adv_maritime Константин Сергеевич Бадигин На морских дорогах ru ru Roland ronaton@gmail.com FB Tools 2005-10-01 http://publ.lib.ru Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru) 94B7D8FB-D21D-43D8-B9F4-DC926FB9FCD4 1.0

Бадигин Константин Сергеевич

На морских дорогах

Моим читателям

Славным делам советских моряков посвящается эта книга. Тридцать лет плавал я капитаном. Но самые яркие годы – это дрейф во льдах Северного Ледовитого океана на «Седове» да еще четыре военных года. О них эта книга.

История дрейфа парохода «Георгий Седов» в общих чертах известна. 23 октября 1937 года близ Новосибирских островов во льдах застряли ледокольные пароходы «Садко», «Малыгин» и «Седов». 29 августа 1938 года ледоколу «Ермак» удалось вывести «Садко» и «Малыгин». «Георгий Седов» из-за поломки рулевого управления остался в океане, вместе с дрейфующим льдом пересек весь Центральный Арктический бассейн и был вынесен в Гренландское море.

Простому ледокольному пароходу, не подготовленному к условиям продолжительного ледового дрейфа, удалось не только повторить всемирно известный нансеновский дрейф на «Фраме», но пройти еще ближе к Северному полюсу. В высоких широтах «Георгий Седов» пробыл вдвое больше, чем норвежский «Фрам», и в три раза больше, чем первая советская дрейфующая станция «Северный полюс».

Напомню, что экспедиционный корабль «Фрам» был специально сооружен для ледового дрейфа.

«Георгий Седов», в отличие от «Фрама», не был приспособлен к сильным ледовым сжатиям. В то время как «Фрам» благодаря яйцевидной форме корпуса выжимался из льдов вверх, прямостенный корпус «Седова» принимал на себя всю силу ледового сжатия.

И все же нам удалось преодолеть трудности дрейфа. В борьбе со льдами мы сохранили корабль и провели обширный комплекс научных изысканий, существенно обогативший познания природы Центрального Арктического бассейна.

Полученные в итоге дрейфа научные данные сыграли немалую роль в развитии арктического мореплавания, в решении грандиозной задачи, поставленной партией и правительством перед советским народом: превратить Северный морской путь в нормально действующую транспортную магистраль.

Тяжела и опасна работа моряков в мирное время. Что же говорить тогда о суровых и беспощадных годах войны! Эти годы я провел среди моряков торгового флота Севера и Дальнего Востока. И теперь, спустя тридцать с лишним лет, не перестаю восхищаться их самоотверженностью и мужеством. Не только военные моряки, но и те, кто выходил в плавание на торговых и рыболовецких судах, героически сражались с ненавистным врагом.

Портовые рабочие, все, кто оставался в прифронтовых северных городах, по существу, выполняли боевое задание, обеспечивая бесперебойную разгрузку и скорейшую отправку, прежде всего на фронт, важнейших грузов. Среди этих грузов были и военная техника, оборудование, продовольствие, поступавшие из США и Англии по соглашению с Советским правительством о взаимной помощи. Военные и другие материалы поставлялись на морских торговых судах, союзных и советских. Помощь союзников имела, конечно, определенное значение. Но под пером некоторых западных политиков она предстает весьма и весьма преувеличенной.

Ведь хорошо известно, что англо-американские поставки не шли ни в какое сравнение с тем огромным вкладом, который вносил Советский Союз в дело разгрома врага, с масштабами нашего собственного военного производства.

Пусть те участки борьбы с врагом и помощи фронту, где я оказался, не находились в эпицентре событий войны. Но думаю, что второстепенных участков тогда вообще не было. Об этом могу судить по тому, с каким неослабным вниманием партия и правительство следили за боевыми действиями Северного флота, за работой морских портов и торговых моряков. И северяне, и дальневосточники, не щадя сил, вместе со всем советским народом приближали час Победы.

Своей книгой я хотел бы отдать дань уважения тем, с кем сроднила меня война, людям, которые честно и горячо выполняли и выполнили свой долг.

Буду признателен моим читателям, особенно участникам описанных событий, если они выскажут свое мнение о прочитанном, а может быть, поделятся с автором своими воспоминаниями.

Тетрадь первая. Ледовитый океан

Глава первая. Лагерь тридцати трех

Я начинаю свои записки со времени назначения меня капитаном ледокольного парохода «Георгий Седов». Это произошло 18 марта 1938 годаnote 1.

Пожилой капитан Д. П. Швецов был болен и не мог оставаться в дрейфе.

В Москве справедливо решили, что авиационная экспедиция должна снять с дрейфующих кораблей как можно больше людей. На «Садко», «Малыгине» и «Седове» оставалось тридцать три человека – ровно столько, сколько необходимо для научных исследований и поддержания порядка на кораблях. Незачем было подвергать риску жизнь людей, без которых можно обойтись во время дрейфа.

26 апреля самолеты Алексеева, Орлова и Головина улетели, прихватив последнюю партию отправляющихся на Большую землю моряков.

Только теперь мы увидели, как мал наш коллектив, оставшийся на дрейфующих кораблях. Опустели твиндекиnote 2. Редко-редко мелькнет на льду одинокая фигура. Это магнитолог вышел на работу в снежный домик или боцман отправился на аэродром собрать уже ненужные флажки. Тишь. Такая тишь, что слышно, как у борта соседнего корабля сошлись двое моряков и один у другого попросил закурить.

Зимой, когда нас было много, мы ввели шуточное административное деление наших «населенных пунктов»: «город Садко», «деревня Малыгино», «село Седово». Теперь и город, и деревня, и село были в лучшем случае хуторами…

Но скучать нам было некогда. На нас, тридцати трех зимовщиках, лежала нелегкая задача: надо было продолжать в полном объеме все научные наблюдения, готовить корабли к навигации, вести необходимые работы по текущему ремонту.

В первую очередь следовало доставить на корабли грузы, принятые с самолетов, подсчитать все жизненные ресурсы и разделить их между тремя экипажами. Это была трудная работа, если учесть, как мало нас осталось.

Накануне 1 Мая мы провели на корабле генеральную уборку.

Зимой почти все седовцы жили в твиндеке – угрюмом и мрачном помещении, железные стены которого были покрыты инеем и льдом. Теперь после отлета большей части экипажа мы переоборудовали под кубрик красный уголок, находившийся в деревянной надстройке корабля. Вымытые стены выкрасили белилами. Открыли иллюминаторы, и сквозь них круглые сутки светило солнце. Сразу стало светло и уютно.

Здесь поселились боцман Буторин, кочегар Шарыпов, машинист Алферов, матрос Щелин и повар Шемякинский. Над койками прибили коврики. Повесили семейные фотографии. Посреди кубрика поставили настольный бильярд. Так как людей на кораблях осталось немного и количество жилых помещений сократилось, мы смогли увеличить нормы расходования угля на отопление. В каютах и кубрике стало теплее.

– Теперь жить можно! – с довольным видом басил Алферов.

Я и старпом Андрей Георгиевич Ефремов разместились в апартаментах, состоявших из двух кают, которые в обычном плавании предоставлялись капитану. Стармех Розов и второй механик Токарев заняли помещение, предназначенное для старшего механика. Для доктора Соболевского мы оборудовали целый лазарет из двух кают, тщательно вымытых и окрашенных белилами. Можно было бы отвести новое, комфортабельное помещение и для радиста Полянского, нашего уважаемого дяди Саши. Но он наотрез отказался покинуть свою радиорубку, в которой провел всю зиму.

Большим торжеством явилось открытие новой бани. Старая баня «Седова» пользовалась печальной известностью. В стенных газетах седовцев изображали моющимися в меховых шапках и валенках. Это было недалеко от истины: старая баня помещалась в одном из отсеков корабля, у железной стены, которая в зимние холода неизменно обледеневала.

Новую баню оборудовали в помещении ванной, предназначенной для командного состава. Здесь установили камелек сложной конструкции. В бочку из-под керосина вделали железный бочонок поменьше – из-под масла. В большой бочке разжигали огонь, а в малой кипятили воду. Железная труба, отводившая дым, обычно нагревалась докрасна, и любители попариться могли всласть пользоваться «парилкой». Чтобы удобнее было раздеваться, поставили небольшой мягкий диванчик. Но водолазу Щелину этого показалось мало, и он перетащил в баню четыре зеркала, развесив их на всех стенах.

Оставалось привести в порядок кают-компанию. Здесь нам предстояло питаться, проводить часы досуга, собираться на занятия. Мы тщательно вымыли и выскребли все уголки, выбросили вечно дымивший маленький чугунный камелек и заменили его новым, выкрасили стены масляной краской, привели в порядок мебель. Все блестело и сияло. Теперь людей тянуло сюда выпить чашку чаю, побеседовать. А это невольно сближало нас между собой.

Я не хочу сказать, что на «Седове» все было плохо до нашего прихода. Вовсе нет. Но после тяжелой полярной ночи, во время которой приходилось экономить каждую лопату угля и каждый грамм керосина, тщательная уборка жилых помещений была необходима.

1 Мая 1938 года мы встречали уже за 80-й параллелью, в Центральном Арктическом бассейне. Под нами лежал океан, покрытый ледовой броней. Материковая отмель осталась позади, и, чтобы взять пробы грунта, гидрологу «Садко» Чернявскому приходилось опускать приборы на глубину свыше 1300 метров.

В этот день погода стояла чудесная. Легкий ветер шевелил гирлянды флагов, поднятых над кораблями. На ослепительно синем небе ни облачка. На высоких голубоватых торосах можно было заметить первые капли соленой влаги. Поверхность снега кое-где покрылась легким, хрустящим налетом, похожим на лепестки слюды.

5 мая в кают-компании «Садко» собрались капитаны всех кораблей, чтобы поделить грузы, доставленные на самолетах. «Садко» был ближайшим к аэродрому, и поэтому мы устроили на нем своеобразную оптовую базу.

Подсчеты показали, что после эвакуации 184 зимовщиков наш коллектив был обеспечен продовольствием на 40 месяцев.

Начиналась размеренная, будничная жизнь зимовки. Жители лагеря тридцати трех, как и прежде, не могли пожаловаться на избыток досуга. У каждого было по горло работы.

С наступлением круглосуточного светлого времени возрос объем научных исследований, центром которых по-прежнему оставался «Садко», располагавший глубоководными лебедками и всеми необходимыми приборами.

На борту «Седова» Андрей Георгиевич Ефремов проводил в этот период систематические наблюдения над наклонением видимого горизонта. Эти наблюдения чрезвычайно важны для точной работы с секстантом. Кроме того, Андрей Георгиевич наблюдал за поведением магнитного компаса.

На кораблях шла деятельная подготовка к навигации. Вероятно, на материке многие удивлялись, читая наши сообщения о том, что корабли, унесенные льдами в Центральный Арктический бассейн, где-то там, за 80-й параллелью, готовятся к навигации. Но мы верили в возможности советского ледокольного флота и рассчитывали, что «Красин», «Ермак» или достраивавшийся тогда в Ленинграде ледокол «И. Сталин» пробьются к нам на выручку. Следовательно, мы считали себя обязанными заранее подготовить свои котлы и машины к походу.

На долю механиков «Седова» выпало много работы. Они прудились часто дни и ночи напролет. Эти труды не пропали даром. И если бы руль нашего корабля не был так изуродован льдами, «Седов» в это же лето покинул бы Центральный Арктический бассейн вместе с другими кораблями.

С каждым днем становилось все теплее. Правда, май за 80-й параллелью куда прохладнее, чем в Москве, но, во всяком случае, теперь ртуть в термометре не спускалась ниже 15 градусов, а это, по нашим представлениям, была весьма приличная температура. В мае я заболел и целый месяц провел в постели.

За месяц льды изменились до неузнаваемости. Снег таял, обнажая грязно-желтые ропакиnote 3 старого, многолетнего льда. Там и сям синели снежницы – глубокие лужи талой воды. В некоторых местах лед протаял насквозь. К этим естественным колодцам стекались с веселым журчанием потоки воды. Они несли с собой щепки, обрывки бумаги, мусор, сброшенный с кораблей, – все это напоминало раннюю весну Большой земли.

Толщина ледяного покрова значительно уменьшилась, и верхняя кромка пера руля теперь явственно выступала из-под рыжевато-бурого льда. Надо было браться за расчистку льдов под кромкой, чтобы проверить наконец состояние руля и винта.

Вечером я записал в дневнике:

«Северный Ледовитый океан, 20 июня. Итак, уже почти девять месяцев наш караван дрейфует во льдах. Сейчас находимся на 81°11',2 северной широты и 140°38' восточной долготы. Ветры часто меняются. Поэтому за месяц нас отнесло к северу всего на 16 миль.

За последние дни пейзаж в районе дрейфа резко изменился. Вместо белоснежной равнины льдов кругом раскинулась бесконечная цепь озер полупресной волы. Таяние снега идет весьма интенсивно. Днем температура на солнце достигает 20 градусов тепла. Сообщение между судами затруднено. Снег стал рыхлым, лыжи проваливаются.

Над льдами с веселым щебетанием проносятся птицы. Они, по-видимому, избрали своей базой наши суда. Но ни моржей, ни тюленей, ни медведей, которых с большим нетерпением ожидают все наши моряки, по-прежнему нет…»

В 9 часов утра 21 июня все одиннадцать седовцев собрались у кормы с кирками, ломами и пешнями. Ломы вонзились в податливый, рыхлый лед. Вначале казалось, что дело подвигается вперед довольно быстро. Рядом с прорубью росла пруда битого льда. Но когда мы углубились примерно на метр, возникли непредвиденные затруднения: образовавшуюся яму быстро заполнила талая вода.

Притащили брандспойт, начали откачивать. По краям проруби нагородили барьер изо льда и снега. Но стремительные потоки снова и снова прорывались в чашу, вырубленную во льду. Приходилось работать ломами и пешнями, стоя наверху, у края майны. Обломки льда, всплывающие со дна, вылавливали железной сеткой.

После обеда я решил пустить в ход взрывчатые вещества. Мы закладывали аммонал в углубления, высверленные во льду на расстоянии 5—10 метров от корпуса судна, взрывали заряды. Однако и на этот раз существенных результатов не добились.

На следующий день нас ожидал неприятный сюрприз: вся майна, с таким трудом расчищенная нами накануне, была забита обломками льда, выплывшими откуда-то снизу.

Накануне была пробита насквозь толща льда, и теперь приходилось иметь дело с так называемыми подсевами: за зиму сжатия нагромоздили под кормой мощные ледяные пласты, втиснутые один под другой, и сейчас куски льда, размельченного взрывами, выходили на поверхность воды.

Снова пустили в ход аммонал. Вокруг кормы теперь высились целые горы льда, выуженного нами из проруби. Но снизу всплывало еще больше голубых сверкающих глыб. Иногда на этих глыбах, оторвавшихся от днища корабля, были ржавые следы железных листов и заклепок.

Видимо, природа за зиму создала под «Седовым» целый ледяной погреб, уходящий на несколько этажей под воду.

Команда работала весь день без отдыха. Все промокли, устали. Но дело и на этот раз почти не продвинулось вперед.

В конце работы чей-то лом, опущенный в воду, внезапно зазвенел о металл. Звон раздался примерно в метре от пера руля, считая вправо. Что же могло быть? Андрей Георгиевич был склонен считать, что это лопасть нашего винта, которую льды отломили во время сжатия и отнесли в сторону.

Хотя это предположение и казалось маловероятным, но других объяснений пока не было.

Чтобы доискаться истины, мы на следующее утро с новой энергией возобновили околку. К полудню удалось выяснить: под водой, на глубине около метра, на ощупь заметно искривление пера вправо. Значит, то, что Андрей Георгиевич считал оторванной лопастью винта, на поверку могло оказаться изогнутым концом пера.

Положение осложнялось. Я поплелся на «Садко», чтобы посоветоваться с капитаном Хромцовым, который был начальником нашего каравана. Мой рассказ встревожил Хромцова.

Утром 24 июня у кормы нашего парохода собралось большое общество. Кроме нас, одиннадцати, здесь присутствовали Хромцов и водолаз «Садко» Николаев. Пришло и несколько человека «Малыгина». Предстояло, так сказать, провести консилиум с участием специалистов со стороны.

Установили водолазную станцию. Принесли скафандр и шлем. Матросы и механики поглядывали на них с опаской. Я и сам прекрасно понимал, что спуск в майну – дело довольно рискованное: в любую минуту могли всплыть новые обломки подсовов и заклинить или обрезать шланг, питающий водолаза воздухом. Но нам нужно было во что бы то ни стало добыть сведения о состоянии руля.

К 3 часам дня майна была очищена от плавучего льда насколько возможно. Водолазы начали готовиться к работе. Здоровяк Щелин облачился в скафандр. Николаев надел ему на голову шлем, привинтил шлем к скафандру и проверил все соединения. Неуклюже и тяжело ступая по льду свинцовыми подошвами, Щелин подошел к краю майны и осторожно стал сползать в ледяную воду. Через мгновение шлем его скрылся под водой.

В результате этого обследования в вахтенный журнал «Седова» вечером 24 июня была внесена такая запись:

«Осмотром обнаружено, что перо руля ниже 230 сантиметров от балера находится во льду и согнуто нижней частью вправо, под углом около 45°. Рудерлисnote 4 и рудерпостnote 5 на этой глубине находятся в сплошной массе монолитного льда, и осмотреть их нет возможности. Под корпусом судна на 10—15 футов подсевы сплошных полей льда, идущих наклонно от левого борта. Общая толщина нагроможденного льда по измерению превышает 10 метров».

Первые итоги обследования были довольно безрадостны. Из них следовало, что нам предстоит большая и трудная работа.

Исправление руля заняло больше месяца. Наш коллектив затратил много сил ч энергии, но существенных результатов все же не достиг. Лишь на следующее лето удалось вернуть «Седову» частичную управляемость.

Неудача, однако, не лишила коллектив зимовщиков бодрости и уверенности. В машинном отделении полным ходом продолжалась подготовка к навигации.

С каждым днем ледовая обстановка становилась благоприятнее. Во всех направлениях виднелись разводья. Черные, как уголь, полосы открытой воды чередовались с серыми и желтыми пространствами рыхлого, ноздреватого льда. Вокруг «Садко» лед настолько протаял, что подломился, и наш флагманский корабль неожиданно превратился в свободно плавающее судно. К концу июля толщина льда уменьшилась в среднем на 70 сантиметров по сравнению с тем, что было в начале лета.

Еще совсем недавно нас окружали грозные ледяные хребты, и, когда в феврале солнце взошло впервые, оно озарило фантастический ландшафт голубовато-зеленых скал. Мы часто вспоминали, как на огромном торосе перед отлетом на материк собрались зимовщики с трех кораблей. Их было свыше двухсот человек, а издали казалось, что это мухи сидят на обломке сахарной головы. И вот за каких-нибудь два месяца этот торос исчез. От него осталась жалкая кучка рыхлого льда.

Летом сообщение между судами было чрезвычайно затруднено. Отправляясь в поход, приходилось брать с собой багры, так как по пути часто надо было перепрыгивать трещины, достигающие двух метров в ширину.

В конце июля образовались трещины и разводья. Наша бедная фауна оживилась: появились в большом количестве нерпы, утки, чайки и даже нарвал – морской зверь из семейства китовых, сделавшийся частым гостем ближайших полыней.

После работы зимовщики отправлялись с ружьями вдоль разводьев попытать счастья. Охотничий сезон открыл капитан «Садко» Хромцов, застреливший двух уток. Потом пришел черед более крупной добычи: малыгинцы добыли нерпу, весившую около 5 пудов.

Это было большое событие, вызвавшее разговоры на всех кораблях. Консервы давно уже надоели, и потому даже мясо нерпы могло сойти за деликатес.

Малыгинцы гостеприимно пригласили всех желающих отведать новое лакомство. Желающие не замедлили принять приглашение. Бифштексы из нерпы, приправленные клюквой, показались вполне приемлемыми: если не обращать внимание на запах сырой рыбы, то можно представить себе, что имеешь дело с медвежьим мясом.

После этого обеда каждому захотелось убить нерпу. Теперь в свободные от работы часы вдоль разводьев крались охотники, выслеживавшие зверя. Наибольшей виртуозности в этом трудном деле достиг старпом «Малыгина». Он ползал по льду, извиваясь, как нерпа, рассчитывая, что морские животные примут его за своего собрата.

Очень хлопотливым делом было и вылавливание убитых нерп из воды. Нередко убитые звери сразу шли ко дну и охотникам оставалось оплакивать ушедшую из-под самого носа добычу. Поэтому, собираясь на охоту, стали брать байдарки и резиновые надувные шлюпки.

Вскоре катание на этих шлюпках стало самостоятельным видом развлечения. Их уносили за километр от корабля, где открылось огромное разводье, расходившееся временами до 700 метров, и отправлялись в дальнее плавание вдоль его берегов.

С большим оживлением проходили политзанятия. В июле была проведена теоретическая конференция комсомольцев трех судов по теме «Социализм и коммунизм». В работе этой конференции участвовали почти все члены экипажей.

Ежедневно во время чая зачитывались вслух «Последние известия», которые аккуратно принимал Полянский.

Наш коллектив обычно очень чутко отзывался на все политические события, о которых сообщало радио. Ведь наши корабли были частью советской территории, а мы – советскими людьми. Поэтому каждая весть о каком-либо событии государственного значения сразу же находила живой отклик, и мы подолгу обсуждали ее – так же, как делали бы это в родном порту.

Помнится, в один из дней Полянский принял тревожные радиограммы с дальневосточной границы. Они сообщали о провокации японской военщины в Посьетском районе, у озера Хасан. Посьет я знал: часто приходилось там бывать, когда служил на Тихом океане. О Хасане же раньше не слыхал. Но вскоре мы вместе со всеми советскими людьми хорошо узнали это слово, и в Ледовитом океане оно произносилось с такой же гордостью, как в Москве или Владивостоке. Мы радовались боевым успехам нашей могучей армии, преподавшей зарвавшейся японской военщине хороший урок.

Радостное оживление в наш быт вносило празднование дней рождения зимовщиков. Эти дни отмечались с большой торжественностью. Каждый именинник имел право пригласить со всех судов гостей по своему желанию. Капитан корабля преподносил «новорожденному» подарки. С подарками являлись и гости, приглашенные с других судов.

Подвижки льда давно уже прекратились. Погода стояла тихая, туманная, в июле было всего четыре ясных дня.

Подготовка к навигации закончилась. 29 июля мы очистили лопасти руля ото льда и вручную провернули машину на передний ход на один оборот. Механики зорко и придирчиво следили при этом за работой каждого клапана и подшипника. Но придраться было не к чему: машина оказалась в полном порядке.

Андрей Георгиевич и я взялись за проверку гирокомпаса и других электронавигационных приборов. К концу августа гирокомпас был приведен в рабочее состояние, и, когда судовая динамо-машина дала ток, его ротор развил нормальное количество оборотов: прибор заработал как хорошие часы.

Как уже говорилось, после долгой и трудной зимовки наш пароход выглядел весьма непривлекательно. Надстройки закоптились, корпус облупился и заржавел. Между тем с каждым днем росла уверенность, что на выручку подойдут ледоколы: ледовая обстановка улучшалась.

Надо было готовиться к встрече. И вот примерно в середине августа начался большой аврал: все, от капитана до кока, взялись за чистку, мытье и окраску корабля.

Теперь корабль имел приличный вид. Все механизмы были в полной готовности, и даже машинный телеграф звякал так, словно мы уходили в рейс. В 24 часа механики развели огонь в топке малого котла. Впервые за 10 месяцев «Седов» поднимал пары: мы хотели привести в действие рулевую машину, чтобы окончательно выяснить, насколько повинуется ей искалеченный льдами руль.

Только состояние руля не давало нам покоя и снижало у всех праздничное настроение: несмотря на то что мы заставляли рулевую машину работать с предельной нагрузкой, удавалось поворачивать перо вправо всего на 8°, а влево – на 10. Полтора часа бились механики и матросы у машины, непрерывно перекладывая руль, но угол поворота от этого не возрастал.

Оставалось надеяться только на буксир. Если бы нас повел за собой «Садко» или «Малыгин», то вслед за ледоколом мы, пожалуй, могли бы кое-как добраться до чистой воды.

Глава вторая. «Седов» остается один

Во льдах моря Лаптевых зимовали еще несколько кораблей. Каждый из них выполнял свое задание в Арктике. Одни шли с грузом на запад, другие – на восток, их .сопровождали ледоколы. Ледокольные пароходы выполняли гидрографические работы.

В конце навигации ледовая обстановка, и без того тяжелая на западных участках Северного морского пути, резко ухудшилась в море Лаптевых. Скопления льдов надвинулись с севера и закрыли пролив Вилькицкого. Суда оказались в ледовой ловушке. Как назло, море Лаптевых раньше обычного покрылось молодым льдом, еще больше затруднившим навигацию. Зимовка транспортов и ледоколов проходила неспокойно. Тревожили частые подвижки льдов. В середине зимы погиб пароход «Рабочий»: он был раздавлен льдами. Запасы угля в порту Тикси, где бункеровались транспортные пароходы и ледоколы, оказались недостаточны. В результате почти все находящиеся в море Лаптевых корабли остались зимовать.

Если не считать слабосильных ледокольных пароходов «Таймыр» и «Мурман», в план ледокольных операций 1938 года мог быть включен один лишь «Ермак».

Рабочие Ленинграда в исключительно короткий срок исправили все повреждения, нанесенные ледоколу Арктикой, и в самом начале 1938 года, когда в Финском заливе стоял еще метровый лед, «Ермак» пробил эту ледовую блокаду и ушел в Гренландское море навстречу папанинской льдине.

Это был первый этап триумфального пути «Ермака». Затем ранней весной, задолго до начала арктической навигации, мы совершенно неожиданно получили такую радиограмму от капитанов «Русанова», «Пролетария» и «Рошаля»:

«Вчера вышли за „Ермаком“. Идем разводьями. Зимовка закончилась. Желаем вам и вашему каравану скорого благополучного освобождения».

Оказывается, «Ермак» дерзким сверхранним рейсом пробил тяжелые льды, подошел к Земле Франца-Иосифа и увел оттуда зимовавшие корабли.

Далее из эфира посыпались вести одна радостнее другой. В начале июля «Ермак» подошел к Диксону, снабдил углем зимовавшие там шесть лесовозов и помог им выйти на чистую воду. Оттуда он пробился к зимовавшему в проливе Вилькицкого близ острова Большевик каравану ледокола «Литке» и 6 августа освободил его из плена. По каналу, проложенному «Ермаком», корабли вышли к острову Русскому в Карское море. «Литке» немедленно включился в навигацию.

Славный подвиг совершили моряки комсомольского ледокола «Красин». В суровую полярную ночь они под руководством мужественного капитана М. П. Белоусова организовали добычу угля на берегу. Превратившись в углекопов, моряки за зиму снабдили свой корабль топливом, и «Красин», не дожидаясь прихода «Ермака», поднял пары и начал выводить из дрейфующих льдов караван ледокола «Ленин».

Мы с огромным вниманием следили за всеми этими операциями, развертывавшимися в небывало быстром темпе. Один узел развязывался за другим. «Ермак», словно могучий великан, яростно крушил и мял льды. И куда бы он ни шел, всюду ему сопутствовала победа. За каких-нибудь два месяца он прошел почти всю Арктику с запада на восток, освободив при этом десятки кораблей из арктического плена!

Когда в районе дрейфующего каравана появились разводья, у нас окрепла уверенность в том, что и наши корабли могут быть выведены из льдов.

Выло бы чрезвычайно обидно упустить это благоприятное время: короткое арктическое лето близилось к концу, и со для на день можно было ожидать понижения температуры и образования молодого льда.

Совершенно неожиданно 20 августа, когда мы находились на 82°86',2 северной широты и 136°47' восточной долготы, по радио прибыла «молния», несказанно обрадовавшая нас:

«Разведкой летчика Купчина обнаружена чистая вода до широты 78°30'. Идем на север. Шевелев»note 6 .

Семь дней пробивался к нам «Ермак». Чтобы не тешить нас напрасными надеждами, командование «Ермака» сообщало, что оно производит глубокую ледовую разведку. И только тогда, когда координаты ледокола почти совпали с нашими, мы поняли, что подразумевается под этой разведкой.

В ночь на 28 августа механики подняли пары в котлах. Зажужжала судовая динамо-машина. Палубная команда кончила плести из пенькового троса гигантский кранец длиной в 3 метра, диаметром в 60 сантиметров. Этот кранец мы хотели надеть на нос своего судна, если придется идти на коротком буксире за «Садко».

Далеко за полночь разошлись немного прикорнуть. Не успел я заснуть, как вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. Я открыл глаза. У кровати стоял старший радист Полянский. В его глазах светилась несказанная радость.

– Капитан, – сказал он, – на юго-юго-западе виден ледокол «Ермак».

Сон как рукой сняло. Я вскочил и торопливо скомандовал:

– Будить команду!

– Есть будить команду! – откликнулся Полянский и исчез в дверях.

За переборкой уже одевался Андрей Георгиевич. Мы выбежали с биноклями на мостик. Полянский не ошибся. Далеко-далеко, у самой черты горизонта, вился дымок и, словно игла, виднелась мачта ледокола.

Через несколько минут все одиннадцать седовцев вышли на палубу. Было заметно оживление и на других кораблях. Повсюду люди карабкались на марсы и надстройки, чтобы лучше разглядеть могучего гостя. Чувствовалось, что даже мощные машины «Ермака» с огромным трудом преодолевают сопротивление льдов. В бинокль можно было разглядеть, что корабль часто останавливался, потом медленно отползал назад, потом снова бил с разбегу ледяные поля.

Никто не хотел ложиться спать. На палубе и в машинном отделении люди завершали последние приготовления к походу. «Ермак», наша надежда и наша гордость, был рядом с нами, здесь, за 83-й параллелью.

7 часов утра. «Ермак», продвигаясь среди льдов, медленно подходит к «Садко», который стоит к нему ближе всех. Мы невольно завидуем садковцам – они первыми встречают дорогих гостей. Оттуда доносятся приветственные крики. Снова вспыхивает «ура». Но «Ермак» не останавливается. Он бережет время и топливо. Ломая торосистый лед, могучий корабль обходит вокруг «Садко». Потом разворачивается и снова целиной, через ледяные поля, через протоптанные нами за год дорожки, идет к «Седову».

Я много раз наблюдал работу ледоколов, сам немало поработал на «Красине» и прекрасно знаю возможности стальных великанов. Но теперь, когда я вижу, как «Ермак» расправляется со льдами, перед которыми мы были бессильны, эти возможности особенно убедительны.

В 8 часов «Ермак» подходит к нам вплотную. Мы устраиваем ему не менее горячую встречу, чем садковцы. Но ледокол и на этот раз не останавливается. Он делает круг, окалывает наш левый борт, и многометровые льдины отваливаются, переворачиваются и дробятся.

В течение нескольких минут вся привычная, устоявшаяся география окрестностей «Седова» коренным образом меняется.

С мостика «Ермака» кто-то кричит мне в рупор:

– Приготовиться к буксировке!

– К буксировке готовы! – отвечаю я.

А «Ермак» уже уходит к «Малыгину». Разломав весь лед вокруг него, он останавливается у самого борта ледокольного парохода, как будто решив немного отдохнуть. В бинокль видно, что на палубах обоих кораблей забегали люди. Начинается перегрузка угля с «Ермака» на «Малыгин».

В 20 часов все приготовления были закончены. «Ермак» отошел от «Малыгина» и направился к нам. Подойдя вплотную к правому борту «Седова», он отколол часть ледовой чаши, в которой покоился корабль, и подошел своей кормой вплотную к нашему форштевню.

– Принимай концы! – прозвучала команда.

На носу «Седова» закипел аврал. Все свободные от машинной вахты, включая радиста и доктора, принимали концы, заводили буксир в якорные клюзы, подкладывали под стальной трос деревянные брусья.

Буксир был закреплен в течение 15 минут. «Ермак» попытался стронуть с места наш корабль. Толстый стальной трос натянулся как струна. Брусья трещали и лопались. Надо было усиливать крепление.

Не прошло и получаса, как один из добавочных буксиров со свистом лопнул. Оборвавшийся конец чуть-чуть не задел Соболевского, нашего медика, стоявшего на носу.

Корабли остановились. Мы приняли и закрепили новый буксирный трос. «Ермак» двинулся дальше. 40 минут спустя часть гигантской ледяной чаши, висевшей у левого борта «Седова», внезапно оторвалась, и наше судно стремительно накренилось в противоположную сторону. Теперь мы шли за «Ермаком» с креном на левый борт в 25°.

С тяжелым грузом за кормой «Ермак» двигался очень медленно. Буксир сильно стеснял его. «Ермак» не мог свободно и смело давать задний ход и потом с разбегу громить тяжелый лед, как это делает обычно в таких условиях линейный ледокол.

Через десять минут нам предложили с «Ермака» пустить в ход машину, чтобы уменьшить натяжение буксира. За кормой «Седова» забурлил винт. Но еще 10 минут – и буксир лопнул.

За два часа караван не прошел и мили. Нельзя было больше возиться с буксиром. И «Ермак», отдав концы, ушел вперед с одним «Малыгиным», чтобы нащупать наиболее легкий путь и пробить канал.

«Седов» и «Садко» остались на месте. Люди сильно измучились и устали. Мы не спали уже целые сутки. Но никто не уходил с палубы. Огромное нервное напряжение помогало держаться на ногах: ведь именно в эти часы решалась судьба кораблей. И вдруг мы узнали серьезную весть, предопределившую судьбу «Седова».

Я стоял на баке, когда ко мне подошел Полянский. В руках у него белели две радиограммы.

Молча протянул он мне свои листки и внимательно, испытующе следил за мной, пока я читал:

«„Садко“ – Хромцову. „Седов“ – Бадигину. „Ермак“ потерял левый винт. Буксировать „Седова“ не сможет. Предлагаю „Садко“ срочно взять на буксир „Седова“, попытайтесь идти за нами. Шевелев».

«„Седов“ – Бадигину. Если буксировка с помощью „Садко“ не удастся, то буду вынужден оставить „Седова“ на вторую зимовку, уходить только с „Малыгиным“ и „Садко“. Сообщите, что вам нужно дать из снабжения.

Учтите, что в будущем году весной будут снова сделаны такие полеты, как прошлой весной, для чего организованы базы на Рудольфе, Котельном и Челюскине. Шевелев».

…Вторая зимовка! Вихрь невеселых мыслей пронесся в голове. Остаться с искалеченным кораблем в районе полюса, еще год не видеться с семьей, еще одну зиму провести во мраке, среди штормов, вьюг, среди движущихся льдов… Но другого выхода нет.

Я взглянул на Полянского. Он все так же испытующе глядел на меня и медлил уходить. Я прекрасно понимал его. Он любил рассказывать о своих маленьких ребятишках – Вите и Зоечке, мечтал о встрече с ними. И, конечно, сейчас он многое отдал бы за разрешение уйти на юг с «Ермаком».

– Ну что? – неопределенно спросил я.

– Да так, ничего…– столь же неопределенно ответил он.

– Мы еще поговорим, Александр Александрович, – сказал я. – Но ведь вы понимаете, насколько это важное дело – радиосвязь в дрейфе. А насчет радиограмм пока никому ни слова…

– Это ясно, – ответил Полянский и медленно пошел к рубке.

Шел третий час утра. На носу продолжался аврал: готовили кранец и деревянные брусья для крепления буксира с «Садко». Люди еще не знали, как мало теперь у нас надежды на выход из дрейфа.

Я подозвал Андрея Георгиевича. После двух бессонных ночей он с трудом держался на ногах.

– Прочтите, – сказал я и подал ему радиограммы. Он внимательно прочел их, подумал, потом еще раз прочел и вопросительно взглянул на меня.

– Вы можете перейти на «Ермак», – сказал я, – я добьюсь для вас смены. Вы больной человек и нуждаетесь в отдыхе…

– Я остаюсь, Константин Сергеевич, – решительно сказал он.

– Подумайте, Андрей Георгиевич! Вторая зимовка будет очень трудной…

– Подумал.

Крепко жму руку верному товарищу.

Я никогда не раскаивался, предложив Андрею Георгиевичу должность старшего помощника. Мы вместе плавали больше двух лет на ледоколе «Красин» и хорошо знали друг друга.

Через полчаса мы уже стояли за кормой «Садко» и готовили буксирное крепление. Вскоре из туманной мглы вынырнула громада «Ермака». Тяжело переваливаясь с одного ледяного поля на другое, он подтянулся к «Седову» и стал борт о борт с нами.

На «Седов» пришли Герои Советского Союза Шевелев и Алексеевnote 7. Они рассказали подробности аварии. Оказывается, у левой машины «Ермака» лопнул вал и конец его вместе с винтом ушел на дно океана.

– Надо подготовить ваш экипаж ко всяким случайностям, – сказал Шевелев. – Люди должны знать, что их ждет. Если «Садко» не осилит буксировку, вы останетесь здесь. Пока будет готовиться буксировка и пока мы будем совещаться, начнем на всякий случай перегрузку угля и снаряжения.

В 6 часов 30 минут утра были пущены в ход грузовые стрелы. По воздуху плыли с «Ермака» бочки с бензином, ящики с продовольствием, мешки, тюки. Шевелев приказал передать на «Седов» все лучшее, что было в кладовых ледокола.

Тем временем в нашей тесной кают-компании был созван митинг экипажа. Я сказал, что кораблю придется остаться еще на одну зимовку.

Это была тяжелая минута. Лица моих друзей отражали большую внутреннюю борьбу. Видимо, каждый вспоминал минувшую зиму. Тогда нас было двести семнадцать. Мы зимовали первый год. У нас было три корабля. Как же теперь остаться во льдах с крохотной горсточкой людей на одном судне, искалеченном сжатиями?

Решили дать людям время подумать. Друг за другом подходили ко мне моряки, желавшие вернуться на материк. Одному надо было лечиться. Другой хотел поступить в университет. Щелина звали домой серьезные семейные обстоятельства.

Пока я беседовал в кубрике со Щелиным, Буторин молча укладывал вещи в свой сундучок.

– Дмитрий Прокофьевич, а вы куда? – спросил я его. Нахмурившись, он ответил:

– Да, что ж… видать, я вам здесь не нужен. Пойду на «Ермак»…

При всей серьезности положения я не мог не улыбнуться: самолюбие боцмана было задето тем, что убеждают остаться не его, а другого человека.

– Но неужели вы, Дмитрий Прокофьевич, не понимаете, что вы обязательно должны остаться? Кто, кроме вас, так хорошо знает «Седов»? Я ничего вам не говорил, так как был уверен, что вы сами останетесь, без уговоров…

Буторин недоверчиво поглядел на меня и вздохнул:

– Это вы правду сказали?

Он подумал, улыбнулся:

– Ну, тогда другое дело…

Проворно спрятав сундучок под койку, боцман побежал на палубу.

Повара Шемякинского я сразу отпустил. Он болел, а с «Ермака» мне обещали прислать двух камбузников.

Из машинной команды я был обязан отпустить стармеха Розова. После того как лебедкой во время выгрузки у острова Генриетты ему оторвало пальцы, он не мог как следует работать и сильно нервничал. Но с Алферовым и Токаревым расстаться трудно, хотя у обоих были веские причины, заставляющие вернуться их на материк.

В это время меня вызвали на ледокол: пока под руководством Андрея Георгиевича шла перегрузка угля и снаряжения, Марк Иванович Шевелев созвал в кают-компании «Ермака» капитанов всех трех кораблей, чтобы окончательно решить вопрос о судьбе «Седова». Участники совещания были до крайности утомлены ледовым авралом, продолжавшимся уже третьи сутки. Но спать почему-то никому не хотелось. Только припухшие, покрасневшие глаза говорили: еще немного, и люди свалятся с ног.

Капитан «Ермака» Сорокин сказал:

– Мы залезли в недозволенные широты. Это огромный риск. Если мы не хотим зимовать вместе с пароходами, надо немедленно пробиваться на юг.

Решение было принято такое: «Ермак», «Садко» и «Малыгин» идут на юг. «Седов» остается в дрейфе. Команда «Седова» пополняется за счет команды «Ермака». Буксировка «Седова» ледокольным пароходом «Садко» отменялась.

Я плохо помню очередность дальнейших событий. Сказались усталость и нервное напряжение тех дней. Словно в туманной дымке проходят сейчас передо мной знакомые и незнакомые люди, суетящиеся у раскрытых люков трюма, расплывчатые силуэты кораблей, грозное облачное небо, озаренные злым багровым закатом серые и мокрые льды вокруг «Седова»…

Который день, который час стоят, сбившись в тесную кучку, «Ермак», «Садко» и «Седов»… Время идет так медленно и в то же время так быстро. Ледовая обстановка ухудшилась. На «Ермаке» считали каждую минуту простоя. Пока ледокол не увел «Садко» на юг, надо успеть взять на борт «Седова» как можно больше снаряжения и продуктов. Надо все учесть, все захватить – и брезентовые рукавицы для кочегаров, и справочники по гидрологии, и бумагу. Ведь о каждом упущении мы долго будем потом жалеть, укоряя друг друга: как это можно было забыть?

Андрей Георгиевич, вытирая рукавом мокрый лоб, стоит на баке, прислонившись к стене надстройки. Силы вот-вот оставят его. Старпом «Садко» Румке спешит ему на помощь. Он сам организует перегрузку снаряжения, передает со своего корабля вес, что можно передать, командует, уговаривает, подгоняет людей. Теперь уже некогда перетаскивать грузы на палубу «Седова». Их выгружают с «Садко» прямо на лед – время подобрать все это у нас будет.

Неожиданно послышался отчаянный визг, такой невероятный для этих широт: это под бдительным надзором только что назначенных на «Седов» камбузников Гетмана и Мегера с «Ермака» к нам переправляют двух живых свиней. Подвешенные к грузовой стреле, они плывут по воздуху и исчезают в раскрытом трюме нашего судна. Затем тот же путь совершают 8 мешков отрубей и кипа сена – для наших новых четвероногих пассажиров.

Радисты тащат на судно запасные аварийные радиостанции. Механики приняли у Матвея Матвеевича Матвеева два двигателя – «Симамото» и «Червоный двигун».

У меня нет времени как следует познакомиться с новыми людьми, которые переходят на «Седов». Желающих зимовать много. Уже сорок заявлений принесли помполиту «Ермака» матросы, кочегары, механики.

Женщина врач ледокола упрашивает Шевелева разрешить ей заменить Соболевского, страдающего пороком сердца.

Но мы остаемся в трудном и долгом ледовом дрейфе. Нас ждут еще сотни авралов, десятки раз льды будут громить наш корабль – женщине тяжело пришлось бы в такой обстановке. Соболевский подходит ко мне и коротко бросает:

– Остаюсь…

Настает очередь Полянского. Он долго беседует с Шевелевым, потом подходит ко мне:

– Остаюсь…

Помполит «Ермака» подводит ко мне высокого худощавого человека в синей рабочей одежде: крутой лоб, глубоко сидящие пытливые глаза, крепко сжатые, немного припухшие губы.

– Знакомьтесь. Четвертый механик, Дмитрий Григорьевич Трофимов. Настоящий человек. Прошел на «Литке» первым рейсом Арктику с востока на запад. Рекомендую к вам старшим механиком…

Трофимов энергично стискивает мне руку, улыбается:

– Перехваливает…

Короткий деловой разговор – и новый стармех торопливо уходит искать Розова, чтобы принять у него машину.

За судьбу машинного отделения можно не беспокоиться.

С ледокольного парохода «Садко» я решил взять студента Виктора Буйницкого, занимавшегося научными наблюдениями. Он тоже успел перебраться к нам на судно.

«Ермак» и «Садко» уже подняли пары. Близилась минута прощания. Коммунистов и комсомольцев, остающихся на «Седове», мы собрали в кают-компании. Уселись за большим столом. Я огляделся. Нас не так много, но и не так уж мало. Двое членов партии – Трофимов и я, один кандидат – Недзвецкий, пятеро комсомольцев – Буйницкий, Шарыпов, Мегер, Гетман и Бекасов.

На повестке дня стоял один вопрос: организация партийно-комсомольской группы и избрание парторга.

Долгих прений не было: кандидатура напрашивалась сама собой. Кому другому, как не Трофимову, опытному полярнику, орденоносцу, члену партии с 1931 года, взять на себя руководство группой?

Решение приняли единогласно. Мы распрощались с руководителями экспедиции на «Ермаке», присутствовавшими на собрании.

С «Ермака» приносили все новые и новые подарки. Нам совали в руки пакеты с конфетами, печеньем, сушеными фруктами и прочими вкусными вещами. В последнюю минуту Шевелев преподнес мне толстую книгу Нансена «Во мраке ночи и во льдах». Я сунул ее за борт ватника, поднялся на мостик и огляделся вокруг.

Начиналась пурга. Словно сетка из марли скрыла от нас «Садко». Лишь контуры его смутно проступали сквозь эту белую пелену. Дул резкий, холодный ветер. «Ермак» дал три протяжных отходных гудка.

Зашумели могучие машины, захрустели льды. Тяжелый корпус ледокола, вздрагивая от напряжения, разбивал поле, около которого стоял «Седов». Затем «Ермак» и «Садко» медленно двинулись к югу.

Я взглянул на часы. Было 2 часа 30 минут утра 30 августа.

Не отрываясь, глядели мы вслед уходящим кораблям. Густая пурга быстро закрывала от нас силуэты «Ермака» и «Садко». Только гудки их напоминали: мы еще здесь, совсем близко от вас. Но скоро и гудки умолкли. Мы остались совсем одни среди разбитых на мелкие куски ледяных полей, засыпанных пушистым снегом.

«Седов» стоял, тяжело накренившись набок и опершись на льдину, словно раненый великан, которого оставили силы в самый разгар битвы. В топках еще тлели огни, в котлах еще теплилось живое дыхание пара, но скоро оно должно было вновь угаснуть. Опять надо было разбирать машину, браться за установку камельков, отеплять шлаком жилые помещения, мастерить керосиновые мигалки – готовиться к новой полярной ночи.

Но прежде всего надо было дать людям отдохнуть и выспаться. И как только мы подняли со льда последние ящики снаряжения, сброшенные с «Садко», я пригласил всех в кают-компанию поужинать, хотя по времени суток это скорее походило на завтрак.

Камбузник Мегер, впервые выступивший в роли повара, с комичной торжественностью подал на стол аппетитно поджаренную свежую картошку. Давно невиданное лакомство было с восторгом принято седовцами-старожилами.

Я распорядился принести несколько бутылок вина и провозгласил тост за дружбу старожилов и новичков, за единство расширившейся семьи и за успех будущих научных работ. И хотя каждый из нас только что пережил тяжелые минуты, глядя на удалявшиеся корабли, эти слова нашли самый живой отклик. Сомнения и колебания ушли вместе с кораблями. Путь к отступлению был отрезан. Теперь нам оставалась только долгая и упорная борьба со льдами.

Возвратившись к себе в каюту, я увидел в открытую дверь Андрея Георгиевича. Низко склонившись над столом, он что-то писал. Я заглянул через плечо. Исполнительный старпом подготовил приказ:

«Для доставки на материк откомандированы зимовавшие члены экипажа:

1. Розов И. Н. – старший механик.

2. Щелин В. А. – матрос-водолаз.

3. Шемякинский В. С. – повар.

С сего числа личный состав зимовщиков ледокольного парохода «Г. Седов» следующий:

1. Бадигин К. С. – капитан, 2-й год зимовки.

2. Ефремов А. Г. – старпом, 2-й год зимовки.

3. Трофимов Д. Г. – старший механик.

4. Токарев С. Д. – второй механик, 2-й год зимовки.

5. Алферов В. С. – третий механик, 2-й год зимовки.

6. Соболевский А. А. – врач, 2-й год зимовки.

7. Буйницкий В. X. – 2-й помощник капитанаnote 8, 2-й год зимовки.

8. Полянский А. А. – старший радист, 2-й год зимовки.

9. Бекасов П. М. – радист.

10. Буторин Д. П. – боцман, 2-й год зимовки. И. Гаманков Е. И. – матрос первого класса.

12. Недзвецкий II. М. – машинист.

13. Шарыпов Н. С. – кочегар первого класса, 2-й год зимовки.

14. Гетман И. И. – кочегар.

15. Мегер П. В. – повар».

Через 10 минут весь корабль, за исключением вахтенного, спал мертвым сном. Обступив судно, льды уносили нас на север.

Глава третья. Накануне второй полярной ночи

Хмурое безрадостное небо низко висит над океаном. С севера дует холодный и сырой ветер. В воздухе носится снежная пыль. Она оседает на грязно-желтый, обтаявший за лето лед, затягивает промоины, образуя на них корку мокрой снежуры, засыпает палубу корабля. Одинокий накренившийся на борт «Седов» неподвижно стоит среди ледяных обломков, плавающих в серо-свинцовой воде.

Молчаливые, плохо выспавшиеся люди плотнее запахивали свои стеганые куртки, поеживались от сырости и подолгу глядели на юг – туда, где в ледяных полях терялся след «Ермака» и «Садко».

Однообразный, серый пейзаж поздней арктической осени навевал уныние. Снова, как и год назад, щемящее чувство тоски по родному дому и близким бередило душу. Невольно вспоминались тревожные авральные ночи первой зимовки, когда мы спасали от гибели вот этот самый корабль, служивший невольной мишенью для ледовых ударов. Какие сюрпризы сулила нам вторая полярная ночь?

Вглядываясь в суровые лица своих товарищей, я видел, что каждый по-своему переживал разлуку с ушедшими кораблями: одни – с радостным волнением, заранее предвкушая интерес будущих научных открытий; другие – с романтическим восторгом, ожидая приключений; третьи – с глубокой и острой тревогой; четвертые – с откровенным чувством боязни: выдержат ли нервы еще одну зимовку?

Но очень скоро каждый проникся одной идеей, одной думой, которую народная мудрость облекла в лаконичную форму грубоватой, но справедливой пословицы: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж».

Ответственность сплачивала и объединяла. Она напоминала: как ни различны вы по своим характерам и вкусам, как ни различен ваш жизненный опыт, теперь вы одно целое; как бы трудно вам ни приходилось, вы должны объединенными усилиями всего коллектива преодолеть все препятствия и выйти победителями из этой борьбы.

И с первого же дня, с первого же часа этого дня я наблюдал, как начиналась своеобразная кристаллизация коллектива, ядром которого явились старожилы корабля.

«Разные, очень непохожие друг на друга люди собрались на корабле. И к каждому надо будет найти особенный подход, к каждому подобрать отдельный ключик. Много еще воды утечет, пока все они станут настоящими полярными моряками. Но они все-таки станут ими. Их сделает моряками коллектив».

Так записал я в этот вечер в своем дневнике.

Нам предстояло выполнить большую и ответственную работу – поставить корабль на зимовку среди плавучих льдов. Накануне я долго осматривал окружавшие нас поля, стараясь отыскать получше защищенное от сжатий место. Но во время своих маневров «Ермак» так размолол льды, что выбрать удобное место было трудно.

Наконец выбор пал на широкое и толстое торосистое поле площадью в квадратный километр. Это поле казалось вполне надежным. В случае непоправимой аварии мы могли бы раскинуть здесь свой лагерь. Самым большим преимуществом этого поля была его конфигурация: на западе оно имело небольшую выбоину, на юге от него отходил большой и массивный отросток в виде тупого рога. Становясь к западной кромке льда, мы сразу получали надежную защиту с трех сторон – с юга, с востока и с севера. Только с запада нам могли угрожать удары льдов.

От спасительного ледяного поля нас отделяло около ста метров. Для исправного корабля такое расстояние – пустяк. Но «Седову» с изуродованным рулевым управлением преодолеть его было не так просто.

Подняв пары, мы попытались дать ход вперед, потом назад. Но корабль упорно разворачивался вправо. Тогда решено было перетянуться к облюбованному месту стоянки с помощью тросов и ледяных якорей.

Надо было отыскать дорогу среди обломков льда, заполнявших все пространство вокруг нас, протянуть к полю тросы и, выбирая их, постепенно подвести корабль к кромке.

После долгих и утомительных маневров удалось наконец просунуть нос «Седова» между плавающими обломками и полем. Буторин, Бекасов, Буйницкий и Мегер спустились по штормтрапу на какую-то небольшую льдину и, волоча длинный трос, побежали к полю, перепрыгивая с одного куска льда на другой.

Добравшись до места, боцман выбрал небольшой ропак покрепче, выдолбил за ним углубление и вставил туда ледовый якорь – массивный железный крюк, напоминающий коготь чудовищной птицы.

Полдела было сделано. Через минуту затарахтел брашпильnote 9, на котором был закреплен второй конец троса, присоединенного к ледовому якорю. Трос наматывался на барабан и не давал носу корабля уходить вправо. Одновременно была пущена в ход машина. При помощи машины и брашпиля нос корабля сначала подтянули к льдине, а затем стали к ней бортом. Подали кормовой конец. Мы стояли у льдины, как у стенки в заправском порту. Торжественно опустили трап. Теперь мы надолго обосновались у этого естественного причала.

Я решил в самое ближайшее время по-хозяйски освоить поле: выгрузить аварийные запасы и поместить их в палатках, создать резервный склад горючего, соорудить домик для магнитных наблюдений, установить рейки для наблюдения за нарастанием льда – одним словом, оборудовать поле всем необходимым.

В 17 часов механики погасили огни под двумя котлами.

Старожилы корабля уже свыклись с обстановкой дрейфующей зимовки, и нас не удручали камельки, холодные каюты, обеды из консервов, отсыревшие валенки и прочие неудобства. На людей же, только что пришедших к нам, все эти безотрадные детали неизбежно должны были производить тяжелое впечатление.

Мы это прекрасно понимали, и я с большой признательностью вспоминаю о том, какими чуткими и внимательными товарищами показали себя в эти дни все без исключения старожилы.

В первые же дни надо было разместить наше пополнение на корабле. Началось всеобщее «переселение народов», вызвавшее большое оживление. В бывшем красном уголке, превращенном за полгода до этого в кубрик, из старожилов остались только Буторин и Шарыпов. К ним присоединились Гаманков, Гетман и Мегер. Молодежь сразу же подняла веселый шум. С первого взгляда можно было безошибочно угадать, что весельчаки Гетман и Мегер быстро станут душой компании на долгих зимних вечерах у камелька. В запасе у них было столько историй и приключений, что на каждый случай они находили подходящий или неподходящий пример из собственной практики, и громкий хохот оглашал кубрик.

Алферов перенес свои вещи в каюту, туда, где раньше жили Токарев и Розов. Вместе с ним здесь поселился Недзвецкий. Правда, в этом помещении не было отдельного камелька, но оно обогревалось дымовой трубой, идущей от самодельной печи, которая стояла в кают-компании.

Трофимов и Токарев заняли пустовавшую каюту старшего механика и быстро привели ее в превосходное состояние. Здесь был установлен новый камелек.

Теперь оставалось подготовить помещение для Буйницкого. На «Садко» он жил в общем кубрике со всей командой, в то время как для его работы совершенно необходимо иметь отдельный угол. Разобрав дощатые переборки, мы соединили две каюты, в которых когда-то размещался старший помощник капитана, с третьей, где находилась раньше канцелярия.

К Буйницкому пристроился Бекасов. Он занял соседнюю каюту, ранее принадлежавшую второму помощнику. Прорезав переборку, Буйницкий и Бекасов соединили оба помещения, поставили камелек, быстро привели свои апартаменты в порядок, и через два-три дня каюты выглядели так, словно хозяева жили здесь уже целую вечность.

Все эти хлопоты так захватили людей, что недавние опасения и переживания стали довольно быстро забываться. Люди повеселели и больше не вспоминали об ушедших кораблях.

Вечером 31 августа случилось одно происшествие, наделавшее много шуму на корабле.

После долгого и трудного дня экипаж отдыхал. Было решено воспользоваться тем, что судовая динамо-машина еще работала, и показать кино. Наш кинотеатр был предметом гордости его «директора» Коли Шарыпова.

Правда, кино у нас было немое. Зато фильмы демонстрировались с музыкальным сопровождением: кто-нибудь из нас садился у патефона, выбирал свои любимые пластинки и неутомимо ставил их одну за другой. Дородные казачки из «Тихого Дона» плыли по экрану под аккомпанемент «Китайской серенады», а «Эволюция небесных тел» демонстрировалась под лихие звуки «Яблочка». Могло быть и наоборот – все зависело от того, кто в этот вечер дежурил у патефона.

Когда же Шарыпов пускал фильм задом наперед, то зрители испытывали более острые ощущения: люди на экране пятились, поезда стремительно мчались задним ходом, предметы, вопреки законам земного притяжения, не падали, а взлетали вверх. Одним словом – да простят нас кинорежиссеры, – нам удавалось даже самый серьезный фильм превращать в веселую комедию.

На этот раз интерес к сеансу был особенно велик: шестеро новичков еще ни разу не были в нашем кино, и для них фильмы сохраняли свою первоначальную свежесть. Остальным представлялась редкая возможность понаблюдать за тем, какое впечатление производят наши потрепанные ленты на свежего человека.

К 7 часам вечера все лучшие места в кают-компании были заняты зрителями. Я хотел было присоединиться к ним, но усталость взяла верх, и я пошел к себе в каюту немного отдохнуть. Через некоторое время меня разбудил какой-то шум. Сквозь сон послышались шорох и звяканье. Открыв глаза, я увидел в дверях спину Андрея Георгиевича, убегавшего с моей винтовкой, снятой с ковра у койки.

– Андрей Георгиевич, что случилось?..

Но мой помощник был уже далеко. По палубе застучали торопливые шаги. Оттуда доносились крики, потом раздались беспорядочные выстрелы из карабинов. Быстро одевшись, я выбежал на палубу.

В сумерках с трудом можно было разглядеть трех белых медведей, которые стояли за большим торосом, метрах в семидесяти пяти от судна. Рослая мохнатая самка оберегала своих детенышей, каждый из которых был не больше дворовой собаки.

Видимо, один из медвежат был ранен. Он хромал и отказывался идти. Не понимая, что с ним произошло, мать сердито толкала его. Четырнадцать разгорячившихся охотников бежали к медведям, стреляя наугад.

Медведица наконец поняла грозящую ей опасность. Оставив своего раненого детеныша, она толкнула второго медвежонка, и оба зверя пустились галопом в сторону от корабля.

Таким образом, первая медвежья охота в общем закончилась довольно плачевно. Сотни килограммов чудесного свежего мяса были безвозвратно утеряны, хотя сами просились на вертел: любопытные медведи вплотную подошли к кораблю, чтобы получше разглядеть странный предмет, неожиданно появившийся в их вотчине.

Медвежья охота не была для нас забавой. Каждый килограмм свежего мяса – незаменимое лекарство от цинги. Поэтому в дальнейшем мы стали вести себя осмотрительнее и не пугали напрасно зверя.

Конечно, витамин С был бы действеннее против страшной болезни, но, к сожалению, его на пароходе не было.

Наступил сентябрь. Дни становились короче. Мы спешили закончить приготовления к зимовке. Жизнь постепенно входила в свою колею.

Вечером 13 сентября, когда мы находились на 83°25',6 северной широты и 140°20' восточной долготы, было получено официальное уведомление, что ледокол «И. Сталин» идет к нам на выручку. На другой день утром радисты приняли с ледокола новое сообщение:

«Готовьте машину, ждите указаний о поднятии пара».

Ледовая обстановка была на редкость хороша. Вечером 15 сентября при трехмильной видимости по горизонту от северо-запада через запад до юга четко вырисовывалось сплошное водяное небо. Повсюду чернели разводья и полыньи. Даже «Ермак» не имел таких хороших ледовых условий во время своего похода к дрейфующему каравану.

У нового мощного ледокола «И. Сталин» теперь было гораздо больше шансов на успех, хотя за эти полмесяца нас отнесло почти на 20 миль к северу. Но как мы пошли бы за ним, лишенные рулевого управления? Требовалась помощь второго корабля: один ледокол пробивал бы дорогу во льдах, а другой вел бы «Седова» на буксире.

Я сообщил капитану Владимиру Ивановичу Воронину, отвечая на запрос о состоянии нашего корабля:

«Самостоятельному продвижению судна препятствует только отсутствие возможности управляться. Полагаю, что при ледовой обстановке в настоящее время вывод на буксире одним ледоколом затруднителен и даже невозможен. Вывод же двумя ледоколами при данной обстановке больших затруднений не представит».

В ответ на это 17 сентября прибыла телеграмма, еще больше поднявшая дух экипажа:

«Продолжаем бункеровку углем с „Моссовета“. Вечером пойдем на север. Получил распоряжение Шмидта идти к „Седову“ двумя ледоколами. С нами пойдет „Литке“. Последний бункеруется с „Ермака“ на рейде островов „Комсомольской правды“«.

«И. Сталин» и «Литке»! С такими силами можно пробиться. На выручку нам посылали цвет советского ледокольного флота. Мы наглядно ощущали великую заботу Родины.

На «Седове» все кипело. Механики вновь снимали с консервации механизмы. Палубная команда опять приводила в порядок все помещение корабля, чистила и красила пароход, готовясь достойно встретить дорогих гостей.

23 сентября были закончены последние приготовления к походу: мы убрали трубы камельков, навели порядок на палубе и в жилых помещениях. По первому приказанию «Седов» был готов поднять пары.

Но к этому времени из-за перемены ветра ледовая обстановка вновь резко изменилась, и наши надежды на скорое освобождение из льдов стали быстро гаснуть.

Уже 19 сентября были заметны первые признаки сжатия. Семибалльный южный ветер привел льды в движение, и большой торосистый обломок с такой силой стукнул в правую скулу судна, что носовой швартов лопнул, как гнилая бечевка. Большинство разводьев свело. Несмотря на южный ветер, температура упала и вновь началось быстрое образование молодого льда. Новое «лето» оказалось, к сожалению, очень кратковременным. В то же время нас сильно бросило на север. 17 сентября мы были на 83°29',5 северной широты, а 22 сентября оказались уже на 83°56',5 северной широты.

В районе продвижения «И. Сталина» и «Литке» вначале перемен в ледовой обстановке не ощущалось. Приходили бодрые телеграммы – корабли шли на север разреженным четырехбалльным льдом среди небольших обломков полей. Но 22 сентября и там наступило резкое ухудшение обстановки. Добравшись до 81-й параллели, ледоколы попали в такие тяжелые льды, которые были не под силу даже лидерам. Капитан «И. Сталина» радировал в полночь 22-го:

«Лед 10 баллов. Торосистые поля. Снег. Идем со скоростью 2 узла».

В этот день мы возобновили работы по подготовке аварийного запаса. Хотя ледоколы находились очень близко от нас, почти что рядом, трудно было надеяться на встречу с ними.

«И. Сталин» и «Литке» пробились на север до 83-й параллели. Второй раз за какой-нибудь месяц советские ледоколы побивали мировой рекорд высокоширотного плавания! Они находились в 60 милях от нас, считая на юго-восток. Но эти мили были совершенно непроходимы, и ледоколы вынуждены были повернуть на юг. В 9 часов 40 минут 24 сентября капитан флагманского ледокола сообщил:

«Крупнобитый лед. 7 баллов. Туман. Имею распоряжение возвратиться. Иду к мысу Челюскин».

Как нарочно, в этот час в районе «Седова» вновь стала улучшаться обстановка. Лед развело. Судно оказалось на чистой воде: справа мелкие льдины отошли в сторону, и даже слева наше могучее поле, облюбованное мной в качестве аварийной базы, дало трещину. Сквозь тонкие слоистые облака просвечивало солнце. На одной с ним высоте сияла необычайная небесная иллюминация – ложное солнце.

Было очень досадно, что ледоколы уходят на юг. Но мы понимали, что в конце сентября нельзя рисковать и задерживать корабли в рекордных широтах.

Получив телеграмму о том, что ледоколы возвращаются на юг, мы передали по радио их экипажам пожелание благополучного плавания и в третий раз начали готовиться к зимовке.

В этот день «Седов» находился на широте 83°55' и долготе 140°28'. С каждым днем ветры уносили нас все дальше в неизведанные широты.

Глава четвертая. Единоборство со льдами

День 26 сентября 1938 года ничем не выделялся. Ничто не предвещало каких-либо экстраординарных событий: погода стояла тихая, безветренная, льды были относительно спокойны. Лишь изредка ближние льдины лениво передвигались с места на место, царапая борт корабля. К таким небольшим подвижкам мы давно привыкли, и они нисколько нас не тревожили. Судовые работы шли своим чередом. Закончив вахту в 8 часов вечера, я записал в судовом журнале:

«16 часов. Наблюдается сжатие льда вблизи судна. 18 часов. Лед разводит. Закончена постановка машины на консервацию. Пар прекращен, вспомогательный котел продут».

Теперь можно было зайти в кают-компанию и побаловаться чайком. Что может сравниться с таким удовольствием после долгого пребывания на холоде и в сырости?! Объемистый чайник круглые сутки кипит на горячем камельке. Ваза всегда полна конфет. Клеенка на столе чисто вымыта дневальным. Аккуратно заправлена керосиновая лампа. Ниоткуда не дует. Ноги не мерзнут. Понятно, что по вечерам у камелька в кают-компании всегда священнодействовало несколько любителей ароматного чая.

И на этот раз очень быстро составилась компания. Ко мне подсели доктор и Андрей Георгиевич. Чайник обошел первый круг, зазвенели ложечки в стаканах, и полилась долгая неторопливая беседа.

В этот вечер говорили о романтике моря. Я и Андрей Георгиевич начали морскую жизнь в одном порту и на одном корабле – это был пароход «Индигирка», приписанный к Владивостоку. Не мы одни – десятки капитанов и штурманов с любовью вспоминают славную старую «Индигирку», послужившую для них первой школой.

Андрей Георгиевич ушел в первое плавание в 1924 году, а я – пять лет спустя. Много воды утекло с тех пор, на многих кораблях пришлось нам поработать, много морей и стран повидать. Давно уже не плавает «Индигирка», получившая отставку за выслугу лет. Но первые юношеские впечатления навсегда сохраняют свою остроту, и мы с одинаковым восторгом вспоминали и тесный кубрик, в котором приходилось жить тогда, и первые рейсы в Хакодате и на Камчатку, и сердитого боцмана, вечно ворчавшего на шумливую молодежь, и тайфуны, которые трепали «Индигирку», словно щепку, и лазурные тропические моря.

И Андрей Георгиевич и я с детства мечтали о жизни, полной борьбы и новых впечатлений. Но нам пришлось, конечно, внести существенные поправки в свои представления о мореплавании, полученные из приключенческих романов. Вовсе не так сладко было драить палубу или крепить грузы во время шторма. И совсем было неловко, когда строгое начальство убеждалось в том, что новичок, в первый раз ушедший в рейс матросом второго класса, не так уж силен в деле.

Но зато сколько было радости, когда такой вот безусый новичок после пятимесячного практического стажа получал на руки новенькую мореходную книжку, в которой было напечатано на нескольких языках, что предъявитель ее – моряк советского торгового флота!

Уже поистрепались наши мореходки, десятки советских и иностранных штемпелей покрыли их страницы, матросы второго класса стали водителями кораблей, а эта романтическая пора первого знакомства с морем все еще свежа в памяти, и никогда не устанешь о ней вспоминать.

Доктор внимательно слушал и соглашался с нами: кто однажды глотнул крепкого соленого воздуха моря, тот навсегда становится его пленником.

Горячий чайник завершал восьмой или десятый круг, когда мы почувствовали неожиданный и резкий толчок. Судно, стоявшее с креном на левый борт в 6°, внезапно выпрямилось, дрогнуло и повалилось вправо. Меня отбросило на спинку кресла. Зазвенела посуда. Стакан поехал по столу и едва не свалился ко мне на колени. Послышался знакомый жесткий шорох – движущиеся льдины скреблись о борт корабля.

– Начинается! – кисло сказал Андрей Георгиевич. – Когда наконец эта чертова чаша отстанет от нас?!

Я встал из-за стола и отправился в рубку, чтобы взглянуть на кренометр. Идти было трудновато: пол вздыбился, словно косогор. Меня, как и Андрея Георгиевича, очень беспокоило поведение гигантской ледяной чаши, из которой нам никак не удавалось высвободить корпус судна. Лед, как известно, легче воды. Поэтому огромная глыба, в которой сидел «Седов» с прошлой зимы, все время норовила всплыть. Но так как она крепко примерзла к корпусу парохода, то подняться ей не удавалось. Зато при малейшем изменении крена она действовала, словно хороший домкрат, и выворачивала из воды то один, то другой борт судна.

Так произошло и на этот раз. Незначительного сжатия было достаточно, чтобы нас резко перевалило с левого на правый борт.

Добравшись до рубки, я чиркнул спичкой и осветил кренометр. Указатель остановился на цифре 18.

Я вышел на палубу, огляделся вокруг, прислушался. Все было спокойно, даже слишком спокойно. Говорят, что шум вреден для человека. Могу заверить, что отвратительно действует на человека и абсолютная тишина. В соединении с мраком полярной ночи она вдвойне тягостна: тщетно напрягается слух – вокруг безмолвие. Хочется нарушить его, поднять крик. Но льды поглощают голос человека, как море глотает песчинку, и снова воцаряется покой.

Густые сумерки окутывали ледяную пустыню. Над затерянным среди торосов «Седовым» висело холодное небо, такое же величественное, грозное и чужое, как сами льды. Темно-голубое вверху, зеленоватое у краев, лилово-фиолетовое в самом низу, оно казалось призрачным и неправдоподобным. И только на юге, где небо прощалось с потухающим днем, розовела узенькая полоска – робкое подобие зари.

Я пробыл на палубе недолго, всего несколько минут. Но гнетущее ощущение одиночества, навеянное в эти минуты безмолвием и мраком, остро врезалось в память – вероятно, потому, что вскоре на корабле разыгрались драматические события.

События эти произошли значительно быстрее, чем о них можно рассказать…

Возвращаясь в кают-компанию, я заметил третьего механика Всеволода Алферова, быстро прошмыгнувшего в каюту, где жил Недзвецкий. Через полминуты оба пробежали по коридору, направляясь в машинное отделение. Я знал, что наши механики – люди солидные и зря бегать не будут. Поэтому я тотчас же направился вслед за ними.

В обширном и холодном машинном отделении царила кромешная тьма. Лишь в глубине его, на правой стороне, мерцали слабенькие огни свечей и раскачивался керосиновый фонарь «летучая мышь». Оттуда доносились крики, звяканье гаечных ключей и… журчание проникающей в корпус судна воды – самый неприятный и страшный звук из всех, какие только известны морякам.

Вся машинная команда была уже в сборе.

Я подозвал старшего механика. Трофимов быстро взбежал по железному трапу.

Трудно было разглядеть в темноте его лицо, но с первых же слов по его интонации я понял, что в машинном отделении произошло нечто серьезное, хотя старший механик старался говорить возможно спокойнее.

Он докладывал:

– Из-за крена отливное отверстие запасного холодильника оказалось под водой. Невозвратный клапан не работает. Прокладку у крышки пробило. Сейчас потуже завернем гайки у крышки и остановим течь.

Я спросил:

– Нужна ли вам помощь?

Трофимов ответил:

– Нет, нет, мы справимся сами.

Но через 15 минут Трофимов разыскал меня. Бледный, перепачканный маслом и сажей, он быстро проговорил:

– Константин Сергеевич, ключами не закрыть… Вода прибывает…

Выход был один: немедленно пустить дизель-динамо, осветить машинное отделение, поставить на крышку холодильника цементный ящик, а до этого – откачивать воду брандспойтом. Общий аврал!

Передав Андрею Георгиевичу необходимые распоряжения, я поспешил в машинное отделение. Журчание воды стало громче. Крен явно увеличивался, а с ним возрастал напор воды. Добравшись до запасного холодильника, легко было разглядеть при свете тусклого фонаря, с какой яростью хлещут через разрывы в прокладке струи воды, освещаемые колеблющимся, неровным огнем. Они били веером во все стороны, поливая людей. Мокрые, грязные механики все еще пытались остановить поток, но усилия их оставались напрасными. На глаз можно было определить, что океан вгоняет в образовавшееся отверстие 25—30 тонн воды в час. У правого борта она уже выступала из-под плит и неприятно хлюпала под ногами.

Через несколько минут весь экипаж, за исключением радистов, был в машинном отделении. Люди понимали, что речь идет о жизни или смерти корабля, и каждый работал с огромным рвением. Буторин и Гаманков, спотыкаясь в темноте, таскали доски и мешки с цементом. Андрей Георгиевич начал ладить опалубку вокруг злосчастной крышки холодильника. Соболевский, Буйницкий, Гетман и Мегер в несколько минут собрали притащенный общими силами брандспойт, протянули шланг за борт и начали откачивать воду, быстро скоплявшуюся на плитах. К ним вскоре присоединился Бекасов. На ходу он крикнул мне:

– В радиорубке сдвинулись аккумуляторы, нарушились контакты! Но сейчас уже все в порядке.

Я выбрался наверх, чтобы проверить крен и послать донесение о случившемся в Москву.

Стрелка кренометра двигалась все дальше. Над льдами царила та же гнетущая тишина. Ее нарушал лишь тоскливый собачий вой – Джерри и Льдинка, сошедшие на лед порезвиться, оказались отрезанными, так как трап из-за крена поднялся высоко над льдиной. Щенки жалобно выли во весь голос, задрав морды кверху и глядя на недоступный трап.

– Словно по покойнику, – сердито сказал кто-то. Я обернулся и увидел Полянского. Он осматривал ящики аварийного запаса.

– У вас все в порядке? – спросил я.

– Готово. Могу передавать.

– А как с аварийной рацией?

– Да вот они, эти ящики. Тяжелы больно. Неровен час, сходить придется, пожалуй, и не поспеешь снять.

Я пошевелил ящики. Они действительно были очень тяжелы. В голове мелькнуло: может быть, начать перегрузку аварийного запаса на лед? Для этого надо снять людей с работы в машинном отделении. Но это значит бросить корабль – тогда он наверняка будет обречен на гибель.

Нет, покидать судно еще рано. Вреднее всего в таком положении паника. Надо использовать все средства для спасения судна.

Вдвоем с Полянским прошел в радиорубку. Пока он включал передатчик и вызывал станцию мыса Челюскин, при свете керосиновой мигалки я торопливо набросал донесение в Главсевморпути:

«23 часа местного результате сжатия судно получило крен правый борт 18 градусов тчк Отливной забортный клапан вспомогательного холодильника стал пропускать воду также крышка вспомогательного холодильника тчк Вода стала поступать судно 23 часа 15 минут лед развело крен начал значительно увеличиваться также большого давления увеличилось поступление воды тчк Приступил откачке брандспойтом ставлю цементный ящик…»

Подал листок радисту. Он без устали стучал ключом. Его лицо было серьезно, губы плотно сжаты.

– Что случилось?

– Мыс Челюскин не отвечает, – отрывисто сказал он. – Даю общий вызов.

На пароходе положение осложнялось. С каждой минутой крен увеличивался: разошлись льдины и, лишенное опоры, судно теперь целиком зависело от поступающей в машинное отделение воды – чем больше ее прибывало, тем сильнее был крен, а чем круче был крен, тем энергичнее становился напор воды.

Спасательные работы затруднялись тем, что никак не удавалось дать электрический свет. Обычно дизель-динамо запускали очень быстро. Теперь же, словно назло, двигатель капризничал.

Этот аварийный агрегат стоял на палубе, укрытый в дощатой будке. Повесив на гвоздь тусклый фонарь, Сергей Токарев возился с помпой – из-за крена она отказывалась подавать воду для охлаждения цилиндра. Чтобы помочь ему, я схватил ведро и начал таскать воду из цистерны, находившейся на ботдеке. Ходить по палубе, неудержимо кренившейся на правый борт, становилось все труднее. Приходилось одной рукой держаться за поручни, чтобы не свалиться.

Притащив Токареву несколько ведер воды, я снова направился в машинное отделение.

Из мрака по-прежнему доносились тревожные, отрывистые голоса, лязг металла, чавканье брандспойта, плеск воды.

Брандспойт явно не справлялся с откачкой. При всем напряжении он выбрасывал за борт не более 10 тонн воды в час. Между тем установка цементного ящика должна была занять еще немало времени. Я приказал Трофимову поднять пар во вспомогательном котле, чтобы пустить в ход мощные паровые водоотливные средства.

– Для этого нужно двадцать часов, капитан, – сказал старший механик.

– А вы поднимите в три.

– Могут выйти из строя трубки.

Бережливый и заботливый, старший механик, кажется, готов был оберегать свое хозяйство даже на дне морском. Но обстановка заставляла нас идти на риск, и через несколько минут Алферов принял на себя обязанности кочегара и сам взялся за разводку огня под вспомогательным котлом. Шланг от брандспойта был заведен в горловину котла – надо было накачать в него минимум 12 тонн воды.

А света все не было…

Казалось, что прошла уже целая вечность. Между тем аврал начался всего 40 минут назад. События развертывались все быстрее, и только педантичный Андрей Георгиевич успевал регистрировать их с точностью до одной минуты, чтобы потом подробно описать аварию в вахтенном журнале.

В 24 часа крен достиг 30°. Это была критическая точка. Еще немного – и все грузы, какие только находились на корабле, должны были с грохотом и треском сорваться с места и обрушиться на правый борт, а это было бы началом конца.

Я вскарабкался по трапу наверх и стал пробираться в радиорубку. Полянский все так же сосредоточенно стучал ключом, держась одной рукой за краешек вздыбившегося стола, чтобы не упасть. В зубах у него дымилась трубка.

– Отозвался Рудольф, – спокойно сказал он, – сейчас передаю донесение.

Я набросал на клочке продолжение рапорта:

«24.00. Крен достиг 30 градусов тчк Качаю воду вспомогательный котел одновременно разведены огни так как откачаться брандспойтом невозможно…»

Полянский придвинул этот клочок к себе, кивнул головой и продолжал передачу.

– Вызывайте Челюскин, – сказал я, – пусть связываются с нами каждые десять минут.

Никогда еще «Седов» не был в таком трудном положении. Его мачты низко наклонились. Палуба перекосилась. Собаки, оставшиеся за бортом, выли все жалобнее. Их вой далеко разносился по безмолвной пустыне. Холодные, безразличные звезды скупо озаряли сумеречным сиянием наш накренившийся корабль и бескрайние льды. Что, если нам придется оставить его? Что тогда сулит нам, беззащитным от полярной стужи, дрейф на этом вечно движущемся, изменчивом льду?

И вдруг у меня за спиной послышался знакомый вздох дизеля. Он вздыхал сначала слабо, потом все громче, и вот все судно огласилось размеренным шумом этой работающей машины, самое дыхание которой действует успокоительно. Токареву наконец удалось исправить помпу и привести аварийный агрегат в действие.

Спустился в машинное отделение, чтобы еще раз проверить, как идет работа. Открыв дверь, я остановился и невольно зажмурился от неожиданности: в глаза ударил резкий, ослепительный свет электрических ламп, от которого мы уже отвыкли.

Теперь можно было как следует осмотреться. Как измотались люди за этот час! Трофимов и Алферов, запорошенные угольной пылью и измазанные машинным маслом, возились у топки вспомогательного котла. Люди, работавшие у брандспойта, который был поставлен у самого водопада, низвергавшегося из-под крышки холодильника, насквозь промокли. От них шел пар. Но никто не чувствовал мороза, и рукоятки брандспойта мелькали вверх и вниз с потрясающей скоростью.

Вокруг крышки холодильника быстро вырастала деревянная опалубка. Ефремов, Буторин и Гаманков красными от холода руками зажимали отверстия, из которых хлестали струи, городили доски, сколачивали их. Выдержит ли цемент? Не вышибет ли его вода, как песок?

Я решил к тому времени, когда опалубка будет закончена, опустить за борт деревянный щит и прижать его так, чтобы он хотя бы на несколько минут преградил путь воде. Тогда мы быстро закутали бы крышку тряпками, паклей, простынями, одеялами и сверху обмуровали бы цементом.

Но тут подошел Токарев и внес новое предложение:

– Разрешите мне и Шарыпову опуститься за борт. Попытаемся заткнуть отливное отверстие снаружи.

Я взглянул на покрытое маслом потное и усталое лицо второго механика. В его глазах была видна твердая решимость настоять на своем.

Риск был огромный. Отливное отверстие к этому времени ушло на полтора метра под воду. Льды были неспокойны. В любую минуту они могли подступить к самому борту и раздавить смельчака. Я уж не говорю о ледяной ванне при температуре воды минус полтора градуса!

Но этот рискованный и благородный поступок мог спасти корабль и жизнь экипажа. И я одобрил его.

После яркого электрического света в машинном отделении густые сумерки сентябрьской ночи казались еще непрогляднее. Но Токарев и Шарыпов действовали быстро и деловито. Они надули шлюпку, бережно спустили ее в зияющую щель между бортом корабля и соседней льдиной и ловко скользнули в шлюпку по штормтрапу.

Держась за веревку, они по очереди, надевая водолазный костюм, ныряли в воду и силились подставить паклю под струю, врывавшуюся в отливное отверстие. Токарев рассчитывал, что эта струя подхватит паклю и сама втянет ее внутрь.

Вначале дело не шло на лад. Токарев и Шарыпов быстро окоченели, руки и ноги перестали слушаться их. Но на исходе двадцатой минуты из машинного отделения донеслись торжествующие крики: струя наконец подхватила паклю и с силой втянула ее в отверстие. Приток воды мгновенно уменьшился. Теперь можно было немного перевести дух: пожалуй, «Седов» мог продержаться до того, пока будут подняты пары во вспомогательном котле.

Я посмотрел на часы. Они показывали 2 часа 20 минут. К счастью, льды пока что не тревожили корабль и он оставался в прежнем положении, с креном в 30°. Бригада, работавшая у брандспойта, уже наполнила вспомогательный котел водой. Механики быстро задраили горловину и начали шуровать в топке, поднимая пар. Чтобы несколько восстановить равновесие, мы начали перекачивать брандспойтом накопившуюся в машинном отделении воду из-под правого борта в левый котел.

Шел четвертый час утра 27 сентября, когда стрелка манометра на вспомогательном котле дрогнула и поползла по циферблату. Нам казалось, что она ползет чрезвычайно медленно. Хотелось подогнать ее. Но на самом деле пар поднимался очень быстро: в шесть раз быстрее нормы. В 4 часа 30 минут Трофимов открыл клапан, послышалось шипение, и через мгновение начала работать мощная паровая донка. Я с облегчением вздохнул, когда послышались ее тягучие, хлюпающие звуки.

Пары были разведены как нельзя более своевременно: уже через полчаса началось очередное сжатие льдов. Но к этому времени нам удалось уменьшить крен до 18°, и теперь сжатие было менее страшно для корабля, нежели раньше.

С пуском паровой донки сразу освободилась большая часть экипажа, занятая у брандспойта. Можно было браться за выгрузку аварийной радиостанции. К 7 часам утра ящики с радиоаппаратурой были спущены на лед и перенесены на 100 метров от судна.

Мы раскинули над ними палатку, и только после этого можно было отпустить людей хоть немного отдохнуть. Полянский сообщил радистам мыса Челюскин:

«Все в порядке. Можете снять наблюдение».

Иззябшие, промокшие, люди валились с ног. Поэтому было разрешено всем лечь спать.

Стараясь ни на минуту не присаживаться, чтобы не задремать, я тихо бродил по судну.

На всем лежал отпечаток отшумевших событий. В машинном отделении стояли лужи воды, уже подернувшиеся ледяными иглами. Недоделанный цементный ящик у крышки запасного холодильника белел в сумерках, напоминая об опасности. Всюду валялись жгуты пакли, мешки с цементом, инструменты.

В кают-компании на остывшем камельке стоял холодный чайник. Забытая посуда скатилась на пол, а недопитый чай залил клеенку.

Заглянул в радиорубку. Александр Александрович с наушниками на голове спал, склонившись на стол. Ему тоже досталось в эту ночь!

В 12 часов разбудил Андрея Георгиевича, чтобы передать ему вахту. Старший помощник выглядел очень неважно: такие ночи не для его сердца. Под глазами у него набрякли мешки, весь он как-то осунулся. Ополоснув лицо холодной водой, Андрей Георгиевич уселся на стул и приготовился внимательно слушать.

Договорились немедленно произвести выгрузку всех аварийных запасов на лед, пока во вспомогательном котле еще есть пар. Пустив в ход лебедки, можно проделать эту работу быстро и легко. Кроме того, чтобы впредь такая история не повторялась, следовало немедленно закрыть отливное отверстие, окончательно выровнять крен и привести корабль в порядок.

Через полчаса вся команда была на ногах и взялась за работу. Хотя люди почти не отдохнули, работали все с большим подъемом. Говоря откровенно, в этот день каждый чувствовал себя немножко героем: нам удалось выйти победителями из довольно трудной схватки. Сознание достигнутого успеха окрыляло людей и помогало им работать еще лучше.

К 2 часам дня крен удалось уменьшить до 14°, а к вечеру – до 8°. Как только отливное отверстие вышло из воды, наши механики заделали его с таким прилежанием, что в другой раз скорее, пожалуй бы, треснул борт, чем вода прорвалась сквозь холодильник.

Тем временем наверху шумели лебедки и слышались успокаивающие своей привычностью крики «майна», «вира», словно мы выгружались не за 84-й параллелью, а где-нибудь в Архангельске или в Тикси.

Под руководством Ефремова палубная команда спустила на лед несколько тонн грузов. Здесь были и бочки с горючим, и банки с аммоналом, и окорока, заботливо упакованные Буториным, и водонепроницаемые ящики, и тюки с меховой одеждой, и многое другое. Выгрузка аварийных запасов заняла два дня. Одновременно опускали из твиндеков в трюм все грузы, чтобы хоть немного увеличить остойчивость судна.

Только к вечеру 28 сентября все было закончено и я разрешил тушить огонь под вспомогательным котлом.

Особым приказом была объявлена благодарность всему личному составу «Седова» за самоотверженную работу по ликвидации последствий аварии.

Жизнь снова входила в будничную колею, и утром 29 сентября Буйницкий, освобожденный от участия в очередном аврале, попытался провести наблюдения над элементами земного магнетизма. Ему удалось зафиксировать сильную магнитную бурю.

Льды не оставляли нас в покое. Естественно, что обстановка вынуждала нас торопиться с организацией аварийных баз.

Могучее ледяное поле, облюбованное нами 31 августа, пока что держалось крепко. Хотя непрерывные сжатия изрядно обмяли тупой выступ, за которым нашел приют «Седов», все же корабль от прямых ударов он защищал. Поэтому аварийные базы решили организовать именно на этом поле.

После того как все ящики и тюки были выгружены на лед, надо было выбрать наиболее надежное место, где они могли бы находиться в относительной сохранности. Такое место мы нашли в 100 метрах к северу от корабля: при попытке измерить здесь толщину поля бур ушел в лед на 2 метра, но до воды так и не достал.

Гаманков, Буторин и Ефремов взялись за установку палатки для аварийного запаса. Они выдолбили во льду углубления, вставили колья, залили водой. Девятнадцатиградусный мороз моментально сковал воду, и колья держались не хуже, чем в бетоне. На них натянули брезент. Буторин быстро и умело закрепил оттяжки, и палатка аварийного склада была готова.

Неподалеку раскинули большую жилую палатку. По нашим масштабам, это был настоящий парусиновый дворец, в котором мог в случае нужды поселиться весь экипаж. Внутри жилой палатки в два настила уложили доски, а сверху поставили двуспальные матрацы на пружинах, оставленные нам в наследство. На льду пружинные матрацы выглядели довольно экзотически.

Чтобы довершить комфортабельное оборудование жилой палатки, механики установили маленький чугунный камелек.

Теперь мы могли жить несколько спокойнее – у нас была создана, так сказать, «вторая линия обороны», на которую мы могли отойти в случае катастрофы. В аварийном поселке было подготовлено все необходимое для жизни, и при сильном сжатии уже не надо было думать о спасении запасов продовольствия и снаряжения, как 26 сентября. Мы могли со спокойным сердцем до последней минуты отстаивать судно.

9 октября я записал в дневнике:

«Итак, началась полярная ночь. Сегодня солнце в последний раз показалось над горизонтом. К сожалению, мы его не увидели: оно спряталось в густом тумане. Снова, как год назад, почти сутки царит темнота. Только в середине дня на юге небо немного светлеет. Но в прошлом году в это время корабли еще двигались, еще была надежда пробиться на восток. Теперь все ясно и определенно, нет никаких иллюзий: мы зимуем.

Оттепель, наступившая в последние дни, вызвала густые туманы, затрудняющие ориентировку. Но 8 октября удалось определиться. Мы оказались на 84°21',8 северной широты, 133°40' восточной долготы. За месяц мы продвинулись примерно на один градус к северу и более чем на четыре градуса к западу. Следуем дорогой «Фрама», хотя наш дрейф протекает значительно севернее. Не сегодня-завтра пересечем 85-ю параллель и очутимся в окрестностях полюса.

За полстолетия Арктика очень сильно изменилась. Нас несет в полтора раза быстрее, чем «Фрам». Однако скорость дрейфа крайне неравномерна, а направление изменчиво.

Все это говорит о том, что за последние годы произошла разгрузка Арктического бассейна – иными словами, ледовитость его уменьшилась: действие ветров, движущих льды, ощущается сильнее, так как эти льды стали разреженнее.

Это мы и сами наблюдаем воочию. Сейчас, в начале полярной зимы, в сердце Центрального Арктического бассейна – вокруг нас – такая ледовая обстановка, что впору начинать навигацию. Три дня тому назад в 100 метрах к востоку от судна появились новые разводья, идущие с севера. От северо-востока до юго-запада по всему горизонту появились темные пятна – знак чистой воды. Вчера открылось новое большое разводье на северо-востоке, в расстоянии мили от судна. Теперь уже по всему горизонту, начиная от 1—2 миль от судна и кончая пределами видимости, – сплошное водяное небо. Почти на всех румбах видны разводья. Особенно много их на востоке-северо-востоке, где чистая вода тянется узкими, длинными полосами.

Морозы, наступившие во второй половине сентября, сменились потеплением. Температура воздуха + 0,2 градуса.

Моряки шутят: скоро выйдем на чистую воду и доберемся до полюса, а там, наверное, уже апельсины растут.

Впрочем, каждый из нас прекрасно отдает себе отчет в трудностях, которые предстоит одолеть. Рано или поздно это потепление кончится и начнется настоящая полярная зима, посерьезнее той, которую мы испытали в море Лаптевых.

Пора ложиться спать. Завтра предстоит много работы: начнем составлять план научных исследований на зиму. Сейчас, когда все первоочередные дела по подготовке к зимовке завершены, можно и нужно весь экипаж превратить в коллектив исследователей».

Глава пятая. Пятнадцать исследователей

Большинство выдающихся арктических экспедиций прошлого, а в особенности советских, располагало хорошо подготовленными кадрами научных работников и было прекрасно снаряжено. На «Седове» дело обстояло иначе: к тому времени, когда наступил наиболее интересный с точки зрения науки этап дрейфа, мы не имели ни подготовленных исследователей, ни специального оборудования для научных наблюдений. Поэтому вначале, когда мы расстались с «Ермаком» и «Садко», предполагалось, что наш коллектив ограничится минимумом исследований.

Нас тяготила мысль о том, что наш дрейф по неизведанным просторам Центрального Арктического бассейна не сможет дать науке всего, что она вправе ждать. Надо было что-то придумать.

В истории Арктики известны примеры, когда научная работа выпадала на долю людей, не подготовленных к ней специально. Правда, в те далекие времена исследования были много проще, чем теперь. От моряков, бравшихся за них, наука требовала одного – наблюдательности и правдивости. Это требование было с исчерпывающей ясностью изложено в старинном морском правиле: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем».

Современная наука предъявляет к исследователю Арктики более серьезные требования. Она ждет прежде всего точности и строжайшей проверки всех данных. Она требует умения обращаться со сложнейшими приборами.

Приборов у нас не хватало. Людей, умеющих обращаться с ними, было маловато. И все-таки мы решили попытаться организовать исследования Центрального Арктического бассейна по возможно более широкой программе. За дело возьмемся все.

Как только мы покончили с первоочередными заботами о безопасности корабля, я пригласил к себе Андрея Георгиевича и Буйницкого и мы вместе составили план-максимум вместо плана-минимум, которым до сих пор были ограничены наши научные наблюдения.

План мы строили из расчета, что все пятнадцать зимовщиков будут участвовать в проведении исследований. Буйницкий составил обширную программу астрономических, магнитных и гравитационных наблюдений. Андрей Георгиевич разработал обстоятельный план гидрологических работ. Мной был подготовлен план глубоководных измерений и метеорологических наблюдений, наблюдений за жизнью льда. В частности, было решено ввести двухчасовую метеовахту. Это было серьезным новшеством: на «Садко» метеонаблюдения производились лишь четыре раза в сутки.

Когда мы всесторонне изучили возможности нашего коллектива, то оказалось, что сил для организации наблюдений хватит. За Буйницким были оставлены те же наблюдения, какие он вел на «Садко». Метеорологическая вахта была распределена между мной, Ефремовым, Соболевским и Буйницким. Гидрологические наблюдения взял на себя Андрей Георгиевич. Глубоководные промеры и наблюдения за жизнью льда я оставил за собой.

К участию во вспомогательных работах, не требовавших специальной подготовки, было решено привлечь наших механиков, радистов и матросов. Разве трудно было при желании, например, подготовить Бекасова к работе запасного метеонаблюдателя? Ведь он окончил морской техникум. Шарыпову можно было смело доверить такое дело, как измерение атмосферных осадков. Буторин и Гаманков, бесспорно, не откажутся от такого поручения, как сверление льда для измерения его толщины. Одним словом, работа находилась для каждого.

Сложнее было найти необходимое оборудование. К счастью, на борту «Седова» в качестве груза случайно оказалось несколько ящиков, принадлежавших различным экспедициям. Мы вскрыли эти ящики и начали искать, нет ли в них нужных нам инструментов и приборов. Поиски эти дали кое-какие результаты. Но, к сожалению, удалось найти далеко не все, что требовалось.

После подсчета всех ресурсов мы убедились, что богатства наши крайне неравномерны. Лучше всего были обеспечены астрономические и магнитные исследования. У нас был теодолит Гильдебрандта, с помощью которого мы могли определить углы с точностью до двух секунд, еще несколько других теодолитов и десяток секстантов.

Свои вычисления мы могли проверять по семи хронометрам большой точности: пять из них находились в каюте Буйницкого, один – у меня, и один хранился в аварийном запасе. Биноклей было до двух десятков, компасы имелись также в значительном количестве.

Для магнитных наблюдений мы могли пользоваться двумя первоклассными универсальными магнитометрами типа «комбайн». Наконец, гравиметрические определения были обеспечены прибором Венинга Мейнеса.

Что же касается гидрологических и глубоководных исследований, то здесь дело обстояло значительно хуже. Правда, среди грузов, принадлежавших экспедициям, Андрею Георгиевичу удалось разыскать около пятнадцати более или менее пригодных батометров. Но на большинстве батометров отсутствовали специальные термометры, дающие возможность определять температуру воды с точностью до одной сотой градуса. И хотя Андрею Георгиевичу удалось найти в ящиках около пятидесяти термометров, только четыре из них оказались исправными.

Конечно, можно было бы начать работу и с четырьмя батометрами. Но у нас не было ни лебедок, ни тросов, с помощью которых можно было бы опускать батометры на большую глубину. Все же мы внесли в свой план и эти измерения, учитывая их научное значение. И я и мои помощники уже достаточно хорошо знали нашу машинную команду: если о тульских кузнецах говорили, что они способны блоху подковать, то наши мастера были не хуже. После кропотливых расчетов решили, что многое из недостающего оборудования, хотя и с трудом, удастся сделать своими силами. С благодарностью можно отметить, каким незаменимым помощником в руководстве научными работами оказался для меня Андрей Георгиевич Ефремов.

Когда я свел воедино все наши проекты, получился весьма солидный план, под стать специальной научной экспедиции. После обсуждения на общем собрании экипажа план был вывешен в кают-компании на видном месте.

Намеченная нами программа исследований была обширна и интересна. Но она потребовала существенного напряжения всех сил экипажа. И тут сказались счастливые особенности социалистической системы, воспитывающей людей в духе коллективизма и готовности отдать все силы на общее дело.

15 октября собрались на производственное совещание все зимовщики. На повестке дня стоял один вопрос: организация научных работ. Я рассказал, каким способом мы можем увеличить объем научных исследований у нас на судне, что для этого потребуется сделать и как много надо вложить труда каждому из нас, чтобы добиться успеха. Все слушали с огромным вниманием.

Когда Буйницкий упомянул, что ему трудно выполнять дневальство из-за большой загрузки научной работой, я предложил разделить астрономические и магнитные наблюдения между ним и Ефремовым. Однако Буйницкий сам запротестовал против такой «скидки». И такое отношение к научной работе, как к родному, кровному делу, было характерно для каждого. Ни один человек не заикнулся о том, что научные наблюдения представляют собой добавочную нагрузку, которую члены экипажа по морскому уставу вовсе не обязаны нести. Зато меня засыпали вопросами о том, что необходимо сделать, чтобы поскорее приступить к осуществлению плана.

Нам предстояло вести научные наблюдения в течение длительного – быть может, даже очень длительного – времени. Поэтому следовало организовать их основательно и солидно. Здесь-то и представлялся самый широкий простор для творческой деятельности и изобретательности членов экипажа.

Можно было бы привести много примеров поистине трогательной заботливости моряков «Седова» об успешной подготовке к научным работам. Уже на производственном совещании люди начали вполголоса переговариваться друг с другом, уславливаясь о том, какую работу взять на себя. Положили почин этой творческой самодеятельности Буторин и Гаманков. Когда совещание шло уже к концу, Буторин неожиданно попросил слова и коротко сказал:

– Мы вот тут с Гаманковым обговорили, – он сделал рукой широкий округлый жест. – Сделаем, стало быть, трос для глубоководной лебедки. У нас есть подходящие концы. Вот и расплетем…

Потом Алферов заявил, что он сумеет смастерить металлический стакан для измерения осадков. Машинная команда взялась оборудовать лебедку.

Так в дружной коллективной работе развертывалась подготовка к серьезнейшим научным исследованиям, которыми мы хотели ознаменовать дрейф своего корабля.

…К концу октября возле «Седова» вырос целый городок. Кочевавшее вместе с нами ледяное поле было освоено полностью. Мы знали на нем каждый бугорок и каждую ямку. Даже щенки Джерри и Льдинка теперь отваживались уходить в дальние «экспедиции», к окраинам нашего ледяного «двора».

Эта широкая площадка с изрезанными краями имела около 700 метров в длину и 550 метров в ширину. За лето солнце, ветер и вода выровняли ее, и только в одном месте уцелел приметный четырехметровый торос. Я всегда глядел на него с большим уважением, мысленно прикидывая, каким гигантом он был год назад, если даже после летнего таяния ему удалось сохранить столь почтенные размеры. По краям нашего поля тянулась невысокая торосистая гряда – свежий след последних подвижек.

Красноватый свет луны озарял возведенные сооружения. Центром ледового городка, без сомнения, можно было считать большую жилую палатку.

Ее силуэт, темневший на льду, напоминал настоящий дом. Рядом с ней виднелась палатка поменьше, в которой была размещена аварийная радиостанция.

Налево от жилой палатки высилась аккуратно сложенная пирамида из бочек с бензином и керосином – аварийный склад горючего. Бочки эти уложили на доски. Тут же поблизости лежали мешки с углем и груда досок и бревен, предназначенных на дрова.

Под крутым откосом большого тороса, в сотне метров от носа нашего корабля, высилась вторая пирамида, сложенная из коробок, наполненных аммоналом. Противоположный скат служил «лыжной станцией»: любители этого вида спорта карабкались на самый верх тороса и оттуда во весь дух катились на лыжах вниз.

Немного ближе к судну, метрах в сорока, стояла палатка, раскинутая над прорубью для гидрологических работ.

В самом дальнем углу ледяного поля, почти у самой его границы, терялся во мраке маленький снежный домик Виктора Буйницкого – наш «магнитный хутор»: для производства магнитных наблюдений, как известно, необходимо удаляться возможно дальше от корабля, чтобы влияние судового железа не сказалось на показаниях приборов.

Буйницкому перед началом наблюдений приходилось выкладывать на снег подальше от домика все железные предметы, в том числе и карабин, который он брал на случай встречи с медведем.

Как только в районе дрейфа были обнаружены медвежьи следы, я выделил из числа моряков несколько караульных и они поочередно дежурили у домика с карабином наготове, пока Буйницкий делал наблюдения.

В 100 метрах от судна мы вморозили в лед столб, на вершине которого был укреплен стакан для измерения осадков.

Повсюду торчали снегомерные рейки, вехи, отмечавшие места, где был просверлен лед для измерения толщины, и т. д. Дорожки, протоптанные на снегу, многочисленные лыжни довершали сходство нашего ледяного «двора» с обычным пейзажем зимовки.

Но стоило отойти метров на пятьдесят подальше, и картина резко менялась: за грядой торосов, окаймлявшей поле, лежала мертвая пустыня. Мы остерегались пока что переступать ее рубежи.

Незаметно подошла годовщина дрейфа. Эта дата заслуживает того, чтобы о ней рассказать более подробно.

Глава шестая. Голос Родины

Как бы ни был наш коллектив занят текущей будничной работой, подготовку к празднованию годовщины дрейфа мы начали заблаговременно и вели очень обстоятельно.

Хотелось подытожить сделанное за год, найти упущенное, спросить самих себя: все ли сделано, что можно было сделать? Как прожит этот год и что он дал каждому? Выросли ли мы хоть немного или остались такими же, как были?

Весь коллектив старался перед годовщиной дрейфа сделать еще больше, чем было сделано до этого.

Буйницкий, Ефремов и я углубились в подсчеты. Мы решили подвести некоторые, хотя бы самые общие, итоги за год.

Получались довольно внушительные цифры. С того времени как «Седов» совместно с «Садко» и «Малыгиным» вступил в неизведанный район, обозначавшийся на картах Арктики белым пятном, наш коллектив успел провести сотни ценных наблюдений.

Во-первых, с помощью 107 астрономических определений, производимых с помощью теодолита, удалось точно нанести на карту линию самого дрейфа. За этот год мы продвинулись к северу более чем на тысячу километров. Если же учитывать все сложные изгибы и петли, которые корабль проделал вместе с дрейфующими льдами, то общая длина пройденного пути достигала 3 тысяч километров. Начиная с апреля «Седов» дрейфовал за 80-й параллелью, постепенно продвигаясь все дальше на северо-запад. К годовщине дрейфа он достиг 84°18',5 северной широты и 133°58' восточной долготы.

Во-вторых, участниками дрейфующей зимовки за этот год было проведено около 100 измерений глубин до 3 тысяч метров, 8 измерений глубин свыше 3 тысяч метров, 31 магнитное наблюдение, сняты 34 гравиметрические записи, проведено 365 дневных наблюдений за жизнью и состоянием льда, свыше тысячи метеорологических наблюдений. Кроме того, каждые десять дней определялась толщина льда, проводились регулярные наблюдения над поведением магнитного компаса и гидрологические работы. Часть этих исследований была проведена на «Садко», теперь же весь комплекс научных работ перешел к седовцам.

Год назад нас было 217, теперь из этой армии зимовщиков осталось всего девять человек. Зато прибыло неплохое пополнение – шестеро моряков «Ермака», добровольно разделивших с нами трудности дрейфа и на деле показавших выдержку и умение бороться с трудностями.

Как ни различны были характеры и темпераменты людей, собранных в коллективе, им удалось наладить в труднейшей обстановке ледового дрейфа дружную и осмысленную жизнь.

Этот год многое дал каждому. Мы окрепли физически и морально. Расширился круг знаний и опыта. Почти каждый выдвинулся на более ответственный пост: я был вторым штурманом на «Садко» – стал капитаном; Дмитрий Григорьевич Трофимов был четвертым механиком «Ермака» – стал старшим механиком и парторгом «Седова»; Андрей Георгиевич Ефремов был руководителем практики студентов на «Малыгине» – стал старпомом корабля; Сергей Дмитриевич Токарев был старшим машинистом «Садко» – стал вторым механиком; Всеволод Степанович Алферов был машинистом – стал третьим механиком; Николай Сергеевич Шарыпов был кочегаром – стал машинистом; Дмитрий Прокофьевич Буторин был матросом – стал боцманом. Да и остальные члены экипажа также значительно повысили свою квалификацию за этот год и обогатили свой опыт.

Нужно ли доказывать, что на борту «Седова» жизнь не могла ограничиться узким мирком пятнадцати человек? Наоборот, интерес наших людей ко всему, что происходило за пределами корабля, на далеком материке, не ослабевал. Каждое событие в международной политике, каждый новый рекорд стахановцев вызывали оживленный обмен мнениями и находили живой отклик на корабле.

Благородная потребность в творческой деятельности ширилась на «Седове» с той же закономерностью, что и на Большой земле.

Новые идеи возникали и в каютах, и в кубрике, и даже в камбузе в таком количестве, словно у нас работало мощное конструкторское бюро. И в быту непрерывно появлялись новшества.

Повар Павел Мегер увлекается рисованием. Его альбом испещрен зарисовками из жизни в ледяной пустыне. Механик Всеволод Алферов мечтает написать книгу и с этой целью ведет подробный дневник.

Почти все мы стали страстными фотолюбителями. Кроме того, в часы досуга, когда это позволяла погода, устраивали лыжные вылазки, катались на коньках.

Ровному, бодрому состоянию духа немало способствовало то, что нам с первых же дней второй зимовки удалось установить относительно сносные бытовые условия.

Наши жилые помещения не уступали иной полярной станции. Даже в каютах доктора, Алферова и Недзвецкого, которые считались наименее теплыми, температура не опускалась ниже 14– 15 градусов тепла.

Раз в пять дней проводилась генеральная уборка: мы все чистили, мыли, матрацы и одеяла выносили на лед для проветривания.

Раз в десять дней топилась баня – благо мылом мы были обеспечены по крайней мере на восемь лет.

К годовщине своего ледового дрейфа мы подходили с неплохими итогами, и у нас было что сказать на предстоящем торжественном вечере. Было о чем написать в газеты, которые за два-три дня до годовщины буквально бомбардировали нас «молниями», требуя статей, очерков и корреспонденции. Мимоходом замечу, что авторы этих запросов, видимо, не совсем точно представляли себе обстановку нашего дрейфа, предполагая, что мы можем отдавать литературному творчеству целые дни: каждой газете требовалась обязательно «подробная и обстоятельная» статья и обязательно «немедленно». Если же мы не успевали присылать немедленно, то нас беспощадно подгоняли новыми «молниями».

Радисты приняли сообщение из Владивостока:

«Краснофлотцы энской части салютуют флагу СССР, который вы с честью пронесли самые северные широты мира».

Были и такие телеграммы:

«Пионеры школы № 152 города Ташкента хотят стать такими, как вы. Телеграфьте эпизоды дрейфа оглашения сборе».

«Молнируйте, куда обратиться, чтобы сменить вас полярной вахте».

Дальше шло десять – пятнадцать подписей.

Из Всесоюзного радиокомитета сообщили, что 23 октября специально для нас устраивается радиопередача. Нам предложили дать заявки, что именно хотел бы слышать каждый из нас.

Тут уж поднялся целый переполох. Это предложение было настолько неожиданным, что наш профсоюзный организатор, все тот же неутомимый Николай Шарыпов, даже немного растерялся.

В кубрике начались разговоры и совещания. Коллективно вспоминали фамилии композиторов, названия музыкальных произведений – не так уж часто нашим механикам и матросам удавалось быть в опере и в консерватории, хотя музыку любили все.

В конце концов наша коллективная заявка была написана.

Когда заявка была отослана, все статьи написаны и отправлены, все итоги подведены, нам осталось выполнить наименее сложную часть предъюбилейных приготовлений: выработать распорядок праздника.

Следует сказать здесь несколько слов о приготовлениях к нашему парадному ужину. У меня сохранилось праздничное меню, тщательно выписанное рукой доктора, в нарядной рамке, разрисованной цветными карандашами. Глядя на него, я вспоминаю, с каким старанием мы втроем – доктор, Андрей Георгиевич и я – подыскивали среди продовольственных запасов что-нибудь такое, что могло бы потрясти воображение наших товарищей.

Александр Александрович Полянский с помощниками в великой тайне составлял по своим рецептам карту напитков. Они кипятили ароматные сиропы, полученные из засахаренных лимонов, черники, кофе и даже… витаминного гороха. Все это комбинировалось с разными дозами спирта, и в конце концов получались такие удивительные напитки, как ликер «84-я параллель», «Витаминная горькая» или «Ликер ААП», название которого так прозрачно замаскировывало инициалы изобретателя.

И вот наступило долгожданное 23 октября. Этот день начался как обычно: вахтенный разбудил людей, мы позавтракали и разошлись по судовым работам. Машинная команда продолжала готовить лебедку для глубоководных измерений. Буторин и Гаманков возились на льду, устанавливая прибор для измерения осадков. Радисты заряжали аккумуляторы от аварийной динамо-машины. И только праздничные флаги, развевавшиеся над кораблем, напоминали о том, что этот день особенный.

В 17 часов 30 минут судовые работы были закончены. Люди разошлись по своим каютам, чтобы немного отдохнуть и привести себя в порядок. Возник большой спрос на горячую воду, мыльный порошок, нитки, иголки. Из рук в руки переходил утюг – драгоценный в наших условиях предмет, торжественно преподнесенный мне перед отлетом последнего самолета хозяйственным буфетчиком «Седова» Иваном Васильевичем Екимовым, который проработал на нашем судне 23 года и очень неохотно расставался с ним. Только настойчивые предписания врачей заставили старика покинуть зимовку.

Из кают-компании доносился звон посуды. Там священнодействовал наш кок, которому помогал дневальный.

Я перелистал дневник научных наблюдений, выписал на отдельный листок несколько цифр для доклада, отправил очередные служебные телеграммы и вышел на палубу, чтобы посмотреть, не готовят ли нам льды какого-нибудь сюрприза в праздничную ночь.

Наступила ночная темнота. Звезды прятались в облаках. Поэтому даже в двух шагах от корабля почти ничего не было видно. Под ногами похрустывал снег. Свежий южный ветер пел свою заунывную песню. Он не менял своего направления уже трое суток, и теперь мы снова двигались прямо к северу. Но ледяные поля пока вели себя спокойно, и звуков торошения не было слышно…

В кают-компании собрались принаряженные, чисто выбритые седовцы.

У всех чувствовалось приподнятое, праздничное настроение. Вряд ли можно было предполагать в сумрачный вечер 23 октября 1937 года, когда наши корабли остановились в дрейфующих льдах далекого теперь от нас моря Лаптевых, что годовщина этого безотрадного вечера станет праздником для нас. Сколько тяжелых и удручающих мыслей приходило тогда в голову! Как трудно складывалась обстановка! Но ведь всякая победа только тогда по-настоящему радостна, если она досталась нелегко. И теперь после долгого и трудного пути мы могли смело сказать себе: да, и на нашей льдине праздник…

Стрелка часов подошла к 20note 10. Я занял председательское место за столом и сказал несколько слов приветствия.

Мы налили вина в свои бокалы и подняли их в честь счастливой страны, где каждому дано право работать и созидать и где обеспечены все возможности для творческой работы, за советских патриотов, которые самоотверженно крепят могущество Родины.

Грянули аплодисменты, раздались приветственные крики. Весь наш экипаж бурно приветствовал Родину.

А потом за столом мирно потекла непринужденная дружеская беседа. Мы перебирали наиболее важные события минувшего года, мечтали о будущем, говорили о родных и близких, которые – мы были уверены – в эти часы вспоминали нас теплым словом. Когда подходил очередной срок радиосвязи, Полянский отправлялся в свою рубку и некоторое время спустя возвращался оттуда с ворохом приветственных телеграмм.

Веселье было в полном разгаре. Алферов и Шарыпов плясали русскую, потом наши механики пели хором любимую песню Полянского «Раскинулось море широко», потом кто-то опять плясал…

Но к часу ночи все утихло, и мы прильнули к репродукторам. Сейчас должна была начаться радиопередача из Москвы, посвященная дрейфу «Седова». И вот наконец хорошо знакомый голос диктора произнес:

– Начинаем передачу для экипажа ледокольного парохода «Георгий Седов».

Несколько часов продолжался праздничный концерт. Были выполнены решительно все наши заявки, за исключением одной: Краснознаменный ансамбль песни и пляски был далеко от Москвы, и устроители концерта извинились перед Трофимовым за то, что не могут выполнить его просьбу. Зато программа концерта была значительно расширена за счет дополнительных номеров, и мы просидели у репродуктора до половины четвертого утра.

Все расходились по своим каютам довольные и счастливые, полные радостного сознания тесной близости с Родиной, дружеские голоса которой доносились к нам за тысячи километров. Что могло быть сильнее и ярче этого ощущения?!

В 9 часов утра 24 октября радиодежурство А. А. Полянского закончилось, и его сменил Николай Бекасов. Александр Александрович заснул. Через некоторое время он почувствовал, что его кто-то тормошит. Это был Бекасов. Молодой радист был чем-то взволнован.

Полянский вскочил:

– Ты чего? Сжатие началось?

– Нет, – ответил Бекасов. – Челюскин зовет к аппарату старшего радиста. Там есть для передачи важная радиограмма.

Сон у Полянского мгновенно рассеялся. Таких случаев еще не было. Что могло произойти? Он подошел к аппарату. Стараясь замаскировать свое волнение, простучал ключом старшему радисту мыса Челюскин Ворожцову шутливое приветствие:

«Что ты хочешь сообщить мне, Вася? Я всегда рад беседе с таким приятным человеком».

Но Ворожцов не ответил на шутку. Он сообщил:

«Принимай радиограмму».

Полянский стал записывать.

А через несколько минут он, обычно спокойный и уравновешенный, вихрем ворвался в кают-компанию, где в это время завтракали Трофимов, Соболевский, Токарев и я, и протянул мне телеграфный бланк. Слова у него от волнения не шли с языка, и он вымолвил прерывающимся голосом:

– Вот… нам… из Кремля… Поздравление… С годовщиной дрейфа…

Я громко прочел телеграмму:

«Из Москвы 3327—63—24-02—00

Ледокол «Седов»

Капитану Бадигину

Парторгу Трофимову

В годовщину дрейфа шлем вам и всему экипажу «Седова» горячий привет. Уверены, что с большевистской твердостью советских людей вы преодолеете все трудности на вашем пути и вернетесь на Родину победителями.

Жмем ваши руки, товарищи!

По поручению ЦК ВКП(б) и СНК Союза ССР

И. Сталин.

В. Молотов».

Когда я кончил читать, воцарилось молчание. Мы все смотрели друг на друга, словно не веря своим ушам. Потом раздались аплодисменты. Я скомандовал:

– Будить всех! Немедленно всех сюда!

В кают-компании сделалось шумно. Мы обнимались, кричали «ура», еще и еще раз читали радиограмму.

Стихийно возник митинг. Хотелось сказать очень много, но, как и у Полянского, у меня в первую минуту пропал дар речи: все слова, какие я знал, казались бледными и недостойными чувств, которыми была полна душа. И речь получилась очень короткой:

– Отныне 24 октября – самый великий и незабываемый праздник нашего экипажа… Будем же работать так, чтобы оправдать доверие нашей великой Родины.

Трофимов предложил послать ответную телеграмму. До конца срока радиосвязи с мысом Челюскин оставалось всего десять ми-пут. Не хотелось откладывать составление ответа до следующей передачи. Поэтому Полянский помчался в рубку предупредить Ворожцова, что будем передавать ответ, а мы с Трофимовым сели составлять телеграмму.

Я взял обрывок навигационной карты и вооружился карандашом.

Писать было легче, чем говорить, – слова лились из глубины души. Но нам хотелось получше отредактировать каждую фразу. Поэтому 10 минут, отпущенных Полянским на составление ответной телеграммы, пролетели мгновенно, и мы не успели даже переписать ее текст набело. Впрочем, быть может, так получилось даже лучше. Невзирая на некоторые стилистические погрешности, телеграмма со всей искренностью, непосредственностью восприятия отразила переживания, которыми мы были полны в эти минуты.

В 13 часов 12 минут наш старший радист уже связался со станцией мыса Челюскин. Через 10 минут эта телеграмма была передана с мыса Челюскин на остров Диксон, а еще через 10 минут радиоволны перенесли ее в Москву, в Кремль.

Жизнь на дрейфующем корабле течет крайне неравномерно. Двигаясь по воле ветров, такой корабль всецело находится в их власти. Людям трудно предугадать, что принесет завтрашний день: новый бросок к полюсу или отступление к более южным широтам, грозное сжатие или спокойные часы. Порой проходит неделя за педелей, месяц за месяцем, и не знаешь, что записать в своем дневнике: так похожи и монотонны дни. Но вдруг наступает неожиданная перемена, и каждый день приносит столько событий, что их трудно даже перечислить.

Именно такой период больших событий начался у нас вскоре после того, как мы отпраздновали годовщину дрейфа. Хотя льды унесли нас довольно далеко на север, обстановка вокруг «Седова» складывалась не лучше, чем в море Лаптевых, которое славится своим непостоянством. Вахтенный журнал и дневник наблюдений над жизнью льда по-прежнему пестрели записями о трещинах, разводьях, сжатиях, подвижках. Порой кораблю приходилось выдерживать весьма яростные атаки льдов, и тогда весь экипаж вступал в борьбу с ними.

Глава седьмая. Мы остаемся на корабле до конца дрейфа

20 января прибыла радиограмма Главсевморпути:

«Сообщите ледовую обстановку, возможность приема самолетов, подготовки аэродрома…»

Эта коротенькая радиограмма напоминала нам, что срок обещанной осенью эвакуации экипажа близок, что очень скоро мы должны будем передать судно смене, которая прилетит на самолетах.

Вопрос о смене экипажа предрешило памятное совещание на «Ермаке» 28 августа 1938 года. Нашему руководству, да и нам самим казалось, что больше двух зимовок в дрейфе провести физически невозможно. Поэтому, когда Шевелев заявил, что с наступлением светлого времени на самолетах будут присланы новые люди, все приняли это как должное.

Смущало нас только одно обстоятельство: сумеем ли мы силами пятнадцати человек подготовить аэродром? Ведь весной 1938 года над расчисткой посадочных площадок трудились сотни зимовщиков, и все же эту работу удалось выполнить лишь ценой большого напряжения. Но Герой Советского Союза Алексеев, участвовавший в экспедиции на «Ермаке», ободрял нас:

– Ничего, опыт у вас есть. Уверен, что подготовите для нас прекрасный аэродром…

Чем ближе подходило время к весне, тем больше было разговоров о предстоящей воздушной экспедиции.

Вообще-то говоря, мы могли радоваться смене. На редкость тяжелая зима, изобиловавшая сжатиями, авралами, тревогами, оставила глубокий след. Тоска по родным и близким, по солнцу и зеленой траве, просто по новым – пусть незнакомым, но обязательно новым – людям снедала каждого из нас.

Ведь это совсем не так просто – провести две долгие полярные зимовки в тесных каютах дрейфующего корабля, каждое утро и каждый вечер встречаться все с теми же людьми, всегда слышать одни и те же голоса, видеть одни и те же лица. Мы безошибочно знали друг друга по походке, по малейшим оттенкам голоса угадывали настроение каждого. Казалось, все давно уже переговорено, все выведано, и даже говорить-то, собственно, иногда было не о чем.

Я знал, что готовится достойная смена. Не случайно мой учитель капитан «Красина» М. П. Белоусов радировал: «Встретимся на „Седове“«. Видимо, его прочили в капитаны нашего дрейфующего корабля. Как же не радоваться прибытию такой смены?

И мы радовались. Но где-то в глубине души возникало в то же время несколько ревнивое чувство: как же теперь, когда так много уже пережито и выстрадано, когда столько сделано, взять и оставить корабль? Ведь с ним связано так много переживаний, каждая миля пройденного пути далась нам недешево. Можно смело сказать, что эти две зимовки составляют особую полосу в жизни каждого из нас.

Может быть, заявить протест против смены? Но это выглядело бы как-то нескромно. И к тому же не так просто заявить о том, что мы целиком принимаем на себя всю ответственность за окончание дрейфа. Никто не знал, как долго продлятся скитания «Седова» по ледяной пустыне, – ведь теперь корабль был игрушкой ветров.

И все же мне становилось немного не по себе, когда я думал о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, с ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?

Для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль как раз должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты – уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, сделанную в этих широтах «Фрамом». Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.

Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для науки и народного хозяйства будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны отказаться от смены.

13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал руками одну ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Но никто не слышал от него жалоб.

Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.

Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня, помолчал, глядя в сторону. Потом сказал:

– Что ж, надо делать как лучше. Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.

Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым в каюте у парторга, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке.

Много лет прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.

Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда «Ермак» уходил на юг, увозя с собой сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых были и сомнения и колебания. Они понятны: немалое дело – добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дали на наши вопросы четкий и определенный ответ:

– Если нужно, останемся…

После того как беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:

«Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. Отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж как дружный, спаянный».

Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как отреагирует на него Москва? Что ответят нам?

Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять «Седов».

14 февраля после обеда мы наконец получили ответ на наше донесение.

Это была телеграмма начальника Главсевморпути И. Д. Папанина:

«Ознакомился с вашей радиограммой от 13 февраля. Чувствую, что седовцы готовы выполнить любое задание партии и правительства. Как полярник, как ваш друг хочу поставить перед вами задачу – довести исторический дрейф силами вашего коллектива до конца с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие седовцы, знайте, что за вашей работой, за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство».

Я немедленно созвал весь экипаж в кают-компанию, прочел вслух телеграмму и заключил:

– Пора решать, товарищи, окончательно. Нам оказывают большое доверие. Я бы сказал, исключительное доверие. Уже готовая, полностью укомплектованная экспедиция будет отставлена, если мы с вами проявим необходимую твердость и настойчивость. Как теперь быть: останавливаться на половине пути, передавать вахту смене и возвращаться на материк пассажирами или же отказаться от этой смены и с честью завершить дрейф? Мы уже беседовали с каждым из вас в отдельности. Неволить здесь никого нельзя. Каждый должен поступить так, как ему подсказывает совесть. Кто не захочет или не сможет остаться, за тем и пришлют самолет. Ваше мнение, товарищи?

В кают-компании на некоторое время воцарилось молчание. В эту минуту каждый еще раз решал для себя важнейший вопрос, от которого зависело очень многое в жизни.

Наконец молчание нарушил боцман. Он поднялся со своего места, необычно серьезный и строгий:

– Константин Сергеевич! Вот вы нас всех спрашивали: как, мол, останемся или полетим? А сейчас нам надо узнать, как вы сами-то: останетесь или нет?.. Вы капитан, вам и первое слово…

Я ждал этого вопроса. Четырнадцать пар глаз были устремлены на меня. Не задумываясь, ответил примерно следующее:

– Я прежде всего коммунист, товарищи. А партия учит нас не бояться никаких трудностей и преодолевать их. Если коммунист считает, что трудное, тяжелое дело надо совершить ради общей пользы, он его обязан совершить. Я останусь на корабле. Иначе поступить не могу…

– И я остаюсь, – сказал боцман.

И сразу кают-компания загудела: люди советовались друг с другом, перед тем как сказать решающее слово. Потом заговорили громко, как-то все сразу, перебивая и опережая друг друга.

Полянский, как радист, через руки которого проходила вся переписка с Главным управлением Севморпути, раньше других был в курсе готовившихся событий. Поэтому для него не было неожиданностью наше собрание, и он успел как-то внутренне подготовиться к нему. Зная, как трудно он переносит долгую разлуку с детьми и женой, я ждал, что он будет и на этот раз колебаться. Но дядя Саша сумел найти в себе достаточно силы, чтобы сказать:

– Чего там! Оставаться – так всем. Коллектив нельзя подводить…

Но часть людей все еще нерешительно отмалчивалась, хотя отовсюду слышались взволнованные голоса:

– Правильно! Всем оставаться!..

– Ставить на голосование!..

– Вместе начинали, вместе и кончим!..

Я остановил товарищей:

– Так не годится. Пусть каждый решает сам. Дело это почетное, и на каждое освободившееся место найдется сто кандидатов с Большой земли, добровольцев… Вот как вы смотрите, товарищ Гетман: хватит у вас сил проработать до конца дрейфа или нет?

Кочегар, подумав, ответил:

– Да что же… Я как все…

Так один за другим все заявили, что хотят остаться на корабле до конца дрейфа. Последним говорил наш кок. Со своим обычным юмором он заявил:

– Одному лететь в Москву как-то неудобно, я к такому комфортабельному обслуживанию не привык. Стоит ли за одним поваром самолет присылать? Придется мне еще сварить сотни две борщей в моем холодном камбузе…

Речь кока развеселила людей. Теперь я снова взял слово: – Итак, товарищи, мы решаем остаться. Большую ответственность мы принимаем на себя, об этом надо помнить. Две зимовки мы прожили дружно и сплоченно. Кое-чего добились: сохранили корабль, наладили научные работы. Давайте же и впредь будем работать по-настоящему. Есть предложение послать телеграмму в Москву с просьбой разрешить нам довести дрейф до конца силами нашего коллектива. Это будет нашим лучшим подарком XVIII съезду партии.

Домой я и на этот раз ничего не сообщил. Трудно было подобрать нужные слова. Изорвав в клочки несколько вариантов телеграммы, подумал, что будет лучше, если родные узнают обо всем из газет.

* * *

На корабле царило приподнятое настроение. Все ждали, как встретит Москва наш рапорт. Телеграмма начальника Главсевморпути вселяла уверенность, что наше желание будет удовлетворено. Но в то же время хотелось получить окончательное подтверждение, оставят ли нас на корабле до конца дрейфа.

19 февраля из Москвы прибыла коротенькая радиограмма, подписанная руководством Главсевморпути. В ней было сказано:

«Ваша телеграмма вчера опубликована в „Правде“. Правительство удовлетворило ходатайство об оставлении всего состава экспедиции на борту „Седова“ до окончания ледового дрейфа. Горячо поздравляем с оказанным вам доверием. Твердо уверены, что ваши научные работы будут достойным продолжением работ экспедиции „Северный полюс“. Желаем бодрости, настойчивости и упорства в борьбе с ледовой стихией».

Как раз в этот день страна отметила годовщину завершения экспедиции «Северный полюс» и мы слушали радиопередачу из Москвы, посвященную этой дате. У микрофона выступали работники Главсевморпути, летчики, моряки. Каждый из них приветствовал наше решение остаться на «Седове» до конца дрейфа.

Все это ободряло и поддерживало нас. И когда очередное астрономическое определение показало, что мы пересекли 86-ю параллель, на корабле царил всеобщий подъем. После некоторой задержки наше движение на север ускорилось. За каждые сутки мы проходили вместе со льдами около мили. Люди сознавали, что именно теперь, когда рекорд «Фрама» побит и мы находимся так близко к полюсу, начинается самый интересный период дрейфа.

Никто не оглядывался назад. Все помыслы наши были устремлены в будущее. В его туманной мгле мы силились прочесть, что готовит нам завтрашний день.

Глава восьмая. Как мы нащупали дно океана

В моем архиве есть документ, который я особенно бережно храню. Это наш рапорт, посланный руководству Главсевморпути 17 марта 1939 года. Здесь в нескольких строчках уложился итог волнующей и долгой борьбы, дерзаний, горьких разочарований, новых и новых поисков и, наконец, решающей победы:

«Экипаж „Седова“ взял на себя обязательства к XVIII съезду партии наладить во время дрейфа измерение океанских глубин.

В результате продолжительной и упорной работы всего коллектива сегодня измерена глубина 4485 метров. Обеспечим также дальнейшие промеры через каждые двадцать миль дрейфа. Одновременно с измерением глубины мы будем брать пробы грунта. Первый образец взят сегодня».

Это была девятая по счету попытка достичь дна океана. Восемь раз мы безрезультатно опускали сработанный нашими моряками трос в ледяную майну. Пять раз при этом он обрывался и оставался под водой вместе с грузами и приборами, изготовление которых стоило нашим механикам огромных усилий. И только 17 марта нам удалось наконец добиться желанных результатов.

Мы атаковали Арктику, стараясь раскрыть ее тайны.

Сколько раз начинало казаться, что наша затея с измерением глубин несбыточна! Как часто я тревожился, глядя на израненные проволокой руки Буторина и Гаманкова! Наши моряки терпеливо сплетали один километр самодельного троса за другим. Тут еще как назло механикам никак не удавалось отремонтировать вышедший из строя нефтяной двигатель, и нам всякий раз при попытке измерения глубин приходилось пускать в ход прожорливый керосиновый мотор «Симамото», который, как лошадь, пил ведрами драгоценную маслянистую влагу. А ведь мы берегли каждый грамм жидкого топлива.

Но я понимал, что мы должны, обязаны были делать так. И в конце концов мы не только научились измерять глубины океана и брать пробы грунта с его дна, но и добыли несколько гидрологических проб из придонного слоя воды, представляющих большой научный интерес.

Если бы можно было извлечь со дна океана и положить рядом приспособления, которыми мы пользовались при первом измерении глубины 29 октября 1938 года и при последнем промере 27 декабря 1939 года, то получилось бы очень поучительное сопоставление: они отличались друг от друга примерно так же, как современный паровоз от его музейного предка. Долгие месяцы упорного труда всего коллектива не прошли даром – нам удалось создать более или менее совершенное снаряжение. Но ведь ничто не возникает сразу, само по себе. И мы вынуждены были пройти до конца весь трудный путь исканий.

После 29 октября наступила целая полоса жестоких сжатий, подчас угрожавших судну гибелью. Нам было не до плетения троса, и только 20 ноября в вахтенном журнале появляется заметка:

«16 часов. Распускаем стальной трехдюймовый трос, чтобы изготовить линь для измерения глубин».

С этого дня урывками, используя каждую свободную минуту, Буторин и Гаманков готовили новый линь, аккуратно сматывали отдельные пряди, потом соединяли эти пряди воедино. Иногда боцману и матросу помогали Гетман и Шарыпов.

Наши механики Токарев и Алферов тем временем мастерили новое приспособление для автоматической отдачи груза в момент, когда конец троса достигнет дна.

Двадцать четыре дня прошло, пока все приготовления были закончены. Только 14 декабря боцман торжественно доложил мне, что три с половиной тысячи метров троса готовы. Вместе с двумя тысячами метров лотлиня, оставшегося от прежних промеров, мы обладали теперь тросом достаточной длины. Оставалось тщательно проверить все сплетения, намотать трос на барабан лебедки и начать измерение глубины.

Проверка нового троса напоминала священнодействие. Трос притащили в кубрик. Собрали все керосиновые лампы, какие только можно было найти, чтобы получше осветить помещение. Несмотря на двадцатичетырехградусный мороз, открыли один из иллюминаторов, пропустили туда конец троса и протянули его к лебедке, установленной на кормовых рострах.

Двое моряков потихоньку вращали барабан, наматывая на него новый лотлинь, а остальные, собравшись в кубрике, придирчиво проверяли каждый сантиметр. Мы не хотели неприятных сюрпризов – ведь малейшая заусеница, хотя бы на одной из проволочек, могла привести к обрыву всего троса. Поэтому проверка лотлиня продолжалась целых три дня. Только когда мы были абсолютно убеждены в том, что трос сплетен безупречно, было отдано распоряжение готовить майну для измерения глубины.

18 декабря мы снова измеряли глубину океана. Вытравили весь лотлинь длиной 5500 метров. Грунта не ощутили. При выбирании лотлиня произошла авария. Когда в воде оставалось 3300 метров, трос лопнул и вместе с приспособлением для крепления груза остался на дне океана.

У меня опустились руки. Только благодаря дьявольской настойчивости Дмитрия Прокофьевича Буторина наши попытки измерить глубину продолжались.

Оставалось с большей или меньшей достоверностью предположить, что мы не уловили момента прикосновения лота к грунту и продолжали его травить, когда он уже лежал на дне. При этом образовались петли, или же, говоря морским языком, шлаги, злосчастные колышки, которые уже подвели нас 29 октября: трос работал на излом, а не на растяжение, и в результате произошел обрыв. Надо было во что бы то ни стало придумать какое-то новое приспособление, которое точно сигнализировало бы нам о моменте касания дна. Для этого потребовалось еще несколько месяцев. Люди проклинали коварный океан. Я записал в вахтенном журнале:

«Ввиду того что для изготовления троса употребили второй швартовый конец, больше подходящего материала нет. Так как оставшиеся стальные концы имеют много колышек и перебитых прядей, а также по толщине прядей и проволок не подходят для изготовления лотлиня, попытки измерения глубины прекратить».

Весь вечер люди злились и ссорились из-за пустяков. Даже в кают-компании после чая разговор как-то не клеился. Все мы старательно обходили тему об измерениях глубин, хотя только она и была у каждого на уме. Вероятно, именно поэтому беседа получалась вымученной и искусственной. Мне стало тоскливо, и я ушел к себе в каюту.

Усевшись за стол, я начал набрасывать схемы и размышлять над ними, пытаясь найти ответ на волновавший всех нас вопрос: почему все-таки рвутся тросы? Вдруг в дверь постучали, и за спиной у меня послышался знакомый осторожный кашель. Можно было безошибочно угадать по этим признакам появление боцмана.

– Дмитрий Прокофьевич?

– Есть! – откликнулся, как эхо, боцман.

– Что скажете, Дмитрий Прокофьевич? – спросил я, поворачиваясь к нему.

Боцман нерешительно потоптался на месте, что-то обдумывая, потом заговорил:

– Вот у нас, Константин Сергеевич, каждый день непредвиденный момент получается. Да… Все некогда да некогда… А в трубах небось опять сажи на палец наросло. Да… Почистить бы время…

– Завтра у нас санитарный день, Дмитрий Прокофьевич. Тогда и почистим…

По глазам боцмана я видел, что он пришел вовсе не за тем, чтобы напомнить о чистке труб. Он и сам прекрасно знал, что на девятнадцатое число назначен санитарный день.

Буторин, как и следовало ожидать, не уходил.

– Вот и хорошо, – тянул он, – значит, почистим. Да…

Буторин осторожно взял своими потрескавшимися, исколотыми проволокой пальцами папиросу, и я с невольным сожалением посмотрел на его руки. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся:

– Совсем рябые руки стали… Ну, ничего, до свадьбы-то, говорят, заживет…

Он помолчал и потом, решившись наконец, заговорил:

– Слыхал, Константин Сергеевич, хочешь ты оставить глубину-то мерить?..

– Да, пока что думаю отложить, – ответил я.

Боцман затянулся папиросой, выпустил клуб дыма и с горечью произнес:

– Нехорошо получается. Столько трудов положили, столько керосина спалили, и все, выходит, зря. Ну, позвольте, мы еще один раз попробуем. Только один раз, а? Все наши стремления – довести до конца это дело. А что руки мерзнут – это ничего. Ребята все согласны, я уж с ними договорился. Порядок будет…

Честное слово, мне хотелось в эту минуту обнять и расцеловать боцмана! Он глубоко растрогал меня своей преданностью науке, о которой еще недавно у него было самое смутное представление. Но не будет ли и на этот раз труд напрасным? Имею ли я моральное право заставлять людей продолжать мучительно трудную работу, не будучи уверенным в успехе? Не лучше ли отложить ее хотя бы до наступления теплого времени? И, наконец, из чего плести трос? Ведь в нашем распоряжении остается лишь самый ненадежный, изношенный материал…

Я спросил:

– А из чего плести?

Боцман нерешительно напомнил:

– А что, если нам все-таки взять вон ту проволоку от вантов? Мы с Токаревым прикидывали – должна выдержать…

Я хорошо знал, о какой проволоке идет речь. Этот проект уже давно обсуждался в кают-компании и был отставлен как не внушающий доверия. У нас в твиндеке № 4 лежала большая бухта трехдюймового стального троса, приготовленного для смены стоячего такелажа. Этот трос был сплетен из двухмиллиметровой стальной проволоки. Вить из этой проволоки лотлинь нельзя: он был бы слишком тяжел, да и сама она не поддалась бы кручению. Можно было лишь ограничиться спайкой отдельных кусков ее в одну длинную стальную нить.

Но выдержит ли собственную тяжесть такая тонкая нить, если ее растянуть на 4—5 километров? Это было более чем сомнительно.

Буторин выжидающе глядел на меня, повторяя:

– Один только раз… Ну, в последний раз. День и ночь будем работать… Попробуем, а?.. – Лицо боцмана сразу посветлело, когда я согласился с его предложением. Он повернулся и неуклюже, бочком выбрался из каюты. Слышны были его торопливые шаги; боцман спешил порадовать товарищей.

Третий трос пришлось изготовлять в самый разгар полярной зимы. Но работа шла бесперебойно. Вахтенные отмечали в судовом журнале:

«22 декабря. Боцман Буторин подбирает стальной трос для наращивания. Температура воздуха упала до 28 градусов мороза. Северо-восточный ветер усиливается.

23 декабря. Буторин и Гетман разматывают стальной трехдюймовый трос для наращивания троса глубоководной лебедки… Температура воздуха минус 28 градусов.

28 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают стальной трос. Температура воздуха минус 37,7 градуса… Слышно частое потрескивание от мороза в деревянных частях судна.

29 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают трос. Температура воздуха минус 35,1 градуса».

Пока Буторин, Гаманков, Шарыпов и Мегер возились с тросом, распуская его на отдельные проволоки, механики трудились над изготовлением нового прибора для взятия проб грунта со дна океана.

Изготовить такой прибор в наших условиях было почти немыслимо. Но Токарев взялся выполнить и это задание.

К 15 января прибор, сконструированный Токаревым, был готов. Он весил всего 16 килограммов. Теперь можно было предпринять новую, третью по счету попытку нащупать дно океана.

С раннего утра над нами полыхало величественное полярное сияние, достигавшее порой исключительной интенсивности. В зените сверкала гордая корона. Трепетные лучи, дуги и полосы расцвечивали весь небосвод небывало праздничной иллюминацией. Но, кроме вахтенного, обязанного по долгу службы наблюдать за небесными явлениями, в этот раз никто не любовался этим удивительным фейерверком. Мы были поглощены более прозаическими делами: мы устанавливали блок-счетчик, прорубали майну, смазывали салом автоматические храпцы, чтобы они не отказали в ледяной воде, устанавливали освещение.

Невзирая на тридцативосьмиградусный мороз, мы довольно уверенно орудовали у глубоководной лебедки. Наконец в 14 часов 40 минут я подал команду Буторину, занимавшему свой бессменный пост у барабана, на котором был намотан трос:

– Травить лотлинь!

– Есть травить лотлинь! – откликнулся боцман.

Лебедка зарокотала, и новенький прибор Токарева исчез в майне. Механик с гордостью и какой-то особой нежностью проводил его взглядом.

Вначале все шло нормально. Мотор работал без перебоев, тонкая проволочная нить плавно уходила под воду. Но вскоре нами снова овладела тревога: блок-счетчик отсчитывал уже пятую тысячу метров, а Гаманкову и Гетману, которые по старому методу оттягивали трос медными крючьями, все еще не удалось ощутить момента касания дна. Трудно было предположить, что в этом месте океан настолько глубок. Скорее всего такой кустарный метод просто не оправдывал себя: физически невозможно на ощупь определить момент, когда конец тяжелого троса ляжет на дно.

– Выбирать лотлинь! – скомандовал я.

Но тут неожиданно закапризничал наш «Симамото». Механики бросились к двигателю, чтобы выяснить причину перебоев. Тем временем пятикилометровый трос болтался в проруби, а конец его в это время, быть может, волочился по дну.

Прошло десять, двадцать, тридцать минут… Изношенный мотор все еще отказывался работать, хотя механики, казалось, готовы были сами влезть в цилиндр и заставить поршень двигаться. Все мы нервничали, и каждая минута казалась часом.

Наконец «Симамото» ожил, ворчливо откашлялся и заработал. Все облегченно вздохнули. Но наша радость была кратковременна: через 40 минут, когда в воде оставалось всего 1700 метров троса, линь лопнул и конец его вместе с прибором Токарева ушел на дно.

Я невольно взглянул на второго механика. Он был бледен, но с уст не сорвалось ни одного слова. А ведь это не сладко – собственными глазами увидеть гибель того, над чем трудился в течение двух недель!

– Константин Сергеевич, колышка! – крикнул со льда Шарыпов, рассматривавший при электрическом свете оборванный конец.

Так и есть! Наши опасения были справедливы: конец явно показывал, что, достигнув дна, трос свился в клубок; в результате образовались спирали, при подъеме они скрутились, и одна из них лопнула. Надо во что бы то ни стало найти новый способ определения момента касания грунта, иначе нам ничего не удастся сделать.

Во всяком случае опыт показал, что Буторин и Токарев были правы: тонкая стальная проволока оказалась не слабее нашего старого плетеного линя.

У нас оставалось 3300 метров проволочного троса. Что, если срастить его с остатком старого линя и повторить опыт? Правда, люди устали. Однако всем нам не терпелось добиться каких-то результатов. Ведь мы решили на этот раз произвести последнюю попытку измерения глубины. Так почему же не исчерпать все возможности до конца? Было решено немедленно врастить в лотлинь еще тысячу метров старого двухпрядного троса.

Но где взять новый груз? Уж если рисковать, то рисковать до конца; было разрешено Токареву пустить в дело тяжелую трубку для взятия грунта, отрезав от нее большую часть, чтобы максимально облегчить прибор.

Люди работали в эти часы самоотверженно. Они забыли о холоде, о том, что с раннего утра никто ничего не ел. Приходилось силой прогонять то одного, то другого в кают-компанию, где Га-манков, исполнявший обязанности повара, расставлял закуски.

В 21 час 30 минут неожиданно погас свет. Оказывается, в довершение всех бед порвался изношенный приводной ремень. Механики зажгли керосиновые фонари и вооружились шилом и дратвой. Через полчаса ремень был сшит и палуба «Седова» снова озарилась светом.

Наконец поздним вечером все было готово.

В 22 часа 10 минут глубоководная лебедка снова заработала. Хотя люди пробыли уже 12 часов на морозе, никто не проронил ни одной жалобы. Все взоры были устремлены на майну, в которой тускло поблескивала вода, быстро покрывавшаяся ледяными иглами. Там, под водой, решался исход нашего опыта.

В первый раз решили опустить трос только на 4 тысячи метров, а затем, если он не достанет дна, опускать его глубже и глубже, увеличивая каждый раз длину выпущенного линя на 50– 100 метров.

Около полуночи мы начали выбирать трос. Старались вращать барабан лебедки возможно плавнее и медленнее, чтобы не потревожить лотлинь. Вероятно, ни один рыбак в море не следил за кончиком своей лесы, выходящей из воды, с таким вниманием, как мы наблюдали за последними метрами линя.

Впервые после трех неудачных попыток, когда всякий раз на дне оставались тысячи метров троса, происходило нечто необыкновенное: счетчик отсчитывал сотни, десятки метров, а проволочная нить все тянулась из воды. Наконец в майне мелькнуло что-то большое и черное, послышался плеск, и Шарыпов крикнул:

– Стоп! Груз вышел!..

Дрожащими от волнения руками он держал тяжелую трубку Экмана, благополучно вернувшуюся с глубины в 4 километра.

Значит, победа? Но радость наша была преждевременна: никаких признаков грунта обнаружить в трубке не удалось.

Мы одержали победу лишь наполовину: в эту ночь было доказано, что наш новый трос пригоден для глубоководных измерений и что даже тяжелая трубка может вернуться со дна океана, если только нам удастся избежать возникновения колышек. Но до дна океана мы не достали. Очевидно, наспех приготовленный груз сорвался и закрыл храпцы раньше времени.

Измерение глубины мы закончили около полуночи. А уже через час послышались хорошо знакомый звон, треск и грохот – началось сжатие, вскоре достигшее исключительной силы. Экипаж, не успев отдохнуть, немедленно отправился к аварийным базам, вблизи которых появились трещины. Это был памятный аврал по спасению склада горючего.

Почти десять дней отнял у нас этот непредвиденный аврал, и лишь в последних числах января нам удалось вернуться к подготовке нового, пятого по счету опыта.

И на этот раз было зверски холодно – термометр показывал 35 с половиной градусов мороза. Вырубленная во льду майна почти мгновенно затягивалась ледяным салом, и нам часто приходилось ее расчищать, чтобы уменьшить трение лотлиня. Приходилось особенно внимательно следить за блок-счетчиком, который то и дело покрывался льдом.

Измерение глубины мы начали довольно поздно, так как с утра Ефремов, Буторин, Гаманков и Гетман были заняты на гидрологической станции. Им удалось взять шестнадцать проб воды с различных горизонтов, до глубины в 2 тысячи метров включительно.

Два раза мы не достали дна.

Тонкая стальная нить ушла в воду в третий раз.

Около девяти часов вечера мы начали выбирать лотлинь. Выбирали его медленно в течение полутора часов. Как будто бы все шло хорошо. Но в самом конце опыта (под водой оставалось лишь 550 метров троса) неожиданно произошла новая авария: когда замок сращенной проволоки проходил через блок, послышался легкий хруст металла, и в то же мгновение конец троса с прибором скрылся в стылой воде…

Снова плели трос и готовили трубки для взятия грунта. Когда измеряли глубину, трос опять оборвался. На этот раз он в нескольких местах был перепачкан серым глинистым илом.

Судя по следам ила и колышкам, образовавшимся на конце лотлиня, мы просчитались на 400 метров – 400 метров троса лежали на дне океана. Значит, в этой точке глубина составляет приблизительно 4400 метров.

Для получения более точной цифры надо было возможно скорее повторить промер, пустив в ход вторую трубку, которая стараниями наших моряков была укорочена и значительно облегчена.

На этот раз было решено применить еще одно приспособление: прикрепить к концу стального троса кусок пенькового линька от лотлиня. Гибкий и мягкий, но в то же время достаточно прочный, пеньковый трос не боится колышек. Даже в том случае, если пеньковый конец ляжет на дно, ничего опасного не произойдет: он вытянется в струнку, как только трос потянет его вверх. Надо сказать, что это простое, но вместе с тем важное усовершенствование не раз выручало нас впоследствии.

Но еще большую роль сыграло, бесспорно, предложение нашего скромного машиниста Коли Шарыпова, внесенное им утром 17 марта, за несколько часов до начала промера, которому было суждено завершиться решающей победой.

Как будто этот день не обещал ничего хорошего. Во всяком случае начался он отнюдь не весело. Вахтенный журнал «Седова» рассказывает об этом утре так:

«17 марта. В 7 часов в продолжение 7—10 минут – сжатие льда в трещине, проходящей за кормой. На горизонте слабая дымка. Юго-западный-западный ветер – 3 балла. Температура наружного воздуха – минус 41,2°.

9 часов 30 минут. Буторин, Гетман и Шарыпов продолжают работы но подготовке к измерению глубины.

11 часов. Судно испытало толчок по месту трещины, проходящей за кормой, сжатие и торошение льда… Продолжается с небольшими перерывами сжатие льда по корме и слева по месту трещины, идущей за кормой.

14 часов 15 минут. Сжатие по корме и слева значительной силы, торос молодого льда на месте трещины. Под напором начинает ломаться старый лед в расстоянии 20 метров от судна, причем поле льда у левого борта сильно трещит: вал торошения медленно приближается к судну.

С 14 часов команда продолжает работы по подготовке к измерению глубины».

Эта короткая запись достаточно наглядно показывает, насколько экипаж «Седова» приноровился к своеобразной обстановке дрейфа. Теперь мы уже не теряли зря времени на разглядывание ледяных валов, разгуливающих над океаном. За ними бдительно наблюдали вахтенные, и этого было достаточно. В нужный момент вахтенный подавал сигнал, и тогда все пятнадцать зимовщиков становились на борьбу с наступающими льдами. А пока что каждый спокойно занимался своим делом.

Судя по некоторым признакам, во второй половине дня должно было наступить некоторое затишье. Им следовало воспользоваться для измерения глубины. Я зашел в кубрик, чтобы проверить, как подвигается дело у Буторина, Шарыпова и Гетмана. Над камельком сушился блок-счетчик. На стене висел новый для кубрика предмет – большой медный безмен круглой формы.

Я хотел спросить боцмана, зачем его сюда принесли, но Шарыпов предупредил мой вопрос:

– Как вы смотрите, Константин Сергеевич: что, если мы все же попробуем его применить? Помните, Токарев еще осенью предлагал…

И я сразу вспомнил историю этого безмена. Когда мы только начинали подготовку к измерениям глубины, Токарев отыскал в машинном отделении этот старый безмен, применявшийся когда-то для взвешивания мешков с углем, и предложил употребить его вместо динамометра. Если к безмену подвесить блок-счетчик, то по мере опускания лотлиня он будет все время увеличивать свои показания – тяжесть опускаемого в воду троса начнет возрастать. Но в тот момент, когда груз, укрепленный на конце лотлиня, достигнет дна, показание безмена резко уменьшится. Это будет сигналом остановки.

Сама по себе эта идея крайне проста. Но наш плетеный трос весил значительно больше 350 английских фунтовnote 11, на которые был рассчитан безмен. Предложение Токарева было отклонено, а потом о нем забыли. Только Шарыпов держал пружинные весы на примете.

Теперь, когда мы изготовили трос из проволоки, весивший вдвое меньше прежнего, безмен был как нельзя более кстати. Было решено немедленно пустить его в дело.

Теперь мы обладали двойной гарантией от обрыва: во-первых, пеньковый линь не боится колышек, а во-вторых, импровизированный динамометр должен был более или менее своевременно сигнализировать о моменте касания грунта. Я с нетерпением ждал, когда льды успокоятся и мы сможем испробовать на практике наши новшества.

Наконец сжатия льда прекратились, и мы начали свою работу.

Боцман несколько недоверчиво относился к новшеству, предложенному Шарыповым, с опаской глядел на старенький безмен. И хотя он с каждым разом увеличивал свои показания, Буторин все неохотнее отпускал тормоз лебедки.

Блок-счетчик регистрировал 4260 метров… 4310… 4360…

Стрелка динамометра уходила дальше и дальше.

Наконец боцман не выдержал:

– Константин Сергеевич, не верьте этой штуке! Подведет проклятый безмен! Останемся без троса…

Я волновался не меньше Буторина. Риск был большой, но опыт надо было довести до конца.

– Еще пятьдесят!

Боцман бросил на меня укоризненный взгляд и, безнадежно махнув рукой, отпустил рычаг. С отчаянным грохотом лебедка сбросила в воду новые 50 метров троса. Стрелка безмена снова увеличила показание.

4410 метров! И все еще нет дна? Что, если и в самом деле этому старому безмену нельзя доверять? Ведь в прошлый раз трос лег на дно на глубине 4400 метров.

– Еще пятьдесят!

Цифры на блок-счетчике мелькали все быстрее: 4420… 4430… 4440… 4450…

Боцман затормозил. В тот момент, когда счетчик показал, что под водой уже 4460 метров троса, стрелка динамометра прыгнула к рекордной цифре – 310 фунтов. Никаких признаков прикосновения к грунту!

– Давайте еще пятьдесят!

Боцман взмолился:

– Нельзя больше, Константин Сергеевич! Оборвет, верное слово, оборвет. Без троса останемся…

И все же опыт следовало закончить, и я повторил:

– Еще пятьдесят!

Буторин отпустил тормоз. Трос пошел еще глубже. Барабан глухо ревел, вся лебедка ходила ходуном. Боцман приговаривал:

– Вот оборвется… Вот оборвется… 4510 метров!

Я посмотрел на диск безмена. И – какая радость! – стрелка, его неожиданно качнулась в противоположную сторону и остановилась на цифре 270.

– Груз на грунте! – крикнул я Буторину. – Приготовиться к выбиранию лотлиня!

Я с большим волнением ждал, пока закончатся все приготовления к выбиранию троса. Ведь показание динамометра могло уменьшиться и по другой причине: что, если конец троса с трубкой Экмана и новеньким линем, не выдержав тяжести, оборвался?

В 4 часа дня мы наконец начали выбирать лотлинь. И сразу же, как только счетчики отсчитали 20 метров, стрелка безмена резко подпрыгнула – ее показание в один миг увеличилось на 30 фунтов. Я с облегчением вздохнул: теперь уже было ясно, что там, под водой, все в порядке. Такой скачок – верное свидетельство отрыва от грунта.

Для памяти я записал в тетрадке:

«16 часов 05 минут. Длина вытравленного троса – 4490 метров. Показание безмена – 270 английских фунтов. Угол отклонения троса от вертикали – 2°».

Почти два часа вытягивали мы трос из воды. До последнего метра проволочный трос прошел гладко. Затем мы выбрали вручную пеньковый линь, и, наконец, из майны вынырнула трубка. Храпцы были закрыты, как полагается, а сама трубка перепачкана коричневым илом – она на 10 сантиметров вонзилась в мягкое дно океана.

С величайшими предосторожностями извлекли мы из трубки эту первую пробу, взятую нами с соблюдением всех правил. А через полчаса я внес в дневник глубоководных измерений первую запись:

«17 марта 1939 года. Широта 86°25',1, долгота 106°20'. Глубина 4485 метров. Грунт – коричневый ил».

Еще не раз нам предстояло пережить горькое разочарование, еще не одну тысячу метров троса предстояло нам пожертвовать океану. Но с этого дня, с 17 марта 1939 года, мы уже действовали по строго определенным, проверенным на опыте правилам.

И если до этого каждая попытка измерения глубины была целым событием, то уже через два-три месяца глубоководные промеры стали привычным и будничным делом.

Глава девятая. «Седов» готовится к навигации

Понятие весны в высоких широтах Арктики сугубо условно. Мы не видели, как с полей сходит снег, а из-под сугробов показывается черная земля и покрывается робкой нежно-зеленой порослью, не слышали журчания вешних вод и пения первых жаворонков, не ощущали запаха клейких почек березы и клена.

В лучшем случае нам удавалось полюбоваться тощей сосулькой, свесившейся с палубы на солнечной стороне, или осевшим снегом вокруг кучи шлака на льду. В марте, апреле, мае за 86-й параллелью теплым деньком считается такой, когда ртуть в термометре не опускается ниже минус 20 градусов.

Но даже арктическая весна имеет свои преимущества. Только после долгой полярной ночи можно полностью прочувствовать все достоинства солнечного освещения, которое так привычно для жителей средних широт, избалованных ежедневными восходами и закатами. Радуешься и двадцатиградусному морозу, если до этого упорно держались сорокаградусные. Весной обычно успокаиваются льды и можно спать, не опасаясь, что среди ночи раздастся сигнал к авралу.

Наконец, именно весной, когда наступает светлое время, можно широко развернуть научные наблюдения, не рискуя сломать ногу в засыпанной снегом трещине, не опасаясь внезапной встречи с медведем в темноте, не возясь с керосиновыми лампами.

Весна 1939 года застала нас в дальних окрестностях полюса, где меридианы сходятся настолько близко, что натренированный лыжник может за день пересечь добрый десяток их, – всего 4 мили отделяют в этих широтах один градус долготы от другого. Вот почему при хорошем восточном ветре меридианы «мелькают» мимо иллюминаторов «Седова», словно верстовые столбы: за один лишь апрель мы продвинулись по долготе более чем на 25° – от 107-го меридиана до 81-го.

Надо было спешить с развертыванием научных наблюдений: мы хотели извлечь максимум пользы из пребывания за 86-й параллелью, за меридианом Земли Франца-Иосифа льды неизбежно потянут нас на юго-запад.

Вот почему морозные весенние дни 1939 года были заполнены особенно напряженной деятельностью коллектива «Седова». Никогда еще научные наблюдения не велись на корабле с таким размахом и с такой интенсивностью, как теперь. Чтобы дать представление о своеобразии и особенностях этой поры, я снова вернусь к записям в своем дневнике.

«20 марта. 86°26',3 северной широты, 107°04' восточной долготы. Итак, весна. Стало теплее. Вчера было 40,3 градуса мороза, сегодня – всего 33,6. За одну ночь скачок почти на 7 градусов!

Вчера в кают-компании торжественно сняли отепление с двух иллюминаторов, и свет потоком хлынул в наше закопченное убежище. Все радовались как дети.

Солнце, впервые выглянувшее из-за горизонта всего декаду назад, теперь ходит вокруг «Седова» почти круглые сутки. К сожалению, видеть его удается но часто: облака, туманы и снегопад прячут светило. Все же дневного света вполне достаточно, чтобы как следует осмотреться вокруг.

Мы обнаружили много неожиданностей. В прошлом году с восходом солнца мы увидели вокруг «Седова» грозные ледяные хребты, часто достигавшие высоты в 4—6 метров. Гигантские торосы преграждали все пути: чтобы отойти от корабля на километр в любом направлении, надо было затратить огромные усилия. Теперь же льды выглядят более мирно: большинство торосистых гряд не выше 1,5—2 метров…

Главное для нас в эти дни – выполнение плана научных наблюдений. Только бы хватило сил! План довольно напряженный: для того чтобы к 1 Мая выполнить все, что мы наметили, надо затратить 411 человеко-дней. В нашем же распоряжении их всего 385. Остается рассчитывать только на перевыполнение графиков.

Борьба за поднятие производительности труда и у ворот полюса остается жизненной задачей.

21 марта. Свирепствует пурга. Дует юго-западный ветер силой 7 баллов. Это как раз то, что нам сейчас нужно: он замедлит наше движение к Гренландскому морю и, может быть, еще ближе подвинет нас к полюсу.

Еще одна хорошая новость: сегодня из Москвы вылетел на остров Рудольфа самолет «СССР-Н-171», один из тех, которые летали на Северный полюс. Экипаж будет нести сторожевую вахту, наблюдая за дрейфом «Седова». При первом же сигнале о помощи самолет может вылететь к нам. Командует самолетом наш старый знакомый – Георгий Орлов. Он прилетал к нашему каравану в море Лаптевых, когда с дрейфующих судов снимали часть экипажей.

В машинном отделении кипит работа. Наши механики скоро превратятся в завзятых специалистов приборостроения – они делают решительно все необходимое для научных опытов. Вот далеко не полный список того, что они взялись изготовить до 1 Мая: две трубки для взятия глубин конструкции Токарева, флюгер, новый, стакан для измерения осадков, четыре рейки для измерения таяния льда…»

С каждым днем мы все более явственно ощущали отзвуки разуплотнения льда, происходящего на западе. Появление больших разводьев на западных румбах, более послушное подчинение льдов восточным ветрам, нежели западным, усиление вращательного движения окружающих льдов (с 1 апреля по 15 июня лед повернулся против часовой стрелки до 10°) – все эти явления говорили о том, что где-то впереди льды начали разрежаться.

О приближении более или менее значительных пространств чистой воды свидетельствовало также появление чаек близ судна. Начиная с первых чисел мая чайки стали довольно частыми гостями «Седова».

Конечно, никто не мог даже приблизительно предсказать, где и в какой обстановке будет находиться «Седов» в разгар арктической навигации. Только воздушная разведка, проведенная в июле, могла бы дать некоторые материалы для ответа на этот вопрос, беспокоивший каждого из нас.

И все-таки мы считали своим долгом подготовить корабль к навигации. Мы были обязаны сделать это на случай, если к концу лета ледовая обстановка сложится благоприятно и мощный ледокол сможет подойти к «Седову».

Каждый, кто хоть отдаленно знаком со сложным хозяйством корабля, знает, какое это большое дело – подготовка поставленного на консервацию судна к плаванию. А ведь нам надо было не просто снять судно с консервации, но и провести необходимый ремонт. И это в трудных условиях необычной зимовки, когда каждый человек из палубной и машинной команд помимо своих основных обязанностей выполнял еще и кропотливую работу, связанную с научными наблюдениями.

Когда я созвал техническое совещание и руководители палубной и машинной команд Андрей Георгиевич Ефремов и Дмитрий Григорьевич Трофимов доложили о том, что нам нужно сделать, в первую минуту показалось, что задача совершенно невыполнима. Но потом, как всегда, удалось упростить задачу, разложить ее на составные элементы, распределить работу, уплотнить время – и дело успешно двинулось вперед. Уже 15 июня обе команды, вступившие в соревнование, рапортовали о том, что они идут с опережением графика, а 29 сентября Дмитрий Григорьевич Трофимов доложил мне, что машина и все механизмы находятся в двухсуточной готовности.

Мне хочется рассказать в этой главе об отдельных эпизодах подготовки корабля к навигации.

Больше всего нас заботила судьба злосчастного руля, изогнутого январским сжатием 1938 года. Я уже рассказывал о бесплодных попытках вернуть судну частичную управляемость, которые отняли у нас почти все лето 1938 года.

Для меня было ясно: если и на этот раз руль исправить не удастся, то вторичная попытка вывести корабль из льдов может закончиться так же неудачно, как и первая. Следовало во что бы то ни стало выпрямить перо руля или же, в крайнем случае, вовсе освободиться от него. Без пера судно не смогло бы управляться, по зато его можно было бы хоть кое-как вести на буксире.

Летом 1938 года нам не удалось довести начатое дело до конца потому, что винт и руль были затоплены. За зиму под кормой образовался мощный лед толщиной свыше 2 метров, покрывший руль и винт словно панцирем. Пока не началось летнее таяние, мы могли вырубить вокруг них во льду своеобразный сухой док, в котором можно было бы хорошо осмотреть рулевое управление и попытаться отремонтировать его.

По плану на околку льда под кормой мы предполагали затратить двадцать дней. Эту работу должны были выполнить Шарыпов и Гетман. Хотели вести околку не торопясь, возможно более тщательно. Но в первых числах июня наступила оттепель, и в майну за кормой начала понемногу просачиваться вода.

13 июня под кормой уже зияла большая яма глубиной около 2 метров. Массивный механизм руля выступил из льда до третьей петли включительно. Рядом с этим мощным металлическим агрегатом люди, копошившиеся в котловане, казались очень маленькими. Чтобы дать хотя бы отдаленное представление о руле «Седова», упомяну, что его перо достигало 3 метров в высоту и около метра в ширину и крепилось к рудерпосту огромными болтами.

Вечером, когда работа закончилась, я и Дмитрий Григорьевич Трофимов спустились в котлован, чтобы осмотреть руль, – ведь до сих пор мы полагались лишь на показания водолазов. Теперь же руль был почти весь перед нами. Мы отчетливо увидели злополучный изгиб его рулевого устройства и искалеченное перо.

Несколько минут простояли молча, подавленные этим зрелищем. Но потом профессиональная привычка взяла верх, и мы заговорили о ремонте так, словно речь шла о корабле, поставленном в сухой док.

Док, хотя и ненадежный, нам удалось смастерить изо льда. Но что делать дальше? В нашем распоряжении не было никаких приспособлений, чтобы выпрямить перо. Для этого потребовался бы сверхмощный пресс или паровой молот.

Я спросил у Дмитрия Григорьевича:

– Что, если мы перережем руль?

Старший механик с сомнением посмотрел на толстое стальное перо, подумал и в свою очередь спросил:

– А что это даст? Ведь руль после этого будет уже негоден. Его придется менять, когда вернемся в порт…

В это время в котлован спустился Буторин. Он с интересом прислушивался к нашему разговору – все, что касалось хотя бы одной заклепки на корабле, боцман расценивал как нечто, имеющее самое непосредственное отношение к нему лично. Я ответил Трофимову:

– Укороченный руль, конечно, не заменит нам целого руля, но зато он вернет судну частичную управляемость, и мы сможем довести его до ближайшего порта.

Рачительный стармех очень не любил разрушать что-либо на корабле, даже в том случае, если это было необходимо. Зато Буторин, любивший всякие необычайные проекты, сразу загорелся. По его глазам я видел, что ему не терпится взяться за дело.

– Как вы смотрите на это, Дмитрий Прокофьевич? Выйдет у нас что-нибудь?

Немного подумав, боцман степенно ответил:

– Конечно, выйдет. Был бы у нас автоген, хорошо бы под водой эту штуку отрезать. – Он показал на изогнутую часть руля: – Но и без автогена можно сделать. Выйдет это дело. Обязательно выйдет.

– Видите, Дмитрий Григорьевич, проект находит сторонников! – сказал я старшему механику.

Он ответил улыбаясь:

– Придется подумать!..

Вернувшись в каюту, я посоветовался с Андреем Георгиевичем и произвел необходимые расчеты. Они подтверждали, что укороченный руль обеспечит судну самостоятельное продвижение по разреженному льду и чистой воде.

Через час, за ужином, я зачитал план ремонта. Проект встретил поддержку большинства команды.

Наутро был объявлен аврал: весь экипаж, кроме вахтенного, старшего радиста и повара, принялся за околку руля. Надо было спешить, так как оттепель усилилась. На снегу в местах, где лежали мусор и шлак, уже образовались лужицы. Быстро разрушался верхний слой льда на торосах. Крепость ледяных полей уменьшилась, и риск затопления котлована возрастал. Ведь между его дном и морской водой оставалась лишь тоненькая прослойка, которую вода могла прорвать в любую минуту.

К вечеру околка руля была закончена. Было решено высверлить ряд сквозных отверстий поперек всего пера, а затем разобщить по этой ослабленной линии верхнюю часть пера с нижней.

Больше всех доставалось Трофимову и Токареву. Фактически им приходилось работать чуть ли не круглые сутки: Трофимов руководил операциями в котловане, а Токарев бессменно дежурил у слабосильного «Червового двигуна», который отчаянно пыхтел и захлебывался, обслуживая крохотную четырехкиловаттную динамо-машину, всю энергию которой забирала прожорливая электродрель. Стоило посильнее нажать дрель, как напряжение в цепи падало и «Червовый двигун» начинал завывать, чихать и глохнуть. Надо было все время регулировать число оборотов, и Токарев не мог отойти от мотора ни на шаг.

Работу свою, как всегда, механики организовали очень четко, и в первый же день удалось просверлить до ста отверстий, хотя работать здесь, у самого дна котлована, было крайне неудобно.

Труднее оказалось перерезать утолщенную часть руля: у нас не было достаточно длинного сверла, чтобы продырявить насквозь эту мощную стальную болванку толщиной в 300 миллиметров. Поэтому пришлось сверлить десятки радиальных отверстий так, чтобы они сходились в центре.

16 июня мы собрались отметить двухлетие со дня выхода «Седова» в плавание. С утра корабль расцветился флагами, но этим празднование и ограничилось: мы не могли прерывать работу, и сверление рудерписа продолжалось до часу ночи.

К вечеру 18 июня работа близилась к концу: руль был почти разъединен на две части. Оставалось лишь преодолеть сопротивление тонкой решетки, образовавшейся между высверленными отверстиями, чтобы навсегда отделить верхнюю исправную часть руля от нижней, искалеченной.

Механики предполагали, что эту работу удастся завершить без особых хлопот. Но обстоятельства сложились так, что именно теперь, когда все уже было почти готово, мы едва не потеряли последней надежды на возвращение судну возможности управляться.

Дело в том, что все эти дни упорно держалась сильная оттепель, вызывавшая бурное таяние снега и льда. Насколько страстно мы мечтали в марте о тепле, настолько горячо мы теперь мечтали о хорошем морозе: вода в котловане с каждым днем прибывала все энергичнее.

Днем во время работы пришлось регулярно каждый час пускать в ход брандспойт. Когда же время подошло к полуночи, вода хлынула в котлован таким потоком, что откачивать ее удавалось лишь ценой больших усилий.

Я должен был стоять вахту с 24 часов и поэтому после ужина прилег отдохнуть. Меня разбудил Андрей Георгиевич. Он был возбужден.

– Константин Сергеевич! Заливает! Там Буторин с Шарыповым качают беспрерывно, но вода все-таки прибывает.

Я натянул сапоги, накинул ватник, выбежал на палубу и спустился в котлован. Дно его на полфута было затоплено водой: она струилась сквозь щель, образовавшуюся у ступицы винта. Мокрый, взъерошенный боцман возился в воде, затыкая поминутно увеличивавшуюся щель обрывками старых ватников. Шарыпов брандспойтом откачивал воду.

Небо было затянуто низкими грязными тучами, ронявшими на корабль хлопья мокрого снега. Все вокруг таяло и расползалось. Термометр показывал плюс 0,2 градуса. Это означало, что в ближайшие часы поступление воды в котлован возрастет еще больше.

Через 10 минут весь экипаж «Седова» собрался под кормой. Вот что мы увидели.

…Без шапок, в одних свитерах, утопая по колено в воде, механики возятся на дне котлована, пытаясь разъединить верхнюю и нижнюю части руля. Шарыпов держит зубило, Алферов и Токарев бьют по нему кувалдами. Зубило скользит в воде, удары молотов приходятся мимо, люди падают в воду, поднимаются, начинают все сначала.

В это время остальные члены команды, сменяясь по очереди, изо всех сил качают ручки хрипящего брандспойта. Невзирая на все их усилия, вода в котловане прибывает. Наконец механикам удается разрубить решетку между просверленными в пере отверстиями. Но рудерпис держится еще прочно.

– Тащи домкраты! – командует Трофимов.

Тяжелые домкраты спустили в котлован.

Нижняя часть руля скрылась под водой. Домкраты установили на весу в верхней части. Наконец все приготовления закончены и домкрат заработал. Одновременно Буторин и Ефремов вращают ручной привод рулевого управления.

В эти минуты решалась судьба нашего замысла: достаточно домкрату сорваться с места, и все будет кончено. Вода прибывает настолько стремительно, что во второй раз установить домкрат уже не удастся.

В 2 часа ночи наконец послышался хруст, и верхняя часть руля медленно, как бы нехотя, отошла влево. Люди начали быстро карабкаться из котлована на поверхность льда – холодная вода била фонтанами из образовавшихся отверстий. Но теперь она была уже не страшна: работа закончилась.

Невзирая на всеобщую усталость и поздний час, на корабле – ликование. Люди кричали «ура», бросали в воздух рукавицы, шутя боролись друг с другом – словом, вели себя как школьники, только что выдержавшие трудный экзамен.

Решили немедленно испробовать укороченный руль. Ведь каждому из нас не терпелось узнать, каковы плоды нашей работы. Мы попробовали переложить руль с борта на борт. Влево укороченное перо отошло легко, словно рулевое управление было вполне исправно. Но вправо перо шло туго – видно, верхняя и нижняя части цеплялись друг за друга. Лишь под утро удалось повернуть руль вправо на каких-нибудь 3—4°.

Работы по ремонту руля отняли у нас еще несколько суток. Нашему машинисту Недзвецкому пришлось на время превратиться в водолаза: ледяной котлован был уже полностью затоплен, и теперь для осмотра рулевого управления приходилось спускаться под воду.

В конце концов нам удалось увеличить поворот руля вправо до 15°. Этого было достаточно для частичной управляемости судном, и потому 22 июня мы рапортовали в Главсевморпути об успешном ремонте.

Главное управление Севморпути поздравило нас с победой. Участники ремонта руля были премированы – каждый получил по тысяче рублей. Редакции газет завалили нас вопросами о том, каким образом нам удалось перерезать руль. И действительно, мы могли по праву гордиться сделанным: будущее показало, что наша работа была проделана как нельзя более своевременно. Когда «Седов» полгода спустя встретился с ледоколом «И. Сталин», наш укороченный руль неплохо поработал, тем более что нам удалось, подняв пар в котлах, провернуть руль и вправо до самого борта.

Глава десятая. В неизведанных широтах

Плавно и величаво движется могучий ледяной поток, питающий воды Атлантики. Его движение, определяемое господствующими ветрами и, следовательно, распределением давления атмосферы, безостановочно, его резервы неистощимы. Природный цикл автоматического регулирования климата совершается с железной планомерностью и последовательностью.

Летом 1939 года я записал в своем дневнике:

Откуда берет свой исток великая ледяная река? Как далеко распространяются ее границы? Насколько велика разница в скоростях обычного дрейфующего льда и того мощного полярного пака, который покрывает макушку земного шара?

Частично на эти вопросы ответил дрейф «Фрама», частично – дрейф станции «Северный полюс». Внес свою лепту и дрейф «Седова». И все-таки даже к концу второго года скитаний во льдах никто из нас не отважился бы сказать точно и определенно, как скоро закончится наш дрейф, как далеко к северу продвинется корабль и куда его вынесут льды – к Шпицбергену или к Гренландии. Мы могли лишь следовать девизу великого русского ученого Ивана Павлова: «Наблюдательность, наблюдательность и еще раз наблюдательность». И по мере своих сил мы старались вести возможно более точные наблюдения.

Наибольший интерес для науки представляют данные о движении льдов в высоких широтах – за 83-й параллелью, где менее заметно влияние приливо-отливных течений и местных ветров, особенно характерных для морей Лаптевых и Восточно-Сибирского. В высоких широтах мы имели дело, если можно так выразиться, с дрейфом в чистом виде, без случайных влияний. И в первый же год нашей работы нам удалось документально доказать, что скорость и направление движения льда почти целиком зависят от скорости и направления ветров. Как правило, автоматически сказывается влияние вращения Земли, благодаря которому направление дрейфа льда в Северном полушарии отклоняется примерно на 30—40° вправо от направления ветра.

Но уже к весне 1939 года мы ощутили возникновение каких-то новых факторов. Когда «Седов» поднялся до 86-й параллели и достиг 120-го меридиана восточной долготы, характер его движения начал меняться. Плохо слушаясь западных и юго-восточных ветров, он крайне неохотно двигался на север и северо-восток. Но в то же время даже при слабых ветрах восточной половины дрейф на запад заметно ускорялся. Характерно, что и на северо-запад корабль продвигался без особых затруднений.

При этом было обнаружено еще одно крайне важное обстоятельство: льды как будто перестали подчиняться влиянию вращения Земли и, начиная со 120-го меридиана, стали двигаться прямо по ветру, не отклоняясь вправо.

У нас не было оснований приписывать такие разительные перемены влиянию течения: самые тщательные наблюдения доказали, что течение в этом районе практически отсутствовало. Оставалось предположить, что «Седов» приблизился к кромке менее подвижного полярного пака, покрывающего мощной броней район «полюса недоступности». Видимо, за последние сорок лет эта кромка отступила к северу, и именно поэтому нам удалось подняться значительно выше, нежели «Фраму». Но все же где-то за 86-й параллелью мощный барьер полярного пака сохранился. Он-то и препятствовал продвижению «Седова» к северу и северо-востоку.

Надо было готовиться к третьей зимовке во льдах. Сама по себе зимовка не страшила: у нас был опыт борьбы со льдами, мы свыклись с обстановкой долгих полярных ночей, научились переносить и холод, и пургу, и частые сжатия. Но эта зимовка имела свои особенности, с которыми нельзя было не считаться: после того как мы достигли рекордной широты 86°39',5, корабль настолько круто повернул к югу и настолько ускорил свой дрейф, что можно было ожидать относительно быстрого выхода из льдов. Судно могло оказаться у кромки дрейфующего пака еще до восхода солнца. По опыту дрейфующей станции «Северный полюс» мы знали, что выход из льдов может сопровождаться любыми неожиданностями.

За лето машинное хозяйство корабля удалось привести в состояние полной боевой готовности. Соединив основные паровые и водяные магистрали, подготовив к действию насосы, проверив все детали машины, механики спокойно ждали приказа о поднятии пара. Но для того чтобы обеспечить нормальную работу машины в наиболее острый момент борьбы со льдами, надо было во что бы то ни стало сберечь к этому моменту возможно больше топлива.

У нас оставалось 48 тонн каменного угля. Если бы он расходовался только на отопление корабля камельками, этого количества нам хватило бы более чем на год. Но ненасытные топки паровых котлов при нормальной работе могли поглотить весь запас за какие-нибудь двое-трое суток. Следовательно, нам надо было беречь каждый кусок угля, чтобы в решающую минуту обеспечить успешный выход на чистую воду.

Поэтому с 10 сентября специальным приказом было воспрещено отопление камельков каменным углем, ми жгли в камельках некоторые деревянные части судна, не имеющие особой ценности. Баню я приказал топить лишь в строго определенные расписанием дни. В камбузе огонь было разрешено поддерживать только до окончания варки ужина, после чего кок был обязан немедленно гасить печь. Для вечернего чая воду кипятили в салоне на камельке.

Вскоре были найдены дополнительные топливные ресурсы. Обнаружилось, что в угольном трюме кое-что оставалось незамеченным. В пазах там и сям чернело драгоценное топливо. В конце концов нам удалось наскрести в трюме двухмесячный запас топлива для камельков. Тем самым мы сохранили некоторые деревянные постройки, которые были обречены на сожжение.

Мы знали, что навстречу нам будет выслан мощный ледокол. Но ледокол мог встретить непреодолимые льды, в то время как «Седов» где-нибудь поблизости уже мог находиться на чистой воде. Надо было планировать подготовку к выходу из льдов с таким расчетом, чтобы наш корабль был в состоянии хотя бы несколько дней вполне самостоятельно двигаться.

Зная злой характер Гренландского моря, где сжатия льдов происходят чаще, чем где бы то ни было, мы на совесть готовились к отражению атак дрейфующего льда на корабль. Были выгружены на лед запасы аммонала. Палубная команда отремонтировала ледовый инвентарь.

Вновь были тщательно проверены и учтены все запасы. Продовольствием мы были обеспечены сравнительно неплохо, хотя сильно ощущался недостаток свежих продуктов.

Мы решили рассчитывать расход запасов, ориентируясь исключительно на сроки дрейфа «Фрама». После двухлетнего пребывания во льдах растянуть остатки продовольствия еще на год было довольно трудно. Но все же нам удалось выработать такие нормы, которые обеспечивали снабжение экипажа основными видами продовольствия до сентября 1940 года включительно. (До 1 марта мы располагали вполне нормальным пайком, а в дальнейшем из нашего обихода должны были выпасть такие продукты, как сухие овощи, вермишель, макароны и ряд других. Зато сливочного масла, мясных консервов, сгущенного молока, какао, чая, сахара, муки и тому подобных основных продуктов хватило бы с избытком до 1 сентября.)

Особенно важно было в этот период поставить как можно шире гидрологические исследования. Мы могли бы организовать регулярные суточные гидрологические станции, чтобы с исчерпывающей точностью выяснить колебания температур и солености на различных горизонтах. Это помогло бы уточнить решение вопроса о характере сточного течения, прослеженного папанинцами.

Но мы не обладали достаточным количеством надежных термометров. Крупный ущерб нашему и без того весьма бедному гидрологическому хозяйству нанесла случившаяся летом авария: при обрыве троса три батометра с лучшими термометрами ушли на дно.

Недостаток научного оборудования ощущался и на других участках наших наблюдений. Все же мы старались по мере возможности организовать работу так, чтобы и в третью зимовку дать науке как можно больше.

За эти осенние месяцы мы проникли дальше, чем когда бы то ни было, на север. Находясь в непосредственной близости от полюса, сделали ряд крайне ценных наблюдений. И на первое место среди них, бесспорно, следует поставить неожиданное открытие больших океанических глубин, превышающих 5 километров.

Глубоководные измерения мы, невзирая на четыре обрыва троса, проводили с методической точностью. Надо сказать, что эти измерения стали своеобразным делом чести всего коллектива. На судне не было ни одного человека, который так или иначе не участвовал бы в подготовке и проведении каждого промера.

Астрономические координаты каждого промера определялись с большой тщательностью. Все промеры производились под моим наблюдением и подробно записывались в судовой журнал.

Летом мы измеряли глубину приблизительно раз в декаду, стараясь производить промеры через каждые 20—25 миль пройденного пути.

Уже летние измерения показали, что «Седов» дрейфует над глубинами, значительно превышающими 4 километра, в то время как измеренные «Фрамом» глубины Ледовитого океана не превышают 3850 метров.

Измерение таких больших глубин было настоящим испытанием для нас. Со своим кустарным снаряжением мы рисковали остаться вовсе без троса, который мог не выдержать натяжения и лопнуть. Приходилось прибегать ко всяким ухищрениям: на конец линя наращивали тонкую легкую проволочку, вместо гирь брали старые колосники весом в 20 килограммов, травили трос очень медленно.

Добытые таким путем сведения давали основание предполагать, что к северу от линии нашего дрейфа находится бассейн с глубинами, значительно превышающими 5 тысяч метров. Границы этого бассейна, видимо, простираются по ту сторону Северного полюса, к американским берегам. (Сам полюс, как показали измерения станции «Северный полюс», находится вне этого глубоководного бассейна, и глубина океана там меньше 5 километров.) Надо полагать, что глубина в 5180 метров, измеренная нами, не является самой большой в Северном Ледовитом океане. Как показали наши исследования, ложе его очень неровно. В некоторых случаях уклон дна превышал 6°. Поэтому в не исследованных до сих пор районах Центральной Арктики возможно открытие весьма глубоких океанических впадинnote 12.

Глава одиннадцатая. Третья зима во льдах

28 сентября «Седов» пересек государственную границу СССР и вышел в район арктических владений Норвегии. За какой-нибудь месяц мы спустились к юго-западу примерно на 80 миль. Заканчивая приготовления к зимовке, наш коллектив перестраивал свой режим, приспосабливаясь к обстановке начавшейся полярной ночи.

Особым приказом продолжительность рабочего дня на судовых работах была сокращена до пяти часов. Мы хорошо понимали, что надо заинтересовать людей чем-то новым, дать какое-то занятие, которое увлекло бы их и помогло забыть о трудностях третьей ночи.

И такое занятие было найдено. Мы открыли курсы механиков третьего разряда и судоводителей малого тоннажа.

На этот раз решили создать на корабле нечто подобное настоящему учебному заведению: со строгим расписанием и дисциплиной, с твердым, раз навсегда установленным распорядком. Хотелось поставить дело таким образом, чтобы учеба занимала у людей большую часть их свободного времени, не оставляя пустых часов, когда в голову невольно лезут тоскливые мысли о разлуке с семьей, о трудностях зимы, о приближении встречи с негостеприимным Гренландским морем.

Когда стало ясно, что третья зимовка неизбежна, я начал вести с нашими командирами разговоры об организации курсов.

Постепенно удалось полностью укомплектовать штат преподавателей: Буйницкий взялся читать лекции по геометрии и русскому языку и вести курс проекционного черчения, Трофимов – паровые котлы и паровые машины, Токарев – двигатели внутреннего сгорания, Соболевский – курс химии, Ефремов – устройство и теорию корабля, алгебру и физику, а я стал преподавателем навигации, лоции, морской практики и политэкономии. Уже один перечень предметов показывает, с каким размахом ставилась на этот раз учеба на корабле.

– Тот, кто захочет по окончании дрейфа получить диплом механика или судоводителя, – сказал я на собрании экипажа, – должен в эту зиму как следует поработать. Заниматься будем по четыре, по шесть часов в день. У кого хватит сил довести дело до конца, тот пускай записывается в школу.

Со всех сторон посыпались вопросы, как будет организована учеба, где придется сдавать экзамен на получение диплома, какие права дадут эти дипломы. Чувствовалось, что наша идея заинтересовала.

Утром 30 сентября в кают-компании был вывешен приказ о начале учебного года и тщательно составленное, даже перепечатанное Андреем Георгиевичем на машинке, расписание уроков.

Как и следовало ожидать, учеба увлекла людей.

Невзирая на сильную усталость, все занимались весьма прилежно. Расписание соблюдалось строго и неукоснительно, хотя преподавателям часто бывало трудно его выполнять: ведь мы работали в особых условиях дрейфа, когда так часто возникают самые непредвиденные и самые срочные дела. Кроме того, мы не имели никакого права ослаблять научные наблюдения; наоборот, программа их все время расширялась.

Арктическая ночь, как всегда, надвигалась очень быстро. Уже

1 октября на небе ясно были видны и не только самые крупные звезды, а в 20 часов заметно темнело. Семь дней спустя мы простились с солнцем – только высокий светлый столб поднялся над горизонтом в том месте, откуда раньше всходило дневное светило. Затем исчезло и это напоминание о далеком солнце, а 16 октября ударил тридцатиградусный мороз, затрещали деревянные части судна, началась пурга, и мы почувствовали себя в привычной обстановке полярной зимы.

24 октября у нас большой праздник. Мы получили поздравления от руководителей партии и правительства со второй годовщиной дрейфа.

Вверху телеграфного бланка было написано:

«Из Москвы 420—52—24—0020

Вручить немедленно ледокол «Седов»

Капитану Бадигину

Помполиту Трофимову

Во вторую годовщину дрейфа шлем всему экипажу «Седова» большевистский привет. Желаем вам здоровья, победоносного завершения всех невзгод, возвращения на родину закаленными борьбой с трудностями Арктики.

Жмем ваши руки, товарищи!

По поручению ЦК ВКП(б) и СНК СССР

И. Сталин.

В. Молотов».

Снова заиграли над кораблем призрачные сполохи полярного сияния, снова растворились во мраке окружающие «Седова» льды.

Весь день возились у правого борта: пытаемся пробить майну для глубоководных промеров. Сделали котлован глубиной свыше

2 метров, но до воды не добрались. К счастью, наш дальновидный боцман еще с осени приметил у правого борта одну сквозную проталину и теперь вспомнил о ней. В 16 часов удалось нащупать эту проталину, и через 2 часа прорубь была готова. Теперь возобновим промеры океанских глубин и гидрологические станции.

С большим вниманием слушаем «Последние известия» по радио: у микрофона выступают специалисты, высказывающие суждения о перспективах нашего дрейфа; подробно описываются приготовления ледокола «И. Сталин» к походу.

Сколько времени мы еще проведем в Ледовитом океане? Как будет проходить в дальнейшем ваш дрейф? На эти вопросы ученые в Москве не могли ответить с необходимой точностью. Природа льдов в Центральной Арктике изучена слишком мало. В то же время наши ледоколы не могли вывести «Седова» из ледового плева: недоступные, тяжелые льды окружали нас. Только в Гренландском море, где ледяные поля дробятся и раскалываются, можно было рассчитывать на подход ледокола. Но когда мы будем в Гренландском море?

По-прежнему я два раза в сутки посылаю радиограммы в адрес начальника Главсевморпути с координатами «Седова».

Отправка ледокола навстречу находящемуся в ледовом плену «Седову» – акт величайшей заботы и внимания Родины. Это укрепляет нашу уверенность в своих силах.

Дрейф наш все ускоряется. Сегодня ночью простились с 83-й параллелью. Вечером наши координаты – 82°55',2 северной широты, 6°43' восточной долготы.

Сегодня слушал по радио беседу с капитаном ледокола «И. Сталин» Белоусовым, опубликованную в «Известиях». Он думает пройти вдоль западного берега Шпицбергена до 80-й параллели и оттуда начать активную ледовую разведку. Если пробиться к нам сразу не удастся, ледокол отступит к Баренцбургу, пополнит там запасы угля и по первому сигналу выйдет в море, чтобы коротким ударом пробиться к нам.

…К 23 часам западно-северо-западный ветер опять усилился до 5 баллов.

15 декабря. На совещании командного состава обсудили план подготовки корабля к выходу из дрейфа. Видимо, в самое ближайшее время нам придется поднимать пары. Сегодня в 10 часов утра ледокол «И. Сталин» вышел в море. Поэтому решили в декадный срок подготовить машину и котлы к действию.

Поработать придется всем, не считаясь с чинами и званиями. Надо закрепить по-походному весь инвентарь, проверить механизмы в холодном состоянии, проверить рулевую машину, открыть за бортом кингстон для подачи воды в котел, проверить паровое отопление…

С сегодняшнего дня увеличена в полтора раза норма мясных консервов. Каждый будет получать по банке в день. Экономить продукты теперь уже не стоит: встреча с ледоколом близка…

16 декабря. Продолжаем подготовку к походу. Снег с палубы, трюмов, мостика, ботдека убран. Провизионные ящики на ботдеке закреплены по-походному.

Машинная команда на производственном совещании приняла на себя обязательство: план, рассчитанный на 120 часов, выполнить за 80. Работать в машинном отделении трудновато: сейчас температура там достигает минус 25 градусов.

17 декабря. Продолжаем готовиться к походу. Мороз усилился до минус 37 градусов. Деревянные части судна трещат и лопаются.

В 11 часов 20 минут показалась луна в первой четверти, темно-багрового цвета. Скоро получим даровой источник света!

С борта ледокола «И. Сталин» передают, что его треплет жестокий десятибалльный шторм в Баренцевом море.

20 декабря. 82°22',2 северной широты, 5°37' восточной долготы. Невзирая на то что все перегружены работой, решили во что бы то ни стало измерить глубину. Судя по всем расчетам, мы должны были находиться над порогом Нансена. Было бы крайне важно уточнить распространение подводной возвышенности.

В вахтенном журнале появилась запись:

«Измеренная глубина подтверждает, что мы проходим порог между Шпицбергеном и Гренландией, отделяющий Полярный бассейн от Гренландского моря. На подводную возвышенность указывает и грунт – песок с очень малым количеством серого ила».

21 декабря мы провели еще одну гидрологическую станцию и измерение глубины. С 11 часов утра до 8 часов вечера на палубе сновали люди, рокотали лебедки, сияли электрические люстры, освещавшие майну, блоки, трос.

Лебедка, служившая для гидрологических работ, теперь была установлена на самом судне – на корме. Оставлять ее на льду было опасно: внезапные подвижки могли бы ее унести. Трос тянулся к той же самой майне, которая служила для глубоководных измерений, – у нас не хватало ни сил ни времени для того, чтобы сделать вторую.

И гидрологические и глубинные измерения дали исключительно интересные результаты.

Все данные говорили о том, что за ночь «Седов» пересек порог Нансена и теперь дрейфовал уже в Гренландском море, температура, глубина и грунт которого резко отличаются от океанических.

Глава двенадцатая. К родным берегам

Я не буду описывать последние месяцы и дни, проведенные на пашем ледокольном пароходе. Они были полны надежд и тяжелой борьбы со льдами. Ледокол «И. Сталин» пробивался к нам, не считаясь с тяжелыми льдами и темнотой. И вот наконец наступил желанный час встречи. Ледокол находился совсем близко от нас, на расстоянии нескольких миль.

23 часа, 12 января. Только что снова говорил по телефону с Белоусовым. Он сообщил, что на ледоколе явственно ощущается океанская зыбь. Ледяные поля ломаются и крошатся. С часу на час можно ждать, что путь к «Седову» расчистится.

Все понимают, что до встречи с ледоколом осталось каких-нибудь 7—8 часов. Повсюду кипит работа. Буторин и Гаманков докрашивают кормовой кубрик. Механики проверяют, как действует паровое отопление в судовой бане. Ефремов, Буйницкий и я собираем документы, упаковываем материалы научных наблюдений.

Все спешат, все торопятся. Настроение такое, как будто сидим на вокзале и ждем поезда. Поезд немного запаздывает, и от этого нетерпение растет.

Так или иначе, дрейф уже закончен. За время дрейфа «Седовым» пройден путь в 6100 километров! Лишний час, даже лишние сутки не могут сыграть никакой роли. И судно и мы сами в полной безопасности. Сжатия бояться больше не приходится.

Пройдет еще немного времени, ледокол подойдет к борту нашего корабля, освободит нас от остатков ледяного пояса, и мы пойдем к берегам родины. Как приятно и радостно возвращаться к родным берегам, когда чувствуешь, что ты выполнил порученное тебе дело, что время и труд твой не прошли даром, что коллектив сделал все, что мог…

Как долго тянется эта ночь! Тщетно пытаюсь заснуть – сон бежит от меня. Снова и снова встаю с койки, одеваюсь, закуриваю, обхожу корабль. Из каждой каюты доносятся голоса, повсюду горит свет. Только в кубрике все тихо: там спят уставшие за день Буторин, Гаманков, Гетман, Шарыпов, Мегер.

Вахту несет Александр Петрович Соболевский. Нервно пощипывая бородку, доктор то и дело поглядывает на часы. Он поспорил с Андреем Георгиевичем, который должен его сменить, что встреча с ледоколом произойдет до передачи вахты.

В радиорубке дремлет, облокотись на стол, Полянский. Все убрано по-походному. Приемник настроен на волну радиостанции ледокола – первый же вызов разбудит радиста.

Над кораблем ползут низкие тяжелые тучи. Ни одна звезда не блеснет, ни один луч полярного сияния не нарушит унылого однообразия ночи. И даже огни ледокола, который стоит где-то совсем близко, затерялись в тумане.

Наконец часовая стрелка подползает к цифре 3. Это значит, что на ледоколе, где живут не по гринвичскому, а по московскому времени, уже 6 часов утра. Сейчас он должен двинуться к нам. И в самом деле, заглянув в радиорубку, я вижу, что Полянский, разбуженный сигналом приемника, уже записывает:

«Сейчас выступаем поход тчк Зажгите лампу грот-мачте».

Всего несколько минут требуется механикам для того, чтобы запустить «Червовый двигун» и дать ток от аварийной динамо-машины. Лампа на грот-мачте вспыхивает и заливает всю палубу ослепительно ярким сиянием. Но за пределами палубы ночная темень по-прежнему стоит глухой, непроницаемой стеной. Как ни вглядываемся мы с Соболевским вдаль, нам не удается разглядеть ни малейшего проблеска прожекторов ледокола.

Проходит час, другой, третий… Ледокол движется, подходит к нам ближе и ближе. Но мы по-прежнему не видим его.

Соболевский готовится к сдаче вахты. Теперь уже ясно, что пари проиграно: ледокол придется встречать не ему, а Андрею Георгиевичу. Но в тот самый момент, когда Андрей Георгиевич выходит на палубу, совершенно внезапно в каком-нибудь километре от нас открываются сразу десятки огней ледокола. Густой, непроглядный туман рассеялся как-то мгновенно, словно поднялся занавес. И это неожиданное появление ледокола буквально потрясает нас.

Могучий флагманский корабль идет к нам напрямик, строго по радиопеленгу, легко преодолевая разрушенный зыбью лед. Мощные судовые прожекторы, ослепительные юпитеры кинооператоров, полное палубное освещение, огни иллюминаторов – все это, вместе взятое, создает какой-то удивительный праздник. Мы отвыкли за эти годы от такого освещения и теперь, ослепленные, немного растерянные, мечемся по палубе, точь-в-точь как куры, которых ночью спугнули с насеста.

Мы долго готовились к этой встрече, мысленно представляя ее во всех деталях. Но вот ледокол совсем уже рядом с нами, а мне кажется, что мы все еще не готовы. От одной мысли о том, что флаги расцвечивания еще не подняты, что в кубрике еще спят, что люди еще не одеты, можно прийти в отчаяние.

– Скорее, скорее! – тороплю я доктора. – Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать…

Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Люди жмурятся, отворачиваются, но потом снова жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного – чувствуется праздничная приподнятость.

Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, оглядываясь на ледокол, стараются изо всех сил.

На ледоколе уже видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья! Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных ламп можно различить, как поблескивают трубы музыкантов. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.

Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз.

Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капли влаги.

– От света это… Света слишком много, – смущенно, как бы оправдываясь, говорит Полянский.

А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспокойно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:

– Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?

И он привычной походкой направляется к метеобудке.

До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я окликнул его:

– Андрей Георгиевич! Вернитесь! Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен…

Ефремов оглянулся, растерянно пожал плечами, явно неодобрительно покачал головой и, сгорбившись, стал спускаться на палубу, бережно прикрыв дверцу метеобудки.

Всего 10 метров разделяют теперь корабли. Вот борт ледокола уже поравнялся с носом «Седова». Юпитеры кинооператоров обращены прямо нам в лицо – очевидно, наш корабль снимают. Оттуда что-то кричат мне. Я подхожу к поручням и тоже кричу, заслоняя глаза рукой:

– Я ничего не вижу! Кто со мной говорит?

Но вот луч юпитера на мгновение скользнул в сторону, и я увидел плотную фигуру, знакомую по фотографиям, опубликованным в газетах два с половиной года назад. Не совсем уверенно я произношу:

– Иван Дмитриевич!.. Здравствуйте…

– Здравствуй, браток, здравствуй! – доносится в ответ. Папанин разглядывает меня так же настороженно и внимательно, как и я его: газетные фотографии – увы!—лишь отдаленно передают облик человека. В это время слышится знакомый голос Белоусова:

– Сергеич, держи кормовые швартовы!..

– Есть, принимаем! – отвечаю я.

Папанин, убедившись, что перед ним капитан «Седова», оживляется и кричит:

– Константин Сергеевич! Идите к нам! Все идите…

С борта ледокола уже спустили на лед деревянные сходни: оба трапа были разбиты штормом еще в Баренцевом море. Я откликаюсь:

– Все? Не можем все… У нас котлы под парами…

– Посылаю вам смену, – кричит Папанин.

Через какую-нибудь минуту по трапу нашего ледокольного парохода поднялся Александр Алферов, брат нашего Всеволода. Мы обмениваемся рукопожатием, целуемся. Алферов скороговоркой выпаливает:

– Товарищ капитан! Разрешите стать на вахту у котлов, заменить брата…

– Хорошо. Обратитесь к старшему механику, – говорю я.

– Идите же сюда! Идите скорее! – торопят нас с ледокола.

Мы торопливо сбегаем по трапу. Впервые за два с половиной года весь экипаж «Седова» покидает свой корабль.

Еще мгновение – и мы попадаем в крепкие объятия друзей. Я слышу приветствия, треск киноаппарата, какие-то отрывочные восклицания, поцелуи. Кто-то жмет руку, кто-то обнимает, чья-то щетинистая борода колет мне щеку, чьи-то руки суют в карман письма, кто-то легонько подталкивает меня в спину – просят куда-то пройти, что-то сказать, что-то сделать.

Как в кинематографе, мелькают, появляясь и исчезая, знакомые и незнакомые лица.

– Костя! Ну, Костя, минуточку!.. Ну сделай лицо веселее! Это неистовый фоторепортер Митя Дебабов, с которым мы когда-то встречались на «Красине».

– Товарищ Бадигин, пожалуйста, хоть два слова для «Вечерней Москвы». – Это моряк с ледокола, корреспондент-доброволец столичной газеты.

– Пришлось-таки еще раз свидеться! По вашей телеграмме в одночасье собрался… – Это Иван Васильевич Екимов, старый буфетчик «Седова». От радости он плачет…

Горсточка седовцев как-то сразу тает в бушующей толпе. Александра Александровича Полянского потащил к себе в каюту его друг, старший радист флагманского корабля. Наши механики уже нырнули в каюты своих приятелей. Бывшие седовцы Каминский и Кучумов одолевают расспросами Мегера и Гетмана.

Я неожиданно очутился в салоне у Белоусова. В меховом наряде немного жарко. Яркий свет с непривычки режет глаза. Меня заботливо, словно тяжелобольного, усаживают в кресло. Чувствую себя крайне глупо и неудобно: в одну руку мне сунули апельсин, в другую – яблоко; перед самым носом – целая ваза фруктов; все вокруг охают и вздыхают, ходят чуть ли не на цыпочках.

Разговор идет как-то вперебой, отрывочно, невпопад:

– Ну, так как же вы?..

– Ничего, все в порядке…

– Все ли здоровы?..

– Как видите…

– Нет, вы только подумайте, как это чудесно!

– Еще бы!..

– Ну так как же вы все-таки там, а?..

– Ничего, ничего, отлично…

Видимо, каждому хочется сказать нам что-то приятное, сделать что-нибудь хорошее. Раздают фотографии наших родных, сделанные перед самым отходом ледокола, приносят письма, свежие газеты, опять дают фрукты. Почему-то каждому хочется угостить нас именно фруктами. Но как ни привлекательны эти плоды, а есть их решительно некогда. Я так и проходил почти весь вечер с апельсином в руке.

На палубе у подножия подъемной стрелы собираются на митинг экипажи обоих кораблей—крохотный коллектив «Седова» и огромный коллектив ледокола. Могучее «ура» гремит над притихшими льдами.

В это время радисты уже передают в Москву подписанный всеми членами экипажа «Седова» рапорт об окончании дрейфа.

…Было уже далеко за полночь, когда я принял пополнение экипажа, прибывшее с ледоколом, проинструктировал принявшего вахту третьего помощника Малькова, закончил все беседы с корреспондентами и фоторепортерами и, наконец, улизнул в каюту к Белоусову, который обещал мне до утра полную безопасность.

– Ни о чем не спрашиваю, ничего не требую, ничем пока не интересуюсь, никого сюда не пускаю, – заявил он мне улыбаясь. – Вот тебе мыло, полотенце, вот тут ванна, а это твоя койка. Одним словом, будь как у себя…

Попыхивая папиросой, он уселся за стол и углубился в чтение книги, словно меня и не было в каюте…

Трудно было придумать более ценный подарок, чем этот. После всей праздничной сутолоки, после всех приветствий и поздравлений так хотелось побыть наедине с самим собой, перечитать письма, полученные из дому, собраться с мыслями, хоть немного успокоиться.

Добрый час просидел я в ванне, настоящей, давно невиданной ванне, любуясь безукоризненно чистой эмалью и сверкающими никелированными кранами. Потом вылез из нее, вытерся мохнатой простыней, вышел на цыпочках в каюту и нырнул под мягкое новенькое одеяло. Не было во всем мире в эту минуту более счастливого человека, чем я!

Утром новая, неожиданная радость. Радист вручил мне телеграмму.

«Ледокол „Седов“

Бадигину

Трофимову

Команде ледокола «Седов»

Приветствуем вас и весь экипаж «Седова» с успешным преодолением трудностей героического дрейфа в Северном Ледовитом океане. Ждем вашего возвращения в Москву. Горячий привет.

И. Сталин

В. Молотов».

Немедленно был собран на митинг наш маленький экипаж. Седовцы выступали со словами благодарности партии и правительству за оказанную заботу и внимание.

Можно очень долго рассказывать о теплых, дружеских встречах на Большой земле. О том, с каким энтузиазмом чествовали нас пионеры заполярного Мурманска, мобилизовавшие все свои артистические таланты, чтобы получше развлечь нас. О том, как в морозный февральский вечер на глухом полустанке Кировской дороги рабочие преподносили нам букеты живых цветов. О том, как ловкие и сильные лыжники Карелии провожали наш поезд от семафора к семафору, чтобы продлить минуты встречи. О том, как гостеприимно встречали наш экипаж горняки Мончегорска и лесорубы Петрозаводска, с каким теплым и радушным гостеприимством принимали нас ленинградцы – металлисты и судостроители, курсанты военных училищ и пионеры. А прием в Смольном, где Андрей Александрович Жданов обнял и расцеловал каждого из нас и долго беседовал с нами, расспрашивая о нашей жизни и работе в дрейфе!

Мы явственно ощущали, что благополучное завершение дрейфа «Седова» радовало не только нас, полярников. Мы видели, что судьба затерянного во льдах советского парохода и его маленькой команды за эти годы сделалась предметом дум и забот всего советского народа.

И седовласые академики, и машинисты паровозов, и пожилые колхозницы, и мастера искусств – все с одинаковой заботливостью расспрашивали нас о нашей жизни, о работе, о здоровье, о перспективах исследования Арктики.

Люди, которые, казалось бы, стоят бесконечно далеко от практики ледового мореплавания, с таким же интересом разузнавали у меня и моих друзей о состоянии льдов за 86-й параллелью, с каким мы расспрашивали их о второй очереди метро, о сельскохозяйственной выставке, о последних достижениях науки.

Нетерпеливо считали мы часы и минуты, оставшиеся до прибытия в столицу.

И вот перед нами наконец Москва – величественная и гордая, веселая и гостеприимная, родная, вечно юная Москва. За стеклами вагона промелькнули занесенные снегом дачные поселки, прогрохотали бесчисленные товарные и пассажирские составы, надвинулись каменные громады новых зданий. Поезд замедляет ход, и мы сразу попадаем в какой-то шторм дружественных объятий, перед которым блекнет все, что мы испытали до сих пор.

Мне удается вспомнить лишь отдельные детали этой встречи, настолько потрясла она нас. Морозное, невероятно холодное для столицы утро. Огромные букеты сирени, левкоев, хризантем. Раскрасневшиеся, улыбающиеся лица встречающих. Здесь академики, работники искусств, Герои Советского Союза. Но не успеваю я пожать им руки, как неожиданно попадаю в чьи-то железные объятия. Звезды на воротнике, знакомые всему миру усы маршала Буденного…

– Семен Михайлович!

Блеснули штыки почетного караула. Распахнулись широкие двери. Площадь заполнена делегациями москвичей. Клубы пара плывут над толпой, хрустит под ногами снег. Но никто из нас не ощущает холода.

Краткий митинг. Нас рассаживают по автомобилям, и мы мчимся по широкой магистрали. Холодно, но окна квартир распахнуты настежь, балконы заполнены людьми. Нам машут платками, бросают букеты цветов.

На тротуарах – оживленные толпы москвичей.

Два с половиной года назад гигантского дома на углу Лесной еще не было. А вместо вот этого красивого здания на углу Васильевской торчал дощатый забор. И этой станции метро не было. А это что? Целый квартал новых великолепных зданий. И улица вдвое шире прежнего.

Нет, нелегко разобраться в новой московской географии. Сквозь вихрь листовок, падающих на наши автомобили с крыш новых зданий, мы видим рубиновые звезды Кремля. Автомобили поворачивают вправо и въезжают в ворота островерхой башни.

Высокое, величественное здание Большого Кремлевского дворца. Широкие мраморные ступени. Белый с золотом Георгиевский зал. Яркий свет, очень много света. Нас встречают все члены Политбюро. За длинными столами – многие сотни гостей, приглашенных правительством на прием.

Мы долго мечтали об этой встрече. В пургу и мороз, в страшные минуты ледовых атак, в долгие полярные ночи мы говорили себе: все это временное, все это преходящее, пусть сегодня нам тяжело, но зато какая радость ждет нас завтра, если мы с честью выдержим испытание.

И вот этот день наступил.

Лучшие люди столицы собрались под сводами этого дворца,, чтобы разделить с нами радость победы.

Порой кажется, что все это происходит во сне…

Поздно ночью, возбужденные, разгоряченные, мы выходим из ворот Спасской башни на притихшую Красную площадь. Мелодичный звон кремлевских курантов, он разносится в этот час по всему земному шару – от Северного полюса до Южного. Мирно сияют рубиновые звезды на башнях Кремля. И каждый удар курантов, каждый луч звезды, каждый камень этих древних стен дружески напоминают нам: «Вы дома, дорогие. Отдыхайте и спите спокойно».

В первые дни после возвращения в Москву я испытал последствия длительного пребывания в Арктике. Видно, организм .совсем отвык от микробов Большой земли, и я надолго заболел тяжелейшим гриппом. Из-за этого не мог сделать отчетный доклад в Академии наук. Было досадно, не скрою.

Я был до глубины души тронут чуткостью и отзывчивостью наших ученых, когда получил следующую телеграмму:

«Заседание президиума Академии наук, заслушав сообщение членов экипажа ледокола „Седов“ Буйницкого, Ефремова предварительных научных результатах дрейфа ледокола, сожалея Вашем вынужденном отсутствии, шлет Вам, дорогой Константин Сергеевич, горячий привет, пожелания скорейшего выздоровления. Вице-президент Академии наук – Шмидт».

У меня было несколько месяцев отпуска, и я работал над книгой «На корабле „Георгий Седов“ через Ледовитый океан». В основу легли мои дневники и вахтенные журналы.

Когда я вспоминаю о прошедшем через многие годы, дрейф на «Седове» мне представляется куда более сложным и опасным, чем раньше. Мы находились на обыкновенном пароходе, не приспособленном для дрейфа. Зимой, в темное и самое злое время года, когда трещал и ломался лед, когда громоздились торосы и брали корабль в тиски, экипаж должен был до последней возможности бороться за его сохранность.

Раздави льды наше судно – и мы в лучшем случае могли лишиться большей части запасов и оказаться без крова и пищи.

Как я уже говорил, у нас не было специально изготовленного для зимовок снаряжения, да и продовольствие наше в основном состояло из обычных продуктов, тяжелых и неудобных для переноски.

Если бы нам пришлось покинуть корабль в зимнее время, я совершенно уверен, что отыскать нас в темноте при тогдашних возможностях авиации не удалось бы.

Наши научные исследования не были заранее организованы, они органически вошли в комплекс ежедневных работ экипажа.

В истории русского мореплавания были примеры, когда на кораблях, в силу обстоятельств попавших в малоизвестные для науки районы, проводились ценнейшие научные наблюдения. В этом смысле работы седовцев продолжали эти традиции.

Подготовка судоводительского состава на судах Главсевморпути была на высоком уровне, и в арктических экспедициях штурманам, помощникам капитана часто приходилось выполнять разного рода научные работы.

Нам повезло, что Фритьоф Нансен весьма подробно занимался вопросом, какие и для чего следовало производить исследования во время дрейфа. Книга замечательного норвежца «Во мраке ночи и во льдах» была моим руководителем и советчиком на протяжении всего дрейфа. Недаром Нансен считался у нас шестнадцатым членом экипажа.

Конечно, с позиции сегодняшнего дня мы кое-что, наверно, упустили, но наши усилия не пропали даром. Мы и не думали, что наши научные исследования в высоких широтах будут так важны для науки.

Жили мы на «Седове» дружно. О несовместимости характеров и речи не было. Может быть, не хватало времени подмечать друг у друга неприятные привычки, а, может быть, их и не было.

К концу отпуска книга о ледовом дрейфе была закончена и сдана в печать. А дальше – работа в Главсевморпути начальником штурманско-навигационной службы Морского управления.

Когда началась Великая Отечественная война, я, как и многие советские люди, забронированные в учреждениях, стал проситься на фронт. В июле 1941 года получил разрешение и был мобилизован в ряды действующего Военно-Морского Флота.

Тетрадь вторая. Белое море

Глава первая. Архангельск – город прифронтовой

Архангельск показался мне оживленнее, чем всегда. На улицах – больше военных моряков. Встречались раненые. Много озабоченных, усталых женщин.

Штаб военно-морской базы находился в старинном каменном здании, окрашенном в желтый цвет. Пополнение личного состава базы не закончилось, сюда съезжались моряки со всего Советского Союза.

Июль. Лето в разгаре, однако не жарко. Как часто бывает в Архангельске, с моря дует прохладный ветер. Запомнилась яркая зелень, обрамлявшая деревянный город. Широкая синь реки. В тот год природа не пожалела красок. Желтел песок на городском пляже. Но пляж был пуст. Не видно даже мальчишек, самых усердных купальщиков. Война.

На набережной неожиданно встретил своего друга Виталия Дмитриевича Мещерина. В прошлом году Мещерин был назначен в Мурманск начальником арктической морской конторы. Кажется, совсем недавно я был у него и проверял, как поставлена штурманско-навигационная служба на его судах…

– Морская контора по приказанию начальства закрыта, вызван сюда, – сумрачно сказал Мещерин после первых слов приветствия.

– Мурманск каждый день бомбят, а порт нам ох как нужен! Если падет Мурманск, что тогда делать? Зимой Белое море замерзает.

– Неужели Мурманск могут взять? – Мне это казалось невероятным.

– Ты ведь знаешь меня, лишнего не скажу… Наши люди все взялись за оружие, строят укрепления на западном берегу Кольского залива. Но я видел, как в Мурманском порту снимают оборудование и везут в Архангельск. Понимаешь, что это значит?

– Что ты делаешь в Архангельске?

– Принимаю судостроительную верфь. Прости, Костя, много дел, – заторопился Мещерин. – Увидимся в гостинице.

Вечером мы с Виталием Дмитриевичем до поздней ночи сидели за разговором…

Получил обмундирование и одетый, как полагается военному моряку, явился к командиру базы контр-адмиралу А. А. Кузнецову. После получасовой беседы был назначен в оперативный отдел штаба. Мне понравился пожилой командир базы. Седовласый, с обветренным лицом, он казался спокойным, невозмутимым.

Я начал с изучения оперативных сводок и карт. За несколько дней мне отчетливо представилась сложившаяся здесь военная обстановка. Над Мурманском и над всей северной областью нависла грозная опасность. Но пока, несмотря на превосходство в силах, фашистским войскам удалось продвинуться на главном направлении всего на тридцать километров. В последних числах июля наша 14-я армия остановила противника на рубеже реки Западная Лица. Захватив ее восточный берег, противник продолжал угрожать Мурманску.

Моряки военного флота поддерживали армию авиацией и артиллерией, высаживали десанты.

На Кандалакшском направлении враг с тяжелыми боями тоже продвинулся, однако оседлать Кировскую железную дорогу ему не хватило сил. На юге положение оказалось сложнее, и железная дорога возле станции Свирь вскоре была перехвачена. Снабжение 14-й армии, Северного флота и Мурманска шло морским путем из Архангельска через Белое и Баренцево моря. Моряки торгового флота оказались на переднем крае войны. Вместе с пограничниками и военными моряками они первыми приняли на себя вражеские удары.

Через несколько дней после начала войны Государственный Комитет Обороны обязал Северное и Мурманское пароходства эвакуировать морем в Архангельск из прифронтовой зоны женщин, детей и стариков, вывезти наиболее ценное оборудование промышленных предприятий.

Северный торговый флот кроме перевозок на фронт войсковых частей, боеприпасов и продовольствия снабжал побережье и острова материалами для постройки укреплений. Несмотря на боевую обстановку, рейсы совершались бесперебойно.

Первым столкнулся с врагом пароход «Енисей». В северном пароходстве из отчета капитана парохода П. И. Бурмакина я узнал подробности.

В Мурманске «Енисей» погрузил воинскую часть в 1200 человек, 120 лошадей, боеприпасы и продовольствие. Назначение – идти в Мотовский залив, в район линии фронта. Конвой – всего два катера-охотника и то на половину пути; дальше нужно было идти самостоятельно.

«29 июня, – писал капитан, – прибыл благополучно в Титовку и ошвартовался у причала. Сразу же получил распоряжение от штаба: в первую очередь высадить воинскую часть и выгрузить боезапас, так как солдаты немедленно отправлялись на огневую линию, чтобы задержать наступление фашистов. Раскаты орудийных выстрелов с каждой минутой усиливались и приближались к месту нашей стоянки. Появились вражеские самолеты-пикировщики. Началась бомбежка укреплений. Все это происходило на наших глазах. Экипаж моего парохода, хотя до сего времени не был в таких операциях, вел себя достойно.

После многих массированных налетов линия обороны была прорвана и наши части начали отходить, а немцы продвигались все ближе и ближе к расположению штаба, который находился неподалеку от причала.

К вечеру поселок и помещение штаба горели. Выгрузка была закончена. Получил распоряжение командования держаться у причала до тех пор, пока будет возможно или пока не поступит приказ о выходе, а тогда в первую очередь принять тяжелораненых, строительный батальон и всех, кого будет можно взять на пароход.

30 июня в 1 час 30 минут поступление раненых прекратилось. Враг отрезал подъездные пути к причалу и был в такой близости, что мог обстреливать наш пароход из пулеметов. Всего были приняты 71 тяжелораненый и, кроме того, много из эвакуируемого населения. В 2 часа 10 минут отошли от причала. Из-за пожара бухту Титовку заволокло дымом, и мы, воспользовавшись этим обстоятельством, вышли благополучно, не замеченные противником.

Прибыли в Мурманский порт того же 30 июня около 9 часов утра. На пароходе весь личный состав работал с исключительной энергией, чтобы пройти путь как можно скорее и доставить раненых в госпиталь».

Так был проведен и благополучно закончен первый из прифронтовых рейсов. Незадолго до смерти П. И. Бурмакина мы встретились с ним и вспомнили этот боевой эпизод. Кстати, он проплавал на море пятьдесят лет и капитаном прослужил без единой аварии.

Работа многих торговых судов Севера в эти дни протекала в условиях, описанных в отчете капитана Бурмакина. Десятки экипажей совершали героические рейсы под артиллерийским обстрелом и вражескими бомбами, действовали умело и бесстрашно, будто всю жизнь готовились к подобным плаваниям.

В те дни меня поразил подвиг моряков рыболовного тральщика, ставшего сторожевым кораблем.

Дело было так: 13 июля из Мурманска в Иоканьгу вышли корабли ЭПРОНа, в недавнем прошлом рыболовные траулеры РТ-32 и РТ-67. Их сопровождал для охраны сторожевик «Пассат», тоже недавно рыболовный траулер.

У Гавриловских острововnote 13 на наши корабли напали пять вражеских эсминцев, начали обстрел.

«Пассат», вооруженный лишь двумя 45-миллиметровыми пушками и двумя пулеметами, немедленно пошел навстречу врагам. Защищая своих подопечных, он поставил дымовую завесу, открыл ответный огонь по фашистам, чтобы отвлечь внимание на себя. Командир сторожевика, старший лейтенант Владимир Лаврентьевич Окуневич, приказал траулерам идти в соседнюю бухту и известил по радио базу об атаке эсминцев.

За дымовой завесой РТ-32 ушел, но РТ-67 был поврежден и потерял ход. Героические попытки «Пассата» защитить неподвижное судно ни к чему не привели.

Сам сторожевик получил два прямых попадания и стал быстро погружаться. Но его кормовое орудие не прекращало огонь. Коммунист командир Борис Никитич Моцель стрелял, пока не оказался в воде. Мужественный моряк и еще один его товарищ спаслись на шлюпке. Остальные двадцать два человека погибли.

Теперь эсминцы сосредоточили огонь на РТ-67, не имеющем хода. Под залпами орудий траулер тонул. Фашисты огнем из мелкокалиберных пушек расстреливали перешедших на спасательные шлюпки моряков. Безоружные, гибнущие, наши люди ответили пением «Интернационала».

Все рыболовецкие суда архангельской траловой базы были с самого начала войны мобилизованы и переданы Северному флоту. Их срочно переоборудовали для использования в военных целях: поставили небольшие пушки, пулеметы. Капитанам судов присвоили звание старших лейтенантов.

Вчерашние рыбаки несли дозоры по всему побережью. Они сбивали самолеты, топили подводные лодки, очищали фарватеры от мин противника. Они охраняли горло Белого моря, и успешно: ни одна подводная лодка противника не смогла пробиться через заслоны…

Архангельск готовился к приему военных английских кораблей и встречал советских людей, работавших до войны на угольных шахтах Шпицбергенаnote 14.

1 августа прибыл английский минный заградитель «Адвенчюр», а вслед за ним и другие корабли союзников. Они доставили первые военные грузы.

Англичане совершили плавание без особых тревог и без потерь. Немцы рвались к Кольскому заливу. Они мечтали как можно скорее овладеть Мурманском, и корабли, идущие в Архангельск, их пока мало интересовали.

Среди возвратившихся в те дни из Баренцбурга на Шпицбергене я встретил Изосима Петровича Макарова, с которым был знаком раньше. Он рассказал, что в июле на Шпицберген прибыл большой пассажирский лайнер «Эмпресс оф Канада» с военным эскортом. Лайнер ждал советских горняков в глубине залива у норвежской радиостанции. Наши пароходы, стоявшие в Баренцбурге, срочно ушли в Архангельск в первый день войны.

Рабочие с женами и детьми были взяты на борт. Курс – на Архангельск. Однако поблизости маяка Зимнегорский, рассказывал И. П. Макаров, лайнер сел на мель. К нему подошли пароходы «Вишера», «Сура» и «Онега» и сняли с английского парохода пассажиров и их имущество…

Над Архангельском стоял запах гари. Диверсанты подожгли лесобиржу. Столб дыма поднялся на высоту двух километров и хорошо был виден в городе.

Оперативные карты были печальны. 12 августа войска противника вышли на 34-й километр шоссе Кестеньга – Лоухи. Создалось критическое положение. Если бы они захватили железнодорожную станцию Лоухи, Мурманск был бы отрезал от страны. Сильно осложнилось бы и положение Архангельска.

В ночь с 12 на 13 августа 88-ю стрелковую дивизию, расположенную в Архангельске, подняли по тревоге. Основные части дивизии были переброшены по железной дороге. Участок от станции Сорока до Обозерской еще не был достроен, однако рабочие поезда ходили, и восемнадцать воинских эшелонов прошли к станции Лоухи меньше чем за двое суток. Угля не хватало, паровозы работали на дровах. К вечеру 15 августа передовые части соединения с ходу вступили в бой, отбросили врага.

В то же время суда Северного морского пароходства приступили к переброске из Архангельска в Кандалакшу оставшихся подразделений 88-й дивизии и отрядов морской пехоты. В Кемь и Кандалакшу пароходы везли рабочих для строительства оборонительных сооружений. Обратными рейсами эвакуировали раненых бойцов и население.

В сводке Северного флота от 11 августа онова отмечается бесстрашие и героизм вчерашних мирных рыбаков-матросов, засольщиков, механиков, тралмейстеров, мобилизованных на войну.

На траулер «Туман», теперь сторожевой корабль, несший дозор у острова Кильдина, напали три эсминца противника. Личный состав «Тумана» вел себя самоотверженно, стреляли по врагу до последней возможности. В корабль попало одиннадцать снарядов, погибло пятнадцать человек, остальные тридцать семь спаслись в шлюпках.

* * *

Через несколько дней у меня состоялась вторая беседа с командиром базы контр-адмиралом Кузнецовым. Меня, как и других, тревожило, что мы будем делать зимой, когда морозы скуют Белое море льдом на долгие семь месяцев.

– И сообщение Архангельска с внешним миром через Белое море все эти месяцы невозможно? – не то спросил, не то подтвердил адмирал.

– Вот этого я не считаю. При помощи ледоколов плавание возможно.

– Значит, для проводки пароходов необходимы ледоколы? Целый ледокольный флот? А где он будет базироваться?

Командир базы задумался. Я рассказал ему все, что знал о беломорских льдах.

Мне было известно о Белом море не так много, но и не совсем мало. К обычным сведениям из лоции и других официальных справочников о здешних льдах я мог прибавить и свой опыт. Работая на зверобойных судах, я убедился, что во льдах Белого моря могут плавать самостоятельно не только ледоколы, но и суда ледового класса, конечно, если капитанам знакомы законы зимнего моря. Дело в том, что в Белом море состояние льдов, их проходимость определяются не только силой и направлением ветра, как в остальных арктических морях, но и течениями. Под действием течений льды непрерывно двигаются, создавая на больших участках то сжатия исключительной силы, то значительные разрежения. Вот этими разрежениями и можно пользоваться.

Контр-адмирал поддержал мое предложение написать Верховному Главнокомандующему о зимних проводках в Архангельск союзных и советских транспортов.

Я твердо считал осуществление таких плаваний жизненно необходимым для страны, тем более что южная часть Кировской железной дороги все еще была в руках противника и на освобождение ее в ближайшее время надежды не было. Правда, интенсивно шло строительство железнодорожной ветки Обозерская – Беломорск, она должна была дать выход грузам из Мурманского порта к фронту, но когда этой веткой можно будет пользоваться – неизвестно.

Запросить Ставку было необходимо и потому, что руководители Главсевморпути находились в Арктике и могли вернуться в Москву не раньше середины ноября. А подготовку к зимней навигации надо начинать немедленно.

Через неделю письмо Верховному Главнокомандующему было готово. Командир базы тут же направил мои соображения в Москву.

В эти дни в Архангельск пришел приказ о реорганизации нашей базы в Беломорскую военную флотилию. Командиром назначался контр-адмирал Долинин. Капитан первого ранга Николай Петрович Аннин, с которым мы были хорошо знакомы, тоже был назначен в число офицеров флотилии.

Я продолжал жить на Поморской улице в гостинице «Интурист». Рано утром отправлялся в здание штаба и работал до позднего вечера. В связи с предстоящей постановкой минных заграждений на Белом море пришлось изрядно потрудиться над изучением его гидрологического режима.

Как-то в штабе мы вспомнили о капитане А. К. Бурке – известном знатоке беломорских льдов. Я навел справки, оказалось, что Артур Карлович не плавает, болен и по-прежнему живет в своем домике на берегу реки. С Бурке мы вместе плавали на ледокольном пароходе «Садко». Помню, в 1937 году отправились сверхранним рейсом на Землю Франца-Иосифа с грузами для экспедиции «Северный полюс». Но сначала должны были доставить в Амдерму колеса для самолетов экспедиции. Снежные аэродромы уже растаяли, и тяжелые четырехмоторные машины пришлось «переобувать». Я был в том рейсе старпомом, Бурке – капитаном. Бурке мне пришелся по душе как человек и как капитан. Артур Карлович много плавал на Севере и написал отличную работу «Морские льды», она вышла из печати в 1940 году.

Я навестил Артура Карловича.

Мой бывший капитан был бледен и худ, говорил из-за болезни горла едва слышно. С планом зимней проводки во льдах сразу согласился.

– Только не ходите напролом, – сипел он, – напролом никакой ледокол не осилит. А по разделам, по съемам… На атлас приливов и отливов тоже посматривайте… Я на зверобойках примечал, как и что, – он взял карту Белого моря и проложил от руки несколько курсов. – Вот так выгоднее всего плавать, Константин Сергеевич. Возьмите, может быть, пригодится.

Артур Карлович очень сожалел, что здоровье не позволяет ему участвовать в ледокольных делах…

В конце августа в городе царило необычное оживление. Архангелогородцы провожали своих родных и близких строить оборонительные сооружения. На пароходе «Родина» отправлялись шесть тысяч мужчин, женщин, юношей и девушек.

Помню, Бурке был очень обеспокоен судьбой своей дочери Руфины, находившейся в их числе. По городу прошел слух, что пароход подорвался на мине и многие погибли. На самом деле через сутки после выхода в море «Родина» благополучно достигла места назначения – Кандалакши…

Первый союзный конвой прибыл в Архангельск 31 августа 1941 года. Конвой именовался «Дервиш», а затем получил шифр PQ-0. Он был небольшой – 6 транспортов. Зато эскорт довольно мощный: авианосец, 2 крейсера, 2 эскадренных миноносца, 4 сторожевых корабля и 3 тральщика.

Прибытие транспортов было неожиданностью для Архангельского порта. Как потом выяснилось, военно-морские власти решили выгружать доставленные грузы своими силами и порт в известность не поставили. Произошла заминка. А груз военный – его ждали на фронте. Об этом чрезвычайном положении доложили в обком партии. Тогда по указанию первого секретаря П. П. Огородникова на причалы приехали секретарь обкома А. С. Буданов и начальник порта Г. И. Дикой. Они увидели матросов, стоявших возле союзных транспортов и не знавших, с чего начинать разгрузку, – военные моряки не были докерами. Вмешательство обкома партии решило дело. Выгрузкой судов стали заниматься работники торгового порта. Однако жалобы союзников достигли высоких инстанций и послужили одной из причин для назначения уполномоченного ГКО по погрузкам-выгрузкам на Севере.

В конвое прибыл пароход с пшеницей для города (около десяти тысяч тоня). Мельниц в Архангельске не было, и местным властям пришлось срочно изготовлять оборудование, искать жернова. За пять суток пустили две мельницы при складах Заготзерно.

Шел сентябрь. Мурманск жестоко бомбили. Враг снова и снова пытался захватить полярный незамерзающий порт.

Глава вторая. В ставке Верховного Главнокомандования

В один из сентябрьских дней меня поздно вечером вызвали в штаб флотилии. Получен приказ наркома Н. Г. Кузнецова назавтра вылететь в Москву.

В самолете я был единственным пассажиром и, забравшись в меховой мешок, всю дорогу спал. Когда проснулся, самолет летел совсем низко над землей. Москва была рядом.

Квартира пустовала, семья была в отъезде.

Позвонил друзьям, никто не подходил к телефону, все разъехались. Позвонил в наркомат, доложился. Нарком Кузнецов назначил прибыть завтра, в двенадцать дня.

На улицах столицы пустынно. Редкие прохожие, почти не видно детей. Часть населения эвакуирована, многие в эти дни строят укрепления на подступах к городу. На улице Горького, у здания Моссовета, встретил отряд противовоздушной обороны, переводивший на Красную площадь аэростат воздушного заграждения.

Ветер метет по улицам обрывки бумаги, всякий мусор. Часть учреждений и магазинов закрыта. Рестораны превращены в столовые, там кормят по карточкам.

После обеда позвонил профессору Московского университета Н. Н. Зубову. Мне захотелось посоветоваться с Николаем Николаевичем, крупным ученым, ледовиком, выслушать его мнение. Зубов прекрасно знал условия плавания в Арктике. Мы познакомились с ним в 1940 году. Он редактировал мою книгу. Вместо с Н. Н. Зубовым мы написали статью о предварительных итогах научных работ, проведенных на ледокольном пароходе «Георгин Седов». Нам удалось в самом сжатом виде сказать основное, сделать некоторые теоретические и практические выводыnote 15.

Николай Николаевич оказался дома и сразу пригласил к себе. В городе он был один, жена и двое детей жили на даче. Соображения о зимних перевозках Зубов выслушал со вниманием и одобрил. Я дал ему прочитать копию письма Верховному Главнокомандующему.

– Можно кое-что уточнить, расширить, но главное, по-моему, здесь написано, – сказал Николай Николаевич, возвратив мне мои три странички. – Хотел бы поработать на таком деле. Хотел бы повоевать. Я ведь старый русский офицер.

– Согласились бы вы работать на зимних проводках?

– Конечно.

Я был рад и растроган. Мнение Николая Николаевича было для меня весомо, он никогда зря не поддакивал, был прямым и благородным человеком. Среднего роста, коренастый, с военной выправкой. Волосы седые, высокий лоб. Темные проницательные глаза, небольшие усики. Юношей мичманом участвовал в знаменитом Цусимском сражении.

Домой я вернулся часов в десять и сразу заснул так крепко, что не слышал сигнала воздушной тревоги. Поднял с койки страшный грохот. Вскочил и, ничего не понимая со сна, бросился к окну. Темное небо было исполосовано лучами прожекторов. Стреляла зенитная артиллерия. Враг прорвался в центр, рвались фугасные бомбы. Над Москвой поднималось зарево пожаров… Незабываемо и страшно. Целый час не отходил я от окна.

Но вот все стало стихать, погасли прожектора. В репродукторе послышался спокойный голос диктора:

«Опасность воздушного нападения миновала, отбой».

По улице промчались санитарные машины с синими фарами. Они спешили к разрушенному взрывом дому.

Неожиданно зазвонил телефон.

– Докладываю, Константин Сергеевич, был на крыше, потушил две зажигательные бомбы, – радостно сообщил Николай Николаевич Зубов.

В эту ночь я уже больше не заснул…

Без пяти двенадцать дня я вошел в приемную наркома Военно-Морского Флота Николая Герасимовича Кузнецова. Ровно в двенадцать был принят. Николай Герасимович полностью согласился с необходимостью зимних перевозок в Белом море. Он задал несколько уточняющих вопросов и объявил, что назначает меня командиром ледокольного отряда Беломорской флотилии. Добавил, что весь ледокольный флот будет мобилизован и передан в этот отряд.

– Есть ли у вас вопросы? – спросил нарком.

Общая картина была для меня ясна. Ледокольный флот я знал хорошо. Как он будет работать в Белом море, тоже представлял. Одно беспокоило: не отдаст ледоколы Иван Дмитриевич Папанин, не выпустит их из ведения Главсевморпути. И я спросил:

– Какова позиция Папанина?

– Для меня его позиция не главное, вопрос будет решать товарищ Сталин. Что у вас еще?

– Есть просьба, Николай Герасимович: мобилизовать и назначить начальником штаба в ледокольный отряд профессора Зубова.

– Зубов? Знаю, согласен. – И тут же отдал распоряжение адъютанту. – Без моего приказа из Москвы не выезжайте, – сказал на прощание нарком.

Через час после беседы мне вручили пакет со штатным расписанием ледокольного отряда.

В тот же день у коменданта Москвы я получил пропуск на проезд по городу в любое время (после 24 часов и во время воздушной тревоги) и решил переночевать на даче в Малаховке, арендованной у Моссовета перед самой войной. Она так и осталась пустовать.

Вечером, в половине девятого, я выбрался из Москвы и через полчаса въехал в лесок, где находилась дача. Признаться, я был здесь всего два раза и с трудом нашел ее, тем более что сделалось совсем темно. Остальные дома, едва видимые среди густо разросшихся кустарников, тоже пустовали. Шумели в темноте вершины деревьев.

Я поставил машину во дворе и с фонариком вошел внутрь дома.

Запустение. Пыль, чьи-то газеты, расстеленные на полу, окурки, пустые консервные банки. Ехать обратно через лес в полной темноте не хотелось. Ладно, ночую на свежем воздухе в машине.

В 10 часов началась стрельба. На Москву летели вражеские бомбардировщики. Опять по небу заметались лучи прожекторов. В воздухе запылал один, потом другой бомбардировщик, сбитый нашими истребителями.

К двенадцати все затихло. Немного погодя послышались иные звуки, лес будто ожил: голоса людей, собачий лай. Я насторожился. Кто это мог быть? Не диверсанты ли, о которых уже наслышан? На всякий случай вынул пистолет и снял предохранитель. Теперь голоса слышались совсем рядом, у самого забора.

– Ломай, ребята, – услышал я начальственный голос, – пойдем напрямик, тут везде заборы.

– Кто идет? – крикнул я.

Забор затрещал. Солдаты с автоматами и собаками на поводках окружили машину.

– Документы!

Я предъявил документы. Старший лейтенант в кожаной куртке внимательно их просмотрел.

– Зачем вы здесь?

– Это моя дача, – показал я на деревянный домик. – Хотел переночевать.

– Не советую вам здесь оставаться. Все может быть. Фашисты сбрасывают своих людей. Вы и машина с пропуском – находка для них.

– Учту.

Лейтенант и его группа ушли, а я отсидел в машине часа два-три, пока немного рассвело, и поехал в Москву.

Весь день прошел в отделах наркомата Военно-Морского Флота. Только в шесть часов вернулся домой. Поставил на огонь чайник, стал проглядывать газеты. Позвонил телефон.

– Слушаю.

– Кто у телефона?

– Бадигин.

– Константин Сергеевич.

– Да.

– Вас сегодня примет товарищ Сталин. Просьба никуда не уходить из дома. За вами приедут. Когда пошлем машину – позвоним.

– Буду ждать.

Я еще раз перечитал свое письмо, снова продумал каждое слово.

Время шло, уже девять. Зазвонил телефон.

– Константин Сергеевич?

– Да.

– Машина выехала, будьте готовы.

Ждать пришлось недолго. Звякнул дверной звонок, пять минут езды, и машина затормозила у небольшого особняка на улице Кирова. Встретивший меня Поскребышев поторопил:

– Товарищ Сталин ждет.

Скорым шагом прошли по коридору, миновали переднюю, вошли в большую приемную, заполненную генералами всех рангов.

У высокой двери с медной литой ручкой Поскребышев остановился.

– Входите, – открыл дверь.

В продолговатом кабинете стоял стол из полированного дерева. За столом сидел Сталин. Я подошел к нему, Сталин привстал и молча подал мне руку. Однако садиться не предложил. Я сразу заметил на его столе свое письмо. У стены, вытянувшись во весь свой гвардейский рост, стоял Николай Герасимович Кузнецов. Направо и налево от Сталина сидели члены Политбюро. Я подошел к Кузнецову и встал с ним рядом.

– Вы считаете возможным регулярные и надежные перевозки через Белое море зимой? – сразу спросил Сталин, пристально рассматривая меня. – Вы уверены в этом, товарищ Бадигин?

– Да, уверен, Иосиф Виссарионович.

– Сколько один ледокол может провести за собой пароходов?

– В средних ледовых условиях нужен один ледокол на пять пароходов, – сказал я. – В тяжелых условиях один ледокол может провести только три.

– А если пароходы зажмет лед и «юнкерсы» забросают караван бомбами?

– Ледоколы должны быть хорошо вооружены, необходима защита с воздуха. Риск, конечно, есть.

– Сколько ледоколов смогут работать в Белом море? Сколько их числится в Архангельске?

– Два. Если в Белое море будет направлен «Красин», тогда будет три. Ледорез «Литке» может быть на подмоге. В Архангельске есть несколько ледокольных пароходов, они тоже принесут пользу.

– Сколько нужно времени для одного рейса во льдах?

– При средних условиях ледокол может за неделю вывести пять пароходов и вернуться в Архангельск с другими пятью.

– Куда легче вести караван? В Архангельск или из Архангельска?

– Это зависит от ветра.

– Что нужно, чтобы ледоколы работали с полной нагрузкой?

– Главное – люди, потом уголь и ремонтная база.

Сталин задал еще несколько вопросов: уточнял, сколько можно провести транспортов за месяц, неделю, за всю зиму. Потом вдруг спросил:

– А если сделать порт в Индигеnote 16? Что это даст? Не решит ли этот порт рационально все вопросы?

Это было неожиданно. Проект доставки грузов в этот порт я не изучал, однако слышал о нем и сам бывал в Индиге на пассажирском судне.

Сталин заметил мое замешательство и сказал, не спуская с меня тяжелого взгляда:

– Не знаете – не говорите.

– Дайте минуту подумать, товарищ Сталин. Чувствовал я себя спокойно.

– Думайте.

Сталин все время сидел в кресле. Лицо его было угрюмо, взгляд тяжелый. Когда я видел Сталина в мирное время, он был не таким.

Собравшись с мыслями, я так ответил насчет порта в Индиге:

– Во-первых, там мелко. Во-вторых, чтобы построить порт, надо много времени. В-третьих, там нет железной дороги. С таким же успехом можно выгружать грузы на Новой Земле.

– Понятно, – Сталин помолчал. – А кого бы вы, товарищ Бадигин, могли рекомендовать в руководители беломорских проводок?

Нарком Кузнецов, до сих пор молчавший, вмешался в разговор.

– Товарищ Сталин, я назначил командовать ледокольным отрядом Бадигина.

В первый раз Сталин улыбнулся.

– Что ж, так и запишем, – сказал он. – Если что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо к нам, товарищ Бадигин… Больше вопросов нет? – Он посмотрел на присутствующих членов Политбюро…– До свидания.

Мы вышли из кабинета вместе с Кузнецовым.

На следующий день поехал к Н. Н. Зубову.

– Мобилизовали, – встретил меня Николай Николаевич, – был сегодня в военкомате. Снова стал капитаном второго ранга. Назначили к вам начальником штаба. – Он был радостно возбужден. – Повоюем, Константин Сергеевич, во льдах нам воевать способнее, чем немцам. Что они о льдах знают? Однако и нам будет нелегко. Я тут порылся в книгах: ничего существенного по Белому морю нет, одна беллетристика. Будем нажимать на ледовую разведку… За три часа можно все море облететь, не Арктика.

Я пересказал в общих словах доклад в Ставке. Настроение у нас было боевое. Мысль одна: как бы получше выполнить поручение? Да, Зубов прав, авиация может сыграть решающую роль в организации беломорских зимних перевозок.

Зубов был очень оживлен. Рассказывал о своих плаваниях на научно-исследовательском судне «Персей», даже продекламировал гимн «Персея». Плавучий институт «Персей» возник по декрету Владимира Ильича Ленина еще в 1922 году. Николай Николаевич был влюблен в свое судно.

От Зубова зашел к И. Д. Папанину в Главсевморпути на улице Разина, сообщил ему о решении Сталина. Папанин выслушал хмуро.

– А как же я без ледоколов?

Я промолчал.

В тот же вечер на Арбате произошла памятная встреча. Неожиданно около меня затормозила забрызганная грязью «эмка». Из машины вышел Отто Юльевич Шмидт.

– Увидел вас и решил узнать, что нового на Севере. Я ведь теперь в Академии наук, в отрыве от Арктики.

Шмидт был вице-президентом академии. Мы вспомнили кое-кого из знакомых. Я поделился своими планами.

– Поздравляю. Большое, нужное дело. Уверен, беломорские льды будут побеждены.

Отто Юльевич, как всегда, поглаживал по привычке пышную бороду. Поговорили о военных делах. Минут через десять мы попрощались, пожелав друг другу успехов.

На следующий день самолет доставил меня в Архангельск.

Завертелись организационные дела. Помещение для штаба ледокольного отряда нам предоставили в здании управления морского порта. Прибыли специалисты. Через три дня приехал Н. Н. Зубов и приступил к своим обязанностям…

В сентябре наши войска оставили Петрозаводск. В Архангельск прибывало все больше раненых. Открывались новые госпитали. Шла мобилизация мужчин и женщин на строительство укреплений на Карельском фронте. Однако и заводы не оставались без людей. На лесозаводе № 3 более ста рабочих выполняли по две-три нормы. На лесозаводе № 16-17 по две-три нормы давали за смену почти двести человек, многие вырабатывали по четыре нормы.

Основная масса продовольствия шла на фронт. Для гражданского населения было оставлено самое незначительное количество. Резко сократилась выдача продуктов по карточкам. В это время архангелогородец мало отличался от ленинградца по нормам получаемого в день хлеба.

Архангельск – город северный, овощи и фрукты, как правило, привозные, а подвоза не было. Началась цинга. Для борьбы с ней на всех предприятиях готовили настой из хвои. Бочки с настоем стояли в проходных, и каждый, идя на работу, выпивал кружку целебной жидкости.

Начались трудные дни и на судоремонтном заводе «Красная кузница». Иной день рабочие получали в столовой только болтушку – суп-мучицу да котлеты из морской капусты. Завод выполнял оборонные заказы, но даже он часто оставался без электроэнергии; останавливались станки, моторы, компрессоры.

Не хватало топлива для электростанции, для обогрева школ и больниц. На Кегострове и в других местах стали раздобывать топливо на старых древесных свалках, извлекали из дельты Северной Двины осевшие в прошлые годы бревна.

Для Архангельска очень велика была пожарная опасность. Постройки в городе почти все деревянные, на лесобиржах скопилось много пиломатериалов. После того как сгорела биржа на Маймаксе, противопожарные дела не раз обсуждались в обкоме партии.

В самые короткие сроки два десятка самых сильных портовых буксиров были оборудованы в пожарные суда. Мощность паровых насосов увеличили. Все суда снабдили специальными пожарными шлангами длиною в километр. По некоторым улицам проложили от реки железные трубы, по ним пожарные суда могли подавать воду. Когда через год самолеты противника стали бомбить город, многие деревянные постройки были спасены судами, снабженными насосами и шлангами.

В нашем штабе все шло своим порядком. Флагманские специалисты знакомились с особенностями Белого моря. Интересные учения проводил Николай Николаевич Зубов. Он был требователен, и молодые офицеры его побаивались. Я знакомил их с азами ледокольной практики. Однако главным в нашей работе, как и положено, была военная подготовка.

Узнал об ухудшении здоровья А. К. Бурке. Чем ему помочь? У него оказался туберкулез горла. Значит, прежде всего необходимо хорошее питание. Посоветовался с Зубовым и решил рекомендовать капитана Бурке консультантом по беломорским льдам. Доложил об этом члену Военного Совета В. Е. Ананьину. Он согласился. Таким образом решался вопрос и о военном пайке для Артура Карловича.

Разрешу себе сделать отступление.

Когда-то, еще в школьные годы, мне попался роман Стивенсона «Остров сокровищ». Было мне пятнадцать, и я задумывался: кем быть в жизни? Замечательная книга Стивенсона помогла выбрать профессию. Я окончательно и бесповоротно решил стать капитаном морского корабля.

Через полтора десятка лет, сделавшись капитаном, снова прочел «Остров сокровищ» и задумал сам написать приключенческую повесть из морской жизни. Но тут началась война, я в прифронтовом Архангельске… Время самое неподходящее – это я хорошо понимал. Однако непреодолимое желание заставило меня взять в руки перо. Тут же стал набрасывать какие-то строчки… И позже несколько раз принимался писать, однако и опыта не было, и война требовала от меня не книг. По-настоящему занялся писательством только после войны.

Глава третья. Никольское устье, или Березовый бар

Первый союзный караван в составе шести судов, прибывший в Архангельский порт 31 августа, был выгружен в Бакарицеnote 17 на причалах, связанных с железной дорогой и частично механизированных.

Союзные транспорты доставили танки, орудия, машины, пушки, снаряды и самолеты в ящиках (разобранные). Архангельск – огромный порт, но порт лесной, не приспособленный для перевалки столь тяжеловесных грузов. Бревна, балансы, пиломатериалы всякого рода – вот что здесь грузили, обходясь стрелами, лебедками, автолесовозами.

Для танков и ящиков с металлом нужны были мощные краны. Прибывал груз на крупных судах типа «либерти» и «эмпайер», и многие причалы требовали углубительных работ. И не только причалы, но и Березовый бар (мелководье) в устье Двины.

С железной дорогой, кроме Бакарицы, соединялись еще шесть причалов левого берега. Но и они были пригодны только для малотоннажных судов. Остальные причалы порта – деревянные и без выхода на железнодорожный путь. Причалы правого берега обслуживали малые прибрежные линии (из города и в город).

Надо было оснащать причалы, строить дополнительные железнодорожные ветки, склады – серьезно реконструировать порт.

В конце сентября 1941 года заместитель Председателя Совнаркома Анастас Иванович Микоян предложил руководителям Архангельской области представить свои соображения по улучшению работы порта и подготовке его к зимним условиям. Для решения особо важных вопросов была создана комиссия, которую возглавил секретарь по водному транспорту Александр Сергеевич Буданов.

Необходимость переоборудования причалов на левом берегу ни у кого не вызывала сомнений. Но на носу зима, а эти причалы, хоть и соединенные с железной дорогой и усовершенствованные, в зимнее время использоваться не могли, так как Двина покрывалась толстым крепким льдом.

Наладить приемку и выгрузку пароходов зимой можно было только в аванпорте Экономияnote 18 или на временных причалах в Северодвинскеnote 19. Это и было главным вопросом, который предстояло решить.

Сначала мы, комиссия из пятнадцати человек, поехали в Северодвинск. Добирались на каком-то речном пароходике. Встретил нас и давал пояснения главный инженер строительных работ Цесарский – высокий, представительный.

Что мы увидели? Два временных причала с достаточными глубинами, третий готовился. Еще никакой механизации. Городок был очень непривлекателен: деревянные бараки, узкие мостки через болото. В нескольких каменных домах располагались управление строительством, маленькая гостиница, столовая.

Поблизости от этих мест на Никольском рукаве Двины когда-то стоял древний монастырь. К нему в 1553 году приплыл первый английский корабль под командой Ченслера, который заметил на беломорских берегах главы монастырского храма. Отсюда же шла зимняя дорога по льду в Холмогоры. Время почти разрушило здание монастыря.

Руководители строительства, показывая нам план будущего города, говорили: здесь лягут улицы, здесь встанет трехэтажный универмаг, там будет клуб, ресторан… Война войной, но люди здесь, как и на всей советской земле, смотрели вперед. Мы отметили для себя: в случае необходимости в порту можно построить дополнительные причалы для приема транспортов.

Вернулись в Архангельск поздно вечером. Напротив здания Северного пароходства стоял пароход «Воронеж». На его бортах буквы ГС-1 (госпитальное судно). Он был выкрашен в белый цвет с красными крестами на трубе, бортах и палубе. Хотя время позднее, у причала народ: пароход привез раненых. Мурманская дорога была перерезана врагом, и раненые бойцы из фронтовой полосы доставлялись сюда морем. Слышались стоны и всхлипывания. Раненых несли через толпу в санитарные машины.

Несмотря на красные кресты, «Воронеж» не раз подвергался бомбардировке с воздуха…

Через два дня наша комиссия выехала в Экономию.

Аванпорт Экономия значительно ближе расположен к морю и был построен еще во время вдрвой мировой войны. Временная железнодорожная ветка соединяла его причалы с Северной железной дорогой. Но, как показала практика, при сильных ветрах северо-восточной четверти на баре образуются тяжелые торосистые льды. Северодвинск же, расположенный в каких-нибудь 20 милях на юго-запад от Экономии, доступен для навигации всю зиму благодаря устойчивому разводью. И еще одно немаловажное обстоятельство: в Северодвинск предполагалось в самом ближайшем времени проложить постоянную железнодорожную ветку, и тогда грузы без задержки пойдут из трюма парохода на фронт.

Но это будущее, а к причалам Экономии уже сейчас можно ставить под разгрузку шесть-семь судов одновременно.

Мнения разделились: кто за Экономию, кто за Северодвинск. Оба порта имели свои преимущества и свои недостатки. Рекомендации комиссии свелись к тому, чтобы подготовить к предстоящим зимним погрузкам-выгрузкам оба порта.

В Экономии решили поставить три портальных крана, освободить склады и причалы от лесных грузов, построить по примеру прошлых лет железнодорожную ветку от аванпорта до переправы через Северную Двину и подготовить разборный железнодорожный путь по льду до станции Исакогорка.

В Северодвинске – использовать три имеющихся причала. В перспективе намечалось строительство еще 4—5 причалов. Железная дорога от порта до Исакогорки должна быть закончена в конце года, а до тех пор ледоколы могут бункероваться с пароходов-угольщиков в любом удобном месте моря.

Бюро Архангельского обкома партии обсудило предложения комиссии и внесло свои ценные дополнения. Можно сказать, что все самое важное для грузовых операций во время войны было предусмотрено.

В первых числах октября по вызову А. И. Микояна мы вместе с А. С. Будановым вылетели в Москву.

Самолет наш был покрыт желтыми пятнами камуфляжа. Летели низко, временами на бреющем полете. Неподалеку от Москвы нас атаковали «мессершмитты». К счастью, наши истребители их вовремя отогнали.

Столица еще больше посуровела. По улицам двигались танки, автомобили с пехотой. Аэростатов воздушного заграждения стало еще больше, они придавали городу какой-то фантастический вид. Ополченцы, обмундированные в новую, только что выданную форму, молча шагали по Ленинградскому шоссе. У Белорусского вокзала мы увидели противотанковые надолбы.

Ночью на улицах кромешная тьма. Изредка сверкнет синий огонек в руках патрульного, проверяющего документы. Машины двигались медленно, осторожно. У подъездов домов стояли дежурные с противогазами через плечо. Следили, чтобы даже слабенький огонек не мелькнул в окнах из-за штор затемнения…

В Москве мы узнали, что 1 октября было подписано соглашение о расширении поставок в СССР разного рода военных материалов из США и Англии. Мы ясно представили, что доставка и прием этих грузов – задача сложная и потребует напряжения всех сил.

Анастас Иванович встретил нас приветливо.

– Почему вы считаете на зиму Северодвинск более подходящим, чем аванпорт Экономия? – спросил Микоян, рассматривая привезенную нами карту. – Меня интересуют ледовые условия, остальное понятно.

– В зимнее время Березовый бар трудно проходим. Лед там наторашивает чуть не до дна, – отвечал Буданов.

– Хорошо, но ведь Северодвинский рейд расположен очень близко. Разве там лед не торосит?

– Там припай, Анастас Иванович.

– Что это?

– Лед примерзает к берегу. Он толстый и крепкий, поэтому его не ломает и не торосит.

– Но почему так происходит? – допытывался Анастас Иванович.

К сожалению, на этот вопрос мы тогда не могли ответить толком. Позже я узнал, что своим преимуществом Северодвинск обязан удачным очертаниям берега, образующим глубокий залив.

– Ну, ладно… А почему здесь открытая вода?

Микоян ткнул карандашом юго-западнее от Никодимского маяка. Отсюда до Летнего берега не было льдов.

Анастас Иванович посмотрел на меня.

Увы, я не мог тогда дать и на этот вопрос исчерпывающего ответа.

А объяснение, как я узнал потом, простое: ветер образует разрывы между береговым припаем и дрейфующим льдом Центрального бассейна моря. Под Летним берегом действует и постоянное течение.

На все остальные вопросы Анастаса Ивановича мы ответили без запинки.

Итак, будем принимать союзные караваны в Северодвинске, если аванпорт Экономию закроют льды.

Дальнейшие события показали правильность этого решения.

После нашего съезда в Москве было принято соответствующее постановление, полностью утвердившее меры, предложенные архангельскими руководителями.

Здесь уместно заметить, что после войны мне пришлось вплотную познакомиться с поморскими плаваниями через Белое море. И что же? Предки наших поморов зимой плавали под Летним берегом. Мне удалось установить, что зимой, идя на юг, мореходы стремились выйти к Никольскому устью, к монастырю. Идя Терским берегом, поворачивали на юг у реки Стрельны, где можно было переждать непогоду, запастись продовольствием. Следуя дальше курсом юго-восток, судно быстро выходило на разреженный лед, а потом и в прибрежное разводье.

В прилив, во время сжатий, поморский коч или ладья дрейфовали на юг вместе со льдами, в отлив шли под парусами, пользуясь разводьями. Разгружались у причала древнего Никольского монастыря и по санной зимней дороге переправляли грузы в Холмогоры…

Подходило время зимней навигации, а нерешенных вопросов осталось много. Не ясно было, какие ледоколы будут в распоряжении отряда, кто их будет снабжать углем, кто ремонтировать. Пока по-прежнему единственным кораблем отряда был ледокол номер восемь под командованием Андрея Михайловича Кулаковаnote 20. Несколько раз я обращался с рапортом к командующему флотилией контр-адмиралу М. М. Долинину и заменившему его вице-адмиралу Г. А. Степанову.

Были в штабе флотилии и такие разговоры: вот-де придут ледоколы, мы вооружим их и превратим во вспомогательные крейсеры. И они-де будут выполнять задания по охране союзных транспортов.

У меня на этот счет была иная точка зрения. Для меня ледокол был огромной, во время войны невосполнимой ценностью: без ледоколов на северных морских дорогах делать нечего. Я был твердо убежден, что не ледоколы должны охранять транспорты, а военные корабли должны охранять ледоколы.

В общем, было о чем подумать в те дни.

Когда из высоких широт Арктики стали возвращаться ледоколы, в Архангельск приехал Иван Дмитриевич Папанин, а затем и Николай Герасимович Кузнецов. Вскоре состоялась встреча с II. Г. Кузнецовым в кабинете у командующего флотилией вице-адмирала Г. А. Степанова. Николай Герасимович занимал место командующего за письменным столом, Степанов сидел в кресле напротив меня.

– Вы готовы к действиям в зимних условиях? – спросил нарком Степанова. – Вернее, к проводкам во льдах союзных транспортов?

Командующий встал:

– Штаб ледокольного отряда укомплектован полностью. Имеется в некотором количестве уголь для зимней кампании… Подготовлена инструкция для плавания во льдах… Лучше меня это знает товарищ Бадигин.

Действительно, Степанов занимал должность командующего всего несколько дней и не совсем вошел в курс наших дел. У него были задачи и поважнее.

– Доложите, – коротко сказал Кузнецов, обернувшись ко мне.

Я тоже встал, хотя докладывать мне вообще-то было не о чем. Часть ледоколов еще в Арктике, а те, что вернулись, оставались по владении Главсевморпути. Я рассказал о боевой подготовке на ледоколе номер восемь, о том, сколько было выходов на стрельбы, о готовности инструкций по всем специальностям.

Николай Герасимович слушал как-то рассеянно. Когда я кончил, он некоторое время молча постукивал карандашом по столу, посматривая в окно на Двину. Потом как бы нехотя сказал:

– Я вынужден вас огорчить, товарищ Бадигин. Начальник Главсевморпути Папанин удержал ледоколы за собой. Они только временно передаются в наше оперативное подчинение. Но не беда, вы получите новое назначение, – добавил нарком.

Вечером дома я все обдумал. Конечно, жаль, что выношенное мною дело попадет в другие руки. Но ведь никто не отменяет зимние беломорские перевозки! И если мои предположения оправдаются, перевозки пройдут успешно, я буду удовлетворен. А может быть, действительно, ледоколам в штатском пиджаке будет удобнее, чем в военном мундире?

На следующий день произошел разговор с Папаниным. Он встретил меня в коридоре обкома партии и пригласил в свой кабинет.

Когда мы сели, Иван Дмитриевич вынул из бумажника документ:

– Читай.

Это был мандат ГКО, выданный 15 октября.

«Выдан сей мандат, – читал я, – тов. Папанину И. Д. в том, что он назначен уполномоченным Государственного Комитета Обороны по морским перевозкам в Белом море и организации погрузки-выгрузки в Архангельском порту.

Все партийные, советские и хозяйственные организации должны оказывать т. Папанину И. Д. необходимую помощь и содействие в выполнении возложенного на него поручения.

Председатель Государственного Комитета Обороны

И. Сталин».

Я молча вернул документ.

– Согласен ли ты работать у меня, Константин Сергеевич? – спросил Папанин.

– Я получаю новое назначение от Кузнецова.

– Ну, а кто тебя мог бы заменить в Архангельске, на беломорских проводках?

– Конечно, Михаил Прокопьевич Белоусов. Я не знаю лучшего полярного капитана.

Я действительно получил вскоре другое назначение в наркомате Военно-Морского Флота и вернулся в Архангельск, к Папанину, только через полгода.

Но это потом, а пока в порту разгружали второй караван: тяжелые танки, самолеты, другие оборонные грузы. Вскоре прибыл третий караван. Над городом шумела пурга, наступали морозы. Октябрьский праздник прошел невесело. Страна переживала тяжелые дни.

Москва… 20 октября бои происходили в районе Можайска и Малоярославца, в столице было введено осадное положение.

В Арктике навигация прошла успешно, и все суда вернулись в Архангельск. Фашисты не предпринимали попыток помешать нашим плаваниям в Ледовитом океане. В Арктическом пароходстве стали поговаривать о том, что он вообще недоступен для врага. Как-то я допоздна задержался в штабе. Закончив работу, включил радио. Передавали статью Алексея Толстого «Москве угрожает враг». Никогда не забуду чувств, охвативших меня в тот час.

«Ни шагу дальше, – говорил диктор. – Пусть трус и малодушный, для кого своя жизнь дороже Родины, дороже сердца Родины нашей, Москвы, гибнет без славы, ему нет и не будет места на нашей земле. Встанем стеной против смертельного врага…»

Остановить фашистов. Вот сейчас самое главное.

«Но что я сделал для этого?» – пришла вдруг мысль. На суше и на море мы схватились с гитлеровцами насмерть. А я все еще занимаюсь боевой подготовкой, запасаю уголь и разрабатываю планы на будущее…

Диктор читал статью Толстого, а мне вспоминалась встреча с Алексеем Николаевичем летом 1940 года. Он рассказывал о своей работе над «Петром Первым». Горы исписанной бумаги, сотни прочитанных книг. Толстой – интересный собеседник, мы просидели с вечера до солнечного восхода. Это было мое первое личное знакомство с большим писателем. Оно оставило след на всю жизнь. Помню, Алексей Николаевич восхищался работой моряков, называл их труд благородным, героическим…

В Архангельске холода. Северная Двина быстро покрывалась льдом. В ясные вечера луна всходила огромная, багровая. В ноябре ледокол «Восьмерка» работал на реке и днем и ночью. Море быстро стыло. Быстрее всего замерзали Кандалакшский и Онежский заливы.

В середине ноября наш единственный ледокол был срочно затребован для оказания помощи пароходу «Сакко». Он пришел из Кандалакши с четырьмя тысячами архангелогородцев, возвращавшихся с постройки оборонительных сооружений. При посадке людей на пароход каждому была дана буханка хлеба на дорогу. Предполагалось, что плавание в Архангельск займет около суток. Но природа распорядилась по-своему: морозы сковали залив. Пробиваясь среди льдов, пароход находился в пути неделю. На пароходе голодали, однако, по законам войны, капитан не мог попросить помощи по радио: он выдал бы свое местонахождение вражеским самолетам, и тогда могли погибнуть все.

Только на Березовом баре, встретив непроходимые льды, капитан дал телеграмму с просьбой срочно доставить на пароход хлеб и прислать ледокол, что и было немедленно сделано.

Как мне рассказывал старпом ледокола Василий Павлович Корельский, многие пассажиры «Сакко» спустились на лед и шли в порт пешком, падая от слабости. За ними выслали несколько лошадей с санями.

Случай с «Сакко» показывает обстановку в Архангельске и на Белом море: несколько морозных дней сделали море труднопроходимым для переходов, и в то же время оно оставалось легкодоступным для вражеской авиации.

Я представил себе семь тяжелых дней, проведенных архангелогородцами на пароходе. Ночью стояли во льдах при полном затемнении, днем медленное движение вперед. Каждый вражеский самолет-разведчик заставлял сжиматься сердца тысяч людей…

Как-то вечером на Поморской встретил Андрея Федоровича Пинежанинова. Морозило, шел редкий сухой снег. Мы зашли в гостиницу. Андрей Федорович сообщил печальную весть – погиб ледокольный пароход «Садко», на котором в 1937 году я попал в полярный дрейф. В первый раз этот пароход затонул еще в прошлую мировую войну и пролежал на дне семнадцать лет. В 1933 году он был поднят эпроновцами и через два года вошел в строй ледокольного флота. Пинежанинов был на «Садко» старпомомnote 21.

Вечером 14 сентября, рассказывал Андрей Федорович, пароход в Карском море плотно сел на неизвестную подводную скалу. Камни пробили днище, внутрь хлынула вода… Печально. Весть о гибели судов, на которых плавал, всегда воспринимается тяжело, словно погиб близкий друг.

В Архангельске жизнь шла своим чередом: тяжко было архангелогородцам. Однако город жил, трудился, помогал фронту, готовился к воздушным налетам. В подвалах жилых домов (их было совсем мало) оборудовались бомбоубежища. В саду около городского театра, на улицах, где посуше, на откосах берега копали щели.

Как уже говорилось, с начала войны в Архангельске были сформированы истребительные батальоны и отряд народного ополчения. Они насчитывали около двадцати шести тысяч человек. Многие ушли в партизанские отряды. Десять тысяч мужчин и женщин выехали в Мурманскую область возводить оборонительные сооружения. Работы велись на всем протяжении фронта – от Баренцева моря до реки Свирь.

Мобилизованные архангелогородцы не каждый день получали горячую пищу, спали в шалашах, построенных на скорую руку, работали до кровавых мозолей на руках. На некоторых участках рвались вражеские артиллерийские снаряды. Но люди ни на что не жаловались. Их воодушевляла любовь к Родине, поднимали на подвиг призывы партии. Все работы шли под непосредственным руководством партийных организаций.

Решением Центрального Комитета партии в Архангельском порту был создан самостоятельный политотдел и его начальником утвержден по совместительству секретарь обкома А. С. Буданов.

Способные носить оружие шли на фронт, а в город вливалась масса эвакуированных из Мурманской области и Карелии. Их сразу же размещали, обеспечивали продовольствием и направляли на предприятия первостепенного значения.

Выполняя требования фронта, налаживали изготовление и отправку на передовую авиабомб, мин, гранат, аэросаней и многого другого. На строительстве железнодорожной ветки от Экономии до переправы работали две тысячи юношей, девушек и женщин.

Немало забот и внимания требовал и торговый флот.

Прошло лишь несколько месяцев, а город не узнать. Да, трудности предстояли еще большие, но все уже было перестроено на военный лад, все работало в военном темпе, можно было добавлять новые нагрузки. Так оно и получилось. Многие предприятия, в том числе порт и завод «Красная кузница», выполняли план с более высокими показателями, чем до войны.

Один за другим приходили и уходили союзные караваны с военными грузами. За первый год войны из Англии и Исландии в порты Белого моря были проведены семь конвоев (от PQ-0 до PQ-6). Прибыли 53 транспорта, включая советские. Из наших портов в Англию отправлено четыре конвоя (от QP-1 до QP-4), Всего ушло 47 транспортов.

Работать лоцманам теперь приходилось с осторожностью. Они принимали под проводку суда с большей осадкой, чем прежде, и длиной до ста пятидесяти метров.

Союзные транспорты приходили в Архангельск крупнотоннажные, грузоподъемностью по 10 тысяч тонн и больше. В пути от Исландии до Архангельска транспорты расходовали топливо и воду, осадка у них уменьшалась. И все же они могли проходить Березовый бар только на ровном киле в полную воду…

Уже уехав из Архангельска, я получил в письме Виталия Мещерина печальное известие. Андрей Георгиевич Ефремов, мой старший помощник на пароходе «Георгий Седов», погиб летом 1941 года во время трагического перехода флота из Таллина в Кронштадт. Он был штурманом на сторожевом корабле. Погиб, защищая Мурманск, Павел Власович Мегер – повар «Седова», старшина Северного военного флота. Оба пали смертью храбрых.

Глава четвертая. В главном управлении Северного морского пути

С 1 июля 1942 года я снова в Москве, в кадрах Главсевморпути. В управлении затишье. Многие сотрудники в Арктике – кто в западном районе, кто в восточном. Иван Дмитриевич Папанин был в своем кабинетеnote 22.

Папанин указал мне на кресло у своего стола и обстоятельно рассказал о делах управления. Выходило, что работы непочатый край, а работников не хватает. Да, так оно и было – многие ушли на фронт. Под конец беседы он спросил, что я хотел бы делать в Главсевморпути.

– Только плавать, – ответил я. – Пойду капитаном на любое судно.

– Хорошо, подумаю… А сейчас надо подготовить докладную записку на имя Анастаса Ивановича Микояна. Все ледоколы должны быть у Главсевморпути. Если согласен с этим, напиши проект.

Да, я был согласен с тем, что ледоколами должны командовать знающие люди. То, что я видел в Архангельске и что рассказывали мне товарищи, заставило продумать вопрос глубже. Ледокол во время войны должен уметь стрелять и должен быть вооружен, с этим спорить никто не будет. Однако ледокол и после того, как на него поставят пушки, защитить себя не сможет. Он требует защиту, не меньшую, чем линейный корабль. Использовать ледоколы для конвоирования транспортов в свободном от льдов море – недопустимо. Во льдах ледокол менее уязвим: он недосягаем для подводных лодок. Но авиация всегда его может уничтожить. Бомбить во льдах малоподвижную цель удобнее, чем маневренный корабль на чистой воде.

Все эти обстоятельства не всегда принимались во внимание, когда ледоколы и ледокольные пароходы, входившие в отряд, рассматривались как боевые единицы Беломорской флотилии.

Больше того. Считалось необходимым для успеха будущей ледокольной кампании 1942—1943 годов полностью отмобилизовать корабли Севморпути и поднять на них военно-морской флаг. Я не был уверен в том, что это нужно делать, учитывая обстановку, сложившуюся в те времена на Севере.

Доказательство – случай с ледокольным кораблем «И. Сталин». 15 января 1942 года во льдах Белого моря (у острова Сосновец) он принимал уголь с парохода «Правда». Внезапно появившийся вражеский бомбардировщик, пролетев на высоте 40– 50 метров, сбросил четыре бомбы. Три мимо, а одна попала в середину корпуса ледокола. Артиллеристы сделали несколько выстрелов по самолету, однако фашисту удалось уйти безнаказанным.

У нас – четверо убитых и одиннадцать раненых.

Корабль получил 102 крупных и мелких повреждения и на несколько суток вышел из строя. В Северодвинск он прибыл только 26 января да еще два месяца находился на ремонте.

Такой случай мог и не произойти, находись ледокол под соответствующей защитой.

Забегая немного вперед, скажу, что при беломорских ледокольных операциях 1942—1943 годов особое внимание уделялось охране ледоколов и транспортов, находящихся в море.

Когда докладная записка была готова, Папанин подписал ее и тут же по вертушке соединился с А. И. Микояном.

– Прошу вас, Анастас Иванович, срочно принять Бадигина для важного разговора… да, да… сейчас… Отвезете письмо, – сказал он уже мне, – и все расскажете своими словами. Ледоколы должны быть у нас.

Микоян прочитал докладную записку, выслушал меня и сказал:

– Передайте Папанину, что я его поддержу.

Иван Дмитриевич ждал меня с нетерпением. Я застал его с дымящей сигаретой, что было редкостью. Когда я передал ему слова А. И. Микояна, он был обрадован чрезвычайно.

– Назначаю тебя капитаном на «Сталинград», – торжественно сказал он. – Видишь, я исполнил свое слово. Когда получишь приказ, поезжай в Архангельск.

– Когда приходит «Сталинград»? – спросил я.

Папанин развел руками.

– Судно стоит под погрузкой в Англии… Предстоит плавание в конвое.

В морском управлении я узнал, что корабль догружается в порту Ньюкасл. Груз – самолеты, танки, боеприпасы. На судне заменен винт, и скорость будет более 13 миль. Поставлены магнитный противоминный пояс и восемь спаренных пулеметов.

Этот пароход я знал раньше. Сравнительно небольшой, ленинградской постройки, он был приспособлен к плаванию во льдах и однотипен со многими другими. Длина его около ста метров, водоизмещение свыше 6 тысяч тонн. Принадлежал Арктическому морскому пароходству.

Я пришел в Главсевморпути, твердо решив вернуться на капитанский мостик. Все-таки это мое первое дело. Я моряк торгового флота, капитан дальнего плавания, люблю море и свои пароходы и теплоходы. Все они мне дороги. На каждом судне можно встретить кого-нибудь из знакомых, с кем стоял на вахте в пути или выгружал груз на зимовке в Арктике… Или, может быть, наши пароходы стояли когда-то на соседних причалах. Особенно приятны встречи с однокашниками, с кем постигал в мореходке мудрость судовождения.

Когда только началась война, я считал, что обязан участвовать непосредственно в боевых действиях либо на суше, либо на море. Однако уже в первый же год войны стало ясно, что и вчерашние мирные торговые корабли – помощники фронту. Оказавшись сейчас в распоряжении Главсевморпути, я поближе познакомился с его работой. Всех волновала нынешняя ледовая обстановка в Арктике. Специалисты утверждали, что на востоке льды будут тяжелее, чем обычно. Составленные по способу Зубова и по способу Визе прогнозы сходились.

Преднавигационная ледовая разведка получила особенно широкий размах. Самолеты полярной авиации И. И. Черевичного, И. С. Котова, Ф. Е. Еременко, В. С. Павлова летали минувшей зимой в западном и восточном секторах Арктики, наблюдая за дрейфом, расположением и состоянием льдов. Оперативный штаб разведки работал весь май.

В управлении полярной авиации я встретил своих знакомых – летчика Бориса Григорьевича Чухновского и гидролога Бориса Ивановича Иванова.

В то время методика ледовых арктических прогнозов только-только выходила из детского возраста. Большую роль все еще играли интуиция и личный опыт. Шли споры о научных методах прогнозирования. В этом сыграли свою роль работы, проведенные на станции «Северный полюс-1» и во время дрейфа «Георгия Седова».

Главный вывод исследований заключался в том, что колебания ледового режима и развитие ледовых процессов в полярных морях зависят не только от метеорологических условий и не только от гидрологических, а от их взаимодействия. И еще одно важное обстоятельство: начали входить в силу краткосрочные ледовые прогнозы (5—10 дней), имеющие для летней навигации большое значение.

Работников штаба преднавигационной разведки беспокоило, что война затруднила составление синоптических карт. Такой район, как Северная Атлантика, представлял собой «белое пятно», а он значительно влиял на моря западной Арктики. Прогнозы играли большую роль в плаваниях по Северному морскому пути.

Война изменила планы перевозок на Севере, но перевозки оставались значительными. Северным путем предполагалось направлять и кое-какие грузы из США.

На особом месте стояла экспедиция особого назначения (ЭОН-18) – военная. Что это была за экспедиция и какие цели она преследовала, знали, наверное, в нашем управлении несколько человек. Севморпутовцы взяли на себя проводку трех военных кораблей от Берингова пролива до Новой Земли. Вся переписка шла под грифом «Совершенно секретно».

Ледоколы на 1942 год распределялись следующим образом. На Дальнем Востоке находился один линейный ледокол «Адмирал Лазарев». Другой ледокол, «Добрыня Никитич», считался портовым и в Арктику не выходил. В бухте Провидения ожидали ледокол «А. Микоян», совершавший героический переход. Из порта Батуми он, безоружный, в огне войны, проделал большой путь через три океана. В Эгейском море на него напали итальянские торпедные катера… Однако ему удалось благополучно дойти до Панамского канала и выйти в Тихий океан.

Таким образом, в восточном районе будут работать два линейных ледокола. На западе, в Архангельске, – тоже два линейных ледокола: «И. Сталин» и «Красин» – мой старый знакомый, недавно вернувшийся из США, где он ремонтировался.

В Архангельске был еще ледокол «Ленин». В обычных условиях он не выходил в Арктику, так как носовой винт мешал ему работать в тяжелых льдах. Но он был незаменим в порту, особенно в период весеннего половодья. Ледорез «Литке» стал сторожевым кораблем – СК-18, флагманом Северного отряда. Ледокольные пароходы «Г. Седов», «А. Сибиряков» и «С. Дежнев» (СКР-19) могли играть только вспомогательную роль в ледовых проводках.

Наконец, «Ермак» и еще несколько ледокольных пароходов находились в блокированном Ленинграде и не использовались по прямому назначению.

В общем ледокольные силы Главсевморпути были немногочисленны. Очень ко времени пришлись три линейных ледокола, построенные перед войной.

* * *

Что же происходило в весеннее время на севере, в полярных водах, где мне предстояло работать?

В первые месяцы войны немецкое командование предполагало захватить Мурманск и Полярное сухопутными войсками. Весной 1942 года враг начал сосредоточивать крупные морские силы на севере Норвегии, стал угрожать нам и на море.

В марте фашисты попытались разгромить союзный конвой PQ-12, шедший из Рейкьявика. О выходе немецких эсминцев и линкора «Тирпиц» стало известно англичанам. Они изменили курс конвоя. В условиях штормовой погоды и густых туманов неприятельским миноносцам не удалось обнаружить PQ-12.

Однако 7 марта эсминцы встретили советский пароход «Ижора», который шел из Мурманска на запад п отстал от своего конвоя. Пароход был нагружен лесом. Три вражеских корабля 30 минут хладнокровно, прямой наводкой расстреливали безоружный транспорт. Наконец один из разбойников эсминцев прошел близко от парохода, взорвал у его борта глубинную бомбу и потопил беззащитное судно…

К концу марта 1942 года в военных портах и на воздушных базах на северном берегу Норвегии противник собрал большую эскадру: линкор «Тирпиц», тяжелые крейсеры «Лютцов», «Шеер», «Хиппер» и больше десятка эскадренных миноносцев, сильную авиацию. Действовали корабли против союзных конвоев главным образом на подходах к острову Медвежий и Кольскому заливу.

Конвой PQ-13 вышел из Исландии в составе 19 транспортов и военного эскорта. Вблизи острова Медвежий 28 марта бомбардировщики и торпедоносцы врага атаковали его и потопили четыре транспорта и военный тральщик. Подводные лодки потопили еще один транспорт. Английский крейсер и эсминец получили тяжелые повреждения. Противник потерял эсминец и подводную лодку.

Только активными действиями союзных и советских военных кораблей удалось предотвратить уничтожение остальных транспортов.

В апреле и мае транспорты в конвоях PQ-14 и PQ-15 прошли сравнительно благополучно. Но потери в кораблях охранения были значительны.

В конвое PQ-15 шли наш ледокол «Красин» и канадский ледокольный пароход «Монткальм». «Красин» хорошо показал себя в боях с воздушным противником и сам повреждений не получил.

В конвое PQ-14 из Англии в числе других шел пароход «Сретенск».

12 апреля, когда «Сретенск» следовал во льдах в опасном районе острова Ян-Майен, на пароходе услышали свистки, обозначавшие сигналы бедствия, подаваемые транспортным судном. Несколько иностранных судов прошли мимо, соблюдая инструкцию военного времени. Капитан «Сретенска» А. А. Морозов повернул к судну, оказавшемуся советским пароходом «Сухона». Рискуя, Морозов взял на буксир аварийное судно, вывел из льдов на чистую воду и лег в дрейф, ожидая, пока на «Сухоне» не заделают пробоину. Потом отбуксировал его в ближайший порт Северной Исландии, находящийся на расстоянии 223 миль.

Британское военное командование объявило благодарность «Сретенску» за спасение парохода с военным грузом. При этом было заявлено, что в подобных случаях надо снимать команду и топить судно, так как в районе Ян-Майена действуют подводные лодки и самолеты противника. Но советские моряки, подвергая себя опасности, всегда оказывали посильную помощь тем, кто попал в беду.

Наступление светлого летнего времени ухудшило условия плавания, так как авиация противника получила больше возможностей для нападения.

Конвой PQ-16 в составе 35 транспортов шел из Рейкьявика и, начиная с 25 мая, подвергался непрерывным ударам. 27 мая его атаковало 108 бомбардировщиков и торпедоносцев, потопивших четыре транспорта и судно ПВО. Среди кораблей охранения конвоя находился польский эсминец «Горланд». Он вел тяжелый бой с авиацией и подводными лодками противника. Польские моряки дрались превосходно.

В составе каравана судов находился и наш теплоход «Старый большевик». Теплоход одновременно атаковали девять бомбардировщиков. Взрывной волной контузило капитана Ивана Ивановича Афанасьева. На полубаке возник пожар. В трюмах «Старого большевика» лежали взрывчатка и боеприпасы, на палубе – ящики со снарядами. Помполит Петровский бросился в огонь и стал выносить загоревшиеся ящики. Ему помогали матрос Аказенок, другие моряки.

Дмитрий Николаевич Чухчин, выпускник Архангельского мореходного училища, военный помощник капитана, еще до боевого столкновения с противником научил моряков и мотористов стрелять из пушек и пулеметов.

На теплоходе шла схватка с огнем. В это время подошел английский эсминец и предложил взять на борт команду, а поврежденное судно затопить. Капитан отказался:

– Мы не собираемся хоронить свое судно.

На эсминец были переданы только тяжелораненые.

Конвой уходил вперед и вскоре остановивший машины горевший «Старый большевик» остался один в холодном море. Экипаж боролся за жизнь судна.

С наступлением сумерек теплоход двинулся дальше. Через несколько часов израненный корабль выдержал еще один бой с немецким самолетом и вышел победителем.

На следующий день он с поврежденным корпусом, без дымовой трубы догнал конвой и занял свое место. Транспортные суда и корабли эскорта приветствовали героический теплоход.

28 июня 1942 года теплоход «Старый большевик» был награжден орденом Ленина. Капитану И. И. Афанасьеву, первому помощнику К. М. Петровскому и матросу Б. И. Аказенку присвоили звание Героя Советского Союза.

* * *

Вечером 27 июня из Исландии отправился конвой PQ-17. Вслед за ним приблизительно через месяц должен был выйти PQ-18 и в его составе – мой пароход. Я стал считать дни, оставшиеся до отъезда в Архангельск и встречи со «Сталинградом».

А пока – все еще в Москве. В один из жарких июльских дней встретил у своего дома Петра Петровича Ширшова. Не так давно он стал наркомом морского флота. Зашли ко мне.

Разговор начался, как почти всегда в те годы, с военных дел. Да, под Москвой врага разгромили, но сейчас – новый прорыв…

Враг в Севастополе, идут ожесточенные бои под Воронежем.

Мы помолчали, тревога сжимала наши сердца.

Да, враг топчет своими сапогами Родину. Наши воины стоят насмерть, дерутся до последнего. На заводах рабочие и инженеры, впроголодь и почти без сна, строят грозные танки и самолеты. Но мало еще самолетов, не хватает танков… Железный кулак фашистов пробивает наши заслоны. Продержаться еще немного, продержаться, пока наберут силу перемещенные на восток оборонные заводы…

– Ты где сейчас, Константин Сергеевич? – нарушил молчание Ширшов.

– У Папанина. Жду свое судно.

– А помнишь наше плавание на «Красине»?

Разве я мог забыть тот ледокол? В 1935 году мы ходили на нем в Чукотском море, прокладывали путь пароходам. Ходили к острову Врангеля, к острову Геральда.

«Красину» удалось обойти остров Врангеля с севера и на меридиане острова Геральда дойти с научными работами до 73°30' – широта для тех мест очень высокая. За всю историю плаваний в Чукотском море остров Врангеля был полностью обогнут лишь второй раз.

Петр Петрович был гидробиологом экспедиции. Я – третьим помощником капитана.

Однажды Ширшов по моей вине чуть не лишился своей лаборатории. Дело было так. Шли мы на остров Врангеля. Погода ясная, солнечная. Море чистое. Я стоял вахту, время подходило к одиннадцати дня. Неожиданно заметили маленькую льдинку по курсу, и, видимо из-за любопытства, мне захотелось ее расколоть. Я приказал рулевому править точно на льдину. Она казалась полурастаявшей. Но, как потом оказалось, виднелась только верхушка, разрыхленная под действием солнца, а под водой оставалась глыба весом не менее нашего ледокола. Я знал об этом коварстве льдов, но уж больно маленькой, хрупкой казалась льдинка.

«Красин» с полного хода влез на подводную часть «льдинки», задрав нос. Удар был сильным, на судне посыпалось все, что плохо лежало. В носовых каютах отдыхавшие научные сотрудники вывалились из коек. На мостике появился капитан – Михаил Прокопьевич Белоусов. Оглядел совершенно чистое море, посмотрел на меня.

– Это льдинка, Михаил Прокопьевич.

– Долго искал?! – только и сказал он. И ушел к себе. Белоусов избегал крутых разговоров на мостике, для «отеческих» внушений вызывал провинившихся в каюту.

Окончив вахту, я увидел в лаборатории грустного Ширшова над кучей стеклянных осколков от его колб и пробирок.

– Виноват, Петр Петрович, простите.

– Жаль, конечно, но…– махнул он рукой. – Посуда найдется запасная.

С этого дня у меня завязалась дружба с Ширшовым.

* * *

…Первые вести о разгроме конвоя PQ-17 дошли до меня перед самым отъездом в Архангельск. Караван из 35 судов прикрывали две группы военных кораблей. Одна из них под флагом командующего флотом метрополии адмирала Тови состояла из авианосца, двух линкоров, двух крейсеров и семи эскадренных миноносцев.

Вторая группа, под начальством адмирала Гамильтона, включала четыре крейсера и три эсминца. Непосредственное охранение несли девятнадцать различных кораблей капитана третьего ранга Брума.

Казалось, беспокоиться было нечего. С таким флотом можно защищать транспорты от любого противника. Но свершилось невероятное.

4 июля в самом опасном месте корабли Тови и Гамильтона получили приказ повернуть обратно, на запад. За ними последовали эсминцы Брума. Оставшиеся без охраны грузовые суда получили указание рассредоточиться и следовать самостоятельно в русские порты.

Понятно, что противнику досталась легкая добыча. Атаками из-под воды и с воздуха оказалась уничтоженной большая часть транспортов.

Почему английское адмиралтейство отозвало корабли прикрытия? Это было загадкой. Шел разговор о том, что английским кораблям угрожал «Тирпиц» и они предпочли уклониться от боя.

Но большинство из моих товарищей, с кем пришлось в то время разговаривать, считали, что причина не в моряках. В храбрости английских моряков мало кто сомневался. Дело, видимо, было и не в военном промахе, а в том, что лорды адмиралтейства всячески противились помощи Советскому государству. Они, наоборот, хотели его ослабления, хотя бы и ценой такого преступления, каким являлась выдача врагу PQ-17.

8 июля подробный рассказ об уроне конвою PQ-17 и крикливое сообщение о взятии Воронежа стали главной темой гитлеровской пропаганды, по крайней мере на две-три недели.

Следует признать, что кроме военных потерь предательское поведение верхов английского адмиралтейства несомненно нанесло и моральный ущерб нашим союзникам.

Уцелевшие транспорты и суда PQ-17 прибывали в Архангельск. Теплоход «Донбасс», пароход «Белингхем» и спасательное судно «Ретлин» вошли в порт 9 июля. Вторая группа – два транспорта, два корабля ПВО, шесть тральщиков и три корвета – 11 июля.

* * *

Во второй половине июля мне наконец приказано выехать в Архангельск. Через двое суток пути наш поезд подходил к берегам Северной Двины.

Во время войны железнодорожный вокзал Архангельска стоял на левом берегу реки, и добираться до города было не очень-то удобно. Летом на перевозе работали древние речные пароходы, а зимой люди шли по льду пешком, ехали на машинах и автобусах. Часто можно было видеть сани и лошадок. Зимняя дорога была обвехована зелеными елочками.

Особенно трудно было в распутицу. Осенью, когда река начинала замерзать, и во время весеннего ледохода переправлялись с вокзала в город и обратно только на ледоколах. Те из моих читателей, кто сейчас въезжает на поезде прямо в город, не зная никаких забот, – счастливые люди: в середине шестидесятых годов архангелогородцы получили мост, о котором мечтали века.

Что я увидел прежде всего, прибыв в Архангельск,—это пароходы, стоявшие у причалов Бакарицы и Левого берега. Пристани были уставлены большими ящиками, танками и всякими другими грузами. Всюду кипела работа.

Северное пароходство превращалось в одно из самых крупных.

Ему передали некоторые суда из других пароходств. В середине 1942 года на Севере работало девяносто транспортов.

Северяне первыми обратились ко всем морякам страны с призывом организовать социалистическое соревнование.

Победителями считали экипажи, которые добились выполнения и перевыполнения плана перевозок, обеспечили отличное состояние механизмов и всего судна, плавали без аварий. Ни одного нарушения дисциплины, строгое соблюдение устава службы на судах – вот показатели победителей.

Папанин приехал сюда раньше меня. Вызвал в свой кабинет в здании обкома партии:

– Константин Сергеевич, хочу назначить тебя начальником моего штаба.

Это было для меня совсем неожиданно.

– Ненадолго, только до прихода «Сталинграда», – поторопился добавить Иван Дмитриевич. – Ты теперь сам видишь, сколько здесь дела.

– Назначайте, Иван Дмитриевич. Пока моего парохода нет, буду помогать всеми силами.

Начальник Главсевморпути создал здесь штаб морских арктических операций для непосредственного руководства перевозками в Арктике.

Приказ появился в тот же день, и я стал начальником «Папанинского штаба» – так называли в Архангельске это учреждение. Дни и ночи были заполнены нескончаемой работой. Мы следили за движением в арктических льдах каждого судна. У нас сосредоточивались сводки арктической погоды и сведения ледовых авиаразведок. Составлялись синоптические карты и проверялись ледовые прогнозы. Кстати сказать, прогнозы ледовитости восточной части Северного морского пути не сулили ничего хорошего. На западе все говорило о более легкой навигации.

Несколько наших судов готовились к отправке в Арктику. Насколько помню – пароходы «Моссовет», «Мироныч», «Эльна-II», «Щорс», «Чернышевский», «Двина», «Аркос», «Комсомолец Арктики», «Азербайджан», «Донбасс». Все суда надо снабдить топливом, продовольствием, укомплектовать командой. Конечно, основная работа выполнялась пароходствами, которым принадлежали суда. Однако многое оставалось в спешке забытым. Часто забывали и то обстоятельство, что транспортам предстояло плавание во льдах Арктики, а льды во время войны не сделались мягче.

Уходил в Арктику и ледокол «Красин». После перевооружения в Мурманске на нем насчитывалось двадцать пять пушек и пулеметов. В число экипажа назначены военные моряки. Вместе с «Красиным» собрался в Арктику и «Монткальм», переданный Канадой советскому государству.

Война диктовала жесткие сроки выхода пароходов в рейс. Из Белого моря в Карское их проводили и охраняли корабли Беломорской флотилии.

В трудах и заботах шло время. Как и в прошлое лето, в Архангельске стояли солнечные, жаркие дни. Не изменился, деревянный облик города, но дух его другой: Архангельск стал неотъемлемой частью фронта, главным фронтовым портом.

Глава пятая. «Камень на шее»

Катастрофа с судами конвоя PQ-17 – это трагедия сотен моряков. Типичной была судьба экипажа транспорта «Хатлбьюри», потопленного у берегов Новой Земли фашистской подводной лодкой. В книге английского писателя Д. Ирвинга приведены показания и дневники оставшихся в живых членов судовой команды. Даю с частичным пересказом дневник помощника капитана Нидхэма Форта:

«7 июля 1942 г. торпедированы… Ужасный грохот. Все стало черным. На мостик обрушился водяной столб, в разные стороны летят обломки… Взорвалась вторая торпеда… Радиостанция вышла из строя.

От взрыва первой торпеды в переборке жилого кубрика появилась огромная пробоина. Находившиеся в нем несколько моряков бросились к выходу, но в темноте один за другим падали в образовавшийся от взрыва провал. После взрыва второй торпеды по палубам судна и через платформу, на которой были установлены «Эрликоны», прокатилась мощная волна, смывшая за борт пять артиллеристов. Платформа сместилась и прижала капитана Стефенсона, перекочевавшего после первого взрыва на противоположное крыло мостика…

Судно сильно накренилось на правый борт. Обе машины остановились, стальные листы палубного настила сильно деформировались и покоробились; из котлов, заглушая все другие звуки, со свистом и шипением вырывался пар. Капитан Стефенсон еще не успел дать приказ покинуть судно, а матросы уже ринулись к спасательным шлюпкам. Спасательную шлюпку правого борта разбило взрывом, и моряки устремились к левой шлюпке.

«Хатлбьюри» быстро погружался, кренясь на правый борт. На спущенный, с вант плотик взобрались тринадцать человек, в то время как норма их загрузки составляла восемь-девять. Из-за перегрузки плотик притонул и многие его обитатели оказались по грудь в воде.

Плотик первого помощника Гордона подошел к затопленной спасательной шлюпке и держался возле нее. На шлюпку с борта судна по кормовому фалиню спустились восемь человек и перешли на плотик.

На борту судна оставались еще человек двадцать, но спасательных средств для них не было.

– Единственной надеждой, – рассказывал третий помощник Нидхэм Форт, – была затопленная шлюпка левого борта, соединенная с судном своим кормовым фалинем. Несколько человек находились в ней, а другие, крича и плача, с трудом держались на воде около нее. Я соскользнул по фалиню вниз и взобрался в шлюпку. Все, кто находился в ней, стояли по грудь в воде.

Через десять минут подводная лодка выпустила еще одну торпеду. В воздух на высоту более ста метров поднялся огромный султан водяных брызг и черного дыма, а в воду далеко от корпуса упала дымовая труба и части верхних надстроек. Киль судна разломился.

Третья торпеда попала в правый борт как раз напротив нас, и судно сразу же начало крениться левым бортом, прямо на нашу шлюпку. Все мы подумали, что нас вот-вот раздавит. Матрос Диксон, обычно всегда молчаливый, начал вопить, что всем нам пришел конец.

Около двадцати человек, сумевших взобраться в притопленную спасательную шлюпку, начали с отчаянием откачивать из нее воду, но каждая очередная волна перекатывалась поверх планширей и снова затопляла ее водой.

Вскоре после взрыва третьей торпеды судно распалось на три части и начало свой печальный путь ко дну.

Когда тонула кормовая часть, полуют высоко поднялся и находившиеся в шлюпке и на плотиках моряки увидели, как по скользкой, наклонившейся палубе к корме, отчаянно хватаясь за что попало, пробиралась одинокая фигура. Корма поднималась все выше и выше, пока неподвижные винты не выглянули из воды метров на десять – двадцать. Человек перелез через кормовой леер и, едва удерживая равновесие, стал пробираться через кормовой срез судна. Подойдя к краю, он с большой высоты прыгнул в море. Это был капитан «Хатлбьюри» Стефенсон. Он «приводнился» рядом со спасательной шлюпкой третьего помощника, на которую его и подобрали. Но на борту тонувшего судна был еще один человек. Это был второй помощник Гарольд Спенс. Со шлюпок и плотиков видели, как он снял с себя спасательный жилет и фуражку: он решил покориться судьбе. Когда под волнами начал с рокотом скрываться и мостик, моряки увидели, как второй помощник махал им рукой».

Трагичной была судьба спасавшихся. В книге Ирвинга есть запись третьего помощника Форта:

«Ребята умирали один за другим: кочегар Хатчинсон, потом буфетчик, затем матрос первого класса Кларк, радист, старшина Сиббит, шестнадцатилетний вестовой, потом матросы первого класса Диксон и Хансен. Все они умерли в течение первых двух часов.

Тела их сбросили за борт, чтобы облегчить шлюпку. Немного позднее скончался главный механик, потом кок и еще один кочегар. К полуночи умерли главный буфетчик и его первый помощник, еще один кок, артиллерист и матрос второго класса Джиссен. Какая это была ужасная трагедия! И всего в трех милях от берега! Все умерли одинаково: сначала становились сонными, постепенно теряли сознание, затем стекленели глаза и наступал конец. Смерть, слава богу, наступала без мучений.

И я почувствовал, что вот-вот и мне все станет безразлично. Стоя по грудь в воде, я целый час пытался работать веслом, но постепенно становилось ясно, что и для меня наступит такой же конец. Холодная вода действовала одурманивающе. Собрав последние силы, присоединился к кучке людей в носу шлюпки. Мы плотно прижались друг к другу. Шлюпку сильно качало, а нас то и дело окатывало ледяной водой. Все мы ужасно замерзли, ноги побелели и не сгибались. В дополнение ко всем страданиям меня мучили приступы морской болезни…

К полуночи море немного успокоилось. К тому времени в шлюпке нас осталось только пятеро: капитан Стефенсон, я, матрос первого класса Мей, кочегар Сторей, помощник главного буфетчика Спуллер.

По мере того как умерших сбрасывали одного за другим за борт, шлюпка становилась все легче и ее планширь поднимался все выше над поверхностью моря, а когда оставшиеся в живых откачали из нее воду, она уже больше не заполнилась ею…»

Из пятидесяти шести человек, составлявших экипаж и военную команду «Хатлбьюри», достигли нашего берега только двадцать.

7 июля в Архангельск прибыл сторожевик из конвоя PQ-17 «Дианелла». Его командир лейтенант Рэнкин немедленно был вызван к капитану первого ранга Монду, главе здешней английской военно-морской миссии.

Надо было срочно оказать помощь морякам разбитого конвоя. Сотни людей с потопленных судов терпели бедствие на шлюпках и плотиках где-то в море. Несколько уцелевших транспортов притаились возле Новой Земли или у кромки льда и молчали, боясь сообщить о себе по радио.

Капитан Монд настоял на том, чтобы «Дианелла» снова вышел в море.

В многодневных трудных спасательных работах участвовало много советских судов и самолетов.

Маршал Г. К. Жуков в своих воспоминаниях писал: «Мы искренне чтим память погибших английских и американских моряков, которые, не взирая на сложную морскую обстановку, на то, что– на каждой миле их поджидала смертельная опасность, доставляли нам грузы, обусловленные договором по ленд-лизу».

В Архангельске работали днем и ночью. У причалов Бакарицы в Экономии и в Северодвинске около девяти тысяч человек спешно разгружали транспорты, уцелевшие в конвое PQ-17. Из трюмов краны доставали танки, контейнеры с самолетами, пушки, укладывали их на железнодорожные платформы. Все немедленно шло на фронт.

На палубах транспортов встречались заржавленные танки в поврежденных ящиках. Отражая нападение гитлеровцев, моряки, желая помочь своим артиллеристам, ломали упаковку и из танковых пушек стреляли по вражеским подводным лодкам и торпедоносцам.

В конце июля в Архангельск пришли последние корабли, оставшиеся от PQ-17. Привозили спасенных с потопленных судов.

На моряков, сходивших на причалы, было тяжко смотреть. Худые, изможденные, многие в перевязках, некоторых выносили на носилках: ампутированы обмороженные ноги.

– Как в Архангельске? Спокойно, не бомбят? – с тревогой спрашивали матросы, ступавшие на советскую землю.

В городе скопилось около тысячи двухсот иностранных моряков. Для раненых и больных город предоставил резервный госпиталь, оборудованный в здании «Северолеса». Однако этого оказалось мало, под второй госпиталь приспособили школу номер четыре. Моряки находились на особом продовольственном снабжении. Горожане делились последним куском хлеба с потерпевшими бедствие.

Мне довелось разговаривать и с капитанами, и с матросами, англичанами и американцами. Они возмущались не потерями конвоя, которых во время войны не избежать. Они искали ответа на мучавший их вопрос: «Почему нас бросили военные корабли?»

Моряки старались получить разъяснения у английской миссии в Архангельске. Но там, видимо, не очень были расположены к обсуждению этого события.

Капитаны-англичане высказывались осторожно. Американцы ругали лондонских адмиралов на все корки:

– Нож в спину, вот как я могу назвать это.

– Предательство.

– Посадить бы на наше место этих лордов из адмиралтейства. Пусть бы покатались на плотиках в Баренцевом море!

Простые моряки были еще более откровенны. Доставалось и премьер-министру Уинстону Черчиллю. Теперь-то мы знаем, что это постыдное дело не обошлось без его участия.

Легко было представить страдания моряков, искавших спасения на утлых плотах и шлюпках. Баренцево море сурово… В особо тяжелом положении оказывались машинисты и кочегары. Те из них, кто находился у жарких котлов, случалось, прыгали в шлюпки в майках и безрукавках.

Голод, холод, изнуряющая жажда. Обмороженные руки и ноги. Смерть от охлаждения. Некоторые не выдерживали многодневных испытаний и теряли рассудок. Помню, при подходе одного из американских пароходов находившийся на палубе моряк не выдержал, бросился с борта и поплыл к причалу. Он торопился как можно скорее попасть на твердую землю. Столь страшным было перенапряжение нервов.

Тридцать пять загруженных до отказа судов с трюмами, заполненными военными материалами, с палубами, прогибавшимися под тяжестью танков, орудий и упакованных в ящики самолетов-бомбардировщиков – какой это был бесценный груз для нас и какой трофей для фашистов!

Английский историк приводит такие цифры:

Танки: дошли до Архангельска 164; потеряно 430.

Самолеты: уцелело 87, погибло 210.

Автомашины и тягачи: доставлено 897, пошли на дно 3350.

Другие грузы: прибыло 57 тысяч тонн, потеряно свыше 99 тысяч тонн…note 23

Если сравнить количество военной техники и других стратегических грузов, направляемых морем в Советский Союз из США и Англии, с огромным потоком военной техники, изготовленной во время войны на отечественных заводах, то доля поставок по ленд-лизу окажется весьма и весьма скромной.

Но и эта сравнительно небольшая помощь союзников была бельмом на глазу у фашистского государства. В 1942 году борьба за безопасность плавания на северном, кратчайшем пути, связывавшем СССР с внешним миром, приняла чрезвычайно острый характер.

Адмирал Паунд писал американскому адмиралу Кингу: «Арктические конвои становятся для нас камнем на шее»…

Здесь уместно привести письмо И. В. Сталина Черчиллю по поводу конвоя PQ-17. В нем твердо и ясно высказаны наши оценки:

«Получил Ваше послание от 18 июля.

Из послания видно, что, во-первых, Правительство Великобритании отказывается продолжать снабжение Советского Союза военными материалами по северному пути и, во-вторых, несмотря на известное согласованное Англо-Советское коммюнике о принятии неотложных мер по организации второго фронта в 1942 году, Правительство Великобритании откладывает это дело на 1943 год.

Наши военно-морские специалисты считают доводы английских морских специалистов о необходимости прекращения подвоза военных материалов в северные порты СССР несостоятельными. Они убеждены, что при доброй воле и готовности выполнить взятые на себя обязательства подвоз мог бы осуществляться регулярно с большими потерями для немцев. Приказ Английского Адмиралтейства 17-му конвою покинуть транспорты и вернуться в Англию, а транспортным судам рассыпаться и добираться в одиночку до советских портов без эскорта наши специалисты считают непонятным и необъяснимым. Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в северные советские порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь. Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно более серьезные потери. Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается в подвозе военных материалов в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте. Понятно, что подвоз через персидские порты ни в какой мере не окупит той потери, которая будет иметь место при отказе от подвоза северным путем.

Что касается второго вопроса, а именно вопроса об организации второго фронта в Европе, то я боюсь, что этот вопрос начинает принимать несерьезный характер. Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское Правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год.

Надеюсь, что Вы не будете в обиде за то, что я счел нужным откровенно и честно высказать свое мнение и мнение моих коллег по вопросам, затронутым в Вашем послании»note 24.

Над городом стоял незатухающий день. Солнце и ночью щедро заливало яркими лучами красавицу Двину и древний город. На причалах круглосуточно грохотали лебедки, слышались голоса грузчиков, гудели автомашины.

Как только трюмы кораблей освобождались от военного снаряжения, их тут же ставили под лесоматериалы или руду. Мы встречно помогали союзникам.

Оставшиеся в живых после тяжелого плавания иноземные моряки разгуливали по улицам, придавая городу несколько необычный вид. Здесь были англичане, французы, американцы, поляки, негры, арабы, югославы. Они появлялись в самых разнообразных одеяниях, а некоторые и вовсе в одном белье, если запаздывала одежда, заказанная для них. В основном это были выздоравливающие, самовольно уходящие из госпиталя.

Встречал я и славных моряков польского эсминца «Горланд» из конвоя PQ-16. Некоторые подлечили раны, полученные в боях, и выходили на улицу погреться в лучах северного солнца. Будет или нет существовать после войны свободная Польша? Вот что их тревожило в то время больше всего.

На проспекте Павлина Виноградова у здания музея стоял старый английский танк. В январе 1919 года он действовал против советских войск и был подбит. После провала интервенции танк отремонтировали, он использовался местным гарнизоном для учебных целей. В 1940 году нарком К, Ворошилов подарил его городскому музею.

В 1942 году танк был обшит досками. Помню, английские моряки с интересом разглядывали его сквозь щели.

На самом оживленном месте, где скрещивались Поморская улица и проспект Павлина Виноградова, всегда толкались люди: Здесь гостиница, продовольственный и промтоварный магазины, аптека. Совсем недалеко торговля книгами. Чуть ближе к берегу Двины находился знаменитый архангельский Интерклуб, один из самых старых в Советском Союзе.

В этом клубе я неожиданно встретил Героя Советского Союза Д. Г. Трофимова, моего товарища по «Седову». Дмитрий Григорьевич выглядел плохо, очень похудел, на нем была потрепанная синяя роба и английская морская фуражка.

– Два раза тонул,—сказал Трофимов, – только вчера нас привезли. И сейчас еще очухаться не могу. Пойдем, Сергеич, посидим где-нибудь. – Мы пошли в гостиницу, заняли в кафе свободный столик.

По всему я видел, что Дмитрий Григорьевич много пережил. И он еще не знал, что недавно в Ленинграде при обстреле города погибла его жена. Я не решился сказать ему об этом…

– Ты здорово устал, – осторожно начал я.

– Устал? Не то слово. Я не верю, что жив и хожу по улицам родного города. Мне хочется то обнимать всех встречных, то лечь в сторонке, на теплых деревянных мостках и заснуть под людской говор. Уж не помню, сколько дней не спал. В море только и ждали: либо торпеду под ноги, либо бомбу на голову, либо смерть в ледяной воде. Ты ведь знаешь, Сергеич, я не из трусливых.

Я умею подавить страх, заставить себя работать и в машине, и у пулемета. Но всякому напряжению есть предел. Считаю, что остался живым случайно, а должен был погибнуть, как многие… Ты знаешь, почему я выдержал все это? От злости! Чем больше летело с неба бомб, тем я больше распалялся. Как я хотел свалить к черту хоть один их самолет!

– Расскажи, что с тобой произошло.

– В борт нашего судна попали две торпеды – и конец. Очутился в воде. Вскарабкался, вернее, меня втащили на плот. Одежда замерзла. Если бы английский тральщик, сам изрядно подбитый, не подобрал нас, через полчаса – верная, смерть.

– Где вас торпедировали?

– У Медвежьего, в апреле. На тральщике к нам, спасшимся, превосходно относились. Мы стояли вахты у машин и у орудий. В Исландском порту нас перевели на крейсер «Ливерпуль» – на нем добрались в залив Скапа-Флоу, а потом в Лондон. В качестве пассажиров подали в семнадцатый конвой. 6 июля нас и там разбомбили, и мы снова оказались на шлюпках. Вот так, Константин…

– Хочешь работать на берегу, Дмитрий Григорьевич?

– Нет. Вот подлечусь, пойду в море.

Действительно, через месяц он снова воевал. В следующий раз я встретил его уже на Дальнем Востоке.

День спустя после нашего разговора мы в Архангельске узнали о нападении вражеской подводной лодки на полярную станцию в бухте Малые Кармакулы. 27 июля лодка проникла в бухту и обстреляла пушками поселок зимовщиков и радиостанцию. В бухте находились два наших гидросамолета типа «Каталина».

Слухи о нападении лодки дошли до архангелогородцев и возбудили беспокойство. Дело в том, что в район Кармакул была отправлена необычная экспедиция. Она состояла из пионеров и комсомольцев в возрасте от 13 до 17 лет. Цель экспедиции – сбор на птичьих базарах Новой Земли яиц кайры, не уступающих по вкусу и питательности куриным, и заготовка птичьих тушек. Забегая вперед, скажу, что и яйца, и птичье мясо были доставлены в Архангельск и по решению партийных и советских органов переданы в детские ясли, сады, школы.

Сам по себе сбор яиц кайры требует отваги и сноровки. Обычно морские птицы кладут яйца на уступах высокого берега, и, если просто смотреть с сорока – пятидесятиметрового обрыва на море, шумящее внизу, голова может закружиться. А мальчикам приходилось спускаться по почти отвесным скалам и собирать яйца. Конечно, была страховочная веревка. Но и с ней было боязно. Ребята, пересиливая себя, постепенно освоили опасный промысел.

Участник экспедиции Николай Вурдов рассказал потом и о другом испытании, которое их ожидало:

– Наша бригада блаженствовала в баньке, поддавали пар, хлестались вениками из морской капусты, до красноты терли друг другу спину. В предбаннике возмущалась вторая бригада, которая должна была мыться за нами. Дюжина кулаков стучала в дверь, десятки голосов взывали к совести. И вдруг все стихло, а за окнами заплясали, запрыгали ребята.

– Самолет! Самолет летит!

Нас неудержимо потянуло на улицу, но помощник бригадира, рассудительный Володя Дергач, предупредил:

– Не открывайте дверь, это они нарочно, только откроете – ворвутся и выкинут из бани.

Все же мы открыли дверь и, не одеваясь, высыпали на улицу. Из-за сопки с выключенными моторами планировал самолет. И вдруг спереди у него забился огонек, слух резанула пулеметная очередь, от створного знака, стоявшего рядом с банькой, полетела щепа. Оглушив включенными моторами, самолет пронесся над нами, на крыльях у него были черные кресты.

Мы, голые, врассыпную. Но резкий холодный ветер скоро заставил бежать обратно к баньке.

Через несколько дней мы увидели поселок зимовщиков, который был обстрелян и сожжен вражеской подводной лодкой.

Совсем рядом с нами шла война… Однажды мы заметили, что море вокруг острова Пуховый все покрыто слоем нефти. Кайры садились в море, пачкали белые грудки. Мы понимали: где-то потоплено судно. На берег выбросило два мешка с мукой. Сверху мука подмокла, покрылась коркой, а внутри нисколько не испортилась. Потом прибило бочку со спиртом, смешанным с эфиром. Ясно – это тоже следы кораблекрушения.

Тревожно стало на сердце у нас, но мы гордились тем, что рядом с опасностью делаем свою работу. С этим чувством легче переносились все трудности, которых было предостаточно…

На этом мое знакомство с юношеской одиссеей на Новой Земле не закончилось. Через год, во время плаваний в США, мне попалась статья в ноябрьском номере журнала «Лайф» за 1943 год «Авария в русских полярных водах». Участник конвоя PQ-17 Росс Рассел рассказывал о своей встрече с архангельскими школьниками. Приведу выдержки из его статьи:

«Старший помощник мог снабдить нас только небольшим запасом пищи… Положение было довольно грустное. Большинство было в плохом физическом состоянии. Мы выбивались из сил за одну-две мили. Плохая вода, добытая из растопленного снега, увеличивала наши лишения.

Неожиданно в это тяжелое для нас время мы заметили вдали большую палатку. Люди то входили, то выходили из нее. Ага, люди, подумали мы, признаки цивилизации! Трое из обитателей палатки пошли к нам. На расстоянии они казались охотниками, но по мере их приближения мы поняли, что это дети. Старшему было пятнадцать лет и, как мы узнали позже, он был одним из трех комиссаров. Мы приняли приглашение отправиться к их палатке.

Мало-помалу мы узнали всю историю. Все они были юнцами из Архангельска, большинство – пионеры (детская организация в Советском Союзе). Они добровольно вызвались поехать на Север с целью охоты на уток и сбора утиных яиц для фронта.

Шхуна привезла их и высадила на этот остров, в 700 милях от Северного полюса. В течение двух месяцев они собирали яйца, просаливали убитых гарпунами уток, собирали гагачий пух. Затем шхуна возвращалась за собранными припасами и переправляла их на материк.

Дети были вполне самостоятельны. Поддержка дисциплины и распорядка поручена трем пятнадцатилетним комиссарам, но в этом было мало нужды. Дети имели большое чутье к кооперативным началам, которые нам трудно вообразить.

Каждый день они ползали вверх и вниз по скалам, как обезьянки. Они ставили свои ялики в скалистые убежища у берегов, когда отправлялись опустошать многочисленные гнезда, где несметное число уток несли яйца. Дети пылали здоровьем и были полны радостной живучести.

Когда я говорю, что они спасли нам жизнь, я хочу сказать этим, что именно так оно и было. Любопытными синими глазами они сразу увидели тяжесть нашего положения.

Немедленно дети принялись за доставку провизии нашим страдающим людям. Они притащили жареных уток, круто сваренные яйца и печенье, сделанное из муки и яиц. Они даже снабдили нас просоленной рыбой и черным хлебом из собственных запасов. Что еще важнее, они научили, как добывать пропитание на суровом острове. Смеясь и болтая, они брали нас с собой на прогулки, указывая места, где находится здоровая питьевая вода, лучшие места для сбора яиц, учили отличать хорошие яйца от плохих и ловить силками уток».

Вот как показали себя советские ребята на дальнем северном острове! Написать бы о них кому-то из нас не две странички, а книгу для школьников…

В последних числах июля я встретил старого друга Илью Павловича Мазурука! Должен сказать о нем несколько слов. Познакомились мы в Александровске на Сахалине летом 1933 года.

Я был в то время помощником капитана на дальневосточном пароходе, а он – командиром самолета. Я с завистью посматривал на большой маузер, с которым Илья Павлович разгуливал по городу. На деревянной кобуре была серебряная пластинка, а на ней надпись: «Мазуруку И. П. за успешную борьбу с контрреволюцией от коллегии ОГПУ». Было чему позавидовать! Илья Павлович в конце двадцатых годов выполнял опасные задания по борьбе с басмачами. В 1932 году он Первый открыл воздушную линию на Магадан и линию Хабаровск – Владивосток.

В 1937 году И. П. Мазурук участвовал в полете на Северный полюс, стал Героем Советского Союза. Война застала его в должности начальника полярной авиации Главсевморпути.

С самого начала войны Мазурук был мобилизован и назначен начальником второй авиагруппы ВВС Северного флота. Илья Павлович – отважный, опытный летчик. Он участвовал в поисках потерпевших бедствие моряков конвоя PQ-17, многих спас от смерти.

Мы вспоминали прежние встречи, обсуждали и нынешние события. Во время одного из недавних полетов Илья Павлович попал в тяжелейшее положение и чудом остался жив. Это его «Каталина» стояла в бухте против Малых Кармакул, неподалеку от лагеря архангельских пионеровnote 25.

– В поисках потерпевших бедствие пробыл в воздухе 24 часа, – рассказывал Мазурук. – В бухту сели для заправки горючим и отдыха. На самолете остался командир Матвей Ильич Козлов, механик Косухин и второй механик Перов. Козлов дежурил у орудия. Остальной экипаж – штурман Жуков, радист Челыгаев, второй пилот Сырокваша – вместе со мной устроился в одном из маленьких домиков полярной станции. Здесь были четыре домика и барак, где жили рабочие с семьями.

Только расположились на ночлег – орудийный выстрел. Я вскочил и увидел в окно (ночь была светлая) всплывшую подводную лодку. У пушек орудовали фашисты. Один из них, видимо офицер, указывал артиллеристу, куда стрелять.

Первый выстрел был по самолету, он загорелся сразу. Механик Перов сгорел в машине. Козлов вывалился в воду и поплыл к берегу. Второй выстрел лодки был по бараку. Видел, как поднялась его крыша и он стал разваливаться и гореть. Из барака выбежали люди, бросились прятаться в каменистых отрогах гор. Едва мы успели отбежать от своего домика, как его разрушил третий выстрел. Вскоре подлодка ушла из бухты…

Глава шестая. Отзвуки торпедных залпов

В один из первых дней работы в штабе И. Д. Папанин приказал мне участвовать в комиссии по расследованию событий на танкере «Азербайджан», который совершил переход в составе конвоя PQ-17.

Танкер стоял у одного из причалов Северодвинска. Первое, что нам бросилось в глаза, – страшные повреждения в корпусе. Трудно было представить, как с такими дырами судно могло дойти до своих берегов.

Капитан танкера Владимир Николаевич Изотов принял комиссию в обширной каюте за столом, покрытым зеленой скатертью.

– В конвое с самого начала не было порядка. Когда появились самолеты, нас не предупредили, – были его первые слова. – Я считал, что самолеты английские, а это оказался противник, и мы узнали об этом, когда левый фланг конвоя был атакован.

– Где конвой находился в это время?

Капитан взял вахтенный журнал со стола, полистал.

– Утром 3 июля мы находились на сто двадцать миль западнее острова Медвежий. Курс проходил севернее острова. В ночь на 4 июля шли, отстреливаясь от самолетов. На всех транспортах были подняты аэростаты заграждения. В 2 часа 50 минут в одно из судов попала бомба, транспорт вышел из колонны и развернулся поперек курса.

– Повреждения были значительные? – спросил кто-то из членов комиссии.

– Когда мы проходили мимо, видели, что разбито левое крыло мостика. Ни пожара, ни крена не заметили.

– А команда уже сходила с судна?

– Да, садились в шлюпки.

– С судов эскорта запрашивали – почему?

– Нет. Куда там! – Изотов махнул рукой.

Капитан показал по карте, как дальше шло его судно в конвое. Курсы на карте были проложены отчетливо черным карандашом…

– Конвой продолжал двигаться своим курсом. В 15 часов 40 минут 4 июля впервые за все время перехода командование объявило общую тревогу, – продолжал свой рассказ капитан Изотов. – У нас на танкере и на других судах прислуга заняла места у пулеметов и пушек.

Примерно через час появилось шесть двухмоторных торпедоносцев, с высоты 30—40 метров они пытались атаковать конвой справа. Со всех кораблей открыли сильный огонь и отогнали противника.

Через два часа мы снова заметили на горизонте самолеты. Снова торпедоносцы. Я насчитал двадцать две штуки. Возможно, их было больше. Они летели группами по три – пять и очень низко, над самой водой. Стрелять в них было нельзя – снаряды могли задеть свои суда.

Самолеты сбросили торпеды и ушли неповрежденными. Однако и торпеды прошли мимо, только одна попала в судно. Оно сразу накренилось, но пожара не было.

Следующая волна самолетов атаковала мой «Азербайджан» и идущий слева английский танкер. Торпеды прошли близко от борта.

Наконец, 18 часов 20 минут… Торпеда с самолета угодила в нас, в корму. Сильный взрыв потряс судно, все загрохотало вокруг. Взметнулся столб огня выше мачты. Судно осело кормой и стало крениться на правый борт. Через несколько минут перекачкой груза удалось выровнять крен.

Одна машина от взрыва остановилась, и, предполагая худшее, я приказал спустить шлюпки. Однако машину удалось исправить, шлюпки подняли на тали…– капитан замолк.

Мы слушали его, боясь пропустить хотя бы слово.

– Когда дым разошелся и прояснилось, я увидел, что бот номер четыре был спущен неправильно, а потому затонул.

– А люди? – спросил член комиссии секретарь обкома Буданов.

– Одни оказались в воде и держались за борт шлюпки, другие висели на талях. Двух вытащил из воды старпом Демидов, а остальные пересели на плотик и были подобраны английским спасателем. В 18 часов 45 минут, проверив руль и телеграф, дали полный ход и легли курсом вслед уходящему каравану.

– Значит, через двадцать пять минут после торпедирования?

– Так точно.

– Что же натворила у вас торпеда, расскажите поподробнее.

– Она попала в нефтяные отсеки 15—16 и разорвала соседние танки с грузом льняного масла. Загоревшаяся в момент взрыва нефть покрылась маслом и потухла. Кормовая часть палубы вздулась. Из пробитых бортов вытекало топливо и масло… Да, забыл сказать, к нам подошел спасатель и предложил снять экипаж. Я им сообщил, что остаемся на борту и пойдем дальше.

4 июля, в 20 часов 30 минут, вот в этом месте, – капитан показал точку на карте, – военные конвойные суда увеличили скорость и стали расходиться вправо и влево.

– Вам не сообщили причину?

– Нет. Я пытался узнать, но безуспешно. Вызывал прожектором танкер «Донбасс», но он не ответил. Судя по курсам и скоростям кораблей, конвою дали распоряжение расходиться веерообразно и следовать на предельной скорости. В 21 час 30 минут меня обогнал эсминец.

Он спросил о скорости «Азербайджана». Я передал лампой по Морзе: «Пожалуйста, охраняйте меня, пока не соединимся с конвоем». Ответ получил такой: «Конвой не будет вновь формироваться, очень сожалею, спасайтесь самостоятельно, советую держать на север, как позволит лед. Всего вам хорошего». И ушел. Наши светограммы записаны в вахтенном журнале, – Изотов перелистал несколько страниц и дал присутствующим посмотреть журнал.

– И вы остались одни? – спросил кто-то.

– Так точно, если не считать вражеских самолетов. Около 23 часов нас с правого борта атаковал торпедоносец. Орудийным огнем мы его отогнали. Большинство судов конвоя уже скрылось из видимости.

Ночью вошли в туман. Когда туман рассеялся, по носу на горизонте показалась кромка льда. Далеко впереди были видны дымы двух судов. До утра 5 июля следовали вдоль ледяной кромки. По радио слышали сообщения многих судов, что их атаковали и торпедировали самолеты и подводные лодки.

Я решил войти в лед. Там еще держался туман и было безопаснее. Взял курс на северную часть Новой Земли.

– Военных кораблей вы больше не видели? – спросил Буданов.

– Нас догнали суда ПВО, два корвета и спасательное. Они прошли близко по правому борту. Корабль ПВО просигналил: «В море находится неприятельская эскадра, в ее составе линкор „Тирпиц“, эскадра идет от мыса Нордкап курсом 45°».

– Нагнал, видать, страху на англичан этот «Тирпиц»?

– Получилось так… Но сопровождавшая нас английская эскадра была далеко не слабой и могла бы защитить транспорты.

Вечером нас обогнал американский пароход. Несколько раз появлялись неприятельские самолеты. Были слышны взрывы и орудийная стрельба. А утром огнем из пушек и пулеметов отогнали вражеский самолет, который шел прямо на нас. В 15 часов открылись берега Новой Земли.

На следующий день в шесть часов утра вошли в Русскую гавань и стали на якорь. Отсюда благополучно дошли в Белое море в сопровождении советских кораблей.

Один из членов комиссии, начальник Северного пароходства И. В. Новиков, спросил:

– Чем вы объясните, капитан, крупные потери и неразбериху в конвое?

Изотов пожал плечами.

Разговор в каюте капитана «Азербайджана» состоялся в июле 1942 года, всего через несколько дней после описываемых событий. Однако и тогда всех, кто пытался разобраться в них, поражало совершенно необъяснимое: огромной ценности караван брошен поенными кораблями на произвол судьбы, вернее, отдан в руки врага.

Нам хотелось узнать о поведении членов экипажа танкера во время боев.

– Люди вели себя превосходно, – рассказывал Владимир Николаевич. – По сигналу боевой тревоги вся прислуга орудий и пулеметов мгновенно занимала свои места и прямо в упор открывала огонь по самолетам. Никто ни на одну минуту не оставил свой пост.

– А 4 июля?

– В тот памятный день экипаж открыл ураганный огонь по десяткам низко летящих торпедоносцев. Больше всего пришлось поработать кормовому орудию сержанта Волобуева и матросов Овчинникова и Архипова. Отличились также пулеметчики Ульянченко, Никишев, Черноусов и Иванов. Хорошо работало и носовое трехдюймовое орудие, командиром которого был второй помощник Турчин.

В момент взрыва сильно ударило Ульянченко, но он не выпустил пулемета из рук. И Волобуев в тот момент не отошел от своего орудия.

Очень тяжело было в машинном отделении. Старшим на вахте стоял второй механик Слаута, секретарь нашей парторганизации. От взрыва остановился один двигатель. Машинные плиты с грохотом слетели со своих мест, посыпались сверху болты и гайки. Через световой люк полилась вода… Жутковато… Слауту отбросило от поста управления. Едва удержавшись на ногах, механик пустил насосы и стал осматривать двигатели. Серьезные повреждения он быстро исправил. И о мотористе Маленькове можно сказать только хорошее. Он умело и четко выполнял все приказания механика.

Да что говорить, почти все достойны самой высокой похвалы. Именно благодаря сознательному отношению к долгу и личной храбрости команды покалеченный танкер был спасен и приведен в порт.

В разговоре с капитаном выяснилось, что никто из моряков танкера не просился на берег, все хотели продолжать плавание, несмотря на пережитое.

Помню, нас заинтересовало, почему конвои называют так странно – PQ или QP, но Владимир Николаевич тоже не знал этого.

Оказалось, как я выяснил позже, код возник совершенно случайно. В оперативном управлении английского адмиралтейства, ведавшем в то время планированием конвойных операций на севере России, был офицер P. Q. Edwards. Кто-то предложил назвать его инициалами P. Q. конвои, шедшие в восточном направлении, а возвращавшиеся на запад – QPnote 26

* * *

«Азербайджан» надо было отремонтировать и отправить в рейс. Обком партии предложил сделать это немедленно. Но как ремонтировать? В док поставить возможности не было, а повреждения большие. От командования танкера поступило предложение: ремонтировать с помощью кренования. А. С. Буданов поддержал инициативу моряков, так и сделали. На ремонтном заводе повалили судно на один борт, исправили все, что нужно, а потом повалили на другой. В результате танкер в самом начале арктической навигации вышел в плавание.

После разгрома PQ-17 вражеские подводные лодки стали появляться на востоке Баренцева моря и даже в Карском море не только с целью разведки, но и для нападения на советские суда.

Еще недавно наши моряки после бомбардировок авиации и торпедных атак подводных лодок на западе Баренцева моря спокойно входили в защищавшие их арктические льды.

25 августа бюро Архангельского обкома партии приняло специальное решение: без охраны плавание судов в море недопустимо.

Учитывая активность противника на востоке Баренцева моря, в губе Белушьей (Новая Земля) командованием Северного флота была образована Новоземельская военно-морская база. Командиром ее стал капитан первого ранга А. И. Дианов. Базе придавали один из отрядов Беломорской флотилии.

База строилась не на пустом месте. В Белушьей на каменистых холмах крепко стояли четыре десятка деревянных домиков. Здесь же располагался новоземельский островной совет. Многие годы его возглавлял Илья Константинович Вылка.

В Архангельске было наконец получено долгожданное сообщение: ледоколы «Ленин», «Красин» и «И. Сталин» прибыли на Диксон. Там же находятся ледокольные пароходы «Г. Седов», «А. Сибиряков», «Монткальм». Отлегло от сердца. Думалось, что в Арктике им будет спокойнее. «И. Сталин» вышел на восток к Берингову проливу.

Наш штаб на Петроградском проспекте посетил знаменитый полярный летчик, подполковник авиации Борис Григорьевич Чухновский. Он тоже был связан с конвойной охраной. Борис Григорьевич прославился давно: он принимал участие в спасении экипажа дирижабля «Италия» в 1928 году, на его долю выпала удача отыскать во льдах группу Мальмгрена. Мы с Чухновским познакомились на ледокольном пароходе «Садко» во время сверхраннего рейса к острову Рудольфа в 1937 году. В это время на острове нес вахту четырехмоторный самолет И. П. Мазурука. Для него мы привезли бензин.

Когда стояли в бухте Тихой, Мазурук совершал облет островов архипелага, а Чухновский неподалеку от судна деятельно готовил площадку для посадки. Но неожиданно навалил туман, и Мазуруку пришлось сесть в одном из проливов на молодой лед. Наш «Садко» сразу же отправился на поиски, подошли к самолету и подняли его на борт. Подошли вовремя, лед опасно прогибался под машиной Мазурука…

В эти дни я снова увидел Илью Павловича. Вечером он зашел в гостиницу, рассказал о последних полетах в Арктике. На восточном берегу Новой Земли, километрах в шестидесяти от мыса Желания, он обнаружил посадочную площадку и заправочный пункт для… немецких самолетов! Это новость… Но еще более удивительной была его находка на Земле Франца-Иосифа.

– Мой радист доложил, – рассказывал Илья Павлович, – что слышит какую-то длинноволновую станцию на севере. Я запросил радиста бухты Тихой. Ответ был неожиданный. Оказывается, что он тоже слышит совсем близко чью-то радиостанцию и даже видел красные ракеты. Я посоветовал ему перекреститься, чтобы не мерещилось. Но решил все же обследовать подозрительный район архипелага Франца-Иосифа. И что же? На Земле Александры мы заметили не наши склады продовольствия и боеприпасов, закрытые металлическими сетками от белых медведей. Доложил начальству: «Что-то там есть…»

Эта встреча с И. П. Мазуруком была последней в Архангельске. В сентябре Илье Павловичу поручили возглавить перегон самолетов из США по сибирской трассе. Поэтому он, к сожалению, не мог участвовать в зимних проводках в Белом море.

Как вспоминаю теперь, в Архангельске в 1942 году побывали основные силы моряков и авиаторов Главсевморпути. Но не только они. Здесь жили или надолго приезжали многие интересные люди. В тот памятный год я познакомился с писателем Юрием Германом. В гостинице мы жили в одном коридоре. Встречался с Владимиром Беляевым, он приехал из блокированного Ленинграда. В частях Беломорской флотилии служил Александр Миронов.

Часто на проспекте Павлина Виноградова встречал талантливого художника и северного сказочника Писахова. Ближе я познакомился с ним уже после войны, получил в подарок картину: маленькая сосенка на скале у Белого моря – автокопия одной из лучших его работ.

Глава седьмая. Враг пробрался в арктику

Разгрузки-погрузки, неприятности с ледовой обстановкой на востоке Арктики порядком измучили Ивана Дмитриевича Папанина, он стал хвататься за сердце, глотал лекарства.

– Поеду завтра на рыбалку, – сказал он как-то после моего вечернего доклада. – Как будто можно: все разгрузили, всех неплохо снабдили, пароходы отправили.

Рыбалка была единственным и редким отдыхом Папанина.

Однако с утра пришлось заниматься другим. В десять часов у меня раздался звонок от Ивана Дмитриевича. Оказывается, он получил важное сообщение английской миссии и вместе со мной должен был посетить вице-адмирала Г. А. Степанова.

Часы в кабинете командующего флотилией пробили половину одиннадцатого, когда мы усаживались в мягкие кожаные кресла у стола, заваленного сводками и картами.

У Георгия Андреевича Степанова были здесь и служба и дом. Он слушал собеседников, нахмурив лохматые брови, изредка вставляя свои замечания.

– Слушаю вас, Иван Дмитриевич.

– Тяжелый крейсер «Адмирал Шеер» покинул свою базу в Норвегии, – начал Папанин. – Англичане полагают, что этот рейдер может проникнуть и в Карское море.

– Кто вам сказал об этом?

– Капитан Монд.

Степанов помолчал. Он даже прикрыл ладонью глава, как будто ему мешал свет, – это была его привычка.

– Где ваши ледоколы и транспорты, Иван Дмитриевич? – не поднимая глаз, спросил адмирал.

– В порту Диксон, Георгий Андреевич. Как раз все там собрались.

– Вот что, товарищи, надо их немедленно отправить на восток – и чем дальше, тем лучше. За пролив Вильницкого.

– Знаем, там безопаснее, – сказал Папанин. – Но за проливом очень тяжелые льды.

Все мы прекрасно понимали, какую угрозу представлял собой «Шеер». Его называли еще «карманным линкором».

– Скорость хода 28 узлов, – говорил, словно сам с собой, Степанов. – Крупнокалиберная дальнобойная артиллерия, восемь торпедных аппаратов, самолет-разведчик на палубе. Может совершить 21 тысячу миль без пополнения запасов. – Адмирал посмотрел на нас. – Такой разгромит вашу ледовую армаду издалека, не приближаясь на выстрел ледокольных хлопушек.

– А вы не пускайте его в Арктику, – вспылил Папанин. – У вас и самолеты, и подводные лодки – и вдруг немцы в Карском море?!

Иван Дмитриевич заторопился:

– Пойдем, Константин Сергеевич, дадим команду. А вы, Георгий Андреевич, пожалуйста, стерегите Карское море. Без ледоколов нам делать в Арктике нечего.

Степанов положил руки на стол, кивнул Папанину:

– Будем искать «Шеера». Однако искать его в такую погоду – все равно что ловить блох на брюхе медведя: и хлопотно, и опасно. Да и сил маловато для такого дела.

Командующий знал, что говорил. Несколько дней как на обширные пространства Севера навалились густые туманы, и ясных дней синоптики пока не предвидели. Но самое страшное заключалось в том, что вражеский рейдер, как выяснилось потом, не намеревался проникнуть в Карское море, а уже находился там. Он пробрался туда еще 18 августа по чистой воде севернее мыса Желания на Новой Земле и, как хищный зверь, крался во льдах, выслеживая жертву. Правда, первые дни робко. Командир «Шеера» каперанг Меендсен-Болькен был весьма плохо осведомлен о полярных морях и боялся неожиданностей…

Разговаривая у Степанова, мы еще не знали всего этого.

Вернувшись к себе, наметили план действий. Мне надлежало срочно составить телеграмму на Диксон, в штаб западных операций.

Через два часа зашифрованная телеграмма полетела в адрес начальника штаба операций в западной Арктике Арефа Ивановича Минеева. Я приказал немедленно выводить все ледоколы и транспорты на восток. Однако пугать «карманным линкором», как мы договорились с Папаниным, не стал.

Не помню, через сколько часов пришел ответ Минеева. Я не сразу поверил своим глазам. Ареф Иванович радировал примерно следующее: суда бункеруются и будут готовы к выходу только через три дня. Надо сказать, что Минеев – один из самых заслуженных и опытных полярников, и он не мог представить себе, что суда пойдут в ледовое плавание без достаточных запасов топлива. А мою телеграмму он, видимо, счел обычным подталкиванием. Три дня в наших арктических делах срок небольшой. Но в данном случае медлить было нельзя.

Я послал вторую радиотелеграмму с категорическим подтверждением приказа. Минеев снова прислал неудовлетворительный ответ, правда несколько сократив сроки выхода судов.

Представил себе на минуту, как по диксоновскому порту, по транспортам, ледоколам незаметно подкравшийся тяжелый рейдер открывает огонь из тяжелых орудий. И решил немедленно доложить обо всем Папанину.

Папанин внимательно все выслушал, взглянул на ответы Арефа Ивановича… и взорвался.

– Он хочет, чтобы крейсер потопил пароходы обязательно с полным бункером! – кричал Папанин. – Бери карандаш, записывай.

Иван Дмитриевич продиктовал резкую телеграмму, после которой места для рассуждений не оставалось.

– Можно бы и помягче, Иван Дмитриевич, – попробовал я вмешаться.

– Не твое дело, – и он размашисто подписался.

В штабе быстро зашифровали телеграмму и отправили Минееву. На следующий день, 19 августа, наши суда покинули Диксон.

Чтобы читатель мог проследить путь каравана, приведу некоторые данные по ответу капитана ледокола «Красин» М. Г. Маркова:

«19 августа. 15 часов 00 минут. На борту ледокола состоялось совещание капитанов судов, следующих на восток, созванное начальником операции А. И. Минеевым.

19 часов. Снялись с якоря порта Диксон. Порядок следования в караване: «Красин», «Азербайджан», «Донбасс», «Комсомолец Арктики», «Щорс», «Чернышевский», «Моссовет», «Двина», «Ельна-2».

Ход 9 миль. В море льда мало. Встречавшиеся ледяные скопления обходили.

20 августа. 19 часов. Прошли под южным берегом Кравкова, так как севернее авиаразведкой был показан лед.

21 августа. 00 часов. При подходе к острову Белухи накрыл густой туман. Ход сбавлен до 5 миль. 07 часов. Тумин рассеялся. Скорость 8 миль. Караван следует проливом Матиссена. Чисто. 19 часов 20 минут. Накрыл густой туман, ход сбавлен до 5 миль.

22 августа. Туман. 02 часа 30 минут. Получено сообщение по радио, что ледокол «Ленин» слышит наши гудкиnote 27. 03 часа 15 минут. Открылся остров Гансена и стоящие там «Ленин» и танкер «Хопмаунд». Передано приказание ледоколу и танкеру занять место в караване.

Все суда следуют в бухту Оскара.

07 часов 25 минут. Стали на якорь в бухте на глубине 30 метров.

23 августа. 10 часов 35 минут. Бухта Оскара заполняется дрейфующим льдом. Перешли на более спокойную стоянку. 15 часов 20 минут. Бросили якоря на южной стороне острова Гансена (Гелланд-Гансена. – К. Б.).

24 августа. Весь караван стоит у острова Гансена в ожидании улучшения ледовой обстановки. Ветер юго-западный. Лед дрейфует против ветра. 17 часов 00 минут. Накрыл туман. Временами льдины наваливаются на якорные канаты судов.

25 августа. На якоре у острова Гансена. Дрейф льда усилился, приносит крупные льдины. Судам дано указание держать машины в постоянной готовности. Получено сообщение шифром с острова Диксон от Минеева о возможности появления неприятельского крейсера. Предупреждены все капитаны судов.

05 часов 40 минут. Перехватили отрывочные сообщения станции мыса Желания для Диксона: «Напало неприятельское судно, обстреляло, горим, много огня… ушли на запад».

07 часов 24 минуты. Станция мыса Желания работает со станцией Русская Гавань: «Следите, вашу сторону направилась вражеская лодка, будьте начеку».

10 часов 10 минут. К каравану подошел пароход «Сакко» и встал на якорь…».

Я повторю: все эти дни «Адмирал Шеер» уже находился в Карском море. И вражеская подводная лодка тоже.

«20 августа. Палубный самолет крейсера обнаружил наш караван (к северу от острова Кравкова). Однако туман заставил пилота вернуться. Крейсер, несмотря .на плохую видимость, все же направился на сближение с караваном».

На следующий день, когда туман несколько разредился, самолет снова отправили на разведку. Он прошел вплоть до пролива Вилькицкого, но судов не обнаружил. (В это время, как видно из отчета капитана «Красина», караван был скрыт туманом у острова Белухи и далее.)

Командир «Шеера» решил, что летчики стали жертвой оптического обмана. Однако утром 22 августа радиорубка крейсера перехватила приказ с корабля, находящегося к северо-востоку от архипелага Норденшельда: «Курс 43°, скорость 5 миль». (Это было радио с «Красина».)

Самолет врага опять поднялся в воздух, но вскоре вернулся: на пути расстилался сплошной туман. Как только погода улучшалась, самолет взлетал снова и снова.

Наступило 23 августа. Этот день, пожалуй, мог стать роковым для красинского каравана. Во второй половине дня самолет «Шеера» сообщил на крейсер, что к югу от острова Гелланд-Гансена стоят десять пароходовnote 28.

В это время рейдер находился примерно в шести часах хода от нашего каравана, но, опасаясь льдов, командир крейсера упустил время. Вместо немедленных действий он предпринял дополнительную воздушную разведку.

24 августа самолет вылетел еще раз, однако опять попал в туман. «Шеер» решил разведать льды корпусом, но, как доносил своему начальству его командир, началось сжатие льдов.

Командир, несомненно, кривил душой. Вряд ли при бывшей тогда здесь ледовой обстановке можно было попасть в сжатие. Скорее, это была попытка оправдать задним числом свой промах.

25 августа новая разведка с воздуха. Туман. Возвратившись ни с чем, самолет при посадке потерпел аварию и был уничтожен своими. После полудня неподалеку от острова Белухи гитлеровцы наткнулись на наш пароход, идущий с юго-запада. «Шеер» направился к нему, передав прожектором по-русски: «Кто вы, куда следуете, подойдите ближе» note 29.

Советский корабль (это был ледокольный пароход «Александр Сибиряков») не сразу определил национальную принадлежность крейсера. Однако немедленно сообщил о нем на Диксон…

* * *

В нашем штабе в Архангельске во второй половине августа шла обычная работа.

После того как транспорты покинули Диксон, на душе у нас стало спокойнее. Мы передвигали на карте, висевшей в диспетчерской, флажки с названием судов по мере их продвижения на восток и радовались успехам. Казалось, что тяжелая тень «Шеера» отодвинулась.

Основное наше внимание было отдано военным кораблям особой экспедиции. Она пробивалась сквозь тяжелые льды с востока Арктики. 23 августа в ее проводку включился ледокол «И. Сталин»…

Памятным для архангелогородцев стало 24 августа. В 9 часов вечера завыли сирены воздушной тревоги. Незадолго до этого штаб противовоздушной обороны сообщил нам о появлении у острова Мудьюг сорока самолетов противника. Произошел бой, но часть фашистских бомбардировщиков прорвалась к городу.

Послышались редкие выстрелы зениток, загремели первые разрывы фугасных бомб. Через 15 минут в разных концах города кострами горели сухие деревянные дома. Бомбы разворотили несколько домов справа и слева от здания штаба. Никакого укрытия у нас не было. Все сотрудники штаба находились на втором этаже в диспетчерской и у меня в кабинете, прислушиваясь к вою пикирующих самолетов.

Бомба упала в наш двор. Щепки, комья грязи полетели в открытые окна. Мы ждали взрыва. Несколько мгновений прошло в неуютной тишине… Фугаска не взорвалась. Мы переглянулись и облегченно вздохнули. (На другой день ее выкопали из земли и обезвредили саперы.)

На 55-й минуте налета мне позвонили, что бомба попала в гостиницу. Я не выдержал: взял дежурную машину – узнать, как там себя чувствуют приехавшие ко мне жена и двухлетняя дочка Оленька…

Полыхали дома. По пути встречалось много народа. Люди катили детские коляски, тележки, груженные домашним скарбом. На освещенные пожарами улицы, на мирных жителей продолжали падать бомбы.

Моей «эмке» приходилось объезжать горящие бревна и груды кирпичей от разрушенных дымовых труб.

На Поморской тоже пылали дома, рядом с гостиницей и напротив нее. Но сама гостиница была цела, только все стекла окон вышибло взрывами.

Я приободрил своих и снова поехал в штаб.

Отбой дали во втором часу ночи. В нападении на город участвовали восемьдесят бомбардировщиков. Фашисты налетали волнами, в несколько заходов.

Грозное испытание закончилось. Архангелогородцы мужественно встретили опасность.

Первые самолеты сбрасывали в основном зажигательные бомбы. Когда подожгли город, стали обрушивать фугаски. Население смело тушило пожары, были погашены сотни зажигалок. Даже школьники, рискуя жизнью, спасли не один дом.

Находившиеся в городе иностранные моряки мужественно и бесстрашно участвовали в борьбе с пожарами.

Двадцать пятого августа докатились до нас сведения о событиях, происшедших в море. В шесть утра меня поднял на ноги звонок из штаба. Подошла машина, и я отправился на Петроградский проспект.

Дежурный диспетчер подал радиограмму. На ней стоял тотчас, когда ледокол «Красин» принял с мыса Желания посланные в эфир слова о нападении неприятеля, о пожаре, о подводной лодке…

Пока мы гадали, кто обстрелял станцию, – еще радио: полярники мыса Желания вооружились и готовы дать отпор врагу.

Сложив в портфель эти и другие скопившиеся за ночь телеграммы, я поехал к Папанину.

После моего доклада Иван Дмитриевич вызвал по правительственному проводу прямой связи Москву, А. И. Микояна.

Папанин сообщил Анастасу Ивановичу об обстреле полярной станции на мысе Желания. Сказал, что такая же участь постигнет Диксон, и очень просил оставить там пушки, привезенные в сентябре 1941 года.

Иван Дмитриевич был, как никогда, возбужден. Положив трубку, он сказал с довольным видом:

– Микоян обещал поддерживать мою просьбу.

В вестибюле я встретил К. К. Кострова, заведующего отделом водного транспорта обкома партии:

– Сейчас Огородников говорил со Сталиным, – отвел меня в сторону Костров, – доложил ему о ночной бомбежке. Сталин сказал так: «Да, товарищ Огородников, досталось вам, ставка Гитлера сообщила, что город Архангельск и порт сожжены». Товарищ Сталин обещал усилить нашу зенитную артиллерию.

Действительно, очень скоро по решению ГКО в Архангельск был переброшен полк зенитчиков.

В Арктике 25 августа события не закончились разбойничьим рейдом на мыс Желания.

Около 2 часов дня радиостанция Главсевморпути перехватила телеграмму капитана «Сибирякова» А. А. Качаравы. Она состояла из отрывочных фраз: «Вижу большой неизвестный корабль… Запрашивает, кто мы, куда следуем. На мой вопрос о названии, национальности корабля ответил: „Сисияма“… приказывает прекратить работу рации… обстреливает нас, открываю огонь… имею попадание радиорубку, огонь, горим…»

На этом радиограмма обрывалась.

Папанин забил тревогу. Вечером он был поставлен в известность, что все меры для поиска и уничтожения вражеского рейдера приняты. Посланы самолеты и подводные лодки. А кораблям экспедиции особого назначения, находящимся, правда, еще в море Лаптевых, отдан приказ: при обнаружении фашистского корабля атаковать его и уничтожить.

Вскоре после августовских событий Наркомморфлот, Управление Главсевморпути и Архангельский областной комитет партии одновременно поставили перед правительством и военным командованием вопрос о неудовлетворительном прикрытии транспортных судов в восточной части Баренцева моря и в Карском море.

Глава восьмая. Опасная навигация в высоких широтах

Анатолия Алексеевича Качараву я знал с давних пор. Когда-то мы вместе сидели за одной партой судоводительского класса Владивостокского мореходного училища и прокладывали курсы на учебной карте.

Когда я прочитал отрывочные фразы телеграммы с ледокольного парохода «А. Сибиряков», воспринял обстановку особенно остро. Места, где происходили события, мне были хорошо знакомы. Лед, туманы и безлюдные каменные острова. На пароходе я тоже бывал неоднократно и знал его во всех подробностях.

. Представлял себе и зловещий силуэт фашистского рейдера. Координаты, которые радисты «Сибирякова» сумели передать на Диксон, мне еще не были известны, но указан остров Белухи. Я открыл лоцию.

Остров Белухи… Длина по параллели 0,5 мили и ширина 0,3 мили. Высокий, из скал серого гранита, берега обрывистые, особенно в южной части. На востоке крутизна склонов несколько смягчается. На высшей точке острова стоит знак – деревянная, четырехгранная пирамида с визирным шестом и раскосинами, обшитыми со всех сторон досками. Хорошо помню этот одинокий знак. Когда приходилось определять место в море после плавания в тумане, я радовался ему…

Несколько лет спустя, уже после войны, когда Анатолий Алексеевич вернулся из плена, я встретился с ним и записал его рассказ. Теперь привожу те записи, подновленные сравнительно недавней беседой:

– Когда ты вышел из Диксона?

– Утром 24 августа. В понедельник, к сожалению.

– Ты что, суеверен?

– Да нет, – замялся Качарава. – Впрочем, я хотел подождать до вторника, особой срочности не было. Но приказали выходить.

– Кто оставался в порту?

– По-моему, порт был пустой, не помню.

– Ты знал, что вражеский рейдер в Карском море? Минеев что-нибудь говорил тебе?

– Нет. Я вышел, как всегда, со спокойной душой. Проложил курс архипелагом Мона. На борту 104 человека: экипаж, военная команда и пассажиры.

– А цель похода?

– Северная оконечность Северной Земли. Должен был открыть там новую зимовку. На подходе к острову Белухи сыграли учебную тревогу. Флагманский артиллерист Медведев не давал нам отдыха. Погода была пасмурная, временами туман. После обеда зашел в каюту. Вдруг слышу в приоткрытый иллюминатор возглас сигнальщика Алексеева: «Вижу силуэт корабля!»

Выскочил на мостик, схватил бинокль. На горизонте – расплывчатое пятно. В дальномер хорошо различил очертания военного корабля. Четко обозначались орудийные башни. Скомандовал: «Боевая тревога, право на борт! Самый полный ход машине!»

– На остров Белухи?

– Да.

– Что ты в тот момент почувствовал?

– Знаешь, Костя, я испугался. Отяжелели ноги. Но голова работала ясно. Куда укрыться, как спасти судно, что делать? И еще одна мысль: что с красинским караваном, ведь он совсем недавно ушел с Диксона? Может быть, его не существует?

Тем временем боевые посты докладывали мне по очереди о готовности.

Неизвестный корабль быстро приближался, рос на глазах. Его скорость больше нашей раза в три. В пяти милях он дал предупредительный выстрел. Яркими вспышками прожектора запросил по-русски: «Кто вы, куда следуете, подойдите ближе».

Я немедленно дал радиограмму на Диксон, что в районе Белухи обнаружен крейсер неизвестной национальности, запрашивает, кто мы, куда идем.

Наши радисты превосходно держали связь. Ответ пришел почти мгновенно: «Не сообщать. Минеев». Конечно, я и сам знал, что сообщать не следует.

Радист Шаршавин, принеся телеграмму, сказал: «Нас забивает этот корабль, он, наверное, вражеский». – «Переходите на другую волну».

И семафором запросил корабль: «Кто вы такой, ваша национальность».

На крейсере снова вспыхнул прожектор: «Сисияма». И приказ: «Прекратите работать радиостанцией, остановите машину, сдавайтесь».

«Сисияма»?.. Но крейсер поднял фашистский флаг и дал второй выстрел – перелет.

Я решил принять бой. Отдал приказ: огонь!

«Сибиряков» тем временем продолжал идти полным ходом курсом «зигзаг» к острову Белухи. За островом я надеялся укрыться от снарядов или посадить пароход на мелкое место. На вражеском рейдере палуба была полна народа. Все вышли посмотреть, как будет сдаваться советский корабль. Мы поставили дымовую завесу.

Когда наша артиллерия открыла огонь по фашисту, я сквозь клочья дыма увидел, что палуба крейсера опустела.

Дымовая завеса на время помогла, но враг уже пристрелялся. Первым попаданием снаряда у нас снесло фор-стеньгу и повредило радиостанцию. Перешли на аварийный передатчик. Вторым снарядом накрыло корму, кормовые пушки выведены из строя, вся прислуга, около тридцати человек, погибла (снаряд главного калибра рейдера весил больше 300 килограммов). Третий снаряд попал на носовую палубу, взорвался бензин. На носу были собаки, парты… К дымовой завесе прибавился дым и огонь на пароходе. Четвертый снаряд угодил в ботдек и взорвался в котельном отделении.

– Левый котел вышел из строя, есть жертвы, – позвонил механик Николай Бочурко.

Но мы еще шли к острову…

– О чем ты думал в это время? – спросил я с волнением, представив страшные картины этого неравного боя.

– О том, как бы подороже продать жизнь. Вошел в азарт. Забыл о смерти… Заметил, что несколько человек сели в шлюпку и хотели ее спустить. Взрывом шлюпку опрокинуло. Люди барахтались в горящем море. Я ничем не мог им помочь. Не имел права остановить судно. Тяжко сделалось на душе. Часто вспоминаются эти люди, во сне вижу.

Прибежал старпом Судаков, доложил: в кают-компании открыт лазарет, работает аварийная группа. Смелый человек, ни на минуту не потерял самообладания. После второго попадания Георгий Федорович Сулаков вызвался поставить дымовую завесу и побежал на бак. Третий снаряд, угодивший в носовую часть, был для него смертельным.

Снова вспомнился караван с Диксона. Предупредят ли его наши о фашисте?

Еще один удар в корпус, судно вздрогнуло… И тут же резкая боль: ранен, все поплыло в глазах, свалился…

Когда очнулся, услышал чей-то встревоженный голос: «Что с тобой, командир?»

Смутно помню, как меня перенесли в каюту. Надо мной склонилась врач Валя Черноус. Но что она могла сделать? Она и сама была тяжело ранена…

Опять забытье… Очнулся, будто лежу на верхней палубе. Стрельбы не слышно. Снова провал сознания… очнулся у входа в машинное отделение. Шатаясь, ко мне подходит второй механик, тяжело раненный в живот.

Я тоже, видимо, упал. Через меня перешагнул боцман Павловский, но, когда заметил открытые глаза, спросил: «Ты живой, капитан?»

Я, наверно, застонал. Боцман накрыл меня своим ватником. Как положили в шлюпку – не помню. Очнулся на чьих-то коленях. Видел, как «Сибиряков» тонул, уходил носом в воду. Флаг был сбит с гафеля, но кто-то поднял его на кормеnote 30.

Позже мне рассказывали, что когда с мостика передали в машину: «Капитан убит», старший механик Бочурко поднялся к себе в каюту, выпил бутылку водки и пошел открыть кингстон. Он утонул вместе с судном.

Кингстон открыли, когда уже не осталось никакой надежды спасти пароход, уйти от врага…

«Катер!» – услышал я чей-то голос в нашей шлюпке. Это шел катер с крейсера.

Потом голос боцмана Павловского: «Не говорите, что капитан с нами».

Вспоминаю, как лежал на носилках на палубе рейдера и нас, сибиряковцев, снимали киноаппаратами. От боли я надолго потерял сознание. Когда открыл глаза – темнота. Спрашиваю: «Кто здесь есть?» – «Командир, это я, Сараев». – «Где мы?» – «В плену, на борту крейсера». – Сараев тяжко застонал. Потом я увидел себя на операционном столе.

Нас разделили, раненых поместили отдельно, здоровых – отдельно. Обслуживал нас, раненых, матрос Котлов. На третьи сутки плена он рассказал мне об обстреле крейсером порта Диксон.

«Нас разбудил грохот над головами, – говорил Котлов. – Палуба вздрагивала от сильных ударов. В нашем отсеке появился офицер и два матроса. Согнали нас в кучку и долго держали под дулами автоматов. Один снаряд разорвался на палубе прямо над нами. Офицер сказал, что они ведут бой с „английской эскадрой“. Как только стрельба прекратилась, крейсер дал полный ход, мы ощущали скорость по вибрации…»

Много лет спустя я читал скупые строчки донесения командира «Шеера», и перед моими глазами снова возникла героическая драма…

Несмотря на совершенно очевидное неравенство сил, наш пароход ответил огнем своих 76-миллиметровых пушек.

«Шеер» стрелял обеими башнями из 280-миллиметровых пушек. Всего он сделал 27 выстрелов. «Сибиряков» получил четыре прямых попадания, загорелся, остановился и стал тонуть, продолжая стрелять.

Крейсер спустил шлюпки и вылавливал в воде оставшихся в живых. Некоторые сопротивлялись и тонули.

Все это написано в отчете врага. Даже враг отдал дань мужеству команды советского корабля…

Под вечер 25 августа 1942 года радиостанция острова Диксон сообщила командирам всех кораблей в Карском море, что в районе побережья Харитона Лаптева действует крейсер противника. Это была как раз та радиограмма Минеева, которую в 16 часов того же дня получил капитан «Красина» М. Г. Марков.

Станция на Диксоне упорно вызывала и «Сибирякова», но тот ответить уже не мог: его радиорубка вышла в бою из строя тремя часами раньше-После потопления «Сибирякова» нужно было ждать новых действий вражеского крейсера. Куда он пойдет? На северо-восток, к проливу Вилькицкого, или в иное место? Над караваном транспортов и сопровождающими его ледоколами нависла грозная опасностьnote 31.

Я представляю себе состояние тех, кто там находился. Мне рассказывали потом, что ледоколы и транспорты упорно пробивались во льдах, стараясь разрушить пробку, преграждавшую путь к морю Лаптевых.

Через несколько часов после гибели «А. Сибирякова» радиостанция на мысе Челюскин передала открытым текстом: «Вижу дым на горизонте».

На всех судах радисты затаили дыхание. Да и мы в штабе тоже.

«Вижу мачты неизвестного корабля», – продолжал Челюскин.

Однако тревога оказалась ложной. То был корабль «Георгий Седов». Он тоже получил приказание уходить к проливу Вилькицкого и молча спешил выполнить приказ.

Перед лицом опасности все пароходы, даже совсем не приспособленные к работе во льдах, вели себя почти как ледоколы. Под дружными усилиями лед наконец не выдержал, и дорога на восток открылась. 28 августа красинский караван вышел на чистую воду. К нему примкнул и «Седов». В штабе царило ликование…

Но что же с сибиряковцами? Нас очень беспокоила их судьба.

27 августа нагрянула другая беда. Рано утром меня разбудили дежурные радисты – телеграмма Папанину из Диксона. А. И. Минеев радировал о нападении «Адмирала Шеера». Помню, радиограмма была на целую страницу. Ареф Иванович подробно описывал события. Закончил так: «Немцы высаживают десант. Прощай, Ваня. Минеев».

Немного удивившись необычному обращению к Папанину, я тут же выехал с донесением к нему домой. Едва проснувшийся, Иван Дмитриевич долго вчитывался в телеграмму.

– Ну вот, дождались! Нашкодит нам еще фашист. А кто виноват? Константин Сергеевич, а что это Минеев: «Прощай, Ваня»… Что это с ним? Ну ладно, пойдем к командующему. – Папанин быстро надел китель, и мы поехали по улицам спящего города на набережную Ленина в штаб БВФ.

Забегая вперед, скажу, что Минеев не писал последних слов, удививших и Папанина. Их приписал радист Диксона для своего друга, нашего старшего радиста Ивана Прокопьевича Евтеева, и он должен был их из текста изъять. Но Евтеева в тот момент не оказалось на месте…

Командующий флотилией вице-адмирал Степанов тоже провел бессонную ночь за столом. Прочитав телеграмму, он воспринял ее довольно хладнокровно.

– Теперь рейдер в ловушке, – сказал Папанин. – Вы его запрете накрепко. – И добавил не совсем уверенно: – Наверно, за два дня все силы подняли? Глаз с него не спускайте, товарищ Степанов.

– Постараемся, Иван Дмитриевич, чтобы не ушел.

По возвращении от командующего Папанин приказал мне и моему заместителю по штабу Евгению Матвеевичу Сузюмову ехать на радиостанцию, находящуюся примерно в 20 километрах от Архангельска. Хорошей дороги для автотранспорта туда не было, и Иван Дмитриевич распорядился дать нам паровоз. Договорились на станции, чтобы вся корреспонденция с Диксона без всяких задержек попадала прямо к нам, а мы бы сообщали о ней по телефону Папанину.

В этот день штаб получил еще две телеграммы от Минеева. Они успокоили всех нас. Больших повреждений в порту не оказалось. От обстрела крейсера пострадал лишь ледокольный пароход «Дежнев», о котором я скажу немного позже. Десанта на остров не было. В общем, отделались сравнительно легко, и, главное, рейдер уходит обратно, на запад.

На следующий день в Архангельске опять прозвучала воздушная тревога. Налетели «юнкерсы», сбросили много зажигательных бомб. Снова горели дома и лесные склады.

Приходила в голову мысль, что эта бомбардировка как-то связана с «Шеером». Может быть, немецкое командование хотело отвлечь внимание от своего крейсера? Может быть, он застрял где-нибудь во льдах? По чистой воде, дав полный ход машинам, он мог выйти из Карского моря через 14 часов после обстрела Диксона.

Для уничтожения корабля противника выслали несколько самолетов. Мы думали, что рейдеру не сдобровать. Больше о нем мы ничего не услышали. Как потом стало известно, «Шеер» обогнул мыс Желания и, прижимаясь ко льдам, поспешил выбраться из Карского моря, которое могло стать для него могилой. У острова Медвежий крейсер встретили свои эсминцы охранения, и к вечеру 30 августа он отдал якорь в порту Нарвик. А вражеские подводные лодки продолжали оставаться в наших полярных водах вплоть до 9 сентября.

Поиски потерпевших бедствие на «Сибирякове», несмотря на то что мы знали довольно точно место нападения на пароход, велись чуть ли не по всему пути его плавания.

У нас, конечно, было мало надежды, что «Сибиряков» уцелел. Но что сталось с командой, с пассажирами? Еще много времени их судьба оставалась для нас загадкой.

В предполагаемый район гибели парохода были посланы шхуны полярной гидрографии и самолеты ледовой разведки. Летали ежедневно целую неделю. Безрезультатно. Все полярные станции, расположенные поблизости, следили за морем и сушей. Поиски затруднялись сложными очертаниями берегов и множеством островов, больших и малых.

Мы надеялись, что сибиряковцам удалось спустить хотя бы одну шлюпку и где-либо высадиться.

Прошло более десяти дней, пока нам стало известно, что строители, работавшие на мысе Де-Колонга, расположенном в 25 милях от острова Белухи, слышали 25 августа орудийные выстрелы и видели далеко на горизонте корабль, окутанный дымом. Это сообщение дало возможность сконцентрировать поиск.

Затем и с других полярных станций стали поступать донесения о находках: к берегу волны прибивали обгоревшие деревянные предметы, принадлежавшие пароходу. Мы все это проверили, и сомнения у нас не осталось: «Сибиряков» потоплен.

В один из тревожных вечеров в штабе появился Николай Сергеевич Шарыпов. В дрейфе на «Георгии Седове» он был самым молодым из нас. Сейчас Николай Сергеевич выглядел грозно, был обвешан оружием.

– Нас два батальона, – с гордостью сказал он. – Помощь Северного флота Сталинграду. Все добровольцы.

Посидели, вспомнили прошлое. Незаметно стемнело

– Зайду домой, к родным, Константин Сергеевич, – сказал Шарыпов, поднимаясь со стула, – Попрощаться надо. Отпущен командиром до двадцати четырех ноль-ноль. Будь здоров, капитан, дай бог увидеться.

Мы обнялись.

Глава девятая. События на острове Диксон и героические дела «Дежнева»

Как теперь известно, противник придавал большое значение захвату острова Диксон или хотя бы разрушению его порта. «„Адмирал Шеер“… должен был внезапно высадить на остров 180 человек. Цель десанта: захватить руководящий состав штаба западного сектора Северного морского пути, поджечь угольные склады, уничтожить радиостанцию и прервать связь с Красноярском. Гарнизон острова состоял всего из нескольких десятков пограничников, но, чтобы гарантировать успех десанта, крейсер должен был поддерживать его своим огнем»note 32.

К моменту появления вражеского рейдера в порту находилось только три корабля. У внешней стенки причала стоял ледокольный пароход «Дежнев»; только что пришел из Архангельска пароход «Кара» с разным грузом, в том числе с 250 тоннами аммонита, а с Енисея – пароход «Революционер» с пиломатериаламиnote 33.

Начальник операций западного сектора А. И. Минеев приказал и этим судам уйти в Енисейский залив, в район Гольчихи, и находиться там до особого распоряжения.

За какой-то час до вторжения врага Диксон выглядел на редкость мирно, даже идиллически.

«Ночь была тихая и ясная, – писал впоследствии Минеев. – Спокойное море блестело, как зеркало. Хотя солнце уже зашло за горизонт, но света было много. Над морем стлался редкий туман. Солнечные лучи, вырывавшиеся из-за горизонта, окрашивали туман в розовый цвет, и от этого вода казалась розовой, как будто в ней разлили кармин…»

Во втором часу ночи на 27 августа дежурный, следивший за морем, разглядел в дымке большой и явно военный корабль, идущий к острову. Встревоженный дежурный позвонил начальнику штаба морских операций Н. А. Еремееву. Немедленно была объявлена тревога.

«Шеер» вошел на внешний рейд проливом между островами Диксон и Берн, занял самое удобное и безопасное в навигационном отношении место для глубокосидящего корабля и тут же открыл залповый огонь.

Ровно через полминуты ему ответили пушки «Дежнева». Еще через минуту загремели 152-миллиметровые орудия береговой батареи и пушки парохода «Революционер».

Батарея старшего лейтенанта Н. М. Корнякова – две гаубицы – развернулась на узкой гранитной площадке, соединяющей главный причал Диксоновского порта с берегом. Обслуживали батарею двенадцать артиллеристов.

При первых залпах рейдера ранило Корнякова и командира второго орудия сержанта И. П. Сауляка. Оба они остались при пушках до конца боя.

Отражать врага помогали рабочие, бойцы отряда народного ополчения. Шофер-коммунист Сергей Коробов под градом осколков подтягивал на автомашине откатывающиеся после выстрела гаубицы. Тамара Лобанова, Галина Назарова и другие девушки подносили снаряды и перевязывали раненых.

Мужественно вели себя зимовщики острова и портовики. Партийные организации Диксона приняли на себя главную ответственность за организацию обороны, подготовились к отражению возможного десанта с вражеского корабля. Немедленно были созданы противодесантные дружины, вооруженные несколькими десятками винтовок, двумя пулеметами и мелкокалиберными противотанковыми пушками. Командиром дружин на острове стал начальник полярной станции И. А. Сидорин, а в порту – начальник политотдела С. А. Шатов.

В тундре, примерно в десятке километров, был еще раньше устроен склад продовольствия и топлива. Там же была походная радиостанция. Базу подготовили на случай, если бы пришлось покинуть порт и уходить в тундру. Прикрывать отход островитян на материк должны были дружинники.

К счастью, этого не потребовалось.

Неожиданно попав под огонь тяжелых орудий с берега, обстреливаемый еще двумя пароходами, «Шеер» убрался с рейда подальше в море. Меняя позиции, крейсер просчитался и снова угодил под пушки Корнякова. Получив прямые попадания, враг поставил дымовую завесу и окончательно покинул поле боя.

Отчитываясь о своем походе, командир крейсера Меендсен-Болькен писал: «К немалому удивлению, внезапно открыла огонь береговая батарея 150-мм пушек. Вследствие этого от высадки десанта пришлось отказаться»note 34.

Вот она, предусмотрительность Ивана Дмитриевича Папанина! Кто знает, не будь на острове пушек, как окончился бы налет рейдера?

Четко и организованно действовал экипаж «Революционера», где капитаном был Ф. Д. Панфилов. Первый вражеский снаряд разорвался неподалеку от судна, а два следующих попали в мостик, повредили штурманскую и рулевую рубку, они запылали. Не прекращая отстреливаться, моряки самоотверженно тушили пожар. Капитану Панфилову еще раньше перебило ногу, однако он продолжал руководить работой команды.

Машинисты во главе со старшим механиком В. Л. Макарьиным выжали все, что можно, из двигателей, и судно вышло из-под обстрела, укрылось в бухте Самолетной.

Бесстрашно вел себя и экипаж совсем безоружного парохода «Кара» с капитаном Г. С. Мирошниченко во главе. Судно было тяжело нагружено, сидело очень низко и над причалом почти не возвышалось. Поэтому наблюдатели рейдера его вначале не заметили.

Под разрывами вражеских снарядов в разгар боя к «Каре» подошел катер управления порта и приказал капитану немедленно отвести пароход от причала и следовать вдоль берега вверх по Енисею.

«Осколки снарядов обсыпали все судно, в особенности кормовую часть, – читаем в рейсовом донесении капитана. – Пробило цистерну. Пустили дымовую завесу с носа и с кормы, дышать стало тяжело, все надели противогазы. С трудом вывели „Кару“ из опасной зоны». Следует напомнить, что все это делалось на бочках с порохом (на пароходе было 250 тонн взрывчатки) с опасностью каждую минуту взлететь на воздух.

Особо хочу выделить подвиг «Дежнева».

Корабль получил четыре прямых попадания снарядов среднего калибра и много мелких; Ниже ватерлинии оказались две пробоины. Вышли из строя дальномер и пулемет, были повреждены две пушки. Небольшая команда потеряла семь человек убитыми, тридцать было ранено.

Несмотря на крупные повреждения, «Дежнев» продолжал стрелять. Он поставил дымовую завесу, прикрыв ею порт. Действия всего личного состава были смелыми и мужественными.

Капитан парохода А. С. Гидулянов в это время выполнял другое задание командования и на борту отсутствовал. Его обязанности принял на себя старший помощник Сергей Александрович Кротов и превосходно показал себя в бою. Раненный в ногу и руку, он не покинул мостика.

Приведу описание боя по отчету командира артиллерийской боевой части старшего лейтенанта К. И. Степина.

Как читатель помнит, «Дежнев» открыл огонь сразу же, как только вражеский рейдер подошел к острову достаточно близко. Противник «разделил» свою артиллерию: частью обстреливал порт, остальную сосредоточил на дерзком пароходе.

Первые всплески вражеских снарядов встали за бортами. Но вот и наши артиллеристы сбили дальномерный мостик фок-мачты линкора. Береговые орудия зажгли ют противника.

Возле «Дежнева» взрывается снаряд. Его осколки стучат по мостику, надстройкам и борту. Ранен помощник капитана Кротов. Снаряд крупного калибра выводит из строя большую часть расчета пушки номер четыре. Обязанности тяжело раненного командира Карагаева принимает на себя первый наводчик Андреевич; вместо себя он ставит краснофлотца Астахова.

Один из снарядов «Шеера» пробивает выше ватерлинии левый борт, проходит через третий трюм, пробивает правый борт ниже ватерлинии. В трюм начинает поступать вода.

Химист Майоров запускает дымаппаратуру, зажигает дымовые шашки на юте, а потом под градом осколков забирается на салинг грот-мачты, где расположен второй его пост, и там зажигает шашки. Пароход ставит дымзавесу.

Крейсер-линкор получает еще одно попадание в носовую часть. Он дает ход и начинает разворачиваться в сторону моря.

На «Дежневе» убит установщик прицела и целика Суслов, наводчик Деров ранен, но он продолжал визировать цель, пока полностью не ослаб и не упал у пушки. Командир орудия Лукьянов послал подносчика снарядов пополнить боезапас, а сам продолжал вести огонь по вражескому кораблю.

На орудии номер восемь ранены все номера расчета и все остаются на месте. Возле них загорается зажигательный снаряд. Его выбрасывают за борт Кацман и Пупанцев.

На мостике вторично ранен помощник капитана. Опустившись на одно колено, он продолжает оставаться у телеграфа и управлять кораблем…

«Дежнев» отошел в Самолетную бухту с креном на правый борт. Лег на грунт и приступил к исправлению повреждений. В бортах темнели несколько крупных и около 75 мелких пробоин. 120 пробоин насчитали в надстройках и около 200 – в дымовой трубе и вентиляционных трубах.

За недолгие минуты боя рейдер противника выпустил около сотни снарядов главного калибра и около 350 других крупных калибров. Крепко получив по зубам с берега и с пароходов, стальной гигант-разбойник предпочел убраться восвояси.

Я с гордостью вспоминаю подвиги на острове Диксон. Стойкость и мужество всех участников боя выше всяких похвал. Все они оказались настоящими советскими людьми, в трудную минуту до конца выполнявшими свой долг.

Мне несколько раз приходилось бывать на Диксоне. До войны я заходил туда на «Садко» перед экспедицией 1937 года. Высокий скалистый остров образует на карте подобие подковы, обращенной выпуклой своей частью на запад. На берегу его соседа, острова Конус, были построены угольная площадка и причал.

Глядя на высокие мачты раскинувшегося на каменистом берегу радиоцентра, я невольно вспоминал рассказ Фритьофа Нансена о том, как в 1893 году он проходил мимо необитаемого Диксона и мечтал подать на родину весть о себе. Нансен хотел оставить почту на холмике под грудой камней – авось какой-нибудь капитан нашел бы ее и доставил в Норвегию. Но потом раздумал: кто и когда еще забредет сюда. Небезынтересно, что остров Диксон на старых картах назывался Кузькиным, так же как и бухта. Вероятно, отважным русским мореходом был этот безвестный Кузька, так как его имени удостоился еще один большой остров. Свое новое название Кузькин получил в самом конце XIX века.

С каждым предвоенным годом Северный морской путь делался все оживленнее, и значение диксоновского порта возрастало. Десятки кораблей шли вдоль северных берегов с запада на восток и с востока на запад. Тысячи тонн грузов доставлялись на них кратчайшим и самым дешевым морским путем в Якутию, на берега Енисея, Лены, Колымы. Обратным рейсом везли плавиковый шпат из Амдермы, лес из Игарки, пушнину из Тикси. Гидрографические суда шныряли вдоль материкового берега и между многочисленными островами, уточняя навигационные карты.

Конечно, Диксон не мог еще называться портом в полном смысле слова. Однако место было закрытое, спокойное. Пароходы могли здесь пополниться углем, починить повреждения, перебрать машину…

В августе сорок второго, когда было получено сообщение о нападении рейдера, я сразу представил себе, не заглядывая в карту, черный каменистый остров…

В этой главе я рассказал о делах в общем-то известных, кое-что уже появлялось на страницах печати. Но когда сел за свои воспоминания, перечитал все опубликованное, поговорил с людьми, пришел к выводу, что подвиг островитян, особенно дежневцев, не оценен в должной мере.

Не следует забывать и того, что экипаж «Дежнева» состоял в основном из торговых моряков, а сражались они с кадровыми военными гитлеровского флота.

Глава десятая. Караван pq-18 в море и в Архангельске

За час до полуночи 1 сентября в Архангельске воздушная тревога. Бомбардировщики прорвались через заслон. Налет кончился в час ночи.

Утром видел разрушенное здание лесотехнического института, переоборудованное в госпиталь. Бомба пробила пять этажей и взорвалась в вестибюле.

Много жертв среди раненых. Возник пожар. Хорошо показали себя морские буксиры, оборудованные с прошлого года насосами и пожарными шлангами. Только с помощью этих судов удалось потушить пылавший институт-госпиталь.

На левом берегу Двины за второй лесобиржей подожжено хранилище дров для речных пароходов. Загорелся берег, сложенный из отходов древесины. Долго распространялся удушливый дым.

Торфяное болото, на котором стоит город, не давало возможности рыть укрытия, и многие жители оставались беззащитными. В то же время бомбы, попадая в болотистую почву, иногда не взрывались, что спасло не одно здание.

В часы бомбежки 5 сентября гитлеровцы сбросили парашютистов в Приморском, Холмогорском, Каргопольском и Коношском районах области.

На 941-м километре Северной дороги диверсанты повредили железнодорожное полотно между двумя разъездами. Убит из автомата машинист Маклаков и взрывом мины ранен боец охраны потерпевшего крушение поезда.

Четыре парашютиста добровольно явились в органы НКВД с диверсионными инструкциями под названием «Задание для Архангельского направления». Из них было ясно: враг шел на все, чтобы блокировать наши северные ворота для оборонных грузов.

В начале сентября мы узнали о выходе из Исландии каравана PQ-18. В нем находился и «Сталинград», которого я дожидался.

В послании Черчилля И. В. Сталину от 7 сентября сообщалось:

«Конвой PQ-18 в составе 40 пароходов вышел. Так как мы не можем посылать наши тяжелые корабли в сферу действия авиации противника, базирующейся на побережье, мы выделяем мощные ударные силы из эсминцев, которые будут использованы против надводных кораблей противника, если они атакуют нас к востоку от острова Медвежий. Мы также включаем в сопровождение конвоя для защиты его от нападения с воздуха только что построенный вспомогательный авианосец. Далее, мы ставим сильную завесу из подводных лодок между конвоем и германскими базами. Однако риск нападения германских надводных кораблей по-прежнему остается серьезным»note 35.

Наши сведения от 11 сентября: конвой идет благополучно.

13 сентября из Архангельска в Исландию вышел конвой QP-14 из 15 судов. Начальником его назначен англичанин Даудинг, командовавший перед этим PQ-17.

14 сентября английская миссия сообщает о вчерашнем нападении на конвой PQ-18 вражеских подводных лодок и самолетов в 120 милях к западу от острова Медвежий. Потоплено десять транспортов.

На следующий день мы узнали, что среди торпедированных пароходов – «Сталинград».

Папанин вначале ничего не сказал мне о «Сталинграде», но весь день ходил сердитый и распекал всех направо и налево.

Нервы у всех напряжены до предела. 14, 15, 16 сентября – непрерывные атаки на караван PQ-18. 17 сентября караван поступил под охрану нашего Северного флота. Немалая часть союзного эскорта перешла в охранение судов каравана QP-14, идущего из Архангельска в Исландию.

Конвой PQ-18 теперь шел одной кильватерной колонной. У мыса Канин Нос противник еще раз попытался уничтожить караван.

Первыми в атаку пошли подводные лодки, но были отогнаны кораблями охраны. Следом появились четырехмоторные торпедоносцы, они шли на бреющем полете. Одновременно вывалились из облаков самолеты-бомбардировщики. Огонь кораблей конвоя оказался таким сильным, что самолеты врага были вынуждены повернуть, сбросив торпеды и бомбы куда попало.

Бой у Канина Носа продолжался 2 часа 25 минут. Конвой потерял транспорт «Кентукки». В этом бою караван вместе с англичанами защищали корабли Северного флота. Советские военные моряки показали доблесть и геройство. Но и транспорты наши и союзные, с обстрелянными за рейс командами, смело отбивали атаки.

19 сентября вечером караван показался у Северодвинской плавучки. С прибытием на рейд острова Мудьюг считалось, что дело сделано: суда передавались Архангельскому порту.

Но, как назло, ветер посвежел до десяти баллов, поднял волну. Взять лоцмана в такую погоду не было никакой возможности. Ветер стал утихать только к полудню двадцатого.

Желание подойти к причалам у союзных судов большое, и капитан порта В. А. Миронов решил провести транспорты. Но опять незадача: осадка судов была рассчитана на соленую, более плотную воду, а на Березовом баре она практически пресная. Транспорты большие, осадка на пределе, а в пресной воде она еще увеличилась. Вскоре на правую бровку входного канала сел один транспорт, а вслед за ним на левую бровку – три.

Около 4 часов дня налетели вражеские бомбардировщики. Охранения уже не было, суда защищались только огнем своих пушек. Против «юнкерсов» были подняты наши истребители. В этом нападении фашисты потеряли два самолета.

К попавшим в беду транспортам на ледоколе-восьмерке немедленно вышел капитан порта. Для откачки бункерного топлива направили пароход «Буг». Подвели баржи, прибыли бригады портовых рабочих. Дело осложнялось тем, что на всех транспортах среди прочего груза лежала взрывчатка.

Через час сюда прибыл секретарь обкома партии А. С. Буданов и начальник торгового порта Г. Н. Дикой. Они решили прежде всего снять на баржи взрывчатку. Этим достигались две цели: облегчались суда, и страшный груз увозился на безопасное расстояние.

Экипажи союзных транспортов держались достойно, помогали нашим грузчикам. Лишь на одном судне моряки заявили, что съедут на берег и не вернутся, пока на борту взрывчатка. Остались на борту только капитан, старший механик и стюард. Что было, то было. Нам пришлось ставить своих людей на лебедки.

К семи часам ветер упал. На рейд вышли тральщики и посадили лоцманов на все транспорты. Морские бродяги, потрепанные в боях, двинулись к долгожданным пристаням Архангельска.

Работа на канале шла всю ночь. Утром сняли два омелившихся транспорта, на следующий день еще один, а вечером – последний.

Я рассказал обо всем так подробно, чтобы показать, в каких условиях приходилось работать коллективу Архангельского торгового порта. Работяга-порт часто трудился тяжко и с опасностью для жизни.

В сентябре фашисты бомбили Архангельск еще несколько раз. Всегда ночью. Но теперь на город прорывалось все меньше и меньше самолетов. Присланные Москвой зенитчики действовали превосходно. А жители научились справляться с зажигалками. Но разве можно спокойно слушать рев пикирующих бомбардировщиков и завывание падающих бомб?

Напряженно было и на зимовках в Арктике.

В эти тревожные на суше и на море дни радист полярной станции Всеволод Николаевич Скворцов вел дневник. Привожу строки из него:

«31 августа. Война дошла до Арктики. Зима так рано надвигается в этот год, что не верится, что сейчас еще август. Уже три дня свирепствует настоящая зимняя пурга. Керосина у нас совершенно нет. Хотим пробовать жечь в коптилках нефть или жир морского зверя. Пока обходимся свечами, но они на исходе.

5 сентября. Метель. Дни быстро идут на убыль. Вывезли небольшое количество продовольствия и сложили вдали от станции на случай, если будет нападение.

8 сентября. Утром слышал по радио отрывочные фразы станции острова Уединения: «В рубку попали снаряды, работаю аварийной…» На запрос мыса Челюскин, есть ли жертвы, Уединение отвечает: «Пока люди все целы». Еще один налет фашистских пиратов на беззащитных…

К нашей станции подошел медведь. Убили. Теперь мы со свежим мясом.

Пополнили наш аварийный запас теплой одеждой, оружием и разными мелочами.

Вчера слышал по радио, что на берег острова «Правды» выбросило часть палубы, найдены осколки снарядов. Остатки «Сибирякова»? А что с людьми? Сегодня летал Каминский по побережью от Усть-Таймыра до Стерлегова. Как будто безрезультатно. Надежды кого-либо найти почти нет… Прошло уже почти две недели. Проклятые фашисты!

9 сентября. Сегодня утром Уединение снова появился в эфире. Передал донесение начальству, что 8 сентября в 05 часов 30 минут подводпая лодка противника обстреливала станцию в течение получаса, выпустила 50 снарядов. Повреждены жилой дом, радиорубка и скотный двор. Люди не пострадали. Мы тоже усиленно стали готовить аварийную радиоаппаратуру, поместили ее вдали от станции, с тем чтобы в случае нападения иметь связь.

Усиливается шторм, барометр падает. Поздно вечером слышим удары в стену. Выскочили. Оказалось, огромная волна, перекатившись через береговую гряду, обрушилась на наш домик. Между домом и складом несется бурная река. На берег выбросило огромный торос или айсберг – хорошо, если бы пресного льда, а то воды негде будет доставать, снег весь просолился.

10 сентября. Ветер затихает, льдом забит весь пролив. Станция имеет жалкий вид, как после погрома. Всю территорию забило мелким льдом, бочки с горючим, доски, ящики разбросаны. Медвежьи шкуры сорвало с навеса, унесло далеко. Но в общем отделались мы легко, все целы, а это – главное.

11 сентября. Вчера и сегодня занимались уборкой территории.

15. сентября. С сегодняшнего дня радиоцентр о. Диксон начал нормальную работу. Видимо, последствия нападения фашистского крейсера ликвидированы…»

Вскоре после прихода каравана PQ-18 я встретил Анатолия Николаевича Сахарова, капитана «Сталинграда».

Худенький, низкорослый, черноволосый Анатолий Николаевич, мой давний друг, – настоящий моряк, характер у него прямой, независимый.

Мне вспомнилось, как в январе 1940 года он без ледокола пробился на «Сталинграде» к дрейфующему в Гренландском море «Георгию Седову», привез драгоценный уголь для опустевших бункеров.

Теперь капитан Сахаров подробно рассказывал мне о событиях в конвое PQ-18.

Командам судов, стоявших в Рейкьявике в ожидании отправки в СССР, было известно о судьбе PQ-17. На русском языке из Берлина передавались хвастливые крики Гитлера: «Великая Германия успешно держит небывалую в истории морскую блокаду в Баренцевом море, от Норд-Капа до Шпицбергена. Впредь ни одно судно из Англии или Америки не будет пропущено в Россию».

И вот – новый большой конвой. В конце августа на рейде собрались все тяжело груженные транспорты. Английские, американские – в основном типа «либерти» и «виктори». Проводки ждали и советские пароходы: «Сталинград», «Петровский», «Сухона», «Тбилиси», «Андре Марти», «Комилес».

В первых числах сентября в Рейкьявик прибыла военно-морская эскадра союзников под командованием английского адмирала Фрезера. Капитанов всех транспортов пригласили на линкор «Дьюк оф Йорк» – информация о порядке движения. Фрезеру лет под семьдесят, старик. На совещании он появился не в морской форме, а в черной сюртучной паре, в мягких фетровых ботах и был похож больше на пастора, чем на адмирала.

После совещания стал известен точный состав транспортов. Назначена скорость – 10 миль, больше, чем у PQ-17, и построение плотнее.

Еще несколько дней на последние приготовления, и «Дьюк оф Йорк» поднимает сигнал «Сниматься с якоря». 7 сентября все сорок транспортов построились в походный ордер и двинулись в путь.

У многих моряков было неспокойно на сердце. Особенно на судах с грузом взрывчатки и на танкерах…

До 10 сентября погода была пасмурной, густая облачность, временами туман. 12 сентября вражеский бомбардировщик пытался прорваться к транспортам, но был отогнан.

13 сентября были торпедированы «Сталинград» и английский корабль «Эльсуорт». Оба они шли в первой колонне. Можно думать, что фашистские лодки затаились под водой в дрейфе и поэтому не были обнаружены противолодочными судами.

«Сталинграду» торпеда попала в машинное отделение и угольные отсеки. Машинисты и кочегары, стоявшие вахту, были сразу убиты. В трюмах парохода было 500 тонн аммонала, но взрыва не произошло. Смертельно раненный корабль держался на плаву около 4 минут.

– Посмотрев с правого крыла на пробоину, – рассказывал А. Н. Сахаров, – я сразу понял, что у нас остались считанные минуты. Скомандовал: «Экипажу и пассажирам покинуть судно». Потом привязал тягу от парового гудка к поручням. Протяжный, тоскливый звук… Он раздавался над морем, пока мостик не скрылся в волнах.

– Что ты думал в это время? – спросил я.

– Благодарил судьбу, что не взорвалась взрывчатка в трюмах или котлы.

– Много людей погибло?

– Около трети. Те, кто успел покинуть судно, спаслись почти все. Погиб помполит Федоров, руководивший посадкой на шлюпки. Погибли оба дипкурьера – Н. Д. Шмаков и И. И. Хромов, они вместе с документами выбросились за борт.

– О чем жалеешь больше всего?

– Жалко младенца. За три дня до гибели парохода у нашей пассажирки родился мальчик…

– На какую шлюпку ты сел?

– Когда судно тонуло, меня выбросило, потом кто-то подобрал на плотик.

Перед торпедированием, – вспомнил Сахаров, – я велел измерить глубину эхолотом. Оказалось – 1800 метров. Я еще сказал тогда: «Далековато до дна, пока доберешься, раздавит в лепешку», и тут же матрос закричал: «Торпеда справа!» И взрыв… Крики, стоны… И все же никакой паники не было: женщин сажали в первую очередь, потом больных, помнили, что мы русские моряки…

Рассказ Анатолия Николаевича дополнил старший механик «Сталинграда» Вячеслав Плавинский, мой товарищ по «Садко»:

– Спасательные суда подбирали нас и переправляли на английский «Капленд», специально приспособленный для помощи пострадавшим. Прежде всего нам дали по стакану виски. Потом, после медицинского осмотра, переодели в новую, сухую одежду, для всех одинаковую: шерстяное белье и носки, суконные брюки и куртка, свитер, берет. Всех спасенных записывали в особую книгу, которая велась еще с прошлой войны, с 1914 года.

В тот день после полудня фашисты еще раз атаковали PQ-18 – торпедоносцами с Медвежьего. Это был самый мощный налет на канвой.

После объявления боевой тревоги военные корабли выстроились в две колонны на расстоянии около двух миль от каравана для отражения врага.

Торпедоносцы летели на бреющем плотным строем. Их было больше сотни. Однако сквозь огневую завесу прорывались единицы. Да и те, бросив торпеды, обратно уже не возвращались: как правило, они погибали под огнем эскорта и транспортов.

Все же в этот налет были потоплены еще четыре судна: «Сухона», два союзных «либерти» и танкер «Африкандер».

Этот танкер шел с грузом авиационного бензина. После взрыва он быстро затонул, оставив на поверхности моря пылающий костер. Почти вся команда погибла; на «Капленд» доставили лишь двух счастливчиков – двух моряков-негров. В момент торпедирования они были на палубе в спасательных жилетах и взрывом их отбросило далеко в сторону от танкера.

Следующие три дня отбоя тревоги не было. В непрерывных атаках гитлеровцам удалось утопить еще четыре транспорта и два эскадренных миноносца охранения. Эсминцы погибли вместе с людьми, так как за ударами торпед следовал взрыв боезапаса.

В Архангельск прибыли двадцать девять транспортов. Это был один из самых крупных караванов, проведенных в трудный для нас час с относительно небольшими потерями.

Предсказания Гитлера не сбылись. Суда дошли до России…

Ледовая обстановка в Арктике во второй половине сентября ухудшалась с каждым днем. Ни один из транспортов, отправленных с Диксона на восток, не продвинулся дальше бухты Амбарчик в Восточно-Сибирском море. 17 сентября им было приказано возвращаться обратно. Можно представить себе состояние моряков! Они преодолели сложный и опасный путь. Вначале Баренцево море – среди магнитных мин, наставленных противником. У пролива Югорский Шар транспорты подстерегали подводные лодки. Затем тревоги Карского моря – как мы помним, за судами охотился вражеский крейсер. И под конец – тяжелые испытания во льдах моря Лаптевых.

На некоторых судах потекли корпуса. Машины требовали ремонта. И вот теперь всю дорогу предстояло проделать в обратном порядке…

Нам в штабе все это было хорошо известно. Предполагалось отправить транспорты на ремонт в порты США. Не пустили льды. Значит, только обратно. Другого выхода нет.

Головным у злополучного каравана стал пароход «Моссовет», наиболее приспособленный для плавания во льдах. 25 сентября к проливу Вилькицкого прибыли семь судов. Они получили указание следовать на Диксон, а затем в губу Белушью на Новой Земле.

Одновременно возобновились поиски людей с «Сибирякова».

26 сентября капитан парохода «Сакко» В. С. Введенский по прибытии на остров Диксон сообщил Минееву, что видел на острове Белухи человека, размахивающего белым полотнищем, но не мог его снять из-за шторма.

Немедленно к Белухе вылетел гидросамолет, пилотируемый М. Н. Каминским. Однако сесть из-за крупной волны он не смог. Самолет сделал несколько кругов низко над островом. Разобрали написанное на выложенных по берегу досках: «Команда Сибир. Спасите».

Каминский сбросил на остров спальный мешок и пакет с продовольствием. Он летал и на следующий день, но спуститься на воду опять не удалось.

Только 28 сентября возле острова посадил самолет И. И. Черевичный. И сразу увидел: на прибрежных камнях стоял человек и размахивал чем-то белым. Когда самолет приблизился, он побежал навстречу. Человек вошел в воду по пояс, и Черевичный сильным рывком втащил его в кабину.

Спасли сибиряковца Павла Вавилова.

Смеясь и радуясь, благодаря летчиков, Вавилов показывал им свой дневник, который вел на острове по обычаю мореходов-поморов.

На Диксоне Вавилова подробно расспрашивали Минеев и его сотрудники. Однако Павел Ивановичnote 36 далеко не все видел и мало что мог рассказать о судьбе своих товарищей. Ничего не знал он и о капитане, А. А. Качараве.

Снова поиски. В район гибели «Сибирякова» полетели гидросамолеты, направились гидрографические суда. Искали до тех пор, пока стало ясно: надежды найти людей больше нет…

В самом конце сентября, после очередного моего доклада о текущих делах, И. Д. Папанин сказал:

– Не судьба тебе на «Сталинграде» капитанить, Константин Сергеевич. Продолжай работать в штабе, а дальше посмотрим. Наплаваешься еще…

Примерно в эти дни пришел ко мне посоветоваться В. Д. Мещерин. Ночные налеты вражеской авиации, работа сверх сил, повседневное недоедание обессилили рабочих на его судоверфи.

– Плоховато, Сергеич, особенно женщинам-солдаткам, а на верфи их большинство. У всех дети – у кого двое, у кого трое. Накормят, а сами голодные работают.

Мелкие капельки пота выступили на губе и на носу Мещерина. Так было всегда, когда он волновался.

– Ты хорошо знаешь инженера Николая Розова, седовца?

– Конечно.

– Так он придумал у нас одну штуку. И меня втянул.

– Рассказывай.

– Он на складе ржаную муку обнаружил. Больше восьми тонн. Для технических целей еще до войны заготовили. Ремонт котлов, обмуровка, то да се… Николай Николаевич и говорит: котлы без муки обойдутся, лучше отдадим ее многодетным солдаткам. И льняное масло было на складе, для варки олифы, что-то около трех тонн. Для техники нашли заменители, а муку и масло решили на треугольнике раздать особо нуждающимся работницам.

– Что ж, по-моему, правильно сделали.

– И мы так думали. Однако узнал прокурор наш, соломбальский, и мне судом грозит. Разбазаривание государственных средств, говорит, в военное время… Помоги, Сергеич.

Я видел, что надо помочь, но по должности сам я не мог вмешаться. Посоветовал обратиться к Папанину.

– Тогда поговори с Иваном Дмитриевичем, подготовь его.

– Это сделаю.

Здесь уместно сказать несколько слов о Виталии Дмитриевиче Мещерине.

В конце 1934 года ЦК ВЛКСМ, по инициативе Л. В. Косарева, принял решение создать комсомольский экипаж на «Красине», превратить ледокол в кузницу кадров для новых ледовых арктических кораблей, строительство которых только начиналось.

В местные комсомольские организации Советского Союза поступило свыше тысячи пятисот заявлений юношей и девушек.

Мещерин приехал в Архангельск отобрать на ледокол лучших из трехсот энтузиастов-северян. При горкоме комсомола создали специальную комиссию. В число двенадцати принятых попал и я.

Виталий Мещерин не только укомплектовал команду, но и сам стал работать на ледоколе комсоргом Центрального Комитета комсомола. На «Красине» мы подружились, и дружба наша прошла через всю жизнь.

После нескольких лет работы на ледоколе Мещерип стал начальником Арктической морской конторы Главсевморпути в Мурманске. А там война, Архангельск, директор судостроительной верфи…

Виталий был всегда надежным, душевным, отзывчивым человеком.

Ну, а с мукой закончилось так. Мещерин взял с собой для подкрепления инженера Розова и на следующий день в девять утра отправился на прием к Папанину. Иван Дмитриевич их выслушал и велел соединить его по телефону с прокурором Соломбалы.

– Что случилось с Мещериным?! С государственной точки зрения? А что, разве плохо, когда и котлы будут отремонтированы, и люди подкормлены? Хуже не отремонтируют, не бойся, это моя забота. Нет, браток, ты оставь это дело. Голодная лошадь и та долго воз не потянет, это тоже государственная точка зрения… Да, я так думаю.

Папанин повесил трубку.

Ржаная мука и льняное масло – тогда это была немалая поддержка для полуголодных людей.

Работали много, питались архангелогородцы плохо, как и по всей стране. И, как повсюду, отдавали последнее для войны, для фронта. В фонд обороны от горожан поступило много золотых и серебряных вещей, на передовые шли подарки – теплые вещи для бойцов.

Несколько слов о Николае Николаевиче Розове. В 1938 году во время дрейфа в Северном Ледовитом океане он был третьим механиком на «Садко», а я пригласил его на «Седов» старшим механиком. Этот выбор связан с некоторым риском. Николай Розов бил молодым, еще недостаточно опытным специалистом. Но я надеялся, что присущая ему настойчивость и энергия помогут освоиться с машинным хозяйством корабля. В конце концов в трудных условиях решают именно эти человеческие качества. И я не ошибся.

Как уже говорилось, у Николая Николаевича была повреждена рука, и мне пришлось отпустить его на Большую землю.

Николай Николаевич испытал и ленинградскую блокаду, а в 1942 году попал в Архангельск. Немного оправившись, он горячо принялся за дело на верфи.

Глава одиннадцатая. Льды наступают с севера

В конце сентября сорок второго года мы с Иваном Дмитриевичем Папаниным приехали в Москву.

Город по-прежнему выглядел ополченцем во всеоружии. Но на улицах стало оживленнее. Появились дети.

Мы прибыли в столицу, чтоб обсудить ледовую обстановку на северо-востоке Арктики. Она была из рук вон плоха, план перевозок мог быть сорван. А задачи большие: надо снабдить необходимым все населенные места по Северному морскому пути.

Папанин собрал представителей тех организаций, кому нужно было доставить грузы. Кабинет его в доме на улице Разина полон. Иван Дмитриевич очень внятно обрисовал трудности.

– Я хочу слышать от вас, товарищи, одно, – закончил он. – Если мы завтра будем вынуждены прекратить движение судов в Арктике и не все грузы дойдут по адресу, кто и как пострадает?

Это было главным. Я внимательно слушал выступавших и был удивлен, что все без исключения сказали: голодать никто не будет. Кое-что осталось от прежних запасов, и до будущей навигации зимовщики вполне обойдутся тем, что есть.

Папанин поблагодарил присутствовавших и, когда все ушли, сказал мне:

– Слышал? Я еду в Архангельск. Там ждут дела. А ты оставайся. Если заинтересуется Анастас Иванович – рассказывай ему все подробно. Следи за обстановкой, радиограммы из Арктики пойдут через тебя.

– Будет исполнено, Иван Дмитриевич.

– Заведи свою карту, как в Архангельске, и следи за движением кораблей, – инструктировал Папанин. – Вникай во все. Если разбудят тебя среди ночи и спросят, где какой корабль, что делает, какой на нем груз, какая там ледовая обстановка – должен без запинки ответить. Надеюсь на тебя.

И уехал. В Управлении Главсевморпути из старших остались только начальник Политуправления Валерьян Дмитриевич Новиков и я, начальник штаба. Заместители Папанина – кто в Красноярске, кто на морских дорогах.

Вся страна находилась в тягчайшем положении. Фашисты яростно рвались к Волге и на юго-восток. Сталинградцы борются из последнего. Весь народ стремится помочь им.

Когда у нас – на Севере, в Арктике – случались неудачи, мы тяжело переживали, а каждую удачу воспринимали как вклад в разгром врага. Помню, каким праздником была для меня телеграмма Михаила Прокопьевича Белоусова из штаба восточной части Арктики о прорыве ледяного барьера военными кораблями. Шедшие на запад лидер «Баку», эскадренные миноносцы «Разумный» и «Разъяренный» и сопровождавший их теплоход «Волга» пробились в море Лаптевых. 18 сентября корабли вышли из Тикси, а еще через два дня они уже не нуждались в ледоколах, были отпущены в самостоятельное плавание и на шестые сутки благополучно прибыли на Диксон.

Я и сам в 1936 году принимал участие в проводке эсминцев – с запада на восток. Помню, что эсминцы обшивались по корпусу шубой из деревянных досок. Теперь тихоокеанские корабли подкрепляли Северный военный флот. Подтверждалось значение северной морской магистрали, окупались расходы на нее в мирное время.

Вскоре после отъезда И. Д. Папанина от М. П. Белоусова была получена другая важная радиограмма. Дословно не помню текст, но смысл ее был таков: ледовая обстановка усложнилась, дальнейшее пребывание судов в Арктике поведет к зимовке. Считаю необходимым дать указание всем судам, находящимся западнее мыса Шелагского, следовать на запад, а судам, находящимся восточнее, – на восток.

Я немедленно доложил начальнику Политуправления Новикову. Он позвонил Микояну, и мы тотчас были вызваны в Кремль. Когда вошли в кабинет к Анастасу Ивановичу, увидели огромную карту Северного морского пути, расстеленную у него на столе.

Кроме нас присутствовал заместитель наркома морского флота Александр Александрович Афанасьев и еще кто-то.

– Кто будет докладывать от Главсевморпути? – спросил Микоян.

Новиков назвал меня. Я зачитал телеграмму Белоусова, рассказал, где какие суда находятся, кто ждет их грузы.

Микоян слушал, думал. Потом спросил:

– Если поступим, как предлагает товарищ Белоусов, останутся ли на Севере люди без хлеба?

– Анастас Иванович! Папанин недавно собирал всех заинтересованных лиц и выяснил, что никто не пострадает, если не все сумеем перевезти, – ответил я.

– Превосходно. В таком случае я разрешаю прекратить работы в Арктике. Немедленно дайте ответ Белоусову… Кто у вас за этим проследит, товарищ Новиков?

– Бадигин.

– Дайте срочно телеграмму, товарищ Бадигин.

Так была закончена арктическая навигация 1942 года на востоке. В западном секторе она еще продолжалась.

Мне запомнился поучительный эпизод, относящийся к этому времени.

Не всем судам удалось уйти из Арктики на восток. Два парохода Наркомморфлота остались в береговом припае (лагуна Гугауге). Старшим был назначен капитан-дальневосточник В. А. Вага. Зимовка как зимовка. И вдруг в очередной радиограмме, за подписью Ваги, вместо привычных координат оказались новые. Проложил на карте: выходило, что пароходы вынесло в дрейфующий лед. И далеко вынесло… Ошибка в радиограмме? Тотчас доложил В. Д. Новикову. Если в донесении все правильно, пароходы и люди подверглись бы всем опасностям дрейфа в тяжелых льдах Чукотского моря.

Новиков забил тревогу. Вызвал Н. Н. Зубова, находившегося в Москве. Мы с Николаем Николаевичем в один голос заявили о сомнительности радиограммы и отговорили начальника Политуправления докладывать А. И. Микояну. Было решено вначале перепроверить.

В Наркомморфлоте решили иначе. Заместитель наркома, прочитав диспетчерскую сводку, тут же сообщил о «дрейфующих» пароходах в Кремль.

– Но почему мне не доложили севморпутовцы? – спросил Микоян.

На «расправу» был вызван проклинавший себя за уступчивость В. Д. Новиков. Он сказал, что ждем подтверждения, но тем не менее получил замечание.

Следующее утро принесло приятные известия: пароходы капитана Ваги стояли на прежнем месте, в координаты, как мы и думали, вкралась досадная ошибка. Новиков, не медля ни минуты, – к Микояну… Как мне потом рассказывали, для заместителя наркома морского флота этот переполох но прошел даром.

Пароходы благополучно отзимовали и 21 июня 1943 года были выведены из льдов.

Возвращаюсь к «своим» ледоколам, в конце 1942 года работавшим в Арктике. К 10 октября все они, кроме «И. Сталина», застрявшего на востоке, собрались в море Лаптевых у острова Большого неподалеку от пролива Вилькицкого. Тут были «Красин», «Адмирал Лазарев», «А. Микоян», «Ленин». Кому было нужно, забункеровались тут же с транспортного судна-угольщика. «Красин» производил тренировочные стрельбы. На всех ледоколах и судах, идущих на запад, была введена ночная светомаскировка.

Я в эти дни, по звонку Папанина, снова приехал в Архангельск.

Военная Беломорская флотилия готовилась конвоировать арктические транспорты и ледоколы. Особенно – ледоколы. От них зависели успех зимней навигации в Белом море и будущая навигация в Арктике.

Я глаз не спускал с наших ледовых богатырей.

22 октября «Красин» и «А. Микоян» находились в Енисейском заливе. Здесь 24 октября у мыса Шайтанского корабли встретились с караваном транспортов, идущих из Игарки под проводкой ледокола «Ленин». Помогал им и «Дежнев» – его подлечили после боя на Диксоне и вернули в строй.

Когда лед торосился, суда застревали. Потом начались непрерывные сжатия. Ледоколы, даже работая на полную мощность, оказывались бессильными. Чуть льды отпускали, выводили пароходы по одному. Не теряли ни минуты: пропустишь время – и суда вмерзнут до лета.

Только 1 ноября караван вышел на недавние разводья, покрытые десятисантиметровым льдом. Дело пошло веселее. Предполагалось, что к проливу Югорский Шар ледоколы и транспорты подойдут к Октябрьским праздникам…

Очень обрадовался я приходу в штаб Владимира Ивановича Воронина. Мы хорошо были знакомы с прославленным полярником.

Первое наше с ним совместное плавание состоялось на ледокольном пароходе «Леваневский», построенном в Ленинграде в январе 1941 года. Владимир Иванович был капитаном, я выполнял специальное задание Главсевморпути.

Воронин был теперь в офицерской форме. Это он, как ледовый лоцман, в навигацию 1942 года довел военные корабли до Диксона. Воронин рассказывал мне, как тяжело приходилось порой на эсминцах во льдах и как жалели военные моряки, что им не удалось сразиться с «Шеером».

Владимир Иванович очень хвалил команду «Дежнева»: «Наши-то, торговые, не хуже военных оказались».

Мы говорили долго, о многом. Воронин умел интересно рассказывать.

В штаб приходил и Сергей Васильевич Куницкий, капитан парохода «Беломорканал». Он только 28 октября отдал якорь в аванпорту Экономия. С Сергеем Васильевичем тоже старое знакомство: когда-то вместе плавали на стареньком лесовозе – он старпомом, а я матросом, правда, уже со штурманским дипломом в кармане. Ходили из Мурманска в порты Северной Европы, возили лес и руду. Высокий, представительный, с седой шевелюрой, Куницкий сказал:

– Пришел доложить о рейсе.

– Рассказывайте, Сергей Васильевич.

И я услышал интереснейшее сообщение.

– Покинули мы Исландию 12 августа, решились с капитаном парохода «Энгельс» Кириллом Васильевичем Косьянчуком на одиночное бесконвойное плавание к берегам Советского Союза. В порту офицеры конвойной службы смотрели на нас, как на самоубийц. Однако наши моряки хотели поскорее выйти в плавание и не трусили.

Мы тщательно готовились к рейсу. Судно покрасили в мутно-белый цвет, трудноразличимый в тумане. Вооружили нас хорошо: на корме четырехдюймовая пушка, крупнокалиберные пулеметы, устройство для сбрасывания глубинных бомб. Словом, были готовы ко всем случайностям… Погода благоприятствовала, все время шли в тумане. Утром 19 августа подошли к самому опасному месту.

– Медвежий?

– Точно, но мы севернее. «Горячий коридор» оказался горячим и для нас. Справа пересекла курс подводная лодка. Объявили тревогу, пулеметы ударили по лодке – она поспешно погрузилась. Хотели таранить, но лодка успела уйти в глубину.

– Так и отстала?

– Нет. Через несколько минут матрос Ефремов закричал: «Бурун от лодки слева по носу». Мы взяли бурун на прицел пушки, а вскоре рассмотрели и саму лодку. Дали выстрел, сбросили глубинную бомбу.

Сергей Васильевич вынул пачку ароматных сигарет. Мы закурили.

– Услышали глухой подводный взрыв, – затянувшись, продолжал Куницкий, – и возликовали. Но времени терять не стали. Я проложил курс на северо-восток, поближе ко льдам.

– Вы сообщили о потоплении лодки?

– Да, Константин Сергеевич, я был в штабе флотилии… Но в рейсе нам дальше не повезло. В ночь на 20 августа впередсмотрящие заметили в тумане белую полосу. Помню, кто-то сказал: «Вот и до льда дошли». Однако это был не лед, а берег. Я дал полный назад, но было уже поздно. Удар корпусом, плотно сели на рифы. У вражеского берега! По радио просить помощь не могли, боялись, фашист услышит. Но откуда здесь мель? Я терялся в догадках. Карта у нас была вроде исправная, английская корректура 1941 года, лоция тоже последнего выпуска. Однако берег острова Надежды (а это оказался он) показан неправильно.

Я остановил Сергея Васильевича, достал карту района Шпицбергена, недавно изданную Гидрографическим управлением. Нашли место аварии.

– Ну а дальше как?

– Еще хуже. К полудню туман рассеялся, мы на темном фоне скалистого берега – белое пятно, особенно заметное с самолета. Решили обследовать остров: вдруг придется оставить судно под фашистскими бомбами? Я забыл сказать, что на борту у нас находилась взрывчатка.

– Немаловажное обстоятельство.

– Вот именно. В разведку пошли мой помощник Иванов, Гончар и краснофлотец Сироткин. Они на шлюпке искали вдоль берега подходящее место для высадки. Такое место нашлось, но, когда стали подходить к берегу, шлюпку разбило прибоем, люди едва выбрались на землю.

Обратно на судно разведчикам пришлось возвращаться вплавь. А водичка здесь… Стали заводить якоря. А тут появилась зыбь, бьет о рифы. 22 августа дали машине ход и помогали лебедками тянуться к якорям. Сколько потратили сил и нервов, пока снялись наконец… К вечеру привели судно в порядок и двинулись дальше. Скажу прямо: не думал, что люди могут вынести такое. Двое суток непрерывно без сна и отдыха, в воде, на холоде.

Утром 25 августа приняли радиограмму с мыса Желания. На них напали.

– «Горим, горим. Огонь, много огня», – подсказал я на память первую радиограмму станции с Желания.

– Да, да. Ну, я севернее, севернее, обходил опасность. Еще перехватили радиограмму: «Сибиряков» сообщал о фашистском корабле. Я решил не заходить на Диксон, а следовать к проливу Вилькицкого.

29 августа прошел пролив. Когда оказался на безопасной воде, сообщил по радио, что «Беломорканал» жив, здоров. 3 сентября был в бухте Кожевникова, а одиннадцатого – устье Яны. Принял в Тикси уголь и рыбу и снова вышел на запад от новоземельского пролива в сопровождении конвоя. 28 октября – докладываю вам. Ну, вы знаете, что и Косьянчук на «Энгельсе» дошел до дому.

Сергей Васильевич посетовал на общие трудности длительных плаваний:

– Год в море. Ничего не знаем о семьях – как они? Живы ли, здоровы? Это действует на экипаж. Помогите людям хоть сейчас связаться со своими.

Я обещал сделать все, что возможно.

Одиночные плавания в войну очень опасны. Транспорты, идущие караваном, находятся под защитой военных кораблей. В конвоях начеку служба обнаружения противника, воздушного и подводного. Даже если потопят пароход, есть спасательные суда.

В одиночку надеяться не на кого. Если сообщить о беде по радио, по твоим координатам вражеский самолет или подводная лодка может уничтожить и тебя, и того, кто устремится к тебе на помощь… Не раз так бывало.

Не случайно одиночные плавания в северных водах допускались лишь в крайнем случае. Война была таким крайним случаем. И пароходы-одиночки, рискуя всем, тоже вносили свой вклад в победу. Вслед за нашими в одиночное плавание пошли и союзные транспорты.

Глава двенадцатая. Пароход «Декабрист» и первый лед на Двине

Днем четвертого ноября радист парохода «Декабрист» Борис Щербаков отстучал в эфир «SOS»:

«12 часов 45 минут. Торпедированы в широте 75°30', долгота 27°30'… Кто слышит меня, отвечайте».

Радиостанция Диксон приняла сигнал бедствия и повторяла его для всех судов в полярных водах.

Еще несколько часов слышали голос парохода: «Крен увеличивается… в машине вода»… «Левые котлы потушены. Медленно погружаемся, крен увеличивается».

В 22 часа 40 минут последнее сообщение: «Судно тонет. Команда садится в шлюпки. Работаю последний раз. Ухожу в шлюпку. Спасайте нас». «Декабрист» затонул приблизительно в 60 милях к югу от острова Надежды, острова, возле которого недавно бедствовал «Беломорканал».

Моряки были потрясены гибелью ветерана советского торгового флота. «Декабрист» был в нем, пожалуй, вторым по величине. Еще учась в мореходке, я мечтал попасть на него хотя бы матросом.

31 октября пароход покинул Исландию и самостоятельно, без охраны вышел в плавание, направляясь в Белое море. На траверзе острова Надежды появились фашистские самолеты. «Декабрист» открыл огонь (вооружен он был неплохо). Капитан Степан Поликарпович Беляев все время выпускал ракеты с парашютами на тонкой проволоке, мешая врагу целиться. В то же время пароход маневрировал, уклоняясь от торпед. В результате все бомбы и торпеды были сброшены в воду.

Но самолеты возвращались все снова и снова. Одна бомба попала в судно. Затем левый борт пробила торпеда, лопнули переборки. Носовое орудие вышло из строя, заклинилась скорострельная пушка. Боцман Петров-Старикович и матрос Фомин спустились за борт и работали в ледяной воде, заводя пластырь на пробоину. Чтобы уменьшить поступление воды в трюмы, шли задним ходом. Однако вода неумолимо затопляла пароход. Появился крен на левый борт. Заливало топки котлов и машинное отделение. Да тут еще начался шторм. Только тогда капитан Беляев приказал покинуть судно…

Судьбу моряков «Декабриста» мы узнали лишь после войны. И то только тех, кто сел на шлюпку номер один: Беляева и еще восемнадцати человек. Их пригнало ветром к острову Надежды и волной выкинуло на берег.

Больше года пробыли они на острове – голодные, обессиленные, больные. Для большинства из них остров стал последней пристанью.

В один из августовских дней на остров заплыла ремонтироваться вражеская подводная лодка. Забрали капитана, а за остальными приплыли через три месяца, в октябре 1943 года.

Поместили всех в Норвегии в концлагерь.

Когда я писал эту книгу, мне довелось встретиться с Н. М. Натальич– судовым медиком «Декабриста». Несмотря на перенесенные страдания, она была здорова и полна жизни.

Из гитлеровского лагеря смерти капитан Беляев, Натальич и матрос Бородин были освобождены благодаря помощи норвежских патриотов. После победы все вернулись на Родину. И снова пошли на суда торгового флота.

Таким образом, из восьмидесяти человек команды «Декабриста», покинувших судно на четырех шлюпках, остались в живых только трое.

В год 30-летия Великой Победы на острове Надежды был открыт обелиск. Открытие прошло в торжественной обстановке. Памятник обращен лицевой стороной к морю. Слева поставили якорь с цепью. На камне высечена надпись: «Морякам советского парохода „Декабрист“, героически погибшего в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в 1942 г.».

* * *

В Архангельске вовсю шла загрузка союзных транспортов, прибывших с PQ-18. Они теперь принимали в свои трюмы лес и руду. Новый конвой выйдет в рейс под кодом QP-15. 17 ноября все транспорты должны быть на морском рейде, и изменить этот срок даже на один день очень трудно. Сроки выхода и все мероприятия по обеспечению безопасности на переходе согласовывались с английской военной миссией. А мер этих немало: тут и авиаразведка, и траление, и завеса из подводных лодок, и охрана союзных транспортов с воздуха.

Ледокольное обслуживание QP-15 Папанин возложил на меня. На мне лежала обязанность выколоть изо льда основательно примерзшие у причалов транспорты и вывести их к морю. Двина уже замерзла, и приходилось думать, как выходить из положения. Ледоколов-то ведь в моем распоряжении не было, кроме все той же «восьмерки». Договорился с Василием Александровичем Мироновым, капитаном архангельского торгового порта, разделить работу пополам. Я «выковыриваю» транспорты изо льда у причалов и вывожу их на русло, он – на рейд. Миронов был энергичным и бесстрашным в своем деле человеком.

Помню, иногда он забирался на пароходы, не требуя трапов, по тонкой длинной доске, переброшенной с мостика ледокола на борт судна. Английские моряки часто аплодировали Василию Александровичу.

Октябрьские праздники застали нас в трудах. Вести с фронтов все так же мало утешительны. 7 ноября я невесело провел на одном из судов. Хорошо помню чувство одиночества, охватившее меня в корабельной каюте, когда кончился праздничный ужин. Я вспомнил родителей, жену, дочь. Как они живут в далеком Омске? Здоровы ли? Как прошел у них праздник?! Встал перед глазами день 7 ноября, проведенный здесь, в Архангельске, девять лет назад, в 1933 году.

Я окончил мореходку во Владивостоке, плавал на дальневосточных морях, но хотел посмотреть Европу. С приятелем Толей Дренавским мы приехали в Ленинград. В отделе кадров пароходства оказалась большая очередь моряков, желающих попасть на пароход. Мы решили попытать счастья в Архангельске.

В город приехали вечером, в самом конце октября, и тут же отправились в Дом моряка на улицу Карла Маркса. Прошла неделя, наступили праздники. Жили мы в большой комнате на двенадцать коек. Комната была населена плотно. Но 6 ноября мы остались вдвоем с Толей, остальные разбрелись по знакомым и друзьям. В шесть вечера к нам вошел директор Дома моряков, крепкий, благодушный человек.

– Ребята, – сказал он добрым голосом, – хотите попасть на праздничный ужин в клуб водников?

– Хотим, – обрадовался Толя.

– Ну и прекрасно. Однако вам придется немного потрудиться. Надо доставить в клуб на Поморскую корзинку с посудой. Я позвоню директору, он мой друг, вас с благодарностью примут, и вы проведете праздник с лучшими нашими людьми.

– Согласны, – ответил за себя и за меня Толя.

– Одевайтесь, а я приготовлю корзинку.

Когда мы вышли на крыльцо, там уже стояла огромная плетеная бельевая корзина, доверху загруженная посудой. Толя приподнял ее за одну ручку и выругался: ноша оказалась очень тяжелой.

– Ну что ж, пошли.

Мы ухватили корзину с двух сторон и двинулись. Тяжесть оттягивала нам руки, и приходилось останавливаться каждые двадцать шагов. Нас вдохновлял ужин, танцы, концерт.

В трамвай нас с этой корзинищей не пустили, и от улицы Карла Маркса до Поморской мы тащились не меньше часа. Клуб был ярко освещен и полон народа. При входе стояли дежурные с красными повязками на рукавах.

Они велели нам оставить корзину у двери. Мы с важным видом потребовали директора клуба. Он появился и был весьма обрадован.

– Возьмите у них корзину, – сказал он дежурным, – отнесите буфетчикам.

– А как же мы? – опешил Толя. – Нам директор Дома моряков сказал, что вы пригласите нас на вечер.

– Я не знаю, что вам сказал ваш директор. У меня нет ни одного свободного места… За посуду большое спасибо.

– Ешьте сами свое спасибо, – Толя расстроился.

Мы вышли на темную улицу и ринулись в Дом моряка с надеждой увидеть его директора и восстановить справедливость. Однако дом был пуст. Только дежурный сидел за столиком у двери и читал книгу. И мы легли с Толей спать несолоно хлебавши…

Но что значат давние огорчения по сравнению с военными событиями этого года… Возникли совсем другие картины. Мне представилось, что в замерзшую Двину вошел с моря новый ледокол и с необычной легкостью пробивал русло и выкалывал замерзшие суда…

Даже в самое трудное время войны у меня никогда не возникало сомнений в победе над фашистами. Вера в свой народ, в партию была безгранична. Все мысли были о том, как скорее и лучше выполнить порученное мне дело.

И сны у меня в ту осень были однобокие: льды и ледоколы.

Утром 8 ноября 1942 года меня снова со всех сторон обступили ледокольные заботы. Еще в октябре из Арктики прибыл ледокольный пароход «Монткальм». Это было странное судно. Недаром про него говорили: «Курица не птица, „Монткальм“ не ледокол».

Он пришел из Канады минувшим летом и был передан Советскому государству. Судно было старое. Надводная часть корпуса проржавела и иной раз при очистке пробивалась насквозь. Водотрубные котлы плохо держали пар, для них требовались угли высоких марок, а наш воркутинский не мог обеспечить нужное давление. Вот «Монткальм» и работал вполсилы, едва ворочаясь во льду.