В книге повествуется о начале нового периода мировой истории, ознаменованного победоносным шествием короля франков, ласково прозванного Шарлеманем. Впоследствии победитель лангобардов и саксов, покоритель сарацин, тот, кому верно служили Роланд Бретонский и Гильом Тулузский – легендарные рыцари франков, – стал императором всех христиан Карлом Великим.
Литагент «Центрполиграф»a8b439f2-3900-11e0-8c7e-ec5afce481d9 Карл Великий. Основатель империи Каролингов Центрполиграф М. 2010 978-5-9524-4784-4

Гарольд Лэмб

Карл Великий. Основатель империи Каролингов

Из старых сказаний мы узнаем о подвигах героев…

Здесь вы прочтете о борьбе отважных людей.

Песнь о Нибелунгах

Предисловие

Его звали Карл. В течение многих поколений после его смерти люди помнили его как Карла Великого и прозвали его Шарлеманем.

Это имя, помимо своей необычности, начинало символизировать нечто особенное. Шарлемань, в отличие от большинства других королей, похоже, принадлежал не одной нации, а всем нациям Западной христианской Европы, поскольку к концу своей жизни ему удалось объединить эти народы в одно сообщество христиан. Сделав это, он вселил в них надежду.

В его время цивилизация и среда человеческого обитания вырождались. С уходом римских легионов упорядоченная жизнь – тот механизм, что поддерживает нас сегодня, – медленно уходила из варварских народов (наших предков) Атлантического побережья. Некоторые из них, например визиготы и лангобарды, переселились в распадающуюся Римскую империю, сохранив при этом воспоминания и кое-что из предметов роскоши исчезающей цивилизации. Но франки, народ Шарлеманя, слишком поздно появились на сцене.

Они очутились в лесной глуши, где правила грубая сила. Область, в которой они обосновались, располагалась между реками Луарой и Рейном. Их все пугало – видения ведьминого шабаша, ночные скачки дьявола по лесам. Некоторую надежду в них вселяли предсказания миссионеров, вроде ирландца Колумбана[1], обещавших спасение их душ и возможное второе пришествие на землю Иисуса Христа.

Франки были людьми, наделенными достаточной физической силой, вели свое происхождение от германских племен, имели богатые боевые традиции – знали сагу о герое Беовульфе[2], оторвавшем руку у чудовища Гренделя, которого нельзя было поразить никаким оружием. Но при всем том они были привязаны к земле и зажаты в своем уголке Европы еще более дикими и необузданными племенами славян и восточных кочевников. Кроме того, они были отрезаны от моря, где властвовал мощный флот города Константинополя, сохранившего греко-римскую культуру. За морем набирал силу враждебный им ислам, религия арабов. Во мраке VII века казалось, что мир франков гибнет, и многие полагали, что конец наступит в 1000 году от Рождества Христова.

Гораздо большую опасность, чем физическая смерть, представляли медленное угасание разума, отсутствие письменности, разрушение универсального латинского языка, переход на различные местные диалекты и потеря идеалов. Местные уроженцы, выжившие в Римской Галлии, утратили свои древние навыки, а франки, их хозяева, понятия не имели о цивилизованном государстве, где император правил людьми по закону. Они были верны избранным племенным вождям; одному из них, Дагоберту, удалось объединить раздробленную нацию; Карл Молот, вождь, воитель, после битвы при Пуатье оттеснил мусульманских захватчиков из Галлии на юг и собрал средства, конфисковав церковное имущество; его сын, Пипин Короткий[3], пытался окончательно закрыть арабам доступ в Южную Галлию, одновременно сплачивая своих франков в нацию, способную править другими.

Но только Карл, внук Молота и сын Пипина Короткого, получил прозвище Великого, его владычество стало владычеством империи Каролингов, а попросту империи Карла, отличавшейся от других империй.

Потом на Западе произошло нечто совершенно уникальное. Память об этой исчезнувшей империи сохранилась на века; она стала силой, создавшей новый мир на Западе. Карл сам стал легендой, легендой Шарлеманя, разросшейся и распространившейся по всем христианским землям. Это была не просто память о воображаемом золотом веке или необычайном монархе. Это было нечто, принадлежащее всему человечеству. В течение короткого периода времени этот правитель вел людей к невообразимым достижениям, которые были затем для них утеряны. Память о нем, если можно так выразиться, покинула стены дворцов и церквей, поселилась в простых жилищах и стала путешествовать по дорогам. Карла воспевали в песнях и балладах. И в течение последующих четырех столетий эта память влияла на события в мире.

Глава 1

СТРАНА ЛЕСОВ

Помолившись апостолу, святому Фоме, он впервые в жизни в 753 году н. э. отправился в самостоятельное путешествие. Снег и грязь покрывали тропы.

До сих пор ему не приходилось командовать вооруженным отрядом, равно как и владеть лесами или полями под своим именем. Ему было 11 лет. Высокий рост, широкие плечи и кисти выдавали в нем недюжинную силу. Темные волосы у него были коротко пострижены, он обладал пронзительным голосом.

Обычно его называли сыном Пипина Короткого. Те, кто по каким-либо причинам ненавидел его, звали мальчика Кёрлом[4]. Это прозвище подходило ему, хотя настоящее его имя было Карл.

Он сразу же заявил, что, невзирая на снег и непогоду, собирается как можно быстрее завершить рискованное путешествие и встретить странников, спустившихся с Альп в страну франков. Набросив овчину поверх кожаной туники, он покинул двор своего отца в Тионвилле. Подросток забыл взять подарки для незнакомых путников, но позаботился о лошадях для своего отряда. Его сопровождали Керольд, воин в полном вооружении, и компания лесничих – с ними он только позавчера охотился на оленей. Не имея под своим началом ни подданных, ни знати, упрямый юноша ничем не отличался от своих друзей-охотников, с которыми болтал, выпивал и купался, когда пригревало солнце.

Когда он вместе со своим отрядом отправился в путь по размытой грязной тропе и исчез в снежной мгле, кое-кто из провожающих рассмеялся и весело заметил, что Кёрл отправился встречать святого отца, посланца самого папы из собора Святого Петра, так, словно собрался поохотиться на оленя. Сам Пипин ни единым словом не выразил ни упрека, ни похвалы своему сыну. У сурового Пипина вошло в привычку держать своего первенца при себе и наблюдать за ним, а не поучать сына или давать ему советы. Никто толком не мог сказать, хорошо это было или плохо для подростка.

В результате бешеной скачки, периодически меняя седла на усталых, проваливающихся по колени в грязь лошадях, принц Карл со своими товарищами очень быстро одолел расстояние в 30 лиг[5] и очутился у постоялого двора. Он был рад путешествовать в одиночку, без сопровождения аббата Фулрада или главного конюшего, которые наверняка досаждали бы ему своими советами и заботой. Это была первая важная миссия, доверенная ему отцом.

Во время своего путешествия они весело пели. Пар от заморенных лошадей превращался в туман. Шестеро его спутников радовались, глядя на веселого юношу.

Он говорил, что Арнульфингам, как правило, сопутствовала удача. Это повелось с того случая, когда Ар-нульф, родоначальник династии, поставил на кон свою судьбу. Он бросил свое кольцо с печаткой в реку Сену и сказал: если оно вернется к нему обратно, это будет означать, что ему на роду написано править своим народом. Что ж, кольцо исчезло в волнах реки. Прошли годы, и в один знаменательный день Арнульфу на обед подали рыбу. Когда ее разделали, из брюха выпало кольцо. Не иначе как сам Бог приложил к этому руку.

– На пути встретилась река, и не было брода, – рассказывал воин Керольд. – И тьма опустилась на землю. Когда Карл очутился на берегу реки, его опередил белый олень. Он прыгнул в воду, и его рога отсвечивали на солнце золотом. Карл последовал за ним, и в реке действительно показался брод. Те, кто последовали примеру Карла, едва ли замочили свои ступни.

Множество историй, рассказанных о Карле, связаны с реками и охотой. Ему нравилось слушать, как его друзья повествуют о его удаче, поскольку сам Карл не обладал ни опытом, ни мудростью.

Итак, когда, преодолев расстояние в 30 лиг, отряд подъехал к постоялому двору, юноша решил, что удача действительно сопутствовала ему. У стогов сена и в самой конюшне сгрудилось много лошадей, поэтому создавалось впечатление, что на постоялый двор прибыли преподобные посланцы из Рима.

Однако у дверей постоялого двора их встретил сеньор Окер – военачальник, неоднократно бывавший в Риме по приказу своего короля Пипина.

– Далеко ли твой отец? – спросил он, узнав в юнце долговязого Карла. Ловкий, резкий на язык придворный, он не счел нужным наградить Пипина каким-либо титулом.

– Отца со мной нет. Он послал меня встретить Стефана, святого отца из Рима. Где он?

Окер нахмурился. Внимательно посмотрев на юношу, он объяснил, что папа Стефан и сопровождающие его лица из собора Святого Петра преодолели немалые трудности, пересекая горный перевал, и в настоящее время не спеша путешествуют, покинув обитель Святого Морица. Один из них умер в этом монастыре.

Окер, оккупировавший со своими людьми постоялый двор, не собирался уступать жилище Карлу и его спутникам. Подростку же он высказал коротко и ясно, что не подобает королю франков посылать своего юного сына встречать папского посланца во главе отряда лесных людей без всяких подарков.

На это юноша отреагировал резко и гневно, заявив, что не собирается квартировать на постоялом дворе, где Окер расположился с таким комфортом. Ему предстоит встретить посланцев папы, и он не собирался отказываться от своей миссии.

Окер вернулся к очагу и проворчал:

– Кёрл.

Снег затуманил небо и морозил пальцы вооруженному отряду. Усталые лошади брели, спотыкаясь, с сожалением покидая теплые конюшни и стога сена. Керольд и лесные жители молчали, поскольку были преданы Карлу душой и телом.

На землю спустились сумерки, отряд окутала лесная мгла, и люди спешились, чтобы отдохнуть. Карл не мог подыскать места для ночлега, но он никогда в жизни не остался бы ночевать вместе с Окером. Ему не позволяла сделать это его гордость.

Неожиданно юноша рассмеялся и заметил:

– Пора бы, дорогие друзья, появиться тому белому оленю и снова указать нам путь.

После этих слов его спутники с большей охотой двинулись в путь, ободренные веселой речью Карла. Это было похоже на путешествие во тьме египетской, как вдруг один из всадников заметил впереди огонь, и все решили, что это горит очаг в усадьбе.

Но впереди у них на пути виднелись еще огни. Оказалось, что это факелы движущегося отряда. Карл и его спутники осадили лошадей, потому что их было недостаточно, чтобы противостоять такому большому количеству людей – это могли быть мародеры.

И тут Керольд выругался:

– Олень или не олень, но разрази меня гром, если это не преподобный посланец святого Петра!

Так оно и вышло. Эскорт папы, застигнутый врасплох темнотой, осторожно пробирался по дороге в поисках пути к какому-нибудь убежищу. Взволнованный Карл забыл про собственную усталость. То, что они встретились в темноте с папой, – редчайшая удача!

Когда встречные путники узнали, что он обещает им радушный прием и гостеприимство франков, они подвели Карла к закутанной фигуре на белой лошади. Карл услышал усталый голос, спросивший его, где находится сам король.

Слезая с коня и запинаясь от волнения, Карл попытался объяснить, что король Пипин ожидает святого посланца Рима в теплом просторном зале в Тионвилле. Не зная, что еще сказать, он с беспокойством ждал ответа. Чей-то посторонний голос повторил его сбивчивое объяснение на четкой книжной латыни.

Очевидно, закутанные римляне почувствовали неладное оттого, что Пипин лично не явился встретить их. Напрягаясь, чтобы понять незнакомую речь, Карл осознал, что это было резкое приглашение ему и его спутникам подъехать и поприветствовать этого Стефана. Голос самого Стефана еле слышался: святого отца сильно утомили ветра и холод горных перевалов.

Тут Карл вспомнил, что не привез с собой никакого подарка. Краска стыда залила его лицо.

– Святой отец, – пронзительно воскликнул он, – я бы привез вам в подарок прекрасные ткани и дорогие изделия из золота, но у меня ничего нет, кроме охотничьего оружия и нескольких книг!

Белое усталое лицо в меховом капюшоне нагнулось поближе к Карлу, чтобы повнимательней рассмотреть подростка.

– Храбрый мальчик, – произнес путник, – зачем говорить о подарках? Достаточно того, что ты, Карл, глубокой ночью проехал сквозь лесную чащу, чтобы встретить нас и предоставить нам кров.

Карла успокоило то, что великий посланец Рима ясно и четко произнес его имя так, что оно не прозвучало как приглушенное Кёрл, а, наоборот, как звон колокола – Carolus.

Он никогда не забудет этого благословения, и, проезжая мимо воинов с копьями, Карл не переставал думать об этом, и стыд оставил его. И затем он начал смеяться, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться во весь голос. От его отряда отделился Керольд и, подъехав к Карлу, прошептал:

– Что на тебя нашло?

– Мне пришло в голову, – выдохнул Карл, – как мы выгоним благородного Окера из его уютного гнездышка в ночь на холод, чтобы освободить места для отдыха всем этим епископам, пресвитерам и писцам.

Его смех громко звенел над тихой заснеженной дорогой.

Эта первая миссия Карла закончилась после Рождества, обозначившего начало 754 года. Когда он заметил наконец дым над мокрыми крышами Тионвилля, у дороги их ожидали архикапеллан Фулрад в своей мантии и коннетабль в доспехах в полном вооружении.

Потом Карл увидел разрушенную арку старых римских ворот и стоявшего рядом отца в новой небесно-голубой мантии, опоясанного мечом с золотой крестообразной рукоятью. К удивлению Карла, Пипин слез с седла, подошел по грязи к лошади папы, взял ее под уздцы и провел сквозь ворота. Он проделал это как простой грум.

– За все, что делает этот Пипин, – пробормотал Окер, – кое-кто заплатит.

Карл щелкнул пальцами в знак пренебрежения к этим уничижительным словам.

Однако, когда все они прошли через толпу феодалов, как светских, так и церковных, в теплый просторный зал и зашли в часовню, чтобы возблагодарить Господа за благополучное окончание долгого зимнего путешествия Стефана, случилась странная вещь.

Усталый путник, сам папа римский, преклонил колени на ступенях алтаря перед Пипином.

– Король Франкского государства, – воскликнул старик, – во мне ты видишь просителя! Я не приму твоей руки, чтобы подняться, до тех пор, пока ты не поклянешься оказать мне помощь против моих врагов.

Возможно, он слишком устал, возможно, это был просто пожилой и расстроенный человек, но из его глаз по впалым щекам катились слезы. Карлу хотелось посмотреть, как его отец будет поднимать Стефана.

Пипин, однако, стоял неподвижно, выпятив квадратный подбородок. В его теле ощущалась сила, а в мыслях – осторожность. Какое-то мгновение плачущий церковник и задумчивый воин смотрелись как две мозаичные фигуры рядом с алтарем. Эта картина навечно запечатлелась в памяти Карла.

Затем, не произнося ни слова, Пипин протянул руки и поднял старого Стефана с колен.

Исполнив возложенную на него миссию, Карл вернулся к обычной жизни во дворце, где у него пока не было других обязанностей, кроме как проводить дни в качестве внебрачного сына Пипина.

Пипин Короткий не был рожден правителем. Как и все его предшественники из клана Арнульфингов, угрюмый молчаливый дворянин был управляющим или, как их тогда называли, мажордомом королевства. Он был первым среди пэров Франкского государства, которые до сих пор хранили верность истинному королю, последнему в династии Меровингов[6].

Действительно, Пипин твердой рукой управлял государством, в то время как последний Меровинг ежегодно просто приезжал на сейм в традиционной повозке, влекомой парой флегматичных волов, которыми правил длинноволосый крестьянин. На сейме толстый рыжий трутень Меровинг стоял лицом к лицу с собравшимися и давал свое согласие на то, что они уже сделали или собирались сделать.

За два года перед этим лорды государства франков могли бы собраться вместе и выбрать мажордомом другого человека вместо Пипина. Однако Пипин, главный среди них, имел за спиной мощную гвардию; каждый год он водил армию франков в военные походы. Он твердо держал в руках эту силу, потому что знал, как ею управлять. Поэтому он отправил Фулрада послом в Рим, чтобы спросить у папы римского: «Почему бы ему, Пипину, который обладает всей властью в королевстве, не иметь также и соответствующий титул?» Папа согласился.

Вот почему последнего Меровинга, почти забытого Хильдерика III, отвезли не на ежегодный сейм, а в лесной монастырь. Его оторвали от комфортабельной усадьбы, вкусной еды и женщин, посадили в повозку и увезли, чтобы остричь его прекрасные рыжие волосы. Сейм провозгласил Пипина королем, отец Бонифаций возложил на его круглую темную голову корону из чеканного золота, и вот уже в течение двух лет Пипин правил как настоящий король.

Однако великие магнаты вроде Окера никогда не поддерживали его притязаний на трон. Они помнили, что он один из них. В силу необходимости, но очень неохотно они подчинились, поскольку Пипин, сын прославленного воителя Карла Мартелла (Молота), успешно правил людьми.

В эти нелегкие дни, когда казалось, что христианский мир погружается во мрак и дни его сочтены, франки вспоминали далекое золотое время, когда первые Меровинги привели их с побережья, когда золота было предостаточно, когда активно использовались торговые пути, проложенные еще во времена Римской империи.

Карла никто этому не учил. Он узнал об этом из обрывков историй, рассказанных в седле, или из перешептываний, доносившихся до одиннадцатилетнего подростка, часами простаивавшего за спиной отца. От заутрени и до обедни Пипин не отпускал его от себя, заставляя выслушивать просьбы и жалобы людей, ждущих королевской милости. Это была суровая школа.

Его мать настаивала на изучении священных книг. Только в сонные, послеобеденные часы и до того времени, как отправиться спать, мог Карл обращаться к этим книгам под руководством дьяконов, обучавших мальчиков в дворцовой школе. Поскольку дьяконы имели склонность к мясу и вину, то наука чисел и изучение физических явлений сводились к вопросам и ответам.

– Если вы собрали тридцать каштанов и каждый день съедаете по пять штук, то на сколько дней недели хватит каштанов? До того дня, когда Бог отдыхал, то есть до воскресенья.

Что такое свет? Факел, который все показывает.

Все, что мальчикам требовалось знать, – ответы на эти вопросы. Занимаясь риторикой, они громко читали священные книги:

– «Плачьте о Сауле, который одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы».

Они читали о том, как погиб Саул и какая участь постигла город Содом.

Но эти ответы на вопросы и чудесные события, описанные в книгах, по мнению подростка, не имели ничего общего с суровой, давящей обстановкой на приемах отца.

Помимо занятий в школе, он тренировал умение обращаться с оружием. Оружие вручил ему его дядя Бернард. После того как Фулрад благословил оружие у алтаря, подросток, опустившись на колено, принял в свои руки железный щит, длинный меч с поясом и легкое копье из ясеня. Теперь летними вечерами старый фехтовальщик, служивший у коннетабля, обучал его обращаться с мечом, щитом и тяжелым кривым ножом, которым пользовались, чтобы парировать удар или нанести ответный. Будучи долговязым, подросток легко мог держать щит на отлете от лошади; он хорошо держался в седле, крепко сжимая ногами бока лошади; но он был слишком неловок, чтобы на полном скаку точно метнуть шестифутовое копье в мишень.

– Пусть выбежит медведь, – кричал он своему наставнику, – и ты увидишь, как я свалю его дротиком!

Его охотничье снаряжение, состоявшее из метательных дротиков и небольшого лука с длинными и короткими стрелами, было привычно его сильным рукам и придавало ему уверенности. Однако тяжелый стальной наконечник боевого копья трудно было бы всадить в нападающего медведя.

– Да, – проворчал закаленный в битвах ветеран, – но у медведя, ваша честь, нет щита.

Это рассердило Карла, знавшего, что он не уступит самым быстрым всадникам. Понаблюдав, как юноша практикуется со своим вооружением, Бернард, командовавший рекрутами из восточных франков, молча, как Пипин, покачал головой. Затем потер свой подбородок, сказал:

– Юный друг, у тебя есть сноровка, но нет умения.

– Если ваше превосходительство даст мне задание, я его выполню.

Серые глаза Бернарда выразили укор подростку за его темперамент.

– Это больше чем просто задание! Норманну не нужно задание, чтобы управлять судном. Возьмем гунна, он рожден для седла.

– А разве франк…

– Франк рожден для леса.

Когда Карл оставил позади последние поля с фруктовыми и ореховыми деревьями и въехал в лесной полумрак, он сразу стал осторожен и одновременно спокоен. Он мог идти по следу оленя через самую густую дубраву. Боковым зрением подросток примечал белок, скачущих по деревьям, и быструю смену света и тени там, где украдкой пробирался барс. Охотничьи собаки, мчавшиеся по склонам холма, восторженно приветствовали его.

На такой лесной тропе Карл был знатоком своего дела. Едва уловимые шорохи приводили его к пасущемуся оленю или медведю. Он чутьем выдерживал направление, уверенный в том, что всегда выйдет куда надо. Если Карл решал провести ночь в лесу, он всегда мог отыскать ручей и развести костер.

Леса широко разрослись. Темные горные ели заполонили распаханные земли в долинах, так как веками никто не противостоял их распространению. Часто в лесной чаще подросток натыкался на каменную кладку покинутых деревень.

Его охотники верили, что в этом лесу до сих пор разъезжает Черный Всадник, а на холмах в новолуние можно увидеть костры ведьминого шабаша. Из глубины ручьев, там, где лавр оплетал ветви раскидистых дубов, смотрели русалки, особенно осенью, когда полная луна висела в небе, как маяк.

Тем летом Карл обнаружил, что было в мыслях у Пипина, когда тот подавал руку и обещал помочь умоляющему Стефану. После сейма «майского поля» королевский двор переехал в Париж. Туда Карл отправился с радостью, потому что в реке Сене водилось много кефали и другой крупной рыбы.

Могущественные феодальные сеньоры поехали со спокойной душой, так как в своих поместьях они закончили вспашку и сев. Пипин со своей семьей поселился в заброшенном дворце Юлия Цезаря на холме рядом с островом Париж. Когда-то короли династии Меровингов хотели возвести на этом месте великий город Париж. Особенно этого хотел похороненный здесь Дагоберт. Но более грубые Арнульфинги, возможно, потому, что не хотели идти по стопам других королей, забросили этот остров. Остров зарос ежевикой и был более известен под римским названием Грязный.

Впервые в жизни у Карла имелась своя комната в этом дворце римлянина Юлия Цезаря. Епископ Фулрад, живой и энергичный, радуясь приезду королевской семьи, рассказал Карлу, что очень давно в этом самом месте римские войска провозгласили Юлия Цезаря императором. В отличие от отца Фулрад гораздо лучше старался объяснить подростку дела давно минувших дней! Пипин, вечно занятый, если только не размышлял о чем-нибудь, становился нетерпелив, когда Карл не понимал таких вещей.

Это значило для подростка гораздо больше, чем мозаичный пол, на котором он спал и который вызывал у него неприятные ощущения даже через ночную одежду.

Впрочем, он всегда мог вылезти ночью через пролом в стене и растянуться на мягкой траве, слушать журчание реки и наблюдать за рыболовными лесками, которые Карл с другими ребятами ставил на ночь, до тех пор пока лучи взошедшего солнца не разгоняли туман с реки.

В добавление к одинокой пышности его комнаты и суете Фулрада вид платья его матери предупредил Карла о готовящейся церемонии. Это была не просто новая одежда для зала или верховой езды, а переливающееся шелком и золотой нитью одеяние, туго облегающее шею и плечи и широким куполом спадающее к ногам. И хотя ходить в нем было трудновато, она сияла от радости и, примерив платье, гордо выступала в нем, а прислужницы хлопали в ладоши. Несмотря на то что в ее жилах не текла благородная кровь, Карл думал, что в этом новом облегающем платье его мать, Бертрада, выглядит настоящей благородной дамой.

Когда он восхищенно закричал, Берта, как ее называл Карл, преклонила колено и склонила голову, словно доставляя удовольствие могущественному человеку. Она понимала, что он чувствует.

На первых порах Карл не придавал значения своему рождению, поскольку Берта была любимой наложницей его отца, который и женился на ней спустя несколько лет после рождения мальчика. Люди посмеивались, глядя на Карла, идущего в свадебной процессии к алтарю.

Но в последние два года подросток обратил внимание – он всегда быстро замечал подобные вещи, – что никто больше не шутил и не смеялся. Керольд объяснил ему, что если Пипин истинный король, то должна быть разница между отпрыском любовницы и сыном королевы. Карл решил, что это не так важно. Однако, возможно, это тесней сблизило сына с энергичной требовательной матерью. Берта всегда была готова принять его сторону в ссоре с отцом, словно чувствуя, что следует уравнять баланс сил. Наоборот, его отец никогда не стал бы потакать Карлу. Пожалуй, Пипин очень сильно любил ребенка, рожденного в законном браке. Карломану было всего три года, и он всех восхищал своим веселым нравом.

За день до церемонии они все отправились к серой каменной базилике Великомученика святого Дени (Дионисия), который принял мученичество, когда ему отрубили голову. С тех пор он почитается как апостол города Парижа. Папа римский Стефан удалился в этот монастырь в ячменных полях, чтобы восстановить силы после трудного путешествия.

После вечерни Берта попросила Карла остаться с ней, чтобы помолиться на каменных ступенях. Карлу хотелось отправиться исследовать леса, в которых он давно не был.

– Нет, останься со мной, – попросила она и быстро добавила: – Любимый сын, близок час, когда ты, возможно, не станешь делать того, что диктует тебе упрямство, как это было до сих пор.

Хотя это прозвучало как близость тяжелых испытаний, сама мысль об этом, казалось, развеселила ее. Чтобы быть уверенной, что он останется, она сжала его руку горячей ладонью. Берта пахла чистыми, вымытыми волосами и свежим льняным полотном. Карл охотно остался с матерью, потому что при свете свечей в апсиде открылась удивительная картина. Там обезглавленный святой Дени, или Дионисий, наклонился поднять свою голову у ног рослого палача.

Многие из тех, кто задерживался при свете свечей, восхищенно смотрели на преклонивших колени в молитве энергичную женщину и высокого подростка. Вблизи от Карла прошла стройная женщина с веснушками под глазами и всклокоченными растрепанными волосами. Но взгляд ее серых глаз, в которых читалось немое уважение, был устремлен на него. Не обращая внимания на уставившуюся девушку, Карл склонил голову с величавым достоинством, довольный тем, что выполнил желание своей матери.

Потом девушку увели. Он рассматривал святого Дени, рядом с гробницей которого покоился его грозный дед Карл. Вне всякого сомнения, такие святые великомученики, сидя рядом с троном Господним на небесах, обладали огромной властью над земными событиями. В это глубоко верила его мать. Однако Карл помнил, как Стефан стоял на коленях перед его отцом, взывая к силе оружия.

– В таком случае чья же сила восторжествует?

День церемонии выдался ясным и жарким. Сухой сладкий дух шел с лугов, подступавших к дороге. Карл всегда воспринимал июль как месяц сенокоса.

В полях никто не работал, поскольку все собрались у церкви Сен-Дени. Люди толпились снаружи, потому что каменное здание было слишком мало, чтобы вместить всех желающих. Внутри находились только графы и знатные сеньоры. Но толпа в полях слушала трубные раскаты органа, который доставили специально, чтобы добавить торжественности празднику. Хотя этот странный инструмент скрипел и шипел, на дороге, на расстоянии, он звучал, по крайней мере для Карла, как трубы архангелов.

Да, никогда ему не приходилось быть свидетелем подобного триумфа: его величавая мать, ехавшая верхом до самого входа, чтобы колючки не попали на юбку, и два ряда дворцовой охраны с алыми плюмажами на вычищенных до блеска шлемах. Охрана отгоняла тупыми концами копий тех, кто был слишком пьян и пытался вломиться в храм Господень.

Долговязому Карлу казалось, что вся страна собралась лицезреть почести, оказываемые его семье. Сам орган проделал долгое путешествие из далекого Константинополя. Мягкие высокие красные туфли на ногах Карла были куплены у мавританских купцов.

Карл долго ожидал, стоя позади отца и матери, пока папа римский Стефан в снежно-белых одеждах, с позолоченной лентой вокруг худой шеи благословлял новый алтарь из гладкого мрамора. Хотя Карл многого не понимал из того, что нараспев произносил папа, он осознал, что старый Стефан обращается ко всему небесному воинству с просьбой дать силу алтарю – к апостолам, архангелам, святым, великомученикам и другим подданным Бога.

Вслед за этим Стефан выполнил церемониальный обряд, подведя Пипина к алтарю и провозгласив его великим человеком, королем франков и «римским патрицием». После чего Стефан из крошечного серебряного рога капал сладко пахнущим маслом на круглую голову Пипина. Он помазал его на царство точно так же, как когда-то другого царя, Давида, помазали в прекрасном Иерусалиме.

Затем Стефан совершил нечто удивительное. Он вывел вперед Берту и окропил маслом ее прекрасную голову. И она уже была не простолюдинкой, а королевой франков. Как безмерна была ее гордость, когда она повернулась и посмотрела на изумленную безмолвную толпу герцогов, графов, рыцарей и епископов.

Когда подошла очередь Карла преклонить колени перед Стефаном, он отчетливо услышал: «Благородный муж, королевский сын, римский патриций».

Таким образом, его провозгласили благородным сыном короля и «римским патрицием». Значения слова «патриций» он не знал. В настоящий момент он ощущал только холодные капли масла на коротко остриженных волосах и восторг оттого, что его назвали благородным сыном Пипина.

После этого он вновь занял место рядом с Фулрад ом, первым в ряду рыцарей, и тогда произошло нечто, к чему он совершенно не был готов. Старая усталая женщина подала Берте ребенка, его брата. Пока Берта держала маленького Карломана, слабый Стефан совершил тот же обряд, объявив ребенка благородным сыном и «патрицием».

На мгновение Карлу захотелось расхохотаться. Действительно, смешно было считать этого крошку «патрицием». И тут он увидел, что Берта вся раскраснелась от ликования.

Мгновенно, как удар ножа, Карл ощутил острый укол ревности. То, что ему даровали в знак уважения, не следовало бы дарить маленькому ребенку. Карл почувствовал глубокую обиду, но тотчас же решил, что никогда не заговорит об этом.

Размышляя над почестями, поделенными между ним самим и Карломаном, он мало обращал внимания на то, что Стефан произнес, обращаясь ко всем собравшимся. Во-первых, он не мог свободно следить за книжной латынью, во-вторых, остальные герои-франки, похоже, не знали, как должным образом реагировать. И когда горстка священников тянула: «Во веки веков – аминь!» – остальные дворяне, праздновавшие торжественный день, оглушительно кричали: «Виват!»

Но отдельные слова все же привлекли внимание Карла: «Вперед вы должны верно и преданно служить вашему королю, его наследникам, и никому другому».

В этот момент подросток немного утешился тем, что тесными узами связан с отцом. Только потом он осознал, что этими словами папа римский поставил семью Пипина особняком в качестве правителей. Его сыновья и сыновья его сыновей должны будут править королевством франков, невзирая ни на рыжих Меровингов, ни на многочисленную могущественную знать. Пипин закрепил трон за своей семьей как за королями по рождению.

Лишь много позже Карл понял, что Пипин, должно быть, договорился со Стефаном. На сейме «майского поля» Пипин убедил колеблющихся дворян перейти через Альпы и помочь церкви Святого Петра, а здесь в церкви Стефан объявил, что Пипин будет королем не просто по имени, а по праву. Никто из находившихся в церкви не посмел возразить. По крайней мере, никто и не пытался.

Когда мужчины отправились на торжественный пир в трапезную монастыря, Карл на своей лохматой лошадке галопом поскакал через поля к реке. Он больше не чувствовал уколов ревности. К этому способу Карл прибегал, будучи оскорбленным или чем-то встревоженным. Тогда он садился в седло и скакал до тех пор, пока пульсирующая кровь в его теле не проясняла голову.

Он быстро скакал вдоль реки, объезжая хижины и коровники. Заметив группу обнаженных купающихся юношей из дворца, Карл осадил лошадь и бросился на горячий песок, срывая с себя мокрую от пота льняную рубаху. Но он оставил на себе замечательные туфли из Кордовы, чтобы подойти к воде. Юноши, хорошо знавшие Карла, приветствовали его как нового «римского патриция».

– Мы, герои Рейна, – закричал один, – обходимся без всяких патрицианских штучек! Мы достаточно сильны, чтобы целовать девушек и повергать своих врагов наземь одним ударом меча – банг!

– И ножами взрезать им кошельки и глотки – чик! – в тон ему отозвался Карл.

Он не мог сразу отплатить едкой насмешкой, однако сумел придумать подходящий ответ. Нырнув в реку, он поплыл на другой берег и обогнал всех пловцов. Уже сейчас Карл мог превзойти многих взрослых мужчин в плавании, верховой езде и выслеживании зверя.

Когда Керольд с прислуживающими мальчиками принес холодное пиво благородным пловцам, Карл осушил свой кубок раньше остальных. После того как пиво охладило его тело, он придумал еще один ответ:

– Из всех героев-франков самый страшный удар мог нанести только мой дед и тезка Карл, потому что ему не нужны были меч или булава. Голым кулаком он мог проломить череп медведю.

– Тогда его кулаки были стальными и из них торчали обломки кремня!

– С мечом в руках, – продолжал Карл, пропуская мимо ушей эту реплику, – кто может сравниться с моим отцом Пипином?

– Лев и бык! – хором отозвались мокрые пловцы. – Расскажи нам о мече, льве и быке, как Пипин разделался с ними.

Карла не пришлось просить дважды. Он наполнил кубок, выпил и постарался, чтобы его пронзительный голос стал низким.

– Однажды Пипин сидел на своем походном стуле в окружении благородных сеньоров. Сначала на поле выскочил разъяренный бык. За ним последовал голодный, жаждущий крови лев. Лев прыгнул на спину быку, чтобы сломать ему шею. И Пипин крикнул своим подданным: «Благородные сиры, оторвите этого зверя от быка или убейте его, если вас не затруднит!» Благородные сеньоры задрожали в ужасе, и ни один из них не сдвинулся с места.

Мальчики с пивом и пловцы затаили дыхание, чтобы лучше слышать, так как им очень нравилась эта история, хотя они слышали ее много раз.

– Когда Пипин увидел, что они застыли на месте, – продолжал Карл, – он вскочил и выхватил свой меч из лучшей стали. Этим мечом он нанес всего один удар. Лезвие меча пронзило шею льва. Затем проткнуло шею быка и глубоко вошло в землю. Это был такой удар, который редко видят глаза людей. Франкские герои, увидев это, задрожали от страха и лишились дара речи. Разделавшись таким способом и со львом, и с быком, Пипин вложил меч в ножны и вернулся на свое место.

Выслушав историю, все развеселились и стали пить на согретой солнцем траве. Вытянувшись, Карл ждал, пока просохнет кожа, радуясь доброму товариществу и броску через реку, где он был первым среди пловцов.

Он скрыл от своих товарищей ту боль, которую причиняли воспоминания об утреннем помазании Карло-мана. Это было нечто личное, о чем ему не хотелось говорить.

Годы шли, и он научился таить в себе подобные обиды.

В 13 лет Карл вымахал выше шести футов. Обладая крепким сильным телом и мощной шеей, он мог без устали носиться по лесам и запросто переплывал свои любимые реки Маас и Рейн. Его большая неугомонная голова с длинным носом и узкой щеточкой темных усов отличала его как настоящего Арнульфинга, потомка первого Орла-Волка. У него был такой пронизывающий взгляд широко раскрытых серых глаз, какой бывает у тех, кто постоянно выслеживает добычу в густой чаще. Но некоторая неуклюжесть еще оставалась, и голос Карла, когда он кричал, был таким же пронзительным, как у подростка. Когда он хохотал, то двигал ушами вперед-назад, словно буйное веселье в голове передавалось телу.

Он выглядел моложе своих лет, и ему суждено было остаться таким. Молодой Карл с радостью мчался верхом на коне впереди своих спутников, пускал стрелы или метал копья прямо с седла, делил оленину и медвежатину со своими голодными товарищами, щедро раздавал свои доходы, слушал восхваление его силы и ответный хор ликующих голосов. Он не любил, когда товарищи покидали его, оставляя наедине с собственными мыслями.

Так же как сокольничие и лесничие, следовавшие за ним в стремительной скачке, он одевался в вызывающую зуд фризийскую шерсть и кожу для защиты от холодов и сырости. Он чувствовал себя свободно со своими оруженосцами и веселыми юными деревенскими девушками и всегда мог приковать их внимание какой-нибудь историей или песней. Такому Карлу невозможно было сопротивляться. Женщины быстро уступали энергии его тела в сочетании с непреклонной волей.

Другой же Карл, одинокий, молчаливый, сознавал собственное невежество и беспомощность, когда из-за этого он допускал промахи. Его отец, в отличие от Карла, был уверен в себе. Подстрекаемый честолюбивой матерью Карла, он преодолевал опасности с легкостью Мефистофеля. Младшая сестра Карла Гизела была серьезной, спокойной и в то же время отдалившейся от остальных.

С каждым годом его младший брат Карломан все больше завоевывал всеобщую любовь. Монахи обители Святого Дени, бывшие наставники Пипина в его молодые годы, стали учителями мальчика. Фулрад уделял все свое внимание мальчику, который так легко овладевал латынью. Совершенно очевидно, что Карломану были присущи проницательность и рассудительность отца.

В течение этих тринадцати лет во франкских хрониках почти не упоминается имя Карла. Он не сопровождал своего отца в двух успешных походах через Альпы в Италию. Вообще говоря, это умалчивание в записях не так уж удивительно. Записи велись, если вообще велись, добросовестными писцами в монастырях, стоявших на перекрестках дорог, куда путники доставляли сведения о тех или иных событиях. Эти монахи-хронисты очень тесно умещали слова на клочках поцарапанного пергамента, потому что папирусная бумага времен римлян с Востока больше не поступала. Таким образом они записывали важные события каждый год со дня Сотворения мира. По их подсчетам, прошло 5960 лет с тех пор, как Бог создал небо и землю.

Они отмечали эпидемии чумы, появление в небе комет, чудеса и редкие события, вроде «прибытия органа в землю франков». Один такой хронист упомянул о Карле в 763 году: «Вновь король Пипин с армией и старшим сыном по имени Карл вторгся в Аквитанию и захватил много замков». Другой хронист, Адо из Вены, добавил, что, «взяв Клермон, они сожгли его дотла». Из их молчания явствовало то, что Карл служил своему отцу безропотно и ничем особым не выделялся.

В остальных случаях новости передавались в переписке между королевским дворцом и дворянскими поместьями. Не то чтобы Пипин и его сеньоры умели писать; они просто ставили свой знак под текстом писца.

В одном письме папа римский убеждал Пипина не разводиться с женой Бертрадой.

Трудно объяснить, почему Пипин хотел избавиться от матери Карла. Тем не менее именно тогда их самый младший сын умер вскоре после рождения. Берта достигла зрелого среднего возраста, ей было далеко за сорок. Властная королева франков совсем не походила на ту хорошенькую скромную любовницу, подарившую жизнь Карлу.

И Пипин, как это делали до него все крестьяне Арнульфинги, укладывал с собой в постель молодых девушек. Вследствие чего Берта, без сомнения, решила заняться политикой.

В этом она противопоставила себя Пипину и тем самым совершила ошибку. Поэтому от папы пришло письмо, предупреждавшее короля, чтобы тот не разводился с женой. В их размолвке Карл, должно быть, тянулся больше к матери, очень любившей его.

Карл женился на женщине, которую звали Гимильтруда. Известно только ее имя и то, что была она не из знатной франкской семьи и не вызвала никакого переполоха при дворе. Гимильтруда родила ему единственного сына, которого назвали Пипином, следуя традициям Арнульфингов, дававших имена либо Карл, либо Пипин.

Однако очень скоро стало видно, что десница Господа коснулась этого ребенка. Насколько красив он был лицом, настолько хил телом, с растущим горбом, заставлявшим его поглядывать искоса на отца. Пипин с лицом ангела и горбатой спиной.

По иронии судьбы, у здорового, крепкого Карла родился сын, столь не похожий на короля Пипина, который никогда не прощал слабости. Слабый горбатый мальчик принадлежал как бы другому Карлу, одинокому, и нуждался в любви и защите. А у Карломана оба сына были достаточно крепкими.

В год своей встречи со Стефаном Карл воспринимал свою семью и бродячий образ жизни как должное. Теперь, похоже, он воспринимал землю франков, которой правил его отец, тоже как должное. Не имея права ни на какой участок, он превратил отдельные земли в свою собственность необычным способом. Никто не забирался так далеко от дома, как он, выполняя какую-нибудь миссию или просто охотясь. Он продирался сквозь лесные дебри там, где стояли заброшенные города, о которых никто не знал. Некоторые из этих мест он превратил в свои заповедники, поставив егерей охранять лесные тропы, чтобы никто, кроме него, не охотился на оленей, медведей и диких быков. В результате мрачные ущелья Арденн[7], сосновые делянки, заброшенные добытчиками древесного угля, и пустынные вершины Вогезов стали маленькими владениями Карла.

Даже при отсутствии сведений о ранних годах юноши очевидно, что если Карл что-нибудь захватывал, то из рук уже не выпускал. В этом отношении он был очень неподатлив.

Он любил отдыхать в одной скрытой от глаз долине поблизости от Мааса, расположенной недалеко от Кельна («колонии» времен Римской империи), по которой текли чистые воды Вюрма, богатой дичью, с охотничьими угодьями – небольшим леском. Место это находилось в стороне от крупных речных артерий и выложенных камнем военных дорог римлян, которыми до сих пор пользовались франки. В долине имелись серные источники, образовавшие маленькие бассейны, где путники могли искупаться. Деревушка вблизи источников носила древнее название Аква-Гранум, что могло бы означать «Целебная вода» для ее давно исчезнувших обитателей.

Эту долину Карл страстно желал для себя.

Земля франков, подобно долине Аква-Гранум, лежала в стороне от внешнего мира, в бассейне рек Рейна и Луары. По причине быстрого прихода в упадок и зарастания древних пахотных земель эти реки служили пограничными барьерами и одновременно путями сообщения. В отсутствие дорог люди на небольших суденышках часто путешествовали по воде; Карл мог оснастить рыбачью лодку кожаным парусом и по горным рекам спуститься с отрогов Альп, достичь течения Рейна и каменных бараков римского легиона в колонии (поселении).

Минуло почти три столетия, как те римские легионы ушли в небытие, и с ними вместе ушла устойчивая система управления армией и поселенцами при помощи твердых законов и действующих путей сообщения, паутиной раскинувшихся по всему известному миру.

На Западе, в отличие от других варварских народов, древние ремесла вымирали. В своих скитаниях вестготы пересекали многие границы, пока не обосновались в Испании. Остготы осели в самой Италии, куда за ними последовали агрессивные лангобарды. Даже непредсказуемых вандалов более воинственные племена вытеснили за море на гостеприимное побережье Северной Африки.

На соседний остров Британию, где городская жизнь римлян дышала на ладан, хлынули орды морских бродяг, англов, саксов и ютов. Франки не могли похвастаться чудесами цивилизации, даровавшими миру боевые колесницы и сборщиков налогов.

Слово «франк» могло означать «блуждающий» или «свирепый». В памяти этого народа хранились воспоминания о тяжелой жизни на туманном побережье Балтийского моря. Их легендарный князь Меровей – сын Моря – был племенным вождем. После того как его подняли на щит воины, он правил, подчиняясь собственным прихотям и желаниям родов. Лесные жители прорубали себе путь топорами, в лесной чаще и в сражениях, медленно продвигаясь вверх по течению Рейна от балтийских пустошей до плодородных земель. Там обосновались австразийские франки. Остальные двинулись к реке Сене и осели в области, называемой Нейстрией. Затем, объединившись под началом короля Хлодвига, оттеснили вестготов на юг Галлии.

Зарывшись в свои леса, полагаясь только на собственные силы, борясь с лишениями и голодом, они питались тем, что добывали в лесу и выращивали на своей земле. Топоры они сменили на более эффективные мечи, и искусный кузнец был почти волшебником. Лошадей, на которых пахали землю, они превратили в боевых коней, слагателей саг – в бардов, а своих наследных королей – в беспокойных правителей, у которых жизнь была коротка. Власть королей ограничивала совет воинов и старинную племенную традицию личной свободы. Город означал для франков толпу людей, строивших хижины. Цивилизация для них была лишена всякого смысла, если не считать церковных обрядов и редких священных книг, повествовавших о волшебном райском саде и муках грешников. Предметы цивилизации иногда попадали к ним или со Средиземного моря с арабских торговых кораблей, или из далекого сказочного Константинополя, где император обитал в мраморном дворце, где росло золотое дерево, пели украшенные драгоценными камнями птицы и играли органы.

Возможно, предки франков рыскали вдоль Балтийского побережья на рыбацких судах, а может, и на ладьях-драконах. Это были самые смутные воспоминания о золотом веке Меровингов, когда здание римского могущества и власти еще не рассыпалось на обломки акведуков, терм и амфитеатров, за которыми никто больше не следил, и они потеряли всякое значение. Ничто не могло заменить могущество исчезнувших цезарей. Причалы в таких портах, как Булонь, опустели и заросли сорняками.

Франки постепенно расширяли свои владения под предводительством таких бойцов, как Хлодвиг и Дагоберт. Карл Молот привил франкам вкус к победам. Пипин, планировщик, действовал осторожнее, избегая рискованных сражений и стараясь укрепить связь с храмом Святого Петра. Он добивался, чтобы ядро Франкского государства стало средоточием власти на пути между языческими пограничными областями и центрами слаборазвитой культуры в Аквитании и Ломбардии. Пипин объявил, что те, кто присоединится к Франкскому государству, могут следовать собственным законам и не подчиняться законам франков.

Однако за пределами владений франков была в ходу поговорка: «Франку можно быть другом, но не соседом».

В те годы Западная, христианская, Европа тонула в глубокой тьме веков. Происходило хаотическое перемещение, «великое переселение народов», говорящих на разных языках; не существовало той силы, которая могла бы упорядочить это движение. Славное прошлое постепенно забывалось, а на будущее не было никакой надежды.

Душами людей владела только страстная мистическая вера в конец света, связанный со вторым пришествием Христа.

И все-таки ощущалось какое-то оживление в жизни, словно в муках рождалось нечто неведомое. Две личности боролись за право обладать властью – вождь напирающих франков и глава церкви Святого Петра. Пипин, подумав, протянул руку Стефану, папе римскому.

Но тяжесть стального меча перевесила авторитет святого отца.

Странно, но сопротивление Пипину шло из наиболее просвещенных областей – восточной границы и далекого юга. На востоке племена баваров имели доступ к торговой водной артерии – Дунаю – и поддерживали связь с богатым народом лангобардов из Италии. Баварский герцог Тассилон, такой же молодой, как и Карл, облачался в роскошный алый бархат, а на руках, как король, носил золотые браслеты. Тассилон доводился Пипину племянником, но при этом утверждал, что он жених лангобардской принцессы, и повсюду таскал с собой парикмахера и поэта. Герцог хвастался, что заслуживает своего Вергилия[8]. Карл последнего не знал.

Как-то летом, после давно прошедшего дня «майского поля», король Пипин ожидал на песчаном берегу стремительной реки Луары прибытия Тассилона с отрядом баваров в ответ на призыв к оружию. В период между севом и сбором урожая Пипин предпринял поход в глубь Аквитании, где герцог, как обычно, оказывал ему открытое неповиновение в течение всей зимы. С ба-варами он собирался дойти до Пиренеев и подавить их сопротивление.

Когда Тассилон наконец появился с отрядом вооруженных всадников, он, облаченный в красную мантию, вразвалку прошел между рядами личной охраны Пипина. Тусклые темно-красные накидки солдат, насквозь промоченные дождем, походили на мешки для фруктов. Карл, стоя за спиной Пипина, никогда прежде не замечал, как нелепо выглядит охрана в этой форме, копирующей форму римлян. Но Тассилон острым взглядом сразу охватил и форму, и временные бараки франкского войска. У него тоже имелся свой план, весьма отличавшийся от плана Пипина.

Тассилон приветствовал своего дядю-короля и, извинившись, ответил отказом на приглашение к пиршественному столу, прямо заявив, что прибыл, следуя своему долгу, несмотря на то что слишком болен, чтобы участвовать в карательной экспедиции франков. Красивый и красноречивый, Тассилон совсем не напоминал больного человека.

– Моя искренняя добрая воля, – заключил он, – будет сопровождать вашу милость по дорогам войны или мира.

Пипин по своей привычке подумал, прежде чем ответить.

– Ты поклялся, – наконец заметил он, – у гробницы святого Илии являться без промедления в ответ на мой призыв к оружию.

Тассилон возразил с несколько меньшей высокомерностью, что он, безусловно, сдержал бы клятву, если бы позволило здоровье. Будучи больным, он не смог этого сделать.

Упрямый Карл бросил бы своему кузену вызов, обвинив в дезертирстве перед лицом врага. Однако он не получил сигнала от Пипина. Кроме того, Тассилон находчиво представил дело так, словно это была не война, а простой поход.

Пипин долго размышлял. Если бы дело дошло до открытой схватки с хорошо вооруженными баварами, его войско могло понести тяжелые потери и не справиться с восставшими аквитанцами. В конце концов он позволил Тассилону беспрепятственно удалиться.

– Не следует иметь больше одного врага одновременно, – пояснил он своему внебрачному сыну.

Карл не понимал, что Пипину известна причина, по которой не следовало испытывать боевую силу франков.

Впервые ему показалось, что Пипин проявил слабость. Действительно, в последнее время его отец выглядел медлительным и частенько сидел, погруженный в дрему, на своем высоком резном стуле. Руки и ноги у него опухли, а под глазами образовались мешки.

– Его собственная глупость, – разразилась Берта гневной речью, – заставила его искать помощи за тридевять земель, и где? У гробницы святого Петра! Есть ли у этого папы римского хоть один копейщик или хотя бы захудалый лучник, чтобы отправить их на войну? Нет, ни единого.

Ее чисто женская язвительность подогревалась тем уважением, которое она прежде испытывала к Пипину, дерзкому воину, предпочитавшему теперь переговоры и мир. Она также обратила внимание на царственное великолепие Тассилона и его свиты. В своем воображении она представляла его красную мантию плащом архангела. Кроме того, она ждала от Пипина, что тот будет править мелкими сеньорами Зальцбурга и Тулузы как покорными вассалами. У нее бы возросло чувство собственного достоинства, потому что в глазах других женщин ее положение в обществе стало бы выше. Особенно в глазах этих жеманниц из роскошной Тулузы и надменных южанок из Прованса и садов Оверня, где было гораздо красивее, чем в ее собственных крытых соломой поместьях в Суассоне и Вормсе. К тому же эти женщины не упускали случая напомнить о том, что их предки принадлежали к римской знати.

По мнению Берты, Пипин терял хватку.

После того как бавары отбыли восвояси, Пипин повел своих франков через Луару. Карлу казалось немыслимым то, что Тассилон, здоровый мужчина, дезертировал, а его больной отец продолжал воевать.

Уже в третий раз Пипин повел франкские войска на юг. На этот раз в 768 году от Рождества Христова он ехал на лошади в паланкине. В хрониках того года говорится, что он «отправился в поход после пасхальных праздников, оставив дома королеву Бертраду с семьей».

Он дошел со своим войском до подножия Скалистых гор, последнего оплота его врага. Там герцог Аквитанский был убит своими же людьми, уставшими от войны, и никого больше не нашлось, чтобы выступить против Пипина. Но сам Пипин занемог, так и не успев наказать Тассилона за клятвопреступление и дезертирство.

Моментально его паланкин был доставлен туда, где ждала Берта. Мимо Пуатье, где с желтых полей снимался урожай, где Карл Молот разбил мусульманских всадников, через золотистую Луару его и доставили в монастырь Святого Мартина в Туре. Пипин пожертвовал монастырю целое состояние в надежде, что святой Мартин вылечит его.

«Оттуда он отправился, – повествуют хроники, – в Сен-Дени, где умер 8 октября». Его похоронили под полом базилики рядом с могилой Карла Молота.

Глава 2

РЕЙД НА КОРБЕНИ

Пройдет немного времени, и друг Карла Алкуин опишет тот период как «эти мрачные дни стареющего мира».

Точно так же, как в семье Карла давно уже не было согласия, так и его королевство зашаталось после смерти Пипина. Возможно, коренастый Пипин окончательно выдохся в своих последних военных кампаниях. Шаткое господство над полудюжиной варварских народов, которые он покорил, целиком зависело от его, Пипина, личности. После него не осталось твердой власти, которая могла бы управлять государством.

Молчаливый Пипин не позаботился заранее о своем преемнике. Ни Карлу, ни Карломану он не передавал никаких земель, где они могли бы править самостоятельно. Лишь за день до своей смерти он завещал половину королевства Карлу и половину его младшему брату. Согласно воле покойного, Карл получал во владение часть государства от Аквитании до Тюрингии вдоль морского побережья и среднего течения Рейна вплоть до Баварских Альп. Карломан должен был править в средней части, включавшей Бургундию, веселую Тулузу и тучный Прованс.

Таким образом, Пипин поставил перед мощным стремительным Карлом задачу по охране границ, а Карломану, как более талантливому, выпало поддерживать порядок в сердце государства.

Покорные воле короля, знатные франкские сеньоры торжественно сопроводили братьев на север, где, подняв Карломана на щит, его провозгласили королем франков в Суассоне. Карл был провозглашен королем франков по другую сторону границы, в Нойоне.

И оба брата никогда больше не встречались. Они просто враждовали. И с этого момента отношения двух братьев окончательно перестали носить дружеский характер. Они настолько враждебно относились друг к другу, что малейшая искра привела бы к открытому столкновению. Вместе с Карломаном уехали мудрейшие советники – архикапеллан Фулрад, канцлер герцог Окер и молодой Адальгард. С Карлом не осталось никого из могущественных сеньоров. В возрасте 26 лет он стал королем, и это не принесло ему ни славы, ни почестей.

Возможно, растерявшись, он поддался влиянию своей честолюбивой матери. Для Берты смерть Пипина означала освобождение, сосредоточение власти в собственных руках и желание делать все наперекор тому, к чему Пипин стремился всю жизнь. Вместо Франкского государства, управляемого волей одного человека, она жаждала спокойствия и высоких титулов для обоих своих сыновей. Почему бы им не объединиться в союзе с семейством великолепного Тассилона и семейством далекого лангобардского короля? И закрепить союз брачными узами? Это было такое простое и удачное решение – четыре короля западного христианского мира, объединенные родством и преданностью друг другу, которых вдохновляла бы вдовствующая королева-мать Бертрада.

Карл не возражал. Он объезжал новые владения вместе со своим похожим на гнома сыном. Карл смутно желал обеспечить этого маленького Пипина почетом и положением в обществе, коих сам он никогда не знал. Берта знала больше, чем он, о порядках при дворе. Подобным образом он мог бы продолжать бесцельно и лениво объезжать границы – в своем первом указе он скромно именовал себя лишь «преданным защитником церкви», – если бы не вспыхнувшее на юге восстание. Некий Гунальд, возникший как дух из монастыря, поднял Аквитанию на борьбу с новыми королями Арнульфингами.

Это уже было настоящее дело. Возбужденный Карл отреагировал немедленно и отправил гонца к брату с просьбой привести вооруженный отряд после весенних полевых работ с тем, чтобы вместе отправиться в поход. Сам Кёрл быстро собрал армию в Рейнской области и на побережье и поспешно выехал навстречу Карломану.

Но более осторожный брат не собирался кидаться в огонь сражения; он считал, что это обязанность Карла – охранять границы. Угрюмый Карл точно в духе Пипина предоставил брату идти своей дорогой. Очевидно, что у него не было четкого плана, но Карлу сопутствовала удача. В нетерпении он двинул вперед лучших всадников с копьями наперевес, и Гунальд предусмотрительно отступил к холмам Гаскони.

Преследуя его по пятам, Карл сделал остановку за рекой Гаронной, помня о том, что его могут внезапно атаковать. Пока на скорую руку сооружался каменный форт, он отправил гонцов к герцогу Гасконскому с требованием выдать предателя Гунальда:

– Я пришел в Гасконь и без него не уйду.

Это была чистая похвальба, вызванная эмоциональным душевным подъемом. Однако опрометчивый рейд Карла поверг страну, где никто не знал его истинной силы, в смятение. Очень скоро мятежника Гунальда, связанного по рукам и ногам, доставили Карлу. Тот рассмеялся собственной удаче, воздал почести всем, кто преданно следовал за ним, а своего врага отправил обратно в монастырь.

Это походило на охоту в незнакомом лесу. Когда немногочисленный отряд франков, сделав круг, спускался с холмов, то они увидели далеко на юге серые скалистые вершины Пиренеев и небольшую расселину, отмечавшую Ронсевальское ущелье.

Внебрачный сын Пипина мог бы спокойно почивать на лаврах, довольный своей легкой победой, одержанной скорее благодаря быстрым коням, нежели острым мечам. Но тут вмешалась его мать.

Франкские, а также более поздние немецкие и французские хроники пестрят описаниями бедствий, причиной которых были красивые энергичные женщины. В эпосе «Песнь о нибелунгах» доблестные воины погибают, как правило, по причине ссоры их брунгильд. Арнульфингов всегда привлекали необыкновенные женщины, и Кёрл в этом отношении не был исключением. Берта, прекрасно об этом осведомленная, надеялась руководить сыном во время его царствования.

Королева-мать покинула королевство франков и отправилась в долгое путешествие, не раскрывая своих целей. Теперь она возвращалась с триумфом. Берта привезла Карлу предложение жениться на молодой лангобардской принцессе. Кроме того, она познакомила сына с уже запущенной в действие совершенно новой политикой, разрушающей то, что создавал Пипин.

Намерения Берты были ясны. Главным образом она стремилась примирить сыновей. Упрямый Карл не мог простить Карломану дезертирства в Аквитанию. Кроме того, он не мог согласиться с претензиями Карломана на половину лесных угодий в Арденнах. Инстинктивно Берта понимала, что в сражении неуклюжий визгливый Кёрл одолеет более мягкого правителя с берегов Сены. В то же время образованная, развитая жена прибавила бы достоинства неотесанному Карлу.

Успех ее путешествия превзошел все ожидания. Но Берта и сама была удивительной женщиной. Вероятно заручившись поддержкой могущественных сеньоров, советников Карломана, она уговорила младшего сына вступить в союз с баварским герцогом Тассилоном и лангобардским королем Дезидерием. Женив Карла на девушке из королевской семьи, она вовлекла бы непокорного сына в этот четверной союз.

В своих действиях Берта полностью игнорировала единственный союз Пипина Короткого с главой церкви Святого Петра. Пипин в своих итальянских походах наголову разбил лангобардов, которые жаждали завладеть всей Италией – и Римом. Он поклялся защищать шаткую христианскую церковь за стенами Рима. Однако Берта и там произвела хорошее впечатление. Она сделала вид, что совершает паломничество к храму Святого Петра, одновременно намекая, что явилась с миссией мира.

– Да будут благословенны посланцы мира, – напомнила она Карлу, рассказывая о своей триумфальной миссии.

Она не упомянула о страшных бедах, которые могли обрушиться на церковь Святого Петра и ее главу. Можно с уверенностью утверждать, что король лангобардов Дезидерий всячески превозносил ее план и засыпал королеву обещаниями мира и благоденствия. Для него было бы подарком судьбы избавиться от угрозы со стороны опасных франков – иметь зятем Карла, старшего из двух братьев-королей, занятого умиротворением далекой Аквитании.

– На юге по-прежнему неспокойно, дорогой, – уверяла Берта своего сына. – Принцесса Дезире такая хрупкая и нежная. Ты должен быть с ней поласковее.

Вскоре Дезидерата, или Дезире, со свитой говорящих по-латыни придворных прибыла в Рейнскую область в качестве нареченной невесты Карла. Она действительно была хрупкой и болезненной и обладала непомерной гордыней, о чем Берта не стала упоминать. Она также игнорировала тот факт, что Карл уже был женат.

К привязанности Карла к своей матери добавилась необходимость жениться на выдающейся девушке. Он искренне увлекся ею. Карл немедленно отказался от своей жены Гимильтруды. Простушка, она, конечно, не подходила суровому королевскому двору франков. Но, вступая в брак с принцессой, он оставил при себе маленького Пипина Горбуна.

В общество франков лангобардская невеста привнесла чувство утонченности и удивительные запросы. Служанка расчесывала ей волосы, а пажи подавали серебряные блюда с едой и стеклянные бокалы с напитками. Она одевалась в шелка и бойко тараторила по-латыни.

Царственный супруг Дезидераты был полной ее противоположностью. Встав на рассвете, Карл сам наматывал на ноги обмотки и натягивал поверх нижней рубашки потертую кожаную куртку. Он пешком обходил свинарники и конюшни, объедался сыром и жареной олениной, а из спальни в часы перед обедней шел молиться, накинув на плечи овечью шкуру. В его передней постоянно толпились пастухи вместе с собачниками и сокольничими. Дома в Павии Дезире жила во дворце с террасами, и в римских банях, отделанных мрамором, ей прислуживали массажистки. В стране франков не было ни подобного дворца, ни настоящего города и не хватало горячей воды, кроме как в теплых минеральных источниках, где Карл любил плескаться обнаженным в компании друзей.

Он обещал, что в Ингельхейме ее ждет его царская резиденция. Это королевское жилище отгораживалось от рыночной площади деревянной стеной, которую подпирали кучи навоза, где рылись свиньи. На стенах зала местами сохранились красноватые римские росписи, изображавшие фавнов, гонявшихся за нимфами, и пахло коровником, расположенным по соседству. Карл разбил вокруг дворца фруктовый сад, в котором скрипело водяное колесо, крутившее жернова мельницы. Рядом с дворцом струился ручей, впадавший в пруд, где обитали утки, а королевский сенешаль разводил вдобавок кур и красивых фазанов.

Среди фруктовых деревьев летали голуби, и к праздничному столу их подавали на деревянных тарелках. Карл любил, когда оленину жарили на вертеле и она коптилась в дыму от жира, капавшего в очаг. Он утверждал, что в его городе Ингельхейме царят тишина и покой, а кроме того, город осеняет святость местного святого по имени Реми.

Крыша над головой Дезире была засажена разными травами, которые служили приправой к мясу и отражали молнии. Сад украшали мраморные изображения неизвестных римских императоров, и некоторое оживление вносили прогуливавшиеся с важным видом павлины, кричавшие перед восходом солнца, когда просыпался Карл.

Дезире казалось, что королевская резиденция в Ингельхейме на самом деле просто ферма. Король, ее супруг, пообещал, что они отправятся вниз по реке и она увидит изумительный сад.

Он страстно желал стиснуть ее в объятиях и вместе с ней погрузиться в благоуханные воды источников в болотистой долине Аква-Гранум, которую называл райским уголком! Там он пересчитал по головам зверей в своих лесах, дичь, летящую над головой, и Дезире казалось, что он пересчитал даже деревья в густом лесу, так тщательно сохраняемом для его охотничьих утех. Куда бы Карл ни направлялся, его нескладный горбатый сын следовал за ним как тень.

Во время этого бурного свадебного путешествия Карл неожиданно получил письмо из канцелярии папы римского, которое ему прочел его нотарий. Это гневное письмо, адресованное братьям-королям, Карлу и Карломану, написал сам папа римский.

«До наших ушей дошла весть, о которой мы не можем говорить без боли в сердце. А именно что Дезидерий, король лангобардов, ищет способа убедить ваши величества, что одному из вас следовало бы соединиться в браке с его дочерью. Если это правда, то это настоящее дьявольское наущение… Какое недостойное упоминания безрассудство! Один из вас, примерных сыновей и прославленных франков, собирается заключить союз с предательским и смрадным народом лангобардов, который не может быть причислен к другим нациям, разве что к племени прокаженных!»

Письмо прозвучало как крик души человека, лишившегося разума. И действительно, стражи церкви Святого Петра ощутили на себе все последствия дипломатии Берты, потому что их враги, лангобарды, с чистой совестью и без оглядки на грозных франков, поскольку те стали их союзниками, начали отбирать у папы оставшиеся области и города.

Для Карла, никогда не выезжавшего за пределы Франкского государства, а потому имевшего весьма смутное представление о конфликтах в Италии, это письмо грянуло как гром среди ясного неба. И концовка письма жалила в самое сердце.

«Вы обещали крепкую дружбу преемникам святого Петра. Их враги должны были стать вашими врагами; их друзья – вашими друзьями».

Да, так поклялся Пипин. И письмо повествовало о том, как Стефан II перешел Альпы, чтобы добиться этого:

«Путешествие, которое ему, возможно, лучше было бы никогда не совершать, если франк собирается объединиться с лангобардами против нас. Где же теперь ваши обещания?.. Поэтому мы без особой надежды настоятельно просим, чтобы никто из вас, родных братьев, не сочетался браком с дочерью вышеупомянутого Дезидерия, чтобы ваша сестра, благородная леди Гизела, возлюбленная Господа, не была отдана сыну Дезидерия, чтобы вы не отвергали своих жен».

Карл уже женился на Дезире и таким образом вступил в союз с далекими лангобардами. Для большинства мужчин в сложившихся обстоятельствах подобный яростный протест папы мало бы что значил, но упрямому Кёрлу была присуща своеобразная чувствительность. В его памяти оживали воспоминания… дрожащий от холода Стефан… клятва Пипина… калека сын, носящий имя Пипина…

Это он, а не Карломан отверг свою жену. Похоже было на то, что письмо адресовано лично ему. Карломану оно было ни к чему. Он и так имел своих посланников в Риме и должен был знать, что там происходит.

Карл чувствовал, что происходит какое-то надувательство, и страшно разгневался. Но в нем самом гнев боролся с чувством сильной привязанности к Берте, а тут вмешалось еще одно обстоятельство. Карл потребовал, чтобы все его подданные старше 12 лет присягнули ему как королю: «…Я клянусь моему господину, королю Карлу, – как знакомы ему были эти слова, – и его сыновьям хранить им верность всю свою жизнь без обмана или злой воли».

По его требованию могущественные сеньоры также поклялись в преданности новой королеве Дезире.

Предаваясь подобным размышлениям, Карл продолжал путешествие по Рейну со своей женой. А тем временем в его владениях наступило время весенней пахоты одновременно с Пасхальной неделей 771 года. В монастырях паломники открыто рассказывали о разгуле и пьянстве, царивших на улицах Рима и вызванных кознями лангобардов.

Вслед за первым письмом последовали другие, очень странные письма. Несмотря на то что адресованы они были порознь Берте, Карлу и Карломану, содержание их мало отличалось друг от друга. Как следовало из писем, папе оказал помощь в его тяжелом несчастье – подумать только! – король лангобардов. «Пусть ваше христианское величество (Карл) узнает о том, как… превосходный, хранимый богом король Дезидерий встретил нас очень доброжелательно. И мы получили от него полное и окончательное удовлетворение всех претензий церкви благословенного Петра!»

Карл не поверил ни единому слову. Он инстинктивно чувствовал фальшь. Вероятнее всего, слабый, напуганный папа Стефан III сдался на милость лангобардам.

По-видимому, ничего нельзя было сделать. Это последнее письмо, безусловно, освобождало нового короля франков от какой бы то ни было ответственности. И не в его власти было вмешиваться в это дело. Но Карл не мог так просто обо всем забыть. К тому же его сестра Гизела наотрез отказалась выходить замуж за лангобарда.

Папа даже поздравил Карломана с рождением сына. Земли Карломана граничили с землями короля лангобардов Дезидерия и с землями герцога Тассилона, который заявил, что он теперь тоже король. Да, они все были в восторге от своего успеха, и Карл в одиночку вряд ли мог противостоять этой троице, а также Дезире.

Поступок, который совершил озадаченный и раздраженный Карл, был импульсивным и крайне неразумным. Он объявил Дезире, что разводится с ней и что она ему больше не жена и не королева.

Гордая лангобардская женщина не стала ни минуты задерживаться в поместье Карла. Быть отправленной восвояси этим мужланом с писклявым голосом, как какой-нибудь девчонке, – неслыханный позор! Она спросила только о причине, по которой он разводился с ней.

Карл не имел особой причины. Такова была его воля.

Дезире уехала вместе со своими прислужниками и придворными, даже не позаботившись забрать серебро, которое она привезла с собой в качестве приданого. Она пронеслась как вихрь вверх по реке в направлении Альп.

Мать Карла, вне себя от гнева, поспешила к нему и расплакалась, когда не смогла заставить его изменить свое решение. С этого момента Карл больше не искал ее совета. И Берта прекратила свои путешествия и игры в дипломатию. Хроники рассказывают, что она целиком посвятила себя добрым делам в монастыре в Прюме.

Белый от ярости, к Карлу примчался его юный кузен Адальгард. Юноша необдуманно высказал Карлу все, что было у него на уме:

– Ты животное! У осла с длинными ушами больше здравого смысла, чем у тебя. Ты нарушил супружескую верность. Ты сделал меня клятвопреступником вместе со всеми франками, которые поклялись в преданности твоей королеве.

Карл не поднял руки на юнца. И не послал гонцов к Дезире, чтобы вернуть ее. Адальгард покинул виллу и много лет не появлялся пред глазами своего короля.

На ярмарку в честь урожая в тот год очень рано приехала темноволосая тринадцатилетняя девушка по имени Хильдегарда, происходившая из знатной швабской семьи и присутствовавшая на ярмарке вместе со своим семейством. Карл заметил ее в толпе, окружавшей скрипачей, которые при его появлении ударили в смычки. Он подошел к девушке, чтобы поздороваться, и убедился, что она застенчива и обладает приятным голосом. Пожимая ей руку, Карл ощутил твердую и теплую ладонь. Когда он отошел, девушка проводила его взглядом. Карла не оставляла мысль о Хильдегарде, и, откинув назад косматую голову, он рассмеялся.

– Я проклятый богом дурак! – закричал он, обращаясь к небесам.

Подобно письму из Рима, весть из Корбени грянула как гром среди ясного неба: его тяжело заболевший брат Карломан находился при смерти.

В отчаянии размышляя над письмом, свирепый франк действовал тем не менее быстро и решительно. Призвав к себе сокольничих и лесничих, он отправился через лес на юг, словно собираясь поохотиться на оленя. Но в дороге Карла сопровождал сильный эскорт вооруженных всадников из тех, кто участвовал в рейде по Гаскони.

Доехав до границы двух королевств, Карл нашел приют в хижине и стал ждать. Как только один из лесничих привез ему известие о смерти Карломана, он тотчас же отправился в путь вместе со своими спутниками.

В Корбени собрались советники умершего короля с громкими именами – архиепископ Фулрад, граф Уорин, герцог Окер и оба дяди-военачальника – Бернард и Тьери.

Без объявления о своем приезде Карл ночью явился на совет. Снаружи его ждали вооруженные всадники. После того как прозвучали приветствия, он повернулся лицом к советникам и коротко заявил:

– Наш отец Пипин передал власть двум своим сыновьям. Теперь, когда Карломан умер, власть должна принадлежать только мне.

Кто-то вспомнил о двух сыновьях Карломана. Отцовская доля по наследству переходила к ним. Требовалось назначить опекуна, который следил бы за соблюдением их прав до тех пор, пока они не достигнут совершеннолетия.

– Сколько лет? – спросил Карл и, услышав ответ, отрицательно покачал головой: – Нет.

Окер, которому тоже принадлежали немалые земли во владениях Карломана, осмелился возразить:

– У них есть мать, в свое время должным образом сочетавшаяся браком и из хорошей семьи.

Он мог бы также напомнить слушателям о том, как Карл прогнал дочь короля лангобардов. Собравшиеся почувствовали приближение грозы. Какое-то время Карл молчал, уставясь на горевший посреди залы огонь, дым от которого, колеблясь, уходил через отверстие в потолке. Наконец всем, внимательно наблюдавшим за ним, показалось, что он расслабился.

Подойдя к безмолвному Фулраду, Карл взял священника за руки и спокойно произнес:

– Ты всегда был добрым другом сыну Пипина. И я прошу, пусть твое слово решит судьбу королевства Пипина и его внуков.

С этими словами Карл вышел и стал ждать во дворе на холоде. Он оставил всех в недоумении и с чувством новой ответственности. Они ожидали более резкого отпора.

Фулрад решительно заявил, что королевство в это тревожное время должно управляться твердой рукой, следовательно, Карлом. Оба дяди вспомнили об Аквитании и поддержали священника. Это решение выражало волю собрания. Но сеньор Окер, не испытывавший никаких дружеских чувств к Карлу, отправился искать вдову Карломана Гербергу.

После того как стало известно решение собрания, вдова короля умчалась вместе с Окером и детьми по дороге в направлении Павии.

– Разве это имеет значение? – спросил Карл. Казалось, он остался равнодушен к их бегству, не сделав никакой попытки остановить беглецов.

– Это имеет большое значение, – серьезно ответил Фулрад.

Оба мальчика, рожденные в браке, были настоящими наследниками Карломана и, находясь в руках лангобардского короля, могли вызвать в дальнейшем серьезные осложнения для Франкского государства.

И все равно Карл не изменил своего решения. Ему казалось забавным, что настоящие потомки Арнульфингов должны бежать из собственного отечества, оставляя у власти его, незаконнорожденного, вместе с калекой сыном. Карл смеялся и качал головой. Именно в то время кто-то должен был взять на себя ответственность, и, благодаря провидению, ему одному была уготована эта участь. Теперь в руках Карла оказалось все королевство. Остальное не имело значения.

Казалось, что он думал именно так. Но насколько рассудительно, если вообще можно было употреблять это слово по отношению к Карлу, он подходил к решению подобных проблем?

Он действовал по-дурацки и, несомненно, чисто импульсивно. Карл без видимой причины отверг двух жен, и, отправив Дезире восвояси, он посеял семена смертельной вражды в душах и без того недружелюбных лангобардов. Он присвоил наследство брата и в дальнейшем безрассудно позволил его детям попасть в руки того самого врага, который мог бы наилучшим образом использовать их в качестве заложников. Более того, действия Карла вызвали семейную вражду между ним и его кузеном Тассилоном, который женился на сестре Дезире.

Да, его кузен Адальгард сказал чистую правду – животное поведение Карла превратило его в супруга-изменника, а франкских сеньоров в клятвопреступников. (И хронисты более поздних времен, описывая эпоху царствования Карла, будут усиленно стараться навести глянец на его жестокие действия, называя Гимильтруду его любовницей и объясняя, что Карл развелся с Дезире потому, что она все время болела и не могла иметь детей. На самом деле это было не так, потому что королева-изгнанница, приехав во дворец родного отца, умерла при родах. Такая печальная судьба постигла второго ребенка Карла.)

Безусловно, Карл впал в ярость, когда понял, какую совершил ошибку, поддавшись на уговоры матери. Его младший брат, осторожный Карломан, действовал умнее, и умудренные годами советники его поддержали. Однако безрассудному Карлу удалось склонить на свою сторону могущественных сеньоров, готовых покинуть его в Корбени. Он озадачил их своим стремительным и неожиданным появлением. Вслед за этим Карл выказал неожиданную кротость, предоставив решать свое дело архикапеллану Фулраду, и тем самым вынудил их высказаться в свою пользу. Впоследствии сеньоры утверждали, что он их околдовал. У Карла имелся особый дар приобретать самых неожиданных друзей.

Его упрямство стало основой несгибаемой воли. При помощи лести, ловкости рук, настойчивости или простой силы этот необыкновенный человек добивался своего. Он заставил своих собственных подданных принести присягу верности. Вслед за этим Карл потребовал такой же клятвы от подданных Карломана, от «каждого лица мужского пола старше 12 лет». Парни, сбивавшие палками желуди для свиней, должны были присягать Карлу. По крайней мере, их просили об этом.

Ни о чем подобном прежде не слыхивали и впоследствии опять забудут на долгие века. Конечно, в то время мальчик или девочка в возрасте 12 лет считались достаточно взрослыми, чтобы трудиться, носить оружие или вынашивать детей, и, говоря по правде, они проживали от силы половину предполагаемого жизненного срока. Но до той поры только феодальные сеньоры присягали королю. Карл призвал всех своих подданных быть верными и преданными ему одному. Если они отказывались, а это происходило довольно часто, то становились предателями. Последствия подобных поступков не были для подданных столь очевидны.

Безрассудные поступки Карла приводили к самым неожиданным результатам. Достаточно сказать, что наиболее серьезно относились к новой присяге не кто-нибудь, а жители мятежного юга, аквитанцы. Возможно, старые враги обдумывали вопрос о присяге на верность усерднее, чем родной народ – франки, бургунды, швабы и прочие; возможно, они разглядели привлекательные черты в сумасбродном Кёрле; более вероятным представляется то, что аквитанцы хорошо запомнили восемь опустошительных военных походов Пипина Короткого. Во всяком случае, вчерашние непостоянные галлы-римляне – будущие гасконцы и жители Прованса – принесли присягу на верность и воздерживались от заговоров против Карла, чего нельзя было сказать о его родном народе и членах его семьи.

Между тем весной 772 года, освободившись от опеки матери и разворошив осиное гнездо в Италии, Карл приступил к управлению Франкским государством. И начал он с того, что женился на Хильдегарде и отправился покорять язычников-саксов по ту сторону границы на Рейне.

Хильдегарда обладала всем, чем должна была обладать воспитанная должным образом девица. Она умела ткать и занималась этим с охотой, содержала в порядке имущество Карла, следила за тем, чтобы на вертелах хватало мяса зимой и в голодное время, сама для себя ткала простую и аккуратную одежду – не эфемерные шелка иностранной принцессы – и быстро беременела. Кроме того, будучи юной и нежной, она была добра к маленькому Пипину. Где бы Кёрл ни устраивал свой дом, его окружало семейное счастье, и он становился бодр и весел. Соответственно Карл ждал от своей супруги, что та будет сопровождать его во всех путешествиях, и она оправдывала его ожидания.

Но в то первое лето Хильдегарда не отправилась в Саксонию. Даже Карл не рискнул привезти свою жену в эту дикую страну лесов, болот и горных кряжей, где его ждала ненависть язычников. Состоящие в родстве с германскими франками, но более дикие, племена саксов ни за что на свете не стали бы жить с ними в мире, как, впрочем, и франки с саксами. Корни этой непрекращавшейся вражды лежали в приверженности саксов старым богам, которых окрещенные франки в то время считали дьявольским отродьем.

Существовала еще одна причина стойкой враждебности, которая была выше понимания Карла. «Страна саксов» протянулась от угрюмых вершин Гарца до побережья Балтийского моря. Защищая свою землю от воинственного Карла Молота, саксы сражались за родину. В ответ агрессивные франки сжигали деревни, уводили домашний скот, забирали зерно собранного урожая, обращали пленников в рабов, но дальше речной долины они не продвинулись. Расчетливый Пипин Короткий последние 15 лет саксов не трогал.

Принято утверждать, что новоиспеченный король Карл в тот месяц – июль – повел своих неугомонных дворян в обычный предупредительный набег с тем, чтобы не затевать рискованной авантюры в другом месте. Подобные налеты для «мщения и наказания» – как любили утверждать хроники – были обычным делом. Возможно, Карлу приходили на ум похожие мысли, но до сих пор он не составлял четкого плана и, вероятнее всего, просто хотел мстить язычникам за то, что те сожгли церковь на границе.

Однако неслучайным было то, что он добился необычайного и впечатляющего успеха. В свое время во всех хрониках Франкского государства отмечался год, когда «был доставлен орган». А нынешнее лето хронисты описывали как лето, когда Карл «свергнул Ирминсула».

Перейдя через Рейн, свежеиспеченный монарх повел своих всадников и пеших лучников вдоль по рекам. На открытых пространствах они запасались зерном и свиньями, а в лесу удваивали бдительность, опасаясь засад. Саксы научились строить и применять на деле боевые машины римлян. Карл выбил их с вершины холма, окруженного бревенчатыми стенами, и занялся поисками убежища Ирминсула, которое находилось под защитой этого форта.

Тропа вдоль ручья привела франков к укромной долине с большой рощей деревьев, похожей на колоннаду. В этой роще саксы устроили свое святилище, где совершались жертвоприношения и произносились заклинания. Теперь это место пустовало. Обитатели Рейнской области с любопытством обследовали святыню. Закаленные в боях ветераны, вроде Керольда, осматривались в поисках признаков засады. Их действия были не лишены смысла, потому что именно в этой роще, в самой ее середине, в тишине высился Ирминсул, священное дерево саксов.

Во всем этом было нечто неземное – безмолвная роща и гигантский ствол с вырезанной на нем безглазой головой. Карл внимательно рассматривал святыню, пока его подданные обшаривали хижины жрецов в поисках сокровищ. Но их улов оказался весьма невелик.

– Срубить его, – приказал Карл.

Топорам пришлось долго работать, прежде чем рухнуло гигантское дерево и в его обломках засверкало золото и серебро монет и посуды. Все эти ценности лесные жители прятали в своей святыне. Клад оказался очень богатым.

Смеясь, Карл сказал, что они получили свою награду за свержение Ирминсула. Добычу он тотчас разделил между своими спутниками, оставив себе только серебряный кубок для подарка Хильдегарде. На ножке кубка было выгравировано грубое изображение Ирминсула, и Карлу захотелось подарить его жене в память о своей победе. Он отомстил за сожженную франкскую церковь.

В конце лета наступила засуха, и лесные ручьи и речушки превратились в грязные канавы. Карл отдал приказ своему маленькому войску возвращаться к Рейну. На обратном пути, когда люди и лошади изнывали от жажды, на них обрушились проливные дожди.

Находившиеся в войске священники объявили, что в этой глуши драгоценная влага была ниспослана самим Господом Богом. Для благополучия Ирминсула они милостиво добавили, что это могло быть просто чудо.

Карл про себя подумал, что это был необычный летний поход. С первым снегом он распустил свое войско по домам. Сам он присоединился к Хильдегарде в покоях виллы Теодо (Тионвилль). С Рождества и до Пасхи, когда заканчивалось весеннее таяние снегов, франки зимовали в безделье в своих жилищах, потому что снег заметал все пути и дороги. Точно так же и Карл пребывал в покое и довольстве у пылающего очага рядом с женой, когда внезапно в вихре снежной метели возник человек по имени Петр. Он проделал весь путь от стен Рима до земли франков, путешествуя морем, потому что не мог иначе. Не зимняя непогода, а враждебность лангобардов закрывала для Петра альпийские перевалы.

– Потому что под покровительством короля Дезидерия сейчас находятся вдова брата вашего величества и два ее несовершеннолетних сына, – рассказывал Петр. – Король лангобардов захватил города святого Петра, окружавшие Рим, и угрожает овладеть самим Римом, заявляя, что станет его владыкой.

Пока Карл находился в саксонских лесах, лангобарды без дела не сидели. Да и все бедствия, обрушившиеся на Рим и папу, происходили вдалеке от дворца Карла. И тем не менее они тесно переплетались с его жизнью: клятва Пипина – бегство Герберги – его собственное двадцатилетней давности путешествие в снежной круговерти, предпринятое им, чтобы встретить пожилого Стефана, – Карл ощущал эту неразрывную связь с прошлым. Как и предупреждал его Фулрад, все это имело большое значение.

Однако к тому времени церковь Святого Петра возглавил новый папа римский – Адриан. Карл ничего о нем не знал, кроме того, что рассказал Петр, как папа бросил вызов Дезидерию, заявив, что не станет встречаться с лангобардом как с равным и не сдаст ему Рим.

Петр умолчал о том, что Адриан сначала взывал к разуму лангобардов, а затем тщетно искал помощи у императора в далеком Константинополе и только после этого с отчаяния обратился к дикому франку.

Сидя у очага, Карл обдумал все услышанное. После чего разослал по всем дорогам гонцов с королевским приказом явиться всем сеньорам в день «майского поля» с оружием, людьми и фуражом для предстоящего похода в Альпы.

Он был уверен, что мало кому из них это понравится.

Глава 3

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ

Славный король Карл повел свою армию к Женеве. Там он разделил войско и с одной его частью отправился в Альпы.

Так рассказывали позднейшие хроники. На словах все очень просто. Нам представляется строй великолепных рыцарей в полном боевом вооружении, следующих за величественным Шарлеманем в переходе через Альпы. Однако в действительности неопытный и лишенный всякого величия Карл поставил перед собой в высшей степени трудную задачу.

У него не было надежной армии. По требованию Карла к нему присоединились от силы 3000–4000 человек, в основном восточных франков, алеманнов, бургундов. (Это были люди суеверные, и они не любили, когда называли их точное число.) Вооружение их состояло из легких копий, длинных мечей и коротких ножей. Кроме того, у них имелись новые тяжелые остроконечные стальные щиты. Они носили поверх кожаных рубах кольчуги из металлических бляшек или колец, а головы защищали стальными шлемами. Эти франкские воины не были, как заметил Бернард, прирожденными наездниками; сесть на коней их вынудили более искушенные в этом готы и арабы. Из таких бойцов формировали взводы – турмы и отделения – скары, и выполняли они приказы только своих командиров, а те, в свою очередь, подчинялись Карлу по своему усмотрению. Трубили сигнал к атаке, и эти вояки с безумной отвагой бросались вперед очертя голову. Впрочем, так же стремительно они бежали с поля боя.

Пехотинцы – крестьяне, державшие в руках круглые деревянные щиты, выкрашенные в голубой или красный цвет, носившие обитые железом шапки и вооруженные луками из тиса по образцу византийских, – прибыли с маленьких ферм. (Пипин Короткий одно время пытался заставить своих всадников использовать такие луки в бою, как это делали умелые византийские катафракты[9], но безуспешно.) Возницы, слуги, юноши, ищущие приключений, и отряд личной охраны Карла составляли остальную часть этой крайне недисциплинированной армии франков.

Рекрутов, собравшихся после дня «майского поля», исключая тех воинов, которые наивысшую доблесть видели в бою, ждали дома на фермах к сбору урожая. Если не считать недавнего набега на саксов, армия не покидала пределов королевства в течение 17 лет. Даже ветераны привыкли заниматься набегами и грабежом на границе и предпочитали это занятие участию в настоящих сражениях. Пипин Короткий давно понял, а Карлу только предстояло это осознать, что на некогда грозное войско франков нельзя положиться в кровавой битве. Доблестные воины Дагоберта стали мирными фермерами и в первую очередь заботились о своих семьях и полях.

Вот таких бойцов удалось собрать Карлу с помощью убеждения, опираясь на традиционную верность королю. Им предстоял поход через горы и сражение с более умными и знающими врагами, чьи базы располагались в крупных городах, защищенных массивными римскими стенами. В оценке возможностей своей армии Карл полагался на советы Бернарда и собственную дальновидность. Еще до мобилизации он отправил трех деревенских послов в страну лангобардов с целью удостовериться в том, что Петр рассказал правду о создавшемся положении, и попробовать, не начиная войны, заключить мир с лангобардским королем.

Последние рекруты прибыли с нижнего течения Рейна на соединение с войском Карла на берегу Женевского озера. Перед шатром, в котором Карл устроил Хильдегарду, развевалось два штандарта – один с древним изображением дракона, другой с новейшим христианским крестом. Летом тающие снега превратили высокогорные альпийские луга в цветущий рай, и армия могла удовлетворить свои нужды в воде, еде и фураже.

Туда, к Женевскому озеру, вернулись его послы.

– Ни наши молитвы, ни подарки от Карла, – докладывали они, – не помогли переубедить свирепого лангобардского короля.

Для Карла это было поводом к войне. Он созвал на совет свою знать – коннетабля («начальника конюшен»), сенешаля («старшего слугу», ведавшего снабжением), паладинов, или офицеров дворцовой охраны, герцогов, или военачальников, графов, или управляющих провинциями, и епископов, которые объясняли волю Господа, а это имело в глазах Карла большое значение. Большинство собравшихся не одобряли его политики, совпадавшей с политикой Пипина Короткого, в основе которой лежала война с лангобардами ради спасения Рима. Карл чувствовал ответственность за храм Святого Петра, перешедшую к нему по наследству от его отца Пипина. Своим вассальным сеньорам он объяснил, что предложил справедливые условия и преподнес богатые подарки Дезидерию, но получил отказ. Карл собирался всю армию подчинить своей воле.

Большинство бойцов Карла из крестьян смутно верили в то, что благословенный Петр жив и осажден в Риме.

Итак, Карл добился своего. Несмотря на немногочисленность армии, ее необходимо было разделить, чтобы перейти через узкие альпийские перевалы, где не хватало пастбищ. Хильдегарда вместе с горбатым мальчиком оставались в Женеве. Бернард со слабейшей частью войска двинулся в сторону перевала горы Йов (Большой Сен-Бернар). Лучших воинов Карл повел в обход горы Ценис, туда, где остроконечные горные пики упирались в небо. Быки с трудом тащили через перевал обитые кожей фургоны с зерном, свининой и бочонками с вином. Ношу ослов и мулов составляли части разборных лодок, предназначавшихся для переправ через реки, поскольку, связанные вместе, они превращались в мост. Мясо для армии живьем карабкалось вверх.

В пути Карл потребовал песню. Толкая тяжелые фургоны, все в поту, мужчины запели: «Поверни голову… и снова смотри вперед… Эта дорога приведет нас обратно… на родину».

Похоже было, что удача сопутствовала Карлу, потому что на горных вершинах не было видно никаких признаков врага. С громкими песнями колонна стала спускаться в узкое ущелье, и тут люди обнаружили, что проход загорожен каменной цементированной стеной. На стене были установлены боевые машины, а из-за парапета выглядывали головы врагов. Штурм укрепления не увенчался успехом.

После поражения атакующего отряда Карл показал себя плохим вождем. Он предложил перемирие, отправил послов к лангобардам, предлагая 14 000 серебряных монет за выдачу заложников и заключение мира. В ответ Карл получил отказ.

Оказалось, что Дезидерий, разбивший свой лагерь в долине на выходе из ущелья, настоящий горец и, как и сам Карл, выходец из крестьян. Но он оказался более искушенным в обсуждении условий. Переговоры зашли в тупик, и сеньоры в своих шатрах ворчали, что запасы продовольствия подходят к концу, а дорога перекрыта. И тут грозный Арнульфинг допустил ошибку. Вместо того чтобы заставить сеньоров встряхнуться, Карл принялся уговаривать их не покидать его. Однако делегаты от сеньоров напомнили королю, что лето на исходе и можно не успеть вернуться домой к сбору урожая.

Судя по всему, франкский король потерял всякую надежду на продолжение войны, и в этот момент к нему в шатер явились опытные командиры от старого графа Тьери. Они объяснили, что если проход через ущелье закрыт, то можно попытаться найти обходной путь. Карл разрешил им взять отряд всадников и попробовать пробиться через горы.

Успех превзошел все ожидания. Керольд с товарищами решил, что Карл родился под счастливой звездой Арнульфинга. (И даже серьезные военные исследователи, включая Наполеона Бонапарта, наперебой отдавали дань восхищения гению Шарлеманя, проявившемуся в том, что он разделил свое войско и взял штурмом перевалы.)

Что произошло на самом деле, осталось неясным. Но когда в горах с фланга появился отряд франков, лангобардов охватила паника и они обратились в бегство. Паника подобна эпидемии чумы. Спасшийся гарнизон заразил страхом весь королевский лагерь лангобардов. Франки перешли укрепленную стену, лавиной обрушились в долину и знатно поживились в опустевшем лагере. Их копья и мечи смели лангобардов с горных склонов.

– Таким образом великий король Карл, – рассказывали хроники, – благодаря воле Господа отыскал путь в Италию, открытый ему и его соратникам. Оставив свою долину, Бернард со своим отрядом присоединился к преследованию, устремившись вниз по течению реки По к стенам Павии – «Дворца».

В этом ущелье под горой Ценис сильный Арнульфинг получал незабываемый урок – действия нескольких верных, преданных людей могут принести победу, вопреки всем вражеским армиям и стихийным бедствиям.

Очень скоро он воплотил этот урок на практике. В сентябре 773 года армия франков встала лагерем у стен Павии, тогда как Дезидерий вместе со своей семьей и двором укрылся в самом городе. У франков не было осадных машин, чтобы проникнуть сквозь высокие стены с башнями, омываемые с одной стороны глубокой рекой. Однако было время урожая, и солдаты могли собирать фрукты и овощи в плодородной долине реки По.

Поскольку здесь ему ничего не светило в ближайшем будущем, Карл, понимая, что осада может затянуться на долгие месяцы, решил вместе с частью армии – передовым отрядом конных воинов, на которых он мог во всем положиться, – попытать счастья в другом месте.

Намеренно или нет, но он отказался от военной стратегии, чтобы затеять борьбу личностей между варваром франком и более цивилизованным лангобардом.

Когда-то ломбарды – лонгберды[10], или лангобарды, – были самыми гордыми, если не самыми могущественными кочующими германцами, которые, пользуясь своей силой, осели в пределах Римской империи. Их вытеснили в Италию более свирепые авары. После этого в течение двух столетий они вели племенную жизнь, придерживаясь своего языка и обычаев. Затем они переселились в города.

И только за последние два поколения лонгберды отказались от племенных группировок и обычаев и перешли на латинский язык, принятый в этой стране. Дезире, прибыв в страну франков, очутилась в положении городского жителя, попавшего к диким племенам. Странно, но, приобщившись наконец к городской жизни и породнившись с местными жителями, лангобардские владыки требовали, чтобы те носили, как и лангобарды, штаны и мантии и отращивали бороды и длинные волосы на лбу, а затылки брили. Их гордость обернулась чванством, а свирепость – коварством.

И тем не менее самый решительный из их королей, Лютпранд, добивался объединения всех итальянских территорий (от островов Венеции до солнечного Беневента) под единоличной властью лангобардов. Даже лукавый Дезидерий, когда годом раньше стучал в ворота Рима, собирался, похоже, завладеть всей Италией, как это сделал до него великий гот Теодорих.

В этом стремлении ему противостоял только папа римский Адриан, который, не поддавшись Дезидерию, запер двери собора Святого Петра и закрыл городские ворота. Глава церкви Адриан помнил о временах исчезнувшей Римской империи и славе его полуразрушенного города и был твердо убежден, что первосвященник храма Святого Петра никогда не должен подчиняться земным монархам. Жест Адриана был продиктован скорее силой духа, нежели силой оружия, потому что у него под рукой были только своевольные городские стражники. (В это время Карл предпринял поход на Женеву, и Дезидерий отправился вместе с сыном на север к горным перевалам.)

Внушительным было правление Дезидерия. Такими же внушительными представлялись франкам города Ломбардии – никто не считал всю Италию Ломбардией. Но его правление таило в себе слабость. Богатейшие города вроде Беневента, Сполето или Фриуля (Форум Юлия) были захвачены гаштальдами, которых больше заботило процветание собственных владений, и они упорно сопротивлялись любой централизованной власти. Все это очень скоро стало известно Карлу.

И хотя он сомневался после горы Ценис в способности своей армии прокладывать дорогу в сражениях, все-таки не позволял верноподданным прохлаждаться в своих палатках. Более того, залитая солнцем долина реки По с серыми замками и базиликами, окруженными виноградниками и фруктовыми садами, возбуждала этого беспокойного бродягу. Он вспоминал свои непроходимые леса.

Ведь здесь мощеные дороги пересекали водные потоки по каменным мостам, а нищие собирали своих вшей на мозаичных полах римских бань! Никогда прежде не доводилось ему лицезреть чудеса городской жизни.

Не желая ждать в осаде у стен Павии, как того требовала тактика, он оставил Бернарда вместе с другими паладинами, а сам с отрядом отборных конных воинов отправился в безрассудное путешествие вдоль реки По. С этими закаленными солдатами Карл добился успеха в Гаскони и на перевале горы Ценис.

Скачка увлекла его далеко, до самой Вероны, где 48 башен венчали стену, окружавшую вершину холма. Неизвестно как, но Карл взял эту крепость и вошел в древний форум, который подпирали храмы забытых римских богов. Из Вероны спасся бегством сын Дезидерия. Но Карл захватил беглянку Гербергу с детьми и изгнанника сеньора Окера. Заложников, наследников своего брата, он держал при себе.

– Ты далеко забрался, – заметил он непокорному Океру, – чтобы найти себе убежище.

В тот вечер во дворце Карл посадил дрожащую Гербергу за свой стол. Собственноручно он наливал ей вино. Она постоянно искала взглядом своих детей. Поэтому, чтобы успокоить Гербергу, Карл приказал расстелить на соломе покрывало, и она могла наблюдать за спящими детьми. Похоже, он считал их теперь частью своей семьи.

По всем дорогам разнеслась молва о том, что победоносный франк вместо того, чтобы казнить пленников, веселился с ними за праздничным столом. Знатные дворяне в лангобардских городах в разных местах вспомнили, что он предлагал подарки и честный мир лангобардскому королю перед тем, как явиться с обнаженным мечом. Они решили сидеть тихо за своими стенами и ждать, что будет дальше. А дальше произошло то, что Карл галопом проскакал через всю Ломбардию, захватывая по пути города.

И мощь его нашествия навсегда врезалась в память людей. Три поколения спустя монах обители святого Галла записал легенду о походе Карла со слов старого солдата Адальберта, воевавшего вместе с сыновьями Керольда.

«Случилось так, что один из доблестнейших дворян по имени Откер (Окер) бежал и искал спасения у Дезидерия. Когда эти двое узнали о приближении грозного Карла, они заперлись в высокой башне, чтобы издали наблюдать за всяким, кто приблизится к стене. Когда появились обозные фургоны, мчавшиеся быстрее колесниц Дария[11], Дезидерий поинтересовался у Окера: «Это не передовой ли отряд Карла?» На что Окер ответил: «Еще рано». Когда они увидели надвигающуюся массу войска, Дезидерий крикнул Океру: «Но сейчас-то наверняка Карл среди них?» И Окер опять ответил: «Еще рано, еще рано».

После этого они увидели епископов и священников, и Окер, весь дрожа, ответил: «Когда ты увидишь, что эти поля взрастили урожай из сверкающей стали, а воды этой реки начнут биться в наши стены с железным грохотом, тогда ты поймешь, что Карл рядом».

Едва он произнес эти слова, как черная туча затмила сияние яркого дня. Оружие сверкало, как пламя в ночи. И предстал перед ними грозный Карл, увенчанный шлемом и закованный в стальные латы. В левой руке он держал стальное копье. Все, кто шел рядом с ним или следовал за ним, заполнили поля своей мощью, и в реке уже не было видно воды, блестели только стальные латы. Затряслись каменные стены, и жители города в ужасе закричали: «Это воины! Горе нам!»

И тогда правдивый Окер, окинув все это быстрым взглядом, обратился к Дезидерию: «Вот идет Карл, которого ты так хотел видеть».

Так повествовала легенда о силе и мощи короля. В действительности же настоящий Карл не мог штурмовать стены Павии. Походила к концу зима. Раздосадованный, он послал за Хильдегардой и двумя сыновьями, чтобы те скрасили его одиночество. Вместе с таянием снегов его семья прибыла из-под горы Ценис, и Карл радовался своей победе в обществе родных и друзей. Потому что вне стен города в открытом поле не оставалось никого, кто мог бы сразиться с ним.

Затем Карл вновь отправился в путь, забрав с собой свою семью, светскую и церковную знать, приказав всем облачиться в парадные одежды. Они отпразднуют Пасху, сказал он, как паломники в самом Риме.

Устремившись в Священный город, Карл начисто забыл предупредить папу римского Адриана о своем прибытии. Но он не позабыл взять с собой отряд отборных конников в полном вооружении.

Очень весело кавалькада Карла пересекла холмы Тосканы и спустилась в Романскую долину, где по болотам тянулись каменные акведуки, скучные и неживые. На последней ночной стоянке Карл позаботился о том, чтобы его дворяне надели все свои регалии. Сам он опоясался мечом с рукояткой из чистого золота. Супруга Карла потчевала его вкусной итальянской едой. Он помнил о том, что носил титул «римского патриция».

– Дорогие и доблестные мои собратья, – предупредил Карл своих дворян, – я отвергну каждого из нас, кто напьется в этот праздник.

– Даю слово, – поклялся граф Уорин, – вашему величеству, что все франки прошествуют смиренно и с достоинством, как подобает истинным паломникам, и никто из них не рухнет пьяный как свинья.

Как настоящий церемониймейстер, Карл выставил позади себя в полном составе свою свиту и церковников, трубачей и знаменосцев со штандартами с изображениями дракона и креста. Не будучи уверенным в собственном величии, он предпочел подстраховаться чужой пышностью и великолепием.

И потом, на Клодиевой дороге, в какой-то деревушке вдоль обочины стояли толпы народа, приветствуя Карла. Римские воины потрясали своими копьями, церковные прислужники размахивали пальмовыми ветвями, и хор мальчиков пел: «Дорогу королевскому штандарту…»

Бок о бок с ним ехали церковники с флагами. При виде такой пышности и великолепия сердце Карла распирало от гордости. Спешившись с лошади, он продолжил свой путь пешком. Никогда прежде ни один франкский король не обозревал Священный город в пределах его стен.

Карл продолжал неторопливо ехать дальше и внимательно следил за тем, чтобы его подчиненные сохраняли строй и порядок. В этот момент его тихо отвлекли в сторону.

– Это триумфальное шествие, – объяснили ему, – и не будет ли ваша милость, король франков, следовать ему – этому древнему пути победоносных цезарей?

Таким способом его отвлекли от собора Святого Петра. Счастливый, Карл продолжал шествовать, и в его ушах звучали гимны, слагаемые в его честь, и звучали они куда приятнее заунывных рулад франкских монахов.

Адриан решил не пускать его в город.

Если верить его биографу, Адриан при получении известия о прибытии Карла удивился. На самом деле папа римский был просто потрясен.

Адриан был знатного рода, обладал выдержкой, силой воли и мало походил на своих предшественников. Будучи опытным и сильным политиком, он предотвратил зловещий заговор в Риме, в одиночку противостоял козням Дезидерия и в то же время мечтал о восстановлении своего пришедшего в упадок города. Адриан был редким человеком – дипломатом с очень сильным характером.

Проблема, с которой он столкнулся, казалась абсолютно неразрешимой. Отрезанный от восточного владыки в Константинополе, этот священник, по традиции унаследовавший престол Святого Петра, волею случая стал единоличным правителем буйного и нищего Рима, города, которым управляли его знаменитые предшественники. Этот город с трудом обеспечивал себя едой и деньгами, еле-еле выкачивая их из соседних княжеств. Адриан сам оставался последним осколком Римской империи. В качестве такового он существовал благодаря долготерпению лангобардов, которые, на худой конец, были все-таки более утонченными и серьезными, чем другие варварские короли. Чтобы поддержать свой разваливающийся город, Адриан нуждался в более обширной территории, на которую он претендовал как на церковную собственность храма Святого Петра. И эту территорию не могли захватить ни жадный Дезидерий, ни далекий император в Константинополе, ни буйная местная знать. Поэтому в полном отчаянии Адриан собирался защищать стены Рима с помощью попов, городских стражников и паломников. И в этот момент Карл со своим войском перешел Альпы и снял угрозу со стороны лангобардов.

Но этим дело не закончилось. Захват Карлом Вероны вынудил южных лангобардских герцогов пойти на примирение с самим папой Адрианом. Со всех концов Италии, из Беневента, Сполето и других городов они поспешили в собор Святого Петра, чтобы там сбрить бороды и остричь волосы и присягнуть на верность папе римскому. Эти дворяне неожиданно явились в Рим в качестве преданных и покорных паломников, и Адриан уже обозревал ту местность, которой собирался владеть, как вдруг неожиданно свалился этот дикарь франк.

Будучи образованным человеком, хоть и плохо разбирающимся в латыни, Адриан мог бы вспомнить знаменитую басню сирийского раба Эзопа о лягушках, променявших цаплю на аиста. С приближением Дезидерия он намеревался защищать свой город всеми силами, но осторожно, поскольку не знал, на что тот способен. В соответствии с этим Адриан призвал своих стражей и охранников для того, чтобы они благополучно препроводили грозных франков за пределы площади Нерона.

Итак, с рассветом Адриан с беспокойством ожидал нашествия франкского войска. И туда ворвался Карл, блистая золотом рукояти меча и браслета. С трудом неся груз своего тела, Адриан опустился на колени и помолился. Карл поцеловал руку, которую ему протянул Адриан, и произнес:

– Благословен будет тот, кто выступает от имени Господа.

Карл сиял от счастья, слушая пение монахов. Он испытывал такие чувства, словно его ввели в пышный и роскошный храм. Сжимая руку Адриана, король франков прошел через атриум и, войдя в церковный неф, прошел прямо к алтарю, где горело 100 свечей. Никогда в жизни Карлу не представлялось такое зрелище.

Он застенчиво произнес молитву на исповеди, украдкой бросив взгляд на Хильдегарду и стоявшего поодаль Пипина. Адриан слышал голос Карла, излагавший то, как он рубил головы своих врагов и верой и правдой служил святому Петру. Интересно, чем он собирался заняться в Риме?

Карл пробормотал, что хотел бы за четыре дня Пасхи осмотреть гробницы, а потом уехать. Адриан не был готов в это поверить. Он вел себя с Карлом как добрый хозяин с непрошеным гостем.

Откровенно он попросил Карла поклясться ему в верности и заключить с ним мир и дружбу. После этого Карл приказал всем своим дворянам сделать то же самое. Адриан был удовлетворен, но продолжал держаться стороны грозного франка.

– Веселый у тебя вышел поход, – произнес он, прощаясь у ворот.

Карл не возражал против того, чтобы спать на свежем воздухе на площади Нерона. Все пасхальное воскресенье огромный франк ходил как оглушенный. Римские судьи и знатные дворяне, собравшиеся вместе в церкви Святой Марии Маджори, а также толпа народа восторженными криками приветствовали Карла. Он входил не просто в Священный город, а в могущественную метрополию всего мира, где паломники из Африки и острова Британии, расталкивая друг друга локтями, пробивали себе дорогу к храмам, сверялись со списком «чудес», которые необходимо посетить, и покупали крошечные крестики, а иногда церковные мощи везде, где только могли. Карла охватило нестерпимое желание привезти мощи святого Павла и даже святого Петра к алтарям святых Мартина и Дени. Когда же Адриан показал Карлу внутреннее помещение, заполненное книгами, лежавшими на полках, король закричал в изумлении и стал упрашивать разрешения взять с собой на родину несколько этих священных символов, так роскошно переписанных и раскрашенных.

В течение трех дней Адриан размышлял над загадкой этого человека с нетерпеливым умом мальчика, который мог стать либо властителем, либо защитником Рима. В Карле он ощущал железную волю и характер, готовый взять на себя ответственность. У франка была привычка поднимать своего калеку сына, чтобы показать мальчику все, что ему нравилось. Впоследствии Адриан всегда интересовался, совершит ли Карл какое-либо действие, если мог бы этого никогда не делать; папа попросил скорее защиты от врагов, нежели помощи самому себе.

Наблюдательный Адриан вплотную приблизился к разгадке тайны личности Карла. Но эту тайну грозный варвар хранил глубоко в себе, потому что происходила она от мучившего его и тщательно подавляемого страха. А страх для Карла был вещью крайне постыдной, и он всячески боролся с тем, чтобы этот страх как-то обнаружить.

Адриан молча удивлялся тому, как Карл любил места священного поклонения – темницу, где был заключен Петр, камни апостольской исповедальни, золотые ковчеги для мощей. Ни один из обычных паломников не испытывал желания взять с собой каменный обломок. Кроме того, радость переполняла Карла, когда он втискивал свое массивное тело в крохотную исповедальню. Он веселился, чувствуя облегчение. Время от времени Адриан задавал себе вопрос, не пытается ли франк физически спастись от какого-то воображаемого преследования. Но это казалось невозможным.

После трехдневной мессы у Святого Петра за городскими стенами франки собрались уходить. Но прежде чем на четвертый день они смогли уйти, Адриан, понимая теперь, что Карл никогда не любил находиться вдали от своей семьи и вассалов, попросил франков снова встретиться у алтаря Святого Петра. И там спокойно он напомнил Карлу об обещании, которое его отец Пипин дал блаженной памяти Стефану на земле франков, – обещании передавать определенные города и земли святому Петру и его наместникам. В заключение он спросил Карла, собирается ли тот вместе со своими сеньорами выполнить его.

Карл с готовностью согласился. Разве он не пересек Альпы, чтобы исполнить эту самую клятву?

Потом секретарь Адриана по пунктам зачитал список даров Пипина. Карл не мог слишком хорошо поспевать за быстрой певучей латынью.

«…От острова Корсика… оттуда до горы Барда и Пармы… далее до Мантуи и горы Силицис вместе со всей… Равенной, как это было в старые времена, и провинции Венеции с Истрией… и весь Сполето и Беневент».

Большинство из этих названий было неизвестно Карлу. Он знал только дороги, по которым ходил в Италии. Он никогда в жизни не смотрел на карту. А соответственно и не мог осознать, что перечисленные области занимают две трети Италии.

Но, поняв, что именно этим Адриан хотел вознаградить себя, Карл охотно согласился. Очевидцы этого события утверждают, что Карл приказал своему капеллану сделать две копии и одну из них собственноручно вложил в Евангелие, находившееся рядом с мощами святого Петра, другую увез с собой.

Решительному папе римскому Адриану обещали больше, чем он сам рассчитывал получить.

Со своей стороны, Карл забрал с собой римского священника, чтобы тот научил местных святых отцов грамотно читать проповеди, и ученого доктора Петра Пизанского, чтобы он обучал короля грамматике и правописанию. Более того, Карл увез с собой страстное желание обладать библиотеками, основами цивилизации. Он неожиданно почувствовал в душе огромное облегчение от посещения римских храмов.

После этого его чаша счастья переполнилась. Хильдегарда подарила ему дочь, а в начале июня Павия сдалась под натиском голода и лишений. Дезидерий вышел вместе с семьей, чтобы отдаться на милость победителю. На поверку он оказался полным угрюмым маленьким человечком, смертельно боявшимся Карла, который при виде такой боязни от души расхохотался. Анза, жена Дезидерия, была очень привлекательной женщиной.

Вслед за своими воинами Карл въехал в городские ворота как победитель, восхищенно озирая длинные колоннады и теплые весенние бани этого города дворцов. Дезире, на которой он когда-то был женат, умерла, а Павия принадлежала ему. Настроенный добродушно, Карл разглядывал восстановленные сокровища и тут же приказывал раздать их целиком и полностью своим верным вассалам, так долго штурмовавшим стены города. Восхищенные солдаты громкими криками превозносили щедрость Карла и его удачу, которая принесла ему столько богатства при таких малых потерях. Отныне Карл стал именоваться «Карл, милостию Божией король франков, лангобардов и римский патриций».

Дезидерия и Анзу он под охраной отослал во Францию, где заставил принять постриг в монастыре Корби. На население Ломбардии король франков не наложил никакой дани, не заставил побежденных платить никаких податей и лично для себя не стал требовать земель или городов в качестве выкупа. Он был просто «королем лангобардов», а не властителем их страны. Сами же лангобарды могли жить по тем же законам, что и раньше.

После этого Карл стремительно отправился на родину. По пути, когда они преодолевали высоты ледника Роны, умер ребенок Хильдегарды.

Знатным лангобардам, брошенным их повелителем, подобное беззаботное милосердие казалось немыслимым. Один из них записал: «Король франков, который мог лишить нас всех наших владений, выказал милосердие и снисходительность».

Такого в Италии прежде не случалось.

В течение года мирная политика Карла вызвала восстание. Таким же сильным, как и ненависть саксов к своим родичам-франкам, был антагонизм униженных лангобардов по отношению к своим новым хозяевам. Освободившись от слабого Дезидерия, герцоги на севере страны объединились, чтобы взять власть в свои руки. В Риме обеспокоенный Адриан узнал, что сын Дезидерия ведет из Константинополя флот. С приближающимся восстанием рухнули все предполагаемые законы.

Адриан, возлагавший столько надежд на Карла, вдруг обнаружил, что могущественный франк, занятый разборкой с саксами, не обращает никакого внимания на состояние дел в Италии. Глава церкви отправил Карлу красноречивое послание, называя его «великим и могучим королем», передавая привет жене и детям, – Адриан очень хорошо помнил о том, как Карл был привязан к своей семье. В письме папа римский предупреждал короля франков о грядущих беспорядках в Италии. На дорогах повсеместно шастали вооруженные банды. На севере Равенна требовала независимости, а Ротгад, герцог Фриуля, собирал армию.

Карл, занятый летом 775 года в Саксонии, на это письмо никак не отреагировал. Только пара епископов на тощих мулах прибыла из государства франков, чтобы посетить герцогства Сполето и Беневент и переговорить с местными властителями.

– Будьте разумны и не торопитесь, – предупреждали эти безобидные святые отцы, – берегитесь Карла.

Они также послали на родину гонцов с сообщением, в котором изложили свое мнение о создавшейся ситуации.

– Что уж такого в этом короле франков, – поддразнивал Ротгад посланцев папы, – если римляне так в него верят!

Адриан послал бродячему Карлу письмо, полное горьких упреков. Никакого ответа, написанного ясным слогом Петра Пизанского, папа римский не получил. С наступлением зимы, когда снег закрыл для армии горные перевалы, Адриан потерял всякую надежду.

И вдруг после Рождества Карл прорвался через снежные заносы. Взяв только колонну отборных всадников, он смог преодолеть перевалы. На этот раз Карл не стал задерживаться у Павии, а пронесся вниз по реке и поднялся в восточные холмы, преодолевая яростное сопротивление реки. История рассказывает о том, как Ротгад сражался и бежал, чтобы погибнуть в горах от рук своих собственных людей, и как пал Тревизо, осажденный франками.

С Дезидерием король франков в свое время обошелся достаточно мягко; с восстанием он расправился стремительно и безжалостно, вешая вожаков, ссылая герцогов, конфисковывая земли. Управлять на местах он поставил франкских графов, а на севере страны им в поддержку оставил сильный гарнизон. Себя Карл стал именовать королем лангобардов и при этом отнюдь не шутил. Даже в свое отсутствие он оставался их законным королем. Уроженцы Сполето и Беневента после переговоров с епископами Карла уклонились от участия в восстании.

Паломничество в Рим Карл совершать не стал. Когда он сделал остановку по дороге, чтобы отпраздновать Пасху, это было уже в горах по пути на родину. Домой Карл добрался в июле, как раз к сенокосу.

После этого будущее Италии находилось в равновесии между непредсказуемой волей Карла и целеустремленностью папы римского Адриана.

Физически сын Пипина не ощущал никакого страха. Его крепкое и массивное тело могло вынести любое суровое обращение, и раны оставляли на нем только шрамы. Силой своей воли он заставил в последнюю зиму 1000 человек последовать за ним через снежные вершины.

Его лесники рассказывали о том, как Карл на охоте встречался с зубрами. Эти гигантские дикие быки, размерами превосходящие львов, были королями зверей в Европе. Естественно, в своих рассказах охотники превозносили Карла как героя.

«Великий Карл, который терпеть не мог праздности или безделья, отправился поохотиться на зубров. Когда сопровождавшие его увидели этого громадного зверя, они в страхе бежали. Но бесстрашный Карл, верхом на горячем боевом коне, подъехал вплотную к зубрам и попытался пронзить шею одного из зверей своим мечом. Однако он промахнулся, и чудовищный зверь ударом рога разорвал сапог и ножные обмотки великому королю, ранив его при этом в икру ноги, после чего Карл хромал до конца жизни. Затем зверь скрылся под защиту деревьев и скал. Многие из его слуг хотели предложить Карлу свои обмотки, но он им запретил, сказав: «Я так и поеду к Хильдегарде».

Затем Изамбард, сын Уорина, догнал зверя и пронзил его до самого сердца своим копьем между плечом и горлом. Слуги приволокли все еще теплое тело зверя к ногам великого короля.

Казалось, Карл не обратил никакого внимания на добычу, отдав зверя своим товарищам, а затем отправился домой. Там он показал свои разорванные обмотки королеве и спросил: «Какой награды заслуживает мужчина, уложивший того зверя, который сотворил такое со мной?» На это Хильдегарда ответила: «Он заслуживает высочайшей награды». Потом король велел принести рога зубра как доказательство его слов, и королева вздохнула и прижала руки к груди».

Из-за того что Хильдегарда так опасалась за его жизнь, Арнульфинг, недолюбливавший Изамбарда, наградил молодого дворянина фунтом серебра за его поступок и дружески обнял его.

Карл абсолютно не опасался за здоровье своего тела и после Вероны совершенно не боялся козней своих врагов. Другой страх все сильней одолевал его мозг. Этот страх был ему знаком еще с детства в кругу любящей семьи; будучи старшим сыном и находясь в тени стареющего Пипина, он на какое-то время позабыл о своем страхе.

Но теперь, когда он оставался в одиночестве, если не считать легкомысленной Хильдегарды, этот страх начинал одолевать его независимо оттого, находился он в седле или на троне. Этот страх или ужас появлялся повсюду на родине короля как танец смерти, и только он один его чувствовал. И этот ужас постоянно предупреждал Карла о тех бедствиях, которые могут грозить его народу.

На рынке в Ингельхейме он повстречал хитрого полдука – продавца чудес – толстяка, одетого в рясу с капюшоном и рубашку из овечьей шерсти, предлагавшего за несколько пенсов средства из винограда для лечения водянки, черной рвоты и слепоты.

У Карла была привычка странствовать в одиночку. Он надевал на себя куртку из фризийской шерсти, и очень часто случалось, что его не принимали за короля. Как-то раз во время своих странствий Карл набрел на толпу из деревни, собравшуюся поглазеть на деревянный крест, предназначенный для распятия. Находившиеся там семьи вместе с детьми глазели на шваба, обвиненного в воровстве. Священники лили кипяток из котелка в бочонок, по высоте доходивший швабу до пояса. Потом они уронили в бочонок маленький булыжник и закатали рукав на правой руке обвиняемому, согласившемуся пройти испытание божьей милостью кипятком.

Когда толпа сгрудилась плотнее, чтобы разглядеть, сумеет ли шваб доказать свою невиновность, вытащив камень из кипятка, Карл протиснулся к бочонку. Если бы шваб потерпел неудачу с камнем, ему бы отсекли руку топором, и все желающие глазели бы на это. Карл, обладавший острым зрением, сразу заметил, что шваб не потел от волнения. Мужчина ждал, пока священник прочтет свою неразборчивую латынь, а потом вытянул вперед свою руку. Закричав, словно от боли, он вскинул руку, которую остриженный священник поймал и выхватил из нее камень.

– Невиновен! – крикнул священник.

Толпа взорвалась от удивления, а Карл нагнулся над бочонком, внимательно разглядывая лежавший на дне камень. Разгневанный этой насмешкой над судом, Карл схватил шваба и священника за шеи и окунул их в кипящую воду. С дикими криками они вырвались от него, а толпа, раскрыв рот, смотрела во все глаза.

И потом вновь король обнаружил свободных франков, трудившихся на церковной земле и добывавших скудный урожай ячменя. Несмотря на то что эти франки были рождены свободными людьми и имели право носить оружие, они избрали себе жребий пахать землю, выращивать урожай, кормить себя и уклоняться от более суровых обязанностей.

В этих людях он чувствовал угасание их древней тевтонской гордости; они предавались пьянству, неуклонно приближая тем самым свою смерть.

В час вечерней молитвы Карл спешился у придорожной церкви Сен-Реми, чтобы прочесть магнификат (величание Богородицы). Его спутники ожидали снаружи и прогуливались, разминая затекшие ноги и руки. Крыша провисала над темным алтарем, где шептались двое мужчин – по всей видимости, свободный землевладелец исповедовался дьякону, у которого ряса была натянута поверх охотничьих штанов. Пол был загажен испражнениями животных. Все это Арнульфинг воспринимал как само собой разумеющееся, но, произнося свою молитву, он слышал размеренный звон серебряных монет и считающий голос:

– …четыре, за девушку пастуха, пять, за взвешенное дважды сало, шесть, за эту маленькую шутку над слабоумным мальчиком… – Исповедовавшийся снизил голос до слабого шепота и резко закончил: – Клянусь святыми мощами Реми, у меня только семь пенсов.

Карлу пришло в голову, что слову свободного франка больше не верят, если он при этом не клянется известными святынями. Потом он понял, что этот каявшийся грешник платил свои деньги во искупление собственных грехов. Многие верили, что слова пророка Даниила «Искупайте свои грехи пожертвованиями» означают, что надо платить деньги.

Да и откуда их неповоротливым мозгам понять значение этих слов? Священники, которые должны их наставлять, зачастую не умели даже читать.

Прожив некоторое время во дворце в Павии и послушав мудрого Адриана, Карл осознал собственное невежество и пьянство своего народа, жившего в плетеных и мазаных хижинах и бревенчатых церквях. На какое-то мгновение при виде чудес просторных римских церквей у короля поднялось настроение, словно после глотка доброго вина. Он искренне поверил, что приобщился к чудодейственной силе. Но у себя на родине это чувство растаяло без следа. Он привез с собой святые реликвии. Но отличались ли они в этом диком лесу от других кусочков дерева в местных храмах? Могли ли они сотворить чудо среди франков?

Карл как раз размышлял над этим, когда встретился и побеседовал со Штурмом. Проезжая дорогой по правому берегу Рейна среди пограничных поселений, он обнаружил Штурма в еловом лесу. Тот рубил лапник для устройства засеки против отбившихся от стад зверей. Старый Штурм – ученик Бонифация и аббата Фульды в Саксонских холмах – по-прежнему путешествовал по стране пешком, как и в молодые годы, когда был миссионером. Даже узнав короля Карла, рослый аббат продолжал размахивать ножом и переплетать ветки. Не поблагодарив, он присел у костра, который развели спутники короля, и разделил с Карлом ужин, состоявший из мяса, хлеба и меда. Без комментариев Штурм выслушал жалобы короля на праздность, обжорство и расстройство в умах среди франков. И когда Карл ожидал его ответа, старый аббат очнулся от своих размышлений и сказал странную вещь:

– Сын мой, отошли своих охотников, слуг и охрану. Посиди у огня и сотвори свою вечернюю молитву.

– Мою молитву?

– Твою.

Карл надеялся получить мудрый совет от повидавшего виды человека, который путешествовал по диким местам вместе с проповедником Бонифацием. Штурм начал строить свой монастырь, Фульду, срубая деревья на вершине холма, готовя место для останков Бонифация.

Серые глаза Штурма смотрели из-под густых седых бровей сквозь дым на звезды.

– Час вечерней молитвы близок. Повелитель франков, разве не похожи эти высокие деревья на колонны нефа храма Господня? Ощущаешь ли ты в этом месте страх?

Карл нетерпеливо потребовал:

– Говори яснее, святой отец! Зачем ты позвал меня молиться в этот час?

Шишковатые пальцы аббата сжались на кушаке, которым он был подпоясан. Затем он встал и возвысил свой сильный бесстрастный голос:

– Если твой народ погружается в пучину невежества и блуда, ответственность за это несут их священники. Если священники в стране франков теряют разум и волю, это происходит оттого, что им противостоит страшная сила. – Он наставил палец на Карла: – Эта сила – ты. Твое слово – закон. Все эти люди ждут от тебя только одобрительного кивка или гневного взгляда. Твоя власть – страшная власть. Ты не можешь ни разделить ее, ни отказаться от нее. Значит, ты должен молиться о том, чтобы правильно ею пользоваться. Мой повелитель, ты заставил меня высказать мои мысли.

После этого они преклонили колени на горе веток, и Карл обдумал все, что сказал Штурм. Ему было нелегко понять подобные вещи. Он подумал о последнем законном короле франков, Меровинге, неповоротливом, толстом, трясущемся по разбитой дороге в традиционной повозке. Карл увидел его снова детскими глазами. Последний король, кем, в свою очередь, может стать кто-нибудь из сыновей Карла. Безмозглое существо, которого оторвали от любимых кухонных горшков. Вот чего боялся Карл.

Старый Штурм наклонился, чтобы подбросить сучьев в костер. Пока он наблюдал за гигантом Карлом, в его серых глазах появилось странное выражение.

– Сын мой, не надейся изменить человеческую натуру за одну ночь. Как часто я крестил моих саксонских дикарей – а на следующее утро они приносили в жертву козу или даже быка, чтобы умилостивить своих старых лесных богов. И я радуюсь хотя бы тому, что они не проливают кровь человека.

Карл даже не подозревал, что священник на границе может быть таким терпимым. Когда Штурм готовился ко сну, он кивком показал на барьер из ветвей:

– Что касается животных, они уделяют больше внимания загородке вокруг костра, чем любой молитве.

Так старый Штурм советовал Карлу.

Хотя Карл и не мог разрешить свои страхи, Арнульфинг реагировал на них со свойственной ему энергией. Если ему необходимо учиться, даже в зрелом возрасте, он будет учиться. У своего нового наставника, Петра из Пизы, он старался научиться строить из набора бессмысленных слов ясные предложения. Старый лангобардский ученый читал ему мрачную поэму Вергилия, повествующую о падении Трои и о том, как Эней бежал из горящего города, унося с собой родовых богов.

– Что стало с его народом? – спросил Карл.

– Они были покорены. Для покоренного народа есть только одно средство уберечься, а именно – ни на что не надеяться.

Карла заинтересовал этот Эней, который за морем воспитал новый народ.

Иногда, когда боязнь собственной неспособности тяжело давила на Арнульфинга, он уезжал в леса без всякой дороги, направляясь в рощу, похожую на ту, в которой был Ирминсул, только меньше. Там в хижине жили несколько старых менестрелей, и Карл привозил им дары. Потом менестрели трогали струны арфы и воспевали героизм древних франков, когда те путешествовали по морю.

Такие древние сказания никогда не записывались Вергилием. Карл собирал их по крохам из памяти старых бардов. От них исходило сияние золотого века, когда сила была в руках героев, находившихся под защитой земных богов. В конце концов он вспоминал об Ирминсуле, которого он когда-то срубил.

В такие моменты он задавал себе вопрос, как Пипин собирался поступить с непокорным саксонским народом. До сих пор, если не считать путешествия в Рим на Пасху, Карл следовал идеям Пипина в большей степени, чем хотел себе в этом признаться. Зачаточное Франкское государство оставалось в том же виде и больше походило на личное владение короля. Королевский дворец, абсолютно не похожий на Павию, представлял собой просто большую усадьбу, в которой обитал Карл. Вместе с ним 11 паладинов, или придворных офицеров, составляли совет, решавший различные дела. В отсутствие Карла всем руководил дворцовый граф.

После пребывания в обители Святого Петра Карл осознавал всю дикость и первобытность своего правления. Его камергер занимался больше стадами и землями, чем королевским двором; его сенешаль распоряжался провиантом и фуражом во время похода, и оба постоянно советовались с Хильдегардой, которая внимательно следила за всеми прибавлениями в казну и вычетами из нее – подарками королю в дни праздников и ответными дарами; пошлинами за переход границ и мостов; возмещением ущерба королевским дворам, равно как и за королевской долей в добыче, захваченной у врага.

Хильдегарда неустанно заботилась об увеличении их богатства, особенно по части посевов и всяческой живности на домашних фермах. Карл втайне был убежден, что это приносит несчастье. Его аккуратная швабская жена была довольна, если в каждой усадьбе для своих нужд у них имелось вдосталь сыра, дичи, пива, холста, меда, зерна и сальных свечей.

– Со времени смерти твоего хранимого Господом отца, – замечала она с удовлетворением, – у нас в стране не было голода.

Карл не мог взять в толк, как это Божья защита выражается для нее в количестве мяса, которое дают стада скота, но, по-видимому, для нее все было просто и она не хотела никаких перемен к худшему.

Впервые за эти годы Карл отошел от политики Пипина. Он планировал подчинить саксов, этих ближайших и наиболее яростных противников, и изменить их вероломную языческую натуру путем обращения в истинную веру.

– Этот народ, находившийся под властью демонов со дня Сотворения мира, взойдет под благословенную сень Христа. – Его советники согласились с ним.

Благочестивые миссионеры, подобные Бонифацию, отваживались проповедовать среди язычников на другом берегу Рейна, и, как правило, те их убивали. Вооруженные отряды вторгались в дикие места, чтобы наказать убийц. Но прежде миссионеры никогда не путешествовали вместе с войском.

Это было в новинку – силой обращать в другую веру – и явилось причиной террора, длившегося 30 лет.

Что-то следовало предпринять. В этом не было никакого сомнения. Не успело войско франков в первый раз отправиться в Италию, как саксы на границе в отместку за низвержение Ирминсула разгромили и сожгли аббатство во Фрицларе, устроив при этом в самой церкви стойло для лошадей.

В течение той зимы на совете решили покончить с этой партизанской войной путем одновременного массированного вторжения, использовав весь набор рекрутов среди верноподданных франков. Они собирались воздвигнуть блокгаузы вдоль дорог в дикой местности, а внутри них построить церкви. (Франки занимались этим все лето 775 года, пока Адриан тщетно умолял Карла вернуться в Рим.)

Далеко в глубь языческих земель вторглись ожесточенные королевские воины, сжигая и истребляя все и всех при столкновении с неуловимым лесным народом. Они взяли штурмом две одинаковые крепости – Сигибург и Эресбург, прошли долину Ирминсула до реки Везер, сломив сопротивление врага на этом рубеже. Могущественные кланы вестфалов и остфалов почувствовали на себе тяжесть железных мечей. Франкские рыцари пересекли долину Рура и увидели темную громаду Зунталя. Казалось, они рассеяли всех видимых врагов.

Потом по возвращении к Везеру один из отрядов Карла, занятый строительством поселения, попал в засаду и был разгромлен. В лесах по-прежнему скрывались сильные военные отряды саксов. Когда весть о побоище дошла до Карла, он собрал находившиеся под рукой войска, организовал преследование и обнаружил, что сопротивления нет и в помине. В селениях жители предлагали заложников и изъявляли покорность. (После этого Карл взял с собой лучших всадников и отправился в долгое зимнее путешествие в Италию.)

И в этот момент его настиг гонец с известием о том, что осаждены его крепости Сигибург и Эресбург. Карл поспешил с истоков Роны к Рейну и появился так внезапно со своими утомленными ветеранами, что лесной народ моментально рассеялся в непроходимых горах. Карл понял, и это ему дорого стоило, бесполезность вторжения туда, где нет городов с населением, которые можно захватить. Правда, ему не противостояла никакая армия, но он мог удерживать достаточно надежно не более двух пограничных фортов и, кроме того, дороги, ведущие в долину с большого Гессианского плато.

Карл разжег молчаливое несгибаемое сопротивление всех саксов вплоть до неизведанной северной равнины и берегов Эльбы и Балтики.

Его миссионеры не могли восторжествовать над подобной враждебностью. Окруженные вооруженной охраной, они, запинаясь, проповедовали угрюмым заложникам и голодающим крестьянам. Карл винил миссионеров за тщетность их усилий. Он страстно желал, чтобы Бонифаций нес слова обращения в саксонскую землю. И тут он вспомнил о пожилом и сильном духом проповеднике с границы – аббате Штурме – и послал за ним.

– Скажи мне, – потребовал Штурм, – ты сражаешься с волками или пасешь овец?

Когда Карл не смог ответить на этот трудный вопрос, темный от загара священник из леса объяснил загадку. Саксы были расой воинов и в этом отношении схожи с волками. Применив к ним оружие, их можно убить, но нельзя переделать во что-то другое. Нет, чтобы изменить природу волков, следует зачехлить оружие и жить среди них, деля с ними пищу, а в остальном предоставить им свободу.

Услышав эти слова, нетерпеливый Арнульфинг рассердился:

– Сколько раз я предлагал мир этим предателям?

– Достаточно часто. Однако ты делал это после того, как наказывал их при помощи оружия.

– Иначе они не подчинятся.

Старый Штурм вытянул перед собой узловатые руки:

– Предложи им мир с открытым сердцем и щедрой рукой.

– Как?

– Ты же король Божьей волей. Это твоя задача – прийти к соглашению с этим заблудшим народом.

Требование Штурма выходило за рамки здравого смысла. Однако оно соответствовало опасениям Карла. Будучи дикарями и язычниками, саксы тем не менее сохранили веру в старых богов и доблесть предков. В большей степени, чем лангобарды и даже франки, они не утратили мужества своей расы.

Благодарение Господу, Карл именовался королем. Но Господь какого народа повелел ему править? Лангобардские пленники из Тревизо и с далеких восточных гор дали клятву служить ему и таким образом стали людьми Карла. Старый Петр, наставник короля, поспешно прибыл из Пизы. Хотя правил Карл на громадной территории, у него не было города, который он мог бы назвать своим домом. Вместо этого под его началом находились люди разных наций и наречий, присягнувшие ему на верность.

Из сплава раздумий Карла и настойчивости Штурма родилось новое предложение непокорным саксонским вождям. Король франков предложил им собраться по доброй воле, принять христианство и принести ему присягу на верность. Он объявил, что на их землях он построит не крепость, а новый город, в котором можно будет воздвигнуть новые церкви. За исключением того, что он станет их повелителем, саксы, как и прежде, будут придерживаться собственных законов и обычаев.

Местоположение нового города он выбрал сам за спорной границей между Сигибургом и Эресбургом у истоков реки Липпе. Там на скрещении диких троп простиралась орошаемая водой равнина, обещавшая хорошее купание и добрую охоту. Она походила на его любимую долину Аквис-Гранум, где он был не в состоянии побывать в последние годы. Долина оседлала богатую рыбой речку под названием Падра, и Карл соответственно окрестил свой новый город дружбы Падрабрюннен, или Падерборн. Первым зданием, отмеченным сваленными стволами, была церковь.

В 776 году архиепископ Адо в своей хронике записал: «Там, где возникает Липпе, он принял всех саксов с их женами и детьми. Окрещенные, они с верой присоединились к Карлу. В Падрабрюннене он устроил собрание, на котором присутствовали и саксы, и франки».

Это необычное собрание летом 777 года энергичный франк обставил с присущим ему инстинктом ко всякого рода зрелищам. Как и у ворот Рима, его окружали епископы в полном облачении и графы в пышных одеждах. Бородатые лангобарды гордо выступали вместе с чванливыми баварами. Аббат Штурм, приглашенный освятить бревенчатую церковь, крестил прибывшие саксонские кланы скопом, гессианов, вестфалов и остфалов, стоявших по пояс в воде. Боевые знамена с изображениями дракона и креста, побывавшие в победном итальянском походе, торжественно проносили мимо бивачных костров, и монахи Штурма, обученные римским хормейстером, нараспев тянули: «Дорогу королевскому штандарту».

Столы у костров ломились от мяса, вина, пива и меда; старый Штурм самозабвенно проповедовал слово Божье. С горящими глазами, сыпавший шутками и обещаниями, Карл кружил по этому лагерному сбору. Он был прирожденным оратором, умевшим зажечь слушателей. Его массивная фигура в кожаных охотничьих штанах и волчьих шкурах вклинивалась в буйные толпы веселившихся за пивом хорошо сложенных длинноволосых саксов. Он пил рог за рогом с их вождями и неожиданно вместе с ними воспевал героев, встретивших Вотана[12] в небесных чертогах Валгаллы[13].

Его чаша радости переполнилась при появлении странной кавалькады. На горячих конях с высокими седлами легко и непринужденно гарцевали всадники в посеребренных кольчугах и белоснежных одеждах. Это были арабы, вельможи ислама, прибывшие из-за Пиренеев (из самой Испании) для заключения мира с королем франков.

Никакой мастер церемоний не смог бы с таким восторгом встретить новое зрелище, как это сделал Карл, приветствуя высоких гостей. Они не только являли собой явный и бесспорный знак его растущей власти, но вышедшим из леса саксам арабы представлялись вождями из какого-то другого мира. Карл позаботился о том, чтобы новообращенные саксы заметили его важное совещание с арабскими вельможами.

Таким образом Карл нашел ответ на поставленный Штурмом вопрос о том, как король может предложить мир. Очевидно, он одержал очередную победу без боя. Безусловно, он в это верил, и тем горше были последствия этой веры, причинившие ему горе и боль.

Используя преимущество своих позднейших знаний, добросовестный Адо закончил свое повествование словами: «Витукинд и некоторые мятежные саксы отправились к норманнам, прося у них помощи против славного Карла».

Витукинд – его имя гремело по лесным дорогам во время последнего мятежа. Его не было ни на открытии церкви, ни на крещении, ни на присяге верности. Не имея власти над каким-либо кланом и не владея собственной землей, Витукинд оставался единственным вождем, которого все слушались, и он предупреждал, чтобы не позволяли франку ступить по ту сторону Рейна. Карл даже не подозревал, что именно Витукинд – главная пружина языческого сопротивления.

Лето 777 года имело множество благоприятных примет. Само число содержало комбинацию из счастливой цифры 7 – именно столько дней создавался мир – и такой же счастливой цифры 3 – Святая Троица. Хильдегарда родила ему еще одного здорового сына. Кроме того, он, несомненно, подружился с новообращенными упрямыми саксами. Однако на этом собрании друзей Карл в конечном счете обратил самого себя. Его переполнял готовый энтузиазм. Никто больше не называл его Кёрлом и не кривил губы в усмешке при упоминании об обстоятельствах его рождения; он стал королем на деле, а не только по имени. Образованные сарацинские вельможи не поленились отыскать его в глуши. Карл добился большего, чем сам Пипин. Он моментально подчинил себе Аквитанию и простер свою власть до папы римского Адриана.

В стране франков намечались перемены. Воспоминания о династии Меровингов, о нейстрийских и австразийских франках постепенно ветшали и покрывались пылью. Вместо них во весь рост поднималась фигура настоящего Арнульфинга. Он беспрестанно разъезжал взад-вперед. И всем, начиная с обитателей высокогорных постоялых дворов и заканчивая пастухами равнин, было хорошо знакомо обветренное лицо Карла. Он говорил с ними на их родном языке и спал на их сеновалах. Он оставлял дары у придорожных церквей. Соответственно со всех границ свободные люди стремились не столько обратиться к силе авторитета Карла, сколько увидеть его самого. Фриз с болотистых равнин, будучи остановлен дорожной стражей, говорил: «Я ищу короля Карла». А сакс объяснял: «Я человек Карла».

Это, в свою очередь, отражалось на энергичном Арнульфинге. Осознав слабость своих франков, он приветствовал новый союз. Он инстинктивно чувствовал: после Падерборна различные нации готовы объединиться под его знаменем.

Во время своих ночных бдений Карл размышлял над природой новообращенных. Они имели одну общую черту: они все были выходцами из паствы Бога. Лангобарды, бритты или саксы – все они были христиане. Возможно, со временем ему предстоит сделаться вождем одной единой нации христиан. Эту мысль Карл пока что держал при себе.

Но в его мозгу одновременно зарождалось нечто конкретное. Сначала Карл претендовал на то, чтобы называться «защитником святой церкви». И из тех девяти лет, что он правил, большую часть времени Карл провел, защищая и охраняя церкви на различных пограничных рубежах. Чем больше церквей строилось, тем больше людей искали его помощи. А значит, перед ним открывались новые границы.

Почему именно перед ним? В Европе только два других монарха обладали подобной властью. Один из них, Тассилон, помышлял лишь о том, чтобы расширить свои баварские владения; другой, Абдаррахман, эмир Кордовы, был мусульманином, а следовательно, язычником.

Карл один мог претендовать на титул «владыки христианского мира».

Когда на рассвете он очнулся от своих размышлений, чтобы пойти в церковь и помолиться, эта мысль продолжала его преследовать. Он действительно мог возглавить армию христиан. И тогда, без всяких оговорок, он мог бы править ими на законном основании.

Эта мысль очень хорошо сочеталась с его желанием покорить их всех.

Глава 4

РОНСЕВАЛЬ

Во время зимней спячки между Рождеством и Пасхой совет франков намечал кампанию на ближайшее лето. В эти годы старейшины, графы Бернард и Твери, вместе с престарелым Фулрадом редко участвовали в вынесении окончательного решения. Они эту заботу предоставили Карлу. И дело было не столько в том, что король старался настоять на своем, а в том, что никто не мог противостоять его напору.

В ту зиму на Рейне он поговаривал о вторжении в Испанию. Возможно, его советникам и паладинам это показалось удивительным, но они не могли не признать, что его доводы очень весомы.

Давненько, заметил Карл, войско франков не наведывалось в Аквитанию, где оно никогда не испытывало недостатка в пище. Можно было забыть про угрозу со стороны саксов из-за Рейна, но по-прежнему грозила опасность со стороны сарацин из-за Пиренеев. 10 лет на этой границе царили мир и порядок только из-за того, что в стране бушевала гражданская война между Омейядами и Аббасидами[14], в которой Омейяды одержали верх. На волне этой победы выдвинулся сильный вождь Абдаррахман, эмир Кордовы. Рано или поздно этот воитель непременно бы ополчился против христиан, как это случилось во времена Карла Молота. И разумнее было бы выступить против него первым на поле боя.

В Пиренеях христиане искали укрытия от сарацин. Этих васконов – гасконцев и басков – и гордых беглецов-вестготов в Астурии могли бы освободить франки, а те, в свою очередь, присоединились бы к Карлу и помогли ему выстроить новую сильную границу на юге вдоль реки Эбро.

Так Карл боролся с собственными убеждениями. Он не стал никому объяснять, что таким образом он собирался сделать первый шаг в своей новой миссии – битве истинно христианской армии с язычниками-мусульманами в Испании.

Большинство паладинов из совета согласились с королем. У графа Тьери в южных землях имелся сын Гильом, достаточно взрослый, чтобы добыть себе славу на брачном поле; сенешаль Эггихард рассчитывал нажиться в Испании больше, чем в Саксонии; граф Роланд (Хруотланд), префект Бретонской марки[15], стремился овладеть страной язычников.

Азарт Карла охватил их всех. Отдавались приказы организовать вооруженные отряды на далеком юге на реке Гаронне у Гасконских гор – раньше, на Пасху, вместо обычного «майского поля». Его нетерпеливость заставляла гонцов пришпоривать лошадей, а паладинов спешно готовить оружие в арсеналах. Втайне Карл мечтал о новой армии, состоящей не из франков, бургундов, лангобардов или аквитанцев, а просто из христиан.

Готовясь к походу, импульсивный Арнульфинг ухитрялся удваивать свои рабочие часы. Просыпаясь при свечах, он забирал с собой накидку и обмотки и шествовал в приемную, где его уже дожидались люди, чтобы решить свои дела. Завтрак короля состоял из хлеба и вина. После утренней трапезы Карл выслушивал жалобы просителей и, как правило, удовлетворял их вопреки запросам графов и епископов, которые немилосердно драли штрафы, оставляя себе при этом одну треть. Свой обед Карл сократил до четырех блюд, не считая жареного мяса, которое приносили его охотники, и трех кубков вина. Однако во время своей трапезы Карл заставлял сухого, изможденного Петра из Пизы читать ему отрывки из блаженного Августина «О граде Божием».

Карлу казалось, что в своей заботе об Испании он забывает о блаженном Августине, предсказавшем крах Римской империи и возрождение нового «града Божия» на ее месте. Кроме того, книга ясно и четко излагала его собственные мысли: «…самые свирепые животные… а про человека самого говоря, что он самый дикий зверь… как колючая изгородь, защищая от врагов… они рождают детей, вскармливают их, выращивают… даже одинокий стервятник строит свое гнездо и любит свою мать, которая охраняет свое потомство».

Таким образом Карл посвящал свое время детям и Хильдегарде, которая опять носила ребенка.

«И так все люди ищут мира в своем кругу, которым они хотят править. Даже те, с кем они воюют и кого хотят обложить данью, все равно им подчиняются».

Это была мысль Карла, выраженная почти его же словами. Разве сам он не стремился подчинить себе это сборище людей? Без тени сомнения он будет сражаться с сарацинами, чтобы навязать им свой мир.

В конце концов, разве не чувствовалась рука провидения в том, что двое сарацинских вельмож ищут его помощи против Абдаррахмана, с которым они поссорились? Они заслужили уважение Карла. Один из них, по имени Сулейман ибн Араби, что означало «Соломон, сын араба», обладал властью в Сарагосе, мощной крепости на реке Эбро. У другого, по прозвищу Раб, была высокомерная манера держаться; он привез благовония, восхитившие Хильдегарду, и раскрашенные стеклянные лампы, украшенные нитками жемчуга и парчой с изображением странного зверя, который звался слоном. Раб объяснил, что видел слона такого же громадного, как церковь в Падерборне.

Сулейман и Раб имели свои странности: они отворачивали лица от франкских женщин, как красивых, так и уродливых; уединялись вместе со своими невольниками, чтобы помолиться, обходясь при этом без молитвенников и священников, только предварительно умывшись и расстелив на земле коврик. Сулейман поклялся своей верой, что, если король франков придет с армией на землю Испании, ворота Сарагосы откроются перед ним без всякого сражения.

Это устраивало Карла, давно понявшего, как выгодно разделить врага, прежде чем напасть на него. В случае с лангобардами, перед тем как перейти Альпы, он вызвал раздор в стане врага, принесший ему успех. Даже торопясь подавить восстание Ротгада, Карл выслал вперед своих невинно выглядящих епископов, чтобы удержать от вмешательства сильных беневентцев. А теперь его новые арабские союзники готовили для него почву в Испании. Ему оставалось только отправиться в поход навстречу победе.

Они ехали как на праздник. Тысячи стойких всадников следовали под знаменем с изображением креста, так как Карл оставил знамя с драконом на берегу быстрой Гаронны, где весной 776 года его осталась ждать Хильдегарда с дамами. Как когда-то в Альпах, он послал часть войска в сторону через перевал Перча к Барселоне. При нем находились все паладины и герои Рейнской области.

Прекрасная погода способствовала быстрому продвижению войск Карла через Скалистую равнину к высотам Гаскони. Утренние туманы завесили лежащие впереди горы. Никогда прежде франки подобным образом не вторгались в Испанию.

Раньше даже, чем ликующий Карл, в строю всадников уже стоял граф Гильом Тулузский, вглядываясь в туман. Сын полководца графа Тьери, Гильом носил короткий гасконский плащ. Он не замечал никаких добрых предзнаменований в предрассветной мгле. На горном пути, лежавшем перед ними, не было видно никаких живых существ.

– Они скрываются в своих поместьях, – промолвил Карл, считавший тишину добрым знаком.

– Они покинули свои хижины, великий король франков, – заметил немногословный аквитанец. – Они увели свои стада.

Безжизненные вершины, возразил Карл, не могут нанести урон такому сильному войску. Гильом из славного города Тулузы имел дурные предчувствия, поскольку горцы, баски и гасконцы, были дикими, как горные бараны, и не являлись чьими-либо вассалами.

Услышав подобные слова, осторожный Карл выслал вперед охотников и лучников с большими сигнальными рогами, чтобы те взобрались на вершины и протрубили в рога, если заметят впереди вооруженных людей.

Сигнала не последовало, врага не обнаружили. Войско франков прокладывало себе путь через узкий, окруженный скалами перевал, потом вниз по лесным склонам и поросшему соснами плато Наварры к воротам сторожевого города Памплоны мимо тихого водопада. Ворота оказались открытыми. Народ, низкорослые смуглые баски, молча предлагал воинам крупу и сыр. Карлу по дороге попался сад с мраморным бассейном, над которым при порывах ветра бил фонтан.

Оставив Памплону в безопасности под охраной арьергарда франков, Карл энергично продвигался вперед вниз по ручью к широкой реке Эбро, где паруса лодок мелькали между белыми селениями, прилепившимися к склонам холмов. В военный лагерь прибыли берберские и еврейские торговцы с предметами роскоши. У них были тяжелые золотые арабские монеты, и они пренебрежительно относились к серебряным франкским пенни. Карл приказал своим вассалам честно торговаться с купцами, потому что, кроме них, никто в этой таинственной стране белых стен и фонтанов не проявил к франкам доброй воли.

Удача сопутствовала Карлу. Арабский вельможа Сулейман привез ему благородного заложника, командующего армией эмира Кордовы. Этот вельможа, по имени Та-л-аба, был разбит и взят в плен гарнизоном Сарагосы.

Даже Гильом Тулузский, ехавший теперь более свободно, когда горы остались позади, считал, что Сулейману и Рабу стоит доверять. Во-первых, у Карла находились их сыновья в качестве заложников; во-вторых, они ненавидели Абдаррахмана больше, чем не любили Карла.

– Почему гордый вельможа, совершивший паломничество и пересекший море, зовется Рабом? – поинтересовался любопытный Арнульфинг.

Не часто улыбка озаряла лицо молчаливого Гильома, но тут он улыбнулся:

– Потому что у него красное лицо и светлые глаза, как у вашего величества. Да, он очень похож на христианина.

– И каким же образом это делает его рабом?

– Это не неуважение и не позор. Они покорили много христианских стран.

Вниз по реке Эбро двигалось войско на соединение с колонной с восточного перевала. Соединившись, франки почувствовали уверенность в собственной силе. Увидев на правом берегу высокие стены Сарагосы, они переправились через реку на своих разборных лодках.

Ворота Сарагосы оказались закрытыми, а сам город оказывал сопротивление. Тщетно Сулейман и Раб слали гонцов, чтобы убедить гарнизон впустить христиан. Каменные стены, скрепленные цементом, были такие же прочные, как и в Павии. А франки не имели осадных машин.

– А теперь, похоже, – с горечью произнес Гильом, – они ненавидят нас сильнее, чем не любят эмира Кордовы.

Надо подождать, убеждал Карла Сулейман ибн Араби, подождать в стороне, пока в городе не иссякнут припасы; тогда осажденные вынуждены будут принять их условия.

К летнему солнцестоянию франки все еще ждали в своих палатках, перерезав реку. По ночам рыбацкие суда тайком шли по реке, доставляя защитникам Сарагосы еду и оружие. Так мусульмане называли древнюю римскую крепость Цезаря Августа. Франки опустошали окрестности, чтобы прокормить себя.

Их фуражиры принесли весть о том, что снаряженное войско из Кордовы, возможно, уже в пути, чтобы освободить Сарагосу. Карла тревожило, что придется принимать бой, имея в тылу реку и враждебный город. Но его паладины не сомневались в исходе сражения. Молодой Роланд, префект Бретонской марки, напомнил Карлу, что они забрались так далеко с одной целью – покорить Испанию.

Пленный полководец Та-л-аба улыбался, когда видел Карла. Что-то непонятное таилось в духе сопротивления жителей этой страны. Казалось, люди смотрели на франков как на варваров, явившихся завоевать их. Такого не случалось в Италии. Далекая и могущественная Кордова никогда не потерпит пребывания франков в этой стране.

Размышляя, Карл пытался понять, что происходит. На его лагерь опустилась удушающая жара летнего солнцестояния. Тогда пришли вести с севера, которых он меньше всего ожидал.

Далеко, на границе по Рейну, саксы напали на священников и предались грабежу и мародерству.

Его войско слишком долго ждало на Эбро. Воины не обнаружили видимого противника, который бы им противостоял, при этом ничего не приобрели, а свои запасы истощили. Карл, столько ожидавший от этого похода, стал раздражительным.

«Останьтесь, – настаивал Сулейман, – и Сарагоса падет». Но Карл больше ему не верил. Похоже было на то, что франкам устроили западню. Дав волю своим подозрениям, Карл приказал Сулеймана заковать в цепи, а его сыновей заключить под стражу. Когда же франки стали искать Раба, они не смогли его найти.

Карл приказал загрузить обозные фургоны и начал отходить вверх по реке. В Памплоне он велел снести городские стены.

Никто не попытался предотвратить разрушение защитных сооружений. Пленник Та-л-аба, ехавший рядом с Карлом, заметил, что христиане всегда готовы снести стены, когда не видят врага. И Карл осознал, что его долгий поход не принес ничего, кроме разрушения одного города и нескольких пленников, попавших к нему в руки.

Его многочисленное войско, не думая больше о славе, поднималось к Ронсевальскому ущелью, а его вассалы мечтали только побыстрее вернуться домой.

Карл приказал воинам других национальностей следовать вместе с ним, образуя основные силы, а в авангарде шел Гильом Тулузский вместе с провансальцами. Своим же франкам он поставил задачу идти в арьергарде и вести обоз.

Внизу, на равнине, отсутствовали всякие признаки противника. Под собственным штандартом, сопровождаемый герцогами и епископами, Карл поднялся из равнинного зноя в прохладную мглу ущелья. Его колонна рассеялась, чтобы пройти сквозь лесную поросль и пересечь скальные преграды. После прохождения водорезов они спустились по холмам Гаскони и остановились на ночлег.

Палаток не было, поскольку арьергард войска еще не подоспел с фургонами. Но вассалы Карла спокойно спали на траве мягкой августовской ночью. Часто случалось так, что обоз не поспевал за всадниками.

Ночь была ясной. Карл на всю жизнь запомнил, как бледнели звезды перед рассветом, как возникло какое-то движение, словно все вдруг решили встать пораньше, чтобы присмотреть за лошадьми. Они в ожидании собрались вокруг Карла, хотя он их и не знал.

Тогда казалось, что франки из арьергарда сопровождают обоз и уже на подходе. Карл удивлялся, почему он не слышит скрипа колес.

Так он узнал о том, что его франки, охранявшие тыл, никогда к нему не присоединятся. Никто из них не дожил до утра.

Хотя никто не выжил, чтобы рассказать о трагедии, картина случившегося была совершенно ясной в глазах Карла и его воинов, когда они тем утром вернулись в Ронсевальское ущелье.

Нападение произошло в самом узком месте прохода, там, где деревья стеной заслоняли склоны. Здесь изломанной змеей лежали пустые фургоны из обоза, опрокинутые и разбитые тяжелыми глыбами, сброшенными с высокого скалистого гребня. Разбросанные грузы были разграблены, а все лошади и быки уведены, кроме раненых животных, которые ревели и ржали от боли.

Среди фургонов лежали обнаженные тела франков. Они все покоились на голой земле, и отчетливо виднелись раны, послужившие причиной их смерти. Тяжело взмахивая крыльями, в воздух поднялись стервятники. Убитые группами по нескольку человек лежали в пещерах и расселинах, где они сражались до самой смерти. Невидимые руки унесли их одежду, доспехи и оружие.

Их враги, живые и мертвые, исчезли. Атакующие действовали быстро и уверенно. От них не осталось ничего, кроме кровавых пятен и отпечатков ног.

Спутники Карла нашли изувеченные тела всех паладинов, командовавших арьергардом: дворцового графа, сенешаля Эггихарда, воина Роланда и других. Земля вокруг каждого из них рассказала опытному взгляду о характере их последней схватки. Вслед за внезапным водопадом летящих камней ринулась толпа легковооруженных горцев, застав франков врасплох, когда те с трудом пробирались рядом с фургонами там, где их боевые кони могли только рваться вперед от безумной боли. Потом уцелевшие под звук боевого рога сомкнули ряды, и началась последняя схватка: пешими, спина к спине.

Как бы в насмешку над убитыми горем воинами головной колонны в ущелье валялся большой изогнутый рог, окантованный серебром, оброненный победителями или выброшенный по причине своей тяжести.

Охваченные бешенством, люди Карла пустились вскачь по следам противника.

С наступлением темноты Карл приказал всем прекратить преследование. В этих горах его вассалы не могли держаться вместе, и в темноте они подверглись бы новому нападению. Провансальцы с границы по некоторым следам и признакам догадались и сообщили Карлу, что нападение в Ронсевальском ущелье совершили горные баски.

Но почему? Почему притаившийся народ Пиренеев напал на арьергард самого короля? Судя по их поступкам, они, должно быть, решили, что Карл хочет установить здесь свои законы и порядки. По иронии судьбы, его франки, закаленные в боях ветераны, погибли от рук тех самых христиан, которых Карл надеялся освободить из-под ига язычников-мусульман.

И это была не последняя загадка, оставшаяся неразгаданной в Ронсевале – так хронисты называли ущелье смерти. Исчезли заложники – сыновья Сулеймана. Их не убили вместе с остальными. Пощадили ли их баски, или в засаде принимали участие и арабы, чтобы освободить заложников? Карл не мог ответить на этот вопрос.

Для большинства воинов он приказал вырыть могилы. Тела командиров завернули в мантии, чтобы доставить на родину. После того как старший епископ двора встал рядом с огромным валуном и прочел похоронную молитву, Карл подал команду продолжать путь. Не осталось ничего, что нужно было бы везти назад, за исключением тел военачальников. К закату последний франк покинул ущелье.

Внешне Карл никак не выказывал своей скорби. Он перестроил колонну для путешествия к реке Гаронне, где его ожидала Хильдегарда вместе с придворными дамами. Но память об этом ущелье оставила незаживающий шрам в его душе – сигнальный рог на земле, голая скала и молитва над закутанными телами храбрейших из франков. Он не любил говорить об этом. И нога его больше не ступала на землю Аквитании.

Те, кто писал его королевские хроники, вообще не упоминали о катастрофе. Они просто рассказывали о взятии Памплоны и марше на Сарагосу и обратно, словно это был триумфальный парад. Нашелся, однако, малоизвестный автор, который, не обращая внимания ни на придворный этикет, ни на требования политики, написал прямо: «В год 778-й Карл вторгся в Испанию и там потерпел крупную неудачу».

Сменилось несколько поколений, и хронист из Сен-Галла написал: «Нет нужды называть по именам убитых при Ронсевале, потому что они известны всем».

Нет, воспоминания мучили Карла всю его жизнь. На стоянках у костров и на постоялых дворах эту историю повторяли вновь и вновь; век спустя паломники по дороге к испанским храмам вспоминали ее. С течением времени скорбь незаметно превратилась в гордость за героизм, а вокруг имени Роланда возникла легенда о мужественном воине, в которой горные баски стали сарацинами, врагами Карла.

Спустя три столетия легенда нашла свое отражение в бессмертной «Песни о Роланде», где христианские рыцари Шарлеманя давали отпор язычникам мусульманской Испании. Эхом в песне отзывалась скорбь короля.

Карл, воссоединившийся с Хильдегардой после рождения у нее двойни, сильно отличался от того жизнерадостного Арнульфинга, который на Пасху весело призвал всех к оружию.

В Оксере он узнал подробности о трагедии на севере, где в его отсутствие новоокрещенные саксы подняли восстание под предводительством Витукинда. Вниз по правому берегу Рейна до самого Мозеля саксы пронеслись как саранча и сожгли Карлсбург («город Карла»), не щадя ни женщин, ни детей.

Карл внешне ничем не показывал своего смятения, хотя полностью осознавал, как глупо он ошибся. Его импульсивный план покорения Саксонии рассыпался, как детский замок из песка. Его надежда на объединенную армию христиан оказалась несбыточной мечтой. Те самые люди, которые слышали, как он убеждал всех на совете, покоились теперь в сырой земле. «Неограниченная власть одного человека», – говорил старый Штурм. Власть воли Карла и его слова над множеством людей.

С этого момента могучий Арнульфинг больше себя не обманывал. Много времени спустя самый проницательный его биограф напишет: «Потому что он приучил себя выдерживать и выносить все, что бы ни случилось, не поддаваясь превратностям судьбы и не доверяясь обманчивому шансу фортуны, обещающему благополучие и процветание».

У Карла хватило честности не снимать с себя ответственности. И в его самоуничижении проявилась неожиданная сила. Единственное, что не пришло ему в голову, – это отказаться от своей цели. Если это займет долгие годы и потребует других методов, он тем самым загладит свою вину за трагедию при Ронсевале и провал на Рейне. Если эти воинственные нации нельзя принять в семью христианских народов мирным путем, он не откажется от борьбы для достижения этой цели.

В этот трагический 778 год Карл продемонстрировал первый признак величия – неослабевающую решимость.

Близкие к нему люди были, должно быть, сильно удивлены, когда он освободил Сулеймана ибн Араби, позволив тому беспрепятственно вернуться в Испанию. В Испании последствия этого поступка были обескураживающими. Сулеймана убили. Прошло немного времени, и подлинный хозяин Испании Абдаррахман появился на севере с войском, отобрал Сарагосу у мятежников, очистил от христиан Пиренеи, покорил басков, захватил столь богатую добычу, что на постройку мечети в Кордове пошла лишь часть ее, и оставил Астурию свободной от мусульманского правления. Великий эмир предъявил еще одно, последнее требование христианам – освободить своего пленного командира, Та-л-абу. Карл его освободил.

Абдаррахман, а не он оказался победителем в Испании. Карл как вождь и король это ясно понимал, осознавая свой провал. Размышляя, он пришел к выводу, что королю франков необходимо измениться и стать мудрее. Чтобы достичь этого, ему потребуется помощь других, более сильных умов. Он должен будет найти новых учителей. Похоже, Карлу не пришло в голову, что это была почти невыполнимая задача. Он просто поставил себе цель.

Карл совершил еще один поступок, в который трудно поверить. Хроники франков об этом умалчивают, но один арабский историк рассказывает: «Карл, король франков, могущественный правитель той нации, которая враждовала со знаменитым Абдаррахманом, пришел к пониманию того, что эмира отличают мужество и отвага. Он стремился улучшить отношения с эмиром, предлагая ему союз путем брака и мира. Абдаррахман одобрительно отнесся к идее мира, но предложений о браке больше не последовало».

В то время Карл хотел спокойствия на Пиренеях, и мир с Кордовой продержался десять лет. Оставляя Аквитанию, чтобы никогда туда не возвращаться, он вменил в обязанность Гильому Тулузскому охрану и укрепление границы, а также объединение гасконцев и провансальцев в собственную армию. Это право он предоставил юноше, менее других имевшему отношение к катастрофе при Ронсевале.

Затем в манере, типичной для Карла, он даровал Аквитании, где впервые очутился на войне, свое гражданство. При очередном визите в Рим Карл взял с собой трехлетнего сына, оставшегося в живых из той двойни, родившейся на берегу Гаронны. При крещении мальчик получил имя Луи (Людовик), ему дали титул короля Аквитании, и его ждала странная судьба.

Ребенком Луи должен был воспитываться при дворе в Тулузе, чтобы выучить романский диалект яга и обычаи аквитанцев с тем, чтобы со временем умело править ими.

Таким способом Карл начал заглаживать свою вину за несчастье в Испании. Он никогда не снимал с себя ответственности за бедствия.

В тот год Карл отправился на север навстречу новым бедам. Хильдегарда плакала, потому что одного из ее близнецов забрал к себе Бог. Она души не чаяла в обоих малышах, походивших друг на друга как две капли воды. Карлу казалось, маленькая Хильдегарда могла бы утешиться тем, что один мальчик из двойни остался жив, но она оплакивала смерть второго ребенка. Поэтому у нее не хватало сил, чтобы утешить женщин из деревни и поместья, оплакивавших своих героев, погибших при Ронсевале.

Затем на возделанные поля обрушилась засуха: даже в лесу ручьи и речки превратились в грязные лужи. Урожай оказался скудным, и в невежественных семьях ели семенное зерно; домашний скот зимой забили на мясо. Однажды король остановился на ночлег во дворце епископа, где слуги быстро очистили от грязи двор и залу, чтобы достойно принять повелителя. Карл предвкушал угощение из жареной оленины или, на худой конец, отварной рыбы из ручья. Но на столе не было ни мяса, ни рыбы. Монахи, накрывшие на стол, внесли тарелки с темным сыром. Этот сорт Карлу был неизвестен.

Орудуя ножом, он с опаской снял темную корку, чтобы добраться до белой мякоти внутри. За его высоким стулом стоял хозяин замка, епископ, беспокойный, как всякий слуга.

– Король и повелитель, – пробормотал он, – зачем вы это отрезали? По правде говоря, это лучшая часть такого сыра.

Нехотя Карл пожевал отрезанную корку и воскликнул, что проглотил ее как хорошее масло. Велики ли запасы этого восхитительного сыра в замке епископа? Услышав в ответ, что у хозяина десятки бочек этого сыра, Карл приказал загрузить в дорогу два фургона сыром.

Хильдегарда уверяла его, что женщины в деревнях собирали желуди, которые должны были пойти на корм свиньям, потому что вслед за засухой обязательно последует голод. Карл разослал гонцов, своих посланцев по всем дорогам с тем, чтобы они доставили в монастыри и замки приказ выдавать из своих запасов зерно, семена и сыр семьям погибших воинов, вдовам, сиротам и беднякам. Все вышеперечисленные, по воле провидения, находились на особом попечении короля.

Однако вне поля своего зрения он не мог быть уверен, выполняются ли его приказы. Голод неумолимо усиливал свою хватку. В этих краях не было торговых караванов, как в Испании, чтобы одно голодающее графство снабдить тем, что могло послать другое. В стоявшей на краю пыльной дороги серой церкви Сен-Дени, где Карл сделал остановку, чтобы навестить могилу Пипина, Фулрад объяснил ему, что голод ниспослан разгневанным Богом за греховное ведение войны.

В тот вечер, после того как ворчливый Петр из Пизы рассказал ему о скорби троянцев по поводу своего сожженного города, Карл засиделся, бодрствуя над пламенем свечи. Он с трудом засыпал до полуночи, а затем, как правило, с беспокойством просыпался до рассвета. Чтобы занять чем-то одинокие часы, когда его слуги укладывались спать за занавеской, Карл взял себе в привычку учиться, используя в качестве учебника копию Евангелия, выпрошенную у папы Адриана.

Будучи один, он мог водить пальцем по строчкам, отыскивая буквы, которые шли сплошным потоком без пропусков между словами и были украшены всяческими завитушками в стиле римского письма. Держа фолиант поближе к свече, Карл выискивал замечание апостола Павла, вызвавшее его интерес. Он отыскал маленький крестик, поставленный им напротив строки, и шепотом повторил слова на латыни, пытаясь вникнуть в их смысл: «Но Бог избрал безмозглых тварей в этом мире».

Такие слова он понимал с трудом. Тем не менее он полагал, что Христос отдавал предпочтение бессловесным животным, разъезжал на осле, охранял голубей и пас овец. Вряд ли можно было сравнивать их с умными, хитрыми животными, вроде лисиц, которые рыли свои норы.

С трудом пытаясь сообразить, почему Господь обратил свой взор на безмозглых тварей, Карл мало-помалу пришел к убеждению, что слова сами по себе, как бы красиво они ни звучали и как бы четко ни были написаны, мало что значат, если сокрыт их смысл. В этот момент его раздражали заученные наизусть проповеди Фул-рада, который дальше стен своего монастыря ничего не видел, и болтливость Петра, нанизывавшего слова друг на друга, словно серебряные бусинки в ожерелье.

Реакция Карла на свои ошибки и вызванные ими несчастья была такова: он решил найти себе лучших учителей. Пока продолжался голод, Карл начал поиски наставников, которые могли бы объяснить ему значение вещей.

Однако таких просвещенных людей было не так просто найти. Старец Штурм, чувствуя приближение смерти, удалился на покой в Фульду, куда были перенесены останки Бонифация на случай саксонских войн. Фулрад, по-прежнему здоровый и крепкий, мало уделял внимания своим обязанностям архикапеллана, а больше занимался замаливанием грехов и прославлением своего имени. К остальным духовным лицам Карл питал мало доверия. Он говорил, что пустота их мозгов сравнима разве что с их леностью и праздностью. Однажды на вечерне в церкви Святой Марии Карл обратил внимание на странного монаха, разевавшего рот и шевелившего губами, притворяясь, что выговаривает слова, которых сам толком не помнил. Король, старавшийся приглушить свой пронзительный голос в общем песнопении, заметил, как другие, подталкивая друг друга локтями, строят насмешливые гримасы, глядя на глупого монаха. Как только прозвучало последнее «аминь», Карл направился к ним и «исхлестал» насмешников своим языком, превознося при этом красного от стыда монаха за его усердие.

Затем пришла Хильдегарда и преклонила колени, как она всегда делала, когда хотела у него что-нибудь попросить. Она сказала, что слышала, будто король ищет нового архиепископа в качестве учителя, и не будет ли он так великодушен, чтобы предоставить эту должность бедному юному секретарю, служившему ей верой и правдой? Карл не пытался объяснить, что ищет учителя для самого себя; он даровал протеже Хильдегарды поместье епископа.

Одновременно Карл вдруг понял, что Хильдегарда изменилась. Прежде всего, она перестала по-матерински любить маленького Пипина Горбуна. Похоже, она невзлюбила калеку сына от другой женщины. Хильдегарда много говорила о своих собственных пятерых сыновьях и дочерях, которых заботливо обучал в дворцовой школе Петр из Пизы. Король нередко выкраивал время, чтобы посетить уроки царственных отпрысков по грамматике и риторике. Он считал, что они мало знают, потому что не так усердны в ученье, как простые дети. И Хильдегарда плакала, когда он гневался.

– Любовь моя и повелительница, – уверял он ее, – у твоего потомства мысли заняты только охотой на кроликов и гирляндами из маргариток, смотря по обстоятельствам. Простолюдины же слушают и учатся, потому что их богатство и пропитание зависят от их знаний.

– Нет! Просто они тебя боятся. Карл, и Карломан, и Луи, и Ротруда, и Гизела добры и прилежны. Ты слишком многого от них хочешь. Кроме того, твой образ жизни вынуждает их все время путешествовать вместе с двором. Когда у них будет возможность дважды отпраздновать Святки в одном и том же месте?

– В Вормсе.

Тогда Хильдегарда, которую в те трудные дни нелегко было удовлетворить, разразилась новым потоком слез и умоляла Карла отказаться от своих безумных скитаний, как она выражалась, и проводить каждую зиму во дворце в Вормсе, Ингельхейме или хотя бы в Тионвилле. Детям необходимы домашний мир и покой. Так жена-швабка выражала свое желание.

Эту просьбу Карл не мог удовлетворить. С одной стороны, его постоянно увеличивающийся двор съест весь урожай и все запасы одного дворца за один сезон; с другой – король должен быть там, где в нем больше всего нуждаются. И Карл даже слышать не желал о том, чтобы его королева оставалась дома.

Ангильберт, обладавший политическим складом ума, называл ее «матерью королей».

Объединившись, Хильдегарда и Ангильберт внушили озабоченному Карлу мысль, что когда-нибудь его сыновья будут царствовать на троне. Но чем и как они станут управлять? Сам Карл был первым Арнульфингом, ставшим королем. Эта мысль побудила его действовать быстро и без промедления.

В детях только одно омрачало его радость. Самый старший из них, бледный увечный мальчик, бросил школу после того, как Хильдегарда лишила его своей любви. По крайней мере, так рассказал Карлу учитель Петр. Когда его отец отсутствовал, Пипин Горбун бродил где-нибудь с друзьями. Насколько Карл мог понять, робкий мальчик не увлекался ни охотой, ни плаванием. Ни в лесу, ни в доме у него не было излюбленного местечка.

– Он выбирает места и друзей по своему подобию, – говорил Адальгард.

После Ронсеваля Карл включил эту парочку, Адаль-гарда и Ангильберта, в свой совет. Его младший кузен Адальгард, осмелившийся обвинить Карла в супружеской измене, явился из тихой монастырской обители в Корби и протестующе заявил, что не создан для государственных дел. Но Карл убедил его, как убеждал других, служить ему.

При том что веселый и жизнерадостный Ангильберт тоже собирался посвятить свою жизнь служению Богу, он писал хорошие стихи и даже читал по-гречески. Карл, знавший на этом языке только слово «спасибо», прозвал Ангильберта Гомером. Обоим этим королевским паладинам можно было доверять, а Ангильберт, по крайней мере, имел вес и влияние на собраниях племенных вождей и мог разрешить самую запутанную проблему. Однако Карл сознавал, что эти молодые паладины будут его помощниками, но не наставниками, которых он искал.

Они чувствовали, что король, будучи сам сильным и выносливым, не задумывался о растущей слабости бледной королевы, которая по-прежнему была вынуждена следовать за ним повсюду. Но они Карлу об этом ничего не говорили.

– Нельзя превратить зубра в вола, – доказывал Ангильберт товарищу, – сказав ему, что он вол, довольный своим стойлом.

Королевские охотники никогда не уставали рассказывать о том, как Карл сходился лицом к лицу со смертельно опасными зубрами.

– Когда наш хранимый Богом повелитель растет в обхвате, а я клянусь вам, что его пояс длиной восемь спенов[16], – говаривал Керольд, – он становится могущественнее. Когда он рассержен, его глаза горят, как рубины, а брови насуплены, как грозовые тучи. Какой ужас нагоняет его взгляд! Что касается силы его рук, он может согнуть ими три железных копья. Одной рукой он может поднять такого человека, как я, – да, и в кольчуге и со щитом, – и посадить на лошадь.

Однажды Карл охотился на оленя со сворой собак в своем заповеднике в Арденнах, ближайшем к Рейну. Весело трубили рога охотников, и ему открылось в лесу прелестное видение. Это была девушка, не робкая и застенчивая, а полностью созревшая, с развевающимися на ветру волосами, золотистыми и блестящими, как сокровище нибелунгов. Осадив свою лошадь, эта рейнская дева уступила дорогу Карлу и крикнула ему вслед:

– Скачи легко и быстро, доблестный король! Керольд рассказал ему, что эту гордую девицу зовут Фастрада, она из Рейнской области, обладает богатой родословной и землями, граничащими с заповедником Карла. Возвратившись домой поздно с охоты, Карл не обнаружил Хильдегарды, которая обычно ожидала его, чтобы поприветствовать, у ворот замка Дюрен. Королева была занята где-то в другом месте. Именно тогда Карл задумался о том, что Хильдегарда сильно изменилась и совсем не похожа на ту гибкую тринадцатилетнюю девочку с ясными глазами, обручившуюся с ним на ярмарке.

В тот год его задержала в Рейне необходимость расквитаться с саксами.

Нарушив клятву, данную ими в Падерборне, убив тех самых священников, которые их крестили, перейдя его новую границу, эти язычники свели к нулю шестилетний труд Карла по их покорению и крещению. Как он делал до этого много раз, Карл восстановил границу, но, охваченный гневом, тщетно искал армию саксов, чтобы уничтожить ее, отомстив за все. Как и прежде, он встречал безоружных крестьян, с готовностью выдававших заложников и снова принимавших крещение.

– Неверный и лживый народ! – обрушивался Карл на своих паладинов.

Адальгард как-то странно посмотрел на короля:

– Я утверждаю, что их вдохновляет сам дьявол. Во всяком случае, что-то есть.

– Отыщи ту силу, что движет ими, – в свою очередь, заметил Ангильберт. – Уничтожь ее, и тогда твоя милость сможет заключить с ними прочный мир.

Карл дал выход своему гневу, излив его на поэта-монаха:

– Какая сила заставляла целый народ – нет, множество народов, объединившихся между собой, – радостно погибать от мечей франков, воспевая собственное мужество, а на следующий год, подобно бессловесным животным, покорно принимать наказание?

– Обычно какой-нибудь вождь бунтует против тебя, – ответил Ангильберт. – Я полагаю, саксов настраивает на борьбу некий Витукинд. Если это так, мы должны найти его и решить проблему, похоронив врага.

– Каким образом?

Ангильберт смог только предложить подвергнуть пыткам некоторых саксов, чтобы они выдали неуловимого вождя, могущего оказаться языческим жрецом, колдуном или обычным бунтовщиком.

Карл долго размышлял над загадкой Витукинда. Король франков смирил свою гордыню, чтобы добиться мира в Пиренеях, однако не мог восстановить спокойствие и порядок по ту сторону Рейна. А со всех сторон его, как волки, окружали другие враги-язычники: даны – с морского побережья, венды, славяне и авары – страшные всадники с востока. Как волки, крадущиеся в ночи, шарахающиеся от огня, зажженного цивилизованным человеком, они ждали, когда погаснет огонь или когда появится лидер, способный их объединить для того, чтобы лишить его, Карла, жизни и сожрать его плоть. Волки не действуют сообща, кроме тех случаев, когда, ведомые инстинктом, они набрасываются на свою добычу, чтобы убить ее. Теперь, похоже, это был человек по имени Витукинд, живущий среди волков и командовавший ими, указывая, когда выходить на охоту, а когда укрываться в логове.

В жилах у Карла текла крестьянская кровь, благодаря которой он чувствовал себя в лесу как дома и понимал инстинкты животных.

Более того, лежа ночью без сна, в полудреме, он мыслями возвращался в рощу Ирминсула. Он приказал срубить огромное дерево, которое, между прочим, почитали как бога. Однако в полусонных воспоминаниях Карла на землю рухнул только ствол дерева. А в вышине осталось что-то огромное и бессмертное, копытами упиравшееся в землю, а головой касавшееся звезд. Этот бог по-прежнему оставался там, обозревая с высоты дикие саксонские земли.

Когда Карл сбросил покрывало и приказал подать зажженную свечу, сон улетучился. Открыв лежавший на столе требник, он уставился на рукописные строки, притворяясь, что повторяет «Отче наш», а на самом деле выискивая некий знак, чтобы разобраться в тех словах, на которые указывал его палец. Слова никак не могли открыть тайну саксонского леса.

Как-то вечером Карл покинул Дюрен пешком в сопровождении нескольких простолюдинов, тащивших бочонок с пивом. Земля была мерзлой от зимнего холода, но Карл не пошел по дороге, а углубился в путаницу звериных троп и вышел к роще, в которой жили дряхлые менестрели, и свет звезды осветил ему хижину. Двое из этого племени сидели и дремали над тлеющими углями и сразу стали жаловаться, что Карл давно им ничего не дарил.

Без своей арфы певцы выглядели так же, как любые другие волосатые лесные отщепенцы. Когда Карл наполнил протянутые ладони серебряными пенни, они перестали ворчать; после выпитого пива у них развязались языки. Карл восхвалял их за предвидение событий и предсказание бедствий.

Старые притворщики хитро посматривали на короля франков и ничего не отвечали, пока не выпили все пиво. Тогда Карл попросил этих мудрых лесных жителей предсказать ему, когда он уничтожит своих врагов – саксов.

Певцы облизывались и говорили, что давно голодают. Карл пообещал прислать им утром седло свиньи.

Один из менестрелей сказал, что предпочитает оленину, как и их любимый вождь, неустрашимый в сражениях король. Их вождь-боец, пророчествовал он, станет повелителем саксов тогда, когда высохнет кровь от последнего человеческого жертвоприношения.

Карл разгневался. Эти язычники умерщвляли быков или людей-пленников, чтобы пролить кровь, как вино, для своих богов. Было и так ясно, что когда они это прекратят, то станут христианами и его подданными.

– Вы говорите то, что я и сам хорошо знаю, – резко возразил Карл. – Кроме того, я знаю больше. Саксы не сдвинутся, пока жив их вождь. Скажите мне, где я могу выследить Витукинда, и я больше ничего у вас не спрошу. – Когда они промолчали, король франков добавил: – И я пришлю вам оленины.

Карл не мог утверждать, знакомо ли им было имя Витукинда, или их соблазнила оленина. Тот, который больше всех нагрузился пивом, кивнул своей косматой головой и заговорил:

– Обладающий тайнами волшебства король, ты не найдешь этого воина ни в деревне, ни в замке. Но я знаю, что ты найдешь Витукинда в необозримой дали, где кончается земля, небо и море сливаются вместе, а все остальное скрыто от твоих зорких глаз.

Выслушав всю эту чушь, Карл сжал кулак, чтобы ударить хитрого менестреля, но, сдержавшись, только рассмеялся:

– Теперь от моих глаз не скрыто то, что вы оба храбро лжете.

Король франков покинул пьяных менестрелей, не надеясь найти то место, где кончается земля, а море сливается с небом.

Следующим летом 780 года хронисты отмечают: «На всю страну саксов Карл, король, наложил свою могучую руку».

Карлу, однако, это не удалось. Выслеживая Витукинда, он рано отправился в путь с новыми воинами и медленно продвигался по диким местам, где все было приведено в боевую готовность. Как и прежде, Карл сжигал поселения, убивал или уводил в рабство пленных, травил деревни, добиваясь сопротивления там, где на его вечерние костры из леса налетали толпы вооруженных мечами воинов или скрытые машины обрушивали на его марширующую колонну град дротиков или камней. Король франков больше не верил, что страх перед ним заставит народ саксов покориться.

Выискивая очаги сопротивления, франки надеялись, что идут по следу неуловимого Витукинда. Карл и его паладины считали, что Витукинд отступил перед ними и нашел себе вдалеке убежище либо среди данов, либо среди диких племен Балтийского побережья. Случалось так, что на этот раз предпринятое им преследование Витукинда заставило Карла миновать воды реки Липпе и развалины Падерборна, пройти сквозь заслон Тевтобургского леса и спуститься к Везеру. Если Витукинд действительно был где-то впереди них, то он направлялся к своему излюбленному убежищу на Балтийском побережье.

Отказываясь повернуть назад, Карл поднялся вверх по течению Везера, дошел до реки Окер и очутился на северной равнине. Это были места, где не ступала нога цивилизованного человека. Ни один римский легионер не видел этих болот. Одно обстоятельство воодушевляло короля. Священник, молодой англосакс по имени Виллехад, принесший ему весть о смерти Штурма, вызвался продолжить дело мученика Бонифация. Какие просвещенные и преданные своему делу миссионеры выходили с Британских островов – сам Бонифаций и ученый ирландец Колумбан! А теперь шедший рядом с боевым конем Карла Виллехад заявил, что построит свою церковь за Везером.

Однако далеко не все франки испытывали столь возвышенные чувства. Они медленно ехали по туманной, заболоченной равнине, где очень часто грузы с фургонов приходилось перевозить на лодках.

Так они добрались до земли славян, диких племен, где волосы заплетали в косы, а роль священников исполняли языческие прорицатели. Они никогда не присягали на верность Карлу, и он с ними никогда не ссорился. Взяв заложников у дикого народа, Карл запретил своим вассалам убивать, грабить и насиловать женщин. Его воины не нуждались в приказах, чтобы держаться вместе и замкнуто в этой незнакомой стране.

Карл, как и задумал, по-прежнему вел их на северо-восток. Его учили, что идти на север означало идти во тьму, а идти на юг к Средиземному морю означало идти к свету. Безусловно, само солнце описывало круг над плоской равниной земли именно на юге! Как же так получалось, что далеко на севере преобладал этот неземной свет?

Виллехад, сосредоточенный на том, чтобы проповедовать слово Божье вождям, выходившим приветствовать короля франков, не мог ему этого объяснить. Точно так же эти балтийские варвары ничего не могли сообщить Карлу о неуловимом Витукинде.

И все равно он продолжал двигаться вперед сквозь ветер и туман. В известном смысле все это Карлу казалось знакомым, словно он когда-то жил в этой мрачной стране. Адальгард напомнил ему о том, что франки в свое время обитали здесь, на побережье.

И тогда всадники Карла привели его к странному предмету. Над водной поверхностью заболоченной бухты выступала голова дракона, вырезанная на деревянном носу пустого баркаса, так глубоко засевшего в тростнике, что под ним с трудом можно было увидеть воду. Управлявшие этим судном, кем бы они ни были, исчезли.

Спешившись, Карл попробовал воду, соленую на вкус. Под ногами он чувствовал, как земля переходит в воду. И Карл припомнил слова менестреля, который говорил, что ему следует искать «вдалеке, где кончается земля, а воздух и морская вода сливаются вместе». И конечно, все остальное скрыто от его глаз в тумане!

Неужели Витукинд был в этом баркасе с драконом?

Повернув на восток, Карл достиг разлившейся Эльбы. Он знал, что это восточная граница страны саксов. За рекой на своих пашнях жили только дикие славяне.

Вверх по течению Эльбы Карл повел свои боевые отряды. Он решил, что после покорения саксов эта река станет восточной границей его владений. В конце лета, направляясь домой, он вспомнил о корабле с головой дракона, забравшемся так далеко в глубь страны. Безусловно, покинутое судно – это какой-то знак, но, что означал, было неизвестно.

Ехавший рядом задумчивый Ангильберт напевал стихи, смысла которых Карл не мог уловить. Его раздражала латынь, которую он не понимал.

– Regis regum rectissimi[17], – бормотал Ангильберт. – Справедливый король, близок день господства. День гнева и возмездия, день завес и теней.

Карлу казалось, что его товарищи воспевают поход к дальней границе Саксонии.

– Ужаснее грома и страшных мук, когда женщины перестают любить, когда потухают страсти мира и человек с человеком перестает бороться.

Тут Карл узнал песню ирландца Колумбана о Судном дне Господа.

Он достиг Рейна в том месте, где серая река сужается, зажатая горными вершинами, одна из которых имеет форму головы дракона и называется Дракенсберг (Драконья гора). И там наконец он услышал вести о Витукинде.

Пока Карл рыскал на восточной границе, саксонский вождь поднял восстание на западе. По возвращении Карла домой все стало тихо и спокойно. Однако Витукинд опередил его у Везера.

Итак, тайна вождя-невидимки отчасти перестала быть тайной. Витукинд всегда скрывался в далеких, надежно защищенных убежищах, куда разведчики и гонцы доставляли сведения о передвижениях франков. Из своего укрытия Витукинд приказывал, где саксам атаковать франков, а где – пребывать в мире. Вождю саксов сообщали о каждом маневре Карла, тогда как сам он оставался в убежище. Вытащить Витукинда из его твердыни представлялось нелегкой задачей. Несмотря на то что саксы, казалось, покорились его власти осенью 780 года, Карл больше не верил, что они намерены сохранить мир. Они будут воевать до тех пор, пока он не уничтожит Витукинда.

И вдруг, когда, казалось, все требовало присутствия Карла на Рейне, он покинул Вормс, чтобы отпраздновать Пасху в Риме.

Монастырские хроники рассказывают, что именно делал Карл в том году в Риме, но не объясняют, зачем он это делал. Однако известные факты его путешествия, будучи сопоставлены друг с другом, укладываются в определенную схему поступков Карла, не совсем четкую, но узнаваемую. И эти поступки обнаруживают перемену в его планах.

По всей видимости, король франков и лангобардов, он же – «римский патриций», отправился на увеселительную прогулку. По крайней мере, так он считал. Взяв с собой лишь часть войска, Карл спокойно ехал вместе с Хильдегардой, малышкой Гизелой и юными сыновьями, Карл Оманом и Луи, направляясь к Павии, где он осмотрел дворцы и насладился горячими банями. Безусловно, Карл не ожидал никакого конфликта, за исключением разве что вежливых разногласий, о чем он письменно уведомил папу Адриана. Дело в том, что Карл, всегда обращавший особое внимание на значение слова «титул», сам для себя решил, что означают слова «римский патриций».

Этот титул, дарованный королю франков, мог быть просто жестом вежливости со стороны прежних понтификов. Однако теперь Карл считал, что он означает «защитник», а следовательно, «временный повелитель римлян».

Именно он, а не Адриан будет править разрозненными итальянскими областями.

Однако решительный Адриан вряд ли представлял себе Карла в роли властителя Италии.

«Мы молимся за тебя, любимый сын, – писал папа, – чтобы ты помнил свою исключительную доброту по отношению к нам, когда ты спешил к порогам храмов Святых Петра и Павла. Тогда ты сказал нам, что не гонишься за золотом, драгоценными камнями или титулами. Ты говорил, что ты и твоя Богом хранимая армия терпит трудности только для того, чтобы восстановить власть церкви Святого Петра, прославить саму святую церковь и убедиться в нашей собственной безопасности».

Но сам Карл через своих посланцев узнал, что есть непримиримые города, вроде Равенны, смутьяны герцоги, в лице Беневента, дальние поселения, вроде венецианских островов. Он также понял, что все эти границы, носящие его имя, находятся, как правило, вдали от столицы и центра христианства.

Очевидно, Карл, приняв такую точку зрения, действовал как настоящий римлянин… На это дипломатичный, но твердый Адриан отвечал: «Достоинство твоего патрицианского духа мы честно и верно поддержим… Ты держишься и ведешь себя как святой Петр, и твои послания должны быть ясными, четкими и безоговорочными, как обычно».

Адриан также представил «дар Константина», документ, оказавшийся подделкой, но во времена Карла считавшийся подлинным. Именно руководствуясь этим документом, император Константин, явившись в храм Святого Петра, предъявил права на большую часть Италии.

Не желая состязаться с Адрианом в словесном споре, упрямый Арнульфинг заявил, что якобы в портах Италии содержатся христиане, которых должны продать в рабство сарацинам. Под этим подразумевалось, что король франков имеет силу и власть в морских портах.

– Никогда ничего не делай без нашего согласия, – огрызнулся в ответ Адриан на вызов своего грозного противника. Действительно, эти отвратительные греки вели торговлю на побережье Ломбардии. – У нас нет ни кораблей, ни моряков, чтобы сражаться с ними… Но до нас дошли вести, что сами лангобарды страдают от голода и отдаются в рабство, чтобы не умереть. Другие их соплеменники по собственной воле нанимались рабами на греческие корабли, чтобы выжить.

Бедствия, обрушившиеся на север, дошли наконец и до Италии. До Карла доходили вести о том, как вымирали целые деревни и города, опустошенные землетрясениями. С пришествием франков количество бедствий увеличилось.

Итак, Карл прибыл в эту страну с маленькими детьми и очень небольшим эскортом. И только его характер и сила его личности могли повлиять на создавшееся положение. По всей территории Ломбардии король франков улаживал конфликты, разрешал споры и издавал указы для городского правления. Потому что в Италии, в отличие от дикарского севера, большую роль играли именно города. И Карл наглядно демонстрировал, что он подлинный король Ломбардии, не вмешиваясь при этом в городские дела.

Достигнув этого, король франков остался в Риме до самой Пасхи 781 года. И спустя семь лет он вновь встретился с Адрианом.

О чем говорилось на этой встрече, неизвестно. На этот раз, однако, варвар франк заказал пышные церемонии и держал себя с достоинством и величием настоящего защитника Рима. При этом Карл не вмешивался в дела городов. У себя на хвосте он нес радостные вести о своих расширяющихся владениях и не очень радостные вести о конфликтах на границах с саксами и славянами.

– Боже, храни короля, – молился Адриан, – потому что, смотрите, появился молодой и не менее христианский император Константин.

Настороженные знатные римляне оказались застигнутыми врасплох, когда встретили юных сыновей короля. Адриан лично стоял у священного источника, когда трехлетнего мальчика нарекли именем Луи. В случае с четырехлетним Карл Оманом не все было так гладко. Адриан окрестил его Пипином.

Это означало, что Пипин Горбун переставал быть наследником. Его место занял новый Пипин, сын Хильдегарды. По-видимому, Карл не оставлял без внимания просьбы жены.

Таким образом, Адриан возложил корону короля Аквитании на голову ребенка. Новый Пипин, импульсивный, вспыльчивый, стал королем лангобардов.

Как Луи предстояло обучаться в школе в Аквитании, так и маленькому Пипину через несколько лет судьба сулила обучение в Италии, где его воспитателем станет франк. Однако его указы и законы издавались исключительно под контролем отца. Так, беспокойными римлянами будет править этот человек, а Карл будет надзирать издалека.

Адриан воспринял все это совершенно спокойно, заметив, что он стал приемным отцом. Такой на скорую руку придуманный план был обречен на провал. И теперь папа обратил свой взор на Карла, отвратив его от Константинополя, рассчитывая на его помощь в Риме.

И тут вдруг Карл преподнес римлянам новый сюрприз. Из-за моря прибыли гости – двое высокопоставленных чиновников из Византии, казначей и камергер. В это трудно поверить, но они объяснили свою миссию тем, что прибыли к королю франков с предложением выдать его дочь замуж за юного сына Ирины, императрицы Священной Византийской империи.

По всей видимости, Карл не стал рассказывать в Риме, что он жаждал брака своей восьмилетней дочери Ротруды с Константином, наследником древних цезарей. Но он с радостью ухватился за это предложение.

Папа Адриан изумленно наблюдал за обменом поручительствами между своим другом-дикарем и посланцами сказочного королевского двора с востока. С этими двумя византийцами прибыл еще и третий, по имени Элиша. Это был вежливый пожилой евнух, который с этого момента должен был сопровождать Карла, чтобы потом обучить дочь Хильдегарды греческому языку и византийским обычаям.

Карл планировал блестящую карьеру еще для одного ребенка Хильдегарды. Адриан без колебаний благословил помолвку, хотя, возможно, и пожалел о том, что в одном из своих писем, где он спорил с Арнульфингом, было вскользь упомянуто имя Константина Великого. И тогда случилось так, что, похоже, между Римом и Константинополем начали улучшаться отношения.

– Теперь я настоящий крестный отец этих детей, – весело прокомментировал папа.

Каким образом король племенного народа с берегов Рейна добился такого взаимопонимания с императорским двором в далеком Константинополе? Может, какой-нибудь франкский купец привез послание во дворец над бухтой Золотой Рог? Об этом ничего не известно.

Но почему Карл предпринял эту фантастическую попытку? Возможно, ключ к этой загадке находится в испано-арабских хрониках, в которых говорится, что Карл в то время «стремился улучшить отношения с эмиром и вступить с ним в союз путем мира и заключения брака».

Если окруженный сушей Карл стремился улучшить отношения с этими двумя центрами культуры внешнего мира, то не совершил ли он и третьего деяния того же свойства? Бросив взгляд на королевские анналы за 781 год, мы узнаем, что король франков отправил двух посланцев вместе с представителями папы к баварскому герцогу Тассилону, чтобы напомнить просвещенному принцу о его клятвах верности и преданности, которые он давным-давно принес королю Пипину и великому королю Карлу – Caroli magni rex[18]. Тассилона попросили прислать заложников и самого прибыть в страну франков и предстать перед королевским двором.

Карл отнюдь не забыл красной мантии Тассилона и его дезертирства перед лицом врага. И в присущей ему манере могущественный франк попытался осуществить замысел Берты двенадцатилетней давности, заключив мирный союз с другими благородными принцами. И вполне возможно, что его дети смогут править в христианских странах, если не в мусульманской Испании.

Был ли это счастливый случай или судьба, но в тот год императорский трон в Константинополе захватила Ирина, выдающаяся женщина, имевшая сына Константина. Для укрепления своей власти она искала поддержки на западе. Поэтому неожиданная просьба варвара франка была принята весьма благосклонно.

Адриан осознал, что прошло то время, когда он в первую свою встречу с Карлом навязывал королю франков политику Рима, пользуясь его невежеством. Теперь происходил обратный процесс – Карл использовал папу римского в своих интересах. Адриан не соглашался с тем, что титул патриция дает право властвовать в Риме, однако грозный Арнульфинг удобно расположился во дворце мертвых цезарей, демонстрируя тем самым свое могущество.

– Он забрал под власть своего скипетра город Ромула, – заявил Павел Диакон, обладавший острым умом и в совершенстве знавший греческую культуру. В мягком климате юга Италии он посвятил себя писательскому ремеслу и в кельях далекого монастыря на вершине Монте-Кассино ревностно служил блестящей герцогине Беневента. Сам по происхождению лангобард, в Риме он добивался у Карла освобождения своего брата, лангобардского пленника франков.

Встреча Павла с импульсивным правителем страны франков могла бы принести свободу его брату, но закончилась она тем, что умный Павел согласился присоединиться к Карлу и преподавать греческий во дворцах на Рейне. В Павле король франков увидел человека, понимавшего значение цивилизованной жизни.

В конце концов Карл покинул Рим, взяв с собой Павла Диакона. Под звуки музыки и с развевающимися знаменами, король торжественным маршем направился на север, где осмотрел монастырь в Монсеррато, задержавшись там, чтобы крестить дочь Гизелу. В буйной Флоренции он улаживал споры и восхищался статуями.

Возможно, там Карл почувствовал страстное желание увезти с собой некоторые из этих чудес забытой цивилизации. Однако именно в Парме он нашел величайший трофей своего путешествия. Там страдавший от лихорадки сорокапятилетний бритт поднялся с постели, чтобы приветствовать Карла без должного почтения, но с хорошим чувством юмора. Кельт Алкуин, цитировавший Цицерона, прибыл из своей любимой школы в Йорке. Улыбаясь, он отвечал на вопросы Карла.

– Почему ты встал приветствовать короля прежде даже, чем увидел его?

– Потому что я увидел ваше величество там, где вы не существуете.

– Каким образом?

Показав на бассейн во дворце, по которому только что прошел Карл, Алкуин ответил:

– Я увидел твое отражение в этой воде.

– Надо же, я часто видел свое отражение, но не задумывался об этом. – Довольный загадкой, Карл спросил выжидающе: – Как ты догадался, кто я такой?

– Кто еще может идти один впереди всех?

Приказав подать чаши с вином, любознательный франк решил еще порасспрашивать Алкуина. Высокий, не отличавшийся крепким здоровьем бритт возражал, что он всего лишь простой дьякон. Несмотря на лихорадку, подхваченную им в болотах под Римом, он наслаждался прозрачным белым вином. Карл страстно желал, чтобы Алкуин стал преподавать в его дворцовой школе. Алкуин объяснял, что его миссия состоит в том, чтобы привезти обратно шерстяной плащ архиепископа, и что он никогда не смог бы жить вдали от Ла-Манша.

Карл увез его с собой вместе с Павлом, предварительно даровав Алкуину два монастыря с видом на Ла-Манш, куда прибывали паломники из Британии.

Вскоре спокойный кельт стал называть своего государя Давидом. Карлу стало ясно, что в этом ученом из просвещенного Йорка он нашел своего наставника. Хотя Алкуин этого пока не осознал, но его миссией должно будет стать не столько преподавание в дворцовой школе, сколько обучение Карла смыслу вещей.

Через Альпы они отправились к истокам Рейна. Радуясь новым товарищам, Карл продиктовал нежное письмо к Адриану, у которого могли возникнуть различные опасения после отъезда короля франков.

В ответ Адриан возражал: «Мы очень обрадовались, получив твое мудрое письмо, в котором ты пишешь, что твое дело является нашим делом, а наше дело – твоим… Мы верим, что эта истина станет очевидной для всех людей».

Как всегда, после успешного путешествия Карл по пути сделал остановку в Прюме в знак уважения к своей благородной матери. Берта, хоть и была уже пожилой дамой, заполнила свое уединение добрыми делами, собирая богатые урожаи после голодных, неурожайных лет и требуя больше хорошей земли в речной пойме для своих монастырских владений. В Прюме она правила империей в миниатюре. Карл предоставил ей новые земли в совокупности с другими богатыми дарами.

Когда на Рождество у камина велись разные беседы, Карл напомнил себе, как, в сущности, у него мало способностей, как не хватает ему настоящих людей среди собственного народа франков, какие они невежественные и бестолковые. Во Флоренции и Парме он видел настоящую красоту и встречал изобретательные умы. В последние годы беспрестанных путешествий Карл пришел к осознанию своей несостоятельности и тщетности попыток объединить в одно целое разбросанные франкские владения, которые основывались лишь на преданности некоторых людей своему королю.

Алкуин научил его трезво мыслить и правильно рассуждать.

– Память, – определял дьякон, – это способность мозга помнить прошлое; интеллект – это способность постигать настоящее; дальновидность – это способность понимать, что ожидает в будущем.

Держась робко в присутствии подобной мудрости, Карл подумал о том, что прежде всего у него хорошая память. Постепенно с помощью упорного труда он сможет развить у себя некоторый интеллект.

Испытывая недостаток времени днем, Карл использовал бессонные часы ночью. Он хранил под подушкой вощеную дощечку для письма и перо, чтобы при зажженной свече ночью приобрести навык в написании писем своими неуклюжими пальцами. В это время он мог практиковаться, не боясь, что его побеспокоят.

Между тем Карл впитывал знания на слух, потому что ему было трудно собирать их по крохам из писаного текста с тонкой вязью букв и туманным смыслом. Если бы буквы были разборчивыми, а смысл ясен, это было бы нетрудно.

Слушая рассказы ученого из Монте-Кассино, бывшего школьным учителем в Йорке, Карл ощущал гордость и ликование. Он припомнил, что его предок Арнульф, хоть и носил прозвище Орла-Волка, в действительности был решительным и смелым епископом в городе Меце. Несомненно, этот предок творил деяния более удивительные, чем очередная находка кольца в животе рыбы. Он даже мог бы сотворить небольшое чудо.

Стремясь воздать должное своему выдающемуся предку, Карл подал голос и рассказал, что в царствование прославленного Дагоберта Арнульф был в действительности тем, кого все почитали.

– Когда мой предок архиепископ Арнульф пожелал забыть про свое достоинство епископа и отправиться в глушь, сам король Дагоберт вместе с королевой со слезами на глазах умоляли его не разлучаться с ними. И все жители Австразии, хромые, и слепые, и сироты, и вдовы, собрались в Меце у городских ворот и страдальческими голосами молили Арнульфа о том, чтобы он не покидал их, отправляясь в глушь. Но Арнульф мягко напомнил им, чтобы они сохраняли веру в Бога и что Лазарь, каким бы жалким и ничтожным он ни стал, все же был принят ангелами в лоно Авраамово.

Теперь люди начали скорбеть, а Арнульф собирался в путь, когда Господь совершил удивительное деяние в городе Меце. В какой-то степени это можно было бы назвать чудом. В ночь перед тем, как Арнульфу уехать, в амбаре в Меце вспыхнул пожар. Жители сбежались на пожар, но не могли его потушить. В тот самый час у городских ворот ждали лошади, чтобы увезти Арнульфа. «Нет, – заявил Арнульф, – отвезите меня на этот пожар».

Так они и сделали. Все встали на колени, когда Арнульф поднял знамя с вышитым большим крестом. Он поднял это знамя высоко, к самым языкам огня, которые моментально опали. Тогда Арнульф вместе с людьми запел утреннюю молитву, и он отправился спать, не помышляя больше о том, чтобы покинуть город Мец.

У Карла потеплело на душе, когда он увидел мягкую улыбку на лице Алкуина после рассказанной истории и своих собственных маленьких детей, сидевших у очага и не отрывавших от него глаз. Так живо он рассказывал, и в его голосе слышался смех. Ему это доставило удовольствие больше, чем кому бы то ни было. Он не дошел своим мальчишеским умом до того, что рассказал им о вещах, причиной которых он хотел бы быть сам.

Но Карл знал, что не способен на чудеса. И хотя в том году он окружил большим почетом детей Хильдегарды, Карл понимал, что ему никогда не стать великим королем.

У своих очагов его вассалы, сопровождавшие короля в Рим, рассказывали своим слушателям о том, как Карл триумфально правил в Риме. В придорожных постоялых дворах в этой скованной зимой стране паломники рассказывали, как им довелось лицезреть проезжавшего мимо великого короля. В монастырских библиотеках при свете, падающем из окон – свечи запрещалось зажигать рядом с драгоценным пергаментом, – монахи записывали то, что им приходилось слышать о Карле Великом. На юге, в Аквитании, куда Карл больше не ездил, провансальцы и гасконцы на своем жеманном языке интересовались, где может пребывать Шарлемань.

Глава 5

АЛКУИН И ВОЗРОЖДЕНИЕ УМОВ

Учитель Алкуин находил много удивительного в соловье.

– Такое маленькое серенькое тельце, – заметил он, – и такое крошечное горлышко. Но какая гармония в голосе! Всю ночь звучит для меня его музыка, и, когда я замечаю, сколько в этом миниатюрном создании грации и изящества, я забываю про небесный хор ангелов, воздающий непрерывную хвалу Господу.

Как спокойный учитель из Йорка не жалел труда, чтобы изучить певчую птицу – а он не меньше восхищался и кукушкой, предвещающей весну, – так он совершенно естественно приписывал ее редкий голос щедрости Создателя. Болезненный, достигший среднего возраста Алкуин не мог притворяться. Его благоговение было инстинктивным; его стихи были одной долгой молитвой; этот человек сам наслаждался жизнью, как в другую эпоху делал это Франциск Ассизский.

Он встречал горе с высоко поднятой головой и обходился без официальных утешительных фраз. Когда Алкуин обнаруживал пропажу какого-то особенного соловья, ночного собеседника и товарища, он говорил: «Тот, кто украл тебя из этого ракитника, завидовал моему счастью». Алкуин легко относился к тяготам северной зимы, так описывая ее: «Время для пиров, семейной жизни и спокойного отдыха». Он любил прозрачное вино, возбуждающую беседу и прогулки по пастбищам, и в этом его вкусы совпадали со вкусами короля франков. Хильдегарду он называл «любимой королевой».

Едва Алкуин стал наставником Шарлеманя, как почти сразу же разум и мысли учителя из Йорка повлияли на события во Франкском государстве.

Хорошо теперь говорить о Карле, сыне Пипина, как о Шарлемане. Так прозвали его народы Запада в память о его великих деяниях. Для большинства же людей он по-прежнему оставался королем Карлом, правда некоторым образом отличавшимся от своего отца и других правителей варварских государств. Этот Шарлемань расхаживал среди них в своей грубой фризской тунике и штанах; слушая их шутки, он разражался смехом и дергал при этом ушами; узнав об их преступлениях, он раздувал ноздри и кипел от бешенства. Его суверенная власть, возможно, и исходила только от его осанистой фигуры, но в его присутствии люди чувствовали, как в них просыпается надежда.

Павел Диакон, из знатной лангобардской семьи, тосковавший по своей южной стране и Монте-Кассино, говорил о «спокойной силе нашего верховного повелителя».

В то время как Павел ощущал себя пленником, Алкуин получал удовольствие от своей задачи по обучению полного энтузиазма Карла. Однако мягкий и вежливый учитель вовсе не был близок по духу своему ученику и повелителю. Алкуин упрямо отказывался разговаривать на германском диалекте рейнских областей, считая, что он приемлем лишь для тех, кто желает помолиться и не знает другого языка. Практичному складу ума Шарлеманя он противопоставил кельтскую причудливость и фантастичность. Также он ни за что не соглашался, невзирая на настойчивые уговоры короля, впредь сопровождать вооруженную армию в походах. Алкуин говорил, что его слабое тело не приспособлено для лошадиной спины.

– Но ты же мне сам читал о том, – возражал король, – как царица Савская совершила путешествие к царю Соломону?

– Да, она прибыла в город Иерусалим и многому там дивилась. Но она не последовала за ним в поход против филистимлян.

Обычно ответы Алкуина удовлетворяли жадную любознательность могучего франка. Долгие часы, проведенные ночью в седле, вызвали у Шарлеманя интерес к поведению звезд. (В отсутствие компаса, часов и карт франки пользовались звездами как указателями направления и определяли по ним время.) Почему все группы звезд оборачиваются вокруг одной-единственной, которая зовется Полярной, из созвездия Большой Медведицы? Почему Сириус виден только у линии горизонта, вблизи от Рима? Какая сила вызывает движение звезд, удерживая их в определенных точках?

Алкуин объяснял, как Создатель воздвигал небесный свод над плоской земной равниной – сначала воздух, которым они дышали, затем воду, огонь, таинственную луну, знаки зодиака, небо святых и ангелов и в завершение царство небесное Бога Творца.

Так он начал преподавать астрономию. Когда, как это часто случалось, Алкуину не хватало знаний, он цитировал Вергилия или Августина.

И Шарлемань в возрасте 40 лет с мальчишеским энтузиазмом посещал школу. Он делал быстрые успехи в латыни, потому что его учитель говорил с красноречием Цицерона. Речь Шарлеманя была достаточно беглой, но Алкуин предупреждал, чтобы он правильно употреблял слова: «ara» означало алтарь, «hara» означало хлев, и не следовало путать эти два слова.

– Ошибки в словах опасны, – согласился Шарлемань. – Но ошибиться в значении слова еще опаснее.

У него было давнее пристрастие к хорошему, звучному языку франков. Почему жаркий июль должен называться по имени мертвого Цезаря, когда это месяц сенокоса? И март тоже не имел больше ничего общего с богом войны римлян, его следует называть «лентцинманот» – месяц поста. Абсолютно очевидно, что май должен называться «виннеманот» – месяц веселья.

Шарлеманю доставляло удовольствие переименовывать все месяцы.

– Мой народ плохо знает латынь, – говорил он, – и поэтому люди плохо поют в церкви и плохо молятся, так как употребляют неправильные слова.

– Если твои люди правильно думают, когда молятся, разве имеют значение ошибки в словах?

– Да, имеют.

Шарлемань слишком хорошо понимал, что мысли франков следуют за их желаниями, связанными с блудом и прочей мерзостью, роскошью, бездельем, драками, насилием и пьянством. Его собственные мысли текли в том же направлении. С бешеной энергией, пользуясь уроками Алкуина, Шарлемань изо всех сил старался не дать близким ему людям разложиться морально и физически.

С хорошим чувством юмора воспринял кельт из Йорка трудную задачу обучения чужого народа. Невозможно было противостоять настойчивости короля. Из Англии Алкуин вызвал своих учеников, чтобы те преподавали юношам три первые ступени знания – грамматику, диалектику и риторику с начальными основами математики. Остальные четыре из семи ступеней, или основ, знания – алгебру, музыку, медицину и астрономию – он преподавал сам вместе с лангобардами Петром и Павлом в дворцовой школе. Конечно, школа существовала и прежде в палатах королевского двора в Вормсе, Ингельхейме и Кельне. Так как за странствующим двором Шарлеманя следовало множество дворян и духовных лиц, то занятия в дворцовой школе часто проходили в лугах или винных подвалах.

В стране начали поговаривать, что король Шарлемань, недовольный собственным народом, призвал чужеземцев из Ломбардии и Британии для обучения людей. Разговоры перерастали в ропот.

Проницательный Алкуин методику взял у Пифагора, а большую часть идей заимствовал у других, особенно у Беды Достопочтенного[19], своего духовного учителя. Одна из идей состояла в том, чтобы наполовину обученный ученик обсуждал какой-нибудь вопрос с совсем неграмотным парнем, а сам Алкуин ограничивался тем, что разъяснял ребятам то, что ставило их в тупик.

Кроме того, он обожал обращать ответы, которые временами бывали для него трудноваты, в загадки и шутки. На одном из уроков Пипин (королевский сын) задавал вопросы, а учитель отвечал.

– Что такое воздух?

– Хранитель жизни.

– Что такое жизнь?

– Радость хорошим, печаль плохим, ожидание смерти для всех.

– Что такое смерть?

– Путешествие в неизвестность, плач по живым и исполнение воли человека.

– Что такое человек?

– Проходящий путник, гость места…

– Что такое луна?

– Глаз ночи, проливающий росу, предсказатель бурь.

– Что такое море?

– Путь отважных, граница земли, пристанище рек, источник дождей.

В конце Алкуин задавал загадки, например: «Я видел, как мертвое породило живого, а дыхание живого пожрало мертвых».

Пипин решил ее: «От трения сухих веток возник огонь, спаливший эти ветки». При помощи загадок и диспутов учитель из Йорка будоражил умы франков, чтобы они сами старались понять суть вещей. В настоящих науках – физике Аристотеля, географии Птолемея или истории звезд Гиппарха – он был почти столь же несведущ, как и его ученики. Тайну бледной луны, совершающей круг по ночному небу, не было нужды обсуждать. Движение луны осуществлялось по воле Создателя. Она будет продолжать свое движение до тех пор, пока солнце не станет черным, как пепел, и звезды не упадут с неба, как листья со смоковницы под порывом ветра, и дракон не вылезет из моря на сушу в последний день жизни человека.

Этот Судный день, так хорошо описанный Бонифацием, возможно, должен был наступить очень скоро.

Математика Алкуина не требовала от его учеников отличного знания цифр и умения считать. Единственными цифрами, с которыми им приходилось иметь дело, были римские от I до IX, без нуля и отрицательных величин. Помножить что-нибудь вроде МССХIХ на простое XIV было нелегкой задачей для пальцев, использующих метки на вощеной дощечке. Однако это можно было сделать, мысленно представляя себе цифры. То же самое относилось и к алгебраическим уравнениям.

И здесь тоже находчивый кельт и его ученики прибегали к помощи старинных цифровых задач, например таких: «У лестницы 100 ступенек, на первой ступеньке сидит один голубь, на второй два, и так до 100 голубей на сотой ступеньке. Сколько всего голубей сидит на лестнице?» Чтобы найти ответ, необходимо помнить, что на каждой паре ступенек сидит сотня голубей, если брать первую и девяносто девятую ступеньку, вторую и девяносто восьмую и так далее. Так вы считаете до 49 сотен, прибавляете среднюю ступеньку с 50 голубями и последнюю с сотней. Теперь вам известен ответ – 50 сотен плюс 50 голубей.

Они вынуждены были все придумывать сами из-за отсутствия учебников. Вскоре Алкуин написал простейшую грамматику и составил сборник месс. Опытные монахи переписали их заново. Алкуин также затребовал из своей старой библиотеки в Йорке исторические труды Беды и стихи Вергилия. Но в основном франки, и стар и млад, учились слушая и запоминая.

К тому же их учеба никак не соприкасалась с искусством. На протяжении многих поколений в стране франков никто не занимался ваянием. Росписи же на церковных стенах изображали либо картины, где демоны с раздвоенными хвостами пытали грешников адским пламенем в пасти гигантского дракона, либо блаженных, которых добрые ангелы возносили в Царство Небесное сквозь просвет в облаках. Грешники изображались нагими, блаженные – одетыми.

Кроме того, среди Святых Даров, что Карл привез из Рима, имелось несколько картин, изображавших святого Иоанна, пишущего Евангелие с помощью священного орла, или напуганного святого Петра, трясущегося при виде кукарекающего петуха. На картине были изображены три петуха, чтобы подчеркнуть: петух прокукарекал трижды, как это говорится в Священном Писании. Эти фрагменты картин Карл велел скопировать своим художникам. Опытные руки резчиков с берегов Рейна делали точные копии на деревянных дверях и декоративных тарелочках. Искусные мастерицы продолжали дело вышивкой на знаменах и портьерах.

На остатках римского искусства, из тех, что еще можно было найти, – осколках мозаики, изображавших сцены с гладиаторами, павлинами и солдатами, с триумфом возвращавшимися из боевого похода, – не много осталось от исчезнувшей цивилизации. Шарлеманю нравилось рассказывать благодарным слушателям о легких и утонченных сценках, свидетелем которых он был в Риме и Парме, о мучениках, возносимых на небеса, и о стенах Иерихона, рухнувших при трубных гласах христианских труб.

Карл также постепенно добавил кое-что к родовой легенде об Арнульфе, который, похоже, был родом из семьи патрициев. После того как Карл долго слушал о приключениях троянцев, описанных Вергилием, он припомнил, что один из его предков носил имя Анхиз или что-то похожее. Возможно ли, размышлял Карл, что древние франки, таинственным образом вышедшие из моря, были странствующими троянцами, которых вел Анхиз, отец Энея? Он только несмело предложил это объяснение происхождения франков, но история сразу распространилась повсюду, потому что сам король был ее автором. Алкуин, преклонявшийся перед Вергилием, не говорил ни «да», ни «нет».

– Не оглядывайся назад, дорогой друг, – советовал он. – В своей мудрости смотри в будущее, потому что оно в твоих руках, наихристианнейший король.

Задумчивый бритт, привыкший к борьбе мелких правителей своего острова, уже почувствовал власть, которой мог бы обладать Шарлемань, если его умело направлять.

Но грубый франк почерпнул новую идею из уроков Алкуина. Благословенная культура и пышность также, казалось, всегда шли с Востока, откуда троянцы отправились в свои странствия, оплакивая потерянную родину, откуда и Павел пришел в Рим. Там, на Востоке, Константинополь по-прежнему поражал роскошью и великолепием всех искусств, и даже язычники арабы привозили с собой драгоценные изделия из Вавилона или Багдада, где правил калиф в золотом дворце и можно было увидеть фантастических слонов.

Павел Диакон рассказывал ему историю греков, и Карл поручил странно одетому Элише обучать греческому не только Ротруду, но и других детей. Все очень веселились, глядя, как Элиша приветствует Ротруду, распростершись на циновке, словно в поисках муравьев.

Алкуин организовал свою дворцовую Академию после того, как изучил привычки своего повелителя. Название «Академия» приятно звучало, поскольку было новым словом в стране франков, и Алкуин ясно понимал, что король в любом случае распорядился бы именно так. Академия предлагала не столько высшее образование, сколько образование для высших учеников – шестерых королевских детей, паладинов вроде горячего Ангильберта и самого Шарлеманя.

В перерывах между приступами лихорадки, которая никогда не отпускала его, Алкуин руководил этим семейным кружком с мягким шутливым добродушием. Он быстро освоился с прозвищами, которыми награждал всех Шарлемань. Внутри кружка Ангильберт стал «юным Гомером», сам Алкуин – «бедным Горацием», а король – «Давидом, вознесенным Творцом над своими врагами».

Передав школу своим помощникам, Алкуин заведовал этим тесным академическим кружком, где бы король ни останавливался – в Вормсе, Ингельхейме или Тионвилле. Очень скоро он обнаружил, что играет роль церемониймейстера в то время, как франки распевали песни и перемежали шутки глотками доброго вина. Алкуин вносил свою лепту колокольным звоном. С помощью маленьких серебряных колокольчиков воспроизводился мелодичный звон больших церковных колоколов. Его веселый повелитель настаивал на том, что они должны приобрести новый орган у императора, вернее императрицы Ирины, поскольку старый сломался в Сен-Дени и его некому было починить.

Карл наслаждался, слушая, как высокие голоса его детей сливаются в молитве «Слава вышних к Богу». Старшие, Карл и Ротруда, были высокими и поразительно красивыми и находились в том возрасте, когда он сам в метель отправился встречать Стефана.

– Я хочу, чтобы мои сыновья были настоящими королями во всем, – настаивал он, – великолепными наездниками, храбрыми воинами, отличными охотниками и пловцами и учеными людьми. Я хочу, чтобы они понимали больше других.

Сам он в этом возрасте не обладал ни титулом, ни величием, ни знаниями. Для своих дочерей, уже отмеченных женской грацией, он желал большего. Они должны были обучаться вместе с мальчиками и одновременно, как женщины, учиться ткать и прясть; они должны были мелодично петь и внимательно слушать прекрасные стихи.

Когда Берта часто спрашивала про звезды, ее отец верил, что она познает секреты астрономии; когда голос Ротруды перекрывал другие голоса в григорианских песнопениях, он был уверен, что ее удел – возвеличивать музыку и пение.

Алкуин называл их своими голубками. Стройную Гизелу с ясными глазами он прозвал Делией. Однако Алкуину казалось, что их веселье проистекает от здоровых тел, которые они любили украшать шелковыми лентами и гладкими жемчужинами из Испании. Дочь короля Берта не сводила своих прекрасных глаз с привлекательного Ангильберта.

Нередко долгие часы Академии рядом с дворцовым очагом утомляли слабого здоровьем кельта, который помимо этого должен был переписывать книги для библиотеки Шарлеманя, продолжать занятия в школе и писать нескончаемые письма в отдаленные монастыри, где не иссякли источники священного знания.

Иногда Алкуин интересовался, почему другой старший сын, Пипин Горбун, не появляется во дворце. Ему отвечали, что калека ухаживает за своей бабушкой в Прюме, в лесу.

Несмотря на осаждавшую его усталость, на которую он не жаловался, поскольку она была следствием бренности его тела, Алкуин восхищался своим повелителем, и это восхищение переросло в любовь. Шарлемань никогда не отдыхал. Могучий франк овладевал тайнами учения, когда трудился вместе с канцлером и сенешалем, оборудуя хозяйство, закладывая семенное зерно на хранение, расчищая каналы, строя новые церкви и мосты, чтобы покончить с бродами и перевозами. По окончании работ король отправлялся в лес охотиться на зверей.

Однажды Алкуин застал Карла купающимся в компании друзей, и при этом он рассказывал им, какие законы хотел бы учредить в Саксонии.

И вновь Шарлемань мерял шагами свою спальню, диктуя гневное письмо архиепископу монастыря Майнца-на-Рейне:

– Я весьма удивлен, что вы, с Божьей помощью завоевывая души человеческие, вместе с тем не преподаете книжное знание вашей пастве. Все, кто вас окружает, погрязли во мраке невежества. Вы можете просветить их, а заставляете страдать в слепоте…

Ученик Алкуина выучился изъясняться красноречиво по-латыни. Он никогда не переставал спрашивать: «Как были написаны первые тексты Библии, на каком языке? Как разные народы придумали разные законы? Из чего родилось древнее римское право – из древней нотной записи или из григорианского песнопения? Как древние римляне овладевали языками стольких народов, которых они поработили?»

Кроме того, Шарлемань жаждал, чтобы ему объяснили значение слов:

– Ты говоришь о правосудии, что ты подразумеваешь под этим словом?

– Правосудие покоится на трех вещах – благословении перед Господом, человеческих законах и жизненных ценностях. Цель правосудия – не карать, а предотвращать.

– Гораздо легче покарать, чем что-либо предотвратить. Как ты думаешь, что такое человеческий закон?

– Как правило, это обычай, которому они следуют.

– Это может оказаться злом. Саксы совершают человеческие жертвоприношения. Ты оправдываешь это потому, что таков их обычай?

– Нет. Они нарушают высший закон – равенства людей.

– Равенства?

– Судья должен быть беспристрастным и относиться ко всем людям одинаково, поэтому, согласно справедливому закону, у всех людей равные права.

Алкуин отваживался на подобные заявления, прекрасно зная, что вору в стране франков могли отрубить руку, а убийца мог избежать наказания, заплатив выкуп. Богатство стояло выше человеческой жизни, а титул – выше справедливости. И Шарлемань, как и его отец, осуществлял правосудие, руководствуясь своими правилами, и уже сакс, бавар или лангобард лежали на траве, и их судили по их собственным обычаям.

Однако у всех обычаи различались: бавары не требовали клятвы при даче свидетельских показаний; у бургундов убийство каралось смертью вместо выкупа; алеманны назначали цену за хорошую охотничью собаку в 12 серебряных монет – больше, чем за беглого раба. И везде различалась тонкая процедура суда путем поединка.

– Кто мог бы создать закон, удовлетворивший так много разных народов?

– Ты найдешь это записанным в Священном Писании. – Улыбнувшись, Алкуин позволил себе процитировать своего повелителя: – «Вы можете просветить их, а заставляете страдать в слепоте».

Алкуин имел смелость выступать против своего короля Давида. Он мог делать это дипломатически, потому что прекрасно понимал склад ума этого франка. Борясь с неразрешимой задачей создать справедливые законы для людей, которые по-разному смотрели на них, Шарлемань действительно обращался к Священному Писанию, как советовал его наставник. Однако Карл находил больше удовлетворения в чтении проповедей Павла из Тарса[20], грешника благородного происхождения. Павел не пытался отвергнуть земные узы людей – любовь к женщинам, суеверия, поиски неизвестного бога. Его собственный народ, франки, во многом напоминал паству здравомыслящего Павла. Почему Павел взял на себя труд окрестить в доме Лидии всех, кто пришел на реку, даже своего тюремщика, напуганного землетрясением?

Читая все это, Шарлемань тосковал по чуткой, отзывчивой женщине, которая помогала бы ему во всех его делах, по дому, такому же прекрасному, как римский дворец, и по церкви, такой же просторной, как церковь Святой Марии у реки, где бы толпился простой люд, стремясь очиститься от своих грехов.

Когда бы ни выдавался у Алкуина час передышки, перед утренней молитвой или когда члены Академии спали сладким сном после обеда, он становился за конторку и беседовал письменно со своими далекими друзьями.

Число курьеров и странников, доставлявших ему аккуратно сложенные и запечатанные пакеты, все увеличивалось. Наставник нетерпеливо хватал подобные дары и, запыхавшись, осведомлялся, откуда они прибыли и как добирался посланник.

Однажды его повелитель услышал, как Алкуин распевает во дворе:

– Оно пришло! Оно пришло! Я так давно ждал этого письма, которое для меня слаще меда и ценнее сверкающего драгоценного камня.

И вот Алкуин стоял, застыв на месте, сжимая в руке послание и гладя его перед тем, как аккуратно распечатать и затем жадно пробежать глазами написанные строки.

Насладившись подобным образом посланием, Алкуин, бывало, рассказывал своему повелителю о том, как обстоят дела за морями в Лидисфарне или далекой Венеции. Шарлемань быстро уяснил для себя пользу от этого все возрастающего потока новостей; прежде чем отправиться на войну, он требовал, чтобы Алкуин во всех подробностях рассказывал ему о том, что творится в Рейнской области, особенно о том, что касалось его семьи. С этого времени Шарлемань также попросил Адриана посылать ему еженедельные новости из Рима, и по этим слухам и сплетням он имел полное представление о положении в Италии.

Позже, когда Шарлеманю удалось раздобыть новый орган из Константинополя и его скопировали мастера, чтобы не только в Сен-Дени, но и в других церквях звучала органная музыка, он приобрел на Востоке замечательное средство для доставки посланий по воздуху с помощью крыльев. Средство было таким простым и практичным, что его франки с легкостью с ним справились. Голубей с сильными крыльями, привыкших к родному дому, относили в плетеных клетках в открытое поле и отпускали на волю, чтобы они неслись домой со скоростью ветра. Трудность состояла в том, чтобы найти достаточно тонкую материю, которую можно было привязать к лапке почтового голубя. Лучше всего для этой цели подходил белый шелк, покупаемый у торговцев из Африки.

Поддерживая веселую болтовню между Давидом и бедным Горацием, Алкуин, сам того не сознавая, взял на себя ответственность, о которой и не подозревал. Волей-неволей он стал советником короля и неофициальным министром страны франков.

Это, в свою очередь, повлекло за собой некоторые трудности, которые не мог предвидеть ни тот ни другой. Обитая только в замке или монастыре, Алкуин лишь мысленно представлял себе близких людей; Шарлемань же, непременно объезжая свои владения, в конце концов стал одержим навязчивой идеей, касающейся людей, добывающих свое пропитание из земли. Алкуин настаивал на том, что следует делать; его ученик знал, что можно сделать. Но пока они достаточно хорошо ладили друг с другом.

Алкуин горячо приветствовал редкие визиты царственной дамы Гизелы, сестры короля, которая достигла того возраста, чтобы стать настоятельницей монастыря в Шале. Стойкий франк считал, что его молчаливая и серьезная сестра вносит монашескую атмосферу и тем омрачает веселость его замка. Однако ему доставляло удовольствие дарить ей земли и ценные подарки. Ему нравилось помогать Гизеле в ее служении Господу, хотя при этом он преследовал собственные цели.

Карла раздражало то, что Хильдегарда, всецело принадлежавшая ему, под любыми предлогами старалась увильнуть от веселых уроков в Академии. Его жена не могла произнести ни одного слова по-латыни, она не делала никаких попыток ответить на загадки о звездах, которые его дочь Берта решала моментально.

Алкуин молча выслушивал жалобы Карла по поводу праздности ума Хильдегарды.

– Она добрая и простая, – лаконично заметил кельт. – Такие, как она, избраны Господом.

Это выражение напомнило Карлу то, чем он восхищался, когда не понимал смысла слов Павла: «Потому что Господь избрал в этом мире скромные и простые вещи».

После того как Хильдегарда слегла на Рождество 783 года, она уже не вставала с постели. Король отправился на собрание «майского поля», а Алкуин послал вслед ему письмо с одним из учеников, который мчался как на крыльях. В послании говорилось о том, как зеленеют пастбища и как успешно идет пахота, и там же королю сообщалось о смерти его любимой королевы.

Шарлемань отложил поход против саксов на срок достаточно долгий, чтобы похоронить Хильдегарду. Для ее погребения он выбрал базилику Святого Арнульфа, самую видную церковь в Меце, и поручил Павлу Диакону, а не Алкуину написать элегию, чтобы потом выгравировать на камне. Он высказал лангобардскому поэту пожелание, чтобы в тексте содержались слова «мать королей».

Хильдегарде было 26 лет; она подарила Карлу девятерых детей, из которых выжили шестеро. Самая младшая дочь умерла вскоре после своей матери. Берта, его мать, последовала вслед за ними и была погребена в Сен-Дени. Шарлемань размышлял о женщинах, покинувших его. Где была Герберга, изгнанная жена его брата, и Анза, замечательная жена его врага Дезидерия? Он не мог вспомнить, где похоронена Дезире.

Прежде чем присоединиться к ожидавшей его армии, Карл заплатил за то, чтобы постоянно, днем и ночью, пели хвалебные гимны для Хильдегарды и его матери.

Вернувшись из похода той осенью, он женился на Фастраде, гордой деве с берегов Рейна, однажды встретившейся ему на охоте. Ее золотистые волосы пламенели в лучах солнца, а горящие глаза бросали Карлу вызов и требовали, чтобы он ею обладал.

В то лето 783 года Карл ввязался в смертельную схватку с саксами и неуловимым Витукиндом. Потому что Шарлемань, король франков и лангобардов, римский патриций и, судя по всему, завоеватель язычников саксов, после 11 лет своей борьбы обнаружил, что был побежден этими несгибаемыми врагами и кровными родственниками.

Он пытался наказывать их и обращать в свою веру; заключал с ними великодушный мир; топтал их земли, как веяльщик молотит зерно цепом. Он строил селения и церкви, и начало было положено энергичной миссионерской деятельностью Виллехада. И Адриан, и Алкуин прославляли его за «покорение свирепой расы язычников и спасение их душ».

Но прошедший год принес Карлу новые бедствия.

Как и почему?

Алкуин не мог ему ответить. Не могли этого сделать и командиры его армии, присоединившиеся к призракам Ронсеваля. Карл в одиночку столкнулся с загадкой народа, который нельзя было покорить. Он тщательно обдумывал необычайные события прошедшего лета.

Во-первых, неопределенное шевеление в саксонских лесах. Затем его быстрое появление для демонстрации власти без вступления в конфликт. Его совет в Падерборне в заново отстроенных церквях, точно как в тот, другой год, принесший бедствия за Пиренеями. Его приглашение туда послов от Зигфрида, короля данов, и от аварского «кагана», чтобы произвести впечатление на саксонских вождей.

В какой-то мере его план провалился. Потому что после Падерборна последовали нападения на селения новообращенных саксов и охота на миссионеров. Вил-лехад бежал из лесов, крича, что все, кто носит имя христианина, обречены. Виллехад, ревностный христианин, нашел прибежище в Италии, ища успокоения для своей души в то время, как его братья, миссионеры, лежали в крови, словно забитые животные.

Витукинд! Верховный вождь саксов, обитающий вдали от Падерборна, но его голос звучал там среди вождей. Возможно, он посылал свои призывы с помощью шпионов, приезжавших вместе с кавалькадой данов. Голос Витукинда призывал саксов восстать и отомстить за старых богов.

Но почему? Почему в тот самый момент, когда власть Шарлеманя простиралась на их земли, когда его вооруженное войско направлялось на север успокоить границу на Эльбе? Без всяких видимых признаков войны в тылу?

Шарлемань вспомнил о той своей армии, продвигавшейся по лесным дорогам, не подозревая об опасности, точно так же, как за четыре года до этого его войско взбиралось по скалам к Ронсевальскому ущелью. Эту армию вели храбрые офицеры – констебль Гейлон, гофмейстер Адальгиз и дворцовый граф Ворад. Они, должно быть, двигались осторожно и, пересекая Везер, выставили разведчиков на окружающих высотах.

Конечно, они заметили толпу саксов у Синтальского хребта выше по течению. Им следовало дождаться помощи от старого графа Тьери, который собрал армию на Рейне и спешил им на помощь. Возможно, они действительно ждали, пока не услышали трубы Тьери. Тогда они ринулись вперед с паладинами во главе и франкским рыцарством следом, и каждый жаждал первым взобраться на Синталь, и в результате нарвались на засаду саксов. После этого франки поодиночке пытались спастись бегством. Старый Тьери спас некоторых выживших, а сам погиб.

И тогда Шарлемань принял командование. Стояла поздняя осень, трава пожухла, а землю по ночам схватывали заморозки. Он собрал всех всадников, каких смог, и повел их к Везеру, потом вверх по реке и загнал бегущих саксов в деревушку Верден, затерявшуюся в сосновых зарослях. Там он пленил свыше 4000 воинов и потребовал, чтобы ему выдали организаторов засады в Синтале и Витукинда. Никто из пленников не пожелал отправиться на поиски вождей, и Карл приказал убить их. За один день 4000 саксов, стоявших на коленях на берегу реки, были казнены…

После этого другие народы решились на молчаливое сопротивление. Королевские хроники повествуют о том, как «на далеком морском побережье фризы отвергли христианскую веру и снова стали приносить жертвы своим идолам».

В своих размышлениях Шарлемань пришел к убеждению, что ошибался. С того дня кажущегося успеха, когда он свергнул Ирминсула, он выполнил все, что планировал, однако ничего не добился. Саксы, как и норманны, произошли от германской расы, у которой в ходу был культ Тора и Бальдра, как и у древних франков. Теперь в нем самом и в его людях было что-то, к чему саксы никак не могли питать истинной преданности. Однако с данами и норманнами с моря они пили кровь, проливая ее из вен, чтобы стать кровными братьями. Почему?

Он был близок к решению этой загадки. Но Карла поразило то, что, если бы он обращался с ними как дан или другой язычник, они могли бы прийти к соглашению.

Его предсказатели, престарелые менестрели из лесной рощи, исчезли или закончили свои презренные жизни в лесу. Однако он осмотрительно позаботился, чтобы приказать нескольким старым писцам записать любые древние легенды, какие они слышали. Карл хотел сохранить речь и песенные традиции своих предков. Теперь он обратился к рукописным саксонским законам и терпеливо их изучал.

Все они толковали о платежах и наказаниях за нанесенный ущерб. «За удар высокородного человека 30 серебряных монет… Если плащ, или щит, или что-нибудь еще разрублено мечом, следует уплатить компенсацию в размере 36 серебряных монет…»

Казалось, что чем сильнее была возможность мщения, тем больший выкуп приходилось платить. За убийство беглого раба выплачивалась небольшая сумма. Если саксы нуждались в подобных законах, Карл мог бы налагать понятные им наказания. Итак, Шарлемань издал свой «Эдикт для саксонских земель», в котором ясно растолковывались наказания.

За заговор против короля или нарушение верности ему и его христианскому народу наказанием служила смерть.

Церкви должны почитаться, как языческие святыни недавнего прошлого, и следует уважать право убежища. Запрещалось поклоняться ручьям, деревьям и рощам.

За отказ крестить детей полагался штраф в 120 серебряных пенни – от знати, 60 – от свободных людей и 30 – от серфов[21]. Отказ соблюдать Великий пост мог караться смертью.

Таким же было наказание за совершение человеческих жертвоприношений, за сжигание мертвых, захват церквей силой или их поджог, кражу из церкви, отказ креститься, убийство епископа или священника.

Единственным основанием для помилования могли служить полная исповедь перед священником и покаяние.

Эти законы должны были дать Саксонии тему для размышлений и духовное спокойствие, в котором она нуждалась. Так думал Шарлемань.

Не прошло и года после издания эдикта, как фризы в своих укрепленных селениях и саксы до самой Эльбы подняли восстание.

Тогда, как повествуют королевские хроники, Шарлемань повел своих франков «опустошить страну, снося укрепления, прочесывая дороги, мешая кровопролитие с пожарами».

Он не понимал, что эти упрямые язычники сражались не против него самого, а против того христианства, которое им навязывали. Они нашли все ясно описанным в эдикте и были полны решимости умереть с мечом в руке.

В течение этих лет с 783 по 785 год Карл ни разу не покидал Саксонии. Он поставил своего старшего сына Карла среди командиров одной из армий; Пасху и Рождество он отмечал в походных лагерях, вытребовал свою жену Фастраду и своих детей в свой новый дом в Эресбурге, куда Алкуин не отважился приехать.

Было бы лучше, если бы он не брал Фастраду на войну.

В то время имена часто характеризовали человека, по крайней мере в Рейнской области. Бертрада (Берта) означало «Пылкая», а Фастрада означало «Непокорная». Следовательно, жена Шарлеманя была суровой женщиной. Как Берта, она показала свою гордость, став королевой, супругой могущественного монарха.

Избалованная дочь, возможно единственный ребенок в семье рейнского графа, Фастрада ехала рядом с Шарлеманем, глядя на свою свиту и людей как на многочисленных слуг, послушных ее воле. Служанки трудились, как рабыни, украшая вышивкой ее атласные и шелковые платья. Возможно, она была красивой; придворные хроники описывают ее как «гордую, надменную и жестокую». Из всех близких Шарлеманю людей она была единственной, кто осмеливался пытаться навязать ему свою волю.

Возможно, подобно легендарной Брунгильде, отдавая свое тело мужчине, она чувствовала потребность в мести, заставляя других мужчин страдать. Безусловно, будучи знатной женщиной с берегов Рейна, она ненавидела саксов. Ее возбуждали рассказы о резне в Вердене, где стоявших на коленях воинов убивали, как скот, предназначенный для забоя.

Привезя жену в саксонскую крепость Эресбург, Карл, возможно, наслаждался ее обществом, но гарнизон и толпы саксонских пленников, упрятанных за бревенчатый частокол, вряд ли чувствовали то же самое. Когда ее царственный супруг отсутствовал в очередном походе, Фастрада могла вести собственную особую войну с беззащитными язычниками и саксами, которые находились в полной власти ее вооруженной стражи. Это волновало ее больше, чем загнать и убить на охоте оленя.

Страсть Фастрады мучить других имела последствия за воротами крепости Эресбург. Она ухватилась за возможность унизить тюрингских вельмож поблизости, в тылу у франкских армий. Возможно, у Фастрады имелись собственные причины враждовать с тюрингами. Один из них дал обещание, что его дочь выйдет замуж за франка, но отказался отослать девушку, когда ему велели сделать это. Дело не стоило выеденного яйца, но Фастрада раздула из мухи слона, потребовав у неотесанных дворян за Гессианской равниной либо предоставить девушку, либо их обвинят в неповиновении королю, ее супругу.

В результате тюрингские вожди сговорились убить Шарлеманя.

В те полтора года, когда Арнульфинг двинулся в Саксонию вместе со своей семьей и вооруженным войском, ставкой была его власть вместе с жизнью. Мятеж распространялся от тюрингенских гор до побережья, где фризы сражались за своих богов, а бретонцы на своем полуострове выказывали открытое неповиновение королю.

Шарлеманю, должно быть, казалось, что казненные саксы унесли с собой в могилу примитивную и хрупкую структуру его правления.

На что он мог опереться? Самые стойкие из его паладинов погибли в том бессмысленном штурме Синталя. Самый дальновидный из живых, Гильом, сын Тьери, удерживал границу на Пиренеях. Еще один, стойкий и преданный герцог Герольд, брат покойной Хильдегарды, охранял Баварскую марку неподалеку в верховьях Рейна. Герольд, искренний и не задающий вопросов, как и Роланд, не мог быть призван на помощь, потому что бавары под предводительством Тассилона объединялись с грозными аварами.

Дальше на север вдоль побережья поднимали голову другие опасные враги. Там за Эльбой славяне объединялись вокруг своих прорицателей – Витукинда в том числе, – а король данов начал пиратствовать на море. Витукинд и его помощник Аббион обещали королю данов великую славу и огромную добычу, если он поднимется по рекам, чтобы разграбить страну франков. И Шарлемань понимал, что у него нет сил обуздать этих неистовых бойцов на их ладьях-драконах.

Он осознавал собственную неудачу как главнокомандующего. Его владения представляла не единая сплоченная нация; страна охранялась только силами верных ему и преданных людей. Обычно в другие походы он осмотрительно призывал только близких соседей, восточных франков, тюрингов, швабов, чтобы сражаться с саксами, аквитанцами или провансальцами, а также с маврами в Испании. В единственной летней кампании было трудно собрать войска в дальних областях; воины-соседи имели естественное желание расширять собственные границы.

Теперь же соседи саксов поднимали мятеж, а он не мог снять гарнизоны из Бретани, Аквитании или Баварии, чтобы увеличить свое войско. Оставить границу открытой в такой момент значило бы дать дорогу новому вторжению, и на самой опасной границе с Баварией такое вторжение уже готовилось, пока Тассилон и аварский каган наблюдали за его поражением в Саксонии. В Италии, где Адриан провозгласил его вторым Константином, у него находились несколько графов с охраной в качестве чисто символического войска. Нет, он мог положиться только на небольшое количество всадников с родных ферм Рейнской области, на тех, кто пережил Синталь.

И эти рейнландцы теряли силу духа, веря, что неуловимый Витукинд одержал верх над их королем с помощью колдовства. Верные советники вроде Адальгарда опасались, что две женщины – Фастрада и баварская королева, сестра покойной Дезире, – оказывают гибельное влияние на Шарлеманя.

После долгих лет эта злосчастная лангобардская женщина должна была наконец отомстить за себя.

Если бы Шарлеманя убили и нарушили хрупкую гегемонию франков, Западная Европа могла бы стать, как это было в прошлом столетии, ареной воюющих племен. А новая граница христианства исчезла бы в огне.

Никто не понимал этого лучше утомленного короля франков. Он не питал никаких иллюзий насчет своих возможностей или степени угрожавшей ему опасности.

Итак, с отчаянием в сердце Шарлемань действовал с отвагой великого короля. С того момента, осознав, что все висит на волоске, он отказался от всех своих старых планов и привычек – расхаживать собственной персоной вместе с семьей среди саксов, вести военные действия зимой и летом без передышки. Он маршировал, словно на решающем сражении, строил церкви в Эресбурге, восстанавливал жилища в Падерборне. В Рим Карл посылал гонцов с новостями о завоеваниях и настойчивым повелением беглецу Виллехаду возвратиться к своей миссионерской деятельности в Саксонии.

Виллехад обнаружил, что за частоколом и в хижинах пограничного городка кипит бурная жизнь и полно монахов, которые, работая, возносили хвалу Господу. Казалось, что сам король взял на себя задачу миссионерства. Энтузиазм Виллехада разгорелся вновь.

– Где ты планировал построить свою церковь? – спросил его король.

Виллехад вспомнил давнее путешествие к туманному берегу.

– За Везером, – ответил он. – Но сейчас это невозможно.

– Через год мы построим ее там, за Везером.

Вместо того чтобы посылать своих паладинов на войну, Шарлемань сам принял командование под собственным штандартом. Столкнувшись с небольшим отрядом на лесистых высотах Тевтобурга, он не попытался отступить, а позволил своим всадникам атаковать. Неискушенный в бою, Карл своим присутствием вселил спокойствие в колеблющихся франков, и саксы были выбиты с высот. В другой раз ему пришлось сразиться в ущелье, носившем название Тесный Путь. Снова саксы попытались отойти и были жестоко разбиты при бегстве. Однако Шарлемань больше никогда не командовал рукопашным боем.

Он остался жив. Суровой зимой он высылал вперед из Эресбурга небольшие конные отряды, которые патрулировали дороги и совершали налеты на деревни, чтобы отбирать съестные припасы у крестьян. Это был голодный год, и в Саксонии запасов продовольствия не хватало. Он приказал доставить с Рейна зерно и скот для своих гарнизонов. С одним из отрядов он послал двенадцатилетнего сына Карла, чтобы продемонстрировать, насколько король уверен в себе.

Залитые паводком равнины отделяли его от Везера; оставив Карла командовать, король направился кружным путем на восток через Гарц, чтобы добраться до северной равнины. Он вел свое войско через разлившиеся реки, вознося хвалу Господу. Такой стремительный рейд создавал впечатление, что в леса Саксонии вторглись крупные силы.

Переплывая на лошадях через бурные реки, перетаскивая фургоны по заболоченным местам, Карл забрался далеко за Везер и отогнал толпы славян, говоря своим последователям, что саксов необходимо охранять от язычников, поклонявшихся демонам. (Его армия, потерянная при Синтале, собиралась сделать то же самое.)

– Наш прославленный король, – рассказывал Керольд своим сотрапезникам, – подъехал однажды к такому потоку, что его боевой конь заартачился у воды. И клянусь Богом, что наш король-исполин, который выше самого Атласа, держащего небесный свод на своих плечах, спрыгнул с седла и переплыл реку, таща боевого коня за собой.

Подобные истории разрастались в ходе рассказа и распространялись по всем саксонским деревушкам. Шарлемань поощрял такие предзнаменования победы. Существует легенда, что он взял двух саксонских благородного происхождения мастеров обращаться с мечом в свою личную стражу. Спустя какое-то время он заметил, что этим неистовым бойцам скучно стоять у входа в его шатер. Карл рискнул и попросил их прислуживать внутри его палатки, если они желают. Они поклялись ему в верности и ответили, что будут повиноваться ему.

Как-то вечером, закончив прислуживать ему, подавать письма, вино и свечи, два воина ринулись в лагерь за его шатром и рубили мечами до тех пор, пока их не сразили те, кто попадал под их удары. Таким способом воины-саксы кровью смыли позор быть слугами.

Что бы ни случилось в действительности, этот случай типичен для того напряженного времени, когда Шарлемань старался оторвать людей от старых обычаев. В конце концов он победил.

Хроники не объясняют, как он добился победы. Саксов и раньше загоняли в леса. На этот раз у франков была для них еда. Однако похоже, что Шарлемань, живя среди саксов, добился того, что они им восхищались и страшились его. Раса воинов должна уважать вождя и подчиняться ему. Могучий франк, делавший набеги на их долины и имевший власть карать или миловать, очевидно, чем-то отличался от того господина с берегов Рейна, который издал «Эдикт для саксонских земель». И также стало очевидно, что их вождь Витукинд слишком долго скрывался среди данов. Он не смог в этот раз уговорить с помощью лести или обмануть несгибаемого короля франков.

Затем Шарлемань поставил один из своих убедительных спектаклей. С удивительным чутьем он устроил свое весеннее собрание в перестроенном Падерборне, пригласив саксонских вождей на вино, мясо и песни, словно он правил здесь всю жизнь. Никто из миссионеров не проповедовал на этом собрании вождей, и смущенные саксы жадно поглощали вкусную еду. После праздника он объяснил им одну простую вещь: война закончена. Карл попросил только об одном: Витукинд и Аббион должны приехать, чтобы их окрестили.

На этот раз саксонские вожди послали за своим командиром. В укрытии за Эльбой верховный вождь потребовал у франков заложников ради собственной безопасности. Шарлемань выслал заложников, а Витукинд и Аббион, потерявшие доверие своих людей, вошли в расположение франков без сторонников. Миссионер по имени Альбин повел их к речушке под названием Аттини.

«И там, – рассказывают хроники, – были окрещены вышеупомянутые Витукинд и Аббион вместе со своими товарищами; и вся Саксония покорилась».

Шарлемань использовал это представление наилучшим образом. Действуя сам как крестный отец, он руководил обрядом, дал христианское имя Витукинду и преподнес крестные дары из золота и вышитых одежд. С потрясающим добродушием он устроил пир для вождей шестилетнего восстания и проводил их с почетным эскортом домой.

Своими действиями Шарлемань уничтожил власть коварного вестфальца над его народом. После этого, смирившись перед франком, Витукинд никогда больше не смог заставить ни одного сакса обнажить свой меч против Шарлеманя. О Витукинде, так обесчестившем себя, даже после его смерти нигде не упоминается.

В Риме Адриан приказал три дня молиться и славить Господа во имя одержанной победы.

Покорив саксов и воздвигая собор в Эресбурге до самых верхушек деревьев, Шарлемань обратил свое внимание на «Заговор тюрингенских графов и дворян», как зовется он в хрониках. Он не потерял ни часа, ведя своих ветеранов через Гессианскую равнину. Его всадники рассыпались по дорогам тюрингенских холмов.

Заговорщики не могли бороться с такой силой; они укрылись в аббатстве в Фульде. Разорив их поместья, король договорился с аббатом Фульды о выдаче объявленных вне закона дворян с тем, чтобы рассмотреть их дело во дворце в Вормсе.

Выступление перед судом заговорщиков могло бы удивить современные умы. Они были осторожны в изложении правды. Они согласились и подтвердили, что договорились убить короля и в любом случае встать на сторону саксов в восстании. (Фастрада старательно выложила доказательства их преступления перед своим господином.)

– Если бы мои товарищи и соратники, – объявил граф Нардрад, – выполнили мой план, ты бы никогда не вернулся живым с берегов Рейна.

Услышав их дело, так правдиво изложенное, Шарлемань всех помиловал. Все заговорщики были приговорены к совершению паломничества под эскортом к гробнице святого Петра или другой знаменитой святыне. Там они должны были принести присягу на верность ему и его сыновьям.

Необыкновенная мягкость Шарлеманя в подобном деле могла быть для него чисто инстинктивной. Его физическая мощь и здоровье делали его мягким в обращении со слабыми или несчастными. Его жестокость, как в случае под Верденом, рождалась из его гнева. Хотя сам он не питал никаких иллюзий относительно своего рождения, теперь Шарлемань обладал всеми атрибутами прежних правителей Меровингской династии. По воле Бога они были абсолютными монархами над всей своей расой и подданными; они выносили окончательный приговор и толковали волю Божью.

Короче говоря, они были неприкосновенны как в плане личности, так и в плане власти.

Его подданные не произносили пустых фраз, когда теперь, обращаясь к монарху франков, называли его «ваша милость» или «ваше благоденствие». В его милости лежало их благоденствие.

Более того, исходя из долгого и трудного жизненного опыта, Шарлемань становился самым проницательным прожектером своего времени. Окрестив и наградив своего самого опасного противника, Витукинда, он приобрел больше, чем могла бы принести ему самая напряженная военная операция. Погибший в бою с мечом в руке Витукинд стал бы героем легенд, достаточно великолепным, чтобы вдохновлять будущие поколения бестолковых мечтательных саксов на такие же действия. На самом деле Витукинд действительно стал своего рода легендой. Сейчас можно прочесть о том, как этот самый Витукинд, подобно Вильгельму Теллю, посвятил свою жизнь освобождению своего народа, что вряд ли соответствовало истине. Но в свое время Шарлемань умудрился спастись от опасности подобной легенды. К несчастью, он не мог предвидеть опасность, которая будет исходить от его собственных миссионеров; Алкуин предупредил его об этом слишком поздно.

Даже в усмирении тюрингов король не мог подчинить Фастраду. Что именно произошло, неясно, но Фа-страда, несомненно, отомстила лично. В хрониках говорится: «Только трое тюрингов потеряли свои жизни; они сопротивлялись аресту с мечами в руках и были зарублены после того, как убили нескольких человек». Гораздо больше пострадали те, кто отправился в паломничество к святыням; некоторых из них перехватили по дороге и ослепили; остальные обнаружили, что их изгнали с родины, а их собственность соответственно конфискована в пользу короля и королевы. Лаконичная запись утверждает, что причиной этому послужила «гордость и жестокость королевы Фастрады».

Между тем Шарлемань получал возможность послать часть своих войск Адульфу, смотрителю Бретонской марки (кем в свое время был Роланд). В тот же 786 год франки, оккупировав весь полуостров Бретань, принудили повстанцев к лояльности и заставили по-прежнему платить налоги. Легенда повествует о том, что эти самые бретонцы, эмигрировавшие с острова Бретань, по-прежнему не признавали власть. На побережье выше устья Рейна фризы-христиане усмирили тех, кто вернулся к язычеству. Таким образом, на западе Шарлемань сохранил контроль над своими пограничными областями. Но в лесах Саксонии тогда он еле-еле избежал гибели.

Готовясь отправиться на опасный восточный фронт, Шарлемань с радостью вернулся к занятиям с Алкуином во дворцах на Рейне. Другой друг, тоскующий по родине Павел Диакон, просил отпустить его в Монте-Кассино «под любимую крышу святого Бенедикта». Шарлемань неохотно отпустил лангобардского ученого на двух условиях. Во-первых, Павел должен был составить книгу проповедей – речей Отцов Церкви на все дни в году; во-вторых, Павел должен был отвезти определенные послания его друзьям, герцогу и герцогине Беневента. Потому что Шарлемань намеревался использовать их, как и Адриана, в своей авантюре на востоке.

В то же самое время первая политическая затея мягкого Алкуина неожиданно провалилась, столкнувшись с одним из личных предубеждений Шарлеманя. К тому времени Алкуин стал наставником всего государства франков, распределяя – как говорится в одном из его писем – «мед Священного Писания, старое вино Античности, фрукты грамматики, ослепительный блеск звезд».

Его энтузиазм восхищал такого же трудолюбивого короля. Во время ночных бдений в Эресбурге «Давид» продвинулся в астрономии к пониманию затмений, как предлагал Алкуин (который читал о началах этой науки у Плиния Младшего). Проследив мысленно движение солнца и луны через знаки зодиака – Близнецы, Стрелец и другие, – Шарлемань снова почувствовал неудовлетворенность древними классическими именами.

Большая Медведица с неподвижной Северной звездой едва ли напоминала тех медведей, на которых он охотился. Она скорее напоминала тележку или повозку с дышлом, указывающим на путеводную звезду. Поэтому он назвал ее Телегой.

Но главное – приведение в порядок науки Шарлеманем коснулось наименования ветров. Поэты, подобные Вергилию, говорили только о четырех ветрах, и неправильно. Может быть, в Риме западный ветер и был «мягким Зефиром», но здесь, на Рейне, это был, безусловно, обжигающий ветер с моря. Далее, как могло быть всего четыре ветра, когда они дули со всех сторон – по крайней мере с 12 направлений? Если небо само было разделено на 12 зон зодиака и ветры дули с неба, то их также должно быть 12. Шарлемань назвал их соответственно и методично «нордрони-нордострони», «остнордрони-острони» (северо-северо-западный, западо-северо-западный) и так далее по всему небесному кругу. (Семь столетий спустя фламандцы по-прежнему пользовались названиями ветров Каролингов, а потом мореплаватели, отправляясь за океан, наносили эти названия на деления компаса.)

С очень интересного неба жадное любопытство Шарлеманя обратилось, естественно, к земле. Без сомнения, этот слепой бродячий народный певец Гомер описал землю, как он ее представлял, а этот поэт императора Вергилий много рассказывал о Средиземном море и его островах. Но Вергилий, который, похоже, хорошо разбирался в сельском хозяйстве, всегда заканчивал тем, что прославлял римлян. Император Август, возможно, одаривал его за это золотыми браслетами и рогами для питья. Римляне, однако, были мертвы и исчезли вместе со своими разрушенными акведуками, которые бесполезно тянулись вдоль дорог. Пришествие Иисуса, настоящего Сына Божьего, превратило их мир в нечто совершенно другое.

Реальность этой новой земли поражала Шарлеманя. В полной мере он понимал только то, что мог пощупать сильными руками, увидеть или услышать. Более того, получив лесное воспитание, он верил, что все разнообразные земные вещи – результат шестидневного Сотворения мира – имеют свое назначение. Сухие ветки на земле рождали огонь, если их энергично потереть друг о друга; они являлись топливом для огня, на котором, в свою очередь, готовилось мясо мертвых животных. Шарлемань непрерывно пытался выяснить назначение продуктов земли. Африканские торговцы уверяли его, что даже фантастические гигантские слоны служили для корчевки деревьев или разрушения каменных стен. Он страстно желал иметь такого зверя, чтобы проложить тропу в своем лесу.

Но что такое Африка? Алкуин меньше рассказывал Карлу о форме Земли, чем о небесном своде, и это раздражало сильного франка. В книгах Алкуина утверждалось, что прародителем населения Африки был один из сыновей Ноя и что Африка была житницей Рима и родиной божественно мудрого Августина. Но в них ничего не говорилось о ее форме, за исключением того, что за палящим зноем пустыни нет человеческой жизни, кроме как вдоль реки Нил, которая должна течь с горы Парадиз (Рай), расположенной на востоке, где солнце каждый день вставало со своей мокрой постели в океане.

Однажды Шарлемань увидел картину сотворенной Земли, нарисованную на стене Латеранского дворца. Адриан назвал ее скатертью мира, и это не имело никакого смысла, хотя образованный римский пастырь объяснил, что знаменитый космограф Космас доказал по Священному Писанию, что Земля имеет форму стола с Иерусалимом в центре.

Однако Шарлемань ясно помнил, как латеранская живописная карта показывала обширность Земли, простирающейся до Эфиопии от побережья Африки и до Вавилона или Багдада и Персии на восточном краю. Очевидно, сам он путешествовал близко к северному краю, где туман скрывал море Норманнов. Дальше лежали только вечные льды под Северной звездой.

Так же как король франков мечтал о прокладывающем дороги слоне, он желал, чтобы у него на стене, возможно в Ингельхейме, где любила жить Фастрада, красовалась живописная карта. Опять же, размышлял он теперь, если бы у него была ладья-дракон вроде той, пустой, ждущей в тумане, он мог бы с Рейна отправиться на север по открытым морским дорогам – если бы он смог заключить мир с норманнами и арабами, чьи флоты бороздили моря, забирая добычу с других судов. Он не смог удержаться и не рассказать детям желанную сказку о путешествии, которое они предпримут вместе с паладинами и воинами на больших кораблях в Иерусалим.

– Мы будем жить там на Сионе, – объяснял он, – и смотреть на колыбель Господа в Вифлееме, и после этого мы будем жить в мире, и не будет больше никаких путешествий.

Дети верили, что король возьмет их туда, за исключением, пожалуй, улыбающейся Берты, которая держала свои мысли при себе.

Именно Берта, без всякой на то вины с ее стороны, возбудила гнев отца против Алкуина. Этот мастер обучения никогда не любил страну франков, как свою родину; он страстно стремился вновь посетить библиотеки Йорка и Лидисфарна, откуда он брал прекрасно иллюстрированные сборники месс, чтобы переписать их для библиотеки Шарлеманя. Алкуин намекнул, что на той стороне канала можно было найти карты, нарисованные просвещенными ирландцами. И все-таки король отказался отпускать своего наставника.

Прилежный Алкуин, однако, поддерживал переписку с Оффой, королем Мерсии, самым выдающимся из множества диких королей англосаксонской Британии. Перед Оффой Алкуин расхваливал щедрость и власть своего короля «Давида», стремясь добиться если не союза двух своих повелителей, то хотя бы их дружбы. Полезные товары – шерсть, сушеная рыба и украшенные драгоценными камнями переплеты для священных книг – прибывали с британского побережья вверх по рекам страны франков в тех случаях, когда торговцам удавалось ускользнуть от бороздящих морские просторы норманнов.

Поэтому случилось так, что Оффа согласился породниться с Карлом. Но когда этот далекий правитель Мерсии предложил, чтобы дочь короля Берта обручилась с одним из его сыновей, Шарлемань впал в дурное настроение, восклицая, что Берта еще слишком молода для этого. И в любом случае ей не следует отдавать себя варвару.

– Однако маленькая голубка должна выйти замуж, – запротестовал Алкуин. – Разве ее не для этого учили?

Непонятно, но его простое замечание вызвало гнев у повелителя. Шарлемань велел Алкуину уделять внимание умам девушек и никогда больше не заговаривать об их замужестве. Впредь всем британским сборщикам шерсти и рыбакам запрещалось высаживаться на побережье Шарлеманя. Одновременно он запретил Элише, византийскому полукровке, приближаться к Ротруде. Шарлемань сказал, что опьяненный двор Константинополя отнесся пренебрежительно к его дочери, что могло быть, а могло и не быть правдой.

Алкуин больше ничего не сказал по этому вопросу, полагая, что этот гнев – просто результат плохого настроения его повелителя. Однако в этом проявилось своенравие Шарлеманя. Он жаждал слышать звонкие поющие голоса своих девочек и следил взглядом за их легкими движениями, когда они ехали верхом вслед за ним в очередной поездке. Он не мог отказаться от этих радостей и под тем или иным предлогом удерживал их от замужества, хотя Ротруда и Берта были уже достаточно взрослыми для мужских объятий.

Возможно, потому, что они облегчали его усталость, или потому, что Фастрада перенесла свою неприязнь на дочерей Хильдегарды, Шарлемань еще больше приблизил их к себе. Стали поговаривать, что он любит своих дочерей до безумия, и это мало походило на просто отцовскую любовь.

Среди паладинов Ангильберт, со своей стороны, стал верным рыцарем дочери Шарлеманя Берты. Будучи наставником этой девушки, Ангильберт мог гулять с ней в одиночестве; испытывая в прошлом те же чувства к ее матери, человек поэзии теперь страстно стремился к веселой красивой дочери.

– Она голубка, – согласился с ним Алкуин, – но коронованная голубка.

– Нет, – воскликнул Ангильберт, – она никогда не будет, согласно королевскому запрету, носить корону! Чтобы угодить ему, она должна быть песней, ласкать взор своей красотой, быть голубкой в клетке.

Он не мог говорить откровенно, как это делал когда-то Адальгард, с повелителем страны франков. Также не мог он с легким сердцем обучать девушку извлекать мелодию из струн арфы или звонким голосом петь хвалебные гимны. Будучи старшим по возрасту и глубоко влюбленным, Ангильберт представлял ее безжалостно приговоренной к непорочности, как ее тетя Гизела, или к порабощению, как Хильдегарда, ее дорогая матушка.

У Берты не было подобных опасений. Она гримасничала, стараясь подразнить его, она танцевала перед ним на тропинке, и, когда он продолжал хранить угрюмое молчание, она ласково спрашивала: «Что вас печалит, мой друг?»

И она крепко обнимала его своими сильными молодыми руками.

Спустя годы, когда Шарлемань попросил своего паладина описать Берту в стихах, Ангильберт написал: «Она светится, как цветок из венка ее служанок. В ее мелодичном голосе, ясном лице и гордой походке отражается образ ее царственного отца».

Шарлемань остался доволен стихами.

Глава 6

ОПАСНОСТЬ НА ВОСТОКЕ

Едва закончился 786 год, Шарлемань отправился освобождать свою восточную границу, хотя это не представлялось возможным. Осенью на совете паладины резко выступали против. Герольд, брат Хильдегарды, хранитель Баварской марки, рассказал, насколько горд был Тассилон в своем стремлении сохранить независимость в горах Баварии, и, если на него нападут, он моментально объединится с сильными аварами. Тассилон уже убил франкского графа, хранителя итальянской границы.

– За это, – настаивал Шарлемань, – он должен предстать перед судом страны франков и быть судим.

Он не мог простить своему кузену Тассилону старого преступления – дезертирства и нового предательства – как понимал это Шарлемань, – состоявшего в поисках союза с его врагами именно тогда, когда ему приходилось тяжелей всего в саксонской войне.

Честный Герольд описал, насколько безопасно чувствует себя Тассилон за естественными укреплениями Баварских Альп, окруженными ущельями и озерами, которые протянулись до Зальцбурга и истоков Дуная в стране аваров. Герольд добавил, что Тассилон обладает силой могущественного короля и его просто так не обойти.

– У нас есть друзья в баварских церквях и монастырях. Пошли приветственные послания, добрый Герольд, епископу Зальцбурга и добавь, что мы навестим их до следующего Рождества.

Стойким паладинам это было не по душе. Они хорошо понимали зависть Шарлеманя к богатым и гордым баварам, к их королевской династии Агилулфингов, более древней, чем приобретающие влияние Арнульфинги. Супруга Тассилона приходилась сестрой Дезире. Неужели кровавая распря с лангобардской династией никогда не закончится миром?

Сенешаль Адульф, еще не остывший от жестокой борьбы с бретонцами, уведомил своего короля, что сами франки не хотят так скоро куда-то отправляться. Победа над саксами досталась им дорогой ценой. Два года они не сеяли и не снимали урожая со своих земель; даже оставаясь в живых, они теряли родственников и боевых коней.

– Тяжела ноша для самых преданных. Чтобы содержать одного пехотинца на войне, нужны результаты трудов троих крестьян на родных полях: на снаряжение вооруженного всадника идет урожай с фермы. Тот, кто верен и откликается на твой призыв к оружию, разоряется; тот, кто находит отговорки, чтобы остаться в своем поместье, богатеет. Конечно, они могут позволить себе платить пени. Не бери в армию преданных людей в этом году.

– Одни защищают других! – гневно выпалил король и замолчал.

Его паладины сказали правду. Он не мог столкнуться с новым бедствием вроде Синталя.

– А что, если мы проделаем путешествие, – предложил Шарлемань, – без сражений?

Всем показалось, что он предлагает одну из загадок Алкуина. Они не могли придумать никакого ответа.

Когда совет закончился, Адульф с горечью спросил у Герольда:

– Может быть, Господь всемогущий заставит аваров уклониться от битвы или превратит великолепного Тассилона спустя тридцать лет в верного вассала? Ответь мне, брат!

С полным на то основанием Шарлемань не решился сказать, что у него на уме. Он до сих пор держал в мозгу давнюю смутную мысль – объединить могущественную нацию христиан в единых надежных границах. После Ронсеваля он не упоминал о христианской армии. Тем не менее фризийские христиане оставались лояльными, в отличие от своей языческой родни. Благодаря этому они были такими же верноподданными короля, как и дворяне из Рейнской области.

Но его дворяне никогда этого не признают. Также не станут они снаряжаться и отправляться вместе с ним в поход, покидая свои семьи, если он скажет им правду: «Нас, франков, слишком мало. Мы вымрем, если не сольемся с другими нациями, чтобы создать единый христианский народ, который будет жить».

Он осознал теперь, что именно таков был план Пипина.

Новые знания принесли ему некоторое облегчение. Разве Августин не предсказал, что после краха римского правления придет спасительное Царство Божье? Разве не призывал проницательный Адриан людей молиться во всех христианских землях после победы над саксами и установления мира?

Шарлеманя это обнадежило. После совета он послал своих паладинов вызвать франков с Рейна не на битву, а для того, чтобы совершить долгое зимнее путешествие. Затем он призвал верноподданных из алеманнов, тюрингов и саксов собраться в начале лета на посту Герольда на баварской границе.

Введя в заблуждение своих офицеров, Шарлемань затем приготовился обмануть Тассилона с помощью Адриана, верного друга баваров.

Тассилону он послал мягкое распоряжение явиться в Ингельхейм, чтобы ответить на обвинения в дезертирстве, клятвопреступлении и предательстве. Находчивому бавару не составит труда уклониться от подобного вызова.

Вместо того чтобы дожидаться ответа своего враждебного кузена на это предложение, большой и сильный рейнский монарх обратился к своим самым верным сеньорам, восточным франкам, чтобы те собрали всадников-ветеранов и снова отправились вместе с ним в поход. На этот раз с наступлением зимы. Он обещал им, что теперь их путешествие не закончится битвой.

Самый старый из них припомнил тот первый зимний переход через Альпы и усомнился в словах Шарлеманя. Все указывало на войну в Баварии. Но в верхнем течении Рейна Шарлемань повернул к перевалу горы Жов, открывавшему путь в Италию.

Он смеялся над их мрачным настроением.

– Какие ужасы мерещатся вам на этой дороге? – подзадоривал он. – Вы будете праздновать Рождество в Городе Цветов[22], вы обретете душевное спокойствие у гробниц апостолов в Риме, и вы будете гостями прекрасного, богатого герцогства Беневент.

Веселость Шарлеманя отвлекала его спутников от дурных предчувствий.

– Такого покоя и радости, – ворчали они, – нам никогда не доводилось знать.

– Тогда поезжайте с легким сердцем и доброй волей, и вы их узнаете сейчас.

С этим головным отрядом воинов он поднялся на заснеженный перевал. С ним не было его семейства и святых отцов. Никакой обоз не тащился за быстрыми всадниками. Пипин Карломан, десятилетний король Италии, сопровождал отца.

На этот раз Шарлемань не взял с собой Фастраду.

Как и обещал король, они миновали Павию и добрались до похожей на сад Флоренции как раз к Рождеству. Оттуда он решился написать Алкуину: «Мы на пути к тому, чтобы устроить свои дела в Ломбардии».

Эти дела не были такими легкими, как можно заключить из его слов. Над полуостровом, раздираемым на части, нависли грозовые тучи, начавшие волноваться, когда с севера поползли слухи о восстании. Непокорность баваров эхом отозвалась в Южной Италии. Там ждала нетронутая войной сила, беневентанцы, чувствовавшие себя в безопасности в своем городе-крепости с неприступным убежищем в Салерно на вершине горы, господствующей над южным морем.

Это герцогство Беневент занимало то, что как раз и зовется настоящим итальянским «сапогом» с горными хребтами и портами, обращенными к историческим заливам, с римским увеселительным курортом в Капуе и курящейся вершиной Везувия, и поддерживало тесные связи с флотами, торговцами и шпионами могущественного Константинополя. Кое-что из римской культуры и досуга сохранилось в этом городе, где греческие церкви возвышались над виноградниками, а придворные развлекались игрой в триктрак и скачками.

Пожилой герцог Беневента, Арихиз, был одновременно обходителен и хитер. Сам лангобард, он превратил свою землю в последнее убежище лангобардской свободы вне досягаемости дикого франка. Находясь спиной к морю, бородатый и утонченный Арихиз мог призвать на помощь силу моря, если бы открыл свои порты флотам Византии. Что он теперь и делал.

Послания Адриана Шарлеманю предупреждали об этом – Арихиз предъявляет претензии к монастырям Святого Петра, герцог собирает вооруженные силы, укрепляет стены Капуи и Салерно, стрижет волосы и бороду по византийской моде, принимает шитые золотом мантии, меч и скипетр от византийского стратега[23]в Сицилии.

С самого моря пришло предупреждение: забытый сын Дезидерия выпрашивал у императрицы Ирины галерный флот и армию, чтобы обрушиться на Италию и отвоевать Равенну, город византийских цезарей. Арихиз скоро станет правителем Неаполя.

Возможно, Шарлемань ухватился за эти вести, чтобы открыто разорвать помолвку Ротруды с сыном Ирины.

Тем не менее он твердо настроился против этого брака. По его мнению, беневентанцы обратили свои взоры к Византийской империи точно так же, как бавары повернулись лицом к аварам, решив, что его подкосила долгая и тяжелая борьба с саксами.

А здесь, кроме того, дочь Дезидерия, пылкая герцогиня, не верившая, что дело лангобардов проиграно, сопротивлялась ему. Шарлемань почти не думал об Арихизе, но очень хотел бы знать, насколько сильна воля и отвага герцогини. Он припомнил, что она была покровительницей Павла Диакона, который ее обучал. «Очаровательная и стойкая», – отзывался о ней Павел.

Шарлемань легко и свободно ехал во главе своего вооруженного отряда, направляясь в Рим, чтобы его люди смогли совершить паломничество к гробницам апостолов. За исключением этого спокойного перехода, нам мало что известно в той пестрой и стремительной мешанине событий и интриг, изобилующей всякими слухами.

Очевидно, что Шарлемань избегал баваров, где его ждали, и появился в Италии, где его никто не искал. Тем не менее он внимательно выслушивал все вести о Тассилоне. Шарлемань всячески демонстрировал мирное путешествие, однако за спиной у него имелась ударная сила.

В Риме Адриан, волнуясь, встретил его с хоругвями и настойчивыми просьбами выступить в поход против лангобардов, будь они неладны, и захватить порт Гаэту, пока не поздно. Проницательный Адриан предупредил, что Арихиз укрепляет Салерно как морской плацдарм, куда войдут флоты Византии для восстановления правления лангобардов в Италии. Король Карл должен поторопиться в Салерно.

Но кажется, что война совсем не волнует путешествующего Шарлеманя. В Рим спешат посланцы Арихиза с богатыми дарами из тяжелого золота и легким разговором о верности и лояльности франкскому королю и его выдающемуся сыну в Риме.

Шарлемань принимает дары, но не обещания. Раздав золото своим спутникам, он продолжает путь от гробницы святого Петра к монастырю Монте-Кассино, расположившемуся на безлюдном горном хребте. Здесь он обнимает своего старого школьного учителя, Павла Диакона, интересуется, что нового у друзей Павла, как идут дела. Большой и сильный владыка из страны франков вызывает легкое волнение в тихом монастыре бенедиктинцев. Он восхищается библиотекой и нетерпеливо спрашивает, можно ли увидеть Плеяды на горизонте. С помощью Павла он шлет приветственное послание и уведомляет о своем намерении нанести визит герцогу Арихизу.

Из Кассино он едет дальше, переправляется через унылую реку Вольтурно и разбивает лагерь у роскошного города Капуя, который франки не грабили. Став лагерем у городских стен, они в голодный месяц март добывали еду и фураж в сельской местности.

Шарлемань узнает, что Арихиз вместе с герцогиней и своим двором сбежали из Беневента и укрылись в безопасности в Салерно. Они обмениваются приветственными и деловыми посланиями, пока франки изничтожали зерно и мясо, «как саранча». Они слишком сильны, чтобы Арихиз рискнул сразиться с ними в открытом поле. Герцог не получает никаких известий от свояка Тассилона и не видит, чтобы византийский флот входил в порт. В лучшем случае он мог только попытаться оборонять недостроенные стены Салерно.

Удивительно, но повелитель франков соглашается на сделку. Он не станет переходить реку Вольтурно или требовать, чтобы Арихиз преклонил перед ним колени; он примет клятвенное заверение в преданности от герцогини Беневента с ежегодной данью в 7000 золотых монет. Но Арихиз должен сбрить бороду и остричь волосы в стиле франков как доказательство своей доброй воли. (Что подумает об этом его герцогиня?)

В качестве гарантии Арихиз выдаст своего сына Гримвальда и 12 беневентских вельмож как заложников. Павел с радостью приветствует соглашение между лангобардами и своим прежним хозяином. Он предупреждал Арихиза о том, как свирепы бывают франки, когда разоряют страну. Фактически Шарлемань с трудом удержал своих сторонников от разграбления Капуи.

Затем в Капую приезжают два знатных посланника от двора императрицы Ирины. Со всей возможной учтивостью они спрашивают Шарлеманя, намерен он или нет выдать свою дочь замуж за юного императора. Он отвечает, что не собирается этого делать.

В сонной Капуе король получил наконец долгожданные вести. Тассилон нашел умный ответ на требования Шарлеманя; он не рискнул покинуть Баварию, а вместо себя послал двух епископов, из которых один был Арно из Зальцбурга, в Рим просить папу Адриана помирить двух королевских кузенов. Дальновидная просьба – потому что папа пуще всего стремился сохранить мир. Шарлемань увидел в этом руку лангобардской женщины, которая его ненавидела.

Он быстро, как раз к Пасхе, привел своих приверженцев в Рим и преподнес в дар Адриану ключи от Капуи, сообщив о восстановлении в монастырях папского правления. Шарлемань встретил баварских епископов мягко. Арно он знал как человека совестливого и дружески к нему настроенного. Адриан убеждал Шарлеманя постараться сохранить мир между франками и баварами.

– Именно это я и хочу сделать.

Заявив, что он никогда не желал войны с их герцогом, своим вассалом, Шарлемань попросил только, чтобы они поручились за верность Тассилона, в которой столько раз клялись его отцу, ему самому и его сыновьям.

Однако, если бы посланцы поступили подобным образом, это означало бы, что они ручаются за верность Тассилона как подданного короля Шарлеманя. Арно чувствовал, что не может, по совести, так поступить:

– У нас нет полномочий подписывать это за своего господина герцога.

Франк немедленно попросил Адриана рассудить их. Разве не был бы Тассилон виновен, если бы отказался подтвердить клятву верности, которую он когда-то давал? Адриан не мог этого отрицать, а Тассилона не было, чтобы оспаривать это. Поскольку Адриан только что видел, как Шарлемань без боя усмирил гордых беневентанцев, Адриан вынес свой приговор Тассилону в выражениях, носивших отпечаток силы убеждения Шарлеманя.

– Тассилон будет предан анафеме, если откажется подтвердить свою клятву верности. Если герцог проявит бесчувствие к этим словам папы римского, Карл, король, и его вооруженное войско, если они выступят против Тассилона и его союзников, будут невиновны и им отпустятся все грехи, даже убийства и поджоги.

Получив моральное отпущение грехов, король франков покинул беспокоившегося Адриана. Арно и второй баварский посланец поспешили обратно в Альпы с новым грузом на совести. Однако Шарлемань не торопился давить на Тассилона папским рескриптом Адриана. Вместо этого он повел своих вассалов вместе с сыном Пипином на северо-восток к побережью Адриатического моря и когда-то величественному городу Равенне.

В Риме он восхищался новыми постройками Адриана – особенно прекрасно спроектированными римскими церквями Святой Марии в Космедине рядом с древними руинами Форума и храмом Святого Петра в Чаинсе. Адриан перестраивал Рим в мраморе, и Шарлемань пожалел, что у него нет таких архитекторов в Ингельхейме или Вормсе.

В Равенне короля дожидался умелый солдат Эрик, герцог Фриуля, страж горного хребта, за которым бродили авары. Там его также ожидали граф Вероны и другие франки. Шарлемань приказал им собрать свои войска, чтобы приветствовать своего короля Пипина. Таким путем он собрал небольшую, но боеспособную армию.

И тут случилось нечто непредвиденное. Шарлемань подпал под чары мертвого города. Каким-то странным образом город показался ему знакомым, хотя он никогда раньше в нем не бывал.

Забыв, по всей видимости, баварский кризис, Гримвальда и вынужденных заложников доброй воли Беневента, он рыскал среди осыпающихся стен, словно охотничья собака по следу. Круглую, поросшую мхом громаду гробницы Теодориха, прямоугольный, увенчанный куполом Витали с мозаичными портретами Юстиниана[24] и императрицы Феодоры, восхитительное пурпурное внутреннее убранство гробницы неизвестной женщины, Галлы Пласидии, где он чувствовал себя словно под сводом ночного неба, усыпанного золотыми блестками, – все это он внимательно осматривал, стараясь запомнить все подробности и детали.

Избрав дворец Теодориха своей резиденцией, Шарлемань шагал через двор к собору с куполом и просиживал там часами, изучая длинную колоннаду из разноцветных мраморных колонн.

Когда бы он ни входил в этот покинутый дворец, Шарлемань проходил мимо гигантской статуи Теодориха, короля готов, твердой рукой объединившего Италию. Гот Теодорих, разоритель, увековеченный в бронзе, стал великим Теодорихом, другом человечества. Шарлемань был потрясен.

Еще одно обстоятельство сильно потрясло его. Рим, несмотря на все его удивительные виды и возвышающиеся до неба здания, был все-таки творением языческого мира, недоступного франку. Тогда как Равенна строилась руками христиан в дни первых Отцов Церкви. Более того, на ней лежал отпечаток характера умных энергичных правителей, Теодориха и Юстиниана, – город стал памятником этим людям. Шарлемань читал писания Отцов Церкви – или ему их читали в обеденное время, – и теперь он смог очень хорошо оценить многочисленные проблемы раздробленной Италии, которые Теодор их и Юстиниан решили, хотя и разными способами. С интересом изучая дело их рук, Шарлемань расспрашивал у духовных лиц Равенны о подробностях жизни этих правителей.

Но большую часть времени он лично осматривал Равенну. Его спутникам она казалась тесной и сырой, окруженной заросшими камышом болотами. Однако Шарлемань сам проплыл на лодке по илистому каналу до заброшенного порта. Оттуда он вышел на Адриатику, водный путь на восток, к островам Венеции, Истрийским горам и аванпостам Константинополя.

Изучая местность, Шарлемань вдруг понял, почему Равенна кажется ему знакомой. Ее водные пути, болота и нетронутая трава на равнине, протянувшейся к далеким холмам, напомнили ему место отдыха его молодости – долину Аква-Гранум.

Контраст между этой миниатюрной столицей с христианскими дворцами и церквями и глушью постоялого двора Аква-Гранум, должно быть, поразил его. Равенна заключала в себе памятники веков. В зеленой долине Шарлеманя были только заброшенные бараки римского Шестого легиона и его собственный охотничий домик.

Пройдет год, и франк попросит согласия папы римского на то, чтобы убрать настенные мраморные плиты, дворцовые колонны и даже бронзовую статую великого гота для перевозки в страну франков. Не важно, что это будет геркулесова задача – перетащить такие массивные куски цивилизации через Альпы.

Между тем Шарлемань подзадержался в Равенне. Направляясь к знакомым перевалам, он быстро повел свой отряд в Альпы. Но позади он оставил Пипина вместе с герцогом Эриком и боеспособной армией, собранной во Фриуле.

К июлю Шарлемань вернулся на Рейн и созвал совет в Вормсе. Как только духовные лица собрались в большом зале, он поддался соблазну и рассказал о примечательных событиях своего путешествия. «Радуясь и вознося хвалу Господу, – утверждают хроники, – король-властелин поведал своему духовенству и вельможам обо всех многочисленных явлениях, с которыми ему пришлось столкнуться во время путешествия».

По-видимому, он старался, чтобы мысли его советников были заняты только этим, а сам тем временем удостоверился, что Тассилон никак не откликнулся на требование Адриана. Шарлемань действовал без дальнейших обсуждений. Фактически он уже все распланировал, и ему нужно было только отослать приказы с гонцами своим стражам границ – Эрику, ожидающему во Фриуле, и Герольду, расквартированному с армией бывших мятежников, тюрингов и саксов, на баварской границе. Приказано было быстрым маршем вторгнуться в Баварию, имея своей целью Зальцбург.

В очередной раз став во главе конницы франков, Шарлемань посадил людей и животных на баржи, чтобы подняться вверх по течению Рейна. Вскоре он уже плыл по Леху[25], спеша по направлению к Аугсбургу (городу Августа). С юга и северо-запада вторглись две другие армии, чтобы добраться до горных долин Баварии к началу осенних бурь.

Застигнутые врасплох этим непредвиденным вторжением с трех сторон, Тассилон вместе с супругой не могли собрать войско для оказания сопротивления. Баварская армия не была призвана к оружию. Пешие воины-горцы не могли закрыть входы в долины перед стремительными всадниками Шарлеманя. Епископы в церквях, которым Арно рассказал об указе Адриана, не стали призывать к сопротивлению Шарлеманю.

Несмотря на слезы своей супруги, Тассилон ничего не мог поделать, кроме как покориться человеку, перехитрившему его. В своей обычной учтивой манере он выехал навстречу с безоружной свитой и подарками – золотыми изделиями и богатой одеждой, украшенной драгоценными камнями.

«Он вложил свои руки в руки великого короля, – повествуют хроники, – и отдал ему в знак покорности герцогство, которое получил от короля Пипина».

Шарлемань хорошо помнил, как этот самый Тассилон бросил больного Пипина в Гаскони 30 лет назад. Он спросил, правда ли, что у Тассилона, как он слышал, есть великолепный скипетр. (Ни один вассал не имел права обладать им.)

Из груды подарков гордый бавар вытащил золотой скипетр, увенчанный миниатюрной головой в короне.

– Я сделал это, – спокойно произнес он, – для тебя, мой кузен.

Получив дань от Арихиза и богатые подарки от Тассилона, чтобы вознаградить свои вооруженные войска, Шарлемань повернул обратно к Рейну, где его ждала Фастрада в своем любимом дворце в Ингельхейме. Как только он уехал, разразились октябрьские бури.

Его всадники разъезжались по своим домам, коротко бросая придорожным постоялым дворам: «Мира и счастья». Король сдержал данное им обещание. Они проделали долгое путешествие без единого сражения. Но они не получили ни золота, ни трофеев, которых ожидали от короля. Об этом позаботилась Фастрада.

Пока подданные Шарлеманя в мире и счастье праздновали Рождество, сам он не рассчитывал, что это мирное положение дел продлится всю зиму.

Использовав скорость своих всадников, повелитель франков силой вырвал вынужденное изъявление покорности от кузена, который его ненавидел. Тассилон за 30 лет привык к независимости; у него были сыновья, наследующие его трон. У него была жена, которая никогда не преклоняла колени перед Арнульфингом. Его баварская армия осталась нетронутой.

Так же как Шарлемань, дальновидный Агилулфинг понимал, что в их споре выигрывает не тот, у кого полномочия от Адриана, а тот, кто правит Баварией. Немного золота в подарок, новая клятва и выдача дюжины заложников были равносильны вынужденному действию. Тассилон обязательно окажет вооруженное сопротивление, и Шарлеманю придется иметь дело еще с одним Витукиндом.

Но как будет сопротивляться бавар? Призовет на помощь аваров, природных врагов самого христианского короля, короля франков.

Упорядочив свои мысли, Шарлемань провел зимние месяцы в бесконечном писании писем или, скорее, их диктовке с определенной целью. В посланиях говорилось о его ответственности за охрану границ христианства от славян и аваров. Алкуину он задал вопрос, не является ли их задачей расширение границ христианского мира. Разве Виллехад, родственник Алкуина, не освящал свой новый собор в Бремене (Бреме) на дальнем берегу Везера? Обрадовавшись, Алкуин написал Арно, «Орлу Зальцбурга», что славный король в глубине души решил уничтожить «гуннов, врагов Господа». В Зальцбурге решительный Арно на самом деле обитал рядом со страной аваров.

Пилигримы из страны франков разносили то же самое послание по всем дорогам. В Ингельхейме Шарлемань спокойно отдыхал, проводя, как обычно, время на охоте, ожидая, когда затеянная им человеческая игра пойдет по тем ходам, которые он указал.

События развивались так, как он и предвидел. Подзуживаемый своей женой, Тассилон призвал своих вассалов к оружию. На Дунае каган аваров, обеспокоенный внезапным приходом франков, слал гонцов и забрасывал вопросами баваров. Тассилон просил помощи языческой конницы для защиты баварских гор от низко-рожденного несгибаемого франка.

Однако вместо того, чтобы стать во главе армии, Тассилон столкнулся с непредвиденными трудностями.

Его сеньоры, которые не ссорились с величественными франками, выступили против нарушения прошлогодней осенней клятвы. (Она обязывала их так же, как и Тассилона, служить Шарлеманю.) Его епископы никогда не пойдут против воли Адриана. Особенно Арно, который вполне преданно поддерживал своего герцога в Риме, яростно выступая против объединения с язычниками гуннами, осквернителями церквей.

Некоторые из его сеньоров направились вниз по течению Рейна, чтобы изложить свое дело перед королем. Шарлемань немедленно вызвал Тассилона в Ингельхейм на общее собрание в июне по обвинению в мятеже и измене.

Агилулфинг ничего не мог поделать, так как авары не двинутся с места, чтобы помочь монарху, которого бросила армия. Поэтому Тассилон, безоружный, вместе со своим семейством явился на суд.

К его изумлению, он очутился не перед судом Шарлеманя, а лицом к лицу с собранием дворян из страны франков, Саксонии, Ломбардии и других земель. В огромном зале Ингельхейма обвинения против него были выдвинуты его собственными вассалами.

Сам Шарлемань не выдвигал никаких обвинений. На самом деле, пока высокий суд заседал, беспокойный франк вышел из зала и расхаживал по двору, где толпился народ, обсуждая с ожидающими графами и вождями виды на урожай, лошадей, охоту – все, что угодно, кроме дела Тассилона. Он вел себя как хозяин, к которому явились многочисленные гости.

Все же в зале один франкский герцог напомнил собранию о давней претензии Шарлеманя к Тассилону: «За дезертирство по отношению к своему повелителю королю Пипину, когда вышеупомянутый король выступил против врага».

Тассилон понял, что Шарлемань настоял на этом обвинении и что приговор ему вынесет собрание.

Когда ему велели высказаться, герцог отвечал гордо и красноречиво, стараясь говорить только правду. Он вошел в сговор с врагами короля; он желал смерти своему повелителю; его жена поддерживала в этом герцога; он нарушил клятву верности, потому что, «если бы у меня было десять сыновей в заложниках, я бы предпочел их потерять, чем выносить постыдные условия той клятвы. Я бы предпочел лишиться жизни, чем жить с этой клятвой».

Это была смелая и честная речь, удовлетворившая высоких судей. Они единодушно приговорили Тассилона к смерти. Хотя его семья не была упомянута, Шарлемань легко мог распространить приговор на жену и детей.

Вместо этого король приказал Тассилону удалиться в монастырь, чтобы «всю оставшуюся жизнь замаливать свои грехи». Его сыновья последуют за ним, и жена пострижется в монахини.

Итак, непредсказуемый франк ответил на мольбу гордого бавара о смерти расчетливым помилованием. Тассилон попросил, чтобы его избавили от унижения остригать свои длинные волосы здесь, перед собранием. Шарлемань позволил ему постричься в монастыре.

Правление династии Агилулфингов закончилось. Выскочка франк не торопясь перебрался в их резиденцию в Ратисбоне (Регенсбурге) и тщательно осмотрел свои новые владения в отрогах Альп, прибрав к рукам собственность Тассилона и выслав ближайших друзей герцога. Арно посвятили в архиепископы Баварии.

Хотя он редко носил или брал в руки знаки королевского достоинства – кроме тех случаев, когда требовалось поразить чужеземных послов, – Шарлемань иногда сидел на публике, держа в руках скипетр, изготовленный с таким мастерством для Тассилона. Либо его как-то беспокоила совесть, либо он хотел вновь поразить свой новый народ справедливостью этого захвата власти, но спустя несколько лет он вызвал Тассилона, теперь уже монаха с тонзурой, чтобы тот еще раз подтвердил свой отказ от прав в Баварии в пользу Шарлеманя, своего законного повелителя и короля.

Между тем на итальянском фронте Шарлемань одержал более удивительную победу без единого сражения. Керольд со старыми солдатами назвал ее «бескровной или почти бескровной победой».

Если взглянуть на календарь 787–788 годов, то можно заметить, что франк со своими сторонниками проехал верхом две тысячи миль.

26 августа 787 года умер пожилой и смирившийся Арихиз, герцог Беневента, и обретенный им мир и покой умерли вместе с ним. Его герцогиня воспользовалась чисто женской привилегий: проигнорировала семейную клятву Шарлеманю и стала собирать войско для оказания вооруженного сопротивления, в храбрости ей нельзя было отказать. Она написала Шарлеманю письмо с настойчивой просьбой освободить ее сына, заложника короля и наследника трона Беневента. Она упоминала о своей материнской любви и о нуждах народа, оставшегося без вождя. (В тот момент Шарлемань спешил с берегов Рейна в Баварию.)

И наконец, у побережья появился византийский флот. На борту находилась армия вторжения, возглавляемая Адильгизом, сыном Дезидерия, братом герцогини. И вновь она стала просить о возвращении Гримвальда.

Из Рима осторожный Адриан, в свою очередь, упрашивал не освобождать Гримвальда. Герцогиня, сообщал Адриан, отправилась совершать паломничество к гробнице святого Михаила Архангела. Поистине, гробница! Флот вторжения стоял у ворот Таранто, и она вынашивала планы вместе со своим братом, стратегом Сицилии и офицером императрицы, чтобы освободить Южную Италию «от власти Бога, твоей королевской власти и моей». У Адриана вырвался крик души:

– Приезжай скорей! Не дай Гримвальду сбежать!

Но Шарлемань не собирался допускать ничего подобного.

Той ранней весной 788 года, пока он вел такую оживленную переписку с Баварией, повелитель франков держал юного заложника при себе. Гримвальд, немногим старше Пипина, ел за одним столом с королем, ездил с ним на охоту и сопровождал короля в июне на суд над Тассилоном. Шарлемань обращался с юношей как с собственным сыном.

Потом, разделавшись с Тассилоном и развязав себе руки, он освободил Гримвальда. При расставании юноша дал клятву и пообещал выполнять обязанности вассала короля, чеканить монеты с изображением Шарлеманя, бриться, исключая усы, по моде франков – этот пункт особенно крепко засел в мозгу Шарлеманя – и оставаться верным своему королю. Он также пообещал снести новые стены укреплений Салерно (там, где встал на рейде византийский флот).

Таким вот образом Шарлемань сыграл на увлечении и восторге юноши. В сентябре Гримвальд вернулся, переправился через Вольтурно свободным человеком и был встречен приветственными возгласами дворян, объятиями матери и планом сражения, разработанным его дядей Адильгизом.

С этого взрывоопасного юга посланники Шарлеманя слали сообщения, полные мрачных предчувствий: «На границе с Беневентом мы не обнаружили в людях ни капли преданности вашему величеству».

Адриан с горечью восклицал:

– В Капуе в присутствии твоих посланников этот Гримвальд поздравил себя, говоря, что ты, его король, приказал всем этим людям ему повиноваться! А греческая знать в Неаполе издевательски смеется и говорит: «Слава богу! Все обещания, данные франкам, растаяли как дым».

Несмотря на все эти тычки и предсказания несчастья, Шарлемань (в то время занявший Баварию) ровным счетом ничего не предпринял по поводу нового итальянского кризиса. Возможно, он рассчитывал на дружбу Павла Диакона, который теперь был приближен к Гримвальду.

Осенью итальянский фронт бурлил слухами – византийцы высадились на побережье Адриатики, франкские посланники бегут, спасая свои жизни.

Сквозь завесу слухов просочились вести о сражении. На реке Вольтурно, у подножия горы Вултури, войско Византийской империи потерпело сокрушительное поражение, потеряв 4000 солдат и византийских командиров, стратега и священнослужителя. Один Адильгиз спасся бегством в сторону моря, чтобы никогда больше не возвращаться.

Сражаясь подобным образом против своего дяди, Гримвальд одержал победу с помощью верного герцога Сполето и единственного франкского графа. Оставшись преданным королю франков, Гримвальд пошел против чаяний своей матери.

Адильгиз исчез со страниц истории; дело лангобардов в Италии было проиграно. Отсутствующий Шарлемань правил там от имени своего сына Пипина. Крупные города, вроде Беневента, Болоньи и Вероны, были в большей степени предоставлены сами себе, получили довольно твердую независимость. (В грядущие столетия из этого родится самоуправление могущественной Флоренции и Милана под властью местных герцогских фамилий Сфорца и де Медичи.)

Что же случилось с давней клятвой Шарлеманя у гробницы святого Петра вернуть большую часть земель под власть папы римского? Она была нарушена. Похоже, с годами он решил награждать святых отцов церковными богатствами и сокровищами, но не землей. Вероятно, Шарлемань осознал, что Адриану не хватает физической мощи для удержания обширных территорий в этот век насилия. Во всяком случае, сам он удерживал власть с мечом в руке.

Адриан, старея, все равно не переставал протестовать против нарушения клятвы и утраты «собственности святого Петра». Вместе с тем уважаемый защитник святого Петра ценил защиту своего необычного «второго святого отца». На самом деле Шарлемань принес мир под королевской властью.

Месяцы спустя после победы у подножия горы Вултури у Адриана появилась причина оценить это. Из своей твердыни на Дунае авары, непризнанные властители Востока, совершали жестокие набеги.

Такие большие беспорядки для наблюдательного аварского кагана открыли возможности для прибыльных грабительских рейдов. Осторожно обследуя местность, его всадники ездили в нагорьях Баварии и спускались через перевалы Карнийских Альп в плодородную долину реки По.

В верховьях Дуная хранитель границы Герольд дал отпор непрошеным гостям. Ниже по течению, во Фриуле, опытный Эрик собрал своих тяжеловооруженных всадников из франков и отбросил захватчиков от замка, аббатства и горного перевала. Перед опасностью вторжения аваров христиане добровольно объединяли все свои силы для совместной защиты.

Шарлемань не мог предвидеть, когда авары пойдут в наступление, но его границы были к этому подготовлены. С помощью одного ловкого хода он превратил мятежных баваров и беневентанцев в союзников, отражавших атаки византийцев с моря и налеты диких кочевников на суше. Опрометчивый Кёрл, раздувший огонь ожесточенной вражды и отвергнувший в порыве гнева свою жену-лангобардку Дезире, стал дальновидным и проницательным государственным мужем, освободившим своего вероятного врага, Гримвальда. Несчастный вождь, который когда-то вслепую направлялся к своему первому альпийскому перевалу на горе Ценис и потерял лучшую часть своей армии при Ронсевале, выучился до некоторой степени самому трудному искусству – вести войну без сражений.

Он старался обучить своего старшего сына Карла командовать армиями и вести их в бой в то время, как другие сыновья Хильдегарды, Пипин и Луи, завоевали признание и даже почет как короли Италии и Аквитании.

Год закончился, и Шарлемань послал сообщения Арно из Зальцбурга и хранителям дальних границ. Он сам придет, чтобы защитить их от язычников, славян, богемцев и аваров. Свое слово он намеревался сдержать.

Неторопливо, с крестьянским упорством, монарх с берегов Рейна прокладывал себе путь к новому владычеству. По его мнению, оно походило на град Божий, описанный вдохновенным Августином. Его подданные стали верными и преданными, будь то бретонцы, тюринги или саксы.

– Твои подданные, – признал Алкуин, – настоящие христиане.

Широко раскинулись границы этой будущей нации. Он мог бы еще сильней их расширить до края Студеного моря и на таинственный неизвестный Восток за пределами Адриатики. Для начала следовало эту границу отодвинуть за страну аваров. В Ратисбоне, при дворе своего блестящего кузена Тассилона, Шарлемань подготовился к этому броску на Восток.

Однако к концу года он отправился восвояси, чтобы отпраздновать Рождество. Не задерживаясь в Ингельхейме, где Фастрада расположилась в роскошных апартаментах, он погрузился на корабль и поплыл по Рейну с попутным ветром туда, где лежала выщербленная мостовая заброшенной римской дороги, ведущей к Аква-Гранум.

На этом перекрестке дорог Шарлемань, купаясь в теплой сернистой воде и охотясь на медведя в лесу, распевал праздничные рождественские песни, к немалому удивлению его паладинов и членов Академии. Он не праздновал здесь Рождество в течение 20 лет – с тех пор, как умер его отец.

Над долиной возвышался славный холм. С его склона открывался вид на скученную деревушку и римские руины. Бродя по холму, Шарлемань выбирал место для дворца вроде того, что находился в Павии, с колоннадой, протянувшейся туда, где мог бы стоять небольшой собор, посвященный Деве Марии. Он должен иметь те же очертания, что и собор Святого Витали в Равенне.

Размышляя над тем, кто же построит собор, он наслаждался, ловя быстрые взгляды деревенских девушек, благоговевших перед королем. От них исходило тепло и веселье, не то что от высокомерной и требовательной Фастрады. Эта долина казалась ему идеальным местом для нового города.

Письмо от Адриана еще больше усилило его восторг.

– Оно пришло – оно пришло наконец! – восклицал он. – Слаще меда.

В письме говорилось: «Мы получили твое блестящее и сладкое как мед послание из рук герцога Альвина. В нем ты выражаешь свое желание, чтобы мы даровали тебе коллекцию мраморных скульптур из дворца в городе Равенне, а также мозаику с пола и стен церквей. Мы охотно удовлетворяем твое желание, потому что благодаря твоим королевским усилиям церковь твоего покровителя святого Петра постоянно пользуется всяческими благами».

Теперь он нуждался только в ком-нибудь, кто спроектирует его главные строения, а также в строительных материалах для стен, которые были бы получше римской штукатурки или франкских бревен и соломы.

Много лет спустя старый солдат рассказывал веселому монаху из монастыря Святого Галла:

– Ну конечно, самый находчивый великий король сказал своим подданным: «Давайте не будем растрачивать этот день попусту; давайте построим себе что-нибудь на память о нем. Давайте поспешим и построим маленький храм, где мы сможем позаботиться о служении Господу». Как только он произнес эти слова, его вассалы разбежались в разные стороны, собирая известь и камни, дерево и краску и приводя с собой опытных рабочих. В промежутке между четвертым и двенадцатым часом этого дня с помощью воинов и дворян они выстроили такой собор, со стенами и крышей, лепным потолком и фресками на стенах, что никто из тех, кто видел его впоследствии, не верил, что собор построили за день, а не за год.

Глава 7

СОКРОВИЩЕ АВАРОВ

Примерно в это время между Шарлеманем и его франками наметился раскол. Хотя он сумел подавить дикость и варварство языческих пограничных областей, король неожиданно для себя оказался не в состоянии обуздать свирепость собственного народа. Побеждая итальянцев и баваров, Шарлемань действовал силой терпеливого убеждения; в родной стране он вел себя с жестокой решимостью.

Вина за это лежала на Фастраде. «Наш король, обычно такой милосердный, становился жестоким и требовательным под ее влиянием». Возможно. Она могла навязать ему свою волю. Однако бунт, вспыхнувший в последующие годы, был вызван не столько ее характером, сколько его неспособностью править растущими владениями за пределами своего местопребывания.

Первые признаки раскола проявились в Рейнской области вместе со старой обидой воинов-ветеранов, вернувшихся к бесплодным полям и нищим домам. Их соседи, избежавшие королевской мобилизации, по крайней мере, имели запасы зерна, и по их полям бродили тучные стада. Более того, те верноподданные, переходившие через Альпы в этот раз, не получили своей доли трофеев сразу после победы над лангобардами. Похоже, что серебряные слитки и подарки Тассилона и Арихиза попали в «дар» Фастраде, а она не собиралась расставаться со своим сокровищем.

В следующем, 789 году несгибаемый король созвал свое войско, чтобы разорить славян за Эльбой, где глиняные и соломенные деревушки платили слишком маленькую дань местным воинам. Многие вассалы, чтобы остаться дома, ссылались на болезнь или бедность. Некоторые исчезали в непроходимых лесах, увеличивая армию непокорного люда, который добывал пропитание охотой, а состояние – грабежом.

Всех этих дезертиров Шарлемань обвинил в измене.

Трудность состояла в том, чтобы поймать скрывавшихся. Подвластные Шарлеманю владения, сумбурно поделенные между герцогами (военными руководителями), графами (администраторами) и епископами провинций, а также главами аббатств и монастырей, представляли собой удобные убежища в лесной глуши, которую король пытался превратить в культивированную землю. В далеких деревушках, где правили священники, всегда могло найтись дело для вольного бойца или свободного крестьянина, особенно если он приходил с каким-нибудь подарком.

По всей стране франков племенные традиции все еще оставались в силе – воин был свободным человеком, а свободного человека нельзя было нанять или принудить к ручному труду, он только благородно дарил или принимал подарки и работал руками, если имел к этому склонность.

На такую привычную леность и дурное поведение Шарлемань обрушил свой гнев. Его эдикты заставляли «графов и наместников сосредоточить в своих руках всю законность, использовать доверенных лиц не для того, чтобы угнетать бедняков, а чтобы выслеживать воров, жуликов, убийц, развратников. Те, кому дана власть судить, пусть судят справедливо, не задумываясь о подарках, лести или личностях подсудимых».

Шарлемань прекрасно понимал, что вся трудность заключалась именно в личностях. Воин обычно ходил вооруженный; попытаться отобрать у него оружие – значило бы нанести ему личное оскорбление. И, особенно вернувшись с очередной военной кампании, он с легкостью пускал его в ход, будучи пьяным, оскорбленным или если что-либо еще вызывало его праведный гнев. Обвиненный в убийстве франк заявит о своем праве заплатить выкуп, дворянин потребует, чтобы его судили равные ему по положению, а дворянин из Тюрингии, возможно, станет претендовать на родство с королевой, тогда как крестьянина могут распять за простую кражу.

Предложение Алкуина следовать Священному Писанию не решало эту местную загадку правосудия. Преступник мог потребовать «Божьего суда» и подвергнуться испытанию огнем, водой или кипящей смолой.

Со всей энергией Шарлемань боролся с этим злом персонифицированного закона, за который были ответственны его предки. Он решил, что если зло не излечат слова Священного Писания, то, возможно, это сделает здравый смысл Библии. Тогда христианам следует в качестве законов принять те истины, которые завещали Павел и другие апостолы.

Конечно, последней инстанцией для апелляции был сам Шарлемань, а в его отсутствие – а он обычно находился далеко от места ссоры или преступлений – дворцовый граф. Но Шарлемань унаследовал простейший способ обозначать королевское присутствие в любом месте с помощью посланцев или королевских представителей. Они объясняли пожелания короля, что в действительности было равносильно выполнению его приказов.

Теперь Шарлемань пытался держать в руках своих подданных, посылая новых доверенных лиц с чрезвычайными полномочиями, «королевских посланцев», «говорить от его имени и выполнять волю Божью и приказ короля».

Шарлемань пользовался этой фразой без тени тщеславия. Быть королем Божьей милостью для него означало быть правителем, чей долг – исполнять волю Бога. Эта фраза со временем приобрела другие значения – в сущности, многие историки указывают на Шарлеманя как на первого из французских королей (или германских императоров) «Божьей волей» – но в его время это означало большую ответственность. Ее он возложил на своих новых доверенных лиц, которые фактически являлись наместниками короля. «Я желаю, чтобы они сами подавали пример справедливости и правильного поведения, которого они требуют от моего имени».

Эти королевские посланцы должны были не принимать никаких подарков и не признавать личностей. Им вменялось в обязанность осуществлять Божьи замыслы при помощи человеческих законов, и они должны были лично докладывать королю. Поскольку самые жестокие ссоры возникали между священнослужителям и мирянами, Шарлемань обычно предписывал им путешествовать парами – герцог с епископом.

Главным образом они должны были помочь сохранить королевский мир. «Все, кто нарушит этот мир, должны быть арестованы». Они должны были заставлять графов и прелатов помогать «беднякам Господа». В их власти было наказывать за ошибки местных правителей. «По воскресеньям и в праздничные дни каждый должен идти слушать слово Божье… Графы должны были весной и осенью проводить судебные заседания и в это время не охотиться и не предаваться другим развлечениям… Пьяные не должны допускаться в зал суда».

Этот смелый эксперимент, состоявший в том, чтобы наделить высокими полномочиями своих представителей, не достиг того, на что надеялся Шарлемань. К тому же многое зависело от непредсказуемости человеческой личности, от того, будут ли доверенные лица настолько неподкупными, чтобы отказаться от подарков. Докладывая в эти трудные времена непосредственно королю, они в основном информировали его о лояльности или нелояльности должностных лиц короля.

Фактически они стали чем-то вроде секретной полиции. И Шарлемань в этом нуждался.

Даже перед великой засухой времена были трудные. Вероятно, Шарлемань постепенно начал понимать, если до сих пор полностью этого не осознавал, что его зарождавшееся западное королевство было отрезано от торговых путей внешнего мира. Его вылазки в Сарагосу, Беневент и на побережье Балтийского моря дали ему некоторое представление о торговых караванах и мореплавании. Растущее Франкское государство Шарлеманя по-прежнему оставалось в окружении торгово-пиратских флотов норманнов и арабов; он не чеканил золотой монеты вроде испанского динара или византийского солидуса.

Достаточно изобретательно он пытался компенсировать свою бедность. В письмах Адриан благодарил за присланных в дар «полезных лошадей», просил также жести для ремонта кровли собора Святого Петра. Шарлемань отдал все, что имел, святому Петру.

Чтобы поддержать свой серебряный монетный запас, он изъял из обращения иностранные монеты и золото, одновременно увеличивая вес собственной более грубой монеты – серебряного денье. В то же самое время он пытался установить стандарты мер и весов.

Хотя Шарлемань уменьшил дорожную пошлину для чужеземных торговцев, они редко отваживались подняться вверх по Дунаю или удалиться от островов Венеции, куда, по слухам, морем доставлялись шелк, специи, стекло и другие сокровища с Востока. Серебро, древесина и грубая шерстяная ткань их не соблазняли. Вспышка гнева Шарлеманя отвратила от него торговцев из Британии.

Немногие импортные товары, поступавшие в страну франков, были предметами роскоши, которые никак не влияли на деревенскую жизнь и сельское хозяйство.

Фактически его хозяйство было лишь средством накормить и вооружить подвластные ему народы. Шарлемань был поражен, когда, изучив внимательно королевские печати Каролингов, обнаружил, что они оттиснуты с геммы[26] с резным изображением римского императора Аврелия и египетского бога Сераписа.

Так или иначе, рядом с Фастрадой он чувствовал себя так, словно ему многого недостает, чего никогда с ним не случалось при жизни Хильдегарды. Когда Мегинфрид, его трудолюбивый гофмейстер, увеличил урожайность на виллах Шарлеманя и предложил помогать другим придворным сановникам, Шарлемань запретил это делать. «Виллы предназначены только для короля, и ни для кого больше».

Ни один монарх тех лет не настаивал так упорно на своих личных исключительных правах. Его вассалы против этого не возражали, они скорее восхищались им. Однако франкские сеньоры начали выражать недовольство бенефициями[27] короля – пожалованными ему для проживания культивированными землями. Графа из Рейнской области жаловали деревушкой с церковью и фермами в «завоеванной» Саксонии. При этом он был обязан поддерживать мир, ловить бродяг и выплачивать десятину королю и церкви. Этот франк обычно естественным образом использовал выгоды своей власти, увеличивая владения путем присоединения все большего количества речек, богатых рыбой, и лесов, богатых дичью. Очень скоро он стал считать подобные владения своей собственной вотчиной, которую он мог завещать сыновьям, тогда как Шарлемань настаивал на своем праве распоряжаться бенефициями и передавать их тому офицеру, который займет место графа.

Кроме того, пожалованные местным владыкам земельные владения вели к непредвиденным последствиям. Воины и крестьяне сеньора были связаны клятвой подчиняться Шарлеманю и его царственным отпрыскам. Однако в повседневной жизни они зависели от своего сеньора. Им нужны были мельница, чтобы молоть зерно, семена для посева, животные для пахоты, а больше всего защита от набегов соседей и лесных разбойничьих шаек.

Поэтому жизненная необходимость заставляла их хранить верность также и своему лендлорду. Особенно если этот лорд был отважным бойцом и командиром, его приверженцы чувствовали себя более тесно связанными именно с ним – и еще теснее, если их земли лежали вдали от Рейна, – чем с никогда не виданным королем, который говорил по-гречески, а лето проводил либо в Риме, либо в Ратисбоне.

Шарлемань, понимавший свой народ, возможно, почувствовал опасность этой разделенной верности. Людей, которые под тем или иным предлогом уклонялись от клятвы верности королю, ловили или отправляли в изгнание. Вместе с тем его бесконечные странствия вынуждали его посещать многочисленные города и пограничные районы от Болоний (Булони) на побережье Ла-Манша до Монте-Кассино. Однако у него не было возможности побывать во всех своих новых владениях; он был вынужден все больше и больше полагаться на своих королевских посланцев и на немногих стойких местных командиров вроде герцогов Герольда и Эрика – «высоких духом и грозных в бою».

Ничто, однако, не могло заменить его собственного веселого требовательного присутствия и возвышенной проповеди о лучшей жизни. В Аквитании, куда его нога не ступала 12 лет, дела шли не очень хорошо. Король Людовик был еще мальчик, а опытному Гильому Тулузскому, хранителю границы, приходилось все труднее иметь дело с маврами по ту сторону Пиренеев.

У самого Шарлеманя были трудности другого рода в управлении огромным собранием христианских народов.

В 790 году случилось нечто неслыханное. Тем летом Шарлемань не отправился в путешествие.

Осеннее собрание состоялось там, где ждал Шарлемань, в древнем городе Вормсе в верховьях Рейна рядом с баварской границей. Фактически некоторые встречи мирских и духовных наместников Франкского государства происходили в полях, настолько многочисленным было собрание.

Пожилые франки возмущались присутствием чужеземцев, лангобардов, баваров и саксов, которых король встречал с таким же почетом, как и обитателей Рейнской области. В их глазах государственный совет франков превратился в настоящий галдеж чужаков, говорящих на всех языках и упорно претендующих на внимание и награду со стороны короля, которому в первую очередь следовало бы прислушаться к нуждам своих франкских дворян. Поэтому умудренные опытом и годами франки в порядке взаимопонимания старались совещаться отдельно.

«Никто из чужих близко не подходил к месту их встречи, – писал Адальгард, кузен короля (его слова приводятся в рукописи Хинкмара, архиепископа Реймса), – пока результаты их обсуждения не были представлены королю. Вслед за тем король с мудростью, дарованной ему Господом, вынес решение, которому все подчинялись».

Тогда Шарлемань не вмешивался в споры своих дворян, а сказал свое слово, когда они закончились. И его слову повиновались все.

«Пока эти прения проходили в отсутствие короля, он находился в гуще толпы, принимая подарки, приветствуя самых выдающихся вассалов, выделяя тех, с кем он редко встречался, проявляя учтивый интерес к старцам, обмениваясь шутками с молодыми и проделывая примерно то же самое со священниками…

Тем не менее король представил мирским и духовным властям дела, требовавшие обсуждения. Если они просили, чтобы он присутствовал, король присоединялся к ним и оставался, пока они этого хотели.

У короля была еще одна привычка – расспросить каждого о той части королевства, откуда тот прибыл. От всех участников собрания требовалось, чтобы они в перерывах между прениями разузнали, что происходит по соседству, добывая сведения как у иностранцев, так и у коренных жителей, как у врагов, так и у друзей, иногда пользуясь услугами доверенных лиц, при этом не особенно беспокоясь, откуда у них такая осведомленность.

Король желал знать, не стал ли народ беспокойным в каком-нибудь уголке королевства и не собирается ли он устроить беспорядки. Король также стремился выявить признаки мятежа и выяснить, не угрожают ли пока еще независимые народы нападением на королевство. Если обнаруживались беспорядки или какая-то опасность, он дотошно выспрашивал, что послужило причиной».

Вот так Шарлемань, играя роль гостеприимного хозяина, собирал новейшие сведения. У него была манера хранить свое мнение при себе вплоть до окончания всех совещаний. Без тени иронии нотарии на собрании записывали его решения как принятые «советом и королем».

Той осенью его беспокоил вопрос верности и преданности, потому что он ощутил какое-то волнение в самом сердце Франкского государства. А он в то время планировал собрать всю вооруженную мощь и двинуться на аваров, поскольку эти восточные язычники могли снова напасть на Баварию или Италию. В той пограничной области его «государственные посланцы» вели активные переговоры с аварскими военачальниками именно по поводу границ – либо чтобы проверить, не согласится ли аварский каган на мир, либо чтобы внушить ему, что это франки добиваются мира.

Хитрить с языческими кочевниками было опасно. Шарлемань понимал, что для борьбы с ними ему понадобится общая поддержка лангобардов, баваров и тюрингов. Поэтому собрание 790 года дало ему возможность выяснить, на чью преданность он мог бы рассчитывать и какое по численности войско соберется по его призыву.

Ему нужна была армия, превосходящая по численности его собственную армию франков.

Гном Эйнгард пишет: «Ему нравились чужеземцы, и он старался защитить их, даже если они объявлялись в королевстве и во дворце в таком количестве, что это причиняло неудобства».

Этот карлик стал предметом насмешек и веселья дворцового общества. Слабый телом, он сновал вокруг, разнося перья или вино среди знатных учеников. «Как муравей», – выразился один. Алкуин окрестил его Нардалусом, Гномиком, но при этом мягко добавил, что в его слабом теле кроется сильный дух. Поскольку Эйнгард искусно работал только с металлами, этот девятнадцатилетний монах из Фульды получил также прозвище Бецалель[28].

Весело отзываясь на все свои имена, юноша Эйнгард скрывал свое стремление писать, как его учитель Алкуин. Вместе с тем тогда и впоследствии Шарлемань стал предметом его поклонения. В наблюдательных глазах нового ученика могучий Арнульфинг был не только величественным повелителем, но и привлекательным человеком с утешительными слабостями и прихотями.

Годы спустя Эйнгард описал Шарлеманя, когда тот находился в полном расцвете сил:

«Он был большой и сильный, высокого роста. Верхняя часть его головы была круглой, глаза большие и живые, светлые волосы, нос немного длинен, а лицо веселое и смеющееся. Стоя или сидя, он был полон достоинства и имел величавый вид, хотя шея у него была толстая и коротковатая, живот выдавался вперед. У него были твердый шаг, мужественная осанка, звонкий голос, хотя и не такой сильный, как можно было ожидать от человека его телосложения…

Он поступал согласно собственным желаниям, не слушая советов врачей, которых он почти ненавидел, так как они хотели, чтобы он отказался от жареного мяса, которым он наслаждался, и ел вместо этого вареное.

Карлу было нелегко отказаться от еды, и он часто жаловался, что посты вредят его здоровью. В еде он был умерен, а тем более в питье, потому что ненавидел пьянство, особенно в себе и своих домочадцах. Редко когда он позволял себе более трех чаш вина за едой. Он очень любил жареное мясо, которое его охотники приносили ему на вертелах. За столом он любил слушать чтение или музыку, рассказы о делах давно минувших дней. Вместе с тем он в равной степени любил книги святого Августина, и в особенности книгу «Град Божий».

Летом после обеда он съедал немного фруктов, осушал чашу вина, снимал одежду и обувь и отдыхал три-четыре часа. Он имел привычку просыпаться по ночам и четыре-пять раз вставать с постели. Одеваясь, он беседовал с друзьями, однако, если дворцовый граф докладывал о судебном деле, которое требовало его разбирательства, он немедленно приглашал заинтересованные стороны и выносил свое решение. Где бы он ни был, ему всегда приходилось разбирать какое-нибудь дело».

Старательному Эйнгарду способность короля приводить в порядок дела, словно сидя в судейском кресле, одновременно занимаясь другими вопросами, казалась удивительной, равно как и его готовые ответы.

«У Карла был дар говорить быстро, ясно и понятно. Он был так красноречив, что мог бы быть учителем, однако он весьма почитал своих наставников. Со священником Алкуином он трудолюбиво изучал риторику и особенно астрономию. Король научился вычислять и со знанием дела исследовал движение небесных тел. Он также пробовал писать и привык хранить под подушкой таблички и чистые листки, чтобы поупражняться в писании писем в часы досуга. Однако он начал обучаться этому так поздно в своей жизни, что не имел успеха…

Он привык носить национальное, то есть франкское, платье. На тело он надевал рубашку и штаны из льняного полотна, а сверху тунику, отороченную шелком. Ноги и ступни он обертывал обмотками, которые стягивал шнурками, а грудь зимой защищал плотно прилегающей курткой из меха выдры или куницы. Поверх всей одежды он набрасывал голубую мантию и опоясывал себя мечом, обычно с позолоченной рукояткой. Меч, украшенный драгоценными камнями, он носил только по праздникам или при встрече с чужеземным послом. По большим праздникам он надевал вышитые одежды и скреплял свою мантию золотой пряжкой, а вместо короны носил диадему из золота и драгоценных камней».

Пока Эйнгард служил своему герою, при дворе в Вормсе появился еще один карлик. Пипин Горбун покинул свое убежище в Прюме и очутился в совершенно чужом ему дворце. Фастрада, ослепляющая золотистыми волосами, правила женщинами, и ей прислуживали придворные дамы, разодетые и украшенные драгоценностями так, как его матери и не снилось.

Фактически дом короля теперь был полон женщин, когда его единокровные братья держали собственные дворы в далеких землях. Даже самый старший, красивый и бестолковый Карл, получил титул герцога Майна на реке Луаре (потому что Карл не оправдал ожиданий отца и из него не вышло полководца).

После вечерни, когда король отпускал своих паладинов, женщины собирались вокруг него на дворцовой лужайке и жужжали, как мухи у банки с медом. Все они блистали в новых пышных нарядах, словно занимали высокое положение, дарованное им Шарлеманем, и надевали эти наряды специально, чтобы доставить ему удовольствие.

Отец горбуна вольготно располагался на скамейке, покрытой гобеленом, на котором было вышито его имя – Carolus Rex[29]. Два этих слова разделяло изображение креста. Он никогда не уставал от треньканья арф и звонких девичьих голосов. Они вели себя как павлины, распускающие по мокрой траве хвосты-шлейфы. У Ротруды светлые волосы были стянуты пурпурной лентой, а на шее она носила золотую цепочку.

Горбун наблюдал и слушал, находясь среди прислуги, где он мог сойти за юнца, ожидающего, когда его позовут. Вместе с тем он был на десять лет старше дочерей Хильдегарды. Он заметил, что Берта прячется в тени колоннады и держится за руки с капелланом Ан-гильбертом. Когда падала ночная роса, она набрасывала на белоснежные плечи горностаевую накидку. Пламя свечи отражалось от ее золотой диадемы и узкого пояса из золотой парчи.

Когда отец звал ее, Берта откликалась и пела свою песню, аккомпанируя себе на арфе: «Через холмы и тенистые долины они приходят, усталые путники, – они приходят, с посохом и Писанием, в поисках покоя за холмами – в долину, где царит мир и покой Христа».

Вот так мелодично пела Берта, прекрасно зная слова, которые написал Ангильберт. Ее отец отбивал такт своей тяжелой рукой. Это было его время отдыха и веселья.

Горбун шпионил за прекрасными женщинами. Скорчившись в своему углу, он подмечал, как рослая служанка, принося фрукты, тайком целовала руку короля, а он гладил рукой ее бедро.

Эти женщины были распутницами. Они кружили вокруг своего повелителя, который щедрой рукой раздавал геммы, оправленные в серебро. Пипин задавался вопросом, замечает ли королева Фастрада их ужимки и кривляние, но ничего не мог прочесть на ее лице.

Ее отпрыски – сплошь девочки, и в спальне их светлые волосики отливали золотом. Пипин подумал, что Фастрада, возможно, и сверкает, как мягкое, податливое золото, но в душе она тверда, как камень, которым была облицована его келья в Прюме. Как знать, может быть, если на ее голову обрушить камень, это убьет ее?

Опустившись на колени у стены величественной часовни и слушая мессу, горбун слышал, как священник заканчивает молитву, отворачиваясь от алтаря: «За Карла, короля, за его сыновей Пипина и Карла, за Пипина, короля лангобардов, и Людовика, короля Аквитании, за королеву Фастраду».

В семье его имя стояло перед ее именем. Он достиг возраста мужчины, не приобретя никакого титула, кроме имени, упоминаемого в молитве. У Пипина недоставало силы, чтобы обрушить скалу на гордую голову королевы. Тем не менее у него были друзья, которые его предостерегали, новые друзья, которые пили вместе с ним вино и внимательно прислушивались к его словам, словно он был в чести и почете у своего отца. Они предостерегали его не говорить плохо о Фастраде.

– Был некий Хостлик, – шептали друзья, – который заявил, что у Кримгильды, королевы Бургундии, было не больше желания созерцать кровавую смерть храбрых людей, чем у Фастрады, погубившей дворян Тюрингии своим злым языком. Эти слова Хостлика дошли до ушей Фастрады благодаря ее шпионившим служанкам. По правде говоря, после этого королева выказывала доброе расположение к вышеупомянутому Хостлику и угостила его пирогами, испеченными руками ее служанок. Когда Хостлик заболел, она горевала и навещала его, обещая прислать своего личного врача для лечения Хостлика. Однако вышеупомянутый врач обнаружил, что Хостлик ушел из жизни без исповеди и благословения. Мой господин, не говорите плохо о Фастраде.

Пипин не знал, говорили ли правду его друзья. Они усаживали его за стол сеньора, который предоставлял Пипину почетное место. Прислужницы в этом доме подносили вино в первую очередь Пипину. Вокруг сидели знатные люди. Тюринги, соратники покойного графа Хардрада, баварские дворяне, некогда служившие Тассилону. Они пили за здоровье горбуна как за первенца и наследника короля. Если Господь пожелает, чтобы король погиб в походе на страну аваров, то его сын Пипин по праву будет править Франкским королевством.

Горбун надеялся, что какой-нибудь камень раздавит Фастраду.

– В Священном Писании говорится, что Авимелех, сын Гидеона, рожденный от наложницы, одним камнем убил своего отца и семьдесят братьев, – рассказывал священник из Баварии.

– Теперь это печалит меня, – замечал другой, – когда я слышу при дворе, что Гимильтруда, благородная мать вашего величества, была всего лишь любовницей, а не законной женой вашего отца.

Свой гнев Пипин направлял на Фастраду и ее прислужниц, а не на отца.

– Пока жив Карл, – говорили ему, – она будет идти своим путем, не зная жалости. После смерти Гидеона Авимелех правил с триумфом.

Подобные ласкающие слух разговоры отпечатывались в мозгу горбуна. Для него было бы лучше остаться в садах Прюма. Он стал взрослым мужчиной, но чувствовал себя чужаком при дворе своего отца. Другой карлик, Эйнгард, добился почета у короля своей болтовней. Шарлеманя больше занимал сбор войска для похода на аваров. Алкуин, который частенько сиживал и по-доброму беседовал с горбуном, четким почерком написал книгу проповедей для короля. Тот был доволен и разрешил Алкуину навестить свою родину в Британии.

Новые друзья Пипина готовили вокруг него заговор. Они носили в руках маленькие камешки, чтобы распознавать друг друга при встрече. Все они были добры к Пипину Горбуну.

Они объясняли ему, как, притворившись больным, избежать злобы Фастрады. Он проживал в одиночестве в домике у реки, и поэтому его не касалась слежка королевы. В этом уединенном местечке Пипина могли навещать его товарищи, они приносили ему великолепные подарки и обещали, что его не минует королевский титул.

А король тем временем направлялся в Ратисбон, чтобы собрать вооруженную армию из франков. Если бы он собрался напасть на варваров, могло случиться все, что угодно. Он мог бы даже погибнуть.

Но конечно, остается Фастрада и, как это было в Эресбурге в Саксонии, ее гордость и жестокость уязвит немало доблестных дворян. И тогда знать могла бы объединиться против нее и Пипин мог бы предъявить права на трон как самый достойный из сыновей короля.

Пипину нравилось, как незнакомые лорды преклоняют колени у его постели. Давно Пипин не получал таких почестей.

«Против аваров, – писал Эйнгард, – король подготовился очень тщательно и был в прекрасном настроении».

Минуло 13 лет, и Шарлемань пытался сделать то, в чем провалился в Испании, – повести армию христиан на смертельно опасных язычников. В Ратисбоне он объявил, что решил «призвать гуннов к ответу за свои преступления против святой церкви и христиан».

Для франков загадочные кочевники выглядели гуннами, потому что появлялись с таинственного Востока. Они обосновались за Дунаем на обломках владений гунна Аттилы. Более того, эти коренастые всадники с широкими костистыми лицами и волосами, заплетенными в косички за ушами, похоже, были кровными братьями гуннов. Они с трудом проложили себе дорогу по степным торговым путям и увели свои стада в венгерскую твердыню, куда никогда не ступала нога христианских миссионеров.

В этой глуши их каган властвовал в городе, укрытом в лесу. Арно из Зальцбурга говорил, что этот город, будучи окружен земляными курганами, в которых язычники хоронили своих мертвых, называется Кольцо. Никто не был в состоянии понять их речь. (Они были первыми монголо-тюркскими конными кочевниками, появившимися в Европе.)

Однако скорый солдат Керольд и его конники многое могли порассказать об этом Кольце.

– Оно широкое, – говорили они, – как земля между Туром и Констанцским озером. Стена Кольца, сложенная из дубовых и тисовых бревен, семь локтей[30] в высоту и такая же толщиной. Стена прочная, скреплена камнями и вяжущей глиной. Внутри Кольца народ обитает в своих жилищах, стоящих так тесно, что человек, находясь на пороге своего дома, может спокойно переговариваться с соседом. Поэтому, когда раздается рев труб из просторного бревенчатого дворца кагана, их звонкий призыв можно слышать на 20 лиг внутри этого Кольца, и все люди кричат из дома в дом: «К оружию!»

Хотя ни один франк не видел Кольца, они прекрасно предоставляли себе, на что оно похоже. Но больше всего их занимала история о сокровищах, хранящихся в этом городе. В давние времена готы разграбили Ломбардию, а вандалы разыскали спрятанные богатства Рима, но они довольно быстро сошли с дороги. 200 лет авары совершали набеги на все христианские пограничные районы, забирая в церквях драгоценные сосуды, налагая дань на императоров Константинополя и получая выкуп за многочисленных пленников.

После стольких лет это сокровище по размерам должно превосходить клад нибелунгов, охраняемый при помощи чар девами на Рейне. В сущности, чем дольше соратники обсуждали сокровище аваров, тем больше оно начинало походить на золото нибелунгов.

Шарлемань не опровергал эти слухи о сокровище. Собралась целая армия стойких и непреклонных сеньоров, бойцов, искусно владеющих мечом, и крестьян-копейщиков, готовая отправиться вместе с ним в страну аваров на поиски сокровища. Но, за исключением горцев баваров, король призвал под свои знамена только всадников. Никакие крестьяне не смогли бы выстоять против аваров, носившихся на своих лошадях, как грозовые тучи, неутомимые и свирепые.

Требования короля доходили до самых отдаленных уголков, даже до Аквитании с Людовиком и его вассалами. И очень скоро Шарлемань об этом пожалел. Все лето его боевые отряды маршировали по дорогам к Ратисбону в верховьях Дуная. Он решил, как и в Баварии, бросить три мощные армии на укрывшихся всадников. В первую очередь к Дунаю через перевалы Карнийских Альп двинулись лангобарды и итальянские франки. Их вели граф Эрик и король Пипин. Шарлемань вел своих рейнландцев вниз по течению по правому берегу Дуная. На левый берег молодой Тьери и гофмейстер Мегинфрид вывели саксов, тюрингов и фризов.

По самой реке герцог Герольд с баварами повел флотилию из небольших суденышек, груженных провиантом. Там, где река Инн впадает в Дунай, это стройное войско сделало привал на три дня, чтобы пропеть литании, прося Господа помочь «сохранить армию и покарать аваров».

Потом они спустились по широкой реке через лесную чащу, за которой простирались долины аваров. Дорог не было, и они продвигались по тропам вдоль реки, а флотилия Герольда поддерживала связь с обоими берегами. Франки в деревнях находили только отдельных жителей и собак. Сжигая деревни и убивая тех, кого находили в лесных зарослях, они все быстрее продвигались вдоль реки.

Казалось, что весь скот и лошади исчезли с горных пастбищ. Прошли осенние дожди, им попалась на глаза путаница следов, однако ничто в них не указывало на присутствие языческих всадников. Шарлемань вспомнил, как он передвигался колонной по безлюдному на первый взгляд Ронсевальскому ущелью, где Гильом Тулузский отметил эту необитаемость как плохой признак.

Там, где отроги Винервальда спускаются к реке (недалеко от современной Вены), верховые услышали звуки рога. Впереди сквозь лесную чащу с криками пробивались люди – лангобарды Эрика и короля Пипина.

Эти сторонники с некоторой опаской приветствовали войско франков. Здесь они обнаружили завалы из срубленных деревьев и канавы на глинистых откосах. Вокруг стоял ужасный запах мочи животных; у аваров здесь была стоянка, но потом они ушли на восток со своими стадами.

Франки продолжили преследование вниз по реке, проезжая через брошенные поселения. Они миновали большое озеро с пустыми лодками. Наступили октябрьские холода. Авары по-прежнему ускользали от франков.

На реке Рааб Шарлемань разбил лагерь в густом тумане. Лангобарды, участвовавшие в сражении, захватили пленных и немало трофеев. Удача, похоже, сопутствовала им, поскольку в лагере франков среди лошадей стала распространяться эпидемия (возможно, они отравились местными растениями). С каждым днем число павших лошадей все увеличивалось, пока в строю не осталась лишь десятая их часть.

С началом зимы, лишившись большей части своих лошадей, Шарлемань отдал приказ возвращаться. Часть войска двинулась на юг, остальные пошли на север через Богемию. Люди вернулись живыми и здоровыми и, как говорят хроники, «благодарили Бога за великую победу».

Но это не считалось победой. Орда язычников ушла со своими стадами на восточные равнины, где в укрытии находилось Кольцо с нетронутыми сокровищами. Шарлеманю это золото было необходимо.

Кое-что он все-таки сделал: король совершил поход в страну аваров, и никто не посмел бросить ему вызов. Его христианская армия развеяла старый страх перед язычниками и покончила с легендой об их силе и могуществе.

«Привет тебе, моя любовь, – писал он Фастраде с дороги. – Благодарение Богу, я жив и здоров. И у меня радостные вести от моего горячо любимого сына Пипина, который захватил трофеи и пленных у гуннов, бежавших в страхе при его появлении. Сейчас мы поем торжественную литанию, благодаря за свое благополучное возвращение. Наши священники просят нас соблюдать в это время пост и не употреблять в пищу ни вина, ни мяса. Все мы даем пожертвования серебряными шиллингами или пенни, кто чем может. Каждый священник, хорошо зная свой псалтырь, пропел 50 псалмов. Потом они, босоногие, прошли в религиозной процессии.

Теперь я хочу, чтобы ты посоветовалась дома с духовными лицами и сделала то же самое. Однако береги себя и не переусердствуй, делай, как позволяют тебе твои слабые силенки. Меня беспокоит, что я не получил от тебя ни одного письма. Пожалуйста, дай мне знать, как ты поживаешь, и расскажи все, что считаешь нужным».

Он если и не любил свою королеву, то все еще был привязан к ней. Несомненно, он нуждался в новостях из дворца в Ратисбоне. Из письма Шарлеманя ясно следует, что среди тех, кто возвращается вместе с ним по древней римской пограничной дороге, немало больных. Лишившись большей части лошадей, его вассалы были вынуждены взвалить на плечи свои не слишком тяжелые тюки и тащиться через скованные морозом равнины.

С неба не падали ни дождь, ни снег, животных в лесу тоже не было видно – все они подались к далекой воде. Засуха продолжалась. Дым от горящего подлеска застилал дорогу, и по ночам на окружающих холмах виднелся отсвет пожаров.

У ворот Ратисбона Фастрада сухо приветствовала Шарлеманя, говоря, что прибытие его горбатого сына ко двору послужило дурным предзнаменованием. Горбун вел себя подобно троллю, скрываясь у реки и общаясь с ночными ворами. А полуязыческие бавары приносили в жертву рабов, чтобы окропить человеческой кровью свои высохшие поля, засеянные рожью и ячменем.

Вслед за этим Шарлемань узнал, что во время его отъезда в страну аваров на Пиренеи обрушилась беда. Людовик, старательный болезненный мальчик, встретился с ним лицом к лицу вместе с вельможами Аквитании. По приказу короля они совершили марш на восток, а когда ему не понадобилась их помощь, он велел им ждать его возвращения в Ратисбоне. Они рассказали ему о кровопролитии и грабежах на юге Аквитании.

В Пиренейской марке десятилетний мир между Шарлеманем и Абдаррахманом закончился; великий эмир Кордовы умер, а его преемник призвал мавров к священной войне. Когда Шарлемань отправился на восток, мусульмане перешли Пиренеи и двинулись к Нарбону, опустошая все на своем пути, грабя церкви и уводя в рабство жителей деревень.

Доблестный Гильом Тулузский занял позицию перед Нарбоном во главе войска, состоявшего из стариков, юнцов и крестьян, вооруженных косами. Такие пешие бойцы не могли устоять против мусульманской конницы. Затем Гильом какое-то время защищал стены Нарбона, и вновь его сторонники были разбиты. В третий раз он стоял перед воротами Каркасона, и на этот раз, благодаря своей доблести и героизму, он убил командующего мусульманами и обратил в бегство захватчиков. И вместе с тем Аквитания оплакивала своих мертвых в то время, как армия по велению короля бездействовала в Ратисбоне.

Шарлемань принял на себя ответственность за это новое несчастье.

– Вина моя, и никого другого не следует обвинять, – объявил он и отпустил аквитанцев, чтобы они быстро возвратились на свою разоренную границу.

Его ошибка перечеркнула работу Гильома, прочно стоявшего на испанской стороне Пиренейской стены, а теперь вынужденного отойти к реке Гаронне и своему родному городу Тулузе. Шарлемань прославлял мужество этого человека, в одиночку заставившего отступить захватчиков.

Кроме того, когда Шарлемань той ночью, ложась спать, снял меч с золотой рукоятью, он никогда больше не надевал его снова, чтобы командовать войсками. После того как тысячи христиан погибли из-за его ошибки, он навсегда передал командование мастерам ведения войны, доблестному Гильому, умелому Эрику и дальновидному Герольду.

В ту ночь он долго не мог заснуть. Горела свеча, и он перелистывал страницы книги проповедей Алкуина, скользя пальцем по строкам молитвы. Он тосковал по Алкуину, который находился далеко от него, в Британии.

В эту ночь предостереженный Шарлемань не спал, ожидая звона колокола, который объявит ему часы перед обедней. В середине зимы светало поздно. По своим песочным часам он не мог определить, сколько часов прошло, когда вдруг услышал смех и суету женщин в передней.

Подойдя к занавеске, Шарлемань обнаружил компанию придворных дам Фастрады, полуодетых, с растрепанными волосами, навалившихся на входную дверь.

– Что вам нужно? – спросил он. (Так, по крайней мере, женщины рассказали королеве.)

Они прикусили подолы своих юбок, чтобы заглушить смех, крича при этом, что в дверь пытается вломиться раздетый, ободранный, одуревший, буйный мужчина.

– Из-за чего он буйствует?

– Он жаждет увидеться с вашим величеством. Он весь трясется, в одной рубашке и лосинах.

– Впустите его, а сами уходите.

Вспомнив, что сам в рубашке и лосинах, король франков вернулся к своей кровати и свече. Вошел грузный ободранный мужчина, одетый как рассказывали женщины, задыхающийся и дрожащий от холода.

– У каждой двери, – закричал он, падая на колени, – они старались задержать меня – сначала охрана…

– Теперь, когда ты здесь, выпей вина и расскажи, в чем дело.

Мужчина, дрожа, сделал все, что было ему велено. Он говорил с лангобардским акцентом, назывался Фардульфом, бедным дьяконом церкви Святого Петра в городе, и заявил, что он просто пошел зажечь свечи для утренней службы, когда услышал, как у самого алтаря в темноте вооруженные люди тихо договаривались зарубить Шарлеманя, когда тот, как обычно, придет на раннюю молитву. Они разыграют пьяную драку, и удар будет нанесен якобы случайно.

Фардульф расслышал все это, так как люди с мечами в руках предупреждали друг друга о своем поведении в этой мнимой драке. Он спрятался за алтарем, но они его обнаружили, сорвали с него рясу и заставили поклясться, что он будет лежать тихо там, где прятался. Однако, пока он лежал, дрожа от страха и холода, дьякону Фардульфу представилось, что его зарежут, как свинью, сразу после убийства короля. Он выполз с другого конца алтаря прежде, чем они направились к двери, и узнал отдельные голоса.

Шарлемань приказал дворцовой страже окружить церковь, поднять Мегинфрида и Адульфа и на рассвете поставить на улицах верных франков.

Когда заговорщиков схватили в Ратисбоне, весь их план стал известен. Они собирались убить юного Людовика вместе с королем в то время, как другие вооруженные шайки должны были напасть на остальных сыновей. Затем они намеревались выставить Пипина Горбуна как старшего сына и подлинного наследника трона. Понадобились недели, чтобы раскрыть весь заговор в Эресбурге и Павии.

На собрании сеньоров короля в Ратисбоне заговорщиков судили и приговорили к смерти. Впоследствии Шарлемань помиловал только своего сына Пипина. Горбун был отправлен под охраной в свою старую келью в Прюме «на некоторое время». Там, в одиночестве, он провел остаток своей жизни, работая в саду с воображаемыми друзьями.

Некоторые из обвиняемых оправдались по воле Бога, пройдя испытание. Некоторых Шарлемань пощадил и отправил в ссылку. Остальные погибли от веревки или меча или были ослеплены.

Хотя Фастрада не могла присутствовать на суде, она жадно интересовалась подробностями смерти неверных вассалов. И она напомнила королю о том, как она предвидела, что похожий на тролля Пипин, рожденный от наложницы, обязательно навлечет на дворец беду. Что еще ей было известно о заговоре, он никогда не смог выяснить. Потому что Фастрада была честолюбива, а ее юные дочери никогда бы не смогли унаследовать хотя бы части растущего могущества Франкского государства.

Когда пришло время вознаградить лангобарда Фардульфа, спасшего его, Шарлемань отправился в церковь Святого Петра взглянуть на алтарь, где прятался дьякон. Там были обыкновенные подсвечники, а на скатерти стояла великолепная чаша. Шарлеманю захотелось отдать ее Фардульфу, а церкви вместо нее пожертвовать свою собственную чашу. Восхищаясь, он взял ее в руки и заметил надпись под инкрустацией – «Tassilon Dux Fortis».

Эту чашу, превосходящую по красоте любую из принадлежащих Шарлеманю, преподнес «храбрый герцог Тассилон». Задумчиво поставив ее обратно на алтарь, Шарлемань отправился порыться в сундуке, где Мегинфрид хранил золотые браслеты и тому подобное для подарков. Целую горсть этих браслетов он подарил Фардульфу. Но при этом король не переставал наблюдать за честным дьяконом и спустя годы назначил его аббатом Сен-Дени. Шарлемань никогда не забывал верных слуг, даже чужеземцев.

Именно тогда создалось впечатление, что зловещее предсказание Фастрады начало сбываться в стране франков. В сухой, спекшейся земле семена, посаженные весной, не проросли, и на южных границах начался голод. Потом он пришел в Бургундию. Король известил своих графов и настоятелей монастырей, чтобы те отправили зерно на юг в повозках, запряженных быками, и под усиленной охраной. На границе с Беневентом в очередной раз было неспокойно.

792 год был годом больших потрясений и несчастий, и об этом рассказывают королевские хроники: «Саксы открыли то, что долгое время было глубоко спрятано в их сердцах. Как псы возвращаются на блевотину свою, так они вернулись к язычеству, которое изрыгнули из себя. Вновь они отказались от христианства, обманув Бога и короля, который сделал им столько добра. Объединяясь с язычниками других земель, сжигая церкви и захватывая в плен или убивая священников, они всецело отдались поклонению идолам».

За Эльбой славяне взялись за оружие, а на побережье фризы подняли мятеж.

Арнульфингу казалось, что сам Господь вместе с Иовом[31] обрушил неисчислимые несчастья на его землю. Со всей энергией он боролся с наступающим голодом и волной беспорядков. Когда в его виллах и монастырях не осталось больше зерна для посылки в пострадавшие районы, он приказал своим офицерам сдать серебряные монеты до ближайшего урожая и установил твердую цену на хлеб. Понимая, что ему не хватает перевозочных средств, он ускорил строительство деревянных мостов на речных переправах и даже начал строительство моста в месте слияния Майна с Рейном.

Во время своих путешествий по воде Шарлемань обратил внимание на близость расположения друг от друга верховьев Рейна и Дуная в его новых горных владениях. Он приказал тамошним крестьянам выкопать канал и соединить эти широкие и протяженные водные пути. Он также беспрестанно требовал от Алкуина, чтобы тот вернулся. Без своего наставника ему трудно было работать. Фастрада не могла помочь королю в борьбе с голодом так, как это делала Хильдегарда.

Когда Алкуин отказался покинуть родину, Шарлемань продолжал настаивать, убеждать и подарил ему аббатство Святого Мартина в Туре, где переписывались прекраснейшие книги. Аббатство нуждалось в Алкуине так же сильно, как и опечаленный король «Давид».

– Такой друг, как он, – объяснял добрый кельт своим соотечественникам, – не должен быть отвергнут таким, как я.

Даже в своем любимом Йорке Алкуину не хватало веселых вечеров франкской Академии, где наблюдения за звездами смягчались глотками доброго вина. «Вино в наших бочонках все выпито, – писал он в Рейнландию. – В наших желудках пенится только кислое пиво. В таком случае выпей за нас, и пусть твои дни текут радостно и счастливо. А для моих болезней нужны хорошие врачи – два бочонка доброго вина. Пришли хотя бы один!»

Когда высокая сутулая фигура Алкуина появилась в зале дворца в Вормсе, Карл распорядился устроить ночью праздник. Король «Давид» вновь обрел утраченного друга. И у него не было больше нужды диктовать свои дела писцам.

Учитель Алкуин привез в подарок редкие книги и копию карты мира, а также дружбу короля Оффы. Чуткому ученому казалось, что растущее могущество короля франков могло бы защитить и обогатить нуждающегося короля Мерсии. Он еще настойчивее стал уповать на это, когда узнал об опустошениях, причиненных норманнами, высадившимися с моря и разрушившими мирную церквушку и монастырь в Лидисфарне. «Никогда, с той поры, как мы обитаем в Британии, не видели таких жестокостей от языческой расы. Никогда не ожидали мы такого вторжения кораблей. Ты только представь себе церковь Святого Кутберта, забрызганную кровью священников! Представь себе великолепный город, разоренный и разграбленный язычниками».

Оплакивая потерянный монастырь, Алкуин жаловался на грехи британских государей: «Они погрязли в блуде, внебрачных связях и инцесте. Подумай, не явились ли их дурные привычки причиной неслыханного доселе зла!»

Отягощенный собственными бедами и несчастьями, Шарлемань задумался, не влекут ли за собой грехи людские наказание Божье. Опечаленный Алкуин верил в это. Ему знакомы были приметы, предвещавшие беду, – кровавый дождь, падавший на крышу церкви Святого Петра в Йорке. Кроме того, чрезмерно роскошная одежда дворян и их вызывающие прически были насмешкой над Господом. «Они слоняются, отягощенные собственным мотовством и сумасбродством, в то время как другие погибают от холода. Богач, разодетый в атлас, утопает в роскоши, ведет праздную и веселую жизнь, а Лазарь[32] умирает от голода у него на пороге!»

Шарлемань смиренно выслушивал подобные вдохновенные потоки красноречия. Его собственный невежественный ум не мог сразу ухватить такое поспешное толкование событий. Он мог только зрительно представить себе, что нужно делать при встрече с бедой – наводить мосты через реки, конфисковывать тягловый скот, чтобы тянуть повозки, делить запасы продовольствия. Алкуин видел его силу и власть как защитника христиан, который один мог помочь церквям в Британии.

Королю франков не приходило в голову, что он забрал слишком много необходимых в хозяйстве быков, чтобы перетащить через Альпы сани с мраморными колоннами из Равенны для постройки новой церкви в Аква-Гранум; или что Мегинфрид ежедневно забивал множество овец и коров, чтобы четыре раза в день кормить мясом толпу в королевском дворце. Он страстно желал построить великолепную церковь, и он не мог отказать в еде многочисленным паломникам и просто путникам, теснившимся у его ворот.

Вместе с тем он задавался вопросом, нет ли какого-нибудь знака, при помощи которого Бог выразил бы ему свое одобрение или гнев. Алкуин мог бы ему об этом рассказать.

– Ты назвал знаки гнева Божьего в Британии. Какие же тогда должны быть знаки его любви и одобрения?

Кельт спокойно покачал головой:

– Их нельзя называть, но ты и сам их узнаешь.

– Как?

– Один человек пытался отыскать следы присутствия Бога на земле. Он искал и искал и видел только воды морей, зияющие пропасти, бегущих четвероногих животных, крылатых птиц и множество ползающих существ. Не найдя следов Бога, он закричал, обращаясь ко всему, что его окружало: «Расскажите мне что-нибудь о Боге!» И тогда все они закричали хором: «Он создал нас!»

Голод распространился с юга и охватил северные речные долины и леса. Шарлемань боролся с ним при помощи эдиктов и личным примером. Когда множество семей покидали свои деревни и искали спасения в королевских виллах, он приказывал накормить их дичью и запасенным сыром. Шарлемань разъезжал среди них верхом, громко заверяя, что Господь не допустит, чтобы его народ голодал. Веселый и неугомонный, он кричал им:

– Представьте себе – Господь, который вас создал, пошлет вам еду на крыльях воронов! Так он поступил с Илией[33].

Но всем казалось, что сам дьявол вполз в страну франков. Вооруженные шайки совершали набеги на поместья и забирали еду. Шарлемань издал невиданный указ – носить оружие запрещалось, его следовало сдавать офицерам короля на хранение в арсеналах. Нельзя было вывозить оружие за границу для продажи чужеземцам или язычникам.

В пограничных районах вновь намечались волнения. Он призвал смотрителей границ не жалеть сил и выделил каждую пограничную зону как отдельную страну – Испанская марка, Бретонская марка, Датская марка, Эльба и громадная Восточная марка. Туда он больше не отваживался сунуться. Вместо себя он послал вооруженных рекрутов смотрителям границ, Гильому, Герольду, Адульфу и Эрику во Фриуль. Они более умело защищали границы Господа, чем он. Прославляя их, Шарлемань рассказал своим вассалам сказку об Эйсгире (никогда не существовавшем). «Зачем мне ехать покорять язычников, если у меня есть дворяне, которые сделают это для меня?»

То обстоятельство, что никто никогда лично не встречался с Эйсгиром, нисколько не умаляло славы этого героя, которого описал сам король. Говорили, что Эйсгир не только переплывал бурные реки, но еще и проложил канал через горные ледники. Он сам был армией, причем страшной армией. «Эйсгир косит богемцев, славян и аваров, как сено. Он насаживает их на копье, как птиц на вертел. Как он шел против винидов? Да, все вы, домашние лежебоки, должны услышать, как он рассказывает про винидов. Когда он вернулся, насадив семь или восемь из них на копье, он сказал: «Я устаю от их визга, когда побеждаю. С какой стати мне докучают этими головастиками? От моего короля и меня самого никогда не следует требовать, чтобы мы изнывали от скуки, сражаясь с этими червями».

Против саксов Карл послал своего сына с опытными командирами. «Взять в плен самые знатные семейства, пленить как можно больше народу, и они будут заложниками мира».

Авары двигались назад к разоренной долине Дуная. Они действовали очень осторожно, высылали вперед разведчиков, пытаясь разузнать, что предпринимают франки и что замышляет выдающийся христианский король. Слишком долго эти авары жили грабежом и наживались за счет богатых восточных земель, и их бойцовский дух постепенно сошел на нет. Шарлемань всячески приветствовал аварских посланцев и одаривал их золотом из оставшихся запасов. Он поил их допьяна, крестил их и отправлял домой с почестями и просветленными. И в них закладывался фундамент, благоприятный для правления могущественного христианского короля. Повторялась история с баварами, когда со временем у них нашлись люди, благосклонно расположенные к Шарлеманю. То же самое произошло и с аварами.

– Их осенит благодать Господня, – предсказал король и поручил обратить их своему старому противнику, Арно, «Орлу из Зальцбурга».

Энергичный Алкуин писал Арно: «Если на их царство снизойдет благодать Господня, кто посмеет отказать им в духовных пастырях, которые спасут их души?»

Но при этом Шарлемань усилил Герольда, стража той границы, и приступил к строительству надежных мостов в верховьях Дуная, чтобы обеспечить новый свободный проход для своей конницы в страну аваров.

В эти кризисные годы «государевы посланцы носились во все концы, не жалея ни себя, ни лошадей. В кои-то веки у них в мыслях не было ничего, кроме стремления исполнить волю короля. За невыполнение полагалась смерть. «Повинуйтесь!» – кричали они священникам, охотившимся на лис, и пьянствующим владельцам поместий. В кои-то веки они говорили устами короля: «Очиститесь от подлостей и непристойностей и снимите с себя роскошные одежды! Как вы можете веселиться, когда голод стоит у ворот!»

Когда королевские посланники встречали дворян, одетых в новые красивые короткие плащи, испещренные яркими полосами, они повторяли слова Шарлеманя: «Что хорошего в этих крошечных салфетках? Они не укроют во время сна и не защитят всадника от ветра и дождя».

Шарлемань ездил верхом в своей выцветшей шерстяной голубой мантии, и за ним следовали его дочери с вооруженным эскортом. Их юные голоса валькирий возносились над ним на вечерне. Он ехал верхом по разоренной земле, и отчаяние терзало его сердце. Но его присутствие и веселость придавали силы измученным людям.

У подножия возвышающихся стен кафедрального собора он заявил, что собор не будет посвящен святому Мартину, покровителю франков, или святому Арнульфу, прародителю его семьи, но будет носить имя милостивейшей Божьей Матери. Церковь Девы Марии, говорил он, будет воздвигнута в знак благодарности.

Подобно тому как его присутствие вселяло надежду, так и его обстоятельное планирование внушало уверенность. Человеческие существа бессознательно уповают на лучшее, и в это трудное время Шарлемань олицетворял их чаяния. Их будущее зависело от него.

Он не избегал трудностей, потому что сознавал возложенную на него ответственность. Он некоторым образом отличался от того Шарлеманя, который командовал парадом своих войск в пустынной стране аваров. Испытывая недостаток в способностях великого короля, он играл роль такового.

Это оказало на него определенное воздействие. Впервые он осознал, что ему надлежит всегда быть в центре событий. Держа в своих руках все средства сообщения – каковы бы они ни были, – он свободно мог поддерживать связь со всеми границами и посылать доверенных лиц для исправления положения в какой-нибудь удаленной области вместо того, чтобы ехать самому, как он это неоднократно проделывал в прошлом. И заканчивалось все это тем, что, победив в Ломбардии, он терпел поражение в Саксонии; отправившись в страну аваров, терял границу в Пиренеях.

Целеустремленный король франков немедленно загорелся этой идеей и начал строить планы, хотя и не совсем такие, какие можно было от него ожидать. Едва уяснив себе всю выгоду от персонального централизованного правления, он сразу же решил сосредоточить все в одном-единственном городе. В стране франков должен быть, так сказать, свой Рим.

В то время географическим центром его владений мог быть Серебряный город (Страсбург) или даже Женева. Но Шарлемань предпочел тишину и безмолвие в Аква-Гранум. Вероятно, его тянуло к горячим источникам и охотничьим угодьям; вероятно, ему не хотелось покидать родные долины Рейна и Мааса. Каковы бы ни были его соображения, нет никаких сомнений в том, что Шарлемань твердо решил основать свою столицу в Аква-Гранум. И последняя стала столицей под более привычным названием Ахен или Экс.

Для украшения своего города он попросил разрешения у папы Адриана вывезти из Равенны громоздкую статую Теодориха Великого. В королевских хрониках 794 года записано: «Король вернулся во дворец, называвшийся «Аква», и отпраздновал там Рождество Христово и Пасху».

Хроники повествуют также о том, что в тот год умерла королева Фастрада в Сент-Олбени в Майнце. Шарлемань не стал хоронить женщину, принесшую ему столько бед, в церкви Святого Арнульфа рядом с Хильдегардой. Эпитафия была написана новым другом короля, готом Теодульфом, и содержала только сухое восхваление. Во Франкском государстве вассалы Шарлеманя почувствовали облегчение от смерти сеющей раздор королевы.

Король франков никому никогда не позволял оказывать на себя чрезмерного влияния. Он женился на Лютгарде, бесхитростной женщине не старше Ротруды. Девушка, которая могла бы быть его любовницей, была тщательно вышколена Ангильбертом в духе королевского величия, и он же научил ее читать. Кроткая и ласковая, она нравилась Алкуину, который узрел в ней «женщину, преданную Богу».

Возможно, Лютгарда напоминала королю образ покорной Хильдегарды. И робкий характер Лютгарды сформировался на его родине. Именно поэтому казалось, что инстинкт Шарлеманя неудержимо влечет его к родным источникам.

В бурные годы с 792-го по 795-й он сражался не за то, чтобы завоевать новые владения, а за то, чтобы сохранить свое родное королевство франков, свое наследство, за которое нес ответственность. Он возобновил дружеские отношения со своими вассалами франками, игнорируя запросы «чужеземцев». Город Экс лежал в уединенной долине, полной воспоминаний о поющих менестрелях, родовых поместьях и охоте. Шарлемань благодарил Бога за то, что сохранил свое королевство. Однако пока ему не пришлось извлечь из этого какой-то пользы.

Он привел в движение те силы, которые должны будут вынудить его покинуть свое убежище в бассейне рек Рейна и Мааса. Во-первых, маркграфы пограничных областей вроде бы восстановили мир на границах. У саксов не было возможности связываться с аварами. А из самой страны аваров пришли такие удивительные вести, что казались почти невероятными.

Пипин со своими воинами-лангобардами пробился вперед к Дунаю. Войска баваров перешли реку по новым мостам для соединения с ними. Аварские князьки, оказавшие сопротивление, были уничтожены. Среди кочевников возникли распри, и они убили своего кагана. Арно из Зальцбурга привел своих священников и дал обет сделать то, что делали первые апостолы, – «сначала учить невежественных, а потом обращать их в истинную веру». Свирепые сербы и хорваты не давали покоя слабеющим аварам. Благодаря этой раздробленности Эрик из Фриуля переправил свое войско через Тису – куда не смог добраться Шарлемань – и вывел к вершинам, лежавшим за венгерской равниной. Славянский вождь указал Эрику путь к скрытому от посторонних глаз Кольцу.

Эрик пробился сквозь земляные курганы и бревенчатые стены Кольца и захватил сокровище аваров.

На 15 повозках, каждую из которых тянули четыре быка, Эрик вез в Экс это сокровище вместе с повиновением аваров Шарлеманю.

Ничто не могло бы взволновать христианский мир так, как эти новости. Алкуин, вне себя от счастья, восхвалял Эрика за «его силу и доблесть в битве с врагами имени Божьего». Алкуину казалось, что победа была одержана благодаря мудрости и могуществу его короля «Давида». «Несомненно, Христос поверг к ногам твоих солдат этих гуннов, издавна наводивших страх своей свирепостью и отвагой».

Гот Теодульф, поэт, восторженно писал: «Он пришел к Христу, этот гунн с заплетенными волосами. Он подчинился вере, он, кто был так дик и свиреп».

Неустрашимый Арно послал своих миссионеров вокруг «озера Балатон, за реку Рабу и даже к реке Драве в место ее соединения с Дунаем».

Верующим людям казалось, что в смирении и покорности самых опасных язычников не обошлось без руки Божьей.

В итоге Шарлемань обнаружил, что его приветствуют как победителя в той единственной войне, в которой он не принимал участия, и считают создателем «христианской армии», которую он годами безуспешно пытался сформировать.

Более того, сокровище аваров превзошло все ожидания. Старательный гном Эйнгард выразил свое изумление: «Никогда еще на людской памяти не доставалось франкам такой добычи в деньгах и драгоценностях. Во дворце кагана и в походных лагерях язычников после битвы нашли столько золота и серебра, что гунны, похоже, годами копили свои сокровища».

Безусловно, так оно и было. Подобно гуннам Аттилы, восточные кочевники собирали колосья после жатвы – драгоценные церковные сосуды и слитки золота и серебра, золото, которым платили выкуп, и огромные суммы денег, используемые для подкупа. И это продолжалось более двух столетий. Одна из повозок Эрика, к слову, была битком набита золотыми бокалами, персидской парчой, венецианскими шелками, расшитыми жемчугом, хрустальной посудой, оружием, украшенным драгоценными камнями, изумрудами и сапфирами с затейливой резьбой, никому не нужными коронами и скипетрами, легкими парчовыми драпировками.

Этот клад представил такие образцы искусства, которые и не снились Шарлеманю и его ювелирам и мастерам художественной работы по металлу в Эксе. Эти восточные изделия были выполнены с редким мастерством, что привлекло внимание Шарлеманя, и он велел своим мастеровым копировать стиль работы мастеров с Востока, если это возможно. Вот так сразу он получил великолепное убранство для своего нового собора.

Шарлемань щедро раздавал большую часть сокровищ, чего не случалось при жизни Фастрады. Сторонники Эрика и все те, кто доказал свою преданность, были щедро вознаграждены. Сокровища наполнили пустые сундуки церквей Шарлеманя и украсили алтари от Ратисбона до Тулузы. К радости Алкуина, сокровища переправили по воде в соборы Британии. Король Оффа приобрел меч, украшенный драгоценными камнями, и дружбу Шарлеманя.

К этому царственному дару Лютгарда добавила свои подарки. Епископ Павлин узнал из письма Алкуина, что «моя дочь во Христе, королева, нежная и любящая женщина, послала вам два золотых браслета с просьбой помолиться за нее».

Для Адриана, своего критика и заступника в храме Святого Петра, Шарлемань отложил наиболее достойные подарки из аварского наследия. Вскоре он узнал, что пожилой Адриан умер. Шарлемань оплакивал его, выразив свою скорбь в письме, которое послал новому папе, преемнику Адриана. Несмотря на разногласия в их необычных отношениях, блестящий Адриан и решительный король франков поддерживали друг друга. Без Адриана Риму предстояло измениться.

Одновременно Шарлемань лишился дружеского общения с Алкуином. Годы не позволяли уже школьному наставнику франков выдерживать бурную жизнь и веселье королевского двора. Он попросил позволения удалиться на покой в монастырь Святого Мартина в Туре, и король разрешил ему уехать, зная, что с Алкуином по-прежнему можно будет обмениваться письмами.

Проживая в недостроенном дворце в Эксе, расхаживая по немощеному двору или направляясь к боковой двери церкви Девы Марии, Шарлемань находил толпы людей, ждущих его появления. Когда он поднимался на маленькую галерею, внизу толпились люди из самых отдаленных уголков, чтобы обратиться к нему с просьбой или жалобой. Это были его новые подданные, христиане. Но кем в действительности был сам Шарлемань?

После тщательного обдумывания – его письмо показывает, что взвешено каждое слово, – он написал новому папе римскому: «С вашим благословенным предшественником я заключил договор о совместном духовном отцовстве… наш долг всегда и везде, с Божьей помощью, своими руками защищать церковь Христову от посягательств язычников и от разорения иноверцами и укрепить ее изнутри нашим признанием католической веры. Ваш долг, святой отец, помочь нам в нашей борьбе, воздев руки в молитве подобно Моисею так, чтобы… христианский народ мог всегда и везде одерживать победу над врагами святого имени Господа».

Это была большая ответственность, которую так обрисовал Шарлемань. В этом случае не требовалось взывать к королевской власти или к могуществу государства, а просто ставилась задача, которую следовало выполнить. Требовалось создать новое правление на западе Европы и осуществить предсказание Августина о рождении града Божьего.

Воплотить эту мечту в реальность было труднейшей задачей. За ее выполнение дикий король франков принялся со всей своей неиссякаемой энергией.

Глава 8

КОРОНА ИМПЕРИИ

Вначале Шарлемань обнаружил, что его духовенство не оказывает ему никакой помощи. Однако без мощной поддержки со стороны священников он не мог влиять на свой народ.

Предки франков ловко управлялись с топорами. Топоры с широким лезвием служили им хорошим подспорьем в битвах с врагами и при рубке леса. Подобно своим родственникам, данам и норвежцам, франки-первооткрыватели могли превратить лесную полосу в пригодное для пахоты поле и построить дом с дырой в крыше для выхода дыма и утрамбованным глиняным полом в период между весенним таянием снегов и осенними заморозками.

Естественно, они оседали на плодородных землях по берегам рек, удобных водных путей, снабжавших их рыбой, которую франки солили и сушили на зиму. С помощью топоров и тесаков они легко и быстро мастерили челны и рыбачьи лодки из высушенных шкур. На римских развалинах они разживались кирпичом, железными брусьями и, возможно, небольшим количеством свинцовых труб. Дом свободного поселянина предоставлял кров его живности: корове, свиньям, сторожевой собаке и, если он был состоятельным человеком, его лошади. Жена поселянина, если она была умной женщиной, могла украсить стены ткаными драпировками и дополнить кухонные горшки и вертела полотняными скатертями, а на кровать, вытесанную вручную, стелить полотняное постельное белье. Если муж обладал художественной жилкой, он вырез́ал на кроватных столбиках и спинках стульев узоры из крестов или свастик или образы святых с нимбами.

Будучи самообеспеченным, этот свободный поселянин предпочитал, чтобы его ферма не зависела от других и снабжалась собственной рекой и дубовой рощей; он также готов был пройти несколько лиг до соседней деревни со своим семейством, чтобы выпить эля на ярмарке, купить своей жене красивую застежку к накидке или сводить ее к причастию. Когда к власти пришел Шарлемань, типичный франк был на пути к превращению в фермера, а не воина, деревенского жителя, а не человека клана. Несмотря на это, он упорно цеплялся за свое неотъемлемое право выступать в суде, пить вволю и сохранять свою собственность для сыновей. Городская жизнь представлялась его независимой натуре добровольным заключением; он понятия не имел, что значит быть гражданином государства. Что касается Римской империи, франк считал ее легендой вроде подвигов Беовульфа, хотя эта цивилизация оставила следы, наподобие разрушенного акведука в Кельне, откуда можно было вывозить хороший строительный камень для нового монастыря горячо любимого святого Бонифация в Фульде.

Для сеньоров, фермеров и крепостных сырой и туманной страны франков церкви и монастыри стали средоточием изобретательства, науки и спасения души. Они сменили культ Вотана – хотя не полностью и не везде – в качестве мостика, ведущего к загробной жизни, которая, согласно прежним понятиям, переносилась в Валгаллу. Кроме того, так же как деревенский бейлиф (стражник) устанавливал законы для разрешения споров, так и деревенский священник лечил болезни прикосновением к священным реликвиям и, крестя детей, вкладывал в них души. В приходской школе сыновья лендлордов и простые миряне могли даже научиться работать по металлу – Эйнгард стал мастером этого дела в Фульде, – а также делать вино, писать письма или произносить нараспев «Отче наш». В таких городах, как Франкфурт (Франконовурд), с населением более 1000 жителей, в школе архиепископа смышленые ученики могли совершенствоваться в чтении и в способах изгнания бесов.

Слишком часто бывало так, что если какая-то церковь обладала полным текстом Библии, а это случалось довольно редко, то драгоценные переплетенные листки тщательно упаковывались в прекрасный кожаный переплет или переплет из полированного дерева, украшенный драгоценными камнями, Библия лежала в неприкосновенности на алтаре, перед ней благоговели, но ее не читали. Когда священник с выбритой макушкой громко читал псалом, он обычно повторял то, что помнил, а не то, что видел в переплетениях букв, складывающихся в слова. Что касается светских дворян, мало кто из них был способен написать свое имя. Сам Шарлемань до сих пор ставил большой крест после букв «К» и «Р». Герои войны не нуждались в образовании, и преуспевающий фермер в часы досуга предпочитал пить пиво или смотреть на танцующих девушек.

Было очевидно, что Шарлемань терпит поражение в своем стремлении реставрировать умы своих подданных. Кроме своих собственных детей, которых становилось все больше – к ним прибавились дочери Фастрады с соломенными волосами и Ротгейда от неизвестной матери, – и учеников вроде Эйнгарда, в дворцовой школе и Академии несколько юношей изучали загадки Евклида и искусство врачевания Гиппократа. В других местах немногие избранные, такие как Алкуин и Арно, проливали свет знаний в силу своей индивидуальности. Однако Шарлемань отказывался признать поражение.

Поскольку сам король не мог убедить массы, которые рассчитывали на его помощь и поддержку, он потребовал, чтобы это сделала церковь: «Проповедуйте или лишитесь своих бенефиций».

– Был один епископ, – рассказывал монах из монастыря Святого Галла, который, похоже, недолюбливал их, – имевший ковры в зале, и драпировки на стенах, и подушку на стуле, и роскошные пурпурные шелка на теле. Он ел вкуснейшие кушанья, которые его кондитеры и повара подносили ему на золотом блюде. Однажды самый верующий император Карл приказал всем епископам во всех своих владениях прочесть проповедь в нефах соборов в определенный день. В противном случае он грозился лишить их сана епископа. Так вот, этот вышеупомянутый епископ сильно встревожился, потому что ничего не знал, кроме обжорства, а также сильно испугался, что лишится своего праздного житья.

Поэтому после того, как в тот праздничный день был прочитан отрывок из Священного Писания, епископ взобрался на кафедру, словно собираясь прочесть проповедь толпившемуся народу, пораженному таким неслыханным доселе событием. Все стояли и таращили глаза, кроме одного рыжего бедняги, который набросил на голову накидку, потому что стеснялся своих рыжих волос. Когда епископ его увидел, то закричал привратнику: «Приведите ко мне вон того мужлана, накрывшего свою башку, вон там, рядом со входом в церковь!»

Привратник схватил бедного парня и поволок его наверх силой, так как тот вырывался, боясь, что страшный епископ наложит на него роковое наказание за стояние с покрытой головой в храме Бога. Но этот епископ, склонившись со своего насеста и то обращаясь к собравшимся, то крича на бедного парня, начал проповедовать: «Так его! Не дайте ему улизнуть! Хочешь не хочешь, деревенщина, тебе придется подойти! Нет, ближе!» Затем он сорвал с головы парня накидку и закричал собравшимся людям: «Смотрите-ка, мужлан-то рыжий!» С этими словами он поспешил к алтарю и совершил церковное богослужение или притворился, что совершил.

Когда император Карл, знавший об отсутствии у епископа знаний и таланта, услышал, как этот священник приложил все усилия, чтобы что-то сказать, подчиняясь приказу короля, он позволил ему сохранить свой сан.

В поисках средств для достижения своей цели король франков изобрел оригинальный способ помочь в деле образования. Когда из Константинополя прибыл новый орган, он велел разобрать его и скопировать, чтобы в его великих храмах «мехи из воловьих шкур дули в медные трубы с ревом грома и звоном кимвалов».

– Искренне пойте слова, славящие Господа, – требовал он от дворцового хора и сам присоединялся к певцам. – Ясно и четко переписывайте Евангелие, и пусть этим занимаются не праздные юнцы, а аккуратные опытные люди, – наставлял он писцов монастырского скриптория[34].

Тяжелые громоздкие Библии, может быть, редки и их мало, но Евангелия, и в особенности послания Павла, этого великого проповедника, были доступны всем. В Туре Алкуин ночами трудился вместе с переписчиками, чтобы распространить Евангелие по всем церквям королевских владений.

Предостережения и наставления Шарлеманя как бичом ударили по праздности, лени и мирским утехам в мужских и женских монастырях. (Разве у него самого не было подобных наклонностей?) Аббатам и аббатисам запрещалось держать охотничьих собак, ловчих птиц или циркачей. Ни одна аббатиса не могла писать или отправлять любовные письма. Ни один монах не мог стремиться к наживе и богатству.

Шарлемань признавал, что человеку свойственно грешить, но утопать в грехе подобает лишь дьяволу. Его вера твердо покоилась на основных принципах; он не понимал идей Платона, философских уловок и компромиссов.

– Проповедуйте, – обрушивался он на свое духовенство, – о том, как нечестивцы будут брошены в огонь чертям. Объявляйте, что праведники будут жить вечно во Христе.

Священнослужители оказались к этому неспособны. Они с трудом бормотали ненужные изречения, обрывки молитв, призывали к раскаянию. Многие из них были сыновьями светских вельмож и кормились за счет церкви. Их ограниченные умы не могли вместить в себя таинство жизни, неизмеримость божественной силы.

Осознав это, Шарлемань приказал начертать проповеди на всех церковных стенах и расписать их красками, чтобы прихожане видели багровые языки адского пламени и белое с золотом счастливое Царство Небесное.

И он сам проповедовал. Путешествуя от церкви к церкви, на базарных площадях и ярмарках, король нес слово Божье людям: «Верьте, и спасете душу. Вечное блаженство достигается не только одним трудом, хотя сам по себе труд нужен и полезен, но еще и верой». В дальнейшем ни один странствующий рыцарь не произносил евангельский текст с большей убежденностью и неистовством.

«Иисус Христос, Господь наш, будет царствовать вечно. Я, Карл, король франков Божьей милостью и защитник святой церкви, несу благодать и мир всем духовным лицам и мирянам, преисполненным благочестия, во имя Иисуса Христа, навеки Господа нашего».

Громко крича, держа прихожан в страхе Божьем и поддерживая в них стремление к спасению души, он проповедовал спасение души в стране, окутанной мраком невежества.

В этом и кроется загадка Карла-Шарлеманя. Недостаточно образованный дикарь, овладевавший блудницами, когда он этого желал, жадно поглощавший мясо в постные дни после захода солнца, надувавший своих друзей, он умудрился подчинить себе всех, кто ему противостоял. Таким был Карл, охотник на медведей, Арнульфинг. Карл Молот не обладал его авторитетом, а Пипин Короткий – его хитростью.

Вместе с тем тот же самый человек почитал своих отца и мать, никогда не богохульствовал, раздавал свое имущество, защищал бедняков, ощущая личную ответственность за всех своих подданных. Таким был Шарлемань, ставший легендой.

Эта его двойственность объясняется, по сути, одним простым обстоятельством. Недостаточно образованный король франков верил каждому слову религиозного учения. Когда он читал первые слова Послания к ефесянам: «Павел волею Божиею апостол Иисуса Христа», он верил, что та же самая воля Божья сделала его королем. Будучи, таким образом, главой церкви в стране франков, он чувствовал себя обязанным проповедовать и, как король, быть первым из проповедников. Он выразил это достаточно ясно в заголовке к так называемой «Библии Каролингов»: «Получив от Бога, в лоне церкви, власть над нашим королевством, мы должны стремиться всеми силами и с Божьей помощью защищать и возвышать церковь так, чтобы Господь мог назвать нас добросовестным и преданным слугой».

Не благочестие и не простое чувство ответственности заставили его выразиться подобным образом. Другие монархи, дикие, как Теодорих, великий гот, или образованные, как Марк Аврелий, поддавались тем же порывам. Его собственного сына Людовика в будущем станут называть Людовиком Благочестивым. Шарлемань отличался от всех.

Он старался выполнить требования Библии – всеми силами. Выше остальных запросов Шарлемань ставил «сбор урожая с Божьих полей».

В попытках осуществить свой замысел этот монарх, прирожденный крестьянин, постиг души людей, что мало кому удавалось и в менее бурные времена. Он рассматривал человечество в целом. В горе и беде себя он считал одним из многих, и его долг был помочь несчастным.

С нашей удобной позиции, опираясь на прошедшие века и накопленный опыт, мы понимаем, что Шарлемань поставил перед собой невыполнимую задачу. Но, с его точки зрения, задача могла быть выполнена с Божьей помощью. Нужно было только найти способ осуществить это на практике.

Сев в седло, как он это проделывал в юности, когда его что-то беспокоило, Шарлемань объезжал церкви и монастыри, прислушиваясь к звуку новых органов, к молитве, которую пели недавно обученные голоса, пировал до глубокой ночи и молился на рассвете – этот способ проповедовать Евангелие изматывал Алкуина, который страстно говорил о том, какую великую пользу приносят письменные труды, особенно таких великих душ, как Августин и Иеремия.

– Если бы у меня было двенадцать священников, таких же образованных и мудрых, как они! – взорвался в ответ Шарлемань. (Так о нем повествует легенда.)

– Господь Бог, сотворивший небо и землю, – раздраженно воскликнул Алкуин, – довольствовался двумя такими слугами, а ты просишь двенадцать!

В то время король был очень доволен, поскольку аварский тудун, один из князей кочевого народа, пришел, чтобы изъявить покорность победоносному христианину и принять крещение, – авары поняли, что этот обряд подтверждает покорность. Шарлемань присутствовал при обряде и выступал в роли крестного отца. (В его время подобное духовное покровительство было гораздо более ответственным делом, чем в наши дни.) Он также щедро наградил новообращенного авара аварским золотом.

Однако к тому времени Алкуина стали одолевать дурные предчувствия по поводу метода Шарлеманя силой обращать массы язычников в христианство. Не то чтобы он оспаривал право короля подчинять неверующих при помощи войны. Поставить под вопрос это право мог только Шарлемань, и он сделал это очень аккуратно. По церковному закону, который он стремился провести в жизнь, считалось грехом вести войну с целью завоевания территории или усиления власти. Благословение Иисуса Христа проходило с миром, а не с борьбой. Нельзя было даже представить себе пришествие Христа на землю с его участием в кровавой бойне на поле брани.

Шарлемань либо верил в это, либо он руководствовался инстинктом стратега, но он вел свое войско не для того, чтобы воевать, а чтобы по возможности избегать сражений. Выступление против лангобардов-христиан он оправдывал помощью папскому престолу храма Святого Петра; выступая против благочестивых баваров, Шарлемань сумел получить отпущение грехов у Адриана, который объявил, что бавары будут повинны в грехе, если окажут сопротивление королю франков. Даже в языческой Испании и стране аваров он ухитрялся избегать обычных военных действий. (Сражения при Ронсевале, Синтале и Нарбоне произошли в его отсутствие, хотя он и принял ответственность за них на себя.) Как Эйнгард, так и монах из монастыря Святого Галла отмечают, что его удивительные походы с целью подчинить и покорить были «бескровными – или почти бескровными».

Многие толкователи, даже Наполеон Бонапарт, прославляли Арнульфинга за его военный талант, которым он никогда не обладал. Да, он демонстрировал удивительную способность одерживать верх над своими противниками без боя. По оценкам того времени, Шарлемань действовал в своем праве.

Вместе с тем в войне саксов он проявлял жестокость и беспощадность. Его политика убеждения не оказывала никакого воздействия на народ, поклонявшийся идолу Ирминсулу.

Опасения Алкуина были вызваны не военными кампаниями короля, а его миссионерской деятельностью. Ученый наставник решил загадку сопротивления саксов, которое было вызвано действиями священников, явившихся вместе с солдатами, чтобы крестить в реках невежественный народ. Они под угрозой проклятия требовали от людей христианского поведения и уплаты десятины священнослужителям. Все это вполне могло заставить саксов вновь обратиться к своим безобидным невидимым лесным богам. И если они проявляли упорство в своих поступках, то что можно было ожидать от аваров?

Сильно обеспокоенный, Алкуин написал письмо горячо любимому им Арно, возглавлявшему группу миссионеров в стране аваров: «Сейчас нужно проповедовать добродетельность вместо того, чтобы требовать десятину. Новый дух, проснувшийся в людях, нуждается в кормлении молоком с апостольской добротой до тех пор, пока он не окрепнет настолько, чтобы принимать твердую пищу. Мне рассказывают, что дань в размере десятины уничтожает веру в душах саксов. Лучше лишиться десятины, чем веры. Почему мы должны надевать ярмо на шеи невежественных людей, которое мы сами и наши братья не смогли бы вынести?»

Но одно дело было написать это умудренному опытом «Орлу из Зальцбурга», и совсем другое – убедить упрямого Шарлеманя. Все же Алкуин попытался это сделать, действуя через Мегинфрида и употребляя язвительные слова. Пусть духовные лица в Саксонии учитывают то, как они получают деньги; пусть они не будут столь усердны в своем требовании уплаты десятины, пусть они не налагают наказания за каждый проступок и не требуют того, что необразованный сакс не в силах выполнить. «Право же, пусть они учатся у апостола открывать душу, а не воровать».

Ничего из этого не вышло, и Алкуин осмелился увещевать самого короля. Он начал свое обращение осторожно, расписав, сколько радости и счастья принесет Судный день, когда толпы саксов последуют за «самым счастливым королем» к престолу Христа. (Хитрый призыв к сердцу проповедника.) Но, продолжал Алкуин, несмотря на усердный труд и преданность королю, саксы, похоже, пока еще не являются избранниками Господа. «Дай этому покоренному народу новых учителей, которые будут кормить этих людей молоком, как детей. Десятины, возможно, дело хорошее, но лучше потерять их, чем потерять веру в душах людей. Помни, чему учил святой Августин. Человека важно научить и приобщить к вере и потом – только потом – крестить».

Шарлемань, не обращая ни на что внимания, шел своим путем в Саксонии. Опечаленный кельт написал Арно: «Что дает крещение без веры? Человека можно заставить принять крещение, но нельзя заставить его верить».

Тем не менее после двадцатичетырехлетней борьбы Шарлемань по-прежнему склонялся к тому, чтобы заставить саксов принять веру. Его злая целеустремленность не уступала упорному сопротивлению саксов. Он бушевал по поводу вероломства саксов, тогда как они отстаивали свою независимость. Когда он представлял себе христианское общество, саксы отвергали христианство; когда он стремился к тому, чтобы вернуть гегемонию своего деда, Карла Молота, и германских народов Рейна, на другом берегу ему противостояли армии саксов. В самом сердце его владений – как он это понимал – они объединили свои силы с языческими племенами славян и аваров.

В период с 794 по 798 год Шарлемань вновь безжалостно и неумолимо провел свои войска по знакомым дорогам Саксонии, вернул Падерборн и зимовал на берегах Везера до тех пор, пока его сын Карл заново не пробился к побережью Балтики.

В то время Шарлемань прибегнул к новой уловке. Во-первых, он забирал из деревень третью часть мужчин в качестве заложников; далее, он принялся выдергивать из лесов сотни семей и переселять их в долины бассейнов рек Рейна и Луары. Не сумев покорить саксов, он начал пересаживать их в другие места.

Где бы он ни терпел неудачу, неутомимый Арнульфинг продолжал бороться и добивался успеха, принадлежавшего исключительно ему. Через его родную реку, быстрый бурный Рейн, никогда не строили мостов и – так говорили люди – никогда не построят. На Майне его мост был снесен стремительным потоком. Шарлемань в верховьях загрузил баржи камнем, сплавил вниз по течению деревянные столбы, закрепил их на берегах при помощи камней и построил мост через Рейн.

Его франки ничего не смыслили в архитектуре. Одному из них, мастеру Одо, король вручил план маленькой восьмистенной церкви, построенной Юстинианом в Равенне. Мастер Одо не преуспел еще в постройке церкви Святого Витали, но зато в Ахене стояла церковь Девы Марии, красивая и полностью завершенная. Вряд ли ее возвели по приказу Шарлеманя за один день, как хвастались старые солдаты. Все же благодаря настойчивости Арнульфинга церковь была построена, а ее стены украсились золотыми и серебряными пластинками и замечательными росписями. Ушло на это всего четыре года вместо четырех поколений. Чтобы полюбоваться на нее, люди добирались из болот Фризии и монастырей Прованса.

Никто в стране франков не обладал достаточным мастерством, чтобы отлить или изваять статую. Тем не менее между церковью Девы Марии и дворцом сияла блестящая бронзовая статуя Теодориха, великого гота, верхом на коне, как живого.

Из Ахена миссионеры двигались дальше, за Эльбу, заселенную славянами, к диким сорбам (сербам) и кроатам.

Далеко в Южной Италии молодой Гримвальд, беневентанец, женился на византийской принцессе и объявил себя наконец «свободным человеком, каким я был всегда».

На западе Пиренеи были в руках мусульман. Отважному Гильому Тулузскому король послал стойких вассалов, которые помогали маркграфу терпеливо, месяц за месяцем, отвоевывать пограничные города и горные перевалы.

Далеко на востоке язычники авары боролись с миссионерами Арно. Эрик из Фриуля вместе с окрещенным тудуном отправился к ним, чтобы навести порядок. Вожди язычников погибли или ушли в степи.

Таким образом, Карл стал силой на всем Западе. Посланцы короля привозили его советы и наставления в церкви на побережье Далмации. Подданные Шарлеманя с новой надеждой собирались в храмах.

Но что представлял собой Шарлемань?

Паладины, трудившиеся с ним бок о бок, едва ли задавались подобным вопросом. Они переживали бурное время и ни о чем другом не думали, кроме как выполнить волю короля. Арно, решая свои задачи в стране аваров, тоже не задумывался над этим.

Человеком, задавшим себе этот вопрос в уединении монастыря Святого Мартина, был Алкуин. Дело в том, что он, всегда страдавший от болезней, чувствовал приближение своего конца. Городок Тур лежал за пределами родины франков, рядом с древней Южной Галлией, где еще живы были воспоминания о Римской империи. Кроме того, неутомимый Алкуин был в курсе всех происходивших во владениях Шарлеманя событий, которые еще не получили должной оценки. Он оставался неофициальным министром короля, хотя и не был больше его наставником.

Не утратив чувства юмора, бритт менял свою точку зрения по мере приближения часа искупления за жизненные грехи. Никто не цитировал стихи Вергилия с большей охотой, чем он, но теперь он подвергал цензуре чтение «подобной языческой поэзии». Бритт веселился, думая о том, как расстроится Ангильберт, любивший театр, когда узнает о запрещении постановок пантомим при дворе. Однако театр, как рассказывал Августин, был изобретением дьявола.

Алкуина беспокоило то, что Шарлемань не обращает внимания на нужды англосаксонских королей.

– Изменники! – воскликнул король франков, когда в Нортумбрии подданные убили своего повелителя.

Кроме того, Шарлемань все больше занимался укреплением церкви на своей родине. Теперь он называл себя просто королем франков. Не было больше короля лангобардов или римского патриция. Конечно, королем лангобардов считался сын Шарлеманя Пипин; все же правил его отец при помощи «государевых посланцев». Что станется с западными народами, если Шарлемань умрет? И что важнее всего, что станется с главой церкви Святого Петра в Риме?

В перерывах между писанием бесконечных писем, когда его больная голова отдыхала в ночной тишине, Алкуин размышлял над загадкой: Шарлемань приобрел такую власть, какой не обладал ни один король на Западе, и вместе с тем у него не было титула, который соответствовал бы этой власти; его личности уже не подходил образ примитивного короля франков. Кем же он был?

Без сомнения, императором. Право же, если бы к его владениям присоединить Британию и еще один остров Сицилию, то в его подчинении будет больше земель на Западе, чем у любого римского императора. Испания оставалась вне досягаемости его христианской власти, но эту языческую страну все еще можно было покорить. У Цезаря Августа, когда он короновался, не было таких владений.

Алкуин продолжал размышлять об империи Древнего Рима, потому что другой империи на Западе не знали. Кроме того, как раз в то время на Востоке одна женщина, Ирина, восседала на троне мрачных предшественников цезарей, восточных владык Константинополя. Ирина совершила тяжкий грех, ослепив своего собственного сына Константина, чтобы удержать в своих руках власть монарха.

Однако Алкуин прекрасно понимал, что его король «Давид» и не помышлял о подобной империи. Этот франк, дикий варвар, искренне верил, что он является королем по воле Бога; он искренне верил Августину, предсказавшему, что на руинах земного Рима вырастет град Божий. А то, во что верил Шарлемань, не так легко было опровергнуть.

Понимая, что его загадка должна быть разгадана, Алкуин не мог найти ответа. Разослав письма немногим доверенным друзьям, он поручил им отыскать решение.

Единственным человеком, которого он не мог привлечь к своим поискам, был Шарлемань. Одна проблема не давала покоя королю. Он приказал вырыть канал в Баварии через высокогорную долину, разделявшую верховья Дуная и Рейна, но работа шла плохо.

– Где бы он ни находился, он брался за любое дело, – говорил Гном Эйнгард.

Вот так Шарлемань взялся за водную преграду, поднявшись вверх по течению реки Альтмюль так далеко, куда только могли доплыть лодки, и добравшись до неуступчивой долины. Был месяц брахманот, месяц летней пахоты (июнь), и король посчитал это добрым предзнаменованием.

Они переправлялись через горные реки, бравшие свое начало среди ледников; они охотились на медведей в лесных чащах и пировали в шатрах. Усердный Мегинфрид вел путевые записи, а суровый Адульф, сенешаль, следил за тем, чтобы, помимо медвежатины, не было недостатка в еде. Хрупкая юная королева Лютгарда не обращала внимания на дожди, говоря, что солнце благословляет всех, кто идет в горы. Королевские дочери присоединяли свои голоса ко всеобщему радостному хору, когда их отец рвался вперед, чтобы отыскать и искоренить зло, мешавшее земляным работам в долине.

Детей Фастрады оставили в Городе франков (Франкфурте), и проказница Ротгейда подражала юной Делии во всем, что делали старшие дочери.

Были и другие дети. Берта, зрелая женщина, которой было далеко за двадцать, имела двух детей от Ангильберта. Ротруда, хотя и не была замужем, впрочем как и ее сестра, вот-вот собиралась родить.

Их отец ни словом, ни взглядом не выражал своей неприязни к незаконнорожденным внукам. Наоборот, с любовью и нежностью он наблюдал за тем, как его дочери нянчат своих детей. Проголодавшись, его внуки принимались яростно и жадно орать. За ужином дочери Шарлеманя, одетые в голубой атлас, подливали ему вина. По милости Божьей семейство короля все увеличивалось.

Гном Эйнгард говорил о короле и его дочерях:

– Он так наслаждался их обществом, что не в силах был с ними расстаться.

Ровно в полдень устроили праздник в честь месяца брахманот; старшие дочери, украсив плечи и руки венками, подносили своему отцу блюда с клубникой, грушами, вишней и ранним виноградом. У маленькой Ротгейды не было ничего, чтобы поднести отцу. С венком на голове она сидела в уголке и пыталась танцевать под звуки арф и цимбал.

В кругу всеобщего веселья только один человек обратил внимание на то, как Ротгейда украдкой танцует в одиночку. Это был красноречивый загорелый священник с Испанских гор, великий поэт Теодульф, прибывший из разграбленного и опустошенного Нарбона, изгнанник с маленьким ребенком, девочкой, не имевший больше ничего за душой. Себя он называл просто готом. Но в гневе он был более страшен, чем праведник Штурм, а по части выпивки не уступал стойким графам из Тюрингии. Алкуин прозвал его «винным епископом». Шарлемань дал ему кров, оказывал знаки уважения и обязал писать стихи.

Своевольный испанский священник читал свои стихи нараспев; так же поступали псалмопевцы, исполняя Песнь песней; так же поступали и пилигримы, толпами бродившие по дорогам и молившиеся своему счастью. Только Эркамбальд, секретарь Шарлеманя, и строгий маленький Гном Эйнгард излагали свои повествования мучительной прозой на пергаменте. Насладившись сочным мясом и крепким вином, Теодульф кричал во всю глотку, в шутку оплакивая и проклиная того сеньора, который был слишком пьян, чтобы слушать. И гот пел для пьяницы и сони до тех пор, пока тот, покачиваясь, не покидал зал, а оставшиеся не провожали его громким смехом.

Теодульф уловил насмешливость арабских поэтов из Кордовы и проникся остроумием Овидия.

– Прислушайтесь к птицам! – кричал он франкским вельможам. – Послушайте, как вороны выводят мелодию своим карканьем; обратите внимание на сороку, когда она чувствует себя довольной и счастливой, подражая человеческому голосу; присмотритесь к самодовольному павлину, когда он пытается разговаривать! Прислушайтесь к ним, и вы услышите самих себя.

К тем, кто был слишком доволен собой, потому что совершил паломничество во искупление своих грехов, он обращался по-другому:

– Вы не попадете в рай, путешествуя пешком. Необузданный гот, заметив, что Ротгейда танцует в одиночестве, осознал, как должны молча страдать дети и как милостивый король франков может быть жестоким, лишая других своего милосердия. Властвуя над всеми, кто его окружал, он зачастую бессознательно лечил или причинял боль. Конечно, он был рожден для того, чтобы властвовать. Но годился ли он для того, чтобы править таким огромным миром с таким количеством подданных?

Самого гота невозможно было обмануть. Его собратьями были отверженные и бездомные люди, его трапезной – обочина дороги, его псалтырем – скорбь отчаявшихся. Гот превосходил всех, даже сообразительного и остроумного Ангильберта, силой своего воображения.

В королевском шатре кельт Фредугис, ученик Алкуина, преподавал уже своим ученикам науку магических чисел и объяснял значение солнечных и лунных затмений. Все присутствовавшие на этих уроках девушки сидели спокойно, хотя, может быть, и не слушали очень внимательно. Вслед за ними приходила маленькая Ротгейда и усаживалась там, где веревка натягивала край шатра. Шотландский наставник, заметив девочку, отсылал ее прочь.

И тогда гот разражался яростным воплем:

– Ты шотландец! Не смей запрещать детям тянуться к знаниям!

– Этот ребенок беспокоит меня, и занятия только утомят ее.

– Тогда постарайся доставить ей удовольствие. Ты учишь ради того, чтобы слушать звук собственного голоса, или хочешь, чтобы другие тебя понимали?

Учитель из Британии не нашелся что ответить, но после этого он больше не отсылал детей прочь. Когда они попросили гота подружиться с Фредугисом, он возразил:

– Я подружусь с шотландцем, когда у собаки родится кролик.

Но в то время, несмотря на все приказы и уговоры Шарлеманя, канава, обозначавшая канал, длиной в 2000 шагов и шириной в 100 шагов, никак не хотела углубляться. Постоянно просачивавшаяся вода превращала канаву в трясину. Берега смывались. Люди, утопавшие в грязи, прозвали это место Болотом.

Тысячи лопат и кирок вонзались в землю; король приказывал возводить дамбы и рыть каналы. Но, несмотря на это, трясина каждую ночь продолжала затягивать русло канала. Кроме того, с проклятой земли доносились нечеловеческие стоны и вздохи, стояла нестерпимая вонь.

Сотрапезники Керольда утверждали, что в Болоте поселились злые духи для борьбы с христианским королем.

Узнав об этом, Керольд лично осудил подобную болтовню:

– Неужели вы, которые годитесь только на то, чтобы убивать мух, смеете утверждать, что видели здесь злых духов? Так вот, я готов засвидетельствовать то, что видел своими глазами. Это был не злой дух, а сам дьявол, сражавшийся с нашим великим королем на краю пагубной трясины в час, когда царит ночная тьма. Наш король был вооружен только мечом, потому что нож и копье он оставил в своем шатре. Так вот, вытащив свой меч, выкованный из лучшей стали, король воздел к небу крестообразную рукоять, и дьявол съежился и застонал, и вы все это слышали. Затем наш верующий король, призывая на помощь доблестного архангела Михаила, вонзил меч в грудь князя тьмы. И теперь в этой топи покоятся останки дьявола, скользкие, разлагающиеся, по которым вы ходите и вонь от которых вы чувствуете.

Сотрапезникам Керольда казалось, что в этом случае он говорит правду, так как оплывающие берега сводили на нет все людские усилия.

Непрекращающиеся дожди смывали напрочь вновь отстроенные дамбы. Шарлемань понимал, что его приход не принес ничего хорошего. В припадке дикой ярости он отправился на холм, где прежде находилась унесенная водой дамба. В такие моменты никто из свиты не осмеливался сопровождать его. Только семилетняя Ротгейда, руководствуясь собственными соображениями, последовала за ним. Гот же составил ей компанию, так как понимал, что разъяренный и разгневанный король жаждет остаться в одиночестве.

Гот наблюдал за этой парой, когда их хлестал кромешный ливень. Шарлемань отдыхал на большом валуне, обхватив голову руками, а девочка садилась рядом. Король не обращал на нее внимания до тех пор, пока она не ухватилась пальцами за юбку и не начала танцевать перед ним без всякой музыки. Гот не стал к ним приближаться.

Заметив Ротгейду, Шарлемань посадил дочь себе на колени и укрыл ее полой плаща, чтобы защитить ребенка от непогоды. Проделав это, он увидел своенравного гота.

– Теодульф, – сказал Шарлемань, – мне стыдно. В этот горестный час малышка Ротгейда утешает меня своим прелестным танцем.

Вернувшись в свой шатер, король отдал приказ на следующий день возвращаться к реке, поскольку проливные дожди положили конец работам на канале.

Заболоченную долину так и не перекопали, и спустя годы от канала отказались. Хронист из Зальцбурга писал: «Это была бессмысленная работа. Ничья мудрость и ничье предвидение не могут противостоять воле Господа».

Однако Теодульфу приписывалось следующее высказывание: «Благословен будь Господь, даровавший мне, недостойному, такого повелителя, как Карл». И Шарлемань, со своей стороны, даровал этому искреннему человеку епархию в Орлеане. И в том краю Теодульф поразил всех, открыв в деревнях школы «для пения и письма».

Может, и к лучшему было то, что с каналом в Болоте Шарлемань потерпел неудачу. В это трудное для него время он решил заняться исключительно делами родового Франкского государства и ограничить себя пребыванием в Эксе. Но король франков понял, что не может этого сделать. Слишком много людей возлагало на него свои чаяния и надежды. Он мог бы им отказать, но это было не в его характере.

Чтобы детально выполнить свои новые обязанности защитника и покровителя, ему вновь пришлось покинуть Ахен. Для восстановления порядка в Саксонии Шарлемань вместе со своим двором прибыл в район Везера, отменил самые суровые наказания, налагаемые его ненавистным капитулярием на саксов, и следил за переселением деревень; в связи с этим он заинтересовался поселениями западных славян на другом берегу Эльбы, чем вызвал немалое беспокойство у Алкуина.

В хрониках тех времен можно найти упоминание о том, как издалека к странствующему королевскому двору прибывали различные посланцы и делегации. Из Барселоны повелитель арабов привез королю ключи от этого морского порта. (Этому немало способствовало то, что Гильом Тулузский захватывал и укреплял горные перевалы в Восточных Пиренеях.) Этот араб Абдулла, изгнанный сын великого сарацина Абдаррахмана, искал дружбы с королем франков и описал Шарлеманю чудеса Багдада, где бронзовые львы ревели наподобие органов. И Шарлемань отправлял послов в Багдад с просьбой прислать в подарок слона.

Из края Западных Пиренеев Альфонс, король Астурии и Гаскони, прислал дань вместе с пленниками и трофеями, захваченными при взятии оплота мусульман Лиссабона. Те самые христиане, которые прежде сражались против франков, теперь признавали себя подданными Шарлеманя, христианского короля-победителя. Этому же примеру следовали и аварские князья.

Из далекой Сицилии, от патриция Византийской империи, пришло приветственное послание в адрес монарха Франкского государства. Более того, сам Михаил, архиепископ Константинопольский, передал сердечный поклон от императрицы Ирины, объявив о ее восшествии на престол древних цезарей (ни словом не упомянув о том, что она приказала ослепить и заточить в тюрьму собственного сына Константина).

Монастыри просили помощи. Шарлемань велел людям в капюшонах работать в поле и добиться богатого урожая. Священные обители являлись проводниками новой жизни, но монахи, удалившиеся от земной суеты по причине преклонного возраста, не обременяли себя заботами о других.

– Заточите ли вы себя в удобную и безопасную тюрьму, – потребовал король ответа не у кого-нибудь, а у епископа Арно, – или отправитесь обращать в христианскую веру Зигфрида, короля данов?

Шарлеманю очень недоставало присутствия Алкуина, Ангильберта и Адальгарда, нашедших приют в выбранных ими аббатствах.

С дальней восточной границы, с тех мест, где находилась полуразрушенная Аквилея, прибыл старый ученик Академии, Павлин, ему Лютгарда подарила золотые браслеты. (Его имя, говорил Алкуин, высечено в наших сердцах, а не на восковых табличках.) Павлин горевал, оплакивал руины Аквилеи, которая представляла собой мировую гордость до того, как пришел Аттила со своими воинами…

– Город князей превратился в хижину бедняка, – плакал Павлин, – разрушенные церкви зарастают шиповником, и даже мертвым нет покоя – грабители выламывают мрамор на их могилах.

Но какую помощь мог оказать Шарлемань городу-призраку? Он восхищался Павлином, любил его и ценил как священника, преданного доблестному Эрику.

– Что за люди живут в тех краях?

– Когда-то у нас нашли приют островитяне с берегов Прадо и Венеции. Их уже нет на свете. Теперь к моему алтарю приходят только нищие и попрошайки.

– Стройте постоялые дворы. Давайте приют путникам, которые следуют на Восток.

Шарлемань старался добиться, чтобы в каждой епархии принимали путешественников как дорогих гостей. Его постоянно увеличивающееся население нуждалось в гостеприимно распахнутых дверях и клочке земли. Павлина Шарлемань одарил серебром и закрепил за ним титул, весьма почитаемый на Востоке: патриарх Аквилейский – священник в городе-призраке.

Из Тулузы к королю приехал сын Людовик, слишком бедный, чтобы дарить подарки своей невесте, которую он привез с собой. В богатом Провансе и плодородной Гаскони сборщики десятины занимались воровством, а окружные судьи за плату выносили нужные приговоры. Людовик, относившийся к жизни очень серьезно, не мог прекратить подкуп должностных лиц, а сам Шарлемань не мог отправиться в Аквитанию.

В таких случаях он посылал вместо себя умных и справедливых слуг. В этом случае он велел готу Теодульфу отправиться в путь на свою родину в качестве «государственного посланца», наделенного властью привлекать к суду должностных лиц…

– Не принимай никаких даров. Выслушивай каждого. И обо всем, что узнаешь, докладывай мне, – наказал Шарлемань.

Вместо доклада Теодульф прислал язвительную поэму «Посвящение судьям». С беспощадной откровенностью он рассказал о том, что обнаружил, идя по следу судей, бывших до него. Везде, прежде чем подать прошение, люди предлагали взятки.

«Один человек приносит мне восточные камеи, чтобы получить землю соседа. У другого имеются золотые монеты с арабскими изречениями, которые он предлагает в качестве платы за дом, на который претендует.

Третий присылает слугу, который красноречиво описывает очень тяжелую вазу из чистого серебра с изображением на ней подвигов Геракла в гневе – причем делает это настолько живо, что ты мог бы ясно представить себе железную палицу героя, обрушивающуюся на смуглое лицо врага. Есть также сцена, где Геракл выгоняет быков из их пещеры, и ясно представляешь себе, как животные дрожат от страха, когда их тащат за хвосты. Эту красивую вазу мне предлагают только за то, чтобы кое-кто подал в отставку».

Гот принимал только яблоки и сочных цыплят, которых ему подносили деревенские жители. Его стихи высмеивали окружных судей, встававших ни свет ни заря для получения взяток, а потом дремавших до полудня, когда их призывали дела. Они поднимались с кроватей и наедались так, что на слушании дел во второй половине дня клевали носом, вместе с тем внимательно выслушивая влиятельных истцов и становясь глухими, когда в спор вступали бедняки.

Там, где побывал Теодульф, к «государственным посланцам» начинали относиться с уважением. Всего несколько преданных соратников давали почувствовать власть и авторитет личности Шарлеманя на все более расширяющихся территориях. В Сен-Дени благодарный Фардульф строил гостиницу-дворец «для приезда короля». Арно заставлял своих проповедников вести себя подобно апостолам, а не сборщикам податей. В Туре Алкуин трудился по ночам, собирая и сравнивая варианты латинского перевода Библии IV века Иеронима, чтобы в руки короля вложить новую и ясную Библию. В призрачной Аквилее Павлин превратил бродяг в оседлых горожан.

Вместе с тем, пока они все трудились, загадка, мучившая Алкуина, овладела другими, более пытливыми умами. Возможно, письма Алкуина приблизили решение этой загадки. Кем был Шарлемань, ставший кем-то большим, чем просто королем?

Ответ был найден достаточно быстро. Шарлемань стал главой Imperium Christianorum – Христианской империи.

Все началось, как и во многих других случаях, на загадочном Востоке. Именно оттуда явились силы, давшие могущество и власть королю франков. Если говорить о Священном Писании, то оно родилось в Малой Азии вместе с проповедями Павла из Тарса. Монашество Бенедикта из Нурсии пришло от отшельников египетской пустыни, западные законы формировались на основе кодекса Юстиниана. На Востоке, в городе Константина, сохранялось наследство Рима, науки и искусства забытого прошлого.

Если посмотреть с другой стороны, то с Запада ни с суши, ни с моря ничего не доходило, так как там ничего и не было создано в среде лесных жителей и морских пиратов. Даже лучшие люди Запада, Беда, Колумбан и их собратья, получали благословенные знания окольным путем, благодаря морскому торговому пути от Константинополя до берегов Ирландии. И те же ценности, предложенные Теодульфу в виде взятки, и редкостные изделия из сокровищницы аваров были изготовлены на Востоке.

На Востоке совершались великие перевороты в умах и душах людей, и каждый такой переворот, подобно приливной волне, накатывал на западные земли, заканчиваясь легкой рябью в нетронутых лесах.

Около двух столетий назад, когда Магомет принес новую веру в пустыню по ту сторону Святой земли, в тех краях вспыхнуло восстание против богатых и заевшихся империй Византии и Персии, где правила династия Сасанидов. Приливная волна переходила в ислам, а равно и мечи завоевателей, захлестнула побережье Африки, взбаламутила водовороты в Средиземном море и хлынула через перевалы Пиренеев, где Гильом Тулузский не переставал воевать против неверных. И вместе с тем на Востоке вера Магомета была верой пуританина, который поклоняется одному только Богу; пламя его духовного убеждения – требование молитвы без священников, поклонения без церквей и веры без ограничения – охватило все сочувствующие христианские секты на Востоке, которые сами возмущались властью Константинополя. И в христианских пустынях имелись свои пуритане. И на безводных равнинах Антальи они поднялись на борьбу; пуритане разбивали статуи в церквях, рвали в клочья церковное облачение священников и уничтожали росписи на стенах. Им казалось, что в этих росписях содержится насмешка над их святой верой.

Этот конфликт между разрушителями икон, иконоборцами, и поклонниками икон, иконотерпцами, бушевал в течение нескольких поколений. Императрица Ирина, скорее по убеждению, нежели из политических соображений, вернула обратно в храмы священные реликвии, статуи, иконы.

Это противостояние было не просто вопросом ритуала. Эта проблема была огромна, как мир, и лично касалась души каждого верующего. Кто мог ответить на подобный вопрос? Если вы молитесь перед статуей Девы Марии, не значит ли это, что вы молитесь своему кумиру, а не Богу?

В ожесточенных схватках иконоборцы и иконотерпцы сажали друг друга в тюрьмы, ослепляли и убивали. Наконец, в 787 году в Никее Седьмой Всемирный церковный собор, под патронатом императрицы Ирины, дал ответ на этот жгучий вопрос: «Символы должны ясно выделяться, согласно всем канонам, на церковном облачении, кораблях, стенах и дорогах, чтобы напоминать людям о своем значении».

Собор объявил, что к подобным образам, иконам, статуям следует относиться с уважением и благоговением, им даже следует воздавать почести в виде свечей и ладана, но им самим не должно поклоняться. Поклоняться должно одному только Богу.

Волна полемики докатилась аж до самого Рима. В Вечном городе Адриан одобрил ответ собора и благословил императрицу Ирину за возвращение ею священных реликвий в храмы. Хотя в храме Святого Петра меньше уделяли внимания пышности обрядов и церковному облачению, чем в ортодоксальных восточных церквях, папа Адриан и его правоверные католики крепко держались за свои образы святых и распятия на обочинах дорог.

Из Рима, в свою очередь, та же волна полемики докатилась до королевского двора Франкского государства. Там церкви были довольно примитивными и не имели красивых статуй, потому что никакие ремесленники не в силах были их сделать. Но на стенах имелись примитивные росписи, а в самих церквях хранились драгоценные святыни вроде плаща святого Мартина. Таким образом, этот затянувшийся спор задел за живое Шарлеманя. Разве не был он прав, изображая на стенах великолепие небес? Разве не исцелялись больные благодаря мощам и пожиткам святых?

– Да, – с силой заявил он и добавил: – Образы святых не должны уничтожаться.

Это бы решило все вопросы во франкских церквях, если бы не произошел один из тех несчастных случаев, которые сейчас кажутся невозможными, но в то время воспринимались как обычное явление. Кто-то в Риме или во Франкфурте ошибся в переводе. Для Шарлеманя и его духовных лиц вместо слова «почитание» было написано слово «поклонение». Соответственно всем им представлялось, что Никейский собор и сам папа Адриан велели поклоняться всем святым символам. Шарлемань моментально пришел в ярость. Ему показалось, что это возврат к язычеству. Мог ли деревянный придорожный крест быть подобием Всемогущего Господа?

– Образы святых не должны уничтожаться, – бушевал он, – но им не должны поклоняться!

Теодульф с этим согласился, и Алкуин, вернувшийся к тому времени из Англии, был вынужден признать, что Никейский собор и папа римский ошиблись. Вместе с тем гнев Шарлеманя имел далеко идущие последствия. Король считал византийцев ловкачами в религии и думал, что папа Адриан унижает перед ними свое достоинство; Шарлемань в 794 году создавал свой собственный совет во Франкфурте, чтобы обсудить этот жгучий вопрос об образах святых и Бога. От совета он потребовал ясного ответа и получил то, что хотел. Его священники презрели и осудили поклонение изображениям святых. Поклоняться можно было только Святой Троице.

Кроме того, король вместе со своими учеными собратьями записал свое мнение в «Книгах Каролингов». И тотчас же Шарлемань – благодаря неправильному переводу одного слова – утвердил свой собственный рескрипт ответственности: «Получив от Господа нашего, в лоне святой церкви, власть в нашем королевстве…»

Под этим заявлением король франков подразумевал именно то, что сказал. Он правил своим королевством и в качестве главы церкви. Прежде всего он возлагал на себя ответственность священника, несущего слово Божье своему народу. И в обстановке тех лет его духовенству, возможно, показалось, что и Рим, и Константинополь совершили ошибку. Шарлемань полагал, что его вере бросили вызов. Подобно Мартину Лютеру, вождю Реформации, он мог бы сказать: «На том стою и не могу иначе».

Как и Лютер, Шарлемань за подтверждением обратился к Священному Писанию. Указы, изложенные в «Книгах Каролингов», возможно, были сформулированы Алкуином, но звучали очень похоже на эдикты самого Шарлеманя: «…епископы должны понимать молитвы, которые они произносят во время мессы… они должны понимать молитву Богу и уметь объяснить ее значение… Также они не должны читать вслух никаких фальшивых письмен или лживых писаний… или они приведут людей к ереси… также они не должны позволять священникам учить людей своим собственным воображаемым мыслям, а не тому, о чем говорится в Священном Писании».

Этот призыв к духовенству, в свою очередь, привел упрямого Арнульфинга к открытому столкновению с бытовавшей в то время ересью в Испании. Там христиане на отрогах северных Пиренейских гор соприкоснулись с идеями мусульманских и иудейских книжников. Эти ученые развивали собственное независимое учение. Один из них, Феликс, епископ из Ургеля, оспаривал принцип Святой Троицы, утверждая, что человек по имени Иисус был просто приемным сыном Бога. Будучи честным человеком, Феликс рьяно проповедовал свою веру в усыновление, и его учение находило широкий отклик в церквях на Пиренеях. По мнению Шарлеманя, Иисус разделял божественное происхождение своего Отца. Мог ли обычный человек, даже усыновленный, принести спасение всему человечеству? Он призвал Алкуина и Теодульфа не допустить ереси и убедить Феликса в его ошибке и спешно послал Ангильберта в Рим для консультации с новым папой римским.

В общем, вышло так, что к концу столетия Шарлемань внутренне ощутил себя главным защитником церкви, тогда как преемник Адриана оставался лицом неизвестным. В то же самое время Алкуин, как и прежде, боролся с непрекращающимися проблемами веры и с несгибаемой волей своего короля.

– Я полетел в свое любимое гнездо, – говорил он, ища уединения в монастыре Святого Мартина.

Там, на берегу родной реки, разочаровавшись в своей работе аббата, он страстно желал снять с себя бремя немыслимой ответственности и обрести покой в монастырской обители. Мог ли он отыскать хоть какое-нибудь решение проблемы личности Шарлеманя и его растущей власти? Задача Алкуина, состоявшая в том, чтобы полностью отредактировать новый текст Библии, казалась выше его сил, и он написал Шарлеманю, что его мозг отказывает ему. Когда-нибудь второй Иероним или вдохновенное братство справится с этой задачей, но ему это уже не под силу.

«Не жди, когда наступит царство совершенных умов, – отвечал Шарлемань, – этого никогда не случится».

Он желал, чтобы новая Библия, четкая и ясная до последнего слова, была закончена и отдана ему в руки. Поэтому Алкуин продолжал трудиться, вникая в тексты духовных отцов, чтобы опровергнуть Феликса. Он вчитывался в древнегреческие священные книги до тех пор, пока у него не начинала разламываться голова, и тогда он ложился навзничь на свою койку и засыпал мертвым сном.

И в этот момент поступили вести из Рима, о которых никто и не помышлял.

Открытым текстом хроники 799 года сообщают, что «римляне схватили папу Льва III, выкололи ему глаза и отрезали язык. Будучи доставлен в тюрьму, он бежал ночью через стену и предал себя в руки посланников великого короля, иначе говоря, в руки аббата Вирунда и герцога Винигиса, правителя Сполето, которые в то время находились в базилике Святого Петра».

Этим событием ознаменовалось начало года великих свершений.

Для человека, который поклялся защищать свой народ от внешних врагов и укреплять его веру внутри страны, этот год принес немало беспокойства. В Испании, где Шарлемань жаждал с корнем выкорчевать веру в усыновление Иисуса, франки неожиданно потерпели поражение на море, когда арабские пираты хлынули на Балеарские острова. Волна страха и беспокойства охватила все подвластные Шарлеманю прибрежные земли, включая Бретань и противоположный берег Эльбы. Двое из «государственных посланцев» были убиты.

С Восточной марки пришли еще худшие вести. «Двое из вождей франков погибли, – повествует Эйнгард. – В городе на побережье (неподалеку от Фьюма) Эрик, герцог Фриульский, был убит в результате предательства. И Герольд, правитель Баварии, встретил свою смерть, разъезжая взад и вперед перед своими воинами, готовясь к сражению с гуннами».

Шарлемань очень сильно горевал по поводу гибели своего шурина Герольда. Но особенно остро он переживал смерть непобедимого Эрика, разгромившего аваров. Эрик всегда возил с собой небольшую книжку «Сборник проповедей», написанную рукой набожного Павлина, которая должна была хранить христианина на полях сражений. Все свое здоровье Эрик жертвовал на богоугодные дела; он не заботился о собственной безопасности. «Эти храбрые мужи, – говорил Шарлемань, – раздвигали и охраняли границы христианских владений».

Кто должен был занять их место? Шарлеманю нужно было самому ехать на Восточную марку. Но в своем лагере в Падерборне он наблюдал за дорогами, по которым саксонских дворян вели к их новому месту жительства в страну франков, а колонисты-франки переселялись на земли саксов. Его сын Карл переправился через Эльбу, чтобы покорить западных славян. Разве мог Шарлемань в такое время покинуть Саксонию?

В Падерборн прибыл византийский посол со странным посланием, переданным через Михаила, стратега в Сицилии. Императрица Ирина прислала подарки и поздравления королю франков вместе с объяснением, что она заточила своего сына Константина в тюрьму за его преступления, так что теперь она правит единолично и ищет дружбы с Карлом. Что собой представляла женщина, заковавшая собственного сына в цепи? И как могла она сохранить за собой последний трон цезарей?

Пока он ждал в Падерборне, мысли Шарлеманя были устремлены на юг и восток. Кроме того, от короля франков ждал помощи раненый Лев III, римский папа, отправившийся в путь, чтобы разыскать Шарлеманя в лесах Саксонии. 45 лет тому назад будущий король франков зимой, в метель и пургу, поехал встречать Стефана, просившего помощи у его отца, но в данный момент Шарлемань не мог покинуть своего лагеря и отправиться встречать незнакомого ему Льва. Но на месте Шарлеманя Пипин, его отец, сделал бы все возможное, чтобы помочь папе римскому.

Перед своими шатрами в деревянном пограничном городке Шарлемань приветствовал изувеченного Льва III. Арно и стойкие преданные сторонники сопровождали изгнанного папу римского. Лев III предпринял столь дальнее путешествие специально для того, чтобы встретиться с властелином Европы. В шатре Шарлеманя они спокойно разговаривали друг с другом, а снаружи войско бурлило, снедаемое беспокойством и всяческими догадками.

Было совершенно очевидно, что глаза у Льва не были выколоты и он мог вполне членораздельно произносить слова своим изувеченным языком. Прелаты из его свиты утверждали, что папу римского излечило… чудо. Все согласились с тем, что в неуправляемом Риме вспыхнула вражда; Лев III лишился поддержки аристократических семейств, и, когда он садился на лошадь, собираясь выехать из Латерана[35], его атаковала шайка людей, вооруженных мечами и дубинами. Поскольку наблюдавшая толпа в страхе рассеялась, то не много нашлось свидетелей тому, что произошло потом. Они качали головами, говоря, что Льву далеко до Адриана.

В письмах от его врагов утверждалось, что он виновен в аморальном поведении и лжесвидетельстве. Но похоже, его главным преступлением было противостояние влиятельной клике, жаждавшей власти над Римом.

Шарлемань выслушал Льва III, и, поскольку он умел хранить чужие секреты, его верные вассалы не могли знать, что у короля на уме. Конечно, он уважал папу римского как наместника Бога на земле. Это следовало хотя бы из того, что Шарлемань попросил папу римского освятить алтарь новой церкви. Тем не менее король объявил, что Лев III должен вернуться в Рим под охраной и ответить на предъявленные обвинения. Шарлемань последует за ним, чтобы выступить третейским судьей на слушании дела.

Поэтому вполне могло случиться так, что Лев III в нерешительности отправится в путь, сопровождаемый франкскими копейщиками. Это будет тяжким испытанием для него – встретиться лицом к лицу со своими врагами окровавленным и полуослепшим в родном городе после побега от них.

Как и прежде, его сопровождал Арно, но Алкуин был слишком слаб, чтобы ехать в Саксонию, а гот Теодульф по-прежнему находился на переднем крае борьбы в Испании, где корабли франков вновь осадили остров Мальорку, а ключи от Уэски королю отослал Гильом.

Однако в своем добровольном заключении в Туре Алкуин продолжал оставаться информированным о происходящих событиях через епископа Арно. Только его преданность Шарлеманю пересиливала верность святому Петру. Алкуин, сидя над книгами, много размышлял, и ему казалось ясным, что воля Творца привела раненого папу к великодушному Шарлеманю. Алкуин не мог быть беспристрастным судьей в этом деле. Он гневался на «сынов раскола» в Риме, где «с давних пор наша вера ярким светом освещала путь вперед. Люди, ослепленные в своем сердце, ослепили собственного пастыря!».

Он сразу же одобрил решение короля по поводу кризиса в Риме. Потом его мысли вновь вернулись к Шарлеманю. Кто еще мог исправить плачевное состояние христианского мира и вернуть Риму старый свет истины? Эту мысль он высказал в своем замечательном письме к Шарлеманю:

«До сих пор в мире были только три величайшие личности. Во-первых, его апостольское преосвященство, наместник Христа, который правит троном святого Петра, первого среди апостолов. И о том, что случилось с этим правителем, ты только сейчас учтиво информировал меня. Во-вторых, имперский титул и светская власть во втором Риме (Константинополе). И о том, как нечестиво его правителя сверг собственный народ, рассказывают везде! В-третьих, этот королевский титул, которым наградило тебя Божье провидение и сделало владыкой христиан – тебя, по могуществу и власти превосходящего всех вышеупомянутых сановников. Ты мудрее их и прославил свое царствование. Разве ты не видишь, что от тебя одного зависит судьба храмов Христа? На тебе лежит обязанность наказывать преступление, охранять путников, утешать скорбящих, творить добро».

Своей искренней проповедью и вкрадчивыми повторами этот неофициальный министр Франкского государства призвал своего государя и друга править христианским Западом в качестве императора. Но он не употребил этого слова.

Шарлемань ничем не показал, что потакает подобному рационализму. Он пытался уговорить Алкуина приехать в Саксонию, куда переселяли местных жителей и франков. Алкуина невозможно было убедить перебраться из «убежища мира и спокойствия в место раздора». Тогда король пожелал, чтобы советник сопровождал его в великолепный Рим, оставив «задымленные жилища в Туре, которые так вредны для твоих глаз». Алкуин возразил, что дым в Туре не так вреден для глаз, как кинжалы заговорщиков в Риме.

Однако в одном Шарлеманю невозможно было препятствовать. Он нуждался в учености и знаниях Алкуина, чтобы признать несостоятельным еретическое испанское учение перед церковным собором. Поэтому он решил отправиться в путь, взяв в собой своего простодушного соратника, а также Теодульфа.

Когда зимние бури сделали дороги труднопроходимыми, Шарлемань укрылся в Ахене. Но он не тратил много времени на размышления ни в вопросах политики, ни в вопросах, касающихся королевского величия; слишком много накопилось важных дел. Он занялся отделкой своего маленького храма и возведением стен находящихся на открытом воздухе бань, снабжаемых теплыми источниками.

– Он привык приглашать своих дворян, друзей и даже телохранителей искупаться вместе с ним, – рассказывает Эйнгард. – Иногда в бане вместе с ним находились до ста человек.

Плавая, пируя или просто одеваясь по утрам, он внутренне готовился к новому, 800 году от Рождества Христова. (Новый год начинался с Рождеством.) И из дворца в Ахене распространился слух, что Шарлемань вновь будет объезжать границы своего королевства.

Всадники его отряда подсчитали, что им предстоит долгое путешествие.

– Не повернет ли назад наш самый миролюбивый король на берегах быстрой Луары? – спорили они. – Только не он. Через языческую Испанию он отправится в Африку, третью часть мира, где живут слоны. Он поедет в Святую землю, где находится Гроб Господень.

Разве не посылал он монаха Захарию с дарами в церкви Иерусалима? Разве уже не находился где-то в пути слон, посланный могущественным халифом Вавилона или Багдада? Эхо этих популярных гипотез дошло до ушей Алкуина, чье сердце было привязано к Риму. После смерти Эрика и Герольда он боялся, что Шарлемань снова будет рисковать своей жизнью на границах. «Будь доволен тем, что имеешь. В погоне за малым можно много потерять».

Еще один голос убеждал короля не отправляться в дальнее путешествие. Его молодая жена, изнуренная тяжелым испытанием в Саксонии, страстно желала остаться с королевским двором в новом дворце в Ахене, где все женщины имели роскошные спальни, защищенные от ночного холода, с вышитыми драпировками и портьерами.

– Не езди снова по дорогам, – устало упрашивала Лютгарда.

В первых числах лентцинманота (весеннего месяца – марта) Шарлемань отправился в путь.

Туда, где его ждала граница, он спешил изо всех сил. Он проплыл вниз по Маасу до побережья; ночевал вместе с Лютгардой на своих виллах или в знаменитых монастырях. От беспокойных долин и низменностей он прочесал побережье Ла-Манша, где начал строить укрепления в устьях рек, откуда пираты совершали рейды в глубь страны. В мае он переправился через Сену, инспектируя умиротворенную Бретань. К концу месяца Шарлемань добрался до долины Луары и присоединился к Алкуину в обители Святого Мартина.

«Он приехал туда помолиться, – записано в хрониках, – но остался на несколько дней из-за слабого здоровья леди Лютгарды, своей жены, которая умерла там 4 июня. В монастыре Святого Мартина в Туре он и похоронил ее».

Хворый Алкуин глубоко переживал смерть простой девушки, которая честно пыталась исполнять свой долг и обязанности королевы. У алтаря над гробницей «хорошего солдата» Мартина он молился:

– Господь наш Иисус, добрый и милостивый, смилуйся над той, кого ты взял от нас… Ах, пусть эта девушка, которая была нам так дорога, будет дорогой и Богу, я молюсь об этом.

Шарлемань не стал задерживаться на одном месте. Взяв с собой Алкуина и встретившись с Людовиком, прибывшим из Тулузы, Шарлемань поспешил на север, захватив в Орлеане Теодульфа и навестив по дороге фамильные гробницы в Сен-Дени, где его ожидал Фардульф. Месяц спустя после похорон Лютгарды король был уже в Ахене и готовился к церковному совету.

В нише большого зала Шарлемань сидел на троне в вышитой мантии, опоясанный мечом с рукояткой, инкрустированной драгоценными камнями, увенчанный изящной короной. В окружении своих наместников, мирских и духовных, он в течение шести дней слушал великолепные дебаты между преподобными Феликсом из Ургеля и Алкуином из Тура, искушенными в доброй мудрости духовных отцов.

Это было тяжелое испытание битвы умов. В те далекие времена ересь еще не трактовали как преступление. И новая вера могла в действительности стать истинной. Разве сам апостол Павел не сломал в свое время каноны старой веры? Но истинность новой веры должна быть доказана бесспорно. Шарлемань ощущал всю тяжесть испытания. Епископ Феликс вел праведную жизнь; но проповедовал ли он истину? Был ли Иисус Христос каким-то образом усыновлен и является ли он подлинным Сыном Божьим или даже подлинным Богом только по имени?

Феликс сам объявил, что у него есть разрешение «нашего славного короля Карла… изложить ему свое мнение. Я был привезен сюда добровольно, без всякого насилия, на судебное разбирательство для подтверждения истинности моей веры, если не будет опровержения».

К концу недельных дискуссий Шарлемань отверг новую веру. Феликс уступил Алкуину, вновь призвав старую веру, и попросил прощения за раздувание вражды внутри святой церкви. Этот суд крайне утомил Алкуина.

Как только Шарлемань распорядился, чтобы испанского епископа отправили в монастырь, а в Испанскую марку послали новых проповедников, он тут же отправился в Майнц отдать распоряжения насчет управления Саксонией летом.

«Рим, столица мира, и его владыка ожидают тебя… возвращайся скорей, мой дорогой Давид, – пожелал ему на прощание Алкуин. – Вся страна франков радостно готовится встретить тебя, увенчанного победными лаврами».

Затем Алкуин поспешил обратно в Тур, где с лихорадочным волнением ожидал вестей из Рима. В конце августа Шарлемань в сопровождении нескольких дочерей и сына Карла поднялся вверх по течению Рейна. Пройдя знакомым перевалом в Альпах, он повернул, но не к Риму, а к Равенне. Там во дворце Теодориха он выслушал доклады о состоянии дел на восточной границе, давней заботе Эрика. С беневентанской границы прибыл Пипин. На юг Шарлемань отправился морем в направлении порта Анконы.

В конце ноября ему открылись красно-коричневые крыши Рима и сосновые шатры его холмов. Вновь, как он это делал 26 лет назад, король призвал своих сеньоров одеться со всей пышностью и под музыкальный аккомпанемент отправиться на встречу с папой.

Лев III встретил его на расстоянии 12 миль от города, чтобы поприветствовать короля и попировать с ним ночью. На следующий день Шарлемань сквозь строй знамен объехал вокруг городскую стену Рима. Седой, отяжелевший с годами, медленным шагом он поднялся по ступеням церкви Святого Петра. На этот раз он не преклонил коленей.

Тайна события, произошедшего в храме на Рождество, никогда не была раскрыта, несмотря на то что споры велись в течение 12 с лишним веков. Перед этим папу оправдали. В большом зале Лютеранского дворца высокое духовенство Рима и Франкского государства собралось, чтобы выслушать папу римского Льва III и доводы заговорщиков, напавших на него. В этот раз Шарлемань сидел в мантии судьи рядом с обвиняемым наместником святого Петра.

Хотя с ним не было никакой армии – отборная конница франков пребывала в малярийном герцогстве Беневент вместе с Пипином, чтобы усилить власть короля Италии, – его присутствие поддерживало порядок и спокойствие на волнующихся улицах Рима. Сам город разросся и стал еще красивее благодаря новым постройкам Адриана и пожертвованиям Шарлеманя.

В зале, где заседало высокое собрание, новая мозаика должна была привлечь взгляд Шарлеманя. По распоряжению Льва III мозаикой были отделаны стены зала. Мозаика изображала святого Петра в полный рост, как и полагается столь выдающейся исторической личности. В правой руке апостол держал плащ, протягивая его коленопреклоненному Льву III, а в левой руке у него был штандарт, украшенный розами, изображавшими надпись «Король Карл». И все это выглядело так, что изображенный в мозаике Шарлемань, рослый и воинственный, украшенный пышными франкскими усами, представлял собой как бы папу римского, несущего знамя церкви Христовой. (Теперь эта мозаичная группа, по большей части плохо отреставрированная, красуется сбоку Священной лестницы.)

По-видимому, Шарлемань не участвовал в оправдании Льва III, которое, должно быть, обсуждалось за закрытыми дверями. В храме Святого Петра он слышал, как человек, стоявший рядом с ним и державший в руке четыре Евангелия, торжественно заявлял: «…после чего я, Лев, первосвященник святой Римской церкви, которого никто ни в чем не обвинил и не заключил в тюрьму, по собственной воле очищу себя от греха на ваших глазах…»

Когда никто не подал голоса в знак протеста, Лев III торжественно присягнул в том, что он ни в чем не виновен. Те, кто обвинял его, были выслушаны и приговорены епископами к смерти, но помилованы Шарлеманем и, по просьбе Льва III, отправлены в ссылку в страну франков.

Наступила середина декабря. Духовенство по-прежнему заседало, уже неофициально. Теодульф, Арно, уже посвященный в сан архиепископа, и один из учеников Алкуина образовали сплоченную группу и настойчиво продвигали неоднократно повторенную мысль последнего, что владения Шарлеманя выросли в новую империю, империю христиан. Разве не был он ее единственным защитником? А если так, то какой титул принадлежит ему по праву?

В хрониках одного монастыря, в Лорхе, было записано так: «Поскольку титул императора свободен, Карл, король, будет носить его по воле христианского народа».

Разве Шарлемань не пытался объединить христианский народ? Разве преподобный аббат из Тура не призывал верующих обратить свой взор на эту империю без видимых границ, истинное явление града Божьего, предсказанного божественным Августином?

Что с того, что римские политиканы посмеивались над этим? Какое имело значение то, что сам папа римский Лев III приветствовал это событие молча? Трое друзей Алкуина сидели рядом с Ангильбертом, который долгие годы провел бок о бок с Шарлеманем. О чем он думал?

«Теперь в могуществе и власти он превосходит всех других королей, вместе взятых. Что касается его самого, то он справедлив, честен и сдержан».

За два дня до Рождества эти четыре друга Шарлеманя заседали вместе с задумчивым Львом III. Никто из секретарей не записал их беседы. Бесспорно, папа римский чувствовал в своем сердце благодарность за поддержку короля; его тело носило на себе шрамы от ножей заговорщиков; он поклялся на алтаре святого Петра в том, что невиновен, а до него это проделал единственный человек в истории – Пелагий – во время правления императора Юстиниана.

Теодульф и Арно были людьми стойкими и просто так своих убеждений не сдавали; они выполняли свои миссии, разъезжая по всем дорогам христианских земель; они ввязывались в борьбу по обе стороны границ. И в своих мыслях твердо удерживали то, что говорил Алкуин: Шарлемань превзошел всех других королей, он принесет мир на христианские земли. Теодульф в своем воображении рисовал этот мир не столько для себя лично, сколько для своих детей.

Лев III выслушал их всех. На нем, как и на папе Адриане, лежала ответственность за святую церковь; он один представлял святого Петра и Рим…

Из Остии прибыли неожиданные вести. Монах Захария высадился там вместе с посланником патриарха Иерусалима. Тот, кто отвозил дары Шарлеманя, привез королю Франкского государства ключи от церквей Гроба Господня, Голгофы и знамя Иерусалима. Римское духовенство и франкские вельможи объединились под этим символом доброго предзнаменования. Был поспешно выслан конный отряд, чтобы встретить и проводить посланников из Святой земли до ближайших городских ворот.

Ранним рождественским утром Шарлемань, король франков, вступил под своды храма Святого Петра. Пройдя между пурпурными драпировками, которыми были занавешены колонны нефа, он подошел к триумфальной арке, где горела тысяча свечей. По настоятельной просьбе Льва III Шарлемань надел – второй раз в жизни – наряд римского патриция: тунику, плащ и легкие сандалии.

С колокольни раздался звон колоколов церкви, возраст которой насчитывал 400 лет. Вокруг величественной иллюминации горящих свечей триумфальной арки толпились римское духовенство и служители храма Святого Петра, епископы из страны франков, вельможи из разных стран и дворяне Рима. Рядом с Шарлеманем ожидал Пипин, которого специально вызвали ради такого случая. У алтаря стояли дочери Шарлеманя.

В портике вассалы короля держали в руках рождественские подарки – серебряный столик, блюда и кубки из золота, слиток драгоценного металла, вес которого равен весу самого короля.

Колокола перестали звонить, как только Шарлемань опустился на колени для молитвы перед порфировыми колоннами и статуями святых и ангелов, которых покойный папа Адриан поместил над склепом святого Петра.

В эту первую молитву нового года легли воспоминания о двадцатидевятилетнем правлении великого короля, о детях Хильдегарды и покойной Лютгарде, о его клятвенном обещании Адриану, которое он сдержал по-своему.

Когда Шарлемань встал с молитвы, к нему подошел Лев III, возложив ему на голову корону. В пламени свечей ярко заискрились ее драгоценные камни.

Дружный хор голосов воскликнул:

– Карлу Августу, коронованному Господом, великому римскому императору, дарующему мир, – долгих лет жизни и славных побед!

Дважды духовенство и римские вельможи вместе с франками повторили этот клич. Шарлемань, слушая, не двигался с места. Лев III вместе со служителями алтаря протянул пышную пурпурную мантию, накинул ее на плечи Шарлеманю и склонился перед ним в поклоне, как перед августейшим цезарем, императором Рима. Потом папа направился к алтарю, и вместе с призывом к мессе воцарилась тишина… В конце молитвы после имени Карла последовало слово «император».

Когда последний из его даров подняли к алтарю, Шарлемань покинул неф церкви и молча направился к выходу. Вокруг толпились люди, и ни на секунду не смолкал звук благодарственного молебна.

Если верить Гному Эйнгарду, Шарлемань воскликнул: «Если бы я знал, что намеревается сделать Лев, я бы никогда не ступил под своды этого храма, даже в такой святой праздник!»

Так записал Эйнгард в своей биографии Шарлеманя, и так это преподают в наши дни, что еще больше добавляет тайны к коронации Шарлеманя. Если великий король не предвидел подобной церемонии, то чего же он ожидал? И что на самом деле собирался сделать папа римский?

Мудрейшие ученые не смогли разгадать для нас эту тайну, потому что в их руках были только обрывочные сведения. Они полагали, что сам Алкуин ожидал, что его другу в Риме присвоят титул императора. Но никто не был способен определить, чего ожидал великий Арнульфинг.

Вряд ли они могли, если на то пошло, водрузить символ мировой империи на голову человека, который об этом даже не подозревал, а тем более на голову дикого франка, который терпеть не мог римских титулов и смутно представлял себе, несмотря на свое добросовестное самообразование, кто такой Цезарь Август. Может быть, в другое время все это получилось бы, но только не тогда, когда этот человек, проведя последний год в решении множества проблем во всей Европе, приехал в Рим, чтобы присутствовать на процессе над святейшим папой, а потом вошел под своды храма, чтобы сотворить молитву и принести дары на Рождество. На это указывают историки молодого поколения, и между их строчками явно читается насмешка.

Нет, конечно же нет, Шарлемань ожидал чего-то у алтаря, но чего именно, никто не знает. Необходимо помнить, что когда совет заседал в Латеране после оправдания Льва III, то, похоже, именно Арно председательствовал на совете при обсуждении этого особого случая. Хронист из Лорха редко ошибался. По той причине, что Шарлемань враждебно относился к слову «империя», Алкуин со своими друзьями, наверное, называл так весь христианский люд, а это совпадало с тем, как король относился к своему народу. Возможно, совет выразил желание, чтобы он носил титул не только короля франков и лангобардов, но императора западных христиан. Но сам Шарлемань, безусловно, не ожидал того, что папа римский сотворит у алтаря.

Невзирая на все аргументы, мы имеем полное представление о надеждах и чаяниях всех этих людей. Алкуин стремился к тому, чтобы воздать почести своему другу и защитить храмы, «имперское» духовенство надеялось найти в лице Шарлеманя сильного и могущественного стража, а Лев III рассчитывал на новую и неоспоримую власть, которая сможет поддержать его в столь трагических испытаниях.

По всей видимости, папа Лев обхитрил Шарлеманя и франкских епископов. Он провозгласил Арнульфинга владыкой «по воле Господа» не туманного Франкского государства и не безграничного христианского мира, но владыкой своего собственного реально существующего города Рима и исчезнувших владений, которые включали Британию и Константинополь вкупе со Святой землей, Испанией и Африкой, где властвовали халифаты. Это был смелый шаг. Возложив корону собственными руками, разве не создал Лев III прецедент, благодаря которому будущих императоров будут провозглашать будущие папы римские?

Поступок папы Льва III породил бесконечные споры – о целостности Римской империи, о двух силах в мире, о власти римских пап и императоров, о характере средневекового христианского мира. Эти споры, зачастую перераставшие в драку, продолжались до тех пор, пока Наполеон не примерил на себя корону императора, и не закончились даже с его уходом.

Что Шарлемань предпринял в тот момент? Он уклонился от своей коронации.

Придя в дом епископа неподалеку от храма Святого Петра, где он временно проживал, Шарлемань скинул с себя римское облачение и никогда больше не надевал пурпурные вышитые одежды. В тот год после праздника Пасхи он покинул Рим, чтобы больше в него не возвращаться. Также он ничего не переменил ни в штате офицеров своего двора, ни в титулах и обязанностях своих сыновей. Пипин, присутствовавший на рождественской коронации, был отправлен обратно на жаркий итальянский юг, где умер от малярии доблестный гофмейстер Мегинфрид.

Шарлеманю понадобилось немало времени, чтобы обдумать, как себя вести в новой для него роли другого императора Константина и бессмертного Августа. Нам неизвестно, что ему советовали Арно и Теодульф. Он сам должен был решить эту проблему.

За спинами его личной охраны, которая не снимала шлемов и выцветших на солнце плащей, шествовало изменчивое население Рима, размахивая флагами и криками выражая преданность своему новому императору.

Он принял эту корону. Стоя у алтаря во время чтения литургии, Шарлемань был неподвижен, как задрапированная в пурпур колонна. Но с какой радостью его встретила при дворе дочь!

Шарлемань обладал трезвым и практичным умом и считал, что, получив корону, ничего больше не приобрел. Ни единого клочка земли, ни единого подданного не прибавилось к тому, чем он уже владел. За городской стеной Аврелия зиял заросший травой цирк Нерона, и триумфальная колонна Траяна возвышалась над хижинами бедняков.

Ему вручили их империю. Однако от совета вельмож Франкского государства никак не зависело возведение их короля в сан императора. И единственный осколок империи, город Константинополь, также не выбирал его, невежественного варвара, волею своего патриарха, сената, армии или народа.

Как отнесется непредсказуемая Ирина к его коронации на Западе?

Шарлемань не переставал думать об этой женщине. Некоторые называли ее дьяволом в женском образе, другие клялись, что она обладает магической красотой. Теперь, когда Шарлемань имел титул императора, он мог бы жениться на императрице.

Затем, чувствуя, как рубашка из грубой шерсти колет ему кожу, и запустив пальцы в копну жестких, коротко стриженных волос, он улыбнулся, словно услышав хорошую шутку. Это была чепуха, все равно что выйти из грязи в князи только потому, что всякие государственные деятели считали: раз Ирина женщина, им необходим на троне в Константинополе мужчина. Константинополь сам выбирал своих правителей, и было очевидно, что этот город никогда не призовет его, франка из Рима, на трон.

У него мог быть такой же титул, как у Константина, но у него не было ни столицы, ни флота, ни кодекса законов, ни вооруженных легионов, если не считать того сомнительного войска, что сопровождало его.

Когда Шарлемань в своих рассуждениях дошел до этого места, он вытянул перед собой затекшие руки и рассмеялся над собой. Воистину Всевышний выбирал самые нелепые вещи в этом мире!

Вскоре он получил благословенное письмо от Алкуина: «Благословен будь Господь, который вел тебя вперед с триумфом ради спасения твоих слуг!»

Посланец, доставивший письмо, передал, что в Туре Алкуин задерживал всех приезжих, требуя у них ответа на вопрос, когда собирается вернуться император и когда он появится у себя на родине.

Как только закончились пасхальные торжества, Шарлемань покинул Рим. Но прежде чем расстаться с папой Львом III, он заключил соглашение, по которому впредь при посвящении в сан нового папы требовалось согласие правителя Франкского государства.

Не обращая внимания на землетрясение, опустошившее некоторые города Италии, Шарлемань продолжал ехать, как и прежде. Он совершал обход, восстанавливая разрушенное, где возможно, выслушивая просьбы сельских жителей, которые 300 лет не слыхали имени императора, со времен Юстиниана, который пытался возродить империю на Западе и потерпел неудачу. Из Сполето Шарлемань проследовал вдоль побережья на север к Равенне, где задержался на несколько дней во дворце Теодориха, лишенном своих колонн. Затем в Павии он искупался в банях лангобардских королей и торжественно принял посланцев от Харуна ар-Рашида, халифа Багдада, которые в этот раз не привезли с собой никакого слона.

Шарлемань направился к горам с ключами от Гроба Господня. Перед ним ехало знамя Иерусалима, за ним следовала кавалькада его дочерей, их голоса сливались в песне.

Вверх по ущелью Шарлемань вел свой отряд к тающим снегам скальных стен горы Джов, к блестящим зеркалам озер, мимо заброшенного грязного русла своего канала в леса своей родины. Это был последний в его жизни перевал в Альпах.

Он радовался, охотясь вместе со всеми во время путешествия. В его массивной встревоженной голове зрело одно убеждение. Одно он знал наверняка. Хотя он не был никаким римским императором, на него возложили ответственность за империю. Теперь его подданные стали единым христианским народом.

Вниз по стремительному Рейну они плыли на лодках. За устьем Мозеля они свернули в сторону к Ахену. Хотя у Шарлеманя не было столицы империи, он твердо решил построить ее здесь, в Ахене.

Глава 9

СТОЛИЦА ШАРЛЕМАНЯ

«Три серебряных стола находятся в сокровищнице, – отмечает Гном Эйнгард. – На квадратном изображена картина города Константинополя, на круглом план города Рима; на третьем, превосходящем все остальные по красоте, план целой Вселенной в виде трех кругов».

Следовательно, Шарлемань раздобыл свою карту мира. Но зачем ему нужны эти города, так тщательно выгравированные на крышках столиков? Столики, конечно, могли показаться ему более полезными, чем настенные росписи вроде тех, что в Латеране. Но города служили определенной цели; они являли глазам Шарлеманя подлинное сходство Рима первого и второго (Константинополя), в котором он не бывал, но по-прежнему мог лицезреть. А его собственный город Ахен мог бы стать третьим Римом.

И все-таки, как бы ни совершенны были эти планы городов – а Эйнгард считал их замечательными и вполне достойными его героического короля, – они не раскрывали могучему варвару, что именно создало эти два Рима. Первый вырос случайно на холмах над илистым Тибром, здесь римские цезари контролировали торговлю на далеком море. Они называли его Наше море. И действительно, их империя никогда не развивалась вдали от Средиземного моря, которое ее поддерживало.

Потом великий император Константин перенес трон своей империи на Восток, в «город Константина», на перекресток внутренних морей и торговых путей трех континентов. Такое уникальное расположение защищало его от экономического гнета и нашествий варваров в течение почти трех столетий. И это вопреки императорам, многие из которых были сумасшедшими, неврастениками и явно неспособными управлять государством.

В Ахене Шарлемань находился далеко от моря, дававшего могущество и власть, и, кроме того, был лишен возможности торговать из-за арабских флотилий и византийского флота. Вокруг Ахена нельзя было возродить Римскую империю – только не среди косматых лесных жителей, путешествовавших по рекам в плетеных рыбачьих лодках, обтянутых кожей. Однако Шарлемань, будучи коронованным римским императором, отказался от Рима, Равенны и даже от Павии. Он твердо намеревался сделать Экс своей столицей, а до сих пор он не терпел неудач в достижении задуманного.

Один взгляд на его будущую столицу обескуражил бы многих людей. Правда, речка Вюрм весело извивалась среди вязов зеленой долины. Рыбачьи лодки привозили рыбу на береговой рынок. Королевский дворец из серого камня венчал покатый холм, а его колонны из пурпурного порфира и зеленого мрамора слабо напоминали Равенну. Однако его восьмиугольная базилика не очень-то напоминала церковь Святого Витали, несмотря на затраченный труд. В отсутствие короля у рабочих закончилась мозаика, и они вмазали в стены раскрашенные кусочки камня. Кроме того, королевский мраморный трон в галерее с колоннадой был вытесан таким маленьким, что Шарлемань с трудом мог в него втиснуться. Церковь Девы Марии фактически была не больше часовни, и паломники уже прозвали Ахен Часовней.

В церкви Святого Петра он обратил внимание на то, как церковное облачение и церковная утварь придают пышность и величие дому Всевышнего, особенно при ярком освещении. «Он украсил прекрасную базилику в Ахене-Часовне, – усердно объясняет Эйнгард, – золотыми и серебряными светильниками, оградой и дверями из чистой меди. И он натащил туда множество золотой и серебряной посуды и столько нарядной одежды, что даже привратникам не было нужды исполнять свои обязанности в повседневной одежде. Он прилагал массу стараний, чтобы улучшить пение в церкви, поскольку сам был искушен в этом, хотя и не пел на людях, разве что тихим голосом или в хоре с другими».

Вместе с тем яркие украшения и красивые мантии не могли изменить особенности этой девятилетней столицы будущей империи. Поскольку придворные путешествовали вместе с Шарлеманем в сопровождении своих семей и слуг, то, когда бы король ни покидал Ахен, тот становился безлюдным городом. С другой стороны, когда Шарлемань возвращался, город начинал гудеть, словно пчелиный улей, люди сновали взад-вперед, устанавливая прилавки на рынке и хижины вокруг жилищ сеньоров. Приезжие разбивали свои шатры на склоне холма, и приходилось выставлять охрану, чтобы не допустить их на освященную землю кафедрального и еврейского кладбищ.

Такое скопище благородных людей, в свою очередь, привлекало торговцев из Испании, резчиков по дереву из Серебряного города, жонглеров и фокусников из кабаков и таверн и сотни людей отовсюду, у кого были какие-нибудь просьбы к новому императору. Коренные франки восприняли возведение в сан Шарлеманя не моргнув глазом; не понимая, что это значит, они тем не менее пили за это событие и прославляли своего короля. Когда он осмотрительно позаботился о том, чтобы все свободные люди старше 12 лет принесли ему новую клятву в верности «как цезарю», все охотно дали такую клятву. Разве не сын Пипина, Арнульфинг, достоин быть императором, а также цезарем? Они желали только заново поднять его на своих щитах по доброй германской традиции.

Шарлемань устранил сезонную особенность Ахена, сделав его своим постоянным домом. После этого хижины стали крепкими каменными зданиями, а состоятельные сеньоры превратили соседние фермы в свои виллы. Отжившие свое римские казармы превратились в постоялые дворы для паломников.

Почти тотчас вести из Италии подняли настроение у жителей нового Ахена. Сказочный зверь – слон – прибывал с Востока к Шарлеманю! Секретарь императора Эркамбальд отправился в Италию, чтобы подготовить большой корабль для перевозки гигантского зверя на христианскую землю. Эйнгард добавил, что слона звали Абу-л-Аббас и что его послал Шарлеманю Харун ар-Рашид, царь Персии или, по меньшей мере, царь всего Востока, за исключением Италии.

Но почему, спрашивали Эйнгарда, прислали только одного слона?

– Харун прислал единственного, которого имел, – мудро объяснил Эйнгард.

Как и прибытие органа, появление Абу-л-Аббаса было отмечено монахом-хронистом: «В октябре Исаак, торговец-еврей, прибыл из Африки со слоном в порт Лигурию; а так как они не могли перейти через Альпы в разгар осенних и зимних бурь, они провели зиму в Верчелли».

Похоже, что Шарлеманя информировали о передвижении слона Абу-л-Аббаса, которому окольным путем пришлось огибать враждебную византийскую территорию. К тому времени правитель Франкского государства нашел удовлетворительное решение вопроса о замене ненавистного ему титула «Август, император римлян». Он объявил, что «правит Римской империей на Западе». Это было в достаточной степени правдиво и понятно.

Однако с новыми монетами у него возникли трудности. Как и печать, монета должна иметь точный титул. В конце концов он остановился на имени Carolus Imperator – он действительно Карл и император. На одной монете, отчеканенной в Риме, была надпись «Возродитель Римской империи». Он отчеканил другую в Ахене с надписью «Christian Religion».

Таким способом, благодаря девизам на монетах, государственные деятели в Риме провозгласили, что он возродит Римскую империю, он же заявил, что будет защищать христианскую религию.

Как раз в 802 году Константинополь выставил на посмешище новоиспеченного цезаря.

Шарлемань ожидал этого. Хотя королю и не хватало воображения, он без труда представил себе, как императорский двор в Константинополе отнесется к новостям о его коронации в Риме в качестве императора. Эти византийцы наверняка придут в ярость. Так же как он сам пришел бы в ярость, если бы какой-нибудь граф из Тюрингии посягнул на его трон. Но каковы будут их действия? Шарлемань боялся их насмешек больше, чем их гнева. Он слишком хорошо знал собственную неловкость, чтобы терпеть любое осмеяние.

Тем не менее, когда прибыли византийские послы, они были очень любезны. Стройные, в своих накрахмаленных мантиях, они низко поклонились Шарлеманю и на выразительном греческом языке назвали его великим королем, самым христианским из всех монархов и победоносным владыкой Запада. Они не употребили титул «басилевс»[36], что значило для них «император». Нет, они не приветствовали его как равного императрице Ирине.

Вместо этого они предложили дружбу и добрую волю императрицы. Более того, в завуалированных выражениях послы намекнули, что праведница Ирина – обожаемая своим народом, которому она возвратила священные образы, – могла бы быть расположена выйти за него замуж. Такой брак мог бы объединить Запад и Восток уцелевшего римского мира.

После смерти Лютгарды Шарлемань так и не женился. Была только одна миловидная женщина из Франкфурта, приходившая к нему в спальню.

Неужели Ирина действительно предлагает таким способом объединить их троны? Она была гречанкой. Ее послы рассказывали, как она разъезжала по улицам на колеснице, влекомой белыми мулами; она сидела на троне высоко над прочими смертными, наполовину скрытая в клубах ладана… Он отказался от женитьбы ее сына и Ротруды… Но она могла нуждаться в мечах франков для охраны собственных границ от языческих славян и болгар.

Однажды на берегу Адриатики Шарлемань видел, как проходил византийский военный корабль, блестели красные весла, развевались знамена. На носу этой чудовищной галеры могла бы уместиться скандинавская ладья-дракон. Ирина владела морем, которое всерьез стало занимать Шарлеманя. Оно ясно обозначалось в центре его карты мира.

Карл помнил, как умирали доблестные и отважные люди, а его жена Фастрада страстно желала властвовать над ними как королева. Паломники из Святой земли рассказывали, что наступило солнечное затмение, когда Ирина ослепила своего сына. Не были ли ее слова сладким медом, смягчающим горький хлеб правды?

И все-таки эти слова понравились Шарлеманю: в них не содержалось насмешки. Если она и запретила своим послам называть его «басилевсом», то, по крайней мере, заговорила о браке, который сделал бы его настоящим Августом. Или это ему показалось?

Франк тщательно обдумал ее послание и так ответил послам:

– В той мере, в какой она это предлагает, я, правящий империей на Западе, отвечаю дружбой и доброй волей императрице римлян.

После чего он с любопытством стал ждать ответа Ирины, однако не дождался его. В конце года его собственные послы вернулись из Константинополя и сообщили, что Ирина сослана на остров в результате восстания ее дворян и армии. Ее свергли за низложение собственного сына, за предоставление неограниченной власти плеяде евнухов и за обдумывание союза с варваром франком.

В Константинополе в качестве «басилевса» воцарился Нисефор, помазанник Божий. Армия и иконоборцы поддержали его. На своем острове гордая Ирина сидела над прялкой.

В Монте-Кассино Шарлемань посетил богатую библиотеку, где Павел Диакон трудился над историей лангобардов. Осматривая полки с драгоценными томами, аккуратно уложенными друг на друга, он был переполнен завистью. Но теперь и в его новом дворце имелась библиотека.

Окнами она выходила на огражденную дорогу, ведущую к церкви Девы Марии. Когда Шарлемань стоял у одного из читальных столов, отражавшееся от позолоченного купола солнце било ему прямо в глаза. Вдоль стен лежали архивы, привезенные Эркамбальдом и Эйнгардом, небольшая грамматика Алкуина с копиями произведений Отцов Церкви, бросался в глаза «Град Божий» в серебряном переплете, украшенном драгоценными камнями. На Беде Достопочтенном, полированный деревянный переплет которого был плотно обтянут лакированной кожей, покоился святой Дион Хризостом в мягком бархате с вышивкой из золотой нити, сделанной руками его дочерей. Вергилий лежал рядом со Светонием, историком цезарей. Отдельно от других покоился большой сборник евангельских текстов двадцатилетней давности, начертанных большими буквами на пурпурном пергаменте, чтобы легче было читать, и с маленькими портретами четырех евангелистов. Святой Марк в этой прекрасной книге был изображен опиравшимся на своего символического крылатого льва.

Шарлемань держал у изголовья небольшую книжку, которую Алкуин по его просьбе написал для него. Он хотел, чтобы она была краткой и практичной – содержала нужные молитвы, гимны и пословицы для соответствующих дней в календаре. Этот католический требник (первый в истории) сопровождал Шарлеманя в его путешествиях.

И все-таки, как бы преданно ни трудился аббат из Тура, готовя книги для своего друга, было непросто убедить его одолжить книгу из библиотеки.

– Ты так нетерпеливо протягиваешь руку, чтобы получить книгу, – ворчал Алкуин, – но, когда я прошу ее вернуть, ты прячешь руку за спину.

Годами Шарлемань практиковал переписку книг в скриптории дворцовой школы, и Алкуин руками опытных монахов в Туре делал то же самое. Если каждый монастырь имел бы собственную богатую библиотеку, то не было б нужды брать друг у друга книги, рискуя потерять при этом произведения Цицерона или Тацита, существовавшие в единственном экземпляре. Таким способом многие редкие книги, написанные прекрасным кельтским почерком, из Британии находили свой путь в страну франков, а сам Шарлемань всегда привозил домой клад редких рукописей из Ломбардии и церкви Святого Петра.

Вероятно, ни король, ни его наставник не осознали, насколько быстро они организовывали во Франкском государстве нечто вроде центра выживания для произведений классических писателей и Отцов Церкви. Редкие книги, раньше запертые в монастыре Святого Галла или в Лидисфарне, теперь имели хождение в школах Шарлеманя. А к этому времени большая часть библиотеки в Лидисфарне сгорела во время набега норманнов.

Алкуину нравилось удивлять своего друга вновь открытой или просто красивой книгой. Появившись в Ахене собственной персоной в один из теплых летних месяцев, Алкуин предстал перед ожидавшим его Шарлеманем, согнувшись под тяжестью большого предмета, обернутого вышитой тканью. На ручку королевского кресла он положил свою великую Библию, откорректированный текст святого Иеронима, свободный от ошибок небрежных переписчиков.

– Теперь, мой Давид, – заметил Алкуин, – ты не можешь больше утверждать, что твой народ плохо молится, потому что употребляет неправильные слова.

На верхней обложке новой Библии, оправленной в серебро, красовалась пластинка из слоновой кости, на которой было вырезано распятие Христа с ангелами вверху и кающимися грешниками внизу, а по углам изображались четыре сидящих и пишущих евангелиста вместе со своими символами. Эта резная работа доставляла наслаждение каждой своей деталью.

– И еще ты не можешь утверждать, – добавил Алкуин, – что твои священники плохо читают молитву, поскольку слова написаны неразборчиво.

Его друг нетерпеливо перелистывал гладкие пергаментные страницы. Ярко разукрашенная первая буква каждого абзаца приковывала взгляд короля; слова четко разделялись между собой, и каждую букву нельзя было спутать ни с какой другой. Шарлемань моментально приказал сделать точную копию с этой Библии для своей библиотеки; 20 дубликатов этой копии предполагалось разослать по епархиям империи.

В библиотеке Шарлемань отважился задать вопрос своему учителю. Он не выпалил его, как это бывало раньше, во времена его учебы. Взяв в руки книгу Августина, Шарлемань указал на строку, над которой размышлял часами. «Константину, – говорилось в ней, – была предоставлена честь основать новый город, спутник Римской империи, для которого сам Рим был отцом».

– Как ты думаешь, – нерешительно спросил Шарлемань, – можно ли основать еще один город, который стал бы таким же спутником Рима?

Алкуин посмотрел на своего друга, не глядя на начертанные слова, которые он сразу прочел. Мысли императора, а Алкуин теперь считал своего друга таковым, были заняты вопросом – могла ли его столица Ахен стать еще одним Римом?

В амбразуре окна виднелись грубые соломенные крыши, сгрудившиеся вокруг одинокого купола церкви Девы Марии. Город не имел стен, если не считать таковыми склоны холмов. Рим был обнесен рекой и стоял на холмах, на которых возвышались дворцы и храмы.

– Если не может быть третьего Рима, – сказал Алкуин, – то может быть град Божий.

Ему было за семьдесят, он ослаб от лихорадки, ему было трудно двигаться и сгибаться из-за болей в суставах. Несмотря на его преданность императору, многое беспокоило Алкуина в новом дворце с позолоченным орлом над портиком. В большом зале, более 40 шагов в длину, толпились чужестранцы. В жилых помещениях женщины с незнакомыми лицами тормошили своих детей, но при этом они носили царскую одежду и пронзительными голосами отдавали распоряжения. Он с трудом узнал Ротруду, свою бывшую ученицу.

В Дворцовой школе, где преподавали его ученики, Алкуин несколько раздраженно предостерег одного из них, Фредугиса:

– Не позволяй этим коронованным голубкам, летающим в покоях дворца, клевать у твоего окна!

Узнав, что Шарлемань собирается перенести начало нового года с Рождества на конец зимней ночи, Алкуин вскричал:

– Я оставил здесь латинскую школу, а нахожу египетскую, составляющую календарь, сообразуясь со светом и тьмой!

В самой библиотеке он заметил Эйнгарда, теперь уже зрелого мужчину, склонившегося над Светониевыми жизнеописаниями 12 цезарей с интимными подробностями.

– Его величество, наш прославленный император, – пояснил Гном, – так похож на Цезаря Августа, первого из римских императоров.

– Он похож на самого себя!

Адальгарду, громко читавшему вслух размеренные строки язычника Вергилия, Алкуин негодующе заметил:

– Зачем ты поддаешься этому сатанинскому очарованию?

Все же, бредя и прихрамывая вдоль книжных полок и трогая драгоценные переплеты книг, изготовленные им самим, он наклонял голову, словно прислушиваясь.

– Ах, в них столько мелодий, – оправдывался он, – и в тишине они молча поют для нас.

Именно из-за книг Шарлемань ни за что не хотел отпускать на покой Алкуина, о чем тот давно мечтал, в монастырь бенедиктинцев в Фульде. Столько еще нужно было проверять, что только Алкуин мог с этим справиться.

Когда этот престарелый человек написал для императора оду Михаилу, архангелу карающего меча, Шарлеманя озадачила последняя строка.

– Твой учитель выбрал эту мелодию для своего императора.

К тому времени дворцовая школа воспитала новое поколение, от которого ждали проявлений ума, находчивости, сообразительности – вопреки недовольству Алкуина. Ее ученики заполонили монастыри в далеких землях. В Туре Алкуин не мог удержаться от того, чтобы убедить паломников и студентов из Ирландии и Британии увидеться с императором, который их накормит и защитит. Пусть они выскажут свои чаяния неутомимому пастырю христианского народа.

Так много островитян находили путь в обитель Святого Мартина, что монахи жаловались на «этих бриттов, роящихся, как пчелы в улье».

Кстати, один из учителей в дворцовой школе был ирландцем. И между хитрыми и ловкими островитянами и несговорчивыми коренными жителями неизбежно вспыхивали ссоры и раздоры. Котелок умов Шарлеманя кипел под крышкой годами, и теперь содержимое пошло через край. И начал это Теодульф, заявивший, что встретится лицом к лицу с шотландцем, «когда волк поцелует мула».

Молодой священник, признанный виновным в преступлении в Орлеане, городе Теодульфа, бежал, чтобы найти убежище у алтаря Святого Мартина в Туре, городе Алкуина. Духовенство Тура не выдало его. Когда Теодульф послал вооруженных чиновников, чтобы извлечь беглеца из церкви, жители Тура забили в набат и высыпали на улицы, готовые сражаться. Алкуин со своими монахами уберег чиновников Теодульфа, но выдать беглеца отказался. Алкуин сразу же отправил Шарлеманю письмо, в котором выразил свою точку зрения на это дело: бежавший священник имел право на убежище и на апелляцию к императору.

Шарлемань смотрел на это по-другому.

– Письма от Теодульфа я получил за день до твоего, – ответил он. – Ты нарушаешь порядок в моих владениях… Напрасный труд рассказывать мне, как святой Павел апеллировал к Цезарю. Святой Павел не был виновен, подобно этому священнику. Пусть он вернется к Теодульфу. Мы удивлены, что ты посчитал себя правым, поступая наперекор нашей воле.

Монарх христианского Франкского государства недвусмысленно дал понять, что отвергает право убежища, если оно противоречит установленному порядку его правления. Он был очень рассержен, потому что обрушился на Алкуина за внесение разногласий между «двумя учеными мужами, Отцами Церкви». И он нанес своему пожилому учителю неприятный удар, назвав братию Святого Мартина «слугами дьявола».

В эту резкую обличительную речь вкралось растущее предупреждение Шарлеманя против монашеской системы, отнимавшей у него юношей и позволявшей им – так он считал временами – вести изнеженную жизнь.

А теперь светская паства монастыря Святого Мартина доставляла немало беспокойства Алкуину своей привычкой рыскать в поисках вина и женщин за стенами обители. Он сразу же призвал авторитет и власть Шарлеманя в данном вопросе, но не согласился на осуждение своих монахов и своей церкви. Алкуин возразил, что знает братию обители Святого Мартина лучше, чем те, кто ее обвиняет. Если на то пошло, в большей степени виновны были те, кто приехал из Орлеана и пытался вломиться в церковь. И еще: «Я так долго служил, и все тщетно… если меня обвинять в предательстве и на старости лет… Все золото франков не могло бы заставить меня организовать такие опасные беспорядки в лоне церкви».

Между тем неумолимый Шарлемань отправил «государственных посланцев», чтобы те с корнем выкорчевали зло в Туре. Алкуин не колеблясь отослал нескольких юных монахов искать спасения от «разящего гнева Теодульфа» в далеком краю, в Зальцбурге у архиепископа Арно.

Подобное столкновение сильных умов по вопросу власти и прав человека являлось признаком пробуждения активной работы мысли.

В этом кипящем котле народов, который представляла собой страна франков, начиналось возрождение. До сих пор на дорогах Франкского государства нельзя было увидеть ни одного менестреля, встречались только паломники, посещавшие новые храмы; для принцев художники не писали портретов, а скульпторы не создавали своих творений. Неловкие руки вырезали из дерева по образцам, скопированным с византийских изделий из слоновой кости, а золотых дел мастера изготовляли мелкую посуду, похожую на ту, что была в сокровищнице аваров; женщины на ткацких станках копировали рисунки из четырех евангельских сборников Шарлеманя. В монастыре в Реймсе монахи с новым рвением принялись писать портреты как в жизни.

Прямолинейно, но, без сомнения, энергично западный дух начал выражать себя в стремлении к лучшей жизни, которую мы знаем как каролингский ренессанс, что попросту означало возрождение под властью Карла. Каким трудным был этот процесс, описано в манускриптах той эпохи.

То, что напечатано и читают сегодня, мы принимаем на веру. Однако 15 веков назад с окончанием bonae literae[37] римлян наблюдалась полная неразбериха в рукописях, которые сначала неумело переписывали с греческого и римского, а после друг у друга. Ко времени правления династии Меровингов письменность, как и мыслительный процесс, упала до самого низкого уровня.

В течение этого периода невежества Средних веков письменность сохранялась только в монастырях и, в очень примитивной форме, в секретариатах некоторых королевских дворов. Будучи рассеянными по широкой территории, эти центры выживания выработали собственную манеру письма. Больше не существовало образца, с которым можно было бы работать, и переписчики, с пером в руке склонившиеся над кусками выскобленной овечьей шкуры в плохо освещенных помещениях, естественно, создавали то, что было легче для них, а не то, что было легче прочесть. Обычно только переписчик мог читать то, что сам написал.

Конечно, многие из них видели большие прямоугольные латинские буквы, вырезанные на стенах или гробницах – вроде надгробного языка. Но для того чтобы написать целую книгу прописными буквами, требовался немалый труд, не говоря уже о лишнем расходе драгоценного пергамента. Угловатые прописные буквы хорошо подходили для заголовка на странице; страницу они писали по-своему, курсивом. Даже в канцелярии папы римского выработали дрожащий почерк, который могли расшифровать только посвященные. Кое-что из замечательного древнеримского письма сохранилось в Ирландии и превратилось в изящное, изолированное от всех письмо в Лидисфарне.

Между тем несколько испанских монастырей использовали аккуратную, но совершенно непохожую на остальные манеру письма визиготов, а беневентанскиемонастыри выработали мелкий почерк, где все буквы писались слитно, и это вполне удовлетворяло беневентанцев. Сложность состояла в том, что сами буквы в разных местах писались по-разному, а ирландцы вообще создали свой собственный алфавит, который потом распространяли миссионеры вроде Галла и Колумбана в самых глухих местах Франкского государства.

И тогда в одном монастыре, в Корби, где занимался исследованиями Адальгард, вывели что-то вроде общего знаменателя в письменности, отчасти под влиянием древних римлян, отчасти под влиянием кельтов. (Все это время письменность Константинополя оставалась достаточно понятной и разборчивой, но это была греческая письменность, вряд ли когда-либо вызывавшая интерес на Западе.) Терпеливо переписывая свои книги, писцы в Корби натолкнулись на способ письма, известный как минускул[38], с двумя существенными преимуществами. Строчные буквы, достаточно маленькие, легко выводились пером, одновременно сохранялась четкая форма больших, прописных букв (маюскулов). Почерк хорошо смотрелся, и каждый мог прочесть написанное с первой или со второй попытки.

Этот примитивный минускул Корби имел успех в Туре, где переписчики усовершенствовали эту манеру письма так, что каждая буква писалась разборчиво и чуть-чуть отдельно от других. Турский почерк позаимствовала дворцовая школа франков. Этим почерком золотыми буквами были написаны слова на первой пурпурной странице сборника священных текстов, настольной Библии Шарлеманя, к тому времени как Алкуин возглавил школу. Алкуин, не имевший никакого отношения к изобретению этой манеры письма, как иногда утверждают, одобрил ее вслед за Шарлеманем, потому что легко мог читать написанное. Так, они вместе подготовили для папы Адриана Псалтырь, написанную золотом новым прекрасным почерком.

По мере того как увеличивалось количество переписанных книг, почерк Корби, Тура, Ахена получил распространение по всей стране франков до самых ее границ. Шарлемань и Алкуин сознавали выгоду, которую сулит единая манера письма в центрах грамотности, и Шарлемань сделал ее обязательной.

Это было нелегкой задачей – обучить сотни людей писать одним и тем же почерком.

– Я не очень далеко продвинулся, – признался Алкуин своему другу, – по причине низкой культуры в здешних местах.

Чтобы хорошо писать, переписчик должен был свободно читать текст. Кроме того, они должны были расставлять все знаки препинания. В качестве напоминания Алкуин у себя в скриптории вывесил плакат: «Все написанное вами должно быть ясным и понятным с помощью пунктуации, в противном случае чтец в церкви прочтет неверно своей пастве». Это звучало очень похоже на Шарлеманя.

Несгибаемая целеустремленность короля и талант Алкуина в редактировании способствовали выполнению поставленной задачи. Книги, включавшие в себя сборники псалмов, месс, законов, написанные новым почерком, рассылались из Тура и Ахена в самые отдаленные города. Установилась единая манера письма, и путаница в переписке книг, отличавшая то невежественное время, закончилась.

Кроме того, благодаря многократной переписке большого количества книг классической и раннехристианской литературы сохранились такие тексты, которые в противном случае были бы навсегда потеряны для ученых позднего Ренессанса, а значит, и для нас.

Это четкое письмо известно в наше время под названием «каролингский минускул». Такую манеру письма успешно применяли и в грядущие века, несмотря на навязывание витиеватого готического шрифта. Когда гуманисты великой эпохи Ренессанса добивались лучшего почерка, они возродили каролингский минускул, особенно в Италии. В то время этот почерк стали называть римским. Когда первопечатники искали образец для своего шрифта среди рукописей, они попробовали готический шрифт, а затем обратились к каролингско-римскому. Он пережил века, и то, что мы читаем сегодня, напечатано этим шрифтом.

Ни одна победа Древнего Рима не вызывала такой суматохи и возбуждения, как появление в Ахене слона Абу-л-Аббаса. Сказочный зверь из Вавилона, покачиваясь, шествовал вверх по рыночной улице и срывал свежую траву с крыш домов неправдоподобно длинной рукой, заменявшей ему нос. Его рев напоминал звук трубы, и лошади в переулках в страхе разбегались, сбивая с ног овец, столпившихся вокруг продавцов мяса.

Шарлемань был доволен, потому что Абу-л-Аббас разнес в щепки приготовленное для него стойло; он вырывал с корнем молодые деревья и при этом ел виноград с руки короля. Торговец Исаак, два года путешествовавший вместе со слоном и его смуглолицым охранником, утверждал, что Абу-л-Аббас может прожить еще 50 лет, если ему будет хорошо в стране франков. Безусловно, в жаркие летние дни слон выглядел довольным, съедая поле хлебных злаков и купаясь в реке. Каждый день во время обходов король останавливался, чтобы полюбоваться своим необычайным гостем, подарком халифа.

По крайней мере, Эйнгард настаивал на том, что Ха-рун послал слона от восхищения и великой любви к Шарлеманю. Но сидящие за столами с пивом говорили, что Исаак сам привез слона из деловых соображений.

– Харуну наш славный король дороже всех других монархов на земле! – защищал Гном своего героя.

– Чем ты подтвердишь сказанное тобой? – Любители пива продолжали сомневаться, потому что те франки, что в качестве послов ездили в Багдад, либо умерли, либо исчезли как-нибудь иначе, вернулись только Исаак с Абу-л-Аббасом.

– Подтверждением служат богатые подарки, полученные нами от персов.

– Какие подарки?

– Духи, благовония и разные ценные вещи.

И все-таки молва твердила, что коротышка секретарь болтает попусту. Однако в королевской сокровищнице появился изумительный золотой поднос из Хорасана, наверняка дар халифа Харуна (Ларона). Здесь же находился огромный шатер, изумивший саксов, которые, стреляя из луков, пытались добиться того, чтобы стрела перелетела через него. Шнуры шатра были выкрашены в необычные цвета. После появления слона Абу-л-Аббаса любое сокровище с Востока называли даром Харуна, например часы.

Эти бронзовые водяные часы очень нравились Шарлеманю, считавшему их более точными, чем сальные свечи с метками или песочные часы. Внутри них капающая вода отмеривала время (всегда 12 часов), освобождая бронзовый шарик, ударявший в колокольчик, и тот своим звоном отмечал начало каждого часа. Часы помогали Шарлеманю следить за звездными скоплениями по ночам.

Теперь он держал при себе толмачей, переводивших ему то, что говорили гасконцы, греки или авары. Изгнанники вроде Эгберта из Британии искали убежища в Ахене. Совершалось нечто, о чем прежде и не слыхивали. Столица на реке Вюрм находилась еще в зачаточном состоянии, а королевский порядок установился далеко за границами государства франков. Заложники саксов прочно обосновались в зеленой долине. Старший сын короля Карл совершил свой последний марш на Балтику. Без всяких речей в совете и клятв тридцатидвухлетняя война с саксами закончилась. По ту сторону Рейна поселенцы из числа франков строили города, и никто их не грабил и не сжигал. Грубое переселение народов, предпринятое Шарлеманем, погасило вооруженную борьбу, а новое поколение, выросшее в отсутствие феодальной или религиозной вражды, окончательно скрепило мир. Возможно, помог запрет короля на ношение оружия. Его церковные школы, в которых учились разные дети, сломали клановый барьер. За это Шарлемань должен был благодарить гота.

Кроме того, это новое поколение (преданное королю франков) – поколение Эйнгарда – не знало другого правителя. Алкуин мог сколько угодно вещать о новой христианской империи, но простой сельский люд объединяла только вера в то, что всеми ими одинаково правит Шарлемань.

– Он велел аккуратно записать их простые примитивные песни давно минувших дней о делах и битвах королей, – повествует Эйнгард, – чтобы сохранить для будущих поколений.

Возможно, стараясь сохранить древние тевтонские мифы, Шарлемань тем самым как бы расплачивался за свержение Ирминсула, совершенное им 32 года назад. Но те песни, что он записал, затерялись во тьме невежества, которая опустилась с его уходом.

Своих привычек, если не считать того, что он настаивал, чтобы ему беспрекословно повиновались как императору, а не как королю франков, каковым он себя более не считал, Шарлемань не переменил. Он по-прежнему подшучивал над иностранным послом, выбрав для этой цели византийца. Посла вели от паладина к паладину по коридорам Ахена, пока неопытный посол не оказывался лицом к лицу с гофмейстером и коннетаблем, кланяясь им, прежде чем предстать перед истинным королем, сидящим на троне в расшитой золотом одежде, за спиной которого горело солнце. В остальном он придерживался своих привычек – носил свою старую голубую мантию, ходил с палкой, вырезанной из ветки яблони, и страстно любил охоту на медведя. Он с неодобрением относился к пестрым нарядам, которые его дворяне привозили из чужих стран. Алкуин предупредил своего друга архиепископа Кентерберийского:

– Если ты собираешься повидать нашего повелителя, то позаботься о том, чтобы твои люди не предстали перед ним в шелках и золоте.

Насмешливый монах из монастыря Святого Галла спустя годы рассказывал такую историю.

Как-то дождливым днем Карл был одет в простую овчину, а придворные из его свиты расхаживали с важным видом в одеждах, разукрашенных фазаньими перьями и султанами из павлиньих перьев, в шелках с пурпурными лентами, на некоторых были горностаевые мантии. Это был праздник, и они только что вернулись из Павии, куда венецианцы привозили все богатства Востока.

– Мы не должны быть ленивыми и нерасторопными, потому что находимся на отдыхе, – сказал король. – Теперь давайте съездим поохотиться в тех одеждах, которые на нас надеты, и убьем какую-нибудь дичь.

Вот так они отправились прочесывать лесную чащу, продираясь сквозь сплетение ветвей и заросли колючего шиповника. Они перепачкались кровью и шерстью диких зверей и в таком виде возвратились домой.

Все рыскали в поисках огня, чтобы согреться, когда хитрющий Шарлемань объявил:

– Все должны отправиться в постели в своих одеждах, чтобы их высушить.

На следующий день он приказал им явиться в тех же одеждах, которые представляли собой жалкое зрелище, будучи изорванными и измятыми. Тогда Карл, полный коварства, обратился к гофмейстеру:

– Почисти мою овчину и принеси сюда.

Овчину принесли, белую, чистую и без единой дыры, и великий Карл надел ее, произнеся при этом следующие слова:

– Что ценнее и полезнее – вот эта одежда, купленная за одну серебряную монету, или ваша, купленная за горсти серебра?

Как Алкуин отдыхал в саду, где деревья высились подобно колоннам собора и птицы пели ангельскими голосами, так и Шарлемань искал успокоения у реки под вязами, где его дочери в царских одеждах украшали стол цветами и пели со своими детьми. До 804 года, года окончательного установления мира в Саксонии, Алкуин, страстно стремившийся принять монашество и удалиться от мира, прилагал все усилия, чтобы просмотреть устав монастыря Святого Бенедикта и переписать его для всех монастырей; помимо других эдиктов Шарлемань издал капитулярий об «изучении церковного канона и устава монастыря Святого Бенедикта». Перед смертью Алкуин написал Адальгарду, ставшему настоятелем монастыря в Корби: «Я закончил свой труд солдата».

Ни один вооруженный паладин не был таким стойким воином Шарлеманя, как этот школьный наставник. С его смертью что-то сломалось в непрерывном течении мысли в стране франков. Больше не слышно было прозвищ, данных в Академии.

Гильом Тулузский, бывший, возможно, самым могучим оплотом короля, покинул мир старшего поколения в собственной манере. Герой Испанской марки отложил меч и седло и удалился в горный монастырь, который он защищал во время своих военных кампаний. Говорили, что он взял на себя обязанность доставлять воду монахам, работавшим в полях.

Чего смог бы достичь Шарлемань без поддержки этих замечательных людей, помогавших ему в осуществлении его надежд, никто не может сказать. Он многому у них научился; они были ему преданы. Теперь же шестидесятидвухлетний Шарлемань лишился и Алкуина, направлявшего его мысли, и Эрика, прикрывавшего ему спину. Он убеждал и подгонял их, эти священники и паладины совершали такие дела, о которых и не помышляли. Смогут ли другие послужить ему так же?

Шарлемань обдумал эту проблему и обратился ко всем, кого кормил, с просьбой отплатить ему верной службой.

– Теперь на нас лежит великая обязанность, – сообщил он им, – поскольку, используя всю силу тела и духа, необходимо послужить Господу.

Эйнгард, тень Шарлеманя, заметил в нем эту перемену, – после того как он получил титул императора…

Год 804-й, год смерти Алкуина и окончания мира в Саксонии, был годом надежд и упований в Ахене. На юге Испанская марка стояла твердо и непоколебимо, имея опору в виде городов и крепостей, которые построил Гильом; на севере непокорный Годфрид, король данов, хотел встретиться с Шарлеманем, чтобы посовещаться; из Ахена император через моря посылал деньги бедным христианам в Африке и Сирии, в Карфаген и Иерусалим. Из Рима Лев III приезжал к Шарлеманю не в страхе и нужде, а с радостью, чтобы обсудить, действительно ли свершилось чудо в Мантуе или нет.

В эти несколько месяцев поместья не знали нужды, а люди принесли священную клятву служить Господу. На заре нового дня они ожидали милостей от Бога. Рядом с дворцовой лестницей бронзовые часы отбивали время в новой манере. Не так уж много времени ушло на то, чтобы восстановить потерянную общность.

Лев III собственной персоной с легким чувством пересекает границы. Высоко в Альпах Адульф, ставший маркграфом Восточной марки, сопровождает его вниз к монастырю Сент-Мориц, где сын короля Карл ожидает вместе со своими вассалами, чтобы воздать почести посланцам Рима. Они неторопливо ехали мимо бредущих паломников, мимо караванов, состоявших из фургонов, потому что одиночным торговцам повысили дорожную пошлину. На этих фургонах доставляют товары из Павии и Венеции. Всадники, сопровождающие фургоны, носят лангобардские плащи, скрепленные пряжками из мавританского серебра; будучи урожденными тюрингами или восточными франками, они считают себя слугами императора.

Через неделю после Дня святого Мартина Лев III уже в Реймсе, где на площади перед большой церковью Сен-Реми его ожидает Шарлемань с паладинами и охотниками. Из церковного портала доносится мелодия органа; на стене изображен Моисей, уводящий свой народ, целый и невредимый, от Красного моря, а волны смыкаются над вооруженными всадниками фараона, который похож на гунна…

Люди говорят о сборе урожая, о закладке зерна на хранение для посадки в весеннем месяце пахоты. В длинной долине Ахена, где сияет позолоченный купол, народ ждет с развернутыми хоругвями, почти как в Риме. Но дорога к портику дворца идет мимо овечьих загонов и коровьих хлевов; ступени охраняет внушительная статуя бронзового медведя.

В толпе людей, желающих лицезреть папу римского, развлекаются акробаты, ловко сгибая и разгибая ноги, бросая вверх ножи, чтобы заработать пенни. Когда Шарлемань спешивается, трубы замолкают, у стремени стоят грумы, у ступеней ожидает гофмейстер, чтобы принять у короля его плащ для верховой езды. Какой-то старик смело протискивается сквозь толпу, искривленными пальцами трогает струны арфы и затягивает приветственную песнь в честь возвращения короля в свой дворец. И Шарлемань снимает с руки золотое кольцо и дарит его певцу.

Наблюдая за ним, Теодульф, епископ Орлеанский, восклицает:

– Он триумф поэтов!

Зал для пиршеств задрапирован тканями из Арраса, пурпурный шелк покрывает лавки для гостей, серебряные канделябры освещают длинные столы, украшенные осенними цветами и ягодами. Сенешаль в придворных одеждах вводит слуг с огромными подносами, еда на которых предлагается гостям. За ним следует виночерпий со своими помощниками. Рядом с паладинами, разодетыми в алый бархат с золотом, на лавках примостились дети, с нетерпением ожидающие, когда начнется пир. Их шепот разносится, как легкий ветерок в чаще, потом воцаряется тишина, и Лев III начинает молитву.

По знаку Шарлеманя дворцовый капеллан молит Господа даровать милость христианам. Несмотря на роскошные одежды и драгоценный металл, благородное собрание в этот момент больше всего напоминает многочисленную семью, весело празднующую окончание 12 дней рождественских праздников, то есть начало нового года. И пока они веселятся, бронзовые часы своим звоном отмечают время…

Великие надежды, связанные с рождением христианского народа, были омрачены бедствиями последующих пяти лет.

Во-первых, король данов Годфрид не приехал на совет для обсуждения мира. Вместо этого его моряки взялись за пиратские рейды. Хронисты из Ахена справедливо называли моряков данами или норманнами. Во время летнего судоходного сезона они налетали из холодной Скандии, с островов Балтики и из Датской марки на длинных быстрых кораблях, которые несли на своих палубах не только воинов, но и лошадей. Эти древние викинги (люди фиордов) вели свои мелководные суда вверх по течению рек, причаливали к берегу, выводили лошадей и совершали налет на какой-нибудь город, грабя его и сжигая, как это было в Лидисфарне. К ночи они окружали свои лагеря рвами. Это были отважные воины, приносившие жертвы старым богам и обшаривавшие церкви в поисках дорогой посуды. При приближении вооруженного отряда норманны вновь садились на своих коней и возвращались к кораблям-драконам, где никто их не мог преследовать.

Не сумев заключить с ними прочный мир, Шарлемань попытался организовать защиту своих морских границ. (Путешествуя в 800 году, он предупредил население побережья и начал строительство сторожевых башен.) Но его западные провинции на равнинах и на побережье Ла-Манша слишком долго жили в мире и спокойствии; свободные крестьяне не любили вести наблюдение с оружием в руках. Шарлемань приказал построить на больших реках морские ладьи, а в стратегических пунктах, вроде Рейнского коридора, возводить каменные крепости. Но король данов рыскал среди балтийских славян, грабя тех, кто поклялся в верности императору христиан, и помогая тем, кто сражался против Шарлеманя. Армиям Карла не удавалось настичь пиратов.

Казалось, будто новый Витукинд восстал из моря, и ему соответствовало изображение головы дракона на носу корабля.

Монах из монастыря Святого Галла, пользуясь преимуществом позднего знания, рассказывал невероятную историю о борьбе Шарлеманя против опасности с моря: «Случилось так, что Карл, путешествуя, однажды мирно ужинал в одном городе на побережье неподалеку от Нарбона, когда несколько норманнских кораблей подошли к берегу, чтобы совершить пиратский рейд. Когда их впервые заметили, кое-кто решил, что это еврейские, а также африканские или британские торговые суда. Но мудрый Карл сразу узнал их по очертаниям и скорости и произнес следующие слова: «Эти корабли заполнены не товарами, а свирепыми врагами».

Услышав его слова, люди поспешили на берег. Однако торопились они напрасно – как только норманны узнали о присутствии Карла, они чудесным образом исчезли с необыкновенной скоростью. Поднявшись из-за стола, праведный и набожный Карл стоял и смотрел в восточное окно, у него текли слезы, и никто не осмеливался с ним заговорить.

Потом он так объяснил свои слезы соратникам: «Я не боюсь того, что эти никчемные разбойники причинят мне какой-то вред. Я глубоко опечален, думая о том, что, пока я жив, они осмеливаются нападать на этот берег, и я разрываюсь от великой скорби, предвидя, сколько зла они причинят моим потомкам».

Почтенный монах сочинил правдивую историю о том, что при жизни Шарлемань сумел защитить земли, удаленные от моря, хотя неуловимые морские пираты разорили и опустошили его побережье и принялись собирать более тяжелую дань с Британии.

На южной границе за Пиренеями все было спокойно. Его войско в Аквитании – теперь под командованием его сына Людовика – состояло из лукавых гасконцев, жителей Прованса и готов из Наварры, которые прислушивались к Теодульфу. Минуя горные селения и ущелья, войско медленно пробивалось вниз к линии Эбро, на которой стояла недоброй памяти Сарагоса. Шарлемань хотел овладеть побережьем до самой Барселоны, одновременно не оставляя попыток заключить мир с могущественными эмирами Кордовы. В этом он, похоже, терпел неудачу.

Время от времени арабскими лордами овладевало религиозное рвение, подвигавшее их на борьбу с наседающими христианами. С уходом Гильома Тулузского с арены сражений в Аквитании не стало лидера. Набожный и беспечный Людовик не мог управиться со своевольными хозяевами пиренейских замков, а Шарлемань не решался отправиться в те края. Войско христиан походным маршем направилось к устью Эбро, чтобы взять Тортосу. Затем оно с триумфом обогнуло город и втянулось в каменистую долину, где попало в засаду и было истреблено, как при Ронсевале. Шарлемань в горестном молчании выслушал новости из Тор-тосы.

Но самая большая опасность исходила от мусульман, утвердившихся на Средиземном море. Ныне христианская империя владела несколькими портами. С окончанием римского правления Барселона, Нарбон, Массилия (Марсель) и Лигурийская гавань переживали застой. Как рассказывал монах из монастыря Святого Галла, торговые суда евреев и карфагенян доставляли в эти порты ценные контрабандные грузы. Шарлемань страстно желал вновь открыть этот древний торговый путь, и Пипин построил свою флотилию на Лигурийском побережье (вблизи Генуи).

На траверзе этих берегов полоскались на ветру мавританские паруса; бороздя воды Средиземного моря, флотилии испанских мавров совершали набеги на Балеарские острова, Корсику, Сардинию, захватывая в плен христиан для продажи в рабство. Какую защиту мог предоставить император этим островам?

Самодельная флотилия Пипина, укомплектованная итальянцами, однажды выбила пиратов с Корсики. Но в Африке сарацины спускали на воду новые флотилии, способные бороздить моря. Шарлемань требовал постройки больших кораблей с таранами, как у византийцев, и весельной мощью, как у норманнов.

На востоке лежали обширные неизведанные земли. За Эльбой Шарлемань брал заложников и дань у многих славянских племен, которых обязался защищать от норманнов и других язычников. Под предводительством его воинственного сына Карла армии громадной Восточной марки вновь и вновь вторгались на эту дикую территорию, чтобы обеспечить мир и спокойствие. У Шарлеманя хватило мудрости на то, чтобы возложить контроль над этой обширной пограничной областью на одного командира, Адульфа, и присвоить ему титул маркграфа Восточной марки.

Далеко, посреди континента, за горной цепью, называвшейся Чешским Лесом, обитал мирный народ, чехи и моравы, которым были неведомы блага цивилизации.

Против моравов Карл отправился вместе с войском, напоминавшим трезубец, поскольку состояло оно из саксов, баваров и славян. Точно так же его отец вторгся в страну аваров. И эти самые лесные жители, моравы, подобно аварам, исчезли из своих высокогорных долин. Карл со своим войском потерпел неудачу. Он вернулся доложить, что нашел только море травы, «бескрайнюю восточную равнину».

И вновь Карла послали в дебри Моравии, и вновь Людовик получил подкрепление, чтобы взять Тортосу в устье Эбро. Результат был тот же самый: исчезновение – в первом случае, поражение – во втором.

Кажется, что Шарлемань наконец осознал: его границы дошли до своих пределов и их нельзя больше расширять ни на севере, ни на юге. Какое-то время он занимался строительством оборонительных узлов по реке Эльбе. Это были пограничные городки с крепкими стенами, башнями, и гарнизоны этих городков постоянно находились при оружии. Таким образом, расположенный вверх по течению Гобуки (Гамбург) охранял от данов и служил оплотом против враждебных славянских племен. Далее располагались Магдебург и Галле. После них оборонительная линия поднималась вверх по реке Заале и взбиралась на вершины Чешского Леса; на востоке линия обороны огибала поселения аваров и спускалась к Фриулю и Истрии (за Триестом), где Эрик в свое время хорошо организовал защиту от нападения. Время шло, и к западу от этой линии христиане сплошь застраивали долины своими поселениями; на востоке неорганизованные язычники кочевали по «великой равнине» – прочной линии обороны от Балтики до Адриатики.

В некоторых местах христианские миссионеры жили за ее пределами. Арно выполнил свою жизненную задачу, продвинув церкви до рек Савы и Дравы (за пределы современной Австрии). В течение долгого времени эти каролингские миссии обозначали границы христианской церкви.

В верховьях Адриатики за пограничными постами Истрии «государственные посланцы» Шарлеманя вместе с миссионерами привели живших по соседству югославов в братство христиан.

Впервые в своей жизни он установил четкие границы своих владений и готов был защищать их со всей энергией. Внутри границ должен был преобладать мир.

И тут, после сезона засухи, наступило голодное время. Шарлемань знал по опыту, что вслед за голодом придет чума и принесет с собой, в свою очередь, страх и беспорядки с той же неизбежностью, с какой вслед за одним из четырех всадников Апокалипсиса следует другой.

К тому времени в Ахене все шло как нельзя лучше. Шарлемань держал своих паладинов в полной боевой готовности; из них он сформировал командный резерв и в случае нужды немедленно отправлял кого-нибудь в путь. Они скакали без устали, когда сигнальные огни или почтовые голуби приносили тревожное сообщение. Король совещался с сенешалем Эберхардом. Все судебные дела он отдавал на рассмотрение дворцового совета. Но голод по-прежнему распространялся там, где его командиры не смогли накопить запасы продовольствия.

Они вызвали фризийские рыболовецкие флотилии в устье Рейна, забрали из армии новобранцев с оружием, чтобы охранять скирды пшеницы и стада крупного рогатого скота. Каждый деревенский чиновник вел строгий учет продовольствия в своем селении.

– Сатана бродит по земле, – заявляли крестьяне и собирались в церкви для молитвы вместо того, чтобы носить воду на поля.

От селения к селению разъезжали «государственные посланцы», уговаривая тех, кто накопил запасы, поделиться с теми, у кого их не было. Некоторые поддавались на уговоры, другие отказывались, ожидая еще худших времен.

«Подчиняться посланцам», – отдал приказ Шарлемань и подкрепил его делом. На его виллах имелись породистый скот и отборные лошади; его управляющие выращивали новую морозостойкую пшеницу; серфов заставляли бережно относиться к пчелиным роям и охранять рыбу в ручьях и речках. Фермы на вилле Шарлеманя являли другим пример того, что лучше всего выращивать на этой земле. Он приказал расположенные за виллами наделы земли предоставить семьям, переселившимся из Саксонии. Безземельные семьи он посылал на восток расчищать леса Саксонии. Из Аквитании люди уходили через горы, чтобы обосноваться в новой испанской пограничной области. Те, кто был болен, чтобы работать в поле, откармливали в лесах свиней.

Под этим гнетом Шарлемань задумался о собственной смерти и о том, что ждет его семью и владения.

В 806 году, не дожидаясь конца зимы, он созвал благородное собрание в Тионвилле, который располагался ближе к центру его владений, чем Ахен. Там он объявил о разделе так называемой империи между своими сыновьями, Карлом, Пипином и Людовиком. В этом отношении он следовал традиции Меровингов и примеру собственного отца.

Громадное наследство он разделил на три королевства. После его смерти сыновья должны будут править как короли там, где они прежде управляли землями в качестве наместников короля. Аквитания станет центром королевства Людовика, бывшая Ломбардия – центром королевства Пипина, а рейнские области – центром королевства Карла, которое на юге простирается до самого Тура. По-новому заботясь о состоянии границ, Шарлемань с особенной тщательностью определил границы будущих трех королевств. Кроме того, он предоставил Людовику горный проход в Южных Альпах, открывающий путь в Италию, а Карлу определил маршрут с берегов Рейна к перевалу Большой Сен-Бернар. Так он сохранил открытыми пути, по которым братья могли обращаться друг к другу за помощью.

Остальных членов своей семьи он защитил в типичной манере Шарлеманя. Его дочерям предоставлялись в полную собственность имения, о которых должны заботиться их братья, а сами они на законном основании могли выходить замуж по собственному желанию. Ни один внук или внучка не могут быть высланы, заточены, и им не может быть причинен никакой вред. Мир должен сохраняться в семье и ее владениях. Однако, пока он жив, вся власть будет сосредоточена в его руках; он примет покорность и подчинение как должное «от сыновей по отношению к своему отцу и от подданных по отношению к своему императору».

Так вот, вряд ли это последняя воля человека, стремившегося возродить Римскую империю или создать какую-нибудь другую империю. Этим своим поступком Шарлемань озадачил историков, как и в случае своей коронации. Действительно ли он намеревался разделить свое детище подобным образом или собирался в свой последний час назвать одного из сыновей императором? Шарлемань не дал ответа на этот вопрос.

Что касается его сыновей, то, похоже, Шарлемань не оказывал кому-то из них предпочтения перед другими. Карл, больше остальных походивший на отца – рослый отважный принц (его осуждали за то, что он молится с поднятой головой), – чаще других отправлялся на войну. Набожный Людовик получил самую сильную поддержку и, похоже, очень сильно в ней нуждался. Импульсивный Пипин, ревнующий к Карлу, постоянно спорил с папой Львом и вместе с тем успешно сражался в одиночку с беневентанцами, аварами и даже на море с мусульманами. Но все трое вращались в пределах своих будущих королевств.

Шарлемань энергично взялся за исполнение своего завещания, заставив лордов в Тионвилле дать клятву повиноваться, а Эйнгарду велел отослать копию Льву III для получения согласия последнего.

Возможно, имеется одно объяснение его намерению. Целеустремленный Арнульфинг казался человеком, осознающим возложенную на него ответственность, которому не так важны какие бы то ни было привилегии. (Он терпеть не мог, когда его называли еще одним Августом или вторым Константином.) Нинкмар, ведший хронику дворца, так говорит о подобной ответственности: «Эта ответственность родилась при жизни Константина, ставшего христианином».

Возможно, у Шарлеманя долг христианина перевешивал любые политические соображения. Разве своим завещанием он не указывал на то, что главным бенефициарием должен стать объединенный христианский народ, живущий в мире и спокойствии со своим центром Ахеном, благодаря братьям-королям и ведомый святым Петром? Защищенная новыми границами, которые он установил, разве не могла эта единственная раса на Западе выжить?

У такой империи христиан в прошлом не было прецедентов. Она была нереальной, жила мечтами и надеждами и держалась только благодаря внутренней воле и решимости Шарлеманя.

Голод был остановлен, но деревни захлестнула чума, и в большей степени она ударила не по людям, а по крупному рогатому скоту и лошадям. На севере армии Карла были обездвижены из-за потери животных. На итальянской границе волна возмущения обрушилась на беневентанцев, которых обвиняли в разбрасывании «смертельного порошка» в стадах. Суеверие породило страх перед чужеземцами, которые могли привозить этот таинственный «смертельный порошок». Путников, неспособных толком рассказать, кто они и откуда, могли связать и бросить в реку.

В Ахене толпы людей ломились в церковь Девы Марии, чтобы прикоснуться к золотому ковчегу, в котором хранился плащ святого Мартина.

Летом 807 года Шарлемань был обеспокоен неслыханным происшествием. На ежегодное собрание в Ингельхейме прибыло так мало сеньоров, что король впервые не стал проводить собрания. Это было равносильно бунту против его власти. Соответственно в то лето не могло быть никаких кампаний. Вместо того чтобы составлять планы на год со своими светскими и духовными вельможами, Шарлемань отправил в путь «государственных посланцев». Они должны были обследовать каждую провинцию и выяснить, кому в первую очередь подчинялись – местному сеньору или далекому императору.

Последствия его отсутствия в провинциях становились очевидными. На первых порах, обосновавшись в Ахене, он был доволен тем, что все ценности и письменные материалы хранятся в одном месте и не надо их таскать с собой по дорогам. А теперь похоже было на то, что городской люд, не имея возможности лицезреть своего повелителя, обратил свой взор на местных лордов.

«Государственные посланцы» докладывали, что те, кто служил в войске, остались верны императору. Однако ряды армии таяли из-за бедности в семьях воинов. На строительство кораблей и церквей приходилось отвлекать рабочий люд с полей. А мелкие хозяева платили за то, чтобы их не призывали на военную службу.

Бедные свободные граждане, не выплачивавшие церковную десятину, уходили в монастыри, где могли рассчитывать на еду и кров.

Шарлемань боролся с этим нарастающим дезертирством с помощью эдиктов: «Свободным людям запрещается вступать в ряды духовенства без согласия императора, поскольку во многих случаях это делается для того, чтобы избежать рекрутского набора… В случае голода или чумы можно публично читать молитвы без королевского разрешения… Не продавать зерно по цене выше установленной… Нельзя экспортировать продукты, необходимые для жизни».

Землевладельцам, отказывавшимся снабжать армию, грозила опасность лишиться своих поместий. Тот, кто владел тремя наделами земли, должен идти на воинскую службу; из трех фермеров, у которых по одному наделу земли, один должен служить в армии, а двое других должны снарядить и вооружить его, а также содержать его семью. Те, кто владел только движимым имуществом, должны были отослать, например, треть лошадей, одежды, свиней или овец и т. д.

Происходило нечто, чего не предвидел Шарлемань. Чтобы противостоять арабам или норманнам, ему круглый год нужна была обученная конная армия в постоянной боевой готовности. Всадникам, в свою очередь, нужны были кирасы и шлемы из редкого и дорогого по тем временам железа, прочные седла и цепочки из железных колец для защиты шей и сбруи боевых лошадей. Чтобы снарядить и прокормить такого тяжеловооруженного всадника, уходили результаты труда в поле пяти свободных фермеров. (Пройдет три столетия, и этот всадник превратится в закованного в стальные латы рыцаря, которого будут содержать крестьяне.)

Кроме того, поскольку сеньоры и епископы несли ответственность за постановку определенного числа людей на военную службу под угрозой сурового наказания, они стремились усилить свою власть над свободными людьми. Клятва верности свободного человека сеньору, сопровождавшаяся получением традиционного бенефиция, теперь ко многому обязывала. В документах стало появляться слово «вассал». Зарождался феодальный вассалитет.

Одновременно менялся характер дворянства. В прежнее время герцоги и графы, управлявшие целыми областями, не могли участвовать в долгих кампаниях и при этом поддерживать порядок дома. (Шарлемань разрешил сеньору в его замке оставлять четырех тяжеловооруженных всадников, а епископу в его усадьбе – двух.) Эрик и Гильом провели большую часть своей жизни с войском. Возник новый тип сеньора – удачливого или просто популярного командира, – который мог собрать и снарядить отряд вооруженных всадников. Шарлемань издал указ, где говорилось, что свободный человек мог перейти на службу от одного господина к другому, но не мог уклониться от военной службы, если на то не было веских причин. Он хотел уничтожить дезертиров и взять под контроль уход в монастыри уклоняющихся от военной службы.

Старый порядок, существовавший при Меровингах, когда несколько офицеров короля командовали вооруженными дружинниками, рушился. Сеньоры вставали во главе преданных им небольших армий, и соответственно усиливались их власть и могущество.

Феодальная система стала зарождаться еще до Шарлеманя, но он ускорил ее развитие, узаконив своими указами. Тем не менее, пока он был жив, слава его имени повергала людей в трепет, и они сознавали, что всем обязаны только ему. Разве Эрдульф, король Нор-тумбрии в Британии, не искал его совета и разве мудрый король – в народе редко называли его императором – не отправил беглеца Эрдульфа на суд папы Льва III?!

Однако король, их верховный повелитель, взял верх над папой римским Львом III. Почти так же яростно, как они прежде обсуждали вопрос об образах святых, теперь церкви разошлись в вопросе о Святом Духе. Вопрос заключался в том, исходит ли Дух Святой только от Бога Отца (положение, признаваемое Восточной церковью) или от Бога Отца и Бога Сына (положение, признаваемое церковью на Западе)? В Ахене Шарлемань созвал церковный совет, чтобы внести ясность в этот вопрос, и там Теодульф прямо отстаивал мнение, что Дух Святой исходит также от Бога Сына, как считают все правоверные христиане. Что послужило причиной непринятия греками столь очевидной истины? Шарлемань пожелал, чтобы точка зрения Запада была ясна всем и каждому и чтобы ее упомянули в публичной молитве – Filioque (и от Бога Сына). Вот так это стало частью их молитв, и преподобный Адальгард передал решение Ахена Риму.

А еще, говорили люди, сам патриарх Иерусалима обратился за помощью к Шарлеманю. Он рассказал, что необузданные бедуины напали и увели в рабство достойных христиан из Святой земли, которым Шарлемань посылал такие богатства, чтобы они строили себе гостиницы и украшали свои алтари. Да, обитатели гор Сион и Масличной были счастливы, получая подарки от самого щедрого и могущественного короля. Узнав о жалобе несчастного патриарха, приславшего ему в свое время ключи от Гроба Господня, Шарлемань разгневался, опечалился и затем отправил послов к Харуну, царю персов, с просьбой защитить из любви к нему христианские конгрегации в Иерусалиме.

Вслед за этим халиф выказал искреннюю любовь к могущественному правителю христиан, и к нему приехал посланник по имени Абдулла вместе с монахом Феликсом и аббатом Георгом с Масличной горы. Перс Абдулла привез удивительные подарки и среди них миниатюрную статуэтку слона из слоновой кости и стеклянную вазу, украшенную глазурью и золотом, а также шатер, достаточно просторный, чтобы вместить Шарлеманя и его паладинов.

Кроме того, тот же Абдулла поклялся от имени своего повелителя: воля императора будет выполнена. Паломников и христиан, обитающих в святых местах от монастыря Святого Саввы в долине Кедрона до храма Гроба Господня, следует защищать от грабежа и поругания. В знак своей клятвы халиф с открытой душой отдал во владение могущественному королю сам Гроб Господень.

Эйнгард свидетельствовал об этом:

– Халиф, узнав о желаниях Шарлеманя, не только идет во всем ему навстречу, но и отдает в его власть ту самую гробницу Спасителя и место Его Воскресения.

Вести о даре Харуна, пришедшие во время эмоционального упадка, вызвали радость и веселье в западных деревушках, где все имевшее отношение к Иерусалиму приобретало значение чего-то сверхъестественного. Эйнгард, по обыкновению, не преминул расписать все это цветистым языком.

Насколько правдиво описание взаимоотношений Харуна и Шарлеманя? Это третья загадка царствования великого короля. В записях багдадского двора не упоминаются ни имя Шарлеманя, ни отправка к нему посольства. Арабским историкам франки были известны – они всех западных европейцев называли «франками», – и они упоминали имя короля. Но в их трудах нигде не встречается запись о слоне Абу-л-Аббасе. Тем не менее Ахен и Багдад вели между собой оживленную торговлю. Только Исаак, этот удивительный посланец богов, мог бы рассказать правду.

Похоже все-таки на то, что жалоба христиан Палестины дошла до Харуна, который был не так терпим, как его тезка Харун ар-Рашид из «Тысячи и одной ночи». Настоящий Харун предоставил защиту встревоженным церквям и паломникам и в качестве жеста вежливости подарил традиционную могилу Иисуса просителю от короля франков.

Харун вполне мог бы подарить неизвестному королю франков узкую подземную часовню, расположенную под храмом Гроба Господня. С другой стороны, нет никаких оснований верить в то, что халиф, исповедующий ислам, хранитель мусульманских святынь, отдал бы во владение незнакомому христианину какую бы то ни было часть Иерусалима, который для мусульман был святыней. И он не предоставил королю франков протектората ни над городом, ни над Палестиной, как это часто утверждают. Он сам предложил позаботиться о защите священников и паломников.

Ничем не стесненный монах из монастыря Святого Галла положил начало легенде, формировавшей образ Шарлеманя как защитника Иерусалима:

«Неутомимый император послал в дар императору персов испанских лошадей и мулов, фризийские мантии белого и красного цвета и необычайно сильных и свирепых собак. Король Персии небрежно оглядел подарки, но при этом поинтересовался у послов, насколько хороши собаки при погоне и поимке… Эти немецкие псы поймали для него персидского льва, и Харун увидел в этом слабое указание на то, как могуществен наш верховный повелитель. «Теперь я знаю, – сказал Харун, – то, что я слышал о моем брате Карле, правда. Как мне отблагодарить его за честь, которую он мне оказал? Дать ему землю, обещанную Аврааму, но она так далеко от него, что он никогда не сможет ее защитить, каким бы благородным королем он ни был. Но я покажу свою благодарность. Я отдам эту землю под его власть, а сам буду править в ней как его наместник».

Чума распространялась по деревням, и Шарлемань вновь отправился в путь. Он появлялся на берегах Мааса и Рейна в сопровождении своей семьи, и хор из Ахена пел о милосердии Божьем. Понимая, что подобные несчастья посылает Господь, Шарлемань полагал, что его задача состоит в том, чтобы избавить от них своих подданных.

Он смеялся над людскими страхами и над бездействием, а бегства запрещал. «Теперь это наша привилегия – совершать во славу Бога великие дела».

Шарлемань рассказал людям историю об Иерусалиме и о том, как ему даровали гробницу Спасителя. Он показывал им знамя Иерусалима. Как видимое доказательство всего этого простой люд принимал шагающего за королем огромного и удивительного Абу-л-Аббаса.

С приходом холодов чума перестала быть такой грозной, и беспорядки прекратились. Там, где проезжал могущественный король, моментально распространялись слухи о благоприятных событиях, о мире, который вот-вот должны были заключить с сарацинами. (Людовик только что во второй раз потерпел поражение при Тортосе.) Торговцы привозили новые товары из Прованса, где спускали на воду корабли христиан.

Шарлеманю удалось сломать внутреннюю разобщенность людей и страны.

Он теперь тесно соприкасался со всем, что происходило в мире, а это означало торговлю на Средиземном море. Шарлемань напрягал все силы, чтобы добраться наконец до этого моря. («Этой маленькой лужи», – растолковывал монах из монастыря Святого Галла.) Для охраны его постоянно увеличивающейся береговой линии уже было недостаточно неподвижных башен и сторожевых постов. Имея новые торговые порты, Шарлемань мог использовать морскую торговлю и строить собственные большие корабли.

Правда, его флотилии на побережье Прованса и Лигурии не могли соперничать с быстроходными сарацинами, но ведь существовал еще и жизненно важный путь на Восток, и Шарлемань понимал это.

На берегу Равеннской бухты он стоял и вглядывался в темные воды Адриатики, где византийские флотилии бороздили моря, не ставя под сомнение свою мощь. На противоположном берегу Адриатического моря находились аванпосты Константинополя. Никакая армия франков не смогла бы пересечь эту водную преграду на яликах и ладьях, если бы ей противостояли греческие адмиралы. А в последнее время, подстрекаемые Нисефором, который отказался приветствовать Шарлеманя как императора, они вели себя достаточно враждебно на Адриатике и Сицилии.

Однако за Равенной в самом конце Адриатики располагались древние порты Аквилея и Пула на побережье Истрии. Тамошний епископ, дружески настроенный по отношению к Шарлеманю, разбился насмерть, будучи сброшенным с башни византийской кликой.

Его преемник Фортунат просил в Ахене у императора защиты. Также в то время в таинственной островной Венеции торговый люд строил новые грузовые корабли, которые бороздили моря по своим тайным маршрутам. В Ахене появились два венецианских дожа – так они называли своих герцогов, – умолявшие о союзе с Шар-леманем. При этом они стремились стравить власть и могущество Ахена на суше с властью и могуществом Константинополя на море. Возмущенный их двойной игрой Шарлемань сам возбудил раздор в Венеции.

Тогда византийская флотилия совершила рейд к побережью близ Равенны, и дожи поспешили обратить свой взор в сторону Константинополя. Шарлемань объявил, что обязательно защитит Фортуната, послав Пипина с итальянской армией лангобардов по суше в направлении Далматских гор и дороги на Константинополь. По пути туда Пипин должен был захватить укрытый порт предателей венецианцев.

Если бы венецианцы стали подданными Шарлеманя, то на их верфях можно было бы строить хорошие корабли и выходить на морские торговые пути – может, он это время и не застанет, но застанут его сыновья. Шарлемань стремился завладеть Адриатикой и, используя свое преимущество, заключить прочный мир с Константинополем.

Упрямый Пипин, подчиняясь отцу, попытался добраться до Венеции морем; византийские боевые корабли вынудили его повернуть обратно, и его армия пробивалась по берегу к болотистым заливам и лагунам. Одну лагуну он захватил, построив мост из корабельных мачт. Венецианцы ловко переправили свои корабли вместе с пожитками в Глубокий канал (Rivus Altus – Риальто).

Пипин осадил порт, но, не имея флота, не мог его взять. Однако, удерживая сушу со своим войском, он запер морской люд в большой внешней лагуне. С наступлением летней жары франкские воины начали страдать от болезней, и венецианцы вынудили их принять устное изъявление подчинения от островной республики вместе с ежегодной данью в 36 серебряных фунтов Шарлеманю. Пипин согласился и отправился дальше на восток. Он все же не захватил венецианский порт и вдобавок подхватил на болотах лихорадку.

(Из этой осады венецианцы извлекли урок и перенесли свой порт в Риальто, где впоследствии Венецианская республика станет владычицей окрестных морей. И в ту же самую декаду сосланный Эгберт, сакс по происхождению, покинул императорский двор в Ахене и возвратился в Британию, где стал первым королем Англии.)

Все это Шарлемань узнал в Ахене. Его старшая дочь Ротруда лежала больная в женском крыле дворца, и священники ждали, когда можно будет ее исповедовать. Однако взоры всех обитателей дворца были устремлены на север, где беды и несчастья шли сплошной чередой.

В тех краях гибельная опасность исходила от данов, грабивших и разорявших острова и побережье Фризии, забирая выкуп в сотню фунтов серебром как плату за то, чтобы они ушли. Затем они поднимались вверх по Эльбе, нападая на Гамбург, подстрекая к мятежу славян и опустошая города саксов.

С вновь набранным войском, которое он послал на север навстречу опасности, Шарлемань отправил своего слона. Писцы во дворце сделали короткую запись: «Слона, которого ему подарил Харун, повелитель сарацин, постигла там внезапная смерть».

Однажды вечером, когда хозяин Ахена прогуливался вдоль колоннады и статуи Теодориха, дорогу ему преградил гонец. Он преклонил колено, и по его виду можно было судить о том, как нелегко ему пришлось в пути. Гонец испросил милости у короля прежде, чем изложить свои новости.

– Говори смело, – нетерпеливо произнес король.

– Это не мои слова, а слова Годфрида, короля данов.

– Я приказываю тебе говорить.

– Вот его слова. Годфрид говорит, что Фризия и Саксония уже выплачивают ему дань. Теперь он направляется сюда, чтобы сжечь Ахен. Этим предупреждением он дает тебе время, чтобы уйти.

Той ночью взбешенный Шарлемань призвал под свои знамена всех паладинов, дожидавшихся в Ахене; он взял с собой свою охрану и свободных людей с берегов Мааса и Рейна. Он поспешно отправил приказ своему сыну Карлу явиться с Адульфом и армией Восточной марки на берега Везера. Шарлемань, в свою очередь, по Рейну и притокам Липпе поспешит, чтобы встретиться с ним у недоброй памяти города Вердена. Там они встанут между данами и Ахеном.

Так, в возрасте 68 лет в начале лета 810 года, опечаленный смертью дочери Ротруды, Шарлемань отправился искать сражения с норманнами. Непросто было вынудить сражаться на суше моряков, привыкших ходить вдоль побережья на своих кораблях.

Когда он покидал свой шатер на первой придорожной стоянке, произошло одно событие. Эйнгард, увидевший это, не придал ему большого значения, хотя позже вспомнил о нем.

«Перед восходом солнца он покидал лагерь, чтобы продолжить путь, – объяснял Эйнгард, – когда вдруг увидел ослепительный огненный шар, падающий с неба. Он прочертил дугу по безоблачному небу справа налево, и лошадь, на которой ехал Шарлемань, рванулась вперед, сбросив его на землю. Он так тяжело упал, что сломалась пряжка плаща и разорвалась перевязь меча. Когда слуги подбежали к Шарлеманю и освободили его от оружия, он не мог встать без их помощи. Легкое копье, которое было у него в руках, нашли в 20 с лишним футах от места падения».

Шарлемань, отяжелевший с годами, кроме того, при падении находился в полном боевом вооружении. Впоследствии он стал прихрамывать на одну ногу.

В то время это не казалось дурным предзнаменованием. Отец и сын Каролинги встретились и стали лагерем на Везере, и их разведчики не заметили никаких признаков присутствия норманнов. Шарлемань спокойно ожидал в своем шатре, время от времени охотясь в лесу. Там они узнали о том, что Годфрид убит и корабли данов отплыли домой в Скандию, где новый король просил мира с Шарлеманем. Удостоверившись в правдивости этих вестей, он сам отправился домой.

Вблизи Венеции, от чумы или какой другой болезни, умер Пипин, правитель Италии. Временами совершенно неуправляемый, из трех сыновей он был самым сильным и стойким.

Прибыв в Ахен, Шарлемань сразу же вызвал к себе Адальгарда, которому безоговорочно доверял:

– Ты отправишься в Ломбардию, ты построишь гробницу моего сына в базилике в Медиолануме (Милане), потому что он правил той землей. В базилике Святого Петра ты объявишь о том, что его юный сын Бернард является королем лангобардов и всех тех, кто был подданным его отца.

Адальгарду предстояло еще многое сделать. В Павии ожидал Спатарий из Константинополя, искавший Пипина. Посла необходимо встретить и с почетом препроводить в Ахен к Шарлеманю. «Потому что он – звено мира между двумя империями. И если венецианские дожи встанут камнем на пути этого мира, то пусть Спатарий знает, что камень уберут, а Венецией будет править всемилостивейший владыка Константинополя. Пусть он знает, что мир будет установлен».

Границы христианского мира должны быть неприкосновенны, невзирая на чуму, смерть и приграничных язычников. Поэтому Эгберт отправился за море, чтобы править Англией, а молодая Венеция осталась свободной и избежала тех бед и несчастий, которые обрушивались на империю Шарлеманя. Из Кордовы ожидали послов с известиями о мире.

Дородный хромой человек трудился в Ахене и был полон решимости привести свои дела в порядок. Тем самым в эти несколько месяцев он влиял на все происходящее во внешнем мире.

С окончанием эпидемии чумы смерть нанесла самые страшные удары. В Сен-Жилле умерла праведница – его сестра Гизела; в Прюме смерть унесла первенца Шарлеманя, Пипина Горбуна, когда-то воображавшего, что он мог бы восседать на троне.

Напоследок писцы записали в анналах: «Карл, старший сын великого императора, умер на второй день декабря во время вечерни; император всю зиму провел в Аквусе (Эксе)».

– Он был надеждой империи! – кричали паладины, оплакивая смерть командующего императорскими армиями и при этом, возможно, самих себя.

Шарлеманя глубоко охватило чувство потери. Он ставил перед Карлом самые трудные задачи, и тот с честью оправдывал свое имя. Возможно, он обращался со своим сыном слишком сурово, когда тот был мальчиком; Карл не был женат; в юности он обручился с дочерью короля Мерсии, как и Ротруда была помолвлена с юным императором Константинополя. Даже Гизела – Шарлемань с трудом вспомнил об этом – когда-то была помолвлена с кем-то по лангобардской королевской линии. Он не позволил совершиться этим бракам. А что, если бы они покинули его, чтобы сесть на престолы в дальних странах? Он не мог себе этого даже представить.

Теперь его семья изменилась. Во дворце оставалась только маленькая проказница Ротгейда вместе с внуками и внучками и детьми тех женщин, что принадлежали ему после Лютгарды, женщин, которые наслаждались отдыхом в занавешенных покоях и совершенно не интересовались вечерней. Они восторгались своими новыми одеяниями из дамасского шелка; иногда они пытались болтать по-латыни, чтобы доставить удовольствие Шарлеманю. В его присутствии они уделяли ему большое внимание, но он теперь редко их видел, потому что по ночам они выскальзывали из дворца и искали себе мужчин в другом месте.

Ротгейда не любила петь даже для Шарлеманя. Зато, когда играла музыка, она всегда танцевала, придерживая подол юбки и порхая, как мотылек, в отблесках пламени свечи и очага.

На рассвете и с наступлением темноты Шарлемань, накинув поношенную мантию и сунув ноги в домашние туфли, покидал свою спальню и шел в одиночестве к колоннаде, где его ждали монахи, чтобы проводить к часовне. Там он молился, наблюдая за понижением и повышением голосов поющих монахов.

В первый раз, когда он ощутил слабость после ухода Карла и остальных, Шарлемань подумал, что он мог бы отдохнуть. Он мог бы покинуть этот мир и удалиться в обитель Святого Арнульфа или в монашескую келью, о которой мечтал Алкуин, рядом с храбрым святым Мартином. Многие из его предков так поступали.

Он рассеянно думал об этом даже тогда, когда был жив Карл. Он садился на лошадь, и его слабое сердце продолжало трудиться… и его сердце разгоняло кровь по жилам – Алкуин читал ему эти выдержки из Плиния. Семья нуждалась в защитнике, в человеке, который мог бы поддерживать остальных. Карл был бы таким оплотом в семье. И сами люди, ленивый народ с праздными мозгами, должны были иметь такую опору, иначе они снова впадут в безнадежное невежество.

Как они называли Людовика, его единственного живого сына? Людовик Тихий, Людовик Благочестивый. Благопристойный, впечатлительный и неумелый, Людовик мог бы найти свое призвание в церкви.

Поток плохих вестей не прекращался. Далеко на Востоке византийский император Нисефор был убит, а его войско разгромлено болгарским ханом. На равнинах Франкского государства были замечены паруса норманнов. От церкви Святого Петра пришли свежие вести, предупреждающие о сарацинских флотилиях, нападающих на острова. То были не испанские пираты, а флотилии с берегов мусульманской Африки. Что случится, если мавры и африканцы объединятся и вторгнутся на берега христиан? Ни одна армия, как бы сильна и преданна она ни была, не смогла бы передвигаться по суше так, чтобы не отставать от быстроходных кораблей.

В Риме Лев III планировал укрепить свое побережье, но он не мог обнести его стеной, словно это центр города… А Шарлемань никогда не формировал сильную и мощную армию; ежегодно, кроме двух лет, летом он уговорами и силой набирал рекрутов и вел их в бой под звук трубы с развевающимися знаменами.

Нет, маловероятно, что он мог предвидеть мировые события. С королем данов был заключен мир, но эти вояки больше думали о своей выгоде, чем о том, чтобы сдержать обещание, данное Шарлеманю. Нынешние армии не могли защитить христианское побережье, если только король франков не найдет какой-нибудь другой выход.

Зимой Шарлемань работал как обычно, принимая просителей в передних покоях – где теперь никто из женщин не резвился, надевая башмаки и натягивая обмотки. По ночам он бродил по покоям дворца, осматривал сокровищницу, кладовую и библиотеку, внимательно примечая, какими богатствами он владеет.

«Он хотел дать наследство своим дочерям, – рассказывает Эйнгард, – и детям своих наложниц… в случае его смерти или ухода в монастырь».

Эту ревизию и инвентаризацию имущества Эркамбальд описал в высокопарном стиле: «Во имя Господа нашего, Отца, Сына и Святого Духа. Это опись и раздел имущества, продиктованные самым прославленным и самым благочестивым повелителем, Карлом, императором Августом, в год 811-й от Рождества Христова, на 43-м году своего царствования во Франции и на 37-м году царствования в Италии, в 11-й год империи. Это четвертая публичная декларация, которая заставила его решиться, с Божьего благословения, произвести учет своих сокровищ и денег, имеющихся у него на сегодняшний день».

Усердный Эркамбальд был мастером подобного витиеватого стиля изложения. Возможно, в государственных документах это и было необходимо, но у Карла были свои прихоти. Со своего небольшого мраморного трона в галерее церкви Девы Марии он видел надпись, которая красной мозаикой обозначала имя строителя – Карл Император. Он велел каменщикам из Сицилии выложить мозаику по-другому – Карл Вождь, так как чувствовал себя спокойнее, читая эти простые и, бесспорно, правильные слова.

По собственной воле Шарлемань разделил свои драгоценные камни, золото, монеты, богатые одежды и прочие ценности на три части, уложенные затем в три больших сундука. Содержимое двух запечатанных сундуков должно быть распределено между церквями, и 21 архиепископ должен был получить эти ценности.

Столько жертвовал Шарлемань, отдавая долг христианина.

Третья часть, в третьем сундуке, – личные вещи вместе с сокровищами – не была запечатана. Он мог сам всем этим пользоваться, а после его смерти все это будет принадлежать его семье, приближенным и какую-то часть раздадут бедным.

Так как среди всего прочего имелись и громоздкие предметы вроде церковной утвари, изделий из меди, железа, украшенного драгоценными камнями, ковров и даже оружия и седел, которые никак не помещались в третий сундук, он приказал, чтобы их присоединили позже.

После этого он сделал несколько особых распоряжений. Его церковь Девы Марии должна стоять там, где стоит, нетронутая, со всеми украшениями.

Его библиотеку, столь тщательно собранную Алкуином, должны были распродать по справедливым ценам, а вырученные деньги раздать беднякам.

Один из его серебряных столиков с изображением плана Константинополя должны были отправить в церковь Святого Петра; столик с изображением Рима – в Равенну. Третий и самый дорогой, с изображением карты мира, будет принадлежать его наследникам, включая самых бедных.

Так Шарлемань разделил свое имущество. Среди свидетелей, подписавших документ о разделе, были Арно и Теодульф, а также аббаты Ангильберт и Фредугис.

Как только с этим было покончено, Шарлемань спешно отправился вниз по Маасу к побережью, чтобы ускорить строительство фортов в Тенте и боевых кораблей на реках. На берегах Ла-Манша, где часто появлялись норманны, он осмотрел Булонь, построив при этом ложный маяк, чтобы сбивать с курса вражеские корабли. Куда бы Шарлемань ни направлялся, всюду он рассказывал о победе в Испании. Тортоса в конце концов пала, и вся линия Эбро была в руках христиан.

Доказательством этого служило прибытие послов из высокомерной Кордовы с предложением мира от имени эмира Хакама. Далеко на юге Бернард, сын Пипина, стал королем Италии, а Адальгард заключил мир с беневентанцами, поклявшимися соблюдать его, если и Константинополь согласится с условиями мира.

Он должен во что бы то ни стало заключить союз с Константинополем. Шарлемань посчитал знаком Божьего провидения пребывание мавров во дворце, когда приехали величественные послы из Константинополя. Он встревожился, узнав о том, что они невысокого звания. Один из них, Михаил, митрополит Константинопольский, в молодости был посланником, а второй – простой офицер стражи нового императора Михаила. Но Шарлемань решил не ударить в грязь лицом и собрал весь имевшийся в наличии цвет собственной стражи в ярких новых плащах. Паладины разоделись в шелковые одежды с султанами из перьев, а сеньоры все были в мантиях. Флаги из 21 подвластного Шарлеманю города выстроились вдоль лестницы рядом со статуей медведя.

Когда сенешаль Бурхард поспешил сообщить своему королю, что послы императора выражали беспокойство по поводу набегов болгар и надеялись, что «владыки Востока и Запада не станут чинить друг другу зло», Шарлемань поначалу воспрял духом, но затем сообразил, что византийцы всегда начинали со сладких как мед комплиментов.

Он приказал сопроводить послов, но не в большой зал, где места было достаточно, но само помещение бедновато украшено по византийским меркам, а в свои самые великолепные апартаменты – неф маленькой церкви Девы Марии. Там он их встретил, увенчанный диадемой с драгоценными камнями, в вышитой золотом мантии. На боку у Шарлеманя висел золотой меч с рукояткой, украшенной драгоценными камнями, – прекрасный скипетр Тассилона. Когда вошли послы, одетые в мрачные и тусклые одежды фиолетового цвета, церковный хор под звуки органа запел: «Реет королевское знамя». Послы склонили головы, встали на колени и отдали в руки Шарлеманя документ с предложением мира.

Писцы записали в конце: «Они прославляли его на родном греческом языке; они называли его императором и басилевсом».

Спустя 12 лет после коронования Шарлеманя признали императором, равным басилевсу Константинополя.

Глава 10

РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Этой легенде дали жизнь тихие земные голоса. Один мальчик собирал лекарственные растения в монастырском саду. Низко нагибаясь, он вдыхал аромат иссопа и тимьяна и представлял, как он отнесет корзинку с растениями к двери, где дожидается старый монах-бенедиктинец, и при этом произнесет следующие слова, хотя до сих пор он не слишком высоко ставил свой поэтический дар: «Такой скромный подарок, отец мой, для такого великого ученого – если бы вы просто сидели здесь в тенистом зеленом саду, то все ученики вашей школы играли бы здесь под сенью яблонь. Все ваши смеющиеся ученики из счастливой школы. Отец мой, ты можешь сотворить книгу из одних только мыслей, пожалуйста, упрости эти слова и придай им форму, чтобы они стали похожи на поэму».

Этот мальчик вырос и написал-таки поэму, которую назвал «О садоводстве», и объяснил, что это весьма скромный подарок от Уольфрида Страбо почтенному аббату монастыря Святого Галла.

Далее Фредугис, занявший место Алкуина, прогуливался по песчаному берегу Луары и пытался припомнить мысли своего повелителя о «полях, где цветы дают жизнь растениям, которые лечат; где птицы хором поют свои утренние песни, прославляя Господа, который их создавал; где аромат цветущих яблонь вползает в монастырские обители, как память о собственном голосе, эхом отражавшемся от стен».

Эти тихие, нестройно звучавшие голоса тем не менее предвещали новую надежду и покой в умах людей; дети, толпой бегущие в школу в Туре; поток книг из скриптория, написанных ясным, четким шрифтом. Эти книги затем шли в Реймс и Рейхенау, где монахи рисовали более правдоподобные лики святых, расходились по полям Бретани и вершинам Астурии, где ремесленники работали с кузнечным горном и щипцами, чтобы изготовить новые светильники по образцу мавританских в Кордове – такое спокойствие в труде, такое всеобщее выражение веселья, радости были порождением тех быстро промелькнувших мирных лет.

В своих покоях в Орлеане, где была нарисована карта мира, деятельный Теодульф вспоминал Ротгейду, приносившую яблоки своему отцу и теперь «сиявшую во всем блеске своего царственного величия». В Сен-Дени на столбовой дороге, ведущей к безвестному, скрытому от людских глаз, заросшему Парижу, бывший лангобард Фардульф объявил, что гостиница-дворец, которую он выстроил в знак благодарности, ожидает прибытия Шарлеманя. Приготовленные для него спальные покои с кроватью, покрытой узорчатой шелковой тканью, выходили окнами на далекую Сену. Гостиница ждала его – неужели он не посетит ее снова в месяц сенокоса?

Чужестранец, направлявшийся в Ахен, обозревал эти речные долины и отзывался о них как о «цветущей Франции». Путнику они напоминали Флоренцию в Италии.

Невозможно ошибиться в оценке этих мнений. Страна жила в мире и спокойствии. В сознании подростка Уольфрида и простого путника одинаково отпечаталось то, что теперешнее состояние страны было делом рук Шарлеманя. Кого же еще? Можно ли было назвать хоть одну провинцию или епархию христианского мира, которая ему не подчинялась?

– Начиная с незапамятных времен, – вопрошал ирландский монах Дунгал, – был ли когда-нибудь в тех странах, которыми нынче владеют франки, король такой же сильный и мудрый, как он?

Все эти ораторы неосознанно выражают то, что происходит вокруг них. Какие бы надежды их ни вдохновляли, они чувствуют приближение конца язычества, а великое сообщество христиан простирает свои границы до самых аванпостов святой церкви. В душе достигается понимание происходящего, и этот процесс совершается сам собой без всякой помощи, кроме религии.

Вопреки любимому выражению Эйнгарда, который называл это возрождением Рима, очень немногие видели в происходящем что-то, имеющее отношение к Римской империи. Кое-кто туманно высказывался в том смысле, что был-де золотой период Ромула, когда закладывались основы новой империи. И конечно, слово «император» отчеканено на изящных монетах новой массы – подобно новой системе мер и весов. Большинство людей, созерцая расписанные стены церквей в Реймсе и Ингельхейме, вчитываясь в новые издания Библии, вспоминают царство короля Давида или Моисея, спасшего свой народ от гибели, переправившись через Красное море.

Как ни странно, произошло слияние душ монахов, никогда не покидавших своих обителей, и закаленных в боях ветеранов. Старые солдаты вспоминали, как после свержения Ирминсула все войско измучила жажда и как ее чудесным образом утолил хлынувший дождь. Разве на стенах аббатства во Фрицларе не были изображены два неизвестных воина в белоснежных одеждах, помогавшие христианским солдатам? Этих двоих монахи отождествляли со святыми Мартином и Дени. Чтобы достойным образом завершить наметившееся братание, солдаты запели припев, рожденный в Сигибурге, – как в оборонительном кольце христиан появились два щита, полыхавшие так, словно и на самом деле горели, до смерти напугавшие язычников.

Вот такие песни внуки солдата Керольда слушали в походных лагерях. Причиной такого божественного вмешательства в умы и мысли старых солдат мог быть только Шарлемань. Тот день, когда он упал с лошади и копье из его руки отлетело на 20 футов, был отмечен почти сверхъестественной смертью его врага, Готфрида, короля данов. Копье, вылетевшее из его руки, было знаком того, что оно ему больше не понадобится. И конечно, двойное затмение в небе, солнца и луны, предвещало смерть обоих его сыновей, Карла и Пипина.

Таким образом, еще при жизни Шарлеманя вокруг его личности формировался образ другого Шарлеманя, короля из легенды. И массивный Арнульфинг всячески потворствовал созданию этого мифа, что помогало собрать войско для похода в страну аваров и успокоить крестьян, охваченных паникой в пору нашествия чумы. Высокий и тучный, он ехал верхом во главе блестящей свиты герцогов, вельмож и епископов, и впереди него реяло знамя Иерусалима, а позади шествовал удивительный слон. Он пел вместе с певчими у алтаря и с пьянчугами в таверне. В нем сочетались могущественнейший монарх и ловкий комедиант, и это очень нравилось толпе.

И все же он не смог бы предвидеть последствия своего выступления в роли императора.

Будучи привязанным теперь к своему дворцу в Ахене, Шарлемань не слышал больше походных песен и чудесных историй о трапезах в монастырях. Из-за своей хромоты он носил длинную мантию, отороченную горностаем. Палку из яблоневого дерева сменил длинный посох с рукоятью, вырезанной из моржового бивня, подарок от фризийских охотников на тюленей.

Поднявшись на рассвете, он разрешал побрить себя и ожидал парикмахера, чтобы тот расчесал и пригладил ему седые усы. Теперь, когда его волосы стали совсем белыми, как у старого Штурма, Шарлемань отращивал их так, что они полностью закрывали уши и становились похожими на блестящий шлем, увенчанный хрупкой золотой диадемой.

В то утро, когда Шарлемань прослышал о горящих щитах, он сумел твердым шагом, превозмогая боль в суставах, пройти сквозь портьеры, закрывавшие вход в его покои.

Он поздоровался с Бурхардом и своим воспитанником Эйнгардом и узнал от них, что Арно прислал к нему христиан-хорватов, чтобы те присягнули на верность Шарлеманю, и что граф ожидает его с делами саксонского семейства.

Законники придавали большое значение этому судебному процессу по делу об убийстве почтенного вестфальца. В день рождения Витукинда этот пожилой сакс был окрещен. Несмотря на то что это был христианин и вдобавок дворянин, опоясанный мечом, его убили по ошибке, когда Карл, сын короля, штурмовал вестфальское укрепление. Тогда его сын не стал требовать компенсации за смерть отца, поклявшись в верности Карлу. До сих пор все шло хорошо. Однако в неразберихе последних кампаний в Саксонии этот отец семейства, свободный человек и вассал Карла был отправлен в ссылку, попав в сеть, увлекшую множество саксов на новые места в страну франков. И теперь трое его сыновей, высоких юношей, носивших оружие, подали иск о возвращении их родовых земель в Вестфалии, поскольку они являлись наследниками погибшего предка, владевшего этими землями.

Будучи саксами, они обратились в саксонский суд. Но были ли они ссыльными или свободными людьми? В архивах в Ахене они были записаны как ссыльные. Саксонский суд постановил, что «только по воле короля сосланный дворянин может вновь обрести право на владение своей собственностью».

Законники упорно обсуждали это дело, не находя ответа. Дворцовый граф с неохотой согласился на их обращение к королю, верховному повелителю.

Шарлемань посмотрел на трех юных саксов. Они стояли прямо, красные от возбуждения, и в их голубых глазах отражались трепет и ожидание. В их возрасте они знали его только как великого короля, изгнавшего пиратствующих норманнов из Вестфалии. Из них должны получиться отличные солдаты.

– Я даю согласие, – объявил Шарлемань. – Как верные слуги короля, они унаследуют эту собственность.

Бурхард, делая запись в своей книжке, пробормотал что-то вроде: «И как тысячи других саксов!»

Проходя мимо коленопреклоненных юношей, Шарлемань не мог удержаться, чтобы не взглянуть на их возбужденные лица. Затем он перевел взгляд на смуглых хорватов в белых войлочных плащах и с серебряными браслетами на руках. Они привезли ему грубо сделанный серебряный крест для процессий, и Шарлемань был рад, что Бурхард в качестве подарков для них выбрал более ценные золотые браслеты.

Он прошел сквозь толпу и, поднявшись на верхнюю площадку лестницы, стал слушать звон металлических часов, которые должны пробить час пополудни, и тогда он поведет всех в столовую, после чего, утолив голод, сможет наконец скинуть туфли, мантию, пояс и поспать часа два-три.

Тут появился курьер с посыльного судна на Рейне и доложил о пожаре, уничтожившем большой мост в Майнце – это массивное сооружение, способное вечно выдерживать разливы рек. Оказывается, пьяные бражники бросили свои факелы на деревянные балки вместо реки, и через три часа обугленные остатки моста рухнули в воду.

– Мы построим новый мост из камня, – отрывисто заявил Шарлемань.

Но когда он дремал после обеда, ему было не до сна. Он размышлял о том, как соединить каменной кладкой быки моста и как установить их на середине реки. Слишком сильным был напор воды.

Одна из весенних бурь оказалась настолько мощной, что повалила крытую колоннаду, укрывавшую Шарлеманя по пути в церковь. Его каменщики не умели скреплять камни вместе, как римляне, возводившие акведуки. Сколько времени им потребовалось, чтобы построить свой монументальный Рим? Эйнгард сказал, что четыре столетия. Это была чепуха, которую Алкуин уничтожил бы насмешкой в одно мгновение. Эти юнцы, выросшие в его дворце, говорили ему слова из книг, но не их смысл. Даже если эти слова были написаны новыми маленькими буквами, все равно они представляли собой всего лишь крошечные палочки, разложенные для костра. Разум сам должен схватывать суть слов и рождать понимание подобно тому, как пламя охватывает приготовленные палочки.

Однако если пришло понимание и разум поставил себе ясную и четкую задачу чего-нибудь достичь, то как это что-то может быть достигнуто, кроме как по воле Божьей?

Ни один законовед не мог ответить на этот вопрос. Все ждали ответа только от него. Бурхард ждал его слова, чтобы посадить новое семенное зерно, полученное из Африки; Арно прислал к нему хорватов. Сломанная колоннада, рухнувший мост, могилы умерших от чумы и мольбы тысяч их сыновей – все они ждали от него поддержки…

Когда он очнулся от своей дремоты, пажи, прислуживавшие в спальне, обнаружили его хромающим в своей голубой мантии в направлении лестницы, которая вела в церковь. Они отозвали Ротгейду из кружка сплетничавших дам, чтобы та сказала отцу, что в это время он должен занять свое место на троне и выслушать финансовые отчеты епископов из Тюрингии и ознакомиться с кодификацией[39] его решений по судебным делам.

В это вечернее время телесный огонь, который врачи называли лихорадкой, изнурял Шарлеманя и путал его мысли. Часто он всматривался в окружавшие его лица, вспоминая, что он должен делать. Бурхард убеждал его послать за единственным оставшимся в живых сыном от Хильдегарды. Но Людовик был в Испанской марке с аквитанским войском; его держали там обязанности. Шарлемань отпустил Бурхарда и не стал посылать за Людовиком.

Там на юге морская граница была объята огнем раздоров, набегов, грабежей. Флотилии сарацин постоянно нарушали мир, заключенный в Кордове. Испанские мавры объединились со своими африканскими собратьями; они вновь разорили Корсику и Сардинию, высадились на сушу в районе Никеи (Ниццы), у Нарбона и на побережье Тосканы. Крепости Льва III не могли передвигаться, чтобы дать отпор кораблям захватчиков. У Шарлеманя оставалась только одна надежда. У Сицилии был замечен византийский флот.

Если бы рука другого императора из Константинополя протянулась к нему, чтобы оказать помощь подобным образом, они вдвоем смогли бы обезопасить берега материка, даже потеряв при этом острова.

Шарлемань лелеял эту надежду. Он потерпел неудачу в спуске на воду сильных флотилий; его неуклюжие суда из невыдержанной древесины были рассеяны, словно порывами сильного шквала. Усевшись за серебряный стол, Шарлемань изучал план огромного города Константина. Конечно, здесь имелись обширные гавани, и арсенал, и скопление зданий, называвшееся университетом, где – как рассказывали его посланники – греки изготавливали неугасимое пламя – морской огонь, горевший на воде. Этот греческий огонь[40] мог уничтожить вражеские корабли.

Кто из его посланников был в Константинополе? Гуго, молодой граф из Тура, и епископ Амальгар. Гуго честно сообщил, что мирный договор не может быть подписан, потому что слабого Михаила отправил в ссылку более сильный воин по имени Арминиан. Никто не мог сказать с уверенностью, что знает политику этого Арминиана, если не считать, что последний с неодобрением относился к изображениям святых… Странно, что Ирина, такая расчетливая женщина, привязалась к священным образам… Шарлемань ждал возвращения Амальгара с подписанным мирным договором.

С потерей Карла и Пипина его все время одолевало беспокойство. Он всецело полагался на этих двух сильных сыновей. Теперь он трудился в одиночку, используя свой костяной посох, словно это был новый вид скипетра, медленно расхаживая с непокрытой головой по разрушенному коридору в ожидании вестей, которые облегчили бы его страдания.

Шарлемань считал недели до того дня, когда сможет наконец отложить в сторону свой посох, снять королевские одежды, оседлать коня и отправиться на охоту. Когда он сможет отправиться в Арденны со своими охотниками, проклятая лихорадка отпустит его, и он сможет спать до восхода солнца, когда тени от ветвей деревьев четко обрисуются на крыше его шатра у него над головой.

Но прежде в Ахене состоится благородное собрание сеньоров и определятся планы на будущий год.

Когда он сообщил об этом Бурхарду, коннетабль молча кивнул в знак согласия.

– Бернард должен приехать на собрание из Павии, Адальгард может подождать в Риме.

Его офицер согласился и мрачно добавил, что маркграф с Бретонской марки не может оставить своего поста из-за волнений среди бретонцев. Следует также исключить вельмож с Баскских гор и Гаскони – они дезертировали из войска в Аквитании.

При этих словах в пожилом короле пробудились воспоминания. 35 лет назад Роланд – страж Бретонской марки – вместе с войском пал от рук басков при Ронсевале, месте, о котором сейчас не говорили.

– Ты сказал, что баски дезертировали? – переспросил Шарлемань.

Резкий тон его голоса насторожил командующего вооруженными силами франков.

– Докладывают, всемогущий король, что они покинули знамя короля Людовика и исчезли в своих горах.

– Куда повел Людовик свое войско?

– По Эбро на Уэску.

Шарлемань это знал. От офицера он ждал только подтверждения. Лежавшая рядом с Сарагосой Уэска взбунтовалась.

В памяти Шарлеманя всплывали красные горы Испании – страны предательства и скрытой опасности – на фоне прозрачного голубого неба. Он ощущал жар палящего солнца на рассвете. Мысленно он оценивал беззаботность Людовика, его слепую веру в защиту Господа. Баски растворились в своих горах. И вновь он копался в своей памяти, прислушиваясь к предупреждению прославленного воина, Гильома Тулузского. Нависшие над дорогой пустынные вершины были знаком опасности, поэтому пастухи увели свои стада. Воспоминания пробудили дурные предчувствия.

У него остался только один сын. Все то, что он создал своим трудом, теперь зависело от жизни и здоровья Людовика, наследника. Оброненные горящие факелы уничтожили массивный и прочный мост через Рейн. Насколько более непрочной была власть над множеством людей!

– Господин коннетабль, – официальным тоном заявил Шарлемань, – немедленно передайте моему сыну Людовику мою волю и приказ: как можно скорее вернуться с берегов Эбро вместе со своим штандартом и вооруженными рекрутами.

Его память рыскала по долине реки Эбро, поднимаясь к двум перевалам, один из которых был опасен, а другой ничем не грозил. Бурхард, удивленный и внимательный, ждал, когда Шарлемань закончит говорить.

– Я хочу, чтобы его обратный маршрут пролегал мимо города Ургеля через Перхский перевал на его столицу Тулузу, а потом сюда.

– Мимо Ургеля и через Перхский перевал, – пробормотал Бурхард, привыкший повторять приказы. Он внимательно и с любопытством посмотрел на пожилого человека, который, казалось, о чем-то глубоко задумался. Добавит ли он еще что-нибудь?

Покручивая печатку на толстом пальце, Шарлемань очнулся от размышлений.

– Летнее собрание непременно будет праздничным, – медленно произнес он, – и светские вельможи и духовные лица явятся не для обсуждения важных вопросов, а для того, чтобы присягнуть на верность Людовику, моему сыну, как императору.

Наступило время, когда его сын должен получить корону. (Он ничего не сказал о том, чтобы пригласить Льва III на коронование Людовика.) Пусть господин сенешаль все приготовит для развлечения могущественных вельмож, сколько бы их ни было.

– Мы получили радостные вести с суши и с моря, – сообщил Шарлемань своим паладинам. – Никогда еще нашу страну и наш народ так не одаривал милостью Господь Бог. И теперь, в состоянии мира и покоя, в ореоле славы и с Божьей помощью, моему сыну следует получить титул императора и править вместе со мной, а после моей смерти стать единоличным императором.

Таким сильным было его предвкушение праздника, что паладины Шарлеманя, в свою очередь, ощутили радость и облегчение. Эйнгард сообщил врачам, и они были рады, что наконец-то больной человек призвал к себе своего сильного сына.

Один в своей спальне, той ночью Шарлемань считал оставшиеся недели и решил, что Людовик начнет свое путешествие в начале месяца сенокоса, а коронация состоится во время второго урожая. Затем, когда наступит месяц сбора винограда, в новолуние, он мог бы собрать своих охотников и отправиться в Арденны.

Тем летом легенда разрослась еще сильней. Где бы кавалькады вельмож ни заслоняли столбовые дороги, они устраивали праздник. Процессии монахов в капюшонах, спускаясь с холмов, пели молитвы во славу двух императоров. На всем пути от Орлеана, где к Людовику присоединился Теодульф, до Тионвилля народ веселился и праздновал, когда он проезжал мимо со своим войском. Однако, когда толпы людей бурно приветствовали Людовика, их крики в равной степени относились и к могущественному Шарлеманю в его знаменитой столице.

Это было удачное путешествие, говорили сеньоры из Прованса, потому что они благополучно перешли через Пиренеи, несмотря на западню, которую им устроили вероломные баски «по своему обыкновению».

Хоть он и уступал в росте своему родителю, тем не менее Людовик производил прекрасное впечатление. Он был широк в плечах, держался очень прямо и ревностно молился у святых гробниц. Его называли добрым, красивым и благочестивым.

Толпы людей заполнили долину Вюрма, и далекие холмы украсились шатрами. Шарлемань созвал всех епископов и аббатов; неделями он заставлял их держать совет, «чтобы решить все вопросы на благо империи». На аналое перед Хильдебальдом, прибывшим из Кельна, чтобы стать архикапелланом в Ахене, лежала большая Библия, сотворенная Алкуином.

Долго эти владыки церквей обсуждали новые законы, десятины и бенефиции, пока Шарлемань ожидал, сидя на походной скамеечке со своим посохом у церкви Девы Марии. Они выходили к нему сообщить свое мнение по тому или иному вопросу, а он резким голосом требовал от них большего:

– Вы перечислили пороки и недостатки моих подданных; теперь сопоставьте список ваших добрых дел… в ваших делах, которые вы ставите себе в заслугу, нет ни величия, ни достоинства… вы говорите о мире и согласии; покажите мне мирные соглашения, которые вы заключили с моими графами, обвинявшими вас во враждебном к ним отношении… поскольку после императора обязанность управлять людьми возложена на вас и на этих графов!

Не так скоро, но все же эти наместники церквей и монастырей достигли соглашений, удовлетворивших их императора. Слух об их дебатах дошел до фермеров и паломников на вечерней молитве.

Некоторые гости замечали, как нищие выставляют напоказ свои язвы в порталах дворца; бродяги крались вдоль стен и срезали кошельки. Проститутки приезжали в повозках вместе с торговцами из Павии и Пассау. Украсив себя лентами и фазаньими перьями, они прогуливались по внутренним дворикам, следя за мелькавшими горностаевыми мантиями и блеском перстней на руках. За серебряный солид или за обещанные полчаса страсти привратники пускали женщин внутрь. Коридорные слуги с усмешкой брали у них деньги, шепча при этом (естественно, за дополнительное вознаграждение), что пташки с самым красивым оперением гнездятся наверху в царских покоях.

Молодой король Бернард, приехавший из Италии вместе со своими четырьмя сестрами-подростками, не знал, где их разместить, поскольку в женских покоях стоял дым коромыслом, как в публичном доме. Шарлемань поселил девочек, своих внучек, у дочерей своих наложниц. Иногда он не мог вспомнить имена всех своих отпрысков. Вместе с маленькой Ротгейдой тон здесь задавала саксонская красавица Аделинда, мать Тьери, семилетнего мальчика, последнего ребенка Шарлеманя.

Обращаясь к Бернарду, старый император пробормотал, что его возведенные на трон сын и внук должны заботиться об этом нежном выводке детей.

Прибывший Людовик Благочестивый с презрением взирал на разодетых женщин, вспоминая при этом свою мать Хильдегарду. Он поселился вместе с Хильдебаль-дом, и его отец не возражал.

Шарлемань приветствовал сына со слезами радости на глазах, потому что теперь, по причине своей слабости, он легко плакал и смеялся. Его беспокойный взгляд, скользивший по лицам людей за спиной Людовика, с облегчением узнавал визигота Беру. Но героя-баска Санчо Волка не было в числе сторонников короля; Ротейн из Жиронны, который всегда нес штандарт, тоже не приехал.

Итак, все вероломные друзья и последователи покинули его сына. Людовика, радостно взиравшего на позолоченный купол церкви, это мало заботило. Однако верность – первое звено в цепи, связывавшей всех христиан. Без верности не могло быть ни доброй воли, ни честности. Сколько звеньев требовалось, чтобы сделать цепь прочной? Они тянулись, на море и на суше, от собранных урожаев до накопленных денег и заканчивались последним звеном – войском. Это последнее звено Шарлеманю никогда не удавалось как следует выковать, хотя он закалял его в крови своих отважных воинов, Роланда и Эрика, Герольда и Адульфа.

И вот теперь, сидя на троне спиной к западным окнам, он приветствовал своих вассалов, собравшихся в огромном зале. Когда до его слуха дошли произносимые шепотом плохие вести с побережья Кампаньи, он сообщил своим вассалам о достигнутом усилиями Адальгарда окончательном мире с последними из лангобардов, беневентанцами. Угроза со стороны сарацинских флотилий заставила объединиться для совместного отпора греков, лангобардов и франков. Когда граф с Востока доложил о давлении со стороны славян, Шарлемань возразил на это, что Гамбург отвоеван обратно. Даже с потерей Уэски сторожевые замки в Пиренеях стояли незыблемо, и в этом заслуга короля Людовика и Божьего провидения.

Ежедневно он внимательно вглядывался в мелькавшие перед ним лица, разыскивая среди них Амальгара, епископа, посланного в Константинополь, приезда которого ждали. Если бы Амальгар приехал и вручил ему мирный договор, подписанный другим императором, это стало бы добрым предзнаменованием для коронации Людовика.

К рассвету дня, назначенного для коронации, Амальгар так и не появился. Шарлемань, хромая, вышел из-за портьеры и, облегченно вздохнув, тяжело опустился на лавку, чтобы его побрили и причесали.

Небо над холмами, похоже, прояснилось. Шарлемань обратил на это внимание и произнес:

– Хороший знак. Разве не заканчивается вражда и не отступает голод? Никогда еще начало дня не отличалось таким миром и всеобщей любовью.

Затем, чувствуя, как железный нож гладит его подбородок, а костяной гребень расчесывает волосы на голове, он задремал. Ему исполнился 71 год, и болезнь отняла последний небольшой запас сил, оставшийся у него. Он превратился в маску, волнующий образ величия. Шаг за шагом он осуществлял привычный ритуал власти, поддерживаемый только собственной волей. Он не мог уже в мыслях отделять своих многочисленных внуков и собственных юных отпрысков от созданной им империи. Нужда в долговязом бастарде Тьери и его сознании соединялась с потребностью в приезде Амальгара…

Утром 11 сентября 813 года Шарлемань вошел в неф своей церкви, когда хор пел: «Христиане, верующие…» Шаг за шагом он продвигался мимо темных колонн к алтарю, сиявшему несметным количеством горевших свечей. Опираясь на сильное плечо сына, он не нуждался в посохе. Его голову венчала корона императора, а на груди висела тяжелая золотая цепь с королевскими знаками отличия. Насколько мог судить Шарлемань, на нем была мантия античных императоров.

Обратив на себя подобным образом внимание духовенства, стоявшего по обеим сторонам от него, и знати, толпившейся на галерее, Шарлемань возвышался среди них во всем своем величии. Он преклонил колени в молитве, затем, поднявшись, повернулся к алтарю, где покоилась вторая корона, и всем показалось, что перед ними энергичный человек, полный надежд и могущества. Когда он говорил о Людовике как об истинном сыне и верном слуге Господа, они проливали слезы радости. Когда он спросил, все ли согласны с тем, что он должен пожаловать корону империи своему сыну, королю Аквитании, все единогласно ответили, что это должно быть сделано «по воле Бога и в интересах империи».

Только когда Шарлемань обратился к сыну и спросил его, согласен ли тот возложить на себя обязанности правителя, его голос неожиданно дрогнул. Потребовав от сына защиты всех храмов и сострадания ко всем несчастным, Шарлемань продолжил:

– И будь во все времена милостив к своим сестрам, племянникам и племянницам, а также и к другим, кто одной с тобой крови.

Вновь он потребовал от сына, чтобы тот в этом поклялся, и Людовик дал клятву. После чего Шарлемань возложил корону на голову сына и произнес молитву:

– Благословен будь всемогущий Господь, позволивший мне дожить до этого дня и лицезреть моего сына на моем троне.

Толпа кричала:

– Да здравствует Людовик, император Август!

Хильдебальд приблизился к алтарю, чтобы отслужить мессу, и хор запел: «Приди Дух Святой…»

Для тех, кто наблюдал за ним в тот момент, Шарлемань воплощал в себе нечто большее, чем царское величие. Он стоял у алтаря, призывая всех молиться, словно апостол из давно ушедшей удивительной эпохи. Юный Бернард вышел вперед, чтобы пройти посвящение в качестве короля лангобардов.

Тот день стал настоящим праздником. В последующие дни знать, подвластная Шарлеманю, присягала на верность Людовику, своему второму императору, а Шарлемань осыпал сына богатейшими подарками. Никто, кроме Бурхарда и самого Шарлеманя, не вспомнил о том, что Амальгар так и не вернулся из Константинополя.

Однако все были удивлены, когда Шарлемань приказал сыну возвратиться в Аквитанию, где Людовика ждали его обязанности. «Затем, – объяснил хронист, – чтобы сам всемогущий император мог сохранить свой титул в обстановке привычных почестей».

Врачи вместе с Эйнгардом сильно расстроились, так как больной отец нуждался в поддержке сына. К тому же резиденция новоиспеченного императора находилась не так уж далеко, в Аквитании. Но похоже, Шарлемань даже представить себе не мог, что кто-то еще будет править вместе с ним в Ахене. Людовик подчинился и, не задавая вопросов, отбыл к себе домой.

Наступало полнолуние. Взошедшая луна стояла над стеной сосен и заливала светом битком набитый город, и в лунном свете река отливала серебром. По ночам из леса доносилось холодное дыхание осени. Шарлемань считал дни до того момента, когда он наконец отправится в лес верхом и там отдохнет.

Под лунным светом Ахен вернул себе привычный облик. С холмов исчезли шатры. После захода солнца редко где светились огни. В лесу, где сжигали листву, мелькали красные искры. Скот выгнали на сжатые поля. Шарлемань призвал к себе четырех охотников и поинтересовался о готовности лошадей и собак.

Врачи умоляли его не выезжать в холодную погоду. Он ответил, что не собирается в далекие Арденны, а отправится в охотничьи угодья неподалеку от Ахена. Он уведомил Бурхарда о том, что нужно будет исполнить. Просыпаясь по ночам, Шарлемань ощупью пробирался к свечам, горевшим в сокровищнице и кладовой. Какое-то время он смотрел на запечатанные сундуки. Затем разыскал молчаливую Ротгейду там, где она спала отдельно от остальных женщин, и просил ее позаботиться о мальчике Тьери, рожденном, как и она сама, вне брака.

Как-то ранним утром Шарлемань, небритый и без мантии, вошел в потайную дверь церкви Девы Марии. На нем была куртка из овчины и голубой плащ, и он чувствовал себя прекрасно. Помолившись, Шарлемань оглядел церковную утварь на алтаре и горевшие по его приказу светильники. Затем он вышел, чтобы созвать охотников.

«Невзирая на слабость по причине возраста, он отправился на охоту как обычно, – записал Эйнгард. – С охоты вблизи Ахена он вернулся примерно 1 ноября. В январе у него начался сильный жар, и он лег в постель. Он прописал себе пост, как обычно делал при температуре. Но при этом он страдал от боли в боку, которую греки называли плевритом; тем не менее он продолжал поститься, лишь изредка позволяя себе несколько глотков для поддержания сил. На седьмой день после начала болезни он причастился и умер в третьем часу утра на 72-м году жизни».

Шарлемань умер в январе 814 года. Прошло всего несколько дней, и из Константинополя прибыл епископ Амальгар, посланец императора, с подписанным договором о мире между двумя империями. Но Шарлеманя уже не было в живых, чтобы провести договор в жизнь и попытаться соединить вместе разделенные половины христианского господства.

С первого дня возникло ощущение чего-то необычного в смерти монарха, почти 46 лет управлявшего жизнями множества людей. Людовик, находившийся на юге, не мог принять на себя руководство. Шарлемань позабыл сообщить своим командирам, где он желает быть похороненным. Паладины посовещались и решили похоронить тело в пышных одеждах, со всеми королевскими регалиями, в мраморном саркофаге под алтарем базилики в Ахене, городе, который он построил. Кроме того, из дворца в похоронной процессии приняли участие только маленькие дети, которых привела Ротгейда.

Взволнованный импровизированными похоронами, народ в Ахене очень быстро припомнил предзнаменования конца – не так давно дрожавшая земля обрушила колоннаду Шарлеманя, и молния, ударившая в купол церкви Девы Марии, сшибла на землю позолоченный шар.

В приделе церкви люди показали Эйнгарду, как таинственным образом изменилась надпись на карнизе над нижним простенком. Из двух слов «Карл Вождь» красный цвет в титульном слове настолько выцвел, что его с трудом можно было разобрать. И Эйнгард вслед за этим припомнил, как несколько лет тому назад, в год солнечного затмения, огненный шар прочертил небо и вышиб копье из руки Шарлеманя, – это предвещало близкий конец его царствования.

Такие предзнаменования могли означать только одно – десница Божья обрушилась на Франкское государство. Что за этим последует, если не какие-то перемены в их мире? Таким образом, к распространившемуся ощущению потери добавился страх за самих себя, лишенных Шарлеманевой защиты. В деревнях рождались утешительные слухи, что на самом деле король не умер, а спит в своей гробнице и проснется, когда придет беда. Тем не менее толпы напуганных мужчин и женщин бросали свои дома и искали спасения в монастырях. Такое смятение среди населения вызвало бы гнев у живого Шарлеманя.

Молодой император Людовик, приехавший наконец из Аквитании, показал себя добросовестным и набожным до фанатизма. Он аккуратно выполнил все указания отца по поводу распределения дворцовых сокровищ. В то же самое время он назначил четырех судей, чтобы те удалили из дворцовых покоев компанию привилегированных женщин и нахлебников. Нищих и падких на деньги привратников выгнали из порталов дворца, а фокусников, жонглеров и танцующих медведей, как творения дьявола, отлучили от церкви.

Людовик приказал воздвигнуть над гробницей золоченую арку со словами:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ТЕЛО КАРЛА,

ВЕЛИКОГО И НАБОЖНОГО ИМПЕРАТОРА,

КОТОРЫЙ ДОБЛЕСТНО РАСШИРИЛ

КОРОЛЕВСТВО ФРАНКОВ

Однако очень скоро наступили перемены. Людовик Благочестивый считал себя преданным церкви наследником римских императоров. Управляя с благотворной терпимостью, он заставлял себя слушать и принял титул императора Августа, которым его отец избегал пользоваться. Во дворце в Ингельхейме он приказал расписать стены, изобразив на них победные сражения Карла Молота, закладку городов Рима и Константинополя и коронование своего отца.

Людовик ревностно взялся помогать церквям и храмам, но при этом он не ездил по провинциям и побережьям. Люди в основном знали его только по имени и были вынуждены искать защиты и помощи у местных сеньоров. В отсутствие магии имени Шарлеманя они в своей преданности склонялись больше к графам и герцогам. Те, в свою очередь, становились более независимыми по отношению к императору в Ахене.

В семье Людовик добросовестно заботился о детях, незаконнорожденных отпрысках Шарлеманя. (Многие из них, повзрослев, стали знаменитыми, например хронист Нитгард или настоятель монастыря Тьери.) Хотя в Италии Бернард, упрямый, как его дед в этом возрасте, восстал против своего дяди-императора, и Теодульф, человек с воображением, присоединился к мятежу, потопленному в крови.

У Людовика Благочестивого не хватало сил, чтобы держать под контролем постоянно меняющуюся обстановку в своих владениях, и он, последовав примеру своих предков, разделил их между тремя сыновьями. В этом случае они пережили своего отца, и между ними разгорелась борьба за власть. Один поэт так описал их битву при Фонтенуа в 841 году:

Здесь слышен клич войны,
А там идет жестокий бой,
И брат идет на брата…
До боя схоронив былую доброту.

Людовик был религиозен. Но религия едва ли могла сплотить зарождавшуюся империю христиан. Ее выходили такие личности, как Карл Молот и Пипин Короткий. Далее ее привел в порядок и расширил Шарлемань. Без него, в отсутствие национальной основы и прочных устойчивых порядков, империя прекратила свое существование.

Как это ни странно, но Людовик был первым, кто назвал себя римским императором тогда, когда западная империя распадалась и начинался хаос феодальной Европы. Неожиданно Рейн перестал быть мощной водной артерией и превратился в непреодолимую преграду между народами, говорившими на германских диалектах к северу и востоку от Рейна, и народами Западной Франции и Аквитании, говорившими на романских диалектах, – другими словами, между будущими Германией и Францией. Коридор Шарлеманя, ведший с франкских равнин через Альпы в Италию, затерялся в феодальной неразберихе, если не считать призрачной Лотарингии. Лангобардские равнины вновь стали дорогой завоеваний, а отдельные города окружали себя высокими стенами и управлялись собственными герцогами и торговыми гильдиями, чтобы стать Миланом, Флоренцией, Феррарой. А венецианцы на острове Риальто искали счастья на море.

В других местах после раскола империи Шарлеманя феодальные вассалы держались за свои земельные владения – феоды, а монастыри – за свои бенефиции. Скоро они бросят вызов централизованной королевской власти. Католический Рим, неспособный призвать на подмогу со стороны армию Пипина или Шарлеманя, неумолимо погружался в пучину слабости. Отдельные участки пограничных областей империи Каролингов преобразовались в новые общины на севере христианской Испании и на Дунае, где в недалеком будущем на месте Восточной марки возникнет Австрия.

Но пока что короткая династия Каролингов терпела неудачу, а зарождавшаяся империя умирала – кое-что еще выжило и пошло незамеченным и почти нигде не зафиксированным. Каролингское возрождение продолжалось.

Это хрупкое наследие, состоявшее из знаний и надежды, выдержало падение власти и многочисленные войны. Школа Шарлеманя, содружество умов Алкуина, песни Ангильберта, открытые суды Теодульфа и пустившие прочные корни церкви были первыми ласточками в деле пробуждения народов. Церковь в Ахене, дворец в Ингельхейме, братство Сен-Дени приобретали новый блеск и славу. Пояс храмов Шарлеманя, протянувшийся от Бремена до Тортосы, был не полностью разрушен.

Великолепные григорианские песнопения, священные символы и требники, новая Библия Алкуина – все они рождались в тишине монастырей и оттуда выходили в свет. В скрипториях продолжали переписывать книги четким каролингским письмом. Стихи Вергилия и картины мира блаженного Августина овладевали умами все большего количества необразованных людей. Книги, переходившие из монастырей и дворцов в церковные школы, сохранились во время вражеских нашествий, так как для варваров они не представляли никакой ценности и к тому же плохо горели. Книги путешествовали вместе с монахами в глубь страны, в горы, на остров Рейхенау, и к Боденскому озеру, где художники совершенствовали свое мастерство в иллюминировании[41].

Каролингское письмо проникло в Италию и дошло до монастыря Монте-Кассино. В англосаксонской Англии король Уэссекса Альфред Великий, не щадя сил, пытался сохранить зачатки своей культуры с помощью переписывания книг и с этой целью посылал в страну франков за учителями вроде Джона Сакса.

К тому времени воспоминания о настоящем Шарлемане стали покрываться дымкой. В последний раз они увидели свет, когда Гном Эйнгард удалился в монастырь бенедиктинцев, который обогатил священными реликвиями, приобретенными им в Риме во время своих странствий. Там Эйнгард с любовью написал биографию своего великого короля и товарища – Vita Caroli – «Жизнь Карла». Однако к его человеческому облику Гном добавил ностальгические черточки в совокупности с некоторыми отличительными чертами другого героя его воображения, Цезаря Августа.

К этому времени, спустя 12 лет после своей смерти, Шарлемань начал принимать облик короля из легенды. Память о его страсти к женщинам не прошла бесследно. Один скромный монах создал образ Шарлеманя как сластолюбца. Он живописал, как король франков завлек в свой дворец одну непорочную деву по имени Амальберга, а теперь за свой поступок испытывал муки в чистилище. Но этот одинокий голос тонул в хоре хвалебных песен, народных сказок и монашеских жизнеописаний деяний сына Пипина Короткого.

Так благодаря таинственному процессу алхимии человеческого воображения Шарлемань стал легендарным героем. И этот образ родился не в дворцовых хрониках и не в повествованиях любивших его франков. Его образ рождался из-под пера тех, кто писал, рассказывал или пел о нем в новых сообществах Западной Европы. Шарлемань стал, если можно так выразиться, величайшим монархом всего человечества.

Вскоре после Эйнгарда ученый поэт Уольфрид Страбо написал предисловие к опусу «Жизнь Карла» вышеупомянутого летописца. И, несмотря на то что Страбо, похоже, были известны факты жизнедеятельности покойного короля, «прославленного императора Карла», все равно из-под его пера вышел образ величайшего монарха в жизни всего человечества.

«В золотой век своего правления он вытащил королевство из пучины мрака и невежества (если можно употребить такое выражение), когда Господь дал ему в руки свет знаний, недоступных нашему первобытному состоянию. Но теперь у людей появились другие интересы, и свет мудрости, недоступный большинству из них, постепенно угасал».

Может быть, и не стоит удивляться тому, что деяния Шарлеманя столь преувеличены. Тем не менее достойно изумления, что в легенде он превратился в того, кем никогда не был при жизни.

Подлинный Арнульфинг был достаточно высокого роста и необычайно волевой, очень целеустремленный и прекрасно разбирался в людях. Однако с течением времени призрак легендарного Шарлеманя изменил свою внешность. Он стал превышать других мужчин чуть ли не на голову и одним своим взглядом нагонять ужас на язычников и других врагов. Он сменил национальное платье франков на имперские одежды и стал носить корону, отправляясь на охоту. Своим гневом он вгонял слушателей в молчание. Воспоминания о трагедии в Ронсевале затмевали солнце и нагоняли мрак.

При жизни могучий франк вряд ли представлял собой человека, занимающего высокое положение. Его легендарный образ, к которому добавили что-то от себя монахи и всяческие летописцы, приобрел волшебные черты. Он стал мудрейшим и всемогущим. Длинная борода прибавляла достоинства этому aureus Carolus – прославленному Карлу. Естественно, тело в гробнице в Ахене соответствовало легенде. «Там Шарлемань сидел выпрямившись. На коленях у него лежал огромный том Евангелия, а лицо его было обращено к дворцовому порталу. Поскольку он не был мертв, борода продолжала расти и пробивалась даже сквозь трещины в брусчатке».

Примерно в 885 году почтенный монах из монастыря Святого Галла написал свою рукопись Gesta Caroli – «Деяния Карла», чтобы поведать своим беззубым ртом о великих делах, совершавшихся во времена «золотой империи прославленного Карла». Наслушавшись песен старых ветеранов, добропорядочные монахи начинали сочинять всяческие пикантные подробности биографии истинного, земного и «очень коварного Карла». Но в мыслях этого монаха великий король стал даже «железным Карлом», чьи подданные «воздавали ему должное как великому королю».

Так, в памяти монахов непобедимый Шарлемань правил воинственным народом в течение почти целого столетия мира и покоя. В этом и состоит удивительная метаморфоза Арнульфинга – весьма заурядного полководца, который тем не менее сражался, имея войско не слишком воинственного народа, в течение почти двух десятков лет.

Шарлемань не успел еще успокоиться в своем гробу, как норманны вновь нарушили морские границы. Вверх по течению Рейна, Сены и Луары их флотилии совершали налеты на города. Армии больше не существовало, чтобы отбить нападение. В начале 845 года внук Шарлеманя беспомощно отсиживался со своими сеньорами и рекрутами, отказавшимися сражаться с воинственными захватчиками, а норманны в то время увели в плен 1100 жителей деревень по реке Сене.

Потомок Годфрида поднялся вверх по Луаре на своих длинных ладьях. При этом он ограбил и сжег Тур. Орлеан Теодульфа пал перед морскими пиратами. В аббатстве Сен-Дени пираты взломали гробницы Арнульфингов, чтобы поживиться королевскими регалиями. Поднявшись вверх по Маасу, они повернули к Ахену и сожгли церковь Девы Марии. В перерывах между набегами они строили для себя зимние поселения на побережье.

Победоносные флотилии данов и норманнов добирались аж до самой Испании, ну а западное Средиземноморье было в руках мусульманских флотилий из Андалусии и Северной Африки. Используя острова как стоянки, воинственные мусульмане (Аббасиды вступали в союз с Омейядами) захватили сухопутный коридор в Италию. После захвата Мальты они расположились по побережью Сицилии рядом с Палермо, захватив плацдарм у Салерно с целью вторгнуться в Адриатику и использовать побережье для захвата Рима.

Религиозный фанатизм заставлял мусульман бросаться в бой, но помимо этого арабские флотоводцы водили свои эскадры с большим мастерством. Один из них в 837 году на Сицилии применил греческий огонь против византийского флота, использовав новые устройства для бомбометания. Он добился своей цели и заставил византийский флот покинуть акваторию.

В Риме очередной папа римский Лев выстроил защитную стену вокруг храма Святого Петра. Арабские всадники поднялись вверх по течению Вольтурно и атаковали горные вершины Монте-Кассино. Им оказывали очень слабое сопротивление. У разбросанных потомков Каролингов не хватало кораблей, у римских пап не было войска; Беневент заботился только о том, чтобы защищать себя, боевые корабли венецианцев предпринимали жалкие попытки для защиты острова Риальто; византийский флот прилагал немыслимые усилия, чтобы сохранить свои торговые пути.

Сам Константинополь, вместо того чтобы объединиться с западным христианским миром, впал в глубокую изоляцию. Флотилии с рек Руси, ведомые варягами, не раз грабили пышный и великолепный город, а могучие болгары господствовали на Балканах и на побережье Далмации.

За Болгарией лежала «великая восточная равнина». Свирепые мадьяры поднимались вверх по течению Дуная и захватывали долины Баварии; их конница вломилась в Восточную марку Шарлеманя, обошла стороной острова Венеции и безнадежно отдалила друг от друга разоренный Ахен и осажденный Константинополь. Торговые пути не пролегали более по стране франков, как это было при прежних Арнульфингах.

И снова боровшиеся за выживание франки оказались предоставленными сами себе. Началась страшная миграция. Люди уезжали с побережья, с берегов рек, бросали долины, славившиеся своим плодородием. Они искали безопасности в горах и шли на восток. Беженцы забирали свои стада, переводили через Рейн и прятали в глуши Саксонии. В поисках убежища в горных замках сильных, властных сеньоров они опять теряли торговые морские пути.

Наступила всеобщая апатия. Городская жизнь зачахла повсеместно, кроме Северной Италии (бывшей Ломбардии). Говорили, что в Риме в промежуток с 870 по 1000 год не построили ни одного нового здания и не отремонтировали ни одного старого. Остров Париж был осажден и методично разграблен воинственными норманнами. И некому больше было защитить христиан. Монашеские обители, в которых едва теплилась жизнь, надеялись обрести спасение только после смерти. В этой всеобщей неразберихе казалось, что знакомый мир движется к своему концу, который должен наступить в год 1000-й от Рождества Христова.

В этот период бездействия и междуцарствия память о Шарлемане померкла и изменилась. Образ «неутомимого короля», который никогда не отчаивался, превратился в образ владыки христиан, охранявшего свой народ. Если прибегнуть к аналогии, его век можно сравнить с веком просвещенного мира и спокойствия.

Более того, путем какой-то трансформации желаний и стремлений имя Шарлеманя вселило надежду в весь просвещенный христианский народ. По мере увеличения его страданий росли его вера и надежда.

Подошел к концу IX век, и что-то необычайное произошло с памятью о Шарлемане. Шла гражданская война, периодически совершали набеги варвары, и в результате большая часть его родины, начиная от Луары и заканчивая Рейном, была разорена. И потому очень мало сохранилось записей, построек, традиционных обрядов. Наставники и «монахи в капюшонах» бежали из древних римских городов на восток. По иронии судьбы, множество франкских дворян пересекали Рейн и обосновывались в прежней Саксонии, которая более не представляла собой опасности. Монастырские обители старой Восточной марки от Фульды до монастыря Святого Галла превратились в новые центры выживания.

Этот исход оказал решающее воздействие на воспоминания о Шарлемане. В памяти большинства людей стерлись черты реально существовавшего человека. Вместе с переселенцами на новые территории прибывали сказки о легендарном короле. Драгоценные книги и реликвии, вывезенные из опасной долины Рейна, где-нибудь в другом месте становились свидетельством идеализированного образа владыки христиан.

В течение жизни последующих бедствующих поколений о Шарлемане мало писали. Воспоминания о нем жили, если можно так выразиться, подспудно. Но они сохранились, переходя из поколения в поколение вместе с охотничьими байками и песнями. Монахи в Фульде, наблюдая за звездами, называли Большую Медведицу Karl swagen – «Телегой Карла». Владельцы постоялых дворов в Пиренеях показывали каменный крест и утверждали, что он принадлежал Шарлеманю. Охотники в Альпах рассказывали о том, как появился белый олень, чтобы указать Шарлеманю путь на восток.

В Венеции, которую он пытался покорить, в памяти людей он стал святым пророком, охраняющим город. Венецианцы рассказывали, что Шарлемань, проезжая в тех местах, остановился, метнул тяжелое копье в зеленую пучину вод и заявил:

– Так же верно, как то, что никто из нас не увидит больше этого копья, так и ваших врагов всегда будет поражать гнев Господень.

Распространившаяся подобным образом благодаря рассказчикам легенд память о Шарлемане пустила корни во многих землях. Пересаженная на другую почву, она начала склоняться к образу щедрого великодушного монарха, владыки мира. В Саксонии, ставшей средоточием германской мощи, она претерпела довольно своеобразные изменения. Тевтоны в X веке, похоже, вспоминали о нем в первую очередь как о создателе законов, а уже потом как о короле-миссионере, принесшем им христианство. Разве не доказывали это его многочисленные замечательные деревянные церкви?

Разве не свидетельствовали украшенные цветными рисунками книги, золотые изделия и редкие резные изображения на кости о величии его правления? Когда восточные германцы стали оказывать настоящее сопротивление норманнам и венграм, их новые короли, Оттоны, выросли в Саксонии со смешанными представлениями о Шарлемане. Они не могли считать его полностью своим, но и обойтись без него они тоже не могли. Поэтому они признали его первым императором их Тевтонской империи. Оттон I копировал празднества Шарлеманя и сам себя короновал в отстроенной церкви в Ахене. Более того, затем он добился коронации не где-нибудь, а в далеком Риме, как возродитель, после Шарлеманя, Римской империи. (Чего, кстати, Шарлемань и не пытался сделать.)

Признав Шарлеманя монархом-миссионером и почтив его как основателя их «империи» (которая впоследствии приобрела бессмысленное название Священной Римской империи), германцы стали считать его святым, поддерживавшим связь с Небесами, с помощью архангела Гавриила в качестве посланца.

К тому времени легендарный Шарлемань приобрел настоящую мощь и силу в умах людей.

Мир, испытавший немало потрясений, тем не менее не рухнул в 1000 году. Христианская Европа обрела новую живучесть, а легендарный Шарлемань также обрел новую сущность.

Подобно невидимому року, он сопровождал паломников в их путешествии к гробницам, по всем маршрутам пилигримов, на которых монастыри и постоялые дворы желали получить мзду с помощью чудес и священных реликвий. Какое еще чудо могло возбудить подобные толпы, если не владыка христиан, проповедующий истину? Какая реликвия могла быть более желанной, чем клочок письма, написанный рукой самого Шарлеманя, или обрывок его одежды?

Проход через Пиренеи получил название «дороги франков». (На самом деле этот путь паломников не пролегал через довольно неглубокое ущелье, называвшееся Ронсевалем.) Каждая походная стоянка лихорадочно оживляла в памяти образ Шарлеманя как самого непорочного паломника и самого могущественного монарха на всем пути от самого берега наводящего ужас океана и до самой гробницы святого Иакова Компостельского. Разве не был там Шарлемань, когда освободил Испанию, исключая Сарагосу, от язычников сарацин? Правда, этот великий путешественник не смог пересечь океан. (Воспоминание о том, что океан преградил ему путь, надолго отложилось в памяти людей.)

На дорогах Бургундии в церквях лелеяли бесценные реликвии – капли крови Господней, дарованной Шарлеманю, как утверждали монахи, патриархом Иерусалима. (Сомнительно все же, что Шарлемань сам побывал в Иерусалиме, но похоже, он путешествовал в Константинополь, чтобы попросить совета у повелителя Востока, как защитить себя от язычников.)

Когда поэты Прованса слагали песни, они услаждали своих слушателей рассказами о деяниях Шарлеманя, владыки христиан и воина Господа. И их аудитория требовала все больше рассказов о нем. На острове Париж с восторгом повествовали о том, как Шарлемань вершил суд на скале Монпарнас и освящал церковь Святой Женевьевы.

Когда эти песни переросли в великие гимны обновленной Франции, Шарлемань предстал в них в образе счастливого монарха самой прекрасной страны на свете – «единственный великий король Франции». Разве не был он предан добродетельному святому Дени с самого детства? Всю свою жизнь он трудился на благо прекрасной Франции. Во время его правления все считали, что границы милой Франции распространяются далеко за пределы мрачных Арденн, заснеженных перевалов Альп и до страны гуннов, далеких Карпат.

С зарождением феодализма образ Шарлеманя приобрел все черты феодального монарха. Ему служили могущественные вассалы – 20 герцогов прислуживали за его столом. Четыре короля выполняли его приказания, и сам папа римский служил для него благодарственную мессу. Однако при коронации его сына Людовика произошло нечто непредвиденное, что дало возможность историкам припомнить подробности коронации в Ахене. К великому гневу Шарлеманя, Людовик испугался возложить на себя корону!

С наступлением эпохи рыцарства и прославлением доблести турнирных сражений образ Шарлеманя как отважного воина милой сердцу Франции легко уложился в этот новый образец. Человек, бывший в реальной жизни таким превосходным стратегом и главной движущей силой целых народов, предстал в образе короля-воина нового типа, способного разрубить вооруженного врага от шлема до седла одним ударом меча. Человек, который старался не позволять своим франкам бросаться в бой очертя голову, теперь решал исход сражений молниеносной атакой конных улан. Его железный палаш, о котором записки тех дней упоминают только во время торжественных церемоний, также приобрел новую индивидуальность. Палаш, получивший прозвище Шутник, был выкован из лучшей стали, и, по слухам, в его рукояти хранилась драгоценнейшая из всех реликвий – кусочек Священного копья. Поскольку менестрели этой более поздней эпохи много внимания уделяли любовным делам своих героев, то Шарлемань не избежал этой участи. О нем слагали баллады, в которых рассказывалось о том, как он совершал подвиги во славу прекрасной дамы, которая обычно оказывалась дочерью сарацинского монарха из Испании, отвергшего дьявольскую веру в Магомета и обращенного Шарлеманем в христианство. Его гарем сладострастных дочерей в итоге растворился в образе единственной и неповторимой добродетельной красавицы Беллисенты, у которой кожа была лилейно-белой, а губы алыми, как роза.

Ничто из того, что волновало общественное мнение, не противоречило образу «первого короля Франции, коронованного Господом под звуки пения ангелов». Даже достигнув, мягко говоря, «преклонного возраста» в 200 лет, Шарлемань встает со своего трона из слоновой кости, собирает всю свою оставшуюся силу и спешит на помощь с боевым кличем: «Бароны Франции – к оружию и по коням!» Матери в своих домах утешали детей в нужде и лишениях, повторяя: «Когда Шарлемань замечал, как нам тяжело живется, слезы текли из его глаз, стекали по длинному носу, вниз по белой бороде и падали на шею его коня».

Воображение французской нации заботливо требовало от Шарлеманя собственной легенды. В то же самое время менялся и внешний вид спящего в гробнице в Ахене, чтобы соответствовать легенде. «С золотой диадемы на его лицо опустилась вуаль. Его левая рука, затянутая в перчатку, держала на коленях том Евангелия в позолоченном переплете, а правая рука сжимала вертикально стоявший обнаженный меч, который отныне и навеки был обнажен против его врагов».

Этот призрачный образ Арнульфинга очень скоро стал доступен взорам всех желающих. Иллюстраторы рукописей, рассказывавших его легенду, изображали его в тот момент, «когда Шарлеманя будил ото сна святой Иаков или когда он ехал в Константинополь; затянутый в пышные одежды, он носил королевские знаки отличия – на плечах у него была бархатная мантия, подбитая горностаем, а в руках Шарлемань держал скипетр и державу». Ювелиры изготовили ковчеги для его мощей и личных вещей (тело Шарлеманя было эксгумировано для того, чтобы надеть на него, в числе прочих вещей, мантию из пурпурного византийского шелка, украшенную вышитыми слонами). Когда витражное стекло добавило роскоши храмам, паства смогла лицезреть сказочного Шарлеманя.

Ко всем этим убедительным картинам вскоре добавилась еще и биография. Один монах из Шалона, желая почтить своего святого покровителя Иакова Компостельского, на основе всех этих легенд создал поистине удивительный образ Шарлеманя для просвещения будущих поколений.

Со всем этим образ Шарлеманя, по истечении более трех столетий, превратился в образ монарха иллюзорного мира, где выполнялись все желания, где норманнов сбрасывали в море, и сарацины изгонялись из христианского мира, и Господь помогал всем страждущим.

Возможно, только в такой век растущей веры и жизненной силы легенда могла оставить свой след в королевских дворах, национальных учреждениях, законах и монастырской жизни, а также в популярной литературе и искусстве. Но легендарному Шарлеманю это удалось.

Реальная тайна его жизни бросала тень на средневековую Европу. Что в действительности представляла собой империя Шарлеманя? Была ли она христианской империей? Церковники оспаривали это. Была ли она Римской империей? Папский двор отстаивал эту точку зрения, утверждая, что она сохранила в неприкосновенности ту власть, благодаря которой Лев III короновал Шарлеманя императором в Риме. Была ли она Франкской империей? Новоиспеченные германские монархи заявляли, что Шарлемань основал их Германскую империю. Один из них замыслил канонизировать могучего франка с тем, чтобы заложить основы культа Шарлеманя. Все три концепции отрицались французами, считавшими его своим первым королем.

Так начались долгие диспуты по поводу власти и господства в Западной христианской Европе, которую Шарлемань тщетно пытался объединить. Монархи Священной Римской империи – которая никогда не объединяла Европу – вспоминали Шарлеманя. Фридрих Барбаросса полагал деяния короля франков прецедентами своих собственных амбиций; Фридрих II возобновил эксгумацию скелета, чтобы обернуть новую мантию поверх савана со слонами, а в наш современный век Наполеон Бонапарт, именовавший себя императором Франции, обращался к памяти Шарлеманя, «нашего предшественника». Но все это укладывается в рамки истории, но не легенды.

Легенда отказывалась умирать. Ее не могли отнести к определенному месту. В Ахене рассказывали, что в день смерти Шарлеманя церковные колокола звонили сами по себе, без участия человеческих рук. В горах Баварии рассказывали, что Шарлемань ожидает там в пещере. В Рейнской области рассказывали, что, когда борода Шарлеманя три раза обовьется вокруг его гробницы, наступит конец света.

Когда христиане в Испании начали свою долгую борьбу за освобождение с халифами Кордовы, их менестрели поведали о том, как Шарлемань шел до них тем же путем вместе с Роландом. Память о его паладинах трансформировалась в воспоминания о 12 пэрах, героях других легенд, теперь верно служивших Шарлеманю. Среди них были Оливер, дан Огир, отважный герцог Нейм из Баварии и доблестный архиепископ Тэрпин.

Когда гасконцы и жители Прованса отправлялись на эту войну, они ехали под знаменем Шарлеманя – штандартом Иерусалима, – ставшим орифламмой[42] Франции. Вместе с ними «Песнь о Роланде» принимала осязаемую форму, воплощая тему мужества и смерти.

Когда мужчины на Западе покидали свои дома, чтобы отправиться в 1-й Крестовый поход, они ощущали духовный подъем, в них жило чувство открывавшихся перед ними новых горизонтов, чего не было со времен Шарлеманя.

Для крестоносцев на море и на суше менестрели исполняли баллады о том, как до них Шарлемань отобрал Иерусалим у сарацина Харуна. Они пели о том, как он путешествовал в Иерусалим, на землю апостолов, чтобы самому защищать Гроб Господень.

Так образ Шарлеманя завладел умами большей части человечества, призывая покидать дома и отправляться в странствия. И образ этот сопровождал путников до самого конца их пути.

Дикий Арнульфинг, построивший свою столицу в лесу и воздвигнувший небольшую, но очень приметную церковь Девы Марии, стал памятью, ревностно оберегаемой всей Европой, – памятью о тех давно минувших днях, когда христиане каким-то образом объединялись, чтобы обрести своего Бога.

Послесловие автора

В своих попытках рассказать историю жизни Карла Великого я очень многим обязан трудам Артура Кляйнклоса из Центрального архива в Лионе. Его работы по истории Шарлеманя, Алкуина и расцвета империи Каролингов служили мне путеводителем.

Повествование о личности Шарлеманя основано на источниках того времени, и я постарался возможно более точно воспроизвести становление Франкского государства. Почти все реки в книге имеют современные названия. То же касается и городов, за исключением тех, которые тогда что-то значили, а сейчас забыты, например Тионвилль. Титулы и звания даны в упрощенной форме, употреблявшейся позже, в Средние века – «сеньоры» вместо «сеньеры» и «сенешаль» вместо довольно редкого латинско-тевтонского «синискалкус», что означало «старший слуга».

Все люди (персонажи), о которых рассказывается в этой книге, жили так, как описано; их имена даны в наиболее привычной форме независимо от языка. Чтобы избежать сухого изложения событий в хрониках, нередко отрывки из писем или преданий переданы в форме диалога живых лиц. Некоторые подробности и события позаимствованы у пресловутого монаха из церкви Святого Галла, который, похоже, был прекрасно осведомлен о привычках и характере своего великого короля.

Очень много написано по истории Шарлеманя и его легенде и как все это повлияло на посмертную литературу и посмертные события, однако жизнь человека по имени Шарлемань, похоже, слабо отражена пишущей братией.

Когда я писал эту книгу для широкого читателя и для собственного удовольствия, меня поразило, какое большое значение придавали тому, что осталось от его королевства, и как это повлияло на судьбу народов Западной Европы. Возможно, все самое важное и значительное умерло вместе с ним. Это было его целью, его мечтой, если хотите. Кляйнклос называет это, как и в случае с Юстинианом, его идеалом и моральным устремлением, а не каким-то материальным достижением. При этом французский ученый добавляет: «Вся Европа, Центральная и Западная, погружена во мрак, но вдруг является он, и все озаряется светом».

Это было похоже на свет маяка, озарившего погруженную во мрак Европу, и этот маяк зажегся вновь только с началом Крестовых походов. В этом повествовании сделана попытка рассказать не столько об успехах Шарлеманя, сколько о его поражении.

body
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"
section id="n_5"
section id="n_6"
section id="n_7"
section id="n_8"
section id="n_9"
section id="n_10"
section id="n_11"
section id="n_12"
section id="n_13"
section id="n_14"
section id="n_15"
section id="n_16"
section id="n_17"
section id="n_18"
section id="n_19"
section id="n_20"
section id="n_21"
section id="n_22"
section id="n_23"
section id="n_24"
section id="n_25"
section id="n_26"
section id="n_27"
section id="n_28"
section id="n_29"
section id="n_30"
section id="n_31"
section id="n_32"
section id="n_33"
section id="n_34"
section id="n_35"
section id="n_36"
section id="n_37"
section id="n_38"
section id="n_39"
section id="n_40"
section id="n_41"
section id="n_42"
Орифламма (