---

Я, ПЁС БАРИК

Перевод с чешского Вера Петрова

Художник Хелена Зматликова

Я, ПЁС БАРИК, И МОЯ ЛАСТОЧКА

Вот уже сентябрь на дворе. В садах сливы из зелёных становятся синими, а мы, собаки, меняем летнюю одёжку на зимнюю. Линяем. В сентябре мы так и норовим стряхнуть клочья шерсти на хозяйский ковёр. К осени начинает линять всё зверьё, кроме недотёп и неудачников, тех, которых обделила природа. Вот, например, ласточка, или кукушка, или жаворонок. Они и рады бы сменять летнюю шерсть на зимнюю, так ведь не могут! Даже если очень постараются. Нету у них шерсти. Вот и приходится улетать в тёплые страны. Пожалуйста, пусть себе летят на здоровье. Никто не станет удерживать. Всё равно от них пользы чуть. Вот вы сами скажите: станет ласточка лаять, если мимо двора пойдёт чужой, от которого пахнет иначе, чем от хозяина? Ласточка и понятия не имеет, что всякий, кто не мой хозяин, только и думает, как бы ему перемахнуть через наш забор. Я ка-ак заррычу, ка-ак залаю — он со страху поскорее прочь бежит! Со мной шутки плохи. Я и цапнуть могу! Я уже цапнул почтальона. И трубочиста тоже. За ногу.

Ласточки каждый год живут у моих хозяев, а те всё ждут и ждут, когда они наконец станут нести яйца. Ласточки яички несут. Но только всегда успевают высидеть птенцов прежде, чем моя хозяйка надумает забрать их себе. Птенцы появляются на свет два раза в год, и, как только подрастут, мама начинает учить их играть с мухами в салочки…

Прошлым летом наша ласточка высиживала птенцов три раза. Иногда так бывает. Только от её высиживания проку было мало. В третий раз вылупился один-единственный птенчик, да и тот никудышный. Когда он немного подрос, то перелетел через реку и уселся отдыхать. Стал обратно добираться и шлёп! До гнезда не долетел и плюхнулся прямо ко мне в миску с супом. Я его, бедного, облизал и сушиться положил. Гляжу: не ласточка, а так — мокрая тряпочка!

— Милый ты мой, — говорю я ему, — через несколько дней тебе уже в тёплые края лететь! А разве ты можешь? Куда ты полетишь с такой тренировкой? Не мог, что ли, на шесть недель раньше вылупиться?

— Не мог, Барик, не получилось как-то! — пискнул он в ответ.

— Потому не получилось, что всё на последнюю минуту откладываешь! Недотёпа ты, только и всего! — заявил я ему прямо в глаза. — Тёплые края за морем, а море шире нашей речки. Разве ты доберёшься? Погляди на себя! Уж лучше здесь оставайся, я тебя в свою будку пущу. Выучу на сторожевую ласточку или на охотничью. Повторяй за мной: «Гав, гав, гав!»

— Пи, пи, пи, — сказала ласточка.

— Какие ещё пи-пи-пи! Надо кричать — гав-гав-гав! Твоего писка никто не испугается!

— Фьють-фьють-фьють, — свистнула ласточка.

И я понял, что до тёплых краёв ей не добраться.

И вдруг я вспомнил, что в нашей деревне тоже есть тёплые края. Новый коровник! Вот где она, эта нескладная ласточка, может перезимовать!

— А мухи там есть, Баричек? — пискнула она. — Ведь без мух мне до весны не прожить!

Мы вместе отправились в коровник.

— Девчата! — говорю я коровам. — Надо помочь. Вот вам моя ласточка. Она тут с вами зимовать будет. Придётся немного потесниться. И ещё одно дело — каждая из вас, на кого сядет муха, должна замычать. Кто не замычит, с тем и я церемониться не буду, цапну за ногу, и всё! Вы не думайте, у нас в доме слышно, когда вы молчите!

Всё получилось как нельзя лучше. Коровы потеснились и взяли ласточку к себе. Она живёхонька-здоровёхонька пережила зиму и встретила весну. Позавчера она играла над рекой в салочки с мухами и всё время пищала. А потом улетела в настоящие тёплые края, за море. Мне жалко! Почему она и нынче не осталась зимовать в коровнике! Да что с неё возьмёшь? Настал сентябрь, месяц «смени свой наряд», а у неё за целый год опять шерсть так и не выросла, и лаять она не научилась. Способностей никаких.

Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ ОЛЕНЬ

После сентября наступил октябрь, месяц «еды хоть отбавляй». В каждой деревне праздник, народ гуляет, веселится. И у нас тоже свои собачьи радости. Со всех дворов нам в конуру хозяева, и мои тоже, тащат угощенье. Целые миски жирных костей. По вечерам хозяева собираются все вместе. Кто дует в трубу, кто щиплет струны контрабаса. А есть и такие, кто бьёт в барабан. И все вместе они поют, а по-моему — воют. До самой ночи, а то и дольше. Потом идут по домам. Но не все. Некоторых несут. Гав, гав! Смотреть стыдно! Зато на другой день нам, собакам, опять угощенье.

До чего же хорошо осенью быть собакой! Многие бы не отказались, каждому хочется косточку погрызть, только не каждый может. Не у всех голова работает так здорово, как у нас, собак. Я, конечно, не хочу всех в одну кучу мешать, но есть такие, которые рады бы в собачью шкуру влезть. И вовсе не из-за еды.

Например, олень. Олени и сами знают, что пользы от них никакой. Разве это дело целыми днями бегать по лесу и белым флажком из-под хвостика сигналить друг другу? Свернут флажок — точка, развернут — тире. Один объявит: «Тревога!» И все пускаются наутёк. Олени до того здорово знают азбуку Морзе, что хоть сейчас могут отправляться служить на флот. Но этого им мало. Каждый олень не прочь стать собакой. И потому все они учатся лаять. В нашем лесу живёт один такой. И я вам скажу — очень прилежный олень. Я решил натаскивать его на собаку. Но как ни старался догнать, чтобы поговорить по душам, никак не могу. Только он меня заметит, сразу же мчится прочь. Конечно, если я захочу, то оленя поймаю. Что мне стоит?! Он пробежит немного — и готов. Выдохся.

— Очень скучно лаешь, — гавкнул я ему вслед, когда не догнал, — и забываешь рычать. Так из тебя никогда приличной собаки не выйдет! И ещё скажи мне, приятель, что это у тебя за дурацкое украшение на голове? Какие-то рога! Имей в виду: или ты собака, или модник! Ты когда-нибудь видел собаку с рогами? И почему ты вечно щиплешь траву? Хочешь стать собакой, ешь траву только перед дождём. А если проголодался, айда на огород, там у меня тайничок. Откопаем косточки — ешь досыта. Вот как поступают настоящие собаки!

Целый день после нашего разговора олень ходил по лесу и стукался головой о деревья. Чтобы рога обломать. В октябре все олени стучат головой о деревья, чтоб рога скинуть. Наверное, все хотят стать собаками. Но нашим хозяевам совсем ни к чему особаченные олени или оболененные собаки. Вот ещё! Так каждый захочет стать собакой! Как только наши хозяева замечают, что в лесу развелось много оленей, сразу же ружьецо за плечо — и на охоту.

Мой всегда берёт с собой меня. И я ни разу в жизни его не подвёл. На этот раз мы добрались до дубовой рощи и вдруг… Что вы думаете? Да!

Угадали! Пасётся на опушке мой олень. Втягивает носом воздух и щиплет травку. Как ни в чём не бывало. Тут мой хозяин приложил к плечу ружьё. Вот-вот оно бабахнет и мой олень, рохля этот, рухнет на землю. Мне его так жалко стало! Так захотелось услыхать ещё хоть разок его никудышный лай!

Сам не пойму, как это меня угораздило, только я сделал такое, чего ни одна порядочная собака не позволит себе сделать в лесу. Я что было сил заорал: «Гав! Гав! Гав!» Мой олень встрепенулся, как будто в нём сработала пружина, и мгновенно исчез — только его и видели! Хозяин удивлённо поглядел на меня. Он просто не верил своим ушам. А я свои повесил. Я-то знал, что теперь будет. И не ошибся. До сих пор спина горит, чешется. Я потом долго возле конуры отлёживался!

Зато в полночь мой олень вышел на опушку и пролаял «спа-а-си-и-бо!» Лает он, конечно, плохо, но разве в этом дело?

— На здорровье, — гавкнул я в ответ и подумал: «Порядочной собаки из него, конечно, не выйдет. Но почему бы ему не остаться оленем? Пусть себе бегает. Места в лесу всем хватит. А если не хватит, он ведь знает азбуку Морзе, и его всегда возьмут на флот».

Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ ФАЗАН

Вот и наступил ноябрь, месяц «мокрых лап». В ноябре мы, собаки, отправляемся в поле на День полётов. Полем люди почему-то называют колючее жнивьё и мокрую траву. Наверное, они хотят, чтобы все промочили лапы. У моего хозяина их вдвое меньше, чем у меня, и он может после поля надеть на свои лапы всё сухое. А я не могу, даже если захочу. У меня что чулки, что сапоги — всё вместе, можно сказать, — комбинезон, его так легко не скинешь.

Но вернёмся ко Дню полётов. Так его назвали фазаны. Мой хозяин называет это «охота», наверное, потому, что охотно мотается целый день по жнивью и мокрой траве. В ноябре мне здесь скучновато. Ни хомяков, ни сусликов. Они уже преспокойно спят в своих подземных норках. И ёжик тоже. Но ёжик спит не под землёй, а у нас во дворе, под поленницей дров. И храпит. И как храпит! Я никак не пойму, почему дрова ещё не рухнули или не превратились в щепки.

Фазанов на поле много. И они очень важные. Это их картофелеводы так разбаловали. Потому что больше всего на свете картошка боится колорадского жука. Стоит только завестись этому жуку, как приходит конец картошке. Но если на поле поселились фазаны, тогда конец жукам. Склюют всех до одного. Об этом люди трубят по всему свету! Все уши прожужжали! Так чего же удивляться, что фазаны клювы задирают?!

Я как-то раз говорил с одним фазаном, который живёт в своём поместье за нашим садом.

Что касается нас, собак, то мы с незапамятных времён живём рядом с человеком, а фазаны попали к нам, в Чехию, только во времена королей Люксембургов. То ли Ян Первый привёз как военный трофей, то ли Карл Четвёртый в приданое получил. Этот Первый только и знал, что воевал, а Четвёртый всё женился. Может, так было, а может, было не так, но фазаны, хоть и живут в полях, а не на дворе, воображают, что они дворяне. Ходят на двух ногах и совсем как короли носят меч. Только на хвосте и для форсу плашмя. Ох, и спеси же у них! Я расфуфыренных задавак не терплю. Если мимо нашего забора идёт такая ватага, я поднимаю лай и они спешат убраться подальше…

День полётов устраивают фазаны, но участвуют в нём все, кому не лень. Фазаны изображают самолёты, мы, собаки, — санчасть, мой хозяин и хозяева других собак — артиллерию. Фазаны прячутся в мелком кустарнике и в ложбинках среди опавшей листвы. Маскируются на своих полевых аэродромах. А мы, собаки, ведём наших хозяев на эту самую охоту, или, если вам больше нравится, на фазаний праздник День полётов.

Трубит труба. Самый главный охотник подаёт сигнал, и начинается охота. Фазанья эскадрилья поднимается в воздух, артиллерия — мой хозяин и все другие — вскидывает ружья. Фазанья эскадрилья ложится на крыло, артиллеристы дают залп: бум-бах-тарарах! Фазаны с шумом рассекают воздух, а люди палят и палят, пока фазаны не скроются. Мы, собаки, шлёпаем лапами по мокрой траве, как вдруг у нас из-под самого носа вырывается и идёт вверх вторая фазанья эскадрилья. И опять всё повторяется.

Конечно, случаются и аварии. Подбитый фазан падает на землю. Значит, мне пора. Хозяин поднимает руку. Это он подаёт мне знак: «Санитар, тащи фазана!»

Недавно знакомый фазан сказал мне, что ему эти Дни полётов вовсе не нужны. Подумаешь, праздник!

— Зачем эти парады? Одни неприятности. Обязательно кто-нибудь не долетит! Узнать бы про такое местечко, где не стреляют, я бы туда подался. Но похоже, в фазанов стреляют везде.

Жалко мне фазана. Зубов нету, рычать не умеет. Гавкнуть, чтобы все со страху задрожали, тоже не может. Вот и боится. Я повертел головой туда-сюда, туда-сюда — нет, никто не подслушивает. И говорю:

— Как только увидишь, что мы шлёпаем лапами по мокрой траве, то есть идём на охоту, поскорее улетай. Только не в поле, а в обратную сторону, в деревню. Там охота запрещена.

Мой знакомый фазан так и сделал. И теперь он цел и невредим. Я думаю, что про мой совет он никому ничего не сказал, а то у меня ещё после оленя спина чешется.

Я, ПЁС БАРИК, И ВОРОНА

Вот уже и декабрь на дворе, месяц «всё в миске замёрзло». Какую бы еду мне хозяин ни принёс, всё тут же становится холодным, как собачий нос. Имейте в виду: собачий нос — признанная мера. Это давно известно. Так же, как, например, метр, литр, килограмм или вольт. Только на килограммы меряют мясо и косточки, на литры — воду. А холод и тепло измеряют градусами. Для этого у моего хозяина есть градусник. Градусов много: пять, восемь, а иногда даже пятнадцать. Бывает и ещё больше. Да, да! Но я считаю, что лучше всего мерить температуру собачьим носом. Ведь всё, всё на свете или тёплое, или холодное, или в самый раз, а если уж холодное, то холодное, как собачий нос. Холод тоже бывает просто холод или собачий холод. Значит, и мы, собаки, кое-что сделали для науки. Вы слыхали про Цельсия, Уатта или Вольта? А про нас? То-то и оно! А я думаю, что наш нос лучше всего подходит для измерения теплоты и холодноты. Нет, кажется, я неправильно сказал, надо говорить теплов и холодов. Опять не так? Ну, в общем — температуры.

Конечно, не всякий может сделать такое открытие. Например, ворона. А ворона очень умная птица. Но у неё не нос, а клюв. Разве клюв бывает холодный или горячий? Значит, по клюву температуру не определишь? Нет. Для этого не подходят ни вОроны, ни ворОны. Этих птиц многие путают, потому что они очень похожи друг на друга. Даже мой хозяин всех их называет просто «воронами». Наверное, он не знает, что ворОны живут стаями, а вОроны поодиночке.

Если увидите дерево, косматое от вороньих гнёзд, значит, там ворОны устроили свою деревню. А вОроны так не селятся. ВОрон вьёт гнездо на отшибе, подальше от соседей, чтоб к нему в дом никто клюв не совал. Перья у ворон такие же чёрные, как у воронов, только ворОны ещё штанишки носят, коротенькие такие — шортики называются, а вОроны нет. Не носят. Вообще-то и вОроны и ворОны на нас, собак, похожи. Такие же осторожные и чуткие. Попробуй-ка, подойди близко! Не подпустят. Мгновенно снимаются с места, и нет их. Охотники ворчат, что эти хищницы яйцами лакомятся, а про то, что вредных грызунов уничтожают, забыли.

Живут ворОны парами. По-семейному. Когда мама высиживает птенцов, папа носит ей еду. То дохлую рыбку, то корочку хлеба, а иногда кое-что повкуснее: улитку, например, слизняка или жуков-пауков. Кое-кому такое угощение не по вкусу, а некоторые, хочешь не хочешь, едят. Это полезно. Что касается ворОн и вОронов — не знаю, но для природы очень.

И ворОны и вОроны любят свои гнёзда и не покидают их. Совсем как мы, собаки, любим свою конуру. Живут в них из года в год и каждую весну ремонтируют. Латают, чинят, делают пристройки и надстройки. Гнездо становится всё больше и больше. Вот оно уже с хорошую корзину! Такое подойдёт даже орлу.

Приближается Новый год, и на дворе стоит собачий холод. ВорОны начинают наведываться в деревню. И моя тоже. Та самая, что вечно вертится около моей миски. Она уже пожилая ворона. Против неё я — щенок. ВорОны и вОроны живут в восемь раз дольше, чем мы, собаки, и даже дольше, чем человек. Если, конечно, ничего с ними не случится. Могут ведь пристрелить. Как-то раз явилась ко мне моя ворона. Я её спрашиваю:

— Скажи, пожалуйста, почему это вы, ворОны и вОроны, всегда в чёрном ходите? Что у вас, каждый день праздник? Или свадьбы? Или похороны? Или, может быть, в Оперный театр билеты?

— Ты почти угадал, Барик. Но не совсем. Нам действительно пррредложили дать концерт в огромном зале. Известно, что мы, ворОны и вОроны, пррекрра-кррасно поём. Не хуже соловья.

— Ха-ха-хав! — расхохотался я. — Вы такие же певцы, как я пианист!

— Ты что? Учёным не веришь? Невежда! — возмутилась ворона. — Наше горрло устрроено так же, как у соловья. Только поём мы не соло, как соловей, а хорром! Понял?

— А концерт был? — спросил я.

— Ах, дрружище, концеррта пока не было, — опустила клюв ворона. — Мы надели чёррные сюрртуки, но нас всё рравно в зал не впустили. Сказали, что только хулиганы ходят на концеррт босиком. Без штиблет. А разве мы хулиганы? Прросто у нас сапожников нету. Кто станет шить штиблеты, чтобы трри пальца вперрёд, а один назад? Кто?

— Не знаю, — признался я. — Просто ума не приложу.

Я и на самом деле не знаю. Может, вы посоветуете? Тогда напишите!

Я, ПЁС БАРИК, И СИНИЦЫ

Вот и январь на дворе, месяц «опущенного хвоста». В январе мы, собаки, часами выстаиваем у закрытых дверей и дрожим. Хозяева открывают двери редко, чтобы не выпустить тепло, но когда откроют, наш хвост тут же начинает вилять. Людей мы делим на тех, кто приводит наш хвост в движение, и тех, при одном только виде которых шерсть у нас встаёт дыбом. Первых мы любим, хвостом виляем, кидаемся им на грудь, подскакиваем и наровим лизнуть в нос.

У нас, собак, это повелось давно, с незапамятных времён. Мы стараемся лизнуть в нос тех, кого уважаем и кому готовы подчиняться. Наши предки, прапрадедушки и прапрабабушки, лизали нос вожакам стаи, в знак покорности и любви.

С теми, от кого у нас шерсть встаёт дыбом, мы не церемонимся. Просто цапаем за ногу. Чаще всего это бывает почтальон или трубочист.

В январе мой хозяин сидит дома. Почти всё время. На свежем воздухе бывает мало. Поэтому ему приходит в голову, будто я со своими собачьими обязанностями не справляюсь. И он начинает подыскивать новых помощников. Неподалёку от моей будки он сооружает ещё одну. Впрочем, что я говорю! Разве это будка? Так, будочка. Но поселилась в ней вовсе не собака. Где её возьмёшь, ведь, кроме меня, порядочной собаки по всей округе днём с огнём не сыщешь! В будочку хозяин насыпает корм для синиц. Наверное, он думает, что вырастит из них крохотных сторожевых собачонок. Ха-ха-хав! Ведь стоит только появиться почтальону или трубочисту, синички тут же фрр-рр — и нет их. Даже когда приходит сам хозяин, синички улетают.

Я этих синиц почти всех знаю. Лучше всех я знаком с большими синицами. На самом деле они не такие уж большие, просто люди их так назвали. Большие синицы селятся поближе к человеческому жилью. Снимают квартиру то в почтовом ящике, то в водосточной трубе, а иногда даже в консервной банке. Весной одна парочка устроилась в чугунной тумбе. Заброшенной. На самом дне. И птенцов вывела. Это ж надо! Поставьте синицу рядом с тумбой! Всё равно что меня рядом с фабричной трубой. Целыми днями мама и папа синички лазили вверх-вниз и летали за кормом. Знаете, сколько раз? Сначала двести. И притаскивали гусениц. В клювах. Когда детишки подросли, родители проделывали упражнение — влёт и вылет четыреста раз! Ничего не скажешь: в здоровом теле — здоровый дух.

Поют они так: пили-пили-пили, а про то, что ели, не рассказывают.

Синички-лазоревки, те поменьше и уж очень шустрые. К тому же задиры и драчуньи. И всё хлопочут, хлопочут, будто большую стирку затеяли. Не знаю, как они стирают, но подсинивают на совесть. Перышки на голове и крыльях даже пересинили. Ещё меньше — синичка-углежог. Это мы её так называем. А у вас, в Советском Союзе, её называют «московка». Головка и шейка у неё чёрные-чёрные, как уголь. Может быть, она в лесу уголь жжёт? Или печку топит?

Очень похожа на неё синичка-гаичка. Ещё её называют «пухляк». У этой головка платочком повязана. Бурым, как у старушки. А уж жадная! Просто ненажора. Не клюёт, как все порядочные синицы, а набирает полон клюв — как только он не лопнет! — и стремглав улетает в сторонку, чтобы съесть свою добычу.

Редко-редко появляется у нас синичка-хохлатка. Её называют ещё «гренадёрка». На голове у неё хохолок совсем как у гренадёра на кивере. Гренадёрка кое в чём похожа на нас, собак: когда рассердится, считает до трёх, предупреждает: ци-трр, ци-тррм — и хохолок у неё поднимается дыбом. Совсем как у нас шерсть на загривке.

Иногда мимо меня проносится синичка-мукомолка. По-настоящему её называют «ремез», но, по-моему, «мукомолка» ей больше подходит, потому что перышки у неё словно мукой присыпаны. Нам, собакам, постоянно её в пример ставят. Если у пары мукомолок, то есть, я хотел сказать, ремезов, по какой-то причине нет своих птенцов, они помогают кормить и воспитывать чужих. А я? Где мне взять на чужих щенят время?

Этих синичек я знаю в лицо. Но есть ещё много разных синиц, например, длиннохвостые, подвешивающиеся. Они живут на берегах прудов и озёр. И гнёзда у них похожи на теннисные мячи. Или — усатые синицы. Но таких я в глаза не видел. Большие синицы и лазоревки давно поняли, что я добряк. Последним куском поделюсь. Таскать из моей миски — это они пожалуйста, но стоит только появиться почтальону — их и след простыл. А я ещё должен их кормушку стеречь. Мой хозяин слишком низко её подвесил, и туда повадился соседский кот. Сидит и ждёт, когда ему обед сам в рот влетит. Я его, бесстыжего, как-то раз хорошенько шуганул. Теперь у него от страха глаза на лоб лезут, когда он собачий хвост видит. А уж когда целую собаку!..

В январе я синиц от своей миски не гоню. Кроме меня, во дворе никого нету. Плохо одному. Стою под дверью с опущенным хвостом, а мой хозяин из дому вылезает только затем, чтобы синичек покормить. И знаете, у меня просто совести не хватает сказать ему, что из этих синичек всё равно никогда настоящих сторожей не получится.

Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ ЗАЯЦ

Вот и февраль наступил, месяц «снеговиков и снежных баб».

Молодняк, то есть дети наших собачьих хозяев, вытаскивает свои санки из подвалов, достаёт с чердаков и айда на горку. Делать снеговиков и снежных баб. Как? А вот так: заберутся с санками на самую макушку, скатятся, перевернутся вместе с санками разок-другой, вываляются хорошенько в снегу, вот вам и снеговик. Или снежная баба!

Мы, собаки, носимся вокруг. Лаем до хрипоты. И объясняем, что эдак и простудиться недолго. Всю зиму под носом будет сосулька висеть!

Но напрасно! Люди говорят: «Как об стенку горох» или «Хоть кол на голове теши». Мы, собаки, пока на этот счёт ничего не придумали. Только, хоть лай, хоть не лай, ребятня своё. И догнать не догонишь, а догонишь, так не перекричишь. Визжат, орут, хохочут. Но мы всё равно носимся за санками, пытаемся их убедить, как будто у нас своих забот мало.

А надо вам сказать, что вся снежная горка вдоль и поперёк покрыта следами. Вы, надеюсь, знаете, что я, пёс Барик, замечательный следопыт. Любого зайца по следам определю. Как только мой нос учует заячий дух. начинаю дрожать от нетерпения. Догнать, поймать, схватить ушастого! Да вот беда — у зайца скорость семьдесят, а у меня всего тридцать пять. Наверное, на меня надо повесить табличку «Обкатка». Вот обкатаюсь, тогда берегись, косой! Заяц, между прочим, иногда меня совсем близко подпускает. Кажется, вот-вот схватишь, но тут он начинает петлять, такой дрибблинг выдаёт, не хуже футболиста из сборной. Куда мне до него! А жаль. И в горку резвее меня мчится. Конструкция такая: задние лапы намного длиннее передних. Имейте в виду, что и пловцы зайцы отличные. Зато мы, собаки, своим нюхом славимся. У нас очень тонкое обоняние. По нюху мы чемпионы. Наши носы среди прочих носов как Эверест рядом с пригорком, как орхидея среди полевых цветов, как сыр «Рокфор» рядом с творожным сырком. Мы можем всё по запаху отыскать. Но зайцы нас запросто вокруг лапок обводят: мчится он, например, быстрее ветра, но к своей норе никогда по прямой не пойдёт. У самого входа повернёт назад и по собственным следам — след в след — обратно. То вправо метнётся, то влево. Так запутает, что ты встанешь и стоишь. Будто ты и не охотничий пёс вовсе, а обыкновенный баран.

Вот почему я могу похвастаться, что был такой случай, когда я зайца догнал. С той поры и дружба у нас. Целое лето он меня за нос водил. А зимой, когда ребятня на санках каталась, а я за ними носился и уговаривал в снегу не валяться, шибанул мне вдруг в нос невыносимый заячий дух. Ясненько! Заяц здесь! В трёх прыжках с подветренной стороны.

Я с места — гоп! И заяц с места — гоп! Я поднял страшный шум, а заяц набрал скорость. Семьдесят, не меньше. Вот мы уже на самой горушиной макушке, ему бы вниз со всех ног кинуться, а он не может. Задние, длинные ноги не приспособлены. Тогда он колобком покатился. Я тоже не лыком шит, лечу вслед за ним, аж свист стоит! И вот заяц у меня в зубах.

— Aгa, — кричу, но зубов не разжимаю, — aгa! Попался, ушастый! Сейчас я тебя съем!

— Нээнад-деа мээняа еэсть! — заблеял он от страха, а сам так дрожит, что у меня зубы клацают. — Я оччень реээдкий звээрь.

— Ха-ха-хав! — захохотал я прямо ему в ухо. — Редкий зверь! Вас, зайцев, на свете как собак нерезаных! Ох, извините, как блох!

— Нет, я очень редкий зверь, — успокоился немного мой заяц. — Я совсем как верблюд. Только про него все знают, хотя это неправда. А про меня никто ничего не знает, хотя всё это правда.

— Ну и что же про тебя правда, а про верблюда неправда? — спрашиваю я.

— А то, что он может без питья обходиться. Совсем не пить. Только всё это неправда. Верблюд в пустыне обходится без воды. Это так. Но, перед тем как отправиться в путь, выпивает целое ведро, а то и больше. А я, заяц, могу полгода ни капли в рот не брать. Мне травы хватает, клевера, одуванчиков. Вот так-то: мне хватает, а верблюду нет! Как бы ни старался.

Интересно. Впервые слышу. Я взял и разжал зубы. Не могу же я такого редкостного зверя съесть! Заяц не мешкал. Ноги, как говорится, в руки! Взял с места третью скорость — и был таков. С тех пор и дружим. Я вам по секрету скажу: всё равно бы я его есть не стал. Верблюд не верблюд, зайцам тоже жить хочется. И вода здесь ни при чём. Хочешь пей, хочешь не пей.

Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ ЕЖИК

Вот и наступил март, месяц «улыбнись, прищурь глаза». В марте звери просыпаются после зимней спячки, приходят в себя, улыбаются и щурят глаза на солнышко. Взять хотя бы барсука, суслика или хомяка. И зайчата-мартовички тоже продирают глазки и пялятся на белый свет. Никак не поймут, почему это мир такой огромный, если лапки у них такие коротенькие. И у меня во дворе под поленницей дров наконец-то просыпается ёжик. Всю зиму я боролся сам с собой. Пока не взял себя в лапы. Я ведь ёжика носом чую, как почтальона или трубочиста. Этот ежиный дух меня просто из себя выводит. Ежи вообще народ невоспитанный, ногами топают, сопят и чавкают. И чего тут чавкать, просто не понимаю. Еда у них совсем не такая аристократическая, как у нас, собак. Вы не знаете, что такое «аристократ»? Сейчас объясню. Например, пёс-аристократ никогда не влезет лапами в свою миску, не станет чесаться на ковре при хозяевах, не перебивает, если хозяин разговаривает с хозяйкой, а искупавшись в реке, ни за что не стряхнёт воду с шубы на подстилку, где хозяин играет со своими детишками в лото.

Понятно? Поэтому у собак-аристократов и еда аристократическая. А у ежей? Ничего похожего.

Ежи не брезгливы и едят что попадётся. И жука, и гусеницу, и червя, и улитку. Мышь, птичьи яйца, ящерицу и змею. Вот жёлуди, орешки, сливу-падалицу — это ёжик станет есть только от большого голода. Когда я вижу, как он закусывает пауком или сороконожкой, то не могу ничего с собой поделать и прямо в глаза называю его порросёнком с колючками!

Но был случай, когда на моих глазах ёжик храбро расправился со змеёй. Я от восторга чуть было не лизнул его в нос. Едва удержался. Я ведь уже говорил, что мы, собаки, никому не кланяемся, ни перед кем шапку не ломаем. Наверное, потому, что шапок не носим. Даже зимой ходим без шапки. На макушке только ушки. И потому в знак уважения шапку не скидываем, а лизнём в нос.

Что и говорить, мой ёжик росточком не вышел, так, недомерок, курице до колена. По траве колобком катится. Но на змею кидается отважно. С быстротой молнии. А змея, как вам известно, тоже не спящая красавица. Ей надо шкуру спасать. Они сцепились, а я лаю, так лаю, аж охрип. Ежик ведь наш парень, с нашего двора, из-под нашей поленницы.

В конце концов победил ёжик. Только вдруг выскакивает из дому мой хозяин. В полосатой пижаме. И ну на меня кричать. Ему, видите ли, в ночную смену идти, а моя брехня спать не даёт. Брехня! Это уже оскорбление личности. Я обиделся, хвост поджал и в конуру забился. Через некоторое время ёжик притопал. В клубок свернулся и говорит: «Давай считай!»

Так у нас и раньше бывало. Я на него накинусь, а он мячиком свернётся и говорит:

— Что, хочешь колючки пересчитать?

Очень нужно! Но сейчас я согласился.

— Шестнадцать тысяч и ещё шестнадцать, — говорю, — а если больше, то не намного.

— Верно! — отвечает он. — Ты, Барик, молодчина. Ставлю тебе пятёрку! А теперь прощай, я на ту сторону шоссе пошёл, за червями.

Странно. Почему-то всем ежам кажется, что на другой стороне червяки жирнее. Стоит только через дорогу перебраться.

— Не надо, — говорю. — Не ходи, ещё под машину попадёшь! Раздавят ведь!

По вечерам машины мчатся как бешеные. Им обязательно надо из ежиного клубочка лепёшку сделать.

Мой ёжик ничего не ответил и весело потопал через шоссе.

И вдруг я увидал, как прямо на него летят два снопа света и надвигается чёрная тень. Автомобиль! Скорость не меньше девяноста. Потом наступила полная темнота. Всё! С тех пор от моего ёжика ни слуху ни духу.

Я выл целую ночь. И ещё одну. И третью. На четвёртую опять выскочил хозяин. И опять оскорбил мою личность. Но теперь уже действием. Потому что ему чуть свет на работу, а я не даю спать. Я замолчал. Но глубоко в душе всё-таки выл. Так, чтобы никто не слышал.

Через три месяца вдруг является мой ёжик!

— Разве тебя в тот раз не раздавили?! — воскликнул я.

— Объехали. Наверное, колючек испугались! — отвечает ёжик.

— Так почему же ты так долго пропадал?

— Семьёй обзаводился. Детишками. Скоро к тебе приведу. У меня их семеро. Всех вместе нас девять, а называемся — семь-я.

Я фыркнул. И стал изучать поленницу. Как они теперь под ней разместятся? Может, колючки обстригут? А впрочем, какая разница! Живы-здоровы, и ладно. Я рад. Очень!

Если вы увидите на дороге ёжика, когда с папой на машине поедете, постарайтесь его объехать.

Я так и знал, что вы согласитесь. Один из них — мой. И все другие ёжики тоже наши. Правда?

Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ АИСТ

Вот и апрель на дворе. Месяц «кусачих блох». Всю зиму блохи сидят тихо. Бывает, куснут разок-другой. Не без того. Чтоб я не забывал, что они у меня есть, что мои блохи при мне и я не одинок. В апреле, как известно, на свет появляются гусята, утята, цыплята, козлята и щенята и, сдаётся мне, блошата тоже. По крайней мере возню в моей летней шубе они поднимают отчаянную. Наверное, им холодно и они возятся, чтобы согреться. Не знаю, ничего не могу сказать. Но вы уж меня извините — в апреле я страшно чешусь. Ничего не поделаешь, даже хорошо воспитанной собаке приходится чесаться.

Наступил апрель, и об этом мне сообщили блохи. Слово «сообщили» мне не нравится. Сухое какое-то. Взрослое. По мне, гораздо лучше просто крикнуть: «Эгегей! Это я идууу! Апрель!» Вот моему папе, например, про апрель сообщили аисты. Я, кажется, ещё не говорил, что мой папа родился на юге Чехии, и я тоже. Там куда ни глянь — пруды и озёра, пруды и озёра. В них водятся карпы и лягушки. А если есть лягушки, значит, и аисты тоже есть. Мой хозяин привёз меня оттуда ещё в детстве. И теперь я живу здесь. Сначала я считал, что он взял меня сюда специально пруды прудить, но у меня получались почему-то только лужицы. И, говоря правду, не там, где положено. То в комнате, то в кухне и даже в спальне под кроватью. Странно, только никто за это меня не хвалил. Одна чёрная неблагодарность. Носом тыкали! Может, ждали от меня моря? А где я его возьму? Для этого овчарка нужна или сенбернар, а я всего-навсего Барик, щенок. Карпов разводить мы не стали. Значит, и говорить про них нечего. Я вам про аистов расскажу. Один свил себе гнездо у нас на крыше. На самой трубе. С аистом не очень разговоришься. Они молчаливые птицы. Не кудахчут, не кукарекают и даже не лают. Только шипят. А иногда клацают клювами. Громко.

И всё-таки моему папе аист рассказывал, что на зиму они улетают в Южную Африку, а летом возвращаются обратно к нам. За день пролетают сто пятьдесят километров! У нас им хорошо. Аистов любят и считают членами семьи.

А вот в некоторых странах за ними охотятся. Убьют, ощиплют — и на сковородку. Неблагодарные! Ведь аисты приносят пользу. Уничтожают саранчу. Саранча же злейший враг, настоящий бич всего, что растёт и зеленеет.

У нас аистам мешают только электрические провода. Наш знакомый аист жаловался:

— Никак не пойму, кому нужна эта проволока? Знаете, сколько нас гибнет из-за неё? Страшно сказать. — И он щёлкнул клювом. — Все эти ваши телефоны, телеграфы, электричество!..

— Я тут ни при чём, — с достоинством отвечал мой папа, — я не пользуюсь телефоном. Куда надо, я и без телефона долаю, а если не долаю, значит, не так уж и надо! И электрические лампочки ни к чему, я и без них управлюсь. Вот разве что столбы… А провода мне и вовсе без надобности.

Аисты селятся парами. Прилетят из дальних стран и тут же начинают ссориться с другой парой из-за гнезда. Бывает, и подерутся. Аист с аистом, аистиха с аистихой. Хоть и драка, но, как ни верти — я про свой хвост говорю, — аист не станет драться с аистихой. С чужой. Мы, собаки, тоже не дерёмся с дамами. Никогда. Победители приводят гнездо в порядок и высиживают аистят. Двух или трёх. Но бывает, и семерых. Некоторые люди — папы и мамы — говорят своим детям, будто их принёс аист. Однажды я набрался смелости и спросил у своего аиста, как это им удаётся из яйца высидеть мальчика или девочку.

— А никак, — ответил аист. — Мы детишек не высиживаем и не приносим. Мы лягушек приносим. У лягушек руки-ноги длинные, у мальчишек и девчонок, когда они подрастут, — тоже. Может, кто-нибудь перепутал? Или не разглядел? Ещё мы носим головастиков, змей и ящериц. Бывает, и на кротов охотимся, на полевых мышей.

…Я подрос, а мышей всё не ловлю и лужи больше не делаю. У меня другие заботы. Собачьи. Мой хозяин под окном разводит розы и другие красивые цветы. Но по-моему, аистиное гнездо с аистятами украшают дом ничуть не меньше. Хотя оно находится высоко. На самой трубе.

Я, ПЁС БАРИК, И МОЯ УЛИТКА

Вот и пришёл май. Месяц «собачьих песен». В мае каждая порядочная собака воет на луну. Особенно если душа у неё деликатная, тонкая. Всё, что не умещается в такой тонкой душе, рвётся наружу! И мы воем. Жалуемся. И люди тоже жалуются. Только у них это называется «поют». Я иногда вижу по телевизору, как они поют. Сказать по правде, я телевизора не люблю. Его почему-то включают, когда выключают свет. А в темноте мой хозяин так и норовит отдавить мне лапу или — ещё хуже — хвост. Лапе больно, а что касается хвоста, этого никакими словами не выразить. Только визгом. Странно, хвост у нас позади, а визг — спереди. А если ты визжишь во время телепередачи, то сразу же вылетаешь за дверь. И долго чувствуешь, что у тебя есть хвост.

Даже не знаю, может, лучше быть бесхвостым и, как улитка, одноногим?

Улитка, между прочим, прекрасно управляется и с одной ногой. Конечно, зайца ей не догнать. Почтальона или трубочиста не прогнать. Но улитка живёт и не тужит. Ползёт себе со скоростью три метра в час. Я же, как вам известно, даю тридцать пять километров! Мы, собаки, народ трудовой. Мы и охотничьи, и сторожевые. Мы и следопыты, и овчарки, и пастухи, и служебные собаки, и, наверное, ещё какие-нибудь. Но больше я не знаю. А вы когда-нибудь слыхали про улиток охотничьих, сторожевых или служебных? То-то и оно, улитки бывают садово-огородные. Но как они ни медлительны, ни саду, ни огороду от них бегством не спастись. Забор мешает.

Улитки, как и мы, собаки, живут в конуре. А точнее — в домиках. Только свой дом они повсюду таскают с собой. На собственной спине. Оно и понятно. Ведь если улитка отползёт от дома метров на десять, то засветло вернуться не успеет. На одной-то ноге! А в темноте попробуй попади в свой дом!

Собачья конура — это спальня. Мы в конуре не едим, гостей не принимаем. Поспим — и на улицу. А для улитки её домик всё! Даже холодильник. Когда наступают жаркие летние дни, улитка переползает в тень, прячется в свой дом и закрывается крышкой. Как заслонкой. А осенью её домик превращается… в штопор. Только она не бутылки открывает. Ввернётся домиком-штопором в землю, захлопнет заслонку и спит целую зиму. До самой весны.

Я уже вам говорил, что у меня очень тонкая душа, и, когда вой в ней не умещается, я начинаю петь наши собачьи песни. Громко-громко. Как-то недавно я пел, а мимо проходили люди. Не пойму, почему им не понравилось! Они грозились кулаками и кричали на меня. И так каждый раз. А вот улитка, та меня растрогала. До слёз. Целый день ползла ко мне из сада. Добралась, когда уже смеркалось, и с большим чувством сказала:

— Маэстро! Вы прекрасно поёте! Какой успех! Какой успех! Где вы брали уроки?

— Ах, что вы! Какие уроки! — ответил я с присущей мне скромностью. — Это у меня прирождённый талант! А ещё, признаюсь, на том конце деревни живёт Кикина. Моя подружка. Это я для неё пою. Ей очень нравится мой голос!

— Как бы мне хотелось так же прекрасно петь, — печально вздохнула улитка. — Только кто же станет меня слушать? У меня нет ни друга, ни подружки.

— Не отчаивайтесь, — сказал я. — Кто-нибудь найдётся — улит или улитка. Обязательно! Вы совсем недурны собой.

— Ах, что вы. У нас не бывает улитов или улиток! Мы все одинаковые. Каждый из нас может быть и папой, а может быть и мамой. Один год мы откладываем яички, а на следующий уже не откладываем.

«Приветик! — подумал я. — Очень нужно — и папой и мамой! Ещё чего!»

Только улитку мне всё равно жалко. Я пригласил её в гости. Пусть ночует рядом с моей конурой. Всё равно ей обратно в сад не успеть. Такая ценительница искусства — и вдруг пропадёт по дороге.

А утром явились мальчишки. Целая ватага. Они собирают улиток. Ведь в некоторых странах улиток едят. И считают лакомством. Их даже разводят на специальных фермах. Моя улитка, увидав, что дело плохо, пустилась наутёк. Три метра в час! Самая большая скорость. Так можно спастись разве что от черепахи. Или от обыкновенного корыта.

— Лезь сюда! — крикнул я.

И она устроилась у меня между лапами. Мальчишки уже шуровали в нашем саду. Они, конечно, и мою улитку заметили. Стоят поодаль, подлизываются: «Барик, Барик, Баричек!»

Но меня не проведёшь.

— Пррочь! — проворчал я сквозь зубы. Их словно ветром сдуло. — Путь открыт! — тихонько сообщил я улитке.

Она выглянула из своего домика, глаза на лбу, нога — та самая единственная — дрожит от страха, сказала: «Спасибо!» — и поползла по своим делам.

А я сел и опять затянул свою песню, хотя луна ещё не взошла и на дворе стояло ясное утро. Я пел для улитки. Хотя знаю, что она объедает салат. У нас на огороде.

Я, ПЁС БАРИК, И ВЕРЕТЕНИЦА

Вот и наступил июнь, месяц «громкого крика». В июне мой хозяин прохаживается по саду и прикидывает, сколько будет сена. Мало или в самый раз. И чего ждать от погоды. Солнца или дождя. А потом, в один прекрасный вечер, он начинает ладить косу. А на следующее утро, тоже прекрасное, встаёт на рассвете вместе с курами и давай косить. Покосит немного и вдруг поднимает страшный крик.

Причин для крика много: например, я верчусь под ногами. Я убираюсь в сторонку. Тогда он вспоминает про муравьев. Понастроили муравейников, недолго об них и косу зазубрить. И будет не коса, а пила. А зачем ему пила? Потом хозяин ругает комаров. Кусаются. Потом ему становится жарко. А язык высунуть он не может — стесняется. Людям нельзя бегать, высунув язык, когда им жарко. Им это всё равно не поможет. Не то что нам, собакам. Потом у моего хозяина коса на камень находит. И тогда достаётся всем. Но больше всего крику перед самым обедом. Наверное, он от голода кричит. Всё ему не так. Но только хозяйка скажет: «Обедать», хозяин тут же становится добрым. Я, между прочим, тоже от обеда никогда не отказываюсь. Хозяин шагает к дому, я плетусь следом. «Ну, — думаю, — самый страшный крик уже позади! И вдруг — можете себе представить! — я замечаю на дорожке веретеницу, или, как её ещё называют, медяницу. Всё пропало! Самый страшный крик, оказывается, впереди. Целую неделю стояла жара, а тут, надо же, из своей норы вылезла эта самая веретеница! А это значит — тут я готов дать хвост на отсечение — польёт дождь! Непременно! И у моего хозяина промокнет сено. Значит, будет дождь, и гром, и молния! Громы и молнии будет метать мой хозяин. От злости. Мне в таких случаях лучше уносить ноги. Подобру-поздорову.

Веретениц люди знают, понимают, что они существа безвредные. Но тот, кто малость трусоват, бежит от них, словно увидел ядовитую змею. А она всего-то с мой хвост росточком и тощая, как куриная косточка. Зато цветом удалась! Бронзовая. И все-то она заранее знает: и когда заморозки начнутся, и когда дожди польют или жаркие дни наступят. Перед морозами она забивается в нору и спит там всю зиму. Норы у веретениц большие, и спят там двадцать, а то и тридцать веретениц. Спят спокойно, не вертятся. Соблюдают правила общежития.

Веретениц развелось бы на земле тьма-тьмущая. Ведь каждая веретеница откладывает по две дюжины яичек! Если б, конечно, никто их не трогал. Живут они — те, которые уцелели, — долго. Дольше, чем мы, собаки, раза в три. Они народ беззаботный и спокойный, а всем известно, что заботы и суета сокращают жизнь.

Но веретеницам тоже завидовать нечего. Каждый, кому не лень, так и норовит слопать её на завтрак. Или на ужин. Даже обыкновенная курица. Но вернёмся к сенокосу. Идём вместе с хозяином с работы, а на дорожке лежит веретеница. Я её увидал, расстроился и спрашиваю:

— Ты что же это вылезла? Значит, ждать дождя?

А она отвечает:

— Ждите. К вечеру. Теперь всю неделю будет лить. Без передышки. Я это давно чувствую.

— Ты что, — обозлился я, — не знаешь, как мой хозяин из себя выходит, если в сенокос дождь идёт? Не могла в своей норе подождать, пока он сено высушит?

— Кабы могла, то не стала бы вылезать, — обиделась веретеница. — Ты ведь не можешь в своей конуре усидеть, если чуешь почтальона? Или трубочиста? Вот и я перед дождём обязательно из норы выползаю.

Пришлось согласиться. Я пообедал и собрался было вздремнуть, вдруг слышу, кто-то топает. Я выскакиваю из будки, и что я вижу?! Бедняжка веретеница что есть мочи удирает, а за ней несётся соседский кот! Впрочем, какой там кот, недопёсок, а если точнее — недокоток. Цап! — и уже держит лапой!

— Бррысь! — кричу. — Отпусти сейчас же! Не то я тебя разорву!

Я пришёл в такую ярость, будто я вовсе не Барик, а по крайней мере дог — наш собачий великан.

А моя подружка веретеница вдруг захихикала:

— Хихи-хаха!

— Что это тебя разбирает? — обозлился я. — Ведь он тебе хвост оторвал!

— Хихи-хаха-ха! — не унимается она. — В том-то всё и дело, что у нас хвосты отламываются и опять вырастают. Так нас природа создала: схватит кто-нибудь за хвостик, мы его в зубах злодея оставим, а сами удерём. Что нам хвост? Он у нас новый вырастет. Лучше старого. Вот какие мы хитрые.

— Хороша хитрость! — ужаснулся я. — Когда мне хвост прищемят, я ору, будто меня режут, а тебе совсем оторвали — и ты ещё радуешься. Ну и чудаки вы, змеи!

— А мы вовсе не змеи. Мы из семейства ящериц. У всех ящериц новые хвосты вырастают. Заведи и ты себе такой хвост, дольше жить будешь.

— Нет уж. Что-то не хочется. Нам хвост нужен. Мы им виляем туда-сюда, туда-сюда, когда друга видим. Как, по-твоему, головой мне, что ли, вертеть, когда хозяина встречу? У меня для этого хвост есть!

Тут как раз из дому вышел мой хозяин. Он обтёр жир с подбородка и поправил одеяло под мышкой. Ясно! Идёт вздремнуть после обеда.

И вдруг взглянул на небо! Что тут было! Он кричал и топал ногами. И метал громы и молнии. Потом схватил грабли и кинулся к своему сену.

Я поскорее забрался в конуру и сделал вид, будто сплю. Если перед дождём попадёшь кому-нибудь под ноги, непременно хвост отдавят. Что за радость? Я ведь собака, а не веретеница и не ящерица, у меня новый хвост не вырастет.

Я, ПЁС БАРИК, И МОЙ КРОТ

Вот и наступил июль, месяц «собачьей стойкости». В июле все говорят о нас с восхищением. Потому что перед такой жарой, как стоит в июле, устоять можем только мы, собаки. Про обычную погоду люди говорят: тепло; когда становится тепло, они говорят: жара; а в жару у людей уже нет слов. Ещё люди говорят: «собачий холод», значит, можно сказать и «собачья жара»? Собачьей жары, кроме собак, вынести никто не может. Я и то лежу, высунув язык, и тяжело дышу. И немножко завидую кроту. Ему-то под землёй не жарко. Но вы слыхали когда-нибудь о том, что крот — стойкий? Я тоже не слыхал. И всю жизнь провести в темноте мне совсем неохота. Вообще-то к жизни под землёй надо приспособиться. У нас, у собак, например, ноздри, как и положено, в носу. А у крота — под носом! Чтобы земля не набивалась, когда он её носом роет. Лапки у него короткие и широкие. Как лопаты. Лежит крот на брюшке, лапками копает, носом помогает. У меня лапы длинные, лёжа не много наработаешь. Зато, когда мне скажут «дай лапку», я даю, а крот не может, как бы ни старался. Правда, его об этом никто не просит. Насколько мне известно. Понимают, что дать можно только длинную лапу. Лапы у крота маленькие.

Крот добывает себе пропитание только в своих подземных коридорах-переходах. Трижды в день делает обход и съедает всё, что попадётся. Жуков, червяков, букашек.

Я сколько раз слышал, как он шебуршит под землёй у нас в саду.

— Хорошо тебе, — крикнул я ему, — у нас здесь собачья жара, а ты там прохлаждаешься!

— Что ты, сынок, — кряхтя, ответил крот, — разве я прохлаждаюсь? Я метро строю, подземные переходы. Кротопровод. Мы, кроты, ещё когда метро придумали! И прорыли его под всей Европой!

Четыре дня крот проводил под нашим садом линию метро. Весь сад покрылся кучами земли. Мой хозяин, если такую кучу видит, из себя выходит. Стоит и ждёт, когда земля начнёт шевелиться. В руке мотыгу держит, рядом ведро с водой. От ярости на месте пританцовывает. Там кроту внизу всё слышно. Он сидит тихо. Носа не высовывает. На пятый день, к вечеру, мой хозяин взял себя в руки. Стоит как вкопанный, только глаза сверкают. Крот потерял бдительность. Решил, что наверху никого нет, и давай рыть, копать, землю отбрасывать. Мой хозяин рванулся — и вот крот уже в ведре с водой бултыхается!

— Aгa! Попался! — закричал мой хозяин. Как будто поймал не какого-то несчастного кротишку, а по крайней мере буйвола. — Попался! Сейчас я с тобой разделаюсь! Я тебе покажу, как в нашем саду безобразить!

Схватил ведро и бегом к реке.

— Утоплю, — кричит, — как старую галошу!

И — буль-буль-буль — мой крот скрылся под водой! Я — за ним. Спасать. Мне крота жалко. По-моему, крот похож на не совсем удавшуюся собаку: четыре лапы, шубка, хвостик. А что лапку не может дать, так ведь и такса тоже не даёт. Как ни верти хвостом, она же собака!

Я доплыл до того места, где круги пошли, смотрю, а мой крот вынырнул. Плавает! И тоже по-собачьи! Вот это стиль!

— Из-за чего такая паника? — спокойно спрашивает крот, увидав меня. Впрочем, увидеть меня он не может. Крот почти ничего не видит.

— Не из-за чего, а из-за кого! Из-за тебя, несчастный! — рассердился я. — Стараюсь, стараюсь, а он и не думает тонуть.

— А при чём тут я, — с важностью отвечает крот. — Уж не воображаешь ли ты, сынок, что я не могу переплыть реку? Хоть я не молод, два года стукнуло, но на это ещё силёнки найдутся.

Я не стал к нему приставать и вернулся на берег. Сел и внимательно смотрел, пока мой крот не выбрался на сушу.

Потом бросился догонять хозяина. Он размахивал пустым ведром и весело насвистывал. Справился с кротом. Ха-ха-хав! Как же!

В тот день мы все были счастливы. Все втроём: хозяин — что утопил крота, я — что он его не утопил. И крот — потому что переплыл реку, хотя ему уже два года.

Все мы считали, что день удался на славу, забыв о том, что на дворе стояла собачья жара.

Я, ПЁС БАРИК, И МОЯ ЛЯГУШКА

Вот и август пришёл. Месяц «покинутых Бариков». С июля до августа я всем просто необходим. Каждый, кому не лень, пристаёт с нежностями. Кормит. Приглашает в гости. Но в августе вдруг въезжает во двор мой хозяин на своей тарахтелке — он-то называет её «автомобиль», — и поднимается кутерьма. К машине волокут чемоданы, свёртки, сумки и прочую дребедень, а мой хозяин почти всё это заталкивает в её нутро. Потом выкидывает обратно на землю и укладывает заново. Потом выкидывает в третий раз и начинает запихивать ещё лучше. Всем это очень интересно, и домашние обступают автомобиль. И дают советы. Я в такие минуты забиваюсь в свою будку. Я-то знаю, что будет. Мой хозяин побагровеет, вылезет из кузова потный и озверевший и так заорёт, что на крыше затрясётся труба!

В конце концов умещается всё. Хозяева толпятся возле меня: «Баричек, пока! Веди себя здесь хорошо и стереги как следует!» Хозяин взнуздывает свою тарахтелку, все машут мне из окошек, и я становлюсь одиноким и брошенным. Насчёт кормёжки я не беспокоюсь, об этом позаботится молодняк нашей соседки. Но какая ответственность! Это может представить себе только тот, кто побывал в шкуре брошенной собаки. Ведь на мне остаётся всё хозяйство.

Соседкины мальчишки — это обездоленные человеческие детёныши, которые не принадлежат ни одной собаке. Но в августе они становятся моими и хотят получить от меня всё, что только могут. И вот я каждый день вожу их к реке, но только по вечерам, когда у воды нет никого, кроме лягушек.

Летом лягушек ещё можно выносить, но весной я их растерзать готов. Все ночи напролёт орут, не закрывая рта. Лягушачий концерт! Можете себе представить, что это за удовольствие!

Ничего похожего на птичье пение. И даже не собачье.

Когда поёт дрозд, тоже не велика радость. Вся его песня состоит из угроз другим дроздам, чтобы они убирались с этого места подальше.

А лягушки, наоборот, квакают, чтобы сообщить: хочу, мол, с вами познакомиться! И если их песню можно было бы перевести на человеческий язык, то она звучала бы, наверное, так: «Я одинока, умна, мила, люблю лягушачьи концерты на вольном воздухе, приходите, будем дружить!» И всегда находятся желающие. Лягушка откладывает пять или даже десять тысяч икринок, из которых потом выводятся головастики. Конечно, их будет значительно меньше. Ведь икринки многим идут в пищу. Лягушка появляется на свет не сразу, не то что щенок — уже готовеньким. Она выводится из головастика постепенно. У головастика вырастает хвост, потом передние лапки, потом задние, и только когда хвост отвалится, получится лягушка. Я сказал, что лягушки орут, не закрывая рта, это не совсем так; они, конечно, орут, но с закрытым ртом! По крайней мере, та, моя знакомая.

Как-то я доставал из воды палку, раз десять не меньше, а в одиннадцатый не захотел. Я сделал вид, что её не вижу, и уставился на провода на столбах.

— Что, провода разглядываешь? — слышу вдруг голос рядом.

Это была моя лягушка.

— А чего мне на них глядеть, пусть хоть пропадом пропадут, если они не на моём дворе!

— Ничего другого я от тебя и не ждала, — с укоризной квакнула лягушка. — Мы, лягушки, открыли электричество! Несём земному шару цивилизацию, а зачем? Ведь вас, собак, она совсем не коснулась. Вы как были собаками, так ими и останетесь!

Буль! — и скрылась под водой. К своему счастью! Я — добряк и долго терплю, но когда моё терпение лопнет, то берегись! Страшнее меня и свирепей не найдётся в целой деревне. Можете спросить у почтальона. Или у трубочиста!

Насчёт того, что лягушки открыли электричество, это, между прочим, всем известно. Синьору Гальвани приготовили к трапезе лягушачьи лапки — в Италии и в некоторых других странах они считаются лакомством. Лапки висели на медных проволочках на железных перильцах. Их раскачивал ветер. Стоило только какой-нибудь лапке коснуться железа, как она начинала дёргаться. Гальвани поглядел и воскликнул: «Ах, ах! Электричество!» А может быть, он воскликнул что-то другое.

Но если вы хотите приписать это открытие лягушкам — воля ваша, тогда уж считайте, что кошки изобрели письменность. Или я придумал слово «конец», потому что на этом и кончаю свой рассказ.

Кончаю потому, что уже рассказал вам достаточно. И теперь вы знаете, как живу я и как живут некоторые животные вокруг меня. Я, конечно, уверен, что ни одно животное не может сравниться с собакой.

Но ещё я знаю, что мир только тогда прекрасен, когда мы живём все вместе.

И мы, собаки, и читатели детских книжек, и ёжики, и олени, и даже горластые лягушки. Если бы весь мир был населён одними только Бариками, или читателями детских книжек, или только ёжиками, то представляете, какая была бы скука!

Итак, всего вам доброго! Если я вам понадоблюсь зачем-нибудь, вы всегда найдёте меня в моей конуре.

Всё! Гав-гав!

Ха-ха-хав!

А это наш собачий календарь. Постарайтесь запомнить:

Январь — месяц «опущенного хвоста»

Февраль — месяц «снеговиков и снежных баб»

Март — месяц «улыбнись и прищурь глаза»

Апрель —месяц «кусачих блох»

Май — месяц «собачьих песен»

Июнь —месяц «громкого крика»

Июль — месяц «собачьей стойкости»

Август — месяц «покинутых Бариков»

Сентябрь — месяц «смени свой наряд»

Октябрь — месяц «еды хоть отбавляй»

Ноябрь — месяц «мокрых лап»

Декабрь — месяц «всё в миске замёрзло».

Всё!

Уффф! Теперь и передохнуть можно!