…А началось все с того, что некий Мастер по имени Моран Джурич наводнил свой мир артефактами, обладавшими слишком большой силой. Другие Мастера сочли это обстоятельство опасным и изгнали Джурича. Лучше бы они этого не делали… Очутившись в современном Петербурге, тролль-изгнанник Моран Джурич первым делом начал изыскивать способы исправить содеянное, для чего открыл агентство «экстремального туризма». И теперь один за другим оказываются в колдовских мирах наши современники — жители Питера. И есть только два способа вернуться из неведомых времен и пространств: умереть самому или погубить весь мир… Новый клиент тролля — старшеклассница Диана Ковалева, которую Джурич, потакая собственной прихоти, прозвал Деянирой. Девушка отправляется за Серую Границу, в Истинный Мир, где оказывается в стране, охваченной войной. Искусная рукодельница Деянира быстро понимает: спокойная жизнь в укрепленном замке не для нее…

Елена Хаецкая

Искусница

Глава первая

Безумный дождь — рассказы об этом явлении природы несколько раз попадались Джуричу Морану в книгах. Например, в одном мятом труде по романской филологии, который Моран выудил из мусорного бака — как, впрочем, и многие другие ценные вещи, составившие обстановку его квартиры на Екатерининском канале. Джурич Моран придавал первостепенное значение явлениям природы, особенно зловещим.

Поэтому в тот нависший, как близкое несчастье, зимний день, когда на выстуженный асфальт и скукоженные газоны вдруг повалил хлопьями снег, Моран сразу понял, что это такое. Он схватил шапку, наискось набросил пальто и опрометью выскочил на набережную, не желая пропустить ни мгновения. Ибо безумный дождь — явление редкое и чрезвычайно опасное, то есть притягательное вдвойне.

Каждый дождь — как, разумеется, и каждый снегопад, — обладает собственной и подчас довольно долгой историей, почему и написание мемуаров под заголовком «Дожди в моей жизни» никогда не представлялось Морану занятием, напрочь лишенным какого-либо смысла. Но ни один из ливней, когда-либо низвергавшихся из туч на землю, не обладал столь длительной и столь прослеживаемой хронистами историей, как этот.

Впервые безумный дождь обрушился в 560 году от Воплощения на Бретань и свел тогда с ума сотни людей — и между прочим, то были люди получше нас с вами. Он впитал в себя слезы влюбленного глупца Мерлина и пот согрешившего Ланселота, был навсегда отравлен плевками Мордреда и ядом, истекавшим из пальцев Морганы. В состав эликсира вошли и утренняя роса, полная несбыточных надежд, и влага от дыхания фей, и крохотные, мгновенно пересыхающие радуги, — словом, все то, что превращает человека в истинного безумца, то тоскующего, то охваченного ликованием. Да, вся Бретань была тогда пропитана этим дождем, как финский пьяница — можжевеловой водкой.

А затем безумный дождь постепенно начал исходить из земли и снова собираться на небе. Год за годом копилась эта работа, чтобы после, уже в 1189-м, явить свои плоды над Иерусалимом. И вновь, насытив землю и, в свою очередь, насытившись от нее, поток одуряющей влаги вознесся кверху.

И так путешествовал он между мирами, то грозя, то осуществляя угрозы, обогащаясь войнами и любовными историями, покуда наконец не добрался до Санкт-Петербурга, измененный до неузнаваемости, застывший и слипшийся в снежные комки, но по-прежнему — и даже злей пущего — безумный.

О, Джурич Моран мгновенно определил суть и природу нынешнего снегопада! Да если бы с неба посыпались замороженные лягушки — даже и тогда он не был бы так уверен! Впрочем, некоторые хлопья явно имели форму лягушек, или, во всяком случае, позволяли так о себе думать, и Моран хватал их с особенной жадностью и сжимал между пальцами.

Он стоял один на Екатерининском канале, посреди черно-белого мира, похожего на детский рисунок. В этом мире не было ничего сложного, ничего такого, что не нарисовал бы задумавшийся над упражнением по русскому четвероклассник: черные петли решетки над замерзшей «канавой», множество толстых кружков — снежные хлопья, и несколько резких линий, складывающихся в человеческую фигуру, — сам Джурич Моран посреди безумного снегопада. Ощущая себя персонажем подобного эскиза на промокашке, Моран нарочно кривлялся и искажал собственные пропорции, — пытался упростить художнику задачу.

А безумие щедро осыпало его, и скоро он уже был облеплен им с головы до ног. И когда он понял, что с него довольно, — было уже поздно, безнадежно поздно: Моран Джурич, тролль из Мастеров, из Высших, лучший и самый страшный обитатель Калимегдана, навсегда изгнанный, навсегда проклятый, окончательно сошел с ума.

* * *

Он начал видеть прошлое.

В этом, конечно, не было ничего странного, ведь любой снегопад, особенно ровный, обильный и быстрый, обладает способностью пробуждать память в мыслящем существе. В отличие от дождя, целиком обращенного к настоящему, снегопад — посланец времени, и порой он отверзает такие пропасти, что поневоле ощутишь себя хоть декабристом Якубовичем, хоть Евгением Онегиным, хотя бы ты этого и не желал.

Воспоминания, как известно, бывают умственные и сердечные, а по-другому они подразделяются на собственные и присвоенные. Сердечность или умственность с этим никак не связаны. Какую-нибудь петербургскую барышню, глядящую, как снег летит на космическое око уличного фонаря, вполне могут охватить белогвардейские ощущения, — воспоминания сердечные, по одной классификации, и присвоенные, согласно другой, — и бедняжка сама не заметит, как зашепчет:

Черный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер на всем белом свете…

И будет ей мниться, что не пальтишко на ней приличное, немарких расцветочек, а, вообразите себе, — шинель, чрезвычайно тяжелая, с мужественными пуговицами на хлястике и прочими атрибутами. И поймет она, что рухнула вся ее прежняя жизнь, растоптана социальной революцией. Восторженно и выстуженно засвистит в ушах: «Юденич», «Петроград». И долго еще будет она стоять, застыв, под фонарем, пока не окоченеет окончательно и не побежит домой, совершенно не зная, как истолковать маме необъяснимо затянувшийся поход в самую обыкновенную булочную.

Кстати, Моран Блока читал. Он только не знал, что это Блок, потому что напрочь была оторвана обложка у книги, которую он уволок к себе в дом, когда только-только осваивался в городе (и понятия не имел о том, как этот город называется). Морана поразил контраст между «Двенадцатью» и всем остальным. Как будто у него на глазах вечно пьяный от собственных грез эльф оборвал невнятное лопотанье и вдруг взял да и превратился в тролля с его будничной жестокостью и ясным взглядом на вещи. Моран вытащил из книги листки «Двенадцати» и отнес их в переплетную, а прочее без сожалений выбросил в сугроб.

В отличие от гипотетической барышни Моран был подвержен наиболее болезненному виду воспоминаний: они были одновременно и сердечными, и подлинными. Безумный этот снегопад заставлял Джурича Морана буквально корчиться от боли, ибо на тролля вдруг хлынул неостановимый поток давно забытых ощущений и мыслей (которые для Джурича Морана были ровно то же самое, что и эмоции).

Он как будто снова находился в Калимегдане, одинаковом в обоих мирах, среди белых башен и молчаливых гор. Джурич Моран не то только что вернулся в Калимегдан из странствий, не то готовился отправиться в новое путешествие. Его кочевая душа с восторгом воспринимала возвращение домой, но с еще большей радостью отрывалась от дома. Уходя, он не оглядывался, потому что уносил Калимегдан с собой и даже удивлялся порой, застав белые башни на их прежнем месте.

Моран Джурич никогда не мог подолгу усидеть на месте — вечно он бродил по миру, любопытствуя, встречая людей, и эльфов, и троллей, и повсюду разбрасывая свои сомнительные дары. Да он просто упивался мастерством! Далеко не все из созданного нравилось самому Мастеру, но ощущение всемогущества опьяняло его, и он творил, и творил, и творил…

«Моран Джурич! — кричали в сердце Морана голоса его соплеменников. — Моран Джурич, преступник! Моран Джурич, виновник тысячи бед! Моран Джурич, создавший странные вещи, способные разрушить мир! Что ты натворил в нашем мире, Джурич Моран? Моран Джурич, что ты ел? Что ты пил, Моран Джурич? Не по нашей ли воде ты ходил, не к нашему ли хлебу прикасался руками?»

— Да, — шептал Джурич Моран, и снежные хлопья влетали ему в рот, залепляя слова и застревая между зубами. — Я ел вашу воду, я пил ваш хлеб, я ходил по вашим рекам, я плыл сквозь ваши земли… Все это я проделывал не по одному разу, но разве не возвращался всегда назад, к белым башням Калимегдана?

Снег валил с небес с божественной расточительностью.

— Да, я создавал странные вещи, но делал это не ради наживы, — шептал Моран. — Я не творил эти вещи опасными для мира, такими они становились в руках неправильных владельцев! Алчные тролли, высокомерные эльфы, недальновидные люди — вот кто виноват в том, что мои дары превращались в проклятья…

А снег все не унимался, и маленькие сугробы застревали в ушах и ноздрях Морана, как будто искали там себе укрытия от ветра.

Потому что западный ветер, ветер корюшки и наводнений, уже почуял близость соперника и примчался из серого балтийского поднебесья — изгонять захватчика и наводить в городе собственные порядки.

Снег побежал более мелкий, торопливый. Он спешил высыпаться весь до того, как западный ветер прилетит сюда, на Екатерининский канал, и расточит пришельца. А в ушах Морана все гремели голоса тех, кто изгнал его из Калимегдана:

«Ты подверг нашу жизнь опасности ради праздного любопытства, Джурич Моран! Ты воображал, будто помогаешь достойным, но вместо этого наводнил мир по обе стороны Серой Границы жуткими, убийственными предметами. Твои дары отравляют реальность. Твои дары — это дыры в мироздании. Для чего же тебе оставаться в Калимегдане?»

Так звучала традиционная формула изгнания. «Для чего тебе оставаться в Калимегдане?»

Ответь, приговоренный! Ответь, отверженный! Для чего ты хочешь иметь дом? Для чего тебе после всех скитаний по миру — по обе стороны Серой Границы, — возвращаться сюда, в эти белые башни?

Ну, разомкни же уста. Произнеси те слова, что набухли на кончике твоего языка. Произнеси их, если посмеешь!

— Я хочу творить великолепные вещи.

— Я хочу наслаждаться ими.

— Видеть Калимегдан — каждый день, каждый миг своей жизни.

— Быть счастливым.

— Быть.

Но Джурич Моран ничего не сказал изгонявшим его. Он просто смотрел, как изгнание навечно преображает для него их лица. Как они, всегда бывшие в его глазах невыразимо прекрасными, превращаются в уродов. Как все то, что он любил, становится безобразным, ненужным, невозможным. Снег залепил ему глаза и губы, он ничего больше не видел, не мог больше произнести ни звука, — он вообще прекратил на время свое существование. Только сердце гулко стучало внутри сугроба.

Да, он, Джурич Моран, тролль из Высших, оставил после себя в Истинном Мире несколько странных вещей. Настолько странных и опасных, что… Здесь это называется — «несовместимые с жизнью». Вот такие это были предметы, понятно?

Терпение у владык Калимегдана лопнуло, и они изъяли из своей среды Джурича Морана. Самого талантливого из Мастеров. Самого непокорного. Самого сумасбродного. Они изгнали его за пределы Истинного Мира, и, ступая по собственным слезам, Джурич Моран провалился в мир иной и очутился на Екатерининском канале.

Теперь он живет в желтом, без украшений, доме, который тупым углом выходит на «канаву». Он читает Достоевского и находит много общего между собой и старухой-процентщицей. Он также жалеет и любит Мармеладова. С этим персонажем у Морана тоже много общего.

Ему нравится Санкт-Петербург.

По ночам ему снится Калимегдан, и он плачет.

Обо всем этом знал безумный снег, облепляющий Морана со всех сторон, точно в попытке сделать из него форму для отливки.

А потом вдруг снег окончательно измельчал и закончился. И когда Моран раскрыл мокрые от растаявших снежинок глаза, он увидел над собой голубое небо.

* * *

Разумеется, голубое небо было здесь чистейшей воды лицемерием. Ему не хотелось верить — как невозможно поверить пьянице, занимающему деньги с заверением, что завтра же отдаст, как невозможно верить лживой женщине, фальшивому мужчине, хитрому ребенку, сумасшедшей старухе.

В Петербурге вообще немного нашлось бы того, чему Джурич Моран мог бы поверить с легкой душой, и менее всего — ясному голубому небу. Вот западный ветер — другое дело; западный ветер присутствовал здесь несомненно.

— Под голубыми небесами, — бормотал Моран, — великолепными коврами… Ложь! — Озлившись, он огляделся по сторонам. Снег уже таял, оставляя обильные черные лужи. — Ложь! Все ковры здесь ощипанные и траченные молью. Ни одного пристойного гобелена. В Эрмитаже недурны, но там они краденые. Даже этого не смогли! Не могли украсть приличного снегопада!

Разумеется, Морану — владельцу маленького туристического агентства, — приличней и куда разумней было бы благословлять чахлую чухонскую природу Питера за то, что она так упорно выдавливает жителей из этих краев и заставляет их, хотя бы на время отпуска, стремиться куда-нибудь подальше отсюда — dahin, dahin!..

Но Моран отнюдь не собирался никого благословлять. Он был суров и справедлив, как и подобает истинному троллю. Он всегда был за честную игру. Он отдавал себе отчет в том, что всего в здешней жизни добился сам, без чьей-либо помощи. И уж всяко — без помощи неосмысленной и неодушевленной стихии. Его агентство «экстремального туризма» пользовалось популярностью вовсе не из-за погодных условий Санкт-Петербурга. Клиентами Морана становились хронические неудачники, беглецы от реальности, иногда принимающей угрожающие формы, — например, формы бывшей жены или недовольных бандитов. И Моран охотно отправлял их в места, абсолютно далекие от здешней реальности.

Джурич Моран отправлял их в Истинный Мир.

Кое-чего Моран, разумеется, своим клиентам не договаривал. Никакой лжи, просто не вся правда. Маленький грязный секретик Морана заключался в том, что рано или поздно все его клиенты в Истинном Мире погибали. Те немногие, кому удавалось выбраться оттуда живыми, оставляли после себя нечто вроде небольшой космической катастрофы. Моран именовал этот феномен Апокалипсисом. Условно. На самом деле он просто не придумал более подходящего термина.

Так или иначе, никто из возвратившихся не находил дороги обратно. И в агентстве «экстремального туризма» они тоже не появлялись, хотя некоторые обстоятельства заставляли предполагать, что эти люди находятся в Питере. Морану оставалось только гадать — каких дел его клиенты наворотили в Истинном Мире и удалось ли им уничтожить хотя бы один из тех опасных предметов, которые послужили причиной всех нынешних несчастий Морана.

Джурич Моран почему-то надеялся, что, ликвидировав чужими руками свои дары, — а наиболее опасными были признаны пять, — он заслужит прощение и будет каким-то образом возвращен в Калимегдан. Ему не хотелось даже предполагать, что произойдет, если Мастерам из Калимегдана станет известно о его агентстве «экстремального туризма» и о прочих проделках.

Самым трудным в теперешней работе Морана было найти подходящего человека. Такого, чтобы способен был на поступок. Без способности на поступок немыслимо найти артефакт и уж тем более — уничтожить его. Даже тарелку нарочно разбить — и то решиться надо.

Разумеется, Моран как добросовестный туроператор немного помогал клиентам освоиться в Истинном Мире — хотя бы на первых порах. Снабжал их небольшим арсеналом необходимых знаний и умений, нивелировал языковые барьеры, даже добавлял своим подопечным толику харизмы.

Но преимущественно Морану попадались совершенно безнадежные экземпляры, которые, чтобы выжить в Истинном Мире, мгновенно просились там в рабство и тихонько влачили дни где-нибудь на скотном дворе, возле спокойной коровьей задницы. При мысли о таких Моран презрительно кривил губы. Что ж, по крайней мере, там их научат относиться к труду как подобает, без ужаса или сентиментального сюсюканья.

Истинный Мир потому и называется Истинным, что там все абсолютно реально. Без буферов, смягчающих удар. Болит голова — никаких тебе анальгинов, будет болеть голова. Наставила рога неверная жена — никаких тебе психоаналитиков, будешь ходить обосранный, пока не убьешь соперника. Ну и опасный секс, конечно. Секс без всякого милосердия, еще более рискованный, чем путешествие или битва. В Истинном Мире не существует ничего, что стояло бы между жизнью и тобой. Немногие такое выдерживают.

* * *

Межу тем западный ветер обнаглел и изнахалился — а что ему, он у себя дома, — и вторгся в стихию, при обычных обстоятельствах ему мало подвластную: он принялся трепать землю, сдувать с нее остатки снега, ерошить лужи, в общем, вести себя по-захватнически.

Моран наблюдал за этим не без восхищения. Наверное, впервые в жизни он начал понимать причины, побуждающие фэйри танцевать — ни с того ни с сего, под невидимую музыку, да так, что сперва загораются башмаки, а потом и песок под ними.

Моран позволил безумию впитаться в свои волосы, одежду и кожу лица и рук, и ликование охватило его, а западный ветер, по своему обыкновению, летал вокруг и подзуживал: ага, вот так, быстрей, сильней, ну что ты как девчонка, а теперь подпрыгни!

Моран подпрыгнул, очень высоко, а когда он плюхнулся вниз прямо посреди лужи, прилетела первая нитка.

Это была длинная шерстяная красная нитка, и Моран сразу же определил, что она не обрезана ножницами, а оторвана, и при том оторвана с большим гневом.

Нитка покружила-покружила и опустилась в лужу с большим достоинством, по-лебединому. Ветер даже не посмел прикоснуться к ней, хотя смятый чек из магазина и еще несколько мусорин так и бились в корчах под его ударами. Моран огляделся по сторонам, но никого не увидел.

Моран подождал еще немного, однако никто не выглянул, ни из-за угла, ни из подворотни, и нитка оставалась в одиночестве. Она плавала в луже, извиваясь, как тонкая живая змея. Тогда Моран снова пустился в пляс, распевая на дикий троллиный мотив, им самим сочиненный:

Целый год жену ласкал!
Целый год! Жену ласкал!
Эх! Свою! Жену! Ласкал!
Целый год!

Он скакал и размахивал руками, а ветер влетал в одно его ухо и вылетал из другого — вместе с серой, копотью старых мыслей и десятком ветхих, никому не нужных воспоминаний.

Какое-то время ничего, кроме Морановской пляски, не происходило, а потом вдруг откуда ни возьмись явился целый рой красных, зеленых, желтых ниток, и все они змеились по воздуху, норовя запутаться в волосах и оплести растопыренные пальцы. Моран едва успевал уворачиваться. Он выхватил из кармана пальто перчатки и принялся сбивать нитки и хохотать. Его смешило, когда они теряли свой надменный вид и бухались в лужу.

— Вот вам! — кричал Моран, втаптывая их поглубже в воду и поднимая тысячи брызг. — Вот вам! Знайте свое место!

Наконец он увидел человека, бросавшего на ветер цветные нитки. И застыл с разинутым ртом.

Это была девушка — лет семнадцати, не больше. Старшеклассница. Такими серьезными и взрослыми бывают только старшеклассницы. Когда девушка превратится в первокурсницу, то вернет себе былую беспечность младшего в семье ребенка. Но сейчас… о. Жаль, что Моран не женщина в длинном платье, не то он бы, пожалуй, разразился чередой почтительнейших реверансов.

Однако приходилось работать с тем, что имелось, со скучнейшей и пошлейшей обыденностью. Моран мгновенно представил себе самого себя, как он есть: черно-белый тощий верзила, пальто, свисающее с одного плеча, но не как ментик и даже не как белогвардейская шинель, а как черт знает что, брюки забрызганы, одна перчатка торчит из кармана, вторая зажата в кулаке… и так далее, и тому подобное.

Боясь спугнуть девушку, Моран широко разинул рот и заорал:

— Эй ты! Ага, ты!.. Ты чего нитками кидаешься?

Она молча смотрела на него. Невысокая, худенькая, аккуратная, востроносенькая, со светлыми глазами и бледными, плотно сжатыми губами. Моран быстро провел свой обычный мысленный тест, к которому прибегал при встречах с женщинами. Представил ее в постели с мужчиной. Контрольный тест — на убийство — также дал положительные результаты. Такая, если пырнет, то не станет с ужасом рассматривать свои окровавленные ладони. Просто пойдет и вымоет руки.

Очень хорошо.

— Ну, ты!.. — завопил Моран опять. — К тебе обращаются, эй!

Она подняла руку, в которой держала целый комок спутанных ниток, и с силой швырнула их в канал. На гниловатом льду они казались особенно пестрыми и яркими — чистыми домашней, незапятнанной чистотой.

— Когда-то у меня был шут, — сказал Моран, подходя ближе к девушке. — Носил пестрые тряпки и кривлялся. Я его баловал, в основном для того, чтобы досадить родственникам. Они-то его терпеть не могли. И вот однажды, после какой-то особенно идиотской остроты, мой дядя Джурич не выдержал, схватил шута, скатал его в шар и выбросил в реку.

Девушка продолжала безмолвно взирать на Морана.

Он пояснил:

— Человека очень легко скатать в шар. Знаешь — вот так, как пластилин…

Он показал — как.

— Вы перчатку уронили, — холодно произнесла девушка.

— Спасибо. — Не сводя с нее глаз, он наклонился за перчаткой и снова выпрямился.

Она отвернулась, уставилась на комок спутанных ниток. В них действительно еще много оставалось от нее самой, от ее рук, от ее дома. Моран из деликатности не смотрел туда, иначе он слишком многое узнал бы об этой девушке — мириады милых бытовых мелочей, которые слишком интимны, слишком малы, слишком тихи, чтобы служить объектом чужого внимания.

Поэтому Моран подошел к девушке вплотную и навис прямо над ее русенькой, припорошенной снегом макушкой. И вдруг Моран разглядел крохотные капельки растаявших снежинок на тонком проборе, разделяющем волосы ровно пополам, по справедливости, на две аккуратные косички. От вида этих капель у Морана в глазах помутилось и, прежде чем он сообразил, что делает, он высунул свой длиннющий троллиный язык и быстро подобрал с головы девушки несколько капель.

Следует отдать ей должное, она даже не вздрогнула.

— Ой, — сказал Моран, отступая на шаг и позволяя ей увидеть свое смущение, — ой, я, кажется, увлекся.

— Кто вы? — спросила она.

— Джурич Моран.

— Мне ваше имя ничего не говорит, — отрезала девушка.

Моран вздохнул.

— С одной стороны, это даже удобно — быть таким безвестным. Потому что можно оставаться самим собой, и ничего тебе за это не будет. Но с другой…

Он махнул рукой.

Девушка посмотрела на него без интереса и повернулась, чтобы уйти. Одним прыжком Моран преградил ей путь.

— Ты куда?

Она пожала плечами.

— Вам-то что? Я тоже могу оставаться собой. Уж не вам отнимать у меня такое право. — Она сжала кулачок, но втайне, прижимая руку к боку, а не грозя, и Моран понял, что сердится она не на него.

Он наклонился, заглянул в ее глаза.

— Ты совсем меня не боишься.

— Вот еще, — фыркнула она.

— Это потому, что ты разгневана, — сказал Моран задумчиво. — Гнев превращает человека в раскаленный нож, а весь мир вокруг него — в масло. Ну, знаешь, такое твердое, которое в пачках продается, а не в бутылках.

Она засмеялась. Это вышло совсем неожиданно.

— Мне кажется, что я вижу сон, — сказала она.

— Мне тоже порой так кажется… — признался Моран. — Как тебя зовут?

* * *

Конечно, Диана сразу же и наотрез отказалась пойти на квартиру к этому Морану, чтобы выпить у него чаю, согреться и поговорить о несправедливости мироздания. Но на маленькое кафе согласие дала, и Моран протащил ее по набережной канала почти десять кварталов, прежде чем отыскал подходящее. Девушка молчала, позволяя ему бормотать: «Здесь, вроде, ничего… а, нет, тут курят… Может, это? Лучше бы мы пошли ко мне домой. Зачем тратить лишние деньги, если можно выпить чай без всяких хлопот и розысков, в отличных условиях и к тому же в таких чашках, какие тебе нравятся, а не в таких, какие подадут…»

— Джурич Моран, — сказала наконец Диана, — вам никто не объяснял, что здравомыслящие девушки не ходят в гости к незнакомым мужчинам?

— Это кто здесь здравомыслящая девушка? — возмутился Моран. — Уж в любом случае не я!

Диана нахмурилась.

— Ладно, — сказал Моран примирительным тоном, — я неудачно пошутил. Но тебя тоже трудно назвать здравомыслящей. Немного, знаешь ли, здравого смысла в том, чтобы швыряться цветными нитками, да еще сразу же после того, как выпал безумный снег…

Он вдруг замолчал и задвигал челюстью, как будто спешно пытался прожевать какую-то тайну. Некая мысль сильно поразила его, но высказывать ее вслух Моран не стал. Просто резко оборвал поиски и затащил Диану в первое же попавшееся кафе, где заказал для нее апельсиновый сок, а для себя — колу с коньяком.

— Ну, — сказал Моран, вертя между ладонями высокий стакан, — рассказывай.

— О чем?

— Почему ты бросалась нитками.

— А почему вас это интересует?

— Это было необычно.

Она вздохнула.

— Полагаю, я шла к этому поступку долгие годы…

Быстро оборвав себя, Диана исподлобья глянула на Морана, но он и не думал потешаться. Напротив, кивал с очень важным видом.

— Вещь, которую я уничтожила, — сказала Диана. — Это была вышивка. Я изрезала ее ножницами, а остатки ниток порвала и выбросила.

— Почему? — жадно спросил Моран. — Что тобою двигало?

— Злость, полагаю.

— Да уж, — сказал Моран, — здорово же тебя допекли, если в отместку ты уничтожила настоящую вещь, ручной работы.

Диана дернула уголком рта.

— Мама говорит, что только фирменное может быть настоящим.

— Разве твое — твое личное — это не фирменное твое? — удивился Моран.

Диана пожала плечами.

— Это не профессионально.

— Вообще представление о том, что мир создан для профессионалов, — глубочайшее заблуждение, — сообщил Моран. — В мире всегда есть место и для дилетантов, и для мечтателей. Весь вопрос в том, как расставлять акценты. Или что считать профессионализмом.

— С этого все и начинается, — сказала Диана. — С расстановки акцентов. Мама, например, убеждена в том, что критериев профессионализма ровно два: а) человек должен ненавидеть то, чем занимается; б) человек должен получать за это деньги. Если не соблюдено хотя бы одно из этих условий, значит, мы имеем дело со злостным дилетантом. А все дилетанты подлежат уничтожению. Пулеметным огнем.

— У тебя интересная семья, — заметил Моран. — Ничего удивительного в том, что ты выросла такой необычной.

Диана видела, что он не льстит, и поэтому не смущалась.

— А что было на той вышивке? — спросил он.

— Волшебный лес. Броселианд. Деревья и феи. И цветы.

Описывая погибшую вышивку, Диана поморщилась. Да уж, воспоминаньице.

…Мама ворвалась в комнату, увидела ворох ниток, ножницы, пяльцы, пестрые цветовые пятна на натянутом холсте, — и поднялся крик. «О чем ты думаешь? Выпускные на носу! Хочешь всю жизнь учить старых дев плетению макраме в каком-нибудь захолустном ДК? Ты отдаешь себе отчет? Или ты думаешь, тебя муж будет содержать? Сейчас такие мужчины — их самих содержать приходится…»

Когда речь заходила о чем-нибудь жизненно важном, мама, как правило, не стеснялась в выражениях. И плевать ей было на то, что услышат соседи или отец.

Мама в семье всегда была круче, чем папа. Именно ей принадлежала идея назвать дочку Дианой. Она с юности мечтала о дочери с таким именем.

«А мечты должны сбываться», — объяснила мама плачущей Дианке, которую задразнили в детском саду. Дианочка не понимала, почему ради того, чтобы сбылась мамина мечта, должна страдать дочь, — но смирилась. В конце концов, мама была в те годы всесильным божеством. К тому же, вскоре детсадовцы привыкли к странному имени и дразниться перестали.

Позднее, в третьем классе, на экскурсии в Эрмитаже, произошла встреча Дианы с мраморной Дианой-охотницей. Ребята из класса, подгоняемые учительницей, уже давно ушли вслед за экскурсоводом, а забытая всеми Диана Ковалева, впав в подобие каталепсии, все стояла перед холодной девой с полумесяцем на лбу и луком за плечами. Белые глаза Дианы-охотницы равнодушно глядели в никуда. У нее были сильные, почти мужские руки, крепкие ноги в тугих сандалиях… «А вдруг это — моя настоящая мама?» — подумала Диана Ковалева и туг же, не откладывая дела в долгий ящик, громко, безутешно разрыдалась.

Вид одинокой девочки, плачущей перед Дианой-охотницей, встревожил смотрительницу и нескольких туристок.

— Девочка, ты потерялась?

— Девочка, ты с кем пришла?

— Девочка, где твоя мама?

При последнем вопросе Диана взвыла так отчаянно, что смотрительница испугалась — уж не падучая ли у ребенка. «Вот моя мама, — хотела сказать Диана, — она белая и каменная. Она твердая и холодная. Она так прекрасна, что ей нет до меня никакого дела».

Пунцовую от слез, с мокрым лицом, Диану отвели вниз, усадили на мягкую скамейку возле контроля, напоили холодным чаем из буфета. Диана уже немного успокоилась и теперь безучастно смотрела по сторонам. Потом откуда-то вынырнула учительница с красными пятнами на скулах. Глаза у нее были совершенно сухие, губы посинели. При виде Дианы она разразилась угрозами вышвырнуть ее из школы, вызвать родителей, сообщить директору и больше никогда не брать на экскурсии. Диана слушала эти тирады в полной неподвижности, все принимая и со всем безмолвно соглашаясь. Слезы текли у нее просто так, без всхлипываний, обильные и неостановимые.

— Это ваша? — обратилась к учительнице ко всему привычная женщина с контроля. — Лучше следить надо. Тут, знаете, потеряться с непривычки — ничего не стоит. Особенно маленькому ребенку. У нас один турист, японец-старичок, после закрытия остался. Утром нашли. Все бывает.

В контролерше проглядывало что-то успокоительно-основательно-фламандское. Как в тех роскошных картинах, где даже в самой глубокой тени не таится чудовище.

Как ни странно, ни директору школы, ни родителям ничего об этом случае доложено не было. Лишь много лет спустя Диана догадалась, почему: учительница была слишком сконфужена и перепугана, чтобы сознаться в том, что потеряла ребенка посреди необъятного Эрмитажа.

Внешнего сходства между мамой и каменной Дианой не имелось никакого. Но внутреннее, несомненно, наличествовало. Мама, как и белая богиня, в любую минуту была готова совершить убийство. Диана-девочка ощущала это.

Разумеется, мама до сих пор так никого и не убила. Да и вообще очень бы удивилась, узнав, какие мысли то и дело возникают в голове у ее дочери. Ирина Сергеевна Ковалева — уважаемый человек, юрисконсульт в крупной фирме. Артем Сергеевич Ковалев, ее муж, — филолог, доктор наук, между прочим. Они считались идеальной парой. «Одинаковое отчество — залог близости, — авторитетно заявляла свидетельница на их свадьбе, впрочем, основательно перед тем дерябнув. — Вы как братик и сестричка. Как Озирис и Изида». Она тоже потом стала доктором наук, эта свидетельница.

К своей работе мама относилась двояко. Разумеется, мама была профессионалом, то есть работа доставляла ей страдания. По ее словам, она просто ненавидела всю эту возню с бумажками, а особенно — тупых клиентов. «Но что поделаешь, — добавляла Ирина Сергеевна многозначительно, — кто-то ведь должен кормить семью, а за это хорошо платят». Иными словами, мама представляла себя как жертву, непрерывно горящую на алтаре семейного самопожертвования.

Однако Диана очень рано начала подозревать, что на самом деле маме это нравится. Нравится надевать деловой костюм с узкой юбкой и консервативной брошечкой на лацкане пиджачка. Нравится еженедельно посещать парикмахершу и маникюршу, особенно с тех пор, как эти визиты начала проплачивать фирма.

Мама всегда выглядела ухоженной и преуспевающей. У нее были острая походка и хищная попа. Когда Диана в возрасте семи лет высказала это определение, Ирина Сергеевна вспыхнула и сердито ушла на кухню, а папа расхохотался, но попросил Диану никогда больше так не говорить.

Несколько парадоксальным образом Артем Сергеевич чувствовал себя виноватым перед дочерью, которой в любом случае придется носить отчество «Артемовна». Тут уж как ни назови — все криво выходит: «Наталья Артемовна», «Елена Артемовна»… «Диана Артемовна» — ну что ж, судьба. В конце концов, в современном мире скоро совсем перестанут употреблять отчество. А «Диана» звучит совершенно по-западному. «Если только ты не пойдешь работать учительницей в школу», — прибавлял отец, испытующе глядя на дочь. Но Дианка трясла серыми косичками: ни за что! Быть как учительница? Вот еще!

Она мечтала стать чем-то вроде Дианы-охотницы. Быть холодной, прекрасной, отстраненной, лунной. Носить сандалии и короткую смелую тунику. Иметь крепкие колени, сильные руки.

Но ничего из этой затеи не получалось. Попытка ходить в детскую спортивную школу бесславно завершилась, едва начавшись. Дианка постоянно болела. Как многие питерские дети, она была подвержена простудам и не пропускала ни одной сколько-нибудь значимой эпидемии гриппа.

Детство Дианы было вполне благополучным — ни трагедий с нехваткой денег на приличную одежду, ни истерик по поводу безнадежно запущенной физики или там химии, ни серьезных конфликтов с подругами. В семье тоже все в порядке. Никакой драмы: папа и мама вместе. Взаимное уважение. Ну, может быть, папа уважает маму чуть больше, чем мама — папу. Но на самом деле — полный паритет. «Самые лучшие браки основаны не на любви, а на взаимном уважении», — повторяла мама. Она настаивала, чтобы Диана вписывала эту мысль в каждое сочинение. И по поводу Маши Троекуровой, и по поводу Татьяны Лариной.

— Мам, но ведь он старый, этот генерал! — пробовала было возразить Диана.

— Старый? — Мама приподняла брови. — У Пушкина не сказано, что «старый». Перечитай внимательно. У Пушкина сказано — «важный».

Диана посмотрела на маму пристально и промолчала. Мама, следует отдать ей должное, догадывалась, что означают эти безмолвные взгляды дочери.

— Ты, конечно, уверена, что «старый» и «важный» — одно и то же, — сказала мама с легкой горчинкой, обусловленной ее возрастом и положением. — Но это не так. К тому же и немолодые люди способны любить. В твоем возрасте принято считать, будто после двадцати наступает глубокая старость… Когда-нибудь ты поймешь, что сейчас здорово заблуждаешься.

Диана была поздним ребенком. Когда она родилась, маме было тридцать шесть, а папе — почти сорок. У нее было благополучное детство, без бед и потрясений, но оно не было счастливым.

* * *

— Корень всех бед — в детстве, — сказал Моран. — Но тебе еще повезло. Ты все-таки человеческий ребенок, а видела бы ты тролленышей!

— Я уже не ребенок, — возразила Диана.

Моран затряс головой.

— Детство до сих пор не отделилось от тебя, не превратилось в отдельную субстанцию, с которой можно манипулировать. Поверь, я сужу, исходя из собственного опыта. Взрослый человек обычно делает из своего детства все, что ему вздумается, — источник бед и печалей, надежд и разочарований. «Почему ты зарезал Хамурабида?» — «У меня было такое ужасное детство, тут не только Хамурабида, тут кого угодно зарежешь»… Никогда такого не слыхала?

Диана покачала головой.

— Кто это — Хамурабид?

— Какая разница, — досадливо отмахнулся Моран, — его все равно уже зарезали. Я просто пример привел. Убийца Хамурабида был абсолютно взрослым, вот что важно. А для тебя подобная возможность еще не открылась. Я хочу сказать — возможность наплевательски относиться к правде о своих ранних годах. Над тобой она все еще довлеет. Правда, я имею в виду. Правда довлеет. И это делает тебя вдвойне опасной. Понимаешь?

Диана кивнула.

— Но самое прекрасное в тебе, — продолжал Моран с жаром, — это способность на деструктивный поступок. Ты в состоянии взять ножницы и уничтожить настоящее произведение искусства.

— Оно не было настоящим, оно не было произведением, оно не было искусством, — отчеканила Диана.

Моран вылил коньяк в колу и отпил сразу полстакана.

— Не согласен с тобой по всем трем пунктам! — жарко воскликнул он и обтер лицо перчаткой.

На верхней губе Морана остались черные разводы.

— Вы испачкались, — сказала Диана.

— Такова судьба любого Мастера, — отрезал Моран. — Если ты творишь, ты неизбежно пачкаешься. Ремесло не дается в руки чистюлям. Ты должна это знать.

— Да нет, вы лицо сейчас испачкали…

— А, это. — Моран взял салфетку и принялся яростно тереть губы. — Чистил сапоги и заодно нагуталинил перчатки. На тюбике было написано, что эта штука хорошо действует на искусственную кожу. Превращает в настоящую. Что, конечно, полная чушь. Но я подумал — «а вдруг» — и начистил. А потом забыл. Вот сейчас ты напомнила…

Он бросил грязную салфетку на пол и взял другую.

Диана постукивала по своему стакану кончиками ногтей. Так делала мама. Очень по-взрослому. Почти все равно, что накраситься маминой французской косметикой.

Моран впал в задумчивость, настолько глубокую, что сам того не замечая вслух проговорил:

— Целый год жену ласкал…

От удивления Диана вздрогнула, а потом криво улыбнулась:

— И кто из нас двоих Сонечка Мармеладова?

— Ты тоже читала? — обрадовался Моран.

— Разумеется. Все читали. Это есть в школьной программе.

— А вот и нет, — сказал Моран. — В программе оно, может, и есть, но читали далеко не все, а кроме того, большинство взрослых об этом вообще забыли. Улавливаешь мою мысль?

— Вы возвращаетесь к идее о том, что я еще маленькая.

— Да, — кивнул Моран. — Именно так. Ты дитя, а дети безжалостны. К тому лее ты мастерица, следовательно, способна уничтожить что-нибудь большое и значительное. Независимо от того, насколько труден в исполнении подобный деструкт.

— Я думала, мастера создают, а не уничтожают, — возразила Диана.

— Чушь! — рявкнул Моран. — Примитивное и пошлое представление о мастерах, которое следовало бы искоренять из обывательских мозгов оперативным путем, если другим не получается! Истинный мастер твердо уверен в том, что в любой момент может создать новую вещь, получше прежней, и потому недрогнувшей рукой отправляет в небытие абсолютно любые, даже самые ценные и трудоемкие творения.

К ним подошел официант, неодобрительно посмотрел на брошенную на пол салфетку, но поднимать не стал и даже носком ботинка не отодвинул. Кисло осведомился, не принесли ли еще что-нибудь. Моран сказал:

— Тебе-то какое дело?

Официант пожал плечами. У него в кармане черного фартука, дважды обернутого вокруг худых бедер, зазвонил мобильник. Официант выдернул мобильник и сказал:

— Ага. Ну. Нет еще. Ага.

И ушел куда-то в темные недра подземной кафешки.

Моран проводил его глазами и снова повернулся к своей спутнице:

— Ну что, пойдем?

— Надо заплатить, — остановила его Диана.

Моран так и плюхнулся на стул, с которого уже было поднялся.

— Что надо?

— Заплатить, — повторила она потверже.

— Ну вот еще. У меня и денег с собой нет.

Диана полезла в карман пальто и вытащила сотню. Моран с любопытством следил за ней.

— У тебя всегда в карманах деньги?

Она держала сотенную двумя пальцами, отстраненно и даже как будто брезгливо, и смотрела на Морана. Неожиданно до него дошло, что и отстраненность, и особенно брезгливость эти относились не к деньгам, а лично к нему, к Джуричу Морану. Такой вот тонкий, опосредованный способ сообщить человеку, что он — дерьмо. Заманил девушку в кафетерий и выпил колы с коньяком за ее счет.

— Убери бумажку, — прошипел Моран. — Спрячь ее в карман. Я видел, какие тут цены. Сотенной все равно не хватит. Бежим!

— Что? — растерялась Диана.

— Бежим!

Моран схватил ее за руку, выдернул из-за стола, вытолкнул из кафешки и поволок за собой по набережной.

За ними, кажется, гнались.

Диана вжала голову в плечи и боялась оборачиваться. У нее онемели ноги. Во всяком случае, стали какими-то чужими. Как будто к туловищу приставили два бревна на шарнирах. А вот левая рука, за которую тащил ее Моран, болела по-настоящему.

Моран мчался, пригнувшись к земле, стелясь, как волк или поземка, длинными прыжками. Вихлявое пальто развевалось за его спиной, заметая следы.

Западный ветер, ошалев от тысячи крохотных переулков, совершенно сбился с пути и метался, как обезумевшая птица.

То он хлестал Морана по левой щеке, то по правой, то пытался остановить, воздвигая незримую стену у него перед грудью, так что Морану приходилось идти на таран.

Наконец они с Дианой влетели в подъезд и захлопнули дверь. Задыхаясь, Диана упала на грудь Морану. Он подержал ее за трясущиеся плечи, потом отодвинул:

— У тебя какая-то неприятная влага на лице.

Диана шмыгнула носом. Если у нее и слезились глаза, то теперь от ярости они совершенно высохли.

— Кстати, у нас в подъезде нет домофона, — заметил Моран. — И замка, соответственно, тоже нет. Сюда может войти кто угодно. И в любую минуту. Не боишься, а?

Диана молчала.

— Пойдем ко мне, пересидим, — дружески предложил Моран.

— Не надейтесь, — отрезала Диана.

— Тебе надо переодеться, иначе тебя узнают и оштрафуют. Сообщат родителям и по месту учебы. Неприятностей наделают.

— Я не пойду к вам в квартиру, — сказала Диана. — Вы это поняли?

— Нет.

— Слово «нет» — самое труднопонимаемое в языке.

— Избавь меня от банальностей, — поморщился Моран.

— Я мастерица и способна на деструкт, — заявила Диана. — Мне можно.

— Ого! — Моран глянул на нее так, словно ей удалось пробудить в нем новый интерес. — Послушай, Диана, но ведь я тебя приглашаю не просто на частную квартиру. У меня здесь бюро экстремального туризма.

— Ага, — нехорошо хихикнула Диана. — Продаете путевки в один конец.

Моран заморгал. Можно подумать, его только что публично уличили в краже конфет.

Потом признался честно:

— Иногда и впрямь получается путешествие в один конец, без возврата. Но моей злой воли тут нет. Я никому не желаю дурного. И уж тем более не убиваю маленьких девочек. Это делают другие. И не здесь.

— Если вы вообразили, будто сумели меня успокоить этим признанием, то…

— Хорошо, — прервал Моран. — Смотри. Наверх смотри, внимательнее. Третий этаж, видишь? Поднимешься и увидишь медную табличку. Настоящую, между прочим. С гравировкой. «Экстремальный туризм». Нетрудно запомнить. Когда тебе будет очень плохо, когда всевозможные беды накроют тебя с головой, когда полиция будет выплясывать возле твоих дверей, а родственники окончательно озвереют… Вот тогда приходи. Или если вдруг захочется поболтать. Ты поняла? — Он обнял ее и прижал к себе. Так всегда делали эльфы и персонажи фильмов-катастроф.

— Да, — сказала Диана, выдергиваясь из его объятий.

Она выскочила из подъезда, впустив на миг широкий неправдоподобный луч света. Моран высунулся вслед за ней и прокричал:

— Третий этаж! Агентство экстремального туризма!

Но Диана уже исчезла. Можно подумать, этот световой луч поглотил ее.

Глава вторая

— Не стирать в порошке и проточной воде ни в коем случае, — бормотал Моран. — Возможно, имеет смысл слегка потереть одеколончиком…

Он разложил на столе очередную нитку, натянул ее и принялся внимательно рассматривать, водя носом по всей ее длине. Кое-где явственно виднелась грязь. Обычную землю Моран аккуратно счищал ватным тампоном. Целая гора этих перемазанных тампонов валялась на полу. Когда доходило до мазутных пятен, а также пятен неизвестного происхождения, перед Мораном возникала дилемма — чем воспользоваться, обычной водопроводной водой или каким-нибудь из растворителей. У него на столе выстроились жидкость для снятия лака, пузырек с бензином и одеколон «Наполеон». С одной стороны, Морану не хотелось, чтобы на нитках оставалось хоть малейшее пятнышко, — ибо запятнанные нитки, в отличие от запятнанной репутации, ни на что не годятся, — а с другой — он боялся уничтожить или хоть как-то повредить воздействие безумного снегопада.

Пряжа впитала в себя ценнейшую субстанцию. Фиолетовая нитка, к примеру, содержала в себе живейшее воспоминание о сумасбродных выходках короля, который танцевал голым, вымазавшись дегтем и извалявшись в перьях, — а потом, окончательно сбрендив, утонул в Столетней войне. И это не было преувеличением или поэтическим образом, потому что раньше Моран и слыхом не слыхивал о подобных королях, но, повозившись с фиолетовой нитью, стал знать о них все.

В спутанном комке пряжи жил слепой поэт, которого бросили в темное подземелье, чего он, разумеется, даже не заметил, поскольку был погружен в слепоту и поэзию. Там же обретались и все рыбаки, замороченные Лорелеей и ее песенками, причем в одной из ниток люрексом сверкнул длинный золотой волос. Несколько валлийских пьяниц, сбитых с панталыку феями в начале девятнадцатого столетия, пытались что-то поведать миру. Коричневые нитки, ставшие для них последним прибежищем, впрочем, были сплошь в узлах и петлях, а речи бедолаг разжижались пивом и дождями до полной невнятности. Зато отчетливы были бушменские истории о сложных взаимоотношениях зайцев и луны. Однако более всего оказалось в этом улове уроженцев Петербурга — во всяком случае, их голоса звучали громче остальных: будочники-философы, бомбисты, мистические карьеристы, одураченные белой ночью любовники, дуэлянты, самоубийцы, — все, кто поверил бредням этого города о том, что он-де более всего предназначен для смерти.

— Чушь! — шипел Моран. — Никто так не любит жить, как все эти теоретики умирания. Впрочем, сами они дурацкие и жизнь у них тоже дурацкая. И жены у них дурацкие, и дети, и теща у них тоже дура.

…Расставшись с Дианой в подъезде своего дома, Джурич Моран подождал немного и вышел на канал. Солнце торчало посреди неба как совершенно чужеродный предмет и со всей дури лупило по глазам. Моран быстро посмотрел налево-направо, но преследователей не обнаружил и следа. Их попросту не было. Впрочем, если бы они и оказались поблизости, у Морана нашлась бы на них управа. Он ведь был, в конце концов, негодяем.

Но набережная оказалась чиста.

— Тем лучше для вас, — хмыкнул Моран, обращаясь к несуществующему собеседнику.

Пренебрегая солнечным сиянием, от которого зрачкам делалось больно, точно в них втыкали по острой иголке, Моран выудил из лужи все нитки. Затем собрал все то, что лежало на набережной и проезжей части. И наконец завис над собственно «канавой». Самый лакомый кусочек — клубок — лежал на льду. Рядом имелась опасная черная полынья, в которой декоративно плавала утка. Птица выглядела бесполезной и не вполне живой. Слишком хороша, как будто ее вырезали из куска древесины и тщательно разрисовали.

Утка и полынья представляли некоторую опасность для клубка. Моран не вполне был знаком с нравами водоплавающих птиц. Строят ли они гнезда? И если да — то когда? Некоторые начинают уже зимой, знаете ли… И не таскают ли они для этой цели, к примеру, нити или же довольствуются ветками и травой? Исследовать проблему времени не было, требовалось срочно извлекать клубок.

Утка внезапно ожила, сделала два энергичных гребка и выбралась на лед.

— Эй, ты! — завопил Моран. — Не трожь! Мое!

Утка не обратила на него ни малейшего внимания.

— Еще один шаг — и я сброшу сюда кошку, — пригрозил Моран.

Утка пощупала клубок клювом.

Моран слепил снежок и запустил в птицу. Она вдруг разразилась воплями, распахнула крылья, похлопала ими, а затем флегматично сложила их и снова заковыляла по льду. Однако интерес к клубку явно утратила.

Моран понял одно: если он желает заполучить ценнейшую пряжу, ему следует действовать немедленно. Поэтому он присмотрел хорошую ветку и отправился в магазин хозяйственных товаров, бывший тут по соседству.

— Пила, — сказал Моран.

Продавец, мужчина средних лет, лысый, в синем халате, чрезвычайно ироничный — что естественно для мужчины средних лет и небольшого роста, — уставился на Морана с легкой насмешкой.

— Пила? — переспросил он. — Здесь имеется большой ассортимент пил. Какого рода пила вам требуется?

— Отпилить, — объяснил Моран.

— Могу предложить циркулярную за 978 рублей. Очень удобно. Двигатель как у моторной лодки. У вас есть моторная лодка?

Моран стукнул кулаком по прилавку и рявкнул:

— Пила! Отпилить!

— Вам отпилить? — переспросил продавец с таким видом, словно только что осознал смысл требования. — Так бы и сказали. Ножовка?

Моран выразительно скрипнул зубами. Продавец вдруг утратил всякую любезность и вообще охоту к беседам. Он брякнул перед Мораном ножовку и буркнул:

— Триста пятьдесят.

Моран схватил пилу, выдернул ее из плотной бумажной упаковки и взмахнул ею в воздухе. Пила запела, как пчела.

— Подходяще! — сказал Моран, и его глаза сверкнули ярко-зеленым огнем.

— Деньги, — сказал продавец, когда Моран с пилой наперевес двинулся к выходу.

Моран остановился, обернулся. Глаза его медленно угасли.

— Странный нынче день, — проговорил Джурич Моран, — все хотят от меня денег. Я, конечно, мог бы заплатить, у меня водятся. Но не вижу смысла. Мне ведь только одну ветку отпилить, а потом я верну.

Продавец, ошалев, смотрел ему вслед. Моран скользнул за дверь, однако, помедлив, вдруг всунулся обратно.

— Р-р-р! — рыкнул он, захохотал и выскочил наружу.

Продавец с кислым видом смотрел на дверь. Если бы система охраны работала, как надо, дело можно было бы уладить. Но включалась только одна камера, которая снимала покупателей исключительно со спины. Так что все, что сможет предъявить продавец по делу о пропавшей пиле, — это собственную огорченную физиономию.

Громко распевая, Моран приблизился к избранному дереву.

Задрал голову.

— Целый год жену ласкал, — сообщил Моран.

И, зажав пилу в зубах, храбро полез на дерево.

Он устроился на ветке и принялся пилить ее. Внизу появился пес, который долго нюхал землю, потом поднял голову, обозрел Морана проницательным, сверхчеловеческим взором, после чего, словно что-то поняв, задрал лапу и пометил ствол.

Моран оскалил зубы и с удвоенной энергией продолжил работу.

Маленький мальчик сказал женщине средних лет:

— Няня Вера, а что это дядя делает с деревом?

Няня Вера хмуро сказала:

— Он пилит сук, на котором сидит.

Мальчик задумался, а потом молвил:

— Он ведь упадет.

— Да, — сказала няня Вера, — и это глупо.

— А он знает? — не унимался мальчик.

— Да, но его это не волнует.

— Почему?

— У взрослых могут быть свои причины делать то или другое, — сказала мудрая няня Вера и увела мальчика. Моран посмотрел ей вслед с уважением.

Ветка с жутким хрустом рухнула на набережную. Моран проследил ее полет, а затем, с пилой в зубах, полез вниз.

Он так и явился в магазин — ветка в одной руке, пила в другой.

Продавец при виде его слегка воспрянул. До этого он сидел, бедняга, сложив перед собой руки, как примерный ученик на парте в первом ряду, и смотрел на дверь остекленевшим взором.

— Ну вот, — сказал Моран, выкладывая перед ним пилу, — я даже зубчики не погнул. Только и надо было, что одну ветку спилить. А шуму-то было разведено!..

Продавец взял пилу, потрогал пальцами зубья.

— Все равно лучше бы купили, — пробурчал он, явно не желая связываться с маньяком (но, с другой стороны, вдруг это не маньяк, а просто человек со странностями?). — Дома такая вещь всегда может пригодиться.

— У меня дома есть, — заверил его Моран. — Просто подниматься наверх было неохота, понимаете? Некоторые вещи лучше делать сразу, пока запал не кончился. А если бы я начал бегать вверх-вниз по лестнице, да еще шарить по кладовкам в поисках пилы, у меня бы иссякла всякая энергия. И потом, я не могу за себя поручиться. Открывая дверь кладовки, я всегда испытываю острое желание навести там порядок и выбросить ненужный хлам. А это засасывает, понимаете? Я однажды четверо суток прибирался. Представляете?

— Да, — сказал торговец. — Представляю.

— Ну я пошел, — сообщил Моран. — Благодарю за содействие.

Он взмахнул веткой и вышел, унося на левой лопатке мрачный взгляд лысого мужчины в синем халате.

А продавец посвятил остаток дня размышлениям о том, почему он так легко дал себя ограбить и унизить. И в конце концов ответ пришел сам собой, очевидный и в то же время невероятный. Продавец догадался о том, что Джурич Моран — не человек. Он только не мог понять, кто же такой этот Джурич Моран, и в конце концов решил, что пришелец.

Тем временем бравый Моран при помощи длинной ветки выудил клубок. Он швырнул ветку на лед, просто так, чтобы полюбоваться, как утка шарахнется в сторону и опять захлопает крыльями. Подержав клубок между ладонями, точно замерзшего котенка, Моран отнес его к уже знакомой луже. Он не спешил. В Петербурге лужи не высыхают очень подолгу. Моран сел на корточки и аккуратно положил нитки в воду. Затем вытащил и отжал, следя за тем, чтобы влага от безумного снега пропитала клубок до самой сердцевины. Удовлетворенный результатом, он наконец поднялся к себе в квартиру и занялся приведением добычи в порядок.

Он распутал и вычистил пряжу, высушил ее и разложил по цветам. Никогда прежде Джурич Моран не делал такой кропотливой и мелкой работы. «Что ж, я начинаю понимать женщин, — сказал он себе, когда все было закончено. — Определенно, они находят некоторое удовольствие в том, чтобы приводить в порядок мельчайшие частицы мироздания».

* * *

Услышав звонок в дверь, Моран метнулся в прихожую и заорал:

— Никого нет дома!

— Моран! — послышался женский голос. — Джурич Моран! Это я, Диана.

— Кто? — переспросил Моран, кривясь. — Не знаю никакой Дианы. Вы не туда попали, девушка.

— Нет, я туда попала, — настаивал женский голос. — Тут табличка медная и на ней гравировка — «экстремальный туризм». Все, как вы говорили.

— Ну и что? — заупрямился почему-то Моран. — Это ничего не доказывает. Любой зрячий в состоянии увидеть табличку и описать ее, а слепец может прочитать буквы, если поводит по ним руками. Все предусмотрено. Убирайся отсюда.

Девушка с досадой стукнула кулачком по двери.

Моран отодвинул засов и увидел Диану. На ней были джинсики и курточка, светлые волосы забраны в хвостик.

— Можно войти? — осведомилась она.

Моран посторонился, пропуская ее в прихожую.

— Ну надо же, все-таки ты пришла, — проговорил он растроганным тоном.

Она резко повернулась к нему.

— А что же не хотели пускать?

— Ну, мало ли… Может быть, настроение такое было. Ты «Пер Гюнт» читала? У троллей бывают причуды.

— При чем тут Пер Гюнт? — удивилась Диана.

— Пер — ни при чем, — сказал Моран. — Тролль — при чем.

— А тролль при чем?

— Я — тролль, — сказал Моран и нахмурился. — Я что, тебя не предупреждал?

Она покачала головой. Моран видел, что она ему не верит, но не потому, что подозревает его во лжи или не доверяет ему, а просто потому, что слишком занята собственными невзгодами. Чересчур уж много отъели эти невзгоды от Дианы Ковалевой. А для того, чтобы поверить в невероятное, требовалось сделать некоторое усилие, но вот на него-то у нее душевного пороху и не хватало.

Все это Моран сразу же постиг и потому ничуть не обиделся. Многие ему не верили — сказать по правде, решительно все, с кем он здесь знакомился, — но потом разными путями, так или иначе, истина прокладывала собственный путь к их разуму и сердцу.

— Хочешь чаю? — спросил Диану Моран.

Она чуть улыбнулась — бледненько так.

— Хочу, — И уже следуя за ним в гостиную, где имелись круглый стол и диван в белом чехле, спросила: — А вам потом ничего не было?

— За что? — удивился Моран.

— Ну, за тот случай в кафе.

Моран, не оборачиваясь, дернул плечом.

— Ну вот еще! Я после этого дела еще и пилу бесплатно брал. Я же тролль, понимаешь? Садись пока за стол, — он открыл дверь гостиной, — а я принесу чай. Тебе в каких чашках?

— Все равно, — не подумав, ответила Диана.

Моран развернулся к ней всем корпусом. Лицо его запылало гневным румянцем.

— Два варианта, — он показал два пальца. — Или я забываю о том, что только что спрашивал тебя и что ты ляпнула какую-то несусветную чушь, и мы начинаем диалог заново. Так сказать, переписываем эту строчку в нашей дружбе. Или же я немедленно отрываю тебе голову, и вся история получает логичное, хотя и по-своему трагическое завершение.

— Э-э… — сказала Диана.

— Ладно, — милостиво проговорил Моран (но брови его продолжали мрачно сталкиваться над переносицей), — итак, в каких чашках предпочитаете, сударыня?

— Античный стиль, — тотчас потребовала Диана.

— Почему античный? — возмутился Моран.

Диана пожала плечами.

— Гармонирует с моим именем.

— Это с каким еще именем — «Диана»? — Моран фамильярно взял ее за подбородок, придирчиво осмотрел. Бледная кожа, болотные серо-голубые глаза, светлые ресницы и плотные, очень светлые брови. — Диана? — повторил Моран. — Диана?! — почти прокричал он. — Античное имя? Вот оно что! Классицизм среди нас! А фамилия как?

— Ковалева, — слабый румянец на мгновение проглянул на остреньких скулах и тотчас растворился.

— Ну и как, по-твоему, — «Ковалева» античная фамилия? — восторжествовал Моран.

Диана попробовала отбиться:

— У древних греков не было фамилий.

— Зато у римлян были. «Диана» — римское имя. Ты мне голову-то не дури, гражданка Ковалева!

— Признайтесь просто, что у вас нет чашек с античным рисунком, — сказала Диана бесстрашно.

Она сама себе дивилась. Вломилась в квартиру к этому Морану, препирается с ним из-за пустяков. И даже готова поверить в то, что он тролль. Хотя тролли, если припомнить иллюстрации из книжек, совершенно не такие.

— А вот и есть, — огрызнулся Джурич Моран. — Просто я не уверен в том, что они тебе подойдут.

— Подойдут, — заверила Диана.

— Хорошо, — якобы сдался Моран. — А чай ты предпочитаешь какой?

— Горячий. И с сахаром.

— С сахаром? — снова вскипел Моран.

— Что такого? — Диана пожала плечами. — Многие пьют с сахаром.

— Я, например, — сказал Моран. — Я пью с сахаром. Если всех кормить моим сахаром, то никакого сахару не напасешься.

— Ваши трудности меня не волнуют. Мне два кусочка.

Моран мрачно повторил кивок в сторону гостиной, где Диане надлежало ждать, и направился на кухню.

— А тростниковый сахар есть? — в спину ему крикнула Диана.

— Обойдешься свекольным, — пробурчал Моран. — Тростниковый ей. Аристократка. Аристократов на фонарь!

Он скрылся в кухне, и вместе с ним из поля внимания исчезло и его ворчание. Она поняла вдруг, что ей очень нравится на квартире у Морана. И сам Моран ей нравится. С ним было спокойно и понятно. С ним она обретала уверенность. Время и пространство в присутствии Джурича Морана становились осмысленными, и все в мироздании тотчас занимает свои места. Как ожившие оловянные солдатики в мультфильме: только что они валялись в беспорядке на полу, но раздается сигнал деревянной дудки, и крохотные человечки мгновенно преодолевают хаос. Вот они уже выстроились по линейке, впереди капрал с саблей.

Диана уселась на диван. Белый накрахмаленный чехол благодарно хрустнул. Несколько разнокалиберных подушек разной степени примятости были разбросаны по дивану и по полу. Под одной из них обнаружилось «Преступление и наказание» в издании «Школьной библиотеки». Поля книги были исписаны непонятными значками. Приглядевшись, Диана решила, что это санскрит. Или что-то очень на него похожее.

— Если расшифровать мои заметки, можно составить целый философский труд, — объявил Моран, появляясь на пороге гостиной. Судя по всему, он был очень доволен, застав Диану с книгой в руках.

Он прошел в комнату и поставил на стол поднос, нагруженный чашками, чайниками и картонной коробкой, изрядно помятой и сбоку запачканной вареньем.

— Можете сами этим заняться, — предложила Диана, откладывая распухший том и устраиваясь поудобнее. Она сняла и бросила на пол куртку, избавилась от уличной обуви (которую, не дожидаясь требования, сама вышвырнула в раскрытую дверь) и забралась на диван с ногами.

— Ну вот еще, — возмутился Моран. — Это же мое наследие. Хороши были бы великие умы прошлого, если бы они сами, не дожидаясь потомков, работали над собственным наследием! Думай, прежде чем советовать.

Диана вынуждена была признаться, что действительно дала совет, не подумав.

Моран мгновенно повеселел.

— Категорическая капитуляция всегда действует на меня успокоительно, — сообщил он, расставляя чашки.

Они действительно были с античным узором. Темно-синие, с аляповатыми, но в общем-то добросовестными прорисовками «шикарным» золотом: Деметра, амазонка, менада, Орфей… Моран, гордясь, налил в них чай.

— Садись к столу.

— Мне удобней на диване.

— Садись к столу, — повторил Моран. — Еще заляпаешь мне чехлы. Я их сам накрахмалил. Видала? Ручная работа!

— В каком смысле? — прищурилась Диана.

— В том, что я крахмалил их собственными руками! А до этого еще и постирал.

Девушка лениво сползла с дивана и уселась за стол. Взяла чашку — на одной стороне амазонка, на другой — Орфей. Полюбовалась. Моран следил за ней ревниво.

— Ну что, Ковалева? — спросил он. — Подходит тебе античный стиль?

— Вполне, — Диана положила себе два кусочка сахара и размешала. Ложечка тихо позвякивала, в комнате было очень тихо. Так тихо, что, казалось, можно было расслышать, как шуршат на диване туго накрахмаленные чехлы.

И от всего этого — от старомодно обставленной гостиной, от безмолвия старого дома, от собеседника, способного без всяких усилий управляться с любым, даже душевным хаосом, — на Диану снизошел покой. Она глотнула отменно горячего чая, и покой стал абсолютным.

Моран, как выяснилось, прекрасно понимал, что происходит с девушкой. Он молча тянул чай сквозь кусочек сахара, пока тот не растворялся весь, и тогда брал следующий.

— Не хватает ходиков, — вдруг произнесла Диана.

Моран поднял брови и звучно хрупнул рафинадом.

— Ходиков?

— Часиков с маятником и гирями, — пояснила Диана.

— Ну вот еще! — возмутился Моран. — Они ведь стучат.

— Стук таких часов только подчеркивает тишину.

— Глупости. Лучше слушать, как стучит собственное сердце, — Моран протянул руку, оказавшуюся непомерно длинной, и коснулся груди Дианы. — Тук, тук. Слышишь?

Она дернулась, отбрасывая его руку.

— Что вы себе позволяете?

— Ой, — Моран убрал руку. — Э. Извини, я забыл. У самок женщин прикосновение к грудной клетке означает интимную ласку. Поверь, Ковалева, я совершенно не имел такого намерения!

— Удивительно, — сказала Диана, — я почему-то уверена в том, что вы не врете.

— Конечно, не вру! — заверил Моран. — То есть вообще-то я вру, но в данном случае — нет. Самки женщин меня не привлекают.

— А самки троллей? — улыбнулась Диана. Разговор становился чуть-чуть опасным, но тишине это не мешало.

— Если бы ты видела троллих в пору их цветения, — сказал Моран, — у тебя отпали бы всякие сомнения. После троллихи никакая, прошу прощения, бесхвостая особа не может привлекать нормального здорового мужчину. Еще раз прошу прощения.

— Вы прощены, — сказала Диана, смеясь. — На вас невозможно злиться.

— Ты едва ли не единственная, кто так считает, — Моран горестно вздохнул.

— Разве? По-моему, вы милый.

— Ага. Скажи это тем, кто выгнал меня из родного дома.

— Вас выгнали? — поразилась Диана. — В жизни бы не поверила!

— А что я, по-твоему, здесь делаю? — огрызнулся Моран.

— Что?

— Живу в изгнании, вот что! Не можешь отличить изгнанника от аборигена? Куда катится мир!

— Куда надо, туда и катится… — Диане лень было спорить. — А где ваш дом?

— В Калимегдане.

— Это на Тибете?

Моран рассердился:

— Кому ни скажешь — все спрашивают про Тибет. Что это за место такое?

— Ну, оно считается родиной мудрости, что ли. Таинственное такое место. В горах, — объяснила Диана.

— Далеко? — насторожился Моран. — Я бы, может, съездил туда.

На миг несбыточная надежда охватила его. Быть может, Калимегдан, одинаковый в обоих мирах, существует и здесь. Остается только отыскать его…

Он испугался, что Диана угадает его мысли и начнет возражать.

И сумеет убедить его в том, что обратного пути не существует.

— Вообще-то Тибет довольно далеко, — сказала Диана.

— Вот и хорошо, — отрезал Моран. — Не слишком-то мне хотелось куда-то тащиться. Мне и здесь хорошо. Видала, какая у меня квартирка? Загляденье. Между прочим, когда-то принадлежала Алене Ивановне. Я тут все обсчитал и обмерил. Точно тебе говорю.

Он помолчал, наслаждаясь эффектом, который произвел на легковерную Диану это утверждение. Диана даже ахнула.

— Ну надо же!.. А ведь точно!.. Но неужели та самая квартира?

— Однозначно. Ты ведь на «канаве» живешь, для тебя эти места должны быть родными…

— В том-то все и дело, — призналась Диана. — Можно, оказывается, всю жизнь прожить в каком-то месте, и оно не будет для тебя ни родным, ни любимым, вообще никаким. Как будто в общежитии живешь или на съемной квартире. А можно зайти просто в гости, на минутку, к случайному знакомому…

— Между прочим, я — вовсе не случайный знакомый, — перебил Моран. — Это ты напрасно. Со мной никто случайно не знакомится. Если уж ты со мной познакомилась, стало быть, так предначертано и предназначено, и вообще так тому и надлежит быть.

— А со мной? — тихо спросила Диана.

— Что?

— Ну, со мной, — повторила девушка погромче, — со мной люди, по-вашему, как знакомятся, случайно или по велению судьбы?

— Люди? Да понятия не имею! Что ты ко мне привязалась со своими людьми! — возмутился Моран. — Я говорю сейчас о троллях.

Она надула губы.

Ей стало обидно.

Но даже обида эта была гармоничной и не разрушала внутренней тишины, установившейся во вселенной по имени Диана.

— Допила? — спросил вдруг Моран.

Диана подняла на него глаза.

— Ты допила чай? Хватит сидеть и кукситься в чашку, дело есть.

— Я буду пить, а вы рассказывайте. Я не люблю залпом хлебать, — объяснила Диана и потянула к себе коробочку, в которой лежало засохшее и очень мятое пирожное «корзиночка».

— А это будет прилично — когда один говорит, а второй жует? — обеспокоился Моран. — Учти, я забочусь о хороших манерах.

— А как это делают тролли? — улыбнулась Диана.

— Тролли? Да если бы ты видела, как трапезничают тролли, ты не задавала бы таких вопросов! Смотри.

И он вывалил перед ней гору тщательно разобранных и отчищенных ниток.

Диана ошеломленно смотрела то на пряжу, то на Морана. Джурич Моран заметно волновался. Он покусывал губу, порывался встать со стула, разглаживал нитки пальцами.

Наконец Диана выговорила:

— Что это?

— Не узнаешь? — вопросом на вопрос ответил Моран.

— Это пряжа, но…

— Та самая, — с нажимом подтвердил Моран. И опять замолчал, выжидательно глядя на Диану.

— Та самая? — Девушка пожала плечами. — Та, которую я выбросила… да?

Моран кивнул. Вид у него стал торжественный.

— Помнишь тот день? Мы тогда с тобой познакомились.

— Я поссорилась с мамой, — сказала Диана.

Моран разозлился.

Он даже стукнул кулаком по столу:

— При чем тут твоя невежественная мама! В этот день ты повстречала Джурича Морана. Вот что важно. И обычно это — самое важное событие в жизни многих и многих из людского племени. Но не в твоем случае. Ты — уникум, понимаешь? Ты выделяешься даже на общем фоне, потому что в тот день ты сделалась объектом притязаний сразу двух могущественнейших явлений природы. И второе — даже более могущественное, чем первое!

— А какое первое? — спросила Диана, откусывая кусочек от пирожного. Как ни странно, оно было вполне съедобным и даже вкусным, только подсохло.

— Первое — Джурич Моран собственной персоной, ты, глупая курица. А второе и злейшее — безумный дождь. Точнее — безумный снег. Такое случается раз в двести-триста лет. Неужели не заметила?

— У меня не было такой возможности, — фыркнула Диана. Она попыталась обидеться на «глупую курицу», но, что удивительно, и не смогла.

Моран уставился на нее так, словно видел впервые.

— Ну да, — пробормотал он, — учитывая срок жизни… Ну так радуйся! — взревел он. — Радуйся и ликуй! Безумный снегопад, который некогда касался щек Мерлина и Вивианы, дотронулся до тебя.

— Вот почему вы слизывали капли с моих волос, — сказала Диана. — Да?

— Нет, — оборвал Моран. — Просто ощутил необъяснимый приступ сладострастия. Но это быстро прошло. И вообще лишено смысла, поскольку у тебя нет хвоста.

— Маленький есть, — зачем-то сказала Диана. — Как у всех людей. Атавизм.

— А у настоящей троллихи — настоящий хвостик, с кисточкой, — отрезал Моран. — Настоящий хвост, а не атавизм. Поняла?

— Да поняла, поняла… — отмахнулась Диана. — Лучше скажите, для чего вы мне показываете эти нитки?

— Кстати, ты заметила, что я их отчистил?

— Джурич Моран, это просто шерстяные нитки. Их можно купить в любом магазине для рукоделия по цене семьдесят рублей за моток.

— Таких ты больше нигде не найдешь, хоть по тысяче за моток, — сообщил Моран. — А все знаешь, почему?

— Почему? — спросила Диана.

— Потому что они впитали в себя безумный снег.

Воцарилось молчание. И опять Диане почудились ходики: тук-тук-тук. Наверное, она слышала, как стучит сердце Джурича Морана.

— Вы хотите сказать, что эти нитки полежали в луже, вследствие чего и приобрели невероятную ценность? — произнесла наконец Диана.

— Абсолютно точная формулировка, — кивнул Моран.

— Послушайте, не морочьте мне голову. Это просто бессмыслица.

— Дорогая, не надо пользоваться фразами из мыльных опер.

— Между прочим, этими же фразами пользуются в фильмах-катастрофах и фильмах о вторжении инопланетян, — возразила Диана.

Моран налил себе в чашку еще чаю, навалил десять кусков рафинада, яростно размешал и принялся пить. Он даже не столько пил, сколько жевал густую от сахара коричневую жидкость. Потом Моран сказал:

— Между прочим, этих подробностей я не знал. Насчет фильмов о вторжении.

— Лучше расскажите про безумный снег.

— Ну, безумный снег, — сказал Моран как будто через силу. — Ему несколько сотен лет. Он повидал такое, что нам и не снилось! Знаешь битву, в которой слепцы одолели хромцов? Ну, знаменитая такая битва Столетней войны.

Диана молчала. Моран постепенно увлекался:

— О ней много книг написано, со схемами там всякими, кто сидел в засаде и все такое… Ты должна об этом знать, если не совсем невежда. Да об этом все образованные люди знают, и еще фильм-комикс на эту тему сняли…

Лицо Дианы оставалось неподвижным, и она не проронила ни звука.

Моран продолжал монотонным, эпическим тоном:

— Безумный дождь падал на этих людей, но на хромцов его выпало больше. А теперь представь себе, что впитал в себя этот дождь! Сколько отчаяния, глупости и страха! И все это ушло в землю… и отравило несколько подземных источников. И поэтому к этим источникам было устроено паломничество, и люди стекались со всех концов земли, чтобы выпить воды и стать безумными. Многим это удавалось, но с годами безумие иссякало, и вода опять сделалась нормальной. Но влага копилась…

— Вы бредите, — сказала Диана.

— Нет, — ответил Моран просто. — Это был безумный снег. Точка.

Диана положила ладонь на цветные нити.

— И что вы хотите от меня и от этой пряжи?

* * *

Моран сам не ожидал, что расскажет ей все. В принципе, он не боялся открывать о себе правду. Не все, конечно, выдерживали эту правду. Некоторые пугались или считали его выдумщиком. Но эта худенькая девочка, старшеклассница, не испугалась и выдумщиком его не сочла. Наоборот, выслушала чрезвычайно внимательно.

Едва он начал говорить, как она дожевала пирожное, обтерла рот и забралась обратно на диван. Уселась, поджав под себя ноги. Можно подумать, она всегда обитала в этом доме, на этом диване. Аж завидки берут — как ей сейчас хорошо и уютно.

Вернувшись мыслями в прошлое, Моран не на шутку разволновался. Принялся расхаживать по комнате, размахивать руками. Подробности сами собой всплывали в его памяти, и он, для пущей наглядности, представлял Диане всю свою историю в лицах. Когда он изображал других персонажей, он приседал, если те были малы ростом, или забирался на стул с ногами, если те по какой-либо причине были очень высоки. Он изменял голос, то пищал, то говорил басом, — словом, разыграл целое представление.

И Диана постепенно заражалась его памятью. Она пропитывалась мыслями о Калимегдане, как цветные нитки — влагой безумного снега. Она въяве начинала видеть эти белые башни и ощущать тоску по ним.

— Теперь ты понимаешь, что я должен туда возвратиться? — Моран не закончил, а оборвал повествование.

Диана вздрогнула, как будто ее разбудили.

— Да, — проговорила она медленно. — Это я понимаю…

Она подняла с пола плоскую подушку и принялась рассеянно теребить ее. Моран терпеливо ждал, пока она скажет еще что-нибудь. Капли пота застыли на лбу тролля, он тяжело дышал и при каждом выдохе окутывал Диану резким звериным духом.

Диана вскинула на него глаза.

— Вы чего-то ждете от меня? — спросила она.

Моран быстро, страстно кивнул и снова замер, нависая над девичьей макушкой.

— Чего? — опять спросила Диана.

— Ну… — сказал Моран. — Решения.

— Решения?

— Решения мне помочь, — пояснил он.

Она прижала подушку к груди.

— Но как я могу вам помочь, Моран Джурич? — удивилась Диана. — Я просто девочка. Школьница.

— Ты умеешь делать гобелены, — возразил Джурич Моран.

* * *

В строгом смысле слова это были совсем не гобелены. Просто вышивка. Диана не могла назвать по имени чувство, которое заставляло ее часами сидеть над картиной из ниток.

Ей просто нравилось это делать. Нравилось куда больше, чем готовиться к экзаменам по истории и русскому.

— Возможно, это взаимосвязанные вещи, — заметил Моран, когда она поделилась с ним. — Когда нужно делать что-то одно, всегда возникает страстное желание делать нечто совершенно другое. И не обязательно противозаконное, кстати. Просто другое. В данный момент абсолютно ненужное.

— Вот и мама моя все о том же, — вставила Диана.

— Мама? — возмутился Моран. — Не вздумай приписывать мне отцовские чувства! Я их полностью лишен.

— Вы уж совсем глупости-то не говорите, — попросила Диана и прибавила: — Стыдно.

— Кому? — осведомился Моран. — Мне? Мне вообще не бывает стыдно.

— Вы уверены? — Диана подняла брови.

— Иногда я смущаюсь, — гордо сообщил Моран, — но не стыжусь никогда.

План Морана — в изложении Морана — был чрезвычайно прост: Диана создает масштабное вышитое полотно, используя безумные нити. «Ты будешь трудиться день и ночь, не разгибая спины, — с упоением излагал он, — ты пожертвуешь молодостью и гипотетической карьерой ради того, чтобы складывать нитку к нитке и таким образом создавать, медленно, шаг за шагом, непревзойденный шедевр. Это будет гигантская картина, на которой, как живые, встанут леса, и горы, и башни, и всадники на конях, и всадницы на единорогах. Все они будут исполнены с чрезвычайным мастерством, так что зритель даже не поймет, живые они или вышитые. И не только какой-то там мерзкий любопытствующий зритель, зевака-корявая-рожа, — о нет, само мироздание будет обмануто этой картиной! И ты, горбатая, полуслепая, с узловатыми пальцами, наконец узришь свой труд во всей красе… То есть, узреть-то ты его не сможешь из-за развившейся близорукости… Но, по крайней мере, будешь знать, что другие его узрели. И возрадуется сердце в чахоточной груди твоей».

— Роскошно, — сказала Диана, когда Моран наконец умолк. — Перспективы ошеломляют. Ну, и для чего все эти жертвы?

— Разве ты не слушала? — удивился он. — Ты ведь не обычными нитками воспользуешься, а этими.

Он сделал широкий торжественный жест в сторону пряжи.

— Это будет не просто вышитая картина, но окно в Истинный Мир. И я смогу наконец вернуться домой.

Глава третья

Наблюдая за убийственными метаморфозами, которые претерпевал его рисунок, Джурич Моран едва не рыдал. Большой лист ватмана был разложен на полу гостиной. Моран стоял со включенной лампой и направлял свет на ватман, а девушка перемещалась на четвереньках по листу с карандашом в одной руке и старательной резинкой — в другой. Когда она уничтожала очередную подробность, Моран вскрикивал, точно его кололи булавкой.

— Но ведь это важно! — протестовал он. — Браслет на левой руке воина означает, что он доблестно сражался и получил дары от сеньора.

— Слишком мелко, не получится, — флегматично отвечала Диана.

Когда она несколькими уверенными движениями ластика буквально смела с лица земли пять крохотных фэйри, танцевавших на листьях гигантского дуба, Моран поставил лампу на стол и отвернулся.

— Спасибо, — сказала Диана, не поднимая к нему головы. Она прикусила губу, внимательно изучая рисунок и высматривая, каким еще образом можно было бы его испортить.

— За что спасибо? — осведомился Моран сквозь зубы. Он явно был задет.

— За то, что перестал наконец гонять свет взад-вперед. У меня в глазах рябило.

Моран поскорее снова схватил лампу. Диана наконец повернулась к нему:

— Что?

— Ты все убиваешь, — сказал Моран. — И это не почтенный деструкт, если ты вздумаешь мне возражать. Обыкновеннейшая лень. Да, я произнес именно это слово! — прибавил он предостерегающе. — Тебе неохота возиться с деталями. Зачем ты превратила крону дерева в какое-то облако? Я потратил три дня, вырисовывая каждый листик в отдельности. Да будет тебе известно, у деревьев нет двух одинаковых листов. Везде какие-нибудь да отличия. И я строго следил за тем, чтобы соблюдать этот закон. Но тут приходишь ты со своей стирательной резинкой…

— Кстати, мне нужна еще одна, эта закончилась, — перебила Диана.

Моран взял со стола резинку и бросил в Диану.

К его удивлению, девушка довольно ловко поймала ее на лету.

— Спасибо. Продолжайте, я внимательно слушаю. Мне очень интересно про листья на деревьях.

— Ты стерла их! — сказал Моран.

— Ну, это-то мне известно.

— Зачем?

— А это вам известно. Чтобы вышить все эти детали, мне потребуется лет десять.

— Я могу подождать, — объявил Моран.

— Зато я не могу.

Моран вздохнул.

— Я думал, ты мастерица… Я думал, ты хочешь…

— Да, да, стать горбатой и полуслепой, — перебила Диана. — Нет уж, Джурич Моран. Я потрачу на эту работу ровно столько времени, сколько сочту нужным. И вы мне здесь не указ.

— Почему? — осведомился он.

— Потому что вы — клиент.

Моран призадумался.

— Для туроператора вдруг превратиться в клиента — это совершенно новый опыт, — признался он наконец.

— Вот и хорошо, — бесстрастно объявила Диана, ликвидируя сложные складки на платье дамы-всадницы. — Вы должны расширять свой кругозор. Это в любом случае будет полезно… Нужно купить ткань. Выберите красивую. Какое-нибудь белое полотно.

— Это обязательно? Белое? — спросил Моран. — У меня есть… погоди-ка.

Он бухнул лампу на стол и поскакал в кухню. Диана смахнула щеткой с ватмана катышки и встала, рассматривая рисунок с высоты.

Вернулся Моран с дерюгой, источающей острый запах подгнившей картошки. Внизу на дерюге имелся большой черный штамп какой-то овощебазы.

— Такое подойдет? — Моран с торжеством встряхнул дерюгу. Посыпались крохотные колючие корпускулы.

— Ни в коем случае, — сказала Диана спокойно. — Унесите это и никогда больше не приносите. И не вспоминайте при мне об этом предмете. Нужно хорошее плотное белое полотно.

— Но ведь вышивка покроет всю ткань, — пытался было настаивать Моран. Он осматривал мешок из-под картошки с таким видом, словно видел его впервые. — Отменно плотная и прочная ткань. Выдержала суровую зиму. И пятнышко плесени, по-моему, только одно, вот здесь, сбоку — его и не видно…

Диана подошла к Морану вплотную. Дерюга разделяла их, как ежевичные заросли.

— Джурич Моран, — сказала Диана медленно, — оставьте этот предмет на тот случай, если вам потребуется власяница для умерщвления плоти. Вышивка не покроет всю ткань. Я обведу рисунок только по контуру.

Моран задохнулся, лицо его сделалось темно-багровым. Он перестал дышать минуты на две, и глаза его разгорались все ярче и ярче.

Но Диана не убоялась их зеленого пламени. Глядя на Морана снизу вверх, она преспокойно объявила:

— Ниток не хватит.

И клиент сник.

Клиент сделал вдох — первый за сравнительно долгое время, отпустил с лица багрянец, потушил бешеные взоры. Клиент обмяк и свесил голову. И потащился клиент на кухню с таким видом, будто между лопатками у него торчала вражеская стрела.

Когда Моран вернулся, он сказал:

— Знаешь что? Имя «Диана» тебе явно не подходит. Я буду называть тебя Деянирой.

— Почему? — удивилась девушка.

— Во-первых, потому что для тебя начинается новая жизнь, — объяснил Моран. — А новую жизнь принято отмечать новым именем. Более осмысленным, нежели то, которым по неразумию наградили тебя родители. А Деянира, подобно тебе, была чрезвычайно ядовитой особой. Ты знаешь, что от ее плевка в пустыне издох василиск?

— По-моему, — сказала Диана, — опасной для жизни была не сама Деянира, а плащ, пропитанный ядом.

— Это только по-твоему, — фыркнул Моран. — Я уже устал от твоих возражений. Почему я все время должен что-то тебе объяснять и доказывать? У меня никогда в жизни не было таких утомительных друзей. Я буду называть тебя Деянирой, потому что ты ядовитая. Точка.

— Запятая, — тотчас отозвалась Диана. — До точки мы еще не добрались. Что это за история с василиском?

— Что тебе в ней не нравится?

— В греческой мифологии ничего не говорится о том, что Деянира убила василиска.

— Да просто эта ваша мифология заканчивается на смерти Геракла. А василиска Деянира извела потом, когда с Гераклом покончила. В манере людей все заканчивать смертью главного персонажа заключается очень большая ошибка. Потому что смертью ничто не заканчивается, даже мифология. И об этом следовало бы помнить… К тому же общей ядовитостью твое сходство с Деянирой не исчерпывается, — прибавил Моран. — Ведь ты будешь заниматься изготовлением покрывала.

— Гобелена, — поправила Диана. — Только это не гобелен, а просто вышивка.

— Не имеет значения. Нечто декоративно-тряпичное. Не притворяйся, будто не понимаешь общего смысла.

— Деянира не ткала никакого покрывала, — сказала Диана. — Она лишь пропитала его ядом. Уже готовое.

— Прелестно! — скривился Моран. — А кто же тогда ткал?

— Пенелопа.

Моран посмотрел на нее так, что она почувствовала себя исключительной дурочкой.

— И что, — медленно проговорил Джурич Моран, — ты предпочла бы называться Пенелопой?

Диана пожала плечами. Она находила разговор абсолютно бессмысленным и уже начинала скучать.

— В имени «Пенелопа» есть что-то от «лопать» и вообще от еды, — сказал Моран. — Тебе это не подходит. При взгляде на тебя о еде думаешь в последнюю очередь. «Деянира» для таких, как ты, — в самый раз. И больше не возражай мне.

* * *

Исчезновение Джурича Морана прошло для Истинного Мира почти незамеченным. Вселенная, породившая Морана, отнюдь не рухнула после его ухода. Нельзя, впрочем, утверждать и обратного: изгнание тролля из Мастеров, лучшего и наиболее склочного, вовсе не привело к мгновенному расцвету искусств, ремесел, науки и торговли, не говоря уж об улучшении геополитической ситуации. Ситуация неуклонно продолжала ухудшаться.

Пришла в движение Серая Граница, отделявшая мир эльфов — мир, чью ночь озаряет одна-единственная луна, — от мира троллей, где по ночам пылают две луны и вообще многое выглядит совершенно иначе. Люди, следует отдать должное этому цепкому племени, выживают в обоих мирах без всякого физического ущерба для себя. Но все же принято считать, что эльфийская сторона мироздания лучше приспособлена для жизни людей.

Серая Граница смещалась очень медленно, однако неуклонно и всегда только в одну сторону. Двухлунный троллиный мир постоянно расширялся, в то время как эльфийский старел и сокращался в размерах. Очевидно, это было нехорошо. Очевидно также, что какую-то роль в нарушении изначального равновесия сыграли созданные Мораном артефакты. Разбросанные по всей вселенной, они то и дело активизировались и вносили сумятицу и хаос в установленный порядок вещей.

«Равновесие! — думал Моран, когда позволял себе вернуться мыслями к Истинному Миру. — Одна из самых больших глупостей в теологии и геополитике. Не существует никакого равновесия. Никто, например, из разумных существ не станет утверждать, будто возможен паритет добра и зла. Более того, лично мне вообще трудно представить себе эти абстракции. Ну, зло. Считается, что в физическом воплощении это тролли. Еще одно идиотское заблуждение. Тролли — не зло. Равновесия нет. Есть только здоровая конкуренция. А поскольку справедливости тоже не существует, то лично я намерен подыгрывать троллям».

Впрочем, из дома старухи-процентщицы на Екатерининском канале было весьма затруднительно подыгрывать какой-либо из противоборствующих сторон. Поэтому Моран старался изгонять из своей шальной головы какие-либо соображения насчет Серой Границы, едва только они туда забредали.

Вдоль всего туманного рубежа в Истинном Мире стояли пограничные замки, гарнизоны которых — эльфы и люди — готовы были встретить первый удар троллиных армий. До сих пор, впрочем, серьезных прорывов границы не происходило: тролли были разобщены, не имели сильного вождя. Если и устраивали набеги, то весьма беспорядочные. Небольшие троллиные отряды легко обращались в бегство и вообще, как казалось, скорее озорничали, нежели следовали какой-либо стратегии.

Жизнь в пограничных замках была опасной и скучной, как в любом гарнизоне. Время от времени она оживлялась каким-нибудь происшествием, а потом все опять возвращаюсь к монотонной череде караулов и дозоров.

Трудно было понять, каким образом это незатейливое бытие сумело взрастить такого человека, как Геранн — владелец одного из небольших замков, а также лежащей поблизости деревни.

Крупный, смешливый, Геранн как будто обладал способностью расширять пространство вокруг себя. Рядом с ним начинало казаться, будто не в тесном помещении ты находишься, а в огромном зале, где вольно гремит голос и можно, без опасения оцарапать стены, раскинуть руки, держа в каждой по мечу.

Полной противоположностью Геранну казался его брат Броэрек — человек почти незаметный. Не родной брат, единокровный. Незаконнорожденный. Человек-тень, всегда немного грустный, он уступал своему брату и господину во всем: и в росте, и в голосе, и в удачливости.

Однако сравнение с Солнцем и Луной в отношении этих двоих определенно захромало бы на обе ноги. Луна, как известно (во всяком случае, известно в Санкт-Петербурге и даже на Екатерининском канале), светит отраженным светом, а не будь Солнца — не светилась бы вовсе. Так вот, Броэрек отнюдь не отраженным светом светил, но своим собственным, только очень слабеньким. И уместнее было бы сравнить его не с Луной, но с другим Солнцем, весьма и весьма отдаленным, но все-таки самостоятельным.

Впрочем, Броэрек редко вызывал у кого-либо интерес. И уж точно — никогда не представлялся кому-либо настолько значительным, чтобы задумываться о свойствах его натуры. Разве что Деянире; но это произошло позднее.

В замке Геранна помнили Джурича Морана. В разгар летних праздников, когда солнце выше всего стояло на небе, а молодые женщины, независимо от сословия и расы, начинали плести венки, в замок явился странник в ужасном рубище. Перед ним бежало, колыхаясь, море насекомых. Их плоские красные спинки суетливо покачивались на тоненьких ножках. По пятам за странником гнались косматые грызуны, покрытые темно-бурой шерстью. Их желтые зубы яростно клацали, а голые хвосты стучали по камням: хлоп, хлоп, хлоп. Он же шагал посреди гадких тварей размеренно и спокойно, вскинув голову к солнцу. Мягкий свет близкого вечера бережно прикасался к чертам незнакомца и нарочно приукрашал их: длинный острый нос выглядел горделивым, аристократическим, складка узкого рта придавала лицу умудренный вид. И только дьявольского зеленого огня в его глазах не мог притушить задумчивый вечер, наступивший после веселого дня.

Чужак был облачен, как уже говорилось, в нищенскую одежду, и вот она-то, можно сказать, и выдала его истинное положение. Потому что бывают нищие, обласканные солнцем. Встречаются нищие, от которых убегают насекомые и которых преследуют грызуны. Но никто и никогда не видел нищего, которому рубище пошили бы на заказ.

А именно такая одежда — и сомнений в этом не возникало, — облачала, обличая, Джурича Морана. Ткань из крупных мягких нитей была сделана лучшими мастерицами Гобихона. Мешковатый покрой и тщательно выверенная длина — такая, что подол затрагивает ступни, — придавали балахону сходство с одеянием великого мудреца из сказки о придворной жизни несуществующего королевства. Именно так изображаются там волшебные советники юного принца, — образ, с детства знакомый каждому обитателю замка, каждому горожанину и даже многим из крестьян.

Ну, а заплаты и прорехи располагались в весьма живописном порядке. Если смотреть издалека, то заметно было, что они складываются в красивый ромбический узор.

Остановившись у ворот замка Джурич Моран закричал:

— Эй, вы, бездельники! Пока вы пялитесь на Серую Границу и ничего не делаете, Серая Граница смотрит на вас!

Насекомые и грызуны под ногами Морана смешались и теперь колыхались общей массой, не смея отойти от своего повелителя.

— Вы что, оглохли? — надрывался Моран у ворот. — Впустите меня! Подайте мне милостыню! Выньте насекомых из моей головы, отберите мой обед у грызунов, спасите меня от голода, холода, лишений и прочих неудобств!

Скоро на стене появился Броэрек.

— Джурич Моран, — сказал он, — мой брат и господин приглашает тебя войти.

— Какой Джурич? — заголосил нищий. — Откуда еще Моран? Я, кажется, объяснят тебе, дурья башка, что ты должен делать! Вынь насекомых из моих бедных кудрей…

— Послушай-ка, Моран, — засмеялся Броэрек негромко, — но ведь в твоих волосах нет насекомых.

— Конечно, нет, — охотно признал Моран. — Они вот здесь, внизу. Дурак бы я был, если бы согласился таскать их на своей голове. Пусть бегают ножками, если им уж так охота побыть в моем обществе.

— Заставь их исчезнуть, — попросил Броэрек. — Тебя они послушают, но мой брат боится, что к прочим обитателям замка они отнесутся менее снисходительно.

— Снисходительно? — взревел Моран. — Да кто учил тебя выбирать выражения? Насекомые не смеют проявлять снисхождение, ибо это не в их природе.

— Пусть исчезнут, — твердо повторил Броэрек.

Моран прищурился.

— Это твое окончательное слово?

— Да, — сказал Броэрек.

Моран топнул ногой, и насекомые пропали. Но грызуны никуда не исчезли.

— Теперь я могу наконец войти и получить все то милосердие, которое мне причитается по праву бездомного, безродного и голодного нищего? — осведомился Моран.

— Нет, — отозвался Броэрек. — Остаются еще эти твари.

Моран посмотрел себе под ноги. Зверьки покусывали подол балахона, задевали его хвостами, пищали, толкались.

— А чем тебе не угодили бедные животные, у которых одна только утеха — отобрать у несчастного странника последнюю кроху из его обеда? — поинтересовался Моран и нахмурился пуще прежнего.

— Просто уничтожь их.

— Ну вот еще! Ты только что заставил меня избавиться от насекомых, а ведь они представляли собой важнейший атрибут моей неутешительной жизни.

— А теперь настал черед животных.

— Ни за что! — решительно возразил Моран. — Какой же теперь из меня выйдет нищий, если мерзкие твари перестанут копошиться вокруг меня и отбирать мою еду?

— Да из тебя и так никаковский нищий, — засмеялся Броэрек.

Моран хлопнул в ладоши, и зверьки исчезли.

— Ну вот, теперь ты отобрал у меня все, чем я владел до сих пор, — горестно объявил Моран. — Надеюсь, мне позволено будет оставить себе хотя бы рубище.

— Входи, Моран, — Броэрек поклонился, — мой брат и господин будет рад тебя видеть.

Джурич Моран вплыл в ворота и задержался лишь для того, чтобы наорать на стражников:

— Милостыню давай! Жадная скотина! Что там в тебя в бурдючке? Осталось пойло? Давай сюда! Все выхлебал — у, скотина!..

Швырнув пустой бурдючок в стражника, Моран направился прямиком к Геранну. Тот выслушивал доклад об очередном троллином набеге и явно был не в духе. Моран раскрыл дверь ногой и предстал перед Геранном — босой, с узловатым посохом в руке, в причудливом своем одеянии.

Геранн и еще двое — солдаты, вернувшиеся из дозора, — прервали разговор на полуслове и воззрились на неожиданного визитера. Владелец замка не привык к бесцеремонным вторжениям. У него не было обыкновения выставлять стражу у своих покоев — «не такая уж я важная птица», говорил он, — однако в тех случаях, когда Геранн был занят важным разговором, тревожить его никто не решался.

— Чем ты занят? — загремел Моран.

Геранн уже поднялся из-за стола и шел к нему.

— А ну, пошел отсюда вон, — сказал владелец замка.

Моран уперся.

— Да ты… Ты понимаешь, кто перед тобой?

— Да, — сказал Геранн. — Вон отсюда.

— Крутом кипят праздники, а бедного нищего гонят взашей! Вот она, людская справедливость!.. — горестно возопил Моран.

— Джурич Моран, отряд из пяти всадников видели к востоку от моей деревни, — сказал Геранн. — Я не расположен играть в твои игры.

— Почему? — удивился Моран.

Геранн вскипел: Джурич Моран все-таки отвлек на себя его внимание и втянул в свою игру.

— Потому, — отрезал он. — Уйди. Сходи на кухню, напугай кухарку, отбери у нее ростбиф.

Моран молча посмотрел на Геранна и по его лицу понял: кухарку в этом замке не напугает и армия разъяренных троллей, а уж отобрать у нее кусок, если тебе этот кусок не полагается, — занятие еще более безнадежное, чем сватовство к эльфийской деве.

— Лицемер, — процедил наконец Моран сквозь зубы и уселся на хозяйское место. — Да я и не голоден. Давай, рассказывай, что случилось.

И Геранн, наклоняясь через Мораново плечо над разложенной на столе картой, послушно рассказал про троллиный отряд, про разоренную охотничью сторожку, про «трофеи» — прибитые к деревьям кабаньи головы, найденные неподалеку.

— Да, — сказал Моран, услышав о «трофеях», — это тролли. — Он повернулся к Геранну. — И что ты намерен предпринять?

Геранн пожал плечами.

— Вооружу крестьян, отправлю в деревню солдат.

— Ты с ума сошел! — возмутился Моран. — Раз в году бывает праздник солнцестояния, девки все будут в венках голые в воде плескаться, можно будет венки пожевать…

— Пожевать? — вырвалось у одного из солдат, присутствовавших при этой сцене.

Моран тотчас вперил в него пронзительный взор.

— Этот изверг, этот душитель свободы никогда не позволял тебе, бедненький, пожевать веночек на голове у придворной дамы? — горестно воскликнул Джурич Моран. — Куда катится мир! Выросло целое поколение солдат, которым и неведомо, сколь сладки цветы, если откусывать их с венка вместе с девичьими волосами.

На лице солдата последовательно изобразились недоумение, брезгливость, ужас.

— Джурич Моран, ты — тролль, — сказал Геранн. — Не смущай моих людей.

Моран величественно поднялся:

— Я тролль из Высших, я — Мастер, — провозгласил он. — Но — тролль, — прибавил он зловещим тоном. — Против правды не попрешь, против истины — тем более. Однако сейчас это не имеет значения. Что будем делать с троллиным набегом? Это так не вовремя!

— Вооружим крестьян, отправим солдат в деревню, — повторил Геранн.

— А когда разобьем врага, устроим на радостях оргию! — сказал Моран и задумчиво пожевал губу. — Это реально, — произнес он наконец с просветлевшим взглядом. — Геранн! Пусть твои холопы меня переоденут. Тебе не стыдно, что твой гость, как последний нищий, расхаживает по твоему замку в этих жалких отрепьях?

* * *

В тот же вечер Броэрек отправился в деревню, но не верхом, а на телеге; он вез луки, стрелы, дротики. Многие крестьянские парни промышляли еще и охотой и умели стрелять и метать копье; к тому же жизнь у границы приучила их к обращению с оружием. Но хороших стрел всегда не хватало.

Несколькими часами раньше небольшой отряд под предводительством Хамурабида выехал из замка. Хамурабид — рослый, красивый, с копной темно-рыжих волос и синими глазами, — был родом из той самой деревни. С детства он думал только об одном: стать воином, служить в замке, быть как можно ближе к Геранну. Когда Геранн, в те годы четырнадцатилетний подросток, проезжал через деревню, семилетний Хамурабид смотрел на него с обожанием и думал: вот мой будущий командир, мой господин, тот, кто сделает меня свободным от труда, холеным, всеми любимым.

В пятнадцать лет Хамурабид ушел в замок и был принят на службу, в двадцать три возглавлял десяток солдат и уже не за горами был день, когда ему доверят сотню.

Он был свободен от труда — во всяком случае, от бессмысленного крестьянского труда, в котором никогда не видел ничего хорошего. Он сделался холеным — если не считать мозолей на руках, но то были почтенные ратные мозоли. Его кожа оставалась белой, как молоко, и гладкой, потому что он всегда очень хорошо питался, а заботы не рассекали его лба морщинами. Хамурабида любили товарищи — потому что он был храбр и любил посмеяться, Хамурабида любил его господин — потому, что на него всегда можно было положиться, и женщины его тоже любили, потому что он был с ними щедр и ласков.

Когда Хамурабид уезжал из замка, Джурич Моран стоял у ворот и наблюдал за ним. Моран уже переоделся, теперь на нем была обычная одежда воина, только без кольчуги и шлема. Моран заложил пальцы за широкий кожаный пояс с простыми бляшками без узоров, он преступал с ноги на ногу, ворчал себе под нос, усиленно моргал и гримасничал. Но стоило Морану увидеть Хамурабида, как он замер с полураскрытым ртом, а потом вдруг закричал:

— Эй, рыжий! Куда это ты так разоделся?

Хамурабид слегка покраснел. Он носил перья и кисею на гребне шлема — простительная, как считалось, слабость для такого красивого и повсеместно любимого парня.

Ничего не ответив Морану, Хамурабид развернул коня и выехал из ворот замка. Броэрек в это время следил за погрузкой оружия на телегу и вполголоса распоряжался: это туда, то сюда. Когда Моран на свой, троллиный, лад желал Хамурабиду доброго пути, Броэрек вдруг замер на месте и глянул в ту сторону, но затем опять вернулся к своему занятию.

Отъезд Броэрека прошел почти незаметно. Геранн, правда, хотел, чтобы брат переночевал в замке и выехал на рассвете, но Броэрек отказался.

— Нападение может произойти и ночью, — возразил он. — Чем раньше я доставлю туда оружие, тем лучше.

— Что ж, — вздохнул Геранн. — Дорога тебе знакома, не заблудишься. Поезжай, только будь осторожен.

Броэрек мимолетно улыбнулся и забрался на телегу.

Моран и его проводил. Он вообще целый день, до наступления полной темноты, слонялся по замку, везде путался под ногами, лез с советами и вопросами, уточнял общеизвестное, требовал, чтобы к нему прислушивались, всех отвлекал, а когда от него пытались отделаться, грозил ужасными проклятьями. В конце концов Геранн попытался его урезонить:

— Джурич Моран, не хочешь ли ты и сам отдохнуть и дать моим людям хоть малый покой?

— Почему? — взъелся Моран. — Мало того, что меня лишили моих атрибутов несчастного нищего, так теперь отбирают последнее.

— Что именно? — осведомился Геранн.

— Вам ведь грозит опасность? — сказал Моран. — Вторжение? Так?

— Опасность есть, но я не думаю, чтобы она была так уж велика… — возразил Геранн. — Небольшой отряд троллей. Обычно они сразу отступают, едва лишь почувствуют отпор.

— Ага, — возликовал Моран, — значит, ты это признаешь! Опасность существует! А пока вы там дадите им отпор, они успеют пограбить, порезать, сожрать пару-другую печеней, — живая печень ощутимо вкуснее мертвой, я консультировался, — и изнасиловать всех молодых женщин. Рождение гибридов всегда нежелательно, если хочешь знать. Тебе нужны в твоей деревне гибриды?

— Великое небо, Моран, угомонись! — зарычал Геранн, теряя остатки терпения.

— Не угомонюсь! — заявил Моран. — Я мудрец и Мастер. Все мудрецы в минуту опасности остаются со своим народом и путаются у людей под ногами. Ты хроники почитай! Я читал. Я глубоко изучал вопрос. Ни одна битва не обходилась без такого персонажа. Мое дело — провожать воинов, пророчествовать, предсказывать неслыханные беды, давать ненужные советы, вызывать на себя всеобщее недовольство — но в конце концов спасти всех.

— Каким образом? — поинтересовался Геранн, надеясь, что голос его звучит ехидно.

— Случайно, — тотчас ответил Моран. — Например, спустив тетиву катапульты и непреднамеренным выстрелом убив вражеского предводителя.

— Ты рассчитываешь на подобную случайность?

— Разумеется! — кивнул Моран. — И тебе я бы посоветовал делать то же самое. Потому что закономерных побед не бывает. Любая победа — лишь стечение обстоятельств, а россказни о великих полководцах — полная чушь. Я изучал вопрос. Не завезли оружие, кончилась вода — и все, весь гарнизон передох как миленький. Во главе с гениальным полководцем. Сто раз уже было.

— Джурич Моран, — сказал Геранн, дослушавший эту тираду до конца. — Ты не будешь пророчествовать. Ты не будешь никого убивать случайным выстрелом. Ты не станешь путаться под ногами и изрекать пророчества. Иначе я повешу тебя на стене.

— Учти, я почти бессмертен, так что это не поможет, — предупредил Моран.

— Еще как поможет. Будешь корчиться в муках. Очень долго.

— Хорошо, — Моран внезапно стал покладистым. — Провожу Броэрека и лягу спать. Ладно?

— А сразу лечь спать не хочешь?

— Нет.

— Разве ты не устал?

— Долг превыше всего. Я провожу Броэрека. Спать — потом. Кстати, пусть красивая женщина принесет мне в постель горячего молока. Я люблю в глиняной кружке, как для пива. Только девчонок не присылай, мне нравятся зрелые женщины. Потолще.

Выговорив себе все эти привилегии, Моран опять засел у ворот. И когда Броэрек протарахтел на своей телеге, Моран сказал ему в спину:

— Хорошее время — ночь. Ты не видишь троллей, а тролли не видят тебя. И даже Серая Граница на короткое время закрывает все свои глаза, а их у нее тысяча.

Броэрек шевельнул лопатками. Моран не сомневался в том, что единокровный брат Геранна отлично расслышал каждое слово.

И Джурич Моран, весьма довольный собой, отправился спать.

* * *

Телега вернулась к середине следующего дня. Моран провалялся в постели до гонга, созывающего на обед. Он отлично понимал: Геранн распорядился не будить и ни в коем случае никак не тревожить гостя. Пусть отдыхает. Он так утомился, бедняжка. Он нуждается в хорошем сне. Без сновидений. Желательно. Так что уж тихо, тихонько. Мимо его двери вообще лучше не ходить. Иначе этот засранец опять начнет повсюду таскаться и совать свой длинный нос во все щели. А поди прищеми его — того и гляди устроит какую-нибудь пакость.

— Джурич Моран — волшебник? — спросил солдат, служивший в замке первый год, а до того живший на выселках, где разводили пчел.

— Волшебников не существует, — объяснили ему. — Джурич Моран — Мастер.

— Но то, что он делает, — волшебство? — стоял на своем солдатик.

— Волшебники колдуют, — был ответ, — а Джурич Моран просто такой, как он есть. И его лучше не беспокоить.

Но даже острое нежелание Геранна видеть Джурича Морана бодрствующим не могло отменить гонга на обед.

И Моран проснулся. Он осмотрел комнату, небольшую, по ухоженную и с широким окном. Он осмотрел свою кропать: матрас набит свежей соломой, покрывало мягкое, одеяло легкое, в ногах — таз с водой для умывания, в головах — погасшая свеча. Балдахина вот нет. Безобразие. Завели обычай — спать без балдахина. В Калимегдане — везде балдахины. Нужно будет сделать Геранну замечание.

При мысли об этом Моран замычал от удовольствия. Он представил себе, как Геранн аж трясется, думая о том, что назойливый гость вот-вот появится во дворе замка. Что ж, незачем оттягивать неизбежное.

И Моран, небрежно умывшись, быстро спустился во двор.

Вот тогда в ворота и въехала телега. Броэрек, управлявший лошадью, был так мал, сер и незаметен, что его и вправду в первые минуты никто не заметил; общее внимание было приковано к тому, что лежало на телеге.

Хамурабид был великолепнее обычного: рыжие волосы рассыпались волнами, в синих глазах застыла печаль, рот слегка приоткрылся, обнажая белоснежные зубы. Что-то женственное проступило в облике молодого человека, особенно — в его нежных расслабленных губах и в стыдливом жесте руки, лежащей на груди. Между растопыренными пальцами в коричневой корке торчала стрела.

Броэрек остановил лошадь, спрыгнул с телеги. Геранн широким шагом уже шел через двор навстречу несчастью.

Он наклонился над убитым, несколько секунд рассматривал его, затем выпрямился и встретился глазами с братом.

— Тролли, — сказал Броэрек тихо и очень спокойно.

Геранн тронул стрелу.

— Вижу, — бросил он. — Как это случилось?

— Наверное, отъехал от отряда и нарвался на троллей.

— Он был еще жив, когда ты нашел его?

— Да, — ответил Броэрек, не моргнув глазом. — Он умер у меня на руках.

— Он говорил — сколько их было, троллей? — продолжал спрашивать Геранн.

— Пятеро, — все так же спокойно ответил Броэрек.

Геранн задал еще несколько вопросов, потом отдал несколько распоряжений и вернулся к себе. Трапеза скомкалась, все ели быстро и без аппетита, просто из чувства долга — чтобы поддерживать в себе силы и не сплоховать при вражеской атаке.

Один только Моран Джурич уминал от души и доел все недоеденные порции. На него смотрели с осуждением, но ни одного слова не произнесли. А Моран, возможно, утомившись после вчерашней активности, тоже никого не задирал.

К похоронам Хамурабида готовились недолго: под стенами замка разложили костер и запалили его под телом воина сразу же после того, как зашло солнце. Пламя ревело, огромное, праздничное, оно не столько пожирало и угрожало, сколько просто стремилось продлить закат — наполнить горизонт светом. И рыжеволосый Хамурабид сам стал частью этого последнего в своей жизни заката.

Моран Джурич стоял в стороне от остальных. Он хотел вместить в свой взор сразу всех обитателей замка, а не только тех, кто окажется к нему ближе всех. И согласно своему желанию видел их всех, стоящих неподвижно, выпрямившись, без страха глядящих в глаза последнему акту смерти, — Геранна, разгневанного тем, что у него отняли человека, Броэрека, грустного и спокойного, солдат из десятка Хамурабида, откровенно горюющих по хорошему начальнику, других воинов гарнизона, готовых к немедленному мщению. И Хамурабида он тоже различал сквозь поедающий его погребальный огонь. Удивленного, до сих пор не верящего.

— А придется тебе поверить, дружок, — прошептал Джурич Моран.

После похорон все задержались еще ненадолго — выпить последнюю чашу вина; затем все разошлись. Только Моран еще какое-то время бродил в темноте под стенами замка.

Наутро Джурич Моран явился к Геранну. Он вломился в спальню хозяина замка, бесцеремонно, по своему обыкновению: пинком распахнул дверь, ударом кулака вышиб ставни.

Сдернул с Геранна покрывало, плеснул на него водой из кувшина.

— Проснись!

Геранн заморгал, потер лицо, со стоном уселся в постели.

— Когда ты угомонишься, Джурич Моран?

Моран плюхнулся на кровать рядом с ним.

— Ты должен был сразу вскочить, сжимая в руке меч!

Тут Моран сунул руку под подушку и тотчас выдернул ее так, словно дотронулся до раскаленной головешки:

— Там ничего нет!

— Разумеется, нет, — отозвался Геранн устало. День только начинается, а Джурич Моран уже успел утомить его! Что же будет дальше?

— А почему ты не держишь меч под подушкой? — возмутился Моран.

— Потому что я в своем замке, — сказал Геранн. — Я у себя дома, понимаешь ты, бродяга? Я у себя, и вокруг меня — преданные люди. Если я начну в собственную постель укладывать меч, а не женщину, то конченый я человек.

— Женщины здесь тоже нет, — фыркнул Моран. — Похоже, нынешней ночью ты зря потерял время.

— Помилосердствуй, Моран! Вчера убили одного из лучших моих солдат. По-твоему, сразу же после похорон мне следовало пуститься в любовные приключения?

— Да что ты за человек! — горестно воскликнул Моран. — Просто тряпка какая-то… Ты должен был испытать острое желание почувствовать себя живым. А лучший способ почувствовать себя живым — уложить в постель женщину. Поверь, я всегда так делаю. Они ведь не звери, — женщины, я имею в виду, — они все понимают. И охотно чувствуют вместе с тобой. Однако вернемся к главной теме дня. Каких благ ты охотно бы лишился ради того, чтобы от меня избавиться?

Ошеломленный столь неожиданным переходом к новой теме, Геранн молчал. Моран стукнул его кулаком в бок:

— Проснись! Я задал тебе вопрос!

— Я думаю, — сказал Геранн.

— Отговорка номер один, — проворчал Моран. — Все вы, когда нужно делать что-нибудь решительное или выдающееся, так говорите. Ничего ты не думаешь. Передо мной можно не притворяться, я же тебя насквозь вижу.

— Джурич Моран, — со вздохом вопросил Геранн, — почему ты меня ненавидишь?

— Вовсе нет, — тотчас откликнулся Моран. — Я отменно хорошо отношусь к тебе, Геранн. Скорее, это ты ненавидишь меня. И знаешь, почему? — Он принялся загибать пальцы, начав с мизинца. — Не потому, что я вечно раздражаю твоих солдат. Не потому, что задаю неудобные вопросы. Не потому, что знаю почти все ответы. Не потому, что я умен, обладаю опытом и могу сотворить по собственному желанию абсолютно любую вещь, наделенную абсолютно любыми качествами, включая опасные и даже смертоносные… — Моран замолчал и укоризненно посмотрел на последний оставшийся незагнутым палец, на большой. Пошевелил им, плюнул на ноготь и заключил:

— А потому, что я занимаю еще больше жизненного пространства, чем ты. Ты большой, Геранн, но я — еще больше. Хотя если мы начнем измерять друг у друга талию, то ты, несомненно, выиграешь. И «талией» ты называешь то место, к которому крепится твое огромное брюхо, исключительно по старой памяти. Давно уже нет там никакой талии… — Моран задумался. Геранн не мешал ему. Затаив дыхание, он ждал главного: когда Моран назовет цену, за которую от него можно будет откупиться.

Джурич Моран сказал:

— Дай мне хороший теплый плащ и лошадь.

Не веря собственному счастью, Геранн перевел на него взгляд.

— И все?

— Да, — Моран пожал плечами. — По-твоему, что-то еще требуется для одинокого путника-воина? Для воина-мудреца, обреченного на скитания?

— Джурич Моран, ты получишь все, о чем просил, — сказал Геранн. — И еще немного запасов еды.

— Твоя щедрость просто убийственна, Геранн. Позволь мне поцеловать твою руку.

— Спасите! — закричал Геранн.

* * *

У Джурича Морана остались самые лучшие воспоминания о замке Геранна, о самом хозяине, о его брате-оруженосце, о его солдатах.

Вообще все ему там понравилось. И Калимегдан оттуда виден, если стоять на самой высокой башне в хорошую погоду.

Поэтому заказывая Деянире «гобелен», Моран изобразил именно этот замок. И лес вокруг него, и деревню в отдалении, и тонкие башни на горизонте. Все то, что таким дорогим, почти бесценным, представало Морану в его воспоминаниях.

Девушка забрала эскиз с собой. Сказала, что предпочитает работать дома. И вообще — у нее выпускные на носу, она не может проводить много времени неизвестно где.

— Кому неизвестно? — возмутился Моран. — По-моему, оба главных действующих лица прекрасно обо всем осведомлены. Другое дело — если бы я тебя похитил, нацепив на голову мешок, и ты потом понятия бы не имела, где тебя содержат…

Воображение живо нарисовало ему сырой подвал без окон и почти без дверей. Или холодный, надежно запертый чердак. Или стерильную комнату со звуконепроницаемыми стенами. В общем, что-то очень жуткое. Он аж поежился, так все это здорово выглядело, и мгновенные мурашки пробежали у него по коже.

Но Деянира сказала:

— Я имею в виду моих родителей. Пока.

После чего исчезла и не казала носу несколько дней.

За это время Джурич Моран совершенно себя извел. Куда она подевалась? Трудится ли она вообще над заказом или же родители взяли верх, и Деянира гнет спину над учебниками, точно рабыня над зернотеркой? О, только бы это было не так!..

Моран едва не плакал от волнения, воображая себе Деяниру над зернотеркой. Ее нежные ладошки стираются в кровь, до мяса, а она все трудится и трудится… Ее тонкая спинка искривляется и болит при каждом движении, но она не смеет прекратить работу. Наконец она валится от усталости — бух набок, — но тогда приходит тролль с кнутом и начинает ее бить.

Такое очень даже запросто может случиться, окажись Деянира в Истинном Мире. Но Моран твердо решил ее туда не отправлять. Исключено. Во-первых, до сих пор он никогда еще не экспериментировал с женщинами. Его клиентами оставались исключительно мужчины. Моран считал, что это правильно. И мужской шовинизм тут ни при чем. Просто особенности биологии. Мужчины более склонны к авантюрам и в то же время менее склонны к привыканию. То есть они легче адаптируются к новым условиям, а потом и к отмене этих новых условий (в данном случае — к возвращению домой). И, наконец, жизнь мужчин короче. Доказанный факт. Они в любом случае меньше живут, при любых обстоятельствах. Тут даже войны, в принципе, не нужно. Так что если клиенты Морана и попадают в Истинном Мире под меч, в плен или еще куда-нибудь, их, честно говоря, не очень-то и жалко. Все предусмотрено природой. Мироздание не содрогается, когда погибает пара-другая самцов.

Другое дело — самки человека. Перемены даются им труднее, привыкают они дольше, зато на века, следовательно, перемещения из Истинного Мира в Петербург и обратно может оказать на существо женского пола убийственное воздействие. А что если Деянира после таких дел возьмет да и запьет? Или того хуже пристрастится к наркотикам? А ведь у нее еще нет детей. Порода, конечно, так себе, жидковатая, но здоровая и прочная и для размножения пригодная. Нет, рисковать Деянирой Джурич Моран никак не мог. Невзирая на свою знаменитую безответственность.

Поэтому он решил рискнуть собой. В конце концов, рассудил Моран, терять-то нечего! Все уже потеряно. Если девочка ничего не напутает и воспользуется правильными материалами, то вышитая картина превратится в портал. В открытые ворота. И Морану останется лишь ступить в них и оказаться по правильную сторону бытия. Ну, во всяком случае, Моран крепко на это рассчитывал.

Но прошла неделя, а Деянира все не возвращалась. Пауза затянулась. Неделя превратилась в десять дней — то есть в почти две недели. Морана глодала тревога. Чтобы отвлечься, он брался за книгу, но прочитывал страниц пять из Достоевского и бросал том — в ступнях его ног начиналось невыносимое жжение. Не в силах усидеть, Моран вскакивал и метался по комнате: окно-дверь, окно-дверь, стол-диван, стол- диван. Синяк себе набил, приложившись раз десять об угол коленом. Ничто не помогало — зуд беспокойства оказывался сильнее. Как-то раз Моран выскочил босыми ногами на снег и пробежал вокруг квартала. Только это немного охладило его ступни и позволило остаток дня провести дома безвылазно.

Вечером в дверь позвонили.

Не вставая с дивана, Моран метнул в прихожую тапком и безнадежно гаркнул:

— Открыто!

Он уже и думать перестал о Деянире. Ожидал увидеть очередного клиента и заранее приготовился напугать его. Пусть сразу отдает себе отчет в том, с кем связался и во что все это может вылиться.

Увернувшись от летящего тапка, Деянира феечкой воздушно проскользнула в квартиру. Она нащупала выключатель, скользнув по обоям ладошкой, уверенно и быстро, — ш-ш-шур! — включила свет и тут-то и увидела, что Моран вытянулся на диване, как труп, а на животе у него стоит огромная алюминиевая кастрюля с подогретым вином. В вине плавали здоровенные куски лимона.

— Привет, — сказала Деянира. — Давно не виделись. Ну что, как тут у вас дела?

Моран перевел на нее хмурый взгляд.

— А как, по-твоему, у меня дела? На твой просвещенный взгляд?

— Вы пьянствуете в темноте один, — ответила девушка. — Не очень-то хороши ваши дела, Джурич Моран.

— Ну и чего же ты хотела? — Он слабо шевельнулся, куски лимона заплюхали о стенки кастрюли.

— Для начала, давайте я разолью по чашкам, — предложила Деянира.

Моран приподнял голову.

— Не вздумай хозяйничать у меня на кухне! Ты, рептилия!

— Уже хозяйничаю! — подала голос из кухни Деянира. — Ой, у вас тут китайские есть!..

Скоро — практически мгновенно — она вернулась с двумя идеально чистыми китайскими пиалами. Моран понятия не имел, где она их отыскала и как ухитрилась вымыть так быстро.

Вообще видел их впервые.

— Старые, — уважительно проговорила Деянира, любуясь ими. — Шестидесятых годов, наверное. Винтаж.

— Отвратительное слово, — буркнул Моран. — Почему бы просто не говорить «старье»? Совершенно вы не любите русского языка. Наливай.

Она сняла кастрюлю с Морановского живота и, не пролив ни капли, выплеснула остатки вина в пиалы. Кастрюля отправилась на кухню, — все так же мгновенно и ловко, — а Моран и ахнуть не успел, как они с Деянирой уже сидели на диване рядком и степенно тянули вино.

— Хозяйничать ты умеешь, — заметил Моран. — Из тебя получился бы отменный мародер.

— Кто? — Деянира засмеялась. — Кто из меня бы получился?

— Мародер, — повторил Моран. — Вот кто разбирается в вещах и знает им цену. Три четверти содержимого ваших музеев собрано мародерами.

— Вы думаете, все музейные работники умеют разливать глинтвейн и мыть китайские пиалы?

— Иначе грош им цена, — сказал Моран твердо. — И учти, когда я говорю о расценках на людей, я имею в виду ровно то, что говорю.

— Э… А если проще? — спросила Деянира.

— Подумай. Ты же умница. Отличница в школе и все такое.

— Работорговля, — сказала Деянира.

— Точно.

— Вы торговали людьми?

— И продавал, и покупал. И не только людей. Троллей, пару раз — эльфов, а уж сколько я купил и продал разной скотины, начиная с черепах!..

— Понятно.

— Ты никогда не пробовала? — поинтересовался Моран.

— У нас не принято. Хотя теперь, наверное, уже принято. В узких кругах.

— У тебя бы получилось, — сказал Джурич Моран. — Вообще у тебя потенциал что надо. Имей в виду, это не лесть.

— Просто вы редко общаетесь с женщинами, — сказала Деянира.

— Ну, у меня бывали женщины, самые разные… И потом, ты не забыла? Ты ведь ущербная.

— То есть? — Она подняла светлые брови и задержала их в высшей точке очень надолго.

— У тебя нет хвоста, — пояснил Моран. — Что превращает тебя в особу многообещающую, но напрочь лишенную женской притягательности. Итак, вернемся к моему заказу. Как продвигается работа над картиной?

— Пока не очень, — призналась Деянира.

— Ты принесла?

— Да… но показывать особо нечего. Мама бдит. Все время входит в комнату. Один раз чуть не застукала.

— Покажи.

Деянира сказала:

— Вот сейчас допью вино и покажу.

Моран залпом осушил свою пиалу.

— Я уже допил, — сообщил он.

— Подождете.

Джурич Моран закричал:

— Да как ты смеешь! Я клиент, а клиент всегда прав!

— Клиент всегда виноват, — возразила Деянира. — Все, на что он имеет право, — это жаловаться, плакать и требовать назад свои деньги.

— У тебя есть хватка, — признал Моран, глядя на нее искоса. — Ты уверена в том, что ты — не мужчина?

— Уверена.

— А врач тебя проверял?

— С рождения.

— Врачи тоже ошибаются.

— Это были разные врачи. Все ошибаться не могут.

— Могут, — убежденно сказал Моран. — Но я склонен верить тебе на слово. В конце концов, важно не анатомическое строение, а мироощущение… Давай сюда гобелен.

— Это не гобелен. Это вышивка. И я ее еще не закончила.

Деянира сбегала в прихожую и принесла оттуда маленькую сумочку, из которой вытащила маленький сверточек. Одно быстрое неуловимое движение тоненьких девичьих ручек — и маленький сверточек превратился в довольно обширное полотно, расшитое яркими нитками.

Моран расправил его на столе, навис сверху. Долго рассматривал. Скрывая волнение, Деянира допивала вино. Наконец Моран перевел на нее полные ужаса глаза.

— Ты не подчеркнула уздечку у лошади. Вот здесь и здесь.

— Работа не окончена, — напомнила Деянира холодно.

— А тут? — Палец Морана уперся в полустертую фигурку слуги, идущего рядом со всадником. — Этого парня ты вообще размазала по всему полотну.

— Я еще не работала над ним, — объяснила Деянира.

— Но он же смазан! — завопил Моран. — Он окончательно погиб! А тебе не приходило в голову, что он, может быть, чрезвычайно важен? Вот так ты относишься к людям? Как к мусору? Получилось — вышила, не получилось — размазала и выбросила из головы? Но ведь он — личность, человек, у него есть какая-то своя судьба. И кроме того, он может играть роль в сюжете.

Деянира молча взяла полотно и принялась его сворачивать. Моран отчаянно вцепился в край.

— Не уноси!

— Я ведь предупреждала, что до окончания картины еще далеко.

— Эту вещь нельзя выносить из дома.

— Вы правы. Мне следовало оставить вышивку в своей комнате. Но я думала, что вы разумный человек и поймете: раз работа не закончена, судить о ее качестве еще рано.

— Я не человек, — напомнил Моран.

— Вы поняли, что я имела в виду.

— Послушай, Деянира, если ты так безжалостна, то для чего ты пришла сюда? Поиздеваться?

— Если вам это так интересно, — сказала Деянира, — то я пришла к вам из жалости.

Джурич Моран поперхнулся. Он долго кашлял, плевался, растирал себе горло, ходил пить воду и наконец вопросил:

— Какие же соображения или внешние факторы заставили тебя испытать столь несообразную эмоцию?

— Я увидела следы босых ног на снегу, и сразу поняла, что это вы, — объяснила Деянира. — Пытаетесь таким образом унять свое беспокойство. Наверное, думаете обо мне плохо. Воображаете, будто я вас обманула. Забрала нитки и рисунок и ушла навсегда.

— А что, здесь больше никто босой не бегает? — удивился Моран.

Деянира покачала головой.

— Только вы — и то лишь в состоянии крайнего волнения.

— Что ж, благодарю за информацию, — сказал Моран. — Значит, я единственный… Что ж, этого больше не повторится. Я выдал себя в минуту слабости. Надеюсь, это не станет моим позором.

Деянира пожала плечами.

— Мне пора, — девушка встала. — Благодарю за угощение.

— Оно не было добровольным, — буркнул Моран. — Ты сама все организовала. Отобрала у меня мое кровное. Выхлестала мой глинтвейн.

— Я сказала маме, что забегу на минутку к подруге взять учебник, — объяснила Деянира.

— Ты солгала! — обрадовался Моран. — Боги Олимпа, чем больше я узнаю об этой женщине, тем больше восхищаюсь ею.

— С мамой что-то случилось, — добавила Деянира, помедлив.

Моран потер ладони в ожидании.

— Ты явно решилась на большую откровенность, коль скоро пропускаешь комплименты мимо ушей. В литературе написано, что подобное поведение сигнализирует о необычном умонастроении женщины.

Деянира вздохнула:

— Мама просто помешана на моей учебе. Раньше она такой не была. Правда, я всегда неплохо училась. Но тогда для нее это не было так важно. А сейчас она чуть что — сразу пилить: вот, надо хорошо сдать ЕГЭ, учи историю, ты должна попасть в институт, учти — у нас нет денег платить за твое образование, нужно брать от школы как можно больше, хорошо бы ты поступила на юридический, будешь заниматься ерундой — закончишь свои дни преподавательницей макрамэ…

Моран морщился все сильнее, как если бы Деянира причиняла ему боль. Наконец он не выдержал:

— Я уже понял. Твоя мать — зануда.

— Просто беспокоится за мое будущее.

— Гипербеспокойство — признак ограниченной натуры.

— На себя бы посмотрели.

— Что ж, — вздохнул Моран со скорбным достоинством, — да, я ограниченная натура. Я ограничен необходимостью существовать только в одном мире, причем в неродном и довольно убогом, если сравнивать с Истинным. Я ограничен в средствах, в том числе и в средствах передвижения. Я ограничен в моем творчестве. Если так пойдет и дальше, мне придется брать уроки макрамэ.

— Вас не возьмут, — сказала Деянира мрачно.

— Почему? — возмутился Моран.

— Потому что макрамэ — удел разведенных жен и старых дев.

— Это твоя мама так утверждает?

— Да, и она права. Феномен описан в литературе.

Моран погрузился в задумчивость. Деянира между тем спокойно собралась, оделась и завозилась у дверного замка.

— Я ухожу! — крикнула она из прихожей.

— Оставь мне адрес, — попросил Моран.

— Я вам телефон записала, — сказала Деянира. — На обоях у зеркала. Зеленым фломастером.

— И адрес рядышком запиши, запиши, — повторил Моран. — Вдруг понадобится.

Он замер и прислушался — выполнит она его просьбу или нет? Уловил быстрое мышиное шорканье фломастера по бумаге, ухмыльнулся. Хорошо, что Деянира его сейчас не видела. Впрочем, Моран об этом побеспокоился заранее и погасил в комнате свет. Он знал, что улыбка получится зловещая, если не сказать — дьявольская.

Глава четвертая

И вот пусть кто-нибудь возьмется утверждать, что Джурич Моран не готовится к операциям, и притом самым тщательным образом! Что он действует по наитию, мало сообразуясь с долгосрочными обстоятельствами и принимая во внимание лишь обстоятельства мимолетные, несущественные! Пусть кто-нибудь брякнет такое — и Джурич Моран моментально ему наваляет. И в ухо, и в глаз, и по башке, а можно и под дых.

Потому что к некоторым операциям Джурич Моран готовится с чрезвычайным тщанием. Комар носа не подточит. Вот так-то.

И даже у Ирины Сергеевны Ковалевой не возникло никаких возражений, когда респектабельный господин, позвонивший в ее дверь, попросил дозволения войти для короткой, но важной беседы.

Ирина Сергеевна была немного сконфужена тем, что ее застали в домашнем халатике. Впрочем, халатик был чрезвычайно хорошенький, элегантный, насколько это возможно.

— Прошу прощения, я сразу объясню, — сказал Моран с порога. — Дело в том, что я — преподаватель из университета экономики и финансов…

Ирина Сергеевна кивнула с понимающим видом. Даже в халатике она оставалась преуспевающей, деловой, с цепким и острым умом. Этого у нее не отнимешь.

Квартира ухоженная, хотя большая часть мебели — из семидесятых годов. Но мебель хорошая, немецкая, кажется. Одно время Моран тщательно изучал вопрос. То был период его скитаний между помойками и магазинами антиквариата. Тогда он многое постиг, и не только насчет мебели.

Присутствие мужчины в доме почти не ощущается. Это Моран тоже мгновенно ухватил натренированным оком. И дело не в идеальном порядке, который царил в квартире Ковалевых. Все эти разговоры о том, что мужчины-де порядка поддерживать не умеют, — чушь и женский шовинизм. Феминизм называется. Мужчины очень даже поддерживают порядок, только выглядит этот порядок более аскетическим.

«Более скупым?» — переспросил сам себя Моран, подыскивая правильное слово.

И сам себе ответил:

«Более суровым. Менее телесным».

«Порядок всегда имеет отношение к телесности», — заметил Моран-1.

А Моран-2 ему ответил:

«Тело без души есть труп, а порядок… в общем, ты меня понял. В некоторых случаях труп, а в некоторых — мужчина или женщина».

Моран-1 попытался открыть дискуссию на тему «бывает ли труп мужчина или женщина», но тут Ирина Сергеевна сказала:

— Вы не будете против, если я приглашу вас на кухню? В комнате отдыхает мой муж, и мне не хотелось бы его тревожить.

— Ира, кто пришел? — донесся из комнаты голос мужа (очевидно, телепата).

Ирина Сергеевна вытянула девичью стройную шею и нежным голоском прокричала:

— Это ко мне, по делу.

Муж отозвался невнятным бурчанием и включил телевизор.

Проходя вслед за Ириной Сергеевной на кухоньку, Моран не удержался и оглядел себя в ростовое зеркало, висевшее в прихожей.

Да. Несомненно хорош. Стройный и высокий. Несколько извилист, надо бы последить за осанкой. Хотя — кто их знает, преподавателей из финансово-экономического университета? Может, они все там двусмысленные и извилистые. Этого никто не проверял.

Продолжим, однако. Костюм. Костюм — это три четверти мужчины, если не семь восьмых. Об этом Моран прочитал в глянцевом журнале. Решил вот опробовать. Не все же пресса лжет.

Итак, костюм — безупречная диагональ, безупречный пошив, вообще все безупречно. Стрелочки на брюках, все такое. Галстук элегантный. Куплено сегодня утром. Эту операцию Моран продумывал дня два, пока наконец не сообразил, как поступить. Он прихватил пачку денег, зашел в дорогой магазин, незаметно ткнул шприцом со снотворным в охранника, который пытался не впустить субъекта в рваных трениках, и, размахивая деньгами, устремился к первой же продавщице.

Он нарочно выбрал немолодую. Эта не с клиентом кокетничать будет, а займется делом. Сразу.

— Вы должны меня одеть, — сказал ей Моран, шлепая деньги ей в ладонь. — Я должен выглядеть идеально.

Она посмотрела на деньги, потом на Морана. Толстая пачка пятисотрублевых купюр не произвела на нее, казалось, никакого впечатления, лицо продавщицы сделалось еще более кислым.

— Вы ведь продавщица? — уточнил Моран на всякий случай. — Вот и продайте.

— Я консультант, — поведала она уксусно. — Идемте.

Она запихала его в кабинку, заставила раздеться, причем ее нимало не смутило отсутствие у Морана нижнего белья (а тролли, даже из высших, никаких трусов не носят, считая это эльфячьим предрассудком). Она просто принесла ему костюм, велела надеть, затем снять, принесла другой, третий, потом вернулась к первому, потом заменила пиджак, и так мучила Морана полтора часа кряду.

Моран все сносил стоически. Он и сам работал в сфере услуг и знал непреложное правило: чем больше заплатил клиент, тем злее издевается над ним исполнитель. Эта кислая тетка-консультант соблюдала правила.

В конце концов она остановилась.

— Вот это подходит идеально, — сказала она.

Моран даже не поверил, что пытка закончена. Всегда кажется: раз ты выдержал столько, значит, можешь выдержать чуть-чуть больше.

Самопознание, понимаете ли.

— Теперь галстук и рубашка, — хрипло прошептал Моран.

С этим проблем не возникло. Ну, почти. Из кабинки Моран вылупился новой личностью. И прямиком направился к Ковалевым. Ботинки на нем и без того были хорошие.

На Ирину Сергеевну костюм, несомненно, произвел отличное впечатление. Респектабельный профессор был приглашен на чай.

Чай у Ирины Сергеевны был, во-первых, с ароматическими добавками, во-вторых, из дорогой коробки, в-третьих, она даже не предложила сахара. Это говорило об утонченном вкусе. И о некоторой категоричности характера. А также о том, что она считает визитера себе ровней. Человеком, способным оценить подобный чай.

Моран принял чашку, отхлебнул, тонко, понимающе улыбнулся, но промолчал. Ирина Сергеевна оценила эту сдержанность. Уселась напротив Морана. Тонкий парок из чашки поглаживал ее подбородок.

Моран выпрямился на табурете. Момент настал, каждая клеточка в теле Морана вопила на свой лад, кто визгливо, кто басовито: пора, пора, переходи к делу, бери быка за рога, вперед, валяй, в атаку, та-та-та-та-а-а!!!

— Как вы понимаете… — начал Моран и деликатно запнулся.

— Ирина Сергеевна, — подсказала госпожа Ковалева, выказывая тем самым гиперготовность к коммуникации (что бы делал Джурич Моран без того глянцевого журнала!).

— Понимаете ли, Ирина Сергеевна, быть взрослой дочери отцом… то есть матерью… — Он улыбнулся пошире, но вовремя вспомнил о своих клыках и сдержал улыбку на уровне «четверки», выражаясь по-дантистски. — Да, это комиссия, Создатель. — Он вздохнул, надеясь, что это прозвучит не слишком лицемерно.

Ирина Сергеевна кивнула и позволила себе первый глоток из чашки. Следующий же идиот, который выскажется против соблюдения ритуалов, будет Мораном выпотрошен, а кишки нечестивца, намотанные на палку, отправятся в грязную реку Охта на корм радиоактивным рыбам. Сплошное удовольствие — обмениваться едва уловимыми сигналами одобрения-понимания с тонко чувствующим и воспитанным партнером. Отпадает необходимость в половине слов.

Правда, дружить с подобным человеком Моран бы не стал, но сейчас не это является темой обсуждения.

— Простите, — спохватился Моран. — Я не представился. Джурич Моран.

Он протянул визитку.

Этот жест он подсмотрел в фильмах. Поразительно легковерие людей: они верят не документам, а визиткам. Достаточно просто назваться груздем и напечатать это на карточке черным по белому, — и вот уже любой кузов готов тебя принять, не задавая лишних вопросов. В Истинном Мире верят на слово, не требуя бумаг, но это лишь потому, что там привыкли видеть личность, а не ее характеристики, часто отрывочные и не имеющие прочных связей между собой.

На карточке, которую Моран отпечатал в единственном экземпляре, прибегнув для того к услугам близлежащего интернет-кафе, значилось:

«М. Джурич. Профессор. Университет экономики и финансов. Консультации абитуриентов».

Ирина Сергеевна положила карточку рядом с блюдцем на стол, пригладила ее пальцем. Еще один сигнал. Моран ответил на него глотком чая. Ирина Сергеевна опустила ресницы и тотчас подняла их.

— Ваша дочь дома? — спросил Моран.

Ирина Сергеевна вздрогнула, как будто ее грубо пробудили от приятного сна. Очень хорошо, пора уже переходить к решительным действиям, а на одних ритуалах далеко не уедешь.

— Нет, — чуть недовольным тоном ответила Ирина Сергеевна, — Дианочка пошла к подруге. У них, — она голосом выделила некоторое недовольство «ими», — очень богатая библиотека. Девочки вместе занимаются.

Моран кивнул. Он понимает. Это ведь так важно — сдать экзамены. Балл учитывается.

— Я уже не первый год преподаю, — сказал Моран, намекая на то, что его преподавательский стаж весьма велик. — И знаю, как необходима бывает базовая подготовка. Даже если она не имеет прямого отношения к предмету. Наша обязанность, как вы понимаете, научить учиться. Мы вводим студентов в библиотеку знаний, показываем им полки классификаций, на которых стоят книги сведений.

Метафора была сложной, но Ирина Сергеевна поняла.

— Да, да, приучить к труду, — это необходимо. Вот, например, я — юрист. Моя мама никогда не позволяла мне пропускать занятия в школе. Даже если температура. Однажды я просто упала по дороге в школу. А когда было наводнение, я отправилась на занятия по колено в воде. Мне дали резиновые сапоги и заставили идти. Уроков, конечно, не было…

Она немного размякла, и Моран ощутил легкое разочарование. Партнер по игре дал слабину. Ладно. В таком случае нанесем «удар милосердия».

— Я встретил Деяниру… то есть Диану, простите, эти античные имена!.. — Оплошность. По липу Ирины Сергеевны Моран понял, что допустил серьезную оплошность. И быстро прибавил: — Кстати, Джурич — сербская фамилия.

— Да? Как интересно, — сказала она, уже без стеснения попивая чай.

Определенно размякла. Оплошность можно даже не исправлять. С утонченной леди этот номер бы не прошел — выставила бы его из дома, холодно и элегантно. А эта продолжает пить чай. Элегантность наносная.

— Диана интересовалась условиями поступления в наш университет, — объяснил Джурич Моран. — Я поговорил с этой девушкой у деканата, и мне показалось, что будет обидно, если она не поступит в наш вуз. У нее хорошие задатки, она пытлива, внимательна. А мы даем фундаментальное образование. После нашего университета можно работать в любой сфере экономики. К тому же, — он чуть подался вперед, — реально поступление на бесплатное отделение. Вы понимаете?

— Да, — сказала Ирина Сергеевна и посмотрела на Морана неожиданно тяжелым взглядом. — Сколько вы берете?

«Фу, как грубо», — подумал Моран.

И тут же ощутил слабость в коленях. Он все продумал — и костюм, и манеру поведения, и визитную карточку, и профессорский монолог о фундаментальности образования. Он не знал только одного: сколько запросить за протекцию.

И брякнул:

— Полторы тысячи за урок. Занятия проходят в институте, в одной из аудиторий. Группы из трех — пяти человек. Всего — десять занятий. Заплатить можно в рассрочку, как вам удобнее.

Он помолчал и добавил:

— Я понимаю, что это недешево, зато я даю гарантии. Понимаете? Пять лет бесплатного обучения и престижная профессия в финале. И никакого макрамэ.

Второй прокол. Ирина Сергеевна напряглась, глаза ее сощурились:

— При чем тут макрамэ?

— Простите, — сказал Моран. — У нас в семье такая поговорка. Это началось с моей тетки. Она была старая дева и всю жизнь занималась плетением макрамэ. Оно у нас всюду висело, как паутина. Символ неудачной жизни, понимаете?

Ирина Сергеевна улыбнулась.

— У нас с вами на удивление похожие представления.

— Да, — фальшиво оживился Моран, — на удивление похожие. Даже странно, как такое могло выйти!

* * *

Деянира влетела к Морану около трех часов дня. Она запыхалась — видать, бежала по лестнице. Визитка, как бритва, просвистела по воздуху и впилась Морану в скулу.

— Это что такое, а? — спросила Деянира.

— Визитка, — проворчал Моран. — Стучаться надо. Или звонить. Для таких дел существует звонок. Его, между прочим, умные люди изобрели, чтобы другие пользовались.

— А вы не заперли, — парировала Деянира.

— Ну и что? — огрызнулся Моран. — А вдруг я здесь голый? Что тогда?

— Да ничего особенного, — ответила девушка. — Что я, голых мужиков не видела?

— Я тебе не мужик, — обиделся Моран.

— Знаю, — язвительно произнесла Деянира. — Вы — профессор М. Джурич. Из университета экономики и финансов. Даете уроки за бешеные деньги. — И вдруг топнула ногой: — Кто вам позволил дурачить мою маму?

— Дорогая Деянира, — сказал Моран, радуясь тому, что девушка, позволив себе рассердиться, упустила инициативу неприятного разговора, — милая Деянира, но ведь каждый человек желает быть обманутым. О, эти сладкие обманы! Твоя мать ничуть не пострадала. Я был чрезвычайно корректен и сногсшибательно вежлив. Я был в точности таким, каким она желала бы видеть профессора, готового за умеренную мзду помочь ее дочери с поступлением в институт.

— И я еще должна на вас работать! — кипела Деянира. Казалось, она абсолютно не замечала, что утратила инициативу неприятного разговора. Она просто злилась, без всяких там тонкостей и ритуалов. — Я должна, значит, на вас работать! А моя мама обязана вам за это еще и приплачивать! Ловко устроились, Джурич Моран!

— Этому тоже учат в нашем университете, — сказал Моран. — Закончив наш вуз, вы сможете ловко устраиваться где угодно и как угодно.

Девушка плюхнулась на стул. Огляделась вокруг, словно находилась в комнате впервые.

— Чашки так и не помыли, — с укоризной произнесла она. — Вы тут плесенью зарастете.

— Ну так перемой всю посуду, если такая брезгливая, — сказал Моран. — У меня лакеев нет.

Деянира унесла грязные пиалы в кухню, вернулась и разложила на столе рукоделие.

Моран устроился опять на диване, наблюдая за тем, как она работает. Он не произносил ни звука. Затаив дыхание, следил за движениями ее рук. Потом перевел взгляд на лицо. «Принято восхищаться руками мастера, — подумал Моран, — но, как я и подозревал, все это чушь. Конечно, ловкие, красивые руки — это весьма эстетично и льстит представлению людей о могуществе их расы. Но все же лицо говорит гораздо о большем. Забавно также, что у людей творческих, у пианистов там или скрипачей, когда они делают свою музыку, сами собой выходят совершенно зверские рожи. А на какого-нибудь сантехника или дояра любо-дорого бывает поглядеть, когда он за работой. Очевидно, одухотворенность каким-то образом распределяется между частями тела. Осталось вывести формулу и вычислить пропорции».

Деянира с ее ремеслом находилась в некоей точке равновесия. Она хороша была вся. Заботливые пальчики так трогательно-внимательны были к иголочке, к ниточке, к каждому миллиметрику узора, они обласкивали всю работу, и простая серая ткань расцветала, точно одинокое дитя, наконец-то обретшее заботливую мать. Не как земля расцветала, выталкивая наружу растения лишь потому, что пошел дождик, а как некое творение, в которое вложено куда больше, чем явлено впоследствии на свет.

Лицо девушки было спокойным и сосредоточенным. Если бы все демиурги творили свои миры с таким лицом, мультивселенная была бы местом безусловного счастья и возвышенных созерцаний.

Моран понял, что может без конца любоваться Деянирой. Однако он был честен и потому по истечении полутора часов заворочался на диване и громко произнес:

— Ку-ку.

Девушка вздрогнула и перевела глаза на Морана.

— Что?

— Ну, часов-то с кукушкой у меня нет, — пояснил Моран, — однако я обязан дать тебе понять, что время бежит. Наше занятие окончено. Пусть твоя мама пометит плюсиком список своих долгов. Ты мне должна полторы тысячи. Ступай, Дианочка, я очень утомился. Эти абитуриенты — они так выматывают…

* * *

Оба сообщника быстро привыкли к обстоятельствам, которые они сами создали. Деянира теперь, не моргнув глазом, объявляла дома, что отправляется на занятия, и, сопровождаемая довольным взором матери («Надо же, взялась за ум девочка! И как быстро выросла, а казалось бы — еще совсем недавно бегала во дворе с мячиком!..»), уходила к Морану Джуричу.

Ирина Сергеевна иногда тайком любовалась дочерью. Выглядывала в окно и смотрела, как Диана стремительно идет по набережной: легкая походка, руки в карманах, яркий цветной шарф выплясывает на плече. Кажется, если девушка вдруг вытащит руки из карманов, в мире что-то ахнет и взорвется. Не ребенок, а маленькая бомба.

Моран так привык к Деянире, что в конце концов вручил ей ключ.

— Приходи в любой момент, когда тебе захочется поработать на меня, — добавил он при этом. — Ну, мало ли, вдруг возникнет непреодолимая потребность погорбатиться, а заняться этим делом негде. Ну так приходи, не стесняйся. Если меня дома нет, ничего, все равно приходи. Можешь посуду помыть. У меня много интересной накопилось. Наверняка и китайская есть, только надо хорошенько отскоблить, под слоем плесени не видно.

И Деянира действительно приучилась приходить к Морану в любое удобное для нее время. Она даже иногда прогуливала школу. Сидела на диване, с наслаждением слушала, как похрустывают накрахмаленные чехлы, вдыхала слабый аромат свежести и старинной пыли, читала, вышивала.

И почти физически ощущала, как уходит все дальше так называемая реальная жизнь с ее реальными заботами: закончить школу, поступить в институт, найти мужа, сделать карьеру… Этот видеоряд в мыслях Деяниры неизменно заканчивался радиоприемником с гравировкой «Дорогому сослуживцу в день выхода на пенсию». Такие приемники всегда ловят лишь самые скучные радиопередачи. Деянира видела один совсем недавно, у подруги. Она не думала, что сохранились такие приемники и такие передачи. «Как будто в семидесятые попала», — думала Деянира. Хотя никаких семидесятых она, разумеется, никогда не видела. Только в кино. Эти тусклые годы с их пристальным вниманием к ничтожнейшим движениям человеческой души, — а что еще рассматривать в лупу, если ничего, кроме этих вот мелких душевных шевелений любимого персонажа русской словесности, «маленького человека», не было дано? И выцветшая желтая пленка объединения «Свема» как нельзя лучше соответствовала этому духу.

Деянира теперь отчетливо понимала, каким видится Ирине Сергеевне идеальная жизнь для ее дочери.

Фигушки.

Или, пообщавшись с Мораном, — хренушки.

Ничего этого не будет.

И вот что удивительно — Деянира ничего особенного не делала для того, чтобы ее бунт состоялся. Она просто приходила в квартиру старухи-процентщицы, забиралась на диван, привычно подобрав под себя ноги, иногда читала, иногда — разбирала нитки (их с каждым разом становилось все меньше), иногда — рассматривала поляроидные снимки, висящие у Морана на стене. И ни одной мысли не формулировала. Нарочно. Какие-то ментальные обрывки бесцельно текли через ее голову. Она не снисходила до того, чтобы остановиться на одном из них и попытаться придать ему целостность.

Ей было очень спокойно.

Ее жизнь изменилась навсегда, а она, во-первых, ничего для этого не сделала, а во-вторых, ничего по этому поводу не испытывала. Просто хорошо. Потому что все происходящее было абсолютно правильным.

* * *

Джурич Моран хорошо помнил тот день, когда безумный снегопад, пойманный в ловушку цветной пряжи, наконец-то иссяк.

Город расплевался слякотью, оставляющей ядовитые пятна на одежде, город был зол и не желал устраивать своим жителям бриллиантовую зиму, и поэтому во всех оперных театрах шла какая-то тягомотина, а не «Евгений Онегин» и уж тем более не «Щелкунчик». Театры вследствие близкого отношения к стихиям реагировали на погоду сильнее, чем иные ревматики. Посудите сами. Выйти после современного балета, где все танцуют в трико, и не столько танцуют, сколько разнообразно валяются по сцене, и очутиться посреди грязной лужи — это вполне закономерно. Но для завершения «Золушки» необходима настоящая зимняя петербургская ночь. Ведь театральный вечер сам по себе — произведение искусства, начиная с застегивания на голой шее замочка колье и заканчивая вот этим возвращением домой. Эх, да что рассуждать!.. Моран все равно не ходил в театры. У него была редкая фобия — он боялся биноклей. Ему постоянно представлялось, как откуда-нибудь из ложи падает бинокль и разбивает ему череп. «Бесславная смерть», — скрипел он зубами, проклиная все театральные бинокли на свете.

Ну так вот, Джурич Моран исследовал афиши неподалеку от Мариинского театра и размышлял об искусстве, когда внезапно мир вокруг него вспыхнул. На мгновение все сделалось невыносимо ярким, каждый предмет — благо в Петербурге контуры, как правило, четки и лаконичны, — оказался обведен жирной радугой, и полупустая площадь вдруг заполнилась народом. Полупрозрачные люди, полупрозрачные эльфы и даже полупрозрачные тролли (вот уж не думал Моран, что подобное возможно!) спешили, сталкивались, проходили друг сквозь друга и сквозь петербургских обывателей. Потом все моргнуло и погасло.

Вот тогда-то Моран и понял, что Деянира завершила работу. Портал готов.

Моран не шел, а бежал домой. Он мчался длинными затяжными прыжками, надолго взлетая над землей, и казалось, будто город, с нарисованными, плоскими, валящимися друг на друга фасадами, тянут мимо на веревочке, как картонную декорацию, а сам Моран просто завис в пространстве.

Старухин дом на Екатерининском канале не появлялся томительно долго, как будто нерадивый рабочий сцены передвигал декорации слишком медленно или вообще перепутал их и все время вытаскивал не те.

Наконец явился и зафиксировался на месте знакомый поворот, явился желтый тупой угол и убийственно-родимое дерево, от которого Моран недавно отпиливал ветку… Моран ворвался в подъезд, перескакивая через ступеньки, подбежал к входной двери и долго дышал, прежде чем достать дрожащими руками из кармана ключи.

Он вошел. Прислушался. В квартире было темно и пусто. Безлюдно. Он сразу понял, что Деяниры дома нет — ее дыхание наполняло комнаты особым живым теплом. «Очевидно, ради этого люди женятся или заводят кошку, — подумал Моран. — Чтобы входить в дом, где дышат. Но кошки мне не нравятся, а заводить жену, не собираясь провести с ней остаток вечности — просто нелепо…»

Он сбросил уличную обувь, швырнул на пол пальто и пробрался в комнату. Моран Джурич редко пользовался люстрой — она придавала помещению какую-то неприятную хирургическую обнаженность. Но сейчас ему требовался яркий свет и потому он бесстрашно щелкнул выключателем.

Деянира побывала здесь, и притом совсем недавно. На диване осталась вмятинка от ее тела. Чай в пиале недопит и не успел еще остыть (для проверки Моран сунул туда палец). А к стене (Моран ахнул) была прикреплена вышитая картина: лес, и замок, и всадники, и слуги, и собаки, и даже фэйри… Безумные нитки израсходовались все — пустая коробка, где они хранились, валялась, раскрытая, на полу. И хотя мастерица вышивала только по контуру, все предметы получились не только полностью раскрашенными, но и имеющими объем. Все это определенно выглядело куда более реальным, нежели Санкт-Петербург — только что, по пути от Мариинского домой.

Глядя на картину, Моран как будто ошалел. Рывком он отшвырнул диван на середину комнаты, и только тяжелый стол остановил плаванье изумленного дивана по паркету. Моран и на это даже не посмотрел, хотя лампа, стоявшая на столе, возмущенно качнула абажуром, а пиала звякнула.

За диваном обнаружился компрометирующий Морана мусор. Моран отнесся к этому обстоятельству наплевательски. Он зажмурился, потряс головой, прицелился и с размаху кинулся навстречу картине. «Должно получиться, должно получиться, должно!» — взрывалось у него в голове.

Затем нечто тяжелое, наподобие дубины, обрушилось на середину морановского лба. Джурич Моран, тролль из Мастеров, рухнул в кучу грязи и забылся долгим, неприятным сном.

Когда он проснулся, была ночь. Свет горел по-прежнему ослепительно, но теперь в пылании лампочек наблюдалось нечто истерическое: они как будто перекрикивали законную владычицу данного времени суток. Вопили из последних сил, срывая голос, и тем самым вгоняли в неврастению окружающих.

Моран пошевелился. Мусор и густая пыль зашевелились имеете с ним. Страдая, Длсурич Моран сел. Ухватился рукой за стену и растопырил ноги, как будто подставлялся копам для обыска. Наконец он выкарабкался, выпрямился и осмотрелся. Диван обнаружился где-то очень далеко, словно бы на другом конце земли. Моран сделал два шага, с трудом удерживая баланс, — перед глазами все так и плыло, — и вдруг диван вырос прямо перед ним.

И как только Моран взялся за спинку в накрахмаленном чехле, все сразу же вернулось на свои места, даже голова перестала кружиться. В комнате дикий разгром, но это ничего. Большая часть задиванного хлама налипла на самого Морана, так что подмести там теперь — самое ерундовое дело. Хоть что-то хорошо. Картина по-прежнему висит на стене, и это совершенно очевидно не портал. На лбу растет шишка — наглядное свидетельство того, что в своей теории Моран где-то допустил кошмарный просчет.

Он уселся на диван, обдумывая произошедшее.

Вдруг ему показалось, что на кухне кто-то есть. Мимолетное помрачение рассудка, не иначе, но Моран поддался:

— Деянира! — слабо позвал он. — Сделай мне, душенька, компресс на голову!

Он прислушался. Нет, никого. Просто ветер хлопнул форточкой. Обидно.

Однако там, на площади, он ясно различал радужные контуры и призрачные фигуры. Что-то здесь все же произошло. Просто так Джуричу Морану видения не приходят. Он же не визионер какой-нибудь из газеты бесплатных объявлений, который по сходной цене увидит вам что угодно.

— Деянира!.. — на всякий случай еще раз позвал Моран.

Нет. Пустота.

И вдруг ему показалось, что Деяниры вообще больше нет. Раньше, когда он думал о девушке, он мысленно ощущал ее отклик. Как будто легонько повеяло в лицо теплом. А сейчас — просто ничего. С тем лее успехом он мог подумать любое другое имя, например, «Брисеида».

— Брисеида, — сказал Моран вслух. — Ну и что? Ерунда какая-то.

Но в душе он уже знал, что случилось нечто непоправимое.

* * *

Броэрек свистнул псу, и тот нехотя отошел от куста, на который отчаянно лаял, виляя хвостом. Видно было, что пес сильно сконфужен. Какая-то вопиющая неправильность сбивала его с толку. Но теперь, когда за дело взялся человек, к животному вернулась его прежняя самоуверенность. В конце концов, это был породистый охотничий пес, привыкший гнать дичь и сотрудничать с человеком.

Пес забежал за спину Броэрека и разразился торжествующим лаем. Теперь все будет разрешено наилучшим образом. Теперь потеря лица (точнее, морды) никому не грозит.

Броэрек спешился, приблизился к кусту.

— Выходи, не бойся, — позвал он. — Кто бы ты ни был, обещаю тебя защищать.

Ветки зашевелились, затряслись, потом женский голос проговорил:

— Шнурки зацепились, погоди…

И наконец на тропинку перед всадником выбралась девица.

Обычная крестьянская девица из числа зажиточных: в длинной серой юбке, в красном корсаже со шнуровкой и в прехорошенькой блузе с длинными рукавами и низким вырезом. Впрочем, то, что можно было наблюдать в этот вырез, сильного впечатления не производило. И еще девица была простоволосая. Что также не говорило в ее пользу.

Пес перестал брехать и подбежал знакомиться. Девица рассеянно провела рукой по его голове.

Броэрек протянул руку и взял ее за подбородок. К Деянире еще никто так не прикасался. Так властно, так спокойно и уверенно. Она дернула головой, освобождаясь. Тогда он сказал:

— Посмотри-ка на меня, дитя мое.

Деянира подняла лицо и уставилась на него, брови ее удивленно взлетели, глаза расширились. Он был простоват, наверное, этот человек с собакой, зато разодет как персонаж из «Часослова герцога Беррийского». И это была его собственная одежда, не театральная и не карнавальная. Броэрек держался в ней совершенно естественно, как будто никогда в жизни ничего другого не носил.

Он продолжал расспрашивать:

— Кто ты, дитя? Как ты здесь оказалась?

— Меня зовут Деянира, и я понятия не имею… — Она вдруг замолчала.

Пес снова подбежал и обнюхал ее ноги, а затем вообще умчался, присоединился к остальным собакам.

Деянира потерла лицо ладонями.

— Там — замок? — спросила она, показав за спину Броэрека. — В том направлении есть небольшой замок, не так ли?

— Разумеется, — он немного удивился. Похоже, девушка спрашивала об очевидных и общеизвестных вещах. — Разумеется, там есть замок. Он принадлежит Геранну, моему старшему брату и господину. А я — Броэрек. Не бойся меня.

— Интересно, кто это здесь боится, — заявила Деянира.

Но Броэрек, конечно, был прав. Она боялась. Не самого Броэрека, естественно, — он, в общем-то, симпатичный и ласковый, — а вообще всего, что происходит. Все это выглядело слишком глупо. Деянира как будто слышала свою следующую реплику: «Как я здесь очутилась?» — и так далее. Но надобность в подобной реплике быстро отпала, если она вообще когда-либо существовала.

«Как ты здесь очутилась, милочка? Забыла, о чем тебе рассказывал Моран Джурич? Ах, простите, — профессор Моран Джурич? Ну давай, покончи с сомнениями. Спроси про Серую Границу. Про белые башни Калимегдана спросил, давай же. Бояться и в самом деле больше нечего. Раньше надо было бояться. Или по крайней мере думать головой».

— Бедняжка, — сказал Броэрек, по-своему истолковав ее молчание, — должно быть, настрадалась. Теперь все позади. Я отведу тебя в замок. Все твои беды позади.

— Хотелось бы верить, — пробормотала Деянира. Броэрек вызывал у нее доверие. А остальных участников охоты она стеснялась. Она помнила, как подбирала самые яркие сочетания нитей, стараясь сделать их как можно более нарядными.

«Какого лешего я выбрала себе этот простонародный костюм?» — корила себя Деянира, сидя на лошади позади Броэрека. Она крепко обхватила его руками поперек живота. Не хватало еще упасть с лошади. Могучее животное выразительно шевелило мускулатурой. Деянира ощущала это шевеление и понимала, что первобытная звериная сила лошади ее, пожалуй, ужасает. Как-то несерьезно она привыкла относиться к лошадям. По-городски. Ах, лошадка на картинке, как миленько. Давайте девочку на лошадке покатаем. На пони. Тебе нравятся пони? У них такие смешные бантики в прическе. Сто рублей — сделаем кружок по парку.

А если на эту, с позволения сказать, «лошадку» взгромоздиться, то тут-то и окажется, что не милое это одомашненное животное, верный друг человека, а натуральнейший олифант. Зверюга с острым запахом, первобытная мощь на длинных ногах, чей жгучий пот разъедает человеческую кожу за полчаса.

И Броэрек, уверенно управлявшийся с этим созданием, тоже представлялся Деянире существом совершенно отличным от нее самой. Она пыталась подобрать формулировки. Словесная упаковка часто облегчает — не сами обстоятельства, но восприятие их.

Деянира смотрела на широкую твердую спину своего покровителя. Что с ним не так? Чем он отличается от ее одноклассников? Ну, понятно, тем, что они напоминают червяков, а Броэрек — скалу. Если милейших мальчиков полгода гонять в тренажерном зале и одеть в доспехи, они тоже будут напоминать скалу. Нет, имелось некое иное, более существенное отличие…

Она покривила губы. Она нашла причину, но формулировка ей не нравилась. Потому что в семье Деяниры никогда не верили в астрологические прогнозы, экстрасенсов и вообще манипуляции с энергетикой. В этом Деянира была с родителями заодно. И слыла среди подруг чудаковатой.

Но «энергетика» — что бы это слово ни означало — имела место. В обычной жизни это оставалось несущественным, потому что у всех она приблизительно одинаковая. Чахлая, неразвитая, жмущаяся к человеческому телу, как перепуганная собачонка. Этого требует обыкновенная вежливость городского жителя. Ну вот что будет, если все пассажиры метро вдруг возьмут да отпустят свою энергетику, развернутся во всю ширь! Они просто передушат друг друга. Им даже пальцем для этого пошевелить не придется. Невозможно переносить близость другого, постороннего тебе, человека, если он не ужался, не спрятался в раковину, не постарался сделаться как можно меньше и незаметней.

Мы-то воображаем, будто носим эти раковины для того, чтобы не ранили нас! Глупости. Они нам необходимы для того, чтобы никого не ранили мы. Мы сами.

А Броэрек никакой раковины не носил и свою энергетику ущемлять в правах не собирался. Он был — был на всю катушку — весь целиком, огромный, невозможный. Да, такой запросто может ездить на слоне.

Мимо всадников проносились поля и рощи, ручьи, холмы. Хорошо знакомые Деянире края — ведь она сама их вышила на полотне. Вот это одиноко растущее посреди луга дерево, под которым танцевали фэйри в горящих башмаках…

Да, это оно.

Деянира собственноручно стирала на рисунке все многообразие листьев, сказав Морану Джуричу, что крону можно передать волнистой линией, похожей на облако.

Она поневоле усмехнулась. Дерево высилось именно там, где она ожидала его увидеть, и каждый лист в его густой кроне не был похож на все остальные. Деянира оказалась права. Лаконичного контура хватило для того, чтобы вызвать к жизни все лиственное богатство.

— Теперь уже недалеко до замка, — пробормотала она.

Броэрек чуть шевельнул лопатками.

— Ты бывала здесь раньше?

«Я создала этот мир!» — подумала Деянира сердито.

А вслух произнесла:

— Наверное… Не помню. Может быть, мне это снилось.

Подобное объяснение, как ни странно, полностью удовлетворило ее спутника.

— Я передам тебя кастелянше, — сказал он. — Она позаботится о тебе. Если захочешь, останешься в замке. Нет — вспомни, где ты жила раньше, и я найду того, кто отвезет тебя домой.

Деянира промолчала. Броэрек не стал настаивать и расспросы прекратил. Наверняка он ей сочувствовал. Хороший человек. Простой и добрый.

Но крестьянское платье!.. «Дитя мое». Так обращаются к молодой простолюдинке. И как это Деяниру угораздило?

Она еще раз мысленно вернулась к тому мгновению, когда распахнула платяной шкаф в квартире Морана Джурича.

Сначала оттуда вылетела моль. Мама, завидев моль, начинала отчаянно хлопать в ладоши. В детстве Дианочка думала, что мама в восторге от этих крохотных серых мотыльков с такой обильной пыльцой на крыльях, и потому аплодирует. Но оказалось — нет, мама яростно пытается их убить. Деянира так никогда и не примирилась с маминой ненавистью к моли. Она так и не поверила в то, что эти эфемерные создания уничтожают дорогие шубы и проедают жуткие дыры в любимой мохеровой кофте. Потому что личинок моли она никогда не видела.

А Моран, кажется, с молью не воевал. И Деянира поневоле ощутила в нем родственную душу. У нее с Джуричем Мораном вообще нашлось довольно много общего.

Но симпатия к моли все-таки имела свою оборотную сторону. Самое роскошное платье из тяжелого драпа оказалось с дырками. Жаль. Длинные, до пола, рукава, облегающий миф, мощнейшая юбка. Красота. Если по лифу еще пустить золотую вышивку — то вообще глаз не оторвать. Но — безнадежно проедено в пяти местах.

Пришлось отложить. Прочие «аристократические» одежки вызвали у Деяниры неподдельный ужас. Во-первых, они были сшиты из занавесок. Ну, из портьерной ткани. Во-вторых, такой топорной работы она век не видывала. Одно Деянира все-таки примерила — сидит ужасно, везде тянет, руку поднять невозможно. Она с отвращением избавилась от этих тряпок.

Мама всегда говорила, что национальный костюм, особенно женский, всегда хорошо сидит, потому что он, как правило, подчеркивает женственность — грудь, талию, бедра, — и довольно прост. «Это изысканная простота, — объясняла мама. — В крестьянской культуре имеется собственный аристократизм». Она вычитала эту мысль в каком-то сочинении по фольклору и время от времени выкладывала ее на стол, точно козырного валета. Не ожидали, что юрист, бизнес-леди, разбирается в подобных предметах? А вот-ка вам.

И, словно для того, чтобы дочь получила возможность подтвердить или опровергнуть сие утверждение, в руки Деянире свалился корсаж на шнуровке. Она быстро отыскала рубаху с красивой вышивкой и полосатую юбку. Затянула шнуровку потуже, повертелась перед зеркалом. Действительно — здорово. И идет ей. На Белоснежку немного похожа, только волосы серенькие и щечки не как яблочки.

Деянира подошла к дивану, над которым она укрепила картину. Работа была закончена полчаса назад, и девушка все еще кипела от радости. Получилось! И нитки рассчитала в точности, ни одной не осталось, все ушли в работу. Если смотреть на картину с расстояния, кажется, будто созданный Деянирой мир — совершенно живой. Здорово у нее вышло.

Она просто не могла вот так уйти и оставить картину Морану. И ничего не взять себе на память. Она решила сфотографировать работу. А потом решила сфотографироваться сама — на фоне этой работы. Моран говорил, что у него где-то лежит полароид.

Вот так Деянира раскрыла дверцы шкафа и нашла крестьянское платье.

А потом, наслаждаясь прикосновением длинной юбки к коленям, она расхаживала по квартире и напевала. И искала «полароид». Она везде зажгла свет, чтобы было как на балу. Она была Золушкой в поисках фотоаппарата.

Камера нашлась в фотолаборатории, захламленном помещении, куда Деянира обычно никогда не входила. И не то чтобы Моран ей запрещал — просто ей не хотелось туда заглядывать. Она не любила беспорядка. А Деянира хотела, чтобы в гостях у Джурича Морана ей было уютно.

Она вбежала в лабораторию лишь на миг, схватила камеру и вернулась в комнату. Теперь все хорошо. Она установила «полароид» на столе, навела на цель, а сама вспорхнула на диван и приняла «простонародную» позу: подбоченилась, прихватив рукой юбку, вскинула подбородок, улыбнулась.

Вспышка резанула по глазам, так что девушка на миг ослепла. Потом ее затошнило, как от сильной головной боли, а миг спустя она упала с дивана.

В колючий куст.

И тут же над головой раздался бешеный лай собаки…

* * *

Джурич Моран понимал одно: его обманули. Он еще не нашел объяснений случившемуся, но в том, что имело место мошенничество, больше не сомневался. Деянира провернула какое-то дельце и скрылась. Коварная, хитрая девчонка! И как он мог поверить ей настолько, чтобы вручить ключ от собственной квартиры! Да еще рассказать об Истинном Мире!

— Что ты сделала с моей вышивкой? — закричал он, обращаясь к бессловесной стене. — Потаскуха! Ты украла мой безумный снег!

Его душили слезы, и одна опасно повисла на кончике носа, но Моран поскорее смахнул ее. В прошлый раз, когда он заплакал, его слезы прожгли большую дыру в мироздании. Нет уж, повторения не нужно. Своим нынешним положением он, по крайней мере, доволен. Не так, конечно, как если бы он сумел возвратиться в Калимегдан, но все же… Бывает ведь гораздо, гораздо хуже. Не стоит даже и представлять себе — насколько хуже и в чем это выражается. А здесь у него солидный бизнес, полно денег, полно клиентов, полно интересных впечатлений.

— Тупая коза, — сказал Моран, отсылая это обращение к отсутствующей Деянире. — Решила по ниточке меня обойти? Швабра белоглазая.

Он принялся убирать беспорядок в комнате. Вернул на место диван, отнес на кухню пиалу, снял со стола лампу, чтобы перестелить скатерть… и тут увидел, что на полу лежит «полароид».

К счастью, камера не пострадала. Но вот как она здесь очутилась?

Ответ возможен один: кто-то ее принес. Кто-то очень любопытный. Какая-то востроносая корюшка пробралась в лабораторию и принялась там шарить в отсутствии хозяина. Затем это комариное отродье нашло фотоаппарат и отдалось светлой идее запечатлеть свой дивный облик. Ну как потомки не узнают о том, что жила когда-то такая вот распрекрасная Деянира с волосами, как пакля, и носом, похожим на сучок на тонкой веточке!..

Ну и поскольку она у нас самая умная, то сфотографироваться решила на фоне своей вышивки… которую ни в жизнь бы не сделала, не будь на свете Джурича Морана, профессора и тролля из высших.

Моран аж взвыл, когда череда событий предстала перед ним в ослепительной и убийственной яркости. Именно так все и произошло. И он сам виноват, сам. Это он привел змею в собственный дом, пустил ее на свой диван. А теперь она исчезла с награбленным.

И, словно желая поставить точку в морановских рассуждениях, откуда-то прилетела и аккуратненько легла перед ним на пол цветная фотография. Моран уставился на нее, сражаясь с собственным отчаянием. В глубине души он все же надеялся на ошибку. Но ошибки не было, и сквозняк, образовавшийся от того, что на кухне распахнуло ветром форточку, издевательски придвинул фотографию поближе к Морану: вот же, вот, гляди получше!..

Ошибки нет. Она ушла. Еще и костюм на себя напялила!

Дура.

Джурич Моран взял снимок и как был в тапочках отправился к Ковалевым. Он даже не позаботился закрыть за собой входную дверь.

Глава пятая

Наверное, в замке шла какая-то интересная жизнь. Приезжали, к примеру, гости, устраивались пиршества, наверняка плелись интриги, кто-то в кого-то влюблялся, и какому-нибудь N это приходилось совершенно не по сердцу. Отвергнутые любовники, рыцарская поэзия, балы, черт побери.

Все это оставалось, во-первых, в романах сэра Вальтера Скотта, а во-вторых, в господских покоях, куда Деянире вход был настрого запрещен. Ее жизнь была ограничена кухней и небольшой каморкой, где она спала. Мирком Деяниры самовластно управляла Арэвала, Великая Кастелянша, божественная сухопарая кочерга со связкой ключей на поясе. Крупный нос, губы-ниточки, глаза-точечки, тощая жилистая фигура и очень крепкие кулаки, в чем Деянире пришлось убедиться в первый же вечер своего пребывания в замке, когда кастелянше показалось, будто новенькая ей дерзит.

Ошеломленно прижимая ладонь к разбитой губе, Деянира воззрилась на Арэвалу. Та высилась над девушкой, как телебашня, сплошные переплетенные жилы и нечеловеческая, железная сила.

— Послушайте, я скажу Броэреку… вы… распускать руки… — жалко пробормотала Деянира.

— Броэрек? — Арэвала скупо улыбнулась — дернула тонкими губами. — Броэрек? Можешь рассказать все, что сочтешь нужным. Гляди только, чтобы он тебе не добавил.

Деянира в ужасе смотрела на свою мучительницу.

— Вы меня ударили, — сказала она наконец. — Вы отдаете себе отчет?.. Я ведь не рабыня.

— Ну и что? — Арэвала пожала плечами. — Мне-то до этого какое дело? Работай, не дерзи, будь скромна, добросовестна, помалкивай, слушайся — и никто тебя пальцем не тронет.

Сочтя разговор исчерпанным, Арэвала толкнула локтем дверь, и открылась маленькая каморка, где валялось два матраса. Из прорех в чехлах торчала солома.

— Здесь будешь спать.

— Одна? — тихо спросила Деянира, на всякий случай держась так, чтобы Арэвала не смогла ее снова ударить.

— Водить к себе мужчин не возбраняется, — сказала Арэвала. — Только не шумите. Другим тоже надо отдыхать.

— Матрасов два, — указала Деянира. — У меня есть соседка?

— Второй просто некуда девать было, пусть здесь и хранится. Зашьешь дырки, заменишь солому. Возьми на конюшне, тебе дадут. Отдохни хорошенько. Работы всегда много, имей в виду.

И она ушла, держась очень прямо. Кочерга.

Деянира, как могла, обустроила свою комнатку. Там было темно — только крохотное окошечко, — но довольно уютно.

Широкая постель. Арэвала на следующий день после появления в замке Деяниры расщедрилась и бросила ей несколько покрывал, все дырявые, но плотные, так что солома больше не кусалась.

Работы, как и предупреждала кастелянша, всегда было много, и вся — тяжелая и нудная: чистить котлы, например, или стирать белье.

Возможно, раньше подобными вещами занимались галерники и военнопленные, размышляла Деянира, но слишком уж высока была среди них смертность, вот и приспособили к этому делу юных служанок. Другого объяснения она не находила.

В первые дни Деянира плакала по ночам от усталости. Страшные истории так и лезли ей в голову. Она представляла себе, как отупеет от тяжелого физического труда, как огрубеют ее руки и душа. Она разучится улыбаться, перестанет радоваться жизни, молодости, солнечному свету.

Когда она закрывала глаза, она видела котлы, которые нужно было оттирать землей. И никаких перчаток. Почему? На третий день Деянира решилась и попросила у Арэвалы иголку.

— Зачем тебе? — осведомилась та, глядя на девушку сверху вниз. Взгляд не холодный, не враждебный, не высокомерный — просто никакой. Ни одной эмоции. Как будто она смотрит на кирпич.

Деянире хотелось закричать: «Я живая, я девушка, я человек! Не смотрите на меня так!»

Но вместо этого она сказала:

— Хочу кое-что сшить.

Арэвала не шевельнулась, не изменила выражения лица. Но и не ушла. Явно ожидала продолжения.

— Перчатки, — сказала Деянира.

— Зачем?

— Чтобы руки не портить. От этой работы очень портятся руки.

— Зачем тебе красивые руки? — спросила Арэвала. — Ты ведь не дама.

— Просто дайте мне иголку, — сказала Деянира, не желая спорить.

Не произнеся ни слова, Арэвала удалилась, но вечером она снова появилась на кухне и, подозвав к себе Деяниру согнутым пальцем, вручила ей иглу.

Девушка поблагодарила и даже изобразила книксен, но Арэвала уже повернулась к ней спиной и ушла.

После этого случая Деяниру стали называть Служанка С Перчатками.

* * *

Около трех часов ночи в квартире Ковалевых раздался одинокий звонок в дверь. Ирина Сергеевна спала, потому что Артем Сергеевич заставил ее проглотить несколько таблеток снотворного. Но от звонка она пробудилась.

— Оставайся в комнате, — приказал Артем Сергеевич.

Обычно он не был таким властным и решительным. Обычно он слушался жену и вообще ни во что не вмешивался. И Диане ничего не запрещал. Только один раз, когда она захотела проколоть уши, сказал, что это она сделает после совершеннолетия.

— Почему? — строптиво осведомилась Дианка-пятиклассница.

— Потому что я испытываю странное брезгливое отношение к людям, которые добровольно проделывают лишние дырки у себя в теле, — ответил Артем Сергеевич. — И пока я над тобой властен, ты будешь слушаться. А когда вырастешь — делай что хочешь.

Он не стал рассказывать дочери о том, что очень давно его невеста Ира носила сережки. А после замужества перестала. Потому что любила мужа, а у него, в конце концов, практически не было причуд, кроме этой — да еще отвращения к слову «бизнес». Поэтому, кстати, он единственный называл Ирину Сергеевну не «бизнес-леди», а «деловая женщина». «Моя жена — деловая женщина, что ж тут поделаешь…» Звучало почти как каламбур.

Артем Сергеевич очень редко напоминал домашним о том, что он — глава семьи, пусть даже номинальный. Но сейчас он взял ситуацию на себя и готовился принять первый удар, чтобы, смягчив по возможности, передать ужасное известие жене.

И она замерла в кровати, натянув одеяло по подбородок, как перепуганный зверек. Глаза у нее снова стали, как у девочки. У малышки, которая ждет, что вот-вот из-за шкафа выползет чудовище.

Артем Сергеевич коснулся ладонью ее лба.

— Не вставай, Ира. Я поговорю с ними. И не думай дурного, — прибавил он. — Не нужно сразу думать о самом плохом.

— Почему? — прошептала Ирина Сергеевна. — Почему не нужно?

— Потому что когда думаешь о самом плохом, оно и случается. Я сейчас.

И он вышел в прихожую и, не колеблясь ни мгновения, отворил.

Он не сомневался в том, что тот, кто звонил, все еще ждет за дверью.

Когда Джурич Моран ворвался в квартиру, первое, что подумал Артем Сергеевич, было: «Какое счастье, что Ира не видит!..» И только потом, панически: «Диана?..»

— Ковалев? — закричал Моран.

— Тише, моя жена отдыхает, — остановил его Артем Сергеевич. — Идемте на кухню. Не разувайтесь.

Он невольно посмотрел на ноги гостя. Тот был в тапочках. Грязный мокрый снег облеплял его ноги по щиколотки.

— Нет, — сказал Артем Сергеевич, — пожалуй, лучше снимите-ка это. Наденьте мои.

Он говорил таким спокойным тоном, точно свято верил: соблюдение приличий поможет им всем отогнать беду. Отогнать ее к чертовой матери, потому что любое несчастье — неприлично, невежливо, непристойно.

Моран сунул ноги в теплые домашние тапки Артема Сергеевича и в полной мере ощутил всю жестокость такой вещи, как милосердие: окоченевшие ступни вдруг из бесчувственных превратились в распухшие, исколотые иглами бревна.

Шатаясь и изрыгая проклятия, Моран проковылял на знакомую ему кухню и плюхнулся на табурет. От волнения и злости Моран перестал сдерживаться и начал источать резкий троллиный запах — запах мокрой звериной шерсти и гаснущего костра.

Артем Сергеевич молча налил ему чаю. Самого обыкновенного, без ароматических добавок. Чай, который пьют ночью на кухне в ожидании вестей.

Моран взялся за чашку обеими ладонями, поднял голову к хозяину дома и осведомился:

— А что это вы ничего меня не спрашиваете? Оттягиваете неизбежное?

Артем Сергеевич пожал плечами.

— Если… — Он судорожно вздохнул. — Пусть подольше… не…

— Если Деянира умерла, пусть она подольше останется для вас живой? — Моран бесцеремонно расшифровал все эти трагические недомолвки.

— Диана, — поправил Артем Сергеевич. Железный человек, даже не дрогнул. — Мою дочь зовут Диана.

— Может быть, кто-то и зовет ее Дианой, а я ее называл Деянирой, — отрезал Моран. — И до сегодняшнего вечера я считал ее своим другом. Понимаете? Другом!

— Виноват, вы — профессор Джурич Моран? — перебил Артем Сергеевич.

— Моран Джурич, но это кому как нравится. Сербское имя. Да, — сказал Моран. — А эта потаскуха…

Артем Сергеевич закаменел лицом. Моран расплылся в самой кривой из своих улыбок:

— А, бросьте вы. Это не то, что здесь подразумевается. Просто ругательство.

Он грубо захохотал и опрокинул в себя чашку горячего чая, как водку.

— Да, я называю вашу дочь Деянирой и потаскухой. Вы, наверное, вообразили, будто это слово означает…

— Это отвратительное слово, и я вас попрошу не употреблять его в моем доме, — твердо ответил Артем Сергеевич.

— Какие мы нежные. Интеллигентные, — сказал Моран. — Ладно, не буду. Слушайте. — Он приподнялся на табурете, но ноги у него предательски подкосились, и Моран рухнул обратно. — Слушайте… О чем я говорил?

— О Диане. О моей дочери.

— А, Диана-охотница. Помню. Ну так вот, я считал ее другом, понимаете? Слово «друг» у вас тоже скомпрометировано.

— Вовсе нет, — возразил Артем Сергеевич. Он уже понял, что Диана жива. Что бы с ней ни случилось, она жива и, вероятно, здорова. Просто начудила. Осталось выяснить — каким образом.

— Вовсе да! — огрызнулся Моран. — У вас это означает, что некто и некто находятся в интимной связи. Особенно в тех случаях, когда речь идет о самке человека. Понимаете? Ну так вот, ни в какой связи, кроме дружеской — в истинном понимании термина — я с Деянирой не состоят. Мы понимали друг друга. Общие интересы. Я рассказал ей об Истинном Мире, о Калимегдане. Она работала на меня. В общем, полный гринпис. А потом она подложила мне такую подлянку!

Артем Сергеевич налил Морану новую чашку, потом позаботился о себе и уселся наконец напротив.

— Я вас очень внимательно слушаю, — сказал он. — Будьте любезны, выражайтесь яснее. Мне еще предстоит все это пересказывать моей жене.

— Помню. Железная дама. Такие ломаются очень быстро, — сказал Моран. — Они хрупкие. Видите ли, у нее фальшивый аристократизм. Она его себе сама придумала.

— Кто?

— Ирина Сергеевна. Так ее зовут? — Моран покачал головой. — Красивая, ухоженная, все о себе понимает, манеры — безупречные. Если ты не видел настоящих аристократок, можешь и купиться. Но я-то видел! Я не только человеческих аристократов видел, но и эльфийских, а уж троллиных повидал!.. Эти крепче всех. Ваша жена — как фальшивый бриллиант. Очень хороший, но все-таки фальшивый. Она сломается.

Артем Сергеевич покусывал губу и думал: «Что мне мешает спустить его с лестницы? Он только что оскорбил мою дочь, мою жену… А я сижу и слушаю. И не в том дело, что мне от него нужно еще узнать подробности о случившемся с Дианой. Просто… Просто он, по-моему, никого на самом деле не оскорбил. Назвал вещи своими именами. Высказал ровно то, что у него на уме. Без прикрас, без смягчений».

— Я не сумасшедший, — вдруг проговорил Моран, лукаво, по-сумасшедшему, улыбаясь. — Вы ведь так считаете, да? Вот прямо сейчас — об этом думаете?

— Почти, — ответил Артем Сергеевич. Он тоже умел при случае не скрывать своих мнений.

— Я не сумасшедший, — сказал Моран убежденно. — Смотрите.

Он положил перед Артемом Сергеевичем фотографию. Деянира в туго зашнурованном корсаже, Деянира с хитрой усмешкой на лице, подбоченившаяся Деянира на фоне охотничьей сценки.

— Это моя дочь, — сказал Артем Сергеевич.

— Именно. Уж я-то знаю, кто это, не сомневайтесь, — подтвердил Моран. — Ваша коварная дочь. Она вела двойную жизнь. Она всех обманула, и меня в том числе.

Артем Сергеевич взял фотографию в руки.

Жест бережный, аккуратный. Да, хороший человек этот господин Ковалев. Жаль его огорчать, но ничего не поделаешь.

— Будьте любезны, объясните подробнее, — попросил Артем Сергеевич. — Где и когда это снято?

— Снято совсем недавно. У меня на квартире, — ответил Моран и вдруг, широко раскрыв рот, горестно завыл.

— Держите себя в руках! — крикнул Ковалев. — Что вы себе позволяете?

— Ау-у-у-у! Аы-ы-ы-ы! — выводил Моран.

— Молчать! — Ковалев хлопнул ладонью по столу. — Придите в себя, господин Джурич! Три часа ночи!

Моран подавился своей печалью и быстро начал пить чай. Ковалев немилостиво наблюдал за ним. Он очень рассердился.

— Ладно, — сказал Моран наконец. — Я, вроде как, успокоился. Даже не зол. По-моему. Ну, поживем — увидим. Может, я еще разок вспылю, вы уж потерпите, голубчик. Что вы хотели бы узнать о своей дочке?

— Где она?

— Есть предположение, — сказал Моран. — Долго объяснять. Она уехала. Потому что вела двойную жизнь. Потому что оказалась коварнее, чем все мы предполагали. Но она жива и благополучна. Такие, как она, не пропадают. Я очень, очень расстроен. Поверьте, будь моя воля — она бы сейчас ночевала дома.

— У нее есть какой-то парень? Иностранец?

— Предположение логичное, но, думаю, пока что никакого парня не имеется. Потом появится. Возможно. Все-таки она привлекательная девица, хотя мне нравятся помясистее. В общем, так. Запоминайте. — Моран зевнул. — Храните эту карточку. Поставьте ее в рамку, под стекло, и храните. Подальше от солнечного света, чтобы не выцвела. Это важно. Я не буду объяснять, почему, просто поверьте, что важно. А если Деянира все-таки вернется — постарайтесь не пугаться. Я пошел. Час уже поздний, я хочу спать, а вам еще с женой объясняться.

И прежде чем Артем Сергеевич успел его остановить, Моран вскочил и умчался, унося на ногах ковалевские тапочки.

Артем Сергеевич выбежал в прихожую, выскочил на лестницу, даже доскакал босиком до выхода на улицу — Морана и след простыл.

Когда он вернулся в квартиру, то обнаружил свою жену. От долгого плача, от преодоленного снотворного, Ира выглядела совершенно больной. Бледная, с распухшими веками, с накусанными губами, она раскорячила ноги — тоненькие ножки, жалко торчащие из-под подола ночной рубашки, — и смотрела на две грязные кляксы, оставшиеся после Джурича Морана. На два раскисших тапка. Подобно двум Бастиндам, они почти совершенно растворились в воде и превратились в чумазые лужицы.

— Что это, Тема? — спросила Ирина Сергеевна. Она раскачивалась из стороны в сторону, явно норовя стукнуться головой о стену. — Что это?

— Ириночка, все в порядке. Диана просто… ну, понимаешь, она влюбилась в актера и уехала с ним на гастроли. Здесь был ее репетитор. Он очень огорчен. Оставил ее фотокарточку. Видишь?

Артем Сергеевич обнял жену. Она прижалась к его груди и ужасно разрыдалась, повторяя:

— Жива? Жива? Жива?

* * *

Значит, так. Зачерпнуть земли. Взять кусок дерюги. И тереть, тереть, тереть… а потом облить водой. Самый приятный миг — когда вдруг открываются чистые стенки котла. Перчатки просто отвратительны на ощупь, но Деянира приноровилась их стирать.

Служанка С Перчатками.

Венец карьеры, надо полагать.

Как ни странно, она вовсе не отупела, не утратила способности радоваться, вообще не превратилась в животное, как боялась поначалу.

У прислуги, оказывается, тоже есть собственная жизнь. Причем применительно к данным условиям — вряд ли намного более грубая и менее комфортабельная, нежели у господ, рыцарей и дам.

Теперь Деяниру иногда звали помочь с чисткой овощей. По сравнению с котлами это было повышение, правда, временное. Другие служанки поддевали ее локтями под бок и спрашивали:

— Что ж ты не надела свои перчатки? Ты ведь так боишься испортить кожу!

— Я и вам могу сшить такие, — отвечала Деянира. — А не надела я их потому, что чистить в них овощи неудобно.

— Тогда зачем ты предлагаешь их нам? — смеялись девушки.

— Потому что я хорошая, — отрезала Деянира.

Они разразились дружным хохотом, как будто она невесть какую остроту отпустила.

Шутки здесь куда более резкие, чем привыкла Деянира, в выражениях вообще никто не стесняется, а на грубость обижаться не было принято. Пообщавшись с Мораном, Деянира получила кое-какую прививку, но сейчас она ощущала, что этого недостаточно. Слабенький все же у нее иммунитет.

Она существовала в мире постоянной обиды. Ее больно царапал чужой смех, потому что вечно ей чудилось, будто над ней насмехаются. И еще приходилось скрывать свои чувства. Деянира очень удивилась бы, узнав, что две-три девушки, с которыми она иногда перекидывалась словечком, искренне считают ее своей подругой.

Однажды, когда Деянира тащила через замковый двор корзину с только что постиранным бельем, проходивший мимо солдат дружески ущипнул ее за зад. Это так потрясло Деяниру, что она выронила корзину и, залившись краской, закричала:

— Дурак!

Голос получился визгливый, слезы, брызнувшие из глаз, довершили убийственную картину, но Деянира ничего не могла с собой поделать. Все, что она так долго (целых два месяца!) сдерживала, все горести, все невысказанные обиды, псе возмущение несправедливостью — слышите вы, не-спра-ведли-востью! — происходящего, — все это выплеснулось в одном-единственном «дураке» и продолжало истекать бессильными, жидкими слезами.

— Ну ты даешь, — сказал солдат ошеломленно. Он отступил на шаг, полюбовался рыдающей Деянирой, покачал головой и пошел себе прочь, не видя за собой никакой вины и уж точно не испытывая ни малейшего раскаяния.

Деянира подобрала корзину. Она всхлипнула напоследок и исподлобья обвела двор глазами. Вроде, никто на нее не пялится, никто не хихикает. Волоча ноги, девушка побрела к себе.

В этот день она так устала, что заснула раньше обычного и вдруг пробудилась среди ночи от ясной, как будто кем-то высказанной мысли: довольно. Больше так продолжаться не может. Пора что-то с этим делать. Пора переходить на следующий уровень. Она уже доказала, ну пусть на троечку, но доказала же, что способна выжить в средневековом замке в качестве прислужницы. Пора бы ее вознаградить.

На мгновение ее ослепила жуткая мысль: а что если весь оставшийся ей жизненный срок придется провести в служаночьей шкуре? До конца дней своих драить котлы, стирать чужие тряпки, чистить овощи? Тридцать, сорок лет кряду? А потом честно отойти в мир иной.

«Привет, апостол Петр. Видишь — я пришла, Честная Служанка. Я не блудила с мужчинами, я старательно работала на кухне, я кушала что давали, я не бунтовала против господ, — подавай-ка мне самое теплое и уютное местечко в раю, чтобы там были свежие гамбургеры, и чизбургеры, и лимонада залейся, и мороженого со свежей клубникой, а еще — телевизор о сорока каналах, белье, постиранное порошком „Свежесть“… ну и все такое, по высшему разряду, понял?»

И скажет ей апостол Петр, гремя ключами: «Отойди отсюда, вонючая служанка. Ты не блудила с мужчинами, потому что они вызывали у тебя отвращение. Ты работала с тщанием, потому что боялась побоев Арэвалы, и ни по какой иной причине. Ты кушала что давали, потому что в противном случае осталась бы вовсе голодной. Ты не бунтовала против господ, потому что кишка у тебя тонка — бунтовать, потому что ты плакса и трусиха, вот почему ты вела себя паинькой. Мне даже глядеть-то на тебя противно, хотя местечко в раю я тебе все-таки предоставлю. Видишь — вон там, в предбанничке, есть кухня? Там живут все вонючие служанки, вроде тебя. Ступай-ка чистить котлы да стирать белье. В раю для таких, как ты, работы предостаточно».

Картинка нарисовалась во тьме ночной каморки так ясно, так отчетливо, что Деянира снова разрыдалась и плакала, наверное, полчаса кряду.

Несправедливо. Неспра-вед-ливо!

С этим нужно что-то делать.

И наутро, полежав с холодным компрессом на лице, Деянира отправилась искать Броэрека.

* * *

Геранн расхаживал по комнате — определенно, очень разозленный. Броэрек сидел боком на подоконнике, следил за братом, но без всякой тревоги, привычно. Геранн всегда был полон эмоций и щедро расплескивал их вокруг себя. В этом нет ничего страшного, потому что решения Геранн принимает только после долгих раздумий. Бурление и выкрики — это что-то вроде патруля, высланного далеко вперед на территорию противника. За ними последуют неспешные обсуждения, переговоры, молчаливые прогулки верхом… И только потом явится окончательный вывод.

— Так дольше продолжаться не может! — кипел Геранн. — Почему ты молчишь? Тебе безразлично?

— Вовсе нет, — сказал Броэрек. — Я и сам вижу, что тучи сгущаются.

— «Тучи сгущаются»! — хмыкнул Геранн, резко разворачиваясь к брату. — Что ты имеешь в виду?

— А что вы имеете в виду, мой господин?

— Мы не сможем в одиночку удерживать оборону на севере. Нужны союзники.

— Это естественно, — согласился Броэрек. — Но ведь у нас есть союзники. В любом замке нам окажут помощь. Я не понимаю…

Геранн молча заметался по комнате, а потом, из самого дальнего ее угла, закричал, точно они с братом находились в дремучем лесу:

— Еще одна деревня! И парень умер!.. Ничего даже толком рассказать не успел!..

Броэрек побледнел. Геранн этого, разумеется, не заметил. Не до того — он весь был поглощен известием о недавней беде.

— Я не знал, что парень умер, — сказал Броэрек тихо.

Вчера поздно вечером до замка действительно добрался крестьянский паренек, весь израненный, и сообщил о нападении троллей. По словам мальчика, когда деревня запылала, тролли перебили с десяток мужчин, захватили еще человек пятнадцать пленных, бросили на пожаре стариков и всех раненых, после чего умчались прочь. Сколько было троллей, в каком направлении они скрылись, какие знамена или значки на одежде несли — ничего этого вестник рассказать пе успел. Ослаб, заснул, и Геранн решил оставить его в покое. А к утру мальчик, стало быть, умер.

Еще одна деревня.

Свои-то земли Геранн соблюдал очень тщательно, но вокруг имелось множество вольных поселений. Они не платили дани, никому не подчинялись. Разумеется, владельцы близлежащих замков всегда готовы прийти на помощь, по первому же зову. Однако все чаще случалось так, что помощь не успевала.

— Нужна сплошная полоса укреплений, — сказал Геранн. — Вот что я думаю. Я должен объединиться с защитницей Гонэл и взять под покровительство всю территорию к югу от нашего замка. Со всеми деревнями, выселками и прочим.

— Ого! — высказался Броэрек. — Не слишком ли широкий замах?

— А есть выбор? — в упор спросил Геранн. — Я бы не хотел, чтобы Серая Граница разверзлась и выплеснула на нас огромные троллиные армии… Если мы не будем готовы, это произойдет.

— Это произойдет или не произойдет независимо от того, будем ли мы готовы, — возразил Броэрек. — Мы не в силах влиять на троллей.

— Ты никогда не играл с судьбой, Броэрек? — Впервые за все время этого тяжелого, неприятного разговора Геранн хохотнул. — Она любит нахальных игроков, но еще больше — богатых. Если мы явимся во всеоружии, худшее может вообще не случиться. Следует ожидать наихудшего, развернувшись лицом в ту сторону, откуда оно грянет! Вот мой девиз.

— Угу, — сказал Броэрек. — Ожидать наихудшего. Верный способ получить наихудшее.

— Не пойму, — фыркнул Геранн, — почему ты проявляешь свой оптимизм таким унылым способом.

Брат ничего не ответил.

Явилась служанка, принесла кувшин вина. Остановилась в дверях, выжидательно посмотрела на Броэрека. Тот махнул ей рукой, показывая на широкий подоконник.

Она подчинилась, а затем повернулась к Броэреку и снова уставилась прямо ему в лицо.

— Что тебе? — спросил он удивленно. — Ступай, ничего больше не надо.

— Это я, — сказала Деянира. Она не сомневалась, что сейчас Броэрек улыбнется, кивнет и представит ее своему могущественному брату. И они начнут обсуждать ее новую жизнь в замке.

Но ничего этого не произошло.

Броэрек отозвался с легкой ноткой нетерпения в голосе:

— Вижу, что ты. — И прибавил: — Ступай же.

Деянира опустила голову. Попасть в комнату, где совещались братья, ей ничего не стоило. По правде говоря, это оказалось легче легкого: она просто спросила у девушки, которая несла вино в господские покои, не к господину ли Броэреку та направляется.

— Уж не знаю, как и объяснить, — засмеялась она. — Господин Геранн вот уже час как спорит со своим братом, а в таких случаях глоточек вина никогда не бывает излишним. К Броэреку ли я иду? Нет. Там ли Броэрек, куда я иду? Да. Ждет ли он меня? Нет. Обрадуется ли мне? Да.

— Не тебе, а кувшину вина, — поправила Деянира.

— Твоя правда, Служанка С Перчатками, — сказала девушка. — Ну так возьми кувшин и убедись во всем сама, а мне недосуг.

Она вручила свою ношу Деянире и убежала. Деянира, не веря собственному счастью, обрела возможность получить аудиенцию у своего высокого покровителя.

И вот теперь он смотрел на нее так, словно не узнавал. Внезапно Деянира поняла, что он действительно ее не узнает. Он помнит в лицо каждого солдата в замке, но совершенно не дает себе труда запоминать служанок. Любая из них хороша — и каждая может заменить любую. Первая попавшаяся. Какая подвернулась.

«Это — я! — хотелось кричать Деянире. — Я, я! Единственная! У меня есть мама и папа! Я их неповторимая дочка! Они меня обожают, ясно вам? Другой такой, как я, не существует! Я вам не одна из многих, не песчинка, не просто девушка… Это — Я!»

Она сделала Броэреку книксен и улыбнулась.

— Вы спасли меня от собаки, — напомнила она. Броэрек пожал плечами. Ему не терпелось вернуться к разговору с братом, но при девчонке говорить он не хотел. Женский ум всегда оставался для Броэрека загадкой. О чем, например, говорит эта служанка? Какая собака, какое спасение?

— На охоте, — настойчиво повторила Деянира. Наконец-то! Лицо Броэрека посветлело.

— Ну да, конечно, — вспомнил он. — Я нашел тебя в лесу. Бедняжка, ты испугалась… Хорошо ли тебе в замке?

Деянира кивнула.

— Да, но…

— Нашла себе парня по сердцу? Ого!

— Нет пока, но…

— Ступай, — повторил он в третий раз.

— Но…

Уверенный в том, что девушка не посмеет ослушаться, Броэрек повернулся к ней спиной и снова заговорил с братом:

— В любом случае, стоило бы отправить кого-нибудь к защитнице Гонэл.

— Знаешь, с какого момента все пошло наперекосяк? — медленно произнес Геранн. — Я думаю, с тех пор, как погиб Хамурабид. Как будто с горы упал малый камушек, повлекший за собой большой обвал.

Броэрек вздрогнул.

— При чем тут Хамурабид! Его убили почти год назад…

— Да, и с тех пор становилось все хуже и хуже, — кивнул Геранн. — Вот что я думаю.

— Тяжелое детство, — подала голос Деянира. Она сама не ожидала от себя такой смелости, но при имени «Хамурабид» слова о «тяжелом детстве» вырвались у нее сами собой. Она поскорее прикусила губу, но было уже поздно.

Оба брата разом уставились на девушку так, словно видели ее впервые. Они явно были ошарашены тем обстоятельством, что служанка до сих пор не ушла и, более того, имеет дерзость подслушивать их разговоры.

— Иди-ка сюда, — приказал наконец Геранн.

Деянира приблизилась, вздернула подбородок.

Подумаешь! Чего бояться-то? Не убьет же он ее, в самом деле! Он — благородный господин, владелец замка и деревни, защитник людей от зверских троллей и все такое. Не станет он марать руки кровью беззащитной служанки.

— Ты что здесь делаешь? — тихо спросил Геранн.

— Я принесла вино, — ответила Деянира.

— Да, но почему ты не ушла, когда тебе приказали?

— Потому что я хочу поговорить с господином Броэреком.

— О чем? — Геранн быстро метнул взгляд на брата, однако тот сохранял полное равнодушие. — Ты влюблена в него, девочка?

Деянира вспыхнула.

— Это неприличное предположение, и…

Геранн расхохотался.

— В таком предположении нет ничего неприличного, и если ты скажешь «да», я помогу тебе завладеть этой твердыней. — Он подтолкнул брата в бок кулаком. — Броэрек гораздо мягче, чем прикидывается.

— Я вовсе не влюблена… вот еще глупости! — отрезала Деянира. — Но он спас меня, привез в этот замок, и я хотела, чтобы он… ну, позаботился обо мне. Понимаете?

— А разве он не позаботился? — удивился Геранн. — Где ты живешь?

— В чулане, — сказала Деянира. — За кладовыми.

— Ну да, там все служанки живут, — кивнул Геранн. — Ты не выглядишь изнуренной, и ручки у тебя, — он взял ее за руку, — на удивление мяконькие. Как тебе это удается? Ты бездельничаешь или знаешь какое-нибудь волшебное средство?

— Всего лишь ношу перчатки.

— А, Служанка С Перчатками! — обрадовался Геранн. — Давно хотел тебя увидеть.

Деянира опять сделала книксен. Удобная штука, оказывается. Избавляет от необходимости произносить разные глупости, вроде «мне лестно это слышать» или «всегда к вашим услугам».

— Ну так что же тебя огорчает, Служанка С Перчатками? Кто тебя обидел?

— Просто я не хочу быть служанкой, — прямо сказала Деянира. — Мне очень нравится в замке и все такое, но служанкой быть я больше не хочу.

Геранн расхохотался.

— А кем ты хочешь быть? Знатной дамой? Воином?

— Я умею шить, вышивать… Я мастерица, — сказала Деянира.

За все время этого разговора Броэрек лишь пару раз глянул на нее, и в его глазах Деянира не увидела ничего хорошего. Он как будто злился на нее за что-то. Странно, потому что из двоих братьев именно Броэрек казался Деянире более добрым, более внимательным… Должно быть, она ошибалась.

— Ну ладно, мастерица, — отсмеявшись, произнес Геранн, — иди к себе. В самом деле, ступай.

Он поцеловал ее в щеку и подтолкнул к выходу.

— Иди.

* * *

Теперь все стало еще хуже. Во-первых, Геранн запомнил смешную дерзкую служаночку и при каждом удобном случае громогласно подтрунивал над ней. Деянира прилагала все усилия к тому, чтобы ее не отправляли прислуживать гостям на пирах, хотя прочие служанки так и рвались на эту работу. Ну еще бы! Поглазеть на красивую одежду, послушать музыку, доесть-допить то, что остается на блюдах и в кувшинах, — не работа, а сплошные преимущества. Но только не для Деяниры. Завидев ее, Геранн тотчас подзывал девушку к себе, норовил усадить на колени, а когда она с негодованием вырывалась, хохотал, тискал ее и щипал за щечки: «Ух, какие мы строптивые!» На языке кумушек это означало, что хозяин не дает ей проходу. Разумеется, Геранн никогда бы не опустился до насилия над женщиной, — никому бы и в голову не пришло заподозрить его в подобном! — но и невинных его шалостей оказалось довольно для того, чтобы Деянира сочла свою жизнь преддверием ада.

А во-вторых, и это оказалось даже хуже добродушных «ухаживаний» Геранна, Служанку С Перчатками запомнил Броэрек. То и дело сталкиваясь с ним во дворе замка, Деянира замечала, что Броэрек украдкой наблюдает за ней. Он провожал ее глазами, когда она шла к ручью с корзиной, полной белья. Он встречался с ней взглядом, когда они случайно сталкивались на лестницах и в переходах.

К своему удивлению, Деянира видела, что лицо господского брата омрачается при виде нее. Он ни разу не улыбнулся в ответ на ее улыбку, напротив, всегда опускал голову и хмурился. Иногда ей даже чудилось, будто она различает в его глазах угрозу.

Деянира ничего не понимала. Он что, ненавидит ее? Нет, такого попросту не может быть. По всем законам жанра, Броэрек, напротив, должен испытывать к ней дружеские чувства. У него же была возможность убедиться в том, какая она милая, находчивая, какие умелые у нее руки, какой она приятный собеседник. Он просто обязан помочь ей выбраться из служаночьего чуланчика и вообще устроить ее судьбу как-нибудь получше. Не любовь, о нет! Никаких романов, пока ее положение не упрочится. Деянира не из тех, кто намерен искать свое место в жизни при помощи мужской любви. Обычная человеческая дружба — вот и все, на что она рассчитывала. Максимум — братский поцелуйчик в щечку.

Почти открытая враждебность того, с кем она связывала свои надежды, сбивала Деяниру с толку. Что случилось? Какую ужасную ошибку она допустила? И не следует ли поговорить с Броэреком откровенно, чтобы раз и навсегда уладить досадное недоразумение? Заодно бы и выяснить, в чем оно, это самое недоразумение, состояло.

В теории все выглядело довольно просто. Подойти к Броэреку и заговорить с ним. «Мне кажется, нам пора объясниться». Очень хорошая фраза. Если сидеть на диване у себя в квартире и смотреть кино про человеческие взаимоотношения. Но как проделать этот номер с человеком, который мало того, что носит оружие (а это существенно расширяет «биополе» субъекта), так еще и находится несоизмеримо выше тебя по иерархической лестнице?

Непонятно.

…Или так: «У меня сложилось впечатление, будто вы считаете меня врагом».

Не годится! Все подобные фразы предназначены для обращения к ровне. А Броэрек — не ровня.

«Чем я не угодила вам, о господин?» Мда, после такого рабыню Изауру можно смело укладывать в хозяйскую постель. Не годится, не годится, не годится!

Она возвращалась в замок с корзиной, полной выполосканного белья, когда темная фигура в плаще бесшумно возникла перед ней и преградила ей путь. Деянира даже не успела испугаться. Сильные руки обхватили ее за плечи — очень аккуратно, почти нежно, — и прижали к стене замка.

Потом ей показалось, что в одежду попала хвоя, потому что бок покалывала иголка.

Деянира шевельнулась, чтобы избавиться от хвоинки, однако та оказалась жутко назойливой и вместо того, чтобы пропасть, впилась посильнее.

— Поговорим? — прошептал Броэрек.

Деянира уставилась ему в лицо широко раскрытыми глазами. Он смотрел теперь прямо на нее, очень грустный и немного отрешенный.

— Вы… что?.. — забормотала Деянира. — Что это с вами? Я же не враг!

Все это выглядело глупо и звучало крайне жалко, но Деянира едва ли осознавала, как она сейчас выглядит. Броэрек здорово напугал ее.

Броэрек убрал руку с кинжалом. Хвойная иголочка сразу же пропала из одежды. Деянира вжималась спиной в стену, словно в попытке исчезнуть, а он высился прямо перед ней. Господский брат находился так близко, что она ощущала на своем лице его дыхание. Он нарочно разрушал ее личное пространство.

— Ты не враг? — переспросил он. — Уверена?

Она кивнула и зажмурилась.

— Но кто ты такая? — Броэрек, казалось, разговаривал больше сам с собой, нежели с девушкой. — Ты появилась у меня на пути как будто случайно… и ты знаешь о смерти Хамурабида!

Деянира не верила собственным ушам.

— Так в этом все дело? В его смерти?

Лицо Броэрека передернула судорога. В одно мгновение оно успело побывать испуганным, злым, больным, полным ненависти, усталым.

— Рассказывай, — велел Броэрек.

Он показал ей свой кинжал и убрал его в ножны. Деянира поставила на землю корзину с бельем — по правде говоря, тяжелая ноша уже успела оттянуть ей руки.

— О чем вы хотите услышать? — спросила Деянира.

Он пожал плечами. Сейчас он действительно выглядел утомленным.

— Кто рассказал тебе о Хамурабиде?

— Почему вас это так беспокоит?

— Просто ответь.

Деянира глянула на него исподлобья. «Интересно, так часто бывает, чтобы человек грозил тебе оружием и вообще готов был тебя убить, а ты бы испытывал к нему только жалость?» — подумала она. И еще она подумала о том, что никакая жалость ее не спасет, если Броэреку вздумается все-таки пустить в ход свой кинжал.

— Простите меня, — сказала она наконец. — Я не должна была вмешиваться в тот ваш разговор с братом. У меня сорвалось случайно. На автомате, понимаете?

Броэрек не ответил, и Деянире как-то сразу стало ясно: все ее слова не имеют для него никакого значения. С тем же успехом она могла бы сейчас декламировать отрывки из «Полтавы». Он ждал ответа на свой вопрос, а ко всему остальному был абсолютно глух.

— Я слышала про Хамурабида от Джурича Морана, — сказала Деянира. И даже зажмурилась, так ослепительно прозвучало это имя.

Бледное лицо Броэрека вспыхнуло, в первое мгновение Деянире показалось — от гнева, но затем, когда слезы выступили у него на глазах, она сообразила наконец: от стыда.

— Так Моран все знал, — выдохнул Броэрек. — Для него все это было слишком очевидно.

— У Джурича Морана очень большой жизненный опыт, — рассудительно проговорила Деянира. — И, между нами, иногда он пользуется этим прямо-таки бессовестно!

Ей показалось, что ее голос звучит успокоительно и что сейчас-то Броэрек наконец подхватит эту доверительную интонацию, которая так необходима им обоим.

Но она ошиблась. Теперь Броэрек смотрел на нее с неприкрытой враждебностью.

— Кто позволил тебе судить поступки Джурича Морана? — спросил Броэрек.

Деянира растерянно пожала плечами. От ее самоуверенности вмиг не осталось следа.

— Никто… Но разве не в природе человека — судить чужие поступки?

— Джурич Моран не имеет никакого отношения к природе человека… И если ты воображаешь, будто он с тобой откровенничал…

Броэрек задохнулся.

Деянира вздохнула.

— Забудьте же наконец о том, кто вы и кто я, — вырвалось у нее. — Поговорим просто как два человека.

— Просто? — Броэрек выкрикнул это слово с такой болью, что Деянира опять сжалась. — Нет ничего простого там, где побывал Джурич Моран! — Внезапно он схватил ее за руку и сжал так сильно, что Деянира вся обмякла. — Хамурабида все обожали. Это ты понимаешь? Как я мог сказать моему брату, что этот человек — негодяй, что он обирает крестьян, что у него в каждой деревне есть наложница? — Он тискал запястье Деяниры, явно не осознавая, что причиняет ей сильную боль. — Здесь есть независимые деревни. Знала об этом? Ты сама из такой, наверное…

— Нет, я из города, — выговорила Деянира и дернула рукой. — Пустите же меня! Вы мне кисть сломаете.

Броэрек смутился и выпустил ее.

— Вы можете мне рассказать все-все, — заверила Деянира. — Я все пойму. Я не стану осуждать вас. И ничего не скажу вашему брату.

— Не скажешь, — с тихой угрозой повторил Броэрек.

Она помотала головой.

— Ни за что!

— Ладно, поверю… Все равно Моран уже сообщил тебе свою версию, послушай теперь мою.

Ему было безразлично, что о нем говорил Джурич Моран. По большому счету, безразлично было ему и мнение о нем Деяниры.

Все, о чем он беспокоился, были чувства Геранна. Геранн не должен узнать ничего такого, что поколебало бы его представления о мире и близких людях.

Вселенная Геранна будет оставаться незыблемой, чего бы это ни стоило.

— Я был незаконнорожденным сыном, — сказал Броэрек. — В этом нет большого позора, особенно если отец тебя признает.

— В этом вообще нет позора, — сказала Деянира. — В том городе, где я выросла, на такие мелочи вообще никто не обращает внимания.

Он пропустил ее слова мимо ушей. Воспоминаний было слишком много, он удерживал их, позволяя выйти наружу лишь очень немногим.

— Пока жива была моя мать, никто не позволял мне забыть о том, что я — сын служанки. Но мой отец, по крайней мере, недурно к нам относился… Я присматривался к Хамурабиду несколько месяцев. Что-то в его поведении меня настораживало, но никаких доказательств у меня не было. Я просто видел, что дело нечисто, вот и все. А солдаты его обожали. У него всегда были для них подарки. Мелочи, но иногда довольно ценные. Пряжки, украшения для упряжи. Он умел быть внимательным к людям. — Броэрек вздохнул. — Вот и ты сейчас скажешь, что хороший командир и должен быть внимательным! Это мне любой бы сказал. А я — человек угрюмый и подозрительный, мне везде чудится подвох.

— Потому что у вас было тяжелое детство, — прошептала Деянира.

Броэрек криво дернул плечом.

— Что-то в таком роде… — нехотя согласился он. — Я допустил одно нехорошее предположение и тут же решил проверить его. Я поехал в свободную деревню, не ближайшую к нам, а ту, что подальше, и постучал в дом кузнеца. Тот отворил, очень недовольный моим вторжением. «Я заплатил за то, чтобы ты нас охранял, — сказал он, — чего тебе еще потребовалось?» Я сказал ему, что хочу поговорить. И кузнец впустил меня в дом, а впустив, заложил засовы и принялся бранить на все корки. Уж так он ругал и меня, и моего брата, и всех моих солдат, и вообще любого человека, с которым я когда-либо имел дело.

Деянира представила себе эту картину: как кузнец ругает Броэрека и как Броэрек с неподвижным лицом слушает кузнеца, — и девушке стало не по себе.

— Вот так я узнал, — ровным тоном продолжал Броэрек, — что Хамурабид взялся защищать эту деревню в обмен на девушек, медные украшения и дармовой эль.

— Это ведь что-то вроде дани, — сказала Деянира.

Броэрек сжал руку в кулак.

— Мы стережем Серую Границу, — сказал он. — Мы делаем это не за деньги, не за плату. Мы не наемники. Хамурабид позорил моего брата. То, что он делал, всех нас опозорило. И я стал думать о том, как прекратить это. — Он улыбнулся. — Я тугодум, — признал Броэрек. — Я нескоро составил план, но когда это произошло, никто ни о чем не догадался.

— Кроме Джурича Морана, — вставила Деянира.

Броэрек кивнул и прибавил:

— Но если Моран рассказал об этом только тебе, значит, он одобрил мой поступок.

…С гнусавой троллиной трубой в руке Броэрек подъехал к самой Серой Границе и, как ни сопротивлялся конь, ввел его в гущу клубящихся туманов. Воздух был здесь перенасыщен влагой, как будто Броэрек очутился внезапно на дне морском. Он не узнавал ни леса, ни коня, ни самого себя. Его руки сделались плоскими и серыми, густо обозначились на них морщины, и видно стало, какими узловатыми, уродливыми станут его пальцы в старости. В полутьме мелькали образины, заставляя сердце екать, сперва от страха, потом от стыда: вооруженному воину нечего бояться, даже если он и один.

Туман шептал на тысячу голосов, и иногда Броэреку чудилось, что он вот-вот поймет эти бессвязные речи. Вдруг мимо лица пронеслись густые белые тени, очень маленькие, ледяные на ощупь. Это длилось лишь мгновение, а затем снова — неопределенность, ничто.

Броэрек поднес трубу к губам и дунул. Туман расступился, не сразу и нехотя, и звук растекся, расползся по густому воздуху Границы. Он гнал перед собой тугие волны, он просачивался в синюшную влагу, наполняющую легкие, и в конце концов вся Граница, казалось, загнусавила вслед за трубой, затряслась, запела. Это тянулось бесконечно долго, а затем оборвалось.

Теперь тишина была настороженной, а полупрозрачные образины исчезли вовсе.

Броэрек продолжал ждать. Он не выпускал трубу из рук. От напряженного вслушивания у него звенело в ушах, и он решил, наконец, что все это бесполезно: если те, кому адресован зов, услышали, они придут, рано или поздно.

И они пришли. Броэрек сжал зубы, но не отшатнулся и даже, кажется, не побледнел, когда перед ним явилось трое воинов-троллей: широкоплечие, кривоногие, с неправильным прикусом и смуглой кожей, они холодно глядели на него своими глазами-щелками и молчали.

Броэрек стиснул пальцы на трубе, поднял ее и показал им. Они послушно перевели взгляд на инструмент, но продолжали безмолвствовать.

Тогда Броэрек разлепил губы и сказал:

— Я хочу, чтобы вы убили одного человека.

Глава шестая

В ту ночь Деянира почти не сомкнула глаз. Мрачные картины ей являлись. Она никогда не видела троллей Истинного Мира, поэтому те фигуры, что обступали ее в бредовых видениях, обладали устрашающе-тошнотворной наружностью: как будто все сопли Голливуда были размазаны по их уродливым телам с шипами и повсеместными бородавками. Иногда ей приходила в голову спасительная мысль о том, что Моран — тоже тролль; на короткое время эта мысль изгоняла жуткие видения, но затем все возвращалось.

Ей чудилось, что Броэрек отвез ее к Серой Границе и вызвал для переговоров отряд кошмарных существ. Она почти слышала, как поет в тумане гнусавая труба. «Я привез вам женщину, — скажет Броэрек. — Взамен я хочу, чтобы вы убили для меня человека». И отдаст ее в паучьи лапы троллиного жреца, служителя адского культа.

Все это очень увлекательно, пока не представишь себе воочию, что такое может случиться лично с тобой.

Деянира представляла себе лицо Броэрека — каким оно было во время их последнего разговора. Печальное, задумчивое. Мол, не хотелось бы мне убивать тебя, девочка-которая-слишком-много-знала, но ведь придется!

Впрочем, оба они с Броэреком хороши. Он как будто пытался ей сказать: «Я подстроил гибель Хамурабида и даже заплатил за это, но я не убийца». Но ведь он убийца, что бы он ни говорил по этому поводу, какие бы причины ни приводил. Он убийца, и все тут. А Деянира тоже изображала изо всех сил: «Я знаю твой маленький грязный секрет, и поэтому ты сделаешь для меня все, о чем я попрошу, но имей в виду: вообще-то я порядочная девушка, а не какая-то шантажистка». Чушь! Разумеется, она шантажистка. Кого она обманывает? Если Броэрек решит предать ее, отвезет к троллям и обменяет на какую-нибудь услугу — что она будет делать? Ей даже обвинить будет некого, сама виновата. Работала бы служанкой и горя бы не знала.

«Нет, — сказала себе Деянира строго и очень твердо (солнце уже поднималось над горизонтом, и ночные страхи рассеивались). — Не для того меня мама и папа растили, чтобы я до конца дней своих отмывала эти котлы».

Дверь в каморку отворилась бесшумно и как раз в тот момент, когда Деянира ожидала меньше всего. В девушку полетела охапка какого-то тряпья, так что она даже не успела увидеть вошедшего.

— Одевайся, — послышался спокойный голос Броэрека.

Деянира сгребла одежду в охапку и поверх нее уставилась на говорящего, но Броэрек уже повернулся к ней спиной и вышел из каморки. Девушка разложила тряпки на полу. Штаны, рубаха, плащ, пояс. Обычная солдатская одежда. Даже маленький кинжальчик в ножнах есть. Интересно, где Броэрек отыскал такую кроху? Вряд ли солдаты такими пользуются.

Она натянула штаны, подвернула штанины. Напялила рубаху, подвернула рукава. Сильно надеясь на то, что она не слишком напоминает пугало, Деянира выбралась на кухню. Броэрек уже закончил собирать припасы: ветчина, сыр, хлебные круги, бурдючок с легким пивом. Услышав шаги, Броэрек повернулся.

— Плащ не забудь.

Деянира принялась возиться с пряжкой. Броэрек встал из-за стола, подошел к ней, быстро и ловко застегнул пряжку, поправил на девушке пояс, одернул рубаху. Она сразу почувствовала себя ладно и хорошо одетой. Он еще раз осмотрел ее.

— Тебе удобно?

Деянира кивнула.

— Хорошо, — сказал Броэрек. — Бери свертки, идем.

Она не спрашивала — куда идти, зачем. Просто повиновалась. Но увидев во дворе двух оседланных лошадей, остановилась в нерешительности. Броэрек обернулся к ней, забрал свертки, положил их в сумку у седла.

— Помочь тебе? — он кивнул на лошадь.

Деянира попятилась.

— Я не умею ездить верхом.

— Глупости, — сказал Броэрек. — Все умеют.

Он забросил ее в седло, всунул ее ноги в стремена.

— Ни в коем случае не хватайся за гриву, — сказал он. — Лошадка спокойная, но такого обращения не любит. Просто сиди сверху и позволяй ей тебя везти. Поняла?

Не дожидаясь ответа, он забрался на своего коня, здоровенного черного зверя.

— Подожди, — окликнула Деянира, — мы что, уезжаем?

— Да, — сказал Броэрек.

— Куда?

— Тебе понравится.

— Как-то это быстро… — замялась Деянира.

Броэрек повернулся в седле, глянул на девушку удивленно.

— Ты предпочла бы торчать в замке еще полгода? Кажется, вчера ты рвалась уехать отсюда.

— Я говорила, что я — мастерица, умею шить…

— Здесь мало работы для мастерицы, — объяснил Броэрек. — Разве что шить одежду для солдат да латать прорехи. Вряд ли тебе понравится такая жизнь. Тебе ведь хочется чего-то большего?

— Наверное… — Деянира струхнула. А вдруг она переоценила свои возможности?

— Я отвезу тебя туда, где тебя ожидает хорошая жизнь. Хорошая для женщины, — объяснил Броэрек.

— Стоп-стоп, — Деянира подняла руку. — Объясните мне толком. Что значит, с вашей точки зрения, «хорошая жизнь для женщины»? Быть чьей-нибудь наложницей? Какого-нибудь богатого человека?

Броэрек сморщился.

— По-моему, я тебе уже объяснил, как отношусь к таким вещам…

Деянира пристально посмотрела на него.

— Вам не нужно, чтобы я оставалась в замке.

— Тебе этого тоже не нужно, — просто сказал Броэрек. Ни в его словах, ни в тоне не прозвучало угрозы, но сердце Деяниры екнуло, и девушка сочла за лучшее больше не задавать вопросов.

Они выехали из замка на рассвете и до полудня проделали немалый путь. Все это время Броэрек молчал. Деянира не решалась приставать к нему с разговорами. Она успела уже заметить, что в Истинном Мире люди не то чтобы неразговорчивы — здесь не принято было рассказывать истории.

Все беседы сводились к обмену самой необходимой информацией. Для того, чтобы рассказывать связные истории с приключениями, требовался особый человек — сказитель. Такая профессия. Довольно редкая, кстати. А обычные люди только слушали. Они даже пересказывать услышанное не умели.

Деянира понятия не имела о том, что сказал Броэрек своему брату, как объяснил необходимость этой поездки. И вообще, куда они направляются?

Она посмотрела в спину своему спутнику. Совершенное безумие — вот так безоглядно довериться другому человеку, которого она едва знает.

Они проехали уже две деревни. Одна, как пояснил Броэрек, принадлежит Геранну, вторая — никому. Деянире не показалось, чтобы они сильно различались между собой: обе — довольно зажиточные, дома — красивые, поля — ухоженные. Люди, которых они встречали, выглядели вполне довольными жизнью. Вообще все эти разговоры о вражеских набегах, о сожженных деревнях, о крестьянах, убитых и уведенных в плен, казались Деянире обычным преувеличением. Это все равно как смотреть программу новостей. Послушать телевизор — так везде потопы, пожары, террористы, падения самолетов; а если просто за порог родного дома выйти — так ничего подобного и в помине нет. Аптека, улица, фонарь.

Однако едва она успела подумать об этом, как Броэрек придержал коня и поравнялся с девушкой.

— Смотри туда.

Она вздрогнула всем телом. Он что, мысли ее читает?

Впереди виднелось пепелище. Неизвестно, сколько времени прошло, но запах еще оставался. Тяжелый угарный дух, как в доме с плохой печкой. Деянира подумала: «Я сильная» — и не попросила объехать пепелище стороной. Она должна выдержать.

В конце концов, это ведь просто несколько сгоревших домов.

Они прошли по самому краю, так что Деянира смогла рассмотреть растрескавшиеся черные камни и сгоревшие бревна. В воротах одного из домов — разломанных, но не сгоревших, — Деянира увидела стрелу с коротким ярко-синим оперением. Броэрек на ходу выдернул ее и вручил девушке.

— Вот такими стрелами убивают тролли. Тебе интересно?

Она взяла стрелку, сомкнула на ней пальцы. Троллиная стрела! До сих пор она, кажется, не верила в их существование. Ночные кошмары — не в счет. Она действительно не верила.

Эту стрелу держал тролль. Эту самую.

Деянира встретилась с Броэреком глазами:

— Да, мне интересно.

— Такой стрелой был убит Хамурабид.

— Понятно.

Броэрек показал на невысокий холм, видневшийся неподалеку:

— Там похоронили всех погибших.

— Угу, — сказала Деянира.

— Ты хочешь увидеть Серую Границу?

— Зачем вы все это для меня делаете? — не выдержала Деянира. — Я ведь просила только одного: доставить меня в город.

— Ты не об этом просила, — возразил Броэрек. — Ты хотела перестать быть служанкой.

— Ну да, а для этого мне нужно оказаться в городе… В общем, там, где мои таланты оценят по достоинству.

— Для того, чтобы перестать быть слуясанкой, ты должна кое-что понимать, — сказал Броэрек. — Я не ожидаю от тебя ничего особенного, потому что мозги у тебя все-таки куриные, но на такую малость способна даже ты.

Деянира видела, что он не имел намерения оскорбить се. Просто говорил то, что думал. А думал он, что она — набитая дура.

— Хорошо, — произнесла девушка медленно, — так что я должна понять?

— Мы удерживаем Серую Границу, — сказал Броэрек. — Это не означает, что мы ведем постоянные кровопролитные войны. Это не означает также, что мы ненавидим наших противников. Но мир должен оставаться таким, каким мы получили его от наших предков. Серой Границе не следует с двигаться с места, а набеги троллей надлежит сдерживать. И все же время от времени происходят стычки. Как бы мы пи старались, погибают люди. Прислуге все это безразлично, но ведь ты не желаешь быть прислугой.

И он двинулся прочь от холма, насыпанного над братской могилой. Деянира следовала за ним, как привязанная. Она очень боялась заблудиться.

Броэрек не произнес ни слова до самого вечера, когда остановился на ночлег под большим деревом. Оно росло посреди равнины одиноко, как будто нарочно для того, чтобы под его густой кроной находили приют странники. Поблизости бежал ручей. Броэрек снял Деяниру с седла и помог ей сесть на землю. Ноги у девушки затекли, тело ломило. Она растянулась на траве, положила руки под голову, уставилась и небо. Закат безмолвно угасал, листва была уже черной. Броэрек поблизости возился с лошадьми, потом собирал хворост. Он ни о чем не спрашивал Деяниру, не требовал, чтобы она «выполняла женскую работу» — готовила ужин. Все делал сам, безмолвно и умело.

То ли вообще за человека ее не считает — в смысле, за дееспособного человека, то ли понимает, в каком она сейчас состоянии.

Это неизвестно.

Когда костер был готов, Броэрек навис над ней и сказал:

— Перебирайся ближе к огню. Ночью будет прохладно.

Она надеялась, что хотя бы сейчас он что-то объяснит ей, расскажет о том, куда они едут и как он намерен устроить ее судьбу, но заснула почти сразу. Она даже не доела кусок хлеба с сыром, так и провалилась в сон, сжимая бутерброд в кулаке.

Утром оказалось, что Броэрек закутал ее в плащ и положил ей под голову сапоги. Ой-ой, он ее разувал! Очень мило, конечно, с его стороны, но… Деянира предпочла бы обойтись без таких забот. Но как ему скажешь?

Когда она проснулась, он уже был на ногах. Возился с лошадьми. Как раз седлал лошадку Деяниры.

— Умойся и едем дальше, — приказал он. — Времени у нас немного.

Деянира хотела бы спросить — почему, но Броэрек уже отвернулся. Очевидно, у него мало времени. В конце концов, он на службе. Интересно все-таки, как он отпросился у Геранна, на какие дела сослался?

О том, чтобы снова сесть на лошадь, Деянире и подумать было страшно, однако она стиснула зубы и храбро позволила Броэреку усадить себя в седло. Вроде, ничего. Они двинулись дальше в путь.

Скоро впереди показалась стена пыли. И сколько ни всматривалась Деянира, нигде эта стена не прерывалась. Она немного колебалась, то выпячиваясь, то втягиваясь, но в общем и целом везде оставалась ровной. В высоту она достигала приблизительно двух человеческих ростов.

Это и была Серая Граница. Не пыль, как первоначально показалось Деянире, а туман. И за этим туманом — ничего. Сплошная пустота. Нечто непознаваемое. Нечто, готовое в любое мгновение разродиться опасностью.

Броэрек погнал коня вдоль границы. Казалось, он совершенно забыл о существовании своей спутницы. Густая полоса небытия — вот и все, что он видел, о чем помнил. Туман то и дело плескал под ноги его коню, и в этом ощущалось узнавание: граница хранила память обо всех, кто когда-либо нырял в ее мутные воды. Деянира пыталась представить себе все то, о чем днем раньше поведал ей Броэрек: как он вошел в гнилую сердцевину тумана и поднес к губам гнусавую троллиную трубу, как сквозь сумрак к нему вышли чужаки с узкими бесстрастными глазами, и как Броэрек сказал им:

— Я хочу, чтобы вы убили для меня человека.

Они продолжали равнодушно рассматривать его. Потом один из них пошевелил плечами, словно у него чесалось между лопатками, и гортанно крикнул:

— Хисара! Мое имя.

Броэрек лишь наклонил голову и промолчал.

Тот, который назвался Хисарой, приблизился к нему вплотную, и на Броэрека потянуло резким звериным запахом — как будто он стоял у водопоя, куда приходят дикие животные.

— Его зовут Хамурабид, — сказал Броэрек. — Мне нужно, чтобы вы устроили набег на какую-нибудь деревню. — И он назвал ту, где у Хамурабида была одна из наложниц. — Не убивайте там всех. Возьмите в плен одну-двух женщин.

Тролли засмеялись. Они подталкивали друг друга локтями, переглядывались, растягивали губы, но их глаза оставались безмолвными.

Броэрек продолжал:

— Когда Хамурабид поедет туда, подстрелите его. Я сам выведу его к вам под выстрел.

— Какую добычу мы возьмем? — спросил тролль Хисара. — Нам мало одного трупа и двух-трех женщин.

— Забирайте все украшения и железные вещи, — сказал Броэрек. — Все это ваше.

— Мы не успеем ограбить деревню, — с сомнением произнес тролль Хисара. — Нам будут мешать, если мы не убьем там всех.

— Я позабочусь о том, чтобы вам не помешали, — обещал Броэрек.

Они расстались, и Броэрек уехал обратно в замок, а граница долго еще волочилась за ним, туманными клочьями прилипая к ногам его лошади.

Тролли напали через пять дней, и Хамурабид отправился во главе малого отряда отражать атаку. Когда Броэрек с телегой, груженной стрелами и копьями, прибыл к деревне, там уже пылало несколько домов. Убитые — что ж, всегда бывают убитые.

Броэрек спрыгнул с телеги и побежал с мечом в руках туда, где кишели тролли.

Он заметил Хисару и еще одного из числа тех, кто были на переговорах. Для большинства людей и для всех эльфов тролли все на одно лицо, но только не для Броэрека. Вот кто привык замечать любую мелочь, любую деталь. Для Броэрека в мире не существовало двух одинаковых вещей, не говоря уж о живых созданиях.

Хисара тоже узнал Броэрека и весело закричал ему, размахивая руками. Броэрек молча набросился на него, и они успели обменяться несколькими ударами, прежде чем Хисара произнес:

— Знатно дерешься!

— Лучше, чем ты, — задыхаясь, сказал Броэрек.

— Это ты, брат, врешь, — захохотал Хисара. — Я поддаюсь.

— Зачем полдеревни сожгли? — спросил Броэрек. — Такого уговора не было.

— Тут уж как вышло, — ответил Хисара. — Да мы почти ничего и не сожгли.

— Сколько человек убили?

— Да кто их считал? Мало! — закричал Хисара. — Ты крохобор! Где твой покойник?

— Командир отряда, — показал Броэрек.

Хисара повернул голову и увидел роскошного Хамурабида, рыжеволосого, в сверкающем доспехе. Хмыкнул.

— Завидуешь?

— Нет, — сказал Броэрек. — Не твое дело. Просто убейте мне его.

— Уведи его от остальных, — попросил Хисара. — Поставь мне под выстрел, я сниму его из лука.

— Что, слишком хорош для тебя? — поддразнил Броэрек.

Хисара неожиданно обрушил удар меча ему на голову.

Броэрек едва успел отразить атаку и потерял равновесие. К счастью, тролль не собирался убивать его — просто разозлился и к тому же вспомнил о необходимости изображать поединок.

— Он хорош, — признал Хисара. — Не хочу рисковать. Сделай как обещал, и мы уйдем.

— Поддайся сейчас, — попросил Броэрек.

Он опрокинул Хисару на землю, перескочил через него и побежал к Хамурабиду. Тот обрадовался:

— Привез стрелы?

— Едем, — крикнул Броэрек. — Там впереди еще один отряд. Скачи, я догоню — только возьму лошадь.

Хамурабид не медлил ни мгновения. Развернул коня и помчался в том направлении, куда показал Броэрек.

— Держаться! — закричал Броэрек, обращаясь к остальным солдатам. — Их здесь немного, отбейтесь! Пусть крестьяне помогают, я привез дротики и стрелы! Отбивайтесь!

Он побежал обратно, к телеге, возле которой уже собирались крестьяне. Ему дали лошадь, чтобы он мог догнать Хамурабида. Тролль Хисара, скрываясь за дымом от пожара, ехал следом.

— А на кого похожи тролли? — спросила Деянира, догнав Броэрека.

Тот обернулся, очень бледный, хмурый.

— Тролли похожи на людей, только некрасивых, — сказал он. — И на зверей они тоже похожи. Большинство тех, кто живет по нашу сторону границы, никогда с ними не разговаривает.

— Но вы сделали это.

— Я? — Броэрек пожал плечами. — Я имею слишком мало значения. Чем ты ничтожней, тем больше в тебе от тебя самого и меньше — от мира, к которому ты принадлежишь. Поэтому я и могу разговаривать с троллями. А вот мой брат — другое дело.

— Ясно, — сказала Деянира. Хотя многое ей было по-прежнему неясно. — А этот Хамурабид, когда его подстрелили… он понял?

— Да, — сказал Броэрек. — И не поверил.

— В ваше предательство?

— Да нет, в мое предательство он как раз поверил… Он все удивлялся тому, что его прекрасная, великолепная, такая важная для него жизнь так быстро закончилась.

Он опустил веки и сразу же увидел перед собой физиономию Хисары. Человек и тролль стояли над умирающим, которого убили вдвоем, и молча переглядывались. Хисара был Броэреку близок и понятен, а Хамурабид — совершенно чужд. А потом Хисара сказал:

— Если бы какой-нибудь тролль так цеплялся за жизнь, то родная мать плюнула бы на его труп и отказалась бы напиться на его похоронах.

На прощание он дружески сжал плечо Броэрека, махнул ему рукой и уехал. А Хамурабид протестующе покачал головой и вдруг затих. И стрела в его груди перестала вздрагивать.

— Удивительно, что вас никто не заподозрил, — заметила Деянира.

— Мой брат не сомневается во мне, — ответил Броэрек. Он уже успокоился и теперь не спеша ехал вдоль границы. — К тому же считается, что люди высокого происхождения просто не в состоянии общаться с троллями.

— А вы разве… — начала было Деянира и осеклась.

Броэрек и бровью не повел.

— Я рассказывал тебе о том, кем был мой отец, — напомнил он.

— Я все думаю, — медленно проговорила Деянира, — какой урок я должна извлечь из всей этой истории?

— Урок? — Броэрек пожал плечами. — Здесь нет никаких уроков, девочка. Ты можешь доверять всем подряд, ты можешь не доверять вообще никому, но все зависит не от этого, а от того, с кем ты столкнешься. Всегда помни о том, что даже с троллями можно договориться. А я даже не тролль. Я тебя не обижу.

* * *

Деянира почувствовала себя гораздо лучше, когда Серая Граница осталась далеко позади. Раньше ей казалось, что глупо поступают те персонажи, которые поворачиваются спиной к опасности и надеются прожить остаток дней в относительном спокойствии. Куда правильнее — смотреть надвигающимся бедам в лицо и твердо знать, что рано или поздно начнется война, грядет нашествие нелюдей и тэ дэ.

Мда. Рассуждать подобным образом хорошо лежа на диване с книжкой. Очутившись лицом к лицу с границей, Деянира поняла: она — жалкий обыватель. Она — то самое, трусливое и недальновидное существо. Ей хотелось поскорее очутиться в городе, в безопасности… точнее, там, где ничто не будет напоминать ей об опасности.

Броэрек, кажется, даже не подозревал о потаенной буре чувств, кипевших в груди его спутницы. Он повернул от границы около полудня и больше ни разу не оборачивался. Деянира следовала за ним как пришитая.

Они по-прежнему не ночевали в деревнях, хотя встретили еще одну по пути. Броэрек объехал ее по широкой дуге и даже не захотел купить там продуктов, хотя их припасы были уже на исходе. Деянира усилием воли заставила себя не беспокоиться об этом. Угадав ее мысли, Броэрек сказал:

— У крестьян всегда очень много поводов для страха и недовольства. Если бы мы туда заехали, нас задержали бы на день всеми этими разговорами.

Деянира молча кивнула. Если у Броэрека есть причина избегать встреч с людьми, значит… значит, у него есть причина. Может быть, это как-то связано с его предательством. А может быть, он просто не хочет, чтобы местные знали, куда он направляется. Путешествие в одиночку по здешним краям может оказаться небезопасным.

Они заночевали в роще, где протекал ручей. Из-за близости воды земля там была прохладная, и Деянира, закутанная в оба плаща, свой и Броэрека, все равно полночи стучала зубами. Броэрек пытался развести костер, но огонь все время гас. К полуночи ему надоела бессмысленная возня, он улегся рядом с девушкой, обхватил ее руками, и они смогли наконец согреться.

От всех парней, с которыми когда-либо пыталась обниматься Деянира, пахло куревом и пивом, и этот запах отвращал ее от всякого желания с ними целоваться. А от Броэрека не пахло даже потом. Ну, самую малость. Поэтому она даже не проснулась, когда он прижал ее к себе.

Утро просачивалось сквозь кроны деревьев бледно-зеленым светом. Медленно проступали золотые пятна на прошлогодней листве, покрывавшей землю в роще. Вода в ручье тускло вспыхивала и тотчас гасла. Здесь сохранялся сумрак.

Деянира первая открыла глаза. Увидела листья над собой, жучка на низко склоненной ветке, потом, совсем близко, — сонное мужское лицо. Она попыталась отодвинуться, но не тут-то было: Броэрек крепко держал ее.

— Эй, — шепотом сказала Деянира, — отпустите. Вы меня задушите.

Броэрек распахнул глаза и мгновение с ужасом рассматривал девушку. Потом перевел дыхание.

— Это ты.

— Конечно, я, кто же еще! — возмутилась Деянира. — И нечего глядеть на меня как на ночной кошмар.

Не разжимая рук, он покачал головой:

— А ты не помнишь своих снов?

Она задумалась. Ну, что-то ей определенно снилось… Возможно, что-то из школьной жизни. Безнадежно запущенная химия, а завтра контрольная… Потерянная физкультурная форма… Странная вечеринка, где все парни незнакомые, а все девчонки куда-то вдруг подевались… Нет, она не помнит. Что-то неприятное — это точно.

— Послушайте, вы не могли бы отпустить меня, — взмолилась Деянира. — Мне скоро нечем дышать будет.

— Я не могу, — ответил Броэрек.

— В каком смысле? — прошептала Деянира.

— В том, что не могу, — повторил он. — Смотри.

И тут она наконец увидела то, во что отказывалась поверить: все пальцы его рук срослись между собой, а предплечья вросли в левый бок Деяниры. Когда Броэрек пытался двинуть рукой, натягивалась их общая кожа.

Деянира закрыла глаза. И вдруг подумала: «Интересно, как там поживают мама и папа? Что наплел им Джурич Моран? Или все обстоит гораздо проще, и пока для меня тут проходят месяцы и годы, для них там не прошло и получаса? А вдруг наоборот, и когда я вернусь, окажется, что на земле миновало уже триста лет? И я узнаю, что будет через триста лет? Только хорошо бы не рассыпаться прахом вот так сразу после возвращения, а спокойно дожить до старости…»

Она совсем было увлеклась этими мыслями, но потом неловко повернулась, и Броэрек вскрикнул от неожиданности и боли.

— Ой, простите.

— Попробуем сесть, — предложил он.

Они забарахтались на земле, стараясь приноровиться к своему нынешнему состоянию. Потом Броэрек решительно приподнялся, и Деянира вместе с ним.

— Кажется, еще и ноги срослись.

— И бок, — прибавила девушка. — Что здесь происходит? Этого ведь не может быть на самом деле?

— Почему? — удивился Броэрек. — Почему не может? Очевидно, я перепутал рощи…

И он начал тихонько свистеть. Деянира сидела у него на коленях, прижимаясь головой к его груди, — это была единственно возможная для нее поза, — и с возрастающим изумлением внимала бесконечным трелям. Не слишком-то мелодично насвистывал Броэрек, но, очевидно, в этом заключался какой-то смысл.

«Ой, — подумала Деянира. — А теперь мне хочется в кусты. И рано или поздно придется это сделать. С приросшим ко мне мужчиной. Ой, ой».

От этой мысли ей сделалось дурно. Она даже застонала сквозь зубы. Нет, это все не может происходить на самом деле. Это как-то очень несерьезно.

— Гальярда, — прошептал вдруг Броэрек.

— Гальярда — кажется, такой танец, — заметила Деянира. — Только я не помню, быстрый или медленный. В средние века.

— Гальярда — это имя, — шепнул Броэрек. — Тише.

Деянире показалось, что рядом промелькнуло пятно света — очень яркое, как будто кто-то пустил солнечного зайчика. Пятнышко это проплясало несколько шагов, мазануло по листьям, заставив их на мгновение блеснуть красным, как в разгар осени, и наконец остановилось. Теперь Деянира смогла разглядеть крошечную женскую фигурку, сплошь состоящую из сияния. Девушке подумалось, что это — иллюзия, игра света и тени, но затем фигурка пошевелилась и шагнула навстречу Броэреку.

— Гальярда, — сказал он, морщась, — пожалуйста, не нужно.

Ступая на носочках, как балеринка, светящаяся фигурка обошла обоих пленников. Деянира видела ее очень близко: правильное личико с огромными застывшими глазами, удлиненные пропорции, слишком тоненькие ручки. Сияние мешало рассмотреть ее получше, но Деянира и так видела, что существо по-своему очень красиво.

Гальярда присела на плечо Броэреку, пощекотала пальцами ноги его ухо.

— Ты счастлив? — спросила она тихо.

— Нет! — ответил он. Было видно, что он сердится. — Отпусти нас, Гальярда!

— Разве вы не влюбленные? — Она засмеялась, откидываясь назад. У нее были очень длинные волосы, которые волочились за ней по земле. Сейчас Деянира ясно видела, что они голубого цвета.

— Мы не влюбленные, — сказал Броэрек. — Отпусти нас.

— В моей роще все влюбленные сливаются воедино, — объявила Гальярда.

— Прости нас, — терпеливо произнес Броэрек. — Я перепутал рощи. Это целиком моя вина.

— О нет, ты ничего не перепутал! — обрадованно закричала Гальярда.

Она вскочила и завертелась в легком танце, со щенячьей бесцеремонностью наступая Броэреку и Деянире то на руки, то на живот, то налицо.

— Ты не мог ничего перепутать, о влюбленный рыцарь, ибо все рощи здесь — мои, и кто бы ни заночевал в них, он всегда сольется с возлюбленной. Но что же ты недоволен? Это ведь не навсегда.

— Не навсегда? — переспросил Броэрек. — Слушай, Гальярда, мой господин и сеньор, мой брат Геранн, — он ведь защищал тебя.

— Да, — важно подтвердила Гальярда. — Я его вассал. Я давала ему клятву верности.

— Во имя этой клятвы — освободи нас!

— Ну уж нет! — она затрясла волосами, и они поднялись сияющим голубым вихрем. — Ни за что! В этом и состоит моя клятва верности! Вот послушайте. — Она уселась на животе у Деяниры, крошечное прохладное существо с пушистыми волосами. — Я фэйри, и меня зовут Гальярда, потому что мне нравится это имя, и все эти рощи принадлежат мне, и все ручьи, бегущие по этой земле, — мои. И все мужчины и женщины, которым вздумалось прикоснуться друг к другу, — тоже мои. Не навсегда же! Почему вы все так ужасаетесь? Разве не в этом состоит ваше заветное желание — никогда не размыкать объятия?

— Нет! — хором произнесли Броэрек и Деянира.

— Глупости! — фыркнула фэйри. — Если Геранн и вправду твой брат, ты должен знать, что он подтвердил мою привилегию испытывать чувства любовников.

Броэрек хмуро молчал. Очевидно, Гальярда была права, коль скоро он и не пытался возражать ей.

Между тем фэйри продолжала:

— Много лет назад жили юноша и девушка. Они так страстно мечтали не расставаться ни на миг, что я решила срастить их тела. Не полностью, а так, наметочкой. Тут прихватила, там. И когда они проснулись, то не смогли разомкнуть объятия. Так прожили они три дня, и все эти три дня были счастливы. Потом я сняла заклятие, чтобы они могли любоваться друг другом не только вблизи, но и на некотором расстоянии. И все равно они были счастливы. Это была самая счастливая пара из всех! С тех пор все мои союзники подтверждают мое право соединять влюбленных.

— Так через три ночи мы разлепимся? — спросила Деянира.

Фэйри сморщила носик.

— Ты груба, — сказала она. — Можно подумать, ты мечтаешь поскорее убежать от своего любовника?

— Он мне не любовник! — возмутилась Деянира.

— В таком случае, спать с ним под одним покрывалом, да еще липнуть к нему так бесстыдно, как это делала ты, было более чем неосмотрительно, — заявила фэйри. — Я не совершаю ошибок. Я соединяю только тех, кто действительно жаждет соединения.

— А ты разъединяешь тех, кто жаждет разъединения?

— Через три дня.

Броэрек вздохнул и вытащил кинжал.

— Мне придется нанести увечья этой даме, — предупредил он фэйри. — У меня нет трех дней, чтобы таскать ее на себе в ожидании, пока тебе вздумается снять проклятие.

— Не проклятие, а заклятие, — поправила фэйри. И вдруг всполошилась: — Что значит — нанести увечья?

— Я разрежу ее кожу, — объяснил Броэрек.

Деянира вдруг поняла, что вот-вот описается. Потому что Броэрек не шутил. И не притворялся. У человека, который счел правильным пойти на сговор с троллями, нет чувства юмора.

— Сама посуди, Гальярда: я должен освободиться, — продолжал Броэрек. — А ты приклеила ко мне какую-то девицу, которая мне совершенно безразлична. И говоришь, что я должен так существовать три дня кряду. Я лучше отрежу ее от себя, вот и все.

Гальярда залилась слезами. Она рыдала и всхлипывала, вытирая лицо волосами. Броэрек холодно смотрел на нее, а потом поднес лезвие к тому месту, где его кожа срослась с кожей Деяниры, и сделал надрез. Брызнула кровь. Деянира не почувствовала боли, зато Гальярда разразилась пронзительными криками. Вскочив, фэйри отбежала на несколько шагов и принялась заламывать руки.

— Нет счастья! — кричала она. — Нет любви! Нет!

Она упала на землю и покатилась, обматываясь волосами, как маленькое веретено. В воздухе мелькали ее дрыгающиеся ноги.

— Не режьте больше, — прошептала Деянира. — Она не смотрит.

— Я не для нее это делаю, а для себя, — ответил Броэрек.

— Но ведь мы по вашей вине здесь очутились! — возмутилась Деянира.

— Нет, дорогая, это ты захотела уйти из замка, — сказал Броэрек. — Я вообще не собирался этого делать.

— Я думала, что…

Он приложил лезвие к ее губам.

— Помолчи.

Гальярда вскочила и махнула руками в их сторону. Золотистое облако накрыло обоих людей, а миг спустя их объятие наконец было разорвано. Деянира растерянно терла руки и бока: в местах сращения кожа покраснела и очень чесалась. Броэрек, как выяснилось, поранил не девушку, а только себя. Царапина была пустяковая, он даже перевязывать ее не стал, просто залепил листком, сорванным с дерева.

Фэйри, страшно разобиженная, топнула ногой и убежала.

Броэрек не стал медлить ни мгновения.

— Уйдем отсюда как можно скорее, — обратился он к Деянире. — И не прикасайся ко мне!

Глава седьмая

Гоэбихон оказался маленьким симпатичным городком. Очень маленьким. Издалека его вообще можно было принять за картонную поделку: башенки, крепостные стены, ворота, всякие там шпили с петухами и другими резными флюгерами. И все это компактное и такое хорошенькое! Удивительно даже, что городок — настоящий, и там живут люди. И если все получится удачно, то и Деянира будет там жить. Всегда мечтала о таком. Свежее сено на полу, цветные стекла в окне, с улицы крик разносчика: «Земляника! Зелень, зелень! Петрушка!»

Здорово.

После приключения в роще Гальярды Броэрек старался держаться от Деяниры подальше. Он вообще перестал с ней разговаривать. Весь вчерашний день они не ели, и она даже не посмела спросить, намерен ли он уморить ее голодом или они все-таки заедут в какую-нибудь деревню и купят там хлеба. Они никуда не заехали и ничего не купили, так что наутро Деянира чувствовала себя ужасно. У нее кружилась голова, вот что. А Броэреку было наплевать. Он торопился сбыть ее с рук.

У городских ворот путешественников ни о чем не спросили. И даже пошлину не взяли. Броэрек глянул на девушку через плечо.

— Здесь берут пошлину не за вход, а за выход, — объяснил он. — Имей в виду, если вздумаешь куда-нибудь отправиться.

— Вряд ли, — пробормотала Деянира.

— Ты и здесь долго на месте не усидишь, — сказал Броэрек. — А меня рядом не будет, чтобы тебе помогать.

— Сама справлюсь, — фыркнула девушка.

И тотчас пожалела о своей самонадеянности, потому что Броэрек разразился веселым смехом. Впервые за время их совместного путешествия он смеялся. И не над чем-нибудь, а над ней, над Деянирой.

Она хотела возразить, привести убедительный довод, но он не стал слушать, только рукой махнул.

Теперь, по всем законам жанра, он должен был привести ее на постоялый двор и вступить там в беседу с доброжелательным аборигеном. Однако ничего подобного не произошло. Броэрек, не сходя с лошади, осторожно пробирался по лабиринтам узеньких улочек. Деянира, тоже верхом, следовала за ним как привязанная. Она больше не решалась заговаривать и только смотрела по сторонам.

Городок и впрямь был приятный. Они миновали небольшую рыночную площадь, где продавали зелень, овощи и разные хозяйственные мелочи (торговать рыбой и мясом в черте города было запрещено, для этого имелся специальный рынок за Мясными воротами). По сравнительно широкой улочке выбрались на другую площадь, совершенно крошечную, и Деянира увидела там колодец с деревянной статуей, изображающей лошадку. На углу стояло здание с круглыми зелеными окнами, а напротив начинался новый переулок, круто поднимающийся наверх и заканчивающийся аркой.

Здесь было много нарядных домов, например, дом с золотыми листьями на фасаде, дом с пантерой, ловящей себя за хвост, дом со вздыбленными зелеными котами — и так далее. Все эти звери были нарисованы или вырезаны из дерева и раскрашены.

На некоторых крышах были укреплены флюгеры, другие имели башенки или просто красивую разноцветную черепицу.

«Наверное, когда идет дождь, здесь все так и сияет», — думала Деянира. И ей становилось радостно от того, что она это увидит.

Наконец Броэрек вывел ее на площадь, которая оказалась больше и просторней прочих в Гоэбихоне, но все равно ужасно тесную по сравнению с теми пространствами, к которым привыкла Деянира.

Он показал на двухэтажное каменное здание, разукрашенное десятками флагов.

— Здание городской магистратуры.

Они спешились у ступенек. Броэрек обернулся и приметил поблизости хорошо одетого мальчика лет десяти. Тот с любопытством глазел на чужаков.

Броэрек сделал ему знак подойти, и ребенок без страха приблизился.

— Последи за лошадьми, — сказал Броэрек. — Я тебе за это дам пять голов.

— Головы? — прошептала Деянира.

Броэрек криво улыбнулся:

— Так называются здесь деньги. Пять голов — это очень много.

Мальчишка присвистнул и без всяких возражений подошел к лошадям.

— А если ты их потеряешь или с ними что-нибудь случится, — продолжал Броэрек, — твой отец заплатит мне десять голов.

Мальчик рассеянно кивнул.

— Идем, — Броэрек потянул Деяниру за рукав и тут же, точно обжегшись, отдернул руку. — Проклятье, женщина. Не приближайся ко мне.

— Была бы охота, — проворчала она.

В здании городской магистратуры было прохладно и довольно темно. Они миновали просторный зал, где стояли стулья с высокими спинками, — очевидно, там проходили важные заседания, — и поднялись на второй этаж. Безлюдно. Десятки темных дверей выходили в коридор, перед каждой дверью висел особый флаг.

— Комнаты гильдий, — пояснил Броэрек, кивая на флаги. — В основном торговые. Кожевенная. Сапожная — отдельно. Украшения из теста. Ткаческая. Гранильщики. Это, кажется, ювелиры… А тут — оружейники. Златошвеи. Чулочники. Гобеленщики.

— А что там, внутри? — спросила Деянира.

Он пожал плечами.

— Понятия не имею. Никогда не интересовался. Если тебя примут в гильдию, сама со временем узнаешь.

— А в гильдии принимают женщин?

— В некоторые.

— Может, мне прикинуться мужчиной? У мужчин шире возможности.

— Ты сперва женские возможности опробуй, — засмеялся Броэрек. — А то, сдается мне, у тебя даже это получается слабенько.

— Что вы имеете в виду? — возмутилась Деянира.

Броэрек растрепал ее волосы и ничего не ответил.

Он остановился перед последней дверью в этом бесконечном ряду. Она выглядела точно так же, как и прочие, но перед ней не было никакого флага. И еще она, в отличие от тех, не была заперта.

Броэрек постучал, а когда ответа не последовало, толкнул ее и вошел внутрь. Деянира проскользнула следом и очутилась в крохотной комнатушке с невероятно маленьким оконцем под потолком. Оконце представляло собой полукружье, в котором больше было деревянных планок переплета, чем стекол. Под оконцем находился стол, а за столом сидел человечек с хилым тельцем, облаченным в черный бархат, и непропорционально большой лысой головой в бородавках и шрамах. Человечек этот держал перед собой гигантскую книгу.

Завидев Броэрека, он косо, болезненно дернул тоненькой шеей. Создалось впечатление, будто голова его вознамерилась куда-то пойти, но силком была удержана на месте. И вдруг лицо человечка изменилось, подбородочек и носик мелко затряслись, глазки сощурились. До Деяниры донеслось тихое хихиканье.

— Броэрек? — спросил человечек.

Броэрек промолчал.

Человечек преспокойно откинулся назад в своем креслице и произнес:

— Если бы мы встретились где-нибудь на улице или у тебя в замке, все было бы иначе.

Пауза.

— Я бы, наверное, поцеловал тебе руку, — прибавил человечек. — А?

— Можешь сделать это здесь, — предложил Броэрек.

— Вот уж нет! — захохотал человечек. — Вот уж чего не дождешься! Только не здесь! Ты в здании городских гильдий! Здесь не целуют рук! Здесь даже спасибо не говорят, кроме специальных случаев, и каждый из этих случаев записан в уставе. Да, неудачное ты выбрал место, чтобы потребовать от меня благодарности.

— Любое место подходит, — сказал Броэрек невозмутимо. — Впрочем, если ты так трясешься над соблюдением устава, я могу отнести тебя на улицу.

Человечек вздрогнул и быстро отдернул руки от книги. Втянул сухонькие кисти в рукава, съежился в креслице.

— Не прикасайся ко мне, громила.

— Меня зовут Броэрек.

— Помню, помню, помню. Убери лапы. Говори, что тебе надо.

— Смотри внимательно, — приказал Броэрек.

Человечек вытаращил глазки и заморгал лысыми веками.

— Что?

— Видишь? — настаивал Броэрек.

— Нет!

— Со мной еще один человек.

Светлые глазки с остренькими точками зрачков уставились на Деяниру.

— Никчемный мальчишка, — прошипел человечек. — Ты зачем привел его сюда?

— Для начала, это не мальчишка, — проговорил Броэрек. — Приглядись внимательнее, это молодая женщина.

Человечек сморщился.

— Пока оно одето как парень, оно будет восприниматься мною как парень. Где у него женская одежда?

— Не одежда делает женщину женщиной! — возмутилась Деянира.

Человечек стремительно тряхнул пальцем перед самым ее носом.

— Вовсе нет!

— Не спорь с Тиоканом, — засмеялся Броэрек. — Когда-то он состоял в гильдии портных.

— Я состою во всех гильдиях, — сообщил Тиокан. — Я смотритель устава. Я знаю все и обо всех. Я записываю это в книгу. И если какая-нибудь девчонка, переодетая парнем, хочет вступить в гильдию, у нее на пути буду стоять я.

— Мне нужно, чтобы ты пристроил ее куда-нибудь, — Броэрек с полнейшим равнодушием проигнорировал все угрожающие высказывания маленького человечка. — Она говорит, что умеет шить, вышивать… Наверное, не составит труда научить ее ткаческому ремеслу. Может, она и прясть сможет. Есть какой-нибудь мастер, у которого нет сейчас учеников?

— Ну… — замялся Тиокан и уставился в потолок.

Броэрек одернул его:

— Думай скорее, мне некогда.

— Хочешь побыстрее сбыть подружку с рук?

— Вроде того.

— Все вы, знатные люди, одинаковы. Заводите подружек, а потом сбываете их с рук.

— Она вовсе мне не подружка.

— Все вы, знатные люди, так говорите.

— Именно поэтому я и хочу с ней расстаться, — сказал Броэрек. — Потому что она мне не подружка, а ты — один из множества, кто обвиняет меня в обратном.

— Да кто тебя обвинит… Она, вроде бы, хорошенькая, — Тиокан облизнулся.

Деянира возмутилась:

— «Она», между прочим, стоит тут и все слышит! Вели бы себя приличнее.

Тиокан вонзил в Деяниру мрачный взгляд.

— Это тебе стоило сперва подумать о приличиях, а потом уже облачаться в такой костюм.

— Мне дал этот костюм господин Броэрек. Чтобы удобнее было во время путешествия, — отрезала Деянира.

И уточнила:

— Во время трудного и весьма долгого путешествия. Наша жизнь неоднократно подвергалась опасности. Мы ехали и ехали, мы скакали верхом, и нам встречались разные существа и обстоятельства, которые пытались нас убить. Как, по-вашему, легко было бы мне выжить, будь я в длинной юбке? Сами попробуйте-ка!..

Тиокан вдруг затрясся, все морщинки на его личике пришли в движение, и Деянира увидела, что он не на шутку перепуган.

— Только один раз, — пробормотал он, — я выбрался за пределы родного города и родных гильдий. Нужно было доставить пеньку. Веревки.

— Очень храбрый поступок, — добавил Броэрек без намека на улыбку. — Мы не справились бы без этих веревок. Они были нам позарез нужны.

— Не знаю, как и доехал, — продолжал Тиокан. — Вся территория кишела троллями. Смертельная опасность на каждом шагу.

— Как же вы ехали? — заинтересовалась Деянира.

— Я же тебе только что сказал — понятия не имею… Я закрыл глаза и мчался в произвольном направлении, бросив удила и вообще всяческие поводья. Лошадь сама выбирала дорогу.

— Умная лошадь, — сказала Деянира.

Человечек метнул в нее быстрый, негодующий взгляд и выразительно вздохнул.

— Я сопровождал его на обратном пути, — сказал Броэрек. — Когда он доставил веревки, я вызвался доставить Тиокана в город. Дорога действительно кишела троллями. Тиокан ничуть не преувеличивает.

— Он спас мне жизнь, — признал Тиокан. — Дважды. Трижды.

— Раз восемь, я думаю, — скромно вставил Броэрек.

Тиокан тут же замахал на него руками.

— Это отнюдь не означает, что я обязан оказать тебе восемь услуг.

— Десять, — сказал Броэрек. — Ты обещал десять услуг. А это будет только вторая.

— Ты экономишь услуги, — вздохнул Тиокан. — Растягиваешь удовольствие.

— Просто не возникало надобности, — объяснил Броэрек.

— Ты нарочно держишь меня в напряжении. Я ведь каждое утро просыпаюсь и думаю: а что, если сейчас сюда войдет Броэрек и потребует очередную услугу. Например, как тогда, с сукном для одеял.

— Очень нужны были одеяла, — сказал Броэрек. — Ты выручил целый отряд. Хороших ребят выручил.

— Угу, — вздохнул Тиокан. — А что потом мне в гильдии устроили!

— Ничего тебе не устроили. Ты ведь выкрутился, — сказал Броэрек. — Вписал в книгу уставов новый пункт, никто и не подкопался.

— Это потому, что я знаток уставов, — Тиокан подбоченился. — Знаток всегда может незаметно вписать какой-нибудь никому не известный пункт, и никто и пикнуть не посмеет.

— Заметь, я не прошу тебя сразу принимать ее в гильдию или устраивать к какому-нибудь выдающемуся мастеру.

— Выдающийся мастер может и задаться вопросом, откуда у него появился новый ученик. Если вообще заметит его, конечно, — сказал Тиокан. — В то время как мастер бездарный и глупый, обнаружив необъяснимое создание в своей мастерской, даже не посмеет задавать вопросы. Если ученик завелся, значит, такова воля гильдии, и все. Оспаривать волю гильдии — все равно что оспаривать волю небес. Критическое мышление на нуле. И у меня имеется на примете такой мастер.

— Боги! — воскликнула Деянира. — Речь идет о моем будущем, не забывайте! О моей карьере! Чему же такой человек может научить?

— Абсолютно ничему, — уверенно кивнул Тиокан. — Но у него есть то, чего нет у тебя, — положение в обществе. А помимо того, — маленький человечек назидательно поднял палец, — такого мастера легко подсидеть и сковырнуть. Просто раньше этим никто не занимался вплотную. Вот ты и займешься. Я тебя научу.

Броэрек постучал пальцем по столу, обращая на себя внимание.

Человечек воззрился на него удивленно.

— Что тебе, неугомонный? Я ведь уже взял твою девчонку под свое покровительство. Сейчас я быстренько научу ее, как жить и к каким идеалам стремиться, и отправлю к Дахатану. Беднягу и впрямь давно пора было отправить на покой. Гильдия от него только вздыхает да стонет. А честная дисквалификация заняла бы слишком много времени. Никому возиться не охота. Мда. А ты ступай, ступай себе, рыцарь. Мы сами разберемся.

— Мне нужны припасы на обратную дорогу, — сказал Броэрек. — Кроме того, я обещал мальчишке, который толчется возле входа, пять голов — за то, что он присматривает за лошадьми. И еще три монеты мне нужно, чтобы заплатить пошлину на выходе из города. В общем, дай-ка мне десять голов и собери припасы для трехдневного перехода.

Тиокан начал что-то объяснять — про внезапно возникшие сложности, — но рыцарь его больше не слушал. Повернулся к маленькому человечку спиной.

Деянира думала, что Броэрек сейчас просто уйдет, не прощаясь, однако он обошел разглагольствующего Тиокана, приблизился к Деянире и взял ее за подбородок.

— Ты теперь одна, — сказал он. — Будь осмотрительна. Слушайся Тиокана, но своей головы тоже не теряй. Поменьше сходись с людьми, пока не поймешь, чего добиваешься. Ты… — Он вздохнул. — Ты не то, чем кажешься.

— Это потому, что я видела Морана.

— Об этом никому не рассказывай.

Он поцеловал ее в лоб и ушел.

А Деянира осталась на попечении Тиокана.

Маленький человечек приказал ей ждать.

— Сядешь здесь, — он ткнул пальцем в свое креслице. — И не вздумай трогать мои вещи. Сиди и сиди, пока я за тобой не вернусь. Благодаря твоему дружку у меня теперь появилось много забот.

Он выскочил из комнаты вслед за Броэреком. Ножки у него были кривые и коротенькие, но перебирал он ими на удивление быстро.

Деянира осталась в одиночестве. У нее появилась возможность перевести дух и обдумать свое нынешнее положение. Итак, она находится на попечении Тиокана, а тот вскорости передаст ее мастеру — самому никчемному во всей гильдии. И гильдия будет с интересом наблюдать за тем, как юное подмастерье подсиживает наставника. Все этого хотят. Все ожидают этого от нее. Интересно, как она это сделает? А если у нее ничего не получится?

Она вдруг поняла, что будет скучать по Броэреку.

Деянира покачала головой. Она не должна влюбляться. Ни в кого. Ее так называемые чувства к Броэреку — обычная иллюзия, от которой следует избавиться как можно скорее.

Следует рассуждать здраво. Вовсе она не влюбилась. Исключено. Сработал «синдром заложника»: они проделали вместе некий путь, даже опасности преодолевали, вот она и вообразила… Скоро это мимолетное увлечение пройдет без следа.

Она твердо решила быть холодной. Сдержанной. Никто не получит доступа к ее сердцу. Она целиком и полностью сосредоточится на карьере.

А затем — так уж устроена голова Деяниры — в ее мыслях быстро нарисовалась целая история будущей жизни: старая дева за ткацким станком, мастер из мастеров, уважаемая в гильдии особа. Несколько десятков подмастерьев. Маленькая комната, где проходят ее дни. Год за годом, год за годом, пока она окончательно не впадет в маразм, не заболеет и не умрет.

У Деяниры аж похолодело все внутри. И это — все?.. Вся ее судьба в Истинном Мире? Ни приключений, ни путешествий, ни удивительных встреч? С тем же успехом она могла бы устроиться на завод и выйти на пенсию с радиоприемником «Дорогому сослуживцу».

Деянира покачала головой. Нет, разумеется. Работа в гильдии — лишь этап. Очередной этап. Когда она сообразит, как ей быть дальше, она непременно сделает следующий шаг. Возможно, ей надо добраться до Мастеров в Калимегдане. Если втайне иметь в виду запредельно высокую цель, то легче добиваться промежуточных результатов.

Да, продолжала Деянира рассуждать сама с собой, именно: добраться до Мастеров, до троллей из высших. До сородичей Морана Джурича.

И… что?

Что дальше?

Потребовать от них, чтобы они вернули Элли обратно в Канзас, к папе и маме? «Нет места лучше дома»? В сущности, все сводится именно к этому.

— Нет места лучше дома, — проговорила вслух Деянира. Слова эти удивленно повисли в воздухе.

И тут вернулся Тиокан. Он потирал на ходу маленькие ручки, улыбался, что-то бормотал под нос и вообще выглядел очень довольным. Завидев Деяниру в своем креслице, он остановился, словно налетел на невидимое препятствие, потом ахнул, хлопнул себя по бокам и подбежал к девушке, переваливаясь с боку на бок.

— Что ты здесь делаешь? Курица!

— Вы сами велели мне подождать.

— Велел! А ты всегда делаешь то, что тебе приказывают? Курица!

— Не всегда, — сказала Деянира, поднимаясь. — Не кричите на меня. Кроме того, я не курица.

— Ах да, — сказал Тиокан как ни в чем не бывало. — Забыл. Я должен отвести тебя к Дахатану. Бедняга, он обрадуется. Жертвы никогда не догадываются, что их ведут на убой.

— Простите, но кто здесь все-таки жертва? — не выдержала Деянира.

— Ну, это вы с Дахатаном разберетесь, кто из вас двоих жертва, — сказал Тиокан. — Так будет, я думаю, справедливо. Честный поединок. Состязание двух воль.

Дом Дахатана, небольшой и без всяких украшений на фасаде, не слишком-то понравился Деянире. Она все-таки надеялась на более красивое жилище.

Однако выбирать не приходилось. Тиокан втолкнул ее внутрь, и она очутилась в тесной прихожей. Под ногами хлюпало — судя по запаху, там сгнило сено. Дахатан — если только это был он — завозился на верхнем этаже и скоро спустился вниз, крайне недовольный вторжением.

— Я привел тебе ученика, — объявил Тиокан, подталкивая Деяниру вперед. — По-моему, это женщина. Во всяком случае, так она утверждает. Лично я не щупал. В любом случае, она наведет здесь порядок.

Дахатан ничего не отвечал. Деянира почти не видела его и полумраке. Так, неопределенного вида средний человек.

Неудачник, судя по всему, что она о нем слышала до сих пор.

Жуткий неряха.

— А, — вымолвил наконец Дахатан. Судя по замедленной манере говорить, он не то спал, не то пребывал в глубокой задумчивости и до сих пор полностью не очнулся. — Что ж, Гильдии давно следовало об этом позаботиться.

Тиокан хихикнул и ушел, не прощаясь. Деянире показалось, что он растворился в воздухе, таким стремительным и полным было его исчезновение.

— Ученик, выйди на свет, — приказал Дахатан.

Деянира поднялась вслед за ним на второй этаж, где, к удивлению девушки, было светло. Там стоял станок, на котором медленно вызревала большая картина. Сейчас видны были только луговые цветы и ноги лошадей. Очевидно, что до всадников черед дойдет очень не скоро.

Дахатан остановился посреди своей мастерской, и Деянира наконец-то получила возможность рассмотреть его. Среднего роста, темноволосый с крупными залысинами. Лицо даже приятное, если бы его не портило застывшее на нем выражение растерянности.

— Так ты женщина, — сказал он Деянире с таким видом, будто сообщал ей нечто новенькое.

— Не совсем, — ответила Деянира. — Я девушка. — Она произнесла это слово с особым нажимом.

Мастер криво улыбнулся.

— Меня это мало занимает. В одинаковой степени я не люблю женщин и девушек, старух и девчонок. Все ваше племя вызывает у меня отвращение. Но если ты будешь хорошо работать, я постараюсь не обращать внимания на твои юбки.

— По-моему, сейчас на мне штаны, — заметила Деянира. Ей казалось, что это очень остроумно, но мастер скорчил в ответ кислую гримасу:

— Тебе никто не позволит расхаживать по городу в штанах. Так что подбери себе соответствующую одежду и принимайся за работу. Видела, в каком состоянии прихожая?

Так что пришлось Деянире шить себе новые перчатки…

* * *

Ладить с Дахатаном оказалось гораздо проще, чем она предполагала. Этот человек унаследовал мастерскую и место в гильдии от отца и деда и, поскольку руки у Дахатана не лежали вообще ни к одному из возможных ремесел, не счел нужным переучиваться. Гобелены — так гобелены. Это занятие давалось ему так же плохо, как и любое другое. Он создавал по одному сносному изделию в два-три года, и гильдия, сочтя, что избавляться от Дахатана хлопотней, чем терпеть его в своих рядах, каждый раз подтверждала его квалификацию.

Учеников у этого мастера, по понятной причине, не было, а какие возникали — те надолго не задерживались. Деянира оказалась первой, кто взялся за Дахатана всерьез. Она начала с того, что навела в доме немыслимую чистоту и поддерживала порядок с рвением, если не сказать — с яростью. Дахатан вяло подчинялся заведенным ею порядкам. Он даже выдавал Деянире деньги, не спрашивая, на что она намерена их потратить.

Она научилась носить тугой чепец, хрустящие юбки, узкие корсажи. Во всем этом облачении Деянира напоминала себе сестру милосердия. И, подобно хорошей сестре милосердия, оставалась суровой, неприступной и целеустремлен- пой. Никому даже в голову не приходило приударить за «дахатановой девчонкой», как называли ее в гильдии.

Девушек среди подмастерьев было совсем немного — в основном в гильдиях пекарных и тех, где изготавливались украшения из теста. Там и мастера все были женщины. Деянира с ними не общалась. Она очень быстро усвоила немного снисходительный тон по отношению к этим гильдиям. Еще бы! Ведь сама она, как-никак, занималась ремеслом, которому традиционно посвящали себя мужчины. Конечно, стать первой женщиной-оружейником было бы еще круче… Но Деянира не решалась перейти грань, за которой ее поведение будет сочтено вызывающим.

Пока что она аккуратно приходила на собрания своей гильдии и стояла за креслом мастера, пока он откровенно маялся от скуки и ждал окончания. В отличие от Дахатана, Деянира внимательно слушала все, о чем говорилось. Она не упускала ни одной новости, ни одной тенденции. Собирала сведения, потом анализировала их и делилась с мастером выводами.

В конце первого месяца ее службы в дом Дахатана заскочил мальчишка — младший подмастерье из преуспевающего дома мастера Тассилона. Хлопая деревянными башмаками по босым пяткам, он скакал в прихожей и нетерпеливо кричал:

— Эй, Деянира! Деянира! Эй, тебя зовут! Ну ты, глухая! Эй, Деянира, это правда, что тебе чепец уши залепил?

Он еще подпрыгивал и выкрикивал разные глупости, когда ему на голову свалился комок нечесаной шерсти. Колючая масса застряла у него в волосах, несколько ниток просочились за шиворот, и мальчишка с проклятьями начал чесаться. Он как раз извивался возле стены, когда по ступенькам, не спеша, спустилась Деянира.

— Почему ты орешь на весь дом? — строго вопросила она, поневоле подражая старшей медсестре в детской поликлинике, которая выходила из кабинета, чтобы унять расшалившихся пациентов в очереди. — Что произошло, дитя, почему ты так взволнован? Налил своему мастеру красителя вместо выпивки?

Гассилон иногда злоупотреблял алкоголем, и чужие подмастерья позволяли себе прохаживаться на сей счет. В своем кругу, разумеется.

Мальчишка погрозил Деянире кулаком.

— Придержи язык, женщина!

Деянира высунула язык.

— Сам придержи!

Он было потянулся к ней, но в последний момент отдернул руку. Деянира засмеялась.

— Правильное решение! Давненько я не откусывала пальчик-другой!

— Ты злая, — сказал мальчишка. — А я-то принес тебе приглашение на пирушку.

Деянира выразительно подняла брови. Впрочем, в полумраке прихожей этого никто не оценил.

— Ну да, на традиционную пирушку всех подмастерьев, — подтвердил мальчишка. — Каждый раз в конце месяца мы собираемся и бедокурим. Это разрешено и даже приветствуется, потому что помогает нашей дружбе. Будут кожевники, сапожники, ткачи. Ну и швей мы приглашаем… Только они обычно не приходят.

— Почему?

— У них своих бабьи посиделки, — сказал мальчишка голосом, полным невыразимого презрения.

— Что ж меня позвали? — осведомилась Деянира.

— Ты же не швея — так? Ну и потом… — Мальчишка хихикнул. — Сама увидишь.

— Понятно, — сказала Деянира. — Это испытание. Посмотрим, кто крепче: девчонка с Екатерининского или гоэбихонские забулдыги.

Юный посыльный ничего не понял и просто удрал, стуча башмаками.

— Кто приходил? — спросил Дахатан, не выходя из своей спальни.

Деянира ответила невозмутимо:

— Принесли приглашение на пирушку подмастерьев. Вас это не касается, мастер.

Дахатан спросил:

— Ты, конечно, наденешь мужское?

— Что? — Деянира даже подскочила, как будто ее кровно оскорбили. — Мужское? Зачем это?

— Увидишь, — слышно было, как мастер сел в кровати, — в мужском было бы проще. Только плащ сверху набрось, когда пойдешь по городу, чтобы не возникло скандала.

— Я намерена утверждать себя как женщина, и при том как женщина, с которой надлежит считаться, — заявила Деянира. — Никаких поблажек. А мужской костюм был бы именно такой поблажкой.

Мастер только вздохнул. Он успел понять, что спорить с Деянирой — занятие изнуряющее и ни к чему хорошему не приводящее. За месяц она успела прибрать к рукам весь дом и повсюду завела свои порядки. И Дахатан не мог не признавать, что его это полностью устраивает.

Деянира отправилась на пирушку подмастерьев в туго зашнурованном корсаже, в безупречном чепце, в жестких длинных юбках, — воплощенное ханжество, идеальная старая дева.

Гоэбихон ненавидел бездельников. Никаких послаблений тем, кто не желает работать! Никакого снисхождения тем, кто шляется без толку и пользы! В городе не было постоялых дворов. Ни одного, даже в виде исключения. Если чужак приезжает в Гоэбихон, значит, он приезжает по делу — и к кому-то определенному, к горожанину, который готов приютить его у себя и кормить за свой счет. В городе не имелось таверн, ресторанов, забегаловок, кафе — в общем, таких мест, куда можно заглянуть вечерком пропустить стаканчик и посидеть с друзьями. Гоэбихон не одобрял пустопорожней дружбы. Отношения могут быть лишь с коллегами по работе — а для того, чтобы пропустить с ними стаканчик, существует здание гильдии. Там, под строгим надзором, в строго определенные часы дозволяется традиционная пирушка. Для мастеров — отдельно, для подмастерьев — отдельно.

Когда Деянира вошла в комнату своей гильдии, ее встретили дружными воплями, свистом и стуком кружек о стол. Она была здесь впервые, но не слишком удивилась тому, что увидела. Собственно, этого она и ожидала: посреди комнаты — длинный стол со скамьями, под окнами — большие сундуки с плоскими крышками, где, очевидно, хранились образцы, альбомы узоров, контракты и прочее имущество гильдии. Несколько пыльных, выцветших и, по всем параметрам, не слишком удачных гобеленов украшали стены.

Деянира перелезла через скамью и уселась за стол. Перед ней очутилась огромная кружка, доверху наполненная пенистым элем. Девушка протянула руку и взяла кружку.

— Вы, наверное, ожидаете, что я скажу речь? — заговорила она.

Они так и покатились со смеху. Деянира строго обвела их глазами.

— Здесь больше нет женщин, — продолжила она.

— Ты одна такая дура! — давясь от смеха, выкрикнул какой-то парень.

Деянира даже не посмотрела в его сторону.

— Ну так я заставлю с собой считаться, — продолжала девушка невозмутимо. — Пока вы все будете гнуть спину на своих мастеров, я сама стану мастером. И, может быть, возьму кого-нибудь из вас к себе.

— Это запрещено! — крикнул другой парень.

Деянира приподняла бровь.

— Что запрещено?

— Переходить от мастера к мастеру!

— Значит, вам всем не повезло, — объявила Деянира.

Она подняла кружку и выпила. Они следили за тем, как она пьет, затаив дыхание. Мысленно Деянира обзывала их кретинами, дураками и еще похуже. Напиток был слабее пива «Балтика». Намного слабее. Но, что куда важнее, в Гоэбихоне совершенно другой климат. Атмосферное давление, влажность. То, от чего в Петербурге человек летит с катушек после первой же бутылки, в Гоэбихоне проходило незаметно.

Деянира поставила на стол опустевшую кружку и усмехнулась. Ей понравилось выражение, которое появилось на лицах ее собутыльников. Ее вообще смешило чужое разочарование. Они, очевидно, ожидали, что сейчас девчонка свалится под стол, совершенно пьяная, так что наутро у всех появится хорошая тема для злословия. Ха, она еще посмотрит, кто окажется под столом первый!

Ей услужливо налили вторую кружку. Отлично. Она выпила вторую с той же лихостью, что и первую. А ребята уже успели набраться, подумала Деянира, подставляя свою кружку под третью порцию. Ей тоже пора притормозить, сейчас этого уже никто не заметит.

Она почувствовала чью-то руку у себя за вырезом платья. Ага, началось. Деянира опустила подбородок и пригвоздила руку к своей груди. Слишком бойкий подмастерье сперва принял этот жест за ответную ласку, но затем понял, что не в состоянии пошевелить рукой. В довершение неприятностей в одежде у него появился колючий шип, больно впивающийся в бок.

— Учти, я выпила, — прошипела Деянира, — и плохо контролирую себя. Могу поранить сильнее, чем собиралась.

— Я понял, — бормотнул подмастерье.

Колючка исчезла, но бок по-прежнему саднил: кажется, девчонка и впрямь оцарапала его кинжальчиком. Где она, интересно, прячет оружие? Талия стянута натуго, прямая и тонкая, за пояс ничего не сунешь. Грудь почти плоская (кое-что нащупать он все-таки успел), между сиськами тоже никаких кинжалов не поместится. В рукаве, наверное.

— Ну ты и злодейка, — прошептал он ей на ухо.

— Держи свои руки при себе, и останешься цел, — ответила она тихо. И спокойно продолжила тянуть свой эль.

Время от времени подмастерья удалялись из комнаты, чтобы облегчиться. Они все чаще посматривали на Деяниру с интересом: как она выйдет из положения? Не станет же она мочиться в компании молодых мужчин?

Деянира тоже знала об этой проблеме. Сперва она предполагала поразить коллег по гильдии своей стойкостью и способностью пить, не посещая ватерклозета, но потом поняла, что переоценила свои возможности.

Когда печальная истина стала ясна ей во всей неприглядности, она поднялась из-за стола. Кругом аж затихли, предвкушая потеху. Деянира набрала полные горсти объедков, перелезла через скамью, сверкнув из-под юбки голыми ногами, постояла немного, привыкая к вертикальному положению, и двинулась в сторону клозета.

Там, естественно, клубились страждущие. Деянира распахнула дверь, воззрилась на них гневно сверкающими глазами, а потом закричала:

— А ну, все вон отсюда!

Гуляки лениво повернулись в ее сторону. Ни один из них не спешил натягивать штаны.

— Чего? — протянул один.

А другой хмыкнул:

— Давай, задирай свои юбочки.

Вместо ответа Деянира с силой запустила ему в голову коркой хлеба, которую прихватила со стола. Несколько секунд она яростно обстреливала молодых людей, швыряя в них огрызки, кости, корки и яблоки. Целый град осыпал недоумевающих гуляк. Деянира особенно не целилась, лупила больше по площадям, однако это возымело эффект: подмастерья с воем выскочили из клозета.

Удовлетворенно хмыкнув, Деянира обтерла ладони об одежду и закрыла за собой дверь. Засова здесь не было, но Деянира полагала, что никто из подмастерьев не рискнет нарушить ее покой.

Она покинула клозет спустя короткое время, гордо гремя накрахмаленными юбками. К своему удивлению, она поняла, что коллеги по цеху полностью утратили к ней интерес. Ее возвращение к столу не вызвало ни свиста, ни переглядываний, так что девушка спокойно забралась обратно на свое место и сама налила себе еще эля.

— …Ярко-синий, — говорил заплетающимся языком ее сосед слева. Он обращался не к Деянире, а к своему приятелю, щупленькому пареньку с мутными почти белыми глазами. — Понимаешь ты? Ярчайший синий оттенок. Такого пойди поищи.

— Я видел краситель, — вздохнул паренек с мутными глазами. Он икнул, быстро запил икоту элем, снова икнул и мучительно поперхнулся.

Приятель ахнул его кулаком между лопаток, отчего выбил из несчастного весь дух.

— Ярчайший синий цвет, — ласково повторил подмастерье. — Такого ты не видел. Что там краситель! В городе такое не делают. Там секрет какой-то. И завтра он будет здесь.

— Краситель? — прошептал паренек, давясь слезами.

Подмастерье глядел на него снисходительно.

— Торговец. Синие нитки. И когда мой мастер их заполучит, заказ будет наш. А ты можешь и дальше умываться соплями. Понял?

Паренек моргал, явно ничего не соображая. Деянира вытянула шею, прислушиваясь изо всех сил. Ярко-синие нитки, очевидно, служили ключом к получению выгодного заказа. И привезет их в город… кто?

— Я умею устраивать дела, — продолжал подмастерье. — Вы все еще умоетесь завистью, когда увидите. Красный у нас уже есть, а золотую нить мы заказали.

Он еще некоторое время рассуждал о цветовых сочетаниях, о дураках-конкурентах, о потрясающих узорах, которые придумывает его мастер. Потом хвастовство стало однообразным, и Деянира перестала слушать. Она не знала, когда здесь принято расходиться по домам — и принято ли вообще. Может быть, гуляки так и заночуют в комнате гильдии. Может быть, для того и предназначены большие плоские сундуки и длинные лавки. В любом случае, Деянира вдруг ощутила, что ей пора уходить.

Не говоря ни слова, она снова перебралась через лавку и встала. Теперь голова почти не кружилась. Деянира обошла всех участников пирушки и каждого поцеловала в макушку. Они реагировали по-разному: одни пытались подставить ей губы, другие отдергивали голову и бормотали: «Отстань, чудовище». Во всяком случае, Деянира простилась со всеми по-сестрински и удалилась.

«Очевидно, теперь у меня репутация жуткой особы», — думала она. Ее спина вздрагивала: Деянира до последнего ожидала, что ей запустят каким-нибудь огрызком между лопаток. Однако обошлось. Хотя у некоторых подмастерьев наверняка так и чесались руки отомстить.

«Никто никуда не торопится, — сказала себе Деянира, оказавшись на улице. — Я пойду потихонечку, держась за стенку. Ну, ноги немножко заплетаются, но в этом нет ничего страшного. Главное — никакой спешки…»

Было прохладно и очень темно. Фонари горели только у входа в некоторые дома, так что девушке пришлось пробираться наощупь. Она не спешила. Шла, ведя рукой по стенам домов. То и дело останавливалась и пробовала дорогу. Ей совершенно не хотелось свалиться в какую-нибудь яму, а она еще недостаточно хорошо знала город.

На какой-то краткий жуткий миг ей показалось, что она заблудилась в темноте, но скоро перед ней выросло знакомое здание с башенкой. Отсюда до дома Дахатана оставалось совсем недолго.

Деянире пришлось стучать в дверь и будить мастера: тот заперся и нипочем не желал просыпаться. Наконец он с ворчанием отодвинул засов.

— Ты ведь была на пирушке подмастерьев! — с упреком произнес он, созерцая бледное пятно во мраке ночи — Деяниру. — Зачем ты вернулась?

— Я привыкла спать в своей постели, — отрезала девушка, проникая в дом. — Не надо толкать меня в объятия порока. Это абсолютно излишне… К тому же завтра утром у меня много дел. Я должна подготовиться.

С этими словами она нетвердой походкой направилась в кухню. Мастер не стал вникать в подробности похождений своего подмастерья и просто вернулся в спальню. Он слышал, как Деянира гремит котлами, как она что-то ест на кухне, потом пьет воду, роняя то ковшик, то кружку. Наконец девушка угомонилась.

Она проснулась с первыми лучами солнца и в первую секунду страшно перепугалась: она не узнала место, где ее застал сон. Постепенно дурман рассеялся. Она в доме Дахатана, в Гоэбихоне. Отлично. Утро уже наступило, пора действовать.

Мастер, конечно, еще спит. И потом будет ворчать, что ему вчера помешали вкушать заслуженный отдых, что вломились среди ночи, что трапезничали на кухне в неурочный час. Что уничтожили гору припасов, которых в противном случае хватило бы еще на пару дней. Деянира фыркнула. Она уже приучила себя не обращать внимания на все эти бессмысленные стенания.

Неужели это она, девочка Дианочка, которая, как цветочек, увядала от каждого резкого слова? Сейчас даже странно представить себе, что такое возможно. Служанка С Перчатками, подмастерье гильдии гобеленщиков, Деянира за словом в карман не полезет и глазом не моргнет, если как-нибудь обозвать ее самое.

Ха! В самом деле, пора действовать. Она сунула за щеку кусок колбасы, на ходу хлебнула холодной воды и вытащила из корзины узелок с солдатской одеждой, в которой прибыла в Гоэбихон.

* * *

Вахар был торговцем, а значит, человеком, ко многому привычным. Он перевозил вещи из замка в замок, из города в деревню, он знал все дороги Истинного Мира и умел выбрать наилучшую в зависимости от того, что происходило вокруг. Он улавливал малейшую опасность, у него было чутье на перемены к худшему и к лучшему. Трудно удивить такого человека.

И все же он здорово удивился, заметив на своем пути мальчика. Нет, скорее, юношу лет пятнадцати, как решил торговец, вглядевшись как следует в фигурку, выросшую перед мордой его лошади словно бы ниоткуда.

Телега остановилась. Разбойников в этой местности отродясь не водилось. Башни и ворота Гоэбихона были отсюда уже хорошо видны. Никакая шайка не станет орудовать прямо под стенами города, разве что совсем уж отчаянные головы. Да нет, невозможно, решил в конце концов торговец. Стражи из города доскачут на помощь жертве нападения за считаные минуты. Глупости. Нет здесь никаких грабителей. Нет и быть не может.

Все эти соображения пронеслись в голове Вахара с быстротой молнии. Ему даже не пришлось бороться с гримасой ужаса: он попросту не успел ее скорчить. Вместо этого Вахар улыбнулся.

— Чем могу служить, молодой человек?

Юноша ответил звонким голосом:

— Ты хорошо мне послужишь, если пойдешь со мной.

Вахар засмеялся.

— Но я вовсе не намеревался служить тебе. Я спросил из вежливости.

— Если твоя вежливость пуста, то какой в ней прок? — осведомился юноша. — Будет куда лучше, если ты наполнишь ее содержанием.

— Почему? — в упор спросил торговец.

— Может быть, потому, что я предлагаю тебе лучшую цену за ярко-синюю пряжу, — сказал юноша.

— Ты просишь, чтобы я нарушил слово, которое дал другому человеку, — заметил торговец.

— А ты давал ему слово не продавать синие нитки никому, кроме него самого? — поинтересовался юноша. — Или же просто обещал привезти ему товар? Не отвечай сразу, просто хорошенько вспомни ваш разговор. Если ты ответишь мне сейчас без ошибки, твоя жизнь не оборвется.

— Ты мне угрожаешь? — засмеялся торговец.

— Нет, — засмеялся и юноша, и веселость торговца куда-то сразу улетучилась.

— Кто ты такой? — спросил Вахар.

— А что? — удивился юноша. — Тебя во мне что-то настораживает? Может быть, у меня отталкивающая внешность? Или бородавка на носу?

— Ты меня пугаешь, — признался Вахар. — Есть в тебе нечто противоестественное.

— Что, например? — настаивал юноша.

— Ты слишком молод, — Вахар сказал первое, что пришло ему в голову.

— Ну да? — Парень хмыкнул. — Слишком молод для чего?

— Для подобных разговоров.

— Может быть, я все же не настолько молод, — предположил юноша. — Такое тебе не приходило в голову?

— У тебя даже борода не растет! — воскликнул торговец. — Ты… эльф?

— Или женщина, — добавил юноша, смеясь во все горло.

— Или женщина… — Торговец вгляделся в собеседника и обмер. Вместо легкомысленного юнца, вздумавшего отобрать выгодный заказ у конкурента, он внезапно увидел молодую женщину. Гораздо старше предполагаемого юнца. Гораздо опытнее. По-женски беспощадную. С холодными глазами и очень, очень холодным сердцем.

— Ты все еще не хочешь говорить со мной об этом заказе? — осведомилась она.

Не желая встречаться с ней глазами, Вахар кивнул на телегу.

— Садись рядом, потолкуем спокойно. Так чего ты добиваешься?

— Просто продай мне ярко-синие нитки, — сказала девушка. — Давай, не ломайся. Ты ведь не девственница на рынке невест, так что кривляться попусту?

— Меня ждут в городе, — торговец предпринял последнюю попытку отбиться. — Послушай, ты заставляешь меня предать моего клиента. Тебе не кажется, что твое поведение… Ну, дурно. Дурное поведение.

— Можно подумать, речь идет о жизни и смерти, — фыркнула она. — Всего лишь синие нитки. Невелико предательство! Я — лучший клиент, чем он, кем бы он ни был.

— Для чего тебе вдруг потребовались синие нитки?

— А для чего они тому твоему клиенту? Тому, который хуже меня? Для работы! — Она рассмеялась.

— Я прежде не встречал тебя в Гоэбихоне.

— Я новенькая, — сообщила Деянира.

— Значит, ты все-таки женщина.

— Это мне было известно лет с полутора, если не раньше. Ты опоздал со своей новостью.

— Это новость для меня, — возразил он.

— Надеюсь, ты успел ее переварить.

— Чего ты хочешь?

— Синие нитки.

— И больше ничего?

— Отдай мне их, — сказала Деянира. — Видишь эту одежду?

— Вижу. Плохо пошита.

— Да я не о том, — она сморщила нос. — Это не одежда для парня из городка. Это одежда парня из замка. Понимаешь, к чему я клоню?

— Ты… на самом деле солдат? — торговец все повидал и ничему не удивлялся. Иногда ему становилось страшно, но и в этом не было абсолютно ничего нового.

— Ты ведь уже встречал женщин-солдат, не так ли? — настаивала Деянира. — И знаешь, на что мы, женщины-солдаты, бываем способны? Поверь, мне не хотелось бы демонстрировать тебе эту сторону моей натуры… Ну так отдай мне по-хорошему то, что привез в Гоэбихон. Я ведь не отбираю у тебя твой товар и ничего не требую для себя даром. У меня за пазухой спрятаны двадцать голов.

Разговаривая, они объехали Гоэбихон вокруг.

— Тебе не придется оплачивать выезд из города, — прибавила Деянира. — Мое предложение очень щедрое.

— Я ведь могу убить тебя, — сказал торговец. — Я вооружен, знаешь.

— А, убить меня и отобрать двадцать голов!.. — почему-то обрадовалась Деянира. — Но ведь до сих пор ты этого не сделал, правда? И все потому, что я сбила тебя с толку. Ты даже не знаешь, чего от меня ожидать. Забери деньги и отдай товар. Не пытайся понять меня.

Вахар не был слабовольным человеком. Не был он и трусом. Но он отдал синие нитки Деянире, забрал двадцать голов, даже не пересчитав деньги, и чувствовал себя вполне счастливым, уехал прочь от Гоэбихона. Краем глаза он наблюдал за пареньком, который вприпрыжку возвращался к воротам. Идиллическое утро, голубое небо, ласковое солнышко, хорошенький, как игрушечка, город… Мда.

В конце концов, странная девушка действительно предложила хорошую цену. И пошлину платить не пришлось, тоже верно. И вести нудные разговоры с клиентом. И выслушивать, как он бранит товар в попытках снизить плату. В общем, сплошные преимущества.

Вахар не был бы собой, если бы не выбросил всю эту историю из головы прежде, чем Гоэбихон скрылся из виду.

Глава восьмая

После случая с синими нитками Дахатан уверовал в своего подмастерья как в высшее существо. Он никогда не спрашивал Деяниру, как ей удалось перехватить выгодную партию под самым носом у более удачливых мастеров. Догадывался, очевидно, что она не расскажет.

Захватив в доме полную и безоговорочную власть, Деянира завладела и станком. Ей потребовалось лишь несколько уроков — самые основы ремесла, — чтобы ухватить суть дела и начать самостоятельную работу. Очевидно, Диана Ковалева действительно обладала значительными талантами — и притом совершенно не в той области, в какой желала бы ее мать.

Дахатан с облегчением уступил ей свое место. Деянира продолжала настаивать на том, чтобы все заказы оформлялись на имя ее мастера. Она якобы совершенно не желает занимать чужое место и отнюдь не намерена идти к своей цели по головам.

Дахатан не спорил и с этим. Одно время он прикидывал — не жениться ли ему на этой напористой девушке, но потом просто представил себе возможное сватовство и ужаснулся. Даже вообразить страшно, что она скажет в ответ на скромное предложение руки и сердца. Нет уж. Пусть все идет своим чередом, по замыслу Деяниры.

Мастер отбыл из Гоэбихона в деревню, расположенную в пяти днях езды от города. Погостить у дальних родственников. И заодно купить материалы для работы. Деянира подробно описала ему, какие она хочет: тонкую шерсть, некрашеную, с лохматым ворсом, — раз; льняные нитки с хорошей фактурой, толстые, выкрашенные в желтый цвет, — два; и хорошо бы разноцветной пряжи, любой, самой обыкновенной, — три. В обмен она предложила тот самый гобелен, над которым мастер трудился, когда Деянира только-только появилась у него в доме. Тогда были готовы лишь ноги лошадей, но девушка ухитрилась за месяц закончить работу, на которую Дахатану потребовалось бы не менее полугода.

Выслушав наставления от Деяниры, Дахатан криво улыбнулся.

— Учти, твое положение в городе и гильдии во многом зависит от твоего поведения, — сказал он.

Она надменно подняла брови.

— Что вы имеете в виду?

— Не вздумай в мое отсутствие водить сюда мужчин, — предупредил он. — Об этом сразу станет известно, а женщина дурного поведения не в состоянии создавать хорошие произведения искусства. Так считается, согласно законам гильдии.

— Чушь! — отрезала Деянира. — Суеверие не может быть частью закона.

— Я говорю тебе только то, что принято считать. И мне безразлично твое мнение на сей счет, — ровным тоном добавил Дахатан.

Она смотрела на него с потаенной усмешкой. Разумеется, он постоянно будет предостерегать ее насчет других мужчин! Еще бы! Если Деянире вздумается выйти замуж, Дахатан ее потеряет. Чего бы ему очень не хотелось. Ха, ха.

Нет, он может быть спокоен. Она намерена сделать карьеру без участия каких-либо мужчин. Потому что Гоэбихон — лишь ступенька, этап. Ей нужно добраться до Мастеров в Калимегдане. Она не должна выпускать из мыслей эту цель — ни на минуту.

— Разумеется, никаких мужчин, — обещала Деянира. — Вот еще глупости. Мне некогда заниматься такой ерундой.

Она закрыла за хозяином дверь, поднялась наверх и работала до наступления темноты. Она собиралась прожить эти дни очень тихо. Ни с кем не встречаться, даже пропустить пирушку в гильдии. Обычно ее охотно приглашали: Деянира много пила, весело смеялась, ядовито острила и никогда не уклонялась от участия в потасовках, когда они возникали. Она охотно запрыгивала на какого-нибудь бедолагу лежачего и увлеченно лупила его кулачками на потеху остальным.

Ее способность пить восхищала гоэбихонских забулдыг, как, впрочем, и предсказывала «девчонка с Екатерининского». Ухаживать за ней подмастерья не решались. Деянира в своем чепце и прочей амуниции слыла за «своего парня». История с синими нитками основательно прибавила ей авторитета. Многие догадывались, что это она перехватила заказ (не рохля же Дахатан, в самом деле, решился на подобную авантюру!) — но вот как она это сделала, оставалось загадкой.

Однако же в отсутствие мастера Деянира, несмотря на свою популярность и непогрешимую репутацию, отклонила приглашение весело провести вечер. Это тоже ей зачлось в плюс: умная бестия.

На пятый день отсутствия Дахатана тщательно оберегаемое одиночество Деяниры неожиданно лопнуло: она наняла слугу.

Произошло это по чистой случайности. Она ведь совершенно не собиралась никого нанимать. Но парень чем-то глянулся ей. Наверное, тем, что не был похож ни на одного из этих городских трудяг. Он не был буржуа. Это очень бросалось в глаза.

Даже странно, что для Деяниры подобное обстоятельство оказалось решающим. Ведь вся сознательная жизнь Дианы Ковалевой прошла в городе, а город — как раз и есть рассадник буржуазии. Но в современном Петербурге, очевидно, буржуазия совершенно неправильная, с разными там наслоениями, в том числе и культурными. А в Гоэбихоне буржуазия — чистая и первозданная. В смысле — горожане, ремесленники. Со всеми их положительными и отрицательными сторонами. Они порядочны, трудолюбивы, скупы, занудны, круг их интересов убийственно ограничен, они практически не способны на импровизацию и являют чудеса храбрости, только защищая свое имущество.

Все эти качества оставили неизгладимый отпечаток на их лицах. Даже подмастерья, даже мальчишки на побегушках — все одинаково порядочны, хитры, занудны, ограничены и алчны.

Деянира поняла, что ее угнетает обилие одинаковых лиц, только после того, как тот парень толкнул ее в переулке. Наверное, он был солдатом. Наверное, он побывал в плену. В общем, пережил что-то такое, необычное. Разные страдания. Страдания иногда непостижимым образом заменяют человеку интеллект.

У него была совсем другая внешность, не такая, как у прочих знакомцев Деяниры. Темно-русые волосы, широкие костлявые плечи, спокойный тихий голос. Но больше всего растрогала Деяниру его близорукость. Надо же, плохо видит, все время щурится!

Вот бедняга.

Она привела его в дом. Он был в городе чужаком и не знал, где ему найти пристанище. Надо же, оказывается, он надеялся найти здесь постоялый двор! Теперь, когда Деянира сделалась настоящей горожанкой, ей и самой была смешна эта претензия. Постоялый двор для чужаков, вот еще! В Гоэбихоне не любят чужаков.

Нечего парню болтаться по улицам без дела, коль скоро нелегкая занесла его в Гоэбихон. Деянира дала ему возможность побыть честным человеком. Отныне он будет отрабатывать ночлег и еду. Например, ему предстоит таскать корзины с рынка. И развлекать Деяниру, пока она работает. Разумеется, никаких денег она ему платить не намерена. Хватит с него и доброго отношения. Она — хозяйка, ясно?

Ему это все было ясно. Он все время извинялся. Ему казалось, что он непоправимо ее компрометирует. Что ж, возможно, так и есть. Возможно, ее репутации нанесен урон. Но Дахатан ничего с ней поделать не сможет. Если он ее выгонит, то потеряет половину заказов. Клиенты давно уже поняли, кто работает вместо мастера. Никто не позволит ее выгонять. Что бы там ни было записано в законах гильдии насчет женщин дурного поведения.

На всякий случай Деянира показала парню кинжальчик.

— Видишь? — сказала она. — Я могу постоять за себя, так что не вздумай распускать руки.

А он просто рассмеялся. Ничуть его не напугали эти угрозы. И на кинжальчик он взглянул без всякого страха, с веселым любопытством.

— Ни к одной женщине я и пальцем не прикоснулся без ее согласия, — заверил он.

И Деяниру сразу же кольнула ревность: она представила себе череду женщин, которые давали согласие на все эти прикосновения.

Интересно, много ли их было? Развратницы.

Но, разумеется, Деянира ни жестом, ни гримаской не показала, что ее это как-то беспокоит. Она криво пожала плечами и убрала кинжальчик.

— Учти, я тут уже вспорола один бок, — добавила она напоследок.

— Насчет меня можешь не беспокоиться, — тихо сказал тот парень, улыбаясь.

Его звали Евтихий. Он действительно был солдатом и действительно побывал в плену. Рассказывал он плохо — как, впрочем, и все в Истинном Мире. Деянира только задавала вопросы, но о себе предпочитала помалкивать. Их разговоры часто иссякали, и тогда они безмолвно сидели в комнате наверху. Деянира работала, а Евтихий, затаив дыхание, следил за ней.

Тишина в комнате сгущалась, становилась осязаемой. Руки Деяниры порхали над гобеленом, оживляя картину. Девушка с ума сходила от того, какими прекрасными виделись ей ее собственные руки, и она знала, отчего это: она смотрела на них глазами Евтихия. Может быть, он и плохо видел, но ее руки различал отлично. Тонкие и бледные, с сильными пальцами.

Краем глаза она наблюдала за ним. Прядка волос, как шрам, рассекает бровь. О чем он думает? О ней? О гобелене? О своем прошлом? Что такого было там, в его прошлом, если он сделался таким молчаливым и смиренным? Она еще не встречала здесь таких мужчин.

— Сколько тебе лет, Евтихий? — спросила Деянира.

— Я не считал.

— Приблизительно, — настаивала она.

— Лет двадцать пять… двадцать семь… не знаю.

— Ты, наверное, деревенский, — высказала она догадку.

Он вскинулся:

— Почему вы так решили?

— Потому что только деревенские не считают своего возраста.

— Да, — сказал Евтихий. — Вы угадали. Я родился в деревне.

И опять замолчал.

— Расскажи о своей деревне, Евтихий.

— Это не будет мешать вашей работе?

— Если бы ты умел читать и если бы здесь были книги, я бы попросила тебя почитать вслух, — заверила Деянира. — Но увы, это невозможное счастье. Поэтому просто рассказывай. Что там было? Река?

— Река, — медленно проговорил он. — И коровы. Но больше всего — коз. И колодцы. Два колодца.

— А женщины?

— Мужчины, женщины, — сказал Евтихий. — Некоторые уходили в замки, где требовались солдаты. Есть такие люди, которым скучна работа в деревне. Но есть и другие. Им нравится быть крестьянами. В это мало кто верит, но такое бывает.

— Но не ты, — заметила Деянира.

Он вздрогнул.

— Почему вы так решили?

— Но ты же стал солдатом?

— Сначала я был пленником. Очень долго. Слишком долго.

Он помолчал и в конце концов признался:

— Скучный получится рассказ. Это помешает вам работать.

— Не помешает. Рассказывай.

— Тролли сожгли нашу деревню и убили всех, кто им попался, — сказал Евтихий. — Такое случается время от времени. Не каждый день. Только время от времени.

— Мужчины и женщины, — сказала Деянира. — Колодцы, река, козы.

— Да, — подтвердил Евтихий. — Ничего этого не стало. Кто остался жив — тех захватили и увели.

— Но ты бежал.

— Мне повезло, — криво улыбнулся Евтихий.

— Должно быть, крепко тебе повезло, если ты не хочешь говорить об этом, — заметила Деянира.

— Да, — сказал Евтихий. — Повезло так повезло.

Он оставался для нее загадкой. Что-то странное случилось с ним в плену. Некоторые люди любят рассказывать об опасностях, о пережитых испытаниях, а из этого парня слова не вытянешь. Наверное, он до сих пор не вполне понимает, что с ним творится.

— Когда я вернулся, — после долгой паузы заговорил Евтихий (Деянира даже вздрогнула — она не ожидала продолжения), — я прибился к пограничному замку. Там всегда не хватало людей, и Геранн взял меня в отряд.

— Геранн? — удивилась и обрадовалась Деянира.

— Да.

— Я его знаю… То есть, я хочу сказать, что встречала этого господина.

— Я был у него в отряде, — повторил Евтихий.

— Он замечательный! — объявила Деянира с несколько наигранным энтузиазмом.

Евтихий пожал плечами.

— Он никогда не мог побороть своего отвращения ко мне. Впрочем, никто не мог. От меня разило троллями. Только Броэрек… — Он вздохнул. — Броэрек — брат Геранна, бастард. Он один спокойно переносил мое присутствие.

— Его я тоже знаю, — пробормотала Деянира.

Евтихий перебрался поближе к девушке, устроился на полу у самых ее ног, как пес.

Заглянул ей в лицо снизу вверх.

— Как близко вы его знали?

— Броэрека? — Деянира на миг остановила работу, задумалась. — Кто посмеет утверждать, будто знает какого-то человека или не знает его? Он помог мне. И вовсе не потому, что я ему нравилась… Я ему вообще никогда не нравилась. И не потому, что я кое-что о нем узнала… Он не из тех, кого можно запугать.

— Да, — проговорил Евтихий. — Конечно. Он благороден и отважен.

— И выполняет обещания, — прибавила Деянира. — Он по-настоящему благороден.

— И никогда не лжет.

— С ним спокойно.

— Он живет не для себя, для других.

— Да.

— Да.

Они замолчали.

Деянира опустила руку и незаметно коснулась волос Евтихия, а он чуть повернул голову и прижался щекой к ее ладони.

— Господин Броэрек пропал во время последней битвы с троллями, — сказал Евтихий. — Я приехал в город потому, что разыскиваю его.

— Я помогу тебе, — обещала Деянира. — Господин Броэрек был очень добр ко мне. Он дал мне мою новую жизнь, он дал мне… ну, в общем-то, все, что я сейчас имею. Да, я помогу тебе найти его.

Но ни Евтихий, ни Деянира не двинулись с места. Они все говорили и говорили о Броэреке, то он, то она, все вспоминали разные случаи, подтверждающие тот факт, что господин Броэрек — замечательный, выдающийся воин, и храбрец, и заботливый командир, которому они оба очень обязаны. И чем больше разных историй они вспоминали, тем крепче привязывались друг к другу, словно господин Броэрек был веревкой (а потом уже и канатом, и стальной цепью), а вовсе не человеком, которому необходима помощь.

— Тролли вернулись, — сказал Евтихий и прихватил губами кончик указательного пальца Деяниры. Она молча закрыла глаза. — Тролли вернулись и едва не уничтожили большой замок защитницы Гонэл. Они убили защитницу и залили рощу кровью.

Он выпустил ее пальчик, и к Деянир е вернулось дыхание.

— Чьей кровью? — пробормотала она.

— Кровь была повсюду, — сказал Евтихий. — Она выступала даже из коры деревьев. Мир плакал кровавыми слезами.

— Откуда ты знаешь, что Броэрек исчез?

— Там, в роще, очень многие умерли, — сказал Евтихий. — Но я могу отличить погибшего от пропавшего. Он не мертв. Сперва я думал, что он в плену, но это… не так. Там не брали пленных.

Деянира закопалась пальцами в его волосы. Жесткие и немного сальные на ощупь. Забавно, что у нее это не вызвало отвращения. Раньше она всегда брезгливо морщилась, если видела парня с немытой головой, но с этим Евтихием вообще все обстояло немного по-другому.

— Сколько еще секретов ты хранишь? — спросила Деянира.

Он шевельнулся под ее рукой.

— Никаких секретов, — заверил он. — Я разыскивал Броэрека. Но это подождет.

Она взглянула в окно.

— Ну вот, теперь свет действительно поменялся, и я больше не могу работать! — заявила девушка. — Пойдем, прогуляемся по городу. Покажу тебе достопримечательности. По правде говоря, здесь их мало, но ты ведь и этого не видел. Пара-тройка красивых домов, колодцы со статуями — не чета вашим, деревенским, такие изящные, а вода в них, бьюсь об заклад, не хуже…

Евтихий серьезно посмотрел на Деяниру.

— Для меня никто этого не делал, — признался он.

— Чего? — удивилась Деянира.

— Никто не показывал мне красивые дома.

— Здесь это не принято, — утешила она. — Люди не умеют наслаждаться красотой. Создавать — сколько угодно, а получать удовольствие — нет. Отдельный вид мазохизма.

Они вышли на улицу, и Деянира принялась болтать. Она рассказывала о домах и их обитателях, на ходу придумывала легенды, связанные с появлением той или иной фигуры на фасаде, изобретала чужие семейные предания: в ход пошли «Ромео и Джульетта» и «Преступление и наказание», причем все убиенные персонажи автоматически превращались в изложении Деяниры в призраков.

— Тебя обучали ремеслу сказителя? — спросил Евтихий.

— Просто у меня дар, — объяснила Деянира. — Один мой дар ты уже наблюдал, хотя это настрого запрещено — подглядывать за работой мастера, так что лучше помалкивай! А второй дар — сказительный. Здесь это редкость.

Она вдруг поняла, что хвастается, и ей стало противно, как будто она раскусила гнилой орех.

И тут с противоположного конца площади кто-то заорал:

— Эй, Этиго! Евтихий! Евтихий!

Евтихий вздрогнул и сжался, не глядя в ту сторону. А Деянира холодно заметила:

— По-моему, тебя зовут.

— Это не меня, — быстро ответил он.

— Евтихий, собачий сын! Евтихий, козье дерьмо! Я к тебе обращаюсь! Евтихий!

— Это не меня, — повторил Евтихий.

— Ты что, не слышишь? — надрывались там.

— Кто он? — спросила Деянира.

— Никто.

— Он тебя знает.

— А я его — нет.

— Он будет кричать и домогаться, пока ты не ответишь, — предупредила девушка. — В Гоэбихоне не любят шума, криков и вообще уличных скандалов. Лучше отвязаться от него сразу, а не прятать голову в песок.

— Я не хочу с ним разговаривать. Я ему больше не слуга. Он отпустил меня.

— Ты служил ему? — с любопытством спросила Деянира.

Ее удивила угрюмая тоска в его глазах.

— А если и служил? — тихо спросил Евтихий. — Это дело прошлое. Он отпустил меня, он мне больше не хозяин.

— Так вот оно что… — медленно проговорила Деянира. Она покачала головой. — Не бывает прошлого. Ничто никогда не уходит в прошлое окончательно и бесповоротно. То и дело былое набрасывается на тебя, как хищный зверь, из засады. Бывшие мужья, бывшие хозяева, бывшие подруги. Все это остается с тобой. Подстерегает, чтобы заявить на тебя свои права, когда ты меньше всего ожидаешь… — Она чуть подтолкнула Евтихия в спину. — Иди к нему. Иди и разберись, а потом возвращайся.

Он помялся, а потом попросил:

— Пожалуйста, не уходи. Будь рядом.

* * *

Выкормыш Морана. Такой же, как она, только более наглый. Деянире следовало догадаться об этом с самого начала. Тогда она бы не растерялась.

Но как ей вообще могло прийти такое в голову! Она почему-то считала, что в Истинном Мире может находиться только один человек от Джурича Морана. Только одна его креатура.

Самонадеянная болванка. Если бы стыд был пламенем, Деянира уже горела бы в самой его сердцевине.

Сперва — неумеренное хвастовство своими «дарами» (ну и что с того, что этот деревенский парень, бывший солдат, бывший пленник, слушал ее с обожанием! не насовсем же у него отшибло критическое чутье!), потом — встреча с человеком, которому Моран доверял, быть может, еще больше, чем самой Деянире…

Евтихий считает этого отвратительного типа своим хозяином. А тот между прочим, объявил, что вообще не считает себя человеком. И ведет себя как настоящий гоблин. Но если ему указать на это, начнет, небось, многословно и агрессивно объяснять, чем тролль отличается от гоблина. Как будто это не одно и то лее.

Назвался диким именем Авденаго. И еще прибавил с наглой ухмылкой:

«Евтихию следовало бы представить меня даме. Кажется, так делается в приличных домах Лондона?»

Деяниру аж передернуло. Сказал бы прямо — «я из Питера, меня прислал Джурич Моран». Кривляться-то зачем?

Интересно, а сам-то он догадался, с кем имеет дело, или просто так выпендривался, бескорыстно, чтобы только хватку не терять? И как вышло, что Моран озаботился отправить такого мерзкого жлоба в Истинный Мир? Никого получше не нашлось, что ли? «Приличные дома Лондона», надо же. Ничего, Деянира покажет ему «приличный дом». Прямо сейчас.

Она вытащила из рукава свой верный кинжальчик и сунула его в ладонь Евтихия.

— Выжди удобный момент и пырни его, — приказала Деянира.

Он глянул в ответ так испуганно, что у нее сжалось сердце.

— Неужели ты до сих пор его боишься? — сердито спросила она. — Он больше не хозяин тебе. Поверь мне, он ничего с тобой сделать не посмеет. Он — никто, а ты — мой друг.

Вот прямо так и брякнула — «друг»! Аж щеки полыхнули.

Евтихий молча покачал головой и взял кинжальчик. На миг их пальцы переплелись на рукоятке. Деянира смотрела на Евтихия умоляюще. «Не будь таким! — безмолвно заклинала она. — Будь храбрым. Будь свободным. Избавься наконец от страха перед этим человеком. Разве ты не видишь, что это обычный питерский парень? Старшеклассник, наверное, из выпускного класса. И ничего в нем нет особенного. Просто хулиган. Двоечник. Пара по физике, банан по химии, пятнадцать грамматических ошибок в сочинении, балл по ЕГЭ — тридцать пять из ста… Он — ничтожество. Ударь его ножом — увидишь, как он взвоет, как начнет корчиться и ныть! Убей свой страх, Евтихий. Ты ведь всегда был отважным. Ты — тот, кто мне нравится. Робкий с женщинами и смелый с мужчинами. Не разочаровывай меня, пожалуйста. Очень тебя прошу…»

Вооруженный какой-то дубиной, Авденаго шел навстречу Евтихию и улыбался. Деянира стиснула кулаки, вонзила ногти себе в ладони. Она не знала, что сейчас произойдет, просто чувствовала: надвигается нечто. И ей хотелось, чтобы «оно» поскорее закончилось. Разрешилось так или иначе.

Евтихий что-то сказал, взмахнул ножом и со всей силы ударил Авденаго в грудь. А тот даже улыбаться не перестал, до такой степени был уверен в том, что бывший раб не поднимет на него руки.

Авденаго упал, Евтихий оказался рядом и снова занес руку с кинжалом для удара. Он покраснел, некрасиво оскалился, стал похож на женщину. На растрепанную, очень разозленную женщину.

Деянира быстро зажмурилась. Ей совсем не хотелось, чтобы это зрелище потом стояло между ними. Этого не нужно. Следует только подождать, и все закончится. Сейчас. Прямо сейчас все закончится, и тогда она сможет спокойно открыть глаза…

Ей казалось, что она может улавливать их дыхание. Отдельно — Авденаго, отдельно — Евтихия. Она воспринимает каждый их вздох. А потом все стихло.

И вдруг Деяниру охватил ужас. Ей почудилось, будто она осталась одна во всем мире. Площадь бесконечно раздвинулась, превратилась в огромную пустыню. Ни домов, ни рынка, ни колодцев — не стало ничего. Гоэбихон исчез. Здесь был какой-то свет, но очень отдаленный, нездорового желтоватого оттенка, и все предметы выглядели серыми, мертвыми и не связанными между собой. Мир распался, утратил целостность.

Краем сознания она все еще понимала, что это лишь кратковременный кошмар, вызванный — возможно — переутомлением, а может и перевозбуждением. А затем и это понимание угасло.

Несколько мгновений Деянира находилась в полной власти этого кошмара…

И тут чей-то голос как будто проговорил у нее в голове: «Дура. Тебе нужно просто открыть глаза. Все это фантазии».

Она сделала над собой усилие и открыла глаза.

Авденаго лежал на мостовой. Рядом валялась дубинка. Одежда Авденаго была испачкана кровью, он дышал ртом и надувал розовые пузыри, похожие на дешевую жевачку.

А Евтихия нигде не было видно.

Мир оказался абсолютно пустынным, хотя на совершенно иной лад, чем это секунду назад представлялось Деянире. Из мира был изъят единственный человек, который был ей интересен, и все кругом непоправимо потускнело. А этот Авденаго корчился на земле и что-то говорил бесполезное.

И, как это частенько случалось во время пирушек с подгулявшими подмастерьями, Деянира испустила воинственный клич и набросилась на простертого в бессилии противника. Она уселась на него верхом и принялась лупить, не разбирая, кулачками.

— Где он? — кричала она. — Где он? Что ты с ним сделал?

Несколько раз она ощущала под кулаком что-то мокрое: кровь из раны, слезы из глаз. Тело Авденаго неприятно содрогалось, — очевидно, она попадала по раненой груди. Но ей было все равно. Она готова была забить его насмерть голыми руками.

— Где он?

Удар по лицу — наискось по скуле.

Голова лежащего дернулась, стукнула о камень.

— Где он?

Удар по груди. Авденаго булькнул горлом, слабенько плюнул густо-красным, оно размазалось по губам, как помада.

— Где он?

Авденаго вдруг перехватил ее за запястье и сел.

— Хватит.

Деянира дернулась, но обнаружила, что даже раненый Авденаго сильнее, чем она. Побитые подмастерья никогда не давали ей этого понять. Но те были обычно еще и пьяненькие.

— Отпусти, — прошипела она вне себя от ярости. — Животное.

Он разжал пальцы и демонстративно отодвинул от нее руки.

— Я не животное.

— Животное, животное… — мстительно повторяла она и вдруг заплакала.

Слезы потекли по ее лицу так обильно, словно копились целую неделю и наконец нашли повод вырваться наружу. Ее лицо сразу стало мокрым, все целиком, а не только две дорожки, процарапанные вдоль щек. Отсырел нос, с его остренького кончика — о ужас! — закапала влага. Широкой струей слезы бежали по подбородку, щекам, даже, кажется, лоб был заплаканным.

— Животное.

Она чувствовала, что Авденаго обижает это слово, и повторяла его снова и снова.

— Сучка, — сказал Авденаго. — Ты всегда бьешь лежачих?

— Всегда, — ответила Деянира. — Со стоячими мне не справиться.

— Реально смотришь на вещи?

— Естественно.

— Ха, — сказал он, — закон выживания.

— Что ты сделал с Евтихием?

— Ишь ты, упорная… — Он зевнул, и Деянира испугалась: уж не началась ли у него агония? Когда-то она читала про предсмертную зевоту в очень убедительной газетной статье.

— Эй, не помирай… — Она встряхнула его. — Что ты с ним сделал?

— Понятия не имею, красавица… — честно признался Авденаго и скривился от боли. Положительно, эта девица его доконает.

Глава девятая

Низкое небо не висело, а как будто летело над землей. Дождь то начинался, то вдруг иссякал, но воздух был холодный и влажный; дыхание непогоды проникало под одежду, волосы не высыхали, в легких, казалось, булькала вода.

Евтихий сел, потер виски. Голова у него раскалывалась, его сотрясал озноб, и неприятная слабость охватила тело. Перед глазами плавала серая пелена.

«Жизнь начинается с того, что ты открываешь глаза и видишь мир вокруг себя, — сказал себе Евтихий. — Тот мир, в который выбросили тебя из материнской утробы, мало интересуясь твоими собственными желаниями… И пошло-поехало. Хоть бы раз спросили, хочу ли я этого».

Он заставил себя всмотреться в дождливую муть. Это не была Серая Граница, как он поначалу опасался. У этого мира имелись дороги, лесные заросли, впереди, у поворота, — полянка, похожая на неопрятную плешь, и там дымящий костер.

На границе никто не живет. А здесь явно обитали какие-то люди. И теперь Евтихий — один из них.

Он не спешил подниматься и куда-то идти. Времени у него навалом. Можно, например, подождать, пока пройдет головокружение…

— Эй, ты!

Евтихий поднял голову. Делать этого не стоило. По крайней мере, не так резко.

Перед ним плыла, растворенная дождем, широкая физиономия с огромным сизым носом и вывороченными губами. Нос подергивался, как хоботок, заплывшие глазки глядели зло.

— Эй, ты!.. Ты чей? — повторил грубый голос.

— Меня тошнит, — сказал Евтихий.

Его пнули ногой в поясницу, и Евтихий полетел лицом в грязь.

— Давай, приходи в себя, — прогремел голос с высоты. — Здесь некогда сидеть и мокнуть. Что значит — тебя тошнит? Ты что, не знаешь, что надо делать, если тошнит? Избавься от этого.

Евтихий лежал неподвижно и пытался сообразить: все равно ему или нет. Стоит пытаться встать на ноги, дать отпор, вообще как-то проявить себя — или можно и дальше лежать лицом в луже и просто ждать, пока назойливый тип уберется?

Второй удар сапогом, на сей раз в бок, очевидно, был призван ускорить мыслительные процессы.

— Вставай, — сказал голос примирительно. — Ты простудишься, а мне нужны здоровые солдаты. Ты давно здесь?

— Нет, — пробурчал Евтихий.

Он поднялся. Грязная вода текла по его лицу и одежде. Носатый ухмыльнулся.

— Скоро тебя прополощет, будешь чистенький. Чего здесь в избытке, так это воды. Оно и к лучшему, еще никто не умер от жажды. А вот двое парней у меня заживо сгнило, представляешь?

— Да, — сказал Евтихий.

— Смотри-ка, разговаривает! — обрадовался носатый. — Меня зовут Мар-и-виль. Моревиль, как здесь произносят. Усвоил?

— Для чего? — спросил Евтихий тихо.

— Для того, что я теперь твое начальство, — хохотнул Моревиль. — Я тебя нашел, ты мой солдат. Возражения?

— Какие могут быть возражения, когда ты пинаешься сапогами, — сказал Евтихий.

— Это ты прав, — согласился Моревиль. — У меня еще кулаки есть, вот такая здоровенная алебарда, я ее возле куста оставил, и нож на боку. Нож могу показать прямо сейчас.

— Верю, — отмахнулся Евтихий.

Моревиль уселся рядом с ним на корточки, покачал здоровенным задом.

— Что, голова болит? — осведомился он. — Здесь у всех болит поначалу. Тебя кто сюда отправил?

— Авденаго.

— Звучит по-троллиному.

— Так и есть. Авденаго — тролль.

Моревиль прищурился, разглядывая профиль Евтихия.

— А ты, вроде как, нет… У вас там, наверху, опять война?

— Наверху? — не понял Евтихий.

— А откуда ты, не сверху?

— А где я теперь — внизу? — вопросом на вопрос ответил Евтихий.

— Ладно, — Моревиль махнул рукой. — Ты мне нужен, солдат, поэтому я сперва с тобой немного поговорю. Чтобы ты понимал, где ты находишься и что с тобой теперь будет.

— Ясно, — сказал Евтихий. — У тебя хлеба не найдется?

— Есть яблоко, только наполовину гнилое.

— Давай гнилое.

Моревиль сунул руку за пазуху и вытащил оттуда очень маленькое и невероятно мятое яблочко. Евтихий схватил его, сунул в рот и принялся жевать. Моревиль смотрел на него с усмешкой.

— Здесь все поначалу голодные… Ты слышал о Кохаги?

Евтихий пожал плечами. Этот жест можно было истолковать как угодно, но Моревиль не стал тратить время на толкование. Он просто продолжил:

— Кохаги был скороходом. Он умел проходить большие расстояния за очень короткий срок. Понимаешь, что это значит?

— Не совсем.

— Это значит, что он проделывал новые ходы. Ты видел червяка в яблоке, которое съел?

— Нет, — сказал Евтихий, — я его съел.

— Вот этим-то и плохо бездумное пожирание всего, что видишь, — философски заметил Моревиль. — Ладно, я тебе попробую описать. Червяк проделывает в яблоке ходы. Так и Кохаги. Он проделывал ходы. Они были нужны самому Кохаги, но абсолютно не были нужны всему остальному человечеству. Тем не менее ходы остались. Они сплелись в особый мир. Ты находишься в этом мире. Я нахожусь в этом мире. И еще куча парней, которым не повезло, и толпа бабенок, которым не повезло еще больше. Все мы здесь и не знаем, как выбраться.

— Хочешь сказать, что скороход ходил подземными путями?

— Все гораздо хуже, — ответил Моревиль. — Ты потом поймешь. Кохаги протоптал новые дороги в Истинном Мире. Это что-то вроде подвала, если угодно.

— И здесь постоянно идет дождь, — предположил Евтихий.

Моревиль шумно фыркнул.

— Дождь? Наименьшее из здешних зол! Здесь постоянно идет война. Понял теперь, солдат?

Евтихий медленно покачал головой.

— Почему?

— А кто его знает — почему… Не нами заведено, — Моревиль пожал тяжелыми плечами. — Не нам и заканчивать. Это подвал человечества, солдат. Идем, отведу тебя к ребятам. Как тебя зовут-то?

— Евтихий, — сказал Евтихий.

— Уже сражался, а?

— Да.

— Ну вот, я и вижу: хороший солдат. Идем, давай руку. Здесь всех поначалу тошнит, потом привыкнешь и все пройдет.

Евтихий вцепился в руку Моревиля, чтобы не упасть. Вместе они выбрались на дорогу и заковыляли под дождем в ту сторону, где виднелся дымный столб от костра, каким-то чудом горевшего на поляне.

* * *

Крепость была совсем небольшая. Она стояла на холме, окруженная полями: когда-то там выращивали пшеницу или рожь. Переломанные черные колосья были втоптаны в грязь. Озера темной глины окружали холм. Крепостные стены, сложенные из камней на высоту в полтора, а кое-где и в два человеческих роста, зияли дырами, наскоро залатанными: защитники закрыли бреши бревнами или просто залепили комьями глины.

Обломки таранов, сгоревшие палатки, даже непогребенные трупы валялись на поле и на склоне холма. В нескольких местах на камнях остались черные потеки — там во время штурма на головы атакующих проливалась горячая смола.

Осаждающих на поле перед крепостью было человек пятьсот. Палаток десять-двенадцать выделялось на плоской равнине.

Над кострищем — одним из множества — имелся навес; его окружали телеги: Евтихий насчитал пять и еще две поодаль.

Возле костра возилась костлявая женщина с лошадиным лицом, Она помешивала палкой в котле и время от времени стряхивала серую пену на землю. У нее были острые скулы, а из-под платка выбивались жесткие волосы грязно-желтого цвета.

Глянув искоса на Евтихия, Моревиль хохотнул:

— Здесь водятся и посимпатичнее. Одна — вон в той палатке.

— Это твоя палатка? — спросил Евтихий.

— Моя. И девчонка, которая внутри, — тоже моя, — предупредил Моревиль. — Впрочем, я ей не препятствую, лишь бы ко мне возвращалась. Только она все время ревет. Скучная.

— Ясно, — сказал Евтихий.

Моревиль почему-то рассердился:

— Что тебе ясно?

— Если бы я был девчонкой и оказался здесь, я бы тоже все время ревел, — объяснил Евтихий. — Впрочем, я и так едва удерживаюсь.

— Отсюда нет выхода, — сообщил Моревиль. — Поэтому постарайся устроиться как можно лучше. Ты здесь навсегда. До смерти, понял?

— А что там, за крепостью? — спросил Евтихий.

— Там заканчивается наш тоннель, — объяснил Моревиль. — Тупик. Если в другую сторону идти, найдешь просто второй тупик, и все.

— В каком смысле — «тупик»? — не понял Евтихий. — На что он похож?

— На что, по-твоему, похож конец света? — пробурчал Моревиль. — Каждый из нас в свое время пытался выйти наружу. Но там ничего нет. Вообще ничего, даже неба. Темнота и никакого прохода. Просто тычешься в стену… но понимаешь, что это не стена. Нечто большее. Пока сам не увидишь, не поймешь. Через это все прошли, и никто не верил.

Он покачал головой, недовольный тем, что вынужден рассуждать о таких непонятных и неприятных вещах.

— А зачем мы осаждаем крепость? — не унимался Евтихий. — Разве здесь не найдется занятия поспокойнее?

— В каком смысле — «поспокойнее»? — нахмурился Моревиль.

— Мы ведь, по твоим словам, застряли здесь до конца жизни… Неужели не существует более приятного способа проводить время?

Моревиль подумал немного, а потом ответил:

— Ты слишком много рассуждаешь, Евтихий. Эту крепость нужно взять, вот и все. Она уже дважды бывала нашей, а потом всех нас оттуда вышибли. Мы бы взяли ее и в третий раз, но тот парень с зелеными волосами, командир гарнизона, ни за что этого не допустит. Пока он жив, мы будем месить грязь у подножия, а они — спать в сухой постели под надежной крышей. Ты понял?

Евтихий задрал голову к небу. Дождь помедлил, словно собираясь с силами, и вдруг припустил так, что пелена на несколько минут скрыла из виду замковую стену; видна была только башня, темный силуэт на фоне серого неба, и два оранжевых огня, как два глаза, — свет в окнах.

Странная мысль пришла в голову Евтихию. Странная и жуткая. Даже дрожь пробрала.

— Слушай-ка, Моревиль, — медленно проговорил Евтихий, — а это не… мы здесь не…

Он не смог заставить себя закончить фразу, но Моревиль понял, что тот имеет в виду, и громко захохотал:

— Ты не первый об этом подумал и не первый этого испугался, мой мальчик! Но нет, можешь не бояться. Здесь многого следует бояться, да только не того, о чем ты сейчас сказал. Нет, Евтихий, мы не мертвые. Мы все — живые, не сомневайся. Да если уж на то пошло, на этой равнине нет ни одного покойника, за исключением тех, кого убивают. А умираем мы здесь по-настоящему, это да, и вот тебе самое главное доказательство того, что все мы еще живы. Если царство мертвых существует, то находится оно явно где-то в другом месте. В совершенно другом.

Одна из телег внезапно сдвинулась с места. Она проехала несколько шагов и завалилась набок. Колесо отскочило, покатилось, увязло в грязи. Из-за телеги показалось забрызганное грязью лицо какого-то человека. Он долго смотрел на колесо, как будто не понимал, что, собственно, случилось, а потом выругался и пошел прочь, широко размахивая на ходу руками.

Моревил проводил его взглядом, покачал головой, но никак не откомментировал несуразный эпизод. Вместо этого он вернулся к разговору с Евтихием:

— И еще воспоминания. Вот этого добра здесь полным-полно. Вспоминания. Мертвецы ведь ни о чем не помнят, верно? Гниют себе, и ни одной заботы у них. А ты обязательно станешь вспоминать. Не сразу, конечно. Поначалу все вроде как идет без происшествий, живешь себе и живешь. Может, похуже, чем привык, но все-таки… А потом все начинается. Даже и не надейся, что эта напасть тебя минует. И до чего же яркие картинки! Так и лезут в мысли, так и маячат перед глазами… Все дурное, что ты сделал, все хорошее, чего ты не сделал, все девчонки, которых обидел ты или которые обидели тебя, — как живые предстоят. Но хуже всего — тот невинный дурачок, которым был ты сам в детские годы. Смотришь на него и кричать охота от обиды: знал бы он, каким станет, как дурно с ним обойдутся люди, каких глупостей он потом наделает в своей жизни!.. Уберечь бы. Да хоть удавить в колыбели, и то, наверное, было бы легче… Я вот что думаю: мы и сражаемся для того, чтобы поменьше мыслей лезло.

Моревиль оборвал свой монолог и махнул рукой.

Он видел, что Евтихий ему не верит. То есть верит, конечно, но не вполне.

Из палатки выбрался парень с растрепанными светлыми волосами. Прищурившись, уставился на Евтихия.

— А, — ухмыльнулся он, — новичок.

И ушел куда-то. Пелена дождя скрыла его. Моревиль покачал головой, но говорить больше ничего не стал. Тяжко переваливаясь, зашагал к своей палатке.

Евтихий постарался устроиться возле костра так, чтобы дождь не заливал спину. Там грелось несколько человек. Все они выглядели истощенными, их одежда давно превратилась в лохмотья. Среди них были и женщины: две выглядели просто очень несчастными и растерянными и льнули к мужчинам в поисках защиты, а три держались воинственно и были вооружены.

Евтихию не хотелось ни разговаривать с ними, ни даже просто думать о чем-либо. Он тупо уставился в огонь. Остальные, кажется, вполне разделяли его настроение; обычная в подобных случаях беседа не клеилась.

Никто не обращал на новичка никакого внимания. Стряпуха продолжала помешивать суп, а потом бросила палку на землю и куда-то ушла. Очевидно, это был сигнал к началу трапезы, потому что собравшиеся у костра повытаскивали из-за пазухи ложки и потянулись к котлу.

Варево обладало резким мясным запахом. Вязкие белые комочки, плававшие в бульоне, очевидно, были какими-то кореньями. У Евтихия не оказалось при себе ложки, поэтому он едва не остался без обеда. Перед самым концом трапезы девушка-воин отдала ему свою:

— Поешь.

Евтихий поблагодарил коротким кивком и жадно набросился на остатки супа. Он выскреб из котла разварившиеся коренья, допил бульон и почувствовал себя лучше. Он даже согрелся. Мяса ему уже не досталось, но он, по правде говоря, не слишком жалел об этом.

Девушку звали Геврон. Она казалась более общительной, чем остальные, и Евтихий решился заговорить с ней.

— Откуда ты? — спросил он.

— Как раз такие вещи и забываются в первую очередь, — ответила Геврон. — Смотри. — Она показала на свои косы. — Какого они цвета?

— Белого.

— А были темные. Что с ними случилось? Выцвели? А может быть, мне только кажется, что они были темными? Кто я такая? Ты в состоянии определить, кто я такая?

— Геврон, — Евтихий произнес ее имя, словно пробуя на вкус. — Почему ты стала воином?

— А кем еще? Выбор-то невелик… Варить еду для всего отряда? Ты видел, из чего наша стряпуха готовит свою похлебку?

— Нет.

— Твое счастье. Я стараюсь не смотреть. Нет уж, работать у такого костра — последнее дело. Дома у меня был хорошенький очаг, беленая печка, медные кастрюли. — Она покачала головой. — Иногда мне кажется, что я все это сочинила. Что не было у меня ни дома, ни медных кастрюль. Что я так и зародилась — прямо в готовом виде, взрослая, перепуганная и с первого часа жизни уставшая насмерть.

— Здесь есть тролли? — спросил Евтихий.

— Не знаю. Я не видела. Но верить своим глазам невозможно. Говорят, если поселиться в башне, все становится иначе. Лучше. По крайней мере, дождь не донимает. Моревиль рассказывал, что тут несколько человек сгнили заживо.

— А он часом не преувеличивает? — тихонько поинтересовался Евтихий.

— Поживи на этом поле с мое, сразу поймешь, что он, скорее, преуменьшает. Моревиль здесь дольше всех, — прибавила Геврон.

— А ты?

— Не знаю. Долго.

— Ты действительно воин?

Она вскинулась:

— А тебе это не по душе? Так и скажи!

— Мне все равно, — признался Евтихий. — Я ведь с тобой едва знаком. Но… разве ты всегда была воином?

— Нет, — тотчас ответила Геврон. — Я же тебе только что рассказывала: в прошлой жизни у меня была хорошенькая чистая кухня. Но здесь и не требуется быть настоящим воином, — добавила девушка. — Достаточно найти оружие и ходить с сердитым видом. Никто не спросит, умеешь ли ты обращаться с мечом или копьем.

— Хочешь, я научу тебя? — предложил Евтихий.

Она долго рассматривала его, словно выискивая подвох, а потом кивнула:

— Когда начнется штурм, это может пригодиться.

— Когда начнется штурм, держись подальше от стены, — возразил Евтихий. — Мы почти наверняка все погибнем.

— И тебя это не пугает? Только скажи честно. Умирают-то здесь по-настоящему. Навсегда.

Он хорошенько подумал, прежде чем дать ответ:

— Я не знаю, Геврон. По-настоящему я, наверное, боюсь только того тупика, о котором рассказывал Моревиль.

— Ага, — кивнула Геврон, — точно. Тупик. Сидим, как мыши в западне.

— Отсюда должен быть выход, — задумчиво произнес Евтихий. — Не может не быть.

Геврон язвительно расхохоталась.

— Воображаешь, будто ты один такой умный. Первым додумался! — воскликнула она. — Поздравляю, мыслитель. Знаешь, сколько ребят погибло, пытаясь выбраться наружу? Нет отсюда выхода. Нет.

— Вход же есть.

— Вход есть, а выхода нет. Вход и выход — не одно и то же. Ты лучше подумай о том, как бы нам захватить башню. Там и еда найдется нормальная, и крыша будет над головой. Надежная крыша, не как здесь — палатки… Там, говорят, огонь по-настоящему греет, а не просто ест глаза… Но зеленоволосый — опасный противник. Он нас в башню не допустит, перебьет всех при штурме. Пока он жив, нам туда ходу нет.

— Значит, нужно убить зеленоволосого? — спросил Евтихий. — А кто он такой? Откуда взялся?

Геврон презрительно хмыкнула.

— А откуда здесь берутся люди? Ты вот помнишь, каким путем сюда пришел? Свалился откуда-то… Когда он только-только здесь появился, он был совсем слабый, просто дохлая веревочка, а не человек. Моревиль сразу определил, что он непременно помрет, так что незачем переводить на него еду и наше сочувствие. И мы сидели под навесом и смотрели, как он ползет вверх по склону, к башне. Поднимется на четвереньки, дернется вперед, упадет. И лежит, хватает ртом воздух. А в глазах уже смертная муть плещет, мы все это видели. Иногда он подолгу лежал неподвижно, мы уж думали — все, помер. Но нет, опять приподнимается и опять ползет. Он на холм карабкался. А потом ночь наступила, все ушли спать.

— А зеленоволосый?

— Наверное, всю ночь поднимался, потому что утром его уже не было. Добрался до башни, представляешь? Упорный! Мы думали, те, в башне, с ним тоже возиться не захотят, но они его подобрали. А через десяток дней глядим — он уже ими командует. Вот и вся история.

Евтихий долго молчал, рассматривая свою собеседницу. Он пытался представить ее себе на чистенькой кухне, о которой та вспоминала с такой печалью, но не мог. Геврон превратила свою юбку в штаны, а рубаху носила навыпуск, перетягивая ее в талии веревкой. Фигура девушки давно утратила всякую округлость: ее плечи топорщились, как у огородного пугала, руки висели клешнями, лицо — когда-то, несомненно, миловидное — приобрело злое и голодное выражение.

Евтихий выломал две палки и бросил одну своей партнерше.

— Представь себе, что это меч.

Она кивнула и прикусила губу.

Несколько минут они фехтовали: Геврон пыталась стукнуть противника по голове или заехать ему по ногам, а он терпеливо отбивал ее удары.

Потом она, запыхавшись, села на землю, нимало не заботясь о том, что испачкает одежду.

— И это все? — спросила Геврон.

— Это только начало, — ответил Евтихий. — Ты дерешься слишком яростно и плохо видишь врага.

— Только не говори, что нужно смотреть не на оружие, а в глаза неприятелю! — окрысилась Геврон. — Это я уже слышала от одного умника. Вон его тело, разлагается на холме.

— А почему его не похоронили? — спросил Евтихий.

— Не до того было… Потом поймешь. Люди просто уходят в землю. Очень быстро. Самое долгое — за пять дней, я считала.

Евтихий покачал головой.

— Ну что, отдохнула? Продолжим?

Они тренировались еще некоторое время, а потом услышали, как над ними смеются. Несколько солдат оставили костер и подошли поближе, привлеченные новым зрелищем. Они явно забавлялись. Геврон покраснела, но Евтихий тихо сказал ей:

— Не обращай внимания. Им скоро надоест.

— Я устала, — пожаловалась девушка.

— Ничего, потом привыкнешь. Продолжай.

Она бросила палку и закричала:

— Я устала! Все равно это бессмысленно!

— Не бессмысленно, — ответил Евтихий, опуская свое деревянное оружие. — Но если ты устала, то давай передохнем.

— Нашла себе парня, Геврон? — спросил один из солдат.

* * *

Евтихий увидел зеленоволосого вечером того же дня. На крепостной стене вдруг появился человек в доспехе из выделанной кожи. С двумя медными бляшками на груди. В шлеме. В настоящем шлеме, который он носил сдвинутым на затылок. Криво обрезанные — видимо, мечом, — волосы ярко- зеленого цвета выделялись на сером фоне стены ослепительным пятном. Он стоял, широко расставив ноги, по-хозяйски. Подбоченясь. На поясе у него висел настоящий меч. Вообще при виде этого человека сразу приходило на ум много таких вещей, от которых разбирала жгучая зависть. Например, становилось очевидным, что он недавно поел. Хорошо так поел, с мясом и хлебом.

— Теперь ты понимаешь, почему мы его ненавидим? — спросил Моревиль. Он подошел к Евтихию и дружески стукнул его кулаком в бок. — Видал, какой он?

— Он мог быть в нашем отряде, если бы мы не бросили его умирать на холме, — отозвался Евтихий.

— Вот что обидней всего! — подхватил Моревиль. Он ничуть не был смущен напоминанием о своем бессердечном поступке. — А теперь он отбивает наши атаки одну за другой, как будто это все детские игрушечки… Мы бы уже взяли замок, точно тебе говорю. Но этот человек — он просто знает, как сражаться. Наверняка там, наверху, в нормальной жизни, командовал каким-нибудь гарнизоном. А эти, его солдаты, — они на него глядят как на высшее существо. Помереть за него готовы.

Человек с зелеными волосами что-то говорил своим людям. Показывал рукой налево, направо. Несколько мгновений, как почудилось Евтихию, он смотрел прямо ему в глаза, но, конечно, это была иллюзия. Зеленоволосый просто подсчитывал число солдат у противника и отдавал соответствующие распоряжения.

— В прошлый раз мы прогрызли стену с восточной стороны, — сказал Моревиль, показывая кивком головы — где именно. — Видишь, они там залепили глиной? Я думаю, там и стоит штурмовать.

Евтихий отозвался:

— А наверх ты смотрел?

— Что? — не понял Моревиль.

— У них не получилось заделать эту дыру как следует, поэтому они установили наверху, прямо над ней, котлы со смолой. Им даже не потребуется кипятить эту смолу, они просто выльют ее нам на головы, и мы прилипнем, как мухи.

Моревиль помрачнел.

— Ты там, наверху, тоже, небось, армиями ворочал? — спросил он.

— Нет, я простой солдат.

— А я даже не солдат, — признался Моревиль. — Я торговец. Ездил по ярмаркам. У меня и лошади были. А теперь вот командую.

Они обходили крепость, осматривали местность. Моревиль демонстрировал ее с хозяйской гордостью, как будто все эти земли принадлежали лично ему и лично им были возделаны. Он помнил по именам всех мертвецов, которых они замечали на склонах холма и в роще, иногда даже рассказывал Евтихию обстоятельства их гибели.

Постепенно эта безрадостная земля начала наполняться для Евтихия смыслом. Моревиль населил ее для своего собеседника живыми тенями, и скоро Евтихий уже как будто въяве видел их всех.

Ему начало казаться, что он был знаком с десятками, сотнями погибших здесь людей. Их лица, их судьбы сделались частью его личного опыта. Если бы Евтихий вырос под стенами крепости на холме и с детства напитывался бы местными преданиями — он и тогда не был бы теснее связан с этой землей. Он пытался расспрашивать о живых — о тех, с кем ему предстояло идти в бой. Как оказалось, о них Моревиль знает куда меньше.

«По-настоящему узнаешь человека только после того, как он умер, — сказал Моревиль. — Сам потом увидишь, если доведется. Как будто пелена с глаз спадает, начинаешь понимать даже то, о чем он все это время умалчивал».

Шум в лагере привлек их внимание. Лицо Моревиля исказилось, изо рта полетела слюна, когда он завопил:

— Гезира!

И бросился бежать. Евтихий побежал за ним следом. Он не мог знать, что означал этот возглас Моревеля и какую неприятность означает внезапный гул голосов. Он не улавливал звона оружия — значит, это не вылазка из крепости и не драка между своими. Что-то другое.

— Гезира! Стой! — орал Моревиль, несясь по полю огромными прыжками.

Больше двухсот человек столпились неподалеку от навеса. Дождь поливал людей, но они не обращали на это внимания.

На перевернутой телеге стоял мужчина лет сорока, в грязной и рваной, но на удивление ладно сидящей одежде; он носил свои лохмотья с изяществом, как будто это был придворный костюм. Длинные волосы этого человека намокли под дождем и липли к липу, к плечам. Среди темно-русых прядей Евтихий отчетливо разглядел несколько синих.

— Гезира! — завопил Моревиль, пытаясь пробиться к нему.

Гезира даже плечом не повел. Он протянул руку и крикнул:

— Давайте!

— Нет! — орал Моревиль. — Погодите!

Гезира удостоил его пренебрежительным взглядом. Кругом буянила толпа. Никто никого не слушал, солдаты вопили и размахивали кулаками. Евтихий поймал несколько взглядов и сжался от дурных предчувствий: он понял, что все эти люди охвачены паническим страхом. Они требовали немедленной расправы над… кем? Этого Евтихий пока не видел.

Он пробивался сквозь людские волны, толкаясь и без колебаний пуская в ход кулаки и локти, пока не оказался лицом к лицу с несколькими дюжими детинами. Эти тоже боялись — Евтихий видел затаившийся в их глазах ужас. Но, по крайней мере, они держали себя в руках.

— Новенький? — спросил один из них и сплюнул. — Гезира говорил о тебе.

— Гезира?

— Вон он, на телеге… Он смелый. Не то, что этот трус Моревиль, — прибавил детина. — Иди к нам.

Евтихий кивнул.

— Гляди, — сказал детина, отступая в сторону.

На земле лежало, скорчившись, отвратительное существо. Оно было совершенно голое, измазанное голубоватой глиной — как будто грязь могла заменить ему одежду. Признаки пола у существа отсутствовали. Острая мордочка ничего не выражала. Огромные круглые глаза были пусты и бессмысленны, нос едва намечен, вертикальные ноздри то расширялись, то сужались — только по этому признаку и можно было понять, что существо дышит. Непомерно длинные руки прижимались к груди и подергивались.

Существо было крепко связано. Веревки впивались в его тело и, очевидно, причиняли немалую боль, потому что существо время от времени принималось тоненько стонать.

Среди стражников Евтихий вдруг заметил Геврон. Он махнул девушке, и она с решительным видом подошла к нему.

— Что здесь происходит? — спросил Евтихий. — Что это такое? — Он указал на существо.

Геврон вздернула подбородок.

— А кто это, по-твоему?

— Какая-то… тварь, — признался Евтихий. — Кажется, здесь все хотят порвать ее на кусочки.

— Точно, — Геврон занесла копье над головой, отгоняя чересчур ретивого парня, который тянулся к связанному пленнику. — Эй, отойди! Всему свое время! Разберемся с тварью по нашему закону. — Она глянула на Евтихия и пояснила: — Гезира говорит, что бесконтрольные расправы расшатывают дисциплину… — И снова парню: — Отойди, говорят тебе!

Она ловко кольнула чересчур напористого парня копьем, и тот с воем отскочил.

— А как с ним поступят, с этим… монстром? — спросил у Геврон удивленный Евтихий.

Где-то далеко в толпе бушевал Моревиль:

— Остановитесь! Стойте, не надо! Вы не понимаете!

Услыхав его крики, Геврон презрительно наморщила нос:

— Моревиль всегда хотел командовать. Но Гезира лучше знает, как нам следует поступать. Гезира умнее.

Она с обожанием глянула в сторону человека, стоявшего на перевернутой телеге.

— Разумеется, нельзя оставлять это существо среди нас, — продолжала Геврон. — Мы убьем его. Мы его казним.

Евтихий кивнул. Он понимал, чего добивается Гезира. Дисциплина. Тварь следует уничтожить, но допустить бесконтрольную расправу нельзя. Все правильно.

Несколько солдат прикатили столбы и принялись вбивать их в землю.

Евтихий не стал больше рассуждать и разговаривать. Просто встал с копьем наперевес и принялся отталкивать тех, кто напирал слишком уж ретиво. Его осыпали оскорблениями:

— Защитник выискался!

— Отдай нам тварь!

— Мы покажем тебе, как поступают настоящие люди!

— Животное!

— Ты с ней заодно?

— Гезира! Гезира! Гезира!

— Уйди с дороги!

— Гезира!

Тем временем столбы укрепили в вертикальном положении. Очевидно, такое происходило уже не в первый раз, и с прошлых казней в земле сохранились ямки.

— Помоги-ка поднять его, — обратился один из добровольных палачей к Геврон.

Ее передернуло от отвращения, и она бросила на Евтихия беспомощный взгляд: отказаться она не решалась, но прикоснуться к твари — такое было выше ее сил.

Евтихий уступил ей свое место.

— Сдерживай толпу. Я помогу ребятам.

Она с облегчением встала с копьем наперевес и закричала:

— Сейчас вы увидите, как поступает Гезира с…

Она не закончила фразу, рев толпы заглушил ее голос. Евтихий вдруг поймал полный ужаса взгляд Моревиля, но того быстро оттеснили.

Тварь почувствовала прикосновения и задергалась на земле. Она лягалась и рыдала, оскалив тонкие зубы. Евтихий быстро ударил ее тупым концом копья в висок, и она обмякла. Вдвоем с другим солдатом Евтихий поднял ее на ноги. Она бессильно повисла, ее голова болталась, связанные руки торчали вперед под странным углом.

Геврон где-то за спиной у Евтихия отчаянно кричала:

— Отойдите! Отойдите!

Евтихий разрезал веревки и освободил от пут руки пленного существа. Второй солдат, выказывая немалую сноровку, растянул тварь между двумя столбами.

Гезира приказал:

— Пусть очнется! Мы не казним тех, кто не понимает, что с ними делают! Мы знаем, что такое справедливость! Плесните в нее водой!

Откуда-то в руке Евтихия оказался ковшик, и он окатил существо. По щекам, по лбу твари потекла жидкость, мало похожая на воду: должно быть, то была глина, которой было вымазано все тело существа.

Выгибаясь, оно закричало, тонко и пронзительно. В этом вопле не было ничего человеческого.

Гезира засмеялся и спрыгнул с телеги. В руке у него был настоящий меч. Оружие сияло в полумраке. Оно как будто светилось собственным светом, такое же изящное и благородное, как и его владелец.

Тварь вытаращила глаза.

Теперь в них мелькнула искра разума. Пленник — кем бы он ни был — явно осознавал, что сейчас ему предстоит расстаться с жизнью. Он дергал руками и ногами в тщетной попытке освободиться, а потом вдруг затих и принялся вращать глазами, обводя жалобным взглядом собравшихся. Обступившие его плотным кольцом люди отвечали проклятиями и непристойными жестами. У некоторых, как заметил Евтихий, выступила слюна в углу рта. Толпа со сладострастным нетерпением ожидала расправы.

— Гезира! — зарычал Моревиль. — Не до смерти! Не до смерти! Гезира! Гезира!

Он выкрикивал имя человека с мечом, как заклинание, и, подобно неопытному заклинателю, совершенно не был уверен в том, что оно подействует.

— Гезира! Не до смерти!

Голос Моревиля потонул в общем крике, когда Гезира приблизился к пленнику и взмахнул мечом. Бледные глаза-плошки застыли в орбитах, а потом медленно закрылись полупрозрачными сморщенными веками. По всему телу существа выступил пот — едкий запах был таким сильным, что Евтихий почувствовал его, хотя стоял в стороне.

Гезира стремительно рассек кожу на груди существа — слева направо, справа налево. Сквозь слой синеватой глины проступил темно-красный косой крест. Кровь быстро собиралась в крупные тяжелые капли и начала сползать, размывая четкие очертания креста. Существо корчилось и кричало от боли. Веревки, привязывающие запястья к столбам, натянулись.

Гезира еще раз хлестнул пленника мечом, на сей раз плашмя по голове. Существо обвисло, запрокинув голову назад и изогнувшись в путах. Гезира протянул руку, не глядя, и ему вложили в пальцы длинный кнут. На плечи, грудь, бока пленника обрушились удары, но тварь больше не шевелилась и не издавала ни звука. Наконец Гезира отбросил кнут и отошел, ухмыляясь.

Евтихий разрезал веревки. Существо рухнуло на землю — комок окровавленной плоти, по-прежнему отвратительной и грязной, но теперь еще и не подающей никаких признаков жизни.

Каждый желающий мог подойти к твари, посмотреть на нее, ткнуть в нее палкой или сапогом. Геврон убежала — кажется, ее тошнило. Евтихий слышал, как Моревиль ругается с Гезирой.

— Ну, теперь ты доволен? — орал Моревиль. — Что ты наделал?

— Что должен был, то и наделал, — лениво отозвался Гезира.

— Ты не мог знать заранее!

— Я проверил.

— Это нельзя проверить! — Вне себя от злости Моревиль топал ногами. — Это не так делается! Не так!

Он оттолкнул Гезиру и подбежал к Евтихию. Мгновение Моревиль пыхтел, с негодованием глядя на Евтихия, потом вздохнул, так тяжело, словно вся усталость мира скопилась на его плечах.

— Ты тоже здесь. Ну конечно.

Евтихий поднял голову.

— Почему бы и нет? Его ведь хотели разорвать, растоптать… Если оно заслуживает казни, пусть все будет по правилам.

— И ты помешал порвать его в клочья, да? — Губы Моревиля дрожали. — Вместо этого его забили кнутом. Достойная альтернатива.

— Очевидно, здесь так принято, — сказал Евтихий. — Кто я такой, чтобы нарушать законы?

— Много ты знаешь о том, что тут принято и каковы здешние законы… Отойдите! Прочь, ослы! — рявкнул Моревиль, отпихивая любопытных, которым не терпелось поглядеть на мертвую тварь. — Вон отсюда!

Гезира засмеялся и пошел прочь.

Моревиль нагнулся над тварью, взял ее голову себе на колени, принялся стирать лоскутом грязь и пот с холодной кожи. Евтихий молча наблюдал за ним.

— Ну давай же, — бормотал Моревиль, — покажи мне, кто ты такой. Кто ты? Ты ведь не умер?

Он похлопал существо по щекам. Его голова болталась между крепкими ладонями Моревиля.

— Покажись! — повторял Моревиль. Он снова и снова тормошил пленника, затем прикрикнул на Евтихия: — Принеси воды! Что стоишь? Тащи!

Евтихий, ни словом не возразив, подчинился. Он подобрал ковшик, из которого окатил пленника, и снова наполнил водой, зачерпнув из ближайшей лужи. Моревиль отобрал ковшик, поднес питье к губам пленника, влил несколько капель ему в рот.

Неожиданно пленник громко закричал, изгибаясь дугой в руках Моревиля, и началось странное превращение.

Евтихию казалось, что пелена спадает с его глаз.

Мгновение назад перед ним корчилась отвратительная тварь, изломанная, избитая, с рассеченной кожей. И вдруг это же самое создание оказалось парнишкой лет шестнадцати, не старше.

Худое и большеглазое лицо, длинный нос и расквашенные губы, ничего общего не имеющие с тем хоботком, который виделся Евтихию до сих пор.

Мальчик действительно был голый и грязный, но признаки пола имелись в наличии, — их отсутствие было такой же иллюзией, как и все прочее.

— Что же это такое? — пробормотал Евтихий. — Что здесь творится?

Моревиль поднял к нему лицо.

— Теперь ты понял?

— Нет, — признался Евтихий. — Я ничего не понял. Кто он на самом деле такой?

— Сейчас выясним. Я знал, что его уродство — просто иллюзия. Такое здесь случается, — Моревиль низко наклонился над пленником. — Эй, очнись. Все кончилось, приходи в себя. Ну же!

Он встряхивал его и хлопал по щекам, пытался поить, брызгал водой ему в глаза. В конце концов парнишка тяжело вздохнул и заплакал.

— Ага, — сказал Моревиль удовлетворенно. — Ну вот, теперь можно и разговаривать. Давай-ка, Евтихий, тащи его в мою палатку.

Евтихий взвалил пленника на плечо и зашагал вслед за Моревилем. Гезира куда-то исчез, и большая часть толпы разошлась. Никому не было дела до существа, забитого возле столбов. И никто, кажется, не видел, что с этим существом происходило дальше.

В палатке было сыро и душно. Горела лампа. Женщина, которой хвастался Моревиль, куда-то подевалась. Моревиля это, впрочем, ничуть не занимало. Он кивнул Евтихию на расстеленное на досках одеяло:

— Клади его сюда.

— Это твоя постель?

— Моей подружки. Стану я свою постель пачкать!

Евтихий счел довод весьма здравым и уложил паренька на одеяла.

— Знаешь, как делать перевязки? — спросил Моревиль. — Обычно этим женщины занимаются, но они, безрукие коровы, на самом деле вообще ничего не умеют.

— Здесь не те женщины, — сказал Евтихий. — Здесь первые попавшиеся. Они не очень-то годятся для войны.

— А кто годится? — возразил Моревиль. — Нет на свете таких людей, чтобы годились для подобной жизни, не нарождаются. Тут все случайные. Воинов, таких, чтобы настоящие, — раз, два и обчелся. Гезира, например. Или ты. Или зеленоволосый…

Разговаривая, Моревиль не переставал возиться у себя в палатке. Вытащил откуда-то женское платье, быстро разорвал его на тряпки, кивнул Евтихию, чтобы налил теплой воды в кувшин.

— Я подержу, а ты перевяжи.

— Что с ним случилось? — спросил Евтихий, обматывая порезы на груди пленника тугой полосой. Особой надобности в повязке, как казалось Евтихию, не было, но коль скоро Моревиль приказал — спорить не хотелось.

— А, вот это-то самое странное… — сказал Моревиль. — И никогда ты к этому не привыкнешь. Вот все мы, которые сюда попали, — мы ведь не те, кем кажемся. Я был торговцем. Да? А похож я на торговца? Нет! Знаю, что не похож. Геврон тоже не себя не похожа, и ты наверняка другой, не тот, кем был наверху. Видел у Гезиры синие пряди в волосах? Ну так я готов на что угодно спорить, даже на мою палатку, что там, наверху, у него волосы нормального цвета. А здесь — такая вот штука.

— Но все же Гезира остался собой, — заметил Евтихий. — И ты, и я. Может, мы на себя и не похожи, но мы выглядим как люди.

— Это как кому везет, — понизив голос, проговорил Моревиль. — Соображаешь?

— Не вполне.

— Есть такие, кому совсем не повезло. Вообще никакого сходства с собой. Вот он, например. Ты же его видел — ну, до того, как его почти убили?

— Видел.

— И что это было?

— Какая-то… тварь, — вырвалось у Евтихия.

Он сразу же пожалел об этом слове, потому что поймал на себе взгляд парнишки. Тот явно пришел в себя и внимательно слушал разговор.

— Точно, тварь! — подхватил Моревиль, которого мало беспокоили чувства раненого. — Гнусная, отвратительная тварь! Ты видел, у него не было… даже этого самого… то есть ничего! Вообще без всего. Да? Не понять, мужчина или женщина. Да?

— Да, — нехотя подтвердил Евтихий. — Но почему он был такой? И голый?

— Ну, почему голый — объяснить нетрудно, с него ребята одежду всю сорвали, когда били, — сказал Моревиль. — А вот все остальное… И почему, спрашивается? Никто не знает. Я уже с такими вещами сталкивался. По опыту могу сказать: их нужно сильно ранить, почти убить, тогда проступит другая сущность. А пока оно, с позволения сказать, функционирует в нетронутом виде, на него и глядеть-то омерзительно. Им надо кровь пускать. А до смерти убивать не обязательно. Гезира руку не удержал. Гезира вообще плохо собой владеет, гордый слишком.

Мальчик приподнялся на локте и тихо спросил:

— А что случилось?

— Убить тебя хотели, — пояснил Моревиль весьма охотно.

— За что? — спросил парнишка и опять заплакал.

— Тут разные глупости творятся, — сказал Моревиль. — Ты не пугайся — главное. Тебя больше никто не узнает. Завтра встанешь и выходи без боязни.

— Они меня не тронут? — переспросил он.

— Нет.

— Почему?

— Я тебе уже объяснил, — сказал Моревиль. — Им гадость всякая мерещилась, а теперь тебе пустили кровь, и все кончилось. Ты — это ты. И для себя самого, и для них. Для всех. Теперь все позади. Понял? Теперь ты один из нас. Понял наконец?

Он глупо заморгал. Ничего он не понял.

Евтихий спросил:

— Чем ты занимался — там, наверху? До того, как все это с тобой случилось?

— Ходил за лошадьми.

— Как тебя зовут?

Юноша промолчал.

— Пусть поспит, — вмешался Моревиль. — Пойду-ка я отсюда. Душно в палатке. А снаружи — сыро. Вот и выбирай, что лучше.

— Я здесь посижу, — предложил Евтихий. Он почувствовал, как паренек коснулся его руки. Холодная влажная ладонь, неприятное ощущение. Но спасенный явно боялся, и оставлять его одного не хотелось.

— Посиди с ним, если хочешь, а надоест — выходи к костру. Нужно все-таки обдумать, как штурмовать крепость, — прибавил, обращаясь к Евтихию, Моревиль и выбрался наружу.

Полог упал. Евтихий повернулся к парню.

— Давай-ка поговорим начистоту. Кем же ты все-таки был? — спросил солдат. — Просто конюхом? Что-то мне не верится…

Паренек молчал.

— Как тебя звали? Неужели и этого не помнишь?

Ответа не последовало.

Тогда Евтихий наклонился над ним и прошептал:

— Ты ведь был эльфом, да?

Он не ожидал, что спасенный ответит, но тот еле слышно выдохнул:

— Да.

Глава десятая

Эльф — существо противоестественное, источающее резкий кислый запах. Так пахнет ушная сера.

Мало кто из троллей в состоянии долго выносить присутствие эльфа, поэтому от таких пленников стараются избавляться. Толку от этих неприятных существ — чуть. Ходят квелые да кислые, чахнут прямо на глазах, а едят, между прочим, как добрые работники! До последнего лопают в три горла, пока их ноги носят. И уже на смертном одре все равно продолжают вводить хозяев в убытки. Из чистой зловредности нрава. Любой тролль давно бы уже понял, что не приносит своему доброму хозяину пользы, и ушел с достоинством, а эти все цепляются за жизнь.

Если бы тролли видели, что делается с эльфами там, где всегда идет война, в том мире, который Моревиль называл «подвалами человечества», — их мнение об этом народе упало бы еще ниже. Но тролли никогда не оказывались в подземных тоннелях, которые оставил в Истинном Мире скороход Кохаги. И все потому, что Кохаги не бывал по правильную сторону от Серой Границы.

Впрочем, ни один тролль не нуждался в избытке сведений для того, чтобы составить о чем-либо свое мнение.

Вот, например, мужчина и девочка, захваченные неподалеку от Серой Границы на троллиной земле. О чем тут рассуждать? Мужчина — типичный эльф, выглядит так, словно вот-вот скончается. При каждом вдохе начинает хрипеть и кашлять и всем своим видом изображает страдание. Тусклые глаза болезненно щурятся, белесая физиономия вся пошла красными пятнами солнечных ожогов. От здешнего светового спектра эльфы по-настоящему начинают хворать. В ярком мире троллей преобладают желтые, оранжевые, красные тона, в то время как по ту сторону Серой границы все приглушенное, голубое, зеленое, бледненькое. И луна там одна. Убожество.

Девчонка — другое дело. Возможно, в ее жилах действительно течет троллиная кровь. Говорится — «возможно», потому что она какая-то непонятная. Была бы истинной троллихой — не цеплялась бы за своего эльфа. А она так держится, словно он для нее что-то значит.

Началось с того самого момента, когда шестеро троллиных воинов захватили двоих чужаков неподалеку от границы. Тролли недавно одержали выдающуюся победу, уничтожили защитницу эльфийского замка, добились увеличения своих земель. Новый правитель объединенных троллиных племен — Нитирэн — победил всех своих соперников и возглавил великую армию. В общем, у всех было отличное настроение.

А тут эти незнакомцы, и так близко от границы. Естественно, их захватили.

Эльф открыл подслеповатые глаза и аж забился на земле. Ну точно, рыба, выброшенная на берег, и дышит ртом точно так же. Тролли от души смеялись, на него глядя. Хотели сразу прибить, чтобы зря не переводил пищу и вообще не страдал лишнего, но тут девчонка как вскинется:

— А ну, уберите от него руки! Не трогайте!

Тролли изрядно повеселились. До чего пылкая девочка!

— Ты кто такая? — спросил предводитель маленького отряда.

Его звали Наххар. Он с самого начала был приверженцем Нитирэна и во всем подражал вождю: носил длинные волосы, заплетенные у висков в косы, рисовал на щеках спирали золотой краской, навешивал на грудь ожерелья из перьев и завязывал под коленями пышные банты, чтобы ноги казались еще более кривыми.

Девочка встала так, чтобы загораживать собой эльфа. Подбоченилась, гневно уставилась на троллей. А они хоть и смеялись, но поневоле залюбовались ею: маленькая, это да, но до чего красивая и храбрая!

— Я — Енифар, — сказала девочка. — А вы — трусы!

Наххар ухмыльнулся, обнажив оранжевые зубы.

— Енифар красивое имя, — сказал он. — И сдается мне, Енифар, что у тебя имеется хорошенький лохматый хвостик.

Она нахмурилась.

— Не тебе смотреть на мой хвостик, — отрезала девочка. — Не дорос ты еще до такой чести!

Тролли переглянулись.

Без слов им стало тут понятно, что эта девочка принадлежит их народу. Смуглая, с яркими черными глазами, с крепкими худыми руками и ногами, темноволосая, она расцветала под горячим солнцем троллиного мира. На вид ей было лет восемь. И у нее наверняка уже вырос очаровательный хвостик. Когда Енифар сбросит тряпки, сшитые человеческими руками, и наденет одежду знатной троллихи — с прорезями и меховыми украшениями, — этот хвостик будет выставлен наружу и сведет с ума десятки храбрецов.

Подобные мысли не считались у троллей чем-то зазорным или непристойным.

Напротив, женщине должно быть лестно, что о ней думают в подобных выражениях. Они даже облизывались, глядя на Енифар.

«Нужно подождать еще лет пять, — думал Наххар. — А потом приползти к ней на брюхе и просить ее благосклонности… Если не откажет, то…» Эту мысль он даже продолжать боялся.

Енифар сверкнула глазами:

— Не воображайте, будто взяли нас в плен!

«Еще пять лет», — остановил себя Наххар. И ответил строго:

— Это ты взяла нас всех в плен, красавица.

Енифар покраснела.

— Не смей говорить мне любезности, тролль!

— Кто ты? — спросил Наххар. — Расскажи мне все. Мне и этим достойным воинам.

— А у вас еда есть? — поинтересовалась Енифар. — Я буду говорить, если вы нас накормите. И выпить дайте. Что у тебя во фляге?

— Не вода, — сказал Наххар.

— Все равно.

Она протянула руку к фляге, но Наххар положил пальцы ей на запястье.

— Я с радостью угощу тебя, Енифар, — сказал он, — но с какой стати мне печься об этом эльфе? — Он кивнул на спутника Енифар. — Это глупое отродье не проживет здесь и года, гак зачем переводить на него хорошие продукты?

— Он мой, — сказала Енифар. — Этого тебе должно быть довольно.

— Я тебя предупредил, — проворчал Наххар. — Как бы ни была ты прекрасна, Енифар, я все же старше и повидал куда больше… Я даже с эльфами дело имел и знаю им цену.

— Я знаю цену этому эльфу, — сказала Енифар. — И мне довольно моего опыта. Дай ему напиться.

Она отобрала флягу у своего собеседника и поднесла ее к губам эльфа. Наххар закрыл глаза, чтобы только не видеть этого безобразия. А Енифар сказала:

— Вот пиво. Выпей, Арилье. Тебе станет легче.

Наххар сдвинул брови, золотые спирали на его лице сморщились.

— Как ты назвала его?

— Арилье.

— Я знал тролля по имени Арилье, — произнес Наххар медленно.

Арилье широко раскрыл синие глаза и словно бы впервые увидел окружающий мир: преувеличенно яркие краски, скуластая темная физиономия тролля, его блестящие черные волосы, источающие вонь прогорклого сала.

— Я тоже знал этого тролля, — сказал Арилье.

— И что с ним случилось? — спросил Наххар.

— Я его убил… Послушай! — Арилье глубоко вздохнул, собираясь с силами. — Я не знаю, почему кто-то из троллиной семьи дал своему отпрыску эльфийское имя, но этот Арилье набросился на меня, как демон, и все кричал, что только одно существо с таким именем должно остаться в живых.

— Естественно, — вздохнул Наххар. — Он был совсем еще мальчик, наш Арилье. Он был мстителем. Понимаешь?

— Нет.

— Существует обычай. Если тролли хотят отомстить, они дают новорожденному мальчику имя своего врага. Такой тролль растет лишь для одного: чтобы убить. Но ты оказался сильнее.

— Проклятье, я ведь старше! — взорвался Арилье. — Я не помню, чтобы причинял большой вред какому-нибудь троллю… То есть, я с ними… с вами… с троллями сражался, но мы все сражались. Тролли убили у меня много друзей. Наверное, и я кого-то убивал.

— Если ты тот самый Арилье, то ты истребил целую семью, — сказал Наххар. — Давно. Лет двадцать назад. И с тех пор они хотели отомстить тебе.

— Теперь вы понимаете, какой он ценный, — вмешалась Енифар. — Он не позволил убить себя. Он занял место того Арилье.

Наххар удивленно перевел взгляд на девочку. Енифар с важностью кивнула.

— Арилье-тролль родился и был воспитан для того, чтобы совершить месть над Арилье-эльфом, так?

Наххар опустил голову в знак согласия.

— Но Арилье-эльф убил Арилье-тролля, так?

— Ты это знаешь, моя госпожа, — подтвердил Наххар.

— Следовательно, Арилье-эльф — единственный, кто остался на земле с именем Арилье?

— Так.

— Он должен занять место мстителя, — сказала Енифар. — Это же очевидно. Других Арилье по обе стороны Серой Границы не существует.

— Ты не только красива, но и мудра, — восхищенно сказал Наххар. Он потянулся к ней губами и поцеловал ее глаза. — Как хороши будут твои ресницы, если ты выкрасишь их серебряной краской! — прошептал он.

— Не смей со мной любезничать, — возмутилась Енифар. — Я ребенок.

— Те, кто бил тебя по рукам и оставил все эти шрамы, не считал тебя ребенком, — ответил Наххар.

Енифар фыркнула.

— Это была та женщина, которая называла себя моей матерью. Она хотела, чтобы я работала по дому. Стирала, мыла горшки…

Она посмотрела прямо в горячие глаза Наххара, и оба они расхохотались.

— Мыла горшки! — сквозь смех повторяла Енифар. — Ты можешь себе это представить?

Остальные пятеро троллей молча сидели на корточках вокруг собеседников. Слушали, кивали. Большинству нравилось то, как развивались события. Только один все время подносил кинжал к губам и прикасался языком к острому лезвию. Но он помалкивал, держа свое мнение при себе.

Наххар усадил Енифар на свою лошадь. Арилье плелся пешком, держась рукой за стремя. Время от времени Енифар подавала ему флягу Наххара — она завладела не только лошадью, но и припасами своего нового покровителя. Арилье жадно глотал теплое пиво. Солнце буквально съедало его. Лицо у него пылало, едкий пот бежал по телу. Он едва мог видеть, куда ступает.

Сам виноват. Когда после победы Нитирэна Серая Граница пришла в движение, часть земель, населенных людьми, оказалась на троллиной стороне. И Арилье не придумал ничего умнее, как пробраться туда и вывести из деревни людей, волей судьбы очутившихся на чужой земле. А заодно прихватил и эту девчонку, Енифар. Откуда ему было знать, что она — подменыш?

Нужно было оставить ее в замке защитницы. Может быть, ничего бы с ней там и не случилось. И с чего только Арилье взял, что Енифар непременно погибнет, если войдет в замок? Ну да, разумеется, ни один тролль не останется в живых, если пересечет заветную черту, но… Енифар — не обычный тролль. Если она вообще принадлежит к этому племени, а не представляет собой нечто совершенно особенное.

Подменыш. Кто подменил ее? Зачем? Как такое вообще стало возможно?

Мысли у Арилье путались и в конце концов он просто решил, что сам он — дурак, а жизнь его скоро закончится. На этом он перестал вообще о чем-либо думать и просто шел рядом с лошадью, на которой восседала девочка Енифар.

Сквозь розоватый туман он различал иногда фигуры и образы. Коленка Енифар. Лошадиный бок, накрытый узорчатой попоной (эти узоры, сплетающиеся ромбы, преследовали Арилье, точно в бреду). Плоские рожи троллей. Пыльные столбы над дорогой. Грязные кусты с мертвыми листьями. И над всем простерты ядовитые солнечные пальцы. Арилье казалось, что его кожу расцарапывают когтями — жгло невыносимо.

А Енифар болтала себе с троллями и спокойно глазела по сторонам. Даже смеялась иногда.

— Арилье! — говорила девочка. — Что-то ты плохо выглядишь. Ты устал? Наххар говорит, мы скоро приедем. Там есть прохладная вода.

— Или меня убьют, — пробормотал Арилье.

— Убьют? — Она смеялась — в вышине, очень далеко от придавленного к земле Арилье, счастливым смехом свободного существа. — Тебя убьют? Какие глупости, Арилье! Ты идешь к своей новой семье! Да они будут тебе рады!

— Лучше бы убили, — буркнул Арилье.

Но он лгал. Он совсем не хотел умирать.

А потом началась прохлада. Путников окружала теперь влажная листва. Под ногами бежали бесконечные ручьи. Прозрачная вода омывала пестрые веселые камни. Вся долина была наполнена пением воды, в воздухе висела влага. Пышные кроны деревьев смыкались над головами, длинные мягкие ветки лизали щеки, трава оплетала щиколотки — она льнула к проходящим и не желала их отпускать.

Арилье стало легче дышать. Однако солнце по-прежнему источало неправильный свет. Листья казались красноватыми и желтыми, словно осенью; но это не была осеняя листва, истонченная, готовая оторваться от веток и умереть, нет, всю растительность переполняла жизненная мощь.

— Мы скоро придем, — сказал Наххар.

Енифар закричала:

— Арилье! Скоро мы будем на месте! Сейчас ты увидишь свою новую семью!

— Это долина Гарагар, — рассказывал Наххар. — Она окружена горами, — он махнул рукой, показывая на остроконечные черные пики, — и по утрам, особенно весной, с этих гор сходит туман, похожий на снежную лавину. Он растекается по всей долине, а к середине дня растворяется. Влага оседает на растениях. Вот почему здесь столько садов. Дом Арилье — один из богатейших, но он почти опустел. Род захирел… остались лишь женщины. Они не желали заключать брачные союзы. Они ждали, пока их позор будет отомщен.

— Я намерена оставаться там, — заявила Енифар. — По крайней мере, я должна убедиться в том, что с моим Арилье все устроилось.

— Иначе быть не может, — заверил ее Наххар.

Арилье смутно понимал, что говорят о нем. Кажется, решают его судьбу. Ему даже стало интересно: что еще может с ним случиться.

* * *

Дом действительно оказался богатым. Плоское каменное строение, сложенное из больших булыжников, было окружено ручьями и фруктовым садом. Высота стен дома едва достигала полутора человеческих ростов, зато само здание раскинулось на огромной площади. Бесчисленные переходы, огромные окна, забранные причудливыми решетками, но без стекол, внутренние дворики, закрытые небольшими куполами, мириады уединенных покоев, — все это тянулось мимо деревьев и кустов и выглядело на удивление нарядным.

Пылающее солнце троллиного мира озаряло каждый камень, каждый лист, каждый лепесток, каждую завитушку железных украшений. Все выглядело выпуклым, крепким, преисполненным жизни.

Границы владений никак не были обозначены, но, очевидно, все обитатели Гарагара хорошо знали, за каким ручьем, за каким деревом или камнем начинается чужая территория. Отряд из шести троллей и двух найденышей пересек незримую черту, и тотчас двое воинов, принадлежащих к дому Арилье, выступили из-за кустов. Увидев соплеменников, они так же беззвучно отошли и позволили им прошествовать к дому.

Наххар снял девочку с седла.

— Я представлю тебя госпоже дома.

— Арилье, — обратилась к своему спутнику Енифар, — идем.

Он замешкался, подслеповато моргая. Енифар взяла его за руку.

— Мы дома, — сказала она.

Он ощутил прикосновение шершавой детской ладошки. Девочка увязалась с ним из деревни. Она не хотела оставаться среди крестьян. И, наверное, была бы сейчас мертва, если бы Арилье позволил ей войти в замок.

Это видение преследовало Арилье. Он ненавидел подобные вещи. Все можно было решить гораздо проще. Не обязательно обменивать жизнь на жизнь. Если бы только Енифар не была такой упрямой. Если бы она не желала непременно оставаться с Арилье, если бы не потребовала от него дружбы… Глупости. Как может эльф, воин, мужчина дружить с троллихой, с девчонкой, с подменышем из крестьянской семьи? Невозможно. Ненужно. Искусственная ситуация.

Но спорить с троллями… У них какая-то своя логика. Очевидно, им необходимо драматизировать.

Енифар тащила его за собой в дом. Наххар вошел первым. Они очутились в круглом внутреннем дворике без крыши — вьющиеся растения над головой и небольшой бассейн с фонтаном, а вокруг каменные скамьи с подушками.

Наххар протянул руку к длинному витому шнуру и сильно дернул несколько раз.

Раздался громкий звон: по всему дому загремели колокола. От этого звука по воде пробежала рябь, солнечные искры рассыпались по всему помещению и заплясали на потолке из сплетенных лоз.

Затем тяжелые шторы на дальнем конце комнаты раздвинулись, и перед путниками предстали три троллихи. Сходство между ними подчеркивала одинаковая одежда: темно-красные, расшитые серебром длинные платья с множеством разрезов, отороченных перьями. Их темные плоские лица глядели бесстрастно, как будто их изваяли из древнего камня.

Старшая уже вышла за пределы брачного возраста, множество морщин рассекало ее щеки. Вторая вполне годилась для брака, а третья казалась девочкой, немногим старше Енифар. Но и эти две молодые троллихи старались увеличить свой возраст, для чего разрисовали лица подобием морщин. Особенно жутко это выглядело у девочки.

Средняя из троллих заговорила с пришельцами:

— Если вы пришли с добром, вам будет добро. Если вы пришли со злом, я откушу ваши уши и выплюну их в отхожее место. Пусть отвечает мужчина.

Наххар поклонился и сказал:

— Я принес вам славу Нитирэна, который отодвинул Серую Границу и сделал наши земли просторнее!

— Это хорошая новость, — сказала старая троллиха.

— Я привел вам того, кто носит имя Арилье, — продолжал Наххар.

— Я не вижу здесь никого, кто носил бы имя нашего младшего сына, — возразила старая троллиха.

Наххар схватил Арилье за волосы и бросил его на пол у ног хозяйки дома.

— Вот он.

Все три переглянулись, а потом молодая троллиха воскликнула:

— Но это же эльф!

— Это единственный Арилье на свете. Другого нет, — отозвался Наххар. — В вашей власти убить его или принять в семью. Но решайте быстрее, покуда он не умер.

Старая троллиха словно превратилась в камень, молодая молча размазала по щекам свои нарисованные морщины, и только девочка отвернулась и топнула ногой.

— Я хочу, чтобы он умер.

Енифар молча рассматривала ее, а потом произнесла в полной тишине:

— Ты уродка. Я выше тебя по происхождению.

Девочка вынула нож и погрозила им эльфу.

— Если это — единственный Арилье, значит, он убил моего брата!

— Если он убил твоего брата, значит, твой брат оказался слабее, — возразила Енифар. — Кто будет плакать над слабаком? Может быть, ты? Мой Арилье воин, а твой — мертвец!

— Она права, — старая троллиха указала пальцем на Енифар, — Она рассуждает умно. Я хочу рассмотреть ее получше. Подойди ко мне ближе, девочка. Кто ты?

— Я подменыш, — звонко произнесла Енифар. — Так говорила одна женщина там, в поселении людей. Она все твердила: «Моя родная дочка беленькая, а ты вся такая черненькая, моя родная дочка ласковая, а ты злая». Вот так говорила та, которую называли там моей матерью. Да только никто не верил, что я — ее настоящая дочка, и сама я в это никогда бы не поверила.

— Ты рассуждаешь как истинный тролль, — сказала старая троллиха. — Что тебя связывает с эльфом?

— Он меня спас, — ответила девочка. — Я задолжала ему одну жизнь.

— Его кожа горит на нашем солнце, — презрительно бросила молодая троллиха. — У него глаза, как у дохлой жабы. От него воняет кислятиной. Что я буду делать с таким младшим братом?

— Ну, ты можешь его шпынять, — предложила Енифар. — Только сперва дай ему чистой воды и устрой так, чтобы солнце не сожрало его совсем. И еще я думаю, что он голоден.

Молодая троллиха посмотрела прямо в лицо Арилье. Она выискивала в чертах пришельца хоть что-то, что примирило бы ее с его присутствием.

Арилье отчаянно моргал, пытаясь сфокусировать зрение. Он то видел, то не видел широкие скулы с растертыми но ним пятнами краски, узкие глаза, почти совсем закрытые скошенными веками, красиво изогнутые ноздри и очень темные, почти черные губы, исчерченные ярко-красными вертикальными полосками. Каким-то образом Арилье догадывался, что эта девушка считается очень красивой, и ему вдруг стало досадно, что она находит его уродом.

Она коснулась его волос и тут же брезгливо отдернула пальцы.

— Идем.

И нырнула в прорезь посреди штор. Арилье побрел за нею следом.

Она привела его в тесную комнату с двумя большими окнами. Красноватый свет заливал каменный пол и убранные драпировками стены. Посреди комнаты стояла кровать па низких ножках. Ворох тяжелых покрывал и не менее десятка скользких шелковых подушек с кистями валялись в полном беспорядке.

Девушка кивнула на кровать.

— Ложись.

Арилье так и повалился поверх покрывал. Она стояла прямо над ним, широко расставив ноги и подбоченясь.

— Тебя и вправду зовут Арилье?

— Да.

— Ты убил моего брата?

— Очевидно, — буркнул он.

— Ты не уверен?

— В бою я действительно убил молодого тролля. Он назывался Арилье. Почему ты все время спрашиваешь об этом?

— Моя мать хочет, чтобы я приняла тебя вместо брата.

— Попробуй.

— А ты этого хочешь?

— Я хочу уйти отсюда.

— Потом не захочешь.

— Я долго не протяну.

— Почему?

— Здесь все чужое.

— Это временно. Потом привыкнешь.

— Чего ты добиваешься? — спросил Арилье.

— Ничего, — фыркнула троллиха. — Можешь пока спать. Вода в кувшине под кроватью. У тебя вся кожа обгорела, знаешь?

Она вышла, разгневанная. Арилье упал щекой на прохладную шелковую подушку и заснул.

* * *

Енифар бродила по саду, а слуги и хозяева дома неусыпно следили за гостьей. Она постоянно ловила на себе чужие взгляды. На нее смотрели из многочисленных окон, с крыши, из-за деревьев, даже из кустов. Девочку это не слишком беспокоило. Если хотят наблюдать — пускай.

Она зачерпывала воду из ручьев обеими горстями и зачарованно следила за тем, как влага сочится у нее между пальцами. Ее руки начинали светиться. Никогда прежде Енифар не видела такой чистой, такой сияющей воды. Здесь все так благодарно впитывало в себя свет! Здесь было так тепло, так ясно!

Она очень много ела. Заботливые слуги постоянно расставляли на ее пути плошки и горшки с разными угощениями: тушеным мясом, обжаренными в муке овощами, разрезанными и залитыми вином фруктами, сладкими хлебцами. Стоило Енифар обнаружить такое подношение, как она сразу же прекращала прогулку, садилась на землю, ставила горшок на колени и принималась кушать. Слуги не решались беспокоить гостью и таились в тени. А хозяйки любовались на нее из окон своего дома.

— Она очень высокого происхождения. — повторяла старая троллиха. — Нашему дому выпала большая честь.

А молодая поджимала губы и отворачивалась. Что до девочки, то она вообще не желала разговаривать о гостье и мечтала лишь о том, чтобы перерезать ей горло.

Иногда Енифар вспоминала о своем друге-эльфе и принималась кричать:

— Арилье! Арилье!

Это имя разлеталось по всему имению и наполняло сердца печалью.

Но Арилье всегда приходил на зов. Его ожоги уже начали заживать. Теперь он носил широкополую шляпу, над которой все втайне потешались, и закрывал лицо женской вуалью.

Последнее обстоятельство смешило даже старую троллиху. Только Енифар серьезно воспринимала его и продолжала считать его кем-то, достойным уважения.

— Арилье, я нашла чудесный птичий суп! — возбужденно сообщила девочка своему другу. — Садись, будем есть.

— Я плохо ем супы руками, — признался Арилье. — Нет навыка, боюсь опозориться.

— Давай, — заторопила Енифар, — снимай скорее свою глупую шляпу, иначе тебе ничего не достанется. Ты ведь не можешь кушать сквозь вуаль!

Она потянулась руками к его головному убору.

— Почему ты не смазываешь ожоги? Я ведь нашла для тебя чудесную мазь на козьем жире!

— Вуаль будет липнуть к мази, — сказал Арилье, отбиваясь от забот Енифар.

— Почему все мужчины такие глупые! А ты не прилепляй вуаль, вот она и не будет липнуть… Давай-ка, ешь. Тебе потребуются силы.

Она зачерпнула суп ладошкой и поднесла ко рту Арилье. И он послушно взял с ее руки кусочки птичьего мяса и разваренных овощей.

— Как ты думаешь, — сказала раз Енифар, — эти троллихи сумеют тебя полюбить?

Арилье поперхнулся.

— Полюбить? Троллихи? Ты употребляешь странные слова, Енифар.

— Значит, ты не веришь в их чувства, — сказала Енифар. — Да? Ты вообще не веришь в то, что у троллей могут быть искренние чувства!

— Милая девочка, — отозвался Арилье, — если я во что-то верю, так это в силу и искренность их эмоций. Все три ведьмы дружно ненавидят меня.

— Они вынуждены признать тебя своей родней, — заявила Енифар. — Это их смущает, особенно молодую. А когда это случится и ты обретешь нормальный статус по эту сторону Серой Границы… тогда ты сможешь удочерить меня. И и наконец начну жить нормальной жизнью.

— Я не гожусь в отцы тролленку, — возразил Арилье.

— Ну вот еще! — сказала Енифар. — Очень даже годишься, Я в таких вещах разбираюсь. Да знаешь ли ты, каким был мой настоящий отец?

Арилье насторожился:

— Ты помнишь своего настоящего отца?

— Конечно, — Енифар разлеглась на земле, поставила горшок себе на живот и, нимало не беспокоясь о том, что пачкает одежду, принялась задумчиво складывать в раскрытый рот кусочки, выловленные из супа. — Мой настоящий отец был, конечно, тролль. Высоченный такой, здоровенный тролль. Он мне снится. Нечасто, но всегда так ясно, так отчетливо! Во снах у нас с ним бывают настоящие приключения. Однажды мы с ним пошли бродить по лесам и встретили одно дерево. Это было очень одинокое дерево, и ему становилось все грустнее день ото дня. Оно даже скрипело ужасным голосом, как будто плакало. Вокруг рос ли другие деревья, но тем было безразлично. Мой отец сказал: «Очень редко рождаются на земле деревья, которым нужно что-то, кроме хорошего перегноя и влаги. И лично я не могу пройти мимо такого дерева и не помочь ему». Знаешь, что он придумал? Всякий, кто окажется в тени этого дерева, уже никогда от него не уйдет. Так уж устроил мой отец. Тень не отпустит его.

— Как это? — спросил Арилье.

Енифар запустила руку в горшок, пошарила там и извлекла на свет большой клубень. Она размяла его в кулачке, получившееся пюре отправила в рот, после чего принялась облизывать пальцы.

— Потому что эта тень будет держать человека. Или тролля. Кто сядет в тени, того и будет держать. Эти две тени срастутся между собой навечно.

— Ерунда, — сказал Арилье. — Ведь рано или поздно солнце сядет, и всякая тень исчезнет.

— Когда сядет солнце, взойдет луна, — возразила Енифар.

— Бывают ведь безлунные ночи, — стоял на своем Арилье. — А еще случаются пасмурные дни. Что будет с тенью, если солнце скроется за тучами?

— Мой отец не так глуп, как тебе бы хотелось, — важно ответила Енифар. — На этот случай он оставил возле дерева летающие огни. И тень всегда там, когда бы ты ни пришел.

— Но ведь это убийство, — сказал Арилье.

— Убийство?

— Конечно. Тот, кто не может отойти от дерева — погибает.

— И что плохого в убийстве?

— Оно отнимает жизнь.

— Жизнь все равно прекращается, рано или поздно… Так рассуждают все тролли, я проверяла. Но ты прав насчет отнятых жизней. Когда я потом побывала рядом с тем деревом, то увидела множество разных скелетов. И там был скелет одной горбатой старухи. Я его сразу узнала, точнее, мой отец узнал, потому что у этой старухи был говорящий горб. И она носила в этом горбу все свои воспоминания.

— Ты сама это придумала?

— Так говорил мой отец.

— Но ведь своего отца ты тоже придумала?

— У меня, несомненно, был какой-то отец, — сказала Енифар. — Что бы там я ни придумывала. Так?

— Да. У тебя был отец.

— Отлично! Хоть в чем-то мы пришли к согласию. И мой отец был троллем. Да?

— Наверное. Если ты действительно тролленок.

— Я не намерена показывать тебе мой хвост, — предупредила Енифар. — Это слишком личное.

— Мне не хочется ничего слышать о твоем хвосте, — сказал Арилье. — Если я решусь удочерить тебя, мне бы не хотелось знать про такие вещи. Ни один эльфийский ребенок…

— Остановись! — воскликнула Енифар. — Здесь нет никаких эльфийских детей! Ты и сам скоро будешь признан троллем.

Арилье посмотрел на Енифар с ужасом:

— Надеюсь, этого не произойдет.

— Надеюсь, это произойдет! — возразила она. — И тогда мы с тобой будем по-настоящему родней.

— Расскажи еще что-нибудь о своем отце, — попросил Арилье. — Хочу отвлечься.

— Ты ведь все равно мне не веришь.

— Это не имеет значения. Ты интересно рассказываешь.

— Послушай, Арилье, у меня был отец. Настоящий отец. Если бы его не было, он не снился бы мне во сне. А он снится. Во сне мы вместе бродим по миру, он показывает мне разные диковины, а иногда и создает их для меня. Просто чтобы насмешить. Такое только отец для дочери делает.

— А что может насмешить тебя, Енифар?

— Когда я жила в деревне со своей так называемой матерью, — сказала девочка задумчиво, — я вообще не понимала, что такое смех. Люди не умеют смеяться. Они вот эдак трясут животом и кашляют, вот и весь их смех.

Арилье с интересом посмотрел на Енифар.

— А как, по-твоему, смеются тролли?

— О, — прошептала она таинственно, — я поняла это во сне. По-настоящему я хохотала только когда мне снился отец. Троллиный смех тебя пропитывает, как жирная подливка мягкую булочку. В тебе все дрожит и вибрирует, и весь мир вокруг начинает смеяться, — вот так смеются тролли, понимаешь? И ты еще не хочешь быть с нами!

— Я уже с вами, — пробормотал Арилье.

— Да брось ты, — она махнула рукой в досаде, — ты ведь скучаешь по людям. Да?

— Я сражался с ними бок о бок, — сказал Арилье, — я жил в замке, у меня там остались друзья. Мне трудно не скучать по ним.

— А я разве не в счет? — обиделась Енифар. — Я твой самый лучший друг.

Он коснулся ее руки.

— В этом я никогда не сомневался, Енифар. Лучше расскажи еще про отца.

— Ну, мой отец, например, рисовал для меня картинки. Проводил пальцем по воздуху, и появлялись всякие светящиеся фигурки — бабочки, собаки, птицы с растопыренными хвостами. Они оживали и улетали.

— Улетали?

— Да, все улетали, даже собаки. Можно было протянуть руку, и они нанизывались на нее, как кольца, ведь у них были только контуры. Отец говорил, что есть такие миры, где у всех существ нет серединки, одни лишь очертания. И там все прозрачное, все летает — потому что без тел все существа ужасно легкие, — и еще светится. Вот такой удивительный мир. Отец мечтал создать его.

— Твой отец может создавать миры?

— Любой отец может. Когда у тебя будут собственные дети, ты это поймешь. А однажды мы с отцом шли по берегу большой реки и увидели на дне большой длинный дом. И там жили рыбы с человеческими лицами. Точнее, это были рыбьи лица, но очень осмысленные. Они разговаривали друг с другом разными пузырьками. У них изо рта вылетали слова. Уже готовые и толстые.

— Толстые?

— Да, это были такие мясные слова, и их можно было съесть. Мы с отцом сели на берегу и все утро ловили слова и ели их, а под конец обожрались и заснули с набитыми животами. Но поскольку мы заснули посреди моего сна, то я проснулась. И это оказалось хуже всего! В тот день моя так называемая мать избила меня розгами — вот здесь и здесь, видишь? Остались шрамы.

— За что она тебя избила?

— Ну, она все время это делала, потому что я отказывалась работать. Но посуди сам! Я — знатного рода, более знатного, чем даже эти богатые и красивые троллихи, и вдруг какая-то крестьянка хочет, чтобы я отчистила бочку после селедки! Да она сумасшедшая. Это все признавали.

Арилье смотрел на тонкие смуглые ручки, пересеченные белыми шрамиками.

Кем бы ни была та крестьянка, Арилье не желал ей ничего хорошего.

— У людей родители властны над детьми, с этим ничего не поделаешь, — сказал Арилье.

— А у эльфов? — с любопытством спросила девочка.

— Здесь нет эльфов… — Арилье не хотелось вспоминать о своем детстве. Все это было слишком далеко.

— Скоро ты станешь одним из нас.

Енифар заглянула в горшок и с сожалением отставила его в сторону: суп иссяк.

— Твоя жизнь совсем-совсем изменится. Ты будешь считаться троллем знатного рода. У тебя перестанут слезиться глаза. Молодая троллиха, твоя сестра, научит тебя раскрашивать кожу, чтобы ты не выглядел таким жалким и бледным. И ты будешь счастлив.

Глава одиннадцатая

Огромный людоедский котел стоял на костре. В оранжевом троллином мире пламя было жирным, его раскаленное чрево разбухало и пульсировало, как живое чудовище. Котел булькал и источал пряные запахи.

Две луны медленно взошли над садом: гигантская белая и маленькая ярко-синяя. Туман копился на вершинах гор, окружающих долину; синие лучи малой луны пронизывали белые клубы и наполняли их сиянием.

В саду вокруг костра собралось множество знатных, великолепно разодетых троллей. Среди них выделялся Нитирэн, недавно вернувшийся из победоносного похода. Огромный, закутанный в косматые плащи, с широченными плечами, на которых можно было построить целый город, Нитирэн неподвижно восседал на горе подушек. Его окружали троллихи — узкие, причудливые тени. Когда Нитирэн обращал к ним лицо, видны были яркие золотые зрачки в его узких черных глазах, по два в каждом. Они вспыхивали, как живые огни. Нитирэн любил женщин и охотно хватал их за шелковистые хвосты, а они радостно визжали.

Праздник усыновления вообще всегда проходил очень весело. Енифар впервые принимала участие в настоящей троллиной церемонии, но ничуть не волновалась из-за этого. Ей подарили чудесное платье — длинное, до земли, состоящее из полосок выделанной кожи, продетых в костяные бусины.

Платье совершенно завораживало Енифар, и она то и дело вскакивала и принималась кружиться.

В отличие от своей подружки, Арилье находился в угнетенном состоянии духа. Ему казалось, что происходит нечто необратимое. Нечто такое, после чего он уже никогда не сможет стать прежним Арилье.

Эти существа, которых он привык считать своими естественными врагами, окружали его со всех сторон. Ему было душно в их присутствии. Две луны сводили его с ума, особенно большая — безумная, плоскорожая, с ее белым светом, в котором даже самое румяное и смуглое лицо выглядит мертвенно-бледным. Россыпь ослепительных звезд в небе выглядела неестественной, как будто нарисованной.

Тролли заставили Арилье снять всю одежду. Еще днем его тело было разрисовано особыми узорами. Этим занималась молодая троллиха, его будущая сестра. Она даже не скрывала своего отвращения, когда явилась к Арилье в его комнату и приказала раздеться.

Он пережидал дневную жару в кровати и полусонно следил за тем, как невыносимый солнечный свет пытается пробиться сквозь затянутые вьющимися растениями окна.

Иногда листья раздвигались, и в проеме показывалось смеющееся личико Енифар.

Она говорила, например: «Вот ты где!» Или: «Хочешь кислого молока? Оно холодное!» Или: «А я-то тебя разыскиваю!»

У него теплело на душе, но она снова убегала. В троллином мире было слишком много всего чудесного и заманчивого, чтобы девочка могла усидеть на месте.

Когда вошла молодая троллиха с красками и кисточками, Арилье сперва решил, что это Енифар. Он улыбнулся и открыл глаза.

Улыбка медленно сползла с его лица. Молодая троллиха смотрела на него брезгливо, как на чумазое животное, которому предстоит почистить шерсть и остричь когти.

— Сними одежду, — приказала она.

Он сел на постели, скрестив ноги.

— Не дождешься.

Она молча поставила банки с краской, положила рядом кисти, затем опустилась на колени рядом с Арилье и несколько секунд рассматривала его. Он улыбнулся наиболее неприятным образом. Троллиха взмахнула рукой. Арилье ощутил холодное прикосновение лезвия: она разрезала на нем одежду. Лохмотья повисли на плечах, готовые свалиться.

— Сними, — повторила она. — Не позорь нашу семью.

Он скрипнул зубами и подчинился.

— Ложись.

Арилье закрыл глаза. Троллиха толкнула его в грудь, заставляя откинуться на спину, после чего уселась на него верхом и начала рисовать. Она создавала сложную многоцветную картину. Холодная мокрая кисть бегала по горячей коже Арилье, и он ежился от этих прикосновений.

Покончив с грудью и животом, она оставила его в покое — но только до того момента, пока краска не высохла. Затем она приказала ему сесть и вывела на спине несколько спиралей.

— Не ложись больше, — велела молодая троллиха. — Если ты испортишь рисунок, я уговорю нашу бабушку продать тебя куда-нибудь на рудники. Там ты быстро превратишься в кучку удобрений.

— Зачем на руднике кучка удобрений? — спросил Арилье.

— Незачем. В этом и смысл, — фыркнула молодая троллиха. — Речь идет о том, что ты совершенно бесполезен. Ты никому не нужен, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Арилье. Краска стягивала кожу, ощущение было неприятным. — Но для чего, в таком случае, все эти обряды по усыновлению? Разве, пройдя обряд, я стану более полезным? Я даже не уверен в том, что смогу вступить здесь в брак и пополнить ваши ряды еще одним тролленком.

Ее передернуло при мысли об этом.

— Никогда больше не говори со мной о браке! — воскликнула она. — Бабушка хочет, чтобы ты стал одним из нас.

— Прости, что спрашиваю, но мне казалось, что старая дама — это мать, а не бабушка, — сказал Арилье. — Я запутался.

— У нас сложная система родства, и ты не должен в ней разбираться, — ответила молодая троллиха. — Сохрани краску до вечера. Выполняй все, что тебе прикажут.

И она ушла. Арилье отметил, что платье на ней закрытое. Она не желала показывать ему свой хвост. Ее презрение выражалось даже в этом маленьком обстоятельстве.

Тролли вывели Арилье из комнаты, когда настал вечер. Он прошел босиком через сад и оказался перед только что разведенным костром. Его усадили на солому, привязали за руки к столбу, словно собирались казнить. Теперь стало ясно, почему троллиха нарисовала у него на спине всего лишь пару спиралей, зато на славу постаралась, разукрашивая грудь и живот.

Приглашенные на церемонию тролли по очереди подходили к усыновляемому и любовались росписью. Они хвалили искусство молодой троллихи, хлопали друг друга по плечам, смеялись. Прибежала Енифар, нарядная и возбужденная, покрутилась перед Арилье в своем новом платье, поводила пальцем по узорам на его коже.

— Тебе нравится? — спросила она. И сама же ответила: — По-моему, красотища!

Не дожидаясь его ответа, она умчалась. Праздник захватил ее.

У котла собиралось все больше и больше народу. Многие заглядывали в варево, стараясь разглядеть что-то сквозь густой пар. Некоторые бросали в котел свои подношения, из которых далеко не все были съедобными. Арилье казалось, что он различает золотые украшения, браслеты и ожерелья, наборные пояса, детали конской упряжи. Очевидно, все это предназначалось в подарок новому троллю, когда котел опустеет.

Молодая троллиха вышла в круг света и встала прямо перед Нитирэном. Костер полыхал у нее за спиной, так что вождю был виден отчетливый силуэт женщины. Она начала петь, мерно разводя и сводя над головой руки в такт мелодии. Нитирэн некоторое время слушал, а затем начал хлопать ладонью по земле. Прочие тролли последовали его примеру, и скоро весь сад, казалось, наполнился мерным гулом. Почва, деревья, кусты — все вибрировало в едином ритме. Только вода в каменном ложе ручья продолжала журчать, как ей хотелось, но и эта мелодия вплеталась в общую тему.

Внезапно молодая троллиха оборвала пение и пронзительно закричала. Прочие подхватили ее вопль, песня превратилась в невыносимую какофонию. Это также продолжалось бесконечно долго, а затем остановилось.

Тишина воцарилась в саду. Нитирэн хлопнул в ладоши, подавая сигнал.

Два дюжих тролля сняли котел с огня. Принесли ложку на длинном черенке.

Старая троллиха зачерпнула из котла и приблизилась к Арилье. Ее черные глаза блестели из полумрака, белые лучи луны ползали по плоскому лицу старухи.

— Раскрой ротик, деточка. Ты должен кушать, чтобы вырасти, — проговорила она, хихикая. — Будь умницей, съешь свою бабушку.

Он закрыл глаза и позволил ей впихнуть ложку себе в рот. Пряная жидкость обожгла горло. Арилье заставил себя проглотить.

Кругом орали и хохотали, кто-то пустился в пляс, несколько троллей тузили друг друга кулаками. По кругу ходил бурдюк с вином. Пили без разбору и мужчины, и женщины, некоторые тут же лезли целовать друг друга.

— Сделай мне такого ребеночка! — верещала какая-то троллиха, хватая Нитирэна за колени. — Я хочу такого ребеночка!

— Маленького! — подхватила другая троллиха.

— Чтобы пищал! — вопила третья.

— У них такие пяточки!

Одна из троллих пощекотала ногу Арилье и взвизгнула от восторга, когда он дернулся.

Тем временем старая троллиха снова зачерпнула из котла:

— Будь хорошим ребенком, скушай бабушку.

Несколько девушек-подростков вертелись с бубнами.

Туго натянутая кожа гремела под их пальцами, они плясали на месте, крутя бедрами и размахивая руками, а двое здоровенных троллей-воинов, лежа на земле, ловили зубами их за босые пятки. Иногда мужчинам удавалось прикусить ножку девушки, тогда раздавался громкий негодующий крик, и все дружно разражались хохотом.

— Скушай бабушку.

Арилье послушно проглотил содержимое уже пятой ложки. Он с тоской пытался представить себе, сколько варева содержится в котле. Выходило — очень много. Ему стало страшно. Он старался не думать о том, что произойдет с ним к концу празднества, когда все содержимое перекочует к нему в живот. Ему хватило бы и трех ложек, чтобы насытиться. После десятой, очевидно, он почувствует себя дурно.

Да, и еще подарки. Не заставят же его сожрать заодно и все эти браслеты, кольца, ожерелья и прочее, включая конскую сбрую? Хотя от троллей, наверное, можно ожидать и такого.

— Скушай бабушку.

Арилье открыл глаза. Беспощадное лицо старой троллихи таращилось на него из темноты.

— Я больше не могу, — прошептал Арилье.

— Ты должен много кушать, чтобы вырасти. Мне нравятся упитанные дети. Толстые дети — здоровые.

— Я сейчас умру, — предупредил Арилье.

— Никто не умирает от еды.

— Мне дурно.

— Ты не кушал много-много лет. Ты должен скушать все, что пропустил за эти годы. Скушай бабушку.

— Прошу вас… не надо.

Ложка уперлась ему в губы.

Он пытался сжимать зубы, отворачиваться. Горячая жидкость пролилась ему на грудь, краска зашипела, и Арилье скорчился от жгучей боли.

— Будут ожоги, — предупредила старая троллиха. — Эта краска ядовитая. Не веришь?

Она зачерпнула из котла и нарочно плеснула на Арилье. Он выгнулся дугой, упираясь затылком в столб, к которому его привязали. В темноте он не мог понять, правду ли говорит старуха. Достаточно было и раскаленного супа из котла, чтобы обжечь. Но, возможно, краска от соприкосновения с жидкостью разъедает кожу. В любом случае, ему обеспечены красивые шрамы. Учитывая солнечные ожоги… Да, ночь предстоит тяжелая.

— Скушай бабушку.

Арилье раскрыл рот и проглотил одиннадцатую ложку.

Он не помнил, кто отвязывал его от столба и оттаскивал к ручью. Наверное, кто-то из мужчин-троллей. Во всяком случае, Арилье на это крепко надеялся. Когда он в следующий раз открыл глаза, прямо ему в лицо смотрела белая луна с ее устрашающим слепым ликом. Рядом виднелась фигура незнакомца. Рослый полуголый тролль, обмазанный блестящим жиром, наблюдал за Арилье с любопытством.

— У тебя раздуто брюхо, — сообщил он.

Арилье не мог даже ответить. Голова у него кружилась. Он понял, что его стошнило. Очевидно, все это происходило на глазах у молодых троллих и у вождя Нитирэна. Ему хотелось умереть.

Рослый тролль прибавил:

— Все очень смеялись! Давно нас так не веселили. Ты — смешной. Кто ты?

— Не знаю, — сказал Арилье.

— Ты съел почти всю бабушку. Немногие на такое способны! Нитирэн так смеялся, что у него текли слезы. Моя сестра слизывала их. Они были такими сладкими, что теперь она совершенно пьяная. Лежит головой у Нитирэна на ноге и хихикает. Я давно не видел ее такой счастливой.

— Что случилось? — спросил Арилье.

— Я же тебе говорю — ты съел бабушку! — Он покрутил головой. — Меня зовут Данфар, и я готов предложить тебе свою дружбу. Если ты будешь так смешить женщин, то тебе цены нет.

— Расскажи мне подробнее об этой бабушке, Данфар…

Лучше бы Арилье не задавал вопросов. Данфар охотно сообщил целую кучу сведений, забыть о которых Арилье мечтал потом, наверное, целый месяц — две луны, как говорят тролли. Обряд усыновления у троллей всегда проходит чрезвычайно весело и сопровождается подношениями и обжорством. Во-первых, все дарят подарки новорожденному. Съедать их не нужно. Они остаются на дне котла и, когда все заканчивается, их вытаскивают, моют и носят на теле. Во-вторых, все кругом веселятся, пируют и занимаются любовью, чтобы народилось как можно больше младенцев. Это — к счастью. Все дети, которые появятся на свет после праздника усыновления, будут считаться родней усыновленному. И когда они подрастут, их свяжут с ним особые узы побратимства. «Это очень трогательный и полезный обычай», — добавил Данфар.

Ну и в-третьих, все дело в бабушке. Ее надо съесть. Обычно выкапывают из земли кости кого-нибудь из предков женского пола или же, если таковых не находится, какая-нибудь из живых старух отрезает себе мизинец на ноге. Эту кость (в случае с усыновлением Арилье имела место именно кость из могилы) бросают в котел. Она и составляет основу мясного бульона. Все прочее — специи и овощи — кладут по вкусу. В поедании бабушки состоит главная суть приобщения к семье.

— Твоя сестра нарочно разрисовала тебя едкими красками, — сказал Данфар. — Ты так смешно дергался и извивался, когда тебя обливали супом! Но все позади, я стер их землей и глиной, а потом умыл тебя в ручье.

— Как тебя благодарить? — спросил Арилье.

— Ты уже отблагодарил меня, — заверил его Данфар. — Помни, мы теперь друзья. Для того, чтобы стать моим другом, не обязательно съедать бабушку.

И он расхохотался, а Арилье погрузил лицо в ручей и долго умывался, полоскал рот и протирал глаза.

Откуда-то из мрака выскочила Енифар. Увидев Арилье, она завизжала и повисла у него на шее.

— Ты теперь наш! — кричала она, целуя его в щеки и в лоб. — Ты совсем-совсем наш! Ты — тролль! Ты усыновишь меня?

— А ты съешь бабушку? — спросил Арилье, отцепляя от себя ее пальчики. — Для такого дела я, пожалуй, отпилю у старухи половину ноги.

Енифар расхохоталась, извиваясь в руках Арилье, а потом крикнула:

— Ой, отпусти!

И убежала. Данфар проводил ее глазами.

— Она знатного рода. Знатнее, чем ты или я.

— Это все говорят.

— Видно с первого взгляда… — Данфар придвинулся к Арилье ближе. — Послушай, брат, у тебя есть красивая сестра.

— Насчет Енифар даже не думай! Она еще ребенок.

— Енифар? Нет. Такая девочка не для меня… Я о той красавице, что разрисовала твое тело ядом. Ты к ней присматривался?

— Жуткая бабища.

— Все сестры кажутся братьям уродками — так устроено природой, чтобы не было кровосмесительства… — Данфар вздохнул. — На самом деле она очень хороша. Ты поможешь мне завладеть ею?

— А что, возникли трудности?

— Я хочу посвататься. Ты ее брат, ты можешь ей советовать.

— Она будет надо мной смеяться.

— Нет, теперь она прислушается. По-твоему, обряд усыновления — пустая церемония? — Данфар покачал головой. — Скоро ты убедишься в том, что это не так. Я имел дело с такими, как ты. С эльфами. У меня был один пленник. Прожил почти год. Я хорошо с ним обращался. И все равно он умер. А ты не умрешь. И мне не противно быть твоим другом. Но ты должен забыть свое высокомерие. Наши обряды имеют силу. Мы делаем ровно то, что говорим. Плоть твоей бабушки — в твоей плоти, яд твоей сестры — на твоей коже. Посмотри завтра на солнце, и ты убедишься в том, что я прав. Оно больше не покажется тебе чужим.

Возвращение Арилье было встречено у костра дружными криками радости. Его втащили в круг пирующих, подарили ему плащ, заставили надеть липкие от жира золотые украшения, извлеченные из котла, усадили к нему на колени троллиху, которая тотчас принялась щекотать его живот шелковистым хвостиком. Вождь Нитирэн наклонился над Арилье, сияя четырьмя золотыми зрачками, и подал из собственных рук новому троллю чашу, полную вина:

— Пей.

Арилье выпил и рухнул без чувств. Последнее, что он слышал, был громовой многоголосый хохот.

* * *

Теперь Арилье носил штаны из выделанной кожи, длинную рубаху и широкополую шляпу. На шее у него висели целых три золотых ожерелья, талию охватывал широкий наборный пояс со здоровенной пряжкой, инкрустированной рубинами. На левой руке у него блестело два серебряных браслета с шипами и спиралями из накладных витых проволок. На правой руке он носил тонкую золотую цепочку с мелкими жемчужинками. Никто больше не потешался над его вуалью, которую Арилье обматывал вокруг шляпы и опускал на лицо, когда солнце поднималось в зенит. Сам Нитирэн подарил ему один из своих косматых плащей. У Арилье имелась и собственная лошадь, мохноногое создание, питавшееся мясом и весело хрустевшее хрящиками и костями.

Названная сестра обращалась с Арилье почтительно, но без всякой сердечности: он по-прежнему не вызывал у нее ни малейшей симпатии. Младшая троллиха, девочка, дулась по целым дням и пряталась где-то в саду: она ревновала бабку (или мать — Арилье так и не выяснил, кем кому приходилась старуха) к Енифар.

Арилье не знал, как объяснить странное явление: постепенно тролли переставали казаться ему уродливыми. Он начал видеть красоту в их скуластых лицах. Конечно, тролли низкого происхождения с их серой кожей и короткими ногами по-прежнему оставались в глазах Арилье уродливыми. Но, похоже, таковыми находили их и знатные тролли.

Зато троллихи высшей касты способны были заворожить яркой, необычной внешностью. Их подведенные золотой краской глаза, выкрашенные в белый или синий цвет ресницы, изогнутые брови, темные капризные губы с пятнышками узоров просто сводили с ума. И, как и подозревал Арилье, его названная сестра действительно была красавицей из красавиц. Данфар неспроста просил позволения ухаживать за ней.

Сам Арилье перестал быть для троллей отвратительным и презренным чужаком. Впрочем, он оставался в их глазах нелепым и забавным созданием. Троллихи без всякого стеснения переодевались при нем и обсуждали в его присутствии свои дела — верный признак того, что они не считали его возможным партнером в своих брачных играх. Молодые тролли просили Арилье походатайствовать за них перед девицами — еще один признак его крайней непривлекательности: ни для кого он не являлся соперником. «Ты умеешь их рассмешить, — объясняли они, — а когда троллиха смеется, она охотно слушает советов касательно любви».

— Я чувствую себя какой-то тетушкой, — жаловался Арилье в разговоре с Енифар. — Наверное, так живут все старые девы.

— А тебе нравится какая-нибудь женщина? — спросила Енифар с любопытством. — Если да, то я могу помочь.

— Мне не нравится, что они все приходят ко мне со своими любовными делами, — объяснил Арилье.

— Завидуешь? — Енифар морщила лоб в тщетной попытке понять, что так сильно раздражает ее приятеля. — Тебе завидно, что они гоняются друг за другом?

— Мне просто не нравится, что они это делают у меня перед носом.

— Значит, это зависть, — задумчиво произнесла Енифар. — Что ж, пора положить этому конец.

— В каком смысле? — испугался Арилье. Фантазии Енифар могли оказаться самыми неожиданными.

— Я уезжаю, а ты можешь сопровождать меня, — объяснила Енифар. — Я хочу найти моих настоящих родителей. Не могу же я приехать к ним совершенно одна! Мне потребуется свита. Если хочешь, можешь ты быть этой свитой. Еще я бы взяла твоего друга Данфара. Он очень представительный. Ну и десяток слуг. Я даже хотела прикупить рабов. Как ты считаешь?

— Здесь разве есть рабы? — удивился Арилье.

— Не будь смешным, — сморщилась она. — Разумеется, есть. Я даже ездила на мельницу. Там работают люди.

Как ни сопротивлялся Арилье, Енифар утащила его на мельницу в тот же день.

— Подожди хотя бы до вечера, — отбивался он. — Не поедем же мы по самому солнцепеку!

— Глупости, — ворчала она. — Я намерена как можно скорее подготовиться и выступить. Я хочу посетить Черную Комоти.

— Это еще что такое?

— Это гора. И богиня. И еще это город. Священный город, состоящий из одного-единственного здания — храма Черной Комоти. В общем, это… такое место. И состояние души. И еще высшее существо. Все сразу.

— Очень по-троллиному, — вздохнул Арилье. — Ничего не понятно, но мощно.

— Ты уловил суть, — сказала Енифар.

— Послушай, Енифар, — не выдержал Арилье, — ты уверена, что тебе восемь лет? По-моему, ты очень по-взрослому рассуждаешь. Там, в деревне людей, ты выглядела совсем ребенком, но здесь…

Она пожала плечами.

— Может быть, с тех пор, как мы покинули деревню людей, прошло слишком много лет. Я ведь тоже этого не знаю. И никто не знает.

Они ехали по долине. Арилье страдал от жары, но Енифар уверяла, что день прохладный и «солнышко ласковое». Возражать девочке было невозможно: она сразу начинала сердиться, плакать и делалась невыносимой. Арилье предпочитал скрежетать зубами под вуалью.

Мельница стояла на самом краю долины, неподалеку от гор. Весной поток, сбегавший со склона, становился полноводным, и надобность в дополнительной рабочей силе отпадала, но большую часть года жернова вращали старые лошади или пленники. Время от времени мельник избавлялся от людей, которые становились слишком слабыми и больными. Обычно таких оставляли в покое и позволяли им бездельничать и кормиться при общей кухне — естественно, объедками. А дальше — уж как получится.

Иногда их скупали тролли, вроде Енифар, — когда им требовалось срочно увеличить свою свиту, дабы произвести впечатление на окружающих.

А иногда они просто тихо умирали от какой-нибудь неизлечимой хвори.

Арилье радовался тому, что его лицо скрывает вуаль. Ему было неловко на этой мельнице. Енифар, напротив, чувствовала себя совершенно спокойно. Она сама нашла мельника, вежливо поздоровалась с ним, спросила, нет ли приличных людей на продажу, после чего, не слезая с лошади, отправилась к рабским хижинам и принялась стучать по стенам палкой:

— Эй, вы! Выходите, я хочу вас видеть!

Арилье безмолвно стоял у нее за спиной. Люди выбирались наружу, испуганно глядя почему-то не на маленькую троллиху, а на рослую фигуру с закрытым лицом. Хотя Арилье молчал и никак не проявлял себя.

— Как тебе нравится вон тот? — Енифар дернула Арилье за рукав и показала на мрачного человека, очень тощего, с выступающими ребрами. На нем были только рваные штаны.

— Мне они вообще все не нравятся, — сказал Арилье.

— А тот?

Еще одно пугало. У этого еще и челюсти выпирали, как у покойника.

— Енифар, ты можешь купить их всех, но… какие-то они страшные, — искренне сказал Арилье.

— Я думала, ты хотел бы избавить их от жестокой участи.

— Я не уверен в том, что их участь так уж жестока, — возразил Арилье. — И уж тем более не могу считать, что, оказавшись в твоей власти, они будут более счастливы.

— Да ты просто монстр какой-то! — возмутилась Енифар. — В конце концов, ты и сам мог бы проследить за тем, чтобы с ними хорошо обращались.

— Поступай как хочешь, Енифар, — сдался Арилье. — Ты моя королева. Я тебе подчинюсь в любом случае.

— Ты больше не хочешь быть моим отцом?

— А ты так хочешь съесть эльфийскую бабушку?

Енифар рассмеялась, а потом сказала:

— Подари мне браслет с рубинами. Я его обменяю. Пяти человек, думаю, мне хватит.

Арилье уже понял, что тролли легко расстаются с драгоценностями, и потому безропотно вручил девочке свой браслет. Домой они вернулись в обществе пяти человек, каждый из которых вполне мог оказаться убийцей.

Енифар отнеслась к своей свите совершенно по-троллиному. Всех новокупленных заперли, каждого в своей комнате, приковав там на длинную цепь к стене. Четыре раза в день им приносили вареное мясо с крупяными шариками и внимательно следили за тем, чтобы все съедалось. На третий день к крупяным шарикам добавились куски жира. Через неделю Енифар лично осмотрела всех купленных ею рабов, убедилась в том, что они потолстели, и распорядилась выдать им красивую одежду. Их лица смазали жиром и раскрасили простыми синими зигзагами. Теперь даже Арилье не мог бы сказать, что они выглядят несчастными.

Данфар, как и предвидела девочка, охотно согласился сопровождать экспедицию. Взяли четырех запасных лошадей, телегу с припасами и всех рабов. Маленький караван двинулся в путь.

Долина Гарагара осталась позади через несколько дней. Енифар не торопилась. Она заезжала в каждый дворец, какой встречался ей по пути, знакомилась со знатными троллями или возобновляла знакомство, завязавшееся на церемонии усыновления. Арилье не отходил от девочки ни на шаг. Его приветствовали с искренней радостью, что немало удивляло эльфа: здешние тролли совершенно очевидно считали его своим собратом и охотно принимали его у себя в гостях. Об истории мстителя, носившего эльфийского имя и погибшего, уже знали; известно было также, что Нитирэн поил нового тролля вином из собственной чаши и подарил ему золотую цепь с жемчужинами.

Арилье превратился в важного господина. Растолстевшие рабы Енифар обмахивали Арилье опахалами и с почтительными поклонами подавали ему выпивку и фрукты. Молодые троллихи поглядывали на него с многозначительной иронией и иногда снисходили ущипнуть его за бок, но дальше этого их заигрывания никогда не заходили. Арилье был этому рад, однако виду не показывал.

* * *

Горная гряда отсекала долину Гарагара от всего остального мира. Лошади неохотно повернули к перевалу. Дорога уводила все выше, и скоро туман обступил путников со всех сторон. Легкие наполнялись влагой. Солнце светило очень далеко, на недостижимой высоте. Его лучи не в силах были проникнуть сквозь туман и облака. Идти приходилось очень осторожно, чтобы не оступиться. По совету Данфара, все спешились. Вперед отправили одного из рабов — если он сорвется в пропасть, то успеет всех предупредить громким воплем. «Нужно обладать очень сильной волей и могучим желанием навредить прочим спутникам, чтобы упасть со скалы и не закричать, — объяснил Данфар. — Не думаю, чтобы кто-то из наших рабов был на такое способен». Енифар с ним согласилась, а Арилье промолчал. Он не мог отделаться от ощущения, что окружающие — и рабы в том числе, — старательно делают из него дурака.

Шаг за шагом караван поднимался все выше. Арилье помнил горы по прежней своей жизни, по эльфийскую сторону Серой Границы: там они приобретали разные оттенки зеленого, синего, фиолетового. Здесь горы были черными. Ярко-черными, тускло-черными, блекло-черными, густо-черными. Небо над ними казалось желтоватым. Других цветов здесь не встречалось.

Они достигли вершины незаметно для себя. Данфар, взявший на себя роль проводника, предложил заночевать наверху. Большой надобности в этом не было, однако путники никуда не спешили, и Енифар охотно поддержала тролля.

По своему обыкновению Арилье не стал ни возражать, ни высказывать какого-либо отдельного мнения. Он молча забрался в тень под дерево — это было единственное место, где можно скрыться от солнца. Там он свернулся под своим плащом, надвинул шляпу на ухо и крепко заснул, хотя до вечера оставалось еще много времени.

Енифар и Данфар разложили небольшой костер, согрели воды, чтобы выпить ее с вином. Горячее хмельное под пылающим солнцем оказало на них бодрящее действие, и они долго хихикали, уставившись друг на друга.

Двое рабов овевали их перьями, еще один со скучным видом отгонял мух от спящего Арилье. Остальные жевали украденный из телеги с хозяйскими припасами хлеб. Они устроились под телегой и поэтому не боялись, что их разоблачат.

Сколько припасов было у Енифар с собой, девочка не знала. По старому троллиному обычаю, она возила их закопанными в опилки, которые были навалены на телегу. Эти опилки служили постелью, когда не находилось никакой другой, ими гасили костры, засыпали нечистоты, чтобы не пачкать дорогу. По мнению путешествующих троллей, опилки — чрезвычайно полезная вещь. Но главное, для чего служил этот балласт, была сохранность грузов. Все самое ценное зарывали в глубину, и ни возможные воры и грабители, ни сами хозяева толком не знали, сколько припасов у них с собой, где все это лежит и насколько это ценно. Чтобы обокрасть такую телегу, нужно изрядно пошарить в целой горе отсыревших опилок.

Постепенно всех сморил сон. Данфар пробормотал, зевая, что разбудит Енифар ближе к ночи, когда в лучах заката откроется потрясающий вид на долину. Они задремали, прижавшись друг к другу.

К ночи стало прохладно. Енифар пробудилась первой. Она отодвинулась от Данфара, поднялась на ноги и подошла к краю обрыва.

Черные горы тянулись от горизонта до горизонта. Ядовито-оранжевое небо пылало, рассеченное на части остроконечными вершинами. Белоснежный туман медленно катился в долину, зарождаясь на середине склона.

Енифар медленно вздохнула. Ей показалось, что это ее дыхание заставляет туман сходить в Гарагар и растекаться вдоль русла маленькой быстрой речки.

Затем она обернулась, желая непременно разбудить Арилье и заставить его хотя бы мельком увидеть всю эту красоту.

Он по-прежнему спал под деревом. Два светлячка кружили над его головой. Они выписывали петли и кольца и ни на миг не останавливались.

— Арилье! — позвала Енифар.

Он не пошевелился, но Енифар ему не поверила. В последнее время Арилье нередко нарочно делал вид, будто не слышит, как к нему обращаются. Обычное дело — капризы. Он избаловался. Как, впрочем, и сама Енифар.

Девочка подняла камешек и запустила в своего друга. Нет, он, оказывается, на самом деле спал. Арилье вскрикнул и подскочил на месте.

— Ты что?! — ахнул он, увидев свою обидчицу. — Ты сошла с ума?

— Прости, Арилье, — она вздохнула и пожала плечами, всем своим видом демонстрируя раскаяние. — Я думала, ты прикидываешься спящим.

— Я спал, — сердито сообщил он.

— И что тебе снилось?

— Твой отец.

— Ты шутишь! — Она недоверчиво сощурила глаза, так что они превратились в две узенькие-преузенькие щелочки.

— Да нет, не шучу…

— И как он выглядел?

— Высокий. Очень высокий. Брови сросшиеся — как будто одна длиннющая бровь, а не две. Здоровенный нос. А лицо не как у тролля, кстати. У троллей лица круглые, даже у тебя… — Арилье задумался, припоминая свое видение. — У него — не такое, точно. У него лицо узкое.

— Угу, — сказала Енифар, рассматривая в свете заката камни у себя под ногами.

— Что? — удивился Арилье. — Ты его никогда не видела?

Девочка вздохнула, медленно покачала головой.

— Нет. Я только ощущала его присутствие. Его близость. Слышала голос. Иногда он брал меня на руки. Но и тогда я не могла рассмотреть его лица… Знаешь, я, наверное, была как будто внутри его души и совершенно не воспринимала его снаружи. Как отдельное тело.

— Если бы речь шла о матери, — сказал Арилье, — я мог бы еще поверить во все эти внутриутробные воспоминания. Но мы с тобой говорим об отце, ты не забыла?

— Нет. Просто… я никогда его не видела со стороны, и все тут. Честное слово, я знаю, о чем говорю. Ну, расскажи мне еще о нем.

— Забыл, — Арилье виновато улыбнулся. — Сон рассыпался. Так бывает…

Девочка выглядела разочарованной, но в конце концов махнула рукой.

— Ладно, выбирайся из-под своего дерева. Я хочу показать тебе горы на закате. Это по-настоящему красиво. Как и все по эту сторону границы. Мощно… похоже на троллей.

Арилье попробовал встать, однако почувствовал, как нечто удерживает его на месте. Он толкнул раба, заснувшего с опахалом поблизости.

— Эй, посмотри-ка, почему я не могу встать. Проснись, ленивая скотина!

Раб зашевелился, заморгал, попробовал было отодвинуться от Арилье… Как бы не так! Та же сила, что не позволяла Арилье отойти от ствола, мешала и рабу.

— Тут какая-то сетка, — сказал Арилье девочке. — Зажги факел от костра и посвети. Мне кажется, мы попали в ловушку.

— Думаешь, в этих горах кто-то охотится? — удивилась Енифар. — Интересно бы узнать еще, на какого зверя?

— Мне совсем не интересно, — огрызнулся Арилье. — Говорят тебе, я не могу встать.

— А мне вот интересно, — настаивала Енифар. — Потому что этот зверь может сюда прийти и… сам понимаешь! Если это крупный хищник, к примеру.

— Я ничего не хочу знать о крупных хищниках, — зарычал Арилье. — Просто зажги факел и посвети мне. И разбуди Данфара, у него есть хороший нож.

Енифар сунула ветку в костер. Тролль, спавший сладко, как набегавшийся пес, потянулся и открыл глаза.

— Уже вечер?

— Да, — ответила девочка. — И еще наш Арилье попался в какую-то ловушку. Тут, очевидно, промышляют охотники… Правда, интересно?

— Очень, — согласился Данфар. — Погоди, я с тобой. Нужно разобраться.

Они вдвоем подошли к дереву, под которым скорчились Арилье и раб с опахалом.

Енифар поднесла горящую ветку так близко, что Арилье почувствовал жар и невольно отодвинулся, а раб охнул: у него начала тлеть рубаха.

— Тут нет никаких веревок, — сказала Енифар. — Наверное, что-то более тонкое.

Но сколько она ни водила факелом, ничего не было видно.

— Может, капкан? — звевая, предположил Данфар.

— Нет, — сказал Арилье.

— В таком случае, тут ничего нет. Вылезай, — распорядилась Енифар.

— Не могу. Что-то нас удерживает. Что-то невидимое…

Енифар подняла голову наверх и снова увидела пляшущих светлячков.

И вдруг расхохоталась.

— А ты говорил, что я все выдумываю! — закричала она, ликуя. — А я не выдумываю! Мой отец оставил здесь эту ловушку, ага, мой отец! Он существует на самом деле! Мой великий, мой прекрасный, мой чудесный отец! Он снился мне.

— Он и мне приснился, — угрюмо напомнил Арилье.

— Ну конечно, потому что это — то самое дерево, — сказала Енифар. — Разгадка очень проста. Видишь светлячков? Они оставлены здесь нарочно.

— Ты хочешь, сказать, что все твои россказни про одинокое дерево и про тень, которая срастается с тенью дерева, — что все это правда? — медленно проговорил Арилье. Ему казалось, что он так и не пробудился от дурного сна.

— Ты же сам видишь, что это все так и есть, — подтвердила Енифар.

— Эй, погоди! — запротестовал Арилье. — Что же получается? Вы уйдете, а я останусь тут, навечно прикованный к одинокому дереву?

— Наверное… — Енифар оглянулась на Данфара, но тролль, во-первых, еще не до конца пробудился от сладких грез, а во-вторых, не вполне понимал, о чем здесь идет речь. — Я не знаю, Арилье. Есть ли способ тебя избавить?

— Но если я попался… Тут должна быть старуха с говорящим горбом… — Арилье сам понимал, что цепляется за соломинку. Все сходилось — и рассказ девочки, и сон. Непостижимая сила удерживала Арилье на месте. Ему хотелось плакать.

— Наверное, старуха окончательно истлела. А может, ты ее не замечаешь, — предположила Енифар.

Арилье чувствовал, что еще немного — и он расплачется.

— Я умру здесь рядом с рабом! Никогда в жизни не думал, что такое возможно! Я ненавижу рабство!

— Но тебе ведь нравится, когда от тебя отгоняют мошек! — рассудительно произнесла Енифар.

— Если выбирать между мошками и позорной смертью… — Арилье вздохнул.

И тут Данфар наконец проснулся и сказал:

— Да нужно просто срубить это дерево и оттащить его подальше.

Остаток ночи все были заняты делом. Енифар перетащила костер поближе к дереву и поддерживала огонь таким образом, чтобы тень лежала только на одной стороне. Рабы под предводительством Данфара рубили дерево мечом и резали его кинжалами.

Неприятность заключалась еще в том, что падать дереву предстояло на попавших в ловушку Арилье и раба. О чем думал раб, Арилье не знал и спрашивать не собирался, а сам Арилье с ужасом предвидел тот момент, когда тяжелый ствол накренится и навалится прямехонько ему на спину.

Но когда дерево затрещало и начало крениться, храбрый Данфар подбежал и подставил руки под падающий ствол. В результате в ловушке оказались уже трое.

Енифар закричала:

— Эй, ленивые скоты, разбегайтесь и толкайте дерево в сторону!

Общими усилиями им удалось отшвырнуть ствол далеко от троих пленников. С треском срубленное дерево покатилось по склону. Светлячки панически гнались за ним по воздуху.

Арилье выпрямился, вытянул ноги. Все тело у него ломило от долгого сидения в неудобной позе. Данфар подошел к нему, как ни в чем не бывало, наклонился.

— Ты свободен, брат! — воскликнул он.

— Благодаря тебе и Енифар, — сказал Арилье. — Спасибо.

— Я сделал бы для тебя и большее, — сообщил Данфар.

— Помоги мне подняться, — попросил Арилье.

Данфар чуть замешкался, и Арилье прибавил:

— Не хочу, чтобы меня, как куль с опилками, тащили глупые рабы. Я хочу встать, опираясь на руку друга, как свободный человек.

— Речь, достойная тролля! — обрадовался Данфар.

Он подхватил Арилье за подмышки и перетащил его на телегу. Взгромоздив эльфа на гору опилок, Данфар помог ему прикрыть лицо шляпой и спрятать руки под плащ.

Процессия медленно начала спускаться с горы.

* * *

Долина Комоти была похожа на долину Гарагар за тем лишь исключением, что здесь не было строений. Только храм Комоти, где происходил Великий Камбай — сход всех троллей в пору избрания вождя, которому предстоит возглавить армию. Недавно таким вождем сделался Нитирэн. Своих противников он разгромил в ходе Великого Камбая: одного распял на земле, второго одолел в честном (ну, в почти честном) поединке. Кости этих двоих, залитые лавой Черной Комоти, до сих пор сохранились возле храма.

Енифар стояла на телеге плечом к плечу с Арилье. Эльф держал поводья. Телега подскакивала на всех ухабах, от ударов колес о камни сотрясалось все тело. Енифар это ощущение нравилось, она весело хихикала при каждом прыжке телеги. Арилье не хотел говорить, что его тошнит, но это была правда.

Данфар ехал верхом. Рабы шли за лошадьми, они завершали шествие.

В долине Комоти было пустынно. Тишина ощущалась здесь как нечто величественное, горы казались участниками немого торжества. Конус Черной Комоти господствовал над долиной. Ближе к склону горы лава еще медленно ворочалась в недрах, то и дело выглядывая в разломы. Она была похожа на малиновый джем в солнечных лучах.

— Так стряпает на своей кухне Черная Комоти, — прошептал Данфар благоговейно. — Она варит смертоносные сладости для своего возлюбленного народа.

Енифар молча кивнула. Она не могла отвести глаз от горы. А Арилье смотрел себе под ноги. Из черных комьев уже застывшей лавы выглядывала желтоватая кость: когда-то это была рука, а посреди ладони виднелся здоровенный кол, пригвоздивший эту ладонь к земле. Очевидно, кость принадлежала одному из неудачливых соперников Нитирэна. Лава поглотила его, оставив на воле только руку.

«Что ж, Черная Комоти в своем праве, — подумал Арилье. — Кем бы она на самом деле ни была: вулканом, лавой или богиней. Может быть, это воля целого народа…» Он не хотел себе признаваться в этом, но кое-что из творящегося в мире троллей стало для него понятней именно сейчас, когда он смотрел на мертвую руку, погребенную под черными напластованиями.

А затем Енифар прервала его раздумья громким криком:

— Кто-то едет к нам!

Очень далеко, как казалось — прямо со склона вулкана, прямо по пылающей лаве, — к путешественникам направлялся всадник.

Алые, смертоносные потоки струились под ногами у лошади. То справа, то слева из чрева Комоти выскакивало живое красное существо. Дважды у всадника загоралась одежда, но небрежным движением руки он тушил пожар.

Все ближе и ближе. Теперь уже видно было, что это — женщина. Троллиха. Такой красивой ни Енифар, ни Арилье не видели никогда. Ее темно-синие волосы были разделены на пряди, каждая из которых оканчивалась золотым бубенцом. Гладкий смуглый лоб украшал узор из золотых бусин, приклеенных к коже. Ослепительно синяя краска подчеркивала божественную, поднимающуюся к вискам линию глаз. Белые вертикальные полосы рассекали пухлые бледно-розовые губы.

На ней было просторное белое платье и пышный меховой плащ. Смуглые руки в длинных браслетах оставались обнаженными. Босыми были и ее ноги — в знак решимости не покидать седла.

Кровь отхлынула от лица Арилье. До сих пор он встречал троллей-воинов, недалеких и грубых. С ними он сражался, иногда успешно, иногда — не очень. Потом ему довелось увидеть и троллих, и некоторые были по-своему хороши собой и держались как красавицы. Арилье признавал за ними кое- какие достоинства. Любое другое отношение было бы просто попыткой закрыть глаза на очевидное.

Но эта женщина… она была совершенством. В любом из миров, даже в эльфийском.

Она принадлежала к наивысшей аристократии своего народа.

У эльфов разница между простыми воинами и теми, кто рожден с королевской кровью в жилах, была невелика и воспринималась она, скорее, как дань традиции. Внешне отличить «простолюдина» от «аристократа» было практически невозможно.

У троллей происхождение определяло и внешность, и манеру поведения, и способ одеваться… абсолютно все. Только теперь Арилье, кажется, понял, что не знал о троллином народе и тысячной доли того, что следовало бы знать.

Он с силой сжал зубы, челюсти у него заныли. Он не в состоянии был отвести взгляд от всадницы.

Кажется, рабы при виде нее попадали ниц на землю. Или застыли, как истуканы. Это не имело никакого значения. С высоты своего положения она просто не увидела их и ей не было ни малейшего дела до того, какие почести ей оказывают — и оказывают ли их вообще.

Данфар склонил голову. А Енифар спрыгнула с телеги и побежала к ней навстречу.

— Язык! — закричала всадница, натягивая поводья. — Покажи язык!

На бегу Енифар изо всех сил высунула язык. Она лизала воздух перед собой и подпрыгивала, чтобы казаться выше и чтобы всадница могла лучше рассмотреть ее.

— Волосы! — кричала всадница. — Распусти волосы!

Енифар выдернула из волос все ленты, тесемки и украшения.

— Иди ко мне, — тихим голосом произнесла всадница.

Она протянула к Енифар руки и подняла ее к себе в седло. Вместе они приблизились к Арилье и Данфару. Девочка льнула к царственной троллихе и улыбалась во весь рот.

— Кто эти мужчины? — спросила троллиха.

Девочка ответила весело:

— Арилье — названный тролль и мой хороший друг. Полюби его! Он спас мою жизнь.

Кобальтовые глаза троллихи встретились с бледно-голубыми глазами эльфа.

— Я люблю тебя, — сказала она, едва шевеля своими мягкими, похожими на бабочку, губами. — Я люблю тебя. Ты — Арилье, названный тролль? В третий раз, называя твое имя, говорю тебе: я люблю тебя, Арилье!

У Арилье упало сердце, и он понял, что наступил и все еще длится счастливейший миг его жизни.

— Я люблю тебя, — сказал он, проглотив комок в горле.

Мгновение растянулось на вечность.

— Меня зовут Аргвайр, — сказала женщина.

— Я люблю тебя, Аргвайр, — повторил Арилье. — Я люблю тебя.

Она наклонила голову и поцеловала девочку в макушку. А потом перевела взгляд на Данфара.

— Я Данфар, — сказал молодой тролль. — Я хотел быть рядом с Енифар, потому что она знатна и красива, она отважна и умна. И еще она мала возрастом, поэтому никто не заподозрит дурного в нашей дружбе.

— Ты хочешь ее в сестры? — спросила Аргвайр.

— Я просто хотел быть рядом, — повторил Данфар.

Аргвайр улыбнулась ему и промолчала. Данфар закричал вне себя:

— Скажи, что любишь меня!

— Я люблю тебя, Данфар, — просто отозвалась Аргвайр. — Сегодня день, полный любви. Смотрите вы, друзья Енифар, смотрите на нее! Енифар, покажи им язык!

Девочка охотно высунула язык. Арилье поразился тому, каким длинным он, оказывается, был. А на самом кончике розового язычка имелось темное родимое пятнышко.

— Это первая примета, — сказала Аргвайр. — А вот и вторая.

Она разворошила волосы на голове у Енифар и вытащила наружу ярко-синюю прядку.

— Моя дочь, — сказала Аргвайр. — Моя милая, моя потерянная дочь. Черная Комоти привела ее в мои сны.

* * *

За священной долиной Комоти была еще одна, и там, как и в Гарагаре, тоже жили тролли. Семья Аргвайр владела большими землями по ту сторону хребта. У нее были сотни работников — и подчиненных троллей, и рабов из числа пленных. Все они выглядели толстыми, довольными и трудились весьма усердно.

Сама Аргвайр предпочитала уединение.

Она жила в шелковом доме, возведенном посреди огромного фруктового сада. Когда наступала зима, она перебиралась в небольшое каменное строение, где имелось все необходимое для того, чтобы переждать холода: теплая печь и много шерстяных и меховых одеял. Ио в теплое время года ей нравилось смотреть, как шелковые стены колышутся под порывами ветерка.

— К тому же можно менять цвет шелка, — добавила Аргвайр, показывая дочери свой дом. — А от этого зависит цвет лица и волос. И каждое утро ты будешь заново узнавать себя в зеркале, а это создает настроение на целый день.

Арилье и Данфар в шатер не пошли. Они понимали, что мать и дочь хотели бы остаться наедине.

Арилье устроился на скамье, а Данфар забрался на дерево и нарвал целую гору спелых слив. Они успели прикончить чуть больше половины добычи, когда полог шатра заколебался, и в саду появилась Аргвайр. Оба приятеля улыбнулись ей липкими от сладкого сока губами.

Появление Аргвайр одушевляло весь мир вокруг. На это не были способны ни слуги, сновавшие поблизости, бесшумно и осторожно, ни работники, чьи согбенные спины виднелись вдали, на полях, ни тролли, проезжавшие в отдалении верхом и на телегах.

Хозяйка имения уселась на траву, вытянула босые ноги. Она оставалась в своем прежнем одеянии, только надела несколько браслетов с бубенчиками на щиколотки и запястья. Золотые цепочки оттеняли красоту ее смуглой кожи. Поддавшись естественному порыву, Арилье наклонился и поцеловал ее ножку, чем ничуть ее не удивил.

— Это правда, что ты был эльфом? — спросила она, рассматривая свою ногу так, словно надеялась увидеть на ней порхающий след поцелуя.

— Я и остался эльфом, — ответил Арилье. — Невозможно полностью изменить свою природу. Можно лишь поменять взгляд на некоторые вещи… Что и произошло, когда я съел свою бабушку.

Аргвайр так и прыснула:

— Что, правда? К тебе применили этот ужасный, дикарский обычай? Я думала, этого уже давно никто не делает.

Арилье кивнул с покаянным видом.

— Какой кошмар! — продолжала смеяться Аргвайр. — И моя дочь присутствовала при этом?

— Да.

Аргвайр наклонилась к самому уху Арилье:

— И какова она была на вкус, эта твоя бабушка?

У Арилье сделалось такое лицо, что Аргвайр повалилась на траву и принялась хохотать как безумная.

— Это жестоко, — остановил ее Данфар. — Если бы ты видела, моя госпожа, как его тошнило… Его тошнило бабушкой!..

Кажется, в первые мгновения Данфар действительно хотел заступиться за Арилье, но результат вышел обратный. Аргвайр громко застонала. Слезы потекли по ее лицу.

Арилье не выдержал и засмеялся тоже. И тут вышла Енифар, держа за руку какое-то странное существо.

Существо это было небольшого росточка, оно шло спотыкаясь, как будто не вполне было уверено в своих шагах. Впрочем, совсем уж удручающего впечатления оно не производило. Оно было чистенько одето в белую рубаху до пят. Длинные светлые волосы существа падали на плечи и отчасти закрывали лицо — замкнутое, с низким лбом и плоскими скулами.

— Кто это, мама? — спросила Енифар, подталкивая странное создание вперед, мягко, но настойчиво. Существо уставилось на Аргвайр исподлобья, как будто вопрошало: «К чему все это? Ты ведь знаешь, что я такое! Ну так скажи им».

Аргвайр перестала смеяться. Она села, прикусила губу. Очень серьезно смотрела она то на Енифар, то на некрасивое создание, которое привела за руку девочка.

— Где ты нашла ее? — спросила наконец Аргвайр.

— В шатре, — ответила Енифар. — Она пряталась за сундуками с одеждой. Когда я рылась в твоих вещах, она вышла и тоже стала там копаться. Отобрала у меня несколько платьев и растоптала их. Кажется, я ее разозлила. Но ведь ты сама разрешила мне посмотреть твои вещи!

— Она не знала, — ответила Аргвайр. — Ничего с этим не поделаешь.

Енифар вдруг побледнела и уставилась на свою мать с ужасом.

— Это… это ведь мой подменыш, да? — пробормотала девочка. — Это та самая дочка, которая была беленькая и ласковая? Та, по которой тосковала моя неправильная мать с другой стороны Серой Границы? Дочка никчемных крестьян? Скажи мне, мама! Это ведь она?

— Да, — вздохнула Аргвайр. — Она — твой подменыш. Она росла в моем доме вместо тебя.

Девочка в белой рубахе вдруг забеспокоилась, глаза ее забегали, переходя с лица Аргвайр на личико Енифар и обратно. Она явно что-то заподозрила.

— Но теперь ведь все изменится! — воскликнула Енифар. — Ты отправишь ее назад, к ее настоящей матери, а я останусь с тобой. Да?

Аргвайр молчала.

Уверенность покинула Енифар, страх медленно заползал в ее сердце.

— Нет? — тихо спросила она. — Ты не отошлешь ее от себя?

Аргвайр продолжала молчать.

— Хорошо, — поспешно согласилась Енифар, — ты права, мама. Конечно, это было бы жестоко — отослать твою ненастоящую дочку к тем крестьянам. Ведь моя ненастоящая мать будет ее бить и заставлять работать, и мыть горшки, и стирать белье на речке, и портить руки, и слушать разные глупые речи. Всего этого я нахлебалась сполна и никому не пожелаю подобной жизни.

Арилье с тревогой смотрел на свою подружку. Происходило что-то очень неправильное. Нечто слишком трудное для маленькой девочки. Но Енифар хорошо справлялась. Она — настоящая троллиха знатного происхождения. Теперь в этом не может быть ни малейших сомнений.

Девочка-подменыш выдернула свою руку из руки Енифар, подошла к Аргвайр, села рядом с ней на корточки и уткнулась лбом в ее бок. Аргвайр обняла ее, но с явной неохотой, и подняла глаза на свою настоящую дочь. Но ничего не сказала.

— Мама! — воскликнула Енифар. — Ты ведь не откажешься от меня только потому, что у тебя уже есть одна дочка? Посмотри на нее! Она неправильная. Она даже не разговаривает!

— Все подменыши такие, — ответила наконец Аргвайр. — Бледные, чахлые и бессловесные. С этим ничего не поделаешь.

Енифар села на корточки по другую сторону от матери, и та обняла и ее тоже. Так и сидела Аргвайр, вытянув вперед босые ноги с цепочками на щиколотках, под левой рукой — дочка-подменыш, под правой — истинная дочка-тролленок. И тихо говорила:

— Мы из рода Эхувана, одного из самых знатных и сильных троллей. Он был моим двоюродным братом. Когда Эхуван отправлялся на Великий Камбай, чтобы перед лицом Черной Комоти претендовать на звание вождя всех троллей, мы почти не сомневались в его грядущей победе. Ведь Эхуван был рыжим, а среди троллей это большая редкость! Не говоря уж о том, что он был огромный и очень толстый. Но Нитирэн сумел одолеть его, и я уверена, что без хитрости тут не обошлось. Что ж, вождь всех троллей и должен быть хитер и коварен… Возможно, Эхуван был бы худшим вождем, чем Нитирэн… Я говорю это потому, что ты должна понимать, Енифар: у нашей семьи есть враги.

— Это они украли меня?

— Возможно, — сказала Аргвайр, и ее лицо потемнело, стало черным, а синева ее глаз засияла яростью. — Возможно, это сделали сродники Нитирэна, которым не нужны в долине соперники… С твоим появлением на свет наш род стал слишком сильным.

— Почему? — спросила Енифар тихо. — Я ведь всего-навсего девочка.

— Ты не всегда будешь девочкой, Енифар. Детство, даже троллиное, проходит слишком быстро. Когда ты вырастешь, ты превратишься в великого тролля. Ты могла бы стать страшным противником для Нитирэна. Он не мог допустить этого. Он все предусмотрел! — Она сжала кулак, и Енифар почувствовала это. Ярость матери захлестнула и ее, в то время как дочка-подменыш оставалась совершенно безмятежной.

Аргвайр сказала:

— По нашим законам, я не могу оставить тебя при себе. Я навсегда связана с подменышем. Она будет моей единственной дочерью, и с этим ничего не поделаешь. Обмен совершается один-единственный раз. Обратного обмена быть не может.

Енифар дернулась, пытаясь вырваться из объятий матери, но та держала крепко и продолжала ровным голосом:

— Теперь ты знаешь закон. Ты должна уйти. Нам придется расстаться, Енифар, как бы сильно я тебя ни любила.

— Мы вообще не должны были встречаться, — прошептала Енифар.

Она прижалась к боку Аргвайр.

Троллиха опутала свои пальцы волосами девочки и не отвечала.

— Мне предстояло жить с людьми всю жизнь, до самой смерти, да? — тихо и быстро говорила Енифар. — И никогда не пересекать Серой Границы? Но что-то случилось, и вот я здесь… и ты узнала о том, что я здесь, и забрала меня. Мы ведь уже нарушили закон! Почему бы нам не нарушить его еще немножко?

И тут Аргвайр повернулась к своей дочери и отчетливо произнесла:

— Тебе следует отыскать своего отца, дочка. После этого, возможно, все переменится. Ты слышишь? Найди своего отца!

— А! — торжествующе воскликнула Енифар и поглядела в сторону Арилье. — Я тебе говорила, а ты не верил! Я говорила тебе, что у меня был отец!

— Конечно, он у тебя был, — подтвердила Аргвайр. Ее глаза затуманились. — Я потому и не связала себя никакими брачными узами… После твоего отца любой другой тролль не казался мне достойным. Никто не был достоин моих пальцев, никто не был достоин моих ступней, никто не был достоин моей шеи, моих ушей, моих волос. Никому не дозволялось прикасаться к моим локтям и коленям. Никто не осмеливался целовать мой живот и щекотать мой затылок. Все это было запрещено другим троллям после того, как это проделывал со мной твой отец, Енифар!

А девочка-подменыш, похоже, не понимала ни слова из того, что говорилось. Вполне счастливая близостью Аргвайр, она прижалась к своей ненастоящей матери и тихонько засопела — задремала. Она была полна того животного довольства, которое умиляет в бессловесных тварях, когда те сыты и полны благодарности.

Енифар, напротив, вся дрожала от гнева и возбуждения. Несправедливость ее судьбы возмущала девочку, а возможность все поправить, пусть даже ничтожная, заставляла ее рваться в бой.

— Нитирэну не удалось бы выкрасть тебя и обменять, если бы у него не было более высоких покровителей, — сказала Аргвайр. — Вот в чем моя надежда. Решение может быть изменено. Обычно так не делается, как я уже говорила. Обычно подменыши остаются каждый на своем месте. Но в твоем случае… Все дело в твоем отце, Енифар. Найди его.

— Но почему же ты не нашла его до сих пор, мама? — голос Енифар дрогнул. — Ты ведь знаешь, что я жила в неправильном мире… Как я могла отыскать там тролля?

— Твоего отца можно отыскать в любом мире, по любую сторону границы, — ответила Аргвайр печально. — Никто не знает, где сейчас находится Джурич Моран.

Глава двенадцатая

В квартире на Екатерининском канале раздался звонок. Юный пес бросился в прихожую и, позабыв все свои недавние жизненные трудности и беды, грозно залаял. Джурич Моран стремительно вышел из комнаты и рывком отворил входную дверь.

На пороге стоял совершенно незнакомый человек. Он был среднего роста, коренастый, в мятом коричневом пиджаке. Только руки его были необыкновенно красивы, с тонкой, почти женской ладонью и ровными пальцами.

— Что вам угодно? — возмущенно осведомился Моран. — Вы вообще-то уверены, что явились по адресу? У меня, между прочим, на двери висит табличка, что по нынешним временам является большой редкостью. Вы предварительно ознакомились с надписью на этой табличке или надавили на звонок из хулиганских побуждений?

— Вы — Джурич Моран? — спросил гость. — Глава агентства экстремального туризма?

— Возможно, — фыркнул Моран. — Но если вы предполагаете, будто здесь с клиентами будут носиться, как с писаной торбой, то вы крепко ошиблись. Здесь ненавидят и презирают весь род людской.

— В этом лично для меня нет ничего предосудительного, — хладнокровно отозвался пришелец. — Если вы Джурич Моран, то позвольте представиться: Николай Иванович Симаков, преподаватель русского языка и литературы. Я хотел бы поговорить с вами о моем бывшем ученике, о Михаиле Балашове.

— Балашов? — удивился Моран. — Не знаю такого.

— Позвольте пройти, — сказал Симаков. — Если у вас на двери имеется медная табличка, то это накладывает на вас определенные обязательства.

— Да ну? — сморщился Моран. — Это вам кто сказал? Или в книжке вычитали?

— В книжке вычитал, — ответил Николай Иванович. — Причем не в одной, а сразу в нескольких. Медная табличка означает, что у хозяина имеется представление о хороших манерах.

— И откуда вы взяли, что у меня нет хороших манер? Я, между прочим, держу породистую собаку, что неоспоримо свидетельствует о наличии у меня отменного вкуса. Я учу мою собаку разным трюкам. Что, не ожидали? Когда она подрастет, она будет великолепно травить людей. Гладите, какие зубы.

Он наклонился, схватил щенка за морду и продемонстрировал гостю остренькие зубки пса.

— Ну как?

— Впечатляет, — согласился Николай Иванович, протискиваясь в квартиру и закрывая за собой дверь.

Моран сдался.

— Ладно уж, — пробурчал он. — Входите, раз вошли. Хотите чаю?

— Не отказался бы.

— Все вы, интеллигенты, одним миром мазаны. Сперва лезете в дом, а как просочились — так сразу вам чаю с бутербродами.

— Бутерброды были бы весьма кстати, — кивнул Николай Иванович.

— Ну вот, я так и знал! — Моран всплеснул руками. — Обожрать меня намерены, да?

— Да бросьте вы, — сказал Николай Иванович. — Нет ничего более эфемерного, чем бутерброд. После него ведь не остается грязной посуды, значит, он не может даже считаться едой.

Моран посмотрел на визитера с подозрением.

— Ваши рассуждения меня подкупают.

— Вот и хорошо. — Николай Иванович невозмутимо проник в гостиную.

Юдифь устремила на него взгляд, полный горечи и разочарования.

— Знакомьтесь пока, — крикнул Моран, устремляясь на кухню.

— Юдифь, — сипло представилась девушка. — Я живу в соседней квартире.

— Вы — приятельница господина Морана?

Николай Иванович опустился на стул, заложил ногу на ногу, поставил локоть на кружевную скатерть.

— Господина! — фыркнула Юдифь. — Тоже мне, господин! Просто Джурич Моран или Моран Джурич, кому как нравится.

— Мне никак не нравится, но с этим ничего не поделаешь. Существует объективная реальность, данная нам в ощущениях, и против этого не попрешь.

— Удивительно точное наблюдение, — вздохнула Юдифь. — Вот я, например, ждала совершенно другого человека, а явились вы.

— И кого же вы ждали?

— Предположим, Авденаго.

Николай Иванович молчал некоторое время, переваривая это имя, а потом вдруг негромко рассмеялся.

— Авденаго! Ну конечно! Мисаил, Седрах и Авденаго… Вы имеете в виду Мишу Балашова? Я здесь тоже из-за него.

Юдифь вся так и вспыхнула. Только что сидела, скукожившись, вся серенькая и пыльная, а тут — откуда что взялось! — даже розоватый румянец на чумазеньких щечках выступил.

— Вы его знали?

— Я был его учителем в школе.

Она ахнула:

— Надо же, какое совпадение! Моран его тоже учил. Разным вещам.

— Воображаю, — пробормотал Николай Иванович, оглядываясь в гостиной.

— И книги читать заставлял, вы не думайте, — прибавила Юдифь. — Я-то больше газеты читаю. Потому что живу под газетами. В коммунальной квартире много старых газет, понимаете?

Николай Иванович кивнул.

— Ну вот, — продолжала Юдифь. — А Моран держит у себя настоящие толстые книги. И, по-моему, записан в районную библиотеку. Такой уж он, Джурич Моран. Он вообще не такой, как все.

— Видите ли, Юдифь, — сказал Николай Иванович, — Миша пропал. У него были некоторые неприятности с законом. Мне жаль это говорить, но приятель Миши был осужден на три года условно. Очень нехорошая ситуация. А Миша скрывается. Очевидно, скрывается.

— Почему вы его называете Мишей? — спросила Юдифь. — Его зовут Авденаго. Мы ведь об одном и том же человеке говорим?

— Полагаю, да… Хорошо, — кивнул Николай Иванович, — я тоже буду называть его Авденаго. В конце концов, он впервые услышал это имя от меня.

— Ну ничего себе! — поразилась Юдифь. — Вы такие имена знаете!

В комнату вошел Моран. На подносе он держал чашку с чаем и гигантскую гору криво накромсанных бутербродов с покупным паштетом.

Плюхнув поднос на стол перед Николаем Ивановичем, Моран отстранился, скрестил на груди руки, глянул на гостя скептически и вопросил:

— Теперь вы, надеюсь, довольны?

Николай Иванович невозмутимо взял чашку.

— Да, — сказал он.

— Послушайте, Николай Иванович, — Моран сверлил его глазами, явно надеясь смутить, — а как вы меня отыскали? Не так-то просто найти агентство экстремального туризма.

— Вы допустили одну небольшую ошибку, — ответил Николай Иванович невозмутимо. — Когда назвались преподавателем из университета экономики и финансов. Педагогический мир очень тесен. Мне не составило большого труда отыскать вас.

Моран плюхнулся на диван.

— Ну, отыскали вы меня, — пробурчал он. — Что дальше?

— Что случилось с Балашовым? С Авденаго?

— Понятия не имею… Вот она, — Моран кивнул на Юдифь, — тоже пристала ко мне с ножом к горлу. Вынь да положь ей Авденаго! Как будто я знаю, куда он мог подеваться! Я отправляю их в Истинный Мир и дальше не имею ни малейшего понятия о том, что с ними происходит. Большинство умирает. Буду с вами откровенен. Да. Большинство погибает. Выдержать испытания Истинного Мира под силу далеко не каждому. Но Авденаго был молод и силен, его так просто не уничтожить, я проверял. Кроме того, прежде чем попасть в Истинный Мир, он провел у меня несколько месяцев. Я лично его тренировал!

— А как вы его тренировали? — заинтересовался Николай Иванович.

— Держал в жестоком рабстве, — ответил Джурич Моран, пожав плечами. — Как же еще? Других способов нет!

— Вы ведь не одного только Авденаго туда отправили, — сказал Николай Иванович. — Наверняка и других клиентов пытались разыскать их родные.

— Возможно, — не стал отпираться Моран.

— И как вы это с ними улаживали?

— С родными-то? Да по-разному. Одна мамаша, например, упрашивала меня сделать так, чтобы ее ненаглядный мальчик, ее Денисик, не нашел дороги к моей квартире. Боится дамочка, что Денисик навсегда исчезнет в круговороте войны за Серую Границу. Что ж, ее легко понять. Если бы я был мамашей Денисика, я бы тоже этого опасался. А вы вот непременно желаете выяснить, где теперь околачивается Авденаго. Да я ведь понятия не имею! И эта девочка, Деянира… — Он покачал головой. — Положим, я действительно назвался преподавателем и нанялся к ней в репетиторы. Но как еще, спрашивается, я мог втереться в доверие к ее родителям, чтобы потом бессовестно их надуть? Они были помешаны на том, чтобы непременно засунуть свою Дианочку в вуз. А ей, может быть, хотелось заниматься рукоделием, и кто ей в этом помог? Джурич Моран! Кстати, в Истинный Мир она пролезла сама, без всякой моей помощи. Она — просто нарыв на совести Джурича Морана. Взрывающийся нарыв! — Он вздохнул. — Вы на меня так смотрите, Николай Иванович, как будто я враг народа какой-то. Ничего подобного, имейте в виду. У меня за всех душа болит. Но что я могу поделать? От меня ничего не зависит. Если кто-то из моих клиентов и возвращается, то никогда сюда не приходит. Так что я просто не знаю. Не знаю.

— А вы сами не пробовали их искать?

— Зачем? — Моран пожал плечами. — Мне они нужны для совершенно определенной цели. Видите ли, Николай Иванович, буду с вами совершенно откровенен. Я… Э… Я преступник. Можно назвать это и так. Я наворотил дел в Истинном Мире. Понимаете? Не со зла. Если бы у вас были такие возможности, как у меня, вы бы еще и не такого натворили…

— Какого? — спросил Николай Иванович.

— Я творец, — сказал Моран. — Я творил. И в результате оставил там кучу всяких вещей. Когда я создавал все эти вещи, я искренне полагал, что совершаю добрые поступки. Я ведь не злодей, каким кое-кто меня считает. Я совершенно нормальный. Люблю жизнь, женщин, вино, фаршированную индейку. Как вы или вот она, — он кивнул на Юдифь, которая еще больше съежилась на своем стуле. — Как любое нормальное существо.

— Это я уже понял, — сказал Николай Иванович.

Щенок пришел и вцепился зубами в тапок Морана. Моран принялся трясти ногой. Щенок, рыча, висел на тапке. Моран смотрел на него с обожанием, Николай Иванович — с легким раздражением. А Юдифь вообще глядела в пустоту и тонкими нервными пальцами обнимала себя за плечи.

— Приписывать мне злостные намерения по меньшей мере глупо, — продолжал Моран. — Намерения у меня всегда были наилучшие. Просто я чересчур могущественный. Самый одаренный из Мастеров. Вот так и вышло. А они меня выгнали. Изгнали то есть насовсем. И пока в Истинном Мире действуют мои артефакты, никто не пустит меня назад.

Он встал, волоча ногу с рычащим щенком, подошел к столу, отобрал у Николая Ивановича чай и залпом допил. Николай Иванович смотрел на него, подняв голову.

— Те, кто живет в Истинном Мире, не в состоянии уничтожать мои дары, — продолжал Моран, возвращая Николаю Ивановичу пустую чашку. — На это способны только люди из вашего мира. Петербуржцы по преимуществу, хотя кое-кто, по-моему, был приезжий. И чем моложе клиент, тем больше у него способностей к здоровому деструкту. Авденаго наверняка был одним из лучших.

— Я оставлю вам номер моего телефона, — сказал Николай Иванович. — Пожалуйста, не потеряйте. Если Миша найдется… или если что-нибудь случится необычное… или просто вам понадобится моя помощь… Звоните в любое время.

— А вдруг вас дома не окажется? — недоверчиво спросил Моран, но визитку взял.

— А вы ночью звоните, — предложил Николай Иванович. — Ночью я точно дома.

— Всегда?

— Да.

— Что, и к любовнице не ходите? — подозрительно прищурился Моран.

— Любовница сама ко мне приходит. А потом уходит.

— Ловко же вы устроились! — восхитился Моран. — Хорошо, Николай Иванович, вы меня убедили: вы достойны моего уважения. Я буду вам звонить. И вы, сделайте одолжение, тоже мне позванивайте время от времени. Станем дружить по телефону.

* * *

— Человек так устроен, что серое небо его угнетает, — разглагольствовал Моревиль. — Ему хотя бы изредка нужно видеть над головой синее. И вроде как до облаков тоже рукой не дотянуться — я к тому, что они высоко, за макушку не цепляют, — а все-таки кажется, будто оно давит. Я над этой загадкой уже давно раздумываю. Для чего нам синенькое? Чем синее лучше серого? Вопрос!

Евтихий почти не слушал его. Ему ясно виделось теперь, что вся мудрость Моревиля — ложная, напускная. У таких людей, как Моревиль, всегда припасена пара-другая мыслей, очень простых, совершенно незатейливых. Замусоленные, пережеванные на все лады, мысли эти постепенно утрачивали свое изначальное обличье, их простота терялась под наслоениями бессмысленных слов, и они приобретали обличье глубокой истины. Непознаваемой и мрачной, словно бездна.

Хотя кое в чем Моревиль оказался прав. К Евтихию действительно пришли воспоминания. И они в самом деле были чрезмерно яркими и назойливыми. Евтихий как будто заново проживал месяцы своего плена у троллей. То, что представлялось давно забытым и отброшенным за ненадобностью, вдруг возникло вновь, как неодолимое препятствие. Евтихий опять слышал голоса троллей, видел их серые плоские рожи. У него воспалились старые шрамы. Хуже того, засыпая под навесом у костра, он терял всякую связь с настоящим и во сне опять возвращался к тесному, битком набитому бараку. Ему отвратительны были храпящие рядом люди, а самым мерзким и невыносимым из всех был он сам.

Открыв поутру глаза, Евтихий не сразу соображал, где находится. Он даже ходить стал неловко, как будто ноги у него были скованы цепями.

— Это пройдет, — уверяла его Геврон. — Только не жалей ты себя так ужасно… Лучше на Фихана посмотри. Вот кому по-настоящему скверно.

Эльф, едва не погибший от руки Гезира, в конце концов назвал свое имя тем людям, которых мог считать своими друзьями. Фихан. Евтихий, впрочем, сомневался в том, что имя настоящее. Здесь все было ненастоящим. И чем дольше Евтихий жил под стенами крепости, на склоне холма, среди грязных луж, — тем больше в этом уверялся.

Когда раны Фихана начали заживать, Евтихий предложил ему уйти.

— Геврон считает, что твои дела здесь совсем плохи, — сказал Евтихий эльфу. — И Моревиль так говорит.

— А ты ему веришь, Моревилю? — тихо спросил Фихан.

Евтихий кивнул:

— Он же в этом мире очень давно. Он разбирается в том, что здесь происходит.

— Об этом ты тоже только с его слов знаешь, — напомнил Фихан.

Евтихий вдруг задумался. А вдруг Фихан прав? «Моревиль говорит». Да мало ли, что он говорит! Что они вообще знают о Моревиле? До сих пор Моревиль не сказал ничего обнадеживающего. Все плохо, а будет еще хуже, вот к чему сводились все его рассуждения. Но ведь так невозможно жить. Лучше сразу сунуть голову в петлю и покончить со всеми мучениями.

— Моревиль не хочет зла, — сказал наконец Евтихий. — И ведь это он спас тебя, не забывай. Он с самого начала знал, что твоя жуткая внешность — иллюзия.

— Моя нынешняя внешность — тоже иллюзия, — отозвался Фихан. — Как и твоя или ее. — Он кивнул на Геврон. — Все не так, как видится, и это сводит меня с ума.

— Моревиль говорит, что отсюда невозможно уйти. Что тоннель заканчивается тупиком, — напомнила Геврон.

— «Моревиль говорит». И ничего больше, — сказал Фихан.

Евтихий пожал плечами.

— Мы в любом случае попробуем выбраться. Я хочу убедиться своими глазами.

Они ушли из лагеря осаждающих втроем — Евтихий, Фихан и Геврон. Выступили в путь рано утром. В эти часы всегда было немного светлее, чем в течение дня. Иногда даже казалось, что солнце вот-вот пробьется из-за толстых дождевых облаков. И хоть такого никогда не случалось, все же именно по утрам к людям возвращалась крохотная толика надежды.

Евтихий прихватил с собой плотный плащ из пропитанной жиром шерсти. Геврон позаботилась о припасах. А Фихан просто встал и пошел, как только Евтихий подал ему знак — пора.

Они не оглядывались на крепость. Им хотелось, чтобы темная громадина на холме навсегда осталась позади, чтобы никогда больше не возникали перед ними мрачные каменные стены с черными потеками смолы.

Лес обступал дорогу. Деревья как будто теснили путников, пытались сдавить их. Вскоре стемнело, дождь поливал путешественников все сильнее. Евтихий выломал палку и попробовал сделать факел, однако огонь не горел в душном и влажном воздухе.

С каждым шагом идти было все тяжелее. Евтихий не знал, как чувствуют себя его товарищи, но сам он не ощущал ничего, кроме глухого отчаяния. Несколько раз он готов был остановиться и признать правоту Моревиля. Здесь не оставалось никакой возможности жить. Здесь заканчивается мир. Не в огне, не в водах потопа. Ничего грандиозного. Даже войны нет. Просто медленное удушье.

Но когда Евтихий оборачивался, он видел Геврон. Девушка отказывалась сдаваться. Упрямо наклонив голову, она шагала по узкой тропинке. Бледная — ох, какая она была бледная!

Неожиданно Евтихий подумал о том, что Геврон, должно быть, на самом деле не так уж и молода. Это в начале их знакомства она предстала перед Евтихием юной, почти девочкой. А ведь ей, пожалуй, лет тридцать.

Словно угадав желание Евтихия получше всмотреться в лицо спутницы, темнота назло сгустилась еще больше.

Вот тебе! Нечего таращить глаза. Здесь не на что смотреть. Топай себе по тропинке, если уж так охота, но на этом — все.

Евтихий послушно опустил отяжелевшие веки. Нет так нет. Геврон догнала его и оперлась на его руку. Она вся была покрыта испариной и с трудом переводила дыхание.

— Долго еще, как ты считаешь? — проговорила девушка.

— Понятия не имею, — признался Евтихий.

— Но у тебя же есть какие-то предчувствия? — настаивала она.

— Нет у меня никаких предчувствий, Геврон… Признаться честно, мне только одно кажется: что мы действительно застряли здесь навеки.

— Давай свернем с тропы, — предложила она.

Его удивило, с каким азартом она это произнесла.

— По-твоему, мы в состоянии ломиться через эту чащобу?

— Почему бы и нет?

— Потому что мы завязнем в кустах, провалимся в яму. Потому что бывают на самом деле непроходимые чащи. Ты посмотри, как растут деревья.

Деревья и впрямь сомкнули стволы и переплелись ветвями, как будто они услышали разговор людей и тотчас приняли меры к тому, чтобы разрушить их план.

Фихан все это время молчал. Он шел последним, и собеседники даже не оборачивались к нему, как будто вовсе забыли о его существовании.

Они продолжили путь по тропе и упорно продвигались вперед, пока не стемнело окончательно.

— По крайней мере, теперь хоть дождь на голову не льет, — пробормотал Евтихий. — Вы, друзья, как хотите, а я больше идти не могу. На сегодня я вымотался.

Они не стали спорить или что-то обсуждать. Повалились на землю, не заботясь о том, что одежда испачкается. Евтихий снял плащ, и все трое забились под промасленную ткань. Сыро было по-прежнему, но они, по крайней мере, согрелись.

Темнело быстро. Во мраке хорошо было слышно, как неутомимый дождь шелестит над лесом. Капли тихо постукивали по листьям, стекали по коре, тревожили тонкие ветки. Далеко в высоте, под самыми облаками, раскачивались вершины деревьев.

Вселенная съежилась до крошечного пятачка земли, накрытого плащом. Евтихий во сне обхватил Геврон руками и прижал к себе. Она положила голову ему на грудь. С другой стороны к девушке прильнул Фихан. И так втроем они заснули.

Пробуждение оказалось для Евтихия более чем неприятным. Плащ переполз к Фихану. Оставшись без укрытия, Евтихий продрог и вымок. Утренний свет сочился сквозь переплетенные над головой ветви. Дождь, кажется, на время прекратился.

Евтихий встал, пытаясь размяться и хоть немного согреться. Он вытер влажное лицо рукавом, потянулся, подставил лицо тусклому солнечному лучу, пробившемуся сквозь сырую листву до самой земли.

Геврон теперь обнимала Фихана. Эльф вздохнул, повернулся на спину, запрокинул к свету лицо…

И Евтихий застыл на месте. Перед ним снова была та омерзительная образина, которую он встретил десять дней назад. Тот же хоботок вместо губ, те же вертикальные прорези ноздрей и морщинистые веки, прикрывающие плоские круглые глаза. И оно, это существо, лапало Геврон! Мало того, что оно дышало, оно еще и осмеливалось вести себя так свободно, с таким дерзким нахальством!

Евтихий вытащил из ножен кинжал.

— Геврон, — позвал он девушку. — Проснись. Геврон!

Она очнулась от глубокого сна, словно вышла из обморока. Увидев встревоженное лицо Евтихия, девушка сразу подобралась. Он увидел, что она шарит рукой под одеялом — ищет свой меч.

Меч у Геврон был плохонький, но у Евтихия не водилось и такого. А отдать оружие мужчине девушка отказывалась. Утверждала, будто захватила клинок в честном бою. У Евтихия не было оснований подвергать сомнению эти слова. Сам он еще ни в одном сражении здешнего мира не побывал.

— Смотри, — Евтихий показал пальцем на спящего Фихана.

Геврон побелела и вскочила так, словно ее подбросили. Острие меча уперлось в горло эльфа.

— Кто ты? — не скрывая злости, спросила девушка.

Он открыл глаза. Простодушное недоумение проступило в его лице, когда он увидел, как встречают его товарищи по путешествию.

— Фихан, — сказал он.

Евтихий сел на корточки, всматриваясь в черты своего спутника. Сомнений не было, та тварь вернулась. Евтихий поднял голову, глянул на Геврон.

— Я, кажется, знаю, в чем дело, — сказал солдат.

Девушка и не думала убирать меч от горла эльфа.

— А я понятия не имею. Кто он, по-твоему, такой?

— Это Фихан.

— Тебе не приходило в голову, — медленно произнесла Геврон, — что истинный облик Фихана — вот этот? Может быть, именно сейчас развеялись последние иллюзии.

— А может быть, иллюзии, напротив, сгустились, — возразил Евтихий. — Я сейчас ни за что не поручусь. Хотя есть одно предположение…

— Говори.

Она наконец убрала меч в ножны и отвернулась от твари.

— Он не опасен, — сказал Евтихий. — Ты сама это признаешь. Он просто выглядит…

Он запнулся, подбирая слово.

— Отвратительно. Мерзко, — сказала Геврон.

— Да, — кивнул Евтихий. — Но это ничего не значит. На самом деле он остался тем, кем мы его знаем.

— По-моему, там, наверху, ты слишком много времени проводил с благородными людьми, — сказала Геврон. — И напрочь утратил то, что мы, простые людишки, называем здравым смыслом. Кто ввел тебя в заблуждение, Евтихий? Твой господин, которому ты подавал портки, когда тот просыпался и лениво зевал в роскошной кроватке?

Евтихий только моргал, глядя на покрасневшую, разъяренную девушку. Она не шутила. Она на самом деле находилась в состоянии крайнего раздражения.

— Ты дурак, Евтихий, если утверждаешь, будто мы здесь кого-то «знаем»! Никого мы здесь не знаем. Любой, о ком ты думаешь, будто изучил его вдоль и поперек, может преподнести тебе сюрприз. Как ты можешь поручиться за то, что выглядело иллюзией и постоянно меняло облик? Для чего это вообще устроено — а?

— Что именно? — уточнил Евтихий.

Геврон смотрела на него с нескрываемым презрением.

— Для чего существуют все эти иллюзии, перемены внешности, обман зрения? Есть же в них какой-то смысл!

— Ты веришь в то, что у любого явления имеется некий глубинный смысл? — переспросил Евтихий.

— Почему бы и нет?

— Потому что смысла может и не быть…

— Я верю, — медленно и твердо произнесла Геврон, — что это существо, кем бы оно ни было и как бы оно себя ни называло, — отвратительно и гадко. И нам не напрасно показывают это его обличье.

— А я думаю, что природа эльфов наименее совместима со здешним миром, — парировал Евтихий. — Я считаю… Да что там, теперь я просто уверен в том, что мы наблюдаем взаимное отторжение… Все, что я знаю об эльфах… — Он вздохнул. Как сейчас выяснилось, он на удивление мало знал об эльфах.

— Они преисполнены жизни, — сказал наконец Евтихий. — А здешний мир, напротив, преисполнен смерти. Медленного и тоскливого умирания. Здесь хуже, чем у троллей.

Перед его мысленным взором возник образ тролля-надсмотрщика из карьера, где работали пленники. Серокожая кривоногая тварь с тупым взглядом. Когда он орал, из его рта летела слюна. От него вечно воняло. Да там от всех воняло.

С первого дня плена Евтихий замкнулся в себе. Он видел, как другие рабы в карьере общались между собой, налаживали какой-то быт — насколько такое вообще было возможно в подобных условиях, даже плели интриги… И не то чтобы они не принимали к себе Евтихия. Он просто не в состоянии был с ними общаться. Он как будто оброс коростой.

Видение было коротким, но чрезвычайно ярким и болезненным. Там, в мире троллей, умирание было еще более очевидным, чем здесь.

Если бы кто-то сказал сейчас Евтихию, что троллям мир по их сторону Серой Границы видится куда более живым, нежели эльфийский, он бы рассмеялся этому недоумку в лицо.

Геврон недоверчиво хмыкнула.

— Возможно, ты и прав… И что ты предлагаешь?

— Я предлагаю считать его Фиханом и относиться к нему соответственно. Мне почему-то кажется, что он вернулся к отвратительному образу после того, как у него зажили последние царапины. Он стал слишком гармоничным для здешних условий, и месть не заставила себя ждать.

— То есть, — медленно проговорила Геврон, — если снова пустить ему кровь…

Она остановилась, не веря тому, что сама только что сказала.

Евтихий закончил за нее:

— Именно. Если сейчас ударить его ножом, он снова превратится в человека.

— Проверим? — предлолшла Геврон.

Фихан с тревогой переводил взгляд с одного лица на другое. Оружия у него не было, но если бы и было — против этих двоих он в любом случае оставался бы бессилен.

— Тебе непременно нужно все проверять? — отозвался Евтихий. — Ведь все очевидно!

— Мне не очевидно, — возразила она.

Евтихий пожал плечами.

— Хорошо. Но будь аккуратна, не бей слишком сильно. И еще учти, это в последний раз. Потом придется терпеть его таким, каков он есть.

Фихан с ужасом уставился на Геврон, когда она, вытащив меч, надвинулась на него. Он быстро отполз к краю тропы, прижался к дереву, а затем неожиданно с громким криком провалился в чащу. Геврон бросилась за ним. Она протиснулась между стволами и застряла в колючем кустарнике, росшем в полумраке чащобы. Евтихий мог бы поклясться в том, что минуту назад здесь не было просвета.

— Евтихий! Помоги! — кричала Геврон из темноты.

Евтихий вытащил ее из кустов. Оба вернулись на тропу, с трудом переводя дыхание. Геврон вся была исцарапана, да и Евтихий выглядел не лучшим образом.

— Что будем делать? — осведомился он.

— Фихан сбежал, — сказала девушка. — Я ему не верю. Моревиль и здесь ошибся. Он вечно всех поучает! Вернул мальчику его истинный облик, как же! А может быть, помог чудовищу нас всех одурачить?

Евтихий грустно смотрел на девушку. Она была разгневана, испугана. Сквозь юные черты опять проступил возраст: морщины в уголках глаз, на лбу, на шее. Было ли это иллюзией? Может быть, сам Евтихий воспринимает Геврон как немолодую женщину и потому она видится ему такой? Встречаются ведь молодые девушки с уставшей, старой душой. Не саму ли душу, не ее ли облик воспринимает Евтихий, когда общается с Геврон?

— Геврон, — заговорил Евтихий осторожно (все-таки у нее был меч, а у него — только нож), — но ведь ты уже имела случай заметить: как бы Фихан ни выглядел, он никогда не проявлял себя враждебно.

— У него возможности такой не возникало, — ответила девушка упрямо. — Он всегда оставался безоружным, его окружали люди, куда более сильные, нежели он сам. Конечно, он держался тихо и вежливо. На его месте любой бы вел себя так. Разве нет?

— Не знаю, — Евтихий вздохнул. — Мне доводилось встречать людей, которые не посмотрели бы, насколько сильнее их враги и насколько этих врагов больше.

— Ну а мне таких не встречалось! — отрезала она.

И тут ветви деревьев раздвинулись, и на тропу выбрался Фихан. Уродливый, с чрезмерно длинными тощими руками, он шел согнувшись и время от времени опускался на четвереньки.

— Там есть проход, — сообщил он, отдуваясь. — Идемте!

— Ты пойдешь за ним? — Геврон не поверила своим глазам, когда Евтихий без слов повернулся и двинулся вслед за эльфом (если только это был эльф).

— Да, — сказал Евтихий, не оборачиваясь. — Я ему верю.

Она покачала головой.

— Я возвращаюсь к Моревилю, — сказала она. — Он дурак и трус, но он, по крайней мере, человек. Нормальный человек, как и я.

— Не смею тебя задерживать, — откликнулся Евтихий. Он вдруг остановился и посмотрел на девушку. — Ответь мне только на один вопрос, Геврон. Только будь честна, хорошо?

— Ладно, спрашивай. Я не стану лгать. А если мне не понравится твой вопрос, я так и скажу.

— Сколько тебе лет, Геврон? — спросил Евтихий. — На самом деле — сколько?

Она молчала.

— Я не хочу унизить тебя или оскорбить, — прибавил Евтихий. — Я просто должен кое-что проверить…

— А на сколько лет я выгляжу? — осведомилась она.

— Чаще всего — лет на восемнадцать, но мне кажется, что это неправда, — ответил Евтихий. — Мне думается, тебе лет сорок. Что скажешь?

— Ничего.

Она резко повернулась и зашагала по тропе обратно в сторону замка.

* * *

Евтихию потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к облику своего спутника. Не исключено, что сказалась привычка к троллям: с этой задачей Евтихий справился сравнительно быстро.

Фихан ни о чем не спрашивал. Он догадывался о том, что его спутнику приходится нелегко.

Вместе они продирались сквозь чащу. Фихан безошибочно находил незримые тропы там, где, казалось, пройти было просто невозможно. Евтихий весь был покрыт царапинами и ссадинами. Странно, но его спутник ни разу даже не оцарапал руку, хотя шел первым.

Они молчали. Разговаривать было не о чем. Да и в любом случае сил на болтовню не оставалось.

К вечеру, когда сумерки начали сгущаться и дождь полил сильнее, Фихан отыскал место для лагеря. Костер им развести не удалось. Фихан расчистил от веток и камушков небольшой пятачок земли, нарвал и натаскал туда травы, чтобы мягче было лежать. Они укрылись плащом Евтихия и попытались согреться.

— Я знаю, как выгляжу, — пробормотал Фихан. — И понятия не имею, почему это опять случилось.

— Не имеет значения, — ответил Евтихий. — Мне уже почти все равно.

— Ты был прав насчет Геврон, — сказал вдруг Фихан. — Я не знаю, какой она видится тебе, но мне с самого начала было ясно, что она немолода.

— Интересно, как немолодая и, вероятно, солидная женщина оказалась здесь? — удивился Евтихий.

— Я слышал историю скорохода Кохаги, — сказал Фихан. По голосу ясно было, что он улыбается. — В некоторых местностях этими тоннелями пугают детей. «Будешь шляться где попало и в дурной компании, провалишься в дыру и окажешься там, где ходил Кохаги». Никогда не слышал?

— Нет.

— А там, где я жил, так часто говорили… Но прежде мне никогда не встречались люди, которые действительно проваливались в эти тоннели. Ни люди, ни эльфы, ни тролли. Никто. Все разговоры о тоннелях Кохаги были просто разговорами. Вроде россказней о Моране. И так продолжалось до тех пор, пока я сам не ухнул в тоннель. И вот тут-то все и началось…

— Что началось? — не понял Евтихий.

Фихан вздохнул.

— Еще совсем недавно я жил среди тех, для кого имя Кохаги оставалось пустым звуком. И вдруг — бабах! — я среди тех, чья жизнь полностью переменилась, и именно из-за Кохаги. И теперь уже кажется, будто все, с кем я ни встречусь, каким-то образом связаны с Кохаги.

— С Джуричем Мораном, если уж на то пошло, — заметил Евтихий. — Ведь это Моран сделал Кохаги тем, кем он был.

— Ты понял, что я имею в виду, — сказал Фихан.

— В общем и целом, да. Только я не понимаю, какое отношение это имеет к возрасту Геврон.

— Непосредственно к ее возрасту — никакого. Но тебе было интересно, как это она ухитрилась сюда провалиться… Вот так и ухитрилась. Жила себе поживала, ни о чем, небось, не тужила — и вдруг с ней это случилось.

— Понятно.

Они помолчали. Потом Евтихий спросил:

— А сам ты, Фихан? Сам-то ты как здесь оказался?

— Во время битвы, — сказал Фихан, — я гнался за троллями. Их было трое, и они удирали от нас во все лопатки. А нас было пятеро: двое эльфов и трое людей. Это было сразу после того, как сдвинулась Серая Граница. Битва за замок Гонэл уже закончилась. Ты был там, не так ли?

— Угу, — пробурчал Евтихий.

Ему не хотелось сейчас вспоминать то сражение. Фихан понял это и не настаивал на расспросах.

— Геранн и новая защитница Ингильвар вернулись в замок, и большинство солдат последовало за ними, — продолжал Фихан. — Они сидели в замке и смотрели, как приближается граница, как серый туман заливает замковые рвы… Ты сам это видел?

Евтихий отмолчался.

Фихан вздохнул:

— Были солдаты, которым оказалось легче гоняться за отбившимися от войска троллями, чем торчать за стенами. Во время погони меня занесло в рощу, и я поехал вдоль ручья. Вода в нем была темной от крови. Я никогда такого раньше не видел…

Он замолчал.

— А потом? — спросил Евтихий. Ему показалось, что собеседник не намерен продолжать.

— Потом я оступился и упал. А когда очнулся, то увидел темную башню, поле с растоптанными колосьями и всех этих людей, которые вознамерились меня убить, — ровным тоном заключил Фихан. — Ну а с тобой что случилось?

— Меня ударили по голове, — сказал Евтихий, почему-то чувствуя себя виноватым.

И вдруг Фихан засмеялся. Это произошло так неожиданно, что Евтихий не поверил своим ушам. В первое мгновение ему даже показалось, что эльф рыдает, но нет — тот и впрямь покатывался со смеху. И в конце концов засмеялся и сам Евтихий.

— Что, вот так просто стукнули по голове? — выговорил наконец Фихан. — И этого хватило, чтобы ты попал сюда?

— Точно, — подтвердил Евтихий. — Так и было.

— И никаких героических приключений? Треснули по башке, и все дела?

Они смеялись и смеялись. И хоть повод для веселья был какой-то странный, и смех этот беспричинный должен был, по идее, сделать из них обоих полных дураков, Евтихий никогда в жизни не чувствовал себя более умным и зрелым человеком, чем сейчас.

* * *

— Он воображает, будто мне все равно! — рычал Джурич Моран, расхаживая по комнате и с ненавистью глядя на закрытую дверь, за которой скрылся Николай Иванович. — Он так представляет дело! Он приходит ко мне в дом и демонстрирует озабоченность судьбой моих клиентов! Моих, заметим, клиентов! Моих, а не его! Если бы он вложил в Авденаго столько сил и души, сколько вложил в него я, то он бы его…

Юдифь молча слушала разглагольствования Морана. На пыльном личике девушки застыло печальное выражение. Она безразлично смотрела то на Морана, то в угол.

— Мне не все равно! — заорал Моран, останавливаясь перед Юдифью. — У меня вся душа изболелась! Мне не все равно, ясно тебе, бессмысленная муха?

Юдифь перевела на него тихий взгляд.

— Ясно, — прошептала она, вздыхая. — Мне ясно.

* * *

Чаща сменилась приятным леском. Дождь прекратился, хотя небо по-прежнему оставалось серым. Теперь Фихан и Евтихий шли по сухой чистой земле. Здесь было много ручьев с прозрачной водой. Берега терялись в зарослях осоки. Россыпи мелких голубых и розоватых цветков виделись в зеленой траве.

— Мне просто не верится, что мы вдруг оказались в таком месте, — сказал Евтихий, останавливаясь, чтобы выпить воды и сполоснуть лицо. — Как-то здесь слишком хорошо. Подозрительно хорошо, не находишь?

Длиннорукое существо уселось на корточках на большом камне. Оно напоминало лягушку.

— Будешь есть речную змею? — спросил Фихан. — По-моему, они тут водятся.

— Я бы не отказался.

Фихан опустил руку в ручей и какое-то время оставался в неподвижности; затем он сделал быстрое движение, и длинное, отливающее перламутром тело принялось извиваться у него в кулаке. Змея шипела, пытаясь укусить. Фихан ударил ее о камень, и она обвисла.

— Надо разжечь огонь, — сказал Фихан.

— Здесь сыро.

— В любом случае разводить костер придется, — повторил Фихан. — У этих тварей очень вкусное мясо, но в сыром виде они ядовитые.

— Откуда ты знаешь?

— Ты тоже это знаешь, просто забыл.

— Что возвращает нас к старому вопросу о твоей истинной сущности.

— О нашей истинной сущности, — поправил Фихан. — То, что ты выглядишь похожим на человека, не имеет ровным счетом никакого значения. Ты можешь оказаться кем угодно. Кстати, в моих глазах ты день ото дня становишься безобразнее, а это — дурной знак.

— Пожалуй, я разведу огонь, — сказал Евтихий.

Он собрал хворост и принялся за дело. После долгих попыток, с покрасневшими глазами, мучительно кашляющий, Евтихий все-таки заставил костер гореть. Фихан тотчас устроился рядом и протянул к огню руки.

— Погоди, а как же наша речная змея? — остановил его Евтихий. — Пока мы тут нежимся, огонь погаснет, и мы не успеем ее зажарить.

— Мы испечем ее в углях, — успокоил его Фихан.

Глаза-плошки вдруг ярко блеснули красным. Такого с Фиханом прежде не случалось, и Евтихий испугался. Все предостережения, которые высказывала перед своим уходом Геврон, всплыли в его памяти. А что, если Геврон все-таки была права, и доверять Фихану опасно? Кто он такой на самом деле? Сейчас-то он выглядит мирным и даже симпатичным, если привыкнуть, но ведь и это может оказаться иллюзией…

Как многие простолюдины, Евтихий твердо верил в расу и происхождение. Тролль, например, не может быть дружелюбным. Даже по отношению друг к другу тролли всегда держались настороженно и в любое мгновение готовы были вступить в драку. А эльфы невероятно высокомерны. Человек знатного рода скорее потеряет жизнь, чем поступится честью. От крестьянина не жди щедрости, от торговца — благородства.

Евтихий сызмальства привык к этим «истинам». В свое время ему стоило немалых усилий отказаться от большинства из них, но теперь… Он чувствовал себя беззащитным, когда потерял последнюю опору и очутился там, где любая видимость могла обернуться обманом.

Фихан заметил, что приятель странно напрягся, и тихо спросил:

— Что-то не так?

— У тебя глаза пылают.

— У тебя тоже пылают, — попытался пошутить Фихан. — Это от голода. Сейчас покушаем, и все пройдет.

Евтихий шутки не поддержал:

— Нет, у тебя по-настоящему пылают. Как угли, если подуть.

Фихан поднес руку к лицу и растерянно ощупал свои глаза.

— Ничего не чувствую, — признался он.

— Может быть, ты и не должен чувствовать, — откликнулся Евтихий. — А может, просто врешь. Но они у тебя светятся, определенно.

— Хочешь, я закрою глаза? — спросил Фихан. — Так тебе будет легче?

— Попробуй.

Фихан опустил веки, и Евтихий к своему ужасу увидел, как красноватое свечение пробивается сквозь тонкие сморщенные веки.

Он понял вдруг, что не в состоянии больше выносить близость этого существа. Не дожидаясь, пока его спутник снова откроет глаза, Евтихий вытащил нож и с силой ударил Фихана в плечо.

Ночь наступила мгновенно. Пламя костра почти погасло, только по головешкам то и дело пробегали змеистые огоньки. Когда кровь Фихана попадала на угли, они шипели, и причудливый дым поднимался вверх, опутывая прозрачными нитями лицо эльфа.

Фихан безмолвствовал. Он не пытался перевязать плечо, не останавливал кровь, он даже не поднял руки, чтобы зажать рану.

Евтихий скорчился на земле. Нож, отброшенный им, валялся рядом. Евтихий боялся даже глянуть в ту сторону. Так скверно на душе у него не было уже очень давно.

Хуже всего показалось Евтихию то, что Фихан не спешил превращаться в безопасного с виду шестнадцатилетнего паренька, симпатичного и робкого. Сидело у погасшего костра печальное чудовище и истекало кровью.

— Дай перевяжу, — сипло проговорил наконец Евтихий.

Фихан не двинулся. Он не стал мешать Евтихию, когда тот оторвал полосу от своей рубахи и затянул узел у раненого на плече. Повязка сразу промокла.

Безнадежно. Все здесь совершенно безнадежно. Евтихий даже не знает, кто его спутник, не говоря уж о том, что ему абсолютно неизвестно, куда они направляются и что ожидает их на пути. И будет ли вообще конец этому пути.

Евтихий повалился лицом в землю и заплакал. А потом он заснул.

* * *

— За каждого из них у меня болит вот здесь! — Моран топнул ногой и тотчас скривился, хватаясь за правый бок. — Вот тут у меня нестерпимо ноет! Ясно тебе?

— Да, — сказала Юдифь и уставилась на правый бок Морана. — А что у вас тут?

— В каком смысле — «что»?

— Какие внутренние органы? — пояснила Юдифь, моргая.

— Что значит — «какие органы»?! — взъелся Моран. — У меня здесь размещается сердце! Сердце у меня тут! И оно болит! Нестерпимо страдает! Если бы у тебя было сердце, газетная моль, ты бы меня понимала, а не спрашивала про внутренние органы. Вам всем лишь бы расчленить и посмотреть научным оком. Полное бездушие. Впрочем, чего ожидать от русских? Балет и атомная бомба. Еще Сальвадор Дали все это нарисовал. У него была жена русская, она ему объяснила. На кухне был пирог, принеси.

Юдифь не двинулась с места.

— У людей сердце слева, — сказала она.

— Пирог принеси, несострадательная сороконожка. Не поговорить по душам, так хоть покушать от брюха.

— Так что с правой стороны у вас какие-нибудь кишки, — не сдавалась Юдифь. — Вы, наверное, плохо питаетесь.

— Разумеется! — фыркнул Моран. — Разумеется, я плохо ем. Я ночами не сплю, потому что переживаю за моих клиентов. Их лица плавают передо мной в ночном мраке. Чаще всего — мерзкая рожа Авденаго. Как увижу его, так вскакиваю, весь потный.

— Я принесу пирог, — сказала Юдифь, выползая из кресла.

Моран проводил ее негодующим взглядом.

— Могла бы и поспешить, — бросил он ей в спину.

— Смысл? — осведомилась Юдифь. — Мы ведь никуда не торопимся. Это у ваших клиентов время истекает слишком быстро, а мы можем ждать до бесконечности, не так ли?

Джурич Моран отчетливо скрипнул зубами.

* * *

За ночь кровь на повязке засохла. Только по одежде и раненому плечу Евтихий и мог определить, что перед ним — все тот же Фихан.

Эльф проснулся, едва лишь Евтихий пошевелился, и наблюдал за своим спутником сквозь ресницы. Длинные пушистые светлые ресницы, а под ними — сияющие темно-синие глаза. Существо одновременно древнее и невероятно юное, с нежной кожей, удлиненным овалом лица, Фихан съежился у погасшего костра. Его золотистые волосы были покрыты пылью, и это выглядело кощунством.

Евтихий встал, поднял голову к небу, пытаясь угадать — не смилостивится ли погода, не разойдутся ли облака. Утро, как обычно, намекало на такую возможность.

Фихан пошевелился, сел, открыл глаза.

— Сегодня лучше? — спросил он.

Евтихий обернулся и долго рассматривал его. Теперешний Фихан и напоминал того мальчика, которого спас Моревиль, и здорово отличался от него. Теперь Фихан вообще не был похож на человека. Даже в голову не могло бы прийти, что он действительно был когда-то конюхом, ходил за лошадьми. Скорее, у него была внешность принца.

— Сегодня, я думаю, дождя не будет, — сказал наконец Евтихий.

Они выкопали из костра речную змею, которая за ночь пропеклась и оказалась действительно очень вкусной. Приятели просто ожили, насытившись розоватым мясом, и даже отсутствие соли их не смутило.

— Ты сможешь идти? — спросил Евтихий у своего спутника. И добавил: — Я не хотел… слишком сильно тебя бить. Это случайно так вышло.

Синие глаза эльфа блеснули.

— Ты терпел, сколько мог. Я даже не надеялся, что у тебя хватит выдержки так надолго. Находиться рядом с чудовищем, вместе с ним идти по лесу, вместе есть, спать под одним плащом — для этого нужно обладать сильной волей, Евтихий.

Евтихий отмахнулся. Ему не хотелось больше говорить об этом. В любом случае он чувствовал себя виноватым.

Они вышли в путь. С каждым шагом дорога становилась все приветливее. Лес сделался менее густым, свет проникал теперь сквозь листву; более того, сами листья, как казалось, тоже источали слабое сияние — они были бледно-зелеными, золотистыми.

То и дело Евтихий испытующе поглядывал на своего спутника: не ослаб ли тот от потери крови, в состоянии ли он идти достаточно быстро или же следует сбавить ход. Но Фихан держался как обычно, как будто и не был ранен. В конце концов он даже сказал приятелю:

— Не беспокойся обо мне. Если мне станет дурно, я молчать не стану, попрошу об отдыхе. Идем, пока светло. По-моему, мы скоро выберемся… по крайней мере, из этого тоннеля.

— Думаешь, их тут много?

Евтихий постарался сделать так, чтобы голос его прозвучал деловито. Он был немного смущен тем, что Фихан легко разгадал его мысли.

— Я знаю, что Кохаги пользовался этой дорогой не раз и что многие тоннели соединены между собой. Ты тоже об этом знаешь, не так ли? В этом мире все помешаны на тоннелях.

— И никто не потрудился составить их карту, — добавил Евтихий.

— Возможно, потому, что это невозможно, — заметил Фихан. — Я думал о картах. Но пройти по этим дорогам… К тому же иногда мне кажется, что мы на самом деле топчемся на месте. Кохаги что-то делал с пространством. Он добирался из точки «А» в точку «Б» с невиданной скоростью и всегда незаметно. А это значит, что пространство для него складывалось гармошкой и позволяло прошить себя насквозь.

— Штучки Джурича Морана, — вымолвил Евтихий.

Под ясным взглядом кобальтовых глаз эльфа ему стало неловко. Банальность, даже пошлость только что произнесенной фразы — «штучки Джурича Морана» — ощущалась почти болезненно.

— Нам придется иметь дело с тем, что у нас есть, — спокойно сказал эльф. — Не имеет значения, как мы к этому относимся.

Все-таки он изменился с тех пор, как перестал быть жалким чудовищем. Обрел уверенность, рассуждает умно, как зрелый человек, а не как перепуганный мальчишка. Вообще он начал рассуждать! Еще пару дней он просто помалкивал и ежился, когда на него смотрели. Многое в поведении, оказывается, зависит просто от внешности. Раньше Евтихий считал, что это правило распространяется только на женщин. Еще одно заблуждение.

Они миновали светлую рощу и попали под дождь. Большая поляна, на которую вышли путники, была полна влаги. Сочная трава напитывалась водой. Мириады паутинок, растянутых между высокими стеблями осоки, переливались крохотными радугами. Все здесь источало свет, и зелень, и капли дождя.

А по краям поляны стояли, поднятые на шесты, колеса из позолоченной древесины, и на этих золотых колесах безмолвно догнивали тела умерших. Десятки, сотни колес, все одинаковые. И повсюду — лохмотья одежды и волос, белеющие кости, выпавшие челюсти.

Дождь с радостным безразличием падал на них, лучезарный свет заливал останки, отблески золотого сияния гуляли по тряпью и костям.

Евтихий замер на краю поляны.

— Что это?

— Не знаю.

Осторожно, словно боясь наступить в капкан, приятели двинулись через поляну. Они подошли к первому колесу, ко второму. Столбы с колесами были расставлены с пугающей равномерностью. Евтихий коснулся холодного обода.

— Это не позолота. Мне кажется, это настоящее золото.

— Тем хуже, — пробормотал Фихан.

Евтихий покосился на него, но ничего не сказал.

Им пришлось идти мимо мертвецов, и казалось, что не будет конца этим безмолвным жертвам давней расправы.

— Как ты думаешь, Фихан, кто они? — спросил Евтихий шепотом.

Фихан покачал головой:

— Они могут быть кем угодно. Такими, как я. Такими, как ты.

Внезапно между деревьями мелькнули тени. Фихан заметил их первым. Он дернул Евтихия за руку, и приятели нырнули в густую траву. По краю поляны проехал небольшой конный отряд. Всадники не заметили прятавшихся в траве человека и эльфа; к счастью для путников, они куда-то спешили и не глядели по сторонам.

Выждав некоторое время, приятели возобновили путь. Поляна оказалась огромной. И хотя лес постоянно виднелся впереди и вроде бы до него оставалось совсем немного, он все время отодвигался, так что в конце концов возникло ощущение, будто путники на самом деле стоят на месте. И вдруг поляна оборвалась, и лес снова обступил двоих приятелей.

Здесь имелась дорога, а на ней — следы от лошадиных копыт. Отряд всадников не померещился Фихану. Были и следы от телеги, и от сапог.

— Неужели и здесь идет война? — не выдерлсал Евтихий.

— Естественно… Она повсюду, — ответил Фихан. — Так и было задумано. Или вышло случайно. Мы ведь имеем дело с наследием Морана.

И от того, что эльф позволил себе это банальное высказывание насчет морановского наследия, у Евтихия потеплело на душе. И ему начало казаться, что все обстоит не так уж плохо, как выглядело поначалу.

Замок открылся перед ними на закате. Он весь был залит багровым светом. По его золотым стенам стекали красные потоки, как будто небеса плакали над ним кровавыми слезами.

Евтихий покосился на эльфа. Темно-синие глаза отражали сияние замковых стен: они были наполнены золотом.

— Что ты видишь? — спросил Евтихий.

— То же, что и ты, — откликнулся Фихан. — Замок. Золото.

В мгновение ока все изменилось: по траве, разбрызгивая лужи, к чужакам мчались какие-то люди в кожаных доспехах, вооруженные короткими кривыми мечами, бородатые, черноволосые. Они кричали что-то, их рты были широко распахнуты. Они возникли так быстро, что Евтихий ничего не успел сообразить: на него наскочили сразу двое, опрокинули на землю, связали руки и придавили чем-то тяжелым. Возможно, кто-то из них попросту уселся ему на шею. Он не знал. В нос ему набилась жидкая грязь, и Евтихий понял, что вот-вот задохнется.

* * *

Джурич Моран взял пирог и смял его.

— Видишь? — показал он Юдифи. — Вот что происходит с пространством, если оно попадает в мои руки. И думаешь, я этого хочу?

Он в волнении откусил кусок там, где на поверхность выполз джем.

— Совершенно не хочу я этого, — с набитым ртом продолжал Моран. — Я вообще в такие минуты не о катастрофах думаю… Катастрофы случаются потом. А я не то что помочь не могу — я вообще ничего об этом не знаю. Мне об этом много позднее рассказывают. Или вообще не рассказывают. Вот что важно учитывать! А не обвинять сразу с бухты-барахты, как будто я злодей какой-нибудь.

* * *

— Видишь вон там стена рухнула? — Дюжий детина показывал Евтихию участок золотой стены, безобразно темный, оплывший. — Во время прошлого штурма мы там здоровенную дыру проделали. Они кое-как залепили, наспех, — по-моему, глиной… Вот здесь, я полагаю, мы и будем штурмовать.

— А наверх ты смотрел? — спросил Евтихий. — Вон там, где черные потеки. Я так думаю, они будут ожидать, что мы именно здесь нанесем удар, и потому поставили на стене котлы со смолой. Им даже кипятить смолу не придется, просто выльют нам на головы, мы и прилипнем, как мухи.

Ему показалось вдруг, что этот разговор уже был. В другом месте, в другое время, хоть и при сходных обстоятельствах.

Евтихий тряхнул головой. Все дело в сходных обстоятельствах. Одинаковые ситуации порождают одинаковые слова. К тому же тот диалог состоялся давно. Очень давно. В другой жизни.

— В любом случае, я намерен штурмовать в этом месте, — повторил детина.

Он здесь командовал. О его статусе свидетельствовали здоровенные золотые бляшки, укрепленные на кожаном панцире. У всех остальных панцири были без украшений. И у Евтихия тоже. Ему отдали доспех какого-то убитого парня. А Фихан вообще от доспеха отказался. Как будто его ослепительная красота — а она с каждым днем становилась все менее человеческой, все более неземной, если можно так выразиться, — в состоянии была спасти эльфа от гибели в бою.

— Я хочу тебя с другими ребятами на таран поставить. Выдержишь? С виду ты вроде бы, крепкий, — продолжал командир, поглядывая то на Евтихия, то на стену замка. — Клыки у тебя подходящие, крепкие. В случае чего перегрызешь.

Евтихий почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло и застряло в горле.

— Что у меня подходящее? — переспросил он шепотом.

Детина долго, безмолвно смотрел на Евтихия. Тому вдруг показалось, что командир вообще никогда ему не ответит, и это было самым жутким из всего. Но ответ в конце концов прозвучал:

— Клыки. Я говорю о твоей нижней челюсти, приятель. Здесь много крепких челюстей, но твоя — это что-то выдающееся. Да ты в зеркало давно смотрелся?

— Давно, — хрипло выговорил Евтихий.

— Гляди.

Детина снял с груди одну из бляшек, обтер ее рукавом и протянул Евтихию. Тот долго всматривался, но видел только какие-то искаженные фрагменты чьей-то физиономии. Возможно, то была физиономия самого Евтихия, разобрать все равно невозможно.

— Ты переверни, — посоветовал детина. — Там гладко все. Почти как зеркало.

Евтихий машинально последовал совету и выронил бляшку.

На него таращилась плоская рожа с крохотными глазками и мощной нижней челюстью. Желтые клыки в палец размером выступали наружу. Острые скулы торчали так, словно желали порвать зеленоватую кожу. Космы черных волос падали на лоб и на плечи.

Не сказав ни слова, Евтихий повернулся к командиру спиной и побежал прочь.

Тот удивленно поглядел ему в спину, присвистнул, но ничего не сказал. Подобрал свою бляшку и снова нацепил ее на грудь.

— А что такого? — пробурчал он себе под нос. — Будто в первый раз с таким встречается.

Евтихий нашел Фихана в лагере под стенами замка со стороны ворот. Эльф стоял в стороне от остальных солдат, один, и смотрел на башню. Видно было, как по плоской крыше, хоронясь за зубцами башни, расхаживают лучники. Очевидно, они смотрели на эльфа и других осаждающих.

Евтихий подбежал к Фихану и остановился в нескольких шагах от него. Эльф медленно повернул к нему голову, улыбнулся.

— Обсуждали будущий штурм?

— Да.

— Ты выглядишь встревоженным. Боишься сражения?

— Не больше, чем раньше.

— А раньше боялся?

— Фихан, все солдаты немного беспокоятся перед сражением. В этом нет ничего удивительного.

— Тогда хорошо. Потому что мне тоже как-то беспокойно. По-твоему, нам удастся разбить стены из золота?

— Не знаю… Там есть слабое место. Я поставлен на таран, — Евтихий отмахнулся. Не это он хотел обсуждать. Но как начать? В конце концов он перевел дыхание и тихо спросил: — Фихан, как я выгляжу?

— Встревоженным, я же тебе только что сказал, — тотчас ответил его приятель.

— Нет, я о другом… На что я похож? Кто я?

— Ты? — Фихан пожал плечами. — Такой же, как всегда.

— Опиши мою внешность! — зашипел Евтихий. — Проклятье, хватит ходить вокруг да около! Я только что видел себя в зеркало.

— Значит, тебе получше моего известно, как ты выглядишь.

— Ты можешь просто обрисовать словами то, что видишь? — сказал Евтихий в отчаянии. — Почему эльфам обязательно нужно глумиться над людьми?

— И кто это говорит? Человек, который пырнул меня ножом?

— Фихан!

— Ладно, — сжалился эльф. Его синие глаза заискрились. — У тебя зеленая кожа, черные патлы, противная плоская рожа и клыки, от которых воняет, как от дохлой псины. Доволен?

— Ты это только что придумал? — спросил Евтихий.

Эльф наконец соизволил удивиться.

— Я вообще ничего не придумывал. Я вижу тебя таким. Но, заметь, ничего дурного о тебе не думаю. Потому что я почти убежден в том, что настоящая твоя внешность — другая. И, судя по твоему поведению, ты самый обыкновенный человек.

— Погоди-ка… Почему тебя не удивляет, что под стенами золотого замка я превратился в чудовище? Ты даже в лице ни разу не переменился, когда на меня глядел! — не отставал Евтихий.

— Ты усматриваешь в моем поведении какую-то особенную эльфийскую злокозненность? — удивился Фихан. — Почему? Разве я не оставался все это время твоим другом, несмотря на некоторые… выходки с твоей стороны?

— Если ты мой друг, то просто ответь.

— Что именно ты хочешь от меня услышать?

— Я всегда выглядел так, как ты меня описываешь?

— Черные патлы, клыки и прочее? Да.

— С самого начала?

— Почему ты настаиваешь? Да.

— Как только ты появился у нас… когда Гезира хотел тебя забить… а Моревиль и Геврон… и я… — бормотал Евтихий в полной растерянности. Он не хотел, не мог поверить происходящему. — С той самой секунды, как ты увидел меня в палатке Моревиля, — ты видел вот это?

— Да, Евтихий. Я знал, что твоя внешность — обман, коль скоро моя оказалась обманом. Но даже если ты на самом деле — тролль, из самых низших, из касты слуг и рабов, с грязно-зеленой кожей… — Он виновато улыбнулся. — Я не видел от тебя ничего плохого. Не было смысла тебя бояться или ненавидеть.

— Я пойду с тараном, — сказал Евтихий сквозь зубы. — В конце концов, клыки у меня подходящие. Чтобы грызть.

— Я тоже так думаю, — кивнул эльф. — Только вот что… следует опасаться зеленоволосого.

— Кого? — Евтихий так и подскочил.

— Здешним гарнизоном командует зеленоволосый, — объяснил Фихан. — Я обсуждал это с другими солдатами. Зеленоволосый появился здесь недавно.

— Он был ранен, да? — сказал Евтихий. — И осаждающие не стали подбирать его, потому что сочли покойником. Так все было? Но он все-таки забрался на холм и сумел проникнуть в замок, а некоторое время спустя возглавил всю их оборону.

— Да, — кивнул Фихан, не сводя глаз с золотой стены. — Иногда я его вижу. Там, на башне. Он выходит на крышу и смотрит на нас сверху.

Евтихий кивнул и пошел прочь. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Фихан ему не мешал, даже взглядом провожать не стал.

Когда осаждающие схватили двух путешественников, они вовсе не собирались их убивать. Просто обезвредили на короткий срок. На всякий случай. Вдруг это лазутчики или еще кто. Внешность здесь у всех довольно странная. Неприятная. Это тоже следует учитывать. Некоторые уроды на самом деле — обычные люди, но встречаются ведь истинные монстры. А бывает, самые настоящие злодеи выглядят как нормальные люди.

Например, Арванд — командир осаждающих. Рослый мужчина с гигантскими ручищами. Может пальцем глаз врагу выдавить, запросто, одним тычком. А когда-то, как он сам однажды признался, был работником на молочной ферме. Ничего особенного, просто парень, который доит коров.

Поэтому никогда не следует полагаться на то, что видишь глазами. Многие мертвецы на тех колесах, что выставлены по всей поляне перед замком, — они ведь тоже когда-то жили, на что-то надеялись. В частности, на тех, кто находился рядом с ними. А потом — все, смерть.

Золотые колеса вовсе не были орудиями казни, как поначалу опасался Евтихий. Это были могилы. Потому и золотые. Нужно же понимать такие вещи!

Думая об этом, Евтихий кивал. Теперь-то он понял. Никто не станет делать виселицу золотой, но позолотить гробницу — что может быть естественнее, не так ли?

Штурмовой отряд перезнакомился ближе к вечеру. Семеро мужчин и одна женщина. Им выдали спиртное, хорошую еду. Арванд несколько раз подходил к их костру, спрашивал, не надо ли чего-нибудь еще. И всегда находилось что-то, чего им недоставало: дополнительная выпивка, теплый плащ, чтобы укрыться на ночь, побольше мяса, яблоки, музыка. Арванд послушно выполнял все их требования. Даже музыку принес — нечто вроде виолы, только с сорванными струнами. И они полночи стучали по корпусу инструмента пальцами, выколачивая из него дикарский ритм. Евтихий чувствовал, как его жилы наполняются яростью. Он готов был бежать с тараном и бить, бить, бить в стену. Он сам готов был превратиться в таран и стучаться в эту стену головой. Лбом. Грызть ее клыками, которые, по словам Арванда, так хорошо предназначены для того, чтобы перекусывать и перемалывать.

Кстати, о клыках. Несколько раз Евтихий ощупывал их, но ничего особенного не замечал. Клыки как клыки. Даже странно, что другие находят их выступающими наружу, желтыми и вонючими. С точки зрения Евтихия, все в его внешности оставалось прежним.

А, лучше об этом не думать. Не это главное.

Главное — таран. Стена. Его новые товарищи.

Женщина была невысока ростом, коренаста, крепка. Она коротко стригла свои темные волосы. Ее круглая голова напоминала мяч. И скулы у нее были круглые, и глаза. Она не хотела говорить о том, кем была в другой жизни.

Она утверждала, что у нее вообще не было никакой другой жизни.

— Ты что, родилась здесь? — смеялся Евтихий. — Этого не может быть!

— Почему не может? — щурилась она.

— Потому что здесь не рождаются. Здесь только умирают, — сказал Евтихий с пьяной строгостью.

— Это тебе так кажется.

— Докажи.

— Не буду я ничего доказывать, — она вдруг расплакалась. — Нет у меня никакой прошлой жизни! Только эта!

— Ты потому и вызвалась на таран?

— Я не вызывалась, меня назначили.

— Боишься?

— Ничего я не боюсь.

Вот так и поговорили. Ближе к рассвету Евтихий заснул, обнимая женщину и поглаживая пальцами ее короткие волосы.

— Бедная.

Поутру их разбудил барабанный бой. Они ничего не помнили — ни дружеской попойки, ни задушевных разговоров, ни даже сна. Огромное бревно с рукоятками по бокам, шедевр осадной техники, принесли к их костру. Трое мужчин, и Евтихий в том числе, взялись за таран левой рукой, а на правую навесили щиты. Большие и широкие щиты, чтобы прикрывать не только себя, но и напарников.

Барабанный бой сделался чаще, яростней.

Пора! Они побежали к бреши в стене. Вокруг мчались другие, кто-то, наверное, нес лестницы. Евтихий ничего не видел из-под щита, только бок тарана, спину приятеля и иногда свои мелькающие ноги. Потом они с размаху врезались в стену.

Сверху на щиты посыпались камни. Настоящий град. Рука нестерпимо болела. Глиняный участок стены подался почти сразу, и образовалась брешь.

В открытый проем Евтихий вдруг увидел вражеских солдат. Они стояли наготове и ждали. Евтихию показалось, что они ухмыляются.

Ну конечно, они ведь приготовили внутри крепости разные ловушки, и сейчас глупая таранная команда попадется.

Но Евтихия и его товарищей обежали другие солдаты. Начался бой — у бреши по обе стороны стены.

Внезапно Евтихий услышал крик. Очевидно, кричали, обращаясь к нему, уже не в первый раз, потому что солдат ругался.

— Бросай щит и таран! Бросай ты их! Бежим!

Евтихий словно бы очнулся. Он избавился от тяжестей и двинулся вперед, кособочась, странной крабьей побежкой. Он видел, как медленно отворяются ворота и в них врывается поток разъяренных солдат, а навстречу им валят солдаты противника.

Евтихий вытащил меч и ударил по голове одного из врагов. Их было очень много. Но и осаждающих — тоже. На краю рукопашной схватки вертелись всадники. Со стены летели стрелы, но они почти не причиняли вреда. Евтихий размахивал мечом, почти не стараясь уклоняться от неприятельских ударов. Было так тесно, что никакие честные поединки или маневры не представлялись возможными.

Очевидно, здесь уцелеют те, кто имеет хоть какой-то опыт кабацких драк.

Евтихий нырнул под чью-то руку, занесенную с мечом над его головой, боднул солдата в бок, затем укусил другого, стукнул третьего рукоятью меча в лоб. Женщина оказалась рядом с ним. Он даже не заметил, как она быстро дернула рукой. Понял, что она ткнула ножом в живот одного из врагов только после того, как тот плюнул кровью и неловко осел.

— Вперед! — по губам женщины разобрал Евтихий.

Они с трудом выбрались из давки и очутились в замке — внутри стен.

Там повсюду гремело оружие. Эхо увеличивало сумятицу, удваивало, утраивало ее. Люди сражались в переходах, на маленькой площади перед башней, на мосту, на ступенях, ведущих на стены.

А перед самым входом в башню стоял зеленоволосый.

Он был высокий и очень широкоплечий, отчего казался почти квадратным. Это впечатление усиливал доспех. Шлем он сбил на затылок — то ли потому, что шлем этот был неудобный, то ли из обычной бравады. Евтихий видел его лицо — скуластое, бледное, с широко расставленными глазами. Он мог бы поклясться, что встречает этого человек впервые, — если не считать тех разов, когда зеленоволосый показывался на крыше башни или на стене замка.

А волосы у него действительно были зеленые. Ярчайшего, почти ядовитого цвета — как трава, освещенная предгрозовым солнцем. Он носил их распущенными. Они падали на плечи, лежали прядями на медных пластинах доспеха, как окись.

Евтихий выпятил нижнюю челюсть и ринулся прямо на врага. Тот улыбнулся и выставил меч, готовясь встретить неприятеля. Крича, Евтихий нанес первый удар. Зеленоволосый без видимого усилия отбил его и атаковал сам. Удар оказался силен, натруженная рука отозвалась протестующей болью. Евтихий вскрикнул и метнулся в сторону, но зеленоволосый уже принял решение: убить этого врага, убить во что бы то ни стало, убить, даже если он будет убегать.

И он погнался за Евтихием.

Очутившись возле стены, Евтихий остановился и обернулся, оскалившись. Спиной он ощущал стену и примечал краем глаза ступени, по которым можно было подняться. По проходам наверху стены бежали люди — воины зеленоволосого. Евтихий уклонился от выпада, и меч зеленоволосого выбил искры из камня. У Евтихия зазвенело в ушах, как будто он очутился вдруг внутри огромного колокола. Взмахнув мечом, Евтихий одновременно с тем выбросил вперед руку с ножом.

Он почему-то был почти уверен в том, что зеленоволосый разгадает его маневр, но случилось нечто совершенно неожиданное.

Нож нашел свою цель.

* * *

Джурич Моран вытер джем с раскрасневшихся губ. Пирог был съеден до последней крошки. Моран плакал.

— Может быть, ты назовешь меня пьянчугой, потому что веду я себя в точности как пьянчуга, но ведь я же нынче вечером вообще не пил, Юдифь! Ты-то видела меня. Ты имела счастливую возможность наблюдать за мной целый вечер. Уж ты-то знаешь, что ни капли спиртного я не проглотил, да? Молчишь… глупая женщина. Ты знаешь, Юдифь, о том, что ты — глупая женщина? Оно и немудрено. Если читать одни только газеты, ума не наберешься. Там статейки-то все коротенькие, — он скривился и показал пальцами — какие маленькие в газетах статьи. — Вот такие фитюльки. В такой-то статье ничего о людях не скажешь. Только начнешь говорить, и все, уже кончен текст. Нет, ты Достоевского почитай… Там все в подробностях. Вот это тролль был! Из Мастеров, из высших. Он людей жалел. А я, как ты думаешь, их не жалею?

Джурич Моран закрыл лицо руками и заплакал.

— Я всех их жалею, всех!.. Я не хотел бы, чтобы они погибали, — он раздвинул пальцы, глянул на Юдифь совершенно сухим глазом. Ни следа слез. — Я не виноват, что они все время дерутся. Я пытался их спасти, а они меня выгнали. Я любил их. Я бы жизнь за них отдал, да только толку от этого никакого.

— Да, — прошептала Юдифь, выбираясь из кресла и бочком продвигаясь в прихожую, — никакого толку нет от твоей жизни, Джурич Моран. Никакого.

— Ну и убирайся! — заорал он, швыряя пустой чайник в дверь. — Дура!

* * *

Зеленоволосый опустился на колени, медленно коснулся ладонью ножа. Потом он улыбнулся. Тоже медленно и очень осторожно. А затем повалился набок и задышал ртом.

Евтихий наклонился над ним. Было в поведении зеленоволосого нечто поразительно знакомое. Например, во время поединка — теперь Евтихий ясно это понимал — зеленоволосый поступал предсказуемо. И не потому, что был плохим бойцом. Он был предсказуем для Евтихия — и, возможно, только для него одного. Как если бы они когда-то тренировались вместе.

Евтихий закрыл глаза. Он слышал теперь, как ему представлялось, каждый отдельный звук кипевшего вокруг боя, каждый голос, звон каждого меча. И все это не имело к нему ни малейшего отношения. Убийца и убитый как будто находились в каком-то отдельном мире, куда не было доступа больше никому.

Звонкий, почти детский, дрожащий от обиды голос прозвучал в голове у Евтихия: «Я всех их жалею, всех!.. Я не виноват, что они все время дерутся. Я пытался их спасти. Я любил их. Я бы жизнь за них отдал, да только толку от этого никакого…»

Казалось, говорящий находится совсем близко. Евтихий открыл глаза, но никого поблизости не увидел. Только человек, умирающий на ступенях, у его ног. И человек этот перестал быть для Евтихия незнакомцем.

Волосы у него оставались зелеными, и доспех был прежний, но лицо изменилось. Черты неуловимо изменились, как будто некий художник подправил здесь, подрисовал там — и в конце концов вернул картине ее изначальный облик.

Броэрек. Вот кто это был.

А он так и умер, не узнав своего убийцу. Евтихий провел ладонью по лицу и теперь безошибочно ощутил прикосновение больших, выступающих клыков. Это и видел Броэрек. Евтихий должен был, наверное, испытать облегчение, но он сейчас не чувствовал ничего, кроме печали и жгучей обиды.

Настоящая история вражды и гобеленов в Гоэбихоне

Деянира застыла, гордо выпрямившись, посреди тесной комнатки в здании городских гильдий. Когда она еще была Дианочкой Ковалевой, девочкой-хорошисткой, ее никогда не вызывали к директору. Или к завучу. К ней вообще не возникало претензий.

«Так вот как оно бывает, — думала Деянира, поглядывая на маленького человечка, облаченного в черный бархат. Голова человечка подергивалась, царапины и шрамы на лысине болезненно краснели. — Что ж, говорят, что человеку полезно переживание любого опыта. Абсолютно любого, даже сугубо отрицательного, например — война, потеря близких. Цель жизненных испытаний — не осчастливить, а разработать душу… Вспомнить еще, кто из бородатых прекраснодушных русских безумцев это изрек».

Слабенькое утешение. Деянира обладала достаточно трезвым взглядом на вещи, чтобы отдавать себе в этом отчет. Сейчас ее вздуют, вот что. Разругают на все корки, объяснят, кто она такая и с чем ее едят.

Тьфу ты, пропасть.

Скорей бы уж началось. Началось и закончилось.

Она надеялась, что ей удается сохранять непроницаемое выражение лица.

Тиокан, знаток законов, хранитель устава гильдий, крохотный божок могущественного мира ремесленников Гоэбихона, уткнулся в книгу. Деянира продолжала стоять неподвижно, в мыслях благословляя корсет со шнуровкой. Будь она без этой сбруи, давно бы уже заныла спина, девушка начала бы извиваться, переминаться с ноги на ногу. И Тиокан, небось, сказал бы, неприязненно щурясь: «В чем дело, дорогая? Тебе потребовалась подпорка?»

Итак, Деянира. Чепец. Под подбородком — белая полоса, очень тугая. Барбетта, кажется, такая штука называется. Лицо как бы в обрамлении. Бледная кожа. Брови почти не заметны. Ресницы — только по тени, которую отбрасывают. Под глазами едва различимые нежно-голубые обводы. От усталости. Деянира очень много работает. Об этом всем известно, даже последнему пьянчужке-подмастерью.

Узкие плечи. Плоская грудь. Шнуровка. Длинная юбка. Длинная и широкая, с большими трубчатыми складками. Ноги под такой не угадываются. У королев нет ног. У Деяниры, очевидно, тоже. При помощи чего она ходит — главная тайна Гоэбихона.

Выражение лица кислое. Глаза бесцветные. Губы сжаты в ниточку. Старая дева, хоть по возрасту еще и молода.

Кажется, все просто идеально…

Тиокан наконец оторвался от книги, очевидно, решил, что достаточно промариновал клиента.

— Итак, — заскрипел он, — участие в драке посреди городской площади, нарушение спокойствия, покровительство чужаку без рекомендаций и, наконец, поножовщина. Что я пропустил?

— Ничего, — сказала Деянира, не моргнув глазом. — Все так и было.

— А теперь я желаю узнать подробности, — Тиокан откинулся на спинку стула и воззрился на Деяниру снизу вверх. — Твой мастер, разумеется, очень недоволен. Он даже имел глупость прийти сюда и поделиться своим недовольством со мной. К сожалению, я ничем не мог ему помочь. Я даже не сумел вспомнить о том, что это именно я «навязал» — его выражение! — ему подмастерье-девчонку. Он настаивал на таком определении. Вообрази, душа моя, каков нахал! — Тиокан неожиданно хихикнул и снова поспешил нацепить на свое маленькое кротовье личико хмуро-озабоченное выражение. — Никто, даже блюститель порядков в Гоэбихоне, даже хранитель законов гильдий, не смеет ничего навязывать свободному мастеру! Если он решился принять в своем доме «подмастерье-девчонку», значит, на то была его абсолютно свободная и полностью добрая воля. Тебе интересно?

— Чрезвычайно, господин Тиокан, — подтвердила Деянира и слегка присела в намеке на реверанс.

За месяцы, проведенные в Гоэбихоне, она наловчилась демонстрировать с помощью этих поклонов, реверансов, книксенов и приседаний самые различные оттенки и нюансы своего отношения.

Например, Тиокану она намекала сейчас на то, что их связывают некие отношения. Нечто чуть большее, нежели простая почтительность подмастерья к хранителю законов гильдий.

— Ага, — сказал Тиокан. — Полагаю, Броэрек в тебе не ошибся.

— Господин Броэрек, насколько я успела его узнать, не склонен совершать ошибки, — подтвердила Деянира.

Тиокан облокотился на раскрытые книги, подался вперед, вперил в Деяниру взгляд.

— Господин Броэрек верит в меня, — объявил он. — Господин Броэрек знает, что на меня можно положиться. Тебе понятно, что это означает?

— Я бы хотела услышать уточнение: что это означает в данном конкретном случае, — сказала Деянира.

Маленькие темные глазки Тиокана блеснули.

— Ты расскажешь мне все, — пояснил он. — Всю правду. Без утайки. Включая твои собственные мотивы. Ты растолкуешь мне, почему поступила так, а не иначе, что тобой двигало… Даже если это будет звучать совсем-совсем плохо для тебя. Я должен быть в курсе всего. Тогда мы сумеем вдвоем подобрать для тебя сносное вранье. Ты поняла?

— Как нельзя более ясно, господин Тиокан, — Новый реверансик, чуть поглубже предыдущего.

— Докладывай, — он опять откинулся на спинку стула, побарабанил пальцами по книге, потом, подумав, закрыл ее. — Видишь, я не собираюсь ничего записывать. Я намерен осмысливать.

— Началось с этого парня, с Евтихия, — сказала Деянира.

— Где ты его встретила?

— На улице.

— Ты встретила молодого мужчину на улице? — Тиокан нахмурился. — Это очень, очень плохо, Деянира.

— Он выглядел растерянным и вовсе не казался опасным… К тому же, он был голоден.

— Никого из жителей Гоэбихона не должно волновать, что какой-то чужак выглядит растерянным и испытывает голод. Дитя мое, я возмущен до глубины души! — воскликнул Тиокан. — Ты раскрываешься с худшей стороны.

— Ничего подобного, — возмутилась Деянира. — Мой родной город — тот, откуда я пришла, — тоже когда-то страдал от голода.

— Весь город? — Тиокан недоверчиво прищурился.

— Он был в осаде. Люди умирали тысячами, — сказала Деянира.

— О, это меняет дело, — сказал Тиокан все с тем же недовольным выражением лица. — Понимаю. Не одобряю, но понимаю. Ты накормила чужака в память о жертвах осады. Достохвально, но неосмотрительно.

— Теперь я вполне разделяю ваше недовольство, — подхватила Деянира. Она не оставляла надежды подольститься к Тиокану и получить если не полное прощение, то добрый совет. — Но в те минуты я поддалась сумасбродству.

— Итак, ты накормила его — не имеет значения, из каких соображений. Что дальше? — Тиокан постарался нахмуриться как можно более грозно.

Деянира вдруг почувствовала себя Дюймовочкой в логове Крота. Она прикрыла глаза, надеясь избавиться от этого ощущения. Не хватало еще бояться Тиокана! Она здесь временно. Вот о чем следует думать. Гоэбихон — лишь ступенька по дороге в Калимегдан. Когда думаешь так, легче быть самоуверенной.

— Он вызывал у меня… определенные эмоции, — сказала Деянира.

— Могу ли я предположить, что эти эмоции имеют какое-то отношение к обыкновенным брачным играм разнополых существ молодого возраста? — осведомился Тиокан.

Деянира кивнула с покаянным видом.

— Точно.

— Дальше, — Тиокан выглядел все более озабоченным.

— Мы ничего такого не делали…

Тиокан сморщился.

— Избавь меня от лживых оправданий! Ты привела мужчину в дом в отсутствие мастера. Как это истолковать? Я-то, может быть, и готов поверить тебе, но другие…

— Если обрисовать наши отношения кратко, то я помыкала этим парнем, а он пресмыкался передо мной. Потому что я его кормила, — сказала Деянира. — В конце концов, он ведь исчез, так что всегда можно сделать вид, будто никакого парня вообще не было.

— Это единственный разумный выход, — похвалил Тиокан. — Ты начинаешь мыслить как истинный член гильдии.

— Вечером я и мой слуга — мы отправились гулять, — продолжала ободренная Деянира.

Тиокан даже подскочил на стуле.

— Вы отправились… что?

— Погулять… Побродить по городу, посмотреть достопримечательности. Красивые дома, колодцы, статуи. Разные такие вещи, — сказала Деянира. С каждым новым произнесенным словом она чувствовала себя все глупее и глупее.

Наконец она замолчала и не мигая уставилась на Тиокана.

— Я правильно понял? — угрожающим тоном начал он. — Вы бродили по улицам без цели и глазели по сторонам?

— В общем и целом — да. Но искусство… Прекрасное… Оно облагораживало наши души. Я хотела, чтобы его душа стала более благородной.

— Облагораживает только труд! — отрезал Тиокан. — Это записано в уставах в общей сложности сто восемьдесят четыре раза в разных формулировках.

— Но моя цель была достойной, хоть я и прибегла к странным средствам, — Деянира, кажется, научилась подбирать формулировки, от которых ее собеседника не так страшно коробило.

Он пожал плечами.

— Допустим. Итак, вы оба шлялись, как последние бродяги и жалкие ублюдки, и таращились то влево, то вправо без всякой пользы. Дальше?

— Мы встретили еще одного чужака.

— В Гоэбихоне в одно и то же время появилось двое чужаков. Тебе это не кажется странным, Деянира?

— Нет, потому что они оказались знакомы.

— Еще более подозрительное обстоятельство.

— Мне показалось, что они ненавидели друг друга.

— Любопытно.

— Да. Тот, Авденаго, — который был ранен, — вел себя очень грубо. Называл себя хозяином Евтихия и требовал полного подчинения.

— Если он действительно являлся хозяином Евтихия, то имел полное право требовать подчинения, — заметил Тиокан.

Деянира вспыхнула:

— Но Евтихий — свободный человек! У него не было хозяина!

— Только хозяйка? — прищурился Тиокан.

— Если уж на то пошло, то да! — заявила Деянира. — Он поклялся в верности мне, лично мне. Он ел из моих рук, чего уж больше!.. Но Авденаго…

Она задохнулась от возмущения.

— Вернемся к этому Авденаго. По твоим словам, он обитал в городе тайно и незаконно. Позволь мне указать тебе на то несущественное — хе, хе — обстоятельство, что в Гоэбихоне подобное просто невозможно. Где же он, по-твоему, ночевал? Где он, образно выражаясь, жил?

— По его собственным словам — нигде. Спал под мостом.

— Исключено. Не бывает. Но — допустим, допустим… — Неотразимый аргумент пришел в голову маленькому человечку, и Тиокан торжествующе улыбнулся: — Чем же он, в таком случае, питался?

— По его словам, ничем, — ответила Деянира подавленно. — Он утверждает, что человек в состоянии ничего не есть несколько дней — и чувствовать себя нормально.

— А ты веришь этому? — Тиокан впился взглядом в лицо Деяниры.

— Мой город побывал в осаде, господин Тиокан. Люди в состоянии голодать и оставаться в живых, — сказала Деянира. — Мне известны такие случаи.

— Но это тебе известно, — указал Тиокан. — Тебе! А никто из нас ничего подобного не слышал.

Деянира медленно перевела дух, прежде чем высказать самую дерзкую из своих догадок:

— У меня имеются серьезные основания предполагать, что Авденаго родом из того же самого города, что и я.

Тиокан вытянул губы трубочкой.

Деянире показалось, что он вот-вот свистнет, но Тиокан просто подул. Потом опустил голову и уставился на закрытую книгу, как будто рассчитывал найти под обложкой ответ сразу на все вопросы.

Некоторое время он безмолвствовал, а потом хлопнул ладонью по столу и как бы ожил.

— Если вы с данным Авденаго — земляки, то почему же ты не узнала его сразу? Не сходится.

— Сходится, — возразила Деянира. — Мой город очень велик. Не все жители знакомы там друг с другом.

— И я должен принять на веру эту нелепицу?

— А есть другой выход?

Тиокан вздохнул.

— У меня такое ощущение, что ты держишь меня за горло, Деянира.

— Таково свойство правды, господин Тиокан. Иногда она хватает нас за глотку и не позволяет вздохнуть свободно.

— Для женщины ты чересчур умна.

— Я притворяюсь.

Он одобрительно хмыкнул.

— Ладно, поверю тебе, пожалуй… Рассказывай дальше.

— Дальше… Дальше… — Она нервно хрустнула пальцами. — Авденаго издевался над Евтихием, настаивал на своем праве приказывать ему. Я поняла: если Евтихий не избавится от Авденаго прямо сейчас, он никогда не станет по-настоящему свободным человеком. Поэтому я дала Евтихию кинжал…

— Это был твой кинжал?

— Да.

— Ты считала это нормальным — чтобы молодая женщина расхаживала по городу с кинжалом?

— Я же прятала его в рукаве. Никто и не знал.

— Предусмотрительно, — одобрил Тиокан.

— Евтихий ударил Авденаго ножом в грудь. А Авденаго хватил его по голове дубиной. И тут… — Губы у Деяниры задрожали, но тем не менее она закончила рассказ: — И тут Евтихий исчез.

— Исчез? — Тиокан нахмурился. — Ты отдаешь себе отчет в том, какое слово только что употребила? Это — окончательное, бесповоротное, лишающее надежды слово! И вместе с тем — слово, содержащее в себе намек на тайну, которая, возможно, никогда не будет раскрыта. Это тебе ясно?

— Абсолютно.

— Еще одно сильное слово. Нужно издать закон, запрещающий женщинам использовать подобные выражения. В женских устах они звучат убийственно. Мужчины все-таки более легкомысленны и часто не имеют в виду то, что сказали; но женщины!.. Опасные твари, опасные. Очень опасные.

Он пожевал губами, глядя в сторону и покачивая головой в такт своим мыслям.

Деянира видела, что ее собеседник всерьез огорчен. Она выдержала небольшую паузу, после чего деликатно кашлянула.

Он повернулся к ней, вскинулся:

— Что? Недостаточно наговорила? Хочешь окончательно раздавить меня?

— Я подхожу к эпизоду, когда меня допрашивали стражники, — предупредила Деянира.

— Страшно даже представить себе, сколько недопустимых слов ты сейчас употребишь.

— Я постараюсь избегать их, — заверила Деянира. И продолжила: — Когда Евтихий исчез, — (Тиокан болезненно скривился, щека у него дернулась, однако он нашел в себе силы промолчать), — я набросилась на Авденаго с кулаками. Мне и раньше доводилось так поступать, господин Тиокан, это было необходимо для того, чтобы завоевать себе уважение среди пьяных подмастерьев. Я набрасывалась на тех, кто уже не в состоянии был подняться, и молотила их почем зря. Эти расправы принесли мне немалый авторитет среди моих собратьев по гильдии.

— Умно, — пробормотал Тиокан. — Зловеще, но умно!

— Я хотела, чтобы Авденаго сказал мне, что он сделал с Евтихием. Но Авденаго клялся всеми богами, что понятия не имеет. Он, мол, и сам впервые такое видит. И все дело, как он утверждал, в дубине.

— В дубине?

— Если вы помните, господин Тиокан, я рассказывала, что Авденаго ударил Евтихия по голове дубиной. Эту дубину Авденаго вынес из гробницы Кохаги.

— Так. Еще и осквернение святыни!

— Да, господин Тиокан. Именно это.

— А ты стояла и смотрела? И ничего не предпринимала?

— Я понятия не имела, зачем он полез в гробницу! — запротестовала Деянира.

— Зачем чужак подобрался к величайшей святыне города? Разве это не очевидно? — Тиокан вздохнул. — Ладно, вываливай дальше. Я готов выслушать все. И не бойся повредить себе в моих глазах. Ты уже выставила себя в наиболее отвратительном свете из возможных. Так что терять тебе нечего, учти. Непристойностью больше, непристойностью меньше…

— Авденаго начал умирать прямо у меня на руках. Я этого не хотела. Я вообще боюсь покойников. Поэтому я позвала стражу. Его забрали.

— А дубина?

— Ее прихватила я.

— И стражники ничего об этой вещи не знают?

— Я же не стала им об этом рассказывать, — сказала Деянира. — Я дала показания, и господин капитан подробно все записал. Про уличную драку, свидетельницей которой я, к своему величайшему сожалению, стала. Обстоятельства дела совершенно ясны и не могут быть истолкованы превратно. Один чужак-преступник бежал и унес с собой нож. Второй раненый лежал на мостовой. Добропорядочная горожанка — то есть я — увидела это безобразие и позвала на помощь стражников. Вот и все, что мне было известно.

— Немного же ты открыла капитану городской стражи! — вздохнул Тиокан.

— Только самое необходимое для того, чтобы он забрал от меня этот полутруп и вызвал к нему тюремного доктора, — сказала Деянира.

— А почему? — спросил Тиокан с любопытством.

— Что — «почему»? — не поняла Деянира.

— Почему ты не поведала капитану больше? Тебе-то это ничем не грозило, а стражники, по крайней мере, разобрались бы в ситуации…

Деянира призадумалась и наконец ответила:

— Видите ли, господин Тиокан, там, откуда я родом, сотрудничать с полицией считается дурным тоном. Люди стараются поменьше дел иметь со стражниками. А уж если такое случается — дают как можно меньше сведений. Так принято.

Если Тиокан и был удивлен, то никак этого не показал.

— Мне-то ты все откроешь, — уверенно произнес он. — Где дубина, которую этот твой Авденаго похитил из гробницы Кохаги? Все еще у тебя?

— Нет, он забрал ее.

— Авденаго?

— Да. Ворвался ко мне в дом и отобрал силой. После чего удрал окончательно. Говорят, он напал на стражников у городских ворот.

— Правильно говорят. Напал.

— Надеюсь, с ними все в порядке, — искренне сказала Деянира.

— Откуда такие надежды? — прищурился Тиокан.

— Все-таки Авденаго был ранен. Он не мог ударить их слишком сильно.

— А вот тут ты ошибаешься, — Тиокан нервно дернул углом рта. — Сильно ошибаешься. Доктор неплохо подлечил Авденаго. У того хватило сил… Мда. В общем, стражники исчезли. Как и твой Евтихий. Можешь радоваться.

Деянира пожала плечами.

— Чему же туг можно радоваться? Ужасная история. У них ведь были семьи. Жены, дети. А известно, куда они подевались? Их нашли? Их, по крайней мере, ищут?

Тиокан покачал головой.

— Я надеялся, что ты прольешь хоть какой-то свет на эти события.

— Нет. Но… — Деянира осеклась.

Тиокан почуял, что его собеседница подошла в своем рассказе к какому-то опасному рубежу, и насторожился. Теперь он даже дышал тихо-тихо и старался не моргать, чтобы не спугнуть девушку.

— Мне показалось… Да нет, что там — «показалось» — я уверена… — Она перевела дыхание и выпалила: — Авденаго — выкормыш Джурича Морана!

Все. Страшное имя произнесено. Она обмякла. Теперь пусть Тиокан напрягается, а с нее хватит. У нее закончились последние силы.

Тиокан вскочил, засуетился вокруг Деяниры. Схватил ее своими маленькими цепкими ручками, потащил к стулу.

— Сядь. Я тебе вина налью. Вода здесь тухлая какая-то, я винишка тебе. Капельку. Какая ты стала белая. Так не годится. Давай-ка быстренько желтей. Желтая ты мне нравилась больше.

— Желтая? — пробормотала Деянира.

— Ну такая… как этот цвет называется… Немножко румяный.

Деянира никогда не подозревала, что Тиокан умеет смущаться. Однако именно это и произошло. Кажется, теперь впору поздравить самое себя. Она вогнала в краску хранителя устава гильдий! Интересно, найдется ли в гильдиях еще хотя бы один человек, которому такое по плечу?

Когда Деянира выпила вина и, по заверениям Тиокана, сделалась опять «желтенькая» (боги, что он подразумевает под этим определением?), хранитель уставов присел боком на стол и навис над девушкой.

— Мы остановились на том, что Авденаго — кем бы он ни был — показался тебе посланцем Джурича Морана.

Деянира моргнула.

— Да.

— Почему тебе так показалось?

— У меня нет возможности перечислить все причины. Многие из них иррациональны. Но я твердо убеждена в своей правоте. Господин Тиокан, вы должна знать: Авденаго — не просто тот, кто встречал Джурича Морана и пострадал от него; Авденаго — морановский холуй и выкормыш. Он явился в Гоэбихон с определенной целью. И, боюсь, добился своего.

— Оч-чень интересно… — Он поковырял пальцами собственный подбородок, а затем надвинулся на Деяниру и громким шепотом проговорил: — Ну а теперь я спрошу тебя кое о чем, и будь любезна — ответь мне правду, чего бы тебе это ни стоило.

— Хорошо, — кивнула Деянира, озадаченная.

— А ты-то сама, часом, — не морановское ли отродье?

Деянира вскочила, опрокинув стул.

— Что вы себе позволяете?

— Да я просто так… — примирительно отозвался Тиокан. — Что, ответить трудно?

— На подобный вопрос? — кипела Деянира.

— А что такого в моем вопросе? — Тиокан пожимал плечами, бегал глазками и ежился.

Вот когда он выдал себя с головой!

Есть, есть на него управа.

И смутить его, оказывается, нетрудно. Он ведь ханжа, как и большинство добродетельных граждан Гоэбихона. Нужно только прикинуться еще большим ханжой, нежели он сам. Только и всего.

— Для начала, вы меня назвали «отродьем», — сказала Деянира. — Это к вопросу об энергичных выражениях, против которых вы меня предостерегали.

Он махнул рукой:

— Ну и что? Я мужчина. Когда я прибегаю к ужасным словам, это не выглядит так уж… ужасно.

— Возможно. Если бы вы разговаривали с другим мужчиной. А я — женщина. Девушка, — добавила Деянира многозначительно. — И я отнюдь не рассталась с желанием когда-либо вступить в честный брак. Но как я смогу жить в добродетельном супружестве, если в моих ушах постоянно будут звучать подобные выражения?

— Прости за откровенность, Деянира, но о замужестве ты сразу можешь забыть, — Тиокан постепенно оживал. Она неправильно его запугивала! И теперь уже поздно исправлять ошибку. Добить врага в его логове не удалось… — Никто не возьмет в жены мастерицу твоего уровня. Ты ведь любого мужчину под себя подмять горазда, а кому это понравится?

— Евтихию же нравилось, — вздохнула Деянира.

— И где теперь твой Евтихий? Небось, потому и сбежал от тебя, что испугался… И никто его не осудит. Я первый не стал бы его осуждать. Ты ведь жуткое создание, Деянира. Думаешь, мне неизвестно, как ты, переодевшись солдатом, отобрала у торговца синие нитки?

— Я все оплатила, — запротестовала Деянира. — Это была честная сделка.

— Была бы ты настоящей женщиной, тебе вообще не пришло бы в голову выходить за ворота и проворачивать там авантюры, которые ты именуешь «честными сделками», — указал Тиокан. — А вот теперь пора бы тебе узнать, что я на самом деле думаю о тебе. Слушай, слушай. Я тебя внимательно слушал. — Он покивал собственным мыслям. — Ты — морановское отродье. Он тебя взрастил. Он вложил в твою голову разные идеи. Броэрек потому с тобой и возился, что хотел от тебя избавиться. Сплавить такую, как ты, из замка и повесить на шею городу. Что ж, я был ему обязан, так что он с легкостью добился своего. Возражений никаких. С легкостью… Да у тебя в глазах до сих пор сохранилось его отражение!

— Броэрека?

— Морана! Сколько ни моргай, не сотрешь. Он поселяется в глубине зрачка и время от времени таращится оттуда. Ни с чем не спутаешь. Я-то прежде такого не видал, хотя в книгах написано… Разные случаи, похожие на твой. Все в подробностях. Так что теоретическое представление я имею. Вот и собственными глазами поглядеть довелось. Да уж, впечатляющее зрелище. Отвратительное.

Он пощелкал языком.

— Ну вот как ты, такая, замуж выйдешь? Представь себе только: лежите вы с мужем в постели, он наклонится, чтобы тебя поцеловать и вообще исполнить супружеский долг, — и тут на него из твоих зрачков пялится совершенно посторонний мужчина! Что он о своей жене подумает? Разве пристало порядочной замужней женщине таскать в своих зрачках чужих мужчин?

— Только одного, — вяло возразила Деянира. — К тому же Джурич Моран — не мужчина.

— А кто же он, по-твоему?

— Тролль!

— Тролли — самые лютые мужчины, — сказал Тиокан не без горечи и даже, как показалось на миг Деянире, с завистью. — А уж Джурич Моран… Ладно, — Тиокан как будто решился на отчаянный шаг, например, прыгнуть в холодную воду, — ладно, Деянира. Ты рассказала мне о себе все самое неприглядное. Настало время и мне поделиться с тобой моими трудностями. Учти, они тоже выглядят не лучшим образом. Прямо скажем, ты будешь дурно думать обо мне, когда я открою тебе все. Но выбора нет. Ситуация сгущается, и тут уж поневоле приходится обращаться за помощью к кому попало. И чем хуже репутация у этого кого попало, тем лучше для дела. Видишь, я с тобой совершенно откровенен.

— Я не поняла, — сказала Деянира. — «Кто попало с дурной репутацией» — это я, что ли?

— А что, тут есть еще один человек с подобным пятном на репутации? — удивился Тиокан ее наивности. — Разумеется, я говорю о тебе! И ты говоришь о себе! Мы оба говорим о тебе, Деянира. Ты пришла ко мне за советом, я даю тебе совет: никому не рассказывай того, что сообщила мне. В обмен на эту услугу я требую, чтобы и ты, в свою очередь, оказала мне услугу. Для тебя, существа, напрочь лишенного совести и моральных принципов, выполнить мою просьбу не составит никакого труда.

— Теперь понятно, — кивнула Деянира.

Она даже утратила дар речи от растерянности. Может быть, стоит выбежать из здания гильдии с возмущенными криками? Или же попросту холодно приструнить нахала? Она не знала. Поэтому продолжала слушать.

— Давным-давно… — начал Тиокан.

* * *

Давным-давно в Гоэбихоне существовали две наиболее богатые и знатные семьи: Таваци и Гампил. Как это порой водится среди богачей, между ними то и дело ярким пламенем вспыхивала вражда, в другие времена подспудно тлевшая. Таваци утверждали, что причиной тому зависть, которую Гампилы испытывают к их мастерству (а все они в той или иной мере были ткачами); Гампилы же настаивали на том, что Таваци постоянно воруют их идеи для своих гобеленов и узорчатых покрывал.

В стародавние времена случалось, что город частенько подвергался опасности. Сейчас в такое трудно поверить, но тогда Гоэбихон то и дело становился объектом покушений со стороны разного рода разбойников. В мгновенья опасности все жители, презрев внутренние распри, становились на защиту любезного отечества своего.

Гоэбихон возведен был на полноводной реке Маргэн. Теперь эта река, во-первых, сильно обмелела, а во-вторых, поменяла русло, так что под стенами протекает лишь небольшой ручей, сильно заболоченный, а сам поток можно видеть в полете стрелы от нынешнего Гоэбихона.

Но мы рассуждаем не о современном Гоэбихоне, который всякий в Истинном Мире имеет возможность наблюдать, а о древнем. О Гоэбихоне времен великой распри Таваци и Гампилов, о Гоэбихоне времен становления гильдий и всех гильдийских законов и обычаев, о Гоэбихоне эпохи злостных пиратских набегов, которые город имел обыкновение отражать, и притом довольно успешно.

Пираты обычно появлялись весной. Они поднимались на своих размалеванных лодках с косыми красными парусами по разлившейся реке Маргэн и пытались ворваться в город через речные ворота. Иногда им это удавалось, и тогда они рассаживались в залах городского собрания, как будто полагали себя хозяевами города. Они забирали у горожан все припасы, опустошали сундуки, а порой даже увозили с собой некоторых мастеров или красивых девушек. Впрочем, последнее случалось редко.

Да и вообще пиратам не так уж часто улыбалась удача, как они это пытались потом представить в своих длинных, кровавых и жутко нудных балладах. На самом деле не раз бывало и так, что пираты удирали вниз по реке Маргэн, в буквальном смысле слова поджав хвост, а вслед им летели зажженные снаряды и залихватская брань удалых защитников города.

Однажды в семье Таваци произошел постыдный случай. Когда пираты в очередной раз проникли в город, в числе прочей добычи они захватили дочь Таваци и силком привели ее на свои корабли. А через год при таком же набеге злодеи вернули девушку ее родителям обратно, и вот при каких обстоятельствах.

Когда корабли с нарисованными оскаленными рожами на корпусах приблизились к городу, капитан одного из них начал громким голосом вызывать Таваци (этого никто из осажденных, разумеется, никакие ожидал):

— Эй, папа Таваци и мама Таваци! Не хотите ли получить обратно свою дочку? Мы привезли ее вам. Забирайте, потому что нам она надоела!

Каково такое слушать? Госпожа Таваци скрылась в доме и закутала голову покрывалом, чтобы скрыться от ужаса — хотя бы иллюзорно и на короткое время. Господин Таваци оказался вылеплен из более соленого теста. Он поднялся на стену, подбоченился там и закричал в ответ:

— Глупые торговцы, ничего-то вы не смыслите в своем занятии! Если вы привезли мне хорошие нитки и картоны с узорами — то добро пожаловать, приму вас в моем доме, угощу и заплачу хорошую цену. Но если вы намерены всучить мне безделку — знайте, что никому еще не удавалось провести Таваци!

Это была смелая речь. Ее слышали все, и Гампилы тоже. Кругом затаили дыхание: как поведет себя пират?

— Свой товар я охотно отдам тебе даром, — сказал капитан корабля. — Потому что он порченый и больше мне не нужен. Забирай, а не хочешь открыть для этого ворота — подберешь потом в реке.

И с этими словами он вытащил на палубу молодую женщину и, как она ни сопротивлялась, бросил ее в воду.

К счастью, девушка из семьи Таваци умела плавать, поэтому она быстро направилась к берегу, а все пираты высыпали на палубы и начали смеяться над ней. На стенах стояли горожане и молча смотрели на происходящее. У Таваци просто сердце сжималось, потому что он сразу узнал свою пропавшую дочь.

Наконец она выбралась на берег, вся мокрая и в мокром платье. Одежда облепила ее так плотно, как будто она была голая, и все отлично видели, что у нее слишком большой живот.

Пираты ушли, а женщина все стояла под воротами родного города и ждала, пока ей откроют.

В городе совещались. Одни считали, что ворота открывать нельзя ни в коем случае, что все это — западня, ловко подстроенная пиратами. Как только ворота откроются, чтобы впустить женщину, пираты выскочат из засады и набросятся. Другие возражали, указывая на то, что ворота будут открыты очень недолго и что для большого количества народу проникнуть в город таким образом будет весьма затруднительно.

Отец молодой женщины молча слушал все эти рассуждения, а потом спустился вниз и самолично открыл ворота.

Его дочь (а звали ее Иман) вошла в Гоэбихон, и он за руку отвел ее домой.

Скоро в семье Таваци родился мальчик, которого назвали Номун.

Детство у этого Номуна, несмотря на то, что он рос, окруженный богатством, получилось очень безрадостное. Все, кроме матери и деда, называли его «Номун-ублюдок», даже слуги. Очень рано соседские мальчишки объяснили ему значение слова «ублюдок», и мать подтвердила — да, отчасти они правы. Но только отчасти.

Потому что отец Номуна был на самом деле отважным и очень красивым человеком. Однажды он увидел прекрасную девушку и полюбил ее, но обстоятельства не позволяли ему не то что попросить ее себе в жены — даже приблизиться к ней он не осмеливался. Ведь он был простым рыболовом с реки Маргэн, а она — дочерью богатого ремесленника Таваци, на которого гнули спины десятки подмастерьев.

Но влюбленные все хитрецы, и потому юноша нашел способ объясниться со своей избранницей. Он повадился продавать ей рыбу на рынке (хотя прежде никогда подобными делами не занимался, ведь его ремесло было ловить рыбу, а не торговать ею!) и в жабры одной рыбешки сунул записку. Обнаружив послание, девушка ничуть не удивилась, ведь она уже догадывалась об истинных чувствах юного рыбака.

И, недолго думая, написала ему ответ…

Худшие опасения молодого человека подтвердились: отец красавицы никогда не даст согласия на подобный брак. Бедняку лучше оставить всякую надежду, уехать подальше от Гоэбихона и навсегда забыть о своей любви.

Но рыбак не сдался. В следующем письме он поклялся, что рано или поздно добьется благосклонности своей избранницы. Он обещал ей, что скоро они соединятся.

Многое передумала Иман с тех пор, как получила эту записку. Каждый день она отправлялась на рынок и брала с собой рыбку с письмом за жабрами. Сперва это были отчаянные письма, в которых она решительно отказывала юноше, потому что запретная любовь разобьет жизнь им обоим.

Потом — печальные, в которых она говорила о том, что их союз невозможен из-за разницы в воспитании и привычках. Затем настал черед нежных писем, в которых она высказывала робкую надежду на их совместное будущее. Но когда рыбак так и не появился на рынке, она стала писать ему гневные послания, упрекая в неверности и жестокости.

Конечно, скажете вы, все это сплошная несуразность. Куда разумнее покупать рыбу на рынке, а не носить ее из дома. И уж тем более немного смысла в том, чтобы посылать ее рыбаку. Но Иман считала, что ее возлюбленный — истинный рыбак и потому понимает только тот язык, которым разговаривают рыбы.

Однако ни одна из девушкиных рыбок с заветной начинкой не доплыла до цели. И наконец настал такой день, когда грустная Иман отправилась на рынок без письма…

Она почти совершенно выбросила из мыслей своего рыбака (только сердце упорно не желало ничего забывать и ныло у нее в груди, но к этому она привыкла). День проходил за днем, недалек был тот час, когда к дочери богатого ремесленника явятся сваты… И тут на реке Маргэн появились пиратские корабли.

— А капитаном был мой отец! — подхватил Номун.

— Ты угадал, дитя, — радостно подтвердила Иман. — Твой отец сделался самым главным пиратом! Он снарядил корабль и устроил набег на Гоэбихон. Он разорил город и многих, кто в нем жил, но целью его были вовсе не золотые монеты и не дорогие ткани. Все это он устроил для того, чтобы забрать меня из отцовского дома.

…Целый год Иман Таваци плавала на корабле со своим возлюбленным. Она участвовала в пиратских набегах, бралась даже за саблю и абордажный крюк, она повидала много стран и земель, о которых в Гоэбихоне и слыхом не слыхивали, пережила два страшных шторма на море, — словом, приключений на ее долю выпало немало. Но затем она почувствовала, что в ее теле зародилась новая жизнь.

Отец Номуна был счастлив, когда она сообщила ему новость. Но беременность жены капитана означала также, что Иман не может больше оставаться на корабле. Ведь пиратские похождения могли повредить будущему ребенку. Это было слишком опасно для малыша. И потому влюбленные решили расстаться.

— И я вернулась в дом моего отца, где в тепле и уюте родился ты, — заключила мать Номуна.

— Кухарка говорит, мой отец просто-напросто выбросил тебя за борт и прибавил, что ты ему надоела, — горестно сказал Номун.

Он поглядывал на мать исподлобья, ожидая, что сейчас она огорчится или прогневается, но она только засмеялась.

— Глупая женщина пересказывает слухи и сплетни, о подлинном смысле которых и понятия не имеет! Мы заранее сговорились с твоим отцом, что он притворится, будто разлюбил меня. Ведь если он бы попросил моего отца о помощи добром, тот мог бы и прогнать меня. Но от опозоренной и отвергнутой дочери он ни за что не откажется. Так и вышло, как мы рассчитывали. Я осталась здесь, чтобы в безопасности произвести тебя на свет, а твой отец уплыл на своем размалеванном корабле.

— Но почему же он не возвращается за нами? — спросил мальчик.

Иман улыбнулась.

— Я не знаю.

Дед мальчика давал совершенно другие ответы на те же вопросы.

— Ты — ублюдок, твой отец — подлец и насильник, а твоя мать — бедная дурочка. И не будем больше говорить об этом.

Что до бабушки, госпожи Хетты Таваци, то она тщательно позаботилась о том, чтобы у внука не появилось ни одной возможности поговорить с нею наедине. Суровая и молчаливая, она вызывала у Номуна страх, и потому он тоже всячески избегал ее.

Никто из родни не желал общаться с «ублюдком». Братья и сестры Иман рассуждали так: зачем их возлюбленным отпрыскам якшаться с пиратским отродьем, когда в Гоэбихоне столько хороших мальчиков и девочек, и притом безупречного происхождения?

Став подростком, Номун свел дружбу с некоторыми подмастерьями, самыми никудышными из всех, и вместе они шатались по городу и устраивали драки. Но даже эти бездельники — и те презирали Номуна и называли его мать «подстилкой».

О пиратских набегах в городе не слышали уже много лет. Разбойники не то перебрались в другие края, не то вообще переменили род занятий. Во всяком случае, у Таваци так и не появилось возможности отомстить за свой позор.

Таким образом Гампилы сделались самой уважаемой семьей в городе, оттеснив своих соперников на второй план. Ведь на безупречном полотне их истории не имелось такого отвратительного пятна, как ребенок-ублюдок, рожденный от пирата!

Номун не долго задержался в доме своего деда. Едва достигнув более-менее подходящего возраста — шестнадцати лет — он оставил Гоэбихон и скрылся неизвестно куда. Мать его, и без того нетвердая рассудком, сделалась совершенно печальной и утратила волю к жизни. По целым дням Иман просиживала у окна, бесцельно смотрела на реку и проливала жидкие слезы, отчего становилась все бледнее. Можно было подумать, что краски на ее лице просто растворились от постоянного плача. Даже старик Таваци говорил, что дочка его выцветает, как гобелен, много лет провисевший на солнечной стене. Госпожа Таваци наверняка тоже имела собственное мнение на сей счет, однако вслух его не высказывала.

А следующей весной впервые за шестнадцать лет на реке Маргэн появились пиратские корабли.

* * *

Тот набег оказался самым страшным из всех, что выпали на долю Гоэбихона. И еще в этой истории было немало такого, что не поддавалось разумному объяснению.

Пираты ворвались в город на рассвете и рассыпались по улицам. Они выбивали двери и вламывались в дома, хватали все, что попадалось под руку, и при малейшем признаке сопротивления беспощадно убивали горожан. Десятки женщин подверглись насилию, множество произведений искусства было похищено или попросту уничтожено.

Наконец главари пиратов добрались до здания городского совета и устроились там в зале заседаний.

К ним явились представители города, и среди них — господин Таваци с сыновьями, а также господин Гампил, также окруженный родней.

Пираты взгромоздили стул на стол и усадили на него своего предводителя, чтобы он возносился над всеми, как некое божество. Сами разбойники бесцеремонно расселись где попало, предоставив почтенным горожанам стоять, сбившись в кучу, посреди комнаты.

Многие обратили внимание на пирата, который закрывал свое лицо до самых глаз. Судя по его рукам и по тому, как он двигался, этот разбойник был еще весьма молод. Но именно он предлагал самые суровые наказания для строптивых горожан, и, что любопытно, пиратский главарь во всем его поддерживал.

Таким образом лишились своих богатств многие Гампилы, а двое их них были заколоты кинжалами прямо на месте. Что до Таваци, то молодой разбойник предложил повесить одного из них, и притом не из числа тех, кто пришел на встречу, а внука главы семейства. «Какой смысл в расправе над стариками, — прибавил молодой разбойник, смеясь под своей вуалью, — когда свежая поросль остается? Нужно дернуть сильнее, так, чтобы они ощутили боль».

Пираты, вооруженные до зубов, явились в дом Энела Таваци и перебили всех отважных слуг, до конца преданных своему господину и оказавших сопротивление наглым грабителям. Затем они схватили юного Готоба, второго сына Энела Таваци, и повесили его на городской стене. Этим они нанесли непоправимый урон всем Таваци, потому что Готоб был самым одаренным и многообещающим из всего молодого поколения.

По всему городу пылали костры, на которых сжигали картины, гобелены, резные деревянные статуи, даже книги. Наконец после десяти дней грабежей, унижений и убийств, пираты подняли паруса и ушли вниз по течению реки Маргэн. Только после этого Таваци решились снять повешенного со стены и похоронить — как принято в городе, не сжигая тело, но предав его земле.

Городской совет заседал непрерывно: подсчитывали убытки, перечисляли ущербы. Каждый горожанин дал торжественную клятву рассказать всю правду о том, что происходило у него в доме во время господства пиратов. И никто, разумеется, всей правды не говорил. Слишком много боли и позора таилось теперь за закрытыми дверями.

Но хитрый старик Таваци записал имена всех семейств, где спустя девять месяцев после набега появились дети. И как ни пытались родственники что-то отрицать, Таваци упорно им не верил. Он обошел их по очереди и везде брал клятву верности — в обмен на свое покровительство. Таким образом Таваци обзавелся большим числом сторонников, ведь ни одному семейству, где появился на свет пиратский ублюдок, не хотелось разговоров за спиной и прочих неприятностей. Теперь, когда их стало много и они объединились, Гампилы не посмели говорить об их дочерях ничего дурного.

А госпожа Таваци тем временем проводила собственное расследование. И в конце концов решила, что настало время поговорить с дочкой.

Та была на своем прежнем месте — у пустого окна. Слезы все текли из ее глаз неостановимым потоком. Иман даже не всхлипывала. По большому счету, то, что с ней происходило, невозможно было назвать плачем.

Без единой кровинки абсолютно белое лицо с белыми глазами и белыми губами повернулось к вошедшей. Госпожа Таваци знала, какие вопросы задавать, а ее дочь, выплакавшая вместе с горем рассудок, ответила на все эти вопросы искренне, без обмана.

Тогда мать подала ей кубок с вином и приказала выпить. Впервые за много лет молодая женщина улыбнулась. Иман выпила вино и заснула. А ее мать забрала кубок и вышла из комнаты.

* * *

Джурич Моран брел по долине реки Маргэн. На нем было длинное одеяние, расшитое фантастическими цветами. Очень много золотых ниток было употреблено для этой вышивки, что мгновенно бросалось в глаза. Моран весь сверкал, точно горсть украшений, вытащенных из сундука. На голове у Морана была гигантская повязка с длинными хвостами, ниспадавшими на спину. Он опирался на суковатый посох.

Сырая осока исхлестала его ноги, а буреломы оставили явственные следы на подоле его одежд. Тем не менее Моран чувствовал себя великолепно. Он хотел явиться в Гоэбихон в обличье мудрого незнакомца, знатока тайн и вершителя судеб. Гоэбихон должен с интересом отнестись к чужеземному мастеру, ведь в этом городе процветают ремесла.

Возможно, Моран научит чему-нибудь местных рукодельников. А заодно поглядит, на что они способны.

Вдруг и от людей можно перенять какие-нибудь полезные уменья?

Творческая энергия переполняла Морана и скапливалась на кончиках его пальцев. Ему хотелось работать, создавать, наполнять мир красотой.

Он заметил на реке лодку и остановился. «Любопытно, — подумал Моран, приветливо щурясь, — обычно здесь не бывает рыбаков. Они все выходят на промысел выше по течению, где больше рыбы. Здесь-то ее почти нет, уж мне ли не знать!»

А Моран пытался рыбачить, но без особого успеха, и потому успел выяснить, что места, куда он забрел, для такого дела совершенно неудачные.

Тем временем лодка подплыла ближе, и Моран с удивлением обнаружил, что на веслах сидит немолодая женщина, одетая во все темное, довольно просто и вместе с тем богато. Ее волосы окутывало покрывало из черного шелка, длинная юбка и лиф были синими, а рубаха из тончайшего полотна — темно-серая.

— Ты выглядишь так, словно нарочно облачилась в траур, — заговорил с ней Моран, когда лодка поравнялась с ним и ткнулась носом в берег. Осока раздалась, зашуршала под днищем. — Не слишком подходящий наряд для такого веселого денька, — продолжал Джурич Моран.

— У меня были все основания одеться именно так, — отозвалась женщина, продолжая сидеть в лодке. — Для всего, что я делаю, имеются основания.

Моран пожал плечами:

— Спорить с женщиной о ее нарядах — такое только безумцу по зубам, да и то в том случае, если зубы у него железные.

— Разве ты не безумец? — спросила она.

— Да, но с обычными зубами.

— В таком случае, я отвечу тебе так, как если бы ты был женщиной, — решила незнакомка. — Я взяла черное покрывало и выбрала мрачную одежду потому, что у меня большое горе. А я собственными руками сделала это горе еще более тяжким.

— Я восхищаюсь твоей отвагой, — заявил Моран. — Немногие осмелились бы на такое. Усугублять беды и доводить до конца, чтобы все умерли, зато по-честному, — любимое занятие мудрых правителей и отважных воинов, но никак не домохозяек… Однако начнем разговор с самого начала! Я должен знать, как к тебе обращаться, поэтому, будь добра, назови мне любое имя, которое было бы тебе по душе.

— Хетта Таваци — так меня зовут, — сказала женщина в черном покрывале.

— Звучит недурно, — кивнул Джурич Моран. — И выговаривается без особенных усилий. К тому же такое имя позволяет предполагать, что ты в родстве со знаменитым семейством Таваци из Гоэбихона, а подобное родство интригует. Ведь репутация Таваци запятнана, и они ничуть этого не скрывают.

— Трудно скрыть то, что шестнадцать лет было у всех на виду, — ответила Хетта Таваци.

Джурич Моран долго рассматривал ее, что ничуть не смущало его собеседницу, — она позволяла глазеть на себя с невозмутимостью породистого животного, выставленного на продажу, — а потом изрек:

— Да ты и изъясняешься как Таваци.

— Это потому, что я и есть Таваци, — сказала женщина.

— Удивительно. Не ожидал. Однако продолжим. Ты говорила о том, что в твоей семье случилось большое горе.

— Да, — кивнула она. Ее глаза были совершенно сухими. — Сегодня умерла моя дочь.

— Ну, невелика потеря, — объявил Моран. — Какая-то девчонка. В Истинном Мире девчонок пруд пруди. Хочешь, найду тебе другую?

— Нет.

— Напрасно. Везде полно сироток, и каждой хотелось бы обрести заботливую маму. Но богатые люди так устроены: предпочитают плодиться сами, а не брать к себе уже готовых детей, которым так нужны их деньги. Глупо.

— Потеря ребенка всегда считается горем, — сказала Хетта Таваци. — Так принято у людей.

— Правда? — Моран выглядел весьма удивленным. — Ну хорошо, — кивнул он наконец, — ты принадлежишь к известной семье и поэтому следуешь заведенной традиции. Это ведь бедняки и безродные бродяги могут позволить себе такую роскошь — наплевательское отношение к традиции. Богачи и столпы общества обязаны поддерживать исходный порядок, даже если считают его идиотским. Ты ведь поэтому скорбишь по своей девчонке? Это же была скверная, ни на что не годная, избалованная, капризная, плаксивая девчонка, которая только о том и мечтала, чтобы бросить свою заботливую маму подыхать от старости в одиночестве и смыться к какому-нибудь напыщенному дураку мужского пола? Да? Я угадал?

— Ты прав, Джурич Моран, — совершенно спокойно произнесла Хетта Таваци. — Именно такой она и была, моя девочка. Но я все равно любила ее.

Моран глядел на нее как громом пораженный.

— Откуда ты знаешь мое имя? Я не называл его тебе!

— Я догадалась, что это ты. Вчера до меня дошли слухи о том, что Джурич Моран объявился в наших краях, и я отправилась на поиски. Мне не составило труда найти и узнать тебя.

— А я-то вообразил, что ты обратилась ко мне за советом по другой причине, — Моран искренне огорчился.

— По какой же?

— Если ты заметила, на мне классическое одеяние выдающегося мыслителя, — подбоченился Моран. — И это неспроста. Я все делаю неспроста, так уж я устроен. Я возжелал явиться в ваш город, одетый мудрецом, чтобы меня все сразу зауважали. В этом заключался мой план. Умно, а?

— Кто вышивал тебе узоры на одежде? — бледно улыбнулась Хетта Таваци, впервые за все время их разговора.

— Я сам, — заявил Моран.

— Оно и видно. Аляповатая работа. Небрежный штрих. И узоры ужасные. Таких вычурных и крикливых я не видела с тех самых пор, как мой последний сын оставил наше ремесло, занявшись разведением лошадей.

— Это была попытка польстить? — подозрительно покосился на нее Моран.

— Нет, это была суровая критика. Ты не умеешь вышивать, Джурич Моран. Ты взялся за дело, которое тебе не по силам.

Моран с трудом переводил дух, как будто только что пробежал большое расстояние. Он пыхтел, вертел головой, нагибался, рассматривая траву у себя под ногами, — все, что угодно, лишь бы не наброситься на наглую женщину с кулаками. В конце концов он заговорил о другом:

— Ты сказала, что вознамерилась усугубить свое горе. Объясни, что ты имела в виду.

Она ответила спокойно:

— Дело в том, Джурич Моран, что я собственными руками убила мою дочь.

На лице Морана проступила сияющая улыбка. Такая появляется на лицах слушателей, когда сказитель начинает увлекательную историю и постепенно подбирается к самому захватывающему моменту.

— Услади меня деталями этого преступления, Хетта Таваци, — попросил он умоляющим тоном.

— В них нет ничего услаждающего… Я подала ей отравленное вино, и моя Иман заснула навсегда.

— У тебя ведь были основательные причины для подобного поступка?

— Да.

— Рыбья блевотина! Женщина! Учти, на моральные пытки я отвечаю пытками физическими!

— О чем ты толкуешь, Джурич Моран?

— Да о том, что если ты будешь растягивать рассказ и мучить меня неизвестностью, я сам растяну тебя на земле между колышками и начну медленно, очень медленно полосовать ножом. Полагаю, это существенно ускорит твое повествование.

— Я поняла тебя, — кивнула она. — Что ж, отвечу быстро. Моя дочь утратила рассудок. Своими фантазиями она сбила с пути моего младшего внука, Номуна. Иман причинила много горя ни в чем не повинным людям. Из-за нее погиб один из моих внучатых племянников, Готоб Таваци. Из него мог вырасти великий мастер, а вместо этого он умер, не дожив и до восемнадцати. Бедняжка Иман даже не понимала, что натворила.

— Следовательно, она была невинна, — заметил Моран, сверкнув глазами.

— Да, но не это важно… Из-за своего слабоумия она могла открыть другим то, что поведала мне. Она ведь не делала из этого тайны, просто никто, кроме меня, не догадался задать ей правильные вопросы.

— Ты знаешь, о чем я сейчас подумал, — предупредил Хетту Таваци Моран, когда женщина остановилась, чтобы перевести дыхание. Он показал ей свой нож. — Ты хорошо понимаешь, какие у меня возникают мысли.

— Я спросила мою дочь — не приходил ли к ней ее сын, Номун-ублюдок, рожденный от пирата. Она сразу же ответила, улыбаясь, что приходил, и был с ней очень мил, и что она страшно по нему соскучилась, а он принес ей свежую рыбу и письмо за жабрами. «Прочитай это письмо, мама», — сказал Номун… Я собственными глазами видела эту записку, испачканную рыбьей кровью! Моя дочь сама показала мне ее…

«Возлюбленная супруга, — было написано там, — я вернулся. Обстоятельства, которые были сильнее, заставили меня много лет скрываться в чужих краях, но теперь, когда я встретил нашего сына, ничто больше не удержит мои корабли вдали от той, которую я люблю». Бедная дурочка! Восемнадцать лет назад ее изнасиловали пираты. Она была игрушкой на их корабле, а когда она забеременела, они избавились от нее. Хорошо еще, что не убили, а вернули отцу. Хотя иногда мне кажется — лучше бы Иман умерла тогда и не причинила бы столько бед, и не принесла бы столько позора.

— Но письмо-то было подлинное? — спросил Моран.

— Конечно, нет! — воскликнула Хетта Таваци. — Его написал мой внук Номун. Он с детства слышал истории о безумной любви между капитаном пиратов и его матерью. Иман сочиняла их без устали. В детские годы Номун верил каждому ее слову, а став подростком, понял, что его мать сумасшедшая. И едва ему выпала такая возможность, он воспользовался ее слабоумием. Он сообщил бедняжке, что ее любовник вернулся и жаждет встречи. Может быть, Номун и впрямь отыскал своего отца… но, скорее всего, отец его давно мертв.

— Как я понимаю, в данной истории важен не столько конкретный отец, сколько идея отца в принципе? — вмешался Моран. И прибавил: — Я не перебиваю, не думай! Просто хочу постигнуть всю историю, до самой ее глубины.

— До самой глубины эту историю может постичь только тот, кто разгадал все ее хитросплетения и нанес первый удар, — сказала госполса Таваци.

— То есть ты? — хмыкнул Моран.

— То есть я, — подтвердила она. — Однако слушай дальше и постарайся больше не перебивать. Иначе не избежать мне пытки твоим ножом… Номун уговорил свою мать открыть ворота пиратам. А когда разбойники захватили город, именно Номун показывал им дома, которые следует разграбить. Он хорошо знал, где ждет пожива. У Таваци есть конкурент — Гампилы. Это давняя история; мы соперничаем много лет…

— Номун, конечно, воспользовался набегом, чтобы разорить их?

— Ты плохо понимаешь характер Номуна.

— Это твоя вина! — возмутился Моран. — Ты недостаточно выпукло его обрисовала. Если бы ты обрисовала его выпукло, я бы сразу догадался, что он постарался как можно больше навредить собственным родственникам. Потому что Гампилы просто недолюбливают всех Таваци, а вот Таваци наверняка шестнадцать лет кряду поедом ели несчастного Номуна и обзывали разными обидными словами — и все из-за того, что он родился от неправильного мужчины и слабоумной женщины. Можно подумать, он нарочно добивался подобной чести! Ты когда-нибудь видела, с какими лицами младенцы появляются на свет?

Хетта Таваци пожала плечами, явно озадаченная поворотом, которым принял разговор.

— Видела, не сомневайся. У меня пятеро детей.

— Это еще ничего не значит. Некоторые матери вообще не смотрят на собственных отпрысков. Так, встречаются иногда на обедах… Спорим, Номун покинул материнское лоно с выражением крайнего удивления и недовольства на фиолетовой, сморщенной мордочке? А, я угадал, угадал! Он был не в большем восторге от собственного рождения, чем вся ваша милая семейка… Однако продолжай. Мне определенно нравится этот юный мерзавец. Что еще он натворил в городе?

— Многие женщины подверглись в те дни насилию… — вздохнула Хетга Таваци. Ей неприятно было говорить об этом. — Мой муж записал их имена, и когда я прочитала этот список, у меня не осталось сомнений в том, кто стоял за всеми бесчинствами.

— Что, прослеживалась логика? — догадался Моран. — Я всегда утверждал, что в любом безобразии должна быть собственная логика. Иначе в нем вообще нет смысла.

— Номун указывал своим сообщникам на сестер тех юношей, которые дразнили его самого ублюдком, — кивнула Хетта Таваци. — Мой внук отомстил всем своим обидчикам, но не прямо, а через сестер и матерей, через невинных! Их позор не кончится никогда, ведь многие после этого забеременели.

— Изысканная месть, — охотно согласился Моран. — Семейство Таваци порождает весьма талантливых отпрысков.

— Номун не остановился на этом. Город был ограблен почти до нитки. Все, что пираты не смогли забрать на корабль, они попросту сожгли. А одного из Таваци по указанию Номуна повесили на городской стене.

— И где же теперь Номун?

— Ушел с разбойниками и сгинул. О нем уже год как ничего не слышно.

— А твою дочь не удивило то обстоятельство, что ее любовник так и не явился к ней?

— Возможно, кто-то ее и навещал… я не знаю.

— Хоть чего-то ты не знаешь! — вздохнул Джурич Моран. — Но что же нам теперь делать?

Хетта Таваци молчала, глядя в сторону. Джурич Моран забеспокоился:

— Только не вздумай открыть властям свое преступление! Это было бы крайне неразумно. Нет, твоя судьба — в ином. Ты должна будешь угаснуть в слезах и раскаянии и унести свою тайну в могилу. Договорились?

— Ты удивительно умеешь утешать, Джурич Моран.

— Одно время я даже работал в госпитале для смертельно раненых, — сообщил Моран. — Выхаживал безнадежных бедолаг. Многие, умирая, благодарили меня со слезами на глазах. И ни один из них не умер спокойно.

Хетта Таваци показала Морану на скамью в лодке.

— Забирайся. Я отвезу тебя в Гоэбихон.

— Зачем? — насупился Моран. — Тебя послушать, там все обстоит очень плохо. Городишко наводнен младенцами-ублюдками, ваши соперники торжествуют, а вы подтачиваете их изнутри. Интриги, заговоры, отравленные бокалы. По-твоему, мне будет там интересно?

— Да, — сказала Хетта Таваци, разбирая весла.

Хетта Таваци привезла Морана в Гоэбихон и водворила в доме Таваци. Хетту встретил ее муж. Он выглядел совершенно сломленным.

— Ох, Хетта, — с порога заговорил он, — ты ведь еще не знаешь, какая беда нас посетила…

Он заметил незнакомца за плечом у жены, посуровел.

— Это господин Джоран, — сказала Хетта, подталкивая Джурича Морана. — Мы встретились недалеко от ворот Гоэбихона. Господин Джоран поделился со мной своей мечтой сделаться подмастерьем у великого Таваци, поэтому я сочла возможным пригласить его к нам.

— Очень рад знакомству, — пробубнил «Джоран».

Хозяин дома коротко поклонился ему.

— Боюсь, сейчас не лучшее время для новых встреч и новых подмастерьев. Господин Джоран, у нас только что умерла дочь.

— Я мог бы помочь со всей этой погребальной возней, — предложил Моран. — У вас, небось, половина слуг так убита горем, что наотрез отказывается работать. Этим бездельникам лишь бы в постели поваляться да сожрать кусок поминального пирога побольше, а нет чтобы встать и потрудиться для господ, которым и без того нелегко. Знакомая картинка. Да уж, лишняя пара рук вам определенно не помешает.

Господин Таваци посмотрел на госпожу Таваци, подняв бровь, но жена не захотела ничего объяснять. Она ввела Морана в дом и проводила его на кухню.

Прислуга, как и предрекал Моран, предавалась рыданиям и отнюдь не торопилась приступать к работе. У кухарки от слез распухло лицо, щеки тряслись. Она твердила только одно:

— Моей стряпней бедная девочка отравиться никак не могла!

— Кто говорит об отравлении стряпней? — рявкнул Моран. — Она умерла от слез и собственной глупости. Ничего удивительного. Обычный конец для дурехи, влюбившейся в пирата. Подобные мечты до добра не доводят, это общее правило. Кстати, всем советую запомнить.

Кухарка и все служанки воззрились на Морана как на святотатца, но он заорал на них:

— Дуры! Чистить котлы! Немедленно! А это что валяется? Поднять! Отшкрябать! И не вздумайте топить тарелки в реке, чтобы меньше было мыть. Я их все пересчитаю.

— Ты — новый дворецкий? — спросила одна из служанок. Храбрая малышка.

Моран жутко оскалился.

— Нет, я гость семьи и личный друг госпожи Хетты Таваци. У нас с ней общие темные делишки, которые мы намерены обстряпать, пока все суетятся с этими похоронами. Еще вопросы?

Девушки нехотя занялись каждая своим делом, кухарка притащила из кладовой здоровенный кусок мяса и принялась резать его ломтями. А Джурич Моран поднялся в господские комнаты.

Для него уже приготовили опочивальню, небольшую и темную, но, насколько мог судить Моран, чистенькую. Там пахло свежим сеном и свечами. На кровати был приготовлен костюм — темные рубаха и штаны, простой кожаный пояс, теплый плащ с капюшоном.

Вероятно, Хетта Таваци не одобряет наряд мудреца, который избрал для себя Моран. Ладно. Ей виднее. В конце концов, она согласилась принять его в своем доме. Будь наоборот, очутись госпожа Таваци в жилище Морана — тролль ни за что бы не отказал себя в удовольствии поглумиться над гостьей. Так что все честно. Правила игры соблюдены.

Со вздохом Моран избавился от головной повязки и длинного одеяния и облачился в штаны и рубаху. Довольно мрачный у него вид во всем этом барахле. Но, в конце концов, у Таваци траур. С этим тоже необходимо считаться.

Моран выбрался из своей опочивальни, не без любопытства прошелся по дому и остановился возле двери, из-за которой доносились рыдания. Надо полагать, именно там лежало тело молодой женщины.

Господин Таваци плакал, даже не пытаясь скрыть своих слез.

— Понимаете, господин Джоран, — обратился к вошедшему господин Таваци, — моя дочь… она была… немного не в себе.

— Да, дурочка. Ваша жена мне рассказала, — кивнул Моран. — Я и сам теперь вижу.

Совершенно бесцветное существо лежало на столе в смертной кроватке, выстланной белым шелком. На умершей было голубое платье, как на девственнице, и яркая ткань выделялась особенно разительным контрастом по сравнению с белоснежной кожей.

— Красивая, — пробормотал Моран. — Еще бы немного ума в эту милую головку…

— Вы же не знаете всего, — перебил его Таваци. — Не отзывайтесь о моей дочери так грубо.

— Грубо? — искренне удивился Моран. — Друг мой Таваци, очевидно, вы никогда не слышали настоящую грубость, иначе не сделали бы мне подобного замечания. По большому счету, я очень неплохо отношусь к вашей дочери, и мне жаль, что с ней это случилось. Все могло бы повернуться иначе. Поэтому я и упоминал необходимость ума. Ум — это скрытая субстанция, растворенная в естестве человека (потому что бывают ведь и умные тела, не только умные головы), которая способна радикальным способом переменить не только окружающие обстоятельства, но и всю человеческую судьбу. Самая убийственная разновидность ума — это ум хорошеньких женщин. К ним ведь никто серьезно не относится, не так ли? И вдруг эдакая куколка — р-раз! — включает ум и наносит тебе неожиданный удар! Ба-бах! Все наповал. Но это — не случай вашей дочери. Она жила дурочкой и умерла как дурочка. А могла бы стать смертельным оружием против ваших врагов.

Он наклонился и поцеловал умершую в лоб.

— Спи, красивая малышка. Теперь твое сердечко успокоилось.

Затем Моран выпрямился, еще раз широко улыбнулся убитому горем отцу и вышел из комнаты.

На похороны прибыли все Таваци. Их оказалось довольно много — человек пятьдесят, и в их числе Энел Таваци, у которого пираты убили сына и нескольких слуг. Джурич Моран разглядывал его с особенным любопытством. Все занимало Морана в этом Энеле Таваци: и как он смотрит на умершую, и как он утешает старого Таваци, и как обнимает Хетту, и как пьет вино, мрачно глядя в окно на скучную и узкую городскую улицу.

По обычаю, заведенному в Гоэбихоне, смертная кроватка с телом покойницы стояла на длинном столе из досок (в обычное время такого стола в доме, естественно, не держали и хранили его в разобранном виде в кладовой). Все родные расселись по обе стороны того же стола, а слуги обносили их блюдами.

Подобная трапеза восхитила Джурича Морана, и он решил уточнить кое-какие детали у своего соседа — а им как раз оказался Энел Таваци (такое вот удачное совпадение!).

— Почтенный господин Таваци, — заговорил Моран, наклоняясь к нему, — не могу не выразить своего восторга по поводу ваших традиций. Аристократия — даже если это аристократия трудовая, то есть низовая и в определенном смысле самозванная, — обязана поддерживать традиции. Но одни традиции таковы, что поддерживать их — одно расстройство и куча неприятностей, а другие просто великолепны. Ради них и стоило принимать на себя тяжкое бремя аристократизма.

— Я не совсем вас понимаю, — прошептал Энел Таваци.

— Ну, это как раз проще простого — понять меня, — возразил Моран. — Я, кажется, ясно выражаюсь… Может быть, все дело в том, что слишком много мыслей я вкладываю в одно высказывание. Вам трудно воспринимать. Хорошо, попробую членить мысли по репликам. Одна реплика — одна мысль. Так будет проще? Выпейте еще. Кстати, милая, — обернулся он к служанке, — принеси мне еще того чудесного пирога с мясной начинкой. В жизни не ел ничего вкуснее!

Энел Таваци молча ждал продолжения.

Это был худой, жилистый человек, совершенно не похожий на аристократа. Разве что манера молчать у него возвышенная, решил Моран. Светловолосый, как все Таваци, Энел выглядел старше своих лет. Он еще ни разу не улыбнулся по-настоящему.

Морану подали пирог. Тролль пробормотал благодарность в спину удаляющейся служанке и принялся жадно есть.

Энел Таваци следил за ним отстраненно, без осуждения и без всякого интереса.

Моран сказал:

— Между прочим, я стараюсь не чавкать.

— Это заметно, — отозвался Энел Таваци.

— Правда? — Моран обрадовался. Он обтер губы и потянулся за вином. — Отменно здесь кормят. Богатые люди. Я люблю гостить у богатых. Бедняки, конечно, очень сердечные и все такое, но я-то вижу, как они давятся, когда я у них пару лишних корок съем. А мне надо. Я обязан поддерживать в себе силы.

— Вы — странствующий мудрец?

Моран подбоченился:

— Наконец-то встречаю умного человека! Направляясь в Гоэбихон, я специально оделся, как странствующий мудрец, чтобы даже последний дурак в городе это осознал и преклонился перед моим умом. Но ваша родственница Хетта отобрала у меня соответствующий наряд и выдала эти траурные тряпки, в которых я похож на лакея, прислуживающего старику. Ужасная судьба! Никогда больше не буду кричать на лакеев, прислуживающих старикам, ведь я побывал в их шкуре и теперь познал, какая несладкая у них жизнь.

— Согласен, — сказал Энел Таваци.

— Но вы… — продолжал Моран, восхищенно кивая собеседнику. — Вы просто выдающийся мыслитель, коль скоро опознали во мне мудреца!

— Говоря по правде, мне сказала это Хетта.

— Да? — Моран ничуть не огорчился. Напротив, он засиял еще радостнее. — Хетта так сказала? Что я — мудрец? Выдающаяся женщина.

— В своем роде — да, — кивнул Энел Таваци. — Я брат ее мужа. Мы все знаем друг друга еще с детских лет.

— Следовательно, никаких сюрпризов. Очень похвально. Стабильные отношения. И если бы вы узнали, например, — ну, случайно, конечно, — что кто-то из ваших родственников убийца…

— Разумеется, среди моих родственников есть убийцы, — спокойно отозвался Энел Таваци.

— Да? — поразился Моран. — Так вам все известно?

— Это всем известно. Человек, который привел пиратов в Гоэбихон и обрек на смерть Готоба, моего второго сына, — Номун, внук Хетты Таваци. Конечно, он прятал лицо, но поступки говорили за него громче любых слов.

— Вы сказали — второго сына. Следовательно, у вас остались еще сыновья?

— Эти не унаследовали семейной склонности к ремеслу. Старший — солдат, младший — торговец. Ему просто нравится странствовать по свету. Сидеть дома — не для них. Один только Готоб намеревался продолжить мое дело. И у него были способности. Номун отлично знал, кого из Таваци следует казнить, чтобы причинить нам наибольший ущерб.

— Наверное, ваш сын дразнил его.

— Номун был ублюдком. Называть вещи своими именами — не значит дразнить.

— Когда как, — пробормотал Моран. — Кстати, о традициях. Мне нравится обыкновение здешних жителей обедать с покойниками. Очевидно, так поступали еще в те времена, когда распространено было людоедство. В голодные годы, вы понимаете. В жертву избирали какую-нибудь молодую упитанную красавицу. Ее закалывали и ели, попутно воздавая ей почести. Очень трогательно, не находите?

— По-вашему, мы здесь имитируем поедание мертвого тела? — спросил Энел Таваци и с интересом поглядел на усопшую.

— А что мы, по-вашему, здесь делаем? — удивился Моран.

* * *

«С точки зрения текстильного тканья, гобелен представляет собой полотно, в котором уток полностью закрывает основу, то есть представляет собой уточный репс. Рассматриваемый в функциональном отношении, гобелен предстает стенной шпалерой с фигурными или орнаментальными композициями, которая не только служит тепловой и акустической изоляцией помещений, но одновременно их украшает и членит.

Приемы гобеленовой техники в принципе так просты, что могут осуществляться с помощью самых примитивных устройств. Достаточно одной рамы с отвесно натянутыми нитями основы. Разноцветные нити утка пропускаются по основе в правильном полотняном переплетении и так плотно, что основа оказывается полностью покрытой.

Те шпульки с цветными нитками, в которых снова нуждаются на другом, не слишком отдаленном месте, остаются свободно висеть на оборотной стороне, и дальше ими продолжают ткать без перерыва.

Встречаются большие или меньшие отклонения от этого правила. Например, уток оказывается не все время пропущенным под прямым утлом к основе, но — поскольку он преследует определенную форму — накладывается косо, или он не всегда регулярно проходит только через одну нить основы, но также через две или три. В других случаях ткальная техника может сочетаться с узловязанием, деланьем петель или вышивкой.

Исходным для гобелена является эскиз, который картоньер переводит на картон в натуральную величину. Задача картоньера так обработать эскиз, чтобы каждая деталь могла быть реализована в ткальном переплетении. На долю ткача остается выбирать правильный оттенок и правильные заштрихования незаметываемых зазоров между соседними участками цвета.

Достоинство тканья зависит прежде всего от правильного натяжения основы, плотного пробивания уточной нити, правильного переплетения и качества сырья. Цветовой переход от темного к светлому совершается посредством ступенчатого убирания одного и придачи другого цвета…

В любом случае ткач перерабатывает картон как специалист, а не просто рабски переводит рисунок а ткань…»

Книга захлопнулась.

Джурич Моран открыл глаза.

— Я должен все это понять и повторить? — осведомился он слабым голосом.

— Ты должен отдавать себе отчет в том, что ремесло, за которое ты берешься… — начала было Хетта Таваци.

Моран перебил ее:

— Просто дай мне свой станок, нитки, натяни основу, подготовь шпульки и помоги с узором, а дальше я сам во всем запросто разберусь. Я же Мастер.

— Я тоже мастер, — возразила Хетта.

— Я Мастер, — с нажимом повторил Моран. — Я Джурич Моран, тролль из высших. И Мастер тоже из высших. А ты просто женщина.

— Я твой наставник, кем бы ты ни был, Джурич Моран, — сказала Хетта. — Поэтому берись за дело, а я буду тобой руководить.

— Помыкать, ты хотела сказать.

— Что ж, и помыкать тоже, — не стала отпираться она. — Погоди, я еще заставлю тебя мыть здесь полы.

Моран посмотрел на нее с таким искренним ужасом, что Хетта рассмеялась.

— Проклятье на тебя, Джурич Моран, — сказала она, вытирая слезы, выступившие у нее на глазах, — я уж думала, что никогда в жизни больше не сумею развеселиться.

— Ты сильная, — ответил Моран. — Ты сможешь и смеяться, и хохотать, и хихикать и даже улыбаться от всей души. Это Энел Таваци погас навсегда.

— Энел Таваци? — удивилась Хетта. — А при чем здесь Энел Таваци?

— Я беседовал с ним. Твой внук убил его лучшего сына. Наверное, крепко этот Номун ненавидел всех Таваци, если сделал такое.

— Да, — помрачнела Хетта. — Точно.

— Энел почти мертвый. Внутри мертвый, понятное дело, снаружи он довольно успешно производит впечатление живого. Но Джурича Морана не обманешь. На вечеринке по случаю похорон я пытался его развеселить, но безуспешно. А это, согласись, серьезный показатель. Кстати, он ни о чем не подозревает. Насчет твоего поступка. Что ты отравила собственную дочь, я имею в виду. Впрочем, если бы он и подозревал, вряд ли стал бы тебя осуждать.

— Энел всегда очень любил своих родственников, — на лице Хетты появилась печальная улыбка. — В этом он неизменен. Он умеет любить.

— Странный навык для мужчины.

— Не груби! — Она погрозила Морану пальцем. — Не смей непочтительно отзываться о моих родственниках. Ты всего лишь мой подмастерье, забыл?

— Неофициальный — забыла? — парировал Моран.

— Хочешь, оформлю все, как положено? Введу тебя в официальный статус. В Гоэбихоне это быстро делается, особенно с моими связями в правлении гильдии. Попляшешь тогда у меня!

— Бюрократка.

— Не вижу в этом ничего постыдного.

— Бумажная душонка.

— Не забывайся.

— Писака.

— Берись за швабру!

— Я лучше натяну нитки. Покажи мне, пожалуйста, как это делается.

Хетта быстро убедилась в том, что Джурич Моран — сообразительный и послушный ученик. Кроме того, он обладал способностью трудиться, не разгибая спины, по многу часов подряд. Он творил без устали, с упоением, самозабвенно.

Специальная служанка приносила ему поесть. Девушке заранее объяснили ее обязанности и наказали ничему не удивляться. Моран не желал брать еду руками, чтобы не тратить времени на умывание, поэтому он, не переставая работать, попросту разевал рот пошире, и служанка вкладывала туда мясо, хлеб, разрезанные фрукты. Она упихивала все это пальцем, а то и кулаком и помогала Морану закрыть рот, сильно сжимая его челюсти ладонями. После этого ей следовало подождать, пока Моран перестанет жевать и глотать, и предложить ему запить трапезу. Моран послушно позволял влить в себя кружку-другую вина или воды. Он даже не замечал, что именно ест и пьет.

Под руководством Хетты Моран выткал несколько тесемок с «весенним узором» (сплетенные голубые и розовые цветочки на гирлянде из листьев). Затем создал небольшой гобелен «Освобожденная Любовь», на котором девушка в голубом платье выпускала на волю лебедя. Рядом с девушкой стоял очаровательный олененок.

— Чтобы удержать такую здоровенную птицу, она должна была напрячь могучие мышцы, — с недовольным видом ворчал Моран, разглядывая картон, который предложила ему Хетта. — А она стоит так, словно эта курица ничего не весит.

— Это не курица.

— Все равно.

— Птица символизирует любовь. Девушка готова расстаться с любовью ради любви.

— Ради новой любви? Сомнительное бескорыстие, — нахмурился Моран. — Да и мораль всей историйки тоже выглядит в этом свете весьма двусмысленной. О чем подумают молодые девушки, если увидят такую фривольную картинку? Эдак все подряд начнут отпускать на волю женихов, едва только на горизонте замаячит что-нибудь посолиднее. Хороша же девица — образец для подражания! Завидела лося — все, прощай, лебедушка. «Свобода дороже всего» и другие прекраснодушные глупости. Лети и наслаждайся. А лично меня ждет богатей с большими рогами и толстыми ляжками.

— Ты умеешь на удивление превратно истолковать любой сюжет, — поморщилась Хетта. — У тебя грязный ум.

— Он у меня выдающийся, — возразил Моран. — К тому же он троллиный. Помни о расовых особенностях твоего ученика и никогда не попадешь впросак, женщина… Так, по-твоему, девица не изгоняет лебедя ради лося?

— Это олененок, он символизирует нежность и юность. Лебедь — это любовь. Любовь не держат на привязи, тогда она прочнее всего, — таков аллегорический смысл картины, — сказала Хетта Таваци.

— Ну, так бы и объяснила с самого начала, а то сбиваешь меня с толку! — заявил Моран.

Хетта потянулась к картону.

— Пожалуй, принесу тебе другой образец.

— Нет уж, — запротестовал Моран. — Оставь этот. Я хочу попробовать.

— Он же тебе не нравится!

— Нравится.

— Почему же ты его так извращенно истолковал?

— Во-первых, не извращенно, а по-троллиному. И мы с тобой это только что обсуждали. Ты становишься забывчивой — первый признак неизбежной старческой деградации… Во-вторых, я пытался тебя насмешить.

— Ха, ха, ха. А теперь за работу.

И Хетта подала ему корзину с нитками.

Над «Освобожденной Любовью» Моран работал десять дней. Никто не хотел верить в то, что этот гобелен создал ученик и, более того, — за столь короткий срок. В ответ на восхищенные вопросы Моран горделиво отвечал:

— Я, кажется, заранее предупреждал, что я — Мастер.

Услышав столь самонадеянное заявление, господин Таваци нахмурился:

— Никто не смеет называться мастером, пока не получит подтверждение от гильдии и не обзаведется собственной мастерской.

У Морана было такое хорошее настроение, что он только отмахнулся:

— Да бросьте вы! Подтверждение от гильдии! Кому оно нужно, если факт мастерства налицо…

Господин Таваци вспыхнул, но Моран, смеясь, схватил его за руки и крепко сжал их.

— Перестаньте на меня сердиться. На меня нельзя сердиться, учтите. Я вообще скоро уйду из Гоэбихона. Закончу вот одно дельце — и сразу уйду.

Не похоже было, чтобы это обещание сильно успокоило хозяев дома. Но спорить с Джуричем Мораном никто не решился. Пусть все идет своим чередом. По крайней мере, Моран не желает зла, напротив, всеми силами старается приносить пользу.

Оставшись со своим учеником наедине, Хетта Таваци спросила:

— Что теперь ты задумал, Джурич Моран?

Он сразу утратил всякую веселость. Стал озабоченным, хмурым. Даже на «Освобожденную Любовь» смотреть не хотел. А что на нее смотреть — пройденный этап. Некая идея полностью завладела Мораном. Он расхаживал взад-вперед по мастерской, жадно поглядывал на станок, тискал пальцы и вздыхал. Хетта, недоумевая, следила за ним, но заводить разговор не спешила.

Наконец он остановился и резко развернулся к ней.

— Скажи мне, Хетта, что бы ты отдала за то, чтобы… чтобы ничего этого не случилось?

Она почувствовала, как в душе у нее все сжалось. Опасность, страшная опасность надвигалась на нее саму и на всю семью Таваци, Хетта ощущала это всем своим естеством. Как и положено матери, охранительнице, она страшилась этой неизвестной опасности. Но имелась еще одна ипостась Хетты — отчаянная, склонная к авантюрам. И вот эта ипостась жадно тянулась к Морану и заранее ликовала.

— Что ты затеваешь, Джурич Моран?

— Сперва ответь мне, Хетта Таваци, ответь мне честно и искренне, как если бы я был ближайшим твоим кровным родственником, — что бы ты отдала за то, чтобы ничего этого не случилось?

Он был очень серьезен. Его глаза пылали зеленым огнем — так ярко, казалось, они не горели еще никогда. Он весь дрожал от возбуждения, плечи его тряслись, руки беспокойно бегали по подолу рубахи и цеплялись за пояс.

И в третий раз Моран повторил свой вопрос:

— С чем бы ты согласилась расстаться навсегда, Хетта Таваци?

Теперь она застыла на краю пропасти. Сладостной пропасти, откуда можно выйти живым и преображенным, но где можно и сгинуть навеки, истлеть и превратиться в сладость.

Десятки нитей Моран вложил в ее руки. Она ощущала их натяжение. Они подрагивали, как вожжи, удерживающие горячих коней. Нити чужих жизней, которыми сейчас она могла распорядиться по собственному усмотрению.

Хетта закрыла глаза, чтобы полнее воспринимать происходящее. Сияние заливало мир, и безумный снег хлопьями сыпался на землю.

И когда Хетта Таваци подняла ресницы, первым, что она увидела, были зеленые огни с россыпью золотых точек — глаза Джурича Морана. Он жадно всматривался в ее лицо.

— Ты согласна? — прошептал он.

— Ох, Моран!.. — Она вскинула руки и обхватила его за шею. — Моран! Джурич Моран! Ох, Моран!..

Уткнувшись лицом ему в грудь, Хетта заплакала, и безопасно, тихо, окутанная нежностью погрузилась в ту самую пропасть, о которой только что с таким ужасом грезила.

* * *

— Этот гобелен, — сказал Джурич Моран, — не должен быть выставлен на всеобщее обозрение. Он заключает в себе великую тайну семьи Таваци. И вы запомните только это — но запомните накрепко. Что до остального, то это напрочь выветрится из ваших голов. Сейчас вы все еще отдаете себе отчет в том, какие события происходили в вашей семье и в Гоэбихоне на самом деле. Вам известно, что бедняжка Иман, дочь Хетты Таваци, родила ублюдка по имени Номун; что ублюдок этот вместе со своей безумной матерью погубил многих сограждан, в том числе и Готоба, второго сына Энела Таваци; что Хетта Таваци в конце концов поднесла своей дочери отраву и тем самым попыталась избежать большего позора. Все это вам известно.

Он медленно обвел глазами собравшихся.

Все Таваци были здесь, и снова в доме стояли длинные столы с яствами, только теперь на месте смертной кроватки лежал свернутый в трубку гобелен. Моран возвышался прямо над ним, расставив ноги, — у левой ноги блюдо с жареной свининой, у правой ноги блюдо с хлебными лепешками.

Одни Таваци вздрогнули раньше — когда Моран упомянул о предательстве Номуна и его матери; другие позднее — когда речь зашла о том, что Хетта убила собственную дочь. Один только Энел Таваци сохранял полное равнодушие и просто ждал, пока завершится церемония.

— А теперь я покажу вам мою новую работу! — сказал Моран. — Клянусь всеми моими кишками, она стоит того, чтобы на нее посмотреть!

Он наклонился над гобеленом и свистнул сквозь зубы:

— Энел Таваци, помоги мне.

Вдвоем они развернули тканую картину и повернули ее к присутствующим, чтобы все могли полюбоваться. Гобелен изображал знакомый всем пейзаж — реку Маргэн и город Гоэбихон с его башнями и стенами. А на реке пылали корабли с разрисованными бортами и треугольными красными парусами. Десятки пиратов, охваченных пламенем, корчились на палубах, и среди них можно было различить фигурку молодого человека с лицом, закутанным в вуаль. Он воздевал руки к небу в тщетной мольбе о снисхождении, а огонь плясал на его голове и бежал по его одежде.

— Сейчас вы еще помните, что ничего этого не было, — сказал Моран. — Но скоро все изменится. Скоро бывшее станет небывшим. И только одно сохранится в неприкосновенности: гобелен. Вы должны беречь гобелен, вы должны прятать его и вы ни в коем случае не должны ничего в нем изменять.

Он помолчал, надеясь, что за время этой паузы каждое его слово надежно впитается в память слушателей. Затем положил гобелен на стол и спрыгнул на пол. Вслед за ним спустился и Энел Таваци.

Хетта подошла к своему бывшему ученику.

— Что все это значит? — спросила она тихо.

— Ты же с самого начала моей речи была здесь и все слышала, — ответил он, подняв бровь и рассматривая ее удивленно, как будто видел в первый раз. — Кажется, я выразился довольно внятно.

— Помнится, еще недавно ты заклинал меня никому не рассказывать о моем преступлении, — прошептала она, — и сам же при всех разгласил тайну.

— Через несколько часов это не будет иметь никакого значения. Мой гобелен отменяет все трагедии, — Моран сделал энергичный жест, как будто зачеркивал нечто. — Впрочем, я еще не вполне понял, что именно он отменяет. Многие детали неясны даже мне самому, хоть я и творец этой великолепной, мощной вещи. Но некоторые базовые позиции определены уже сейчас. Например, Гоэбихон точно не будет взят и разграблен, а женщины, соответственно, не будут изнасилованы. Пиратские корабли и вместе с ними Номун-ублюдок бесславно сгорят. Точнее, сгорели. Если я не ошибся в расчетах, то в самое ближайшее время вы все осознаете и убедитесь на собственном опыте в том, что именно так все и происходило.

— Это обман? Иллюзия? — настойчиво допытывалась Хетта.

— Нет, просто… Как бы это выразить поделикатнее, чтобы ты сразу в обморок не хлопнулась? — Он задумался на миг, а потом махнул рукой и сказал прямо: — Просто другое прошлое. Ничего особенного. Правда, проделывать такие штуки строжайше запрещено, и если Мастера в Калимегдане узнают, то… то я… то мне… — Он криво улыбнулся. — Да кто им расскажет-то? Никто! Вы ведь все равно ничего не вспомните.

— А вдруг ты ошибся? — Хетта Таваци сверлила Морана взглядом. — Если твое вмешательство окажется губительным?

— Ты не любишь сюрпризов? — Моран обиженно надул губы: — Отойди от меня, коварная женщина. Меня удручает твое неверие в мои способности. Я желаю вкушать плоды моего триумфа. Я желаю есть, пить и веселиться!

С этим он уселся за стол, и остальные последовали его примеру.

Когда пиршество было закончено, гости разошлись, гобелен убрали в сундук, и стол разобрали. Слугам было приказано работать всю ночь, чтобы к утру в доме не осталось и следа от вчерашнего беспорядка. «Потом можете выспаться и даже взять выходной день», — добавил Джурич Моран, завершая речь, обращенную к служанкам. Те ожидали подтверждения от господина Таваци, а господин Таваци пробурчал: «Делайте, как вам сказано» и ушел к себе.

* * *

В эту ночь Хетта спала беспокойно. У нее болел средний палец на левой руке, и она никак не могла понять причину этого странного недомогания. Она ворочаясь с боку на бок, пыталась сгибать и разгибать палец, гладила его, мяла и снова погружалась в тревожные сны.

Ее муж проснулся перед самым рассветом. Хетта сразу услышала, как он ворочается, и по его дыханию поняла, что он не спит.

— Нужно будет выгнать этого твоего ученика, — проговорил господин Таваци, оборачиваясь к жене и открывая глаза. — Из нашего дома и из Гоэбихона. Чтобы духу его здесь не было! — Он улыбнулся Хетте чуть виновато: — Не понимаю, отчего я даже во сне не переставал об этом думать… Но согласись, господин Джоран явно утратил всякое представление о приличиях. Он ведет себя в нашем доме как хозяин, распоряжается слугами. Он помыкает даже нами! Что это за праздник, который он устроил? В честь чего было пиршество? У меня от этого Джорана сразу начинает болеть голова.

— Нет ничего удивительного в том, что он командует и переходит все границы, в том числе и границы приличия. Для таких, как он, не существует ни запретов, ни препятствий. Это Джурич Моран, — ответила его жена, садясь в постели. — Прости, что не рассказала тебе этого сразу.

— Ничего страшного. Я почти догадался. Догадка постоянно крутилась у меня в мыслях, но никак не желала выйти на свет, отсюда и головная боль… «Джоран»! Ну и имечко. Таких не бывает. Разумеется, это Джурич Моран. Я должен был сразу сообразить. Одно только непонятно: почему тролль из числа калимегданских Мастеров явился в наш городок да еще попросился в ученики?

— У него были причины, — ответила Хетта Таваци. — У него на все имеются причины, хотя главная из них — его собственные капризы. Когда я его встретила, он действительно совершенно не владел нашим ремеслом.

— Он довольно быстро выучился, — проворчал господин Таваци. — Такого ученика у себя никто не потерпит. Ведь подобные ученики очень быстро становятся мастерами, а конкурировать с такими чрезвычайно трудно.

— Только безумец осмелился бы конкурировать с Джуричем Мораном, — возразила Хетта Таваци. — Он взял у нас то, что мы могли ему дать, — основы ремесла. А потом уже творил самостоятельно.

— Это абсолютно неестественно — создавать такие большие и в своем роде совершенные работы в такие короткие сроки, — сказал господин Таваци.

Хетга отозвалась:

— Он всегда будет спешить. Если он не поторопится, идея надоест ему, и он бросит дело на полпути.

— Откуда ты знаешь?

— Я же была его наставницей, — напомнила жена. — Впрочем, он почти со мной не разговаривал. Сам Моран, я хочу сказать. Но его руки — другое дело. Многое я узнала от его рук и кое-что — от его ног.

— Ты рассматривала ноги чужого мужчины?

— Ах, оставь, любимый! Он же тролль.

Хетта прикусила губу и с загадочным видом уставилась в потолок спальни.

— Интересно, есть ли у Джурича Морана хвост? — проговорила она.

— А ты так ни разу этого не проверила? — осведомился муж. — Хетта, ты меня изумляешь! Какие отвратительные мысли приходят тебе в голову.

— Это ты меня изумляешь, — отозвалась она, посмеиваясь. — Ну как я, по-твоему, полезу в штаны к постороннему мужчине?

— Но ведь речь идет о хвосте.

— Хватит! Ничего не желаю слышать о хвостах. Я только хотела сказать… — Она вдруг замолчала, а потом рассмеялась. — Понятия не имею, о чем я хотела сказать! Кажется, светает. Ну вот, наступил еще один день. Пора вставать. У меня много забот.

Она выбралась из кровати и снова почувствовала боль в пальце. Посмотрев на свою руку, Хетта увидела, что средний палец ее левой руки туго-натуго обмотан яркой зеленой ниткой.

Сперва Хетта хотела сорвать нитку и покончить с этим, но затем остановилась и призадумалась. И неожиданно пришла к такому вот выводу: если некто обмотал ее палец ниткой, значит, у него имелись на то основания. Кажется, сама Хетта только что говорила об этом. Джурич Моран ничего не делает просто так.

Она поспешно оделась и вышла из дома. Господин Таваци удобнее устроился в постели и снова заснул — на этот раз спокойно и без сновидений.

Хетта торопилась. Откуда-то она знала, что все дела необходимо закончить как можно быстрее. Она миновала несколько улиц, пересекла площадь и вошла в здание гильдий.

Книга гильдийских уставов лежала там, где она хранилась уже несколько веков, — в маленькой комнате, где обитал ее хранитель. В те годы это был некто Сариа, сын зеленщика. Хранителя всегда избирали из самой низовой среды — для того, чтобы у него не возникало предпочтений и чтобы он одинаково ненавидел всех богатых ремесленников города. Это обеспечивало его объективность при разборе спорных вопросов.

Сариа очень серьезно относился к своей работе и в ранний час уже находился в комнате. Пролистывал книгу и перечитывал уставы. Услышав шаги, он поднял голову.

Хетта стояла в дверях, взволнованная и румяная. Она выглядела так молодо, что Сариа поначалу даже не узнал ее и строго нахмурился.

— Что тебе нужно здесь, милая? — спросил он.

— Я Хетта Таваци, — ответила женщина. — Могу ли я войти?

Сариа побледнел. Разумеется, он глубоко чтил семью Таваци — самый старый и наиболее уважаемый род ремесленников в Гоэбихоне. С тех пор, как Гампилы запятнали себя позорным предательством, открыв ворота города разбойникам, у Таваци больше не оставалось соперников. И ведь именно братья Таваци, Энел-младший и Готоб, пробрались на корабли пиратов и сожгли их. В пламени страшного пожара разбойники погибли почти все — и случилось это благодаря отваге Таваци. Храбрецы и отличные мастера. Как ни старался Сариа соблюдать объективность, перед этим семейством он трепетал.

Хетта Таваци сказала:

— Не задавай мне вопросов, Сариа. Я должна остаться в этой комнате одна. Мне потребуются книга уставов, клей, перо и чернила.

— Я счастлив предоставить вам все это, госпожа Таваци, но что вы собираетесь делать?

— Я просила не спрашивать, — напомнила она.

— Прошу меня простить, но я не могу… Ведь речь идет о книге уставов! — Сариа выглядел растерянным и несчастным. — Я не имею права! — в отчаянии воскликнул он.

Хетта прошипела:

— Слушай, ты, зеленщик! Я отправлю тебя обратно в лавку твоего отца — разбирать гнилые овощи, если ты сейчас же не уберешься отсюда и не позволишь мне сделать то, что я должна!

Угроза подействовала на Сариа противоположным образом.

Он вскинул голову:

— Вы не смеете разговаривать со мной как со своим слугой, госпожа Таваци. Я — хранитель уставов, и не имеет значения, кто мой отец. Вы извлекли меня из ничтожества, вы сделали меня уважаемым гражданином — ну так и уважайте собственное творение.

Хетта помолчала, переводя дыхание и пытаясь справиться с волнением. Наконец она произнесла:

— Послушай меня, Сариа. Произошло нечто. И я обязана записать это, а потом заклеить страницы.

— Зачем?

— Что — «зачем»?

— Зачем это записывать?

— Чтобы память о происшествии не истлела. А это произойдет, если я не сделаю запись немедленно!

— Зачем же тогда заклеивать страницы?

— Потому что никто не должен знать о том, что произошло.

— Зачем же записывать?

— Потому что оно на самом деле было.

— Но тогда для чего заклеивать? Правда на то и правда, чтобы ее узнали все.

— Некоторую правду лучше утаить.

— В таком случае, ее не стоит записывать.

— Она может потребоваться. В какой-то момент. Поэтому ее необходимо сохранить.

— Но в заклеенном виде, — подытожил Сариа.

— Именно, — кивнула Хетта и вытерла пот со лба. — Я рада, что ты меня понял.

— Теперь понял.

И он вышел из комнаты, оставив Хетту наедине с книгой уставов.

Она раскрыла чистые листы, взяла перо и начала писать.

Хетта Таваци записала все, что случилось.

И о насилии, учиненном над ее дочерью Иман.

И о Номуне, и о пиратах.

И о гибели Готоба.

И о смерти Иман.

И о вмешательстве Джурича Морана.

И о гобелене, который он создал.

А под конец — о нитке, которая была намотана на средний палец ее левой руки.

Закончив писать, Хетта Таваци аккуратно заклеила страницы по краю и сделала пометку: «читать только хранителю и соблюдать в тайне».

После этого она размотала с пальца нитку, сожгла ее на пламени свечки и с легкой душой отправилась домой — к мужу и милой дочери Иман, которая никогда не выйдет замуж по причине своего слабоумия.

— Теперь ты понимаешь? — обратился к Деянире Тиокан, пятнадцатый хранитель книги уставов.

Девушка кивнула.

— В вашем прекрасном, богатом и внешне благополучном городе имеется маленькая грязная тайна. Обычное дело, поверь. Любой капитал имеет в своей основе какое-нибудь гнусное преступление. И у любого американского миллионера найдется предок — австралийский каторжник, если не похуже. Ничего страшного.

— Ты немножко не то понимаешь, — Тиокан постучал пальцами по книге. — Скоро я перейду к практической стороне дела. Итак, мы имеем в городе весьма опасный артефакт.

— Дубину, с помощью которой можно заставить человека исчез… то есть, пропасть навеки? — спросила Деянира.

— При чем здесь дубина! — Тиокан поморщился. — Ее в любом случае здесь уже нет. И тебе лучше, чем кому-либо другому, известно, что забрал ее отсюда твой приятель, этот твой земляк, Авденаго… Ты совершенно тупая, Деянира, и меня это, честно говоря, угнетает… Все это время речь шла о гобелене. Ты ведь общалась с Джуричем Мораном и должна была научиться смотреть на мир его глазами.

— Лучше я буду смотреть на мир вашими глазами, господин Тиокан, — предложила Деянира. — Объясните мне, чего вы от меня хотите, и я попробую помочь.

Он прищурился.

— Ишь ты, хитрая да гордая! Попробует она мне помочь, надо же… Тут, боюсь, никто помочь не сможет… — И увял. — Разве что ты… Выкормыш Морана. Да, выкормыш Морана — то, что надо. Для того я и рассказал тебе историю гобелена и вражды между Гампилами и Таваци.

— Господ Таваци я знаю, — кивнула Деянира. — Их мастерские занимают целую улицу. А вот Гампилы…

Он выдержал долгую выразительную паузу.

— Мелкие ремесленники, — закончила за него Деянира. — Большая часть членов этой семьи так навсегда и застряла в подмастерьях. Нет ничего почтенного в том, чтобы называться Гампилами, — позорное клеймо предательства с их имени несмываемо. Им приходится платить гораздо более высокие подати, потому что вина их перед городом огромна и не окупится никакими деньгами. Я слышала об этом на собраниях гильдий, — прибавила Деянира скромно.

Она слышала об этом — и притом в самых нелицеприятных выражениях — на пирушках подмастерьев, но признаваться в подобных вещах ей не хотелось. Впрочем, Тиокан и без того вполне отдавал себе отчет в том, каковы информационные источники Деяниры. От ее невинной лжи он просто отмахнулся как от чего-то совершенно несущественного.

— Глупости. Чем вызван слух о предательстве Гампилов?

— Очевидно, самим их предательством.

— Теперь, когда я рассказал тебе истинную историю вражды и гобеленов в Гоэбихоне, ты должна понимать, что все это ложь и клевета. Не Гампилы якшались с пиратами, а Таваци.

— Да. Но в городе считают иначе.

— Более того, если ты внимательно слушала, Деянира, ты обязана понимать: иначе все и происходило. Джурич Моран ухитрился поменять прошлое. Однако далее козни Джурича Морана не отменяют того, что было на самом деле. Недаром Хетта Таваци обмотала нитку вокруг указательного пальца. Эта мудрая женщина догадывалась, что только таким способом ей удастся сохранить свою память в неприкосновенности. Но как только нитка сгорела, Хетта вошла в несуществующее прошлое, как и все остальные. А запись сохранилась.

— В книге уставов. Понимаю, — кивнула Деянира.

— И только хранители уставов ее читают.

— Почему же вы рассказали об этом мне?

— Попробуй назвать несколько причин. Докажи мне, что ты стоишь доверия. Убеди меня в том, что ты не полная дура.

Деянира призадумалась и наконец высказала первое предположение:

— Сколько бы я ни старалась стать здесь своей, для Гоэбихона я — чужачка. У меня нет здесь родни, поэтому Таваци и Гампилы одинаково мне безразличны. Мои предки не пострадали от пиратских набегов. Поэтому я могу служить истине, не подтасовывая факты и не изменяя мир себе в угоду.

— Иными словами, тебе все безразлично, кто из двоих одержит верх, — кивнул Тиокан. — Видишь ли, все хранители, как бы ни были они объективны, все-таки в душе остаются на стороне одной из соперничающих семей. Это неизбежно. Но ты — чужачка. Тебе действительно все равно.

Деянира молчала. На глазах у нее вдруг выступили слезы. Тиокан заметил это и забеспокоился:

— Что с тобой? Ты больна? Дурно себя чувствуешь?

— Просто грустно, — вздохнула девушка.

— Почему? — насторожился Тиокан. — Жалеешь Таваци?

— Нет, это из-за того, что я — чужачка. Всем. Всегда. И ничто этого не изменит.

— На самом деле в Гоэбихоне имеется средство все переменить, — сказал Тиокан. — Ну-ка продолжим испытание твоей сообразительности.

— Гобелен, — кивнула Деянира, вытирая глаза. — Гобелен, который соткал Джурич Моран. Он ведь заповедал хранителям гобелена, чтобы они никогда и ничего в нем не изменяли.

— Точно! — воскликнул Тиокан. — А теперь ответь мне, умница: как, по-твоему, выполнили Таваци завет Джурича Морана?

— Нет, — сказала Деянира. — Однозначно, нет.

— Они начали переделывать узор по своему усмотрению, — кивнул Тиокан. — Хранители уставов пытались отслеживать любые вмешательства, но далеко не всегда им это удавалось. Известно, например, что девушка из семьи Таваци влюбилась в парня из семьи Гампилов, и мать этой девушки, дабы пресечь всякие попытки ввести в их дом презренного Гампила, попросту изобразила кое-что на гобелене. Ей не составило труда пробраться к сундуку, где заперто было семейное сокровище, вытащить гобелен и внести туда изменение.

— А что она изобразила? Ведь картина на гобелене касалась лишь пиратского набега.

— Она приделала сбоку еще одну сценку. Изобразила Гампила со стрелой в груди. И как следствие — ухажер ее дочери попросту не родился на свет. Эта ветвь Гампилов пресеклась.

— Но ведь это… убийство! — воскликнула Деянира.

— Строго говоря, нет, — возразил Тиокан. — Обычное вмешательство в реальность. По большому счету куда более серьезное преступление, чем убийство. До сих пор, впрочем, изменения прошлого касались только частностей и мелочей. То выяснялось, что Таваци страшно разбогатели, потому что убили пирата и сняли с трупа огромное количество золотых украшений. То всем становилось известен подвиг очередного героического Таваци, бившегося с врагами. То увеличивалось число их детей и, соответственно, все больше потомков Таваци заполоняло Гоэбихон. Все это, конечно, создает досадные помехи, но… — Тиокан заморгал и устало потянулся. — Словом, все это терпимо. Вполне терпимо. В конце концов, лично мне тоже все равно, кто главенствует в городе и гильдиях. Таваци и Гампилы стоят друг друга… Принеси вина.

Деянира потянулась за кувшином.

— Там закончилось.

— Ну так сходи и купи!

Она вышла, ни словом не возразив. Она даже денег не потребовала. Купила на свои.

Тиокан и не вздумал благодарить. Выхлебал сразу пол-кувшина и размяк.

— Хитрая. Ты крепкое купила. Чтобы я выболтал тебе все секреты, да?

— Просто оно еще не разбавленное.

— По-твоему, слуги разбавляют мое вино? — Он нахмурился. — Это ты хотела сказать?

— Уже сказала. Вы пили разбавленное, а это — чистое.

— Ясно. Ясно. Ты все примечаешь, а?

— Это моя работа, — сказала Деянира. — Я хозяйка. И хорошая хозяйка, смею заверить.

— Мастер Дахатан уже пробовал жениться на тебе?

Деянира пожала плечами.

— Откажи ему! — посоветовал Тиокан. — Не соглашайся.

— Хорошо, — кивнула она. — Впрочем, я же не люблю его. Вряд ли когда-нибудь я соглашусь жить с нелюбимым.

— Ты плохо знаешь женщин, дорогая, — заволновался Тиокан. — Женщина, скорее, согласится на брак с тем, кого она не любит, нежели на брак с тем, кто не любит ее. Так уж они устроены.

— Стало быть, у Дахатана есть шанс?

— Это я и говорю.

— Я все равно ему откажу, — обещала Деянира.

— Умница, — Тиокан сразу успокоился. — Я называл тебя тупицей, но ты умница. Всегда об этом помни. Даже когда я снова назову тебя тупицей.

— Я так и считала.

— Что ты считала? — Он посмотрел на нее с подозрением.

— Что на самом деле я — умница.

— Самонадеянная дурочка. Ладно, слушай дальше. Итак, злоупотребления Таваци были поначалу незначительными… А потом случилось нечто. НЕЧТО, — повторил он с нажимом и молча уставился Деянире в глаза.

— Я должна спросить страшным шепотом: А ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? — осведомилась она.

— Да.

— А ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? — прошептала Деянира.

Тиокана передернуло.

— Брр! У меня мурашки по коже! Здорово ты пугаешь. Ладно, отвечу. Ты и так уже все знаешь. Все, кроме последнего. ГОБЕЛЕН ИСЧЕЗ.

— Как это?

— Кто-то выкрал его. Вот как, — Тиокан схватил кувшин и принялся жадно хлебать. — Вот так взял и выкрал. У кого теперь находится гобелен, какие перемены нам грозят в ближайшем будущем, — ничего не известно. А самое ужасное, Деянира, — мы ведь даже подозревать не будем о том, что какие-то перемены с нами уже произошли. Завтра меня или кого-то из Таваци — или даже всех Таваци — может не оказаться в Гоэбихоне. И никто не обратит на это внимания. Идеальное преступление, понимаешь? И вот здесь таится вторая причина, по которой я все тебе рассказал. Ты в городе чужая.

— Кажется, это была первая причина, — напомнила Деянира.

— Да, но смысл твоей чуждости в данном случае другой, — объяснил Тиокан. — Раз ты чужая, значит, твоих предков здесь не было… И, следовательно, никакая перемена, внесенная в картину гобелена, не сможет повредить тебе. Ты какой была, такой и останешься. Твоя память сохранится в неприкосновенности. Ты никогда не забудешь того, что сообщил тебе я.

— Хорошо, — кивнула Деянира. — Так какова моя задача?

— Найти гобелен и уничтожить его, — сурово молвил Тиокан. Он далее стал казаться выше ростом. — Найти и уничтожить. Какой бы горькой ни была правда о Таваци, она и только она должна существовать в реальности. Те, кто родился на самом деле, достойны жить и давать потомство. Те, кто был убит при штурме, — да будут убиты при штурме. Словом, пусть все произойдет так, как происходило! Это справедливо.

— Наверное, да, — кивнула Деянира.

— Не вижу уверенности! — возмутился Тиокан. — Никогда не сомневайся в своей правоте, тогда и рука у тебя не дрогнет. Как все дары Морана Джурича, этот гобелен создавался в расчете на добрых, умных и терпеливых людей, которым не требуется лишнее и которые довольствуются тем, что им подарено. И как все подобные дары, гобелен спровоцировал жадных, невежественных, чванливых, недалеких людей на безответственные действия. Следствие? Очередная бездонная дыра в пространстве-времени. Очередной смертельно опасный артефакт!

— Я найду его и уничтожу, — обещала Деянира. Она торжественно пожала руку хранителю уставов. — И ничто на свете меня не остановит!