20 лет назад его трагическая смерть потрясла всю страну, став знамением приближающейся катастрофы. Его убийцы так и не понесли заслуженного наказания. Его гибель слишком похожа на изощренную месть или даже ритуальное жертвоприношение, чтобы быть случайной. Ведь «поэт в России – больше, чем поэт», а Игорь Тальков стал голосом переломной эпохи великих надежд и страшных разочарований. Он первым посмел зарифмовать КПСС и СС, когда компартия была еще у власти. Он отпел дореволюционную Россию, отданную «на растерзание вандалам», когда будущие прихватизаторы еще подвизались «комсомольскими вожаками» и преподавателями марксизма-ленинизма. Он воспел наше Отечество как «страну не дураков, а гениев», когда ненавистники России проклинали патриотизм как «последнее прибежище негодяев». Его песни и стихи, его глубокая, истовая, почти яростная любовь к Родине были слишком опасны для ее врагов и губителей. Но убийцы просчитались, а слова лучшей песни Игоря Талькова: «Я знаю, что вернусь» оказались пророческими – в то время как абсолютное большинство «кумиров перестройки» давно забыты, его помнят и поют до сих пор. Эта книга – лучшая биография великого барда, артиста и поэта, волнующий рассказ о его трагической судьбе, признание в любви к его творчеству, разгадка тайны его короткой жизни и безвременной смерти.
Ирина Измайлова. Тайна Игоря Талькова. «На растерзание вандалам» Эксмо, Яуза Москва 2011 978-5-699-52012-1 УДК 82-94 ББК 63.3(2) И 37 Оформление художника С. Курбатова Издано в авторской редакции

Ирина Измайлова

Тайна Игоря Талькова. «На растерзание вандалам»

Вступление

Краткая жизнь русского барда, поэта, артиста Игоря Талькова совпала с одним из самых ярких этапов в жизни современной России. Тальков жил, можно сказать, «на переломе». Его активная творческая биография началась тогда, когда в стране с искусственным названием СССР, казалось бы, еще незыблемо простиралось болото застоя, однако изнутри уже назревал тот неизбежный взрыв, на который советская система была обречена от самого начала своего существования.

Тот стихийный протест против системы, который десятилетиями жил в душе России и особенно активно проявлялся, разумеется, в молодежной среде, нашел отражение в творчестве сотен бардов, пытавшихся понять суть происходящего и по-своему его оценить. Однако никому из этих протестующих не удалось осмыслить до конца все, что произошло с несколькими поколениями русских людей, и так полно, так убедительно это выразить, как удалось Талькову. Выдающийся талант поэта, великолепный артистизм, глубокая, искренняя, почти яростная любовь его к Отечеству легли в основу всего творчества, и именно это сделало его человеком, к которому обратились взоры молодого поколения.

Он был не просто кумиром, он был, пожалуй, вожаком, учителем и воспитателем миллионов, причем, что бывает очень редко, в число его поклонников входили люди разных поколений, от тринадцати до тридцати-тридцати пяти, все, кому довелось в переломную эпоху жизни России быть молодыми.

Игорь Тальков работал в жанре рок-музыки (по крайней мере, его относили к этому жанру), то есть был представителем той культуры, которая никогда прежде не дорастала до уровня высокой идейности. Но он поднял планку этой культуры на недосягаемую раньше высоту. И опять-таки первым поставил во главу угла не какие-то абстрактные права, свободы, «идеал личности», но идею России, высокий патриотизм.

Образно говоря, он спустился в ад дешевой, безыдейной попсы и, протянув руку всем, кто вслепую блуждал там, стал выводить из этого ада молодое поколение русских. Этим он был страшен тем, кто хотел бы видеть страну по-прежнему слепой и покорной.

Краткая, сверкающая жизнь поэта и певца оборвалась тоже в момент перелома. В момент, когда, возможно, он был особенно нужен тем, кто за ним пошел. А может быть, именно его трагическая, внешне бессмысленная смерть сплотила всех, кто, во многом благодаря ему, вышел из тьмы и стал искать свой путь.

Стихи Талькова бьют, обжигают, вызывают порой злость, порой тоску, но чаще всего – зовут к активной, наполненной смыслом жизни. Он, в отличие от большинства кумиров поп-культуры, никогда не уводил молодежь в маленький мир «самого себя», он любил и учил любить большой мир, со всеми его «но», со всеми его «против».

Со времени его гибели прошло двадцать лет, но поэта не только не забыли, о нем все еще продолжают спорить, что лишний раз доказывает его прежнюю (если не большую, чем прежде) востребованность. Духовный голод, который испытывали поколения 1980 – 1990-х годов, существует и ныне, и за это время не появилось никого, кто смог бы стяжать славу и занять место идейного вожака нынешних молодых поколений.

Как всякий большой художник, Тальков воспринимался неоднозначно, и глупо было бы объяснять негатив, который испытывали к нему некоторые представители искусства, просто завистью или ограниченностью.

Самое несправедливое высказывание тех лет принадлежит, пожалуй, известному артисту Андрею Макаревичу. На вопрос, как он относится к Талькову, Макаревич ответил «никак». И мог бы на этом остановиться, однако тотчас обличил самого себя, ясно показав, что никакое это не «никак»… Он продолжил, заявив, что, по его мнению, Игорь Тальков «насквозь картонный». И обосновал свою позицию следующим утверждением: «Пока на дворе стоял совок и у нормальных команд были проблемы, он пел исключительно про Чистые пруды. А после перестройки, когда все стало можно, вдруг таким смелым оказался…»

Трудно сказать, что лежит в основе этого высказывания – простое непонимание или что-то иное. Начать с того, что Игорь Тальков, как и все музыканты тех лет, представлял аудитории лишь то, что удавалось «протолкнуть» на эстраду или в эфир, и это не означало, что в своем творчестве он не обращался к другим темам. Просто их «не выпускали». Если же «нормальным» командам такие темы порой удавалось вставлять в концертные программы, то это означало лишь то, что их «нормальность» не представлялась цензорам опасной, не считалась воздействующей на аудиторию особо остро. Какой-то процент протеста советская цензура пропускала всегда, даже во времена самого жесткого красного террора, ибо за цензорами стояли аналитики, отлично понимавшие, что от чрезмерного давления может произойти взрыв. Но пропускали то, что не вызывало побуждения к активному действию. И «нормальные», имея проблемы, тем не менее, сосуществовали с системой. Помешай они ей, их бы быстро угомонили.

И второй момент. А почему, собственно говоря, такое негодование по поводу «Чистых прудов»? Почему никому никогда не приходило в голову упрекать, скажем, Пушкина, что большинство его стихотворений откровенно лирические, а не остросоциальные? Или Лермонтова по поводу того, что после стихотворения «На смерть поэта» он вдруг тоже обратился к чистой лирике? Что, в XIX веке можно было делиться с обществом волнением души, а в наше подавай «марш и лозунг»? Вроде бы это уже проехали…

Секрет прост. Большой художник – всегда большой художник. И если он пишет лирическую песню, значит, в данный момент его душе нужна именно такая песня, и именно ею он станет будить в сознании своих слушателей те чувства, которые зовут к добру, очищают от накипи, дарят свет. Для художника его работы равноценны, он не выполняет социальный заказ, он создает то, что считает и ощущает своевременным. И если «наступает на горло собственной песне», значит, лукавит – настоящая песня нужна всегда, не важно, о жертвах ли революции или о Чистых прудах.

Незадолго до своей гибели Тальков дал интервью корреспонденту альманаха «Молодежная эстрада» М. Марголису. Журналист задал вопрос как раз на вышеупомянутую тему:

– А если завтра опять заставят замолчать?

На что певец ответил:

– Я не молчал и в прежние времена, другое дело, что не имел сцены.

Просто и понятно. Понятно всем, кто хоть когда-либо сталкивался с системой, не пропускавшей и не подпускавшей к большой аудитории действительно значимого оппозиционного искусства. Впрочем, когда бывала хоть какая-то возможность, Тальков ею пользовался, и об этом дальше будет многое сказано.

Сцена! Я продирался к тебе
Сквозь дремучие джунгли закона,
Что на службе у тех,
Кто не верит ни в черта, ни в Бога.
Завязались в узлы мои связки,
Стиснут лоб медицинской повязкой,
И в душе затаилась на долгие годы тоска.

Сцена! А дорогу к тебе
Преграждала нечистая сила,
И того, кто ей душу запродал, превозносила.
Раздавая чины и награды
Этим самым продавшимся гадам,
Настоящих и неподкупных сводила в могилу.

Сцена! Я дошел до тебя
И стою, и пою наконец-то!!!
И убежден, что занял по праву – свободное место.
Ну и происки слуг преисподни
Не страшны нам с тобою сегодня —
Наше время пришло,
Да поможет нам сила Господня![1]

Этот ответ самого поэта тем, кто упрекал его в робости и приспособленчестве, почему-то был забыт упрекающими, а возможно, им неизвестен…

Самым негативным, можно смело сказать хамским, был, пожалуй, отзыв о Талькове журналиста М. Кононенко в статье «Кто убил Игоря Талькова?». Это «произведение» можно было бы, конечно, не упоминать вовсе: г-н Кононенко не Макаревич, не напиши он двадцать лет назад о Талькове, его вряд ли бы кто-то когда-то вообще вспомнил. Но дело в том, что статья-то была откровенно заказная, намеренно направленная против поднявшейся после убийства певца волны народного отчаяния и гнева, и получилось, что заказчикам, как с ними нередко случается, не хватило чувства меры. Стремясь снять, по их мнению, излишнее напряжение, автор статьи перешел все границы, оскорбив не только погибшего барда, но и миллионы людей, искренне любивших его творчество. Господин Кононенко назвал творчество Талькова «лапидарной и прямолинейной социальщиной», «положенной на сусальную электрическую музыку». И далее заявил, что, по его мнению, Игорь Тальков – «средненький певец, посредственный композитор и очень плохой поэт», а его тексты «напоминают фельетоны в журнале «Крокодил», за что его и любил народ». По утверждению Кононенко, Тальков был «…певцом обычного невежественного быдла. Того самого быдла, которое все свои нерешаемые проблемы сваливает на правительство, а решаемые проблемы решает с помощью кулака».

Как говорится, комментарии излишни. Но появление столь невыдержанной идеологически, а попросту откровенно некультурной статьи ясно показывает, как на самом деле страшен был даже мертвый бард для тех, кто хотел бы, но уже не мог отнять его творчество у разбуженных им поколений.

В адрес Игоря Талькова раздавались и по сей день раздаются и совершенно другие оценки. Причем и положительные оценки очень сильно разнятся.

Большинство русских патриотов считают певца православным подвижником, мучеником за Веру, героем, убитым во имя Отечества. Другие видят в его творчестве гораздо больше стихийного протеста, талантливого, но индивидуального самовыражения.

Как обычно, в России (да, вероятно, и во всем мире!) большое явление оценивают, впадая в крайности. Кто-то требует канонизации и слагает акафисты, кто-то упрекает в незрелости, в недопонимании, в недооценках… То лепят идеальный образ, то рисуют мутный контур, неясно различая черты.

Наверное, все это неправильно. Во-первых, потому, что оценить такое ярчайшее явление, каким бесспорно был и остается Игорь Тальков, возможно только с большого расстояния, и двадцати лет для этого, возможно, недостаточно. А во-вторых, такой огромный талант не может быть однозначен, одномерен, он всегда вмещает, с одной стороны, больше, чем нам бы хотелось, с другой – далеко не одно то, что мы умеем в нем увидеть.

И, чтобы попытаться его понять, надо попробовать для начала взглянуть на его жизнь, как на жизнь любого из нас, и оценить ее, стараясь увидеть те внешние и внутренние причины, которые сформировали эту, без преувеличений, удивительную человеческую личность.

Родители. Хождение по мукам

Игорь Тальков принадлежал к дворянскому сословию, в чем трудно усомниться, хотя бы просто глядя на него. Разумеется, не только на его лицо, но на стать, походку, движения. Понятие «порода» напрочь уходит из современного обращения, но признаки-то породы в отдельных людях еще проявляются, и в этом нет ничего плохого, равно как ничего особенно прекрасного – просто это существует.

Изначально родовая фамилия писалась иначе, не «Тальков», а «Талько». Дед певца Максим Максимович Талько был военным инженером, дяди, братья его отца, – офицерами царской армии. Владимир Максимович, отец Игоря, был репрессирован, как и многие выходцы «из бывших». Причины в таких случаях изобретались самые различные, по принципу – был бы человек, а дело найдется. Сам Владимир Максимович не любил рассказывать о предыстории своего ареста. Не говорил об этом даже с женой, и она знала только, что посажен он был (как, кстати, и она) по самой «популярной в то время статье – 58-й (за антисоветскую агитацию). Что в действительности едва ли было возможно: очень долго, до очень зрелого, если не до преклонного возраста Владимир Тальков был сторонником коммунистических идей. Он говорил жене, убеждавшей его в порочности и преступности советской системы:

– Подожди, я тебя перевоспитаю!

Обычный для того времени случай, когда под колесо репрессий попадали люди, вовсе не враждебные системе, люди, на которых эта самая система могла бы опереться, но в силу своей тупости сметала их, сваливала, не заботясь о том, что таким образом сама себя разрушает. Веря в силу своего репрессивного аппарата, совдепия не заботилась о будущем: на репрессиях можно продержаться определенное время, иногда достаточно длительное. Но существовать в режиме репрессивного давления на собственное население вечно невозможно.

Владимир Максимович был человеком неглупым, думающим, наделенным совестью. И в конце концов, спустя долгие годы, сказал Ольге Юльевне:

– А ведь ты была права!

Именно в местах заключения, в поселке Орлово-Розово Чебулинского района Кемеровской области, Владимир Максимович познакомился с Ольгой Юльевной, тоже репрессированной. В 1953 году у них родился первенец.

А теперь о ней, о жене Владимира Максимовича Ольге, о матери русского певца Игоря Талькова.

Возможно, основные свои достоинства, прежде всего крепость души, целеустремленность, стойкость перед испытаниями, Игорь унаследовал именно от нее. Это была женщина удивительной душевной, можно даже сказать духовной, силы. Мудрая, искренняя, не способная на предательство, она и сыновей своих, Владимира и Игоря, воспитала такими, она сумела, живя в царстве лицемерия и фальшивых лозунгов, раскрыть перед ними истинные ценности, дать истинные представления о долге, совести, любви. И вместе с тем не позволила им озлобиться, замкнуться, разочароваться в жизни. Она сама умела любить и их научила тому же.

Настоящая русская женщина.

Хотя по крови она была русской лишь наполовину, и даже при получении паспорта собиралась вписать в пятую графу совсем другую национальность – «немка». Отговорил ее от этого отец. По вполне понятным причинам…

Семья Ольги Юльевны была настоящая, крепкая. Семья, где муж и жена искренне любили друг друга. Время, в которое им довелось жить, обрушило на них столько испытаний, что впору было отчаяться, потерять самое веру в жизнь. Однако, возможно, именно эти испытания укрепили их и заставили еще сильнее сплотиться, еще крепче поддерживать друг друга.

«Родители мои родом из Ставропольского края: мама, Татьяна Ивановна Мокроусова, из крестьянской семьи, а отец, Юлий Рудольфович Швагерус, немец по происхождению, родился в семье кожевника в селе Иноземцево недалеко от Пятигорска. Предки мои по линии отца жили в тех краях со времен Екатерины II, которая переселила немцев из Европы на Северный Кавказ. Образовалась колония Каррас, а проще – Иноземцево, название которого говорит само за себя. Немцы всегда отличались трудолюбием, были деловым народом, знающим многие ремесла. Вот и дед мой обучил детей своих кожевенному делу. Папа стал разъезжать по деревням, выделывать кожи.

Родилась я в 1924 году, принесшем с собой страшный голод. Городская жизнь была невыносимо тяжелой, и мама в надежде на то, что в деревне отец всегда найдет работу по специальности и обеспечит семье кусок хлеба, стала уговаривать его переехать в село Новоселицкое, где жила вся ее родня. И действительно, папа поступил писарем в контору, а по вечерам занимался выделкой кож – тяжелым, изнурительным трудом, как я поняла позднее. Но ничего не поделаешь, нужно было обеспечивать семью. Естественно, со всех сторон пошли заказы, и папа стал неплохо зарабатывать. Мы купили лошадь, корову, поросенка, обзавелись хозяйством и по тем временам зажили крепкой жизнью.

Но начались разговоры о коллективизации, и пришлось собираться назад, в город. Отец туда вернулся в 1928 году, устроился на работу, а через год забрал маму и нас (к тому времени родился мой брат Володя). Мы везли в город корову, телку, зерно и были уверены, что первое время проживем безбедно… Однако процесс раскулачивания коснулся и городских жителей, нас в том числе. И только когда мама привезла из деревни документы, подтверждающие, что ее родные своего хозяйства не имели, всю жизнь батрачили да к тому же два ее брата погибли на фронте в гражданскую войну, нас оставили в покое (хотя с коровой пришлось расстаться)»[2].

Семья поселилась в городе Минеральные воды. Ольга Юльевна вспоминала, что жили хотя и небогато, но дружно. Родители старались, насколько могли, ни в чем не отказывать детям, хотя и не баловали их, и те понимали, что лишнего им дать просто не могут. Отец и мать заботились не только о том, чтобы дети были сыты и одеты, но старались дать им хорошее воспитание и образование.

«В доме никогда не было дорогих вещей (мама купила, помню, дешевый коврик, повесила на стену и была очень довольна), но, если в Пятигорск приезжал цирк или зверинец, родители на сэкономленные деньги везли нас на представление. Ездили мы и в Железноводский парк. Отец вообще очень много внимания уделял детям, с удовольствием занимался с нами… О детстве у меня самые радостные, самые светлые воспоминания.

В школьные годы я много читала, любила музыку, театр. С первого класса участвовала в самодеятельности: танцевала, пела, играла на разных инструментах»[3].

Начальное музыкальное образование Ольге Швагерус дал ее отец. Юлий Рудольфович сам был очень музыкален. Даже живя в деревне, постоянно, напряженно работая, он участвовал в самодеятельных спектаклях, сам их организовывал.

Самодеятельные музыкальные спектакли Юлий Рудольфович ставил и в Минеральных водах, хотя и там работал сверх нормы, чтобы обеспечить семью, прокормить и одеть детей. Он пошел работать на городской телеграф, работал сразу на четырех аппаратах, иногда сутками оставался на службе.

Жена между тем обшивала всю семью, готовила, занималась с детьми. То есть жили как и положено, как в России и во всех христианских странах было заведено: мужчина добытчик, защитник, «каменная стена», жена – хранительница домашнего очага.

С разрушением этих естественных, Богом установленных отношений в России и в Европе и началось разрушение нормального общества, общественных отношений. В Европе чуть раньше, у нас – чуть позже, но сути это не меняет.

Да, семья Швагерусов жила нелегко, но очень счастливо, хотя, конечно, в душе у взрослых не могла не осесть горечь. Ведь им пришлось уже раз сломать привычный уклад своей жизни, над ними уже висел дамоклов меч репрессий, лишь потому, что родня Татьяны Ивановны была из работящих крестьян и едва не угодила в «кулаки», а сам Юлий Рудольфович, труженик из тружеников, сумел тяжелейшим трудом заработать на лошадь и поросенка.

На новом месте, почти что с чистого листа они вновь наладили свою жизнь, да так хорошо, что дети и не заметили перенесенной родителями драмы. И чувствовали себя счастливыми. Но надвигалась новая гроза. В Германии к власти пришли фашисты, союз между ними и советским руководством оказался непрочным, да и мог ли он быть прочен, если Гитлер не скрывал своего стремления овладеть богатыми землями России, ее сырьевыми ресурсами, обзавестись дешевой рабочей силой, и Сталин, разумеется, понимал шаткость пакта Молотова-Риббентропа. Понимал вождь советской империи и всю опасность, которую представляла собой мощнейшая военная машина вермахта, усиленная войсками подчинившихся Гитлеру и подчиненных им стран.

Кроме того, он опасался и собственного народа, пускай и зомбированного советской пропагандой, но все равно таящего в себе глубоко спрятанный огонь внутреннего сопротивления. Не мог великий народ, сломленный обманом и раздавленный колесом репрессивного гнета, не сохранить, тем не менее, с одной стороны, памяти о прошлом настоящей России, с другой стороны, не желать, хотя бы и подсознательно, духовного и физического освобождения.

Кроме того, многие видели, что как среди руководства совдепии, так и (особенно!) среди аппарата подавления (части особого назначения, лагеря для заключенных) основную часть составляли не русские люди. В свое время Солженицын после публикации в США «Архипелага ГУЛАГ» выиграл судебный процесс, ответив судебным иском на обвинение его в антисемитизме. Обвинение было явно поспешным и непродуманным, оно лишь привлекло дополнительное внимание к проблеме, на которую без поднятого СМИ шума, возможно, никто и не обратил бы внимания. Писатель всего-навсего поместил на задней стороне обложки книги фотографии начальников всех советских лагерей. Все лица носили явный отпечаток ближневосточного происхождения, да и большинство фамилий говорили сами за себя. Солженицына тут же объявили антисемитом. Он подал в суд и… выиграл процесс, ибо фотографии были подлинные, и факт превосходящего большинства начальников-евреев в системе ГУЛАГ был тоже подлинный.

Карательные отряды красных в первые годы советской власти тоже в основном состояли из инородцев – среди них, в частности, было очень много китайцев, отличавшихся при подавлении крестьянских восстаний, при изъятии продовольствия и т. д. особенной свирепостью.

Словом, русскому народу было на что посмотреть с укором и сожалением, прикидывая, а не зря ли в семнадцатом-восемнадцатом годах многие поверили большевикам и ринулись рушить старое во имя неведомого, но, как им казалось, великого будущего.

А если так, то этот народ мог в «час Х» вдруг сделаться опасным для тех, кто до поры до времени держал его в железной узде.

До сих пор у нас труднодоступны документы, рассказывающие о том, какими методами действовала фашистская пропаганда в первые месяцы войны, пытаясь перетянуть русское население оккупированных территорий на свою сторону, обмануть русских, обещая, что великий рейх даст им свободу и вернет национальную независимость. Ведь русские люди не читали «Майн Кампф», не листали нацистских газет и не могли знать подлинных планов Гитлера и его подлинного отношения к славянским народам (кстати, это – одна из немногих изначальных ошибок будущего фюрера, во многом предопределившая его конечное поражение в войне!). Красноречивые плакаты и воззвания, обращенные к русскому национальному самосознанию (впрочем, достаточно примитивные, на уровне советских лозунгов), говорят сами за себя.

Но если Сталин действительно опасался перехода значительной части русского населения на сторону врага, то он сильно ошибался. Народ не мог этого сделать. И не потому, что так сильно действовали зомбирующие сознание идеи большевиков. С началом войны произошло как раз обратное: сознание народа, именно тогда, в «час Х», в критический момент, освободилось от искусственных внушений, и сработало совершенно иное: вековая память русских людей, привыкших всегда, при любой власти, в любое время вставать на защиту своей земли от мала до велика. Нашествия врагов иноплеменных бывали на Руси слишком часто, чтобы привычка им сопротивляться не вошла в генетическую память народа. И он встал за русскую землю, встал весь, и за ним встали, охваченные и подчиненные великому порыву, все народы, населяющие Россию, хоть она и носила тогда искусственное название СССР.

Однако страх власти перед народом существовал, и она, как обычно, принялась устранять всех, кого считала хоть сколько-нибудь опасными.

Одними из первых попали «под колесо» жившие в России немцы. Историческая память совдепов была по-прежнему очень коротка. Власти не помнили, сколько веков многие немецкие семьи жили в нашей стране, как верно служили ей, сколько немцев были офицерами царской армии и честно сражались за русских. Даже когда Российской империи случалось воевать против их соотечественников, ибо с Россией этих немцев связывали столетия жизни здесь их потомков, а с русской армией присяга, которая для офицера превыше всего. Россия была им Родиной, и они любили ее, как любят Родину, и не могли предать.

Но об этом никто не думал. И начались гонения, причем не только на немцев, но и на их семьи.

Ольга Юльевна Талькова вспоминала:

«В 1939 году папе наконец дали квартиру в Пятигорске, которую мы очень долго ждали, но прожили в ней менее двух лет – началась война. Мне было тогда семнадцать лет. Помню, я не очень горевала: как и все вокруг, была уверена в нашей скорой победе. Прошло немного времени с начала войны, и мы были ошеломлены неожиданным сообщением: нас как немцев, а значит, врагов, выселяют в Сибирь. Не учитывалось даже то, что в городе папа был очень нужным человеком: работал на телеграфе сразу на четырех аппаратах, сидел по ночам, сутками не выходил с дежурства… Я никак не могла в это поверить. Помню, спросила:

– Почему с нами так поступают?

– Мы ничего не знаем. Это приказ «сверху», из Москвы. Через четыре дня будьте готовы к выезду. С собой можно взять по пятьдесят килограммов на человека.

– А остальное?

– Остальное не наше дело. Продайте, выкиньте.

Я в то время была комсомолкой, безоговорочно верила в коммунистические идеалы. Этот случай потряс меня, перевернул все мои мысли. Я прибежала домой, схватила комсомольский билет и разорвала его на мелкие кусочки. С тех пор я совершенно другими глазами стала смотреть на мир, научилась думать, анализировать, иметь свою точку зрения.

Итак, что за четыре дня можно сделать? Всего по пятьдесят килограммов на человека! Что продали, что отдали, что выбросили. Мама к тому времени уже имела горький жизненный опыт (она перенесла два голода – в 1922 и 1933 годах) и, предвидя, что впереди нас ждал еще один – военный, сказала:

– С собой необходимо взять продукты.

Купила, что смогла, сухарей насушила. Мы в то время только завели пчел, пришлось и их продать; нарезали соты, сложили в бидон… Все это нам потом очень пригодилось. Мама запаслась лекарствами, соляной кислотой на случай цинги. В Пятигорске мы были вынуждены бросить всю мебель. С собой взяли только одежду; два года в Сибири мы жили на то, что меняли ее на молоко и картошку. Денег с нас никто не хотел брать – кому они тогда были нужны! Сейчас рубли называют деревянными, а тогда я не знаю, какими они были, глиняными, наверное, что рассыпаются сразу»[4].

Так к Ольге Швагерус начало приходить осознание несправедливости мира, в котором она жила. Как обычно, власть сама провоцировала даже самых преданных ей людей увидеть истинное лицо, и (тоже как обычно) это, тем не менее, не подвигло большую часть даже пострадавшего от репрессий населения помыслить об измене Родине. Просто в сознании таких людей понятия Родины и советской власти начали постепенно расходиться, Россия больше не отождествлялась с политическим строем, который в ней присутствовал.

Наверняка и для очень многих немцев, живших на родине, Германия не отождествлялась с властью нацистов. Просто у нас не принято об этом говорить и писать, равно как и на Западе редко говорят, что в советскую эпоху далеко не все русские были совдепами.

У жены и детей Юлия Рудольфовича была возможность избежать высылки в Сибирь, остаться в Пятигорске и сохранить свою уютную квартиру. Им нужно было для этого всего лишь… отречься от мужа и отца!

И это «решение вопроса» предлагал им сам Швагерус-старший. Он посоветовал жене развестись с ним.

Некоторые так и поступали. Жены подавали на развод, дети отказывались от отцов-немцев или матерей-немок, и это оставляло за ними право жить в своем городе, в своих домах.

Татьяна категорически отказалась от такого шага. Дети тоже не пожелали предавать отца, хотя некоторым его советам Ольга еще за год до описанных событий последовала, и это на первых порах ей кое в чем помогло, хотя в конечном итоге не спасло от последующих бедствий.

«…когда я получала паспорт, Гитлер уже вовсю развернулся на Западе. Отец уговаривал:

– Пишись «русская».

Я допытывалась:

– Зачем?

Он не объяснял, а просто настаивал:

– Пишись «русская»!

Видимо, он интуитивно чувствовал или, вернее, оценив ситуацию, пришел к выводу, что будет гонение на немцев. Так я и записалась – «русская», по национальности мамы. Но отказаться от отца, пусть он и сам предлагал мне это, поступиться своей совестью я не могла. Не могла!

– Как же я могу от тебя отречься? Я так тебя люблю! Я вижу, как ты всю жизнь трудишься. Ты честный человек, не вор, не убийца. Как же я от тебя отрекусь?!

– Дочка, да это формально. Хоть в квартире останетесь.

Он всю жизнь ждал эту квартиру в Пятигорске. Только дали, двух лет не прожили – выселили. Но мы с мамой отказались от сделки с совестью. Мама сказала тогда:

– Мучиться, страдать – вместе! Заболеешь ли ты, случится ли что с тобой, мы всегда будем рядом, и тебе будет легче с нами. Как нам без тебя? Мы будем скучать, переживать. Что нам – стеречь эту квартиру? Нет! Страдать – вместе, и куда ни повезут – вместе!»[5]

Отец возмущался «недальновидностью» своих близких, но в душе радовался их преданности. В конце концов не выдержал:

– С вами хоть куда!

«Хоть куда» оказалось не близко. Семью выслали в Сибирь, в сельцо Усманка под Томью. Место было захолустнее некуда. Настоящий «медвежий угол»! Бедность, даже нищета населения просто непролазные. И голод. Еще задолго, лет за пять до войны хлеба выдавали по… 60 граммов на душу. Без всякой блокады! А с началом войны не стало и того. Мякина, картошка (не у всех!) да капуста. Одевались почти все (две-три семьи чуть более обеспеченные в селе все же были) в обноски и выглядели убогими, донельзя забитыми.

Носить нечего, есть нечего, и знать никому ни о чем не надо: с книгами, даже с газетами было совсем никак, никто ничего не читал, знали о происходящем в мире самую малость. Но именно ТУ малость, на которую рассчитывала власть, держа людей глубинки в нищете и неведении. С пропагандой все было как положено, все хорошо знали, где черное, а где белое, обходясь без оттенков и отлично видя, кого следует ненавидеть.

Когда Швагерусов и еще две немецкие семьи привезли в Усманку, их встретили с десяток стариков да старух и чуть побольше ребятишек. (Мужчины были на фронте.) Встретили криками:

– Врагов привезли! Фашистов привезли!

Вот так. Немцы – значит, фашисты.

Однако Юлий Швагерус не осерчал на сибиряков. Напротив, решил доказать, что они «свои немцы», что их не за что ненавидеть. Он ходил по домам, разговаривал с людьми, рассказывал о своей семье и о своих предках, давным-давно живших в России, честных работягах.

Постепенно отношение к ссыльным стало меняться. Им даже начали сочувствовать.

А семнадцатилетняя Ольга завоевала настоящее уважение. Она была очень начитанной девушкой, и ее рассказы о самых разных вещах, о всевозможных событиях привлекли к ней внимание сельчан, особенно молодых. Они могли слушать ее часами, переспрашивали, изумлялись, восхищались, просили рассказывать еще и еще. Эти ребята почти ничего не знали – образование у всех было по три-пять классов. Учиться в восьмилетке – значит ехать в райцентр, за сорок километров, и большинству местных это было не по карману.

Чтобы добыть хоть какое-то пропитание, Татьяне Ивановне с мужем приходилось путешествовать (иной раз пешком) за сорок-шестьдесят километров в деревни побогаче, чтобы выменять предусмотрительно взятые с собой вещи на продукты. Сибиряки оказались добрым и гостеприимным народом. Их пускали во всякий дом, куда бы ни постучались, приглашали отведать ароматной картошки (другой еды и здесь не хватало), пускали на ночлег.

Но все вместе прожили только полгода. Юлия Рудольфовича забрали на «трудфронт», на далекую шахту, где он оказался, можно сказать, на каторжных работах.

Тяжело переживала эту разлуку Татьяна Ивановна, тосковали по отцу и дети. А тот в письмах упреках их: вот, мол, не послушались меня, не остались в Пятигорске, а теперь так и так нас разлучили!

Вскоре пришло известие, что и Татьяну Ивановну, и Ольгу, и ее младшего брата Володю, которому исполнилось пятнадцать лет, должны забрать на трудфронт, то есть тоже отправить на каторгу, на какую-то из шахт.

И тогда Ольга решилась на отчаянный шаг. Чтобы как-то помочь родным и спасти оставшихся на попечении их семьи двух девочек-подростков – Ирму и Вильгельмину (их отец умер, а сосланная на шахту мать погибла под обвалом), девушка согласилась выйти замуж за влюбленного в нее местного парня – Николая. На фронт его не взяли как «сына кулака». Другое дело, что и не сослали никуда – куда уж дальше-то? Он рыбачил, тем и жил. Став его женой, взяв русскую фамилию, Ольга могла остаться в селе, посылать матери и брату продукты, растить сироток.

Сыграли свадьбу и зажили дружно. Ольга, хоть и не любила мужа, но относилась к нему с уважением, была благодарна за все. Жили они на редкость дружно.

Но пришла новая беда. Николая все по той же причине, за «кулацкое происхождение», объявили «врагом народа» и собирались арестовать. Ольга, вовремя узнав об этом, успела его предупредить. Прятала, укрывала, хоть местные энкавэдэшники и приходили к ней домой, и запугивали, и издевались, угрожая арестовать, убить…

В конце концов мужу и жене пришлось скрыться в лесу и жить в землянке. Вскоре Ольга забеременела. Когда пошел шестой месяц беременности, стало ясно: надо перебираться к родственникам мужа, в одну из дальних деревень. Николай пробрался в Усманку, чтобы взять в дорогу хоть какие-то вещи жены, но попал в засаду. Его тяжело ранили, и он застрелился, чтобы не мучиться. Все равно ведь он был объявлен «врагом народа», а значит, расстреляли бы так и так…

Ольга добралась до родственников Николая одна, но прожила у них недолго – кто-то выдал ее. Последовал арест, и уже в КПЗ она родила своего первенца – Виктора. С ним и оказалась в камере. Ей дали только кусок одеяла и одну пеленку…

«Кормили меня ужасно. Раз в сутки – баланда из свекольной ботвы и хлеб. Правда, на ребенка давали дополнительно четыреста пятьдесят граммов хлеба. Съедала я все это, начинала кормить. Ребенок сосал грудь, отворачивался, и у него тут же начиналась рвота зеленым фонтаном, а потом появился и понос. Вот так мой ребенок и мучился. В КПЗ я провела две-три недели. Спали мы с ребенком на полу. Клопов было видимо-невидимо. На прогулке я собирала крапиву и в камере на полу вокруг ребенка делала ограждение. Это нас немного спасало от клопов.

Встречались добрые люди и среди надзирателей. Однажды поздно вечером дежурный принес мне ушат горячей воды, кусок мыла, свои новые фланелевые портянки на пеленки (две такие большие портянки):

– Милая, возьми и никому не говори. Искупай ребеночка, постирай, что нужно на него. Потом постучишь, и я тихо-тихо все вынесу.

Я молилась на таких людей. Господи! Ведь я первый раз после родов купала несчастного ребенка, а ему три или четыре недели уже было. Искупала я его, завернула в мягкую пеленочку и просто счастье испытала. Надзиратель забрал ушат, вылил воду и еще раз предостерег:

– Никому ничего не говори»[6].

Суд над Ольгой Юльевной последовал только через одиннадцать месяцев. Лишь много лет спустя она поняла, как несправедливы были обвинения, сколько «навесили» на нее преступлений, которых она не совершала. Приговорили к десяти годам заключения.

Она попала в лагерь. Он назывался «лагерь для матерей». Самая гуманная в мире власть понасажала в тюрьмы столько беременных женщин, столько женщин с маленькими детьми, что понадобился и такой лагерь. Малышей забирали в ясли, а матерей каждый день гоняли на каторжные работы.

«На поле вязала снопы пшеницы. Вся одежда промокала; приходила в барак, раздевалась, складывала все под себя, и за ночь успевало лишь слегка подсохнуть. Печки в бараке были чуть-чуть теплые. Да и невозможно было всю одежду на них разместить – нас ведь было по сто человек в каждом бараке. Это потом нам сделали специальные сушильные комнаты. А сначала приходилось каждое утро надевать сырую одежду (только чуть провяленную) и выбегать на развод. И это в любую погоду. На непосильных работах я надорвалась и заработала грыжу, и только после этого мне уменьшили норму. Мой ребенок постоянно болел, почти все время находился в больнице. В год с небольшим он умер у меня на руках…

Первое время я была в отчаянии. Но потом стало легче. Я увидела, сколько невинных людей сидело, и каких людей! Не воров, не бандитов, не убийц – а этим и там жилось вольготно. Обворовывали они нашего брата, и я пострадала дважды: оставляли в чем стою. Если бы я на это пожаловалась начальству, было бы еще хуже – могли просто убить. Молчала, терпела, все несла и, как ни странно, нисколько не озлобилась от такой жизни, не потеряла веру в людей, сострадание к ним. Когда получала посылки, делилась со всеми: хотелось хоть что-то приятное сделать людям. В лагере по-настоящему поверила в Бога, и вера эта очень поддерживала меня: «Боже, Ты послал мне испытание, но я все вынесу». Один только раз не выдержала, зароптала. Когда я узнала, что умерла мама: «Господи, для кого же мне беречь себя, ведь мамы нет?»

Пожалуй, больше всего меня мучил не сам режим, а отношение к заключенным. Утром приходят:

– Встать! Статья? Срок? Конец срока?

И так каждый день»[7].

Тем не менее Ольга не отчаялась. Она познакомилась в лагере со многими интересными людьми – артисты, литераторы, люди науки. Все, кого по тем или иным причинам боялась и ненавидела власть.

В ней заметили драматический талант, она стала играть в местном театре самодеятельности. Этот театр давал своеобразные «гастроли» – ездил по другим лагерям, где первыми зрителями спектаклей всегда становились лагерное начальство и охрана.

«В лагерном театре я познакомилась с прекрасным человеком, моим будущим мужем – Тальковым Владимиром Максимовичем. Он был профессиональным драматическим артистом, прекрасно танцевал, декламировал так, что шел «мороз по коже». У него были врожденная интеллигентная выправка и прекрасные манеры. Мне очень нравился жест, когда он, здороваясь, приподнимал шляпу двумя пальцами. Мои ребята тоже были галантными с малых лет, я не помню такого случая, чтобы кто-нибудь из них, например, не пропустил женщину вперед. О долагерной жизни моего мужа я мало что знаю, он всегда очень скупо делился со мной своими воспоминаниями. Вообще мы старались забыть о тяжелом прошлом – несправедливости, голоде, холоде, тяжелых работах, – обо всем, что нам суждено было пережить. Мы чаще вспоминали о хорошем. Хорошее запоминается лучше, а плохое забывается, каким бы тяжелым оно ни было.

Я знаю, что Владимир Максимович родился в Польше. Его мама была полячка, а отец – украинец, казак, служил в Польше. Мама владела маленькой прачечной, в которой сама стирала. Жили они неплохо, но отец, как истинно русский патриот, все время стремился возвратиться домой, в Россию. В 1914 году он наконец переехал и привез с собой семью. Вскоре в России грянула революция, а вместе с ней – голод и разруха. Мама и была бы рада вернуться назад домой, в Польшу, но это было невозможно. Приходилось как-то приспосабливаться к жизни в России. Скупали соль, перевозили в ту местность, где ее не было, и меняли на продукты. Владимир Максимович ездил с мамой переводчиком. Отец работал на железной дороге, мама стирала на людей. В то время Владимир Максимович всей душой поверил в революцию, в грядущий коммунизм. В семнадцать лет имел оружие. Видел Ленина, слышал его выступление на Красной площади»[8].

То есть человек, посаженный по 58-й статье, был абсолютно предан советской власти. Пытался переубедить и Ольгу, но безуспешно. Хоть она и была на шестнадцать лет моложе, хоть и видела, казалось бы, меньше, но ее прозрение наступило гораздо скорее. В конце концов, впрочем, как уже было сказано выше, понимание ситуации пришло и к Талькову-старшему.

Там же, в лагере, родился и их первый сын – Володя. Ольга назвала его так в честь своего брата, погибшего на рудниках в Якутии.

Срок заключения Ольги закончился на год раньше, чем срок мужа.

Родственники звали ее к себе на Кавказ, но она поехала к отцу. Он жил в деревне Щекино Тульской области, куда попал на поселение после войны. Реабилитировать реабилитировали, но жить в крупных городах было запрещено. Там и умерла всего сорока семи лет от роду его добрая и верная жена Татьяна Ивановна. Не вынесла долгих лет скитаний, разлуки, гибели сына.

Ольга не могла оставить отца одного и приехала к нему с малышом Володей. Туда же вскоре приехал и получивший освобождение Владимир.

Семья долго скиталась по чужим углам, снимая комнату то у одних хозяев, то у других, но потом удача улыбнулась им.

«В 1956 году папа нашел нам отдельную квартирку с двориком на окраине Щекино, в деревне Грецовка. Этот домик стоит до сих пор. Отдельная квартирка состояла из маленькой комнатки, крохотного коридорчика, выходящего на улицу, и маленького дворика. В комнате стояла односпальная железная кровать с соломенным матрасом. На ней мы с трудом размещались вдвоем и переворачивались по команде. Рядом стояла сделанная мужем маленькая деревянная кроватка, на которой спал Вова, и столик в три доски с ножками крест-накрест. Больше в комнату ничего не помещалось. Эту маленькую комнатку делила на две части печка: «большую», где мы спали, и маленькую, которая использовалась как кухня: там стояли крошечный столик и две табуретки. В этой квартирке нам было очень уютно. В коридорчике летом мы готовили и обедали. У нас был свой дворик, который отделял нас от посторонних глаз. Я ждала Игорешу. Знакомые мне говорили:

– Ты ненормальная! Посмотри, как вы живете. У вас нет своего угла, вообще ничего у вас нет. А ты решилась на второго ребенка!

Родственники вторили им:

– Куда ты торопишься!

– Да, тороплюсь. Мне уже тридцать два года, и отец немолодой.

Я до тех пор так ни разу и не почувствовала себя матерью по-настоящему. Володя был рожден в тюрьме, воспитывался в яслях, где попадались как доброжелательные няньки, так и не очень. Он был ущемлен с рождения, обижен на всех и вся. Поэтому я и решила родить второго ребенка, даже живя в нищете. Я хотела, чтобы мой ребенок почувствовал отца и мать, почувствовал материнские руки со дня рождения. 4 ноября 1956 года родился мой Игореша. Он был рожден в любви и внимании, рос уравновешенным и веселым ребенком и никогда не был таким нервным, как Володя»[9].

Я не случайно так много рассказываю о родителях Игоря Талькова, привожу так много отрывков из воспоминаний его матери.

Эта история во многом объясняет и характер их младшего сына, его удивительную, почти невероятную интуицию, его неприятие любой несправедливости, и ту фатальность, мистическую предопределенность, которая постоянно прослеживалась в его судьбе. Сын людей, испытавших на себе в полной мере роковое давление «красного колеса», но не сломавшихся, не потерявших ни любви к Родине, ни любви друг к другу, наверное, не мог вырасти иным.

Хотя, казалось бы, мало ли было таких семей и таких судеб в России? Много. Но в судьбе Владимира Максимовича и Ольги Юльевны удивительным образом совпало все: трагические судьбы ни в чем, кроме рождения, не повинных родителей, собственное безвинное страдание, любовь, посетившая их среди страшных, нечеловеческих условий, дети, родившиеся от этой любви и в любви выросшие.

Оба были яркими, талантливыми людьми. Оба, каждый по-своему, любили Россию и верили в нее. И этот талант, эта любовь и эта вера, преумножившись, перешли к их удивительному сыну.

Примерный мальчик

Маленький Игорь был беспокойным малышом. Не засыпал, пока мама не пела ему несколько колыбельных песен. Колыбельные закончатся, поет что придется.

В крохотной квартирке совсем не было места, и Ольга Юльевна даже не могла спустить сынишку на пол, чтобы поучить ходить.

Владимир Максимович трудился на заводе, пропадая там с утра до позднего вечера. И в конце концов его труд оценили.

«Наконец, за хорошую работу мужу дали двухкомнатную квартиру в бараке. Мы столько мытарились по частным квартирам, что сначала даже не могли поверить в это. Когда нам дали ключи и мы пришли посмотреть квартиру, я была в шоке. Помню, хоть это и смешно, я стояла и потихоньку щипала себя за руку.

– Неужели это наша квартира?

Переезжали мы на лошади, перевозить-то было, по существу, нечего. Барак был теплый, и я впервые спустила девятимесячного Игоря на пол, тут он и научился ползать, наконец.

Надо было обживать квартиру. Прибили гвозди на стены и развесили наш невеликий багаж. Муж принялся за работу. В первую очередь сделал большой квадратный стол, потом смастерил две табуретки. Наши соседи тоже были нищими, поэтому мебель себе мастерили сами. Максимыч присмотрелся к тому, как люди делали диваны, и решил смастерить сам. Накрутил пружины, достал веревки, вату, разодрал тряпье какое-то. Игорю было тогда всего два года, а Вова (ему тогда было больше пяти лет) уже вовсю суетился около папы: то пружины подавал, то гвозди. Смастерили они отменный диван, он до сих пор стоит у нас на даче. Из досок Максимыч соорудил гардероб. Купили вешалки и почувствовали себя богачами. Первую комнату мы разделили заборкой на части: кухню и жилую часть. Обклеенная обоями, заборка полметра не доходила до потолка. На кухне стояли плита и маленький столик, а в жилой части спали дети. Прошло немного времени, и мы смогли купить ватные матрасы себе и детям и старенький одностворчатый гардероб. Настоящий гардероб! Он использовался у нас для легкой одежды, а для верхней – самодельный шкаф Максимыча. «Богачи!» Чтобы веселей жилось, Максимыч купил с рук маленький приемничек»[10].

Старший брат (Володя был старше почти на три года) заботился о маленьком Игорьке. Пока тот был совсем малышом, качал в самодельной колыбельке, когда подрос, играл с ним, заступался, если кто-либо из старших детей задевал братишку.

Братья очень любили подвижные игры. Когда Ольга Юльевна, истратив колоссальные для их семьи деньги, двадцать два рубля, купила мальчикам грузовик, они целыми днями возились со своей первой собственной машиной. То Володя катал в ней Игоря, то вместе они катали в кузове кота.

Позднее братья устраивали в квартире настоящие спектакли. Перегородка, отделявшая одну из комнат от импровизированной кухни, стала ширмой, игрушки – персонажами кукольного театра. До 1974 года Игорь учился в средней школе № 11 деревни Щекино, одновременно с 1966 года еще и занимался в музыкальной школе по классу баяна. Музыкальные способности у него проявились очень рано.

Музыку Игорь Тальков любил с самого раннего детства. Он ставил стул, на него одну на другую клал две кастрюльные крышки, на ногу помещал крышку от банки и еще одну крышку клал на пол. Таким образом, стул становился барабаном, крышки тарелками. Мальчик упоенно играл, кажется, не замечая, что «инструменты» звучат вовсе не так, как в настоящем оркестре. Вероятно, как всякий человек, наделенный абсолютным слухом, он слышал не треск стула и жестяной грохот крышек от кастрюль, а именно музыку, ту, какую себе представлял.

Владимир Тальков, чьи воспоминания о погибшем брате помещены вместе с воспоминаниями Ольги Юльевны Тальковой, рассказывает:

«Мы с Игорем были на все руки музыканты-универсалы. Каждый мог играть и на «ударных инструментах», и на всевозможных «духовых», и на «баянах». В качестве баяна использовалась стиральная доска. Дырочки с края заменяли клавиши, а разводы на самой доске представлялись мехами. Мы садились на диван, как в оркестровую яму. Зрителями были игрушки, которых мы рассаживали повыше на спинке дивана: слон, старый раскрашенный петух из папье-маше, волк, лисички. Мало у нас игрушек было, зато запомнились на всю жизнь.

И вот мы рассаживали «зрителей» и начинали концерт. При первых же звуках нашей «музыки» мама старалась уйти из комнаты в коридор. Там стоял керогаз, у которого она и проводила большую часть времени. Я сейчас поставил себя на место мамы и понял, что сразу сошел бы с ума, потому что мы что-то жуткое вытворяли. Игорь привязывал к ноге крышку от кастрюли и стучал ею по полу. Гремели железные тарелки, две палки стучали, получалась жуткая какофония. Удивительно, но мы этого не слышали. В нашем воображении звучала гармоничная мелодия, мы чувствовали себя музыкантами экстра-класса, принимали овации восторженных зрителей и ощущали истинное наслаждение»[11].

Музыкальные способности были и у Володи. Он первым (как старший) пошел в музыкальную школу, потом туда определили и Игоря. Но если Володя честно учил ноты, то Игорь их не любил. Он всегда играл на слух и всегда безошибочно. Позднее преподаватель Щекинской музыкальной школы вспоминал, что из сотен его учеников за все годы ни у кого не было такого музыкального слуха, как у Игоря Талькова.

Мальчик мечтал о собственном баяне, но где было взять деньги на него? Семья по-прежнему жила крайне бедно. В конце концов родителям удалось скопить некоторую сумму, и Игорю купили баян «Киров». Конечно, он был тяжеловат, рассчитан на взрослого музыканта, зато стоил не слишком дорого, а инструмент более дорогой родители бы просто «не потянули».

Однако Игорь был в восторге, тяжесть баяна его не смущала. Он играл на нем с огромным удовольствием.

Учитель заметил, что ученик не желает учить ноты и порой приступал к нему с проверкой. Сыграй, мол, вот это. И подавал нотный лист. Хитрый мальчик тотчас просил:

– А вы мне проиграйте, я послушаю, как это звучит.

Преподаватель играл довольно большой музыкальный отрывок и отходил к другим ученикам, когда же возвращался, маленький Тальков проигрывал ему отрывок со всеми музыкальными нюансами. Он запоминал сложную мелодию на слух и точно ее воспроизводил.

За этот феноменальный талант учитель и прощал мальчику нерадивость в отношении нотной грамоты. Так Игорь и окончил музыкальную школу с тройками по нотам и сольфеджио. Однако, когда позже понадобилось выучить ноты, он сделал это. Но об этом речь впереди.

Позднее, когда Игорю представилась возможность позаниматься игрой на фортепиано, он научился играть так быстро и так хорошо, что поразил этим взрослых.

Ольга Юльевна так описала свое впечатление от неожиданного достижения сына.

«…у нас в семье часто звучала музыка. Собиралась компания – обязательно пели. А когда Игорь видел рояль, то загорался весь. После школы он сразу делал уроки, такая была у него привычка, не оставлять «на потом». Я ему иногда предлагала:

– Игореша, иди на улицу побегай. Немного развеешься.

– Нет, мамочка, пока не сделаю уроки, никуда не пойду.

Сразу делал все уроки, а потом говорил:

– Теперь я свободен до вечера.

После этого он шел во двор гулять. Но иногда просил:

– Мама, а можно я пойду в школу и поиграю на пианино?

Я в школе в свое время тоже «играла» на пианино. Пробегала по клавишам. Думаю, пусть пойдет, побренчит.

И Игорь довольно часто стал уходить в школу играть на фортепиано, но никогда не хвалился, что уже чему-то научился. Он уже закончил школу, а мы и не знали, что он умеет играть.

Сразу после школы у Игоря было первое серьезное увлечение: он познакомился с девушкой по имени Света. Она закончила училище имени Даргомыжского по классу фортепиано, у нее дома стоял инструмент. Игорь нам говорил тогда:

– У Светы дома так хорошо, у нее пианино, я часто играю.

Однажды нас пригласили в гости на Светланин день рождения. Гости сели за стол, и вдруг Светина мама попросила:

– Игореша, сыграй нам что-нибудь на пианино.

Игорь сел за инструмент и заиграл. Отец посмотрел на меня, а я на него неужели это наш Игорь так играет?

– А разве вы не знаете, что Игорь прекрасно играет?

– Конечно, не знаем, откуда нам знать?

Игорь засмеялся и спросил:

– Мама, а что тебе сыграть?

– Не знаю. Играй, что хочешь, а мы послушаем.

Он долго играл, а потом предложил:

– А теперь вы спойте песню, а я буду аккомпанировать.

Светин отец, две ее подружки, мы с Максимычем запели, Игорь нам аккомпанировал – и делал это настолько правильно, настолько тонко! Бывает, что люди, аккомпанируя, немного не попадают в тональность, с Игорем такого не было. И тут я пришла в уныние: Господи, так ведь ему нужен инструмент, где же я возьму шестьсот рублей на пианино?!»[12]

К счастью, одна из знакомых подсказала простое решение проблемы: можно не покупать, а взять фортепиано напрокат. Так и поступили. К тому времени Тальковы перебрались из тесной барачной квартирки в новую, трехкомнатную (Владимиру Максимовичу в конце концов выделил жилье завод, на котором он столько лет безупречно работал), и места для инструмента хватало. Игорь очень любил играть на нем. Ольга Юльевна вспоминала, как он, едва она приходила откуда-нибудь домой, встречал маму ее любимой мелодией – полонезом Огинского.

Из школьных предметов ему нравились литература, история, география, а вот физику и математику он не любил. Словом, был ярко выраженный гуманитарий. Но мальчику очень хотелось успевать по всем предметам, ему бывало жаль огорчать учителей своей неуспеваемостью.

В одном из своих юношеских стихотворений (а стихи он начал писать очень рано, и они с самого начала были ярки и выразительны, как все, что он делал с увлечением) Игорь так описал свои переживания из-за плохого знания физики:

Сегодня я неимоверно зол,
Кусаю локти и ругаюсь рьяно.
Я знаю, что я в химии – козел,
Я знаю, что я в алгебре – осел,
А в физике сегодня я прослыл бараном.
Прослыл я, как убийца всех надежд,
Надежд моего лучшего учителя.
Я отвечал невеждой из невежд,
Разоблачал нутро своих одежд
И надевал одежды я надежд губителя.
Ворочал языком я, как болван,
Забыл совсем все формулы и теоремы.
И, улыбаясь, – новоявленный баран —
Как будто в стельку стелек пьян,
Рукой дрожащей путал схемы[13].

Кроме музыки и стихов он увлекался спортом. И в конце концов заболел (иначе не скажешь) страстной мечтой: ему хотелось стать хоккеистом. Ради этой мечты мальчик упорно тренировался. Кто знает, осуществись его желание, и не узнали б мы никогда великого барда Талькова… Но ведь жив был бы. Вот и выбирай…

Ольга Юльевна писала в своих воспоминаниях:

«Игорь любил спорт, участвовал в школьных спортивных командах. Меня всегда удивляла его напористость. Это качество сохранилось у него на всю жизнь. Не щадя ни сил, ни времени, он шел к намеченной цели. Например, захотел играть в хоккей, значит, должен был играть по всем правилам и на уровне, а не так только, чтобы провести время. Игорь купил наколенники; на день рождения ему подарили деньги, которые он берег до тех пор, пока в Москве не купил себе хоккейные ботинки с коньками. Клюшки мы ему подарили. Вставал он в то время в шесть часов утра, облачался в хоккейную форму (как он только мог поворачиваться в ней: подлокотники, наколенники, все прочее снаряжение). Получался такой колобочек, смешно смотреть было, и убегал тренироваться. Потом приходил домой, завтракал и шел в школу. Ростом он в детстве маленький был и страшно переживал из-за этого, тем более что Володя рос мальчиком крупным. Игорь сокрушался:

– Мама, неужели я таким малышом всегда буду?

– Ну, подожди еще немного, вырастешь.

У нас во дворе при детской комнате организовали хоккейную команду. Игорь сразу же в нее записался и трудился на хоккейных полях. Его наградили грамотой как игрока лучшей хоккейной команды. А Игорь мечтал стать профессиональным хоккеистом. У него была маленькая красная записная книжка, которой он доверял свои мысли и наблюдения, и вот там он крупным почерком написал: «Умру, но стану хоккеистом!»

Меня это очень тревожило. Я боялась, что он покалечится как-нибудь, ведь хоккеисты травмируются страшно. Я пыталась его переубедить, а он мне отвечал:

– Меня бесполезно уговаривать. Мне это только на пользу!»[14]

В 1972 году шестнадцатилетний Игорь приехал в Москву чтобы поступить в хоккейную школу «ЦСКА» или «Динамо», но не прошел отбор. Тогда он понял, что гонять на коньках с клюшкой по двору это одно, а выходить на лед с профессиональной командой – совершенно другое. И настоящий хоккей только называется игрой. На самом деле – это работа, тяжелая мужская работа. И ему, возможно, не справиться с этой работой.

Было обидно и тяжело, однако Игорь пережил это и расстался с детской мечтой.

Да и вряд ли могло быть иначе – любой человек с рождения идет к своей судьбе, и ничто его не остановит.

В школе Игорь был участником ансамбля «Гитаристы» и руководил хором, а учась в старших классах, уже играл на фортепиано и гитаре. Позже самостоятельно освоил бас-гитару скрипку, барабан. Больше всего ему нравился саксофон, но играть на нем юный музыкант так и не научился.

Ольга Юльевна позднее вспоминала, как однажды в детстве он сорвал себе голос. Правда, голос не пропал совсем, но стал звучать с сильной хрипотцой. Пришлось идти к врачу, который тут же определил, что у подростка – хронический ларингит. Долгое время Игорю приходилось делать специальную дыхательную гимнастику. Тальков-младший занялся лечением горла неспроста: у него появилось и осталось на всю жизнь новое увлечение: он решил, что станет певцом.

Ольга Юльевна рассказывает об этом так:

«В 1970 году, когда Игорю было около четырнадцати лет, он закончил музыкальную школу. Ему хотелось попасть на телевидение на передачу «Алло, мы ищем таланты». Сказано – сделано, он своего добился. Слушал, смотрел… Заявил вдруг: «Я буду петь!» Ребята и до этого увлекались музыкой. У них было много пластинок: особенно любили «Битлз», «Аббу», «Веселых ребят» и других. В день Володиного восемнадцатилетия мы с отцом подарили ему магнитофон. Вышло это совершенно случайно. Отец упал на работе и сломал правую руку. На выплаченную страховку и приобрели магнитолу «Фиалка». Ребята стали записывать кассеты, и вот тогда Игорь вдруг заявил:

– Я буду петь!

Вова смеялся:

– Чем же ты будешь петь?

У Игоря был хриплый голос – сорвал в детстве. Но надо знать Игоря. Он занялся голосом очень серьезно. От кого-то он услышал о московском враче Стрельниковой, которая поставила голоса многим артистам. Игорь узнал ее адрес и добился аудиенции. Она его осмотрела и заключила:

– Твое горлышко надо лечить, у тебя хронический ларингит!

Но окончательно излечиться от этой болезни Игорю так и не удалось, потому что он не давал покоя своему горлу: всегда спешил, как будто чувствовал близкий конец. Лечиться было некогда, разве что пополоскает горло, когда болезнь совсем доймет, а так все время с больным горлом работал. После двух-трех концертов вечером был просто ужас он хрипел, не мог говорить. Но тогда Стрельникова ему очень помогла. Игорь занимался с ней непосредственно, а для дома она продиктовала специальную дыхательную гимнастику»[15].

Многие удивлялись, как умудрялся Тальков с такой болезнью, как ларингит, давать иной раз многочасовые концерты, как он их выдерживал. Поражались, видя, что происходит с ним после концерта. Только что на сцене пел так, что у сидящих в зале перехватывало дыхание, со всей силой, с полной отдачей, но стоило опуститься занавесу, и Игорь в прямом смысле немел – с окружающими общался больше жестами.

Талант Игоря проявился рано. Но жизненная позиция формировалась постепенно, причем совершенно самостоятельно. Зная о прошлом его родителей, можно было бы подумать, будто уже в детстве в его сознание были заложены ростки будущего диссидентства. Ничего подобного! Родители, наученные горьким опытом, старались не воспитывать в сыновьях протестных настроений, понимая, что это не приведет ни к чему, кроме жизненных осложнений для них. Дети жили в советской среде, учились в советской школе, и, конечно, окружающая обстановка влияла на них.

Как все яркие, глубоко эмоциональные дети, настроенные прежде всего на позитив (а натура Талькова всегда была глубоко позитивна, иначе его музыка и песни не находили бы такого глубокого отклика среди самых разных слушателей), мальчик стремился видеть в обществе, в среде лучшее, а не худшее. И в детстве он искренне верил во внушаемые «сверху» идеалы и нормы.

Тем более что и его родители, будучи по сути своей духовными (но не общественными!) диссидентами, возмущались советским строем, но не посягали на изначальные советские идеалы. Очень поздно, как раз под влиянием своих детей, видя их судьбы, они пришли к отрицанию самой идеи социализма и коммунизма, как разрушительных, пагубных для человечества идей. А до того считали, что Маркс и Ленин дали человечеству великие идеалы, и лишь их последователи, жестокий Сталин, глупый Хрущев, недалекий Брежнев опорочили высокие идеалы и все извратили.

Но поначалу для Игоря Талькова были истинны те ценности, о которых ему говорили учителя, которые, дабы не испортить детям жизнь, до поры старались не отрицать и родители.

Однажды, это было в дни ранней юности Игоря, когда Ольга Юльевна невольно позволила себе какие-то негативные высказывания по поводу политики Брежнева, Игорь глубоко возмутился этим и просил больше не допускать при нем таких оценок.

«…«Обманутость» моего поколения проявлялась, в частности, в том, что я могла сомневаться в советской власти в целом, но в Ленина верила всегда. Это уже потом сыновья раскрыли мне глаза на то, что если бы не Ленин, то, может быть, с нашей Родиной и не произошло бы того, за что мы теперь расплачиваемся. В Ленина верил и мой муж, и детям мы внушали, что, если был бы жив Ленин, все было бы совсем по-другому. Игорь в детстве свято верил в грядущий коммунизм, и мы старались не разрушать этой веры. В то время главой государства был Брежнев, а все помнят, что он собой представлял, особенно в последние годы; тошно было смотреть на его увешанную наградами грудь. Люди стали уже анекдоты про него сочинять, и иногда эти анекдоты рассказывались у нас дома при детях. Я в то время уже начала понемногу готовить ребят к жизни, чтобы у них не было особой эйфории по поводу происходящего в стране. И вот, иногда ругаешь правительство и видишь, что Игорю это очень не нравится. Однажды я прямо ему сказала:

– Игорь, да не верь ты тому, что говорит Брежнев!

Он ужасно возмутился, ведь тогда Игорь был комсомолец, да еще ретивый такой:

– Мама, если ты еще раз тронешь Брежнева, я убегу из дома!

– Игорь, да ты посмотри, как люди живут вокруг тебя! Ты видишь, как мы живем, а ведь отец с утра до ночи работает на бетонном заводе, плиты для домов делает, а мы столько лет в бараке жили. Я сижу в компрессорной, уже оглохла от шума. А какую мизерную зарплату мы с отцом получаем?!

Но Игорь свято верил в ленинский идеал. Он даже написал стихотворение «Берегите время». Это стихотворение нужно пояснить особо. Дело в том, что Игорь в юности постоянно боролся со своей ленью. Я-то всегда считала, что он мальчик трудолюбивый, послушный, и только он один знал, каких усилий это ему стоило. Игорь никому не говорил об этом, и только в стихах иногда проговаривается. Осознание действительности приходило постепенно, и тому, что все мало-помалу встало на свои места и обрело ясные очертания, Тальков обязан не чьему-либо влиянию, но лишь самому себе. Другое дело, что, как было сказано выше, судьбы родителей вольно-невольно отразились и на натуре, и на характере Игоря, и это во многом повлияло на его самовоспитание»[16].

И все же, если посмотреть со стороны, то вначале его биография это – типичная биография талантливого подростка, аккуратно вписанного в рамки и критерии системы. Хорошо учился, всерьез увлекался спортом, верил в советские идеалы. Когда и как произошел перелом? На этот вопрос в те годы едва ли ответил бы и сам Тальков. Едва ли он понял, отчего вдруг прежняя система ценностей потеряла для него смысл, и появилась другая, очень отличная от той, в которую вгоняли его сверстников жесткие рамки «кодекса советского человека». Позднее Тальков попытался ответить на этот вопрос, написав одну из самых известных своих песен – «Примерный мальчик». В полушутливом тоне он анализирует свое неожиданное для всех «перевоплощение». И, вероятно, эта песня стала такой популярной, так понравилась потому, что в конце семидесятых – начале девяностых этим вопросом задавались многие юноши и девушки: «Почему? Почему я меняюсь? Почему вдруг осознаю, что не могу верить в то, к чему меня не просто приучали, что мне навеки всаживали в голову?»

Я в детстве был примерный мальчик,
По всем предметам успевал,
Решал безумные задачи
И все как надо понимал.

Читал я правильные книги,
Как образцовый пионер,
Учителя меня любили
И приводили всем в пример[17].

Так оно и было. Мальчик был не просто примерный, но очень старательный, очень активный. Конечно, не отличник (нелюбовь к точным предметам всегда портила его дневник), но зато дисциплинированный, умный, начитанный и вполне идейный, что для детей этого поколения было уже вовсе не так характерно.

При этом совсем не маменькин сынок, не хлюпик. И выражалось это не только в любви к спорту. Тальков-младший был смелым мальчишкой. Не лез в драку, но и не убегал, если его задевали. А мог и проявить настоящую отвагу, и совершить подвиг. В прямом смысле. Владимир Тальков в своих воспоминаниях приводит яркий тому пример: оказывается, однажды его брат спас человека!

Один уникальный случай из жизни Игоря я узнал совсем недавно от друга его детства Юры Бабича. Это произошло, когда они были подростками. Однажды летом ребята поехали на речку, взяли лодку напрокат, катались, гребли по очереди. День был жаркий, захотелось искупаться, начали прыгать в воду прямо с лодки. Плавать они тогда только научились. Игорь сидел в лодке, а Юра прыгнул.

«– Вынырнул я и увидел, что лодка против моих ожиданий находится довольно далеко от меня; видимо, прыгая, я оттолкнул ее слишком сильно. Чувствую – не доплыву, начал барахтаться, тонуть, а голос пропал от страха, хочу крикнуть – и не могу. Игорь сидит в лодке, замечтался о чем-то, задумался (с ним иногда такое случалось) и не смотрит в мою сторону. Я стал уходить под воду. Раз погрузился – вынырнул, и тут наконец-то голос у меня прорезался. Закричал. Игорь очнулся, видит: я тону, и, не раздумывая ни секунды, бросился в воду меня спасать, а я опять стал погружаться и последнее, что я помню, – солнце, просвечивающее сквозь воду, и все… потерял сознание. Очнулся на берегу. Оказывается, Игорь подплыл ко мне, схватил за плечи и удерживался на поверхности вместе со мной какое-то время, при этом кричал, звал на помощь. Сам начал тонуть, но меня не отпустил. Так и вытащили нас на берег вместе.

Вот так случайно я узнал, что Игорь, будучи подростком, совершил героический поступок. Вообще спасение человека – это всегда подвиг, тем более если спасатель – по существу, мальчишка, который не может рассчитывать на свою физическую силу. Единственное, что придало ему силы, – это желание спасти друга, во что бы то ни стало. Игорь умолчал тогда об этом случае по той простой причине, что боялся расстроить родителей; но и позднее никогда не вспоминал о нем, видимо, не придавая особого значения»[18].

И вот вдруг этот самый примерный мальчик становится, причем в очень короткое время – совершенно иным.

Ну как же всем им плохо стало,
А завуч просто занемог,
Когда я в руки взял гитару
И начал шпарить в стиле рок[19].

Кстати сказать, ничего особо страшного для адептов системы в гитаре и роке, если вдуматься, не было. Конечно, завучу провинциальной школы это должно было показаться кошмаром – «пионер, спортсмен, просто красавец» и вдруг… такое грубое вторжение пошлых западных идеалов, такая измена соцреализму во имя бездуховного искусства загнивающего капитализма!

Но идеологи того времени, те, что сидели наверху, в то время уже лишь делали вид, будто воюют с роком, гитарами, активно привозимыми в СССР магнитофонными пленками с записями известных западных рок-групп. Это был один из клапанов, который сознательно приоткрывали, нарочито не стирая штамп запретности с молодежных увлечений. Этими попущениями молодое поколение уводили в сторону от запретных мыслей, от осознания того, что система насквозь лжива, а ее идеалы – насилие над нормальным человеческим естеством. Позволив молодежи прыгать под рок-музыку и слушать якобы запретные диски, ей давали возможность уйти в себя, создать свой собственный мир, в который можно было убежать от мира реального. Но лишь бы никто, ни в коем случае не посягал на самое систему!

Однако Тальков не остановился на гитаре и роке. Его «примерность» нарушилась гораздо сильнее и опаснее. Потому что, кроме всего вышеперечисленного, он стал…

Читать неправильные книги
Я стал тайком по вечерам,
На дискотеках лихо прыгать
И посещать на Пасху храм[20].

Стоп! А вот это уже не совпадало с теми проявлениями мальчишеского бунта, который охватил тогда большую часть подростков. Нет, нет, они в подавляющем большинстве этого не делали! Книги-то читали, но только не «неправильные». А уж что до посещения храма, то это просто увольте! Ходить вместе со старушками в платочках на церковную службу, идти на пасхальную службу и вместе с этими старушками восклицать: «Воистину воскресе!» Так что же, значит, верить в эти «поповские выдумки»?! Употреблять «опиум»?! Можно тут испугаться… Что-что, а это было в советской системе ценностей не просто запрещено, но жестко табуировано. И подросток, вдруг посмевший задуматься об этом, оказывался уже не стихийным бунтарем, но опасным вольнодумцем.

Ведь был такой хороший мальчик,
На скрипке полечку играл,
Решал безумные задачи
И все как надо понимал.

Но они не понимали
То, что понять я сразу смог,
На разрисованной гитаре
Играя запрещенный рок[21].

Да, рок был запрещенным, но не исключенным из сознания, не приписанным к проявлениям сумасшествия, открытой, враждебной системе ненормальности. А вот храм!..

В этом Игорь Тальков оказался очень не таким, как его сверстники, да и большинство людей более старших поколений. Ведь чаще всего между роком и храмом так или иначе приходилось делать выбор. Кто посещал церковь в семидесятые-восьмидесятые годы, хорошо помнит, какая она тогда была. Да, основная масса прихожан – очень немолодые женщины, лишь на Пасху (именно на Пасху, которую десятки лет пытались, но так и не сумели запретить!) – особое стечение людей. В основном – просто любопытствующих, с интересом наблюдающих за крестным ходом, который тогда разрешали проводить только в ограде храма, и с опаской оглядывающихся, нет ли тут кого с работы, чтоб потом не «настучали». Очень красиво, но для большей части присутствующих почти полностью непонятно. Что могло привести сюда мальчика, увлекающегося рок-музыкой, гитарой? Ведь Игорь ходил сюда не из любопытства, у него действительно была потребность в этом? Что так рано привело его к потребности в Вере? Пока только к потребности, потому что в «Примерном мальчике» он не ответил до конца на вопрос, что именно, вернее, КТО именно повел его в ту сторону, откуда уже не было возврата в прежнюю «примерность».

Когда над миром солнце всходит
И пробуждается рассвет,
Я наблюдаю за природой
И только в ней ищу ответ.

Иду себе своей дорогой
И, как за флаг, держусь за мысль,
Что нет мудрее педагога,
Чем наша собственная жизнь[22].

Начало пути музыканта

Песни Игорь Тальков начал писать с 1973 года. Первым его сочинением стала композиция «Мне немного жаль». После этого он много сочинял, однако в течение двух лет на свет появлялись скорее музыкальные наброски, незаконченные и не до конца продуманные. Но в 1975 году появилась на свет баллада, которую девятнадцатилетний композитор назвал «Доля». Эту балладу сам Тальков называл своей первой профессиональной работой. Она – о судьбе человека, о его нелегком пути в мире людей.

С самого начала Игорь тяготел к ансамблевому исполнению, к работе с каким-то музыкальным коллективом. В одном из своих последних интервью музыкант дал четкое определение своему отношению к выступлению на сцене. Для него каждое выступление было в хорошем смысле спектаклем, рассчитанным на обратную связь со зрителями-слушателями, на создание образа, который был бы понятен всем вместе и каждому в отдельности.

«– Я никогда не пишу песни, рассчитывая только на гитару или рояль, – сказал тогда Тальков. – я сразу ориентируюсь на работу с группой. И даже когда одно время не было группы, я работал с фонограммами, под аккомпанемент оркестра. Оформление тоже играет для меня большую роль. И я, как правило, сам продумываю свой костюм, освещение на сцене и все остальное»[23].

То есть со временем, создав свой репертуар и свои программы, Тальков фактически занимался режиссурой собственных концертов. Таких исполнителей всегда было не так много. Тем более если вспомнить, как действительно ярко, на высочайшем эмоциональном уровне всегда подавались выступления артиста.

В том интервью журналист, впрочем, задал уточняющий вопрос:

– Но если вдруг случится ситуация, при которой у вас не будет ни группы, ни оркестра. Сможете выйти исполнить эти песни под гитару?

На что Игорь ответил:

– Да, так уже приходилось делать. <…> Для меня это хуже, но зрители, кажется, особо не замечают и так же аплодируют «Родине», «России» и другим песням.

Это было уже в годы признания. А в шестнадцать лет Игорь Тальков создал со своими друзьями свой первый вокально-инструментальный ансамбль. Он назвал его «Былое и думы». Как характерно для подростка, которому в тот момент наверняка казалось, что прожита уже очень большая часть жизни и уже очень многое в прошлом! Впрочем, если вспомнить, сколько лет оставалось прожить Игорю, понимаешь, что он был в этом не так уж и неправ… По крайней мере, он сам вспоминал потом, что в его жизни все основные этапные события случались очень рано. Признавался, что первый раз влюбился в… четыре года. Женщина, которой он впервые отдал свое сердце, была на два, а то и на три десятка лет старше, но маленький Ромео решился объясниться в любви. Над ним, конечно же, посмеялись и отправили спать. Очень рано, в двенадцать лет, Игорь впервые задал себе и главный вопрос жизни, который потом возвращался к нему постоянно: зачем я живу?

«– Человек, ни разу не задавший себе вопрос, зачем он живет, наверное, прожил жизнь зря. Он мог бы и не рождаться. И я думаю, всем живущим ныне имеет смысл задать себе этот вопрос, пока не поздно. Потому что от него начинается отсчет всему: как человек живет, что он из жизни черпает, какую информацию из нее выбирает. Как относится к людям, что для него Добро и Зло, Бог и дьявол, Бытие. То есть каково его мироощущение. <…> Одним удается ответить, другим нет. Но и этим другим он (вопрос. – Прим. авт.) помогает, поскольку человек приближается к истине и, значит, не зря живет»[24].

К моменту окончания школы Тальков уже окончательно определился с выбором – он будет профессиональным музыкантом. Вскоре он познакомился с участниками профессиональной музыкальной группы из Тулы. Она называлась «Фанты», руководил ею Г. Васильев. Юношу пригласили выступать с этим ансамблем, и тут же возникли сложности: на репетициях музыканты играли по нотам с листа, а нотной грамоты Тальков так и не знал. Он решил наверстать упущенное и за одно лето выучил ноты.

Впрочем, у него рано проявилось и другое увлечение, которое в конце концов тоже стало одним из главных направлений его пути. Помимо музыки Игоря Талькова привлекал театр. И, как некогда с хоккеем, он поступает так же решительно: вновь едет в Москву, чтобы поступить в театральное училище. Но на экзамене по литературе «срезался» – оказалось, что в свое время не прочитал программного произведения, горьковскую «Мать».

Так раз за разом уходило из его жизни все, что могло так или иначе увести Игоря от того, что было предначертано. Это нельзя в полной мере отнести к театру, по сути дела, его песенные выступления и стали своеобразным театром, театром одного актера, или, если хотите, одного певца. Но вначале ему нужно было стать профессиональным эстрадным исполнителем, и для этого был совершенно не нужен театральный институт.

Твердо решив, что станет эстрадным певцом, Тальков поехал в Тулу и вскоре стал лидер-вокалистом тульского эстрадного ансамбля «Фанты». С радостью написал об этом брату, в то время служившему в армии. Владимир был немало удивлен. Он не мог поверить, что Игорь с его больным горлом сумел добиться этого. Но, вернувшись из армии и услышав выступление брата, был поражен. И даже не подозревал сразу, что основной проблемой Игоря в ансамбле был с самого начала даже не голос. Главной проблемой было его незнание нотной грамоты…

«…Игорь впервые столкнулся с проблемой нот. В свое время в музыкальной школе он отринул нотную грамоту, она ему была не нужна на том этапе. Потом он работал с самодеятельными музыкантами, которые так же, как и он, играли на слух. А в профессиональном ансамбле на репетиции приходилось играть с листа и петь по нотам. Тут и началось сольфеджио, которое лютой ненавистью ненавидят те, кто прошел музыкальную школу. Что делать?

В то время Игорь познакомился с девушкой – Светланой. Он и раньше, еще в школе дружил с девочками, в кино с ними ходил, мороженым угощал – у всех в детстве такое бывало; а теперь впервые возникло серьезное увлечение… Светлана окончила музыкальное училище им. Даргомыжского в Туле. Игорь попросил ее о помощи. И вот они засели за фортепиано, и Игорь начал изучать нотную грамоту с азов, с постижения нотных знаков. С нуля начинать – это кошмар! Тем более в таком возрасте. Это дети все быстро схватывают, а ему уже восемнадцать лет было. Но для Игоря препятствий никогда не существовало, он очень серьезно подошел к этому занятию и замучил Свету насмерть. Она говорила:

– Я больше не могу! Я все брошу!

Нет! Игорь денно и нощно осваивал ноты. Для этого ему понадобилось очень мало времени. Если обычно на изучение музыкальной грамоты требуется значительное время, то он освоил ее за лето.

С тех пор началось становление Игоря как профессионального артиста. Он быстро вошел в структуру музыкальной жизни и молниеносно приобрел популярность в Туле. Когда я пришел из армии, то увидел потрясающую картину. Если бы мне кто-нибудь сказал, что это Игорь выступает, я бы не поверил этому никогда. Но не мог ведь я не поверить своим глазам и своим ушам. Игорь запел. И достаточно хорошо. У него был своеобразный голос, отличающий его от остальных певцов: хриплый, но душевный, очень проникновенный. Он пел в то время зарубежные шлягеры и наши «советские» песни, которые обязательно должны были входить в репертуар исполнителей. Дело в том, что все ансамбли в то время были под управлением Министерства культуры, куда надо было сдавать концертные программы. Правда, некоторые песни не сдавались комиссиям и работались только на концертах, но палку перегибать тоже было нельзя. Могли распустить коллектив, лишить звания, которое присваивалось на конкурсе, так что «советские» песни тоже приходилось петь»[25].

Пришла пора идти в армию. Талькову очень не хотелось бросать ансамбль, расставаться с любимой девушкой Светланой. Нужно было поступать в вуз. Но спохватился он поздно – оказалось, что свободные места есть только на физико-техническом факультете Тульского пединститута. То есть попробовал учиться тем самым точным наукам, которые так не любил в школе. Ничего не вышло – себя не переломишь. Тальков проучился в пединституте всего один год и ушел. Сумел поступить в Ленинградский институт культуры, однако ушел и оттуда – его угнетала система педагогического образования, целиком направленная на то, чтобы в дальнейшем делать из детей и подростков штампованных лицемеров.

Очевидно, тогда же пришло уже окончательное осознание ложности тех самых идеалов социализма, из-за которых он когда-то спорил с матерью. Это было болезненно, но неизбежно.

Тальков в этом смысле не исключение – прозревали, снимая «розовые очки», многие. Но большинство современников Игоря об этом своем прозрении если и говорили, то только в своем кругу, во время «междусобойчиков», а если вдруг прилюдно, то случайно, как правило, выпив лишнего.

Игорь молчать не любил и не хотел. Однажды (это было в 1975 году) на площади в Туле, где он в то время выступал с ансамблем, Тальков принялся прилюдно критиковать политику бессменного генсека, самого товарища Брежнева!

Реакция последовала, было, самая неприятная. Конечно, это произошло не в тридцатые, а в семидесятые годы, обличителю уже не грозило исчезнуть бесследно, однако едва ли он бы легко отделался – ему грозил суд. И если не в тюрьму, так в психушку отправить могли бы. Выручил товарищ по музыкальной группе Анатолий Кондратьев. Он был не только неплохим музыкантом, но прежде всего известным велогонщиком, которого в Туле прекрасно знали и любили. Он решительно вступился за Талькова, и дело не дошло до суда. Ограничились тем, что Игоря, которому как раз подошел срок идти в армию, отправили в стройбат, куда сплавляли в те годы многих «неблагонадежных интеллигентов».

Служил он под Москвой, в поселке со смешным названием Нахабино. С музыкой не расстался и в армии. Ухитрился в стройбате создать ансамбль «Звездочка». Писал для него песни, репетировал и выступал перед товарищами по службе. Начальство ничего дурного в этом не усмотрело – в то время культурное времяпрепровождение в армии только приветствовалось.

После армейской службы Тальков начинает выступать на профессиональной сцене: ездит на гастроли по маленьким городам страны с группами «Апрель» и «Калейдоскоп». Уже тогда он много пишет. Пишет песни о том, что волнует и тревожит его. Но они до поры мертвым грузом ложатся в стол: кто же позволил бы в те годы их исполнять? Иногда с артистом происходили всякие истории, порой забавные, а порой и не очень… Однажды ВИА «Апрель» гастролировал по Таджикистану. Выступать приходилось в разных залах, иногда с не очень хорошей акустикой и не слишком отрегулированной техникой. Во время одной из репетиций в каком-то городке артисты долго не могли настроить аппаратуру – колонки сильно фонили. Кто-то посоветовал заземлить их на силовой ящик, винт от которого местный электрик определил как точку заземления. Не догадываясь о том, что это была силовая фаза промышленного напряжения в 380 вольт, «Апрель» дал выступление. Можно сказать, ребята ходили по минному полю.

Концерт закончился. Игорь поклонился публике и ушел за занавес, по-прежнему держа микрофон в руке. И в этот момент кто-то, вероятно, пошевелил провод… Талькова так ударило током, что он упал, потеряв сознание.

В то время с ансамблем работал и брат Игоря Владимир. У него осталось очень болезненное воспоминание об этом случае.

«В первое мгновение никто не понял, что случилось. Я в тот вечер работал со светом и стоял за левой кулисой. Почему-то я сразу сообразил, что Игорь попал под напряжение. Мы вдвоем с гитаристом Абашидзе ринулись к щиту и молниеносно выдернули шнур, обеспечивающий питание аппаратуры. Если бы не сработала наша интуиция, Игорь наверняка погиб бы в тот вечер. Он лежал на полу, без сознания, посинел, изо рта пошла пена. Начались конвульсии, его вывернуло в какую-то невероятную позу. Зрелище было ужасное. Я сам чуть не упал в обморок. В руках у него оставалась бас-гитара, которую мы никак не могли оторвать. К ладони пригорели струны. По всей видимости, спасло то, что мы перенесли его на металлическую поверхность. Обычно на больших сценических площадках по всем кулисам идет рифленое железо, на которое ставится противопожарное оборудование. Я где-то слышал, что, если человек попал под напряжение, его надо либо закопать в землю, либо положить на большой металлический лист, что мы и сделали. Начали делать искусственное дыхание, и довольно быстро удалось привести его в сознание. «Скорую» не вызывали. В этой истории самое непонятное то, что эффект взаимодействия с электрическим полем проявился не сразу. Отработали весь концерт, и никто не попал под напряжение. Возможно, сыграло роль то обстоятельство, что перед концертом сцена после мытья была влажная, вода пролилась вниз в щели, а потом во время концерта начала испаряться, увлажняя воздух и создавая поле, хорошо проводящее электрический ток. Подобные случаи нередко бывают на концертах, иногда в таких ситуациях людей убивает насмерть. Игорь быстро оправился, но получил психическую травму и некоторое время после этой истории боялся брать микрофон в руки, просил обмотать изоляцией. Потом этот случай стерся из его памяти[26].

Товарищам довольно быстро удалось привести певца в чувство, но некоторое время после этого он опасался брать микрофон и просил заматывать его изоляцией. Мало ли что еще могли придумать доморощенные механики!

Мысли о заработках вскоре привели Талькова на черноморское побережье. Там, в излюбленных местах отдыха советской публики, было много ресторанов, эстрад, там всегда были нужны музыканты.

В теплом приморском городе Сочи Игорь устраивается бас-гитаристом в варьете ресторана «Жемчужина». Просто бас-гитаристом, потому что место лидера-вокалиста в этой группе было прочно занято – с ансамблем пел известный в то время в Сочи Александр Барыкин.

Здесь судьба послала Талькову необычную встречу. В 1979 году в Сочи был на лечении и попутно давал выступления испанский певец Митчелл. Довелось ему выступить и на сцене ресторана «Жемчужина». Артисту очень понравился бас-гитарист из варьете. Хороший музыкант, Митчелл сразу же оценил и безусловный музыкальный талант Талькова, и его эффектную сценическую внешность. К Игорю подошла переводчица певца и сказала, что испанец предлагает бас-гитаристу с ним поработать. Игорь без раздумий согласился: в то время поработать с хорошим западным профессионалом было для советского музыканта подарком судьбы! Потом уже он узнал, что помог случай: в оркестре Митчелла как раз заболел бас-гитарист.

В Ульяновске Тальков был представлен оркестрантам испанца, после чего стал работать с ним. Гастроли проходили по всему Союзу, на лучших площадках и закончились в мае 1980 года в Сухуми. После возвращения в Москву была записана пластинка. Музыкант работал в лучших ресторанах Сочи и Москвы, выходил на сцену с самыми известными музыкантами и группами, такими, как «Песняры» или «Веселые ребята».

Впрочем, очень скоро Тальков отказался от подобных выступлений. В ресторанах приходилось петь «на заказ», перед жующей, пьющей публикой, и певцу это показалось унизительным.

Игорь очень много читал. Читал книги по истории и те, что в «Примерном мальчике» назвал «неправильными»… Его все сильнее волновала история России, и в трагедии этой истории он видел причины того жестокого обмана, в котором вот уже десятилетия жил русский народ.

Волновали певца и судьбы Земли, прекрасной голубой планеты, которая вырастила и тысячелетиями питала человечество, и которой оно постоянно платило жесточайшей неблагодарностью. Судьба людей и судьба земли были для Игоря связаны неразрывно.

В книге «Монолог», которую Тальков задумал написать еще в восьмидесятые годы, которая вышла лишь после его гибели, он писал:

«Природа объявила нам войну, и правильно сделала! Еще древние предупреждали: «Живите в согласии с природой, любите ее, не противоречьте ее законам». Мы созданы природой, а не природа – нами, поэтому нет ничего глупее изречения: «Человек – хозяин природы».

17-й год объявил войну Богу, значит, и природе, а «природа не может творить по приказу, и совсем уж понятно, не может и Бог!» (из песни «Господа демократы». – Прим. авт.). С того момента, как мир раскололся на две диаметрально противоположные системы, началась гонка вооружений, милитаризация космоса; следствие: нарушение воздушных течений, постоянное зондирование атмосферы, изобилие искусственного железа в ней, подземные испытательные взрывы и т. д. Результат: дисбаланс жизнестихии[27].

В 1978 году Тальков написал песню, которую считал актуальной и в девяностые годы. И, как легко догадаться, актуальна она и по сей день. Она называется «Маленькая планета».

Черная бездна… Звездная пыль…
Холодом дышит вечность,
Переплетая сказку и быль,
Миг и бесконечность.

Кто-то когда-то задал маршрут,
Не объясняя секрета,
И совершает неведомый путь
Маленькая планета.

Крутится-вертится шар голубой,
Нас на груди качая.
Крутится-вертится не для того,
Чтоб все начать сначала[28].

Тревога, которой наполнена эта песня, выражена и в словах, и в музыке. В те годы, пожалуй, впервые начали много и всерьез говорить о том, что технические, прежде всего военные, достижения человечества грозят земле глобальной катастрофой. Естественное развитие мира, Вселенной вступило в противоречие с волей человека, безумно вообразившего себя повелителем всего сущего, царем природы… И планета, по воле Божьей давшая нам всем жизнь, оказалась у нас в заложницах.

Кто-то когда-то задал маршрут,
Не объяснив секрета,
И совершает неведомый путь
Маленькая планета.

На полюсах все сильнее дрожа,
Движется, бедолага,
Тщетно пытаясь нас удержать
От рокового шага[29].

Эта удивительная нежность, с которой Тальков говорит о Земле, как о живом существе, проявляется во всех его лирических песнях. (Если только «Маленькую планету» возможно к ним отнести.)

Но «диссидентская тема» возникала в раннем творчестве Талькова постоянно и постоянно устраивала неприятности ему и тем, кто вместе с ним работал или просто предоставлял ему сценическую площадку.

В 1980 году директор московского клуба «Наука» пригласил Игоря выступить на дискотеке.

Здесь Игорь Тальков прочитал свою трилогию «Дед Егор», фабулу которой определил так: «Старый большевик попал в опалу, запил и «прозрел». Смотрит он из окна на улицу, на людей и рассуждает о границах, о своих и чужих, о том, что все ощущают боль одинаково, одинаково радуются. У всех одна голова и пять пальцев на руке, а мы все стараемся разделиться, размежеваться». После этого выступления директора клуба уволили, а Талькову отныне был закрыт путь на дискотеки. Это ж надо было додуматься: даровать прозрение «старому большевику»! На «святая святых» покуситься!

Кстати, до сих пор удивляет оптимизм молодого музыканта – надо очень сильно любить людей, чтобы искренне поверить в возможность прозрения и раскаяния большевика, даже и угодившего в опалу. Чего-чего, а прозревать они хронически не умеют.

В 1984 году Игорь Тальков познакомился с певицей Людмилой Сенчиной и некоторое время играл в группе, которая сопровождала ее выступления. Как ни странно, спокойный, в основном лирический репертуар Сенчиной вполне импонировал ему, и это лишний раз доказывает, что лирика нужна была певцу отнюдь не для того, чтобы петь «то, что можно», он всю жизнь искренне тяготел к этому направлению, оно органически сочеталось в его творчестве с направлением гражданским, иногда даже сливаясь с ним. Параллельно выступлениям с Людмилой Сенчиной Игорь работал аранжировщиком у Стаса Намина и сам много писал, но писал в основном тексты к песням. Он написал песни на музыку Якова Дубравина: «Замкнутый круг», «Аэрофлот», «Ищу в природе красоту», «Праздник», «Право всем дано», «Преданная подруга», «Час до рассвета» и другие. Пел перед самыми различными аудиториями, тем более что в те годы еще не имел возможности выбирать. Впрочем, и в последующие годы Талькову не раз приходилось петь там, «куда приглашали». На вопрос журналиста, не смущает ли его, что иной раз приходится выступать перед аудиторией, явившейся не на серьезный концерт, а на «попсовый сейшен», он ответил:

«– Во-первых, мне всегда было все равно, где и в какой программе выступать и на какой аудитории, бабушки там сидят или металлисты, шахтеры или инвалиды. Вот на днях выступал в обществе слепых. А во-вторых, важно делать свое дело, несмотря на среду, тебя окружающую. … желания схалтурить никогда не возникало. Даже в те моменты, когда чувствую себя уставшим, когда не хочется выступать, все равно, выходя на сцену, завожусь, концерт создает определенный ритм, и работа идет. <…> Я вообще считаю, если не смог установить контакт с залом, значит, я плохой артист. Значит, сделал что-то не так. К счастью, такого почти не бывает»[30].

Да, он был действительно настоящим профессионалом. И его песни «доставали» практически всех. Одни находили в них просто отзвук собственной боли, свои же, казалось бы, неразрешимые вопросы, сочувствие и понимание, другие – протест против уныния и рутины, в которой всех вместе заставляли жить, да еще говорить, что мы – самые счастливые на свете…

Это было время, когда все понимали, нужно, необходимо что-то изменить, жизнь не может оставаться такой, какая она есть, но ничего не менялось, и приходило чувство усталости, неизбежной, отупляющей. И в этой усталости жило целое поколение, поколение молодых людей, не находящих пути и ответа на вопросы.

Мы зубами вгрызались в цепи,
Мы ногтями впивались в лед,
Прорывали стальные сети
И взлетали,
Нас били влет.

А теперь мы с тобой притихли,
Истощили свой нервный запас,
К неудачам давно привыкли,
А удачи пугают нас[31].

Так впервые тема потерянного поколения вошла в творчество Игоря Талькова. Он тоже задавал себе вопросы и тоже до поры не находил на них ответа, но это не приводило его в отчаяние. Он верил, что поймет, как и что нужно делать дальше. На пессимистический вывод первого куплета следует спокойный и мудрый ответ во втором:

И ответил мне друг:
– Да брось ты!
Успокойся, не унывай!
Мы с тобою на перекрестке
Просто сели не в свой трамвай[32].

В 1986 году Игорю предложили стать аранжировщиком в группе, созданной Давидом Тухмановым. Она получила название «Электроклуб». С этой группой пела уже тогда популярная Ирина Аллегрова, и вскоре группа завоевала настоящую серьезную известность. Осенью даже заняла второе место на фестивале популярной музыки «Золотой камертон».

Интересно сейчас проследить путь тех, кто когда-то выступал вместе с Тальковым на одних и тех же сценах, пел под ту же музыку, так же искал себя в сложном мире советской эстрады. В мире, где все время приходилось думать не только о том, как понравиться публике, но и как обойти «подводные» (а зачастую и «надводные»!) камни цензуры, продраться сквозь тернии запретов, найти компромисс между популярностью и разрешенностью.

Многие из этих спутников и попутчиков музыкальной молодости Талькова стали не просто известны, но и знамениты. Большинство из них сейчас тоже любят вспоминать, как сложно им приходилось, как много было всевозможных «нельзя». Но факт остается фактом: судьбы Игоря Талькова даже отдаленно не повторил никто. И не пытался повторить. Это не в упрек. У каждого – своя судьба, свое предназначение, свой крест. Чужого креста никто не снесет. Не то что не снесет, а просто не поднимет. И каждый мастер оценивает свое мастерство в зависимости от того, в чем видит свою миссию на земле и значение этого мастерства для выполнения миссии.

«Я не считал и не считаю свои песенные тексты и песни высоким искусством, а себя не считаю «звездой». Я занимаюсь самовыражением, а насколько мое творчество соответствует вышеуказанным понятиям, судить людям.

В последнее время вокруг меня вьются люди, называющие себя модными красивыми словами: менеджер, продюсер, импресарио. В сущности, все они бизнесмены в сфере искусства. Их Бог – достаток, блеск, богатство. Большинство из них, безусловно, далеки от понимания истинного процесса творчества, цель которого – высокое искусство, так же, как и сами понятия «шоу-бизнес» и «искусство» изначально диаметрально противоположны, хотя и зависимы одно от другого в той или иной степени»[33].

Это строки из книги Игоря Талькова «Монолог», книги, в которой певец попытался сформулировать свое кредо, определить свое отношение к искусству, к Родине, к долгу, к Богу. Почти все, что певец сказал в этой книге, было им понято и выстрадано очень рано, еще на первых этапах творческого пути, не то он, надо думать, долго плыл бы по относительно спокойным водам лирического половодья, ставшего раздольем для самовыражения многих его современников.

В 1987 году песня Давида Тухманова «Чистые пруды» в исполнении Игоря Талькова попала в передачу «Песня года». Именно с нее и началось восхождение певца на изменчивый Олимп славы. Эта песня сразу же принесла Игорю известность. Он стал известен России как лирический музыкант. Знали бы те, кто тогда восхищались действительно прекрасной песней и действительно великолепным, ни на что иное не похожим исполнением Талькова, КОГО в действительности раскрыл перед слушателями этот «хит сезона»!

Талькова теперь хотели слушать, но большая часть песен, которые он писал, была не похожа на «Чистые пруды» и будила совершенно другие чувства, другие эмоции. Для таких песен диапазон группы «Электроклуб» был слишком узок.

Игорь это понимал. Поэтому вскоре после нашумевшей премьеры он ушел из «Электроклуба» и создал собственную группу, которую назвал как одну из своих песен «Спасательный круг». Почти сразу вновь созданная группа отправилась на гастроли по России, и ее программа была составлена из двух частей: лирики и песен гражданского содержания.

Полет над бездной

«Небольшая квартира Талькова, вдалеке от центра Москвы, встретила меня богемным беспорядком, тем самым, что всегда парадоксально уютен. Обилие книг порадовало хорошим вкусом подбора и отсутствием тенденциозности. Это вселяло надежду на раскрепощенный диалог. На полках были сборники поэтов разных эпох и направлений, исторические и религиозные книги, классика русской и зарубежной прозы»[34].

Так описывает библиотеку певца корреспондент альманаха «Молодежная эстрада». Михаил Марголис, тот самый, что встретился с Игорем незадолго до рокового концерта в октябре 1991 года.

Читать он любил всегда, и чем дальше, тем, видимо, больше читал, несмотря на занятость. И тем тщательнее выбирал книги и материалы. Больше всего его стала интересовать история России. При любой занятости Тальков выделял не менее двух часов в день на посещение архивов и библиотек. Он сам подбирал материалы, очень внимательно их просматривал и читал. И у себя дома собрал большую библиотеку, которая в основном состояла из отечественных и исторических мемуаров, воспоминаний, исследований, статистических данных по разным периодам жизни России. Он стремился понять, что же привело великую страну с великой историей на путь фатального, необъяснимого самоуничтожения.

Понимание приходило к нему мучительно, но неизбежно. И вот, в эпоху стремительного взлета и великого разгула демократии, захлестнувшего страну, едва сумевшую ослабить удавку социализма, в сознании певца рождается убежденность: именно она, эта самая демократия, когда-то призвавшая народ ко всевозможным «свержениям» во имя якобы торжества справедливости, и оказалась динамитом, подорвавшим устои страны и устои сознания вроде бы мудрого и нравственно здорового народа. Именно идеи всех в совокупности великих демократов, осуществленные на фоне русской доверчивости, искренности и максимализма, и опрокинули великую державу сперва в кровавую бездну, а затем в кромешное болото, которое не могло, в конце концов, не взорваться, а взорвавшись, расплескалось морем грязи.

Господа демократы минувшего века,
Нам бы очень хотелось вас всех воскресить,
Чтобы вы поглядели на наши успехи,
Ну а мы вас сумели отблагодарить.

Мы бы – каждый, кто чем, выражал благодарность:
Молотилкой – колхозник, рабочий – ключом,
Враг народа – киркою, протезом – «афганец»,
Ну а я б кой-кому засветил кирпичом[35].

Отношение к слову «демократ» в восьмидесятые-девяностые годы было у большинства наших граждан однозначно положительное. Для одних оно как бы противопоставлялось прокисшему идеалу советского человека, для других просто олицетворяло перемены в сознании: все запрещенные ранее свободы – слова, печати, веры в Бога, вмещались в этом понятии – демократия. Запрещенный ранее западный идеал свободы личности.

О том, что это понятие вскоре станет, да нет, уже вовсю становится олицетворением безудержной вседозволенности, тем более безумной в стране недавних тотальных запретов, догадывались покуда немногие. Равно как и о том, что именно демократия пару столетий назад начала медленно, но верно разрушать общественный строй и общественные устои европейских государств.

В России, как обычно, все происходило по-другому. Последовал как бы взрыв демократии, и она за пару десятилетий опрокинулась в бездну демократического разгула. Опять же главным образом из-за того, что семь с лишним десятилетий прожила под неимоверным гнетом и, сбросив его, рванула в демократию с сумасшедшей силой.

Ныне слово «демократ» стало у нас ругательным. Тоже вообще-то перегиб. Но мы без этого не можем. Или «ура» или «ату». Таковы особенности нашей общественной жизни.

Принимая «на ура» или, напротив, кляня демократов, многие и по сей день считают их явлением сугубо двадцатого – двадцать первого века, не задумываясь, как давно это понятие существует, и чем оно уже обернулось и еще обернется для России и для Европы.

А ведь именно демократы, то есть люди, ратующие за свободу, равенство, братство, привели к появлению в XIX веке такого, ныне «родного» нам слова, как «терроризм». А как прикажете еще называть народовольцев, которые ничтоже сумняшеся решали проблемы установления справедливости с помощью бомб, и если вместе с объектом подрыва взрывались еще человек двадцать подвернувшихся под руку (под бомбу) горожан, как в случае с убийством Александра II, то считали это «издержками работы»?

Игорь Тальков, изучая и анализируя русскую и европейскую историю, дал верную оценку понятию «демократия» задолго до многих своих сверстников. Он понял, что к совдеповскому кошмару Россию привело именно развитие демократии. Правда, до поры считал, что в других странах, где развитие шло медленно, так сказать, «по плану», результат получился иной. Издевательски-гневно звучит припев знаменитой песни:

Вот так! Вот так!
Живут Америка с Европой.
Вот так! Вот так!
Ну а у нас все через…[36]

Неожиданный обрыв, отсутствие рифмующегося слова в данном случае не вызывает у слушателя сомнений. К сожалению, слово «Европа» только с этим словом и рифмуется. Не в обиду ей будь сказано – просто в данном случае бессилен оказался «великий и могучий». Ну, нет другой рифмы в нашем языке! Нет, и все…

Главный вред демократии, главная ее «победа» – разрушение христианских устоев европейского и русского общества. Истинный масштаб этой общечеловеческой трагедии мы начинаем понимать лишь сейчас. Когда становится очевидным, что добытая кровавым путем «свобода» оборачивается ныне разрушением семьи, катастрофическим падением рождаемости, разрушением хотя бы условной зависимости детей от родителей (чего стоит пресловутая ювенальная юстиция, которую сейчас пытаются «пропихнуть» через парламент и у нас!), а значит – отрицанием воспитания как такового.

Господа демократы минувшего века,
И чего вы бесились, престолу грозя,
Ведь природа – не дура, и Бог – не калека,
Ну а вы его в шею – ну так же нельзя![37]

Ирония, которой от начала до конца проникнута песня, не мешает восприятию ее, как исторического анализа победоносного шествия демократии по миру. И если даже Америка с Европой живут действительно «вот так!», то это не значит, что для них демократия оказалась спасительной. Ведь экономическое благополучие (которое ныне начинает рушиться у нас на глазах!) еще не означает действительного благоденствия для народа. Без духовных идеалов, как теперь оказалось, тоже не прожить и даже не выжить, равно как без таких «устарелых понятий», как историческая память и национальное самосознание.

Господа демократы, вы знали примеры,
Когда ваши коллеги учинили террор:
Истребили цвет нации мечом Робеспьера,
И Париж по сей день отмывает позор.

Правдолюбец Радищев после той мясорубки
«Путешествие из Петербурга в Москву»
Чуть с досады не слопал, повредился рассудком
И, ругая масонов, погрузился в тоску[38].

«Богом, правдою и совестью оставленная Россия, куда идешь ты в сопутствии твоих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников» (Ал. Сухово-Кобылин, 1855 г. Из дневника).

Прошло 127 лет с момента написания этих строк.

И что изменилось?

Произошла революция. Ну и что?

Все так же, только поменялись воры, грабители, негодяи, скоты и бездельники.

Куда же ты теперь идешь, Россия?

К коммунизму? Само название которого давно уже дискредитировали сами коммунисты. К социализму, при одном упоминании о котором людей начинает тошнить?

Куда идти? В кого верить? Во что верить?

Раньше хоть люди верили в Бога.

А сейчас ни во что не верят. Культура, литература, искусство – деградируют. Люди стали хитрыми, злыми (в душе), эгоистичными, замкнутыми, циничными.

И порою кажется, что планету окружает кокон общей обреченности, безысходности, духовной пустоты»[39].

Игорь написал это в своем дневнике, когда ему было двадцать шесть лет. Когда уже растворились дымом юношеские идеалы и еще были на пути к становлению идеалы взрослые. Главное, что убеждало поэта и певца в порочности прежних ценностей, это именно то, что они привели к деградации культуры и к духовному опустошению людей.

Когда же пришло понимание, с чего и с кого это началось, пришло и осознанное осуждение разрушительных идей и самих разрушителей, которые некогда поймали человечество на соблазнительные приманки свободы, равенства и братства, а сами сбежали от суда (разумеется, человеческого, а не Божьего, от него-то куда уж сбежишь!).

Господа демократы, поспешите воскреснуть,
Выходите на суд одураченных масс:
Пусть ответят за все Чернышевский и Герцен,
И мечтатель Белинский, и мудрец Карла Маркс;

Путь ответят и те, что пришли вслед за вами
Вышибать из народа и радость, и грусть,
И свободных славян обратили рабами,
И в тюрьму превратили Великую Русь!

Вот так! Вот так!
Живут Америка с Европой.
Вот так! Вот так!
Ну а у нас все через…

Тернии к звездам!
Ура![40]

Этот последний возглас, трудно понять, чего более исполненный – сарказма или горечи, делает песню не просто обличительным монологом. Тальков приходит к последнему, достаточно безрадостному выводу: хоть многие и хотели бы теперь поквитаться за вековой обман с обманщиками, но это – лишь стихийное возмущение отдельно взятых обманутых, в какой-то мере осознавших, что несколько десятилетий истории стали десятилетиями лжи. Основная масса народа по-прежнему верит и в звезды, и в тернии, и во все, что ему в течение этих десятилетий внушали.

И тут, между прочим, русский народ отнюдь не оказывается самым глупым в истории. Может, Париж и отмывает позор Великой Французской революции, но французское государство эту революцию и по сей день празднует. Равно как и воздает почести наследнику революции Наполеону, приведшему страну к катастрофическому поражению в войне и угробившему на полях, как выяснилось, бессмысленных сражений ВОСЕМЬ МИЛЛИОНОВ мужского населения Франции!

Можно повторить банальную фразу, что, мол, народы любят тиранов и деспотов, но только дело совершенно не в этом. Просто историю нелегко творить, но очень легко переписывать, перекраивать и перевирать. И всегда находятся манипуляторы, которые умеют внушить народу (не только русскому), какой должна быть его история, и до какого момента она, мол, была плохой, а потом, мол, стала хорошей. Как оказалось, у народа можно и вовсе отнять историю заставить ее забыть, или почти забыть. И тогда, получив возможность выбора, народ выберет не свое великое прошлое, ибо ничего о нем не знает, но некое непонятное и неизвестное будущее, которое ему предложат творить по чужому образу и подобию.

Песня «Господа демократы» была написана Тальковым в 1987 году, и в ней еще звучит, пускай и со все той же иронией, противопоставление России Западу.

Вот так! Вот так!
Живут Америка с Европой…

Тогда многим казалось, что достаточно сделать шаг, переступить через железный занавес, и жизнь сделается другой. В какой-то мере так думал и Тальков.

Другое дело, что певца не волновали западные идеалы. Он никогда не стремился покинуть Россию, ему это даже не приходило в голову. Его любовь и боль были сосредоточены только на судьбе Отечества.

Годом спустя после «Господ демократов» Тальков пишет песню, которая, при всем острейшем гражданском звучании, тем не менее, является лирической. Это – одна из самых драматичных песен Игоря – «Родина моя».

Я пробираюсь по осколкам детских грез
В стране родной,
Где все как будто происходит не всерьез
Со мной, со мной.
Ну, надо ж было так устать,
Дотянув до возраста Христа, Господи…
А вокруг, как на парад,
Вся страна шагает в ад
Широкой поступью[41].

Трагичность звучания усиливается мелодией. Ритм куплета, повторяющиеся, жесткие такты, словно барабанный бой, входят в сознание как некая музыка обреченности. И тотчас звучит задумчивый и одновременно полный недоумения и горечи припев:

Родина моя,
Скорбна и нема…
Родина моя,
Ты сошла с ума![42]

Следующий куплет, начинаясь с апокалиптической картины гибнущей, уже почти погибшей страны, далее создает сатирическую картинку:

В анабиозе доживает век Москва —
Дошла.
Над куполами Люциферова звезда
взошла,
Наблюдая свысока, как идешь ты с молотка
за пятак,
Как над гордостью твоей смеется бывший твой
халдей
с Запада[43].

Вот уж и Запад становится краем «бывших халдеев», нет перед ним никакого преклонения и никакого, уж тем более, желания ему следовать.

А ведь мы все еще помним, как началась эта продажа России с молотка, как покупали и как продавали ее действительно за жалкие западные подачки, как воры всех мастей из бывших коммунистических и комсомольских вожаков всех рангов спешили купить по дешевке и продать подороже все, что стало вдруг «плохо лежать». Эта купля-продажа продолжается и по сей день, остановить ее оказалось куда сложнее, чем начать, да и большинство грабителей прочно утвердились на вольготных, надежно застрахованных всеми способами местах. Попробуй теперь скинь!

Правда, и Запад над нами уже не смеется. Ему, Западу, решить бы сейчас свои многочисленные проблемы и самому не ухнуть в яму под названием «валютный кризис», чтоб не показалась легким стрессом великая депрессия тридцатых годов.

Но вновь мысли певца и поэта не о каком-либо инородном идеале. Его идеал – Россия. Но не та, которой ее сделали адепты «Люциферовой звезды». Россия безбожников, по мнению Талькова, безумна, и это, пожалуй, самое горькое, но и самое точное ее определение.

И дальше еще более скорбно и еще более жестко:

Восьмой десяток лет омывают не дожди
твой крест,
То слезы льют твои великие сыны
с небес, с небес…
Они взирают с облаков, как ты под игом дураков
клонишься,
То запиваешь и грустишь, то голодаешь и молчишь,
то молишься…[44]

Этими песнями открывается период полностью авторского творчества Игоря Талькова, период, когда он пишет и тексты, и музыку своих песен, причем создает он их одновременно, не накладывая музыку на текст, как бывает чаще всего, и не сочиняя стихи к уже существующей музыке. Его песни рождаются сразу песнями.

Они очень разные, эти его песни гражданского содержания. Если «Господа демократы» – песня ритмичная, с четким отбиванием такта, то «Родина моя» написана в полностью лирическом ключе. Мягкая, плавно льющаяся мелодия, в которой ритм звучит как бы на втором плане, грустная, задумчивая, она легко запоминается (как, впрочем, почти все песни Талькова – в этом их особенность), ее, раз услышав, вольно или невольно начинаешь напевать про себя, и горькие слова входят в сознание вместе с тонкой грустью музыки.

И раз за разом в сознании с недоумением и обидой повторяешь:

Ты сошла с ума, ты сошла с ума!.

Увы, да!

Иной раз, слушая музыку Талькова, задаешься вопросом, применимо ли к ней вообще определение «рок-музыка»? По крайней мере, музыка других рок-бардов в основном жестче, тверже, и если в ней проявляется лиричность, то она более личная, больше «о себе» и «от себя». Когда все в том же интервью альманаху «Молодежная эстрада» Талькову был задан вопрос, почему он определил свое творчество именно в этом жанре, певец ответил:

«– Я себя так не называл. Это несколько лет назад сделали, анонсируя мои концерты, некоторые газеты. И потом название это как-то закрепилось за мной. Поначалу я смутился этим, но потом подумал – а почему бы и нет? Рок – это музыка протеста, а я протестую своей музыкой. И протест не обязательно выражать в «металлическом» стиле, это можно делать и под балалайку»[45].

Музыка протеста. Здесь, пожалуй, и возможно определить, нащупать то с годами все ярче выступающее отличие, которое выделяет музыку Игоря Талькова среди музыки прочих рок-бардов и всей современной музыки вообще. Да, рок родился именно как музыка протеста. Но против чего?

Протестные настроения всегда толкали молодежь, как на Западе, так и в России, к поиску активных форм самовыражения. Причем протест против убогости, лживости и лицемерия советского строя был, возможно, еще сильнее, чем против жестокости и пошлости строя капиталистического. Обе системы стабильно наживали себе противников в среде думающих, ищущих справедливости людей. Но так как психологическое давление и духовное насилие социалистической системы всегда было сильнее, а отношение к инакомыслящим много отвратительнее (на Западе диссидента объявляли врагом, у нас – отрицали самый факт его существования или, в лучшем случае, держали за сумасшедшего), то в СССР протестные проявления, с одной стороны, были скромнее и незаметнее (это было слишком опасно), а с другой, охватывали достаточно большое число людей.

Стихийно протестующей была к шестидесятым годам, по сути дела, вся молодежь, кроме откровенных приспособленцев, легко находивших себя в продвижении по лестнице комсомольской работы. Остальные, как правило, протестовали лет до тридцати, потом их жизнь тоже «устаканивалась», обретая прочные формы в семье, работе, коллективе, на фоне в меру скучного, но стабильного быта.

Протестующей на всю жизнь оставалась богема низшего уровня – лысеющие хиппи и их седеющие подруги, продолжавшие рассуждать о жизни и бытии среди синего сигаретного тумана, в пыльных коммунальных мирках, под Окуджаву и портвейн.

Эти мирки были разрозненны и разобщены, потому что ни силы ни идеи, которая смогла бы их объединить, не существовало. С другой стороны, и советская система ничего не могла противопоставить этому протестному движению, и поколение за поколением теряла свое будущее – молодежь.

Впрочем, это было неизбежно. Созданная некогда схема искусственных идеалов и ценностей больше не работала. На заре своего существования система, начавшая с почти полного уничтожения исторического наследия России, с физического истребления ее мозгового центра – аристократии и культурной элиты, а также основы национального менталитета – наиболее работоспособных слоев трудового крестьянства, создала мегаидею: построение общества всеобщего равенства и братства. Тогда, в начале прошлого века, был подходящий момент для «запуска» такой идеи – Россия, как на тот момент и Европа, переживала очень тяжелый и болезненный период, период жесткого господства набирающего силу капитализма. Огромное количество людей, прежде всего рабочих, жили в тяжелейших условиях, работали почти на уровне каторжников, получая за это гроши. В России, кроме того, бедными оставались и широкие массы крестьянства.

Другое дело, что происходило это все на фоне активного развития промышленности (и в России конца XIX века рост был гораздо выше, чем в Европе и США). Спустя пару десятилетий (не начнись Первая мировая война, и не окажись Россия в нее втянута) наша страна достигла бы достаточно высокого уровня жизни, и, несомненно, жизнь рабочего сословия (прошу прощения, но слова «класс» и «пролетариат» вызывают у меня естественную аллергию!), как и жизнь крестьянства, стала бы гораздо лучше. Да и последующая история Европы и Америки легко доказывает, что время жесточайшей эксплуатации должно было пройти, и прошло.

Но рабочим, жившим в холодных бараках с трехъярусными нарами, и крестьянам, вынужденным добавлять в хлеб мякину и отруби, было невдомек, что потом станет лучше, да и прочное внушение: «Нам тяжело, зато детям будет легче!» тогда еще не работало.

На этом и сыграли оплаченные Западом агитаторы и вожди, бравшие фунты и марки, чтобы уничтожить набиравшую мощь Россию, обещавшие западным хозяевам ее падение, но, как выяснилось, на самом деле мечтавшие об уничтожении лишь духовности великой державы. Ее богатства они собирались прикарманить, а народ вновь обратить в рабство, подчинив идее «свободы и равенства».

Об этом не стоило бы так долго рассуждать, вот только ныне наследники прохлопавших и растерявших страну совдепов, вновь попав в благодатную струю – в период тяжелого экономического и духовного кризиса, который сейчас переживает Россия, пытаются снова взять у народа карт-бланш. Пользуясь естественным ожесточением большинства людей против олигархов и прочих грабителей большого и малого пошиба, против множества негативных явлений, неизбежно возникших после крушения великого государства, большевики, на которых целиком и полностью лежит ответственность за все происшедшее, опять «заводят» народ своими идеями и утверждают, что вот, мол, они тогда, в начале прошлого века, спасли Россию, не дали западным агрессорам ее расчленить, воссоздали экономику, и т. д. Ну, во-первых, чтобы воссоздать, надо было сначала развалить, а кто это, простите, сделал? Чтобы спасти, надо было поставить на грань гибели, а это – чья работа? Ну, а во-вторых, если и есть смысл спасать от чумы, заражая проказой (с ней дольше можно прожить!), то хотя бы скажите честно, что будет то же самое, то же, что мы уже пережили.

Объединить народ по-настоящему система смогла лишь однажды, но в этом не ее заслуга. Русский народ, а вокруг него – и другие народы, жившие в России, объединила война. Великая сила, сила неистребимой в русском сердце любви к Отечеству, собрала всех в единое войско, и никакие лозунги никаких «измов» уже не имели значения – русские пошли в бой за свою святую землю, как сотни лет назад шли их предки.

Казалось бы, система могла воспользоваться невиданным подъемом духа, пришедшим в годы этого кровавого испытания. Тогда и в самом деле можно было дать народу идею на века, настоящую, не фальшивую, не плакатную – идею национального объединения. Возродить не только память о подвигах Суворова и Нахимова (ведь хватило мудрости учредить такие ордена!), не только на несколько лет вновь открыть большое число православных храмов, но и возвратить память обо всей великой русской истории, о наших прекрасных и славных предках. И, конечно, вместо кровавых пентаграмм и примитивных орудий сельхозтехники вернуть на знамена образа Господа и святых, а на кремлевские башни – двуглавых орлов. Убрать умело проведенные первыми совдепами границы вместе с правом на самоопределение вплоть до… и сделать Россию вновь единой и неделимой.

Не сделали! Изначально идея не допускала такого развития событий, и теперь уже можно предположить, что тех, кто попытался бы (или, возможно, пытался?) подтолкнуть страну к такому пути дальнейшего развития, просто-напросто убирали. Не за то было заплачено, господа-товарищи! Не за то! И случилось то, что и должно было случиться: фальшивые идеалы рухнули, а новых неоткуда было взять. Послевоенное время породило первые полностью разочарованные поколения. Казалось бы, вот победили, и теперь всем станет хорошо жить. Не стало. Те же убогие коммуналки, та же скудная зарплата, те же маленькие пенсии. Совершенно отвратительное отношение государства к тем, кто выиграл войну, к ее ветеранам и инвалидам. И все это – под лозунги и декларации, под бравурную музыку и «бурные несмолкающие».

Осточертело очень быстро, и притом всем. И даже те, кто оставались верны и преданны системе, уже не могли, глядя в глаза детям и внукам, говорить о быстро грядущем светлом будущем. А фраза: «Мы воевали, чтобы вам лучше жилось!» стала вызывать у молодежи в лучшем случае кривые ухмылки. Уважение к старшим поколениям исчезло, а у страны, где дети не чтут старших, грустные перспективы.

Уже поколение так называемых «шестидесятников» можно назвать поколением разочарованным и наполовину опустошенным. Детей этого поколения Игорь Тальков называет поколением потерянным. И это действительно так. Сформировавшаяся в восьмидесятые годы молодежная субкультура выросла из стихийного протеста против более чем полувекового обмана, под игом которого жили родители, деды, прадеды «восьмидесятников». Стихийность этого протеста приводила к разрозненности как отдельных молодежных группировок, так и в сфере самой культуры – в стихах, музыке и т. д. Единого протестного движения не существовало, как не было и попыток объединиться. Для объединения нужен хотя бы какой-то идеал, а такового не было. Люди, осознавшие пустоту и лживость системы, в которой родились, были против нее, но не находилось ничего, что заставило бы быть «за». Ложные идеи и идеалы люди нового поколения отвергали, однако идеалов настоящих им было не найти.

Мироощущение «восьмидесятников» (конечно, не поголовно всех, но тех, кто умел думать и в душе своей искал выход из опустошения) можно сравнить с ощущением человека, которому снится, что он идет, не видя пути, сделав неверный шаг, срывается и вдруг ощущает себя летящим над бездной. Тотчас вспоминает, что летать-то не умеет! Просыпается в страхе и… обнаруживает: под ним – действительно бездна, и он, непонятно каким образом, но все еще летит над нею, хотя должен уже упасть и разбиться.

Многие тогда уже осознавали и всю трагедию великой страны, оказавшейся обманутой, ограбленной и обездоленной, в то время как ее народу (правильнее сказать – населению) десятки лет внушали, что это – самая счастливая страна на свете, а они (население) – самые счастливые на свете люди.

Мы родились в комендантский час
Под «колпаком», будто смеха ради,
А тот колпак искусно сшил для нас
Один веселый дядя.

Мы в колпаках и под «колпаком»
Ходили строем и слагали песни
О том, как мы хорошо живем
Под «колпаком» все вместе[46].

Эта песня Игоря Талькова проникнута даже не горькой, но трагической иронией, свойственной в те годы многим.

Поэт был одним из тех, кто в начале неизбежно наступивших в восьмидесятые годы перемен пытался поверить в позитивность горбачевских реформ, но гораздо скорее многих других увидел, кто и что стоит на самом деле за охватившей Россию стихией поспешного и бездумного крушения всех основ.

Треснул дядин колпак.
Треснул, только ветер подул.
И стало ясно:
Дядя был не дурак,
Дядя всех нас надул.

Раздался клич: залатать колпак,
Предпринимая необходимые меры,
Но стало ясно: нет таких затрат,
Чтоб залатать химеру.

А слуги дяди себе верны:
И колпаки охраняют стойко,
И затевают на последние штаны
Большую пере-пере-кройку[47].

Все те же слуги того же «дяди», те же совдеповские лидеры, лихо поменявшие окрас, чтобы только остаться у власти или хотя бы при власти… В разгуле «пере-пере-кройки» народ ничего не выигрывал, потому что тем, кто это «пере-пере» затеял, вовсе не нужно было оставить русских людей и Россию в выигрыше.

В воспоминаниях Владимира Талькова большое место уделено оценке тех переживаний, которые его брат вкладывал в свои песни, его отношению к тому омертвляющему, убивающему сознание воздействию, которое оказала на несколько поколений подряд пропагандистская машина совдепии.

«Игорь считал, что русский народ оглушен гигантской пропагандистской дубиной: у некоторых мозги вывернуты наизнанку так, что развернуть их в нормальное состояние теперь уже невозможно – это потерянная часть поколения, но остальным людям надо просто рассказать правду, и они прозреют В начале концерта он делал краткий экскурс в историю, чтобы люди настроились на определенный лад и поняли, что происходит на сцене. Он вспоминал времена, когда Россия была мощной державой, вспоминал доблестные подвиги нашего героического народа, давая людям ощутить национальные корни, тем самым доказывая, что русские люди не новый вид человечества, не бездуховная нация, не Иван-не-помнящий-родства, а Великая нация, имеющая Великое прошлое, и зрители, присутствующие на его концертах, как бы вновь обретали утраченную «связь времен». Ведь наши идеологи на протяжении многих десятилетий старательно делали из страны пастбище, ставили пастухов с бичами в руках, которые выгоняли и загоняли людей в стойла»[48].

Эта позиция неизбежно вела певца уже не к бунту, но к осознанному, бескомпромиссному восстанию против системы, которая, слегка видоизменившись и перекрасившись, по сути осталась той же и продолжала давить народ. Дав ему глотнуть вожделенной демократии, она тут же перевернула все с ног на голову, решительно расчертив границы: «Это вот, пожалуйста, можно, а это, извините, – нельзя!» И оказалось, что все то плохое, что худо-бедно пыталась «не пущать» к нам с Запада совдеповская «линия обороны», делая это плохое особенно соблазнительным, так вот это все можно. А то, чего хватало и в нашей собственной великой истории, это, простите, нельзя! Вредно! Разрешили, конечно, молиться и ходить в храмы, тут им деваться было некуда, но напустили при этом в страну такое количество мракобесов и лжепроповедников всех мастей, что разобраться рядовому человеку, что к чему, оказалось выше всяких сил!

И в этой бурлящей бездне демократического кошмара спасительными казались некоторым старые, надежные коммунистические столбы. У многих появилась ностальгическая тоска пускай по аду, но аду надежному, крепко огороженному от всяческих проникновений. (Не хочется напоминать не совсем пристойный анекдот. Но его, вероятно, многие помнят, так что достаточно привести последнюю фразу: «Тихо! Волну не гони! Не гони волну!»)

Монолог

В 1988 году «Взгляд» (комсомольский коллектив, реорганизованный в передовую перестроечную телевизионную программу) устроил серию сборных концертов во Дворце спорта в Лужниках. Называлось это действо «Взгляд» представляет».

Программа всеми силами завоевывала себе популярность, особенно старались «взглядовцы» завоевать молодежную аудиторию, поэтому артистов пригласили на концерт, конечно же, наиболее популярных. Позвали и Талькова.

Артист был счастлив. «Наконец-то! – подумал он. – Наконец-то хоть одна передача осмелилась показать мои социальные песни!» Его предупредили, что гонорара он не получит, но это не смутило. Потом он вспоминал: «Не обращал на это никакого внимания, не интересовался, куда и к кому в карман идут заработанные мною деньги, важно одно: расширить однобокий образ «чистопрудного» Талькова, поскольку уже второй год колесил по стране с социальными песнями, а люди приходили на «белого лебедя с аккордеоном». Концерты должны были сниматься, как было обещано, и фрагментарно вкрапляться в передачу «Взгляд»[49].

На дневную репетицию в Лужники Тальков примчался после бессонной ночи, так его радовало и волновало то, что должно было произойти. Спел несколько песен, потом спросил у одного из взглядовцев Любимова, каким номером его поставят в концерте и сколько песен можно будет исполнить. Но Любимов в ответ промолчал.

Вечером, перед началом концерта Игорь посмотрел список выступающих. Нашел в списке себя, и тут же, потемнев, отложил бумагу. Против фамилии Тальков было написано от руки: «Только одну песню и только «Примерный мальчик»!!!».

А ведь за год до того, в 1987 году, Игорь показывал взглядовцам эту песню. Вроде бы им понравилось, но автору было сказано, что в эфир «Мальчика» могут выпустить, только если из текста будут убраны два слова «рок» и «храм». Ни Бога ни рока в передовой программе звучать не должно было. Предложили эти слова заменить. Тальков отказался, и выступление не состоялось. А теперь вот вдруг решили представить в концерте именно эту песню.

Игорь почти сразу понял, чем был обусловлен такой выбор: в 1988 году состоялось празднование тысячелетия крещения Руси. Государству, уже пытавшемуся вместо маски «социализма с человеческим лицом» обрести «светлый лик демократии», пришлось признать этот праздник, участвовать в нем, а, стало быть, накладывать вето на слова «Бог» и «храм» стало неудобно. На той же волне демократизации сняли запрет и с рока. Значит, можно было представить публике «Примерного мальчика», слегка напугавшего перестроенных комсомольцев год назад.

Тальков оценил ситуацию и принял свое решение.

«Перед выходом на сцену в гримерную вбежал администратор и напомнил: «Игорь, ты все понял? Только одну песню и только «Примерный мальчик». Определив для себя однозначно репертуар, шел на сцену, точно зная, что буду петь, понимая, что после исполнения тех песен, которые наметил, «Взгляд» не видать как собственных ушей. Но иначе поступить не мог. Выходя на подмостки, обернулся на оклик В. Листьева: «Ну что, Игорек, сейчас повеселимся». «Повеселимся, – ответил мой костюмер, – просто обхохочетесь». Вышел и выдал по полной программе. (На сцене за столом Листьев и Молчанов. – Прим. авт.). С ужасом во взгляде «Взгляд» наблюдал за тем, что происходило на авансцене и в зале. Публика ликовала, не отпускала, несмотря на неоднократные попытки «взглядовцев» прервать выступление. В конце концов им это удалось, вынужден был уйти со сцены. Люди кричали: «Еще!» Комсомольцы кричали: «Хватит!» Не успел переодеться, как был снова вызван на сцену: народ не унимался, не было возможности продолжать концерт…»

Выступление Игоря Талькова буквально взорвало Лужники. Такого еще не слышали. Ни здесь, нигде. Такие песни, как «Кремлевская стена», «Враг народа», «Думаю себе» отвечали сразу на многие вопросы, которые ставили тогда перед собой миллионы людей, отвечали их мыслям, их горечи.

И еще. Тальков не замыкался в своей отчужденности от происходящего, в своей неудовлетворенности, не пел от себя и о себе. Он пел для русских людей о России, в его песнях звучали любовь и сострадание к обманутой стране, которую продолжали обманывать.

Вот и все – развенчан культ
Вождя-тирана,
И соратников его
Выявлена суть.
По реке кровавых слез
К берегам обмана
Невезучая страна
Держала путь.
Стоп!
Стоп, думаю себе,
Что-то тут не так,
Культ развенчан,
А тиран спит в земле святой,
И в святой земле лежат
Палачи и гады
Рядом с теми, кто раздавлен
Был под их пятой.

Что-то тут не так!

А затем схватил штурвал
Кукурузный гений
И давай махать с трибуны
Грязным башмаком,
Помахал и передал
Вскоре эстафету
Пятикратному герою —
Кумиру дураков[50].

Трудно сейчас поверить, что Леонид Ильич и впрямь был чьим-либо кумиром, мы ведь уже привыкли воспринимать его, в лучшем случае, как персонаж сатирического плана. Коль скоро уж о нем анекдотов насочиняли, как опять же говорилось в анекдоте: «Лагеря на два наберется».

А ведь на самом-то деле это был скорее драматический, если вообще не трагический персонаж. Последний из совдеповских вождей, получивший в наследство от «кукурузного гения» уже, по сути, разоренную страну, колосса на глиняных ногах, чьи устои должны были вот-вот рухнуть, и лишь потенциал некогда выигранной великой войны еще держал его, создавая, и не без успеха, иллюзию не только прочности, но и поступательного движения, хотя такового давно и в помине не было. Эпоху не зря прозвали «эпохой застоя». В те годы ничего важного, по сути, не происходило, даже завоевание космоса было лишь продолжением давным-давно, еще при Сталине, созданной программы.

И все же, все еще это была великая страна, изуродованная и облапошенная, но наследница некогда воистину великой России. Это была страна, сумевшая, несмотря ни на что, победить в величайшей из войн, и сознание, что она пока еще медленно, но неизбежно движется к пропасти, не могло не угнетать тех, кто это понимал. А понимали это прежде всего ее руководители, какими бы поглупевшими и впавшими в маразм они ни выглядели. Они сознавали, что их речи и лозунги уже никто не слушает и не слышит, а сами они – лишь ширма, заслоняющая пустоту, которая открывается на месте дискредитировавших себя идей.

Так что бровастый любитель охоты и дорогих автомобилей, в последние годы с видимым трудом втаскивающий свое огрузневшее тело на трибуну языческого капища, возведенного возле стен Кремля, вызывает скорее сочувствие и горечь. Не он все это затевал, он лишь сумел некогда «поймать волну» и вкатиться на вершину заветной для многих лестницы. Но едва ли ему это принесло радость – с самого начала его правления возглавляемая им держава была уже неизлечимо больна, и он не мог не понимать этого. Оставалось произносить длинные речи с машинописных листов и гадать, кто раньше отойдет в мир иной – несчастная держава или же он сам…

Увлечением, а возможно, утешением Леонида Ильича было коллекционирование орденов и медалей. А чтоб не разворовали, он хранил их в самом, точнее, на самом надежном месте, а именно – у себя на груди. А поскольку ширина груди была не безразмерна, то делился орденами и с «группой поддержки», со всеми, кто, по его мнению, подходил для той или иной награды. (По крайней мере, хотя бы не раздавал звание Героя Советского Союза иностранцам, как его предшественник!)

Конечно, это увлечение вождя дискредитировало государственные награды в глазах народа, но, в конце концов, от этого никто сильно не пострадал.

Тот герой, бесспорно, был
Страстным металлистом:
Облепился орденами
С головы до пят,
Грабил бедную страну
С бандою министров
И высокие награды
Вешал всем подряд[51].

О своем времени поэт говорит с той же иронией, но с еще большим ожесточением:

Вот сверкнул надежды луч:
Дождалась Россия,
Уж отчаялась и ждать,
Что греха таить:
Мы теперь должны зажить
Честно и красиво,
Мы должны зажить счастливо,
Правильно зажить. Но…

Стоп!
Стоп, думаю себе,
Тут опять загвоздка,
Кто вчера стоял у трона,
Тот и нынче там:
Перестроились ублюдки,
Во мгновенье ока,
И пока они у трона,
Грош цена всем нам[52].

Огромный стадион гремел овациями, а перепуганные взглядовцы метались по сцене, каждый пытаясь свалить вину за происшедшее на другого. Они вопили, что теперь наверняка закроют их передачу, а их самих поснимают с работы, что нельзя было выпускать этого неуправляемого певца с его «запредельными» песнями, что он превратил сборный концерт в свой сольный… А будущий создатель «Поля чудес» Владислав Листьев объявил, что отныне Тальков придет во «Взгляд» только через его, Листьева, труп. (Вот, аккуратнее надо быть с выражениями и такими словами не швыряться. Их ведь слышат не только люди…)

Странно. Называют себя люди передовыми, считаются смелыми. Им предоставляется случай и возможность открыть для народа звезду. Самую настоящую, сверкающую, пламенную, жалящую лучами зло и несправедливость. Радуйтесь! А если за это попадет «сверху», так и гордитесь – на этом потом сделаете настоящие, а не рекламные имена. Так нет – мечутся по сцене, испуганно вопят… Как-то смешно!

На эту тему была написана тальковская песня «Метаморфоза», одна из самых язвительных, насмешливых и жестких его песен. Она даже была бы смешной и забавной, если бы все, о чем он ее написал, не обернулось для России продолжением прежней драмы.

Дарованная в 90-е годы «свобода» оказалась в итоге падением в трагикомическую вакханалию, где правили бал все те же обманщики, только напялившие новые маски и придумавшие вместо одних бредовых идей другие, на данный момент более соблазнительные для народных масс.

Обрядился в демократа
Брежневский «пират»,
Комсомольская бригада
Назвалась программой «Взгляд»,
Минздрав метнулся к Джуне,
Атеисты хвалят Глоб,
И бомбит жлобов с трибуны
Самый главный в мире жлоб.

Метаморфоза… Метаморфоза…

Перестроились комсорги,
В шоу-бизнес подались,
И один из них свой орган
Называет фирмой ЛИС'С.
Стал капиталистом
Коммунист из Госкино:
Вместо фильмов о чекистах
Рекламирует «порно»[53].

Очень рано, ему было тогда немного за двадцать, и все еще было впереди, Игорь впервые подумал взять и написать книгу. Книгу о творчестве, о судьбе, о смысле жизни. При этом понимал, что писать будет «в стол» – кто бы напечатал тогда его откровения?

Он думал назвать книгу «Эпоха Вырождения». И, как ко всему, что бы он ни делал, отнесся к этому замыслу очень серьезно. Стал подбирать материалы, искать исторические документы, собирать высказывания знаменитых философов. Ему важно было осмыслить все, что волновало его долгие годы, и выработать ясную и четкую концепцию в отношении эпохи, в которой он и его поколение родились и жили. Он назвал ее «эпохой зла, насилия и тотальной деградации».

Преувеличение? Гротеск? В какой-то мере да. Любой человек, обладающий обостренным чувством справедливости, критическим умом и совестью, всегда, во всякую эпоху, особенно остро ощущает творимое вокруг него зло, жестко на него реагирует и воспринимает его как личную трагедию. Поэтому время, в котором он живет, будь то рабовладельческая эпоха, когда все было правильно и справедливо для одних за счет полного отсутствия справедливости для других, эпоха Возрождения, с ее упоением внешней красотой и абсолютным духовным падением, будь то Просвещение, с его рационализмом, доведенным до цинизма, с его воспеванием человека, но без Образа и Подобия, будь то XIX век, когда человечество упивалось научными открытиями и возомнило, будто человек может покорить природу, позабыв, что он сам – ее неотъемлемая часть, любое время для такого человека – время жестоких испытаний, время, в котором он прежде всего видит преобладание злого начала.

Признать, что такой правдолюбец прав? Вообще-то да, прав. Мир людей никогда не был идеален, потому что люди с самого начала, со времен первого грехопадения, отошли от пути, предложенного (но не навязанного!) им Богом и искали свой путь, наивно думая, что и сами разберутся в этом мире.

Не разобрались.

Поэтому можно было бы с полным правом относиться к человеческому обществу с осуждением, если бы не одно «но». Путь правды, путь спасения был вновь указан людям, этим путем можно следовать, и тогда все обретает иной смысл, и жизнь перестает быть чередой одних лишь испытаний, побед и поражений, но становится дорогой к Свету. Большинство людей, однако, этот путь отвергают. Отвергают, даже вроде бы веруя во Христа. Слишком многое, как им кажется, пришлось бы преодолеть в себе, изменить в своей жизни, чтобы идти этим путем.

Впрочем, что касается той эпохи, для которой Тальков придумал столь выразительное и обидное прозвище «эпоха Вырождения», то, пожалуй, это время такого названия заслуживает. Время, когда из некогда мудрого, но по-детски доверчивого народа не просто вытравили его живую душу, народу еще и внушили, что души-то нет! А раз нет Бога, нет души, то какой там путь к спасению? И, в таком случае, какие там идеалы, достоинство, честь? Если все полетит в пустоту, тогда чего ради вообще к чему-то стремиться?

Те красивые слова, коими пытались заменить прежние вечные истины, так и остались словами. И неверующая страна, поплатившись за измену Богу невиданными, жестокими испытаниями, оказалась перед зияющей пустотой. Эпоха вырождения… Жестоко. Но справедливо.

В конечном счете книга Талькова получила иное название – «Монолог». Потому что сутью ее стало обращение поэта к своим современникам именно с монологом. Монологом о времени, о себе и о главном, о том, что Игорь сделал смыслом своей жизни. О песне. О песне, которая и в эту опустошенную эпоху по-прежнему находила путь к мыслям, к сердцам. И к душе слушателя. Потому что, несмотря ни на какие утверждения, люди так и не поверили, будто души у них нет.

А найдя контакт с помощью песни, можно потом поверять слушателям свои идеи, можно говорить с ними по душам о самом главном – о Родине и Боге, об истории, которую тоже пытались изгнать из памяти русского человека, внушая, что наша история началась с 1917 года…

«Песня – это кратчайший путь к сердцу и уму человека, но мне всегда казалось, что я не могу высказаться до конца в своих концертах, поэтому выступления на сцене перерастали порой в митинги, полемику, а иногда даже в лекции. Например, в Свердловске в 1988 году, на одном из концертов шестисоттысячная аудитория, заполнившая Дворец спорта, в течение полутора часов слушала, как я рассказывал о 30-летнем правлении Екатерины II, но люди ждали песен, и это ожидание сбивало меня с мысли, торопило, не давало возможности выговориться до конца. Именно тогда я решил найти возможность для полного самовыражения и передачи людям информации, которой владею. Такую возможность может дать только книга, но, поскольку книга «Эпоха Вырождения» должна была носить по большей части публицистический характер, ее написание было отложено до лучших времен, тем более что сейчас от публицистики все устали. «Книга должна быть живой, – подумал я, – написанной от первого лица, и чем она больше будет насыщена примерами из личной жизни, ситуациями, происходящими непосредственно со мной, тем она будет живее и интереснее»[54].

Обманутое поколение

В декабре 1989 года ведущий телепрограммы «До и после полуночи» Владимир Молчанов включил клип на песню «Россия», снятый съемочной группой телепрограммы, в свою передачу.

Позднее Тальков вспоминал:

«Мир не без честных и смелых людей!

Владимир Кириллович Молчанов, создатель и ведущий программы «До и после полуночи», рискуя потерять работу, наживая себе массу неприятностей, отважился дать на всю страну в одной из своих передач мою горемычную, считавшуюся властями криминальной «Россию». Я вздохнул! Молчанов «откупорил» меня социального, и Тальков был наконец выпущен из тисков амплуа «чистопрудника» и стал полноценным автором-исполнителем разноплановых песен. После первооткрывателя Молчанова осмелели и остальные создатели и редакторы передач «Песня года», «Утренняя почта», «Ступень к Парнасу» и других.»

Сейчас уже трудно, вспоминая те «переломные» годы, действительно до конца понять и по достоинству оценить поступок редактора программы «До и после полуночи». «Россия» была для властей не просто «криминальной» песней. Она впрямую указывала на причину и происхождение захватившего великую страну зла.

Эту песню нельзя не привести полным текстом, как нельзя убрать из нее ни одной строки, ни одного слова:

Листая старую тетрадь
Расстрелянного генерала,
Я тщетно силился понять,
Как ты смогла себя отдать
На растерзание вандалам.
Из мрачной глубины веков
Ты поднималась исполином,
Твой Петербург мирил врагов
Высокой доблестью полков
В век «золотой» Екатерины.
Россия!

Священной музыкой времен
Над златоглавою Москвою
Струился колокольный звон,
Но, даже самый тихий, он
Кому-то не давал покоя.
А золотые купола
Кому-то черный глаз слепили:
Ты раздражала силы зла
И, видно, так их доняла,
Что ослепить тебя решили.
Россия!

Разверзлись с треском небеса,
И с визгом ринулись оттуда,
Срубая головы церквам
И славя нового царя,
Новоявленные иуды.
Тебя связали кумачом
И опустили на колени,
Сверкнул топор над палачом,
А приговор тебе прочел
Кровавый царь, великий… гений.
Россия!

Листая старую тетрадь
Расстрелянного генерала,
Я тщетно силился понять,
Как ты смогла себя отдать
На растерзание вандалам.
О, генеральская тетрадь,
Забитой правды возрожденье,
Как тяжело тебя читать
Обманутому поколенью.
Россия![55]

Да, если за два года до того, в «Примерном мальчике» цензоров напугали слова «рок» и «храм», то здесь было куда больше того, чего им стоило пугаться! Хотя тоже по большому счету всего два слова. Точнее одно слово и одно словосочетание.

«А золотые купола
Кому-то ЧЕРНЫЙ ГЛАЗ слепили» (выделено мною. – Прим. авт.).

Нич-чего себе! Это какой же такой «черный глаз»?! В словосочетании увидели посягательство на святая святых – еврейскую тему. Увидели проявление того, что после октября 1917-го считалось крайней степенью криминала – антисемитизм.

А кстати, почему так уж сразу? Вообще-то в русской мифологии черный глаз считался признаком нечистой силы, то есть потустороннего злого начала. И это вполне понятно: до татарского ига русские были в подавляющем большинстве светлоглазыми, да и триста лет ига не так уж сильно нас «перекрасили». Поэтому увидеть в словосочетании «черный глаз» соответствующий намек можно было, только очень этого захотев. По принципу, что на ком горит… Разумеется, цензорам было известно, кого было больше всего среди организаторов и руководителей кровавой революции в России, но почему им сразу же подумалось, что то же самое имеет в виду и Тальков?

И с визгом ринулись оттуда,
Срубая головы церквам
И славя нового царя,
Новоявленные ИУДЫ.

И снова словцо, которое вызвало у цензуры определенного рода аллергию. И снова совершенно зря. Иуда Искариот, предавший Христа, был действительно евреем. Но так же как и все остальные апостолы! А имя его сделалось символом предательства и подлости уж никак не по национальному признаку, но потому, что именно этот человек, кем бы он ни был, совершил самое масштабное преступление в истории человечества – предал и отправил на казнь самого Господа Бога!

Так или иначе, но появление «России» в эфире вызвало у определенной части нашей публики шок, а Игоря Талькова прочно окрестили в интеллигентской среде антисемитом.

Зато для подавляющего большинства русских людей песня стала подлинным открытием и сделалась своеобразным знаменем, символом любви к поруганному Отечеству с осознанием всего, что с ним произошло.

Это действительно один из подлинных шедевров творчества Игоря Талькова. В этой песне все гармонично, все едино: мелодия, слова, ритм, покоряющий и завораживающий.

Известно, что Тальков написал «Россию» буквально за две минуты: просто сел и записал слова и ноты. Словно ему кто-то их диктовал. И когда слушаешь песню, отчетливо понимаешь, Кто именно.

Владимир Тальков, которому Игорь, как это часто бывало, первому показал вновь написанную песню, был потрясен ею. И испугался. Испугался уже не за карьеру брата, не за отношение к нему боссов от Министерства культуры. Он испугался за его жизнь. То, ЧТО прозвучало в песне, было уже не просто за пределами дозволенного, оно посягало на жестко табуированную тему, которая и сейчас хоть и освобождена от «табу», но всячески деликатно обходится стороной.

«После концерта Игорь ушел отдыхать к себе в номер, в тот вечер он не собирался работать. А на следующий день, часов в 9 утра, прибежал ко мне с гитарой:

– У тебя чай есть? Давай быстрее выпьем чаю, и я спою тебе свою новую песню.

– Когда же ты ее написал?

– Да вот сегодня ночью нашло на меня что-то, я и написал.

Попили чаю, и Игорь исполнил мне «Россию», тогда еще в совершенно сыром варианте. Песня меня потрясла. Но когда прошел первый шок, я встревожился, так как увидел в ней до предела смелые мысли, а это могло очень повредить Игорю и даже вообще «закрыть» его как артиста. Нельзя забывать, что в то время еще не были развенчаны наши вожди и кумиры, был в силе старый государственный аппарат. Только-только начали появляться первые публикации довольно смелого характера, но правда о Ленине еще умалчивалась, скрывалась.

В частности, меня смутили такие слова в песне: «кровавый царь – великий гений».

– Игорь, здесь явно просматривается Ленин. Давай-ка изменим текст, пусть лучше эти слова прозвучат вот так «великий вождь – кровавый гений». В этом случае все будут считать, что речь идет о Сталине, ведь именно Сталин у нас проходил как «вождь всех времен и народов».

– Нет, тогда теряется смысл, а я хочу, чтобы люди поняли, что речь идет именно о Ленине.

– Игорь, я совершенно уверен, что «России» тебе не простят. Твоя песня совершенно не похожа на все песни о России, которые пелись до сих пор, песни, пропитанные ложным духом советского патриотизма. Это песня истинно русского человека, у которого действительно душа болит за Родину, за поруганную честь России. Всего три куплета, а в них все: великое прошлое нашей Родины и ее жалкое настоящее, и боль, и сострадание. Добавить больше нечего. Этой песней ты подписал себе смертный приговор.

Он подумал и ответил:

– Отступать дальше некуда, а свернуть с пути – значит предать свое дело[56].

Еще и еще раз стоит поблагодарить Владимира Молчанова за его подлинную отвагу и патриотизм. Чтобы снять великолепный клип, нужны ведь были и солидные средства, но редактор пошел на это, понимая, КАКУЮ песню дарит своим слушателям и КАКОГО певца открывает.

После этого аудитория по-настоящему узнала Игоря Талькова.

В 1990–1991 годах Тальков на пике популярности. Запрет с его песен был снят (что уж теперь запрещать, когда все уже слышали «Россию»?), они звучали в разных теле– и радиопередачах, их включали в свой репертуар многие известные исполнители, концерты с участием Талькова и его сольные выступления собирали громадные аудитории. Причем во всех городах России, куда бы он ни ехал.

Певец мог теперь и выезжать за границу.

Правда, сам Тальков, по его же словам, никогда не придавал особого значения географии своих выступлений. Он с одинаковым энтузиазмом ехал на гастроли в русскую глубинку, в какой-нибудь курортный город, за рубеж. Он не сомневался, что зал в любом случае будет полон и ему удастся завоевать внимание любых слушателей. Поэтому выбор маршрута Тальков всегда доверял своим директорам.

Но каждый раз его волновало подлинное понимание слушателей, что вызывало ответную благодарность.

Выступления в немецком городе Гамбурге стали для певца настоящим открытием. Зал, как обычно, заполнился «до краев». Игорь ожидал, что придут в основном эмигранты из России, но их-то как раз на концерте почти не было. Слушать русского барда пришли немцы, люди разных поколений, от ветеранов войны до подростков. Тальков спросил:

– А как они поймут-то? Я же пою только на русском.

– Не волнуйтесь. Будет перевод.

Хороший литературный перевод песен был сделан заранее, и перед каждым номером программы на сцену выходил профессор Гамбургского университета и читал собравшимся текст песни, которую им предстояло услышать. Потом Игорь пел, и после исполнения зал взрывался аплодисментами.

Что покорило немцев в этих песнях? Искренность и глубина? Или та огромная боль, боль за Отечество, которую так полно сумел выразить и в словах, и в музыке Игорь Тальков? Боль за роковую ошибку, за историческое преступление, некогда совершенное народом против самого себя… Кому было понять это лучше, чем немцам?

И в самом деле, трудно найти страну и народ, историческая трагедия которого была бы столь похожа на нашу. И столь же мучительной, долгой и жестокой оказалась расплата.

Покажите мне такую страну,
Где славят тирана,
Где победу в войне над собой
Отмечает народ.

Покажите мне такую страну,
Где каждый – обманут,
Где назад означает вперед,
И наоборот.

Не вращайте глобус,
Вы не найдете,
На планете Земля стран таких не отыскать,
Кроме той роковой,
В которой вы все не живете,
Не живете, потому что нельзя это жизнью
назвать[57].

Историческую оценку происходившему и происходящему Тальков дает всегда остро и жестко, как человек, для которого каждая боль Родины – это его боль, каждая ее ошибка – его личная ошибка, даже если он не имеет к этому непосредственного отношения.

Покажите мне такую страну,
Где заколочены Храмы,
Где священник скрывает под рясой
КГБ-шный погон.
Покажите мне такую страну,
Где блаженствуют хамы,
Где правители грабят казну,
Попирая закон.

Покажите мне такую страну,
Где детей заражают,
Где солдат заставляют стрелять
В женщин и стариков.

Покажите мне такую страну
Где святых унижают,
Где герои – ветераны войны
Живут хуже рабов[58].

Кто-нибудь скажет, что жизнь Германии после войны стала, в отличие от нашей, относительно благополучной. Ну, во-первых, половины Германии, а во-вторых, вряд ли народ, чья страна разделена пополам и обе половины ее оккупированы, может чувствовать себя благополучным и счастливым. Вдобавок то чудовищное идеологическое давление, можно сказать, идеологическое рабство, под гнетом которого оказалась страна, где какое-то время было запрещено произносить слово «Отечество», вполне сопоставимо с произведенным в России уничтожением ее исторического прошлого. Ведь это только принято думать, будто немцев заставляли забыть лишь об идеологии нацизма. Ничего подобного! Решив почему-то, что эта идеология родилась из почитания героического прошлого, славных подвигов предков и легендарных событий давних веков, это все или понуждали предать забвению, или предавали осмеянию, как, кстати, и многое в истории России.

И там, и здесь, и в России, и в Германии, рассказать народу о его великой истории пытались лишь представители духовной элиты, находившиеся под плотным цензурным «колпаком» и все же создававшие произведения высокой силы.

У нас писали книги об исторических подвигах, снимали фильмы об Александре Невском, Суворове, Ушакове. Правда, чаще всего показывая героев (за исключением, пожалуй, Александра Невского, все же сам был князь!) на фоне бездушных и неумных царей и цариц, тупых и чванливых царедворцев, жестоких царских сатрапов…

Целый ряд исторических книг и картин появился и в послевоенной Германии, но и там идеологию «вычесывали» гребешком цензуры, пожалуй, еще более густым и жестким, чем в совдепии.

У нас после войны за «идеологические ошибки» уже не сажали. Да, можно было потерять работу, лишиться более или менее приличной зарплаты, угодить (быть переведенным) в какое-нибудь захолустье, подвергнуться освистанию (общественному порицанию) или (о ужас!) ДАЖЕ положить на стол партийный билет (!!!), но тюрьма ждала лишь откровенных диссидентов, тех, кто пытался так или иначе активно бороться с системой (или попадал «под колесо» за компанию с активно действующими).

В Германии любое посягательство на идеологические рамки каралось и ныне карается куда более сурово. Немецкий историк Юрген Граф, посмевший подвергнуть сомнению некоторые выводы (даже не приговоры!) Нюрнбергского трибунала, получил пять лет тюремного заключения, после чего был выслан из страны с запрещением когда-либо вернуться на родину. А ведь он приводил в качестве аргументов своих рассуждений только материалы самого же трибунала!

Поэтому немцам было от чего волноваться, испытывать боль, слушая пламенные песни русского барда.

Тальков привез в Германию кассеты со своими записями. Взял тридцать штук, сомневаясь – продаст ли все. Все же чужой язык, незнакомый прежде в стране исполнитель. Кассеты были проданы в считаные минуты, их буквально рвали из рук певца. А ведь они шли по двадцать пять марок, немаленькая цена. Но она никого не смутила.

Каждое выступление Талькова было своеобразным спектаклем, драмой, где основная мысль выражалась, передавалась слушателям через гармоничное соединение музыки, поэтического текста и уникальное по выразительности исполнение. Игорь был выдающимся актером, актером от Бога, ведь его никто никогда не обучал сценическому мастерству. Посмотрев клип «Россия», созданный творческой группой Владимира Молчанова, кинорежиссер Алексей Салтыков сразу увидел в Талькове главного героя задуманного им фильма «Князь Серебряный» по роману Алексея Толстого.

Некоторые кинокритики (и не только), впрочем, думали, что приглашение Талькова на главную роль в фильме – было просто удачным рекламным ходом режиссера. Певец был настолько знаменит, что одно его имя могло «сделать кассу» любому фильму. То же самое говорили и об участии в различных кинопроектах другого кумира публики тех лет – Виктора Цоя.

В памятном интервью альманаху «Молодежная эстрада» журналист М. Марголис затронул и эту тему.

«– Как вы думаете, почему в последние годы возникла тенденция, когда многие известные певцы начали сниматься в различных фильмах, в том числе и вы? Что это, расширение поиска самовыражения, когда только эстрады и пения не хватает, или здесь что-то иное?

– Так ведь в основном не мы себя предлагаем, а нас приглашают.

Хорошо. А приглашают вот, допустим, вас, потому что именно вы лучше других подходите на конкретную роль? Или чисто из рекламных соображений: мол, зритель, увидев имя известного исполнителя, уже хотя бы из любопытства пойдет?

– Сначала я именно так и думал. Считал, что все подчинено корыстной цели – собрать под «звезду» аудиторию. В принципе так и было. Разве мало профессиональных актеров? Но теперь, имея работы в кино, надеюсь, режиссеры будут приглашать меня и за какие-то индивидуальные актерские черты»[59].

На самом деле съемки в фильме Салтыкова стали для Игоря очень важным событием. Он надеялся еще раз обратиться к русской истории, еще раз показать, рассказать русским людям о том огромном духовном наследии, которое оставили нам наши великие предки и которое мы не имеем права отвергать.

«Я хотел показать, какими были наши предки: бояре, князья. Через образ князя Серебряного подчеркнуть благородство, величие русского духа. То, что унаследовала русская дворянская интеллигенция. И что было истреблено и утрачено в современных поколениях»[60].

Надежда Талькова не сбылась. Всесильные чиновники от кино остались недовольны работой Алексея Салтыкова, да и самим его замыслом. Наступало время иного отношения к русской истории. Если в советские времена ее разрешалось знать и показывать фрагментарно и с соответствующим размещением акцентов, то ныне никакие препоны вроде бы не ставились, однако величие прошлого не устраивало измельчавший контингент российской элиты. Им куда больше хотелось выкапывать из истории низкое и пошлое, воспевать не героизм, а ловкость, не любовь к Родине, не подвиг, а «общечеловеческие ценности», следуя которым, куда легче предать, нежели остаться верным, струсить, объясняя это высочайшей ценой человеческой жизни (прежде всего, конечно, своей собственной!).

Кроме того, и предполагаемая цена съемок показалась чиновникам чрезмерной. Тратить деньги, снимая всевозможные шоу, это вполне нормально, но многомиллионный бюджет исторической драмы вызвал возмущение: что он, в самом деле, Бондарчук? Для чего так расписывать все эти реалии?

Закончилось все сменой режиссера. Вместо Алексея Салтыкова съемочную группу возглавил И. Таги-Заде. И сразу изменился сценарий, изменилась сама направленность фильма. От романа Алексея Толстого в нем почти ничего не осталось, да и сам фильм приобрел скорее пародийное звучание.

Название фильма изменили, назвали его «Царь Иван Грозный». И при этом в законченном варианте фильма не оказалось ни одной сцены, в которой присутствовал бы сам Иван Грозный…

Тальков был возмущен. Он не закончил своей роли на съемках и впоследствии отказался ее озвучивать.

«– Я абсолютно не удовлетворен съемками, – сказал он впоследствии. – Не удовлетворен режиссером, организацией, создавшей этот фильм, во главе с И. Таги-Заде, который кричал, что он миллионер и потратит уйму денег на такую картину, на такую тему, а сам экономил даже на гвоздях. Мне просто стыдно, как одели князя Серебряного, такое чувство, что на «Мосфильме» собрали все половики и сшили из них одежду. Еще хуже обстояло с костюмами массовки. Бутафорские сабли держались, простите, на резинках от трусов. Или представьте, въезжаю в кадр на черной лошади, выезжаю на белой. В общем, царил дух полнейшего наплевательства со стороны тех, кто отвечал за этот фильм. Я был поражен этим и даже отказался в нем досниматься»[61].

Фильм вышел на экраны в августе 1991 года. Тальков сначала не хотел идти на его презентацию, но все же пришел и, выступая перед собравшимися, попросил прощения у Алексея Толстого и у зрителей за то, что принял в этом фильме участие.

История со съемками лишний раз убедила певца в том, что, как это ни горько, власть в России остается в руках прежних хозяев, только поменявших лозунги. Суть оставалась прежней, и несильно изменилось отношение к судьбе России.

«Эй, кто там обнадежился по поводу того,
Что коммуняки покидают трон,
Сближаются с народом и каются,
И верят в пе-ре-лом.

Не спешите, милые,
Не будьте так наивны,
Вращаются колесики,
И не заржавлен пресс,
Винтики на месте,
И работает машина
С дьявольским названием
КПСС.
КПСС – СС.

Эй, кто там ходит в церковь,
Не опасаясь того, что
Его настигнет завтра
Толпы позорный свист.

Не обнадеживай себя,
Брат мой во Христе,
Лежит на Красной площади
Главный атеист.
Рекой течет к нему толпа рабов,
Не зная, что туда же
По ночам заходит бес»[62].

И все-таки Тальков верил, что Россия не может вечно жить ослепленной, обманутой, вечно оставаться несчастной в силу какой-то особенной своей «загадочной души». Он надеялся на духовное возрождение великого народа и, как мог, в нем участвовал, делая для этого все возможное, отдавая свой талант, все свое сердце. Он был уверен, что всякий честный и талантливый поэт, певец, артист тоже не останется в стороне.

При этом Тальков видел, сколько сиюминутных, фальшивых звезд и звездочек порождает время продажного шоу-бизнеса, как поднимаются на волне дешевого успеха, обеспеченного рекламой, люди, которым нечего отдать своему народу, нечем помочь своему Отечеству, прежде всего потому, что им это не нужно… Этакие светлячки-однодневки, которых ветер подхватывает и уносит, не оставляя следа. Ничего они не осветят и не зажгут, лишь попусту мелькнут в воздухе.

«Можно назвать дерьмо золотом и убедить значительное количество людей, что так оно и есть, но от этого дерьмо золотом не станет. Такой обман недолговечен, это лишь временный успех, и яркий тому пример – наша современная эстрада. Неизвестно откуда вылетающие «звезды» сгорают, не успев вдоволь посиять, и бесследно исчезают в никуда, превращаясь в ничто. Многозвездье – отсутствие настоящих звезд. Все, что остается от таких «взлетов» – кратковременный достаток и разочарование. Слава Богу, времена меняются. Обманутый, воспитываемый на ложных понятиях и идеалах, советский народ, пожив с повязкой на глазах без малого век, прозревает! Лишенные не только возможности заниматься искусством, но и воспринимать его, запичканные бездарными творениями поэтов, композиторов, исполнителей, зачумленные бездарными фильмами бездарных режиссеров, люди потеряли понятие образа, тогда как отсутствие образа – безобразие. В джунглях безобразия произрастают цветы, благоухающие, излучающие божественную красоту, но их так мало, они так незаметны в зарослях сорняков, что у стороннего наблюдателя создается впечатление, что советское искусство – русское искусство, а русское искусство – советское искусство, и что все современное искусство – советское искусство, и что все современное искусство в нашей стране – сплошное безобразие»[63].

Эти слова из книги «Монолог» как бы выражают человеческое и сценическое кредо певца и одновременно декларируют его позицию. То, в чем нет истины, нет правды, нет ОБРАЗА (читай – Образа и Подобия), безобразно. И если этому безобразию не противостоять, это приведет к вырождению. В Эпоху Вырождения сформировался уникальный тип человека. Слепорожденного и глухого, воспринимающего чью-то, заранее заданную правоту, как свою собственную, агрессивно ненавидящего любое мнение, отличное от заданного.

Имя этому типажу дал отнюдь не Тальков. Оно вошло в обиход, как народные пословицы и поговорки, просто и естественно: СОВОК.

Этот типаж и стал символом Эпохи Вырождения, ее синонимом и аналогом. Именно этому племени бросало вызов все, что прорвалось из-под толстого слоя асфальта, накатанного мощным социалистическим катком.

Они не думают, не чувствуют, не слышат,
Они не видят ни зги.
Они не любят, не страдают, не ищут,
Не напрягают мозги.
У них руки – лопаты, глаза – пятаки,
А вместо лиц – квадратные совки.

«Совки», не отдадим мы вам страну!
«Совки», мы объявляем вам войну![64]

В этой песне Тальков действительно как бы призывает к восстанию, называя истинные причины «совковости» все еще очень значительной части населения России. «Совковость» – это своего рода болезнь, проштампованность мозгов, отсутствие критического взгляда, вернее, запрет на критический взгляд, коль скоро речь идет о заранее заданных, «нерушимых» идеалах.

У них – свои мессии, боги и кумиры
В лице Андреевых Нин[65].
У них – свое понятие равенства и мира
В виде нелепых доктрин.
«Чем хуже, тем лучше» – закон дураков,
Вот цель этих штампованных «совков»[66].

Но, тем не менее, к рядовым «совкам», тем, кто толпами ходил на парады и демонстрации, кому давали в руки портрет вождя на палке и кто честно (и гордо!) нес его, поднимая как можно выше над толпой, Тальков относится с усталым сочувствием, понимая, что давление машины было слишком сильным и жестоким, чтобы нашлись многие, способные ему противостоять.

Они в создании своем не виноваты,
Их выпестовала власть,
Которой выгодно плодить дегенератов,
Чтоб ненароком не пасть.
И куда ж мы приплыли за двадцать веков,
Если вся Россия стонет от «совков».
«Совки», не отдадим мы вам страну.
«Совки», мы объявляем вам войну!

«Совки»!
«Совки»!
«Совки»![67]

Эта песня, написанная в 1988 году, без мелодии поражает своей декларативной простотой. Но ее захватывающий ритм сводит всю декларативность на нет. Под этот «марш несогласных» можно танцевать рок, можно вместе с огромной толпой, заполнившей зал, подпевать исполнителю, возможно, даже не очень вслушиваясь в слова. Однако они входят в сознание и в подсознание, отпечатываются в них, и слово «совок» становится символом. Символом всего, что попирает свободу человека и подавляет его волю.

Трудно сказать, тогда ли идеологи нового времени поняли и осознали опасность, исходящую от барда Талькова? Тогда ли сообразили, что опасны не разобщенные, не имеющие ни программы, ни средств патриоты? За ними народ не пойдет – они ведь, кроме вышеперечисленного, еще и не знают, куда звать тех, кто не согласен. В прошлое? Но его нет. В будущее? А в какое? Опасен тот, кто может разрушить безобразие и создать Образ. Казалось бы, кто сможет? Ведь те, кому дано высокое понимание происходящего, вряд ли найдут общий язык со стихийно протестующей массой, тем более когда это – младшее поколение, поколение бунтарей, у которых нет идеи, чей протест выливается лишь в тусовочное «балдение», у кого созрело отчетливое «нет» и кто не знает, чему и кому может сказать «да».

Но Талькову оказалось под силу добраться до умов и сердец всех, кто был в этой стихийной толпе протеста. «Тусовка» услышала его, она полюбила его, поняв его песни, значит, могла за ним пойти.

Однажды мне пришлось услышать очень странное, но и очень точное определение тальковского служения. Эту мысль высказал один православный священник, и лишь поэтому я беру на себя смелость ее привести. Священник сказал про Талькова: «Он спустился в этот ад и стал из него выводить».

Пожалуй, это так. Пожалуй, в этом смысле поэт, композитор, певец был для системы опаснее других. Он спустился в ад бессмысленного, неорганизованного протеста и протянул руку не только тем, кто жаждал оттуда вырваться, но всем, кого система спихнула в омут разочарования.

Всему потерянному поколенью.

Хотя, с другой стороны, он и сам ощущал потерянность среди разыгравшейся кругом бури. И вовсе не случайно свою музыкальную группу, как и одну из своих песен, он назвал «Спасательный круг».

Штормит океан,
Накалившись от безумных страстей,
Гонит ветер тучи смутных вестей
По растерянному небу.
Со дна поднялась
Растревоженная черная муть,
Океана потаенная суть
И вылезла на гребень.

Спасательный круг,
На тебя одна надежда, мой друг.
Ты держи меня, не дай утонуть —
Океан грозит бедою…
Спасательный круг,
Ты молитвами моими упруг
И, сжимая осторожно мне грудь,
Поднимаешь над волною.

Спасательный круг,
Я вдохнул в тебя труды многих лет.
Пусть я трижды неудачный поэт,
Но всегда старался мыслить.
Бурлит океан,
Разрушая все живое вокруг,
Да хранит меня спасательный круг
Простых и вечных истин.

Спасательный круг,
На тебя одна надежда, мой друг.
Ты держи меня, не дай утонуть —
Океан грозит бедою…
Спасательный круг,
Ты молитвами моими упруг
И, сжимая осторожно мне грудь,
Поднимаешь над волною.
Спасательный круг![68]

Тальков находил понимание не только в среде бунтарски настроенной молодежи. Недаром он отмечал, что ему, по сути дела, все равно, перед какой аудиторией выступать. Так или иначе, протестные настроения затронули к тому времени все слои населения СССР, хотя большинство людей не только не проявляли этих протестных настроений, но зачастую даже не понимали, что их испытывают. Однако в душе почти каждого шевелилось сомнение: что же все эти лозунги, которыми нас пичкают которое десятилетие подряд – дутыми оказались? Почему ничего, что должно было расцвести, не расцвело, никакое счастливое будущее, обещанное в недалеком прошлом, не наступило? Почему лучше-то не становится, а, наоборот, скорее хуже? Что происходит? И вечное русское «кто виноват»? Ответа не было.

А в песнях барда Талькова ответ был. Жесткий, быть может, иногда жестокий, но правдивый. Его можно было не принимать. Но невозможно было просто отмахнуться от этих песен, в которых была такая же боль, как и в сердцах миллионов его слушателей. Кроме того, порой он и вовсе не был жестким. В его репертуаре постоянно появлялись песни достаточно забавные, шутливые, которые по настроению походили на столь любимые народом анекдоты и байки.

Одна из таких песен откровенно юмористическая «Кремлевская стена». Она сродни песенкам скоморохов, только что без обязательных для этого вида народного творчества неприличных слов. Впрочем, менее острой она от этого не становится.

Столько б горя страна не увидела
Ни в войну, ни перед войною
Из-за крупных и мелких вредителей,
Если б я был кремлевской стеною:

Я ронял бы, ронял бы кирпичики
На вредителей плоские лбы,
И, глядишь, не возник бы культ личности,
И войны, может, не было бы.

Чем отважнее пресса вгрызается
В бестальковые годы застоя,
Тем сильнее жалею я, братцы мои,
Что не смог стать кремлевской стеною:

Я пулял бы, пулял бы каменьями
Прямо в лысины, у, твою мать,
Тем, кто вел страну к разорению
И народ заставлял голодать[69].

Забавнее всего звучит словосочетание «бесТАЛЬКОВЫЕ годы застоя». Правда, не все это слышали с первого раза. Поняв же, как горько сетует певец, что не смог помочь народу, хотя бы и приняв для этого облик нерушимой кремлевской стены, каждый слушатель невольно усмехался: да, в годы застоя этого парня вообще никто никогда не услышал бы. А скорее всего, он и сам не понял бы, кто он такой.

Концертная деятельность Талькова становится необычайно напряженной. Он участвует в сборных концертах, дает сольные, ездит по всей стране, и везде ему сопутствует колоссальный успех.

Все, кто знали Игоря, отмечают его поистине невероятную работоспособность.

Владимир Тальков вспоминает:

«Игорь «горел» на сцене, ему всегда сопутствовал успех. Срывов не было. Даже в тех случаях, когда был «холодный» зал или отказывала аппаратура, он все равно «вытаскивал» концерт. Это надо пояснить особо. Самое большое влияние на качество исполняемой эстрадной музыки оказывает состояние аппаратуры. В консерватории, например, прекрасная акустика, все остальное зависит только от исполнителя. Другое дело эстрадные концерты: ведь они часто проходят в залах, не предназначенных для исполнения музыкальных произведений, – во Дворцах спорта, например. В таком зале при плохой аппаратуре далеко сидящий зритель вообще ничего не услышит. Чем дальше от сцены, тем хуже звучание, возникает шквал звуков, какофония. С такого концерта зритель уйдет с головной болью и отрицательными эмоциями. Поэтому Игорь очень болезненно относился к состоянию аппаратуры. Когда аппаратура бывала в неисправности, он брал акустическую гитару или садился за рояль и делал из концерта творческую встречу. Сначала зрители возмущались, шумели, но постепенно замолкали, начинали хлопать, аплодисменты переходили в овации, и в финале Игорь всегда выходил победителем. На таких концертах он рассказывал о своем пути на сцену, рассказывал очень интересно, потом показывал свои сырые неаранжированные песни и предлагал:

– Сейчас я покажу вам мою новую песню в совершенно сыром виде. Вам, наверное, будет интересно проследить, как она рождается. Сейчас она как новорожденный ребенок в пеленках, а вот теперь мы ее украсим аранжировкой.

Получалась интересная творческая встреча. Часто концерты затягивались на несколько часов: два, три часа проходит, публика ликует, а Игорь все поет и поет… Когда публика принимала тепло, он заводился и мог работать часами. Так было в Нижневартовске, где проходил фестиваль «Самотлорские ночи». Мы должны были работать во втором отделении (в первом выступал Театр моды Зайцева), и вот мы закончили программу, а нас не отпускают. Игорь «завелся», поет и поет… И так он пел до двух часов ночи. У нас в голове все перепуталось. В театр входили – солнце на небе, уходим – тоже. В то время был период белых ночей»[70].

Игорь прекрасно владел словом, мог часами разговаривать со зрителями, которые не уставали его слушать. У него всегда был добрый контакт с аудиторией. Он не боялся вопросов, даже сам провоцировал их, как бы проверяя себя. Он считал, что в процессе общения со зрителями выясняется отношение к его творчеству, определяется то, что больше всего на текущий момент волнует людей. Ведь в своих песнях он остро реагировал на те события, свидетелями которых все мы являлись.

Эта особенность делала его желанным гостем самых различных аудиторий.

Во время гастролей в Киеве, в 1989 году, выступать пришлось перед полным залом, где в специальной ложе сидели представители местного Министерства культуры и КГБ. Тальков это знал, но не смутился и не растерялся. Выдал всю гражданскую тематику по полной программе. Зал ликовал. Люди подходили со словами благодарности, со слезами на глазах.

Подошли и «люди в черном». Тоже поблагодарили и напутствовали:

– Дерзайте, ребята! Видно, время сейчас такое. До свидания.

– Нет, уж лучше прощайте! – не удержался в ответ Тальков.

«Бывали случаи, когда Игорь «спасал» скандальные концерты, как, например, концерт в ДК МЭЛЗ. Его туда пригласил Олег Грабовников, он тогда работал на молодежном канале радиостанции «Юность».

– В ДК МЭЛЗ обычная «тусовка», фестиваль или гала-концерт какой-то, надо выступить.

Приехали, а там происходило что-то из ряда вон выходящее. Вокруг бродили ребята очень странного вида: на головах зеленые, голубые, бледно-розовые гребешки, в железе, в шпорах, с серьгами, с подрисованными глазами, с татуировками, у некоторых даже на лбу. Все они ждали «Мистер Твистер» – очень модную в их кругах группу, исполняющую старый рок-н-ролл. Я вышел в зал, там – шум, гам, кто ноги на авансцену закинул, кто пиво пьет, кто курит. Милиция вообще ушла, им-то зачем ввязываться. Одна группа вышла на сцену – хлебом закидали, в другую конфетами запустили.

– Давайте «Мистер Твистер»!

Олег прибежал к Игорю:

– Нет, ребята, здесь такая тусовка безобразная собралась, уедем отсюда, не стоит выступать.

Но надо сказать, что Игорь был отважным артистом, если уж он приезжал, то обязательно выступал, не давал «обратного хода». Он спокойно вышел на сцену и начал петь. Зал продолжал шуметь, кто-то хлебным мякишем в него запустил.

– Ребята, потом будете бросаться. Обычно артиста уже после выступления закидывают тухлыми яйцами, хлебными мякишами или даже булыжниками. Вы сначала послушайте, что я вам спою, а потом уж решайте, что со мной делать.

В зале сидели в основном молодые ребята. На втором куплете песни они затихли, после первой песни захлопали, после второй – закричали «Ура!», панки вообще взбесились, после третьей – стоя аплодировали, кричали:

– Игорек, еще, Игорек!

– Извините, ребята, но нет времени.

– Ну, мы еще обязательно встретимся, Игорек»[71].

В этом был он весь. Он сражался за каждого слушателя, за каждую живую душу. Его не коробил ни внешний вид, ни уровень слушающих, он находил силы поднимать их, если не до себя, то до того уровня понимания, при котором песня входит в сознание, завладевает мыслями, и человек уже сам задается вопросом: почему от этих песен в душе рождается то злость, то грусть, то надежда?

Он не просто «горел» на сцене. Он зажигал своим огнем весь зал, кто бы там ни сидел, кто бы ни приходил на его концерт.

Печать судьбы

Параллельно съемкам в «Князе Серебряном» Тальков участвовал еще в одном кинопроекте. Это был фильм режиссера <…> «За последней чертой». Тема для девяностых, можно сказать, ключевая – захлестнувший страну криминал и попытки честных и относительно честных людей с ним бороться.

Талькову предложили роль предводителя банды рэкетиров. Он был не в восторге от такой перспективы. Считал, что положительного героя тоже вполне может сыграть, тем более что ему, в отличие от многих актеров, такие роли не казались скучными и банальными.

В принципе режиссер не был против «положительного Талькова», однако, учитывая «требования цензуры» (так она никуда и не исчезла!), артисту предложили для создания «положительного образа» постричься, сделав присущую отважным борцам с преступностью прическу, а также сбрить усы и бороду. Это начисто разрушило бы привычный сценический образ Талькова, да и подчиняться диктату было не в его правилах. Он отказался.

Вместе с Игорем в этом фильме снимался и его старший брат Владимир. Он тоже сыграл рэкетира, одного из участников банды, предводителем которой был герой Игоря.

В образе же главного героя, в прошлом известного боксера Дремова, выступил «штатный положительный персонаж» нашего кино – Евгений Сидихин. В конце фильма есть эпизод, где он, отчаявшись добиться справедливости по закону, врывается в бандитскую «малину» и расстреливает всю банду, в том числе и героя Игоря Талькова.

Для кино – обычная ситуация, можно было бы не придавать этому значения, если бы не дата съемочного дня. Расстрел рэкетиров снимался 6 октября 1990 года. Спустя ровно год, день в день, Игорь Тальков погиб от настоящего выстрела, от настоящей пули.

Но этим мистическая суть происшедшего не исчерпывается. Мало кто сейчас вспомнит (да и мало кто знает!), что трагедия, происшедшая в Санкт-Петербурге, имела столь же страшное и совершенно необъяснимое с позиций материализма продолжение. Чтобы рассказать об этом, стоит полностью привести статью.

«ПРИНЦИП ЗЕРКАЛЬНОСТИ

Видеокассета с двумя фильмами, «За последней чертой» и «Операция «Люцифер», находится в круге особого внимания киновидеоманов. В первой из них – еще живой Тальков. Во второй – художественная версия его гибели. Объединяет эти два Фильма, конечно же, имя. А еще – одна странность. Можно даже сказать больше – загадка.

6 октября 1991 года в Петербурге прозвучали выстрелы, оборвавшие жизнь Игоря Талькова. Потрясена была вся страна. Но особого рода шок пришлось испытать создателям фильма «За последней чертой», в котором певец незадолго до этого сыграл одну из главных ролей. Смерть вымышленного, экранного героя в фильме и реальная гибель Талькова оказались поразительно схожи. Загадочность совпадения усилилась, когда вспомнили, что сцена расстрела снималась тоже в начале октября. Более того, по документам было установлено, что и день был 6 октября. Только 1990 года, то есть ровно за год до разыгравшейся в Петербурге трагедии. Чувство невольной причастности к ней овладело вдруг всей съемочной группой и, прежде всего, конечно, режиссером-постановщиком Николаем Стамбулой – он пригласил Талькова на роль, придумал не только «роковую» мизансцену, но и весь финальный эпизод в целом, и, наконец, по его режиссерской команде «Мотор!» на съемочной площадке в певца была разряжена обойма, хоть и холостых, но все же патронов. Обычные кинематографические будни. Эти патроны сегодня тоннами изводятся и нашими, и ненашими пиротехниками. Но…

Строго говоря, при первом знакомстве со сценарием Игорь – к тому времени уже кумир миллионов – был обескуражен тем, что ему предлагали сыграть отрицательного героя. По словам Николая Стамбулы, пришлось приложить немало усилий, чтобы рассеять сомнения и вызвать в артисте готовность к сотворчеству. Замысел же заключался в том, чтобы главарь банды предстал на экране не примитивным моральным уродом, а во всем опасно-блистательном великолепии Люциферова слуги, сеющего ложь, предательство, братоубийственные войны, и все это с завораживающим артистизмом и абсолютно неотразимым обаянием… По убеждению режиссера фильма, изобразить такое существо мог лишь равный по силе и таланту, но как бы противоположного знака человек, содержащий в себе достаточный этический противовес. У него было немало знакомых, обладающих способностью делать всякого рода прогнозы и предсказания. Возможно, кто-то из них даже рекомендовал воздержаться от участия в съемках фильма. Тальков их не послушал…

Есть актеры (немного, а все же есть), которые наотрез отказываются играть роль, если персонажа ждет гибель. Предпочитают не привлекать к себе лишний раз, так сказать, взор смерти. И никто их за это не осуждает.

Через несколько месяцев после убийства Талькова киносценарий под названием «Операция «Люцифер» уже был готов к постановке. Сюжет фильма возник сам собой в те три дня после выстрелов в Петербурге, когда мучительное ощущение причастности к этим выстрелам выключило режиссера из реальности. Сюжет и возник как выход из оцепенения. Он был прост и необъясним. Будто бы снимается некий фильм и вдруг… актера, играющего главную роль, убивают. Киногруппа решает посвятить этот фильм погибшему, но как закончить фильм без него? Ищут дублера. И находят – очень похожего человека. В память об актере хотят снять эпизод, в котором будет воспроизведена картина гибели. Тщательно готовятся, восстанавливают подробности реального события. Начинают снимать – и… Вместо пиротехнических выстрелов на съемочной площадке разряжается боевое оружие. Тело дублера вспарывается самыми что ни на есть боевыми пулями, выпущенными рукой товарища, которого направил к этому путем фальсификации и подлога все тот же вечно анонимный «Некто». «Люцифер – отец лжи» – записано в дневниках Талькова… Когда уже шли съемки, кто-то из кинокритиков обратил внимание на то, что в триаде («За последней чертой», реальное убийство и «Операция «Люцифер») есть принцип зеркальности, где точка преломления – смерть Талькова. По обеим временным сторонам – за год «до» и через год «после» – расположены две смерти двух кинообразов. Видимо, по какому-то великому закону равновесия, сколько одолжено иллюзорным миром экрана, столько и возвращено.

Ирина Тищенко[72]»

Как охарактеризовать происшедшее? Действительно, как мистическое событие, как явное, почти не скрываемое вмешательство Князя тьмы в события нашей жизни?

Для меня несомненно, что оный князь и впрямь причастен и к той, и к другой смерти. Но в то, что он зарядил оружие, принесенное на съемочную площадку, я не верю. Равно как и в то, что бес лично стрелял в Талькова. Не будет он сам трудиться! Для этого у него достаточно помощников, и они всегда к его услугам.

Можно спросить: а для чего бесу было устраивать трагическую гибель никому не известного артиста, просто похожего внешне на уже убитого Игоря Талькова? Ну, тут все просто. И, скорее всего, бесу уже не нужно было никому ничего подсказывать. Раз снимают фильм, значит, в очередной раз пытаются разобраться в происшедшем, пытаются найти причины трагедии. Конечно, фильм ответа на вопрос: «кто убил?» не даст. Но побудит кого-то еще задаться этим вопросом. И, возможно, это или эти «кто-то» в конце концов выйдут на таинственный след реальных, земных исполнителей люциферовой воли. А раз так, то нет ничего проще и надежнее, чем внушить всем прикасающимся к этой теме мистический страх. Все мы в той или иной степени боимся «проклятых мест», наложенных кем-то заклятий, роковых совпадений. И вряд ли кто-нибудь, узнав о страшном завершении съемок «Операции Люцифер», захочет снимать что-то подобное, а соответственно, мало у кого явится желание копаться в загадочной истории гибели Талькова.

Возможно, все гораздо сложнее. А возможно, и проще. Кто знает?

Бесспорно одно: в жизни и в смерти Игоря Талькова присутствовала роковая мистика. Быть может, он создал ее сам, поверив однажды, что над ним тяготеет рок. Истории известно немало таких случаев. Мы уже никогда не узнаем, так это или нет. В августе 1990 года оборвалась жизнь другого знаменитого барда Виктора Цоя. Он тоже был кумиром молодежи, у него тоже была не только прижизненная, но и очень длительная посмертная слава: многие юноши и девушки, особенно в подростковом возрасте, становились «киноманами» (от название рок-группы Виктора Цоя «Кино»), уже когда певца не было в живых.

Сложно сравнивать творчество Цоя с творчеством Игоря Талькова. Они работали в разных амплуа, Цой был куда ближе к традиционному року, куда дальше от чистой «социальщины», от политического направления, к которому, что ни говори, тяготел Тальков. Объединяет их открытое протестное звучание музыки, откровенно «не советские» тексты песен, яркое, проникнутое болью восприятие действительности.

Гибель Цоя потрясла Талькова. Неизвестно, говорил ли он когда-либо кому-либо, что роковое ДТП могло быть неслучайным… Но мысль о совпадении судеб русских поэтов, о том, что многим из них, особенно в России, не суждено жить долго, безусловно, возникла у Игоря. Скорее всего, не в первый раз.

Песня «Памяти Виктора Цоя» – одна из самых лирических, самых проникновенных песен Талькова. Как обычно, слова и мелодия в ней являют единое целое, и звучит она не просто как прощание, но и как мысль о возможно скорой встрече. И об особом предназначении, «задании», с которым каждый настоящий поэт приходит в этот мир.

Поэты не рождаются случайно,
Они летят на землю с высоты,
Их жизнь окружена глубокой тайной,
Хотя они открыты и просты.

Глаза таких божественных посланцев
Всегда печальны и верны мечте,
И в хаосе проблем их души вечно светят тем
Мирам, что заблудились в темноте[73].

Тальков, вероятно, сравнивал судьбу и сценический путь Цоя со своей судьбой и дорогой на сцену. И, конечно, не мог не предполагать, что оба они идут одним путем. Будет ли сходен и конец этого пути?

Они уходят, не допев куплета,
Когда в их честь оркестр играет туш:
Актеры, музыканты и поэты —
Целители уставших наших душ.

В лесах их песни птицы допевают,
В полях для них цветы венки совьют,
Они уходят вдаль, но никогда не умирают
И в песнях и в стихах своих живут.

А может быть, сегодня или завтра
Уйду и я таинственным гонцом
Туда, куда ушел, ушел от нас внезапно
Поэт и композитор Виктор Цой[74].

Что это было? Мистическое предвидение? Или просто память о судьбах многих русских поэтов, также уходивших «таинственными гонцами», возможно, каждый в свое, именно ему назначенное Богом время, но всегда так нежданно и так трагично для тех миллионов русских людей, которые их любили?

Был один случай, который наглядно доказывает, что Игорь если и не знал, как и когда погибнет, то предчувствовал обстоятельства своей смерти. Однажды он летел со своей музыкальной группой на гастроли в Тюмень. Внезапно началась гроза, Самолет, попав в грозовое облако, «нырнул», его стало мотать из стороны в сторону. Люди заволновались, стали вскакивать с мест, забрасывать вопросами появившуюся в салоне бортпроводницу.

Как вдруг раздался спокойный голос Игоря Талькова:

– Не бойтесь! Пока вы со мной, вы не по гибнете. Я умру не так.

И добавил:

– Меня убьют при большом стечении на рода, и убийцу не найдут.

Эти слова, как ни странно, успокоили пассажиров. Поверили ли они Игорю? Трудно сказать, но самолет вскоре вырвался из грозовой тучи и час спустя благополучно приземлился в Тюмени. Вероятно, после этого о пророчестве Талькова забыли. Но многие из тех, кто об этом знал, вскоре вспомнили его странные слова. Тема рока, судьбы, предначертания постоянно присутствовала и в творчестве, и в самой жизни Игоря. В книге «Монолог» он вспоминает один очень необычный случай.

«В 1988 году утром после ночной работы я гулял в районе Коломенского и, находясь на территории деревни Дьяково городище, увидел лежащий на земле крест недалеко от полуразрушенного Храма Усекновения главы Иоанна Предтечи. Он, видимо, был сброшен с купола церкви, так был изувечен и погнут у основания, наверное, от удара о землю. На несчастном изуродованном кресте уже оставили свои «автографы» Петя и Ваня в виде «иксов» и «игреков», но от этого он не перестал быть символом Бога Живого.

У меня сжалось сердце при виде подобного кощунства, и я решил отнести крест к себе домой. Возможности сделать это немедленно не было, поскольку крест был огромен, и человека, обладающего подобной ношей, ротозеи могли принять за вора.

В поисках потайного места я вошел внутрь Храма Иоанна Предтечи, двери которого были распахнуты настежь. Хаос в храме потряс меня, пол был загажен, и у заплесневелых стен явно вырисовывались следы его «прихожан» в виде консервных банок, пустых бутылок и остатков кильки в томатном соусе. Божья обитель служила притоном для местных алкоголиков. Оставить там крест было святотатством, и мне пришлось искать другое место. Я набрел на заброшенную монашескую келью и положил в нее крест, решив вернуться за ним ночью. Вернулся вместе с другом. В кромешной тьме, когда мы на ощупь стали пробираться к келье, раздался треск, и что-то тяжелое, просвистев над моим ухом, ударило друга по голове. Как потом выяснилось, створка дверей сорвалась с петель. Дико закричав – больше от испуга, чем от удара, – мой спутник метнулся к выходу. Окровавленный, с выпученными от ужаса глазами, он пролепетал: «Это знак. Крест забирать нельзя!» – «Но ты же получил по голове, а не я, значит, мне можно», – ответил я.

Забрав крест, мы вернулись домой. С тех пор он является не только священным символом, но и «термометром» отношения ко мне людей.

Иногда, общаясь с людьми, которые называют себя моими друзьями и с которыми я делю порою и стол, и кров, я вдруг чувствую, как в моей душе появляется отчуждение. В период постоянной загруженности, забывая о сне и еде и отдаваясь творчеству целиком, я невольно открываюсь для человеческой подлости.

Как раз находясь в подобном полуреальном состоянии, я и совершал прогулку по Коломенскому, когда забрел в Дьяково городище и нашел крест.

Теперь ясно, что это была не просто находка. Это был мой крест! Недаром я нес его на себе два километра по темному ночному пути от места его поругания под крышу своего дома, вернув ему святость омовением святой водой…»[75]

Тальков верил в Бога не потому что верить в его время уже разрешили, не потому, что это стало модно. Просто, как любой думающий человек, размышляя о себе, о мире, о судьбе, он сделал неизбежный вывод: мир не мог возникнуть случайно, и уж никак не мог случайно явиться в этот мир человек. А все события человеческой истории и отдельно взятые человеческие судьбы многократно убеждали поэта, что наша жизнь тесно связана с предначертанной нам судьбой. И если человек пытается выступить против Божьего предначертания, это всегда оканчивается для него трагически.

В 1990 году в передаче «Песня года» прозвучала песня Талькова «Бывший подъесаул». Перед тем Игорь исполнял ее на одном из своих концертов, и, как это часто случалось, рассказал слушателям о судьбе героя этой песни: «Бывший царский офицер Филипп Миронов, Георгиевский кавалер, герой Русско-японской войны, в 1917 году изменяет присяге, срывает с себя ордена, золотые погоны и кресты и идет воевать за так называемую «народную» власть». Эту песню тоже необходимо привести целиком, как необходимо слушать ее от начала до конца.

Бывший подъесаул
Уходил воевать;
На проклятье отца
И молчание брата
Он ответил: «Так надо,
Но вам не понять», —
Тихо обнял жену
И добавил: «Так надо!»

Он вскочил на коня,
Проскакал полверсты,
Но как вкопанный встал
У речного затона,
И река приняла
Ордена и кресты,
И накрыла волна
Золотые погоны.

Ветер сильно подул,
Вздыбил водную гладь,
Зашумела листва,
Встрепенулась природа,
И услышал казак:
«Ты идешь воевать
За народную власть
Со своим же народом!»

Он встряхнул головой
И молитву прочел,
И коню до костей
Шпоры врезал с досады,
Конь шарахнулся так,
Как от ладана черт,
От затона, где в ил
Оседали награды.

И носило его
По родной стороне,
Где леса и поля
Превратились в плацдармы…
Бывший подъесаул
Преуспел в той войне
И закончил ее
На посту командарма.

Природа мудра!
И Всевышнего глаз
Видит каждый наш шаг
На тернистой дороге.
Наступает момент,
Когда каждый из нас
У последней черты
Вспоминает о Боге!

Вспомнил и командарм
О проклятье отца
И как Божий наказ
У реки не послушал,
Когда щелкнул затвор…
И девять граммов свинца
Отпустили на суд
Его грешную душу.

А затон все хранит
В глубине ордена,
И вросли в берега
Золотые погоны.
На года, на века,
На все времена
Непорушенной памятью
Тихого Дона.
На года, на века,
На все времена
Непорушенной памятью
Тихого Дона[76].

Эта песня-баллада вся проникнута сознанием, с одной стороны, неизбежного воздаяния за падение и отступничество, с другой – верой в то, что человек волен не согрешить, остановиться даже на самом краю. А уж если преступил, то обязательно, неизбежно поймешь в конце концов, в чем виноват и за что получаешь возмездие.

Оборванная струна

«Любовь – это принцип существования всего сущего на земле. Ради нее и во имя ее рушатся и возрождаются государства, системы, миры, совершаются войны, люди становятся либо отпетыми негодяями, либо святыми!»

Эти слова из «Монолога» Игоря Талькова очень ясно дают понять, что он вкладывал в привычное для каждого человека слово. Вряд ли многие из нас называют любовью весь смысл своей и всего человечества жизни на Земле. Верующие люди говорят: «Бог – это Любовь». Игорь именно это и имел в виду, но принимал это понятие и произнося его наоборот: «Любовь – это Бог». Любовь – причина и смысл всего, что было, есть и будет. Все, что вне любви, все, что против нее, не имеет права быть.

Следуя от общего к частному, Игорь утверждает и святость любви, соединяющей между собою мужчину и женщину, хотя он признавался, что у него часто случались трудности в этом вопросе. Он был влюбчив, мог легко увлекаться и сам же строго себя за это судил. При этом умел быть преданным и всегда ценил ответную преданность. Такие красивые, необычайно одаренные, обладающие страстной натурой мужчины, к тому же причастные к сцене, музыке, окруженные обожанием и славой, редко бывают счастливы в браке. Тальков был.

22 июля 1979 года в кафе «Метелица», где шли съемки для передачи «А ну-ка, девушки», Игорь познакомился с девушкой по имени Татьяна. Она понравилась музыканту, и он тут же предложил ей сняться в массовке. Потом пошел провожать.

А спустя примерно год состоялась их свадьба.

С Татьяной он прожил дружно и счастливо более одиннадцати лет.

Много говорят и пишут об увлечениях и романах Игоря в течение этих лет. Мы не будем повторять этих историй, независимо от того, есть ли в каких-то из них доля правды. Это уже никого не касается.

И не стоит уподобляться тем, кто, читая лирические стихи Талькова, пытается угадать, какой из женщин они посвящены. Ни у кого любовь не бывает такой публичной, как у поэта. Ни у кого она не бывает до такой степени тайной. Ибо до конца ее тайну знает только Бог.

Я жал на все педали,
В висках стучала кровь,
Я так боялся опоздать в страну
С названием «Любовь»[77].

«Рядом со мной – женщина, которая роднее и ближе мне всех когда-либо окружавших и окружающих меня. Она не похожа ни на одну из придуманных мною, но она достойна большой и настоящей любви. Порой мне кажется: то, что я искал за горизонтом, всегда было рядом, только я этого не замечал. Успокаиваюсь одним: наших отношений никогда не касался обман.

Мне хотелось бы верить, что путь моих поисков пройден, но… что там, впереди, знает только Бог»[78].

Бог знал, ЧТО впереди…

Татьяна Талькова знала Игоря как никто другой. Так же хорошо его знали, пожалуй, лишь его мать и брат, но в последние годы жизни Татьяна была рядом с ним больше и чаще, чем они. И именно она хранила и оберегала его покой, насколько это было возможно, делала все, чтобы он меньше испытывал затруднений, хотя бы в мелочах. Чтобы его хотя бы не отвлекали от работы и не раздражали всяческой, с его точки зрения, ерундой. И любила его отдельно от его славы, как любит женщина, раз и навсегда сказавшая любимому «да».

Вот как об этом говорит Татьяна Талькова в одном из интервью-исповеди:

«Я никогда не ощущала себя женой «звезды». Для меня был отдельно, абстрактно Игорь Тальков на сцене, и я, как зритель, преклонялась, восхищалась им, а когда он был дома, для меня был просто Игореша, папик, папуля. Он был домашним, родным и близким, но он не был как все, он – человек замкнутый, мог часами молчать, думать, я же, не мешая ему, занималась своим делом. Это не значило, что мы в ссоре – он работал. Он никогда не был праздным, скучающим…

…Тему России он выстрадал, выносил, он пришел к ней через серьезное изучение ее истории. Особенно его интересовал «век золотой Екатерины». Он обожал эту женщину, преклонялся перед ней за ее вклад в процветание империи, в возвышение и возвеличивание России. Обладая потрясающим свойством находить истину в одном абзаце, он отметал всю шелуху, ересь, прочитывал горы литературы.

Он верил, что Россия воспрянет, ибо в ней – святые корни, единственная страна, которая никогда не была побеждена, верил в могучий дух русского народа. И он сказал, что, пока горит хоть одна свеча, одна лампада в России – она непобедима».

Когда устану уставать
От беспорядочных сомнений,
Я перестану воевать
И упаду в твои колени.
И пусть огнем горят дела,
Что толку в них – одно расстройство,
От них ни света, ни тепла,
А только боль и беспокойство
Сомнительного свойства.

Когда в последний раз сорвусь,
Он близок – этот раз последний,
Я знаю, что не разобьюсь,
Я упаду в твои колени.

И пусть простят меня стихи
И недописанные песни —
Немые спутники тоски
И затянувшихся депрессий…
Мои стихи и песни.
Ну а когда прорвется нить
И сгинут разом все волненья,
Меня не надо хоронить,
Я упаду в твои колени[79].

14 октября 1981 года у Игоря и Татьяны родился сын – Игорь Тальков-младший, которого отец просто обожал.

После смерти мужа Татьяна Ивановна Талькова пробовала учиться на психолога, но потом оставила этот замысел. Станислав Говорухин предложил ей поработать во время съемок одного из своих фильмов. С этого времени Татьяна Ивановна Талькова работает ассистентом режиссера в кинокомпании «Мосфильм».

И все же слово «любовь», точнее без кавычек и с большой буквы Любовь, всегда было для Игоря Талькова гораздо больше простого обозначения человеческих отношений. Любовь – это отношение Творца к творениям и наоборот, а уже через это отношение проявляются все остальные настоящие чувства. Любовь – это гарантия гармонии, которая присуща Божьему миру, если в него не вносит свои «коррективы» человек.

«Политики, которые ставят высшей целью своей деятельности не достижение любви и гармонии, а факт победы, – это лжеполитики, азартные, бездуховные игроки.

Зрителей, приходящих на мои концерты, удивляет сочетание несочетаемого в моем творчестве: мягкие, лирические песни о любви звучат на фоне резких политических, кричащих композиций. Хочу объяснить: и те и другие суть компоненты моей души. Я не сочиняю специально, я пишу только тогда, когда меня что-то глубоко волнует»[80].

Это – тоже слова из «Монолога». Ими Тальков пытается объяснить, отчего его как композитора и певца воспринимают так по-разному, так контрастно.

На самом деле контраст возникает лишь от того, что он действительно никогда не ставил своей целью выбрать и поддерживать какое-то одно, определенное направление в искусстве. Многие делают это по принципу: вот это у меня получается лучше, это хуже, а это вовсе не получается.

Для Талькова не было «лучших» и «худших» тем и направлений, он писал и пел обо всем, что трогало, ранило, радовало его необъятную душу. И не бравировал тем, что Родину любит не меньше, чем семью, жену, сына. Он не сопоставлял и тем более не противопоставлял эти чувства. Они уживались в нем естественно, как цветы, растущие в поле, а не рассаженные искусственно по клумбам.

«Мы живем в самое страшное время для нашей многострадальной Родины, в момент кульминации войны правительства со своим народом. Ни для кого не секрет, что все советские диктаторы и их приспешники – слуги черных и невидимых сил, деятельность которых направляется на уничтожение всего сущего на Земле, а в первую очередь – любви, поскольку черные силы знают лучше, чем кто-либо, что только Любовь может победить зло.

Для того чтобы дать возможность произрасти и расцвести настоящему высокому чувству, нужно подготовить благодатную почву. На помойке, простите за столь неприглядное сравнение, цветы не растут.

…Я перефразировал бы известное выражение «Добро должно быть с кулаками» и «Любовь должна быть с кулаками», не в буквальном смысле, конечно. Любовь должна быть защищена»[81].

С этим утверждением трудно спорить, кроме разве что того, что порой и на помойке вырастают цветы, и даже очень красивые. Игорь сам же сравнивал совдепию с дремучими джунглями, среди которых то тут то там расцветают великолепные растения, но дремучие заросли мешают их видеть и восхищаться ими. Бывают цветы на грязных свалках. Только вот кто полезет по грудам грязи, чтобы насладиться их ароматом, да и слышен ли будет аромат среди вони?

Любовь с кулаками? Почему бы и нет? Если кулаки – средство защиты, а не нападения.

«Православие, – пишет далее Тальков, – религия не воинствующая, но способная себя защитить, защитить Любовь друг к другу и к Богу.

Я – русский православный человек. Этим и объясняется сочетание несочетаемого в моем творчестве.

Любовь – это стимул жизни, вечный поиск, единственная возможность роста и совершенствования».

Он был действительно православным человеком, хотя, возможно, как многие «первые христиане» (а именно так можно называть людей эпохи восьмидесятых, заново прикоснувшихся и вопреки гнету пришедших к христианству), как многие из них, Тальков больше угадывал, чем видел, и, принимая безоговорочно идеалы Православия, так и не увидел до конца и не понял страшного крестного пути Русской Православной Церкви. Не то в одной из приведенных выше песен не фигурировал бы «кагэбэшный погон» под рясой священника.

Кстати сказать, это – чистейшая правда: без ведома Комитета не совершалось в советское время ни одно рукоположение, органы контролировали церковь внимательнее, чем оборонные предприятия. Потому что смертельно ее боялись! Ее, почти полностью запрещенную, отделенную от государства, оболганную, осмеянную. Ее боялись, как боятся богатыря, израненного, скованного, замурованного в темнице, но способного в нужное время разорвать узы, вышибить запоры и явиться угнетенному народу в прежнем величии. Так ведь, по сути дела, и случилось, и вовсе не с соизволения властей, но потому, что у них просто не хватило бы сил сдержать стремление русского народа вернуться к своей Вере. Возвращение еще только начинается, но его уже не остановить, тем более что противопоставить ему упомянутые Тальковым темные силы уже ничего не могут. Что до «кагэбэшного погона», то бывали, разумеется, и среди священников «засланные казачки», но их было немного. В этой ситуации очень трудно себя не выдать. Никакой Штирлиц бы не справился. Кто-то не выдерживал и сбегал, а кто-то… начинал искренне верить и «перековывался», изменял своим «боссам», за что следовала незамедлительная кара, но человек-то уже был спасен!

Причину такой уязвимости агентов в церкви объяснил мне однажды уже немолодой священник. «Когда служишь в алтаре, с тобой происходит нечто необъяснимое, можно сказать, страшное. Через тебя проходит такая невероятная сила, что любое скверное побуждение, любая нечистая мысль вызывают жуткое ощущение. Постепенно привыкаешь это скверное и нечистое оставлять, по крайней мере, за пределами алтаря, не то долго не выдержишь!»

Напрашивается не очень пристойное, но вполне адекватное сравнение: если алкоголику вшивают какую-то там ядовитую пакость, а он все равно вдруг прикладывается к рюмке, ему становится невыносимо худо, он может тут же и умереть.

Можно скептически покривиться, не поверить. И ничем не докажешь. Хотите проверить, милости просим в духовную семинарию (мужчины, разумеется). Теперь ограничений нет (опять же, для мужчин), а вот в совдепии к духовному образованию не допускали людей с высшим образованием, людей «интеллигентных» профессий, словом, ни в коем случае не хотели, чтобы священники были культурными. Стремились создать образ туповатого, говорящего с «оканьем» или «аканьем» деревенского попа. Чему такой научит?

Однако учили. Даже в то время, даже несмотря на все мыслимые и немыслимые препоны, которые ставились на пути церкви, несмотря на весь арсенал подавления, который против нее применялся, она умудрялась помогать нуждающимся и утешать страждущих.

Ее и по сей день не оставили в покое. Даже усилили нападки, поток клеветы, давление. Потому что наша Церковь возрождается и набирает силу, а с ее силой, с силой покинувшего узилище, почти залечившего раны богатыря не справиться уже никому.

Но Игорь Тальков не был чадом Церкви в полном смысле этого слова. Он еще не научился отделять зерна от плевел, он верил в Бога, но не находил прямого пути к Храму. Не знаю, у кого как, а у меня нет сомнений, что он нашел бы этот путь и повел бы по нему миллионы поверивших ему людей.

Это тоже пугало и бесило тех, кто со скрежетом зубовным наблюдал за взлетом и ростом молодого поэта.

И его тоже всеми силами старались опорочить. 22 августа 1991 года, в дни так называемого путча, который принято называть кратко и просто ГКЧП, Игорь Тальков выступал со своей группой «Спасательный круг» на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге (тогда он еще назывался по-другому, но уж очень не хочется его так называть – город ведь ни в чем не виноват!). Тальков исполнил песни «Война», «Я вернусь», «КПСС», «Господа демократы», «Стоп! Думаю себе!», «Глобус», «Россия».

Тогда многие патриоты России обвинили певца в предательстве. Концерт выразительно назывался «Рок против танков», то есть был откровенно направлен против государственных чиновников, которые неуклюже и неумело, но все же попытались остановить начавшееся безумие и каким-то образом спасти страну от разрушения. Ведь произошел «гэкачепистский путч» после того, как уже было принято решение о расчленении СССР, значит, фактически России, на части. Заложенная большевиками мина сработала: конституционное право на «самоопределение вплоть до отделения, плюс проведенные «по живому» границы между республиками, подготовили прекрасную почву для развала.

Советские бюрократы-партократы действовали беспомощно и глупо – их якобы путч скорее спровоцировал еще более скорый захват власти предателями-демократами. Да и действия во время ГКЧП походили скорее на спектакль и уж никак не могли воспрепятствовать приходу к власти Ельцина и команды разрушителей. До сих пор многие вспоминают, как свято соблюдали введенные в Москву танки правила уличного движения. Даже на красный свет останавливались! Напугать это могло только интеллигентов-либералов. А уж каким образом эти плюшевые танки сумели кого-то задавить, до сих пор – очень любопытный вопрос.

И все же русским патриотам в те дни ничего не оставалось, как быть на стороне ГКЧП, ибо (и это все понимали) дальше начиналась катастрофа. Которая в результате и произошла. Поэтому участие любимого народом певца в организованном демократами шоу было воспринято как измена, как отступление от идеалов патриотизма.

Но Игорь несомненно и в тот день поступил искренно. Конечно, он хотел воспользоваться предоставленной сценой, тем, что концерт «Рок против танков» транслировали по центральным каналам. Хотел, чтобы все услышали его песни. И, конечно, искренне ненавидел систему, которую (не только для него, для многих) олицетворяли, в частности, и те «кремлевские старцы», которые решились устроить вместо настоящего военного сопротивления демократам свой кукольный путч. Тальков, опять-таки как многие другие, хотел верить, что страна выходит из тьмы, что наступает время просветления. Политической ситуации он или не понял до конца, или надеялся, что ее удастся быстро исправить…

В одном он был прав, и это теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, очевидно: так или иначе (лучше бы не так, как произошло в 1991-м!), но систему необходимо было сломать. Она все равно не дала бы России жить и развиваться нормально, все равно произошел бы развал, только результаты его могли быть (хотя в это трудно поверить) еще хуже и страшнее, чем нынешние.

Прозвучавшая на площади песня Талькова «Бал сатаны» великолепно передает состояние, в котором находилось общество в те годы и особенно в те дни, когда империя совдепов рушилась.

Кончен бал, погасли свечи,
Не успевшие поджечь
Всю планету. И не вечен
Оказался красный меч,
Пропитавший кровью землю
Невиновной стороны,
Что бельмом сияла белым
В черном глазе сатаны.

Сатана гулять устал,
Гаснут свечи, кончен бал.
И на площади на Красной,
На которой дьявол жил,
Перестанут поджигаться
Те, кого допек режим.
И слетит Шароголовый
С пьедестала прямо в ад,
И ему там черти новый
Мавзолей соорудят.
Сатана гулять устал,
Гаснут свечи, кончен бал[82].

И дальше уже с издевательством, с явной надеждой на то, что теперь проклятое время завершилось, что совдепия действительно кончилась.

Партработники перепугались
И наделали в штаны.
Все, ребята, отплясались
На балу у сатаны!
У чертей на сковородках
Вы будете как караси.
Ой, лихо вжаривать чечетку
За предательство Руси[83].

Очень скоро ко всем, кто имел наивность надеяться на ельцинские перемены (как незадолго до того на горбачевские), пришло отрезвление. Ничего хорошего ельцинский путч не принес. Первый президент России со спокойной совестью (хотя это, возможно, и не совсем так) развалил государство, и по разным его пределам вспыхнули и заполыхали войны, огонь которых тлеет и по сей день.

Игорь Тальков тоже избавился от своих иллюзий. Он был знаком с личным врачом Ельцина и решился передать через него свою песню «Господин президент». Надеялся ли он, что она поможет Борису Николаевичу понять, в какую пропасть он ведет страну и ее народ? Это вряд ли. При всей своей чистоте душевной Тальков не так уж плохо разбирался в людях. И мог к тому же догадаться, что истинный разрушитель даже и не Ельцин, но совсем другие силы, сумевшие использовать ситуацию и мастерски направить возведенного во власть политика. Просто поэт не мог молчать и хотел показать, что в ситуации, которая становилась вновь опасной для инакомыслящих, не все трусят.

Господин Президент!
Назревает инцидент.
Мы устали от вранья,
В небе – тучи воронья.

Хватит!

Господин Президент!
Почему Ваш оппонент
Преступник Горбачев
От Вас по левое плечо
На съезде?

Хватит!

Старый волк КПСС
В овечью шкуру влез,
Чтоб вписаться в поворот,
Подсуетился,
Поменяв «СС» на «Р»,
Овца ДПКР
Волчьей пастью пытается вцепиться в трон.

Хватит!

Господин Президент!
Разгоните свой конвент.
Не тошнит от речей
В прошлом явных стукачей?

Хватит![84]

Можно ли, как утверждают некоторые, считать, что этим посланием певец подписал себе смертный приговор? Наверное, нет. Если он был подписан, то, вероятно, много раньше и не в кабинете первого президента России.

Как уже говорилось выше, гибель брата остро предчувствовал Владимир Тальков. Он понимал, что Игоря не арестуют и не предъявят ему обвинений. Что называется, «поезд ушел». Не то время, да и слава Талькова была уже слишком велика, чтобы возможно было с ним «втихую» расправиться. Оставалось подстроить столь любимый нашими «терминаторами» несчастный случай. Давно отработанное и почти безопасное средство. Владимир всеми силами старался оградить брата от любой случайной опасности, от всяких ссор, стычек, столкновений, столь частых и неизбежных в мире шоу-бизнеса.

Но те, кому Игорь мешал, видели это и понимали: пока брат стоит за брата, у них ничего не получится. В своих воспоминаниях Владимир Тальков пишет:

«Игорь был совершенно измотан, ему некогда было вникать во взаимоотношения музыкантов. Вот этой его отрешенностью и пользовались, чтобы «подгадить» друг другу. Игорь был искренним человеком, судил обо всех по себе, сам не мог совершить подлость и был твердо убежден, что никто в его коллективе на это не способен. Пользуясь его доверчивостью, ему плевали в душу бесчисленное множество раз. Но выводов из этого он никогда не делал, не менял своего благожелательного отношения к людям.

Вполне естественно, что он не только доверял своим музыкантам, но и называл их друзьями. Иногда, правда, говорил: «У меня такая душа, что негодяи и подонки вползают в нее, вольготно там располагаются и прекрасно себя чувствуют…» Музыканты предали Игоря в Сочи. Специально рассчитали нанести удар так, чтобы побольнее было. Они прекрасно знали, что на следующий день после нашего возвращения с гастролей должны были начаться сольные концерты в одном из самых престижных залов страны, в Концертном зале «Россия». Игорю был нанесен рассчитанный, спланированный удар в спину. Предательство. Кажется, это должно было послужить ему уроком. Так нет, видимо, у таких людей, как Игорь, слишком большая душа, чтобы помнить зло и делать соответствующие выводы на будущее. Это их крест. Я не буду рассказывать, каких трудов стоило нам поднять этот концерт. Билеты были уже проданы. Страшное дело, когда внезапно уходит ансамбль. Игорем были молниеносно сделаны инструментальные фонограммы. Он сутки не выходил из студии. На сцене пришлось работать вдвоем с саксофонисткой Альбиной Боголюбовой, им помогал звукорежиссер Володя Соколов, который параллельно работал еще и на синтезаторе. И вот так, голодный и сутки не спавший, Игорь отработал первые два концерта и вытянул программу.

Вспоминаю эти концерты как кошмарный сон. Помню, Игорь тогда сказал: «Все! Эти люди для меня умерли». Однако через некоторое время, к своему крайнему удивлению, я узнал, что в группу опять возвращаются музыканты основного состава.

Мечтая о создании большого ансамбля, Игорь начал набирать профессиональных музыкантов. К нам пришли два трубача – Володя с Витей, которые раньше работали с Пресняковым-младшим. Очень хорошие ребята. Перешли потому, что увидели в Игоре истинного музыканта. Пришел Джават-Заде из «Помпилиуса» – барабанщик с нервом, со своим «лицом», вообще хороший человек. Пришли бас-гитарист и гитарист, играющий на акустической гитаре. Все – профессионалы, с большим опытом работы на сцене. Ребята прекрасно смотрелись, замечательно играли, не лишены были актерских данных. Однако музыкантов, составляющих основной костяк, это не устраивало: ведь они не могли конкурировать с профессионалами и вынуждены были постепенно ретироваться на задний план. Я чувствовал, что меня устраняют, но терпел, понимая, что, если уйду, Игорь останется, по существу, один. В конце концов они добились своего. Помню, Игорь приехал ко мне:

– Давай поговорим. Понимаешь, Володя, ведь ты никогда не полюбишь моих музыкантов.

– Конечно, нет. У меня об этих людях свое мнение, твердое, непоколебимое. К предателям у меня отношение однозначное.

– Ну вот видишь!

У него хорошее настроение было, и я решил ему особенно не перечить; просто сказал то, что думаю, но так, чтобы особенно не обижать его, не нервировать. Игорь предложил:

– Поезжай в Германию, к друзьям. Время лечит, время меняет. Приедешь из ФРГ, отдохнешь, опять вместе работать будем… Не могу я уволить этих людей, совесть не позволяет. Ведь они работали со мной с самого начала, вместе и в нищете пребывали, и на задворках выступали. Как я теперь их выгоню?

Игорь, запомни, если возникнет какая-нибудь экстремальная ситуация – арест или еще что-то, – останусь с тобой рядом только один я. Все твои окружающие разбегутся, откажутся от тебя, открестятся. Это будет»[85].

Можно было бы счесть слова Владимира проявлением излишней братской заботы, естественной тревоги, а возможно, и некоторой ревности: почему он посчитал своих капризных, всегда готовых к ссоре, вечно требующих денег музыкантов более близкими людьми, чем он, брат, который всегда был рядом, который столько для него сделал?

Так можно было бы думать, если бы Тальков-старший не писал своих воспоминаний после трагической смерти младшего брата, произошедшей именно из-за того, что с ним рядом не оказалось человека, способного предотвратить опасность.

«Это была наша последняя встреча. В следующий раз мы увиделись с ним в Шереметьево его в гробу привезли из Питера, а я прилетел из Берлина. Там мы и встретились…

Позже я узнал, как развивались события. Сначала Игорю расстроили охрану. Начали с меня, а я был для Игоря как бы щитом: все видел, чувствовал и всегда погасил бы любой скандал. Итак, устранили меня, потом – телохранителя Владика, который никогда никого не пропустил бы к Игорю в гримерку перед концертом, сам разобрался бы во всем. Похожие ситуации бывали и раньше, но мы всегда мирно разрешали все конфликты, и скандалов не разгоралось.

Итак, все преданные Игорю люди были устранены. Потом в группу подсунули нового директора – Шляфмана, которого никто до этого не знал и не знает до сих пор, у кого бы из администраторов, имеющих отношение к концертной деятельности, я ни спрашивал. Скользкий, угодливый человек, говорят, что он никогда не смотрел в глаза собеседнику. Зная, что Игорь катастрофически нуждается в друзьях, Шляфман старательно демонстрировал ему свою преданность. Владик рассказывал, что во всех городах, где побывала с ним группа на гастролях, Шляфман провоцировал скандалы. Игорь говорил домашним: «Очень смелый человек наш новый директор, сам бросается в драку».

Совершенно очевидно, что он был внедренным в коллектив провокатором. Я думаю, что сценарий убийства и раньше был опробован, но сработало в «Юбилейном».

В ФРГ, вдали от Игоря, я совершенно отчетливо вдруг почувствовал, что он обречен, его убьют, так и случилось.

После убийства действия продолжали разыгрываться по известному сценарию. Прокуратура, и не собиравшаяся предпринимать решительных шагов в следствии, по горячим следам обвинила подозреваемым в убийстве скрывшегося Малахова. Однако после того как Малахов предстал перед следственными органами с доказательствами своей якобы непричастности к убийству, был сделан намек, что в убийстве подозревается некто из группы «Спасательный круг», скрывающийся от следственных органов в данный момент. И как только Шляфман переехал в Израиль на постоянное местожительство, немедленно подозреваемым в убийстве был объявлен он – этого только и ждали. Итак, схема действий следственных органов предельно ясна, каждый раз подозреваемым в убийстве объявляется тот, кто в данный момент находится вне пределов досягаемости. Следствие было поручено рядовому следователю, и на все скрепленные тысячами подписей письма общественности, на все обращения, подписанные известными политическими деятелями, с требованием передать дело об убийстве Игоря Талькова в вышестоящие органы Генеральная прокуратура ответила отказом.

Газеты тоже не теряли времени даром – они занялись формированием общественного мнения, обливая Игоря грязью с головы до ног. Было объявлено, что Игорь Тальков во время концерта вступил в драку, оспаривая очередность выхода на сцену. Во время драки был пьян, а в пьяном виде он невменяем. Договорились до того, что если бы Талькова не убили, то его пришлось бы упрятать за решетку»[86].

Накануне гибели, 5 октября, Игорь выступал один с акустическим концертом в Гжели, в местном техникуме. В разгар выступления раздался резкий звук, то ли звон, то ли треск На гитаре Талькова оборвалась струна. Это всегда считалось у музыкантов плохой приметой.

Так или иначе, но в тот день Игорь вышел на сцену в последний раз.

По словам Татьяны Тальковой, 3 или 4 октября Игорю позвонили по телефону. Разговор был недолгим и закончился резкой фразой Талькова: «Вы мне угрожаете? Хорошо. Объявляете войну? Я принимаю ее. Посмотрим, кто выйдет победителем».

О чем шла речь в том разговоре и имеет ли он отношение к последовавшим событиям? Скорее всего нет. Когда хотят убить, по телефону об этом не сообщают. А о том, что Талькова невозможно «уломать» в том, что он считает для себя принципиальным, давно уже все знали. Хотя, все может быть. Иногда мы склонны считать наших врагов умнее, чем они есть. Так или иначе, но роковой день приближался.

На концерте, проходившем 6 октября 1991 года в Санкт-Петербурге, во Дворце спорта «Юбилейный», выступали многие исполнители. Происходившее разные свидетели описывали немного по-разному. Кто-то утверждал, что подруга певицы Азизы по ее просьбе попросила Игоря Талькова выступить первым, так как Азиза не успевала подготовиться к выходу. Другие говорят, что, напротив, певица просила уступить ей очередь выступления.

Как бы там ни было, но в описании дальнейшего все примерно сходятся. Игорь позвал к себе в гримерку телохранителя певицы Игоря Малахова, и между ними произошла словесная перепалка. После этого двое охранников Талькова увели Малахова из гримерки. Игорь начал готовиться к выступлению, но через несколько минут к нему прибежал администратор его группы «Спасательный круг» Валерий Шляфман и закричал, что Малахов достал пистолет и целится в его охранников. Тальков вытащил из сумки газово-сигнальный пистолет, который приобрел для самообороны, выбежал в коридор и, увидев, что его охрана и впрямь находится под прицелом Малахова, сделал в него три выстрела. Телохранитель Азизы пригнулся, и охранники, воспользовавшись этим промедлением, стали его обезоруживать. Тогда он сделал два выстрела, но оба попали в пол. Охранники стали бить стрелявшего по рукам, по голове, и он уронил свой пистолет. Через несколько мгновений раздался еще один выстрел. Тальков упал.

«Скорая» примчалась быстро, но врачу оставалось только констатировать смерть певца. Пуля, выпущенная отнюдь не из газового пистолета, попала ему в сердце.

Врачи «Скорой» позднее признались, что не решились сказать обступившей их толпе, собравшейся вокруг «Юбилейного», что выносят из СКК мертвое тело певца. Они боялись, что взбудораженные, потрясенные люди просто разорвут их на части, выместят на них свое отчаяние и свой гнев. Поэтому бригада, вместо того чтобы вызвать необходимый в таких случаях наряд милиции, умчалась, сверкая мигалкой, хотя помочь певцу медики уже ничем не могли.

Городская прокуратура возбудила уголовное дело. И. Малахов, объявленный во всесоюзный розыск, добровольно прибыл с повинной. В декабре 1991 года с него было снято обвинение в умышленном убийстве. После проведения экспертиз в апреле следствие установило, что последний выстрел сделал… Шляфман. Но доказать ничего не удалось и на этот раз, а под шумок обвиняемый уехал в Израиль, благо у России с этой страной в то время не было договора об экстрадиции.

Кстати, странно, что доказать ничего не удалось. По крайней мере, иной раз уголовные дела возбуждают и при меньшем наличии улик.

«К тому моменту, когда Малахов все-таки решил сдаться властям и понести ответственность за незаконное хранение оружия, следствие располагало необходимыми уликами в отношении истинного убийцы. Решающую роль здесь сыграла проведенная в январе 1992 года судебно-медицинская ситуационная экспертиза, которая установила, что ранение, полученное Тальковым, было нанесено с расстояния 50 сантиметров: из такого положения, в котором мог находиться только Шляфман. Эксперты из Ленинградского института ядерной физики подтвердили наличие на рубашке Шляфмана следов выстрела. Но сам подозреваемый уже ничего не собирался ни доказывать, ни опровергать. В феврале 1992-го стало известно, что он уехал в Израиль. Причем, чтобы не попасть в поле зрения правосудия, визу получил на Украине, став в одночасье гражданином мира, и только потом обрел новую родину на земле обетованной. Пытаюсь настойчиво дознаться у Сергея Алексеевича Аристова – почему упустили Шляфмана? Государственный советник юстиции, не исключая ошибок следствия, настаивает на том, что расследование таких дел, где изначально все вроде бы ясно, представляет наибольшую сложность. Так оно, в сущности, и получилось: искали одного, а вышли на другого. А вину за затягивание следствия должны разделить и те, кто отличался «плохой» памятью, давая показания».

Газета «Очная ставка». 1997 г.

Верны ли были рассуждения экспертов? И были ли таковые, или же это – продукт рассуждений журналистов, стремившихся вновь привлечь общественное мнение к трагической гибели артиста? Сейчас, когда минул срок давности и никто уже не понесет юридического наказания за содеянное, можно было бы не задаваться вновь все тем же вопросом.

Но ведь существует не только юридическое наказание. Можно сомневаться в том, что стрелял в Талькова Шляфман. И вот почему. Он был явно заслан в группу, чтобы стать провокатором (как и определил сразу же Владимир Тальков), чтобы найти подходящий момент и устроить разборку, которая могла бы привести к соответствующему финалу. Но только к какому? Можно ли предположить, если считать, что Игорь был устранен намеренно, можно ли предположить, будто те, кто организовал его устранение, будут полагаться на случайность, на шальную пулю? Да нет же! Не действуют они так примитивно. Ибо случайность не дает полной гарантии успеха. А сорвись покушение, останься Тальков жив, и повторить попытку будет уже куда сложнее.

В своем интервью Татьяна Талькова рассказывает:

«…За несколько дней до гибели Игорь вдруг произнес, что и жить-то ему осталось всего ничего, вернее, он даже конкретизировал оставшийся ему жизненный срок: то ли две недели, то ли два месяца. Я всегда старалась оградить его от всяких «экстрасенсов»-предсказателей, зная его впечатлительность. Но ведь были и есть люди, занимающиеся этой сферой, так сказать, профессионально, делающие какие-то публикации. Например, совершенно случайно недавно я встретила человека, который сказал, что подходил к Игорю после концерта у Белого дома в августе 91-го. Дело в том, говорил он, что есть такое понятие, как «маска смерти» у человека: «Я не могу объяснить, но я это вижу». Так вот тогда он увидел ее у Игоря, попытался было сказать ему, но Игорь отмахнулся, не стал слушать. Возможно, именно это он имел в виду, говоря о близости конца, возможно, что-то еще, я не знаю, а может, просто предчувствовал. Я несколько напряглась, не придав этому особого значения. Мы ведь не хотим верить дурным предсказаниям, пока что-то не случилось… Это уже потом, вспоминая в мельчайших деталях обстоятельства последних дней – недель, я с некоторым мистическим трепетом осознала, что многое носило не совсем обычный, будничный характер.

Так, поздним вечером 4 октября Игорь приехал с очередного выступления; ужин, чай. А потом почти всю ночь, до рассвета мы с ним просто беседовали, лежали и говорили. Удивительно… Такое впечатление, что он тогда действительно прощался. Он вспомнил всех – родных, про каждого что-то сказал, вспомнил всех из группы, давая какие-то характеристики, комментируя. Напутствовал меня, о сыне говорил, даже любимого кота не забыл. Как завещание оставил, с чего бы?.. И при этом очень переживал, все говорилось с болью, с сожалением. Причем говорил как-то отстраненно, как о том будущем, в котором его уже не будет рядом («тебя такие-то съедят»). Но тогда это воспринималось нормально; мы ведь часто разговаривали, какие-то откровения у него бывали…»[87]

Что это? Вновь мистические предвидения, которые у Игоря уже бывали. Он был к ним склонен. И если его убийство было кем-то предрешено, то, возможно, Тальков это чувствовал.

Но возможно и другое. Убийцы могли психологически готовить жертву к гибели. Для чего? Скорее всего, для того, чтобы человек не предпринял попытки активно противостоять им. Есть люди, которых достаточно убедить, что нечто с ними обязательно должно произойти, и они сами словно идут навстречу своей участи. И это происходит вовсе не со слабохарактерными людьми. Просто их нервная система настроена на подсознательное, а иногда и на осознанное внушение, и они легко поддаются ему. Согласитесь, говорить человеку о том, что у него на лице «маска смерти», по меньшей мере – злая выходка. Если можешь ему чем-то помочь, дело другое. Если же нет, то и подходить с таким сообщением подло. Значит, это было сделано намеренно. Зачем?

Это опять-таки предположение. С очень большой долей вероятности можно представить и то, что Тальков действительно обладал особым даром предчувствия и сознавал на уровне подсознания, что с ним должно произойти.

Это – гипотезы. Но вот – факты.

«Для Игоря не имело никакого значения, когда выступать – в начале или в конце концерта. Он выходил с такой программой, которая разом концентрировала на нем внимание зрителей; и в определенном смысле для более полноценного восприятия аудиторией глубокого содержания его песен-пророчеств, песен-баллад он был заинтересован в выходе на сцену до того момента, когда зал настраивался на сугубо танцевальный лад. Игорь не претендовал на закрытие того концерта. Тем более что, как уже упоминалось, он очень хотел погулять по городу, и чем раньше он отработал бы свое первое выступление, тем больше времени осталось бы до его выхода в вечернем концерте.

Действия Шляфмана носили такой провокационный характер, что поверить в их непреднамеренность очень сложно, почти невозможно. Как типичный провокатор, он бегал от одного участника назревающего конфликта к другому, передавая, возможно, и в несколько утрированном виде, некие нелицеприятные выражения, разжигая и нагнетая ситуацию, в общем-то, на пустом месте.

Наконец Игорь сказал: «Зови сюда этого «дельца», поговорим». В сущности, Талькову был брошен публичный вызов – наглый, дерзкий, хамский, возмутительный. Будучи человеком чести, с обостренным чувством собственного достоинства, он просто не мог его не принять. В известном смысле, пусть это не покажется нескромным, мотивация поведения Игоря в тот роковой для него день четко вписывается в лермонтовскую формулу: «Погиб поэт, невольник чести…»

Кстати, Малахов первоначально отказывался идти в гримерку, но Шляфман настоял»[88].

Итак, профессиональный (судя по многим признакам) провокатор сделал свое дело, подвел обоих молодых людей (и Малахова тоже!) к ссоре. Он же потом ворвался в гримерку с криком, что Малахов достал револьвер. К чему? По его словам хотел взять у Игоря его газовый пистолет. Он что же, не видел, что револьвер у Малахова боевой? Или думал напугать его газовой пукалкой?

Шляфман прекрасно понимал, что Тальков с его характером не останется в стороне от происходящего.

Но ярость, в которую пришли оба участника противостояния, еще ничего не гарантировала. И выстрелы не гарантировали успеха задуманного. Мало ли куда могли попасть пули во время стихийно возникшей перестрелки!

Кто-то должен был стрелять наверняка.

«Невозможно представить себе, чтобы Игорь отдал Шляфману пистолет, а сам стал бы отсиживаться в гримерке, когда его ребята подвергаются опасности. «На его «пушку» (револьвер системы «наган», заряженный, как позже выяснилось, тремя боевыми патронами) у нас своя найдется», – говорит Игорь и спокойно, не резко берет сумку, извлекает оттуда пистолет, передергивает затвор, распахивает дверь и тут же стреляет два-три раза. Как уже упоминалось, должного эффекта от выстрелов не последовало.

Малахов к тому времени уже стал убирать свой револьвер, но тут снова выхватил его. Телохранитель Саня Барковский навалился на него сзади; поспевают еще двое ребят, стараясь вырвать пистолет, выкручивают ему руки. Чтобы как-то «обезвредить» Малахова, Игорь подбегает вплотную и пытается ударить его по голове рукояткой газового пистолета. Раздаются выстрелы уже из боевого оружия (позже были извлечены пули: одна из ящика из-под аппаратуры, другая ушла в пол). Показательно, что в этот момент не оказалось рядом никого из милицейской охраны Дворца спорта, а она в тот день была весьма многочисленная (что явствует и из видеоматериала, отснятого уже после рокового выстрела). Раздается еще один, последний – третий выстрел. Пистолет у Малахова выбит. Игорь, выронив свой, пятится назад, прижав руки к груди, произносит: «Как больно!» – проходит в состоянии шока несколько шагов по подиуму по направлению к сцене и падает навзничь у большого зеркала…»

Известно, что Шляфман якобы поднял пистолет и потом спрятал его в туалете, а одна из помощниц Азизы взяла (откуда узнала, где он?) и передала Малахову. С ним он и пришел сдаваться.

Трудно поверить, что смертельный выстрел сделал Малахов. К этому моменту он уже лежал на полу, а трассологическая экспертиза показала, что стрелявший стоял. (Если ей можно верить, но, скорее всего, можно.)

Но еще труднее поверить экспертам, утверждающим, что стрелял Шляфман. По одной простой причине: в таких «спектаклях» роли всегда четко распределены. Провокатор, как всем известный мавр, «сделал свое дело». Во время потасовки он привлек к себе немалое внимание и, возможно, если бы попытался стрелять, его успели бы или обезоружить, или как-то ему помешать.

Стрелять мог кто-то третий. Кто-то, кто был в той же толпе и, может быть, рядом со Шляфманом, отчего эксперты и подумали, будто стрелял именно он.

И многое указывает на то, что выстрел был сделан профессионалом. И двое других профессионалов на всякий случай подстраховали его.

Вот что рассказала врач «Скорой помощи», прибывшая к «Юбилейному» в тот самый роковой день:

«…что вы можете сказать о характере ранения?

– Никогда и нигде не стану утверждать ничего подобного, но сейчас скажу: на «случайный» выстрел это мало похоже, так… по-моему, могут стрелять только профессионалы. Можно выжить с пулей в сердце, но с пулей, перебившей важнейшие коронарные сосуды, питающие сердце, и вызвавшей обширное внутреннее кровотечение с разрушением жизненно важных органов, – никогда.

– Вы хотите сказать…

– Я ничего не хочу сказать, кроме того, что стрелявший в Талькова случайно или не случайно с первого выстрела поразил его наповал, не оставив ни малейшего шанса! И еще: до прибытия нашей бригады на призывы о помощи из зрительного зала к Талькову вышли двое молодых людей, представившихся врачами, и попытались сделать ему искусственное дыхание. Каждый первокурсник знает, что при открытой ране сердца категорически запрещается делать искусственное дыхание ритмичным массированием грудной клетки – из сердца выдавливается последняя кровь и оно перестает функционировать… Ну так вот, как только мы протиснулись сквозь толпу к Талькову, я склонилась над ним и сразу поняла, что у него довольно сильно повреждена грудная клетка, хотя молодые люди делали искусственное дыхание методом «рот в рот».

– То есть, выходит, эти неизвестные молодые люди незаметно сделали что-то вроде «контрольного выстрела», чтобы убедиться в смерти Талькова наверняка?

– Делать выводы – это ваше дело, я же излагаю голые факты»[89].

Итак, якобы «случайным» выстрелом у певца был поражен и разрушен именно тот участок сердца, который восстановлению на живом организме практически не поддается. Смерть Талькова наступила сразу, однако добровольные «помощники», поднявшиеся из зала на крики о помощи, умудрились продавить Талькову грудную клетку, выдавив из сердца всю кровь, после чего бесследно исчезли в толпе… ясно только одно: кто бы ни были убийцы, кто бы ни всадил пулю в известного и талантливого певца России в том далеком девяносто первом, – это была первая хорошо продуманная и организованная акция нарождающегося российского беспредела, первая «честно отработанная» заказуха в полном смысле этого слова».

А вот это уже не мистика и не совпадения. Таких совпадений просто не бывает. Если все сказанное – правда (когда речь идет о публикациях в СМИ, всегда нужно оставлять какой-то процент сомнения), то убийство было действительно профессиональным и действовала целая группа хорошо подготовленных, заранее знавших каждый свою роль людей.

Кто их послал? Кто подготовил? Кто им заплатил? Бесплатно такие вещи не делаются, и такая «работа» стоит очень дорого.

На эти вопросы лишь на первый взгляд можно дать простой ответ: ну, мол, ясно кто. Так ли? Была ли властям выгодна смерть Талькова, ставшего после этого еще более популярным и любимым? Возможно, да, была – у Игоря было большое творческое будущее, и он мог вскоре оказаться куда более опасен. Но, может быть, его «заказали» другие силы? Те, кто стояли и стоят за властями (или «над властями?). Те серые кардиналы, что на годы вперед просчитывают цепь событий в стране и стремятся направить их (события) туда, куда им нужно, возможно, и не ставя в известность тех, кого они с помощью денег и пропаганды возвели во власть?

Стоит ли удивляться, что следствие зашло в тупик и те, кто его вели, стали делать одну глупость за другой? (Типа требования выдать Шляфмана, адресованного властям Израиля, с которым у России в то время не было договора об экстрадиции?)

Дело было приостановлено. И, как за год с лишним до того напророчил сам Тальков, убийцу не нашли.

И еще многое по сей день вызывает удивление в этом странном происшествии. Хотя бы то, что предшествующие трагедии события были рассказаны свидетелями с явными искажениями. Для чего свидетелям было запутывать следствие? Их что, тоже купили? Или они были так потрясены случившимся, что каждый излагал свою версию, толком не помня деталей?

Певица Азиза, на которую тогда обрушился совершенно несправедливый град обвинений и хулы, которой многие молодые артисты объявили бойкот (а ей-то за что?), которую долгое время не приглашали на большинство концертных площадок, недавно дала интервью газете «Московский комсомолец». Она вспоминала о той давней трагедии и рассказывала, какие теплые, по-настоящему дружеские отношения связывали ее с Игорем Тальковым.

«…мы сразу нашли взаимопонимание. Тальков часто говорил, что нам надо больше общаться, вместе поработать. Когда я ездила отдыхать в Крым и видела афиши с его лицом, то хватала маму и бежала слушать концерт. Сидела на двадцать каком-то ряду, и мне было все равно, увидят меня или нет. Но однажды он меня заметил и вытащил на сцену. Мы вместе спели песню «Спасательный круг», хотя я очень стеснялась. Мама меня буквально вытолкнута.

Мы с Игорем даже внешне были похожи. <…> Так получалось, что на всех сборных концертах за кулисами мы оказывались рядом, отдельно от других. Нам было интересно говорить друг с другом просто за жизнь»[90].

При этом певица твердо заявила, что никакого романа с Тальковым у нее не было.

И как теперь представить себе перепалку между двумя закадычными друзьями, да еще по такому дурацкому поводу, как очередь выхода на сцену?

Игорь Малахов, опять же по утверждению Азизы, никогда не был ее телохранителем, он был ее страстный обожатель, и роман в то время у нее был как раз с ним. Мог ли молодой пылкий воздыхатель приревновать подругу к знаменитому певцу? Вероятно, мог. Возможно, причиной ссоры послужил как раз этот повод, и тогда понятно, почему на следствии никто не сказал правды: Малахов не хотел опорочить возлюбленную, она боялась бросить на него еще большую тень. Но убил не он, это совершенно очевидно. Так же, как очевидно, что стрелял, скорее всего, кто-то, не упомянутый ни в каком протоколе.

Автор одной из статей в Интернете упоминает еще одну версию, которая вполне имеет право на жизнь.

«В музыкальной тусовке сегодня все чаще склоняются к мысли, что Игоря убрал человек из КГБ. Тому несколько подтверждений. Вскоре после убийства один высокий чин с Лубянки хвалился в узком кругу, что его повысили в звании именно за эту операцию. Но интересно и то, что с КГБ был плотно завязан и Малахов. Он занимался кикбоксингом на Малой Бронной, где в обычной школе возле кафе «Три цапли» арендовали зал офицеры 9-го управления КГБ. А человеком из КГБ во дворце спорта мог быть кто угодно, даже обыкновенный осветитель. Есть информация, что ореховский авторитет Сергей Тимофеев (Сильвестр) обещал наказать виновных. Наказать не успел: случилась его странная смерть в «шестисотом» «Мерседесе», говорят, он хотел забрать свои деньги из AVVA…»

Трудно что-либо добавить к сказанному. Во всяком случае, нельзя исключать такой вариант развития событий.

Вскоре после происшествия в самолете, летевшем в Тюмень, Игорь Тальков написал одну из лучших своих песен. Она называется «Я вернусь», и трудно найти среди песен русской эстрады более проникновенную, более яркую, более сильно выражающую огромную любовь автора к Родине, его преданность ей, его стремление служить Отчизне всю жизнь и после смерти…

Я мечтаю вернуться с войны,
На которой родился и рос,
На руинах нищей страны
Под дождями из слез.
Но не предан земле тиран,
Объявивший войну стране,
И не видно конца и края
Этой войне.

…Я завтра снова в бой сорвусь,
Но точно знаю, что вернусь,
Пусть даже через сто веков
В страну не дураков, а гениев.
И, поверженный в бою,
Я воскресну и спою
На первом дне рождения страны,
Вернувшейся с войны.

С войны – вернусь.
Вернусь[91].

Время потерь

Не надо лукавить, говоря, что каждому отмерен свой срок, и коль скоро Тальков ушел от нас именно в то время, значит, так было нужно.

Да, предначертание существует, но от этого не легче. Потеря и по сей день невосполнима – автора-исполнителя такой мощи, такого таланта Россия так и не обрела. Оставленное нам наследие Игоря Талькова бесценно, но нет сомнения, что он был бы нужен и сейчас. И, вероятно, стал бы еще более ярким, еще более точным в определении происходящего.

Но это все «бы» и «если». Мы имеем то, что имеем, и вряд ли можем с уверенностью сказать, что убийство Талькова было и в самом деле чьим-то высоким заказом. Скорее всего так. Но возможно, что заказ был еще круче, только тогда его уже не назовешь «высоким». Существуют силы, которые умеют и сами создавать, моделировать нужную им ситуацию, и неизбежное происходит вне зависимости от решения людей.

Мистика? Да. Но в те годы, в начале девяностых, произошло подозрительно много смертей среди ярких, талантливых людей русского патриотического направления. И порой эти трагедии совершенно не связаны (или кажется, что не связаны) с волей человека.

Самым загадочным образом погиб, например, Брянский Соловушка, мальчик-певец Максим Трошин. Причем погиб необъяснимо: купаясь, утонул, да в таком месте реки, где не было ни воронок, ни водоворотов. А плавать умел неплохо. До сих пор гадают, как могло такое произойти?

Можно привести и другие примеры. В лихие девяностые Россия понесла много тяжких потерь.

И чьи бы то ни были «заказы», какие бы силы ни стояли за этими трагедиями, бесспорно одно: коль скоро незримая война объявлена, значит, возрождение России действительно происходит. Не то к чему было бы пытаться лишить ее передовых отрядов?

Если наше Отечество возрождается, а похоже, что это все-таки так, то все старания сил зла бесполезны. Едва ли тот, кого Тальков наделил «черным глазом» (я имею в виду сатану), не понимает, что ему не помешать исполнению Божией Воли. Но мешать все равно будет. Природа у него такая.

Но, как и прежде, победа должна быть за нами.

И русский воин Игорь Тальков когда-нибудь вернется с войны.

body
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"
section id="n_5"
section id="n_6"
section id="n_7"
section id="n_8"
section id="n_9"
section id="n_10"
section id="n_11"
section id="n_12"
section id="n_13"
section id="n_14"
section id="n_15"
section id="n_16"
section id="n_17"
section id="n_18"
section id="n_19"
section id="n_20"
section id="n_21"
section id="n_22"
section id="n_23"
section id="n_24"
section id="n_25"
section id="n_26"
section id="n_27"
section id="n_28"
section id="n_29"
section id="n_30"
section id="n_31"
section id="n_32"
section id="n_33"
section id="n_34"
section id="n_35"
section id="n_36"
section id="n_37"
section id="n_38"
section id="n_39"
section id="n_40"
section id="n_41"
section id="n_42"
section id="n_43"
section id="n_44"
section id="n_45"
section id="n_46"
section id="n_47"
section id="n_48"
section id="n_49"
section id="n_50"
section id="n_51"
section id="n_52"
section id="n_53"
section id="n_54"
section id="n_55"
section id="n_56"
section id="n_57"
section id="n_58"
section id="n_59"
section id="n_60"
section id="n_61"
section id="n_62"
section id="n_63"
section id="n_64"
section id="n_65"
section id="n_66"
section id="n_67"
section id="n_68"
section id="n_69"
section id="n_70"
section id="n_71"
section id="n_72"
section id="n_73"
section id="n_74"
section id="n_75"
section id="n_76"
section id="n_77"
section id="n_78"
section id="n_79"
section id="n_80"
section id="n_81"
section id="n_82"
section id="n_83"
section id="n_84"
section id="n_85"
section id="n_86"
section id="n_87"
section id="n_88"
section id="n_89"
section id="n_90"
section id="n_91"
Цитируется по книге «Игорь» (Специальный выпуск альманаха «Молодежная эстрада»).