Витпанк

Предисловие

Все началось в июне 2001 года, когда на одном форуме под названием «Фикшенмагз» кто-то спросил: «В какой момент чтение НФ и фэнтези перестало доставлять удовольствие?». Будущий соредактор «Витпанка» Клод Лалюмьер запротестовал против подобной постановки вопроса, и в особенности против той точки зрения, которую такой вопрос подразумевает, а именно — что научная фантастика не доставляет больше того удовольствия, что доставляла прежде. Он с ходу выдал целый список недавно изданных книг этого жанра, которые вполне могли доставить читателю удовольствие целым набором способов. Там было все — от гипер-приключенческих рассказов и идиотических сатир до сардонических стилизаций и черных комедий.

Взяв этот список за образец, собратья-«фикшенмаги» Марти Халперн и Клод Лалюмьер начали подумывать о составлении антологии, где были бы собраны вместе бронебойная классика сардонической литературы и новейшие рассказы, демонстрирующие, что современная фантастика — любого рода, будь это нечто совершенно оригинальное или же так называемый «мэйнстрим» — может доставлять не меньшее, если не большее, удовольствие, чем когда-либо. И мы (просим прощения за столь внезапный переход от третьего лица к первому) остановились на имени «Витпанк» как на достаточно шутливом для подобной затеи[1]… Но извините, здесь мы забежали несколько вперед.

Вернемся к вопросу, с которого все началось. Подобные жалобы можно слышать весьма часто: что [пробел заполните самостоятельно] больше не доставляет того удовольствия, какое доставляло некогда. На это мы отвечаем: чушь собачья!

Когда люди высказывают подобные жалобы, в действительности они имеют в виду вот что: «Когда я был моложе, я открыл для себя научную фантастику (или рок-музыку, или комедию положений, или что бы то ни было еще), и в моем мозгу утвердился образ того, какой в точности научная фантастика (рок-музыка, комедия положений и т. д.) должна быть. Любое отклонение от этого образца является деградацией формы, и встречая подобные отклонения, я в своей самодовольной упертости буду неизменно объявлять их отвратительными, поскольку они оскорбляют мое право на то, чтобы все авторы угождали вкусам, которые я усвоил в молодые годы!»

Провозглашая во всеуслышание, что они хотят, чтобы всем было весело, подобные люди в действительности становятся какими-то полицейскими, подавляющими любое веселье; они готовы уничтожить все новое и интересное, опорочить все, что не сочетается с их единообразной идеей развлекательности. Мы уверены, что вы, читатели «Витпанка», выше подобных мелочных чувств; вы понимаете, что получать удовольствие — значит принимать вызов и удивляться, а механическое повторение затверженных старых тропов утомляет вас до смерти.

Вы ищете такой литературы, которая удовлетворяла бы вашу потребность в развлечении посредством новых идей, безжалостной иронии, не знающего границ остроумия и увлекательной повествовательности.

В этой книге мы собрали двадцать шесть подобных рассказов, написанных двадцатью четырьмя авторами, среди которых есть как признанные ветераны, так и те, кто публикуется в первый раз. Откровенный юмор некоторых из них встретит вас сардоническим хлопком по голове — на, получи! — в то время как другие более тонко сплетают свое повествование, пользуясь нитью черной иронии. Хотя большинство авторов «Витпанка» работают также в жанрах НФ и фэнтези, далеко не все рассказы в этой книге представляют собой фэнтези или НФ. Собственно, действие некоторых из них разворачивается прямо здесь и сейчас, однако их персонажи, идеи и отношение к миру отличаются такой дерзновенностью, что на них нельзя наклеить ярлык «современности» или «мэйнстрима».

Впрочем, если подумать, то все рассказы в этом сборнике все-таки можно обозначить аббревиатурой «SF»: это Sardonic Fiction, сардоническая литература.

Клод Лалюмьер и Марти Халперн, январь 2003

Аллен М. Стил

Охотник на и грумов

— Тут весь фокус в том, — говорит Джимми Рей, — чтобы не смотреть им в глаза.

В этот момент грузовик попадает в выбоину и подпрыгивает на изношенных амортизаторах, по приборной доске скользит сваленное там барахло: патроны для дробовика, пустые банки из-под жевательного табака, пачка штрафных талонов за неправильную парковку, скопившихся аж с прошлого мая месяца. Маленький пластмассовый медвежонок, подвешенный под зеркальцем, начинает раскачиваться взад и вперед; Джимми Рей протягивает руку и останавливает его, затем бросает взгляд назад, чтобы убедиться, что в кузове ничего не отвязалось. Удовлетворенный, он делает глоток «Маунтин Дью» из банки, которую держит, зажав между коленями.

— Вот поэтому я и не беру с собой мелкоту, — продолжает он. — Понимаешь, это немного чересчур для них. По крайней мере, мой парень еще молод для этого… может быть, на следующий сезон, когда он получит к Рождеству свое ружье… Вот пару лет назад я попытался взять своего племяша. Брок, конечно, хороший паренек, и… погоди-ка…

Джимми Рей резко выворачивает руль влево, чтобы избежать новой выбоины. Банка «Краснокожего» падает с приборной доски мне на колени.

— Дай-ка мне ее сюда.

Я протягиваю ему банку; он большим пальцем откидывает крышку, делает короткую понюшку и засовывает банку в карман своего охотничьего жилета.

— Так вот, как я говорил, Брок пристрелил пару оленей безо всяких соплей; но потом я взял его сюда, и стоило ему один раз взглянуть на них — и все, приехали. Просто не мог стрелять, хоть ты его режь! Пятнадцать лет парню, а вот поди ж ты — разревелся как ребенок. — Он с досадой качает головой. — Так что никаких детей; и вообще, я бы не давал никому другому стрелять. Без обид, но если ты не можешь посмотреть им в глаза, то не стоит и затевать все это дело, верно я говорю?

Лес стоит сплошной стеной по обеим сторонам грунтовой дороги; с красных кленов облетает листва, высокие сосны роняют шишки на подстилку. Мы сбрасываем скорость перед небольшим мостиком; бегущий внизу ручеек подернут утренним туманом, его прозрачная вода струится по гладким гранитным валунам. Джимми Рей высасывает остатки «Маунтин Дью» и швыряет пустую банку за окно.

— Бог мой, что за утро! — восклицает он, бросая взгляд вверх сквозь люк в крыше. — В такой денек только и жить! — Он подмигивает мне. — Если ты не игрум, конечно.

Проехав по дороге еще четверть мили, он сворачивает к обочине.

— Ну, вот мы и приехали. — Джимми Рей толкает дверь машины (она со скрежетом приоткрывается), сопя, высвобождает из-за руля свое объемистое брюхо и вылезает наружу. У него уходит еще несколько минут, чтобы вытащить винтовку, закрепленную у заднего окна — это «Сэвидж» калибра.30-.06[2] с ручным затвором и оптическим прицелом. Затем он не спеша обходит грузовик сзади. На окошке тента налеплены стикеры NRA[3] и разных кантри-групп; Джимми открывает борт и выволакивает наружу пару ярко-оранжевых охотничьих жилетов и упаковку «Будвайзера».

— На, можешь понести это, — он протягивает мне пиво. Затем лезет в карман куртки и достает ламинированную охотничью лицензию на алюминиевой цепочке; сняв на минуту свою грязную кепку и открыв круглую плешь среди густых черных волос, он вешает карточку себе на шею, оставив болтаться на груди. Вновь достав из кармана банку с жевательным табаком, открывает крышку, вытаскивает толстый пучок и засовывает его в рот, между левой щекой и зубами. Потом кидает банку в кузов грузовика и с треском захлопывает борт.

— Х-окей! — произносит Джимми; слова звучат невнятно из-за жвачки у него во рту. — П-шли охотиться!

Пройдя около пятидесяти футов по лесу, мы выходим на узкую тропу, ведущую к востоку по направлению к холму в паре миль отсюда.

— У меня там хибара, — тихо говорит он. — Мы можем наткнуться на кого-нибудь из них и раньше, но это ничего. Тут все проще простого, стоит только понять, как это делается. Главное в этом деле — правильная приманка.

Мы идем дальше по тропе. До ближайшего жилья отсюда далеко, но Джимми Рей уверен, что мы непременно найдем здесь игрумов.

— Людей достало, что они постоянно вертятся под ногами, так что они завозят их сюда и выпускают в лес. — Джимми поворачивает голову и цвиркает в подлесок коричневой табачной струей. — Люди думают, что они как-нибудь проживут: на ягодах там, на корешках, еще на чем-нибудь. А может, наоборот, надеются, что они возьмут да и помрут, когда ударят морозы. Но эти твари могут приспособиться к чему угодно, куда бы ты их ни засунул, да еще и размножаются как бешеные.

Еще одна струя.

— То есть не успеешь ты и глазом моргнуть, как они сожрут все, что смогут найти, а это значит, что остальным зверям тут мало что остается. А покончив с этим, они вылезают из лесов и начинают вытаптывать посевы, рыться у людей в вещах… Что найдут, то и сожрут. Маленькие объедалы.

Он качает головой.

— Не знаю, что люди в них находят такого уж милого? Если хочешь завести себе зверюшку, заведи собаку или кошку. Да хоть рыбу, или ящерицу, черт побери, если они тебе по душе! А с этими игрумами что-то просто не так. Я так думаю, если бы Бог действительно хотел, чтобы животные разговаривали, он бы… — Джимми Рей на мгновение задумывается, перерывая глубины своею интеллекта. — Ну, не знаю… Он дал бы им словарь, что ли…

Джимми Рей не очень заботится о том, чтобы не ступать на сухие листья, осыпавшиеся на тропу, хотя они громко хрустят под подошвами его сапог. Можно подумать, что он чуть ли не хочет, чтобы игрумы знали о его приближении.

— Говорил я тут как-то с одним экологом из комиссии штата по охране природы, — продолжает он немного спустя. — Так он сказал, что игрумы — это то, что называется «сорным видом»… то есть если их перенести в другую среду, они попросту захватят там все. Точно как эти кудзу, или тигровые мидии, или эти рыбы… ну, ты знаешь, змееголовки — те, что могут передвигаться по суше… которые сбежали на свободу в Мэриленде несколько лет назад. Вот и эти игрумы такие же. Разница лишь в том, что их сделали при помощи этой… био… как там ее?

— Биоинженерии.

— Вот-вот. Биоинженерии… так что теперь они умнее, чем просто медведи. — Он оборачивает ко мне ухмыляющееся лицо. — Помнишь этот мультик? «Я умнее, чем просто медведь!» Я просто пищал от него, когда…

Внезапно он замирает на месте и умолкает. Я не знаю, что именно он увидел или услышал, но тоже останавливаюсь. Джимми Рей обводит взглядом лес вокруг, вглядываясь в испещренные солнцем тени. Вначале я не слышу ничего. Затем, через какую-то минуту, в нижних ветвях клена в паре дюжин ярдов от нас раздается шорох, и до меня доносится тоненький писклявый голосок:

— Пойдем поиграем… пойдем поиграем…

— Конечно, конечно, — бормочет Джимми Рей. — Я с вами поиграю, ребятки, прямо сейчас! — Он с отсутствующим видом поглаживает ствол винтовки, словно это его любовница, потом с ухмылкой оборачивается ко мне. — Пойдем. Они уже знают, что мы здесь. Не будем заставлять их ждать.

Еще через несколько сотен ярдов тропа заканчивается на маленькой полянке — лужайке, со всех сторон окруженной лесом. Утреннее солнце играет в капельках росы на осенних полевых цветах, благодаря чему вся сцена выглядит как картинка из детской книжки сказок. Посреди лужайки, как раз там, где он и должен быть, стоит маленький деревянный столик с четырьмя крохотными стульчиками по сторонам. Мебель из детского садика, наподобие той, что можно найти в «Тойз „R” Юз» — вот только краска уже немного облупилась, а в доски въелись застарелые пятна крови.

— Притащил сюда это барахло пару лет назад, — объясняет Джимми Рей, двигаясь сквозь высокую траву по направлению к столику. — Я, конечно, переставляю их время от времени и чищу иногда, но работает чертовски здорово. — Он улыбается. — Прочел об этом в «Поле и ручье». А вот эту штуку я придумал сам. Не передашь мне пиво?

Я протягиваю ему упаковку. Он отрывает от картонок верхушки и аккуратно расставляет их на столе.

— В книге написано, что нужен мед, — полушепотом говорит он, — а мед дорогой. Пиво действует не хуже — а может, даже и лучше. Сахар они все равно чуют, а алкоголь еще и дает им по мозгам. Но это мой маленький секрет, так что не говори никому, слышишь?

Оставив приманку на месте, мы удаляемся в маленькую лачужку, поставленную им на краю поляны. По размерам она не больше сортира, узкая щель заменяет окно. Единственным украшением является покрытый плесенью постер с голой девицей, прикнопленный к стене. Джимми Рей заряжает винтовку, вставляя четыре патрона в магазин и пятый в патронник, и выкладывает еще пять патронов на пристроенную под окном маленькую полочку.

— Теперь уже недолго, — тихо говорит он, опирая ложе винтовки на подоконник и наводя оптический прицел на столик. — Тот, первый, видел нас, и теперь рассказывает новости своим друзьям. Еще немного, и они будут здесь.

Мы ждем в молчании почти час; Джимми Рей время от времени поворачивает голову, чтобы сплюнуть в угол лачуги, но в основном не отрывает глаз от столика. В хижине становится тепло, и я уже начинаю клевать носом, когда Джимми, постучав меня по руке, кивает в сторону окна.

Вначале я не вижу ничего. Затем высокая трава на другой стороне поляны начинает шевелиться, словно через нее кто-то идет. Раздается тихий щелчок, когда Джимми Рей снимает винтовку с предохранителя — но за исключением этого он сидит совершенно тихо, терпеливо выжидая, пока появится его жертва.

Через несколько мгновений на детский стульчик влезает маленькая фигурка, затем она перепрыгивает на столик. Это взрослый игрум — почти трех футов ростом, с черной, мягкой, как бархат шкуркой. Его большие карие глаза настороженно обегают окрестности, затем он на коротеньких задних лапах вперевалку идет через стол к ближайшей картонке с пивом. Наклонившись, игрум берет картонку в лапы, приближает к ней плоскую мордочку, нюхает. Его рот расплывается в улыбке.

— Мед! — восторженно взвизгивает он. — Ребята, мед!

Джимми Рей, улучив момент, подмигивает мне. Медом игрумы зовут все, что им нравится. То ли они не видят разницы, то ли, что более вероятно, их примитивные голосовые связки попросту неспособны произнести больше, чем несколько простейших слов, которые они вряд ли сами понимают — точно так же, как птичка-майна может просить крекер, не зная в точности, что это такое.

Теперь из высокой травы показываются новые игрумы — целый выводок живых игрушечных медвежат. Возникший в результате радикальной перестройки структуры ДНК ursus americanus, американского черного медведя, игрум никогда не вырастает больше медвежонка. Их разводят за понятливость и послушность, они безобидны, как домашние кошки, и дружелюбны, как гончие. Игрумы всегда были превосходными компаньонами для ребенка — не считая тех случаев, когда взрослые покупали их для других целей. И вот теперь ими полны все леса.

— Мед! Ребята, мед! — Игрумы карабкаются на стульчики, хватают картонки с пивом, зажимая их между мягкими подушечками передних лап, и опрокидывают пиво в свои маленькие пасти. Образцовый игрушечный пикник маленьких игрушечных медвежат. Они счастливы донельзя — до тех самых пор, пока Джимми Рей не нажимает на спуск.

Первая пуля бьет самого крупного из игрумов прямо в грудь: чистый выстрел, который убивает, прежде чем жертва успевает понять, что мертва. Игрум на соседнем стульчике даже не успевает отреагировать, а его затылок уже оказывается снесен начисто. Эхо первых двух выстрелов еще звучит среди деревьев, когда остальные игрумы, визжа от ужаса, начинают спрыгивать со стола. Третий и четвертый выстрелы Джимми Рея уходят в сторону, но пятый успевает задеть маленького игрума, промедлившего немного дольше, чем нужно. Он вопит, скатившись кубарем со своего стульчика; остальные к этому времени уже бегут к лесу, оставив убитых и раненых на произвол судьбы.

— Проклятие! — Джимми Рей поспешно засовывает в винтовку еще четыре патрона и палит по высокой траве, через которую убегают игрумы. — Вот ведь проворные ублюдки, а?

Он выплевывает жвачку и снова перезаряжает винтовку, затем распахивает дверь хибары и не спеша идет через лужайку к столику. Не обращая внимания на двух мертвых игрумов, он подходит к тому, который был ранен. Игрум пытается уползти; с одной стороны его грудки расплывается большое красное пятно. При виде Джимми Рея он падает на спину и поднимает в воздух все четыре лапы, словно прося пощады.

— Я… Я… Я вюбвю тебя! — Должно быть, когда-то он говорил эти слова какой-нибудь шестилетней девочке, прежде чем ее отец не решил, что держать существо в доме слишком хлопотно, и не отвез его в лес.

— Я тоже тебя вюбвю. Пух! — С этими словами Джимми Рей наставляет дуло винтовки между его глазами и спускает курок.

Мы проводим еще полчаса, пытаясь выследить оставшихся членов стаи, но игрумов нигде не видно. А вскоре Джимми Рей замечает, что над лужайкой начинают кружить хищные птицы. Он возвращается к столику для пикников и рассматривает добычу. Двое самцов и самка. Джимми разочарован тем, что не смог подстрелить больше — но, по крайней мере он остается в рамках ограничений для сезона.

Он привязывает их за ноги к ветке, и вместе мы тащим трех мертвых игрумов обратно к грузовику. Сгружая два из трех трупов в кузов, Джимми Рей безотчетно насвистывает старую песенку «Лайнард Скайнард»; тело самого большого из игрумов он привязывает к капоту — без особой цели, просто чтобы было чем похвастаться, когда он заглянет в бар, желая пропустить стаканчик по пути домой.

Он доволен собой. Он раздобыл три шкурки, которые сможет продать скорняку, немного свежего мяса для своих собак и еще одну голову для коллекции в своей берлоге. Не так плохо, если подумать. Он забирается в грузовик, запихивает за щеку новую порцию «Краснокожего» и сует диск в проигрыватель.

— А знаешь, что самое смешное? — спрашивает он меня, когда мы трогаемся с места. — В следующем месяце открывается сезон охоты на единорогов! Вот это будет потеха!

Он до отказа выжимает педаль, и мы уносимся прочь, с привязанным к капоту мертвым игрушечным медвежонком и льющейся из динамиков «Свит Хоум Алабама»[4]. В такой денек только и жить.

Эрнест Хоган

Койот отправляется в Голливуд

Затемнение. Постепенно проявляется изображение (мои воспоминания всегда начинаются так, поскольку я вырос перед телевизором).

Ночь. Я еду в красноглазом «грейхаунде» из Финикса в Голливуд (как видите, я к тому же вспоминаю в настоящем времени, прямо как в сценарии или в старой радиопьесе). Лампы погашены; единственное освещение здесь — это звезды, отчего автобус похож на космический корабль, бороздящий некую межзвездную бездну.

Сиденье рядом со мной не занято, поэтому я распространился на него и уже начинаю задремывать — но тут автобус останавливается в каком-то богом забытом городке посреди пустого места, и в дверях появляется здоровенный индеец. Он проходит мимо семьи голодранцев-фермеров, которые едут от самого Кентукки, минует негритянку с младенцем на коленях, нескольких мексиканцев (или, возможно, это какие-нибудь эмигранты из Центральной Америки; все они в ковбойских шляпах), двух индианок, мать и дочь (у каждой на правой руке татуировка с изображением скорпиона) — и подходит к последнему из свободных сидений. Тому самому, на котором покоятся мои ноги, куртка и альбом.

Я делаю вид, что крепко сплю.

— Можно, я здесь сяду? — спрашивает он низким обдолбанным голосом.

Я издаю стон и убираю с сиденья ноги, куртку и альбом, освобождая ему место.

Крупным планом — обложка моего альбома: мультяшный портрет антропоморфного койота в солнечных очках, с дымящимся в зубах окурком и свисающим изо рта языком; сверху большими, валящимися в разные стороны буквами надпись: «КОЙОТ — КОМИКСЫ»; все нарисовано сияющим мэджик-маркером.

— Что это? — спрашивает он. Его голос звучит так, словно его озвучивает Мел Бланк; он указывает пальцем на альбом.

— Мой альбом, — отвечаю я, принимаясь усиленно клевать носом. Я сейчас не в том настроении, чтобы выслушивать историю чужой жизни и/или житейскую философию, пусть даже мне некуда деваться и я сижу здесь, беспомощный, в нескольких световых годах от Финикса и от Голливуда.

Он щурит глаза.

— Комиксы о Койоте? Что может знать о Койоте белый парень вроде тебя?

А вот это что-то новенькое. Я мексиканский ирландец с черными курчавыми волосами. Меня довольно часто называли ниггером, но это первый раз в моей жизни, когда меня назвали белым.

— Для моей девчонки я черный, для тебя белый… Здесь какая-то неувязочка!

— Я спрашивал о Койоте. Что ты знаешь о нем?

— Это Великий Дух — трикстер коренных американцев[5]. Отдаленный предшественник Багса Банни, Даффи Дака, Вуди Вудпекера и всех прочих говорящих зверюшек-умников. Я тут побродил немного по Юго-Западу — искал вдохновения, крутил любовь с одной смазливой блондиночкой из Финикса… Ну, а теперь у меня кончились монеты, и приходится возвращаться к цивилизации, чтобы попытаться заработать денег и что-нибудь нарисовать — не обязательно в этом порядке.

— То есть ты художник?

— Поосторожней в выражениях, приятель. И дай мне наконец поспать.

Он указывает на мой альбом.

— Можно, я посмотрю? Я не хочу спать.

— Пожалуйста, — я передаю ему альбом, немного нервничая, поскольку никогда прежде не показывал что-либо из своего «Дикого Запада» настоящему, живому краснокожему. Заснуть становится невозможно. Я прислоняюсь головой к окну и вижу отражение индейца, листающего мой альбом, на фоне ночной пустыни, чернее, чем межзвездное пространство. А вдруг ему станет скучно? Я начинаю дремать. Он издает смешок — это даже не смех, а какой-то нелепый гогот.

Наплыв: индеец протягивает мне альбом обратно.

— Ничего, интересно. Ты рисуешь не как какой-нибудь богатый бездельник… и похоже, ты кое-что знаешь о духе Койота. Тоже вроде как забавно. Ты едешь в Лос-Анджелес? Хочешь подключиться к мультяшному бизнесу?

— Угу. — Я начинаю понимать, что могу попрощаться с идеей выспаться. — Прямо в самый Голливуд.

— С чего это ты заинтересовался Койотом?

— Наткнулся на него в кое-каких книжках, ну и подумал, что это будет отличный материал для мультиков.

Он снова заржал, еще более по-мультяшному.

— Я подумал, что хорошо бы было ввести Койота в современную жизнь.

Опять этот чокнутый смех. Потом:

— А с чего ты решил, что Койот не может быть жив-здоров и уже участвовать в этой твоей современной жизни?

Я открываю рот. Теперь уже я выгляжу по-мультяшному.

— Духи, — продолжает он, — или мифы, как говорите вы, белые, вполне живы и в двадцать первом веке… и в двадцать втором, и в двадцать третьем…

— Э-э, я что-то не врубаюсь. — Я ежусь, даже несмотря на то, что водитель включил в автобусе обогреватель, который обдувает нас тропическим воздухом. — Ты не мог бы привести мне пример?

— Хе-хе, — говорит он, откидывается на спинку, устраиваясь поудобнее, и рассказывает мне историю.

Затемнение; потом наплыв (здесь снова включается мое телевоображение) на мультяшный бар в стиле 1940-х. Визжит и вопит разболтанный джаз, создавая на заднем плане веселый гул. Камера панорамирует вдоль внутренности бара, показывая разомлевших ковбоев, индейцев, лошадей, гремучих змей и скорпионов, опрокидывающих кружки, утирающих пену и отгоняющих мух; затем останавливается на Койоте, который расселся на стуле в окружении пустых длинногорлых пивных бутылок.

Он рыгает.

Голос индейца за кадром поясняет: «Дело в том, что после войны дела у Койота пошли не очень-то хорошо. Не знаю, в чем тут дело — может быть, здесь как-то замешана эта атомная бомба, но похоже на то, что люди — даже его собственный народ — начали его забывать. Пьянство помогало ему рассеяться; но он и знать не знал, что кое-кто, о ком он совсем не думал, помнит о нем и хочет его видеть…»

Переход к панораме пустыни: гуманоидные кактусы пляшут под пульсирующую музыку, улыбающееся Солнце покачивает лучами в том же ритме. Из-за горизонта появляется длинный черный автомобиль и скользит по извилистой дороге, словно большая черная змея. Подъехав к бару, он в несколько раз обворачивается вокруг него, дверца открывается, и наружу выпрыгивает Микки-Маус. В каждой руке у него по грудастой розовой французской пуделице.

Маус — весь угольно-черный, без следа белого грима, который студия заставляет его накладывать для мультиков. Он в черном смокинге, своих обычных белых перчатках и раздутых шарообразных красных ботинках. У пуделиц высокие замысловатые прически, толстый слой макияжа, тесные бюстгальтеры и панталоны в обтяжку.

Все трое держатся в обнимку, опираясь друг на друга, словно какое-то бредовое шестиногое животное; так они вваливаются в бар, оставляя двери раскачиваться и хлопать за своей спиной.

— Хей! — вопит Маус; голос у него более низкий, чем тот, которым его озвучивают в мультиках. — У нас полный бак бензина, но совсем кончилось наше горючее! — Его левое глазное яблоко выпучивается, из него выстреливает пунктирная линия и принимается обшаривать бар, задерживаясь на ковбоеподобных индейцах и индейцеподобных ковбоях. — Ха, да здесь настоящий Дикий Запад! Интересно, что за высокооктановая огненная вода водится в здешних краях? — Пунктирная линия скользит по Койоту, пробегает мимо, возвращается обратно к нему и пропадает.

Маус выпускает своих пуделиц, которые сразу же, как только он делает шаг вперед, падают друг дружке в объятия и принимаются ласкаться и целоваться, сплетаясь языками, похожими на розовых змей.

— Э, чтоб меня обчистили! — восклицает Маус. — Да ведь ты же Койот — тот самый Койот, верно?

Койот глядит на пуделиц, страстным клубком катающихся в опилках на полу, и отвечает:

— Угу. Койот — это я. А ты что, меня знаешь?

Маус тычет своей трехпалой, обтянутой белой перчаткой рукой Койоту в лицо. Койот смотрит на него налитыми кровью глазами.

— Конечно, я тебя знаю! — продолжает кричать Маус, хватая Койотову лапу и стискивая ее. — Может быть, ребята из мультяшного бизнеса и не врубаются в это, по крайней мере на сознательном уровне, но мы-то, персонажи, знаем, где наши корни! Пусть люди думают, что изобрели что-то новое — мы знаем, что это всего-навсего их генетическая память, всплывающая на поверхность.

— Погоди-ка, — говорит Койот. — Ты ведь тот Маус, которого я видел в кино, только выглядишь по-другому.

Маус трет свое черное лицо.

— Для мультиков они заставляют меня красить лицо в белый цвет. Боятся, что люди подумают, что я какой-нибудь ниггер… Но как бы то ни было, старина Койот, все мы, все зверюшки из голливудских комиксов, питаем к тебе глубочайшее уважение. Ведь этот континент — твоя родная почва, и все такое. Куча наших ребят просто мечтает работать с тобой! — Над головой у Мауса возникает электрическая лампочка. — Послушай! Да это же великолепно! — Маус наклоняется к Койоту. — Как бы ты посмотрел на то, чтобы отправиться с нами в Голливуд? Теперь, когда войне конец, там можно сделать любые деньги. А ты станешь настоящим хитом, будь уверен! Кто может быть большим американцем, чем ты? В конце концов, ты же действительно помогал сделать этот континент тем, что он есть!

— Я не знаю… — говорит Койот.

Маус протискивается сквозь толпу ковбоеподобных индейцев и индейцеподобных ковбоев, которые смотрят на валяющихся в опилках пуделиц. Он поднимает пуделиц с пола, растаскивает и швыряет одну Койоту. Та приземляется Койоту на голову, окруженная облаком опилок, ее груди обнимают его за шею, руки и ноги обвиваются вокруг его торса, и она тут же принимается сосать его ухо.

— Подумай, Койот, — говорит Маус. — В Голливуде таких, как она, полно. И еще куча других вещей. И все это может быть твоим!

Наплыв к нам с индейцем в «грейхаунде».

— Что это? — спрашиваю я. — Ты это придумал сам, или это новый миф, который рассказывают в резервациях?

— Эх-хе-хе, — говорит индеец. — Это просто история; ты можешь называть ее мифом, но такой сообразительный паренек, как ты, должен знать, как бывает с такими вещами. Они просто вроде как случаются. Они растут. Они живут!

— Э-э, ну да, — отвечаю я. — И что же случилось с Койотом, когда он попал в Голливуд?

— Проблемы.

Наплыв к офису в одной из крупнейших мультипликационных студий в Голливуде. Из окна видны пальмы, танцующие под музыку — теперь это более хлыщеватая, прилизанная разновидность джаза; Солнце носит темные очки и курит сигарету.

За столом размером с палубу авианосца сидит Продюсер — низенький, толстенький, лысый человечек с огромной сигарой во рту. На нем костюм в тонкую полоску и широкий галстук, усыпанный золотыми знаками доллара. Он улыбается: его зубы становятся величиной с хромовую решетку автомобиля, а сигара зависает в воздухе между ними. Вспрыгнув на стол, он шагает по нему к Койоту, протягивая большую руку.

— Ах, ну конечно, мистер Койот! — восклицает Продюсер. — Маус мне все рассказал. Я очень рад встретиться с вами!

Койот не протягивает ему свою лапу, поэтому Продюсер сам хватает ее и жмет, извлекая маленькие звездочки боли.

Затем он оглядывает Койота, приподняв его над полом и поворачивая во все стороны.

— Да-да, вы прекрасно подходите для мультипликационного бизнеса! Однако прежде чем вы подпишете наш стандартный контракт на пять лет, давайте сперва обговорим некоторые моменты. — Он ставит Койота на землю, кидается к столу, нажимает кнопку интеркома и говорит: — Бабблс, принеси костюм!

Дверь распахивается, и в нее проскальзывает Бабблс, секретарша Продюсера. У нее длинные стройные ноги, а пышная грудь и обесцвеченная прическа подпрыгивают при каждом шаге. Она улыбается так ослепительно, что Койот и Продюсер вынуждены прикрыть глаза ладонями; в вытянутой руке она несет костюм, который выглядит в точности как тело Койота, но без малейшего намека на гениталии.

— Что это? — спрашивает Койот. — Какая гадость!

— Мы хотели бы, чтобы этот костюм, вы носили в фильмах, — говорит Продюсер. — Ну, вы понимаете, необходимо прикрыть вашу штучку.

— Какую штучку?

— Ну, вы понимаете. — Продюсер показывает Койоту между ног.

— Вы имеете в виду мой член, мое мужское достоинство. Вы хотите, чтобы я выглядел так, словно у меня их нет!

— Ну-ну, не надо так переживать. Все мультяшные звезды носят такие же костюмы: Кролик, Поросенок, Дятел, все Утки…

— Это как вы заставили Мауса красить лицо в белый цвет?

— Вот именно. Вы должны понимать, это же цивилизация. Мы должны придерживаться стандартов. Соблюдать определенные приличия…

— Я надену все что угодно, но только не это!

— Хорошо, хорошо! Тогда мы оденем вас немного по-другому. Бабблс, набедренную повязку.

Секретарша глубоко запускает руку в свой вырез, вытаскивает оттуда цветастую набедренную повязку и с игривым подмигиванием протягивает ее Койоту.

Койот надевает повязку, но его гениталии вырастают до такого размера, что вылезают из-под нее.

— Это что еще такое? — вскрикивает Продюсер.

— Потрясающе! — шепчет Бабблс; ее глаза выпучиваются, словно миниатюрные версии ее же грудей.

— Иногда мой член поступает так, как ему вздумается, — объясняет Койот.

— Ты и все остальные парни — говорят, вы можете изменять вещи. Сделай так, чтобы он снова стал таким, как был! — говорит Продюсер.

Койот закрывает глаза и сосредоточивается. С его лба катятся капли пота. Но его гениталии только вырастают еще больше, пока не становятся размером с его тело.

— Эй, давай завязывай с этим дерьмом, умник! — кричит Продюсер. У Бабблс текут слюни.

— Э-э, простите, — говорит Койот, — но так всегда получается, когда я пытаюсь изменять вещи: они меняются, но потом выходят из-под контроля!

Голова Продюсера становится ярко-красной, из его ушей валит пар. Он хватает контракт и рвет его на мелкие клочки, которые, как конфетти, разлетаются по всему офису.

— Убирайся отсюда! — вопит он. — Ты нам не подходишь! Наши фильмы смотрят дети, господи помилуй!

— Но ведь дети отсюда и выходят, — говорит Койот, указывая на свой член.

— Бабблс! Убери его! — орет Продюсер; он сотрясается так, что очертания его тела становятся нечеткими.

— Пойдем, — говорит Бабблс, обнимая Койота за талию. — Вот сюда. — Оказавшись за дверью, она наклоняется к нему и шепчет ему в ухо: — Пойдем ко мне. Может быть, я смогу помочь тебе справиться с этой… — она гладит его член, — проблемой.

Наплыв обратно к автобусу.

— Так значит, Койот не прошел в мультяшный бизнес, — говорю я.

— Не-а, — отвечает индеец. — И что еще хуже — мало было ему унижения, что его притащили в Голливуд и потом выкинули, так через несколько лет они выпустили на экран его бледную имитацию, исполнявшую роль придурочного дружка какой-то пташки — настолько глупой, что она даже не умела разговаривать!

— Э! А может, этот другой койот был сыном Койота — ну, его ребенком от Бабблс?

— Может, и так. За такими вещами трудно уследить.

— Жалко, что Койот так и не смог отплатить им.

— Ну почему же, смог.

— Правда? Как?

— Он переоделся техником, пошатался по различным институтам, занимающимся разработкой электронной аппаратуры, и помог им изобрести телевидение — а ты ведь знаешь, что после этого стало с крупнейшими мультипликационными студиями!

— Что? Койот изобрел телевидение?

— Ну да. Почему бы и нет? К этому моменту технология была уже на подходе; он просто сложил вместе то, что надо было сложить.

— Но ведь по телевидению тоже показывают мультики, студийные; они оказали влияние на целое поколение!

— Да, как обычно и случалось, когда Койот пытался изменять вещи, произошло непредвиденное. Все дети поголовно стали смотреть эти новые мифы о говорящих животных, каждый день, на протяжении тех лет, когда формировались их личности, и это изменило их мозги. Они превратились в нечто очень странное… например, в хиппи.

— Хиппи?

— Ну да. Должно быть, они чувствовали связь Койота с мультфильмами, сделавшими их тем, чем они были. Их влекло к нему. Они повсюду искали его. Это его ужасно доставало, он чуть не спятил…

Широкоэкранная панорама психоделической версии пустыни где-то на американском юго-западе. Небо мигает, меняя цвет с пурпурного на желтый и обратно. Горы и скалы превращаются в гуманоидные фигуры, которые танцуют под эйсид-роковый, сильно зафузованный саундтрек. Розово-оранжевые облака текут, сливаются, и разделяются, словно узоры на лайт-шоу; с них срываются многочисленные радуги. Лучи Солнца образуют длинный хайр и бороду, развевающиеся во все стороны; по его глазам видно, что оно обкурено до остолбенения.

По всей пустыне рассыпаны хиппи, варьирующие от кислотных образов поп-арта до героев всех крупнейших мультипликаторов-авангардистов. Они тусуются, переходят с места на место, занимаются всеми возможными видами секса, курят травку, играют на электрогитарах, подключенных к сияющим разноцветным скалам.

Посреди всего этого стоит Койот. Его глаза испускают волнистые полосы света, как на выставке оп-арта, изо рта свисает косяк.

Хиппи теснятся вокруг него, крича:

— Койот, трахни меня!

— Койот, ты знаешь, где можно достать пейота или этих магических грибов?

— Можно, ты будешь жить у нас в коммуне?

— Можно, мы будем жить вместе с тобой?

— Почему ты снова не меняешь Вселенную?

Койот издает громкий протяжный вопль, заканчивающийся сверхзвуковым воем.

Хорошо одетый хиппи с магнитофоном в руке протягивает Койоту контракт на запись.

— Подпиши это, Койот. Этот трек потянет на платину и мы все разбогатеем!

Койот разрывает контракт и швыряет клочки в воздух.

— Так держать, Койот! — кричат хиппи, танцуя под опадающими обрывками контракта. — Не продавайся, братушка!

— Давай мы снимем про тебя кино!

— А ты мог бы, например, прекратить войну?

Койот вспрыгивает на высокую узкую скалу и говорит:

— Я больше не могу! Я должен что-то сделать, чтобы прекратить все это!

— Правильно, Койот, прекрати войну!

— И точно — вы, безумные белые ребятишки, только и твердите, что во всем виновата война во Вьетнаме. Может быть, если я смогу остановить эту войну, вы разойдетесь по домам и оставите меня в покое? Вот только как это сделать?

— Иди в Вашингтон, Койот!

— Поговори с Президентом, братишка!

— Койота в Президенты!

— Правильно, — говорит Койот. — Я отправлюсь в Вашингтон и поговорю с Президентом! — Он превращается в светящуюся разноцветную межконтинентальную баллистическую ракету и улетает прочь, оставляя за собой психоделический реактивный след.

— Круто улетел! — говорят хиппи.

Оказавшись над Белым домом, Койот вновь превращается в самого себя, влезает в окно и отправляется на поиски Президента.

«Вот только станет ли Президент разговаривать с Койотом?», — сомневается он. Подумав, он превращается в мультяшную версию Президента.

В Овальном кабинете он наталкивается на настоящего Президента. Тот оборачивается и вскрикивает.

— Сначала мое отражение в зеркале начинает выглядеть, как все эти карикатуры на меня, — говорит Президент. — С тяжелой челюстью, со щетиной, которая вылезает через пятнадцать минут после бритья, с носом, похожим на вялый член с жопой на конце. Ну а теперь дошло до того, что я вижу самого себя!

Койот снова принимает собственный облик.

— О нет! — говорит Президент. — Я становлюсь оборотнем!

— Не валяй дурака, — говорит Койот. — Я просто замаскировался под тебя, чтобы попасть сюда и увидеться с тобой.

— Кто ты? — Президент оглядывает Койота с головы до ног.

— Я Койот. Один из главных туземных духов этого континента.

— Дух! Привидение! Они наконец-таки добились своего! Какие-то проклятые хиппи подсунули мне ЛСД!

— Я не галлюцинация! Я Койот! — Он издает вой и начинает расти, становясь большим и уродливым, с острыми длинными клыками и когтями.

— Нет! Пожалуйста, не надо! Господи, я ничего не могу с этим поделать: став Президентом, я начал сходить с ума! Я думал, что это сделает меня сильным, но я совершенно беспомощен! Я уже начинаю подумывать о том, чтобы оставить политику и просто писать книжки и давать интервью. На масс-медиа можно сделать неплохие деньги… Но пока что такое впечатление, будто меня полностью контролируют какие-то невидимые силы!

— Я одна из этих невидимых сил! — рявкает Койот. Он хватает Президента за глотку и поднимает над полом. — Если ты не исполнишь то, что я скажу, я снова сделаюсь похожим на тебя и отправлюсь гулять по всей Америке, выставляя тебя таким придурком, какого свет не видывал!

Президент содрогается.

— Я сделаю все, что хочешь, только скажи!

— Прекрати войну.

Президент смеется. Койот опускает его на пол.

— И это все, чего ты хочешь? Конечно, я это сделаю! Я все равно собирался выводить оттуда войска. От них нет никакой пользы, уже и бомбежки не помогают. Не думаю, чтобы даже Большая Бомба дала какой-то результат. Не знаю, что там пошло не так — похоже на то, что весь мир сошел с ума!

— Еще бы, я знаю. Эти хиппи постоянно приходят и достают меня.

— И тебя тоже? Так вот почему ты хочешь, чтобы война прекратилась? Ты собираешься заключить со мной что-то вроде сделки?

— Я — Койот. Я обладаю властью изменять вещи. Если я смогу сделать так, чтобы ты прекратил войну, хиппи не просто перестанут меня доставать — они сами изменятся.

— Изменятся? Но как?

— Это для меня легче легкого. У меня есть моя сила, а их головы настолько забиты всякими духами и богами массового производства, что им ничего не останется, как измениться — от меня потребуется только небольшое подталкивание.

— Что это за духи и боги массового производства? Я не понимаю.

— То, что вы называете масс-медиа — телевидение и все такое прочее.

Президент проводит рукой по своей густой щетине.

— Да, телевидение и другие СМИ обладают большой властью. Я знаю это.

— Итак, сделка заключена?

— Конечно!

Президент протягивает руку, Койот хлопает по ней своей лапой.

Наплыв ко мне, сидящему в автобусе с озадаченным видом.

— Ты хочешь сказать, что это Койот прекратил войну во Вьетнаме?

— Ну да, я же сказал тебе, — отвечает индеец.

— И то, что произошло потом с хиппи — их превращение в яппи — тоже было делом рук Койота?

— Именно. Ты же знаешь, что происходит, когда Койот меняет вещи — они выходят из-под его контроля и случается непредвиденное.

Я качаю головой. Все это звучит слишком фантастически, чтобы поверить.

— А что Койот делал в последнее время?

— Ты что, новостей не смотришь? В мире за последние несколько лет произошла чертова куча перемен. Мир становится все более и более странным. Сначала они избрали президентом кинозвезду — как тебе это? А потом у них был президент, который вел себя как кинозвезда! Голливуд берет власть над миром. А интернет вообще все поставил с ног на голову. И поскольку дела пошли таким образом, все возвращается обратно к Койоту.

(Мой разум на мгновение напоминает телевизор, застрявший между каналами; затем…)

Наплыв к не очень проработанной мультяшной декорации в современном стиле, изображающей пустынную дорогу. По дороге под звуки «техно» мчится автомобиль, выглядящий так же, как выглядят в наше время все автомобили, иностранные и американские — разве что он гораздо больше. За рулем никого нет. Автомобиль направляется к дому Койота, рядом с которым установлена новенькая спутниковая антенна.

Переход к интерьеру дома: Койот сидит, развалясь перед суперсовременным домашним кинотеатром, с пультом в руке, проглядывая все телевизионные и кабельные каналы, которые только может достать его антенна. Он не может найти ничего, что бы ему хотелось посмотреть, и просто переключает каналы.

— Пожалуй, это была не такая уж хорошая идея — поменять мой антикварный пикап на все это дерьмо, — говорит он.

Снаружи доносится усиленный динамиком электронный гудок автомобиля.

Койот выходит посмотреть, что там такое, и видит этот чересчур большой, обобщенно современный автомобиль, работающий на холостом ходу, без водителя, без пассажиров.

— Машина, которая едет сама собой, — говорит Койот. — Однако!

Автомобиль издает серию металлических скрипов, отдельные его части раздвигаются, отделяются друг от друга, и наконец он трансформируется в пятерых роботов в японском стиле, каждый со встроенным калькулятором и кейсом для документов.

— Прошу прощения, сэр, — говорит робот № 1 с отчетливым голливудским акцентом. — Это вы — Койот?

— Э-э, да.

— Очень хорошо. Мы с моими соучастниками давно сканируем местность в поисках вас.

Из роботов № 2–5 вырастают видеокамеры, микрофоны и одна радиолокационная антенна. Все это поворачивается в разные стороны, издавая звуковые сигналы, а затем убирается обратно.

— Э-э, отлично. И чего вы от меня хотите?

Роботы № 2–5 обступают Койота, который поворачивается кругом, подозрительно глядя на них.

— Мы представляем Крупную Международную Корпорацию, — говорит робот № 1. — У нас к вам деловой разговор.

Все роботы вытягивают вперед руки с кейсами и поворачивают их в горизонтальное положение. Кейсы открываются, обнаруживая внутри терминалы портативных компьютеров. Экраны вспыхивают, на них начинают мелькать диаграммы.

— Наша Корпорация имеет вклады в самые разнообразные предприятия по всему земному шару — а вскоре, будем надеяться, и за его пределами, — говорит робот № 1. — В их числе недвижимость, горное дело, строительство, высокотехнологичные отрасли… а также индустрия развлечений.

— Угу, — говорит Койот.

— Главным образом мы хотели бы вести с вами переговоры от лица одного из наших предприятий, выпускающего мультипликационные фильмы.

Койот качает головой.

— Не выйдет. Я как-то уже пытался заключить с ними сделку, много лет назад — ничего не получилось. Спросите Мауса.

— Мы владеем Маусом, и уже давно. Именно он и рассказал нам о вас.

— Надеюсь, он ничего вам не наврал…

— Нет. То, что он рассказал, показалось нам очень интересным. Насчет вашей способности приносить изменения, насчет вашей эзотерической связи с этим важнейшим континентом…

— А как насчет того, почему студия не захотела иметь со мной никаких дел?

— Ах, Койот, с тех пор времена изменились. Сейчас двадцать первый век. Коммуникационные технологии стали более дифференцированными… И в этом, в частности, заключается наша проблема.

— Проблема?

— Вот именно. Современные масс-медиа и Интернет ускорили не только процессы передачи информации, но также и процесс создания мифов. Занимаясь нашим бизнесом, выпуская продукцию, мы постоянно создаем новые мифологии, новых богов, новые реальности. Это может оказаться очень деструктивным. Это подрывает размеры наших прибылей.

— И вы думаете, я могу что-то с этим сделать?

— Ваша власть вызывать изменения, о которой говорил нам Маус — вы могли бы использовать ее, чтобы устранять те грани реальности, которые мы сочтем деструктивными.

Койот хохочет. Все пять роботов вытягивают к нему многочисленные сенсорные устройства, экраны их компьютеров покрываются рядами вопросительных знаков.

— Что здесь смешного? — спрашивает робот № 1.

— Это так не работает, — говорит Койот, хватаясь за бока, чтобы удержаться от смеха. — Каждый раз, когда я что-нибудь изменяю, в результате случается непредвиденное. Я не могу это контролировать, и никто не сможет.

— Наш исследовательско-конструкторский отдел займется этим, Койот. Этот сбой можно устранить.

Койот лишь хохочет еще громче.

— Прошу вас, выслушайте! Мы можем предложить вам не только деньги — мы можем также предложить вам долю в некоторых из величайших сделок в истории. Вот, посмотрите на наши экраны!

Койот скачет взглядом из стороны в сторону, пытаясь смотреть на пять экранов одновременно; у него начинает кружиться голова. На экранах мелькает одна картинка за другой: изданные в виде книжек мультфильмы с Койотом, детские игрушки в виде Койота, нижнее белье с изображением Койота, парки аттракционов Койота, кооперативные дома Койота, торговые супермаркеты Койота…

— Стоп, стоп! — кричит Койот, шатаясь словно пьяный. — Что все это значит?

— Это возможные результаты вашего сотрудничества с нами.

— Подождите минуточку! Все эти парки увеселений, кооперативы и супермаркеты — где вы собираетесь все это размещать?

— Ну как же, прямо здесь. Через вас мы получим права на всю эту девственную территорию. Здесь для нас так много возможностей, масса природного сырья — есть даже радиоактивное; нам неприятно видеть, что вся эта земля остается неиспользованной и не приносит нам никакой прибыли.

— Убирайтесь вон отсюда! — говорит Койот.

— Но мы согласны отвести вам долю в прибылях!

— Я уже слышал все это прежде, и всегда дело кончается одним и тем же — чем больше мне дают, тем больше меня имеют за это!

— То есть вы отказываетесь даже вести с нами переговоры?

— Будьте уверены.

Роботы № 2–5 издают несколько звуковых сигналов.

— Да, — говорит робот № 1. — У нас нет другого выбора, кроме как привести в исполнение план «Б».

— План «Б»? — переспрашивает Койот.

Роботы преобразуются, обретая новую форму, и затем соединяются в одного гигантского Мегаробота.

— План «Б», — говорит Мегаробот гулким, пропущенным через усилители голосом, — предусматривает возможность захвата вас и вашей собственности с помощью силы. Это жизненно важно для поддержания размеров наших прибылей и спасения мировой экономики. У нас нет выбора.

— Старая песня, — говорит Койот.

Мегаробот поднимает обе руки, втягивает кисти внутрь и выпускает в небо две ракеты. Из его глаз выстреливают лазерные лучи, едва минуя Койота. Затем он изрыгает напалм и заливает им все вокруг.

— Нет! — ревет Койот. Он призывает свою власть над изменениями и сотворяет грозовую тучу и торнадо, то и другое в несколько раз больше Мегаробота.

Грозовая туча и торнадо устремляются на Мегаробота и валят его с ног. Водой и молниями они замыкают его цепи, струями песка разбивают броню, а затем, благодаря содержащимся в потоках пыли и грязи радиоактивным элементам, переплавляют в большой скальный массив, напоминающий очертаниями робота.

Наплыв ко мне и индейцу в «грейхаунде».

— Итак, этим все и кончилось? — спрашиваю я, очарованный, но едва удерживаясь, чтобы не клевать носом. — Рассказ о Койоте доведен до нашего времени. Что же, теперь Койот удалился от дел?

Индеец смеется.

— Черт возьми, нет! Койот жив и здоров, и…

Я засыпаю.

Наплыв к моему сну. Я жду на автобусной остановке посреди пустыни, нарисованной в стиле моих собственных комиксов о Койоте. Подходит Койот с большим чемоданом в руках и садится рядом со мной.

— Ты ведь Койот? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он.

— Так что же произошло после того, как ты победил Мегаробота?

— Ну, я начал задумываться о том, что он… или они — а, наплевать! — что они говорили насчет того, как масс-медиа и Интернет ускоряют создание мифов, богов и реальностей. И я понял, что вот это — действительно мое дело. Конечно, я не могу заниматься этим на их либо на чьих бы то ни было условиях; но это как раз то, чем мне стоит заниматься — только по-своему.

— По-своему?

— Ну да — занимаясь своими обычными трикстерскими играми, вызывая изменения и позволяя непредвиденному случаться — и чтобы никто не пытался контролировать это.

— И как ты планируешь этого добиться?

— Легче легкого, парень! Я собираюсь внедриться в корпорации, владеющие индустрией средств связи и развлечений во Всемирной Паутине! Я начну свой собственный бизнес по созданию мифологий, богов и реальностей!

— Вау! Вот это действительно изменит мир! И куда же ты направляешься?

— Куда же еще? В Голливуд, конечно!

Наплыв ко мне, просыпающемуся в автобусе. Индейца рядом уже нет. Единственное, что осталось на его сиденье, это маленький клочок шерсти.

Автобус въезжает на голливудскую стоянку «грейхаундов», которая, несмотря на всю свою мифическую репутацию, невелика и не производит особого впечатления. Пошатываясь, я выбираюсь наружу и щурю глаза в ослепительном свете южнокалифорнийского солнца. Я почти ничего не вижу перед собой и не знаю, куда мне идти и что делать дальше.

На мгновение мне кажется, что я вижу койота, перебегающего через улицу.

Затем возникает ослепительная вспышка света. Я пугаюсь — неужели я тащился в такую даль в Голливуд только для того, чтобы меня здесь грохнули. Что это — мировая война? Террористы? Иностранные? Или отечественные? Впрочем, вряд ли это имеет значение, если тебя уже распылили…

Зрение возвращается ко мне. Теперь выцветший старый Голливуд выглядит как яркая цветная декорация из мультфильма. Прохожие, проститутки, пассажиры автобусов — все превратились в фигуры из мультфильма.

Я смотрю на себя.

Я тоже фигура из мультфильма.

Слышится жутковатый смех, напоминающий мне смех давешнего индейца. Я оборачиваюсь и вижу… Койота!

Это мультяшный Койот — в костюме-тройке, солнечных очках и с сигарой во рту.

— Привет, парень, — говорит он. — Как тебе здесь? И это только начало! Впереди еще куча работы. Нам понадобятся хорошие рисовальщики для мультфильмов. Не хочешь ли устроиться?

Я говорю: «Да».

И это происходит теперь, в настоящем настоящем времени. Это больше не тикающе-такающее время белых людей, а скорее нечто среднее между временем индейцев и эйнштейновым пространством-временем, где прошлое и будущее происходят прямо сейчас. Миф и сон рождаются прямо у меня на глазах, когда я рисую их. Я вношу свой вклад в койотов новый, усовершенствованный мифотехнологический трикстерский бизнес.

Изображение растворяется, но не во тьме — оно растворяется в свете.

Джеффри Форд

Пикантный детектив № 3

По мутноглазую, пропитанную виски сторону полуночи, когда даже у теней есть тени, а призраки гибнут от одиночества лишь для того, чтобы вернуться обратно бледными, липучечными воспоминаниями о своих прежних «я», когда курки взведены, и петухи на взводе, и все дамы, не успевшие пройти в дамки к тому времени, когда мир уже заболочен сном, взбивают обесцвеченные прически, словно волосатые ульи, жужжащие кусачими коньячными думами, исполненными отмщения, похоти и алчности, до тех пор, пока губная помада не истечет струйкой крови, а тушь, смешавшись со слезами, не начертает строки кладбищенской поэзии на мучнисто-бледных масках (горестные элегии, что следует читать с первыми лучами солнца, которое, возможно, не взойдет никогда), после того, как грязные деньги перешли из рук в руки, и со скрещенными пальцами и раздвинутыми ляжками были прошептаны обещания, уводя к двуязыкому французскому поцелую Мефистофеля, Рент Джонсон, обладатель квадратной челюсти, двубортного костюма в тонкую полоску и экзистенциального недомогания, частный детектив, вынюхиватель «почему?» измен, «как?» предательств, «кто?» поставит битое яйцо на то, что хорошее не станет плохим, а плохое еще хуже, вроде ножа в почках, или бутерброда с зубами для бабушки, или пары бетонных калош для бедняги, угодившего в полосу неудач, занятый в данный момент розыском Сэмми Аноля, Короля Ящериц, крепыша-гнома и гнуснейшего убийцы с глазами змеи и парой шестифутовых игуан-близнецов в подвале своего дома — с зубами-иглами и кровью холоднее, чем пиво в подвале «Заныривай, лебедь!», обчищающих плоть с трупов его жертв не хуже двух зеленочешуйчатых вертикальных пылесосов «Хувер», раскрывал посредством собственной плоти и своего уникального вздернутого носа обрамленные власами врата влажной мякоти, принадлежавшие Красотке Зиме — нынешней подружке Аноля, спускаясь в ее истоптанные многими спелеологами недра, внутрь и наружу, словно один из тех недоумерших призраков, что оказались пойманы между приходом и уходом, и пружины кровати в подвальной ночлежке с видом на Свино-Отбивной переулок, залитый голубым неоновым сиянием рекламы «Пабст» на той стороне, выскрипывали недоумочную версию «Буги-Вуги-Горниста (группы „Б”)», когда он поймал отраженный в стеклянном глазу мисс Красотки двуствольный взгляд Сэмми в дверном проеме, заставивший его с быстротой молнии выхватить пистолет из кобуры на лодыжке и выпалить через левое плечо, пробуравив дыру в копеечном сердце Короля Ящериц, кончая одновременно и его, и в нее, так что первым звуком, который тот услышал в качестве призрака, был задыхающийся бесстрастный всхлип Зимы.

Джеймс Морроу

Благоприятные яйцеклетки

Отец Корнелиус Деннис Монэгэн из Чарльстонского прихода (для друзей — Конни) опускает пенопластовый потир, отворачивается от алтаря из гофрированного картона и подходит к двум женщинам, стоящим возле пластмассовой купели. Купель имеет шесть сторон-граней и инкрустирована образами святых. Она похожа на гигантскую гайку, выточенную для некоей неясной, но несомненно святой цели — однако ее наиболее впечатляющей чертой является портативность. Едва ли месяц проходит без того, чтобы Конни не возил сей сосуд через весь город, чтобы внести его в какую-нибудь жалкую лачугу и даровать бессмертие новорожденному, родители которого слишком ослабли, чтобы выходить из дома.

— Меррибелл, верно? — спрашивает Конни, указывая на ребенка слева от себя.

Дитя, зажатое в сгибе материнской руки, выгибается и ревет в голос.

— Нет, это Мэделайн, — буркает Анджела. Конни знает Анджелу Данфи на протяжении всей ее жизни; он до сих пор помнит серафическое сияние, струившееся от ее лица, когда она впервые сподобилась таинства Святого Причастия. Сейчас от того сияния не осталось и следа. Ее щеки и лоб кажутся потускневшими, словно железо, изъеденное Парниковым Потопом, а такой искривленный позвоночник скорее можно увидеть у женщин втрое старше. — Вон Меррибелл. — Анджела поднимает свободную руку и указывает на свою кузину Лорну, балансирующую сестрой-двойняшкой Мэделайн на своем вздутом животе. «Интересно, — думает Конни, — неужели Лорна Данфи тоже родит двойню?» Подобные явления, как он слышал, часто бывают фамильной чертой.

Прикоснувшись к рукаву потертого синего свитера Анджелы, священник обращается к ней голосом, который разносится по всему приделу:

— Сподобились ли чада сии таинства Определения Репродуктивного Потенциала?

Прихожанка передвигает языком комок жевательной резинки из-за левой щеки к правой.

— Д-да, — произносит она наконец.

Генри Шоу, бледный алтарный служка с лицом, полыхающим угрями, протягивает священнику лист пергаментной бумаги с печатью Бостонской Островной Митрополии. Внизу листа красуются две подписи, удостоверяющие, что рождение данных детей узаконили двое представителей церкви. Конни сразу же узнает неразборчивый почерк архиепископа Ксаллибоса; ниже располагаются свободные петли и уверенные росчерки брата Джеймса Вулфа, доктора медицины — несомненно, именно он и брал у них кровь.

«Мэделайн Данфи, — читает Конни. — Левый яичник: триста пятнадцать зачаточных фолликулов. Правый яичник: триста сорок зачаточных фолликулов». Священником овладевает приступ отчаяния. Содержание яйцеклеток для каждого из яичников должно равняться по меньшей мере ста восьмидесяти тысячам. Это приговор к бесплодию — без права обжалования, без малейшей надежды на помилование.

С деловитостью, почти переходящей в нахальство, Генри Шоу вручает Конни второй лист пергамента.

«Меррибелл Данфи. Левый яичник: двести девяносто зачаточных фолликулов. Правый яичник: триста десять зачаточных фолликулов». Для священника это не является неожиданностью. Вряд ли было бы осмысленным, если б Господь отказал в возможности производить потомство одной близняшке, наделив ею другую. Теперь Конни остается только принять этих бесплодных сестер, совершить над ними священные обряды и втайне молиться о том, чтобы Четвертый Латеранский Собор, когда он постановил сохранить процедуру крещения в век предсказуемых судеб и контроля над состоянием яичников, был действительно ведом Святым Духом.

Он простирает вперед руки, обратив вверх увядшие ладони, и замирает в этой позе. Анджела отдает ему Мэделайн, лезет под крестильные одежды ребенка и расстегивает на пеленках обе булавки. Болотистый запах свежей мочи плывет по церкви Непосредственного Зачатия. С глубоким вздохом Анджела передает насквозь мокрую пеленку своей кузине.

— Благослови эти воды, Господи, — произносит Конни, мельком замечая отражение своего древнего лица в крещенской жидкости, — дабы могли они даровать этим грешникам жизнь вечную. — Обратившись спиной к купели, он показывает Мэделайн своей пестрой пастве, состоящей более чем из трехсот урожденных католиков (большей частью ирландцев в шестом поколении, плюс небольшое количество португальцев, итальянцев и хорватов), перемешанных с двумя дюжинами недавних новообращенных корейского и вьетнамского происхождения — сообществу, объединенному, как он вынужден признать, не столько религиозными убеждениями, сколько совместно перенесенными лишениями. — О возлюбленные чада, поскольку все существа человеческие сходят в мир сей, пребывая во грехе, и поскольку не могут они познать благости Господа нашего иначе, чем будучи рождены вновь от воды, призываю вас воззвать ко Господу-Отцу, дабы посредством этого крещения Мэделайн и Меррибелл Данфи смогли обрести Царство Божие!

Затем Конни обращается к своей трепещущей прихожанке:

— Анджела Данфи, веруешь ли, что, по слову Господню, сии крещаемые младенцы, умирая прежде, чем успеют сотворить какой-либо действительный грех, будут спасены?

Ее ответное «да» звучит тускло и невыразительно.

Подобно писцу, заправляющему свое перо в чернильнице, Конни окунает большой палец в купель.

— Анджела Данфи, назови имя этого твоего чада.

— М-м-мэделайн Эйлин Данфи.

— Мы приветствуем эту грешницу, Мэделайн Эйлин Данфи, что присоединяется ныне к мистическому телу Христа, — мокрым большим пальцем Конни чертит на лбу ребенка знак «плюс», — и отмечаем ее знамением Креста Христова.

Высвободив Мэделайн из ее крестильных одежд, Конни сосредоточивает взгляд на водах купели. Они сверхъестественно спокойны — столь же тихи и недвижны, как воды Галилейского моря после того, как Спаситель усмирил ветры. Многие годы священник не мог понять, почему Христос не вернулся в мир накануне Парникового Потопа, не рассеял мановением руки пары углеводорода, не положил конец глобальному потеплению, всего лишь мигнув в сторону Небес — однако в последнее время Конни пришел к заключению, что божественное вмешательство подчиняется своим правилам, превышающим человеческое разумение.

Он всматривается в свой отраженный в воде образ. Ничто в нем — ни маленькие глазки, ни тонкие губы, ни изогнутый, как ястребиный клюв, нос — не радует его. Он начинает погружение; под воду уходит затылок Мэделайн Данфи… уши… щеки… рот… глаза…

— Нет! — вскрикивает Анджела.

Когда под водой оказывается нос девочки, с ее губ срываются беззвучные вопли: пузыри воздуха, исполненные недоумения и боли.

— Мэделайн Данфи, — речитативом произносит Конни, удерживая дитя под водой, — крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Пузыри вырываются на поверхность. Жидкость наполняет легкие девочки. Ее беззвучные вопли прекращаются, но она еще продолжает бороться.

— Нет! Пожалуйста! Не надо!

Проходит целая минута, отмечаемая ритмичным шарканьем ног прихожан и полузадушенными всхлипами матери. Вторая минута… третья… наконец тело перестает дергаться; теперь это только оболочка, которая не является более приютом для неуничтожимой души Мэделайн Данфи.

— Нет!

Таинство Окончательного Крещения, как знает Конни, в своем основании имеет как логику, так и историю. Даже теперь он еще может дословно процитировать вступление к «Посланию о Правах Незачатых» Четвертого Латеранского Собора:

«На протяжении своей юности Святая Матерь наша Церковь неустанно защищала Права Рожденных. Затем, по мере того, как чудовищный институт аборта стал распространяться по Западной Европе и Северной Америке, она приняла на себя заботу об охране Прав Нерожденных. Теперь, на заре новой эры, наступающей для Церкви и ее служителей, она должна предпринять еще большие усилия для распространения дара жизни вечной, встав на защиту Прав Незачатых посредством Догмата о Положительном Плодородии…»

Последующая фраза всегда заставляла Конни остановиться. Она останавливала его, когда он был еще семинаристом. Она останавливает его и посейчас:

«Ввиду вышесказанного, сей Собор заявляет, что в такие времена, как те, в которые мы живем, когда Бог избрал наказать наш род посредством Парникового Потопа и сопутствующих ему лишений, общество не может совершить большего преступления против будущего, нежели расточать пищу на тех из своих членов, которые от природы не способны к воспроизведению».

Именно так. Несомненно. И тем не менее еще ни разу Конни не проводил обряд Окончательного Крещения без чувства тревоги.

Он оглядывает свою паству. Валери, «пышечка» — воспитательница в детском садике, куда ходит его племянник, — выглядит так, словно готова разразиться слезами. Кай Санг хмурит брови. Тереза Кертони вздрагивает всем телом. Майкл Хайнс тихо стонет. Стивен О’Рурк и его жена кривят лица, словно от боли.

— Благодарим Тебя, о всемилостивейший Отец наш, — Конни извлекает трупик из-под воды, — что Ты изволил возродить чадо сие к жизни вечной и принял ее в лоно Свое! — Положив вымокший комочек плоти на алтарь, он наклоняется к Лорне Данфи и опускает ладонь на лобик Меррибелл. — Анджела Данфи, назови имя этого твоего чада.

— М-м-меррибелл Ш-шобэйн… — Издав короткое змеиное шипение, Анджела вырывает Меррибелл из рук кузины и прижимает дитя к своей груди. — Меррибелл Шобэйи Данфи!

Священник делает шаг вперед, гладит клочок рыжеватых волос, пробивающихся на черепе ребенка.

— Мы приветствуем эту грешницу…

Анджела рывком разворачивается и, не переставая заслонять телом свое дитя, спрыгивает с возвышения в придел — тот самый придел, в котором Конни надеется когда-нибудь увидеть ее шествующей в преддверии таинства Правомочного Единобрачия.

— Остановись! — кричит Конни.

— Анджела! — визжит Лорна.

— Куда?! — вопит алтарный служка.

Для женщины, совсем недавно родившей двойню, Анджела двигается на удивление живо; она очертя голову проносится мимо остолбеневших прихожан и кидается прямиком через притвор.

— Прошу тебя! — заклинает ее Конни.

Но та уже выбегает в двери, унося с собой свою не сподобившуюся спасения дочь на кишащие людьми улицы Бостонского острова.

В восемь семнадцать вечера по Восточному стандартному времени способность Стивена к деторождению достигает своего еженедельного пика. Об этом ему говорит циферблат на его запястье, который жужжит, словно взбудораженный шершень, в то время как Стивен натирает зубы содовым порошком. «Взз! — говорит счетчик спермы, напоминая Стивену о его неотвратимой обязанности. — Взз! Взз! Скорее найди нам яйцеклетку!»

Стивен замирает, не донеся щетку до рта, и, не тратя время даже на то, чтобы сполоснуть рот, торопливо проходит в спальню.

Кейт лежит на продавленном матрасе; она курит сигарету без фильтра, придерживая на животе свою вечернюю порцию рома «Эрбутус» со льдом. Малыш Малькольм устроился на матери сверху, прижавшись беззубыми деснами к ее левому соску. Ее взгляд устремлен на дальнюю стену, где в обрамлении потрескавшейся шершавой штукатурки расположен экран телевизора, показывающий, как обычно по воскресеньям, ночную передачу «Пусть эти малыши приходят». Архиепископ Ксаллибос, сидя посередине телестудии, заполняет собой все помещение, которое обставлено в подражание детскому саду: мягкие игрушки, настольные игры, ярко раскрашенные буквы алфавита. Дошкольники ползают по фальстафовскому телу прелата, съезжают по его ногам, виснут на руках, словно он представляет собой некую деталь оборудования детской площадки.

— Знаете ли вы, что при одном-единственном акте онанизма за какие-то несколько секунд умирает более четырехсот миллионов детей? — спрашивает Ксаллибос с экрана. — Иисус в Евангелии от святого Андрея сказал: «Мастурбация — это убийство».

Стивен неуверенно кашляет.

— Дорогая, ты случайно не хочешь…

Его жена подносит к сжатым губам указательный палец. Даже когда она заставляет его замолчать, она все равно кажется Стивену прекрасной. Эти огромные глаза и высокие скулы, эта грациозная лебединая шея…

— Ш-ш-ш!

— Проверь, пожалуйста, — говорит Стивен, проглатывая соду.

Кейт поднимает к глазам свое тонкое запястье и смотрит на овуляциометр.

— Не раньше чем через три дня. Может быть, через четыре.

— Проклятие!

Он так любит ее! Он так нестерпимо ее хочет — сейчас не меньше, чем когда они еще только сподобились таинства Правомочного Единобрачия. Супружеские разговоры — это, конечно, хорошо; но когда ты настолько обожаешь свою жену, когда ты жаждешь понимать ее превыше всех остальных, тебе необходимо говорить с ней также и на языке плоти.

— Станет ли кто-либо отрицать, что наиболее раскаленный из секторов Ада отведен для тех, кто нарушает права незачатых? — вопрошает Ксаллибос, шутливо закрываясь рукой от ангелоподобного дитяти. — Станет ли кто-либо спорить, что контрацепция, случайные половые связи и поллюции обрекают тех, кто их допускает, на безвозвратное путешествие в Обитель вечных мучений?

— Киска, я хочу у тебя кое-что спросить, — говорит Стивен.

— Ш-ш-ш…

— Вот эта молодая женщина, которая была на литургии сегодня утром — ну, которая потом убежала…

— Ее подкосило то, что у нее была двойня, — Кейт высасывает остатки рома. Кусочки льда звякают, ударяясь друг о друга. — Если бы ребенок был только один, она бы, скорее всего, справилась.

— Э-э, ну да, разумеется, — говорит Стивен, указывая на малыша Малькольма. — Но представь себе, если бы у тебя родился ребенок…

— Небеса — это навсегда, Стивен, — говорит Кейт, набивая рот льдом. — Да и Ад не на меньший срок. — Она жует; ее моляры с хрустом перемалывают ледышки. С ее губ стекают капельки подкрашенной ромом воды. — Лучше поторопись в церковь.

— До новых встреч, друзья! — говорит Ксаллибос сквозь нарастающее крещендо музыкальной темы. На его колене сидит трехлетний корейский мальчик; архиепископ подкидывает его, изображая лошадку. — И пусть эти малыши приходят!

По пути ко входной двери Стивен проходит через тесную и вонючую гостиную, исполняющую роль детской. Здесь все тихо, все в порядке. Все четырнадцать малышей — по одному на каждый год, прошедший после первой менструации Кейт — спят крепким сном. Девятилетний Роджер очень похоже, что от него, продукт совпадения циклов Стивена и Кейт: у мальчика стивеновы белокурые вьющиеся волосы и приковывающие внимание зеленые глаза. Как это ему ни трудно, Стивен старается не обращаться с Роджером как-то по-особенному — никаких прогулок наедине к лягушачьему пруду, никаких дополнительных сладостей к Рождеству. Хороший отчим не позволяет себе обнародовать свои пристрастия.

Стивен натягивает залатанные галоши, перчатки с оторванными пальцами и драную куртку. Не спеша выйдя из дома, он присоединяется к кучке угрюмых пешеходов, плетущихся вдоль Уинтроп-стрит. Туман сгущается, непрерывно моросит мелкий дождь — отзвуки Потопа. Толкаемые беременными женщинами дюжины потрепанных детских колясок с черным верхом уныло скрипят по асфальту. Тротуары принадлежат девушкам; они идут стайка за стайкой, щебеча и шлепая по лужам, выставляя напоказ свои вздутые животы, словно олимпийские медали.

Перед дверьми Церкви Непосредственного Зачатия, изъеденная двумя десятилетиями ветра и мороси, стоит гипсовая Мадонна. На ее лице неопределенное выражение — где-то посередине между улыбкой и ухмылкой. Стивен взбирается по ступеням, входит в притвор, снимает перчатки и, окунув кончики пальцев в ближайшую чашу, осеняет воздух крестным знамением.

Каждый город, объясняет Стивен своим ученикам в средней школе кардинала Догерти, имеет свою индивидуальность. Экстравертный Рио, пессимистическая Прага, параноидальный Нью-Йорк. А Бостонский остров? Какого рода психикой обладает Пуп[6] и окружающие его рифы? Шизоидной, говорит им Стивен. Расколотой. Этот Бостон, боровшийся с рабством и поддерживавший огонь под плавильным котлом Америки, одновременно был тем самым Бостоном, который вырезал индейцев-пекотов и посылал в Салем охотников за ведьмами.

Однако здесь, сейчас — какая сторона города выходит на поверхность? Светлая, решает Стивен, рисуя себе сотни устремленных к Небесам душ, что ежедневно исходят из бесчисленных утроб Бостона, всплывая ввысь, словно пузырьки, столь недавно срывавшиеся с губ Мэделайн Данфи.

Благословляя имя Пресвятой Девы, он сходит по бетонным ступенькам вниз, в копуляторий. Сотни обетных свечей пронизывают тьму. Солоноватый аромат зарождающегося бессмертия наполняет воздух. Из дальнего угла CD-проигрыватель выхрипывает «Апостольское Последование» с их знаменитой интерпретацией «Аве Марии».

Таинство Внебрачной Связи всегда напоминало Стивену студенческий бал — девушки стоят в ряд вдоль одной стороны комнаты, мальчики вдоль другой, посередине движутся по кругу пары. Теперь он занимает место в мужской шеренге, снимает куртку, рубашку, брюки, нижнее белье, развешивает их на ближайших крючках. Вглядевшись в полумрак, он встречается глазами с бывшей воспитательницей Роджера из детского сада, Валери Гэллогер. Это крепкая женщина тридцати с чем-то лет, ее сияющие рыжие волосы ниспадают до самых бедер. Они решительным шагом направляются друг к другу, следуя тропинке между матрасами, пока не встречаются над трясиной, кишащей извивающимися делателями душ.

— Вы ведь отчим Роджера Малкенни, не правда ли? — спрашивает овулирующая воспитательница.

— Даже отец, весьма вероятно. Стивен О’Рурк. А вы мисс Гэллогер, так?

— Зовите меня Валери.

— А вы меня Стивен.

Он оглядывается вокруг, с неизмеримым облегчением отмечая, что не узнает здесь никого. Стивен знает, что рано или поздно увидит в копулятории знакомое молодое лицо — мысль, которая всегда заставляет его вздрагивать. Каким образом сможет он рассказывать о Бостонской Резне мальчику, не так давно видевшему его за детородным актом? Как сможет он вразумительно изложить Лексингтонскую битву девочке, в чью яйцеклетку пытался вдохнуть жизнь предыдущим вечером?

Около десяти минут они с Валери ведут непринужденную беседу. Говорит в основном Стивен, как этому и следует быть. В случае, если грядущее таинство окажется плодотворным, получившийся ребенок захочет узнать побольше о той горстке мужчин, с которыми его мать соединялась на протяжении судьбоносной овуляции. (Беатриса, Клод, Томми, Лаура, Иоланда, Вилли и другие вечно доставали Кейт, выпытывая у нее факты относительно своих вероятных производителей.) Стивен рассказывает Валери о том, как ученики устроили ему вечеринку по случаю его дня рождения. Он описывает ей свою коллекцию камней. Он упоминает о своем искусстве ставить ловушки на исключительно неуловимую разновидность крыс, обитающую в Чарльстонском приходе.

— У меня тоже есть свой талант, — говорит Валери, засовывая в рот прядку медных волос. Ее соски словно бы глазеют на Стивена.

— Роджер говорил, что вы потрясающий воспитатель.

— Нет, я говорю о другом. — Валери с отсутствующим видом теребит свой овуляциометр. — Когда человек, с которым я говорю, определенным образом сжимает губы, я знаю, что он чувствует. Он как-нибудь по-странному посмотрит — и я ощущаю течение его мыслей. — Она понижает голос. — Я наблюдала за вами этим утром на церемонии крещения. Архиепископ был бы недоволен тем, как вы это восприняли, я права?

Стивен рассматривает свои голые ступни. Странно, что всего лишь партнерша по копуляторию ждет от него подобной откровенности.

— Я права? — настаивает Валери, скользя указательным пальцем по своему большому, впалому пупку.

Стивена охватывает страх. А вдруг эта женщина работает на Гвардию Бессмертия? И если его ответ будет отдавать ересью, она здесь же, на месте арестует его?

— Ну, Стивен? Прогневался бы архиепископ или нет?

— Может быть, — сознается он. Перед его внутренним взором предстает погруженный под воду рот Мэделайн Данфи, пузырьки, поднимающиеся один за другим, словно бусины четок.

— У меня в пупке не спрятан микрофон, — уверяет его Валери, имея в виду любимый прием Гвардии Бессмертия. — Я не шпионка.

— Я и не говорил этого.

— Но вы это думали. Я поняла это по тому, как вы сдвинули брови. — Она целует его в губы глубоким, влажным поцелуем. — Научится Роджер когда-нибудь держать карандаш как следует?

— Боюсь, что нет.

— Это плохо.

Наконец матрас слева от Стивена освобождается, они влезают на него и принимаются за воплощение в жизнь Догмата о Положительном Плодородии. Огоньки свечей похожи на острия копий. Стивен закрывает глаза, но результатом является лишь еще более усиленное ощущение присутствия здесь. Влажное поскрипывание плоти о плоть звучит отчетливее, запах нагретого парафина и теплого семени становится более острым. На несколько секунд ему удается убедить себя, что женщина под ним — это Кейт; но эта иллюзия оказывается столь же жидкой, как свет окружающих его свечей.

Когда таинство завершается, Валери говорит:

— У меня для вас кое-что есть. Подарок.

— По какому случаю?

— До дня святого Патрика меньше недели.

— С каких это пор на святого Патрика стали дарить подарки?

Вместо ответа она проходит на свою сторону помещения, роется в своей сваленной в кучу одежде и возвращается, держа в руках пластмассовый кубик с запрессованным в нем цветком.

— Считайте, что это ваш билет, — шепотом говорит она, снимая с крючка Стивенову рубашку и засовывая цветок ему в карман.

— Билет куда?

Валери приставляет поднятый указательный палец к губам.

— Это мы узнаем, когда попадем туда.

Стивен громко сглатывает. Под его счетчиком спермы скапливается пот. Только глупцы могут думать о том, чтобы уплыть с Бостонского острова. Лишь безумцы могут пренебрегать карами, назначенными за это Гвардией. Мужчины, отдающиеся насосам спермы, женщины в хищных объятиях искусственных осеменителей, — воображение каждого прихожанина преследуют эти классические сюжеты, фигурирующие каждый воскресный вечер в передаче «Пусть эти малыши приходят», вселяя в них ужас не в меньшей степени, нежели «Удушение Дэвида Хьюма архангелом Чамуилом» работы Спинелли. Разумеется, ходили слухи — не поддающиеся проверке сообщения о прихожанах, которым удалось перехитрить патрульные катера и бежать на отмель Квебека, Сиэттлский риф или в Техасский архипелаг. Но верить подобным рассказам уже само по себе было чем-то вроде греха, ставившего под угрозу место в Раю с такой же несомненностью, как если бы вы лишили незачатых их прав.

— Скажите мне одну вещь, Стивен. — Валери застегивает бюстгальтер. — Вот вы — учитель истории. Правда ли, что святой Патрик изгнал из Ирландии всех змей, или это просто легенда?

— Ну, я не думаю, что это следует понимать буквально, — отвечает Стивен. — Однако я допускаю, что, может быть, в каком-нибудь мифологическом смысле…

— Это ведь о пенисах, не так ли? — говорит Валери, скрываясь во тьме. — Наши святые всегда неодобрительно относились к членам.

Хотя Административная башня Гавани изначально предназначалась для размещения торгово-судовладельческой аристократии, от чьих амбиций до сих пор зависела хилая экономика Бостона, сама форма здания, как понимает теперь Конни, в совершенстве отвечала его новой, дополнительной функции: давать приют канцеляриям, судам и архивам епархии архиепископа. Когда Конни поднимает взор на взмывающий ввысь фасад, ему приходят на ум сакральные формы — шпили и сводчатые окна, Синай и Сион, лестница Иакова и сложенные для молитвы ладони.

Возможно, все это происходит по воле Господней, размышляет он, взмахивая своим церковным пропуском перед носом охранника. Быть может, нет ничего плохого в том, чтобы коммерция и благодать вели свои дела в одних и тех же стенах.

До этих пор Конни лишь один раз видел архиепископа Ксаллибоса во плоти — это было пять лет назад, когда величавый прелат присутствовал в качестве «почетного ирландца» на ежегодной демонстрации Чарльстонского прихода в день святого Патрика. Стоя на тротуаре, Конни смотрел тогда, как Ксаллибос скользит вдоль Линд-стрит на огромном моторизованном трилистнике. Архиепископ выглядел тогда весьма внушительно; он выглядел внушительно и сейчас — по прикидкам Конни, в нем имелось как минимум шесть футов четыре дюйма[7] и ни унцией меньше трехсот фунтов[8] веса. Его глаза были красны, как у лабораторной крысы.

— Отец Корнелиус Деннис Монэгэн, — произносит священник, следуя обычаю, согласно которому посетитель, входя в архиепископские покои, начинает беседу с того, что именует себя.

— Приблизься, отец Корнелиус Деннис Монэгэн.

Конни входит в кабинет, клацая ботинками по полированному бронзовому полу. Ксаллибос поднимается ему навстречу из-за своего стола — сверкающего куба черного мрамора.

— Чарльстонский приход занимает особое место среди моих привязанностей, — говорит архиепископ. — Что привело тебя в эту часть города?

Конни беспокойно переступает, двигаясь сперва влево, потом вправо, пока не видит отражение своего лица в образе святого Кирилла, размером с колпак от автомобильного колеса, украшающем грудь Ксаллибоса.

— Моя душа в терзаниях, ваше высокопреосвященство.

— «В терзаниях»… Веское определение.

— Я не могу найти другого. Дело в том, что в прошлый четверг я упокоил душу двухнедельного младенца…

— Окончательное крещение?

Конни разглядывает свое отражение. Оно изборождено морщинами; такое впечатление, что из него выпущен воздух, словно из воздушного шарика, купленного к давно прошедшему празднеству.

— У меня это восьмое.

— Понимаю твои чувства. Я сам после того, как отправил на тот свет моего первого бесплодного ребенка — у него не было левого яичка, а правое ссохлось без возможности восстановления, — не мог спать целую неделю. — Ксаллибос устремляет взгляд горящих, как расплавленные рубины, глаз прямо в лицо Конни. — Где ты посещал семинарию?

— На острове Денвер.

— А учили ли вас на острове Денвер, что фактически существуют две Церкви, одна из которых невидима и вечна, а другая…

— Временна и конечна.

— В таком случае вас учили также и тому, что последняя наделена властью пересматривать свои таинства, сообразуясь с велениями эпохи. — Взор архиепископа разгорается все ярче, все жарче, все чище. — Не сомневаешься ли ты в том, что нужды настоящего времени требуют от нас преждевременно приводить к бессмертию тех, кто не может обеспечить права незачатых?

— Видите ли, проблема в том, что у девочки, которую я обессмертил, была сестра-близнец. — Конни нервно сглатывает. — И мать унесла ее прежде, чем я смог произвести второе крещение.

— Как это — унесла?

— Убежала из церкви посреди таинства.

— Второе дитя столь же бесплодно, как и первое?

— Левый яичник — двести девяносто зачатков, правый — триста десять.

— Боже милосердный! — из нутра архиепископа исходит пронзительное шипение, словно от перекипающего чайника. — И что, она намеревается покинуть остров?

— Я всецело надеюсь, что нет, ваше преосвященство, — говорит священник, содрогаясь при этой мысли. — Скорее всего, у нее нет никаких непосредственных планов, кроме того, чтобы защитить свое дитя и попытаться…

Конни прерывает себя, напуганный внезапным появлением маленького, пухленького человечка в белом одеянии с капюшоном.

— Брат Джеймс Вулф, доктор медицины, — произносит монах.

— Приблизься, брат доктор Джеймс Вулф, — говорит Ксаллибос.

— Хорошо, если бы вы подписали это поскорее. — Джеймс Вулф вытаскивает из-под своей мантии лист пергаментной бумаги и кладет его на стол архиепископу. Конни украдкой бросает взгляд на отчет, надеясь узнать коэффициент плодородия ребенка, но цифры статистических данных написаны слишком блекло. — Священник, о котором идет речь, должен служить литургию… — поддернув спадающий рукав, Джеймс Вулф сверяется с наручными часами, — …меньше чем через час. А это в Бруклине, не ближний свет.

Подойдя большими шагами к столу, архиепископ выдергивает из подставки серебряную перьевую ручку и украшает пергамент своей знаменитой крючковатой росписью.

— Dominus vobiscum[9], брат доктор Вулф, — произносит он, протягивая тому документ.

Вулф поспешно выходит из кабинета, а Ксаллибос подходит к Конни — так близко, что ноздри священника наполняются лимонным ароматом архиепископского лосьона после бритья.

— У этого человека никогда не бывает никаких развлечений, — говорит Ксаллибос, указывая в направлении исчезающего монаха. — А какие развлечения есть у тебя, отец Монэгэн?

— Развлечения, ваше высокопреосвященство?

— Ты ешь мороженое? Следуешь за судьбами кельтов? — Слово «кельты» он произносит с твердой «ка», утвержденной Третьим Латеранским Собором[10].

Конни втягивает в себя обильную толику цитрусовых испарений.

— Я пеку.

— Печешь? Что печешь? Хлеб?

— Сдобу, ваше высокопреосвященство. Шоколадные пирожные, ватрушки с творогом, пироги. К Рождеству я испек пряничных волхвов.

— Замечательно. Я люблю, когда мои священники развлекаются… Однако послушай — в любом случае обряд должен быть совершен. Если Анджела Данфи не приходит к тебе, ты должен пойти к ней сам.

— Она снова сбежит.

— Может быть, так, а может быть, и нет. Я очень верю в тебя, отец Корнелиус Деннис Монэгэн.

— Больше, чем я сам в себя верю, — говорит священник, прикусывая изнутри щеки так сильно, что его глаза наполняются слезами.

— Нет, — говорит Кейт, в третий раз за эту ночь.

— Да, — настаивает Стивен, вдвойне наслаждаясь бедром Кейт под своей ладонью и ромом «Эрбутус», омывающим его мозги.

Зажав сигарету в одной руке, другой Кейт поглаживает лобик малыша Малькольма, убаюкивая его.

— Это порочно! — протестует она, кладя Малькольма на коврик рядом с кроватью. — Это преступление против будущего!

Стивен хватает бутылку «Эрбутуса», наливает себе еще стакан и, добавив необходимое количество «Доктора Пеппера», жадно отхлебывает. Он ставит бутылку обратно на ночной столик — рядом с загадочным цветком, который дала ему Валери Гэллогер.

— Плевать на незачатых! — говорит он, бросаясь в объятия жены.

В пятницу он показал цветок Гейл Уиттингтон, самой сообразительной из учителей средней школы Догерти, но ее вердикт не смог пролить света на этот вопрос. Это был Epigaea repens или «эрбутус ползучий» — растение, которое имело по меньшей мере два основания для гордости: оно служило государственной эмблемой Массачусетского архипелага, и оно же ссудило свое имя той самой марке спиртного, которую поглощает теперь Стивен.

— Нет, — снова говорит Кент. Она кидает сигарету на пол, приминает ее туфелькой и обвивает его руками. — Я же не овулирую, — объясняет она, просовывая свой жесткий и скользкий язык в его рот. — А твоя сперма не…

— Прошлой ночью Святому Отцу было ниспослано видение, — объявляет Ксаллибос с видеоэкрана. — Это были картины, взятые прямиком из охваченных пламенем владений Сатаны. Ад — это факт, друзья мои! Он так же реален, как мозоль на ноге.

Стивен сдергивает с Кейт сорочку не менее сноровисто, нежели отец Монэгэн, снимающий с ребенка крестильные одежды. Ром, несомненно, тоже играет немалую роль в их обоюдной готовности (по четыре стакана на каждого, лишь слегка разбавленных «Доктором Пеппером»), но и не беря в расчет «Эрбутус», они оба всецело заслужили этот момент. Ни тот, ни другая ни разу не пропустили литургии. Ни тот, ни другая ни разу не уклонились от таинства Внебрачной Связи. И хотя любой акт неплодородной любви формально лежит за пределами власти Церкви отпускать грехи, несомненно, Христос простит им их единственное отступничество. Они рьяно принимаются за дело — это стерильное единение, эта запрещенная неплодородность, это совокупление, из которого не сможет произойти ни одна душа.

— Гедонисты барахтаются в чанах с расплавленной серой, — говорит Ксаллибос.

Дверь спальни со скрипом отворяется. В комнату входит одна из средних детей Кейт, Беатриса — худенькая шестилетняя девочка с шелушащейся кожей; в ее руке самодельная игрушечная лодка, грубо выстроганная из куска коры.

— Мам, смотри, что я сделала вчера в школе!

— Мы заняты, — говорит ей Кейт, прикрывая наготу рваной муслиновой простыней.

— Тебе нравится моя лодка, Стивен? — спрашивает Беатриса.

Он шлепает подушку поверх своих чресел.

— Очень мило, дорогая.

— Возвращайся в кровать, — приказывает Кейт дочери.

— Онанисты утопают в озерах кипящей спермы, — вещает Ксаллибос.

Беатриса не сводит со Стивена своих впалых глаз.

— А можно, мы запустим ее завтра в Пасторском пруду?

— Конечно. Разумеется. Прошу тебя, иди отсюда.

— Только мы вдвоем, хорошо, Стивен? Без Клод, и без Томми, без Иоланды — без никого!

— Специальные свежевальные машины, — говорит Ксаллибос, — ошкуривают грешников, как спелые бананы.

— Ты хочешь, чтобы тебя выдрали? — закипает Кейт. — Именно этого ты сейчас и добьешься, милая моя — самой жестокой трепки за всю свою жизнь!

Дитя отвечает отработанным пожатием плеч и, надувшись, выходит из комнаты.

— Я люблю тебя, — говорит Стивен жене, убирая подушку со своих половых органов жестом повара, снимающего крышку с кастрюли с жарким.

Они вновь прижимаются друг к другу, вкладывая в это действие все, что в них есть, каждый член, и железу, и отверстие, без всяких ограничений, не стесняясь любых позиций.

— Непростительно, — стонет Кейт.

— Непростительно, — соглашается Стивен. Он никогда не чувствовал такого подъема. Все его тело является сейчас лишь придатком к чреслам.

— Мы будем прокляты! — говорит она.

— Навеки! — вторит он.

— Поцелуй меня! — командует она.

— До новых встреч, друзья! — говорит Ксаллибос. — И пусть эти малыши приходят!

Вытаскивая пластмассовую купель из багажника своей машины, Конни размышляет о сходстве сего священного сосуда с птичьей ванной. Это место, думает он, где благочестивые воробушки могут совершать свои птичьи омовения. Но когда он, потверже установив сосуд на своем плече, отправляется в путь, и края купели врезаются в плоть, ему на ум приходит и другая метафора. Если эта купель — крест Конни, а Конститьюшн-роуд — его Via Dolorosa[11], то какую же роль это отводит для предстоящей ему миссии у Анджелы Данфи? Не предстоит ли ему совершить некий мистический акт принесения искупительной жертвы?

— Доброе утро, святой отец!

Он скидывает купель с плеча, поставив ее на ребро возле пожарного гидранта. Одна из прихожанок, Валери Гэллогер, одетая в поношенную шерстяную парку, протискивается к нему сквозь толпу.

— Далеко собрались? — весело спрашивает она.

— До конца квартала.

— Вам помочь?

— Ничего, мне не помешает немного размяться.

Валери протягивает ему руку, и они обмениваются рукопожатием, варежка в варежку.

— Есть какие-нибудь особенные планы на день святого Патрика?

— Я собираюсь испечь пирожные в виде трилистника.

— Зеленые?

— Я не могу позволить себе покупать пищевые красители.

— Кажется, у меня есть немного зеленого, так что милости просим! А кто живет в конце квартала?

— Анджела Данфи.

По лицу Валери пробегает тень.

— И ее дочь?

— Да, — тоскливо отвечает Конни. Его гортань сжимается. — И ее дочь.

Валери сочувственно кладет ладонь ему на руку.

— Если у меня не найдется зеленой, может быть, нам удастся ее как-нибудь подделать.

— О, Валери, Валери! Как бы я желал никогда не принимать духовного сана!

— Мы смешаем желтую с оранжевой. Мне очень жаль, святой отец.

— Как бы я хотел, чтобы эта чаша миновала меня!

— Я имела в виду — желтую с голубой.

Конни обхватывает купель рукой, обнимая ее, как мог бы обнимать испуганного ребенка.

— Прошу вас, останьтесь со мной.

Вместе они идут сквозь резкий, словно зазубренный, мартовский воздух и, дойдя до перекрестка с Уоррен-авеню, сворачивают внутрь полуразвалившейся груды кирпичей с табличкой «№ 47». В прихожей темно, как в склепе. Включив фонарик, Конни ведет его лучом вверх, пока не различает бумажку с надписью «А. Данфи», наклеенную на помятый почтовый ящик. Он взбирается по лестнице к квартире 8С, прихожанка следует за ним по пятам. На третьей площадке Конни останавливается, чтобы перевести дыхание. На шестой он ставит наземь купель. Валери вытирает ему лоб рукавом парки, затем сама поднимает его купель, и они продолжают свое восхождение.

Дверь Анджелы Данфи изъедена древоточцем, рассохлась и висит на одной петле. От их стука она распахивается сама собой.

Войдя, они оказываются в кухне — тесном затхлом пространстве, которое могло бы вызвать клаустрофобию, если бы не было столь скудно обставлено. Над газовой плитой висит кастрюля, сковородка поставлена на верх холодильника, пол представляет собой пестрое скопление щепок, кусков рубероида и лепрозных чешуек линолеума. Валери опускает купель рядом с раковиной. Конни замечает, что емкость, в которой Анджела Данфи моет посуду, фактически даже меньше той, что Церковь Непосредственного Зачатия использует, чтобы даровать неплодным бессмертие.

На цыпочках он проходит в спальню. Прихожанка крепко спит, ее махровый купальный халат распахнут до половины, давая место сонно сосущему ребенку; молоко стекает с ее грудей, белыми ручейками прочерчивая живот. Теперь ему надо двигаться, быстро и решительно, чтобы не было никакой борьбы, никакого мелодраматического повторения сцены из Первой Книги Царств, глава 3, стих 27 — отчаявшаяся блудница, пытающаяся вырвать своего ребенка у соломоновых мечников.

Затаив дыхание, Конни наклоняется к постели и с ловкостью ласки, вытягивающей содержимое яйца, извлекает бесплодную девочку из складок халата и уносит ее на кухню.

Валери с мрачным лицом сидит на шатком трехногом табурете возле холодильника.

— О возлюбленные чада, поскольку все существа человеческие сходят в мир сей, пребывая во грехе, — шепчет Конни, косясь на Валери настороженным взглядом, — и поскольку не могут они познать благости Господа нашего иначе, чем будучи рождены вновь от воды, — он кладет ребенка на пол у ног Валери, — призываю вас воззвать ко Господу-Отцу, дабы посредством этого крещения Меррибелл Данфи смогла обрести Царство Божие!

— Только не призывайте меня, — отрезает Валери.

Конни наполняет кастрюлю, выливает воду в купель и возвращается к раковине за следующей порцией. Это не вполне святая вода, размышляет он, и далеко не миро, но в то же время вполне вероятно, что и не тифозная; лучшая, какую может предложить недооплачиваемое Водное управление Бостона. Он выливает в купель свою ношу, затем приносит еще одну.

Личико Меррибелл разверзается широким молочным зевком, но она не кричит.

Наконец сосуд наполнен.

— Благослови эти воды, Господи, дабы могли они даровать этой грешнице жизнь вечную!

Опустившись на колени, Конни принимается разматывать детские пеленки. Первая булавка расстегивается легко. Когда он начинает возиться со второй, ее острие вонзается в мякоть большого пальца. «Вот и терновый венец», — решает он, почувствовав укол и увидев кровь.

Священник несет обнаженное дитя к купели. Омочив свой проколотый палец, он прикладывает его ко лбу Меррибелл и чертит священный плюс смесью воды и крови.

— Мы приветствуем эту грешницу, что присоединяется ныне к мистическому телу Христа, и отмечаем ее знаком Креста Христова.

Он начинает погружение. Затылок… уши… щеки… рот… глаза… О Боже, что за чудовищное доверие — эта власть подписываться за душу человеческую!

— Меррибелл Данфи, крещу тебя во имя Отца…

И вот приходит тошнота; она опустошает пищеварительный тракт Стивена, коленопреклоненного перед фарфоровым унитазом. Его грех изливается из него жгучим потоком — пропитанные кислотой полоски капусты, едкие комки картофеля, клейкие нити желчи. Однако он знает: все эти страдания — ничто по сравнению с тем, что ему предстоит перенести по переходе из этого мира в мир последующий.

Опустошенный, он неверными шагами идет к спальне. Кейт каким-то образом удалось спровадить старших детей в школу, прежде чем рухнуть без сил на полу рядом с малышом. Она содрогается от приступов раскаяния. Из детской комнаты несутся вопли и хохот: охрипшие от визга дошкольники заняты игрой в жмурки.

— Свежевальные машины, — бормочет она. Ее голос звучит измученно, безжизненно. Она закуривает сигарету. — Ошкуривают грешников как…

Поможет ли ему, если он выпьет еще рому, прикидывает Стивен, или станет только хуже? Он протягивает руку. Пробежавшись по ночному столику, его пальцы дотрагиваются до коробочки аспирина, задевают законсервированную Epigaea repens и сжимаются на горлышке полупустой бутылки «Эрбутуса». Рыжий таракан поспешно удирает, пересекая салфетку.

— Я сегодня оставила Вилли дома, — говорит Кейт, затягиваясь. — Он говорит, что у него болит живот.

Поднимая бутылку, Стивен впервые замечает, что на ее наклейке размещен абзац печатного текста, озаглавленный «История Эрбутуса Ползучего».

— У него всегда болит живот.

Он просматривает статейку, написанную довольно легкомысленно.

— Мне кажется, он говорит правду.

Epigaea repens. Эрбутус ползучий. Майский цвет. Внезапно ему все становится понятно.

— Какое сегодня число? — спрашивает Стивен.

— Шестнадцатое.

— Шестнадцатое марта?

— Ну да.

— Значит, завтра день святого Патрика?

— Да, ну так и что?

— Завтра день святого Патрика, — Стивен, словно аукционер, принимающий окончательную цену, грохает бутылкой по ночному столику, — и завтра Валери Гэллогер уезжает с Бостонского острова!

— Бывшая воспитательница Роджера? Уезжает?

— Уезжает! — Схватив законсервированный цветок, он потрясает им перед лицом жены. — Уезжает…

* * *

— …Сына, — говорит Конни, поднимая булькающее дитя из воды, — и Святого Духа.

Меррибелл Данфи визжит и извивается. Она скользит в его руках, словно кусок мыла. Конни как-то ухитряется завернуть ее в посудное полотенце и сует ее в руки Валери.

— Хотите, я скажу, кто вы? — говорит она ему.

— Я отец Корнелиус Деннис Монэгэн из Чарльстонского прихода.

— Вы — усталый и сбитый с толку пилигрим, святой отец. Вы — такой же утомленный путник, как и я сама.

В кухню, пошатываясь, вваливается сочащаяся молоком Анджела Данфи. При виде священника она отшатывается назад. Ее рот раскрывается, и из него вырывается вой — такие вопли, по представлениям Конни, испускают грешники, вращаясь на вертелах Преисподней.

— Нет! Не надо ее тоже! Меррибелл! Нет!!

— Ваш ребенок цел и невредим, — успокаивает ее Валери.

Конни сжимает ладони вместе, в муке и мольбе сцепив пальцы. Он подается вперед; его колени ударяются об пол, с хрустом вминаясь в разломанный линолеум.

— Прошу тебя! — стенает он.

Анджела вырывает у Валери Меррибелл и прикладывает вопящее дитя к своей груди.

— Ох, Меррибелл… Меррибелл…

— Прошу тебя! — голос Конни звучит хрипло и надорванно, словно ему прострелили гортань. — Прошу тебя… прошу, — умоляет он. Слезы катятся у него из глаз, щекоча щеки и падая на пол.

— Это не ее работа — отпускать вам грехи, — говорит Валери.

Конни втягивает сопли обратно в нос.

— Конечно.

— Корабль отходит завтра.

— Корабль? — Конни прикладывает рукав к лицу, промакивая слезы.

— Спасательное судно, — объясняет священнику прихожанка. Засунув руки ему под мышки, она дюйм за дюймом поднимает его на ноги. — Судно спасения, почти что Ноев ковчег.

* * *

— Мамочка, я хочу домой!

— Скажи это своему отчиму.

— Здесь холодно!

— Я знаю, сердечко мое.

— И темно!

— Постарайся набраться терпения.

— Мама, у меня болит живот!

— Бедненький.

— И голова!

— Хочешь аспирининку?

— Я хочу домой!

«Не ошибка ли это?» — сомневается Стивен. Разве не должны они все быть сейчас в своей постели вместо того, чтобы бродить здесь в ночном тумане, рискуя подхватить простуду, а возможно, и воспаление легких? Однако он не теряет веры. Где-то здесь, среди лабиринта Хусакских доков, в остром запахе соленого ветра и вони гниющей трески, их ждет тот самый корабль.

Ведя жену, пасынков и падчериц вдоль причала номер семь, он внимательно рассматривает стоящие здесь шаланды и баржи, буксиры и траулеры, рефрижераторы и сухогрузы. Чайки и бакланы реют над пристанями, пронзительно выкликая свое вечное неодобрение миру. По другую сторону канала, освещенного натриевыми прожекторами, на своем обычном месте возле Чарльстонской верфи покачивается на волнах USS[12] «Конститьюшн».

— Зачем мы вообще сюда пришли? — спрашивает Беатриса.

— Твой отчим знает, что делает, — Кейт крепче прижимает младенца к груди, защищая его от морского бриза.

— Как хотя бы называется этот корабль? — спрашивает Роджер.

— «Мэйфлауэр»[13], — отвечает Стивен.

Epigaea repens, эрбутус ползучий, майский цветок.

— Как это пишется? — настаивает Роджер.

— М-э-й…

— …ф-л-а-у-э-р?

— Молодец, Роджер, сообразил! — хвалит Стивен.

— Я это прочел! — негодующе объясняет мальчик, указывая правой варежкой прямо перед собой.

В пятидесяти ярдах от них, пришвартованный между танкером и какой-то развалюхой, на волнах подступающего прилива покачивается потрепанный грузовой корабль. На его корме виднеется единственное слово — «Мэйфлауэр». Имя, означающее для обитателей Бостонского острова значительно больше, нежели просто сумма составляющих его букв.

— А теперь мы пойдем домой? — спрашивает Роджер.

— Нет, — отвечает Стивен. Он преподавал эту историю бесчисленное множество раз: отправка сепаратистов из Англии в Вирджинию… их полное опасностей путешествие… незапланированная высадка на Плимут-Роке… подписание договора, согласно которому присутствовавшие на борту не-сепаратисты обязывались подчиняться любым правилам, установленным сепаратистами. — Теперь мы отправимся в прекрасное и долгое путешествие.

— На этой штуковине? — спрашивает Вилли.

— Ты шутишь! — говорит Лаура.

— Только не я! — говорит Клод.

— Даже не думай! — говорит Иоланда.

— Сайонара[14], — говорит Томми.

— Кажется, меня сейчас стошнит, — говорит Беатриса.

— Это не вам решать, — отвечает Стивен своим приемным детям. Он разглядывает корпус судна, пятнистый от ржавчины, ноздреватый от ветхости — еще одна жертва Потопа. Один из пассажиров, в котором он узнает своего соседа Майкла Хайнса, высовывается из иллюминатора, словно собака, выглядывающая из будки. — Вплоть до дальнейших распоряжений правила здесь устанавливаю я.

Наполовину уговорами, наполовину принуждением он ведет свое недовольное семейство по сходням вверх на квартердек, где их встречает приземистый человек в оранжевом дождевике и коричневой вахтенной фуражке и требует у них билет.

— С днем святого Патрика! — говорит Стивен, торжественно взмахивая законсервированным цветком.

— Вас, ребята, мы размещаем на баке, — кричит человек сквозь ворчание работающих на холостом ходу двигателей. — Можете спрятаться там за пианино. В десять часов вам принесут оладьи из отрубей и кофе.

Пока Стивен со своими детьми тянутся гуськом вверх по носовому трапу, команда «Мэйфлауэра» отдает швартовы и поднимает якоря, готовя корабль к отплытию. Двигатели набирают обороты, из двух труб корабля валит дым. Над заливом начинает сочиться солнечный свет, окрашивая восточную часть неба жарким румянцем и заставляя многооконные небоскребы острова сверкать, как новогодние елки.

Мимо скользит юркий катер Гвардии Бессмертия, направляясь к причалам и очевидно не подозревая о том, что в двух шагах от него укрываются недруги незачатых.

Медленно, осторожно Стивен пробирается сквозь лабиринт деревянных упаковочных клетей — такое впечатление, что сегодня с Бостонского острова вывозят все пианино до последнего, — пока наконец не достигает фальшборта с правой стороны судна. Его пальцы смыкаются на поручне, «Мэйфлауэр» тем временем набирает ход и проходит банки, маневрируя среди рифов, словно слаломист, спускающийся с горы.

— Привет, Стивен! — Рядом с ним откуда-то выныривает полная женщина и коротко целует его в щеку.

Он сглатывает и моргает, словно человек, вылезший на солнечный свет из тьмы копулятория. Присутствие Валери Гэллогер на «Мэйфлауэрс» не удивляет его, но он озадачен при виде людей, которые ее сопровождают. Анджела Данфи, кормящая грудью малышку Меррибелл. Ее кузина Лорна, по-прежнему подчеркнуто беременная. А также — и это поражает его больше всего — отец Монэгэн, опирающийся своим хрупким телом на крестильную купель.

— Что, у нас?.. вы?.. — запинаясь, начинает Стивен.

— Моя кровь сказала мне, — отвечает Валери Гэллогер; ее рыжие волосы развеваются, как знамя. — Через девять месяцев я дам жизнь нашему ребенку.

Непосредственно вслед за этим небо над головой Стивена наполняется роями крохотных черных птичек. Нет, не птичек, понимает он: это приборы. Овуляциометры рассекают воздух — вначале всего несколько штук, затем десятки, затем сотни, сопровождаемые соответствующим количеством счетчиков спермы. В то время как эти небольшие механизмы с плеском погружаются в воду и тонут, устилая дно гавани, словно контрабандный чай в один из более ранних моментов истории Бостонского мятежа[15], среди безбилетников раздаются негромкие, но прочувствованные радостные восклицания.

— Здравствуйте, отец Монэгэн. — Стивен отстегивает свой счетчик спермы. — Не ожидал вас здесь увидеть.

Священник вяло улыбается, барабанит пальцами по краю купели.

— Валери сообщила мне, что вы собираетесь вновь стать отцом. Примите мои поздравления.

— Инстинкт говорит мне, что это мальчик, — говорит Стивен, перегибаясь через перила. — Он будет получать по две конфеты к Рождеству, — с бледной улыбкой объявляет утомленный пилигрим, резким движением кисти разбивая цепи, приковывающие его к будущему.

«Если я не сделаю этого сейчас, — думает Конни, поворачиваясь к Валери Гэллогер, — я больше никогда не смогу набраться храбрости».

— Есть ли у нас пункт назначения? — спрашивает он. Словно медведь, готовящийся взобраться на дерево, он обхватывает руками купель, прижимая ее к своей груди.

— Только цель, — Валери широким жестом обводит горизонт. — Мы не найдем там Эдема, святой отец. Весь Балтиморский риф сейчас — сплошная кишащая масса плоти, новорожденные заполняют его от берега до берега. — Она снимает свой овуляциометр и кидает его за борт. — На отмелях Миннеаполиса местная Гвардия, как правило, выбрасывает гомосексуалистов и потерявших менструации женщин в море. На Калифорнийском архипелаге мужчины-прихожане регулярно проходят тесты на потенцию и…

— А острова Атланты?

— Сущий кошмар.

— Остров Майами?

— Даже не думайте.

Конни кладет купель поверх фальшборта, затем сам взгромождается на перила, садясь на них верхом, словно ребенок, качающийся на доске. Прочная цепь кольцами обвивает купель, ее стальные звенья блестят в свете восходящего солнца.

— В таком случае куда же мы направляемся?

— На восток, — говорит Валери. — К Европе… Что вы делаете?

— На восток, — повторяет Конни, переваливая купель в море. — К Европе.

Приглушенный всплеск эхом раскатывается по гавани. Купель исчезает в воде, таща за собой цепь.

— Святой отец!

Глубоко набирая в грудь воздух, Конни следит за цепью. Спираль из стальных звеньев разматывается ровно и стремительно, словно свернувшаяся гремучая змея, бросающаяся на жертву. Цепь натягивается. Конни чувствует, как железный наручник хватает его за лодыжку. Он переворачивается через борт. Он падает.

— Благослови эти воды, Господи, дабы могли они даровать этому грешнику жизнь вечную…

— Святой отец!..

Он уходит под воду гавани, разбив ее холодную твердую поверхность — впечатление, решает он, немного сродни тому, как если бы он выбросился сквозь очень большое окно. Вода обволакивает его, заливается в уши и щиплет глаза.

«Мы приветствуем этого грешника, что присоединяется ныне к мистическому телу Христа, и отмечаем его знаком Креста Христова», — произносит Конни мысленно, поднимая руку и чертя священный плюс у себя на лбу.

Он выдыхает; пузырек за пузырьком поднимаются к поверхности.

«Корнелиус Деннис Монэгэн, крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа», — заключает он; и когда черный ветер проносится в его голове, унося его к бессмертию, он понимает, что никогда не был более счастлив.

Брэдли Дентон

Большой секрет Тимми и Томми в День Благодарения

Тимми и Томми были лучшими друзьями. Они жили на ферме на Великом Среднем Западе вместе с папой Майком, мамой Джейн, собакой Бастером и собакой Скоттом, парой поросят, несколькими цыплятами и Буренкой Мэйбл. Тимми было пять лет, и он был папы Майка и мамы Джейн, а Томми был младше, и он был сирота. И что еще хуже, он не умел говорить.

Однако Тимми не было жалко Томми, потому что Томми был совсем как член семьи. Мама Джейн говорила, что он у Тимми приемный брат. Томми даже каждое утро выходил вместе с Тимми во двор, чтобы посмотреть, как папа Майк доит Буренку Мэйбл — и папа Майк играл с ними обоими, неожиданно брызгая струйками молока им в лицо.

— Ха-ха-ха! — смеялся папа Майк. — А ну-ка, больше жизни!

Тогда Тимми тоже смеялся, а Томми всем видом показывал, что присоединяется к веселью.

И даже хотя мама Джейн и сказала, что Тимми не обязательно брать Томми спать в свою комнату, Тимми все равно с радостью делал это. По ночам, после того, как они укладывались в постели, Тимми и Томми шепотом поверяли друг другу секреты, которые обещали никогда не рассказывать никому другому — секреты обо всех приключениях, которые с ними случались.

И ого! Что это были за приключения!

Они сражались с пиратами на берегах Грязного Пруда…

Они гонялись за бизоном по Травянистому Лугу…

Они исследовали пустыни, выглядевшие в точности как Каменистая Пустошь…

А самое захватывающее из всего — они взбирались на головокружительные высоты Высокой Силосной Башни!

Точнее, это делал Тимми. Томми всегда отказывался карабкаться по шаткой лестнице. Поэтому Тимми обычно залезал наверх один, и когда он добирался до самой-наисамой верхушки, он смотрел оттуда вниз и кричал: «Томми цыпленок! Томми цыпленок!»

Томми при этом всегда выглядел очень раздосадованным, и иногда даже в гневе удалялся. Цыпленок, это надо же! Какое оскорбление!

Однако к тому времени, когда пора было ложиться спать, все было уже прощено, и Тимми, лежа в кроватке с открытыми глазами, шептал свои секреты через комнату, а Томми слушал со своего матрасика на полу. И хотя Томми не мог говорить так, как разговаривают нормальные люди, он иногда все же лопотал какую-то бессмыслицу в ответ на шепот Тимми. То есть это папа Майк говорил, что это бессмыслица, но Тимми-то было лучше знать! Во всяком случае, лопотание Томми звучало в точности так же, как то, что произносила миссис Крунхольц в церкви по воскресеньям, когда она каталась по полу и «говорила на языках» — но никто никогда не говорил, что миссис Крунхольц лопочет бессмыслицу.

Однажды ноябрьским утром, когда было еще темно, Тимми проснулся от звука захлопнутой кухонной двери и стука сапог папы Майка, топающего на скотный двор. Тимми очень удивился. Правда, папа Майк всегда вставал рано утром, чтобы подоить Мэйбл — но никогда не поднимался настолько рано. Тимми не знал, что и подумать.

— Просыпайся, Томми! — вскричал Тимми, сбрасывая с себя одеяло и хватая со спинки кровати свой крошечный комбинезончик. — Пойдем посмотрим, что делает папа Майк! Может быть, мы чем-нибудь поможем ему!

Томми что-то согласно пробормотал, и они вместе поспешили вниз по лестнице, едва не спотыкаясь друг об друга от возбуждения.

Добравшись до кухни, они обнаружили, что мама Джейн тоже уже на ногах. Она ставила на плиту большую кастрюлю с водой.

— О, отлично! — сказала мама Джейн, когда увидела Тимми и Томми. — У обоих глаза горят и хвост трубой, это здорово! Сегодня нам предстоит много дел!

— Почему? — спросил Тимми. — Почему сегодня?

— Ох, боже мой, дитя мое! — воскликнула мама Джейн. — Да ведь сегодня же День Благодарения! Ну-ка беги, помоги папе Майку. Солнце уже встало, и вся моя семья будет здесь, не успеешь и глазом моргнуть, так что — давай, вприпрыжку!

И Тимми с Томми вприпрыжку побежали наружу, а потом Тимми увидел папу Майка. Он стоял вместе с собакой Бастером и собакой Скоттом на скотном дворе возле старого дубового пня, обычно служившего Тимми и Томми палубой их боевого корабля. Тимми сразу же бросился туда, Томми поспешал за ним по пятам.

— Ага, вот вы где! — воскликнул папа Майк, увидев Тимми и Томми. — А я-то думал, что вы собираетесь проспать весь день! — И с этими словами он схватил Томми за ноги и швырнул его на пень.

— Папа Майк! — вскрикнул Тимми. — Ты что, будешь его наказывать?

— Можно сказать и так, — ответил папа Майк. Потом он достал топорик, который был припрятан с другой стороны пня, и одним быстрым ударом отсек Томми голову. Голова Томми отлетела в сторону и плюхнулась в грязь, а его кровь струей брызнула из шеи прямо папе Майку на руки.

Тогда собака Бастер и собака Скотт устроили большую свалку. Они дрались за голову Томми.

— Тимми, возьми-ка голову Томми и положи ее в мусорный бак — там, у амбара, — сказал папа Майк. — А то если Бастер и Скотт до нее доберутся, они могут подавиться, и тогда мне придется идти за ружьем.

И вот Тимми поднял голову Томми с земли и понес ее к амбару, а Бастер и Скотт шли следом, хватая его за пятки.

— Томми, — сказал Тимми голове Томми, — что ты такое сделал, что тебя наказали?

Но голова Томми даже ничего не пролопотала в ответ, она только пристально смотрела на Тимми одним блестящим черным глазом.

— Тимми, — закричал вдруг папа Майк. — Иди-ка сюда, посмотри скорее на это!

Голос папы Майка звучал возбужденно, поэтому Тимми быстро бросил голову Томми в мусорный бак и со всех ног побежал обратно к старому дубовому пню. Подбежав, он увидел, что Томми на нетвердых ногах бредет по направлению к дому, оставляя за собой неровный кровавый след. Но довольно скоро он хлопнулся на землю и остался лежать там, подергиваясь.

— Видел ты когда-нибудь что-либо подобное? — спросил папа Майк.

Но Тимми не успел ему ответить, потому что в этот момент собака Бастер и собака Скотт прибежали от амбара, огрызаясь и кусая друг дружку по дороге.

— Быстрее, Тимми! — воскликнул папа Майк. — Бери Томми и отнеси его маме Джейн, а я пока переговорю с Бастером и Скоттом!

И вот Тимми подошел к Томми и попытался поднять его, пока папа Майк говорил с Бастером и Скоттом. Но Томми был большой и тяжелый, и Тимми пришлось взять его за ноги, так же, как делал папа Майк, и волоком оттащить в дом.

Это было тяжелой работой, но Тимми в конце концов дотащил Томми до кухни, где его ждала мама Джейн. Большая кастрюля с водой у нее уже бурлила.

— Боже мой, дитя мое! — воскликнула мама Джейн. — Ты же перемазал мне кровью весь пол!

Потом она сгребла Томми с пола и кинула его в кипящую воду. Ноги Томми остались торчать снаружи и слегка подрагивали.

— Зачем ты это делаешь, мама Джейн? — спросил Тимми. — И зачем папа Майк отрубил Томми голову?

— Боже мой, дитя мое! — снова воскликнула мама Джейн. — Что за глупости ты говоришь! — Она натянула пару толстых резиновых перчаток, вытащила Томми из воды и шлепнула его на буфет. Вслед за этим она принялась выдергивать у Томми все его перья.

— Разве это не больно? — спросил Тимми.

— Было бы больно, если бы я была без перчаток, — ответила мама Джейн.

Когда Томми остался совсем без перьев, мама Джейн взяла большой нож и отрезала Томми ноги. Потом она достала другой нож, тонкий и блестящий, вспорола Томми живот и вытащила оттуда кишки. Она положила их в миску и дала эту миску Тимми.

— На, можешь отнести это Бастеру и Скотту, если хочешь, — сказала мама Джейн.

Тимми так и поступил. Некоторое время он смотрел, как Бастер и Скотт сражаются над внутренностями Томми, а потом пошел в амбар. Там он нашел папу Майка, который доил Буренку Мэйбл, и когда он сел в углу, чтобы посмотреть, папа Майк брызнул ему в лицо струйкой молока.

— Ха-ха-ха! — засмеялся папа Майкл. — А ну-ка, больше жизни!

Немного попозже приехали бабушка Эйла, дядя Авги, тетя Перл и кузены Фред, Эрл, Куки и Пут — всех их пригласили на обед ко Дню Благодарения. Томми был пропечен так, что снаружи он был весь золотистый и хрустящий, и после того как мама Джейн поставила его посреди стола, папа Майк нарезал его сочными, дымящимися ломтями.

— Дай-ка мне ножку, — сказал кузен Фред. — Это самая вкусная часть.

— А вот и нет! — сказал кузен Куки. — Самос вкусное — это шея.

— Вы оба неправы, детки, — сказала бабушка Эйла. — Нет ничего лучше, чем хорошенькое пухленькое бедрышко!

— По мне, так лучше грудка, — сказала тетя Перл.

— А я бы предпочел крылышко, — сказал кузен Пут.

— Чудаки вы все! — сказал дядя Авги. — Что до меня, то я претендую на желудок; вот уж действительно самая лучшая часть! Ты не забыла поджарить для меня желудок, сестрица Джейн?

— Ну, вот еще! — сказала мама Джейн и поднесла дяде Авги желудок Томми на особой серебряной тарелочке.

— У-мм! Ням-ням! — воскликнул дядя Авги и проглотил желудок Томми в три быстрых глотка. Потом он откинулся на спинку стула и широко улыбнулся Тимми. — Ну а теперь, — сказал он, — настало время для волшебной косточки!

— А что это? — спросил Тимми.

И дядя Авги показал ему. Он вытащил из Томми кость в виде вилочки, и взялся за один конец, а Тимми взялся за другой, а потом они оба потянули. Вилочка разломилась пополам.

— Твоя половина больше! — закричал дядя Авги. — Твое желание исполнится!

— А что ты загадал, Тимми? — спросила бабушка Эйла.

— Я загадал, чтобы вас всех покусали гремучие змеи, и чтобы вы распухли и стали вонять, как теленок Пэнси, когда он сдох, — сказал Тимми.

И тогда мама Джейн сказала, что было бы неплохо, если бы Тимми теперь пошел наружу поиграл, и он так и сделал. Спустя какое-то время он забрел к мусорному баку у амбара и вытащил из него голову Томми.

Тимми шагал через скотный двор, неся голову Томми в ладонях и думая, что, может быть, теперь ему наконец-то удастся затащить Томми на верхушку Высокой Силосной Башни.

Но тут из дома вышел папа Майк и позвал его:

— Тимми! Можешь возвращаться! Мы едим тыквенный пирог!

Тимми не хотелось, чтобы папа Майк узнал, что он вытащил голову Томми из мусорного бака, поэтому он сделал первое, что пришло ему на ум, а именно: сунул голову Томми себе в рот, как можно тщательнее прожевал ее и проглотил. К тому времени, как папа Майк подошел к нему, от головы Томми уже ничего не осталось.

— Сейчас будет десерт, — сказал папа Майк. — А потом каждый из нас скажет, за что он благодарен судьбе. Ты можешь придумать что-нибудь, за что ты благодарен судьбе, Тимми?

— Да, могу, папа Майк, — сказал Тимми. — Я благодарен судьбе за то, что я не приемный.

Однако когда они шли обратно к дому, Тимми понял, что была еще одна вещь, за которую он был даже еще больше благодарен судьбе. Он был благодарен судьбе, потому что у них с Томми теперь был еще один секрет, самый-наисамый большой из всех секретов, и его знали только они двое.

Вот какой это был секрет:

Что бы там ни думали все остальные, самой лучшей частью была голова!

Нина Кирики Хоффман

Неистовые груди

Я была всего лишь одиноким огрызком на обеденном столе Жизни. Судя по всему, никто никогда не собирался попробовать меня.

Я сидела в одиночестве в кафетерии нашей компании в тот день, когда приняла роковое решение, изменившее мою жизнь. Если бы Глэдис, вторая секретарша босса и моя обычная спутница за ланчем, была рядом, этого могло бы никогда не произойти, но ей было назначено к зубному. Оказавшись одни на один с дежурным блюдом того дня (Спагетти-О!), я стала искать дружеского общения у журнала, который нашла на том же столике.

Следуя первому за всю свою жизнь ослепительному порыву вдохновения, я вырвала его последние страницы с рекламой-комиксом «Чудо-женщина». «Оскорбление, которое сделало из Вильмы женщину!» — так она называлась. Там была нарисована узкобедрая плоскогрудая девушка, закопанная в песок и покинутая своим дружком, который уходил вслед за грудастой блондинкой за край страницы, оставляя девушку одну в компании крабов. Спустя какое-то время Вильма выкопалась, пришла домой, попинала стулья и заказала брошюру Шарлотты Атлас «От воблы до пышечки за 20 дней, иначе мы возвращаем деньги!» Вильма прочла брошюру и отрастила себе груди размером с буханки. Она вернула себе своего дружка и отплатила ему, заставив жестоко ревновать, поскольку, кроме него, подцепила еще несколько сотен других.

Подражая примеру Вильмы, я тоже заказала брошюру вместе с прилагавшимся к ней оборудованием.

Когда моя брошюра и тренажер розово-телесного цвета были доставлены, я ощутила смутное беспокойство. Текст брошюры в нескольких местах оказался расплывчатым. Некоторые страницы повторялись; других не было вовсе. Чувствуя, что весьма нехарактерный для меня порыв энтузиазма может выветриться, если я стану тратить время, требуя заменить брошюру, я погрузилась в описанные там упражнения (которые смогла расшифровать) и ревностно выполняла их на протяжении требуемых двадцати дней. Мои груди расцвели пышным цветом. Мужчины на улицах одобрительно свистели мне вслед. Ребята в нашем офисе поднимали головы от бумаг, когда я рысцой пробегала мимо.

Я чувствовала себя, как пальма, впервые опыленная вручную. Я начала получать пачки записочек с приглашениями на свидание. Меня лапали, меня ублаготворяли, со мной забавлялись. Я испытала на опыте кучу вещей, о которых до этого только читала — и по большей части все это мне понравилось с первых же нескольких раз. Пустыня, в которой я провела всю свою жизнь, исчезла; все, до чего я дотрагивалась здесь, в центре миража, казалось реальным, насыщенным, пульсирующим энергией. Я занималась все усерднее, надеясь сделать реальность еще более реальной.

И тогда отдельные части меня начали наносить ответные удары.

Я лежала на диване у Максвелла, закинув руки за голову. Он расстегнул на мне рубашку, потом расцепил передний крючок на моем новом огромном бюстгальтере, широко распахнув и то, и другое. Он поцеловал мой живот, затем начал покрывать легкими поцелуями все мое тело, постепенно продвигаясь вверх. И тут внезапно моя левая грудь дернулась и ударила его по лицу. Он был поражен. Он посмотрел на меня с подозрением. Я и сама была поражена. Я пристально исследовала свою левую грудь. Она лежала там, где ей полагалось, мягко покачиваясь, словно японский плавучий фонарик на тихой морской глади. Невинная. Ожидающая.

Максвелл уставился на меня. Потом потряс головой. Он внимательно посмотрел на мои груди. Медленно, медленно, он начал наклоняться к ним поближе. Его губы подобрались, складываясь для поцелуя. Ощущая покалывание во всем теле, я ждала, когда они снова запорхают на моем животе. Как бы не так! Обе мои груди взметнулись вверх и врезали ему уже по полной программе.

У меня ушел час на то, чтобы откачать его. После того, как я привела его в сознание, он велел мне убираться вон! Вон — вместе с моей противоестественной оснасткой! Я взяла сумочку и пальто, бросила на него последний взгляд — он все еще лежал на полу возле дивана, — и вышла из квартиры.

В лифте мои груди ударили человека, курившего сигару. Он закашлялся, задохнулся и назвал меня «неженственной». Какая-то женщина сказала мне, что я поступила правильно.

Придя домой, я сняла одежду и посмотрела на себя в зеркало. Великолепные груди! Колышащиеся. Качество — хоть на журнальный разворот. Тяжелые, как налитые водой воздушные шары. Плотные, как пресс-папье. Будет жалко расстаться с ними. Я вздохнула, и они закачались. «Ну что ж, ребятишки, больше вам не будет упражнений», — подумала я. Мне придется сказать им «прощай». Я не могла позволить, чтобы мои груди стали Угрозой для Человечества. Лучше я буду благородной и пострадаю за всех. Я приняла душ и легла спать.

Этой ночью мне снились дикие сны. Что-то гналось за мной, а я гналась за чем-то еще. Я подумала, что, может быть, я гоняюсь сама за собой, и эта мысль испугала меня до безумия. Я все время пыталась проснуться, но безуспешно. Когда наконец утром я проснулась, изможденная и вся в поту, то обнаружила, что простыня обвилась вокруг моих ног, а мой телесно-розовый тренажер лежит рядом со мной в кровати. Мои плечи болели так, как это обычно бывало после хорошей тренировки.

Потом, на работе, груди помешали мне печатать. Улучив момент, когда я отвлеклась от пишущей машинки, чтобы взглянуть на свой стенографический блокнот, они просунулись между моих рук, монополизировав клавиши и доведя мой «Селектрик» до безумия. Проведя час в попытках совладать с ними, я наконец сказала боссу, что у меня ужасно болит голова. Он не хотел отпускать меня домой.

— Мэй Джун, вы так украшаете наш офис в последние дни, — сказал он. — Может быть, вы присядете здесь где-нибудь и просто посидите, выглядя хорошенькой и страдающей? Все больше и больше моих клиентов отмечают, насколько вы украшаете интерьер. Если эта трескотня утруждает вашу хорошенькую головку — что же, я попрошу Глэдис взять вашу работу и свою, и пойти печатать в туалет.

— Благодарю вас, сэр, — сказала я. Я вышла в приемную и села подальше от всех предметов, которые мои груди могли перевернуть. Глэдис посылала мне злобные взгляды, плоскогрудо сгибаясь над своей «ай-би-эмкой» ранней модели и работая вдвое быстрее обычного.

Какое-то время я была счастлива уже тем, что можно просто отдыхать. После всех этих ночных упражнений я чувствовала ужасную усталость. Стул был неудобным, но моему телу было все равно. Потом я начала чувствовать себя мерзавкой. Я посмотрела на Глэдис. У нее были неопрятные волосы, вечно выбивавшиеся из-под заколок и падавшие на лицо. Она коротко стригла ногти и никогда не полировала их, она небрежно одевалась, и судя по всему, ей было на это наплевать. Она напомнила мне то, как я сама выглядела двумя месяцами раньше, до того как мужчины начали интересоваться мной и давать мне советы о том, что мне носить и что делать со своими волосами. Мы с Глэдис больше не ходили в кафе вдвоем. Теперь я обычно обедала с клиентами босса.

— Почему бы тебе тоже не сказать боссу, что у тебя болит голова? — спросила я. — Здесь нет ничего, что не могло бы подождать до завтра.

— Глупая ты, он же меня уволит! Я ведь не могу потрясти перед его носом своими женскими прелестями, как ты. Мэй Джун, ты обманщица.

— Я не хотела никого обманывать, — сказала я. — Я ничего не могу с этим поделать. — Я посмотрела ей в лицо, чтобы понять, помнит ли она, как мы обычно разговаривали за ленчем. — Глэдис, взгляни-ка сюда. — Я вернулась к своей машинке и стащила чехол. Не успела я вставить бумагу, как мои груди выскочили вперед и приземлились на клавиатуре. Я выпрямилась, отклонившись подальше назад; потом попыталась напечатать дату в верхнем правом углу страницы. Плюх-плюх! Без шансов. Я посмотрела на Глэдис — ее лицо говорило: «Ух ты! Блин, вот это жуть! Покажи-ка еще раз!»

Я как раз открыла рот, чтобы подробно рассказать ей об оскорблении, которое получила Вильма, и о Шарлотте Атлас, когда мои груди вдруг напряглись. Я обнаружила, что откинулась назад, чтобы выставить себя в наиболее выгодном виде. Один из клиентов босса вошел в комнату.

— Мэй Джун, моя нимфочка! — произнес этот парень. Его звали Берл Уивер; я уже как-то раз обедала с ним. Он мне вроде как нравился.

Глэдис дотронулась до интеркома.

— Сэр, к вам мистер Уивер.

— О, Глэдис, — сказал Берл, который был одним из немногих, кто выучил и ее имя, а не только мое. — Зачем так все портить? Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы заниматься делами.

— Берл? — спросил голос босса по интеркому. — Что ему нужно?

Берл подошел к моему столу и нажал кнопку.

— Отис, я хочу занять у тебя секретаршу на этот вечер. Есть возражения?

— Что ты, что ты, Берл, никаких!..

Берл у нас один из самых крупных клиентов. Мы производим пластмассу для грампластинок, которые выпускает его компания.

— Мэй Джун, будь там с Берлом поприветливее!

Берл нажал для меня кнопку интеркома. Я наклонилась к микрофону настолько близко, насколько смогла достать:

— Хорошо, сэр!

Я поднялась с места, ощущая жуткий мандраж. Моя предыдущая встреча с Берлом зашла еще дальше, чем моя вчерашняя встреча с Максвеллом. И вот теперь, когда мои груди претендуют на независимость от моего тела — как я могу быть уверенной, что обойдусь с Берлом приветливо? Что, если из-за меня компания потеряет своего лучшего клиента?

С грудями, выпяченными впереди меня, словно собаки, напавшие на след, я вышла вслед за Берлом из офиса, улучив момент, когда я закрывала за собой дверь, чтобы бросить Глэдис скорбный взгляд. Она ответила мне страдальческим кивком.

«По крайней мере, здесь есть хоть кто-то, кто на моей стороне», — думала я, заходя вместе с Берлом в лифт. Я попыталась скрестить руки на груди, но груди отпихнули мои руки прочь. Знакомое чувство беспомощности, памятное мне по тем временам, когда я еще не заказала эту брошюру, нахлынуло на меня. Разве что теперь я больше не чувствовала, что моя судьба лежит на коленях богов. Нет — моя судьба находилась в руках у моих грудей, а они, судя по всему, были решительно настроены выбросить ее на помойку.

Берл подождал, пока лифт не окажется между этажами, и нажал на «стоп».

— Смотри, Мэй Джун — вот мы здесь подвешены в пространстве, — сказал он. — Как ты думаешь, удастся нам встряхнуть этот гроб так, чтобы он свалился вниз? Хочешь попробовать? Как ты думаешь, мы хоть заметим, когда он ударится о дно?

С каждой фразой он подвигался ко мне все ближе, пока в конце концов не оказалось, что он расстегивает молнию на спине моего платья.

Я улыбалась Берлу и думала о том, что сейчас произойдет. Я чувствовала себя заинтересованным зрителем на спортивном состязании. Берл стянул с меня платье до пояса.

— Ты сегодня отлично выглядишь, Мэй Джун, — сказал он, осматривая меня спереди, а затем переводя взгляд на мои губы. Мои груди вежливо качнулись в ответ, и он снова посмотрел на них. — Выглядит так, словно у тебя внутри маленькие машинки радости, — произнес он, мягко расстегивая мой бюстгальтер.

«Машинки дурости, — подумала я. — Шоковый аппарат».

— Я ведь тебе нравлюсь, правда, Мэй Джун? Я могу быть очень хорошим, — он погладил меня.

— Конечно, ты мне нравишься, Берл.

— Ты не хотела бы работать у меня? Ты мне очень нравишься, Мэй Джун. Я бы хотел посадить тебя в симпатичную маленькую комнатку на самом верхнем этаже очень высокого здания, с лифтом. — Говоря, он мял меня, как котенка. — С лифтом-экспрессом. Он бы останавливался только на твоем этаже и внизу. И мы могли бы запирать его изнутри. Мы могли бы кататься на нем. Вверх — вниз, вверх — вниз. Черт побери, мы могли бы поставить в нем двуспальную кровать! Тебе ведь это понравилось бы, правда, Мэй Джун?

— Да, Берл.

Когда же мои грудные железы сделают свой ход?

Он наклонил голову, чтобы расстегнуть свою молнию, и тут они шарахнули его.

— К-ка? — проговорил он, откидываясь назад и изящно опускаясь на пол. — К-как, черт возьми, ты это сделала, Мэй Джун?

Я решила, что у Берла голова крепче, чем у Максвелла.

— Твои руки ведь полностью замотаны в платье. Ты что, обучалась айкидо или еще чему-нибудь такому?

— Нет, Берл.

— Господи, да если я тебе не нравлюсь, ты могла бы просто сказать об этом! Я оставил бы тебя в покое.

— Но ты нравишься мне, Берл! Это все мои груди. Они принимают собственные решения.

Он лежал на полу, глядя на меня снизу вверх.

— Ничего более дурацкого я в жизни не слышал! — сказал он. Он перевернулся на живот и поднялся на ноги. Потом он подошел, наклонился ко мне и уставился на мои груди. Левая слегка дернулась. Он отпрыгнул как раз вовремя. — Мэй Джун, ты что, одержимая?

— Вот именно!

Должно быть, так оно и есть. Дьявол поселился в моих грудях. Я подумала, что я такого сделала, чтобы заслужить подобную участь. Я ведь даже не была религиозной!

Берл перекрестил мои груди. Ничего не произошло.

— Нет, здесь что-то другое, — сказал он. — Может быть, это твое подсознание? Ты скрыто ненавидишь мужчин. Что-нибудь в этом роде. Только вот как так вышло, что этого не случилось в прошлый раз, а? — Он начал расхаживать взад-вперед.

— Они ждали, пока наберутся достаточно силы. Ох, Берл, что мне делать?

— Оденься. Думаю, тебе надо показаться врачу, Мэй Джун. Может быть, их удастся успокоить какими-нибудь транквилизаторами. Мне что-то не нравится, как они там сидят и смотрят на меня.

Я как-то ухитрилась застегнуть бюстгальтер без особых проблем. Берл застегнул мне молнию на платье и снова запустил лифт.

— Ты сердишься на меня? — спросила я по пути вниз.

— Что ты, конечно, не сержусь! — ответил он, отодвигаясь от меня еще на шаг. — Ты очень красивая, Мэй Джун. Как только ты сумеешь контролировать себя, ты сможешь стать для кого-нибудь чем-то по-настоящему важным. Просто я не хочу слишком часто испытывать судьбу. А вдруг эта штука, которую ты подцепила, заразная? Вдруг какая-нибудь часть моего тела решит, что ей не нравятся женщины? Давай будем смотреть на вещи разумно, а?

— Я хочу сказать… ты ведь не порвешь отношения с «Ай-Пи-Пи», правда?

— Черт возьми, нет, конечно! Ты беспокоишься об интересах фирмы? Мне правится это в женщинах. У тебя есть здравый смысл. Нет, я не побегу жаловаться. Но, надеюсь, у вас есть «Синий крест»[16]? Либо же тебе стоит показать свои буфера психоаналитику или кому-нибудь еще.

Он предложил отвезти меня к доктору или в больницу. Я сказала, что поеду на автобусе. Он попытался заставить меня изменить решение. У него не вышло. Я смотрела, как он уезжает прочь. Потом я пошла домой.

Я взяла свой телесно-розовый тренажер и поднесла его к окну. Моя квартира расположена на десятом этаже. Я как раз собиралась выкинуть тренажер в окошко, когда посмотрела вниз и увидела красное пальто Глэдис. Внутри него оказалась сама Глэдис. Мой дверной звонок зазвонил. Я нажала зуммер, впустив ее в здание.

Когда она добралась до двери моей квартиры, я уже лежала на диване, по-прежнему держа в руках тренажер.

— Открыто! — крикнула я в ответ на ее стук в дверь. Я лежала, а мои руки растягивали тренажер. Я подумала, не стоит ли попробовать прекратить упражнение, но решила, что это потребует слишком больших усилий. — Откуда ты узнала, что я дома? — спросила я у Глэдис, когда она вошла в квартиру и сняла пальто.

— Берл заглянул к нам в офис.

— Он сказал, что произошло?

— Нет. Он сказал, что беспокоится о тебе. А что произошло?

— Они побили его. — Я еще яростнее заработала тренажером. — Что же мне делать? Я не могу печатать, а теперь я даже не могу приготовить ленч. — Я сердито уставилась на свои груди. — Вы что, хотите, чтобы мы подохли с голоду?

Они были заняты выжиманиями и не ответили.

Глэдис села передо мной на стул и наклонилась вперед, устремив взгляд на мои новообретенные характеристики. Ее рот был открыт.

Мои руки прекратили работать без необходимости что-либо говорить с моей стороны. Моя левая рука протянула ей тренажер. По-прежнему не отводя взгляда от моих грудей, Глэдис схватила телесно-розовый тренажер и принялась за дело.

— Не делай этого, — сказала я, садясь. Она откинулась на спинку стула, явно напуганная. — Ты что, хочешь, чтобы и с тобой случилось такое же?

— Я… Я… — Она сглотнула и выронила тренажер.

— Я не знаю, чего они хотят! — Я с ненавистью воззрилась на них. — Пройдет немного времени, и босс осознает, что я не такой уж ценный вклад. И что я тогда буду делать?

— Ты… У тебя много возможностей для карьерного роста, — сказала Глэдис. — Вот например — ты никогда не думала о боях в грязи?

— Что-о?

— Или об экзотических танцах? — Она моргнула, облизнув верхнюю губу. — Ручаюсь, ты могла бы устроиться в ФБР. «Мои груди бьют врагов за Бога и страну!» Или ты могла бы продать свою историю в «Инквайрер». «Убийственные груди» — звучит как название какого-нибудь детективного фильма тридцатых годов. Или еще ты могла бы…

— Замолчи, — сказала я. — Я не могу больше этого слышать.

— Прости, — проговорила она спустя минуту. Она поднялась и налила нам чаю.

Мы сидели, прихлебывая чай, когда у нее случилось новое прозрение.

— Чего они хотят? Ты ведь сама об этом спрашивала. Для чего вообще нужны груди?

— Для секса и для детей, — ответила я.

Мы посмотрели друг на друга. Потом отвели взгляды. За время всех этих ленчей мы с ней ни разу не говорили об этом. Готова поклясться, что она тоже знала только то, что прочла в книгах.

Она уставилась на плетеный коврик на полу.

— А ты… предохранялась?

Я тоже уставилась на пол.

— Боюсь, что нет.

— Теперь есть такие тесты, которые можно делать дома.

Я решила, что это от Берла, поэтому мы с моими грудями пошли навестить его.

— Поговори с ними ты, — сказала я. — Если они признают тебя за отца, может быть, они больше не станут тебя бить? Может, это они просто отваживают других претендентов?

Между нами тремя было достигнуто соглашение. Я переехала в новую фешенебельную квартиру.

Содрогаюсь при мысли о том, что они будут делать, когда родится ребенок.

Кори Доктороу и Майкл Скит

Я люблю Пари

День 1-й: Ночь, когда в «Диалтоне» погас свет

Жизнь в Веселом Пари била ключом, когда либертинцы мобилизовали трастафара. Что до меня, то я должен был это предвидеть. В конце концов, ведь именно этим я и занимаюсь.

Я был СП, Старожилом Пари — еще до того, как коммунары возвели свои баррикады и даже до того, как трастафара сделали «Boul’Disney»[17] своей «зоной охлаждения»: поскрипывающим от древности эмигрантом, любящим свое кафе, свой круассан и свой утренний кроссворд в «Интернэшнл Таймс». Я любил Пари, любил возможность оставаться вовлеченным во все, что происходило вокруг, одновременно продолжая нежиться в теплой ванне прошлых столетий. Я любил это ощущение членства в особого рода клубе — мы, СП, всегда ухитрялись высмотреть один другого, всегда ухитрялись найти время, чтобы сыграть в бейсбол в Буа-де-Булонь[18], если погода была хорошей. Даже гражданская война не способна была изменить такое положение дел, и это я любил в Пари больше всего.

Normalement[19] в такое время, когда в клубе «Диалтон» случилась облава, я уже нахожусь в своей постели. Но в тот вечер я развлекал Сисси — свою кузину, которая приехала из Торонто с намерением весело провести уик-энд. Сисси захотелось взглянуть на знаменитый «Диалтон» — и вот мы, разодетые в пух и прах (я в мятом белом костюме и продуманно потертых хайкингах, Сисси в наимоднейшем лакотканевом платье, хлорвиниловом жакете-болеро и круглой шляпе-котелке с пером), не спеша двинулись по вымощенным эпоксидной плиткой улицам, направляясь к «Диалтону».

Я старался как мог: я провел Сисси мимо памятных изрытых воронками arrondissements[20]; под гулкими мостами через Сену, где звуки отдаленной стрельбы рикошетом отражались от кафеля, свистя над нашими головами; мимо вечного огня, пылающего в разбитой витрине головного магазина «Бюргер Кинг»; и в конце концов привел к «Диалтону».

Вышибалой в тот вечер был Толстяк Эдди. Я украдкой сделал ему знак бровями, указывая на Сисси, и он уловил намек.

— О, мистер Розен, — приветствовал он меня, раздвигая толпу мясистой рукой, — какое неожиданное удовольствие! Как вы поживаете?

Глаза Сисси засияли, как огни на новогодней елке, и она крепче сжала мой локоть.

— Да сами знаете, Эдуард — все по-прежнему, как всегда. С каждым днем становлюсь немножко беднее, немножко старше, немножко уродливее… Живу помаленьку.

Толстяк Эдди улыбнулся улыбкой Будды, отметая мои слова экспансивным взмахом руки.

— Вы с возрастом только хорошеете, мой друг! Здесь Пари, monsieur, а мы глубоко чтим наших стареющих политических деятелей. Но скажите, пожалуйста, кто эта хорошенькая молодая девушка, которую вы привели с собой?

— Сисси Блэк — Эдуард Морено. Сисси — моя кузина, она здесь ненадолго.

Толстяк Эдди взял руку Сисси в свою мясистую лапу и изобразил над ней поцелуй.

— Весьма польщен, mademoiselle. Если есть что-то, что мы можем сделать для вас здесь, в клубе «Диалтон» — все, что угодно, — просите не стесняясь.

Сисси, залитая ослепительным неоновым светом, вспыхнула и метнула через плечо взгляд на бедных plebes[21], теснящихся за бархатным канатом, ожидая, пока Толстяк Эдди снизойдет до того, чтобы их заметить.

— Рада познакомиться, Эдуард, — выговорила она после небольшой заминки и поцеловала его в обе щеки. Так обычно делают трастафара; очевидно, она просто видела такое где-нибудь по телевизору — но тем не менее храбро проделала все это, встав на цыпочки. Жест совершенно не в стиле Толстяка Эдди; но он — настоящий профи и принял это соответственно.

Он открыл дверь и взмахом руки замел ее внутрь. Я немного задержался.

— Спасибо, Эдди. Я ваш должник.

— Вы не думаете, что я немного хватил через край? — спросил он, стирая помаду со щек гигиенической салфеткой. Я пожал плечами.

— Бывает! Однако Сисси действительно производит впечатление.

— Не то, что мы, э?

— Да уж, не то, что мы.

Я встретился с Эдди, когда он играл на Монмартре в домино с пятью frères[22] и выигрывал. Все могло закончиться весьма плачевно — но к счастью, я знал командира этих frères и замял дело, а потом взял Эдди с собой и в стельку напоил его ouzo[23] в одном знакомом мне греческом ресторане. С тех пор он всегда стоял за меня горой.

— Сегодня все спокойно?

— Много мундиров, но ничего особенного. Желаю хорошо повеселиться!

Я прошел внутрь и остановился на пороге, закуривая вонючую «житан», чтобы хоть как-то отгородиться от облака парфюмерии. Сисси нервно ожидала меня у входа, глядя вокруг во все глаза и одновременно стараясь не показать этого. Подростки, разодетые в трастафарианские тряпки и обвешанные примочками, выделывались как могли, шаркая своими фирменными вязаными туфлями и опрокидывая между двумя танцами дурацкие коктейли.

— Ну, что ты думаешь? — прокричал я ей в ухо.

— Ли, да здесь просто суперклево! — крикнула она в ответ.

— Хочешь выпить?

— Давай!

У бармена уже был готов для меня «манхэттен». Я поднял два пальца, и он быстро соорудил для Сисси второй — с вишенкой. Я развернул несколько ринггитов[24] и протянул ему через стойку. Он быстро сверился с тикером курсов валют под стойкой и с грохотом высыпал мне на сдачу пригоршню коммунарских франков. Я подвинул их обратно к нему — кому могли понадобиться игрушечные деньги?

Я провел Сисси мимо пары каменнолицых frères к пустующему отделению возле задней стены, взял у нее жакет и положил на скамейку рядом с собой. Она отпила свой «манхэттен» и сделала гримаску. Это хорошо. Если я и дальше буду снабжать ее выпивкой, которая ей не нравится, она не сможет накачаться настолько, чтобы мне пришлось выносить ее отсюда на руках.

— Здесь просто восхитительно! — прокричала она.

— Тебе нравится?

— Конечно! О, я не могу поверить, что я действительно здесь! Боже мой, Ли, ты лучше всех!

Я не очень хорошо переношу комплименты.

— Ну, ладно, ладно. Почему ты не танцуешь?

Только этого ей и было нужно. Швырнув свой котелок на столик, она галопом ринулась к танцплощадке. Через минуту я потерял ее из виду; но я не волновался на этот счет. «Диалтон» — вполне надежное место, особенно когда Толстяк Эдди персонально заботится о том, чтобы никакой сладкоречивый трастафари не попытался затащить ее к себе домой.

Я отхлебывал свой коктейль и осматривался. Как и говорил Эдди, мундиров было полно — здесь, в глубине клуба, их было не меньше, чем у двери. Либертинцы не слишком часто появлялись в «Boul' Disney»: они были слишком заняты, стараясь стать взаправдашними коммунарами — устраивали дележки и разборки, и, на мой взгляд, недостаточно часто мылись. Однако порой случалось и такое, что несколько frères нисходили до того, чтобы заглянуть сюда, где богатенькие играли в богему.

Те, что сидели здесь, были крутые парни, закаленные уличные бойцы. Один из них повернулся ко мне в профиль, так что я смог разглядеть его серьги — эти ненормальные носят их вместо медалей, — и я был впечатлен. Этот пьер был старым ветераном: двадцать подтвержденных убитых, да еще и Версальская битва впридачу. Я начал подумывать о том, чтобы уйти; в моем мозгу прозвенел звоночек.

Я должен был уйти. Я не сделал этого. Сисси развлекалась вовсю, она то и дело подскакивала ко мне, а после второго «Манхэттена» переключилась на простую воду (она не признавала газировки — очевидно, боялась целлюлита). Я сидел, обдумывая заковыристую задачу по своей работе и методично истребляя запасную пачку «житан», когда внезапно все кончилось.

Динамики замолкли.

Все лампы вспыхнули на полную мощность.

Толстяк Эдди, спотыкаясь, пролетел сквозь дверной проем, отброшенный, словно тряпичная кукла, и, падая, едва сумел перекатиться.

Человек, одетый в силовой панцирь, вошел внутрь вслед за Эдди, оставляя за собой вмятины в полу.

Frères по всему клубу повскакивали с мест и сложили руки на груди. Я мысленно пнул себя — я должен был увидеть, что это назревает. Как правило, frères держались все вместе, одной суровой пуританской группой, но этим вечером они равномерно распределились по всей территории, а я был слишком занят, чтобы отметить изменение в их обычном расположении. Я попытался краешком глаза разыскать Толстяка Эдди, одновременно не уводя внимания от frères. Вначале я вообще не увидел его, но затем он обнаружился перед дверью, ведущей в старенькую, полузаброшенную кухню «Диалтона». Вид у него был ошеломленный. Я на мгновение отвлекся, чтобы взглянуть на него. Он встретил мой взгляд озабоченной улыбкой, приложил палец к кончику носа и исчез за дверью. Секундой позже один из frères перекрыл выход в кухню, встав перед той самой дверью, за которой он только что растворился. Я подумал, что хотел бы уметь так перекатываться под ударами, как это делал Толстяк Эдди.

Громкоговоритель в силовом панцире вдруг захрипел и ожил, усиливая голос находящегося внутри пьера до зубодробительного грохота:

— Messieu'dames[25], прошу внимания! — Произношение силовика было вполне недурным: как раз в меру мягким, чтобы очаровать дам.

Один из трастафара с красным свисающим набок петушьим гребнем волос на голове внезапно рванулся к пожарному выходу, но крепкий frère, небрежно взмахнув рукой, свалил его на бегу. Парень распластался по полу и остался лежать. Раздался чей-то крик, и через минуту вокруг меня кричали уже все.

Силовик выпустил в потолок очередь; на его панцирь обрушился ливень штукатурки. Вопли утихли. Громкоговоритель загремел снова:

— Внимания, пожалуйста! Это здание национализировано приказом Временного Революционного Комитета Суверенной Парижской Коммуны. Вам всем предлагается прибыть в призывной центр третьего участка, где будет произведена оценка вашей пригодности к революционной службе. Для вашего удобства Временное Революционное Командование Суверенной Парижской Коммуны организовало транспорт, который доставит вас к призывному центру. Вам надлежит выстроиться в колонну по одному и проследовать к автобусам, которые стоят снаружи. Прошу вас выстроиться в колонну.

Мои мысли лихорадочно метались, сердце билось где-то в горле, а сигарета, скатившись со стола, прожигала пол. Я не отваживался нагнуться за ней, боясь, что кто-нибудь из frères решит, что я хочу достать оружие. Мне удалось отыскать взглядом Сисси: она стояла, застыв на месте посреди танцплощадки, но оглядывалась вокруг — очевидно, что-то соображая, взвешивая обстановку. Трастафара поспешно гуртом двинулись к двери; я воспользовался всеобщей сумятицей, чтобы пробиться к ней, держа в руках ее шляпку и жакет. Я ухватил ее за локоть и подвел к человеку в силовом панцире.

— Monsieur, — сказал я. — Прошу вас на одну минуту. — Я говорил на своем лучшем французском, который держал про запас для встреч со спесивыми швейцарскими ублюдками, которые платят мне достаточно большие деньги, чтобы их терпеть.

Силовик смерил меня взглядом, поразмыслил, затем отстегнул от грудной пластины своего панциря телефонную трубку и протянул мне. Я поднес ее к уху.

— Что вам надо?

— Послушайте, эта девушка — она племянница моей матери; ока приехала только вчера. Она молода, и она напугана.

— Здесь все молоды и все напуганы.

— Но она не такая, как эти ребята — она здесь проездом. У нее билет на самолет из Орли на завтрашнее утро. Позвольте мне отвести ее домой. Даю вам слово чести — завтра утром я первым делом явлюсь на призывной пункт (черта с два я явлюсь!); как только я посажу ее на самолет…

Меня прервал его смех, раскатившийся причудливым эхом внутри панциря.

— Ну разумеется, monsieur, разумеется! Нет уж, прошу прощения, но я вынужден настаивать.

— Мое имя Ли Розен, я личный друг майора Ледуа. Свяжитесь с ним — он подтвердит, что я говорю правду.

— Если я стану связываться с комендантом по ноль-три-сто, мне это может стать очень дорого, monsieur. У меня связаны руки. Возможно, завтра утром кто-нибудь сможет устроить вам встречу с ним.

— Полагаю, взятка вас вряд ли заинтересует?

— Да, это маловероятно. Мне даны вполне четкие указания: всех присутствующих в клубе — в призывной центр. Не беспокойтесь, monsieur, все будет хорошо. Нынче в Пари наступают славные времена!

Он со щелчком выключил телефон, и я повесил трубку как раз в тот момент, когда его громкоговоритель возродился к жизни, оглушив меня своим ревом:

— Побыстрее, друзья мои, побыстрее! Чем скорее вы окажетесь в автобусах, тем скорее все это будет закончено.

Сисси неподвижным взглядом смотрела на суматоху, одолеваемая мрачными предчувствиями; костяшки ее пальцев, вцепившихся в мое плечо, побелели.

— Все уладится, не волнуйся! — прокричал я ей, пробормотав про себя: «Да уж, в Пари наступают славные времена!»

Лучше не описывать эту поездку к призывному центру слишком подробно. Нас затолкали в автобус впритирку, как скот; некоторые из наиболее удолбанных трастафара вырубились по дороге, а по крайней мере один попытался обчистить мои карманы. Я крепко прижимал Сисси к груди, сплющивая между нами ее шляпку и жакет, и шептал ей на ухо что-то утешительное. Сисси притихла и только тряслась, уткнувшись в мою грудь.

Спустя сто лет автобус подкатил к остановке, еще через сотню лет после этого двери с шипением отворились и трастафара начали выкатываться наружу. Я дождался, пока суета уляжется, и вывел Сисси из автобуса.

— Что происходит, Ли? — спросила она наконец. На ее лице было выражение, которое я узнал — это был такой же вдумчивый взгляд, какой появлялся у меня, когда я принимался за обдумывание очередной рабочей задачи.

— Похоже на то, что frères решили набрать себе новых бойцов. Не волнуйся, я все улажу. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как мы выберемся отсюда.

Группа frères загоняла людей в две двери: женщин в одну сторону, мужчин в другую. Один из них подошел к нам, чтобы забрать у меня Сисси.

— Прошу тебя, друг, — сказал я ему. — Она напугана. Это племянница моей матери. Я должен заботиться о ней. Пожалуйста. Я хотел бы поговорить с вашим командиром. Майор Ледуа — мой друг, он разберется с этим делом.

Пьер действовал так, словно ничего не слышал. Я не стал даже пытаться предлагать ему взятку: с такого подонка вполне бы сталось забрать все мои деньги, а потом сделать вид, что он в первый раз меня видит. Силовики были элитой, в них еще встречались какие-то крупицы порядочности; эти же парни были попросту умственно отсталыми садистами.

Он просто тащил Сисси за руку до тех пор, пока не оторвал ее от меня, а затем пихнул к остальным женщинам. Я вздохнул, утешая себя мыслью, что по крайней мере он не пнул меня по яйцам за то, что я открыл рот. Женщин погнали куда-то за угол — куда? Для них что, был отдельный вход? Сисси пропала из виду.

От меня потребовалось значительное волевое усилие, чтобы воздержаться от курения, пока я стоял в очереди; но у меня было чувство, что я могу пробыть здесь еще долгое время и мне следует поберечь сигареты. Спустя заполненную шарканьем ног вечность я оказался лицом к лицу с сержантом в жестко накрахмаленном мундире, с выбритой до синевы челюстью и профессионально настороженной манерой держаться.

— Bonsoir, — сказал он.

Повинуясь внезапному импульсу, я решил сделать вид, что не говорю по-французски. Сейчас мне следовало хвататься за все возможные рычаги — мой род работы учит таким вещам.

— Э-э, здравствуйте! — ответил я.

— Ваше имя, monsieur? — У него был с собой электронный блокнот — судя по логотипам, либертизированный из универмага «Вэл-Март»[26] на Champs Ellipses[27].

— Ли Розен.

Он быстро черкнул что-то в блокноте.

— Национальность?

— Канадец.

— Место проживания?

— Рю Техас, тридцать, номер тридцать три.

Сержант улыбнулся.

— Квартал трастафара.

— Да, это так.

— А вы сами — вы трастафари?

На мне был белый полотняный костюм, мои волосы были коротко и аккуратно подстрижены, и мне шел четвертый десяток. Впрочем, не стоило оскорблять его умственные способности.

— Нет, сэр.

— Ага! — сказал он, словно я как-то особенно удачно отпарировал его выпад.

На его губах появилась тень улыбки. Я решил, что мне, пожалуй, нравится этот парень. В нем чувствовался стиль.

— Я исследователь. Независимый исследователь.

— Жан-Марк, принеси кресло, — распорядился он по-французски. Я сделал вид, будто удивился, когда торчавший у двери головорез поставил рядом со мной превосходное дубовое кресло, обитое хромовой кожей. Сержант указал мне на него, и я сел. — Исследователь? И какого рода исследования вы проводите, Розен?

— Корпоративные исследования.

— Ага, — снова повторил он. Благосклонно улыбнувшись мне, он вытащил из стола пачку «Мальборо» и предложил мне сигарету.

Я взял ее и закурил, стараясь сохранять спокойное лицо.

— За все время, что живу в Париже, в первый раз вижу американскую сигарету.

— Служба во Временном Командовании дает определенные, э-э… преимущества, — он сделал глубокую затяжку, затем снова улыбнулся мне — отечески. Да, он был великолепен.

— Расскажите мне, что же именно вы призваны исследовать, выполняя обязанности независимого корпоративного исследователя?

Какого черта! Все равно рано или поздно это вылезет наружу.

— Я работаю в экономической разведке.

— Ага, — произнес он. — Понимаю. Шпионаж.

— Это не совсем так.

Он с сомнением поднял бровь.

— Уверяю вас. Я не ползаю по кустам с фотоаппаратом или подслушивающими устройствами. Я занимаюсь тем, что анализирую модели.

— Вот как, модели? Прошу вас, продолжайте.

Последующая речь была у меня отработана до совершенства на миллионе несведущих родственников, так что я переключился на автопилот.

— Скажем, я произвожу мыло. Допустим, вы — мой конкурент. Ваша головная контора находится в Кёнице, а производство переведено через субподрядчика в Азербайджан. Я хочу быть постоянно в курсе того, что вы делаете, поэтому я трачу определенное количество времени, еженедельно просматривая списки поступивших на работу в Кёнице и его пригородах. Также я отслеживаю всех, сменивших место жительства на адрес в Кёнице. Эти данные собираются в один массив, который я снабжаю перекрестными ссылками на журналы регистрации выпускников первой сотни химико-технических учебных заведений и на указатель статей в отраслевых журналах по химическому машиностроению. Отслеживая, что за людей вы нанимаете на работу и какая у них специальность, я могу предположительно определить, какие проекты вы собираетесь разрабатывать. Когда я обнаруживаю у вас большое количество принятых на работу сотрудников, я принимаюсь следить особенно тщательно, а затем расширяю свое дело.

Поскольку и вы, и я находимся в одном бизнесе, не будет ничего экстраординарного, если я позвоню вашему производителю-субподрядчику и спрошу, не заинтересована ли их фирма в том, чтобы взять на себя определенный объем работ. Я устрою так, чтобы эти работы позволили мне контролировать, в какой стадии готовности находится каждый из типов производимого ими товара: жидкости для мытья посуды, туалетное мыло, лосьоны и так далее. Точно так же я могу заключить договора с вашими упаковщиками и перевозчиками.

Как только я определяю, что вы собираетесь где-нибудь в следующем месяце выпустить серию, допустим, стиральных порошков — я уже вооружен. Я могу пойти в крупные розничные магазины и предложить им свои конкурирующие стиральные порошки по сниженным ценам, с условием, что они заключат со мной эксклюзивный контракт на шесть месяцев. Через несколько недель, когда вы запустите свою новую серию, ни один из крупных магазинов не сможет поставить вашу продукцию на свои полки.

— Ага, — проговорил сержант. Он задумчиво смотрел куда-то через мое плечо, в дверной проем, за которым в обессиленном молчании ждали выстроившиеся в очередь трастафара. — Ага, — проговорил он снова. Затем он вернулся к своему блокноту, и я несколько минут смотрел, как его стило скрипит по поверхности экрана. — Вы можете его забрать. Обращайтесь с ним помягче, — сказал он по-французски. — Благодарю вас, monsieur Розен. Это было очень познавательно.

День 2-й: Нагнись и скажи «А-а!»

Меня провели в импровизированную казарму — это был какой-то офисный центр с приделанными на двери засовами, — и запихнули в одно из помещений, где на сером промышленном линолеуме уже спали мертвым сном четверо трастафара. Я скатал куртку, соорудив себе подушку, засунул под нее ботинки и через какое-то время тоже уснул.

Проснулся я от сонного шарканья ног в коридоре, перемежающегося с бухающими шагами силовика. Когда frère в силовом панцире отпер засов и открыл кабинет, я уже ждал за дверью.

Силовик включил прожектор у себя на плече, залив комнату потоком резкого света. Я заставил себя не щурить глаза и спокойно стоял, дожидаясь, пока не привыкнут зрачки. Мои сокамерники со стонами завозились на полу.

— Подъем! — скомандовал силовик.

— Хрен свой подымай, — промычал один из трастафара, накрывая голову свитером. Силовик с механическим проворством двинулся к нему, сгреб его за плечо и вздернул в воздух. Трастафари взвыл. — Ах ты, мать твою!.. Да я тебе жопу порву! Я твою жопу по судам затаскаю! А ну, опустил!

Силовик уронил его и обернулся к остальным. Все уже с трудом поднимались на ноги. Сквернослов потирал себе плечо, кидая на него яростные взгляды.

— Бегом… арш! — скомандовал силовик и вслед за нами двинулся в коридор.

Высказывание насчет «бега» тоже не было шуткой. Он погнал нас вверх по лестнице быстрой рысцой, с легкостью задавая нам темп. Когда я впервые приехал в Пари, это здание стояло абсолютно пустым и просматривалось насквозь. Несколько лет спустя какой-то застройщик разрекламировал его, подновил — и обанкротился. И вот теперь оно наконец было заселено.

Пробежав добрых шесть этажей, мы в конце концов оказались на крыше, обнесенной по краям колючей проволокой, с видом на купол одного из кафедральных соборов и ряды обветшалых жилых массивов. Другие новобранцы уже были здесь, как мужчины, так и женщины, но Сисси среди них я не нашел.

Упитанные frères стояли по краям крыши в позиции наизготовку, с пистолетами в руках. Кроме того, здесь находилось несколько автомобилей для монтажных работ с поднятыми на несколько метров корзинами, в которых располагались стрелки с винтовками на треногах. Они поворачивали свое оружие из стороны в сторону, беря под прицел крышу, затем улицу внизу, и затем опять крышу. Я удивился — как им, собственно, удалось затащить сюда автомобили? — но затем заметил группу frères в силовых панцирях и догадался: этим ребятам достаточно было просто взяться каждому за свой угол и прыгнуть. Система талей и блоков отдыхает!

— Вам надлежит выстроиться в очередь для получения временной униформы, — сообщил один из силовиков через громкоговоритель. Я оказался в самом начале; frère измерил меня, расстегнул молнии на нескольких спортивных сумках и кинул мне рубашку и штаны.

Я поспешил вдоль очереди к столу, на котором были навалены тяжелые, поношенные армейские ботинки. От них воняло предыдущими владельцами, и они вызвали у меня некоторое содрогание.

— Матерь божья, нас что, собираются одевать в это дерьмо? — раздался позади голос со знакомым гнусавым американским выговором. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что это был мой сквернослов-сокамерник. Он держал свою униформу под мышкой одной руки, а другую болезненно прижимал к боку.

С лица frère исчезла улыбка. Он взял со стола самую вонючую, самую потрепанную пару ботинок и подал ему.

— Надень эти, приятель. Прямо сейчас.

Его голос звучал тихо и угрожающе, а из-за акцента слов было почти не разобрать.

— Я не собираюсь «надейть эйти», ты, гребаная лягушачья какашка! Надевай их сам, если хочешь! — Судя по виду, Сквернослову было лет под двадцать, он был разве что на год старше Сисси — бычья шея, мощные мускулистые руки и буквально ощутимые волны яростной энергии, которая у меня всегда ассоциируется со стероидными атлетами. Парень швырнул наземь выданную униформу, схватил один ботинок и со свистом запустил им в самое лицо frère.

Frère со своими химически усиленными рефлексами быстрым движением выхватил ботинок из воздуха и швырнул его обратно Сквернослову. Ботинок впечатался тому прямо в лоб.

Голова парня резко дернулась назад — я даже вздрогнул от сочувствия, — и он мешком рухнул на крышу. Я попятился, надеясь снова слиться с толпой, однако вчерашний сержант вместе с frère, швырнувшим ботинок, загородили мне дорогу.

— Уберите его отсюда, monsieur Розен, — сказал сержант.

— Но его нельзя двигать! — экспромтом возразил я. — У него может быть травма позвоночника. Прошу вас!

Улыбка сержанта не исчезла, но стала жесткой, даже несколько жестокой.

— Monsieur Розен, вы — новобранец. Новобранцы не оспаривают приказов.

Frère хрустнул костяшками пальцев.

Я взял Сквернослова под сочащиеся потом подмышки и поволок по гравию, стараясь поддерживать ему голову и сглатывая, чтобы подавить рвотные позывы, поскольку его пот заливал мне пальцы. Если так пойдет и дальше, мои гигиенические салфетки кончатся очень быстро.

Я обтер руки о его рубашку и присел рядом с ним на корточки. Трастафара, ежась от холода, неохотно снимали с себя одежду, складывая ее в большие хозяйственные сумки с эксоновскими[28] логотипами. Женщины-frères работали с девушками — по-прежнему ни следа Сисси, — а мужчины с парнями, все чинно-благородно. К нам подошел frère, бросил на землю две сумки и сказал: «Раздевайтесь». Я начал было протестовать, но поймал взгляд сержанта, который стоял возле одного из автомобилей.

Я безропотно стащил с себя одежду и кинул ее в сумку, затем положил туда же свою униформу и застегнул молнию.

— И этого тоже, — сказал frère, пнув Сквернослова в бок.

Тот дернулся и охнул. Его рот раскрылся. Я принялся механически сдирать с него его вонючий неопрен и эластичное спандексовое белье для развития мускулов. К этому времени микробы меня уже не заботили.

Frère наблюдал за мной, не переставая ухмыляться. Я уставился себе под ноги, удивляясь, каким образом я дошел до того, что играю роль няньки при этом испорченном безголовом придурке.

Четверо frères в силовых панцирях взмыли на крышу с улицы, держа за углы поднятый микроавтобус скорой помощи. Они поставили его на крышу, распахнули дверцы, и оттуда высыпал наряд одетых в белое медиков. Тому из них, который безразлично ощупал мою мошонку на предмет паховой грыжи, а затем уколол меня несколькими далекими от стерильности шприцами, не мешало бы помыться, да и его белый халат тоже неплохо было бы постирать. Когда он нагнулся, чтобы осмотреть Сквернослова, его карман оттопырился, и я увидел целую коллекцию миниатюрных бутылочек красного «Джонни Уокера». Он чпокнул меня в плечо каким-то степлером-мутантом, который жег как черт знает что.

— А с этим что не в порядке? — спросил он меня, в первый раз открыв рот.

— Может быть, сотрясение, может быть, позвоночник. К тому же, кажется, у него вывихнуто плечо.

Медик на минуту скрылся в недрах микроавтобуса, затем появился вновь в просвинцованном переднике, волоча за собой какой-то громоздкий ящик. С испугом осознав, что это переносной рентгеновский аппарат, я протолкался сквозь толпу, чтобы оказаться позади него.

— Так… Сотрясения нет, позвоночник в порядке, — объявил медик после того, как долго вглядывался в окуляр аппарата. — Годен, — добавил он про себя, делая заметку в электронном блокноте.

Медики убрались с крыши тем же способом, каким прибыли сюда, и frères с военной быстротой и четкостью ретировались в монтажные корзины.

Я прекрасно понимал, что должно за этим последовать, но тем не менее с моих губ сорвалось непрошеное ругательство. Frères в своих корзинах развернули в нашу сторону огромные воздуходувки и накрыли нас облаком едкого дезинфектанта, от которого у нас сразу загорелись носовые пазухи. Трастафара, как мужчины, так и женщины, завопили и кинулись к колючей проволоке, затем повернулись и побежали обратно к центру крыши. Над моей головой послышался смех frères. Я оставался стоять где стоял, позволяя себе пропитаться этой гадостью, один раз, затем второй и третий. Я как раз собирался посмотреть, по-прежнему ли Сквернослов лежит на боку, когда он вновь застонал, сел и вновь грязно выругался.

Шатаясь, парень все же поднялся на ноги, столкнулся со мной, отодвинулся и вновь покачнулся, когда его обдала последняя струя жидкости. Дезинфектант быстро испарялся, кожа после него оставалась стянутой и покрытой пупырышками.

Сквернослов медленно, как древний ящер, повел головой из стороны в сторону. Его глаза сфокусировались на мне, и он ухватил меня за плечо.

— Какого хера ты со мной сделал, ты, пидор? — его рука сжималась все крепче, сдавливая мне ключицу.

— Остынь, — умиротворяюще сказал я. — Мы в одной лодке. Нас мобилизовали.

— Где моя одежда?

— Вот в этой сумке. Нам всем пришлось раздеться, пока нас опрыскивали. Слушай, ты не мог бы отпустить мое плечо?

Он послушался.

— Тебя, братан, может быть, и мобилизовали. Что до меня, то я сваливаю! — Он расстегнул молнию на сумке и принялся натягивать свою гражданскую одежду.

— Слушай, парень, так ты ничего не выиграешь. Держись лучше тихо — пусть все уладится само собой. Ты добьешься только того, что тебя пристрелят.

Но Сквернослов, не обращая на меня внимания, двинулся по направлению к двери, из которой мы вышли на крышу. Ему пришлось три раза пнуть ее ногой, прежде чем она затрещала и подалась. Я посмотрел вверх, на frères в корзинах — они спокойно наблюдали за происходящим.

За высаженной дверью ждал маленький жилистый frère. Широко улыбаясь, он вышел навстречу Сквернослову. Тот саданул его в солнечное сплетение, и frère тихо ухнул, но улыбка не сошла с его лица.

Сквернослов взял его в захват и оторвал коротышку от земли. Frère сносил избиение, как мне показалось, довольно долгое время — он лишь уворачивался, чтобы избежать ударов, нацеленных в пах и в лицо. Все трастафара на крыше примолкли, глядя на них и ежась от холода.

В конце концов frère решил, что с него достаточно. С легкостью разорвав захват, он спрыгнул на землю и тут же ударил Сквернослова по обоим ушам одновременно. Тот пошатнулся, и коротышка-frère осыпал его градом жестких, коварно-коротких ударов в ребра. Я услышал треск.

Сквернослов начал валиться на землю, но frère поймал его, поднял над головой и тяжко, как копер сваю, всадил в гравий. Там парень и остался лежать без движения. Голова его была вывернута под таким углом, который не позволял предположить, что он сможет когда-либо подняться.

Frères слезли со своих вышек; один из них закинул Сквернослова за плечо, словно мешок с картошкой, и понес вниз по лестнице. Убивший его коротышка отступил назад в дверной проем и притворил за собой сломанную дверь.

— Одевайтесь, — провещал силовик с громкоговорителем.

Нас согнали вниз по лестнице без единого слова. Толпа двигалась с абсолютной покорностью, и я понял логику действий либертинцев. Устрашенные, с упавшим до нуля сахаром в крови, томимые жаждой, мы не оказывали совершенно никакого сопротивления.

В помещении на третьем этаже кабины и столы были все составлены в один угол, чтобы освободить наибольшее пространство. На расчищенном месте стояло несколько длинных столов, на которых были водружены промышленных размеров котлы с каким-то варевом. Оно исходило паром, но пахло пресно и совершенно не вдохновляюще. Мой рот наполнился слюной.

— Постройтесь в колонну по одному, — скомандовал вчерашний сержант, ждавший нас у одного из котлов в переднике поверх формы и с черпаком в руке.

Он внимательно оглядывал каждого из трастафара, по очереди подходивших к нему с большими мисками в руках, накладывая им тщательно отмеренное количество разваренных овощей и комковатого картофельного пюре и заливая все это бурой маслянистой подливкой. Каждому из нас выдали также по черствой французской булке и по чашке апельсинового сока.

Мы расселись на полу и жадно принялись за еду, поставив миски на колени. Здесь, во всеобщей сумятице, frères расслабились и позволили мужчинам и женщинам вновь смешаться.

Любимые находили друг друга и надолго сливались в объятиях, а затем ели в молчании. Я ел один, прислонившись спиной к стене и наблюдая за остальными.

После того, как все получили свои порции, сержант принялся расхаживать между группами людей, поминутно наклоняясь, чтобы что-нибудь сказать или пошутить. Он хлопал людей по плечам, раздавал сигареты, и вообще был очень мил и любезен.

Наконец он подошел ко мне.

— Здравствуйте, monsieur Розен.

— Здравствуйте, сержант.

Он присел возле меня.

— Как вам еда?

— О, очень неплохо, — ответил я без иронии. — Хотите булки?

— Нет, благодарю.

Я оторвал от батона кусок и принялся подбирать им подливку.

— Очень жаль, что так получилось с вашим другом, там, на крыше.

Я выразил протест. Сквернослов вовсе не был моим другом, а я знал, что в ситуациях, подобных этой, необходимо проводить четкие разграничения относительно своих привязанностей.

— Вот как, — он задумчиво посмотрел на трастафара. — Однако вы понимаете, почему это должно было произойти?

— Полагаю, что да.

— И почему же?

— Ну, после того, как о нем позаботились, все остальные увидели, что сопротивляться нет смысла.

— М-да, пожалуй, и это тоже. Но есть и другое, а именно: на войне нет места неповиновению.

На войне. Ха!

Сержант прочел мои мысли.

— Да, monsieur Розен, на войне! Мы до сих пор сражаемся за каждую улицу в северных предместьях. Говорят, американцы требуют, чтобы ООН выслала сюда «миротворческую» миссию — они называют это операцией «Гавана». Боюсь, ваше правительство весьма косо смотрит на то, что мы национализируем их магазины и конторы.

— Это не мое правительство, сержант…

— Абален. Франсуа Абален. Я должен извиниться — я забыл, что вы канадец. Где, вы сказали, вы живете?

— У меня квартира на Рю Техас.

— Да-да. Вдали от зоны боев. Вы и другие êtrangers[29] держите себя так, словно наша борьба — не более чем малоинтересная телепередача. Такое положение не может длиться вечно. Вы расставили свои палатки на склоне дымящегося вулкана, и вот теперь лава добралась и до вас.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что нашей армии необходим вспомогательный персонал — повара, помощники механиков, писари, дворники, конторские служащие. Каждый честный парижанин уже отдает нам все, чем только может пожертвовать ради Дела. Теперь настало время и для вас, все это время наслаждавшихся великолепием Парижа в комфорте и совершенно бесплатно, оплатить свое проживание.

— Сержант, не хочу вас обидеть, но у меня в ящике стола лежит пачка квитанций за арендную плату. Я исправно плачу бакалейщику. Я оплачиваю свое проживание.

Сержант прикурил сигарету и глубоко затянулся.

— Некоторые счета нельзя оплатить деньгами. Если ты сражаешься за свободу группы, группа должна заплатить за это.

— Свободу?

— Ах, ну да. — Он кинул взгляд в сторону трастафара, которые сидели, прислонясь друг к другу и глядя в пол, абсолютно подавленные. — Когда речь идет о свободе, может оказаться необходимым урезать личные свободы нескольких отдельных человек. Но ведь, в конце концов, это же не рабский труд: каждому из вас заплатят за работу полновесными коммунарскими франками по существующему курсу. Этим испорченным детям нисколько не повредит, если они немного честно поработают.

Я решил, что, если мне когда-либо предоставится случай, я убью сержанта Франсуа Абалена. Но пока что я подавил свой гнев.

— Моя кузина, молоденькая девушка по имени Сисси — ее тоже взяли этой ночью. Она приехала всего на несколько дней и попросила меня сводить ее в этот клуб… Ее мать, должно быть, с ума сходит от беспокойства.

Сержант вытащил из кармана куртки электронный блокнот, со щелчком раскрыл его и что-то нацарапал стилом.

— Как ее фамилия?

— Блэк. С-И-С-С-И Б-Л-Э-К.

Он снова почиркал по блокноту и, нахмурясь, уставился в дисплей. Потом чиркнул еще.

— Мне очень жаль, monsieur Розен, но здесь нет никаких записей касательно девушки по имени Сисси Блэк. Могла она назваться другим именем?

Я задумался. Я не видел Сисси десять лет, пока она не написала мне электронной почтой, что собирается в Пари. Она всегда казалась мне открытой, уязвимой девочкой, хотя я был вынужден изменить свое мнение о ней в лучшую сторону после того, как она без единого слова переварила эту долгую поездку в автобусе. И тем не менее я не мог себе представить, чтобы у нее хватило смекалки так вот, с ходу, выдумать себе другое имя.

— Нет, не думаю. И что это может означать?

— Возможно, ошибка в записях. Понимаете, мы все тут так перегружены… именно поэтому, собственно говоря, вы и находитесь здесь. Я поговорю с сержантом Дюмон, она руководила набором женщин. Уверен, с вашей кузиной все хорошо.

Наше «обучение» началось со следующего утра. Это было похоже на школьный урок физкультуры с вооруженными до зубов учителями — бег, приседания, прыжки на месте, даже лазание по канату. Меньше всего они заботились о том, чтобы привести нас в хорошую форму; главной идеей здесь было окончательно притупить последнее чувство самостоятельности, какое еще могло у нас сохраниться. Я старался побольше думать о Сисси — о том, куда она могла подеваться и что с ней могло произойти. На протяжении нескольких дней мои предположения становились все мрачнее и мрачнее; в конце концов я уже начал представлять себе, что ее используют в качестве сексуальной игрушки для старших членов Коммуны. У меня не было никаких причин так считать — в своей решимости не позволять сексу вмешиваться в политику коммунары могли поспорить с викторианцами или маоистами, — но я исчерпал уже все, даже отдаленно приемлемые, возможные варианты. А потом однажды вечером я вдруг осознал, что с момента пробуждения вообще ни разу не вспомнил о ней. Утомление окончательно иссушило мой мозг, и все, о чем я мог теперь думать, был следующий перерыв на отдых.

После того, как мы были полностью усмирены, нас начали выводить на работу группами по десять-пятнадцать человек — разбирать завалы и восстанавливать фасады магазинов. В один особенно удачный день мне довелось провести десять часов в глубине заново отстраиваемой Территории Коммуны, укладывая эпоксидное мощение.

Мы работали в глухом тупике; единственный выход перекрывал frère в силовом панцире, который стоял настолько неподвижно, что я даже усомнился, не спит ли он. Я работал один, как вошло у меня в привычку — у меня не было желания заводить себе друзей по несчастью из числа этих маменькиных сынков, вместе с которыми я был призван.

Я ни разу прежде не был так глубоко в восстановленной зоне. Это было ужасно — варварская смесь «нуово» и «деко»[30], автор которой не имел понятия ни о том, ни о другом. Коммунары превратили узкие витрины магазинов в экраны с кадрами из фильмов 1930-х годов, раскрашенные поверх лазерной печати причудливыми завитушками в стиле Тулуз-Лотрека. Из искусно спрятанных динамиков доносился приглушенный «горячий» джаз, сопровождавшийся убедительным шипением виктролы, звоном бокалов и жизнерадостным галльским смехом.

Мы прибыли на место, едва только рассвело, и спустя весьма непродолжительное время мои колени начали меня доставать. Вдоль линии домов начали появляться немногочисленные парижане: булочник устанавливал свой навес, расставив на окне корзины с baguettes[31]; несколько femmes de ménage[32] в сексуальных юбочках, тщательно наложенной косметике и очках-катафотах процокали по тротуару; шайка беззаботных парней, проходя мимо, осыпала нас, бедных пресмыкающихся новобранцев, окурками своих сигарет и горделиво прошествовала дальше.

Мне еще удавалось как-то держаться, пока не появился шарманщик. Его обезьянка — вот кто поставил последнюю точку. Или, может быть, цилиндр с Эдит Пиаф, который он вставил в свою шарманку? Для справедливости скажем, что это был вид обезьянки, танцующей под Эдит Пиаф — вначале я посмеивался, потом захохотал во весь голос, и наконец просто взвыл от смеха. Это была настоящая истерика: я в прямом смысле упал на спину и принялся кататься по тому самому мощению, которое только что выложил.

Горожане пытались не обращать на меня внимания, но я представлял собой слишком впечатляющее зрелище. В конце концов они все попрятались со сконфуженно-возмущенным видом. Я лежал на спине, пялясь в серое небо, держась руками за живот и всхлипывая от смеха им вслед, когда рядом со мной взорвалась стопка эпоксидной плитки, осыпав меня смоляной шрапнелью; несколько осколков больно ударили меня по ребрам и по руке. Силовик у входа в улицу опустил свой «суперкулак» и через громкоговоритель отдал короткое распоряжение:

— Работать!

После этого было уже не так смешно. Эдит, может быть, и не сожалела ни о чем[33], но я принялся составлять новые списки для жалости к себе.

Я совершенно уверен, что потерял счет времени, пока нас держали взаперти в этом старом офисном центре. Может быть, у меня было сотрясение мозга — frères не особенно церемонились, раздавая нам тумаки направо и налево. Однако сомневаюсь; более вероятно, что я просто сам перестал думать, приняв это как способ пережить эти дни.

Вплоть до того вечера, когда они принялись разделять нас на группы.

Это произошло в столовой. Не говоря ни единого слова, frères принялись сортировать людей. Более щуплые трастафара направлялись в две особые группы — по моей догадке, их ждал менее тяжелый труд.

В отличие от сцены, разыгравшейся, когда нас привели сюда, все проходило почти без шума. Я по-прежнему нигде не видел Сисси — но учитывая, что у всех нас были выбриты головы, я не уверен, что узнал бы ее.

Только я успел заметить, что одна группа по внешнему виду отличается от других, как указующий перст направил меня к ней, дав мне возможность изучить ее с более близкого расстояния.

Мы были довольно угрюмой компанией; и у меня сразу возникло очень неприятное чувство, которое нисколько не уменьшилось при виде ухмылки frère, с которой тот выталкивал нас из дверей столовой. «Прямо как пастух», — подумал я. Вновь окинув взглядом лица трастафара вокруг меня, я заподозрил, что в нашей группе были собраны нарушители порядка. Нас отбраковали.

День 9-й: Цельнометаллическая булка[34]

Со следующею утра я начал служить Парижской Коммуне всерьез. Нашу группу вывели из барака, погрузили в кузов старого автофургона и повезли в направлении одного из внешних arrondissements. Здесь стрельба на улицах звучала гораздо громче, чем было для меня привычно, и я почувствовал кофеиновый укол страха, когда нас ввели в темный, покинутый магазин и устроили на бивуак в погребе. Нам выдали новую одежду: бангладешские ремни, сплетенные из какого-то странного пластикового волокна, и новенькие хлопчатобумажные футболки, еще непривычно жесткие, которые следовало надевать под наши добрые коммунарские форменные блузы.

В анемичном солнечном свете апрельского утра нас вывели наружу, чтобы отвести на смерть.

О, конечно, они не сказали нам этого.

— Вы — связные, — сказал нам frère, когда мы стояли посреди улицы. Он был в лейтенантских нашивках, хотя в ухе у него была только одна серьга, и говорил в рупор, чтобы быть услышанным за выстрелами, щелкавшими по соседним строениям, как разъяренные псы. — Мы сейчас выбиваем бланков из этого округа, — продолжал он. — Бои идут за каждое здание, и наш расход боеприпасов очень высок. Мы не можем позволить себе терять бойцов, чтобы подносить патроны к нашим позициям, так что эта работа возлагается на вас. Следуйте за мной, monsieurs.

Он сделал шаг, направляясь к углу дома. Я тронулся следом за ним — вряд ли имело смысл задерживаться, чтобы меня застрелил кто-нибудь из угрюмолицых охранников.

В конце следующего квартала группа frères залегла позади развороченного «ситроена». Выстрелы раздавались откуда-то из-за строения через улицу от них. Наш лейтенант подобрался к группе за разбитой машиной и обменялся с ними несколькими словами.

— На, бери, — сказал капрал, кидая мне холщовую сумку. Я поймал ее и был вынужден подавить несколько весьма армейских выражений — эта штука весила чуть ли не тонну. Она глухо брякнула с таким звуком, словно была набита дешевыми игрушками. Все тут же объяснилось, когда я заглянул внутрь и увидел, что в ней лежат пластмассовые магазины.

— Не ты, — сказал лейтенант. Он указал на последнего из отставших, подошедшего к «ситроену». — Друг мой, настало время тебе выполнить свою работу. — Он сделал мне знак; я пожал плечами и перекинул сумку опоздавшему — костлявому трастафари, на щеках которого еще оставались следы временной татуировки. Трастафари выронил сумку — и уж он-то не постеснялся высказать свое мнение о ее весе.

— Подними, — приказал лейтенант. — От того, насколько хорошо ты донесешь ее, может зависеть твоя жизнь. В этом здании через улицу находится наша боевая бригада. Ты принесешь им эту сумку и спросишь, не слышно ли чего-нибудь от бригад, которые находятся дальше по кварталу. Проклятые бланки снова глушат нам связь.

Я посмотрел вдоль линии, нарисованной лейтенантским пальцем. Расстояние показалось мне не таким уж большим. Еще пару недель назад я не стал бы особенно раздумывать над тем, чтобы перейти улицу, даже имея в виду парижское движение.

Пробираясь через обломки, парень дошел до угла последнего здания на нашей стороне улицы. Он выглянул на ту сторону, напомнив мне одного старика, которого я время от времени видел на Рю Техас — у того уходила целая вечность, чтобы собраться с духом и бросить вызов движению на нашей узкой улочке. Пыль придавала лицу трастафари такой же серый оттенок, как и у того старика. Полагаю, я и сам должен был чувствовать дурноту, но не припомню, чтобы я вообще чувствовал что-либо.

Я увидел на той стороне улицы и немного дальше какое-то движение — должно быть, боевая бригада торопила своего связного. Парень обернулся и посмотрел в нашу сторону, и я был поражен тем, насколько широко были открыты его глаза и насколько белыми они выглядели. Лейтенант небрежно махнул рукой, посылая его вперед; впрочем, пистолет в лейтенантской руке придавал жесту гораздо больше значительности. Парень пустился бежать.

В следующую секунду он уже не бежал, а темно-красная лужа растекалась по pavé[35] из-под его скрюченного тела. Я не слышал выстрела, и парень тоже не издал никакого звука — если не считать пыльного шаркающего удара тела о камни. Однако для нашего лейтенанта, очевидно, это вовсе не стало такой уж неожиданностью.

— Ты засек? — спросил он капрала. — Давай, быстро!

Капрал кивнул, одновременно махнув рукой одному из своих сотоварищей, который передал ему что-то слишком маленькое, чтобы я мог разглядеть; капрал воткнул эту штуку в гнездо пуленепробиваемого ноутбука. Второй frère поднял большие пальцы вверх и вскинул на плечо закопченную, зловещего вида винтовку. Затем он шагнул из-за угла на улицу, приложил винтовку к плечу, выстрелил и шагнул назад, под прикрытие рябой от пуль стены. Где-то вне моего поля зрения взорвалось одно из зданий.

Звук был такой, словно он поднял на воздух половину города. Это было все равно что находиться внутри грозовой тучи; я инстинктивно прижал руки к ушам в запоздалой попытке защитить их. Невероятный шум еще не стих, когда наш лейтенант подобрал с земли еще одну такую же сумку, вручил ее мне и скомандовал:

— Иди.

Вплоть до этого момента я пребывал в оцепенении, лишь глядя на происходящее, но ничего толком не видя. Когда мои пальцы сомкнулись на ручке сумки, и я ощутил грубое волокно, царапающее мою ладонь — это было все равно, как если бы я внезапно выплыл на поверхность теплого озера, оказавшись на свежем, леденящем воздухе. Именно в этот момент я понял, что Сисси умерла. Что мы все умерли. Не было смысла обманывать себя: скорее всего, они убили ее в тот же самый день, когда устроили налет на «Диалтон». Существовало множество самых различных вариантов того, как именно это могло произойти, и ни один из них не имел для меня никакого значения.

— Идите вы все на хрен, — спокойно сказал я и вышел на улицу.

Я не побежал — какой был в этом смысл? Я шел так, словно просто решил прогуляться до угла, чтобы купить себе ленч. Если бы я мог, я начал бы насвистывать какую-нибудь беззаботную мелодию, что-нибудь из Мориса Шевалье или Бой Джорджа. Но мой рот был слишком сухим, чтобы у меня могло получиться достаточно беззаботно.

Я прошел мимо трастафари, нелепо скорчившегося в пыли на мостовой. Я приостановился, чтобы взглянуть в том направлении, откуда, по-видимому, был произведен смертельный выстрел, и был удивлен, увидев, что здание в конце квартала осталось по большей части целым. Этот ужасный взрыв, чья финальная басовая нота не отзвучала еще до сих пор, был вызван разрушением всего лишь одной комнаты. Несчастная chambre[36], вместе с окном — и, очевидно, вместе с бланком-снайпером, укрывавшимся за ним, — была вырвана из здания, как гнилой зуб. И вот теперь я вышел на прогулку, чтобы наш лейтенант мог посмотреть, нет ли здесь еще и другого снайпера. Сейчас я понимаю, что, видимо, именно это и означало «сражаться за каждое здание и за каждую комнату» — но в тот момент я не думал ни о чем. Я ничего не чувствовал. Я просто шел.

Выстрела не было. Длинная очередь не прорезала мою спину, вырывая наружу легкие наподобие крыльев за моей спиной.

Я достиг здания, к которому направлялся, и обнаружил, что боевая бригада уже покинула его, перебравшись во двор и дальше, в следующий квартал. Меня ждал одинокий чумазый frère. Схватив мою сумку, он сплюнул мне под ноги и заторопился, спеша присоединиться к своим товарищам. Подозреваю, что ему пришлось не по вкусу мое sangfroid[37].

За то время, пока ко мне подходил наш лейтенант с остальными новобранцами, мне предоставилась возможность немного подумать. Я стащил с себя жесткую новенькую футболку и тканый пояс, закопав их под обломками. Я не знал, что именно они собой представляли, но был абсолютно уверен, что они имели какое-то отношение к тому способу, которым наш лейтенант оказался способен с такой точностью установить местонахождение снайпера, прикончившего костлявого трастафари. Frères могли меня убить — но я не собирался давать им возможность получить от этого какую-либо выгоду.

Нас прогнали через разрушенное здание вслед за боевой бригадой. Еще одно тело, лежавшее посреди следующей улицы, молчаливо свидетельствовало о наличии где-то поблизости другого бланка-снайпера. Лейтенант показал на сумку с боеприпасами, валявшуюся рядом с телом — принадлежавшим, как я теперь увидел, тому самому чумазому frère, которого я заставил играть в догонялки, — и сказал мне:

— Не стоит оставлять это пропадать. Прихвати ее с собой.

Я широко улыбнулся.

— С радостью, — ответил я. — Но свой компьютер вы можете выключить. — Я развел руки и пожал плечами: — Пояса нет. Футболки тоже нет. И пользы от меня тоже нет! — Я совершенно уверен, что захихикал при этом; вся сцена носила не менее сюрреалистический оттенок, нежели ночь, проведенная в клубе трастафара.

Прежде, чем лейтенант успел мне ответить или сделать что-нибудь, между нами шагнул frère с наушниками на голове.

— Лейтенант, — сказал он. — Monsieur le sergeant Abalain[38]хочет с вами поговорить.

И вдруг ни с того ни с сего лицо лейтенанта покрылось бледностью — не меньшей, чем на лице мертвого трастафари. Это произвело на меня впечатление: я никогда не подумал бы, что офицер может настолько испугаться сержанта, пусть даже такого ядовитого, как Абален. Лейтенант взял наушники, надел их, прикрыл глаза и начал слушать.

— Это была футболка, — сказал Абален.

Мы сидели в его кабинете, в перестроенном многоквартирном доме девятнадцатого века. Из окна я мог видеть офисный центр, служивший мне бараком на протяжении первых недель моего кошмара.

— Их делают из специальной ткани, пронизанной датчиками. Они были разработаны для лечения раненых на поле боя — датчики регистрируют направление и скорость любого предмета, который ударяется в ткань. Ну, а мы несколько модифицировали их, вшив в воротник маленькие передатчики. Это очень удобный способ определять местонахождение снайперов — тем более что ни бланки, ни пенисты до сих пор не знают, что мы располагаем такой возможностью. — Он развел руками и улыбнулся. — Разумеется, ваше назначение на эту работу было ошибкой.

Я отхлебнул из бокала, который дал мне Абален. Вино было хорошим, с богатым и полным букетом; танины почти полностью выветрились, но вино еще сохраняло легкий привкус ежевики. Подозреваю, что оно пролежало в чьем-то погребе добрый десяток лет, прежде чем было призвано внести свой вклад в Дело.

Я намеренно заставлял себя думать о вине, чтобы держать свои эмоции под контролем. С тех пор, как меня вытащили из отряда смертников, прошло почти двадцать четыре часа, и кажется, я перестал трястись лишь непосредственно перед тем, как меня привели в кабинет к Абалену. У меня сохранились неотчетливые воспоминания о том, как страх и ярость вырвались из меня наружу, когда меня уводили с бойни, как я лягнул лейтенанта в пах. Разумеется, это вполне могло быть и фантазиями.

Почему-то только теперь, прихлебывая вино, я вспомнил, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я выкурил последнюю сигарету. Но отразилось это лишь в том, что вкус вина чувствовался лучше — по-видимому, я был слишком занят или слишком напуган, чтобы обращать внимание на никотиновое голодание.

— Значит ли это, что я свободен и могу идти?

Абален рассмеялся; это прозвучало как лязг засова на кладбищенской ограде.

— Преклоняюсь перед вашим чувством юмора, monsieur, — сказал он. — Поверьте, если бы я мог, я отправил бы вас обратно домой, на Рю Техас — но мой отчет о нашем маленьком разговоре касательно вашей работы вызвал интерес у некоторых весьма значительных людей. Соответственно, мне было дано распоряжение предоставить вам новую возможность послужить Делу…

На следующий день я явился в кабинет, следующий по коридору за кабинетом Абалена. Он даже приблизительно не был настолько же хорошо обставлен — однако это не была камера, и здесь в меня никто не стрелял, так что я решил считать это переменой к лучшему. Я больше никогда не видел ни того лейтенанта, ни кого-либо из моих собратьев-мишеней. Признаюсь, их судьба не особенно меня волновала.

Абален сказал, что собирается дать мне указания относительно моего нового назначения. Дожидаясь, пока он подойдет, — а я не сомневался, что уже знаю, в чем будет заключаться это назначение, — я решил для себя, что возьмусь за исследование. Я ничего не мог с собой поделать: когда передо мной оказывается массив данных, я просто должен узнать, что это такое. Ну а обшарпанный металлический стол, занимавший большую часть кабинета, мог бы послужить наглядным определением понятия «массив данных». На столе, занимая почти всю его поверхность, громоздились три кучи с осыпающимися склонами, готовыми в любой момент обрушиться. Две из них состояли из бумаг, в третьей были разнообразные запоминающие устройства: магнитно-оптические диски, парочка древних дискет и даже один или два голо-куба.

Ближайшую ко мне бумажную кучу составлял различный официальный мусор: пресс-релизы, распечатки телеграфных сообщений. Те, что попались мне на глаза, относились либо к ООН, либо к одной из трех основных организаций бланков. Во второй куче были собраны практически не поддающиеся расшифровке документы на французском, в которых я в конце концов смог опознать рабочие рапорты либертинских офицеров и тайных агентов.

— Вы ведь можете извлечь из этого некоторый смысл, не так ли? — В дверях стоял Абален.

На протяжении нескольких секунд я смотрел ему прямо в глаза, затем вновь повернулся к рапортам.

— Какого рода смысл вы хотите, чтобы я извлек?

— Вы будете делать ту же работу, которую описывали мне, когда вас только что, э-э… мобилизовали. Мне требуется информация, заключенная, как я подозреваю, во всех этих рапортах и пресс-релизах. От вас требуется, используя свое умение, вытащить эту информацию на поверхность. — Сержант улыбнулся мне — ободряюще, как он, без сомнения, полагал. Наверное, раньше он был каким-нибудь консультантом по вопросам управления, прежде чем решил, что революция может предоставить больше возможностей иметь людей во все дыры.

— Вы будете работать здесь и присылать мне информацию, как только у вас наберется что-нибудь стоящее. В вашем распоряжении электронный блокнот и ноутбук, они находятся в правом верхнем ящике стола. Они подключены к световоду, выходящему непосредственно в защищенную папку на моем рабочем столе. К сожалению, доступ вовне вам предоставлен не будет, но об этом не беспокойтесь: я позабочусь, чтобы у вас была вся информация, необходимая вам для работы.

«Этой информации мне более чем достаточно», — подумал я про себя.

День 30-й: Революции не будут предоставляться льготы

— Должен признаться, я не понимаю эту революцию.

— Чего здесь не понимать? — Абален предложил мне «Марли»; я был несколько удивлен таким жестом с его стороны, и еще более удивлен, осознав, что отрицательно качаю головой. — Мы ведь, собственно, не революционеры; вы и сами это знаете. Мы пытаемся восстановить славу французской культуры — в каком-то смысле это скорее делает нас консерваторами.

«Полагаю, более правильным термином здесь было бы „реакционеры”», — подумал я.

— Что, без сомнения, объясняет, почему столь многие ваши лозунги так похожи на рекламу закусочных, — сказал я, показывая ему один из листков. — «Франция и ты: вам по пути!»

— Философия закусочных в своей основе французская, — возразил Абален. — Это философия крестьян, а не какая-нибудь там разукрашенная буржуазная haute cuisine[39]. Это все равно что эпоксидная плитка, к которой вы и подобные вам «Старожилы Пари» так пренебрежительно относитесь — она полностью соответствует научному рационализму подлинной революции.

Абален говорил на живом, беглом французском. На прошлой неделе он поймал меня на том, что я слишком внимательно слушаю один из его телефонных разговоров, и без предупреждения окатил меня ураганным огнем французской речи. Увидев по выражению моего лица, что я несомненно все понял, он удовлетворенно кивнул и вернулся к своему разговору, словно ничего другого и не ожидал.

— Если ею не выкладывать Диснея, — возразил я.

— Что ж, в таком случае это культурный империализм, — сказал Абален. Он мог бы понравиться мне, если бы при этом улыбнулся или хоть чем-нибудь показал, что у него есть чувство юмора. Но он был убийственно серьезен, и я еще больше ненавидел его за это.

— И какую же роль играете во всем этом вы? — спросил я. — Вы какой-нибудь тайный агент?

— Совершенно ничего похожего, monsieur Розен. А если бы и был, я, разумеется, не сказал бы вам об этом, — он выдул струйку дыма мимо моего левого уха; я ощутил запах горящего мусора. — Я всего лишь слуга Коммуны, — продолжал он. — Я делаю все что могу, чтобы вывести Францию обратно к солнечному свету научного рационализма. Прошу вас, имейте в виду, что мы все очень признательны вам за ту помощь, которую вы нам оказываете.

«И которую ты вменяешь себе в заслугу», — мысленно добавил я.

— Я мог бы делать больше, если бы имел доступ к большему количеству информации, — сказал я. Того, что мне выдавали до сих пор, не хватило бы и фундаменталистскому проповеднику, чтобы опознать грех. Мне нужно было получить большую выборку для того, чтобы мой план сработал.

— На меня произвело большое впечатление уже и то, что я получал от вас до сих пор, — сказал Абален («Господи Иисусе, — подумал я, — если такое merde[40] производит на них впечатление, то все будет проще, чем я думал!»). — Конечно, это не имело большой непосредственной тактической ценности. Но тем не менее, даже имея это на руках, мы смогли по меньшей мере дважды сделать подножку пенистам в СМИ. Теперь мы ведем в пропагандистской кампании — в конечном счете это может оказаться не менее важным, чем то, что делают наши бойцы.

— По крайней мере, дайте мне возможность иметь дело с рапортами, не прошедшими через цензуру, — я вытащил из кармана брюк пригоршню мятых листков. Две трети текста были замазаны черной или белой краской. — Я сам буду судить, пригодна информация или непригодна!

— Я посмотрю, что я смогу сделать, — ответил он.

На следующее утро унылого вида frère пинком зашвырнул в мой кабинет пластмассовый ящик. Сваленные в нем бумаги, дискеты и кристаллы являли собой воплощенный хаос, но меня это не заботило. Я всегда прихожу в возбуждение, получив свежий источник информации, а на этот раз возбуждение было более интенсивным, поскольку ставки были гораздо выше, чем обычно.

Одной из первых вещей, которые я выяснил, когда наконец приступил к анализу, было известие о том, что мой старый друг майор Ледуа мертв. Впервые об этом упоминалось в официальном сообщении, сделанном пару недель назад — там заявлялось, что он убит бланками. Однако мне не понадобилось долго вынюхивать, чтобы выяснить, что на самом деле его вычистили сами коммунары. Я нашел упоминание о серии доносов на него со стороны абаленовских подчиненных, и хотя обвинение не излагались в подробностях, результат тем не менее был вполне очевиден. Если бы даже к тому моменту у меня еще не начали возникать подозрения, этого одного было достаточно, чтобы в моем мозгу зазвенел звоночек.

На самом деле при этом известии я почувствовал скорее угрюмое удовлетворение, нежели удивление. Каждая революция рано или поздно начинает пожирать собственных детей, как кто-то когда-то выразился. В Парижской Коммуне, очевидно, трапеза уже началась. Для меня это было как раз то, что надо; собственно говоря, от этого и зависел мой план.

Всю следующую неделю я не вылезал из-за стола. После всего, через что я прошел, для меня было глубоким, почти плотским удовольствием иметь возможность полностью погрузиться в исследования. Мало-помалу я сплетал свою паутину — не забывая время от времени выдавать действительно сногсшибательные заключения относительно того, что замышляли бланки и пенисты. Это было, в общем-то, довольно легко: в сравнении с большинством корпораций правительства не более сложны, чем больничная утка. К тому же ни бланки, ни пенисты — ни Коммуна, если уж на то пошло, — не были даже и правительствами в любом из обычных значений этого слова. Поэтому не прошло и нескольких дней после того, как я начал свою работу, как Абален принес мне бутылку по-настоящему хорошего «Реми», имея в виду поздравить меня с моей потрясающей проницательностью. Я принадлежу скорее к любителям бурбона, нежели коньяка, но тем не менее подарок принял. Это было меньшее, что Абален мог для меня сделать — и я собирался позаботиться о том, чтобы так и оставалось.

После того, как он принес мне бутылку, я не видел сержанта на протяжении двух недель. Я воспользовался этой передышкой, чтобы побродить по зданию, а впоследствии даже и по окрестностям. Спустя совсем небольшой промежуток времени все уже знали, что Абален завел себе собственного агента, и никто не обращал особенного внимания на неряшливого пария в замызганном белом костюме. Это изгнало последние сомнения, которые могли возникнуть относительно роли Абалена в Коммуне: этот человек носил свои сержантские нашивки в качестве овечьей шкуры.

Выяснение истины относительно судьбы Сисси не породило во мне решимости убить Абалена — оно лишь углубило ее. Я едва ли уделил ей хоть одну мысль с тех пор, как лейтенантик использовал меня в качестве подсадной утки, но затем в одной из бумажных груд я обнаружил список призывников, набранных в «Диалтоне»; призывники были аккуратно разделены по полу и национальности, но сами имена были зашифрованы. В списке была только одна женщина-канадка. В тот момент я осознал, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я думал о Сисси, и почувствовал себя на верхушке стены боли, настолько высокой, что было невыносимо смотреть вниз. Поэтому я вновь вернулся к работе и вскоре наткнулся на зашифрованный список распределения койко-мест — он был почти идентичен списку призывников, но несколько женских имен отсутствовали, включая единственную канадку.

Складывать вместе два и два — это то, чем я занимаюсь. В тот момент я не мог остановить себя. Сисси и еще некоторое количество молодых беззаботных трастафара были призваны служить Коммуне весьма специфическим образом — это была служба такого рода, который требует скорее будуара, нежели койки.

Вплоть до этого момента я пытался разработать такой план, где с Абаленом было бы покончено, а я сам выбрался бы целым и невредимым. Но увидев этот второй список, я почувствовал, как ко мне возвращается тот ирреальный, не заботящийся о предосторожностях фатализм, который охватил меня, когда я вышел на середину улицы, таща сумку с боеприпасами. Абален умрет, и я умру вместе с ним.

Свобода передвижения, которую обеспечивало мне покровительство Абалена, предоставила мне также все необходимые возможности, чтобы ввести в базу несколько свежих рапортов с различных терминалов и автономных клавиатур, не защищенных паролями, используя идентификационные номера, почерпнутые мной из тех нецензурированных рапортов, что выдал мне Абален. В этих рапортах не было ничего бросающегося в глаза, никаких, боже упаси, прямых намеков; я даже умудрялся имитировать ужасающую грамматику, которой пользовались некоторые из агентов коммунаров. Кроме того, большую часть информации, которую я вкладывал в них, было легко проверить, поскольку все это было попросту списано мной из других источников или представляло собой мои собственные, уже подтвержденные умозаключения относительно того, чем занята другая сторона. Именно так и нужно проворачивать такие дела: следует говорить как можно больше правды, чтобы немногочисленные крохи измышлений прошли более или менее незамеченными.

Именно более или менее — до тех пор, пока кто-нибудь не решит, что все эти деревья должны что-то значить, и не приостановится, чтобы увидеть лес. Я нисколько не сомневался, что в этой революции, как и во всех прочих, имеется свой процент любителей считать деревья.

Впрочем, должен признаться, что к концу второй недели я уже довольно сильно нервничал. Приятно думать, что знаешь свое дело и что результат твоей затеи вполне предсказуем в пределах твоего опыта. Однако любое дело несет в себе опасность полного провала — а если бы рухнуло это дело… Думать об этом было невыносимо.

Так что я был более чем немного испуган, когда однажды поздно вечером Абален ворвался ко мне в кабинет с таким видом, словно только что выяснил, что капитализм действительно является наиболее эффективной экономической доктриной.

— Нам нужно уходить, вам и мне, — сказал он.

— Куда уходить? — спросил я. Я не ожидал снова увидеть его — собственно, я надеялся прочитать в следующей пачке коммунарских пресс-релизов его некролог.

— Позже объясню. Только возьмите свой блокнот. — Он отключил мой электронный блокнот от питания, отсоединил кабели и вручил его мне. — Он нам понадобится, чтобы пройти через заставы.

— Через заставы?

— Не разыгрывайте болвана; делайте, как я сказал! — В Абалене, по-видимому, проснулся буржуа-солдафон, которого я всегда в нем и подозревал. — Мне еще нужно кое-что сделать. Встретимся в вестибюле через пять минут. И лучше будьте там, Розен, или я позабочусь, чтобы вас пристрелили.

Как правило, я не так уж медленно соображаю. Полагаю, только полная уверенность, что я покончил с Абаленом, помешала мне сразу понять, что произошло на самом деле: этот мерзавец как-то пронюхал, что ему собираются предъявить обвинение, и решил убраться подальше от своих frères, пока они не отделили его голову от плеч… или каким еще там образом они отправляли на тот свет тех, кто больше не удовлетворял представлениям Коммуны о проецировании прошлого в будущее.

Впрочем, я оставался вне игры не более чем какую-нибудь минуту. Мой род занятий приучает думать на ногах, и я оказался на своих почти мгновенно. Я проскользнул в кабинет Абалена и принялся распихивать себе по карманам все, что лежало на поверхности, не забыв прихватить и его электронный блокнот — он, разумеется, был заперт, но в моей голове быстро складывался план, как с этим справиться.

Мой костюм, должно быть, выглядел немного встопорщенным, когда я вышел в вестибюль; однако frères по большей части не очень хорошо разбирались в портновском искусстве, так что я не был удивлен тем, что никто не заметил моих оттопыривающихся карманов.

— Что случилось? — спросил я Абалена, как только мы оказались снаружи и зашагали по полимерным плиткам мостовой. Он повернул на север — очевидно, направляясь к фешенебельным северо-восточным arrondissements, где пока что господствовали бланки.

— Один друг намекнул, что мне собираются предъявить обвинение перед Центральным Комитетом, — ответил он. — Разумеется, в таких случаях об оправдании не может быть и речи.

— Разумеется, — сказал я.

— Впрочем, человек на таком положении, как мое, неизбежно должен возбуждать зависть у многих. Так что, оправдают меня или нет, я вполне уверен, что если я позволю себе быть вызванным, дело вряд ли кончится для меня добром. Поэтому я с сожалением должен оставить свою службу революции и Коммуне. Им не повезло.

— А зачем вам я? — я на всякий случай засунул руки в карманы, чтобы у Абалена не возникло излишнего любопытства относительно их формы.

— Но мне казалось, что вам не терпится вернуться домой. — Абален изобразил углом рта легкую сочувственную moue[41], и я едва удержался от того, чтобы не ударить его ногой в пах. — Ну и кроме того, разумеется, monsieur Розен, вы — мой пропуск через заставы.

— Разумеется.

Абален, как обычно, летел на гребне волны, опережая весть о предъявленном ему обвинении. Его небрежного взмаха было достаточно, чтобы нас пропускали сквозь всевозможные КПП и заставы, попадавшиеся на нашем пути через коммунарскую зону — здесь никому еще не сообщили, что теперь он является врагом революции. Я начинал жалеть, что не распространял свою дезинформацию несколько более широко.

— Вы не хотите рассказать мне, что вы собираетесь делать? — спросил я у него, когда мы миновали еще одну группу значительно-немногословных frères. — А то я чувствую себя как человек, которому предлагают вкладывать деньги, не дав даже посмотреть на проспекты.

— Капиталистический юмор. Смешно, — отозвался он. — В общем-то все довольно просто. Мы направляемся к заставе на относительно стабильной части фронта. Я говорю с патрулями с нашей стороны, то есть со стороны Коммуны. Мы с вами направляемся на небольшую рекогносцировку. Как только мы проходим нашу заставу, мы ныряем прочь из виду, приближаемся к передовой линии бланков с другого направления, и здесь уже вы обеспечиваете мне проход в бланкский сектор. Просто, не так ли?

— А каким образом я сыграю свою роль в этом хитроумном плане?

— Терпение, старина. Терпение. Когда придет время, я все вам объясню, но не прежде.

Я пожал плечами. Вопрос стоял не в том, собирается ли Абален убрать меня, но лишь, когда и как он намеревается это сделать. Ощущая на поясе тяжесть его блокнота, я лишь надеялся, что он дождется того момента, когда мы доберемся до бланкских застав — и тогда я смогу удивить его прежде, чем он удивит меня.

Судя по виду заставы, линия фронта здесь не изменялась в течение нескольких недель, а может быть, и месяцев. На колючей проволоке скопился налет грязи и голубиного помета, чего в более активных частях города попросту не увидишь. У ног апатичных frères-патрульных вились собаки; ни одного силового панциря видно не было. Кто-то из них либертизировал где-то терминал видеолотереи и установил его прямо на наблюдательном пункте, к которому тащил меня Абален. В приемной щели терминала торчала аннулированная карта, позволявшая играть бесплатно, но вместе с тем исключавшая возможность выигрыша; и пока Абален что-то неспешно врал лейтенанту, я подошел к группе скучающих frères, наблюдавших за символами, которые в бессмысленной последовательности мелькали на экране. Глядя на всю эту мразь, скопившуюся здесь в углу, невозможно было поверить, что существуют такие районы Пари, где из человеческих тел и зданий вырываются куски для того, чтобы самый бессмысленный в мире проект реконструкции мог двигаться своим отвратительным ходом.

— Нам пора, — раздался позади меня голос Абалена. — Надеюсь, вы сумеете оторвать себя от этого волнующего занятия?

Я проглотил просившийся на язык ответ и повернулся, чтобы следовать за ним. Он даже не соизволил подождать меня, и мне пришлось пуститься рысцой, чтобы его нагнать. Мы нырнули в какое-то здание и спустились в подвал, где провели несколько неприятных секунд в темном, сыром туннеле, возродившем кошмары моего краткого пребывания в роли поджариваемой электрическим током лабораторной крысы, прежде чем появиться среди развалин старой станции метро. Мне показалось, что я увидел в отдалении вспышку света. Что это, оптический прицел?

Я остановился, уже ощущая на своей грудной клетке тяжелый взгляд снайпера, как раз под грудиной, и внезапно мне привиделась Сисси, стоящая в точности так, как я сейчас. Кто знает, сколько трастафара было принесено в жертву, чтобы отогнать бланков, после чего их койки перешли к новым хозяевам? Я чувствовал странную смесь скорби и облегчения — если так, то все закончилось для нее быстро; это не было бесконечным кошмаром серийных изнасилований, представлявшимся моему подсознанию.

Абален не колебался ни секунды, я должен признать это. Схватив меня за руку, он повлек меня за собой наружу, на улицу. Теперь, находясь так близко к свободе, я обнаружил в себе гораздо меньше хладнокровия по отношению к возможности быть застреленным, чем пару недель назад. Наконец мы, целые и невредимые, оказались на другой стороне, в заброшенном многоквартирном доме, недосягаемые для взглядов как коммунаров, так и бланков. Для нас не составило труда преодолеть еще метров двести живописных руин, не подставляя себя ничему, кроме электронного наблюдения. Я подумал, что мы, должно быть, доберемся до самого аванпоста бланков, прежде чем frères наконец сообразят, что задумал Абален.

— Итак, что вы собираетесь делать, перейдя границу Страны Будущего и вернувшись в реальный мир? — спросил я, когда он остановился посреди того, что когда-то, по-видимому, было симпатичным внутренним двориком. — Как революционер-теоретик будет приспосабливаться к буржуазным махинациям?

— Мне сперва показалось, что это серьезный вопрос, а не просто еще одна жалкая попытка съехидничать, — сказал он. — Никогда не пытайтесь перещеголять француза в колкостях, monsieur. Здесь мастера — мы.

«Пытаешься хлопать крыльями, ты, маленький говнюк, — подумал я. — Давай, хлопай; тем смешнее будет посмотреть, как ты шлепнешься на землю».

— Дело в том, monsieur Розен, что я чрезвычайно легко приспосабливаюсь. У меня не будет никаких затруднений с тем, чтобы войти в новую жизнь. Возможно, для этого мне придется уехать из Парижа, и это будет жаль. Но даже если Бухарест или Буэнос-Айрес и нельзя назвать Городом Света, все же я смогу чувствовать себя там вполне удовлетворительно.

Он вытащил маленький пистолет и направил его на меня.

— В конце концов, экономической разведкой можно заниматься где угодно.

Если он ожидал, что я буду потрясен, то он разочаровался. По крайней мере, я на это надеюсь. Честно говоря, я ждал от него чего-то хоть капельку более умного. Вместе с тем я был рад, что он не смог придумать ничего лучше, чем обмен личностями. Выжидательно посмотрев на меня несколько мгновений, он насупился и махнул пистолетом.

— Пойдемте, сержант Абален, — сказал он.

Бланки, разумеется, уже увидели нас, и когда мы вышли из руин и двинулись через улицу, направляясь к их заставе, нас ожидала хорошо вооруженная комиссия по встрече. Абален подтолкнул меня вперед и поднял руки над головой. Один из бланков в пятнистом комбинезоне жестом показал мне сделать то же самое.

— Надеюсь, ребята, вы сможете мне помочь, — сказал Абален, когда мы добрались до бланков. Его английский был почти полностью лишен акцента, и я накинул ему за это еще несколько очков. Удивительно много талантов у нашего сержанта! — Я несколько месяцев был в плену у этих ублюдков, — продолжал он. — Вот один из них. Его зовут Абален. Считайте, что это мой подарок вам, если вы позвоните в мое посольство и поможете мне выбраться отсюда.

Это вызвало оживленные переговоры среди бланков. Я улыбнулся.

— Спасибо, — сказал я Абалену. — Всегда хотел быть знаменитым. — Он не вышел из роли; да я и не ожидал этого.

Показался офицер. Его форма была сшита у портного, хорошо вычищена и выглажена до хруста. На нем были темные пилотские очки, в руках он держал офицерскую тросточку. «Ничего удивительного, что вам, ребята, не удается отвоевать город», — подумал я.

— Итак, перед нами печально известный сержант Абален, — произнес он, глядя на меня.

— Боюсь, это не так, — возразил я. — Но вот это — Абален. — Я кивнул на сержанта.

Тот изобразил на лице весьма убедительную гневную гримасу.

— Это ложь! — вскричал он. — Он похитил меня и убил моих друзей! Вы не можете допустить, чтобы это сошло ему с рук!

— Ох, да бросьте вы! — Я повернулся к офицеру. — Неужели здесь нет никого, кто видел фотографию Абалена? — Я заранее знал ответ: подобно многим своим бывшим коллегам, Абален весьма серьезно относился к тому, чтобы избегать камер; но теперь я и сам играл роль.

Офицер улыбнулся — очевидно, довольный собой.

— Я думаю, самое лучшее будет допросить вас обоих. Вы не можете оба быть Абаленами, но на тот случай, если один из вас все-таки он…

Время настало. Я расстегнул свою куртку.

— Этот вопрос можно легко выяснить, — сказал я, отстегивая пряжку абаленовского блокнота. Самоуверенность Абалена пошла трещинами вместе с его новым имиджем. Я помедлил, наслаждаясь моментом. Это не было достаточной местью за Сисси или даже за те несколько недель, которые он вырвал из моей жизни. Но это было все, чего я мог для себя ожидать, и я хотел, чтобы это продлилось подольше.

Я показал компьютер офицеру.

— Ретинальный замок, — сказал я.

— Если вы хотите снова увидеть свою кузину, monsieur, лучше остановитесь.

Это взорвало меня.

— Ты, убогий сучий выкормыш, — сказал я, вынимая из кармана две бумажки: список призывников и список распределения койко-мест. Я поднес их к его лицу. — Куда подевалась женщина-канадка, Франсуа? Смотри, — я ткнул пальцем в листок, словно это было сердце Абалена. — Вот она была призвана; теперь посмотри сюда, — я потряс листком койко-мест. — Ее койки здесь нет! Так что же с ней произошло, monsieur le sergeant? Отправлена на Монмартр? На стрельбы? — В моем голосе появились истерические нотки. Я сглотнул, скомкал листки в кулаке и швырнул их ему в грудь.

— Нет, — проговорил он. — Все совсем не так…

Я не дал ему закончить. Рывком поднеся компьютер к своему лицу, я ткнул большим пальцем в кнопку питания. Компьютер негодующе фыркнул.

— Как печально! — сказал я. — Компьютеру сержанта Абалена не нравятся мои глаза! — Я развернул блокнот к Абалену, и тот попятился. — Джентльмены? — сказал я бланкам. Двое из них схватили Абалена за плечи. Он пытался отвернуть голову, но блокнот обладал большей подвижностью, чем его шея. Секундой позже он радостно чирикнул и засиял, как новогодняя елка.

Я швырнул блокнот на землю и вывернул поверх него содержимое своих карманов.

— Полагаю, здесь вы найдете, с чем позабавиться, — сказал я. Абален что-то пролепетал; я не слышал, что именно. Офицер дал ему пощечину — то ли в ответ на его слова, то ли просто из принципа; на это мне было плевать. Потом они все принялись его бить.

Я вытащил последнюю из своих гигиенических салфеток, чтобы стереть со своих рук его кровь.

День 63-й: Все закончится слезами

— Франция благодарит вас за те услуги, что вы ей оказали, monsieur! — Я понимал, что генерал бланков говорит больше для проныр из прессы по ту сторону зеркальной стены, чем для меня, однако наклонил голову, надеясь, что выгляжу достаточно смиренным и проницательным. — Когда этот негодяй Абален предстанет перед судом, весь мир увидит, какое истинное лицо скрывается за маской Парижской Коммуны!

Я старался оставаться blasé[42]; но, глядя на этого человека, не мог не удивляться арифметике Парижа: как, ради всего святого, можно сложить вместе людей, живущих на моей улице, тех, с которыми я играл в бейсбол, и тех, кто продавал мне хлеб с сосисками и вино — и получить в сумме такое дерьмо, как Абален или вот этот идиот? Какая переменная в этом проклятом уравнении могла заставить людей перестать думать и поручить всю тяжелую работу своим эмоциям?

Я надеялся, что покончив с Абаленом, буду чувствовать себя очищенным — но ничего подобного не произошло.

— Ну и хорошо, — произнес я, вставая с места. — Я был бы рад остаться и посмотреть, но сейчас мне надо домой. Я собираюсь провести сорок восемь часов под душем, а затем проспать по меньшей мере неделю.

— Но мне казалось, что люди из вашего посольства хотели поговорить с вами, monsieur Розен, — осторожно сказал генерал.

— Пусть позвонят мне на работу, — сказал я. Вот он я: мистер Как-Заводить-Друзей-И-Влиять-На-Окружающих.

— И фотографы говорят, что они еще не закончили…

«Просто замечательно, — подумал я. — Есть ли в этом городе хоть кто-то, кто не смотрит со своей колокольни?»

Вот Сисси не смотрела ни с какой колокольни, не считая разве что ее гормонов. Я был способен аккуратно отложить ее в задний уголок своего мозга, пока разрабатывал свой план спасения. Но теперь она бурно протестовала, стремясь вырваться из моей головы наружу. Оказавшись вдалеке от Коммуны, я был ничуть не более свободен, чем если бы до сих пор оставался ручной ищейкой Абалена: мне по-прежнему приходилось смотреть в лицо факту, что ее больше нет. Как я объясню это моей тетке?

Дверь за моей спиной с грохотом распахнулась.

— Ли!

Я обернулся так стремительно, что потерял равновесие и упал. Так это было, и я не собираюсь ничего менять в своей истории. Спустя мгновение она оказалась на ковре возле меня, и обнимала меня, и плакала; и боюсь, я тоже несколько раскис. Но клянусь, что первым, что слетело с моих уст, было: «Мать-перемать, где ты шлялась?»

Она легонько шлепнула меня.

— Я тоже беспокоилась о тебе, Ли.

— Господи, — сказал я, садясь. — Я был уверен, что ты… — Я не мог произнести это, не сейчас. Мне казалось, что это все еще может случиться; должно быть, просто воображение. — Что с тобой произошло? Как тебе удалось выбраться?

— Это все Эдди, — сказала она.

— Неправда, Ли. — Эдди вплыл в комнату, грациозный, несмотря на свою полноту. — Она сама все сделала. Я только провел ее обратно через заставы.

— Можете вы двое перестать наконец обмениваться любезностями и рассказать мне, что произошло?

— Когда автобус остановился и они разделили нас, я ужасно перепугалась, — начала Сисси. — Там все перепугались. Но потом я вспомнила, что ты говорил: ты сказал мне, что не надо беспокоиться. Ты всегда присматривал за мной, Ли. — Она улыбнулась, и даже несмотря на то, что ее глаза были тусклыми от усталости, мне все же стало лучше, когда я увидел это. — И я подумала, что ты, наверное, знаешь, о чем говоришь. Поэтому я не стала беспокоиться. Вместо этого я попыталась угадать, как бы поступил на моем месте ты, и я решила, что ты стал бы наблюдать и выжидать, пока не появится возможность что-нибудь сделать.

Я посмотрел на Сисси более внимательно. То, что я видел в ее глазах, было не просто усталостью; там было что-то еще — нечто вроде спокойствия и понимания. Это была уже не та девушка, с которой мы расстались в «Диалтоне». Разумеется, когда человека похищают, это может произвести с ним подобную перемену.

— И вот я стою и наблюдаю за тем, что происходит, а происходит то, что все настолько напуганы, что просто стоят на месте, болтают всякую ерунду и плачут друг у друга на плече, — продолжала она. — Должно быть, они и все время занимались этим, только раньше я не замечала, до тех пор, пока не успокоилась и не заставила себя посмотреть. Мы все просто стояли и плакали, как дети. И наши охранники, должно быть, тоже это понимали, потому что когда я поглядела на них, то увидела, что они на самом деле не обращают на нас внимания. Они все смотрели, как загоняют парней.

Правильно, вспомнил я, это мы производили основной шум — во всяком случае, некоторые из нас. Некоторые из нас еще пытались придумать способ как-то вытащить себя из этого переплета.

— Так что на самом деле все было совсем просто. — Сисси простодушно улыбнулась, и на этот момент снова стала моей девочкой-кузиной. — Я просто начала понемногу переступать и отходить назад, стараясь не очень двигать туловищем. А потом, когда я оказалась позади толпы, я просто типа выскользнула из нее. Было темно, и никто ничего не заметил. Но знаешь, Ли, я не думаю, что они были действительно так уж круты. Это мы сами так решили, потому что были слишком напуганы. Как только я начала пытаться думать как ты, выбраться было уже просто. — Она яростно стиснула меня в объятиях. — Я видела, как ты пытался отвлечь от меня их внимание, Ли. — Она уже снова плакала. — То, что ты для меня сделал — я не смогла бы сделать то же для тебя…

Она зарылась лицом в мое плечо и принялась всхлипывать, а я чувствовал себя глупейшим идиотом по эту сторону зала заседаний совета директоров. Я со всеми своими мозгами сам заработал себе добрых восемь недель рабства, а у нее хватило соображения, чтобы просто взять и уйти — и она же еще ставила это мне в заслугу?

— И вот тут-то Эдди и спас меня.

— Я поехал вслед за автобусом, — сказал Эдди, пожимая плечами. — Может быть, не самая умная вещь во вселенной, но все же… Я должен был сообразить, что там затевается, и не сообразил. Я чувствовал себя ответственным за все это, понимаете?

Я понимал.

— Когда я увидел, что вас выгружают и распределяют, я понял, что мне здесь ничего не светит, и уже шел обратно к заставе, когда наткнулся на вашу Сисси. — продолжил он. — И будь я проклят, если она не хотела утащить меня обратно, чтобы попытаться помочь вам сбежать! У меня десять минут ушло, чтобы убедить ее, что так нас попросту убьют.

— Ты всегда должна доверять Толстяку Эдди, — сказал я. — Он всегда знает три способа обойти любой существующий угол. То, что ты его тогда послушала, несомненно, спасло тебе жизнь. — В этот момент я решил, что никогда не расскажу Сисси полную историю моей службы Коммуне — пусть даже эта Сисси, улыбающаяся мне сейчас, и не была уже той девчонкой, что приехала сюда осматривать достопримечательности в великом Прежде.

— Знаете, она ведь могла бы уехать домой, — сказал Толстяк Эдди. — Ее мамаша чертовски этого хотела, будьте уверены! Но вместо этого мы с ней последние два месяца только и делали, что ныли и вытряхивали дерьмо из всех подряд, пытаясь вас разыскать. И вот наконец-то разыскали!

— И вот наконец-то я хочу в душ! — сказал я. — И переодеться в чистое.

— А я хочу вернуться в «Диалтон» и допить то, что не допила, — сказала Сисси.

Я уставился на нее.

— Ты ведь шутишь, правда?

— О, если хочешь, можешь сначала принять душ и переодеться. — Она поднялась с пола, потом взяла меня за руки и потянула, поставив на ноги. — Давай, Ли! В Пари наступают славные времена!

В Пари — где за высокими окнами прячутся снайперы, а немытые головорезы тупо пялятся на кастрированные терминалы видеолотереи. В Пари, где на мостовой перед ржавеющим «ситроеном» я однажды решился умереть. Мучительная боль, нахлынув, прокатилась сквозь меня — и наружу.

Я был мертв, мертв много раз за эти последние восемь недель — и в то же время каким-то чудом я был жив. Я был жив! В Веселом Пари, где по-прежнему стоял прославленный «Диалтон», где бармен мог смешать мне «манхэттен», где моя кузина Сисси могла танцевать, а я — одобрительно смотреть на нее из-за бокового столика, одновременно думая над своими рабочими проблемами и обмениваясь ироническими взглядами с Толстяком Эдди.

Я протянул ей руку, и Сисси взяла меня под локоть. Толстяк Эдди двинулся впереди, прокладывая нам путь сквозь толпу, по выложенному эпоксидной плиткой бульвару, в сторону «Диалтона».

Джеффри Форд

Арабески таинственной жути № 8

Чернильная ночь погребения заживо, жаждущая нечистот, измазанных смердящей кровью зомби, что была выплакана летучей мышью-вампиром во флягу в руках доктора Империуса Говнокуса, маньяка в лабораторном халате и бывшего Нобелевского лауреата, заключившего свою некогда любимую жену в ледяную глыбу в походной морозилке собственного блистательного изобретения и слетевшего со своей качалки, терзаясь суррогатным вожделением к непорочным бедрам Венди Важенки, заводилы и капитанши клуба весельчаков, коэффициент умственного развития которой никогда не превышал сорока, аппетитной милашке в развороченном кабриолете «Тандерберд» на обочине дороги, напротив полуразрушенного особняка, что давным-давно, в кишащую монстрами старину, еще до изобретения радио и сухого закона, стал местом окончательной, завершившейся обоюдным издыханием битвы между Котолицым Уродом и Крадущимся Мозгоедом, тем самым, что бесчеловечно поедал мозолистое тело[43] почти без малейшего раскаяния и с еще меньшим милосердием, словно обыкновенный человек с трансплантированной душой миноги, выдававший дуговой электрический скачок по требованию укрощенной энергии грозы — и к тому же слишком много радиации, чересчур много сучьей радиации! — из-за чего муравьи самопроизвольно мутировали в гениев и не желали больше ничего, кроме как заползать в уши спящим детям и копаться у них в мозгах, вскармливая их ноющие, булавочно-болезненные фантазии и одновременно возжигая в них мечты об окутанной тенями фигуре, рыскающей по переулкам с опасной бритвой, которой была сбрита когда-то борода бедного Лазаря, фигуре опустившейся, но не отшедшей, хотя и с торчащими кое-где из-под кожи костями, роющей желтыми ногтями полуразложившихся рук мягкую землю там, на кладбище, погребая себя в чаянии нового рождения, дабы вновь припасть к древним таинствам Гермеса Трисмегиста, египетского адепта, имеющего все ответы на все вопросы, например: каким образом городской продавец газированной воды Джед Блинер, глазастый красавчик-бойфренд Венди, собирается спасать ее визжащую рабочую плоть из тисков Говнокуса, прежде чем тот начнет экспериментировать с ее телом, делая его кисло-зеленым и сморщенным посредством имплантации собственного вожделения под ее священный, до сей поры неоскверненный купол Господень, используя особый рецепт, состоящий из слюны демона, взгляда пришельца и пота человекообезьяны, благодаря чему она станет любить его в точности так, как он её любит: в точности так же, как Бес подспудной науки и всего, что есть непознанного, языческого, нацистского и антихристианского уверяет, что любит его самого во имя намеченного плана и разрастания мякоти.

Элис Мозер

Семь дней зуда

У Полы уже несколько дней зудела спина. Зуд был странный — сильный, упорный, совсем не похожий ни на что в ее памяти. Он был почти на грани боли — такой, какая бывает при ожоге на спине. Да, вот на что это было похоже: на ожог. Но когда она заводила руку за спину, с трудом дотягиваясь кончиками пальцев до самого краешка этого места, ей каждый раз казалось, что там нет ничего особенного.

Большую часть времени она вообще не думала о зуде, но иногда он вдруг вторгался в ее сознание. Впервые она почувствовала его посреди школьного собрания, как раз когда этот старый хрыч из учительской ассоциации сказал, что добавляет к повестке дня еще шесть пунктов. Она принялась ерзать на стуле, но когда ей наконец показалось, что она сумела достать это место краешком спинки, она внезапно осознала, что несколько человек смотрят на нее в упор. Пришлось оставить эту затею.

На следующее утро она попыталась разглядеть это место в зеркале, но как она ни извивалась, там не было видно ничего, кроме совершенно чистой кожи. Под душем она попробовала поскрести там жесткой мочалкой, но мочалка словно бы цеплялась за что-то. В любом случае это не помогало, так что она просто подставила спину под горячую воду и вновь забыла про зуд.

И вот теперь, лежа в кровати в сером свете утра, ощущая прикосновение теплой груди Дженет на своей спине и ее теплое дыхание на своей шее, Пола снова обнаружила, что чувствует зуд. Это было замечательно — Дженет могла почесать ей спину! Она протянула руку и мягко сжала бедро Дженет.

— Дженет!

— Хмм? — пробормотала та. Пола слегка потрясла ее за бедро.

— Дженет, — сказала она несколько громче, — ты не могла бы почесать мне спину? Там что-то зудит и зудит уже несколько дней, а мне не достать.

Дженет поцеловала Полу в спину и лениво приподнялась, подперев голову кулаком.

— Конечно, пышка. Где?

Пола завела руку за спину и показала место.

— Где-то здесь. Попробуй почесать, а я скажу тебе, когда ты попадешь, куда надо.

Дженет начала мягко почесывать ее, а Пола направляла ее.

— Нет, немножко левее. Нет — левее от меня. Вот так. Почти достала. Немного выше… Еще выше… Еще… да, да! Там что-нибудь есть?

Дженет помедлила и почесала снова.

— Да нет, ничего особенного.

— Почеши сильнее.

Дженет почесала.

— Какое-то странное на ощупь.

— Что значит «странное»?

— Ну, какое-то… эластичное, что ли. Будто его можно промять немного внутрь…

Дженет перестала чесать и потыкала зудящее место пальцем. Кожа слегка подавалась, почти как резиновая. Вдруг Дженет тихо вскрикнула.

— Что там, Джен?

— Не знаю, Пол. Так странно — я словно бы почувствовала, будто… будто кончик моего пальца… затягивает туда.

Пола почувствовала, как Дженет снова тыкает ее пальцем, и затем услышала какой-то сдавленный звук, словно Дженет пыталась глотнуть и вдохнуть одновременно.

— Пола, — голос Дженет был необычно высоким. Пола лежала на боку с закрытыми глазами, но не дремала.

— Да?

— Пола… — Последовала странная пауза. Пола внезапно услышала, что Дженет как-то странно пыхтит. Она со смешком повернула голову, чтобы через плечо взглянуть на подругу.

— Дженет? Что случилось?

Дженет перегнулась через нее; Пола слышала ее учащенное дыхание.

— Что случилось, Джен? Что с тобой, детка?

Дженет вдохнула, хрипло, с силой вобрав в себя воздух.

— Я не знаю, что происходит, — проговорила она, и ее голос звучал безумно, — все это слишком странно… — Она снова вдохнула, глубоко, с трудом. — Пола… Знаешь, однажды, когда я была, наверное, в пятом классе, я заклеила себе глаз.

Пола нахмурила брови. О чем она говорит?

— Я склеила вместе верхнее и нижнее веко, эпоксидной смолой, случайно; я делала модель самолета…

Пола ждала, пока Дженет продолжит.

— Я помню, как это было, и это было совсем не так, — прошептала та.

— Ты о чем, милая? — спросила Пола, сдерживая нетерпение и заставляя свой голос звучать ровно и успокаивающе.

— У меня исчезла часть ногтя, он ушел в твою спину — он просто исчез!

Пола подняла брови. Дженет, должно быть, нервничает больше, чем сама осознает. О чем это она?

Дженет начала всхлипывать полузадушенным голосом.

— Пола, ты, наверное, решишь, что я сошла с ума; я и сама думаю, что сошла с ума. — Она остановилась и глубоко перевела дыхание. — Пола, ты что-нибудь чувствуешь?

Пола снова повернула голову. Она пожала плечами.

— Не знаю. Я чувствую себя хорошо. То есть на самом деле у меня больше ничего не чешется. Может, ты так и оставишь его на весь день, а? — пошутила она и рассмеялась. Однако ее смех скоро угас: в молчании Дженет было что-то такое, что было даже более беспокоящим, чем ее всхлипывания.

— Дженет, да что с тобой?

По-прежнему молчание, если не считать какого-то бронхиального хрипа: должно быть, это было дыхание Дженет. Пола повысила голос.

— Что с тобой, детка?

Нет ответа.

— Иди сюда, — сказала она, похлопывая по кровати рядом с собой.

Пола почувствовала, как Дженет уперлась ей в спину второй рукой. Наконец Дженет перестала толкаться и заговорила, и судя по тому, как это звучало, она говорила сквозь стиснутые зубы.

— Я не могу, — произнесла она хриплым шепотом. — Не могу. Я не знаю, как это объяснить, но я… — ее голос перешел в завывание, подобно нарастающей приливной волне, — …я застряла в твоей спине, мой палец застрял, и я НЕ МОГУ ЕГО ВЫТАЩИТЬ!

И тут Дженет ударилась в панику. К тому времени, когда она прекратила метаться в истерике, они обе были покрыты царапинами. У Дженет была исполосована свободная рука, а у Полы вся спина, и еще одна длинная царапина пересекала ее щеку, переходя на переносицу — ее она получила, когда попыталась обернуться к Дженет, чтобы ухватить ее обезумевшую руку.

Они позвонили каждая на свою работу, сказавшись больными. Потом они предприняли попытку одеться. Дженет отыскала хлопчатобумажную блузку без рукавов, которую ей кто-то когда-то подарил, и которая, по случаю, застегивалась с левого бока. Блузка была совершенно не по сезону и вместе с ее туристскими ботинками выглядела нелепо, но Дженет было все равно. Для Полы одевание представляло более сложную задачу, пока они в конце концов не отыскали черный вечерний жакет с блестками, до половины открытый на спине и с глубоким вырезом. Поверх джинсов и кед он выглядел эксцентрично, к тому же каждый раз, когда Пола поворачивалась, одна или обе ее груди выскакивали из непривычно большого выреза, словно пухлые непослушные рыбины. Пола перетянула свои волосы резинкой и встала перед зеркалом в гостиной, нагнув голову, чтобы Дженет могла посмотреть на себя через ее плечо; Дженет тем временем пыталась продраться щеткой сквозь собственную шевелюру. Она очень нервничала и не могла толком сосредоточиться, в результате чего прическа получилась весьма кривобокой, но Дженет была слишком взбудоражена, чтобы продолжать попытки что-то с ней сделать дальше.

Они накинули вдвоем просторное пальто Дженет (причем Пола, стремясь ухватить отворот, случайно попала пальцем в ноздрю Дженет), после чего попытались влезть в машину. В конце концов это было проделано. Они могли бы почувствовать себя лесбийским вариантом Лаурела и Харди[44], если бы к этому времени не были столь взвинчены.

Пола довезла их до кабинета Энджи. Энджи жила с Полой в одной комнате, когда они учились в колледже, а сейчас у нее была процветающая медицинская практика «с ориентацией на женщин». Поле и Дженет пришлось дожидаться в приемной, взгромоздившись боком на соседние стулья, пока какая-то пациентка не вышла из процедурного кабинета, после чего Энджи пригласила их войти.

Она начала было вежливую беседу, но остановилась, заметив их странное одеяние. Сперва она расплылась в улыбке, затем нахмурилась, увидев палец Дженет, застрявший у Полы в спине. Первым делом Энджи попыталась вытащить его оттуда. У нее не получилось. Потом она крепко уперлась Поле в спину, ухватилась за руку Дженет и сильно дернула, но Дженет только взвыла от боли.

Тогда Энджи взялась за более внимательное изучение. Она попыталась потыкать загадочное место ватной палочкой, но палочка тоже застряла. Когда Энджи осторожно потянула за нее, внезапно палочка была медленно втянута внутрь и пропала бесследно — словно сучок, попавший в зыбучие пески. Увидев это, Дженет принялась всхлипывать, а Энджи тяжело опустилась на стул для посетителей, причем ее лицо сильно покраснело. Пола ерзала, пытаясь обернуться и посмотреть на них, без конца спрашивая: «Что? Что? ЧТО?»

Наконец Дженет смогла отыскать свой голос — точнее, его хриплую и полузадушенную версию.

— Ох, Пол, ты не поверишь, но Энджи сейчас ткнула туда ватной палочкой, и она ушла туда с концами!

Пола закатила глаза и обернулась к Энджи, крутя пальцем у виска и многозначительно показывая глазами в направлении Дженет — до тех пор, пока не увидела лицо Энджи. Та выглядела так, словно ее ударило электрическим током. Она сидела, медленно мотая головой из стороны в сторону, словно пытаясь освободиться от чего-то мешающего.

Они вернулись домой и попытались отыскать удобный способ усесться на диване. Прощаясь с ними, Энджи сказала, что проведет некоторые исследования и перезвонит им, и чтобы они связались с ней, если будут какие-нибудь изменения. Через некоторое время у подруг возникли новые трудности — Пола захотела в туалет. С Дженет таких проблем не возникало, по крайней мере, пока Пола стояла рядом, помогая ей снять джинсы и отрывая для нее туалетную бумагу. Вечером, после того, как они поели (Пола ела, неуклюже пристроившись на коленях у Дженет; впрочем, Дженет, слава богу, сказала, что так выходит «даже романтично»), Дженет сообщила, что больше вообще не видит своего ногтя. Пола почувствовала, как тело подруги отвердело; потом Дженет начала вздрагивать, сотрясаясь всем телом, словно внутри нее билась огромная змея.

Наконец, вымотанные, обе улеглись в кровать, почти в том же изогнутом положении, в котором проснулись. Они лежали напрягшись и держа друг друга за руки; они не могли спать, но почему-то не могли и разговаривать. Они так и не заметили, что заснули, до тех пор, пока не проснулись уже где-то после рассвета. Дженет почти немедленно вслед за этим принялась плакать. Она потрясла Полу за плечо.

— Пола, — прошептала она. — Пола, мои пальцы, мои чертовы ПАЛЬЦЫ!

Когда Пола успокоила подругу настолько, что та смогла говорить, Дженет сказала, что пока она спала, ее средний и безымянный пальцы, примыкающие к застрявшему указательному, тоже оказались втянуты в пятно. Все три ее длинных пальца были теперь внутри. Полу начало подташнивать, ей хотелось только одного — уйти куда-нибудь и немного подумать обо всем этом в одиночестве. Но разумеется, как раз этого-то она и не могла сделать.

К вечеру уже все пальцы Дженет исчезли; со стороны казалось, что вены на тыльной стороне ее руки просто уходят куда-то под кожу Полы. Пола по-прежнему не ощущала ничего, не считая горячего дыхания и слез Дженет на своей шее. Она чувствовала запах пота, проступившего у Дженет от страха — ей казалось, что этим запахом пропитался весь дом.

Энджи позвонила им еще утром, но не сказала ничего утешительного. Затем, ближе к вечеру, она пришла посмотреть на них; ее лицо перекосилось от отвращения, и она сказала, что лучше попробовать рентген. Она привезла их в свой кабинет и попыталась сделать рентгеноскопию, но по какой-то причине хорошей картины не получалось. Вокруг того пятна, где пястные кости Дженет проникали в спину Полы, изображение попросту отсутствовало. Энджи побледнела, стоя посреди своего пустого кабинета, и предложила Дженет ампутировать запястье. Дженет вырвало прямо на просвинцованный фартук. Пола только покачала головой.

Той ночью они опять думали, что не заснут, но потом все же заснули. На этот раз, однако, сон приходил маленькими порциями, по двадцать-сорок минут. Просыпаясь, Дженет каждый раз принимались плакать и описывала Поле небольшие участки своей руки, которые было видно до этого и не было видно сейчас. Она сказала, что чувствует, как ее затягивает все сильнее и сильнее. К утру рука Дженет ушла уже выше локтя, и она всхлипывала не переставая; она сотрясалась от судорожных вздохов и не могла успокоиться. Время от времени она начинала биться в истерике. При этом она больно дергала Полу, а ее мокрое от пота тело, касаясь спины Полы, натирало его до раздражения. Пола отчаянно желала, чтобы та успокоилась. Она закрыла глаза и представила Дженет в медитации, спокойной и сосредоточенной. Это не помогло.

Около полудня Дженет сломала себе палец на правой руке в приступе истерики, случившемся с ней в коридоре на пути в туалет. Пола позвонила Энджи, которая тут же пришла и перевязала Дженет руку, дав ей успокоительное, чтобы она могла заснуть. Пола по-прежнему не чувствовала совершенно ничего, не считая некоторого облегчения от того, что Дженет какое-то время будет лежать спокойно. Она понемногу начинала понимать, что если они переживут это, Дженет может потерять конечность… если только они это переживут. Она поймала себя на том, что представляет себе, как это будет — потерять Дженет, но усилием воли заставила себя выкинуть подобные мысли из головы. Это потребовало от нее такого напряжения, что она почувствовала тошноту. Все больше и больше она чувствовала себя некой гигантской хищной птицей, чем-то вроде грифа, только вместо пары широких крыльев за ее спиной крепилось тело другой женщины. К тому же вряд ли она сейчас была способна летать — она казалась себе громоздкой, придавленной тяжестью, неспособной оторваться от земли.

Дженет проспала всю ночь, а проснувшись, обнаружила, что плотно притиснута к Поле. Все еще плохо ворочая языком после успокоительного, она сообщила Поле, что ее плечо затянуло внутрь, и что край ее блузки тоже начинает исчезать. Она сказала, что чем большая часть ее тела оказывается внутри, тем сильнее становится тяга. За утренней трапезой, пока за окном падал снег, Дженет окончательно потеряла плечо и часть левой груди. Она сказала, что у нее такое ощущение, словно на ее лопатки поставили банки или подвели к ним раструб большого пылесоса. Пола почувствовала, как ее сердце заколотилось о грудную клетку; в голосе Дженет слышалась неприкрытая боль, тупая мука. Внезапно ее охватил приступ паники — она попалась в ловушку тела Дженет, потная кожа Дженет прижималась к ее спине и ягодицам. Пола закрыла глаза и подавила истерику.

Они обе глубоко сожалели, что не позволили Энджи сразу сделать ампутацию, но сейчас, разумеется, было уже слишком поздно. Полу поочередно охватывало то чувство вины, поскольку это не ее затягивало внутрь (хотя кто знает, что с ней произойдет, когда все тело Дженет исчезнет?), то отвращение от мысли о теле Дженет, большим обрубком торчащем из ее собственного. И потом — снова чувство вины, за то, что почувствовала отвращение. Неужели сиамские близнецы тоже испытывают нечто подобное? Пола плотно сжала веки и заставила себя почувствовать каждый дюйм скрюченного, прижатого к ней тела Дженет, стремясь сохранить в памяти это ощущение.

Поздно этой ночью, когда подбородок Дженет притиснулся к спине Полы с такой силой, что ее челюсть казалась Поле какой-то струбциной, мучительно завинчивающейся у нее на лопатке, появилась Энджи с больничным фургоном. Двое здоровенных санитаров запихнули их внутрь через заднюю дверцу. Это было странно, но ни Поле, ни Дженет не пришло в голову спросить, что происходит. Они по-прежнему думали лишь о том, как им, каждой по-своему, прожить несколько последующих биений сердца.

Их повезли не в городскую больницу, а на какую-то базу или в исследовательское учреждение где-то на северном побережье. Когда они доехали, их исследовало некоторое количество людей в белых лабораторных халатах, которые щупали их, тыкали инструментами и задавали множество вопросов странными монотонными компьютерными голосами. К тому времени, когда исследования и тесты были завершены, Дженет уже не могла двигать нижней челюстью. Им дали успокоительное, и их немедленно начало с ужасной силой клонить ко сну. Дженет еще сумела выговорить: «Ола, я юбью тея», и эти слова сжали сердце Полы, словно тисками, протолкнув мощный всхлип сквозь ее стиснутую гортань. Дженет немного поплакала и затем соскользнула в бессознательное состояние; прежде чем отключиться самой, Пола слышала, как дыхание ее любимой становится спокойным и ровным, почти как у ребенка. Утром Энджи сказала ей, что вся голова Дженет уже внутри, и немедленно вслед за этим дала ей большую дозу сильного успокоительного, которое подействовало еще прежде, чем Пола успела отреагировать.

Она проснулась снова лишь через два дня, заполненных странными невнятными сновидениями; как ей сказали, к этому времени последний кусочек большого пальца правой ноги Дженет уже исчез между ее лопатками, словно камень, брошенный в пруд.

Полу держали в лаборатории еще неделю, подвергая ее всем возможным тестам, которые только были когда-либо придуманы — ей делали рентгеноскопию, компьютерное сканирование, анализ крови. На ночь ей давали успокоительное, и во сне она видела большой палец ноги Дженет, уходящий под воду, торчащий над поверхностью наподобие верхушки айсберга, а сама Дженет, словно большая рыба, проплывала с потоком крови через ее сердце и исчезала вдали.

Пока она спала, ее исследовали с помощью лазерной хирургии, подвергая тщательному изучению различные части ее тела, но это ни на йоту не продвинуло их в понимании происшедшего. В конце концов ее отпустили домой. Еще несколько месяцев после этого Пола еженедельно навещала Энджи, но не было никаких признаков того, что случившееся как-то повлияло на нее. Энджи спрашивала ее: «Как ты себя чувствуешь?», и Пола отвечала: «Как обычно». Она встряхивала головой и вздыхала. К середине лета она уже даже могла немного смеяться. Она криво улыбалась Энджи и говорила: «Ну что же, по крайней мере, этот зуд прошел».

Уильям Сандерс

Кишение,

или

На берегу моря с Марвином и Памелой

Супруги Брэдшоу вернулись из отпуска в пятницу поздно вечером и сразу же обнаружили, что они в доме не одни.

Марвин Брэдшоу шел по дорожке к парадной двери — он ходил через дорогу, чтобы забрать у соседей скопившуюся за время их отсутствия почту, — когда услышал вопль жены. Он взбежал по ступенькам и ввалился в дом, ругаясь и проклиная себя за то, что не приложил побольше усилий, чтобы получить разрешение на ношение оружия. Но в доме не было никаких грабителей — лишь его жена, стоявшая посреди кухни с бледным лицом, дрожа с головы до пят и указывая в направлении раковины.

— Посмотри, — выговорила она.

Марвин посмотрел, не понимая, что от него требовалось там увидеть. Все было так, как оставалось на его памяти — впрочем, он никогда не обращал большого внимания на район кухни, которая, в конце концов, была не его епархией.

— Что там? — спросил он, и тут же увидел, как что-то маленькое и темное быстро пробежало по краю раковины. Теперь он заметил и еще одного, немного побольше размером, взбирающегося по стене за трубой.

— Вот черт! — выругался Марвин Брэдшоу. — Тараканы!

— Я пришла, чтобы налить себе воды, — голос Памелы Брэдшоу звучал почти шепотом, словно первый вопль исчерпал все ее вокальные ресурсы. — Включила свет, и… Марвин — они были везде! Они разбежались во все стороны. — Она содрогнулась. — Кажется, один пробежал мне по ноге.

Марвин Брэдшоу шагнул к раковине, но тараканы среагировали слишком быстро. Тот, что был в раковине, тут же нырнул с края, ударился об пол и ускользнул в едва заметную щелку под плинтусом. Тот, который сидел на стене, избежал шлепка ладонью и исчез внутри шкафчика над раковиной. Марвин смущенно выругался, одновременно чувствуя и некоторое облегчение: он не испытывал большого восторга при мысли о том, чтобы давить таракана голой рукой.

— Тараканы, — произнес он. — Замечательно! Целыми годами надрывать свою задницу, наконец-то убраться из города, подальше от грязи и цветных; раздобыть дом за три тысячи баксов в одном из лучших мест, какие только есть на побережье Лонг-Айленда — и все это для того, чтобы, уехав на пару недель, вернуться и обнаружить здесь тараканов! Господи Иисусе!

Он гневно воззрился на жену.

— И ты прекрасно знаешь, кто в этом виноват! Обязательно надо было нанимать эту чертову мексиканку!

— Инес не мексиканка, она из Гватемалы, — запротестовала Памела. — И мы еще не знаем…

— Мексиканка, гватемалка — какая к черту разница? — Марвин никогда не видел особого смысла копаться во всех этих идиотских различиях между людьми, которые говорят «si», когда хотят сказать «да». Может быть, еще стоило отличать друг от друга всяких япошек, китаез и прочих узкоглазых, поскольку в наши дни поневоле приходится вести дела с желтозадыми ублюдками — но латиносы есть латиносы, из какой бы растреклятой страны они ни были родом.

— Факт остается фактом, — сказал он. — У нас никогда не было в доме тараканов, пока два месяца назад ты не наняла ее, и вот теперь они есть. Говорю тебе, стоит только пустить этих людей на порог, и у тебя тут же будут тараканы. Зря, что ли, я управлял для твоего отца этими домами в испанском квартале еще до того, как мы поженились? Тараканы и пуэрториканцы — я по горло сыт ими обоими! Уж я-то их знаю.

— Я поговорю с ней, когда она придет завтра.

— Черта с два ты поговоришь! — Он вытащил сложенный лист бумаги из пачки писем, которую держал в левой руке. — Я как раз собирался тебе сказать. Посмотри-ка, что оставила для нас твоя распрекрасная Инес!

Она взяла листок и развернула его. Послание было написано карандашом, большими корявыми печатными буквами:

НЕТ ХАЗЯИН ТАК НЕ ПАЙДЕТ ВЫ НЕ ПЛАТИЛ МНЕ ТИПЕРЬ 5 НИДЕЛЬ УЕХАЛ ЖИТЬ СЕСТРА АРИЗОНА ПАЖАЛУСТА ПРИШЛИТЬ МОИ ДЕНГИ МАРГАРИТА ФЛОРЕС 72281 ДЕЛЬ МОНТЕ ТУСОН АРИЗОНА 85707 ИНЕС

Марвин забрал записку обратно, скатал ее в шарик и швырнул в мусорное ведро, но промахнулся.

— Приходит сюда, превращает наш дом в тараканий мотель, сбегает, стоит нам повернуться к ней спиной, и еще ждет, что ей заплатят! Держи карман шире, жирная иммигрантская шлюха!

Памела вздохнула.

— И все равно мне будет ее не хватать. Знаешь, я ведь работала с ней, пыталась помочь ей вспомнить свои предыдущие воплощения. Мне кажется, она раньше была принцессой майя, и…

Марвин застонал.

— Ради бога, — произнес он, — только не сейчас, ладно?

У Марвина была не очень-то веселая жизнь в последние две недели. Ему совершенно не понравился Майами, где кишмя кишели низкорослые коричневые люди и где было совершенно нечего делать, кроме как плавать (что, с его точки зрения, стоило делать хотя бы лишь для того, чтобы не утонуть) или лежать на песке и загорать, если ты был таким придурком, что хотел походить на цветного. Обратный самолет снова и снова откладывали. Одним словом, сейчас был совсем не тот момент, чтобы выслушивать Памелу с этими ее новомодными бреднями.

— Ну ладно, — сказал он, — сейчас мы поедем куда-нибудь и поедим. В понедельник я вызову специалиста по уничтожению вредителей. Не возражаешь против Антонио? Я бы не отказался от даров моря.

Выруливая на шоссе, он думал о том, что в этой ситуации сеть по крайней мере одна хорошая сторона: обед в ресторане означал возможность поесть настоящей пищи вместо той экологически чистой кашицы, какую Памела имела обыкновение ставить на стол. Марвин подозревал, что забота о здоровье была всего лишь прикрытием для ее абсолютной неспособности что-либо приготовить. Нарезать большое количество сырых овощей — вот максимум, что она могла сделать на кухне.

— Марвин, — внезапно сказала Памела, — вот ты сказал: «специалист по уничтожению вредителей». Ты имеешь в виду, что кто-то придет и убьет этих тараканов?

Он взглянул на нее, не понимая, какого черта ей еще нужно.

— А что, тебя заботят химикаты, яды и все такое?

— И это тоже. — Памела помолчала, сдвинув брови. Марвин понял, что снабдил ее еще одним поводом проедать ему плешь.

— Но я что хочу сказать, — продолжала она, — разве нет какого-нибудь другого способа? Кроме того, чтобы убивать их?

— Боже мой! — Марвин заскрипел зубами. — То есть ты хочешь избавиться от тараканов, но так, чтобы этим бедненьким малюткам не было больно? Это что, снова какая-нибудь восточная дребедень? Что, тараканы тоже могут оказаться чьими-то перерождениями?

— Я бы хотела, чтобы ты не относился столь негативно к вопросу о перерождениях, — сухо произнесла она. — Конечно, я понимаю, что религия, в которой ты был воспитан, не разделяет подобных воззрений…

Собственно говоря, родители Марвина Брэдшоу никогда не выказывали вообще никакого интереса к какой бы то ни было религии, и он лишь следовал их примеру. Церковь была для него местом, куда люди приходят на похороны и свадьбы — и то лишь тогда, когда не могут этого избежать. Против вопроса о перерождениях он имел только то, что в них верили люди родом из Индии — такие, как тот парень, который стриг неплохие деньги за то, что сидел, завернувшись в простыню и изливал поток этого дерьма на Памелу и кучку других таких же безмозглых идиоток. А сами индусы в конечном счете были всего лишь еще одной разновидностью низкорослых коричневых ублюдков, которым следовало бы убраться обратно туда, откуда они явились. Марвин подозревал, что в случае вышеупомянутого Баба Лал Махавишну это должно было быть где-то в штате Нью-Джерси — но это уже особый разговор.

— Во всяком случае, — добавила Памела, — не следует считать, что человеческие существа могут перерождаться в облике насекомых. Это западное представление.

— Ну так…

— Но все равно, Марвин, — Памела не дала мужу передышки, обрушившись на него с неудержимостью горной лавины. — Бабаджи говорит, что всегда лучше избегать причинения вреда любому из живых существ. От этого ухудшается карма. Подумай, сколько там этих тараканов — сотни, должно быть, даже тысячи! Зрелище отвратительное, не спорю, но ты подумай — столько жизней! Я не могу представить себе, какие могут быть кармические последствия, если мы убьем их всех!

— Тогда что же ты хочешь, чтобы я сделал с этими долбаными тварями? Вежливо попросил их удалиться? Выделил им собственное помещение? Может быть, ты сама с ними поговоришь? — продолжал он, теряя самообладание от ярости. — Это могло бы заставить любое уважающее себя насекомое свалить как можно быстрее!

Она не ответила. Исходя из тона ее молчания, Марвин заключил, что этой ночью одному из них суждено спать в комнате для гостей. Что же, это был еще один бонус.

Памела продолжала применять к нему политику молчания на протяжении почти всего обеда. Марвин знал, что это было слишком хорошо, чтобы продлиться долго. И верно: не успел он еще расправиться со своим омаром, как она начала все сызнова.

— Боже мой, — сказал он, — может быть, ты хотя бы подождешь, пока мы уйдем отсюда? Говорить о тараканах за столом! Ты что, хочешь, чтобы меня стошнило?

Он откинулся на спинку стула и взглянул на остатки своей трапезы. Вообще-то он не то чтобы ужасно любил омаров; он заказал себе омара только для того, чтобы еще раз подергать Памелу за цепь. Ресторан Антонио был одним из таких мест, где омаров держали живыми в большом стеклянном аквариуме, так что ты мог выбрать себе какого-нибудь по вкусу, чтобы ему живьем обварили задницу. «Живьем обварили ему задницу», — Марвин с удовольствием произнес это, глядя, как ежится Памела. Однако, как он заметил, она была не настолько шокирована, чтобы это помешало ей очистить собственную тарелку. Должно быть, считала, что ее моллюски и ракушки умерли естественной смертью — их переехала подводная лодка или что-нибудь в этом роде.

Он поднялся, бросив на стол салфетку, и направился в туалет. Когда он возвращался, к нему подошел хозяин заведения, чуть ли не заступив ему дорогу.

— Мистер Брэдшоу, — сказал Антонио. — Надеюсь, вам понравился обед?

Марвин кивнул, выдавив улыбку. Антонио был коротеньким и смуглым, и его черная шевелюра немного слишком блестела; но он происходил из португальской семьи, жившей в этих краях на протяжении по меньшей мере пары столетий, и вдобавок держал чертовски отличный ресторан. Марвин считал, что Антонио вполне сносен для — ну, для Антонио.

— Не хотелось бы затрагивать неприятную тему, — продолжал Антонио, оглядываясь вокруг и понижая голос, — но я помимо воли услышал ваш разговор несколько минут назад.

— И вы, и все остальные в зале, — ответил Марвин. — Прошу прощения, если она отпугивает ваших посетителей своими разговорами о тараканах. Она немного не в себе в последнее время, уже год или около того. Думает, что меняет свой образ жизни.

— О, это ничего! — Антонио взмахнул рукой, чтобы показать, что все в порядке. — Нет, я просто хотел сказать, что вы не единственный, у кого завелись тараканы. За последние две недели я слышал, как множество людей жаловались на них. По-видимому, они недавно переселились в наш район. — Он скорчил гримасу. — В нашем деле о таких вещах приходится беспокоиться.

Марвин задумался. Значит, это произошло не только у них в доме. Должно быть, приехали какие-нибудь новоселы и привезли эту мерзость с собой. Поистине, со времени того судебного процесса о дискриминации в вопросах предоставления жилья все стандарты покатились к чертовой матери.

— Я только хочу сказать, — продолжал Антонио, — что в ближайшее время будет не так-то просто найти специалиста по уничтожению вредителей. Хорошо, если вам удастся пригласить его хотя бы к концу следующей недели.

— Вот черт! — произнес Марвин громче, чем намеревался. — Послушайте, Антонио, я не могу жить в одном доме с этими тварями целую неделю! Вы же наверняка должны знать кого-нибудь, с вашей-то профессией. Вы не знаете, может быть, кто-нибудь согласился бы прийти в частном порядке? Я позабочусь, чтобы дело стоило труда.

Антонио покачал головой.

— Поверьте мне, все, кого я знаю, уже получили массу приглашений «в частном порядке», и к тому же запросили за это бешеные деньги. — Он потер подбородок. — Хотя, возможно, сеть один вариант…

— Продолжайте. Ну же, Антонио! Помогите мне выйти из этой ситуации.

— Ну… у одного из моих помощников — того, который обслуживает этот столик у двери, видите?… У него есть дед, и говорят, что он очень хорошо умеет избавляться от тараканов, крыс и всего подобного.

Марвин посмотрел в ту сторону и увидел низенького, коренастого, очень смуглого парня в белом переднике. Лохматые, грубо остриженные черные волосы. Большие скулы, тяжелые надбровные дуги, большой нос.

— Он что, мексиканец? — спросил Марвин, думая про себя: «Вариантов нет».

Антонио засмеялся.

— Да нет, вообще-то он индеец.

— То есть из Индии? (Черт возьми, абсолютно нет вариантов!) А с виду вроде бы не похож…

— Нет-нет, он американский индеец — из какого-то маленького племени, название которого я даже выговорить не смогу. У них резервация на севере штата.

— Хм-м. — Марвин, изумленный, еще раз взглянул на парня. До сих пор он ни разу не видел индейца в этих краях. В пользу индейцев можно было сказать одну вещь, по сравнению со всеми прочими цветными: они держались сами по себе, жили в глуши у себя в резервациях и не совались туда, где их не хотели видеть.

— Я, собственно, не так уж много знаю об этом, — признался Антонио. — У меня есть знакомые в Эмитивилле; этот старик делал для них работу, и они остались очень довольны. Но они не рассказывали мне подробностей.

— Хм-м, — снова протянул Марвин. — Краснокожий, занимающийся уничтожением вредителей? Такого я еще не слышал.

— Строго говоря, он не занимается уничтожением вредителей, — Антонио как-то странно ухмыльнулся Марвину. — Это скорее по той части, которая должна понравиться вашей жене. Он никого не убивает. Он просто делает так, что они уходят.

Марвин перевел изумленный взгляд на хозяина ресторана.

— Это что, шутка? Вы хотите мне сказать, что он просто дует в дудочку, и они идут за ним, как за каким-нибудь долбаным крысоловом? Послушайте, Антонио, я что, похож на человека, склонного сейчас смеяться?

— Нет, поверьте, это так и есть. — Лицо Антонио было серьезным. — Я не знаю точно, как он делает это; судя по тому, что я слышал, он их как-то выкуривает. Индейский секрет, надо думать.

— Будь я проклят! — Марвин с минуту обдумывал это предложение. Вообще-то индейцы действительно знают кучу разных штучек, это всем известно… — Нет, спасибо, — наконец сказал он. — Я лучше подожду понедельника и пробегусь по объявлениям. Черт побери, могу же я потерпеть еще несколько дней!

Однако этим же вечером, собираясь ложиться спать — как несложно догадаться, в спальне для гостей — он внезапно почувствовал, что хочет пить. Марвин вышел на кухню, чтобы достать себе пиво, и когда включил свет, то увидел их…

Памела не преувеличивала. Тараканы действительно были повсюду. Они кишмя кишели и в раковине, и на буфете, и на посудомоечной машине, на холодильнике, на стенах и на полу. Когда зажегся свет, их плоские коричневые продолговатые тельца скопом кинулись наутек, так что на какое-то мгновение показалось, что вся комната вскипела тошнотворным движением. Почти моментально большая часть тараканов скрылась из виду, но несколько штук осталось сидеть высоко на стенах и в других недоступных местах. Сквозь стеклянные дверцы шкафчика для посуды Марвин видел парочку, усевшуюся на верхушке стопки антикварных тарелок китайского фарфора.

Затем он посмотрел вверх и увидел большого жирного таракана, сидевшего на потолке непосредственно над его головой. Его длинные усики тихо покачивались, словно в приветствии. Таракан как будто рассматривал его, размышляя, не спрыгнуть ли вниз.

— Господи Иисусе! — заорал Марвин и ринулся прочь из кухни, даже не остановившись, чтобы погасить свет.

Его руки тряслись, когда он брал телефонную трубку. Ресторан был закрыт на ночь, а когда он набрал домашний номер Антонио, ему пришлось выслушать длинную серию гудков, прежде чем Антонио подошел к телефону.

— Слушайте, — сказал Марвин, обрывая сонные протесты хозяина ресторана. — Помните, вы говорили мне об этом старике-индейце? Как вы думаете, насколько быстро вы сможете с ним связаться?

На следующее утро, когда Марвин с опаской вошел в кухню, чтобы приготовить себе кофе, тараканов нигде не было видно. Он знал, что они никуда не делись, а просто попрятались, скрываясь от дневного света; однако это было не так уж плохо — пока он их не видел.

Он налил себе чашку черного кофе и через раздвижную стеклянную дверь вышел на террасу. Солнце стояло уже высоко над восточным горизонтом, и свет слепил глаза; Марвин пожалел, что не захватил с собой солнечные очки. Он уселся за маленький столик в северном конце террасы, подставив солнцу спину.

Дом Брэдшоу стоял на краю отвесного утеса, в шестидесяти или семидесяти футах над океаном. Если бы Марвин захотел посмотреть прямо вниз, то сквозь щели в досках террасы смог бы увидеть белый песок на полоске берега, которую Памела называла «нашим пляжем». Это был даже почти не пляж, всего лишь узенькая ленточка песка, круто спускающаяся к океану; при высоком приливе она почти полностью уходила под воду.

Марвин осторожно попробовал свой кофе. Как он и ожидал, вкус был отвратительный. Надо начинать опрос кандидатов на замещение должности Инес — мириться с кухонными достоинствами Памелы становилось не менее тяжело, чем с тараканами.

Тараканы. Он поморщился, и виной тому был не только горький кофе. Прошлой ночью он действительно несколько переборщил. Сейчас, сидя в ярких лучах утреннего солнца, овеваемый прохладным свежим ветерком с моря, он не мог поверить, что впал в такую панику из-за каких-то нескольких таракашек. Это надо же — звонить Антонио посреди ночи! Бог ты мой, лишь затем, чтобы попросить его привести к нему в дом какого-то сумасшедшего старого индейца! Да после этого он сгорит со стыда, когда в следующий раз придет к Антонио в ресторан!

Марвин поднес чашку к губам и сделал еще один глоток. Боже, какая мерзость! Это даже ужаснее, чем обычные подвиги Памелы по части варки кофе. Более того, в чашке явно имелось что-то менее жидкое…

Он резко отпрянул от стола и выронил чашку, пролив кофе на себя и даже не заметив этого. Поднеся руку ко рту, он выплюнул на ладонь размоченный трупик утопившегося в кофе таракана.

Вскочив на ноги, Марвин метнулся к перилам и энергично опустошил свой желудок в направлении Атлантического океана. Когда рвота и непроизвольные сокращения диафрагмы наконец-то утихли, он еще несколько минут висел, вцепившись в перила, чтобы не рухнуть на пол террасы, и шумно дыша через рот.

В этот самый момент в дверях кухни появилась Памела.

— Марвин, — сказала она, — там приехало двое человек в пикапе, они ждут у входа. Они говорят, что ты посылал за ними.

На крыльце, засунув руки в задние карманы брюк, стоял парень из ресторана Антонио. С ним был низенький старичок — не выше пяти футов ростом и не более сотни фунтов весом, с лицом, похожим на высушенное солнцем яблоко. На обоих были выцветшие джинсы и дешевые клетчатые рабочие блузы. Старик носил кепку с сетчатым затылком, украшенную спереди эмблемой «Долфинс», на ее макушке болталось что-то вроде пера. Позади них на подъездной дорожке виднелся потрепанный грузовичок-пикап, краска на котором настолько поблекла и осыпалась, что было невозможно сказать, каков был его первоначальный цвет.

— Мистер Брэдшоу? — произнес парень. — Мистер Коэльо сказал нам, что у вас проблемы с тараканами.

Старик проговорил что-то на языке, похожего на который Марвин никогда не слышал. Парень вновь продолжил:

— Моему деду необходимо здесь осмотреться, прежде чем он сможет что-либо сказать вам.

Марвин ответил слабым кивком. Он до сих пор чувствовал головокружение и тошноту.

— Конечно, — выдавил из себя он, повернулся и повел их в кухню.

Памела вошла и встала в кухонных дверях рядом с Марвином. Вместе они смотрели, как старый индеец медленно обходит кухню, нагибается и внимательно изучает плинтусы, проводит пальцами под краем буфета и затем нюхает их, заглядывает за холодильник. Внезапно старик присел на корточки, открыл дверцу и сунул руку вверх, в темное пространство под раковиной. Моментом позже он уже вновь стоял на ногах, зажав что-то маленькое и извивающееся между большим и указательным пальцами. Вряд ли выражение его морщинистого смуглого лица хоть сколько-нибудь изменилось — на нем и с самого начала не было какого-либо опознаваемого выражения, — но в глазах индейца промелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

Старик вновь заговорил на своем странном для слуха языке. Парень сказал:

— Ему нужно было знать, какие именно тараканы у вас завелись. Он говорит, что проблем нет и с этим видом легко справиться.

Старик вышел на террасу и щелчком швырнул таракана через перила. Вернувшись в кухню, он что-то коротко произнес.

— Он говорит, это будет стоить сто долларов, — перевел парень.

На тот момент Марвин был не в том настроении, чтобы торговаться. У него до сих пор стоял во рту вкус вымоченного в кофе таракана.

— Когда он сможет начать?

— Прямо сейчас, — ответил парень. — Если вас это устроит.

Парень вышел в прихожую — Марвин подумал, что ему стоило бы послать Памелу проследить, чтобы индеец ничего не украл, но было уже слишком поздно. Тем временем старик продолжал осмотр кухни. Через несколько минут молодой индеец вернулся, неся пару нейлоновых спортивных сумок, которые водрузил на буфет рядом с раковиной. Старик кивнул, хмыкнул, расстегнул одну из сумок и принялся рыться в ее содержимом.

Пока старик копался в сумке, парень спросил:

— Какие-нибудь животные в доме есть? Собаки, кошки?

Памела покачала головой. Марвин пожал плечами:

— Нет, черт возьми!

Это была вещь, которой он не мог понять: как люди держат грязных и волосатых животных в своем доме. Имеет смысл заводить разве что хорошую сторожевую собаку — но лишь в том случае, если она будет оставаться снаружи, во дворе или вообще за оградой.

— Было бы лучше, — сказал парень, — если бы вы куда-нибудь вышли. Погуляли бы где-нибудь снаружи, пока это не кончится.

— Вот как? — ухмыльнулся Марвин. — Тебе бы это понравилось, не так ли?

Памела лягнула его в лодыжку.

— Вы будете применять какие-нибудь токсичные химикаты? — спросила она у индейского парня.

— Нет, нет, ничего похожего. — Молодой индеец показал на груду барахла, которое старик доставал из сумки. — Видите, мы даже не используем респираторы. Нет, просто… ну, просто будет лучше, если вас при этом не будет.

— Ха-ха! — сказал Марвин. — Забудь об этом, Джеронимо[45]. Придумано хорошо, но ничего не выйдет.

Парень пожал плечами.

— Как хотите. — Он повернулся и принялся расстегивать вторую сумку.

К этому времени старик уже выложил на буфет несколько связок чего-то, выглядевшего, как сушеные растения. Он выбрал четыре связки и скрутил вместе, так что получился один длинный пучок. Затем достал из сумки моток обычной белой бечевки и принялся плотно обматывать пучок от одного конца до другого, увязывая его в плотный цилиндр, размером и формой напоминавший свернутую газету. Засунув оставшиеся вещи обратно в сумку, старый индеец снова заговорил с напарником.

Парень вытащил барабанчик, похожий на большой бубен без металлических погремушек, а вслед за ним — длинную тонкую трость, один конец которой был обмотай чем-то вроде ремешка из сыромятной кожи. Он стукнул по барабану, который ответил ему коротким звонким «пу-унг», наполнившим кухню и вылетевшим за дверь в коридор.

Старик достал одноразовую газовую зажигалку, зажег ее и поднес к одному концу травяного свертка. Марвин ожидал, что последует вспышка, но трава загоралась неохотно. Старик поворачивал пучок травы, осторожно дуя на него, пока в конце концов один конец свертка не превратился в большой тлеющий красный уголь.

К этому времени дым уже поднимался над свертком густыми белыми клубами, растекаясь по потолку и заволакивая всю комнату. Марвин начал было протестовать, но затем решил, что запах не такой уж плохой. Он распознал в нем благоухание кедра — на какое-то мгновение к нему пришло воспоминание о том, как ему позволили сжечь елку после Рождества, потому что отец был слишком пьян, — и еще что-то похожее на шалфей и какие-то другие травы, названия которых он не мог даже припомнить.

«Черт возьми, — подумал он, — а ведь эту дрянь можно продавать за серьезные бабки! Особенно без ума от нового аромата для своего дома будут какие-нибудь старые леди».

Старый индеец поворачивался из стороны в сторону, махая тлеющим свертком и загоняя дым во все углы помещения. Парень принялся бить в свой барабанчик — «пу-унг, пу-унг, пу-унг, пу-унг», — а старик запел. Во всяком случае он явно считал, что делает именно это — хотя, разумеется, до Тони Беннетта[46] ему было далеко. Это была странная монотонная мелодия, в которой имелось всего с полдюжины нот, повторявшихся снова и снова, а слова вообще не походили на слова — просто бессмысленные звукосочетания наподобие тех, какие человек бормочет, когда забыл текст песни.

Как бы там ни было, Марвину Брэдшоу это никоим образом не понравилось. Он уже раскрыл было рот, желая сказать старику, чтобы тот продолжал окуривание и не заботился о музыкальном сопровождении. Но двое индейцев уже прошли мимо него, направляясь в коридор, волоча за собой дымные облака и не пропуская ни одного удара или восклицания.

— Ох, чтоб вас всех! — сказал Марвин и тронулся следом за ними, намереваясь положить конец этому бреду, пока он еще не зашел слишком далеко.

Однако Памела шагнула наперерез и загородила ему дверь.

— Марвин! — произнесла она, очень тихо, но голосом, похожим на пригоршню бритвенных лезвий.

Он узнал этот тон и этот ее взгляд. Бывают времена, когда Памелой можно вертеть как вздумается — но случаются времена, когда простые законы выживания требуют, чтобы ты отступил. У Марвина не было сомнений относительно того, какой именно момент наступил сейчас.

— Ну хорошо, хорошо, — раздраженно сказал он. — Позволь, я все же пройду; нужно же за ними присмотреть! Один бог знает, что этим краснокожим сукиным детям придет в голову спереть… кстати, у нас бар заперт?

Пение, битье в барабан и окуривание продолжалось все утро. Старик настоял на том, чтобы обойти все помещения в доме, наверху и внизу, а также погреб, чердак и гараж.

В какой-то момент Марвин задержался на лестнице, услышав голос жены. Она говорила по телефону в прихожей:

— Нет, правда, Тереза, клянусь тебе, настоящий шаман, коренной американец, и он проводит церемонию окуривания прямо здесь, у нас в доме! Это так захватывающе…

Последовала долгая пауза — во всяком случае, долгая для стандартов Памелы.

— Ох, да, — сказала она наконец, — я раньше тоже чувствовала себя виноватой из-за них, из-за всех этих ужасов, которые с ними проделывали. Но знаешь, Бабаджи нам объяснил, что на самом деле эти коренные американцы, которым сейчас приходится так тяжело — вся эта их нищета, и алкоголизм, и все прочее, — что они все просто перерожденные души белых солдат, которые истребляли коренное население в прежние времена, и теперь они так отрабатывают свою карму.

На верхнем этаже парень уже бил в барабан, а старик распевал свои песнопения, и дым скатывался вниз по ступенькам, но Марвин задержался еще ненадолго, чтобы послушать.

— Как бы я хотела, чтобы ты была здесь! — говорила Памела. — Джессика рассказала, что дала немного мелочи одному бедному бездомному чернокожему, которого она встретила в городе, а Бабаджи сказал, что давать всегда хорошо для твоей собственной кармы, но в конце концов, ведь в предыдущей жизни этот человек скорее всего был капитаном невольничьего корабля…

Радостный смех.

— Вот-вот, Тереза, то же самое говорит Бабаджи! Стоит лишь понять, как работает карма, и ты осознаешь, что буквально все, что происходит — действительно к лучшему!

Марвин громко фыркнул и пошел вверх по лестнице.

— Космос, — пробормотал он, — последний долбаный предел![47]

Незадолго до полудня, окурив гараж до такой степени, что в нем едва можно было найти машины, не нащупывая их руками, старик наконец-то прекратил свое пение и воздел дымовой сверток над головой. Парень перестал бить в барабан и произнес:

— Это все.

— Все? — Марвин сложил руки на груди и воззрился на него. — И вот за это ты хочешь, чтобы я выложил сотню баксов?

Старик стоял, нагнувшись и ввинчивая тлеющий конец свертка в пол гаража, чтобы затушить его. Не поднимая головы, он проговорил что-то на своем алгонкинском или черт еще знает каком наречии.

Парень сказал:

— Не обязательно платить сейчас. Мы можем вернуться завтра. Если вы к тому времени не будете удовлетворены результатами, вы можете вообще не платить.

Марвин хотел было посоветовать ему не тратить зря свое время. Но тут старик повернулся и посмотрел на Марвина своими темными черепашьими глазами, и Марвин услышал собственный голос, произносящий:

— О’кей. Конечно. Завтра увидимся.

Когда они ушли, Марвин вернулся в дом и достал ключи от бара. Он не часто начинал пить так рано, но теперь его нервы находились в таком состоянии, что не помешало бы пропустить стаканчик.

Дым внутри дома уже значительно поредел, но запах стоял по-прежнему сильный; он чувствовался даже на террасе, куда Марвин вышел, чтобы выпить свой стаканчик. Облокотившись на перила, он посмотрел на океан, наслаждаясь соленым ветерком и шипящим бормотанием небольших волн, плескавших внизу на песок. Субботнее утро полетело к чертям собачьим — но по крайней мере, все уже позади. Может быть, вечером по телевизору будет неплохая игра или боксерский матч. Даже кино сойдет, черт побери, если только в нем не будет индейцев!

И тут он осознал, что его пальцы не переставая барабанят по перилам, выстукивая на них умеренно быстрый ритм на четыре четверти. В следующий момент Марвин понял, что это тот самый ритм, который индейский парень выбивал на своем барабане.

— Боже милосердный! — сказал он вслух. И осушил свой стакан одним до содрогания долгим глотком.

Памела висела на телефоне до самого вечера, по очереди рассказывая свою потрясающую историю всем своим подружкам-кукушкам. Поскольку благодаря этому она хотя бы не доставала Марвина, он решил, что дело того стоит.

Он пошел на кухню и сунул замороженный обед в микроволновку. Запах дыма все еще был очень отчетливым, хотя воздух уже полностью очистился. Марвин взял картонную тарелку, вышел с ней на террасу и принялся за трапезу — слушая, как звуки океана топят в себе индейскую музыку, по-прежнему продолжавшую звучать в его голове.

Позднее он безуспешно пытался отыскать по телевизору какую-нибудь стоящую игру. Но все спортивные программы были забиты разнообразным идиотским дерьмом вроде тенниса. Вот уж действительно, замечательная мысль — провести весь вечер, глядя на двух педерастов, через сетку отбивающих друг другу идиотский мяч! В конце концов Марвин отыскал какой-то фильм с Бронсоном[48], которого еще не видел, а потом на PBS[49] Луи Ракайзер рассказал несколько действительно интересных вещей о фондовой бирже. Таким вот образом ему удалось скоротать этот вечер, и большую часть времени Марвин почти не замечал запаха дыма. Лишь иногда — может быть, всего лишь раз или два за час — он ловил себя на том, что отбивает ногой или пальцем ритм барабанчика, на котором играл индейский парень.

Когда они позднее поехали обедать, Марвин не поленился добраться до следующего города, лежавшего дальше по побережью, где находился не особенно хороший стейк-хаус с беспардонно завышенными ценами — только бы не есть у Антонио. Он был ужасно зол на Антонио, поскольку подозревал, что тот подстроил всю эту историю, желая подшутить над ним. «Надо было утопить этого ухмыляющегося латиноса с его напомаженными волосами в его же собственном дерьмовом аквариуме с омарами», — думал Марвин.

Этим же вечером, вскоре после одиннадцати, когда Марвин сидел в гостиной, пытаясь сосредоточиться на последней книге Раша Лимбоу[50], Памела позвала его с верха лестницы.

У него было включено радио, настроенное на станцию из Нью-Джерси, передававшую кантри и музыку из вестернов. И то, и другое он ненавидел — но пытался использовать один источник раздражения, чтобы погасить другой. Кучка Гомеров с их гнусавым пением по крайней мере могла изгнать эту проклятую индейскую трескотню, не желавшую вылезать из его мозгов. Памеле пришлось окликнуть Марвина несколько раз, прежде чем он услышал ее, поднялся на ноги и подошел к подножию лестницы.

— Чего тебе?

— Тебе лучше выйти и посмотреть, Марвин, — спокойно произнесла она. — Там на нашем пляже какие-то люди.

— Вот черт! — Он всегда знал, что рано или поздно это произойдет; но почему это должно было случиться именно сейчас? — Достань мой дробовик, — сказал он ей, — и звони в полицию.

Памела не двинулась с места.

— Не надо так дергаться, Марвин. По-моему, их там всего двое, и они ничего особенного не делают. Они даже не подходят к дому. Наверное, просто решили прогуляться вдоль берега при луне.

— О, ну конечно! — Марвин всплеснул руками. — Хорошо, сейчас я спрошу у них, не пожелают ли они распить бутылочку шампанского за встречу! Может быть, им еще поставить скрипичную музыку?

Он прошел по коридору и вышел в кухню, бурча себе под нос. Наверняка какая-нибудь шайка крезанутых панков из города, которые шарят по домам белых людей, ища, кого бы ограбить, изнасиловать или убить. Вряд ли Памела, черт ее побери, станет вести себя так невозмутимо, когда они свяжут ее по рукам и ногам и будут по очереди трахать в задницу, прежде чем прикончить. Он надеялся, что ему дадут посмотреть на это…

Стеклянная дверь тихо скользнула в сторону, и Марвин в одних носках шагнул на террасу. Отлив уже начался, море было спокойным и в тишине он мог отчетливо слышать голоса, раздающиеся внизу, на пляже.

Он протянул руку назад, в дверной проем, и щелкнул выключателем. Пространство под домом внезапно затопил свет, яркий как день. Один из голосов испуганно вскрикнул, и Марвин ухмыльнулся про себя. Установка этих прожекторов под террасой обошлась ему не так уж дорого, и он всегда знал, что когда-нибудь они окажутся кстати — в такую ночь, как сейчас.

Он быстро пересек террасу и выглянул через перила. Смотреть вниз было почти больно: белый песок слепил глаза, отражая яркий свет. Впрочем, ему не составило труда рассмотреть двоих мужчин, стоявших на пляже, на полпути между домом и водой — а также узнать эти два смуглых лица, глядевших на него снизу вверх.

— Здравствуйте, мистер Брэдшоу, — крикнул индейский парень. — Надеюсь, мы вас не побеспокоили?

Старик проговорил что-то на индейском наречии. Парень сказал:

— Мой дедушка приносит извинения за то, что мы пришли так поздно. Но в ресторане сегодня вечером было много работы, и мистер Коэльо не соглашался отпустить меня пораньше.

— Какого черта? — выговорил Марвин, обретая наконец дар речи.

— Было бы лучше, если бы вы сошли сюда, — добавил парень. — Вам стоит посмотреть на это.

Самым логичным в данном случае было бы, разумеется, вернуться в дом и позвонить в полицию, чтобы этих двоих арестовали за нарушение границ чужого владения. Но тогда неизбежно выплывет наружу, что Марвин уже и раньше имел дела с этими краснокожими ублюдками. Местные копы по разным причинам недолюбливали Марвина, и наверняка они разнесут по всей округе эту историю — о том, что он нанял индейского знахаря, чтобы изгнать тараканов из своего дома.

А если он попросту пристрелит этих сукиных детей, то отправится в тюрьму. Для белого человека в наши дни больше нет правосудия.

Марвин прошел обратно в дом. Памела по-прежнему стояла на лестнице.

— Это те чертовы индейцы, — сказал он ей, проходя мимо. — Если они оскальпируют меня, звони девять-один-один. Хотя нет — ты скорее всего пригласишь их на чашку чая с печеньем.

Он вышел через парадную дверь, обошел дом и спустился по деревянной лестнице к пляжу. Двое индейцев никуда не делись. Старик присел на корточки, нелепо скрючившись, а парень стоял, наклонившись над ним и уперев ладони в колени. Судя по всему, они рассматривали что-то на земле.

— Вот, мистер Брэдшоу, — сказал парень, не поднимая головы. — Взгляните-ка на это.

Марвин пошел к ним, чувствуя, как песок похрустывает у него под ногами, и заодно вспомнив, что забыл надеть хоть какую-нибудь обувь. Полные носки песка, отлично! Подойдя, он встал между стариком и парнем, начав было:

— Ну что, какого…

И тут же, совсем другим голосом:

— Боже всемогущий!

Он никогда не видел столько тараканов за всю свою жизнь.

Песка под его ногами было почти не видно — его покрывал темный ковер плоских кишащих телец. Свет прожекторов отражался от их блестящих коричневых спинок и высвечивал целый лес колышущихся усиков.

Марвин отпрыгнул назад и врезался в Памелу, которая вышла следом за ним.

— Осторожнее, Марвин! — оскорбленно произнесла она, но тут же завопила и вцепилась в его руку.

Тараканы, как заметил теперь Марвин, не разбегались по всему пляжу и не шмыгали туда-сюда во всех направлениях, как они это обычно делают. Они покрывали лишь узенькую полоску, может быть, трех футов шириной, не больше; и все двигались в одну сторону — целая тараканья река, прямая, как Пятая авеню, начинавшаяся где-то в тени их дома и пересекавшая песчаный пляж, чтобы исчезнуть во тьме где-то в направлении океана. Марвин слышал исходивший от нее тихий непрерывный шорох, словно шуршание ветра в сухих листьях.

— Вы хотели, чтобы они ушли из вашего дома, — сказал парень. — Пожалуйста, они уходят.

— Но как… — голос Памелы ослабел и пресекся.

— Они идут домой, — сказал парень. — По крайней мере, пытаются.

Марвин едва мог расслышать, что ему говорят: он смотрел на тараканов, не в силах оторвать взгляд от их стремительно движущегося скопища. Он двинулся к дому, продолжая рассматривать реку насекомых, пока не натолкнулся на основание обрыва. Ну да, разумеется — тараканы так и лились прямо по поверхности скалы сплошным коричневым водопадом, бравшим начало, по-видимому, где-то под фундаментом.

— Понимаете, — продолжал парень, — такие тараканы, какие завелись у вас, маленькие и коричневые, какие часто встречаются в домах в этой части страны — они родом не отсюда. В книге написано, что это немецкие тараканы; кое-кто считает, что они появились у нас вместе с гессенскими наемниками, которых король послал сражаться с парнями Вашингтона. Я не очень хорошо в этом разбираюсь, но в любом случае это белые люди завезли их сюда из Европы.

Марвин повернулся и с минуту молча смотрел на парня. Затем снова опустил взгляд на тараканов.

— Долбаные иностранцы, — пробормотал он. — Я должен был догадаться.

— А вот южнее, во Флориде и по ту сторону Залива[51], — прибавил парень, — водятся действительно большие тараканы, тропические; их вывезли из Африки на работорговых судах. Потом есть еще такие, которые пришли из Азии — их очень трудно убить…

Памела прервала его.

— А это, м-м… заклинание твоего деда, оно?..

— Возбуждает в них желание вернуться туда, откуда они пришли — точнее, откуда пришли их предки. Попросту заставляет их. Посмотрите сами.

Марвин прошел вдоль тараканьей реки в другую сторону, до кромки океана. Полная луна уже поднялась и светила ярко, так что даже за пределами освещения прожекторов можно было с легкостью разглядеть темную полоску, пересекавшую пространство сверкающего, еще влажного после прилива песка.

Добравшись до границы воды, тараканы не медлили ни секунды. Сплошным, ровным потоком, без единого перерыва, они безудержно текли в океан. Спокойная вода на отмелях была сплошь усеяна темными точками и островками, состоявшими, по всей видимости, из сотен, а то и тысяч тараканьих тел. Марвин вспомнил слышанный где-то анекдот: если построить всех китайцев в колонну и маршем пустить в океан, этому никогда не будет конца, потому что они размножаются слишком быстро.

Когда Марвин двинулся обратно через пляж, старик что-то проговорил.

— Он говорит, что оставит это до утра, на тот случай, если у вас есть крысы или мыши, — перевел парень.

— Это действует и на них тоже? — спросила Памела.

— Конечно, — кивнул парень. — Без дополнительной платы.

— Но какого черта? — удивился Марвин. — Ты что, хочешь сказать, что у вас здесь не было ни крыс, ни мышей, пока не пришел Колумб?

— Нет, какие-то виды, конечно, были — лесные и полевые мыши, водяные крысы. Но обычная домашняя мышь или серая норвежская крыса, либо же эти черные крысы, которых сейчас полно в городах — они все приплыли на кораблях.

— Я здесь не вижу ни одной, — заметила Памела.

— О, для них пока еще рано. Чем больше животное, тем больше времени должно пройти, чтобы средство начало действовать. Это зависит от массы тела. Взять какую-нибудь действительно большую серую крысу — она может ничего не почувствовать до самого конца ночи. Но к утру она обязательно придет сюда и будет пытаться уплыть обратно к себе в Норвегию или куда-нибудь еще.

Старик вновь заговорил.

— Мой дед говорит, что вернется завтра, чтобы прекратить действие наговора. Его нельзя оставлять слишком надолго. А то, знаете… всякое может случиться.

Тараканья река у их ног тихо струилась вперед, к забвению.

Марвин плохо спал этой ночью. Его мучил неотвязный кошмар, в котором он бежал, охваченный ужасом, по бесконечной голой равнине под темным небом. Его преследовала группа индейцев, гикая, размахивая томагавками и стуча в барабаны, в то время как тараканы ростом с человека стояли на задних лапках, выстроившись шеренгами по обе стороны его пути, и кричали ему что-то по-испански. Перед ним, обнаженная, предстала Памела. «Это твоя карма, Марвин!» — вскричала она. Он увидел, что из ее головы растут длинные усики, а там, где должны быть груди, расположена дополнительная пара рук.

Он сел в постели, трясясь и обливаясь потом. Запах дыма в комнате был настолько сильным, что он едва мог дышать.

— Га! — выдохнул он, с трудом выбрался из-под скомканного одеяла и встал с кровати. Некоторое время он стоял в темноте, пытаясь удержаться на нетвердых ногах.

— Марвин? — пробормотала Памела с другого края кровати, но даже не повернулась к нему, и он понял, что жена говорит во сне.

Он сошел вниз по лестнице, крепко держась за перила, достал из бара бутылку «Джонни Уокера». Открыв ее в темноте гостиной, Марвин сделал большой глоток, за ним другой — прямо из горлышка. Первый глоток чуть было не вернулся обратно, но от второго ему стало значительно лучше.

Вместе с бутылкой он поднялся наверх, в спальню для гостей, где широко распахнул окно, включил большой вентилятор под потолком и повалился на кровать. Он все еще чувствовал запах дыма, но еще один глоток скотча решил эту проблему.

Долгое время он лежал, понемногу отпивая из бутылки, пока наконец виски не расслабил его настолько, что Марвин смог погрузиться в тупое беспамятство. Ему снова снились сны, но на этот раз там не было ни индейцев, ни тараканов; наоборот, это было прекрасное, успокоительное видение. В нем он шагал по слегка всхолмленным пастбищам; вдоль тропинки, по которой он шел, росли могучие дубы, осенявшие его тяжелыми ветвями, покрытыми густой весенней листвой; на ближнем косогоре паслись овцы.

В отдалении, на гребне высокого холма, высились серые зубчатые стены и башенки какого-то древнего замка. К его воротам подходила извилистая грунтовая дорога, и теперь было видно, что по ней марширует отряд солдат в красных куртках, двигаясь по направлению к Марвину. «Пу-унг, пу-унг, пу-унг, пу-унг», — звучал их барабан, доносясь через поля; Марвин услышал, как они затянули песню:

Он проснулся вновь; в окно светило солнце. Долгое время он лежал, накрыв лицо подушкой и зная, что ему вряд ли понравится вставать.

Когда наконец он появился в дверях спальни для гостей, потный и небритый, была уже почти середина дня. Проходя мимо ванной комнаты, он услышал шум текущей воды. Памела, должно быть, уже несколько часов как встала — она всегда поднималась до смешного рано, чтобы успеть проделать на террасе свои идиотские медитации и йоговские упражнения вместе с восходом солнца.

Марвин сидел в гостиной и пил кофе, когда прозвенел дверной звонок. Он вскочил на ноги, буркнул: «Вот черт!» и пошел открывать. Солнечный свет кинжалом воткнулся в его глаза, когда он отворил дверь; Марвин прикрыл их, чтобы справиться с болью. Когда он вновь открыл глаза, перед ним на крыльце стояли двое индейцев.

— Простите, если мы пришли немножко рано, — сказал парень. — Мне скоро на работу.

Марвин оглядел их без особой теплоты.

— Какого черта вам еще нужно?

— Ну как же, мистер Брэдшоу… ну, вы же понимаете… Мой дед сделал для вас работу.

Марвин кивнул. Это было ошибкой. Когда океан боли в его голове вновь утих, он сказал:

— И теперь вы хотите, чтобы вам заплатили. Подождите здесь минуточку.

Эти двое клоунов ничем не смогли бы подтвердить свои претензии, но он был сейчас не в том настроении, чтобы устраивать скандал. Его бумажник был наверху, в спальне, но он знал, что Памела держит немного мелочи в вазе на каминной полке, чтобы платить мальчишкам-рассыльным и подобной же шушере. Он вытащил пачку ассигнаций, отслюнил двадцать бумажек и вернулся к парадной двери.

— На, забирай, вождь. Купи себе новое перо.

Старик даже не прикоснулся к деньгам.

— Сто долларов, — сказал он твердо. По-английски.

Марвин ехидно рассмеялся.

— Мечтать не вредно, о Сидящий Бык! Скажи еще спасибо, что я вообще что-то даю тебе, после того, как ты провонял мне весь дом. Бери двадцатку, или забудь о деньгах.

Старик залопотал что-то парню по-своему, не отводя глаз от Марвина. Парень сказал:

— Если вы не заплатите, он не отведет наговор.

— Ты думаешь, меня это заботит? Даже если бы я хоть на грош верил в это дерьмо, я бы все равно не захотел, чтобы его отводили. Пускай себе будет! По крайней мере, у меня никогда не заведутся тараканы.

— Это действует не совсем так, — ответил парень. — Наговор не оказывает действия ни на что, что находилось за пределами дома в то время, когда он был наложен.

Марвин о чем-то задумался.

— Слушай-ка, я знаю, что мы сделаем. Ты даешь мне немного этого зелья, которое вы жгли вчера, так? А я выписываю тебе чек на сотню баксов, прямо сейчас, идет?

В конце концов, если отбросить всю эту суеверную дребедень, должно же было быть что-то в этом дыме, что изгоняло тараканов лучше, чем любое другое средство на рынке! Может быть, они действительно слетают от него с катушек, кто знает? Взять образец в лабораторию, произвести анализ — да там мог скрываться продукт на несколько миллионов долларов! Стоило рискнуть сотнягой. Ей-богу, может быть, он даже не станет приостанавливать платежа по чеку. Может быть…

Но старик снова покачал головой, и парень сказал:

— Прошу прощения, мистер Брэдшоу. Это секретный состав. И в любом случае без песни он не станет работать.

Глаза Марвина застлала красная пелена, еще более густая, чем до сих пор.

— Ну и черт с вами! — заорал он. — Убирайтесь с моего крыльца, и не забудьте этот ржавый кусок дерьма, что стоит на моей подъездной дорожке! Давайте, уносите отсюда свои краснокожие задницы! — Парень открыл рот, намереваясь что-то сказать. — Ты хочешь неприятностей, Тонто? А у тебя есть лицензия на свои бизнес по борьбе с вредителями в этой стране? Нет? То-то. Давай, давай, пошевеливайся!

Дождавшись, пока треск глушителя разбитого пикапа затихнет вдали, Марвин вернулся в гостиную. Памела в белом махровом халате стояла на лестнице, ее волосы были мокрыми после душа. У нее был омерзительно веселый вид.

— Мне показалось, я слышала голоса, — сказала она. — Кто это был, те двое коренных американцев? Надеюсь, ты щедро заплатил им?

Марвин тяжело опустился на кушетку.

— Я выдал им то, на что они напрашивались.

— Я так расстроена, что мне не удалось увидеть их еще раз! Такая честь — видеть в своем доме настоящего шамана! Да еще с такой вдохновляющей церемонней! Помнишь эту милую песенку, которую он пел? Она до сих пор звучит у меня в уме, снова и снова, как мантра. Разве это не чудесно?

И она поскакала по ступеням обратно к себе наверх, весело напевая: «Хей-йа, хей-йо, хей-йа!». «Пу-унг, пу-унг, пу-унг, пу-унг», — подстукивал ей барабан в голове Марвина.

Остаток дня он провел, лежа на диване в гостиной, большей частью с закрытыми глазами — жалея, что не может заснуть. Он не сделал ни одного движения по направлению к бару. Стаканчик пришелся бы ему в самый раз, но его желудок не вынес бы этого.

Похмелье не проходило; временами Марвину казалось, что его череп вот-вот треснет, как переваренное яйцо. Все его тело ломило, словно он упал и скатился по лестнице. Даже кожа на лице казалась натянутой слишком сильно.

Хуже всего было то, что он продолжал по-прежнему слышать индейскую музыку, которая звучала теперь даже громче, четче и настойчивее, чем прежде. До сих пор это была не более чем досадная помеха, один из этих надоедливых фокусов, какие порой выкидывает мозг, когда тема из «Острова Гиллигэна»[52] застревает у тебя в ушах на целый день. Теперь же она превратилась в несмолкающий шум, заполнявший всю внутренность его черепа первобытным грохотом барабана и дикими завываниями стариковского голоса; время от времени Марвин не мог удержаться, чтобы не зажать уши руками — хотя и знал, что из этого не выйдет ничего путного. Он не прочь был даже закричать, но это было бы слишком мучительно.

Памела исчезла где-то около полудня. «Пошла навестить кого-нибудь из своих придурочных подружек, — угрюмо подумал Марвин, — и плевать ей на своего несчастного, богом проклятого мужа». Однако около четырех часов, когда он доковылял до кухни — не то чтобы ему очень хотелось есть, но возможно, небольшая толика еды успокоила бы желудок, — и случайно выглянул наружу через стеклянную дверь, то увидел ее. Никуда она не делась, вот она, внизу, на пляже. На ней было длинное белое платье, и она словно бы танцевала на песке, двигаясь взад и вперед вдоль самой кромки надвигающегося прилива. Ее руки были подняты над головой и она хлопала в ладоши. Марвин не слышал звука, но его глаза уловили ритм: «хлоп-хлоп-хлоп-хлоп» — в полном соответствии с барабаном, бьющим в его голове, и с буханьем крови в его пульсирующих висках.

Солнце наконец опустилось за горизонт. Марвин не стал включать свет — темнота немного успокаивала боль. «Интересно, — подумал он, — неужели Памела до сих пор на пляже?»

— Памела! — позвал он. Потом позвал еще раз, но ответа не было, и Марвин решил, что это не так уж чертовски его заботит, чтобы идти ее искать.

Однако время шло, а Памелы по-прежнему не было видно. В конце концов Марвин поднялся на ноги и зашаркал к двери. Это могло оказаться небезопасным — белая женщина одна ночью на пляже… Кроме того, ему просто необходимо было глотнуть свежего воздуха. Вонь этого дыма была настолько прилипчивой, что, казалось, въелась в саму кожу; у него чесалось все тело.

Он медленно сошел по деревянной лестнице на маленький пляж. Полная луна уже висела на небе и белый песок ярко мерцал. Марвин мог видеть весь пляж, до самой серебристой полоски, отмечавшей отступающий край океана.

Памелы нигде не было видно.

Он двинулся дальше по песку — без какой-либо определенной мысли о том, что ожидает найти. Его ноги, казалось, ступали сами по себе, не спрашивая его разрешения, и он позволял им это. Его тело больше не ныло; даже головная боль прошла. Барабан в его голове звучал теперь очень громко, оглушительным «ПУ-УНГ, ПУ-УНГ, ПУ-УНГ, ПУ-УНГ», однако почему-то это больше его не беспокоило.

На влажном песке ниже линии высокого прилива виднелась цепочка следов от маленьких босых ног, уводившая дальше к воде. Марвин пошел по следам — без спешки и без особенного интереса. Впереди что-то белело, более светлое, чем песок. Дойдя дотуда, он не был очень сильно удивлен, узнав платье Памелы.

У кромки воды следы обрывались. Марвин постоял там некоторое время, глядя вперед, на освещенную луной гладь океана. Его глаза были устремлены куда-то вдаль, на невидимый горизонт. Его нога выбила хрусткий ритм на влажном песке.

Марвин шагнул вперед.

На вершине обрыва, сидя на большом валуне, индейский парень, служивший у Антонио, произнес:

— Вон он идет.

Его дед, сидевший рядом с ним, тихо хмыкнул.

— Сколько времени это заняло?

— С тех пор как вошла она? — Парень сверился со своими дешевыми электронными часами. Подсветка не работала, но луна светила достаточно хорошо. — Полтора часа. Около того.

— Хм-м. Мне казалось, что он не настолько крупнее нее.

— У нее были хрупкие кости.

— Угу. — Старик усмехнулся. — Я видел тебя, когда она сняла с себя платье. Думал, ты свалишься с обрыва.

— У нее было красивое тело, — сказал парень. — Для женщины ее возраста.

Они смотрели, как Марвин Брэдшоу целеустремленно входит в океан. Вода доходила ему уже до пояса, но он продолжал идти вперед.

— Скорее всего, он не умеет плавать, — заметил парень.

— Ему бы не очень помогло, если бы он и умел. Пойдем, сынок. Нам пора.

Когда они возвращались к пикапу, парень спросил:

— Ты научишь меня этому наговору?

— Когда-нибудь научу. Когда ты будешь готов.

— Это как-нибудь называется? То, что мы… что ты делал там, у них в доме? Как ты это называешь?

— Я называю это запуском.

Парень рассмеялся. Спустя мгновение к нему присоединился и старик, вторя молодому голосу своим сухим, шелестящим смехом. Они все еще смеялись, когда пикап тронулся вверх по прибрежной дороге, направляясь в сторону далеких огней автомагистрали.

Позади них простирались безбрежные пространства океана; его плоскую, сверкающую в лунном свете поверхность нарушало лишь единственное маленькое темное пятнышко — это были голова и плечи Марвина Брэдшоу, идущего вброд по направлению к Европе.

Майкл Арсенолт

Самый обычный Хэллоуин

Как всегда, на Хэллоуин я бродил по улицам, занимаясь тем, чем занимаюсь всегда.

Я охотился за вампирами.

Я выжидал часа, когда станет совсем темно, когда последние лучи жизнеутверждающего солнечного света угаснут окончательно, после чего выбирался наружу. Не было смысла выходить раньше, пока они еще спали у себя в жилищах своим нечистым сном неумерших.

Богом проклятые создания! Какую цену они заплатят!

Я без устали кружил и кружил по улицам; я знал, что они где-то здесь, знал, что лишь я могу отыскать их, и лишь я могу их уничтожить.

Под фонарем я помедлил — проверил оружие и перепроверил снаряжение. Я был готов. Я всегда готов.

Я улыбнулся. На Хэллоуин вампиры становятся самонадеянны. Они ослабляют свою защиту. Они думают, что могут вот так, запросто, смешаться с нами, что мы не сумеем заметить их, не сумеем их вычислить.

Но они ошибаются. Они пытаются незаметно скользить вместе с толпами, прятаться среди «угости-а-не-то-напугателей», всяческих костюмированных охотников за сладостями — но все же они выделяются. Я могу их вычислить.

Мой обход длился уже два часа, когда наконец я увидел одного из них. Он угнездился в компании громкоголосых и назойливых веселящихся, тщетно пытаясь сделаться незаметным; однако я почти тотчас проник под его маску. Приблизившись к компании сзади и стараясь, чтобы мое присутствие не привлекло внимания, я последовал за ними и изучал его до тех пор, пока не убедился окончательно. Они шли себе вдоль длинного многоквартирного дома, не обращая на меня внимания, хохоча и расшвыривая пустые банки из-под пива, не имея понятия о том, что среди них демон.

Я приблизился на достаточное расстояние и сделал свой ход.

— Замри, исчадие ада! — вскричал я.

Тогда они все остановились и повернулись ко мне — очевидно, не зная, как им поступить. Возникла пауза; они в молчании меряли меня взглядами. Не знаю, почувствовали ли они окружавшую меня ауру благочестия или уже успели подпасть под гипнотическое влияние вампира. Так или иначе, их жизни никогда уже не стали бы прежними.

— Простите, — произнес пухлощекий человек, одетый клоуном, — но у нас нет мелочи. Мы ничего не можем вам дать.

— Я не нищий! — возразил я. — Я занимаюсь тем, что уничтожаю зло. Пожертвования, впрочем, принимаются.

— Проваливай отсюда, — сказал приятель клоуна, трансвестит. — Ты нас не напугаешь.

Несомненно, им даже в голову не приходило, что я был их единственным спасением. Они были слепы, они не понимали, что я, и только я мог спасти их никчемные шеи. Все, кроме одного: разумеется, самого демона. Он-то знал, кто я такой — я читал это в его холодных, холодных глазах. Я видел также, как страх поселяется в нем. Я знал, что скоро он будет умолять меня; я уже слышал его упрашивания, и они звучали музыкой в моих ушах. Освященная столетиями игра охотника против растленного сатанинского отродья вскоре будет сыграна вновь.

— Разве вы не понимаете? Это же не человек! Это вампир! Только что из седьмого круга Ада!

— Ну да, а я Бэтмэн, — ответил еще один, в сером трико — как мне показалось, вполне ренфилдским тоном.

— Да нет же! — Что за слепые идиоты! — Я имею в виду, что он действительно вампир! Самый настоящий! Он высосет вас, глупцов, словно дешевую бутылку вина!

И тогда эти кретины принялись смеяться — смеяться, словно истинные марионетки Люцифера, каковыми они теперь и являлись. Это было поистине печально — видеть, с какой легкостью они были околдованы. Я встретился взглядом с дьявольской тварью, и он тоже засмеялся, с явным самодовольством думая, что теперь ему ничто не грозит.

Я понял, что настало время действовать. Запустив руку внутрь своего пальто, я нащупал во внутреннем кармане пузырек, достал его и откупорил пробку.

— Это заставит вас уверовать, — произнес я, высоко поднимая руку. — Это святая вода: единственное средство, чтобы распознать вампира. — Я широко размахнулся и швырнул пузырек в его направлении.

В яблочко! Пузырек разлетелся вдребезги, залив ему всю грудь, обрызгав руки и лицо.

Он расхохотался еще пуще, и остальные присоединились к нему. Они задыхались от смеха и хлопали себя по ляжкам. Они не могли остановиться и закатывались снова и снова — до тех самых пор, пока не начал куриться первый дымок.

Кожа вампира задымилась, вспучилась и пошла пузырями; он испустил душераздирающий вой, словно дикий зверь, которым и являлся.

Остальные, освободившись от заклятия, которым оплел их вампир, ударились в панику.

Члены компании принялись бегать взад и вперед, всплескивая руками и тряся головами, словно не веря тому, чему они были свидетелями. Эти люди, еще какие-то секунды назад числившие злого духа у себя в друзьях, теперь видели его таким, каким он был на самом деле. Для них это было пробуждением.

— Боже мой! — восклицал клоун. — Это все правда! Это правда! Он действительно вампир!

И вот тогда наступил мой черед смеяться. Когда говоришь им, что в пузырьке святая вода, это всегда заставляет их потерять голову. Но каждый хороший охотник на вампиров знает, что вся эта религиозная болтовня не стоит и выеденного яйца: если ты хочешь добиться настоящей реакции, нет ничего лучше доброй порции неразведенной соляной кислоты.

Легко понять, что никто из них не понимал, что делать дальше. Хорошо еще, что я был рядом. Без меня они могли бы впасть в состояние полного ступора, но я-то знал, что надо предпринимать. Я знал, как закончить это дело.

Я вытащил из-под пальто заостренный деревянный кол и швырнул клоуну.

— Проткни его! Давай, прямо в сердце!

Он стоял, безвольно зажав кол в руке и тупо глядя на него с выражением ужаса на лице.

— Ну же! — заревел я. — Это твой единственный шанс!

Клоун занес свое оружие — на его лице проступила решимость — и ринулся вперед. Кол нашел свою цель, и струя нечеловеческой крови хлестнула из груди сатанинского создания.

Еще одно очко в пользу хороших парней.

Моя работа была завершена. Я тронулся дальше, не дожидаясь, пока они начнут осыпать меня выражениями благодарности и восхвалениями. В качестве последнего напутствия я крикнул им через плечо:

— Не забудьте отрезать голову и набить ее чесноком! Потом сожгите — голову и тело по отдельности!

Я завернул за угол, оставив им прибирать место происшествия и разбираться с местными властями. Полагаю, они задолжали мне хотя бы это — после всего, что я для них сделал. К тому же ночь еще только начиналась: меня ждало еще множество нечистых тварей для расправы и множество сладостей в качестве добычи.

Уильям Браунинг Спенсер

Огни Армагеддона

Лампочка перегорела с тихим хлопком, напугавшим миссис Вард. Ей было шестьдесят семь лет, так что это был не первый раз, когда в ее присутствии перегорала лампочка — но каждый раз это тревожило женщину. В первый момент можно подумать, что этот хлопок и неожиданное помрачение мира происходят где-то внутри тебя, словно какая-нибудь из клеток мозга перенапряглась и внезапно лопнула.

Она была очень рада, обнаружив, что это не инсульт. Уронив вязание на колени, она позвала мужа.

— Что случилось, Мардж? — спросил он, поднимаясь из подвала.

— Лампочка перегорела, — ответила она.

Ее муж, не говоря ни слова, подошел к лампе, вывернул лампочку и направился в кухню, вернувшись оттуда с новой.

— Ну, а теперь посмотрим, станет ли эта штуковина гореть, — сказал он.

— Почему бы ей и не гореть? — спросила Мардж. Ее муж иногда был совершенно невыносим.

— Да ведь это же одна из тех лампочек, что ты заставила меня купить у того чудика, который вчера тут околачивался — ну, ты его помнишь. Он сказал, что деньги пойдут на благое дело, а я спросил: «На какое дело?», а он сказал — причем не сразу, а так, словно ему пришлось что-то сочинять, — он сказал: «На слепых».

— Я помню, что ты нагрубил ему, Гарри Вард, и именно поэтому мне и пришлось заставить тебя купить коробку. Иногда ты ведешь себя так, словно тебя воспитали орангутанги.

— Я ничего не мог с собой поделать, — сказал Гарри. — «Лампочки для слепых — все равно что беруши для глухих», — сказал я ему. И это было действительно смешно, черт побери, а он даже не засмеялся! И я ведь купил у него целую коробку этих лампочек, не так ли? А в ней их две дюжины, Мардж! — Гарри взял лампочку и осмотрел ее, прищурив глаза. — С виду вроде все в порядке, и это максимум, что можно сказать — судя по виду того парня, который ими торговал. Подумать только — такая жара, градусов, наверное, девяносто в тени, а он в пальто, лицо белое как штукатурка, губы красные — не иначе как губная помада, Мардж! — да еще и шарф намотал на шею, словно он замерзает!

— Бедняжке, наверное, нездоровилось, Гарри. — Мардж вздохнула. Ее муж не был чутким человеком. Разумеется, у него имелись свои достоинства, но иногда у нее появлялось желание назвать все своими именами. Сорок лет назад он действительно выглядел красавцем со своими усами, и от него исходила какая-то гипнотическая энергия, нечто поэтическое… Теперь усы давно канули в прошлое, а энергия превратилась в постоянную мучительную озабоченность — как у старой девы, которая убеждена, что у нее в квартире утечка газа.

— Гарри, я собиралась вязать, — напомнила Мардж.

— Ладно, ладно, — сказал Гарри. — Тебе всегда не хватало терпения.

Гарри наклонился над лампой и ввернул лампочку. Комната осветилась.

— Смотри-ка, работает! — сказал Гарри.

— Конечно, работает, — подтвердила Мардж.

Гарри вернулся к себе в подвал, а Мардж вернулась к своему вязанию. Она немного подремала и проснулась около десяти вечера, когда Гарри вновь поднялся наверх.

— Я иду спать, — сказал он.

— А я, наверное, еще почитаю, — сказала Мардж. — Мне совсем не хочется спать.

Она проследила взглядом, как ее муж поднимается по лестнице. Подождала, пока за ним закроется дверь спальни, а затем прошла на кухню. Нашла в шкафу коробку с лампочками. Потом вытащила стремянку, установила ее посреди комнаты, залезла на нее и заменила все три лампочки в люстре. Старые она выбросила в мусорный ящик и перешла в столовую.

К тому времени, когда она перетащила стремянку на верхний этаж и выкрутила лампочку в ванной, она уже основательно подустала. Никогда не заподозришь, какое количество электрических лампочек находится в доме, до тех пор, пока тебе не придется заменять их все одновременно.

И зачем, зачем ей понадобилось заниматься подобными вещами? Если бы ее спросили об этом — если бы какой-нибудь заинтересованный наблюдатель положил руку ей на плечо и остановил ее, — Мардж ответила бы: «Даже не знаю… Пожалуй, я не могу сказать, зачем я это делаю».

Но рядом не было никого, кто мог бы задать подобный вопрос, и потому Мардж думала только о том, насколько это утомительная задача. Ну вот; а спальне придется подождать до утра.

Странный парень, продавший Вардам электрические лампочки, был волшебником по имени Эрнест Джонс. В результате несчастного случая, приключившегося с ним при попытке вызвать неких демонов, он попал в рабство к Дивному Народу, и теперь выполнял их поручение, распространяя лампочки, которые должны были их призывать.

Несмотря на ослепительное солнце Флориды, он замерзал на этой работе. Он промерз до самых костей, от макушки до пяток.

Эрнест вернулся к фургону и как раз укладывал в коробку последнюю лампочку когда в трейлере появился его соперник — высокий, сладкоречивый волшебник по имени Блейк.

— Я знаю, что ты затеваешь, — сказал Блейк. — Ты освещаешь мир, чтобы Дивные могли найти в него путь.

— Может быть, и так, — сказал Джонс. — Я бы посоветовал тебе заниматься своими делами.

— Твой совет запоздал, — сказал Блейк. — Я вчера следил за тобой. Я знаю, что ты затеваешь, и я не позволю, чтобы это произошло.

— Послушай-ка, что я тебе скажу, — сказал Джонс, поворачиваясь к нему. — Я могу вписать и тебя тоже. Ты тоже будешь в Авангарде. Дивный Народ может быть очень великодушным по отношению к тем, кто им помогает.

Блейк, худощавый, надменный юноша с властными манерами, засмеялся.

— Боюсь, я уже подписал другой контракт. Я заключил сделку с Вечной Бездной.

Из своего объемистого, как у любого волшебника, кармана, Блейк вытащил электрическую лампочку.

— И у меня есть собственные маяки, — сказал он.

Джонс испустил хриплый гортанный рев и набросился на собеседника, сбив его с ног. Лампочка выпала и разбилась об пол. По линолеуму, издав короткий лай, метнулось черное, отливающее металлом, похожее на ящерицу существо.

Джонс и Блейк боролись, катаясь по полу. Внезапно тело Блейка обмякло, и Джонс поднялся на ноги.

— Ах ты сукин сын, — пробормотал он и принялся речитативом бормотать заклинание, призывающее демонов-уборщиков.

Блейк, все так же лежа на полу, открыл глаза. Затем он вытащил маленький серебристый револьвер и на полуслове застрелил Джонса.

Затем Блейк вызвал свою собственную нечистую команду, чтобы прибрать труп. И пока те хрустели бренными останками соперника, Блейк методично уничтожал уложенные в коробку лампочки, давя сапогом каждое паукообразное существо, появлявшееся из разбитой оболочки. Вновь заполняя коробку маяками своего Хозяина, он вполголоса напевал:

Для Луизы деревенская жизнь была внове, и она сразу возненавидела ее. Это была молодая, цветущая двадцатидвухлетняя женщина; она оказалась не готова к тому, чтобы довольствоваться верандой, затянутой сеткой от москитов, креслом-качалкой и общением с несметными полчищами насекомых.

Переехать сюда ее уговорил Джонни. Он сказал: «Это ведь мне, а не тебе придется каждый день ездить на работу за пятьдесят миль. Все, о чем я прошу — это чтобы ты сделала попытку».

И где были ее мозги? — теперь удивлялась она. «Запомни, Луиза Риверс, — сказала она, обращаясь к пустой комнате, — в твоей голове должен раздаваться сигнал тревоги сразу же, как только Джонни начинает что-либо словами „Все, о чем я прошу…” Все, о чем я прошу — это один раз сходить со мной в кино. Все, о чем я прошу — это один поцелуй. Все, о чем я тебя прошу — это снять колготки, чтобы я мог полюбоваться на твои колени. Старые песни!»

И вот пожалуйста: она торчит здесь в деревне, до убогого занюханного местного магазинчика пять миль, а машины нет! К тому же жара стоит такая, что как бы не расплавились темные очки, которые она оставила лежать на стуле, на лужайке перед домом.

Луиза вышла на дорогу и двинулась по направлению к Вардам — чувствуя, как полуденное солнце, словно бешеный пес, дышит ей в затылок. Варды жили на старой, глубоко вросшей во флоридскую пыль ферме, с пальметто по обеим сторонам двери и стареньким пикапом под единственным дубом во дворе.

В руке у Луизы был список продуктов, а в мозгу наготове слова: «Если вы собираетесь в магазин, не могли бы вы прихватить кое-что и для меня?»

Семейство Вард казались ей довольно милыми стариками — из тех пар, что, кажется, были женаты всегда; они даже с виду были немного похожи друг на друга, как бывает у давно поженившихся супругов.

Луиза постучала в дверь. Ей никто не ответил.

— Эй! — позвала она. Может быть, они решили вздремнуть? Деревенская жизнь располагает ко сну…

Луиза постучала громче. Потом повернула ручку и толкнула дверь. Та распахнулась вовнутрь и навстречу женщине хлынул яркий пульсирующий свет.

— Миссис Вард! — крикнула Луиза. Гостиная была залита серебряным светом, высасывавшим цвета из стен, из дивана, из резных кресел. Миссис Вард поднялась с дивана ей навстречу. Из-за стробоскопических вспышек света казалось, что она движется рывками: один образ накладывался на другой.

— Входите, моя дорогая, — сказала миссис Вард.

Она взяла Луизу за руку и подвела к дивану.

В комнате было холодно, словно в вагоне-рефрижераторе. На миссис Вард было надето несколько свитеров, а на голове — шерстяная шапочка, закрывавшая волосы.

Миссис Вард повернулась и крикнула:

— Гарри, посмотри, кто пришел! Это наша соседка!

Луиза посмотрела на верхушку лестницы и увидела мистера Варда. Он начал спускаться по ступенькам, двигаясь немного неуклюже из-за большой картонной коробки, которую сжимал в руках.

— Добрый день, добрый день! — с улыбкой крикнул ей мистер Вард. Как и его жена, он был закутан с головы до ног, чтобы противостоять холоду.

Луиза понемногу привыкла к свету. Краткое мгновение, когда ее охватил страх и трепет, миновало, и теперь свет казался ей очаровательно пытливым — словно детские пальчики, застенчиво ощупывающие ее лицо, скользящие по ее рукам, мягко гладящие волосы.

— У вас очень светло, — сказала Луиза. Она забыла, зачем пришла сюда.

Миссис Вард наклонилась вперед и потрепала ее голубое джинсовое колено.

— Более чем недостаточно, — сказала она. — Здесь пока что более чем недостаточно света. Здесь темно как ночью, с точки зрения Дивного Народа. Мы с Гарри делаем что можем, но нас ведь всего только двое. Ты поможешь нам, правда?

— Э-э, ну конечно… — сказала Луиза.

Гарри прошаркал к ним и поставил коробку на пол. Он засунул в нее руку и достал электрическую лампочку.

— Моя дорогая, — сказал он и протянул лампочку Луизе с изысканным полупоклоном, словно преподносил ей розу.

Луиза была очарована.

— О, спасибо! — сказала она. Она приложила лампочку к щеке — она была холодной и, казалось, вибрировала.

— Прошу вас, когда будете уходить, возьмите с собой всю коробку, — сказала миссис Вард. — У нас их много.

«Деревенские жители так щедры!», — подумала Луиза.

Было уже темно, когда Джонни свернул с магистрали на поворот к Полк-Хилл. Один раз ему пришлось остановиться, потому что жучки-любовники залепили ему лобовое стекло; их было столько, что он не мог ничего разглядеть. Как ни странно, в брошюрах для путешественников, посвященных Флориде, ничего не говорилось об этих маленьких ублюдках, которые черными тучами висели над автомагистралями, постоянно совокупляясь — отсюда и появилось их название. Эти мерзкие насекомые породили здесь целую отрасль промышленности: щитки-предохранители от любовников на решетку радиатора, растворитель любовников для лобовых стекол, шуточные стикеры с любовниками, прикрепляемые на бампер…

Однако Джонни любил Флориду — как только может ее любить парень из Миннесоты. Он ничуть не возражал против того, чтобы никогда больше не увидеть снегопада или обледеневшего дерева. И Луиза думала так же. Первым местом, где они поселились, была Тампа — но там оказалось слишком многолюдно, и он уговорил Луизу перебраться в Полк-Хилл. Здесь была уже настоящая деревня — с коровами, чертополохом и красношеими фермерами с собаками.

Джонни полюбилось это место, но Луиза до сих пор была немного удручена переездом. Тампа ей нравилась больше.

Он свернул возле Уэплс-драйв и снизил скорость, приноравливаясь к залатанному асфальту. Впереди, у Вардов, в каждом окне дома сверкал свет. «По какому бы это случаю?» — удивился Джонни.

Джонни завернул за угол и увидел свой собственный дом. Свет лился изо всех окон. Вот ведь интересно: здесь, в деревне, электрический свет кажется ярче — он уже и раньше отмечал это, но сейчас, безлунной ночью, это было еще более заметно.

Джонни остановил машину и выключил зажигание.

Идя по поднимающимся ступеньками каменным плитам, он заметил, что свет в окнах словно бы пульсировал. Странно… Посмотрев себе под ноги, Джонни увидел на земле сотни — нет, тысячи бьющихся мотыльков. Некоторые из них были не больше центовой монеты, другие — довольно крупными, с бледно-зелеными или желтыми крыльями.

Да, насекомых во Флориде хватало.

— Я бы на вашем месте не стал туда входить, — произнес чей-то голос.

Джонни обернулся и увидел высокого человека в смокинге, дополненном цилиндром и плащом-накидкой, с роскошными усами щеткой. Рядом с ним стояла девушка в расшитом блестками купальнике и туфлях на высоких каблуках.

Незнакомец сделал шаг вперед.

— Боюсь, один из моих знакомых допустил небрежность. Джонс — неплохой волшебник, но демонам третьего круга он не ровня. Увы, его надули так же легко, как мы с вами могли бы надуть ребенка при помощи спрятанной в рукаве карты или монетки с двумя орлами. Теперь он исчез — съеден, полагаю, — но ущерб уже нанесен…

Незнакомец смахнул с лацкана большого мотылька и продолжал:

— Я Максвелл Кернинг, Изумительный Макс, а это — моя ассистентка Дорин. Возможно, вам попадались на глаза афиши: «Изумительный Макс и его Передвижная Чудо-Рама». Нет? Разумеется, это не имеет значения. А что имеет значение — так это то, что Джонс, по-видимому, завербовал вашу супругу и ваших соседей в попытке призвать сюда некоторые весьма неприятные сущности.

— Луиза мне не жена, — сказал Джонни. — Мы не состоим в браке.

Изумительный Макс пожал плечами.

— Подробности вашего семейного положения являются второстепенными по отношению к более широкой проблеме. А именно — к приближающемуся концу цивилизации.

— Мне кажется, это слишком сильно сказано, — возразила Дорин, приближаясь, чтобы встать рядом с волшебником. У нее был мягкий мелодичный голос и, как заметил Джонни, очень симпатичные коленки. — Возможно, дело закончится только Флоридой.

— Но Диснейленд в любом случае падет, — напомнил ей ее сотоварищ. — Я полагаю, разрушение Диснейленда окажется ключевым моментом. Не сомневаюсь, что и все ядро континента будет втянуто в эту дыру. Хаос будет править миром.

— Это верно, — признала Дорин уже совсем тихим голосом.

— Ну что ж, рад был познакомиться с вами, ребята, но мне пора идти, — сказал Джонни. Вряд ли стоило потакать этим сумасшедшим дальше определенного момента. Быть вежливым, но твердым — вот основной принцип общения со всякими шизиками.

Джонни открыл дверь своего дома и вошел в холодный свет.

Все лампы в доме были зажжены и мигали синхронно, словно испорченная неоновая реклама. Посреди всего этого в коричневом кресле сидела Луиза. На ней было пальто, шерстяные перчатки и наушники.

«Господи Иисусе!» — подумал Джонни. Здесь было еще холоднее, чем в Миннесоте, а свет напомнил ему загадочное текучее сияние, заливавшее северные небеса перед бураном.

«Мне на это наплевать», — подумал Джонни, но в тот самый момент, когда эта мысль промелькнула у него в мозгу, чья-то скользкая холодная рука забралась внутрь черепа и выкрала ее, выгребла мысль из головы, словно это была шоколадная конфета, оставленная без присмотра.

— Привет, Луиза, — сказал Джонни. — Ну и светло же здесь!

— Да, уже почти, — сказала Луиза, вставая.

Внезапно Джонни почувствовал, как ему стиснуло грудную клетку. Он опрокинулся назад, не удержавшись на ногах от резкого рывка. Его выдернуло из комнаты наружу, дверь за ним захлопнулась. Свет (благословенный свет!) исчез, и он тщетно пытался высвободить руки и встать, с единственной мыслью: вновь воссоединиться с этим яростным, холодным сиянием.

— Лучше посиди на нем несколько минут, пока у него не прочистятся мозги, — посоветовала Дорин.

Голова болела невыносимо, и Джонни отполз в кусты, где его вырвало.

— Ну, теперь он оправится, — послышался голос волшебника.

Однако Джонни не казалось, что ему может стать лучше. Он перекатился на спину. Большой жук приземлился на его лоб, он смахнул его и сел.

— Боже мой!.. — Он поморгал, глядя на колени Дорин, нашел в них некоторое утешение и спросил: — Что там произошло?

— Дорин вас заарканила, — объяснил Изумительный Макс. — С веревкой она обращается профессионально — и должен сказать, это оказалось для вас очень кстати. Мы, собственно, уже почти потеряли вас. Я не из тех людей, что любят давать советы — пусть каждый идет собственным путем, я всегда это говорю, — но вы, юноша, здесь не совсем в своей стихии, и я полагаю, что вам следует прислушиваться к советам более опытных людей, которые старше вас.

Джонни посмотрел на Дорин, которая безмятежно сматывала веревку.

— Вы спасли мне жизнь, — сказал Джонни.

Дорин подняла голову и улыбнулась. У нее были светлые вьющиеся волосы и черные глаза — подкрашенные тушью настолько щедро, что делали ее немного похожей на енота. Но все равно они были очень милыми.

— Честно говоря, вашей жизни ничто не угрожало, — сказала Дорин. — Разве что, может быть, вашему разуму.

— И тем не менее, — настаивал Джонни, — я вам очень признателен.

Дорин взмахнула своими длинными ресницами и отвела взгляд.

— Меня зовут Джонни Хармон, — сказал Джонни. — И я никогда не забуду этого.

Тут вмешался Изумительный Макс.

— Я, конечно, очень рад слышать, что вы никогда не забудете своего имени — но боюсь, что будущее, в котором вы сможете что-либо помнить или забывать, может оказаться очень коротким, если мы сейчас не уделим внимание непосредственно самой проблеме. Нам необходимо побыстрее перекрыть весь этот свет, пока он не призвал сюда Дивный Народ.

— Дивный Народ? — переспросил Джонни.

— Вам не стоит знать об этом подробнее, — сказал волшебник. — Поверьте мне, встреча с ними не доставила бы вам удовольствия. У них будет только один шанс прорваться, поэтому они подождут, пока Свет не станет достаточно ярким, и только тогда явятся. Я думаю, у нас еще есть время. Где у вас распределительный щиток?

— В гараже, — сказал Джонни.

Более подробное исследование показало, что ворота гаража опущены и заперты электронным замком.

Волшебник подробно расспросил Джонни и потом сказал:

— Чтобы добраться до гаража, нам придется пройти через кухню. Джонни, это придется делать вам — вы знаете расположение комнат. Как вы думаете, сможете ли вы пройти туда с закрытыми глазами?

— Конечно, — ответил Джонни. — Дверь в гараж как раз направо, если пройти через задний вход.

Волшебник наклонился к нему и обеими руками сжал плечи Джонни. От Изумительного Макса пахло сигаретами и «Олд Спайсом».

— Прекрасно. Теперь вот еще что: когда войдете в гараж, не открывайте сразу глаза. Как я подозреваю, там тоже будет включен свет. Сможете вы с закрытыми глазами найти выключатель, отпирающий ворота?

Джонни кивнул.

— Хорошо. И не открывайте глаза до тех пор, пока я сам не скажу вам, что это безопасно!

Они проскользнули к задней стороне дома, и Джонни отпер заднюю дверь. «Удачи», — сказал ему волшебник, и Джонни, закрыв глаза, толкнул дверь и вошел. Он шел с вытянутыми руками, скользя ногами по линолеуму. Вопреки его ожиданиям, холода не ощущалось, но темнота за его веками не была полной. Он чувствовал, как пульсирующий свет, заливавший комнату, порхает на его веках; радужные обрывки проскальзывали в его мозг, словно призрачные рыбы.

Справа от него находились полки. Фарфоровые тарелки, кофейная кружка с Авраамом Линкольном, Луизина коллекция старинных бутылок… У-упс! Керамический горшок опрокинулся на пол и разбился с громким звуком — хр-рясь! Какой-нибудь ребенок порадовался бы такому звуку… Джонни замер. В доме все было тихо.

«Надо двигаться», — сказал он себе. Он отыскал дверь, шарил по ней, пока не обнаружил ручку, повернул. Дверь распахнулась.

К его шее сзади прикоснулись шерстяные пальцы.

— А! — вскрикнул Джонни. Удивительно, но он не открыл глаз.

— Привет, Джонни, — сказала сзади Луиза. — Я как раз думала, куда ты пропал.

— Просто решил заглянуть в гараж, — промямлил Джонни. — Просто посмотреть на наш старый добрый гараж.

— Что ж, конечно, — сказала Луиза. По-видимому, у нее не было намерения останавливать его — она не знала, что его глаза закрыты. Еще не знала.

Джонни скользнул ногой по бетонному полу. С грохотом опрокинулась банка с гвоздями. Он споткнулся о запасную шину и чуть было не упал. Опасно накренившись вперед и молотя руками по воздуху, он сумел восстановить равновесие, отыскал противоположную стену и принялся пробираться к выключателю, отпирающему дверь.

Луиза вновь заговорила.

— Что ты делаешь, Джонни?

— Сейчас, одну секунду, — бормотал Джонни. — Сейчас я вернусь. Все, о чем я прошу…

— Ха! — вскричала Луиза. Она прыгнула на него сзади, обхватив руками и швырнув его вперед. Его лоб впечатался в стену, но рука уже нащупала выключатель, и он ударил по нему ладонью. Послышался глухой лязг — это включился мотор; затем дверь с металлическим дребезжанием и грохотом поехала вверх.

— Джонни Хармон! — закричала Луиза, но он, повернувшись, обнял ее и крепко держал, несмотря на то, что она лягалась и бушевала под ним. Рядом что-то грохнуло, послышался звон стекла.

— Теперь вы можете открыть глаза, Джонни, — сказал волшебник. — И необходимо добавить: чистая работа!

Джонни открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Изумительный Макс, с револьвером в руке, быстро шагнул на середину гаража, отбросил ногой осколки разбитого стекла и с удовлетворенным возгласом крепко опустил ногу на нечто, коротко взвизгнувшее нечеловеческим голосом.

Оно — это утихомирившееся теперь существо — было похоже на паука, но с черным блестящим хитиновым панцирем, как у жука.

Джонни, шатаясь, поднялся на ноги и помог встать Луизе.

— Что это было? — спросил Джонни.

— Один из приспешников Дивного Народа. Сами по себе они не опасны, но на них лежит ответственность за электрические лампочки, вызывающие Дивных. — Изумительный Макс вытащил из кармана фонарик и включил его. — Прошу вас, закройте снова дверь гаража.

Джонни щелкнул выключателем. Дверь с шумом опустилась.

Теперь они были в полной темноте, не считая луча фонарика.

— Насколько я понимаю, это щиток, — произнес волшебник. Луч света плясал на сером прямоугольном ящике.

— Да.

Изумительный Макс шагнул к ящику, перекинул оба рубильника и затем методично выкрутил все полдюжины пробок и положил их к себе в карман.

— Ну вот, дело сделано, — сказал он.

Они покинули закрытый наглухо гараж и вошли в дом, погруженный теперь в темноту. Луч фонарика скользнул к двери кухни, обнаружив осколки разбившегося горшка.

Голос волшебника в темной комнате прозвучал неожиданно громко.

— Нам надо разбить все лампочки и найти королеву, иначе она будет откладывать все новые лампочки. Собственно, я не был бы ни в малейшей степени удивлен, если бы она оказалась прямо… — волшебник рывком распахнул дверцу холодильника, отступил назад и дважды выпалил внутрь. Вслед за звуком выстрелов послышался еще один нечеловеческий вопль.

— Ну, значит, все, — произнес волшебник. — Пока что все в порядке.

— Как ты? — спросил Джонни, обхватывая рукой талию Луизы.

— Бывало и лучше, — ответила она. — Начать с того, что у меня зубы стучат от холода.

Они шли из комнаты в комнату вслед за Изумительным Максом, уничтожавшим электрические лампочки и обитавших в них тварей. В темноте они продвигались медленно, да и вопли паукообразных существ немного действовали на нервы.

— Ничего, скоро ты отогреешься, — сказал Джонни.

Волшебник, услышав его последнюю реплику, отозвался:

— Увы, боюсь, что это не так. — Он разбил еще одну лампочку и придавил ногой еще одного предвестника рока.

— Что? — переспросила Луиза. Волшебник уже удалялся в спальню, но Луиза побежала за ним, поймала его за локоть и развернула лицом к себе. — Что вы хотите сказать? Что это никогда не пройдет?

Волшебник пожал плечами.

— Собственно, проходить здесь нечему. Это просто некоторое смещение восприятия, вызванное воздействием этого света. Чем теплее погода, тем вам будет холоднее. Обратное положение тоже верно, так что я посоветовал бы вам подумать о переезде на север.

Изумительный Макс вошел в спальню и взобрался на кровать.

— Подержи фонарик, Дорин, — сказал он и принялся выворачивать лампочку из люстры.

— О черт! — сказала Луиза. — Вот чертов черт! — Она начала всхлипывать.

— Все будет хорошо, — ласково произнес Джонни. — Мы будем держать включенным кондиционер, или мы можем переехать обратно в Миннесоту. Что-нибудь да придумаем.

— Ну что ж, Дорин, — говорил тем временем волшебник. — Кажется, это последние. Принеси из моего грузовика лампочки, и начнем снова обустраивать мир как надо.

— А что с Вардами? — спросила Луиза.

Изумительный Макс пересек гостиную и жестом указал на высокое окно.

— С Вардами было уже слишком поздно что-то делать, — сказал он. — Они зашли чересчур далеко. Пришлось их запалить. Мы установили у них зажигательные бомбы перед тем, как идти сюда.

Посмотрев в окно, Джонни увидел угасающие языки пламени; время от времени в беззвездное небо поднималась гирлянда искр.

Изумительный Макс вздохнул.

— Откровенно говоря, я уже подумываю о том, чтобы удалиться от дел. Сперва Джонс чуть не уничтожает весь мир, потом Блейк исчезает, даже не попрощавшись. Посмотрите, что я нашел в его трейлере!

Он вытащил из кармана какой-то черный предмет и протянул его Джонни. Это была гротескная каменная статуэтка в виде ящерицы, около трех дюймов длиной.

— Что это? — спросил Джонни.

— Один из приспешников Вечной Бездны. Не бойтесь, он уже мертв. Дивный Народ — это само по себе не шуточки, но похоже на то, что Блейк оказался в рабстве у еще более мрачных сил. Вечная Бездна! Знаете что я скажу, — волшебник наклонился вперед, — я не советовал бы вам даже думать о том, что за существа обитают в Вечной Бездне.

Он выпрямился.

— Ну да, впрочем, ладно. За дело!

Изумительный Макс взял у Дорин коробку, и началась утомительная работа по замене лампочек.

Луиза и Джонни уселись на диване.

— Я ужасно себя чувствую из-за Вардов, — сказала Луиза. — Плюс вообще ужасно себя чувствую.

Джонни кивнул.

— Наверное, стоит посмотреть на это и с положительной стороны, — пробормотал он. — Все-таки удалось избежать конца мира, и все такое…

— Да, наверное, — согласилась Луиза.

Волшебник вернулся в гостиную и плюхнулся в кресло.

— Вот и еще одного кризиса еле удалось избежать, — сказал он. Затем сунул руку в карман и достал выкрученные пробки.

— Дорин, — попросил он, — не могла бы ты снова включить электричество?

Девушка в купальнике взяла пробки и вышла из комнаты.

— А как этот другой волшебник собирался вызывать Вечную Бездну? — спросил Джонни.

— Понятия не имею. Я не могу разыскать его, соответственно, не могу и спросить. — Макс крикнул в дверь: — Эй, Дорин! Ты ведь не видела сегодня Блейка, не правда ли?

Голос Дорин отозвался откуда-то издалека:

— Что?

Макс прокричал свой вопрос вторично, повысив голос.

— Конечно, видела! — крикнула в ответ Дорин. — Я же говорила вам. Это он и дал мне эти лампочки.

Солнце начинало подниматься над горизонтом. Дубы, пальмы и сухощавые сосны понемногу выплывали из мутного, словно помои, рассвета. Дым над фермой Вардов кривым столбом поднимался к небесам.

Волшебник опустошал свои карманы, вынимая последние лампочки, оказавшиеся лишними. Одна из них упала и разбилась о кофейный столик; по столешнице, угрюмо гавкнув, юркнула маленькая металлическая ящерица.

— Боже пресвятый! — прохрипел волшебник, вскакивая с места. — Дорин! — взвизгнул он.

Слишком поздно. Гудение холодильника, шепчущий голос диктора в радиоприемнике, хриплое дыхание кондиционера — все возвещало о возобновлении поступления в дом электричества. И, разумеется, лампочки — лампочки зажглись повсюду. Лампочки задушили надвигающийся рассвет: они испускали тьму, гуще дегтя, чернее черного бархата, выстилающего внутренность гроба.

Джонни понял, что до сих пор никогда, в сущности, не сталкивался с тьмой. Существовала темнота безлунной ночи, темнота лишенной окон полночной комнаты — но рядом с этой новой тьмой они просто терялись. И уже сейчас, хотя это не могло быть ничем иным, кроме его воображения, ведь до их прихода оставалось еще много часов, — Джонни показалось, что он слышит первые громовые шаги.

Джеффри Форд

Док Агрессии, человек из жести № 2

Из своей Крепости Уединения, расположенной глубоко под трехгрошовой лавчонкой в Ньюарке, штат Нью-Джерси, Док Агрессив, сей высший интеллект, чей мозг, этот двигатель инфернального сгорания с механическим воображением и свежеотточенным дюпеновским логическим мышлением, работающий на эликсире из жеваных восковых зубов и шипучих напитков, человек из жести, с кожей цвета тусклого медяка, упругой, как жестянка вокруг цилиндра вареных бобов, переживший многочисленные приключения в своей миссии по избавлению мира от зла посредством бугристых мускулов и состоящего из драных рубашек и потертых штанов гардероба, чья вдова носит остроконечную прическу наподобие ермолки из обрезков коротко стриженого седого веника и чья фирменная гримаса словно бы навеки застыла в акте испражнения баксами, кличем призывает к себе непревзойденную команду своих причудливых составляющих: Кулака-Окорока, парня с кулаком, представляющим собой большой пасхальный окорок, способный обслужить разом двадцать человек, который молотит плохих парней вплоть до полной покорности и жмет приятелей до состояния ломтика своих копченожировых качеств; Стряпчего, известного на весь мир адвоката и отпетого опекателя пострадавших от несчастных случаев, неоднократно вытаскивавшего Докову жестяную юридическую задницу из неприятных процессов, вроде того случая, когда Агрессив зашел немножко слишком далеко с одним безобидным чудаковатым старикашкой, по ошибке принятым им за Жестокого Бывача, одним ударом выбив из старого дурака последние мозги и обрушив на него Жестяной Обвал; Джона Поползня, самого ползучего парня в мире, обползающего негодяев гораздо чаще, нежели они сами оказываются способны обползти Поползня; Эластичного Вилли, специалиста по резиновым придаткам, облекающего бандитов заключительным объятием, чьи методы работы со злоумышленниками женского пола вошли в легенды, который консультирует Дока в сердечных вопросах, разбивая для своего нанимателя что попало у птичек и пчелок и переплавляя хитросплетения романтических отношений в язык Жести; и наконец, Мертвого Глаза, в чьем ведении находятся всевозможные ружья, дробовики, винтовки, дерринджеры, револьверы, пулеметы, дюбельные и скобозабивные пистолеты, а также убийства на большом расстоянии, так, чтобы никому не приходилось слишком из-за этого беспокоиться или пачкать руки — собирая таким образом пятерку своих соратников в намерении совершить с ними вылазку к Тошному рифу, чтобы вступить там в битву с Бессмертным Морголупом, злостным древним неандертальцем с мозгами Исаака Ньютона, и сражаться с ним под красным солнцем, обрушивая на него ураган безумно летучих мышей, поливая его ливнем пулеметных очередей, удушая пожатием жестяных бицепсов, побивая градом пота, похожего на шарики ртути, в намерении захватить двоедушного троглодита, тем самым предоставив Доку возможность надлежащим образом взбить ему ягодицы и хорошенько ущучить его во имя Закона и Справедливости.

Юджин Бирн

Приписанные

Зовите меня глупцом — я вполне заслужил это, — но когда Филлис убеждала меня присоединиться к тому, что она называла «движением», я на самом деле думал, что нравлюсь ей. Я не понимал, насколько она была коварна — до тех пор, пока не стало слишком поздно.

И нет, мы никогда не заходили слишком далеко. Она проследила за этим.

За нами пришли на рассвете в воскресенье — супер-день для новостей, особенно учитывая всеобщие выборы, которые должны были происходить в следующий четверг. Я видел кусок передачи по илингскому каналу «Коп для тебя».

Меня и нескольких других приковали наручниками к поручням крепкого «антивандального» автомата с кока-колой в холле, а тем временем этот елейный ублюдок, министр внутренних дел, вещал с экрана о том, что захвачена крупная террористическая группировка и что это великий день для Закона и Порядка, голосуйте за нас в четверг, спасибо за внимание и спокойной ночи.

Можно было поклясться, что «Граница» — это «Меч Аллаха», «Бригады Гнева», SNLA и «Общество Защиты Дремучего Леса», взятые вместе. Те из нас, кто не был слишком озабочен проблемами с кишечником, даже сумели выжать из себя иронический смешок.

Я знал, что надлежащей законной процедурой здесь и не пахло, поскольку нас сразу же поволокли по одному в маленькую облицованную белым кафелем комнатку с крепким стулом и какой-то зловещего вида установкой посередине. Это было похоже на зубоврачебный кабинет, оборудованный в общественном туалете — только здесь было больше крови на стенах.

Мы были приписаны еще до того, как предстали перед судом.

Наступила моя очередь. Двое гороподобных наемных копов прикрутили меня к стулу, в то время как доктор, прикуривая сигарету, объяснял мне, что лучше не дергаться, потому что так будет еще больнее. Ему было по меньшей мере семьдесят, и он не стал предлагать мне общий наркоз — но чтобы почуять, как от него несет таджикским скотчем, этого и не требовалось. Я получил местный в основание шеи, и еще один в палец.

Я уже слышал, что Филлис настучала на нас. Я не винил ее: кто-то из парней сказал, что ей грозились припаять настоящее тюремное заключение, — а может быть, и психушку. Так что она запела. Я сделал бы то же самое. А вы?

Человек в белом халате удалил мне большую часть ногтя на левом указательном пальце. Я плотно зажмурил глаза, пытаясь не завопить. У меня не получилось.

Где-то рядом несколько наших ребят пели погребальную песнь о том, как они «победят однажды»[53]. А тем временем какой-то захолустный килдэрец[54] на нищенской зарплате калечил меня во имя закона.

Филлис раздавала на углу листовки. Судя по ее словам, она была горячей революционной девчонкой — и я нравился ей!

Поэтому-то я и пошел на митинг «Границы Воды».

Кто-то рассказывал, что это название однажды пригрезилось Железному Джону, который более всего походил на лидера в этой принципиально неиерархической организации. Приходилось слышать, что он имел в виду водяные знаки, какие бывают на высококачественной писчей бумаге — но я в это не верю. ЖД было, я полагаю, где-то под пятьдесят, это был ветеран бесчисленных экологических и антикапиталистических кампаний, он проводил слишком много свободного времени, засунув голову в свой фармацевтический шкафчик, так что вряд ли был способен справиться с такой шестнадцатимегабайтной концепцией.

Нас было около тридцати, рассеянных по окрестностям Лондона: панков, хиппи, древолюбов, Матерей Земли, эльфов, фей, рэйверов, социопатов, угрюмцев, обожателей дельфинов, а также по меньшей мере двадцать восемь анархистов различных мастей. Плюс я. Каждый хотел от остальных чего-то своего, и единственным способом избежать долгих ночей бесплодной идеологической болтовни для них было сосредоточиться на ненасильственных активных действиях.

Действия предлагались довольно жесткие — на первом же собрании, на котором я присутствовал, какая-то ущербная девица, не вылезавшая из черного шерстяного свитера, который был размеров на пятнадцать больше нее, выдвинула идею о том, чтобы какой-нибудь мальчик запустил самолетик через наземную платформу метро — так, чтобы тот упал на силовой рельс. Так что формулировка манифеста в итоге была изменена на «относительное ненасилие».

Однако нет ничего относительного в том, чтобы все твое имущество конфисковали (в моем случае говорить почти не о чем, но ЖД наверняка серьезно жалел о потере пластинки «Вельвет Андерграунд»), а тебе самому вживили чип. Вавилон и защитники свободного рынка не умеют работать с относительностью.

Те из «пограничников», с которыми я был согласен, хотели показать людям, что существует альтернатива мусорному потреблению, мусорным развлечениям и мусорной религии. Это означало: пусть корпорации загнутся сами собой, нужно создавать жизнеспособные коммуны, дать возможность всем, кто этого хочет, жить настоящей внутренней жизнью — и так далее, и тому подобное, и все в том же духе. Вы знаете все эти разговоры.

Мне было несложно туда вписаться — но если уж на то пошло, я никогда бы не присоединился к ним, если бы не буча, которую Филлис устраивала у меня в штанах. Я как бы просто интересовался их делами; одновременно я по-прежнему время от времени подрабатывал учителем, хотя школьные бюджеты с каждым годом становились все скромнее. Кроме того, мне порой удавалось довольно неплохо подзаработать, подготавливая ребенка какого-нибудь богатея к экзаменам, или еще что-нибудь в том же роде. У меня была почти пристойная комната, которую я снимал в паре с другим парнем, и за полтора года ее ни разу не ограбили. Нет, дело было просто в том, что у меня на тот момент не было девушки, а Филлис попалась навстречу и…

— Сейчас будет больно! — рявкнул более низкорослый из двоих мордоворотов, приблизив свой нос на два миллиметра к моему.

В спинке кресла была специальная штуковина, которая втыкала чип. Это было удачно — если бы поддатый доктор принялся делать это своими руками, все кончилось бы для меня параличом или смертью.

На одну наносекунду боль оказалась невыносимой. Она началась у меня в спине, перешла в голову и затем прострелила все остальное тело.

А потом, прежде чем я успел подумать о том, чтобы закричать, все уже кончилось.

Затем доктор (я называю его доктором, хотя, возможно, его на какой-то стадии выгнали из медицинского училища) оказался передо мной, держа в одной руке маленькую кисточку для рисования, а в другой пинцет, в котором был зажат мой ноготь. Обе его руки тряслись. Мучительно медленно его дрожащие пальцы поднесли кисточку к ногтю, нанеся на него мазок магической жижи, которая должна была удерживать его поверх дыры в моей шее и препятствовать нагноению.

Предполагается, что откромсать у человека большую часть ногтя — это гуманно: чип сделан очень чувствительным к давлению, чтобы воспрепятствовать попыткам удалить его. Поэтому над ним в качестве защиты пересаживается ноготь. Однако не нужен Зигмунд Фрейд, чтобы сообразить, что подобное членовредительство является еще одним способом запечатлеть в сознании нечестивца все величие закона.

Волосы на моем затылке поднялись по стойке смирно, когда ноготь вошел на уготованное ему место; затем поверх него была наклеена полоска лейкопластыря.

(Еще одна крупица информации, братия и сестрии: в старые времена государство обычно расправлялось с инакомыслящими, избивая их до бесчувствия, швыряя их в тюрьмы или убивая. В наши дни вместо огнестрельного оружия у них тазеры и пистолеты с резиновыми пулями, или же эти звуковые системы, от которых у тебя сдавливает яйца… Государство больше не убивает и не устраивает никаких ужасов. У них теперь есть технологии, позволяющие обращаться с диссидентами вполне гуманно. И поэтому гораздо более жуткие. Ладно-ладно, прошу прощения, я уже затыкаюсь).

— Следующий! — пробурчал мой Финлей. Поднялась суматоха по расстегиванию ремней и отсоединению проводов, затем громилы вышвырнули меня из кресла. Только тут я заметил, что руки доктора расслаиваются на чешуйки — он был весь покрыт экземой, как Сибирь пнями. И он даже не надел перчаток! Он, должно быть, оставил добрую четверть своих исцеляющих рук в основании моих мозгов.

Меня поместили вместе с несколькими другими бедолагами (только мужчины) в голой клетушке, где не было ничего, кроме двух ведер — одного для воды, другого для параши.

Мы обменялись впечатлениями: кто как перенес операцию, что Вавилон будет делать дальше, сколько нам припаяют, спасет ли нас «Международная Амнистия»[55]. Однако, поговорив пару часов, все понемногу замолкли. Некоторые пытались уснуть, другие прибегли к различным медитационным техникам, чтобы успокоиться. Некоторые просто сидели, глядя в стену. Я постарался поспать, насколько это было возможно — к этому времени я уже сообразил, что укол, который мне сделали в палец, не будет действовать вечно, и скоро придет ужасная боль. Я не ошибся.

За два дня нас покормили один раз — пришел какой-то милый старикан с большой коробкой сандвичей из «Теско»[56]. Многие из них были с мясом и рыбой, но хотя нас мутило от голода, всю животную пищу мы просто выкинули. Бутерброды были просрочены на два-три дня, их предполагалось раздать бездомным, нищим и прочим обитателям первого квадранта в качестве акта благотворительности. Должно быть, управляющий нашего отдела «Cops R Us» пожаловался в Армию Спасения, что у него не хватает бюджета кормить нас.

На третий день, еще до полудня, мы предстали перед судом. Нашим адвокатом была энергичная молодая женщина с жемчужными серьгами и в костюме в тонкую синюю полоску. Она сказала нам: «Либо вы признаете себя виновными, либо проведете десять лет под следствием», т. е. в тюрьме. Признайте себя виновными, сказала она, и через несколько месяцев вы будете на свободе.

Зал суда был пуст, не считая нескольких наемных копов и судейских. Галереи для прессы и для публики пустовали. Поскольку Вавилон сбывал этот процесс под маркой великой победы над терроризмом и разрушением семейных ценностей, органы госбезопасности не допустили на слушание представителей прессы, друзей и родственников. Даже самая убедительная защита с моей стороны не убедила бы никого. Я признал себя виновным.

— Брайан Харпер, — произнес Его Честь, сверяясь с дисплеем на своем столе, — тяжкие преступления, в которых вы признали себя виновным, ни в коей мере не умаляются ошибочной и, если можно так выразиться, интеллектуально шаткой идеологией, которой придерживаетесь вы и ваши соответчики. Однако, принимая во внимание вашу относительную незрелость — вам ведь… позвольте-ка… только двадцать восемь лет, — и то, что вы в первый раз предстаете перед судом, я готов проявить снисходительность, в надежде, что, отработав срок своего приговора, вы еще сможете стать человеком…

Это звучало неплохо.

— Я приговариваю вас к трем месяцам исправительной опеки за преступное причинение ущерба, к трем месяцам исправительной опеки за участие в заговоре с целью преступного причинения ущерба, и к двенадцати месяцам за соучастие во взломе электронной системы связи. Сроки приговора будут выполняться последовательно.

Восемнадцать месяцев! Полтора года! О-о-о!!

— Все преступления были совершены по отношению к фирме «Южный Кабельный», — продолжал Его Судейство. — Соответственно, она и будет осуществлять опеку над всеми обвиняемыми по этому делу…

Это могло оказаться не так уж плохо. Потерпевшим часто бывали не нужны их приписанные, и тогда их приватизировали. Тебя могли послать дробить камни, крутить шеи курицам, собирать микросхемы… Работа на компанию кабельного телевидения вряд ли могла оказаться слишком грязной или опасной. И к тому же мы все будем вместе.

«Пограничники» начинали с того, что привязывали себя к деревьям на стройплощадках, мазали краской вызвавшие их неприязнь сооружения, чертили воззвания на подходящих для этого стенах, подливали сок терновника в замороженные обеды в супермаркетах и бегали в уличных пробках, запихивая рождественский пудинг в выхлопные трубы машин, работающих на бензине.

Вавилон знал об этом, но ему было наплевать. Вавилон знал также о самой большой удаче «Границы». За некоторое время до того, как я к ним присоединился, они запустили «Сатану» (творение Железного Джона) в систему распространения товаров «Домашний мир». «Сатана» превращал все номера лотов в единицу — номер, под которым шло подарочное издание переплетенных в кожу романов Джеффри Арчера[57]; это была именно та вещь, какую могла поставить в своей гостиной миссис Среднестатистическая Англичанка, чтобы показать гостям, что она не лишена вкуса.

Система «Домашний мир» работала в синхронном режиме. «Сатана» пробудился к жизни в воскресенье, в два тридцать пополудни, и в тот же момент все заказы во всех магазинах по всей стране — а также в виртуальном магазине «Домашний мир» — преобразовались в повторные заказы лишь на эту книгу, автоматически предъявляя поставщикам юридически обязательный договор. Состояние покойного лорда Арчера весьма выросло, а уж его издатели, кто бы они ни были, и подавно крупно разбогатели на этом деле.

«Пограничников» не арестовали за это мероприятие. Система «Домашний мир» не являлась спонсором ни одной из наших двух взаимозаменяемых правящих партий.

Мы были свинчены и приписаны за другую акцию, с кабельным телевидением. Пара наших умников предложила план: провода ведь очень уязвимы для эльфов, гоблинов и всяческой длинноногой нечисти. И вот они снарядили фургон с генератором и всеми своими магическими коробочками. Моя роль была минимальной — я должен был просто прошвырнуться по свалкам, подбирая обрезки старого коаксиального кабеля. Когда все было готово, они в три часа ночи подключились ко всем пяти нашим порно-каналам, всего лишь наложив поверх изображения титр: «СЕЙЧАС ВЫ ОСЛЕПНЕТЕ». Фургон вышел в сеть с пустыря в миле от границ ближайшей муниципальной территории, в то время как остальные наши смотрели, что выйдет, в доме у ЖД.

Это сработало.

Слушание моего дела длилось четыре минуты. На кое-кого из других ушло больше времени, поскольку они протестовали против этой пародии на суд — но большинство сразу признали себя виновными. В помещении для арестованных не хватало лишь нескольких человек, когда нам выдали еще по паре этих подержанных бутербродов, дали глотнуть бутилированной воды и запихнули нас в автобус.

В автобусе мы встретились с нашими женщинами. Последовали бурные объятия, разговоры и некоторое чувство облегчения.

Выяснилось, что: никто не попадет в тюрьму (замечательно); нас отправляют куда-то всех вместе (хорошо); нас собираются передать компании кабельного телевидения (возможно, тоже неплохо); и нас всех везут куда-то в юго-западные графства (есть места и похуже).

Рядом со мной села Мо, слабо улыбнувшись мне. Она была примерно моего возраста и пяти с небольшим футов ростом. Мо носила короткие рыжие волосы и была закутана в несколько слоев неряшливой одежды.

— Как дела? — спросила она.

Я пожал плечами.

— Как твой палец? — спросил я ее.

— Ничего. Физическую боль довольно легко контролировать. Вот со всем этим дерьмом действительно тяжело справиться.

— Могло быть и хуже, — глупо брякнул я.

Автобус тронулся. Мы с Мо принялись болтать. Ей тоже дали восемнадцать месяцев, поскольку она имела не очень большое отношение к кабельной акции. Мо не была фанатичкой, но все же не доверяла технологии. «Мужские придумки» — так она это называла. Компьютеры работают на машинных кодах, сказала она. Бинарное мышление имеет дело только с понятиями «включено» и «выключено», «правильно» и «неправильно», «да» и «нет». То же самое они выносят и на экран: с игровым негодяем или виртуальным врагом ничего нельзя сделать, его можно только убить. Не предусмотрено способа, чтобы быть с ним добрым, чтобы изменить его. «У машинного кода нет вариантов», — сказала Мо.

Я хотел возразить, что она несколько отстала от времени, но решил, что это будет бессмысленно. Она только начала бы спорить, что никакой логический релятивизм в программировании и никакие игры, где требуется сострадание или умение вести переговоры, не меняют фундаментальных вещей.

Вместо этого, заметив, что в автобусе нет моей бывшей подружки, я сказал:

— Бедная Филлис.

— Сука, — отозвалась Мо.

— Да брось ты, — удивившись, сказал я. — Ей же устроили черт знает какие ужасы! Нельзя ее винить за то, что она сломалась под давлением.

Мо как-то боком взглянула на меня.

— Ты что, не слышал?

— Не слышал чего?

— Филлис специально внедрили к нам. Она работает на «Сэйф „эн” Саунд Секьюрити». Она была просто лазутчицей, шпионкой! Перед ней стояла задача — сдать всех нас как раз к выборам.

— Ох, — проговорил я и довольно долго после этого молчал.

— Если бы нам дали и дальше развлекаться с кабельным телевидением как нам заблагорассудится, — снова заговорила Мо, — что бы мы стали делать? Передавать программы о китах и дельфинах? Открывать медитационные семинары? Говорить людям о том, что в правительстве сидят лжецы? Мы ведь так и не решили. Мы пытались произнести заклинание, не представив себе прежде результат.

Когда мы проехали Чизвик, я понял, что Мо мне нравится. В этом не было ничего особенного — как правило, я влюблялся по меньшей мере дважды в неделю (как я сам с немалым прискорбием осознавал). И каждый раз мне казалось, что теперь все будет по-другому.

На этот раз я понял, что все действительно будет по-другому. У Мо была сила и здравый смысл, и несмотря на все ведьмовство, ее окружала аура спокойствия и тайны. Я закрыл глаза, и в мое сознание вторглась странная идея о том, как это будет, если у нас с ней появятся дети. И мне это понравилось!

Это было очень странно. В тот момент я приписал все давлению обстоятельств.

Я рассказал ей, о чем я думаю. Вышло довольно неловко, но у меня не было времени соблюдать правила этикета. Между прочим, я как-то прежде уже использовал эту уловку («Привет, меня зовут Брайан, и я решил, что хочу иметь от тебя ребенка»). Иногда мне давали по морде, иногда подзывали мощного дружка, облепленного центнером мускулов. Чаще всего надо мной просто смеялись и шли дальше.

Мо положила голову мне на плечо. Я обнял ее за талию, и больше мы не разговаривали.

Часом позже, когда автобус все еще катился вдоль своей направляющей, с переднего сиденья поднялся парень — высокий, нервный тип с бородкой, — и обратился к нам с речью.

— Ну ладно, народ, теперь слушайте. Меня зовут Дэниэл Орган, и я ваш надзирающий инспектор. Вообще-то я не должен этого делать, но мне кажется, будет только честно, если вы сразу будете знать, что вас ожидает…

Все подняли головы.

— «Южный Кабельный» согласился взять вас под свою опеку. Они собираются уволить несколько членов своего вспомогательного персонала — всяких там уборщиков и младших техников, — и некоторые из вас займут их место… Однако большинство из вас будут распределены по домам отдельных членов совета директоров компании и старших менеджеров.

Мы в молчании осознавали информацию.

— По-моему, это все равно, что бросить кости, — наконец сказал я Мо. — Никто не знает, попадешь ты к хорошему человеку или к плохому.

— Но это несправедливо! — негодующе фыркнула она.

Приписка была излюбленным средством решения проблем из находившихся на тот момент в распоряжении Закона и Порядка — дешевым и эффективным методом обращения с осужденными. Если кто-нибудь ограбил тебя или влез в твой дом, то после суда он на срок своего приговора переходил к тебе в собственность. Ты мог использовать его труд в качестве возмещения убытков. Многим людям нравилась эта идея, поскольку жертва и правонарушитель могли посмотреть друг другу в лицо, это помогало им справиться со своими проблемами. В тестовых испытаниях такой метод показывал лучшие результаты по превращению преступников в полезных членов общества, нежели заточение в тюремной камере на двадцать три часа в сутки. А если кто-то не хотел получать в свое распоряжение персонального преступника, то он мог передать приписанного какой-нибудь фирме в качестве работника на срок действия приговора — и получать его заработок. Впрочем, вряд ли за такие работы платили особенно много.

Но в нашем случае дело обстояло по-другому: нас вручали, словно корзинку с подарками, людям, которым мы не причинили непосредственного вреда.

— Вы прямо сейчас навяжете нам на шеи розовые ленточки или чуть попозже? — спросил кто-то сзади нас.

Дэниэл Орган достал маленькую коробочку с кнопочной панелью, похожую на пульт для дистанционного управления домашними роботами.

— Вот эта штука неофициально известна как «коробка ублюдков», «пачка боли» и еще под несколькими другими именами. Этот конкретный пульт может контролировать вас всех разом, поэтому в автобусе и нет охраны. Я не собираюсь демонстрировать вам даже минимальное количество боли, которую пульт мог бы вам причинить через ваши имплантанты — но я все же покажу вам, как его можно использовать, чтобы иммобилизовать вас. Пожалуйста, приготовьтесь…

Он нажал большим пальцем на кнопку, и все в автобусе замерли. Некоторые даже встали по стойке смирно.

Я не мог двинуться. Как бы я ни говорил своим рукам и ногам сделать что-нибудь, что угодно, черт побери! — они просто не слушались.

Дэниэл Орган снова нажал на кнопку. В то же мгновение мои члены снова начали повиноваться моим приказам.

— Считается, что у вас есть какие-то права, но забудьте об этом. У нас не хватает людей, чтобы посетить вас даже единожды на протяжении вашего срока. Если вам повезет, вас может навестить кто-то из Говардовской Лиги Пенитенциарной Реформы или какая-нибудь милая старая леди из благотворительной организации. Если это случится, а у вас при этом будут проблемы с вашим владельцем, не вздумайте жаловаться. Вы только еще больше ухудшите свое положение. Вы — собственность того человека, под чью опеку вы переданы, и с этим ничего не поделать. В этом есть и положительная сторона: большинство из вас будет отдано частным лицам. Это все же не какая-нибудь компания по переработке вредных отходов или разработке полезных ископаемых. И я не думаю, чтобы кому-нибудь из этих милых людей пришло в голову устраивать между вами гладиаторские бои… Посещения родственников и друзей вам не разрешены. Раз в месяц вы можете писать им письма через Службу Надзора. Письма будут прочитываться цензором и любые попытки раскрыть ваше местонахождение будут удалены…

Что до меня, то цензору не было нужды беспокоиться. Моя мать умерла много лет назад, а со стариком мы никогда не ладили. Я и без того уже несколько лет не виделся с ним. А таких друзей, которые могли бы рискнуть похитить меня, у меня никогда не было.

— Не воображайте, что вы или какой-либо эксперт можете как-то повлиять на пульт или на систему, — продолжал Орган. — Коды очень длинные и меняются каждые пятнадцать минут. Британская приватизированная пенитенциарная система находится сейчас в руках мировых корпораций, обладающих очень крупными суммами денег, и вы можете не сомневаться, что их системы имеют очень высокую степень защиты. До сих пор они еще ни разу не взламывались. И не стоит верить в эти басни, которые вы, может быть, услышите — насчет того, что можно так переконфигурировать пульт, что вы будете ощущать вместо боли оргазм. Это не так. Что, возможно, только и к лучшему… И кстати, не будьте слишком разочарованы, если никто не придет освободить вас точно в тот день, когда закончится ваш срок. Так бывает, и с этим ничего не поделаешь. Рано или поздно о вас кто-нибудь вспомнит…

Когда автобус свернул с магистрали, на указателях были такие названия, как Бристоль и Вестон-супер-Мер. Немного погодя мы подъехали к ярко освещенной сторожке с двумя тяжеловооруженными наемными копами, одетыми как нью-йоркские полицейские (чем меньше платят громилам из частной охраны, тем больше они стараются одеваться так, словно только что из Голливуда), собакой-роботом, камерами наблюдения и тому подобными причиндалами. На табличке было написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ХИНТОН ЛИ».

Если никто из нас до сих пор не слышал о Хинтон Ли, то это лишь потому, что десять лет назад его просто не существовало. Это был один из этих поселков с шлагбаумами на въезде, которые повырастали как грибы после того, как правительство уничтожило зеленый пояс, приватизировало Комиссию по лесному хозяйству и заставило Национальный трест[58] продать некоторые из своих земельных владений под лужайки для гольфа.

Давайте все уберемся подальше от городского смога и преступности и будем жить точь-в-точь как эти люди из журнала «Деревенский образ жизни», с первой выплатой в пятьсот килобаксов!

Некоторых из нас предполагалось высадить здесь, остальных ждали другие пригородные крепости неподалеку.

Я был первым. Я пожал несколько рук, хлопнул по нескольким спинам и обнял Мо.

— Увидимся на другой стороне, — улыбнулся я.

— Да, — сказала она. — Хорошо бы. Я пошлю тебе всю силу, которой смогу поделиться.

* * *

И вот я стою на ступеньках этого частного дома на три койки, этой двухквартирной пародии на викторианские неоготические особняки — дома, указывающего на абсолютное отсутствие вкуса у владельца. Мои пожитки сводятся к одному сэндвичу с креветками без креветок и полбутылке «Молвернской воды», а Дэниэл Орган зачитывает мои права стоящему в дверях молодцу, который смотрит на меня с таким видом, словно перед ним чашка остывшей блевотины с вишенкой наверху.

Уже десять часов вечера, но поскольку сейчас весна, еще вполне светло, и я могу довольно хорошо рассмотреть его.

Ему около тридцати пяти. Не намного больше, чем мне, но нас разделяет целая Вселенная.

Его волосы слишком черны, чтобы не быть по крайней мере частично крашеными или имплантированными. На нем шорты и жилет с именем какого-то навороченного модельера. Этот предмет одежды почти не стоит того, чтобы его носить, поскольку специально скроен так, чтобы открывать обширные пространства депилированной и выращенной на стероидах мускулатуры.

— …вы должны обеспечивать ему как минимум три адекватных и сбалансированых по питательной ценности приема пищи в день, — говорит Дэниэл. Мой новый владелец уже проявляет нетерпение.

У него большие усы — того типа, который ценили Сталин и некоторые другие диктаторы двадцатого века. Мама всегда говорила, что усатым людям никогда нельзя доверять.

— …вы должны обеспечить ему доступ к соответствующим помещениям для умывания и туалета.

О боже мой!

— …вы не должны допускать по отношению к нему физических или сексуальных злоупотреблений.

Возле ноги хозяина появляется волк. Поправка: это всего лишь очень большая собака, из тех, что натасканы на злоумышленников. Он рассеянно гладит пса.

— …вы должны гарантировать ему достаточно теплое и закрытое помещение, а также…

— Хорошо, хорошо, — говорит хозяин нетерпеливо. — Давайте сюда пульт и руководство, и покончим на этом. У меня гольф сейчас кончится.

Орган передает ему запакованный в целлофан пульт. Кроме того, он снабжает мистера Вселенную глянцевым буклетом, на обложке которого схематически изображен человек в костюме каторжника, копающий сад, в то время как на заднем плане сидит милая пожилая леди в шезлонге, наслаждаясь чашечкой чая.

— Вы должны гарантировать, что благополучие приписанного будет…

— Хорошо, хорошо, — прерывает мистер Нетерпеливый. — Где мне расписаться?

Мой новый владелец говорит лишенным ударений, размеренным тоном человека, который проводит кучу времени, диктуя для машины.

Как только автобус отъезжает от дома, он распаковывает пульт, ставит его на максимум и пробует.

Я чувствую, как боль, начавшись в спине, пронизывает мое тело до кончиков пальцев на ногах и руках. Я ору как резаный.

В пульт встроен ограничитель: через пять секунд он автоматически выключается.

Я тяжело оседаю на порог.

— Вау! — говорит он. — Чуть не разбудил всю улицу! Давай убедимся, что мы понимаем друг друга, приятель. Мне не нравятся такие люди, как ты. Мне не нравится то, что ты сделал с моей компанией. Ты — подонок. Ты борешься с системой, которая принимает близко к сердцу интересы всех людей, вместо того, чтобы помочь себе и окружающим, найдя себе работу. Но теперь ты здесь, и нам придется как-то мириться друг с другом. Итак, не суй нос куда не следует, делай, что тебе говорят, и мы превосходно уживемся.

Он ведет меня к гаражу позади дома. В углу кинут грязный матрас и пара одеял.

— Пока что ты будешь спать здесь, — говорит он. — Моя жена будет нервничать, если ты будешь ночевать внутри. Ну-ка, где это у нас…

Он переворачивает несколько страниц, консультируясь с руководством, а я тем временем стою и восхищаюсь его коллекцией различных агрегатов, прикидывая, возможно ли убить человека пескоразбрасывателем.

— Ага, вот оно! — говорит он, нажимая несколько кнопок на пульте. — Если ты попытаешься войти в дом или отойти от этого места больше чем на двадцать метров, включится иммобилайзер. Спокойной ночи!

С этими словами он возвращается к своему гольфу. Он так и не спросил моего имени, не сказал мне своего и не уведомил меня, где находится туалет.

Позже я выскользнул наружу и помочился на его клумбу.

Джереми Хендерсон не был членом совета директоров «Южного Кабельного». Он не был даже старшим менеджером. Для этого ему недоставало ума. Он заведовал местным отделом продаж, хотя избегал именоваться этим титулом напрямую, пытаясь создать впечатление, что он — нечто более солидное, более высокооплачиваемое и более, мать его, незаменимое, чем какой-то там заведующий отделом продаж.

Когда компания обнаружила, что после того, как они поувольняли своих уборщиков и раздали нас своему старшему руководящему составу, у нее еще осталось некоторое количество наших ребят, она устроила лотерею. Джереми Хендерсон выиграл восемнадцать месяцев моей жизни благодаря тому, что набрал наибольшее количество очков в игре «Бусидо».

В доме Джереми Хендерсона было совсем немного печатных книг, не считая Библии, переплетенного собрания романов Джеффри Арчера (хе-хе!), руководства для начинающих по игре в го и экземпляра «Искусства войны» Сунь-Цзы — которое, вероятно, считалось в то время модным чтением для инициативных корпоративных работников.

Он целыми днями занимался в тренажерном зале и накачивался стероидами. Миссис (а она была именно миссис, не вздумайте сомневаться!) Хендерсон не работала. И чем меньше работы у нее было в доме, тем больше у Джереми было поводов для гордости.

Некоторое время, еще до того, как они поженились, он заигрывал с этой церковью, которая считает Фредди Меркьюри богом и верит, что он скоро вернется на Землю в космическом корабле. «Куин» были для ДХ эталоном классической музыки.

Теперь он являлся христианином, потому что христианами были все, кто имел значение, и еще потому, что в глубине души он нуждался в некоем тотальном контроле качества, который бы подтвердил его моральное превосходство над обитателями первого и второго квадрантов и всеми остальными, кто жил не так, как он. Самым основным страхом Джереми было, что кто-то может в чем-то превзойти его.

Полагаю, в SWOT-анализе[59], который он сделал по моему поводу, я представлял для него одновременно благоприятную возможность (символ статуса, экономящее труд приспособление) и угрозу (я мог в чем-нибудь превзойти его).

Миссис Хендерсон — Наташа… Знаете, как узнают возраст деревьев по годовым кольцам? Если бы я обращал внимание на моду, мне было бы нетрудно узнать возраст Наташи, изучив следы ее пластических операций и пересадок. Я мог бы прозакладывать свою свободу, что у семидесяти процентов женщин ее возраста, живущих в Хилтон Ли, та же самая прическа, те же груди, тот же нос, те же губы, те же зубы, той же формы зад, тот же безупречный цвет лица…

Наташа выглядела как шлюха из мыльной оперы, но перед своим мужем и повелителем она была жмущейся в угол скромной мышкой. Она повстречалась с муженьком семнадцать лет назад — вышла замуж через две недели после того, как окончила школу. У нее никогда не было работы и скорее всего она никогда не имела никаких дел с другими парнями. Она была не из тех, что изменяют.

В ее распоряжении имелась всевозможная домашняя электроника, какой декоративная маленькая хаусфрау может только пожелать, включая «Мулинекс Энди» для комплексной уборки. У нее не было иных интересов в жизни, помимо мыльных опер по телевизору и разговоров о диетах с подругами за чаем с пирожными.

А еще она была неравнодушна к выпивке.

Около недели я мыл окна, красил (Джереми не доверял мне делать что-либо сложное), подстригал траву и даже получил разрешение на выход за ограду, чтобы пробежаться по магазинам. Едва ли не каждую минуту, что я бодрствовал, я думал о том, чтобы сделать ноги. Но в этом не было бы смысла: в чип встроен маяк, который эта мерзость может распознать на расстоянии нескольких миль, а вырезать чип, по их словам, было гиблым занятием. И мне совершенно не хотелось пытаться проводить хирургические операции на самом себе.

Через неделю моего плена ДХ устраивал одно из своих «знаменитых барбекю».

Разумеется, наиболее интересный кусочек мяса не поджаривался. Во всяком случае, не в буквальном смысле.

Около семи сад был уже полон сливками местного общества. Люди в футболках и тесных рубашках, предназначенных для того, чтобы они могли похвастаться своими консервированными мускулами, стояли кружком с бутылками «Будвара» и «Саппоро»[60], разговаривая о машинах, гольфе, о ведении судебных дел и вопросах управления — и все до одного пытаясь показать, что они занимают более важное положение, чем это было в действительности. Женщины, в основном маленькие женушки, которые не работали годами (или, возможно, работали неполный день, но пытались скрыть это), говорили о детях или косметической хирургии и тоже пытались показать, что их мужья занимают более важное положение, чем это было в действительности. Здесь было также несколько детей, половина из которых бегала вокруг, смеясь и крича, а вторая половина стояла кружком, словно клонированные двойники своих родителей, выказывая либо вышколенное поведение и вежливость, либо преувеличенную вялую скуку.

Моей задачей было скользить лебедем вокруг гостей, разнося напитки и закуски — в белой рубашке, передничке и вышитом жилете, который Наташа купила для меня накануне. Я с ужасом думал, что мне придется проводить обряд над кучей горелого воняющего мяса, но я забыл, что присматривать за жарким — это Работа Настоящего Мужчины.

Моя основная миссия заключалась в том, чтобы меня видело как можно больше людей. Чтобы они спрашивали ДХ, кто я такой, а он небрежно отвечал: «Брайан? А, это наш приписанный. Маленький подарок от сэра Дэвида».

По сути, это было действительно так, поскольку именно глава их корпорации разыграл излишек членов «Границы» в лотерею — но Джереми, разумеется, ни в коем случае не собирался рассказывать им, как выиграл меня благодаря тому, что изображал из себя героя японских комиксов.

Ценность Хендерсонов достигла высшей отметки. Соратники широко улыбались ему и говорили, что скоро он станет слишком большой шишкой, чтобы водить с ними компанию, а потом собирались маленькими группками, чтобы позлословить о нем за его спиной.

Когда солнце начало закатываться, большинство женщин удалилось, чтобы уложить детей спать или поболтать в гостиной. Самцы сгрудились теснее вокруг догорающих углей барбекю, чтобы напиться уже по-настоящему и обменяться философскими взглядами.

Возможно, ДХ на какой-то момент перестал быть центром внимания, или дело было в чем-то другом, но внезапно я ощутил покалывание в основании черепа, повернулся и увидел, что он держит в руках пульт.

— Брайан, — позвал он. — Иди сюда!

Я подошел. Остальные прекратили разговаривать и уставились на меня.

— От барбекю осталось еще на один бургер, Брайан, — сказал он. — Хочешь съесть его?

— Нет, спасибо, ДХ, — ответил я непосредственным тоном. Мужчины заржали и принялись тыкать друг друга в ребра. Они никогда прежде не слышали, чтобы его называли «ДХ».

— Да брось, все нормально, съешь его, — сказал он, шлепая кусок мяса мертвой коровы в разрез булки.

— Я не ем мяса, ДХ, — холодно сказал я. Он и так знал это.

— А почему это, Брайан? Ты думаешь, что это негуманно? Ты думаешь, что ты лучше, чем все мы?

— Мне просто не нравится идея есть мясо мертвых животных, — сказал я.

Он полил бургер соусом и протянул его мне.

— Ты хочешь разрушить наш образ жизни, не так ли? Ты и твои придурочные дружки — вы хотите, чтобы мы снова жили в Средних веках, верно? Вам бы хотелось, чтобы мы все жили в земляных лачугах и ели траву?

Я не осознал тогда, насколько он был пьян. Наверное, было не слишком мудро бросать ему вызов, однако я сделал это.

— Все, чего я хочу — это жить в мире, где ресурсы планеты распределялись бы более равномерно и где каждый имел бы возможность полностью раскрыть свой потенциал как разумное существо, — сказал я.

Не забывайте, что за три месяца до этого я еще даже не слышал о «Границе Воды».

Он насмешливо повторил за мной последнюю фразу.

— А как насчет нас здесь? Разве мы не стремимся раскрыть свой потенциал как человеческие существа?

Я не ответил — мне показалось, что так будет лучше.

— Вот видите! — сказал он, обращаясь к остальным. — Я говорил вам, что он считает себя лучше нас всех! — И снова ко мне: — Съешь этот долбаный бургер! Или мне заставить тебя?

Я внутренне собрался. Он нажал кнопку на пульте, и меня пронизала боль.

Боль утихла. Некоторые из его приятелей смеялись, другие смущенно потупили глаза.

— Ты станешь есть этот вкусный бургер, Брайан?

— Нет, — отвечал я настолько спокойным тоном, насколько мог.

Он увеличил мощность. Я упал на землю, корчась на траве и стараясь не завопить.

Все закончилось. Я поднял глаза. ДХ стоял надо мной, вопросительно приподняв бровь и протягивая мне бургер.

— Нет, — сказал я.

— Кто-нибудь еще хочет развлечься? — со смехом предложил он собравшимся, подняв пульт над головой. Желающих не было. Он еще больше увеличил мощность — возможно, до максимума. На этот раз я все же закричал.

Пульт выключился. Я сумел только прохрипеть:

— Иди… на х..!

И тут он взорвался.

— Ты, жалкий вонючий долбаный преступник! Ты приходишь в мой дом, словно Господь Бог Всемогущий, ты насмехаешься над нами, ты думаешь, что ты, мать твою, выше всех нас! Но кто ты такой? Что у тебя сеть? Ничего — у тебя нет ничего! Ты сам — ничто! И я, черт побери, сломаю тебя, ты, жалкий кусок дерьма!

Он снова нажал на пульт, и я принялся вопить, словно слон, страдающий зубной болью.

Мне показалось, что боль длилась несколько часов, хотя это были всего лишь пять секунд. Когда это закончилось, чей-то голос произнес:

— Остынь, Джереми. Хватит с него. Брось…

— Я, черт побери, сломаю его, даже если это будет последнее, что я сделаю в этой жизни, — бормотал ДХ, в то время как кто-то открывал для него новую бутылку.

На рассвете следующего дня ДХ просунул голову в дверь гаража и сказал, что мы идем в церковь. Он выдал мне костюм — яркий, бутылочно-зеленого цвета — и затолкал меня в ванную.

Вновь меня выставляли напоказ. Выяснив, что я умею водить машину, он даже чуть не дал мне ключи, но потом решил, что мне нельзя доверить его драгоценную четырехприводную «Ладу Островник». А жаль. Я бы напугал его до умопомрачения, ведя ее небрежно; он все равно не осмелился бы использовать пульт, чтобы остановить меня.

В Хинтон Ли с его населением в две с половиной тысячи человек не было своей церкви. Мы отправились в какой-то поселок поблизости на примитивную евангелистскую службу — из тех, что оправдывают человеческую алчность. Никаких глупостей вроде «люби своего ближнего», никаких «добрых самаритян» или «подставь правую щеку» — только не для этого сборища. Вместо этого викарий (или пастор, или как он там у них называется) объяснял нам, что Библия — это Божья Инструкция по Использованию Жизни.

День был солнечный, и после службы мы все задержались во дворе церкви, чтобы пообщаться. ДХ непринужденно беседовал со стоящими выше по социальной лестнице, а Наташа обменивалась банальностями со своими подругами.

Регулярные походы в церковь обещали быть замечательным времяпровождением.

Ко мне подошел ЖД и хлопнул меня по плечу. На какое-то мгновение я не узнал его, поскольку он, так же как и я, был вымыт и одет в костюм. Он принадлежал самому Главному и жил в довольно сносных условиях в комнате над гаражом сэра Дэвида. У сэра Дэвида была обширная печатная и электронная библиотека, и он позволял ЖД пользоваться ею, когда тот не был занят, ухаживая за двумя акрами его сада.

К нам подошли еще двое наших, также разукрашенные, словно обед богача.

А потом появилась Мо! Она выглядела до невероятия отмытой, крепкой и здоровой в своем цветастом ситцевом платье и соломенной шляпке-канотье.

Никто из нас не опознал друг друга в церкви, и теперь мы спешили обменяться новостями. Я рассказал им, как ДХ пытался заставить меня есть мясо. Мо глядела так, словно была готова убить его на месте.

— У него есть виртуальный костюм? — спросил ЖД.

— Наверное, — сказал я. — Он выиграл меня в виртуальной игре.

— Есть идеи, чем он пользуется, чтобы добиться реалистичности? — спросил ЖД.

Я не уловил его мысли.

— Ну, ощущалки там, усилители… Может быть, наркотики, повышающие чувствительность, — подсказала Мо, улыбаясь ему.

Я пожал плечами.

— Ладно, неважно, — сказал ЖД. — Наверняка он что-нибудь использует. Они все так делают. Постарайся быть в церкви на следующей неделе. Я притащу для тебя пару амулетов.

Мы с Мо принялись болтать. Она тоже жила в Хинтон Ли, у самого молодого из наших владельцев. Оказывается, Джереми на самом деле выиграл нас обоих, но его босс заставил его передать второго из приписанных — Мо — их младшему локальному менеджеру по сбыту, Уэйну Робертсу.

— Он тоже дерьмо, — рассказывала Мо, — но могло быть и хуже. До сих пор он не делал попыток меня изнасиловать. Моя задача в основном…

К Мо подбежали три маленькие девочки и мальчик, который был старше всех, но не больше семи лет. Они сгрудились возле ее ног, говоря все разом, каждый пытался что-то ей показать или о чем-нибудь спросить.

— Знакомься: это Робертсово семейство. Я у них гувернантка. У моих владельцев слишком много детей и маловато денег. А у Джеззера есть собака? — спросила она, в то время как младшая девочка пыталась вскарабкаться по ее ноге.

Какой-то человек махнул рукой, подзывая ее с детьми к себе.

— Мы гуляем в парке каждое утро, между десятью и одиннадцатью, — сказала она, прощаясь.

ДХ снизошел до того, чтобы пригласить меня на воскресный обед — как я понял, в среде людей на постоянной хорошо оплачиваемой работе это был чрезвычайно важный ритуал. Наташа разложила по тарелкам еду от «Маркса и Спаркса». Они больше не тратили силы, пытаясь заставить меня есть мясо. На столе также стояла бутылка какого-то словацкого пойла — ДХ состоял в членах Клуба Выпивох при некоем Ежемесячном Клубе, что ли. Он сказал, что это отличная штука; по мне, так это был чистый уксус.

После обеда ДХ расстегнул несколько пуговиц, заложил руки за спинку стула и пустился в разглагольствования. Он прочел нам лекцию о том, что все безработные прирожденные лентяи, и о том, как он вытащил себя из грязи за ботиночные шнурки благодаря сочетанию тяжкого труда и ориентации на фундаментальные принципы морали. Те, у кого нет работы, нет жилья, нет надежды, видите ли, бедны материально оттого, что они бедны нравственно — стандартная мантра всех самодовольных идиотов с незапамятных времен.

— Разве бы тебе не хотелось иметь все это, Брайан? — спросил он, обводя рукой вокруг себя, охватывая жестом свой дом, машину, холодильник, жену… Он не стал дожидаться ответа. — Ты мог бы, если бы у тебя достало выдержки хорошенько поработать ради этого. В этой жизни ничего не дастся за просто так. Ты смышленый парень, время еще есть — почему бы тебе не попробовать?

Я мог бы сказать ему, что все это просто белый шум, но предпочел промолчать.

Он пожал плечами.

— Я — победитель, — сказал он. — У меня просто не получается проигрывать. К концу твоего срока здесь ты будешь видеть все моими глазами.

ЖД был прав. Загрузив тарелки в посудомоечную машину (единственное, что он сделал по дому за всю неделю), он достал из шкафчика над раковиной маленькую ониксовую коробочку, выкатил на ладонь две таблетки, проглотил их и вышел из комнаты.

Он снова появился в первоклассном виртуальном костюме — комбинации проволочного жилета и черных пластиковых сенсорных прокладок. В руке у него был один из этих деревянных японских тренировочных мечей.

Выйдя в сад, он встал посреди лужайки, опустил маску визора и провел следующие два часа, сражаясь с пустотой, похожий на чрезвычайно рассерженного жука-переростка.

Неделя прошла тихо. Джеззер (как называла его Мо) от девяти до девяти сидел на работе, Наташа смотрела телевизор, ходила в магазин и играла в бридж со своими подругами. Снедаемый скукой, я убедил Джеззера позволить мне работать в его саду. Кроме того, я каждое утро ходил на прогулку с волком, которого звали Кинг.

В парке я встречался с Мо и теми двумя из ее подопечных, которые были слишком малы, чтобы ходить в школу. Мы говорили и говорили без конца — чаще всего ни о чем в особенности. Никто из нас не хотел слишком сосредотачиваться на нашем настоящем положении. Естественно, нам приходилось быть осмотрительными; самое большее, что мы себе позволяли — это обменяться рукопожатием, но тем не менее я по-настоящему влюбился. И мне нравилось думать, что и она тоже.

В воскресенье мы снова встретили в церкви ЖД и кое-кого из остальных. Он украдкой сунул мне два каких-то маленьких предмета.

— Ты разберешься, что с ними делать, — сказал он. — Тот чип, который уже есть, вынимать не надо, просто воткни это в соседний порт. Я назвал его Иеронимус.

Я спрятал его «амулеты» в карман брюк и тут же забыл об этом до тех пор, пока позже в этот же день Джеззер не вышел на лужайку со своим мечом. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что ЖД дал мне маленькую пластмассовую баночку с таблетками и какую-то примочку, из которой торчало около полудюжины тоненьких контактиков.

В этот день было уже поздно что-либо пробовать. Кроме того, хотя Джеззер и заслуживал любого кошмара, уготовленного для него Железным Джоном, но со времени того инцидента прошло уже больше недели, и за это время я его почти не видел. Я был влюблен, и если отбросить тот факт, что я мало чем мог себе помочь в этом смысле, моя жизнь была почти переносимой.

Моя беда в том, что я слишком быстро успокаиваюсь.

Прошла еще одна неделя, и дела шли все лучше и лучше. Я встречался с Мо каждый божий день, а однажды вечером Наташа, у которой на протяжении рабочего дня оставался пульт, но которая ни разу им не воспользовалась, даже взяла меня с собой в магазин. Это был первый раз, когда мы обменялись больше, чем несколькими фразами — правда, говорил в основном я, распространяясь насчет своих любимых писателей. Уж не знаю, что она смогла вынести из всего этого; полагаю, что она просто в первый раз увидела во мне человеческое существо, а не преступника. Может быть, она почувствовала, что моя образованность и умение тонко чувствовать (ха-ха!) тоже чего-то стоят. Как бы то ни было, она позволила мне зайти в книжную лавку, воспользовавшись одной из своих кредитных карточек.

А потом настал субботний вечер…

Я не знал, когда Наташа захочет в следующий раз расстаться с карточкой и станет ли она вообще это делать, поэтому распорядился ее деньгами на всю катушку. В полночь я сидел в гараже, обложившись своими любимыми классиками научной фантастики.

Джеззер с Наташей ушли куда-то на вечеринку, оставив меня с иммобилайзером, выставленным на двадцать ярдов. Это означало, что если в доме вспыхнет пожар или в него залезут грабители, я ни черта не смогу с этим сделать. Дерьмо.

Я слышал, как они вернулись посреди ночи, и уже почти засыпал, когда из дома донеслись его вопли.

Потом боковая дверь в гараж распахнулась. За ней стоял Джеззер в модном нижнем белье, с пультом в руке. Другой рукой он протолкнул перед собой Наташу. На ней была шелковая ночная рубашка.

— Ну, смотри, вот он! — рявкнул он ей. — Давай, ступай! Ступай, ложись к нему в койку, шлюха!

— Джереми, не надо! — воскликнула она, обливаясь слезами.

Он сильно толкнул ее, так что она упала поверх меня.

— Давай-давай, делай свое дело! Ну-ка, Брайан, обслужи ее как следует! Вы ведь оба этого хотите, не так ли?

Кое-как она поднялась на ноги. Джереми тем временем ковырялся в коробке, выставляя ее на максимум.

— Какого черта здесь творится? — крикнул я, корчась от боли.

— Не надо разыгрывать из себя невинного младенца! — рявкнул он. — Я, черт побери, прекрасно понимаю, что ты затеял! Пытаешься залезть к моей жене в панталоны, чтобы тебе здесь послаще жилось!

— Какая чепуха! — вот и все, что я сумел ответить.

Он выключил источник моего мучения. Наташа попыталась уйти, но он загородил ей дорогу.

— Ты думаешь, я полный дурак, так, что ли? Сегодня вечером я запросил отчет по кредитным картам, и что же я обнаруживаю? Моя жена потратила семьдесят эстонских крон в книжной лавке! Да эта безграмотная корова за десять лет ни одной книжки не прочла! И вот она лежит, как всегда, как в каждую долбаную субботу, словно я ее насилую, как будто это не доставляет ей никакого удовольствия! Зато она всегда рада тратить мои трудом заработанные деньги на какого-то никчемного бомжа, только потому, что он поговорил с ней о литературе…

— Это полная ерунда, ДХ, — сказал я. — Мне совсем не нравится твоя жена. И уверен, что ей тоже вряд ли может понравиться такой бич, как я. Она просто хотела…

Но Джеззер не слушал.

— В чем же тогда твой секрет? У тебя член больше моего, так, что ли?

Я фыркнул.

— Ну так давай! — сказал он. — Давай отдраим ее вдвоем! Может быть, это ей понравится, этой фригидной суке!

Он сорвал с нее ночную рубашку и снова толкнул ее в мою сторону, одновременно стаскивая с себя трусы.

— Ну-ка, Брайан, давай, действуй! — сказал он. — Посмотрим, на что ты способен!

— Иди ты к черту!

Он включил пульт. Я посоветовал ему обслужить себя самого — что, разумеется, было как раз в его вкусе.

— Ты извращенец, ты знаешь это? — сказал я ему. — К тому же, пока ты держишь палец на кнопке, у меня все равно не встанет, даже если бы я и хотел.

Наташа снова слезла с меня.

— Прости, — всхлипывала она, собирая обрывки своей ночной рубашки. — Прости меня, Брайан.

Я сказал ей, что она здесь ни при чем. На этот раз Джеззер позволил ей уйти, после чего потратил еще пять минут, разрывая в клочья книжки, которые она мне купила.

То, что он сделал с Наташей, было омерзительно, но в целом это было не мое дело. Я ведь не знал, какие между ними отношения. То, что привело меня в ярость — это финальный акт вандализма. Он уничтожал знание, мудрость и культуру. Он был нацист, филистимлянин. Страх, который он и миллионы других таких же, как он, питали перед книгами, уводил нас к новой эре варварства.

На следующее утро, когда мы все собирались в церковь, я ссыпал в ониксовую коробочку Джеззера таблетки, которые дал мне ЖД, и проскользнул наверх, чтобы подключить Иеронимуса в порт на визоре его виртуального костюма.

Когда мы уже собирались уходить, Джеззера внезапно срочно вызвали в контору. Он с мрачным и решительным видом сел за руль и уехал, а Наташа снова легла в кровать.

Я сам соорудил себе завтрак и провел пол-утра, вновь склеивая порванные им книги. После этого я немного поработал в саду, позаимствовав из кухни оформленный под старину радиоприемник, чтобы за работой слушать радио. Под конец послеобеденного выпуска новостей я понял, почему Джереми уехал в такой спешке. Фирма «LBM», крупная многоотраслевая электронная корпорация, распространила среди работников «Южного Кабельного» приглашение стать ее акционерами, обещая новые сети и все виды современных услуг для частных и коммерческих потребителей, не говоря уже о более высоких дивидендах.

* * *

Какое-то время Джереми почти не было видно. Он был очень занят — ходил на собрания и помогал в кампании по удержанию акционеров «Южного Кабельного». Наташа тоже попадалась мне не очень-то часто. Когда мы все же встречались, у нее был какой-то виноватый вид, будто бы это она была причиной случившегося.

В понедельник в парке я рассказал Мо обо всем, что произошло. Она молча выслушала меня, потом внимательно посмотрела мне в глаза, пытаясь, как я догадываюсь, разглядеть в них, было ли на самом деле что-нибудь между мной и Наташей.

Наконец она сказала:

— Настало время произнести заклинание. Заклинание, которое изменит его навсегда.

Она огляделась вокруг, удостоверяясь, что на нас никто не смотрит, быстро поцеловала меня, кликнула детей и удалилась.

Двумя днями позже она передала мне клочок бумаги с написанными на нем лондонским телефонным номером и женским именем.

— Запомни имя и номер, — сказала Мо, — а бумажку потом выброси. Позвони по этому номеру с одного из телефонов Джеззера в любое время, когда ты будешь уверен, что его нет на службе, и спроси эту женщину. Неважно, соединят тебя с ней или нет, просто не вешай трубку минутку-другую.

— Что это, Мо?

— Чем меньше ты будешь знать, тем меньше вреда это сможет тебе принести, — ответила она. — Считай, что это философский камень. Он превратит самонадеянный кусок дерьма в жалкий кусок дерьма.

— Но это никому не повредит?

— Во всяком случае, не физически.

Я взял бумажку, запомнил имя и номер и повел собаку домой.

Когда я вернулся, Наташа ждала меня на кухне. Она приготовила для меня ленч. Кроме того, на столе лежали новые экземпляры всех тех книжек, которые уничтожил Джеззер. Я от души поблагодарил ее и сказал, что она не должна была этого делать. Она пожала плечами:

— Это его деньги.

— Разве вы не боитесь его?

— Больше нет. Я ухожу. Я собираюсь поселиться у своих родителей и добиваться развода.

Она объяснила мне, что его поведение той ночью не было чем-то исключительным. Он частенько бил ее, у него были извращенные сексуальные вкусы, он ей изменял. Хуже того, он часто издевался над ней, заставляя заниматься сексом со своими друзьями, а сам смотрел на них. Я не усомнился ни в едином ее слове.

Она предупредила меня (хотя в этом не было нужды), что он будет в ужасном настроении, когда вернется домой и найдет ее записку, и что для меня будет лучше держаться тише воды ниже травы и спрятать книжки куда-нибудь подальше.

— Я отдала бы тебе твой пульт, чтобы ты мог спрятать или сломать его, — сказала она. — Но он взял его с собой. Он так и подумал, что я отдам его тебе.

Она улыбнулась мне бледной улыбкой.

Я донес ее чемоданы до такси.

ДХ вернулся в десять и обнаружил, что дома его не ждут ни ужин, ни жена. Он явился в гараж, включил иммобилайзер и немного попинал меня ногами. Он подозревал, что я тоже принял участие в бегстве Наташи. Возможно, это так и было.

На следующее утро он ушел из дома рано. В ту же минуту, когда дверь за ним закрылась, я прошел в дом и набрал номер, который дала мне Мо, предварительно удостоверившись, что система не установлена на запись.

Мне ответила секретарша. Я не запомнил названия компании, помню только, что оно было длинным. Я сказал, что хочу поговорить с Элизабет Колли.

Меня попросили подождать. На экране возникли морские волны, снятые замедленной съемкой, но логотипа компании не было. В переговорах на этой линии явно ценилась осмотрительность.

Наконец подошел какой-то молодой человек.

— Прошу прощения, — сказал он, — но Элизабет сейчас на совещании. Могу ли я что-нибудь ей передать?

— Нет, не думаю, — сказал я. — Это личный разговор. Вы не можете сказать, к какому времени она освободится?

— Примерно через час, — сказал он. — Как ей передать, кто ей звонил?

— Хендерсон, — сказал я. — Джереми Хендерсон.

И повесил трубку, по-прежнему не имея никакого понятия, что за игру затеяла Мо. Затем я пошел в ванную, чтобы смыть с себя кровь и обмыть ушибы, оставленные Джеззером накануне вечером.

В середине следующего дня, когда я готовил Кинга к выходу на прогулку, Джеззер вернулся домой.

Он выглядел как зомби. Я не стал спрашивать, что у него случилось, особенно когда увидел, что он прошел прямиком к бару с напитками. Я сказал, что иду гулять с собакой. Он ничего не ответил.

В парке мы с Мо уселись на нашу любимую скамейку, глядя, как дети бегают кругами друг за другом.

Услышав мой рассказ, она кивнула.

— Значит, это сработало.

— Этот мой телефонный звонок?

Она кивнула.

— Его уволили.

— Что?

— Уволили. Вышвырнули, выгнали, вытолкали в шею…

— Мо, я скажу это тебе так же многословно, хотя и уверен, что в этом нет надобности. Мне кажется, что я люблю тебя, и единственная причина, которая приходит мне в голову относительно того, почему ты присутствуешь во всем, что я думаю, делаю или вижу во сне — это твоя таинственность, все эти невероятные вещи, которые происходят у тебя в голове. Мне хотелось бы провести с тобой десять жизней, потому что я знаю, что ты никогда не покажешься мне обыкновенной или скучной…

Она улыбнулась. Как я любил ее улыбку, этот свет в ее глазах!

— …но хотя бы на этот раз, прошу тебя, перестань быть такой загадочной! Расскажи мне, что мы с ним сделали.

— Спусти собаку с поводка, — сказала она.

Несмотря на мои сомнения относительно пригодности волка в качестве товарища для игр, я сделал так, как мне было приказано. Книг побежал и принялся носиться вместе с детьми.

— Джеззера выкинули за нелояльность, — сказала она. — Уэйн говорил мне, что Джеззер участвует в работе комитета, созданного против предпринятой попытки поглощения его компании. Он знает разработанную комитетом оборонительную стратегию. А теперь прикинь, как это будет выглядеть, если его поймают на том, что он звонит по телефону главе отдела развития европейских филиалов компании «LBM», координирующей это поглощение?

— А имя этого руководителя отдела «LBM» случайно не Элизабет Колли?

Мо ответила легким кивком.

— И что дальше?

— Дальше я нашла ее имя и телефонный помер в «FTNet». Остальное сделал Уэйн. Вчера вечером за чаем он говорил о предпринятом поглощении. Я вставила к слову, что мой дядюшка Бернар тоже был вовлечен в нечто подобное, но его поймали на переговорах с оппозицией, когда его фирма просмотрела детализированный список его звонков. Я в шутку предположила, что Уэйн может заработать себе несколько очков у босса, посоветовав ему втайне следить за тем, как его сотрудники используют свои телефоны. В конце концов, их звонки оплачивает фирма, так что все честно.

Ну, а дальше в списке Джереми оказался номер «LBM», набранный из его дома в то время, когда его не было в конторе. Он не мог предоставить запись разговора, чтобы доказать, что это был не он. Ему было дано десять минут на то, чтобы прибраться на своем рабочем столе. Теперь во всех базах данных по подбору персонала во всем мире напротив его имени будет стоять «НЕЛОЯЛЕН», большими красными буквами. Больше он никогда не получит руководящую должность, разве что он найдет себе очень дорогого изготовителя фальшивых документов, который состряпает ему новенькую безупречную идентификационную карточку, да к тому же еще потратится на то, чтобы изменить отпечатки пальцев и тембр голоса, и сумеет изменить записи о своей радужной оболочке.

Три четверти меня ликовало по поводу того, что подлец наконец-то получил по заслугам; оставшаяся четверть беспокоилась о том, что теперь станет со мной.

— И что, я теперь перейду в собственность «Южного Кабельного»? — спросил я.

— Нет, — ответила Мо. — Ты по-прежнему останешься у Джеззера. По закону ты переходишь в опеку к поименованному лицу на протяжении всего срока приговора. Ты не можешь быть продан, он только может отдать тебя в наемную работу и получать твой заработок.

Передо мной встало отвратительное видение: Джеззер, перебивающий цену у местного газетчика…

— У тебя теперь гораздо более выгодная позиция, — сказала Мо. — Если ты станешь ему необходим, ему поневоле придется обращаться с тобой получше — так же, как Уэйну приходится хорошо обращаться со мной, если он хочет, чтобы за его детьми присматривали как следует, пока его жена работает, чтобы поддержать семейный бюджет. Так что, принимая во внимание сделанное тобой заявление относительно твоих чувств, я больше не вижу никаких препятствий, почему бы нам не отпраздновать это хорошим французским поцелуем прямо здесь, среди бела дня. Вот только что ради детей я бы предпочла не заходить слишком далеко…

Я принял ее предложение, выказав больше готовности, нежели такта. Мы набросились друг на друга, словно тинэйджеры, и это продолжалось целую блаженную вечность. Мы пришли в себя лишь тогда, когда услышали прямо перед собой лай собаки и детский голос, говорящий:

— Уф-ф! что это они делают?

Когда я вернулся, Джеззер разговаривал со своим адвокатом:

— …Но послушайте, даже если бы я действительно хотел вести переговоры с «LBM» — а я признаю, что такая мысль в самом деле приходила мне в голову, — мне даже во сне не приснилось бы делать это так глупо и откровенно…

Человек на экране вздохнул и принялся объяснять что-то насчет того, что промышленные трибуналы были упразднены, и поэтому ему придется прибегнуть к гражданскому иску, а это будет дорого стоить.

Я ретировался в гараж, к своим книгам. Когда в середине дня я снова заглянул к нему, Джеззер безвольной грудой сидел в кресле, опустив на колени недавно опустошенную бутылку «пота пантеры».

Я прошел в кухню, взгромоздился на скамейку и сделал себе бутербродов с джемом. Это было опасно, но мне было необходимо что-нибудь съесть.

В кухню с налитыми кровью глазами ввалился Джеззер, разговаривая сам с собой:

— Это был Уэйн, старый бездарный зануда Уэйн Робертс… Наверняка это он. Это он предложил сэру Дэвиду просматривать списки звонков. Он подставил меня, чтобы получить мое место…

Он тяжело оперся на раковину, отвернул кран с холодной водой и принялся плескать себе в лицо.

— Какая мерзость! — продолжал он. — Что за гнусная неразбериха! Жена меня бросила, с работы меня выкинули. Боже мой, в какой переплет я угодил…

Он повернулся ко мне.

— Впрочем, мои дела все же не настолько плохи, как твои! — Он отрывисто рассмеялся. — Ну нет! Я не проигрываю! Хендерсон — лучший, вот как!

Он открыл шкафчик и достал свою маленькую ониксовую коробочку. Прежде чем я успел решить, останавливать его или нет, он закинул себе в глотку пару таблеток Железного Джона.

— По-прежнему лучший, черт побери! — сказал он, вывалился из комнаты и затопал вверх по лестнице.

Я не знал, что представляют собой эти таблетки, но был уверен, что ему не стоило принимать их в таком взвинченном состоянии.

Я подошел к подножию лестницы. Прежде чем я успел сообразить, как его останавливать, он появился на верхней площадке, уже в костюме. В руке он держал пульт, а за шелковый пояс вокруг его талии был заткнут настоящий самурайский меч.

Этого еще не хватало!

— Прочь с дороги, неудачник! — сказал он, махая в воздухе пультом. — Только сунься ко мне, и я мигом иммобилизирую тебя и отрежу к чертям твои поганые яйца!

«Ну хорошо же, — подумал я, отступая в сторону, чтобы дать ему протопать мимо. — Ты сам этого захотел, Джеззер, дружок».

Из кухонного окна я видел, как он встал посреди лужайки, опустил забрало, вытащил меч и принялся рассекать им воздух, время от времени испуская кровожадные вопли, когда еще один призрачный враг падал под ударом его холодной стали.

Так продолжалось минут двадцать, и ничего особенного не происходило. Я уже начал надеяться, что таблетки не сработали и что я воткнул Иеронимуса не в тот порт.

Не тут-то было. Противники-самураи в голове Джеззера уже понемногу начинали менять формы.

(Позже ЖД объяснил мне, как это происходит. Таблетки были сделаны по его собственному рецепту, включавшему в себя кофеин, прорву кетамина, немного ЛСД и несколько других ингредиентов. Попав в дом сэра Дэвида, ЖД немедленно распознал в двадцатичетырехлетнем сыне хозяина безнадежного торчка, после чего ровно за двадцать семь минут разыскал и обчистил его тайник с наркотиками.

Иеронимуса ЖД состряпал сам от начала и до конца: он взял пару картин Босха и с помощью одной из машин сэра Дэвида собрал разъем, позволяющий подключить их к игре «Бусидо». Вначале эти образы проецировались в подсознание, постепенно усиливаясь до ограниченной анимации, пока не доходили до точки, когда вокруг Джеззера, накачанного галлюциногеном, способным вызвать кошмары даже у законченного наркомана, не сгущался ад кромешный).

Внезапно я увидел, что Джеззер гоняется по лужайке за соседским котом, размахивая мечом — без сомнения, любовно заточенным.

Я выбежал наружу, но было поздно. Кот испустил изумленный вой и одним прыжком перемахнул через ограду, оставив на дорожке сада половину хвоста.

— Стой, ДХ, стой! — завопил я. — Сними маску!

К моему облегчению, он послушался. Он стоял, оглядываясь вокруг с таким видом, словно спустился сюда с другой планеты. Затем, с отвращением швырнув маску на землю, Джеззер зашагал к своей «Ладе Островни�