Предисловие к сборнику избранных произведений Мигеля Делибеса.

И. Тертерян

ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ЗРЕЛОСТИ

Мигель Делибес принадлежит к типу художника, ставшему редким на современном Западе, — творчество для него и личная потребность и общественное служение, накладывающее обязанность помогать людям жить лучше и стать лучше. Если бы писателя Мигеля Делибеса нужно было определить одним словом, одним эпитетом, я выбрала бы слово «серьезный». Серьезность, вдумчивость, сосредоточенность — вот его черты. И долгий, напряженный путь поисков, самокритичных отказов от достигнутого — путь вглубь.

Несколько лет тому назад испанский издатель предложил Делибесу вести дневник специально для читателей, для публикации. Так появилась книга «Один год моей жизни» — по ней мы можем составить себе представление о круге интересов и общественной позиции писателя.

Записи датируются с июня 1970 по июнь 1971 г. Газетные известия, встречи с журналистами, литературоведами и студентами, размышления о путях современного романа, о роли религии в сегодняшнем мире — таковы темы заметок. И еще одна, пожалуй, главная тема, проходящая через книгу, через весь этот год, как и через всю жизнь Делибеса. Природа. Страстный охотник, Делибес вместе с тем и один из самых активных участников кампании в защиту природы, «в защиту окружающей среды». Заботы этого движения, постоянные наблюдения над флорой и фауной разных уголков Испании, пешие экскурсии, охотничьи вылазки, контакты с натуралистами и любителями охоты и рыбной ловли, участие в научных экспериментах сына, молодого биолога, — все это, любовно описанное, составляет очень важную часть жизни не только Делибеса-человека, но и Делибеса-романиста. Дело даже не в том, что его охотничьи книги («Книга об охоте на мелкую дичь», «Книга об охоте на красную куропатку») стоят в ряду шедевров весьма богатого в мировой литературе жанра. Однажды журналист спросил Делибеса по поводу совсем не охотничьего романа «Крысы»: «Ты сам будто крестьянин, откуда ты столько о них знаешь?» — «Я ведь охотник, а когда шатаешься по горам, всегда находишь часок поболтать то с тем, то с другим».[1]

Но вот Делибес за письменным столом. Он внимательно следит за политическими событиями в Испании и во всем мире. Приветствует победу Народного единства в Чили: «Час надежды настал для этого континента». Возмущается расстрелом рабочей демонстрации в Гранаде. Пытается помочь родственникам арестованных. Посылает телеграмму диктатору с призывом отменить смертную казнь баскским подпольщикам. События дня заставляют его задуматься о прошлом: с глубокой болью говорит он о своей политической и человеческой слепоте в юности, когда он принял участие в войне на стороне Франко. Это исповедальное признание Делибеса — ключ к его творческому пути.

Мигель Делибес родился в 1920 г. Когда началась гражданская война, он был еще подростком. С фронта вернулся домой, в Вальядолид, засел за учебники; готовился стать экспертом по торговому праву. Смотрел и слушал, что происходит вокруг него: репрессии, всеобщий страх, разжигаемые сверху ненависть и нетерпимость, разруха, голод, спекуляция… Биограф и друг Делибеса Фр. Умбраль кратко и точно определил душевный переворот, совершившийся тогда в будущем писателе: «Мигель Делибес не простил себе, что выиграл войну. Он дезертировал из победы».[2]

Вкус горечи, разочарования, тоскливого удивления беспросветным всесилием зла и жестокости — вкус первых книг Делибеса («Кипарис бросает длинную тень», 1948; «Пока еще день», 1949), сразу вписавшихся в литературную панораму первого послевоенного десятилетия Испании. Лучшие романы тех лет запоминаются не столько сюжетными перипетиями, сколько особой атмосферой, как бы обволакивающей героя, — атмосферой угрюмого отчаяния, страха, ненависти. В книгах Делибеса еще очень мало социально конкретного, речь идет о «вечных проблемах»: смерти близких и невозможности любви, о вере и равнодушии, об эгоизме и сердечном тепле — исторически конкретно лишь глубокое чувство одиночества, жизненного крушения, чувство поражения, владеющее персонажами. Читатель расшифровывал это чувство: за поражением эмоциональным, личным стояло поражение социальное, общее. Не поражение побежденных — расстрелянных, арестованных, изгнанных, а до поры до времени маскируемое трескучей официальной пропагандой, но уже осознанное наиболее честными и внимательными художниками поражение победителей. Название первого романа Делибеса символично: кипарис в Испании — кладбищенское дерево, длинная тень кипариса — тень смерти — легла на жизнь героя, на всю Испанию.

Успех этого первого романа был неожиданным и ошеломляющим: юношески-наивная, в сущности, еще очень незрелая книга была награждена крупнейшей в Испании литературной премией «Эухенио Надаль». «Мне дали премию, и я почувствовал себя обязанным стать романистом», — вспоминает Делибес. Однако бесконечно писать об отчаянии и ненависти он не мог, даже если это сулило ему успех. Было ли это вызвано врожденным душевным здоровьем, требовавшим ясного взгляда на жизнь, или сознанием долга перед читателем, в которого нужно вселять мужество, а не бесплодное отчаяние, но Делибес всегда искал опору, позитивную программу, «устойчивые ценности», по его выражению. В 1950 г. он написал «Дорогу».

Если вырвать эту книгу из общественного и литературного контекста, она покажется немудреным и чарующим рассказом о детях и детстве, о первых впечатлениях бытия. В ней воссоздан мир безоблачный и безмятежный, тем более безмятежный, что увиден он глазами ребенка. В селении, где живет мальчик Даниэль, по прозвищу Совенок, есть, конечно, и бедные и богатые, но для Даниэля люди прежде всего добрые или злые, придирчивые или снисходительные, ворчливые или веселые. Печальные происшествия случаются там так же часто, как смешные, и прелесть заключена как раз в чередовании, в переплетении горя и радости, счастья и тревоги.

«Дорога» — это несколько глотков кислорода в удушливой атмосфере тогдашнего романа. Читатель пресытился отчаянием и тоской и с жадностью набрасывается на ясные и прозрачные книги», — объяснял Делибес.[3] Да, пожалуй, впервые после войны для испанского писателя (если, конечно, исключить слащавые официозные книжки) мир как будто изменил цветовую гамму: в него вторглись светлые, даже идиллически-светлые краски. Делибес никогда не писал для отдыха, для развлечения, каждый его роман — нравственный акт, жизненная программа. И непритязательная, милая «Дорога» — отправная точка крутого идеологического поворота. Этот поворот явственно обозначился в последней главе, где Даниэль-Совенок чувствует, что переезд в город, учеба в коллеже, карьера — не ему предназначенный, ложный путь. Ложный, потому что уведет его от родного селения, от простой, естественной, правильной жизни.

Так начала складываться своеобразная этическая концепция, которую Делибес отстаивал более 15 лет. Любовь к природе, воспитанная в детстве и укрепившаяся благодаря охотничьим странствиям, отвращение к общественному порядку, проявлявшему себя с наибольшей очевидностью в городе (в глухих деревенских уголках жизнь текла по привычному руслу, казалась вечной, неизменяемой), наконец, изначально присущая его таланту потребность в ясности, в положительной программе — все соединилось, чтобы сделать Делибеса одной из крупнейших фигур влиятельного в испанской литературе 50—80-х гг. течения, которое условно, по аналогии с хорошо известными нам идеологическими явлениями в русской общественной жизни, можно назвать «почвенничеством».

Человек свободен, силен, счастлив только на лоне природы, только в слиянии с природой — утверждает романист. Герой романа «Дневник охотника» (1957) Лоренсо, школьный надзиратель, забитый, усталый от неурядиц и нехваток человечек, неловкий в общении с родными, соседями и сослуживцами, обретает другую, полную и деятельную, жизнь, когда в субботу с ружьем и собакой уходит из города к речным заводям. Городские люди поглощены мышиной суетой, мелким тщеславием, погоней за благами и призрачными отличиями. Только в деревне, среди простых, грубых, но знающих подлинные жизненные заботы людей сохраняется искренняя человечность. В романе «Красная бумажка» (1959) старый чиновник Элой отправлен на пенсию, жалкую пенсию, которой не хватает, чтобы купить зимой угля или заплатить врачу. Элой бесконечно одинок — родственники и знакомые не могут и не желают уделить ему хотя бы минуту настоящего внимания, прислушаться, понять его смертную тоску. Рядом с ним только служанка Деси, «деревенщина», девчонка с глупыми, вытаращенными глазами на круглом, как лепешка, лице. Деси темна, невежественна. Города она как будто и не замечает, целый день тарахтит о нелепых, иногда жутковатых, деревенских происшествиях. Но только Деси чувствует одиночество и беспомощность старика, только она просто и без усилий дарит ему сочувствие. И в конце романа холодеющими руками цепляется старый Элой за Деси, единственное теплое и живое существо в остывшем пустом мире…

«Всю свою жизнь я искал какие-то устойчивые ценности, какие-то вечные ценности и до сих пор не нашел ничего более верного, чем природа. Поэтому и мое пристрастие к простым, примитивным людям вызвано не капризом. Для меня роман — это прежде всего образ человека, а человек в самых подлинных, в самых его непосредственных реакциях уже не попадается на высотах цивилизации, только в народе. То, что мы называем цивилизацией, скрывает немалую толику лицемерия. Воспитание начинает с того, что учит притворяться, а кончает тем, что стрижет всех под одну гребенку. Человек, который носит модный костюм и подавляет в себе любые порывы, — это плоский человек, без внутреннего борения, без естества и потому ничем для романа не интересный» — такую декларацию предпослал Делибес первому тому собрания своих сочинений.[4] Концепция, заявленная с решительной прямотой и претворенная в великолепную, кристально чистую по форме прозу, вызвала дискуссионные вихри в испанской прессе. «Руссоизм», «романтическая критика прогресса», «утопия» — вот определения, которые чаще всего прилагались к творчеству Делибеса. За спорами об ярлыках и традициях стоял главный вопрос, по цензурным условиям не высказанный открыто, но подразумевавшийся, — вопрос об отношении художника к действительности, конкретно-исторической действительности франкистской Испании.

Делибес, по-видимому, признавал правомерность такого вопроса и необходимость сформулировать недвусмыслелный ответ. Вначале он попытался сделать это в публицистическом выступлении. В качестве редактора вальядолидской газеты «Эль Норте де Кастилия» он напечатал серию своих репортажей о кастильской деревне, в которых сельская жизнь раскрылась не только как заповедник душевной цельности и слияния с природой, но и как чудовищный анахронизм; в XX веке люди живут в нищете, отсталости, униженности, достойных мрачного средневековья! Репортажи навлекли на газету правительственные репрессии, и Делибес вынужден был уйти с поста редактора. «Когда мне не позволяют говорить со страниц газеты, я говорю романом, — объясняет Делибес замысел «Крыс». — Но, несомненно, «Крысы» гораздо суровее, чем статьи в «Эль Норте де Кастилия».[5]

Да, романический мир «Крыс» куда суровее, мрачнее, страшнее, чем факты, которые можно привести в репортаже. Делибес доказал, что он смотрит на франкистскую Испанию ясным, прямым взглядом. Деревня, в которой живут мальчик Нини и дядя Крысолов, временами кажется одним из кругов Дантова ада. Землянка дяди Крысолова на самом деле скорее пещера. Проезжая по дорогам Испании, видишь целые селения таких пещер. Вырубленные в склоне холма, с земляным полом, без окон (свет проникает только через проем двери), они похожи на жилище первобытного человека.

Неужели дядя Крысолов действительно такое тупое и темное, первобытное существо, что ему никак нельзя втолковать про «аварийное состояние» и «угрозу безопасности», неужели его даже насильно нельзя облагодетельствовать домиком из трех солнечных комнат? От ответа зависит, понимает ли писатель истинные причины крестьянских бедствий или же вековая отсталость, невежество, жестокость кажутся ему самодовлеющими и неизбывными.

Делибес отлично понимает, что корень зла — не темнота дяди Крысолова и других крестьян. Корень зла в том, что три четверти земли принадлежат богачу Антеро, а остальные крестьяне перебиваются, кто как может. Поэтому дядя Крысолов промышляет ловлей и продажей водяных крыс — нутрий, поэтому нутрии для крестьян — лакомство, поэтому крестьянка жалеет лишний кусок хлеба и яйцо столетнему отцу, поэтому крестьяне бывают жадны и жестоки, поэтому с недоверием и насмешкой встречают они все «прогрессивные» мероприятия властей. Они знают, что платить за прогресс придется им, и только им, как дяде Крысолову за уютный домик надо заплатить столько песет, сколько он сразу в жизни не видел.

Пока социальная система остается неизменной, все попытки насадить в деревне образование, агротехнику, культуру быта есть насмешка над крестьянами, над их каторжным трудом. Все, что идет из города, от властей: посадки деревьев на опаленной солнцем пустоши, взрыв землянок, психологические тесты для определения вменяемости, увоз больных в сумасшедший дом, — все без разбору воспринимается крестьянами как злое и бессмысленное издевательство. Все это только отягощает их жизнь, ничуть не улучшая ее. Символом «научного» подхода, чреватого надругательством, служит история крестьянина по прозвищу Старый Раввин. Два лишних позвонка и умение бегать на четвереньках вызвали такое восхищение некоего профессора, что Старого Раввина демонстрировали на ученых собраниях как индивидуума, застрявшего на полпути эволюции от обезьяны к человеку. За что банда фанатиков во время гражданской войны убила старика: не кощунствуй над святым крестом, не доказывай, что человек произошел от обезьяны!

Роман Делибеса исполнен глубокого социального реализма, но было бы упрощением видеть только социально-критическое, обличительное начало. «Крысы» — произведение не однозначное, двойственное.

Главный персонаж «Крыс», мальчик Нини, редко говорит о нищете, в которой он живет. Он как будто даже не очень-то и ощущает голод, убожество, нависшую над землянкой угрозу. Нини живет особой жизнью, жизнью природы, всего сущего. Для него события — прилет аиста, закол свиньи, убийство лисенка. Он вслушивается в голос ветра и шум паводка, запоминает приметы, ему внятен язык растений. Даниэль-Совенок был обычным шаловливым ребенком — Нини кажется маленьким старичком, мудрым гномиком, хотя и он не прочь по-детски созорничать. Нини не столько реальный деревенский мальчик, сколько символ, персонификация народной мудрости: «Устами младенца глаголет истина». Нини знает «истину»: нет ничего вернее и прекраснее природы, люди делятся на тех, кто понимает и любит природу, и на тех, кто равнодушен к ней. Всеми силами он сопротивляется попыткам филантропов оторвать его от природы, послать в город учиться. «Я не хочу быть важным господином», — с неестественным в ребенке упрямством твердит Нини. В один враждебный клан — «они» — объединяет мальчик инженера, судью, губернатора, который иногда проезжает мимо села, городского парня, который охотится на крыс не для пропитания, а для развлечения. «Они» никогда не поймут правоту дяди Крысолова, ну а Нини не хочет понимать их законы, их правила, их ненужную науку.

Так утверждается незыблемое противопоставление двух миров: народного, органичного и прекрасного даже в своей трагической жестокости, и городского, социального, по представлению писателя, выморочного и паразитического. Реальное общественное противоречие абсолютизируется, всякое преодоление его кажется невозможным; из города не может прийти ничего хорошего, так оставьте нас в покое, ведь в нашей тяжкой жизни нам ведомы и настоящие радости (хотя бы долгожданный дождь или ветер, сбивающий иней с колосьев), которые недоступны горожанам! — вот смысл «истины» Нини.

Двойственность романа навлекла на него критические отзывы как справа, так и слева. Официозная критика возмущалась демонстрацией ужасов и грязи, обвиняла Делибеса в том, что он воскрешает легенду либералов о «черной Испании», то есть нищей, отсталой, несчастной стране. «Можно подумать, что «черная» — вернее, несчастная — Испания когда-нибудь переставала существовать. Ничто не изменилось за последний век в грустной Кастилии. Селения из глины с каждым днем становятся все беднее. Так зачем же я буду скрывать правду? Зачем поддерживать «белую» легенду?», — негодующе возразил писатель.[6]

Однако и левая критика предостерегала от «эстетизации» народной жизни. Эстетизация, пишет оппозиционный журналист, сказывается в том, что писатель начинает одухотворять голод, нищету, невежество, «открывает в косности и примитивности глубинные свойства народной души и подлинное выражение национального духа… Эстетическое возвеличение нищеты способствует выработке идеологии, оправдывающей исторический квиэтизм и противление прогрессу».[7] Этот упрек (адресованный не одному лишь Делибесу, а группе видных испанских писателей), быть может, неоправданно суров. Делибес никогда не любуется нищетой, не превращает ее в объект эстетического умиления. Но беспокойство антифранкистской интеллигенции было оправданным: патернализм, которым прикрывается диктатура, стал одним из серьезнейших препятствий на пути к демократии. А из «Крыс» демагогически можно сделать и такой вывод: народ — это ребенок, он погружен в свое органическое бытие и нуждается в разумной опеке сверху.

Делибес вскоре доказал, что он всматривается и вдумывается в изменяющуюся жизнь. Как раз в это время его книги получили широкое признание и за границами Испании: их перевели на французский, немецкий, английский, шведский языки. Делибес совершил несколько поездок в Европу, США, по странам Латинской Америки. Яснее прорисовались в его сознании ближайшие перспективы испанского общества. В 60-е годы стало очевидным, что франкистский режим не сможет дольше держать страну в изоляции от мира. Это угрожало полным экономическим крахом. Поощряемый туризм, разрешение испанцам выезжать на заработки в богатые европейские страны, привлечение иностранных инвестиций — все это стимулировало экономику, позволило несколько повысить жизненный уровень. В устоявшийся веками испанский быт, в консервативные нравы стали вторгаться новые, непривычные черты. Личные впечатления от путешествий помогли Делибесу конкретнее представить себе, в каком направлении эволюционирует его страна. В Испании по мере индустриализации укреплялось современное развитое капиталистическое общество, именуемое на западе «обществом потребления» или «обществом изобилия».

В письмах, интервью, дневниковых записях Делибеса постоянно возникает эта тема — «общество потребления», отношения между людьми, свойственные этому обществу, тип человека, который с неизбежностью формируется и утверждается в новых условиях.

«Машины согревают человеческие желудки, но замораживают сердце. Никогда еще в истории человек так не отдалялся от другого человека, как в наши дни. И в самых богатых, развитых обществах это проявляется с наибольшей силой; в слаборазвитых странах, среди бедняков еще сохраняется тепло солидарности. Убеждаешься, что с подъемом уровня жизни охладевают чувства. Все тепло, что раньше люди берегли для ближнего своего, теперь они обращают на вещи…»[8]

Эти слова заставляют вспомнить определения позиции Делибеса как «руссоистской» и «романтической». Да, во многом Делибес верен себе — его идеалом остается образ жизни здоровый и простой, в окружении природы, а не в окружения вещей; его менее пугает отсутствие комфорта, чем потребительская лихорадка. Неграмотные крестьяне воспринимают мир, чувствуют и думают совершенно по-разному: миллионы телезрителей в испанских городах воспринимают мир, чувствуют и думают совершенно одинаково. Средства массовой информации разрушают и «выравнивают» индивидуальность, талант, всякую самостоятельность и даже язык. Делибес повторяет это без устали.

Но правы ли те, кто еще и сегодня обвиняет Делибеса в луддитском призыве вернуться к ручному ремеслу и выкинуть на свалку телевизоры? Неужели Делибес верит в возможность возвращения вспять, к патриархальной, домашинной цивилизации? «Нет, я не ретроград, — отвечает на это писатель, — я не против техники вообще, я против дурного применения техники, приводящего к дегуманизации…»[9] Иными словами, Делибес осознает — и осознает все острее, все решительнее, — что в «охлаждении чувств», в разобщенности людей, в обезличенности желаний и стремлений виноваты не автомобили, телевизоры и другие вещи сами по себе, а социальная система, от которой зависит применение техники и отношение к технике.

О социальной системе, о необходимости ее коренного преобразования размышляет Дели бес в романе «Пять часов с Марио» (1966), самом значительном своем произведении, в котором полностью раскрылись и его аналитический дар, и его бесстрашный социальный критицизм.

Конечно, новый роман Делибеса замечателен не тем, что писатель отвернулся от деревни и обратился к городу. Замечательно, что писатель отказался от заданного тезиса: народ, деревня — это хорошо; город, горожане — это плохо. Кроме борьбы крестьян за существование, романист увидел и драматическую борьбу человека за мысль, за духовную свободу.

По испанскому обычаю, покойника не оставляют на ночь в пустом помещении. Кто-нибудь из близких должен провести ночь у гроба, бодрствуя и охраняя вечный сон усопшего. Такую ночь накануне похорон проводит героиня романа Кармен у гроба скоропостижно скончавшегося мужа. Пять часов осталось ей быть наедине с Марио. Листая семейную Библию, она, однако, не молится, а в последний раз мысленно обращается к мужу, перебирает события их совместной жизни, повторяет те же упреки, сетования, сентенции, что, наверное, изо дня в день твердила ему живому.

Кто такая Кармен? Не аристократка, не богачка и уж, конечно, не интеллигентка, хотя ее отец пописывает статейки в солидной газете и иногда выступает по телевидению. В русском языке и в русской общественной традиции существует точный термин для обозначения той социальной силы, что персонифицирована в Кармен. Это мещанство. Кармен — законченный, выразительнейший тип мещанки. Не владея буржуазной собственностью, ведя отнюдь не буржуазный образ жизни (скромный заработок мужа, преподавателя провинциального института, не позволяет жить на широкую ногу: многодетная мать, Кармен целый день сама возится на кухне), мещане тем не менее составляют самую плоть буржуазного общества, настолько они прониклись буржуазной моралью, буржуазным мышлением. Слой населения, к которому принадлежит Кармен, не просто консервативен — он агрессивно-консервативен, он берет на себя охранительные функции, он верный страж «порядка». Кармен находится на одной из нижних ступеней социальной лестницы — у нее нет даже малолитражного автомобиля, доступного теперь чуть ли не консьержкам и лифтерам, — но она не допустит и мысли о разрушении этой лестницы: как тогда попадешь, хотя бы в грезах, на самый верх?

«Мещанство — это строй души современного представителя командующих классов. Основные ноты мещанства — уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх перед всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой, и настойчивое стремление скорее объяснить себе все, что колеблет установившееся равновесие души, что нарушает привычные взгляды на жизнь и на людей», — писал А. М. Горький в «Заметках о мещанстве».[10] Кармен только мечтает — теперь уж тщетно — о том, чтобы муж заседал в аюнтамьенто (юродском управлении) или имел право на почетный титул «превосходительства», но строй души ее именно такой, какой нужен командующим классам. Все основные ноты звучат в ее монологе: и неудовлетворенная жажда собственности, и стремление к безмятежной гармонии с окружающей социальной средой, и темный страх перед любой новой мыслью, любым самостоятельным поступком, и неколебимая уверенность, что все на свете объясняется вульгарными, пошлыми мотивами.

И если бы она заботилась только о сытном куске, столовом серебре и соблюдении внешних приличий! Но Кармен безапелляционно судит обо всем и поучает мужа и детей по всем злободневным вопросам. Ее речь состоит из одних ходячих мнений и газетной фразеологии, недаром то и дело повторяется припев: «Это все говорят». Слушая ее монолог, мы можем себе представить, какой страшный пресс — тяжелее гробовой доски — давил всю жизнь Марио, а теперь будет давить детей, о физическом и моральном здоровье которых Кармен так трогательно печется. Ее материнская забота обернется инквизиционным ошейником — гарротой их юному прямодушию, вольной мысли.

Монолог Кармен построен мастерски. Дело не только в непринужденности интонации, восклицаний, повторов, перебивок. Искусно сплетаются темы, подобные темам в музыкальном произведении, и каждая из них — особая линия содержательного анализа, которому романист подверг буржуазное миросозерцание. Есть темы, характерные, так сказать, для всесветного мещанства, например тема социального престижа, символизированного в автомобиле или столовом серебре. Но есть темы специфически испанские, позволяющие уяснить особую роль мещанства в структуре испанского общества. Буржуазка из другой европейской страны, скажем из Франции, вряд ли предпочтет, чтобы «бог прибрал» ее ребеночка, лишь бы он не сделался интеллигентом. Это презрение к интеллигенции, вообще к умственному труду, если он не вдохновлен церковью, — одна из самых окостеневших испанских традиций, глубоко укоренившаяся за века отсталости. Афоризм, изреченный отцом Кармен: «На экспорт мы должны посылать не машины, а духовные ценности и целомудрие», имеет в виду отнюдь не интеллектуальные достижения. «Духовные ценности» в традиционном понимании — это религиозная мораль. Наука, светская культура, литература, с исконно испанской точки зрения, — занятия второсортные и опасные, поскольку всегда как-то связаны с атеизмом и вольнодумством. Верная дочь своих родителей, Кармен убеждена, что приятель ее юности Пако Альварес, разбогатевший на спекуляции земельными участками, достиг в жизни куда большего и стал более значительной персоной, чем неудачник Марио, институтский преподаватель и автор нескольких романов.

Господствовавшая на протяжении более чем тридцати лет диктатуры политическая нетерпимость, тщательно проводившаяся властями унификация не только образа мыслей, но и словесного выражения всякой мысли, жесткая идеологическая дисциплина как будто навечно впечатывается в податливое мещанское миросозерцание. Между Кармен и Марио идет настоящая «война слов». Как раздражают Кармен слова, которые в наши дни под воздействием антифранкистского движения зазвучали в Испании: «свобода», «диалог», «молодежный бунт»! И как ненавидит Марио обязательные к употреблению официальные клише, вроде пресловутого «крестового похода» (так франкистская пропаганда именует гражданскую войну 1936–1939 гг.)! Кармен, однако, отвергает не все новое: с легкостью приспосабливается она к понятиям и требованиям нынешнего «потребительского» этапа испанской истории. Правда, она еще не может одобрить легкость нравов, доведенную до скандального предела в «передовых» странах. Но ненасытный вкус к вещам, но соревнование в потреблении уже становятся ее второй натурой: она и мужу изменила с Пако Альваресом только потому, что тот катал ее в роскошной красной машине. А ведь супружеская верность — одна из нерушимых заповедей традиционной морали, и Кармен страдает от того, что поддалась искушению.

Частная жизнь провинциальной мещанки, таким образом, иллюстрирует немаловажный общественный процесс — процесс контаминации старой и новой систем ценностей. Один из самых богатых людей в Испании, племянник диктатора Николас Франко, заявил: «У нас есть ряд фундаментальных идей, от которых мы не откажемся, так как это основные идеи испанского народа, отражающие его национальную индивидуальность. А затем наше движение готово ассимилировать ряд новых идей, выражающих сегодняшние тенденции в испанской жизни, и даже некоторые идеи из-за рубежа».[11] Иными словами, власть стремится сохранить свою антидемократическую сущность, приспособившись к условиям современного капитализма, отдать «потреблению» быт, но удержать мысль испанцев во власти франкистской доктрины. С такими, как Кармен, это легко удается. С такими, как Марио, это никогда не удастся.

Марио Диес Кольядо не был революционером. Возможно, он не был и талантливым писателем. Это был рядовой интеллигент, но это был человек, всю жизнь окруженный мещанством и не позволивший превратить себя в мещанина. В беседах с журналистами Делибес подчеркивал, что сюжет романа ни в коей мере не автобиографичен. Но в характер Марио писатель вложил частичку самого себя. На всю жизнь придавивший плечи гнет участия в несправедливом деле («…когда ты вернулся с войны, дружок, — этого я не забуду, пока жива, — все тогда были как сумасшедшие, только ты один был как в воду опущенный — а ведь ты был победителем…»), национальный раскол, как будто ножом полоснули по сердцу (один брат Марио был расстрелян франкистами, другой — республиканцами), тридцать лет не отпускающее чувство боли и ответственности за все, что творится вокруг: за голодных крестьян, за детей без школы, за полицейский произвол, за оболванивание молодежи. Вот что заставляет Марио писать зашифрованные романы, заметки в местную газету, говорить в лекциях хотя бы о Французской революции, обличать лицемерную благотворительность, демонстративно отказываться принять теплое местечко, любезно предложенное ему властями. Конечно, Марио далек от настоящих борцов за демократию в Испании, но и его борьба не пройдет бесследно, и его вклад ляжет в общее дело. Даже одно слово правды дорого в годы лжи и молчания, даже один жест достоинства разрывает круговую поруку продажности. Поэтому сжимается вокруг Марио кольцо непонимания, травли, угроз («… его линчуют, его просто линчуют», — думает жена). Поэтому Марио так одинок, поэтому и умирает он, как сказал однажды Делибес, не столько от сердечной болезни, сколько от «социальной асфиксии». Трудно упрекать Делибеса за то, что его Марио подвержен слабости, страху. Кругозор писателя все же ограничен личным жизненным опытом: Делибес, как и его герой, далек от организованной борьбы испанского рабочего класса. Уже после «Пяти часов с Марио» Делибес выпустил фантастический роман «Парабола об идущем ко дну» (1969), в котором та же коллизия — сопротивление честного идеалиста, не желающего, чтобы его превратили в тупого и благодушного раба капиталистической тирании, — раскрыта не реалистическими, а гротескно-аллегорическими средствами. В этом пристрастии испанского писателя к образам героев, наивных и непрактичных, мечтателей и упрямцев, пренебрегающих здравым смыслом и идущих в одинокую атаку на «ветряные мельницы» социального порядка, можно уловить отголосок великой национальной темы Дон-Кихота.

Композиция романа «Пять часов с Марио» была найдена писателем не сразу. Вначале смерть Марио предполагалась лишь к концу повествования. Потом автор подверг первый вариант коренной переделке: теперь мы слышим лишь эхо голоса Марио в потоке слов Кармен, облик Марио искажается в кривом зеркале восприятия Кармен. Испанский критик Сесар Алонсо де лос Риос интересно объяснил авторский замысел: «В нашей жизни ведь происходит нечто подобное: открыто и громко звучат голоса реакционеров. А другие голоса нелегко услышать, полузадушенные, доступные лишь узкому кругу… Все вскрывает пронзительный и нетерпимый, непререкаемый и самоуверенный голос».[12]

Необходимо остановиться еще на одной важной черте образа Марио, черте, роднящей персонаж с его творцом. Марио — верующий католик. Делибес также часто заявляет, что он «думает и пишет по-христиански».[13] Но что же такое их, героя и автора, католицизм?

Во время бдения у гроба Кармен листает Библию и перечитывает места, подчеркнутые Марио. «Марио постоянно перечитывал ее, но только то, что подчеркнуто, понимаешь?» Эти строки — исповедание веры Марио, его последние, главные мысли. Ни в одной из этих библейских и евангельских цитат не идет речь о загробной жизни и спасении души, Марио абсолютно чужда христианская мистика, он тщательно отбирает то, что относится к земной этике. Осуждение войны, сребролюбия, показного благочестия, предательства, суетности, проповедь любви, милосердия, самосовершенствования — мысль Марио как будто воскрешает времена раннего христианства, когда новая доктрина служила угнетенным и обездоленным в их борьбе против прогнившего исторического порядка. В «изложении» Марио христианин — это тот, кто не смиряется с неправедностью и несправедливостью. «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю», — подчеркивая эти слова евангелиста, Марио думал, конечно, о борении с социальным злом и о муках — раньше кровавых, теперь часто бескровных, — уготованных мятежникам в его стране.

В последнее десятилетие в Испании сложилось широкое левокатолическое движение. Левые католики убеждены в том, что проповедовать христианство, не выступая за социальную справедливость и равенство, — лицемерие. Они идут к рабочим, помогают во время забастовок, участвуют даже в подполье. Именно левые католики подхватили идею открытого диалога с коммунистами. Вместе с коммунистами и социалистами не раз подвергались жестоким репрессиям и активисты левых католических организаций.

К левому католицизму тянется Марио, его выступление на благотворительном вечере как раз очень показательно для настроений этой части испанских верующих. И восхищение фигурой папы Иоанна XXIII, и поддержка тех решений Второго Ватиканского собора, что направлены на изменение политики римской церкви в сторону сближения с трудящимися массами, — все это проявления серьезнейшего сдвига в сознании «самого католического народа», каким считался испанский народ.

К мысли Марио нам надо пробиться через комментарии Кармен, а уж она, конечно, ухитряется извратить эту мысль. От бездумного непонимания до анекдотической пошлости — таков диапазон благочестия Кармен. Когда она слова «…облечься в нового человека» толкует как относящиеся к разбогатевшему Пако, представшему перед ней в элегантной английской курточке, то такая вульгарная глупость навлекла бы на нее укоризну любого священника. А вот когда Кармен защищает инквизицию, то она повторяет лишь то, что печаталось и печатается во многих испанских изданиях. Этот догматический, мракобесный, по-средневековому фанатичный католицизм сегодня уже не пользуется той неограниченной, бесконтрольной властью над умами людей, как в недавнем прошлом, но все еще очень силен, очень опасен.

Мигель Делибес написал этот роман также и для того, чтобы вырвать умы соотечественников из-под власти церковного догматизма, чтобы призвать их заново вдуматься в смысл евангельской проповеди. Сам Делибес считает, что христианская формула «любить ближнего» несовместима с угнетением, эксплуатацией, неравенством людей и что христианин прежде всего должен добиваться изменения условий жизни на земле. «Разрушить несправедливую общественную структуру и по-братски приблизить человека к человеку — разве это не захватывающая программа?» — обращается он к читателям-единоверцам.[14] Что же, в выполнении этой программы левые католики могут идти рука об руку с коммунистами, социалистами и всеми, кому дорого демократическое будущее Испании.

Интервьюеру Делибес как-то сказал, что не удовлетворен большей частью критических откликов на роман «Пять часов с Марио». «Одна фигура осталась незамеченной. Лишь один критик увидел в образе сына ту надежду, которую я в него вложил».[15] Сын, Марио-младший, студент в голубом свитере… Он очень похож на отца, он повторяет мысли отца, но, пожалуй, в его юношеской угловатости угадывается больше цельности и силы. Да это и понятно: плечи юного Марио не придавила гражданская война, он не чувствует вины за когда-то неправильно сделанный выбор. Может быть, он — молодой испанский интеллигент — не позволит компромиссам опутать себя, не поддастся на старые угрозы и новые приманки? Может быть, от редактирования студенческого бюллетеня, от страстных речей на молодежных сходках он перейдет к большой борьбе, станет одним из строителей свободной Испании? Так должно быть. В это верит Мигель Делибес, художник-гуманист, судья сегодняшней в защитник завтрашней Испании.

J. Cruset. Valores de mi tiem
Fr. Umbral. Miguel Delibes. Madrid, 1970,
M. Delibes. Obras com
M. Delibes. Obras com
C. Alonso de los Ríos. Conversaciones con Miguel Delibes. Madrid, 1971,
M. Delibes. Vivir al día. Barcelona, 1968,
J. Andià. Nacionalismo y estética del semidesarrollo. — «Cuadernos». Paris, 1961, julio.
M. Delibes. Obras com
M. Delibes. Un año de mi vida. Barcelona, 1972,
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти т., т. 23. М., 1953, стр. 341.
M. Veyrat. Hablando de Es
C. Alonso de los Ríos. Conversaciones con M. Delibes,
M. Delibes. Obras com
M. Delibes. Obras com
C. Alonso de los Ríos. Conversaciones con M. Delibes,