Ефим Дорош около двадцати лет жизни отдал «Деревенскому дневнику», получившему широкую известность среди читателей и высокую оценку нашей критики. Изображение жизни древнего русского города на берегу озера и его окрестных сел, острая сов-ременность и глубокое проникновение в историю отечественной культуры, размышления об искусстве — все это, своеобразно соединяясь, составляет удивительную неповторимость этой книги. Отдельные ее части в разное время выходили в свет в нашем издательстве, но объединенные вместе под одной обложкой они собраны впервые в предлагаемом читателю сборнике. К глубокому прискорбию, сам Ефим Дорош его не увидит: он скончался двадцатого августа 1972 года. Своеобразие данного издания состоит еще и в том, что его оформление сделано другом Ефима Дороша — художницей Т. Мавриной. Художник Т. А. Маврина

Второй час пополудни. Дождь перестал, и все ушли из дому.

Всего лишь несколько часов автомобильной езды, — навстречу летел мокрый асфальт, темные и сырые леса то подступали к дороге, то уходили за зеленые косогоры, среди болот и лугов блестели разлившиеся речки, — всего лишь четыре часа пути, и я опять в этой покойной светлой горнице. Два ее окна смотрят на юг, а третье на запад. Недавно покрашенный пол отражает свет. Белая с голубым узором изразцовая лежанка выглядит затейливой рядом с простыми бревенчатыми стенами.

Я не был здесь почти год, если не считать короткого наезда зимой, когда мы с моим приятелем Андреем Владимировичем, мелиоратором, были в Райгороде и на часок заглянули к Наталье Кузьминичне в Ужбол. В Райгород я тогда приезжал по приглашению краеведческого музея, отмечавшего шестидесятую годовщину со дня смерти местного летописца — крестьянина из Угож. Андрей же Владимирович командирован был сюда своим институтом.

Теперь как раз время переписать в этот дневник некоторые записи, относящиеся к той зимней поездке, — потом ведь будет не до них: пойдут новые встречи, разговоры, впечатления. Но прежде, чем сесть за стол, хочется пройтись по старому дому, где всем нам так славно жилось и в прошлом году и в позапрошлом… Во многих крестьянских домах перебывал я за свою жизнь: в глинобитных хатах украинских степей, в осиновых избенках русского мелколесья, в кирпичных избах безлесной рязанской равнины, в сосновых пятистенках северной лесной стороны. Но я не помню ни одного деревенского дома, который удобствами своими и уютом сравнялся бы с домом Натальи Кузьминичны.

Дверь из нашей горницы ведет на так называемый мост — большие сени, протянувшиеся вдоль всего дома и разделившие его на две части. Свет единственного окна, забранного кованой решеткой, едва достигает середины сеней — такие длинные они. В господствующем здесь успокоительном полумраке различаешь выпуклость бревен, висящую на гвоздях рабочую одежду, резиновые сапоги под нею и широкие, вымытые с дресвой половицы.

Здесь домовито пахнет мочалой, корзинами…

Я вспоминаю, как в первый свой приезд спал тут на сундуке и как разбудили меня утром слова Натальи Кузьминичны, не то чтобы сочувственные, скорее устанавливающие факт: «Му-жик-то, чай, озяб на мосту!» Она тогда не думала, что я могу услышать, и теперь я часто подразниваю ее: пожалела, мол, в избу пустить. Наталья Кузьминична чрезвычайно смущается, потому что от природы застенчива, однако все же возражает: «Кабы это теперь, когда мы хорошо знакомые, а тогда-то мне больно наплевать».

Из дальнего закоулка, оттуда, где мост, поворотивший вдруг в сторону двора, чуть освещен волоковым оконцем, тянет хлебным амбаром от занявших весь этот угол мешков с зерном. Еще на моей памяти там была зимовка — скотная и в то же время жилая изба, куда в старое время, чтобы сберечь чистую избу, на зиму перебирались и люди и скотина. Подобного рода бережливость идет в сравнение лишь с той неоглядчивостью в работе, из-за которой строитель этого дома, свекор Натальи Кузьминичны, ухватив не по силе бревно, надорвался и помер. Лет двадцать пять назад, овдовев, Наталья Кузьминична властной рукой отменила древний порядок, стала и зиму и лето жить в смежной с горницей чистой избе, а в прошлом году и вовсе сломала зимовку. Она решила устроить на этом месте кладовую, но не достала еще тесу на перегородки. Площадь будущей этой кладовки покамест обозначена, кроме мешков с хлебом, всякими ушатами, кадями, шайками и занявшими весь пол ведерными чугунами, мимо которых я и пробираюсь теперь, имея по левую руку рубленую стену второй, холодной горницы.

Толкнув легкую дверцу, я выхожу на площадку с перилами— своеобразный балкон, откуда бегут вдоль стены вниз ступеньки пологой лестницы. Я знаю, что на улице пасмурно, но здесь, под новой соломенной кровлей двора, от которой как бы разливается вокруг ровный желтоватый свет, мне начинает казаться, будто сейчас вот выглянуло солнце, жаркое послеполуденное солнце последних дней июня, — я даже невольно посмотрел в сторону приотворенных ворот. Или же, напротив, именно оттого так покойно тут, что хорошо знаешь — за стенами двора ненастье.

Запахи двора отличны от тех, какие стоят на мосту: здесь пахнет соломой, навозом, свежим сеном, сухими дровами… Но это все те же запахи достаточного и запасливого крестьянского дома. Если считать буквально, этому дому едва ли больше семидесяти лет, но в том, как срублен он, в утвари, в орудиях труда— столетия. Конечно же понадобилось не одно дождливое лето, не одна осень и зима, чтобы встал, прирубленный к избе, вот этот, какой он есть, крытый старновкой двор.

Гладко убит его земляной пол с желтеющими повсюду редкими соломинками. Надежно проконопачены стены. Возле широкой колоды, в которую вогнан топор, громоздятся вязаночки нарубленного хвороста. Железные грабли, лопаты и сапки заняли целый угол своими темными, лоснящимися черенками, а в другом углу белеет охапка новеньких деревянных грабель, у которых по низу черенка наведен голубой узор.

Из — под просторной повети, на которой топорщится ворох свежего сена, — хотя и дожди, а Наталья Кузьминична с сыном Виктором уже обкосили усадьбу, — оттуда, где рядом с коровьим хлевом квартирует поросенок, доносится надсадное хрюканье и над обглоданным бревном загородки, совсем как на ярмарке в Сорочинцах, возникают вдруг раздвоенные копытца и розовое свиное рыло. Вечером, за самоваром, Наталья Кузьминична обязательно спросит, каков, на мой взгляд, поросенок.

Удивительно защищенным чувствуешь себя здесь, как в детстве, когда заберешься куда-нибудь на чердак или в дровяной сарай и вообразишь, будто ты в крепости. Быть может, это чувство — сегодняшнее и то, давнее, что испытывал в детстве, — восходит к тем временам, когда жилище было для человека не только кровом, но и защитой.

Пожалуй, устройство этого дома близко к тому, как устроен был дом далекого пращура Натальи Кузьминичны: то ли славянина, поселившегося среди мери, то ли мерянина, с подозрением глядевшего на славянина. Впрочем, потомки первых здешних славян, в крови которых растворена была мерянская кровь, тоже ведь кого-нибудь да остерегались.

Но скорее всего надо принять во внимание другие обстоятельства.

Я как-то сказал Наталье Кузьминичне, что зимой, если ей запасти воды, она может неделями не выходить на улицу. На дворе у нее дрова, и сено, и корова с поросенком, а овощи, всякое соленье и картофель — в подполье, ход в которое прямо из избы, надо лишь открыть дверцу в деревянной филенчатой лежанке, пристроенной к печи.

Это здешний климат — долгие и суровые зимы, продолжительное ненастье — исподволь учил людей собирать под одну крышу жилые и хозяйственные постройки. А особенности их определены характером труда.

Райгородский крестьянин с давних времен выращивает почти одни лишь овощи, лук и картофель, а чтобы хранить их, нужно обширное, сухое и теплое подполье, вот и поднял он так высоко свой дом. Одна из дверей подполья, которая в избе, удобна тем, что позволяет во всякое время достать корзину картошки или свеклы с морковью, миску квашеной капусты, а к другой двери, что ведет на улицу, можно подъехать на лошади, свалить или нагрузить товар, как называют здесь идущую на продажу огородину. И обширность печи, в которой сушили некогда так называемый французский горошек, и неоглядность моста, где в осеннюю непогоду удобно раскидать лук, — все это вызвано рабочими надобностями, своеобразием здешнего земледелия.

Но тут снова приходит на память наша зимняя поездка.

И я возвращаюсь к себе, сажусь за стол.

Вот что я записал тогда, в самом начале марта нынешнего года.

…Ночью была метель, и утро стоит холодное, светлое.

В одном из кабинетов райисполкома, в неуютной комнате с нагими белыми стенами и застоявшимся запахом чернил, — тихо трудится наскоро устроенная комиссия. За хозяйским столом — сам хозяин с вечера уехал в колхоз — линует бумагу агроном по овощеводству из Угожской МТС. У другого стола, накрытого кумачом, листают какие-то документы и делают выписки Андрей Владимирович и директор машинно-мелиоративной станции Перфильев. Тут же лежит стопка бумаг, оставленных Благовещенским, одним из заместителей председателя райисполкома, — он отлучился за какой-то справкой.

Я листаю толстый, отпечатанный на пишущей машинке том величиною с канцелярское «дело». К синему его переплету приклеен ярлычок: «Проектное задание… Часть I. Том I».

Меня восхитила та степень подробности, с какой здесь говорится о райгородской земле, завидная сдержанность и точность описаний.

Вот описание абсолютных суходолов на песчаных почвах.

«Древесная растительность на них отсутствует, лишь в некоторых местах встречаются редкие сосны, кусты можжевельника, березы. В травяном покрове: кошачья лапка, гвоздика, тысячелистник, олений мох. Для сельскохозяйственного использования данные суходолы непригодны, так как летом из-за недостатка влаги даже эта бедная растительность выгорает, а пески выдуваются».

А потом идут низинные луга. Я переписываю характеристику одного луга:

«Рельеф слабоволнистый, местами ровный. Травянистая растительность: осока обыкновенная обильная, бутыльчатая рассеянная, полевица собачья обильная, щучка, овсяница красная, мятлик болотный, таволга, гравилат, раковые шейки, лютик едкий. Увлажнение избыточное. Происходит оно вследствие близкого. залегания почвенно-грунтовых вод и застоя в отдельных бессточных западинах поверхностных вод».

Затем говорится о местных болотах.

Я впервые знакомлюсь с этим многотомным трудом, хотя сущность его мне давно известна. Речь идет об осушении котловины озера Каово.

«Развитие овощеводства и животноводства в приозерной котловине, — пишут в своем вступлении проектанты, — осложнено значительной (50 проц.) заболоченностью как полевых, так и кормовых угодий».

Пожалуй, вместо деликатного этого выражения «осложнено» ученым, составлявшим проектное задание, следовало употребить другое слово.

Помнится, в жаркую пору лета, в сенокос, видел я здесь косарей, которые по щиколотку в воде нетвердо шагали кочковатым, пружинившим под ногами торфяным болотом. К их потным и красным лбам липла черная мошкара. От железной осоки, должно быть, здорово ломило плечи.

Видел я и то, как поздно весной, в самую пору сева, широко голубела вода между возвышенностями, и только по торчавшим из нее комьям земли можно было догадаться, что это вспаханные с осени поля.

А однажды в начале октября, после сентябрьских дождей, озеро вышло из берегов, хлынуло во все свои девятнадцать речек и речушек, заставив иные из них побежать вспять, и сотни стогов сена, стоявших в поемных лугах, поднялись вдруг и поплыли. Я приехал сюда неделей позже, когда вода растащила по былинке эти поднятые ею стога. Я видел другое сено, залитое разливом, но оставшееся на месте, и все равно это было страшно. Едва ли я когда-нибудь забуду свинцовую осеннюю воду, которая тихо плескалась вокруг зеленоватых островков.

Но дело, конечно, не в том, называть ли все это осложнением или же лютой бедой. Просто меня разбирает злость против тех, кто до сих пор ничего не сделал, чтобы по проектному заданию, которое существует уже больше года и обошлось в полтора миллиона рублей, начались, наконец, осушительные работы. И так как мне не разобраться в сложной системе отношений между организациями и ведомствами, То я думаю только об одном человеке. Быть может, он один и виноват в том, что проектное задание было составлено с- опозданием в несколько лет против установленных правительством сроков и что оно до сих пор остается лишь сводом многих точных сведений и добрых пожеланий. Но если это даже и не так, если виноваты тут и другие, то все эти незнакомые мне люди в моем воображении выглядят похожими на него.

Я еще не был знаком с ним, но уже слышал от многих, что Федор Иванович Головин, начальник областного отдела водного хозяйства, — бюрократ. Это было в первый мой приезд на берега озера Каово, и мне любопытно было повидать человека, который мешает преображению обширного района, хотя на этот счет имеется даже правительственное постановление. Конечно, я понимал, что бюрократ — не обязательно чванливый, глупый и черствый чиновник, к которому не пройти без доклада, который велит посетителю заглянуть через недельку и пишет на заявлениях «увязать», «согласовать». И все же, когда я переступил порог комнаты, где занимался Федор Иванович, и навстречу мне встал весьма обходительный худощавый мужчина с тонким румяным лицом и седыми волосами, я даже несколько растерялся оттого, что он нисколько не отвечает общепринятому представлению о бюрократе. Тихим, не без приятности, голосом рассказывал он мне о своих затруднениях, изящно листал собранные в папке документы и выглядел интеллигентным провинциальным конферансье или популярным у женщин врачом, выступающим на любительской сцене с мелодекламацией, но только не обюрократившимся аппаратным работником, бурбоном. Я так и не мог понять тогда, в чем тут причина, и объяснил все своеобразной душевной усталостью этого человека.

Однако я ошибся, причина была другая.

Федор Иванович Головин, рассказали мне потом, в молодости работал десятником на торфу. Работал он неплохо, к тому же был общественником, клубным активистом. Молодого десятника, выделявшегося среди торфяников своей интеллигентностью, очень скоро стали выдвигать на различные общественные должности. Постепенно возвышаясь, он попал в круг тех лиц, которые известны областному начальству, И когда освободилась должность начальника областного отдела водного хозяйства, все сошлись на Головине — парень он растущий, кажется даже работал на каких-то болотах, значит, практически подкованный, а если теории ему не хватает, так подучится.

Первые годы у Федора Ивановича все шло хорошо, как я потом узнал — потому, что помощником у него был талантливый, энергичный инженер. Достаточно сказать, что теперь этот инженер возглавляет республиканскую проектную организацию. С таким помощником Федор Иванович чувствовал себя уверенно, принимал скорые и смелые решения, вероятно, самому себе уже начинал казаться солидным руководителем.

Потом инженера забрали в Москву, а работы прибавилось, потому что жизнь ведь не стоит на месте. Бывший десятник — так и оставшийся десятником, но только постаревший, обленившийся — оказался вдруг распорядителем миллионов, которые ему надлежит истратить на осушение нескольких десятков тысяч гектаров земли. Он как бы стал уполномоченным всех тех крестьян, которые населяют котловину озера Каово, получил от них всю полноту власти на то, чтобы выбрать наилучший вариант осушения и следить за тем, как осуществляются работы.

Конечно, деньги на все это идут не из личного кармана крестьянина, а из общественного, из государственного, и едва ли кто из колхозников подозревает о существовании Федора Ивановича Головина. Но ведь деньги-то эти — наши общие, народные, а Головин как-никак руководит отделом областного Совета депутатов трудящихся. И я нисколько не упрощаю положение дел, когда говорю, что райгородские жители, заинтересованные в том, чтобы озеро их стало глубоким и чистым, а заболоченные земли, простершиеся вокруг озера, плодородными, — что они уполномочили на это Головина, доверились его совести и знаниям.

Что до совести, то здесь я судить не берусь.

Относительно же знаний могу сказать, что вместо уехавшего в Москву инженера у Федора Ивановича теперь их целых два, но только оба они, как о них говорят все, каждый год забывают примерно то, чему их учили в течение трех лет. Справедливости ради следует отметить, что Федор Иванович отлично понимает, сколь скудны знаниями его помощники, и поэтому ни в чем не доверяет им, в каждом их предложении подозревает подвох. Единственный для него выход, раз уж он упустил свое время и учиться ему поздно, ничего не делать или, так как это все же трудно, вести дело с такой неспешностью, чтобы о нем либо забыли, либо передали кому-нибудь другому. Например, составление проектного задания первоначально было поручено Головину — точнее, подчиненной ему конторе, но шли годы, работа еле двигалась, и задание это передано было московской организации.

Из всего этого можно заключить, что Федор Иванович Головин интереснейший персонаж для психологической драмы, — это ведь страшно, когда не знаешь дела, которым обязан заниматься изо дня в день! Но случай с ним любопытен еще и тем, что показывает, как стеснен человек в своих поступках, если не владеет точным знанием.

Это я записал перед обедом, в доме здешнего жителя Михаила Васильевича Грачева, где мы тогда остановились, в ожидании ухи из великолепных здешних окуней, которую тем временем готовил на кухне Андрей Владимирович.

Все, что я видел и о чем думал в то утро, было еще свежо в памяти, но я не успел довести запись до конца, так как Андрей Владимирович, чрезвычайно озабоченный, вошел в комнату, держа впереди себя окутанную благоухающим паром кастрюлю. Только поздно вечером, когда мы вернулись из поездки в Ужбол, я смог продолжить свои записки. И то ли потому, что я все время слышал голос моего приятеля, толковавшего о чем-то в соседней комнате с нашим хозяином, то ли из-за того, что он являет собою прямую противоположность Головину, я начал сперва писать не о работе комиссии, но об Андрее Владимировиче Тихомирове, кандидате технических наук…

Директор института, где работает Андрей Владимирович, поручил ему подготовить для одной руководящей инстанции справку об осушенных землях в пойме подмосковной реки Эн и о возможностях использования этих земель под овощи. Андрей Владимирович сказал, что такую одностороннюю справку готовить не будет, так как считает, что энскую пойму выгоднее использовать под сеяные травы и тем самым поднять здесь молочное животноводство. Директор заявил, что руководящую инстанцию в данном случае интересует не молоко, а овощи. Андрей Владимирович в свою очередь возразил, что он, специалист, обязан доложить объективную истину, из которой и будут сделаны нужные выводы. Директор, конечно, продолжал стоять на своем.

Я не был при этом, но я хорошо представляю себе, как директор взглянул на Андрея Владимировича — на его порозовевшее, татарского склада лицо и упрямо глядящие исподлобья узковатые глаза; как он охватил взглядом присадистую, чуть наклонившуюся на крепких ногах фигуру пожилого ученого… и махнул рукой.

А справку, которую составил Андрей Владимирович, я прочитал и еще раз убедился, что всюду, где есть гармония, — есть и поэзия.

Андрей Владимирович в своей справке писал, что для того, чтобы возделывать в энской пойме овощи, потребуется перестроить здесь всю осушительную систему и проложить заново прочные дороги, иначе посевы овощей будут страдать от избытка воды, а урожай нельзя будет вывезти. Вся эта работа, подсчитал он, обойдется в восемьдесят миллионов рублей. По существующему положению, треть этих средств обязано дать государство, две другие трети — расположенные в пойме колхозы. Однако государство вложит эти деньги в предприятие, от которого ничего не получит, а колхозы истратят значительную для них сумму лишь затем, чтобы завести дело, которое принесет одни убытки.

Свидетельствовали все это не столько слова, сколько цифры, из которых на две трети состояла справка. Эти цифры рассказывали, что каждому здешнему колхознику и без того приходится обрабатывать большое количество земли; если же занять пойму овощами, то площадь эта увеличится во много раз, а для возделывания овощей, как известно, покамест почти нет машин. Одна лишь прополка на этих торфяных почвах, прямо-таки благословенных для сорняков, потребует огромных затрат ручного труда, потому что до сих пор не найдены хоть в какой-то мере эффективные механические или химические способы уничтожения сорной растительности на торфяниках. В лучшем случае колхозы посадят овощи, но уж обрабатывать их и убрать урожай у них недостанет сил, если они не забросят все остальные работы, что, конечно, невозможно.

Но есть и другая возможность использовать пойму реки Эн: засеять ее травами, превратить в сенокосные угодья. Для трав, особенно если выбрать влаголюбивые, не потребуется сколько-нибудь серьезно улучшать существующую уже здесь осушительную систему. Не только вспашка земли, как при возделывании овощей, но и посев и уборка трав, тем более на ровных, обширных, хорошо спланированных поемных площадях, могут быть произведены машинами — давно и в достаточном количестве имеющимися у нас тракторными сеялками, косилками, граблями, стогометателями. Надо будет только добавить их здешней МТС, и на это, как и на некоторые другие расходы, связанные с организацией большого лугового хозяйства, ассигновать три миллиона рублей.

В одном случае — восемьдесят, в другом — три!

Причем восемьдесят миллионов принесут одни лишь убытки, расстроят все хозяйство, тогда как три миллиона, напротив, сразу же начнут давать доход, послужат толчком к дальнейшему развитию колхозов.

Если занять пойму травами, можно будет в три раза увеличить поголовье крупного рогатого скота и одновременно поднять его продуктивность. Сейчас каждая корова получает здесь только две трети необходимых ей грубых кормов, а сочных и того меньше. Богатые сенокосные угодья дадут возможность кормить скот сообразно с требованиями науки, потому что и других кормов станет больше.

Вот тут-то этот скучный на вид документ достигал той высокой степени изящества, какая свойственна ясной и неожиданной мысли.

Обилие сена — это ведь не только избыток мяса и молока, но и навоза. Значит, пахотные здешние земли, ныне оскудевшие, станут получать с поемных лугов лучшее из удобрений, а это скажется на урожае кормовых корнеплодов, кукурузы, пшеницы, картофеля, кстати сказать — тех же самых овощей.

Я пересказал справку несколько пристрастно. У Андрея же Владимировича факты изложены были спокойно, без какого-либо к ним отношения.

Должно быть, товарищ, читавший составленную Андреем Владимировичем справку, почувствовал, что готовил ее человек, который мнение свое сообразует лишь с истиной, какой она ему представляется. Андрея Владимировича, помимо директора института, вызвали в руководящую инстанцию. Относительно энской поймы с ним согласились, но товарищ, который его вызывал, занимался вопросами овощеводства и поэтому стал спрашивать, нет ли под Москвой других земель, удобных под овощи.

И вот тут-то Андрей Владимирович назвал пойму озера Каово, которая всего лишь на каких-нибудь шестьдесят или семьдесят километров дальше от Москвы, чем пойма реки Эн, но зато связана с нею прямым железнодорожным сообщением и великолепной автомобильной дорогой.

Здесь имеется еще и то преимущество, что в деревнях вокруг озера уже в шестнадцатом столетии крестьяне выращивали овощи на продажу.

Во времена Петра, свидетельствуют историки, здешние мужички ездили в Голландию — смотреть, нет ли там чего поучительного. А в первой половине девятнадцатого столетия о мастерстве райгородских крестьян знали не только в России, но и далеко за ее пределами. Московские и петербургские фирмы выписывали отсюда и овощи и огородников. Несколько здешних семейств обосновалось даже под Парижем, на берегах Сены, где с тем же успехом, что и на берегах Каово, «пахали лучишко с огурчишком и тем кормились».

Процветало овощеводство в Райгороде и в наше время.

К сожалению, шаблонное планирование, имевшее место в недавние годы, низкие заготовительные цены на овощи, ныне, правда, значительно повышенные, а также многие другие помехи, недавно еще общие для всего нашего сельского хозяйства, привели к тому, что с каждым годом все меньше и меньше овощей производили колхозы Райгородского района.

А овощей здесь можно вырастить куда больше, чем в старое время.

Я не стану приводить всего того, что говорил в пользу рай-городского овощеводства Андрей Владимирович, скажу лишь, что после этого разговора он и был спешно командирован в Райгород. В этой командировке была еще и та сторона, несколько забавная, что вмешательство руководящей инстанции на некоторое время как бы избавляло Федора Ивановича Головина от необходимости думать об осушении райгородской приозерной котловины. Пункт этот стоял первым в той докладной записке, «которую с помощью Андрея Владимировича, но без какого-либо участия областного отдела водного хозяйства готовили райком КПСС и райисполком. И вот тут-то мне открылось одно обстоятельство, которого я прежде не знал и которое укрепило меня в давнишней моей мысли, что бездеятельность Федора Ивановича Головина прямо-таки преступна.

На этом, за поздним временем, я тогда остановился,:— старинные часы в соседней комнате, у Михаила Васильевича, мелодично вызванивали третью четверть двенадцатого часа. А на следующее утро я поднялся раньше всех и записал главнейшее из того, что было накануне в райисполкоме, в комнате, где работала комиссия.

Я привожу эту запись, ничего в ней не изменив.

Перфильев рассказывает о своей недавней поездке в один из дальних колхозов, куда он ездил от райкома на отчетно-выборное собрание.

Колхоз этот отстоит от Райгорода километрах в двадцати. Районные работники бывают здесь редко, по поводу чего один старик, выступивший на собрании, сказал: «Посреди болота мы живем, а у начальников, должно, сапог нету… Надо бы им такие сапоги пошить, чтобы выше головы завязывались». Но старик только начал, а уж продолжили женщины, которые повели речь куда серьезнее и основательнее.

Женщины подступили к Перфильеву с одним только вопросом: «Почему канавы нам не копаешь?» Тот им в ответ, что он здесь присутствует не как директор ММС, а как уполномоченный райкома партии. Но колхозницы и слушать этого не захотели. «Мы знаем, кто ты такой… У нас вот ни радио нету, ни клуба, ни телефона. Церковь, правда, открылась. Поп — хороший, молодой, да разве ж церковь культурное- развлечение!»

Тут Перфильев стал говорить, что надо, мол, укреплять экономику, повышать уровень агротехники, увеличивать продуктивность животноводства, однако эти его слова еще пуще распалили женщин.

«Ты нам этого не говори, — кричали женщины, — ты нам скажи, когда ты нам канавы станешь копать!.. Мы тут в грязи тонем!»

И они объяснили ему, человеку в Райгороде сравнительно новому, что было время, когда жили они в своем колхозе очень хорошо. Главными статьями дохода были у них капуста и картофель, причем картофеля колхоз производил столько, что полностью обеспечивал сырьем существовавший в селе терочный заводик. Капусту, правда, и сейчас здесь земля родит, хотя и меньше, но вывезти урожай почти невозможно, потому что дороги разбиты, заплывают грязью. Урожаи же картофеля куда как плохи стали — водой его заливает. Прежде-то канавы работали хорошо, уводили воду, а теперь они частью засорились, заросли, частью их тракторами перепахало, и где была пашня, там сейчас болото.

Покамест Перфильев рассказывает, у Андрея Владимировича, который пишет вступительную часть докладной записки, появляется вдруг необходимость узнать, сколько посажено было луку — ведущей здешней культуры — в прошлом году и сколько в тысяча девятьсот сороковом.

Благовещенский, порывшись в принесенных им бумагах, говорит, что в прошлом году луком занято было 448 гектаров земли, а в сороковом — 937. Он несколько растерянно сличает обе эти цифры, каждую из которых в свое время, конечно, хорошо знал, но только порознь. Разумеется, ему известно было и то, что луку из года в год сажают все меньше и меньше, но он едва ли предполагал, что посевы сократились наполовину. И он уже сам, не дожидаясь вопроса Андрея Владимировича, начинает сопоставлять посевные площади другой из главнейших здешних культур — цикория. Выясняется, что в сороковом году цикорием занято было 2 541 гектар, а в прошлом — всего только 742.

Можно предположить, что заместитель председателя райисполкома, в распоряжении которого буквально все цифры, относящиеся к сельскому хозяйству района, до сих пор считал их лишь материалом для очередной сводки и только теперь ощутил беспощадную силу статистики.

Нам всем интересно знать, как же используется земля, занятая прежде луком, цикорием и овощами, посевы которых, как выяснилось, тоже уменьшились за последние пятнадцать лет.

Я высказываю единственно правильное, на мой взгляд, предположение, что освободившиеся земли заняты посевами зерновых культур.

Но оказалось, что и эти посевы уменьшились на 732 гектара.,

Поискав, Благовещенский находит еще цифры. Я почти убежден, что они существовали в его сознании ради совсем другой надобности — для расчетов с заготовительными органами. Теперь эти цифры вдруг повернулись к заместителю председателя райисполкома своей сутью.

В прошлом году 1 400 гектаров пашни из-за избыточной сырости остались незасеянными и переведены были в однолетнюю залежь. По той же причине исключены на пять лет из обложения государственными поставками 4300 гектаров сенокосов, 4200 гектаров пастбищ и 800 гектаров пашни. Многие из этих сенокосов и пастбищ, ныне заболоченные, поросшие кустами и дрянной травой, были некогда пахотными землями.

Стало быть, дело не только в том, чтобы осушать исконные болота, но и в том, чтобы спасти от заболачивания плодородные земли.

Я начинаю думать, что деревенские бабы, в голос кричавшие о канавах, если бы спросить их, рассудили бы, что наинужнейшее учреждение в области — отдел водного хозяйства. И еще мне приходит на ум, что эти самые бабы — знай они только милейшего Федора Ивановича — взашей прогнали бы его, да еще и крапивы насовали бы ему в штаны.

Докладная записка почти готова. Неожиданно входит Фетисов, председатель райисполкома, заменивший на этой должности Василия Васильевича Пирогова, который избран был недавно секретарем райкома.

Сколько я понимаю, зашел он сюда случайно — проходил мимо, увидел приоткрытую дверь и подумал, что это вернулся из колхоза хозяин кабинета. Но раз уж он застал здесь комиссию, в комплектовании которой принимал участие, то как не спросить, успешно ли подвигаются дела. Он внимательно выслушивает Андрея Владимировича, потом Перфильева и Благовещенского, после чего говорит, чтобы товарищи не очень много просили — нечего, мол, государству в карман залезать.

До сих пор я никогда не встречался с Фетисовым.

Выглядит он человеком серьезным, достойным.

Не впервые слышу я слова, с которыми он обратился к товарищам. Честно сказать, было время, когда они казались мне хотя и грубоватыми, однако по-хозяйски солидными. Сегодня же я отнесся к ним иначе.

Откуда этот лексикон — «просить», «в карман залезать», оскорбительный, когда речь идет о социалистическом государстве и его гражданах, и что это за патриархально-купецкий подход к делу, ничего общего не имеющий с подлинной экономией государственных средств, потому что если дать их меньше, чем требуется, то они пропадут впустую или принесут столь малую пользу, что лучше бы и дела не затевать.

На этом кончались мои мартовские записки.

До вечера еще далеко, и я выхожу из дому.

Несколько возвышаясь над заросшими канавами, идет в гору хорошо промытая булыжная дорога. Сейчас, после дождя, под дымчатым небом, откуда льется ровный, как бы процеженный свет, все вокруг радует свежестью и силой окраски. Сейчас видишь, как отличны друг от друга камни дороги — голубые, желтоватые, сиреневые, серые… Мурава под избами и деревья возле них — пронзительно зеленые, как весной. Сами избы — серебристые, с темными пятнами непросохшей воды между бревнами, с пестрыми наличниками, красными, зелеными крышами. А земля — черная.

Перед многими домами, отделенные от них широкой тропой, торчат частоколы палисадников, и почти в каждом палисаднике тесно стоит кукуруза — довольно высокая, раскидистая. В прошлом году кукурузу посадил один только Павел Иванович, любознательнейший старик, а теперь вон ее сколько. Должно быть, люди потому заинтересовались этой культурой, что о ней так много пишут в газетах, советуют ее сеять, а она в здешних местах пока не удается. Здесь сказывается профессиональное любопытство земледельца, стремление мастера постигнуть свойства нового для него материала или инструмента.

Новость и то, что клуб, соломенная крыша которого из-за близкого соседства внушала Наталье Кузьминичне столько беспокойства, покрыт теперь дранкой, и очень щеголевато, затейливым узором. На стене клуба появилась новенькая красная доска, на которой написаны мелом имена передовиков, чего на моей памяти в Ужболе никогда не бывало. На зеленой лужайке возле клуба, где до начала сеанса, небрежно опершись на велосипеды, обыкновенно красуются самые выдающиеся во всей округе женихи, чьи-то заботливые руки врыли в землю самодельный стол и две скамейки — по-видимому, чтобы было где поиграть в шашки, шахматы, домино…

Я припоминаю, как в мартовскую нашу поездку в Ужбол на узкой, наезженной между сугробами зимней дороге повстречался нам большой обоз, и мы, вынужденные своротить, остановились чуть ли не по пояс в снегу. обоз тянулся мимо нас, как на смотру, освещенный садившимся за ним красным солнцем, и мне хорошо были видны то и дело мелькавшие новые гужи, справные хомуты и целые, не в узлах, вожжи, свежев дерево оглоблей под старой, но крепкой дугой, вытесанные, должно быть осенью, еще светлые копылья, грядки и отводы многих саней. Эти мелочи, ничего не говорящие иному горожанину, деревенскому жителю служат своеобразной аттестацией солидности и основательности хозяйства, зачастую куда более веской, чем, к примеру, персональная «Победа» у председателя колхоза. Точно так же и такие для городского глаза незначительные подробности, как аккуратно подбитая под бок солома, на которую покойно привалился возница, или то, что сено у него не брошено кое-как, но лежит в веревочном хребтуге, — все это, на деревенский взгляд, факты важные.

Не будучи крестьянином, я, однако, приучен с детства судить по такого рода подробностям не только о человеке, но и об его деревне, а Ужбол, как и вообще Райгородский район, я знаю ровно, четыре года.

Впереди, за пожарным депо, за церковью на горе и отстоящей чуть влево от церкви сельской лавочкой, светлеется посреди площади большое, крытое тесом, еще не достроенное деревянное сооружение, — новые возовые весы, как я догадываюсь. Собственно, такие весы теперь употребляются по большей части не для взвешивания возов, а грузовых машин, но так уж принято их называть. Кажется, в прошлом году меня обрадовало, что молодой председатель колхоза, Николай Леонидович Ликин, озаботился ремонтом возовых весов, а сейчас вот он уже новые строит — стало быть, деньги имеются и есть что взвешивать.

Но я иду не к весам, мне хочется посмотреть, как работает Наталья Кузьминична, и я сворачиваю в переулок, следом за Виктором, который вызвался проводить меня к матери. Виктор с самой весны работает в кузнице молотобойцем, он спрашивает меня, как я считаю, ничего это специальность, хорошая, или лучше уж было остаться ему в тракторной бригаде. Я отвечаю ему, что специальность эта и всегда-то была завидная, кузнец был первым человеком на селе, всеми уважаемым за свое ремесло, очень нужное в деревенском обиходе, а сейчас эта специальность вовсе стала редкой, потому что молодежь в кузнецы почти не идет. Мне приходит в голову, что Виктор, в отличие от своего брата Андрея, разбитного, быстрого и острого парня, из той породы, какая вырабатывалась в старое время в питерских лавках и трактирах, куда ежегодно отправлялись отсюда тысячи подростков, — что Виктор, будучи прямой противоположностью своему брату, являет собою великолепный тип коренного русского землепашца. Такие вот большие, сильные и справедливые мужики — а Виктору уже двадцать восемь лет, и отпусти он бороду, то была бы она у него лопатой, — такие непьющие, рассудительные работники, если и не пахали землю, все равно из деревни не уходили, избирали себе ремесло кузнеца, колесника, шорника, были мирской совестью, судьями, советчиками и ходатаями.

Я искоса поглядываю на Виктора, современного молодого колхозника в голубой тенниске, в матросских брюках, оставшихся от военной службы, чисто выбритого, пахнущего цветочным одеколоном, и это нисколько не мешает мне видеть в нем потомка многих поколений деревенских патриархов. Я очень рад, что Виктор, чуть было не отбившийся от колхоза, служивший где-то в Донбассе на должности, почти не требующей никакого умения, станет теперь с ранней весны и до поздней осени будить округу уханьем тяжкого молота, звоном металла в дымной кузнице под тополями у въезда в село.

Обосновавшись дома, Виктор всерьез подумывает о женитьбе, и как это будет хорошо, когда большой, не по-деревенски тихий дом Натальи Кузминичны населится горластым молодым племенем.

Что же до Андрея, то он, когда вернется осенью из армии, скорее всего будет работать механиком в МТС и, хотя останется жить дома, едва ли пустит корни в ужбольскую землю. Он кончил техникум механизации сельского хозяйства, мог бы, сперва поработав заместителем, стать отличным председателем колхоза, — Николай Леонидович, здешний председатель, рано или поздно уйдет отсюда, так как его жена не хочет уезжать из своих Усол, — и было бы очень полезно для хозяйства, где с каждым годом увеличивается число машин, иметь в председателях механизатора. Но мысль эта, вероятно, только мне пришла в голову, хотя техникум помещается в Райгороде, как и другой, сельскохозяйственный, и кому-нибудь из районных руководителей надо бы дать себе труд исподволь наблюдать молодежь, дружить с нею, находить среди местных крестьянских детей таких, кто по талантам своим обещал бы стать в будущем председателем колхоза. Однако этого никто не делал и не делает — ни Алексей Петрович Кожухов, недавний секретарь райкома партии, нынешней весной переведенный на работу в обком, ни избранный на его место Василий Васильевич Пирогов, который до этого несколько лет был председателем райисполкома. О двух здешних техникумах и одновременно о колхозах района местные товарищи думают лишь в тех случаях, когда надо помочь колхозам рабочей силой, и посылают студентов пропалывать овощи, убирать сено и хлеб, копать картошку…

Виктор показывает мне бревенчатый домик на лужайке за усадьбами, говорит, что в этом домике и стоит купленный зимой сепаратор, что здесь и работает мать вместе с теткой Шурой Соколовой и еще одной, хотя и пожилой, но «не вышедшей из годов» колхозницей. Должно быть, женщины только что кончили сепарировать — красными от холодной воды руками они встряхивают, ополаскивая, матовые металлические фляги, бадейки, части разобранного сепаратора. Белые, завязанные под подбородком косынки так и плещут в вечереющем воздухе, загорелые, узкие в щиколотках ноги отливают оранжевым среди зеленой муравы. Пахнет молоком и мокрой травой, а со стороны конюшни, которая стоит поодаль на пригорке, доносится запах свежего навоза. По временам в конюшне слышен глухой стук, в какое-нибудь из окошек, с которых по летнему времени сняты рамы, высунется вдруг лошадиная голова — соловая или буланая, — вперит в нас жаркий глаз, встряхнет длинной седой или черной гривой и дико заржет.

Все это мне как бы внове, хотя и хорошо знакомо.

Наталья Кузьминична, как это с ней всегда бывает, то и дело говорит: «Когда мне тут с тобой разговаривать, некогда мне с тобой разговаривать», а сама рассказывает — успевай только слушать.

Она думала, что сепарировать молоко — легкая работа, ан оказалось не так, даже среди ночи ее поднимают: вечернюю дойку везут. Теперь, правда, вечернее молоко стали на трудодни раздавать, по триста граммов, так уж это молоко, понятное дело, не сепарируют. Теперь сепарируют только полдневошное, но и его, полдневошного, так много, что обрату все равно хватает: и телятам, и поросятам, и творог из него цыплятам делают… — И все это надо ей, Наталье Кузьминичне, записывать да учитывать, — как же, она тут старшая, к ней все по этому делу идут, и у каждого наряд, кому чего положено…

Домой мы с Диктором возвращаемся задами, вдоль вязкой черной дороги, которая похожа на широкую канаву, до половины налитую дегтем. Мы идем высокой бровкой, поросшей травой. Временами, когда бровка уж очень узка, мы хватаемся за мокрый плетень чьей-нибудь усадьбы.

Отсюда очень хорошо видно, как пострадали вишневые деревья в суровую эту зиму. Черные, как бы обугленные вишенники, с редкими зелеными пятнами листвы возвышаются над зеленью грядок и тянутся позади изб вдоль всего посада. Виктор утверждает, что окончательно замерзла только простая, лесная вишня, а хорошие сладкие сорта будто бы частью совсем не пострадали, только не цвели нынче, частью же хотя и обмерзли, но будущей весной обязательно отрыгнут, поправятся. Не знаю, верить ли тому, что лесное дерево оказалось слабее садового.

Я различаю их лишь в пору плодоношения, по ягодам. У лесной вишни ягоды мелкие и круглые, красные, как бы светящиеся изнутри, а у садовой — крупные, несколько приплюснутые, глубокого, почти черного цвета.

По другую сторону дороги, на косогоре, мягко переходящем в сырой, истыканный скотиной луг, в самом начале которого какой-то из беспечных здешних председателей поставил некогда два деревянных свинарника, — на высоком и сухом месте резко белеют длинные, выложенные уже на две трети кирпичные стены скотного двора. А чуть ближе к дороге, еще выше двора, громоздятся одна вслед другой рыжие кучи глины, как я догадываюсь, вынутой из грунта, чтобы устроить здесь силосные ямы, — вон и кирпич лежит возле каждой из куч…

Когда мы сворачиваем к себе на усадьбу, резиновые сапоги у нас блестят, как облитые лаком, так исхлестало их мокрой травой, оставившей кое-где на голенищах легкие, рано созревшие семена.

Лук, морковь, картошка и помидоры очень хороши. Силен горох, которому, видать, пошли на пользу прохладные и влажные дни. А огурцы еще не покрыли грядки пришлось пересевать, так как грачи выклевали все семена; всходы, еще не окрепшие, попали под эти холодные дожди.

В избе нас охватывает печным теплом, заставляющим сперва зябко поежиться, передернуть лопатками — холод, говорят, выходит, — затем уж предаться ему с наслаждением, ощутить особую прелесть и уют теплого жилья в ненастный летний день. Пахнет дымком от самовара, пламя которого стонет в жестяной трубе. Наталья Кузьминична, успевшая прийти домой раньше нас и забравшаяся на печь, — «Когда мне на печи разлеживаться, некогда мне на печи лежать!» — выглядывает из-за ситцевой занавески и спрашивает, видел ли я новый скотный двор. Она ужасается тому, что вот, мол, корова уже пригналась, а она тут со мной разговаривает, однако, намаявшись за день, иззябнув, не покидает печь. Да она и вообще-то любительница поговорить. Не без притворства удивляется она, откуда это правленские мужики столько денег берут: ведь нового-то еще ничего нет, ни капусты ранней, ни огурцов, ни картошки, а они вот и двор затеяли строить, и по трудодням каждый месяц рассчитывают, как на производстве… Она тут же высказывает предположение, что деньги — от молока… сегодняшний год молока много.

Я слушаю Наталью Кузьминичну и, как всегда, удивляюсь ее звонкому не по годам Голосу. Постепенно к нему присоединяется все крепнущий шум поспевающего самовара и шорох дождя, который сперва накрапывает, скребет стекла, а потом, припустив, с шуршанием падает на землю.

Я шел в город, шел тропинкой, протоптанной вдоль автомобильной дороги, в прошлом году значительно поднятой. Слева, над еще не заросшим склоном высокой насыпи, светлела полоса хорошо накатанного, поблескивающего асфальта, за которым стояло серое небо. А справа был луг, который постепенно переходил в болото, достигающее озера. С этой стороны тянуло острым духом сырой, сочной травы, какими-то болотными цветами.

Я шел тропинкой, протоптанной между двумя рядами молодых деревьев, между тополями, ивами и кленами, рядом с этим топким лугом.

Чайки и вороны налетали вдруг из-за насыпи, сразу заполняя пустоту неба. Чайки летели к озеру, а вороны опускались на луг, чернели посреди его яркой зелени.

Мчались автомобили, обдавая свистящей волной жаркого воздуха.

И вдруг я увидел, как впереди меня, пронзительно покрикивая и оглядываясь, бежала красивая серенькая птичка, стройная, на длинных ножках, с хохолком, чуть дрожавшим на изящной нервной головке, хорошо посаженной на длинной шее. «Чибис!»— подумал я.

Была такая минута, когда на шоссе почему-то не было машин, и резкий голос чибиса, словно звавший кого-то, слышен был отчетливо.

Я шел вслед за птичкой, не убыстряя шага, сперва не понимая ни тревожных криков ее, тан того, почему она не улетит, почему держится все время на определенном расстоянии от меня, будто ведет куда-то за собой. Точнее сказать, я не думал об этом, я просто рад был такому неожиданному и занятному попутчику. Потом я вспомнил, что где-то читал или от кого-то слышал, будто чибис, когда насиживает яйца, увидев опасность, не отводит человека от гнезда, но, отбежав, поднимается на крыло и с громким криком носится над нарушителем спокойствия. А этот чибис бежал и бежал впереди меня, все время на одинаковом расстоянии, не сворачивая в сторону, в мокрые, болотистые луга, словно понимал, что я туда за ним нипочем не полезу, что идти мне нужно именно этой тропинкой. Впрочем, быть может, в наших местах чибисы давно уже вывели птенцов и птенцы уже начали летать, а птичка эта бежит по какой-нибудь другой причине — сломала крыло!..

Но вот чибис вспорхнул, и я решил, что все же он уводил меня от гнезда, бог весть почему устроенного в этом людном месте.

У меня возникло такое ощущение, будто я сейчас присутствовал при том, как родилась строка у Пришвина или Тургенева. И мне вдруг стало удивительно радостно, быть может еще и оттого, что я вообразил, как я вернусь из города в Ужбол, расскажу детям про чибиса, и они тоже поймут, что я сейчас шел рядом с одним из этих писателей.

* * *

Напротив нас, несколько наискосок, стоит на той стороне улицы двухоконный домик, крытый позеленевшим от времени тесом. В домике этом, совсем одна, живет пожилая, невысокая ростом, несколько огрузневшая женщина — тетка Агафья. Лет до тридцати жила она с братом, человеком больным, отравленным газами на германской войне, за которого не шла ни одна девка, даже нищая дурочка. А в крестьянском хозяйстве без женщины нельзя было, вот брат и не отдавал Агафью замуж. Это было еще до колхозов. Когда же пошли колхозы — да и брат к этому времени помер, — тетке Агафье было уже за тридцать, взял бы ее за себя только пожилой вдовец с детьми, но она обрадовалась свободе и замуж не захотела. Потом-то она спохватилась, уже и за старика пошла бы, но подходящих для нее женихов все не оказывалось.

Тетка Агафья — женщина добрая, работящая, очень порядочная, но суматошная, суетливая. Вообще-то в обращении о людьми она спокойна, повадлива. Суматошность ее и недоверчивость сказываются главным образом в делах денежных, во всякого рода покупках и продажах. Вероятно, это от ее одиночества, от неуверенности в себе, от беспокойства о завтрашнем дне, — она ведь столько лет прожила одиноко.

У другой натуры, скажем у нашей Натальи Кузьминичны, подобные обстоятельства выработали прямо противоположные свойства — решительность в хозяйственных делах, предприимчивость, умение всю себя обдумать. А вот у тетки Агафьи — эта ее неуверенность, боязнь, что ее каждый обманет, отсюда и суматошливость, вызывающая улыбку.

Иной раз тетка Агафья что-нибудь на этом и выгадает.

Купила она недавно у проезжего шофера дрова, свалил он их, и вдруг ей показалось, что дров мало, что они плохи. Она тут же стала шуметь, что как, мол, хочешь, а только триста пятьдесят я не заплачу, отдам только триста сорок. Шофер, понятно, из-за десяти рублей не стал грузить дрова обратно в машину, взял деньги и уехал.

Но чаще всего на этих поисках выгоды тетка Агафья проигрывает.

Например, она всегда старается купить поросенка подешевле, и почти все эти поросята у нее дохнут. Бывает, что из четырех купленных ею поросят выкормит она только одного. Издохнет первый поросенок, тетка Агафья расскажет об этом, а уж про второго и третьего рассказывать не станет, хотя рассказать очень хочется — надо же с кем-нибудь поделиться своей бедой, услышать слово сочувствия! Тетка Агафья и прибежит к Наталье Кузьминичне, сперва помолчит, повздыхает, а потом, оглядываясь, начнет заговорщицким шепотом: издох, мол, поросенок, ты уж никому не говори, зря я на дешевку польстилась.

А в следующий раз, как только колхоз начнет продавать поросят, тетка Агафья опять купит самого дешевого, и поросенок у нее снова издохнет.

Сегодня тетка Агафья прибежала к нам чуть свет, еще и корову не спускали. Было пасмурно, трава, деревья и крыши блестели после ночного дождя. В такое время очень хочется спать. Тетка Агафья прошлепала по лужам под нашими окнами, стала стучаться в дверь, будить Наталью Кузьминичну. «Наташа! Наташа! — кричит она взбудораженно. — Слыхала? Колхоз поросят продает!» Наталья Кузьминична, еще не проснувшись, позевывая, говорит, что знает об этом. Слышно, как она встает с постели, идет к окну, со сца, должно быть, никак не откроет его, потом распахивает. Высокий, певучий, как у всех здешних женщин, голос тетки Агафьи звучит теперь во всю силу: «По сто пятьдесят рублей, говорят, станут они на рынке продавать. Ней взять мне, ней дорого?» Я слышу, как Наталья Кузьминична отвечает: «Бери. Поросята, слыхать, хорошие». — «Пожалуй, возьму», — решает тетка Агафья, говорит, что сбегает только на свинарник, — еще раз посмотрит на поросят, и уходит.

Продудел в свою дудку пастух. Наталья Кузьминична, спустив корову, прилегла вздремнуть, чтобы через часок встать уж окончательно — топить печь, разбудить квартирующего у нас председателя, поставить самовар, приготовить завтрак, а там и Виктора проводить на работу. Должно быть, она уже задремала, как вдруг под окном снова шумит наша беспокойная соседка: «Наташа, Наташа!.. Пожалуй, возьму я поросенка. Дешевые-То, они дороже встают!» — «Знамо, бери», — сонно и добродушно говорит Наталья Кузьминична. Тетка Агафья убегает.

Не проходит и часа, Николай Леонидович еще и в поле не собрался, — тетка Агафья опять кричит под окном: «Наташа, Наташа! А вдруг обманут они меня?» Наталья Кузьминична не возьмет в толк: «Это кто же?» Тетка Агафья удивляется ее непонятливости: «Кто!.. Колхоз! Продадут мне по сто пятьдесят, а сами на базаре по сто двадцать или по сто станут продавать. Нет, не возьму я поросенка». Тут в разговор вмешивается Николай Леонидович, он говорит, что если базарная цена будет дешевле, то и с тетки Агафьи столько же возьмут, даже еще скидку сделают, как своей колхознице, так что пускай не опасается.

Тетка Агафья из уважения соглашается с председателем, покамест он говорит, несколько принужденно кивает головой: как же, мол, конечно… Но я вижу, что ее одолевает беспокойство, она тоскует по ясному и твердому решению или по человеку, который снял бы с нее заботу.

Весь День тетка Агафья где-то пропадает. Изба ее на замке.

Трава возле дома не примята — к ее крыльцу некому протоптать тропинку.

Только к вечеру, усталая, должно быть не один раз попадавшая под дождь, тетка Агафья снова приходит к нам. Сапоги у нее в грязи, от одежды пахнет сыростью. Тихим голосом, исполненным удовлетворения, тетка Агафья рассказывает, что ходила в город, весь день пробыла на рынке, издали следила за мужиками, которые повезли продавать поросят, и убедилась, что никакого обмана нету, продавали они по сто пятьдесят рублей, только одного, последнего, уступили за сто сорок.

«Таково-то брали их, — умиляется она, — таково брали!»

Наталья Кузьминична спрашивает ее: «Стало быть, все-таки взяла ты давеча поросенка?» Тетка Агафья смотрит на нее с недоумением: «Нет! Я ж проверить сперва хотела». Тут Наталья Кузьминична принимается смеяться: «Так их же ни одного не осталось… Всех увезли!»

Но тетка Агафья и сама знает, что все назначенные на продажу поросята проданы, и нисколько не огорчается этим. Напротив того, мне кажется, что она даже рада этому обстоятельству, избавившему ее от необходимости предпринять решительное действие, в то же время день у нее был весь в хлопотах, в заботах, о которых и поговорить можно.

Раннее утро, ясное, солнечное, но прохладное. С тех пор, что мы в Ужболе, кажется, это первое утро, обещающее вёдреный день.

Неужели дождям конец?

В небе над селом мирно рокочет самолет. Гудение самолета ранним летним утром над зелеными полями и вообще-то, сдается мне, способно настроить на несколько праздничный, приподнятый лад, особенное же удовольствие вызывает этот ровный, звенящий гул, когда знаешь, что самолет уничтожает злейших врагов урожая — сорняки.

Наш молодой председатель охоч до всего нового. Он исполнен чистой веры в это новое, той веры, какая свойственна советскому человеку тридцати без малого лет, воспитанному в глубоком уважении к научным открытиям, к новаторству вообще. Прослышав о химическом способе уничтожения сорняков с воздуха, он заключил договор с учреждением, ведающим сельскохозяйственной авиацией, и в Ужбол прилетел самолет.

Время от времени самолет умолкает. Я догадываюсь, что летчик израсходовал химикаты и теперь приземлился, чтобы взять новые.

Но вот самолет умолк и одновременно стало темно в избе, словно поющий этот звук как-тр был связан с солнечным светом, — то ли он сам светился, то ли солнце надавало высокий, звенящий звук.

Стало накрапывать. Полил мелкий, спорый дождик. Он смоет яды, рассеянные самолетом. Можно считать, что работа пропала.

Так вот оно и случается в сельском хозяйстве. Самая совершенная новейшая техника — плод разума человеческого — зависит здесь часто от стихийных сил природы, неспособна противоборствовать им.

И не скоро еще, к сожалению, человек наденет узду на природу.

Вот и получается, что в довольно среднем колхозе самолет уничтожает сорняки, в крестьянской избе слушают по радио беседу о мирном использовании атомной энергии, и тут же — подлейший дождик. И разговоры о том, что если погода не установится, то как бы не пришлось зимой крыши раскрывать: нечем будет кормить скотину. Конечно, до этого не дойдет, чтобы раскрывать крыши, да их почти и нет в колхозе, соломенных крыш, но сами по себе разговоры эти существуют, и они как бы из другого века, где была лучина, где бытовали слова: ослаб, обесхлебел, обезлошадел…

Тот век давно уже сгинул, а дождь-сеногной остался.

* * *

Резкий, холодный ветер продувает насквозь улицы Райгорода. На тротуарах и мостовых не осталось ни бумажки, ни соломинки, разве что под заборами и стенами домов, куда их несет ветром. Неяркое солнце светит, но не греет. Мертвенно блестит озеро. На противоположном берегу озера, который сейчас в тени, едва виднеются колокольни церквей над кучно стоящими избами селений. Взгляд способен охватить сразу не меньше десятка сел. И то, что села стоят так близко друг от друга, и то, что так теснятся избы, — все это говорит о том, что люди живут здесь давно, что еще в давние времена было их здесь «без числа», почему и селились они тесно.

Неподалеку от кремля, напротив земляного вала, за которым кудрявится сочная зелень огородов, а еще дальше плещется озеро, на месте, где по некоторым предположениям стоял в тринадцатом веке Княжой двор, — известный московский археолог, профессор — назову его Иваном Ивановичем — производит раскопки. В этом древнем городке, должно быть, так привыкли к раскопкам, что вокруг большой прямоугольной ямы толпятся только дети, а любопытствующих взрослых совсем нет. Иван Иванович изрядно мрачен: каких-либо следов Княжого двора он не обнаружил, хотя считает, что двор этот был где-то поблизости, возможно, еще ближе к озеру, где сейчас дома.

Иван Иванович рассказывает мне о раскопках. Сперва археологам встретился слой примерно в два метра, состоящий из перегноя, щебня и всякого мусора, которым в течение чуть ли не трехсот лет — от начала шестнадцатого и почти до конца восемнадцатого века — здешние жители заваливали болотистую долину речки Ижермы. В этом слое, насыщенном водой, перемешались вещи разного времени. Особенно много здесь остатков кожаной обуви, представляющих собою образцы кожевенного и сапожного ремесла райгородского посада за все эти триста лет. Тут же были и другие находки, относящиеся к домонгольским временам, — обломок костяного конька, пряслице из шифера с меткой владельца.

Воображение едва поспевает за рассказом археолога.

Мне видятся одновременно и тихая Ижерма в зеленых, заросших камышом берегах, и торговые ряды, где кожемяки мнут смрадные кожи, дубят их корьем, а сапожники из этих кож, только выделанных, издающих острый пьянящий запах, тачают сапоги, коты, башмаки, чирки, выступки, черевички… И еще видятся мне мужики, что из года в год, из века в век гатят навозом, землей, щебенкой болотистый берег, омываемый ленивыми водами Ижермы, и бабы видятся, что на страстной неделе, убираясь по дому, со всего посада волокут к речке всякий сор и дрязг, всякие обивки и обноски, которые накопились за зиму.

Вместе с этим представляется мне и другое время, отстоящее от нас еще дальше, — время, когда под голубыми этими небесами каменщики возводили из белого камня первый соборный храм и с высоты его стен впервые оглядывали простершееся далеко зеленое ополье и подступивший к нему темный бор, не ожидая к себе из лесу татарина. Тогда, восемьсот лет назад, был осенний вечер, девушка бежала с рукодельем к подруге, на посиделки, перебегала по мосткам через речку, оступилась и с перепугу обронила весь свой снаряд, — веретено с куделью она подобрала, а шиферное пряслице скатилось в воду.

И зимнее утро было тогда такое же, каким оно бывает сейчас, среди снежных наметов на Ижерме чернел и отливал булатным блеском обнажившийся лед, по которому низовой ветер гнал сухие снежинки. Мальчик бегал по льду на коньках, разогнался, не успел взять в сторону, врезался с ходу в сугроб и сломал об замерзшую кочку конек.

Меж тем Иван Иванович рассказывает уже о других находках, из далекого восьмого века, о предметах, принадлежавших первоначальным. жителям здешних мест, людям из племени меря. Отсюда, где мы стоим и где текла некогда в озеро медлительная Ижерма, от устья этой речки тянулся вдоль побережья Мерянский поселок. В какой-то из хижин поселка стоял берестяной туес, деревянное днище которого нашли археологи. А с этим вот игрушечным луком выходил из дому на воображаемую охоту мерянский мальчик. Что же до этого глиняного сосуда, от которого сохранился только обломок, то с его помощью, когда он был цел, мастер лил бронзовые украшения для женщин племени.

Неподалеку от этих вещей найден еще золотой пластинчатый перстенек, на котором можно различить полустершиеся русские буквы. Археолог предполагает, что перстенек этот потерял состоятельный славянин — славяне селились здесь уже с десятого века, — принадлежавший к числу княжеских людей. Княжой двор, повторяет он, обязательно был где-то здесь рядом, скорее всего на месте домов, что стоят у самого озера, и часть двора могла уйти под воду, так как дно озера зарастает, озеро становится мельче и потому разливается все шире и шире.

Но историю перстенька уже не может вместить воображение.

Я думаю о двух крайних точках, между которыми можно расположить все находки археологов, о самых далеких от нас временах и о самых близких к нам, о той жизни, что уложилась между этими двумя точками, и о том в этой жизни, что в сути своей существует сейчас.

Тысяча двести лет прошло с того времени, когда ювелир из мерянского поселка работал свои бронзовые подвески. Почти все изменилось с тех пор, многое даже в природе. Осталось лишь то, что роднит человека, лицом своим ощущавшего жар расплавленного металла, с этим вот лудильщиком, которого я вижу сквозь закопченное окно мастерской «Металлоремонта» в Гостином ряду. Я иду мимо, направляясь к себе в Ужбол, иду где-то рядом с тем местом или же прямо по нему, где двести лет назад торговали сапожным товаром, где молоденькая щеголиха из посадских девчат, держась рукой за прилавок и подогнув ножку, примеряла козловый башмачок, постреливая при этом глазками. Не нужно особенного воображения, чтобы представить себе то милое и кокетливое создание, — достаточно взглянуть на девушку, которая, отставив пустые молочные бидоны, примеряет так называемые танкетки в обувном магазине, куда я захожу по своей привычке бывать в местах, где можно потолкаться среди разных людей, послушать их разговоры.

Вечереет, когда я добираюсь до Ужбола… Ветра нет. Тополи и ветлы у въезда в село не шелохнут листом. В небе уже мерцает какая-то неведомая мне крупная звезда, и можно ожидать звездную ночь.

Но к полуночи небо заволакивает тучами.

* * *

Весь день сеется дождь, благо хоть не холодный.

В такую погоду в деревне все запахи Приобретают особенную силу, но над всеми главенствует запах мокрых растений: трав, ботвы, листьев. Ботва помидоров пахнет иначе, чем огуречная, и так же, по всей вероятности, обстоит с каждой травой, с листьями различных деревьев. Но все это вместе сливается в один могучий запах земли, жизни.

За вечерним самоваром Наталья Кузьминична вспоминает, что завтра суббота, банный день, и говорит, что хорошенько натопит печь — надо искупаться, Парятся здесь в печке, — сгребут в сторону жар, настелют соломы и моются, а потом выскакивают оттуда ласточкой, без единого пятнышка сажи, малиновые, и окатываются холодной водой.

Обычай этот существует на нашей стороне озера с незапамятных времен. А вот в селах за озером — там по-другому, там у всех бани.

Впрочем, появилась первая баня и в Ужболе. Построил ее Синьков, бригадир тракторной бригады. Баньку он сделал ладную— выкопал землянку, вывел наружу сруб, сложил печку. Я не знаю, кем был Синьков на войне, но в баньке этой угадывается, я бы сказал, фронтовой стиль. Правда, сацерные сооружения из дерева и земли, как мне кажется, основой своей имеют древнее умение русского крестьянина артистически работать топором и лопатой. Синьков, которому лет тридцать пять, оказывается, не утерял еще этого искусства своих отцов, напротив того, он прибавил к нему весьма распространенное в современной деревне умение разобраться в разного рода механизмах, моторах…

Я советую Наталье Кузьминичне построить себе такую же баньку, как у Синькова, на она говорит, что Виктор «по топору никак не умеет, ней и не мужик». Интересно, что Виктор всего лишь лет на восемь моложе Синькова, но тот, пусть мальчишкой, успел поработать в хозяйстве отца, тогда как Виктор не помнит иного порядка, кроме колхозного. «Да и откуда ему уметь, — рассуждает меж тем Наталья Кузьминична, — то он в школе учился, то служил во флоте, то вон в Донбассе сколько прожил!» Если отбросить работу в Донбассе, то биография Виктора мало чем отличается от биографии любого другого деревенского парня его возраста, стало быть и все они тоже «не умеют по топору».

Наталья Кузьминична как бы подтверждает это, ссылаясь на то, что и Андрей до армии по топору ничего не умел. «А. теперь умеет, — говорит она, — хоть мост, как на Идше, срубит, хоть баню… Вот приедет он домой, — судя по его письмам, Андрей служит в саперной части, — так уж обязательно срубит баню… Надоело в печи-то!..»

Я убежден, что в районном отделе народного образования политехнизацию связывают по большей части с машинной техникой, с электричеством — впрочем, едва ли и здесь имеются значительные успехи, — а топор, если сказать о нем товарищам, по всей вероятности, представляется им орудием устаревшим» олицетворяющим собою отсталость и косность. Но суть не в топоре, хотя и очень нужны деревне мастера, умеющие топором и бревно обтесать, и спичку вдоль расколоть, — суть в том, что обстоятельства деревенской жизни отличны от обстоятельств жизни городской. Если не понимать этого, то можно, к примеру, дойти до того, что телега обойдется колхозу немногим дешевле недорогого автомобиля,

* * *

Сегодня зашла к нам женщина лет сорока пяти — ей зачем-то понадобился председатель колхоза, — бойкая, опрятная, видать, следящая за собой. Из разговора с ней мы узнали, что она — вдова, работает сторожихой на ферме крупного рогатого скота в деревеньке Путьково, километрах в семи от Ужбола. Там она и живет, в Путькове, но не в своей избе, а на квартире. С квартиры, собственно, и начался разговор. Женщина стала жаловаться, что хозяева гонят ее прочь, а она не одна — у нее сын, дочка шестнадцати лет да еще мальчонка годов четырех. Правда, тут же выяснилось, что мальчонка с ней не живет, он в приюте, куда она его сдала, как только он родился, и с тех пор ни разу не видала. А вот сын и дочь, те действительно с нею.

Прежде всего мы начали спрашивать женщину, почему же она на квартире, вде ее дом, или она приезжая, не здешняя, не путьковская.

Женщина ответила, что всю жизнь живет в Путькове, а дом несколько лет назад продала — топить нечем было. Она ведь одна, без мужа, где же ей было купить дров. Да и хворосту нарубить и привезти — тоже без мужика не нарубишь и не привезешь, вот она и продала дом.

Тогда ее спросили, что с ее мужем: помер он, что ли, убит?..

Оказалось, что нет: муж пожил с ней три года и ушел.

Без всякой логической связи с этим, как это часто бывает в таком вот бабьем рассказе, женщина принялась рассказывать про сына, как он недавно женился — а ему уже под тридцать — и жена прогнала его, так он взял и вернулся к матери, куда же ему еще идти.

А с квартиры и без того гонят, снова пожаловалась она нам.

Тут слушатели заметили некоторое странное несоответствие: сыну под тридцать, дочери — шестнадцать, мальчонке, который в детском доме, четвертый пошел… Как же это так получилось, если с мужем она прожила всего три года и оставил он ее, судя по всему, лет двадцать семь или, допустим, двадцать шесть тому назад?

Гостья наша, застенчиво и не без лукавства улыбнувшись, — сказала, что дочь у нее — пригульная: случился, мол, с нею такой грех.

Ну, а мальчонка, который в приюте, он как?

Женщина вдруг переменилась в лице. Теперь к ее почти девичьему застенчивому лукавству прибавилась печаль, какая-то, тоже девичья, грусть, и все это было странно в пожилой женщине, — оказалось, что ей без малого пятьдесят лет. По деревенским понятиям, она старуха.

Она рассказала нам, что года четыре, нет годов пять тому назад — в то время трудно жилось в колхозе — делала она ка-кую-то свою домашнюю работу возле дома, а к ней подошел какой-то неизвестный молодой мужчина, здоровый, кудрявый, одетый во все городское, очень из- себя красивый, подошел и спросил, нет ли у нее молока или, может быть, она самовар согреет. У него с собой была хорошая еда, он сел завтракать и ее посадил с собой, а за завтраком, когда они разговорились, вдруг спросил: «Если приеду к тебе, примешь?» И она ответила, что примет — вовсе не из-за еды, очень он ей понравился.

Он стал приезжать к ней каждую субботу, этот красивый незнакомец, а она не знала ни фамилии его, ни того, откуда он, знала только, что любит его и что зовут его, как он однажды назвался, Коля.

Продолжалось это с год времени, и женщина была счастлива.

Но вот он приехал к ней как-то в субботу, и она сказала ему, что чувствует себя беременной, но он ей в ответ ничего не сказал.

А в следующую субботу он не приехал. Она ждала его в следующую за этой субботу, но он тоже не приехал. И тогда она поняла, что он уже никогда не приедет к ней, никогда она его не увидит.

Сквозь слезы рассказывает она нам, как плакала тогда, как убивалась, хотела на себя руки наложить: такой он был красивый, такой молоденький, такой благородный, и это ведь была последняя любовь.

Потом она родила мальчонку — а зачем он ей, старухе, — и она его отнесла в детский дом, с тех пор ни разу и не видела.

Наталья Кузьминична спрашивает женщину, жалко ли ей маленького, вспоминает ли она его, скучает ли… «Неужто не жалко!» — говорит женщина как бы между прочим и снова принимается вспоминать того неизвестного молодого человека, с которым в любви и согласии прожила почти год, принимается его хвалить. Она ни в чем не упрекает его, не имеет к нему каких-либо претензий, не испытывает злости, только восхищение им слышится в ее словах и еще боль об утраченном счастье.

Не дождавшись председателя, женщина говорит, что зайдет в другой раз, прощается и уходит — складная, легкая на ногу, в чистых, пахнущих стиркой ситцах, в свежей, подкрахмаленной белой косынке.

* * *

В самом конце мая, когда я еще и не собирался в Райгород, получил я оттуда по почте тамошнюю газету. На первой странице газеты, над статьей, которую принято называть передовицей, я увидел поразивший и огорчивший меня заголовок: «Ошибочные, вредные советы тов. Зябликова». Правда, я тут же заметил, что под статьей этой стоят две подписи, чего обычно не бывает в наших передовых статьях, которые, как правило, не подписываются, но заголовок и место, отведенное статье, свидетельствовали, что мой добрый знакомый, глубоко мною уважаемый и сердечно любимый Николай Семенович Зябликов, проштрафился весьма серьезно, совершил какую-то вредную ошибку.

Мне трудно было поверить этому, но еще труднее, огорчительнее было сознавать, каково теперь там, в Райгороде, Николаю Семеновичу, представшему вдруг перед всем районом не только ошибающейся личностью — с каждым это может быть, — но еще и вредной. А ведь редкий человек в городе, да и в любой здешней деревне не слышал о Зябликове, многие знают его в лицо, большинство же числит его в своих знакомых. И в Москве, и в Ленинграде есть немало людей, особенно среди почвоведов, селекционеров, археологов или просто любителей русских древностей, которые хорошо знают Николая Семеновича Зябликова, переписываются с ним, бывают у него в Райгороде, принимают его у себя. А сколько по всей нашей стране агрономов, учившихся у Николая Семеновича, — ведь он в одном только Райгородском техникуме преподает уже лет двадцать пять, а ему, должно быть, шестьдесят, он и прежде где-то преподавал. Конечно, за пределами нашего района едва ли кто подозревал о существовании этой статьи, но Николай Семенович, я был убежден в этом, чувствовал себя так, будто взяли его и поставили перед всем белым светом на всеобщую хулу и поношенье.

Но в чем же суть зломыслия Николая Семеновича Зябликова?

Я мог уже думать об этом с некоторой грустной усмешкой, так как успел. пробежать статью и стал перечитывать ее более спокойно.

Статья была написана директором и главным агрономом одной из райгородских МТС. Она служила ответом на статью Николая Семеновича «О способах посева кукурузы», опубликованную в той же газете за три дня до этого. Оказывается, Николай Семенович в своей статье рекомендовал производить посевы кукурузы с викой, горохом или овсом, пытаясь при этом доказать, — оно сразу выдавало авторов, это словечко «пытаясь», которым сшибают с ног противника, заранее беря под сомнение его способность предложить что-нибудь дельное или же подозревая его в попытке предпринять наказуемое законом действие, — так вот, пытаясь при этом доказать преимущество таких посевов. Авторы далее высказывали мнение, что рекомендации Зябликова глубоко ошибочны, потому что кукуруза — культура пропашная и дает высокие урожаи только при хорошей междурядной обработке, а посевы вики, гороха и овса вместе с кукурузой не позволят производить междурядную обработку.

В этом последнем своем утверждении директор с агрономом были правы, если только исходить из того, что любой существующий рабочий прием, способ или метод свят и незыблем, — но тогда едва ли можно развивать и совершенствовать человеческое знание и умение.

Однако, соглашаясь с товарищами, что оба они имеют право, владея некоторыми бесспорными истинами, не искать в своем деле новых путей, я никак не мог согласиться с ними, когда стал читать дальше.

Оба деятеля сельского хозяйства обвиняли Зябликова в перестраховке. Они так и написали о нем, добавив, что он, мол, рассуждает следующим образом: если не вырастет кукуруза — вырастет вика, горох и овес. А подобные рассуждения, считают авторы, крайне вредны.

Но какие же они тогда хозяева, директор МТС и его главный агроном, если не понимают, что в сельском хозяйстве, которое все еще зависит от переменчивой погоды, от стихии, без «перестраховки» попросту пропадешь. Да ведь любой, самый темный мужик, когда вел хозяйство на своей полосе, двадцать раз обдумывал, как бы ему получше застраховаться от обычных в его деле неожиданностей, и зачем же придавать этой трезвой предусмотрительности, деловой осторожности нехороший политический оттенок. Печально это, когда в производственном споре прибегают к такого рода приемам, когда вместо того, чтобы сказать «предосторожность», «осмотрительность», говорят «перестраховка» и тем самым порочат доброе имя советского человека.

Вообще, если иметь в виду этическую, нравственную сторону, о которой никогда не следует забывать, даже в том случае, когда спор идет об агротехнических приемах, то были здесь и другие нарушения обязательных норм чести, обыкновенной профессиональной этики.

Доказывая, что кукурузу не следует сеять в смеси с другими культурами, что она дает высокие урожаи лишь в чистом виде, при посеве ее квадратно-гнездовым способом, авторы статьи приводили примеры из практики некоторых колхозов. Удивительно только, что все эти колхозы были из других районов, хотя и нашей области, а в Райгородском районе не нашлось ни одного колхоза, который в прошлом или в позапрошлом году собрал хороший урожай кукурузы. Но ведь авторы статьи не сторонние этому делу люди, не агрономы-просветители, почитывающие популярные лекции, а практические работники сельского хозяйства, руководители одной из двух МТС района. Оба они отвечают за хозяйственную деятельность шестнадцати колхозов. И если ни в одном из этих колхозов кукуруза, посеянная по методу, который отстаивают товарищи, не дала сколько-нибудь приличного урожая, больше того, если эта кукуруза, как я хорошо знал, почти повсеместно пропала, то как же у них достает совести называть ошибочными и даже вредными советы человека, предлагающего другой метод. Элементарная порядочность в таких случаях требует от специалиста, чтобы он сперва добился успеха, а потом уж опровергал инакомыслящих.

И газета, напечатавшая эту статью, огорчила меня той поспешностью, с какой она в редакционном примечании заявила всем и каждому, что считает своей ошибкой публикацию статьи т. Зябликова.

Конечно, если бы газета невольно оклеветала честного человека, если бы она высказала суждение, противное морали или нашей коммунистической идеологии, если бы она нечаянно сослужила службу врагам социализма или просто ввела в заблуждение своих читателей, то во всех этих случаях, как и в других, похожих на эти, она обязана была бы незамедлительно, со всей большевистской прямотой признать ошибку.

Но здесь-то ведь ничего похожего не было!

Было другое. Газета решила помочь колхозникам и обратилась к старейшему преподавателю местного сельскохозяйственного техникума, агроному, знатоку истории отечественного земледелия, краеведу, которым исхожены все земли района, и попросила его посоветовать наиболее выгодный, по его мнению, способ возделывания кукурузы в здешних условиях. Как это часто бывает, нашлись другие специалисты, посчитавшие, что способ, предложенный Зябликовым, плох, что кукурузу следует сеять не так, а этак. Разумеется, газета обязана была напечатать статью этих товарищей, но напечатать, во-первых, на том же месте, где была статья Зябликова, а не вместо передовой статьи, во-вторых же, сопроводить ее спокойным, деловым заголовком, не оскорбляя недавнего своего автора грубым и угрожающим окриком.

А потом надо было организовать обсуждение этих двух статей, проверить на практике, в колхозах, различные способы возделывания кукурузы, после чего и судить, кто же был прав, а кто ошибался.

Но даже в том случае, если бы способ Зябликова оказался ошибочным, газета не имела права называть его выступление вредным, явно толкуя это слово в плане политическом, потому что такого рода обвинения унижают достоинство советских людей и не способствуют творческим спорам, без которых любое дело обречено на застой.

Все это я высказал сегодня Василию Васильевичу, не надеясь, впрочем, что он возьмет мою сторону в этом деле. В последнем я потому был убежден, что Василий Васильевич, хотя и агроном, да еще тимирязевец, lia партийной работе совсем недавно и, как мне кажется, не успел отстать от исполкомовской привычки скорее приказывать; нежели советовать, спорить, убеждать. К удивлению моему, Василий Васильевич согласился со мной, сказал, что я прав, но тут же добавил, что и они, то есть райком, и газета, и авторы статьи, тоже по-своему правы.

Мы разговаривали не в райкоме, потому что день сегодня воскресный, а дома у Василия Васильевича, в довольно большой, но несколько темноватой, затененной деревьями комнате типичной провинциальной квартиры, с голландскими печами, с цветами на подоконниках, с теми едва уловимыми подробностями, которые позволяют догадаться, что живут здесь по преимуществу мужчины, увлекающиеся охотой и рыбной ловлей, — у Василия Васильевича четыре сына, да и сам он, когда есть время, не прочь посидеть с ружьем на озере или хотя бы с удочками.

Конечно, в райкоме, в кабинете секретаря, спорить нам было бы удобнее, чем в несколько чопорной, с портретами хозяев и вышитыми салфеточками зале, как называли в пору моего детства такие комнаты в провинциальных домах. Но с Василием Васильевичем у нас давно уже установились дружеские отношения, и я откровенно сказал ему, что так не бывает, чтобы и я был прав, и он; двух правд не существует, а есть только одна, и эта единственная правда на моей стороне.

Тогда он возразил, что иной раз из высших соображений следует поступить, как они поступили с Николаем Семеновичем, — так, мол, нужно было! На это я ответил запальчиво, что не знаю других соображений, кроме блага советского человека, а в статье Зябликова, когда я ее прочитал, я не нашел ничего, что шло бы с этим вразрез.

Тут Василий Васильевич выдвинул против Зябликова обвинение, что незачем было перед самым севом выступать с какими-то советами, путать колхозников. Я высказал предположение, что вся вина Николая Семеновича сводится к одному — никто так не сеял, а он вылез со своей статьей, чем и напугал товарищей.

Василий Васильевич этих моих слов как бы не расслышал.

И вот я сижу у себя в Ужболе, записываю все это, изредка поглядываю на улицу сквозь мокрые от дождя стекла, которые придают всему, что за ними, расплывчатые, смазанные очертания — светлой булыжной дороге, пустынной по случаю воскресного дня, избам на той стороне и неспокойным вершинам деревьев над избами. Потоки воды торопливо обмывают окна, словно кто-то старается, чтобы мне лучше было видно.

Я думаю о Николае Семеновиче — отобьет ли вся эта история у него охоту к делам, которые не входят в круг служебных обязанностей? Мне вспоминается одна из наших встреч два года назад, летним утром, и я спешу ее записать, какой она мне запомнилась.

Николай Семенович приехал ко мне тогда рано утром и повез куда-то за Павловск, к берегам Сары, где — слышал он— найдены залежи известкового туфа или мергеля. Не знаю, зачем они ему понадобились, — район был не наш, а сам по себе туф или мергель не такая уж редкость.

Мы подошли с ним к излучине реки, к топкому ее берегу, на котором росли ивовые кусты и невысокие, тощие березки. Над этой сырой и плоской землей возвышался бугор, в склоне которого чернела исполинская яма, — должно быть, карьер, где добывают этот самый туф или мергель. На черной стене карьера, из которой беспрерывно сочилась вода, видны были следы как бы гигантских зубов, оставленные экскаватором.

Покамест мы шли вдоль подошвы бугра, пересекая бесчисленные ручейки, бегущие из карьера, под ногами чавкала земля, хрустела сочная болотная растительность. Николай Семенович спустился в карьер, а я поднялся на склон бугра, откуда мне было видно, как Николай Семенович ходит под черными и мокрыми стенами карьера, нависшими над ним, как он скоблит их какой-то большой, специальной, трезубой вилкой, отваливает ею ломти грунта, разламывает их и осматривает.

Я слышал, как он при этом приговаривает: «Хорошо… Хорошо… Вот он, вот он… Сегодня же напишу письмо…» — называет имя одного из виднейших ученых страны, известного ботаника, лесовода и географа, с которым переписывается в течение многих лет. В этом его бормотании, в неутомимости и проворстве, с какими он обследовал карьер, была завидная молодая увлеченность, самозабвение.

Потом он вылез наверх, перепачканный землей, принялся показывать мне кусочки туфа или мергеля, — я так и не помню, что же это было, — которые, просыхая на солнце, стремительно светлели. Он разламывал их и показывал мне, что они прослоены черными, как каменный уголь, корочками. Эти корочки меня почему-то заинтересовали, и я спросил, откуда они, на что Николай Семенович ответил, что это, по всей вероятности, смятые и спрессованные остатки болотных растений. Впрочем, он тут же осторожно заметил, что для окончательного решения необходим геоботанический анализ. Мне почему-то показалось, что осторожность у него не только от привычки к точности, какая требуется при такого рода занятиях, но еще и от врожденной честности и вежливости, которые не позволяют ему ввести кого-либо в заблуждение.

Нашу поездку Николай Семенович считал предварительной. «Сюда надо забраться на целый день;— говорил он, — с резиновыми сапогами, да кислоты обязательно взять». Он объяснял мне, как это хорошо, что соседи взялись разрабатывать известковые удобрения, что и нам это необходимо нужно, что давно пора в нашем районе исследовать почвы на кислотность. Я примерно знал, в чем сущность известкования, поэтому слушал не особенно внимательно, — мне вспомнилось, как я впервые увидел Николая Семеновича, худощавого, быстрого, шагающего по полям со скляночкой, из которой, наклонившись, он изредка капал на землю кислоту и смотрел, не кипит ли. Только одна подробность привлекла мое внимание. Оказывается, что животные, если они едят сено с лугов или полей, получивших известь, отличаются крепким костяком.

Так, разговаривая, цепляясь за кусты и давя подошвами какие-то мясистые растения, мы поднимались по склону бугра. Было странно, что здесь растут осока и тростник. Но и на вершине бугра, когда мы поднялись на нее, мы увидели, как среди с мятлика и торчащей повсюду пушицы кое-где покачиваются тростники. Из-под наших башмаков сочилась вода, ноги вязли, словно мы не на холме, господствующем над округой, откуда далеко видно вокруг, а в топкой низменности.

Мы любовались широкой речной долиной, горделивым изгибом реки, сияющей в лучах солнца, плотиной на ней и маленькой электростанцией, бесконечным картофельным полем, простерщимся за рекой к дальнему лесу, где над светлой массой берез и осин торчали темные пики елок.

* * *

Сегодня я вспомнил почему-то, как лет десять тому назад, дождливым московским летом, когда на мокром асфальте от только что проглянувшего сквозь тучи солнца лежали слепящие пятна света и округлые дырявые тени молодых лип, мы бродили по городу с одним литератором, и он сказал, что хорошо бы написать рассказ на одном лишь «настроении», с ослабленным сюжетом и назвать его «Дождливое лето».

Уже на исходе первая неделя июля. Почти весь июнь был на диво жаркий, знойный, грозящий засухой. Только в самые последние дни июня, перед нашим приездом сюда, пошли вдруг дожди. Дождям этим сперва радовались. Дивно принялся расти картофель, хороши стали овсы, хорош лук, не плохи хлеба, особенно яровые, потому что озимь кое-где изрежена суровой зимой. Поправились и травы, которые начали было гореть, совсем стали хорошие. Но косить нельзя — каждый день дождь. Выдастся погожее утро, отработают косцы росу, навалят травы, а с обеда принимается лить дождь, скошенного не высушить, не убрать…

И постепенно тревога охватывает людей.

* * *

Виктор собирается в кино: чуть присев, изогнувшись, он заглядывает в зеркальце на комоде, причесывается. Наталья Кузьминична говорит: «Ничего я в кине вашем не понимаю, по-тому и не хожу, и ни одна баба не ходит, только мужики да молодцы с девчатами. Чего хорошего в том кине! Мельтешится— и всё. А вот постановку учителя зимой делали, тут я все поняла. Приехал бы кто с постановкой, так я бы не то что рубль — десять рублей отдала за билет».

Виктор смеется.

А я думаю о том, почему бы нашей актерской молодежи не организовать веселые и яркие «бродячие» труппы, — сколько у нас актеров в столицах и больших городах! И какая это отличная школа — колесить по проселкам, большакам, автомобильным магистралям! И не такое уж это бесприбыльное дело, — Наталья Кузьминична не зря сказала про десятку за билет. Не знаю, как где, а у нас тут по деревням народ денежный.

Уже другой мост по-хозяйски считал вагоны поезда, и звук сирены, приглушенный расстоянием, теперь не казался таким резким.

Огромная земля была за окнами.

* * *

Мне рассказали про Пелагею из самой дальней нашей деревеньки Жаворонки, как ее недавно судили за воровство. Пелагея работала свинаркой и жила неплохо. Она даже дом капитально отремонтировала. А работников у них в семье она одна. Остальные все у нее — «дай да купи!». Шутка ли, прокормить одной такую ораву — троих мальчишек да старого деда, который давно уже «вышел из годов». Вот все и удивлялись Пелагеиному достатку. Казалось бы, неоткуда ей жить так, как она жила.

Правда, Пелагея всюду хвалилась своей коровой: так уж будто она хорошо доится, что и себе хватает и на продажу много остается. Что же, Пелагея действительно молоко продавала и своим сельским и в город возила. Не станут же люди учитывать ее корову, не фермская.

А потом выяснилось, что молоко Пелагея воровала. Выпишут поросятам молока, а она им ничего не даст, продает. У нее и поросята были плохие, часто дохли. Но людям все как-то невдомек.

Открылось же Пелагеино воровство случайно.

Было постановление, чтобы все свинарки получали молоко в-одно время, с вечера. А Пелагея все норовила получить отдельно, — то она будто забудет прийти вечером, то недосужно ей. Ведь если ей вместе со всеми получать молоко, так со всеми надо и поросятам нести, домой уж тут от свинарок не уйдешь. Вот она и приходила за молоком утром.

На этом и поймали Пелагею. Проследили, как она, получив молоко, собралась отвезти его в город, на рынок… И отдали под суд.

Судили Пелагею здесь же, в колхозе. Суд вошел в ее тяжелое семейное положение и присудил к одному году принудительных работ с отбыванием в колхозе.

Пелагее двадцать шесть или двадцать семь лет, хотя на вид ей можно дать за тридцать. Она невысокая, сильная, с грубоватым, но приятным лицом, проворными, ловкими движениями, которые выдают умелую, быструю работницу. Теперь она работает в поле — почернела лицом, стала как бы жилистее, суше, словно насквозь прокалило ее солнце.

Некоторые деревенские женщины злорадствуют, — мол, это тебе не свинарник, где сейчас работать легко: и корм подвозят, и воду…

А вообще-то мало кому есть дело до Пелагеи.

Деревенские бабы, например, так те видят во всем, что случилось с Пелагеей, некую закономерность: у них вся семья такая, и дед ее вор, однажды у Лизаветы бадью украл, и отец покойник поворовывал, и мать… Ее ведь, Пелагею, и муж прогнал за воровство. Она в другую деревню была выдана, пожила с мужем, мальчонку своего старшего родила да вдруг попалась на воровстве у соседей. Вот муж ее и выгнал. Это у нее все от деда да от отца. Дед-то у них не только вор, он еще грязный всегда, потому и прозвали его Мараций.

Так я узнал, кстати, происхождение этого странного имени, звучащего несколько на итальянский лад. Здешние обитатели произносили его при мне не раз, причем всегда с пренебрежительной усмешкой.

Конечно, я не могу согласиться с нашими деревенскими женщинами, хотя понимаю, что в чем-то они правы, — семья не воспитала в Пелагее сколько-нибудь твердых нравственных правил, представлений о порядочности, честности, как это случилось, например, с сыновьями той же Натальи Кузьминичны. Диву даешься, но Виктор и Андрей, почти ровесники Пелагеи, выросшие в тех же деревенских условиях, выглядят людьми иного времени, иного социального слоя. Правильнее сказать, что и они, и Николай Леонидович, и многие другие молодые деревенские люди в возрасте от двадцати до тридцати лет, с которыми я встречаюсь, что все они представляют собою тип современного крестьянина, тогда как Пелагея словно бы явилась из прошлого.

Пелагея грамотна, но благом этим почти не пользуется, потому что нет у нее ни времени, ни привычки к чтению. У нее все права советского гражданина, но ей до них дела нет, если не считать того, что она в горло вгрызется каждому, кто посягнет на ее усадьбу, обсчитает трудоднями или, допустим такой невероятный случай, задержит выплату пособия на детей. Вот ее судили, за кражу колхозного молока, но стыда особенного она не испытывает — не у людей ведь украла, в колхозе — и переживает эту свою судимость только лишь как-беду, неудачу, невезение… Нельзя все же сказать, чтобы она была совсем равнодушна к своему колхозу; она и на собрании покричит, и у колодца посудачит с бабами о колхозных делах, но дела эти не очень-то понимает. Общественное добро представляется Пелагее неким мирским пирогом, от которого не худо бы отхватить кусок побольше, а что до всякого другого, о чем говорят на собраниях всякого рода «представители», — впрочем, весьма редко выступающие перед Пелагеей, — то в это она не вникает, поскольку не видит от их слов прямой для себя пользы.

Так что же, во всем этом виноват вздорный старичонка Мараций?!

Эта молодая женщина, с крепким, золотистым, будто из необожженной глины телом языческого божка и угрюмым, но смышленым взглядом, оставила надежду выйти замуж, особенно после того, как прижила без мужа двоих детей. Она лишена многих радостей, доступных ее сверстницам. У нее осталась одна у лишь работа, преследующая только одну цель — прокормить, одеть и обуть себя и семью. И вся живость ее ума — а Пелагея неглупа, — вся сообразительность, находчивость, догадливость, которые при должном воспитании могли быть направлены на пользу многим, тем самым и ей на пользу, и семье, переработались у нее постепенно в хищную, упрямую добычливость.

Неужто и в этом во всем повинен один Мараций?

Отчасти я могу взять сторону наших деревенских женщин, когда они рассуждают о дурном семени, о яблочке, не способном откатиться далеко от яблони… Но не это занимает меня, а то, повторяю, что никому, по совести говоря, нет дела до Пелагеи. Конечно, если бы она голодала со своими детьми, если бы кто-нибудь из них тяжело заболел или случился пожар, тогда бы и соседи, и колхоз, и существующие для этого учреждения приняли в судьбе Пелагеи посильное участие. А все то, что занозой входит в меня сейчас, когда я думаю о внучке Марация, все это не повод для сочувствия и помощи со стороны соседей, колхоза, учреждения. Да если бы любая наша баба догадалась, о чем я думаю, покамест она со всеми подробностями рассказывает мне, как судили Пелагею из Жаворонков, то это бы ее удивило до чрезвычайности: «Вона, нашел заботу!»

В сущности, ведь и самой Пелагее до себя никакого дела нет, если не считать забот материальных. Она способна представить себе, что могла бы жить лучше, то есть больше зарабатывать, иметь мужа, но она едва ли способна вообразить, что могла бы стать иной, более развитой, культурной, заинтересованной в общественной жизни, в том, что происходит в мире, понимающей радости, какие приносят литература, искусство, знакомство с научными открытиями… Да подумай я вслух обо всем этом, меньше того — выскажи я соображение, что из Пелагеи, если послать ее на курсы, выработается неплохой бригадир, меня не только наши деревенские женщины засмеяли бы: «Это из ворихи-то!» — сама Пелагея слушать не стала бы, потому что невысокого о себе мнения.

И тут я невольно вспоминаю партийную организацию района.

Я хорошо представляю себе при этом, как Василий Васильевич, в силу наших с ним добрых отношений, ругнувшись, откровенно сказал бы мне, изложи я ему все, что здесь записал: «И за это отвечать? Какая-то там бабенка проворовалась, а райком виноват!»

Да, виноват, потому что коммунисты за все в ответе.

Райгородский райком, замечал я в течение ряда лет, по преимуществу занят производственной стороной деревенской жизни, но не столько процессом производства, организацией его, способами и методами работы, сколько результатом, итогом — тем, как скоро посеяли или убрали, количеством сданной продукции. И вот я думаю, что если бы райком занимался производством главным образом со стороны его организации, решая вместе с людьми не только вопросы текущие, но и коренные, без которых не обеспечить завтрашнего дня, то уже одним этим он каждодневно воспитывал бы людей, попутно освобождаясь от множества мелких хозяйственных забот. Сколько раз, скажем, когда наступает время жатвы, звонят из райкома в Ужбол, вызывают в город председателя, командируют сюда часа на три кого-либо из руководящих работников, словно это впервые случилось, что на земле уродился хлеб. Но еще никогда не было, чтобы в колхоз приехал на неделю какой-нибудь ответственный товарищ, пожил бы здесь, помог бы людям раз и навсегда решить ту или иную проблему, чтобы на будущее уже не возвращаться к ней. А ведь только так можно каждый раз несколько продвинуть вперед хозяйство. И лишь постоянное общение с развитыми, бывалыми людьми способно пробудить в той же Пёлагее лучшие черты ее натуры, убрать, сгладить дурные. Люди, подобно камням, обтесываются друг об друга, и товарищ, поживи он у нас, тоже бы научился кое-чему.

Случись такое, у райкома достало бы времени добавить еще и другие воспитательные средства, которых не так уж мало в Райгороде.

От нашего колхоза всего только шесть километров до города, однако никому еще не пришло в голову свозить Пелагею в кремль, рассказать ей о дивных памятниках его, об истории Рай-города, сходить с нею на паточный завод, на цикорную фабрику, поехать на консервный завод. Именно для этих предприятий колхоз выращивает зеленый горошек, огурцы, помидоры, картофель, цикорий, и Пелагее было бы любопытно посмотреть, как все это перерабатывается в консервах, патоку… Встречи с незнакомыми людьми, и не на базаре, где отношения определяются рублем, а вот так, будто в гости пришла, само по себе производство, неожиданное, новое для Пелагеи, а потому праздничное, наконец, то, что во всем этом нет корысти, будничной заботы, — да это не только развлекло бы Пелагею, скрасило бы ее однообразную жизнь, что не так уж мало, но еще и шевельнуло бы нечто в ее сознании, стало бы побудительным толчком к возникновению неких гражданских чувств, мыслей.

А лекторы, которых немало в городе, а зрелище спортивных соревнований на городском стадионе, а газета, которая могла бы хоть половину страницы в каждом номере отвести под простой, понятный разговор с Пелагеей об ее детях, о всяких интересных событиях, о научных новостях, да чтобы заметки печатались крупными буквами, потому что Пелагея, как и многие ее сверстницы, кончила только четыре класса.

Да что толковать, если за все двадцать шесть лет своей жизни Пелагея, обитая неподалеку от озера, ни разу не покаталась на лодке и никому в Райгороде не пришло в голову организовать такую прогулку.

При всем этом не следует преуменьшать и пагубного влияния Марация, то есть тех темных, подчас даже диких сторон деревенской жизни, какие еще существуют. Разве не дико, что Пелагея, когда воровала молоко, выручала едва ли больше, чем она стала бы зарабатывать, скармливая это молоко поросятам.

* * *

Сегодняшний день — какая-то коллекция дождей, собранных из различных времен года. Утром, задев нас только краем своим, прошла грозовая туча, погромыхивало где-то над полями, а в село угодило несколько крупных, летевших наискосок дождевых капель. Потом выглянуло солнце, и вдруг на нас обрушился ослепляющий, шумный, оглушивший землю летний ливень. Постепенно затихая, словно утомившись, он перешел в частый, пополам с солнцем грибной дождик. Но вот померкло сверкание капель, становилось темнее, будто день стремительно укорачивался, дождь начинал казаться сереньким и теплым майским дождиком, чему не так трудно было поверить, если посмотреть на сочную по-весеннему траву, на свежие листья деревьев. Исподволь похолодало, дождь умерил свою силу, едва приметная липкая осенняя морось, по временам колеблемая ветром, заполнила пространство между небом и землей. Оставалась еще надежда, что ветер, усилившись, разгонит тучи, а с ними уйдет и этот странный для июля дождь. Но он сеялся и сеялся, покуда не случилось так, что о дожде этом уже нельзя было сказать, что он моросит, — лил слякотный, холодный, нескончаемый осенний дождь.

* * *

Сергей Сергеевич дал мне ненадолго рукописную книгу некоего дьякона, взятую в краеведческом музее. В этой книге, составленной, вероятно, из разного рода печатных материалов, списанных дьяконом, приведена история авантюриста, который в 1170 году стал здешним епископом. Впрочем, возможно, что дьякон этот — церковный писатель, книга принадлежит его перу, была издана, а переписал ее кто-то другой.

Меня заинтересовало не происхождение рукописной книги, а сама авантюра, вызвавшая к тому же некоторые попутные мысли, весьма далекие от подробностей истории местной епархии.

Вот что рассказывается в этой книге.

Феодул, Феодорец, зовомый Калугер, россиянин, лжеепископ, нечестивый хищник и лютый насильник, племянник некоего знатного боярина киевского, был постриженником Печерского монастыря. Со многим имением пошел он в Царьград и просил вселенского патриарха, чтобы тот поставил его митрополитом в Киев, говоря ложно, что митрополита в Киеве нет.

Патриарх не принял его слов, тогда он настоял, чтобы поставили его епископом в Райгород, о коем, конечно, уверил, что епархия праздна, а по небытности митрополита не от кого в России поставлену быть.

Так, без всякого основания, по одному, видно, бесстыдному мздоимству и корыстной папской симонии, разрешающей продавать за деньги церковные должности, патриарх поставил Феодорца епископом райгородским, который и пришел из Царьграда на епископство в 1171 году.

Князь райгородский не захотел его принять, но посылал к митрополиту киевскому, дабы по порядку тот его благословил и дал дозволение. Лжеепископ же сего и слышать не хотел, говоря: не митрополит меня поставил, но патриарх вселенский, так от кого же еще другого мне дозволения и благословения искать!

К сему дерзновению приложил еще неслыханные злодеяния.

Везде он имения грабил, муча князей и бояр. И постельничего княжьего, человека богатого, ограбив, стремглав распял. Иным волосы и головы и бороды свечами сожигал. Иным язык, и нос, и уши, и уста отрезывал, Иных на стенах и на досках распинал. Иных рассекал пополам.

А жен богатых, измучив, в котлах варил.

Был сей Калугер предерзкий, бесстыдный и не сытый сребролюбием, яко ад, бесчеловечный, безбожный, телом зело крепкий, языком велеречивый, мудрованием злохитрый, и вси его бояхуся и трепетаху. Рыкал он, аки лев, велик был, аки дуб, дерзок и бесстыден, аки диавол.

Люди с плачем просили князя, чтоб защитил их от злодея.

Князь увещевал его, чтоб не злодействовал, но он ругал не только князя, хулил бога и святых. Досадуя, церкви многие запретил.

Тогда князь велел взять его и, окованного железами, отправил в Киев к митрополиту, который испытывал Феодорца в беззакониях. Но он отвечал с гордостью и ругательством, ярился, неподобное говорил.

По велению митрополичьему навязали на шею Феодулу жерновный камень и бросили в воду. Тако злый эле погиб. И было это В 1172 году.

Заканчивает автор эту историю справкой о том, что сей епископ в синодике церковном не обретается между архиереями.

Возможно, что это и легенда, однако в основе ее, мне думается, лежат подлинные события, и они не меньше, чем любые другие, относящиеся к тому времени, сближают Русь тех далеких лет со всем остальным европейским миром, с его искателями приключений, лжепапами и феодалами-разбойниками. А мир уже тогда, восемьсот лет назад, был достаточно просторен, от Киева до Царьграда и от Царьграда до Райгорода было ровно столько же, сколько и сейчас. И не так уж медленно жили люди, если безвестный печерский монашек, замысливший стать князем церкви, за два года не только совершил путешествие по этому исполинскому треугольнику, но и успел осуществить свое желание, возвысился, наделал тьму злодейств и позорно окончил жизнь.

Рядом с Калугером в любом из названных городов и на дорогах между ними были обыкновенные люди, которыми по преимуществу населена земля, и когда я прихожу к Сергею Сергеевичу в кремль, в его мастерскую, чтобы вернуть книгу, мы неожиданно заводим разговор не о лжеепископе, но об этих людях. Архитектор показывает мне белый камень, на одной из сторон которого вырезан изящный узор. Этот камень взят из цокольной части собора, где он лежал лицевой стороной внутрь. В том же двенадцатом веке, когда монах Феодул домогался высшей на Руси церковной власти, некий владимирский мастер изо дня в день резал для строящегося в Райгороде собора такие вот прекрасные камни. Правда, по прошествии времени собор сгорел и обрушился, а когда другие люди строили его заново, они пренебрегли почему-то дивным орнаментом и замуровали камень в стену именно этой стороной. Прошло опять немало времени, теперь уже многие сотни лет, и находка архитектора, реставрирующего собор, позволяет нам любоваться работой мастера.

* * *

Нынче утром, когда выгоняли коров, о чем-то шумели женщины возле нашего дома — не то они спорили, не то удивлялись чему-то, не то возмущались… Нашей Натальи Кузьминичны почти не было слышно, изредка лишь вставляла она слово, и это было удивительно, потому что она всегда обо всем заявляет свое мнение прямо и громогласно. А теперь вот почему-то она больше молчала, когда же говорила, то негромко, и было похоже, что другие женщины шумно высказывают ей свое сочувствие, утешают ее. Голоса слышались не возле крыльца, они доносились как будто со стороны калитки во двор, позади дома, и я подумал, уж не стряслось ли чего с коровой, не захворала ли она.

Когда я вышел, пастух уже прогнал стадо за село, а женщины, все удаляясь, медленно шли между грядами нашей усадьбы, по временам наклонялись, будто рассматривали что-то, некоторые из них переходили на соседние усадьбы, где тоже полным-полно было народу.

Едва я подошел к плетню, как увидел среди простершихся прямо от меня длинных зеленых грядок черное зияние развороченной земли, в которую местами втоптаны были перья лука или же листья огурцов.

Мне тут же рассказали, что один из пастухов, стороживший коней в ночном, напился, уснул, и лошади разбрелись, зашли на усадьбы.

Факт ничтожный, но любопытный.

Благосостояние крестьянина и сейчас еще иной раз зависит от таких вот ничтожных, нелепых происшествий, — лошади ведь вытоптали изрядно луку, выручка, от которого составляет покамест значительную долю в бюджете здешнего колхозника. Но в происшествии этом были и другие стороны, знание которых позволяет понять еще и другие особенности деревенской жизни. Я заметил, что не одна только Наталья Кузьминична, но и остальные женщины, усадьбы которых потравил табун, не выражали громко своего возмущения, — шумели по большей части те из них, что не пострадали. И никто из потерпевших, как я. узнал потом, не собирался предъявлять претензий пастуху. Ведь в руках пастуха корова, которую он, озлившись на хозяйку, буде она выкажет намерение подать в суд, станет так пасти, что молока уж не ожидай. И ничем тут не докажешь, что виноват пастух. Он и вовсе может корову изуродовать — палкой по вымени надавать или еще что сделать, а потом очень просто скажет, что это она в кустах напоролась.

И вот здесь-то открывалось интересное обстоятельство. Суть в том, что пастухи почти во всех здешних колхозах наемные, чужие, из тех обитателей Райгорода, какие именуются шабашниками. Все они, либо их отцы, в свое время бежали из деревни, не имеют в городе ни сколько-нибудь тесных связей, ни обязательств, которые вынуждают человека хотя бы из стыда перед соседями или товарищами беречь свое доброе имя. Для коренных горожан они люди случайные, малопочтенные, пускай и живущие в собственных новых домах. Редкий из этих людей, особенно из молодых, не сиживал в тюрьмах за воровство, грабеж или за убийство в драке. И вот эти-то люди пасут в колхозах скот — занятие, к слову сказать, очень прибыльное, — и не только принадлежащий колхозникам, но и общественный. Оставлю в стороне то соображение, которое можно отнести к чисто эстетическим, что дико и неприятно видеть на этой благообразной, овеянной поэзией работе некоего истаскавшегося, с нечистым, испитым лицом паренька, каковой при ближайшем рассмотрении оказывается не таким уж пареньком. И от этого недоразвитого мужичонки зависит, много ли молока дадут коровы, выдюжат ли в рабочую пору лошади. Едва ли кто решится оставить его одного в избе, а вот колхозное стадо доверяют. Отчасти это происходит оттого, что людей мало в здешних колхозах, особенно мужчин, коим со времен Авеля, пастыря овец, — одним лишь пристало ходить за стадом. Отчасти же потому нанимают пастухов, что так повелось исстари, с тех давних лет, когда искусные райгородские огородники, к тому же смекалистые люди, сообразили, что им невыгодно наниматься в пастухи, и стало привычкой брать для этого дела владимирцев. Огородный промысел, если даже человек не имел земли, снимал ее или работал по большим городам у хозяев, был куда прибыльнее Первобытного пастушества.

Решительно все переменилось в стране; владимирские хлебопашцы теперь так же владеют землей, как и промышленные ран-городские мужики; существует серьезная возможность вместе с овощами производить у нас в районе изрядно товарного молока и свинины, сделать животноводство здесь второй по значению хозяйственной отраслью; однако почти повсеместно живет обычай отдавать скотину на попечение чужих людей.

Сдается мне, что руководители района, приехавшие сюда кто в позапрошлом году, а кто и десять лет назад, не знают, что брать пастухов со стороны не столько нужда, сколько обычай, как не знают они и многого другого из бывалошной здешней жизни, если говорить словами Натальи Кузьминичны, — и не по лености своей, а потому, что нет у них времени изучать местную старину, исторически сложившиеся экономические особенности, хозяйственные навыки, бытовые установления. Да и как-то оно не принято, чтобы секретарь райкома и председатель райисполкома занижались делом, какое скорее к лицу какому-нибудь старому учителю, завзятому краеведу, по общему мнению — чего уж тут скрывать — чудаку, которым при случае можно и похвастать перед заезжим журналистом, но которого никто всерьез не берет среди суровых наших будней. Надо ли доказывать, сколь убыточно это заблуждение! Я сознательно подчеркиваю именно эту сторону, ту вполне материальную пользу, какую принесло бы нам знание прошлого, понимание доброго и дурного в историческом опыте обитателей того или иного района. Сколько недостатков исчезло бы раз и навсегда, сколько хорошего, но забытого вернулось бы в — нашу сегодняшнюю жизнь! Конечно, суть не в одном лишь опыте работавших здесь до нас поколений, нужны еще и многие другие усилия — прежде всего повседневное воспитание человека, — чтобы хозяйственная жизнь Райгорода постепенно приобретала естественное течение, освободилась от мелькания шумных и поверхностных кампаний.

* * *

Для большого нашего дома самое приятное время — вечерние часы, когда все сойдутся в избе, к самовару, Утром каждый встает по своей заботе: кто в пять, кто в шесть» кто в семь. И обедать приходят по-разному, да и не очень-то засидишься за обедом в летнюю пору. Зато уж вечером, если только не будет в клубе кино, спешить некуда.

Дождя сегодня нет, но и не жарко. В сырых канавах по обеим сторонам, идущего к Ужболу шоссе, в зеленой лягушечьей тьме, в тесноте высоких и сочных, обрызганных мошкарой и дурманящих голову болотных растений металлически цвиркают неизвестные мне насекомые. Впрочем, быть может, это и не здесь, а несколько дальше, в лугах, где под сереньким небом с белесой луной стоят на зеленой отаве темные стога, — быть может, это там рождается звенящий и одновременно скрипучий железный звук. Я и нё думаю о том, что это стараются кузнечики, я просто слушаю, не задаваясь целью узнать, кто это да что это, как просто гляжу на луг, торфяная ли под ним почва или суглинистая — безразлично. Мне важно лишь то, что без этой музыки полей и лугов не так хороша была бы и ранняя луна над стогами, и светлый булыжник дороги между канавами, из которых торчат могучие растения с шапками жирных болотных цветов, и. скудный, плоский выгон, откуда тянется сейчас в село медленное, утомившееся за день стадо.

Туман накапливается в низких лугах.

А на огороде, где все давно уже разрослось, где только по отдельным черным провалом между зеленью можно угадать борозду, — сюда, чтобы чего не потоптать, норовишь поставить ногу, хотя и трудно сохранить равновесие, — все мокро от росы.

Полной горстью рвешь лук-сеянчик, перья которого похрустывают в ладони, а с белых и длинных корней крошками сыплется земля. Под пышными, широко раскинувшимися, изрезанными с боков листьями, нащупав их основание, — пытаешься определить, велика ли вылезающая из земли редька. Намотаешь на палец плоское жестковатое перо и дергаешь изо всех сил, покамест не выскочит головка упрямого чеснока, лиловую пленку которой растопырили крупные зубки, налитые липким, пахучим соком. Мимоходом захватываешь еще и горсть сельдерея, — глянцевитые его листья на сочных черенках издают резкий, пряный запах. Долго шаришь рукой среди шершавой листвы и узловатых плетей, потом, обжегшись его колючками, находишь огурец, другой, третий…

Как после этого не попросить Виктора сходить в лавочку!

Запахи редьки, и огурцов, и чеснока торопят руку, простершуюся над кубастыми рюмками. Нужен точный глаз, чтобы и каплей не обидеть кого-нибудь, — нас ведь много, а бутылка одна!

Самовар неиссякаем: весь вечер бьет из его крана кипяток.

Виктор, уже напившись досыта сладкого чаю, сообразил вдруг, что ему еще хочется есть, и принялся за холодную гречневую кашу, оставшуюся с обеда. Наталья Кузьминична поглядела на него и проговорила:

«После рубанка топором-то не годится уж…»

Дела в нашем колхозе в нынешнем году идут лучше, чем в прошлом, а в прошлом — лучше, чем в позапрошлом. Положительно, Николай Леонидович находка для колхоза. Председатель из него вырабатывается толковый, где надо — прижимистый, не дающий спуску пьяницам, но и мягкий, внимательный, коль скоро речь о безотказных работниках. Он и оборотист по-хорошему, и неуступчив, когда надо. На этой своей неуступчивости, на том, что он даже и не пообещает сделать того, что может принести убыток хозяйству, Николай Леонидович уже нажил себе врага. Когда я узнал об этом, я вспомнил, что Иван Федосеевич, который двадцать пять лет председательствует в одном из лучших по всей нашей области колхозов, что и он до сентябрьского Пленума был всегда в чем-либо виноват. Только после пятьдесят третьего года открылось, что ошибался не он, а здешнее начальство, и редкие уже теперь его вины и прегрешения после очередного партийного документа тоже оборачиваются вдруг доблестью. Но ведь на каждый повседневный случай не может быть постановления! И не в том ли задача, чтобы самое дело да еще партийная совесть подсказывали нам правильное решение?

Здешний колхоз ежедневно продает на рынке молоко, продает его дешевле, нежели молочницы, на рубль, а иногда на полтора. Против того, чтобы колхоз торговал на рынке молоком, неожиданно восстал председатель райисполкома Фетисов. Он требует, чтобы Николай Леонидович продавал молоко государству, хотя план государственных закупок молока колхозом честно выполнен.

Николай Леонидович здраво рассудил, что государству, он теперь ничего не должен и нет никакого стыда или зла, если излишки молока продавать на рынке:-колхозная торговля — дело вполне законное и ничуть не зазорное, каким почему-то изобразил его на одном из заседаний исполкома Фетисов, высмеяв «трешки» и «пятерки», выручаемые за молоко.

Колхоз каждый день сдает государству в счет поставок сливки. По триста граммов молока получают на трудодень колхозники. Есть в хозяйстве и обрат, и творог, необходимые молодняку.

А трешки и пятерки, над которыми, как барин, посмеялся председатель Райгородского райисполкома, это те наличные деньги, какие очень нужны колхозу, особенно сейчас, когда еще ничего не поспело и продукции на продажу, кроме молока, почти никакой нет. Из этих денег Николай Леонидович выдает ежемесячно колхозникам авансы на трудодни, из них оплачивает он расходы по строительству скотного двора. Но Фетисову до всего этого нет дела, он озабочен лишь тем, чтобы выполнить, а то и перевыполнить свой районный план. Разумеется, это похвально, однако государственный план рассчитан на все колхозы района. В сущности, повторяется старая история — вместо того, чтобы помочь отстающим колхозам повысить удои, председатель райисполкома нажимает на те колхозы, где с молоком лучше. На последнем районном совещании он назвал торговлю молоком на рынке, которую практикует наш колхоз, занятием антигосударственным. Это ведь уже не только насмешка, а серьезное обвинение.

Удивляешься легкости, с какой иные товарищи произносят эти слова, означающие, что лицо, к которому они обращены, обвиняется в тягчайшем из преступлений — в деятельности, направленной против государства. Удивляешься и тому, что человек, работающий в аппарате сельского района, не задумался над следующими обстоятельствами.

Торгуя молоком на рынке — после того, повторяю, как он продал его государству в том количестве, в каком обязался, — Николай Леонидович значительно сбил цену, на чем выгадали городские рабочие и служащие.

Правда, это могли бы сделать и государственные магазины, если бы к ним попало молоко из нашего колхоза. Впрочем, едва ли могли, потому что у них нет необходимого холодильного оборудования, чтобы хранить молоко, и в магазинах здешних оно продается скисшим, отчего они терпят убытки.

Далее, аккуратное авансирование колхозников из рыночной выручки безусловно сказывается на производительности их труда. Наконец, механизированный скотный двор, строительство которого ведется сегодня на эти же деньги, позволит в недалеком будущем еще больше производить молока.

По-моему, во всем этом государство чрезвычайно заинтересовано.

И если так пойдет дальше, то года через два или три наш колхоз будет все молоко продавать государству. Иван Федосеевич, например, ни молоком, ни мясом, ни овощами и картофелем на рынке не торгует, потому что производителю большого количества продуктов удобнее и выгоднее вести дела с государственными организациями. Вот я и думаю, что председателю райисполкома, если он хочет быть государственным деятелем, надо всемерно содействовать тому, чтобы все колхозы достигли такого же уровня, а не запрещать им торговать на рынке.

Я убежден, что районный колхозный рынок в его нынешнем виде, где колхоз, у которого сотни две дойных коров, кружками продает молоко, подобно бабе-молочнице, где колхозница теряет целый рабочий день из-за корзины огурцов и нескольких пучков моркови, — что такой рынок, хотя он и весьма живописен, со временем исчезнет. Как-то не совмещается архаичная эта торговля с механизированным производством.

Однако завтрашний день творится сегодня.

В прошлом году у нас был небывалый урожай трав и погода, по счастью, была редкостная, так что сена накосили очень много. Наш колхоз даже продал куда-то тонн триста, попросту сказать — разбазарил. Товарищи рассудили, что если сено в стогах держать, мыши попортят.

А нынче и травы хуже, и дожди, что всего страшнее, грозят сорвать заготовку сена. Ничто не обещает пока что перелома в погоде.

В сельском хозяйстве подобные случаи часты. И об этом надо было думать. Надо было не продавать сено, — Иван Федосеевич об этом говорит: «Кошка мясом не торгует», — а прессовать его и хранить про запас. Однако почему-то так получается, что товарищи, легко обвиняющие других в антигосударственной практике, никогда не думают о завтрашнем дне, не заглядывают в будущее, не умеют предвидеть, хотя именно это свойство и есть одно из проявлений государственного подхода к делу.

Николай Леонидович хотел было запрессовать сено, но не мог достать пресса — в районе нет ни одного. А в Фетисове, озабоченном одной только текущей сводкой, не сыскалось обыкновенного здравого смысла, простой крестьянской расчетливости, чтобы раздобыть где-нибудь несколько прессов и организовать в колхозах прессование сена.

Следовало бы председателю райисполкома взять на себя заботу и об увеличении производства кормов — собрать знающих людей со всего района и поговорить о способах, какими можно улучшить здешние луга.

Фетисов, я думаю, знает, как бедны иные из этих лугов. Слышал он, надо полагать, и о том, что существуют на свете заливные луга с редкостными травостоями. Быть может, ему известно, что обильные травы эти урожаями своими обязаны илу, который ежегодно по весне оставляют на лугах полые воды. Но озеро Каово на сотни лет обеспечено запасами ила. Здешняя машинно-мелиоративная станция располагает землесосом, который почти бездействует, а мог бы, взяв на себя обязанности природы, заливать илом луговые угодья.

Где-то вот здесь вижу я настоящее служение государству.

* * *

Воздух насыщен мелкой водяной пылью. Она ложится на горячий асфальт, по которому ходят дорожные катки, и с шоссе, покамест я иду вдоль него, доносится шипение, похожее на то, какое бывает, когда хозяйка, послюнив палец, пробует, горяч ли утюг. И сами катки — жаркий тускловатый глянец их стальных валов — напоминают хорошо разогретый утюг, когда он вскинут ловкой, сильной рукой и зеркально поблескивает скользким своим подом. Может быть, поэтому мне начинает казаться, что сырость и слякоть — от большой, предпраздничной уборки. Тем более что и город, словно его распороли по шву, чтобы простирнуть, выутюжить и снова сшить, разрыт вдоль от начала и до конца. Вся мостовая на главной улице вскрыта, — машины пущены в объезд. В черном чреве земли работают мокрые люди, готовят основание под асфальт.

Пробираюсь по холмам, выросшим на месте тротуаров.

Иду мимо желтого здания, явно перестроенного из церкви, где помещается студенческая столовая, — рядом ведь находятся оба техникума. И вдруг вспоминаю забавную историю, связанную с этой церковью.

Я прочитал ее в воспоминаниях местного летописца, угожского крестьянина, и настолько хорошо запомнил, что приведу почти дословно.

Прихожанин этой церкви купец Титов, движимый заботой о благолепии храма, устроил здесь и велел вызолотить резной иконостас, для которого заказал прекрасные живописные образа. На это вознегодовал И позавидовал другой прихожанин, тоже богатый купец, Плешанов, который, чтобы скрыть живописные достоинства икон, подаренных Титовым, и тем самым как бы принизить значение подарка, сделал для них серебряные позлащенные ризы. Тут в свою очередь вознегодовал Титов и устроил еще два иконостаса, во всем подобные первому, но с серебряными позлащенными ризами. При этом он работой опередил Плешанова.

Весь храм заблистал от иконостасов Титова.

Но при этом случилось, что на левый иконостас бросал тень и несколько его заслонял стоявший перед иконостасом старинный крест большого размера. Этот крест, как стоявший не у места, Титов приказал вынести в ризницу, чему сразу же воспротивился Плешанов.

И у Плешанова с Титовым возгорелась крестоборная война.

Мирить двух ревнителей церковного благолепия специально приезжал архиепископ, но старания пастыря были мало успешны. Едва он уговорит Титова и крест поставят на старое место, как Титов на что-либо по коммерческим делам рассердится на Плешанова и опять велит убрать крест в ризницу. Плешанов снова пишет жалобу владыке, и владыка снова едет мирить крестоборцев. На время он их помирит, а там опять поволокли крест из церкви, опять пишется жалоба, опять едет владыка.

Распря эта особенно отзывалась на местном священнике.

Он жаловался автору воспоминаний, что во время праздника у него всегда является недоумение: куда прежде идти с крестом? К Титову? Там дача двадцать пять рублей и угощение. Но зато у Плешанова после этого приказчик вынесет пятиалтынный. Пойдешь сначала к Плешанову — там та же жертва в двадцать пять рублей и угощение. Но теперь уже у Титова дадут пятиалтынный… Просто не знал, бедный, что и делать.

Ко всему этому Титов заказал для церкви колокол в двести пудов. Плешанов тотчас же заказал в триста. Однако владыка, опасаясь, что оба колокола, если их повесить одновременно, уронят небольшую колокольню храма, не позволил ни тому ни другому отливать колокола.

По смерти Титова крест твердо стал на место, кое назначено ему, и на колокольню водворен был колокол, отлитый по заказу Плешанова.

Мне хорошо запомнились несколько иронические слова, которыми летописец заключил эту характерную для старого Райгорода историю:

«Плешановский колокол висит теперь на колокольне, призывая православных помолиться за упокоение враждующих христиан-жертвователей».

Улица, на которой стоит бывшая церковь и по которой я иду сейчас, приводит к Каменному мосту, переброшенному через древний ров.

Ров давно пересох, заплыл землей, распахан под огороды. Только зеленые склоны земляных валов, тоже несколько оплывшие, но все еще высокие, по-военному правильные, напоминают о тех временах, когда и ров и вал за ним были грозной обороной от врагов.

Если пройти по валам с их прямоугольными бастионами, охватываешь взглядом весь древний город, теснящийся внутри к стенам кремля, и замечаешь, что между ним, то есть нынешним центром, где расположены учреждения, рынок, магазины, и более новой, в сущности основной частью города, тянется почти повсеместно широкая зеленая полоса, занятая кое-где молодыми деревцами, по преимуществу же огородами. Это не только остатки рва, но и то пространство, до сих пор еще не застроенное, какое существовало между «городом» и окружавшими его посадами. Надо полагать, что это пространство было даже еще больше, что оно вмещало в себя огороды, сенокосы, выгоны, а то и болотце, пустошь…

У подножия вала на черной, как деготь, земле протянулись обрызганные дождиком огуречные плети, теснятся кусты помидоров, укроп, морковь, лук и оранжевые ноготки — украшение провинциального огорода. На валу, на кудрявом от муравы его склоне пасутся, привязанные к деревянным тычкам, костлявые белые козы.

Нагой красный кирпич тыльной стороны каких-то двухэтажных лабазов пламенеет над валом. Поодаль, ближе к мосту, который кончается в проеме, оставленном между двумя валами, строго желтеет светлая охра учрежденческого здания. А над этим всем, над крутыми, в ребристых швах железными крышами возвышается розовая стена кремля, с круглыми прямоугольными башнями, которые увенчаны чешуйчатыми деревянными маковицами, отливающими серебром, или красными тесовыми шатрами. Белые, устремленные ввысь надвратные храмы, с тесно собранными репками и луковками зеленых и серебряных пятиглавий, золочеными крестами своими уходят в серое, как бы дымящееся, неспокойное небо.

Рядом с этим великолепием, несколько сказочным, фантастичным — хотя и облезли стены, и нет еще многих маковиц, и всюду темнеет намокшее дерево лесов, — рядом с кремлем, где уже третий год идут реставрационные работы, стоят вдоль свежего черного асфальта, охлажденного дождиком, ампирные здания бывших присутственных мест и торговых рядов.

Все это провинциальное отражение великой нашей архитектуры петербургского периода, все это наивное и добродушное подражание столице, ее холодному блеску, строгому классицизму, все эти дома и домы исполнены тихой поэзии. Незамысловатые и уютные творения провинциальных зодчих, с низенькими и пухлыми колоннами под тяжеловатым фронтоном, с приземистыми аркадами, узкими окнами между пилястрами, одинаково далеки и от античной величественной простоты, и от державной надменности.

Конечно, эта уездная архитектура не идет в сравнение с памятниками нашего древнего зодчества, которые не только в Москве, но и в любом другом русском городе были самобытными произведениями искусства, несли в себе черты стиля, присущего той или иной художественной школе.

В эпоху, когда возводились эти дома, уже не было условий, необходимых для создания провинциальных архитектурных школ; столица централизованного государства диктовала свои вкусы губерниям и уездам. Однако формы и линии, найденные столичными мастерами, получили здесь своеобразное истолкование, и дома эти как раз пришлись по здешним масштабам, соотнесясь и с маковками древних церквей, и с живописной зеленью огородов. Не мыслишь себе русской провинции, где жили герои Гоголя, Тургенева и Гончарова, без этого простодушного ампира, в котором, право же, не сыщешь ничего имперского, а скорее уездную сытость или мечтательность.

Хорошо, что сейчас взялись ремонтировать эту старину.

В городе пахнет сырой штукатуркой, непросохшей известкой, олифой.

И под эти бодрящие рабочие запахи, предвещающие обычно праздник, новоселье, думается о том, что маленьким и древним городам нашим, которые некогда были стольными городами удельных князей, затем стали уездными, а теперь именуются районными центрами, незачем резко менять сложившийся в течение столетий облик. Суть, конечно, не в том, чтобы слепо повторять здесь архитектуру времен императоров Александра и Николая Павловичей, как делают в иных местах, даже в столицах. Надо возводить дома, которые выражали бы наше время, его идеалы и требования.

Если внимательно вглядеться в новые рабочие поселки, возникающие среди полей и лесов вокруг промышленных предприятий, если вспомнить некоторые жилые дома, построенные после войны в небольших городках, то возникает ощущение, что архитектурный стиль советской провинции начал складываться. Память запечатлела белые и палевые плоскости стен, лишенные украшений, почти квадратные окна, некрутую четырехскатную кровлю, края которой выдаются вперед, или осенивший фасад треугольник, напоминающий фронтон, — и все это в два этажа, с легким балкончиком или с остекленными, в три стенки, выступами так называемых фонарей.

Строгие линии этих домов, их спокойные плоскости естественны рядом с индустриальными мотивами наших маленьких городов, — с телеграфными и электрическими проводами, тонкими железными трубами фабричек, автомобилями, велосипедами… В то же время их доступные мгновенному обозрению объемы не спорят ни с коренастыми тополями во дворе, ни с деревенскими обозами на мостовой. Расходящиеся от центра линии, венчающие фасад, как бы повторяют фронтон соседнего дворянского особняка, а устремленные вверх фонари вторят уездным колоколенкам. Эти новые дома не противоречат старине, а как бы продолжают ее, и одновременно с ними должны прийти асфальтированные тротуары и мостовые, цветники, обилие электрического света, канализация, газ.

Однако при всем этом следует оставить и уездную живописность огородов, которая так Хорошо сочетается с крепостными валами, ампирными особняками, башнями кремля и маковками церквей. Я имею в виду именно живописность, но не огороды, — со временем, надо полагать, они все равно сами собой исчезнут. Но деревья и кусты, цветы и травы могут ведь расти с тою же естественностью, с какою растут овощи на грядах.

Прелесть и очарование русской провинции, соединившись с удобствами современного города, приведут нас к стилю районного центра.

* * *

Около пяти часов вдруг выглянуло солнце. Я отправился в поле. Я выбрал тихую дорогу позади огородов, которая хотя и грязна, но хороша тем, что по ней не ездят машины.

Было жарко. Грязь курилась на солнце легкими дымками.

Воздух как бы светился, насыщенный блеском и сиянием мокрой земли, травы, плетней, деревьев, оконнных стекол и железных крыш.

На зеленом косогоре надсадно мычал привязанный к тычку черный бычок. Он изо всех сил упирался передними копытцами в землю, широкой грудью своей валился вперед, надеясь порвать веревку или вытащить колышек. Должно быть, он уже понимал, что ему это не по силам, вытягивал короткую шею с широкой, словно обрубленной мордочкой, черной с белым пятном, и, оставив свою бычью гордость, молил о помощи.

Я загляделся на него, а когда отвел взгляд, чтобы определить, так ли я иду, то увидел, что стою возле проулка, который, пересекая весь посад, выходит на сельскую улицу. Такие проулки здесь называют прогонами, я не раз ходил этим прогоном, но теперь не узнал его.

Слева, над плетнем; стояла мокрая старая ветла, с потрескавшейся грубой корой, с нависшими над прогоном узловатыми ветвями, полными узких, промытых дождем листьев. А справа был крутой склон холма, уходивший к дому, за которым стояло сейчас солнце. Косые солнечные лучи освещали мелкую травку на холме, и могучую крону дерева, и намокший плетень под ним, золотистый От блестевшей на солнце воды, и высокую, хорошо утоптанную тропинку, теснившуюся к плетню. Тропинка была светлая, она успела уже просохнуть, а рядом, за зеленой кромкой травы, торчавшей жесткими пучками, глубоко зияла черная, исполосованная колесами дорога, — и не вся дорога, а только огромная, заполненная густой жирной грязью овальная впадина. Черный и одновременно ослепительно сверкающий, этот жаркий, дымящийся, как бы расплавленный кусок земли необыкновенно преобразил хорошо мне знакомый сельский проулок.

* * *

Заходил к Грачевым и услышал рассказ об одной здешней девушке, вышедшей замуж за сельского священника. Деревенские женщины называют ее, как принято, «матушка», но это ей дико, оскорбительно — она ведь недавняя школьница, — и она требует от мужа, чтобы он запретил бабам так обращаться к ней. «Они еще попадьей станут называть!» Муж, то есть сам священник, батюшка, поп, которому от роду двадцать пять лет, увлекается спортом и азартно играет с деревенскими парнями в волейбол.

* * *

Сегодня, в субботу, приехал домой на выходной день Алексей Петрович Кожухов, бывший секретарь райкома, в феврале, кажется, переведенный на работу в обком партии, где он заведует каким-то отделом. Еще в начале весны мы встречались с ним в Москве, и он говорил, как тоскливо живется ему в областном городе без жены и детей. Оказывается, что и сейчас, в середине июля, он еще не имеет квартиры, живет в гостинице. Я удивился этому: неужто в таком большом городе, где много заводов и поэтому ведется большое жилищное строительство, не могли найти квартиру видному партийному работнику? Не успел я высказать свое удивление, как Алексей Петрович, смущенно улыбнувшись, сжал кулак и округло махнул им из стороны в сторону. Жест этот, если он сопровождается улыбкой, означает у него: «Ладно, не будем об этом…»

Когда Алексей Петрович зачем-то вышел, я узнал от его жены, что квартиру ему дали сразу, но в четыре комнаты, и он посчитал это недопустимым излишеством, отказался и стал ожидать — будут ведь и поменьше. Это очень характерно для Алексея Петровича, который деловит, напорист, даже хитроват, если надо, но только в делах, касающихся общества, а когда речь о нем, о его семье, то он застенчив, скромен. Тут не столько черта характера, сколько то, что в старое время называли идеализмом, а в дни нашей с ним юности — сознательностью.

После ужина, в котором видное место занимали фаршированные целиком щуки и салаты из овощей, выращенных на своем огороде, кто-то попросил Алексея Петровича спеть. Он пребывал в отличном расположении духа, главным образом потому, я думаю, что после недельной разлуки сидел в кругу семьи, но отчасти, быть может, еще и потому, что невысокие потолки этих комнат, и крахмальные занавески на окнах, и влажный сад, лезший в открытое окно, и запахи огорода, которыми тянуло в отворенные настежь двери, — что все это было близко ему, прожившему всю жизнь в районных центрах. И он сразу же согласился, только сперва вытер большое раскрасневшееся лицо, затем помахал платком перед собою, охлаждая загорелую грудь, видневшуюся в расстегнутом вороте голубой вискозной рубашки. Еще густые, чуть вьющиеся, но уже седоватые волосы его как-то очень молодо вихрились над лбом. Он прикрыл ухо правой рукой и неожиданно чистым, звенящим голосом вывел: «Среди долины ровный…»

Сколько я слышал, Алексей Петрович специального образования не имеет, если не считать областной партийной школы. Мне рассказывали, что у него было очень трудное детство: отец пил запоем, сам он из-за болезни ног часто лежал в больнице. Я никогда не спрашивал, что у него с ногами, — он и сейчас ступает как-то нетвердо, вперевалку, хотя быстр и подвижен. В детстве же, голодному и слабому, ему бывало худо. И вот приходит пьяный отец, гоняется за ним с поленом: «Я тебя, хромого черта, вконец доделаю!» Если бы не вступалась мать, он бы совсем убил мальчика; на улицу же, на мороз, выгонял часто. Едва окрепнув, мальчик пошел на ткацкую фабрику, вступил в комсомол, был секретарем ячейки, а потом и райкома комсомола. Коллективизация, пятилетки, безалкогольные вечера юнсекции, на которых он с молодыми текстильщиками вот так же самозабвенно пел: «Стоит, растет высокий дуб в могучей красоте», — как бы довершили образование. Таким образом, Алексей Петрович учился в школе народной жизни, и я думаю, что это едва ли не главнейшая из школ, особенно для партийного работника.

* * *

Навстречу мне, погромыхивая по булыжнику, с цоканьем и тихим дребезжаньем едет телега. Она то исчезает под изволоком, то появляется снова. Легко догадаться, что это возвращается молоковоз с пустыми бидонами. Вот они поблескивают матово в косых и белых солнечных лучах, пронзивших высоко в небе светлую тучу. Лучи сужаются кверху, строгие, четкие, как на гравюре, они словно затем протянулись от неба до земли, чтобы сразу было видно, сколь огромно расстояние между серыми, в клубящихся облаках небесами и зеленой с желтым всхолмленной землей.

Я различаю тесно сдвинутые и перевязанные веревкой бидоны, брезентовый плащ на высоком, сутуловатом молоковозе. Плащ распахнут, и под ним зеленеют травянистые солдатские шаровары с гимнастеркой. Догадка прибавляет к этому еще и обвислые седые усы на бритом лице, которых я покамест не вижу, и я узнаю в молоковозе жаворонковского мужика Антона Ивановича Чашникова. Я припоминаю, что мне уже рассказывали, будто Чашников стал возить молоко на сепаратор. Заговорила ли в нем совесть коммуниста, надоело ли ему ходить в стариках — не знаю.

Если уж Чашников, избиравшийся не раз председателем колхоза, умный, уважаемый всеми хозяин, если уж он вернулся к работе, да еще на лошади, а не где-нибудь в кладовой, значит так называемые деревенские партии, мешавшие Николаю Леонидовичу, признали молодого председателя.

* * *

После ночного Дождя утро стоит свежее, нельзя сказать, что пасмурное, но без солнца. Небом бегут облака, почти сплошные, между которыми по временам возникают на редкость чистые, густые синие просветы.

Обычно мы ходим в город пешком, но сегодня там с утра соберется всероссийское совещание по охране памятников архитектуры, все эти дни заседавшее в областном городе, и мы рады попутной машине, на которой поспеем как раз к началу заседания. Машина идет на мельницу. От мешков, на которых мы сидим, уютно пахнет хлебным зерном. Судя по тому, что одежда у помольщиков отдает волглой тканью, дождь перестал не так уж давно, — покамест они грузились, он еще лил.

У переезда нас держит длинный товарный состав.

Одна из женщин говорит, что скоро и сюда дойдет московская электричка. Небритый мужчина, видимо старший, отвечает на это, что тогда можно будет утром поехать в Москву, выпить там хорошей водки, а к обеду быть уже дома. Он жалуется, что в сельской лавке водка пошла слабая: или тминная, или можжевеловая… Речь эту он ведет, что называется, «Для разговора», потому что о вине, о выпивке у нас любят поговорить, иные — добродушно и снисходительно, другие — с некоторой рисовкой. Однако женщина отозвалась на это его балагурство с неожиданной, удивившей меня злостью: «Вам бы только и делать, что вино жрать!» Видно, на это у нее были овои причины. Она стала жаловаться на повальное пьянство мужчин, и хотя, по-моему, преувеличивала, в словах ее все же была правда, и они внушали тревогу.

Вообще-то деревенские жители, с которыми я ежедневно встречаюсь, в массе своей пьют мало и редко, причем по тем же самым поводам, что и знакомые мне горожане: праздник, встреча с друзьями, свадьба, поминки… Я бы даже сказал, что наши колхозники пьют меньше иных райгородских рабочих и служащих, потому что повод «с получки» встречается у них реже. Денежные авансы, которые с недавнего времени стали выдавать в наших колхозах, выдаются ведь не в две недели раз, а в месяц. Собственно, в обычное время у здешнего крестьянина и денег-то наличных почти нет: выручкой за молоко, яйца, овощи, ягоды, как правило, распоряжаются женщины. Был у нас однажды случай, когда два домохозяина, отправленные своими женами с вишней на базар, пропили всю выручку и буквально приползли домой. Из этого только лишь то последовало, что над почтенными мужами потешалось все село, потому что в следующий раз, когда женам опять приспело и стряпаться и на рынок ехать, то они оставили домовничать своих мужиков, а с товаром поехали сами.

Если уж кто пьет у нас, так это два пожилых мужика, которые весь свой доход по преимуществу пропивают. По летам своим оба они имеют право не работать в колхозе. С одним из них я знаком, он не живет ни с женой, ни с детьми, которым выделил половину дома, обрабатывает свою часть усадьбы и почти всю выручку расходует на вино. О нем говорят, что он уже и не ест ничего. Трудно сказать, что с ним~произойдет раньше — полная потеря трудоспособности или смерть от алкоголизма.

С двумя этими опустившимися людьми водят компанию три или четыре человека, из тех, что состоят на так называемых должностях: один из наших бригадиров, заведующий клубом, который был и председателем колхоза, и бригадиром, и еще кем-то, но за пьянство отовсюду был снят, наконец, дорожный мастер и какой-то малоизвестный мне мужичонка…

Пьяная эта братия у всех на виду, потому что занимает должности, которые каждому в колхозе известны, и еще потому, что все эти люди постоянно околачиваются в конторе или же посиживают на ступеньках сельской лавки, где обычно и распивают свою винную порцию, закусывая карамелькой или «мануфактурой», то есть утершись рукавом.

Деревенские наши женщины подозревают поголовно всех мужчин в неодолимом влечении к подобному образу жизни, — вернее, не столько даже подозревают, сколько говорят об этом, справедливо полагая, что такие разговоры уже наперед отпугнут от этой компании мужа или сына: мол, покричу на него, так он, чтобы шуму не было, за версту их обойдет.

Женщины чуют, что отсюда, со ступенек лавки, дому их угрожает опасность, что запьянцовские эти мужики, если бы, не дай только бог, председатель колхоза был падок на вино, растащили бы весь колхоз. Поэтому и ненавидят они люто занимающих «должности» пьянчуг.

Нельзя тут не встать на сторону деревенских женщин.

Отсюда естественно возникла мысль, что на должности, занимаемые пропойцами, можно бы поставить женщин, если бы не то, что здешние женщины и сегодня еще не свободны от множества дополнительных к их работе в поле или на ферме обязанностей. Эти обязанности позволяют колхознице делать физическую работу, если она в страдную пору недоспит, будет есть урывками, на ходу, не очень станет наблюдать чистоту в доме, отмахнется от плачущего ребенка, — но они же, эти обязанности, несовместимы с выполнением работы организационной, руководящей, требующей от человека, чтобы он длительное время был на своем рабочем месте или, напротив того, часто отлучался в поездки. Стало уже обычаем открывать на время страды детские ясли, но ведь работа кладовщика, бригадира, председателя колхоза не ограничивается летним временем, — как же быть детной колхознице со своими ребятами зимой, весной, осенью?

В современной деревне не найти няньки, но если бы вдруг случилось, что женщина, избранная колхозниками председателем или назначенная на должность бригадира, приискала бы себе кого-либо, кто стал бы ходить за ее детьми, стряпать, вести хозяйство, — так поступают в похожих случаях многие городские матери, — то все остальные деревенские женщины, что называется, со свету сжили бы ее: барыня, мол, выискалась!..

У нас в Райгороде среди председателей колхозов нет ни одной женщины, — похоже, что в районе забыли рожденное революцией слово «выдвиженка», — и за все годы, что я бываю в Ужболе, не слышно было, чтобы в партию приняли здесь рядовую колхозницу. Многие здешние женщины, даже если они окончили семилетку) в замужестве почти отвыкают читать.

Мне кажется, что в деревне нужна особенная, специальная воспитательная работа среди женщин, как это и было у нас в свое время. Необходимо еще сделать так, чтобы кооперация взяла на себя заботу о нуждах деревенских женщин: закупка на месте овощей и молочных продуктов, доставка на дом необходимых товаров, стирка белья, шитье и починка одежды.

Все это поможет высвободить наиболее способных женщин для руководства колхозным хозяйством или отдельными его отраслями.

Машину мы покидаем на площади перед собором, где обычай учредил своеобразную автомобильную биржу: пассажир ищет здесь, на чем бы уехать, шофер — пассажира. В городе наблюдается несколько праздничная приподнятость, проистекающая оттого, что человек двести или триста хорошо одетых людей заполнили собою площадь и улицы между кремлем и библиотекой райкома партии. Председатели колхозов, счетоводы, агрономы и зоотехники вылезают из машин, идут в библиотеку райкома на районную экономическую конференцию. Архитекторы же, художники и археологи, успевшие уже осмотреть кремль, направляются в краеведческий музей.

Я присоединяюсь к архитекторам, не потому, конечно, что вопросы охраны и реставрации архитектурных памятников мне интереснее, чем экономика сельского хозяйства. Трудно отдать здесь чему-нибудь предпочтение, настолько далеки друг от друга проблемы, занимающие участников этих двух совещаний. Впрочем, некую связь между ними можно, пожалуй, найти. Архитектурная старина, которой заняты реставраторы, способна воспитать в человеке уважение к труду предков, развить в нем чувство прекрасного. И тогда этот человек, я убежден, станет работать разумнее и красивее. Но ведь именно такой работник и нужен участникам экономической конференции!.. Разумеется, не из этих соображений иду я к архитекторам, а только лишь потому, что об экономической конференции я сумею прочитать в районной газете, многие подробности узнаю от знакомых председателей колхозов, о работе же совещания ни здешняя газета, ни областная писать не станут.

* * *

В деревне, если весь день льет дождь, а в доме светло и сухо, хорошо читать какую-нибудь неожиданную книгу. Недавно в такую погоду я прочитал о раскопках древнего Рима, — я взял эту книгу у Сергея Сергеевича именно на такой случай. Сегодня же мне попались «Путевые записки по России» некоего Михайла Жданова, изданные в 1843 году. Мне подарил их Андрей Владимирович незадолго до моего отъезда из Москвы.

На улицу все равно не выйти, да и незачем. За стеной погромыхивает ухватами Наталья Кузьминична. До вечернего чая еще далеко. В окно глядеть скучно, потому что из-за воды, которая льет потоками по стеклам, едва можно различить лишь нечто расплывшееся, серое и зеленое, которое и есть весь видимый мир: земля, деревья, небо, избы.

Изредка донесутся всплески и чавканье — это кто-то прошел под окном в резиновых сапогах, не разбирая дороги, по лужам и грязи. Потом и эти признаки жизни затихают. Все сидят дома, работают сегодня только на фермах, да пастухи где-то мокнут со стадом.

Вот тут-то и годится книга, которая по содержанию своему прямо противоположна окружающему, может рассеять, отвлечь от первобытной деревенской тоски, что и в наши дни, как пятьдесят или сто лет назад, охватит вдруг в непогоду приезжего городского человека, особенно столичного, привыкшего ко всем тем удобствам, отсутствие которых в деревне ощущаешь именно в дождь, в слякоть и холод. Тоска эта ненадолго, потому что, если пересилишь себя и зайдешь в контору, куда набивается в такие дни порядочно народу, где так надышат и накурят, что с порога уже запирает дыхание, — если попадешь в этот деловой, общественный и политический центр советской деревни, сразу забудешь о тоске. И не потому только, что даже у нас в Ужболе, где еще и электричества нет, газета, радио и телефон постоянно связывают здешнего жителя со всем миром. Чтобы рассеяться, чтобы не чувствовать себя одиноким и беззащитным перед этим низким аспидным небом, мокрыми полями и раскисшей дорогой, достаточно и того, что примешь участие в разговоре о такой простой вещи, как сколоченные из нескольких слег вешала, на которых и в ненастье можно сушить сено, — приспособление в здешних местах новое. Собственно, и в контору не надо ходить, заглянула бы только к нам та же тетка Агафья или тетка Лизавета, сидела бы, позевывая, на лежанке, поглядывала бы в окошко на низвергаемые небесами потоки воды да толковала бы с Натальей Кузьминичной о том, что вёдра теперь и не жди, коли на Самсона-сеногноя был дождь… Но и в контору идти не хочется, и в гости никто нейдет, самое время приняться за Михайла Жданова, объездившего в 1838 и 1839 годах двадцать губерний Европейской России.

Сперва я глянул в самый конец набранного курсивом авторского предисловия и прочитал предположение автора, что его «не поставят наравне с сочинителями сентиментальных или ужасных повестей и кропателями журнальных статеек». Затем я перевел взгляд несколько выше, чтобы понять, о чем пойдет речь, и убедился, что книга эта не только не противоположна интересам, среди которых я живу сейчас, но тесно с ними связана, ибо Михайла Жданов главнейшей целью своего вояжа ставил «наблюдение за состоянием в нашем отечестве сельского хозяйства».

Я принялся читать и среди прочего узнал следующие любопытные, на мой взгляд, факты, относящиеся к истории отечественного земледелия.

Михайла Жданов, посетив Пензу, описывает посаженный в 1821 году сад, где «некоторые сорты вишен и черешен, более нежные, разведены в лежачих шпалерах; на зиму их очень легко укрывать». В сущности, путешественник увидел здесь то, что сегодня мы именуем стелющимся садом. А на табачной плантации неподалеку от Луганского завода Жданов встретился с прообразом нынешнего квадратно-гнездового способа посадки растений, точнее — с одной из составных частей этого агротехнического приема: «Рассада сажается в землю на аршин куст от куста по углам квадратов». Вполне современно звучит и пожелание Жданова, высказанное им при проезде мимо канала, где он видел множество барок, нагруженных различными произведениями крестьянского труда: «С каким удовольствием посмотрел бы на изображение умного селянина, если бы оно, вылитое из меди, было здесь поставлено».

Тут мне припоминается многое другое из того, что я читал и слышал в разное время о земледельческом искусстве русского крестьянина.

В путеводителе по усадьбе Тургенева, когда я был в Спасском-Лутовинове, мне встретился рассказ о том, как в конце восемнадцатого столетия крепостные крестьяне Ивана Ивановича Лутовинова, который задумал тогда устроить новую Спасскую усадьбу, насадили здесь парк, — он и сейчас существует. Крестьяне выкапывали где-то очень далеко от этого места взрослые ели, сосны, пихты и лиственницы. Они перевозили деревья в вертикальном положении вместе со стулом земли в полтораста пудов. То есть сто пятьдесят лет тому назад все это делалось так же, как совсем недавно на многих улицах Москвы, причем у лутовиновских крестьян, конечно, не было ни автокранов, ни грузовиков.

Не так давно я прочитал брошюру об одном здешнем огороднике, родом из большого заозерного села Усолы, который во второй половине прошлого века содержал огород под Петербургом. Он придерживался исключительно той системы огородничества, какую перенял у себя на родине от своих родителей и других крестьян, исправляя и совершенствуя ее. В шестидесятых годах у него на огороде произрастала новая тогда для Петербурга культура — помидоры. Им выведены были сто с небольшим сортов различных огородных овощей и много больше двухсот сортов картофеля. Он был первый, кто выращивал под Петербургом кукурузу на зерно, создал собственных шестнадцать ее сортов и напечатал подробное описание возделывания этой южной культуры в северных условиях.

Все это, конечно, не отдельные случаи.

Я стал припоминать с детства знакомые старинные сорта яблок: «антоновка», «титовка»… Да ведь авторами их были Антон и Тит или столь же неизвестные Антонов и Титов. Среди этих старинных сортов есть сорт, который так-таки прямо и называется «Добрый крестьянин».

А холмогорские или ярославские коровы, романовская овца!

Или лук — ростовский, мячковский…

Тут уже за породой или сортом закрепилось географическое название, из чего следует, что авторами были не один какой-нибудь Антон или Тит, но многие жители данной местности, разумеется крестьяне.

Русский крестьянин в течение многих и многих веков производил для страны чуть ли не все известные нам продукты питания, — если барин приказывал, то, поглядев, как это делает «немец», выращивал апельсины в теплицах среди мещерских болот и лесов. Предки наших колхозников создавали новые породы скота, выводили новые сорта злаков, овощей и плодов, хотя иной раз поначалу и противились, но, поняв затем свою выгоду, с успехом возделывали новые для нашей страны сельскохозяйственные культуры — картофель, подсолнечник, сахарную свекловицу…

Но как же все это соотнести с идиотизмом деревенской жизни, с отсталостью и косностью крестьянина прежних времен? Мне думается, что косность старой деревни, идиотизм деревенского существования следует рассматривать главным образом в плане социальном. Они имели место постольку, поскольку жизнь определялась собственническими отношениями, эксплуатацией человека человеком, особенно жестокой в деревне.

Конечно, идиотизм деревенской жизни, и не только во времена крепостного права, но и во весь дореволюционный период, не мог не сказаться на самом сельскохозяйственном производстве. Однако же, во-первых, если крестьянин, например, пахал сохой, то прежде всего от бедности, а во-вторых, было бы только у него земли вволю, он и сохой работал умело.

По-моему, косность и дикость, в которые поставлен был человек сперва крепостническим, а потом и капиталистическим строем, нельзя распространять на производственную деятельность этого человека, на его умение работать. Не числя себя специалистом, все же осмеливаюсь сказать, что поколения русских крестьян выработали отличные приемы труда на земле, накопили замечательный опыт и одновременно развили в себе переимчивость ко всему чужому, новому, — разумеется, если есть расчет перенимать, если имеется в этом хозяйственная выгода. Бывало, что крестьянин не сразу перенимал новое, неизвестное, а хотел прежде проверить, испытать, как говорится, руками пощупать; так ведь и городские люди тоже не считают доблестью легкомысленную поспешность в решении серьезных вопросов. А что еще может быть серьезнее, коль скоро речь о хлебе насущном!..

И совсем уж нелепо считать косным человеком, рутинером современного колхозника, особенно цвет нашей деревни, нашу гордость — бригадиров и звеньевых, механизаторов и животноводов, председателей колхозов.

Ленин еще в первые годы советской власти, когда крестьяне в подавляющем большинстве были неграмотны, уважительно писал о них, что они — трезвые, деловые люди. Сколько я понял, читая Ленина, он вовсе не осуждал крестьян за то, что они верят не слову, а делу, не только не видел в этом порока или хотя бы недостатка, но советовал именно делом, примером учить крестьянина новым приемам и способам хозяйствования на земле.

Теперь советские крестьяне стали сплошь грамотными, а во многих случаях даже образованными, и почти всем им хорошо известны те или иные достижения современной сельскохозяйственной науки. Но из этого, думается мне, вовсе не следует, что они обязаны всё брать на веру.

Мне, например, кажется, что чем образованнее колхозник, чем больше у него хозяйственного опыта, тем осторожнее отнесется он к рекомендованному ему агротехническому приему, особенно если этот прием рекомендуется всем колхозам страны, без учета местных условий и возможностей.

Нынешней весной случилось у нас, что в нескольких колхозах стали сажать картошку не квадратно-гнездовым способом, как рекомендовано, а под плуг или той же картофелесажалкой, но обыкновенными рядками. И колхозы-то — самые передовые, богатые, председатели там все народ умный, знающий, хозяйственный, например тот же Иван Федосеевич.

Против подобной косности и отсталости выступило областное радио.

Так-таки и было сказано, что Иван Федосеевич Варфоломеев и еще другой председатель, Кирилл Федорович Чернов, что оба они люди отсталые.

Между тем Иван Федосеевич вот уже четверть века председательствует в одном и том же колхозе, за это время, как он любит говорить, и погноил порядочно и попортил, однако кой-чему научился.

Не назовешь отсталым человеком и Кирилла Федоровича, который до сентябрьского Пленума работал директором МТС, добровольно пошел председателем в развалившийся колхоз и сумел наладить там хозяйство. Кирилл Федорович, будучи прак-тиком, заочно учится на агронома. Он специально интересуется экономическими вопросами, ввел у себя в бригадах хозяйственный расчет и читает на эту тему лекции по путевкам обкома партии.

Когда я узнал про историю с картофелем, то сообразил, что не в отсталости здесь причина, не в косности председателей, а в чем-то другом, но как ни ломал голову, не мог догадаться, почему они отказались от квадратно-гнездового способа. Ведь тут и посадить можно быстрее, чем под плуг. И обработать трактором, что скорее и дешевле. Главное же, что при экономии времени и рабочей силы — картошки соберешь много больше.

И вот оказывается, что в этом последнем я будто бы ошибся.

Я узнал недавно, что в одном здешнем колхозе, где картофель сажали исключительно квадратно-гнездовым способом, с каждого гектара получено было в прошлом году всего по пять тонн. И там же при посадке картофеля под плуг — урожай с гектара составлял обычно пятнадцать тонн. Сажали, же не гектар, не десять, а сто. И если бы даже год для картофеля был неблагоприятный, все равно разница непомерно велика.

Выяснилось, впрочем, что не в погоде здесь суть.

Здешние земли способны давать хороший урожай только при том условии, если их как следует удобрять, главнее всего — навозом. А навоза-то как раз очень мало, не хватает и других удобрений, поля истощены.

Так вот, при рядовой посадке картофеля, когда число растений значительно больше, чем при квадратно-гнездовой, урожай получается приличный. Он остается таким же от каждого отдельного растения и при квадратно-гнездовом способе, но растений ведь меньше, земля в квадратах между ними пустует. Иное дело, если бы землю хорошо заправить. На хорошо заправленной земле каждый куст картофеля в гнезде дал бы больший урожай, нежели в рядках, потому что земля, сейчас пустующая, позволила бы всемерно развиваться клубням, питала бы их своими туками.

Это рассказали мне оба председателя, и я не могу не верить им.

Стало быть, квадратно-гнездовой способ сам по себе хорош, но применять его следует на высоком агротехническом фоне, выражаясь языком агрономов. Да так оно и бывает всегда в сельском хозяйстве, где отличные результаты достигаются не единичным способом или приемом, как бы он ни был хорош в отдельности, но только лишь совокупностью их.

И не правильнее ли, чем обвинять уважаемых всеми людей в отсталости, забить тревогу по случаю того, что земли здешние столь истощены!

Это — во-первых.

Во-вторых же, следует знать, что в такого рода случаях, как этот, здешние колхозники резонно спрашивают: квадраты нужны или картошка?

Трудно сказать, долго ли просидел бы я дома со всеми этими мыслями, не замечая, как в горнице становится все светлее и светлее, если бы не то, что в мокрые стекла окон слепяще ударило вдруг солнце.

И вот я иду полевой дорогой, в сторону от села, почти у самого гребня косогора, с которого широкой улицей спускается вниз Ужбол. Косогор этот — коренной берег озера Каово. Склон косогора распахан, и теперь здесь, вверху, растут озимые хлеба, уже тронутые желтизной, а несколько ниже, по одну сторону села — серебрится овес, по другую же, между недостроенным еще скотным двором и стоящими далеко внизу свинарниками — тянутся ряды картофеля и каких-то кормовых корнеплодов.

Мне видна и ужбольская дорога — вышедшая из села в низину прямая полоска, что светлеется между редкими и чахлыми деревьями. Быть может, потому они так болезненны, эти деревья, что с этой стороны к дороге примыкает заболоченный луг, весьма обширный, с осоковыми болотцами, ядовито зеленеющими посреди блеклых, выбитых скотиной трав. Иной не найти причины, отчего эти деревья такие чахлые, тогда как те, что стоят на противоположной стороне дороги, высоко поднялись над землей и широко раскинули свои густые, темные кроны. За теми деревьями болото осушено и почти сплошь засеяно многолетними травами. Там та самая Бель, тот самый опорный, где много лет работал Андрей Владимирович.

Все это большое пространство земли как бы спускается с коренного берега и поперек пересечено железной дорогой, кое-где обставленной остроконечными елочками. Дальше, за железной дорогой с ее будочками и полосатыми шлагбаумами на переездах, открываются новые поля — ржаные, гречишные, клеверные, среди которых, окруженная десятком изб, стоит древняя деревянная церковка. А там — еще дорога, автомобильная. Вдоль автомобильной дороги стоят круглые и низкие ветлы и могучие столетние березы, которые как бы сродни дубам. Про такие березы всегда говорят, что они посажены при посещении этих мест императрицей Екатериной.

Взгляд перемещается за автомобильную дорогу, и там, на просторных и плоских поемных лугах, уже ничто не задерживает его, покамест не вперишься в голубоватую гладь озера. Озеро лежит посреди сырой, топкой низменности. На косе, врезавшейся в озеро, за серыми домиками предместья белеют стены, сквозные шатровые башенки и высокие храмы Дмитриевского монастыря, причудливо соединившего в своих пределах сказочные маковки древнего нашего зодчества, величественные купола, фронтоны и шпили времен классицизма, пышные каменные завитки и похожую на корону золотую главу тяжеловатого барокко. За монастырем, вдоль озера и далеко в глубь полей, осененные деревьями, выстроились дома города.

Над домами, над зелеными купами деревьев, над красными фабричными трубами, над шатрами и маковками кремля, от Дмитриевского монастыря и до серебристых цистерн, которые сияют за последними домиками окраины, — над всем Райгородом в голубом небе изогнулась дугой радуга.

* * *

В тишине пожарный колокол умиротворенно отбивает полдень.

Наталья Кузьминична говорит, что сегодня день «выстоит», потому что солнце поднялось. не с раннего утра, а часу в восьмом, должно быть.

По дороге из города едет в телеге здоровенная молодка, некрасивая, но чем-то очень симпатичная. Алюминиевые молочные фляги составлены тесно в задке телеги, в соломе, аккуратно схвачены веревкой и привязаны к грядкам — не стукнутся друг об дружку они, не звякнут, а ведь дорога тряская. Молодка сидит, свесив могучие ноги в крепких сапогах, изредка поправляет кнутовищем сползающую шлею на лошади. Должно быть, ей под тридцать, лицо у нее красное, загорелое, с доброй улыбкой.

Я видел, как она проехала в город, на базар, в половине шестого утра. Видел я и то, с какой удивительной легкостью ворочает она тяжелые фляги с молоком — наклонит флягу, подхватит другой рукой за дно и без видимого усилия вскинет ее сразу, поставит тихо, без стука.

Она повезла на продажу литров триста колхозного молока, да еще у колхозниц, которым недосуг ездить с молоком на рынок, взяла по бидону. К ее приезду на рынке уже выстроилась очередь, — все знают, что молоко она привозит хорошее, мера у нее полная, а цена дешевле, чем у молочниц. Сперва она продала колхозное молоко, а потом уж то, которое ей поручили продать колхозницы, — она и копейки не берет с них за услугу.

И вот теперь она едет домой, за две деревни от нашего села, по дороге возвращает женщинам их порожние бидоны, отдает им деньги.

Дома она прежде всего вымоет горячей водой фляги — этого она никому не доверит, — затем поедет на полдни, то есть к полдневной дойке на пастбище. Оттуда повезет молоко на сепаратор, вернется домой, снова вымоет кипятком фляги, вечером нальет в них вечернего молока, а утром, почистив лошадь и запрягши, опять отправится в город на базар.

Она и конюх, и возчик, и уборщица, и продавец, и кассир, — вот выгоды колхозного производства, если только люди честные.

Она не замужем, живет с матерью и с сестренкой лет семнадцати. Отца у них давно нет. Сестренка — одна из лучших в колхозе доярок. Недавно в городе, на каком-то совещании, ее премировали часами. Младшую из сестер еще можно увидеть в кино или на танцах, а старшая на гулянки не ходит — вся в работе. Она и не одевается, всегда в стеганке, в сапогах. Деревенские женщины с обычной у них осведомленностью и жестокой прямотой говорят про эту девушку, что она и не припасает себе ничего, видно, не надеется выйти замуж. Скорее всего, что это так.

А очень она хороша, хоть и некрасива.

И хочется пожелать ей счастья. Впрочем, по цветущему ее виду, по доброй, несколько задорной улыбке не скажешь, что она несчастлива.

Поднять бы ее высоко, эту девушку, да и показать народу, хотя и нет у нее показателей, которые годятся для сводки. И век ли ей возить молоко на рынок?..

А все говорят, что кадров нет.

* * *

Наша газета опубликовала материалы районной экономической конференции. Это впервые случилось, чтобы руководящие работники здешних колхозов и МТС собрались не для разговоров об очередной сельскохозяйственной кампании, но для обсуждения цифр и фактов, из которых можно видеть, как они хозяйствуют на земле и куда им направить свои усилия.

Говорили не о том, кто в сколько дней вспахал, посеял или скосил, не о том, что, мол, своевременно выполнены поставки, — все это законы и обсуждать тут нечего, — говорили о количестве производимой продукции, об ее стоимости. Социалистическое государство на вечные времена закрепило за колхозами землю, и высший патриотический долг колхозника в том, чтобы как можно больше взять продуктов с каждого гектара земли, чтобы стоили они как можно дешевле. И если тот или иной колхоз не выполняет этого своего долга, то здесь прежде всего виноваты те, кому партия поручила помогать крестьянину в его трудной работе на земле.

Сегодняшняя наша деревня, мне кажется, испытывает первостепенную нужду не в тракторе, не в ситце и гвоздях, как это было лет тридцать назад, — разумеется, значение механизации и хорошо налаженной торговли по-прежнему огромно, но здесь надо ведь продолжать и улучшать уже давно начатое, — колхозная деревня испытывает острейшую необходимость увидеть свое хозяйство как бы освещенным резким и сильным Светом экономической мысли. Именно экономическая наука, по-моему, должна занять сейчас главенствующее положение на селе, потому что колхозник, сообразив, как выгоднее вести дело, сам уж ухватится за другие сельскохозяйственные науки.

Я выписал несколько цифр из выступления директора МТС.

В колхозе у Ивана Федосеевича, например, в прошлом году на 100 гектаров земельных угодий было получено 140 центнеров молока, а в одном из соседних колхозов —13. Причина здесь прежде всего в том, что в первом случае на 100 гектаров приходится 10 коров, причем надоили с фуражной коровы в год около 1600 килограммов, а во втором — в среднем неполных две коровы, и дали они молока каждая в отдельности вдвое меньше, чем у соседа.

Здесь же на производство центнера молока было затрачено около 15 трудодней, а у Ивана Федосеевича — половина этого количества.

Вот и получается, что самому колхозу литр молока стоит 3 рубля 20 копеек, — к слову сказать, это еще вроде и недорого, если сравнить с яйцами, «себестоимость» которых — 8 рублей 12 копеек штука.

Нужно ли еще говорить, что колхозникам здесь получать нечего.

Даже такой простой, доступный каждому анализ помогает сделать некоторые выводы. Прежде всего соседям Ивана Федосеевича надо решительно увеличить стадо коров. Это сразу же приведет к тому, что содержание их станет намного дешевле. Ведь один пастух, одна доярка, один сторож могут обслужить куда больше скотины, чем они обслуживают сейчас. Люди хоть что-нибудь станут получать за свой труд, и это заинтересует их, они будут стараться лучше кормить коров, чтобы больше надоить молока.

Подобного рода цифр и фактов в отчете о конференции множество.

Меня отвлекла от них внезапная мысль.

Ведь сосед Ивана Федосеевича, если судить о нем по обычной сводке, где все маскирует некий отвлеченный процент, может первым в районе завершить сеноуборку, первым сдать государству молоко и на краткий миг выйти вроде победителем со своими неполными двумя коровами на ста гектарах завоеванной народом земли, со своими поистине золотыми яичками.

Большое дело начал наш районный комитет партии.

* * *

Уже близко к вечеру. Сквозь свежесть сочных трав, и ботвы, и листьев на деревьях, которые чисты и зелены, как в начале июня, хотя сейчас уже скоро июлю конец, — сквозь все запахи начала лета вдруг потянуло августовской пылью. Дороги просохли, понял я, когда вышел на улицу. И мне почудилось, что даже потеплело. Но воздух прохладен. Ночь обещает быть холодной, с обильной росой…

Наискосок от нашего дома, рядом с булыжной дорогой, под исполинскими старыми тополями блестит в черных берегах небольшой пруд. Как почти всегда в эту пору дня, к пруду медленно идут женщины с корзинами только что нарытой картошки, моркови, свеклы. Они в резиновых сапогах, широкие голенища которых сверху вывернуты наизнанку и открывают белые икры. Юбки на женщинах короткие или подоткнуты, кофточки всё больше красные, синие, розовые… Белые платки повязаны свободно, небрежным узлом на затылке. От усталости или оттого, что сапоги просторны, хлопают по икрам, женщины идут нег сколько вразвалку. Впрочем, я заметил, что деревенская женщина, как правило, быстра только лишь в работе, — дома ли, в поле, или на ферме, безразлично. А когда она идет улицей — по воду, в контору, к соседке, на скотный, в поле или, как сейчас, к пруду, — то не спешит, выгадывает, должно быть, минуту отдыха.

Женщины наклоняются над прудом, опускают корзины в воду, вытаскивают их, встряхивают, снова опускают и снова вытаскивают… Вода течет с картошки, с моркови, со свеклы сквозь щели между прутьями корзины, — сперва грязная, потом все светлее и светлее. И под этой светлеющей водой, за прутьями, постепенно начинает светлеть картошка, она приобретает цвет слоновой кости; свекла же, напротив, темнеет, краснота ее становится гуще, глубже; а морковь все жарче разгорается оранжевым пламенем. И на расстоянии догадываешься, какие они тугие, скрипучие от воды, эти клубни и корнеплоды, как тяжело и глухо погромыхивают.

Потом женщины возвращаются, перемыв овощи и не омочив рук.

Стадо идет серединой улицы — «гонится», как здесь говорят.

«Корова пригналась…» — «Стадо гонится…»

Коровы в здешних местах — черные с небольшими белыми пятнами, сродни холмогоркам, от которых они будто бы и происходят. Красные же коровы, то есть рыжие, бурые, песочной масти, встречаются редко.

Сегодня впереди стада, сразу же за бегущими трусцой овцами, вышагивает светлая желтоватая корова, чуть ли не единственная в селе.

«Красная корова впереди стада идет — завтра вёдро будет», — шутливо говорит Николай Леонидович, неслышно подошедший к крыльцу.

* * *

В районной газете напечатана сводка, из которой видно, что в нашем колхозе уже надоили от каждой коровы полторы тысячи литров молока. Колхоз, таким образом, занял третье место в районе. На первых двух — колхозы, где председателями Кирилл Федорович Чернов и Иван Федосеевич Варфоломеев. Это не шутка, идти почти вровень с Иваном Федосеевичем, быть в той тройке, что красуется в газете на «Доске почета».

Газету я видел в городе, в витрине, а когда пришел домой, сразу же достал свои старые записи и начал сравнивать. Оказалось, что в 1954 году с каждой коровы здесь надоили по семьсот литров. В 1955 — по тысяче пятьсот. А в этом году» эти же самые полторы тысячи имеются уже сегодня, и можно ожидать, что за оставшиеся два с лишним месяца будет еще пятьсот.

Следовательно, в прошлом году вдвое, а в нынешнем втрое увеличился удой. Почему же я узнал об этом только из газеты, почему в колхозе так тихо, так буднично и никто не толкует о столь выдающемся событии!.

Увы, я убежден, что о нем, кроме председателя, членов правления и заведующего фермой, едва ли кто из колхозников что-нибудь знает.

Странно все же, что не приехал кто-либо из райкома, зональный секретарь, а еще лучше — Василий Васильевич, чтобы собрать людей, поздравить их, поговорить с ними по душам, попраздновать. Человеку нужен праздник, и это ли не партийное дело — устроить его людям!

Но товарищи, хмурые и озабоченные, разъезжают по колхозам, подсчитывают, сколько убрано сена, уговаривают председателей или требуют от них, смотря по темпераменту, чтобы те косили, не теряя и часу. Они осунулись, нервничают, не читают ни книг, ни газет — сенокос! А колхозники, когда льет, все равно не косят и не убирают — гноить его, что ли! — в хорошую же погоду, как сегодня, все до одного в лугах.

Не так уж трудно понять, что не от этих поездок, не оттого, что крестьянину внушают очевидные истины — траву надо косить, землю надо пахать, и не потому, что убранное колхозником сено и вспаханная им земля ежедневно записываются в сводку, а совсем по другим причинам в таком заурядном колхозе, как наш, втрое увеличился надой молока.

В прошлом году, когда удои здесь возросли вдвое, Андрей Владимирович как-то сказал, что все дело в земле-матушке, то есть в тех лугах и пастбищах, которые были заболочены, заросли кустами, а вот сейчас осушены, засеяны травами. Я не стал спорить. Земля, понятно, основа всего сельскохозяйственного производства. Можно ведь обойтись без плуга, без сеялки и жатки, взодрать пашню суком, посеять горстью и горстью же оборвать колосья, но без самой земли не обойдешься. Однако те же заболоченные кустарники, которые имелись в виду мелиоратором, были осушены и распаханы до пятьдесят четвертого года, а коровы все-таки давали тогда мало молока. И Андрей Владимирович конечно же хорошо помнил, как в пятьдесят третьем году, месяца за четыре до прихода сюда Николая Леонидовича, колхозники в ноябре, по морозцу, косили овес, кстати сказать, посеянный на осушенной земле, на опорном. Они бы и не стали косить, пропал бы овес, но им пообещали какую-то долю.

В том же прошлом году, если бы спросили меня, то я бы сказал, что причиной всему новый председатель колхоза. Пришел энергичный, честный, развитой и преданный делу человек, организовал людей, заинтересовал их работой, и от этого коровы стали давать вдвое больше молока.

Но ведь в колхозе у Ивана Федосеевича сейчас тоже надаивают больше молока, чем прежде, а земля у него та же и сам он такой же отличный хозяин, каким был всегда. Да и в других здешних колхозах стало лучше с молоком.

Земля — основа основ, и председатель колхоза — всему голова.

И все же на первое место я поставил бы «сенокосные трудодни».

Я имею в виду не только то натуральное, всамделишное сено, которое распределяется по трудодням между всеми колхозниками, принимавшими участие в сенокосе, — даже кузнец получает сколько-то там сенокосных трудодней, даже заведующая детскими яслями, потому что они работают в помощь косцам. Я имею в виду вообще всю систему оплаты труда в животноводстве, которая по заработку сравняла пастухов и доярок с квалифицированными индустриальными рабочими. Сенокосный трудодень представляется мне таким простым и остроумным изобретением, что я распространяю это сочетание слов на все те новые явления в сфере материальных интересов, какие возникли в деревне после сентябрьского Пленума.

* * *

Наша соседка Валентина показывает свою усадьбу, вернее сказать, полоску земли, которую ей с матерью отвели в поле. Валентина посадила здесь красную капусту — новую для здешних мест культуру, да и вообще ей хочется, чтобы мы посмотрели, как у нее там все обихожено, каков «товар».

Усадьба сразу же за селом, на высоком, красивом месте.

Пока мы шли туда, я осведомился, далеко ли идти, и Валентина ответила: «А на Барский двор!» Точно так же Наталья Кузьминична, когда я однажды рассказывал ей, какая отличная встретилась мне пшеница, спросила: «Это на Поповом поле?» Наталья Кузьминична помнит, конечно, то время, когда названное поле принадлежало попу. А Валентине двадцать два года, барин для нее существо почти столь же легендарное, как Ярило, божница которого, если верить преданию, стояла неподалеку от нас, где село Поклоны, — в урочные дни народ сходился туда на поклонение идолу.

* * *

Дождь, дождь и дождь,

В большом кабинет секретаря райкома холодным светом ненастья освещены чинные ряды стульев вдоль стен, карта района, барометр, телефоны на круглом столике, старинный будильник на письменном столе. Боковые стенки у будильника стеклянные, и сквозь чистое стекло видны светлая медь и лоснящаяся темная сталь неутомимо работающего механизма.

Василий Васильевич несколько нервничает. Когда он был председателем райисполкома, рядом с ним и чуть впереди стоял секретарь райкома. А теперь он сам впереди всех, и ему первому отвечать перед партией и народом, если скот в районе останется на зиму без корма. Вот он и говорит: «Эх, смахнуть бы всю траву на силос!» Однако засилосовать всю траву — это не только остаться без сена, необходимого лошадям, овцам, да и коровам, которым ведь тоже нужны грубые корма. Это еще и занять травой все башни, ямы, траншеи. Но куда же тогда девать специальные силосные культуры, посеянные в большом количестве? Да и силос из травы не такой, как из кукурузы, подсолнуха с молодым овсом и горохом…

Случившийся при этом Алексей Петрович говорит, непроизвольно нажимая на каждое из всех четырех «о»: «Погоди, не торопись…» Это его обычное оканье придает особенную внушительность дружескому совету. Алексей Петрович всего лишь на семь лет старше Василия Васильевича. Не такая уж это большая разница, если одному тридцать девять, а другому — сорок шесть. Откуда же у Алексея Петровича этот перевес в жизненном опыте, в выдержке?.. Я представляю себе, что в детстве они мало отличались друг от друга; впрочем, и в этом возрасте они чем-то уже отличались, вероятно потому, что Алексей Петрович рос в условиях старой деревни, тогда как Василий Васильевич окончил советскую школу. У Василия Васильевича после сельской школы была десятилетка, затем — Тимирязевская академия, работа в различных учреждениях. Алексей же Петрович образование получил на всяких курсах, в кружках и на семинарах, а высшей школой для него, его академией, была комсомольская, потом партийная работа в массах.

Смешно, конечно, возражать против нормального школьного образования, против тех естественных условий, в которых росли и растут советские люди, родившиеся после семнадцатого года. Однако партийному работнику — и едва ли только ему — необходимо еще учиться у рабочих и крестьян.

Сколько их было у Алексея Петровича, таких учителей!

Когда он сказал: «Погоди, не торопись», я услышал вдруг, среди прочих, и голос Ивана Федосеевича. Несколько лет назад, глубокой осенью, когда озеро Каово разлилось, а реки вышли из берегов и затопили все сено, стоявшее в поемных лугах, из областного города к Ивану Федосеевичу приехала специальная комиссия. Комиссия предложила цеплять затопленные стога тросами и буксировать их моторными катерами. Но из этого ничего не вышло — только растрясли да намочили сколько-то стогов. Иван Федосеевич так и говорил товарищам, что ничего не выйдет, успокаивал их: сойдет, мол, вода, снаружи стога обветрит, а внутри-то они сухие… Сам же он подсчитывал в уме, сколько пропадет сена в основании каждого стога, который примерзнет к мокрой земле, едва только хватит мороз. Но виду не подавал, что на сердце у него тяжело, чтобы не расстраивать колхозников, — крестьянская жизнь не терпит слабых, сбивает с ног.

В тот мой приезд Иван Федосеевич рассказывал, что еще в детстве поразила его притча о мужике, который несколько лет кряду горел. После каждого пожара мужик снова строился, а потом ему стало невмоготу, отчаялся он, руки опустились. Ему бы уж нипочем не поправиться, но он увидел, как паук, у которого ветром срывало тенета, всякий раз принимался плести их сызнова, и он пересилил себя, начал рубить новую избу.

Сейчас, вспоминая об этом, я думаю не только об учителях Алексея Петровича, учивших его терпению, спокойствию, но еще и о том, какой он верный товарищ. Ему бы давно забыть про здешние обстоятельства, а он — проедет ли мимо, случится ли возможность позвонить сюда — деликатно, как бы невзначай, на ходу подопрет плечом тяжелый районный воз.

* * *

Казанская!

Только в деревне вспоминаешь об этом календаре: Петров день, казанская, Ильин день, преображение, успение… И не потому, конечно, что деревенский житель религиознее городского. Мне думается, что память о многих церковных праздниках живет в деревне по двум причинам. Во-первых, церковный календарь в известной степени еще и календарь сельскохозяйственный — с тем или иным праздником в данной местности связаны начало или окончание тех или иных работ, разного рода приметы, касающиеся сельского хозяйства, и все это далеко не вздор, все это в большинстве случаев суть неписаная книга народного опыта. Во-вторых, любой из этих праздников, будучи общим праздником христиан греко-российского исповедания, в то же время еще и специальный, местный праздник — престольный, храмовый, — особо чтимый в данном селе. Все религиозное, церковное давно уже выветрилось из сознания подавляющего большинства обитателей деревни. Начисто исчезли здесь понятия «грех», «душа», «рай», «ад»..; Давно уже нет и церкви, которая напоминала бы о празднике или святом, во имя которого она воздвигнута. И только хорошо грамотный старик знает, что Петров день празднуется в честь апостолов Петра и Павла, что успение — день смерти богородицы. Хотя и ему, грамотею, невдомек, что Самсон-сеногной, например, никакого касательства к сенокошению не имеет, что день этот посвящен памяти некоего Самсона Странноприимца. Но если на Самсона дождь, весь сенокос будут дожди — это всем известно.

Однако при всем этом каждое село в наших местах исправно празднует не только рождество и пасху, но и престольный праздник, — пожалуй, этот последний особенно торжественно. Если и не празднуют, то хорошо помнят у нас многие другие так называемые двунадесятые и великие праздники, иные из дней поминовения усопших, некоторые дни, посвященные памяти не столь уж значительных священных событий или святых.

Существует предположение, будто вся сила в том, чтобы почаще читать колхозникам лекции о происхождении жизни на Земле или на другие, такого же рода темы, — не станут они тогда в праздники печь пироги и пить вино, будут усердно работать и в престол и на пасху.

Против лекций странно было бы возражать. Если лектор хорош, то иной деревенский житель, чаще всего пожилой, ходивший в школу лишь две или три зимы, с интересом послушает и про сон и сновидения, и про то, откуда взялся миф о Спасителе. Честно сказать, это ему не очень нужно, однако все же любопытно, хотя про атомную энергию и международное положение куда интереснее и важнее.

Но из всего этого ровным счетом ничего не произойдет.

Средних лет колхозник или колхозница в большинстве случаев не только не верит, к примеру, в непорочное зачатие или в воскресение из мертвых, но весьма смутно представляет себе, о каких, собственно, евангельских событиях идет речь. Не то что жития Петра и Павла, самое понятие «апостол» едва ли знакомо даже пожилым колхозникам, но зато чуть ли не каждый обитатель деревни с малых лет помнит, что с Петрова дня начинается красное лето, зеленый покос, что с Петрова — зарница хлеб зорит.

В Ужболе и других деревнях, где я бываю, ни один мужчина и ни одна женщина, исключая некоторых стариков и старух, слыхом не слыхали о покрове богородицы, и название праздника связывают с тем, что к этому времени земля здесь довольно часто покрывается снежком. Поэтому ведь и поговорка ходит: «Батюшка покров, покрой землю снежком, а меня, молоду, женишком!» Покров по здешним местам — первое зазимье, с покрова скотину уже держат дома. И свадьбы по нашим деревням до сих пор начинают играть с покрова, потому что полевые работы позади, товар с усадьбы убран, есть и досуг, и денег достаточно, чтобы попировать вволю.

Не первомученицу Феодосию-деву имеет в виду Павел Иванович либо другой почтенный старик, когда близко к одиннадцатому июня скажет, что скоро Федосья-колосяница — рожь начнет колоситься, и не о равноапостольной Фекле вспоминает он седьмого октября, выйдя перед сном на крылечко и заметив, что ночь темная, — с Феклы-заревницы ночи темнеют.

Во всем этом я вижу скорее языческую поэзию, нежели христианское законоучение, некую изустную поэму, в которой точное знание природы, накопленное поколениями земледельцев, сочетается с наивными и восхитительными заблуждениями, вроде того, например, что зарница хлеб зорит, то есть отблеск дальней ночной грозы способствует созреванию хлебов. Наталья Кузьминична, когда я как-то в прошлом году, числа двадцатого августа, сказал о вспышках, озарявших вечерний горизонт, что вот, мол, до чего хороши зарницы, серьезно возразила мне: «Откуда теперь зарницы, теперь уже и поспевать нечему». Вспоминается, что в каких-то других местах приходилось слышать, будто частые зарницы вредят хлебам.

И вот я думаю, что если деревенский житель с детства помнит, например, что коли на казанскую поспела черника, то, значит, поспела и рожь, если казанская к тому же престольный праздник, и слово это мгновенно вызывает в памяти суету предпраздничной стряпни, запах горячих пирогов за утренним самоваром, запахи ситцевой обновы и скрипучих ненадеванных башмаков, — если воспоминания эти неотделимы от всей сути дорогих нам детских лет, то как же отнестись равнодушно к тому, что на Хистке календаря стоит нынче двадцать первое число июля месяца.

Поэтому меня не удивило, когда Иван Федосеевич, звавший меня в гости на будущее воскресенье, передумал вдруг и просил приехать сегодня — на казанскую. Правда, сделал он это по настоянию матери, с недавнего времени поселившейся с ним. Старуха рассудила, что если уж звать гостей, так звать на праздник, чтобы попусту не тратиться.

День выдался сегодня сухой, солнечный, но прохладный.

Мы обогнули кремль и едем под сенью исполинских, раскидистых тополей и лип, которые соединили над улицей свои мощные ветви, полные листьев и пятен света. Справа, за толстыми, в рубцах и трещинах, стволами деревьев, тянется высокая, из чугунных прутьев ограда городского парка, а за нею — ясени и липы, пустынные песчаные дорожки, желтеющие среди газонов и клумб, запертые увеселительные павильоны и голубой кусок озера за далекой балюстрадой. А слева, в просвете между ветвями, образовавшими этот зеленый свод, мелькнула устремленная в небо пожарная каланча с черным Кругом часов.

Эта часть Райгорода мне всегда кажется каким-то другим городом.

От Дмитриевского монастыря и до кремля, включая весь так называемый центр, город отвечает распространенному представлению об уездной России: Кремль и гостиный двор, церкви, здания присутственных мест, каменные комоды купеческих особняков и усадебный ампир дворянских, великое множество деревянных трехоконных мещанских домиков. Отдельные большие дома, построенные в наше время, не способны здесь что-либо изменить.

Здесь же, где мы едем сейчас, вымахнув из-под лип и тополей, в блеске ветреного солнечного полдня стоят дома, лишенные каких-либо национальных черт. Плоские оштукатуренные фасады двухэтажных доходных домов, пропорции которых определялись не чувством сообразности, а законами чистогана, перемежаются невысокими и длинными кирпичными домами, где выложенная из того же кирпича дата постройки над железным навесом крыльца — единственное, что может привлечь внимание. Среди этой безликой архитектуры конца прошлого и начала нынешнего столетия встречается столь же мертвый космополитический модерн — окна без переплетов, блеклая, травянистых оттенков керамика, расслабленные линии наличников, дверных филенок и жестяных украшений на водостоках и дымоходах.

Но вот уже мелькают веселые, будто сошедшие с конвейера, крытые шифером домики рабочих ткацкой фабрики. Во дворе каждого домика торчат молодые деревца, а позади простерлись луга и стеной встало небо.

А дальше — городской выгон, весь в зеленых кочках, в светлом, обтёрханном белоусе. За выгоном к пыльному асфальту шоссе подступили луга какой-то заготовительной организации, на которые давно уже зарится Иван Федосеевич. К этим лугам примыкает «аэродром» — должно быть, посадочная площадка военного времени, — в сущности, тот же луг, несколько одичавший. Иван Федосеевич недавно получил эту землю, часть ее успел распахать и засеять, среди прочего — льном, и я ищу сейчас взглядом светлую зелень льна, которую можно различить издалека. Лен для Ивана Федосеевича новая культура, он очень увлечен им и как бы оправдывает это тем, что выгоден, мол, ленок. Пожалуй, ему будет обидно, если окажется, что я проехал мимо, даже взгляда не бросив на льняное поле.

Пошли заросли вереска — удивительного растения, одинаково чувствующего себя на сырых землях и на таких вот холодных песках.

За поворотом открылись Любогостицы — плоскости железных крышг красный кирпичный коровник с двумя силосными башнями, обшитыми серебристым от времени тесом, белый корпус бывшей цикорной сушилки, где одно из помещений занято колхозной электростанцией, стеклянные кровли теплиц и старинные монастырские липы, под которыми стоит деревянный домик, где живет теперь Иван Федосеевич.

А вот и он сам стоит возле дороги.

Если бы я не знал Ивана Федосеевича так давно, я мог бы предположить, что это он вышел сейчас встречать гостей. Но мы знакомы с ним уже четыре года, и я понимаю, что внимание председателя привлек самосвал, медленно поднимающий свое железное корыто, откуда с адовым грохотом низвергаются круглые булыжины. Иван Федосеевич давно мечтает о дороге, какая соединила бы все населенные пункты колхоза с шоссе, которое идет через Любогостицы. Видать, теперь он разжился камнем.

Так вот всегда, когда приезжаешь в Любогостицы, — такое впечатление, будто здесь не колхоз, где пашут землю и разводят скот, как, скажем, у нас в Ужболе, а некое промышленное предприятие или строительная площадка. Сразу не сообразить, отчего это, но только не назовешь Любогостицы деревней, пускай колхозной. Не идет это слово к здешнему колхозу. Быть может, потому Любогостицы не выглядят деревней, что главенствуют здесь каменные индустриального типа постройки, что постоянно здесь идут какие-то строительные работы и запах известки, битума, сырого бетона мешается с запахами хлева и земли. Впрочем, промышленный характер этому колхозу придает еще и то обстоятельство, что он, можно сказать, ежедневно, даже зимой и весной, выпускает товарную продукцию: молоко, свинину, тепличные овощи и зелень… Здесь почти нет обычной для деревни сезонности в производстве продуктов; когда сюда ни приедешь, грузовики вывозят отсюда какой-нибудь товар, сгружают здесь какие-нибудь рабочие материалы.

Близко к вечеру. Отблеск садящегося солнца лежит на белых стенах. Мы только что отобедали — собственно, по-деревенски это можно назвать ужином — и сидим перед потухшим самоваром не разговаривая.

Как только я приехал сюда, мы отправились с Иваном Федосеевичем в поля, к самой дальней границе колхоза. На ухабистых дорогах, где хоть мост наводи через глубокую, налитую водой и грязью колдобину, наш ГАЗ-69 мотало из стороны в сторону, и мы крепко держались за железные поручни, особенно когда машина кидалась в прорву, разбрасывала желтоватую жидкую грязь, с, ревом вымахивала на сухое. Мы почти все время кричали, потому что шумные всплески воды и стреляющие <звуки перегруженного мотора не позволяли нам разговаривать обычными голосами.;

Потом дорога стала крепче — должно быть, здесь мало ездили. Впереди встал невысокий частый кустарник. Сбоку же, за канавой, которая и была границей, рядами лежали пласты вывороченной земли, уже обветренной, серой, с торчащими корнями запаханных кустов. На жесткой луговине, Возле дощатой будки и железных бочек стоял, постукивая мотором, незаглушенный гусеничный трактор. Два чумазых, лоснящихся от масла паренька пристально разглядывали работающий мотор. Они живо отозвались на приветствие Ивана Федосеевича и подошли к нашей машине.

Дул холодный ветер. Из смятых тонких папиросок, которые курили председатель, шофер и трактористы, летели в сторону красные искры.

Солнце, не грея, освещало плоскую землю.

Разговор шел о том, ходят ли трактористы ночевать в деревню, или в будке спят, хороши ли харчи, много ли пашут за день, но я все время Чувствовал, что за всеми этими необязательными словами, которые лениво цепляются друг за дружку, есть еще другой, важный, серьезный смысл.

Докурили, поплевали на окурки, притоптали их каблуками, затем, когда уже протянули друг другу руки для прощания, Иван Федосеевич, словно только об этом и шел разговор, сказал, что, значит, на той неделе, закончив у соседа, ребята перейдут к нему, и трактористы дружно ответили, что к дяде Ване они всегда пойдут с полным удовольствием.

Возвращались мы в Любогостицы другой дорогой. Возле большого поля «мешанки» Иван Федосеевич велел остановить машину. Молодые подсолнухи с едва завязавшимися корзинками торчали из густого овса, повитого горохом. Все здесь было так переплетено, что трудно было разобрать, какому растению принадлежат нежные овальные листочки, какому — повислые метелки остроконечных серебристых зернышек. От налитых соком растений тянуло свежим травянистым запахом.

Иван Федосеевич размял пальцами мягкий плод овса, из которого выделилась молочная капелька. «Вот, — сказал он, — еще бы недельку мне его подержать, он бы мякоть набрал, а они как с ножом пристали: «Силосуй!» И он стал говорить, сколько за неделю прибавится массы, какая она станет питательная, если овес наберет мякоть, в горохе нальется катышек, подсолнечная корзиночка завяжется чуть потуже. Но район отстает с силосованием, и райком требует, чтобы колхозы начали силосовать. С райкома ведь область спрашивает, хотя трудно из кабинета в областном городе разглядеть это смятое нежное зернышко овса на ладони председателя колхоза. «Не буду!» — хмуро, как отрубил, сказал Иван Федосеевич.

Выходит, что Центральный Комитет и Совет Министров доверяют колхозникам большое дело планирования, полагаясь на хозяйственный опыт и государственный склад мышления современного советского крестьянина, а некоторые областные или районные руководители не могут доверить председателю колхоза, чтобы он сам решил, когда ему выгоднее косить мешанку.

Впрочем, товарищи едва ли думают об этой несообразности.

И не считают они себя умнее и опытнее председателей колхозов.

Просто так уж повелось, что процент выполнения плана, указанный в сводке, служит свидетельством успехов или неудач руководителей района.

Между тем правильнее, чтобы в сводке шла речь не о процентах вспаханной зяби или заготовленного силоса, но о центнерах и тоннах зерна, овощей, картофеля, той же мешанки, собранных с каждого гектара земли. При этом хорошо бы знать, сколько рабочих усилий затрачено на производство единицы продукции, во что она обошлась колхозу. Подобная сводка связала бы Василия Васильевича с Иваном Федосеевичем общей заинтересованностью в том, чтобы вот этот овес и горох постояли еще недельку. А то ведь одного торопят со сводкой, в которой был бы наивысший процент, другой же в это время прикидывает, как ему побольше взять с земли. И получается, что одному выгодно косить мешанку, другому — подождать.

Покамест я размышлял об этом противоречии, мы вернулись в Любогостицы. Было пять часов пополудни, а к шести Иван Федосеевич ожидал Василия Васильевича с Алексеем Петровичем, которых тоже пригласил сегодня к обеду. Сегодня ведь суббота, и оба они освобождаются раньше обычного.

Часа два мы провели в томительном ожидании, но товарищи не приехали, и мы, огорченные этим, сели обедать. Иван Федосеевич все прислушивался — не идет ли машина, потом рассердился, насупился. Должно быть, ему стало обидно, что близкие люди, с которыми он и спорил жестоко, и радовался, когда были успехи, пренебрегли вдруг его приглашением.

Он молчит, и я с ним не заговариваю.

Сумерки вошли в комнату раньше времени, потому что окна затенены густыми старыми липами. Между черными стволами деревьев садится солнце, отблеск которого лежит на побеленных известкой стенах. Из темноты за стеклами шкафа едва проступают золоченые корешки книг.

Квартира у Ивана Федосеевича скорее городская, чем деревенская, о деревне напоминает лишь едва уловимый запах не то молочных скопов, не то болтушки из отрубей, доносящийся из кухни. Правда, у Ивана Федосеевича нет ни коровы, ни свиньи, откуда же взяться молочным скопам и для кого намешивать отруби? Я спрашиваю мать Ивана Федосеевича, глухую, буквально согнутую пополам старуху лет восьмидесяти, не скучает ли она здесь без скотины. «А я козочку привела, — пронзительно кричит старуха. — С козой-то как хорошо… И навозу она мне настоит, и молока даст. Ваня-то молоко с фермы не принесет, вот я и поставлю лепешки на козьем». Затем она все так же громко жалуется, что Ваня хочет переехать в другую половину дома, а ей тут поваднее, потому что окно из кухни выходит на дорогу и всегда видно, кто куда едет…

Если не знать, нипочем не догадаться, что Ваня — это Иван Федосеевич, которому уже пятьдесят пять лет, у которого внуки, который ведет большое и сложное хозяйство. Старуха выкрикивает, что вот он дров не припас, что из-за этих своих дел воды не принесет вовремя, что не допросишься его за мукой съездить— запасы-то кончаются!

Иван Федосеевич, которого за прямоту его многие в районе считают человеком грубым, ни слова не возражает, хотя громкая воркотня старухи, конечно, несправедлива. В этой его уважительной терпеливости легко угадать и врожденную сыновнюю почтительность, и сложившуюся в детстве привычку беспрекословно подчиняться матери, которая была у них в доме и за отца, убитого на германской войне.

Старуха вдовеет уже сорок лет, и она настолько привыкла, должно быть, к необходимости заранее обдумать каждую мелочь, относящуюся к ее дому, к детям, что теперь она без всякой надобности хлопочет о своих мнимых нуждах, чего-то опасается.

Вон и луку-то к помидорам Ваня надрал хорошего, а надо бы кривенького да с брачком, — этот-то еще подрастет, его продать можно.

Мне вспоминается вдруг, что Алексей Петрович рассказывал, как они однажды с Иваном Федосеевичем, осмотрев хозяйство, отправились домой закусить. По пути Иван Федосеевич решил набрать помидоров. Он взял у доярок ведро, но клал в него только попорченные. Заметив недоуменный взгляд Алексея Петровича, он объяснил, что хорошие помидоры можно продать, а эти пропадут, если же их обрезать, то они нисколько не хуже.

Крестьянская бережливость скорее достоинство, чем недостаток.

Однако страшно подумать, сколько столетий нищеты и рабской зависимости от былинки в поле стоят за этой привычкой ценить каждую луковку.

Иван Федосеевич предлагает мне пойти прогуляться.

Как бы размышляя вслух, он говорит, что Василия Васильевича мог задержать какой-нибудь уполномоченный из области, что Алексея Петровича могли вдруг послать в командировку. Я тоже пытаюсь объяснить, почему не приехали наши друзья. Правда, я сам не очень верю этому. Я спрашиваю Ивана Федосеевича, сколько у него засилосовано кормов. Он отвечает, что пока что ничего. Я спрашиваю, сколько накошено сена. Он отвечает, что процентов пятнадцать к плану. Тогда я напоминаю ему, что сегодня казанская. И вот, если бы Василий Васильевич и Алексей Петрович приехали, то получилось бы, что секретарь райкома и ответственный работник обкома вкупе с председателем колхоза празднуют религиозный праздник, устраивают выпивку, а в это время в колхозе срывается сеноуборка и силосование.

Иван Федосеевич смотрит на меня с недоверием: серьезно я это все говорю или шучу? Неужели кто-нибудь может такое подумать!..

Серединой улицы, взявшись под руку, идут девчата — по двое, по трое, а то и вчетвером, впятером… На девушках легкие шелковые платья: голубые, розовые, палевые, в крупных пестрых букетах или в мелкой нежной травке. Штапельные платья в здешних местах носят лишь в будни, а уж ситцевые молодежь вовсе не признает, ситец только старухи носят. У многих девушек на плечах какие-то воздушные, прозрачные и пестрые шарфы и косынки, только две или три — «по московской моде» — прикрыли темя крошечным ярким платочком, туго завязанным под подбородком.

Надо сказать, что моды здесь свои, отличные от московских.

Волосы, например, здешние девчата стригут, завивают, так что они мелкими пружинками висят почти до плеч; на затылке их прихватывают гребешком, а у висков приколками. Никто из девчат не станет покупать полуспортивной чешской обуви, но каждая, заневестившись, справит себе так называемые модельные туфли из светлой кожи, на высоких каблуках. Шерстяные кофточки здесь признают только пестрых расцветок, а одноцветные заграничные джемперы нашим девицам и даром не нужны.

У парней, разумеется, тоже своя мода.

Вот они вышагивают в тяжелых костюмах из синего или черного бостона. Брюки у них длинные, широкие. Двубортные пиджаки застегнуты на все пуговицы. В неглубоком вырезе пиджака сияет голубая или малиновая трикотажная шелковая рубашка с небрежно распахнутым воротником.

Среди парней легко узнать чужих, из соседних деревень. Они ведут рядом с собой сверкающие в последних лучах солнца велосипеды.

Негромко томится гармоника: «Све-е-етит ме-е-сяц…»

Несколько пожилых мужчин, должно быть только что вылезших из-за стола, красных, ошалелых, в расстегнутых рубашках, нетвердо бродят по улице, здороваясь, протягивают нам жесткие, негнущиеся кисти рук.

Запахло вдруг пылью, оттого что на Выбитой луговине, где больше всего народу и откуда доносятся звуки гармоники, резко сменившей мотив, молодцы и девчата пошли плясать. Запах пыли примешивается к душному и сладкому запаху цветочного одеколона. Нас обдает жарким духом, когда мы входим в толпу, живым шевелящимся кольцом охватившую пляшущих.

Идет обычное деревенское гулянье, родное мне с детства.

Только в наших степных местах танцевали задумчивые вальсы и щеголеватые, быстрые польки, а песни у нас пели все больше протяжные, щемящие:

Ой, гаю, мій гаю, та густий, не прогляну…

Не знаю, как в те времена было здесь. Сейчас же очень распространен танец, в котором девчата, как бы выключав себя из окружающей среды, сосредоточенно и деловито притоптывая, парочками кружатся на месте. Несколько деревянный этот ритм и отсутствующие, но все же милые, в каплях пота, лица танцующих постепенно втягивают, подчиняют своей власти, особенно если стоишь в жаркой, внимательной толпе. Время от времени частушки взрывают однообразие танца. Если вслушаешься, то они прелестны — короткие, лукавые, я бы сказал, игристо покалывающие песенки:

Я стояла с черным дубом,
А сказали: с милым другом.
Вот какой ноне народ —
Понахвастает, наврет.

Мы и не собирались, а дотемна простояли здесь с Иваном Федосеевичем.

Поздний вечер. В сильном свете большой электрической лампочки ярко белеют стены, на которых отчетливо рисуются наши тени. За окнами черно. Постукивает двигатель электростанции. Все так же печально звучит далекая гармонь. За палисадником, на дороге, то и дело останавливаются машины, подбирают попутных пассажиров — гости разъезжаются по домам.

Мать Ивана Федосеевича рассказывает про свою жизнь.

Прибежали на минутку, чтобы переодеться, две ее внучки — агроном, дочь Ивана, и учительница, дочь второго сына, Павла, — вот старуха и вспомнила, что в старые-то годы девок не учили. «Я всего две зимы в школу ходила, а на третью зиму у меня все голова болела, Вот дедушка с бабушкой и рассудили: ей, мол, в солдаты не идти, она девка, хватит с нее двух зим». Мы спрашиваем: почему же дедушка с бабушкой, а мать где была, отец? «Матушка-то, мне семь лет было, умерла в одночасье, а батюшка помер через одиннадцать дней после матушки, он у нас хворый был». Нас интересует, чем же болел отец, и отчего все-таки умерла мать. Но про отца старуха ничего сказать не может, а про мать повторяет: в одночасье… Это значит, что мать не хворала, но какая была причина ее скоропостижной смерти, старуха не знает, да и кого это могло интересовать в деревне семьдесят три года тому назад. Важно ведь, что и сама не мучилась и людей не мучила, не вводила в расходы, в одночасье померла.

Я думаю об отце старухи. Если бы не то, что так неожиданно умерла жена, может быть, он пожил бы еще на свете. «Он у нас хворый был», — сказала старуха. Это она слышала в детстве от взрослых. Но старая деревня была жестокой ко всему слабому, робкому, впечатлительному, ко всему, что не в силах работать каторжную работу. Быть может, хворость эта была такая, с которой в иных условиях можно бы прожить долгие годы. Мужик тот со смертью жены потерял опору в жизни, защиту. Мне кажется, что здесь не столько обычная смерть от тяжкого недуга, сколько гибель слабого человека, нередкая в ту глухую пору.

Меж тем старуха рассказывает, как её взяла на воспитание родная тетка, обитавшая в Москве. У тетки была овощная и зеленная лавка на Смоленском рынке, в большом красном доме. Товар ей присылали из дому, из Угожи, и возили его до станции в Райгороде на лошадях, окутывали рогожами, чтобы не попортить. Теперь на машинах возят, быстро. А тогда, лошадьми, покуда довезешь, так в осеннее время поморозишь, если не окутать. Возили картошку, всякую овощь и зелень. Торговля у тетки шла хорошо, и жила она просторно: прихожая, как взойдешь, потом кухня, комната, где ели и чай пили, зала и еще три спальни, каждая об одном окне.

Перечислив множество других подробностей, старуха неожиданно сообщает, что у тетки она жить не стала, вернулась к дедушке с бабушкой.

Она говорит, что и у них был хороший дом, полукаменный.

Затем, сказав, что с мужем она прожила шестнадцать лет, после чего он был взят на германскую войну, где его вскорости убили, старуха вдруг заключает: «Всю жизнь в сиротстве прожила!» И выходит, что за восемьдесят лет жизни в памяти остались Чьи-то комнаты и полукаменный дом, которыми она несколько гордится, да впечатления от того, как перевозили осенью овощи. Все же остальное — сиротство. А ведь она, я полагаю, была статной, сильной молодицей, когда жила с красивым бородатым мужиком, чья увеличенная фотография висит теперь над ее кроватью. Какой же тяжелой была работа, согнувшая ей спину под прямым углом, и сколько обид было у женщины, если она всю свою долгую жизнь называет сиротской!..

Как все одинокие и глухие люди, старуха больше размышляет, чем говорит. Она выкрикивает несколько фраз, потом, должно быть, продолжает разговор молча, сама с собою, затем снова выкрикивает несколько фраз.

Трудно сказать, чем она связала свои слова о сиротстве с последующими словами. Она заговорила об Иване: «Бо-о-льшие у него торговые дела, и люди-то к нему все ездят хо-о-рошие…» Возможно, что между этим и предыдущим были рассуждения о том, что все-таки она в детях счастлива.

* * *

Пять часов утра. Оранжевый свет солнца лежит на сухих шершавых стволах и на лоснящихся, мокрых от росы иглах молодых сосенок.

Иван Федосеевич по своему обыкновению мечтает вслух, хорошо бы этот питомник, вклинившийся в колхозные земли, отобрать у дорожников. Собственно, даже не отобрать, а вместе с соседним казенным леском, который тоже торчит посреди земель колхоза, обменять на колхозный лес, находящийся за железной дорогой. Во-первых, этим была бы ликвидирована неудобная чересполосица. Во-вторых, в. питомнике, где выращивался бы посадочный материал для колхоза, можно еще устроить дом для престарелых колхозников. Иван Федосеевич с присущим ему деловым азартом тут же прикидывает, где поставить дом, где кухню и разные службы. Он говорит, что старикам надо дать пару лошадей, несколько дойных коров, и они сами, по силе возможности, для удовольствия, будут и коров доить, и тут же в лесочке с косами по росе похаживать. Конечно, кому позволит здоровье.

В питомнике светло, солнечно, пахнет чуть разогретой смолой.

За сосенками открываются пространства, занятые веселой порослью березы, гибкими хлыстами саженцев ивы, крошечными кленами, на которых висят большие, не по росту листья. Прямоугольные решета и грохота стоймя стоят над кучами просеянного вчера песка и дерновой земли.

Трудно сказать почему, но в мечте Ивана Федосеевича, — кстати, вполне осуществимой, подкрепленной хозяйственными расчетами и соображениями о том, как бы половчее повести дело, чтобы этот законный обмен не затерло в различных канцеляриях, — в деловитых рассуждениях председателя колхоза мне чудится нечто похожее на то, о чем мечтали великие утописты.

Я хорошо понимаю, что в питомнике будет стоять обыкновенный рубленый дом, с железными койками и больничными байковыми одеялами, с провинциальными рыночными шифоньерами и ремесленными копиями шишкинских картин на стенах, — иными словами, нечто среднее между районной гостиницей и учреждениями ведомств здравоохранения или социального обеспечения.

Отзвук давней мечты почудился мне, вероятно, в том, что старики будут жить среди всегда молодых деревьев, что старые крестьянки и крестьяне станут доить коров и косить траву ради одного только удовольствия.

Приподняв провисшую колючую проволоку, согнувшись, мы осторожно перебираемся через канаву из питомника в лес. Нас обступает прохладный и сырой сумрак. Деревья в лесу не очень еще высоки, — здесь растут все больше молодые сосны и елки, береза с осиной, — однако низкое солнце не может пробиться к земле, лучи его скользят по мокрым вершинам, откуда к нам доходит слабый отсвет творящегося вверху сияния.

В зеленоватом сумраке краснеет под ногами прошлогодняя хвоя.

Папоротники, давно отцветшие ландыши, отошедшая уже земляника и кустистые побеги черники с ее кожистыми и глянцевитыми листочками стоят как бы облитые водой. Мы собираем мокрые, в голубоватой дымке ягоды; мякоть у них цвета царственного пурпура. Мы разговариваем по преимуществу о делах, касающихся деревни, причем направленность наших рассуждений кратко можно бы охарактеризовать следующими словами: как сделать лучше.

Иван Федосеевич и всегда-то обдумывал каждое явление действительности, сколь бы ни было оно замечательным, с одной только целью отыскать возможность какого-либо дальнейшего усовершенствования. Такие бывают дотошные мастера, которые что ни возьмут в руки — сейчас же соображают, а не лучше ли сюда какой-нибудь шпунтик приспособить или, напротив того, убрать. Впрочем, это стремление к творчеству, не только техническому, но и социальному, свойственно многим советским людям. Однако прежде случалось, что иное высказывание Ивана Федосеевича кое-кто у нас встречал настороженно, если не хуже. Например, он говорил, что надо повысить цены на лук, на каждом килограмме которого колхозы в ту пору теряли чуть ли не рубль денег, и одно только это сразу решит всю проблему увеличения производства лука. Когда после сентябрьского Пленума эта его мысль, как и многие другие, была подтверждена соответствующим государственным актом, мало уже кто из прежних противников такого рода рассуждений стал отваживаться возражать Ивану Федосеевичу. Понятно, что теперь наш Иван Федосеевич еще пуще пристрастился к размышлениям, охватывающим дела всей страны.

На мое шутливое замечание об этом он серьезно отвечает, что в каждом человеке надо с детства развивать способность все на свете обдумывать. Иные вот считают, что главное — дисциплина, исполнительность. Конечно, свойства эти положительные. Однако, будучи чрезмерными, они приводят к тому, что у человека как бы атрофируются сообразительность, чувство ответственности. Вот, например, в колхоз к ним недавно вступил некий гражданин, который двадцать лет проработал где-то вахтером или стрелком военизированной охраны, одним словом, привык, что его приведут и поставят на пост, а потом, истечет время, уведут с поста. Мужик он честный, исполнительный, не шибко пьющий, вот и назначили его кладовщиком.

Иван Федосеевич улыбнулся какому-то своему воспоминанию и продолжал.

С этим кладовщиком случаются теперь такие истории. После Октябрьских праздников привезли к нему в кладовую бидон со сметаной: комиссионка почему-то не продала перед праздником и вернула остаток колхозу. Привезли, поставили, да и позабыли. Только в марте хватились бидона — кому-то он понадобился. Глядят, какой-то бидон в кладовой стоит. Кладовщик говорит, что там сметана. Хорошо, что зимою было дело, она не попортилась.

Стали, конечно, выговаривать кладовщику, а он обижается: я же, мол, не украл сметану, дали ее мне на сохранение, я и сохранял; если бы кто пришел с требованием, я бы ее выдал, а все остальное — это не мое дело.

Я догадываюсь, что выслушал сейчас не только ответ на свое шутливое замечание, но еще и присказку, за которой, как водится, последует сказка.

И верно, Иван Федосеевич рассказывает следующее.

Существует постановление, запрещающее встречные перевозки. Разумное постановление. Да только иной выполняет его, как наш кладовщик сметану сторожил. Нынешней весной, например, картошка в областном городе дошла до трех рублей за килограмм. Трудящимся гражданам, прямо сказать, худо: и на еду нужна картошка, и на посадку. А спекулятивные элементы здорово наживаются. Вдруг из Чувашии приходит баржа с колхозным картофелем, — за один день товарищи наполовину сбили цену. Их спрашивают, где же они раньше были, а они отвечают, что картошки у них очень много, но возить ее не на чем, не дают колхозам транспортных средств. Хорошо — случайная баржа порожняком шла вверх, вот они и выпросили ее, нагрузили картофелем.

Вот это и приводит к тому, что в одном месте сельскохозяйственные продукты, особенно сезонные, очень дороги, а в другом — не имеют сбыта.

Надо бы из единого центра, оперативно, информировать колхозы о спросе на те или иные продукты в тех или иных областях, о существующих там ценах. И надо бы, сколько требуется, давать колхозам вагоны и баржи.

Мы покидаем лес и входим в тихую деревеньку с ласковым названием — Меленки. Узкая улочка, точнее — по-воскресному чисто подметенный закоулок, ведет нас вокруг маленького, вытянутого вверх дома с подклетью, пристройкой, надстройкой и множеством разной величины дверей и окошек. Этот дом мог бы стоять в средневековом ремесленном посаде. Здесь и живет бывший ремесленник — бондарь или тележник, который при встрече с нами степенно приподнимает старинный суконный картуз. Мы достигаем высокой луговины, откуда видна обширная топкая низменность, вся в темных кустах ольхи. За ольшаником, поблескивая, изогнулась река Устье. Мельницы, меленки некогда стояли, вероятно, по берегам реки. Вот откуда это название!

Место здесь открытое, просторное. Нам видно, как неподалеку от сельца Никольского на Перевозе, поднявшего над округой тонкую белую колоколенку, река Устье принимает в себя Вексу, и они образуют третью реку.

Долины всех трех рек с их заливными лугами, над которыми бежит сейчас мягкий утренний ветерок, простерлись к дальнему горизонту, и всюду, куда достигает взгляд, видны вереницы косарей, хотя день сегодня воскресный. «На сеноуборке теперь последний лодырь старается, — говорит Иван Федосеевич, — сенца заработать каждому нужно!» Ветерок доносит к нам запахи речной воды и свежей, едва только начавшей вянуть травы.

Иван Федосеевич рассуждает о лугах.

Почему-то, когда речь заходит о животноводстве, принято главным образом говорить о сеяных травах, кормовых корнеплодах, кукурузе, концентратах, силосе и прочих, весьма нужных и полезных вещах. И редко — увы! — разговор коснется речной поймы, заливного луга, этого бесценного, самой природой сотворенного сокровища серединной России. Я помню, как хорошо сказал однажды Андрей Владимирович: «Волга — река индустриальная, рабочая, а Ока — сельскохозяйственная, крестьянская». И ведь верно! С именем Волги у нас всегда связано представление о могучем водном потоке, который из века в век тянет и движет великий груз, — а теперь вот еще и электрическую энергию вырабатывает. Что же до Оки, то она для нас по преимуществу река, собирающая отовсюду мельчайшие частицы туков, чтобы в полую воду, разлившись по неоглядным лугам, напитать и напоить собою землю и травы. Молоко, и мед, и масло— это Ока. А электричество, станки, автомобили, тракторы — Волга. И если Волга как бы главенствует среди исполинских промышленных рек, то Ока возглавляет неисчислимое множество сельских речек. Каждый год, когда сойдет вешняя вода, луговые берега наших деревенских рек и речушек оденутся зеленым разнотравьем, а в июне принимаются дивно цвести. То ли потому, что так хороша цветущая пойма, где самая последняя былинка осыпана какой-нибудь цветочной мелочью, где стон стоит от пчелиной работы, где поутру все унизано росой, а в полдень дух захватывает от влажных, жарких запахов; то ли оттого, что с незапамятных времен на косьбу выходят артелью, миром, выхваляясь друг перед другом сноровкой, силой; то ли по той простой причине, что лошадь и корова, для которых старался в сенокосную пору крестьянин, были ему дороже жизни, — не берусь ответить почему, но только ни одна крестьянская работа и ни одно место, где крестьянскую работу делают, не породили у нас в народе столько светлой поэзии, сколько сенокос, пожня, заливной луг…

Все. это приходит на ум, пока я слушаю Ивана Федосеевича.

Он говорит о том, что в колхозе больше пятисот гектаров заливных лугов. Землю эту не нужно ни пахать, ни сеять, не надо расходовать денег на семена и удобрения, а дает эта земля каждый год по четырнадцать — пятнадцать центнеров сена с гектара. Река удобряет почву, вода и ветер разносят семена, только и заботы человеку, чтобы собрать вовремя урожай.

Так не заслужила ли эта земля особенного к ней внимания!

В здешних поемных лугах встречаются превосходные травы: манник, вейник. Иной год их больше, иной меньше. А почему бы не собирать семена этих трав, окультуривать их, воспроизводить? Среди заливных лугов есть кочковатые, в западинках… Если бы такие луга профрезеровать, они стали бы гладкими, ровными, можно бы здесь пустить мощные тракторные сенокосилки, а это значительно ускорило бы сеноуборку, да и сено стоило бы дешевле.

Я понял, что Иван Федосеевич озабочен тем, как бы к естественной работе реки и луга прибавить еще усилия человеческого разума. И я подумал о том, какое прекрасное дело мог бы взять на себя здешний райком партии, если бы созвал знающих людей, чтобы обсудить с ними все вопросы, связанные с улучшением лугового хозяйства в районе. Тут ведь одному колхозу трудно что-либо сделать. Надо как бы держать в голове озеро и всю систему рек и каналов, помогая им в их могучем ежегодном труде. Если, знать во всех подробностях, как именно здесь, в приозерной котловине, действует исполинский механизм природы, с ранней весны и до поздней осени производящий в лугах травы, можно помочь ему делать эту работу лучше.

Иван Федосеевич, например, предлагает наладить семеноводство дикорастущих трав, выровнять поверхность лугов. Николай Семенович, я убежден, станет говорить о необходимости заливать луга озерным илом. Кто-нибудь еще — мало ли у нас в районе председателей колхозов, агрономов, краеведов или просто любящих и знающих свою землю людей! — предложит другие, известные науке или рожденные практикой приемы и способы, с помощью которых можно увеличить урожайность луговых злаков и трав, ускорить их уборку.

Вообще, я думаю, райкому надо бы созывать не кампанейские совещания, а по коренным проблемам здешнего сельского хозяйства. Ежегодные районные совещания перед весенним севом, перед уборкой, право же, почти ничего не дают. На этих совещаниях говорят все о том же, что посеять надо в срок, что убрать надо быстро и без потерь, в подтверждение чего приводятся навязшие в зубах пословицы: «Сей в грязь, будешь князь», «Летний день год кормит»… Истины эти перемежаются заверениями политичных председателей, легко берущих любое обязательство, и жалобами председателей простоватых, которым почему-то всегда недостает комбайна или пары сеялок. Главенствует же над всем так называемая накачка, ради которой и затеваются совещания.

Мне кажется, что перед посевной или уборочной совещания надо бы созывать в самом колхозе, в МТС, где можно обговорить работу каждого человека, подсчитать, сколько какая лошадь потянет, с точностью до одного часа установить, когда можно боронить какое-нибудь Попово поле или жать рожь: за Барским двором.

А партийный штаб района, мне кажется, должен бы главным образом собирать людей, чтобы обсуждать с ними проблемы плодородия почв или того же луговодства, экономические проблемы, как это и сделал недавно наш райком.

Об этом мы говорим с Иваном Федосеевичем, направляясь к Любогостицам.

Мы возвращаемся домой другой дорогой, вернее, без всякой дороги, напрямки, или навпростец, как говорят украинцы, через истоптанные скотиной болотца, через мелкие овражки, посреди которых едва приметно текут ручьи.

Так достигаем мы подошвы холма, на котором стоит белая церковка строгой, несколько суховатой архитектуры, во вкусе провинциального русского классицизма. Церковка эта была посвящена Николаю-угоднику, некогда очень популярному в русских деревнях, особенно же в селах у речных перевозов, потому что святой этот считался еще и покровителем лодочников, рыбаков, матросов. А здесь как раз в старину был перевоз на большом Московском тракте, впоследствии перенесенном отсюда немного в сторону.

Существует давняя ямщицкая поговорка, относящаяся к сельцу возле этой церкви. Я ее и раньше знал, а теперь уж кстати вспомнил: «Пронеси, господи, Деболовский мост и Николу-Перевоз!» Деболовский мост — это по ту сторону Райгорода, к Москве, а Никола-Перевоз — вот он, село Никольское, на Перевозе. И хотя давно уже нет ямщиков, и дорогу перенесли, и вырублен дремучий лес, на месте которого растет недавно покинутый нами молодой лесок, — а именно лес у Перевоза, где удобно было грабить проезжих, способствовал, я думаю, дурной славе Никольского, — хотя наступили иные времена и другие складываются поговорки, все равно здешние мужики слывут людьми отчаянными, склонными к внезапному гневу и драке.

Церковь давно закрыта, а поповский дом напротив недавно купил колхозный электромонтер. Поп, рассказывает Иван Федосеевич, чуть ли не с первых дней революции снял с себя сан, работал, кажется, счетоводом, но продолжал жить в этом доме, красиво поставленном на вершине церковного холма. Трудно сказать, почему расстригся поп, — скорее всего, он хотел, чтобы детям его не было никакого утеснения от новой власти, которая не очень-то жаловала так называемых служителей культа. Стало быть, дети были попу дороже бога, в которого, по всей вероятности, он и не верил. Можно и так сказать, что революция освободила его от необходимости быть неискренним. Дети у попа выросли хорошие, недавно один из сыновей, человек ученый, приехал и забрал с собой одинокого одряхлевшего отца, а дом продал.

И еще рассказывает Иван Федосеевич, что не так давно некоторые из граждан бывшего здешнего прихода, по большей части старики и бабы, ходатайствовали об открытии церкви. Просьбу разбирал не то Синод, не то епархиальный архиерей, в точности Иван Федосеевич не знает. Подсчитано было, что церковь здесь себя не оправдает, так как верующих мало, а неподалеку имеется действующая церковь, куда и следует этим гражданам ходить. Таким образом, просьба была отклонена, о чем Иван Федосеевич говорит хотя и с некоторой снисходительностью, но все же с явным одобрением, потому что трезвый взгляд на жизнь ему всегда по душе.

Я постоянно дивлюсь осведомленности Ивана Федосеевича обо всем, что имеет хоть какое-нибудь касательство к той довольно обширной округе, где прошли все его взрослые годы, дивлюсь тому почти юношескому интересу, какой вызывают у него обстоятельства народной жизни, история края.

Ивана Федосеевича живо интересует современное состояние здешних заливных лугов, но в то же время ему любопытна строительная деятельность знаменитого митрополита Ионы, который жил около трехсот лет тому назад. Он отлично помнит каждое острое словцо, обращенное в адрес подвизавшегося здесь некогда оппозиционера, и ему интересно знать, как сложилась жизнь каких-то пятерых Лукичей, уехавших в свое время из Стрельцов…

Когда бываешь с Иваном Федосеевичем, остро чувствуешь, как история, экономика, особенности быта огромной страны— вся ее прошлая и настоящая жизнь — отражены в подробностях жизни нескольких бывших уездов.

Из Николы-Перевоза в Любогостицы мы идем проселочной дорогой.

Мой председатель надел вдруг шляпу, которой никогда раньше я у него не видел, и с некоторой принужденностью проговорил: «Проедемся по моему избирательному округу». То ли его смущала эта коричневая фетровая шляпа, то ли он стеснялся несколько официальных слов «избирательный округ», сказать не могу, но только стал он какой-то связанный, напряженный.

Я знал, конечно, что в последние выборы Ивана Федосеевича избрали депутатом областного Совета, однако это впервые случилось, чтобы он говорил мне о своем депутатстве. Что же до шляпы, то она меня обрадовала, потому что я понял ее как некий символ своеобычного душевного потепления.

Иван Федосеевич всю свою жизнь работает ради «дальних» своих, — не ближних, а именно дальних, то есть односельчан, соотечественников, — но при этом, будучи натурой аскетической, до недавних пор не давал себе труда понять, что человеку не безразличны разного рода удобства, что ему приятны такие знаки внимания, как новая шляпа на посетившем его депутате.

Теперь мой приятель стал заботливее к своему костюму, к обстановке, в которой живет, и так как человек он редкостной справедливости, то и другим не откажет в праве на удовлетворение тех же потребностей. Желание какого-нибудь парня заработать на мотоцикл или радость, с какой почтенная женщина выдирается из толпы от прилавка, прижав к груди тюлевые гардины, еще недавно казались Ивану Федосеевичу проявлением собственничества.

Покамест я думаю об этом, машина уже мчит нас по булыжному шоссе.

Погода меняется. Поднявшийся ветер гонит редкие тучи, которые по временам заслоняют солнце и низвергают на землю крупные капли дождя. Когда мы сворачиваем с шоссе и едем среди полей, где видно далеко вокруг, этот дождь представляется нам как бы кочующим. Вот он свалился на нас, прочертив косыми царапинами ветровое стекло. Однако короткое время спустя царапины эти уже сверкают на солнце, а дождь, освободив половину сияющего синего неба, дымчатой, сбитой в сторону завесой закрыл часть горизонта. Затем он как бы снова приходит к нам, или это мы его настигаем…

Вот так и перемежаются влажный летучий блеск с дымящимся сумраком.

Я начинаю догадываться, что Иван Федосеевич сегодня вовсе не — думает устраивать какие-либо встречи с избирателями. Мы и в деревни-то почти не заезжаем, разве только в тех случаях, когда никак не объехать деревню.

Наш депутат, как я понимаю, интересуется полями.

Шляпа его давно уже смята и сдвинута на затылок, пальто, которое он Застегнул было на все пуговицы, распахнуто. Он сидит впереди меня, спиной к боковой дверке, положив левую руку на спинку сиденья, и мне хорошо видно его бритое лицо, красноватое от крестьянского загара, местами в резких морщинах. Сперва оно злое, потому что мы едем меж полей, где цикория не видать за сорняками, где пары заросли исполинской лебедой, в которой только волкам жить, а во ржи и зайцу не укрыться. Но вот открываются иные просторы… Волнуемая ветром рожь, густая и чистая, то изогнет свои высокие стебли, торопливо накладывая колос на колос, то встанет, и колосья как бы исчезнут, словно они скрылись в белесой, отливающей желтизной щетине. Картофельные поля тщательно обработаны вдоль и поперек, и между зелеными кустами темнеют прямые, глубокие борозды. Лиловое паровое поле, занявшее округлый склон косогора, граничит с полосатым черно-зеленым полем цикория и выглядит прибранным, чисто подметенным. А там кудрявятся клевера с бурыми шишечками семенников, пшеница едва наклонила колос, красными и черными линиями исчерчено пространство, занятое столовой свеклой. Иван Федосеевич заметно добреет. «Тут народ, — говорит он, — истинные крестьяне, земледельцы».

И я вспоминаю его рассказ о том, как мальчишкой, когда отца взяли на войну, затемно выезжали они с меньшим братом Павлом пахать или боронить, как в кровь сбивали босые ноги об жесткие, холодные комья, как Павел, еще не проснувшись, валился в борозду, а он поднимал его, и оба, понуждаемые сиротством, учились тысячелетней работе отцов.

Чего-нибудь стоит, я думаю, похвала Ивана Федосеевича.

Тем временем мы въезжаем в молодой лиственный лес.

Сперва мы едем по влажной и мягкой черной дороге, с налитыми водой колеями, с мокрыми кустиками земляники на обочинах, кое-где вдруг поднявшей поздний цветок. Потом дорога исчезает, и мы пробираемся вперед какими-то тропинками или просто между кустами черемухи, сквозь чащу орешника, гибкие черные ветви которого, с их круглыми, будто светящимися листьями, бьются о брезентовый верх машины. Мы едем медленно, переваливаясь с боку на бок, под шуршание листвы, трущейся о брезент, под дробь частых капель, падающих вразнобой с потревоженных нами деревьев. Внутри нашей машины стоит солнечный, пополам с зеленым, свет.

Похоже, что мы пересекаем административную границу между двумя областями. Это почти всегда бывает, что в таких местах нет проезжих дорог, если только не проходит здесь государственный тракт, если граница не отрезала своей воображаемой линией железнодорожную станцию или старинный торг, куда ездят независимо от областной принадлежности. Иначе, даже если и существует дорога, она постепенно дичает, потому что дорожному отделу нет резона ее ремонтировать, поскольку население тяготеет к центрам, удаленным от границы. Через границу здесь обычно не столько ездят, сколько ходят — в гости или с какой-либо мелкой и сугубо частной нуждой в соседнюю деревню, за грибами и ягодами в смежный лесок. Все же прочие, первостепенной важности, производственные, гражданские и бытовые нужды влекут обитателей этих несколько заглохших мест в сторону, противоположную от границы, куда и лежат торные дороги: к МТС, к базару, к больнице, к разного рода районным учреждениям…

Есть нечто волнующее в такой вот тихой областной границе.

Мокрый солнечный лесок остался позади. Наш ГАЗ-69 бежит по крепкой скользкой после дождя глинистой дороге, которая неизвестно откуда взялась. Поля здесь так же хороши, как и те, мимо которых мы сейчас ехали. Но только цикория не встретишь, да и овощей в поле тоже не видать — сторона тут хлебная и картофельная по преимуществу.

Иван Федосеевич говорит, что места эти некогда входили в наш Райгородский уезд, а потом отошли к соседней области. Он работал здесь лет двадцать пять назад, когда начиналась в нечерноземной стороне массовая коллективизация. Он был тогда директором МТС, почти все время пропадал в окрестных деревнях уполномоченным райкома партии. Вот здесь неподалеку в сельце, или, вернее, погосте Святой Крест, рассказывает он, родилась его меньшая дочь, которая теперь работает агрономом; ее назвали Флора, такое имя стояло в тот день на листочке календаря. Это было как раз перед пасхой; в самую предвесеннюю сырость, в пронзительные, холодные дни. Окоченелая земля с белыми пятнами зернистого снега простиралась под низким серым небом, откуда по временам сеялась ледяная крупа. Исхлестанные прутья тальника торчали над оврагами, где исподволь уже накапливалась вода.

Он говорит, что революционное переустройство общества — дело трудное и в ту пору совсем новое, что был он тогда не шибко грамотным молодым мужиком, как и многие, кто взялся переделывать жизнь наново, что пусть расшибались они в кровь, прокладывая дорогу, но иначе ведь было нельзя. Он смотрит на неспокойное поле овса, по которому ходит ветер, и мне кажется, что ему представляется, будто овес этот вырос из тех самых семян. И я вспоминаю, как Ленин писал о марксизме, что Россия выстрадала его. Вот этот человек рядом со мной — весь в рубцах и ссадинах. Он выстрадал наш сегодняшний день, и все живое, все прекрасное на нашей земле растет из трудного его опыта.

Я начинаю догадываться, что мы путешествуем сегодня по биографии моего друга. Правда, я не совсем убежден, что он именно с этой целью затеял поездку, — Иван Федосеевич не склонен предаваться лирическим воспоминаниям и не хвастлив. Впрочем, хвастовство не совсем то слово. Просто вся эта земля, даже довольно отдаленная ее история, неотделима от жизни Ивана Федосеевича. В какую сторону от Райгорода мы бы ни поехали, километров на сто примерно, повсюду встретятся нам черты из крестьянской его родословной.

Машина останавливается посреди мокрой луговины, напротив длинного, обшитого тесом здания больницы. Характер тесовой обшивки, фронтон и узкий балкончик бельведера, высокие окна — все выдает в этом здании старинную помещичью постройку. Догадку мою подтверждает и то обстоятельство, что дом стоит вдалеке от села, рядом с поредевшим липовым парком и оплывшими от времени зелеными насыпями, в которых можно угадать остатки каких-то сооружений. Правда, здание больницы соотносится с парком и земляными валами не как центр композиции с ее периферией, а только лишь как одна из составных частей, из чего я заключаю, что перед нами флигель или службы помещичьей усадьбы. В этом моем предположении укрепляет меня еще и то, что усадьба, как говорит Иван Федосеевич, принадлежала знаменитой фамилии Воронцовых-Дашковых, что сюда будто бы приезжала Екатерина. Конечно же здесь должен бы стоять дворец, а не одноэтажный мелкопоместный дом.

Мы поднимаемся на вал и бродим среди редких высоких лип, которые черными колоннами стоят на зеленой траве, по обеим сторонам каких-то заросших прямоугольных углублений, террасами уходящих вверх. Это остатки обширных прудов, зеркальными ступенями спускавшихся от графского дворца, между рядами липовых аллей. Удивительно, что деревья и земля как бы хранят еще очертания всех этих сооружений.

Вокруг пустынно. Ветерок перебирает светящиеся листья на липах. Пахнет увядшим липовым цветом. Сырая трава хлещет по ногам.

Как всегда в таких местах, думаешь о крепостных мастерах, об утонченных философствующих барах, о курных избах, на которые открывался вид из окон библиотек, картинных галерей и домашних театров.

Все это было — вощеный паркет и земляной пол, томик изысканных сонетов и розги на конюшне, грудное контральто крепостной певицы и тронутые морозцем озими, французская речь и запах сохнущей лучины, которым обдаст, когда войдешь с холоду в избу… Как говорится, из песни слова не выкинешь.

И было бы очень жалко, если бы оказалось, что дворец разрушили здешние крестьяне, хотя к тому у них имелись все основания. Иван Федосеевич не может ответить на мой вопрос о дворце, — он помнит лишь, что в двадцатых годах, когда он попал сюда, он видел здесь остатки развалин.

Позднее, когда я вернулся к себе в Ужбол, я нашел в описании нашего уезда сведения о дворце Воронцовых-Дашковых и вообще об этих местах. Я узнал, что древняя здешняя вотчина некогда принадлежала одному из князей райгородских и что сюда к нему однажды приезжал великий князь Василий Васильевич Темный. Что же до того времени, когда окрестной землей владели Воронцовы-Дашковы, то составитель «Описания» рассказывал, что в восемнадцатом веке графское поместье походило на город. Здесь был зверинец, парки, оранжереи, конский и винный заводы, манеж… К усадьбе вел обложенный на несколько верст липами проспект. «Ныне от всего этого остались жалкие следы, напоминающие о прежнем величии», — писал составитель, имея в виду восьмидесятые годы прошлого столетия. О самом дворце, который, по его свидетельству, был огромен, он сообщал, что от него остались развалины.

«В одной из полуразрушенных зал… дворца есть следующая надпись, сделанная, очевидно, недавно и вполне идущая к настоящему положению:

В молчании передо мною
Огромный замок над рекою
Стоит, как грозный исполин,
Среди испуганных долин,
Бросая вдоль от башен тени.
Мимоидущие века
Не пощадили старика:
Его гранитные ступени
Пустынный мох позеленил.
Увиты стены повиликой,
Гнездо на башне филин свил
И стонет в нем так страшно, дико…»

Я ничего этого еще не знаю, покамест брожу с Иваном Федосеевичем под старыми липами. Вдали угадывается река — густая некошеная трава обозначила линию ее низкого берега. Но к реке мы не идем, очень уж там, должно быть, сыро. Мы говорим о том, что еще не сровнялось и ста лет с тех пор, как отменено было в России крепостное право. Я вспоминаю, что двадцать лет тому назад в станице Буденновской мать легендарного маршала рассказывала мне, как девочкой слушала бабкины рассказы про панщину, — это ведь было совсем рядом во времени, ближе, чем для нынешних детей минувшая война. Припоминается мне и то, как Иван Федосеевич, когда однажды зимой мы приехали с ним к его матери, жившей тогда еще в Угожах, рассказывал об одном из памятных событий раннего детства — как они, бывало, всем селом барина поминали. В церковной ограде стояла очередь к сладкой кутье, и какое это было неизъяснимое наслаждение, если удавалось, сменявшись с кем-нибудь из ребят шапкой и обманув этим бдительность ктитора, получить вторую порцию, — впрочем, чаще всего ктитор узнавал хитреца, легонько, но больно стукал его ложкой по лбу.

В ту же зиму я узнал, откуда пошел обычай поминать угожского барина. В воспоминаниях здешнего летописца я прочитал, что крестьяне угожские еще в 1809 году выкупились из крепостной зависимости. Летописец рассказывает, что барин, человек холостой, завещал было вотчину своему племяннику, однако две местные крестьянки, родные сестры и давние господские любовницы, сумели уговорить барина, чтобы он изменил свою волю. Крестьяне переведены были в звание свободных хлебопашцев, но зато были на вечные времена обязаны платить наследникам барина по десяти тысяч рублей ассигнациями ежегодно. Господским любовницам от крестьян установлен был пожизненный пенсион. А барину, в знак благодарности, трижды в год творились заупокойные службы: в день рождения, именин и кончины.

Почему-то в Угожах никогда не вспоминалось обо всем этом. Быть может, потому, что здесь трудно вообразить себе господских любовниц, помогавшего им любимого господского лакея, все перипетии старинной усадебной интриги, от исхода которой зависели судьбы нескольких сотен крестьян. Трудно вообще представить себе столь недавнее все же рабство, когда бываешь в этом большом современном колхозном селе с его Домом культуры, машинно-тракторной станцией, средней школой, тремя магазинами, почтой, медицинским пунктом, детскими яслями…

А вот тут, где какие-то едва уловимые подробности вызвали в воображении картины деревенского быта родовитого русского барства, — здесь я все это вспомнил вдруг, и как-то у меня получилось, что крепостное состояние предков Ивана Федосеевича я соединил не с угожской землей, а со здешней. Вот так и этой своей стороной история простершейся окрест зеленой земли как бы вошла в биографию моего друга.

Так ездим мы весь день. На обратном пути заезжаем еще в колхоз, где работает Флора. Она просила отца взглянуть на овсы, которые, по ее словам, в этом году у нее удались. Овес и впрямь дивно хорош. Когда я смотрю на его летящее золото, на косой, частый ливень длинных и острых зерен, мне становится понятно, откуда это название — «Золотой дождь».

Близко к вечеру мы попадаем наконец в Любогостицы.

Уезжаю я отсюда в сумерки, когда на редких столбах вспыхивает и дрожит в вечернем воздухе неяркий свет электрических ламп.

Дверь у нас двустворчатая, с медной старой ручкой на правой створке. К двери ведут три деревянные ступеньки, на которых в хорошую погоду всегда тесно сидят ребятишки. Берешься за ручку, ребята не встают, а только отворачиваются и еще теснее жмутся друг к другу. Но дверь никак не открыть. Тогда ребята все сразу вскакивают, торопливо подбирают игрушки. Тянешь к себе медленно створку и чувствуешь, как неохотно ползет вверх чугунная гиря, подвешенная к продетой сквозь блок веревке.

Дом, крыльцо, дверь — все серое, особенно в поздних сумерках.

Тем ослепительнее открывшееся вдруг голубое сияние стен и потолка, покрашенных масляной краской. Зеркально блестят красновато-коричневые ступени широкой, некрутой лестницы и уходящий от нее пол. Перила у лестницы такого же коричневого цвета, а точеные балясины — синие и желтые.

— Над лестницей, высоко подняв сильную керосиновую лампу, стоит Наталья Кузьминична. Стены, и пол, и потолок отражают и множат свет лампы.

Неужели я не был здесь только два дня!

* * *

Виктор с Натальей Кузьминичной собираются в дальние овраги за хворостом. Виктор договорился с трактористом, который расчищает здесь придорожные канавы, что тот привезет этот хворост на тракторных санях. Тракторист сможет поехать сразу после обеда, поэтому Виктор с Натальей Кузьминичной идут с утра, чтобы успеть нарубить побольше хвороста.

Наталья Кузьминична спрашивает Виктора: «Ужище колхозное куда девал?» Она ходит по избе, разыскивая веревку, произносит еще какие-то слова, но я уже ничего не слышу. Может показаться, что слово «ужище» происходит от слова «уж», — толстая веревка напоминает ведь ужа, вообще змею. Однако это едва ли так, скорее наоборот, скорее, что безобидное пресмыкающееся получило такое название из-за своего сходства с веревкой.

Узы — вот откуда пошло ужище.

Недавно один любогостицкий колхозник отдал мне старинную Библию, изданную «в двадесять девятое лето мирного и благополучного государствования императрицы Екатерины Алексеевны». Библия принадлежала умершему отцу колхозника, а до «этого — деду. Вероятно, кто-нибудь из предков моего знакомого купил ее еще в екатерининские времена — здешние крестьяне издавна грамотны. Но если прежде для грамотного и любознательного мужика Библия могла быть целой библиотекой, то теперь она ему не интересна. Мой знакомый попросил у меня взамен Малую Советскую Энциклопедию, потому что, подобно предкам, в книге ищет ответа на волнующие вопросы.

Когда Наталья Кузьминична спросила про ужище, я вспомнил одно место у евангелиста Марка, которого читал несколько дней тому назад.

Там рассказывается о человеке, одержимом нечистым духом, который имел жилище в гробах, и никто не мог его связать даже цепями, — многажды был он окован железными путами и цепями, «и растерзатися от него ужем железным», то есть он разрывал цепи и разбивал оковы…

«Изрезав шатер, сви себе ужище», — говорится в летописи.

В Актах рассказывается о посошных людях «с веретищи и с ужищи, с всею извозною снастью». Должно быть, такое название веревки было общеупотребительным.

Пока я думаю об этом, Наталья Кузьминична, отодвинув от стены сундук и опять не найдя веревки, обращается к Виктору с тем же вопросом.

Это древняя Русь разговаривает сейчас рядом со мной.

Но ужище-то — колхозное!..

Древен и в то же время молод язык Натальи Кузьминичны.

* * *

Пришел кузнец и принес книжную полку. Пришел он не один, а с сыном, мальчиком лет десяти, — сразу видно, что мать велела ему последить за отцом, как бы тот не пропил полученных за полку денег. Я убежден, что ей не денег жалко — живут они в достатке, — она оберегает семью, честь мужа. Последние четыре дня кузнец пил, бегал по селу, кричал, хвастал… Он грозился проучить Николая Леонидовича, который отказывается продать ему дом за наличные деньги. Кузнец живет у нас с середины зимы. До этого он работал в разных местах, нигде не задерживаясь надолго. Родом он бог знает откуда, нигде нет у него прочных связей, и вот Николай Леонидович, с согласия Кузнецовой жены, которой надоело шататься по свету, придумал продать им дом в рассрочку на пять лет, чтобы привязать этим мужика к нашему колхозу. Хитрость здесь в том, что до истечения пятилетнего срока кузнец как бы и не владеет домом, не может его перепродать.

До сегодняшнего дня я кузнеца в лицо не знал, только слышал о его запоях, о вздорной похвальбе. Я проходил как-то мимо дома, где прежде помещалось правление колхоза, а теперь живет кузнец, и удивился тому, как преобразилась эта запущенная изба. Крыльцо и наличники на окнах покрашены масляной краской — белой, зеленой и синей. За протертыми до блеска стеклами краснели герани, топорщились складки накрахмаленных кисейных занавесок. Я еще тогда подумал, что у нашего кузнеца домовитая, хозяйственная жена, а потом услышал, как ее хвалят бабы: и в бригаде-то она работает хорошо, и с товаром вот уже сколько раз ездила… Во мне все больше крепло уважение к незнакомой женщине, которая, как. я догадывался, задалась цельр обосноваться в Ужболе, войти в круг его лучших граждан. Именно этому и сопротивлялся кузнец — пил, шумел, выламывался.

Вздорный характер кузнеца, по моим соображениям, сформировался в условиях, когда в наших нечерноземных колхозах почти не найти было мужчин, знающих какое-либо нужное в сельском обиходе ремесло. Произошло это оттого, что все лучшие плотники, шорники, кузнецы, какие вернулись с войны, посчитали для себя невыгодным работать в ослабших колхозах и подались в город, «на производство». Впрочем, иные из них, в том числе и наш кузнец, сообразили, что куда легче не на заводе работать, где строгая дисциплина, а слоняться по деревням и, как говорится, сшибать шабашки. Вот так и складывались эти натуры — непоседливые, не столь даже алчные, сколь одержимые фантастическими мечтами о баснословных заработках, причем иной раз не сами деньги, а возможность хвастать ими прельщала их больше всего. Надо добавить, что все это люди мнительные, до истеричности самолюбивые, отвыкшие от какой-либо регулярности в работе, склонные к загулам и к приступам исступленной деятельности. Теперь их время проходит, — некоторые из них, вконец избаловавшись, попались в воровстве или хулиганстве, другие же самим течением современной деревенской жизни прибиваются к покойным берегам. Так случилось и с нашим кузнецом, который хотя и доказывает иногда с превеликим шумом свою исключительность, однако по преимуществу с утра и до ночи постукивает молотком в кузнице — вместе с Виктором ремонтирует косилки и жнейки, выделывает болты, зубья для борон, кует лошадей, оттягивает шкворни, работает бабам ухваты, кочережки, тяпки. Но время от времени, вообразив себя уязвленным, он напивается, хватает топор, чтобы изрубить мебель в доме, — впрочем, отдает он его без какого-либо сопротивления, — бегает по селу и кричит, что такого мастера, как ои, нигде не сыскать.

Я бы никогда не поверил, что весь тот шум, о котором у нас говорят: «Кузнец загулял!», производит этот невысокий, тщедушный человечек с застенчивой улыбкой. Ему лет тридцать с небольшим. Он с напускной скромностью говорит, что материалу нет, а то бы он сделал полку получше, и в то же время следит, понравилось ли его изделие, покрашенное им почему-то лимонножелтой эмалью. Он вызывается починить старинные ходики с боем, которые либо совсем не бьют, либо, словно спросонок принимаются вдруг бить по многу раз, торопливо, взахлёб и все невпопад. Увидев продавленное кресло, он предлагает перевязать пружины и перебить обивку. Но сын его, по всей вероятности, опасается, что мы примем все за пустое хвастовство, тянет отца за рукав, к двери — хватит, мол, пойдем!

* * *

Пасмурно и тепло. Обычные краски земли и неба — зеленая, черная, желтая и голубая — смягчены влажной дымкой, заполнившей все видимое пространство. Озеро не отличить от неба, и они как бы слились, потому что полоса противоположного берега закрыта белесой мглой.

Я иду в город по скользкой от сырости тропинке, в которую уже впечатаны редкие палые листья. Желтые листья торчат и в жесткой траве.

В райкоме я застаю одного Василия Васильевича.

Сперва мы говорим о сенокосе, потом, вспомнив, я спрашиваю его, почему же он не приехал в субботу к Ивану Федосеевичу. «Так ведь казанская, оказывается, была!» — восклицает Василий Васильевич. «Ну да, — говорю я, — а вы что, не знали?» Тут Василий Васильевич в свою очередь говорит, что если бы знал, то конечно же не обещал бы приехать. Я делаю вид, что никак не пойму, почему казанская помешала ему, атеисту, приехать в гости к товарищу, которого уже лет сорок односельчане называют безбожником. И тогда Василий Васильевич почти дословно произносит все то, что высказано было мною позавчера Ивану Федосеевичу лишь как догадка, предположение.

Он так и говорит, что по сеноуборке и силосованию колхоз Ивана Федосеевича отстал, и как это будет выглядеть, если при таком положёнии дел, да еще на казанскую, секретарь райкома приедет в гости к председателю колхоза! Да ведь тут каждый скажет, что оба они, вместо того чтобы мобилизовать народ, пьянствуют и празднуют религиозный праздник.

По праву дружбы, которая позволяет быть жестоким, я говорю Василию Васильевичу, что он, сколько я понимаю, скорее озабочен своим добронравием, нежели сенокосом и отношением колхозников к религии. Ведь ничего не изменилось оттого, что он не приехал в тот день в Любогостицы, — колхозники все равно не вышли на работу и праздновали казанскую. Выиграл только он, Василий Васильевич, о котором никто теперь не скажет худого. Но ведь это больше походит на христианскую святость, чем на большевистскую принципиальность. Большевики, по-моему, не уходят от греховности мира сего, спасая свои души и оставляя людей предаваться пороку.

Василий Васильевич простил мне эту несколько ироническую интонацию, подумав, спокойно сказал, что я, быть может, и прав, однако это не принято, чтобы секретарь райкома приезжал к кому-нибудь в религиозный праздник.

Тут мы стали рассуждать о том, что коммунист, особенно руководитель, обязан всегда быть с массами, даже в тех случаях, когда они ошибаются, потому что как же иначе побудить их поступить правильно.

Разумеется, в один день ничего не сделать, но все же, поговори Василий Васильевич с колхозниками, расскажи он им, во что обошлась колхозу казанская, иные из них в следующий престольный праздник пошли бы работать, — не то чтобы люди не знали, как дороги рабочие руки в сенокос или в жатву, просто не захотелось бы им снова краснеть перед секретарем райкома, из одного лишь уважения к нему не стали бы они гулять.

А вообще колхозной деревне нужны свои праздники, связанные с сельскохозяйственным календарем, с народными обычаями и поверьями. Начало и конец сенокоса, выгон скотины, завершение весенних полевых работ, последний сноп, вывезенный с поля, — каждое такое событие повод для праздника.

Сегодня мы разговорились с. Николаем Леонидовичем о строительстве хозяйственных построек в колхозе. Он говорит, что с первых дней коллективизации здесь почти ничего не строили, — как срубили тогда несколько конюшен, свинарников, скотных дворов, так они по сей день стоят. А ведь строили большей частью не из нового, из старых житниц, амбаров. Теперь все обветшало, рушится. За те два года, что он здесь работает председателем, многое отремонтировано, выстроен телятник, птичник, строится кирпичный двор. Но колхозу нужны еще амбары, овощехранилища…

Если к хозяйственным постройкам прибавить новый клуб и баню, о которых все время говорят колхозники, то станет понятно, сколь велика программа строительных работ. И так в каждом колхозе, которых в районе тридцать пять. Все они вместе взятые ежегодно расходуют на строительство не меньше, чем средней руки завод, однако к услугам директора завода специальная строительная организация, тогда как председатель колхоза вынужден обращаться к «диким» артелям; они и сорвут с него втридорога, и обманут по части сроков, да вдобавок еще сделают сикось-накось.

Надо бы иметь в районах строительные предприятия, которые брали бы подряды на возведение в колхозах разного рода общественных построек.

* * *

В воздухе дымка, тепло, и нет дождя. Наталья Кузьминична объясняет мне, что в такую тихую, пасмурную и теплую погоду «горох нежится».

* * *

Мы отправились в соседнее село Урскол, которое хорошо нам знакомо. На крыльце лавки, куда нам было нужно, стояли узкие длинные ящики. Заведующая лавкой укладывала в них яички, перестилая их соломой. Она со злостью сказала, что вот навязали ей покупать у колхозников яички, да еще упаковывать их, отправлять, а они бьются, и от этого ей одни убытки, тем более что и торговать это ей мешает. Тут я вспомнил, что Николай Леонидович рассказывал мне про постановление Облпотребсоюза, который вменил в обязанность сельским лавкам покупать у колхозников сезонные продукты по рыночным ценам, — конечно, с некоторой скидкой. Правда, редко кто из колхозников слышал об этом постановлении. Наталья Кузьминична узнала о нем от Николая Леонидовича, который по своим делам часто бывает в Райпотребсоюзе. Нынче зимой она продала через кооперацию весь свой лук. Рассказывала она мне об этом с восторгом, — как же, подрядились по два с полтиной за килограмм, а рассчитали по три с полтиной, потому что так продали, и товар прямо из дому взяли, деньги по почте перевели, ни тебе забот, ни трудов, ни расходу, только за одну комиссию заплатить. Я слушал свою приятельницу и думал все о том же: какая великая сила торговля в деревне, если она хорошо поставлена, как положительно влияет она на весь уклад деревенской жизни, на сельскохозяйственное производство. К сожалению только, хорошее начинание нашего Облпотребсоюза как-то заглохло, я бы и не вспомнил о нем, если бы не эта хмурая женщина на крыльце лавки, зло, раздраженно делавшая свою работу. И без расспросов было понятно, что никто не подумал, как же в этом деле и ее заинтересовать материально.

Женщина не собиралась ради нас прервать свое занятие, и мы пошли дальше, но не вправо, по большой дороге, как обычно, а несколько левее.

Широкая, поросшая травой улица лежала впереди нас. Должно быть, здесь никогда не ездили, разве что к кому-либо из хозяев привезут что-нибудь. Улица была короткая, и вела она, как мне показалось, к небольшому лугу, за которым начинался мелкорослый, но частый лесок.

Мы шли не торопясь, занятые разговорами.

И вдруг, когда до крайней избы, стоявшей несколько впереди всего Порядка, оставалось шагов пятьдесят, поверхность земли перед нами круто оборвалась, — просторная, глубокая и плоская котловина открылась нам.

На нашей стороне, как на мысу, возвышалась одинокая изба.

Светлая песчаная дорога, истоптанная скотиной, уходила вниз, вдоль склона, похожая на сухое русло потока, — должно быть, она была прорыта весенними водами. Далеко внизу все плоское дно долины выстлано было галькой, — только по краям, возле склонов, зеленела трава. Среди гальки и камней, соединяясь в центре долины, поблескивали узкие, извилистые ручьи, журчание которых доносилось до нас. Ручьи эти текли из крутых и темных, заросших кустами оврагов, сливались посреди долины, откуда уже одна речка текла в некий пролом. Он был широкий, пологие зеленые склоны его местами покрыты были темной зеленью кустов; меж склонов, в мглистой дымке, открывалась внизу равнина, уходившая к озеру Каово.

Все это было слева от нас, и сюда, представил я себе, оглядывая выстланное галькой дно котловины, где ранней весной бушевали талые воды, сюда, в этот пролом, низвергался могучий весенний поток, стремившийся к лежащему далеко внизу озеру. Сейчас, даже в дождливое лето, лишь тихий, невнятный ропот выдавал путь грозной по весне воды.

А еще левее, впереди нас и вправо уходили в глубь земли овраги. По склонам оврагов росли кусты и деревья, и они-то, пока мы еще только шли сюда, показались нам издали молодым лесом. Теперь, с обрыва, этот как бы разъятый на части лес выглядел отчетливее — в зеленой мгле ущелий, освещенные редкими лучами солнца, теснились кусты ольхи, боярышника, малины, лесного ореха, а выше, над полями, отделявшими овраг от оврага, торчали верхушки молодых осинок, верб и берез…

* * *

Солнце, и мгла, и глухие, раскатистые удары дальнего грома.

Ильин день!..

Урскольские мужики, где сегодня престол, вчера договорились с Николаем Леонидовичем, который проводил у них собрание, что работать они нынче будут с четырех утра и до одиннадцати, конечно, кроме стряпух — стряпухам никак нельзя выйти на работу, им ведь и варить и печь…

Мужики при этом сказали, что могли бы и дольше поработать, так ведь все равно гости не дадут, к обеду у каждого будет полно гостей.

И верно, около половины одиннадцатого, торопясь к праздничному обеду, со стороны города в Урскол потянулись мимо нас нарядные горожане, из тех, конечно, что в свое время убежали из деревни, нигде не работают, живут посебешниками: огородничают, плотничают, ловят рыбу.

А в одиннадцать навстречу гостям, со стороны Поклон, через Урскол, стала наползать исполинская изжелта-черная туча, и полил дождь.

Наталья Кузьминична, топившая печь, сказала, что на Илью-пророка всегда бывает гроза, и всегда она приходит из Поклон, через Урскол, — старые люди. так уж и говорят: «Пришел Илья в Урскол пиво варить!»

Меж тем дождь перестал.

Наступила темнота, и стало вдруг очень тихо.

Внезапный свет озарил избу, и спустя томительное мгновение ударил гром. Затем снова вспышка света и почти одновременный удар грома.

Гроза была уже над селом, и Наталья Кузьминична поспешно выгребла из печи головешки, сунула их в жестяную тушилку, напустив полную избу дыму, проворно вскочила на лежанку и закрыла печную трубу.

«С Поклон туча всегда плохая», — проговорила Наталья Кузьминична.

Ослепительный свет вспыхнул при этих ее словах, одновременно ударил гром, что-то зашипело в розетке невыключенного репродуктора, откуда посыпались искры, и в соединении с дымом, что еще плыл по избе, все это выглядело так, будто молния запалила наш дом. Шнур от репродуктора был вытащен из розетки; дым вытянуло в открытую дверь, мы все стояли посреди избы, стены которой сотрясались от ударов, а стекла всех пяти окон звенели. Высоко поднятый над землей, дом наш был окружен молниями.

Я заметил, что вспышки молний и удары грома уже не совпадают.

Некоторое время мы еще томились, ожидая, когда же после ослепившей нас молнии наконец ударит гром, потом сообразили, что гроза уходит.

В звуках грома уже не слышалось ни треска, ни шипения, они становились раскатистее, глуше, я бы сказал, ворчливее. Отступающие от нас грохот, и гул, и взрывы как бы освобождали место иным звукам, менее шумным, — частому постукиванию дождевых капель, всплескам падающей с крыш воды, журчанию маленьких потоков, мчащихся в прорытых ими ровчиках.

Мы услышали еще и всхлипывание детей, набившихся в избу.

Все девочки, играющие обычно у нашего крыльца, теснились около лежанки, где темнее и откуда далеко до окон, плакали и в то же время тетёшкали сестренок и братишек, вверенных их попечению. Старшие плакали, напуганные грозой, встревоженные тем, что матери и отцы в поле или в городе, а дома никого нет, и случись пожар — все огнем возьмет, младшие же, во всем доверяя старшим, вторили им. Дети начали было уже успокаиваться — в той же последовательности: сперва старшие, потом младшие…

И тут зазвонил колокол.

Я непроизвольно, по привычке взглянул на часы — половина двенадцатого! Я успел еще подумать о том, что дежурный сбился со времени — ни половины, ни четверти у нас не бьют, — удивился тому, что удары были торопливые, частые. Мелькнула мысль, и о том, что при столь частых ударах у нашего колокола бедный, жидковатый звук, тогда как при редких, с оттяжкой, он звучит протяжно, густо… Но все эти мысли мгновенно вытеснила догадка: набат! «Сполох!» — крикнула тут же Наталья Кузьминична.

Странно было сознавать, что наше село посетило несчастье.

Все выбежали на улицу, под теплый дождь, но дальше не побежали.

Высокими, встревоженными голосами переговаривались женщины, глядя в сторону церкви, на гору, где в светлевшем небе стоял темный дым. Женщины никуда не уходили от своих домов, только мужчины, те, что в пожарной команде, торопливой побежкой спешили в гору. Прошли кузнец, Виктор, еще какие-то мужики и молодцы, несколько испуганные, спрашивающие друг у друга, где горит. Во всем был порядок, исподволь сложившийся в течение веков. Тут не было ни пустого любопытства, ни сумятицы, хотя и было шумно, тревожно. Одни пошли тушить пожар, другие же оберегали дома и хозяйственные постройки, готовые к тому, чтобы спасать имущество.

Все больше светлело небо со стороны Урскола, над горой, а к городу оно было еще темным, темен был и пруд возле дороги, грозно темнели тополи над прудом и те, что дальше у выезда из села.

Вправо от нашего дома был свет, а влево — тьма.

Во тьме еще погромыхивало, аспидные небеса озарялись тихими молниями, а на свету, где уже просвечивало солнце, дымил пожар. Дождя там уже не было, тогда как в стороне города видны были косые завесы ливней.

Стало известно, что горит омет прошлогодней соломы за фермой.

Наталья Кузьминична, успокоившись, начала рассказывать, что не только со стороны Поклон плохие тучи, но еще и те, что заходят из-за озера, — от них обязательно или ураган, или град, или другая напасть. Они еще хуже, чем из-за горы. Было как-то — зашла к вечеру такая туча, ударили всполох, мужчины все оделись, собрались возле пожарки, и бабы оделись, одели детей, стали выгонять скотину, вещи выносить, стояли наготове возле домов, но бог миловал, страшная эта туча стороной прошла.

Меж тем дым за церковью побелел, — это стали заливать огонь, сбили его водой, — потом он совсем сник. Мокрые, перепачканные сажей, начали возвращаться мужики. Пришел и Виктор, вымылся в пруду. От него исходили запахи горелой соломы и дождевой воды. Пока мать собирала ему обедать, он рассказывал о пожаре и о том, что другая молния ударила в каменщика — из тех, которые строят скотный. Когда началась гроза, парень стоял возле лавки, он побежал к дому напротив, но не успел войти, молния настигла его около крыльца, и у него отнялись рука и нога.

На дворе уже светило солнце, дождь перестал.

Торопливо, раз шесть или семь подряд, ударил пожарный колокол.

Наталья Кузьминична сказала, что это где-нибудь в чужой деревне загорелось. Если в своем селе пожар, тогда сполох бьют долго, с полчаса времени, а если по соседству горит, раз семь ударят, чтобы люди знали, не у нас горит, у соседей, чтоб не пугались, но были настороже.

Снова начал звонить колокол.

В избу вошел Николай Леонидович, стал торопить Виктора: «Что же ты? Там внутри все равно горит. Иди, разметывать надо скирд, а то как бы ферма не занялась». Виктор ответил, что сейчас, мол, только доем. «Небось своя бы изба горела, не стал бы есть», — устало и ровно проговорил Николай Леонидович. Тут и Наталья Кузьминична, всегда с превеликой охотой поучающая своих сыновей, накинулась на Виктора: «И верно, чего уж тут сидеть, возьми кусок и иди… Хоть и не своя изба…»

Виктор, сунув кусок хлеба в карман, побежал из дому.

* * *

Раннее утро. Солнечно, прохладно. В светящемся небе стынут легкие перистые облака, на горизонте дымка. Среди черной блестящей грязи сияют налитые водой колеи, отпечатки следов. Блестит и пруд, половину которого накрыла тень от тополей. Белой полосой тянется каменная дорога.

К соседнему дому, где живет тетка Поля, одинокая старая женщина, подъехала телега. Пожилой рыжеватый мужик, хорошо выбритый и чисто одетый, соскочил с телеги, постучался кнутовищем в высокое окно. «Готово?» — спросил он. Тетка Поля, распахнув окно, выглянула и сказала: «Сейчас». Она тут же скрылась, захлопнув обе половинки оконной рамы. «Так я подъеду», — сказал мужик, тронул вожжами лошадей и остановил их возле двора, с таким расчетом, что телега оказалась у самой калитки. Слышно было, как внутри, во дворе, тетка Поля откинула железный крючок калитки. Мужик осторожно вошел во двор и сейчас же закрыл за собой калитку.

Я подумал о мужике, что это он приехал за какой-нибудь живностью.

Но у тетки Поли, сколько я знаю, ни кур, ни гусей, ни свиньи.

Вскоре мужик вышел со двора, неся на руках огромного барана. Потом он принес другого. Бараны молчали, покорно, как неживые, легли они в телегу. Мужик протянул веревку поперек бараньих туловищ, привязал их накрепко к телеге, словно это тюки шерсти. Бараны все молчали.

Мимо шла с ведрами к колодцу молодая женщина, остановилась, посмотрела, как аккуратно, по-хозяйски, сделал свое дело мужик, и сказала про баранов: «Они и на машине поездили, и на лошади…»

Женщина пошла себе своей дорогой.

А мужик взял вожжи, лошади тронули с места, мужик вскочил на грядку, причмокнул, телега выехала на дорогу и повернула в гору, к ферме.

Должно быть, это те самые бараны, которых вчера привезли представители «Заготживсырья» — на племя. Было уже поздно, все уже спали, и баранов, повидимому, оставили у тетки Поли.

Тихо на улице, скотину уже прогнали, а на работы еще никто не идет.

Над избами стоят прозрачные дымы — бабы стряпаются.

Из своего двора, в чистом переднике поверх вязаной кофты, в белом платочке, выходит с порожней корзиной тетка Поля. Она запирает калитку на замок, кладет ключ под порожек избы и неспешной походкой отправляется на работу. Можно не спрашивать — тетка Поля пошла горох обирать.

В нынешнее дождливое лето горох уродился дивно.

Обычно, чтобы собрать его зеленым, годным для консервирования, надо суметь управиться с ним в кратчайшие сроки, иначе он перезреет.

Но дождь и тепло раздвинули время уборки, горошек зреет постепенно, к тому же обирать его выходит много народу — старухи, женщины, дети…

Каждый килограмм зеленого горошка засчитывается нынче колхозу за килограмм хлеба, то есть хлебопоставки выполняются горошком, и так как из-за этого в колхозе теперь остается много зерна, то и колхозникам, кроме обычных трудодней, за уборку горошка платят еще и хлебом.

Тетка Поля давно уже вышла из годов, однако на горох идет с охотой, как и ее сверстницы. За день она наберет килограммов семьдесят — восемьдесят. А за каждый килограмм полагается четыреста граммов хлеба. Обирают же горошек уже дней двенадцать, и осталось его в поле еще много.

Все это очень хорошо, я только не могу понять, зачем засчитывать горох за хлеб, тратить человеческие усилия — то есть деньги — на все эти сложные пересчеты! Не проще ли покупать горошек в колхозах — именно покупать, имея в виду, что это горошек, а не рожь или пшеница.

Тетка Поля ведь и деньгами возьмет за работу, а хлеба купит.

Вообще мне кажется, что система натуральных расчетов, когда в стране существуют деньги, только усложняет деловые отношения между колхозами и различными организациями, колхозами и колхозниками, вызывает необходимость в специальных работниках, влечет за собой лишние расходы.

Не будучи специалистом, не могу судить об этом с должной основательностью, однако и далекому от экономических наук человеку видно, что в промышленности нет ничего похожего на случай с нашим горошком.

* * *

Наталья Кузьминична говорит про Николая Леонидовича? «Он как рытик. Кто его знает отколе выроет!»

Она имеет в виду способность молодого председателя достать для колхоза кирпич, лес, цемент, гвозди, стекло, кровельное железо…

Потом она рассказывает про недавний случай — собака в стаде откусила у коровы хвост. Когда я спрашиваю, чья же это такая собака, неужели пастуха, она отвечает: «Забеглая». Наталье Кузьминичне понадобилось охарактеризовать такую работу, как сгребание сена, и она сказала: «Вместешная».

Каждое слово у Натальи Кузьминичны действует.

* * *

К обеду померкло солнце, только над озером, в стороне Рыбного, светится небо, со стороны же Урскола наползает низкая синеватая туча.

Кричат петухи, кудахчут куры, вскрикивают гуси. Голоса их еще потому так слышны, что время обеденное, остановились стучавшие с раннего утра тракторы и грузовики. Только чужая, дальняя машина изредка промчится селом, наши же две машины, по случаю обеденного перерыва, стоят.

А до обеда было шумно, почти как в Москве, — особенно стучал трактор, прочищающий канавы вдоль шоссе. Вчера он профилировал обочины.

Дует ветер, гонит пыль с горы вниз по сухим камням дороги.

* * *

На болотах наших и в оврагах много ягод: голубики, малины…

А в лесах, темнеющих вдоль горизонта, полно нынче грибов.

Василий Васильевич рассказывал мне, что в иных учреждениях уборщицы и курьеры берут расчет, до самой осени промышляют смиренной охотой — сборами ягод, грибов.

Вообще же исподволь сложился обычай по воскресеньям коллективно выезжать на грузовых учрежденческих машинах за грибами, за ягодами.

* * *

Овраги за Урсколом лет сто назад интересовали археологов, производивших здесь раскопки. Сейчас сюда часто приезжает из Москвы один из виднейших ученых, добрый знакомый Николая Семеновича Зябликова, изучающий здешние погребенные торфяники, — сколько я понимаю, некие островки торфа, которые принесены были сюда ледником, остались, когда он растаял, а потом были накрыты постепенно выраставшей толщей напластований…

Мне же овраги интересны тем, что они красивы.

Мы решили войти в них не со стороны впадины, где посреди плоскости, устланной галькой, соединяются шумливые ручьи, — место это отдаленно напоминает горное ущелье, во много крат уменьшенное. В овраги мы решили пойти перед самым селом, несколько левее дороги. Деревянная лесенка ведет здесь к роднику, над которым стоит колодезный сруб. Если пойти вдоль ручейка, вытекающего из-под сруба, то вместе с ним углубишься в первый овраг, склоны которого густо заросли кустами и деревцами.

Было уже недалеко до ложбинки, откуда начинается лестница, когда я увидел вдали, левее оврага, обширное пространство песков или светлой глины с проступившими во многих местах выходами мела, — так мне показалось по крайней мере. В этих местах ни пустынных песков, ни обнаженной глины нет, да и выходам мела неоткуда взяться. Собственно, если бы не этот мел, то я бы принял желтеющее вдали пространство за пшеничное или ржаное поле. Но белые пятна и общая белесость, от которых простершаяся впереди земля приобретала вид бесплодной пустыни, не позволяли и вообразить здесь нечто похожее на рожь или пшеницу в пору жатвы.

Я поспешил к этой невесть откуда взявшейся пустынной земле, жесткой и дикой под горячим солнцем, и вскоре сообразил, что это все же пшеница, но только густо заросшая нивянкой. Трудно было сказать, чего тут больше — тугих безостых колосьев или похожих на ромашку цветочков с желтыми мягкими пуговками посреди чуть привядших белых лепестков.

Больно было на это смотреть, — больно не только потому, что здесь не соберут и половины пшеницы, но еще и потому, что из этих начавших уже подсыхать мягких пуговок, как бы составленных из множества трубок, скоро посыплются на землю спелые семена, полетят, гонимые ветром.

Где-то я читал, что каждое растение нивянки, или, как ее еще называют, поповника, может принести около двадцати пяти тысяч семян.

Это и на соседних полях, чем бы их ни засеяли, будет белеть нивянка, из которой хороши венки, но которая не заменит ни хлеба, ни картошки. Вместе с сурепкой, желтые цветы которой с каждым годом все шире и шире разливаются по нашим полям, вместе с другими сорняками, нивянка, хотя она и прелестна в своей скромности, являет собою серьезную опасность для здешних колхозов.

Не дай бог, обрушился бы на район повсеместный град, засуха опалила бы посевы, да ведь эти редкие в наших краях беды оставили бы по себе долгую, злую память. А разве меньше зерна, картофеля, овощей, если сложить ежегодные потери, отбирают у нас вкрадчивые и цепкие сорняки!

Теперь уж мы спускаемся в овраг сбоку, по крутому склону.

Сперва мы идем по сухой, выбитой скотиной, скользкой траве, цепляясь за редкие здесь, какие-то исхлестанные кусты. Несколько ниже все чаще встречается цветущая полынь — распластанные серые жесткие листья и поднятые над ними цыплячьи пушинки, чем-то напоминающие мимозу. Заросли пижмы встают перед нами — тугие, сплюснутые темно-желтые шарики пучками торчат на высоких и крепких, как из проволоки, стеблях. У этих цветов пряный, душный запах, вместе с запахом полыни он создает обманчивое ощущение, будто вы в степи, в сухой степной балке.

Рядом с нами, должно быть самой природой освобожденные от дернового слоя, как бы текут светлые зыбучие пески. Под песками — плотная коричневая морена.

Мы входим в чащу молодых березок, рябинок, осин…

Под деревьями стоят папоротники, но в иных местах деревья и кусты расступаются, и здесь, на этих маленьких лугах, растет могучая тимофеевка, цветут голубые цветы цикория, среди мясистых, сочных листьев краснеют крупные шишки клевера… Куда только ветер, и вода, и птицы не заносят семена луговой растительности, представленные в лучших своих экземплярах, потому что и влаги хватает’ здешним травам и злакам, и питательные туки намываются сюда с полей.

Снизу к нам доносится бульканье невидимого ручья.

Мы спускаемся еще ниже, нас охватывает сырой холодок. Деревья стоят недвижимо, потому что здесь нет воздушной тяги. Мы идем по дну оврага, в зеленоватой полутьме, сквозь кусты и деревья, по болотцам…

Скрытый кустами и высокой травой, ручей булькает, чуть всплескивает на небольших перепадах, шумит, низвергаясь сквозь обнажившиеся корни куста в тихую черную западинку.

Осоковое болотце, частый кустарник или тесно стоящие деревья вынуждают нас отступить, снова лезть вверх, на крутой склон, все выше и выше, где солнце, полынь.

Однажды мы поднимались по горячим пескам, по спрессованной тысячелетиями и всей толщей земли под нею коричневой морене, опять по осыпающимся пескам… Теплый ветерок обдувал нас, металлически, сухо трещали кузнечики, из-за бровки оврага видны были округлые стога сена, за которыми ровно и неярко голубело небо. По обеим сторонам от нас зиял овраг, склоны его были в расселинах, в траве, в песчаных осыпях, из, которых торчали валуны. Дремучие заросли уходили к тесному дну оврага.

Потом мы медленно спускались вниз, мы шли как бы сквозь климатические пояса, от степной полуденной жары и до холодной сырости вечернего северного болота, от пыльной полыни до глянцевитой осоки.

Так мы опять достигли дна оврага.

Овраг то поворачивал влево, то вправо, эти его колена не давали течь воздуху, и если мы попадали в открытое, доступное солнцу место, нас охватывало недвижимое тепло, если же мы шли тенистыми зарослями — погребной холодок пронизывал нас.

Мы вышли в устланную галькой котловину, где ручьи нескольких оврагов соединяли свои воды и откуда по широкой расселине вытекала речка. С одной стороны высоко над нами стояли крайние дома Урскола, с другой — углублялись в толщу земли два оврага, сплошь заросшие лесом.

Это был как бы маленький горный лес, с узкими, петлистыми дорогами, где можно проехать всаднику или велосипедисту, у которых, когда дорога идет верхом, дух захватывает от зрелища теснящихся под ними деревьев. Когда же дорога опускается ниже, над головой шелестит листва, какая-то пташка старательно, отчетливо выделывает свое «фьюить», «фьюить», а рядом — протяни только руку — краснеет обильная малина.

Далеко в этот лес мы не пошли.

* * *

Вечером у нас в клубе будет читательская конференция по повести известного современного писателя. После конференции состоится концерт художественной самодеятельности районного Дома культуры. Конференцию устраивает районная библиотека, откуда приехали две библиотекарши. Они здесь у нас с самого утра, ходят по домам, договариваются с желающими выступить. На моей памяти ничего похожего в нашем Ужболе не было.

В афише сказано, что конференция начнется в девять часов.

Уже половина девятого, но никого еще нет. Даже мальчонка, который с утра вертелся около клуба и время от времени сообщал всем прохожим, что сегодня будет постановка и что он пойдет на постановку, даже этот мальчонка куда-то исчез, — должно быть, день ожидания утомил его.

Две молоденькие библиотекарши, приехавшие из города, волнуются.

Но без четверти девять со всех сторон вдруг повалил народ.

Сперва подошли одна за другой три нарядные девушки, ведя за рули три новеньких, сверкающих в сумерках велосипеда. Кажется, это доярки из соседнего колхоза. Были они важные, держались несколько отчужденно, сознавая всю высокую степень своей нарядности, своего богатства.

Потом стали подходить еще девушки, молодцы…

Зажглись лампы в клубе. Баянист заиграл танцевальный мотив.

Девчата все до одной вошли в клуб, начали танцевать.

А молодцы остались на улице, стояли кучками человек по пять-шесть, степенно о чем-то толковали. У нас тут не принято, чтобы на гуляньях молодые люди приглашали девушек танцевать. Они нарочито сторонятся их, поглядывают свысока, важно разговаривают о своем и только спустя известное время как бы снизойдут к девичьим слабостям, небрежно подадут руку девушке, словно нехотя, через силу, поведут ее в танце.

Было уже девять без четверти, когда объявили начало конференции.

На сцену вышли и уселись за стол, накрытый кумачом, члены президиума — обе библиотекарши, заместитель председателя колхоза, учительница.

Две висячие керосиновые лампы над сценой распространяли неяркий свет. Все пространство перед сценой, где обычно танцуют, занято было ребятишками — они тесно сидели на ‘полу вплоть до первого ряда скамеек.

Все скамейки были заняты, и не только парнями и девчатами, пришла и женатая молодежь с грудными детьми на руках, пришли почтенных лет мужчины. Иным не хватило места, и они теснились в проходах между скамейками.

По временам у какой-нибудь матери принимался плакать ребенок, на него шикали, и родитель или родительница, тесня сидящих, пробирались к выходу. Однако главными нарушителями тишины были не грудные дети, а молодцы, по преимуществу из чужих колхозов, пришедшие сюда покрасоваться, выказать свое молодечество. Они то и дело острили, затевали возню.

Первой стала говорить учительница нашей начальной школы— смуглая, располневшая, грубоватая женщина с резким и одновременно сиплым голосом.

Она говорила громко, уверенно, как бы выставляя писателю отметки — пятерки, тройки, двойки… Она нисколько не сомневалась, что судит верно.

Учительницу слушали внимательно, отчасти потому, вероятно, что тон, каким она говорила, не допускал и мысли о возможности как-либо несерьезно отнестись к ее речи, отчасти же оттого, что многие из сидящих здесь в свое время у нее учились, привыкли верить ее двойкам и пятеркам.

Потом выступила высокая беленькая девушка — здешний агроном. Эта говорила как студентка на экзамене, чуть запинаясь, словно ожидала, что ее сейчас поправят либо поддержат. Но говорила она искренне, сбивалась с чужих, выученных фраз на свои, что называется, домашние слова, и если не повесть ее так взволновала, то сам факт выступления.

Девушку перебивали насмешливыми репликами, однако не наши колхозники — все ж таки она у нас агрономом работает, — а посторонние парни.

Взяла слово наша доярка, тоже молодая девушка, крепенькая и румяная, говорила очень спокойно, — должно быть, привыкла выступать. Речь ее была естественной, хотя и не совсем складной, слова живые, человеческие.

Эту перебивали уже и наши парни, не только чужие.

Очень уверенно, но только по-хорошему, не так, как учительница, тоже своими словами, пережитыми и обдуманными, говорила совсем молодая колхозница, стройная, худенькая, недавно окончившая школу, — племянница нашей приятельницы Валентины, «сиротка», как та ее называет. Отец этой девушки, сельский клубный активист, организатор молодежи, был убит на войне.

Ее было трудно слушать, так шумели в зале.

Шум этот, мне думается, вызван был именно той самостоятельностью, молодой уверенностью в себе, с какой говорила девушка. Хулиганствующие молодые мещане — а они встречаются среди здешних молодцов — инстинктивно чувствовали в девушке противника. Мещанин не терпит всего, что выдается из ряда вон, не имея на то законного в его глазах основания.

Нельзя сказать, чтобы читательская конференция удалась.

В большинстве своем люди пришли не на конференцию, а на концерт, точнее — на некое театральное зрелище, которое — драматический ли это спектакль, концерт или эстрадное представление — именуется деревенским жителем «постановка». В современной деревне постановки эти пользуются большим успехом, но в наших местах, к сожалению, устраиваются редко.

Едва ли следовало соединять конференцию с концертом, как бы заманивая этим последним людей на обсуждение повести. Читательская конференция по преимуществу требует от присутствующих непосредственного участия в событии, тогда как концерт, напротив, оставляет им роль зрителей. Они и были зрителями, по большей части шумными, потому что происходившее на сцене было им не очень интересно — многие ведь и повести не читали.

И все же от конференции была известная польза. Прежде всего она была полезна трем девушкам, обдумавшим вслух, на людях, прочитанную ими книгу. Но и для многих других сидевших в зале чем-то была полезна читательская конференция — ведь что-нибудь да запало им в память. Уже и то хорошо, что люди принарядились, собрались вместе, хотя и со стороны, наблюдателями, однако все же участвовали в необычном для них деле.

А сколько разговоров будет о том, какие слова говорила «сиротка», или агрономша, или доярка, да как они держали себя, во что были одеты…

* * *

Темное небо и резкий ветер.

Часу в десятом утра трактор приволок огромные сани с хворостом.

В прошлый раз так и не вышло ничего: себе-то тракторист привез хворосту, а Наталье Кузьминичне — времени у него уже не было съездить.

От хвороста тянет сочной древесиной и начинавшим вянуть листом.

Наталья Кузьминична ходит вокруг исполинских куч, переживает— много ли или мало хворосту, четыре воза здесь будет или всего три? Она рассказывает, что они с Виктором нарубили три костра, в каждом по хорошему возу, начали и четвертый рубить, но тут ей потребовалось идти домой, молоко сепарировать, она и оставила Виктора одного. А Виктор едва ли дорубил четвертый костер, больно скоро он явился, следом за ней при-порол.

Виктор смеется. Он стаскивает хворост «к месту». Вдруг он останавливается и показывает, как Наталья Кузьминична, когда они вошли в кусты, будто бы широко раскинула руки и стала кричать: «Мое!.. Мое!..»

Наталья Кузьминична и не глядит на него, занятая своими мыслями.

Вообще-то она у нас человек не жадный, скорее напротив — щедрый. Она охотно, не считая и не взвешивая, даст каждому, кто попросит, картошки, моркови, огурцов, нальет молока, насыплет вишни, отрежет хлеба. Она и денег даст взаймы, не спрашивая наперед, скоро ли ей отдадут. И на базаре, что удивительно встретить в женщине, она покупает почти не торгуясь, продает — не очень дорожась. Нет, трудно назвать ее жадной.

И если что будит в ней вдруг ненасытность, алчность, так это дрова, хворост, сено… Здесь, я бы сказал, непроизвольно вступает в действие могучий инстинкт самосохранения. Без топлива и корма для коровы Наталье Кузьминичне не прожить и дня, все равно как без хлеба.

Но хлеб свой, выражаясь фигурально, Наталья Кузьминична зарабатывает в колхозе, еще в большей степени обеспечивает ее всем необходимым приусадебный участок. В сущности, ей нужны лишь деньги, и она без особых забот купит в лавке и хлеб, и крупу, и масло, и мануфактуру, и обувь.

А где взять ей сено? Его ведь ни в одной лавке не купишь!

Между тем корова — одно из главнейших средств существования. Она и кормит, и денег дает для покупки всякого рода нужных в обиходе вещей.

До недавнего времени колхозники, державшие коров, имели только одну возможность кормить их сеном — покупать ворованное. Но после известных партийных решений по сельскому хозяйству положение дел здесь резко улучшилось, — колхозники, занятые на сенокосе, получают сено на трудодни. В иных богатых колхозах на трудодни. выдают и силос и солому.

Таким образом, Наталья Кузьминична со своей коровой уже не стоит одиноко перед жесточайшей необходимостью добыть воз сена. Она уже чувствует некоторую поддержку общества, которому есть дело и до ее коровы.

С топливом же по-прежнему плохо. Тут Наталье Кузьминичне надеяться не на кого. Если она не припасет хворосту, не купит у проезжего шофера дров, то и будет мерзнуть зимой.

Места же у нас безлесные, только по оврагам и на иных болотах растут кусты и мелкорослые деревья, но и они ведь скоро переведутся, как перевелись старинные здешние леса. Да и это топливо нелегко достается, — на лошади, которую даст колхоз, много не привезешь, машину же или трактор с санями для такого дела получить трудно, они по другим работам заняты, более важным. И что за тепло от хвороста, какой от него жар! Зимой им и не топят. На зиму припасают дрова, — прямо сказать, они украдены продавшим их шофером на государственном складе или на лесосеке.

Тут, мне кажется, возникает важная народнохозяйственная проблема.

И решать это дело надо не в Москве, не в республиканских столицах, а в областных городах, откуда виднее каждый куст, каждая складка земли.

Например, наш район, как и многие другие районы нечерноземной России, утратившие былые леса или близкие к этому, богат залежами торфа, и нужно лишь как-то обработать его, чтобы он годился в крестьянскую печь. Неисчислимы у нас и запасы озерного ила, из которого, говорят ученые, можно вырабатывать газ. Надо полагать, почти всюду имеются местные источники топлива, была бы только воля у местных организаций взять на себя заботу об удовлетворении первостепенной нужды Натальи Кузьминичны.

На третий день кузнец вдруг пришел к Виктору. Глядя куда-то на небо, он сказал, что надо бы им сегодня поднажать, кончить начатый полок. Все последнее время они с Виктором шиновали колеса. Скоро осень, с полей начнут вывозить картошку, овощи, колхозу нужны будут исправные полки.

Сегодня кузнец разбудил Виктора в шесть часов, чего никогда не было.

Голос у него по обыкновению хрипловатый, но энергичный» уверенный.

Все у нас считают, что председатель одержал верх над кузнецом.

* * *

Старый «газик», похожий на зеленую железную коробочку, стоит в открытых воротах дома, где живет Василий Васильевич. Должно быть, секретарь райкома обедает, а сразу после обеда поедет в колхозы.

Рыжая собачонка кидается под ноги. Белые статные петушки с красными гребнями, долбившие деревянное крыльцо, вспархивают и бегут прочь.

Слышно, как в сарае шаркает рубанок, — это Василий Васильевич старший, отец секретаря, мастерит шкаф или стул. Он краснодеревец, ему больше восьмидесяти лет, и он давно уже вышел на пенсию. Но сидеть без дела скучно, и он работает мебель для своих сыновей. Кажется, у него их четверо — инженеры, учителя, — живут они в разных концах страны; вот он приедет к одному, сделает буфет или полдюжины стульев, потом едет к другому… Старик еще крепок, в железных своих очках, с бородой заступом, в фартуке он глядит старинным мастеровым, и пахнет от него смолистым деревом, политурой, клеем. Он хорошо грамотен, — любит читать, с гордостью говорит, что отец его, простой крестьянин, землепашец, всех своих сыновей вывел в люди — каждому в руки дал мастерство, ну, а сам уж он дал своим сыновьям высшее образование.

Василия Васильевича я застаю на кухне. Жена его, врач, только часа через два придет с работы, а ему надо ехать, и он обедает один.

Сегодня с утра было солнечно, а сейчас вдруг полил дождик, чертит наискосок по оконным стеклам. Василий Васильевич открывает окно, смотрит на небо и говорит пренебрежительно: «Дачный!» Это значит, что дождик — для освежения, ни пользы от него, ни вреда. И еще он говорит, что если с утра перистые облака, тогда ожидай ненастья. А сегодня с утра их не было. Дождик этот случайный, короткий.

Как всегда, разговор у нас вскоре заходит о том, каким образом секретарю райкома руководить колхозами, оставаясь при этом именно партийным руководителем. Понятно, почему Василия Васильевича это так волнует, — он ведь несколько лет занимался вроде этим же самым делом, но только сидел в кабинете через дорогу от райкома, в райисполкоме.

Я вспоминаю два случая, которые, когда я наблюдал их, показались мне как бы двумя сторонами партийного руководства колхозами района. Наблюдал я это порознь, и относятся оба случая — к практике двух разных секретарей. Но было бы хорошо, кажется мне, обе эти стороны соединить.

Однако пусть уж решает Василий Васильевич.

И я рассказываю ему, как в пятидесятом году, в задонских степях, перед началом весеннего сева познакомился с одним секретарем райкома.

В район я тогда приехал, что называется, с тыла — из соседнего района прямо в колхоз. Дело было под вечер, и я сразу, пока не стемнело окончательно, отправился смотреть молодой лес, выращенный колхозниками в степи. Когда я вернулся в село, все комнаты конторы были уже заперты и только в одной горело электричество, сидел народ. Комната была большая, с длинными скамейками вдоль стен. На скамейках сидело несколько человек, видать по всему — агроном, учителя, бригадиры… Посреди комнаты, на табуретке, прямо-таки возвышался огромный, могучий мужчина в коричневой кожаной куртке и пыльных сапогах. Большие руки его тяжело и устало опирались на некое подобие отбойного молотка, сделанного из белой жести, с вонзившимся в пол железным острием. Рядом, на полу, лежали зерна кукурузы, выкатившиеся, по всей видимости, из этого инструмента. Я уже знал, что инструмент этот — ручная кукурузосажалка, употребляемая при квадратно-гнездовом способе возделывания кукурузы. В том году этот способ впервые, кажется, применялся в задонских степях, а тракторных сеялок тогда еще не было. И вот человек в кожаной куртке, секретарь райкома, как тут же выяснилось, ездил по колхозам и прямо в поле обучал людей умению пользоваться кукурузосажалкой. Он делал это не один, конечно. По решению бюро райкома, весь партийный и беспартийный актив райцентра научился этому делу и учил колхозников.

Спустя год, уже в кубанских степях, зимой, сидели мы с одним знаменитым тогда комбайнером у секретаря райкома партии. Комбайнер был здешним депутатом, но он учился в Москве и поэтому приезжал сюда только летом работать да еще на зимние каникулы. Понятно, что он интересовался делами каждого из районов своего избирательного округа. Он расспрашивал секретаря, нет ли у них чего-нибудь такого, в чем надо помочь. Секретарь, болезненный человек в накинутой на плечи офицерской шинели — он был демобилизован из армии после тяжелой контузии, — делился своим проектом некоторых изменений в экономике района. Район сеял сплошь одну пшеницу, денежный доход от которой, если сравнить, скажем, с техническими культурами, не так уж велик. Поэтому райком партии, исследовав положение дел, решил просить планирующие органы, чтобы району разрешили сеять еще и сахарную свеклу, и клещевину.

Очевидно, надо уметь охватить мыслью все хозяйство района, коренные его особенности, обдумать завтрашний день. Но одновременно с этим надо еще уметь личным примером, прямым показом учить колхозников новым приемам и способам работы. Конечно, этим не исчерпывается партийная работа вооб-ще, речь о практическом руководстве хозяйством.

Василий Васильевич соглашается со мной.

Затем он высказывает сожаление, что нет в Райгороде такого места, где бы по вечерам собирались районные работники, председатели колхозов, учителя, агрономы, собирались не обязательно на лекцию или доклад, не на какое-нибудь специальное совещание, которых и так хватает, а просто посидеть, потолковать. Нужен бы такой клуб — не железнодорожников, не ткацкой фабрики или другой профессиональный, какие в городе имеются, не Дом культуры, у которого свои задачи, — нужен бы клуб интеллигенции.

Покамест я иду к себе в Ужбол, проясняется, снова жарко.

Дом у нас на замке — все работают. Замок в здешних местах — вещь условная, висит он для порядка, потому что всем известно, где у хозяйки ключ: под порожком, в какой-нибудь щелочке, под камнем… Никакого «баловства» при этом не бывает. Можно бы и не вешать замок, но с ним как-то вернее, да и каждый знает, что хозяев дома нет, нечего и заходить.

В избе чисто? мух не слышно, в окна печет солнце, а из печи, истопленной утром, тянет жаром. Сухое тепло стоит в избе, и это приятно даже в жаркий день, потому что нет мух, воздух чист, поблескивает крашеный пол с постланным от порога и до стола перед окнами белым рядном.

* * *

Серые тучи дымятся над селом; дальше, к озеру, они светлеют, там они светятся, а еще дальше, к горизонту — приобретают плотность, синеву.

Наталья Кузьминична поглядела на небо и сказала:

«А с утра-то совсем было красно!..»

Подошел кузнец, и она спросила его, к кому это ночью милиционер приезжал! Кузнец ответил, что к Ваське Старосельцеву — он с вечера напился, разогнал семью, всё дома изрубил, жена с детьми у соседей ночевали… Должно, догадался кто-то в милицию позвонить, вот милиционер и приехал, велел Ваське Старосельцеву сегодня явиться для разговора.

Наталья Кузьминична сказала кузнецу:

«Ты, гляди, не лей, а то и с тобой так-то будет».

Кузнец возражает, что с ним такого не будет, пить он бросил.

Наталья Кузьминична идет в избу и здесь, не помню уж почему, начинает рассказывать мне, как в прежние времена обстояло дело с молоком.

В единоличном хозяйстве такого заведения не было, чтобы в город молоко носить. Из Ужбола некоторые еще носили — на себе носили, потому что лошадь ведь занята. А в ее родной деревне, там молоком не торговали, стыдно считалось — молоко продавать. Да и мало его было. Коровы столько не доились, сколько сейчас. Крынок пять надоили, так это себе надо. Почему так мало, пять крынок? Потому что коровы были не такие. Это уж при колхозе стали выбирать, чтобы в очках, черные с белым, ярославки. А тогда были и пестрые, и красные, какие хочешь. Это уж от колхоза бабы научились. И не кормили прежде, как теперь. Сена коровам не давали, сено лошади шло, а корове— стряска: солому сенцом посыплют. Летом, конечно, пасли, как и сейчас, одинаково, но молоко у коровы от того, как ее зимой закормишь. А зимой — стряска. Павел Иванович и то уж недавно говорил: набаловались наши коровы, сена им подавай, а прежде и соломе рады.

Из рассказа этого видно, что до коллективизации корова в здешних местах мало что значила в хозяйстве. Иное дело лошадь — главное орудие труда на земле. Лошадь непосредственно участвовала в производстве товарных продуктов, какими здесь издавна были картофель, капуста, цикорий, горошек, огурцы, лук… А корова нужна была только для навоза и для небольшого количества молока, потребляемого семьей, ребятишками по преимуществу. Молочное животноводство до коллективизации не было здесь товарным. Поэтому лошади шел значительно лучший корм, нежели корове.

Сейчас же и в колхозах и в личном хозяйстве животноводство идет почти вровень с древним здешним огородничеством. Колхозы сумели сделать то, что крестьянину среднего достатка было не по силам, — завести породистых коров, осушить сотни гектаров болот и сеять на них травы.

Таким образом, в районе устанавливается необходимая гармония.

Задача теперь в том, чтобы все здешние болота превратить в пашни и в сеяные луга. Это позволит держать больше коров, надаивать от каждой больше молока. Но и урожайность овощей при этом вырастет, потому что земля станет получать куда больше навоза, чем сейчас.

Вот и опять все сошлось на мелиорации, на осушении.

В нынешнем году никаких работ по проекту осушения приозерной котловины производиться не будет. Может статься, что и в будущем году ничего не выйдет, — если областные организации, по обычаю- прошлых лет, не похлопочут в Москве, чтобы на это дело запланированы были необходимые денежные суммы. В сущности, это забота все того же Федора Ивановича Головина. На так сидит он начальником Облводхоза. Но зачем ему торопиться, если с началом крупных осушительных работ в котловине на него лягут и хлопоты и ответственность! Спокойнее ему, пока денег кет.

Несколько дней назад я встретился с ним в райисполкоме.

Нас было стали знакомить, но он, глядя в сторону, сказал, что мы уже знакомы. Это не первый раз так случается. При этом в голосе его всегда звучит ирония, понятная лишь мне, потому что все давно забыли мои корреспонденции в одной московской газете, в которых я критиковал Головина. Во время этой недавней встречи, что и прежде случалось, Федор Иванович был еще и смущен, — должно быть, он приехал сюда не без тайной мысли поохотиться на озере и боялся, что об этом все догадываются.

Однако ни смущение, ни тем более ироническая интонация, обращенная к собственной персоне, нисколько не умаляли обычной представительности и почтенности Федора Ивановича. Он блистал сединой, румянцем, благородным профилем и хорошо поставленным голосом. Я невольно вообразил, как в старые времена, появись он- здесь таким, как сейчас, обитавшая в этом доме барынька воскликнула бы: «Экий, право, респектабельный господин!»

Впрочем, в старые времена он был бы конторщиком, приказчиком в лавке, быть может, тем же десятником. Его неумение работать вредило бы ему одному, а в нашем обществе он наносит ущерб многим. Все мы связаны общим делом, и поэтому велика ответственность, лежащая на каждом.

Я подумал еще, что Головин, отвечай он, скажем, за состояние животноводства, давно уступил бы место другому, более знающему и- дельному товарищу. И если его до сих пор терпят, то потому лишь, что мало кто связывает здесь заболоченность земли с количеством надоенного за год молока.

Это — во-первых.

Во-вторых же, природа советского строя такова, что всюду вырастают люди, этакие доброхоты, которые обязательно ввяжутся в какое-нибудь местное предприятие, на первый взгляд далекое от повседневных дел, однако сулящее народу неисчислимые выгоды, — как ввязался, например, Андрей Владимирович во всю эту историю с преобразованием озера Каово и его котловины. Он и в редакции газет обращался, и докладные писал, и жалобы…

И вот уже есть проект, начнутся когда-нибудь и осушительные работы.

Не запишешь же все это за Андреем Владимировичем, за здешними председателями колхозов, райкомом и райисполкомом, которые принимали участие в хлопотах, если существует в области специальное учреждение.

Вот и жив наш Головин за счет активности советских людей.

Здесь мои размышления прерывает Наталья Кузьминична.

Я отвлекся от ее рассказа, а она тем временем перешла уже на другой предмет, характеризующий разницу между нынешним и бывалошним.

Она говорит, что теперь на лошади никто в город ездить не хочет: медленно считается, да и тряско. Все норовят на машину. А прежде ведь только и ездили, что на лошади, и считалось — хорошо, быстро…

* * *

Четыре часа утра. Солнечно. Близко в лугах стрекочет конная косилка.

Наталья Кузьминична только что спустила корову. Она смотрит на небо и говорит: «Рано солнышко взошло, день не застоит», — то есть дождь будет. Она добавляет еще, что надо перетаскать на двор, под крышу, нарубленный вчера Виктором хворост. И, хотя ей хочется спать, принимается за работу.

А к десяти часам в небе появляются первые тучи.

* * *

Мы возвращаемся с болота в село, идем сырым лугом.

Мы ходили смотреть дупелей, два «высыпка» которых, как уверяет мой спутник, недели три назад гуляли тут по кочкам, а теперь обитают, наверно, где-нибудь в здешних мочажинах. Так как я не охотник, то мой спутник с наслаждением рассказывает, что дупеля водятся именно в таких вот сырых лугах с травянистыми болотами, переходящими в кочкарники и лозняки.

Вода, которая была нам до колен, теперь уже только выжимается из земли подошвами сапог. Но все так же резко пахнет болотными травами.

Солнце сегодня неяркое, оно светит сквозь дымку, которая придала расплывчатость очертаниям города слева от нас. Высоко в серебристом небе над полями и лугами темнеют вершины исполинских старинных берез, что стоят вдоль большой московской дороги.

Справа, между Ужболом и селом Васильевским, оставшимся позади, виднеется устье оврага. «Васильевский враг», — говорит мой спутник.

Он рассказывает, что до коллективизации в этом овраге каждую весну дрались васильевские и ужбольские мужики. Дрались вот из-за чего. Он обращает мое внимание на едва приметную бровку, на некий истоптанный, почти сровнявшийся с землей невысокий вал, что тянется вдоль узкой, заросшей травой ложбинки. Кое-где здесь торчат обглоданные кусты черной ольхи. Мы как раз идем над этой бровкой. Я уже догадался, что это остатки канавы, но еще не знаю, с какой целью она была устроена.

Мой спутник объясняет, что канава собирала воду, которая скатывалась с возвышенных мест, и уносила ее в речку Подрощенку. Она и сейчас течет из Васильевского оврага, эта узенькая речка, достигает болота, откуда мы теперь возвращаемся, а потом, среди тростников, тихо и почти неприметно сливается с речкой побольше. У той речки название — Идша.

Но Идша тут к слову пришлась, суть не в ней, а в Подрощенке.

Весной Подрощенка заливала васильевские луга. А ужбольский луг лежит далеко от речки, ниже канавы, и здешним мужикам было обидно, что богатая питанием вода проходит мимо их луга, достается соседям. Ужбольские мужики делали в снегу траншею и пускали воду к себе на луг.

Из-за этого и сходились в овраге с вилами и кольями.

* * *

Павел Иванович, почтеннейший из наших стариков, собирается в город, на рынок. Сын его работает в колхозе шофером, да и живут они вместе, мог бы подвезти отца, но Павел Иванович почему-то налаживает велосипед, — вероятно, сын в отлучке, а старику откладывать поездку до следующего базарного дня никак нельзя. Сдается мне, это это единственный случай в Ужболе, когда домом, как в прежние времена, властно правит старик. Дом живет по заведенному им порядку, он назначает, когда что продать, кому что купить, ведет счет всем доходам и расходам. Правда, в своем доме он не только хозяин, но и почти единственный работник, потому что сын и сноха все время заняты в колхозе и помочь ему по хозяйству не могут. Я недавно слышал, как кто-то сокрушался, что Павел Иванович, мол, «по- бабьему не умеет», а- старуха у него плоха, поэтому нельзя ихнюю Стешу назначить бригадиром, некому у них станет ни стряпать, ни стирать. Все же остальное, кроме стирки и стряпанья, старик делает сам, причем еще и с газетой посидит.

Навесив на рамы корзины с ягодами и бидоны с молоком, старик берется за руль, выводит велосипед на дорогу, неспешно вышагивая рядом.

Так и пошел он шагать, ведя велосипед.

Встречные парни смеются:

«Ты бы, дед, сел на него, чем пешком идти!»

Павел Иванович отшучивается:

«В поводу-то он меня слушается, а сяду — скинет. Норовистый…»

* * *

День сегодня холодный, ветреный, то солнце проглянет, то пасмурно. Деревья стоят темные, какие-то жестяные. Резко блестит пруд в темных берегах. Облака в небе как бы обведены отчетливыми линиями.

Часу в седьмом вдруг пришел из города Николай Семенович Зябликов, которому я чрезвычайно обрадовался. Мы с ним как-то говорили о здешних оврагах, и вот он предложил сходить сейчас в соседний с Ужболом овраг. До оврага, говорит он, не больше полутора километров.

Николай Семенович с этой целью и пришел к нам.

Овраг называется Васильевский или Подрощенковский, с ходу начинает рассказывать Николай Семенович. Одно из этих названий, как я, конечно, уже догадался, произошло от расположенного рядом села, другое — от протекающей по дну оврага речки. Этот овраг, как и те, что за Урсколом, как и другие окрестные овраги, — ледникового происхождения.

Мы поднялись по идущей в гору улице и вышли на полевую дорогу.

По обеим сторонам дороги росли овес и клевер, кукуруза. На одном поле кукуруза была посеяна квадратно-гнездовым способом, а на соседнем, словно для сравнения, ее посеяли рядками, в смеси с овсом и горохом.

Кукурузу мы решили посмотреть на обратном пути.

Я обратил внимание Николая Семеновича на то, что и овес и клевер изрядно заросли сорняками: поповником, лебедой… Я рассказал ему о пшеничном поле влево от Урскола, где поповника столько же, сколько пшеницы, напомнил о желтых от сурепицы полях ниже Ужбола. За те годы, что я бываю здесь, сорняков заметно прибавилось. Вот и сейчас, в такой ветреный день, сколько созревших семян разнес по полям ветер!..

Николай Семенович давний поборник здешней земли.

Он стал говорить, что нельзя в наших местах быть земледельцем и не осушать из года в год заболоченные урочища, не корчевать кустарник. Тут дело не только в том, чтобы увеличивать пашни и луга, хотя и это всенепременно нужно. Здесь ведь весьма велика плотность населения, много промышленных городов и густо лежат железные дороги. Последние обстоятельства делают выгодной сельскохозяйственную эксплуатацию обретающихся втуне болот, одичалых осоковых сенокосов и заросших кустами пустошей.

Однако есть и другая причина, которая вынуждает немедля заняться здесь осушительной мелиорацией. Болота и кусты как бы наступают на старые пахотные земли, пастбища, луга… У нас в районе из-за этого чуть ли не десять тысяч гектаров земли освобождены от обложения государственными поставками на срок от одного года и до пяти лет.

Собственно, надо считать, что с мелиорации начинается здесь земледелие, потому что и древний пращур наш, придя в эти места, сперва палил лес, отводил, где надо, воду, а потом уже сеял рожь или ячмень.

Но культурное земледелие на здешних бедных почвах предполагает еще и удобрение. Удобряем же мы нашу землю небрежно и скудно.

Нет в достаточном количестве соломы для подстилки, а торф для этой цели почти не употребляется. Между тем, если бы пропустить торф через скотные дворы, навозу стало бы куда больше. Но и тот навоз, который сейчас имеется, почти всюду хранят без должной о нем заботы.

И минеральные удобрения лежат под открытым небом, хотя их и так мало. Дешевле построить навесы, нежели каждый год позволять дождям уносить из удобрений то, ради чего они привезены. Едва ли много пищи достается растению, когда эти Слежавшиеся комья попадают на поля.

Понятно, что и от навоза и от минеральных туков не будет большой пользы, если каждое второе растение в поле — сорное. К слову сказать, на хорошо удобренной земле ёорняки и вовсе стоят дремучим лесом.

И если уж объявлять декадники и месячники, то не по вывозке навоза и торфа, как у нас делается, а по борьбе с сорняками. Вывозить на поля удобрения — дело естественное, как естественно для человека принимать пищу. Сорняки же — болезнь, напасть, несчастье. И бороться с ними нужно, как борются с эпидемией, наводнением, пожаром. Конечно, в месяц ничего не сделать, нужны годы, однако всю эту работу надо Подчинять плану.

О месячнике по вывозке удобрений Николай Семенович потому сказал, что у нас с ним уже был на эту тему разговор. Мнё показалось странным, почему в нашем районе ежегодно объявляется этот месячник, словно крестьянин не знает, что землю, которую он пашет тысячу лет, следует удобрять. Если он этого не делает или делает плохо, то надо искать причину, раз и навсегда устранить ее, и тогда он без месячника повезет навоз.

По-моему, в делах обыкновенных, к которым, например, можно отнести и удобрение земли, не следует прибегать к средствам, какие уместны при тушении пожара. Однако сорняки на по-лях — явление чрезвычайное, и я согласился с Николаем. Семеновичем, что меры тут нужны пожарные.

Все то, о чем говорил Николай Семенович, я и прежде знал, однако теперь это как-то собралось вместе: заболоченность земли, распространение кустарников, недостаток навоза, нашествие сорняков.

И тут мне пришло в голову следующее.

У нас в районе много отличных сельскохозяйственных машин, и с каждым годом их становится все больше. Нельзя сказать, что семена у нас плохи. Здешние лошади, коровы и свинри по преимуществу хороших кровей. Немало денег стоят наши хозяйственные постройки, скотные дворы, среди которых много новых, оборудованных вполне современными механизмами.

Только земля у нас, за редкими исключениями, в преступном забросе.

Но ведь земля основа основ сельскохозяйственного производства!

Все затраты на машины, семена, труд, постройки и скот не дадут надлежащего результата, если земля скудна, если она производит меньше продуктов, чем производила бы, будучи окультуренной, плодородной.

Наша земля нуждается в осушительной мелиорации, в очистке ее от сорняков и в достаточном удобрении навозом. И тогда те же самые затраты, какие производятся в районе сейчас, принесут куда больше пользы.

Я сказал об этом Николаю Семеновичу, и он со мной согласился.

Мы стали с ним рассуждать, как все это сделать.

Мы оба пришли к мысли, что почти каждый здешний колхоз все еще не до конца хозяин на своей земле и в чем-то снял с себя о ней заботу.

Есть в этом сторона чисто психологическая.

Во-первых, машинно-тракторная станция все вспашет колхозу, обработает пашню, а зерновые еще и посеет и уберет. Во-вторых, некое далеко отстоящее от колхоза учреждение проектирует мелиорацию здешних земель, осушает их или не осушает — колхоз все равно от этого дела в стороне. В-третьих, уже свои товарищи, из района, принимаются настойчиво советовать, например, занять черные пары или взять кредит и механизировать скотный двор, построить теплицу, электростанцию…

Все это колхозу, казалось бы, и не во вред; в свое время, когда дело было новое, от многих этих советов и забот, не говоря уже о прямой помощи машинами, колхозу была великая польза. Но как-то так постепенно вышло, что иные колхозники вроде бы поотстали от земли, сняли с себя ответственность за нее, тем более что при современном разделении труда много людей в колхозах занято на работах, далеких от собственно земледелия. Бывает, что не только доярка, шофер, овощевод в теплице, но и председатель колхоза вдруг теряет ощущение коренной связи своей с землей. За повседневными заботами об удое, об угле для теплицы, о неоплаченном счете, за теми подробностями, из которых состоит каждое дело, человек уже не видит первоначальной сути понятия «земля-кормилица». К тому же — еще раз согласились мы друг с другом — крестьянин давно не стоит один на один с землей.

Скорее всего, мы с Николаем Семеновичем сильно преувеличивали, когда говорили, что здешний- колхозник в известном смысле отошел от земли. Но преувеличение это можно отнести к стороне психологической, тогда как в деле, о котором шел разговор, есть еще и экономическая сторона.

Если подсчитать буквально все деньги, какие расходуются у нас в районе на сельское хозяйство, причем не только на машины, удобрение, семена, постройки, скот, но и на управленческий аппарат, то не станет ли вдруг очевидным, что по некоторым статьям в ином году, а то и вовсе можно поубавить расходы, тогда как по другим, напротив того, увеличить.

Надо только при этом иметь в виду каждый колхоз в отдельности.

И тогда выяснится, например, что содержание трактора, если бы он принадлежал колхозу, обошлось бы дешевле, чем в МТС.

А комбайнов, тем более нынешних, не очень удобных для наших мест, иной председатель совсем не стал бы покупать. В колхозе, где достаточно хороших лошадей, как в Ужболе, на многих работах долго еще можно обойтись без машин.

Не стал бы колхоз тратить и тех денег, какие пришлись бы на него, если бы колхозы района сами должны были содержать всех здешних агрономов по семеноводству, по травам, бухгалтеров-ревизоров, агрономов-плановиков, — ему ведь нужен один агроном, знающий все отрасли сельского хозяйства.

Зато уж на мелиорацию колхоз решительно увеличил бы расходы.

Мы с Николаем Семеновичем не очень знали, как все это устроить наилучшим образом, однако сошлись на том, что в нашем районе есть средства, которые можно бы вложить в землю, взялись бы за дело сами колхозы.

Открылся овраг — могучий, изогнувшийся среди вечерних полей.

Склоны оврага в иных местах обрывистые, красные, кое-где поросшие редкой мать-и-мачехой. В других же местах склоны пологие, зеленые, с протоптанными скотом тропинками, которые

расположены по склону как бы ступенями. Под прямой кручей, далеко внизу, течет среди серой гальки и красноватых лобастых валунов прозрачная, весело булькающая речонка.

Николай Семенович обращает мое внимание на противоположный, крутой склон оврага, почти отвесно уходящий вниз. Я разглядываю темный, пронизанный нитями корней слой гумуса под косматой шерсткой травы. Он постепенно переходит в мощный пласт суглинка, желтизна которого как бы растворяется в густом рыжем цвете лежащей под ним морены. Между Суглинком и мореной, зажатое ими, отчетливо виднеется наполненное серой землей овальное пространство, — похоже, что некий исполин поднял земную толщу вплоть до морены, выдолбил в ней огромную лунку, наполнил ее, потом снова закрыл. Если бы не то, что треснула здесь и осыпалась земная твердь, образовав овраг, так и сокрыта была бы от глаз человеческих наполненная грунтом вдадииа.

Николай Семенович говорит, что это бывшее ледниковое озеро.

И я представляю себе, как это было.

Когда растаял ледник, посреди мокрой красной глины осталось голубое озерцо. Жизнь озерца была долгой. На глине выросли деревья, травы, медленно зарастало и озерцо, наполнялось отмирающей растительностью, илом, стало болотом, а затем исчезло под новыми напластованиями.

Оно как привет из далеких тысячелетий, это бывшее озерцо.

Двадцать лет ходит к этому оврагу Николай Семенович, и теперь он горько сожалеет, что в свое время не обмерил его, не зарисовал, не отметил тех изменений, какие из года в год совершались в течение двадцати лет. Вон тот валун, что лежит на берегу ручья, некогда был наверху, торчал из морены в стене обрыва, где и сейчас видны валуны поменьше.

Мы спускаемся вниз, сидим на валуне, поглаживаем шрамы И царапины, какие он приобрел в пути, пока волокло его льдом к здешним местам.

Николай Семенович рассказывает мне, что нынче летом со студентами техникума он составляет карты кислотности местных почв. Образцы взяты во всех колхозах района, и теперь многие уже исследованы. С такой картой каждый председатель будет знать, где у него кислые почвы.

На обратном пути мы остановились посмотреть кукурузу.

В том поле, где кукуруза посажена квадратно-гнездовым способом, каждое отдельное растение выглядит несколько лучше, нежели рядом, где ее посеяли вместе с горохом и овсом. Однако и сейчас уже можно сказать, что общее количество зеленой массы с этого поля будет меньше, чем с того, где овес и го-pox. Довольно рослые растения стоят далеко друг от друга на черной земле, которая хорошо прополота, чиста, и от этого еще понятнее, что растениям надо бы стоять теснее, что половина земли гуляет. Вот если бы кукуруза была вдвое выше, раскидистее, какой она и бывает к этому времени на юге, тогда иное дело, тогда бы она заполнила собою всю пустующую сейчас землю. На юге к тому же сухо, там площадь питания каждого растения должна быть, вероятно, больше, чем в наших влажных краях. Так или иначе, но соседнее поле, на котором кукурузу посеяли рядовым способом, а между рядками еще и горох с овсом, — это поле, где кукурузы куда больше, хотя она и чуть хуже, обещает значительно лучший урожай.[1] И по качеству эта смесь не уступает чистой кукурузе.

Мы тут же вспомнили с Николаем Семеновичем его злосчастную статью, в которой он советовал именно так сеять в наших местах кукурузу на силос, и согласились, что уборка покажет, на чьей стороне истина.

Входим в село. В сумерках видно, как из каждой трубы тянет дымком. Это в домах ставят самовары. В холодном воздухе особенно ощутимы запахи самоварного дыма, коровьего хлева, керосина и железа, которыми пахнут тракторы возле церкви. Навстречу нам, в гору, ступают красными лапами по черной земле белые гуси, вытягивают шеи, поводят желтыми клювами.

Я говорю, что мы много ходили и что уже хочется есть.

Николай Семенович отвечает словами дьячка из деревни, откуда он родом, который в подобных случаях говаривал: «Сия болесть не к смерти, а к славе божьей!» Я вспоминаю, что он крестьянский сын, смотрю на него — худощавого, крепкого, одетого в брезентовый балахон, опирающегося на вырезанную в ольшанике палку, — смотрю и пытаюсь сообразить, сколько же ему лет. Пожалуй, не меньше шестидесяти. Это я впервые подумал о его возрасте. И я никогда не мог бы о нем сказать «старик». Он пришел из города, километров за шесть, чтобы показать мне след первозданного озерка. Мы толковали с ним о плодородии земли, но разговор мог зайти о древней русской живописи, о происхождении ярославской породы крупного рогатого скота, о сочинениях шлиссельбуржца Морозова, о бурятских храмах и, попутно, о почвах Бурят-Монголии, где он однажды побывал, о так называемых тромбах — опустошительных вихрях; один из которых, несколько лет назад повредивший наш кремль, описан им в специальной статье.

Мне приходит вдруг в голову, что если русский простой человек, дай ему только топор, заступ и полмешка ржи, не пропадет и в дичайшем лесу, то русский интеллигент, подобный Николаю Семеновичу, в какую глушь ни занесла бы его судьба, сотворит здесь мир высокой духовной культуры.

Конечно, Райгород далеко не глушь, но и не столица, не областной город. Многие здешние жители, в особенности молодые, ожидают, что кто-нибудь принесет им сюда свет культуры. А Николай Семенович сам светит»

За вечерним чаем толкуем все о том же, о сельском хозяйстве.

Николай Семенович говорит, что хранить навоз под копытом, как вто делали прежде крестьяне, вывозившие его раз в год, очень выгодно, — во-первых, навоз лучше сохраняется, не теряет ценнейшего азота, во-вторых, работы меньше. Где-то за границей, читал он, до сих пор так поступают.

Затем мы говорим о том, что в нашем районе, в той его части, где старинные огородные земли как бы охватили черным кольцом озеро, выгодно культивировать деликатесные овощи: красную и цветную капусту, спаржу, патиссоны… И шампиньонами следовало бы здесь заняться. Все это, едва созреет, через пять часов может быть на столе у московского жителя.

Мы мечтаем с Николаем Семеновичем, чтобы лучшие здешние председатели и бригадиры могли поехать, скажем, в Голландию, где схожие с нашими условия земледелия. Из других мест ездят ведь в зарубежные страны.

Из других мест…

Как-то так случилось, что, за редкими исключениями, сельское хозяйство наше представляется многим по преимуществу степным, черноземным, зерновым. Конечно, стране известны выдающиеся работники сельского хозяйства из Чувашии и Кировской области, из Костромской, Ярославской, Московской областей. Если же возьмешь газету, иллюстрированный журнал, роман, вообразишь неоглядные просторы, где могучие тракторы тянут по пять, а то и по семь двадцатичетырехрядных дисковых сеялок, да еще с длинным шлейфом посевных борон, где огромные комбайны, по два в сцепе, теряются среди пшеничных полей, где молотильный ток, — да это ведь целый зернообрабатывающий завод в степи, который действует силою электричества. Сходишь на Сельскохозяйственную выставку в Москве, глянешь на какой-нибудь сеноуборочный тракторный агрегат и, если приехал из нечерноземной нашей стороны, подивишься тому, какие бывают на свете великаньи покосы.

Такое представление о нашем сельском хозяйстве не противоречит истине. Двадцать лет видел я в работе эти и подобные им тракторы, комбайны, сеялки, сенокосные орудия, может статься не столь нарядные, как в кино или на выставке, но реальные, сущие, пропахшие смазкой и керосином, сырой пашней или хлебной пылью. Сколько раз бывало, полдня едешь колхозной землей, и единственная неудобь, какую встретишь, — сухая балочка.

Видит все это ежегодно и Николай Семенович, когда со своими студентами бывает на производственной практике под Харьковом или на Кубани.

Однако есть еще и другая, тоже немалая, часть русской земли.

Почвы здесь подзолистые, суглинистые, супесчаные…

Пашня тянется изволоком, обрывается у оврага, затем идут кусты, а там снова распаханный косогор, перелесок, низина, торфяная топь, речка, опять кусты, поле на взгорке, овраг, возделанное плоскогорье, лес, болото.

Мощный гусеничный трактор тут нужен только лишь при распашке кустарников, осушке болот. Сеять тут можно одной-двумя сеялками. Даже сравнительно небольшой самоходный комбайн изрядно навертится, покуда уберет выпуклую, округлую ниву, ограниченную кустами, оврагом, мочажиной.

У нас даже конной косилкой не очень наработаешь, — все больше косами. У нас и серпами еще жнут. У нас вообще много еще ручной работы, потому что мало машин, годных для этой земли, для многих здешних культур.

Было бы неверно, если бы здешние косцы, шагающие лугом, или небольшой комбайн со сбитым набок полотняным зонтом, серым от дождей, — если бы они заслонили собою мощь и великолепие сельского хозяйства черноземных степей и лесостепи, почти полностью механизированного.

Но и тамошние восьмидесятисильные исполины и корабли степей не должны заслонять нам здешнее капустное поле, по которому, нагнувшись, передвигаются женщины, срезают ножами кочны. Ведь только года три назад, если не меньше, промышленность стала выпускать для этих мест отличные колесные тракторы, небольшие, на резиновых шинах, поблескивающие красным лаком. А где машины, которыми было бы можно копать картошку на тяжелых почвах, обрабатывать и убирать овощи, делать гряды, полоть цикорий, высаживать рассаду, драть лук?

Рельеф нечерноземной стороны, характер почв и особенности возделываемых культур требуют для этих мест иных машин, чем те, какие работают в степях, плоских на тысячу верст, засеянных пшеницей, подсолнухом, кукурузой. Однако, чтобы техника работала с выгодой, надо землю привести в порядок: осушить болота, распахать кустарники.

Так вернулись мы к тому, с чего начали сегодняшний разговор.

Теперь уж мы стали рассуждать с Николаем Семеновичем о том, какими станут нечерноземные пространства России, где на месте кочкарников протянутся ровные, богатые травостоем заливные луга, где на осушенных торфяниках, на бывших заболоченных пустошах будут расти картофель, капуста» клевер с тимофеевкой, а по клеверищу — лен. Сколько свиней, и овец, и коров можно здесь держать, какие могут быть урожаи на этой земле, почти не знающей засухи! И как она будет хороша — зеленая, с чистыми медленными речками, с неярким небом, туманами, росами, пролившимся невзначай солнечным грибным дождиком, если и сейчас ни ржавые болота, ни комариные топи не могут умалить ее красоты.

Тут Наталья Кузьминична спросила, запирать ли ей «крылешную» дверь или мы еще перед сном пойдем куда. Оказалось, что время уже за полночь и что Николаю Семеновичу давно постелено в летней горнице.

Николай Семенович стал было говорить, что он пойдет домой, что он не хочет стеснять, но Наталья Кузьминична уже взяла с комода лампу, и мы пошли следом за ней через темные прохладные сени.

* * *

Ненастный рассвет. В небе как бы дым — густой, летучий, сквозь который едва пробивается холодное сияние. По временам накрапывает.

Тихо, не звякнув щеколдой, ушел Николай Семенович.

Я постоял на крыльце, поглядел ему вслед, огорчился ненастьем.

А часам к девяти утра вдруг распогодилось — солнце, синее небо в белых облаках, мягкий, набегающий порывами западный ветер. Звенящий августовский день застает меня на пути в город. Я тороплюсь к пароходу. Мы условились с Кириллом Федоровичем Черновым, что сегодня я приеду к нему в Ржищи. Ехать нужно от Райгорода до Угож на пароходе. В Угожи Кирилл Федорович пришлет лошадь или машину. Впрочем, если погода не испортится, то я и пешком дойду, там будет километра два или три.

Пароход мал, однако по-корабельному чист. Пахнет мокрым канатом, смолой. Кое-где поблескивает старая медь. Сипит, пышет жаром машина.

Пассажиры по преимуществу располагаются на деревянных диванах верхней палубы. Несколько пожилых горожанок в черных кружевных шалях, с венками бумажных цветов, хлопочут вокруг моложавого священника, — в Угожах умерли две старухи, приятельницы едут хоронить их, везут попа, который заодно отпоет обеих. Освобождаются от своих рюкзаков серьезные голенастые подростки в сатиновых шароварах — туристы. Колхозницы с пустыми бидонами и корзинами устало жуют булки, разглядывают покупки, второпях купленные в базарной толчее: трикотажные штаны, майки, школьные портфели, учебники… Иная женщина спросит соседку: такие ли, мол, книжки купила для третьего класса; другая — распялит на ладони тонкий чулок: не дырявый ли всучили! Под одним из диванов ворочается в мешке поросенок, — он еще задаст нам звону! Несколько женщин, должно быть из одной деревни, везут можжевеловые венчики, коротенькие, ладные.

Хрипловатый, брызгающийся гудок.

Опухший и небритый дядька в галошах на босу ногу, проверявший билеты возле сходней, бросает с берега чалку, пихает ногой борт…

И вдруг в начале улицы, ведущей к пристани, появляется девушка с чемоданчиком и связкой книг, останавливается, пускается бежать под гору, по самой солнечной середине, снова останавливается, вероятно не надеясь успеть, или, запыхавшись, опять бежит и опять останавливается, идет уже шагом, не торопясь. Тут капитан со злостью кричит ей сверху:

«Эй! Давай поторапливайся… Ждать не станем!»

Небритый дядька тоже ее торопит. Торопят все пассажиры, — особенно стараются односельчане, узнавшие свою учительницу. Они протягивают ей руки, и она прыгает через щель, образовавшуюся между берегом и пароходом. Покамест ее расспрашивают: что да как! — пароход отваливает.

Открывается белая балюстрада городского парка на берегу, за ней — цветники, гипсовые вазы и решетчатые скамейки, дорожки между деревьями.

К парку подстраиваются какие-то домики у воды, каменные амбары…

Все это: и темная зелень садов между белыми, розовыми, палевыми плоскостями стен, и красные, зеленые, черные кровли, и оранжевые фабричные трубы — все это как бы отступает, уходит, никак не отмечается глазом, потому что остается лишь озеро и дивный город из сказки на берегу.

Озеро в крупной, лоснящейся ряби, — зеленоватая вода и пятна солнца.

Розовые стены и башни с красными шатрами встают из воды. За стенами белые храмы с устремленными вверх барабанами пятиглавий, то тесно сомкнутых, то чуть расставленных, сияющих зеленым лаком или же чешуйчатым серебром маковок. В этой сказочной неразберихе, где нет, казалось бы, двух одинаковых шатров или пятиглавий, существует своя сообразность, гармония. Невысокий Григорий Богослов со своими зелеными маковками на тонких барабанах как бы подчеркивает стремительность Иоанна Богослова, поднявшего к небесам почти такое же пятиглавие. Кольчужные главы Успенского собора главенствуют над выстроившимися в ряд шишаками звонницы, над матовым серебром Воскресения. И только на Спасе жарко пышет золото единственной его маковицы, что сообщает храму некое центральное положение. А высоко в небе, как отсветы этой золоченой тиары, поблескивают на остриях шатров и маковиц золотые прапорцы и кресты.

Что это — легендарный Китеж?

Или город на острове из сказки о царе Салтане?

Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят…

Право, я бы не удивился, если бы ударили пушки и белые комочки дыма вылетели из башенных бойниц. Напротив того, я смотрю на пассажиров, занятых своими делами, и дивлюсь их спокойствию. Одни только мальчишки туристы ошалело уставились на райгородский кремль. Впрочем, здешние люди с детства видят эти стены и храмы, а я увидел их со стороны озера только сегодня. На редкость Хороша древняя русская архитектура, когда островерхие башни и крутые кровли переходов отражаются в тихой воде.

Озеро колышется вокруг пароходика, сквозь нагретый солнцем воздух пробивается к нам холодок воды, настоянной на водорослях. Неспокойные глянцевитые пятна света и тени, перемещаясь, идут по всему озеру, вплоть до противоположного берега. В иных местах они как бы обходят неподвижные и тусклые водные пространства. Когда мы приближаемся, то нам видно, что здесь во множестве торчат из воды какие-то растения, — пароходик держится в отдалении от этих мелких мест, где чайки летают над водорослями, где стоят двускатные шалаши охотников. На зорьке охотники загоняют в шалаши свои лодки, караулят прилетающих кормиться уток.

Под самыми Угожами на вбитых в дно озера высоких шестах, которые рядами тянутся вдоль берега, сушатся розовые капроновые сети.

В Ржищи я отправился пешком, хотя Кирилл Федорович и прислал лошадь.

Места здесь, правда, скучные, — низменный, заболоченный берег недалекого озера простирается по правую руку, влево уходят плоские, изрядно засоренные поля. Сперва идут угожские поля, за ними, несколько почище, — ржищевские. А вот дорога везде одинаковая — разбитая.

Впервые услышал я о Кирилле Федоровиче поздней осенью 1953 года, в самом преддверии зимы. Мы тогда с Андреем Владимировичем приехали на несколько дней в Райгород, и вот в воскресенье, в ненастный, холодный день, захватив с собой и Николая Семеновича, отправились в Угожи — искать могилу здешнего летописца. Могилу мы никак не могли найти, только ледяным ветром нас исхлестало, и тогда Николай Семенович предложил нам съездить в соседние Ржищи, к новому тамошнему председателю. Он объяснил, что председателем там избрали человека приезжего, работавшего в соседней области директором МТС. Я знал, что колхоз в Ржищах чуть ли не совсем развалился, и не очень мне хотелось в этакую стужу ехать к неустроенному еще председателю, глядеть дворы с прохудившимися крышами, мерзнуть в нетопленной конторе и слушать рассуждения о том, как станет этот всем здесь чужой человек поднимать хозяйство, разоренное десятью или пятнадцатью его предшественниками.

Устал я в тот день, чтобы знакомиться с новыми людьми и их планами, и еще угнетало это сельское кладбище — опрокинутые замшелые камни с полустершимися именами лавочников, почетных граждан и настоятелей здешней церкви; затоптанные скотиной, заросшие всякой колючей дрянью могилы нескольких поколений землепашцев.

Однако Николаю Семеновичу по неистребимой его любознательности очень хотелось в Ржища. Он толковал нам, что новый председатель — человек энергичный, уважающий науку, замысливший всякие преобразования. И еще он рассказал, — специально уж для меня, по-видимому, — как новый председатель, вернее, только кандидат в председатели, увидев, что народ не идет на собрание, велел баянисту играть, а сам пустился в пляс, чем и привлек любопытство колхозников.

Я было совсем уже согласился, и не потому, разумеется, что меня заинтересовал человек, так странно аттестовавший себя своим избирателям, — нет, просто я решил это сделать из уважения к Николаю Семеновичу. Но тут в разговор вступил Андрей Владимирович, до сих пор молчавший, и сказал, что в выходной день ехать без предупреждения к незнакомому человеку едва ли стоит. Для деликатнейшего Николая Семеновича соображения нашего общего друга по поводу того, что неудобно приехать в гости, предварительно не известив, оказались веским резоном.

Встретился я с Кириллом Федоровичем только летом следую, щего года, в кабинете у председателя райисполкома. Василий Васильевич познакомил меня тогда с тихим, как мне показалось, робким человеком, не то чтобы очень молодым, но выглядевшим моложаво, из-за того, должно быть, что он здорово исхудал, — это видно было по его скуластому лицу, хотя и кирпичному от полевого загара, но осунувшемуся, большеглазому. Он и ростом был не так уж велик, что при худобе сообщало нечто мальчишеское его облику. И одет был, как одевается рабочий паренек, а не председатель колхоза, — в бывшую некогда черной, выцветшую, побелевшую от бесчисленных стирок спецовку. Он просил чем-то ему помочь — не помню уже, о чем шла речь, — но не очень настойчиво, и мне было его жалко.

Василий Васильевич настоятельно рекомендовал мне потом съездить в Ржищи, но Кирилл Федорович не показался мне интересным.

Оказалось, что я ошибся.

Когда зимой, в начале 1955 года, уже в Москве, куда он приехал с Алексеем Петровичем и Иваном Федосеевичем на какое-то совещание по мелиорации, я по-настоящему познакомился с Кириллом Федоровичем Черновым, — его числили в первой пятерке райгородских председателей. Он только что избран был членом бюро райкома партии. О его работе писала не только районная газета, но и областная. Писали, как он восстанавливает колхоз, переводит бригады на хозрасчет, борется за рентабельность…

И выглядел теперь Кирилл Федорович совсем другим.

Я даже сразу не сообразил, что этот плотный, краснощекий мужчина с веселыми, блестящими глазами и тугой, волнистой прической, хорошо одетый, несколько даже самоуверенный, — что он и тот скромный председатель колхоза, который почему-то запомнился мне как бы сидящим на краешке стула, что оба они — одно лицо. Я бы и не догадался, если бы не сам Кирилл Федорович, напомнивший, чуть рисуясь, что мы уже с ним знакомы.

Прошлым летом я так и не собрался в Ржищи, хотя зван был не единожды, — с Кириллом Федоровичем мы встречались и в Москве и в Райгороде.

Однако вот они — Ржищи…

Село как бы разбрелось хуторами. Оно какое-то плоское.

Дома стоят гнездами, а не улицами, — должно быть, селились тут вокруг основателя рода, держались своего корня, своей фамилии. Между группами домов — огороды, пустыри в лопухах и татарнике. Узенькая речка Княжна течет на дне извилистой расселины, поделившей село. Видимо, церковь с ее высокой колокольней, зачем-то разобранная, соединяла все эти далеко отстоящие друг от друга хутора, когда возвышалась в центре.

С Кириллом Федоровичем встретились мы возле конторы. Весь в пыли, он сошел с горячего мотоцикла. Мы вошли в контору, где было прохладно, тихо и чисто, — должно быть, здесь не в обычае сидеть без дела в конторе, курить да поплевывать. Меня заинтересовала большая книга учета трудодней, лежавшая на некоем подобии аналоя, обтянутого кумачом. Обыкновенно в колхозах трудодни для всеобщего обозрения записываются на простынях, склеенных из многих листов бумаги, которые вешают на стену, буквально под самый потолок, иначе места не хватит. На такой простыне регулярно вести запись трудодней едва ли удобно, а уж искать, чего тебе там понаписали, — и подавно, особенно если фамилия на первые буквы алфавита. Но вот убери эту простыню, чего-то не будет хватать в колхозной конторе. И хотя книга, заведенная Кириллом Федоровичем, не сообщала конторе старосветского уюта, она понравилась мне тем, что каждая колхозница, когда бы ни зашла сюда, легко может узнать, сколько заработала трудодней.

Потом мы отправились по хозяйству: осмотрели новый скотный двор, пускай и деревянный, но теплый и светлый; обошли вокруг фундамент строящегося телятника и постояли возле луковой сушилки, где плотники кончали ремонт. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще — чуть кисло — железом от ящика с гвоздями. Однако надо ли больше, чтобы понять, каково направление дел в колхозе!

Меж тем Кирилл Федорович рассказывал, что сено уже всё скосили и убрали, что убрано уже пятьсот гектаров озимых, — одно яровое осталось.

День стоит тихий, солнечный. Пахнет теплой землей, вянущими растениями. По обе стороны пыльной дороги тянутся гряды с луком. Лук уже почти весь лег, перо вянет, выглядит мочалой. Луковичные репки вылезли из земли, гнездами сидят на ней, горячей и черной, золотят на солнце кожуру. «Лук наливает!»— только и слышишь здесь об эту пору.

Кирилл Федорович говорит, что по одну сторону дороги лук колхозный, а по другую — колхозников, и просит определить, где какой. Я отвечаю, что лук тут всюду хорош, затем показываю направо, где в каждом гнезде в среднем семь-восемь луковиц, встречается и десять, и говорю, что вот этот принадлежит колхозникам, а вон тот, налево, где пять-шесть луковиц в гнезде, — колхозу. Так почти всегда бывает, потому что дома и семена лучше, и навозу положат больше, и пропалывают чище…

Кирилл Федорович смеется, — оказывается, что я ошибся. Это первый раз случилось у них в колхозе, что у колхозников лук хуже. Вся суть в семенах. И председатель рассказывает, что знаменитый здешний лук вырождается и что они тут решили восстановить один из его видов — репчатый. Этот из себя чуть приплюснутый, а то еще есть так называемый кубастый, так тот, напротив, несколько вытянутый, и вкусом они различны.

Все это я давно знаю, но мне нравится, как он говорит об этом. Он здесь года три, не больше, но старается выглядеть завзятым огородником.

В нынешнем году колхоз впервые собрал элитные семена.

Посеянный здесь лук не из этих семян, а из выбракованных. Плодовитостью своей он хорош — каждая луковка дает от шести до десяти штук. А вот форма еще не отвечает сорту — есть и репка, есть и кубастый. Его и посеяли на товар. Но есть уже и чистосортные посевы. Тот лук останется на семена, колхоз будет торговать ими. Обыкновенным семенам цена — пятьдесят рублей за килограмм, а элитные ходят в трехстах.

Я спрашиваю, откуда пошла мысль заняться элитным семеноводством.

Во-первых, отвечает председатель, у них тут создан Совет старейшин, ву котором заседают не работающие уже старики, вспоминают, что и как делалось прежде. Во-вторых, в колхозе установлен День обмена мнениями, когда на заседание правления приходит каждый, кто только хочет.

Впрочем, восстановить сорт, выращивать на продажу элитные семена — это ему не старики присоветовали, не колхозники, а наука.

Мы подходим к парникам…

Горячая, сухая трава. Жесткая ботва на твердых грядах. Везде блестят стекла косо поставленных рам. Пахнет унавоженной землей. Но еще сильнее тот запах, какой стоит обычно в базарном ряду, где опрятные старушки продают грудками чеснок, семена, пучки череды и мяты.

Рубленый амбар, а к нему примыкает будущий навес, — уже поставлены суковатые столбы, на них постланы кривые слеги, осталось только соломой накрыть. Дерево амбара серое, почти белое, — это от непогоды, от солнца и времени, а кажется, что его каждый день моют со щелоком. Вот эти бабы и моют, степенные, ласковые, в подоткнутых юбках и белых косынках, что неслышно ходят вокруг. В амбаре у них темно и прохладно, по углам кучами лежат огурцы, у потолка, топорщась, вениками висят капустные семенники. Есть в этих женщинах, совсем уже старых, но еще легко ступающих по земле разбитыми ступнями, и в тех, какие помоложе, с крепкой статью, прямыми быстрыми ногами, — есть в них какое-то рабочее чувство природы, словно это их мастерская. Они тут как бы дома. Каждый сучок у них идет в дело. Вот еще у пасечников так бывает.

Кирилл Федорович спрашивает женщин, почему они не обобрали семена алтайского лука. Мы стоим с ним возле грядок, где густо торчит жестковатое, правда, но еще зеленое перо удивительного лука — тем удивительного, что на перьях его растут маленькие луковки. В воздухе растут, а не в земле, и не из семени они образовались, но сами — семя. Иные из женщин принимаются обрывать эти луковки, но не очень спешат, пересыпают их с ладони на ладонь, будто не знают, куда девать. А другие и вовсе стоят без дела. Председатель же рассказывает им, как выгоден алтайский лук. Сажают его на перо, под зиму, — и ранней весной, едва только сойдет снег, он уже дает зелень. А ведь об эту пору зеленый лук в цене! И почти ничего другого на продажу в колхозе тогда не бывает!

Женщины помалкивают. Потом одна из них говорит, что мы, мол, за огурцами пришли, а лук этот в другой раз оберем. И тут Все они начинают шуметь сразу: нам бригадир велел огурцы обирать, вы уж ему сами скажите, — вон идет он как раз. Женщины поспешно идут к парникам.

Бригадиру, должно быть, лет шестьдесят. На нем белая в голубую полоску рубашка навыпуск. В своих резиновых сапогах он ступает мягко, тихо. Да и сам он, видать, тихий, что называется, смирный мужик.

Председатель повторяет ему все, что говорил женщинам, но только строже. Бригадир глядит куда-то мимо, Не возражает, уклончиво отвечает, что да, сделаю, мол, исправлю упущение, — меж тем легко заметить, что он не откровенен, что не нравится ему затея с алтайским луком. И вдруг, подняв глаза, он с тихой укоризной произносит:

— Эх, Кирилл Федорович, Кирилл Федорович!.. Что же это у нас получается: новое заводим, а старое теряем? А какая от этого выгода! -

С неожиданным в нем пылом, горячо и горько он рассказывает, что Ржищи, хотя по названию рожь бы им сеять, славились чесноком и огурцами. Угожи и Усолы — по луку были мастера, а Ржищи — по чесноку. Замечательный это был чеснок. Осенью, бывало, соберут его, в овины заложат, закроют — так и лежит он всю зиму. А весной, в марте, понаедут евреи из. Варшавы, из Одессы… Мужик распечатает овин, пучок соломы зажжет, сунет, обогреет, достанет чеснок, — ох и дивен он был, большими партиями отправляли его отсюда, за большие деньги…

Рассказывал об этом бригадир с превеликой любовью, сокрушенно спросил: а где он теперь, тот чеснок, или не нужен стал, так им же научились болезни лечить!.. Потом скучным голосом сказал, что ошибку свою ои вполне сознает и завтра же прикажет бабам собрать эти луковки.

На пути к дому после некоторого молчания Кирилл Федорович вдруг говорит, что с будущего года начнет изучать историю местного земледелия, — в нынешнем году ему надо кончить с бригадным хозрасчетом.

После обеда дождик застал нас в полях.

Мы ходили смотреть кукурузу. Исполинские, уже пожелтевшие растения с торчащими во все стороны початками были точно такие, какими я привык их видеть в южных степях. Жесткие листья, на которые сыпались капли дождя, покачивались, шуршали. Земля возле древовидных будыльев была суха, — дождь не попадал сюда, такой густой, раскидистой выросла кукуруза, Кирилл Федорович мне объяснил, что сеял он своими семенами.

Он показал мне зеленый конвейер с полями вико-овсяной мешанки.

Мы говорили еще о том, что и в колхозном производстве, как и в промышленности, надо бы по возможности все материальные отношения свести к денежным, отменить такой порядок, когда горошек сдается взамен хлеба, за работу машин платят натурой… И колхознику надо платить деньги, освободить его от необходимости торговать на базаре картошкой и луком, полученным на трудодни.

«Денег еще никто не отменял!» — говорит Кирилл Федорович.

Смеркается. Впереди, над самой землей, темнеют островерхие соломенные крыши. Черные и серые лошади, запряженные в повозки, тянутся к соломе, отчетливо видны на ее намокшем, потемневшем золоте. Слышно, как постукивает молотилка. Женщины в толстых платках и кофтах, мужчины в тяжелых ватных пиджаках стоят вокруг десятичных весов.

Здесь выдают свежеобмолоченный хлеб на трудодни.

Мне нравятся эти большие, длинные навесы, сделанные в два ската из тонких столбов, жердей и соломы, которая пустыми колосьями своими почти касается земли, — оставлена лишь щель для вентиляции. В любое ненастье под ними и молотить можно и веять. Оказывается, увлеченный экономическими проблемами председатель не чурается и такой вот старинной крестьянской выдумки! В сущности, только так и можно с успехом вести дело — к древнему мужицкому опыту прибавлять современные знания.

От намокшей соломы, от стука молотилки, от амбарного запаха зерна, от этих тепло одетых, раскрасневшихся женщин и еще от низкого неба, нависшего над пустыми желтеющими В сумерках полями, — от всего этого вдруг возникает ощущение, что близка уже деревенская осень.

* * *

Последние дни августа месяца!

В наших местах говорят сейчас об одном: не пустил ли лук мочку? И в колхозах, и на усадьбах, и в городе какая-нибудь старушка, у которой всего-то одна грядка лука, — все выдергивают луковицы, смотрят: не тронулись ли корни в рост? Такой лук в лежку не пойдет уж.

Вспомнилось, как в начале августа встретил я в городе Алексея Петровича. Он был здесь проездом из соседнего района в областной город. Говорили мы с ним о разном, помянули с грустью быстротекущее время: вот уже и август пошел!.. Алексей Петрович вздохнул, стал рассказывать своим окающим говором: «В августе должны быть росы, теплые туманы — лен тогда хорошо вылеживается. Бывало, едешь полями, хлеба стоячего все убывает… Покойно у тебя на душе». Я тогда подумал, что вот он хоть и в обкоме отделом заведует, а все тот же секретарь сельского райкома.

Есть в этих заботах о луке, о льне, о хлебе изрядно поэзии.

Поэтичны и другие приметы близкой уже провинциальной осени.

Я записал здесь некоторые из них.

Сегодня в городе, в автобусе, который на окраинной улице забирает пассажиров, приехавших из деревень с оказией или пришедших пешком, я наблюдал загорелых девушек, одетых в шерстяные коричневые платья с белыми кружевными воротничками. Все они были крупные, рослые, с выцветшими на солнце волосами, заплетенными либо в одну косу, уложенную на затылке широким плоским кружком, либо в две, охватывающие голову неким подобием венца. Руки у них всех несколько великоваты, но без ссадин, без характерной для деревни огрубелости, — чистые и сильные загорелые руки с естественным цветом ногтей. Впрочем, и губы у них естественного цвета, чуть обветренные, на лицах нет ни пудры, ни румян. И пахнет от девушек не духами, а солнцем и как бы дождевой водой.

Это не колхозницы, — те наряжаются богаче и в употреблении парфюмерии следуют городской моде. Платья на девушках, в сущности, школьные. Но они давно уже кончили школу и выросли из формы. Это — сельские учительницы, должно быть сравнительно недавно окончившие местное педагогическое училище.

Одна из девушек рассказывает товаркам, что нынешним летом не сумела достать тесу, какие-то тоненькие дощечки были на лесном складе, вот и не удалось перегородить класс, придется теперь в две смены учить.

Видно, что нет для нее сейчас ничего серьезнее.

Ей советуют: «А ты бы в колхозе взяла!..»

Учительницы сходят в центре, — вероятно, идут к своему начальству, которое для них все еще как директор училища или классный руководитель, почему и оделись они так строго, подчеркнуто официально.

На базаре сегодня полно изделий бондарного ремесла.

Еще пока я шел от автобусной остановки, мне встречались женщины и мужчины, в руках и на плечах у которых белели новенькие липовые шайки, окоренки, ушаты, кадушки… Иной хозяин, знающий толк в этих делах, тащил еще и пучок мяты, чтобы с нею запарить новую посудину, — мята отшибает древесный дух, и огурцы после этого не пахнут бочкой.

Щепного ряда у нас на рынке нет. Обручной и вязаной деревянной посудой торгуют прямо с тротуара перед рынком. Здесь же продают длинные пучки мочалы, ивовые корзины, ложки, метлы, деревянные лопаты. Запасливый домохозяин покупает уже и лопату, хотя далеко еще до снегопадов. Точно так же задолго до сенокоса деревенские женщины несут отсюда грабли. Здесь пахнет рогожей, сухим прутом, свежим строганым деревом.

С рынка я возвращаюсь пешком.

Впереди меня по главной нашей улице идут юноша и девушка. Он довольно высок ростом, одет тяжело, по-дорожному, а она — маленькая, в школьном платьице, в короткой смятой жакетке, с длинными, светлыми на концах косами. У него за плечами тугой рюкзак и чемодан в руке. Она отнимает у него чемодан — отдай, мол, сама донесу! — но он не отдает, и так вот они идут рядом, держась за чемодан, ничего не замечая вокруг.

Им лет по семнадцати. Я догадываюсь, что они приехали сюда учиться, — в городе нашем два техникума, медицинская школа и педагогическое училище, — приехали из села или из городка, еще меньшего, чем наш. Юноша опекает девушку; может быть, он обещал ее родителям помогать ей, может быть, тут другая причина. Юноша серьезен, а она — смешливая.

Возле техникума механизации они останавливаются, начинают препираться. Она, я полагаю, говорит ему: ступай к себе, я сама дойду. Юноша не соглашается. И они идут дальше, выдирая друг у друга чемодан, как я понял — к сельскохозяйственному техникуму, где будет учиться девушка.

С мостовой меня окликает Александр Иванович Кривцов.

До этого слышны были треск и звенящее жужжание, которые со все нараставшей силой катились на меня сзади. Потом вдруг стало тихо. Тут я и услышал голос Александра Ивановича, оглянулся и увидел его на велосипеде, — одним из первых в городе приделал он к своему велосипеду моторчик.

С Александром Ивановичем я знаком давно. Мы познакомились с ним, когда он еще работал начальником ремстройконторы на ткацкой фабрике, где среди прочего построил удивительную баню, чуть ли не из липы. По четвергам там собираются любители, говорят, даже генерал из областного города, хвостят друг дружку вениками, смоченными горячим квасом. Вот уже три года, как Александр Иванович работает в кремле — производителем реставрационных работ. Ему лет шестьдесят. Он огромен, плечист, и если бы не то, что он бреет бороду, усы и даже голову, его легко было бы вообразить дружинником новгородца Василия Буслаева или ростовца Алеши Поповича. Да он и родом из-под Ростова, именовавшегося прежде Великим. В Райгород он взят был лет восьми от роду и воспитывался у тетки, монахини Девичьего монастыря, по поводу чего и сейчас любит острить.

Александр Иванович зовет к себе вечером в гости.

В доме у Александра Ивановича ремонт: меняют венцы, полы перестилают, перекладывают печи. Хотя он и строитель, но зимой у него до того бывает холодно, что замерзает вода в собачьей плошке на полу.

Мы сидим в сарае, где обычно живут куры. Стены сарая обиты сухой штукатуркой. Горит электричество. Составленная сюда со всего дома мебель создает тот особенный уют, какой каждому провинциалу памятен с детства, когда так весело и необычно было в дни предзимнего ремонта жить в каком-нибудь амбаре или сарае, с постланной прямо на полу постели глядеть сквозь открытую дверь на звездное небо.

Александр Иванович давно уже обещал мне рассказать так называемые свадебные указы, которые еще до середины двадцатых годов читались указчиками на деревенских свадьбах в его родном Ростовском уезде.

В указах этих много скоромного, что только спьяну да еще на свадьбе можно сказать, поэтому я кое-что здесь опускаю.

Начинает Александр Иванович так:

«Прислан указ из лесу Денисова, от бесу лысого, писал Ма-карка черным огарком, хотел сам начесть, да провалился на честь.

Вы, господа смотрельщики, двери затворите. А вы, малые ребята, сопли подотрите. А вы, дорогие гости, вон не бежите.

Стой, жених, не вертись, что буду читать — не сердись…»

Здесь идут еще и другие обращения к присутствующим на свадьбе, однако они не совсем удобны для печати, хотя и очень выразительны.

«У нашего свата, — читает дальше Александр Иванович, — голова кудрява и-хохлата. Рожа как кринка, нос как дубинка, вместо рук два ухвата, вместо ног клюка да лопата. У нашего жениха есть хоромы, летают там одни вороны, в полу круглые окошки, лазают одни кошки, в первом ряду порог, во втором потолок, четыре столба врыто и бороной покрыто. У нашего жениха и одежи — куль да рогожа, шапочку и пиджачок на время одолжил ивановский дьячок. Да есть пальто лисье, у дяди на стене повисло. У нашего жениха шесть коров: корова бура, корова будет, корова есть, корову даст тесть, да корова отелите», и будет шесть. Да есть еще овца ялова, принесла дьявола, положили в уголок, а ее черт и уволок. У нашего жениха четыре лошади: лошадь пега, по заполю бегат, лошадь чала, головой качала, да лошадь булана, под хвостом два чулана, один — молодым спать, другой — курам сигать. Да лошадь савраса, на ней вся шкура в груду собралася, в гору-то без хомута, а с горы-то без кнута. Ты ее кнутом хлестать, а она грит: «Слазь», ты ее еще раз, а она оглянется и спрашивает: «Много ли вас?»

В нашей деревне приволье и вода в подполье, а наш новобрачный князь купался — рак не рак, а не вытащишь никак…

Теперь расскажу про нашу невесту.

У нашей невесты именья — три воза каменьев, сундук веретен, камнями пригнетен, семь корчаг в берегу торчат. У нашей невесты четыре рубахи: рубаха бориха, рубаха брызжиха, рубаха пришей рукава да рубаха на дыре дыра. Наша невеста какая к работе! Люди косить, а она голову мочить, люди грести, а она косу плести, люди жать, а она за межой лежать… У нашей невесты есть перина с первого овина, каждая пушина полтора аршина. У нашей невесты есть пальто: мех-то лисий, а воротник-то крысий, в елочку пушён, на погребе сушён, мимо его люди ходят, а никто не берет, — знать, никому не нужён…

Теперь расскажу про себя. Я был женат два раза: первая жена — Варвара, выше амбара, молилась, да и переломилась, я лыком сшил и еще три года жил; вторая жена — Ненила, долго белья не мыла, от этого пошел такой смород, что у нашего соседа околели свинья и боров.

Вот вам аз да буки, пожалуйте три рубля в руки».

Александр Иванович вспоминает свое деревенское детство, домашние лакомства. С удивительной обстоятельностью перечисляет он все способы приготовления репы, которая казалась ему тогда самой вкусной едой, хотя взрослые и говорили, что репа — брюху не укрепа.

Он рассказывает, что семья была бедная, работали тяжело, по шестнадцать — восемнадцать часов, в сенокос только два часа спали.

Жить в монастыре ему было лучше, сытнее, но чему он особенно обрадовался в городе, так это школе, куда его устроила одна благотворительница. Подростком он познакомился с двумя райгородскими барышнями, дочерьми богатой здешней купчихи. Они учились за границей, куда и после учения продолжали ездить. В доме у них собраны были различные редкости, картины, паркет там был из цветного дерева, — теперь в этом доме городская поликлиника. Барышни содержали общественную библиотеку-читальню, и они приохотили его к чтению.

Александр Иванович показывает мне томики из собраний сочинений, которые давались приложениями к «Ниве». Это подарили ему барышни, когда уже после революции переезжали на работу в Москву. Оказывается, они были революционерками, из своих заграничных поездок привозили нелегальную литературу. Они для этого и ездили за границу и однажды попались, были высланы туда совсем, о чем он в ту пору, конечно, не знал. Он думал, что они уехали путешествовать, как обычно.

Эта страничка из истории Райгорода особенно привлекает меня.

В Райгороде с пятого года существовала городская организация РСДРП, куда входили и сестры, о которых рассказывает Александр Иванович. Среди здешних рабочих и солдат гарнизона было много замечательных революционеров-большевиков. Здешние большевики еще до семнадцатого года участвовали в партийных конференциях и съездах, вместе с рабочими и крестьянами всей страны боролись за советскую власть.

Однако в городе нет ни одной улицы, которая носила бы имя местного большевика. Ни на одном доме не встретить мемориальной доски, и никто не мог мне сказать, где собирались подпольные рабочие сходки, где помещался первый Ревком, первый Совет рабочих депутатов…

Странная вещь, но от стариков к молодежи переходит имя здешнего миллионера, владевшего ткацкой фабрикой и построившего для города гимназию, — фабрику и школу, которая помещается в здании гимназии, в просторечии многие называют этим именем. И почти никто не знает, что в доме, где теперь поликлиника, жили две девушки, отказавшиеся от всех удобств богатой жизни ради трудной и опасной работы для блага народа. А имена организаторов забастовок на предприятиях города, имена руководителей первых органов и учреждений рабоче-крестьянской власти известны лишь работникам краеведческого музея, историкам.

Не составляет особенного труда узнать любую подробность из древней истории города — об этом в свое время написано было много книг, по преимуществу местными любителями старины; и многие из этих книг здесь же издавались. И лишь революционная история здешних мест, во всех ее живых подробностях, никем не собирается, не записывается.

Достоин уважения райгородский купец, издавший несколько десятков книг о древностях города, о здешнем сельском хозяйстве и обычаях, составивший подробное описание уезда. И стыдно, что в городе, который стал неизмеримо грамотнее, культурнее, не нашлось людей, какие взяли бы на себя труд написать историю его революционных дел.

Домой я возвращаюсь уже ночью. От асфальта на шоссе тянет теплом, бензином. По временам, ослепляя фарами, проносятся мимо тяжелые грузовики, обдают ветром и летящими из-под колес колючими песчинками.

А на дороге к Ужболу тихо и темно. Здесь ощущаешь прохладу земли. В темноте лежат пустые и холодные осенние поля. Рядом слышится шумное дыхание, похрустывание, — это по ту сторону дорожной канавы, в кустах, пасется отбившаяся от табуна лошадь. Я останавливаюсь возле полосатого шлагбаума, освещенного керосиновым фонарем. В слабом его свете отчетливо видны белые и черные полосы, поблескивающие рельсы, мокрая от росы щебенка полотна… На моих часах без четверти одиннадцать. Едва я миновал второй шлагбаум, как со стороны Васильевского донесся бой часов — одиннадцать. Поторопился тамошний пожарник. Дома в четверть двенадцатого стал вдруг отбивать часы дежурный нашего депо — те же одиннадцать ударов. Этот, должно быть, проспал.

* * *

Шесть часов утра. Сквозь запотевшие окна просвечивает солнце. Обильная роса на траве, на деревьях. Земля потемнела от росы. А с крыш так даже каплет. Небо над Ужболом излучает желтый свет.

Та сторона улицы, что напротив, вся в тени.

А на нашей стороне ослепительно сияет пруд у дороги.

Слышно, как у переезда требовательно гудит машина, — шлагбаум опущен, а сторожиху в будке, должно быть, сморило сном. Машина — за нами.

Сегодня я уезжаю из Райгорода. Надолго ли!

Перед отъездом в Москву я попросил Николая Леонидовича Ликина написать мне, какова урожайность кукурузы при том и другом способе посева и во что она обходится в каждом случае. Осенью председатель прислал мне справку колхозного бухгалтера, где говорилось, что кукуруза, посеянная о овсом и горохом, дала с каждого гектара 250 центнеров зеленой массы, кукуруза же в чистом виде — 50 центнеров. В первом случае на каждый гектар было затрачено 20 трудодней и 69 литров молока натуроплаты за работу МТС, во втором случае — 123 трудодня и 93 литра молока. А осенью 1957 года я прочитал в «Правде» корреспонденцию из Красногорского района Московской области, где говорилось, что в колхозе «Луч» ведется кропотливая исследовательская работа по выращиванию кукурузы. «Колхозники на практике отбирают наиболее эффективные для местных условий агротехнические приемы, испытывают различные сорта. Чтобы обогатить кукурузу белком, ее выращивают совместно с горохом. Силос, приготовленный из зеленой массы кукурузы в смеси с горохом, охотно поедается свиньями и дает высокий эффект при откорме скота».