Иоанна Хмелевская
Старшая правнучка
***
Я, нижеподписавшаяся, Матильда Вежховская, девичья фамилия Кренглевская, дочь Теодора и Антонины, урожденной Заворской…
– Ну что ты понаписала, глупая баба! – вмешался в творческий процесс жены Матеуш, заглядывая ей через плечо. – Все перепутала! Ведь ты же наследство не себе оставляешь, так и нечего всех бабок перечислять. В завещаниях такие данные приводятся лишь о наследниках.
Матильда спохватилась – муж прав, однако признать такое не в ее характере, без борьбы она никогда не сдавалась.
– А если мне хочется так писать? Что, завещание будет недействительное?
– Да нет, действительное, но глупое.
– Сам ты глупый! Вот я никогда не мешаю тебе писать что вздумается, и ты не вмешивайся. А ну, пошел отсюда!
– Не уйду, ты ведь такого вздору нанесешь. Говорил тебе – вызови нотариуса.
– Не хочу. Нотариус тоже человек, проболтается. Отвяжись!
Расставив пошире локти на письменном столе, чтобы мужу несподручно было подглядывать, Матильда вернулась к прерванной писанине:
…будучи в здравом уме, крепкая телом и духом, незначительно лишь подорванными возрастом…
– "В здравом уме"! – хихикнул Матеуш. – Да кто в это поверит, прочтя твои благоглупости?
– Сам дурак! – рявкнула не на шутку разозленная супруга. – Молчал бы уж. Всю жизнь идиотом был, таким и остался! Не знаешь разве – завещания всегда так пишутся? А что, интересно, ты написал? Неужели правду? "С детства умственно отсталый, а сейчас и телом и духом одряхлевший, собственных детей и внуков не помню…" Рамолик несчастный!
– Это еще неизвестно, кто из нас рамолик! – обиделся Матеуш. – Скажите, "крепкая телом и духом". Постреленок этакий!
– Я же добавила – "подорванные возрастом"!!!
– Вот уж точно, подорванные. Хоть одно правдивое слово.
– А ты… а ты… вспомни, что было, когда я попросила тебя вазон переставить, Из рук твоих немощных вывалился! "Скользкий", видите ли, как же, специально кто-то его маслицем смазал! Тяжелый, видите ли, роза в глаза колет, видите ли…
– Вот именно. Надо совсем уже ничего не соображать, чтобы заставлять меня проклятую посудину переносить. Мало того, что она из серебра, так еще с водой. Тут и молодой батрак надорвется, не меньше ведь центнера весит. Да и я хорош, не подумавши схватился…
– А когда-то и не такую тяжесть поднимал, – тихо промолвила Матильда, вдруг сразу стихая.
– Да и ты заводная была… Оркестр устанет, а ты бы все плясала, – так же задушевно подхватил Матеуш.
И оба замолчали, испытывая какую-то бессмысленную претензию друг к другу за то, что постарели. Годы летели незаметно, здоровьем оба отличались отменным, многочисленная прислуга избавляла от необходимости тратить лишние силы на физическую работу, и, практически не разлучаясь, супруги не замечали происходящих с каждым перемен. Только вот такие выдающиеся события, как с дурацким вазоном, заставляли их иначе взглянуть друг на друга. Да, приходилось признать – многое утрачено безвозвратно. Впрочем, и не очень-то хотелось жалеть ушедшую молодость, их старость, без болезней и печалей, была даже приятной.
– Нашел время возрастом корить! – гневно сказала Матильда. – Видишь же, занимаюсь ответственным делом, а ты нос суешь и критикуешь! Напишу по-своему, все равно сойдет.
Матеуш, однако, нешуточно расстроился. Случай с вазоном как-то очень наглядно выявил старческую немощь, с чем не так-то просто примириться. Вот он и сидел молча, чувствуя, как того и гляди лопнет от распиравшего его протеста, и совсем позабыв о завещании. Это и дало Матильде возможность беспрепятственно настрочить чуть ли не половину текста.
…Старшему сыну моему Томашу оставляю полученное мною в приданое поместье в Пляцувке под Варшавой, вместе с садом площадью в четыре морга и домом со всем, что в нем находится, не оговаривая никаких условий, за исключением одного: чтобы находящихся в доме фамильных портретов моей бабки и деда не продавал никогда. Дочери моей Ханне, по мужу Кольской, оставляю второе доставшееся мне в приданое имение – старинное поместье с огородом и садом в полторы влуки1 в местечке Косьмин, что подле городка Груйца, и пусть делает с ними что хочет. Своему младшему сыну Лукашу оставляю пятьдесят тысяч злотых, положенных на мое имя в банк. Моей младшей дочери Зофье, замужем за паном Костецким, завещаю тридцать тысяч злотых, в том же банке на моем счету лежащие. Оставляю моим внучкам: Барбаре, дочери Томаша; Дороте и Ядвиге, дочерям Ханны; Катажине, дочери Лукаша, и Дануте, дочери Зофьи, – все мои драгоценности. Алмазный гарнитур – Барбаре, рубиновый – Дороте, сапфировый – Ядвиге, изумруды – Катажине, с рубинами и жемчугом – Дануте. Все упомянутые гарнитуры я разложила по шкатулкам, надлежащим образом обозначенным. Сверх того, самой старшей моей правнучке по женской линии, дочери Дороты, внучке Ханны, оставляю мой дневник, в молодости мною написанный, вместе со шкатулкой, в которой он лежит. Читать дневник не разрешаю никому, за исключением самой старшей моей правнучки по женской линии. И еще той же правнучке оставляю мой дом в Блендове, перешедший ко мне от бабушки…
На этом творческий процесс, от которого Матильда уже начала получать удовольствие, пришлось прервать. И виной тому был супруг. За считанные минуты, как это бывает с тонущими, в голове Матеуша пронеслась вся их совместная жизнь и все накопившиеся за долгие годы претензии к жене. Он похвалил себя за то, что свое-то завещание составил как следует, у нотариуса, причем Матильде не оставил ни гроша, все поделив между детьми и внуками. Да и не было необходимости заботиться о будущей вдове, поскольку она располагала независимым состоянием. Выходя замуж за Матеуша много лет назад, Матильда предусмотрительно настояла на брачном договоре, определявшем имущественные права будущих супругов. Наверняка она тоже его ни словом в завещании не помянет.
Ничего не попишешь, Матильда имела полное право распоряжаться тем, что получила в приданое, но, по правде говоря, упомянутое имущество гораздо внушительнее выглядело на бумаге, чем в действительности. Вот разве что деньги, положенные в банк, представляли реальную ценность, все же остальное… Поместья и земельные угодья находились в жалком состоянии, и еще неизвестно, хватило бы банковских средств на их восстановление или нет. А обозначенные важным словечком "гарнитуры" драгоценности Матильды вряд ли заслуживали этого названия. Кулончик на золотой цепочке, к нему серьги или браслетик, парочка колец – вот и все. Другое дело, что, обладая незаурядным вкусом, Матильда умела подбирать драгоценности к платьям и выглядела в них когда-то потрясающе. Но было и кое-что еще.
Матеуш неоднократно ломал голову над тем, что сделала жена с наследством, доставшимся ей от бабки, той, чей портрет висел в бревенчатом доме в Пляцувке. Ходили слухи, что эта бабка была дочерью самого Наполеона. Сохранились какие-то смутные фамильные предания, будто прабабка Матильды, женщина потрясающей красоты, привлекла внимание императора Франции и по прошествии положенного времени на свет появилась дочурка. А в те благословенные времена дамские драгоценности были в большой моде. Матеуш видел, что, когда бабка Матильды лежала на смертном одре, она о чем-то долго шепталась с внучкой, но о чем – так и не узнал. Не захотела Матильда рассказать мужу, даже скандал ему закатила, обвинив в алчности уж никак не заслуживавшего таких инсинуаций супруга, так что Матеуш обиделся и расспрашивать перестал, тем более что сам никогда нужды не испытывал.
Таким вот образом наполеоновские презенты оказались покрыты мраком неизвестности, о них супруги не заговаривали, и, даже когда на больших балах все дамы чуть с ума не сходили от сияния украшений его жены, Матеуш вопросов не задавал. Гордый он человек. Сейчас же, когда Матильда взялась за составление завещания, он подглядывал главным образом из-за этих легендарных сокровищ – а вдруг упомянет их в завещании?
Под старость оба они почти не покидали свое роскошное поместье, привольно раскинувшееся на сотнях гектаров под Глуховом, недалеко от Варшавы. Да и другие их владения располагались вокруг Варшавы. Так уж повелось, что издавна здешняя шляхта предпочитала вступать в брачные союзы по соседству, не выходя за пределы Мазовии. Долгие годы Матеуш не мог забыть претендента на руку Матильды, чьи владения находились где-то на окраине Польши, то есть у черта на куличках. Что с того, что претендент этот был в родстве с Потоцкими? И ведь легкомысленная Матильда чуть было не отдала ему предпочтения, какой позор, все никак не могла решиться, кого же выбрать, вечно сравнивала его с Матеушем. А потом тот на самое дно скатился, так ему и надо. Вышла бы за того кретина, сейчас бы по деревням милостыню под окнами просила…
– Недолго бы просила, – ядовито отозвалась Матильда, – уж твой кусок хлеба у меня бы в горле комом стал. И чего ты злишься? Потому что по-моему вышло, не погрел руки на моем добре?
И она была права – в самом деле, материальная независимость супруги невыносимо раздражала Матеуша. Идея брачного договора пришла в голову тестю, отцу Матильды, и он же претворил ее в жизнь с помощью опытного юриста-еврея, с которым подружился еще в юности. Кто-то из них спас другому жизнь – достаточный повод, чтобы сделаться друзьями до конца дней; юрист трясся над имуществом друга как бараний хвост, заботясь о нем больше, чем о своем собственном. Ну и о дочери друга тоже. Матеушу Матильдино приданое было совсем не нужно, не из-за него женился на девушке, но ее полнейшая независимость была просто невыносима. Из-за этого он не имел над Матильдой никакой власти. Ничего не мог ей запретить, жена вольна была поступать как ей заблагорассудится, путешествовать, принимать собственных гостей, покупать любые наряды и – о ужас! – даже ставить деньги на скачках.
Что Матильда нередко и делала.
Иногда Матеушу казалось – у него не жена, а капризная куртизанка, способная в любой момент его покинуть. Правда, положительным качеством сумасбродной жены было то, что покидать мужа и изменять ему она не собиралась, к тому же регулярно рожала поразительно удачных детей. Ну и всякие другие куртизанки уже просто для Матеуша не существовали.
Хорошо хоть то, что Матильда согласилась выбрать постоянным местом их пребывания старинное поместье его предков. Отреставрировала, превратив его в роскошный дворец, и стала в нем образцовой хозяйкой. Проявив бездну вкуса, во всем шла в ногу со временем, умеренно соблюдая и старинные традиции. По мнению мужа, Матильда все-таки излишне увлекалась новомодными изобретениями, такими, как электричество, ванные комнаты с гор)ячей водой, телефоны и автомобили, а все это сущие порождения дьявола. Правда, в конце концов Матеуш каждый раз вынужден был признавать, что определенную пользу эти изобретения приносят, пусть и из пекла родом. Да и все равно сделать бы он ничего не смог, жена его не слушалась, хотя и грозил не дать денег. А зачем ей его деньги, если были свои? Вот и злился на нее всю жизнь, но и любил безумно и всегда пасовал перед неувядаемым очарованием супруги.
И лишь один раз в жизни решительная и излишне самостоятельная Матильда проявила женскую слабость, дотоле ей совершенно не свойственную, и бросилась на грудь мужу с рыданиями, ища у него защиты и утешения, что он с энтузиазмом и предоставил. Случилось это через полтора года после похорон блендовской бабушки, когда они были еще очень молоды и даже не всех детей успели породить.
Оба были на похоронах, Матильда, главная наследница, обо всем позаботилась, все как следует организовала, включая и поминки. А коготки показала лишь после того, как разъехались родственники. Сократила до минимума количество слуг в бабкином доме и заявила мужу, что собирается сделать в нем ремонт, за которым будет наблюдать лично. Ни просьбы, ни угрозы мужа не помогли, Матеуш из себя выходил, но все впустую, и один уехал домой. Надо же было кому-то присмотреть и за их маленькими детьми, и за сенокосом, и за коровами, которым аккурат пришла пора телиться, и на конюшне за молодняком. Пришлось выбирать – терпеть огромные убытки, бросив дом и хозяйство без присмотра, или уехать, оставив жену в старом бабкином доме. Нет, разориться он никак не мог себе позволить, амбиция заела, не станет он беднее жены!
Матильда вернулась только в конце июля, взаимное раздражение и страшная ссора кинули их в объятия друг другу, в результате чего в следующем году родился сын Лукаш. А через месяц и произошло то уникальное событие.
Они сидели за ужином, когда из Блендова, загнав лошадь, прискакал посланец и привез страшную весть. В барском доме произошло ужасное и непонятное преступление. Один труп лежит совсем мертвый, а второй ранен, во дворе же какой-то чужой человек того и гляди кончится, а какие-то черные сбежали…
Вот тогда-то, выслушав это сбивчивое и маловразумительное сообщение, Матильда первый раз в жизни пала духом и признала превосходство мужа, с рыданиями припав к его груди. Матеуш не столько поразился необычному происшествию, сколько необычному поведению жены, увидев в ней вдруг слабую женщину, и в нем заговорило желание проявить себя рыцарем и сильным мужчиной, чего до сих пор ему не давали сделать. Он велел немедленно запрягать и мчаться в Блендово, хотя была уже глубокая ночь. Правда, в июне ночи короткие, к тому же светила полная луна…
Все это Матеуш припомнил сейчас, и его охватило непреодолимое желание действовать.
Некогда, в молодые годы, он просто поднимал высоко вверх кресло с сидящей в нем супругой, наслаждаясь испуганными криками и неприкрытым восхищением, что выражали ее большие глаза. Да, именно так и надо поступить! Позабыв о возрасте и о том, что с годами жена стала намного тяжелее, сорвался Матеуш с места и, схватившись за ручки кресла, в котором восседала раздобревшая Матильда, поднял его вверх. От неожиданности Матильда вскрикнула, а на текст завещания капнула громадная чернильная клякса. Матеуш намеревался, как это делал в молодые годы, поднявши кресло с женой, описать им круг и опустить на прежнее место, но кресло вдруг с грохотом брякнулось туда, где стояло. Вцепившись в подлокотники, застыла в нем Матильда, а за ее спиной, вцепившись в те же подлокотники, в полупоклоне застыл Матеуш. Страшная боль в позвоночнике пригвоздила его к месту.
Матильда оказалась словно в западне – колени зажаты под столом, сверху, стиснув зубы, навис муж. Ни выбраться, ни отодвинуться. Даже до звонка не дотянуться, чтобы позвать слуг. Чистое светопреставление! Наверное, со стороны они напоминали скульптурную группу в камне или бронзовые фигуры. К счастью, обе фигуры все-таки не были каменными. Матильда дергалась, и каждое ее движение заставляло Матеуша испускать дикие крики, которые в конце концов и привлекли внимание прислуги.
Постучав, камердинер решился заглянуть в барский кабинет. Милостивая пани при виде слуги громким голосом распорядилась: во-первых, забрать милостивого пана и уложить в постель; во-вторых, тотчас же послать за доктором. Второе распоряжение выполнили немедленно, первое же не сразу. Милостивый пан не позволял к себе прикоснуться, так и стоял за спиной супруги, согнувшись и продолжая вопить благим матом. Потерявшая свободу действий барыня вскоре потеряла и терпение.
– Ладно, нет худа без добра! – решила она. – Пусть хоть одно дело закончу.
И, размашисто подписавшись под своим завещанием, приказала камердинеру:
– А вы, Феликс, здесь распишитесь. И пришлите еще из прислуги кого-нибудь, только грамотного, ну хотя бы Словиковскую.
При таких необычных обстоятельствах закончилось оформление завещания Матильды Вежховской, вот почему не упоминалось в нем о наполеоновских дарах, вот почему отсутствовало предполагаемое красочное завершение документа с перечислением имущества, завещаемого дальним родичам и прислуге. Какие тут родичи, когда за спиной стенал и кричал супруг, а это при составлении завещания не очень подходящий аккомпанемент, и уж слишком долго, по мнению Матильды, он продолжался. Большой силой воли обладал ее супруг, даже в старости, и сознание потерял лишь в момент прибытия доктора Только благодаря этому удалось оторвать его от кресла и перенести в постель.
Местный знахарь с полного одобрения врача вставил на место выскочивший позвонок, и вскоре Матеуш восстановил пошатнувшееся здоровье. Матильда же после всего пережитого не возвращалась более к своему завещанию, полагая, что все нужное в нем написала. Не перечитывая, сунула в конверт, заклеила лаком и припечатала своей печатью, после чего занялась мужем.
А происходило это в 1930 году от Р.Х., в самой середине между двумя войнами.
Что же касается страшных происшествий в Блендове, которые так потрясли Матильду и первый раз в жизни заставили ее искать помощи у мужа, то их подробно описала одна бедная родственница Вежховских, некая панна Доминика Блендовская, домоправительница в тамошнем поместье. Упомянутая Доминика, уже не очень молодая девица, не скрывала своего недовольства тем, что приходится занимать такую должность в доме, некогда принадлежавшем ее семье. Да, да, ведь Блендов совсем еще недавно был собственностью ее предков, а вот поди ж ты, как судьба играет человеком… А все потому, что постарались ее прадедушка, дедушка и папочка, все силы приложили, чтобы разорить фамильное гнездо и оставить бесприданницей девицу некогда славного рода Спасибо и за то, что теперешние хозяева хоть в экономки ее наняли, все есть крыша над головой. Да и работы не так уж много. И поскольку свободного от работы времени у панны Доминики было хоть отбавляй, дневник она вела подробный и систематический, к тому же очень деловой. Мало было в нем охов и ахов, зато множество конкретики, ибо от скуки панна Доминика записывала чуть ли не каждое снесенное курицей яйцо. Неудивительно потому, что уж такое сенсационное происшествие она описала во всех подробностях.
16 июня 1878 года от Р.Х.
Только сейчас, вечером, обрела я возможность сесть и спокойно описать все те страшные и непонятные происшествия, что случились здесь минувшим днем. Разве в силах кто такое себе представить? До сих пор не могу прийти в себя, не могу успокоиться душевно, рука моя, пишущая эти строки, дрожит, а разум отказывается понять весь ужас. Вот и попытаюсь описать все в очередности, в надежде, что поможет мне это разобраться во всем и успокоение обрести.
С детства обучали меня порядку и систематичности, пусть же теперь пригодятся мне эти навыки, столь необходимые при данных обстоятельствах.
Итак, вчерашний день прошел, как я в своих записках давеча его запечатлела. Молитвы прочитав на сон грядущий, легла я почивать, и послал мне Господь сладкий сон, яко человеку с чистой совестью. Уж не припомню, что снилось, но пробудил меня шум непонятный, вроде бы крики и стуки оглушительные. В первую очередь мысль пришла – не иначе как пожар приключился, однако крика «горим!» слышно не было. Сорвавшись с постели, вся дрожа, стояла я, как под ногами внизу грохот ужасающий раздался и затем крик отчаянный, и вдруг все разом стихло, только оглушали меня удары собственного сердца, что билось как молот. Трепеща всем телом, без сил, опустилась я на ложе, но тут долг заставил меня помыслить, ведь хозяйка я в доме, за все и всех ответственная, права не имею лишь о собственном животе печься.
Мысль таковая сил мне прибавила, вскочила я на ноги, халат накинула, ноги в домашние туфли сунула и к двери бросилась, да вспомнила, что темно ведь в доме, так еще свечу засветила и, в руки ее взяв, на лестницу вышла.
Тишь в доме стояла, но вот донеслись до меня будто шепот и стоны, а со стороны кухни свет пробивался, не иначе как прислуга набилась – грохот страшный, надо думать, всех перебудил. Страх немного отступил, взбодрилась я духом и тихим голосом позвала слуг. Должно быть, не своим голосом, хриплым и дрожащим, да ведь дивиться еще надо, как сама на ногах стояла. А Кацпер, старый камердинер, распознал все равно и служанкам велел замолчать, говоря: «А то, случаем, не панна Доминика будет ?»
Я самая, отвечаю, что здесь приключилось, откуда шум такой?
Не один раз упоминала я в этих записках, что прислуга ко мне большое уважение питает, и тут незамедлительно дверь в кухню распахнули. Глядь – а там за Кацпером вся челядь столпилась и говорить начали, перебивая друг дружку, так что ничего понять было невозможно. Велела я все по порядку поведать.
Первой услышала какие-то неведомые шумы и стуки Ядвига, кухарка, ей колотье в боку и теснение в печени спать не давали. Вертелась она с боку на бок и шум услышала, вроде кто по дому ходит и мебеля двигает. Вставши с постели, поспешно к Кацперу, свояку своему, побежала и его ото сна пробудила. Сон у Кацпера легкий, тут же встал и велел лакею Альбину свечу взять и поглядеть, что в барских покоях делается, потому как шум доносился не то из гостиной, не то из столовой, а может, из библиотеки и кабинета. Альбин же, еще не совсем в себя пришедши, свечу прихватил и пошел, куда велели, совсем не оберегаясь и тишину не блюдя. Сразу поднялся шум еще страшнее, грохот и крики потрясли дом, сдавалось – стены рушатся. А как звон оконного стекла раздался, то буфетный мальчик… и тут я не сразу имя его вспомнила, пришлось перо отложить и память принудить, теперь знаю – Аполлоний, Польдиком его все кличут, – растолкал слуг и за Альбином устремился. И вновь воздух потряс страшный крик и грохот опрокидываемой мебели.
Только мне прислуга о главном поведала, вдруг девка кухонная Марта как возопит: «В окна сигают!» – ив гостиную. Кацпер ей пособил дверь распахнуть, и все, кто тут был, следом бросились. И я сзаду не осталась, а потому узрела какие-то черные тени, что в сад сбежали, а было их две или три – не ведаю. И одна из них наземь свалилась, у солнечных часов. Марта же, девка крепкая и силы немалой, на нее накинулась и, за голову схвативши, начала этой головой о мраморную плиту солнечных часов колотить, пока Кацпер злодея того у девки не отнял.
Войти в покои, где страшные вещи творились, духу ни у кого не хватало. Пришлось мне, перекрестясь и на милость Господню уповая, пример холопам подать.
В столовой ни одной живой души не было, и то же в гостиной, только два кресла переломаны, вазоны и зеркала разбиты, а в кабинете, у самого входа в библиотеку, зрелище ужасное предстало: лакей Альбин лежал мертвый в луже крови.
…Пришлось положить перо, нюхательные соли понадобились, чтобы в спокойствие прийти, как вспомню бедного Альбина, упокой, Господи, его душу, так сама чуть не трупом падаю.
Лежал, значит, бедный Альбин мертвый на пороге кабинета, а в библиотеке жалостливо стонал Польдик, мальчишка буфетный. И тут все было перевернуто, но не все побито, только один шкаф с книгами рухнул, вот откуда грохот, но не сломался, только книжки рассыпались.
В салоне одно окно было выбито, ради какой корысти – и не скажу, ведь там же есть двери на террасу, в сад выходящие. А того, из-под солнечных часов, Марта с Кацпером в дом заволокли, и я распорядилась немедля за фельдшером послать, а по дороге полицмейстера известить. И хотя по милости Господней не доводилось мне еще такого испытывать, слыхала, что разбои и грабежи непременно полиция разбирает. И сверх того, нарочного к Вежховским отправила.
И фельдшер, и полиция не замедлили явиться. Вердикт фельдшера был: наш Польдик жив останется, его раны не страшные, а вот злоумышленник – сомнительно, потому как голова его изрядно пострадала. И еще неведомо, сможет ли в чувство прийти и что сказать. Дескать, не надо бы столь рьяно головою его о камень колотить, полегше бы малость…
Мы же никаких претензий к Марте не питали, и ни одна душа не проболталась, что это она головой злодея по мрамору стучала, ибо всем было ведомо – с давних пор лакея Альбина втайне любила. Непохвально это и с добрым именем нашего славного рода несовместно, однако чувства ея можно понять. Я же, отчаянию не предаваясь, хоть и много сил это стоило, к утру с возможным спокойствием поведала обо всем полиции, чем вызвала ее удивление и благодарность. Ассистент же полицмейстера, некий пан Анджей Ромиш, мужчина весьма обходительный, что со мною беседу имел, с восходом солнца даже на комплименты для меня не скупился, мол, все бы свидетели столь мудры были, как я, хоть и женщина, и потрясение испытала, а в истерике не бьюсь, рассудительно и с толком сообщаю о столь страшных вещах.
17 июня
Приехали кузен Вежховский с супругой, полночи заняло ознакомление хозяев с прискорбными событиями в их поместье, и лишь теперь могу к своим запискам обратиться. От себя скрывать не стану – страсть как хочется знать, что же произошло и по какой причине. Кузина Матильда очень переживала, сколько роз в отчаянии чуть сознание не теряла, а кузен Матеуш знай прислугу выпытывал, что из дому украдено. А что могли украсть, ежели никаких ценностей в доме и не было? Пан Ромиш с жандармами все окрестности доскональным образом оглядели и всех людей пристрастно опросили. И вышло, что злоумышленники в дом со стороны сада пролезли, а коль скоро гостиная в отдалении расположена, никто из домашних ничего бы и не услышал, кабы не печень Ядвигина. Не то, глядишь, чего бы и вынесли из дому, хотя голову ломаю – что? Вазы китайские? Говорят, они старинные и ценные. Портреты со стен предков наших? Рамы позолоченные, грабители могли и польститься, да уж больно несподручно и вазы, и рамы тащить. А денег и так бы не нашли, я шкатулку с ними загодя к себе в спальню перенесла, о чем ни одна душа не знает.
Сейчас свободная минута выдалась, кузен Матеуш с доктором, полицмейстером да старостой совещаются. Буфетный наш Польдик, в сознание придя, показания дал: как в столовую вбежал, узрел, что лакей Альбин, царствие ему небесное, на пороге меж кабинетом и библиотекой с двумя бандитами борется, ну и на помощь ему кинулся. Ухватив каминные щипцы, одного из злодеев по голове огрел изрядно, однако и сам пострадал и в беспамятстве на пол свалился.
А злодей, Мартой покалеченный, в людской лежит, и жандарм его стережет. Этот еще в сознание не пришел, и доктор его не велел шевелить, не то, не ровен час, помрет, тогда уж о грабителях узнать не у кого.
Порядок в покоях уже наведен, и видно теперь, что главный грохот получился от падения не шкафа в библиотеке, а алебастровой фигуры с того шкафа, осколками весь пол усыпан, а также от падения фамильного серебра в столовой вместе с буфетом старинной работы. Алебастровой фигуры мне не жаль, никогда ее не любила, ибо непристойная и для прислуги соблазнительная, так оно и к лучшему, что разбилась.
Кузина Матильда с обеда заперлась в библиотеке и наказала ее не тревожить, мол, скорбь великую переживая, в одиночестве желает побыть. Невдомек мне, с чего это на нее скорбь великая навалилась? Не ради же разбитой алебастровой статуэтки непристойной и не ради Альбина, которого она, почитай, и не знала вовсе…
О, вот уже меня и кличут…
19 июня
Вечер, совсем поздно, наконец выдалась спокойная минутка. Вчера такой вовсе не нашлось, да и сегодня форменное светопреставление. Ну да запишу все по порядку.
Давеча пришлось записи прервать, потому как сторож отыскался. С разбитой головой, но живой. Только сейчас поняла я всю пропасть душевных мук своих и нестройность мыслей, ни словечком не упомянула в записках о стороже, а ведь искали его два дня всем домом. Никто не знал, куда сторож подевался, да и собаки его сгинули. Кацпер уже позже разузнал – за сукой увязались, а как вернулись, так и сторожа отыскали. Учуяли в дальнем углу сада, лежал, болезный, листьями присыпанный, а люди-то его и не приметили. Привели в чувство, голос совсем слабый, но понять можно. Как псы за сукой бросились, уж он их кликал-кликал, пока его сзади чем-то не огрели, он и свалился без памяти. Пан Ромиш мне все разъяснил так, словно собственными глазами видел. Сторож, когда собак звал, за шумом и не услышал, как бандиты к нему сзади подобрались, а они, напротив того, сторожа не опасались и знали, в каком месте стену в саду перелезть. И пусть ваш сторож-растяпа, говорил мне пан Ромиш, Всевышнего хвалит, что жизнь ему спас, не до смерти злодеи прибили.
Вскорости и злодей в чувство пришел, да поначалу только стонал, говорить лишь под утро начал. Кузина Матильда спустилась на него поглядеть и в лице переменилась, однако слова не произнесла. Сдается мне, наверняка знает злодея, но раз уж знакомство с ним скрывает, то и я промолчу. А злодей этот, как только мне доверительно сообщил пан Ромиш, подручный одного кузнеца из-под Груйца. В бреду он всякое несуразное нес, будто по пьяному делу какой-то секрет выдал, а дурные люди и подговорили его на наш дом напасть. Да все как-то туманно, бессмысленные слова бормотал, все какую-то бочку поминал. Я-то теперь знаю, что Бочкой за свою фигуру один из бандитов прозывался. Так его, обещал пан Ромиш, того и гляди схватят.
А кузина Матильда все стояла в ногах кровати, глядя на раненого, и лицо у нее такое, что во мне все застыло, а он потом как вскрикнет: «Шимон!» Тут и дух испустил. Кузина Матильда только голову повесила и молча из людской вышла. Кем был этот Шимон, не ведаю, может, второй бандит.
И сразу, будто беспокойства еще мало, кузина Матильда надумала в библиотеке собственноручно порядок наводить, книги в ящики складывать, а затем одни ящики в подвал отнести распорядилась, а другие на чердак. Вдруг передумавши, велела те, с чердака, напротив, в подвал перетащить, и тем самым весь дом на голову поставила, так что я ни минуты покоя не знаю. Кузен Матеуш, с полицмейстером договорившись, помощь ему оказал, и уже на рассвете двух злоумышленников изловили, так что все с облегчением дух перевели.
Хвала Господу, сегодня почивать легли вовремя, наутро же Вежховские отбудут к себе, если еще чего не случится.
21 июня
В недобрый час написала я те слова, будто предчувствуя новые неприятности. Отбыли Вежховские лишь сегодня, ибо вчера еще за завтраком ссора между супругами вспыхнула, заставив о приличиях позабыть. Кузина Матильда заявила, что домой покамест не вернется, здесь дел у нее много, но муж: согласия на то не дал. Слово за слово, к бранным выражениям перешли, холопья с утехой возмутительную сцену наблюдали, так что пришлось мне прислугу удалить. Кузина из-за стола сбежала, кузен ее догнал, и крик на весь дом подняли, а потом ехать уже поздно было. Вот и остались в доме еще на ночь, и опять кузина Матильда в библиотеке заперлась. Днем прибыли полицмейстер с паном Ромишем и о показаниях грабителей нам сообщили. Будь пан Ромиш один, уж от него я бы больше узнала, да и симпатию он вызывает, даром что полицейский.
Давеча писала я о подручном кузнеце. Сказал он, по пьянке бандитам проболтался, якобы в доме у нас великие сокровища упрятаны, а он доподлинно знает где. Места называть не захотел, только хихикал да обещался их самолично до тех сокровищ довести. А злоумышленники не иначе как тоже пьяны были, что ему поверили и в наш дом вломились. А кто из них больше вину несет, и в толк не взять. Пан Ромиш говорит – теперь все на покойника сваливают, тот себя оборонить не может, хотя полиция давно на примете всех четверых держит. Суку с течкой они и подпустили, чтобы псы сторожевые за ней увязались, но пан Ромиш об этом и без них догадался. Лакея Альбина, мол, тоже покойник убил. Да не получится у них все на покойника списать. Буфетный Польдик, пока сознания не потерял, много чего видел и Господом Богом клянется, что лакея Альбина два других бандита убивали, а кузнец в окно сиганул. Не миновать им теперь каторги, и пан Ромиш так полагает.
Слушая полицию, кузен Матеуш плечами пожимал, потом сходил за супругой, и уже вместе они дивились, какие это сокровища искали грабители в их доме, никогда никаких не было и нет. Разве книги в библиотеке, старинные фолианты, от руки писанные, в серебро и кожу оправленные, переплеты самоцветами украшены, да их всего четыре штуки, к тому же тяжести неподъемной. Да и кому бы их грабители продать могли? Истинная правда – с пьяных глаз нападение учинили.
И только полиция отбыла, как тут же к воротам подъехал старик на тощей кляче и кузину Матильду спросил. Не допустила я его до барыни, уж больно жалкий вид имел. Однако Кацпер мигом тут же оказался и к кузине доставил. Разгневанная, поспешила я следом и заметить успела, как кузина Матильда пустилась на хитрость – супруга своего Матеуша упросила незамедлительно в конюшню поспешать, там, мол, место для третьего жеребца освободить надо. Кузен по простоте души на мед ее сладкий попался и пошел в конюшню, а жена его с упомянутым оборванцем в библиотеке заперлась.
На попреки мои Кацпер с нижайшим поклоном пояснил – то старый слуга барыниной фамилии, некий Шимон, при внучке свои дни доживающий. Большие заслуги перед барыней имеет, видать, с какой просьбой приехал, так он, Кацпер, меня беспокоить не осмелился.
Вот и выходит, что тот Шимон, которого покойник выкрикнул, вовсе никакой не злоумышленник, а старый верный слуга. Какая между ними связь? И дознаться-то не удалось, библиотека ведь наша так устроена, что ежели кто под самой дверью впритык не встанет – ничего не услышит. Кузина Матильда со старым Шимоном в библиотеке до тех пор беседовала, пока кузен Матеуш из конюшни не воротился, а потом Кацпер того Шимона у себя угощал пивом и мясом, у меня позволения не спросивши. Однако пришлось промолчать, ибо кузина Матильда с явным одобрением к этому отнеслась, а хозяйка она.
Под вечер хозяева опять поссорились, причины так и не довелось уяснить, хоть я в кабинет к ним входила не однажды, принося вино и фрукты, и всякий раз при виде меня замолкали. Только и услышала – о Наполеоне речь вели да о моей благодетельнице пани Заворской, бабке кузины Матильды. Надо думать, секреты фамильные, над которыми кузен Матеуш вроде бы насмехался, кузина же злилась, а потом, желая совсем уж мне досадить, счета за год пожелала со мною просмотреть. И через это спать я отправилась почти под утро.
На заре кузен с кузиной наконец уехали, и в доме воцарилось спокойствие.
Далее в записках панны Доминики кровавые события последних дней постепенно вытеснялись будничными заботами домоправительницы. Пан Ромиш фигурировал в них все чаще и наконец, по прошествии года, ясно заявил о своих брачных намерениях. Очень возможно, что панна Доминика и закрыла бы глаза на такой страшный мезальянс, если бы жених в промежутке между предложением руки и сердца и получением от любимой решительного ответа вдруг стремительно не пошел на попятный. По всей вероятности, панна Доминика горько пожалела о том, что не тут же сказала "да", проявила свойственную скромной девице сдержанность, сыгравшую роковую роль. Не могла же девушка из хорошей семьи сразу ответить согласием на предложение молодого человека, попросила время подумать, а тот, наверное, обиделся…
Вскоре выяснилось, что дело было вовсе не в обиде. Пан Ромиш, человек в уезде новый, всего три года как приехавший из центра, был введен в заблуждение сплетнями провинциальных кумушек и собственным начальством. Он был уверен, что проживающая в Блендове панна Блендовская, представительница старинного шляхетского рода, располагает немалым приданым. Выяснилось, однако, что у девушки не было ничего, кроме ее должности домоправительницы, колечка, доставшегося от матери, и скромных накоплений за десять лет службы. Вот жених и отступился от благородной, но бедной невесты, возможно даже с сожалением, и предметом своих ухаживаний сделал дочку мельника. Та никаким благородным происхождением похвастаться не могла, зато была богаче панны Доминики ровно в двести раз. Последняя мужественно перенесла удар. Этому помогло убеждение в том, что поступить так жениха заставило отчаяние, ведь ее ответ он наверняка понял как отказ. Долгие годы панна Доминика горько себя упрекала…
***
Завещание Матильды, покинувшей сей бренный мир через два месяца после смерти супруга, было вскрыто в 1935 году.
Все в нем было ясным и понятным, пока читавшие не дошли до имущества, завещанного самой старшей правнучке. Как блендовское поместье, так и дневник в шкатулке привели в смятение и наследников, и исполнителей воли покойной. Поместье имелось, ничего не скажешь, и даже находилось в неплохом состоянии, а вот дневник обнаружить не удалось. А насчет поместья завещательница не уточнила, переходит ли оно к старшей правнучке целиком, со всеми коровами, лошадьми, гектарами пахотных земель, леса и рыбным прудом, или же правнучке полагается лишь сам дом с садом, а все остальное – прочим родичам. Учитывая, что, отписывая Пляцувку старшему сыну Томашу, Матильда четко обозначила "со всем, что в ней находится", а здесь вместо инструкций красовалась огромнейшая клякса, появились сомнения даже насчет обстановки барского дома, ведь имелись в нем весьма дорогие китайские вазы, в библиотеке – старинные рукописные книги, а на стенах гостиной и кабинета висели какие-то потемневшие портреты, тоже наверняка старинные и имевшие свою цену. Так они тоже предназначались правнучке или как?
А тут еще, будто этой путаницы было мало, и с самими правнучками дело осложнилось. У Дороты, старшей дочери Ханны и внучки Матильды, было две дочки, Хелена и Юстина, и старшей было в ту пору – а дело происходило в межвоенное двадцатилетие – двадцать лет. Более легкомысленного существа свет не видел! В средствах семья не нуждалась, вот и путешествовала девица по Европе в свое удовольствие. Сопровождала ее младшая сестрица Юстина и, приличия ради, тетушка Барбара, к тому времени уже овдовевшая и бездетная дочь Томаша, сына Матильды… Трудно описать, сколько хлопот и неприятностей причиняла своим близким ветреная Хелена! Это по ее вине все три не смогли прибыть на похороны бабки Матильды, не присутствовали при вскрытии завещания, а все потому, что на Ривьере Хелена имела несчастье познакомиться с неким французским графом и влюбилась в него по уши. Ни о каком браке и речи быть не могло, поскольку граф, хоть и настоящий, был гол как сокол, к тому же оказался аферистом и мошенником, вдобавок страшно невезучим. Везучий давно бы при его художествах обогатился, этот же лишь глубже погрязал в нищете. Все благородное семейство дружно возмутилось и потребовало, чтобы Хелена выбила из головы глупую блажь, та уперлась – полюбила по гроб жизни. Ну и оказалось, в самом деле – по гроб. В рамках протеста против морального на нее давления строптивая девица выпила целую бутылку концентрированной настойки арники, и ее не удалось спасти. Перед смертью Хелена призналась: думала, настойка разбавлена, хотела лишь попугать родных, а умирать и не собиралась. Признание в ошибке позволило похоронить несчастную в освященной земле.
И сразу же возникла проблема – так получила Хелена прабабкино наследство или нет? Если получила, ее наследниками являются родители и младшая сестра Юстина, а если нет, наследство автоматически переходит– интересно, кому же оно переходит? Всему благородному семейству или следующей в очереди самой старшей правнучке Матильды? А тогда опять же Юстине, она выступает вроде бы в двойной роли.
Дело разрешили полюбовно. Дорота и ее супруг, родители Юстины, отказались от претензий на наследство в пользу дочери, остальные же члены семейства хоть и надулись, но волю Матильды уважили, тем более что, к счастью, ох бедности не страдали. Пожелала Матильда отписать Блендово старшей правнучке, не назвав ее по имени, ладно, пусть будет старшая правнучка. Взамен Юстина, девица не в пример старшей сестре разумная, сама добровольно отреклась в пользу родичей от всех дополнительных богатств в лице упомянутых уже коров, коней, пруда и гектаров пахотных земель, согласившись лишь на дом с садом.
Оставшееся до второй мировой войны время прошло в поисках затерявшегося прабабкиного дневника
Деньги в банке, знаменитые гарнитуры, поместья с угодьями – все оказалось в порядке и было роздано наследникам. Не нашли лишь дневника в шкатулке, и никто не знал, где его искать. Обшарили Глухов, Блендов и Пляцувку, в барских домах перерыли библиотеки, бумаги в секретерах и комодиках Матильды, платяные шкафы и сундуки со старьем на чердаках. Ошалев от поисков, наследники тупо всматривались в лица на портретах прабабушки и прадедушки, пытаясь в неподвижных чертах уловить какой-то намек на то, где же находится тайник, но напрасно. Дневника нигде не было.
Обнаружили его в самый неподходящий момент и в самом неподходящем месте. Он попался под руку глуховской служанке, когда та полезла в погреб за квашеной капустой. Долгие годы какой-то тяжелый железный ящик использовался в хозяйстве в качестве гнета при закваске. Железяка эта лучше камня исполняла свою функцию, потому что ровно придавливала обе половинки деревянного круга, которым прикрывали бочку. Кто приспособил шкатулку с дневником для этих целей, сама Матильда или уже после ее смерти, – так и не выяснили. Теперь же служанка, наслушавшаяся о поисках, набрав капусты, вылезла из погреба и сообщила случившейся в кухне барыне:
– Слыхала я, тут ровно с ума посходили, по всем углам какой-то короб или ящик ищут, а в погребе, на капусте, аккурат такая железная штука стоит. Не та ли, случаем?
Барыней оказалась сноха Томаша, жена его сына Людвика, потому что Глухов Томаш передал во владение сыну. Был этот Людвик большой любитель и знаток лошадей, ими и занимался, а дом целиком оставался на его жене. И надо сказать, супруга Людвика выказала себя намного глупее служанки. Когда служанка заявилась в кухню с капустой и с сообщением о таинственном железном ларце в погребе, барыню только капуста заинтересовала – подойдет ли для бигоса, который как раз собирались готовить.
Барыня лично опробовала капусту, долго жевала и наконец решила:
– Хороша, подойдет.
– Еще бы не подойти! – обиделась кухарка. – Небось завсегда сама за девками присматриваю, как капусту рубят. – И, в свою очередь продемонстрировав умственное превосходство над барыней, обратилась к служанке: – Ты что там в подвале нашла? Принеси, покажи милостивой пани, пусть она сама скажет, то или нет по всему дому ищут.
– Не могу принести! – возразила служанка. – Как я капусту без гнета оставлю?
– Камень какой найди да положь, большое дело!
– Недосуг мне, сами же приказали индюшек скубать.
Жена Людвика вполуха слушала перебранку прислуги, но наконец и до нее дошло.
– Минутку, вы о чем? В подвале какой-то ящик обнаружился?
– Ну да, большой, железный, в самый раз круг на бочке прижимать, – подтвердила служанка, а кухарка от себя добавила:
– А тут и господа, и вся прислуга уже, почитай, четыре года ищут какую-то железную коробку, вроде как покойная пани, да будет ей земля пухом, в своем завещании ее помянула.
Глупая барыня была шокирована.
– Где это видано – дневником вашей покойной барыни капусту придавливать? Что за люди, за всем хозяйский глаз нужен! Да не забудь грибы замочить, что в бигос положишь, а железный ящик, так и быть, как камнем заменишь, наверх принеси Индюшек ощипанных и вымытых на лед положи, пусть мясо помягче станет.
Уже вовсю шла подготовка к свадьбе Юстины, из-за дневника прабабки считавшейся в роду самой главной правнучкой, а потому свадьбу решили играть в Глухове, фамильном гнезде предков. Небольшой помещичий дом в Косьмине, как и апартаменты родителей невесты на Новом Свете в Варшаве, представлялись недостаточно репрезентативными. Отец Юстины, потомственный дворянин, продав земли предков и став директором банка, занимал скромную квартирку всего в девять комнат, где никак невозможно было сыграть свадьбу, достойную его дочери. В двух гостиных с трудом помещалось шестьдесят пар гостей, а в столовой и того меньше – больше сорока штук за стол и не втиснуть.
Жена Людвика, носившая звучное имя Гортензия, была столь красива, что красота заменяла ей все остальное, в том числе и ум. Правда, она оказалась прекрасной хозяйкой и вот теперь с наслаждением принялась за подготовку к свадьбе племянницы. О железном ящике вспомнила лишь в тот момент, когда невесту обряжали в подвенечный наряд. Глядя на изящную фигурку перед зеркалом, вокруг которой суетились горничные, подружки невесты, тетки и собственная мать, Гортензия озабоченно произнесла:
– Сумеешь ли ты поставить свой Блендов на нужную ногу? Твой жених, может, и важное лицо, а все не мешает иметь собственное поместье, как следует обустроенное. Хотя, скажу тебе, дорогая, вести хозяйство такой крест Господень, что врагу не пожелаю. Сколько сил стоило мне прислугу вымуштровать, да и то… Взять хоть тот же бигос на твою свадьбу. Не прикрикни я на дуру кухарку, остались бы твои гости без бигоса. Вообрази, моя милая, вместо того чтобы немедленно стряпней заняться, кухарка предпочла железные ящики разглядывать…
– Какие ящики? – рассеянно поинтересовалась тетка Барбара.
– Да не знаю, какой-то тяжелый железный ящик, им прижимали капусту с незапамятных времен. И Марцыся туда же, вспомнилось им, что по всему дому ищут шкатулку с дневником бабки Матильды…
– Что? – резко отвернулась от зеркала невеста, старшая правнучка, особа заинтересованная. Незакрепленная белая вуаль взлетела легким облачком, тут же раздались женские вскрикивания.
– Что "что"? – не поняла Гортензия.
– Тетя, повторите, что вы только что сказали! – потребовала Юстина.
– Деточка, да стой же смирно, дай фату приколоть! – жалобно попросила дочку Дорота.
Тетка Гортензия в подробностях рассказала о тяжелом железном ящике, который много лет служит гнетом для бочек с капустой.
Тут и у тетки Барбары вывалились из рук волны кружев.
– Пятый год все мы ищем дневник бабки, ей завещанный, – злым голосом произнесла она, кивнув на невесту, – наконец он нашелся, пусть даже в капусте, да ты о нем позабыла?!
– Вот именно! – вздернула носик Юстина, опять поворачиваясь к зеркалу. Теперь можно было заняться и собственной свадьбой, эстафету надежно подхватила тетка Барбара
Гортензия разгневалась.
– Да какое мне дело до того, что найдет в погребе служанка? Обе с кухаркой одно твердили: с давних пор капусту этим сундучком придавливают, так что с того? А если вы пожелаете на него взглянуть – воля ваша, только проследите, чтобы сначала Марцыся камень на бочку положила, не то капуста испортится. И вообще, заниматься этим следует уже после свадьбы.
– Никаких "после", немедленно! – решительно заявила тетка Барбара. – Тут подружки невесты и без нас справятся, а мы с тобой в подвал спустимся, раз уж до тебя не доходит. На свадьбу поспеем.
Продолжение диспута последовало уже в подвале, над бочкой с капустой. Тетка Барбара хотела сундучок сразу унести, да не тут-то было. Силы в руках не хватило, пришлось бы к животу прижать, а это наверняка нанесет ущерб кружевам и атласу сшитого к свадьбе платья. Призвать на помощь служанок не позволила Гортензия, ибо не оказалось под рукой никакого камня взамен, так что железный ларец оставили до поры до времени на прежнем месте. Обе дамы были компромиссом недовольны, не прерывая жаркого спора вернулись в покои и приняли участие в свадебных торжествах.
Сразу после венчания Юстина со свежеиспеченным супругом Болеславом поспешила на вокзал, к венскому поезду, увозившему их в свадебное путешествие. На ходу успела узнать от тетки Барбары, что действительно какая-то большая железная шкатулка стоит на бочке с капустой в погребе. Ответственная по природе, Юстина не забывала о завещанном ей прабабкином дневнике, однако нельзя сказать, что чувство ответственности помешало ей наслаждаться утехами медового месяца. Свадьба, собственно, и заставила новобрачную проявить некоторое легкомыслие по отношению к обязанностям наследницы.
Молодые отбыли в Вену, а в Глухове разобиженные друг на дружку тетка Барбара и жена ее брата Гортензия совместно навалились на Марцысю, чтобы нашла наконец какой подходящий камень. Камень нашли, и предмет спора извлекли из подвала.
А тяжелый ящик был страшно. Только тогда перестали удивляться тяжести не такой уж большой шкатулки, когда выяснилось, что, во-первых, очень толстые у нее стенки, а во-вторых, внутри оказалась еще одна – серебряный ларчик, изукрашенный очень тонкой гравировкой, причем на него тоже серебра не пожалели. Обе шкатулки удалось вскрыть без особого труда, и в меньшей обнаружился дневник бабки Матильды – крупного формата тетрадь, оправленная в красный сафьян.
Присутствовавший при вскрытии престарелый Томаш, старший сын завещательницы, с трудом удержал дочь и сноху от немедленного чтения дневника. Пришлось сурово напомнить любопытным бабам, что читать его автор дозволила лишь самой старшей правнучке, и никому больше. В данный момент правнучка моталась где-то между Бьяррицем и Монте-Карло, и следовало дождаться ее возвращения.
Томаш же позаботился о сохранности дневника, упрятав его в своем личном сейфе. Жил он в собственном доме на краю хутора Служевец, где в наши дни крупнейший в Польше ипподром. Уже в ту пору его начинали строить, но тогда еще это была и не Варшава вовсе, а от строящихся конюшен и беговых дорожек дом Томаша отгораживали дорога и довольно изрядная роща. Впрочем, Томаша лошади не интересовали, ими с увлечением занимался его сын Людвик, оставляя без внимания коров и прочую скотину, а также луга и пашни в доставшемся ему богатом поместье. Томаш с пониманием относился к страсти сына и не вмешивался в его дела. На жизнь хватало даже и без доходов из глуховского поместья, деньги поступали от международной компании по торговле древесиной в виде неплохих процентов.
Юстина же с головой погрузилась в новые, дотоле незнакомые ей ощущения. До сих пор вся жизнь ее проходила в тени легкомысленной и несчастной Хелены, и с раннего детства Юстина инстинктивно пыталась противопоставить себя старшей сестре. Хелена вся отдавалась развлечениям Юстина всерьез занялась искусством и культурой, презирая игры и забавы. Хелена была глупа и ленива – значит, Юстине приходилось проявлять рассудительность и трудолюбие, ставшие ее второй натурой. Хелена всегда любила наряжаться, предпочитая фривольные и вызывающие одеяния, – Юстина, в силу долга и вопреки собственным вкусам, выбрала спортивный стиль. И только теперь, когда Хелены уже на свете не было, а сама она вышла замуж, могла наконец дать волю натуре, позволить себе расслабиться и беззаботно отдаться радостям супружеской жизни. Ее молодой муж Болеслав, юноша из хорошей семьи, вежливый и сдержанный, вдруг потерял голову от любви к молоденькой супруге, сдувал пыль с ее ножек и незамедлительно выполнял всякое ее желание. В такой обстановке Юстина расцвела, похорошела и твердо решила до последней капли испить сладкую медовую чашу, отодвинув на потом все заботы и дела.
Медовый месяц не мог длиться вечно, Болеслав занимал высокое положение в железнодорожном министерстве, долг призывал его вернуться, более трех месяцев отсутствовать никак не мог. С тяжким вздохом Юстина сама ему об этом напомнила – все-таки ответственной она была натурой, и пришлось собственными руками положить конец волшебной сказке.
Вернулись, и не успела еще Юстина отдать все визиты, как встревожило ее самочувствие. Тошнота по утрам и головокружения говорили сами за себя, что ж, того и следовало ожидать. Юстина даже порадовалась, что будет ребенок, но неприятности со здоровьем не стали от того меньше, отнимая все силы. Их хватило лишь на то, чтобы убедиться – о прабабкином дневнике позаботился дедушка Томаш.
И тут дедушка Томаш преставился, а через месяц после его смерти на свет появился Павлик. А сразу за этим разразилась вторая мировая война.
***
Первая мировая не нанесла особого ущерба славному роду. Ну вполовину беднее стали, зато крыша над головой осталась. Вторая же с лихвой восполнила этот недосмотр истории.
В год смерти Матильды ее потомство состояло из четырех детей, десяти внуков и семерых правнуков. После окончания второй мировой войны личный состав семьи значительно уменьшился.
На фамильном сборище, состоявшемся в уцелевшем, хотя и вполовину разрушенном доме Томаша на Служевце, присутствовало всего восемь прямых потомков Матильды и Матеуша: их младшая дочь Зофья, их внуки Барбара, Людвик, Дорота и Ядвига, двое правнуков – сын Людвика, четырнадцатилетний Дарек, и Юстина, дочь Дороты, – и, наконец, один праправнук, сын Юстины, шестилетний Павлик. Остальные были мужьями и женами прямых потомков: муж Зофьи Марьян, жена Людвика Гортензия, муж Дороты и отец Юстины, бывший директор банка Тадеуш, муж Юстины Болеслав и его пятнадцатилетняя сестра Амелия, после смерти родителей еще до войны свалившаяся на шею Болеславу и Юстине. Итак, в сумме тринадцать человек.
Подсчитав присутствующих, Гортензия впала в панику. Тринадцать за столом, чертова дюжина, не к добру это… С трудом удержалась она от бестактных причитаний, все равно не помогут, а куда ж бедолагам деваться, у многих и крыши над головой нет, вся Варшава – сплошные развалины. Господа надо благодарить, что хоть у нее есть возможность приютить родичей и сообща решить, как жить дальше.
Не вызывало сомнения, что дом, в котором они собрались, принадлежал Людвику, наследнику Томаша, последний и в завещании так написал, а дочери Барбаре оставил имение в Пляцувке, теперь совершенно разоренное. Ясное дело, глуховское поместье тоже досталось сыну, хотя это уже не имело никакого значения. Народная власть землю отдала крестьянам, а в барском доме устроила дом отдыха для трудящихся. Точно так же утрачены были владения Зофьи и ее мужа под Вышковом и блендовские угодья.
Уцелел, однако, Косьмин с его двадцатью тремя га земель, в настоящее время совместное достояние Дороты и Ядвиги. О многочисленных варшавских доходных домах нечего было и вспоминать, все они превратились в груды развалин.
Большая часть прежних доходов тоже оказалась утраченной. Приказала долго жить торговля древесиной, основательно поддерживавшая Людвика, канули в Лету доходы от земель, сдаваемых в аренду, пропали накопления в банках и ценные бумаги. Пожалуй, судьба милостивее всех обошлась с Барбарой. Дом на улице Мадалинского почти не пострадал ни от восстания, ни от бомбежек, правда, теперь он перестал быть ее собственностью, но это Барбару даже радовало.
– Будь он моим, сейчас пришлось бы целиком его штукатурить, – удовлетворенно рассуждала Барбара. – А поскольку стал государственным, так пусть государство и возится. Главное, у меня в нем квартира осталась.
Кроме этой пятикомнатной квартиры, в которой Барбара приютила каких-то двух посторонних, совсем ветхих старушек, у нее еще сохранилась развалюха в Пляцувке и очень неплохие деньги в швейцарских акциях, оставленные покойным мужем. Этот покойный Барбарин муж оказался единственным в роду разумным и предусмотрительным человеком, превратив все свое состояние в ценные бумаги и поместив их в швейцарском банке. После его смерти Барбара просто из лени не стала переводить их в польский банк. Свои заграничные доходы она тщательно скрывала от посторонних, рассказывая, что просто кто-то там, за границей, понемногу возвращает ей еще довоенный долг.
Итак, на семейном совете прежде всего стали обсуждать самый насущный, жилищный вопрос. Без крыши над головой оказались Дорота с Тадеушем, Зофья с Марьяном и Юстина с Болеславом, Павликом и Амелькой. Ни секунды не раздумывая, Барбара предложила им поселиться у нее. Ну, не всем…
– Юстинка с Болеком и детьми будет жить у меня, – не терпящим возражений тоном заявила она. – А Доротка с Тадеушем здесь останутся, у Людвика, в моей квартире все не поместимся. Теперешние власти такие безобразия чинят, Бога не боятся, к порядочным людям всякую голытьбу подселяют, лучше уж пусть своя родня живет. Вас четверо, нас с Марцелиной двое – более чем достаточно для четырех комнат. Официально считается, что у меня две комнаты старушками заняты, а они, если честно, в одной живут, так что мы, благодарение Господу, еще и удобно разместимся. И нечего нос воротить (это уже относилось к Гортензии), ты что, думаешь, вас не уплотнят? Еще как уплотнят. Ах, ты и слова этого не понимаешь? Ну так скоро поймешь. Говорю тебе – бери Доротку с Тадиком, пусть лучше свои живут!
Гортензия захлопнула рот, так ничего и не сказав, лишь в смятении покосившись на еще не пристроенных родичей. Зофья поспешила ее успокоить:
– Мы у Ядвини в Косьмине останемся. Марьянек поможет ей по хозяйству, самой не управиться. Людвись, у тебя же кое-какие лошадки сохранились, может, нам парочку одолжишь?
Людвик нервно вздрогнул и в ужасе произнес:
– Пахать на чистокровных скакунах!
– Привыкнут! – безапелляционно заявила Барбара. – Даже человек ко всему привыкает. Ядвиня там одна-одинешенька, без них ее совсем прижмут.
– А Блендов? – заикнулась было Гортензия.
– На Блендове можем крест поставить, – сухо информировал Болеслав. – Я проверил, Блендов отнесли к разряду помещичьей собственности, значит, теперь передан в собственность народа.
– И кроме того, все мы обязаны работать, поскольку ни один из нас не достиг еще пенсионного возраста, – подал голос самый старший из присутствующих, муж Зофьи, шестидесятилетний Марьян.
– И я? – удивился Людвик. – Что же я стану делать, ведь ничего не умею.
– Как это не умеешь? – возмутилась его жена. – А лошади? Кто ими всю жизнь занимался?
– Какая же это работа? – опять удивился Людвик. – Заниматься лошадьми – это удовольствие, а не работа. Помните, перед самой войной Каприз выиграл, а в разряде кобыл моя Звезда пришла третьей…
– Не о достижениях сейчас речь, – перебила брата Барбара. – Сколько их у тебя сохранилось?
– Шесть всего, два жеребца и четыре кобылки, пристроил их на Вычулках у знакомого мужика в коровнике, а немцы так драпали, что не успели забрать. Но… вроде бы уже восстанавливают ипподром, того и гляди скачки и бега возобновятся. Я бы опять мог держать конюшню…
– Нет, дядюшка, не можете, – грустно пояснил Болеслав, – теперь частные конюшни запрещены, все должно быть государственным.
– Что ты такое говоришь! – возмутился старый Людвик. – Человеку уже и коня не разрешат держать?
– Может, и разрешат, да что ты с ними станешь делать? – трезво заметила Барбара. – И где будешь его держать? В палисаднике? Всех шестерых туда запустишь?
– Коням надо бегать, – со вздохом констатировал Марьян, муж Зофьи. – Нет, это и в самом деле неплохая мысль – отправить лошадей в Косьмин. Я уж за ними присмотрю.
– И что, Каприза или Звезду в плуг запряжешь?!
– Вот как раз Каприза и Звезду запрягать не буду, для плуга подберу кого похуже.
– У меня никогда не было "похуже", только чистокровные!
– Да что вы все о лошадях? – вмешалась в спор Юстина. – Тут о людях думать надо.
За себя Юстина была спокойна. Беременность избавляла ее от необходимости принимать участие в расчистке завалов на варшавских улицах, муж при ней и на хорошей должности. Оккупацию оба пережили благополучно. Партизанам очень пригодились познания Болеслава в железнодорожном деле, он безошибочно определял самые уязвимые пункты подвижного состава для выведения из строя поездов с немецкими солдатами и боеприпасами, прославился на всю страну и после войны смог занять довольно высокий министерский пост. Проверенный патриот и замечательный специалист, Болеслав, собственно, вернулся на ту же должность, которую занимал до войны, и рьяно взялся за восстановление разрушенной не без его помощи сети железных дорог.
– Радоваться надо, что у нас Косьмин остался, – поддержала Юстину Барбара. – Просто чудо!
И к тому же все мы здоровы, – промолвила до сих пор молчавшая Ядвига. – Трех сыновей я похоронила и мужа, осталась одна, надеялась, что и меня Господь приберет, да вот живу, сами видите. После всех этих горестей с головой у меня не совсем порядок, ну а физически я еще баба крепкая, поработать могу и вам подсоблю.
У всех отлегло от сердца, когда заговорила Ядвига. Потеряв в войну сыновей, а потом и мужа, умершего от рака желудка, женщина замкнулась, и родные опасались за ее рассудок. Никто еще не знал, что милосердная судьба ниспослала Ядвиге утешение, а сама она пока не решалась сообщить о нем родичам.
– А наши дети… – заикнулась было Зофья, но грубая Барбара не дала тетке договорить:
– Ваши дети по Америкам да Канадам отпиваются, и им наверняка лучше живется, чем вам здесь. Не волнуйтесь, когда-нибудь дадут о себе знать.
– А что же сейчас в Пляцувке? – с надеждой поинтересовалась Дорота.
Людвик рукой махнул, а Барбара только плечами пожала. Пляцувка принадлежала ей, но какое это имело значение теперь? В доме поселились неизвестные беженцы, сад и огород заросли, а от прежних конюшен и столбов не осталось, еще в войну пожгли в печах. О Пляцувке и вспоминать нечего.
Все эти разговоры здорово подпортили настроение Гортензии, и она, насколько это было в ее силах, постаралась поднять дух своих гостей. С помощью Гени, старой верной служанки, быстренько накрыли на стол, заставив его вкусностями: миндаль засахаренный и миндаль соленый, печенье собственного изготовления, несколько сортов самых лучших французских сыров, слоеные пирожки, крохотные бублики с тмином и каперсами и еще многое другое, а к этому – смородиновка, зубровка, рябиновка и легкий коктейль на сухом вермуте. Приготовленные собственными руками шедевры кулинарного искусства Гортензия умело сочетала с продуктами, которые получала Барбара в посылках из Швейцарии.
– Вот, ешьте и пейте, – не очень весело пригласила Гортензия гостей. – Давайте хоть этому порадуемся.
– Очень неплохой повод порадоваться, – согласился, поднимая рюмку с зубровкой, Тадеуш, муж Дороты, ставший теперь бухгалтером в том банке, где до войны был директором. – И еще можно радоваться тому, что под горячую руку коммунисты нас всех на фонарях не перевешали. Да, кстати, вспомнился мне давний приятель, в прошлом владелец крупной строительной фирмы, сейчас нанялся туда же прорабом, первоклассный специалист, так он жаловался – жена яйца всмятку сварить не в состоянии и понятия не имеет, из чего готовят бульон.
– А прислуга? – поинтересовалась Гортензия.
– Их кухарка открыла собственный ларек на Маршалковской, польская национальная кухня: фляки, пызы и грохувка2. Так мой приятель с супругой чаще всего у нее и обедают. А горничная в партию вступила, теперь возглавляет бюро пропусков какого-то важного учреждения. Уж и не знаю, как она справляется с орфографией. Лакей занялся продажей бижутерии и старинной мебели, пока это уличная торговля, но, кажется, у него большое будущее. Посудомойка же, особа молодая и смазливая, обслуживает иностранцев. Интересно, по-каковски она с ними болтает?
– Откуда ты все это знаешь? – удивилась Дорота.
– А мой приятель специально занялся расследованием, хотел выяснить, кем стал тот, кто был никем. И выяснил – лучше всех устроилась посудомойка. Это ему лакей проболтался.
– До поры до времени, – пробормотала Барбара. – Вот арестуют ее как вражеского шпиона…
– Погодите, – вдруг всколыхнулась Гортензия. – Неужели Блендов для нас окончательно потерян? Даже и дом не достанется?
– Дом расположен в самом центре парка, – напомнила ей Юстина. – Его от парка и сада никак не отделить.
– Значит, отберут?
– Отберут.
– Но там же полно добра! Мебель, картины, книги, фарфор. Все наше, фамильное. Не оставишь же ты все это на разграбление?
– Конечно, не оставит, – ответила за дочь Дорота. – Съездит, осмотрит все и вывезет нужное.
– Не так-то это легко сделать, – возразила Юстина. – Вывозить имущество из поместий запрещено. Возможно, лишь кое-что удастся забрать, если еще не растащили.
– Страшные, страшные пришли времена, – вздохнул Марьян.
И опять воцарилось похоронное настроение. Для поднятия духа гостей Людвик, как-никак хозяин, взялся за графинчик со смородиновкой и принялся наполнять рюмки, неловко смахнув при этом с тарелки слоеное пирожное. Его моментально проглотил обретавшийся под столом пес Глянсик, чистокровной дворняжьей породы, которого Людвик приютил под конец войны, потому как совсем без животных обходиться не мог. Двух котов ему было мало. На помощь хозяину поспешил Марьян, известный своей потрясающей неуклюжестью. Ему удалось сбросить со стола целое блюдо крокетов из птичьего мяса с корнишонами и под майонезом, причем некоторые из этих деликатесов проскользнули ему в рукав. Внезапно ощутив под мышкой что-то липкое и холодное, Марьян отдернул руку и опрокинул Барбаре на колени рыбное заливное, а водой из вазочки залил импортные сыры, украсив их еще и розочками из той же вазочки. Барбара же инстинктивно стряхнула все с подола на пол, к большой радости Глянсика. В отчаянии Марьян взмахнул рукавом, и последний притаившийся у него под мышкой крокет угодил прямо в лицо Дороте.
– Езус-Мария! – только и прошептала Гортензия, в ужасе глядя на весь этот разгром.
Катастрофа заставила позабыть о финансовых, жилищных и прочих проблемах, все бросились наводить порядок, мешая друг другу и усугубляя сумятицу. Поднялся неимоверный галдеж: "…тарелка из старинного сервиза, мое единственное платье, и что ты тут руками размахался, весь сыр пропал, осторожно, рюмка! Ну вот, так и знала, да не волнуйся, Глянсик все доест, прямо в декольте угодило, майонезик свеженький, хорошо, что не томатный соус, стряхни огурчик с носика, а что мне было делать? Не лезть с руками, раз обе левые, стаканы, стаканы держите! Ой, графин прихвати, ну так и знала, Геня, тряпку!!! Да нет, никакого пятна не останется, а бублики еще есть, сидите же спокойно, ничего не трогайте, вот, салфеточкой промокни, говорила же, тринадцать человек за столом – к беде…»
Со звоном посыпались на пол ножи и вилки. Глянсик не подвел, оправдал надежды, все так деликатно подобрал языком, что ни кусочка не оставил, а к фарфоровым черепкам не прикоснулся. Пес не был избалован, ел все подряд, даже корнишончик проглотил, что Дороте в декольте попал. Павлик, дитя воспитанное, вел себя смирно, со своего высокого стула, как из ложи, увлеченно наблюдая за представлением и тихонько похрюкивая от удовольствия.
Относительный порядок восстановили, и все тактично старались не вспоминать о случившемся. Барбара оптимистично уверяла, что Косьмин у них не отберут, так что там можно будет выращивать овощи.
– Только бы не в принудительном порядке, – трезво предостерег политически грамотный Болеслав.
– Какой такой принудительный порядок? – встревожился Марьян.
– Ну, ведь они как прикажут, так и придется поступать. У вас земли легкие, а они велят, скажем, сахарную свеклу сажать. Или, невзирая на сад, потребуют картофель поставлять…
– Так ведь это же глупо! С сельскохозяйственной точки зрения.
– Они одной точкой зрения руководствуются – идеологической. Однако, возможно, кое-чего можно по знакомству добиться. Вот у Людвика очень нужные знакомства.
– Правильно, нужные, – подтвердил Людвик. – Но если он собирается пахать на Капризе…
– У тебя одни Капризы в голове! – раздраженно одернула Людвика Дорота, уныло разглядывая расползающееся на груди пятно от свеженького и полезного для желудка майонезика. Для платья он оказался не таким уж полезным. – По-моему, разговор идет о Блендове, не так ли? Юстыся, придется тебе, дитя мое, съездить туда, посмотреть, что и как, ведь это же наследство бабки Матильды.
– Да! – вспомнила вдруг Юстина. – А где же дневник прабабушки, который мне завещано прочесть? В войну не до него было, знаю только, вроде бы дедушка Томаш его припрятал, а где он сейчас? Вы, дядюшка, случайно не знаете?
– Как же не знать? – возмутилась Гортензия. – Я специально о нем позаботилась. Для меня завещание предков – святое дело. Видишь же, вон портреты прапрабабушки и прапрадедушки, что в Пляцувке были, теперь у нас висят? Как эта наглая голытьба в Пляцувку повалила…
– Ну, не такая уж она наглая, – возразил справедливый Людвик. – Портреты нам отдали, слова дурного не сказавши, вежливо и культурно.
Собравшиеся дружно уставились на почерневшие от времени портреты предков в тяжелых, обшарпанных рамах, сомнительное украшение стен столовой. Видимо сознавая это, Гортензия поместила их в самый темный угол. Людвик тяжело вздохнул.
– А уж как трудно было их сюда перевезти, такая тяжесть! Рикшу3 пришлось нанимать.
И опять в столовой повисло молчание. Им и воспользовалась Ядвига, чтобы поведать родным о своей тайне. Раз уж Зофья с Марьяном все равно к ней переедут, самое время раскрыть секрет.
– Вот и ниспослал мне Господь в своем милосердии утешение великое, – громко, отчетливо и так неожиданно произнесла Ядвига, что все семейство, вздрогнув, как один человек, отвернулось от портретов предков и уставилось на нее. А она вдохновенно продолжала: – Лишь благодаря этому я выжила и с ума не сошла, хотя все вы считаете меня слегка чокнутой, уж я это знаю, из вежливости да из жалости только не признаетесь. Но вот теперь и вам все скажу.
Все сразу позабыли о предках, завещаниях и дневниках, с опаской взирая на Ядвигу и уже совсем не сомневаясь – помешалась, несчастная. Смотрели молча, не зная, как подступиться.
Удовлетворенно оглядев родичей, Ядвига продолжила свою исповедь:
– Я уж свыклась с тем, что одна на свете осталась, а тут выяснилось – нет. Только война закончилась, отыскал меня ксендз, что наших партизан перед смертью напутствовал, он же и отпущение грехов моему Юреку дал…
Задохнувшись, Ядвига проглотила ком в горле.
– Сказал он – в том отряде партизанском была девушка, и стала она женой моего сына, хоть в костеле и не венчались. Откуда-то из-под Варшавы, Евой ее звали. Как мой Юрек помер, головой о камень билась и выла, как волчица, а осенью… осенью у нее ребеночек родится, и это дитя моего сына.
Не переводя дыхания, слушали родные рассказ Ядвиги, та же от волнения голос потеряла, совсем охрипла. Схватила первый попавшийся бокал со стола, оказался коктейль из сухого вермута, и залпом опорожнила.
– Не сразу я поверила ксендзу, – помолчав, призналась Ядвига. – Просто счастью своему боялась поверить, ведь ксендз сказал, что узнал об этом на исповеди. Потом спохватилась, стала справки наводить. Семья жены моего сына проживала в небольшой деревушке, бедность страшная, все больные, несчастная Ева разрывалась на работе, ведь четыре рта прокормить надо. Наконец надумала и поехала туда – а было это, когда вы, Зофья и Матеуш, обыскались меня и уж решили, что, должно быть, утопилась я, и в самом деле чуть руки на себя не наложила, зачем жить, когда всех близких в войну потеряла? Приехала я к ним, а тут Ева родами умерла. Ребеночек здоровенький родился, мальчик. Забрала я его. Наш, не наш, а там все одно не выживет. Кто бы им занялся? Мать Евина только слезы лить умела, бабка вся ревматизмом скрюченная, отец инвалид, а дед, слава Богу, вскорости помер. Не могла я на таких ни в чем не повинное дитя оставить.
Тяжко вздохнув, Ядвига огляделась и схватила со стола рюмку со смородиновкой. Ужас обуял присутствующих: Ядвига никогда в жизни и капли спиртного в рот не брала.
– Дитя уже крещеное было, Юреком назвали, так мать пожелала. Отдала я его Флорианихе, та только что родила, двоих стала выкармливать. Баба здоровая, выкормила. А когда я вернулась, помните? – вы все меня не узнали.
Зофья с Марьяном, ни слова не говоря, одновременно кивнули. И все остальные молчали, потрясенные, а из Ядвиги, как лава из вулкана, изливалась долго скрываемая тайна:
– Мальчонка рос, я глядела, боясь еще поверить, и никому из вас не говорила Но вот недавно… Он ведь уже большой, сидит, зубки режутся. Велела я его сфотографировать и старые свои фотографии разыскала И теперь не сомневаюсь – ксендз правду сказал. Вылитый мой Юрек, не отличишь, кто есть кто. Мой это внук, кровиночка моя, от троих моих сыновей он один мне остался, и выбейте из головы, что я спятила! Молчала, пока не было уверенности, теперь не сомневаюсь. У меня есть внук! И мне есть ради чего жить на свете. Я его заберу в Косьмин, пусть ко мне переселяется Флорианиха со всем своим выводком, и ей хорошо, и мне помощь. На первое время еще осталось кое-что из бабкиных драгоценностей, а там дети подрастут, легче станет. А власть эта народная пусть хоть повесится, а Косьмин им не видать как своих ушей, у него законный хозяин растет! Только через мой труп отберут!
Переварив удивительные откровения Ядвиги, родичи радостно загалдели, поскольку трагическое одиночество несчастной женщины всеми переживалось глубоко. Родственные контакты с ней стали чрезвычайно затруднительны. Ядвига всегда удрученно молчала, говорить же с ней боялись, ибо что ни тема, то больное место. Ни о мужьях, ни о детях, ни о здоровье – вообще ни о чем нельзя было говорить, от Ядвиги в ее состоянии можно было ожидать самых ужасных поступков, как самоубийственных, так и опасных для тех, с кем она имела дело, начиная от поджога дома и кончая ядовитыми грибочками. Появление внука коренным образом изменило ситуацию и вызвало жаркую дискуссию.
Дорота осуждающе допытывалась, неужели тот самый ксендз не мог обвенчать любящую пару, пусть даже жених и на смертном ложе, ведь бывали же такие случаи, хоть бы епитрахилью прикрыть… Ей возражали – епитрахили у ксендза в партизанских условиях могло и не оказаться. Гортензия настойчиво вопрошала, какую же фамилию носит дитя и есть ли у него хотя бы метрика. Ей возражали – в войну столько бумаг затерялись, выправят новую, если нужно.
– Был под рукой ксендз, этого достаточно, могли сразу и обвенчаться…
– Где венчаться? В лесу? В землянке? Под мостами, которые взрывали?
– А ребенка завести время нашли!
– Так для этого двоих достаточно, ксендз не нужен…
В пылу спора совсем позабыли о малолетних Амелии и Дареке, которым не следовало бы слушать о таких вещах. Тем более что никто не осудил поведение грешной Евы, вот только надо было бы грех покрыть и ребенку законное имя оставить. Наконец Ядвиге удалось прорваться:
– Сказать не даете! Ксендз оказался человеком разумным и предусмотрительным, сам под присягой засвидетельствовал, что Юречек и Ева супругами были, что он лично их обвенчал по-партизански, и фамилия ребенка Савицкий будет, так и стоит в справке – Юречек Савицкий, сын Ежи Савицкого и Евы, урожденной Борковской. Свидетельство же о браке с другими документами при бомбежке погибло. Я внука признала. А сейчас и вы признайте.
Тут все занялись разглядыванием и сравниванием фотографий двух полугодовалых младенцев, и согласились – не отличишь. Для достоверности принесли семейные альбомы с фотографиями, где были кучи всевозможных младенцев, и оказалось – идентичными могут быть признаны лишь два вышеупомянутых мальца.
Юречек был единогласно принят семейством.
– Ну вот, а что я говорила, – каким-то странным пророческим голосом произнесла Гортензия, принимаясь собирать тарелки. – Как за столом тринадцать человек – непременно что-нибудь приключится…
***
Ясное дело, сенсационное появление внука у Ядвиги отодвинуло на задний план все прочие проблемы, в том числе и дневник прабабки Матильды. Не до него было, тем более что следовало незамедлительно заняться Блендовом, спасая реликты наследия предков. С Ядвигиным внуком родичам пока никаких хлопот не было, а поглядеть на него тоже оказалось просто, до Косьмина ходила груйцкая электричка, правда забитая пассажирами до последней возможности, но какого-никакого расписания все же придерживалась. Вот до Блендова добраться – целая проблема.
В принципе транспортных средств было предостаточно: дребезжащие военные грузовики, довоенные такси, все еще с грехом пополам передвигавшиеся не иначе как силой воли их владельцев, крестьянские телеги, велорикши и просто велосипеды, ну и, если очень повезет заловить – русские "газики". Оставались еще, разумеется, и собственные ноги. Интересное положение Юстины решительно исключало как пешее передвижение, так и особо тряский транспорт, и в конечном результате в Блендов отправили двух скаковых лошадок Людвика, запряженных в очень ветхую старинную карету. В распоряжении Людвика была еще и бричка, тоже весьма немолодая, но остановились на карете, поскольку та была с крышей.
Отправились вдвоем, Юстина с Доротой, в сопровождении престарелого конюшего, в обязанности которого входило пуще глаза беречь хозяйских лошадей. Те в путь двинулись охотно, несколько удивленные и обрадованные отсутствием привычной тяжести на хребтах, то и дело норовя перейти в стремительный галоп, от чего конюший их с трудом удерживал. До Блендова добрались за два дня, переночевав в Тарчине, а могли бы с легкостью и за день преодолеть весь путь, да конюший, памятуя наставления хозяина, не позволил.
Дорогу Юстина перенесла легко и сразу же принялась осматривать бывшие свои владения.
Оказалось, что имение не было разрушено и разграблено в первые дни обретенной свободы, а все благодаря энергичной и заботливой домоправительнице, сменившей на этом посту панну Доминику. Существенную помощь оказал ей Польдик, тот самый бывший буфетный мальчик, пострадавший от бандитского налета. И хотя он давно перешел восьмидесятилетний рубеж, но был мужиком могучим, жилистым и держался крепко, а бывшее барское поместье – дом со всеми угодьями – почитал своей святой обязанностью сохранять в целости. К тому же во всей округе о нем давно ходили легенды как о личности исключительной храбрости и воинственности, вот мародеры и оставили Блендов в покое, довольствуясь более легкой добычей.
Благодаря этим двум верным слугам Юстина нашла дом почти в таком состоянии, каким он был во времена ее прабабки. Ну разве что обветшавшим, нуждающимся в ремонте. И еще одно обращало на себя внимание – какие-то непонятные печати на некоторых предметах меблировки. Уж их-то во времена прабабки наверняка не было.
– Да как же это все сохранилось в оккупацию? – недоумевала Юстина, оглядывая мебель, ковры, зеркала.
Польдик припрятал, – пояснила Дорота, успевшая уже кое с кем пообщаться. – А где – никто не знал. Но не в подвалах, туда немцы залезали в поисках вина, все вылакали, проклятые, до последней капли.
– Надеюсь, не на пользу пошло.
– К сожалению, хорошее вино всегда на пользу.
Тут появился очень гордый собой восьмидесятидвухлетний Польдик и в подробностях рассказал ясновельможным барыням, что как зеницу ока стерег барское имущество. В армию его не взяли по возрасту, и никому из этих дураков и в голову не пришло, сколько в нем, Польдике, еще силы сохранилось. Немцы даже глупее наших оказались, а он хорошо помнит доброту господ, знает, чей хлеб столько лет ел и благодаря кому такую силу накопил. Все вещи сам перенес и припрятал, а как немцев прогнали – на место перетащил. И теперь берется имущество барское оберегать, но при условии, что из панского имения сделают этот… как его… памятник старины, вот как! Музей, одним словом. Отсюда и печатей понавешали, чтоб прочие гиены не растащили, а он ответственный за государственное имущество. А не все равно, как его назвать? Главное, чтобы в целости осталось. До лучших времен, настанут же они когда-нибудь.
В итоге совещания с верными слугами вывозимые из Блендова вещи, достояние предков, поместились в одной карете.
– Мам, ты как считаешь, мы имеем право забрать вещи, принадлежавшие панне Доминике? – спросила Юстина, когда они с матерью укладывали в небольшую горку всякие мелочи.
Дорота была шокирована.
– Что ты говоришь, помилуй? И почему тебе вообще пришло в голову, будто в доме есть вещи панны Доминики?
– Так я ведь ее хорошо помню, – возразила Юстина. – Хоть маленькая была, а все помню. И как учила меня вести хозяйство, и кое-какие предметы запомнились. Вот, например, в ее комнате стоял секретер, она за ним всегда счета проверяла и расписки писала.
– Ну и что с того, что секретер стоял у нее в комнате? Ведь она приехала в наш дом вести хозяйство, своей мебели не привозила. Да в чем дело?
– А в том, что этот секретер – просто чудо! – мечтательно произнесла Юстина – Он и теперь стоит на прежнем месте, небольшой, очень узенький, как раз прекрасно встал бы в моей спальне у тети Барбары.
– Ну так бери, какие проблемы? И в карете поместится. Только освободить его сначала надо, я смотрела – весь бумагами старыми забит.
Тут уж дочь оказалась умнее матери.
– Да нет же, я бы со всеми бумагами забрала. Мама, ты не представляешь, что за прелесть записи панны Доминики. Читаешь – и словно окунаешься в ту жизнь: о соседях и холопах, о коровах и лошадях, о том, какое необыкновенное яйцо снесла Пеструшка и как следует солить огурцы, старинные кулинарные рецепты, ну обо всем на свете!
Секретер тщательно осмотрели.
– Вот хорошо, все дверцы запираются, интересно, где ключи? – спросила Дорота.
Да вот же, все ключи от дома на одном колечке. Не потерялись, просто удивительно! Панна Доминика была настоящим чудом. Я слышала, умерла скоропостижно, а хозяйство оставила в полном порядке, все на своем месте. Знаешь, мама, у меня такое чувство, словно эта необыкновенная женщина сначала проверила, все ли ключи на кольце, а потом только легла и отдала Богу душу. Хотя, возможно, где-то в этих бумагах запечатлена ее последняя воля. Дорота вздохнула.
– Вряд ли, какая у нее могла быть последняя воля, когда бедняжка осталась на свете одна-одинешенька? Я-то ее помню лучше тебя. Почитай, всю жизнь здесь прожила, сирота, бесприданница. Не повезло ей с предками. Насколько мне известно – три поколения сплошных развратников да растратчиков, уже дед ее потерял Блендов, а отец разбазарил остатки состояния и совсем молодым в могилу себя загнал. Мать ее умерла еще раньше. А поскольку Доминика доводилась нам какой-то дальней родней, бабушка и приютила ее. Ох, что я говорю! Какая бабушка, бабка бабушки. Взяла ее еще маленькой девочкой и воспитала.
– В таком случае панна Доминика заслуживает того, чтобы и ее записи стали достоянием истории, – несколько высокопарно заявила Юстина. – Возьму их все!
– Бери, бери, никто тебе не запрещает. Раз ключики имеются, проверь, все ли ящики заперты, тогда можно будет отдельно снести в карету верх и низ, ничего не выпадет. Пожалуй, еще и стол письменный поместится, для отца прихвачу. И книжек немного.
Таким образом, кроме музея в Блендове, вещи из старинного барского дома перекочевали еще в три места: в Косьмин, к Людвику на Служевец и в квартиру Барбары на улице Мандалинского. Очарованная старинным секретерчиком, Юстина разыскала толкового столяра-краснодеревщика, который взялся отреставрировать этот ценный антик. Разумеется, перед тем как отдать столяру, Юстина выгребла из него всю макулатуру.
***
Образ жизни, который вела Юстина, многим мог бы показаться просто раем. Служить не было необходимости, заработков мужа и помощи тетки Барбары хватало на безбедную жизнь. Опять же благодаря тетке Барбаре был решен жилищный вопрос. Пятикомнатная квартира, официально заселенная пятью семействами, не подлежала дальнейшему уплотнению. Единственный ребенок, Павлик, никаких хлопот не доставлял, одну радость. Сестра Болеслава Амелька тоже не требовала особых забот, будучи девочкой умной, живой и совсем не капризной. В Барбариной квартире у нее была своя комната, где за ширмой нашелся уголок и для Павлика. Далее следовала комната Барбары, затем спальня Юстины и Болеслава, четвертая же, большая, была общей гостиной. В пятой тихонько и скромненько проживали две совсем дряхлые старушки, о которых, казалось, даже смерть позабыла. Марцелина, еще довоенная служанка Барбары, занимала каморку при кухне и больше ничего от жизни не требовала.
Чтобы счастье всех Барбариных жильцов было уж совсем полным, следует добавить, что проблема пропитания разрешилась очень неплохо по тем тяжелым временам. Продовольствие в основном поступало из Косьмина. Привозили то грудинку, то сальце, то кровяную колбасу, то яйца, то варенье на меду. В семье как-то не было принято упоминать о том, что некогда половина Косьмина принадлежала Юстининой матери Дороте.
Что же касается самой Юстины, то в роду она находилась на особом положении по причине не только завещания прабабки Матильды, но и благодаря отношению к жене Болеслава. Начиная со свадебного путешествия Болеслав окружил супругу прямо-таки языческим поклонением, заражая тем же всех сородичей. Все родные, и стар и млад, питали к молодой женщине высочайшее уважение и доверие, не пытаясь понять истоков этих чувств. Не было на свете другой такой умной, рассудительной, проницательной и вообще идеальной во всех отношениях особы. Юстина принимала поклонение как должное и ничего не имела против.
Итак, секретерчик панны Доминики забрал столяр-краснодеревщик, а вынутые из него бумаги устлали пол в спальне Юстины. С надеждой и радостью приступила она к их разборке, выбрав для этого подходящий день. Дома были лишь они с Марцелиной да Павлик, возившийся в совершенно заросшем палисадничке. Марцелина распевала в кухне, раскатывая лапшу домашнего изготовления, и Юстина с наслаждением разгладила первую попавшуюся старинную бумажку. Она обожала такие исторические записи, всю жизнь увлекалась историей вообще, а историей своего рода и девятнадцатым веком в частности. Сколько себя помнила, росла в окружении старинной мебели, портретов, фотографий, с детства наслушалась рассказов взрослых о всевозможных происшествиях в их роду и в противоположность старшей сестре, легкомысленной Хелене, время проводила не в развлечениях, а в библиотеке и в общении со старшими. Как, однако, изменились нравы с тех пор. Тогда тетка Барбара казалась ей совсем старой, хотя и было ей тридцать четыре года. Теперь самой Юстине под тридцать, а чувствует она себя совсем молодой женщиной.
С умилением прочитав на первом клочке бумажки, что 6 апреля 1887 года серьезно расхворалась индюшка, которую спугнул дворовый пес, и отказалась сидеть на яйцах, так что пришлось их распределять между курами-несушками, а девятого мая шустрый поросенок из хлева вырвался и изрыл свежепрополотую грядку с морковью, а птицы вконец запачкали сушившееся по двору после большой стирки белье, Юстина поняла – ей попались записки домоправительницы, и стала собирать разрозненные листочки. Впрочем, большинство записей и счетов аккуратная панна Доминика сложила в толстые пачки и даже переплела. Подобрав их в хронологическом порядке, Юстина обнаружила отсутствие самого старого дневника, еще времен прежней хозяйки Блендова, старой пани Заворской. После нее хозяйкой имения стала прабабка Матильда, которую панна Доминика везде упорно называет кузиной, подчеркивая свои родственные с ней отношения, хотя и служила у кузины в экономках. На одной из разрозненных страниц почти в открытую говорилось о том, что экономка подозревала свою новую хозяйку в похищении этого дневника с неизвестной целью, как и в умышленном "приведении в беспорядок" записей домоправительницы относительно ремонта дома. Ей же, Матильде, вменялось в вину похищение счетов за кирпичные и столярные работы при изготовлении встроенных шкафов в библиотеке. Дотошная экономка вынуждена была вписать эти счета в общую тетрадь на полях, там же поместив и свой комментарий относительно возможного участия в их пропаже самой хозяйки.
Прабабку Матильду Юстина хорошо помнила, уж очень яркой личностью та была. И теперь с большим интересом прочла строки о поведении взбалмошной хозяйки, так возмутившем педантичную панну Доминику.
Несколько дней заняло приведение в порядок бумаг панны Доминики, и наконец Юстина смогла приступить к последовательному чтению ее дневника, который сама домоправительница Блендова называла "записками".
***
Как уже говорилось, Юстина не работала, но в ее обязанности входило вести домашнее хозяйство. Оно и понятно, ведь тетка Барбара была занята другим делом. Она, видите ли, открыла небольшое частное кафе, где продавались пирожные и выпечка домашнего изготовления. Энергичная тетка получила все нужные для этого бумаги, и концессию, и разрешение, а помещалось кафе в строении, сложенном из кирпичей, какие собрали в завалах на окрестных улицах разрушенной Варшавы. Политически подкованный Болеслав немало дивился тому, что Барбара получила разрешение на частную деятельность, поскольку было это неимоверно трудно, и никто ей не препятствует. Барбара сочла нужным сама объяснить такое расположение к ней властей:
– А я тебе сейчас все расскажу, у меня секретов нет. Так вот, еще до войны пригрела я тут одного пацана из бедной семьи, очень ему учиться хотелось, ну я и помогла. Потом он уже совсем чувствовал себя здесь как дома, друзей стал приводить, я ничего против не имела, они еще пытались меня в коммунисты сагитировать, смех один. А при нынешней власти пацан этот большой шишкой стал, дружки его тоже, кто уцелел в войну. И теперь я все, что хочу, могу с их помощью получить. Поймите, мои дорогие, мир уж так устроен, что все в нем на деньгах да на знакомствах держится, и раньше так было, и теперь тоже так.
А ты, Юстинка, если в Доминикиных записках какой интересный рецепт найдешь, обязательно мне покажи, клиент любит старинные блюда, пусть вспомнит.
Барбара, разумеется, сама блюд в своей забегаловке не готовила, за кассой не сидела, продуктов не возила, да и вообще физическим трудом не занималась. Это делали нанятые ею люди. На Барбаре была вся организационная часть, ну и еще светская жизнь. Дом же охотно бросила на Юстину, у которой, можно сказать, в крови было искусство управлять владениями и подданными. А тот факт, что владения ограничились одной, пусть и большой, квартирой, а подданные – старой служанкой, дела не менял, напротив, только облегчал.
Итак, избавившись от домашних и отдав распоряжения по дому Марцысе, Юстина смогла без помех заняться чтением записок панны Доминики.
Задыхаясь от волнения, прочитала она страшную историю о бандитском нападении на дом. Неудачный роман с паном Ромишем заставил посочувствовать бедной деве и одновременно вызвал улыбку. Еще раз перечитав всю историю с нападением бандитов-грабителей, Юстина вдруг почему-то припомнила попавшийся в самом начале клочок бумаги, в нем панна Доминика обвиняла Матильду в краже первой части ее записок и счетов за библиотечные шкафы.
Не делая пока никаких выводов из этих открытий, Юстина естественным образом вспомнила о завещанном ей дневнике прабабки, которого до сих пор так и не видела. Двоюродный дед Томаш в свое время его припрятал – значит, надо поинтересоваться у дяди Людвика, сына Томаша, и его жены Гортензии. Минутку, ведь Гортензия на последнем фамильном сборище вроде бы что-то о дневнике сказала, да тут выступила Ядвига со своей сенсацией о внуке, и дневник вылетел из головы.
Вскочив, Юстина собралась было мчаться тут же на Служевец, но часы пробили три раза. Сейчас все соберутся на обед. Обед! А она на сегодня о нем не позаботилась. Что там предполагалось? Тефтели из вчерашнего мяса в бульоне. А суп? Суп какой?
Юстина принюхалась. По мощному запаху из кухни определила – луковый суп-пюре с пармезаном, к нему гренки. Отлично! Молодец Марцелина, сама сообразила. А на десерт… Кажется, говорили о яблоках, запеченных в тесте.
– Извини меня, Марцелина, – входя в кухню, покаянно начала Юстина, – совсем забыла про обед. Вижу, с супом ты сама разобралась, умница. И десерт будет?
– Так я уж и тесто поставила, яблоки в нем будут стружками, как пани любит, – отвечала очень гордая собой прислуга. – Что же касается супа, ничего особенного изобретать не пришлось: если готовятся блинчики или вареники, так к ним непременно или луковый, или томатный. Томат весь вышел, луковый готовлю. А за десерт пани мне вчера еще намекнула, дважды повторять нет потребности.
– Вы, Марцелина, просто наш ангел-хранитель, – убежденно заявила Юстина. – Может, насчет десерта я и намекнула, да тут же забыла. Голова у меня другим занята. А панну Доминику из Блендова вы помните?
Отвернувшись от сковороды, Марцелина чуть ли не с возмущением заявила:
– Да кто же ее не помнит? Еще девчонкой я у нее хозяйству училась, она до войны меня к себе взяла. Померла панна Доминика в двадцать девятом, к тому времени я овдоветь успела и к милостивой пани Барбаре нанялась, весь дом, почитай, был на мне, потому как милостивая пани всю жизнь в разъездах, по заграницам. Вот интересно, что же в своих бумагах панна Доминика понаписала? Были у нее свои секретные рецепты. К примеру, королевская мазурка. Эту сдобу вроде бы все знают, да у панны Доминики были особые приправы, она их в тайне держала, так, может, не унесла с собой в могилу эту тайну?
В голосе верной служанки прозвучал столь неприкрытый интерес к старинным рецептам, что Юстина устыдилась и твердо решила впредь при чтении записок не допускать кулинарных промахов.
– Обещаю все рецепты передать вам, Марцелина, они у панны Доминики отдельно выписаны, и очень аккуратно. Только прошу вас оставить в покое абрикосовое суфле, оно у панны Доминики лишь на двенадцатый раз получилось. И торт мокко, его кухонные девки взбивали шестнадцать часов беспрерывно, сменяя друг дружку…
– А пани могла бы и сама взбивать, все равно без дела сидите, – наивно предложила служанка, явно испорченная социалистической пропагандой, но сразу спохватилась: – Хотя нет, в вашем интересном положении не стоит, вот если бы его ногами натоптать, то другое дело, это тяжелым бабам очень даже пользительно.
В замке входной двери заскрежетал ключ, возвратилась Барбара Юстина позвала к обеду сынишку и, пока он добирался из палисадника, успела вручить Марцелине целую кипу разнокалиберных бумажек. И постаралась закодировать в памяти: обязательно выдать распоряжение насчет завтрашнего обеда, а то опять увлечется чтением и позабудет.
После обеда Юстина предложила мужу нанести визит родственникам.
Людвик, Гортензия и Дарек официально занимали в собственной квартире три комнаты благодаря тому, что Людвик со своими познаниями в лошадином деле стал официальным консультантом при ипподроме. Считалось, что он ведет научную работу, и это давало право на дополнительную жилплощадь. Он и в самом деле завел картотеку, располагал обильной справочной литературой и стал крупнейшим в стране специалистом по чистопородным лошадям. Дорота с Тадеушем занимали две комнаты, для чего пришлось оформить развод, разумеется фиктивный. Одна комната полагалась Гене, старой служанке. Поскольку над вторым этажом дома обвалилась крыша, весь этаж, до войны насчитывавший семь комнат, оказался непригоден для жилья и туда никого не смогли подселить. Вот так получилось, что полуразрушенная вилла оказалась заселенной только родичами.
Переступив порог, Юстина сразу взяла быка за рога.
– Дядюшка, я пришла за дневником прабабушки. Прошлый раз тетя сказала, что последняя воля – святое дело, так надо же ее наконец выполнить.
Кроткий дядюшка Людвик страшно озаботился и сконфузился.
– Правильно, дитя мое, ты совершенно права, дневник имеется, вернее, должен быть, ведь его еще до войны припрятал мой батюшка, твой двоюродный дедушка…
– И так хорошо припрятал, что никто после этого не видел, – недовольно пробормотала тетя Гортензия.
– Так вы не знаете, где он? – догадалась Юстина при виде смятения дяди и тетки.
– Почему же не знаем? – обиделся дядя Людвик. – Очень даже знаем. В сейфе лежит. В этом доме. Все время там и лежит.
– Так почему же вы мне его раньше не отдали?
Бедный Людвик поник окончательно.
– Да потому, дитя мое, что, откровенно говоря, не могу я этот сейф открыть.
– Я уж решил, что он пострадал, как и вообще ваш дом, – предположил Болеслав.
– Ты прав, сынок, пострадал…
– Ну так его и открывать не надо! – обрадовалась Юстина.
– Да нет,:– смущенно возразил Людвик, – он не разлетелся на куски, не лопнул, а вроде как в нем что заело. Я уж и так, и сяк пытался, никак не открывается. Мне очень неприятно…
– И все эти годы вы, дядюшка, безуспешно пытались открыть сейф?
– Ну да! – вспылил кроткий Людвик. – Я же не по сейфам специалист, а по лошадям. Вот если бы в нем какие материалы о лошадях были, я бы, может, и более энергично его открывал, хотя за успех все равно не поручусь.
– Боже, как я рада! – просияла Юстина. – Выходит, не моя вина… А я-то себя упрекала, что до сих пор не выполнила волю прабабушки. Сколько же лет прошло со дня ее смерти? Уже десять? Полагаю, пора бы и прочесть дневник.
И опять дядя Людвик целиком и полностью оказался согласен с племянницей.
– Конечно, я виноват, я должен был позаботиться об этом. Да ума не приложу, как взяться за дело. Обыкновенный слесарь вряд ли справится, надо, наверное, такого… с этим, как его… кислородным пламенем.
– Ацетилен может повредить содержимому сейфа, – авторитетно заметил Болеслав.
– Тогда и не знаю. Лучше всего было бы пригласить какого-нибудь профессионального взломщика, что по сейфам специализируется. Может, у вас найдется знакомый, еще довоенный?
– А послевоенный не подойдет? – удивился Болеслав.
– А у тебя есть послевоенный? – обрадовался Людвик.
– Опомнитесь, о чем вы! – перебила мужчин шокированная Гортензия. – Не хватает нам только уголовников приглашать.
– Надо найти слесаря! – энергично потребовала Юстина. – Не может быть, чтобы не осталось хороших специалистов!
– Наверное, есть, да я не мог найти, – оправдывался Людвик. – Кузнеца вызову, если надо, а вот слесаря…
Болеслав потряс головой, отгоняя жутковатый образ слесаря-медвежатника, и припомнил, что ведь имеет дело с самым разнообразным техническим персоналом, наверняка помогут найти нужного человека.
Все с облегчением вздохнули и уже спокойно посмотрели на предмет спора. Томаш завел сейф как раз незадолго до начала войны, должно быть, для того, чтобы хранить в нем акции и ценные бумаги. Наследники Томаша о сейфе забыли, им хранить было нечего, а об акциях компании по торговле древесиной даже вспоминать было неприятно. К тому же сейф не бросался в глаза, так как его почти целиком закрывало зеркало до потолка, от старости покрывшееся радужными разводами.
– Хорошо бы заодно и зеркало восстановить или совсем убрать, – оживилась Гортензия. – В нем уже ничего не видать.
– Ни в коем случае не выбрасывать! – возразила Дорота. – Нужно постараться отреставрировать, такого хрустального стекла теперь днем с огнем не найдешь во всей Польше. Я и то удивляюсь, как еще у вас сохранилось?
– А то ты не знаешь как! Ведь я уже в феврале здесь была, сразу вслед за русской армией явилась! – похвасталась Гортензия.
И в самом деле, вспомнила Юстина, конец войны все просидели в Глухове, и Гортензия первая, не вытерпев, бросилась в разрушенную Варшаву присмотреть за домом. Наверняка и сейф лишь благодаря ей уцелел.
***
Операция по вскрытию" замурованного в стену железного монстра началась через два дня. Болеслав разыскал-таки двух умельцев. Работа заняла полдня и вечер. Узнав о предстоящем вскрытии сейфа, к Гортензии, как на представление, поспешили все родичи, втихую надеясь: а вдруг орудовать все-таки будут настоящие довоенные взломщики?
Гортензия, как всегда, накрыла роскошный стол, за который уселось десятеро гостей, но усидели они недолго. Сейф находился в другой комнате, из столовой его не было видно, а всем хотелось присутствовать при операции. Вскоре за столом остался один Тадеуш, отец Юстины, а прочие гости столпились вокруг профессионалов.
Нельзя сказать, чтобы операция прошла без сучка и задоринки, сейф и в самом деле слегка перекорежило. Умельцы, обследовав пациента, единодушно поставили диагноз – рикошет. Не от бомбежки пострадал сейф, не от прямого попадания снаряда, как крыша, несчастного просто задело осколком. Ну да ладно, была не была, попробуют открыть нормально, уж если не выйдет – автогеном вырежут часть дверцы с замком.
Наличие большого числа зрителей вдохновляло, слесари ударились в амбицию и в поте лица копались в хитром механизме до тех пор, пока тот не поддался. Зрители оживленно комментировали ход операции и не спускали глаз с ловких рук работяг. Наконец те дуэтом облегченно выдохнули и, гордые собой, настежь распахнули дверцу.
С громким криком радости бросилась Юстина к большому ящику на полке сейфа, от которого все еще несло квашеной капустой. Он оказался таким тяжелым, что Юстина не смогла одна вытащить. На помощь поспешил мужской пол и в спешке уронил тяжесть, хорошо не на ноги. Падая, шкатулка раскрылась, и все увидели вторую – поменьше. Рядом вывалился и серебряный ключик. Юстина на полу дрожащими руками отперла серебряный ларец. Толстая тетрадь в красном сафьяновом переплете оказалась на месте.
Серебряный ларчик с дневником Юстина легко подняла с пола. Гортензия задумчиво осматривала опустевшую шкатулку.
– Надо же, и в самом деле гнет идеальный. Помню, в этой бочке капуста всегда была самой вкусной. Как думаете, может, опять взяться за квашение?
– Очень хорошо, – поддержала идею Барбара, – я стану в своем кафе и бигос подавать.
– Бигос в кафе? – удивился Людвик. Заглянул в сейф и воскликнул: – О, тут еще что-то есть!
И правда, в сейфе еще много чего было: никому не нужные ценные бумаги давно не существующих довоенных польских банков, никому не нужные довоенные польские денежные банкноты, три каких-то маленьких ключика на одном колечке и порядочная пачка иностранных дензнаков, хотя и запрещенных властями, но широко ходивших в стране.
– Ну вот, надо же, – опять озадачился Людвик, беря в руки толстую пачку долларов.
Оставив в покое капустный гнет, Гортензия поспешила к мужу посмотреть, что так его обеспокоило, а увидев, тревожно огляделась. К счастью, в кабинете остались только свои. Болеслав увел в столовую очень довольных слесарей, где все трое незамедлительно начали обмывать успех. Амелька с Дареком помогали Юстине относить ларчик и дневник. От Барбары и Дороты можно было не прятаться.
– И ты еще говорил, что не интересовался сейфом, поскольку ничего интересного в нем не могло быть, – упрекнула Дорота брата, качая головой.
– Я ничего не знала, я! – вырвалось у Гортензии. – Уж он бы у меня как миленький давно занялся сейфом! Оставь это, положи обратно, ведь чужие люди в доме!
Лишь деловая женщина Барбара заговорила о главном:
– Не сочтите меня мелочной, но как думаете, чье же это будет? Не наш ли папочка спрятал деньги в сейф?
– Наш, наверное, – неуверенно ответил ее брат Людвик. – А что?
– А то, – вмешалась Дорота с достоинством, – что вы оба и должны их поделить, ваш отец оставил. А мы живем в вашей квартире и сидим на вашей шее.
– Ну что говоришь глупости! – прикрикнула на нее Барбара. – Лучше, чтобы чужие сидели?
Гортензия открыла было рот, чтобы что-то сказать, но подумала – права Барбара, и сказала совсем не то, что собиралась:
– О шеях и не упоминайте, мы одна семья, и все помогаем друг другу. И я считаю, сделаем так, как Дорота предложила, – поделимся, но сейчас спрячем. И никому не говорите, а то отберут, и хуже того, еще и в Сибирь сошлют.
– Так убери в ящик стола, – распорядилась Барбара, потому что Людвик все еще нерешительно теребил доллары в руке. – Ну что размахался ими, как знаменем? Вот разойдутся посторонние, мы и займемся разделом наследства.
– Минутку, а это ключики от чего? – Гортензия взяла связку ключей на кольце.
Барбара и Людвик пожали плечами. Барбара задумалась.
– Слушайте, ключики рядом с завещанием бабушки… Что-то такое мелькнуло в голове… Как они лежали? Вроде о чем-то… Нет, не соображу.
– Так что станем с ними делать? Не выбрасывать же? И странные какие-то, совсем не старинные.
Взяв ключи в руку, Барбара внимательно их оглядела. Небольшие, но довольно длинненькие, все разного размера. И колечко тоже странное, как литое, запаяно печаткой, напоминающей листок клевера. Все почерневшее, наверное серебряное.
– Хорошо, – сказала Барбара, – могу их взять и сохранить. Юстинка любит исторические памятки, для нее возьму.
– Ну так бери.
Юстине не терпелось скорее ознакомиться с прабабкиным дневником, поэтому, предоставив мужу одному выражать благодарность слесарям-умельцам, она поспешила домой. Людвик с Барбарой уединились в дальней комнате и приступили к разделу валюты. Гортензия занялась хозяйством.
***
С самого начала, с первой же страницы толстенной тетради, несчастная наследница поняла, какую трудную задачу поставила перед ней прабабка.
Панна Доминика вела свои записи аккуратно и систематически, четким, красивым почерком, яркими чернилами, прабабкин же дневник был сущим кошмаром. Юстина сразу же перестала упрекать себя за то, что только сейчас приступила к его чтению, все равно раньше бы не справилась. Что с того, что Марцыся обнаружила дневник в бочке с квашеной капустой десять лет назад? Это же произошло в день ее, Юстининой, свадьбы, потом последовало свадебное путешествие, потом родился ребенок, потом разразилась война. В тех условиях у нее просто не было возможности заняться этим кошмаром.
Это еще ничего, что прабабка Матильда писала как курица лапой. Главное, чернила она выбрала какие-то несуразные, не чернила, а отвратительная зеленоватая жидкость, совершенно выцветшая от времени. В ужасе глядела Юстина на страницы прабабкиного дневника, с трудом разбирая в нем даже строки. Казалось, по странице металась пьяная муха, извлеченная из акварели, разбавленной спиртом. Нет, такой дневник читать просто невозможно, его надо расшифровывать, как древнеегипетские иероглифы.
Возможно, и в теперешние, более спокойные времена Юстина не взялась бы за расшифровку старинных письмен, если бы не допинг со стороны панны Доминики. И тут дело не только в бандитском нападении на помещичий дом в Блендове. Главное, в своих записках панна Доминика ясно намекала на какие-то секретные переговоры с прабабкой Матильдой ее благодетельницы, пани Заворской. Где же эта страничка из ее записок? А, вот она:
…человек перед смертью меняется, в последний путь готовясь отойти. Вот и моя благодетельница вдруг такая ласковая да добрая сделалась по отношению к кузине Матильде, ну просто жить без нее не могла! А я ведь помню, что раньше только фыркала да прочь ее гнала, так что после свадьбы кузен с кузиной всего раз у нас с визитом и были, да и то считанные минуты. Теперь же никого больше и видеть не желает, только и слышишь: «Внученька дорогая». Так эта внученька Матильда у ложа, больной дни и ночи просиживает, а больше никому и входу нет, ни мне, ни прислуге, ни кузену Матеушу. Нет худа без добра – пользуясь свободным временем, сумела я всю вишню переработать и зимние вещи от моли персидским порошком пересыпать.
…Все во мне так и замерло, глазам своим не поверила, уж не привидение ли мне явилось? Чтобы благодетельница моя сама поднялась с постели и ночью по дому разгуливала – такого еще не бывало. Кузина Матильда ее поддерживала, из библиотеки шли, а я, шум услыхавши, спустилась и их узрела. Полагая, что помощь моя понадобится в постель больную уложить, поспешила к ним, а благодетельница моя, словно в доброе старое время, когда еще хвори ее не одолели, как накричит на меня, как забранится, ноги подо мною так и подкосились. Разгневалась на меня – спасу нет. "Пока жива, делать буду что мне заблагорассудится, и никто мне книг читать не запретит ". Хотя никаких книг обе не несли. В прежние-то времена пани Заворская много времени с книжками в библиотеке просиживала.
И все последние дни благодетельница моя кузину Матильду от себя не отпускала, все ей на ухо что-то нашептывала. И кузина Матильда ей какие-то старые бумаги показывала, вроде бы письма, не могла я их как следует разглядеть, не было мне входу в спальню хозяйки, услышала только, как наказала кузине их сжечь. Что ж, каждая женщина хранит у себя письма в память о своей молодости, а перед смертью часто сжигает, я и не удивлялась. Правда, другие велят с собой в гроб положить…
Вот такого рода замечания панны Доминики, разбросанные среди записей хозяйственного характера, и подстегнули Юстину на подвиг, очень уж загадочными представлялись некоторые события. В последние годы своей жизни предполагаемая дочь Наполеона, бабушка прабабушки, передавала внучке какие-то фамильные тайны… Подручный кузнеца по пьяному делу какие-то секреты выболтал… В дом вломились какие-то неведомые злоумышленники… Сокровищ, правда, не нашли, но для чего-то ведь в доме производились какие-то непонятные перестройки… А вот интересные строки. Пан Ромиш высказал панне Доминике предположение – не подручный кузнеца владел тайной, слишком был молод, вероятнее всего, сам кузнец каким-то образом что-то разведал, а на старости лет проболтался. Подручный услышал звон, да не знал толком, где он…
Ах этот пан Ромиш, сколько сердечных страданий доставил он панне Доминике! Юстина от всего сердца пожалела милую, работящую и скромную девушку. Должно быть, не очень красивую, раз уж никто на нее не польстился, выходили же замуж бесприданницы даже и в те времена. Вот интересно, почему бабка прабабки оставила ей по завещанию всего жалких сто рублей? Ведь Доминика была ее дальней родственницей, а не только компаньонкой, экономкой, ключницей и вообще домоправительницей. Оставь она хоть немного больше – уже было бы приданое.
Все более заинтригованная историческими загадками, Юстина решила: невзирая на трудности, дневник обязательно прочтет. С помощью лупы, при дневном свете… Вот только, пожалуй, имеет смысл по мере прочтения переписывать его заново, тогда можно второй раз прочесть уже со вниманием, не отвлекаясь на технические трудности. Да, хорошая идея, так и сделает. До рождения ребенка, глядишь, и успеет расшифровать хоть часть прабабкиного дневника.
Юстина отложила до лучших времен записки панны Доминики и принялась за работу.
***
Родившуюся в начале осени девочку назвали Марией Серафиной. Всю свою жизнь новорожденная скрывала второе имя, первое же как-то сразу переделали в Марину, Маринку. Павлик пошел в школу, прибавилось хлопот, по крайней мере первый год приходилось отводить его в школу и встречать. Школа недалеко, но дважды нужно перейти улицу, семилетнего ребенка одного не отпустишь. Привыкшая к множеству прислуги родня не могла оказать помощи, Дорота, к примеру, в детстве не показывалась на улице иначе как в сопровождении лакея или горничной. Правда, Амелька была самостоятельной, но она сама посещала гимназию. Барбара слишком занята, на Марцелину же нельзя было все свалить. И тем не менее именно Марцелина, отправляясь утром за покупками, по дороге отводила мальчика в школу, но забирать его оттуда после уроков приходилось Юстине. Это время она использовала для того, чтобы заодно и малышку в коляске прогулять. Неудивительно, что расшифровка прабабкиного дневника шла медленно, но все-таки продвигалась.
Вести дневник прабабка начала в шестнадцать лет, и с самого начала ей было о чем писать. Девицу рано стали вывозить в свет, где она сразу же стала пользоваться бешеным успехом. Начинался дневник с описания упоительного кулига4, и у правнучки в глазах зарябило от всевозможных шубок, салопчиков, муфточек, меховых сапожек, растрепавшихся от мороза и ветра тщательно завитых кудрей. Затем следовало описание первого бала, начавшегося обязательной мазуркой. Некий пан Анзельм предусмотрительно занял место в третьей паре, а они «хоть и третьи, всеобщее внимание привлекли, посрамивши панну Саломею, уже третий год блиставшую на балах». И следовало подробнейшее описание бального платья со всеми его рюшечками, оборочками и ленточками.
Юстине очень хотелось знать, где же состоялся этот первый бал прабабушки, которому предшествовал грандиозный кулиг. Наконец удалось из каракуль выхватить название местности: "…на третий день из Борек в Кренглево воротились". Ну конечно же, ведь прабабка урожденная Кренглевская. Интересно, чье имение были эти Борки? Может, прадедушки? Да нет, прадед владел Глуховом.
С трудом перевалив через кулиг, Юстина собралась было перелистнуть несколько страниц с деталями описания нарядов, да жалко стало. Того и гляди чуть заметные зеленые чернила совсем выцветут, и тогда уже никто в целом мире не прочтет прабабкины каракули. Канут в Лету все эти милые детали помещичьего быта середины прошлого века. В конце концов, никто ее не подгоняет, может без особой спешки расшифровывать текст.
Придя к такому решению, Юстина не только всю свою будущую жизнь прочно связала с прабабкиным дневником, она еще и своей внучке оставила достаточно нерешенных проблем. Ибо очень скоро описание кружев, корсетов, вееров и салонов сменилось записями о чрезвычайно драматических событиях.
Бедная, бедная Зосенька, моя подружка драгоценная, я уж полагала – близок счастливый финал с паном Вацлавом, и надо же, из-за какой-то малости все рушится! Родители его согласия на брак не дают, не женится ясновельможный пан Пшеславский на нищенке-бесприданнице. Обозвать нищенкой мою Зосеньку с ее полусотенным приданым! Со слезами поведала бедняжка мне об этом. Ее служанка Петронелла слюбилась с лакеем пана Вацлава и подслушала, как родители пана Вацлава мою Зосеньку нищенкой обозвали. Я все не верила, утешала Зосеньку, что сердце пана Вацлава над хуторами возобладает, да тщетны оказались мои надежды. Приехал он с визитом, а сам такой весь замороженный, словно те ледяные горы, что, говорят, по морям плавают, так холодом от него и веяло, и глаза от Зоей в сторону воротит. Специально оставила их вдвоем, и что же вышло? Тут же распрощался, Зосеньку, почитай, полумертвой бросивши. Какое счастье, что бабуля мне все состояние завещает, нищенкой меня никто не назовет! И еще вижу я, что Петронелла счастливее своей хозяйки будет, ибо не деньги главное, а чувства двух сердец.
Прошло не менее двух недель, и Юстина убедилась, что счастье Петронеллы тоже проблематично, ибо лакей пана Вацлава объектом своих чувств сделал вдруг некую Теодору, служанку престарелой гетманши Мшчоновской. Гетманша терпеть не могла своего единственного Наследника, легкомысленного и не уважающего старших племянника, и, умирая, назло ему оставила все немалое состояние прислуге, скрупулезно расписав, кому что. Упомянутая Теодора неожиданно стала обладательницей огромного богатства – целой тысячи рублей, так что лакей вмиг позабыл о Петронелле, воспылав горячей любовью к богатенькой Теодоре.
Упомянутое событие заставило Матильду призадуматься. Хоть и молоденькая, девушка, судя по всему, была совсем не глупой. Вот и сделала для себя выводы.
…Довольно времени обдумываю, как бы свое состояние скрыть. Не стану надевать жемчужное ожерелье с алмазным замочком, хватит и кулона с маленьким изумрудиком, к тому же он лучше подходит к платью салатового шелку с зеленой отделкой и веточкой из зеленого бархата у оборки, что по низу идет. И пусть на коленях клянется, что любит меня, а не мое приданое, – не поверю!
…Счастливая Гонора та! Ни копейки за душой не было, ведь никто не мог знать, что моя мать такое приданое за ней даст. Гоноратка мне молочная сестра, ее мать, а моя мамка, уже давно скончалась, и жила Гоноратка в нашем доме из милости, а лесник полюбил ее большой любовью и без приданого хотел в жены брать. Собственными глазами видела я в лесу, как друг к дружке тянулись, аж меня всю в жар бросило. Уже как к алтарю шла Гоноратка с лесником, известно стало, что моя матушка Гоноратке хорошее приданое дает. В ноги ей оба повалились, от счастья слезами заливаясь, а и так ясно – не ради денег брал лесник Гоноратку. Вот и мне бы так бедной девицей прикинуться…
И тут еще страшный скандал приключился из-за старинного веера с громадным рубином в ручке. Кому-то бабка дала поносить и забыла кому, скорее всего – тетке Клементине, а веер возьми и потеряйся. Всю родню на ноги подняли, один на другого кивает, и никто не признается. Опосля веер тот моя мать нашла и бабке вернула, бабка его спрятала, и в родне ссоры прекратились. А я один раз всего и видела тот веер, мала была, а не забуду. Рубин в ручке словно огонек горел!
Не очень помогло, однако, сокрытие жемчужного ожерелья с алмазным замочком. Очередной претендент на руку панны Матильды, некий пан Флориан, глупо проболтался, что прекрасно знаком с имущественным положением молодой девицы. Матильде он явно не нравился, она во всеуслышание раскритиковала его длинный нос, близко посаженные глазки и даже позволила себе сделать не только бестактное, но и просто неприличное замечание о его ногах. Они, видите ли, кривые. А она не желала иметь мужа с кривыми ногами. Неизвестно почему.
Прежде чем добраться до первого упоминания о своем прадедушке, Юстине пришлось немало сил и времени потратить на многостраничные описания трех бальных платьев, одной амазонки для верховой езды с вуалью, трагедии по поводу прыща на лбу, романа Петронеллы с новым конюшим и отломавшегося на балу каблука золотой туфельки.
… Как пан Матеуш мазурку отплясывал! Я словно по воздуху плыла, а глаза его сияли не хуже фонарей. Первый раз увидела я его, не знаю, кто такой, слышала лишь – недавно из вояжа за границу воротился. Кажется мне весьма энергичным молодым человеком. Неужели и он ищет богатую невесту? Если так, я его только разочарую…
Далее в своем дневнике на многих страницах прабабушка расписывала, как именно собирается симулировать бедность. Меж тем пан Матеуш появлялся почти на каждой странице и вызывал у писавшей самые противоречивые чувства. То он был милый, то ужасный, то позволял собою помыкать, то, напротив, пытался помыкать ею, то его ожидали с нетерпением, то не желали вообще никогда больше видеть. С первых шагов знакомства молодых людей четко обозначились зародыши их будущих ссор. Похоже, ошалевшего от любви пана Матеуша ловкая девица все-таки обвела вокруг пальца, ибо он явно поверил тому, что Матильда-робкая и покорная.
Года через три, никак не меньше, продралась Юстина наконец к свадьбе прадеда с прабабкой, еле расшифровав историю их романа: предложение руки и сердца, сватовство, отказ, бурный разрыв, примирение, нежные объятия, официальное обручение. Только подготовка к свадьбе заняла у Юстины полгода, ибо неразборчивые каракули Матильды стали от нетерпения совсем уж кошмарными, так что Юстина вынуждена была часто брать отпуск, давая отдых глазам. Хотя ей доставляли просто чувственное наслаждение все эти ленточки и тесемки, пеньюары, кокарды, монограммы, драгоценности, которыми одарили невесту и жениха родители, бабуля, тетка Клементина, крестный, все эти перчатки, веера, зонтики, хрусталь и фамильное серебро, ларчики, фарфоровые статуэтки, часики и кружевные умбрельки5, все эти безвозвратно ушедшие в прошлое предметы обихода дворянского быта минувшего века. Хотя не так уж совсем исчезли, часть их сохранилась и прибыла сюда из Блендова, другие Юстина помнила, ну а остальные была в состоянии представить благодаря ярким описаниям прабабки.
И вот на страницах дневника появилась она, интерциза. Перед вступлением в брак Матильда настояла на заключении брачного договора. По тем временам вещь неслыханная, никак не подобающая скромной девушке из хорошей семьи. Это по инициативе невесты ее папочка с помощью доверенного нотариуса составил документ, резко ограничивающий права будущего мужа. Ясное дело, скромная девушка сама осталась в тени, шума не поднимала, а тихонько и незаметно, но твердо настояла на том, чтобы папочка такой договор оформил. А все потому, что хотела быть любимой ради себя самой, а не ради приданого. В дневнике Матильда не скрывала своего удивления, что жених так легко на все соглашается, и даже высказала предположение, что он не очень умен. Однако… это не такая уж плохая черта в муже.
…вот я и не знаю, ведь все – и тетка, и баронесса, и пани Вальдецкая, и Кларисса, и многие другие – в один голос говорят: глупый муж – дело хорошее, была бы жена разумная, тогда его вокруг пальца можно обвести. Одна лишь пани Яворская не согласна: по ее мнению, нет беды большей, чем глупый муж, ну да я считаю, это из-за того, что ее муж все состояние спустил. Еще и по этой причине хочу интерцизу составить, тогда муж никак не пропустит сквозь пальцы мою часть. Надо же – интерциза, еще год назад я и слова такого не слыхивала!
Возможно, однако, что Матеуш меня и в самом деле любит. Так говорит моя Зосенька, настоящий ангел небесный. Совсем мне не завидует, хотя сама до сих пор удрученная ходит, но за меня радуется, я ведь вижу. А может быть, в расчет входит пан Хенрик. Он как-то так всегда к нам подгадывает, когда Зосенька у нас бывает, и хоть сердце ее разбито, приветным взором на него смотрит. Матеуша моего все чудом почитают, потому как сей молодой человек никаких долгов не наделал, имущество, отцом завещанное, не только не растратил, но еще приумножил и жениться может на ком захочет. Для него главное панна, а не приданое. И света божьего за мной не видит. Так Зосенька считает, и, полагаю, это правда. Как на меня глядит, очи огнями светятся, и мне это отнюдь не в досаду…
Влюбленному Матеушу как-то не пришло в голову, что, оставляя жене в полное распоряжение полученное ею в приданое имущество, он теряет практическую власть над супругой, и свадьба ничем не была омрачена. Выйдя замуж, Матильда целиком погрузилась в новый для нее мир молодой супруги, времени на дневник никак не находилось. Вернулась она к своим записям после возвращения из свадебного путешествия, и на страницы дневника потоком хлынули очень интимные признания. Юстина получила возможность убедиться, что в прошлом веке дамы вовсе не были такими уж сдержанными и хладнокровными, как можно было решить по произведениям художественной литературы того времени. Это только в печатных публикациях они выглядели такими.
Как помыслю, что пан Флориан со своими кривыми ногами ко мне подбирается – дрожь охватывает. Какое счастье, что я Матеуша выбрала! А ведь и не ведала, сколь он красив! Греческим богам подобен, видела я в Италии их статуи, ну, может, были то римские боги, Матеуш же утверждает – я и богинь прекраснее, и в оные минуты должно мне пред ним представать только лишь в одеяниях прозрачных. Я так и горю вся, а он чинит со мной все желаемое и соблазн творит, хоть и не сразу я ему всего дозволила. И средь бела дня, бывает, на меня жар накатывает и сердце колотится, как вспомню, что ночью нет с ним никакого сладу, а он и не на то еще готов.
Давеча с утра ужасная весть меня постигла: Зеня несчастная за пана Фулярского идет. Визит нам ответный сделала только с пани Липовичовой, дядюшка уже почти с кресел не поднимается, ну и удалось мне наедине с ней словечком перекинуться, пока Матеуш пани Липовичовую итальянскими кошками развлекал, обожает она кошек и от рисунков оторваться не могла. Зеня со слезами на глазах призналась мне, что отец ее к этому браку склоняет единственно ради своих интересов, с ее чувствами не считаясь. Пана Фулярского она не любит, мерзко ей о нем даже помыслить, в чем я прекрасно ее понимаю. Пан Фулярский, однако же, сулит ее батюшке полное содержание обеспечить, а они уже совсем средств лишились, кредиторы дома их не покидают, а кто тому виной, как не любезный дядюшка? Жена его, матушка Зенина, с горя да печали раньше времени Богу душу отдала, он же не только все состояние за границей спустил, но и здоровье в распутстве загубил, о хворях, какими страдает, мне Матеуш немного растолковал, когда я к нему из любопытства приступила.
Да и выглядит пан Фулярский отвратительно до невозможности. Сам толщины неимоверной, весь уж облысел, да зато из ушей волосья торчат, лицо все в прыщах и буграх каких-то, нос словно губчатый, здесь синий, там красный, а сбоку шишка. За едой так чавкает и сопит, что аппетит пропадает. Увидеть такое чудище без сюртука, а тем более без нижнего гардероба, по мне так лучше сразу в речке утопиться. И как помыслю, что несчастной Зене придется за мерзкого урода выходить и нежности от него терпеть, так самой впору в петлю.
Слезы Зенины в такое расстройство меня привели, что я не выдержала и со всем моим пылом принялась ее к бунту побуждать и о себе помыслить, в отчаяние не вдаваться и духом воспрянуть, слишком она отцовской воле покорилась. Пусть же этот отец сам пьет пиво, кое наварил, а Зеня при ее красоте беспременно достойного супруга дождется. Отцом-тираном забитая, не посмела пакостному жениху отказ дать, только в слезах из салона сбежала. Пришло тут мне на ум просветить Зеню относительно предстоящих ей супружеских обязанностей, ибо темная девица неимоверно, хоть в деревне живет. Неужто никогда не видела коней или коров при случке? От моих разъяснений ей худо сделалось и дрожь ее взяла.
В себя пришедши, решила пану Фулярскому полный афронт учинить, а по крайности перед алтарем «нет» крикнуть. Но это уж последний скандал будет, и я совет ей дала наперед отцу твердо волю свою сказать, а пана Фулярского заблаговременно известить, чтобы дела до алтаря не доводить. Поклялась так и поступить, но вижу я – девица она духом слабая, хоть и твердила бесперечь: «Один конец, хоть в омут головой».
В сотый раз почитаю себе за счастье, что заблаговременно уразумела, сколь велика сила богатства, а Зеня может на всю жизнь несчастливой остаться, разве что пана Фулярского в скором времени на тот свет отправит, что я непременно бы на ее месте сотворила.
Юстину так захватила история затерроризированной отцом несчастной Зени, что она с ходу одолела огромный кусок неразборчивого текста, желая узнать, чем же все закончилось. Когда выяснилось, что девушка вышла-таки за мерзкого Фулярского, Юстина расстроилась ужасно и надолго оставила дневник, с головой погрузившись в события современности.
Денежная реформа основательно подорвала благосостояние всей родни. Тетка Барбара потеряла столько денег при обмене, что даже говорить об этом спокойно не могла, и вскоре все почувствовали последствия на собственных шкурах. А тут еще начались неприятности с Амелькой.
Две старушки из крайней комнаты померли одна за другой, чего Юстина почти не заметила, хотя участие в похоронах и принимала. Их жилплощадь унаследовала Амелька, оказавшаяся, к немалому изумлению Юстины, уже совершеннолетней. Девушка нашла себе жениха, юношу из хорошей, но совершенно разорившейся семьи, теснившейся в двух жалких каморках. Теперь, располагая отдельной комнатой, Амелька вполне могла приютить там жениха. К тому же она жутко гордилась тем, что сама стала зарабатывать. Ей удалось закончить какие-то фотографические курсы, она целыми днями снимала уличные сценки, видимо удачно, поскольку ее работы охотно брали разные газеты и журналы. Что ж, девица самостоятельная, выходить замуж ей никто не мог запретить.
Сын Людвика Дарек получил аттестат зрелости, но ни в один столичный вуз не прошел по конкурсу, не было у него подходящих рабоче-крестьянских предков. Пришлось ехать учиться во Вроцлав, так что прибавились расходы на оплату его содержания, надо же было парню есть и где-то жить. Он выбрал профессию археолога.
Ядвига, для которой внук Юречек стал смыслом жизни, прислала его учиться в варшавской школе, в Косьмине не тот уровень, и удрученная неприятностями с Дареком Гортензия приняла мальчика на место сына. Отец Юстины Тадеуш вдруг стремительно начал стареть, здоровье его тоже как-то сразу пошатнулось, обнаружились неполадки и с печенью, и с желчными протоками. Родные не сомневались, что причиной всему дурацкие порядки в стране. Потомственный банкир Тадеуш никак не мог примириться с таким безграмотным в финансовом отношении понятием, как неконвертируемая валюта, а будучи сотрудником банковской бухгалтерии, постоянно имел с ней дело. У Дороты же стало пошаливать сердце. Зофья и Марьян постоянно жаловались на нехватку рабочих рук, шестидесятилетнему Марьяну уже не по силам было самому обработать двадцать гектаров, батраков же в наши дни днем с огнем не найти. Если бы не Ядвига с ее неизбывными силами, наверняка не справились бы с хозяйством.
И тут Юстина вновь почувствовала, что беременна.
Трудно приходилось Юстине в последние годы. На ней были тринадцатилетний сын Павлик, пятилетняя дочь Марина, больной отец, постаревшая мать, свадебные перипетии золовки Амельки, угрюмая и растерявшая энергию тетка Барбара, ухудшающаяся ситуация с продовольствием и еще многое другое. Как ангел-хранитель, заботилась она о родных, вдруг оказавшихся в безвыходном положении и нуждавшихся в ее поддержке, помогая всем и советом, и делом, ровным обращением смягчая приступы отчаяния и восстанавливая душевное равновесие. Единственной опорой был верный муж Болеслав, пока полностью здоровый и даже получивший какую-то государственную премию за достижения в железнодорожном деле. Да оставалась еще верная и вечная служанка Марцелина, на которой словно годы не сказались.
Идалька родилась в очень трудное время. Родилась дома, в больницу Юстина не успела. Болеславу удалось в последний момент пригласить знакомую докторшу, докторша потребовала помощи, которую ей оказали Амелька с Марцелиной, Барбары дома не было. Идалька родилась просто в рекордном темпе, и тем не менее присутствие при процессе произвело на Амельку незабываемое впечатление. Услышав, что это были на редкость легкие роды, что обычно они проходят намного тяжелее, Амелька поклялась в душе никогда не подвергаться такому кошмару. И клятву сдержала.
***
К чтению дневника Юстина вернулась, когда Идальке был уже год и месяц. Возможно, сказалась невыносимо тяжелая окружающая ее действительность, захотелось отдохнуть душой, убежать в прошлое, в те благословенные времена. И, опять размышляя, из каких соображений прабабка, можно сказать, силой навязала ей свой дневник, Юстина подумала – а вдруг предчувствовала, что когда-то он станет для внучки единственным прибежищем? . С трудом разбирая чудовищные каракули, узнала Юстина, что приятельница прабабки Зосенька, та, с разбитым сердцем, воспряла духом, судьба вознаградила ее уже упоминавшимся паном Хенриком. Хенрик этот оказался первым дворянином, занявшимся совсем не дворянским делом, – на небогатое женино приданое построил сахарный заводик. Заработав на нем некоторые средства, смог завести еще и кирпичный, а уж разбогатев окончательно, занялся какими-то непонятными прабабке спекуляциями с железнодорожными акциями, что принесло и вовсе баснословные барыши. Удивлялась прабабка – ведь к алтарю молодые шли чуть не нищими, пан Хенрик унаследовал от двоюродного дяди крохотное поместье, да и то все в долгах, а вот сколотил же крупное состояние. Правда, немало сил это ему стоило, Зосеньке не мог уделять должного внимания.
Зато такое выдающееся событие, как рождение первого ребенка, сына Томаша, проскочило в дневнике прабабки почти незаметно. Может, неудобно было ей писать в постели, но вероятнее всего ребенок не занял много места в сердце и жизни матери. И опять невольно подумалось Юстине – что же, лгут классики? Ведь в произведениях таких писателей прошлого века, как Диккенс и Теккерей, молодая мама, произведя на свет младенца, уже белого света не видит, ненаглядное чадо заменяет ей все, мамаша не пьет, не ест, наверняка не моется, ибо не выпускает из рук драгоценную крошку, как мыться с крошкой? Муж позабыт-позаброшен, неудивительно, что появляются только того и ждущие куртизанки. Так что же, классики лгут, а бабуля правду говорит?
Правда же была такая: о сыне ни словечка, только краткая информация о его появлении на свет. И вот, бросив новорожденного на бабок и нянек, молодая женщина считает нужным отправиться на похороны дядюшки, Зениного отца.
…Вот и следовало Зене потянуть немного, и года не прошло с ее свадьбы, а отец и преставился. Теперь, глядишь, могла бы пану Фулярскому фигу показать, хоть за лакея, хоть за конюшего выйти, все лучше, ибо выявилась вещь невероятная: отец-тиран, что из-за бедности единственную дочь заставил за чудовище пойти, оказывается, буквально на сокровищах сидел, покойницей женой оставленных, и только сейчас это обнаружилось.
Дважды прочла Юс-Яша такую поразительную запись, потом перепечатала на машинке и снова прочла. Нет, надо расшифровывать дальше, из этого куска ничего не поймешь.
Все были уверены, что дядюшка все растратил и жену свою, царствие ей небесное, по миру пустил. А тут вдруг выясняется – скрывал завещание кроткой супруги своей, которая все драгоценности дочери отписала. Трогать их не мог, должно быть, в завещании жена ему карой господней пригрозила, если сироту вконец, оберет, вот они и сохранились, а долги дядюшкины зять его пан Фулярский заплатил. А на мой разум, так никакого гнева небесного он бы не убоялся, видать, припрятал сокровища в чаянии лучших времен, покамест болезнь не отступит и опять распутничать сможет, да хворость не отступала, вконец одолела. Уже и ходить не мог, и в мозгах, должно быть, помутнение получилось, запамятовал, где спрятал сокровища, пусть земля ему пухом будет, хотя нет, пусть как следует его придавит, прости меня Господи.
Итак, приводя в порядок дом после похорон отца, Зеня велела сжечь в печи отцовские кресла, которые совсем уж развалились и смрадный дух испускали. Я, рядом стоявши, нос платочком затыкала. Зося ножницы в руки взяла и принялась вспарывать обшивку на сиденье и спинке кресел да в огонь горящего камина бросать. И моим глазам под толстой, прогнившей обивкой сиденья предстала в большом количестве бумага помятая, а под нею плоская деревянная коробочка вовсе без замка.
Я так полагаю – это мать ее, с того света на дочь взирая, бессловесно повелела ей эту последнюю услугу отцу оказать и собственноручно кресла его сжечь, чтобы оставленные сокровища единственному своему дитяти передать. Слуги беспременно покрали бы все, а так отыскалось завещание покойницы и ее драгоценности.
Далее следовало подробнейшее описание доставшихся бедной Зене сокровищ, которое Юстина прочитала с огромным удовольствием. Нет, такое чтение и правда в наши трудные времена целительным бальзамом изливается на душу и сердце. Особенно целительным оказалось описание медальона на цепочке, в каждое звено которой были вделаны небольшие рубины одинаковой шлифовки, сам же медальон был украшен алмазом размером с лесной орех, в окружении рубинов покрупнее. В медальоне Зеня обнаружила волосики. Из завещания матери следовало, что это были волосы маленького братца Зени, умершего в трехлетнем возрасте. Юстина даже подумала, что из-за этой прядки отец-тиран не тронул оставленных женой драгоценностей, но потом одернула себя: вряд ли столь сентиментальная мысль могла его остановить.
Интересно, что же Зеня сделала с этим медальоном? Юстина наскоро пробежала описание какого-то кошмарно безвкусного украшения, изготовленного из золота, эмали и всевозможных каменьев, "хотя и не крупных, но огнем горящих", ага, этот кич оказался брошкой, а вот и опять упоминание о медальоне:
…над медальоном и волосиками братца Зеня даже всплакнула, а потом опомнилась и раздумывать начала, как ей поступить с богатством этим неожиданным. Хорошо, на тот момент я при ней оказалась, не иначе промыслом Божиим, и совет дала – от мужа все скрыть. Никто окромя нас о нем не ведает, одна только ея нянька престарелая Габрыся при том случилась. Чувства нянькины к пану Фулярскому самые недружественные, она, нянька, ровно змея подколодная аж шипеть начала: «Шкрыть шокровишша», зубов-то у нее, почитай, не осталось. Поначалу Зеня никак не соглашалась от мужа скрыть, мол, он ей Богом данный, да я, заставив ее пообещать наперед, что просьбу мою беспременно исполнит, пояснила, как сама поступила, приданое от мужа оберегаючи. Так и ей сделать присоветовала, а старая Габрыся меня поддержала. Рыдала Зеня в голос над волосиками братца, а тут супруг ее, пан Фулярский, явился. Хорошо, я успела коробку с сокровищами и завещание в складки платья сунуть, если что и заметит, скажу, мое это, но он, ничего не углядев, велел супруге в другую комнату выйти, воздух тут тяжелый, да Зеня не согласилась и на своем настояла, из чего следует – не такая уж она робкая, гораздо смелее стала после смерти отца-тирана. Что бы тому уважение дочери оказать и на год раньше помереть?
Поболевши о Зене душою, чуть было не забыла о новом родиче написать, что давеча объявился. На похороны дядюшки приехал кузен Базилий Пукельник, из нас никто и не слыхивал о таком. А вот вдруг выяснилось, что сестра покойного в свое время сбежала с учителем музыки и остаток жизни в дальних краях провела. Припомнили тут некоторые, был такой скандал в благородном семействе, хотя тот учитель музыки, пан Теофил Пукельник, из обедневшей шляхты выводился, а родня его прокляла за приверженность музыке, ради которой хозяйство забросил. Сестра же дядюшки имя носила тоже Теофила и сочла такое совпадение указанием свыше. Влюбилась она без памяти в бедного учителя. Жили они тем, что пан Теофил музыкальные произведения сочинял и сам же их на концертах исполнял, хорошие деньги за то получая, вот и выходит – правильно музыку сельскому хозяйству предпочел.
Признаться, я про все это только сейчас прознала, а больше всего поведала мне о Пукельниках тетка Клементина, которая их в Париже встречала. Пан Базилий, по слухам, в наших краях у деда по отцовской линии иногда живал для поправления здоровья, видать, дед уже помер. Бабка, мать пана Теофила, по мягкосердечию женскому внука приняла, и пожил пан Базилий у нее довольно. Так я себе представляю, ибо по-нашему этот парижский Базиль говорит не хуже нас. А как его родители скончались, он вернулся на отчие земли родных искать. По отцу никого уже нет, жалкое отцовское поместье после смерти бабки в чужие руки перешло, так он о родных по материнской линии вспомнил и дядюшку нашел, правда уже в гробу.
Молодой этот Базиль, года 24, не больше. И собой приятный, воспитание тонкое, манеры отменные, но в глазах невесть чего, Господь его ведает… Не нравится он мне. Смотрит умильно, а тут вдруг взгляд такой, ровно иглой уколет. Не иначе и сам о том знает, глаза сразу прикрывает или в сторону отведет. Так случилось, когда пан Фулярский с присущим ему тактом ляпнул, а на какие такие денежки молодой месье живет? Базиль так и вспыхнул, но со всем почтением ответствовал, мол, от отца ценные бумаги остались, тем и живет.
Пришлось Зене, единственной родной душе, оставить Пукельника этого в своем доме на малое время, и пан Фулярский слова поперек не сказал, ибо компанию любит. Зеня же ему компанию никак не составляет. На груди моей выплакалась, и из головы теперь не идет, сколь тяжкие муки доводится несчастной терпеть из-за супруга. Как вечер наступает, так ее всю трясет. Пыталась мужа допьяну упоить или накормить сверх меры, тот ведь печенью и желудком скорбный, вот Зеня и подсовывает ему куски пожирнее, да толку нет. А супруг ее, будучи не в силах супружеских обязанностей нормальным образом исполнить, к изощренностям прибегает и ее принуждает, так что с души воротит. Вот и подумала страдалица, может, кузен этот троюродный Базиль хоть в карты с ним по ночам играть станет, а ей послабление тогда выйдет.
Вот и дописалась! Через все эти Зенины переживания сон ужасный привиделся. Будто пан Фулярский в коленку целовал, и невесть почему было на нем седло с уздечкою. Так и стоит в глазах это седло, узкой серебряной змейкой обшитое и бирюзой разукрашенное. С жутким криком проснулась и Матеуша разбудила, пусть сделает что-нибудь, дабы мне позабыть поскорее пана Фулярского с его седлом и поцелуями. Много смеялся Матеуш услышанному, однако меры принял, и помогло…
Юстине пришлось оторваться от чтения дневника, так и не узнав последующей истории медальона с волосиками братишки Зени. Суровая действительность заставила вернуться в современность.
В Косьмине умер Марьян, на хозяйстве остались пожилые женщины – Зофья шестидесяти восьми лет и Ядвига, которой стукнуло пятьдесят пять. Ну и еще девятилетний Юречек. Мальчик надежды оправдывал, учился прекрасно и твердо решил в будущем хозяйствовать на земле предков, однако пока даже водить трактор ему было не по силам. Ядвига делала что могла. В страдную пору – в сенокос, жатву и при сборе овощей и фруктов – нанимала студенческую молодежь, тех, кто из крестьян. Поскольку стипендии мало на что хватало, парни и девушки охотно нанимались к щедрой Ядвиге. Весной же и зимой появлялось все больше проблем.
Пришлось Юстине с Гортензией отправиться в служебную командировку в Глухов. Там среди потомков прежних крепостных они надеялись найти кого-нибудь, кто бы согласился перебраться в Косьмин на должность батрака, так это называлось до войны, а теперь неизвестно как. Да и неважно, как его назвать, лишь бы сильным был мужиком. Впрочем, и баба пригодится, Зофья одна не справлялась с дойкой коров. Доходили слухи об изобретении электродоилок, и Барбара даже пообещала выписать такую из Америки, но когда это еще будет… Пока ей, Барбаре, следовало сидеть тихо, не дай бог кто проведает о ее швейцарских сбережениях. Теперь за такое и в тюрьму посадят, а раз сидеть неохота, то придется подождать до лучших времен.
Делегаткам повезло, отыскалась в Глухове немолодая супружеская пара, которая охотно переехала в Косьмин, – дети совсем из дому выживали. Одной проблемой стало меньше.
Сын Людвика Дарек закончил вуз и по распределению поехал обследовать печи для обжига глиняных горшков тысячелетней давности куда-то под Немчу. Будучи юношей спокойным и покладистым, он легко примирился с изгнанием, здраво полагая, что три года отработать – пустяк, зато потом полная свобода Зареванная Гортензия выплакалась в жилетку Юстине, а потом с ее же помощью принялась снаряжать сыночка в дальний путь. А это было непросто, настали как раз такие времена, когда ничего нельзя было купить, все – и продукты, и ширпотреб – приходилось доставать с боем или отстаивать километровые очереди.
Не успели отправить Дарека, как умер Тадеуш, отец Юстины, должно быть, так и не сумел примириться с официальным курсом неконвертируемой валюты и покинул сей идиотский бренный мир. Возникли неимоверные сложности с похоронами. Сначала казалось совершенно невозможным перевезти гроб с телом в Глухов, чтобы похоронить Тадеуша в фамильном склепе, потом эти сложности удалось преодолеть, на что пошли остатки денег от бабкиных драгоценностей.
Естественно, всем занималась Юстина, больше некому. Дорота совсем поникла, Гортензия просто не способна была заниматься делами, остальных одолели собственные проблемы. Бедная Юстина из сил выбивалась, ей казалось – в каменоломнях или на каторге и то было бы легче.
Когда правительство наконец допустило некоторые послабления и тетка Барбара малость ожила – свалилась Марцелина, безотказная, бесценная Марцелина, безропотно обслуживавшая весь дом и выстаивавшая в очередях долгие часы. Это уже была катастрофа. Юстина позаботилась о ее лечении, сначала в хорошей больнице, а потом достала путевку в санаторий. После чего по просьбе Марцелины отвезла ее в родную деревню, где внуки с радостью приняли городскую бабку, явно рассчитывая на хорошее наследство. А из этой же деревни Юстина привезла себе домработницу, которая Марцелине в подметки не годилась, но лучше уж такую, чем совсем никакой.
Тем временем между Амелькой и ее молодым супругом начались трения. Пока они ссорились в своей комнате, родные старались не вмешиваться, когда же принялись гоняться друг за другом по всей квартире, причем Казик убегал, а Амелька мчалась следом с кухонным ножом, Болеслав счел целесообразным вразумить молодежь. Постепенно в конфликт оказалось вовлечено все семейство, не исключая и новой домработницы. Общими усилиями враждующие супруги были опять загнаны в свою комнату. Не исключено, что на Амельку повлияли не нотации старшего брата, а здравые высказывания молоденькой деревенской Фели. Выдирая из Амелькиных рук кухонный нож, она ворчала:
– Опосля войны проклятущей мужика уважать надоть. Да и бабу тоже. Хватит того, что эта сволочь Гитлер народу извел!
Итак, на руках у Юстины оказалось трое детей, один муж, одна тетка, одна золовка, один золовкин муж и одна прислуга. Восемь человек, если не считать себя, требовалось накормить, одеть-обуть. Барбара умела великолепно заваривать кофе и смешивать коктейли, этим ее кулинарные таланты исчерпывались. Правда, в силу своей предпринимательской деятельности она знала множество отличных рецептов, но лишь теоретически. Болеслав с его прекрасным довоенным образованием даже яиц всмятку не сумел бы сварить. Амелька все силы расходовала на любимое фотодело и ссоры с мужем, на большее ее не хватало. Старшие дети, Павлик с Маринкой, в этой обстановке научились обслуживать себя сами, умели и постирать, и погладить, и пуговицу пришить. К тому же Павлик неизвестно почему просто обожал готовить.
Первой эту непонятную склонность "барчука" заметила Феля. Не шибко грамотная, но весьма практичная деревенская девушка с восторгом восприняла помощь добровольца в стряпне, ведь работы по дому было невпроворот. Павлик же, этот необыкновенный мальчик, предпочитал возиться с обедом, а не гонять с дружками в футбол. Блюда у него зачастую получались весьма оригинальными, но, учитывая кризис с продовольствием, взрослые относились к этому с пониманием.
– Помяни мое слово, твой сын станет со временем шеф-поваром в лучшем ресторане мира, – сказала как-то Барбара, отведав изготовленный Павликом гуляш из рыбы под сладким соусом. – Очень, очень недурно. У нас есть какие-то кулинарные училища для мальчиков?
– Понятия не имею, – отвечала Юстина. – А у него несомненный талант!
– А что мне было делать? – оправдывался Павлик. – Без очереди сегодня только треска продавалась. Завтра обещают выбросить мясо, мне Феля купит.
– Может, Ядвига что пришлет из Косьмина.
– А ты и в самом деле мечтаешь стать шеф-поваром в ресторане? – недоверчиво поинтересовался Болеслав.
– А чем они занимаются, эти шеф-повара? Придумывают и готовят?
– Что-то в этом роде.
– Тогда хочу. Еще бы, клево! Только никому не говорите, меня парни на смех поднимут.
– Я бы тебя к себе хоть сейчас взяла! – вздохнула Барбара. – Но поговаривают, что налог повысят, придется сворачивать производство. Не понимаю, ведь и им невыгодно! Ладно, сверну, пережду. А Павлик пусть пока учится.
Благодаря неожиданной помощи сына Юстине удалось наладить порядок в доме, и она получила возможность опять обратиться к дневнику прабабки.
Трехлетняя Идалька играет в палисаднике под окном с соседскими детьми, Павлик с Маринкой в школе, Феля в кухне, остальные на работе. Наконец-то можно выкроить время и для себя.
***
Прадедушкина помощь в ликвидации последствий страшного сна оказалась весьма действенной. Вскоре Матильда обнаружила, что опять находится в интересном положении. Об этом написала мимоходом и недовольно, ибо интересное положение изрядно мешало путешествовать, а это стало модным. Следовало непременно нанести визит бабушке в Блендове, навестить Зосеньку, оправившуюся от родов, многочисленных родных и знакомых, у которых устраивались обручения, свадьбы и балы, осмотреть заброшенное поместье в Косьмине, где новый управляющий цветник переделал в сад, и еще многое множество мест. И вот среди записей вновь блеснул рубиновый медальон.
…а так бы ей подошел! – раздраженно писала прабабка, и это раздражение отчетливо проявлялось в каракулях, накорябанных явно в спешке. – К новому платью Зени лучшего не найдешь. Так нет, показаться в нем не смеет!
С паном Фулярским дела все хуже обстоят, и даже по секрету призналась мне – не выдержит, сбежит. Продай она материны драгоценности – денег достанет, а как продать, коли там братиковы волосики? Дала я ей совет волосики вынуть и в другой медальон переложить, а тот, наиценнейший, продать, тогда и на побег хватит. Зеня согласилась, хоть и жаль. Я ей помогу, вот только, Бог даст, от бремени разрешусь. Бедняжка от благодарности горючими слезами облилась. А пан Базилий так коротко с паном Фулярским сошелся, что диву даюсь.
Два года понадобилось Юстине, чтобы добраться до поразительных страшных событий, продираясь сквозь тысячи ничего не значащих мелочей. Интересное положение несколько ограничило свободу Матильды, и она волей-неволей погрузилась в хозяйственные дела. Целые страницы были заполнены описаниями дней, похожих один на другой, и планированием нарядов, которые можно будет носить после рождения ребенка. Подробно излагался роман судомойки с конюхом, далее следовали рассуждения о копчении окороков в можжевеловом дыму, который, однако, как стало ясно, более подходит для колбас. Очень коротко сообщалось о рождении Ханны и сложностях с купанием, причем выяснилось, что никто лучше Матеуша не умел ее, Матильдиных, ножек после купания вытереть.
Сенсации начались после визита Зени.
…верхом на коне прискакала! В полном отчаянии, не иначе как пан Фулярский в разуме помешался, козни строит и жену от себя ни на шаг одну не Отпускает, так его ревность обуяла, даже ко мне с визитом уперся ехать, а где это видано, чтобы мужчина роженице визит наносил? Пришлось Зене, пока спал, велеть верховую лошадь приготовить, дабы лишнего шуму не наделать, не то окаянный пробудится и бед натворит. Вот и прискакала ко мне на своей Мариетке, с одним только конюшим, дабы о состоянии здоровья из моих уст услыхать. Много тем радости мне доставила и аж до слез умилила. В своем здоровье я совершенно благополучна и давно бы на ногах была, кабы повивальная бабка нет твердила, что от раннего вставания после родов фигура у дамы портится. Тут часы пробили и Зеню спугнули, ведь вроде как на краткую прогулку верхом выбралась, а конюший этот – лицо доверенное и барыни не выдаст.
…и что же узнаю? Только Зеня мой дом покинула, как навстречу ей слуга скачет, видать, не один конюший о визите ко мне извещен был, и слуга тот громким голосом о несчастье, случившемся в их доме, кричит. С ясновельможным паном случай страшный приключился, и навряд ли его в живых застанут. На эти слова Зеня Мариетку хлыстом стеганула и домой устремилась. А наш лесник все это слышал и к нам тотчас с известием прискакал.
Матеуш немедля к Фулярским поехал. И что же оказалось? После сытного обеда пан Фулярский в своих креслах у камина заснул, как имел обыкновение, особливо в последнее время, делать. Храпел изрядно, платком голову накрывши, и камердинер обязательную старку ему принес, на пальцы ступая, дабы грозного барина не разбудить. Чарку на столик поставил и тихо из комнаты удалился. А барин все спал и спал, слуги уж судачить стали. Тем временем пан Базилий из охотничьего домика воротился, где себе оружие для охоты на кабанов готовил, и, о долгом сне барина прознавши, в кабинет пошел. Время, мол, кузена пробудить. Двери отворил, страшным голосом вскричал и в кабинет вбежал, а следом за ним и лакей Петр.
И предстал им вид ужасный: пан Фулярский лежит на полу, головою на камнях, что перед камином выложены, и жизнь его уже покинула. Матеуш своими глазами то видел, как доехал, ибо боялись пана Фулярского с места сдвинуть, покамест доктор не прибудет, однако водой болезного поливали и в уста ему старку влить исхитрились. Медвежья шкура, что перед креслами с давних пор постелена, на тот час сбитая в ком у камина валялась, и Матеуш предположение сделал: должно быть, пан Фулярский, нездоровье почуявши, с кресел встал, об эту шкуру поскользнулся и головой о каминные камни ударился. Затылком аккурат на камень угодил, и доктор того же мнения.
Со смертью мужа Зеня свободу обрела и Господа благодарит в душе, наружно скорбь должную проявляя. Мне одной в скрытости духа призналась – за столь благодетельную перемену в ее жизни молитвы Всевышнему возносит, а могла и на преступление пойти, потому как сил не стало долее супруга ненавистного ласки выносить. Молвила мне втайне и того более: о лишении жизни пана Фулярского помышляла, ножом горло извергу перерезать или же камнем тяжелым голову разнести вдребезги: в последнее время муж ровно с цепи сорвался, Зеня, почитай, беспрерывно мылась да терла тело, кое ей самой немило стало. Многократно мужа допьяна напоить пыталась, да и сама напивалась, чтобы ничего не чувствовать. Столь страшные признания услышав, с ужасом глядела я на подругу, ведь по наружности и не подумаешь, сколь тяжкие муки она претерпевает. Пригожести у Зени нисколько не убавилось, хотя заботы о наружности не проявляет и волосы постоянно в беспорядке по плечам рассыпаны.
А вот еще о чем непременно следует запись сделать…
И Юстина узнала о ряде совсем уже детективных подробностей, которые Матильда, перебивая сама себя, торопилась запечатлеть на страницах дневника. Оказывается, покойный Фулярский недавно оформил у нотариуса новое завещание. По нему все состояние переходило к его супруге, в то время как в соответствии с прежним завещанием немало оставалось каким-то дальним родственникам. То обстоятельство, что склонил его к перемене завещания Базилий Пукельник, заставило было Юстину сделать кое-какие предположения, но, как оказалось, она поспешила с выводами.
Детективная фамильная история развивалась в хорошем темпе. Сначала выяснилось, что пана Базиля в момент кончины Фулярского все-таки не было в дальней лесной сторожке, где он якобы готовился к охоте, хотя лошадь его там и видели. "Конь на привязи стоял, а самого барина не было", – утверждал лесник, оказавшийся у сторожки как раз в то время, когда, предположительно, при столь странных обстоятельствах скончался пан Фулярский.
Потом Зенин батрак, с трудом упросив горничную Матильды, чтобы допустила его к барыне, лично признался последней в своем наблюдении. Сбежав от работы в коровнике, он по барскому двору шлялся и из любопытства прокрался под окно кабинета. Сквозь кружевные занавеси парень заглянул внутрь и, по его словам, видел "двух человек в комнате, как один другого словно из кресел поднимал, на пол его клал, и тот словно неживой был". А потом, схватив подушку, неизвестный мужчина, вместо того чтобы "неживому" подложить под голову, что-то с ней делал, пригнувшись к полу, – занавески мешали разглядеть, что именно, – а потом швырнул обратно в кресло. Тут батрака окликнули, и он, опасаясь наказания за безделье, отскочил от окна и помчался к себе в коровник, но, обернувшись, успел заметить, как мужчина какой-то вылезает из кабинетного окна. Мужчину батрак не опознал. А сенсационное признание Матильде сделал не сразу, а лишь после того, как по деревне поползли слухи о кончине барина при подозрительных обстоятельствах. Наверняка, выслушав показания батрака, Матильда вздохнула с облегчением, ведь не могла не заподозрить свою подружку Зеню, хотя та со своим конюшим у нее же в гостях находилась, когда пришло известие о скоропостижной кончине пана Фулярского. И подговорить кого-нибудь убить постылого мужа – рассуждала автор дневника – тоже не могла, одно у нее доверенное лицо – конюший, так он был в это время вместе с хозяйкой у Вежховских.
События следуют одно за другим. Торжественные похороны пана Фулярского, на которых Зеня "на гроб не кидалась, горючими слезами вдовьими не заливалась, но под черной траурной вуалью как надлежит, благопристойно выглядела", а после поминок опять верхом в сопровождении конюшего приехала к подруге. Не только у Матильды, но и у Юстины уже возникли весьма серьезные подозрения насчет этого конюшего, слишком уж часто сопровождает он свою хозяйку в ее прогулках верхом. Ну, так и есть.
…Эдмунд его зовут. Поначалу ужас меня обуял, но, умом пораскинув, одумалась я, может, оно и к лучшему? Фамилия Ростоцкий, шляхетского роду, хотя и мелкопоместного, а мало ли достойных дворян не по своей вине разорились? А дивиться не след, молодой да пригожий, ровно мой Матеуш, где там пану Фулярскому. И теперь наставляю Зеню, остереглась бы показывать склонность свою к конюшему, а особливо бы ребеночек не приключился, да Зеня заверяет – не дошли они еще с Эдмундом до таких интимностей.
В этом месте драматическое повествование прабабки прерывалось длиннющим, в полстраницы, предложением, по всей вероятности содержащим в себе развязку сенсационных событий. Юстина с пылом бросилась его расшифровывать, потратила уйму времени и впала в бешенство, выяснив, что совершенно нечитаемый текст заключал описание каких-то сногсшибательных подвязок, глубоко потрясших прабабку. Цвет, ленточки и эластичность новомодного изобретения выбили из головы легкомысленной основательницы рода все прочие события.
Прежде чем опять приняться за сизифов труд, бедная Юстина должна была как следует передохнуть и успокоиться. Пообщалась с Фелей, выпила холодной воды, выглянула в окно. Убедилась, что ее дочурка спокойно играет в песочнице, в данный момент пытаясь свое жестяное ведерко насадить на голову соседскому мальчику. Успокоившись, Юстина вновь взялась за чтение. К счастью, прабабке удалось придерживаться темы, лишь немного отвлеклась на описание неудобных подушек, на которых пришлось спать в доме Зени. Писала она уже после возвращения домой.
Муж Матильды Матеуш сразу заподозрил убийство, не поверив в естественную смерть соседа, у которого в недоброжелателях, учитывая характер последнего, недостатка не было. И решил лично осмотреть место преступления.
Я так подгадала, чтобы Зени дома не оказалось, и довольно времени мы с Матеушем одни в их салоне пробыли. Матеуш немедля в кабинет прошел, лично кресла пана Фулярского опробовал, в них посидевши, а также шкуру медвежью ногами сбить в ком попытался. После чего головой покрутил и заметил, мол, вовсе не просто это, никак нельзя на такой поскользнуться. И была это чистая правда, ибо и я, сколь ни старалась, скомкать шкуру не сумела. Матеуш же, камин со всех сторон оглядев, причиндалы каминные в руки брал и, на колена опустившись, плиты каминные внимательно оглядел.
Короче, Матеуш на свой страх и риск провел самостоятельное расследование: осмотрел место преступления, со двора заглянул в окно кабинета и убедился, что сквозь занавеску батрак действительно мог видеть момент убийства, потом порасспросил прислугу, которая подтвердила: "Ясновельможный пан опосля обеда почивать изволил, а ясновельможная пани с конюшим верхами уехали, панич же Пукельник еще раньше, взявши ружье, в охотничий домик отправился". Все слуги, воспользовавшись отсутствием господ, собрались в кухне и устроили себе на свободе пиршество. "Известно ведь, кот из дому – мыши в пляс, а тут и пани Липовичовой не было, к сродственникам поехала. Кухарка в тот день на вечер новое блюдо замыслила, шарики какие-то чудные из мяса разного, и все пробовать рвались, а кухарка с охотою теми шариками всех потчевала, больно ей интересно было, которое мясо наилучшее. Прислуга меж тем косточки господам перемывала, а больше прочих панне Зажецкой, что намедни с Парижа воротилась, и скандал там какой-то с французиком учинился".
Потерев слезившиеся глаза, Юстина оторвалась от вкривь и вкось разъехавшихся, чуть различимых строк. Легкомысленная прабабка, ничего не скажешь. Впрочем, может, Павлика заинтересует старинный рецепт? А тут еще какая-то панна Зажецкая невесть откуда взялась. И без того голова идет кругом от бесконечных родных и знакомых, сколько же их еще всплывет? Как бы то ни было, за шумом и гамом прислуга могла ничего не услышать. А главное, из дворовых никто не отлучался, сидели все кучей, так что алиби у них железное. "До тех пор сидели, покуда панич Базилий не воротился, сразу его услыхали, ибо с великим стуком ворота отворял и людей громко звал, чтобы коня привязали".
Убедившись, что пан Фулярский убит, а не умер по неосторожности, поскользнувшись на медвежьей шкуре, Матеуш принялся настаивать на немедленном вызове полиции, однако бабы воспротивились. "Зеня Матеуша со слезами просила все свои сумления при себе оставить, не желает она, Боже упаси, полицию в дом пускать, скандал ведь получится на всю губернию, от сплетен да пересудов житья не будет, и я с нею во всем согласная".
…Всю обратную дорогу с Матеушем в карете ссорилась, Кларчу на козлы отправивши.
Злость меня разобрала на мужа, не внимал Матеуш голосу рассудка, за благо почитая непременно убивца на виселицу спровадить. Решил по всему уезду шум великий учинить, полицию на злодея напустить, а для того с рассветом к полицмейстеру отправится и все свои изыскания представит. На то я в гневе вопросила: никак пан Фулярский ему братом или сватом приходится, иначе на кой ляд себе тягости причинять? На то Матеуш: ни сват, ни брат, а справедливости ради. На то я: хороша справедливость – жандармы в доме. И чем бедная Зеня провинилась, пошто ей такой стыд на всю округу, ведь подозрение и на нее пасть может. Матеуш на то, голос возвысив: каким это манером на Зеню подозрение падет, коли она аккурат в ту пору в нашем доме пребывала? На то я ему незамедлительно: не токмо мне, но и тебе доведется на Библии клясться, что фактически у нас Зеня была, тем самым и против себя подозрения возбудишь. Матеуш, ошалевши малость, в полный голос вскричал: «Какие такие подозрения?!» Тут я с улыбкою отвечаю: «Лжесвидетельства перед полицией своей полюбовнице выставляешь». Самую малость не задохнувшись, прохрипел Матеуш, мол, спятила, видать, баба, его в Зенины полюбовники приписавши. Неведомо, говорю, кто из нас более спятивши. А то не знает, с какой легкостью люди сплетни распускают, из мухи слона делают. Из справедливости своей еще и жену родную по жандармам затаскает, тиран, изверг, мучитель, небось прислуга видала – Зеня у постели моей почитай все время просидела.
Пером не описать, сколько я сил на мужа упертого положила. Фыркал, кипятился, "не по справедливости это " твердил, однако же по-моему вышло. Дабы Матеушу справедливость облегчить, припомнила, что злодей никакой корысти из своего преступления не получил, из дома ничего не украл, понапрасну, выходит, живую душу загубил, разве мстил за что, ну так Господь его покарает. Уж напоследок Матеуш грозился, коли опять какое злодейство обнаружится, непременно по справедливости все учинит и уж тогда спуску не даст. На это я была согласная.
***
Разумеется, эту потрясающую историю прочесть одним духом Юстина не могла, хотя ее и очень увлекла, так сказать, многосерийная детективная повесть середины XIX века. К сожалению, приходилось все время отрываться по всяким уважительным причинам современности. Первой из них явилось жестяное ведерко. Идальке удалось-таки непонятным образом вбить его на голову соседского мальчика, при этом ведерко погнулось, и снять его не было возможности. Мать мальчика устроила Юстине громкий скандал, требуя немедленной помощи, сам пострадавший ревел трубным голосом, так что по крайней мере ясно было – не задохнулся, но оставлять несчастного с этим сомнительным украшением на голове тоже нельзя. Взрослые сбились с ног, и только уже ближе к ночи с ведерком удалось расправиться. Профессионала-жестянщика запыхавшийся Болеслав разыскал аж на вокзале Варшава-Западная, ближе не оказалось.
Следующие три недели отняла Амелька. Она вдруг принялась толпами водить в квартиру молодых и красивых девушек, которых фотографировала в своей комнате, превратив ее в фотоателье. "Художественное фото" – так назывались портреты, от которых, как утверждала Амелька, зависела и ее собственная карьера, и карьера ее моделей. От этого нашествия для Юстины во всем доме не нашлось спокойного уголка, чтобы почитать дневник; мало того, что девицы оказались на редкость непоседливыми, их еще надо было целыми днями кормить-поить, не держать же впроголодь этих симпатяг, а на каждый портрет у Амельки уходила прорва времени.
После Амельки на сцену выступила Марина, старшая дочь Юстины, девочка в принципе смирная, уравновешенная. Никогда раньше она не доставляла матери хлопот, а тут вдруг Юстину вызвали в школу, ибо ее старшая доченька в кровь расцарапала лицо однокласснице. Выяснилось, что та обозвала Маринку "наполеоновской любовницей". Классная руководительница в подробностях описала предысторию случившегося, явно осуждая Маринку. Видите ли, она хвасталась своим происхождением по прямой линии от французского императора! Это, естественно, вызвало раздражение одноклассниц, воспитанных на уважении к своим рабоче-крестьянским предкам, лучше всего – неграмотным, чернорабочим, безлошадным и безземельным. Контраст между неграмотным батраком и знаменитым императором был столь велик, что современная молодежь такого не выдержала и позволила себе неуместные инсинуации, в результате чего не выдержала Маринка.
– Что за дурацкие вымыслы с Наполеоном? – в изумлении спросила дочку вернувшаяся из школы Юстина.
– Почему же дурацкие? – хлюпая носом, возразила Маринка. – Ведь бабуля сама говорила.
– Какая бабуля?
– Бабушка Дорота.
В это трудно было поверить. Юстина хорошо знала свою благоразумную мать, никогда она не была склонна ни к фантазированию, ни к вракам. И склеротичкой пока тоже не была.
Видя сомнения матери, Маринка добавила:
– И дедушка Людвик тоже.
– А что они говорили? Напомни мне, пожалуйста, что-то я позабыла, – попросила Юстина.
– А тебя, мамочка, при этом не было, – высморкавшись, оживилась Маринка. – Очень давно говорили, я еще маленькая была. Что на том портрете их бабушка, которую император Наполеон полюбил больше жизни, когда у нас в Польше оказался, в войну это было, и женился на ней, может не взаправду, но детей у них было множество, и все эти дети – как раз наши родственники.
Ну конечно, у ребенка все в голове перепуталось. Основательницей их рода была прабабушка Матильда, но на портрете изображена вовсе не она, а ее прабабка.
– Да ведь Наполеон вовсе не нашу прабабку полюбил! – вырвалось у Юстины. И хотя тотчас же прикусила язык, дочка подхватила:
– А чью же?! Расскажи, мамуля!
– Совсем другую прабабушку, которая еще раньше жила. И не женился на ней, потому что… потому что времени у него не было, война ведь шла. И никто не знает, были ли у них дети, так что вовсе неизвестно, от них ли мы происходим. Но все это было так давно, что уже не в счет.
Дочка долго молчала.
– Так ведь было же! – упрямо повторила она, подумав.
– Я же тебе объясняю – точно никто сказать не может. А раз не точно, так и говорить нечего. Вот я сейчас читаю дневник нашей прабабушки, так там об этом ни единого слова. А ведь она наверняка знала, чья она внучка, особенно если была внучкой императора. В те времена это имело значение, а сейчас об этом лучше не упоминать.
– А почему? Теперь это не имеет значения?
– Теперь от этого могут быть одни неприятности.
– А почему?
Юстина поняла – чтобы ответить на такой вопрос, придется подняться от простой материнской заботливости до высот дипломатии и даже политики.
– Потому, – рискнула она, – что очень много людей не любит императоров. А также королей и царей. Очень много народу жило в нищете, а все эти правители – в богатстве и даже роскоши. Люди, которые теперь, после войны, пришли к власти, не хотят вспоминать о прежних несправедливых временах. Теперь наверху оказались те, что раньше были бедными, и просто бестактно напоминать им об их прежней бедности.
Девочка вроде бы ухватила суть.
– Это как попрекать кого-нибудь, что не умеет есть культурно, не научился пользоваться ножом и вилкой?
– Что-то в этом роде. Некрасиво. Научится и будет есть культурно.
– Ну ладно, скажу девчонкам завтра, что я ошиблась, пусть отвяжутся. И еще я сама хочу прочитать дневник прабабушки.
– Хорошо, вот подрастешь немного…
– А я сейчас хочу!
– Сейчас тебе нельзя.
– Почему?
– А потому… – начала Юстина, чувствуя, что ее запасы материнской дипломатии уже иссякают, и вдруг сообразила: – Впрочем, читай, если хочешь.
Она оставила дочери дневник, убрав лишь перепечатанную на машинке часть. Маринка жадно накинулась на добычу, но очень скоро поняла, что разобрать каракули прабабушки ей не по плечу, и охладела к истории. С этой проблемой на время было покончено.
Следующую создала Барбара. В последнее время она стала очень нервная, главным образом по причине того, что с каждым днем ухудшалось ее материальное положение из-за дурацких порядков в стране. В нервах она с такой силой крутанула кран в ванной, что вырвала его со всеми потрохами, в результате чего пришлось делать ремонт и менять всю сантехнику. Три недели в квартире был совершеннейший бедлам, семейство лишилось удобств, а за рабочими, разумеется, присматривала Юстина.
Только через два месяца сумела Юстина спокойно засесть за дневник прабабки и вникнуть в запутанные перипетии похождений панны Зажецкой. Похоже, и Матильду они увлекли не на шутку, так как описаны были одним духом, без перерывов и посторонних вставок.
Богатая наследница рода Зажецких по достижении шестнадцати лет для завершения образования и приобретения великосветского лоска была отправлена в один из дорогих французских пансионов. Шустрой девице надоели скучные порядки полумонастырской жизни, и с помощью разбитной горничной-француженки панна Зажецкая ухитрялась тайно покидать пансион, предаваясь ночным развлечениям славного города Парижа. Большое, а возможно, и решающее участие в этом мероприятии принял некий виконт по имени Жан-Поль и неизвестной фамилии, ибо пользовался несколькими, и наверняка ни одна из них не была настоящей. Роскошные формы молоденькой польской панны возбудили в виконте пламенную страсть, поначалу на расстоянии, а потом вплотную, что привело к совершенно ужасающим последствиям. Правда, сомнительный виконт соглашался покрыть законным браком эти самые последствия, но кто же станет выдавать родную дочь, пусть и падшую, за какого-то французского голодранца?
Благородное семейство энергично принялось за дело. Раструбив повсеместно о болезни панны, ее увезли в глухую деревушку, где она и произвела на свет потомка, оставив его в той же деревушке здоровой бабе, которой теперь предстояло вместо одного выкармливать двух малышей, а панну Зажецкую в отличном состоянии доставили на родину. Правда, за нею тянулись длинным шлейфом сплетни, предполагалось, что того и гляди следом явится влюбленный виконт, ибо полюбил панну безумно, да и она к нему расположена. Весь уезд буквально гудел, все возмущались папенькой и маменькой Зажецкими, которые как ни в чем не бывало вывозили дочь в свет, словно выставляя напоказ в салонах и на балах. Случись такой конфуз с кем другим, объявили бы единодушный бойкот проштрафившемуся семейству, однако миллионы Зажецких сделали свое дело, и скандал потихоньку догорал, придавленный золотым плащом.
Красочное описание громкого скандала заняло у Матильды целых пять страниц убористого текста, а у Юстины – полгода. После чего в дневнике опять всплыл детективный сюжет.
Довольно времени прошло, и Зеня вновь, чуть развиднелось, верхами с конюшим своим прискакала, хоть погода и ужасная, сама будучи в состоянии еще более ужасном, так вся и тряслася, словно лист осиновый. Пришлось бедняжку отпаивать водою студеною, коньяком французским и соли нюхательные применять, тогда только в себя чуток пришла и речь связную повела, а не одни восклицания без смысла. Уразумевши, что приключилося, и я в ужас пришла и тоже коньяка глотнула, хоть отвратное это питие паче всякия меры.
Намедни эта вещь ужасная приключилась, как Зеня прием у себя устраивала. Шумские князь с княгинею письмом извещали, желают-де с нею свидеться и с нотариусом Вжосовским, поскольку они проездом здесь случились, а то Зене не в диковинку, у нее чуть не каждый день гости пребывают в доме. И меня с нарочным приглашала, да мне не с руки было к ней выбираться, свои гости нагрянули, о чем теперь и сожалею, да кому же загодя промысел Божий ведом?
И вот вчерась под вечер Зеня принарядилась, дабы гостей достойно встретить, и быстрым шагом из гардеробной вышла, что на втором этаже ее дома помещается. К лестнице шагнувши, почуяла вдруг, как застежка в панталончиках отпустила, и панталоны почитай до полу сползли. За благо сочла, что еще сама с лестницы не сошла, лишь ногу занесла, и тут ее ровно что за щиколотку ухватило. Как в землю врытая наверху лестницы замерла, однако же покуда ничего дурного не помыслила. В гардеробную воротившись, громким звонком горничную свою Флорку снизу в нетерпении вызвала, ибо времени совсем не осталось, уже стук кареты княжеской слышался. И тут же грохот и крик в доме раздалися.
Выглянула Зеня на лестницу и свою горничную Флорку узрела. Девка как раз со смехом с полу встала и перед барыней извиняться принялась за свою неловкость, мол, поспешаючи на зов, по лестнице взбежала, на последней ступеньке споткнулась и на пол свалилась. И тут, молвила Зеня, меня ровно что кольнуло и все поняла. Надела другие панталоны, Флорке велела в гардеробной остаться и прочие туалетные принадлежности в нужный вид привести, дабы впредь такая конфузил не приключилась, сама ножнички прихватила и из гардеробной вышла, двери затворив. У лестницы на колени встала и, как там темно было, на ощупь у первой ступеньки препятствие обнаружила, что давеча за щиколотку ухватило.
Не дыша внимала я Зене, то в жар, то в холод меня кидало, и дурное предчувствие в душе зародилось. Ну, так оно и обернулось. Нитку Зеня нащупала в полутьме, привязанную одним концом за балясину под перилами лестницы, а другим – за гвоздь в деревянной панели на стене. Кабы в спешке за ту нитку – нитка-то не обычная, а такая, которою мешки сшивают, тонкая да крепкая, – кабы, молвила, за ту нитку в спешке зацепившись ногою, с самого верха лестницы свалилась, все ступеньки пересчитавши, в живых мне не быть. Вот и получается – панталончикам жизнью обязана.
И я о том же подумала, и опять мы с подружкою коньячком подкрепились. В Зенином доме никаких шаловливых детишек не водится, что могли нитку крепкую поперек лестницы привязать.
Тут Зеня, подружка моя бесценная, и о других злодействах мне поведала. До сих пор молчала, меня беспокоить не желая, а теперь молчать мочи нет…
"Злодейства" заключались в нескольких покушениях на жизнь Зени: то на нее с высоких консолей при входе в вестибюль свалилась массивная мраморная фигура, лишь чудом не прибив, то ее пытались отравить, подбросив яд в любимое черносмородиновое питье (отравилась вылакавшая его собака), то оказалось надрезанным крепление ее седла, которое непременно свалилось бы вместе с Зеней во время бешеной скачки по оврагам. К счастью, в последнем случае конюший Ростоцкий вовремя заметил непорядок и как следует закрепил седло, сообщив об этом хозяйке лишь после прогулки.
Услышанное заставило Матильду призадуматься, ведь она обещала Матеушу обязательно сообщить, если опять станет известно о каких-нибудь преступлениях, а рассказ Зени несомненно свидетельствовал о злом умысле. Пока она решала, как быть, в комнату вошел Матеуш и был весьма изумлен, "двух баб средь бела дня за коньяком увидев. Слова злого не молвил, только поучил маленько, дескать, даже актриски пить лишь ближе к вечеру начинают".
….Я молчала, все еще сомневаясь. Зеня, однако же, доверие большое к Матеушу питая, просила добрый его совет, наперед заставив пообещать, что без ее согласия ничего не предпримет. Мне бы Матеуш никогда на уступки не пошел, но как Зеня ему не жена, хоть и дальней родней приходится, пообещал.
А услышав обо всем происшедшем, сам коньяку довольно хлебнул и даже о втором завтраке мне припомнил, однако неудовольствия не выразил, хотя и мой то был недосмотр. Признать надобно, часто так вот Матеуш хорошим мужем себя показывает и не совсем глупым. И тут он прав, мужчине натощак мыслить никак невозможно, а в Зенином случае видится ему дело весьма серьезное.
Распоряжения по хозяйству на скорую руку выдавши, накрыла я изрядный стол, и мы втроем принялись за еду. Любопытно мне было, какие светлые мысли мужнин разум осенят. В дневнике перед собою признаюсь, истинно светлые.
Матеуш поинтересовался, не имеется ли в Зенином доме каких ценностей, ради которых преступники идут на такие ухищрения. Получив ответ, что за сто лет ее предки не только не приумножили семейных богатств, но последнее растратили, так что никакие припрятанные клады не могут соблазнять злоумышленников, Матеуш спросил – а как же с унаследованным ею имуществом покойного мужа? Оказалось, Зеня передала его в бумаги, которые хранятся в банке. Похвалив Зеню за такую предусмотрительность, Матеуш задал бестактный вопрос, написала ли она завещание. Смутившись, Зеня призналась, что пока нет, ведь она молода, здорова, к чему спешить? "Я-то истинную причину знала, – писала Матильда, – да помалкивала. Матеушу же, как всякому мужчине, ничего путного на сей предмет в голову не пришло, хотя навряд ли о пане Ростоцком не слыхивал".
И тут Матеуш удивил своих собеседниц, предложив им поехать на воды. Его супруга с радостью ухватилась за эту мысль – щегольнуть и развлечься она всегда любила, да Зеня неожиданно отказалась, не желая оставлять хозяйство без присмотра. Обе женщины понимали, куда он клонит: на время Зене следовало бы покинуть опасное для нее место. Зеня проявила недюжинную сметку, сама задав вопрос, не лучше ли ей выйти замуж и тем самым решить проблему, завещав все имущество супругу, тогда неизвестным преступникам не будет смысла лишать ее жизни. "Матеуш душевно возрадовался и ну выпытывать, аль приглядела уже кого в мужья?"
Не успел Матеуш, поев, отправиться по делам, подружки принялись обсуждать самый животрепещущий вопрос – о замужестве Зени. Против замужества Зеня ничего не имела, но мезальянс очень смущал ее, Матильда же не сомневалась – выходить, и баста! А на возражения, что пан Ростоцкий простой конюший, подруга произнесла горячую речь, из которой следовало – главное, что шляхетского происхождения, а если ему еще будущая жена подбросит тысячу-другую на покупку пусть самого завалящего именьица, так и проблем не будет, в свете пана Ростоцкого примут с распростертыми объятиями. Запись в дневнике заканчивалась фразой:
Со слезами на глазах от радости меня расцеловавши, Зеня поспешила к пану Ростоцкому, что коней под уздцы держал. Издали глянула я на него и на поклон ответила. Эх, кабы не Матеуш…
Потрясающая история Зени так увлекла Юстину, что она почти не заметила, как ее младшая дочь Идалия выросла и пошла в школу. И вообще, дети не доставляли Юстине особого беспокойства, так что выполнить прабабкин завет и прочесть ее дневник сам бог велел.
Один за другим Болеслав, Барбара, Амелька, Павлик, Маринка и даже Идалька лично убеждались в том, что занятие это требовало неимоверных трудов, терпения и уйму времени, о чем и сообщили остальным родичам. Остальные родичи тоже уверовали в каторжный труд, на который обрекла прабабка бедную Юстину. А главное, никто не имеет права облегчить ей сей каторжный труд. Юстина, бедняжка, может быть, предпочла бы галеры, да выбора у нее не было, вот почему все семейство по мере сил пыталось помогать несчастной, поддерживая ее материально, морально же Юстина поддерживала их, пользуясь авторитетом самой старшей правнучки.
…По своему обычаю, Зеня опять прибыла чуть свет, полагая, что в эту пору нам без помех удастся переговорить, а как сама себе. хозяйка, ей без разницы, что подумает прислуга, в худшем случае – пани Фулярская с ума спятила, отправившись на утиную охоту с восходом солнца. Ружье с собой Зеня прихватила, а пан Ростоцкий за время нашей беседы постарался настрелять уток.
Уединившись в беседке в дальних аллеях сада, ибо гостила у меня в ту пору тетка Клементина, чрезмерно проворная и любопытная, я в пеньюаре, а Зеня в амазонке, мы повели разговор о Зениных намерениях. Она бы рада за пана Ростоцкого хоть тотчас выйти, да не пристало ранее года по смерти мужа торопиться к алтарю, да еще с конюшим. А ежели скрытно с паном Ростоцким обвенчаться, злоумышленник, на Зенину жизнь покушавшийся, не ведая о том, жизни все равно лишит понапрасну.
Так и сяк прикидывали мы с Зеней, как оно лучше сделать, и ни одна светлая мысль в наших головах не являлась, как вдруг в кустах зашелестело и тетка Клементина собственною персоной нам предстала, тоже в пеньюаре и чепце ночном. Всполошенно мы обе вскочили со скамьи, тетка же, напротив того, на скамью уселась и, утреннюю росу с пеньюара отряхнув, стала упрекать нас, почему ей ранее не доверились, две головы хорошо, а три лучше, особенно если эта третья годов на двадцать разумнее будет. Тетушка малость годочков себе убавила, на добрых тридцать она постарше нас, ну да то без разницы. Потом сесть велела и не таясь призналась: «Слышала я, неразумные дивчины, ваши речи, специально на тот случай за вами в сад пошла, и за то Бога благодарите, а теперь мне расскажите обо всем в подробностях».
Ободрясь ласковыми речами и зная ее доброе сердце, во всем мы с Зеней признались. Зазябли мы все три, и велела нам тетка Клементина в дом воротиться и там в столовой за горячим шоколадом все и обсудить.
Поспешили мы в дом, и там я решила одну мою Кларчу потихоньку разбудить, чтобы остальная прислуга не стала помехой нашей тайной беседе, шоколад же Кларча отменный готовит. И что же? Прокравшись в каморку Кларчину, обнаружила я при ней сладко почивавшего галанта, коего Кларча, с криком вскочив, попыталась от меня под одеялом скрыть. Я же, ей рот заткнувши, с гневом повелела немедля завтрак нам подать и Господа благодарить, что гораздо важнейшее дело имею, нежели ее целомудрие блюсти. Шустрая девка вмиг обернулась, и я еще до столовой не дошла, как шоколад уже на столе стоял.
Совещание трех дам оказалось очень продуктивным. Многоопытная тетка Клементина, выслушав в подробностях историю несчастной Зени, так посоветовала поступить: пусть тот и в самом деле купит себе на Зенины деньги именьице, как раз такое у тетки есть на примете, оформит втайне купчую на свое имя и распустит слухи, что имение досталось ему от дальних родственников. Причем с условием – владеть может только женатый, этим, мол, и объясняется поспешность в оформлении брака И епископ знакомый у тетки сыщется, без придирок обвенчает молодых тайным венчанием, поскольку не прошло года со времени кончины первого супруга новобрачной, а в роли свидетельницы, кроме Матильды, выступит сама Клементина, обожавшая свадьбы. Завещание же Зеня все равно непременно должна написать, причем пусть и молодой муж одновременно пишет завещание в пользу жены. На всякий случай.
Через неделю-две молодые вернутся и еще с месяц от людей поскрываются, но уж она, тетка, позаботится, чтобы все узнали "истинную" подоплеку неприличной спешки со свадьбой. Корысти ради произошла, а ведь известно, "чувства сердечные шокируют, корыстные же интересы всегда в людях найдут понимание". Месяца через три можно и официальные извещения о свадьбе рассылать.
Воспрянувшая духом Зеня поскакала к себе с утками и паном Ростоцким, а Матильда с теткой принялись готовиться к отъезду в Варшаву на тайную свадьбу Зени. Мужу Матильда рассказала о брачном заговоре, и тот его одобрил, только посоветовал в Варшаве не останавливаться у родни, чтобы раньше времени тайное не стало явным, а жить в гостинице.
Юстина не пожалела времен» и добросовестно изучила подробнейшее описание взятых прабабкой в поездку предметов туалета (целых два сундука), опасаясь, как бы между рюшечками, вуальками и кружевцами не проглядеть подробностей, существенных для расследования преступления. Их не оказалось.
Прабабка Матильда отправилась в Варшаву. Затем в ее дневнике следовали десять страниц, хаотично заполненных отрывочными описаниями знаменательной операции по венчанию Зени с ее конюшим. Все сделали так, как посоветовала мудрая тетка Клементина. Венчались Зеня с паном Ростоцким на рассвете в боковом притворе маленького костела на Старом Месте, присутствовали четверо свидетелей: Матильда, Клементина, доверенный нотариус и какой-то очень дальний родственник жениха. Слуг оставили на улице, охраняя фамильную тайну, хотя Матильда за свою Кларчу ручалась.
Удалось также организовать тайную скупку угодий для пана Ростоцкого, и все вздохнули с облегчением.
Потратив целый месяц на расшифровку десяти страниц, Юстина в один прекрасный день впервые отдала себе отчет в том, что читает намного медленнее, чем прабабка писала, и задумалась – а хватит ли всей жизни на это дело? И не пора ли и ей позаботиться о наследницах, перепоручив ознакомление с дневником одной из дочерей? Хотя вряд ли их это заинтересует, придется, видно, внучек дожидаться. Тяжело вздохнув, Юстина обреченно продолжила чтение:
И когда мы все устроили таким хитрым образом, могла я и о своих туалетах позаботиться, заказала дюжину платьев в модных мастерских, да тут вдруг весть худая из Блендова аж до Варшавы долетела, что бабка моя при смерти, меня к себе призывает и поспешать велит. Только два новых платья и успела приобрести. Все под Богом ходим…
…С бабкой, к счастью, не столь уж худо, пока живу в своем доме, к ней только наезжаю почитай каждый день. Матеуш же мне рассказал, взяв наперед слово в тайне все сохранить, что выписал полицейского агента и тот агент страшную вещь раскрыл. В голове не укладывается, однако всему пан Базилий причиной. Агент тот первым делом проведал про настоящее имущественное положение пана Базилия, и что же выявилось? Гол как сокол, бумаг ценных, что якобы от отца остались, никогда и не бывало, а все это время пан Базилий у еврея-ростовщика чуть не каждый месяц немалые деньги под процент брал и через то в окончательную крайность пришел.
У нотариуса же, пана Вжосовича, агент доподлинно разведал, кто подговорил пана Фулярского завещание на Зеню переписать, и тем человеком оказался пан Базилий.
В охотничьем доме его не было, где же он в момент убийства пребывал и что поделывал? Агент самолично испытание произвел – за полчаса от домика охотничьего до барского дома добежал, в кустах прошмыгнувши, и в дом пролез не заметным ни для кого образом. А чтобы иметь полную уверенность, агент загодя подговорил двух смышленых дворовых в ту пору с особым тщанием дом стеречь, по рублю пообещав, коли его выследят. И те со всем их усердием целый день с дома глаз не спускали, а агента не приметили, пока он, из дома выйдя, им со смехом не дал по десять копеек для утешения.
Теперь уже Матеуш не сомневается, что злодеем был пан Базилий, это его скотник в окно кабинета заметил. И кто бы еще мог фигуру мраморную с консолей обрушить, задумав Зеню жизни лишить? Агент тот прислугу собрал, стал выпытывать и на лакея попал, который углядел, как пан Базилий на самом верху лестницы у балясины чего-то мастерил. Увидев лакея, тот притворился, будто с сапогом его неладно, и лакей сбежал, опасаясь, как бы пан за дурно вычищенные сапоги его за вихры не выдрал.
А пан Базилий имеет большой интерес в смерти Зени, ибо все по ней наследует, будучи ее единственным родственником, а она девица незамужняя. И теперь, объяснил мне Матеуш, а сам от гордости аж раздулся, как петух, ждать не много осталось. Как Зеня из Варшавы воротится – нечего там чрезмерно на балах отплясывать, – тут агент и поймает пана Базилия, пока он еще какое злодейство против нее не замыслит. Матеуш считает, что лучше нет, как злодея на месте преступления ухватить. А меня прямо дрожь проняла, как себе Зеню в новых кознях представила.
Мы с Зеней, вестимо, бабы дуры, а оказались разумнее этих мужей горделивых, Матеуша с его агентом. Рассказала я мужу своему о венчании Зени, так что козни на ее жизнь теперь без надобности, коли о том венчании и злоумышленник извещен будет. Тогда, ответствовал Матеуш, убивец без кары останется, ибо нет у полиции против него доводов твердых, без коих суд его к повешению не присудит. Разозлилась я сверх всякой меры на такое рассуждение. Неужто убивец в почтенной шляхетской фамилии к ее чести и славе служит? Не лучше ли втихую все покончить? На что Матеуш тоже в гневе «с бабьем никакого сладу нету» вскричал, за великую обиду себе и агенту такие слова приняв. Кабы не в постели наша ссора приключилась, уж не знаю, к чему бы привела, а так всегда дело миром покончить способнее. Матеуш с агентом уж после посовещались и решили, чтобы мне к Зене письмо написать.
Бабке полегчало, однако совсем доброе здоровье навряд ли обретет. Я же не только живому человеку, но и бумаге доверить опасаюсь, о чем она мне поведала, отдать Богу душу готовясь…
Дочитав до этого места, самая старшая правнучка с раздражением подумала: и совершенно напрасно опасалась, этакие каракули и кошмарные зеленые чернила на веки вечные гарантировали сохранить самую кровавую, самую страшную тайну. Спасибо, она, Юстина, от природы ответственная, да еще историю любит и волю прародительницы почитает. А так лежал бы дневник спокойно, и ни одна живая душа в мире ни о чем бы не узнала, даже если эта самая Матильдина бабка собственными руками половину уезда вырезала Да нет, наверняка речь пойдет о фамильной тайне, о Наполеоне. Вспомнила о Наполеоне и вернулась к дневнику.
…Похоже, правда это, что император на прародительницу нашу польстился, была она матерью бабки, для меня прабабка; выходит, я прихожусь Наполеону родной правнучкой} Хотя нигде об этом не написано, да и не пристало такие вещи разглашать, однако не без причины прабабку мою монарх золотом да каменьями осыпал, веер же я своими глазами, еще в девушках будучи, видела.
А с Доминикой особая история, не зря говорится, что за грехи отцов дети отвечают. Страшные вещи когда-то в Блендове творились, бабка о том мне все как есть рассказала. Во времена короля Понятовского молодая пани Блендовская мужа до гроба довела, сам на себя несчастный руки наложил, а она уж потом дитя, во грехе зачатое, родила и, задушив, в саду закопала. Но тайна та по прошествии времени раскрылась. И так из поколения в поколение на всех Блендовских от бесовского наваждения проклятие лежит, последнее разорение роду пришло, и Блендов на Зворских перешел. Из Блендовских никто, кроме Доминики, не выжил, и бабка моя Заворская, сжалившись над сиротой, в доме своем пригрела, а как Доминика подросла, ключницей ее сделала. Но наследства ей поклялась не оставлять, только крыша над головой да хлеб насущный до самой ее смерти. И меня поклясться заставила, что, Блендов во владение получив, никакого состояния Доминике не выделю, и я на Библии клялась, хоть и жаль мне Доминику сердечно…
Наконец-то выяснилась причина бедственного положения панны Доминики. Юстина уже давно ломала голову над этой загадкой, ведь, судя по всему, та же Матильда скрягой не была, а вот такую заслуженную домоправительницу, к тому же родственницу, в черном теле держала, на приданое поскупилась, из-за чего панна Доминика так и осталась старой девой. Ведь тогда, если девица не была хорошенькой, никаких шансов на замужество у бесприданницы не оставалось. Интересно, знала ли сама панна Доминика о причинах такого к ней отношения? В записках ее об этом ни слова не встретилось. А вот что о внешности панны Доминики писала разговорчивая Матильда:
…хоть бы пригожая собою была, так нет же! И с детства такая какая-то ото всех зашторенная, сухая, не то чтобы чрезмерно костлявая, а кости из нее так и выпирали, глазки махонькие, зато нос велик, волосы колеру сивого и не сказать чтобы слишком густы. Видно, со времен блендовской распутницы бабы этого рода основательно наружностью сдали.
Когда мы с панной Доминикой о хозяйстве речь вели и много я дивилась ее рассудительности и умению, сказала она напоследок, что знает о завещании благодетельницы своей пани Заворской. Все на меня перейдет, ей же никакого наследства не может быть оставлено, причина того ей известна, более о том судить не станет, и я ни единого слова больше не услышу.
Бабка лее о своих драгоценностях мне одной поведала, да и то не до конца. Все мы под Богом ходим, молвила, вот и императорские дары не держит она на видном месте, много чего за ее долгую жизнь в нашей Польше многострадальной происходило, и войны, и раздоры, и правители глупые, о подданных своих нисколько душою не болеющие, так она сама о своем состоянии заботу проявила. Укрыла все в потайном месте, последний раз в бриллиантовом ожерелье по Парижу разгуливала годов этак пятьдесят назад, в Опере и салонах у француженок глаза на лоб вылезали при виде того ожерелья, а потом уже и негде в нем было щеголять, разве что при копчении колбас. При себе только жемчуг держит и носит, потому что всякий знает, жемчуг сам собою помирает, коли его не носить. Платьем тот жемчуг прикрывала, да соседки глазастые все равно приметили, правда, думают, ненастоящий он. Говоря это, бабка тут же ожерелье из ларца вынула и мне презентовала. У меня и самой на манер тех француженок глаза на лоб вылезли, уж до того отменный жемчуг, десять нитей, в каждой посередине жемчужина черная с орех, а застежка алмазная. Дух от такой красоты перехватило, глаз не отвести…
Дочитав до этого места, Юстина остановилась, ибо и у нее перехватило дыхание. Вспомнилось вдруг, как в раннем детстве видела она на прабабке эти нити жемчуга! В Глухове отмечалась золотая свадьба прабабки и прадеда. Сколько же ей самой тогда было? Лет восемь, большая девочка, ну конечно же, обращала внимание на такие вещи. Например, прекрасно запомнила платье матери – золотистое, с длинным шлейфом, а на тетке Ядвиге была золотистая шаль, длинная-предлинная. Тетка Барбара, к тому времени недавно овдовевшая, в черном платье с кружевным жабо, вышитым золотом, какая-то дама в платье с роскошным золотым бантом. На всех гостьях непременно было что-то золотое, только прабабка в простом черном платье. Ну и на шее те самые жемчуга фамильные. А в руках… да, вот отчетливо вспомнилось – прабабка держала золотом разукрашенный веер с рубином. Тот самый. Куда же все это подевалось?
Единственная надежда на дневник, в нем должна быть разгадка, уже достаточно ясно Матильда дала понять, что получила от своей бабки сокровища. Что ж, надо расшифровывать записи дальше.
«…а ты носи не снимая», велела мне бабка и платья наказала под жемчуга подбирать. Тут я Господа возблагодарила, что дочь у меня растет, так она тоже жемчуга поносит, на что бабка подхватила – и внучек дождешься, видишь же, не мать твоя мне наследует, а ты, внучка моя. И по тебе не дочь поместье унаследует, а опять же внучка. И сказала мне, что с даром императорским сделала. Так вот, укрыла его, да не больно хорошо, и это ее заботит. Есть потайное место гораздо лучшее, со времен покойницы ее прабабки сохранилось, да его требуется привести в порядок, и это должна сделать я. А тайник тот соорудил с напарником довоенный слуга прабабки, оба клятву давали никому сей тайны не открывать. Слуга мне знакомый, Шимон, на все руки мастер. Года его уже престарелые, только ждать, как преставится. Бабка мне на бумажке о тайнике написала, а бумажку я по ее смерти получу. На одно лишь мне бабка намекнула: дом этот старый при жизни ее матери перестраивался и переделывался, однако же старые фундаменты сохранились, так чтоб я про них помнила. Особенно те три ключа беречь велела, что на одном кольце вместе висят.
Долгое время так мы с бабкой беседы вели, случалось и ночь за полночь. Я обстоятельно обо всем сколько возможно выпытывала, а она без утайки, облегчая душу, фамильные наши тайны передавала. А Наполеонова полюбовница, прабабка моя, портрет свой только в Пляцувке держать велела, потому как то поместье для нее особую ценность имеет. Тут я догадалась, не иначе как император в Пляцувке с прекрасною полькой рандеву устраивал.
Бабка меня о Матеуше много выспрашивала, как мы с ним живем, ладно ли все у нас, на что, не кривя душою, призналась ей, что, слава Господу, муж мне любезен, хоть и ссоримся постоянно, да и так же легко миримся, а я полагаю – только интерцизе этим обязана, иначе из его рук на мир бы глядела. Бабка меня за интерцизу много хвалила.
Легок на помине, Матеуш наутро за мной прискакал, домой мы воротились вместе, за один день проделав весь путь, потому как он загодя коней переменных на пути порасставил. И о новых Зениных горестях по дороге мне поведал.
Оказывается, Базилий Пукельник отнюдь не отказался от козней против Зени и к ее возвращению из Варшавы основательно подготовился. Зеня должна была умереть, выпив на сон грядущий своего любимого черносмородинового напитка. Однако занятый Матеушем агент видел, как негодяй подсыпал отраву в графин, Зеня на напиток и не взглянула, сразу после ванны поспешив к возлюбленному мужу. Доказательств преступной деятельности пана Пукельника было более чем достаточно, и полиция собиралась арестовать преступника. Зеня с Матильдой были по-прежнему против его ареста, не желая подымать шум, и Матильде удалось убедить мужа поступать так, как они хотели.
На следующий день Матеуш со своим "многомудрым" агентом отправились к пану Пукельнику и приперли его к стенке неопровержимыми доказательствами совершенных им злодеяний. Сказали и о замужестве Зени, и о ее завещании, после чего негодяю был предъявлен ультиматум: или его упекут за решетку, или он скроется в дальних краях, "дабы роду своему позора не приносить". И что же? Вместо ожидаемой покорности и страха они столкнулись с такой беспринципной наглостью, что Матеуша чуть кондрашка не хватил. "Уж коли они о чести рода так пекутся, – заявил мерзавец, – пусть мне тысячу рублей за спасенье оной чести выдадут, а иначе нету моего согласия". Импульсивный Матеуш уже с кулаками хотел наброситься на него, да агент удержал, "и на пятистах рублях сторговались".
Получив пятьсот рублей и возможность скрыться за границей, Базилий Пукельник оказался верным себе и по дороге из вредности трепался направо и налево, выбалтывая тайну о Зенином замужестве, хотя ему и велели держать язык за зубами. В результате Зене пришлось раньше времени сообщение о свадьбе рассылать, и ее дом от наплыва гостей трещал по швам.
А пан Ростоцкий на удивление достойно себя поставил, сразу видно – из благородного семейства, и теперь все соседи совершенно уверены, что в конюшие лишь из великой любви к Зене подался, ища возможность хоть издали на предмет свой любоваться. Поскольку же такой великий роман еще состоянием немалым подкреплен, то весь уезд от пересудов сотрясается, а родня ближняя и дальняя, о которой раньше и не слыхал никто, валом на свадьбу Зени повалила. Сундуков, укладок и коробьев пропасть навезли с подарками да нарядами.
На этом благополучно закончились Зенины перипетии. Ознакомление с ними заняло у Юстины столько лет, что за это время ее сын Павлик успел получить гастрономическое образование, косьминский Юрочка – вырасти и поступить в сельскохозяйственный вуз, Амелька – начать бракоразводный процесс, а Маринка – найти жениха. Тетка Барбара отправилась в Швейцарию, уточнила там свое финансовое положение и вернулась не слишком довольная, ибо средств осталось кот наплакал. Зофья в Косьмине умерла, однако Ядвига держалась неплохо благодаря наличию обожаемого внука. От Людвика городские власти потребовали немедленного приведения в порядок его полуразрушенного дома, что было элементарной придиркой, ибо Людвиков дом приглянулся кому-то из новых богатеньких. Вот когда пригодились оставленные предками в сейфе доллары. Наличие валюты к тому времени перестало быть уголовно наказуемым преступлением. Доллары помогли справиться и с ремонтом дома, и с городскими властями, и с богатым претендентом. Людвик восстановил две разрушенные комнаты, починил крышу, оборудовал вторую ванную и внезапно оказался владельцем столь обширной жилплощади, что это опять грозило санкциями.
К счастью, к этому времени в Варшаву вернулся сын Людвика Дарек, отработав в провинции срок, что получил по распределению, причем приехал с женой, которая к тому же ожидала ребенка. Три человека на две дополнительные комнаты решили проблему, Дарек же устроился на работу по специальности, в варшавский Институт археологии. Провинциальная богатая родня Дарековой жены в качестве свадебного подарка преподнесла молодым машину, да не просто машину, а "мерседес", чем потрясла столичную родню мужа. Благородное семейство к тому времени никаких машин не имело и жило тоскливыми воспоминаниями о довоенных роскошных средствах передвижения. Теперь же все молодые представители благородного семейства в полном составе устремились на курсы вождения. Старшее поколение в лице Барбары, Болеслава и Юстины имели еще довоенные права времен своей молодости, которые признавались в Народной Польше, поскольку предусмотрительная Юстина на всякий случай заранее позаботилась об их восстановлении, и теперь опять все родные хором восхваляли ее зато, что проявила такую инициативу, заставив и остальных последовать своему примеру. Очень неплохое начало, решили все, глядишь, за "мерседесом" последуют и другие автомобили…
– Дурацкая у нас система, – раздраженно ворчала Барбара, – нельзя просто пойти и купить машину. Талоны даются только заслуженным, да и то в очереди настоишься не один год. Вот разве что Славеку светит.
– У меня уже есть служебная, – с сожалением вздохнул Болеслав. – С шофером.
Амелия только фыркнула:
– Машина! О чем вы говорите! Я себе приличный увеличитель никак не куплю, хотя без него как без рук.
– Я бы и за мотоцикл не обиделся, – пробурчал Павлик.
Опытный в автомобильных делах Дарек просветил родных:
– Можно и у нас купить без талонов. Частным образом, моряки привозят, но в основном подержанные, так что очень рискованное дело, деньги заплатишь, а что после ремонта выйдет – неизвестно.
Такие разговоры велись на фамильном сборище, устроенном в честь молодоженов. На нем же предполагалось выразить всеобщее родственное осуждение Маринке, которая собралась замуж в семнадцать лет, не окончив средней школы.
В последние годы именно Маринка стала доставлять Юстине больше всего хлопот. Уже было ясно, что высшее образование не для нее, Юстина прекрасно понимала, что по умственному развитию ее дочь вполне соответствует своим прославленным прародительницам, в наши же дни этого явно недостаточно. Теперь без аттестата зрелости никуда не сунешься, поэтому хоть его Маринка обязана получить.
За столом Гортензии сидело тринадцать человек: Людвик с Гортензией в качестве патриархов; Дарек со своей женой Иоасей; Ядвига с уже восемнадцатилетним Юрочкой, не сводившая взгляда с обожаемого внука; очень постаревшая и слабая здоровьем Дорота; Барбара; все еще разводившаяся Амелька без мужа; только что получивший диплом Павлик; семнадцатилетняя глупая Маринка и самая молодая, Идалька, одиннадцати лет. И Юстина.
Для начала Людвик произнес речь.
– Так вот, мои дорогие, гм… значит… мы рады приветствовать в нашем кругу Иоасю… что?., а, вот жена мне подсказывает, хорошо, что Иоася ждет ребенка, а то опять было бы за столом тринадцать человек, а это приносит несчастье…
– Какое еще несчастье? – строго вопросила его сестра Барбара.
Сбитый с толку Людвик не находил аргументов, пришлось отвечать его жене Гортензии:
– Ты что, не помнишь? В прошлый раз, как нас было за столом тринадцать человек, Доротины брюссельские кружева были безнадежно испорчены. И вообще все поразбивали, попроливали, все измазались, страшно вспомнить…
– Что ты говоришь? – поразилась Барбара. – Может быть, не помню. Ну ладно, продолжай.
– Да я уж забыл, о чем собирался говорить, – смущенно признался Людвик. – О том, наверное, что нашего полку прибыло? Нет, не то… О том, что дети растут?
– А средств не прибывает, – подсказала Барбара.
– А средств не прибывает, – повторил Людвик со вздохом. – Но мы все равно рады приветствовать, и вообще… за ваше здоровье!
На этом официальная часть была закончена, и все заговорили на интересующие их темы. Барбара, Дорота и Амелия уделили внимание сильно робевшей Иоасе, Павлик вцепился в Ядвигу и Юрочку, расспрашивая их о некоторых сельскохозяйственных продуктах, Людвик вдохновенно посвящал Болеслава в лошадиные проблемы, Маринка пыталась привлечь на свою сторону молодожена Дарека, Гортензия без устали потчевала всех гостей, Юстина, по своему обыкновению, не сводила глаз с портрета прапрабабки, совсем уже почерневшего, и думала о своем. Идалька хранила вежливое молчание.
– Дядюшка, а нельзя ли немного помыть прапрабабушку? – спросила вдруг Юстина у Людвика. – Дядя! Как ты думаешь, портрет возьмут в реставрацию? И сколько это будет стоить? Дядя Людвик, я к тебе обращаюсь!
Людвик с трудом оторвался от красочного повествования о рождении потрясающего жеребеночка женского пола и никак не мог сообразить, при чем тут прапрабабка новорожденной. Наконец до него дошел смысл вопроса племянницы. Он тоже перевел взгляд на совершенно черный портрет, на котором уже и не разобрать было, женщина там изображена или мужчина.
– Наверное, можно. Я не знаю…
– И второй тоже. Раз прабабка в завещании уделила этим портретам особое внимание, значит, надо о них заботиться. Тетя Гортензия сколько раз говорила, завещание – святое дело.
– Ну говорила, а что? – недовольно ответила Гортензия, поскольку ее отвлекли от любимого занятия. – Иоася, детка, обязательно отведай этих грибочков! А разве я не забочусь? Висят в парадной комнате, в безопасности. Чего еще надо?
– Черные они какие-то…
– Я и сама думала, может, помыть, да побоялась, вдруг от мытья испортятся?
– Да что тут сомневаться, теперь реставрируют много старинных картин, и это им совсем не вредит, напротив, – скороговоркой бросила Амелька, специалист в области произведений искусства, и поспешила вернуться к интересному разговору с Иоасей.
– Должно быть, дорого это, – предположила Гортензия.
– Даже если и дорого, не разоримся, – высказала свое мнение Барбара.
– Кто как, – возразила Гортензия. – Все наши сбережения пошли на дом.
Юстина едко заметила:
– Может, и бестактно поднимать этот вопрос, но, в конце концов, прабабка с прадедом не только мои предки, от них по прямой линии происходят многие из присутствующих. Раз мы все собрались, давайте решать.
Людвик привычно озадачился. Как-никак он был в некоторой степени главным в роду, хотя Дорота и постарше его. Поймав неуверенный взгляд брата, Дорота пожала плечами.
– У меня лично нет никаких средств, – с достоинством ответила она на невысказанный вопрос. – Живу из милости у кузена. А дочь мою до сих пор содержит тетка.
Болеслав не выдержал и громко напомнил теще, что он всю жизнь работал, содержал семью, и сейчас работает, причем очень неплохо по теперешним временам зарабатывает. Юстина не стала высказываться, а уж она-то знала, что хороших заработков мужа с трудом хватает лишь на еду и, если бы они не жили у Барбары, если бы Барбара не подбрасывала им на одежду и обувь, концы с концами не свести.
Уловив, что разговор ведется на повышенных тонах, Барбара оторвалась от Иоаси и приняла в нем горячее участие, напомнив родне, что еще со времен войны они все сидят на шее Ядвиги, беззастенчиво пользуясь продуктами из Косьмина, а теперь вот еще и Юрочке на шею садятся. Ядвига отмахивалась от этих преувеличений обеими руками, а бедный Юрочка напрасно пытался перекричать старших, найдя момент самым подходящим для сообщения, что намерен хозяйство в Косьмине поставить на широкую ногу, целиком переключившись на витамины, для чего строит теплицы и увеличивает сад, так что с мясом теперь у всех будут трудности. Гортензия пыталась напомнить, что в эту семью она пришла не с пустыми руками, приданое у нее было о-го-го, а теперь ничего не осталось. О прадедушке с прабабушкой напрочь позабыли.
Ядвиге удалось наконец пробиться сквозь общий галдеж и напомнить присутствующим, что Косьмин перешел к ней от матери, чьей дочкой была и Дорота, так что если честно – половина Косьмина принадлежит Дороте. Конечно, нет смысла разделять несчастные двадцать га, да и не станет Дорота кормить кур и собирать яблоки, но половину дохода получить должна. В ответ на это Дорота возразила: доход от Косьмина – это целиком заслуга ее сестры Ядвиги, она же не имеет на него никакого права, так что, хоть убейте, ни гроша не возьмет, тем более что теперь еще вкалывает и Юрочка
– Не стану я эксплуатировать родную сестру! – раскипятилась Дорота. – Даже ради дочери родной!
– Вот уж дочь твоя не очень-то нуждается, обойдемся, – сухо заметила Барбара.
Гортензия же подошла к вопросу реалистически:
– Половину не половину, а четверть дохода получать можешь с чистой совестью.
– Да эту четверть мы уже давно получили и съели. Что, мясо, сыры и прочие продукты не в счет?
– Однако деньгами никогда гроша не получали! – упорствовала Ядвига. – Теперь станешь получать. Сделаем с помощью специалистов оценку имения, и Юрочка постепенно начнет с тобой расплачиваться. Постепенно, сразу, боюсь, не сможет. В расчет принимаются и Юстинка, и Болечек, и их дети.
Несколько ошарашенные родственники долго молчали, а переварив сенсационную неожиданность, радостно загалдели. Еще бы не радоваться, ведь нежданно-негаданно решилась финансовая проблема. Успокоившись, Людвик вернулся к рассказу о лошадях, теперь к ним с Болеславом подключился и Юрочка, его интересовало все, связанное с сельским хозяйством. Павлика же интересовала Европа. Правда, он уже получил замечательное распределение – разумеется, благодаря Барбаре – в ресторан варшавского отеля "Европейский", но теперь ему и этого было мало, захотелось настоящей Европы, ни о чем другом не мог говорить. Юстина пояснила тетке Гортензии причину своего интереса к старинным портретам: ей очень хотелось увидеть лицо прапрабабки, правда ли ее красота достигала поистине императорских высот? За всеми этими сенсациями и проблемами совсем позабыли о Маринке, однако по глупости она сама о себе напомнила, громогласно заявив:
– Что ж, теперь мы станем богатенькими, хватит на мою свадьбу. На свадебное платье и фату. А свадьбу можно и в этой квартире сыграть, гостей пригласим не много, по-скромному.
Услышав такое заявление, родичи сразу прекратили посторонние разговорчики, даже Юстина отвлеклась от внешности легкомысленной прапрабабки.
– Идалька, доченька, пойди погляди, как бабуля обставила новые комнаты наверху, – ласково, но решительно обратилась Юстина к младшей дочери. – Ты ведь еще их не видела?
– Видела, – так же вежливо ответила доченька, – но могу и еще раз поглядеть.
– А заодно полюбуйся сверху садиком, – не преминула Барбара подбросить свои три гроша.
– Да, да! – подхватил Павлик. – Садик особенно хорош именно в эту пору, в ноябре.
Бросив иронический взгляд на дорогих родственничков, девочка вышла из столовой. Дорота озабоченно поглядела вслед внучке.
– Наконец-то догадались! – проворчала она. – Где это видано при ребенке толковать о Наполеоновых амурах?
Людвик, как всегда, попытался смягчить напряжение.
– Так ведь как-никак он – личность историческая! Взять, к примеру, Цезаря и Клеопатру, тоже не бог весть какой пример моральной чистоты, а молодежь их в школе проходит.
– И плохо делает! – стояла на своем целомудренная Дорота.
Маринка вконец рассердилась. Опять отвлекаются!
– Это как же понимать? – гневно начала она. – Вы советуете мне заключить союз по примеру Цезаря и Клеопатры? Не регистрировать брак? В костеле не венчаться? Хорошо! Но жить мы будем вместе!
– Интересно, где именно? – вопросила практичная Гортензия.
– У него. У Янушека. Сейчас они живут в четырехкомнатной развалюхе на улице Кошиковой, дом сносят, есть шансы трехкомнатную получить. А у меня ребеночек будет.
– Езус коханый! – прошептала побелевшая Юстина, почему-то некстати вспомнив панну Зажецкую. – И ты мне ничего не сказала!
– А разве тебе можно что сказать? Я пыталась, да ты не слушаешь, тебе гораздо интереснее история какой-то Зени из прошлого века.
– И кто же этот негодяй Янушек? – прокурорским тоном допытывалась бабка Дорота.
– Извините, только не негодяй! – вспыхнула Маринка. – Только не негодяй!
Вместо невесты ответила Амелька:
– Студент политехнического, факультет электротехники, отделение слабых токов. Кончает, на последнем курсе. Кстати, из богатой семьи, сейчас у них четыре комнаты, очень надеются на снос, потому как наметилось три самостоятельных семьи: старики, дочь с мужем, теперь вот Янушек с Маринкой. Я знаю, потому что на свадьбе их дочки фотографировала, кстати, заплатили хорошо.
– А богатство их откуда?
– Всю войну Маринкин будущий тесть просидел в Англии на какой-то большой должности по научной части. У него легальный счет в лондонском банке.
– А в Польшу зачем вернулся?
– Из патриотизма.
– И все-то ты знаешь. Откуда?
– Так говорю же – свадьбу их дочери фотографировала, все выдоила. Не то что эта вот влюбленная идиотка, – Амелька кивнула на Марину. – Всю семейку их узнала.
– Простонародье! – вырвалось у Дороты.
– Ну и что? Зато богаты, не то что мы. Так они обязательно получат три квартиры?
– Сами считайте, по закону положено. Вот только доплатить придется, ну да они в состоянии.
– В таком случае пусть выходит, – поставила точку в дискуссии Гортензия. – И живет у мужа. А поскольку у нас, похоже, появятся деньги, никто не скажет, что берет ее в одной рубашке.
– Тетя, ведь ей же всего семнадцать лет! – взмолилась Юстина.
– А сколько было прабабке, дневник которой ты уже двадцать лет читаешь?
– Извините, не двадцать, а всего восемнадцать! – обиделась Юстина. – Прабабка действительно семнадцатилетней замуж выходила, да ведь тогда другие времена были!
– А школа? – спросила Барбара. – А аттестат зрелости?
– Зачем ей аттестат, в университет не собирается поступать, а созрела и без него…
– Да нет же! – отчаянно защищалась Юстина. – Школу она обязательно должна закончить, ведь в последнем классе учится! А если замуж выйдет – ее исключат.
–А если родит внебрачное дитя – тоже исключат, – рассудительно заметила Амелька.
– Рожу! – заверила Маринка. – Непременно рожу! И никто меня не отговорит!
– В прежние времена девицу в таких случаях вывозили куда-нибудь в глухие места, чтобы никто не знал и сплетен не распускали, – вздохнула Дорота. – А теперь? Все на виду, какой стыд!
– Может, к нам в Косьмин вывезти? – неуверенно предложила Ядвига.
– В Косьмине я тоже не сдам экзаменов на аттестат зрелости, – возразила Маринка.
И все поглядели на Юстину: в конце концов, решающее слово – матери. А та вдруг замолчала, отключившись от дискуссии, словно мысли ее были далеко. Они и в самом деле увели Юстину в прошлый век, к истории с панной Зажецкой. Интересно, что с ней дальше будет, с панной Зажецкой? Хоть и родила, хоть и пристроила ребеночка какой-то бабе в деревне, а все еще вздыхала по французу-любовнику.
Тряхнув головой, Юстина вернулась в современность и не стала больше осуждать глупую дочку. Не она первая, не она последняя…
Слово взяла Барбара, привыкшая самостоятельно разрешать сложнейшие жизненные проблемы.
– Что теперь плакать над разлитым молоком! Маринка поступила глупо, ну да ничего не поделаешь. Пусть женятся, пусть прописываются в развалюхе, а она потом закончит вечернюю школу. Поступит в выпускной класс, сдаст выпускные экзамены и получит аттестат. При таких условиях я согласна и в случае необходимости доплачу, сколько надо, за отдельную квартиру.
– А я в таком случае беру на себя свадьбу! – вскричала Гортензия с прямо-таки непристойной радостью. Скрыть радость было свыше ее сил, ведь устраивать пиршества – ее излюбленное занятие, а в последнее время было так мало для того уважительных причин!
Заранее приготовившись к семейному отпору, Маринка в себя не могла прийти от изумления и со слезами на глазах по очереди облобызала всех бабок и теток. А на следующий день состоялась презентация жениха Молодой человек произвел весьма благоприятное впечатление, продемонстрировав безукоризненные манеры, умение держать себя в обществе и знание иностранных языков. Правда, его можно было бы упрекнуть в непрактичности и излишнем жизненном оптимизме, но, в конце концов, жизнерадостность – не такой уж крупный недостаток, во всяком случае, появилась надежда, что как-нибудь с Маринкой выдержит.
Отпустить дочь замуж без приданого для Юстины. воспитавшейся на прабабкином дневнике, было совершенно невозможной вещью. Амелия была вправе поступать по-своему, откалывать номера, она ведь сирота без отца и матери, совершеннолетняя и платежеспособная, но Маринка не сирота, а времена к тому же наступили благоприятные, поэтому невесту снарядить следовало так, чтобы разбогатевшее простонародье не задирало нос. Отложив до лучших времен и дневник, и портреты, Юстина приобрела в комиссионке за деньги Барбары роскошное свадебное платье, а на свои собственные – всевозможные простыни, полотенца и прочее бельишко. Причем закупать все пришлось самой Юстине, Маринка, вынужденная до поры держаться за школу, занята была с утра до ночи.
Пышное венчание состоялось в костеле св. Михаила, Маринка с мужем поселилась у родителей мужа, но спокойствие оказалось недолгим, ибо дом их и в самом деле принялись сносить. Маринке с мужем выделили квартиру, и пришлось родным помогать в обустройстве. А потом родилась Эва, и пришлось помогать с ребенком. А потом Павлик засобирался в путешествие по Франции и отбыл. А потом Амелька решилась выйти второй раз замуж за коллегу по профессии, и они надумали совместными усилиями где-то на чердаке обустроить свое фотоателье, в чем им опять же пришлось помогать. А потом Людвик слетел с лошади и сломал руку, пришлось ухаживать за ним. И во всех этих делах в первую голову все сваливалось на Юстину, ведь она не работала, у нее было время, а она такая рассудительная, благожелательная, добрая и уравновешенная! Вот и искала она мебель Маринке, помогала советами и делом Амельке, хлопотала за Павлика, утешала Гортензию, сидела у постели Людвика и даже время от времени вывозила его полюбоваться на лошадок, без чего дядюшка непременно бы погиб.
К дневнику прабабки Юстина смогла обратиться лишь года через два и, когда усаживалась за него, поймала себя на ощущении, словно вступает в рай небесный.
***
…Вот и опять не менее недели в Блендове пришлось провести, поскольку бабка явно с жизнью расставалась. Все указания ее на маленьких бумажках я записала, потому как дневник свой дома оставила, потом перепишу. Перед кончиною бабка заговариваться стала, вот и не ведаю, что мне с толком говорила, а что в умственном помешательстве. Что могла, то по ее желанию сделала, записи еще прабабки, каракули невозможные, в потайном отделении секретера припрятаны были. И записи те бабка наказала мне свято сохранить, хотя прочесть их нет никакой возможности.
Более всего терзалась бабка из-за драгоценностей, перепрятать мне велела, много раз повторяла «перепрятать», я так поняла – некто или что подглядел, или подслушал, и я решила все драгоценности по-своему скрыть. Поначалу думала забрать их к себе в Глухов, но нет там достойного места потайного, а уж вещи-то больно лакомые, кто угодно польстится. И приметные, взять ту же табакерку с портретом императора.
Скончалась бабка, царствие ей небесное, и на меня все хлопоты по похоронам свалились: и гостей приглашать, и все в доме обустроить со сколь возможной пристойной пышностью. Полагаю, с делом этим я неплохо справилась, коль скоро никто слова злого не произнес, а матушка моя очень хвалила и на комплименты мне не скупилась, дескать, никак от меня такой распорядительности не ожидала. А что на богатых поминках никто из прислуги ничего не украл, так в том сугубая заслуга панны Доминики, блюла она хозяйское добро от чужой прислуги, наша бы и без присмотра не украла. К тому же блюда были на удивление хороши, в особенности торт миндальный…
Описание тризны по бабке вместе с похвалами распорядительности панны Доминики заняло у Матильды страницы две. Зато целых десять потребовалось на подробное описание нарядов, в которых заявились гостьи на поминки, особенно запомнился туалет некой панны Клариссы, ставшей теперь баронессой Гардан и прибывшей прямо из Парижа. Оказывается, в Париже теперь царит мода на черные кружева, что просто потрясло всех местных модниц во главе с Матильдой. И еще запомнилось траурное одеяние тетки Клементины. Та выудила из глубин своих сундуков прямо-таки кладбищенское украшение, пришедшееся в данном случае как нельзя более кстати: искусно вырезанные из слоновой кости изящные черепа, которыми и украсила черное платье. Реакция гостей на черепа оказалась неоднозначной, всего хватало – восторга, зависти, страха и возмущения.
Сразу же после бабкиных похорон Матильда поссорилась с мужем, который намеревался немедленно увезти жену домой, и без того она пробыла в отсутствии несколько месяцев, ухаживая за умирающей. Но той уезжать никак было нельзя, ведь в соответствии с бабкиными заветами следовало сделать кое-какие перестройки в доме, чтобы перепрятать драгоценности, а говорить об этом даже Матеушу запрещалось. И как Матеуш ни злился, пришлось одному возвращаться в Глухов, надо же было кому-то за хозяйством присматривать…
…чем я была весьма довольна. Неправду ему пришлось сказать, пообещалась через два дня домой возвратиться, сама же почитай с месяц провела в Блендове. Сделав необходимое, домой вернулась, и по возвращении большой скандал меня ожидал, признаться, пламенно завершенный, как между супругами водится.
А я хоть и сделала все в Блендове как следует, но все же лучше бы мне там пребывать, сердце неспокойно, не стряслось ли чего. Прислугу, правда, я чуть не всю рассчитала, кроме самых доверенных, да и панне Доминике присматривать наказала. А ключи на одном кольце уже здесь заклепать велела.
И еще себя ругаю, зачем забрала из Блендова сервиз серебряный, камнями драгоценными изобильно изукрашенный, но уж больно опасно было оставлять его там. Сервиз этот никоим образом с Наполеоном не связан, лет на сто постарее будет, бабка его «ренессансным» окрестила. А и без императора свою ценность имеет, одни рубины да изумруды кого хочешь соблазнят. Сдается мне, нет подобного на свете, не стану же я его в буфете выставлять? Вот и думаю – не следовало его сюда везти, бед бы не натворил.
И опять Юстина не получила четкого ответа: так что же все-таки с этими драгоценностями?
…совсем плохие времена настали, шляхетский гонор уже в полный упадок пришел, дочерей за кого ни попадя замуж выдают и женятся на первой встречной. Молодой пан Вальдецкий купчиху себе приглядел, купецкую дочь, все наши от него отвернулись и поклялись ни за что их у себя не принимать, крик на весь уезд стоял, но они не слышали, ибо в Варшаве венчались. И чем же дело кончилось? Дворец восстановлен, семейство Вальдецких долги выплатило и к светской жизни обратилось, а как молодые из свадебного путешествия из Парижа вернулись, так весь уезд в заново отремонтированный дворец с визитами поспешил. Я же более всего тем потешалась, что рядом с купчихой наши дамы да девицы ровно мужики выглядели, всем их обошла – и платьем, и манерами, и обхождением, ну что принцесса крови. Панна Потоцкая у нее в лучших подружках состоит. А сама купчиха наружности, прямо скажем, средней, ничего особенного, но уж больно сильно позолочена и в высшем свете вращалась намного поболе нашего. И признать следует, большого ума и учености.
А у Зени пани Липовичовая тоже себе поклонника нашла. В ее-то года, ведь поболе сорока будет. Правда, сама только в тридцати четырех признается, ну да она, по моим подсчетам, этих тридцати четырех уже лет десять держится. Ничего не скажу, лицо у нее совсем гладкое, без морщин, и хоть весьма фигура обильна, однако же свою прелесть имеет.
А все через Зосеньку мою приключилось, ведь Зося сама к Зене своего управителя послала, когда я ей о новом поместье Зениного супруга пана Ростоцкого сообщила и о намерении пана Ростоцкого это разоренное имение в настоящий вид привести, для чего хороший управитель нужен. Ну и Зосин управитель к пану Ростоцкому приехал. В доме ни его, ни Зени не застав, уже собрался уезжать, да пани Липовичовая, увидав в окно того управителя, решила его принять в отсутствие господ. И беседой до их прибытия развлекала. Зосин управитель с ходу насмерть в пани Липовичовую влюбился, теперь целыми часами у нее просиживает, а и она не против. Известно, что управитель этот у Зоей многим чем разжился, только ждать остается, как эти двое тоже, обвенчаются, небось пани Липовичовой давно охота быть хозяйкою в собственном доме.
И еще одна история приключилась, какой свет дотоле не видывал. На ночь глядя громкий стук всполошил всех в нашем доме, кто-то в двери колотил, а поскольку в ту пору все уже были дома, не больно напугались. Открывать пошел Тымек, сильнейший из лакеев, а при нем Вавжинец с ружьем. В двери, однако, не злоумышленник колотил, а Веся Шелижанка. Темной ночью одна-одинешенька чуть жива прибежала к нам! В ноги мне повалилась, слезами горючими заливаясь, слова не в силах вымолвить. Что за беда у них случилась? Много мы с Матеушем, Кларчей моей да с другими горничными хлопотали, никак Веся в себя не приходила, так что Матеуш уже велел за доктором посылать. Веся, о докторе услыхав, «нет!» вскричала, на то Матеуш в сердцах чуть не силою в нее изрядную рюмку старки влил, и помогло. Веся тотчас дрожать перестала и речь связную повела.
Я сразу поняла – не для ушей холопских те речи, и прислугу из кабинета удалила. Слезами горючими заливаясь, несчастная поведала нам с Матеушем, что наслышаны все о моем сострадании к Зениным несчастьям, как не однажды ко мне за помощью прибегала. Вот и она, Веся, ко мне со своими горестями явилась, да и соседи мы им самые ближние. Выслушав Весю, мы с Матеушем еще раз посетовали о повсеместном падении нравов шляхетских. А уж Веся себе и вовсе неизвестно что избрала – не обедневшего шляхтича даже, а управителя сахарной фабрикой в нашем уезде. Этот управитель у отца Веси земли под фабрику покупал, и так они с Весей познакомились. Без памяти Веся в того управителя влюбилась, и он в нее, у отца Весиного ее руки просил, старый же Шелига с сердцем отвечал – раньше кактус у него на ладони вырастет, нежели дочь родную за голодранца выдаст. Не дивилась я такому ответу, зная крутой нрав старого Шелиги. Хоть и вконец разоренный – высоко метит, сына на дочери Конецпольских женил, ради марьяжа с магнатами собственное поместье по ветру пустив и трех дочерей лишив всякого мало-мальски приличного приданого. Старшую успел еще до сына за графа Струминского выдать, так ради нее имение заложил. Сейчас у них в разоренном поместье нищета страшная, один шляхетский гонор остался. Мы с Матеушем в один голос Весе советовали смириться, но родителя не осуждать, тот вправе дочь родную навеки в девках оставить, но абы какому холопу не отдать. На что Веся, с гневом великим на ноги вскочивши, «ничего подобного»вскричала, ее избранник пан Потыра вовсе не холоп и не голодранец, а старого шляхетского рода, человек ученый, науки проходил в Берлине да в Вене, свой пай в той сахарной фабрике имеет, и немалый, будет им с чего жить безбедно. И без приданого ее с великой охотою берет, потому что полюбил великой любовью и без нее ему свет белый не мил.
Услышав это, вспомнила я еще о трех бесприданных дочерях Щелиги, ведь им мужей не „ найти, ибо ради старшей да сына Шелига всего имения лишился. А известно ли ее батюшке, что пан Потыра и без приданого брать согласный? – спросила я. Веся ответила: когда пан Потыра в их дом сватать ее явился, батюшка после первых же слов сразу за саблю схватился, так что до приданого дело не дошло, ибо пан Потыра счел за лучшее в бегство обратиться. Ведь откуда ему знать, что не сабля на стене батюшкиного кабинета почитай от полувека красуется, а пустые ножны на ковре висят. Весе давно известно, что на приданое никакой надежды не имеет и ради батюшкиных шляхетских амбиций старой девой останется, а теперь появился достойный жених, так и его прогнали. Другой-то не скоро сыщется, и, коли замуж за пана Потыру не пойдет, придется ей дни свои влачить из милости приживалкой в доме старшей сестры или брата, тогда уж лучше сразу в монастырь идти. Но она несогласная и пойдет за пана Потыру хоть вопреки отцовской воле.
Очень огорчила меня Весина исповедь, жаль девушку, тем более что пригожеством бедняжка не блещет, равно как и младшие сестры, да и старшая, что за графа Струминского выдана, страшна была как смерть, граф на приданое польстился, что старый Шелига с трудом великим наскреб для нее с обидою для остальных.
И так Веся рыдала, так меня о помощи молила, что велела я ей на Бога уповать и помочь пообещала. Пока что спать ее отвела, а коли в ее поисках пан Шелига к нам заявится, сама с ним говорить решила, на Матеуша не полагаясь, ибо и для него пан Потыра представляется недостойным претендентом на руку благородной девицы.
Ночь прошла спокойно, а наутро каретою поехала я к пану Шелиге одна. Мне придавало смелости то обстоятельство, что со времен ранней моей юности пан Шелига всегда мне большое внимание оказывал, хотя женатый и семейством обремененный. Ручки без устали целовать норовил и подпругу на охоте без потребности поправлял, счастье еще, что супруга его, матушка Весина, хоть собою невидная, здоровьем и крепостью всегда отличалась и мужа в железных рукавицах держала. Так теперь я на сантиментах пана Шелиги свои расчеты строила.
Шелига с почтением меня принял, а я, тотчас быка за рога взявши, вопросом его огорошила: какое он приданое своим дочерям определяет? Пан Шелига даже в лице переменился и рот от изумления раскрыл. Придя в себя, в сердцах запамятовав, что я уже давно замужем и мать двоих детей, как рявкнет грозно: «А какое милостивой панне дело до моих дочерей и их приданого?» Я с улыбкой на то отвечала, что, будучи с их семейством в давнем приятельстве и соседстве и душою о паннах Шелижанках изболевшись, могу им приискать достойного жениха. И так при этом на старого баловника поглядела, что враз о беглой дочери забыл и ко мне с любезностями разлетелся, ну да я с такими старыми проказниками давно научилась обходиться, в три мига его усмирила.
Тогда старик сокрушенно мне признался – нет у его дочерей приданого, ни гроша, и что с ними делать, ума не приложит. И тут я слово за слово, исподволь до пана Потыры добравшись, представила ему всю выгоду замужества Веси с управителем. Совместно мы порешили – пусть Веся свадьбу уходом играет, а он, пан Шелига, гонора своего шляхетского не уронит и своего согласия на дочернин мезальянс не даст, язык на то не повернется. А потом они ему в ноги покаянно падут, он же проклинать их своим отцовским проклятием не станет, а гнев его в том проявится, что ослушливую дочь лишит приданого. И хотя сама я все придумала, тут же усердно принялась расхваливать чванливого голодранца за его разум и умение, благодаря которым он и гонор шляхетский соблюдает, и дочь пристроит. Распрощалась и с доброй вестью к беглянке поспешила.
Веся с паном Потырой по задумке моей поступили и спустя немного времени сбежали, не слишком скрываясь, да и погоня не слишком усердствовала…
С трудом продираясь сквозь историю бедной Веси, Юстина позабыла о главной цели расшифровки прабабкиного дневника – императорских сувенирах. Теперь Юстина уже переписывала текст дневника на новой пишущей машинке, добытой для нее Барбарой, увлекшись всеми этими перипетиями столетней давности. Ее интересовали дальнейшие судьбы людей, окружавших когда-то прабабку, и она с большой неохотой отложила в сторону и дневник, и отпечатанные на машинке листы, ибо на семью вдруг одна за другой обрушились беды и неприятности.
Сначала умерла Дорота. Ее смерть не явилась для родных неожиданностью, здоровье Дороты уже давно оставляло желать лучшего, много лет она жаловалась на сердце, и вот оно совсем отказалось биться. Просто остановилось. Дорота спокойно умерла во сне. Похоронили ее в глуховском фамильном склепе, рядом с мужем, и похороны матери лишили дочь надежды на новое зимнее пальто.
Потом родной дом покинул Павлик, навсегда покинул, уехав в Штаты. Выехал он легально, по приглашению земляка, открывшего в одном из американских городков польский ресторан, в надежде заработать состояние на национальной польской кухне. Павлика земляк пригласил к себе шеф-поваром. Перед отъездом Павлик сообщил родным, что возвращаться не имеет желания.
Смерть матери и расставание с сыном лишили Юстину душевного равновесия. А тут еще, словно этого было мало, на Барбару что-то нашло и она решила выйти замуж. За отставного полковника польской армии.
Страх обуял все благородное семейство, так как это был не просто отставной полковник, не какой-то там артиллерист или сапер, а бывший сотрудник армейской контрразведки, и работа его была такой ужасно секретной, что к нему и приближаться-то было страшно. В связи с чем все посторонние лица должны были покинуть Барбарину квартиру.
– Девочка моя, это ненадолго, – утешала Барбара жутко расстроенную Юстину, – я поживу с ним немного, мы ведь старенькие, скоро помрем. Относительно прописки-выписки Антось все оформит в лучшем виде, тебе не придется хлопотать, а квартира мною приватизирована, и могу сообщить – завещана тебе. И не только квартира, а все, что в ней имеется. И Пляцувка будет твоя, и мои вклады. Ты не волнуйся, я оформила все путем, официально, у нотариуса. Может, думаешь, я совсем спятила на старости, но просто он мне очень нравится, а ты сама видишь, как он еще держится…
– Так он же моложе вас, тетечка, – хлюпала носом Юстина.
– Подумаешь, большое дело, всего каких-то четыре года. А был бы старше – так бы не держался. А жить вы будете у Гортензии, они с Людвиком одни остаются.
– Как же одни? Ведь там Дарек с семьей.
Как, ты разве не знаешь? Дарек с Иоасей отправляются куда-то в Африку на археологические раскопки и Стефанека с собой забирают. Людвик с Гортензией остаются вдвоем в семи комнатах, еще прицепятся к ним, а тут вы как раз и переедете. У Болеслава наконец свой кабинет будет.
– Так они же тоже приватизированы!
– Ну и что? В наше время ко всему придраться можно, лучше уж вы там поживите, а то чужих вселят. А мой дом пока мне оставьте, сделайте это для меня.
Совсем оглушенная всеми этими бедствиями и новшествами, Юстина не сопротивлялась. Да и то сказать, долгие годы они жили в прекрасных условиях, не зная горя, лишь благодаря Барбаре, как же теперь не пойти ей навстречу?
Переезд занял два месяца.
Семикомнатная вилла в Служеве и в самом деле оказалась очень удобным жилищем для пяти человек, хотя Идальке и пришлось сменить школу. А переезжали так долго потому, что Барбара по непонятным причинам просила увезти с собой почти всю мебель из ее квартиры, буквально опустошив ее. В общем, устроились весьма неплохо. Геня еще существовала и отлично делала свое дело, Гортензия вела хозяйство, так что, казалось, Юстина наконец получила возможность целиком посвятить себя проблемам прабабки. Но так только казалось, поскольку Гортензия не только вела хозяйство, но и очень любила поговорить.
– Ты что думаешь, Барбара действительно потеряла голову из-за любви к этому своему Антосю и потому за него вышла? – как-то таинственно начала она. – Ничего подобного, у нее совсем другое на уме.
– А что именно? – заинтересовалась Юстина, иная, что от Барбары можно всего ожидать.
– Что-то они комбинируют… Антось с подозрительными личностями встречается, знаешь, всякие там шпионы…
– Какие шпионы, тетушка, ведь он уже в отставке.
– Да какая там отставка! То есть он в отставке, это так, но официально, а в действительности… говорю тебе, они что-то замышляют и Барбаре понадобилась квартира, чтобы облегчить ему эти встречи.
– А как вы полагаете, тетя, что же они замышляют?
– Казино! – выпалила Гортензия. Юстина так и села.
– Казино?!
– Ну да, для того ей и понадобился свободный дом. На короткое время, как она уверяла.
– Так ведь казино у нас нелегальные!
– Ну и что из того? Для таких, как он, у нас все легальное. Власть им все дозволяет, на все глаза закрывает, а объявления в газете они давать не собираются. Подпольный бизнес!
– Тетушка, да откуда вы все это взяли?
– Думаешь, тетка на старости лет спятила? Из достоверных источников. Знаешь ведь, Барбарина Феля с моей Геней старые приятельницы. А Феля – женщина неглупая, к тому же не слепая и не глухая. Правда, Барбара с Антосем не разрешают ей по вечерам в салоны заходить, да она все равно кое-что услышала и увидела и моей Гене рассказала. А Геня мне. По-твоему, если в комнатах столы для покера и рулетки, так это что? Однозначно! Столы для рулеток и карт они завезли сразу же, как вы свою мебель вывезли, для того и надо было помещение освободить.
– Тетушка, ох! Просто в голове не укладывается! А как же они Феле такое доверие оказали, оставили ее в игорном притоне? Барбара, понятное дело, знает Фелю с детства, верная служанка, но Антось же не привык доверять людям!
– Феля говорила – Барбара с таким условием на казино согласилась, чтобы ее, Фелю, оставить, потому как сама Барбара в хозяйственных делах что коза в опере. А к тому же Барбара заставила Фелю на распятии поклясться, что никому ни слова. Если кто станет интересоваться, так ответ один: хозяева гостей любят, в бридж по вечерам играют.
– А вот вашей Гене разболтала.
– Так ведь Геня не в счет, свой человек. Она никому не проболтается и не донесет.
– В таком случае, наверное, и вам, тетушка, тоже надо хранить тайну?
– А разве я кому говорю? Только тебе. Считаю, ты просто обязана знать.
Очень беспокоясь за легкомысленную Барбару, Юстина заставила Болеслава разузнать, как власти относятся к нелегальным казино, не говоря, зачем это ей. Болеслав, как всегда, добросовестно справился с заданием, и Юстина немного успокоилась, узнав, что за азартные игры у нас в Сибирь не ссылают и к стенке не ставят. Правда, штрафы сдирают огромные и все оборудование конфискуют. Кажется, в повторных случаях все-таки сажают за решетку, но все равно этот вид преступной деятельности предусматривает на редкость мягкие меры наказания, что объясняется соображениями государственной выгоды, а именно позволяет отлавливать самых богатеньких представителей частного бизнеса и драть с них три шкуры. Все эти тайные сведения Болеславу удалось получить от одного очень высокопоставленного типа, которому еще в оккупацию спас жизнь, а теперь этот тип как раз занимается частным высокодоходным бизнесом, которого официально в Польше нет и не было.
Узнав о всех этих карах частникам, Юстина сочла необходимым предостеречь Юрочку, который в Косьмине развел частные грядки и теплицы и намеревался на широкую ногу наладить торговлю ранними овощами.
С этой целью Юстина поехала в Косьмин. Хотя Ядвига была старше Барбары всего на год, выглядела она намного старше, но держалась неплохо.
– Теперь уж твердо решила правнуков дождаться, – объявила она Юстине при встрече. – Нет, я не тороплю Юрочку, но очень хочу, чтобы он женился. Дружит он сейчас тут с одной девушкой, Крысей зовут, но не знаю, выйдет ли у них что, потому как ее не к растениям, а к животным тянет. А больше всего к лошадям.
– Что ж, по-моему, одно другому не мешает, – поддержала Юстина деловой разговор. – Конюшни еще стоят, место для выгула найдется…
– …и будут они лошадей помидорами кормить? – иронически подхватила Ядвига. – Нет, я бы, дитя мое, предпочла общие интересы.
– Да какие же они, как не общие? – удивилась Юстина. – Оба любят деревню, работу, ведь в наше время среди молодежи это очень редкое явление.
К моменту возвращения Юрочки Юстина почти сагитировала Ядвигу, доказав, что лошади и огурцы – явления одного плана, и тут же поспешила отправиться с Юрочкой в теплицу, чтобы наедине поговорить на щекотливую тему. Сообщив о гонениях на частный сектор и о необходимости соблюдать осторожность, она доверила ему также семейную тайну – Барбарино казино, взяв слово не болтать.
– Так что держись на всякий случай от Барбары подальше, – напоследок посоветовала она. -
А если станут тебя завлекать в какое частное казино – смотри, ни ногой! Там только и ждут таких, с большими деньгами. Юрочка на редкость беззаботно воспринял все эти предостережения.
– Значит, ужасно получается, что у меня пока нет больших денег и не предвидится в ближайшее время. А что касается казино, вот уж оно меня совсем не привлекает. Я предпочитаю бега. Моя девушка любит лошадей…
– Да, я слышала. Бабушка боится, что ты тут заведешь частную конюшню.
– Бабуля напрасно боится, у нас нет частных конюшен. А вот три лошадки завести можно, я уже советовался с дедушкой Людвиком, вы, наверное, знаете, он и сейчас держит две кобылки у мужика в Вычулках. Несколько лет занимается тем, что получает от них хороших жеребят, кроет чистокровными жеребцами и уже добился очень неплохих полукровок. О, дядя Людвик – большой специалист, может, единственный сейчас в стране. Что и мне стоит попробовать? Есть у кого проконсультироваться.
– Так ты бываешь на ипподроме?
– Бываю, а что? Редко, правда, времени свободного совсем нет. А Крыся уже участвует в бегах как любитель, так я иногда с ней туда выбираюсь.
– И тогда делаешь ставки?
– Конечно, почему нет? И, представьте, выигрываю! Даже "шкоду" купил на выигранные деньги.
Да сами подумайте, тетушка, кто в нашем роду не разбирается в лошадях?
Юстина поневоле согласилась с парнем. Видимо, и в самом деле в их роду из поколения в поколение переходят какие-то гены, потому что все любят лошадей, пользуются всяким удобным случаем, чтобы поездить, а ездить есть на чем, так как у Людвика всегда какие-нибудь лошадки найдутся. Юстина только сейчас отдала себе отчет в том, что все они в детстве увлекались верховой ездой, вот и ее Идалька, кажется, тоже увлекается, только она отстала, занявшись другими делами. И окончательно перешла на сторону Юрочки и еще неизвестной ей Крыси. Не стала упорствовать в своем прежнем отрицательном отношении к бегам, поняла, что казино Юрочке не грозит, постаралась утешить Ядвигу и вернулась домой с кучей продовольствия.
Приведя в порядок новое жилище, Юстина со вздохом наслаждения вытащила спрятанную до поры книгу в красной обложке и с зеленым нутром и погрузилась в привычную работу – расшифровку и перепечатку на машинке прабабкиного дневника.
Только сейчас получила возможность написать о всех этих ужасах. С тех пор как прискакал посланец из Блендова со страшным известием, никак в себя не приду, в обморок даже не раз падала, а ведь сии бабские капризы не могу себе позволить.
Спасибо Матеушу, он мне в эти тяжкие дни опорою и утешением служил. Немедля лошадей запрячь велел, меня своею крепкою рукою в коляску усадил, и в тот самый день мы в Блендов прибыли. И тут нам в подробностях о происшествиях ужасных поведали, а Доминика, внешне невозмутимая, наверняка что-то подозревает и узнать пытается, ибо я все от нее скрываю.
Только увидела я того мужика, о камень головой побитого, так даже нехорошо сделалось, ибо тут же его признала. А ведь еще бабка-покойница тревожилась – не подвел бы кузнец, больно говорлив на старости сделался, вот и выходит, что этот побитый не иначе как о многом знал, коль скоро навел бандитов на блендовскую усадьбу. Счастье, что в беспамятстве находился и говорить был не в состоянии, я неприметно Марте два империала сунула за ее усердие, уж больно хорошо она сего паршивца отделала. Услышал Господь мои молитвы, и паршивец дух испустил, слова не вымолвивши, да примет Господь его душу грешную.
Ослабев от переживаний душою и телом, я уединения искала, самым же благодетельным для меня оказалось пребывание в библиотеке…
…Шимон тоже подтвердил, что побитый – сын того мужика, который вместе с кузнецом над входом трудился, хоть и был побитый в ту пору мальчонкой малым, однако же многое от отца услышал. Благо великое, что о вещах наиважнейших проведать не мог, ибо те вещи Шимон втайне ото всех строил.
С большим вниманием и с большим трудом прочла Юстина бледно-зеленые каракули. Прабабка в нервах писала уж совсем невыносимо, разбрызгивая свои зеленые чернила и игнорируя знаки препинания. Перепечатав ее сумбурный текст, Юстина поняла – теперь без дневника панны Доминики не обойтись, надо сопоставить записи обеих мемуаристок, относившиеся к памятным событиям в Блендове. К тому же панна Доминика описывала фактическую сторону дела, то есть попытку ограбления, Матильда же этой стороной пренебрегала, больше внимания уделяя своим переживаниям да домыслам.
Поиски записок панны Доминики отняли уйму времени. Оказалось, после переезда Юстининого семейства в их дом тетка Гортензия, наводя порядок, всю старинную макулатуру выбросила на чердак, где в конце концов Юстина и разыскала ее вместе с генеалогией Людвиковых лошадей. Людвик был счастлив, обретя свои драгоценные бумаги, которые уже считал погибшими, поскольку Гортензия не имела о них никакого представления, выбрасывая все кучей.
И вот, только сопоставив два параллельных описания одних и тех же событий, Юстина получила наконец не только полное представление о бандитском нападении на барский дом в Блендове, но и кое-какие сведения о тайнике. Нет, недаром именно в библиотеке искала прабабка Матильда успокоения, значит, вход в него наверняка вел из библиотеки. Ага, вот прямые на то указания:
…все оказалось в порядке, а сделанная мною перестройка не получила никаких повреждений и держится отлично. И навряд ли Доминика до чего докопалась, никаких следов мною обнаружено не было. А напоследок я специально людям головы заморочила разными глупостями. Все счета за тайные работы с собою забрала, также и те, в коих бабка с излишней дотошностью пометила, что и кому уплатила, долго ли заинтересоваться – а за что? Хотела самые редкостные вещи к себе в Глухов перевезти, да раздумала, ибо Глухов – собственность Матеуша, потом на Томека перейдет, Блендов же мой, и могу с ним делать, что пожелаю. Да и нет в Глухове подходящего тайника, а если начну необходимые работы, враз пересуды пойдут и тут же злоумышленники окрестные встрепенутся.
Бабкины инструкции скрыла, как сочла нужным, и здесь тоже не напишу, лишь наследнице моей перед смертью на духу поведаю. А коли Господь ее разумом наградит, так и без того сама собою догадается.
Оторвавшись от дневника, Юстина попыталась вспомнить, кто же стал прабабкиной наследницей. Интересно, узнала или нет эта самая наследница, где Матильда скрыла инструкции своей бабки? Езус-Мария! Как кто? Да ведь наследницей должна была стать Хелена! Хелена, ее неразумная старшая сестра, давно умершая. Один Господь знает, сказала ли ей что прабабка перед смертью, да если даже и сказала – значения не имеет. Хелена по своему легкомыслию не в состоянии была всерьез отнестись к прабабкиным словам, к тому же голова у нее была дырявая, ни одной мысли там не удержаться, а писать не любила, вряд ли взялась бы за перо. Законченная идиотка, царствие ей небесное.
И вообще, в момент прабабкиной смерти обе они были на Ривьере. Тяжело вздохнув, Юстина постаралась успокоиться, что толку теперь раздражаться? И спустя некоторое время вернулась к чтению дневника.
Перенеся все эти волнения, решила я отдохнуть и развлечься, покамест фигура дозволяет, и в Варшаву отправилась. А добравшись, тотчас велела на скачки ехать. Матеуш, должно быть, такого от меня не ожидал. Следом за мною приехал в Варшаву и стал упрекать. По его мнению, неприлично и осуждения достойно в моем интересном положении показываться в обществе. Как будто я сама не понимаю, что прилично, а что нет, под корсетом пока не распознают, а ведь через пару недель в четырех стенах придется сиднем сидеть. К тому же я и платье новое сшила, старые все тесны сделались. А платье всем на удивление, сапфирового бархату с шелковыми пелеринами, под ними и вовсе ничего не видать из фигуры, будь я даже и на сносях. К платью сапфировому – шляпка васильковая, цветами гортензии обильно изукрашенная и перьями оттенком малость потемнее, а при шляпке вуалька розовая. Ну и один-единственный раз отважилась в прабабкиных сапфирах показаться.
На скачках Россинант бежал из еще прадедовой конюшни, так я на него поставила и выиграла! А Матеуш хмурый сидел до невозможности и мне назло на иного жеребца поставил, на Дантеса из конюшни графа Тышкевича, и тот Дантес костлявый лишь третьим пришел! Жаль мне стало Матеуша, прикинулась покорной супругой и все по его слову делать пообещала, так он, душою оттаявши, поставил на Золотую Звезду графа Рогальского, надо же – как-то углядел, и выиграл. Следует признать, в лошадях он понимает.
Показалось мне, мелькнул там пан Пукельник, однако же уверенности не имею. Неужто осмелился в обществе проявляться?
…Сдается, это уж последний Сочельник будет, что я с родителями моими встречала. Отец больно здоровьем слабый и долго не протянет, да и мать моя стала немощна. Детей всех от них с собою забрала, даже Лукашека. Он до сих пор ножками не ходит, но ведь известно, что дети крупные и тучные поздно на ноги становятся, сама вижу, вот и Ханя, будучи субтильнее, раньше Томашека начала ходить.
Прабабка никогда не проставляла дат, и Юстина совсем запуталась. Сколько времени прошло после кровавых событий в Блендове? Полтора года? Два?
Пришлось опять обратиться к запискам панны Доминики, и только теперь бедная Юстина отдала себе отчет в предстоящей ей еще работе. Две толстенные тетради дневников и дикое количество отдельных страниц, к которым она и не прикасалась, погрузившись с головой в мемуары прабабки с их зелеными каракулями, выцветавшими с каждым годом все больше. Одна надежда на панну Доминику, аккуратную, последовательную в своих записях, отмечающую все события с точностью документалиста.
Все еще не решив, с чего начать, с прабабки или Доминики, Юстина в раздумье сидела над архивами, когда к ней заглянула Гортензия, пришедшая, чтобы помешать.
– Ну что ты вечно чахнешь над этой макулатурой? – раздраженно спросила она. – Так и ослепнуть недолго. А я вот о Дареке беспокоюсь… Они ведь сейчас в Африке живут, не знаю, есть ли в этой Африке какие города? Ты как думаешь?
Поскольку в настоящий момент Юстина все еще пребывала в девятнадцатом веке, она не могла с ходу вспомнить ни одного африканского города, кроме Каира, который и назвала тетке.
– Да знаю я Каир, но он на севере Африки, а они находятся где-то в середке, даже малость южнее. И не сидят все время в городе, вечно в экспедициях, а ведь там дикие звери и негры. Вдруг людоеды?
– Не стал бы Дарек рисковать жизнью Иоаси и Стефанека, – успокоила тетку Юстина. – И наверняка туда тоже проникла цивилизация и дороги построили.
– Они по бездорожью ходят, – вздохнула Гортензия, – только там интересно археологам. Как подумаю, сколько там бананов, фиников, апельсинов и прочей бакалеи, так дух захватывает. А тут к празднику кекс испечь – изюму нет, и достать невозможно. А ты знаешь, что наша Геня гадать научилась?
Переход от бакалеи к гаданию оказался слишком резким, Юстина не ухватила сути.
– И что? – на всякий случай осторожно поинтересовалась она.
– А то, что благодаря гаданию много чего получаем. Вот вчера принесли говяжью вырезку, сегодня у нас настоящие бифштексы. А еще обедали печеночку. И туалетную бумагу, целых две упаковки, хватит на какое-то время. Даже появилась надежда на австрийские колготки.
Австрийские колготки Юстину добили. Уже не встревая, она молча смотрела на тетку, которая и не нуждалась в репликах собеседницы.
– Потому как Геня, понимаешь, гадает в основном продавщицам из разных магазинов и заведующим, сплошные бабы. И у всех проблемы, то сердечные, то по работе. И все к Гене за советом, она ведь всего по одному злотому берет, чтобы гадание исполнилось. А если ничего не брать, тогда не исполнится. Ну и в благодарность получает любой товар из-под прилавка. Знаешь, наша Геня очень неглупая. Правда, я ей посоветовала кое-что, когда в ней способности к ворожбе проявились.
Юстина хоть и сидела в прошлом веке, прекрасно знала ситуацию со снабжением и тоже порадовалась. И оживилась.
– Тетя, а не может ли Геня достать для Идальки чешки? Такие, знаете, тапочки для занятий гимнастикой.
– Дитя мое, не хуже тебя знаю и уже заказала. Должны поступить на будущей неделе, я и размер сообщила. Как раз у заведующей обувным отделом большие неприятности с мужем, чуть ли не каждый день бегает к Гене, та карты раскинет и посоветует, как поступить. Из-за этого вчера вареников не наделала, времени не было. И еще могу заказать бумагу для машинки, с доставкой на дом. Хочешь?
– Господи, конечно, хочу!
– Ну так получишь. Что же я собиралась тебе сказать?
– А вы уже сказали. О гаданиях Гени.
– Да нет, это так, к слову… Ага, вот что. Ведь мой Людвик, вроде тебя, всю дорогу в каких-то старых бумагах роется – записи предков по лошадиной части. У обоих вас тяга к древностям всяким, говорят, так всегда бывает в старинных благородных семействах, из поколения в поколение переходит шизофрения или чахотка, так я уж предпочитаю эту страсть к макулатуре. О чем я? Ага, ну так Людвик в лошадиных бумагах на какие-то давнишние письма наткнулся, тебя интересует?
– Какие письма?
– Он сказал – какой-то мошенник собирался то ли его отца по лошадиной части обмануть, то ли деда, но не обманул, так что Людвику эти письма без надобности. Твой дядюшка, скажу тебе, совсем на старости спятил, того и гляди совсем в конюшне поселится. Иногда думаю – если ему на обед подать тарелку овса, заметит или съест?
Оно, конечно, интересно, съест ли Людвик тарелку овса за обедом, но гораздо интереснее для Юстины были обнаруженные им письма. Для Людвика дед, для нее прадед. Не Матеуш ли? Тогда хронологически события совпадают с дневником прабабки.
Поскольку Юстина с восторгом восприняла предложение получить исторические письма, Гортензия с некоторым трудом выкарабкалась из кресла и, держась за поясницу, направилась в мужнин кабинет. Юстина поспешила за ней. И в самом деле, в чисто лошадиную документацию затесалось три посторонних письма и нечто вроде черновика. Жадно схватив письма, Юстина хотела сбежать к себе, да не тут-то было, Гортензия пока не наговорилась. А сколько еще тем для обсуждения! Барбарино казино, женитьба Юрочки, здоровье Людвика…
С него Гортензия и начала, ибо в данный момент ее престарелый муж занимался тем, что перегонял своих лошадок в Косьмин, и делал это лично. Фургона не взял, а ведь сорок четыре километра, и этот старый дурак решил верхом перегонять, мол, для добрых лошадок это просто приятная прогулка.
– И представь, сам едет, – жаловалась Гортензия. – Вот-вот семьдесят стукнет старому дурню, а он все молоденьким представляется, скоро станет участвовать в скачках с препятствиями, никак не желает примириться со старостью. У них в роду все такие. Барбара вон тоже лет не считает.
– Ну что вы жалуетесь, тетя, – успокаивала старуху Юстина, – дядя Людвик в прекрасной форме, и не исключено, только из-за того, что постоянно ездит верхом. На свежем воздухе, физические упражнения, гимнастика…
Какая там гимнастика? – упорствовала Гортензия. – Ведь у нас две войны за плечами, годы свое берут. Да, кстати, ты знаешь, ведь твоя Идалька тоже ездит? Я так и думала. Ничего ты не замечаешь, уткнула нос в старые бумаги и не видишь, что вокруг делается. А дочка твоя то с утра, то под вечер непременно к лошадкам приедет, стакнулась со своим ненормальным дедом. И вот еще что. Я уже думала, Ядвигин Юрочка при помидорах останется, так нет, эта его Крысенька на свою сторону перетянула, тоже к лошадям склоняется. Вот теперь и перегоняют их в Косьмин. Но зато свадебную вуаль Крыся получит из тюля, это уже Геня наша постаралась, импортные туфли и платье свадебное креп-сатиновое. А перчатки чешские, представь себе, до локтя! Всего шесть пар таких поступило, и одна досталась Гене, которая вовремя предсказала заведующей, что на ней один из ящика женится.
– Из какого ящика? – не поняла Юстина.
– Вот и я говорю – совсем ты оторвалась от действительности. Один засекреченный тип на хорошей должности, заведующая давно на него зубы точит.
– Ого, какие клиентки у Гени! – порадовалась Юстина.
– Представь себе, еще и партийные случаются. А Геня очень неглупая, знает, что кому нагадать. Да и то признаться, карты ее слушаются. А сейчас я голову ломаю над свадебным подарком, как придумаю, Гене подскажу. Тебе ничего подходящего в голову не приходит?
К любимому занятию Юстина смогла вернуться лишь вечером, когда появился Людвик, живой и здоровый, а вместе с ним и Идалька. Оказывается, после школы Идалька на полпути перехватила дедушкину конную экспедицию и, оседлав одну из лошадей, лично доставила ее в Косьмин. Обратно деда с внучкой привез Юрочка на своей машине "комби". Когда Юстина, проявив материнскую озабоченность, поинтересовалась у дочери, как же уроки, та с удивлением ответила – уроки на завтра сделала еще на переменах, осталась только застопырка с чем-то странным по физике, но она этого все равно не поймет, даже если год просидит. Пришлось обратиться к отцу. Болеслав, к удивлению матери и дочери, как-то сразу понял – речь шла о переходе силы в энергию или чего-то вроде этого, и задачу с ходу решил. Юстина была так потрясена познаниями мужа и увлечением дочери конным спортом, что не стала возвращаться к любимой истории, а весь вечер посвятила семейным проблемам. Не могли в Идальке такие склонности развиться сами по себе, должно быть, сказались гены предков, не иначе как проявился прадед Матеуш.
К дневнику прабабки Юстина обратилась не сразу, решив вначале прочесть обнаруженные теткой письма.
Выяснилось, что некий пан Тшемша, действуя от имени своего клиента, желал приобрести у прадеда Матеуша двух лошадей. Точнее, приобрести он хотел лишь одну кобылку чистых кровей, но прадед поставил условие – продаст, если с этой кобылкой покупатель возьмет в придачу и другую лошадь, отнюдь не такую замечательную. А без второй первую продавать не станет. Юстина сразу поняла – речь шла о покупке с нагрузкой, очень распространенное в ее время явление, когда желаемый предмет продавался лишь в паре с чем-то совсем не желаемым, скажем, чайник или настольная лампа продавались лишь вместе со статуэткой сталевара или сборником биографий революционных деятелей. Сталевара и деятелей сразу же выбрасывали, а чайником и настольной лампой пользовались по назначению. Выходит, продажу с нагрузкой изобрели уже в прошлом веке…
Сторговавшись в письменной форме, клиент купил-таки прадедовых коней. Для Юстины самым интересным была не форма торговли с нагрузкой, этим ее не удивишь, а промелькнувшая в ходе переписки фамилия клиента – Базилий Пукельник. Подумать только, преступная личность столь нагло себя ведет и даже торгуется с ближайшим соседом Зени! К тому же из писем поверенного пана Тшемши стало ясно, что его клиент проявил поразительную расторопность при покупке, ибо для осмотра коней объездил все владения предков, побывал и в Глухове, и в Блендове, и в Косьмине, и даже в Пляцувке, расположенной довольно далеко от остальных владений. Интересно, чем объяснить такую настырность? И вообще, что происходило с этим подозрительным Пукельником? Женился ли он? Где поселился? Расплатился ли с долгами? Раз покупал лошадей, значит, бедняком не был. Откуда у него деньги?
Ответы на все эти вопросы мог дать лишь дневник Матильды, но в планах Юстины было сначала заняться записками панны Доминики. Теперь же и не знала, с чего начать, сидела в нерешительности, когда к ней опять ворвалась Гортензия в большом волнении.
– Вот видишь, я же говорила! Повадился кувшин по воду ходить, тут Барбаре и голову сломить! – хаотично выкрикивала тетка. – Я как чуяла! А ты сидишь тут в макулатуре и ничего не знаешь, в прошлом веке, совсем от мира оторвалась! Только что Геня от Фели прибежала, у них там Содом и Гоморра! Ни за что не поверишь!
– Так что случилось-то? – с беспокойством спросила Юстина. Упоминание о Содоме наводило на мысль, уж не устроила ли Барбара у себя публичный дом.
Гортензия повалилась в кресло.
– Резня у них в казино! Смертоубийства! Трупы валяются по всей квартире! Феля сегодня утром нашла!
– Много?
– Чего много?
– Много трупов нашла Феля?
– Один, а ты сколько бы хотела?
– Да мне и одного достаточно. И что?
– Пока ничего, но наверняка начнется что-то страшное! Этот Барбарин Антось как заорет на Фелю "заткнись!", как заткнет ей рукой рот, потому что она не помня себя кричать начала не своим голосом…
– А потом?
– Он тут же какую-то особую "скорую помощь" вызвал и велел всем говорить, будто один из их гостей от сердечного приступа скончался. Как же, сердечный приступ, а все кругом кровью залито! Прибежала Барбара и другую версию выдвинула – у гостя лопнула язва желудка, и теперь Феле велят придерживаться язвы, ведь ей же пришлось кровь смывать. Вот видишь, а я всегда говорила!
Оглушенная новостью, Юстина не знала, как на нее отреагировать, чего немедленно требовала тетка, но очень сочувствовала бедной Барбаре. В отличие от Гортензии она Барбару ни в чем нехорошем не подозревала, если в квартире и творились темные дела, так во всем наверняка виноват Антось, а уж он как-нибудь выпутается. Хотя в любом случае смерть в их казино точно нежелательна. То есть официально ведь никакого казино не существует, официально к ним приходили гости поиграть в бридж…
– Очень тетя Барбара переживает? – поинтересовалась Юстина.
– Где там! – почему-то обиженно ответила Гортензия. – Феля рассказывала – с нее все как с гуся вода. На труп поглядела и, представляешь, ничего!
– Так, может, это кто незнакомый? – попыталась Юстина как-то оправдать бесчувственность Барбары.
– Ясно, чужой, не наш родственник! Но ведь наверняка знакомый. А главное, вот чего я никак не могу понять… Ну ладно, Феля спала, выстрела не слышала. А остальные? Игроки так называемые? Они что же, тоже спали?
– Игрой были заняты…
– Ну что ты говоришь! Один застрелил другого, те отодвинули застреленного в сторонку, чтобы по трупу не топтаться, и продолжали играть? Так, по-твоему?
– Конечно, ведь неприлично по трупу топтаться…
– Им не до приличий, таким… Просто чтобы под ногами не мешался. А как думаешь, почему застрелили?
– Обычно убивают из-за денег…
– Что только из-за денег – не поверю, не станет же убийца на глазах у всех убитого обыскивать и деньги из его карманов выгребать. Нет, тут другое. Помяни мое слово – Барбара казино только для видимости устроила, а на самом деле там встречаются всякие подозрительные шпионы и счеты сводят. Прикроют теперь этот притон, как думаешь?
– А почему бы вам, тетя, не позвонить Барбаре и не расспросить ее?
Гортензия жутко обрадовалась, похоже, такая мысль ей самостоятельно в голову не пришла.
– Слушай, это идея! Позвоню. Притворюсь, что мне срочно требуется рецепт на мясо по… по… корсикански.
– Зачем же притворяться? Прямо так и спросите.
– А затем, чтобы не выдать Фелю, дурацкая твоя голова! Ну никакой тонкости понимания.
Тетка побежала звонить, а Юстина опять принялась выбирать между двумя старинными рукописями. Так и не успела сделать выбор, тетка быстро вернулась.
– Уму непостижимо! – с радостным ужасом информировала она племянницу. – Представляешь, у них все тихо и спокойно! Труп вынесли, навели порядок, и Барбара без моих расспросов спокойно так сообщает: "Знаешь, у нас ночью один гость скоропостижно скончался" – и давай мне о желудке сказки рассказывать, а потом перебила себя и говорит – больше не может со мной беседовать, вот уже гости собираются партию покера начинать. Боже милостивый, в какие времена живем! Я и про мясо по-корсикански забыла.
Поскольку Юстина все последнее время раздумывала о пане Пукельнике, ей очень хотелось сообщить тетке, что мир не слишком изменился, уже сто лет назад умели весьма искусно скрывать преступления, а в данном случае, скорее всего, действительно сводили счеты преступники и нечего их жалеть, тетка же Барбара тут ни при чем, – но не стала этого говорить, так как тетка Гортензия историей не интересовалась. А для себя решила повидаться с Барбарой, чтобы убедиться, что той ничего не грозит. И все-таки от нее узнать правду о происшествии.
Придя к такому решению, она по привычке села за дневник прабабки, позабыв, что еще не решила, с какого из дневников начать.
…Придется, видать, побольше гусынь на яйца посадить, поредело мое гусиное стадо, и все равно по утрам такой крик подымают, что чуть свет будят. Как окно ни запираю, все равно слыхать, да и не любит Матеуш, коли окно плотно притворено, ему все воздуху мало свежего.
Зеня счастлива так, что и сказать невозможно, никак на сына-первенца не налюбуется, да и пан Ростоцкий с обоих глаз не сводит. У них я Клариссу застала, аж пожелтела от зависти, ибо одних дочерей рожает, а пан беспрестанно о наследнике твердит, так что не видать Клариссе покоя. И то сказать, глядя на Левицких, их соседей, страх охватывает, потому как уже восемь девок и ни одного хлопчика. А все не унимаются, все в надежде пребывают, хоть пани Левицкой тридцать пять стукнуло. Ничего, пан Левицкий мужчина из себя видный, авось получится, да и девки ихние без мужей не останутся.
У Зени будучи, поинтересовалась я паном Базилием. Через купцов-евреев вести доходят, отвечала Зеня, будто под Радомом отыскал пан Базилий невесту не бог весть какой наружности, зато столь деньгами набитую – слов недостает, те купцы только причмокивают в восхищении. Все к тому идет, что выйдет она за него, и наконец проходимец на деньгах женится. А для Зени он теперь не опасный, как-никак муж законный есть и наследник появился.
Дочитав до этого места, Юстина сама себе кивнула. Так и есть, женился пан Пукельник на богатой, вот откуда деньги на закупку лошадей. Только почему он именно прадедовых лошадок торговал? Многие помещики в те времена конюшни держали. Да еще и упоминание о том, что дотошно объезжал все имения предков якобы в поисках чего получше.
С сочувствием и пониманием читала Юстина строки посвященные горестным событиям в жизни прабабки. Скончался ее отец, мать совсем одна осталась, старая и немощная, того и гляди тоже скоро умрет. На похоронах отца, пришедшихся на прекрасный весенний день, Матильду шокировало появление скупой жены брата в таком платье, "что аж смотреть стыдно, и по швам видно – сто раз перешивалось". Юстина взяла на заметку упоминание скупой невестки, что-то часто стала она мелькать в дневнике Матильды.
Далее опять следовали описания будничной жизни соседей-помещиков, перемежающейся чрезвычайными происшествиями, чрезвычайными в уездном масштабе. Из дома старого Шелиги сбежала вторая дочь, Людвика, наверняка подействовал дурной пример Веси. Сбежала она к жениху, банковскому служащему, и, поскольку была девицей вполне совершеннолетней, намеревалась обвенчаться с возлюбленным в одном из варшавских костелов без благословения отца, не очень переживая по этому поводу. Как-то на этот раз все было намного проще, чем в случае с Весей, и обошлось без особых эмоций. Правда, зять старого Шелиги, граф Струминский, за которого Шелига в свое время выдал старшую, по этому поводу приезжал к тестю с упреками, "дескать, не того ради он его дочь в жены брал, чтобы теперь с плебсом породниться". Бедный старик на всякий случай еще оставшуюся в доме младшую дочь Эвелину в чулан запер, но та, "нимало не убоявшись сурового батюшки, из чулана зазорные слова выкрикивает, за сапожника выйти грозясь". Матильда, донельзя удивленная пристрастиями благородной девицы, не без юмора заметила: "На месте Эвелины я уж лучше бы хорошего портного приискала, ну да о вкусах не спорят".
Описания таких вот происшествий, бесконечная череда ближних и дальних родственников, множество знакомых с их проблемами и просто мелочами быта доносили до правнучки аромат эпохи, дуновение мира, окружающего людей того забытого уже времени. А сколько словечек, ушедших из жизни вместе с обозначаемыми ими понятиями! Некоторые оказались неизвестны Юстине, хоть и была она любительницей старины и весьма эрудированной особой, а вот поди ж ты, расшифровав иногда какое-нибудь сложное слово, приходилось лезть в словарь. Да, такой труд на любителя…
А неспешная жизнь шла своим чередом и преподносила сюрпризы. Выяснилось, что сбежавшую Людвику ожидали неприятности. Ее избранник оказался не простым банковским служащим, а племянником директора банка, хоть и не благородного происхождения. И родные не разрешили ему взять в жены бесприданницу, пусть и шляхтенку! Вот так выпендривалось простонародье, совсем не ценя чести, ему оказанной. Как пережил это старый Шелига – мемуаристика не сообщает, тем более что граф Струминский, "проведав об огромных богатствах будущей родни, перекинулся на ее сторону и уже не прочь с банком породниться". Пришлось бедному Шелиге продать оставшиеся леса, лишь после этого распоясавшиеся городские нувориши соизволили принять в семью его дочь. Выпустив из чулана Эвелину, старик поехал в Варшаву на свадьбу дочери и задал там пир на весь мир, еще раз посрамив простонародье, пусть знают шляхетский гонор!
На свадьбе же странные вещи выяснились. Оказывается, и Весин пан Потыра не серая кость, с богатыми купцами был запанибрата, даже сам князь Любомирский, на что уж магнат из магнатов, с ним в кабинете уединился и долго о своих финансовых проблемах советовался. Увидев собственными глазами столь дивные вещи, старый Шелига уже последний разум потерял и со своим шляхетским гонором выставил себя совершенным болваном. Я сама на свадьбе этой была и чуть от смеху не лопнула, глядя на столь явное посрамление шляхетской чванливости. Не до смеху, однако же, стало, когда разглядела на приглашенных дамах наимоднейшие туалеты, по последней парижской моде сшитые. Сама себе мелкопоместной голодранкой казалась! Немедля пошью себе такие же: перед до колен укороченный, а вся драпировка позади в шлейф переходит. Три штуки закажу! И на карнавал в Варшаву отправлюсь, пусть Матеуш и гневается, ведь я опять тяжела, и дитя под сердцем крепко толкается.
…А в крестные я Зосеньку попросила и малышку тоже Зосей назову.
Дойдя до этого места, Юстина вспомнила двоюродную бабушку Зофью, умершую в Косьмине несколько лет назад. Это она, оказывается, была тем дитем, которого носила под сердцем Матильда и которое так толкалось в ее чреве. Как же годы летят…
Опять пришлось надолго отложить дневник прабабки, отвлечься на неотложные дела, помочь в свадьбе Юрочки с Крысей. Но вот все закончилось, можно отдохнуть душою и телом.
…Бедная матушка, сбылось наихудшее предчувствие, чуяла небось, что дни ее сочтены. Похороны отца в прекрасный день проходили, матери же моей горемычной и тут незадача вышла. Дожди беспрестанные всю неделю лили, на кладбище ноги с трудом из грязи вытаскивали, а платье я по колено испачкала, теперь хоть выбрасывай, другой раз уже на случай траура надевать никак невозможно. Хорошо еще, что шубы длинной не набросила, лишь короткую из черной нерпы. Осталось мне материно кольцо обручальное с розовой жемчужиной, вокруг рубины, золотой прибор для шитья, колье алмазное, еще из ее приданого, и ларец с бумагами, что от бабки остались. Невестка, жена брата, с завистью на то глядела да локти кусала, но сделать ничего не могла, ведь дочери мать оставила, а не сыну. А уж скупа! В том же платье шитом-перешитом явилась, что и на похоронах отца была, как только со стыда не сгорела! Ларчик же бабкин преогромный, из литого золота, богато изукрашен, орнаментом из мелких сапфиров, а по углам четыре алмаза огнем горят. Так невестка глаз оторвать не могла, небось не бумаги бабкины ее очаровали.
…В ларце золотом письма оказались. Езус-Мария, прабабка и впрямь была полюбовницей Наполеона. Только теперь я поняла, ради чего эти императорские презенты драгоценные так от человеческих глаз скрывали. Не трофеи то никакие, в честных боях завоеванные, а грабежами да кражами добытое богатство. Кто бы подумал! Ведь сам император, не бандит безродный, а поди ж ты… Сокровищницы королей опустошал, царские разграбил, а может, и боярские, кто там знает.
…Пусть до поры в тайнике лежат, нам пока без надобности, а уж коли нужда заставит… Опять – семьдесят лет минуло, небось из тех времен никто до наших не дожил? А все не следует их показывать, и бабки мои излишне ими глаза людям не мозолили, и мне негоже.
Ларчик с письмами я вместе с другими вещами в тайнике припрятала. На всякий случай эти императорские презенты пускай еще полежат в укрытии – не ровен час, возникнут какие катаклизмы. Вон из Франции нежданно-негаданно республика сделалась…
Матеуша тоже амбиции заели, в нынешний сезон собирается выставить двух рысаков, так что весь дом на голове стоит. Томашек гувернера своего настроил, и оба из конюшни не вылезают вместо занятий, гувернер же мне втолковать пытается, будто там уроки природы своему воспитаннику преподносит. Мало того, гувернантка Ханны туда же подалась, покамест в толк не возьму – лошади ее влекут или кто еще, но заметила – глазами по сторонам так и шарит, а меня уверяет, мол, ради свежего воздуха для барышни прогулки устраивают. Свежий! В конюшне! Поначалу я на пана Владислава грешила, однако тот с Томашеком все дни безвылазно в конюшне просиживает и внимание уделяет одним лошадям. Тогда подозрение свое перенесла на конюшего, он хоть и женатый, зато пригожий да статный, но конюший, кроме жены, других баб не признает. Ветеринар еще бывает, да больно стар и нехорош. Один Матеуш и остается. Неужто гувернантка моя его на примете имеет? Видно, и мне пришла пора в конюшню переселиться. Везде свой глаз нужен.
…Без причины я переживала, нужна моему Матеушу панна Ванда как псу пятая нога. И пан Владислав ее без внимания оставляет, он молодой человек, собою красавец, Ванде же тридцать скоро стукнет, если кого другого не приглядит – в девках останется. Аж мне ее жаль стало, милая она и безответная, да и Ханя под ее присмотром растет барышней тонкого воспитания.
…Из Паментова нагрянула целая толпа неожиданных гостей на наших коней полюбоваться, одиннадцать персон да еще молодежь. Счастье, что прислуга моя хорошую школу прошла, все улажено лучшим образом, а на леднике моем всегда припасов достаточно. И хоть застали меня неприбранною, ждать не пришлось, быстро сумела себя в порядок привести. Уж так удачно вышло, как раз незадолго до того два новых платья от портнихи присланы, а я после Зосеньки нисколько весу не прибавила. Странно, что Эвелина Шелижанка с гостями в одно время приехала, как могла проведать об этом с другого конца уезда? Огляделась я внимательно и кого вижу? Пан Вонсович-младший! Дай им Бог счастья! Эвелинке я только добра желаю, девица в самой поре, а на пана Вонсовича старый Шелига не станет носом крутить, старинного он дворянского рода. Двое их только, братьев Вонсовичей, на старшего родовое имение перешло, однако и младший имеет свою долю в лесопилке. Вижу я, как дворянство все больше от земли отходит, переключается на промышленность да торговлю, и в наши дни такое положение уже не вызывает нареканий и общества не шокирует, ибо по освобождении крестьян многие дворянские поместья пришли в полное запустение.
…Немало усилий приложила я для устройства прелестного праздника в наших садах и на реке, а рысакам Матеуша все блистательные победы сулят.
Ну, так и случилось. У меня сердце в груди прыгало, как наши рысаки первыми приходили на варшавском ипподроме. И Титан, и Маргаритка! Вся моя венская карета цветами по края была заполнена, пришлось, дабы не удушиться, швырять их в публику. А платье я особое на этот случай заказала, зеленое с черной отделкой, под цвета конюшни Матеуша. Мне зеленое к лицу, а за изумрудами пришлось в Блендов съездить, опасалась я немного, однако все обошлось. И хоть эти рысаки Матеуша больших денег нам стоят, сдается мне, все расходы вернулись с большой прибылью, а сверх того я на бегах шестьсот рублей выиграла. Матеуш много смеялся – «верная жена мужу всегда счастье приносит». И все же по возвращении домой не обошлось между нами без ссоры. Вздумал Матеуш меня зазорными словами укорять, за великую себе обиду посчитал адорацию мне со стороны графа Дембицкого, будто тот «как приклеенный подола твоего зеленого платья держался». Ну и держался, что с того? Кнутом его, графа, отгонять? Так в свете не принято. И только вволю покричав и мужа до хрипоты доведя, я призналась, что мне граф Дембицкий как прошлогодний снег.
А на балах варшавских благодаря нашим рысакам замечательным и изумрудам императорским провозгласили меня царицей бала, и натанцевалась я так, как не отплясывала и во времена своего девичества.
Ну вот и конкретное замечание об императорских драгоценностях. Матильда ездила за ними в Блендов. А вот что с ними сделала потом? Оставила у себя или отвезла обратно в Блендов? Да, чудесные сокровища действительно существовали, сомнений нет. По спине пробежали мурашки. Сокровища, предназначенные ей, Юстине, самой старшей правнучке. И что, до сих пор лежат где-то спрятанные? Или пропали? Ведь была же она в Блендове, глупая, не сообразила как следует осмотреть тамошнюю библиотеку. Почему, последняя кретинка, только сейчас удосужилась дочитать дневник до этих прямых указаний? Почему не прочла прабабкиного дневника еще до войны?
А ведь считала себя умной и рассудительной, в противоположность глупой и легкомысленной Хелене. Ха-ха, тоже мне умница! Да Хелена по сравнению с ней – гений!
Упреками делу не поможешь, это Юстина прекрасно понимала, но и не упрекать себя не могла. Только она одна во всем виновата, а ведь благосостояние стольких людей было в ее руках! Несколько дней Юстина сокрушенно ела себя поедом, все у нее валилось из рук, никак не могла восстановить душевное равновесие. Даже прибегла к радикальному средству: спустилась в кухню и, вынув из холодильника бутылку хорошо замороженного яжембяка, опрокинула сто граммов, не смущаясь присутствием Гортензии и Гени.
– Что с тобой, дитя мое? – в ужасе вопросила Гортензия, потрясенная видом пьющей Юстины.
– Должно быть, все из-за тех дел, что творятся у пани Барбары, – предположила Геня. – Тут любой запьет.
Яжембяк свое действие оказал, у Юстины перестало шуметь в ушах и сжиматься сердце, и она решила – ни за какие сокровища не признается родным в своей оплошности, пусть она идиотка, дебилка, кретинка последняя, прекрасно, но это ее личное дело, не обязательно родне об этом знать. Потерять свою репутацию самой рассудительной в семействе? Ну уж нет, такого она просто не вынесет. Надо что-то придумать, что-то предпринять, может, еще не поздно? Конечно, заниматься этим следовало сразу после войны, в сорок пятом, а теперь, когда прошло двадцать лет, когда здание там столько раз ремонтировалось и перестраивалось… Ладно, главное – спокойствие.
– Давление у меня упало, – объяснила она свои сто грамм. – Так что там стряслось у тетки Барбары?
– Никто толком не знает, – почему-то таинственным шепотом отвечала Гортензия. – Заперлись и никому не открывают. А Феля в кухне плачет. По телефону нам сказала.
– Но они хотя бы живы?
– Живы, наверное, потому что время от времени какие-то стуки слыхать.
– А что по телефону говорят?
– Ничего не говорят, к телефону они не подходят, только одна Феля.
– Так надо туда поехать! Что же вы!
– Меня не пустят, – захлюпала носом Гортензия. – Мне и ехать нечего.
– Я поеду. Меня впустят. Или насильно ворвусь к ним в квартиру. А вдруг этот Антось совсем спятил и силой удерживает там Барбару и Фелю?
– Как же, так Барбара и позволит себя насильно удерживать, – сразу перестала хлюпать Гортензия. – Но мне кажется, лучше туда послать мужчину, Болека или Людвика. Некстати все наши дети повыезжали… Может, Юрочку вызвать?
– Где вы сейчас Юрочку разыщете, он ведь в вечных хлопотах по хозяйству. Нет, поеду сама. А парадную дверь мне Феля откроет, позвоню ей, что еду.
– На чем же ты поедешь?
– На машине, на чем же еще.
– А ты не пьяная после яжембяка?
Юстина, уже успевшая позабыть о ста граммах,
честно прислушалась к своему внутреннему состоянию.
– Да нет, совсем трезвая. Еду!
Знаменитый "мерседес" семейство со временем превратило в два "вартбурга". Одним пользовался Людвик, другим – Юстина. Барбара благодаря своему Антосю располагала более престижной маркой, у нее под окнами стоял "вольво".
Предупрежденная по телефону о визите, зареванная Феля ожидала под дверью и открыла после первого же треньканья звонка. С радостью приветствуя Юстину, Феля шепотом сообщила, что господа с самого утра заперлась и-должно быть, вовсе не ложились. Ночью что-то делалось, она не знает, что именно, сама-то вздремнула, а потом ее какой-то непонятный шум разбудил, и гости все враз ушли, а ведь обычно выходили поодиночке. Она утром наладилась, как обычно, порядок в комнатах наводить, так не тут-то было, двери на ключ запертые, а пани через дверь крикнула, чтобы шла прочь и голову не морочила. И еще велела никого в квартиру не впускать, никому не открывать, только через цепочку посмотреть, если кто явится. И в таком положении Феля до сих пор сидит, только кухней пользуется да еще маленьким туалетом и каморкой, что при кухне, а все остальное на запоре. Слава богу, в кухне второй телефон, хоть своим можно позвонить.
Юстина уселась в кухне на стул и принялась обдумывать услышанное. Неужели придется впутываться в партийно-преступно-политические махинации Антося? Ни в жизнь! Тогда что, ждать, пока само все объяснится? Проголодаются и сами выйдут?
– А еда у них там какая-нибудь имеется? – спросила она у Фели, перебивая на полуслове ее монотонные причитания.
– Еще сколько! – был ответ. – Я им целый буфет холодных закусок приготовила, и кофе, и чай, а чайник большой на электроплитке всегда стоит.
Тогда выжидание ничего не даст, на холодном буфете можно не одни сутки продержаться. Как же вытащить сюда Барбару?
Не успела Юстина прийти к какому-нибудь решению, как брякнул в кухне звонок, Феля бросилась к парадной двери и через цепочку увидела Амелию. Разумеется, ее она впустила, ведь свой человек.
– А, ты уже здесь! – обрадовалась Амелия, узрев в кухне Юстину. – Что происходит? Тетка Гортензия в полной панике разыскала меня, чтобы я немедленно мчалась сюда спасать положение, будто Антось здесь тетку Барбару убивает или наоборот. На всякий случай я прихватила два аппарата. Так что происходит?
– Пока сама не знаю, – удрученно призналась Юстина. – Сидим вот здесь с Фелей, а Барбара с мужем с ночи в комнатах заперлись, я как раз голову ломала, как бы Барбару сюда вызвать.
Амелька долго не думала.
– Поджечь что-нибудь! Не всерьез, но чтобы дыма побольше и крик, крик я обещаю поднять достаточный, пусть Феля намочит пару тряпок, лучше всего для дыма мокрые тряпки поджечь, подоткнем им под дверь и орать начнем, "горим", мол.
– Господи, неужели никогда не повзрослеешь? – одернула Амельку Юстина.
– Ты им не звонила? Они знают, что ты здесь? – спросила та тетку.
– Нет, не звонила, так что, наверное, не знают.
– Так сходи и постучи к ним, поджечь всегда успеем. Не сидеть же тут вечно.
– Лучше бы ты постучала…
Амелька отправилась стучать, но только подняла руку, как дверь распахнулась и Барбара вышла добровольно. Одета она была в элегантный утренний пеньюар и выглядела нормально, только, пожалуй, немного утомленно.
– А, девочки, привет! – поздоровалась она с Юстиной и Амелькой. – Успокойте Гортензию, нечего ей впадать в истерику. Феля подняла панику, но ничего страшного не произошло, а маленькие неприятности с кем не случаются? Так, собственно, чего вы хотели?
При появлении хозяйки Феля поспешила скрыться в кухне. Юстина с Амелией нерешительно переглянулись.
– Мы-то ничего не хотели, – ответила наконец Амелька, – думали, может, вы чего хотите…
– Может, я чего-то и хотела бы, но раз не требуется – не надо, – как-то загадочно ответила Барбара. – Мне же меньше хлопот.
– Так что, нам не вмешиваться? – уточнила Амелька. – А что все-таки случилось?
Плотно притворив за собой дверь, Барбара заговорила вполголоса:
– Во всем нужно знать меру, я сама придерживаюсь этого принципа и другим советовала. Так нет же, хотят все сразу захапать, как гиены какие. Ну ладно, так и быть, скажу вам, все равно скоро все узнают. У кормушки перестановки готовятся, – тут Барбара показала пальцем вверх, дескать, в очень высоких кругах, – и один у другого золотой зуб вырвал. Схватились, малость потрепали друг дружку, каждый норовит для себя кусок побольше отхватить. Пусть вас Феля чем-нибудь накормит и напоит, мне некогда, надо пойти Антося успокоить, уж слишком он разнервничался. А Гортензии скажите – нечего икру метать, все образуется, как-нибудь мы справимся.
О продолжении этой истории Юстина узнала лишь на следующий день, причем не от Амелии. Ту полностью удовлетворило объяснение Барбары, и она совершенно отключилась от чужих проблем, у нее своих было предостаточно. О продолжении сообщила по-прежнему чрезвычайно взволнованная Гортензия.
– Ну вот, видишь, у них опять труп! Ты же там была, неужели ничего не заметила?
– В прихожей трупов не было, – вздохнула Юстина, – а дальше нас Барбара не пустила…
– А там он и лежал! – удовлетворенно воскликнула Гортензия. – Неудивительно, что Антось так встревожился. Я лично на него думаю. Из дома его вынесли поздним вечером, а весь день просидели взаперти. От Фели я узнала, от кого же еще, ей велели помогать при выносе, потому как Антось только с лестницы его снес, мужик здоровый, сам снес, а дальше велел бабам отвозить. Феле Барбара сказала – гость перепил и с перепою скончался, они, мол, весь день его в сознание привести пытались, а доктора боялись вызвать, зачем им, чтобы посторонние узнали.
– И куда же его дели?
– Барбара с Фелей его в машину затолкали, Барбара села за руль и поехала к Гроховской больнице. А там темень, выволокли его из машины, прислонили к какой-то урне и уехали.
– Так на улице и оставили?
– Не могла же Барбара рисковать, пришлось оставить. Да ты не волнуйся, никто и не заметил.
– Не может быть! – волновалась Юстина. – У больницы всегда полно народу и машин, "скорая помощь" то и дело подъезжает…
– Я и сама знаю, что в любое время суток там народу и машин полно, да никому дела не было до какого-то постороннего пациента, если кто и заметил, подумал, что пьяницу привезли, там пьяниц много. Не исключено, до утра так просидел, только утром его прибрали. Просто ужас!
Юстина тоже пришла в ужас – до каких дней довелось дожить! И охватила тревога за Барбару. Что же такое происходит в ее подозрительном казино, один труп за другим! А может, это и в самом деле был обычный пьянчуга, только Феле показался покойником?
– А что еще вам Феля сообщила?
– У них по-прежнему квартира на запоре, казино закрыто, это тебе о чем-то говорит? И оба дома торчат. Барбара хотя бы по квартире расхаживает, а Антось как укрылся в спальне, так носа оттуда не высовывает, на ключ изнутри заперся. Барбара сама носит ему еду на подносе, а если кто в дверь позвонит или по телефону, Феле велено говорить – хозяев нет дома. Уехали куда-то на месяц. Как думаешь, что все это значит?
– Толком не знаю, однако ясно – большие неприятности у Барбары. Но ведь мы все равно ничем не поможем, остается ждать.
– Остается, – вздохнула Гортензия. – Только бы Барбаре ничего не было, из-за Антося я переживать не собираюсь, не хватает еще на него нервы тратить! И к чему ей все это, свихнулась на старости лет!
Через день тетка Барбара приехала к Юстине, чтобы обо всем рассказать, предварительно заставив пообещать, что никому ни слова, а особенно Гортензии. Выяснилось, что Антось попытался воспользоваться переполохом в высших партийных и правительственных сферах и немного обогатиться. Все его знакомые пытались, не он один, особенно та часть сфер, которой предстояло уйти с политической арены. А деньги у них в казино такие большие прокручивались, что простому человеку и поверить трудно. Возможно, Антось немного передергивал, но там все передергивали и, честно говоря, все друг дружку шантажировали. И продолжают шантажировать. Это недолго продлится, пока власть не переменится, а потом все на время опять в норму придет. И Антось это тревожное время предпочитает в доме провести, в городе не появляться, чтобы какой несчастный случай с ним не приключился. На вопрос, зачем ей все это было нужно, Барбара лишь плечами пожала.
– Ради денег, моя дорогая, зачем же еще? Прежних совсем не осталось, а тут появился шанс немало огрести. За Пляцувку я плачу большие налоги, прежние дикие поселенцы в ней теперь стали легальными и ни гроша не платят, а мне налоги с каждым годом увеличивают. Открыть казино без Антося у меня не было возможности, вот и вышла за него. У него ведь везде друзья-приятели. Те еще приятели, друг дружке глотку перегрызть готовы. Когда я шла на это, еще не знала, в какое болото лезу, думала, не такая уж грязь. А сейчас я бы охотно свернула это предприятие, за несколько месяцев не только расплатилась с долгами, но даже и накопила немного, так что не раскаиваюсь. Вот только Антося жалко, ведь он в этом болоте по уши завяз, а я к нему уже привыкла. Знаешь, старый, да ярый. Ну да ладно, не обращай на нас внимания. И никому ни слова! Гортензии наври что-нибудь о супружеской измене или какую другую романтическую историю придумай, она любит. Можешь и на поединок намекнуть.
Итак, бедная тетка Барбара вышла замуж за шантажиста, мошенника и просто преступника! Ну да что теперь отчаиваться? И Юстина в соответствии с советами Барбары сообщила ошалевшей от любопытства Гортензии о преступлениях на любовной почве. Гортензия была вполне удовлетворена, ни минуты не усомнившись в низком моральном уровне высоких государственных деятелей. Она даже подвела философскую базу, рассуждая об общечеловеческих ценностях.
– Вот, гляди, времена меняются, а люди все те же остаются! И в мои молодые годы все эти министры да генералы распутству предавались, в притонах государственные денежки просаживали да тратили на любовниц. Теперешние ничуть не лучше. Я так думаю, Барбара Фелю взаперти держит, чтобы не шокировать, а то ведь к ксендзу с жалобой побежит.
На фоне всех этих удручающих явлений современности прабабкины записи, хотя и несколько однообразные, действовали на душу как целительный бальзам.
…а я об этих скандалах ничего и не знала, всецело занятая нашими лошадьми. Подумать только, пани Машковская! Урожденная Вальдецкая, средняя дочь пани Вальдецкой! Такая тихоня в девушках, прекрасно ее помню, рта никогда не раскроет, слова не молвит, а тут столь страстный роман с паном Вольским, известным сердцеедом. Как раз на ипподроме пан Машковский их и застукал. Выясняется, они уже давно по конюшням рандеву устраивают, делая вид, что приезжают туда для конных променадов. И вот на варшавских бегах пан Машковский их высмотрел, и пани Машковская отпереться никак не могла, ибо в жарких объятиях оба позабыли обо всем на свете. Поскольку пан Машковский горячность чрезмерную проявил, с нервами не сладив, дело поединком кончилось. И на поединке пан Машковский пану Вольскому ногу над коленом прострелил, а пан Вольский пана Машковского в руку ранил, однако же оба живы и ничего с ними не станется. Пани Машковскую отправили аж под Замостье, от греха подальше в глухую деревню, уехала она заплаканная и обиженная, а тетка Клементина головой ручается, что вся любовь через год насовсем забудется, если только пан Машковский каких глупостей посторонних не наделает и себя попридержит. Лишь бы после потомства не обнаружилось и не усложнило бы дела. Пану Вольскому тоже прямой резон подале отбыть, а нога раненая тому не помеха.
…Зима нынешний год суровая была, пропасть волков отстреляли, и Матеуш обещается мне пелерину подбить волчьим пухом, хотя на то потребуется много времени, ибо следует выдрать весь волос из волчьей шкуры, зато нет на свете ничего теплее и легче. Наши кони третий год в большой цене, потому недостатка в средствах не испытываем, и Томашека можно для образования года на два выслать в Англию, нам это по карману, пусть в Лондоне малость посидит, уж больно гадко по-англицки выучился. Боюсь только, не молод ли? Может, сделать это на следующий год, а пан Владислав после Лукашека возьмет под свою опеку.
…Ну и новые компликации. Не иначе Господь неведомо за что на меня ополчился. Пан Владислав совсем потерял голову из-за моей горничной, да и она к нему склонность питает, вот ломаю голову, как выйти из положения. Ни его, ни ее больно неохота лишиться, ведь в Томашеке уже явственно видны и манеры прекрасные, и обхождение в обществе, а моя горничная Эмилька в ловкости иным француженкам не уступит, однако же распутства в доме терпеть не стану. Разве на время прикинуться слепою и глухою, а Матеуш пусть с ним один на один по-мужски поговорит?
Зеня после двух сыновей доченьки богоданной дождалась, Кларисса же наконец пану барону сыночка принесла, и каждая счастлива по обратной причине. Уж мы вволю насмеялися, когда обе ко мне с визитами прибыли. Зеня словно роза цветет, Кларисса же чрезмерно в теле прибавила, и приходится прежние платья расставлять. А полноту набирает от сластей, которыми лакомится в избытке, чтобы себе жизнь малость усладить после пана барона…
С Зосенькой моей не часто видимся, при шести детях трудно ей вырваться из дому, хотя большую помощь оказывает пани Липовичовая. Ох, что это я, уже добрых десять лет, как она пани Хольдерова, ведь вышла за Зосиного управляющего и переехала к ней в имение. По всему видно, теперешней жизнью весьма довольна, хоть и мезальянс допустила, выйдя за холопа, а все сама себе госпожа.
С трудом прочитав этот кусок дневника, Юстина сообразила, что прабабка стала как-то реже делать свои записи. Если судить по детям, она перескакивала не только через месяцы, но и через годы. Потому что жизнь стала однообразной, без ярких событий? Однако вскоре выяснилась истинная причина: прабабка была очень занята, о чем ясно написала в дневнике. Уже и раньше она неоднократно высказывала беспокойство по поводу тайника в Блендове, теперь же решила вплотную заняться его переустройством, а для этого затеяла полное переоборудование всего господского дома. Правда, жили они всей семьей в Глухове, родовом поместье Матеуша, но тот отрицательно относился к новомодным изобретениям вроде канализации, горячей воды в ванных комнатах, а уж тем паче электричества, что дало повод хитрой Матильде взяться за введение этих достижений цивилизации у себя в поместье, там она полная хозяйка. С присущим ей юмором описывала прабабка проведение канализации и одобрение этого удобства со стороны прислуги, которой уже не надо было бегать с господскими горшками, а горячая вода тоже всем пришлась по вкусу. С электричеством дело оказалось сложнее. Все в округе сочли Матильду ненормальной, даже в Варшаве электрический свет был еще большой редкостью, что же говорить о польских деревнях? К тому же удовольствие оказалось чрезвычайно дорогим, намного дороже обустройства ванных комнат и канализации. Матильда наняла специалиста – немца, обучавшегося в Америке и уже поработавшего в Петербурге. "Немец тот прямо надувался от важности и усердия. Хоть и флегматик, как немцу пристало, однако рвение редкое показал и работы развернул превеликие". Матильда признавалась в дневнике, что ничегошеньки в этих работах не понимала, только притворялась понимающей, да это и неважно, главное, из-за "превеликих" работ все в доме поставили вверх ногами, все перестраивали и переделывали, что и требовалось. А потом немецкий инженер к себе в Пруссию возвратился, только его и видели. Опять немаловажный факт, не проболтается.
Описание строительных работ в Блендове перемежалось красочными зарисовками зимних варшавских карнавалов, на них прабабка по-прежнему блистала и который уже раз хвалила себя за предусмотрительность, проявленную смолоду, когда сохранила за собой право распоряжаться своим родовым имуществом. Благодаря этому и теперь могла справлять себе бальные платья, мужа не спросясь, чем Матеуш был чрезвычайно недоволен и обижался, как встарь. Правда, теперь Матильда могла его утешить: подросла дочка. Ханне шел семнадцатый год, родители стали вывозить ее в свет, и Матильда великодушно разрешила мужу потратиться на наряды, что тот с радостью и сделал. В результате Ханна пользовалась большим успехом и без устали отплясывала на балах, подобно матушке, к большому удовольствию ее гувернантки Ванды, которая тоже балы любила, но главное – вся расцветала от гордости, глядя на светские успехи своей воспитанницы.
Матильда сожалела, что в тот год не смогла поехать в Париж, на такую поездку денег все-таки не хватило, ибо приходилось посылать Томашеку в Лондон, хотя и меньше, чем родители опасались. Дойдя же до описания варшавских балов, Юстина не выдержала и перепечатала текст на машинке, тем более что речь шла о главном.
…Платье себе роскошное сшила, сапфирового оттенка, но чуть потемнее, сильно драпированное и с золотой сеточкой по бокам, и к тому платью я надевала сапфиры с рубинами. Другое же, не менее замечательное, из мясистого зеленого атласа, богато отделанное серебряным кружевом, и в этом платье я наконец появилась в бриллиантах. Ханнусе же не позволила белое надевать, только в кремовых да лососевых тонах, белое в этом году не носят, да и при ее темных волосах ей к лицу в кремовом. А раз платит отец, в расходах для дочери я не стеснялась.
С упоением описывала Матильда все эти корсетики, кружавчики, перчатки, веера, чулочки со стрелками, наверняка последний крик парижской моды. К счастью, до Варшавы не дошло уже совсем непристойное увлечение французских модниц, о котором сообщал в письмах второй год путешествующий Томашек. Оказывается, теперь намного важнее стали нижние юбки, сплошь в оборках, которые непременно должны торчать из-под верхних. Как же упоительно было читать обо всех этих тряпках, какой контраст представляли описания балов в сравнении, скажем, с перипетиями Барбары!
Встревожили, правда, Юстину упоминания о сапфирах и бриллиантах. Неужели прабабка все-таки извлекла их из тайника? Ага, вот и о сокровищах запись:
…На время работ в Блендове я сочла более безопасным держать все под рукой, но об этом никто не знает, даже Матеуш. И в записках более о том упоминать не стану.
А вокруг Ханнуси слишком много искателей руки крутится, не ради ли ее состояния? Меня это беспокоило очень, уж не сама ли я тому способствовала? Вот и казнись теперь, однако же, о счастье дочери болея, не уподоблюсь Чесе Гавроцкой. Гавроцкая на три года меня старее, да по балам без меры разъезжает, а дочерей же обеих, Ханнуси моей постарше, взаперти держит, малы, мол, еще. А все для того, чтобы самой казаться моложе. Не стану кривить душой, по наружности Чеся хоть куда, на свои лета никак не потянет, и никто ей столько ни в жизнь не дал бы, если бы я на ухо дамам не нашептала. Свежесть лица ее – одна видимость, мазям да притираниям обязанная, а уж как в танцах дрыгается да трясется, со стороны глядеть неловко, лучше бы дочерей в свет вывозила. Хотя и то верно – пан Гавроцкий совсем старый да хворый сделался.
Иное дело мой Матеуш. Держится ровно молодой, крепок и строен, может, тем обязан своим лошадям, ибо вечно в седле и из конюшен не выходит. На мазурке давеча молодых всех за пояс заткнул, а наружность такова, что любая за него бы пошла. Второго такого не легко сыскать. Граф Струминский, к примеру, тоже пригож да умен и с дамами первый любезник, да сложением чрезмерно хлипкий, навряд ли женщину по лестнице до самого верху донести сил достанет, а для Матеуша моего то плевое дело. Доводилось мне в ученых книгах читать, что телесные упражнения на свежем воздухе весьма способствуют сохранению молодости.
…Все последнее время я думаю, как бы Ханю свою от охочих до богатства женихов уберечь. Неглупа моя дочка и рассудительна, да тут панна Ванда нечаянно подгадила, ибо является живым доказательством, каково без приданого остаться девице, вот Ханя и не слишком свое приданое скрывает. Да и после моих сапфиров и брильянтов навряд ли кто поверит бедности Ханнуси. Пришло мне было в голову слухи распустить, что украшения мои фальшивые, да одумалась, не то бабка в гробу перевернется.
А о Чесе Гавроцкой я не иначе как в недобрый час припомнила. Вчера ее Броня сбежала из дому с новым ихним писарем. Вернувшись с бала-маскарада, вот такую конфузию обнаружила Чеся в своем доме. А молодые все хитро обставили. Писарь якобы из дому получил весть о смерти дядюшки и тотчас к нему отправился, Броня же к подружке своей, Крысе Паментовской, поехала погостить. Только через три дня правда наверх вышла и оказалось, Брони в Паментове не бывало, а новобрачные Козловские обвенчались в костеле и пребывают в Радоме. Никто не сочувствует пани Гавроцкой, все, как я, одно твердят: по заслугам Господь ее покарал, нечего дочерей взаперти держать, а самой на балах крутиться.
По возможности постараюсь оказаться в доме Чеси, стать свидетельницей ее «радости», когда молодая пани Козловская бабке внучонка привезет.
Вся молодежь наша прямо революцию устраивает, даже верить отказываюсь. Младший Вальдецкий идет на право, чтобы потом стать адвокатом или нотариусом, второй сын Паментовских намерен изучать сельскохозяйственные науки, другие на медицину, инженерию или политехнику собираются. А того хуже, что и панны наши шляхтенки туда же. Зелинская Марыся, выросши, не первого бала от родителей требует, а учебы в Женеве, врачом ей приспичило стать. Страшные вещи творятся! И всем этим шокированная, я своего Томашека все больше ценю, ибо никаких наук мой сын не требует, только богатую невесту начинает присматривать. Да и Ханя навряд ли Женевы той возжаждет.
И вдруг посреди всех этих семейных тревог и светских сплетен промелькнуло в дневнике настораживающее упоминание о пане Пукельнике. Пришлось Юстине опять сесть за машинку, чтобы все переписать, а потом на досуге еще раз продумать. Оказалось, пан Базилий Пукельник довольно давно в их краях обретался, даже не постыдился встретиться с Зеней, которую некогда пытался со свету сжить. Зеня только через несколько лет проговорилась об этом Матильде, которая очень удивлялась наглости проходимца. Как выяснилось, пан Базилий приехал покаяться в прежних грехах, дескать, по молодости, по глупости, а теперь его совесть заела. И Зеня призналась подруге – простила она негодника, как только увидела, так сразу ей прежний гадкий муж вспомнился, которого этот негодник прикончил, а теперь она сколько лет с паном Ростоцким в счастье да согласии живет. Ну как тут не простить? А когда Матильда принялась подругу упрекать, та ей возразила – ведь пан Пукельник только ее мужа убил, она в живых осталась, так имеет право простить, а если пан Пукельник перед Господом виноват, то это уж Господа дело, прощать или нет. И еще пан Базилий просил Зеню оказать ему любезность, походатайствовать перед Матеушем, чтобы ему, Пукельнику, лошадей продал. Зеня и ходатайствовала, да безуспешно, Матеуш проявил принципиальность и не только отказался мерзавцу своих лошадей продавать, но и встречаться с убийцей не пожелал.
И еще дошли до Матильды слухи, что Базилий Пукельник в последние годы все ее поместья объездил, якобы тоже в поисках лошадей, а дольше всего в Блендове сидел. Порадовалась Матильда, что провела там электричество, а заодно организовала и кое-какие другие переделки. Подозрительным показался и такой факт. Пукельник и в Пляцувке побывал, а ведь там Матеуш только першеронов выращивает, Пукельник же, по его словам, скаковых желает чистокровок. Тогда, спрашивается, что ему в Пляцувке делать? Выяснилось также, что во всех деревнях Пукельник усиленно общался с местным населением и о чем-то расспрашивал людей, лично рассматривал трубы для канализации, а также электрические столбы и провода, будто такое же новшество собирается завести в своих владениях. Матильда очень хвалила себя за предусмотрительность, а особенно за немца, которого теперь днем с огнем не разыщешь. "Столько мог разузнать, что кот наплакал", – удовлетворенно записала прабабка в дневнике.
***
– Во что ты там уткнулась носом, что света божьего не видишь? – потеряв терпение, спросила вошедшая Гортензия. – Я тут уж битый час стою, а ты даже не замечаешь. Неужели тебя уже ничего не интересует, кроме этой макулатуры?
Так грубо оторванная от пана Пукельника, Юстина вздрогнула и выпрямилась, с трудом возвращаясь в современность. Ее и в самом деле целиком поглотили шпионские происки негодяя Пукельника и опасения, что ему удалось что-то вынюхать. Тоже небось видел на прабабке наполеоновские драгоценности, украшения из сапфиров и бриллиантов. Ох, легкомысленная прабабка наверняка излишне оптимистично подходит к делу.
– Да нет, тетя, просто это страшно трудно разбирать. Взгляните сами.
Подойдя к племяннице, Гортензия бросила взгляд на страницу дневника.
– Не трудно, а вообще невозможно прочесть! Даже не скажешь, что писал человек, словно перепачканная в чем-то муха по бумаге ползала. Говорю тебе, Антось вернулся!
– А он разве уезжал? – удивилась Юстина.
– Ну вот, совсем от жизни оторвалась! Сразу после тех ужасов куда-то уехал, и полгода его не было. А ты и Барбары не видела, когда она к нам приходила? Хотя нет, помню, ты с ней говорила.
Тряхнув головой, Юстина пришла в себя и сама вспомнила. Действительно, Антось просидел безвылазно в квартире месяца три, после чего неизвестно куда скрылся. Высказывались предположения, что сбежал навсегда. Но вот вернулся…
– Ну, вернулся, и что?
– А я знаю? Просто боюсь, как бы там у них опять все не началось по новой. Надо что-то предпринять.
– Что же мы можем предпринять? Да и после тех страшных событий ведь ничего особо ужасного так и не произошло.
Тогда обошлось, но если у них и дальше гости будут умирать от сердечных приступов, добром это не кончится. Как пить дать квартиру отберут. Надо бы поговорить с Барбарой, предостеречь ее. А квартира ведь тебе завещана. Пока что Антось ведет себя тише воды, ниже травы, но вдруг опять что отмочит? Юстину больше беспокоил пан Пукельник, чем Антось, и, торопясь вернуться к прерванному чтению, она пообещала тетке, чтобы отвязалась, поговорить с Барбарой.
…Просто удивительно, как отлично вышивает моя Ханя. Целый шарф столь искусно вышила, что все хвалят. К платьям же такого интереса не проявляет, невесть чего может на себя надеть, и это меня огорчает. Не в меня пошла. Однако все равно вокруг нее много воздыхателей, а самый усердный – средний Бурский, что меня гораздо больше заботит.
…Напрасно опасалась я среднего Бурского, пан Казимеж Кольский мне в зятья метит, и моя Ханя не против, я уж приметила – ее в жар бросает, как тот поблизости окажется. Матеуш полагает, что пан Казимеж не ради богатого приданого обхаживает Ханю, а из искренних чувств. Кольские род небедный, дочь уже пристроили, один сын остался, и тот хозяйством со старанием занимается. Старик Кольский на ладан дышит, старая Кольская характером незлобивая, Ханю мою не обидят. А может, Матеуш такое расположение к пану Казимежу питает из-за лошадей, ибо тот в них толк знает тоже?
…Просил пан Кольский у меня руки дочери, я дала согласие, хоть больно далеко их поместье, на самой Пилице. Ханнуся счастлива и не скрывает того, а ведь девице не пристало столь явно радоваться. Теперь бы Томашек какой глупости не выкинул, что-то опять в Лондон помчался. Однако на свадьбу сестры обещал вернуться, свадьбу через три месяца сыграем, тянуть нет резону, а приданое давно уж приготовлено…
Позволив себе невнимательно пробежать подробное описание Ханиного приданого, Юстина не стала на нем задерживаться. В памяти сохранились какие-то смутные воспоминания о поместье бабки Ханны, пережившем времена расцвета еще в самом начале века. Наверняка то, что видела Юстина в детстве, в межвоенный период, было лишь жалкими остатками былой роскоши, но и тогда вызывало восхищение. Потом дед с бабкой разорились, кажется из-за лошадей, в первую мировую войну конный завод был полностью разрушен. Интересно, лошадьми дед так увлекся под влиянием тестя или сам по себе?
Ну ладно, бабка вышла замуж, а куда подевался проклятый Пукельник? О нем никаких упоминаний.
…О, не иначе как Гражинка Винничувна на моего Томашека зубки точит. Хоть свадьба была шумная и я ни на минуту не присела, однако же приметила, что Гражинка вокруг Томашека без устали вертелась, близкое знакомство выказывая, а откуда оно? И хоть хлопот был полон рот, пришлось-таки на всякий случай знакомых порасспрашивать о Винничах, люди все знают. Винничи оба из сенаторского рода, по материнской линии, однако, уже давно опростились, и земли у них кот наплакал, но денег достаточно. Да еще большие леса на востоке дают немалую прибыль, однако тяготение Винничи имеют к промышленности, а не к помещичьему образу жизни. Кто знает, может, оно так и следует по нынешним временам? Неужто я сама пану Шелиге уподобилась – все-таки милее мне невестка аристократка, нежели из мещан, пусть и богатых. А с другой стороны, чем бы, казалось, не хороша Гражинка: приданое принесет изрядное, собою мила и образованна, в обществе держаться прекрасно умеет, да и как не уметь, сызмальства по Европам возили. Только сейчас я спохватилась, не к ней ли в Лондон Томашек так рвался? А я-то думала, к лошадям. Посоветуюсь с Матеушем.
…У него одни лошади в голове, собственный сын женится, ему так и дела нет! Господа надо благодарить, что сын отцовского бзика не унаследовал. Хотя уж себе я могу признаться, Томашек к хозяйству тоже не больно привязан. Может, и лучше, что не хозяйством, а деньгами жить будет.
…А молодые вовсе там поселиться не желают и с ремонтом дворца не торопятся, а он в таком виде, что не людям жить, а мышам и нетопырям. Вот и сгодился небольшой хутор под Варшавой, им достаточно будет, однако дом тоже в ремонте нуждается. Молодые же вместо ремонта никак возвратиться из свадебного путешествия не спешат, а ведь Виннич не вечный, да и Матеуш, что же он себе мыслит, этот сын мой старший? Неужто лишь транжирить способен?
Немало времени понадобилось Юстине, чтобы сообразить – в данный момент она как раз сидит в доме того самого хутора, где дед Томаш поселился с молодой женой после свадебного путешествия. Наверняка его не только отремонтировали, а полностью перестроили, дом еще задолго до войны превратился в современную виллу. Надо же, как им повезло. Если бы не этот презираемый Матильдой жалкий хутор, неизвестно, где бы теперь они преклонили голову, ведь фамильный дворец, отремонтируй его тогда дед Томаш, невзирая на мнение мышей и нетопырей, отобрали бы у них, как пить дать.
А прабабка Матильда тем временем опять о своих семейных проблемах пишет:
Заботит меня весьма мой Лукашек, уперся непременно ботаническую науку изучать, зазорное для дворянина дело. От меня втайне этим занимается, я лишь теперь узнала. Свет его не прельщает, Европа тоже не тянет, какую-то фабрику, называемую лабораторией, намерен себе построить и уже выписал бородатого инструктора разбойничьего вида.
…Только теперь Доротку окрестили, три года выжидали. Как я ни противилась, ведь грех это – дите некрещеным столько годов держать, но Казимеж с Ханну сей уперлись непременно крестной дальнюю родственницу, княгиню Кольскую, иметь, а та из России никак выбраться не могла, супруг ее, князь Кольский, параличом был разбитый и с постели подняться возможности не имел. Теперь, когда помер и все состояние немалое ей оставил, княгиня приехала и окрестили Доротку. Не в пример бы лучше бите вовремя окрестить, да свекровь Ханнуси того мнения, что княгиня непременно своей крестнице оставит немалое наследие, а кто ее там знает, она еще не очень старая…
Уже не первый раз поразило Юстину полное отсутствие у Матильды интереса к собственным детям. Чем только не заполнены страницы ее дневника, дети же появляются весьма редко, вот и теперь вспомнила о них лишь в связи с замужеством и женитьбой. Мать Юстины Дорога уже была трехлетней девочкой, когда удостоилась первого упоминания в дневнике, и то лишь из-за скандальной задержки с крещением. Разумеется, от богатой крестной матери, русской княгини, никакой пользы Доротке не было, все имущество княгини было потеряно в революцию. Это уже Юстина и без дневника знала, слышала в детстве разговоры старших. Интересно, когда прабабка вспомнит о существовании других внуков?
Добраться до этих страниц Юстина не успела. Сногсшибательные события заставили ее надолго отложить дневник в сторону. Оправдались дурные предчувствия Гортензии: убили Барбариного Антося. Причина его смерти была сформулирована как "гибель в автокатастрофе".
Разумеется, Гортензия не удержалась от своих комментариев.
– Как же, сам себе катастрофу подстроил. Интересно, каким ветром его туда занесло, под Пасленок? Барбара ведь проговорилась – из Варшавы он ни ногой, по Варшаве, правда, разъезжал, новый притон для нового казино подыскивал, с людьми встречался. Ну и видишь, я оказалась права – не сошло ему с рук. Вот зачем только рисковал, знал лее, зло на него затаили. Может, просто кто заставлял? Вот и пристукнули, а уже потом под Пасленок вывезли, неизвестно, жив был или уже мертвого, и быстренько катастрофу изобразили. Вроде бы там какие-то опасные повороты на дороге, если кто слетит – считай, труп. А ты как думаешь?
В данный момент свое мнение Юстина могла высказать лишь о поворотах.
– Дорога в том месте и в самом деле очень опасная, крутая и извилистая.
– Так зачем бы его туда понесло? Геня говорит, что, по словам Фели, этот Антось жуть какой нервный стал в последнее время, аппетит совсем потерял и высох, как щепка. Не до поворотов ему было. И жить с ним Барбаре последнее время ох как было нелегко, так что, может, и к лучшему, что его прикончили… Она тоже страшно исхудала, не узнать. А у них после его смерти обыск производили, Геня говорит, что Феле два дня после обыска пришлось все в порядок приводить. Счастье еще, что Барбару не забрали. Ее не стоит сейчас оставлять одну, надо бы тебе съездить к ней.
Юстина и сама так считала. Придя к Барбаре, услышала уже ее рассказ.
– Ясное дело, не по своей воле отправился Антось в Гданьск, – подтвердила Барбара предположение Гортензии, меланхолично потягивая коньяк. – Выпей немножко, такая малость тебе не повредит, а Феля нам сейчас кофе сварит. Я этого каждый день ожидала, очень уж неудобным сделался он кое для кого. Раньше и мне бы тоже несдобровать, ведь я классовый противник, таких, как мы, надо было на фонарях повесить, но раз нужный момент упустили, оставили в покое, то теперь я вроде как уже и не классовый враг.
– А вы и в самом деле не боитесь за свою жизнь?
– Не боюсь. Для нынешних ведь тоже главное – видимость, соблюдать приличия. Я теперь священная корова, вдова заслуженного деятеля. Пусто здесь как-то…
Юстина осмотрелась вслед за теткой. Стеклянные двери раздвинуты, дальше анфилада пустынных комнат.
– Вы же сами отдали нам мебель, тетя. Но раз вы выбросили столы для рулетки…
– Спятила? Чтобы я такие дорогие столы выбросила! Ничего я не выбрасывала, их у меня просто забрали, устраивают казино в другом месте. Без этого им не обойтись, надо же откуда-то брать тайные деньги. И вещи Антося тоже забрали, провели здесь обыск, а я, слава богу, уже никакого интереса для них не представляю, никому не угрожаю, можно меня оставить в покое. Не беспокойся, я все устроила, еще немного соображаю. И признаюсь тебе, дорогая, что с удовольствием немного в спокойствии поживу.
– Тогда чего же вы, тетечка, такая… сникшая? Смерть Антося…
– Да брось ты, в последние месяцы я уже не могла с ним выдержать, чуть с ума не сошла. Нет, не из-за Антося. У меня рак.
– Что?!
– Рак у меня, и ничего тут не поделаешь. Не я первая, не я последняя. Жизнь моя окажется короче, чем я считала, вот и грустно немного.
У Юстины перехватило дыхание, и она машинально опрокинула в рот рюмку коньяка. Продышавшись, спросила:
– А это наверняка? Почему вы так думаете?
– Надеюсь, ты меня кретинкой не считаешь? Советуют сделать операцию, да сдается мне, малость поздновато. Но я все равно согласилась. Может, благодаря ей еще года два протяну, и сразу говорю, в эти годы ни в каком удовольствии себе не откажу. Возможно, в Монте-Карло поеду, паспорт раздобуду по знакомству. Да, чуть не забыла, надо предостеречь Людвика.
– От чего?
– Да от шакалов этих. Сейчас могу уже говорить спокойно, один знакомый проверил – меня больше не прослушивают. Так вот, на бегах тоже подумали махинациями заниматься, и там денежки намереваются лопатой загребать. Потребуют от Людвика участия в этих махинациях, знаешь, какую лошадь попридержать, какой в корм чего подсыпать, дать выиграть самой слабой.
– Ладно, скажу дяде. Если уж я понимаю, в чем дело, он наверняка поймет.
– Только осторожно, посторонним нечего об этом знать. А о моем раке никому не говори, ни к чему Гортензии надо мной убиваться. После моей смерти переедете в эту квартиру, она уже твоя, у нотариуса все оформлено. Делай с ней, что хочешь, вам с Болеком решать, но я в гробу перевернусь, если ее потеряете!
После разговора с Барбарой Юстине пришлось долго бродить но улицам, чтобы обрести душевное равновесие и придумать, как держаться с Гортензией. Решила злокачественную опухоль заменить на аппендицит, а эта операция Гортензию не очень встревожила. Все остальное ее только успокоило, она убедилась, что Барбаре репрессии не грозят, может теперь пожить спокойно, после чего переключилась на похороны Антося. Остаток вечера Гортензия посвятила им целиком, ведь не знала, как приличнее одеться. Просто шляпка или еще вуалька к ней? Разумеется, черная. Черную вуальку Юстина восприняла с ангельским терпением. Гораздо сложнее для нее было объясниться с Людвиком. Тот никак не мог примириться с махинациями на бегах, и хотя Юстина призвала на помощь современную молодежь, Юрочку с Крысей, они тоже не переубедили Людвика. Он упрямо намеревался проверять организацию забегов и протестовать при малейших подозрениях. Ему деликатно намекали, что он не является официальной персоной, что никаких прав возникать у него нет, что, если станет надоедать ипподромному начальству, его просто вышвырнут с ипподрома и больше никогда не впустят. Мягкий и деликатный Людвик жутко раскипятился и не слушал никаких разумных доводов.
Барбару успешно прооперировали, однако от лечащего врача Юстина услышала, что опасаются метастазов, хотя операция сделана на самом высоком уровне. Отправиться в путешествие ей разрешили, ведь неизвестно, когда и где еще эти метастазы появятся.
Поскольку тетка после операции нуждалась в покое, Юстина за нее оформляла поездку: занимала очередь на загранпаспорт и выстояла ее, приносила и относила заполненные бланки на получение визы, доставала билеты. Пристроилась было в хвосте банковской очереди на покупку валюты, да Барбара вовремя узнала об этом.
– Нечего попусту тратить время, – разъясняла она замотанной и озабоченной племяннице, – я только теоретически еду с пятью долларами, мне лишь бы до моего женевского банка добраться. Антось не имел понятия об этом моем счете, поэтому и остальные здешние гниды не имеют понятия, так что там кое-что сохранилось. А не хватит, так свяжусь с Дареком или Павликом, мы все время перезваниваемся и переписываемся. Неужели ты и всерьез поверила, что я еду с пятью долларами? Ну, насмешила!
И все-таки Юстина успокоилась, лишь получив из Парижа радостные приветы от тетки. Судя по их общей тональности, Барбара не ночевала под парижскими мостами и не спекулировала польской водкой.
В квартире на улице Мадалинского временно поселилась разъяренная Амелька, разводившаяся со вторым мужем и клявшаяся, что никогда в жизни больше не станет оформлять брак.
– Прописываться я здесь не собираюсь, – раздраженно пояснила она в ответ на сочувственные расспросы Юстины, – просто помогаю Феле цветочки поливать и квартиру охранять. А мастерскую негодяю ни за что не отдам, наполовину она моя, но находиться там свыше моих сил, того и гляди прирежу мерзавца. Таковы у нас законы, не понимают люди, что убиваю я не человека, а клопа-кровососа, засадят на всю катушку. Так я здесь перекантуюсь, заработаю, выкуплю у подлеца свою же жилплощадь. Знаешь, он пережить не может, что как профессионал мне в подметки не годится!
Вот все это: больная Барбара на чужбине, разъяренная Амелька под боком, совершенно потерявший голову от ипподромных махинаций Людвик и жутко всем этим вздрюченная Гортензия – никак не позволяло Юстине отдохнуть душою в минувшем столетии. На этом фоне единственным утешением являлась пятнадцатилетняя дочка Идалька, тоже спокойная и уравновешенная в маму, разумно распределяющая свое время между школой и лошадьми и благодаря последним пышущая здоровьем и удивляющая всех своим цветущим видом.
– Мамуля, ну что ты так переживаешь! – успокаивала она Юстину. – Если что, так я за дедулей Людвиком пригляжу. На тренировках обо всем наслушалась, так что в курсе. А этих… ну, мошенников, никто из наших не любит, всегда мне скажут, если что готовится.
Это обещание, хоть и туманное, немного успокоило Юстину. Наверное, главным образом потому, что доказывало – ее дочь никак к махинациям не причастна и вращается в нужном обществе.
В отпуск приехал Дарек с семейством, и в квартире стало тесновато. Правда, девять человек на семь комнат не такая уж теснота, но все давно привыкли к другим условиям, теперь же Юстине негде было пристроиться со своим дневником, пришлось собрать драгоценные бумаги в кучу и припрятать до лучших времен. Пятилетний Стефанек спал в гостиной, а Болеславу с работой приходилось устраиваться в спальне. Все утешались мыслью, что это ненадолго, по возвращении Барбары трое жильцов переедут в ее квартиру и остальным станет просторнее.
А Гортензия плакалась Юстине:
– На горе себе родила я такого способного сына! Теперь какие-то открытия сделал, и его приглашают на работу в американский университет. Дарек согласен, потому что хорошо платят и в дикие места командировки обещают. Ох, потеряю я единственного сыночка, уедет, и не видать мне его больше! Я бы уж Африку предпочла.
Юстина успокаивала тетку:
– Ну что вы, тетушка! Ведь в Штаты Дарек едет легально, а поскольку по работе придется ему по всему свету путешествовать, отпуск станет проводить в родительском доме. В случае чего и вы сможете к ним съездить. Вот мне хуже, Павлик ведь не имеет права приехать.
– Так у тебя еще дочери остались! – душераздирающе разрыдалась Гортензия.
– Слава богу, но и сына я тоже люблю. И радуюсь за него, хотя у самой сердце разрывается, но надеюсь, может, хоть куда в Европу выберется.
– Да, тогда тебе будет совсем близко!
– Самолетом всюду близко…
Успокоить себя Гортензия позволила только через месяц, да и то лишь с помощью Амельки. Вернее, ее мужа, который накануне судебного разбирательства их дела о разводе преподнес Амельке грандиозный подарок – добровольно погиб в автокатастрофе, по своей же собственной вине. Будучи пьяным до невменяемости, он вез свою очередную избранницу неизвестно куда и безо всяких уважительных причин врезался в бетонный столб при выезде из Ломянок. Амелькин муж погиб на месте, его избранница не получила даже царапины, но, поскольку тоже была вдребадан пьяной, так и не смогла объяснить, куда они ехали и как произошла катастрофа. А в результате Амелька разом избавилась от всех проблем: не только освободилась от мужа, но и, будучи его же законной супругой, осталась единственной наследницей всей квартиры вместе с мастерской. К изумлению Юстины, Амелька вовсе этому не радовалась.
– Да чему же радоваться, – раздраженно объясняла она, – так и не удалось мне отомстить этому бабнику! Ничего, на том свете до него доберусь.
Гортензия позабыла о собственных бедах и активно переживала за Амельку, вполне разделяя ее раздражение.
Незадолго до возвращения Барбары Людвик слег. Врачи констатировали предынфарктное состояние. Причиной явились махинации на ипподроме, которых пережить старый лошадник не смог. Подробности Идалька уже потом излагала матери. Юстина опять просиживала дни и ночи у постели бедного Людвика, а когда он оправился, встал вопрос, куда бы выслать его подальше от ипподрома для восстановления здоровья. Помог Юрочка. Он забрал дедулю к себе, умоляя помочь в уходе за мерином и двумя кобылами в его хозяйстве. Лучшей реабилитации для Людвика и придумать было нельзя.
Барбара вернулась в пустую квартиру, к ее приезду отремонтированную и приведенную Фелей в порядок, и решила еще немного пожить.
– Средиземное море мне очень помогло, – говорила она Юстине. – А Монте-Карло – так просто чудо! Поскольку я не собиралась выигрывать, то порядочно выиграла в казино. Ты, конечно, понимаешь, я не один вечер там провела, случались и проигрыши, но в конечном счете выиграла солидную сумму. Знаешь, там все почти такое же, как до войны, совсем не изменилось, разве что толкучка больше стала и публика не такая элегантная, да я не придирчива, меня все устраивало, и словно молодость вернулась! И теперь намерена делать, что в голову втемяшится.
Поскольку все вокруг как-то успокоилось, Юстина, приведя в порядок квартиру после разъезда родичей, получила возможность заняться излюбленным делом. Она разыскала дневники прабабки, свою машинопись и засела за работу.
***
…Не видать, думаю, моей Зосеньке счастья в жизни. Едва ее муженек прокуроршу бросил, связь с которой скрывали, однако она всем была известна, как немедля начал ухлестывать за гувернанткой. А ведь гувернантка та у Зосеньки без году неделя! Казнюсь, что слишком поздно я увидела ее, иначе всенепременно растолковала бы Зосе – нельзя столь молодой да пригожей девицы в доме при таком муже держать. А теперь Зося и сама не знает, какие меры предпринять. Коли гувернантке от дома откажет, муж тотчас для нее особую квартиру наймет и на стороне амурничать станет. Так за лучшее сочла представиться слепою и глупою.
Доротка у меня вместе с нянькой живет, Ханя ведь со дня на день сляжет. Счастье, что у дочери моей разума хватает не нанимать смазливых служанок. Графиня Струминская, старшая из Шелижанок, честь мне великую оказала, явившись с визитом, вся от спеси раздулась, но как внучку мою сладкую увидела, тотчас гонору как не бывало и горючими слезами залилась. Четверых не доносила, одного младенца тут же схоронила, и неизвестно, родит ли еще. Аж мне ее жаль сделалось". …Похоже, что сплошь внучек мне дети приносят. После Ханиной Ядвиги теперь Гражинка, жена Томашека, Басю родила. Три девочки, а ведь придет время всех замуж выдавать и приданым снабжать. Пока что на достаток грех жаловаться, поместья наши в добром состоянии, спасибо лошадям Матеуша, часто на бегах выигрывают, на редкость разумно он конюшнями заправляет. Пережить Матеуш не может, что Томашек к лошадям без всякого интереса, уж скорее зять конюшни наши переймет, может, и по сей причине внука мне хочется.
…Бутыль с вином черносмородиновым в погребе лопнула, и содержимое ее девка глупая вылила в корыто для скота, хряк, со смаком нажравшись, пьян сделался и через то в саду учинил чистый погром. Сколько живу на свете, не доводилось видеть, чтобы огромная свинья вытворяла такие скоки и прыжки. Клумб и рабаток без числа хряк потоптал и изрыл, пока его сон пьяный не сморил. Пьянчуга в лилиях спать завалился, оттуда его мужики и вытащили, вконец цветник избезобразив.
…Везде нужен свой глаз, я лично надзирала за девками, и потому наконец засахаренные фрукты нужной кондиции получились. Самое главное – чтобы заставить девок решето с фруктами не ленясь изрядно потрясти и только потом к сушке представить. Прошлым разом небось Марыська из лени рукой перемешала, вот и не вышло ничего путного.
…Матеуш в Париже собирается лошадей пустить, расходы огромные, однако же сама вижу – и Диана, и Разбойник отличных статей кони. Поеду и я, пожалуй, может, в последний раз. Но сначала придется новые платья сшить, из прежних ни одно на меня не лезет. А Зене позавидовать можно, издали совсем девочка, какова в молодости была, такою до старых лет осталась.
Матеуш с выездом торопит – лошадям по приезде достаточно времени надо выстояться. Счастье еще, что железных дорог понастроили, весьма ощутимо сокращают время в пути. Поскольку последний раз придется мне в Париже блистать, возьму с собой императорские украшения. Надеюсь, в темно-зеленом я выгляжу вполовину стройнее.
…Долго я сомневалась, однако варшавским купцам весь запас продала, по рублю за фунт, а они в один голос твердят – киевское сухое варенье моему в подметки не годится. На будущий год поболее заготовлю, а пятисот рублей аккурат достанет на парижские туалеты.
…Не так вышло, пятьсот рублей пошли мне на парижские булавки, а туалеты Матеуш оплатил. Обе наши лошади выиграли на бегах, и все расходы нам окупились, я же втайне от Матеуша на старости лет и в маскарад выбралась. Большим успехом там пользовалась, чему сама дивилась. Никому не призналась, что была в маскараде, лишь одной Зене, а Зосе говорить не стану, зачем ей огорчения умножать? Зеня же никому не скажет, незачем моим детям о материных похождениях в Париже знать, да и соседкам любезным на зуб попасть мне без надобности.
…Наконец и внука я дождалась. Гражинка, жена Томашека, подарила мне внучка Людвика. С Клариссой мы уговорились, что вместе мою Зосю и среднюю дочку Клариссы, Изабелку, вывезем в свет этой осенью. Зосю можно бы еще годок и в доме подержать, да если по правде, мне самой не терпится парижские туалеты продемонстрировать. И дочке я немало их привезла, остается по фигуре подогнать…
Только сейчас уже с полчаса доносившиеся снизу громкие голоса привлекли наконец внимание зачитавшейся Юстины, и то лишь потому, что к ней поднялась тетка Гортензия с очередными претензиями.
– Не слышишь, что ли, как твоя дочь воюет со своим сумасшедшим дедом? Из-за лошадей, конечно, из-за чего же еще. Я с этими лошадьми сама скоро спячу. Уперлась твоя Идалька непременно жокеем стать, а Людвик ей не разрешает.
Как всегда не сразу отключившаяся от прошлого века, Юстина не ухватила сути происходящего.
– Не торопитесь, тетушка, сядьте. И расскажите все толком. При чем здесь Идалька?
Фыркнув, Гортензия повалилась в кресло и, кипя от возбуждения, принялась пояснять:
– Ну как при чем! Твоя дочь, а тебе и дела нет! Ей шестнадцать исполнилось, теперь имеет право участвовать в заездах в качестве ученика. Это такие должности у них, до сих пор она ездила в качестве любителя. А если учеником станет, так придется и за лошадьми ухаживать, как же тогда школа? Но Людвик запрещает не из-за школы, ему такое не понять, а из-за махинаций на бегах. Он и сам пострадал, а теперь не желает, чтобы Идалька рпутывалась.
Юстина ошарашенно молчала, переваривая неприятную новость и пытаясь вспомнить махинации годичной давности, ведь знала о них что-то.
– Поговорю с Идалькой, – наконец решила она. – Дядюшка наверняка преувеличивает, а Идалька – девочка умная, до сих пор никаких неприятностей мне не доставляла.
– И благодари бога! Однако непременно разберись. И еще. Барбара вся высохла, уж не болезнь ли какая? А на бега чуть не каждый день ездит.
У Юстины дрогнуло сердце. Да, надо опять заняться семейными проблемами, никак не удается дневник прабабки дочитать.
Начала она с дочери, та была под рукой.
В ответ на встревоженные расспросы матери Идалька спокойно объяснила:
– Мамуля, ведь я собираюсь заняться этим на каникулах. Мне дают трехмесячный испытательный срок, и у меня как раз все лето свободно. Если не получится – откажусь, ничего не поделаешь, но попробовать хочу. И еще денежки за лето заработаю. А мне обещали и участие в заездах. На дедулю не обращай внимания, на ипподроме без обмана не обходится.
– И ты тоже намерена участвовать в обмане?!
– Не обязательно, может, в моем заезде не придется, как повезет. Да и на фаворита меня не посадят. Разреши мне попробовать, мамуля! Ну что тебе стоит?
– Мне ничего не стоит, – подумав, честно ответила Юстина. – А вот дедушка твой…
– А дедушка несовременный человек! Он считает, с лошадьми во всем должна проявляться идеальная честность, как в прежние времена. Хотя мне кажется, что и раньше организаторы скачек что-то химичили. Вон бабуля Барбара это понимает и делает выводы. Но я ведь сама никого обманывать не собираюсь, просто очень люблю лошадей, а ты должна бы доверять своей дочери. Вдруг мне повезет и стану жокеем?
Юстина критически оглядела свое чадо и сухо заметила:
– Я, конечно, не эксперт, но сдается мне, жокеями становятся люди маленького роста и щуплые, а в нашем роду, к сожалению, женщины все крупные и дородные. И в ближайшие два-три года ты или наберешь вес, или помрешь с голоду, пытаясь похудеть. Так что хорошенько подумай…
Рассудительная Идалия философски заметила:
– Ну так у меня хотя бы эти три года есть. Поезжу, сколько смогу, по крайней мере в старости будет что вспомнить. Не беспокойся, мамуля.
Затем Юстине пришлось провести душеспасительную беседу с Людвиком. Тот рвал и метал, понося на чем свет стоит повсеместное падение нравов. По мнению старого лошадника, скрывать достоинства и возможности доброго скакуна – уголовное преступление, на финансовые же потребности каких-то неизвестных высокопоставленных политиков ему было совершенно наплевать, и он не желал, чтобы его двоюродная внучка попала в это болото. Юстине потребовалось много времени и нервов, чтобы убедить Людвика не проклинать несчастную.
Напоследок Юстина отправилась к Барбаре.
– Ведь я предупреждала тебя, к чему идет дело, и просила предостеречь Людвика, – спокойно напомнила Барбара в ответ на ее нервные жалобы. – Да, я хожу на ипподром, мне просто интересно, как они там все организовали, и могу заверить – ничего особо ужасного. Раза два в год они устраивают заезды для себя, а все остальное – обычные ипподромные махинации. Разумеется, это не для Людвика, его запросто может кондрашка хватить. У меня же низкое давление, так что, возможно, переживу. А вот метастазы… От меня скрывают и удивляются, что я до сих пор жива, но не принимай близко к сердцу. Я собираюсь прожить до самой смерти!
Барбара и в самом деле страшно похудела, однако держалась стойко, наверное благодаря своему упорству. И еще была жива, когда Идалька отказалась от жокейской карьеры, поняв, что скачки не для нее. Юстина же за эти два года успела расшифровать еще один порядочный фрагмент прабабушкиного дневника.
…все девки кухонные тем недовольны, ну да я во внимание не беру, твердо решив восстановить прежние запасы. Посулю какую-никакую премию – мигом все спроворят. Да и панну Доминику к заготовкам сухого варенья подключу, небось ее не убудет.
Дочь моя Зосенька пользуется в свете чрезвычайным успехом. Меня это радует, однако же, не будучи из тех мамаш, что дитятем своим ослеплены, вижу и недостатки, и они меня огорчают. Младшая моя дочь, хоть, надо признать, удивительно хороша, отличается излишней худобой. В моде девицы пухленькие, в ее же ручках точеных при всем желании не увидишь на локоточках никаких аппетитных ямочек, со спины в нижней части скорее на парня смахивает, да и бюстик невелик. А вот поди ж ты, женихи так вокруг нее и вьются! Потому опасаюсь, уж не охотники ли они за приданым, ибо о наших достатках все знают. Ханнусе повезло, муж ее до сих пор на руках носит, вот бы и Зосеньке такого.
А уж как матери здешних невест пана Порайского обхаживают! Со стороны и глядеть без смеха нельзя. Да и то сказать, лучшая партия в округе. Едва пан Порайский прибыл к нам из вояжей своих заграничных, так все дамы на него нацелились. Под Люблином имения у него огромные, а сверх того еще фирма какая-то богатая, да наследство вдобавок получил по бездетном дядюшке. Миллионное состояние! Для Зоей своей я бы его не желала, субтильный больно и изманерничался до невозможности. Кларисса же так и мечтает его с какой-нибудь из своих дочерей оженить. Однако гонор свой блюдет, не то что Войничи. Те, не убоявшись компрометации, свою Эмильку одну с паном Порайским отправили на длительную прогулку. И ничего не добились, ибо пан Порайский не лыком шит, ни на минуту с глаз гостей не скрывался, только по аллее прохаживался, за кустами не прячась. Висницкие же свою Паулинку аж из Гавролина привезли, и эта панна трепетная по наущению маменьки да теток дозволила себя запереть с кавалером в оранжерее! И опять попусту. Пан Порайский – ничего не скажешь, ума ему не занимать – окно изнутри выбил и, когда все огородники сбежались, при множестве свидетелей всенародно даму галантно за ручку из заточения вызволил, стул к окну подставив, хоть дама изрядно тому противилась. Аж смех берет на все эти ихние ухищрения. В Варшаве же, по слухам, купецкие да банкирские дочки целыми табунами охотятся на богатого жениха.
…Лукашек на своем поставил с ботаникой, ну да Господь с ним. Более огорчает меня то, что половину влуки лучшей пахотной земли отвел под неведомые травы, на сорняки смахивающие. Посевы те лежат между нашими прудами и Загроблем, а говорят, панна Флора Загробельская уже в отчий дом вернулась из светских варшавских салонов. Загробельские вояжировали целый год, пока все не растранжирили да имение по ветру не пустили, сам-то пан Загробельский где-то под Веной скончался, слух прошел – непристойным образом. Расхворался еще не то в Париже, не то в Италии, и обе, жена и дочь, уже хворого спешно его домой везли, сам на том настаивал, да где-то на постоялом дворе под Веной и скончался у них на руках. До Загробля уже в гробу его довезли.
Теперь что осталось проедают, ничего у них за душой нет. И тут через прислугу дошло до меня, что мой Лукашек само имя панны Флоры счел пророчеством, ибо флорою природы сызмальства очарован, и потому ради сей девицы от своих научных занятий отрывается. И в панне Флоре тоже пробудилась нечаянная страсть ко всяким травкам…
…Надо же такому приключиться! Панна Флора в наш пруд свалилась, Лукашек ее спасать бросился, на руках вынес из водной стихии, соблазн великий и искушение, ведь оба, почитай, без одежды были. Лукашек сюртук скинул, в рубахе одной остался, Флора же в одних чулках, вроде как туфельки в воде потеряла. А платье с нее Лукашек самолично содрал, оно за камыши зацепилось и едва панну не погубило. Девица всенародно предстала в нижних юбках, ибо сын мой на руках ее нес аж до самого дома. Теперь без сомнения, чем дело завершится, – честным пирком да за свадебку. Сама себе удивляюсь, как сильно огорчает меня отсутствие приданого у невесты. Мой Лукаш и не ищет богатого приданого, однако же брать жену из обнищавшей фамилии тоже негоже, к тому же излишне привыкшую ко всяким Парижам да Венам.
Ознакомившись с методом охмурения двоюродного дедушки Лукаша двоюродной бабкой Флорой, Юстина от души посмеялась. Потом взгрустнула, вспомнив, как нежно любили они друг друга всю жизнь, о чем много говорилось в семье, да и она сама имела возможность наблюдать в детстве. Погибли оба в последнюю войну, причем вместе со своими детьми. В тридцать девятом ехали на машине в Глухов, и по дороге их накрыла немецкая бомба. Так что и оплакивать было некому, все погибли.
Матеуш видит, как я злюсь, и нарочно дразнит, говорит – разумный у нас сынок, сначала посмотрел, что берет, ведь под платьем немногое разглядишь. А Лукашек, сдается мне, излишне на камыши грешит, может, и не было такой уж необходимости платье с панны сдирать, просто малый не промах. Да и панна Флора своего тоже не упустила, ножки стройные во всей красе представила. А ножки у нее на диво хороши и сами по себе чем не приданое?
И опять отдельные фразы прабабкиного дневника заставили Юстину кое-что вспомнить. Ну конечно же, видела она собственными глазами двоюродную бабку Флору на золотой свадьбе бабки Матильды! Так и слышит осуждающий шепот собравшихся, дескать, эта неисправимая Флора воспользовалась новой скандальной модой, чтобы показать свои ножки, который раз выставить их на публичное обозрение, осталась у нее такая привычка с молодых лет. И куда только Лукашек смотрит!
Странные вещи, однако, способна сохранить детская память.
В голове не укладывается, сколь разумной может быть молодая девушка! Пришла Зося и, руки мне целуя, просила ни в коем случае не принимать предложения пана Порайского. Она ему напрямик заявила, что не желает его в мужья, так он уперся и к родителям грозился обратиться. А Зося его не хочет, индюк он надутый, лицом на овцу смахивает, а претензий поболее, чем у наследника престола. Долго беседовала я с младшей дочерью и лишь дивилась ее разумности. Как только девица, столь молодая годами, моде на пана Порайского не поддалась и насквозь его видит, не располагая житейским опытом? Не иначе кто иной на примете у Зоей имеется, только помалкивает о том. Обеспокоилась я, однако дочь расспрашивать не стала, сама скажет, как пора придет. А может, еще и сама не вполне уверена?
…Добрых пара недель ушла у меня на хлопоты по хозяйству. Во всем нужен глаз да глаз, не то снова девки заленятся и не потрясут, как должно, подносов с засахаренными фруктами. Теперь новые запасы заготовлены, и купцы еврейские опять ко мне понаехали, заверяя, что мое сухое варенье много лучше киевского.
…Ну и купил наконец Матеуш тот дом в Варшаве. Нет чтобы загодя меня известить, так он сюрприз устроил. Гневалась я изрядно, однако злость мою как рукой сняло, когда дом увидела. Удобства там всякие наисовременнейшие – покои и ванные, и туалетные, и электрический свет повсеместно, и прочие приятности. Чай, прорву денег в него всадил? Да Матеуш заверяет – напротив, дом он приобрел, считай, за бесценок, подрядчик ставил его для судьи Вежвицы, судья разорился и дом за полцены спустил. Вот до каких последствий может довести роман престарелого сластолюбца с молодой авантюристкой, но чтобы Матеуш при этом корысть поимел – никак не ожидала.
Старуха Загробельская все свое имущество Флоре отдает, себе оставляя лишь малую часть, необходимую для безбедного проживания в Трувилле. Для Лукашека моего обстоятельства весьма благоприятно складываются, не станет теща на голове у молодых сидеть. Да я и сама склонна была ей приплатить, лишь бы подалее уехала, а у нее и в голове не было таких домогательств.
…Ну и вылезло шило из мешка – Зосеньке, дочери моей, пан Костецкий голову вскружил. И как столь неприметный молодой человек мог одержать верх над самим паном Порайским? Ведь и десятой доли состояния пана Порайского не имеет, хотя, признать должно, намного превосходит наружностью. Так земли-то и тридцати влук не наберется; под Вышковом, правда, еще лесу изрядно. Который раз тайно радуюсь – счастье великое, что дети наши могут жениться и замуж: выходить по велению сердца, а не ради богатства да приданого. Матеуш стороной разведал, что пан Мариан Костецкий – хозяин примерный, по заграницам не ездит, сам за всем приглядывает и понемногу даже выплачивает отцовские долги. Зося оке моя, по всему видать, склонна к деревенской жизни и светские удовольствия ей не нужны.
…Это ж надо такому ужасу на Зосенькиной свадьбе приключиться! По сию пору не могу в себя прийти, рука так и трясется. Лишь милости Всевышнего мы обязаны тем, что живы остались. Беспременно уже нас с Матеушем и на свете бы не было, кабы не псы дворовые.
Гостей понаехало со всей округи поболее двухсот персон, все родные да знакомые, со своей прислугой. Ночью после свадьбы одни гости разъехались, другие спать полегли, не шибко трезвые. Мы с Матеушем, чрезмерно утомленные, тоже уж спали, а сторожа, свадебного угощения, полагаю, изрядно хлебнувши, ранее остальных заснули. Ни господа, ни прислуга, ни сторожа окаянные лая собачьего не услыхали, хотя те, чужих в доме почуя, прямо разрывались. Одна судомойка Франя из окна буфетной выглянула. Я уж там не стала дознаваться, с чего она середь ночи в буфетной оказалась, думаю – не иначе как младшего огородника поджидала, с которым у нее амуры. Ну да Бог им судья, ведь они первыми шум подняли и всех нас перебудили. Перво-наперво двери распахнули и псов в дом запустили. Те, с ужасающим гавканьем в дом ворвавшись, к дверям нашей с Матеушем спальни примчались и на двух бандитов набросились, которые уже под дверями спальни притаились. И тут сразу же пожар за оранжереей вспыхнул. Матеуш потом уже растолковал нам, что злодеи нарочно срубленные ветки, что за оранжереей лежали, подожгли, чтобы весь народ туда сманить, а бандиты тем временем нас с Матеушем спящих спокойно бы прирезали и драгоценности мои украли. Драгоценности я в спальне держала, так беспременно кто-то подглядел, где их припрятала. Другого ничего в доме ценного не было, и денег чуть, какие деньги после свадьбы? Рублей пятьдесят осталось, не более.
Услыхав лай разъяренной собачьей своры, Матеуш с пистолетами в руках выскочил из спальни и в грабителей выстрелил, которые от собак отбивались, однако тем удалось сбежать, хотя и изрядно покусанным. Двое их было. Третий от оранжереи улизнул, тому небось собаки никакого вреда не причинили. Огонь быстро погасили, всего два стекла от жару лопнуло, а больше никакого ущерба.
Матеуш чуть свет вызвал жандармов, те сразу провели расследование, по кровавым следам выследили злоумышленников, и вышло – не иначе те на бричке уехали, потому как кровавые следы словно кто ножом отрезал. По дороге же следов колесных после свадьбы пропасть, так бандитскую бричку выследить и не удалось. На хороших лошадях к восходу далеко могли умчаться.
Ой, не нравится мне все это, больно не нравится. Кабы задуманное злодеи учинили и горло нам спящим перерезали, беспременно добрались бы до моих сокровищ, хоть я припрятала их в тайнике за зеркалом, однако же кто угодно подглядеть мог. И теперь голову ломаю, неужто перестать носить те украшения и в блендовский тайник отвезти? И что, так там и пролежат без пользы? А я такой фурор произвела в Вене рубиновым ожерельем!
…Полтора месяца минуло, и лишь теперь полиция распутала наше дело, да и то благодарить надо старую знахарку, которая раненых да покусанных злодеев выхаживала. Силою держали они старуху в ее хате под Груйцем, куда сбежали после нападения на наш дом. Одного Матеуш в ногу ранил из пистолета, а двух псы покусали да подрали. Подлечившись, они скрылись неведомо куда и знахарку освободили. Пришлые какие-то, не из наших мест. И это меня еще более утвердило в мысли, что кто-то из здешних шпионил, откуда пришлым знать о моих сокровищах?
…Неужто пан Пукельник так никогда и не отцепится от нас? Сына привез к Зене, совсем уж взрослого парня, девятнадцати лет. Пукельник теперь овдовел, вот сына и привез к единственной родне, кроме Зени у него никого больше на свете нет, так пусть парень познакомится. Очень по наружности тот сын отца напоминает.
Доходят до меня пересуды купцов, уж не знаю, верить ли. Вроде, будучи в Ра доме, пан Пукельник много лишнего болтал о моих редкостных украшениях. Откуда же он мог о них прознать, спрашиваю, а старый Гольдбаум пояснил – дескать, Пукельник меня в Париже видал, всю усыпанную брильянтами, когда я задавала шику в парижском свете. А мне и невдомек, что он тоже в Париже в ту пору случился. Теперь места себе не нахожу, знаю ведь, пан Пукельник на все способен…
…На мои именины все дети съехались и внучат привезли, стайка изрядная детворы, восемь штук! Мальчиков только трое, остальные девчонки. Самая старшая внучка – Доротка Ханина, ей уже пятнадцать лет минуло. По детям особенно видишь, как время бежит. Ханя же совсем о себе не заботится, поперек себя шире сделалась и на печень жалуется, однако в еде ни в чем не отказывает, страсть как прожорлива. А Людвичек, сын Томашека, осчастливил Матеуша без меры. Томашек ведь к хозяйству никогда не тянулся, а Людвичек в дедушку пошел, для него, кроме лошадей, ничего на свете не существует, вот Матеуш и хвалится старшим внуком направо и налево. Зосенька же своим выбором очень довольна.
…Последнее время много толков пошло о войне, только ее нам не хватало! О России иначе как о колоссе на глиняных ногах не говорят, и там вечно бунты да неурядицы. Австрия с Пруссией тем воспользоваться норовят, так ведь им путь Польша преграждает,. уж столько-то я еще в географии разбираюсь. Однако же что-то в тех слухах есть, иначе не толковали бы так много.
Кто верит, кто нет, я и не знаю, чего держаться. Матеуш все о лошадях переживает, а не о нас, в каждой войне лошадей пропасть гибнет. Мне тоже следует о своем позаботиться, пожалуй, все же в Блендово съезжу, береженого Бог бережет.
…Ну и сделала, как задумала. Доминика из кожи лезла, подглядывать пыталась, да я исхитрилась от нее на время избавиться. Теперь мне спокойнее, все в безопасности, и не вместе, а по отдельности. Может, никакой войны все же не будет?
…А теперь толки о революции пошли, вовсе уж несусветные. Какая такая революция, мало нам было французской? Матеуш пропасть газет читает и мне пересказывает, что из них вычитает. И об эмансипантках аглицких, я всегда на ихней стороне была. И о мужиках, которые с голоду мрут, так у меня никто никогда не помер. И о неудовольствиях рабочего да фабричного люда. Так уж куда лучше им облегчение сделать, чем до революции доводить. Они ведь, чуть что, сразу за революцию хватаются, а от нее сроду никому никакого толку не было.
…Свиноматка опоросилась, принесла мне девятнадцать поросят, так я непременно всех выхожу…
На свиноматке прабабкин дневник внезапно закончился, в красном томе много страниц остались чистыми. Для Юстины это явилось неожиданным ударом, ведь последние записи Матильды недвусмысленно свидетельствовали о том, что императорские сувениры были спрятаны в Блендове. Она же так и не проверила блендовский дом, даже не сделала попытки.
Очень недовольная собой, Юстина сидела над последней страницей прабабкиного дневника, когда к ней ворвалась Гортензия с тревожным сообщением о здоровье Барбары.
– Хотели в больницу забрать, но она не согласилась. Дома лежит. И желает этого Барбара или нет, кто-то из родных должен постоянно находиться при ней. Сиделка дежурит, но это другое дело. Брось свои каракули и поезжай!
Юстина вздрогнула.
– Лежит? Как это?.. Ведь еще три дня назад…
– "Три дня, три дня"! Позавчера она слегла и уже не встанет. Уж я-то знаю, что с ней, хоть ты и несла какие-то глупости об аппендиците. Толпы родичей ей ни к чему, но одна родная душа нужна.
С этим Юстина была полностью согласна. Не возражая, собрала свою драгоценную макулатуру и спрятала в долгий-предолгий ящик.
Юстина не выходила от Барбары, которая не допускала больше никого, кроме Амельки. Естественно, круглосуточно при ней дежурили опытные сиделки, которым платили по-царски.
Через две недели Барбара сдалась и умерла.
***
Не менее года понадобилось Юстине, чтобы навести хоть какой-то порядок в своей жизни. Не так-то просто оказалось переехать в Барбарину квартиру, уж слишком много было на нее претендентов, причем даже из властей предержащих. Не помогла ни высокая должность Болеслава, ни его ценные знакомства. Помогла сама Барбара: она так умно оформила завещание на Юстину, что никому не удалось придраться. Тогда претенденты принялись предлагать всяческие обмены. На обмены Юстина не шла. Наконец ее семью оставили в покое.
Идалька окончила школу, получила аттестат и поступила на филологический. Вскоре появился и ухажер, который очень понравился Юстине, такой тихий и вежливый, к тому же из хорошей семьи, а свою несомненную эрудицию особо не афишировал. Был он старше Идальки, уже получил высшее образование и работал графиком. Странная и какая-то неопределенная профессия, неупорядоченная и не очень хорошо оплачиваемая, зато оставляла возможность самому распоряжаться своим временем. И справедливости ради стоит добавить, неожиданно приносила ему весьма высокие гонорары, правда не слишком часто.
Дневник прабабки Юстина оставила у Гортензии. Держать дома боялась, а вдруг кто заглянет? Юстине же очень не хотелось, чтобы узнали о допущенной ею ужасной промашке – вовремя не прочла дневник и не позаботилась о розыске завещанных ей драгоценностей, некогда покорявших Париж и Вену. У Гортензии бумаги прабабки были в безопасности, поскольку Людвика они совершенно не интересовали, а сама Гортензия, хотя и любила всюду нос совать, уже давно потеряла интерес к рукописи.
А вот записки панны Доминики Юстина забрала домой, намереваясь ознакомиться поподробнее. Вовсе не потому, что питала надежду отыскать в них какое-то упоминание об интересующих ее сокровищах. Просто слишком трудно было вот так сразу расстаться с тем благословенным, спокойным временем, погружаясь в которое она душою отдыхала от современности. Ей даже пришло в голову, что Матильда перестала писать в связи с наступлением всем известных событий, ведь надвигалась война, мир стремительно изменялся, в безвозвратное прошлое уходили старые порядки. Межвоенное двадцатилетие Матильде явно не понравилось.
Итак, Маринка давно замужем, пристроена, Идалька учится, Болеслав, прекрасный специалист в своей области, на любимой работе и хорошей должности, Амелия уже получила широкую известность как талантливый специалист в области художественной фотографии, Феля довольна, что всем остальным хорошо и в доме нет прежних разврата и смертоубийств. Юстина получила возможность передохнуть, хотя и мучило порой беспокойство о Павлике на чужбине. Павлик устроился прекрасно, стал уже шеф-поваром ресторана первоклассного отеля, и американские миллионеры безуспешно пытались переманить его к себе, предлагая огромные деньги. А сердце матери все равно болело, ведь сынок так далеко!
***
Стряхнув с себя заботы повседневности, Юстина с наслаждением погрузилась в дни минувшие. В записках панны Доминики быстро нашлось то место, до которого Юстина дочитала в прошлый раз, переключившись на дневник прабабки, поскольку он показался ей намного интереснее. Теперь же, зная содержание дневника Матильды, она вдруг стала обнаруживать в записях экономки просто потрясающие вещи.
Вот, например, после подробного описания заготовки сушеной сливы панна Доминика записала следующее:
6 октября 1885 года
Делать, должно быть, нечего кузине Матильде, коли в столь горячую пору заготовки на зиму солений, варений, сушений и прочих припасов заявилась ко мне в Блендово и, от работы оторвав, начала мне голову морочить. Будто я сама не ведаю, чего и как следует производить. Будто и так с утра до ночи, рук не покладая, о ее же благе не пекусь. Без моего присмотра порядка не будет, так к чему всякие глупые указания давать? Уж за столько лет выучила, что следует делать, неисправности же какой за мной не водится, как же расценить такое ее поведение? Под вечер только кузина малость угомонилась и, по своему обыкновению, в библиотеке заперлась.
Признаюсь, любопытство меня обуяло, что она там поделывает? С этой мыслью, отложив хозяйственные заботы, специально в библиотеку к ней зашла, кофию принесла, а также спросила, не надобно ли чего иного, сливок там, печений или еще чего. Хозяйка моя ничего не пожелала, некоторое даже неудовольствие выказала моим приходом, слова не молвила, так что мне пришлось уйти ни с чем. Однако же углядела я на столе преогромный старинный том открытый, в котором кузина словно чего доискивалась. С неудачей не смирившись, я в другой раз в библиотеку спустилась, когда уже смеркаться стало, и насчет свечей поинтересовалась – не понадобятся ли. На сей раз хозяйка меня и на порог не пустила, на ключ замкнувшись. И сколько я ни стучала в дверь, сколько громким голосом ни вопрошала насчет свечей, кузина словно оглохла. А ведь чтение и питие кофе шуму ни малейшего не производит, не могла она меня не слышать. Ну и пошла я несолоно хлебавши, делами своими занялась, и только через час, не ранее, услыхав скрежет в замке ключа, со свечами явилась в совсем темную библиотеку. Книга та огромная уже на полке стояла, кузина же с тремя поменьше отправилась к себе в спальню. Но и это еще не конец. Слыхала я, допоздна не сомкнувши глаз, как она из спальни многократно спускалась в библиотеку и поднималась обратно, так и шастала, почитай, всю ночь.
8 октября
Давеча весь день провела в столь великих хлопотах, что и записи сделать было недосуг. Сырами сливочными занималась, а кузина Матильда новые приправы велела добавлять. Должна сознаться, некоторые достойны похвалы, особенно с апельсиновым да ананасовым вкусом, таковых мне пробовать не доводилось. Однако и мои сыры с добавкой из сушеных боровиков отличаются вкусом отменным, чего кузина, на похвалы не поскупившись, отрицать не стала.
Сегодня наконец уехала, и тому я радуюсь без меры, ибо дел невпроворот, докучной хозяйкой заниматься не с руки. После ее отъезда в библиотеку я все же заглянула. Тот преогромный том на полке оказался избранными творениями некоего Шекспира, с аглицкого на польский переложенными наподобие пьесы, непристойными до невозможности, хоть я и половины не уразумела. И голову теперь ломаю, на что кузине тот Шекспир сдался? Еще одна книжка на столе осталась, сочинения господина Мольера, по-французски написанные, помню, благодетельница моя покойная ими зачитывалась.
Кресла в библиотеке в такой пришли вид, до того вытерты, что нуждаются в обновлении, но кузина и слышать о том не пожелала. Осмотрю, пожалуй, остальные кресла в доме да и разом отдам в перетяжку, как деньги на то получу за гусей.
10 октября
Гусыня одна не ест сколь положено, видно, не откормить ее, а как собою здорова и молода еще, пусть остается, на другой год посажу ее на яйца.
11 октября
Дошли до меня слухи, что старый Шимон, наш давний слуга, скончался.
Дочитав до этого места, Юстина поняла, что совершила ошибку. Не надо было дневник прабабки оставлять у Гортензии, теперь вот в хронологии не разобраться, а так можно было бы оба дневника сопоставить. Матильда не имела привычки проставлять в дневнике дат, панна Доминика всегда аккуратно их ставила, зато описываемые прабабкой события были для Юстины гораздо интереснее. Вот, скажем, зачем понесло в октябре Матильду в Блендово, где она только отрывала экономку от хозяйственных дел? Не для того же, чтобы почитать Шекспира. Когда это было? У Доминики записано… ага, 6 октября. Постой-ка, уж не тогда ли состоялись первые бега в Варшаве, где Матильда ослепляла всех сапфирами?
Юстина спешно вернулась к прерванным записям и с бьющимся сердцем прочла:
…На всякий случай о сем прискорбном событии я немедля известила кузину Матильду, она была очень привязана к старому Щимону, на похороны непременно поедет. И за обиду и неисправность мою почтет, коли не извещу. Однако же ответ пришел от ключницы Буйновской. Оказывается, кузен с кузиной уехали в Варшаву, вроде на какие-то лошадиные состязания. Да ключница и напутать может, стара больно, кузина и ключи у нее отобрать велела, потому как вечно их теряла. Обожду дня два и в другой раз хозяевам отпишу.
12 октября
Установилась на редкость дивная погода, и впрямь бабье лето затянулось. Девок от работы освободив, по грибы отправила, так пропасть набрали, и все боровики, уж о прочей грибной мелочи не упоминаю. Белые сушить велела, а лисички немедля в воду высыпать, лисички непременно надо в нескольких водах прополоскать изрядно, песок с них выполоскать, не то в маринованных на зубах начнет скрипеть и мне стыда наделает. И насчет той гусыни проверила – нет, не желает откармливаться, ну пусть до весны живет, в стаю ее запущу.
13 октября
Сегодняшний день с утра самого, не удержавшись, я сама в лес по грибы отправилась, ибо, грешница, страсть как люблю грибы собирать. И тоже не с пустыми руками вернулась. Мало того что грибов кузов полный, так еще и на лещину набрела в лесу. Девок созвала на подмогу, девки, сбежавшись, в фартуки набрали, паренек же Мадеихи, буфетчицы нашей, сам по себе вызвался назавтра с телегой приехать и остальные орехи подчистую выбрать. По возвращении велела я лещину в песок засыпать, так она сохраннее будет.
А из малых белых грибочков надумала я особым образом десятка два банок маринованных изготовить.
14 октября
Не было во мне уверенности, ладно ли поступаю. Пока грибы пошли – их надобно брать, однако и груши ждать не будут, а ну как дожди зарядят? Хотя старики говорят – до полнолуния погода простоит. Распорядилась я с утра собрать всю грушу, уродилось ее страсть, на глаз собрали центнера три, не менее, придется нанять девок деревенских на очистку. Правда, груша зимняя, и полежать может немного.
За маринование грибочков сама лично взялась, и вместе с буфетчицей Мадеихой за день управились.
Куры при нынешней теплой погоде несутся так, что покупателей приискивать придется, яйца в избытке. А хохлатка опять громадное яйцо снесла, так его я приберегу как диковину.
15 октября
Не стала я второго письма хозяевам посылать, ежели кузины Матильды еще нет, то первое прочтет, когда из Варшавы вернется. Девок за груши посадила. Как к полудню из Груйца с сахаром приехали, тотчас начали варенье варить. Купцы по яйца пожаловали, торговалась я с ними изрядно, а все без толку. При такой погоде куры везде несутся ровно бешеные, и яйца не в цене. Велела ямы под закладку овощей на зиму вычистить, со дня на день и овощами заниматься придется. По всему видать, множество работ на мою голову свалится, а везде свой глаз нужен.
16 октября
Под вечер нежданно заявились кузен с кузиной проездом из Варшавы. Кузина Матильда много меня о Шимоне расспрашивала и из-за его кончины сокрушалась, теперь на могилку собирается. Счастье, что хозяева не приехали раньше, а так я до них довольно работ успела провести, день-деньской крутилась, не присевши ни на минутку. К вечеру, уладив дела неотложные, я уж для хозяев и ужин приличный приготовила, за коим сенсацию произвело то яйцо с двумя желтками, вкрутую сваренное.
Кузен Матеуш, по всему видать, очень доволен варшавскими бегами. Только о лошадях и говорил, а наутро принялся конюшни осматривать. Кузину же Матильду иное интересовало. У нее на уме одни наряды да светские удовольствия. И ежели правду рассказывала, с большим успехом она в том свете вращалась, затмевая нарядами да украшениями всех остальных дам. А тут человек света божьего не видит, одна утеха – послушать о том. Однако же, хоть я со всем уважением к кузине, сдается мне, негоже даме на лошадей ставить и деньги выигрывать, это мужское занятие! И еще не премину заметить – на сей раз кузен с кузиной, почитай, совсем не ссорились, ибо весьма довольный своими лошадьми кузен проявлял большое благодушие.
Я же, хотя ног под собою от усталости не чуяла, не сразу заснула, все думала о блестящем свете варшавском и дамских нарядах.
17 октября
Уж и не ведаю, как себя сдержала, не вспылила, ведь это чего моя хозяйка выдумала! До ее приезда успели лишь половину груши обработать, половина же осталась. Когда с утра кузен Матеуш в конюшни поспешил, кузина Матильда велела запрягать, собралась ехать на могилку Шимона. А пока запрягали, ко мне на кухню заглянула и сразу крик подняла, дескать, из столь отменных груш непременно надо сухое варенье изготовить! Всю грушу на сухое варенье, а с ним, как известно, поболе всего работы будет. Так нет, хозяйка уперлась – без засахаренных груш ей жизнь не мила. И столь алчно на груши глядела, небось прикидывая, много ли из них желанного лакомства выйдет, что аж слюнки у нее текли. В толк не возьму, с чего это, ранее за нею такого не примечала.
Кузина же, видя мое большое нежелание за такую работу браться, на хитрость пошла и стала на амбицию мою давить, дескать, никому лучше меня того не исполнить. А поскольку я не поддавалась, так кузина Матильда обидные слова нашла: должно быть, я тяжелой работы испугалась. Не достанет слов такое описать! Нравом я кроткая, а она владелица Блендова, ее волю исполнять надобно, однако меня даже в жар бросило и в глазах помутилось, ибо не терплю напраслины. Как она уехала, я не один час в кухне провела, дабы под личным моим присмотром все делалось. И это еще не конец. Вернувшись, кузина прямиком ко мне в кухню заявилась и о клюкве речь повела. Тяжелее клюквы нет ягоды в обработке, а она знай свое гнет. Так что, бросать все и за клюкву приниматься? Не спятила ли моя хозяйка? Как еще поведет себя засахаренная клюква, долго ли полежит, а варенье обычное и до Пасхи сохранится. Хозяйка же твердит – попытка не пытка, а если что не так, в том ее вина, не моя. Уму непостижимо, как я в своих нервах удержалась, слова худого не вымолвив.
Кузен Матеуш из конюшен вернулся довольный, однако что мне говорил – не помню, ибо в ушах у меня от негодования шум сделался. А под вечер, как работа уже к концу шла, кузина Матильда стала такая ласковая, комплиментами меня засыпала, всячески восхваляя мои хозяйственные умения. Мол, я не только во всех работах сведущая, но и без ущерба для дома способна тут же одно на другое заменить, и все у меня преотлично выходит. Очень нужны мне ее комплименты, одни хлопоты от них. Счастье еще, что хозяева на один день приехали, уж на будущее я зареклась сообщения им посылать, пусть хоть кто помрет.
18 октября
Малость я успокоилась душевно. Отбыли, слава богу, теперь я тут хозяйка. И столько работы – руки опускаются. Непременно надо список необходимых работ составить, не то запутаешься: морковь, сельдерей, порей выкапывать пора, там капуста начнется, а тут и зимние сорта яблок снимать. А ко всему еще и клюква несчастная. Вот оно как обернулось, один визит мне хозяйка нанесла, а работы вдвое прибавилось.
19 октября
Грибы все идут. Диву даюсь, что кузина Матильда и из них не велела сухое засахаренное варенье изготовлять. Однако же справедливости ради надобно заметить, что по ее указанию сливочные сыры с приправами получились отменные, может, и засахаренные фрукты тоже не пустой вымысел?
20 октября
Раздумываю я обо всех этих новомодных веяниях, о которых рассказала мне кузина. Странные моды установились, взять, к примеру, хоть бы оборки и складки. И шляпы с огромными полями и вуалетками. Возможно, женское лицо под такой шляпой в выгоднейшем аспекте представляется, но не одобряю я стремление выглядеть краше, нежели Господь тебе рассудил. Такой надо выглядеть, какова ты уродилась, а не притворяться кем-то иным. Корсет – понятно и привычно, но подвязки! Кому это надобно? Из шелку ярчайших расцветок, да еще с бантиками. Грешным представляется мне даже помыслить о таких. Признаться, любопытно было бы взглянуть на те подвязки, да небось и любопытство это грешное? Непременно спросить ксендза, не грешно ли любопытствовать. Да, странные, дивные обычаи по большим городам заводятся. Не забыть ксендза поспрашивать.
21 октября
Ночью лиса под курятник пыталась подрыться, куры раскудахтались страшно, хорошо псы не дремали. Вреда она никакого не учинила, только лай весь дом перебудил, да полночи птица никак успокоиться не могла. А мне новая забота. На сторожей полагаться нельзя, придется какие-нибудь особые запоры да стены ставить для охранения домашней птицы.
22 октября
Казалось мне, кузина Матильда в свой последний визит вроде как в талии малость располнела, ну, думаю, наконец-то возраст свое берет, нет уже девичьей стройности в фигуре. И что же выясняется? От прислуги известно стало – она в интересном положении.
Да где же такое видано? В интересном положении на людях появляться, на лошадиных бегах ставки ставить и в варшавском свете развлекаться, до упаду отплясывая на балах! В голове не укладывается, это же надо последний стыд потерять! И как только кузен Матеуш дозволяет? Ну и времена настали!
…Везде свой глаз надобен, ни в чем нельзя на прислугу положиться. Андзя над горшком заснула, еще бы малость – и целый горшок груши выбрасывай! Слухи среди прислуги нехорошие о той Андзе, вроде бы через то заснула, что всю ночь с амантом прогуляла, аж верить не хочется в такое падение нравов. Дознаться непременно, кто таков. Уж точно из деревни, не из дворовых, так пресечь дурной пример для прочей дворни. А груша уцелела и теперь в сахаре обсыхает.
27 октября
Грибы кончились, потому так сухо, одни опята остались. Гостя мне привез Фельдман, заверил, всю нашу шерсть купит, а оказалось, гость этот не на шерсть, а на лошадей наших зарится. Некий Базилий Пукельник, в обращении приятный и манеры добрые, попросился на пару дней остаться. Поскольку он сослался на знакомство с кузеном Матеушем, я не возражала. То ли пан Базилий намеревается лошадей кузена Матеуша купить, то ли своих ему продать, не очень я уразумела, одно поняла: желает их наперед посмотреть. Пусть смотрит, нам коней стыдиться нечего, но тут же его предупредила, что торговаться со мною без толку, лошади не мое дело, о них решает сам кузен. Фельдман того Пукельника знает, из Радома он, там у него поместье. Сколь же далеко разошлась слава о лошадях кузена Матеуша!
Проводив пана Пукельника в конюшни, там я его и оставила, наказав в осмотре лошадей препятствий ему не чинить, сама же своими делами занялась. Увиделись лишь вечером за ужином. Приятно беседовали о давних временах, оказалось, его отец пани Заворскую, благодетельницу мою, достаточно коротко знал в молодости и неоднократно тут бывал. Сам же пан Базилий первый раз в нашем поместье оказался, и я пообещала все ему показать, ведь он наслышан от отца о многом хорошем у нас.
28 октября
Пан Пукельник чрезвычайно обходительный господин. Не желая меня утруждать, вызвался один все осмотреть. И сие обстоятельство меня только порадовало, ведь хлопот полон рот. Вижу, придется-таки составить перечень работ, прошлогодний не подходит, тот год дождливым выдался.
30 октября
Вчера и сегодня минуты свободной не нашлось, вдобавок к обычным заботам добавились лампадки надгробные да венки из бессмертников и елочных ветвей, а чем занимался пан Пукельник, понятия не имею. Покончив дела в буфетной, я его обнаружила в библиотеке, где он выбирал себе книгу для чтения. В библиотеке посидев и составив список работ, все по дням расписала и вижу, что поспею, даже если и дожди пойдут. А завтра пан Пукельник уезжать намерен, так мне даже жаль, ибо, хоть и умученная, все радуюсь, когда есть с кем словом перекинуться, особенно со столь обходительным и внимательным гостем.
На прощальный вечер велела я запечь утку и блузку шелковую лиловую надела. Может, и излишне нарядна, да не все же мне служанкой выглядеть. Пан Пукельник обещал наведываться, ибо пока что окончательного решения по поводу лошадей не принял.
31 октября
Пан Пукельник уехал чуть свет. Малость беспорядку натворил в библиотеке, книги для чтения выбирая, – из него любитель чтения, видно, отменный, ну да я легко все в порядок привела. Завтра праздник Всех Святых, работы придется оставить, но я так распорядилась, что со всем управимся и даже сумеем высвободить Задушки6. Сама отдохну и людям позволю. И на досуге предамся своим невеселым мыслям о родных и близких, которые уже в том, лучшем, свете пребывают…
С ужасом читала Юстина последние записи экономки. Так и в самом деле проклятый Пукельник шастал по Блендову, да еще пользовался при этом полной свободой! В библиотеке "малость беспорядку натворил"! И эта идиотка панна Доминика ни о чем не догадалась, ничего не заподозрила! Ее неудовольствие вызвало пребывание в библиотеке кузины Матильды, любопытно было, чем там занимается владелица поместья, а вот что там делал посторонний прохиндей Пукельник – ни капельки не заинтересовало. Книжку выбирал для чтения… Нашел ли он там что-нибудь? Скорее всего нет, поскольку позднее прабабка обвешивалась украшениями, но если драгоценностей и не нашел, какие-то открытия мог сделать, чтобы впоследствии ими воспользоваться.
Повозмущавшись, Юстина продолжила чтение записок экономки. А та в подробностях описывала грустные праздники поминовения умерших, посещение могилок и костельные богослужения за помин их души. Некоторым развлечением среди всеобщей печали и благообразия стал садовник. Выпив, по своему обыкновению, лишнего, он явился под окна управительницы и, памятуя об умерших, вместо обычных разудалых песен затянул какие-то душераздирающие песнопения, заливаясь при этом обильными слезами.
И в последующие дни ничего существенного не происходило. Юстина узнала о хозяйственных победах экономки, которой удалось выгодно продать прекрасно откормленных гусей и овечью шерсть. Далее шли описания сбора капусты и ее заготовок, причем приводились рецепты не менее десятка сортов заквашивания. А потом начались адские муки с клюквой. Изготовление из нее сухого варенья довело бедную Доминику чуть не до сумасшествия, неудивительно, что записи то и дело прерывались проклятиями по адресу драгоценной кузины Матильды.
Юстина напрасно выискивала в записях имя Польдика, буфетного мальчика. Наконец выяснилось, что его отправили на годичную стажировку в барский дом в Кренглеве, откуда он вернулся, досконально усвоив науку. Произошло это уже после смерти родителей пани Матильды. Точнее, после смерти матери Матильды. Его привезла сама панна Доминика, тоже присутствовавшая на похоронах. И очень радовалась возвращению доверенного слуги, которого к этому времени уже с большой натяжкой можно было называть "мальчиком".
Новое посещение Блендова прабабкой Матильдой состоялось лишь весной следующего года и опять принесло панне Доминике сплошные неприятности. Эта запись была сделана 2 июня. Зная, что панна Доминика год проставляет лишь в самом начале его, Юстина перелистала прочитанные страницы и выяснила, что уже шел 1887 год. Итак…
2 июня 1887 года
От посещения кузины Матильды, как обычно, одни неприятности. Уж я бы предпочла десять визитов кузена Матеуша перенести, чем один ее. Нежданно-негаданно свалилась на мою голову как гром средь ясного неба, на один день всего, а уж замешательства натворила – год не расхлебаешь. С терпением пытаюсь снести ее необъяснимое пристрастие к засахаренным фруктам и ягодам, ведь до чего дошла, того и гляди обычного варенья вовсе не станем варить, всю ягоду, включая клубнику и черешню, на сухое изведем. Благо еще, что для этого деревенскую девку дозволила взять на постоянно в помощь, иначе нипочем бы не справились. Одно мне утешение: за клюкву прошлогоднюю я великих похвал удостоилась, отличная клюква получилась.
И по свойственному ей обыкновению, вновь в библиотеке засела. Однако удалось мне подглядеть, как одни книги на полки ставит, а другие забирает. Буркнуть даже соизволила, дескать, любовь к чтению ее одолела, ныне же хороших старинных книг не достать, а тут имеются благодетельницей моей покойной запасенные. Видать, надобно и мне, как время выберется, кое-что почитать, не то совсем темною выгляжу. Три шкафа огромных в нашей библиотеке стоят, доверху книгами набитые, я же ни одной в руки не брала.
Может, грех роптать, но велено мне в Кренглево ехать и от тамошней старой Юзефины какие-то рецепты да кулинарные хитрости узнать. Я так понимаю, от дочери Юзефины, ибо она сама уж больно стара да недужна, а память и вовсе отшибло. Еще приготовить что сумеет, а вот словами растолковать, как блюдо изготавливается, – того уж, немощью старческой сломленная, никак не может. Билась я с нею немало, и лишь мое ангельское терпение помогло, ведь одно твердит: «того горстку, энтого горстку», а как велишь ей при себе что готовить, глядь – «того» едва щепотка нужна, «энтого» же – стакан целый. Вот теперь придется всего дознаваться от дочери старой Юзефины, ее в Кренглеве поставили кухаркой заместо старухи. Так неужто кузина Матильда не могла мне о том сказать раньше, когда я приезжала на похороны пани Кренглевской, царствие ей небесное? Ни словечка тогда не молвила, а тут приспичило ей – поезжай да поезжай! А поездка, глядишь, и неделю потребует, как же я дом брошу?
Ястреб на курей напал, и четвертой части цыплят мы не досчитались. Вот-вот клубника пойдет. Без моего присмотру бед не оберешься, а тут все бросай! Сама себе признаюсь, начинаю я питать неприязнь к своей хозяйке, и дивиться тому не приходится.
24 июня
Едва воротилась из Кренглева – новая неприятность. Дождалась Андзя, дождалась, а я уж надеялась, что пересуды о том ее полюбовнике – сплетни одни, а тут вышло, вовсе нет. Стыд и срам такой, что и писать грешно. Девка скрывала свое состояние, сколько можно, да некоторые вещи не утаишь, и как я приступила к ней сурово, призналась. Полюбовником ее оказался кожевенный подмастерье, что за шкурами к нам приезжал давеча, и он ей по сердцу пришелся, а жениться охоты не имеет. Постановила я выгнать ее немедля, однако же Марта, к которой я с большим доверием, за нее вступилась. Будучи замужем за нашим огородником, хотя тот пьяница горький, Марта ребеночка взять обязалась, своих ей Господь не дал. И ксендз мне присоветовал милосердие оказать. Поразмыслив, я за лучшее сочла еще разок с девкой Андзей по душам побеседовать. Как пошлет ей Всевышний силу разумения, кротость духа и смирение, Господь с ней, пусть остается, дитем тешится. Притиснутая с двух сторон, дала я свое согласие.
В мое отсутствие особых шкод в хозяйстве не произошло, Мадеиха с Польдиком за всем приглядели. А из Кренглева я много рецептов всяких привезла и со временем испробую, однако кое-какие из них представляются мне сомнительными.
17 июня
Клубника пошла, и черешня осыпается. Магда, что я из деревни в помощь себе взяла, работящая да ловкая оказалась, зато Ягуся, которую Мадеиха в кухарки готовит, ее родная племянница, намедни на пол вылила целый котел молока, на сыры приготовленного, с печи его снимая. И не сказать, что неуклюжая, что обе руки левые, так с чего бы? О кошку споткнулась, говорит, да я тому не верю, до сих пор кошки никому под ноги не кидались. Чует мое сердце тут некий секрет, а сама Ягуся словечка не проронит.
На Андзю я и глядеть не хочу, однако никаких афронтов ей не чиню и вроде не замечаю, когда она работу бросает, чтобы покормить своего дитятю. Обе с Мартой шашни свои втихую обделывают, и то ладно, негоже дурной пример другим подавать, а в случае чего вина будет на его преподобии ксендзе.
22 июня
Через торговцев-евреев дошли до меня слухи, будто пану Ромишу повышение по службе не вышло, жена его уж очень глупа и в обществе себя держать не умеет.
Долго я вчера заснуть не могла, перед раскрытым в сад окном сидя и о своей судьбе незадачливой размышляя. Все вопрос себе задавала: не слишком ли строга оказалась во времена былые?..
И вдруг в тиши ночной чьи-то шаги крадущиеся услыхала. А поскольку сторожевые собаки молчали, рассудила я, что наверняка свой крадется. Да своему зачем красться? И как была, в халате да туфлях домашних, из дому выбежала, ибо трусливой никогда не слыла. Чтобы неизвестного не спугнуть, не стала я бряцать засовами главного входа, а побежала прямиком к кухонной двери. Глядь, и впрямь кто-то под домом, к самой стенке прижимаясь, с осторожностью к этому же входу пробирается.
Не заговор ли тут каких злоумышленников? Да сразу подумалось – другой здесь заговор. Луна светила ярко, гляжу – а двое уж обнимаются да целуются у самой двери. Гнев великий меня обуял. Обеими руками вцепившись в негодников, начала я громким голосом срамить и бранить бесстыдников. А они и сами бы не сбежали – от неожиданности окаменели на месте.
И что же выясняется? Ягуся то была, племянница Мадеихи, а уж Мадеиха за образец девичьей скромности да стыдливости ее выставляла, и при ней парень из косцов, что из Кренглева прислали на все лето луга наши косить. Потом уже узнала – Бартек его зовут. Тут оба в ноги мне повалились, о прощении моля. Ягуся особо молила тетке не говорить. Не сразу мой гнев утих, от души выбранила я крестьянскую молодежь, у коих ни стыда ни совести, девки себя не блюдут, а после никто их замуж не возьмет. И тут Бартек возразить осмелился, мол, он и жениться согласный. Да как он смеет, ведь Ягусю, чай, в барские кухарки готовят, он же мужик мужиком, батрак, деревенщина неотесанная, только на черные работы пригодный. А он на то заявляет – и вовсе не неотесанная, читать-писать умеет, и проше ясновельможной пани, не только косить, а и многим другим ремеслам обучен. И печь сложить, и ремонт в доме какой произвести, и другое прочее. И еще сказал, будто ясновельможный пан Вежховский пообещал перевести его из Кренглева сюда, то же обещала ясновельможная пани Вежховская.
Обидно мне было такие речи слышать. Кузина Матильда могла бы наперед мне о том сообщить, как-никак я тут распоряжаюсь. Зачем же за моей спиной людей мне навязывать, меня не спросивши? Велела я этим двум немедля разойтись в разные стороны, беспутством не заниматься и моего решения ожидать. Заплаканная Ягуся под. моим наблюдением дверь кухонную тщательно заперла. И теперь не удивляюсь, что она котел с молоком упустила из рук.
25 июня
Ночь Св.Яна7, и тут уж ничего не поделаешь. Я бы и сама охотно поглядела на эти забавы, и как девки венки в реку бросают, и как парни через костер прыгают. Уж куда лучше
вот так всем миром забавляться, чем парочками обниматься по углам. Ягусе я по силе возможности разъяснила, сколь зазорным делом она занималась, и велела всерьез подумать о будущем, тетке рассказать о своем парне, и пусть уж сами решают. Потом доверительно поговорила с Польдиком, так тот подтвердил, и впрямь этот Бартек, хоть и батрак, разумом не обделен и к разным ремеслам способный, а поскольку грамоте обучен, господа его в старосты метят или управители, вроде бы в Блендове. Он и с лошадьми обращаться умеет, так дивиться нечего, что ясновельможному пану Вежховскому приглянулся.
…С самого утра Мадеиха сама ко мне пришла, озабоченная сверх всякой меры, ибо Ягуся ей созналась в своих амурах. Со слезами начала мне старуха жаловаться, ведь у ее сестры бедность страшная, вот она и надумала племянницу в кухарки вывести, у девки есть к тому желание и соображение, да без приданого кто лее ее возьмет? Хоть бы и батрак, ежели не пьяница и лентяй, и то хорошо, но свадьбу честную надобно сыграть. И так меня молила и просила, что я на свадьбу дала согласие.
Давно уже примечаю – неладно в Кренглеве, нет там настоящего хозяина. Владелец поместья пан Кренглевский, родной брат кузины Матильды, человек характера равнодушного и нравом смирный, всем заправляет супруга его, а она скупа без меры. Уж который год доходят до меня вести, что барыня чуть не всю прислугу из скупости удалила и из дому барского, и с хуторов, во всеуслышание заявляя – не нужны ей, дескать, дармоеды. И все там в упадок пришло, ибо кому же работать, коли всех поразгоняли? А будучи в Кренглеве по распоряжению моей кузины, собственными глазами видела, как в кухню продукты выдаются. С превеликой экономией.
3 июля
С утра вновь кузина Матильда на мою голову свалилась, заодно и лакея привезла из Кренглева. Правильные слухи до меня доходят, прислугу тамошняя хозяйка разгоняет. А лакей этот, из буфетного мальчика выросши, уже к своей должности достаточно приучен. Так Кацпер его живо доучит, коли чего не знает. У Кацпера теперь забот поменьше, Польдик уже все на свои плечи взял, вскорости, глядишь, самого Кацпера заменит, а там и меня, кто знает? Нам лее давно новый лакей требуется, ведь по трагической кончине Альбина у нас нового лакея не было. Поинтересовалась я деликатно о прочих делах в Кренглеве, на что кузина Матильда без обиняков мне поведала – святая правда, потому она лучших людей из Кренглева и отбирает себе, что ее невестка от скупости бесится. И еще добавила – будущее Кренглева ей тоже в черном цвете представляется.
Потом разговор на сливочные сырки перешел, и хозяйка настоятельно меня на их изготовление настраивала. Вечер же, по своему обыкновению, за чтением в библиотеке провела, запершись.
Записки панны Доминики читались несравненно легче, чем дневник прабабки, и у Юстины были все основания считать отдыхом время, которое она тратила на них. Как-то незаметно для себя Юстина втянулась в жизнь дворянской усадьбы прошлого века, прониклась ее заботами до такой степени, что даже решила сварить варенье… Обыкновенное, взяться за изготовление сухого мешало отсутствие сильных дворовых девок, которые могли бы как следует трясти засахаренные фрукты. Нет, речь шла об обычном варенье, тем более что время года было как раз подходящее, вишни уродилось пропасть, из Косьмина прислали две большие корзины. Феля идее жутко обрадовалась.
– Давно следовало, – убежденно заявила она. – Покупное варенье совсем не то, что домашнее, а я молодость вспомню. И уж признаюсь пани… Как увижу, что Геня варит, – так у меня под ложечкой аж засосет! А вишневое самое вкусное.
Итак, Юстина отложила в сторону панну Доминику и лично принялась вытаскивать косточки из вишни, а Феля прямо-таки с упоением вытирала за ней красные брызги с мебели и пола. Затем панна Доминика переключилась на малину, ежевику, абрикосы, за ними последовали слива ренклод, яблоки, дыни и виноград, и всем этим Юстина тоже занялась, открывая для себя дотоле неведомый, но чрезвычайно увлекательный мир домашних заготовок. И вот в кухне старшей правнучки дружными рядами выстроились неисчислимые аппетитные банки, вызывая бешеный восторг ничего подобного не ожидавшего семейства. Феля не упустила возможности продемонстрировать свои познания, добиваясь, чтобы все делалось по старинным рецептам. Эпопея с вареньем заняла полных две недели.
Все эти две недели, заглядывая время от времени в записки экономки, чтобы узнать, что там новенького готовят, Юстина потом делилась с Фелей неприятностями вековой давности. Панне Доминике не удалось сухое клубничное варенье, потому что клубника перезрела; цыплята сбежали от невнимательной мамаши на пруд, и один утонул; Ягуся и Бартек обручились, и ксендз всенародно оповестил об этом в костеле, а новый лакей подрался с Кацпером. Подрались по недоразумению, и хотя недоразумение скоро разъяснилось, однако в драке разбилось большое старинное блюдо, правда давно треснувшее, а вот теперь совсем разбилось. Писала панна Доминика и о новостях из конюшни: какие кобылки и жеребцы поступали, каких продавали, и какие меры предпринимал пан Матеуш, чтобы от его жеребца-производителя по всей округе вывелась хорошая порода, не только разрешая окрестным мужикам бесплатно пользоваться его породистым жеребцом, но и еще в каждом случае приплачивая по два рубля. Понимая всю пользу таких мер, панна Доминика, не щедрая на одобрения, тем не менее сдержанно хвалила кузена. С кузиной было хуже.
14 февраля 1889 года
Так я разнервничалась, так разволновалась, аж до сих пор в себя никак не приду. Поначалу кузина Матильда ни словечком не намекнула, весь день вчерашний у нас в хозяйственных делах прошел, нынче же после завтрака и начала! Завтракаем поздно, ибо в темноте день начинать кузина не привыкла, пока солнышко не взойдет, она и не встает. Как уж совсем развиднеется, в половине девятого, поднимется с постели, то да се, за стол не ранее девяти садимся. И по окончании завтрака ошеломила меня пренеприятнейшей новостью. Отсылает меня в другое свое поместье, в Пляцувку.
Удивляюсь, как я на месте не померла. Пляцувка та на краю света, за Варшавой, то мне доподлинно известно, я в детстве с благодетельницей моей, царствие ей небесное, туда ездила. Именьице крохотное, куда ему до Блендова! Поначалу мне на ум пришло, что моими услугами недовольны и гневаются, и придется мне, горемычной, дни свои коротать в глуши и пренебрежении. Видно, я от мыслей горестных в лице переменилась, поскольку кузина немедля успокаивать меня начала и пояснила, дескать, не ссылка то позорная, напротив, честь для меня великая, радоваться надо. Большое доверие ко мне питая, господа на меня возлагают чрезвычайно тяжкую и почетную обязанность то именьице, пребывающее в запустении, привести в должный вид. Задача эта только мне под силу, поскольку я за господское душой болею, а разумом и познаниями в хозяйстве Господь меня не обидел. В Пляцувке же всем заправляла престарелая ключница, недавно от старости померла. Хозяйство совсем в упадок пришло, и дом валится, людям в нем жить неспособно, разве что мышам подвальным да летучим. И меня на войну с нетопырями посылают!
Успокоенная малость добрыми словами хозяйки, сомнение я высказала, как же без меня Блендово останется, на что кузина живо возразила, мол, тут все столь отменно поставлено – короткое время и без меня вышколенная прислуга обойдется, да и кузен Матеуш намерен чаще здесь бывать, ведь многие кобылы жеребиться начинают и доглядеть за ними особо требуется.
Надо сказать, долго я не могла успокоиться, и кузина еще новые доводы прибавила. В барском доме там много ценной мебели на произвол судьбы брошено и в негодность приходит, больше всего ее душа изболелась о портретах старинных, что ей завещаны. Вот и просит меня позаботиться о добре этом. И еще прислугу нанять, уж я лучше всех в этом сведуща, никого иного не может она послать в Пляцувку, лишь мне такая задача по плечу.
И вот обо всем этом раздумываю, и сон бежит от меня. Бартек, на Ягусе недавно женившийся, добрым помощником растет и непременно управителем сделается, лучшего не сыскать, в конюшне не хуже кузена распоряжается, а в поле и огородах нет ему равных. А с домом что? Кузина Матильда заверила меня, мол, Кацпер с Польдиком за всем присмотрят, да и она сама наезжать сюда чаще станет. Я едва сдержалась, чтобы не поинтересоваться, нечто нельзя и в Пляцувку время от времени наезжать? Кузина разумом быстрая, тотчас о моих сомнениях невысказанных догадалась и пояснила – туда дорога длинная, сюда же ей намного ближе, да и Глухов на ней.
И лишь когда я, с судьбой смирившись, выразила свое согласие, сообщила мне хитроумная кузина Матильда, что в Пляцувке летом пожар приключился. Службы аж до кухни выгорели, и девичья, но теперь там, хоть и морозы стоят, вовсю новый дом строится. К моему приезду кухня уже будет. Господи, смилуйся надо мной! Что же я там застану? Отказаться никак невозможно.
О портретах кузина особо велела мне позаботиться, им бы какого ущерба не случилось. В салоне там на стенке висят.
А тут курица одна вдруг квохтать начала, так я сдуру, всеми этими новостями оглушенная, посадить ее на яйца велела, а ведь то на две недели ранее положенного! Ну вот, и как я тут все в Блендове брошу на произвол судьбы?! А сама дорога в Пляцувку не менее трех дней займет, о Езус-Мария!
16 февраля
Лакей Фабиан столь отменно чистить серебро выучился, что Кацпер принес мне показать, и я, со всем вниманием оглядев то серебро, не могла обнаружить изъяна. Что ж, видно, станет человеком. Курица на яйцах сидит предовольная, словно счастье в жизни обрела. По причине присутствия господ все на барскую ногу поставлено, рулет свиной с грибами на редкость мне удался, сырки же мои сливочные превосходят те, о коих кузина Матильда смела лишь мечтать, сама мне то давеча с улыбкой при муже заявила. Нужно признать, на похвалу она не скупится.
Кузен Матеуш мне приятность готовит, дескать, путешествие мое в Пляцувку совершу я на поистине королевской упряжке, коней он специально на этот предмет из Глухова приведет, я на них до Глухова доеду, а там сменят, и на них доеду до самой Варшавы. Ночевать буду в доме ясновельможной пани Клементины, она меня примет и все в лучшем виде устроит. Ясновельможная пани Клементина Заворская приходится племянницей моей благодетельнице, особу эту я достаточно знаю, чтобы предпочесть кого другого иметь опекуншей, да иного никого не имеется, так что лучше синица в руках… Надеюсь, сумеет меня отправить в Пляцувку, да и кузина обещала списаться с Пляцувкой, оттуда лошадей за мною пришлют.
От всех этих забот голова кругом идет. Один завтрашний денек осталось мне пребывать в Блендове, я уж и вещи упаковала, беру лишь самое необходимое. С Польдиком особую беседу провела, он Кацпера поумнее будет, должно быть, по причине молодости лет.
17 февраля
Завтра чуть свет отправляюсь в путь-дорогу. Сколько могла, обо всем тут позаботилась и распоряжения сделала. По моим расчетам, в отсутствии пробуду месяца четыре, но, как знать, может, и дольше. Куда денешься, воля барская…
Сделав передышку в чтении, Юстина попыталась обдумать прочитанное. В своем дневнике прабабка Матильда ни словечком не обмолвилась о высылке домоправительницы в Пляцувку. Возможно, там и в самом деле случился пожар, да и летучих мышей следовало изгнать из барского дома. Однако не это было главным. Все говорило о том, что прабабка пожелала избавиться на время от слишком любопытной и дотошной экономки, чтобы на свободе извлечь сокровища из таинственных библиотечных недр. Ведь вскоре после этого она ослепляла всех блеском драгоценностей на светских балах в Париже и Вене.
А дом в Пляцувке и в самом деле мог нуждаться в ремонте, старинная деревянная постройка из лиственничных или дубовых бревен в состоянии простоять столетия, но заботы требовала. Юстина помнила барский дом в Пляцувке еще с довоенных времен. И хоть уже тогда от него осталась лишь половина, огромный полуразрушенный дом все еще производил внушительное впечатление. После войны в нем поселились какие-то "дикие жильцы", как их называли в семье, восемь или девять бездомных семейств, по три комнаты на семью, – значит, когда-то в доме было около тридцати комнат.
Вздохнув, Юстина поспешила вернуться к запискам панны Доминики. Несчастной довелось пережить в Варшаве несколько поистине ужасных дней. Воспользовавшись случаем, легкомысленная тетка Клементина, к тому времени уже пожилая, но по-прежнему весьма светская, решила развлечь бедную провинциалку и свозила ее на ужин в роскошный варшавский ресторан со множеством увеселений, посещаемый избранным обществом польской столицы. Поехали, разумеется, в сопровождении кавалера, почтенного пана советника. Стреляющие по зеркалам царские офицеры и веселые девицы, отплясывающие на эстраде канкан, совершенно потрясли даму из провинции. Наверняка впоследствии приходский ксендз с большим интересом выслушал исповедь богобоязненной девы. К счастью, до того как избранное варшавское общество разошлось вовсю, панна Доминика успела отведать изысканных ресторанных яств, и, надо сказать, вынесла свое особое мнение.
Благодаря последнему обстоятельству в Пляцувку панна Доминика отправилась не совсем голодной, хотя и потрясенной до глубины души. Оставаться после такого в Варшаве она не пожелала, настояла на том, чтобы немедленно ехать вон из столицы, быстро собрала вещички, сжав губы и дрожа всем телом битый час прождала, пока не запрягли лошадей, и отбыла. Хорошо, что дорога долгая, постепенно экономка пришла в себя, но и в Пляцувке первое время плохо спала по ночам.
Приехав, она столь рьяно взялась за дело, что в кратчайший срок придала имению образцовый вид, подобрала прислугу и такой порядок навела, что в последующие полвека не возникло никакой необходимости даже в малейших поправках. У Матильды не было ни единого шанса вновь отправить туда экономку. Вот почему ремонт в Блендове проходил под бдительным оком панны Доминики, прочно укоренившейся в поместье и еще многие годы с ужасом вспоминавшей фривольные сценки из столичной жизни.
5 февраля 1894 года
Не слишком ли рано кузина Матильда младшую дочь в свет вывозит? Слухи до меня дошли через дворовых, а они от купцов еврейских узнали, что Зосенька начала на балах плясать. И неведомо, чьи платья наряднее, – Зосенькины или ее мамаши. Кузина Матильда туалеты привезла из Парижа, где кузен Матеуш имел большие успехи по лошадиной части. Представляю, что должно в этом Париже делаться, коли я и варшавских бесстыдств до сих пор не могу забыть.
Сегодня утром пан Пукельник попросился погостить, на что я с охотой согласилась. Ничего удивительного, что лошадьми кузена Матеуша интересуется, они на весь свет теперь прославлены. А поскольку он намеревается собственные конюшни завести, то и хочет лучших производителей иметь. Мода ныне пошла на бега лошадиные. Вот того только понять не могу, отчего кузен Матеуш ему никак продать коней не соглашается, другим же продает с охотой. Аглицкую породу пан Пукельник не желает, ему наши, польские, милее.
Отужинавши, до позднего вечера приятную беседу с ним вела, вспоминая бесстыжих девок в варшавском ресторане. Пан Пукельник мне терпеливо разъяснил, что по всей Европе такие «кабареты» понаделаны, а танцовщицы не всегда девки беспутные, бывают и добродетельные девицы. Распутными же притворяются на потребу публике, за деньги, ведь такой танцорке случается и мать старую содержать, и меньших братьев-сестер. И хотя пани Клементина мне то же говорила, просто не хочется верить.
Весьма огорчился пан Пукельник, узнав, что в Пляцувке кузен Матеуш выводит только рабочих лошадей, даже верить мне не хотел. Предложила ему самому убедиться, до чего хороши наши рабочие лошади, может, увидев, и на них польстится? На ужин же велела я испечь пирог большой с грибной да мясной начинкой, и тот пирог пан Пукельник много хвалил.
У Юстины мелькнула мысль – хорошо, что Матильда была не знакома с записями своей экономки, ее бы кондрашка хватил при известии, что та привечала негодяя Пукельника, наверняка ничего не зная о его криминальном прошлом.
14 февраля
Страшную историю я услышала, записать бы, пока не запамятовала. Как морозы ослабли, приволоклась к нам старая нищенка Зенобия из Груйца и рассказала о страшном преступлении, как жена мужу голову топором отрубила. Муж у нее был горький пьяница и бездельник, бил ее почем зря, безо всякой ее вины, она же день и ночь работала, чтобы семью прокормить, трое малых деток. И все терпела, сердечная. А уж как младшего сыночка муж-изверг чуть до смерти не убил и руку ему сломал, не выдержала, несчастная. Подождала, пока изверг заснет с перепою мертвецким сном, деток к соседям отправила, сама же ему голову и отрубила. И писать-то о таком страшно! Затем все чисто прибрала в хате, покойника аккуратно уложила и го