жену Бориса Ивановича.

— Вы?… — Сегодня Наташе суждено было изумляться. — Как вы смели прийти?

— Тсс! — зашептала Катерина. — Наташенька, Борюся тебе звонит, а ты трубку кидаешь… А я тебе не посторонняя, я тебе все-таки мачеха!

— Выйдите! — потребовала Наташа, но Катерина осталась и плотно прикрыла дверь.

— Меня допекло! И поэтому, как только Борюся уехал на аэродром…

— Он сбежал от вас на самолете?

— Нет. Министерство послало его в Караганду, на какое-то совещание, на четыре дня. Он весь извелся… Ты мне скажи — ты вышла замуж? Или я с матерью поговорю…

Наташа задиристо улыбнулась:

— Проходите на кухню, правда, мама там не одна, а со своим Володей!

— У нее есть Володя? — обрадовалась Катерина. — Это большая удача для всех нас.

Катерина поспешила на кухню, а Наташа, которая следовала за ней, объявила:

— Мама, к тебе пришла за помощью новая жена твоего бывшего мужа!

Марина Петровна не нашлась что и сказать. Она сразу осунулась и стала беззащитной. А Володя поморщился:

— Чего на свете не бывает!

— Что вам нужно? — опомнилась Марина Петровна.

— Мариночка Петровна, мой Борюся из-за Наташеньки совсем пошатнулся, у него шея дергается… — Катерина показала, как у Бориса Ивановича дергается шея. — Он не может без контакта с дочерью. Пожалейте его!

— Контакта не будет, пусть дергается! — ответила из-за спины Наташа.

— Наташа вам ответила! — повторила Марина Петровна.

— Зря я к вам приходила, — обиженно поджала губы Катерина. — Я думала, вы люди, а вы — бессердечные какие-то…

— Она еще и обижается! Это колоссально! — Володя наконец-то нашел повод захохотать.

Катерина быстро пошла к выходу. Наташа за ней.

— Ты, Наташа, язва! — сказала Катерина. — А он меня обожает!

— Обожать легко, — мудро заметила Наташа, — вот если бы любил…

Катерина ушла.

На кухне Володя спросил:

— И вот из-за этого студня он от тебя мотанул?

Наташа услышала и улыбнулась.

А Марина Петровна заплакала. Сначала она тихонько плакала, потом губы у нее запрыгали, и она заплакала навзрыд.

— Да нет, — принялся успокаивать Володя, — это непорядок. Надо уметь забывать… — И так как Марина Петровна не переставала плакать, Володя позвал: — Наташа, помоги!

Пришла Наташа:

— Ну что ты, мама… Ну, не надо…

— Надо! — сказала сквозь слезы мать. — Эта особа мне жизнь разбила!

Володя печально поглядел на Наташу:

— Может, все-таки попьем чаю?

— Я поставлю чайник! — кивнула Наташа.

— Давайте пить чай! — вздохнула Марина Петровна. — Володя, не забудь, ты обещал научить меня готовить, — и пошутила: — А то я не умею, а меня из-за этого муж бросил.

Поздним вечером Борис Иванович в обнимку со своей новой женой смотрел телевизор.

— Во мне есть изюминка? — Жена склонила голову на плечо Бориса Ивановича.

— В тебе кило изюма!

— Нет, я серьезно. Ты счастлив?

— Да!

— По-настоящему?

— По-настоящему, говорят, счастливы только дураки! — улыбнулся Борис Иванович.

Толстушка тоже улыбнулась и приподняла голову:

— А ты знаешь, твоя бывшая жена…

— Она меня не интересует! — перебил Борис Иванович.

— Она завела себе кой-кого… мощный, как тягач!

— Мне это безразлично! — Борис Иванович порывисто встал. — Мне хорошо с тобой! Выключи телевизор, я есть хочу!

— Я тоже! — просияла жена. — Люблю поесть на ночь глядя. Пирог с капустой пойдет? — И выключила телевизор. — Борюся, ты не обижайся, что я тебе рассказала. Но я просто хотела, если тебя иногда мучает совесть…

— Я бессовестный! — с подчеркнутой беззаботностью отозвался Борис Иванович. — А насчет Марины, пожалуйста, перестань волноваться на эту тему!

— По-моему, это ты волнуешься!

— Я спокоен, и я буду есть пирог с яблоками!

— С капустой!

— Ну конечно, ты сказала «с капустой»! — Борис Иванович обнял жену. — Как это я мог спутать капусту с яблоками!

Утром Марина Петровна вышла из дома, спеша на службу, увидела возле дома светло-зеленую «Волгу» с шашечками на боку и услышала, как водитель пригласил ее:

— Садитесь, вам куда ехать?

— Спасибо, — отказалась Марина Петровна, — я на такси не езжу, я живу на зарплату!

— А вас, Марина Петровна, я довезу даром!

И тут Марина Петровна изумленно обернулась и увидела Васю, который как ни в чем не бывало вышел из машины.

— Здравствуйте!

— Ты еще как здесь оказался? Приехал на такси из Новгорода?

— С сегодняшнего дня в Москве работаю!

— Ты бессовестный, ей всего восемнадцать!

— Этот недостаток можно ей простить! — сказал Вася.

Тут к такси подбежал мужчина:

— На Казанский вокзал, срочно!

Вася быстро сел в машину и на прощание крикнул Марине Петровне:

— А в наших с вами отношениях наметился явный прогресс!

— В чем ты нашел прогресс? — возмутилась Марина Петровна.

— В том, что вы стали говорить мне «ты»! — сообщил Вася и уехал.

Марина Петровна задумчиво смотрела ему вслед.

А когда Марина Петровна, ошеломленная событиями, добралась наконец до своего загса, то у входа ей загородил дорогу… Борис Иванович.

— Что за безобразие! — встретил он свою бывшую жену. — Почему ты опаздываешь на работу? Когда я теперь попаду в министерство!

— Пусти, дай пройти!

— Нет! — Борис Иванович был неожиданно решителен. — Не пущу!

— Меня ждут посетители!

— Обождут, ничего им не сделается! Ты мне можешь сказать, что это все значит? Мы прожили с тобой двадцать лет!

— Девятнадцать!

— Мне надоели твои уточнения, и стоило мне от тебя уйти, как ты… сколько прошло времени, месяц?

— Больше!

— Ты… вроде порядочная женщина, а заводишь себе верзилу с мышцами? Это отвратительно!

— Ты зря, Володя симпатичный. Он не замухрышка, как некоторые. Он честный, сильный, он прямодушный!

— А ты… ты… распущенная… Ты беспутная…

И тогда Марина Петровна принялась хохотать. Ее буквально трясло от хохота.

— Перестань! — нервничал Борис Иванович. — На нас смотрят!

— Значит, ты… закатываешь мне сцену ревности?

— Это не сцена ревности!

— Нет, типичная сцена ревности! Ты ушел к другой, а прибегаешь меня ревновать!

— Я не ревную!

— Нет, ревнуешь!.. — И тут Марина Петровна вдруг перестала смеяться, стала серьезной и сказала тихо, очень тихо: — Ой, Борька, ты меня любишь!

— Нет, не люблю! — снова заспорил Борис Иванович.

— Любишь!

— Нет!

— Нет?

— Да!

— Значит, да?

— Да, что не люблю! Я забочусь о дочери, а ты подаешь ей дурной пример!

— Я тебе даю развод, без суда! Пошли! — неожиданно предложила Марина Петровна.

— Пошли! — согласился Борис Иванович. — Только у меня нет с собой заявления!

— Новое написать — пара пустяков!

— А паспорт нужен?

— Нужен!

— А у меня нет с собой паспорта!

— Просто ты уже не хочешь со мной разводиться!

— Нет, хочу! Я принесу паспорт и заявление! — И Борис Иванович зашагал по улице.

Вечером, когда Марина Петровна вернулась домой, Наташа поспешно вышла ей навстречу:

— Мама, я должна тебе что-то сказать…

— Все, что ты скажешь, я знаю заранее. Зато я тебе расскажу! — В голосе Марины Петровны звенела счастливая гордость. — Сегодня твой отец закатил мне сцену ревности! Я думаю, он бы меня прибил, но на улице было слишком много прохожих!

— Мама, наш папа — прошедший этап, а я тебе должна сообщить…

— И прошедший и, быть может, будущий! Он готов был меня растерзать, он меня любит!

И только сейчас Наташа очнулась.

— И ты его пустишь обратно?

— Конечно, я с ним прожила двадцать лет.

— Девятнадцать!

— С годами люди в ком-то нуждаются. Подожди. — Марина Петровна решительно предупредила попытку дочери заговорить. — Да, я знаю его недостатки, но, сложенные вместе, они превращаются в достоинства.

— А ты уверена, — язвительно спросила Наташа, — что он снова не сбежит к толстухе?

— Знаешь, как говорится, хорошо там, где нас нет, а он побывал там, где нас нет, и понимает теперь, что лучше там, где мы есть! Суета сует…

Раздался звонок. Наташа посмотрела на мать.

— Наверное, Вася! — беспечно сказала Марина Петровна.

— Откуда ты знаешь?

— И знаю, и догадываюсь!

— Мама, — тихонько призналась Наташа, — возможно, даже очень возможно, что я его люблю!

— Ну, это уж черт знает что! — мгновенно вспыхнула Марина Петровна. — У меня, вероятнее всего… нет, почти наверняка, восстанавливается личное счастье, а ты вот так по голове — бесчеловечно, без подготовки, без обработки — бах — люблю!

— Мама… ты не волнуйся, ты мне лучше посоветуй, что делать?

— Что делать? — Марина Петровна на секунду задумалась. — Во всяком случае, не держать его на лестнице, а впустить в дом!

Она сама открыла дверь и… замерла от удивления.

За дверью из-за груды чемоданов, коробок, пакетов улыбались Серафима Ильинична и Яков Андреевич.

— Здрасьте, родственнички! — почти пропел Яков Андреевич. Обнял оторопевшую Марину Петровну и расцеловал в обе щеки. — Здравствуй, доченька. — Он проделал то же самое с окаменевшей Наташей.

— Здрасьте, родные. — Теперь полезла целоваться Серафима Ильинична. — Яша, тащи вещи в квартиру! Где Вася? Пусть поможет!

— Васи нет! — сухо сообщила Наташа.

— Ничего, обождем! — Яков Андреевич уже перетаскивал чемоданы. — Нам торопиться некуда, мы недели на две, не больше!

— На две недели! — эхом отозвалась Марина Петровна. — И главное вовремя!

— А где Вася-то? — спросила Серафима Ильинична.

— Наверное, на работе! — ответила Наташа. — Или у себя в общежитии!

Стало тихо, Яков Андреевич взялся за чемодан.

— Поехали обратно на вокзал! — Серафима Ильинична взялась за другой чемодан.

— Поставьте ваши чемоданы! — неожиданно громко потребовала Марина Петровна. — Наташа обрадовалась! Поглядите на нее — видите, какая она счастливая!

Серафима Ильинична и Яков Андреевич как по команде поставили чемоданы и поглядели на мрачную Наташу.

— Она не улыбается, — продолжала Марина Петровна, — потому что взволнованна, а то, что молчит, — влияние Васи, он всегда молчит!

— Это верно… — осторожно поддержал Яков Андреевич.

— Пока они не расписаны, Вася не может здесь жить, я этого не допустила. Все должно быть по правилам! Вы согласны?

— Я согласна! — осторожно сказала Серафима Ильинична.

— И я тоже! Согласен! — поддержал Яков Андреевич.

— Наташа, пригласи ужинать! — попросила Марина Петровна.

— Мама, — Наташа наконец-то улыбнулась, — последнее время ты меня постоянно изумляешь. Гости, пожалуйста, ужинать!

— Сейчас, — сказал Яков Андреевич, — только я вещи внесу!

— Вещи внесу я! — Вася появился в дверях. — И если меня позовут, тоже поем!

— Тебя позовут! — грустно улыбнулась Марина Петровна. — У родителей всегда нет выхода!

В зале для торжественной регистрации брака Марина Петровна стояла, гордо выпрямившись.

Жгуче-алая лента пересекала Марину Петровну по маршруту плечо — грудь — талия — верхний край бедра. В этом месте лента пряталась за спину.

— Дорогие молодожены! — говорила Марина Петровна, и ее голос трепетал. — В вашей жизни сегодня самый радостный и самый счастливый день. Вы вступаете в новую жизнь. Теперь по большому жизненному пути вы пойдете рядом! Будьте счастливы!

Она отерла увлажнившиеся глаза и в проеме двери увидела мужа. Вид у мужа был сомнительный — глаза затравленные, галстук сбился набок.

Марина Петровна быстро подошла к Борису Ивановичу.

— Ну? — спросила Марина Петровна. — Ты принес паспорт и заявление? А сегодня я не развожу, сегодня только регистрирую!

— Я ничего не принес! — сказал Борис Иванович. — Марина, возьми меня обратно!

— Я об этом подумаю, — пообещала Марина Петровна, — но почему у тебя такой взлохмаченный вид? Она тебе задала трепку?

— Да!

— Но ведь я не умею готовить.

— Я согласен есть полуфабрикаты!..

— У меня в доме никогда не будет художественного беспорядка!

— А я люблю чистоту и порядок!

— И я не буду придумывать тебе слюнявые клички, я просто не умею этого делать.

— Пожалуйста, не придумывай! Знаешь, сколько лет мы без кличек прожили?

— Девятнадцать, — улыбнулась Марина Петровна.

— Нет, двадцать!

— Девятнадцать!

— Нет, двадцать!

— Девятнадцать!

— Нет, двадцать! Вспомни, какое сегодня число, Марина, именно сегодня двадцать!

Жених не выдержал. Он по ковру заспешил к Марине Петровне, остановился на некотором расстоянии и сказал не без возмущения:

— Товарищ с лентой! Сколько можно ждать? Вы должны дать нам команду меняться кольцами? Вы на работе, это ваш долг!

— Хватит! — неожиданно закричала Марина Петровна. — Целый день я всех поздравляю, всем говорю приветственные слова… — Она передразнила сама себя: — В знак бесконечной любви друг к другу. Я повторяла это сегодня тридцать один раз! Могу я когда-нибудь сама выйти замуж? И сойдите с ковра!

1978 г.

Почти смешная история

Дома у меня висит на стене пейзаж, написанный Василием Васильевичем Мешковым на Оке, в тех самых дивных местах, где пишет пейзаж один из главных персонажей фильма, художница Таисия, и где Петр Фоменко снимал «Почти смешную историю». С известным театральным режиссером Петром Фоменко мы встречались в работе для сцены, для теле- и для киноэкрана, то есть во всех трех вариантах, возможных для режиссера и для драматурга. Сценарий «Почти смешной истории» я послал Фоменко в Ленинград, где он возглавлял тогда Театр Комедии. В главных ролях фильма были заняты замечательные артисты: Ольга Антонова и Михаил Глузский. Сыграли они, по-моему, превосходно. Если Глузского знают буквально все зрители, то Антонову, поскольку она появляется на экране редко, — не все. Она популярна, пожалуй, лишь в Ленинграде как театральная актриса. Мне очень хотелось сопроводить сценарий большим количеством иллюстраций, но, увы… Фильм снимался на телевидении, где почему-то по штату на картине не положено иметь фотографа. Удалось разыскать лишь два фото, случайно кем-то снятые.

В «Почти смешной истории», так же как и в «Поездках на старом автомобиле», Фоменко вместе с драматургом, говоря словами режиссера, обращаются ко всем, кому уже порядочно за тридцать, или даже за сорок, или даже за пятьдесят «Эй, не унывайте! Все еще возможно…»

Портить жизнь может кто угодно и что угодно, даже собственный чемодан.

Сначала Иллария Павловна довольно легко достала сверху, с багажной полки, этюдник и здоровенный холщовый зонт, ручка которого имела внизу металлическое острие.

Картонки, перехваченные бечевкой, и чемодан лежали в ящике под нижней полкой. Таисия Павловна приподняла полку, а Иллария Павловна легко выволокла картонки. Зато чемодан никак не давался. Иллария раскраснелась и запыхтела, чемодан то отрывался от пола, то снова бухался на место.

— Надо было брать не один большой, а два маленьких! — сказала Таисия Павловна.

— Тогда получалось пять предметов, как их нести в четырех руках? — Иллария собрала все свои силы, выдернула проклятый чемодан из ящика и опустила на пол.

Поезд уже тормозил, за окном потянулись почернелые кирпичные строения — депо и склады, — поезд приближался к станции.

Иллария ногой проталкивала чемодан по коридору. Чемодан, комкая ковровую дорожку, нехотя продвигался к тамбуру.

Таисия Павловна вынесла на платформу этюдник и зонт, приняла у Илларии картонки и теперь смотрела, как сестра мучается с чемоданом, который отказывался покидать поезд.

— Безобразие! — злилась Таисия Павловна. — Ни одного носильщика!

Иллария догадалась и стала сдвигать чемодан на край, словно собираясь скинуть его вниз, потом накренила и сначала одним углом поставила на ступеньку, потом другим. Так чемодан сошел на платформу.

— Слава Богу! — обрадовалась Таисия. — Пошли!

— Сейчас! — попросила Иллария. — Я немножечко наберусь сил.

Левой рукой она подхватила картонки, правой сжала ручку чемодана, оторвала его от платформы, сделала несколько шагов и остановилась:

— Я пас… Он меня одолел!..

— Давайте-ка вашу бандуру! — внезапно раздался мужской голос.

Обе сестры подняли головы и увидели мужчину, ничем не примечательного мужчину, шляпа, усы щепоткой, глаза серые, прищуренные, плащ стандартный, румынский. Зимой этот плащ можно носить на подстежке. Мужчина был уже немолод, лет так что-нибудь около пятидесяти. Он тоже шел с поезда, в руках у него был только портфель.

Мужчина приподнял чемодан.

— Ого! — сказал мужчина. — Что вы туда напихали, золото?

— Краски! — объяснила Иллария. — Краски в тюбиках. Большое вам спасибо. Без вас мы бы просто пропали…

Теперь мужчина шел впереди. А за ним едва поспевали сестры. Иллария несла теперь картонки и зонтик, а Таисия этюдник.

Мужчина шел быстро, и Таисия прошептала:

— А он не хочет украсть чемодан? Почему он спросил, что там внутри?

— Зачем ему твои краски? — вопросом ответила Иллария.

В этот момент чемодан вырвался у мужчины из рук и грохнулся на перрон. Мужчина засмеялся.

— Не вижу ничего смешного! — возмутилась Таисия Павловна. — Вы оторвали ручку! Как мы теперь его понесем?

— Возьмите ручку и ждите меня здесь, — коротко приказал мужчина и исчез.

— Исчез! — Таисия была вне себя. — Не надо было давать чемодан этому проходимцу.

— Ручка совсем развалилась, — вздохнула Иллария. — Я думаю, он пошел за тачкой.

— За тачкой, за телегой! — передразнила сестра. — Какая ты хилая стала, чемодан не можешь нести. Я бы запросто донесла, только мне нельзя перегружать руку, мне потом трудно рисовать.

Возле пострадавших остановился элегантный пассажир в элегантном пальто, элегантной шляпе и с элегантным чемоданчиком «дипломат».

— Я вам сочувствую, — деликатно сказал он. — У меня был похожий случай в Чернигове. Иду по перрону, несу чемодан, о чем-то задумался. Как вдруг ощущаю — мой чемодан стал необычайно легким. Смотрю — в руке у меня только ручка, а чемодана нет… до сих пор.

— Всего хорошего! — попрощалась Таисия Павловна.

— Вам тоже всего наилучшего, и вам, и вашему чемодану! — Незнакомец элегантно приподнял шляпу и элегантно двинулся в направлении вокзала.

Тут вновь появился мужчина в румынском плаще, принес моток веревки.

— В камере хранения выклянчил… — сказал он, приподнимая чемодан и перевязывая его.

— Веревка не выдержит! — заметила Таисия, а Иллария поблагодарила:

— Огромное вам спасибо за веревку!

— Вы куда, на квартиру, в гостиницу? — спросил мужчина, снова пускаясь в путь.

— Нам на такси, мы в гостиницу!

— На такси жуткий хвост! — возразил мужчина. — Поедем на трамвае!

— Конечно, — проворчала Таисия Павловна, — если бы вы не устроили всю эту катавасию с чемоданом, мы были бы одними из первых.

Мужчина взглянул на Илларию и подморгнул ей.

— Не моргайте ей! — вспыхнула Таисия Павловна. — Что вы ей моргаете!

— Тася! — взмолилась Иллария.

Ехали в трамвае на задней площадке. Мелькал городок, где среди церквей, белого камня лабазов, двухэтажных домов, низ каменный — верх деревянный, среди всего этого древнего вырастали блочные, или панельные, или крупнопанельные, или еще какие-то башенным краном собранные коробки.

Площадку трамвая на поворотах поводило из стороны в сторону, тогда мужчина ногой придерживал чемодан, а сам цеплялся за решетку, которая была укреплена на окнах. Иллария тоже держалась за решетку, а старшая сестра стояла широко расставив ноги, не выпускала из рук этюдника, и у трамвайного вагона не хватало силы сдвинуть ее с места. Была Таисия Павловна широкая в кости, крепкая женщина что-нибудь под сорок. Лицо имела даже приятное, если бы не выражение решительности, которое его никогда не покидало.

— Художники? — спросил мужчина.

— Только Таисия Павловна, — охотно отозвалась Иллария, — а я сбоку припека…

— Прекрати! — поморщилась сестра.

— Художники любят старинные города, — продолжал мужчина.

Таисия Павловна мотнула головой:

— Да! Я больна стариной! Я была в Италии! Я была в Ассизи! — При этом она посмотрела мужчине прямо в глаза. Но тот даже не моргнул.

— В Ассизи работал Джотто… — подсказала Иллария. И теперь лицо мужчины не изменилось. Он не вздрогнул и не ахнул.

Художница презрительно отвернулась, не головой, всем телом.

— Джотто был великий итальянский живописец! — Это опять Иллария.

— Я по этой части темный… — Мужчина взялся за чемодан. — Нам вылезать!

— Каждый человек должен… — начала было Таисия Павловна, но мужчина ее перебил:

— Нет, не должен! Я никому и ничего не должен!.. Позвольте пройти с багажом…

— Еще раз огромное спасибо! — сказала Иллария, когда мужчина поднес чемодан к деревянной стойке, за которой сидела администратор гостиницы. — Нет, в самом деле, мы бы без вас погибли!

— Да, признательны! — Таисия Павловна протянула крепкую, чисто мужскую длань. — Только можно ли починить в этом городе чемодан, который вы поломали!

— Граждане, здесь не переговорный пункт! — одернула администратор.

— Я давала телеграмму… — начала Таисия Павловна, но администратор прервала:

— Минуточку! — и вопросительно поглядела на мужчину.

— По брони. Мешков! — представился мужчина.

— Заполните карточку! — Администратор протянула Мешкову бланк, а сама повернулась к художнице: — Телеграмму мы получили, но помочь не можем. Мест нет. У нас областное совещание.

— Пустое! — отрубила Таисия Павловна. — Все эти совещания, конференции — перевод государственных денег. Всех отрывают от дела! Я художник. Мне, в отличие от тех, которые на совещании, надо работать. Вызовите директора! Вы меня не знаете, я вас всех наизнанку выверну!

— Я в Новгороде работала в гостинице «Садко», — администратор сохраняла спокойствие, — меня один клиент лыжей по голове трахнул!

— Что же нам, на тротуаре жить? — грустно произнесла Иллария.

Мешков, который уже заполнил карточку, протянул ее администраторше, поглядел на расстроенную Илларию и предложил:

— Завтра сюда должен приехать Лазаренко, я его к себе возьму, а вы уж поселите товарищей!

— Послушайте, — Иллария вся просияла счастьем, и сейчас можно было догадаться, что если бы маленькая Иллария следила за своей внешностью, причесывалась бы у хорошего парикмахера, употребляла косметику, одевалась бы с подобающим вкусом, то и сегодня, в свои тридцать пять лет, Иллария оставалась бы хорошенькой, — вы просто маг и волшебник. Мне надо знать, как вас зовут.

— Виктор Михайлович! — сухо представился Мешков.

— Значит, внесем раскладушки! — Администратор протянула сестрам бланки для приезжающих.

— А что это вы за палочка-выручалочка! — Таисия Павловна гневно поглядела на Мешкова. — Я не люблю быть обязанной.

— Не хотите, так не надо! — пожал плечами Мешков.

— Нет, надо! — Таисия Павловна рванула у администратора бланки.

— Минуточку! — Администратор протягивала еще какие-то бумаги. — Вот, распишитесь, что я предупредила, — она успела передать Мешкову ключи и сказать: «Триста восьмой», — если Лазаренко будет протестовать, я вас, товарищи женщины, выселю!

Номер был крохотный, и непонятно было, как туда втиснуть раскладушку. Зато из окна открывался славный вид. Рыжела на солнце пожарная каланча, а пустырь между гостиницей и пожарными строениями густо порос темно-зеленой травой и ушастыми лопухами. На пустыре, как триста или четыреста лет назад, паслась коза — символ вечности.

— Все-таки на свете есть благородные люди! — патетически воскликнула Иллария, пряча пальто в шкаф. — Вот этот Мешков…

— Я не верю в бескорыстие, — Таисия отвернулась от окна, — есть у него какой-нибудь свой интерес…

— Зачем мы ему сдались?

— Должно быть, у него есть виды на тебя, либо на меня, либо на нас обеих.

Иллария расхохоталась:

— Как это — «на обеих»?

— Завтра к нему приезжает приятель… Ты слышала?

— Лазаренко, — запомнила Иллария.

— Я знаю этих командировочных наизусть. На безрыбье и рак рыба…

— Не согласна, — обиделась Иллария, — мы еще не раки, мы вполне симпатичные, обаятельные женщины!

Раздался стук.

— Кто там?

Вошел Мешков:

— Давайте чемодан, я знаю, где есть мастерская.

— Иллария Павловна пойдет с вами, — сказала старшая сестра. — Мы не нуждаемся в том, чтобы в довершение ко всему вы еще платили за починку нашего чемодана!

Иллария и Мешков шли по улице. Мешков нес чемодан и шел быстро, Иллария едва поспевала.

— Скажите, Виктор Михайлович, почему вы вздумали так о нас заботиться? У вас есть какой-нибудь свой интерес?

Мешков промолчал.

— Таисия Павловна не верит в бескорыстие.

Мешков опять ничего не ответил, только лишь выразительно посмотрел на Илларию.

— Вы всегда такой молчаливый? — спросила она.

— Нет.

— Это я вас раздражаю своей болтовней?

— Да.

— Я буду молчать, — пообещала Иллария. — Но в самом деле, вдруг ни с того ни с сего вы беретесь нести этот проклятый чемодан, потом устраиваете номер в гостинице, из-за этого вам придется жить вдвоем, потом вы сами несете чемодан в мастерскую. Я думаю, вы добряк, а вот Таисия Павловна считает, что вы за кем-то из нас ухаживаете или за нами обеими ухаживаете…

Мешков уничтожающе взглянул на Илларию, но ее это нисколько не смутило, она лишь сказала:

— Я молчу, я рта не раскрываю…

Над распахнутой дверью висела вывеска: «Ремонт чемоданов, зонтов и сумок».

В проеме двери на табурете, заложив нога на ногу, сидел мастер и щурясь смотрел на улицу, залитую солнцем. В руках вихрастый мастер с модными бакенбардами держал транзисторный приемник «Старт». Маленький приемник производил довольно большой шум. Увидев клиентов, которые несли чемодан, мастер неохотно выключил приемник, поставил его куда-то за спину и, не встав с табурета, сказал:

— Чем могу быть полезен?

Мешков протянул чемодан, а Иллария добавила, показав сломанную ручку:

— Видите, совсем рассыпалась.

Интеллигентный мастер осматривал чемодан.

— Вырвана с корнем, какая жалость! Вы клали в чемодан что-нибудь весомое?

— Краски в тюбиках, а это такая тяжесть! — охотно пояснила Иллария.

— Это была ошибка, — вздохнул мастер. — На полный желудок не ходят гулять. Чемоданам полезнее, когда их возят пустыми.

— Хватит пылить мозги! — разозлился Мешков.

— Принимайте элениум, — посоветовал мастер, — или седуксен, потому что ручек не завезли, как и многого другого, но обещают. И я вот слушаю радио и третий месяц жду обещанного.

— В городе есть еще мастерская? — сердито спросил Мешков.

— Увы! — сказал мастер. — Новый чемодан можно приобрести в универмаге. Если вам старый дорог как память, можно взять ручку от нового и переставить на старый.

— Я вас понял, — кивнул Мешков. — Мы согласны сделать частным образом, без квитанции.

— Нет, не поняли, частный сектор давно отменен. Вы газеты читаете? — Мастер отдал Мешкову чемодан и достал из-за спины приемник. — Плохое обслуживание всегда портит нервы. Я вам сочувствую.

Мешков рванул прочь от мастерской.

— Куда вы? — Иллария помчалась вдогонку.

Мешков несся по улице, которая круто брала вверх. Там наверху высилась медного цвета церковь, и шпиль на золотой шатровой главе упирался в облако, которое нависло над самой церковью.

Мешков передвигался так быстро, что Иллария задыхалась. Но спросить, куда он спешит, не смела.

Наконец Мешков остановился возле проходной огромной автобазы. Сквозь раскрытые ворота были видны фургоны, окрашенные в синий цвет, а по синему цвету желтым было выведено — «Хлеб».

Мешков попытался пройти внутрь, но на его пути возник вахтер.

— Без пропуска не пускают, — сказал вахтер. — Вся моя работа в том, чтобы не пускать без пропуска.

— Вызовите мне слесаря! — попросил Мешков.

— Валера! — закричал сторож. — Выдь-ка!

Медленно, враскачку вышел Валера, роста он был баскетбольного. Его большую круглую голову венчала копна белокурых волос.

Мешков протянул ему чемодан:

— Слушай, будь человеком, сделай… Тут можно приварить пластину…

Валера послушал и отрицательно помотал головой.

— Понимаешь, — продолжал Мешков, — сломал чужой чемодан, видишь, женщина, она меня со свету сживает…

Валера посмотрел на Илларию, вытянул руку и большим пальцем указал направление вниз по улице.

— Да были мы там, — объяснил Мешков, — там не хотят чинить. Выручи, друг!

Теперь указательным пальцем Валера поманил Мешкова. Мешков привстал на цыпочки, и Валера зашептал ему на ухо.

Когда он кончил шептать, Мешков вновь опустился на всю ступню.

— Этот кент — вездеход, может все. Понял? — спросил Валера.

— Понял.

— Но обдираловка. Штаны снимет, трусы возьмет, плавки. Башли есть?

— Башли есть.

— Иди провокай до него и скажешь, Валера Кремнев послал. Учти, он любит крутить динаму. Замазано?

— Замазано.

Валера повернулся к Мешкову спиной и пошел обратно в гараж, а Мешков снова заторопился по улице. Иллария припустилась следом.

— «Кент» — это американские сигареты, — сказала Иллария, — при чем тут сигареты?

— Кент — значит мужчина.

— А откуда у вас башли, что это такое?

— Башли — это деньги! — Мешков отвечал с нескрываемым раздражением.

— А провокать, а что вы с ним замазали?

— Провокать — значит гулять, а замазать — договориться.

— И что значит — крутить динамо?

— Это значит тянуть резину.

— А на каком это языке? — спросила Иллария.

— На птичьем! — почти закричал Мешков.

Они подошли к часовой мастерской. Мешков, к полному удивлению Илларии, зашел внутрь и спросил Ивана Матвеевича. Ему ответили, что Иван Матвеевич будет с минуты на минуту.

Мешков вышел на улицу и повторил Илларии:

— Он скоро придет!

— Будем чинить чемодан в часовой мастерской, вот потеха! — засмеялась Иллария.

Мешкову было не смешно.

— Боюсь, что теперь я всю жизнь буду таскаться с вашим чемоданом.

В это время появился маленький сухонький старичок в белом халате. При виде белого халата Мешков с надеждой спросил:

— Вы Иван Матвеевич?

— Допустим.

— Я от Валеры Кремнева. Вот чемодан.

— Вы бы еще холодильник приволокли, — сказал Иван Матвеевич, — я часовщик.

— Мы хорошо заплатим, — пообещал Мешков.

Иван Матвеевич взял чемодан, взял ручку от чемодана и пошел в мастерскую.

— Ждите. Мне тут еще надо пылесос закончить, потом кастрюлю запаять, а только потом я займусь вашим чемоданом, — сказал напоследок часовой мастер.

— Ждите! — сказал Мешков Илларии. — У меня времени нет, я, между прочим, в командировке!

— Замазано! — с удовольствием отозвалась Иллария.

Мешков улыбнулся; когда он улыбался, глаза его щурились, становились лукавыми. Он быстро зашагал обратно к гостинице.

Мешков шел по улице, возвращался из часовой мастерской, и увидел цистерну с квасом. Очереди за квасом не было.

Мешков подошел:

— Налейте-ка кружечку! Квас-то хороший?

— Хороший требует ягоды. — Продавец был человеком рассудительным. — Можно рябину, клюкву. А этот — плановый квас.

— Какой? — переспросил Мешков, делая глоток из граненой кружки.

— План гонят. Еще хорошо квас на вишне.

— А я в Ростове Ярославском, — сказал Мешков, — пил потрясающий квас — фирменный, на меду.

— Мед я предпочитаю темный, гречишный, — продавец охотно поддерживал разговор.

— Я, наоборот, светлый, липовый, — сообщил Мешков. Одним словом, разговор получился живой. Мешков отхлебывал квас и уже никуда не торопился.

— А я тягучий мед люблю, чтобы во рту все друг к дружке приклеивалось! — вмешался кто-то третий.

— Ну что ж, — с радостью заметил Мешков, — можно сказать, образовалась медовая компания. Нас уже трое.

И новые приятели понимающе засмеялись.

Спустя три часа Иллария, неся чемодан, который сверкал новой ручкой, вернулась к себе в номер, упала в кресло, вытянув ноги, и, поставив чемодан на пол, с трудом перевела дух:

— Три часа ждала, можно с ума сойти!..

Таисия лежала на кровати и не отрываясь смотрела на эскиз картины, который она привезла с собой и поставила теперь у противоположной стены на раскладушке.

— Ты в жизни, Тася, не догадаешься, где починили наш чемодан.

— Самое главное, что починили! — сказала Таисия.

— В часовой мастерской!

— Это что, острота?

— Нет, правда. В чемоданной мастерской не оказалось ручек, их не завезли.

— Зато их завезли в часовую мастерскую. А в мастерской по ремонту чемоданов чинят часы. Прекрати врать! — рассердилась Таисия. И это в свою очередь рассердило Илларию:

— Когда в мастерской, где чинят сумки и чемоданы, нам отказали, мы пошли на автобазу…

— Я едва живая, — взмолилась Таисия, — замолчи. Я совсем не спала в этом душном поезде.

— Мы пошли на автобазу, — упрямо повторила Иллария.

— Для чего? — простонала Таисия.

— Чинить чемодан.

— Почему на автобазу? — съязвила Таисия. — Почему не в аптеку или городской суд?

— Мы пошли на автобазу! — закричала Иллария. — И оттуда нас послали в часовую мастерскую.

— Не ори! — в свою очередь вскричала Таисия. — Хватит!

Иллария поднялась с кресла, приблизилась к кровати, на которой лежала Таисия, и сказала тихо-тихо, почти шепотом:

— Вот что я скажу тебе, моя любимая сестра, по большому секрету: в этом городе пылесосы, кастрюли и чемоданы чинят исключительно в часовой мастерской!

И прежде чем Таисия успела отреагировать, Иллария вышла из номера вместе со злополучным чемоданом…

Сидя за столом у себя в номере, Мешков читал какие-то бумаги, в которых цифр было больше, чем букв. В дверь постучали.

— Да! — крикнул Мешков.

Вошла Иллария, вместе с чемоданом, и остановилась у самого входа.

Мешков обернулся, увидел Илларию, перевел взгляд на чемодан и испуганно вскочил.

— Не расстраивайтесь, — успокоила Иллария, — он присобачил ручку так крепко, что ее ничем не оторвешь.

— Я рад. — Мешков смотрел на Илларию с подозрением, явно ожидая подвоха.

— И я рада, — сказала Иллария. — Иван Матвеевич тоже рад, потому что содрал с меня четыре рубля. А к вам я по делу.

— По какому еще делу! — Мешков по-прежнему был настороже.

— Таисия Павловна не верит, что чемодан починили в часовой мастерской. Вы не можете зайти к нам и подтвердить это?

Мешков облегченно захохотал. Он смеялся долго и заразительно. Иллария тоже начала улыбаться. Потом Мешков резко оборвал смех и спросил:

— Какое это имеет значение, верит она или нет?

— Большое значение, принципиальное.

Светлые глаза Мешкова хулигански заблестели.

— А нельзя вашу сестру послать подальше?

— Нельзя. А кроме того, неприлично, — ответила Иллария.

Мешков продолжал веселиться:

— Давайте я возьму плоскогубцы, снова оторву ручку, и пусть ваша сестра побегает с чемоданом по городу.

Иллария оставалась совершенно серьезной:

— Она не станет бегать, она пошлет меня.

Эта сцена уже начинала Мешкову надоедать.

— Вам не кажется, что тогда, на перроне, подняв ваш чемодан, я совершил ошибку?

— Роковую! — продолжила Иллария. — Лучше бы вы прошли мимо.

Мешков усмехнулся:

— Порядочным родился.

Иллария тотчас согласилась:

— Порядочным всегда достается. Беспардонным нахалам живется легче. Нахальство — второе счастье.

— Сейчас я выставлю вас за дверь и стану счастливым!

— Значит, вы не пойдете к Таисии Павловне? — с отчаянием в голосе прошептала Иллария.

Мешков рванул мимо нее к выходу. Иллария побежала следом.

Мешков промчался по коридору, ногой распахнул дверь номера триста восемнадцать и закричал:

— Этот чемодан действительно починили в часовой мастерской по Садовой улице, дом сорок четыре!

Таисия приподнялась на постели:

— Что вы кричите? Какое мне дело, где починили этот чемодан. Вы его сломали, вы его и починили.

Мешков круто повернулся и исчез.

— Какой он внимательный и чуткий! — восхитилась Иллария.

— Ты всегда не разбиралась в людях, — уточнила Таисия. — Он хам и грубиян!

Иллария обиделась и горячо вступилась за Мешкова:

— Ты не права, ты его мало знаешь. Я с ним провела времени на два часа больше, чем ты!

Мешков вбежал к себе в номер, запер дверь на ключ, схватил со стола бумаги и с остервенением кинулся с ними на кровать. Но только начал читать, как постучали в дверь.

Мешков чертыхнулся, лицо его приняло свирепое выражение. Он вскочил, отпер дверь, открыл ее, намереваясь задать Илларии как следует. В дверях стояла уборщица с раскладушкой.

— Так я же просил завтра, — простонал Мешков.

— Берите сегодня, завтра может не быть.

Следующим утром, спозаранку, Таисия Павловна уже вышагивала по городу. Вид у нее был боевой — кеды, синий спортивный костюм с белой оторочкой у шеи, на голове немыслимая вязаная кепочка с большущим козырьком, в руках авоська, в которой лежали альбом и коробка с карандашами. Вот Таисия Павловна полезла на бугор, с которого открывался вид на речку, на белую пристань с белым пароходиком, на извилистые дорожки между домиками, которые лепились по крутизне. Эта крутизна отделяла городскую улицу от реки.

Таисия Павловна надвинула кепочку по самые брови, сощурилась, выбросила руки вперед и в воздухе обозначила ими границы будущего холста. Затем опустила руки, отошла на шаг в сторону, снова выбросила руки вперед…

Вдруг возле художницы, с подозрением следя за ее манипуляциями, возник старик, одетый в пиджак покроя пятидесятых годов и широченные бесформенные брюки.

— Что это вы тут выделываете? — строго осведомился старик.

Вместо ответа Таисия Павловна опять отошла на шаг в сторону, опять выбросила руки вперед.

— Что это вы здесь высматриваете? — не отвязывался старик.

— Художник я. Не мешайте работать, пожалуйста!..

Но старик был приставучий.

— Которые художники, те теперь срисовывают старые темные церкви, вместо того чтоб срисовывать новую, светлую жизнь. А вы собираетесь скопировать наш городской порт? Это с какой же целью?

Таисия Павловна огляделась по сторонам, отыскала палку и воткнула ее на то место, где потом будет стоять этюдник. Затем раскрыла альбом, собираясь сделать набросок.

Но шустрый старик встал так, чтобы загородить пейзаж.

— У вас разрешение есть, или направление, или ходатайство с резолюцией?

В это время раздался крик: «Дедушка, дедушка!» — и появился мальчишка лет двенадцати. Он взял дедушку за руку и потащил за собой.

— Это художница, — презрительно сказал внук, достойный наследник своего деда, — их тут полно шляется. Срисует пристань, а потом рванет за это большие деньги.

— Они все такие! — поддержал дед.

Милая пара ушла. Таисия вздохнула и принялась набрасывать рисунок…

В то же самое время в гостинице Иллария отошла от буфетной стойки, держа в одной руке тарелку, на которой лежали сосиски и ломтик хлеба, а в другой — стакан кофе. Иллария оглядела буфетный зал и за одним из столиков увидела Мешкова, который разговаривал с нестарым, лет сорока с небольшим, но совершенно лысым человеком. Расплывшись в улыбке, Иллария направилась к этому столику:

— Доброе утро, Виктор Михайлович! Можно, я к вам подсяду?

Услышав голос Илларии, Мешков вздрогнул.

— Здравствуйте, можно. — Он насторожился.

— Спасибо. — Иллария поставила на стол тарелку и стакан кофе и села на свободный стул. — Это было просто замечательно, как вы вчера гаркнули: «Садовая улица, дом сорок четыре!..»

Мешков порывисто встал и сказал лысому:

— Ну, я помчался!

— Куда? — спросила Иллария.

— На стройку! — буркнул Мешков.

— Ты же не доел свой завтрак!.. — напомнил лысый, но Мешков уже ушел.

Иллария повернулась к лысому:

— Зачем он поехал на стройку, он строитель?

— Он инженер по технике безопасности. Моя фамилия Лазаренко. Догадываюсь, что из-за вас я лишился номера.

— Из-за нас с сестрой.

— Вы с Мешковым друзья?

— Нет, мы познакомились на перроне, где он нас подобрал вместе с чемоданом.

— Подобрал?

Иллария отхлебнула глоток кофе:

— Чего нет в этом кофе, так это кофе… А потом в гостинице нам не дали номера, и Виктор Михайлович сказал, чтобы нас впихнули в его номер, а он будет жить вместе с вами.

— Трогательно, — сказал Лазаренко, — а все-таки, почему он отдал вам номер?

— Не знаю, — искренне ответила Иллария, — я сама заинтересована, скорее всего, он необыкновенный человек, не такой, как все.

— Что-то я раньше этого не замечал.

— Вы ненаблюдательны: у него отзывчивое сердце и добрая, светлая душа!

— У Мешкова?! — переспросил Лазаренко.

— Да.

— Я это обязательно расскажу нашему управляющему, может быть, он повысит ему зарплату.

— И еще, — Иллария даже раскраснелась, — он человек высоких порывов!

— Остановитесь! — потребовал Лазаренко. — И ешьте, а то все остынет. Мешков действительно мужик компанейский и может помочь человеку, но вашим братом он в принципе не интересуется. Спокойно! — добавил Лазаренко, потому что Иллария вся будто напружинилась.

— Что значит «спокойно»? — гневно повторила Иллария. — Вы что, считаете, что я могла… Что мне пришло…

— Могло и прийти, почему бы нет. Вы так вдохновенно про него говорите.

— Да как вы смеете? Это неслыханно!

Иллария резко встала и направилась к выходу.

— Вы же не доели свой завтрак! — крикнул ей вдогонку Лазаренко, но Иллария уже ушла.

Иллария вышла из буфета и остановилась в коридоре, прислонившись к стене. Неожиданные слова Лазаренко произвели на нее сильнейшее впечатление.

Какой-то мужчина — он направлялся в буфет — заметил Илларию и озабоченно спросил:

— Вам плохо?

— Нет, мне непонятно…

— Что? — переспросил мужчина.

— Может ли такое со мной случиться, и тем более за один день?

Мужчина шарахнулся от Илларии и исчез в буфете. Иллария оторвалась от стены и двинулась по коридору. Она закрыла глаза и шла слегка пошатываясь. Мысли у нее заплетались, ноги тоже. Она медленно шла и шла по длинному коридору, как вдруг натолкнулась на кого-то. И этот «кто-то» была ее родная сестра Таисия Павловна.

— Ты что, рехнулась? Ты зачем ходишь с закрытыми глазами?

— Чтобы отключиться от внешних раздражителей, — искренне объяснила Иллария, — и разобраться в своих чувствах и ощущениях.

— Разбираться некогда. Я нашла гениальный мотив. Может быть, он вырастет в картину. Пошли посмотришь!

— Пошли!

— Только не вздумай закрывать глаза, споткнешься и упадешь!

— Хорошо. Я буду думать с открытыми глазами, — пообещала Иллария.

Вскоре они уже шли по улице. Таисия Павловна несла этюдник и картонку. Иллария — зонтик и складной стул. Таисия вышагивала впереди.

— Я просто счастлива. Приехать и сразу напасть на мотив!

Они взобрались на холм, и отсюда на самом деле открывался такой захватывающий вид, что Иллария на какое-то время забыла про все свои личные заботы.

— Ну? — торжествующе воскликнула сестра, и Иллария отозвалась:

— Колоссально! Просто неслыханная красота!

Вскоре на том самом месте, где художница прежде воткнула в землю палку, уже стоял треногий этюдник. Над ним возвышался холщовый зонт. На этюднике держателями была укреплена картонка, и на этой картонке быстрый уголь Таисии успел начертить изгиб реки, и контуры пристани, и чередование домишек на крутом берегу. Таисия отставила уголь и тоненькой кисточкой маленькими, звонкими мазками взяла тон неба и тон земли на другом берегу реки…

Таисия Павловна работала стоя, а Иллария сидела неподалеку на складном стульчике и задумчиво глядела в пространство.

— Иля! — вдруг спохватилась Таисия. — Мы забыли дать телеграмму!

— Да, да, — согласилась Иллария. — Я пойду поищу почту…

Иллария покорно встала, намереваясь уходить, но сестра задержала ее:

— Слушай, в отношении этого, как его, Виктора Михайловича… Я вчера усталая была, с дороги, ну, конечно, он симпатичный, столько для нас сделал…

— Нет! — горячо возразила Иллария. — Он малопривлекательный и вообще мрачный тип! — И ушла на почту.

Иллария отыскала почту, поднялась по ступенькам, толкнула дверь, на которой висело объявление «Осторожно, окрашено», бочком протиснулась внутрь, подошла к окошку, чтобы взять телеграфный бланк, внезапно возле окошка увидела Мешкова и от этой внезапности, от того, что опять он здесь, на ее пути, застыла на месте как истукан.

Мешков почувствовал на себе взгляд, обернулся и обнаружил Илларию:

— Вы как здесь очутились?

Иллария молчала.

— Телеграмму мужу, чтобы не волновался? — продолжал Мешков.

Иллария по-прежнему не произнесла ни звука.

— Вы что, воды в рот набрали? — улыбнулся Мешков.

Иллария молчала и не двигалась.

— Эй, — забеспокоился Мешков. — Что с вами? Очнитесь!

Он осторожно взял Илларию за плечи, встряхнул. Иллария даже не почувствовала, что ее трясут.

— Пошли-ка на свежий воздух, ну-ка! — Мешков обнял Илларию и потащил к выходу. Иллария обмякла, и ее ноги волочились по полу.

— Дверь крашеная, черт бы ее побрал! — Мешков отворил дверь, придержал ее ногой, подтолкнул Илларию. Она вылетела на улицу, скатилась по ступенькам и, наверно, упала бы, если бы не оперлась спиной о телеграфный столб. И этот толчок привел в чувство.

— Извините, — вдруг заговорила Иллария, когда Мешков снова приблизился к ней, — на меня напал молчун!

— Кто напал?

— Я суеверная, я почему-то про вас подумала — и вдруг вы… как с неба упали. Вот я и оцепенела!

— Нервы! — сказал Мешков. — Надо взять себя в руки!

— Сама взять себя в руки я не могу, а меня взять в руки некому…

В это время появился Лазаренко, злой как сатана.

— Ты тут ля-ля-ля… — закричал он на Мешкова. — А я должен сдыхать в раскаленной машине. Главный инженер уже весь расплавился, а шофер матерится…

На Илларию Лазаренко не смотрел, будто ее и не было.

— Прости, я совсем забыл… — ахнул Мешков и заторопился к автомобилю. Лазаренко за ним.

Иллария вернулась на почту, заполнила за столиком телеграфный бланк, подошла к окошку, чтобы отослать телеграмму, и здесь, на прилавке, возле окошка, увидела другой бланк, с телеграммой Мешкова, которую он в суматохе позабыл отправить. И невольно прочла текст и фамилию адресата: «Москва Планетная… Мешковой».

Иллария поколебалась, потом взяла мешковскую телеграмму:

— Тут гражданин жене написал, а отправить позабыл.

— Может быть, передумал? — спросила телеграфистка.

— Нет, позабыл, я точно знаю. Текст очень оригинальный: «Доехал благополучно целую». Примите, пожалуйста…

Поздно вечером Иллария проследовала по коридору гостиницы, остановилась возле номера триста восемь, поколебалась, а затем несмело постучала в дверь. Никто не отозвался. Иллария постучала еще раз, уже решительнее, и прислушалась.

— Зачем тебя леший в конце месяца принес, когда у меня план горит! — злился тенор.

— А то ты не знаешь, — отвечал голос Мешкова, — что несчастные случаи чаще всего в конце месяца, когда аврал…

Иллария осторожно приотворила дверь.

За маленьким столиком, на котором торчала бутылка водки, ссорились Мешков и главный инженер строительства. Толстый-претолстый, он сидел на стуле, отодвинувшись от стола — притиснуться мешал живот.

— Извините, я стучу, стучу! — подала голос Иллария.

— Что вам от меня нужно?! — взвился Мешков. — Что вы за мной по пятам ходите?

— Я… — растерялась Иллария, — я только хотела отдать квитанцию, вы позабыли отпразить вашу телеграмму… вы заполнили бланк и оставили его возле окошка, и я… вот вам ваша квитанция…

Мешков вскочил со стула, бесцеремонно схватил Илларию за руку и усадил. Он был в скверном настроении, и ему было теперь на ком отыграться.

— Видишь, Кира, — он обращался к главному инженеру, — как меня окружают заботой. Я в буфете — она в буфете, я на почте — она на почте, я пью водку — сейчас она будет пить водку!

— Я, я не буду, — испугалась Иллария, — я терпеть не могу…

Мешков плеснул водку в стакан и подал Илларии:

— Валяйте!

— Чего издеваешься, Виктор? — заступился за Илларию главный инженер.

— Он не издевается, — возразила Иллария, — просто он невоспитанный! Он меня с вами даже не познакомил.

— Кирилл Петрович! — представился главный инженер.

— Иллария Павловна, — ответила Иллария. — Имя у меня редчайшее, но красивое.

— Ну, за ваше красивое имя! — поторопил Мешков.

Иллария отважилась, залпом выпила содержимое стакана и отчаянно замахала руками.

— Чего крыльями машете? — улыбнулся Мешков.

— Закусить! — простонала Иллария.

Главный инженер поспешно достал из банки соленый огурец. Иллария выхватила огурец из рук главного инженера, отправила в рот, хрустнула огурцом, проглотила его и перевела дух.

— Все равно я рабочих тебе не дам, — сказал Мешкову главный инженер.

— Дашь! — усмехнулся Мешков. — А не то я тебе стройку остановлю!

Иллария неожиданно всхлипнула и… начала валиться со стула.

Мешков быстро нагнулся и успел ее подхватить:

— Это у нее привычка такая, она уже на почте валилась. Кира, помоги, она тяжелая.

Но главный инженер не успел прийти на помощь.

— Отпустите меня, не прикасайтесь ко мне!

Мешков покорно отпустил Илларию, она выпрямилась и прислонилась к стене:

— Я не пьяна, я отравилась! Известно, что водка — это яд! И вы, Виктор Михайлович, вы меня отравили ядом. Надеюсь, обойдется без «скорой помощи»…

Иллария собрала последние силы и направилась к выходу.

— Я вас провожу! — метнулся Мешков.

— Нет! — обрезала Иллария. — Я пойду своим ходом. — И захлопнула за собой дверь.

Мешков вновь отворил ее и стал следить, как Иллария идет по коридору.

Почувствовав на себе его взгляд, Иллария обернулась:

— Виктор Михайлович, вы мне должны пятьдесят четыре копейки за телеграмму!

Мешков полез в карман.

— Не мелочитесь, — сказала Иллария, — я вам их дарю! — И вошла к себе в номер.

Завтрашним утром Иллария сидела на постели, свесив босые ноги, голова перевязана полотенцем, и тихо стонала. Таисия Павловна была уже в полной боевой готовности — спортивный костюм, кеды, на голове картуз, в руке этюдник.

— Ну? — спросила она.

— Плохо, — честно призналась Иллария.

— К двенадцати, как всегда, принесешь мне перекусить?

— Если доживу…

— Алкашница! — Таисия ушла.

Иллария сползла с постели, открыла дверцу платяного шкафа и погляделась в зеркало, укрепленное на внутренней стороне:

— Кошмар!

В дверь постучали.

— Кто там еще? — недовольно откликнулась Иллария.

— Это я, Мешков.

— Нельзя! — Иллария испугалась.

— Мне надо поговорить.

— Сейчас я тапочки надену, а то пол холодный. — Иллария сунула ноги в тапочки, подошла к двери. — Я в разобранном виде. А вы о чем хотите говорить?

— Наверно, надо извиниться, — объяснил Мешков, — я не знал, что это на вас так подействует.

— Ничего, — прошептала Иллария, срывая с головы повязку и пытаясь привести в порядок волосы. — Я выжила. А из-за чего вы вчера с инженером ругались? Я не поняла.

— Там пролет, — начал рассказывать Мешков, продолжая стоять за дверью.

Подошла уборщица — она волочила по полу пылесос, — остановилась и с удивлением стала глазеть на жильца, который разговаривает с дверью.

Иллария отбросила тапочку и надела босоножки.

— Этот пролет, — продолжал рассказывать Мешков, — между строениями на высоте семнадцати метров, его положили две недели назад, ширина восемь метров. Надо ставить ограждение, а если он снимет на это людей, сорвется план, все останутся без прогрессивки…

Пока Мешков рассказывал, Иллария успела поменять халат на юбку и кофту.

— Теперь поняла, — закричала Иллария, потому что уборщице надоело слушать, она включила пылесос и стала чистить ковровую дорожку, — если за две недели никто не свалился, почему кто-нибудь упадет именно сегодня? — Иллария уже красила губы.

— Я ушел на стройку! — прокричал Мешков, которого раздражал пылесос.

— Дайте им получить прогрессивку! Входите, пожалуйста! — закричала Иллария, распахивая дверь, но Мешков уже действительно ушел.

В расстроенных чувствах, Иллария поплелась в буфет, и там ее увидел и весело окликнул Лазаренко:

— Возьмите сметану и подсаживайтесь!

Иллария поколебалась — подсаживаться к Лазаренко или нет, но он приветливо махал рукой, и Иллария, со стаканом сметаны и с булочкой, села к нему за столик. Лазаренко наклонился к ней и таинственно прошептал:

— Сметана сегодня неразбавленная. Ни молока не завезли, ни кефира, нечем разбавлять! Сидите тихо и не привлекайте внимания.

Иллария изумленно воззрилась на Лазаренко:

— А почему, собственно говоря, я должна…

— Тсс… — перебил Лазаренко и заговорщицки подмигнул. — Давайте говорить на посторонние темы, ну, например, кто вы по профессии?

— Делаю чертежи для технической книги. Удобно, работаю дома, распоряжаюсь своим временем сама. Но все же скажите, почему я должна…

Лазаренко опять не дал договорить:

— Ешьте сметану! Конечно, это великое дело — не ходить на работу точно к девяти… И все-таки нельзя себя так распускать, надо уметь собой владеть!

Иллария резко встала, явно намереваясь уйти, но Лазаренко схватил ее за руку и усадил:

— На меня нельзя обижаться, я абсолютно лысый!

Иллария улыбнулась против собственной воли.

— Вам надо развлечься, — продолжал Лазаренко, — пойдите, например, в парикмахерскую, посидите там пару часов в очереди, обсудите все мировые проблемы, выйдите оттуда красивой — и перестанете психовать.

— Да с чего вы взяли? — возмутилась Иллария.

Лазаренко перегнулся через стол, поманил Илларию пальцем и, смеясь одними глазами, сообщил:

— У вас одна босоножка застегнута, а другая нет, а главное, кофточка вообще надета наизнанку!

Иллария вспыхнула, не нашла что ответить и стала боязливо оглядываться по сторонам, теребя руками кофту.

— Выйдем вместе, — сказал Лазаренко, — я вас загорожу!

Почему-то парикмахерские строят теперь с большущими окнами, прохожие с интересом разглядывают клиентов или клиенток, и те чувствуют себя неловко под их насмешливыми взглядами.

Стеклянный куб парикмахерской Иллария приметила издалека.

Мастеров в парикмахерской было двое, оба были заняты, а очереди дожидалась только одна женщина лет тридцати с густо намазанными ресницами и с высокой тяжелой прической.

— Вы последняя? — спросила Иллария.

— Я же первая, я же крайняя, — оживилась женщина, заполучив собеседника, — сегодня народу нет, напротив в универмаге выбросили импортные кофточки.

— Значит, мне повезло, — сказала Иллария.

— Крым в этом году ужасно подорожал! — доверительно пожаловалась женщина. — Койка — рубль пятьдесят!

— А было?

— Рубль. Но мне очень надо в Крым — я безмужняя…

— Надеетесь там выйти замуж? — заинтересовалась Иллария.

— Что вы? — Женщина даже хлопнула Илларию по руке. — Серьеза на курортах не бывает. Так — пляжный перепляс. — И понизила голос: — Мне загар очень идет. На мой загар мужики на улице оборачиваются.

— Так он же быстро сходит!

— Мне мазь достали, два месяца держится, даже два с половиной. Только мыться надо без губки.

— Следующий! — позвал освободившийся мастер.

Женщина встала, оправила платье.

— А разве здесь нельзя загорать, у речки? — быстро спросила Иллария.

— Здесь я работаю, а не загораю! — И женщина с высокой прической заторопилась к парикмахеру готовиться к поездке в Крым.

Когда подошла очередь Илларии и она уселась в кресло, мастер поглядела на голову клиентки и вздохнула, потому что работа предстояла тяжелая:

— Голова у вас сильно запущенная, не волосы, а бурьян. Вы из провинции?

— Из Москвы, — смущенно созналась Иллария, — да и немолодая я.

— Немолодых нет, есть смирившиеся, — возразила парикмахерша. — В Москве теперь парики носят, а что… напялил — и никаких забот, и мужики тоже напяливают.

— Они-то зачем?

— Потому что наука против лысины бессильна, — разъяснила образованная парикмахерша. — Лысеют ведь по наследству. Так что будем с вами делать? Раз в неделю будем ходить на укладку? Или химическую? Потом сами будете накручиваться. Сумеете?

— Сумею, бигуди у меня есть.

— Накручиваться надо на пиво, лучше на «Жигулевское»…

— Потом от головы будет пахнуть пивом… — поморщилась Иллария.

— Хотите парик? Могу достать, маде ин Гонконг. На тонкой сетке, голова не потеет. Девяносто рублей.

— Делайте химическую! — вздохнула Иллария.

Некоторое время спустя Иллария взбиралась на крутой бугор, осторожно неся голову в новой прическе, а в руках держа пакет с молоком и две калорийные булочки.

— Ну что? — обернулась Таисия Павловна. — Очухалась? — вырвала из рук сестры пакет, ловко надкусила угол, сделала большой глоток, отломила, сунула в рот кусок булки. — Сегодня идет хорошо, кажется, я поймала свет на этих домишках, там на склоне в этом свете они как живые. — И снова повернулась к этюду.

Иллария оскорбленно поджала губы:

— Разве ты не заметила, что я изменилась?

— Нет, я вижу тебя слишком часто и поэтому не могу заметить, как ты меняешься.

— Я сделала прическу.

— Не ври! — сказала Таисия, увлеченная работой. — Прическу я бы заметила, и помолчи, не мешай мне писать.

— Я исчезаю! — сухо, суше не бывает, сказала Иллария. — Может быть, я пойду к реке загорать, а может, пойду в гостиницу, а может, пойду в кино, а может, пойду на вокзал и уеду домой.

— Ты когда-нибудь замолчишь?

Иллария резко повернулась и поспешила прочь.

Иллария спустилась вниз к реке, к самой воде добраться было нельзя, потому что берег обрывался круто, почти отвесно. Иллария пошла по берегу, по вытоптанной тропе.

На реке трудились буксиры и рыбачьи лодки и шел рейсовый пароход, на борту которого было выведено: «Художник Василий Мешков», в честь знаменитого живописца, который писал когда-то эту реку. Иллария увидела на пароходе фамилию Мешков, вздрогнула, отвернулась и обратила свой взгляд на мальчишку, который отсюда, с обрыва, удил рыбу.

Мальчишка почувствовал за спиной Илларию, обернулся и приказал:

— Отойди!

— А ты мне что тыкаешь?

— Над душой стоишь, рыбу пугаешь!

— Чем я ее пугаю, стою себе. Это ты языком молотишь.

— Нервы мне тянешь, — злился юный рыбак, — от взрослых и так податься некуда. И тут, на тебе, надзор!

— Лопух ты! — обругала его Иллария. — Может, я тебе рыбу приваживаю.

— Ты что, ведьма?

— Смотри лучше на поплавок!

Мальчишка глянул вниз, ахнул, потянул, подсек — на крючке болтался подлещик.

— Тетенька, — завизжал мальчишка, — не уходи! — И поправился: — Не уходите!

Иллария шла дальше по берегу, села на поваленную иву, подставила лицо солнцу, прикрыла веки.

Так она сидела, не двигаясь и блаженствуя, как вдруг кто-то потряс ее за плечо.

— Не трясите меня! — возмутилась Иллария. — Терпеть не могу, когда меня трясут.

Она открыла глаза и увидела женщину, с которой встретилась в парикмахерской.

— Вы чего? — спросила та. — Радикулит схватите.

— Загораю!

— Как это вы загораете, когда на небе вон какая туча.

— А я и не заметила! — засмеялась Иллария. — Бездельничаю, вы в отпуск на юг, а я к вам в отпуск. — И встала.

— Я вас очень хорошо понимаю, — задушевно произнесла женщина из парикмахерской, — только на местный загар мужики не клюют, они клюют только на южный загар.

— Выходит, я зря приехала к вам в город?

Но женщина, в сумочке которой лежал билет в Симферополь, ответила совершенно серьезно:

— Конечно, зря… Что к нам ездить? Ничего у нас нет. Вода и церкви…

Под вечер Иллария без дела болталась в холле гостиницы, ерзала в кресле, листая журнал «Наука и жизнь», поглядывала сквозь стеклянный простенок на вход.

Вот у гостиницы остановилась старенькая «Волга». Мешков открыл дверцу, выставил на мостовую ногу…

Иллария, уронив в кресло журнал, кинулась к выходу, толкнула дверь и степенно стала спускаться по ступенькам, вскинув голову, чтобы видна была прическа.

Мешков — он поднимался по ступеням — поравнялся с Илларией и прошел бы мимо нее, не заметив. Иллария сама его окликнула:

— Хорошо бы поздороваться!

— А мы же утром виделись. — Мешков остановился, кинул на Илларию веселый взгляд, таким еще Иллария его не видела.

— Нет, не виделись, мы разговаривали через дверь.

— Это правда! — Мешков улыбнулся. — Слушайте, что отколол этот толстый Кира, главный инженер. Сидел у меня весь вечер, каля-маля, а в это время на стройке ставили ограждение!

— Молодец! — похвалила инженера Иллария. — Он хочет, чтобы коллектив получил прогрессивку.

— Идея! — внезапно воскликнул Мешков. Видно, сейчас у него было такое настроение, что не хотелось оставаться одному. — Вы футбол любите?

— Нет.

— Жаль, я вас хотел на стадион пригласить.

— А я поехать на стадион не отказывалась! — нашлась Иллария.

На стадион ехали трамваем. И, как в первый раз, стояли на задней площадке, которую водило из стороны в сторону.

— Что это у вас глаза печальные? Как у женщины, у которой нет мужа? — спросил Мешков.

— А у меня нет мужа! — просто ответила Иллария.

Мешков даже поперхнулся, ему захотелось выпрыгнуть на ходу из вагона, от безвыходности он начал выкручиваться и глупо шутить:

— Это даже лучше. Зачем женщине муж, действительно! То он пьет, то в преферанс играет, готовь ему, стирай ему, дети от него…

— А у меня двое детей!

Мешков почувствовал, как у него остановилось сердце. И чтобы сердце сдвинулось с места, он продолжал балагурить:

— Конечно, что за жизнь без детей. Великое предназначение женщины — мать. И материнские чувства…

— А у меня не свои дети, — спокойно перебила Иллария, — это племянники — дети Таисии. Только ей некогда, и ее мужу некогда, и поэтому я их воспитываю.

— Приехали! — простонал Мешков.

Стадион оказался маленький, но уютный. Илларии с ее места были видны деревья, которые вплотную подступали к трибунам, а вдали, в темно-зеленой глубине, желтела маковка церкви. Над деревьями пикой торчала стрела крана, она все время поворачивалась в разные стороны, будто царапала по небу.

Мешков перехватил взгляд Илларии и пояснил:

— Это строят тот самый цементный завод, где я скандалил…

Мешков устроился на скамейке свободно, привычно, уперся о скамейку руками, ноги раскинул.

— Вот вы в трамвае учинили мне допрос, — сказала Иллария.

— Да ни о чем я вас не спрашивал. Просто что ни скажу, все невпопад.

— У вас, наверное, создалось впечатление, — продолжала Иллария, — что я никогда не была замужем. А у меня был муж, настоящий, с отметкой в паспорте. Химик. Таисия Павловна этого химика терпеть не могла, и, как всегда, оказалась права. Потом он от меня сбежал к одной… У нее обнаружились ноги сто семнадцать сантиметров.

— Это много или мало?

Иллария погрустнела, поджала ноги под себя, нижняя губа вздрогнула.

— Очень много. И еще у нее папа генерал, новая «Волга», дача со всеми удобствами, зеленые глаза, и еще она пела в ансамбле «Звездочеты» в мини-юбке. Мужчины в зале не слушали ее пения, они смотрели на ее ноги.

— Теперь я буду знать, — широко улыбнулся Мешков, — что к женщинам надо подходить с рулеткой. Благо она у меня всегда с собой.

Он достал из кармана рулетку и потянул за металлический кончик…

Наконец на поле выбежали футболисты. Мешков оживился.

— Ну! — Мешков потер ладошкой о ладошку. — Скинемся по рублику? Будет интереснее глядеть.

— Скинемся! — охотно согласилась Иллария. — Обожаю скидываться, только что это значит?

— Вы за каких, за синих или за белых?

По полю бегали футболисты, одни в белых майках, другие — в синих.

— Я буду за белых! — сказала Иллария.

— Тогда я за синих!

— Тогда я тоже буду за синих!

— Да нет, вы будете за белых, — покрутил головой Мешков, — мы должны болеть за разные команды. Ваши забьют — я вам рубль. Мои забьют — вы мне рубль. Расчет после игры. Все понятно?

— Я уж не такая дура! — обиделась Иллария. — Только я запуталась — я за синих или я за белых?

— Вы за белых, белых.

— Я за белых, белых, — повторила Иллария.

Команда синих перешла в атаку, правый защитник прошел по краю, навесил мяч в штрафную площадку, синий нападающий упал, в падении ударил мяч головой, и мяч угодил в сетку ворот.

Мешков подпрыгнул на месте, потом вскочил и восторженно заорал. Иллария испуганно посмотрела на Мешкова.

Мешков плюхнулся обратно на скамейку, от бурной радости обнял Илларию и звонко поцеловал.

— Это вы меня за рубль целуете? — спросила Иллария.

Мешков ее не слышал. Он снова не отрываясь следил за игрой.

Синие продолжали атаковать, как вдруг совершенно неожиданно полузащитник белых перехватил мяч, через все поле сильным ударом передал его центрфорварду, тот рванулся вперед, сильно ударил — и мяч влетел в ворота.

Мешков в горести обхватил голову руками.

— Кажется, мои забили? — Иллария не была в этом уверена. — Я ведь болею за белых?

— Ваши, — сердито ответил Мешков.

Иллария внимательно поглядела на Мешкова, повернулась к нему, как бы раздумывая — обнять его или не надо…

Но в это время Мешков вскочил на ноги, захохотал и, веселясь, упал обратно на скамейку.

Иллария отважилась, наклонилась к Мешкову и осторожно клюнула его в щеку.

Мешков изумленно обернулся к Илларии:

— Вы что?

— Целуюсь, — разъяснила Иллария, — подражаю вам. Мои гол забили.

— Так ведь не было гола, судья его не засчитал.

— Как «не засчитал»? — возмутилась Иллария. — Почему? Вашим можно забивать, а моим нельзя?!

— А ваш нападающий бил из офсайта!

— Не было офсайта! — закричала Иллария. — Судья жулик. Его подкупили!

Мешков опешил:

— Откуда вы понимаете про офсайт?

— У меня два мальчика! — улыбнулась Иллария.

— Мороженое хотите? — предложил Мешков.

— Хочу! Давайте завтра снова пойдем на стадион. Вон на щите написано, завтра опять матч. Мне здесь определенно нравится.

— Не получится, сегодня я уезжаю. Двадцать один двенадцать. Дела закончил, и делать мне здесь больше нечего.

Мешков взял у разносчицы мороженое и протянул Илларии:

— Есть только это, стаканчики. За девятнадцать копеек.

Иллария оттолкнула руку Мешкова, встала и начала протискиваться к выходу.

— Вы куда? — ахнул Мешков. — До конца еще уйма игры.

Иллария остановилась в проходе и подождала Мешкова, который приближался к ней с явно недовольным видом. Он шел, не глядя на Илларию, рискуя наступить на чьи-то ноги, потому что его взгляд не отрывался от футбольного поля.

— Это хорошо, что вы смотрите в сторону, а не на меня, — сказала Иллария, — я, вероятнее всего, должна сообщить вам, Виктор Михайлович, что влюбилась в вас!

Мешков замер, боясь пошевелиться.

— Возможно, — продолжала Иллария, — это случилось еще на перроне…

Когда Мешков заставил себя обернуться и случившееся несчастье было написано у него на лице, он увидел Илларию, которая уже уходила со стадиона. Мешков сунул мороженое первому попавшемуся мальчишке и кинулся догонять.

Он поравнялся с Илларией, когда она уже подходила к трамвайной остановке. Не зная, как себя вести и абсолютно не представляя, что надо говорить, Мешков не нашел ничего лучшего, как только сказать в растерянности:

— Конечно… спасибо…

— Ешьте на здоровье. Между прочим, я сделала для вас прическу, а вы даже не заметили.

— Разве?… Я думал, всегда так было…

На кругу стоял трамвай. Иллария полезла в пустой задний вагон и осталась на площадке.

— Это уже традиция. Мы все время едем на площадке, как школьники.

— Тогда уж давайте не платить за билеты! — предложил Мешков.

— А вы не мучайтесь, — печально улыбнулась Иллария. — Я вижу, вы мучаетесь и не знаете, что мне сказать. Вы делайте вид, будто ничего не произошло. Мои слова не накладывают на вас никаких обязательств. Вы вообще можете вернуться на стадион, я сама доеду!

Трамвай тронулся с места, зазвенел, задребезжал. Некоторое время оба молчали, потом заговорил Мешков:

— Иллария Павловна, я вечно мотаюсь по всяким командировкам. Я почти не бываю дома, я живу в самолетах, поездах, гостиницах. Я езжу со стройки на стройку. И везде меня не любят, потому что инженеров по технике безопасности нельзя любить. Они ко всему вяжутся, и от них одни неприятности.

— Перестаньте оправдываться, — перебила Иллария. — Я вас информировала, и все!

— Я не оправдываюсь, я объясняю, — повысил голос Мешков. — Какая бы вы ни были замечательная, я все равно не гожусь для романа. Мне ровно пятьдесят! Я, в конце концов, стар!..

— Не кричите на меня! — осадила Мешкова Иллария, а затем подвинулась к нему и сказала не без едкости: — Вовсе не нужно, чтобы все пассажиры слышали, что вы старый и не годитесь для романа. Нашли чем хвастаться!..

Когда Иллария вернулась к себе в номер, то увидела Таисию Павловну, которая сидела на кровати, подобрав под себя ноги, взглядом впершись в этюды, расставленные на раскладушке у противоположной стены.

— Явилась, — сердито сказала сестра, — все-таки пришла! Большое тебе спасибо. Я тут с ума схожу, может, уже сошла!

— Я была на стадионе с Виктором Михайловичем.

— А зачем ты ходила на стадион?

— Болеть за белых, тебе этого не понять.

Таисия отвлеклась от живописи и испытующе взглянула на сестру.

— Он к тебе пристает?

— Нет, это я к нему пристаю! — гордо сообщила Иллария. — Он от меня на стенку лезет!

Таисия искренне заволновалась:

— Ты доверчивая, честная, тебя обмануть — пара пустяков! А он прожженный, опытный…

— Послушай, Тася, ты совсем обалдела со своей прекрасной живописью! Это я за ним бегаю, а он от меня увертывается.

Таисия Павловна слезла с кровати и сунула ноги в туфли.

— Как ты далека от реальной жизни, это хитрый ход, это он тебя заманивает!

Иллария покраснела от возмущения:

— Ты стала похожа на моего начальника. Он тоже слушает только самого себя!

— С этим прохиндеем Мешковым я поговорю! — И прежде чем Иллария успела опомниться, сестра уже выскочила за дверь, и было слышно, как в замке повернулся ключ.

Иллария дернула дверь: заперто. И в бешенстве забарабанила по ней кулаками.

Таисия Павловна шла по коридору крупным мужским шагом, и, когда ей повстречался солидный дядя с изрядным брюшком, тянувший килограммов под сто, Таисия Павловна, не замедляя движения, выкинула вперед руку и отодвинула дядю в сторону, как манекен.

Мужчина, которого оттолкнули, удивленно обернулся:

— Ну и ну!

— А вы уступайте дорогу женщине! — Таисия Павловна уже стучала в номер триста восьмой.

Едва прозвучало: «Войдите», как она ворвалась внутрь и сразу начала на высокой ноте:

— Оставьте в покое мою сестру! Вам нужна гостиничная интрижка, приключение в командировке! Ищите другой объект!

Мешков весь будто ощетинился:

— Ишь как вы о себе заботитесь! Очень вы себя уважаете, себя и свои удобства.

— Что вы несете? — вспыхнула Таисия Павловна.

— Думаете, я не помню, как Иллария волокла чемодан, а вы налегке шли? Здесь ваши шмотки таскает, а дома ваших детей стережет. Боитесь лишиться домработницы!

— Да вы негодяй!

Таисия Павловна подскочила к Мешкову, явно намереваясь влепить ему пощечину, но Мешков ловко схватил ее за руки, завел руки за спину, под локотки поднял художницу в воздух, вынес в коридор, ногой открыв дверь, и сразу наткнулся на солидную пару пенсионного возраста. Оба замерли от удивления.

— Эта дамочка, — сказал Мешков, — ошиблась номером!

Он поставил Таисию Павловну на пол и быстро вернулся к себе, не забыв запереть дверь.

— Я всегда говорила, — нахмурилась жена пенсионера, — что гостиница — это гнездо разврата. Вова, пойдем и не смотри на нее!

И пара чинно проследовала к соседнему номеру триста десять, оставив Таисию Павловну, задыхавшуюся от ярости и бессилия.

Она сделала было шаг к двери Мешкова, потом передумала, направилась обратно к себе в номер, потом снова передумала и направила свои стопы в буфет.

Здесь, у буфетной стойки, очередь была небольшая, человека три, но Таисия Павловна все равно полезла без очереди:

— Моя очередь давно прошла, я забыла в номере деньги и ходила за ними. Вы мне не верите? — Она с вызовом повернулась к военному, который стоял первым.

— Верю, — ответил военный. — Только вы здесь не стояли!

Но Таисия Павловна уже делала заказ:

— Стакан чая!

— Сахар класть? — спросила буфетчица.

— Нет. Нет, положите ложечку, нет, две ложечки… Нет, не кладите сахару!

— Так класть вам сахар в чай или не класть? — устало переспросила буфетчица.

— Я вам не говорила — чай, я вам сказала — кофе! Я никогда не пью чай!

— Извините, но вы сказали — чай! — мягко вставил военный.

— Я не могла этого сказать, я сказала — кофе! — гневно повторила Таисия Павловна.

Иллария металась по номеру взад и вперед. Потом пришла, очевидно, к какому-то решению, достала целлофановый пакет и начала складывать в него всяческую еду.

Затем Иллария открыла дверь на балкон, вышла, держа пакет в руках, и закрыла за собой дверь. Балкон сплошняком тянулся вдоль здания гостиницы, но чтобы из одного номера нельзя было забраться в другой, соседний, балкончики разделялись кирпичным барьером высотой в половину человеческого роста.

Иллария поглядела на кирпичное препятствие, подтянулась на руках, села на узкий конек этой стенки, перекинула ноги на другую сторону и спрыгнула на соседний балкон. Затем, чтобы ее не заметили из номера, согнувшись в три погибели, чуть ли не на коленках, пересекла этот балкон и взобралась на следующую стенку. Эту сложную операцию она проделала несколько раз.

— Триста шестнадцать, — считала Иллария, — триста четырнадцать, триста двенадцать, триста десять, триста восемь…

Спрыгнув на балкон номера триста восемь, Иллария выпрямилась и заглянула в окно. Но отсюда ничего нельзя было разглядеть.

Иллария постучала в стекло балконной двери.

И сразу возле окна возникли две вопросительные фигуры — пенсионер и его жена.

— Что вы здесь делаете? — возмутилась Иллария.

— Это я вас хочу спросить, — голос у женщины был визгливый, — зачем вы влезли на чужой балкон?

— Это триста восьмой?

— Нет, это триста десятый!

— Извините, — сказала Иллария, — значит, я ошиблась при подсчете! — И снова полезла через барьер.

— Опять к нему! — заметил пенсионер не без ехидства.

— Это все потому, — заверещала жена, — что теперь все разрешается! Сначала женщинам разрешили ходить в мужских брюках, потом разрешили ходить без брюк и почти без юбок, потом разрешили длинные юбки, а мужчинам длинные волосы, как у девиц! Потом…

— Что будет потом?

— Потом я не знаю, но опять что-нибудь разрешат…

Тем временем Мешков в номере триста восемь уже складывал в портфель бритву, мыло, запасную рубашку, как вдруг… постучали в окно.

Мешков озабоченно обернулся и обнаружил Илларию. Подбежал, распахнул балконную дверь:

— Ну, знаете, с вами не соскучишься!

— Сестра меня заперла, поэтому я с этой стороны. Тут легко, — успокоила Иллария, — между балконами барьерчики невысокие, — и прыснула, — только я сначала в чужой номер угодила… Вот я принесла: здесь сыр «Виола», два яйца, крутых конечно, кусок кекса. В поезде всегда есть хочется.

— А если сестра хватится?

— Скажу, сама все слопала.

— Тогда большое спасибо. — Мешков, не колеблясь, положил пакет в портфель.

— И еще, — набралась храбрости Иллария, — я хочу вас проводить! — И испытующе поглядела на Мешкова. Тот храбро выдержал ее взгляд.

— Значит, давайте сразу смываться, а то Таисия Павловна вас разыщет и опять арестует!

— Правильно, — поддержала Иллария. — Уходим сразу!

Мешков взял портфель, и оба направились к двери.

— Я навязчивая, да? — спросила Иллария.

— Вы выдумщица, вы все про себя выдумываете!

Мешков отворил дверь и… увидел Таисию Павловну, которая сердито выпалила:

— Я жду, чем это все закончится!

— Она совершеннолетняя! — напомнил Мешков.

— Я вполне совершеннолетняя, — повторила Иллария. — Я еду на вокзал, провожать.

— Ах, вы уезжаете. — Таисия Павловна подарила Мешкову обворожительную улыбку. — Я так рада была с вами познакомиться. Счастливого пути. Смотрите не опоздайте на поезд!

Иллария и Мешков шли по улице.

— Вы к Таисии несправедливы, — говорила Иллария, — у нее дарование, она заслуженный деятель. Ее выставляют во всем мире. Я служу таланту, это лучше, чем служить министерству.

— Я не в министерстве, я в тресте. Был бы умный, не сидел бы на ста восьмидесяти, а давно ушел в НИИ и сделал диссертацию. — Мешков сам себе удивился и вспылил: — Слушайте, что это я с вами начинаю разговоры разговаривать?

— Вы ко мне привыкаете, — объяснила Иллария.

— Вот что. — Мешков поглядел на часы. — До поезда еще… тридцать шесть минут, мы можем дойти до вокзала пешком, а там, к вопросу о привыкании, пожмем руки и — никаких телефонов, адресов…

— Вы правы, — согласилась Иллария, — баб, которые на шею вешаются, — их никто не любит!

— Лично я, — рассердился Мешков, — люблю пельмени, дальневосточные, с уксусом и перцем, поговорили, повыясняли, хватит, дальше идем молча…

Здесь им повстречался Лазаренко.

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— Провожаете? — Лазаренко взглянул на Илларию.

— Провожаю.

— Новая прическа вам идет. Общий привет. — И Лазаренко пошел своей дорогой.

Тут Мешков, против собственной воли, поглядел на прическу Илларии.

— Ну что? — Иллария замерла.

— Прическа идет, и мы идем, а то поезд уйдет без меня…

Потом Иллария стояла у вагона и Мешков топтался возле него и откровенно ждал, чтобы она ушла. Вся эта история тяготила его, и он смутно, сам не зная почему чувствовал свою вину и от этого еще больше раздражался.

— Отъезжающие, пройдите в вагон! — объявила проводница.

— Ну все, счастливо! — Мешков взял руку Илларии, потряс, быстро выпустил руку и поднялся по ступеньке вагона.

Вдруг Иллария тоже начала подниматься в вагон.

— Пожалуй, я поеду с вами до ближайшей станции.

— Не надо! — испугался Мешков и стал легонько подталкивать Илларию. — Зачем? Это бред!

— Вы что, спихиваете меня со ступенек?

— Отправляемся! — крикнула проводница. — Товарищи, отойдите от выхода, пройдите внутрь вагона! Вы что стоите на ступеньках? — накинулась она на Илларию. — Вы едете или нет?

— Нет! — поспешно сказал Мешков.

— Я бы поехала, — Иллария улыбнулась проводнице, — только, слышите, он не хочет! — Она спрыгнула на платформу и повернула к вокзалу, не оборачиваясь.

Мимо нее задвигались, застучали вагоны, она шла по бетонной платформе, не смотрела на уходящий поезд и не глядела ни на кого.

Когда длинная платформа кончилась, Иллария вошла в здание вокзала, прямиком направилась к аптечному киоску и спросила у продавщицы, старенькой, в седых буклях:

— У вас продается цианистый калий?

В поезде Мешков торчал в коридоре, напротив своего купе, и курил, глядя в окно. Он оперся локтем о металлический прут, на котором висели скомканные белые занавески, прут выскочил из гнезда. Мешков покачал головой и стал устанавливать прут на место. Подошла проводница:

— Ваш билет! И не трогайте вы занавески, вечно все их дергают, вот они и залапанные!

— Пожалуйста! — Мешков достал билет и отдал.

— Место номер пятнадцать. — Проводница уложила билет в папку, в коленкоровый карман под пятнадцатым номером. — Что же вы жену-то с собой не взяли?

— Это не жена, — раздраженно ответил Мешков. На душе у него было неспокойно. Вся эта нелепая история с Илларией выбила его из колеи. Так бы он уже давно завалился в вагон-ресторан, занял место, пока его еще можно найти, и завел бы симпатичный разговор с таким же командированным. А сейчас никуда не хотелось идти.

— Ишь ты, — услышал Мешков издевательский голос проводницы, — не жена… Сам-то подержанный, можно определить, вторичное сырье, а все одно — завел! И конечно, наобещал!

— Да никого я не заводил! — взбеленился Мешков. — И вообще, какое ваше дело!

— Мое дело бабье, а вас всех, мужиков-шустряков, пересажать надо!

— Чай принесите! — приказал Мешков.

— Не принесу! — с вызовом отказалась проводница. — Все вы по городам шастаете, нам жизнь портите. Всухомятку живите, без чаю, а не нравится — жалуйтесь! Меня уволить нельзя, пусть такую другую дуреху ищут в этой трясучке вкалывать…

И заторопилась по служебному делу — собирать билеты…

Мешков опустил сигарету в металлическую пепельницу и вернулся в купе. На верхней полке кто-то спал. Внизу над крупной бельевой корзиной колдовал толстяк. Он доставал из корзины продукты и густо заставлял ими маленький вагонный столик.

Увидев Мешкова, толстяк обрадовался, что-то прожевал, проглотил:

— Помидорчиков хотите?

— Нет, спасибо! — Мешков уселся на полку напротив.

— Огурчиков соленых? — Толстяк один огурец отправил в рот, а другой протянул Мешкову. — Они из рассола, мыть не надо!

— Спасибо, нет! — опять отказался Мешков.

— Кабачок фаршированный? Жинка моя…

— Спасибо, не хочется, настроения нет! — Приставучий толстяк уже начинал злить.

— Еда от всего лечит — от болезней, от настроений! Хотите пирог с яйцами, с луком-порей… Жинка моя…

— Нет!

— Хлебушка черного с копченой грудинкой?

— Нет!

— Вот… рыбец… фантастический рыбец, будто бриллиантовый!!

— Нет!

— Ну тогда курочку… — растерялся толстяк. — Больше она мне ничего не поклала!

— А гусятины в вашем магазине нет? — с издевкой спросил Мешков.

Толстяк принял вопрос Мешкова, как говорится, на полном серьезе.

— Вот беда… Гусяки нету…

— А я ем только, как вы его зовете, гусяку! — Мешков поднялся, снова вышел в коридор и стал продвигаться по вагону. Навстречу шел другой пассажир.

— Чувствую, в ресторан?

— А куда же еще?

— Ни одного местечка.

— Спасибо. — Мешков вернулся к своему окну и стал в него глядеть.

Сквозь окно просачивался летний вечер. И поля, и леса, и проезжие деревушки заливало закатом. Настроение у Мешкова было противное. За его спиной прошла проводница и сказала ему в спину:

— Душегуб!

Следующим утром Мешков смешался с толпой, которая двигалась в одном направлении — от вокзала к станции метро.

Потом, уже в другом районе, он вышел из метро, свернул за угол…

А вскоре он уже входил к себе на работу, сел за стол, положил на него портфель и поздоровался:

— Общий привет!

— Прямо с вокзала? — спросил Гаврилов, худой очкастый мужчина, он сидел напротив Мешкова.

— С вокзала.

Гаврилов пристально посмотрел на прибывшего:

— Болен?

— Нет.

Гаврилов перегнулся через стол:

— В поезде перебрал?

— Нет! — ответил Мешков своим любимым словом.

Гаврилов покрутил головой:

— Чего-то ты весь перекошенный!

И тут Мешков засмеялся, не разжимая губ, вздернув вверх уголки:

— Очень может быть, что меня перекосило… Ты лучше скажи, какие новости?

— Бороздин на пенсию уходит, на его место берут Корешкова, того, который марки собирает, а управляющий намеревается срочно послать тебя в Тамбов.

— Я не могу скакать по городам! — взорвался Мешков. — Я живой человек.

— Это ты ему скажи, — посоветовал Гаврилов, — все-таки, что случилось, Витя?

Мешков усмехнулся:

— А вообще-то мне бы лучше не в Тамбов, а куда-нибудь на Курильские острова, а еще лучше в Антарктиду!

— Скоро будут уже отправлять на картошку, — напомнил Гаврилов, — ты можешь попроситься, и я тебе гарантирую, что тебя возьмут!

Это совершенно неповторимое ощущение — возвращаться домой. Если, конечно, ты любишь свой дом…

Мешков жил когда-то в тихом доме, который выходил в тихий двор, а потом, совершенно неожиданно, прорубили улицу. Теперь дом стал смотреть окнами на широкую шумную магистраль, которую в духе космической эры окрестили Планетной. Однако с другой стороны дома уцелели корявые липы, и старый тополь, и кусты черемухи.

Мешков сошел с автобуса, сделал несколько шагов, завернул во двор… и сразу почувствовал себя дома. И сразу забылось все — эта суматошная поездка, Иллария, Таисия…

Во дворе на скамейке сидели женщины с детьми.

— Ну? — обратился к ним Мешков. — Здравствуйте, мои хорошие! Какие последние известия?

— В пятой квартире Глеб женился, а в сто шестой Семен выиграл по спортлото…

Мешков покрутил головой, прошел в глубь двора. По пути остановил Мешкова человек с пуделем:

— Ну что, берете щенка?

— Еще не решил! — помялся Мешков.

— Смотрите, жалеть будете. Хотите купить за деньги верную любовь — купите собаку! В доме надо иметь верного друга. А без собаки — собачья жизнь!

Под тополем играли в домино.

Мешков подсел к играющим. Блаженная, глупая улыбка поползла по его лицу. Да, он приехал домой!

Седой старик с пышной артистической прической — он стоял возле играющих — предложил Мешкову:

— Михалыч, могу взять в компанию, сейчас подойдет наша очередь!

— Спасибо, Вадимыч, я только из командировки.

— Тогда прощаю! — развел руками Вадимыч.

Теперь Мешков от души улыбнулся персонально Вадимычу, поднялся со скамейки и повернул к подъезду.

Вскоре Мешков вышел из лифта на пятом этаже. Открыл ключом дверь квартиры. Повесил на вешалку плащ. Положил портфель. Вошел в комнату и увидел дочь, которая разговаривала с соседкой из другого подъезда.

При виде соседки Мешков изменился в лице и обессиленно опустился на диван. Эта болтливая женщина напрочь сняла с него то радостное спокойствие, которое он ощутил, едва войдя во двор своего дома.

— Здравствуй, папа! — Дочери было лет двадцать. Мешков не успел ответить, потому что соседка затараторила с невероятной скоростью:

— С приездом, Виктор Михайлович! Я забежала на минутку, у меня совершенно нет времени. Посмотрите, вот я достала бра, оно из ГДР. Я купила его у метро «Войковская». У меня обои золотистые, в цветочках. Вы с дороги, вам надо отдохнуть! В квартире шестнадцать сказали, что бра подходит, в квартире восемнадцать — что не подходит, я могу сдать бра обратно. У меня есть чек, в двадцать второй сказали…

— Хорошее бра! Прекрасное! — прорычал Мешков.

— А что думаете вы, Машенька? — спросила соседка у его дочери. — Я так дорожу вашим мнением.

— Под старину теперь модно! — закивала Маша, только чтоб отвязаться. — Папа, ты будешь есть рыбные котлеты?

— Машенька! — счастливым голосом пропела соседка. — Хотите, я вам дам гениальный рецепт, как готовить рыбные котлеты из морского окуня. Надо взять филе, положить в молоко…

— Поменяйте ваше бра. — Мешков угрожающе поднялся с дивана. — На филе морского окуня! А филе сдайте обратно, если у вас сохранился чек!

Соседка в испуге вылетела из квартиры.

Потом отец и дочь сидели за столом на кухне. И смотрели друг на друга, при этом отец ел рыбные котлеты, он, не глядя, цеплял их на вилку и отправлял в рот. По тому, как они смотрели, видно было, что отец и дочь не только любят друг друга, но еще и большие приятели. Это на сегодня редкость.

— Ты царапаешь вилкой по пустой тарелке, — заметила Маша. — Ты умял восемь штук!

Мешков захохотал. Он хохотал от души, запрокидывая назад голову и показывая зубы. Затем оборвал смех:

— Скажи, Маня, можно ли влюбиться в твоего отца, когда он несет на вокзале чужие вещи?

— Много вещей? — строго спросила Маша.

— Один чемодан.

— Всего один?

— Но зато такой тяжелый, что отломилась ручка.

— Если отвалилась ручка — тогда можно! — И дочь серьезно продолжила: — Папа, я тебя наизусть знаю, что у тебя произошло?

В это время раздался звонок в дверь. Мешков повернулся к двери, собираясь встать, но дочь остановила его:

— Обожди, это Павлик. Он, между прочим, предлагает мне идти за него замуж.

Мешков растерялся:

— Но почему замуж?

— Он сильно высокий, — рассуждала Маша, — это модерново, он на бас-гитаре играет.

Мешков осторожно спросил:

— Ты его любишь?

— Конечно, нет, но мне уже двадцать, пожалуйста, не возражай, сейчас всеобщая акселерация. Двадцать лет — самый замужний возраст.

— Маня, — простонал отец, — но если ты его любишь…

— Папочка, когда ты ко мне привыкнешь? Я ведь шучу, я всегда шучу, и поэтому мы не откроем дверь!

Павлик продолжал звонить, проявляя характер.

Несколько дней спустя погода испортилась. По крышам и мостовым усердно заколотил дождь. Когда Лаза-ренко вышел из метро, то припустился бегом.

Вскоре Лазаренко спешил по длинному коридору и заглянул в комнату, где работал Мешков. В комнате никого не было.

Лазаренко прошел дальше по коридору.

В зале заседаний была распахнута дверь. Лазаренко осторожно, через голову женщины, которая сидела при входе, заглянул внутрь и увидел Мешкова.

— Вызовите-ка мне Мешкова! — шепотом попросил он женщину.

Женщина нагнулась к соседу и, как при игре в телефон, шепнула ему на ухо: «Мешкова спрашивают!» Тот нагнулся к следующему и повторил: «Мешкова спрашивают!»

Мешков поднялся с места и, аккуратно переступая через чужие ноги, выбрался в коридор.

— Здорово! — сказал он Лазаренко. — С приездом. Что стряслось?

— Тебе привет!

— Какой привет? От кого?

— От изумительной и неповторимой Илларии Павловны.

— Ты за этим меня вызвал с совещания?

— За этим.

Мешков повернулся к нему спиной, возвратился в комнату, где шло совещание, и занял свое место.

Лазаренко потоптался в коридоре, потом снова наклонился к женщине, которая сидела в дверях:

— Извините, еще раз Мешкова!

Женщина покрутила головой, но все-таки нагнулась к уху соседа и передала поручение. Мешков мрачно поднялся со стула.

— Что происходит, Виктор Михайлович? — Управляющий проявил неудовольствие.

— Все время междугородная вызывает! — соврал Мешков, снова с трудом выбрался в коридор и кинулся на Лазаренко: — Что тебе еще, что ты пристал?

— Двадцать девятого у нее день рождения.

— Вот и давай телеграмму!

Лазаренко взял Мешкова за локоть:

— Нет, это ты посылай телеграмму. Ты ей заморочил голову!

— Да ничего я не морочил! — в сердцах воскликнул Мешков.

— Она просила передать про день рождения, — уже с раздражением повторил Лазаренко, — я передал. А дальше — это дело твоей порядочности.

— При чем тут порядочность, когда ничего не было!

— Меня это не касается — было или не было. — И Лазаренко быстро зашагал по коридору.

Мешков помчался за ним, догнал его на лестничной площадке, возле лифта:

— Ты что, мне не веришь?

— Если ты не виноват, почему ты оправдываешься? И почему у Илларии Павловны все время глаза на мокром месте? — И Лазаренко прыгнул в лифт.

Кабина лифта умчалась вверх.

Мешков задрал голову и заорал, обращаясь к невидимому Лазаренко:

— Она вовсе меня не интересует! И мне наплевать на ее день рождения!

Кто-то сзади потрепал Мешкова по плечу. Мешков обернулся. Сзади стоял управляющий трестом:

— Это вы разговариваете по междугородному телефону?

— Разве вы не видите, что по междугородному! — отшутился Мешков.

Двадцать девятого числа великомученик Мешков понуро плелся по улице. Вид у него был затравленный.

На здании почты было написано: «Почта — телеграф — телефон».

Мешков вошел внутрь как приговоренный. Он проследовал в телеграфный зал и спросил у телеграфистки:

— Я не знаю ее фамилии, только имя и отчество, примете телеграмму?

— Приму!

— Но это не домашний адрес, это номер в гостинице!

— Все равно приму!

— А вдруг ее перевели в другой номер?

— В гостинице разыщут. — Телеграфистка разрушила последнюю надежду Мешкова. — Пишите, приму!

— Это неправильно, — разозлился Мешков, — вы не имеете права принимать без фамилии!

Телеграфистка высунулась из окошка и поглядела на Мешкова:

— С утра пьете?

— Только кофе.

— Хорошо, — сказала телеграфистка, — я не приму, но рядом переговорный пункт. В гостиницу можно позвонить!

— Зачем вы подали мне эту мысль? — взвился Мешков.

— А я ненавижу всех мужчин, — призналась телеграфистка. — Я уже четвертый раз замужем!

На переговорном пункте Мешков утопал в глубоком ярко-красном кресле, поджав под себя ноги, и невесело слушал стереотипный голос:

— Ленинград, кто вызывает «Электросилу» — первая кабина.

— Рига, Кубланова, пройдите в девятую кабину!..

Рядом с Мешковым, в таком же красном кресле, вскакивал и снова садился высокий молодой человек со светлыми глазами. Его тонкую шею перехватывал желтый шарф. В очередной раз упав в кресло, нервный молодой человек потеребил шарф и сказал Мешкову:

— Ее нигде нет!

— Кого? — машинально вступил в разговор Мешков.

— Жены.

— А я здесь при чем? — обрезал Мешков.

— Вы ни при чем. Вы в Москве, я в Москве, она в Златоусте. Ее нет ни дома, ни у родственников, ни у друзей. Ни днем, ни вечером, ни ночью.

— Позвоните ей на работу! — посоветовал Мешков.

— Она недавно уволилась. В больнице ее тоже нет, я проверял. Я живу в этом красном кресле и трезвоню по всему Златоусту. Если она от меня ушла, я не дотерплю до Златоуста, я убью первого попавшегося!

Мешков встал и пересел подальше от опасного соседа.

— Древнегорск. Тринадцатая кабина.

Мешков прошел к кабине под несчастливым номером. Там уже зажегся свет. Мешков закрыл за собой дверь, поднял трубку и услышал:

— Триста восемнадцатый не отвечает!

— Тогда, — решился Мешков, — тогда соедините с администратором.

— Администратор слушает. — Это была та самая администраторша, которая поселяла Мешкова. Чтобы ей не мешали разговаривать, она повернулась спиной к вестибюлю.

А из лифта вышли Таисия Павловна, с этюдником и зонтом, и Иллария, которая волокла все тот же чемодан.

— Жаль, что нет твоего Виктора Михайловича, поднес бы вещи! — усмехнулась старшая сестра.

— Он тебе не носильщик! — отрубила Иллария.

— Постой, отдохни, я ей напоследок кое-что скажу! — Таисия Павловна решительно направилась к администратору.

— Зачем опять нервы трепать… — начала было Иллария, но махнула рукой и села на чемодан.

— Я узнала вашу фамилию, товарищ Тихонравова, — грозно произнесла Таисия Павловна в спину администраторше, — я напишу министру…

— Минуточку, не мешайте! — отмахнулась администратор, не оборачиваясь. — У меня на проводе Москва, поскандалим через несколько минут. Это я не вам! — сказала она в трубку.

Илларии расхотелось сидеть на чемодане, она встала и тоже подошла к стойке администратора.

— У вас там в триста восемнадцатом живут две женщины, — говорил в трубку Мешков, но администратор его перебила:

— А мы их выселили!

— Может, это меня? — Иллария пальцем постучала администраторше по спине.

— Вот люди! — взорвалась администратор, по-прежнему не оборачиваясь. — Даже с Москвой не дают поговорить! — И опять повторила в трубку: — Это я не вам!

— Как «выселили»? — повысил голос Мешков.

— У нас заезд иностранцев, сим-по-зиум, — по слогам произнесла администратор.

— Безобразие! — возмутился Мешков.

Администратор в сердцах повесила трубку:

— Все скандалят, все! — И повернулась к сестрам: — Это вы? А вас Москва вызывала.

— Да я же тут рядом стою! — обозлилась Таисия Павловна.

— Я же к вам в спину стучалась?! — добавила Иллария.

— Что я, спиной вижу, что ли?

— А кто звонил? — Иллария разволновалась, толком сама не зная почему.

— Не спрашивала! А хотите, товарищи, писать министру, я тоже подпишусь — пусть строят побольше гостиниц, тогда я вас буду не выселять, а поселять!

Стоило Мешкову выйти из кабины, как дорогу ему преградил нервный ревнивец. Сейчас Мешков разглядел, что тот совсем молод, лет двадцати пяти, не больше, лохматая прядь падала ему на глаза.

— Почему вы от меня отсели?

— Я не должен отчитываться, дайте пройти! — потребовал Мешков.

Но молодой человек упрямо загораживал ему дорогу.

— Помогите мне! Мне плохо.

— Я с вами не знаком.

— Знакомым помогать труднее, они могут к этому привыкнуть и сесть на шею.

Мешков невольно улыбнулся:

— Почему вы прицепились именно ко мне?

— Я почувствовал к вам симпатию. Знаете, собака иногда привязывается к прохожему. Вы прохожий, я собака. Пойдемте выпьем пива тут, за углом.

— Первый раз в жизни вижу собаку, которая пьет пиво! — сказал Мешков.

И они пошли рядом.

По дороге парень назвался.

— Все зовут меня Толей. Знаете, я подслушивал ваш телефонный разговор.

— Что? — ахнул Мешков.

— Любопытство в науке или в искусстве называется поиском, а в жизни — пороком. Почему? Кого и за что выперли из гостиницы?

— Одну знакомую, подхалимничают перед любым иностранцем!

— У нас деньги, у них — валюта, — вздохнул Толя. — Смотрите!

На дощатом павильоне, где обычно торговали пивом, висело объявление: «Пива нет».

— Я пошел домой, — попрощался Мешков. — Привет, Толя!

— И я к вам пойду, можно? — Толик глядел на Мешкова невинными голубыми глазами.

— Нет!

— Я вам все наврал, — признался Толя, — жена меня бросила. Зачем ей рядовой инженер, который сидит на зарплате. Она в Сочи спуталась с пожилым, с материально обеспеченным, ему уже тридцать пять. Я ей звоню, умоляю вернуться…

— Я тоже инженер.

Мешков сказал это так, что Толя понял и пошел рядом с ним.

В это самое время по улицам Древнегорска мимо церквей и мимо пятиэтажных блочных строений ехало такси.

— Ненавижу жить на частной квартире, — говорила Таисия Павловна. — Куда он нас везет? На край света?

— В прошлом году ты говорила, что не любишь гостиниц, — возразила Иллария. — Может быть, это не тебе звонили, а мне? Поздравляли с днем рождения.

— Все, кто знает, уже прислали телеграммы.

— Виктор Михайлович! — гордо произнесла Иллария.

Таисия взглянула на сестру с нескрываемым сожалением:

— Он сразу про тебя забыл. У него наверняка жена, дети, может быть, даже внуки…

— Внуков я буду любить, — сказала Иллария, — я ведь хорошо воспитываю детей. Верно?

— Ты всю его семью будешь любить?

— Семью я разобью! — скромно пообещала Иллария.

Таисия ужаснулась:

— Ты сошла с ума!

— Нет, я вошла в азарт!

— Приехали! — Шофер остановил машину. Он вышел из нее, обошел вокруг и открыл багажник. — Вещи поднести?

— Да, пожалуйста, большое спасибо! — с неожиданной для нее вежливостью сказала Таисия Павловна. Сестры тоже уже вылезли из машины и оглядывались по сторонам.

— Номер квартиры? — спросил шофер.

Иллария поглядела на записку, которую она держала в руке:

— Седьмая.

Шофер поднял чемодан и этюдник, взял под мышку картонку, зонт и со всем этим имуществом вошел в подъезд.

— Ты делаешь мне больно, — прошептала сестре Таисия, — выкинь его из головы. Ты его больше не увидишь.

— Я его из-под земли добуду! — ответила Иллария.

— Вот тир! — Таисия показала на противоположную сторону улицы. Там действительно синела вывеска, где возле белого круга мишени белым было выведено: «ТИР». — Пойди отвлекись!

Иллария отрицательно помотала головой:

— Люди делятся на тех, кто стреляет и в кого стреляют. Я, к сожалению, отношусь ко второй категории…

В Москве Мешков в сопровождении Толи входил во двор своего дома. Во дворе под тополем стучали в домино. Вскоре Мешков вместе с Толей уже выходил из лифта…

Дома была только Маша, она сидела в кресле, одетая в пальто. Пальто было длинное-предлинное.

— Почему ты сидишь в пальто? — не понял Мешков.

— Голландское, под замшу, я его достала в комиссионке, оно совершенно новое.

— Это надо, чтобы такое длинное?

— Очень надо!

— Тогда я счастлив!

— Сейчас ты перестанешь быть счастливым, — сказала Маша, — я взяла деньги из тех, что мы откладываем на цветной телевизор!

— Здравствуйте! — поздоровался Толя. — Можно, я сяду? У меня голова кружится!

— Кто это? — Маша обернулась к отцу.

— Не знаю, зовут его Толей. Все-таки, Маня, так мы никогда не купим цветной телевизор! Ты же сама придумала на него откладывать. А мне все равно, какого он цвета.

— Вы, Маня, — сказал Толя, — вы поразительно похожи на мою жену, которая ушла от меня к пожилому!

— Отец! — Маша поднялась и прильнула к Мешкову. — Я сто лет мечтала о таком пальто! Давай потанцуем, отец! — Она включила проигрыватель.

Мешков танцевал старательно, подражал движениям дочери, а дочь смеялась, показывая белые зубы:

— Папа, ты скован. Современные танцы требуют внутренней свободы, в этом их смысл! Расслабься! Подумай, нет ничего — ни управляющего трестом, ни годового отчета, ни техники безопасности, ни времени, ни пространства…

Они танцевали, отец и дочь. Тела их стали невесомыми. Тела изгибались и извивались, взлетали и опускались, головы танцевали, руки, и ноги, и животы. А потом музыка оборвалась.

Это кончилась пластинка.

Отец и дочь упали на диван. Дочь сказала:

— Двадцатый век. Семидесятые годы.

А отец сказал, с трудом дыша:

— Я был на почте, звонил в Древнегорск. Ту женщину, помнишь, я рассказывал, что подносил чемодан, выселили из гостиницы.

— Хамство! Но почему ты ей звонил?

— День рождения!

— Красивая?

— Нет!

— Маня, — вмешался в разговор Толя, — зато вы такая же красивая, как моя жена! Она от меня ушла…

— Не смейте звать меня Маней, — разозлилась Маша, — это отец меня так зовет!

— А как вас звать?

— Никак!

В дверь позвонили.

— Это Павлик, — узнала звонок Маша, — мы идем в кино! — И сняла пальто. — Жалко его в кино мять!

И ушла.

— Теперь мы можем спокойно страдать вдвоем! — Толя пересел на диван.

— Почему это я тоже должен страдать? — усмехнулся Мешков. — Меня никто не бросал.

— Разве вы не переживаете, что не дозвонились той женщине?

— Нет.

— Я вам не верю!

— Послушайте, какое ваше дело! — вспыхнул Мешков.

— Видите, вы нервничаете!

— Уйдите! — приказал Мешков.

— Хорошо, я уйду. Только посоветуйте мне, как называть вашу дочь? Машей, Мусей, Русей?… Я ухожу, ухожу!..

Настырный Толя окончательно вывел Мешкова из состояния равновесия, и теперь настроение у Мешкова стало отвратительным. Он сел в кресло и взял газету. Потом отложил газету и взял книжку. Потом отложил книжку…

В дверь позвонили.

Мешков встал, отворил дверь. На лестничной площадке пожилой мужчина с заискивающим лицом держал в руках большую плетеную корзину:

— Копчушки в коробочках. Один рубль. Не желаете?

— Копчушки — это вещь! — Мешков взял коробочку и отдал рубль.

Но когда внимательно рассмотрел коробочку, то кинулся вниз по лестнице догонять продавца.

— Вы что, всех за идиотов держите? Написано «Тюлька», двадцать восемь копеек…

Продавец, ничего не говоря, вернул Мешкову рубль, взял обратно коробочку и как ни в чем не бывало стал спускаться по лестнице.

— Жулье! — возмущенно заорал Мешков, перегнувшись через перила. — Обманывают на каждом шагу!

… Сумерки уже овладели городом, еще не зажгли уличных фонарей, и поэтому очертания домов стали растворяться в бесцветном тумане.

Мешков решительно надел плащ и ушел во двор играть в домино. Но его желанию не удалось сбыться.

Первым, кого увидел Мешков, был Толя. Он с блеском ударил костяшкой о стол:

— Мы выиграли! Считайте!

Широко улыбаясь, Толя поднялся со скамейки навстречу Мешкову и сказал ему, доверительно понизив голос:

— Я на вас не сержусь, потому что вы переживаете! Хотя сами этого еще не осознали. Мы два сапога пара!

Мешков взял Толю за локоть и повел прочь со двора.

— А эта женщина, — заискивал по дороге Толя, — как вы думаете, она огорчена, что вы не дозвонились?

— Я думаю, что вижу тебя последний раз в жизни!

Они вышли на Планетную, и как раз возле них остановилось такси, из которого выскочила Маша.

— Минуточку. — Мешков наклонился к водителю, дал ему рубль и втолкнул Толю в машину. — Отвезите его подальше от моего дома!

Когда машина отъезжала, Толя успел крикнуть:

— Я вас навещу! Обоих!

Отец и дочь повернули домой.

— С Павликом покончено, — сообщила Маша. — После кино он повел меня в компанию, где пьют чернила, а я этих юных пьяниц терпеть не могу!

— Пьют чернила! — Мешков даже остановился.

— Так они называют портвейн, самый дешевый, рубль восемьдесят семь и бутылка большая — ноль восемь. За что ты так обошелся с Толей?

— К нам в дом принесли поганую тюльку, — уклонился от ответа Мешков, — а продают за копчушки. Я чуть не накололся.

— Папа, почему ты такой возбужденный? Неужели из-за тюльки?

— Почему ты не занимаешься? — перешел в стандартную атаку отец. — Шляешься неизвестно где!

— Вот видишь, — мягко улыбнулась Маша, — ты забыл, что у меня каникулы.

Мимо них прошел продавец, теперь уже с пустой корзиной.

Мешков цепко схватил корзину:

— Всех облапошил?! А ну пойдем в милицию!

Теперь каждый тянул корзину в свою сторону.

— Папа! — Маша схватила отца и оттащила от злополучной корзины. — Прекрати. Что с тобой сегодня, папа?!

Продавец воспользовался неожиданной помощью и мгновенно исчез.

— Папа, ты… — Тут дочь фыркнула, засмеялась, потом оборвала смех, строго спросила: — Папа, ты… ты не влюбился там, в этом Древнегорске?

— Нет! — ответил Мешков и, не удержавшись, добавил: — Я-то нет, а она в меня — да!

И пошел играть в домино.

Маша смотрела вслед отцу и улыбалась… отечески.

— Мужчины, они любят прихвастнуть, да?

Маша резко обернулась.

Рядом стоял Толя:

— Ваш отец дал водителю рубль, я отъехал сколько положено, дал еще рубль и вернулся обратно.

— Не провожайте меня! — Маша помчалась домой.

Прошел месяц или около того. Виктор Михайлович Мешков отправился в новую командировку. Одетый уже по-осеннему, в рубашке с галстуком и в пиджаке, он в самом радужном настроении зашел в вагон-ресторан.

Поезд недавно отошел от московского перрона и в вагоне-ресторане было еще полупусто.

— Пассажир или командировочный? — окликнул Мешкова блондин, лет тридцати двух — тридцати четырех с нахальным красивым лицом. Одет он был по-современному, в джинсовый костюм.

— Командировочный, — улыбнулся Мешков.

— Тогда тэйк ер плэйз! — Красавчик, которому скучно было сидеть одному, предложил Мешкову стул.

Мешков тоже не любил сидеть один и поэтому принял предложение и сел напротив за тот же стол.

Парень через стол протянул Мешкову руку и представился за обоих:

— Иванов-Петров!

— Вот и познакомились! — одобрил Мешков. Ему было хорошо.

— Галстуку — пива! — Красавчик отдал приказ подошедшей официантке.

— Есть соленый миндаль, сейчас открываем ящик! — таинственно сообщила официантка, вовсю тараща глаза на блондина.

— Сказка! — отреагировал Мешков. — Тащите весь ящик!

— Иди за миндалем! — отослал официантку блондин. — Если завтра отменят командировки, — продолжал он, уже обращаясь к Мешкову, — скажут, работайте, а не гоняйте туда-сюда, я с Останкинской башни вниз головой… Я снабженец, тяни-толкай!

— А мои командировки нужные, — поддержал разговор Мешков. — Без техники безопасности…

Официантка принесла пиво и тарелочки с миндалем.

— Знаю, — сказал блондин, успев кивком поблагодарить официантку, — как они, ваши правила, называются? СНиП? Вторая книга, тысяча двести пунктов? Любому начальнику можно плешь проесть.

— Да нет, мы-то здоровье оберегаем, речь ведь идет о человеческой жизни.

— А я в жизни — кумир! — скромно признался красавец.

— Кто?

— Кумир, то есть мужчина со Знаком качества. Видали, как на меня официантка зарится! А почему? Внешний вид — это конечно, но решающий фактор другой! Я в каждой вижу женщину и каждую уважаю. Независимо, какая у нее расфасовка и какая дата выпуска. Но только в командировке! В Москве я семьянин высший класс, экстра!

— Ну и ну! — Мешков с удовольствием грыз соленый миндаль.

— В Москве, будь она хоть заслуженная артистка, я на нее моргаю! Жена как бессрочный паспорт, надо беречь!

К столику опять подошла улыбающаяся официантка.

— Что вам от нас нужно, сервис? — спросил Мешков.

— От вас ничего! — грубо отбрила официантка и отошла, нарочито раскачиваясь всем телом.

Красавчик ухмыльнулся.

— Ну а вы в командировках уже в преферанс играете? Вы сколько женаты, тысячу лет?

— Нет, я уже очень давно один…

— Ушла на все четыре стороны?

— Рак легких, курила много, — тихо сказал Мешков.

— А я тут треплюсь! — с неожиданной для него искренностью воскликнул красавчик. — Галстук, прости! Хочешь, я на колени встану?

Видя, что блондин действительно готов упасть на колени, Мешков вскочил и успел его придержать:

— Не надо, что ты! Пожалуй, я расплачусь и пойду.

— Ни в коем случае, — возразил красавчик. — Человек не должен быть один, тем более мужчина! — Он крикнул официантке: — Девушка хорошая!

Официантка кинулась к красавчику.

— Что есть у нас из горячих? — выразительно начал блондин. — Что-нибудь невозможное и выдающееся?

— Ничего! — растерялась официантка.

— А если подумать, покумекать и сообразить?

— Яичница с помидорами! — нашлась официантка.

— Мало! — покачал головой блондин.

— Сверху ветчины накрошить! — официантка старалась изо всех сил.

— Лучше, но еще не конец.

— И еще посыпать брынзой и укропом. — Упоенная творчеством, официантка даже задохнулась.

— По-моему, принято! — Красавчик поглядел на Мешкова. — Мы это будем есть, Галстук?

— Будем, — ответил Мешков. — Как тебя все-таки зовут, Джинсовый Костюм?

В это же время другой поезд двигался ровно в противоположном направлении. В одном из вагонов, в одном из купе сидели Таисия и Иллария в шляпе.

— Иллария, сними шляпу!

— Не хочу!

— Ну как хочешь! — Таисия Павловна откинулась назад и прислонилась к стенке. — По-моему, мы прекрасно съездили, я наработала будь здоров! Там еще уйма мотивов, мы обязательно еще раз съездим.

— Без меня! — Иллария встала, вышла в коридор и стала смотреть в окно. Иллария оперлась руками о металлический прут, на котором висели занавески, прут выскочил из гнезда. Иллария принялась нервно устанавливать его на место.

— Дайте-ка… — Подошедшая проводница отобрала у Илларии прут, укрепила его, расправила занавески. — Все на него опираются, все калеки, что ли, всех ноги не держат? — Проводница взглянула на Илларию и сразу широко заулыбалась: — Здрасте пожалуйста, а я вас признала! — На недоуменный взгляд Илларии добавила: — Это ведь вас хахаль со ступенек сталкивал?

— Меня! — гордо подтвердила Иллария.

— Мерзавец! Я бы ему все ноги повыдергивала!

— Совершенно зря, — возразила Иллария, — это не хахаль, а любимый человек!

Дверь в купе была полуоткрыта, Таисия услышала слова сестры и изменилась в лице.

— Он мне потом звонил, — рассказывала проводнице Иллария, — прощения просил.

— Надо же, как повезло! — сказала проводница. — Они теперь не просят.

— Он мне писем прислал восемь штук, на дне чемодана лежат, а то я бы показала.

— Надо же, писучий, — вздохнула проводница.

— И звонил девять раз.

— А каждый разговор, он денег стоит! — Проводница опять вздохнула.

— Мы бы поженились, только вот сначала надо решить вопрос с жильем, — вдохновенно сочиняла Иллария. — Я живу с сестрой, у меня, конечно, комната, но не могу же я его привести в чужую семью, где еще двое детей. А он свою квартиру обязан жене оставить, надо всегда быть порядочным.

— С квартирами проблема, — согласилась проводница. — Надо в кооператив вступать. Опять же за кооператив дерут какие бешеные деньги!

— У нас любовь, — сказала Иллария, — а когда любовь, всегда найдется выход, верно?

— Это, конечно, верно. — Проводница вздохнула в который раз. — Но, конечно, выход бывает в разные стороны.

Поезд стал замедлять ход.

— На тебе, станцию прозевала. — Проводница бегом кинулась к тамбуру.

Иллария, оставшись одна, увидела полуоткрытую дверь купе и сразу подумала, что Таисия могла все слышать. Иллария боязливо заглянула в купе и, не глядя на сестру, сказала:

— Я выйду подышу, — и поспешно двинулась по коридору.

Таисия еще немного сдерживалась, а потом заплакала. И было странно, и даже немного смешно, потому что плакать Таисия Павловна не умела, привычки такой не было. Слезы стекали по ее лицу, и она беспомощно подставляла под них ладони…

Поезд, с которого спрыгнула на платформу Иллария, прибыл на четвертый путь.

На втором пути уже стоял другой поезд.

Над платформами разносился металлический голос станционного диктора:

— Граждане пассажиры, будьте осторожны, по третьему пути пройдет товарный состав. Граждане пассажиры, будьте осторожны…

йллария, равнодушно оглядываясь по сторонам, вдруг увидела Мешкова. Просто она поглядела на третий путь, по которому должен был пройти товарный состав, затем посмотрела на платформу второго пути и на ней увидела Мешкова, он разговаривал с кем-то в джинсовом костюме. Иллария не поверила своим глазам, она их даже закрыла и снова открыла. Нет, это все-таки был Мешков. Ноги у Илларии сделались ватными, и Иллария прислонилась к фонарному столбу, украшенному объявлениями с призывом страховать свою жизнь.

А Мешков внезапно оборвал свой разговор с блондином, потому что совершенно отчетливо увидел на другой платформе Илларию в нахлобученной на голову нелепой и милой соломенной шляпе, произведенной наверняка в кустарной мастерской города Древнегорска.

Мешков побледнел и сделал шаг вперед, как бы желая удостовериться, как бы желая поверить в такое неслыханное совпадение.

Иллария просто была не в силах сделать шаг. Она только улыбнулась, виновато и жалко, как улыбаются слепые.

И Мешков тоже вдруг улыбнулся, потому что абсолютно неожиданно для самого себя почувствовал, что ему видеть Илларию приятно.

Совершив это открытие, он сделал еще один шаг вперед, словно намереваясь спрыгнуть на железнодорожный путь и перебежать его…

Иллария испуганно замахала руками.

И в этот момент по третьему пути пошел стучать кирпичного цвета вагонами, серыми вагонами, цистернами с бензином, открытыми платформами, груженными углем, бесконечный и шумный товарный состав.

Теперь Мешков стал видеть Илларию в какие-то короткие, мгновенные промежутки, а потом и вовсе перестал видеть.

Когда товарный состав кончился так же неожиданно, как и начался, Мешков обнаружил пустую платформу. Илларии на ней не было, и не было поезда на четвертом пути.

— Все-таки я неотразимый, — гордо выпрямился блондин. — Заметили эту вот, в идиотской шляпе? Вперилась в меня, в глазах тоска, а я на нее моргал!

Мешков яростно схватил блондина за его синие джинсовые лацканы.

— Пустите! — закричал красавец. — Вы что, миндалем объелись? Да пустите вы, поезд уходит!

Мешков выпустил красавчика, кинулся к поезду, вскочил на ступеньку ближайшего вагона, подал красавчику руку и втащил его в вагон…

Когда Иллария возвратилась в купе, Таисия быстро от нее отвернулась, достала из сумки зеркальце и настороженно погляделась в него — не остались ли от слез следы. Но Иллария и не смотрела на сестру, она смотрела прямо перед собой, не видя никого и ничего, и грустная улыбка плыла по ее лицу.

— Тася, догадайся, кого я встретила на перроне?

— Английскую королеву!

— Ты не угадала. Мешкова!

— Это фантастика! — Таисия недоверчиво покосилась на сестру.

Иллария села рядом.

— Он стоял на второй платформе, мы-то прибыли на четвертую, а по третьему пути шел товарный поезд, поэтому мы не смогли поговорить. В промежутке между вагонами было хорошо видно, и ты знаешь, он смотрел на меня с симпатией.

— Я все поняла, вы не разговаривали, вы только поцеловались и разошлись по своим вагонам! — с иронией произнесла Таисия.

— Как я могла с ним целоваться, — пожала плечами Иллария, — когда между нами на скорости шел товарный поезд.

— Ладно, только сними наконец шляпу!

— Ему моя шляпа, я это заметила, определенно понравилась, и я ее теперь долго не сниму! — решительно заявила Иллария.

Сентябрь в Москве выдался холодным, и дни пошли серые, и небо стало серебряно-серым, как на полотнах того самого художника, именем которого был назван пароход и однофамильцем которого был Мешков.

Иллария вся съежилась, сидя на скамейке во дворе мешковского дома. В руке Иллария сжимала костяную ручку зонта. Даже в субботу по такой погоде в домино никто не играл. Иллария торчала здесь под мокрым тополем одна. Иллария толком не знала, зачем она пришла. То ли увидеть Мешкова, вот так неожиданно выйти ему навстречу и мужественно сказать: «Здравствуйте, не ожидали?», то ли спрятаться, увидев его, просто увидеть, и все, и достаточно. Иллария не хотела сюда приходить, однако пришла, мерзла теперь на скамейке и ждала неизвестно чего.

Возле Илларии вдруг объявился Толя.

— Можно, я тоже присяду?

— Можно! — позволила Иллария. — Только подстелите газету, скамейка сырая.

Толя сел, не постелив газеты, и сказал:

— Холод собачий! Долго здесь не просидишь!

— Я терплю уже два часа. — Иллария не умела ничего скрывать. — Правда, меня немножечко бьет озноб, но я не могу двинуться с места. У меня здесь наблюдательный пункт.

Толя полез в карман, достал пачку печенья и протянул Илларии:

— Вы из уголовного розыска?

Иллария надорвала пачку, достала печенье и сунула в рот.

— Нет! Я по личному розыску, мне нужно увидеть одного человека.

— Мне тоже. Но ожидание, даже самое мучительное, часто приятнее самой встречи. Кажется, я уже дождался!

К дому шла Маша, несла сумку, наверное, возвращалась из магазина. Толю она не видела.

— Почему вы не кидаетесь ей наперерез? — удивилась Иллария.

— А зачем? — Толя взял еще одно печенье. — Совсем недавно я плакался, что от меня ушла жена и жизнь кончена. Теперь она не верит, что я позабыл про жену и жизнь только начинается! Я сам в это не верю, но это так!

— Она тоже замужем?

— Маша Мешкова выйдет замуж только за меня! — торжественно объявил Толя. — Несмотря на то что ее отец меня терпеть не может. Что с вами? — перепугался Толя, увидев, что Иллария пошатнулась.

— Ничего особенного, наверное, у меня начинается воспаление легких, не обращайте внимания! — Иллария выдержала паузу и с усилием задала вопрос: — А как к вам относится… жена… этого отца?

— А он холостяк! — со злостью ответил Толя. — Самый тяжелый случай. Вся жизнь в дочери, и все, кто посягает на дочь, — его враги!

— Я была почти уверена, что у него нет жены! — Иллария встала со скамейки и с трудом распрямила спину. — Пожалуйста, проводите меня до подъезда, у меня ноги сами не идут.

Толя послушно встал и взял Илларию под руку. Они двинулись к подъезду, в который недавно вошла Маша.

Когда они приблизились к подъезду, Иллария попросила:

— Теперь откройте мне дверь, оказывается, у меня нет никаких сил!

Толя, толком не понимая происходящего, послушно открыл дверь и впустил Илларию.

Иллария обернулась:

— Спасибо вам за компанию и за печенье!

Потом Иллария стояла на лестничной площадке пятого этажа и не решалась позвонить в дверь. Неизвестно, сколько бы так стояла Иллария, если бы не отворилась дверь соседней квартиры и оттуда не вышла женщина и, увидев Илларию, насторожилась:

— Вы ждете кого-нибудь?

— Да. — Но видя, что женщина не двигается с места и с подозрением смотрит на нее, Иллария поправилась: — То есть нет! Я сюда. — И позвонила в двадцатую квартиру.

Дверь отворила Маша.

— Виктор Михайлович дома? — неожиданно громко спросила Иллария.

— Нет, он в командировке.

— Тем лучше, это очень хорошо, что он в командировке! — И Иллария вошла в квартиру.

Маша смотрела на нее с явным недоумением. Надо было что-то говорить, и Иллария сказала:

— Здравствуйте, я знакомая Виктора Михайловича. Он когда вернется?

— Обещал сегодня, жду! Может, вы пройдете в комнату? На вас лица нет!

— А куда же оно подевалось, мое лицо? — Иллария проследовала в комнату и опустилась на стул. — Я узнала ваш номер телефона, но оказалось, что вам недавно переменили номер и в справочном еще нет сведений.

— Вы запишите наш новый телефон! — предложила Маша.

— Пожалуй, не стоит, — покачала головой Иллария, — и приходить не стоило! Вы лучше не говорите отцу, что я здесь была.

Маша улыбнулась:

— Как я ему скажу, когда не знаю, кто вы!

— Я Иллария Павловна. С вашим отцом мы познакомились в Древнегорске.

— Тогда я про вас знаю.

У Илларии почти что остановилось сердце.

— Если знаете плохое, лучше мне не передавайте!

— Он вам звонил, — улыбнулась Маша, — но не застал, вас выселили из гостиницы.

— Вы уверены, что он звонил именно мне?

— Конечно, он звонил в Древнегорск!

— Похоже, что мне! — Иллария побледнела. — Нет, наверное, мне, даже наверняка мне, ну безусловно мне! Извините, это слишком сильное потрясение!

Встала и поплелась к выходу.

Затем Иллария остановилась возле лифта, лифт был занят, горела красная лампочка.

Иллария начала спускаться по лестнице.

А мимо нее в кабине лифта проехал Мешков, который возвращался домой после командировки.

Он открыл ключом дверь, снял в коридоре плащ, повесил его на вешалку, положил портфель и объявился в комнате.

— Здорово, Маня! — Он поцеловал дочь в щеку.

— Ну что? Ты ее встретил?

— Кого?

— Илларию Павловну, она только что ушла.

— Иллария Павловна была здесь? — поразился Мешков. — Как она меня разыскала?

Раздался звонок в дверь.

— Наверное, она что-нибудь забыла. — Мешков улыбнулся и, продолжая улыбаться, пошел открывать.

В двери стоял Толя.

— С приездом! — сказал он Мешкову.

Тот рванул с вешалки плащ, оттолкнул Толю и, на ходу надевая плащ, кинулся вниз по лестнице.

— Ты не боишься, что я в этом промозглом дворе умру? — Толя обращался к Маше. — Почему ты не зовешь меня в дом?

— Потому что ты мне абсолютно не нужен!

— Это обидно слышать, — искренне высказался Толя. — Неужели нельзя мне найти какое-нибудь применение? Любое применение! — добавил Толя.

— Применение? — повторила Маша. — В этом что-то есть… Кажется, меня осенило… Поди-ка в овощной магазин и принеси картошки… Два пакета… Ну а если картошка крупная, можно три пакета…

Мешков выбежал во двор, завернул за угол и на остановке увидел Илларию. Она садилась в автобус.

Мешков успел подбежать и, подняв вверх руки, подхватить Илларию. Он снял ее со ступенек, поставил на тротуар и повернул лицом к себе.

— Здравствуйте, Иллария Павловна! — Все-таки он был рад ее видеть.

Иллария дернула плечами, высвободилась из рук Мешкова:

— Здравствуйте. Вы не надорвались?

— Это было бы неправильно, если б я вас прозевал. Пошли обратно. Маня нас покормит.

— Спасибо, не могу, — вежливо отказалась Иллария. — Я ведь забегала на минуточку. У меня срочная работа и дети заброшены.

— Ерунда! — махнул рукой Мешков.

— Нет, не ерунда! — Иллария обиделась. — Совсем даже не ерунда! До свидания! Вон, кажется, автобус идет. Тем, что я к вам пришла, я уже уронила свое достоинство.

— Чем вы его уронили? — изумился Мешков.

— Тем, что я вас разыскала. Я все-таки женщина. Вы-то не ходили в справочное бюро!

— Да не мог я пойти в справочное бюро. Я не знаю вашей фамилии! Вернемся ко мне, — снова предложил Мешков, — я прямо с дороги, в поезде сосед всю ночь храпел, я перемучился, я голодный.

— Ну и идите к себе домой, — разрешила Иллария, — я вас не держу, я жду автобуса.

— А ну вас к аллаху! — разозлился Мешков. — То вы сами приходите, то вас силой не затащишь!

— Вот теперь я вас узнаю, вы в своем репертуаре! — И, мило улыбнувшись, Иллария быстро вскарабкалась по ступеням подошедшего автобуса.

— Будьте вы неладны! — выругался Мешков и полез в автобус вслед за Илларией.

Водитель закрыл двери, и автобус номер сто пять тронулся с места и покатил по Планетной улице.

Мешков подошел к Илларии, которая уже успела пройти вперед и занять свободное место.

— Возьмите билет! — напомнила Иллария. — Я вам не взяла, я не знала, что вас угораздит поехать.

— Ах да… — Мешков вернулся, взял билет и вновь подошел к Илларии. — Куда мы едем?

— Я еду домой. А вы куда? Наверное, вы меня провожаете.

— Зря вы мне этот концерт устроили!..

Мужчина, который сидел рядом с Илларией, встал. Иллария поджала ноги, мужчина вышел в проход и направился к выходу. Однако Иллария не подвинулась, и поэтому Мешков продолжал стоять.

— Да не мог я узнать ваш адрес. Ну хорошо, я пришел бы в справочную и сказал: «Мне, пожалуйста, адрес, зовут Иллария Павловна, фамилии не знаю, цвет волос шатеновый». Так, что ли?

— Понятия не имею.

— Что «не имею»? — передразнил Мешков. — Вы мне толком объясните, как я мог узнать?

— Откуда я знаю как? — передернула плечами Иллария. — Если б вы хотели, наверняка узнали бы!

— В городе восемь миллионов, — кипятился Мешков. — Да, у вас редкое имя, может, единственное, может, только вас так обозвали…

— Спасибо! — вставила Иллария. Но Мешков ее не слышал:

— Но по именам, даже по самым дурацким, адресов не сообщают и телефонов тоже! И где вы работаете, я не знаю! А вы вбили себе в голову и бубните — хотели бы… узнали…

— Вот вы опять на меня кричите! — Иллария поднялась. — А все уже сошли, и автобус уже стоит на конечной остановке.

Иллария быстро зашагала к выходу. Мешков — за ней.

Автобус остановился у стадиона «Динамо», напротив Северной трибуны.

Иллария спрыгнула с подножки на мостовую и пошла назад, пересекая неприметную и неширокую улицу, правда всю в зелени, которая роскошно именовалась Дворцовой аллеей.

— Мне на двадцать четвертый троллейбус, — сообщила Иллария. — Он останавливается возле моего дома, и не вздумайте меня опять провожать.

Она резко повернулась к Мешкову.

— Виктор Михайлович, ведь вы бы обо мне и не вспомнили, если б я сама вас не отыскала, я вас, конечно, не обвиняю…

— Неправда! — возражал Мешков. — Я звонил в гостиницу…

— Знаю… Но это потому, что я попросила Лазаренко передать вам про день рождения. Ведь это я за вами бегаю…

— Давайте пойдем в шашлычную! — перебил Мешков. — Тут недалеко!..

— Конечно, вам приятно, — грустно продолжала Иллария, — что есть на свете женщина, которая все время о вас думает, это льстит вашему самолюбию…

— Да бросьте вы ерундить!

Мешков сказал это мягко, снова пытаясь остановить Илларию, но это было бесполезным занятием.

— Сегодня я сделала открытие, вот я вас увидела, и, знаете, у меня сердце даже не екнуло!

— Нисколько? — Мешкову вдруг стало обидно.

— Нисколько! — Иллария понизила голос: — Значит, это было временное увлечение. Извините, если я вас огорчила. Давайте попрощаемся, и без адресов, без телефонов.

— Бьете меня моими же словами?

— Повторяю ваши слова, учусь. Школа жизни! — Иллария улыбнулась Мешкову, правда, улыбка веселой не вышла, и забралась в троллейбус.

Мешков смотрел, как троллейбус трогается, затем сквозь заднее стекло увидел Илларию, она помахала ему рукой. Мешков тоже поднял руку и помахал в ответ.

Иллария ехала в троллейбусе и смотрела в окно. И конечно, мысленно ругала себя за то, что не пошла обедать к Мешкову, звал ведь, сам звал, она не напрашивалась. Он же выбежал из дому и нагнал ее на остановке. Дура — круглая дура, треугольная, квадратная — какие еще дуры бывают — зигзагообразные? Но, в общем, она правильно поступила, все равно она ему не нужна, все она ему правильно сказала, надо с этим кончать! Нет, надо было пойти обедать…

Мысли Илларии прервал раздраженный мужской голос:

— Гражданка, я к вам обращаюсь!

Иллария вздрогнула и подняла голову:

— Это вы ко мне?

— А к кому же!

— Вы кто такой, я вас не знаю!

Пассажиры захихикали, а контролер побагровел:

— Контроль, предъявите билет!

— А у меня нет билета! В автобусе я еще брала билет. — Иллария порылась в кармане. — Не знаю, где он. В троллейбусе мне уже было не до билета. Я заплачу штраф! — Она вынула из кармана кошелек и отдала его контролеру: — Возьмите сколько полагается.

Контролер кошелька не взял:

— Сами платите три рубля.

— Как вы думаете, а сколько я должна заплатить, — совершенно серьезно спросила Иллария, — чтобы наш троллейбус поехал обратно и свернул на Планетную улицу, по которой вообще-то троллейбусы не ходят?

Оставшись один, Мешков стал злиться не столько на Илларию, сколько на самого себя. С какой же стати помчался он ее догонять, она с ним разминулась, и слава Богу! Кто его просил проявлять деликатность?! И вот она в ответ, здравствуйте, сразу возгордилась и обхамила его. Прекрасно провел время — прокатился на автобусе, прослушал ее поучения и остался стоять на троллейбусной остановке, очень красиво! И еще помахал ей ручкой, старый болван, вместо того чтобы повернуться спиной и к ней, и к троллейбусу!

Именно в этом состоянии Мешков возвратился домой и на вопрошающий взгляд дочери придал лицу равнодушное выражение:

— Сплавил ее, от ворот поворот! Какое, в конце концов, мне до нее дело? Никакого мне нет до нее дела! — В этот момент Виктор Михайлович увидел Толю.

Держа в руках пылесос, Толя стоял посредине комнаты.

Присутствие Толи было спасением.

— Ну? — прогремел Мешков. — Что ты здесь делаешь, голубчик?

— Собираюсь пылесосить квартиру, картошку я уже принес, — бесстрашно объяснил Толя.

— Папа, пожалуйста… — попыталась предотвратить скандал Маша, но безуспешно.

Мешков нагнулся к Толе и грозно встал перед ним:

— Твоя жена сбежала к другому, и поэтому ты страдаешь, не так ли? Или ты переметнулся? Может быть, тебе нужна московская прописка?

Мешков теснил Толю, и тот отступал к стене.

— Папа, умоляю! — то опять была Маша.

— Ваша профессия, Виктор Михайлович, — вспомнил Толя, — не наносить увечья, а, наоборот, техника безопасности, то есть оберегать чужое здоровье.

— Сейчас я должен обезопасить мою единственную дочь. Поставь пылесос на место и выкатывайся отсюда! — приказал Мешков.

Толя преспокойно уселся в кресло:

— Наверное, вы поссорились с вашей дамой и вымещаете зло на мне!

— Моей дамой? — заревел Мешков и вырвал у Толи из рук пылесос.

Прозвенел звонок.

— Нет у меня никакой дамы! — орал Мешков.

Маша открыла дверь.

Вбежала соседка. Сейчас на ней было длинное синее платье, в котором она, молодящаяся особа лет сорока пяти, выглядела смешно и вульгарно.

— Я погляжусь в ваше зеркало, — пропела соседка. — Идет ли мне это платье?…

— Сейчас мы очень заняты. — Маша попыталась избавиться от этого визита, но соседка как ни в чем не бывало стала вертеться перед зеркалом.

— Что, у вас дома нет своего зеркала? — кинулся к ней Мешков.

— У меня другое освещение! С приездом, Виктор Михайлович! Как — мне это идет? Машенька, ваше мнение мне очень дорого. Вы кто? — обратилась она к Толе. — Машенькин друг? Вы каждый день мелькаете во дворе.

— Каждый день? — в ужасе прогремел Мешков. — Маша, забери у меня пылесос. Зачем ты мне его дала?

— Ну как я в этом платье? — не унималась соседка. — Убирать мне в бедрах или не надо?

— Сожгите это платье! — прошипел Мешков. — Вы в нем похожи на… на… — Мешков подбирал оскорбление, — посиневшую мороженую курицу!

— У вас что-нибудь случилось? — с приторным сочувствием спросила соседка. — Вам требуется моя помощь?

Снова прозвенел звонок.

— Что это за проходной двор? — Мешков самолично бросился открывать.

В двери стоял пожилой мужчина с заискивающим лицом. Он держал в руках большую плетеную корзину:

— Копчушки не желаете?

— Ага, голубчик! — Мешков выхватил у продавца корзину, отнес в комнату и водрузил на стол. — Теперь ты не отвертишься!

— Папа, прекрати, стыдно! — нервничала Маша.

— Отдайте корзину! — потребовал продавец.

— Молчи, мошенник! — Мешков полез в корзину. — Смотрите, вот как обманывают людей среди бела дня в Москве! Смотрите!

Он развернул пакет… В нем лежали упитанные копченые рыбешки.

— Машенька, — пропела соседка, — хотите, я дам вам рецепт, как готовить салат из копчушки?

И тут захохотал Толя, за ним не выдержала, засмеялась Маша, захихикал продавец… и, наконец, рассмеялся сам Мешков.

— Это вы надо мной смеетесь? — загрустила соседка. — Я что, в самом деле похожа на мороженую курицу?

А продавец опомнился:

— Копчушки будете брать?

И Мешков ответил:

— Будем!

В понедельник Мешков шел по длинному коридору своего строительного треста.

В зале заседаний была распахнута дверь. Мешков осторожно подошел и через голову женщины, которая сидела при входе, заглянул внутрь и отыскал глазами глянцевую лысину Лазаренко.

— Вызовите мне, пожалуйста, Лазаренко! — шепотом попросил он женщину.

Женщина нагнулась к соседу и, как при игре в телефон, шепнула ему на ухо: «Лазаренко спрашивают!» Тот нагнулся к следующему и повторил: «Лазаренко спрашивают».

Лазаренко поднялся с места и вышел в коридор.

— Здорово! — сказал Лазаренко Мешкову. — Ты когда приехал?

— В субботу, и, пожалуйста, догадайся, кто в этот день у меня был?

— Иллария Павловна! — мгновенно сообразил Лазаренко, как будто Иллария каждый день ходила в гости к Мешкову.

— Значит, это ты ее подослал? — с укором воскликнул Мешков. — Зачем ты ей дал мой адрес?

Женщина, сидевшая в дверях, обернулась, и мужчина рядом с ней тоже обернулся:

— Тсс!..

Лазаренко схватил Мешкова за руку и поволок его в коридор:

— Да я ее в глаза не видел!

— А почему ты тогда догадался?

— Про кого же еще ты стал бы мне так срочно сообщать.

Мешков улыбнулся:

— Значит, действительно сама разыскала!

— Молодец!

— Кто?

— Иллария Павловна!

— А почему она молодец? Ну, разыскала, пришла, а мне это до лампочки!

— Я пошел! — отвернулся Лазаренко. — Наверное, уже слушается мой вопрос.

Но Мешков загородил ему дорогу:

— Эта история меня выматывает. Ну зачем мне Иллария Павловна? Для чего мне она?

— Если ты не знаешь, то я тем более, — ответил Лазаренко.

— Что мне теперь делать, подскажи!

— Раз так, — насмешливо засмеялся Лазаренко, — позвони ей!

— Не хочу я звонить, и, кроме того, я не знаю ее телефона!

— Узнай! Хотя я забыл, тебе ведь до лампочки! — И Лазаренко ушел, оставив Мешкова в полной растерянности.

После работы Мешкова можно было увидеть на площади возле киоска «Справочное бюро».

— Скажите, пожалуйста, можно ли узнать домашний адрес?

Киоскер протянула Мешкову бланк:

— Заполните фамилию, имя, отчество, желательно год рождения, хотя бы приблизительно.

— Я могу заполнить все, кроме фамилии!

Киоскер рассердилась:

— Вы что, пришли сюда шутки шутить?

— У нее имя, единственное в своем роде, — Иллария! Это вообще не имя, а не поймешь что.

— Нельзя! — Киоскер в сердцах захлопнула окошко.

— Это мне повезло, что нельзя! — сказал Мешков закрытому окошку. — Теперь моя совесть чиста.

Но он не успел отойти от киоска, как сразу увидел на стенде афишу: «Всероссийская художественная выставка».

Мешкова будто насквозь пронзило. Он замер как вкопанный и оторопело уставился на афишу.

Отошел от нее, тотчас снова вернулся, с недовольным видом прочел адрес выставки и рядом: «Открытие 15 сентября».

Мешков опять постучал в окошко справочного бюро. Когда киоскер открыла, Мешков мрачно спросил:

— Какое сегодня число?

Киоскер узнала Мешкова и ехидно потребовала:

— За справку платите.

Мешков заплатил и получил официальный ответ на фирменном бланке: «Сегодня шестое октября тысяча девятьсот семьдесят шестого года».

Снег пошел, ранний октябрьский снег повалил. На липах желтели из-под него скрученные и ломкие листья, еще не ободранные ветром.

Снег пошел, и поэтому в залах художественной выставки свет зажгли днем. От света забликовали стекла на картинах, а толстые лепные багеты заблестели фальшивым бронзовым цветом.

Все посетители шли от картины к картине, а Мешков — от одной рамы к другой, потому что на каждой раме были прикреплены этикетки с фамилией художника и, что самое главное, с его инициалами.

Мешков задирал голову, беззвучно шевелил губами:

— А-Эм… Ве-Ве… И-Эл…

Мешков опускал голову, читал инициалы на картинах в нижнем ряду:

— А-Эм, А-Эм… Ве-Ве… Ве-Ве…

И вдруг!

— Овчаренко! — вслух прочел Мешков и тотчас спросил у молодого человека, стоявшего рядом: — Как вы думаете, Овчаренко Тэ-Пэ… мужчина или женщина?

— Понятия не имею.

Мешков пошел разыскивать служительницу. Она дремала на табуретке, в полусне следя за тем, чтобы никто не попортил произведений изобразительного искусства.

— Скажите, пожалуйста, — разбудил ее Мешков, — Овчаренко Тэ-Пэ — мужчина или женщина?

— А я почем знаю? — приоткрыла глаза служительница.

— Вот беда, каталога нет, — вздохнул Мешков.

— К закрытию выставки наверняка напечатают! — утешила дежурная по залу.

— Вы случайно не знаете, кого из художников зовут Таисией Павловной?

— Не знаю, мой хороший. Вот Репина знаю — звали Ильей Ефимовичем, а что за Таисия Ивановна, с чем ее едят?

— Павловна, — поправил Мешков, сделал несколько шагов, присел на стул отдохнуть и пожаловался соседу: — Сколько картин понавесили, пока все пересмотришь!

— Мало! — взорвался сосед. — Очень мало, самые лучшие не повесили! — И исчез.

Мешков изумленно поглядел ему вслед, встал со стула, собираясь продолжать осмотр, и в этот момент заметил саму Таисию Павловну.

Она шла по залу, энергично размахивая руками.

Мешков напустил на себя вальяжность.

— Здравствуйте, Таисия Павловна! — Он почти пропел эти слова.

— Вот это да! — удивилась Таисия. — Вот это не ожидала! С каких это пор вы интересуетесь живописью?

— А я ею не интересуюсь, забыли, что я ничего не знаю про Джотто?

— Тогда зачем вы сюда пришли?

— По делу! — Он достал из кармана листок бумаги. — Как ваша фамилия, тут у меня записано, есть Алсуфьева Т. П., Гусарова Т. П. и, наконец, Овчаренко тоже Т. П., правда, я не все картины обошел, может, еще есть Т. П.?

— Овчаренко зовут Тихоном Петровичем! — Таисия Павловна поначалу не угадала, к чему клонит Мешков. — Зачем вам сдалась моя фамилия?

— Хочу взглянуть на ваши картины! — схитрил Мешков.

— Пойдемте!

Художница резко взяла с места. Мешков заторопился за ней, как вдруг она остановилась.

— Чуть было не купилась, вот что значит авторское тщеславие! Вы разыскиваете Илларию, да?

— Да! — не стал темнить Мешков.

— Не должны вы ей звонить, зачем это, к чему это приведет?

Тут Таисию окликнули:

— Алсуфьева, Таисия Павловна! Там вас из редакции спрашивают!

— Всего доброго! — попрощался с ней Мешков и язвительно добавил: — Телефон я узнаю в вашей организации.

Несколько дней спустя Мешков возвращался домой после работы.

Как всегда, он сошел с автобуса возле своего дома, однако не завернул во двор, а прошел вперед по улице.

Будка телефона-автомата оказалась свободной. Мешков занял будку и плотно прикрыл за собой дверь.

На телефонный звонок трубку сняла Иллария:

— Алло!

— Иллария Павловна, это вы?

— Да! Это я! — проговорила Иллария недрогнувшим голосом. — Таисия мне рассказала, что вы разыскиваете мой телефон, и я уже третий день боюсь из дому выйти.

— Совершенно зря, — покачал головой Мешков, — вот что я вам хочу сказать…

— Ненавижу объясняться по телефону! — решительно объявила Иллария. — Все, что вы захотите мне сказать, скажете лично.

— Пусть будет по-вашему, — согласился Мешков. — Тогда давайте посидим в шашлычной.

Вскоре Мешков ждал Илларию возле шашлычной, которую сегодня украшало объявление «Санитарный день».

Вот появилась Иллария, пошла навстречу Мешкову и, высвободив из перчатки, протянула ему руку.

— Привет!

— Привет! — Мешков легонько пожал протянутую руку. — На вас опять новая шляпа!

— Да, я люблю шляпки. — Иллария весело улыбнулась. — Я представляю, как вы ходили по выставке, все таблички изучали, искали Т. П. Грандиозно! Я потрясена!

— Пришлось потрудиться! — Мешков тоже улыбнулся. — Вы извините, я думал, мы посидим в шашлычной, но видите, какое безобразие — санитарный день.

— У меня все равно времени в обрез. — Иллария двинулась по направлению к станции «Динамо». — Мы с Таисией сегодня выезжаем на этюды, вернемся к праздникам, пятого ноября, я набрала чертежей с собой, буду работать в гостинице. Ну, что вы хотели мне сообщить?

Мешков ничего не ответил. Некоторое время они молчали, а возле метро, не сговариваясь, вошли на территорию стадиона. Они пошли по дорожке, давя на асфальте мокрые листья.

— Ну все-таки, что вы мне хотели сообщить? — спросила Иллария. — Зачем-то вы меня вызывали?

— До вас у меня была спокойная жизнь, — невесело признал Мешков, — я мотался по своим командировкам, ходил на футбол, в домино играл, в преферанс. Душевная тишина, вот что у меня было.

— Значит, из-за меня вы бросили преферанс?

— Из-за вас одно беспокойство. — Мешков не глядел на Илларию. Он поглядел на афишу, которая висела у входа в кинотеатр. — Вас нету, а все равно у меня сплошная нервотрепка!

— Может, вы по мне скучаете?

— Никогда! — заверил Мешков. Теперь он увидел, что штакетник у входа на Южную трибуну, чуть правее кинотеатра, был раздвинут. И, не дожидаясь ответа Илларии, Мешков втиснулся в узкий проход. Иллария за ним. — И давайте договоримся, — продолжал Мешков. Он продирался сквозь заграждения. — Я думаю, так будет лучше. Вы ко мне не приходите, я вам не звоню, мы друг друга не ищем.

Иллария даже развеселилась:

— Чтоб это сообщить, вы разыскивали меня с такими трудностями? Вы непостижимы!

Сейчас они прошли на трибуну и оказались одни на всем стадионе. Они стояли между одиннадцатым и двенадцатым рядами, и было непривычно тихо, поразительно тихо. Они смотрели на поле стадиона, застеленное огромным брезентом, и на безжизненные сетки на футбольных воротах. Мешков достал из кармана газету, расстелил ее на деревянной, облезлого голубого цвета трибуне, и они присели рядом.

Они опять помолчали, самую малость. Потом Мешков усмехнулся и предложил:

— Скинемся по рублику? Вы за каких будете, за синих или за белых?

Иллария тоже усмехнулась:

— Скинемся! А вы за каких?

— Я за синих!

— Тогда я тоже буду за синих!

— Да нет, — покрутил головой Мешков, — мы должны болеть за разные команды! Вы будете болеть за белых, белых!

— Я буду за белых, белых! — повторила Иллария.

Оба улыбнулись.

И тут возле них возник служитель и грубо спросил:

— Вы еще как сюда попали? Посторонним запрещено! Уходите!

Иллария и Мешков покорно встали и ушли. Они снова гуляли по асфальту, густо закиданному листьями. И уже возле метро Мешков поинтересовался:

— Вы куда едете?

— Снова в Древнегорск!

— Меня туда силой не затащишь! Вы поймите, я люблю свою бродячую профессию, люблю таскаться со стройки на стройку, вокзалы люблю, аэродромы. Сидишь себе на скамейке, жуешь бутерброд, а самолета все нет… Это моя привычная жизнь. Я не оседлый. Я не могу ходить с женой в кино и к родственникам…

Иллария резко повернулась, сделала несколько быстрых шагов, толкнула тяжелую дверь метро и исчезла.

Иллария вернулась домой и с порога крикнула:

— Ты знаешь, Виктор Михайлович приедет ко мне в Древнегорск!

— Только этого нам не хватало! — отозвалась Таисия Павловна.

Виктор Михайлович Мешков возвращался домой. Сейчас он был убежден, что правильно порвал с Илларией и что не будет испытывать никаких угрызений или сожалений. Чтобы еще более убедиться в этом, он прихватил бутылку сухого вина, торт «Подарочный» и в подъезде собственного дома повстречался с Толей. Мешков собрался захлопнуть дверь лифта, однако Толя ему помешал:

— Меня обождите, пожалуйста! — И поздоровался: — Добрый вечер!

— Стоп! — Мешков не пускал Толю в лифт. — Ты когда-нибудь занимаешься в своей аспирантуре?

— Изредка.

— Мне не нравится, что ты женатый!

— Мне тоже!

Сверху закричали: «Лифт отдайте!»

— Сегодня я хочу побыть с дочерью наедине!

— Я должен с вами подружиться, — искренне пояснил Толя. — Вы должны понять, что я хороший, и поэтому я, как всегда, посижу во дворе!

Он сам захлопнул Мешкову дверь лифта. Когда Мешков пришел домой, то торжественно водрузил на стол вино и торт «Подарочный».

— Маня, у меня тут событие, в общем-то, даже не событие, одним словом, гора с плеч, а может, и не гора с плеч, словом, надо отметить.

— Хорошо, папа, — согласилась Маша и поглядела на часы. — Только давай обождем Толю, он должен прийти с минуты на минуту!

У Мешкова перехватило дыхание.

— Он сегодня уезжает в Златоуст, с женой разводиться… — добавила Маша.

— Он уже пришел…

— Он во дворе?

— Во дворе, — кивнул Мешков. — Ему нравится наш двор.

Если в Москве еще выпадал и таял снег, то в Древнегорск зима пришла всерьез, снег лежал плотно, ветер дул ледяной, пронизывающий, и поэтому у Таисии на этюде был такой вид, что прохожие вздрагивали. На голове шапка-ушанка, тесемками завязанная под подбородком, через лицо повязан серый оренбургский платок, только глаза виднелись.

Одета Таисия была в овчинный тулуп, на ногах валенки, на валенках галоши. Писала Таисия Павловна церкви, которые зимой особенно светлы и чисты.

Таисия отчаянно била кистью по картине и не заметила, как подбежала Иллария.

— Тася, ты с ума сошла, мы ведь уже опаздываем на поезд!

— Кофе принесла? — с трудом выговорила художница.

— Какой кофе? Давай скорей сворачивайся! Ты совершенно окоченела!

— Вранье! — возразила Таисия. — Когда я пишу, я никогда не мерзну!

Приближался к Москве скорый поезд.

Бежали за окном белые пейзажи.

Таисия и Иллария стояли в коридоре у окна.

— Раз он не приехал, не написал, не позвонил, — говорила Иллария, — значит, действительно все…

— Он тебе не пара!

— Да, он мне не подходит, точнее, я ему не подхожу. Я ему не нравлюсь, вот в чем закавыка…

— Ты само загляденье, — вспыхнула Таисия. — Просто он не мужчина, а так… солома!

— Пойдем я достану чемодан!.. — Иллария прекратила разговор и вошла в купе.

Как всегда с трудом, она выволокла из-под полки чемодан с блестящей ручкой, которую поставил когда-то часовщик Иван Матвеевич.

Потом Иллария ногой проталкивала тяжеленный чемодан по коридору. Чемодан, комкая ковровую дорожку, медленно продвигался к тамбуру.

Таисия Павловна спрыгнула на платформу первой:

— Носильщик! Носильщик!

— Нам, как всегда, не везет… — Когда чемодан соизволил наконец покинуть поезд, Иллария перевела дух: — Достали билеты в последний вагон, всех носильщиков разобрали по дороге.

— Носильщик! — кричала Таисия. — Иля, стой здесь, я его найду и приведу.

— Не надо, — без всякого выражения проговорила Иллария. — Я сама донесу, если я надорвусь, это не имеет теперь никакого значения.

— Не суетитесь, — посоветовала проводница, — ждите, народ схлынет — явятся носильщики по второму заходу.

Иллария покорно присела на чемодан. Таисия стояла рядом, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, злилась.

На платформе становилось свободнее.

Пассажиры исчезали в темной глубине вокзала, появились какие-то люди с тележками, и проводницы складывали в них тюки с бельем.

— Где же носильщики? — У Таисии Павловны истощилось терпение. — Все-таки я пойду поищу…

Продолжая говорить, она сделала несколько шагов, как вдруг смолкла.

Иллария медленно поднялась с чемодана и осторожно выпрямилась, еще не веря.

По перрону быстро шел Мешков. Он взялся за поручни и заглянул в предпоследний вагон, явно собираясь войти.

— У нас все сошли, — сказал ему проводник предпоследнего вагона.

Мешков двинулся дальше по перрону и увидел Илларию.

Он увидел Илларию и теперь направлялся к ней.

Иллария не шевелилась и только смотрела на Мешкова расширенными глазами.

Мешков приблизился к Илларии. Он не поздоровался, не обнял Илларию, не поцеловал ее, он только сказал:

— Давайте-ка вашу бандуру!

Он взялся за новенькую ручку, оторвал чемодан от бетонной платформы и пошел с ним к вокзалу. Иллария засеменила рядом с Мешковым.

Таисия с этюдником и с овчинным тулупом потащилась сзади.

Мешков и Иллария не говорили ни слова. Они шли как чужие, как незнакомые. Потом Иллария не выдержала, всхлипнула и заплакала. Она заплакала, как плачут маленькие дети. Слезы градом покатились по лицу, губы запрыгали. Тогда Мешков свободной левой рукой обнял Илларию за плечи.

— Дурочка, — сказал Мешков, — глупая женщина!..

Так они шли дальше, левой рукой Мешков держал Илларию за плечи, и они оба не заметили, как вдруг чемодан отделился от ручки, боком, тяжело ударился о платформу, перевернулся, дернулся и остался лежать.

Теперь вместо чемодана Мешков нес только ручку, новенькую и блестящую.

— Чемодан… Вы опять сломали чемодан, что это у вас за странная привычка ломать чужие чемоданы! — закричала Таисия Павловна.

Но Иллария и Мешков ее не слышали. Они уходили все дальше и дальше.

Таисия стояла над поверженным чемоданом, что-то кричала и размахивала руками.

Иллария и Мешков были уже далеко. Он все крепче прижимал ее к себе…

1976 г.

Поездки на старом автомобиле

Героиня этого сценария Зоя Павловна — режиссер самодеятельности. В первом варианте сценария Зоя Павловна ставила мою комедию «Игра воображения», в которой заключена дорогая для меня мысль: люди делятся на тех, у кого есть эта самая «игра» — и это нормально, и на тех, у кого игры воображения нет — и это ненормально. Кстати, в Москве, в Новом театре, поставил комедию Виталий Ланской. Спектакль идет уже двенадцать лет и выдержал шестьсот представлений. Столько же лет держится спектакль и во Владимире — режиссер Михаил Морейдо. Потом я разумно заменил в сценарии «Игру…» на чеховский водевиль «Предложение». Во время работы над фильмом Петру Фоменко пришла неожиданная мысль: самодеятельный театр должен быть не драматическим, а оперным! Музыку комической оперы «Предложение» написал Сергей Никитин. Он сам, его жена Татьяна Никитина, с которой они, как известно, выступают вместе, и, наконец, постановщик фильма Петр Фоменко с азартом сыграли к спели чеховский водевиль. В сценарий я ввел классические японские стихи.

— Когда мне нужно взять себя в руки… я прибегаю к стихам, — говорит Зоя Павловна.

— Над рекой весь день
Ловит, ловит стрекоза
собственную тень…

Или:

— На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом…

Мне кажется, что гармония, заключенная в этих вроде бы простых строках, несовместима с тем беспокойством и суетой, в которых мы все пребывали, и эти стихи призывают всех нас к внутренней сосредоточенности и нравственной чистоте.

Лиля смотрела на мир большими добрыми глазами. Глаза ее излучали симпатию, ласку и теплоту. А когда Лиля улыбалась, то это был наверняка выигрышный номер: все человечество было готово распахнуть для Лили все двери, окна и все сердца. Сейчас Лиля улыбалась.

— Поймите, Зоя Павловна, я думаю только о ребенке. Против вас или Артема ничего не имею. Ну, разошлись мы с Артемом, бывает, правда?

Зоя Павловна хотела что-то сказать, но сил хватило лишь на кивок.

— Дорогая, хорошая Зоинька Павловна, у ребенка должен быть один отец, а не два отца! Мой новый муж относится к моему сыну и вашему внуку, как к своему родному сыну! И для ребенка лучше, если он больше никогда не увидит ни Артема, ни, извините, вас!

— Но у меня, — выдохнула Зоя Павловна, — вся жизнь в нем!

— Я вас понимаю, — дружески посочувствовала Лиля, — я тоже когда-нибудь стану бабушкой, но сейчас я думаю не о себе, а только о ребенке!

Конфликтный четырехлетний мальчик по имени Леша вертелся тут же и улучил наконец-то момент, чтоб обратить внимание на себя.

— Бабушка, — спросил он заинтересованно, — а у тебя есть данные для фигурного катания?

Пассажирский самолет с полярным медведем на фюзеляже разбежался по стартовой дорожке, набрал скорость и взмыл в воздух. Зрелище вообще-то обычное, если не считать медведя в качестве авиаэмблемы и если бы этот самолет не увез в Арктику сроком на долгий год единственного сына. Зоя Павловна шла с аэродрома, глотая слезы, как и положено матери, и вдруг услышала:

— Здравствуйте!

Обернулась, увидела вроде бы вовсе незнакомую девушку, однако на всякий случай ответила:

— Здравствуйте!

Потом, когда уже садилась в автобус, услышала:

— До свидания!

Опять обернулась, опять обнаружила ту же девушку, но на этот раз не ответила, недоуменно пожала плечами.

Автобус тронул с места, Зоя Павловна глянула в окно, отыскала глазами ту самую девушку, нет, она определенно не была с ней знакома. Но девушка провожала взглядом уходящий автобус, и Зоя Павловна решительно отвернулась и стала смотреть вперед.

Вечером у Зои Павловны была назначена репетиция. На сцене маленького клуба репетировали чеховское «Предложение».

— Воловьи Лужки мои! — грустно настаивал Ломов, зато Наталья Степановна вопила изо всех женских сил:

— Наши!

— Мои! — по-прежнему бесстрастно возражал Ломов.

— Наши!

— Мои!

— Стоп! — на сцене явно получалось «не то», и режиссер, то есть Зоя Павловна, попросила из зала: — Пожалуйста, Васенька! — она обращалась к исполнителю роли Ломова. — У Чехова здесь ремарка «кричит».

— А я трактую по-своему! — возразил Васенька. — Я во всех пьесах всегда ко всему равнодушен, и в этом секрет моего обаяния.

— На работе ты тоже ко всему безразличен? — съязвила партнерша.

— Давайте попробуем еще раз! — распорядилась Зоя Павловна.

— Наши! — заорала Наталья Степановна.

А Васенька тотчас отозвался заунывным голосом:

— Воловьи Лужки мои! Понимаете? Мои!

В зале раздался чей-то смех.

— Вот видите, народ смеется! — удовлетворенно заметил Васенька. — Зоя Павловна, у меня больше времени нету!

— Идите, пожалуйста! — разрешила Зоя Павловна и обернулась взглянуть, кто это засмеялся.

— Народ, который смеется, это я! — призналась та самая девушка, которую Зоя Павловна встретила на аэродроме. — Она надрывается, а ему, как говорят у нас в управлении, все до воробья!

— Опять вы! — Зоя Павловна была недовольна. — Кто вы? Что вам нужно?

— Артем не разрешил мне его провожать. Я туда тайно приезжала, он сказал, что маме, то есть вам, это не доставит удовольствия, а вы ему дороже, чем я!

Зоя Павловна нахмурилась:

— Надеюсь, что это действительно так.

Исполнительница роли Натальи Степановны одиноко маячила на сцене:

— Мне что же, теперь репетировать с самой собой?

— Идите домой, завтра в двадцать тридцать! — напомнила Зоя Павловна.

— Завтра я иду к портнихе, она принимает только вечером и только по четвергам!

— В самодеятельности всегда так. — Девушка пересела ближе к Зое Павловне. — Все ходят через раз. Может быть, вам нужна помощь?

Зоя Павловна несколько растерялась:

— В чем?

— В чем попало.

Теперь Зоя Павловна невольно улыбнулась:

— Нет уж, спасибо, не надо!

— Сейчас у вас должна быть депрессия. Вы остались одна, сын улетел на год во льды, внука вам не дают…

Зоя Павловна выпрямилась:

— Терпеть не могу, когда вмешиваются в мои дела!

— Этого никто не любит! — согласилась девушка. — Кстати, на вашем месте я бы непременно обратилась к адвокату!

— Послушайте, — Зоя Павловна была искренне возмущена, — не знаю, как вас зовут?…

— Ириша, — подсказала девушка.

— Так вот, Ириша, я сама разберусь, как мне поступить. А Артем через год вернется из Арктики, вы разберетесь между собой…

— Я так хотела к вам подсластиться… — грустно призналась Ириша.

— Не вышло! — холодно парировала Зоя Павловна.

— Не вышло! — кивнула Ириша… — Но я не отчаиваюсь, я еще к вам приду. Я еще запишу вас к адвокату, к самому лучшему! — И исчезла, прежде чем Зоя Павловна подобрала негодующий ответ.

Лицо адвоката старательно изображало неослабную внимательность. Он слушал так внимательно, что закрадывалось подозрение, не глухой ли он вообще-то, этот адвокат.

— Я не хотела в суд, — рассказывала Зоя Павловна, — я хотела по-хорошему. А она не хочет по-хорошему, она мне не разрешает видеть внука… А если туда позвонить — этот мерзкий тип швыряет трубку!

— Мерзкий тип, — пояснила Ириша. Она тоже была здесь. — Этот мерзкий тип — это отец нового мужа бывшей невестки Зои Павловны!

— У бабушек есть права? — спрашивала Зоя Павловна.

— Бабушка тоже человек! — поддерживала Ириша.

— Минуточку! — прервал адвокат. — Давайте разберемся. Кто из вас бабушка?

— Ну, если вы не можете понять, кто из нас бабушка… — обозлилась Ириша.

— Я не могу понять другого, — ответил адвокат. — Вы, собственно, кто?

Ириша задумалась — действительно, кто она?

— Я подруга!

— Может быть, вы обождете в коридоре?

— Она будет молчать! — пообещала Зоя Павловна.

— Я буду молчать! — дала слово Ириша.

— Суд не примет дело к рассмотрению! — начал объяснять адвокат. — Установлен иной порядок. Вам следует обратиться к инспектору по опеке в отдел народного образования того района, где проживает ваша бывшая невестка.

— Так!.. — не сдержалась Ириша, и оба — адвокат и Зоя Павловна — тотчас поглядели на нее осуждающе, и Ириша сжалась в комок.

— Инспектор, — продолжал адвокат равнодушным голосом, — согласно статье пятьдесят седьмой кодекса о браке, семье и опеке пригласит для беседы вашу бывшую невестку и обяжет ее предоставить вам возможность регулярно видеть…

— А если она откажется выполнять? — догадалась спросить Зоя Павловна.

— Инспектор будет уговаривать.

— А если она не уговорится?

— Санкции законом не предусмотрены, — развел руками адвокат.

— Тогда это не закон, а филькина грамота! — вскочила с места Ириша. — Я больше не буду молчать. Зоя Павловна, хватит терять время!

— Спасибо, мы пошли! — Зоя Павловна была вконец расстроена.

— Минутку подождите, — напомнил адвокат. — Я выпишу квитанцию на уплату гонорара за консультацию!

— Сколько вы с нас сдерете за бесполезную консультацию? — съязвила Ириша.

— Ириша, не надо! — попросила Зоя Павловна. — Адвокат ведь не виноват, что эта статья в законе неполноценная!

— Внесете в кассу один рубль, — протянул квитанцию адвокат, поглядел на Иришу и не удержался: — Не обеднеете!

— Рубль внесу я! — улыбнулась ему Ириша. — Это была моя идея — прийти к вам посоветоваться!

Когда вышли на улицу, деликатная Зоя Павловна поспешно сказала:

— Нет, нет, я вас не укоряю! Все-таки мы узнали, — тут она усмехнулась, — что мое положение безысходное!

— Вернется Артем, женится на мне, — утешила Ириша, — я обеспечу вас внуками в любом количестве… — взглянула в лицо Зое Павловне и осеклась: — Извините, но я обязательно придумаю, как вам помочь, у меня профессия номер один!

— Что за номер один? — изумилась Зоя Павловна.

— Я секретарша, и прекрасная секретарша. Нас, конечно, недооценивают, о нас песен не пишут, но при нашем бюрократическом размахе, когда начальство все на нас сваливает, все на нас и держится! Я работаю в том управлении, где Артем оформлялся на Север. Так что ждите сенсационных известий! — И исчезла.

Зоя Павловна растерянно оглядывалась по сторонам. Ириша обладала поразительной способностью мгновенно проваливаться сквозь землю.

Прошло несколько дней. Ранним утром Зоя Павловна дежурила на лестничной площадке возле окна. Вытянув шею, она не сводила глаз с дома напротив, точнее, с подъезда напротив.

Вот наконец дверь отворилась, показалась Лиля, таща за руку сына, то есть внука Зои Павловны. Как это обычно бывает, Лиля заспешила по улице к автобусной остановке, а мальчик не хотел спешить, и Лиля ему выговаривала…

Сверху Зоя Павловна следила за ними не отрываясь и даже привстала на цыпочки, чтобы видеть как можно дальше.

На площадке показался рыхлый мужчина со спаниелем на поводке.

— Вы что так смотрите, — спросил он, — у вас кто-нибудь выпал?

Зоя Павловна опомнилась и побежала вниз, забыв про лифт.

Позже на сцене небольшого клуба Зоя Павловна опять репетировала чеховское «Предложение». Наталья Степановна была та же самая, но Ломов — другой. И он орал изо всех сил, стараясь перекричать партнершу.

— Воловьи Лужки мои!

— Наши!

— Мои-и!

Зоя Павловна зажала руками уши:

— Стоп! Петенька, у зрителей лопнут барабанные перепонки!

— Но у Чехова ремарка «кричит», — возразил артист.

— Но не орет как оглашенный!

— Я не ору, я выдаю темперамент! — обиделся исполнитель. — Все мое обаяние строится на моем безграничном темпераменте!

— Попробуем еще раз! — попросила Зоя Павловна.

— Воловьи Лужки мои! — взвился Ломов, сотрясая стены.

Зоя Павловна обернулась, сзади никто не смеялся. Ириши не было.

— Зоя Павловна, вы не отворачивайтесь! — потребовал артист. — Вы не видите, какая у меня при этом убедительная мимика!

— Я вижу, — сказала Зоя Павловна, — вы извините, ко мне должны были прийти, а мимика действительно выразительная!

— Я не могу больше репетировать, — отказалась Наталья Степановна, — у меня от этого истошного крика разболелась печень!

В воскресенье, когда Зоя Павловна возилась на кухне, раздался требовательный звонок, и вслед за звонком в квартиру ворвалась Ириша.

— Он — то, что вам нужно! Чурбан неотесанный, ноль интеллекта, зовут Германом Сергеевичем, имя Герман подходит ему, как мне Кармен!

Зоя Павловна разволновалась:

— Кто он такой? Кого вы это умудрились разыскать?

— Его, его, отца нового мужа вашей бывшей невестки! — и Ириша победоносно поглядела на Зою Павловну. — Поехали!

— Куда, зачем, почему?

— Эти грубые битюги прямо-таки обожают хрупких и деликатных, как вы! Вам надо втереться к нему в доверие. Пожилые люди легко находят общий язык, и тогда вы раз-два — и выскакиваете на внука!

— Ты сошла с ума! — Зоя Павловна даже не заметила, что перешла на ты. — Как это я вотрусь в доверие к битюгу?

— Вы думаете, мне было просто его найти и собрать нужные сведения? Ну что вы копаетесь? Сумочку в руки — и поспешили, мы опаздываем!

— У меня творожники жарятся!

— А я не люблю творожники! — парировала отговорку Ириша, метнулась в сторону, выключила газ. — Бинокль я взяла!

— Зачем бинокль?

— Господи! — не выдержала Ириша. — Как вы любите задавать вопросы!

На стадионе шел футбольный матч. Стадион не был переполнен, теперь это редко бывает. Но все равно стоял порядочный шум, кто-то свистел, кто-то орал. Зоя Павловна и Ириша пробирались на свои места.

— Обожаю футбол! — говорила Зоя Павловна, она раскраснелась и выглядела моложе, чем обычно, то есть не на свои сорок четыре, а на сорок два, а может быть, даже на сорок один, — я по телевизору всегда смотрю…

— Садитесь! — Ириша уселась первой.

— Значит, он футболист, в его-то годы, обожди, я угадаю, кто именно!

По полю носились молодые крепкие мужчины и били по мячу.

— Он не футболист, — разъяснила Ириша, — он судья!

— Да ну, — с иронией протянула Зоя Павловна, — это уже огорчительно…

И Ириша взглянула на нее с интересом, ишь ты, оказывается, какая…

— Только чего это он все время в середке толчется, бегает мало?

— Да нет, не этот, а вон, — показала Ириша, — махала!

Зоя Павловна звонко расхохоталась.

— Колоссально!

— Что колоссально? — не поняла Ириша.

— Какой кошмар!.. Я пытаюсь втереться в доверие к махале!..

Она взяла у Ириши бинокль и навела на бокового судью.

— Ну, как зрительное впечатление? — спросила Ириша.

— Совсем даже не красавец!

— Мужчине красота, как женщине возраст, не обязательна, — пошутила Ириша.

— Да и вообще — необаятельный какой-то…

— Это потому, что он в трусах! Ему не идут черные трусы!

— Да, примитивный мужлан! — подвела итог Зоя Павловна. — Наверное, двух слов связать не умеет! — И опустила бинокль.

— Это лучше! — продолжала Ириша. — Он будет молчать, а вы говорить без умолку!

Тут на поле произошло маленькое футбольное событие. Герман Сергеевич отчаянно замахал флажком, судья засвистел и с угрожающим видом побежал к футболисту под номером десять. Чуть ли не все футболисты его команды окружили судью, пытаясь что-то доказать. Затем побежали к махале, то есть к Герману Сергеевичу, и тоже стали доказывать. И один из них, для убедительности, толкнул Германа Сергеевича сначала легонько, а потом чувствительно.

— По-моему, нашего бьют! — заметила Зоя Павловна.

— Судьям это полезно! — философски высказалась Ириша.

Футболист другой команды дружески заступился за бокового судью, то есть накаутировал противника. На поле началась потасовка.

— Мне нравится, когда дерутся! — оживилась Зоя Павловна. — Только на месте нашего я бы сама как врезала!..

— Он это сделает потом, в протоколе, в письменной форме! — заверила Ириша.

— В письменной больнее, — согласилась Зоя Павловна. — Значит, он еще и склочник!

Драка закончилась. Кому-то показали желтую карточку, а кому-то и красную, то есть удалили с поля. Герман Сергеевич потер ушибленное место. Игра продолжалась как ни в чем не бывало.

Зоя Павловна вдруг повернулась к Ирише.

— Сколько ты была знакома с Артемом?

— Долго… Даже очень. Месяц!

— Очень долго… — усмехнулась Зоя Павловна.

После матча они стояли у входа в судейскую комнату. Оттуда никто не выходил. Ириша сердилась:

— Так мы и будем здесь торчать до скончания века?

— А может быть, он уже ушел?

— Кому это нужно — мне или вам? Кто из нас бабушка?

— Я! — вспомнила Зоя Павловна, ваялась за ручку двери, но дверь сама распахнулась, ж в проеме, с чемоданчиком в руке, возник главным судья.

— Товарищи, сюда нельзя!

— Вам бы повидать Германа Сергеевича! — быстро объяснила цель прихода Ириша.

— Вон он, — показал главный, — прилег! Разбудить?

— Ни в коем случае! — остановила его Зоя Павловна. — Нам не к спеху!

Главный ушел. Зоя Павловна осторожно переступила порог.

— Вы тут обождите, — зашептала Ириша, — пока он соизволит продрать глаза, а я, извините, я не могу всю жизнь заниматься вашими делами! — И прежде чем Зоя Павловна успела сказать хоть слово, привычно растворилась в воздухе.

Зоя Павловна присела на краешек стула и стала ждать. Чтобы не смотреть в упор на спящего, начала изучать плакат на стене. Это почему-то были не правила футбольного судейства, а вовсе правила уличного движения.

Очевидно почувствовав присутствие незнакомого человека, Герман Сергеевич проснулся, обнаружил Зою Павловну и недовольно на нее уставился.

— Вам кого?

— Вы Герман Сергеевич?

— Ну?

— Значит, вас!

Герман Сергеевич вздохнул и сел, опустив ноги со скамейки.

— Ну? — повторил он тот же выразительный вопрос. Зоя Павловна передернула плечиками.

Герман Сергеевич, видно, был не из разговорчивых. Он поднялся, надел пиджак и взял в руки такой же банальный чемоданчик, какой был у главного судьи.

— Сегодня вам здорово досталось! — сказала Зоя Павловна, чтобы сказать что-нибудь.

— Ничего… — махнул рукой махала и направился к выходу. Зоя Павловна последовала за ним.

— Тетя Маша! — крикнул кому-то Герман Сергеевич. — Мы ушли, заприте!

И зашагал дальше, не обращая на Зою Павловну ни малейшего внимания. И тут в ней заговорила женщина:

— Вы бы хоть спросили, зачем я вас искала.

Теперь уже Герман Сергеевич пожал плечами и так же неторопливо, делово продолжал свой путь.

— Мне очень нужно с вами поговорить и, может быть, даже познакомиться!

— Ну? — боковой судья по имени Герман Сергеевич остановился и даже добавил еще одно слово: — Чего?

Тут кто-то из зрителей, покидавших стадион, толкнул Зою Павловну, которая застряла на самом ходу. И она отыгралась на нем за свое теперешнее унижение:

— Что вы тут растолкались? Что вы тут безобразничаете, черт возьми!

Герман Сергеевич не стал дожидаться, пока Зоя Павловна расплещет эмоции, и так же спокойно двинулся дальше, к старому зеленому «Москвичу», который, как и положено старику, терпеливо дожидался хозяина на стоянке для служебных машин.

Зоя Павловна бросилась вдогонку.

— Какой вы все-таки невежливый, а еще судья, — и добавила, чтобы обидеть: — Хотя вам простительно, вы всех дел-то боковой судья, махала!

— Ну? — в той же равнодушной интонации спросил Герман Сергеевич.

Зоя Павловна пришла в отчаяние.

— Ну да ну… ну довезите хотя бы до метро, пожалуйста!

В машине, осознав всю безрассудность своего нахальства, Зоя Павловна сидела подавленная, не произнося ни слова, сжав руки на коленях, а Герман Сергеевич бесстрастно смотрел вперед, на дорогу, не обращая на пассажирку ни малейшего внимания. Так и ехали.

Наконец Зоя Павловна не выдержала:

— Остановите, будьте добры, и выпустите меня!

Герман Сергеевич улучил удобный момент, повернул к тротуару, притормозил.

— Спасибо! — Зоя Павловна выбралась из машины, спохватилась, добавила: — И извините!

Герман Сергеевич не видел Зою Павловну, это совершенно точно, а может, и не слышал тоже. Он включил скорость, и зеленый «Москвич» двинулся с места.

Зоя Павловна подняла руку и проголосовала. На этот раз повезло. Такси остановилось тотчас же. И Зоя Павловна облегченно нырнула в машину.

— Вам безразлично, куда ехать? — спросил таксист, потому что Зоя Павловна не называла адреса.

— Что? — переспросила Зоя Павловна.

— Будем ехать или стоять?

— Ехать! Обязательно!

— Куда?

Впереди, у светофора, застрял знакомый «Москвич».

— Видите вон ту зеленую посудину? — спросила Зоя Павловна.

— Четыреста седьмой «Москвич»?

— Увезите меня от него, и как можно дальше!

— Понятно! — сказал водитель, — У меня мандарин такой же был!

— Кто? — не поняла Зоя Павловна.

— Раньше я начальника одного возил. И вот когда моему мандарину намыливал холку мандарин покрупнее, он мне говорил: «Езжай на край света!»

— Край света это где? — серьезно спросила Зоя Павловна.

Герман Сергеевич загонял машину в гараж, а из соседнего гаража, прекратив возиться с «Запорожцем», вышел приятель по фамилии Михалев.

— Как сыграли, судья?

— Один-один.

— А Наташка мужа привела!

— Ну? — первый раз на лице Германа Сергеевича появилось заинтересованное выражение, и он перестал запирать машину.

— Какие могут быть претензии? Зять у меня — человек высокого искусства: кончил консерваторию по классу баяна — и усмехнулся, — Третий день живу под чужую музыку! — И тотчас изловчился и полез в «Москвич». — Пусти, Сергеич! — И извлек оттуда дамскую сумочку.

— Вот это ну! — протянул Герман Сергеевич.

— Возишь, значит? — Михалев не скрывал насмешки.

— Да нет, — Герман Сергеевич первый раз заговорил нормальным языком. — Пристала тут болельщица-психопатка… Это она нарочно забыла!

— А чего ей надо?

— Чего-нибудь… Не так судят, ее команду вечно засуживают — я бы женщин вообще на футбол не допускал!

И тут Михалев неожиданно схватил приятеля за руку.

— Тихо, говорун!

Из дома, что стоял неподалеку, доносился голосистый баян.

— А он не может играть потише? — почему-то шепотом спросил Герман Сергеевич.

— Не может.

— А окна закрыть?

— Не хочет. Нас жильцы из дома вышибут!

— Вышибут! — согласился Герман Сергеевич, только сейчас заметив, что держит в руках дамскую сумочку, и поглядел на нее с ненавистью,

Зоя Павловна вернулась домой, в пустую квартиру, и села на кухне жевать творожники. Но спокойно поесть не дали — зазвонил телефон.

Зоя Павловна услышала в трубке голос Ириши:

— Проверяю, когда вы пришли. Если так быстро, значит…

— Вот что, Ириша, — жестко сказала Зоя Павловна, — вы зря стараетесь! Я не имею на Артема ни малейшего влияния!

— Сегодняшние родители на отпрысков влияют слабо, — не стала спорить Ириша, — но все-таки…

— Все-таки перестань мне звонить! — Тут Зоя Павловна поглядела на фотографию внука, которая висела на стене. — И дергать мне нервы! Хватит того, что я забыла в его машине сумочку!

— Это гениально! — зашлась Ириша на другом конце провода. — Вы нарочно забыли, чтобы иметь предлог!

— Да не нарочно, а случайно! — с раздражением воскликнула Зоя Павловна.

— А я вам не верю! — И Ириша первой повесила трубку.

Назавтра Зоя Павловна, в самом прескверном настроении, сидела в кабинете директора клуба. Директор как сделала себе прическу-начес в начале 50-х годов, так и осталась в ней и внешне, и внутренне.

— Как дела с Чеховым? — спрашивала она, глядя мимо Зои Павловны куда-то в будущее.

— Репетируем, месяца через полтора выпустим.

— А потом? — Тон у директора был прокурорский. Говорила она тихо, но голос ее пролезал в душу и там буравил дырку.

— Мы уже читали Островского «Свои люди — сочтемся».

— Я тоже прочла, — кивнула директор, и Зоя Павловна поняла, что ее вызвали именно поэтому, — зачем нам эта пьеса?

— Во это же классика! — изумилась Зоя Павловна.

— Классика бывает разная! — директор достала какие-то записи. — Какие выражения, а? «Девчонка хабальная», «геморрой расходился», «мухортик».

— «Мухортик» — это значит маленького роста, — подсказала режиссер.

— «Старая карга», — продолжала цитировать директор, — «старая дура», «убирайся к свиньям!», вы что же, собираетесь пропагандировать всю эту ругань?

— Но это же тысячу раз произносилось со сцены!

— Зачем же произносить в тысячу первый! — Директор опять полезла в записи. — А вот эти намеки на сегодняшний день: «А то торгуем, торгуем, братец, а пользы ни на грош» — или тут: «Таскают родным и любовницам». Для чего нам бить по больному месту?

Зоя Павловна не нашлась что ответить.

— То-то! — чуть улыбнулась глава клуба. — И потом, на сцене все время «я рюмочку выпью», «я водочки выпью». Вы не только брань, вы и пьянство собираетесь пропагандировать?

— Но это когда пьют, во времена Островского!

— А ставят в какие времена? Нет у вас политического чутья, Зоя Павловна! Вам надо искать современную пьесу без всяких намеков, без площадной брани, без того, чтобы дочь, как у вашего классика, обхамливала родную мать!

Зоя Павловна не удержалась:

— Скажите, а почему, когда вы меня вызываете, я всегда чувствую себя виноватой, почему?

Директор вздохнула:

— Ох, и тяжело с вами, с творческими единицами! Вот вы, всех дел — режиссер самодеятельности, а думаете, что вы — Станиславский!

— Да не думаю я!

— И зря! — прервала директор. — Режиссер должен думать, потому что писатели частенько пишут не думая, режиссер должен быть смелым и инициативным! Идите!

Зоя Павловна вернулась в зрительный зал, где ее ожидали артисты.

— Директор категорически против!

— Она всегда против всего! — спокойно отреагировал артист, который репетировал Ломова в первом составе. — Если она не будет против, для чего же она тогда?

Вечером Зоя Павловна звонила домой Герману Сергеевичу.

— Извините, я бы хотела получить мою сумочку…

— Ну?… — неожиданно отреагировал Герман Сергеевич.

— Вечером у меня репетиция, днем мне надо в комбинат, где шьют чеховские костюмы, а если я заеду к вам на работу утром?

— В семь! — предложил Герман Сергеевич.

— Утра? — ахнула Зоя Павловна.

— В это время я бегаю в Озерном парке. Машина стоит у входа с Лиственной улицы. — Герман Сергеевич произнес длинную тираду, утомился и повесил трубку.

Ранним утром Зоя Павловна слезла с трамвая на конечной остановке и сразу обнаружила зеленый «Москвич». Заглянула внутрь — на переднем сиденье торжественно возлежала ее сумочка. Часы показывали без десяти минут восемь. Германа Сергеевича видно не было. И Зоя Павловна заглянула в парк.

Здесь семенили по дорожкам любители бега трусцой, их без зазрения совести обгоняли молодые крепкие ребята спортивного склада, и среди молодежи бодро несся Герман Сергеевич.

— Доброе утро, — начала было Зоя Павловна. — К семи я, конечно, не успела.

Но Герман Сергеевич, лишь мотнув головой, стремительно промчался мимо. Зоя Павловна растерянно осталась ждать.

Но ждать ей пришлось недолго. Вскоре запыхавшийся Герман Сергеевич притормозил возле нее.

— Здрасьте!

— Вы извините, что я вас беспокою…

— Ну… — Герман Сергеевич уже шел к машине. Здесь он взглянул на усталую и заспанную Зою Павловну и неожиданно спросил: — Любите спать?

— Я и ложусь поздно.

— Плохо! — констатировал Герман Сергеевич и отворил дверцу машины, сначала свою, а потом соседнюю.

— Что, залезть внутрь? — не поверила Зоя Павловна.

— Отвезу! — сжалился Герман Сергеевич и, чтобы было без перебора, добавил: — До метро!

— Я могу и на трамвае, конечно…

— Ну! — цыкнул Герман Сергеевич.

Зоя Павловна шмыгнула в машину, села на собственную сумочку и вытянула ее из-под себя. — Сколько у вас лишних хлопот из-за меня!

— Да! — Герман Сергеевич включил двигатель. — Ничего. Все путем… Нормально…

Машина ехала вдоль трамвайной линии.

— Вообще-то я вас бы не беспокоила, — извиняющимся тоном говорила Зоя Павловна. — Денег в сумочке… два рубля… но еще профсоюзный билет, мне его надо…

— Гм! — хмыкнул, не дав договорить, Герман Сергеевич.

— Что вы сказали?

— Вы за кого болеете?

Зоя Павловна подумала.

— За ташкентский «Пахтакор»!

— Зачем я тогда вам сдался? — удивился Герман Сергеевич, не поняв, что Зоя Павловна пошутила.

— Вы — мне?… — Зоя Павловна решила не раскрывать карты. — Просто уличное, нет, стадионное знакомство!

И тут Герман Сергеевич улыбнулся. Улыбка поползла по его лицу от губ к глазам и ушам.

— Надо мной посмеиваетесь? — грустно спросила Зоя Павловна.

— Да!

— Ну и на здоровье!

— И над собой! — вдруг сознался Герман Сергеевич. — Почему я не сдал вас в милицию?

— Меня! — возмутилась Зоя Павловна. — В милицию?

— А что это вы вокруг моей особы затеяли кольцевую гонку?

— Надо! — озорно ответила Зоя Павловна. — Вон метро, приехали!

— Надо? — угрожающе повторил Герман Сергеевич.

— Очень!

И тогда, вместо того чтобы нажать на тормоз, Герман Сергеевич нажал на газ, и машина помчалась как угорелая.

— Эй! — испугалась Зоя Павловна. — Вы что? Вы куда?

Герман Сергеевич не отвечал.

— Ну и ладно! — махнула рукой Зоя Павловна. — Гоняйте, если вам бензина не жалко, а я подремлю, я совершенно не выспалась!

И действительно закрыла глаза.

И открыла их, когда машина уже стояла, и Герман Сергеевич достаточно невежливо тряс ее за плечо.

— Ну! — И открыл дверцу.

Зоя Павловна выглянула, всмотрелась и разозлилась:

— Да это же стадион!

— Ну!

— Так он же черт знает где, зачем вы меня сюда завезли? Это же, извините, хамство!

— Здесь познакомились, здесь и раззнакомимся!

— Не выйдет! — уперлась Зоя Павловна. — Сказали до метро, вы судья, выполняйте свое слово!

— Да! — Это тоже было одним из любимых высказываний Германа Сергеевича. Он вынул ключи из замка зажигания, вышел из машины и зашагал куда-то.

Зоя Павловна выглянула наружу:

— Репетиция у меня вечером, а в комбинат за костюмами в крайнем случае могу и завтра прийти. — И захлопнула дверцу.

Герман Сергеевич уходил не оборачиваясь. Зоя Павловна снова приоткрыла дверцу.

— Вот уйду, и машина останется не запертой!

Но Герман Сергеевич не испугался, он прямиком направлялся в здание стадиона, прошел там по длинному коридору и взялся за ручку двери, на которой висело объявление: «Заседание спортивно-технической комиссии. Посторонним не входить».

Совещания, как известно, временем не регламентируются. Прошло часа два, не меньше, прежде чем Герман Сергеевич освободился. Зоя Павловна, которая все еще находилась внутри зеленого «Москвича», увидела Германа Сергеевича и притворилась спящей — вроде бы уютно прикорнула…

— Почему вы еще тут? — громким голосом потревожил ее сон Герман Сергеевич.

Зоя Павловна потянулась всем телом.

— Помните, вы спали в комнате, теперь моя очередь в машине!

— Что вам, в конце концов, от меня нужно? — серьезно спросил Герман Сергеевич, и Зоя Павловна посмотрела ему в глаза тоже серьезно.

— Поэтому вас и ждала. Унижаться больше не могу!.. У вас есть внук?

— Теперь есть! — не без гордости признал Герман Сергеевич.

Зоя Павловна горько усмехнулась.

— А у меня тоже есть и одновременно нету… И меня тоска губит… Я уже не надеюсь, правда, что мне удастся вас пронять. Меня зовут Зоей Павловной.

— Так вы, значит, Зоя, — ахнул Герман Сергеевич. — Которая Павловна?

— Теперь вам понятно?

— Понятно, что у нас с вами общий внук! — вздохнул Герман Сергеевич.

Зоя Павловна выбралась наружу и протянула ему руку.

— Б общем, будьте здоровы!

— Я здоров! Я недавно комиссию проходил.

— Вам положено быть здоровым, — усмехнулась Зоя Павловна. — Надо в любую погоду бегать в одних трусах…

— Довезу?

— Зачем?

— Незачем, — кивнул Герман Сергеевич и добавил: — Но я в это… в дела сына и невестки особенно не вмешиваюсь. Ну?

— Ну… — грустно повторила Зоя Павловна и все-таки продолжила в надежде услышать в ответе надежду: — Не вмешиваетесь, нет?

Но Герман Сергеевич быстро залез в машину, быстро завел ее и уехал, оставив Зою Павловну на стоянке служебных машин.

Зоя Павловна посмотрела вдогонку машине, потом вдруг ахнула, огляделась по сторонам и… побежала. Она добежала до ближайшего автомата, открыла дверцу, телефонный шнур беспомощно висел в воздухе — трубка была срезана. Зоя Павловна кинулась в следующую будку. Слава богу, трубка находилась на месте. Судорожно набрала номер.

— Приемная Коробкова! — откликнулась на звонок Ириша.

— Вот видите, Ириша, — виновато сообщила Зоя Павловна. — Оказывается, я запомнила номер вашего телефона.

Ириша обрадовалась, но тотчас насторожилась:

— А почему вы обращаетесь ко мне на «вы»?

— Потому что у меня случилась беда!

— Я вам помогу! — без тени сомнения отозвалась Ириша. — Немедленно приезжайте ко мне в управление!

Герман Сергеевич возвратился в гараж. В соседнем боксе, как всегда, возился с «Запорожцем» Михалев:

— Мои-то рояль покупают!

— Ну?…

— Я говорю: «Разве от баяна шума не хватает?» А он возражает: «Музыканту нужен рояль». Я спрашиваю: «Потом что купите, барабан?»

— Поссорились?

— А то как же! — И тут Михалев звонко засмеялся и как в прошлый раз вытащил из машины Германа Сергеевича дамскую сумочку. — Ты же ездил отдавать?

— Я отдал! — мрачно повторил Герман Сергеевич и вырвал сумочку из рук развеселившегося приятеля.

— Детектив! — покрутил головой Михалев.

— Минуточку! — сказала Ириша Зое Павловне, которая пришла к ней на работу. — Приемная Коробкова… — сказала Ириша в трубку. — Нет… Николай Корнилович вас сегодня не примет… позвоните, пожалуйста, завтра во второй половине дня…

— Понимаете, Ириша, — робко начала Зоя Павловна, вся эта официальная обстановка ее угнетала: панели светлого дерева, сверкающий пульт со множеством разноцветных кнопок, стулья, обитые кожей под тон панелей. — Сегодня я хотела забрать сумочку, а он завез меня на стадион, а сам…

— Минуточку! — Ириша опять сняла трубку… — Приемная Коробкова… Кто спрашивает?… Соединяю… — и в микрофон: — Николай Корнилович, вас Потапенко… — и к Зое Павловне: — Стадион, что дальше?

— Дальше он сказал, что не вмешивается в дела детей, и я с горя опять забыла сумочку…

— Блестяще! — оценила Ириша. — Минуточку! — сказала Ириша и в который раз сняла трубку, — Приемная… Нет, в буфет не пойду… Занята…

— Это такой стыд, — жаловалась Зоя Павловна, — вроде я нарочно…

— Это не стыд, это удача! — возразила Ириша.

— Хороша удача, когда я, пока ждала на стадионе, переложила в сумку всю зарплату!

— Минуточку… — Ириша взялась за трубку. — Приемная Коробкова… Ах, это вы, Иван Савельевич, вы хитрый Митрий… Но ваше письмо завизировано… — и снова Зое Павловне: — Вы правильно позабыли эту умную сумочку, и не спорьте!

На пульте зажегся синий сигнал.

— Меня вызывает Николай Корнилович. — И тут же отозвалась на звонок: — Приемная Коробкова…

— Как ты здесь работаешь? — не выдержала Зоя Павловна. — У меня уже голова кругом идет!

— Сегодня еще спокойный день! — и в трубку Ириша сказала: — Нет, он уехал… Нет, вряд ли вернется. — И к Зое Павловне: — И только не вздумайте этому типу звонить! Чтоб вас разыскать, он, хочешь не хочешь, должен поговорить с невесткой, иначе где ему раздобыть ваши координаты? Вы чувствуете, как все складывается?

— Но если он не захочет разыскивать?

На пульте снова вспыхнул синий сигнал. Ириша поднялась.

— Судья, пусть даже футбольный, не станет прикарманивать дамскую сумочку!

В приемную стремительно ворвался элегантный, но совершенно лысый мужчина и положил Ирише на стол пестрый журнал:

— Специально для вашей приятности из самого Парижу журналишко мод!

— Иван Савельевич, вы неподражаемы! — Ириша одарила его благодарной улыбкой и отдала какую-то бумагу.

— Ириша, — серьезно обратился к ней Иван Савельевич, пряча полученную бумагу, — был бы я холостяшкой, я бы на вас женился!

— А вот этого не нужно! — так же серьезно ответила Ириша и, направляясь к начальственному кабинету, оборотилась к Зое Павловне: — Вы на правильном пути!

— Но зато без денег… — закончила Зоя Павловна.

— Стоп! — закричала из зала Зоя Павловна и легко взбежала на сцену. — Васенька, вот сейчас вы бессильно опустили руки…

— Случайно опустил!

— А вы это зафиксируйте, играйте безвольного, слабенького… — Зоя Павловна побежала обратно в зал.

— Страшное сердцебиение… нога онемела… — начал Ломов.

— Руки, руки! — подсказала из зала режиссер. — Пальцы растопырьте!..

— Я растопырил… — выполнил распоряжение артист. — В боку дергает…

— Я теперь припоминаю — Воловьи Лужки в самом деле ваши… — уступала Ломову Наталья Степановна.

— Страшно сердце бьется…

— Васенька, хорошо! — Зое Павловне начинало нравиться. — Только вы еще больше умирайте!

Ломов покорно умирал:

— На обоих глазах живчики бегают…

— Ваши, ваши Лужки… — Наталья Степановна присела на стул, но неудачно. Только что сшитое, весьма симпатичное платье треснуло и поползло, открывая голое плечо.

В зале, сзади Зои Павловны, кто-то знакомо хмыкнул. Наталья Степановна искренне огорчилась: — Надо же, новое платье! Вот халтурщики!

— Ну!.. — послышалось сзади, и Зоя Павловна поняла, что в зале Герман Сергеевич и что он реагирует на происходящее.

— Вы что же, товарищ режиссер… — Как положено начальству, директор появилась в зале в самый неподходящий момент. — Собираетесь оставить в спектакле вею эту порнографию с голой актрисой?

— Это поползло по шву! — устало объяснила Зоя Павловна.

— Если по шву, я спокойна! — дарственно кивнуло руководство и головой показало на Германа Сергеевича. — Почему это в зале посторонние? Спектакль еще не принят!

— Товарищ из Министерства культуры! — нашлась Зоя Павловна.

— Из министерства, ну? — и Герман Сергеевич строго поглядел на директора.

Во та не растерялась:

— Не остроумно! Я инстанции за версту чую! — И выплыла из зала.

— Зашейте платье! Перерыв! — объявила Зоя Павловна.

Герман Сергеевич не смотрел на Зою Павловну, он глядел на сцену, где Ломов, ловко орудуя иглой, зашивал платье на плече партнерши.

— Был дома разговор! — сообщил при этом Герман Сергеевич Зое Павловне, и та сразу вспомнила, что предсказывала Ириша!

— Конечно, иначе бы вы не знали, как меня найти. Но она ни в какую?

— Да!

— Что — да?

— Ни в какую, да!

— И она накинулась на вас, что вы посмели со мной познакомиться?

— Нет, — покачал головой Герман Сергеевич, — я сказал, что я из Министерства культуры!

Зоя Павловна не засмеялась, только лишь первый раз взглянула на Германа Сергеевича с любопытством.

— Значит, вы на моей стороне?

— Нет. Но я за честность.

— Если по-честному, она должна давать мне внука?

Герман Сергеевич кивнул.

— Почему стоим? — вдруг закричала Зоя Павловна. — Почему не работаем? Начали, явление шестое, где про собак…

— Зоя Павловна… — попробовал обратиться к ней Герман Сергеевич, но та оборвала его:

— Не сейчас!

— Поймите, что ваш Откатай подуздоват! — начал Ломов.

— Неправда! — возразила Наталья Степановна.

— Подуздоват!

— Вашего Угадая подстрелить пора, а вы сравниваете его с Откатаем!

— Стоп! Стоп! — рассердилась Зоя Павловна, и Герман Сергеевич не понял почему. — Наташа, вы пропускаете главное — азарт, страсть!

И Зоя Павловна помчалась на сцену.

— Вася, попробуем со мной!

Теперь репетировали тот же отрывок, но в роли Натальи Степановны выступала сама Зоя Павловна. И оттого ли, что настроение было отчаянное, или от озорства, которое вдруг ее охватило, — озорство и тот самый азарт, и упрямство, — заиграла Зоя Павловна замечательно, и стала моложе, и красивее, и сцена пошла совсем по-иному, так что исполнительница, которую подменили, не обиделась, а вовсе захлопала и закричала:

— Зоя Павловна, браво!

А Герман Сергеевич тоже с изумлением смотрел на Зою Павловну, будто впервые видел.

Зоя Павловна перехватила этот взгляд, легко спустилась со сцены в зал и гордо, по-молодому спросила:

— Какая я актриса?

— Ну? — с искренним восхищением оценил Герман Сергеевич и продолжил: — Люкс!

Зоя Павловна удовлетворенно заметила:

— То-то! — и добавила: — Хотя актрисой никогда не была. Я институт кончала сто лет назад как режиссер народного театра.

И после короткой паузы Герман Сергеевич неожиданно для самого себя пообещал:

— Я еще раз с ней переговорю, попробую…

— Вот оно, влияние искусства! — улыбнулась ему Зоя Павловна и скомандовала: — Товарищи, начали! Наташенька, еще лучше, чем я, на чистом энтузиазме, поехали!

— Зоя Павловна… — начал было Герман Сергеевич.

— Потом! — оборвала его Зоя Павловна.

— Потом не могу… Сумочку-то наконец возьмите!

Зоя Павловна небрежно кинула сумочку на режиссерский столик, не поблагодарила, ей было не до того. — Наташенька, ярче, сочнее!

Герман Сергеевич осторожно покинул зал. То ли он действительно торопился, то ли смотреть на другую актрису было ему неинтересно.

В воскресный день погода испортилась. На улице шел нудный дождь, но Зоя Павловна все равно с утра заступила на дежурство. Опять высматривала внука из лестничного окна дома напротив. Опять появился со спаниелем рыхлый обрюзгший мужчина.

— Что-то вы сюда зачастили. Может, вам стул принести?

— Стоя лучше видно! — честно ответила Зоя Павловна.

— За мужем надзор? — пошутил хозяин собаки. — На воровку вы не похожи. Хотя воровки бывают интеллигентные тоже…

— Тихо! — скомандовала Зоя Павловна, потому что из подъезда вышла Лиля, таща за собой никуда не спешащего мальчика. А на улице его, естественно, интересовала каждая лужа.

Мужчина сзади Зои Павловны привстал на цыпочки и тоже поглядел.

— Дети! — он вздохнул понимающе. — Банальная семейная грызня. Дети — цветы зла и раздоров!..

Зоя Павловна обернулась, посмотрела на него с ненавистью, а он как ни в чем не бывало стал спускаться по лестнице.

Дождь зарядил нескончаемый, как говорится, без конца и края. На стадион пришли лишь самые отчаянные болельщики.

Выбегая на поле и неся в руках пятнистый футбольный мяч, Герман Сергеевич с надеждой взглянул на небо — надежды не было.

Герман Сергеевич остановился в центре и заливисто засвистел в свисток, вызывая команды на поле. Сегодня Герман Сергеевич был уже не махалой, а главным арбитром.

В это же самое время Зоя Павловна, устроившись с ногами на диване, читала журнал. Позвонил телефон.

— Срочно включите вторую программу! — крикнула в трубку Ириша.

Не вставая с дивана, Зоя Павловна послушно повернула ручку «Электрона».

— Кто с кем?

— Какое это имеет значение? — загадочно произнесла Ириша.

На экране возникло изображение, вместе с ним возникли мокрые футболисты, среди которых бегал… Да, конечно же…

— Узнаете? — спросила Ириша.

— Он уже насквозь промок. Что с ним будет в конце, с беднягой?

— А как люди подолгу плавают? — философски отозвалась Ириша.

— Если тебе делать нечего, подъезжай, досмотрим вместе! — пригласила Зоя Павловна. — У меня орехи есть.

— Орехи люблю, футбол нет! — ответила Ириша. — Спасибо. Не могу. Я на дом работу взяла. Материально-теневая сторона жизни.

На стадионе злые и грязные футболисты нехотя выковыривали мяч из одной лужи, чтобы с трудом переправить его в другую. В этой водной феерии только Герман Сергеевич оставался невозмутимым и лишь дудел в свисток чаще обычного.

Вдруг безо всякого предупреждения дождь прекратился, из-за туч, пожалев футболистов, выглянуло солнышко. Футболисты сразу оживились и начали играть в футбол. Тут случилось вот что.

Один из футболистов в желтой майке (то есть она была желтой в начале матча) ворвался с мячом в штрафную площадку противника, а точнее, въехал в нее по мокрому насту. И тут на нападающего налетел защитник в полосатой майке и «желтый» нападающий свалился в грязь, картинно раскинув руки.

Герман Сергеевич прыжками понесся к месту происшествия и, прибыв по назначению, грозным жестом римского императора указал на центр штрафной площадки. В футболе это называется пенальти.

Стадион угрожающе загудел, из чего стало ясно, что стадион более за полосатых, то есть за своих. На поле началось обычное — «полосатые», как в баскетболе, не отдавали мяч, передавая его друг другу. Их капитан орал на судью.

По телевизору в замедленном темпе дали повторение, и вдруг всем телезрителям стало ясно, что никто нападающего не обижал, и упал он, поскользнувшись.

— Конечно, уважаемые зрители, вы правы! — сказал телекомментатор, который вел репортаж со стадиона. — Вашему комментатору, как и вам, совершенно ясно, что нападающий упал по собственному почину и, следовательно, арбитр допустил явную ошибку…

На стадионе уже скандировали: «Судью с поля!» — уникальная и, естественно, безуспешная попытка коллективным криком восстановить справедливость.

Герман Сергеевич никак не мог привести «полосатых» в порядок. Но так как судья все-таки диктатор, Герману Сергеевичу удалось наконец поставить мяч на нужное место, нападающий «желтых» пробил, забил гол, и в итоге «желтые» победили.

Зрители бушевали, не унимаясь. Однако Герман Сергеевич покидал поле битвы с гордо задранной головой, не понятый человечеством, но убежденный в своей непоколебимой судейской правде.

Кто-то из зрителей перегнулся через барьер и крикнул в лицо Герману Сергеевичу что-то оскорбительное. Что именно, Герман Сергеевич не расслышал, или сделал вид, что не расслышал, не дрогнул и не ускорил шаг…

Позже в судейской вместе с комиссаром матча Малининым Герман Сергеевич просматривал видеозапись матча, смотрел тот роковой момент, в обычном темпе смотрел, в замедленном…

— Да не может быть! Ну?… — восклицал Герман Сергеевич. Но каждый раз выходило, что он, Герман Сергеевич, был кругом не прав.

Герман Сергеевич поднял на Малинина больные глаза.

— Набезобразничал ты! — жестко сказал Малинин. — Бегать надо быстрее! Опаздываешь к месту происшествия, и вот…

Герман Сергеевич подавленно молчал.

— Но все ошибаются, на том свет стоит! — утешил Малинин. — Этим командам очки не очень-то нужны — застряли в середине турнирной таблицы. — И даже слегка улыбнулся. — Значит, на рассмотрении намылим тебе шею, смоешь наше мыло губкой и теплой водой… и, как в правилах записано: «Если по мнению судьи…»

Герман Сергеевич решительно поднялся и вышел из комнаты, звонко саданув дверью.

Герман Сергеевич покинул здание стадиона и… увидел: по тому пути, что вел к стоянке для служебных машин, двумя шеренгами выстроились фанаты, как они называют себя сами, то есть болельщики. На них были полосатые шапочки и полосатые шарфы, повторяющие цвета футбольной команды, обиженной Германом Сергеевичем. Фанаты стояли тихо и терпеливо, не хулиганили, ничего не выкрикивали. Однако при виде Германа Сергеевича они засвистели. И Герман Сергеевич шел к своему «Москвичу» будто сквозь строй, под несмолкающий и пронзительный свист.

Герман Сергеевич добрался до места, завел двигатель. И когда тронул машину с места, то, несмотря на шум мотора, все равно слышал этот оскорбительный свист.

Когда Герман Сергеевич добрался наконец домой, его встретила невестка по имени Лиля.

— Что это вы так долго? Тут телефон надрывается без перерыва, как оглашенный!

Телефон и сейчас звонил. Герман Сергеевич шагнул вперед и выдернул вилку из штепселя.

— Сначала свист, — усмехнулся Герман Сергеевич, — теперь звон!

В комнату влетел тот самый конфликтный мальчик.

— Дед, я жутко развратный! Я могу за один раз съесть кило мороженого!

Дед погладил его по голове.

— Леша, уйди к себе! — потребовала мать. Мальчик, естественно, и не подумал уйти. — Какой ты стал неуправляемый. — И выпроводила ребенка.

— Ты, Лиля, все-таки зря… эту, я тебе уже говорил, Зою Павловну, от внука отлучила, — неожиданно сказал Герман Сергеевич. — Беспощадно это… А время придет, мальчик все равно узнает…

Лиля выпрямилась всем телом.

— Я тут замучилась с хозяйством, с ребенком, а от вас никакой благодарности. Хотя я готовлю, убираю, утром вожу ребенка в детский сад…

— Я же тебе не раз предлагал отвозить…

— Не хочу одолжаться! Вы не шофер, вы футболист! В министерстве моем целый день, конечно, делать нечего, а все равно сиди изучай потолок, а мне надо изловчиться, чтобы всем вам за продуктами…

— Но мы с сыном тоже покупаем… — опять вставил Герман Сергеевич. Он сам не заметил, как перешел к обороне.

— А вы оба обладаете удивительной способностью покупать именно то, что не нужно! — едко усмехнулась Лиля. — После работы опять в детский сад…

— Ну так отдала бы на пятидневку…

— Как в ломбард на хранение? Вам легко говорить — это не ваш родной внук. Вот вы и ходатайствуете за эту… Может, вы в нее влюбились, а? — добавила она с насмешкой. — В ваши легкомысленные годы?

— Несправедлива ты, Лиля! — выдержке Германа Сергеевича можно было позавидовать. — И ко мне, и к ней!

Тут Лиля заулыбалась во всю ширь и стала неотразимой.

— После сегодняшнего, я по телевизору глядела, вы лучше про справедливость помалкивайте! А ей пойдите и скажите, нет, вы обязательно пойдите и скажите — я ее давно вычеркнула! И скажите, что я не могу ненужными встречами с бабушкой травмировать ребенка…

В дверь позвонили.

— Нету меня! — Герман Сергеевич поспешно скрылся в глубине квартиры. — Уехал! Умер!

Лиля открыла Михалеву, соседу по гаражу.

— Нету его! Уехал!

— Деда! — в коридор выскочил ребенок по имени Леша, воспитанный на уважении к правде. — К тебе пришли!

Герман Сергеевич вновь появился и молча проследовал к выходу.

— Послушай, что там стряслось? — начал было Михалев, но Германа Сергеевича и след простыл.

Дома у Зои Павловны раздался требовательный звонок. Зоя Павловна отворила дверь, увидела Германа Сергеевича и ахнула:

— Это вы? Какой ужас!

Герман Сергеевич опешил.

— Я же совершенно ненамазанная. Все морщины лезут. Вы пришли к женщине…

— Не к женщине, а к вам! — Герман Сергеевич был не в духе.

— Спасибо!

— Чтобы покончить с вами раз и навсегда!

— Значит, поэтому вы на меня волком смотрите? Кто вас довел до волка, я или футболисты?

— Вместе! — откровенно признал Герман Сергеевич. — Мне надоело, что вы все время возле меня мелькаете, что я из-за вас с невесткой ругаюсь. Она приказала, чтоб я обязательно к вам пришел и сообщил, что она вас вычеркнула!

У Зои Павловны запрыгала нижняя губа, и Зоя Павловна ее прикусила.

— Тогда на окончательное прощание выпьем чаю. У меня есть ананасовый джем!

— Нет!

— Да! — почти крикнула Зоя Павловна. — То я не женщина, то я с футболистами заодно, то вы хотите со мной покончить! Снимайте плащ, живо! Вы человек или кто?

— Ну, если на окончательное прощание… — Герман Сергеевич снял плащ, оставил его на вешалке и проследовал в комнату. В комнате сразу увидел большую фотографию внука и сел так, чтобы быть к фотографии спиной.

Чай пили молча.

— Что вы так на внуке зациклились? — вдруг сказал Герман Сергеевич.

— Стойте! — тоже неожиданно вскрикнула Зоя Павловна. — То есть, сидите и ждите!

— Чего? — испуганно спросил Герман Сергеевич.

— Господи, как просто, — улыбнулась Зоя Павловна, — элементарно и примитивно! Сейчас я соберусь с мыслями, точнее, с одной пустяшной мыслью. Вы любите стихи?

Герман Сергеевич поглядел на Зою Павловну настороженно:

— Не знаю.

— Я так и думала. Когда мне нужно взять себя в руки и сделать волевое усилие, я прибегаю к стихам… — И прочла:

— Над рекой весь день
Ловит, ловит стрекоза
собственную тень…

Герман Сергеевич молчал несколько изумленно.

— Японские стихи, — пояснила хозяйка, — я их обожаю! Или вот:

— На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом…

Герман Сергеевич решительно поднялся:

— Конечно, с крабом, с кем же еще…

— Куда же вы? — голос у Зои Павловны звенел. Голос стал счастливым. — Вам нельзя уходить, вам надо вступить со мной в тайный сговор!

— Во что вступить?

— Понимаете, вы полюбите гулять с внуком, а мне станете тайно сообщать маршрут! И я буду случайно попадаться вам на дороге. У вас будет сплошная невезуха — в какую сторону ни идете, всюду наталкиваетесь на меня! Поняли?

— Нет!

— Это в качестве оправдания, если дойдет до нее!

— Значит, толкаете меня на обман?

— Это не я вас толкаю, а футболисты!

И тут Герман Сергеевич неожиданно включил телевизор. И раньше чем появилось изображение, заговорил диктор: «…нападающий был остановлен недозволенным приемом, и судья совершенно правильно…»

— Нет, неправильно! — Герман Сергеевич в сердцах выключил телевизор как раз в тот момент, когда сам возник на экране. — Любят у нас, чтобы все гладенько.

— Что вы из-за чепухи шебаршитесь. Подумаешь, футбол!

— Его смотрят миллионы!

— Пусть. Но какое имеет значение?…

— Честность и объективность всегда имеют…

— Вот и устраивайте мне свидания с внуком, — не дала договорить Зоя Павловна, — для объективности!

— Травмировать мать, травмировать ребенка, себя тоже! — вырвалось у Германа Сергеевича. — Что я, с ума сошел?!

— Почему бы нет? — спокойно высказалась Зоя Павловна. — Оставаться нормальным, гоняя по полю в черных трусах, это в вашем-то возрасте…

Герман Сергеевич шагнул в коридор, рванул с вешалки плащ, отпер дверь и побежал вниз по лестнице. Зоя Павловна припустилась следом:

— Бегите! Вы же для чего-то по утрам тренируетесь в беге!

Герман Сергеевич выбежал во двор, где оставил машину, открыл дверцу, как вдруг появился длинный жилистый парень с лицом будущего уголовника и громко спросил:

— Вот ты где, голубец! Смухлевал, гнида судейская?

Герман Сергеевич не удостоил его ни ответом, ни тем более ударом, он сел в машину, однако…

Однако подскочила Зоя Павловна и вцепилась в парня обеими руками. На парне была надутая разноцветная куртка, и Зоя Павловна схватила его за куртку, там, где синее переходило в белое.

— Немедленно извинитесь!

— Бывшая барышня! — Парень оставался спокойным. — Ты меня лучше не тревожь! А куртку выпусти, импортная куртка!

— Извиняйтесь! — бушевала Зоя Павловна. — Или я вызову милицию!

— Зови, — поддержал парень. — Пусть они разберутся — сколько твоему старичку за это судейство в лапу сунули!

Осторожно высвободил куртку из рук Зои Павловны и ушел не торопясь.

— Почему вы молчите? — В бешенстве повернулась к Герману Сергеевичу Зоя Павловна. — Вас же оскорбляют!

— Судей часто оскорбляют! — сообщил Герман Сергеевич.

— И вы всегда вот так… голову в плечи?…

— Вы дипломатка, вы ко мне через ваш героизм не подкатывайтесь… Ну? — сказал Герман Сергеевич.

Зоя Павловна стойко выдержала удар:

— Словно где-то
Тонко плачет Цикада…
Так грустно
У меня на душе…

Герман Сергеевич с перепугу столь сильно нажал на акселератор, что машина прыжком выскочила со двора.

Фонарь во дворе высветил зябкую фигурку Зои Павловны, которую молотил дождь.

Зоя Павловна метнулась обратно в подъезд, начала подниматься к себе на этаж, как вдруг… на лестнице… обнаружила Иришу. Ириша прислонилась к стене, а вокруг громоздились чемоданы, коробки и в сером футляре пишущая машинка.

— Жду! — сообщила Ириша. — Вы оба мимо пронеслись — любо-дорого смотреть!

— А почему? И что? — растерялась Зоя Павловна, оглядывая имущество гостьи.

— Разрыв с родителями! — охотно объяснила Ириша. — Высокие договаривающиеся стороны не договорились. Вы меня приютите, бездомную?

— Не оставлю же я тебя на лестнице…

— Именно на это я и надеялась. Вещи не трогайте, они неподъемные. И, пожалуйста, Артему не сообщайте, что я временно у вас осела.

— Но почему? — не поняла Зоя Павловна, делая попытку приподнять пишущую машинку.

— Не трогайте, вам говорят! — Ириша отняла тяжелую машинку. — Артем наверняка обозлится, что я превысила полномочия.

Потом в комнате Ириша печатала на машинке, производя отчаянный дробный шум. Ириша печатала слепым методом, то есть всеми десятью пальцами, не глядя на клавиши и с невероятной скоростью.

— Понимаете, — рассказывала при этом Ириша, — во всех родителях четко сидит банальность — готовься в институт. А по-моему, массовое высшее образование себя изжило. Оно полезно только для талантливых, ну, для тех, которые с приветом, и, конечно, для тех, у которых толкательные знакомства.

— Какие? — переспросила Зоя Павловна.

— Которых после института толкнут куда надо, иначе сядешь на невидимую зарплату. А я на этом приборе, — Ириша приятельски похлопала машинку, — выколачиваю тридцать копеек за лист…

— Неужели так дорого! — пораженно ахнула Зоя Павловна.

— А у меня высокая квалификация, ошибок не делаю, и потом, я приношу удачу, да, поэтому всякие литераторы рукописи несут и несут…

— А родители не будут беспокоиться? — осторожно поинтересовалась Зоя Павловна.

— Привыкли. Я не в первый раз. Вот когда они окончательно обмякнут, изведутся, милостиво вернусь… Как вы думаете, Зоя Павловна, этого, нашего, которому вы во дворе стихи читали, его сегодня на стадионе подкупила «желтая» команда или он случайно кашлял дурака?

Зоя Павловна вскинула голову.

— О нем в этом доме больше не разговаривают!

Лиля накрывала на стол со старанием: белая ломкая скатерть, тонкие бокалы. Закуски красиво разложены по тарелочкам. И накрывала Лиля на две персоны.

Герман Сергеевич возвратился домой и с удивлением разглядывал приготовления к пиршеству.

— Будем мириться! — виновато произнесла Лиля. — Были у нее?

— Был. Сообщил.

— Ну и как отреагировала?

— Стихи стала читать, японские.

— Японские? — переспросила Лиля с ухмылкой.

— Ее, конечно, жалко, она баба неплохая, но… — Лиля развела руками. — А меня тоже жалко. Меня быт заел. От одних продовольственных магазинов можно на стенку полезть. Вот и наговорила вам не знаю чего.

— Ну! — махнул рукой Герман Сергеевич. — Я уже забыл…

— Муж ушел на дежурство, врач по призванию. Тяжкий крест для жены — работы много, зато денег мало…

— Но я все время… — вставил было Герман Сергеевич, но Лиля упрямо замотала головой.

— Знаю, но мы должны сами! Что-нибудь придумаем. Только вот мы с маленьким так к вам привязались…

И Лиля потерлась о щеку Германа Сергеевича.

— Что вы такое придумали? — насторожился Герман Сергеевич, родительским чутьем ощутив недоброе.

Ириша танцевала самозабвенно, забывая про все на свете и про партнера тоже. А Иван Савельевич, элегантный, но неуклюжий, не поспевал, ноги у него заплетались, и казалось, вот-вот рухнет. Спас его оркестр, который вдруг замолчал. И тогда Иван Савельевич взял Иришу под руку и, стараясь не пошатываться, повел к столу.

— Счет попросите! — приказала Ириша, усаживаясь за стол и принимаясь за мороженое.

— Куда торопиться? — протянул Иван Савельевич и кинул официантке, мелькнувшей в поле зрения: — Счетик, будьте добреньки!

— Подруга у меня строгих правил. Я теперь у подруги живу. И супруг у нее бухгалтер. И маленький ребенок.

— Как у подруги? — не понял Иван Савельевич. — А персональный муж?

— Обожаю мороженое с черным хлебом! — с удовольствием проговорила Ириша. — Ушла я от мужа!

Иван Савельевич развел руками:

— Это неплохо, что ты свободна. Значит, мы сможем…

Тут официантка доставила счет. Иван Савельевич замолчал и стал проверять. Официантка презрительно ухмыльнулась и отошла.

— Нет, он, конечно, человек хороший, мой муж, — рассуждала Ириша, приканчивая мороженое. — Может, даже лучший в городе дамский брючник, но такой удалой картежник… Бубны и черви, они для него важнее жены. На сколько мы наели?

— На двадцать четыре семьдесят. Давать надо двадцать шесть.

— Для вас это сумма? — Ириша поднялась с места.

— Нет, я проверял потому, что терпеть не могу, когда из меня дурачка делают! — Иван Савельевич тоже поднялся, положил деньги под счет и придавил блюдцем.

— Только под занавес не вздумайте напевать мне про чувство или про секс, — предупредила Ириша. — Что вам от меня нужно, раз вы раскошелились?

Уже на стоянке такси Иван Савельевич раскрылся:

— Мне нужна твоя протекция. Шеф в тебе души не чает.

— Да! — гордо подтвердила Ириша. — Я родилась секретаршей. Я, к примеру, половину бумаг, ненужных разумеется, их сотни к нему приходят, с ходу и в УББ!

— Куда?

— В корзину, которую я называю УББ, управление по борьбе с бюрократией!

— И Николай Корнилович не замечает?

— Делает вид. Он умница. Что вам конкретно?

Иван Савельевич посерьезнел.

— Письмо чтоб подписал о продаже мне машины «Жигули» самой последней марки, это раз, потом, формируется делегация в одну такую махонькую, но удачненькую страну…

— И все за двадцать шесть рублей? — сыронизировала Ириша.

— А сколько ты канючишь, симпатяга и вымогательница?

Подъехало такси, Ириша нырнула внутрь.

— Ваше письмо про «Жигули» тоже туда пойдет, в УББ! — И захлопнула дверцу перед самым носом Ивана Савельевича.

Когда Ириша вернулась домой, то есть к Зое Павловне, было уже довольно поздно. И Зоя Павловна встретила ее с откровенной суровостью.

— Изволь возвращаться вовремя, здесь тебе не гостиница!

Ириша растерялась, голос ее звучал искренне:

— Но меня на работе задержали, я бумаги важные перепечатывала!

— Все! Никаких оправданий! — загремела Зоя Павловна.

Ранним утром Ириша трудолюбиво крутила велосипедные педали, обгоняя бегунов, топтавших дорожки парка. Нагнав Германа Сергеевича, Ириша поехала рядом с ним.

— Велосипед напрокат взяла… Вы не отвечайте, вам нельзя терять дыхание!

Герман Сергеевич и не собирался отвечать.

— Я вот еду и думаю, — продолжала Ириша, — гражданская совесть и элементарное чувство добра и правды у вас имеются? Зоя Павловна уже не Зоя Павловна, а комок обнаженных нервов!

Герман Сергеевич сбился с ритма.

— Ты кто?

— Так… Болельщица! — и без подготовки Ириша бахнула: — Вы должны на Зое Павловне жениться!

Германа Сергеевича качнуло, как на корабле от большой волны.

— И тогда, — продолжала Ириша, — Зоя Павловна прямым ходом выходит на внука. Тогда она опять ему бабушка! По-моему, вы бежите и дрожите.

— Нет, но близок!

— Какой вы, извините, непонятливый! Это же фиктивно! Вы только объявите, что поженились. Конечно, свадьбу придется сыграть, но, конечно, за счет Зои Павловны!

— Спасибо, что хоть даром! — с трудом вымолвил Герман Сергеевич.

— Но если какой-нибудь болван закричит «горько», вам надо будет разок с нею расцеловаться, но вы же спортсмен, стерпите!

Герман Сергеевич остановился.

— Передайте вашей Зое…

— Не передам, она ничего не знает. Это моя счастливая выдумка!

— Все это бред, оставьте меня в покое обе!

— Ни за что! — пообещала Ириша. — Я до работы буду сюда каждый день приезжать и ехать рядом, как живой упрек!

— Буду бегать в другом парке! — нашел выход Герман Сергеевич.

— А я вас отыщу! — Ириша стартовала и вновь поехала по дорожке рядом с Германом Сергеевичем, у которого не было сил убежать от велосипеда. — Я вас достану!

Когда у режиссера генеральная репетиция или премьера, режиссер становится невыносимым как для окружающих, так и для самого себя.

Всего этого Герман Сергеевич, естественно, не знал. Он не знал также, что в тот день, когда он на своем стареньком «Москвиче» подъехал к зданию клуба, была назначена генеральная. И когда в коридоре обнаружил Зою Павловну, сказал ей:

— Ну, здравствуйте! Вот, значит, прибыл…

— Ну и что? — услышал он в ответ. — Я занята! У меня генеральная! Ждите! — ответствовала Зоя Павловна. — Мне не до вас! — И закричала кому-то: — Шампанское не несут в руках, а обертывают салфеткой… Это вам не пол-литра!.. — Метнулась в зал и скомандовала: — Внимание! Начинаем!.. Товарищи артисты, приготовьтесь!..

Герману Сергеевичу делать было нечего. Он тоже вошел в зал. Уселся с самого краю, возле входа, и стал смотреть спектакль.

На сцене, естественно, началось чеховское «Предложение». А в зале начала смеяться директор. Она смеялась до слез, хлюпала носом, на голове прическа ходуном ходила, и все тело хохотало, даже ноги тряслись и выкручивались.

Потом вдруг директор разрыдалась, да так, что вскочила с места и, теряя достоинство, стремительно вышла из зала.

Испуганные, артисты смолкли.

— Что случилось? — вспыхнула Зоя Павловна. Она единственная даже не заметила исчезновения директора. — Вы забыли текст?

— Директор… ушла… — сообщил исполнитель роли Ломова.

— Неправда, она здесь! — в запале воскликнула Зоя Павловна. — Играйте дальше!..

Спектакль продолжался.

А уже потом, после окончания, Зоя Павловна стрелой промчалась мимо Германа Сергеевича и ворвалась в кабинет начальницы.

— Мне говорили, вы ушли… Я не поверила, а оказывается, вы действительно. В чем дело? Вам опять не нравится?

Директор снова чуть не расплакалась.

— Очень нравится. Я вас недооценивала… Это замечательный спектакль. Я ушла потому, что боялась — сердце не выдержит… Я вам достану путевку в ответственный санаторий, вы отдохните и приступайте к новой работе.

— Островский? — спросила Зоя Павловна.

— Нет! И современная комедия, я ее прочла, тоже ни в коем случае.

— Но она принесет людям радость.

— Пусть получают радость на работе от созидательного труда. Хотите, я вам достану две путевки? Я в коридоре на него натолкнулась, который за вами ходит…

Зоя Павловна стремительно вышла из кабинета и действительно обнаружила Германа Сергеевича. Он сидел в фойе и читал газету.

— Вот вы и дождались! — Зоя Павловна все еще пребывала в боевом настрое.

Герман Сергеевич встал.

— Я тут думал…

— О футболе? — вставила Зоя Павловна. — Натворили дел, исправить не хотите?

— Как?

— Не знаю. И продолжайте — зачем пришли?

— Ваша подружка, она повадилась со своим велосипедом чуть ли не каждое утро…

— Какая еще подружка?

— Не прикидывайтесь!

Зоя Павловна гордо выпрямилась.

— Выражайтесь точнее! Мне надо идти к артистам и сказать им открытым текстом все, что я о них думаю! А вы тут с каким-то велосипедом!

— При чем тут велосипед? Я, значит, о моей женитьбе… конечно, понарошку… — добавил Герман Сергеевич.

— Понарошку на ком?

— Понарошку на вас!

Реакция Зои Павловны была неожиданной. Зоя Павловна сразу погрустнела, сникла и сказала тихо, очень тихо:

— Не надо было мне вам досаждать! Вот вы уже решили, что я общедоступная, что на мне по-всякому можно жениться, даже понарошку… — И ушла.

— Да это совсем не мое предложение… — растерянно начал было Герман Сергеевич, но Зои Павловны уже и след простыл. Герман Сергеевич посерел лицом, круто повернулся и оскорбленно покинул клуб.

Зябким утром Зоя Павловна дежурила у окна на лестничной площадке, дожидаясь, пока покажется Лиля с ребенком и поведет к автобусной остановке, отправляя в детский сад.

Сзади Зои Павловны раздалось покашливание. Зоя Павловна обернулась и увидела старого знакомого — рыхлого, обрюзгшего мужчину, который на этот раз улыбался, и улыбка делала его даже симпатичным.

— Я продумал вашу ситуацию… Вот что вам нужно…

На руках он держал крохотного щенка.

— Розовый спаниель — уступлю по дешевке, можно сказать, за бесценок… вы забудете про все ваши неприятности, зато у вас появятся новые милые собачьи неприятности…

Зоя Павловна покивала ему головой, потом тоже улыбнулась, вспомнив что-то свое, и развела руками, отказываясь, и сказала при этом, подражая кому-то, и, надо сказать, похоже:

— Ну!.. Ну и ну!.. Ничего, все путем, нормально…

И ушла.

И только вышла на улицу, как увидела знакомый зеленый «Москвич», который выезжал со двора. Запрыгала, замахала рукой.

Герман Сергеевич увидел Зою Павловну, подсадил.

— Лешу высматривала, — доверительно сообщила Зоя Павловна, — из подъезда напротив, там у меня наблюдательный пункт!

— Здорово! — неожиданно для самого себя по-доброму оценил Герман Сергеевич и удивился тому, что обрадовался встрече. — Вам куда? В общем-то, сегодня я занят! — он вспомнил обиду и последнюю фразу произнес, как говорится, со смыслом.

— Не сердитесь за тогдашнее, — виновато улыбнулась Зоя Павловна, — у меня была неделя сумасшедшая. Когда генеральная и премьера… — тут Зоя Павловна выдержала паузу, но Герман Сергеевич не спросил, как прошла эта премьера, и Зоя Павловна вынуждена была продолжать: — Режиссеры находятся в невменяемом состоянии!

— Еду по делу! — своеобразно отреагировал на ее сообщение Герман Сергеевич.

— Поговорим по дороге? — с надеждой спросила Зоя Павловна.

— Еду далеко!

— Тем лучше, значит, будет возможность побеседовать подробно!

Герман Сергеевич внимательно поглядел на Зою Павловну, но кокетства не обнаружил, только решительность. Сначала ехали молча.

— Итак, — заговорила наконец Зоя Павловна. — На прошлой неделе вы неожиданно сделали мне предложение!

С перепугу Герман Сергеевич сильно нажал на тормоз. Обоих сильно встряхнуло.

— Еще разок вот в таком же роде, — Зоя Павловна с трудом перевела дыхание, — и вам уже не на ком будет жениться! — И продолжала, приходя в себя: — Но как же я за вас пойду, как вы сказали, даже понарошку, когда я ничего о вас не знаю — кто вы вообще такой, кроме того, что вы бегаете по полю в дурацких черных трусах? Вы должны мне рассказать о себе все, ничего не утаивая!

После этих слов Герман Сергеевич с трудом вписался в поворот.

— Что у вас за странная манера ездить? — удивилась Зоя Павловна, повалившись набок. — Или вы надеетесь меня угробить? Во поскольку вы ничего не хотите рассказать…

— Нет! — подтвердил Герман Сергеевич.

— Боитесь! У вас не биография, а неизвестно что! Может, вы в тюрьме сидели за бандитизм?!

Герман Сергеевич пустил машину прыжками.

— Вы с ума сошли! — закричала Зоя Павловна. — Пенсионер несчастный! Думаете, я не вижу, что вы бывший военный или моряк… Да не гоните вы так, вы не на маневрах!.. Я по походке вижу, по коротким фразам… а теперь вы лодырь, ни черта не делаете… Вот нашли себе веселое занятие — футбол, и все!

— И все! — грозно повторил Герман Сергеевич.

— А вы на меня не кричите!

— Буду!

— Я сама на вас буду кричать!

Герман Сергеевич опять остановил машину. Вышел. Обошел машину кругом и распахнул дверцу.

— Высаживаете меня в глухом лесу? — спросила Зоя Павловна.

— Да!

И тут Зоя Павловна рассмеялась.

— А вам не кажется, что мы на самом деле жених и невеста — все время ругаемся. Вы же приходили ко мне на Чехова: «Воловьи Лужки мои!»

— Нет, мои Воловьи Лужки! — вдруг сказал Герман Сергеевич.

Зоя Павловна выскочила из машины.

— Да поймите, вашего Угадая подстрелить пора, а вы сравниваете его с моим Откатаем!

— А что вы в собаках понимаете! — понес отсебятину Герман Сергеевич.

— Мои Воловьи Лужки! Мои собаки лучше! — завопила Зоя Павловна и вцепилась в куртку Германа Сергеевича.

— Мои! Ну! — закричал в ответ Герман Сергеевич. И тут возле них возник милиционер. Молоденький.

— Что происходит? В ваши годы — драться, на виду у проходящего транспорта!

— Репетируем! — объяснила Зоя Павловна. — Чехова. Вы читали Чехова?

— В школе, — сознался милиционер.

— Перечитайте водевиль «Предложение». Вы сорвали нам репетицию!

— Ну!.. — поддержал Герман Сергеевич.

Потом снова ехали в машине, снова поначалу молчали. Потом Герман Сергеевич вдруг заговорил первым:

— Про меня все путем… нормально. В отставке по выслуге лет. Работаю директором катка. Я, между прочим, не только в футбол, но и в хоккей играл. И лед тоже, между прочим, сам варю!

— Как это, варю? — не поняла Зоя Павловна.

— Быстрый лед сварить — это, знаете, тоже театр. Прибыли мы. Вы обождите в машине!

Стадион был неказистый, старенький. Трибуны осели в землю, частью погнили и потрескались.

Герман Сергеевич осторожно присел на щербатую скамью в самом первом ряду и стал глядеть, как тренируются футболисты в полосатых майках.

Тренер заметил Германа Сергеевича, подошел, удивился.

— Вы? Зачем пожаловали?

— Давно вернулись? — уклончиво вступил в разговор Герман Сергеевич. — На юге вы неплохо сыграли.

— На юге неплохо, — согласился тренер и не удержался: — Благо, судьи нам не мешали!

Усилием воли Герман Сергеевич заставил себя взглянуть тренеру в лицо:

— Значит, так… Ошибся я… Сам не знаю, что на меня накатило…

Тренер не понял происходящего.

— Вы что же это, извиняться приехали?

— Ну!.. — подтвердил Герман Сергеевич.

— А что мне с вашими извинениями… делать — зубы чистить?

Раздался смех. Это смеялись подошедшие футболисты.

— Прощения просит… — заметил один из них.

— Совестливый! — продолжил второй.

— Только вы его не бейте, ребята! — ехидничал третий. — Он больше не будет!

Теперь смеялись все во главе с тренером. Герман Сергеевич поднялся.

— Отбой! — потребовал тренер. — Не надо над ним смеяться! Человек пришел по зову сердца! В знак дружбы с нашей командой… по старой футбольной традиции. Мы ему наши майки, а он нам — свою рубашку, которая близка его телу!

Несколько футболистов тотчас стащили с себя полосатые майки.

Герман Сергеевич круто повернулся и ушел.

Все снова захохотали — и футболисты, и тренер.

Герман Сергеевич обогнул трибуны стадиона, вернее, то, что от них осталось, и… увидел Зою Павловну. Она прислонилась лицом к бетонному столбу, служившему когда-то опорой для трибун, и беззвучно плакала. Спина и плечи Зои Павловны вздрагивали, будто их бил озноб. Герман Сергеевич растерялся. Он не знал, почему плачет Зоя Павловна, не знал, как поступают с плачущими женщинами. Он осторожно дотронулся до плеча, плечо протестующе дернулось. Тогда он еще раз робко положил на плечо руку. Но Зоя Павловна сбросила его руку. Тогда Герман Сергеевич прекратил дотрагиваться до Зои Павловны и присел рядом на груду досок.

— Сейчас я отплачусь, — пообещала сквозь слезы Зоя Павловна, — этот стадион дырявый, все насквозь видно и слышно… сейчас я пойду к ним, и я им покажу!

Герман Сергеевич вскочил как ужаленный.

— Нет!

— Пойду!

— Нет! — И для страховки обхватил Зою Павловну обеими руками.

Наступила некоторая пауза. Потом Зоя Павловна определила:

— По-моему, вы меня обнимаете! — в ее голосе уже не было слез.

— Нет!

— Вы меня обнимаете, а мы уже немолодые люди!

— Нет! — повторил Герман Сергеевич.

— Что — нет? — не поняла Зоя Павловна. — Что обнимаете или что мы немолодые?

— И то и другое! — сказал Герман Сергеевич.

— Отпустите меня! — потребовала Зоя Павловна.

— Нет! — в очередной раз произнес Герман Сергеевич. — Вы уже у меня во дворе дрались. Хватит!

— Да, я драчливая! — с гордостью произнесла Зоя Павловна. — Я по профессии режиссер все-таки. Вы правильно к ним приехали, хотя они вас и обидели!

— Нет! — сегодня это было любимым словечком Германа Сергеевича.

— Да! Для правды можно и авторитет ронять. Даже судье. Хотя какое он имеет значение, авторитет?

— Никакого! — согласился Герман Сергеевич. — Хотя, конечно, коллеги меня за это покаяние не погладят…

— Кстати, мы уже час стоим обнявшись, — заметила Зоя Павловна.

— Меньше! — заспорил Герман Сергеевич.

— Значит, не показывать им, где раки зимуют?

— Не поймут! — И тут Герман Сергеевич спросил главное: — Значит, вы из-за меня это… ну, в слезы?…

Зоя Павловна решительно высвободилась.

— Давно столько не обнималась. Отвезите меня, пожалуйста, адрес я скажу… Меня сын из Арктики вызывает для радиоразговора.

Герман Сергеевич внимательно, долго смотрел на Зою Павловну.

— Что вы на меня так смотрите?… Не надо. От слез женщины стареют!

— Нет и нет! — убежденно сказал Герман Сергеевич и зашагал к машине. — Все путем…

Теперь оба вдруг почему-то почувствовали себя неловко. И в машине молчали, стараясь не смотреть друг на друга. Герман Сергеевич долго возился, пристегивая ремень безопасности, а Зоя Павловна изучала собственные ногти.

Как-то мимолетно Герман Сергеевич все-таки взглянул на Зою Павловну, и та в ответ виновато улыбнулась и так же виновато пожала плечами.

Вдруг кто-то снаружи подергал дверцу машины. Женщина, совсем молодая, в кожаном пиджачке — сегодняшний признак материального благополучия, — нараспев попросила:

— До города подбросите, владелец?

Герман Сергеевич обрадовался — сейчас пассажир был бы спасительным выходом.

— Садитесь!

Женщина полезла в машину и, как села, сразу заговорила без умолку, сейчас это тоже было кстати.

— Прямо-таки не выношу общественный транспорт. Конечно, ваш передвижной шалаш — не мой уровень, но все же получше, чем в рейсовом автобусе дышать чужой одеждой!

— А какой ваш уровень? — Герман Сергеевич обиделся за своего друга. «Москвич» несся по шоссе с хорошей скоростью. Но женщина болтала больше для себя, чем для других.

— Вот сапожки на мне, финские, сто десять плюс двадцатка за сервис, ну, за доставку на дом! А у меня зарплата как раз сто тридцать. Значит, купила сапожки и на месяц завернулась в блин?

Зоя Павловна улыбнулась.

— У вас, наверно, муж… с заработками на уровне!

— Я по обмену ездила! — небрежно сообщила пассажирка.

— Переезжаете за город? — удивился Герман Сергеевич. — Может, теперь мода такая?

— Нет, там у меня в сельпо приятельница работает. Мы с ней детали оговаривали. Детали обмена. Мы мужьями меняемся!

— Чем меняемся? — ахнула Зоя Павловна.

— Не чем, а кем! — поправила женщина. — Мужьями!

Теперь захохотали оба — и Зоя Павловна, и Герман Сергеевич.

— Остановите ваш драндулет! — возмутилась женщина. — А то вы от вашего глупого смеха еще во что-нибудь врежетесь!

— Как это, мужьями? — не унимался Герман Сергеевич, но все-таки притормозил.

— Честнее меняться, чем изменять, — отрезала женщина. — Темные вы люди! И рубль возьмите, я задаром не езжу!

— Рубль не возьму! — заявил Герман Сергеевич. — Рубль — не мой уровень!

— А больше вы и не стоите! — Женщина спрятала рубль обратно в кошелек и гордо вышла из машины.

Герман Сергеевич и Зоя Павловна снова остались одни. И поехали дальше безо всякого разговора.

— Значит, так… — начал наконец Герман Сергеевич.

Зоя Павловна приготовилась слушать, но продолжения не было. Зоя Павловна ждала-ждала, потом не выдержала:

— По-моему, вы хотели что-то сказать?

— Не перебивайте!

Зоя Павловна послушно притихла. Но вскоре была вынуждена прервать молчание.

— Спасибо, мы приехали…

Герман Сергеевич остановил автомобиль.

— Значит, так! — повторил он. — Уезжаю в Вологду. Вернусь, все обсудим.

— В Вологде не была… — Зоя Павловна вышла из машины.

Герман Сергеевич тоже вышел.

— Сегодня вы хорошо смеялись и хорошо плакали. Мне понравилось! Ну?

Залез обратно на водительское место и мгновенно уехал.

Затем Герман Сергеевич ставил машину в гараж, и, как обычно, возник Михалев.

— Все хмурый ходишь? Самоед! Все давно позабыли уже, уже другие судьи понаделали дел, и, как говорят, судье виднее, а ты…

— Как дома? — перевел разговор Герман Сергеевич.

— Плохо! — признался Михалев. — Музыка дочку дожала. Разъехались они!

Герман Сергеевич прислушался. Неподалеку надрывался баян.

— Обожди! — удивился Герман Сергеевич. — А это?…

— Так это дочь от нас переехала. А он остался… вместе с баяном и роялем, — грустно поведал Михалев.

На пульте зажегся сигнал, Ириша привычно сняла трубку.

— Приемная Коробкова!.. Добрый день, Илья Григорьевич… Нет, Николая Корниловича нету, даже для вас… Потому что его действительно нет.

Появился Иван Савельевич, элегантный, как всегда, и с пакетом в руках.

— Как муженек, который брючник? Примирение?

— Нет, это уже далекое прошлое!

— Где твоя УББ?

Ириша показала на здоровенную корзину и для убедительности швырнула в нее какую-то казенную бумажку.

— Вы принесли заявление на машину? Давайте, я его тоже туда кину!

Иван Савельевич протянул Ирише пакет.

На пульте снова вспыхнул сигнал телефонного вызова.

— Минуточку! — сказала в трубку Ириша, развернула пакет и ахнула: — Банан?

— Комбинезон с укороченными штанами типа банан! — шепотом уточнил Иван Савельевич. — Ты иди примерь, а я за тебя подежурю! — И взял трубку: — Приемная Коробкова…

Ириша скрылась в кабинете начальства.

— Николая Корниловича, — говорил в трубку Иван Савельевич, — сегодня не будет… Он на коллегии… Нет, сюда не вернется…

Из кабинета вышла Ириша в модном комбинезоне и стала на самом деле так хороша, что это на самом деле, как в зеркале, отразилось на лице Ивана Савельевича. Ириша зарделась от удовольствия…

— Ну, ты стала вареник! — восхитился Иван Савельевич вслух. — Только туфельки не звучат! — Он был большой хитрец, Иван Савельевич.

— Сколько я вам должна за этот банан? — Ириша полезла в сумочку, добыла деньги и расплатилась. — А туфельки, — теперь уже Ириша понизила голос, — вы мне привезете из той маленькой-удаленькой страны. Я, между прочим, уже замолвила словечко… — и круто переменила тон: — Нет, Иван Савельевич, оставьте заявление, я положу Николаю Корниловичу в папку…

Иван Савельевич сразу догадался, что в приемную кто-то вошел.

— Спасибо! — поблагодарил Иван Савельевич, оставил заявление и исчез.

В приемной появилась толстая молодая женщина.

— Обедать пойдешь? Что это на тебе за штучка?

— В универмаге случайно наткнулась, — невинно откликнулась Ириша, — знаешь, никто не брал!

— В этом и я бы смотрелась! — мечтательно произнесла толстуха.

Ириша вернулась после работы в самом превосходном настроении и закричала буквально с порога:

— Зоя Павловна, поглядите на меня скорее!

Ответа не последовало.

Ириша поспешила в комнату и обнаружила Зою Павловну, которая с преувеличенным вниманием уткнулась в книгу.

— Как комбинезончик? Ползарплаты угрохала. Одна толстуха продала, она может в него влезть, только если намылится!..

Зоя Павловна оторвалась от книги, мельком глянула.

— Одна брючина короче…

Ириша нагнулась, быстро поправила.

— Лишь бы одна нога не стала короче другой…

— Извини, я на самом интересном месте! Ириша насторожилась:

— Что-нибудь случилось?… Почему у вас ненастный вид?

Зоя Павловна решительно отложила книгу.

— Когда я ставлю пьесу, я всегда должна понять мысль автора…

— Ого, как вы издалека начинаете! — покачала головой Ириша.

Зоя Павловна встала.

— Я растерялась, не могу разобраться, почему ты вдруг стала искать моей дружбы, потом ко мне переехала? Почему? Что тобой движет?

— Желудочный сок! — быстро ответила Ириша… — Ужасно хочу есть! — Тотчас вышла на кухню, вернулась с куском булки в руке. — Значит, вы из-за меня сами на себя не похожи?

— Нет, ты, пожалуйста, объясни! — настаивала Зоя Павловна.

— Я догадалась! — выдохнула Ириша. — Вы разговаривали с Артемом по радио, и он, узнав, что я здесь, так вспыхнул, что ему в Арктике стало жарко!

— Да, он возмутился, и справедливо возмутился! — поддержала мать.

— Зачем только придумали это радио! — усмехнулась Ириша.

— Нет у вас никакой любви и не было… — сказала Зоя Павловна.

— А что у вас было?

— Он сказал, что ничего…

— Так и сказал?

— Так…

— Север на картах всегда сверху изображают, — с горечью пошутила Ириша, — а сверху все виднее! Мне собирать вещички?

— Нет, сначала я хочу понять!

— А чего тут понимать? — голос Ириши звучал почти что грубо. — Я искательница приключений. Мне скучно ходить на работу от и до, как заводная кукла… Вот я, между прочим, как и вы, режиссирую себе замысловатую жизнь! Вы же обольщаете этого тупого футбольного жлоба.

— Вон! — сквозь зубы процедила Зоя Павловна.

— Вон так вон! — с нарочитой беспечностью откликнулась Ириша. Стала хватать свои, пожитки и бросать в чемодан. Потом сняла со стола пишущую машинку. — Прошу вас, не помогайте! Вещи неподъемные! — И потащила к двери. — Родители дочь всегда примут обратно. — Уже на выходе обернулась: — Спасибо за гостеприимство! Все было на самом высшем уровне!

— Постой! — спохватилась Зоя Павловна. — Может, не он, а ты… прости, может быть, ты его любишь?

— Кто, я? — передернула плечами Ириша. — Вот еще! Я вообще не способна на это обременительное чувство!

И, потянув за собой имущество, покинула квартиру Зои Павловны.

На лестнице Ириша остановилась, но не из-за тяжести багажа, а чтобы взять себя в руки и не позволить себе всплакнуть.

Вскоре Ириша со своими пожитками уже ковыляла от троллейбусной остановки к дому, где она жила на самом деле.

Только вошла в коммунальную квартиру, как натолкнулась на пожилого мужчину, упрятанного в теплый не по погоде халат, из-под которого торчали обтрепанные джинсы.

— Где пропадала, соседка?

— В командировке была, в Ярославле! — мгновенно нашлась Ириша.

— Чего ж ты в командировку с машинкой?

— Художник ездит с мольбертом, — ответствовала Ириша, — вор с отмычкой, я с машинкой. Я без нее как без рук!

— А что в кальсонах разгуливаешь? — не унимался сосед.

— Это, между прочим, последний крик и последний шик! И, между прочим, шьют его у нас, в Ярославле!

— Этого кальсонного шика у меня, — сострил сосед, — полный шкаф.

Ириша толкнула дверь своей комнаты.

Комната была небольшая, обставленная скромно, но даже с некоторым изыском. Однако сейчас в комнате царил полный кавардак. Потому что комнату оккупировала семья: муж, молодая жена, ровесница Ириши, и двое маленьких детей.

— Извините, вернулась! — сказала Ириша. — Подруга, у которой я жила, ремонт начала. Не могу же я жить, когда на меня побелку льют!

— А больше тебе некуда податься? — спросил муж. Ириша покачала головой.

— Разместимся! — весело пообещала жена. — Помнишь, Иришка, как мы в детдоме, сколько народу в одной комнате…

— Нам бы еще пробыть… месяц, а? — И муж просительно поглядел на хозяйку.

Ириша обомлела, однако попыталась не выдать своего замешательства.

— Всего-то?… Месяц я запросто буду печатать на кухне. Поставлю машинку на мой столик… — и виновато улыбнулась. — Без приработка не проживешь…

— А как же соседи? — робко спросила подруга.

— Перебьются…

Осень пришла сразу, в один день. Еще вчера кипело солнце, и от обволакивающего тепла млела очередь за мороженым. А сегодня люди, одетые по привычке в летнее, жались от ветра и холода поближе к домам, а деревья вздрагивали и расплескивали по ветру листья.

Зоя Павловна торопилась, куталась в легкое пальтецо, порою двигалась бочком, прячась от ветра, пока наконец не вошла в долгожданный подъезд.

Ириша привычно восседала на своем секретарском кресле.

— Алло… Нету Николая Корниловича… Я вас узнала, Александр Петрович, нету его, уехал…

Зоя Павловна появилась в приемной смущенная, чувствовала себя неловко.

— Приемная Коробкова, — сказала в трубку Ириша и совершенно спокойно приветствовала Зою Павловну: — Добрый день, Зоя Павловна, хотя не слишком добрый — на улице гнусно. Если вы к Николаю Корниловичу — ничем не могу помочь. Он уехал…

— Здрасте, Ириша, я, собственно, к вам…

— Ко мне? Какая неожиданная неожиданность!

В приемной появилась курьерша.

— Минуточку! — сказала Ириша Зое Павловне и повернулась к курьерше. — Вот, возьмите… — передала почту. — А это отнесите к Александре Максимовне. — И снова обратилась к Зое Павловне: — Слушаю вас!

— Тогда так нехорошо вышло… Наверное, я…

— Минуточку! — перебила Ириша и в трубку сказала: — Приемная Коробкова… Анна Вениаминовна?… Рада вас слышать… Появится только завтра… Буду рада вас видеть, Анна Вениаминовна…

— Наверное, я… погорячилась… — виновато закончила Зоя Павловна.

— А я зла не держу! — улыбнулась Ириша. — У меня на зло времени нет! И потом, родители так были счастливы.

— Может быть, ты вечером зайдешь? — робко попросила Зоя Павловна. — Народу соберется немного. У меня… словом, день рождения…

— А зачем я вам нужна, на самом деле? — вдруг резко изменила тон Ириша. — Опять потерялся ваш футбольный друг?

Зоя Павловна ответила сухо:

— Нет, у меня сегодня на самом деле день рождения!..

— Я вас, конечно, поздравляю! — поприветствовала ее Ириша. — Но я, конечно, к вам не приду!

— Обиделась, значит?

— На обиды у меня тоже времени нет! — и в трубку: — Приемная Коробкова…

Потом Зоя Павловна опять спешила по улице, ежась под ветром.

Продрогшая, влетела с улицы в клуб и сразу натолкнулась на начальницу.

— Здрасьте… По-моему, раньше таких перепадов погоды не было…

— Раньше все было! — возразила директор клуба. — Нашли пьесу?

— Ищу…

В фойе было полно старшеклассников, и один из них спрашивал глазастую девушку в мини школьной юбке:

— За что нас сюда пригнали?

— Чехов. Потом сочинение будет.

— Так можно же глазами прочесть. Если б Чехов узнал, что по нему задают сочинение… Чем здесь изнывать, давай слиняем в кино?

— В натуре! — ответила вполне интеллигентная девушка. И оба, бочком-бочком, стали продвигаться к выходу.

Но у двери дежурила преподаватель. Она смерила учеников спокойным, равнодушным взглядом.

— Пожалуйста, в зрительный зал!

— Сегодня столько зрителей, — волновалась исполнительница главной роли, — я места себе не нахожу.

— Ваше место будет на сцене, — утешала ее Зоя Павловна, — и не надо нервничать, хороший спектакль, вот на него и ходят…

Зеленый «Москвич» приближался к зданию клуба. Герман Сергеевич оставил машину возле входа и направился внутрь.

Выражение лица у него было недовольное. Однако пройти внутрь было непросто.

— Давно началось. У вас что, билет?

— К Зое Павловне…

Пропустили. Однако опять не дали войти в зал.

— Здесь обождите. Нельзя входить во время действия. Раньше надо было приходить! — Дежурная, как и все, кто имеет такую возможность, обожала читать нотации.

— Брысь от меня! — Герман Сергеевич совершенно спокойно шагнул к залу. Но дежурная кинулась наперерез.

— Ладно, ладно, ну? — не стал развивать конфликт Герман Сергеевич. Сел на стул возле стены и принялся ждать.

Из зала доносились смех и отдельные реплики…

Когда спектакль закончился, двери зала широко распахнулись и оттуда вывалилась толпа школьников. Герман Сергеевич попробовал было войти, но не тут-то было. Школьники исчезли, и только тогда Герман Сергеевич пробрался в зрительный зал, но зал уже был пуст.

Герман Сергеевич пошел разыскивать Зою Павловну, ходил по каким-то коридорам, у кого-то спрашивал, пока наконец не очутился в комнате, где находились, не сняв костюмов и грима, актеры и еще многие неведомые ему люди.

Герман Сергеевич, раскрыв дверь, замер в нерешительности, но Зоя Павловна приметила его и громко воскликнула:

— Это мой друг Герман Сергеевич!

— Который из министерства… — весело добавила начальница. — Входите, позволяю!

— Ничего… — махнул головой Герман Сергеевич, — потом… — и затворил за собой дверь.

Он медленно шел обратно, как вдруг в коридоре Зоя Павловна догнала его.

— Что ж вы опять сбежали, бегун? У меня сегодня, между прочим, день рождения!

— Это хорошо! — своеобразно поздравил Герман Сергеевич. — Я, конечно, присоединяюсь… одним словом, понятно…

— Пожалуйста, вернемся! — пригласила Зоя Павловна. — И уберите ваш похоронный вид! Что-нибудь в Вологде? — спросила она обеспокоенно.

— Вологда в порядке.

— Тогда что-нибудь с Алешенькой? — перепугалась Зоя Павловна.

— Нет, он тоже в порядке! — успокоил Герман Сергеевич и вышел на улицу. Зоя Павловна, как была в легком платьице, выскочила за ним.

— Тогда почему?

Герман Сергеевич решился.

— Уезжают они… — поведал он с болью. — Сына берут главным врачом на курорт. Деньги другие. Пока что на три года.

— На три… — эхом отозвалась Зоя Павловна. — Уезжают… Я не смогу видеть… Нет, какой ужас!.. Это невозможно…

— И значит, — чуть-чуть, одними уголками губ, невесело улыбнулся Герман Сергеевич, — я вам больше не нужен!

— Не нужен! — тихо повторила Зоя Павловна.

— И вся идея с женитьбой… лопнула…

— Да… это так…

— Выходит, все! — подвел черту Герман Сергеевич.

— Все…

— Ну и не поминайте лихом!..

— И вы тоже не поминайте этим… лихом… — повторила Зоя Павловна, и только тут Герман Сергеевич заметил, что Зоя Павловна окончательно замерзла и плечи у нее даже подрагивают.

— Вы что ж это пальто не захватили или там куртку?

Герман Сергеевич снял пиджак и набросил на плечи Зое Павловне.

— Если что, — сказала Зоя Павловна, — так вы звоните!..

— Зачем? — напрямую спросил Герман Сергеевич.

— Незачем… — напрямик ответила Воя Павловна.

— Ну? — сказал на прощание Герман Сергеевич. — Ничего, нормально, все путем…

Он медленно отпер машину, залез в нее, не оглядываясь, завел двигатель. И, не оглядываясь, поехал. Про пиджак он забыл.

Зоя Павловна стояла не двигаясь и смотрела ему вслед. Она тоже не замечала, что на ней пиджак Германа Сергеевича…

1985 г.

Лакейские игры

Всю жизнь я пишу не только для кино, но и для театра. И нет для меня большей радости, чем тихонько войти в зрительный зал, когда идет моя комедия, к услышать смех или же уловить напряженную тишину. Мои пьесы написаны в той же интонации, что и сценарии — добрые, веселые, где-то грустные…

«Лакейские игры» — комедия иного толка, сердитая. Долгие годы унижений и страха превращали людей не только в рабов, но и в лакеев. Лакейство разъедает души, оно, я боюсь, передается по наследству и, как инфекция, поражает тех, кто попадает в ее орбиту.

Когда мы изживем из нашей жизни лакейские игры, и изживем ли?

После этой пьесы мне захотелось сочинить что-то легкое, беззаботное, вопреки всему творящемуся сейчас вокруг, а, может быть, именно потому, что вокруг слишком много отчаяния. Я уже начал комедию, которую назвал «Это все из-за дождя». Но хватит ли на нее сил и последних остатков оптимизма — не знаю…

Такой Дом, уважаемые зрители, вы можете увидеть только в Театре. В реальной жизни это маловероятно. Белым фасадом Дом выходит на озеро, однако построен так хитро, что разглядеть его можно только лишь с самой середины озера. А там, вроде бы случайно, и днем и ночью покачивается на воде лодка, и в ней вроде бы рыбак вроде бы ловит рыбу… С трех других сторон Дом окружен лесом, а лес окружен глухим забором, окрашенным под цвет листвы. Конечно, к Дому ведет асфальтовая дорога, но свернуть на нее с шоссе нельзя — мало того, что висит запрещающий знак «кирпич», тут же вроде бы случайно вроде бы прогуливается милиционер.

Предназначен этот Дом для приема Особо Важных Гостей. И они посещают этот Дом. Иногда. Однако Дом ежечасно, нет, ежеминутно готов к приему. И обеспечат достойный прием Важному Гостю наши действующие лица:

Крутилииа Римма Петровна — директор Дома. И по должности, и по характеру абсолютный монарх.

Ася Мартыненко — новенькая официантка, девушка довольно разбитная, как и положено по профессии, однако честная.

Тюбиков Всеволод Иванович — начальник охраны, въедливый, желчный.

Пряник — шеф-повар, сибарит, любитель курятины и тминной водки.

Зобова Наталья Владимировна — врач. Буквально видит людей насквозь.

Тамара — старшая горничная. Сплетница и доносчица.

В Доме работают также два заместителя директора, секретарь-регистратор, бухгалтер, кассир, начальник снабжения, два рядовых повара, посудомойка, медицинская сестра, садовник, инструктор по физической культуре — в прошлом известный спортсмен, электрик, сантехник, столяр, библиотекарь, парикмахер, бармен, биллиардный маркер, массажист, дворники, водители — легковой машины, грузовой машины, продуктового рафика, техники по телерадиовидеоаппаратуре, киномеханик, трое подсобных рабочих, пятеро стрелков военизированной охраны и четыре сторожевых собаки. Все они в пьесе не появляются. Вроде бы очень заняты вроде бы по работе. И наконец:

Георгий Никитич — Особо Важный Гость. Приедет и осчастливит Дом своим присутствием. Лет ему чуть больше сорока. Сложения атлетического. Лицом хорош. Знает себе цену. И цену высокую.

Действие первое

Сцена первая

Большая гостиная. Ее можно назвать залой. Она предназначена для того, чтоб Высокие гости вкушали покой. Здесь стены, обивка мебели, рамы, в которых заключены картины, и сами картины — все выдержано в тонах приглушенных. Здесь мягкий ковер с едва приметным рисунком. И не доносится сюда ни единый звук. Покой, который нам только снится, он здесь! (Автор точно знает, что у театра нет и не может быть денег воссоздать все это, но театры привыкли ведь находить выход из любых безвыходных положений.)

Сейчас гостиная пуста. Потом входит Ася. Переступает порог и замирает. Она здесь впервые, и ей все интересно. Осматривается. Нет, никого нету. Видит зеркало, видит себя в зеркале. Церемонно приседает и тихонько говорит собственному отражению:

Ася. Здравствуйте! Хорошо здравствуйте! Вон вы куда попали, в какую красоту, Асенька!

Видит телефон. Телефон как телефон, только что сделан под старину. Ася отваживается, снимает трубку и едва не роняет ее. Потому что из трубки тотчас доносится:

Голос из трубки. А ну положь обратно!

Ася (в трубку). Извините… очень извините, а откуда можно позвонить?

Голос. Ниоткуда нельзя! Кто тебе разрешил руками трубку лапать? Положь немедля на место и оботри!

Ася (вконец растерявшись). Спасибо!

Поспешно кладет трубку и, задрав подол платья, обтирает им телефон. И тотчас слышит смех. Оборачивается. Смеется женщина лет что-нибудь пятидесяти, вроде того. Смеется открыто, весело. И тогда Ася подхватывает смех.

Крутилина. Ты посуду тоже подолом обтираешь?

Ася (в тон). А чем же еще?

Крутилина. Ты веселая, да? Шутница ты?

Ася. Мне приказали здесь в гостиной директора ждать, Римму Петровну. Ася я Мартыненко, новенькая официантка.

Крутилина. Настроение у тебя отличное?

Ася. Конечно, отличное, на какую работу попала!

Крутилина. А как ты на нее попала? На эту работу! Сюда ведь только, сама понимаешь…

Ася. А вы кто?

Крутилина. Я и есть Римма Петровна.

Ася. Ой, Римма Петровна, извините!

Крутилина. Чего ойкаешь, что я — не человек, что со мною и посмеяться нельзя за компанию?

Ася. Может, можно, а может, и нельзя — не знаю.

Крутилина. Все-таки через кого ты к нам устроилась? Да ты садись и я присяду! (Садится.)

Ася. Ничего, постою. А я через никого. Без всякого блата, да. Я по соцсоревнованию, как лучшая официантка города… и вот меня выдвинули. Тут зарплата совсем другая и, говорят, питание качественное, и, говорят, работа здесь непыльная, ездят сюда важные гости один раз в сто лет!

Крутилина. Ездят чаще. Каждый день готовим на двенадцать персон!

Ася. Для кого?

Крутилина. А вдруг они прибудут, Ася Мартыненко? Что мы с тогда с тобой — яичницу будем жарить на скорую руку? Особы Важные не едят что придется. У нас положен изыск!

Ася. Что же они, вообще не едят яичницу, даже глазунью?

Крутилина (снисходительно). Нет, отчего же… а-ла португезе с грибами или ала бразильяно — запечь в остром фасолевом соусе и подавать с ломтиками дыни…

Ася. Дыня с яичницей, во, извините, цирк! А почему на двенадцать? Они что же, постольку приезжают?

Крутилина (терпеливо). Неизвестно поскольку…

Ася. Ну а если не прибыли, что же — вся еда пропадает?

Крутилина не выдерживает и молча смеется, только плечи вздрагивают.

Крутилина. Обожди, я от тебя отсмеюсь. Ой, умора! Ой, до чего ты проселочная… (Вдруг, серьезно.) Или прикидываешься? Ну-ка, Мартыненко Ася Артемовна! Ты кому звонила докладывать?

Ася. Маме!

Крутилина (не поверила). Маме?

Ася. Я ей всегда звоню, чтобы не волновалась, как я доехала…

Крутилина. Маму любишь — это я одобряю, а кто у тебя мама?

Ася. Воспитательницей работает в детском саду…

Крутилина. А с кем ты спишь, Ася?

Ася (показывает характер). Извините, простите… Мое дело!

Крутилина. Теперь нет!

Ася. Могу вас успокоить, Римма Петровна, сейчас ни с кем.

Крутилина. Когда заведешь — тайно мне сообщишь, я проверю по каналам — можно с ним или ни в коем случае… Ты вообще как… сильно слаба на постель?

Ася. Нет, сильно разборчивая.

Крутилина (с сомнением). Зачем же тогда так зад обтянула, во, выпирает, и лифчик надела атакующий…

Ася. На мне нет лифчика, не ношу!

Крутилина. Это почему?

Ася. За ненадобностью, еще неизвестно, кто кого поддерживает.

Крутилина. И действительно у тебя никого, и с последним тоже полный прощай?

Ася. Да, Римма Петровна.

Крутилина. И выпить не любишь, не куришь тоже, да?

Ася. Вы угадали, Римма Петровна.

Крутилина. И книжки любишь читать?

Ася. Насчет этого нет, я больше телевизор…

Крутилина. Ну, слава те господи, а то я подумала, что к нам святую заслали. По-моему, мы тут с тобой хорошо пообщались, по-дружески…

Ася. Вы извините, но вы очень славная женщина, Римма Петровна, хотя вы, наверно, строгая.

Крутилина. О чем мы тут с тобой секретно говорили, и вообще, что мы с тобой тет-а-тетом беседовали, — никому ни словечка…

Ася. Я вообще никогда…

Крутилина. Иди, Мартыненко Ася…

Ася уходит, но, почувствовав на себе пристальный провожающий взгляд, оборачивается. А вот оборачиваться у нас не положено, запомни наизусть!

Ася. Я больше никогда не буду оборачиваться, Римма Петровна, вы будете мною довольны!

Крутилина. И на ходу задом слишком не заверчивай, зазываешь! У нас все эти любовненькие чики-мики строго запрещены! А если с Особо Важной Персоной… Ну-ка, возвратись, я тебе в лицо скажу!

Ася послушно возвращается.

С высокой Особой надо стоять насмерть!

Ася. Буду стоять! Как часовой!

Крутилина. Ты не поняла. Стоять насмерть это обозначает врать до победного конца!

Ася. Буду врать до посинения, а про что?

Крутилина. Ну, допустим, тебя с ним застукали…

Ася. Да зачем он мне сдался, этот важный дяденька?

Крутилина. Предположим, зашли, а ты с ним в горизонтали… а ты нападаешь — фигушки, нет, не было ничего, вам это почудилось, вам померещилось, у вас это дикая фантазия разыгралась. Повтори!

Ася. Be было ничего и не будет! Все это вы сочиняете! Как вам только не совестно! Это у вас дикообразная фантазия развоевалась!

Крутилина. Очень хорошо, Ася! Иди!

Ася уходит.

Сцена вторая

Пауза. Некоторое время Крутилина на сцене одна. Сидит себе в кресле, думает. Затем вдруг хлопает в ладоши, негромко хлопает, три раза. И тотчас, неведомо откуда, то ли из воздуха, то ли из-под земли, в зале возникают четверо приближенных — Тамара, Тюбиков, Пряник и 3обова.

Крутилина (с нежностью). Ну, все хорошо слышали?

Тамара. Как вы приказали, Риммочка Петровна, каждое слово и каждый вздох!

Крутилина. А кто нас всех чуть не заложил, кто вдруг фыркнул, как лошадь?

Никто не признается.

Я этот фырк сразу узнала.

Тамара. Ну я… я, Риммочка Петровна, ну, не выдержала, как она наврала, что мамочке будет звонить… Кто это с таким лютым сексом звонит мамочке?

Крутилина (Прянику). Шеф-повар, проснись и зафиксируй — Тамару за нарушение секретности на две недели лишить зернистой икры!

Тамара (в панике). Риммочка Петровна, зачем же так строго?

Тюбиков. Дежурный телефонный техник — болван, надо было установить — какой она номер наберет, и записать разговор!

Крутилина. Вот ты там с ним, Всеволод Иванович, и разберись… Ну так что же, прислали нам новую официантку, что она есть — гадюка и сколопендра или просто девка-дурочка? Доктор!

Зобова. Я только первые беглые наблюдения — давление 120 на 80, пульс — 72 удара в минуту, в легких чисто.

Тамара. Как вы это на расстоянии делаете, Наталья Владимировна? Каждый раз удивляюсь!

Крутилина. Тамара, смолкни, у нас не шу-шу на скамеечке, у нас совещание!

Зобова (продолжает). Зубы свои, вверху слева резец — нерв удален, поставлена стандартная пломба, мышцы тела развиты выше среднего, возможно, занимается спортом, словом, здорова она, как солдат — отличник боевой и физической подготовки!

Крутилина (недоуменно покачала головой). Кругом здоровая. А питалась-то в рядовой столовой городскими продуктами и жила на незначительную зарплату, в коммуналке жила, в жалкой комнатке 15 квадратных метров, с матерью и сестрой… непонятно… (К шеф-повару.) Ну-ка, ты!

Пряник (меланхолично). Чтобы узнать все про курицу, надо курицу съесть!

Крутилина. Ну а ты, Тамара, что твой таможенный досмотр? Ты ведь слазила в ее вещи?

Тамара. Риммочка Петровна, спиртного у нее не припасено, курева ни пачки, ни травки, ни шприца, косметика самая барахляная, из рядового советского магазина, фотографии какого-либо мужчины со сладкой надписью тоже нет…

Крутилина. Что же она, без недостатков, черт бы ее побрал?! Всеволод Иваныч, наш главный эксперт, помоги, у тебя ведь не глаз, рентген, лазарь!

Зобова (поправляет). Лазер!

Крутилина. Не лезь, сама знаю!

Тюбиков. Переброшена к нам как передовик передового производства. (Возмущенно.) Это какое ж к нам имеет касательство ихнее соцсоревнование? Может, еще призывы по стенам развесим? Лозунги?

Зобова. Только лозунгов нам не хватало. За кого они там нас принимают — кадровики?

Тюбиков. Эдак всех, кто на перестройке выскакивает, сюда перекинут, а нас в профсоюзный дом отдыха на суп-лапша молочная. (Вздохнул.) Ладно, теперь до делу Мартыненко Аси Артемовны. Бабец этот вроде без заметных изъянов — подозрительно! Бабец хорош по стати, а замужем не была ни разу — опять подозрительно! В биографии чиста и насквозь прозрачна, но что-то она должна скрывать? Работала в своей кафе-столовой № 8 Мартыненко Ася лучше всех и… (понижает голос) чаевых не брала!

Тамара. Как это — не брала? Почему?

Крутилина. Потому что порядочная! Потому что не хочет унижений, у нас ведь здесь тоже не берут!

Пряник. У нас и не дают! С наших гостей поди получи!

Тамара. Но если не брала на чай? Тогда, выходит, была с кухней в сговоре… Сумки после работы домой таскала (показывает) — во какие сумочки!

Тюбиков. По имеющимся точным сведениям — сумки тоже не таскала! И с кухней в сговоре не состояла. Потому, например, когда какие комиссии или милиция в столовой кормились — их никогда не обслуживала, эта Ася могла сдуру потребовать, чтоб гости за обед заплатили!

Зобова. А, может, она другим способом зарабатывала?

Тюбиков. Достоверно известно — нет. Всех пристававших отваживала. Был у нее романчик со студентиком из паршивых интеллигентов, родители у студентика ерунда: мать — корректор в издательстве.

Тамара. Это что значит, корректор?

Пряник. Значит, шибко грамотная, а за это зарплата положена шибко маленькая…

Тюбиков. Отец у студентика вообще — смех на улице — учитель рисования в средней школе…

Крутилина. Постойте… Значит, чаевых Мартыненко не брала, продукты домой не уносила, проституцией не занималась, а на что же она тогда жила, на зарплату официантки?

Тюбиков. Из подозрения что рождается? Уверенность! Невиновных — их нет. Есть необнаруженные!

Крутилина. Ты, Всеволод Иванович, сталинист!

Тюбиков. Ну и что из того? Сейчас демократия и временно допускаются разные взгляды. Может, потом снова все будут сталинисты? Не исключено!.. А человека без секретов не бывает. И посему надобно Мартыненко Асю надкусить и раскусить!

Зобова. Да, раскусить! Обожаю!

Тамара. А я против! Я против со всей категоричностью!

Крутилина. Тамара, расслабься! Всеволод Иванович вспомнил про демократию… вы проголосуйте, а потом я решу, как будет!

Пряник. Так вы уж сразу, Римма Петровна, без голосования. У меня телячья печенка в сливках вымачивается, ее вынуть следует вовремя, момент прочувствовать, не прозевать!

Крутилина. Да, нужна большая проверка! Во всем и кругом нормальная девка — это совсем даже не по-человечески!

Зобова. Нормальные — они всегда опасней ненормальных! Тех хоть знаешь от чего лечить!

Крутилина. Действуйте!

Тюбиков, Зобова и Пряник торопливо уходят, а Тамара задерживается.

Тамара (осторожно). Риммочка Петровна, вы про икру, это серьезно?

Крутилина. Тебя учить надо! Перетопчешься — не помрешь!

Тамара. Без икры помру! (Понизив голос.) Я в выходной к подружке собралась на день рождения, мне бы хоть баночку, граммов на двести…

Крутилина. Сколько твоей подружке исполнится?

Тамара. Шестьдесят четыре!

Крутилина. Ладно уж, одну баночку на вынос разрешу…

И тут раздается требовательный телефонный звонок.

Подойди!

Тамара (снимает трубку). Дежурная старшая горничная!.. Да, здесь!

Передает трубку Крутилиной.

Крутилина (подходит к телефону). Алло… Да, это я… так… так… (Становится серьезной и даже величественной.) Сейчас объявлю готовность номер один дробь одиннадцать… (Кладет трубку.) Только этого нам не хватало именно сейчас с нашей новенькой без лифчика!

Тамара (со всей искренностью). Ужас!

Крутилина бросает на подчиненную недовольный взгляд. Сейчас ей не нужна реакция горничной, и Тамара, почувствовав это, исчезает. Крутилина переходит в комнату, где установлен центральный диспетчерский пульт. А может быть, это называется как-то иначе. Крутилина усаживается за нечто и включает что-то. Лицо Крутилиной принимает выражение диктора, объявляющего важное правительственное сообщение.

Крутилина. Внимание всем сотрудникам! (Ее слова разносятся по всей территории.) Говорит директор Дома Крутилина. Поздравляю вас, товарищи! В 15 часов 03 минуты к нам прибудет на кратковременный отдых Особо Важный Гость. Гостю требуется обеспечить абсолютный покой по схеме № 11. В Главный корпус допускаются только те лица, которые внесены в список № 11. Остальным сотрудникам находиться в зоне Главного корпуса категорически запрещается. В случае надобности каждый из вас может быть вызван по спецсвязи. Все выходные дни отменяются. Начальнику охраны Тюбикову Всеволоду Ивановичу предупредить стрелка военизированной охраны № 3 и сторожевую собаку № 3 о неполном служебном соответствии в связи с беспричинным лаем на ночной вахте. (Выключает пульт или что-то другое и задумывается).

Сцена третья

Последние минуты ожидания. В гостиной Ася, она уже в кружевном переднике и кружевном чепце, внесла и поставила в вазу прелестный букет. Крутилина тут же.

Крутилина. Пересчитала цветки?

Ася. Зачем?

Крутилина. Господи, какая ты темная! (Пересчитывает сама, считает быстро.) Тринадцать-четырнадцать! (Возмущенно повторяет.) Четырнадцать!

Ася. Ну и чем плохо?

Крутилина. Не знаешь, что цветков должно быть нечетное количество?

Ася. Какая разница-то?

Крутилина (терпеливо). Примета такая — четное, оно не к добру! Сбегай, принеси еще один цветок!

Ася. А гость, он что, суеверный? Ему ведь по должности и по направлению мыслей не положено быть суеверным?

Крутилина. Не болтай лишнего! Иди беги!

Ася. Чем меня на оранжерею гонять, давайте, я выну один цветок!

Крутилина (ахнула). Тогда ведь тринадцать получится — чертова дюжина!

Ася. Ладно, помчалась я… (Исчезает.)

Откуда-то возникает Тамара.

Тамара. Наш садовник ошибиться не мог, может, эта Ася нарочно, когда несла, один цветок выкинула, может, это провокация политическая?

Крутилина. Все может быть, все… (Уходит.)

Тамара следует за ней. С другой стороны в гостиной появляется Тюбиков. Нажимает в стене невидимую кнопку.

Тюбиков. Даю пробу! Раз-два-тридцать два… Девушки загорают на палубе.

Голос издалека. Заяц грызет тигра. Клава любит Петю, а Петя живет с Катей.

Тюбиков. Шестьдесят восемь — кушать просим. (Переходит в другую часть комнаты, снова нажимает невидимую кнопку.)

Даю пробу! Клава любит Петю, а Петя живет с Катей.

Голос издалека. Шестьдесят восемь — кушать просим!

Тюбиков. Проба закончена.

Уходит как раз в тот момент, когда в гостиной, ведомый Крутилиной, появляется Особо Важный Гость — Георгий Никитич. Идет неторопливо, держится спокойно и с достоинством, одет просто, но эта простота от весьма дорогого портного.

Крутилина (в роли гида). Это, Георгий Никитич, наша большая гостиная. Зовется «Уют сердца». Налево, к вашим услугам, гостиная поменьше, в ней видеосалон, зовется «Уют души».

Георгий Никитич усаживается в кресло.

Георгий Никитич. Вы свободны!

Крутилина. Будут распоряжения?

Георгий Никитич. Воды со льдом!

Крутилина. В воду капнуть лимона, грейпфрута?

Георгий Никитич (сухо). Воды со льдом…

Крутилина. Простите, Георгий Никитич! (Снимает телефонную трубку.) Воды со льдом в большую гостиную!

Голос из трубки. Капнуть в воду лимон, апельсин, вишню?

Крутилина (резко). Сказано — воды со льдом! (Кладет трубку.)

Георгий Никитич. Как я от вас устал!

Крутилина. Простите, Георгий Никитич!

Георгий Никитич (вежливо). Да не простите, а наконец оставьте меня одного!

Крутилина поспешно ретируется. Георгий Никитич вытянул длинные ноги, задумчиво смотрит в пространство, полон мыслей, сразу видно. Ася несет поднос, на подносе хрустальный бокал, рядом серебряное ведерко со льдом и маленькие щипцы. В другой руке у Аси цветок, и она на ходу втыкает его в вазу.

Ася. Добрый день! С приездом, Георгий Никитич! (Тот благосклонно кивнул.) В бокал один кусочек льда или два?

Георгий Никитич. Один. Тебя как звать?

Ася. Ася.

Георгий Никитич. Ася — это теперь редко. Роман есть такой.

Ася. У Тургенева.

Георгий Никитич. Я читал.

Ася. Могу идти?

Георгий Никитич. Нет. (Отхлебывает глоток воды.) Американцы перед едой пьют воду со льдом. Профилактика. Только вот от чего никто не знает. Ты здесь давно работаешь?

Ася. Первый день.

Георгий Никитич. Повтори!

Ася. Первый день, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Это хорошо, это, можно сказать, удача. Значит, ты еще не заплыла. Я бы поехал в простой дом отдыха, для наших простых открытых людей, но мне по рангу не положено. А в таких вот местах слова сказать не с кем. Одни лизоблюды и стукачи. Я буду с тобой общаться!

Ася. Как скажете, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Я ведь людей совсем не вижу. У меня вокруг одни только лица. Поняла?

Ася. Нет.

Георгий Никитич. Ну, ответственные лица, более ответственные, менее… и совсем ответственные, и все в галстуках. С утра пораньше и все в галстуках. Теперь поняла?

Ася. Извините, не очень.

Георгий Никитич. У нас не бывает житейских расспросов — почем картофель на рынке или где купить компьютер? Поняла?

Ася. Вы простите, Георгий Никитич, я официантка.

Георгий Никитич (чуть улыбнулся). Это я догадался, Ася. Думаешь, как я живу?

Ася. Не знаю.

Георгий Никитич. Честно скажи!

Ася. Честно? Честно — вы очень хорошо живете!

Георгий Никитич (печально). Ограниченно живу, одиноко! Жизнь где-то там, за окнами. А я в кабинете, на окнах шторы Конечно, иногда выезжаю за рубеж. Не часто. Раза два в год, ну, три. Вокруг, скажем, Париж. Ты была в Париже?

Ася. Нет.

Георгий Никитич. Зря. Париж заслуживает. Ну вокруг Париж. А я где-то заседаю, на какой-нибудь рю или пляс. И произношу слова. Толпа веселится, а я еду в машине. На улицах парижанки, с ума сойти, тебя переодеть — ты тоже будешь парижанка, ты красивенькая!

Ася. Спасибо.

Георгий Никитич (вздохнул). Я один говорю, а ты делаешь вид, что тебе интересно. Так, что ли?

Ася молчит.

Давай, смелее!

Ася. Так, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Ты на самом деле смельчак! Смельчак ты потому, что обаяшка. Муж есть?

Ася. Нету.

Георгий Никитич. Правильно. Зачем смолоду закабаляться. Сюда ты чего пошла, в казенщину?

Ася. Меня выдвинули. И почему не заработать?

Георгий Никитич. И никаких тайных причин или поручений?

Ася. Никаких.

Георгий Никитич. Разговор не получается у нас.

Ася. Извините, но я не умею разговаривать с такими важными людьми.

Георгий Никитич. Тогда будем молчать.

Ася. Я пойду?

Георгий Никитич. Я ясно выразился, употребил множественное число. Будем молчать, оба!

Пауза.

Георгий Никитич достает из кармана блокнот, ручку, что-то пишет, вырывает листок из блокнота и передает Асе, при этом прикладывает палец ко рту, молчи, мол! Ася прочитывает записку. Иронически-запрещающим жестом Георгий Никитич призывает ее не проявлять эмоций. Неожиданно встает, подходит к Асе, поднимает, опять предупреждая жестом, чтобы молчала, и… сажает на стол.

Ася совсем растерянна. Георгий Никитич снова вырывает листок из блокнота, снова пишет записку, снова передает Асе… Ася читает и недоверчиво мотает головой — не может этого быть!

Георгий Никитич утвердительно кивает, мол, именно так, я точно знаю!

Теперь Георгий Никитич, тоже без слов, тоже мимикой и жестом показывает Асе, чтобы она вернула записку. Ася отдает записку, но Георгий Никитич также безмолвно напоминает, что записок было две. Ася послушно возвращает и вторую записку. Теперь Георгий Никитич добывает из кармана зажигалку, пододвигает к себе пепельницу, складывает в нее записки, поджигает, а когда они превращаются в пепел, ссыпает пепел в руку, а затем в карман. Смотрит на Асю и смеется. Ася не смеет смеяться. Она лишь улыбается. И тут в гостиной появляется взволнованная до крайности доктор 3обова.

Зобова. Извините, Георгий Никитич, я врач — Зобова Наталья Владимировна…

Ася пытается соскочить со стола, но Георгий Никитич ее решительно останавливает.

Георгий Никитич. Сидеть! (И поворачивается к Зобовой.) Почему вы сюда врываетесь, доктор Зобова?

Зобова. Такая тишина… и я подумала…

Георгий Никитич. Откуда вы знаете, что тишина и что она такая?

Зобова (запинается), Я не знаю… мне… мне сказали…

Георгий Никитич. Кто сказал?

Зобова. Мне приказали…

Георгий Никитич. Кто приказал?

Зобова. Я… я позабыла!

Ася снова пытается сползти со стола.

Георгий Никитич (Асе). Сидеть! (Возвращает Асю в прежнее положение и поворачивается к Зобовой.) Вы ничего не помните, у вас выпадение памяти, но то, что, вы врач, — это вы помните?

Зобова. Да… это я отчетливо помню…

Георгий Никитич (не расположен шутить). И вы, врач, без стука, без дозволения врываетесь в «Уют сердца», где я отдыхаю? Я!

Зобова. Я не врывалась, я мчалась вас спасать!

Георгий Никитич (все так же серьезно). От кого или от чего?

Зобова. От всего, Георгий Никитич, и от всех!

Ася сидит на столе — ни жива ни мертва… Шевельнулась…

Георгий Никитич (достаточно громко). Не болтайте ногами, Ася, не маленькая, сидите на столе спокойно! Вы его сломаете, он старинный! (Снова к Зобовой.) Вот вы, доктор, вломились в гостиную, чтобы увидеть меня. Надеюсь, вы меня видите?

Зобова (вопрос сбил ее с толку). Да… вижу… и это для меня большая честь и событие в жизни!

Георгий Никитич. И что же я сейчас делаю?

Зобова. Вы?… Не знаю…

Георгий Никитич (настаивает). И все-таки?

Зобова. Извините, Георгий Никитич, но вы ничего не делаете!

Георгий Никитич. И какое же у меня состояние здоровья? Вы же ради этого вторглись (чуть улыбнулся) на мою территорию!

Зобова. Сейчас… (Сосредоточивается.) Пульс 72 удара в минуту, давление 130 на 70.

Ася (не удержалась). Вот это да!

Георгий Никитич. Знаешь, Ася, это правда — типичное мое давление. Что у меня на левом колене, доктор Зобова?

Зобова. Шрам, Георгий Никитич, вертикальный.

Георгий Никитич. А под правой лопаткой, доктор Зобова?

Зобова. Извините, еще один шрам, наискосок.

Георгий Никитич. Все точно, вы не доктор, вы шаман. Теперь последний вопрос — с кем я нахожусь в «Уюте сердца»?

Зобова (переспрашивает, чтоб выиграть время). С кем в «Уюте сердца»?

Георгий Никитич. У вас ведь зоркое зрение!

Зобова (все еще подыскивает ответ). С кем вы, Георгий Никитич?

Ася (больше не выдерживает). Да! С кем он сам, Георгий Никитич?

Зобова (с трудом решается наконец на ответ). Вы, Георгий Никитич, вы совершенно один!

Ася зашлась от восторга, но молча зашлась.

Георгий Никитич. Хотел вас уволить, доктор Зобова, но теперь передумал — вы различаете мои шрамы на левом колене и под правой лопаткой, и вы справедливо видите, что я совершенно один! Человека с таким проницательным зрением следует ценить! Подите вон!

Зобова в панике покидает гостиную.

Ну, как мы с тобой, Ася, на высоте?

Ася (от души). Здорово!.. (Просительно добавляет.) Только можно я со стола слезу?

Георгий Никитич. Зачем слезать? Я тебя на него усадил, я тебя с него и сниму! (Без видимых усилий приподнимает Асю и бережно опускает на пол.) Сильный я, верно?

Ася. Да, даже удивительно!

Георгий Никитич. Я вообще удивительный. А ты — чудо! Особенно, когда сидишь на столе и дрыгаешь ногами!

Ася в азарте вновь взбирается на стол и молотит ногами по воздуху.

Сцена четвертая

Вечер того же дня. Горничная Тамара зажигает свечи. Георгий Никитич лениво развалился в кресле. Входят Пряник в высоком поварском колпаке и Ася.

Пряник. Добрый вам вечер, Георгий Никитич, вызывали?

Георгий Никитич (засомневался). Ты шеф-повар?

Пряник. Я.

Георгий Никитич. А почему ты не толстый?

Тамара тихонько хохотнула.

Пряник (меланхолично). Виноват. Конструкция такая. Не в коня корм.

Георгий Никитич (с насмешкой). Значит, корм есть?

Пряник. Аппетита нету!

Георгий Никитич. Значит, втихаря попиваешь, шеф кастрюльный! Сегодня я сам имею желание принять рюмку-другую. Какие предложишь водочные сорта?

Пряник (без всякого выражения). Московская в экспортном исполнении, «Золотое кольцо» высшей очистки, лимонная в экспортном исполнении, старка, зубровка, латышская — «кристалл», белорусская — «беловежская пуща», «кауно» — каунасская особая, «паланга» — тоже литовская, горилка с Украины — внутри перчик живой, польские — «вырубова» и «житна» — пшеничная, чешская сливовица, венгерская на черешне или на абрикосе, саке — японская рисовая, подаем подогретой, чача — грузинская виноградная… (Смолкает.)

Георгий Никитич (с искренним удивлением). И это все?

Пряник. Вроде бы все…

Георгий Никитич. А датская тминная?

Пряник (неуверенно). Запамятовал, Георгий Никитич. Должна наличествовать.

Тамара снова хмыкает.

Георгий Никитич. Значит, пришлешь датской тминной, капусты к ней квашеной, чтоб непременно с хреном, и семечек!

Пряник. Извините, Георгий Никитич, и что?

Георгий Никитич. Семечек. Только не пережарь! И еще, для смягчения, рюмочку амаретто — итальянского миндального ликеру.

Пряник. Все вскорости подадим, не сомневайтесь. (Уходит с Асей).

Георгий Никитич (горничной). А ты чего там за моей спиной подхихикиваешь?

Тамара. Смешливая я, Георгий Никитич, простите!

Георгий Никитич. У тебя на носу нарисовано: хочешь вступить в разговор — беседовать с тобой не стану!

Тамара (разочарованно). В спальной постель я вам уже приготовила!

Георгий Никитич. Сходишь в библиотеку, возьмешь роман Тургенева «Ася» и положи мне на ночной столик! Повтори фамилию писателя!

Тамара. Тургенев!

Георгий Никитич. Не нравится мне у вас… что-то вы замышляете… в воздухе носится… нервное!

Входит Ася. Несет поднос с тем, что заказал Георгий Никитич. А он продолжает выговаривать, обращаясь к Тамаре:

Ты за спиной хихикаешь, повар темнит, скрывает датскую тминную, доктор вторгается без предварительного согласования… Пожалуй, завтра я от вас уеду! Иди!

Тамара уходит. Ася составила с подноса на стол графин, рюмки, фарфоровую миску с капустой и блюдо с семечками.

Ася (в ее голосе огорчение). Вы действительно завтра уедете, Георгий Никитич?

Георгий Никитич (уклонился от ответа). Попробуй амаретто, Ася!

Ася. Мне запрещено!

Георгий Никитич. А я приказываю! Этот ликер придумал в начале шестнадцатого века влюбленный итальянец из очаровательного крохотного городка Саронно…

Ася. Вы там тоже были, да?

Георгий Никитич. В Саронно — нет. Но в Италии все городки очаровательные! Он придумал ликер, красавица его попробовала и сразу отдала влюбленному свое женское сердце…

Ася (искренне). Картинная байка!

Георгий Никитич. Я тоже так думаю. Плесни-ка мне водочки! (Ася выполняет свою профессиональную обязанность.) Теперь чокнемся. Тост такой — тук-чук-утюг, я тебе друг, ты мне подруг!

Ася. Здорово, остроумно!

Чокнулись, выпили.

Георгий Никитич. Ты что залпом, Ася? Это же ликер, вкуснятина!

Ася. Залпом, по-нашему, тоже вкуснятина!

Георгий Никитич принял водочки, закусил капусткой, рядом молодая хорошенькая женщина, он помягчел, склонен разглагольствовать.

Георгий Никитич. Если бы ты знала, Ася, как я задерган нашим родимым сервисом!

Ася (поразилась). Неужели и вам хамят?

Георгий Никитич. Наоборот. Меня раздражает и бесит липучая обслуга. И в городе, и здесь. Вот заказал датскую водку, и принесли… и сразу…

Ася. Надо было не сразу?

Георгий Никитич. Я не про то… Что не скажу — все выполняется. Все услужливые, все улыбаются. Хоть бы кто оскалился! Тяжело, Ася!

Ася (сдерживает улыбку). Я вам сильно сочувствую!

Георгий Никитич. Насмешничаешь? Мне так хочется что-то самому добывать, плечами расталкивать, в очередях помыкаться, чтоб заказать мясное и чтобы в ответ — нету мяса!

Ася (немного осмелев). В городе, Георгий Никитич, это я вам запросто организую!

Георгий Никитич (талдычит свое). В людях исчезло чувство достоинства и появилось сплошное угодничество! Вот когда работаешь — времени думать нету, а на отдыхе, в передышке, я думаю — для кого работаю? Где они? Может, ты тут одна и есть!

Ася. Не надо так, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Ты мне нравишься, Ася, ты пока еще не испорчена, как все другие. (Поднимается с места и что-то шепчет на ухо Асе.)

Ася (даже покраснела от смущения и шепотом). Что вы, Георгий Никитич!

Георгий Никитич (тоже тихо). Валяй, Ася! Ну!

И Ася… издает душераздирающий вопль. Оба прислушиваются — никакой реакции. Тишина.

Ася. Может, никто не услыхал?

Георгий Никитич. Нет, это они решили, что я тебя насилую и сознательно не идут к тебе на помощь! Валяй еще раз!

Ася опять кричит. Опять изо всех сил. И опять никого. Тогда Георгий Никитич шарит рукой под столиком, находит какую-то невидимую кнопку, нажимает ее и говорит:

Начальника охраны ко мне!

Немедленно возникает Тюбиков.

Тюбиков. Тюбиков Всеволод Иванович прибыл!

Георгий Никитич. Ты отвечаешь за мою безопасность?

Тюбиков. Так точно, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Ты слышал истошный крик?

Тюбиков. Слышал, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Почему не поспешил на выручку?

Тюбиков. Так не вы же кричали, а Ася!

Георгий Никитич. Может быть, я ее бил?

Тюбиков. Все может быть, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Насиловал?

Тюбиков. Такого не допускаю, Георгий Никитич!

Георгий Никитич. Ты болван, Тюбиков, на меня было покушение!

Тюбиков. Шутите, у нас покушениев не бывает! У нас муха, не имеющая допуска, не пролетит!

Георгий Никитич (с издевкой). А крыса пролетит?!

Тюбиков. Крысы у нас не водятся!

Георгий Никитич быстро глянул на Асю, и она догадалась.

Ася. Знаете, Всеволод Иванович, по «Уюту сердца» пробежала крыса!

Георгий Никитич (уточняет). Две крысы. И Ася натурально завизжала. А если бы крыса меня укусила? Крысы разносят СПИД!

Тюбиков. Дал маху, Георгий Никитич! Изловим в течение нескольких минут. Разрешите идти?!

Георгий Никитич. Идите!

Тюбиков удаляется.

Георгий Никитич и Ася заговорщически улыбнулись друг другу.

Георгий Никитич. (Шепотом спрашивает.) Семечки уважаешь?

Ася. Еще как!

Георгий Никитич. Сейчас полузгаем! (Подмигивает Асе.) Ну-ка еще разок!

Ася вновь издает пронзительный крик. И снова никто не появляется.

(Даже восхитился.) Вот это дрессировочка! Не идет этот гад, Тюбиков! Садись, Ася, рядом со мной, я пододвинусь. Не бойся! Дай хоть посижу с человеком!

Ася осторожно присаживается на краешек кресла.

Бери семечки, Ася. Только вот куда будем шелуху сплевывать?

Ася. Вон, в вазу!

Георгий Никитич. Идея блестящая. Тем более вазе этой лет двести!

И тут вновь возникает Тюбиков.

Тюбиков. Разрешите, Георгий Никитич? Ваше указание исполнено. Вот они.

Георгий Никитич (не понял). Кто?

Тюбиков. Крысы. Серые. Он и она. Пойманы и расстреляны.

Высоко поднимает руку, в которой держит за хвосты двух несчастных зверьков.

На этот раз Ася визжит уже искренне, визжит от неподдельного ужаса.

Сцена пятая

Та самая комната, которую можно назвать диспетчерской или пультовой, или как-то еще. Сейчас здесь накрыт стол. На столе разнообразные яства и разнообразные напитки. За столом Крутилина, Тюбиков, Зобова и Тамара, и все они… в наушниках, точнее, в одном наушнике, чтобы не только подслушивать, но и иметь одновременно возможность комментировать подслушиваемое.

Тамара. Я сама ему книжку Тургенева принесла и теперь он из этой книжки ей вслух прочитывает! С ума сойти и не вернуться!

Крутилина. Тамара, расслабься! Через Тургенева и его знаменитую повесть «Ася» — это у него лихой подход! (С уважением.) Профессионал!

Тюбиков. Ну, слушаем, ну и что, все одно — скукота…

Тамара. Не скажите, Всеволод Иванович (с издевкой), как этот Георгий Никитич выкобенивается, все-таки он ее уложит…

Крутилина. Лично мне очень даже весело…

Тюбиков. Вот если б туда еще видеокамеру, чтоб мы не только слышали, но и видели, тогда другой компот!

Зобова (мечтательно). Да, это бы похлеще американского кино!

Крутилина. Видеокамеру в спальню — не разрешу! Это безрассудно!

Зобова. Вы, Римма Петровна, хотели сказать безнравственно!

Крутилина. Отстань ты со своей образованностью!

Пряник. Курица — птица малообразованная, а какие из нее блюда!

Тамара (вся в напряжении). Ой, до чего он морочит ей голову и остальные места. Он ее вот-вот положит!

Крутилина. Тамара, расслабься!

Пряник. Приличная, молодая, порядочная, ей чувства нужны, а не ваша ритмическая гимнастика!

Крутилина. Бот он при помощи писателя Тургенева и подбирает чувственные слова, нет, все-таки у него класс! (Вдруг.) Тихо! Слушайте все!

Голос Аси. Не старайтесь, Георгий Никитич, я буду стоять насмерть, как часовой на границе!

Крутилина (удовлетворенно). Моя школа!

Голос Георгия Никитича. Ты, Ася, пришлась мне по душе и по сердцу, но ведь и я тебе понравился, так ведь, Ася?

Крутилина. Ну что, скинемся по червонцу? Ставлю, что он ее не… как бы это сказать, в кровать не утащит!

Пряник (вслед за Крутилиной кладет в вазочку деньги). В жизни все зависит только от курицы, и поэтому ставлю, что петух проиграет!

Тамара (вносит деньги в лотерею). У меня другое мнение. Конечно, она не просто честная давалка. Но… ей ведь тоже скучно, как всем нам, только ей наоборот скучно… Что она видела в жизни? Кафе-столовая номер восемь? Студента с прыщами? Комнату в коммуналке? Фильм из западной жизни? А тут она сама в этой жизни и посередке! И такой значительный человек! И такой… на это дело нацеленный! У нее голова кругом и сознания уже нету! Ставлю на то, что она, к сожалению, ему выдаст!

Крутилина. Тамара, выбирай выражения, ты находишься в обществе, зараза!..

Зобова. Тамаре виднее, у нее опыт!

Тамара. Ну, есть опыт! Меня за опыт, знаешь, как любят? А ты, докторица, что имеешь от жизни — пожрать, пожрать и потом клизму?

Крутилина. Грязно, Тамара, стыдно, Тамара, расслабься!.. А ты на что ставишь, доктор?

Зобова (вносит деньги). Я как вы, Римма Петровна, Георгий Никитич здоровье свое зря надрывает!

Тюбиков. Я тоже ставлю, что проиграет Георгий Никитич. (Достал из кармана десять рублей и положил в вазочку.) Мы будем делить десятку Тамары на четверых, по два пятьдесят на каждого (смеется), большой доход! Эту Асю в городе, в кадрах стращали, предупреждали, теперь здесь Римма Петровна ее обрабатывала, да она скорей со страха помрет, чем…

Тамара. Ничего, ничего, я одна сграбастаю весь банк! Вы недооцениваете способностей Георгия Никитича!

Пряник. Не из каждой курицы можно сварить бульон!

Крутилина. Слушайте все.

Голос Георгия Никитича. Славная девочка, Ася, как же это до сих пор ты жила на рядовую зарплату? Какая тут тайна заложена?

Голос Аси. Никакой! Просто я плохо жила!

Голос Георгия Никитича. Повтори, пожалуйста, отчетливо!

Голос Аси. Плохо жила! Бедно! Очень даже бедно жила! Я через день работала, через день досыта питалась…

В диспетчерской, она же пультовая, раздается громовой хохот. Хохочут все пятеро.

Тамара. Через день досыта. Нет, у меня от этой гадины красная сыпь по телу пойдет!

Крутилина. Плохо жила!.. Это нам никому в голову не приходило!

Зобова. Естественно, Римма Петровна! Кем надо быть, чтоб жить бедно, когда запросто можно жить богато! Она ведь официанткой работала, а у них всегда варианты!

Тамара. И внешность у этой Аси денежная! Бедно жила! Дура она, и все!

Пряник. Глупость женщины — это подарок мужчине!.. Курица — птица глупая, но все равно петух за ней бегает!

Тюбиков. Поэтому кадры ее к нам и прислали! Вроде соблюли демократию, вроде человек из народа, передовик производства, но она-то кругом дура! В кадрах это усекли! А дура — она обязательно будет благонадежная и совершенно для всех нас безопасная!

Крутилина (громко). Тихо, товарищи!

Голос Георгия Никитича. Теперь смотри, Ася, включаю полный свет! Настольную лампу, прикроватную и вторую прикроватную, с той стороны, верхнюю люстру тоже включаю!

Голос Аси. Для чего иллюминация, Георгий Никитич?

Голос Георгия Никитича. В твою честь, Ася! Видишь свечи, я их тоже зажигаю, и собственноручно! А теперь раздевайся, Ася!

Пятеро подслушивающих затаили дыхание. Долгая пауза. Наконец доносится:

Голос Аси. Это я мигом!

Голос Георгия Никитича (голос знатока). Вот мигом не надо!

Тамара (мрачно). Ура! Можно считать — она уже в койке! Я выиграла! (Лезет в вазочку за деньгами.)

Крутилина (больно бьет ее по руке). Лапы-то убери! Ты же, Тамара, ставила, что у Георгия Никитича ни хрена не выйдет!

Тамара (обалдело). Да как же это, Риммочка Петровна…

Крутилина. Я одна ставила, что Георгий Никитич мастер этого дела и от него не сбежишь!

Тюбиков (искренне). Свидетельствую по совести: единственная угадала и выиграла — Римма Петровна!

Пряник (тоже искренне). Стыдно, Тамара, жулить среди своих!

3обова. Не ожидала от тебя, Тамара! У тебя от злости идет выброс адреналина в кровь! Дозлишься до инсульта, Тамара!

Тамара сообразила, что нужно сдаваться, и поскорее.

Тамара. Простите, Риммочка Петровна, это я от азарта перепутала! Это я сначала хотела поставить на Георгия Никитича… Вы понимаете… А потом подумала, что по себе знаю — мы женщины — непробиваемые! Ошибку дала!

Крутилина (забирая выигрыш). Сорок рэ заработала! Надо глубже в жизнь смотреть, товарищи! Ну что, дальше будем веселье гонять или запозднились, баиньки пойдем, выключим?

3обова. Нет-нет, будем дальше гулять — веселиться, пожалуйста!

Тамара (в ее голосе непонятная усмешка). Как выключать, Риммочка Петровна, дальше самое интересное…

Крутилина. Хорошо, хорошо… это вы попросили… я для вас все делаю… все… и тогда молчите, не мешайте слушать!..

Сцена шестая

Автор описывает спальную комнату вовсе не для того, чтобы театр ее строил, а лишь для общего представления. Эта спальня с широким ложем выдержана в стиле а-ля рококо. Столики и креслица закругленных дамских форм. Буфетик в извилистой резьбе, изображающей цветы, ленты, бантики и прочие нежные предметы. Светильник имитирует керосиновую, а может быть, и масляную лампу. Потолок окаймлен затейливой лепниной, и бегают по голубому потолку розовощекие амуры. Утро. Солнце без разрешения заглядывает в спальню.

Ася еще спит, ее симпатичная головка покоится на руководящем плече Георгия Никитича.

Георгий Никитич (шутливо). Ася-Вася, просыпайся!

Никакой реакции. Георгий Никитич ласково повторяет:

Асенька-Васенька!

Ася (разнеженно). Не дают женщине выспаться. Может, мне хорошо!

Георгий Никитич. Поздно, Асенька моя! Одиннадцатый час!

Ася (просыпаясь окончательно). Вот это да! Ведь я же вам в десять должна завтрак подавать!

Хочет встать, но Георгий Никитич ее удерживает.

Георгий Никитич. Я хочу, чтоб у нас с тобой сегодня не кончилось, я хочу, чтоб было продолжение!

Ася. Я тоже!

И в этот момент в спальню объявляются пятеро — вся команда директорши — сама Крутилина, Тюбиков, Зобова, Пряник и Тамара. Как они появляются, как всегда неизвестно, то ли из-под земли, как грибы, то ли сверху падают, как инопланетяне, то ли из воздуха возникают, как джинны, это как надо режиссеру. Во всяком случае, они все здесь, вот они, и нахально, в упор смотрят на любовную парочку.

Крутилина. Да, Ася! Распутная ты! Что ж сразу под него нырнула?

Тюбиков. Бдительность потеряла, Мартыненко Ася!

3обова. Это у нее женский сильно распространенный сексуальный инстинкт!

Тамара. Строила из себя — невинный тюльпан, а сама… с начальством и под одеяло!

Георгий Никитич. Подите вы все, знаете куда!

Пряник (спокойно). Знаем! Только мы не пойдем!

Ася лениво встает с постели.

Крутилина. Прикройся! Ты же полуголая!

Тамара. Какая бесстыжая!

Ася. Хоть бы целиком голая, или — на четверть голая. Жарко мне! (Потягивается всем телом.) И не голая совсем даже… Это у вас у всех, ну, как их зовут, — видения, что ли?

Зобова. Ты имеешь в виду галлюцинации, у нас их нет!

Ася. Есть… Ох вы все и брехуны! Вы когда-нибудь голую женщину видели? Ох и провокаторы! Кто наблюдал, что я в постели лежала?

Пряник (бесхитростно). Мы все и я! Это у куриц куриная слепота и та в темноте!

Ася. Вы что, товарищ повар? Вчера перебрали и это у вас дурман с перепоя? Может, вовсе ты, Тамара, на простынях кувыркалась и теперь на меня сваливаешь?

Тамара (растерянно). Ты это… трехнутая, переработалась за ночь?

Крутилина. Тамара, неприлично! Расслабься, Тамара!

Ася (не спеша одевается). Пошлая ты баба, горничная! Римма Петровна, вы-то хоть защитите! Что тут на меня белиберду наговаривают?! Всеволод Иванович, вы человек серьезный! Георгий Никитич, была я у вас в постели?

Георгий Никитич (с улыбкой). К сожалению, нет!

Ася. Вот видите, уважаемые! А здесь я нахожусь потому, что подавала Георгию Никитичу завтрак!

Тамара. Где завтрак-то?

Ася. Он его съел!

Тамара. Вместе с посудой съел?

Ася. Посуду я обратно отнесла, на кухню! Еще до вашего прихода!

Тамара. Так ты до нашего прихода голая была! Что ж ты так, нагишом, но с подносом, по всему Дому и шпарила?

Ася (ко всем). Товарищи! Когда кончится оболгание личности? Да я со вчерашнего дня не раздевалась! Кто меня наблюдал без одежды, вскиньте руки, пожалуйста, я полюбопытствую!

Крутилина неожиданно аплодирует.

Крутилина. Браво, Ася! Здорово мой урок выучила! (Оборачивается к Георгию Никитичу.) И тебе, Жора, благодарствие от меня лично и (жестом обводит своих попутчиков) от коллектива! И поразвлекал нас, и выяснил все что положено…

Пауза. Ася замерла.

Георгий Никитич (боится взглянуть на Асю). Все, как вы приказали, Римма Петровна!

Он уже оделся, быстро, по-спортивному.

Тюбиков, Ася Мартыненко! Ты чего из себя статую сделала! Да, это мы тебя в концерт запустили. А он (показывает на Георгия Никитича, с трудом сдерживая смех) никакой не Важный Гость, а всех делов — наш инструктор по физкультуре, Жора!

Теперь уже все, кроме Аси и «Георгия Никитича», не выдерживают и громко смеются.

Зобова. Чего ты нахохлилась, Ася! Шутка ведь!

Тамара. Не первая ты, Ася, не ты и последняя! Я тоже через это прошла!

Крутилина. Доктор, ну-ка окажи Асе Мартыненко скорую медицинскую помощь, а то я гляжу — момент и она окочурится!

Ася с силой отпихивает Зобову.

Ася (заставляет себя усмехнуться). Думаете, ошарашили? Я со вчера уже знаю, что он (резко повернулась в сторону Жоры, будем теперь именовать его так) никакая не Персона, а мастер спорта!

Жора (выдерживает Асин взгляд). Заслуженный мастер спорта!

Ася. Да! Он мне сам про это предупредительную записку написал, даже две записки! (Жоре хочется сбежать, но боится это сделать.) Да, он понравился мне, как мужчина женщине!

Тамара (в ужасе, Жоре). Ты… ей правду написал?

Крутилина (Жоре). Значит, ты, Жорик, записочку накатал и всех нас выдал?

Ася лезет в карман Жориного пиджака и добывает оттуда серую горстку.

Ася. Вот пепел остался, записки Жорочка поджег! (Тюбикову.) Всеволод Иванович, возьмите пепел на анализ, говорят, техника теперь такая — все слова можно восстановить!

Жора (пытается выкрутиться). Римма Петровна, иначе мне бы ее не уломать! Попортил бы вам праздник! Я через откровенность действовал!

Тюбиков. Откровенность требуется только при допросе!

Ася. А если в городе, наверху, узнают, что вы какого-то физкультурника выдаете, и за кого, спрашиваю? Что вы их привычки, приезды, приемы передразниваете и их самих передразниваете?

Крутилина (беззлобно). Угрожаешь?

Ася. Похоже, что так!

Крутилина три раза негромко хлопает в ладоши, и вся лихая команда исчезает. Все, кроме Тамары. У Аси наступает обычная женская реакция, она — плачет. Плачет навзрыд и сквозь слезы шепчет:

Изуверы! Выродки!

Тамара (утешает ее). Ну чего убиваешься? Ты скажи, над кем у нас не издеваются?…

Ася. Я себя оплакиваю!

Тамара. А то, что с тобой случилось, так доктор говорит: «Это для жизненной функции необходимый витамин». Думаешь, я пять лет назад после проверки не ревела?

Ася (вдруг насторожилась). А чего это ты меня утешаешь?

Тамара. Есть причина!

Ася. Не останусь я здесь, ни за что!

Тамара. Во человек, загадка природы! В живой жизни человек попадает в рай и норовит из рая удрать в кафе № 8!

Тем не менее, Ася решительно поднимается и уходит.

Сцена седьмая

Входные ворота. Они на замке. И висит объявление: «Выхода нет. Обед». Ася и Жора, который принес ее чемоданы.

Ася. Сколько отсюда по шоссе?

Жора. Порядочно. Но ты, Ася-Вася, сильна! Как ты утром про мои записочки насочиняла! (Повторяет.) «Жора меня заранее посвятил, что он не Георгий Никитич».

Ася. На самом-то деле ты мне чушь писал — две любовные карамельки.

Жора (не согласился). Почему? Я ведь тебя предупредил: «Нас подслушивают!» И не выдал тебя утром, когда ты им мозги морочила!

Ася (с издевкой). Ты вообще честнейший парень!

Жора. В молодости я на велосипеде чуть ли не все велотреки мира обкрутил, а после мыкался — пока не попал сюда…

Ася. В прислуги!

Жора. По-твоему, лучше, как все городские людишки, маяться в очередях и жевать овощи, выращенные на химии? (Усмехнулся.) Есть даже специальное минеральное министерство, которое химией травит, избавляет страну от пенсионеров и от детей тоже!

Ася. Так ты меня агитируешь остаться, чтобы дальше со мною спать.

Жора. Да ты что, Ася-Вася! Я жене не изменяю никогда!

Ася (ахнула). Что-что?

Жора. И жена моя здесь, возле меня работает!

Ася. Доктор! И поэтому ей все про твои шрамы известно!

Жора. Нет, не она, Тамара!

Ася (потерянно). Значит, сначала Тамара, то есть твоя жена, вместе со всеми подсматривала, как ее муж и я… а позже меня утешала… Это даже не мерзость, это…

Жора. Именно потому утешала, что моя жена! Мы оба умеем поставить интересы коллектива выше личных интересов!

Ася. Ну и интересы у вашего коллектива! Куда я попала?

Жора. В волшебный мир! (Рассказывает с улыбкой.) В прошлом году отдыхал у нас не то шейх, не то шах. Перед его отбытием выстроили рядком весь персонал, а он пошел по рядку, за ним его министр с подносом, а на подносе золотые монеты. Шах брал с подноса монеты, каждому вручал, и каждый говорил ему «данке шон», или «фенкыо», или «спасибо», кто как умеет. Шейх и министр шли себе дальше, не оглядываясь, а третьим вышагивал наш дяденька, серенький такой, неприметный и у каждого из нас монету отнимал и никакого даже спасибо не говорил…

Ася (машинально). Почему отнимал?

Жора. Он из каких-то финансов или банков.

В этот момент чья-то рука снимает плакат «Выхода нет. Обед». Очевидно, пришел вахтер, и Жора поднял чемоданы.

Чемоданы у тебя… один-то легкий, но второй — что ты туда напихала? Кирпичи? Вахтер будет проверять — так заведено.

Ася. Что выдумываешь?

Отбирает у Жоры чемодан, открывает и… высыпаются банки с зернистой икрой.

Икру подложили! Вот ублюдки!

Жора. Пойди докажи, что подложили!

Ася. Открой другой чемодан! Что там за сюрприз?

Жора. Этот вроде полупустой… (Открывает.)… Только вот! (Достает из чемодана двух дохлых крыс.)

В видеосалоне «Уют души», где подсматривают и подслушивают, раздаются аплодисменты.

Ася (проявляет редкую выдержку). Мои личные вещи доставите потом по домашнему адресу!

Направляется к выходу. Жора догоняет ее, буквально силой принуждает отойти в самый угол сцены.

Жора. Только здесь они нас не слышат и не видят по своему видео.

Ася (презрительно). Во техника на службе у народа!

Жора. Не уходи, Ася! Не бросай меня одного!

Ася. Ты же жене никогда не изменяешь!

Жора. Так это ведь я для них говорил!

Ася. Ты всех новеньких по штатному расписанию пробуешь?

Жора. Не надо, Ася! Ты мне в душу запала, сразу! Мы с тобой такую ночь провели…

Ася. Разве? Что-то я не припомню! (Делает попытку уйти.)

Жора (в отчаянии). Но я не могу без тебя!

Ася (по-прежнему с насмешкой). Тогда пошли вместе, разрешаю!

Жора. Но они меня всюду достанут! Я слишком много про них знаю. Лучше бы не знал! Ася. За одну ночь, Георгий Никитич, никакого серьезу быть не может! За одну ночь, извините меня кругом, бывают только блядки без оглядки!

На этот раз уходит из Дома окончательно.

Конец первого акта

Действие второе

Сцена восьмая

Большая Гостиная — то есть «Уют сердца». Здесь накрыт стол всего на две персоны. За столом Крутилина. Ждет кого-то. Пряник вносит бутылку спиртного.

Крутилина. Что, горький пьяница, уже на ногах не стоишь?

Пряник. Я, как курица, всегда на ногах, покуда голову не отстригли! (Водружает бутылку на стол.) Шведская. Название «Абсолют». 42 градуса.

Крутилина. Ну и какова?

Пряник. Не вникал. Видите, откупориваю.

Крутилина. Ты и неоткупоренную разопьешь!

В дверях показывается Ася. Крутилина прихлопнула в ладоши. Пряник исчезает как по мановению ока.

Ася (она, как говорится, на взводе). В городе… такое безобразие… мне…

Крутилина (невинным голоском). Ты в городе сколько пропадала? Десять дней? Нет, двенадцать! Анекдот, хоть один, привезла новенький?

Ася (о своем). Ни в кадрах, ни в управлении меня без вашего согласия увольнять не хотят!

Крутилина. Да как я тебя отпущу, когда у меня другой официантки нету!

Ася. Мое какое дело! Что у нас, крепостное право?

Крутилина (продолжает насмешничать). Теперь любые анекдоты можно — даже политические… Шведской водочки не желаешь вкусить? Я ведь тебя поджидала. Мне с проходной позвонили, что ты наконец объявилась!

Ася. Не могу я здесь… Вы позвоните в кадры… пожалуйста!

Крутилина (помотала головой). Не, не позвоню!

Ася. А новую официантку хоть ищут?

Крутилина. Не… не ищут!

Ася. Но зачем вам сдалась именно я?

Крутилина. Вот ты брыкаешься, рыпаешься. Чем кончится? Очень даже интересно!

Ася. Что я вам, игрушка?

Крутилина (искренне). Да! У нас так и называется: «лакейские игры».

Ася. Я не лакей, я официантка!

Крутилина (с ухмылкой). У нас в стране все лакеи, только одни это скрывают, а другие об этом и не догадываются…

Ася. Это, может, раньше, а теперь…

Крутилина. Теперь много слов. В газетах такое пишут — по телефону страшно повторить. Но ты в городе в магазины продовольственные заглядывала?

Ася. Вы надо мной издеваетесь, я поняла!

Крутилина. Ни в коем случае. Просто ты мне нравишься! (Встает и приближается к Асе.) Ноздри раздула! Каждая мышца в тебе играет! Ух ты и кипяток!

Ася. Не подходите ко мне!

Крутилина (протянула). Здравствуйте — добрый час! Это почему же не подходить?… Ох и здорово подвезло этому велосипеду Жорке… (Явно «заводит» Асю.) В кровати, Ася, ты, должно быть, фейерверк. То-то от тебя Жора по фазе сдвинулся!.. Я, конечно, ничего не видела, но звуковые мелодии на пленку отчетливо записаны! Ася, давай прослушаем фонограмму!

И тут Ася не выдерживает и… с размаху бьет Крутилину по лицу.

(Пауза.)

Ася только сейчас осознает случившееся, и против воли ее охватывает страх.

Однако реакция Крутилиной вовсе не та, что ожидала Ася. Крутилина посмотрела в зеркало, потрогала щеку, потом улыбнулась, искренне:

Спасибо тебе, Ася!

Ася (растеряна и понимает, что Крутилина целиком овладевает ситуацией). За что спасибо-то?

Крутилина. В тебе замечательные задатки! Только не вздумай просить прощения — всю музыку испортишь!

Ася. Прощения… и не подумаю. (Ася постепенно приходит в себя.) Я убить способная!

Крутилина. Вот убивать не надо. Это был бы перебор! Вот ты тут что-то насчет лакеев язвила, а ты-то сама типичный лакей! Когда лакей разойдется — он первый хам. А позже — первый трус! Ты не дрожи!

Ася (бодрится). С чего это вы взяли?

Крутилина. Внутри дрожишь, в поджилках! Конечно, ты теперь, Ася, у меня прикнопленная, как все остальные, за каждым грешок числится. Икру пыталась вынести, теперь вот мне нанесла телесные повреждения!

Ася. Какие повреждения? Да на щеке никакого следа нету!

Крутилина. Ты первобытная, Ася! Я прикажу — доктор составит акт медицинского освидетельствования и весь мой народ подпишет, что повреждения тяжкие! А для убедительности — пошлю главному врачу в районную поликлинику банку югославской ветчины — за ветчину он что угодно подмахнет. А начальник милиции примчит за бутылкой шотландского виски, этот интеллигент предпочитает виски марки «Баллентайн», и тоже изобразит подпись!

Ася. А вдруг кто-то из персонала все-таки откажется?

Крутилина. Когда папа тебя делал, он в небесах парил?… Да им всем удобно мне подчиняться. Думаешь, у нас сейчас царей нету? Наш человек, он быдло, простонародье, без царя не привык, главное — лишь бы самому ни о чем не размышлять…

Ася (с усмешкой). Выходит, вы здесь царица? И вам самой до чего же это приятно!

Крутилина. Каждому на моем месте, и тебе тоже, было бы приятно!

Ася (совершенно серьезно). Мне?

Крутилина. Власть — это послаще самого неутомимого мужика!.. Выпьем мировую?

Ася (вдруг соглашается). А что? Выпьем! Вы мне много денных мыслей подкинули, Римма Петровна!

Крутилина подает Асе знак. Та разливает водку по рюмкам. Чокнулись. Опрокинули.

Крутилина. Живая водичка! Проникает! Повторим?

Ася. Нет, довольно. Мне сейчас Жора требуется, чтобы от горя моего в кайф упасть!

Крутилина. Нет проблем. Только запомни — ты на меня напала, я тебе не ответила. Я тебе должна осталась, и долг я верну!

Прихлопывает в ладоши. Три раза. И возникает Жора. Видит Асю. Одновременно обрадован и изумлен.

Жора. Ася, ты вроде навсегда ушла отсюда?

Ася (лениво). Отнеси меня ко мне в комнату!

Крутилина. Разрешаю, велосипед, тащи эти вкусные килограммы!

Жора легко поднимает Асю на руки.

Ася. Все-таки, для чего ты такой могучий?

Жора. Только для твоего комфорту! (Уносит Асю.)

Сцена девятая

Комната Аси — типичный однокомнатный номер в современной гостинице. Ася и Жора.

Жора (раздраженно). Зачем я тебя сюда приволок? Разговоры разговаривать?… Кто? Да что? Да как? И почему?

Ася (с хитринкой). У меня совсем другое мнение. Разговор у нас получился — очень даже удачный разговор. Ты мне хорошо помог, активно!

Жора (удивился). Чем я тебе помог?

Ася (лукаво). Ну ты, мой двухколесный! В обстановочке разобраться помог, вот чем! (Жора пытается в очередной раз обнять Асю, и она в очередной раз его отталкивает.) Отстань! Думаешь, после того надругательства я буду снова с тобой валяться?

Жора. Не было надругательства! Чувство было!

Ася (вздохнула). По-моему, я тебе популярно все объяснила, как по радио! У Георгиев Никитичей, Жора, у них — чувств не бывает! Молчи! (И продолжает негромко и спокойно.) Раз я вернулась, то значит, я всех из теплых пододеяльников выну и каждого разоблачу безо всяких исключений!

Жора даже рассмеялся.

Жора. Поначалу я тоже хотел бунтовать и умотался отсюда, и тоже насовсем. Но мама моя старенькая, натерпевшаяся от нашей жизни мама, сказала мне мудро: «Сынок, оставайся там! Ты ведь там сытенький!»

Ася. Моя сестренка вчера… Когда я сообщила, что не приживусь в Доме для особо важных, она… заплакала. А за стенкой сосед пьяно наворачивал, в полный пьяный голос эту, знаешь, песню, ну… эту… (Напевает мелодию.)

Жора. Жизнь вообще гадость, Ася. Казалось бы, спорт, вращай педали, кто быстрее вращает — и все тут, но и там мухлежи-допинги разнообразные и через таблетки, и через карманы. И приезжают сюда начальники, ты их когда-нибудь видела, наблюдала?

Ася. А то как же! Даже на ощупь видела, такого… Георгия Никитича. Это его от всех руководящих совещаний потянуло на свежачок!

Жора обнимает Асю, и на этот раз она его не отталкивает.

Жора (в манере Георгия Никитича). Я так устаю… Вокруг одни только лица… и с утра пораньше все в галстуках…

Ася. Сам придумал или от кого-то из них услышал?

Жора. От кого-то из них…

Напевает ту же самую песенку, и Ася охотно ему подпевает.

А потом Ася нарушает кажущуюся идиллию. Пишет какую-то записку и отдает Жоре.

Ася. У меня намечается четкий план! (Добавляет вполголоса.) Именно с твоей помощью… И ты сделаешь в точности, как я тебе написала. Записку уничтожь!

Она рывком отворяет дверь и едва не сбивает с ног Тамару.

Жора (укоризненно). Опять подслушивала?

Ася. Чтоб доложиться ненаглядной Риммочке Петровне! Как вы все перед ней на задних лапках танцуете!

Жора. Бояться начальства — это вся наша жизнь!

Тамара входит в комнату и напускает на себя строгий вид.

Тамара. Директорша ни при чем. Я подслушивала исключительно из ревности!

Ася (с издевкой). Что ж ты тогда, Тамара, не ревновала, когда мы с мужем твоим… в спальне… под классика Тургенева…

Тамара. Тогда это было общее решение нашего коллектива!

Ася. А если Римма Петровна, Тамарочка, личным решением прикажет твоему Жоре к себе явиться, тогда что?

Жора. Не прикажет… Вот от этого Римма Петровна далека.

Тамара (уже вспылила). Врешь!

Жора (к ней). Совести у тебя давно нету, знаю, но хоть остатки совести!

Тамара. Думаешь, Ася, он только на тебя позарился?

Жора. Не верь ей, Ася, противно ее слушать! Срывается с места, идет к выходу.

Ася догоняет Жору, улыбнулась ему, что-то шепнула, Жора улыбнулся в ответ и кивнул.

Тамара (ему вдогонку). От правды не убежишь! (Оборачивается к Асе.) А для меня эта правда — гордость и даже почет. Я теперь с Риммой Петровной вроде как в родственниках хожу!

Ася (ужаснулась настолько, что поначалу не находит слов). Да… это… это уже можно сказать, сумма прописью… И как же это ты до такой жизни дошла распрекрасной?

Тамара (с вызовом). Знаешь, кем я была до?

Ася. До чего?

Тамара. До того, как Римма Петровна меня подобрала?

Ася. Понятия не имею. Сообщи!

Тамара. Пожалуйста! Это тут всем известно! Дрянью я была, самой последней, объедком была, чердачницей…

Ася (переспрашивает). Кем-кем?

Тамара. Дом стоял заброшенный, окна выбиты, а я на чердаке комнатушку обнаружила, два метра на три, окно застеклила, ну и прятала там…

Ася. Ворованное?

Тамара. Нет, ворованное — это статья. Подонков прятала — хулиганов, наркоманов, бандюг разнообразных — за трешку, за пару колготок…

Ася. А объедки — это что значит?

Тамара (со злостью). Что я перед тобой, исповедоваться должна?… Но мне повезло — взял надо мною шефство один сердобольный милицейский начальник и от всей этой мерзопакости отучил!

Ася. Как же это ему удалось?

Тамара. А он меня бил зверски!

Ася. Надо же! И ты ему за это благодарна!

Тамара. А то нет, пропала бы совсем! Хотя он меня так обрабатывал, все мои женские начала отбил, детей иметь не могу. Зато он познакомил меня с Риммой! И кем я стала? Дамой! Даже замужней дамой!

Ася. Как же тебя кадры сюда пропустили, в ответственный дом, при твоей-то автобиографии?

Тамара. Для Риммочки Петровны нет препятствий!

Ася. Ну да, понятная вещь. (Ася действительно поняла.) Римме нужна была преданная, как приблудный собачонок, чтобы наушничала, доносила…

Тамара (безо всякого стыда). Конечно! Руководитель же должен знать, что в коллективе творится!

Ася (даже с сочувствием). Говоришь, спасли!.. Но здесь, может, еще хуже, здесь ты душу потеряла…

В ответ Тамара смеется. Откровенно смеется.

Тамара. Ты чего меня с Риммой стравливаешь? Да ты против Риммы моей — червяк на асфальте! Она мне как родная мать! А он как отец!

Ася. Он — это бывший милицейский начальник (сообразила), Всеволод Иваныч?

Тамара. Кто же еще! (Снова смеется.) Я ведь тебя ненавижу!

Ася (вкрадчиво). А Римму Петровну?

Тамара смеется громче. От этого страшно. Теперь уже ясно, что это истерический смех. Ася пытается успокоить:

Ну, перестань, перестань!..

Однако не помогает. Тамара уже не то смеется, не то плачет. Ася кидается к телефону…

Это Ася… У меня в комнате у Тамары припадок… не понимаю, что делать… доктора? Спасибо! (Вешает трубку и снова обращается к Тамаре.) Ну, успокойся, ты славная, хорошая!

Тамара вдруг резко обрывает смех и говорит совершенно внятно.

Тамара. Аська… Жора-то поднабрался по всему белу свету манер красивых, а так… чердачное дерьмо! Но я-то его люблю. Как быть?

Ася. Не знаю.

Тамара. И я не знаю.

Обнялись.

Ася. Только ты учти… у меня к твоему Жоре — ничего, пустым пустое, это я тогда сдуру рухнула…

Тамара. Он кому хочешь все закружит — только три у него жизненных интереса: деньги, бабы и велосипед. Но надо ему отдать должное, на первом месте у него — велосипед.

И тут вместо доктора появляется Крутилина. Оценивающе оглядывает девушек.

Крутилина. Жоре дали, значит, всеобщую отставку. А ты, Тамара, упитанная моя девочка, раскрыла Асе душу?

Ася. Она раскрыла.

Тамара молчит.

Крутилина. А ты, боевая Ася, придумала план отмщения за поруганную честь?

Ася. Придумала.

Крутилина (кивнула). И в каком направлении движутся твои мысли — в общегражданском — передать этот Дом, допустим, под санаторий, чтоб приехал наш рядовой человек, все здесь оплевал, испохабил, изрезал перочинным ножом, или ты в личном плане будешь нас всех потрошить?

Ася. Исключительно в личном.

И тут возникает запыхавшаяся Зобова. В руке шприц.

Зобова. Извините… я в теннис играла… опоздала, извините… Что, Тамара, опять истерика? Утомила!

Тамара (вопит). Не надо! Я боюсь уколов!

Зобова (Асе). Ты довела Тамару?

Ася. Я.

Крутилина. Доктор, ну-ка, пожелай Асе удачи!

Зобова. Это приказ?

Крутилина. Дельный совет.

Тамара пронзительно кричит.

Тамара. Ася, беги! Скорее!

Но Ася не успевает скрыться. Зобова ловко всаживает ей в руку иглу и нажимает на шприц. Ася обмякла и медленно осела на пол.

Зобова. Тамара, помоги!

Вдвоем укладывают Асю на диван.

Крутилина. Надо Жору позвать — пусть отнесет эту… (улыбается) революционерку… куда положено!

Сцена десятая

Ася спит на кровати в комнате Тюбикова. Эта убогая каморка, похоже под самой крышей, как-то не вяжется со всем великолепием дома. Кровать старенькая, металлическая, с круглыми шишечками у изголовья. Жалкий канцелярский стол — откуда-то из сороковых годов. Колченогий канцелярский стул, на котором сейчас восседает Крутилина. Возле нее горбится Тюбиков. Тут же стоят (сесть не на что) Пряник, Тамара, Жора. Зобова пристроилась на кровати возле «пациентки». Запыленная лампочка в сорок свечей тускло освещает помещение.

Зобова. Лекарство вот-вот подействует, и мы точно узнаем, что она замышляет.

Крутилина. Ненавижу ждать!

И тут Ася приподнимает голову и, с трудом выговаривая слова, начинает:

Ася. Котлеты с макаронами… Две котлеты и обе с макаронами.

Тюбиков (он записывает каждое Асино слово). Какие еще котлеты?

Зобова. Обыкновенные. Должно быть, Ася их любит.

Пряник. Какой примитивный вкус!

Ася. Только мне без соуса!..

Крутилина. Бред какой-то!

Зобова. Конечно. Это и есть подсознательный бред!

Ася медленно встает. Сейчас она в длинной, до пят, рубашке. Невидящими глазами смотрит перед собой… идет… останавливается подле Крутилиной.

Римма Петровна, без нервов! Она вас все равно не видит!

Ася ощупывает Крутилину.

Ася. Ты кто?

Крутилина (Зобовой). Отвечать?

Зобова. Бессмысленно. Она не только не видит, но и ничего не слышит!

Крутилина (шутливо). Я королева Испании!

Тюбиков. Про королеву записывать?

Крутилина. Пиши все — потом разберемся.

Ася (Крутилиной, радостно). Ты — девочка!.. Ты такая тоненькая, нежный стебелек, но мне тебя очень жалко.

Тамара. С чего это ей жалко Римму Петровну?

Пряник. Ей не Римму Петровну, ей девочку жалко!

Ася. Встань, пожалуйста! (Крутилина принимает «игру» и встает.) Пойдем, я тебя спрячу… Ты любишь котлеты с макаронами?

Крутилина. Терпеть не могу!

Пряник. А кто их любит? Дебил!

Ася (таинственным шепотом). Каждый день… каждый день… остродефицитные продукты… на двенадцать персон… каждый день… Вот они, легкие тысячи, и набегают…

Тюбиков. Вот она про что запела!

Крутилина. Тихо, это важно!

Ася. Я тебя спрячу, девочка, я им не позволю тебя обидеть… (Ведет Крутилину к постели, укладывает.) Четырехразовое питание… А если б пятиразовое или восьмиразовое?… Можно было бы в два раза больше денег делать… Спи… (Напевает.) Деньги под подушкой, жизнь моя в ловушке…

Крутилина. А она сволочь!

Ася. Но ты не бойся, я тебя надежно спрячу! (Укрывает Крутилину одеялом). Плохие люди, которые в форме, они тебя не найдут! Кроме меня, тебя никто не защитит! Девочка, спи!.. Дяди и тети, которые тебя берегли, они уже старенькие, их отправляют на кладбище или на пенсию… Прячься! Нету тебя! (Накрывает голову Крутилиной подушкой. Кричит.) Не подходите — ее нету! Прочь подите! Нету ее… Она уже в специзоляторе… нет, она в пионерском лагере…

Тюбиков. Склочная девка!

Пряник. Да, видели мы ее — в легком платьице на морозе. Пусть пугает, ее только цыплята боятся…

Ася (вдруг срывается с места, поет и пляшет).

Старики старухам врали,
Что они всю жисть не врали!
А старухи отвечали:
«Врали вы, мы тоже врали…»

Жора расхохотался.

Зобова (резко одергивает его). Прекрати!

Тюбиков. Это что же, она в бреду такие пакостные частушки сочиняет?

Зобова. Слышала где-нибудь. Теперь разное бродит…

Крутилина. Доктор… можно вылезать? Мне тут душно и жарко…

Зобова. Обождите… Может, она еще какую угрозу выложит!

Ася (поет).

А когда в гробу лежали,
Даже там нахально врали,
Что они не умирали…

Котлеты с макаронами на двенадцать персон… (Вдруг нормальным голосом.) Я спать хочу… (Идет к постели.) Кто забрался ко мне в постель? (Визжит.) Уберите! Уберите чужую бабу! (Хватает Крутилину и пытается сбросить на пол.)

Тюбиков. Частушки не успел записать.

Крутилина (взывает о помощи). Да уймите ее, она царапается!

Жора, Тамара, Зобова оттаскивают Асю и укладывают в кровать.

Ася (вдруг нежно гладит Крутилину). Бедная моя, погубленная девочка!

Крутилина (с показной бодростью). Совсем не опасная эта Ася. Люди много посильнее хотели нас на том же месте погубить. Тоже пытались нам ложное дело пришить, и не раз! Но справедливость в нашей стране всегда торжествовала!

Пряник. Ася выпрашивает, чтобы и ей тоже что-нибудь доставалось!

Зобова. Пожалуй, нет, Ася искренне честная!

Крутилина (с усмешкой). Честный — это значит еще не пойманный!

Зобова (понизив голос). Она засыпает… Уходим на цыпочках!

Все тянутся к выходу.

Крутилина (шепотом). Это ты, Жора, ей насплетничал, наврал всякого!

Жора. Да вы что, Римма Петровна!

Крутилина. Пойми, идиот, через болтовню женщину к себе не приковывают. Болтунов женщины презирают.

В этот момент Ася встает с постели.

Ася (кричит). Девочка, не покидай! Сейчас приедут двенадцать Особо Важных Персон есть двенадцать котлет с двенадцатью макаронами!

Вместо ответа Крутилина гасит свет. А когда свет, тусклая лампочка на шнуре, снова вспыхивает, Ася еще спит. Тюбиков сидит за столом и что-то пишет.

(Открывает глаза и удивленно озирается.) Где я?

Тюбиков. У меня, крупинка моя, здесь мое жилье и рабочий кабинет тоже…

Ася. Голова какая-то… не своя…

Тюбиков. Еще бы! Столько часов без просыпу! И еще в бреду такой цирк выдавала, Римму Петровну девочкой обзывала, на тюрьму намекала отчетливо…

Ася (улыбнулась). Не может быть!

Тюбиков. Частушки пела!

Ася. Ничего не помню!

Тюбиков. А котлеты с макаронами, ты как?

Ася. Уважаю. Только чтоб макароны не разварились и не слиплись… Где моя одежда?

Тюбиков. Вот она! (Достает из шкафа, подает.) На плечиках висит, ничего не помялось.

Ася (одевается под одеялом). Похоже, меня усыпили. А что дальше со мною намечено по вашей надругательской программе? Истязать, как когда-то Тамару?

Тюбиков (с полным равнодушием). Если потребуется. Пока нужды в этом не вижу.

Ася (встает). Тогда что?

Тюбиков. Ничего.

Ася. Что обозначает ничего?

Тюбиков. Ничего…

Ася (походила по комнате туда-сюда, сюда-туда). Кстати, объедки это кто такие?

Тюбиков. Это кто по помойкам промышляет, по свалкам…

Ася (подошла к двери — заперто). Выйти нельзя?

Тюбиков. Это когда Римма Петровна позволит. Светелку мою я тебе, конечно, уступаю. Только сам буду приходить сюда работать! (Садится за стол, кладет на него какие-то бумаги, папки, газеты.)

Ася. Я в окно выброшусь!

Тюбиков. Валяй! Это решит все проблемы! Только учти, тут высоко! И не мешай, пожалуйста!

Ася. Что у вас за работа такая?

Тюбиков (первый раз оживленно). Научная работа. Очень даже ответственная. Понимаешь, теперь многие сами на себя доносы пишут!

Ася. Как это так?

Тюбиков. В газетах, в журналах, сущность свою вредную обнажают… а я все подшиваю, подклеиваю — для будущих времен! Кто-то должен этим заняться.

Ася подходит к Тюбиков у вплотную, всем видом изображает симпатию и преданность.

Ася. Я думаю, вы не один такой. А я ведь сообразила, почему вы в этом тихом и незаметном месте работаете… Я так рассуждаю. Вы начальник охраны? Но когда-то вы были просто охранник. И чем вы тогда занимались в нехорошие молодые годы?

Тюбиков насупился, перестал шуршать бумагами, молчит.

И вот покровители помогли вам здесь спрятаться? А Римма знает, что вы людей губили, и потому вами помыкает, правильно?

В конце монолога Ася кладет руку на плечо Тюбикова, ну прямо ближайший друг. Тюбиков сбрасывает с плеча Асину руку.

Тюбиков (с горечью). Про всех нас, зажившихся, гадости думают… (Открывает шкаф и вываливает гору конвертов.) Смотри!

Ася. Что это за письма?

Тюбиков. Я всю жизнь в милиции был — по борьбе с малолетней преступностью… скольких ребят в люди я перевел… письма до сих пор идут…

Ася. И всех их били, как Тамару?

Тюбиков (искренне). Конечно, нет! А ты-то, выходит, злая, ведьма ты, Ася! (Снимает пиджак, рубашка перевязана ремнем, на котором висит кобура. И говорит сквозь зубы.) Иди вон, встань к дальней стенке!

Асе становится жутко, но она не хочет этого показывать.

Ася. Расстреливать — это у вас тоже игра считается?

Тюбиков (жестко). Я тебя нарисую!

Надвигается на Асю, заставляя ее пятиться до тех пор, пока она спиной не упирается в стену. Тогда Тюбиков быстро отходит к двери, выхватывает пистолет и стреляет, почти не целясь. Пуля вонзается в стену. Ася дико кричит.

Ася. Вы что, спятили?

Тюбиков. Не двигаться! Убью! (Стреляет еще и еще.)

Ася закрыла глаза. Тишина. Выстрелы прекратились. (Командует.)

Отойди!

Ася отходит.

Глаза открой! Смотри!

На стене пулями выбит Асин силуэт.

Ася (все еще дрожит). Да. Вы классно стреляете!.. Но должно быть, когда-то вы часто так развлекались?

В ответ Тюбиков гасит лампочку. Темнота. И тотчас вспыхивает яркий свет, неизвестно во сколько свечей, но свет бьет Асе в лицо со всех сторон и сверху, конечно, тоже. От этого света-пламени податься некуда. Ася прикрывает лицо руками. И вдруг опять полная темень.

Тюбиков. Приготовься к серьезной беседе, Ася Мартыненко!

И снова свет, снова иллюминация. Ася заметалась под слепящими лучами и, решившись, в отчаянии подбегает к косому оконцу, выбивает ставень, с силой распахивает и… выбрасывается наружу. Удар! И снова истошный Асин вскрик.

Тюбиков убирает пышное освещение и… размашистым движением раздвигает одну из стен. Оттуда, из смежной комнаты, оказывается, подслушивали происходящее Крутилина и вся ее команда — Жора, Тамара, Зобова и Пряник.

(Обращается к Жоре.) Жора, ты пойди, проверь, что там от твоей красотки осталось! И доктора прихвати — может, не поздно еще!

Жора и Зобова поспешно уходят.

Крутилина. Ну, Всеволод Иваныч, ну, мастер, ну, угостил, на большую высоту вышел!

Тюбиков. Спасибо, Римма Петровна, за положительную оценку.

Тамара. Как вы пистолетом орудуете, Всеволод Иваныч, смотрите, какой точный силуэт, вы правда художник!

Пряник. Пусти этого художника в курятник, он всех курочек перестреляет… (Просительно.) Может, сообразим? У меня с собой!

Но тут в окошке показывается Зобова и с трудом пролезает в комнату.

Зобова. Не для моих лет эта физкультура!

Вслед за доктором в окно легко впрыгивает Жора.

Тюбиков. Ну а что скакунья наша — цела?

И только тогда в окошке появляется Ася. Сияет улыбкой. И так, не переставая улыбаться, залезает в комнату.

Ася. Между прочим, скажу я вам, прыгая с первого этажа, тоже запросто можно шею сломать!

Крутилина (догадалась и помрачнела). Похоже, ты знала, что здесь первый этаж?

Ася. А то нет! Мне моя жизнь дорога!

Крутилина. Кто сообщил про первый этаж?

Жора (и не таится). Я!

Тамара. Так ты, что же, все-таки спелся с ней?…

Ася (тем же голосом, что и в бреду). Девочка бедная… тоненькая… подследственная… Римма Петровна, не хмурьте ваши глаза и брови… лучше скажите, как вы насчет магазинных котлет? (Сдерживается, чтобы не захохотать.)

Тишина. Никто не рискует заговорить.

Ася (продолжает уже обычным голосом). Я мощнее хотела, выдать что-нибудь вроде — мы… вас всех, которые всю жизнь врали, позаменяем на нас, честных и молодых, потребуется — полстраны поменяем или даже три четверти… но подумала — вы сразу догадаетесь, что я совсем даже не сплю, что ни в каком ни трансе я.

Крутилина (наконец обретает дар речи). Что же, укол не подействовал?

Ася (ликующе). Как же он мог подействовать, Римма Петровна, когда он фальшивый был?

Тюбиков (строго). Доктор!

Зобова (официально). Я не обязана выполнять противозаконные приказы и вводить пациентам наркотические вещества!

Ася. Вы все не понимаете, что ли? Мы сговорились, трое! Жора мне особенно сильно помог! Он доктора уломал. Почему? Начальство всегда сильно надоедает и, если есть возможность начальство хоть немножечко подковырнуть… Особо, когда начальство обирает. Сколько процентов Римма Петровна с общей добычи себе обламывала? Семьдесят, восемьдесят? Извините, Римма Петровна, много раз и еще два раза! (Победоносно смотрит на Крутилину.)

Жора. Все шикарно вышло! Как на лучших трассах мира!

Крутилина. Нет, не вышло меня постращать, Асенька, я не из пугливых…

Тюбиков. Ты, Ася, и про портрет пулевой тоже загодя знала?

Ася. Это вот нет. Я по-настоящему струхнула.

Тюбиков. Пистолет не боевой, игрушечный. Я его из Западной Германии привез.

Пряник. Терпение мое лопнуло! (Достает из-за пазухи одну бутылку, вторую, третью, четвертую, пятую… ровно столько бутылок — сколько артист может держать за пазухой. А откуда-то, из знакомого ему потайного места в комнатах Тюбикова, добывает бокалы.)

Ася. Римма Петровна, чего вы не веселитесь? Ведь я с вас пример брала. И стращать совсем не хотела. Это все шутка была. Вы мне сами толковали про лакейские игры. Вот я тоже попробовала сыграть… с вами! И теперь мне ваши лакейские игры тоже понравились! (Продолжает ласково.) Спасибо вам, Римма Петровна! Только вы не беспокойтесь, я еще что-нибудь придумаю!

Пряник. Лично я — поехал. (Он уже себе налил.) Граждане пассажиры! С первого пути отправляется скорый…

Тюбиков. Повар, утихомирься!

Пряник (бокал он уже выпил, а теперь приступил ко второму). Всеволод Охраныч, а ты поехай со мной! (Снова выпил и облегченно вздохнул.) Полегчало…

Крутилина (все-таки она умеет держать себя в руках). Ты, Ася, молодец. Оправдываешь большие надежды! И в награду перевожу тебя на жизнь в розовом коттедже, который на самом озерном берегу! Будешь туда Жору приглашать, с моего ведома!

Жора (обиженно). Почему это с вашего ведома, Римма Петровна, я кто, бычок племенной?

Тюбиков. На другое, Жора, ты не тянешь!

Ася. Тамара, почему молчишь? Ты что, мертвец?

Тамара. За что ты меня, Ася?… Что я могу поделать?

Пряник (он быстро набрался). Давайте все будем в тесной дружбе… пьянствовать!

Крутилина. Насчет розового коттеджа, Ася, остается в силе. Но, помнишь, я тебе твердо обещала должок вернуть?

Ася (вся напряглась). Превосходно помню, Римма Петровна!

Крутилина. Оставьте-ка нас, люди! Мы повыясняем наши отношения без ненужных свидетелей! (Три раза хлопает в ладоши.)

И тотчас исчезают Тюбиков, Тамара, Жора, Зобова и Пряник. Крутилина и Ася остаются вдвоем. Ася молчит.

Крутилина (грустно покачала головой). Пришла к нам — тихоня, скромница, глазки моргают… Ты шутишь, но ты угрожаешь, доносами угрожаешь…

Ася. Нет!

Крутилина. Не разглядела я тебя, ошиблась!

И с этими словами Крутилина ударяет Асю, да так ударяет, что та буквально сгибается пополам. Крутилина бьет Асю еще раз. Ася падает. Крутилина продолжает ее избивать, жестоко, ногами.

Ася не издала ни звука, только собралась в комок.

(Крутилина бьет ее, пока у самой не иссякают силы, и говорит, тяжело дыша.) Это тебе и возвращение долга, Ася, и предметный урок, и, на всякий пожарный случай, аванс…

И тут безо всякого начальственного вызова возвращаются все пятеро, смотрят на Асю, которая лежит на полу и молчит.

Крутилина. Почему молчите?

Тюбиков. Смотрим!

Пауза затягивается.

Крутилина. Смотрите, не жалко. Я ее проучила, самую малость.

Жора не выдерживает первым и бросается к Асе, чтобы поднять ее, но Ася отпихивает его достаточно грубо.

Ася. Отойди!

Жора. Но почему?

Ася. Я сама! (Медленно, с трудом поднимается на ноги. Ее пошатывает. Опирается на стул, чтобы не упасть.)

Тюбиков (с симпатией). Живучая ты, Ася!

Ася. Да… как кошка.

Жора шагнул к Крутилиной.

Жора (в ярости). Вы… вы злобная, старая выдра!

Зобова. Так!..

Пряник (с алкогольной откровенностью). Бунт против начальства. А что? Нормально! Я это… интер… как это… интернационалист, но нацию начальства…

Крутилина (обрывает повара). Заткнись, алкаш! Тут Жора еще не выговорился!

Жора. Вы сегодня же отдадите Асе, не помню, какие там документы, и она уедет в город, Я тоже уеду!

Тамара (не выдержала). А я как же?

Крутилина. Тебя, Жоржик, никто силком не держит! Но… тебе дорого встанет, что ты меня оскорбил!

Ася. Минутку, что-то я плохо соображаю, это от побоев, наверное, может быть, так, доктор?

Зобова. Может быть, так, Ася.

Ася. Жора за меня решает, почему? Лично я никуда уезжать отсюда не собираюсь! Передумала!

Пряник. Ася… ты тоже… оказывается… хищный… ястребок…

Ася. У меня после сегодняшнего… (Со значением поглядела на Крутилину) …открывается здесь перспектива! (Переводит взгляд на Тюбикова.) Как вы-то считаете, Всеволод Иванович?

Тюбиков. Начинаю считать, что ты много умнее, чем поначалу казалось.

Крутилина (ему). И ты меня закладываешь, дружок?

Тюбиков (четко). Я никого и никогда не закладываю. Но я трезво смотрю в темное будущее — оно за молодыми!

Крутилина. Но это еще далекое будущее!

Тюбиков. Боюсь, ближайшее!

Зобова. Ясно, что неизбежно близкое!

Жора (зовет еще раз). Ася, уйдем!

Ася. Да не надейся ты! Не лягу я больше с тобой ни здесь, ни в городе! Лучше с Риммой Петровной барахтайся!

Крутилина (бешено глянула на Асю). Ну-ка… ну-ка… это уже что-то особенно интересное!

Ася. Чем тебе, Жора, оплачивала Римма Петровна твой тяж кий шахтерский труд? Живыми деньгами?

Крутилина. Что ты гнусности говоришь, Ася?

Жора неторопливо подходит к вазе, где, как здесь заведено, красуется пышный букет. Достает из него три цветка. Первый вручает Римме Петровне.

Жора. Прошу вас!

Крутилина. Поезжай в город, Жора, поезжай. Тебя там обязательно примут тренером, рублей, я думаю, сто положат, а может, даже и сто двадцать!

Жора. Не страдайте за меня, уважаемая! Я и в городе пристроюсь под покровительством сильно пожилой дамы!

Крутилина. Подонок ты!

Но Жора уже отошел от нее и отдает следующий цветок Тамаре.

Жора. Я и в разлуке буду помнить, что ты моя законная супруга!

Тамара. Но только помнить — этого мне мало!

Жора. Мы спишемся, может, и свидимся… (Последний цветок он вручает Асе.)

Ася. Что произнесете на окончательное прощание, «Георгий Никитич»?

Жора. Когда помчитесь в Париж, прихватите меня. Будет кому вещи таскать, да и городишко я знаю недурно.

Ася. Советуете Париж посетить?

Жора (голосом и повадками Георгия Никитича). Непременно. И еще Рим! Вечный город, знаете ли, фонтаны, дворцы, площади. Ну и магазины тоже не самые последние. Италия особенно интересна обувью. В уголке моего сердца, Ася, я сохраню о тебе воспоминание. И, конечно, спасибо тебе, Ася, за предательство! (Кланяется сначала Асе, а затем всем остальным. И уходит с достоинством.)

Ася. Ничего не скажешь — выставочный экземпляр!

Крутилина. Это всегда при нем!

Зобова. И пульс у него даже не зачастил, я посчитала…

Тюбиков. Хорошо тренированный!

Пряник. Одно слово — петух!

Крутилина. Ну что ж, опора моя, челядь моя и предатели мои, веселая жизнь в Доме для Особо Важных персон идет своим чередом. Кто-нибудь, плесните всем крепкого…

Ася. Это потом, без меня. (Говорит тихо и ласково.) Сегодня вы превысили… Римма Петровна, я в сплошных повреждениях, мне лечь надо. Меня проводят? (Вдоль стены продвигается к выходу.)

Пряник. Я для тебя возьму! (Берет со стола бутылку.) Тебе это сейчас чрезвычайно полезно!

Тюбиков (подходит к Асе). Обопрись на меня, Ася!

Зобова. Тебе, Ася, обязательно доктор нужен!

Трое уходят. Крутилина и Тамара остаются вдвоем.

Крутилина. Спасибо, Тамара, хоть ты человек!

Тамара. Но я, Риммочка Петровна, тоже на их стороне. Сегодня вы что-то перестарались…

Крутилина. Больно дрянная девка. Подумаешь, стукнула пару разков, до свадьбы заживет! А все всполошились. Что, она вам дороже меня?

Тамара. Никогда! Все тут именно вас обожают!

Крутилина. Чего же Всеволод с ней ушел? Подло это!

Тамара (искренне). Сердобольный! Я его подробно знаю. Пожалел, и больше ничего!

Крутилина (с иронией). Ты уверена, что больше ничего?

Тамара. Конечно, ничего, Риммочка Петровна. Видите, я расслабилась, хоть Жора ушел! А у вас все будет отлично, Риммочка Петровна, даже лучше, чем отлично…

Сцена последняя — финал

Между предыдущей сценой и финалом проходит время, довольно много времени. Сколько именно — автор не знает. Может быть, даже год… А может быть, меньше… Итак, снова большая гостиная, то есть «Уют сердца». Сегодня гостиная залита ярким ослепительным светом. Длинный, под белой скатертью, стол парадно сверкает хрусталем, серебром и фарфором. За столом восседают мужчины в вечерних костюмах — белые рубашки, безупречные галстуки, и женщины — в вечерних платьях, шеи открыты, украшены драгоценностями, оголенные плечи припудрены. Мягко звучит обволакивающая музыка. Что здесь — дипломатический прием или раут для высокопоставленных лиц? И что это за Особо Важные Персоны? Это опять игра. Это… Крутилина, Ася, Тюбиков, Зобова, Тамара, Пряник.

Ася (Зобовой). Доктор, вас не затруднит передать мне фрикассе?

Зобова. Одно удовольствие передать вам фрикассе, Ася Артемовна!

Тамара (Прянику). Мне, пожалуйста, утиного паштету!

Пряник. С превеликим восторгом, только он куриный!

Крутилина. И мне паштету!

Пряник. И вам с тем же удовольствием!

Ася (стучит вилкой по бокалу). Прошу полной тишины!

Тюбиков (шепотом). Я вам налил шампанского, Ася Артемовна, французского, пойдет?

Ася (кивнула Тюбикову). Товарищи! Сегодня мы провожаем на пенсию, конечно, по состоянию здоровья…

Зобова. Да, здоровье у Риммы Петровны хлипкое.

Ася (Зобовой мягко, но за мягкостью все равно власть). Милая, вы уж, будьте добреньки, не встревайте!

Зобова. Простите, Ася Артемовна!

Ася (продолжает тост). В работе у Риммы Петровны имелись определенные недостатки, непонимание нашего передового времени, но будем… снисходить будем… И выпьем за товарища Крутилину!

Крутилина. Спасибо, Ася Артемовна! Мне, конечно, с моей активностью на пенсии сложновато будет, но здесь остается частица моего сердца, и иногда я буду вас всех навещать…

Ася (обрывает Крутилину). Это лишнее! У нас пропускная система, ваш пропуск вам придется сдать!.. Кто еще хочет сказать тост?

Крутилина не находит что ответить.

Тюбиков. Я предлагаю за нашего нового руководителя, руководителя новой…

Зобова (подсказывает). Формации.

Тюбиков. Согласен.

Ася. Благодарю вас, друзья мои, но это в последний раз! Давайте избавимся от подхалимства, угодничества…

Тюбиков. Скажите, Ася Артемовна, — избавимся!

Ася. А Тамара за меня не выпила!

Тамара. Нет, Асечка Артемовна, я выпила, это я плачу! Мне Риммочку Петровну жалко! Она ведь все для людей делала!

Крутилина. Тронута тобой, Тамара!

Ася. Тамара, встань и расслабься, Тамара!

Тамара послушно поднимается за столом.

Ты, Тамара, при прежнем руководстве избаловалась, поедешь на исправление!

Тюбиков. Куда?

Ася (ей хочется рассмеяться, но она сдерживается). На двенадцать дней по путевке в обычный профсоюзный дом отдыха!

Все ахнули от восторга.

Тюбиков. Вот это да! Комната на пятерых! Белье за две недели ни разу не поменяют!

Крутилина (ей следовало бы молчать, но она привычно принимает участие в игре). Удобства в конце коридора!

Пряник. Питание — каждый день щи суточные, в теплой воде капуста купается!

Тамара (в ужасе). Ася Артемовна, за что, да еще на двенадцать дней? Я там после первого же дня в психушку угожу!

Ася. Поедешь, как миленькая! Садись на место!

Тамара села.

Крутилина. Спасибо за проводы, мне пора. (Поднимается.)

Ася (с притворной улыбкой). Римма Петровна, вас никто не гонит! Вы уж прокоротайте с нами весь вечерок! Не бросайте нас!

Крутилина (усмехнулась). Ты хочешь, Ася…

Ася (поправляет). Ася Артемовна, и, пожалуйста, на вы,

Крутилина (старается выглядеть беспечной). Пусть! Конечно… Вам… надо, чтобы я маялась на вашем голубом торжестве на вашу личную радость… Только не опасайтесь, в гости я не заеду, но… я еще вернусь и на прежних основаниях!

Ася. Вряд ли…

Крутилина. Все обратно раскрутится, увидите! Не знаю, как вы пролезли, какие у вас ходы-выходы, постели. Но понимаю, им наверху нужна видимость. Надо кем-то из своих пожертвовать, смотрите — передовых выдвигаем, из самой гущи…

Ася (спокойно). Да, я оттуда!

Крутилина. Но ты, Ася, ты… как была, так и останешься — пролетарий! Сама по себе нуль и поэтому тебе надо объединяться! (Обвела рукой присутствующих — вот, мол, объединяйся с ними, и направилась к выходу.)

Ася (подает знак кому-то невидимому). Кто там на музыкальной технике? Быстро поставить марш — какой подвернется — похоронный или строевой. От нас уходит паршивый двадцатый век!

И на уход Крутилиной грянул марш.

Однако Крутилина задерживается в дверях, явно хочет оставить за собой последнее слово.

Крутилина (едко). Есть у меня мнение, Ася, в двадцать первом веке вы нас всех запросто перещеголяете! (И уходит.)

Ася (великодушно махнула рукой). А… Забудем про нее! (Командным жестом останавливает марш.)

Тамара. Жора мой в городе мыкается, на приличную службу никак не определится…

Тюбиков. Он мне звонил — обратно просится!

Ася. Ты, Всеволод Иваныч, о Жоре не заикайся, знает много, все выбалтывает, нам болтун не требуется, тем более я наняла другого физкультурника…

Тамара (с болью). Все-таки, как же Жора?…

Ася. А ты возьми его с собой в профсоюзный дом отдыха… (Обрадовалась.) Вот и наш новый мастер спорта!

Новенький появился в дверях. Он крепко скроен и явно красив.

(Откровенно им любуется.) Хорош, сукин сын, а? (Снова подает знак кому-то невидимому, и возникает танцевальная мелодия. И вот уже Ася движется с Новеньким в танце и тихонько спрашивает.) В розовом коттедже был?

Новенький. Нет еще, Ася Артемовна!

Ася (по-прежнему вполголоса). Ошибку исправим. Позже проводишь меня в розовый коттедж! Дорогу я укажу!

Танцуют.

Лакейские игры начинаются вновь, то есть все повторяется. Конец пьесы, но и в нашей жизни лакейские игры тоже продолжаются, и конца им не видно.

1988–1989

Фильмография

«Почти смешная история» — художественный фильм.

Производство Творческого Объединения «Экран», 1977 г.

Автор сценария — Э. Брагинский.

Режиссер-постановщик — П. Фоменко.

Главный оператор — Ф. Кефчаян.

Композитор — С. Никитин.

В ролях: О. Антонова (Иллария), М. Глузский (Мешков), Л. Аринина (Таисия), М. Данилов (Лазареико), В. Гафт (командированный), С. Харитонова (проводница).

«Учитель пения» — цветной художественный фильм.

Производство киностудии «Ленфильм», 1978 г.

Автор сценария — Э. Брагинский.

Режиссер-постановщик — Н. Бирман.

Главный оператор — А. Чиров.

Художник-постановщик — Е. Гуков.

Композитор — В. Баснер.

Звукооператор — Б. Хуторянский.

В ролях: А. Попов (учитель пения), Л. Иванова (его жена), И. Алферова (Тамара), К. Кошкин (Дима), Е. Евстигнеев (инспектор), Л. Аринина (завуч), А. Демьяненко (Валерий), Г. Штиль (парикмахер).

«Суета сует» — цветной художественный фильм.

Производство киностудии «Мосфильм», 1979 г.

Автор сценария — Э. Брагинский.

Режиссер-постановщик — А. Сурикова.

Главный оператор — В. Симаков.

Художник-постановщик — В. Филиппов.

Композитор — Б. Троцюк.

Звукооператор — Е. Федоров.

В ролях: Г. Польских (Марина Петровна), Ф. Мкртчян (Борис Иванович), А. Варпаховская (Катерина), Л. Куравлев (Володя), С. Петросьянц (Наташа), С. Иванов (Вася), Л. Иванова и Л. Харитонов (родители Васи), Я. Поплавская (Лидка).

«Поездки на старом автомобиле» — художественный фильм.

Производство творческого объединения «Экран», 1986 г.

Автор сценария — Э. Брагинский.

Режиссер-постановщик — П. Фоменко.

Главный оператор — В. Симаков.

Художник — И. Шретер.

Композитор — С. Никитин.

В ролях: Л. Максакова (Зоя Павловна), А. Болтнев (Герман Сергеевич), Е. Караджева (Ириша), С. Никитин (Ломов), Т. Никитина (Наталья Степановна), П. Фоменко (отец Натальи Степановны).

Комментарии

1

Стихи Александра Галича.