В России – счастливая любовь – это главная жизненная удача. Ни карьера, ни богатство не могут дать человеку того, что приносит она. Судьбам людей, которые стремились к обретению любви и горько переживали ее потерю, посвящена эта книга…

Людмила Третьякова

Русский Сюжетъ

В оформлении обложки использован портрет

Натальи Николаевны Пушкиной

работы В. Гау

Предисловие

 

Прошлое не исчезает. Какие бы цифры ни значились на наших календарях, невидимое, неслышное, оно остается с нами. Но его таинственное присутствие обнаруживается, лишь когда мы сами того захотим.

И тогда память, подхлестнутая воображением, делает свое дело. Завеса времени падает. Давно ушедшее прибли­жается настолько, что лица участников давних событий встают как живые, словно обращаясь за сочувствием и по­ниманием

Жизнь – лучший романист. У нее в запасе огромное количество сюжетов, из которых она складывает челове­ческую судьбу. Для героев этой книги все давным-давно определилось. И поставлена точка. Но призадумаешься – и ловишь себя на мысли, что свершившееся и не свершив­шееся в их жизнях имеет отношение к нам. Стоит ли удив­ляться? Мы все незримо связаны принадлежностью к Рос­сии, ее истории, а судьбы людей знаменитых и безвестных во всей своей неисчислимости, в сущности, и составляют один большой «русский сюжет»...

I. «Я так тебя люблю...»

В тот день московский дом Щербатовых чуть ли не с рассвета наполнился суетой. Старая нянька Фоминична послала девушек нарезать цветов да поболее, без оглядки на садовника Егора. Тому третьего дня было приказано опустошению клумб – радость-то какая! – не препятство­вать. Молодой барин возвращается! «Сокол мой ненагляд­ный», – начинала всхлипывать Фоминична о своем лю­бимце, но тут же снова напускала на себя серьезный вид и в который раз, кряхтя и охая, обходила большой дом: не ви­дать ли где каких упущений. Нет, их не было. Люстры си­яли, со старых портретов обмели пыль, от паркета тянуло восковым духом, на кухне готовился праздничный обед. Фоминична и туда сунулась с расспросами и советами, но тут же была выдворена поваром Семеном: «Просим не ме­шать!» – «Ишь, важный какой, – бурча себе под нос, нянька все же ретировалась. – Вам не мешать, так от хо­зяйства одна зола останется. Вот ведь кабалу какую оста­вила мне барыня, царство ей небесное! Домину такую, че­лядь непутевую да малых сиротинушек. Ничего, сдюжила! Ей, покойной, с того света попрекать меня не за что. Ваничку отмолила у Господа от пуль вражьих и Наташеньку в невесты подняла...»

Все было верно. Иван и Наталья Щербатовы выросли без матери. Быть может, из-за этого сиротства и образова­лась между братом и сестрой дружба необыкновенная. При большой щербатовской родне они все же всегда держались вместе, тайн друг от друга не имели. Настоящим испытани­ем для Наташи стала разлука с братом: гвардеец Щерба­тов, как только началась война с Наполеоном, ушел вое­вать. Так, от письма до письма, все четыре года и жила Наташа. Писал ей и самый близкий друг брата, его тезка Иван Дмитриевич Якушкин. Он, по существу, вырос у Щербатовых, считался едва ли не членом семьи.

И вот теперь их обоих, прошедших всю войну бок о бок в одном и том же полку, встречал старый щербатовский дом.

«Едут!» – крикнул, вбегая с улицы казачок. Слуга, с утра безотлучно находившийся на крыльце, поспешил, как было приказано, в покои старого князя Щербатова. Тот тотчас появился, выпятив грудь и приободрясь. Набежала вся челядь. Лошади еще не остановились, как из экипажа выпрыгнул молодой князь, за ним Якушкин.

Наташа, стоявшая впереди всей толпы, бросилась к брату, повисла на шее, уткнувшись лицом в жесткий ворот­ник мундира. Опустив ее на землю, Щербатов поспешил к отцу. «Батюшка!» Поцеловал руку, они обнялись. Старик выхватил из кармана платок. «Господи! Слава Тебе!» – прижав руки к необъятной груди, твердила нянька. Иван отыскал ее глазами, обнял, гладя по голове в сборчатом чеп­це: «Ну, будет, будет, нянюшка, живой же!» И тут же обер­нулся, ища глазами друга, который, все еще стоя у экипа­жа, с улыбкой наблюдал эту семейную сцену. «Жан! Да что ты? Иди...»

Молодой Якушкин... Нам доподлинно известно, как выглядел он тогда во дворе щербатовского дома. Осталась великолепная акварель П.Ф.Соколова – Якушкин в гвардейском мундире, с боевыми орденами и крестом за храб­рость. Он получил его после знаменитого сражения под Кульмом. Крест сорвут с Ивана Дмитриевича после 14 де­кабря 1825 года во время гражданской казни. Но это будет потом.

А сейчас так взволнованно и светло лицо двадцатитрех­летнего гвардейца. Позади дороги войны, пройденные с честью, поверженный Париж. Все прекрасное, казалось, впереди. Он молод, здоров, полон идей и проектов. Но глав­ное сейчас не в этом, а в барышне в светлом платье, что когда-то девчонкой храбро плавала с ним на утлом плоту по озерцу старого щербатовского парка. Вот кто снился ему все эти четыре года.

– Сестрица, позволь тебе рекомендовать моего бое­вого друга... э-э-э... – Щербатов хитро скосил глаза на Наташу: узнает ли?

Та решила подыграть брату:

– Позвольте вспомнить... Иван Дмитриевич? Вас, сударь, так, кажется, зовут? – и, подскочив к Якушкину, притянула его за шею и поцеловала.

Потом был обед. Поздравляли отца, дождавшегося сына. Поздравляли молодых офицеров с победой. Некото­рые дамы были в трауре по тем, кто не вернулся с войны.

Вечером, когда все разъехались, Щербатов, Якушкин и Наташа сидели у камина. Наташа просила рассказать о Париже. Тут Щербатов хлопнул себя по лбу: «Забыл! Со­всем забыл!» Он вышел из залы и тотчас вернулся с не­большим футляром в руках.

Наташа радостно ойкнула. Колье, лежавшее внутри, представляло собой широкую золотую цепочку, составлен­ную из ажурных звеньев, которые скреплялись между со­бой гранатами. Самый крупный располагался посередине и мерцал багровой каплей. От него по бокам расходились кам­ни такого же цвета и формы постепенно, к застежке, умень­шаясь.

Щербатов тотчас заставил сестру примерить подарок. Наташа подошла к зеркалу и, надев колье, стала одобри­тельно себя рассматривать. Вдруг в отражении увидела подошедшего Якушкина. Его взгляд смутил девушку.

– Я всегда знал, что вы красавица, – грустно и тихо сказал Якушкин. – А теперь и вовсе...

– О чем это вы там шепчетесь? – крикнул из-за стола Щербатов.

Потом они еще долго сидели и говорили, говорили. Свечи давно оплавились, сквозь высокие окна вплывал рас­свет нового московского утра. Якушкин встал и, откланяв­шись, поднялся на антресоли в отведенную ему комнату. Прежде чем лечь, он достал из баула, принесенного слугой, свой подарок Наташе. Эта была механическая игрушка, соловей в клетке, который, если его завести висевшим на цепочке маленьким ключиком, поворачивал головой вправо и влево, заливаясь нежной трелью. «Какой чудак я, право, – думал Якушкин. – Ну как было не сообразить! Такую пу­стяковину и дарить неловко...»

Якушкин заснул на час, не более. Внизу, как и было договорено с хозяевами, его уже ждал экипаж. Слуга снес багаж. В доме, боясь разбудить вчерашних полуночников, все ходили на цыпочках. Якушкин разыскал горничную На­таши и наказал ей, чтобы, как только она заприметит, что барышня проснулась, поставила бы под дверь вот эту игруш­ку, предварительно заведя ее ключиком. Та лукаво кивнула: мол, сделаю.

...Якушкин был уже далеко на дороге в свое имение, когда Наташа, услышав нежные трели за дверью, открыла ее. Между прутьями клетки была вложена записка по-французски: «Это для Вас, Наташа. Ваш верный Якушкин».

* * *

Шло время. Иван Дмитриевич по-прежнему бывал у Щербатовых. Уже не мог не бывать. 10 августа 1816 года он пишет другу Ивану сумбурное, полное недосказанностей письмо: «Я еще не знаю даже точно, что мне сказать тебе, но мне непременно нужно говорить с тобой». Конеч­но, у давних друзей много общих тем, они привыкли обме­ниваться мыслями и выслушивать мнения друг друга, но в данном случае то, в чем хотелось признаться Якушкину, касалось слишком личных вещей. Он всегда говорил на та­кие темы нехотя, как бы превозмогая себя.

Дело в том, что Якушкину было совершенно ясно: он любит Наташу Щербатову. Он всегда, еще мальчишкой, любил ее. А сейчас, когда они оба стали взрослыми, щербатовский дом неудержимо манил его, и все же, пересиливая себя, Иван Дмитриевич вовсе устранился от визитов. По­чему? Он совершенно сбит с толку обхождением Наташи – приветливым, милым, всегда ровным. А ему так хочется за­метить на любимом лице хоть немного волнения при встрече.

                                                     

 Когда человек вышел с поля брани живым и невредимым, ему кажется, что нет силы, способной преградить дорогу к счастью. Якушкин возвращался не просто на родину, в мирную жизнь, а к девушке, которую давно любил.

Якушкина страшит участь остаться в сердце Наташи на правах почти родного человека, однако не избранника, не любимого мужчины. Но похоже, дело обстоит как раз са­мым печальным образом: для Наташи он еще один стар­ший брат. И ему, дерзко стоявшему под градом картечи, эта догадка казалась смертельным приговором.

Самой Наташе Якушкин пишет много. Страшась уз­нать от нее убийственную правду, он часто повторяет слово «дружба». В сотый раз говорит, какая для него необходи­мость получать от «милого друга» доказательства этой дружбы. Наташа-то в этом ему не отказывает, хотя пре­красно понимает, что речь идет о любви. Его любви, Якуш­кина. И она не знала, как ей быть.

Припоминая свои отношения с Иваном Дмитриевичем, Наташа, честная душа, во всем винит себя. Наверное, она ненароком подавала ему излишние надежды. А ведь заме­тив вспыхнувшую страсть, она по обязанности близкого человека должна была сделать все, чтобы не дать ей разго­реться. Но так приятно чувствовать себя обожаемой, вести увлекательную женскую игру, видеть у своих ног красивого и столь достойного человека!

Когда Наташа спохватилась, было поздно. С отчаяни­ем она пишет брату, как жестоко винит себя в мелочном тщеславии, обернувшемся для Якушкина огромной драмой: «Меня ты должен осыпать упреками, я их заслуживаю... Я ввергла в бездну несчастия друга, любезного твоему серд­цу, товарища твоего счастливого детства... Раскаяние меня мучит... Сколько вероломства в моем поведении! Я понесу кару за то во всю мою жизнь».

Сердцу не прикажешь. Глубоко уважая Якушкина, считая его достойнейшим из людей, Наташа его не любит.

Однако она готова дать согласие на брак с ним. В смятении девушка обращается к брату за советом: как тот скажет, так она и поступит. «Ты должен все знать. Нужно, чтобы ты через мое перо узнал то, что ты, быть может, давно знал в глубине своего сердца... Якушкин меня любит... Его от­чаяние, его болезнь были вызваны крушением всех его надежд... Подумай об ответе, который ты должен мне дать. Покой, я скажу больше, жизнь твоего друга от этого зави­сит. Не бойся предложить мне средство, наиболее верное для обеспечения счастья Якушкина... Я благодарила бы небо, если бы могла вернуть мир этой небесной душе пожер­твованием моих надежд. Мой друг, подумай же о твоем от­вете. Остерегись приговорить твоего несчастного друга, это существо, исключительное по благородству и стойкости сво­их чувств...»

Объяснение друзей вышло тяжелым. Страдая сам и пытаясь говорить как можно мягче, Щербатов сказал о том, что для Якушкина уже не было тайной: для Наташи он друг, брат, но не властелин ее сердца.

Между тем среди окружения Якушкина невозможно было отыскать человека, равнодушного к нему. Он букваль­но пленял и мужчин, и женщин. Вот что писала об Иване Дмитриевиче одна из петербургских барышень, понимав­шая толк в мужском обаянии, Софья Салтыкова: «Он оча­рователен, прекрасно воспитан, умен, имеет, как говорит­ся, прекрасную душу, всеми вообще любим и ценим... Этот молодой человек положительно совершенство».

И вот этот молодой человек держал сейчас палец на спусковом крючке пистолета. От самоубийства его уберег­ли друзья. Поняв, что дело принимает серьезный оборот, товарищи-офицеры принялись дежурить возле него, не оставляя одного ни днем, ни ночью. Насколько это было необходимо, известно от тех, кто не понаслышке знал о событиях на квартире Ивана Дмитриевича, где друзья «несколько раз спасали его от собственных рук».

Драму Якушкина близко приняли к сердцу даже родственники друзей. Мать одного из товарищей в записке, переданной Якушкину, умоляла разрешить ей посетить его и не приводить приговор в исполнение хотя бы ради Наташи. Каково будет ей жить дальше?

«Может быть, я бы вам могла сообщить кое-что утешительное, если бы вы согласились продолжить еще жизнь на несколько дней и позволили бы с вами побеседовать, – писала она. – Я прошу только этой милости...»

Наверное, Якушкин не отказал ей. Но что это могло изменить? Ясно, что ничего «утешительного» убитому горем человеку никто сообщить не мог.

...Постоянно находясь возле павшего духом товарища, друзья надеялись: острое отчаяние долго не продержится, пройдет потихоньку.

                                       

Несчастная любовь Якушкина к Наташе Щербатовой обернулась для него большой душевной драмой. Жизнь потеряла в его глазах цену. Будучи членом тайного общества, Якушкин хотел пожертвовать собою ради свободы других. Однако судьба распорядилась иначе...

Несчастной любви Якушкина к Наталии Щербатовой впоследствии многие декабристы уделили в воспоминаниях хотя бы несколько строк, иногда полунамеками, как бы не желая касаться тайны, которая принадлежала не им. Примечательно, что среди крушений и личных тягостных испытаний, выпавших на их долю, любовная драма, пережитая другом, не забылась. Значит, они – корда-то щеголи и герои бесконечных романтических похождений – понимали, что чувство Якушкина к Наташе – особого свойства и не каждому такое выпадает. Их товарищ был не неврастеником или впечатлительным поэтом, а боевым офицером, который три года провел в сражениях. И они видели в Якушкине избранника, которому послано в этой роковой любви изведать большее, нежели довелось им.

...В конце концов организм Ивана Дмитриевича не сладил с тем напряжением, в котором находился. Он опять заболел лихорадкой, подхваченной им еще в походах. Врачи не ручались за хороший исход. Продолжая дежурить у постели больного, друзья думали, что пусть уж лучше смерть от болезни, в беспамятстве, чем от собственных рук, когда навеки губишь свою душу.

А Якушкин меж тем стал поправляться. Всем казалось, что его оставляет не только болезнь, но и то мучительное чувство, которое чуть было не стало причиной гибели. Смешные люди! Неужели кто-то подумал, что он разлюбил Наташу? Она навсегда останется главным сокровищем его сердца. Об этом мы знаем от самого Ивана Дмитриевича:

«Моя привязанность к ней возвышает меня над всеми обстоятельствами, и, доколе она у меня останется, я буду совершенно независим от целого света, даже от жизни и смерти, доколе она у меня останется, я не буду считать себя ни на миг несчастным».

Сердечная драма не отвлекла Якушкина от участия в деятельности тайного общества. Иван Дмитриевич хотел послужить общему делу и, по словам его друга декабриста Фонвизина, отстаивал свое право на акт цареубийства во время секретного совещания будущих героев 14 декабря. Он искал смерти.

Фонвизин, который был в курсе сердечных переживаний Якушкина, заявил, что подобные решения нельзя принимать в «таком состоянии духа». Якушкин утверждал, что совершенно спокоен, и предложил Фонвизину тут же сыграть в шахматы. Разумеется, щадя самолюбие друга, Фонвизин проиграл, но окончание этого вечера лишь подтвердило, насколько мало волновало Якушкина будущее. Это следует из его собственных слов:

«Совещание прекратилось, и я с Фонвизиным уехал домой. Почти целую ночь он не дал мне спать, беспрестанно уговаривая меня отложить безрассудное мое предприятие, и со слезами на глазах говорил мне, что он не может представить без ужаса ту минуту, когда меня выведут на эшафот. Я уверял, что не доставлю такого ужасного для него зрелища. Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих...»

Наташа... Единственное, что нужно Якушкину, – это знать, что она не корит себя за случившееся, что в ее душе не осталось саднящего осадка. Пусть там всегда будут мир и покой. Нижайшая просьба Якушкина к другу Щербатову проникнута мыслью о ней, единственной, неповторимой, каких больше нет на всем белом свете.

«Не забудь ничего, чтобы ее успокоить; попытайся, если это необходимо, если это возможно, уничтожить в ней даже самую память обо мне».

Якушкин не был поэтом. Но эти строчки очень созвучны строкам его гениального современника:

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

* * *

В августе 1819 года Наташа вышла замуж. Теперь она звалась княгиней Натальей Дмитриевной Шаховской.

Имя князя Федора неоднократно встречается в переписке Щербатовых. Наташа выбрала этого человека, находя в нем «много ума, возвышенную душу, превосходное сердце». Ее отцу не слишком нравился соискатель руки его дочери – Шаховской принадлежал к знатному, древнему, но небогатому роду. Однако учитывая, что Наташе шел двадцать четвертый год, Щербатов-отец благословил молодых. И хорошо, оказалось, сделал – Наташа была совершенно счастлива.

Якушкин же, узнав о предстоящей свадьбе, откликнулся горьким письмом, написанным другу Щербатову, с которым не порывал связь: «Теперь все кончено. Я узнал, что твоя сестра выходит замуж, – это был страшный момент. Он прошел. Теперь все прошло. Я осужден жить...» Какая чувствуется боль в этих словах: «Я осужден жить»! Тысячу раз давая себе слово забыть Наташу и начать жизнь заново, на тысячу первый Якушкин страстно желал увидеть ее хотя бы во сне.

И все-таки замужество Наташи поставило точку в печальной главе под названием «любовь». Видимо, Якушкин до последнего надеялся на чудо. А его не случилось. И надо было продолжать жить.

  

Ни один человек не вызывал в Надежде Николаевне Шереметевой такого теплого чувства, как Якушкин. Он был в ее глазах образцом мужчины. И, заметив, какими восторженными глазами смотрит на него ее Настенька, Шереметева уже не мешкала со свадьбой.

* * *

Желая насладиться жизнью с любимым мужем наедине, Наташа решительно уехала из Москвы с ее балами, хлебосольством и пересудами. Шаховские поселились в деревне Ореховец. И тут Наташа поняла, что не ошиблась в своем выборе. Ей, дочери одного из самых образованных и интеллигентных русских дворянских семейств, было по душе все, что делал молодой муж.

По словам писавшего о Шаховском в «Вестнике Европы» В.И.Семевского, Федор Петрович «обнаружил величайшую заботливость о нуждах крестьян: для одних он понизил оброк, для других не только затратил большие деньги на улучшение их хозяйства, но даже отдал им пахоту и нанимал для своей собственной запашки землю на стороне...»

Это вызвало такое негодование среди соседей-помещиков, что на Шаховского был послан донос: он-де «наполнен вольнодумством», имеет суждения «совсем неприличные» против правительства.

Нижегородскому губернатору под давлением «общественного мнения» пришлось даже учредить надзор за либеральным князем. Однако супругов Шаховских не смущало то, что они стали «белыми воронами». Увы, придет час, когда и донос, и надзор, и репутация вольнодумца сыграют роковую роль.

В 1820 году у Шаховских родился первенец – Дмитрий. Счастливую жену и мать нисколько не тяготила жизнь в нижегородской глуши. Князь Федор сумел здесь составить великолепную библиотеку, где было 1026 названий на всех европейских языках. Средства у супругов были небольшие, но разумная экономия позволяла не отказывать себе в насущном: Федор Петрович внимательно следил за русскими и иностранными литературными новинками и выписывал их в Ореховец. Политика, новые течения общественной мысли, агрономия, военное дело, юриспруденция, философия, педагогика... Невозможно перечислить все, что князь читал и обсуждал с женой и двумя-тремя близкими по духу соседями.

Сведений о князе Шаховском сохранилось немного. Офицер-гвардеец, он вышел в отставку, хотя перед ним открывалась возможность сделать прекрасную военную карьеру. И все же его влекло иное: князь Федор Петрович, один из самых образованных офицеров эпохи декабризма, очень много сделал для организации первых тайных обществ. Шаховской был в числе учредителей «Союза спасения» с его программой, первой строкой которой шла задача «ограничить самодержавие, уничтожить крепостное право». Однако женитьба, рождение первенца, устройство семейного гнезда в Ореховце отстранили его от тайных сходок. Он оставался человеком того же свободолюбивого духа, что и Якушкин, не изменил своим взглядам, но непосредственного участия в деятельности заговорщиков не принимал.

...Первый удар грома над семействами Щербатовых и Шаховских прогремел через год после свадьбы Наташи. Любимый брат Иван Дмитриевич оказался замешан в «семеновской истории». Когда полк отказался повиноваться командиру-изуверу, он стал на сторону солдат. Молодому штабс-капитану за это пришлось жестоко поплатиться. Его лишили звания, боевых наград и разжаловали в солдаты с отправкой под пули горцев на Кавказ.

* * *

В начале 1820 года Якушкина стали встречать в доме Надежды Николаевны Шереметевой, одной из самых оригинальных москвичек того времени. Она вошла в историю своей дружбой и перепиской с блистательными людьми России, такими, как Жуковский, Гоголь, который называл ее своей духовной матерью. Ум, здравый смысл, независимость суждений выделяли ее среди московских барынь. Властность соединялась в ней с чутким сердцем. Кого любила, кто был ей по сердцу – для того становилась крепостью, опорой, защитой.

Самостоятельный, твердый в любой мелочи характер – не лучший спутник женщины в семейной жизни. Однако это не помешало Надежде Николаевне в полном согласии прожить с супругом отпущенные им годы. Увы, их оказалось совсем немного: Василий Петрович Шереметев погиб рано и трагически, как писали, «был убит лошадьми». Тройка рванула с горы, разнеся в щепу экипаж. В одночасье счастливая женщина стала вдовой.

Надежда Николаевна похоронила мужа в Саввино-Сторожевском монастыре, в семейном склепе Шереметевых, установив на могиле плиту с надписью: «С тобою вместе душа моя. Н.Ш.». Теперь все ее чувства сосредоточились на трех оставшихся сиротах: младшей дочери Анастасии было всего два года. Сама же Шереметева поставила крест на своей личной жизни: она коротко остриглась, ходила простоволосой, что по тем временам было делом неслыханным, и, одевшись в старушечьи черные одежды, уже до самой смерти не меняла своего облика. Крутой нрав, несклонность считаться с чьим бы то ни было мнением, однако, не умаляли среди обширной родни и всего московского дворянства глубокого уважения к этой набожной, благочестивой вдове. Детей своих, Алексея, Пелагею и Анастасию, Надежда Николаевна воспитала в беспрекословном подчинении себе, всем сердцем, впрочем, любя их.

                                                

Шестнадцатилетняя Анастасия Якушкина была прелестна, нежна и напоминала фиалку, раскрывшую лепестки навстречу лучам утреннего солнца. Любовь к Якушкину стала смыслом ее жизни.

* * *

Общение с сорокапятилетней женщиной, которая умела так слушать и понимать, как не всякая мать умеет, для исстрадавшегося Якушкина стало необходимостью. В свою очередь, Шереметева, разборчивая в людях и далеко не каждого дарившая своим вниманием, безоговорочно распахнула душу новому знакомому. К Якушкину, скромному капитану в отставке, она относилась совершенно исключительно. Забегая вперед, скажем, что если после восстания на Сенатской некоторые родители открещивались от детей-заговорщиков, то Надежда Николаевна, прося императора за Якушкина, называла его своим сыном.

Наверняка Шереметева знала, как уязвлено сердце Ивана Дмитриевича неразделен­ной любовью к Наташе Щербатовой. Абсолютно лишенная сентиментальности, она сумела дельным вразумлением унять ту боль, что, словно застарелая рана при плохой погоде, напоминала о себе.

Частые посещения Якушкиным дома в Армянском переулке, где жила Шереметева, конечно, давали повод для пересудов в обществе, воображавшем Бог весь что. И когда Москву облетела весть о том, что Якушкин женится на младшей дочери Шереметевой Анастасии, все решили, что это дело рук Надежды Николаевны, желавшей ввести отмеченного ею человека в свое семейство.

Как бы то ни было, в ноябре 1822 года Иван Дмитриевич Якушкин стоял под венцом с девушкой, которой только-только исполнилось шестнадцать лет.

Анастасии Васильевне Шереметевой-Якушкиной предстояла судьба куда более печальная, чем женам-декабристкам, бросившим все, чтобы в Сибири соединиться с теми, кого любили они и кто любил их.

* * *

После свадьбы молодожены вместе с Надеждой Николаевной на два года уехали в Покровское, подмосковное имение Шереметевых. «Огромный деревянный дом комнат в 20 был окружен с одной стороны большим столетним садом, с другой – рощей десятин в двенадцать, спускавшейся к реке», – вот что мы знаем о Покровском.

Когда читаешь такие описания, то явственно чувствуешь тихую, несказанную прелесть русской помещичьей усадьбы, где, кажется, и сама людская жизнь уподоблялась течению светлой речки без водоворотов и омутов. Здесь, в Покровском, среди полного покоя Настя, как называл жену Якушкин, готовилась стать матерью. Иван Дмитриевич вел жизнь праздную, для него совершенно непривычную, немного тяготился вынужденным бездельем и отводил душу в разговорах с тещей.

Когда появился на свет первенец Вячеслав, женщинам забот прибавилось. Якушкин был доволен, что Настя с головой погрузилась в материнские хлопоты, – ему казалось, что его девочка-жена слишком беззаботна. Пора, пора взрослеть, становиться хозяйкой! Пока что Настенька ничем не напоминала свою матушку, без слова которой и шага не делалось в доме.

Кстати, примечательные сведения о том, как была организована жизнь в Покровском да и в подобных помещичьих усадьбах, сохранились в «Русской старине» за 1892 год.

О роскоши в Покровском не слыхивали. Жили добротно, сытно, но просто, без затей. Хозяйка не любила бросать деньги на ветер. «Эта экономия объяснялась тем, что Шереметева, всегда скромная в своих привычках и требованиях от жизни... отказалась совершенно от всего, что в ее глазах представляло служение пустой житейской суете... При тогдашних условиях быта, патриархальных и непритязательных, подобная бережливость царствовала всюду, в самых зажиточных семьях... Но зато ни один крестьянин не мог пожаловаться невниманием помещицы к его нуждам, а особенно чувствовалась ее материнская заботливость в черные дни».

Разумеется, Якушкину пришлись по сердцу человеколюбие и хозяйская распорядительность тещи. И он был бы рад, если б его жена следовала материнскому опыту. Но для этого требовалась полная самостоятельность. Вот почему, желая поскорее освободить жену от опеки родных, а заодно и самому почувствовать себя хозяином, Якушкин решил перебраться с Настенькой в свою деревню Жукове Смоленской губернии.

Безделье ему претило, а здесь у него всегда было дел по горло. Однажды между хозяйственными заботами пришла на ум Ивану Дмитриевичу мысль отпустить своих крепостных на волю. И хоть он писал Чаадаеву из деревни, что живет здесь жизнью «уединенной и безвестной», первые же шаги Жуковского помещика по всей округе обсуждались бурно и с возмущением. В Петербурге, куда Якушкин послал соответствующие бумаги, судя по всему, его намерение приняли без восторга. Но к этому Иван Дмитриевич был готов. Что его поразило – так это сами жуковские крестьяне, их отношение к его затее.

Как-то Якушкин созвал крепостных к барскому крыльцу. «Мне хотелось знать, – вспоминал Якушкин в своих «Записках», – оценят ли крестьяне выгоду для себя условий, на которых я предполагал освободить их. Они слушали меня со вниманием и, наконец, спросили: «Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?» Я им отвечал, что они будут властны ее нанимать у меня. «Ну так, батюшка, оставляйте все по-старому: мы ваши, а земля наша». Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы для себя...»

Так все и осталось на своих местах, правда, у такого барина, как Якушкин, люди едва ли чувствовали тяжесть крепостного положения. Недаром денег у него никогда не водилось, а женившись, он едва сводил концы с концами. Молодая жена, на счастье, довольствовалась малым. Да и к чему в этой глуши были наряды, драгоценности, для каких званых вечеров?

Всю оставшуюся жизнь Анастасия Васильевна вспоминала то быстро промелькнувшее время как сказку в тоскливой веренице ее недолгих лет. С восторженностью подростка она обожала своего мужа. Четырнадцатилетняя разница в возрасте, серьезность и замкнутость Якушкина ставили его перед неискушенной женой на особую высоту. Получив образование самое обыкновенное от француженки-гувернантки, Анастасия Васильевна все же понимала, что едва ли может быть для мужа такой интересной собеседницей, как маменька. Но разве не впереди у них вся жизнь? Она многому научится, многое поймет. Когда-нибудь тихими вечерами она с Иваном Дмитриевичем сможет предаваться тем мудреным разговорам, которые ведет муж в письмах со своими товарищами в Москве и Петербурге. С каким нетерпением он ждет почты! А получив пакет, тотчас уходит к себе в кабинет, запирается и сердится, когда она стучит в дверь. По его лицу, то задумчивому и расстроенному, то оживленному и довольному, Настенька понимала, что в этих письмах есть что-то очень важное для Ивана Дмитриевича. Только вот что? Да разве он скажет? Нет, ей никак не удавалось подобраться близко к душе человека, которого полюбила, еще играя в куклы в маменькином доме, где он вовсе поначалу не обращал на нее внимания. Но судьбе было угодно, чтобы он стал ее мужем, отцом ее сына. А скоро у них родится еще один ребенок. Это ли не радость! Она замечала, как смягчается, светлеет сосредоточенное лицо мужа, стоит только ему подойти к кроватке Вячеслава или начать тетешкаться с ним. Малыш уже начал ходить. И ее сердце готово выпрыгнуть от счастья, когда она видит, как маленький Якушкин, уцепившись за палец большого, вышагивает по песчаной дорожке, ведущей в глубь старого Покровского парка.

...Зима 1825 года застает Якушкиных в Москве. Они живут в доме на Малой Бронной. Насте скоро снова рожать. Из дома она никуда не выходит, боясь поскользнуться, и лишь сквозь оконное стекло следит за оживленной предрождественской Москвой. Кареты снуют по их улице одна за другой. Что греха таить, иной раз ей так хочется скинуть этот бесформенный капот, слишком теплый для жарко натопленных комнат, надеть шелковое платье, атласные башмачки, отдать себя в руки модного куафера. Потом приткнуться в карете к мужнему плечу и нестись по заснеженной Москве к Трубецким или Голицыным. А там, сбросив шубку на руки лакеям, увидеть себя в большом зеркале пред залом – красивой, нарядной...

* * *

То, что в Петербурге на Сенатской площади произошел бунт и дело дошло до картечи, в Первопрестольной узнали быстро. Газеты старались представить случившееся малозначительным, писали о «жалкой кучке злодеев». Но, по слухам, в заговоре было замешано много людей, к тому же из очень знатных фамилий. В Зимнем днем и ночью идут допросы, а виновных все привозят и привозят.

Якушкин ожидал ареста со дня на день. Мысль о том, чтобы подготовить жену к неотвратимому, он отбросил сразу. Настя слишком юна и слаба. Не поймет. Не переживет. Он поневоле сам подпишет приговор и ей, и будущему ребенку. И тогда для мучительного объяснения он выбрал Надежду Николаевну. На кого ему еще положиться? На кого оставить семью?

...Якушкин считал свои убеждения справедливыми, а дело, затеянное ими, – святым. Он не сомневался в правильности выбранного пути и цели, где не имелось ни капли эгоизма, корысти, личных видов.

Но были вопросы, на которые Иван Дмитриевич не мог бы ответить. И он боялся услышать их от матери Настеньки. Зачем ты женился? Зачем, зная, что твоя жизнь не принадлежит тебе, повел к венцу девочку, не успевшую наиграться в куклы? А вступив на стезю борьбы за новую жизнь, ты о них, о детях, подумал? Вот он грех незамолимый, не прощаемый.

Якушкин ждал этих справедливых вопросов и думал – лучше пуля в грудь. Мгновение – и все кончено.

...Шереметева выслушала признание зятя, спокойно глядя на него, – человека, погубившего ее дочь и внуков. Что мешало ей обрушить на голову Якушкина проклятья? Кто бы посмел упрекнуть Надежду Николаевну в этом? Страшных вопросов, которых так боялся Иван Дмитриевич, он тоже не услышал. Почему? Ответ возможно найти в словах, сказанных как-то Шереметещой о себе самой: «У меня сердце всегда впереди разума бежит».

И теперь, когда ее ум и материнское чувство казнили Якушкина, сердце – миловало. Она смогла ощутить ту бездну отчаяния, которое испытывал этот несчастный человек. Он сам виноват? Да, конечно. Идеи зятя Шереметева не разделяла, они казались ей безумными, так же, как и многим. Но сейчас его вина, его заблуждения в ее глазах не имели ровно никакого значения. Перед ней стоял невыразимо страдающий человек. Так что же стоят милосердие и любовь к ближнему, если они проявляются не в такие роковые минуты, а по мелочам? На этот счет Надежда Николаевна была иного мнения.

В тяжелый час, давший отсчет новым горестям, Шереметева осталась верной себе и нашла в себе силы перенести испытания «с образцовым терпением, не позволяя несчастно сложившимся обстоятельствам подавить свою изумительную душевную твердость». Как писали о ней современники, «никогда она не унизила себя малодушным ропотом на судьбу...» Без громких слов, без слез перевела мучительный разговор в иную колею: чем можно помочь делу, что следует предпринять для возможного облегчения участи.

...Насте же в тот ночной час не спалось. Она относила охватившее ее тревожное чувство на счет приближавшихся родов. Ах, скорее бы! А там уж и весна не за горами. И снова в Покровское или в Жуково, как пожелает Иван Дмитриевич. Все равно – лишь бы с ним.

Решив, что лучше встать, чем без сна ворочаться в постели, Настя, закутавшись в широкую шаль, вышла из спальни. И тут услышала разговор, доносившийся снизу из гостиной.

– Где бумаги? – несомненно, это был голос матушки.

– Под половицами в кабинете. С левой стороны от письменного стола, – отвечал муж.

Насте сделалось стыдно, что она подслушивает. Спустившись вниз, пошире распахнула приоткрытую створку двери.

Якушкин, стоявший подле камина, тотчас бросился к ней:

– Тебе нехорошо? Что-нибудь случилось?

– Позволь, – отстранив его руку, сказала Настя, – это я хочу знать, что случилось.

Надежда Николаевна, даже не повернув головы к дочери, продолжала сидеть в кресле. Настя видела ее четкий, суровый профиль.

– Матушка, да что же такое?

Не дав Надежде Николаевне ответить, Якушкин заговорил:

– Поверь, милый друг, ничего! Ровным счетом ничего; о чем бы тебе следовало беспокоиться. Это все наши дела с матушкой, хозяйские. Она учит меня уму-разуму, а я, как прилежный ученик, слушаю.

Насте очень хотелось спросить, о каких половицах, о каких бумагах идет речь. Но это означало представить себя в дурном свете, что было для нее невозможно. Она ведь так старалась заслужить не просто любовь, а уважение мужа. И ей пришлось послушаться уговоров мужа и вернуться к себе. Он уложил ее, как ребенка, подоткнув одеяло, чтобы было теплее. «Спи, мой друг!» Муж поцеловал ее в щеку, и она услышала осторожный стук закрывшейся двери.

В Москве еще не рассвело, когда по приказанию Надежды Николаевны в Покровское поехал нарочный за управляющим Соловьевым. Это был человек, отпущенный Шереметевой на волю, но продолжавший жить в семье. Явившись к хозяйке, Соловьев сразу все понял, поспешил обратно в Покровское, взломал половицы в указанном месте и сжег хранящиеся там бумаги. Надежда Николаевна умела привлекать к себе людей и внушать им беспредельную преданность: до самой смерти Соловьев сохранил эту тайну.

Однако ни своевременная распорядительность Шереметевой, ни иные меры не смогли уберечь семью Ивана Дмитриевича от катастрофы.

...Якушкина арестовали во время вечернего чая, когда вся семья сидела за столом. Полицмейстер Обрезков, извинившись перед дамами, объявил, что ему надобно переговорить с Иваном Дмитриевичем наедине. В кабинете он посоветовал Якушкину одеться потеплее и ехать с ним.

«Все разъяснится, Настенька». Якушкин поцеловал жену, припал к рукам тещи. Стукнула дверь, и все стихло.

– Сядь, Настя! – глаза Надежды Николаевны были сухи. – Сядь и слушай.

Та тяжело опустилась в кресло.

...Через двенадцать дней Анастасия Васильевна родила второго сына. Мальчика назвали Евгением.

Тем временем в газетах «Московские ведомости» печатали правительственные сообщения относительно хода следствия над участниками «возмутительного происшествия» на Сенатской площади 14 декабря и остальными членами «страшнейшего из заговоров».

Взяв детей, в сопровождении матери Анастасия Васильевна поехала в Петербург добиваться свидания с мужем, заключенным в камере самого страшного места Петропавловки – Алексеевском равелине. По окончании следствия ей разрешили повидать мужа.

И сегодня невозможно войти без содрогания под своды петропавловских казематов, хотя теперь это просто музейные помещения, правда, напоминающие каменную могилу. Поневоле думаешь, как же ступила в этот мрак и холод юная женщина, неся полугодовалого ребенка на руках и ведя двухлетнего рядом? Что ей помогало – мысль, что все это какая-то чудовищная ошибка, или надежда на милость государя? Во всяком случае, во время этого свидания, когда Якушкин первый раз увидел маленького Евгения, Анастасия Васильевна держалась молодцом.

Она сказала, что ни за что не уедет из Петербурга до вынесения приговора. Дальнейшее повергло в ужас всех, у кого родные оказались в крепости: пошли слухи, что император настроен действовать жестко. «Касательно главных зачинщиков и заговорщиков, примерная казнь будет им справедливым возмездием за нарушение общественного спокойствия». Якушкин был признан виновным в том, что «умышлял на цареубийство собственным вызовом и участвовал в умысле бунта», его отнесли к преступникам первого разряда, то есть «главным». Смертную казнь заменили двадцатилетней каторгой.

Первое и неуклонное желание Якушкиной – ехать с детьми за Иваном Дмитриевичем. То, что Трубецкая, а следом Волконская добивались разрешения разделить с мужьями ссылку, придавало ей силы. Самое страшное – полтора года разлуки, неизвестность – остались позади. А впереди жизнь вместе, которую, ни о чем не спрашивая, ни о чем не рассуждая, она с радостью приемлет. Она полюбила Якушкина четырнадцатилетней девочкой. И вот теперь настал час доказать ему, что это чувство – навечно.

Многое собиралась сказать Анастасия Васильевна мужу в Ярославле, где делали остановку ссыльные, увозимые в Сибирь. Среди них были счастливцы, которые здесь смогли увидеть любимые лица и услышать слова, дававшие силы жить дальше: «Люблю. Жди. Я приеду к тебе. Приеду».

...Наконец после долгого ожидания стало известно, что ссыльных вот-вот привезут. Начальство было недовольно: их остановка в Ярославле задерживалась из-за идущего по Волге льда. Анастасия же Васильевна не знала, что это судьба послала ей лишние часы свидания перед разлукой навсегда.

«Жена Якушкина была тогда 18-летняя женщина замечательной красоты, – вспоминал видевший ее на пересыльном пункте декабрист Н.В.Басаргин. – Нам было тяжко, грустно смотреть на это юное, прекрасное создание, так рано испытывающее бедствия этого мира».

Бедствие... Оно бывает разным. В это ярославское свидание для Анастасии истинным бедствием стало упорное старание Якушкина отговорить ее от поездки к нему в Сибирь. Только здесь, на пересыльном пункте, он узнал от жены дурную новость – царь запретил матери взять сыновей с собой. Объяснения были таковы: «Дети сии должны получить приличное роду их образование для поступления со временем на службу, отцы же, находящиеся в ссылке, не только лишены дать им воспитание, но еще могут быть примером худой нравственности».

Анастасия Васильевна, мчась в Ярославль, уже решила для себя, что жестокая мера правительства ее не остановит: мать, сестра, брат – они воспитают мальчиков, у которых впереди вся жизнь. А у их бедного отца – двадцать лет каторги. В этом выборе между мужем и детьми Якушкина не колебалась. Вот почему слова Ивана Дмитриевича о необходимости принести в жертву их соединение ради детей поразили ее как громом. Он призывал ее «ни в коем случае не расставаться с сыновьями», ибо считал, что «для малолетних наших детей попечение матери было необходимо». То, что говорил муж, было умно, убедительно и выдавало в нем прекрасного отца. Так, может быть, она легкомысленная женщина, раз думала иначе? Ей хотелось только одного – сесть в бричку, тряскую развалюху, в которой везли ссыльных, и ехать с мужем до назначенного ему места. А Якушкин просил, требовал, умолял ее дать обещание остаться при детях, растить их. И она, никогда не умевшая говорить ему «нет», дала слово выполнить его просьбу.

* * *

Прощание в Ярославле, обещание, данное мужу, – обо всем этом Анастасия Васильевна размышляла денно и нощно. Перед глазами все время вставала картина: муж подзывает к себе маленького сына, а тот не идет к нему на руки, испугавшись чужого, с заросшим лицом человека в арестантской одежде. Может быть, ее всезнающий, многоопытный супруг и прав: если она уедет к нему, сыновья вовсе забудут, что у них есть отец и мать. Сироты при живых родителях? Об этом страшно и подумать. Нет, все сделано верно. И она сдержит данное мужу слово – посвятить свою жизнь детям.

...С арестом Якушкина семейная квартира на Малой Бронной опустела. Теперь Анастасия Васильевна жила в доме на Воздвиженке при шереметевской родне. Брат Алексей Васильевич оказывал ей материальную поддержку. В дальнейшем он помог сестре поставить на ноги сыновей.

В обширном доме Якушкиной отвели комнаты, из которых она выходила лишь на прогулку с детьми да в церковь. В обществе ее не видели. Многолюдство, когда-то прельщавшее юную Настеньку, теперь утомляло и раздражало. Даже от большой родни, проживавшей в родовом обиталище на Воздвиженке, она старалась отгородиться. Не в последнюю очередь это происходило потому, что Якушкина чувствовала общее настроение домочадцев: поступок ее мужа порицался. Его считали пропащим, опозорившим семью человеком, а Настю – несчастной жертвой. Даже любимый брат Алексей Васильевич, словно забывая, что и сам был причастен к заговорщикам, время от времени прорывался гневом в адрес зятя-преступника.

Нечего и говорить, какой болью отзывалось это в сердце Якушкиной. Конечно, мать была на ее стороне, но и тут дело не обходилось без трудностей. Надежда Николаевна взялась опекать оставшуюся без мужа дочь, словно та все еще была девочкой. Никто не хотел замечать, что хорошенькая, веселая барышня превратилась в умудренную горем женщину. Анастасии Васильевне пришлось не только пройти через крушение семейной счастливой жизни, но и почувствовать полнейшее душевное одиночество. А что это было так, совершенно ясно видно из ее писем.

Пустоту, образовавшуюся возле нее, не могли заполнить ни мать, ни дети. Любовь к Ивану Дмитриевичу, быть может, на ее беду, от разлуки становилась только прочнее. Анастасия Васильевна хотела, чтобы муж знал об этом. В письмах излить свое чувство к нему было невозможно, потому что матушка взяла обыкновение писать зятю на тех же листах бумаги, что и она. Разумеется, Настины исповеди прочитывались. Сокровенная тайна любви нарушалась. И Анастасия Васильевна начала вести дневник, тайно ото всех, с мыслью когда-нибудь переслать его в Сибирь.

«19 октября, Москва, в 5 часов вечера.

Этот маленький дневник ты получишь с верным человеком, и я его начинаю с момента нашего горестного расставания. Я хотела бы тебе раскрыть самые тайные уголки моего печального сердца. Говорить, что я тебя люблю больше всего на свете, было бы только фразой. Ты должен быть в этом уверен... Мое перо в этот момент не сможет ничего писать, кроме слова «люблю»...»

Якушкина неустанно приводит мужу доказательства своей не проходящей тоски. Она целует его одежду, взятую из прежней квартиры и висевшую у нее в комнате. Она признается, что балует детей, «потому что ты мне так сказал». «Все спят, – пишет Настенька, – и я тоже лягу между обоими детьми и буду, стараясь заснуть, думать о тебе. Прощай, мне бы хотелось видеть тебя во сне, если уж я лишена счастья видеть тебя наяву».

А ведь всего только неделя прошла с ярославского свидания. И хорошо, что Настеньке неведомо: впереди годы, десятилетия, которые ей предстоит прожить в разлуке с мужем.

Время шло. Молоденькая женщина, от всех зависимая, все настойчивее огораживает свой маленький мир, где существуют только четверо: ее муж, она и двое их сыновей. Эта территория их с Иваном Дмитриевичем любви, куда вход запрещен и Надежде Николаевне. С нескрываемым раздражением жалуется она своему далекому «сибиряку» на докучливую опеку матери. От детских кроваток отгоняет даже няньку, не желая никому перепоручать детей. Прочие же родственники отвращают ее тем, что она видит: у всех своя жизнь, к ее горю они «холодны и равнодушны». «Что временами просто убийственно – это как раз то, что никто не входит в мое положение, нет никого, кому можно было открыть сердце, полное скорби. Потеряв тебя, я потеряла все – счастье, веселость, надежду, ибо что за существование будет моя жизнь без тебя?»

Но сквозь эту изливающуюся в каждодневных записях любовь просачивается леденящей струйкой горькая обида – обида Анастасии Васильевны на мужа, не разрешившего ей следовать за ним. Потихоньку, намеком и даже как бы в шутку она упрекает его в недостатке любви к ней. Сначала этой болезненной теме Настенька посвящает не более строчки, словно боится уверовать в то, о чем пишет. Но количество горьких слов растет как снежный ком.

«Не в обиду будь тебе сказано, мой любезный друг, я самая несчастная из женщин... ты мне отказал в единственном благе, которое могло бы меня сколь-нибудь привязать к жизни... если бы у меня были деньги, я уехала бы этой зимой, ты знаешь куда, но не хочу больше писать тебе об этом».

Нет, она будет писать – настойчиво, упорно, срываясь на крик: «Мой милый друг, мое состояние ужасно, я не выдержу. Разреши мне приехать к тебе. Я не могу писать, мне так грустно. Прощай, жестокий, но любимый, слишком любимый друг. Больше не могу». «Если бы ты видел меня эти три дня, то, конечно, твое мраморное сердце смягчилось бы и твои уста дали бы разрешение следовать за тобой».

* * *

Драма Якушкиных стоит особняком от всего, что пришлось пережить декабристам и их женам. Есть какая-то неразгаданная тайна в том, почему Иван Дмитриевич так упорно не соглашался на приезд жены.

Дети? Но, оставив новорожденного сына, уехала в Сибирь Волконская. Муравьева рассталась с тремя, поручив их свекрови. На глазах Настеньки собиралась в дальний путь Фонвизина, покидая в Москве двоих сыновей. Этот список можно продолжить. То есть дети не были преградой к воссоединению тех, кто очень того желал. К тому же у Якушкиных была крепкая подмога в лице совсем еще не старой матушки и очень любившего сестру Алексея Васильевича Шереметева.

Существовала одна версия этой семейной драмы, исходившая от ближайших друзей Якушкина. И состояла она в том, что чувства Ивана Дмитриевича были неравнозначны тому, что испытывала к нему жена. Это объясняли той первой, незабвенной любовью к Наташе Щербатовой, которая не только изменила характер Ивана Дмитриевича, но и не дала ему возможности всецело отдаться новому чувству. Если, как говорила теща Якушкина, у нее «сердце впереди разума бежит», то у Якушкина в отношении Настеньки «впереди бежал разум». И стало быть, Иван Дмитриевич, пожалуй, прав: грешно крошек оставлять без матери. И от Настеньки он ждал благоразумия, а она готова была затопить всю Сибирь бесконечной любовью к нему.

Дело доходило до того, что она, преданная, любящая мать, писала мужу слова, не иначе как продиктованные безысходным отчаянием: «Наши дети играют около меня и, однако, не могут меня развлечь; все их любят, все восхищаются ими, а я (прошу у тебя прощения) иногда не могу их видеть без ужасного содрогания. Это они являются препятствием к нашему соединению. Прости, милый друг, я чувствую, что я не права. Ведь это не их вина, что они существуют на свете, а скорее наша, и, несмотря на это, хотя и редко бывает, они причиняют мне ужасное страдание.

Я на коленях прошу у тебя прощения. Уверяю тебя, что я сделаю все возможное, чтобы быть благоразумной...

...Я лишена возможности видеть тебя, кто один только составляет мое счастье. И ты сам захотел этого... это черта некоторого деспотизма; ты должен был мне предоставить выбор и немного подумать о своей бедной жене, которая любит тебя в миллион раз больше, чем когда-либо раньше. После нашей разлуки я так тебя люблю, так люблю, что не могу тебе этого выразить...»

Чувствуется, что временами Анастасии хочется взять детей и бежать из дому, где чувствует себя бедной приживалкой. С отчаянием жалуется она мужу: «Из меня делают куклу. Делают со мной все, что хотят, потому что у меня нет возможности жить так, как я бы хотела. Теперь только я узнала, как свет ужасен... Почему я не умерла при рождении – я была бы более счастлива. Не могу больше, прости, дорогой мой, но бывают минуты, когда я не знаю, что с собой поделать. Я так тебя люблю...»

Когда читаешь письма женщин-декабристок с описанием тяжелейших условий жизни, холодных нор вместо жилища, болезней и неприятностей, то нельзя не заметить того подъема духа, которое давало сознание, что они – вместе с любимыми. Есть трудности и испытания, но нет убийственной тоски. Природа, условия быта пригибают к земле, а любовь дает силы, заставляет радоваться жизни наперекор всему.

На этом фоне судьба Анастасии Якушкиной ужасает своей безысходностью.

...1828 год. Время бежит. И это радует Анастасию Васильевну – дети подросли. Теперь она снова будет добиваться права выехать с сыновьями в Сибирь. К хлопотам по просьбе Надежды Николаевны подключается В. А. Жуковский. Граф Дибич сообщил, что постарается, чтобы прошение как можно скорее оказалось у императора.

Как раз в это время на стол Николая I ложится еще одна бумага: княгиня Наталья Дмитриевна Шаховская с сыновьями Дмитрием и Иваном просит разрешения на поездку в Сибирь к ссыльному мужу.

* * *

Стремление Натальи Дмитриевны воссоединиться с мужем вполне понятно. Все, что известно о князе Федоре Петровиче Шаховском, заставляет проникнуться уважением к этому человеку, кончившему свою жизнь таким молодым и в таких ужасных условиях.

 

С годами Анастасия Васильевна становилась все прекрасней. Но это напрасная красота женщины, обреченной на «соломенное вдовство». Главная мечта жизни – соединиться с мужем, сосланным в Сибирь, – не осуществилась.

Каждый шаг его был благороден и мужествен. Отойдя от тайных обществ и посвятив себя семейной жизни, он, узнав об арестах товарищей, сам явился к губернскому начальству с требованием отправить его в Петербург. Долг чести повелевал ему действовать так, а не иначе. Хотя чего это стоило князю, можно представить. «Жену свою оставил я в селе Ореховце в тяжелой беременности с мучительными припадками; с нею сын наш Дмитрий по 6-му году, – писал он, покинув семью и не имея сведений о дальнейших событиях. – Но если ужасное несчастие постигнет меня и последняя надежда и отрада исчезнут в душе моей с ее жизнью, то одно и последнее желание мое будет знать, что сын мой останется на руках ее семейства, в роде отца ее, князя Дмитрия Михайловича Щербатова».

Эти строки похожи на завещание. Шаховской предвидел, что, возможно, никогда не увидит дорогие лица. В его отсутствие, мучаясь неизвестностью, Наталья Дмитриевна родила второго сына, которого назвала Иваном.

...На допросах Шаховской держался с удивительным хладнокровием. Про него писали: «Он – решительное исключение среди всех декабристов... Показания Шаховского полны достоинства, которого так не хватало его товарищам».

По приговору суда князь был лишен чинов, дворянства и сослан на поселение пожизненно. Указом от 20 августа 1826 года пожизненную ссылку заменили двадцатилетней.

Шаховской оказался в одном из самых гиблых мест – в Туруханске. В отличие от большинства декабристов, живших вместе коммуной и тем спасавшихся, у князя Федора Петровича здесь оказался лишь один товарищ – Н.С.Бобрищев-Пушкин. Богатая родня бросила его на произвол судьбы, и, если бы не Шаховской, регулярно получавший помощь от Натальи Дмитриевны, Бобрищев-Пушкин умер бы с голоду. Когда же он заболел психическим расстройством, князь с самым нежным участием ухаживал за ним. Бобрищева-Пушкина в конце концов поместили в больницу, а Шаховской остался совершенно один. Письма сюда приходили раз в два месяца.

В невыносимых условиях этого края, где морозы достигали 50 градусов, а летом мучила адская жара, князь не оставил своих агрономических и хозяйственных опытов, привлекал к ним местное население, чем страшно раздражал начальство. Его перевели в Енисейск. Вещи, присланные Натальей Дмитриевной, которая старалась учесть пристрастия мужа, помогли ему устроиться на новом месте. Он получил книги, ящик с красками, даже гитару в футляре и писал своей обожаемой жене, что пытается заполнить день до отказа, делает переводы с французского, составляет краткую грамматику русского языка. В нем наперекор всему не пропадала страсть к самосовершенствованию, к деятельной, полезной жизни.

«Вот еще письмо от тебя, нежный друг мой! – пишет он жене. – Благодарю тебя, что ты так часто пишешь, отрада получать весть о тебе и милых детках...»

С благоговением перебирал он то, что присылала Наташа, то, чего касались ее руки: туалетные принадлежности, готовальню с серебряным циркулем, часы, разную посуду, самовар, утюг. Во всем сказывалось ее стремление скрасить горькую участь мужа.

И все же никакие занятия не спасали Федора Петровича от страшной тоски по семье, по Наташе, любящей и любимой. Не встречая с ее стороны ни слова упрека, он тем не менее казнил себя сам, с горечью думая о детях, – сиротах при живом отце. Верующий человек, он находил утешение в религии. Князь постоянно ходил в храм, взял на себя обязанности церковного чтеца, пел на клиросе.

И все-таки фатальный исход этой изломанной судьбы был предрешен. В июне 1828 года гражданский губернатор сообщил в Третье отделение, что государственный преступник Шаховской сошел с ума. Как только Наталья Дмитриевна узнала о случившемся, она подала прошение на имя государя, чтобы ей дозволили ехать к мужу.

Скажем кратко: условия были поставлены Наталье Дмитриевне заведомо неприемлемые. Лишенная возможности облегчить участь мужа, она возбудила перед государем новое ходатайство: поселить несчастного «в одной из отдаленных от столиц деревень». Просьба была отклонена. Николай I разрешил перевести больного в европейскую Россию, но с условием, что он будет отбывать срок в качестве заключенного в одном из суздальских монастырей...

* * *

В это же время решалась и судьба Анастасии Якушкиной. Ожидание превратилось в медленную пытку еще и потому, что отказ мог поступить с двух сторон: от царя и от мужа. Кажется, последнего Анастасия Васильевна боялась больше. Месяц за месяцем проходил между молотом и наковальней. Осенью 1829 года она в очередной раз умоляет мужа: «Разреши мне приехать и разделить твои страдания, твои несчастья, и они покажутся тебе легкими, разделенные с женщиной, которая тебя любит. Не думай, однако, что эта женщина все тот же капризный ребенок, каким ты ее знал когда-то. Нет, это разумное существо, женщина сложившаяся, положительная, умоляет тебя о милости и страшится ее не получить...»

Эта искренняя, страдающая душа не умеет ничего скрыть, не умеет притворяться, она вся как на ладони, с единственным желанием – приехать к мужу в Сибирь. Умоляет только об одном: не говорить «нет». Это убьет ее.

На этот раз, понимая, что дочь подошла к страшной черте, Надежда Николаевна, не пропускавшая ни одной почты к зятю, написала Якушкину: «...Отказом не сделай, как она говорит, свое и ее несчастье».

И Якушкину не остается ничего другого, как сдаться. Какое ликование на Воздвиженке! «Как бы я хотела уже быть в дороге, если бы получила так долго ожидаемые бумаги, – пишет Якушкина мужу. – Дай Бог, чтобы их уже иметь»,

Одна радость потянула за собой другую. На прошение Якушкиной «Государь Император отозваться соизволил, что исполнение сего желания ей не возбраняется». Царь разрешил!

...Однажды Анастасия Васильевна в письме мужу заметила: ее еще в детстве не оставляло чувство, что она будет очень несчастлива. Похоже, это предощущение сбывалось.

Когда все уже было готово к отъезду, заболел младший сын. Время отъезда, означенное в бумагах, истекло. Разрешение на выезд было отозвано обратно...

* * *

Князя собирались везти в Суздаль. Была составлена «опись имущества государственного преступника Федора Шаховского», и в Красноярске устроили аукцион-распродажу. Кто-то купил томик Пушкина, кто-то – медные кастрюли, утюг, «зажигательное стекло в черепаховой оправе» и прочее.

В Суздале Шаховской должен был содержаться в монастырской тюрьме. Однако «жене преступника Шаховского, урожденной княгине Щербатовой по сродному Его Величеству милосердию дозволялось иметь попечение о муже ее в его болезни». Предписывалось беспрепятственно пропускать Наталью Дмитриевну к больному «с наблюдением, однако ж, надлежащего приличия и должной предосторожности ».

Пока шла переписка, князь лежал в городской больнице «по случаю помешательства его в уме». Никто не поинтересовался, сможет ли он перенести шесть тысяч верст пути в морозную, зимнюю пору.

Перед отъездом сопровождавшему князя фельдъегерю вручили пакет на имя архимандрита Спасо-Евфимиева монастыря, вещи в чемоданах по описи, под расписку «сдали преступника Шаховского», и они тронулись в путь. Мчались быстро: 16 февраля выехали из Енисейска, а 6 марта уже были в Суздале.

Несмотря на то, что фельдъегерю было выдано достаточно теплых вещей для Шаховского, князя привезли в монастырь с обмороженным лицом и с обмороженными пальцами рук и ног.

А Наталья Дмитриевна тем временем дожидалась известия из Суздаля о «прибытии преступника». Дрожащей от волнения рукой писала она мужу: «Друг мой! В конце прошлой недели узнала о твоем прибытии в Суздаль. Мы опять скоро увидимся. Ты прижмешь к сердцу твоих детей. Дурная дорога и разлитие рек препятствуют мне исполнить немедля необходимое желание моего сердца – тебя видеть. На той неделе при первой возможности отправлюсь к тебе, другу моему. Мы вместе возблагодарим Всевышнего, внимающего молитвам несчастных. Прости, друг души моей, до радостного свидания.

Тебя любящая жена Наталья Шаховская».

Наконец Наталья Дмитриевна добралась до монастыря. Ее проводили в тюрьму, и в полумраке камеры она все силилась и никак не могла признать в человеке, на которого ей указали, своего мужа. Стараясь не выдать ужаса и смятения, она подошла к арестанту и заговорила с ним так, будто они расстались только вчера:

– Ну видишь, друг мой Феденька, я как обещала тебе, так и сделала. Господь нас не оставил, родной мой, свиделись...

Княгиня не выдержала, слезы покатились по ее щекам, и, уже не тая плача, она продолжала:

– И мальчики со мной... я их пока в Суздале оставила. Ты, мой друг, их и не узнаешь. Ванечка словно с тебя списан: голубоглазый и волосы такие же. Господи, Феденька, душа моя, что же ты не радуешься... Нынче мы вместе. И завтра будем вместе. Так чего же нам бояться?.. Да что же здесь темно так! Узнал ли ты меня, друг мой? Это я – Наташа...

Шаховской, все порывавшийся приподняться с постели, вдруг тяжело повалился на бок. Послали за тюремным лекарем.

...Наталья Дмитриевна усилий своих поднять мужа на ноги не оставляла. С ложечки поила соком из апельсинов и лимонов с медом, привезенных из Москвы. Знакомые нашли ей хорошую квартиру в Суздале. На будущее она решила купить дом во Владимире и переехать сюда совсем. Мальчики станут здесь учиться, сама же она неотлучно будет при муже. Что ссылка? Что болезнь? Они все переборют, со всем справятся.

Но было поздно. Шаховской прожил после возвращения из Сибири всего два месяца. Монастырская тюрьма, сырая и мрачная, действовала на него убийственно. Наталья Дмитриевна как ребенка укутывала мужа привезенными с собой пуховыми одеялами, стараясь унять беспрестанно бивший его озноб.

Шаховского денно и нощно стерегли солдаты – крепче, чем в Сибири. Напрасно княгиня обращалась с ходатайствами убрать караул от человека, который не может уже встать с постели.

Чтобы понять речь мужа, ей приходилось близко наклоняться к нему. По его глазам понимала: с каждым днем он все дальше и дальше уходит от нее туда, откуда нет возврата. Князь отказался от еды и питья – никакие уговоры жены не помогали. Наталья Дмитриевна гнала от себя мысль: ему, смертельно усталому, хочется поскорее уйти в мир иной. Словно желая остановить мужа, Наташа принесла сломанную возле стен монастыря ветку черемухи, положила на подушку так, чтобы белые кисти касались его щеки. Федор Петрович прикрыл веки, чуть улыбнулся: да, конечно, он знает – Божий мир прекрасен и вокруг бушует весна...

К вечеру того же дня настоятель монастыря в донесении губернатору писал, что «преступник Шаховской, находясь в сильном помешательстве ума и быв одержим сильною болезнью, сего мая 24 дня в первом часу пополудни волею Божию помер».

Князь Федор Петрович Шаховской, отставной майор лейб-гвардии Семеновского полка, тридцати трех лет, нашел свой последний приют на арестантском кладбище, где хоронили колодников и арестантов, содержавшихся в монастырской тюрьме.

Княгине по описи передали вещи, оставшиеся после покойного, и среди них узкое золотое кольцо, внутри которого было вырезано: «Ноябрь 12 – 1819 г.». Это была дата их с Федором Петровичем свадьбы.

1829 год принес княгине Шаховской еще одно горе: на Кавказе умер любимый брат Иван Дмитриевич. Разжалованный по приговору суда в рядовые, он безудержной храбростью незадолго до смерти вернул себе офицерские погоны.

* * *

Шли годы и, казалось, время должно было притупить страдание тоскующей по мужу Якушкиной. Родные Анастасии Васильевны, которых она уже давно не посвящала в свои переживания, наверное, так и думали: Настя, при ее, как они говорили, «неосновательном» характере, поплачет, погорюет и смирится.

Полной неожиданностью для них было то, что спустя почти семь лет ожиданий, надежд, которые неизменно рушились, их тихая Настя снова подала прошение на Высочайшее имя.

Воодушевленная тем, что муж после бесконечных отказов теперь определенно настроен на ее приезд, Анастасия Васильевна писала в сентябре 1832 года: «Что касается моего отъезда, то он еще не назначен, мой милый друг... О, конечно, если бы это зависело от меня одной, меня давно уже не было бы в России... Но что я могу сделать? Ждать, страдать и покоряться...»

А в это время за спиной Якушкиной плелась интрига, навсегда разрушившая ее счастье. Родственники Шереметевы, преследуя свои интересы, и правительство, по-прежнему не желавшее разрешать поездки к «преступникам», оказались той силой, с которой Анастасия Васильевна справиться не смогла.

На запрос Бенкендорфа, как смотрят Шереметевы на просьбу их родственницы, один из них написал, что Анастасию Васильевну принуждает к переселению в Сибирь «ее мать, женщина странная. Она выдала ее замуж за Якушкина; на эту поездку заставила занять 20 тысяч рублей своего сына Шереметева, который и без того много должен. Если можно воспрепятствовать этой поездке, то оказана будет милость всему семейству».

Разумеется, «милость всему семейству» была оказана немедленно. На прошении Якушкиной Николай I начертал: «Отклонить под благовидным предлогом».

...Все было кончено. Анастасия Васильевна это понимала. В особняке на Воздвиженке она больше оставаться не хотела – уехала с сыновьями жить в Сергиев Посад. Возможно, к этому ее подтолкнула мысль, что в маленьком провинциальном городке обучение сыновей будет стоить не так дорого. Ведь на столичных учителей средств у нее не было. Но если это и причина отъезда, то наверняка не главная.

В письмах мужу Якушкина говорит с ним робким, нежным голосом бесконечно любящей женщины. Но Анастасия Васильевна была далеко не тем человеком, с которым можно поступать, как угодно. Впоследствии ее сын писал: «С независимым характером, какие встречаются редко, она при всей своей снисходительности никому не позволяла наступать себе на ногу, да и редко кто на это и отваживался, потому что ее тонкая, но острая насмешка сейчас же заставляла человека отступить в должные границы».

Поначалу во всем подвластная родне, от всех ждущая поддержки, растерянная и неуверенная в себе, Анастасия Васильевна постепенно обрела силы. А потому, независимо от того, прознала она о кознях родственников или нет, жизнь среди них стала невыносимой. По-видимому, Якушкина «высказалась горячо и прямо», как впоследствии делала всегда, когда речь заходила о любом насилии, прямом или духовном, о «неправде».

Горести надломили Анастасию Васильевну. Она умерла, не дожив до сорока лет, двадцать два года оставаясь «соломенной вдовой».

В преданиях Шереметевых причиной ее безвременной кончины называли какую-то невыясненную хворобу. Однако известно, что остуда сердца, разочарование в святом чувстве, служившем путеводной звездой, порой сводят в могилу вернее, чем болезни.

Трудно отказаться от мысли, что дала себя знать обида на мужа. Сама-то Анастасия Васильевна была готова на все, чтобы преодолеть роковые обстоятельства судьбы. И если этого не случилось, то не по ее вине.

Молчаливым знаком той трагедии, которую испытала душа Анастасии Васильевны, является тот факт, что последние года она уже в Сибирь не писала. Иван Иванович Пущин, верный друг и товарищ Якушкина по многим сибирским годам, почувствовал чужую сердечную беду: «Наши монашенки привезли ему (Якушкину. – Л.Т.) письмо от тещи, жена даже не хотела писать. Тоска все это, но мудрено винить ее. Обстоятельства как-то неудачно тут расположились, в ином виноват сам Якушкин. Теперь они совершенно чужие друг другу».

Впрочем, Якушкину не обошло материнское счастье: оба сына выросли такими, какими хотел видеть их отец. Мало того, что они были умны, благородны, красивы, независимы в суждениях, прекрасно образованы – Анастасия Васильевна оставила мужу детей, воспитанными в любви и почитании к отцу, которого они знали только по материнским рассказам.

Рассказы же сыновей дополняют чарующий облик Якушкиной, знакомый нам по портретам.

«Я не встречал женщины лучше ее, – писал Евгений Иванович Якушкин. – Она была совершенная красавица, замечательно умна и превосходно образована. Ее разговор просто блистал, несмотря на чрезвычайную простоту ее речи. Но все это было ничего по сравнению в душевной ее красотой. Я не встречал женщины, которая была бы добрее ее.

Она готова была отдать все ,что у нее было, чтобы помочь нуждающемуся... Она одинаково обращалась со всеми, был ли это богач, знатный человек или нищий...»

...В 1853 году, когда Анастасия Васильевна уже шесть лет покоилась на Новодевичьем кладбище Первопрестольной, 27-летний Евгений Иванович Якушкин, младший сын супругов, посланный по делам службы в Сибирь, впервые встретился со своим отцом. Ивану Дмитриевичу было тогда 60 лет.

В его квартире из двух комнат, блиставших чистотой и порядком, Евгений увидел «артистической работы бюст» и признал в нем свою покойную мать. Над письменным столом висели их с Вячеславом, старшим братом, детские портреты. Этого недолгого свидания было достаточно, чтобы понять: окружающие не просто любят Ивана Дмитриевича, а благоговеют перед ним «за чистоту его безупречной жизни и безграничную любовь к ближнему».

...Манифест 1856 года освободил от ссылки Якушкина и его товарищей, тех, кто еще остался жив. Иван Дмитриевич возвратился на родину, но находиться в столице права не имел. Он скончался на чужих руках в имении Новинки Тверского уезда в августе 1857 года.

Из всех участников этой истории самый длинный век был послан княгине Наталье Дмитриевне Щербатовой -Шаховской. Она умерла в девяносто лет в родовом щерба-товском доме, который помнил ее еще девушкой, ожидавшей приезда из поверженного Парижа двух гвардейцев, Двух Иванов Дмитриевичей – Щербатова и Якушкина.

II. «Золотая рыбка» Ольги Калашниковой

О «крестьянской любви» Пушкина экскурсоводы особо не распространяются. Наверное, считают, что крепостная девушка Ольга Калашникова не выдерживает никакого сравнения с возлюбленными, воспетыми поэтом в его стихах.

Но скорее всего, во всем, что связано с Ольгой, есть некое неудобство. Поневоле придется вспомнить, что Александр Сергеевич был не только великим поэтом, но и барином, имел крепостных. Пусть немного, но все же... А мы из школьных учебников знаем, как зачастую складывались отношения барина с красивой молодой невольницей. Но что делать, во времена Пушкина так было. Другое дело – как было…

* * *

Пушкин недаром не любил лето – не исключено, что из-за печального лета 1824 года, когда его выслали в Михайловское. Сейчас мы говорим о псковском селе как о благословенном месте, где им было создано множество шедевров. Однако поэт испытал здесь не только муки творчества.

Причин для крайнего уныния в том году у поэта было предостаточно. Пушкина не только сослали в псковскую глухомань под полицейский надзор, что было крепким ударом по самолюбию, но к тому же и уволили с государственной службы. Это означало бесперспективность и безденежье. Терзало одиночество. Темпераментная натура поэта плохо переносила затворничество.

Конечно, рядом хлопотала няня Арина Родионовна, а в Тригорском поэта обожало все семейство П.А.Осиповой. Однако няня есть няня, а угнетенное состояние духа не позволило поначалу Пушкину оценить тригорских обитательниц, и он называл их «несносными дурами».

Жили в Михайловском и родители. Но отношения с ними никогда не отличались теплотой. Пушкин писал: «Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения... Меня попрекают моей ссылкой...» От раздраженного поэта досталось всем. Даже окружающей природе: «Небо у нас сивое, а луна точно репка».

Было еще одно обстоятельство, которое отравляло Пушкину жизнь в сельской глуши. Сотоварищи-лицеисты говорили о нем: «Вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими страстями». «Огонь мучительных желаний» стал тревожить Пушкина куда раньше, чем товарищей-подростков.

В начале жизни мною правил

Прелестный, хитрый слабый пол...

«От одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов взор его пылал, – пишет однокашник Пушкина Сергей Комовский. – И он пыхтел, сопел, как Ретивый конь среди молодого табуна».

Однако в Михайловское Пушкин приехал уже не мальчиком, а мужем, вполне познавшим восторги плотских страстей, всю «прелесть наслаждения», и не представлявшим без них жизни. Поэтому легко понять, как рвалось его мужское естество туда, где

Сорок девушек прелестных,

Сорок ангелов небесных,

Милых сердцем и душой.

Что за ножка – Боже мой...

Царь знал, как наказать. «Пылкость и сладострастие африканской крови» стало истинным мучением для поэта. И ничто не мило – природа требовала своего.

От чуткой Родионовны едва ли могло укрыться подавленное состояние ее любимца. Прожив при барах долгую жизнь и отлично понимая, что к чему, возможно, именно няня и постаралась, чтобы рядом с поэтом появилась пригожая девушка.

По воспоминаниям известно, что Родионовна командовала всем бытом Михайловского дома. Поблизости от кабинета Александра Сергеевича находилась комната, где вверенные ей господские девушки под долгие россказни няни вечерами занимались рукоделием. Естественно, михайловский затворник навещал эти девичьи сборища и заприметил Ольгу Калашникову.

Была ли она хороша собой? Портрета ее не сохранилось, но все же с уверенностью можно сказать – да. Недаром Иван Пущин, приехавший из столицы проведать ссыльного друга, первым делом обратил внимание именно на Ольгу.

В разговоре друзья, конечно же, коснулись этой темы. В ту зиму 1825/26 года роман поэта был в самом разгаре. Пущин в своих «Записках» дает понять, что его удивила и покорила та серьезная интонация, с которой Александр Сергеевич говорил о девушке.

...Ольга Михайловна Калашникова родилась в 1806 году, следовательно, в момент встречи с поэтом ей было девятнадцать. Отец ее служил управляющим у Пушкиных и был мужиком грамотным и смекалистым. Он довольно беззастенчиво пользовался хозяйской безалаберностью, но к нему привыкли, потому и терпели.

Глубокой осенью, когда все обитатели Михайловского съехали в город, а Пушкин остался в доме совсем один, и началась его связь с Ольгой. Особой тайны из этого Пушкин не делал. Он писал сестре, что в Тригорском бывает редко, и та понимала, что брату в Михайловском не скучно. Тут же приписал шутливые строчки:

Смеетесь вы, что девой бойкой

Пленен я, милой поломойкой.

Случайных слов – ради рифмы у Пушкина нет. Ольга, по всему, и впрямь была бойкая, проворная и веселая. Слово «милая» – значительное у поэта. Он употреблял его тогда, когда кто-то был очень по сердцу, приятен глазу.

О привлекательном облике «поселянки» говорит прелестная повесть Пушкина «Барышня-крестьянка». Там юная дворяночка не без опаски решает поменять платье на только что сшитый сарафан. «Лиза примерила обнову и призналась перед зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась». Да и не только себе. Молодой светский щеголь Алексей Берестов, встретивший мнимую крестьянку в лесу, «был в восхищении, целый день думал он о новой своей знакомке; ночью образ смуглой красавицы и во сне преследовал его воображение». Вот вам и завязка истории, окончившейся свадьбой.

Не отзвуки ли радостных встреч самого Пушкина с Ольгой звучат в «Барышне-крестьянке»? А в «Евгении Онегине» он пишет о «младом и свежем поцелуе» «черноокой селянки». Как знать, может, и здесь сказано об Ольге – блондинке с темными глазами. А это редкое сочетание, и Александр Сергеевич, тонкий ценитель красоты, особенно подчеркивает это.

...Меж тем «крестьянский роман» Пушкина шел своим чередом. Будь это случайная связь, все сошло бы на нет быстро и Ольгу сменила бы другая сельская Психея. Но «утехи Купидона» с ней продолжались более полутора лет.

Весна 1826 года принесла Пушкину тревогу – Ольга была беременна. Отца ее к тому времени Сергей Львович Пушкин перевел управителем в другое свое поместье, Бол-дино. У поэта появилась мысль отправить Ольгу к родителям. Но он, видимо, хотел избавить девушку от переживаний, которые принесла бы встреча с отцом и любопытными болдинскими жителями.

  

Няня Пушкина Арина Родионовна была крепостной бабки Александра Сергеевича, МА.Ганнибал. В год рождения своего любимца Саши в 1799 году она получила от своих господ вольную, но покинуть их не захотела. Все маленькие Пушкины были выращены ею. «Крепостной роман» Александра Сергеевича, без сомнения, развивался на ее глазах. Подобные барские забавы в то время были Делом обыкновенным.

Как всегда в затруднительных случаях Пушкин обратился к Вяземскому с просьбой приютить Ольгу на время родов в Москве. И прибавлял: «...при сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню?»

Даже из этих кратких строк видно, как обескуражен, расстроен Пушкин, сколько вариантов перебрал он в голове, дабы ситуация разрешилась менее болезненно.

Но, вероятно, Вяземскому не слишком хотелось брать на себя малоприятные хлопоты, и он с присущим ему умением убеждать посоветовал Пушкину сразу разрубить гордиев узел, а не затягивать дело. Тут лучше, рассуждал Вяземский, написать отцу Ольги «полулюбовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо, во всем ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею Божьей ты будешь его барином и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения».

Александр Сергеевич послушался Вяземского. В июле 1826 года в Болдине появилось на свет его «крепостное чадо».

Один из самых известных пушкинистов, В.В.Вересаев, выпустил в 1937 году двухтомник «Спутники Пушкина», написанный на основании скрупулезно собранных материалов. Но он все-таки не смог удовлетворить любопытство читателей. «О судьбе ребенка Пушкина от Ольги Калашниковой, – замечает автор, – нам ничего неизвестно». Исследователи, естественно, не могли с этим смириться. И вот из книги Л.М.Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография», увидевшей свет в 1998 году, можно узнать, что у Ольги Калашниковой родился сын и назвали его Павлом. «Особой заботы о нем никто не проявлял, и два месяца спустя мальчик умер. Мы не знаем, – пишет автор, когда дошла до Пушкина эта печальная весть, но, оказавшись в Болдине в четвертую годовщину смерти сына, в такой же, вероятно, ненастный осенний день, он посвятил этому события одно из самых грустных своих стихотворений».

 

«Вечером слушаю сказки моей няни», – писал Александр Сергеевич друзьям. Мы-то знаем, что помимо няниных сказок его увлекала «свободная любовь». Чего только не бывает в жизни: романтический сюжет крепостных времен доставил немало хлопот барину, совершенно изменил жизнь хорошенькой холопки.

Процитируем из него всего лишь четыре строки:

Вот, правда, мужичок, за ним-де бабы вслед.

Без шапки; несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Что и говорить: невозможно отделаться от впечатления, что перед Пушкиным, стоило ему появиться в Болдине, вставала мучившая его картина убогих похорон его бедного мальчика: Ольга с матерью да сам Калашников с гробиком внука под мышкой.

В книге «Поэтическое хозяйство Пушкина» В.И.Ходасевич высказал мысль, что сюжет «Русалки», где дочь мельника Наташа, родив дочь от князя, бросилась в омут, не выдержав обмана, навеян Пушкину реальными событиями: Ольга-де утопилась с горя.

На самом деле события развивались как раз самым жизнеутверждающим образом, снова и снова доказывая: вовсе не трагические коллизии, а отношение к ним определяет поведение людей. Пережив, безусловно, черные дни, Ольга Калашникова взялась за устройство своей судьбы. Она сделала ставку на бывшего возлюбленного и не проиграла: по ее просьбе Пушкин дал ей вольную.

Проходит некоторое время, и Ольга просит «зделать милость брату Василию», то есть отпустить на волю и его. Калашниковы же принадлежали родителям Пушкина, и, чтобы распорядиться их судьбой, поэт должен был сначала приобрести право на владение ими. Безусловно, при прохладных семейных отношениях Пушкину едва ли хотелось заниматься этим. Однако Ольга прекрасно чувствовала отношение Пушкина к ней и его желание каким-то образом искупить вину. Что ж! – она решила предоставить ему такую возможность. «Вы можете упросить матушку взять нашу всю семью к себе и тогда зделаете свою великую милость, за что вас и Бог наградит...»

Едва получив вольную, Ольга выходит замуж. Михайло Калашников написал Пушкину, что выдал дочь «с великим трудом». Однако дело того стоило: Ольга стала женой не абы кого, а дворянина, титулярного советника Павла Сергеевича Ключарева. Надо признать, что такая партия для крестьянки, даже и барином «порченной», достойна удивления. Ключарев служил дворянским заседателем в земском суде, по тому времени был для округи начальством, а кроме того, имел имение с тридцатью душами крестьян. Таким образом, Ольга сама стала дворянкой, барыней и владелицей крепостных.

В начале января 1833 года Пушкин получил письмо – «кудрявое», как он выразился, – уже от ее супруга. Тот от имени Ольги просил две тысячи рублей на выкуп заложенного имения. Требуемую и, надо сказать, очень существенную по тем временам сумму Пушкин не дал, но написал Ольге письмо.

В ответе, видимо, чувствуя, что немного переборщила в своих притязаниях, госпожа Ключарева сообщает Пушкину, что недовольна своим супружеством. Муж – «пьяница и самой развратной жизни человек... У меня – вся надежда на вас, милостивый государь», – пишет она. Вдоволь поплакавшись, бедная жена обращается с просьбой. Во-первых, она снова беременна и просит, чтобы Пушкин был крестным. Во-вторых, чтобы он защитил ее отца, продолжавшего воровать, от Пушкина-старшего, Сергея Львовича. Видимо, того мошенник управляющий допек, и он посадил над ним белорусского дворянина Пеньковского. Тем не менее просьбы Ольги за отца были успешны. Недаром Пеньковский с некоторым намеком сообщает Пушкину весной 1834 года: «Ольга Михайловна с большою уверенностью утверждает, что она меня, как грязь с лопаты, с должности сбросит, только бы приехал Александр Сергеевич в Болдино, тогда что она захочет, все для нее сделает Александр Сергеевич».

«Сбросить Пеньковского, – пишет пушкинский биограф В.В.Вересаев, – ей не удалось, но своего «блудного тестя», грабителя и мошенника Калашникова, Пушкин до конца своей жизни продолжал держать в качестве управляющего в принадлежащем лично ему Кистиневе».

Проворная и хваткая дворянка Ключарева не стала терпеть «беспечного человека», как она называла мужа. Стоило тому разориться, как она развелась с ним на весьма выгодных по всему условиях. Ибо, жалуясь Пушкину, что останется, видимо, «без куска хлеба», купила-таки себе не только удобный дом в уездном городишке Аукоянове, но и для престижа – несколько крепостных.

Сходство Ольги с пушкинской героиней, замучившей золотую рыбку просьбами, очевидно. Однако «крестьянская любовь» поэта сумела остаться отнюдь не у разбитого корыта.

III. Второе замужество Натальи Николаевны

...Генералу Петру Петровичу Ланскому уже перевалило за сорок – возраст весьма почтительный по меркам XIX века. Однако семьей он так и не обзавелся.

Такому застарелому холостячеству имелась своя причина. Ланской очень давно, молодым, пленился одной замужней дамой. Он – любил, она – позволяла любить себя. Ему приходилось довольствоваться лишь ее снисходительностью. Мужу своему она изменяла легко, со многими, и генерал понимал, что предмет его воздыханий, в сущности, бездушное, испорченное создание.

Время шло, и ему казалось, что искоренить эту страсть сможет лишь его смерть. Видя, что его красавица заводит все новые и новые романы, Ланской не раз пытался порвать с мучительной связью. Но ничего не выходило – красавица не выпускала его из маленьких цепких ручек: так иногда не хотят расстаться с совершенно ненужной вещью, полагая, что когда-нибудь она еще пригодится.

В характере Ланского имелась черта, которая мешала ему быть счастливым любовником. Эта черта, которая называется верностью, составляла суть его натуры.

Петр Петрович не понимал, что увлекательного находят другие, бросаясь от одной привязанности к другой. Этот импозантный, мужественного вида, уже начинавший седеть генерал каким-то образом ухитрился сохранить в себе романтические представления о тех узах, которые должны соединять мужчину и женщину. Просто беда!

Его возлюбленная потешалась над такими старомодными взглядами. Она отлично усвоила, что Ланской не вертопрах, человек щепетильный в вопросах мужской порядочности, а к тому же терпеливый, как мул, и никуда от нее не денется. Однажды, когда Петр Петрович уж особенно допек ее упреками в непростительном пренебрежении к его чувствам, жестокая дама в очередной раз посмеялась над ним:

– С сентиментальностью вашего ума и верностью привязанностей, соперничающей с плющом, во всем мире существует только одна женщина, способная составить ваше счастье, – это Наталья Пушкина, и на ней-то вам следовало бы жениться!

О Наталье Пушкиной тут было помянуто не случайно.

Идалия Полетика – так звали мучительницу Ланского – доводилась Наталье Николаевне родней, хоть и дальней, а кроме того, подругой, хоть и коварной. На совести этой дамы осталось преступное желание сблизить Натали с Дантесом, и тем насолить Пушкину, которого по причинам, так и невыясненным, Идалия ненавидела. В кровавой развязке драмы, сделавшей жену поэта вдовой, она, увы, сыграла весьма неблаговидную роль. Этого Наталья Николаевна не могла не понимать. Она сначала отдалилась, а потом вовсе прервала всякие связи с бывшей подругой.

Едва ли верный рыцарь Идалии так уж интересовался подробностями истории, закончившейся дуэлью на Черной речке. Ланской по своему характеру не принадлежал к тем, кто любит всяческие слухи и сплетни, которых в том черном январе 1837 года ходило множество. Между тем среди добрых знакомых Ланского был любимый брат Натали – Иван Николаевич, поэтому известие о несчастье, переживаемом в семье Гончаровых, отложилось в сознании Ланского. Но, возможно, для него смертельный поединок, лишивший Россию Пушкина, не выходил за рамки финала достаточно банальной истории: ревнивый муж, настырный поклонник, кокетливая жена. Слава бесподобно красивой Натали Пушкиной оставляла его равнодушным: он был целиком во власти многолетнего чувства к Идалии. Прямой и честный, он, ненавидя свое положение тайного любовника, считал, что эта страсть – его крест по гроб жизни. И не мог допустить даже мысли, что может что-то измениться, а слова его легкомысленной подруги окажутся пророческими...

* * *

Наталья Николаевна овдовела в двадцать четыре года. Пушкин оставил ей свое великое имя, долги, которые взял на себя царь, и четверых рожденных ею за шесть лет супружества детей. Старшей – Маше – было неполных пять лет, младшей – Наташе – восемь месяцев.

Александра Сергеевича не стало 29 января 1837 года, а 16 февраля его вдова покинула дом на Мойке, где так страшно, мучительно он умирал. Уезжала она спешно, ничего не собирая, ничем не распорядясь. Их с Пушкиным квартира в доме на Мойке – последнее семейное гнездо – оставалось не разоренным. Уже после отъезда Натальи Николаевны друзья поэта позаботятся о том, чтобы сберечь обстановку квартиры и драгоценную пушкинскую библиотеку. Все будет сдано на двухлетнее хранение на склад.

... По зимней дороге вдову с детьми лошади везли в родовое гончаровское имение Полотняный Завод. Здесь, вместе с сестрой Александриной, Наталья Николаевна предполагала не только переждать тяжелое для себя время, опомниться от удара, но и остаться на постоянное житье. Мысль о Петербурге была ей невыносима. Подальше от людей! Среди родных стен, книг, которым она с радостью предалась, в окружении детей, еще не осознававших своего сиротства, ей было легче.

Дети, дети!.. Именно они заставили Наталью Николаевну спустя почти два года затворничества принять решение о возвращении в Петербург. Болезни ее малышей каждый раз заставляли Наталью Николаевну страшно волноваться. Где в этой глухомани найти хороших врачей? От одной мысли, что помощь могла опоздать или оказаться недостаточной, она теряла самообладание. А учение? Маленьким Пушкиным, считала мать, нужны хорошие учителя. Кроме того, оставшись одна во главе немалого семейства, Наталья Николаевна понимала, что жизнь на отшибе лишит ее общества тех людей, на помощь которых она могла рассчитывать. Теперь ей приходилось думать и волноваться о том, раньше лежало на муже, – откуда брать деньги. – Это оказалось, пожалуй, самым главным – надо было прояснить материальное положение – на что жить, на что надеяться.

И вот в ноябре 1838 года вдова снова появилась в Петербурге. Правда, обосновалась она теперь уже не в прекрасной квартире на Мойке, в самом центре столицы, а уже подальше, на Аптекарском острове. Жизнь здесь пошла совершенно не сравнимая с той, что была прежде. И дело не только в том, что с гибелью мужа многое для Пушкиной стало недоступным. Сама Наталья Николаевна была уже не та, что два года назад.

Это, конечно, не диво. Горечь потери опоры в жизни знакомо многим. У того, кто прошел через горнило внезапного жестокого испытания, словно какая-то пелена спадает с глаз. Все видится в другом свете. И человек поневоле, если уж не ради себя, то ради близких, должен искать и находить в себе силы решать вопросы, к которым раньше не знал как и подступиться.

Когда Наталье Николаевне опекунский совет вручил деньги за посмертное издание произведений Пушкина, то она не взяла оттуда ни копейки на свои нужды, считая, что эта значительная для нее сумма – 50 тысяч рублей – принадлежит детям.

А деньги были очень нужны. Недаром Александр Сергеевич словно предчувствовал: случись с ним недоброе – семью ждет крах: «Жена окажется на улице, – как он писал, – а дети в нищете». Не многим лучше и вышло.

Первое, с чем пришлось столкнуться вдове, – это материальные трудности. Наталье Николаевне очень хотелось выкупить у родни мужа Михайловское, находившееся в общем владении, и оставить этот любимый пушкинский уголок за собой. Но денег не было не только на это. Их не хватало на самую скромную жизнь, и не было дня, чтобы Пушкину не посещали горькие мысли.

Со стороны своих родных она, вдова с четырьмя детьми, не получала сколь-нибудь упорядоченной помощи, хотя и имела на то законное право: определенная часть доходов с гончаровских предприятий принадлежала и Наталье Николаевне.

Ее письма к братьям переполнены просьбами и сетованиями на отсутствие средств, за которыми чувствуется настоящая безысходность. Не из-за жадности или бессердечности те то и дело задерживали с выплатами причитавшегося. Мужчин Гончаровых, как, впрочем, и Пушкиных, отличали непрактичность и неумение прибыльно хозяйничать. И помощь, на которую рассчитывала Наталья Николаевна, под благовидными предлогами все оттягивалась, приходила нерегулярно. Это ставило иногда осиротевших Пушкиных на грань настоящей нужды.

«Мне очень стыдно снова возвращаться к деловой теме, – пишет «дорогому и добрейшему братцу» Наталья Николаевна из Михайловского, напрасно надеясь передохнуть от наседавших забот, – попытаюсь кратко и точно изложить тебе состояние моих дел, чтобы извинить в твоих глазах мою настойчивость... Итак, вот каково мое положение. При отъезде, как я уже тебе раньше писала, я заняла 1000 рублей у Вяземского без процентов, без какого-либо документа. Срок возврата был 1 июля. Я знаю, что он в стесненных обстоятельствах, и мне было очень тяжело не иметь возможности с ним расплатиться. Позднее плата за новую квартиру, которую мне подыскивают в П., требовала отправки такой же суммы. Мне были необходимы две тысячи рублей, а где их взять?.. При таком положении вещей я была вынуждена обратиться к свекру. Он согласился одолжить мне эту сумму, но при условии, что я верну ему деньги к 1 сентября».

Как много странного и страшного узнаешь из строчек этих писем-прошений. Значит, вдове Пушкина кто-то из ближайшего круга поэта одалживал под проценты? Под долговые расписки? А свекор Сергей Львович? Известно, что человек он был небогатый, сам подчас сидел без копейки. Но как-то неловко читать письмо вдовы, из которого узнаешь, что, желая подстраховаться от неуплаты долга вовремя, старик Пушкин заручился бумагой, в которой значится: в этом случае у вдовы будут вычитать деньги из ее пенсии, пока вся сумма не окажется погашенной.

Обычно мы по-иному представляем себе нравы и отношения людей пушкинского века, благороднее которого, кажется, и не было! И до ужаса ясно представляешь себе положение женщины, которая смирилась с тем, что теперь она всего лишь «вдова Пушкина», назойливая просительница у родных и неаккуратная должница у друзей.

...Наступала осень – самое любимое покойным мужем время года, которое дарило его покоем, умиротворенностью. В эту пору были написаны самые лучшие произведения. Наталья Николаевна о покое могла только мечтать: у нее на руках оставалось четверо маленьких детей. Понятно, что душевные силы ей изменяли. Она уже не видела проку в бесконечных просьбах. Тогда ее сменяла сестра Александрина.

«...Я думаю, ты не рассердишься, – писала она брату Дмитрию Гончарову, – если я позволю себе просить тебя за Ташу... Я умоляю тебя взять ее под свою защиту. Ради Бога, дорогой брат, войди в ее положение и будь так добр и великодушен – приди ей на помощь. Ты не поверишь, в каком состоянии она находится, на нее больно смотреть».

Не верится и нам, что все это могло происходить с семьей гения, с его женой, легендарно, необыкновенно красивой женщиной, под окнами которой еще недавно гарцевал сам император, льстя себя мыслью увидеть ее хоть на мгновение.

«Невозможно быть более разумной и экономной, чем она, и все же она вынуждена делать долги, – описывала положение Таши ее сестра. – Дети растут, и скоро она должна будет взять им учителей, следственно, расходы только увеличиваются, а доходы ее уменьшаются. Если бы ты был здесь и видел ее, я уверена, что был бы очень, очень тронут положением, в котором она находится, и сделал бы все возможное, чтобы ей помочь...»

...Известно, что Наталья Николаевна не присутствовала на отпевании мужа и не хоронила его; физическое состояние, в которое ее привели последние земные мгновения Александра Сергеевича, было близко к критическому. Конвульсии сотрясали тело несчастной вдовы с какой-то дьявольской силой. Но еще хуже было с душевным состоянием: врачи всерьез опасались за ее рассудок. Лишь участливое отношение к ней духовника, глубокая религиозность самой Натальи Николаевны позволили ей потихоньку, из последних сил, выбраться из бездны отчаяния.

Врачи не покинули пушкинской квартиры и тогда, когда хозяина опустили в холодную землю в стенах Святогорского монастыря. И они делали печальные прогнозы относительно будущего его вдовы. Никто не ручался за здоровье Натальи Николаевны. Любые новые переживания могли привести ее к концу. Только спокойная, благополучная жизнь, надежная рука, на которую можно опереться, – могли здесь помочь.

Но как раз этого нельзя купить ни за какие деньги. Тут спасение – лишь счастливое вмешательство судьбы. Но пока к Наталье Николаевне она была не благосклонна.

«Я боюсь за нее, – описывала душевную маету сестры Александрина. – Со всеми ее горестями и неприятностями, она еще должна бороться с нищетой. Силы ей изменяют, она теряет остатки мужества, бывают дни, когда она совершенно падает духом... это настоящее страдание».

Но, пожалуй, куда красноречивее просьбы о помощи самой Натальи Николаевны. Вот, например, письмо из Михайловского, когда осенние холода гнали ее в город, а денег выехать не было:

«Я нахожусь здесь в обветшалом доме, далеко от всякой помощи, с многочисленным семейством и буквально без гроша, чтобы существовать. Дошло до того, что сегодня у нас не было ни чаю, ни свечей и нам не на что было их купить. Чтобы скрыть мою бедность перед князем Вяземским, который приехал погостить к нам на несколько дней, я была вынуждена идти просить милостыню у дверей моей соседки, г-жи Осиповой. Ей спасибо, она по крайней мере не отказала чайку и несколько свечей. Время покинуть нашу лачугу. Что делать, если ты затянешь присылку мне денег дольше этого месяца? У меня только экипажи на колесах, нет ни шуб, ничего теплого, чтобы защитить нас от холода. Поистине, можно с ума сойти...»

 

Как это нередко случается с сильными мужчинами, Петр Петрович Ланской долгие годы напрасно старался избавиться от страсти к женщине тщеславной и легкомысленной. Встреча с вдовой Пушкина совершенно переменила его жизнь.

Между тем после смерти поэта его семейству царским распоряжением была назначена пенсия и, казалось бы, немалая: вдове пять тысяч рублей в год, а детям по полторы тысячи.

Однако, принимая во внимание дороговизну тогдашней жизни в Петербурге, когда за одну квартиру Наталье Николаевне приходилось выкладывать в год не менее трех тысяч, а чтобы, скажем, навестить свекра Сергея Львовича в Москве, надо было раскошелиться на тысячу, становится понятной та жестокая экономия, которой она предавалась. В письмах Натальи Николаевны то и дело встречаются приметы ее непрекращающихся денежных затруднений. Взяла в долг у друзей Пушкина – Плетнева, Вяземского, просит опекунов прислать ей денег, чтобы вывезти детей с летнего отдыха.

Отошли в прошлое, стали воспоминанием шитье туалетов и покупка модных шляпок, которые стоили бешеных денег. Гордясь красотой жены, Пушкин любил, чтобы и одета она была соответствующе: изысканно, элегантно. В вечных битвах с книгоиздателями, едва сводя концы с концами, чтобы обеспечить достойную жизнь семье, он радовался как ребенок, видя, какой эффект производит появление его «мадонны» в великосветских дворцах Петербурга. Был уверен: его жена царствует по праву – по праву ее красота так же единственна, неповторима, как его талант, посланный Богом.

Время, когда юная, роскошно одетая Натали была центром внимания изысканного общества, промчалось очень быстро. Гибель Пушкина, гения России, увлекла прочь с Олимпа и его жену, гения красоты.

Два года Наталья Николаевна не снимала траур. Вдову Пушкина больше не видели на придворных балах, в гостиных, салонах, театрах. Так решила она сама и это подтверждается мемуарами, достойными доверия.

«Мы ведем сейчас жизнь очень тихую, – писала Александрина, – Таша никуда не выезжает». Друзья Пушкина, навещавшие его вдову, были тому свидетелями. О том, что Наталья Николаевна живет «совершенно монашески», писал один из них, Петр Александрович Плетнев, верный защитник от света, раньше обсуждавшего каждое появление «прекрасной Натали», а теперь заинтригованного ее затворничеством.

Если вдова и покидала свое скромное жилище, то лишь для того, чтобы побывать у Строгановых – своих опекунов, где приходилось встречаться с их дочерью – И далией Полетикой. Разговор бывших подруг не клеился: прошлое стояло между ними. Едва ли вдова Пушкина могла забыть и простить И далии сводничество, когда та заманила ее в свою квартиру и оставила наедине с Дантесом. Все дальнейшее: поспешное бегство, ужасное объяснение с мужем – об этом лучше было не вспоминать.

Идалия же Григорьевна, не без интереса рассматривая вдову и ее детей, пришла к выводу: мальчики красивы, девочки – увы! – в Пушкина. А сама Натали? Похудела, подурнела. «У нее тоска и она казалась очень нервной». Говорят, живет отшельницей, света дичится, романов не заводит. Вот кого бы в жены Ланскому! Глядишь, избавил бы ее, И далию, от своей невыносимой ревности.

...Лишь шесть лет спустя после гибели мужа Наталья Николаевна вновь появилась в свете. Ответ на вопрос, что именно подтолкнуло ее к этому, отчасти можно найти в собственном письме самой Пушкиной:

«Этой зимой императорская фамилия оказала мне честь и часто вспоминала обо мне, поэтому я стала больше выезжать».

Впрочем, Пушкину легко понять: подрастали дети. Она надеялась заручиться покровительством сильных мира сего, вполне понимая, что ее материнских усилий, увы, недостаточно, чтобы обеспечить детям Пушкина достойное будущее. А пока она еле-еле наскребала денег, чтобы определить сыновей в гимназию.

Для появления же в свете нужны были нарядные туалеты. Отсутствие средств на них стало бы непреодолимой преградой, если бы не наследство тетушки, оставившей Наталье Николаевне свой внушительный гардероб фрейлины. Здесь наряду с платьями в нарядных коробках хранились меха, тонкое кружево, шелковые чулки, невесомые, изящнейшие туфельки из лайки, перчатки, страусовые перья.

Теперь это можно было переделать и приспособить к новейшей моде. Слава Богу, что касается бальных платьев, то они не слишком изменились с той поры, когда Натали в последний раз перед роковой дуэлью мужа танцевала на балу. В ходу остался все тот же атласный лиф, «на костях», а потому сидевший плотно, словно панцирь. На пышную, державшуюся на чехле из жесткой материи – канауса – юбку нашивались воланы из тонкого шелка или кружев.

  

После смерти поэта на плечи Натальи Николаевны Пушкиной легли обязанности главы большой семьи. В течение шести лет, до 1843 года, ни Зимний, ни Аничков дворцы не видели красавицы вдовы. «Натали не ездит туда никогда». – писали близкие к Пушкиной люди.

...Если взглянуть на портреты красавиц пушкинской поры в их бальных платьях, то невозможно не признать: ничего более украшавшего женщину мода и портновское искусство так и не создало. Невольно приходишь к мысли, что некрасивых женщин тогда просто не рождалось. Надо было иметь уж слишком неблагодарную внешность, чтобы в бальных туалетах николаевской эпохи выглядеть дурно.

И действительно: воздушные юбки надежно скрывали самые «неудачные» ноги. Корсет тучной фигуре придавал стройность и хорошую осанку, а цвета, перья, кружева и накладные локоны позволяли даже тем, кто не имел густых волос, украсить себя изысканной прической. То было время, когда все ухищрения, все искусство милого обмана шли в ход, чтобы привлекать, очаровывать, пленять. Недаром иностранцы, посещавшие придворные балы и маскарады в царствование Николая I, говорили, что такого сосредоточия роскошных красавиц они нигде не видывали.

И надо было обладать совершенно исключительной внешностью, чтобы в этой россыпи сиять звездой первой величины. Вдове Пушкина это оказалось под силу. Теперь Зимний дворец увидел ее тридцатилетней. Цвет юности облетел, на смену ему пришла зрелая красота, разившая наповал, не требовавшая никаких украшений. Мы это знаем от очевидца появления овдовевшей Натальи Николаевны в великосветском обществе, большого знатока и ценителя женской красоты князя Петра Андреевича Вяземского. Мастерски владея точным, метким словом, он описал свои впечатления: Наталья Николаевна была «удивительно, разрушительно, опустошительно хороша».

Теперь Пушкину постоянно видели на званых вечерах, в салонах, в тех домах, которые когда-то гостеприимно распахивали двери перед ее мужем. По-прежнему скромная, сдержанная, она вела себя с той милой естественностью, которая так нравилась Александру Сергеевичу.

...Жены гениев всегда пребывают в тени. Такова их участь. История здесь не знает исключений. Главное и единственное, что заставило обращать внимание на супругу гениального поэта, – ее удивлявшая всех красота. Ничего кроме этого за Натальей Николаевной не признавалось.

Более того, считалось, что женщина, получив от природы такой королевский подарок, больше ни на какие таланты не имеет право претендовать. Потому каждый мог толковать о душевных качествах Пушкиной как угодно – ведь характер наш, мысли, способности не так очевидны, как внешность. И когда поэт, куда лучше других знавший свою Наташу, признавался в письме, что душу ее любит более прекрасного лица, то эта оценка оставалась их личной тайной.

А свет твердил о том, что Пушкин себе в спутницы выбрал божество, в которое забыли вдохнуть душу. Его жена производила впечатление неумной, неразвитой, по-провинциальному неловкой особы. По существу, лишь «послепушкинское время» раскрыло в Наталье Николаевне черты, совершенно скрытые раньше. И оказалось, что она была щедро наделена тем, в чем ей раньше напрочь отказывали, – обаяние.

Это качество – дар Божий, его трудно объяснить, но именно оно делает даже самых внешне заурядных людей всеобщими любимцами, заставляет их помнить всю жизнь и описывать в мемуарах. И напротив, отсутствие обаяния подписывает суровый приговор подчас самым достойным людям. Особенно убийственно это для красивых женщин, поскольку лишает их возможности пожинать тот богатый урожай успеха и признания, на который они могли бы рассчитывать.

...Оставшись одна во главе большой семьи, Наталья Николаевна вынуждена была поддерживать светские связи и встречаться с людьми, которые порой отнюдь не симпатизировали ей.

Легко представить то чувство, с которым после гибели сына ожидал встречи со снохой отец Пушкина Сергей Львович. Он едва оправился от этого удара. В происшедшей трагедии он винил слишком красивую и слишком легкомысленную жену Александра.

Обычно люди чувствуют друг друга. Неприязнь, как и симпатия, чаще всего бывает обоюдной. Наталья Николаевна, понимая бедного старика и оставляя за ним право думать о ней как ему угодно, оставалась с ним такой, какой была. В первые же минуты она обезоружила его лаской, добротой, участием. Сергей Львович, одинокий, больной, растерянный от потерь, потянулся всем сердцем к ней, как к источнику тепла и сочувствия. В письме знакомым он признавался, что нашел в Наталье Николаевне родную дочь. И это лишь один пример из многих, когда Наталья Николаевна без всякого расчета и усилий с ее стороны в корне меняла представление о себе людей, враждебно к ней настроенных.

  

Во внешности и в манере поведения Натальи Николаевны, оставшейся без мужа, находили «что-то трогательно возвышенное». А ее мучила жестокая проза жизни: постоянное безденежье, неуверенность, тревога за будущее детей.

...Не раз появляясь в салоне Карамзиных, друзей Александра Сергеевича, Наталья Николаевна словно наталкивалась на суровый взгляд молодого офицера, стихи которого поражали трагической силой. Среди людей, где вдову принимали сердечно и участливо, этот поручик, чьи сумрачные глаза словно преследовали Пушкину, тревожили, беспокоили ее.

Она не раз пыталась заговорить с ним, признавалась, какой глубокий отзвук в ней вызывают его стихи, как они дивно хороши. А в ответ слышала несколько вежливых, чуть насмешливых фраз. Он продолжал смотреть на нее так, словно не мог простить ей какую-то вину. Хотел и не мог. Даже ее красота, которой поддавались все, не в состоянии была пробить брешь в той стене отчужденности, которую воздвиг между ними этот молоденький офицер, писавший удивительные стихи.

Однажды, появившись у Карамзиных, Наталья Николаевна узнала, что это вечер проводов: поэт в мундире Тенгинского пехотного полка возвращается на Кавказ под пули горцев.

Увидев, что подле нее освободилось место, он подошел к ней, и Пушкина услышала совершенно неожиданные слова. Об этом мы знаем от дочери Натальи Николаевны, записавшей эпизод прощального вечера.

  

Лишь изредка оставляла Пушкина свой вдовий дом, чтобы навестить родных да старых друзей, у которых бывала еще вместе с Александром Сергеевичем. «Она ведет себя прекрасно», – свидетельствовал друг Пушкина ПЛ.Плетнев.

«Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались... Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную, неприступную красавицу... и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние... Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным».

Это был Михаил Юрьевич Лермонтов. И он не вернулся...

Грустя о его ранней смерти, Наталья Николаевна признавалась: для нее очень важно было признание молодого русского гения, которого, как и ее мужа, унесла дуэльная пуля. «Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога... – говорила Наталья Николаевна, вспоминая свою последнюю встречу с Лермонтовым. – Мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».

* * *

На святках в Аничковом дворце устроили костюмированный бал, который особенно любил император Николай I. Наталья Николаевна появилась, повторяя в своем костюме и прическе облик древнееврейской героини Ревекки. Все та же тетушка-фрейлина Загряжская, обожавшая ее, и на этот раз помогла с нарядом:

«Длинный фиолетовый бархатный кафтан, почти закрывая широкие палевые шальвары, плотно облегал стройный стан, а легкое из белой шерсти покрывало, спускаясь с затылка мягкими складками, обрамляло лицо и, ниспадая на плечи, еще рельефнее подчеркивало безукоризненность классического профиля».

Конечно, Пушкина притягивала, как магнит, взгляды собравшихся. Смутившись от всеобщего внимания, она забилась в самый дальний угол парадной залы. Но когда начались танцы, император обвел хозяйским глазом толпу гостей, среди которых Наталья Николаевна выделялась высоким ростом. Николай I был еще выше, и сразу заметил стройную фигуру стоявшей в стороне Пушкиной.

Пройдя через всю залу сквозь ряды танцующих, император подошел к Наталье Николаевне. Он взял ее за руку и проделал весь путь обратно, остановясь перед своей супругой.

– Смотрите и восхищайтесь! – сказал он императрице, отступив шаг в сторону, словно давая возможность всем полюбоваться столь редким зрелищем.

– Да, прекрасна, в самом деле прекрасна! – наведя на Пушкину лорнет, с улыбкой сказала Александра Федоровна.

Император победно оглядел собравшихся. Что значил его взгляд, это прилюдное признание своего благоговения перед прекрасным Божьим созданием? Не было ли тут тайного смысла, некоего намека для тех, кто родовит, богат, полон сил и свободен от оков Гименея? «Какая женщина! Какая невеста!»

Действительно уже немалые годы вдовства, прожитые безукоризненно, молодость, красота, с которой по-прежнему никто не мог соперничать, – все, казалось, давало право Пушкиной надеяться на новый брак, на обретение мужа, опоры, друга.

Мемуары свидетельствуют, что Наталью Николаевну никогда не оставляло внимание мужчин. Но это лишь фраза. А на самом деле история вдовы Пушкиной подтверждала старую житейскую мудрость: замужняя красавица – вожделенная мечта многих. Но стоит ей распрощаться с супругом, как вчерашние воздыхатели тут же безвозвратно исчезают. Все, что связано с обязательством, заботой и неизбежным переустройством жизни, повергают их в тоску и ужас. Вчерашний пылко влюбленный неузнаваем...

Когда пушкинское «мимолетное виденье» Анна Петровна Керн развелась со своим мужем-генералом, очарова-тельница, перед чарами которой не мог устоять даже сам император, познала все земные бедствия. Вчерашние готовые стреляться из-за нее любовники, тут же охладевали, будто их любовный пыл поддерживало незримое присутствие возле прелестной Анны цербера-мужа. Лишенная средств к существованию, разлученная с дочерью, Анна Петровна, неизменное украшение петербургских гостиных, оказалась за пределами привычного круга. Теперь она жила уже не в генеральской квартире возле Зимнего, а в весьма скромном обиталище на дальних линиях Васильевского острова. Из старых знакомых лишь один Сергей Львович Пушкин, вдовый, хворый, безденежный, предложил поэтической музе его гения-сына выйти за него замуж. Анна Петровна, годившаяся Пушкину-отцу в дочери, отказалась. И только когда знаменитая красота померкла, явилась к ней вдруг любовь, завершившаяся браком. Но и это не избавило от беспросветной нищеты, от прощания навсегда с людьми своего круга. Такова была плата за свободу.

 

Не раз в гостиных Наталья Николаевна встречала Михаила Юрьевича Лермонтова. Он явно был настроен враждебно по отношению к ней. Лишь однажды, перед последней поездкой на Кавказ, поэт признался, как оказался несправедлив, подозревая в ней холодную, неприступную красавицу. «Это была победа сердца», – не без гордости говорила Пушкина.

Наталья Николаевна осталась без мужа не по своей воле. Воспитанная строгой матерью в патриархальных традициях, ни о какой свободе она не грезила, но, по существу, оказалась в схожей ситуации. Почему-то никто из петербургских рыцарей не решился разрушить одиночество красавицы вдовы. Причина, которая была совершенно ясна Наталье Николаевне: четверо маленьких детей.

Среди, как писали, «многих поклонников», достойными упоминания, оказались только трое. Как видим, «узок круг» этих смельчаков, искания которых, наверное, ничего не оставили в душе Натальи Николаевны, кроме недоумения и некоторого разочарования в той части человечества, которую принято именовать сильным полом.

К примеру, в Пушкину влюбился обладатель колоссального состояния, офицер лейб-гвардии Конного полка, представитель могущественного рода князь Александр Сергеевич Голицын. Водивший дружбу с братьями Карамзиными, он знавал и Александра Сергеевича.

...Покойный супруг наказывал Наталье Николаевне два года носить по нему траур, а затем выходить замуж. К моменту пристального внимания к ней Голицына Пушкина была вдовой уже пять лет. Казалось, что измученная вечной заботой о завтрашнем дне, Наталья Николаевна должна была только обрадоваться столь выгодной партии.

Но тут через доверенного лица князь изложил ей свой взгляд на их будущее.

Конечно, для Голицына никакого значения не имели материальные издержки на детей – его капиталов хватило бы на целый Воспитательный дом. Но князь предпочитал, чтобы четверо Пушкиных росли не у него на глазах, а где-то, пусть всецело им обеспеченные, в отдалении. Сначала, скажем, в закрытом пансионе, потом в любом, привилегированном учебном заведении.

Вот это совершенно не подходило Наталье Николаевне и решило дело раз и навсегда. Она даже не дала посреднику князя высказаться до конца и, обычно сверхтерпеливая к людям и их поступкам, отрезала:

– Кому мои дети в тягость, тот мне не муж! Людям сегодняшнего дня просто трудно себе представить размеры того, чем обладали Голицыны. Не случайно в стародавние времена устраивались чуть ли не облавы на людей столь состоятельных, на что решались невесты и богатые, и бедные. Как можно упустить шанс той, которая привыкла считать и пересчитывать жалкие рубли, униженно писать просьбы о пособиях. И вправду, вряд ли нашлось бы много женщин, способных отклонить богатых женихов в те самые минуты, когда стесненность в средствах назойливо проявлялась каждый день.

Маленькие Пушкины были первой и неоспоримой жизненной ценностью для Натальи Николаевны. Все способности ее души и ума направлялись только на них. Главное – их здоровье, воспитание, обучение, забота о будущем – все остальное отходило на второй план. И претенденты на руку прекрасной вдовы, видимо, не обладали наблюдательностью, если не заметили, чем живет эта женщина.

Плетнев же, например, друг поэта, небезразличный к осиротевшей семье, особо отметил, что Наталья Николаевна в разговоре приятно поразила его умными, дельными мыслями о воспитании детей. Она являлась «убежденным врагом институтского воспитания, находя, что только родной глаз может следить зорко за развитием детского ума и сердца, что только нежная, опытная рука способна посеять и вывести добрые семена».

Недаром люди, навещавшие пушкинское семейство, в том числе и свекор Сергей Львович, подчеркивали, что дети «прелестны, хорошо себя держат, ухожены, здоровы».

А ведь за всем этим стояли неусыпные труды Натальи Николаевны – той самой Пушкиной, образ которой и по сию пору не свободен от несправедливого клейма: это всего лишь холодная пустышка, разорявшая поэта тратами на наряды.

Да знали ли даже ее современники, что забота о здоровье детей гнала вдову то в калужскую, то в псковскую глушь на свежий воздух, парное молоко, на приволье, в котором легче расти маленькому человеку. Именно Наталья Николаевна была первой учительницей своих детей. Именно мать открывала детям Пушкина красоту живого мира, неоглядных далей, ржаных полей вокруг барской усадьбы, темных липовых аллей, так пленявших самого Александра Сергеевича. Маленьким трогательным свидетельством того, какой матерью оказалась пушкинская мадонна, остались гербарии трав, цветов, листьев, которые собирала Наталья Николаевна со своими детьми.

Примечательно, что при высокой тогдашней детской смертности, которой не избегали и дома вельмож, жена Пушкина не потеряла ни одного ребенка. А ведь первая дочка Пушкина родилась и росла настолько слабенькой, что свекровь Натали считала: этот ребенок не жилец. Четверо детей поэта впоследствии отличались отменным здоровьем, и все это, несомненно, итог материнской самоотверженности Натальи Николаевны.

И разве могла она променять эту ношу, пусть нелегкую, но бывшую смыслом ее жизни, на фамильные бриллианты и княжеское богатство, поездки в Италию, в любимый русскому сердцу Париж?

Нет, разумеется, нет! Князь, поняв, что прекрасной Натали ему не получить, потихоньку исчез с горизонта, чтобы на время уступить место новому соискателю – Николаю Аркадьевичу Столыпину.

Это был красавец, веселый, остроумный, душа общества, погибель для дам. Карьера его на дипломатическом поприще складывалась удачно. Николай Аркадьевич был на два года младше Натальи Николаевны, родившейся, как известно, в год наполеоновского нашествия.

Столыпин приехал в Россию в отпуск и «при первой встрече был до того ошеломлен красотою Натальи Николаевны, что она грезилась ему и днем и ночью».

Вдова Пушкина виделась со Столыпиным часто, в отнюдь не официальной обстановке, а у своих старых друзей – Вяземских, сын которых – Павел – впоследствии женился на сестре Столыпина, Марии Аркадьевне.

В хорошо знакомом доме обычно молчаливая, сдержанная Наталья Николаевна становилась совсем другой – улыбчивой и приветливой. И Столыпин был сражен: «С каждым свиданием чувство его все сильнее разгоралось». Вероятно, он был в одном шаге от того, чтобы пасть на колени, чтобы просить Пушкину принять его руку и сердце.

В правдивости того, что произошло дальше, сомневаться не приходится: дочь Натальи Николаевны наверняка записала историю этого короткого романа со слов матери.

Так что же наш славный красавец Столыпин с его пылающим сердцем? Увы! «...Грозный призрак четырех детей неотступно восставал перед ним; они являлись ему помехою на избранном дипломатическом поприще, и борьба между страстью и разумом росла с каждым днем. Зная свою увлекающуюся натуру, он понял, что ему остается только одно средство противостоять безрассудному, по его мнению, браку – это немедленное бегство. К нему-то он и прибегнул.

Не дождавшись конца отпуска, он наскоро собрался, оставив в недоумении семью и друзей, и впоследствии, когда заходила речь о возможности побороть сильное увлечение, он не без гордости приводил собственный пример».

Судя по всему, Наталья Николаевна довольно иронично относилась к мужчинам, которые выверяют каждый жизненный шаг, оглядываются, прикидывают. Какая-то душевная трусость ей тут виделась, нечто несовместное с земным предназначением сильного пола.

Опасение «разговоров», страх перед общественным мнением... Это, как писала Наталья Николаевна в одном письме, «в конце концов говорит об отсутствии характера. Я не люблю этого в мужчине. Женщина должна подчиняться, законы в мире были созданы против нее. Преимущество мужчины в том, что он может их презирать...»

При таких убеждениях ясно, что осторожные князь и дипломат для Натальи Николаевны – не велика потеря. Если кто-то и должен появиться в ее жизни, то это человек с совершенно иными качествами, не из пугливых. Такой, как Пушкин. Уж насколько хороша была Наташа Гончарова, а женихов-то особо не водилось. Иначе маменька бы за поэта не отдала. Почему-то эта богатая молодежь с имениями, деревнями, крепостными, фамильными сокровищами не спешила к ногам безденежной Наташи Гончаровой. Ну что им ее приданое при такой-то красоте?

  

Любительский рисунок запечатлел четверых маленьких Пушкиных: Гришу, Машу, Наташу и Сашу. О жене и детях, которых он оставлял, были последние мысли поэта.

Пушкин же, влюбившись, на все махнул рукой. Денег занял, отдал Наташиной матери, чтобы сшила невесте достойное ее красоты свадебное платье, справила приданое. А сам венчался в чужом фраке.

Конечно, Наталья Николаевна не могла не уважать широты натуры, мужской повадки Пушкина, не оставлявшей его никогда – до конца, до желания влепить пулю в лоб наглецу, который смущает покой жены и посягает на его честь.

Те поклонники Пушкиной, о которых мы знаем, видимо, из другого теста...

...Все это время возле Натальи Николаевны постоянно находился человек, который, вероятно, довольно потирал руки, наблюдая ретираду ее очередного воздыхателя. Этим человеком был один из ближайших друзей Пушкина – Вяземский.

Будучи старше поэта на семь лет, князь Петр Андреевич знал его еще ребенком, одним из первых оценил его талант. Более двадцати лет продолжалась их дружба. Вяземский и его супруга Вера Федоровна были поверенными во всех перипетиях сватовства и женитьбы Пушкина на прекрасной Натали. Княгиня находилась у постели умирающего поэта, а князь, как рассказывали, горько рыдал, распластавшись на каменном полу Конюшенной церкви, когда отпевали Александра Сергеевича.

И, само собой, внимание к семье погибшего друга казалось естественным и понятным. Из переписки видно, что Вяземский – ежедневный гость, совершенно свой человек у Натальи Николаевны. В пору вдовства возле нее не оказалось никого, в чью моральную поддержку она так верила. Вяземский не только старинный друг. Это многоопытный, хорошо знающий жизнь и свет человек. В конце концов он на добрых двадцать лет старшее ее. Советами Вяземского Пушкина дорожила, да и любое участие в таком положении, как у нее, было нелишне.

Дело кончилось тем, что Вяземский всю жизнь, веривший в собственную неотразимость, принялся всерьез ухаживать за Пушкиной. Это поневоле создавало для Натальи Николаевны трудности. Женатый человек – чего он ждет от нее? Согласия на участь тайной подруги? А может, даже и не тайной? У супругов Вяземских было заведено откровенничать друг с другом о собственных сердечных делах. В том, что касалось интимной жизни каждого, они исповедовали полную терпимость.

Таким образом, «романтические чувства», совершенно неразделяемые Пушкиной, могли "стать предметом обсуждения князя с женой, потихоньку выйти за стены их дома. Сплетни уже однажды сделали Наталью Николаевну героиней трагедии. Это явилось жестокой наукой. Пуще огня она боялась теперь попасться кому-нибудь на язычок. Вяземский же засыпал ее признаниями: «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас». Скорое будущее показало истинную цену этому страстному бреду: все угасло как раз очень быстро – стоило Наталье Николаевне выйти второй раз замуж.

Впрочем, она не принимала всерьез во внимание излияния стареющего ловеласа. Но Вяземский считал, что Пушкина ведет с ним какую-то завуалированную любовную игру: то приближает его, то отталкивает. Он приписывал ей изощренное кокетство, «покорнейшей и преданной жертвой» которого становился. Это оскорбляло уставшую, совсем иными мыслями занятую женщину. Ей надоела эта опека, нотации, нравоучения, продиктованные эгоизмом.

Не однажды Пушкина пыталась ввести чувства князя в те русла, которые бы давали ей возможность во имя прошлого не портить с ним отношения. Она не раз убеждала его, что не дала ни малейшего повода думать о ней дурно: «...не моя вина, если в голову вашу часто влезают неправдоподобные мысли, рожденные романтическим вашим воображением, но не имеющие никакой сущности». Ограждавшему Наталью Николаевну от мнимых и реальных поклонников, Вяземскому, надо сказать, везло. Сердце прекрасной вдовы, как она сама признавалась своим близким друзьям, оставалось спокойным.

* * *

Мы даже не представляем, от какой мелкой, ничего не значащей случайности зависит наша судьба. Если бы человек нашел время и желание вникнуть в этот несомненный факт, он был бы глубоко потрясен: неужто его драгоценная, единственная жизнь, на обустройство которой он затрачивает столько сил, в сущности, игрушка, порой совершенно не замечаемых нами на удивление мелких обстоятельств?

Разве мог знать генерал Ланской, что, убегая за пределы Отечества, от вконец измучивших его отношений с любовницей, отправляется навстречу своему счастью, ожидавшему его именно в России? Как быстро все то, что годами, даже десятилетиями ему казалось самым важным и неизменным, сойдет на нет, как будто его никогда и не было – стоило оказать пустяковую любезность давнему знакомому?

А Наталья Николаевна? Молодая женщина, но уже во вдовстве успевшая прожить больше, чем в непростом супружестве с Пушкиным, думала ли она, что жизнь еще не кончена и надо немного потерпеть? Хотя правду сказать, у нее голова от всех забот и неприятностей – «ей-Богу, но так иногда жутко приходится» – шла кругом.

  

Летний сад – излюбленное место прогулок петербуржцев – не раз видел под своей сенью Наталью Николаевну. Прохожие оглядывались вслед высокой красивой женщине с четырьмя детьми.

...Все лето 1843 года Наталья Николаевна проболела. Осенью же пришло известие о смерти во Франции старшей сестры Екатерины – той самой, что вышла замуж за Дантеса. Хоть отношения между ними были разорваны, несомненно, это печалью отозвалось в ее сердце.

Неведомый вдове генерал Ланской тоже переживал не лучшие времена. Отношения с госпожой Полетикой зашли в тупик. Нравственно и физически сильный, сдержанный человек чувствовал себя так дурно, что, выпросив отпуск, скрылся из Петербурга.

Ему казалось, что в отдалении от женщины, принесшей ему столько страданий, он развеется, поуспокоится и, возможно, даже воспрянет духом.

Однако человек всегда носит свое несчастье при себе. В Баден-Бадене Ланского продолжали одолевать горькие мысли. Единственной отдушиной для него было общение с давним знакомцем Иваном Николаевичем Гончаровым, который тоже оказался на этом курорте, надеясь подлечить здесь болезненную жену.

Ланской и Гончаровы за это время сердечно сошлись. Но у генерала отпуск кончался. Супруги с сожалением прощались с ним. Узнав, что генерал возвращается прямо в Петербург, Иван Гончаров попросил его завезти письмо и посылку жившей там сестре Наталье Николаевне. Генерал, конечно, взялся выполнить поручение.

В столице он без труда нашел квартиру Пушкиной, которая стараниями тетки-фрейлины перебралась с Аптекарского острова ближе к центру города и занимала квартиру возле Конюшенного моста, недалеко от того дома, где жила с Александром Сергеевичем.

  

Как только Пушкина не стало, число поклонников у прекрасной Натали сильно поубавилось. Причина была очевидна – четверо детей. Давний приятель поэта П.А.Вяземский, человек женатый, настойчиво добивался взаимности вдовы. Ей потребовалось немало усилий, чтобы остудить его чувство.

Ланской не оставил ни записей, ни воспоминаний. Мы можем только догадываться о впечатлениях его первого визита к Наталье Николаевне. Наверняка за общим разговором, рассказом о баденских знакомствах, тамошнем житье-бытье и родилось то неясное, необъяснимое, чего не высказать словами и что привело его в дом вдовы еще и еще раз – благо, он в знак благодарности получил приглашение бывать у нее.

Уже наступила зима, выпал снег, запорошив чугунную решетку вдоль Мойки, мост через нее, крыши окрестных домов, а Ланской проторенной дорогой все спешил в семейство Натальи Николаевны.

Петр Петрович не без удивления открыл для себя, что чары его старинной пассии и все, что недавно имело над ним сильную власть, рассеиваются, как холодный туман в лучах разгоравшегося погожего утра. Ему стало ясно, что он может любоваться и восторгаться другой женщиной, вблизи которой он наконец-то почувствовал себя тем, кем был на самом деле: волевым человеком, способным изменить к лучшему не только свою судьбу, но жизнь этой грустной красавицы.

Новая любовь взрастала на пепелище, но от этого Ланской, быть может, еще с большим вниманием лелеял эти хрупкие ростки. Когда-то пропущенное из-за очевидной несуразности мимо ушей высказывание ветреной Идалии, теперь казалось ему единственно верным и дельным из всего того, что он слышал от этой лживой женщины: «...во всем мире существует только одна женщина, способная составить ваше счастье, – это Наталья Пушкина, и на ней-то вам следовало бы жениться!»

Спасибо, Идалия! Он уже и сам приходил к мысли, что ему пора покончить со своей холостяцкой жизнью. Дети Натальи Николаевны не пугали его. Сам выросший в большой семье среди братьев и сестер, где все были дружны между собой, он, пожалуй, видел даже Божье провидение, что ему, нынче одинокому, посылается разом все, без чего жизнь человека грустна и ущербна: жена, ребятишки, словом, полное семейство.

И все-таки Ланской постарался все хорошенько обдумать и взвесить, зная, что шаг его будет решительным и бесповоротным. Определенную тревогу внушало то, что не только миллионов, но и просто вполне надежного материального запаса у него не имелось. Собственное состояние, которое лежало в основе благоденствия дворянина, у Петра Петровича было незначительно. Он считался помещиком средней руки, имея две небольшие усадьбы в Новгородской и Псковской губерниях и около пятисот душ крепостных.

Но Ланской был свободен от страсти к мотовству, кутежам, картам, которые могли превратить в пыль наследства нескольких поколений. Одному ему, человеку скромных потребностей, имеющегося хватало с избытком. Конечно, у Ланского было еще генеральское жалованье, однако из одного жалованья двух не сделаешь.

Беспокоило Петра Петровича и то, что, по некоторым предположениям, его должны были перевести служить далеко от Петербурга, в настоящее захолустье. Как там учить детей? Он уже знал, что на первом плане у Натальи Николаевны стоят интересы ее потомства, поэтому смену местожительства относил к разряду совершенно неподходящих для нее обстоятельств. Раздумья и раздумья, сомнения и сомнения. Только он прогонял одно, как подступало другое.

Сколько раз благословлял потом Петр Петрович свое сердце, которое настойчиво шептало ему, заглушая голос разума: «Ты обрел свое счастье, не упусти его!..»

К тому же наступала весна, вечная сообщница влюбленных. В тот год неожиданно дружная, теплая, она уже в мае заставила петербургскую сирень выбросить сизые листочки, просушила и дорожки в Летнем саду.

Отправившись туда гулять с Натальей Николаевной и ее семейством, Ланской все думал, как бы это просто, без излишнего пафоса посвятить свою спутницу в планы, которые вызрели в нем.

Мальчики бегали по боковым аллеям, дочки Маша и Таша шли с гувернанткой за ними вслед. Неожиданно Наталья Николаевна сказала, что собирается в Ревель: врачи советуют отвезти детей на морские купания, и как только тепло утвердится, они отправятся в путь.

– Тут я денег не жалею, лишь бы они здоровы были, – добавила она. – Вяземские и Карамзины тоже едут. Хорошо, я буду не одна...

– Да, конечно, – пробормотал Ланской в некоторой растерянности от предстоявшей разлуки с нею. Сколько это продлится? Три, четыре месяца... Ну что ж! Может, оно и неплохо – есть время еще раз все взвесить, продумать.

Но достойный похвалы замысел Натальи Николаевны относительно морских купаний не соответствовал тому, что уже было решено на Небесах. И все последовавшие события явились тому подтверждением.

  

От каких только случайностей зависит благополучие человеческое! Любимый брат Пушкиной, Иван Николаевич Гончаров, попросил приятеля передать сестре письмо и посылку. А оказалось, что вместе с бравым кавалергардом Ланским в одинокий дом пришло счастье.

Во-первых, совершенно неожиданно для него, Ланской, собравшийся было прощаться с Петербургом, был назначен командиром одного из самых привилегированных полков – Конногвардейским, шефом которого состоял сам император. Новая должность приобщала Петра Петровича к столичной военной знати, вводила в круг людей, близких к императору. Меняла она и материальное положение генерала: теперь ему полагалось жалованье больше, чем прежде и просторная квартира, оплачиваемая за казенный счет. В это самое время произошли изменения и в планах Натальи Николаевны: поездка на морские купания не состоялась, она повредила ногу. Вот лишний повод подумать о том, что скверное событие может обернуться прологом счастливого: Ланской, ввиду разъехавшихся друзей вдовы, по-рыцарски опекал ее, был окончательно и безвозвратно очарован ею и в конце концов предложил руку и сердце.

Выйти замуж?.. Как всякая бы на ее месте женщина она не однажды задумывалась, что влечет к ней Ланского. К людям просто общительным этого генерала, который за чаем все больше молчит и слушает ее женскую болтовню, не отнесешь. Да и какое это общество, развлечение – ее вдовий дом с детьми, сестрой, старой девой, нехитрым угощением?!

Но таких вечеров, проведенных генералом в ее семействе, набралось слишком много, чтобы не придать этому значения. Когда Ланской уходил, Александрита все настойчивее толковала сестре, что его визиты неспроста и Петр Петрович вот-вот сделает ей предложение. Остаток вечера, продолжая рукодельничать, – обычно они перешивали старые платья, чинили детскую одежду – сестры проводили в рассуждениях о возможной перемене участи.

Наталье Николаевне нравился этот серьезный, основательный, как видно, человек. Ее располагало отсутствие всякой позы, краснобайства, желания интересничать, казаться затейливым, что она часто замечала в мужчинах, желавших привлечь ее внимание. Так же естественно относился Ланской к ее детям. Как он обращался с ними, чем они платят ему – за этим Наталья Николаевна следила пристально. И понимала – от этого зависит ее решение.

Как-то среди ее поклонников появился один очень богатый, преклонных лет человек, видимо, имевший серьезные намерения. Может быть, это кончилось бы замужеством, но однажды на прогулке она заметила, как сыновья, немного поотстав от них и прячась за кустами, швыряются снежками, стараясь попасть в спину ее кавалеру. Так случалось ни один раз, и она поняла – этот человек не нравится детям. Да и сам он понял это, деликатно и навсегда удалившись.

В отношении Ланского ничто не вызывало тревоги Натальи Николаевны. Все чаще и чаще она думала о нем с тихим радостным чувством. И чем больше думала, придирчиво перебирая мельчайшие эпизоды их знакомства, тем чаще задавалась вопросом: а что, если это судьба? И давняя картина, стертая происшедшими вслед трагическими событиями, теперь опять вставала перед ней. О том, что произошло, мы знаем в передаче одной из дочерей Натальи Николаевны, которая ручалась за достоверность происшествия, потому что слышала о нем «от самой матери».

Случилось это за несколько месяцев до роковой дуэли Пушкина. «Мать сидела за работою, – читаем в воспоминаниях, – он (Пушкин. – Л.Т.) весь день провел в непривычном ему вялом настроении. Смутная тоска обуяла его; перо не слушалось, в гости не тянуло, и, изредка перекидываясь с нею словом, он бродил по комнате из угла в угол. Вдруг шаги умолкли, и, машинально приподняв голову, она увидела его стоявшим перед большим зеркалом и с напряженным вниманием что-то разглядывающим в нем.

Наташа! – позвал он страшным, сдавленным голосом. – Что это значит? Я ясно вижу тебя и рядом – так близко! – стоит мужчина, военный... Но не он, не он!.. (Пушкин, вероятно, имел в виду Дантеса. – Л.Т.). Этого я не знаю, никогда не встречал. Средних лет, генерал, темноволосый, черты неправильные, но недурен, стройный, в свитской форме. С какой любовью он на тебя глядит! Да кто же это может быть? Наташа, погляди!

Она, поспешно вскочив, подбежала к зеркалу, на гладкой поверхности которого увидела лишь слабое отражением горевших ламп, а Пушкин еще долго стоял неподвижно, проводя рукою по побледневшему лбу».

Наталье Николаевне предстояло принять важное решение. Она сама усталая, напуганная, если не сказать, сломленная резко незадавшейся жизнью; четверо детей, которых подымать и подымать – вот и все ее приданое. И Ланской – не боится?! Выходит -- нет. Мысль об этом отозвалась в ней радостным эхом. И воспоминания о том видении в зеркале, как знак Пушкину, что она не будет брошена на произвол судьбы, оставшись без него, укрепило эту радость. И само собой выходило, что Петру Петровичу она должна ответить только одно – «да».

  

Как обманчива бывает внешность! В свете побаивались злого язычка Идалии Григорьевны Полетики. Тому, кого она записала в число своих недругов, ни пощады, ни прощения ждать не приходилось.

* * *

По-разному отнеслись к этому решению современники вдовы великого поэта, и уж совсем отрицательно – последующие поколения почитателей Александра Сергеевича. А их было и есть неисчислимо – вся Россия.

Пушкин остается нашей первой любовью. Сколько раз в этой стране менялось все: черное становилось белым, белое – черным, а потом наоборот. Любовь же к поэту – гениальному, убиенному – быть может, единственная постоянная величина, некая общенациональная религия, на которую не смеет посягнуть никто.

Понятно, почему и в тот, пушкинский век, и бездну лет спустя у большинства людей не укладывалось в голове: да разве это возможно – сменить святое для всех имя поэта на какое-либо еще? С жестокостью, свойственной беззаветной любви, историческая память народа не принимала Наталью Николаевну в расчет как живого человека, со своим таким же, как и у всех, быстротечным веком.

Жить лишь памятью о муже-гении и умереть на его могиле – именно к этому уделу приговорило вдову романтическое русское воображение. Любое иное развитие событий считалось отступничеством, предательством, забвением своего долга.

А ведь сам Александр Сергеевич, умиравший с мыслью о своей Натали и тревожась за ее, будущее, никак не одобрил бы такого отношения к ней. Молодая одинокая женщина с четырьмя детьми на руках – он хорошо знал, как ей придется тяжело. И сам назначил срок вдовства своей «мадонне», намного ею превышенный, и наказал выбрать доброго отца своим детям.

Она сделала все, как велел Пушкин...

* * *

Вот что писала о предстоящей свадьбе сестра Натальи Николаевны. Слова, безотлучно жившей в семействе вдовы Александры Николаевны, заслуживают доверия: она была свидетельницей этого неприметного, без всякой внешней эффектности, романа и, уж конечно, самым придирчивым образом следила за каждым шагом, каждым словом неожиданного поклонника сестры.

«Я начну свое письмо, дорогой Дмитрий, с того, чтобы сообщить тебе большую и радостную новость: Таша выходит замуж за генерала Ланского, командира Конногвардейского полка, – адресовалась Александрина к одному из братьев Гончаровых. – Он уже не очень молод, но и не стар... у него благородное сердце и самые прекрасные достоинства. Его обожание Таши и интерес, который он выказывает к ее детям, являются большой гарантией их общего счастья. Но я никогда не кончу, если позволю себе хвалить его так, как он того заслуживает...».

Примечательно, что такую высокую оценку Ланскому дает женщина, питавшая к первому мужу сестры глубокое почтение, преданность, если не сказать о чувствах более нежных. В таких случаях не последнюю роль играет сравнение, даже ревность, но, видимо, действительно – достоинства Ланского были слишком очевидны.

Прислали свое благословение и давно жившие врозь родители Натальи Николаевны: отец Николай Афанасьевич и мать Наталья Ивановна. Что касается ее, то она, не доверяя мнению родных, навела справки о будущем зяте у хорошо знавших генерала лиц. И убедилась, что соискатель руки ее дочери-вдовы «со всеми его моральными качествами... может принести только счастье».

Так откуда родом был этот генерал Ланской, на которого всей родней и друзьями Натальи Николаевны возлагалось столько надежд?

Род Ланских – польский и появился в России в XVI веке. Надо было пройти еще двум столетиям, чтобы имя молодого красавца Александра Ланского запечатлелось в одну из страниц российской истории. Увы, это вовсе не та страница, которой потомком стоит гордиться: Александр Ланской стал фаворитом стареющей Екатерины II. К чести его надо сказать, что он был единственным из вереницы любимцев императрицы, кто не пытался лезть в государственные дела и, похоже, страдал от своей «должности», а умирая совсем молодым, отказался от тех денег, подарков, коими она его осыпала.

Однако хоть и короткий, но столь блистательный фавор Александра Ланского самым благоприятным образом отразился на его родне. Двоюродные братья, среди которых оказался и отец Петра Петровича, получили должности, дома в столице. С другой стороны, известно, что «нашего» генерала нельзя было отнести к богатым людям. Возможно, причиной являлось то, что отцовское наследство было поделено между многими детьми.

  

«Очаровательные франты минувших лет...» Почти вся жизнь Ланского оказалась связана с Кавалергардским полком. В нем служили молодые люди из лучших семей России. Даже ничего не зная о Ланском, можно безошибочно сказать, что этот человек происходил из ничем не запятнавшего себя рода.

Вот что писала о семье отца старшая дочь Петра Петровича и Натальи Николаевны Александра Ланская, по мужу Арапова. Наверняка ее рассказ был основан на сведениях, услышанных от отца, его братьев, сестер, часто бывавших в их деревне.

«Вся семья Ланских была воспитана в традициях строгой нравственности. Мужчины всегда ставили честь выше всего. Женщины не составляли себе культа из добродетели – это было просто свойство и потребность их природы. Может быть, случалось, что любовь и искушение вкрадывались в душу, но победоносная борьба составляла тайну их перед Богом».

Буквально по следам идут строки, которые невозможно не процитировать особо. Глубоко переживая оскорбительные предположения и намеки, которые преследовали ее мать всю жизнь, Александра Петровна в качестве подтверждения к их преступной абсурдности приводит следующее:

«Он (отец П.П.Ланской. – Л.Т.) никогда не решился бы дать свое безупречное имя женщине, в чистоту которой он не верил бы так же безусловно, как в святость Бога».

Та же Александра Петровна свидетельствовала, что «фаворита Ланского» ее близкие со стороны отца «считали отщепенцем и презрительно говорили о его возвышении, как позорящим весь род».

Петр Петрович имел трех братьев: Александра, Павла и Сергея. Кстати, их мать была урожденная Лепарская – родная сестра начальника Читинского острога С.Р.Лепарского, заслужившего добрую память своим благородным отношением к сосланным декабристам.

Все четверо братьев Ланских были кавалергардами. А что такое кавалергард?

Императорские гвардейцы – «отряд телохранителей, опора двора, цвет, пример и зависть армии, лучшее войско императорской России – оно было великолепно до неправдоподобия, как резьба по золоту, как пышная опора с шестьюдесятью тысячами хорошо обученных статистов». Такую впечатляющую характеристику гвардейцам императора дал советский писатель Леонид Соболев. Но и до него такого мнения была вся Россия.

В гвардейские полки абы кто не попадал. Люди как бы просеивались сквозь мелкое сито. Офицер должен происходить из знатной семьи, нужна была родовитость, обладать высоким ростом, атлетическим сложением. Немалых денег стоило обмундирование. Надо думать, что небогатым родителям Ланским пришлось весьма поиздержаться, определяя сыновей в гвардию.

Но траты были не напрасны. Все Ланские-сыновья дослужились до генеральских эполет, будучи зачисленными в Кавалергардский полк в самом малом звании – юнкерами.

Самое главное, что остается от человека, – это память о благородных поступках. И действительно, мужчины в семье Ланских, умея заслужить звание и награды, все-таки твердо следовали родовому девизу: «Честь превыше всего». И, заметим, превыше самой карьеры, которую они, как все представители «золотой молодежи», конечно же, стремились сделать.

Однажды старший из братьев, Александр, который всегда находился на самом добром счету у начальства, оказался вовлеченным в рискованное дело. А состояло оно в том, что его товарищ граф Ферзен, красавец собою, пленил молоденькую Ольгу Строганову, наследницу могущественного, близкого к престолу семейства. Мать же ее категорически была против такого жениха, как Ферзен: и чужеземного происхождения, и небогат.

И тогда влюбленные решились бежать и тайно обвенчаться. Конечно, похищение из родного дома молодой девушки да еще с такой громкой фамилией являлось шагом отчаянным. Но не менее рисковал и тот, кто согласился быть свидетелем при тайном венчании. Оскорбленная графиня Строганова-мать могла пожаловаться императору Николаю I, а тот в таких случаях на расправу был скор.

И все-таки трое друзей влюбленного графа доказали, что такое истинно мужская дружба. Никто не отказался от участия в замысле. Среди этих троих был и Александр Ланской.

В назначенный час, переодетые кучерами, молодые офицеры подъехали на тройке ко дворцу Строгановых. Выскользнувшую тенью невесту они тут же умчали в заранее приготовленную церковь, где «послужили шаферами и подписались свидетелями».

Хорошенькое дельце! Девушку, разумеется, хватились, но умная мать, не желая скандала, послала дочери письмо с благословением. История все-таки выплыла наружу, и острастки ради император, возмущенный дерзостью своих «телохранителей», повелел графа-молодожена перевести служить в дальний северный гарнизон, а пособников хотел разжаловать в солдаты. Но горячий и очень хвалебный отзыв одного из уважаемых императором генералов о «братьях Ланских смягчил гнев Государя, и Александр Петрович был только переведен 11 августа 1829 г. тем же чином в Мариупольский гусарский полк». Именно такие сведения имеются в знаменитом «Сборнике биографий кавалергардов» под редакцией С.А.Панчулидзева.

  

Так выглядела Наталья Николаевна, когда судьба послала ей Ланского. Вот что она писала Петру Петровичу: «Я слишком много страдала и вполне искупила ошибки, которые могла совершить в молодости: счастье из сострадания ко мне снова вернулось вместе с тобой».

Ясно, что речь идет не об одном, а о братьях Ланских, принимавших участие в похищении невесты. Из того же «Сборника» известно, что Александр служил в Кавалергардском полку «одновременно со своим младшим братом Петром». Само собой приходит мысль, что еще один из неназванных пособников тайного венчания, как раз «наш» Петр Петрович.

...Мариупольский полк, конечно, не Кавалергардский. Но и там Александр Ланской не затерялся. Кое-кто на него посматривал как на «столичного» искоса, и он решил положить этому конец. Случай представился. Надо было доставить турецкому паше важную бумагу от русского командования с очень неприятным для него содержанием.

«В то время международное право плохо уважалось», – писали об этой истории. Гонец, привезший плохую весть, мог поплатиться головой. А потому вызвали добровольцев. Читатель уже догадался, что первым оказался Александр Ланской. У их семьи было имение под Феодосией, где от местного населения молодые Ланские научились татарскому языку. Довод был убедительный, и опальный кавалергард, захотев заставить товарищей по новому полку уважать себя, ринулся в опасный путь.

Все, что произошло дальше, свидетельствовало о мужестве и высоких нравственных качествах кавалергарда Ланского.

  

Фамилия Ланских оказалась на слуху в момент нечаянного возвышения молодого кавалергарда Александра Дмитриевича, ставшего фаворитом Екатерины II. Как это водится, императрица облагодетельствовала всю его родню. Несмотря на добрую память, оставленную о себе рано умершим фаворитом, Ланские избегали вспоминать об этой истории.

...Александр благополучно передал паше послание. Тот спросил у гонца, знает ли он содержание бумаги. «Лишь отчасти», – ответил Ланской. Но во время обсуждения турками полученного известия кто-то заметил, как менялось выразительное лицо гонца. И тогда паша спросил, понимает ли русский курьер по-турецки: ведь то, о чем они говорили, было отнюдь не для вражеских ушей. И тогда...

«Сердце Ланского дрогнуло, но и в эту минуту, когда жизнь его висела на волоске, он не способен был солгать. Прямо взглянув на пашу, он чистосердечно сознался, что говорит немного по-татарски и что сходство наречий дало ему смутное понятие о происходивших переговорах. Наступило зловещее молчание. Ланской мысленно уже готовился к смерти...

Но это прямодушие русского офицера, тот характер, который не позволяет солгать даже во свое спасение, видимо, так поразили пашу, что он отпустил гонца восвояси.

Этим скромным подвигом Ланской оказал большую услугу командованию и был возвращен в Кавалергардский полк».

Александру Ланскому не была суждена долгая жизнь. Он умер, оставив дочь Софью и двоих сыновей, названных именами братьев: Петром и Павлом.

А когда дети по смерти матери и вовсе остались сиротами, Софью, Сонечку, выйдя замуж за Ланского, взяла к себе Наталья Николаевна.

Павел Ланской, второй брат Петра Петровича, участвовал в знаменитом Бородинском сражении. Его память «до глубокой старости хранила воспоминания всего пережитого в эти года народной скорби и отечественной славы».

Обстоятельства жизни Павла Петровича сложились так, что долгое время он находил душевную поддержку, теплоту и понимание в семье Петра Петровича и его прекрасной супруги.

Живой, экспансивный, запальчивый Павел Петрович был полной противоположностью своему молчаливому брату, что не мешало им от души нуждаться в обществе друг друга.

И в этом Ланском мы находим те же примеры благородства, чем были отмечены все братья. Широко была известна история, когда корнет Ланской, пересекавший на лошади опустевшее поле сражения, услышал отчаянный крик. В нескольких шагах лежал рядом с убитой лошадью раненый молоденький, лет шестнадцати, французский офицер, а рядом русский солдат уже заносил саблю, чтобы прикончить врага.

«Стой! – крикнул Павел. – Лежачего не бьют. Покупаю у тебя пленного. Золотой за мной».

Было ясно, что без помощи пленник погибнет. Надо было что-то предпринять. Посадив француза к себе на лошадь, Павел довез его до ближайшей деревни. «Ланской не был богат, – пишет Панчулидзев, – но у него нашлась пара золотых, которые он сунул недоумевавшему перед этой картиной местному крестьянину, поручая ему уход за французским драгуном».

Спасенный юноша напрасно просил великодушного русского офицера назвать свое имя. «Зачем вам? Впрочем: я – кавалергард и зовут меня Поль. Счастливо оставаться, приятель!»

И, пришпорив коня, поскакал догонять свой полк.

«В течение своей долгой жизни, хотя полк и фамилия француза были ему известны, – пишет составитель биографий кавалергардов о Павле Ланском, – он не сделал никакой попытки осведомиться о его дальнейшей участи, чтобы не вызвать проявления, как ему казалось, незаслуженной благодарности».

Когда читаешь воспоминания сослуживцев о Павле Ланском, становится ясно, что, кроме братской привязанности, объединяло братьев. Это безграничная любовь к службе, которая многим кавалергардам казалась однообразной и докучливой.

Павел Петрович считался одним из лучших кавалеристов и знатоков конного дела во всей русской армии, и недаром его назначили командиром Образцового полка, цель которого состояла в том, чтобы готовить инструкторов для всей русской кавалерии.

Иногда нетерпеливость Павла Петровича, неумение владеть собой на манеже приводили к страшной суете, недоразумениям, обидам. «Его вспыльчивый характер и горячий нрав служили богатой темой разным анекдотам. Так, например, про него рассказывали, что однажды, недовольный ходом учения, им производимого, он среди манежа бросился ,на песок, задрыгал ногами и приказал себя накрыть шинелью, чтобы не глядеть, как безобразно смена проходит мимо него».

Бесконечные выволочки командира никого против него не настраивали. За крикливостью было добродушие и благорасположенность к подчиненным. Ланского любили.

  

Старший брат Петра Ланского, Александр Петрович, изображен в штатском, хотя был «военной косточкой». Безусловно, Наталья Николаевна глубоко ценила этого благородного человека, о котором можно было говорить только в превосходной степени. Не случайно она очень хотела, чтобы ее сын женился на его дочери – Сонечке.

«Зла он не помнил, – писали о нем сослуживцы,_и гнев его никогда не был продолжительным. Доступный для всех, он всей душой был рад помочь всякому... Теперь еще в разных углах обширной России благодаря его многочисленным ученикам живет теплая память о Павле Петровиче, олицетворявшем русский тип отца-командира, отзывчивого на всякую нужду и горой стоявшего за своих».

А вот в личной жизни что Петру, что Павлу Ланскому не повезло. Последний тоже был влюблен в жену своего товарища по полку. Их брак признали недействительным, и Павел Петрович решил жениться на своей избраннице.

Но мать братьев, «воспитавшая всю семью свою в самых строгих правилах», наотрез отказала сыну в благословении, так как его избранница показалась ей легкомысленной и поведения неблагопристойного.

А что же Павел Петрович? Ведь он не раз клялся возлюбленной в нежной страсти и теперь считал себя связанным с нею долгом чести. Он женился. С матерью произошел полный разрыв.

И вот в конце 1842 года Петербург был переполошен семейным скандалом в доме генерала Ланского. От него сбежала жена, оставив мужу двоих сыновей, – Николая и Павла. Сбежала с любовником – секретарем неаполитанского посольства графом Гриффео.

Этот граф, однако, приударял и за красавицей вдовой Пушкиной. Едва ли он сумел завладеть ее вниманием – Наталья Николаевна уже хорошо знала, как ненадежны ее поклонники. Отвергнутый ею Вяземский, однако, не преминул, узнав о скандале, уколоть ее известием о том, что граф предпочел ее более покладистой даме.

  

Все братья Ланские были кавалергардами и никогда не тяготились военной службой, которой посвятили себя. А вот личная жизнь у них складывалась непросто. Особенно не повезло Павлу Петровичу Ланскому, сын которого, по существу, вырос в семье Натальи Николаевны.

И неведомо было самой Пушкиной, что через год будет носить другую фамилию, а брошенному мальчику Павлуше Ланскому она заменит мать. Встреча с Петром Петровичем была не за горами...

...В длинном, почти в шесть десятков лет, послужном списке Петра Петровича Ланского не найти героических или особенно ярких страниц. Его жизнь профессионального военного сложилась так, что снискать боевую славу ему не довелось. В эпоху наполеоновских войн он был еще подростком. В подавлении взбунтовавшейся Польши не участвовал. А когда началась Крымская война, император отправил его формировать ополчение в одной из северных губерний России.

Но внимание потомков заслуживает не только поле брани. Кто-то пишет прожекты, предлагает реформы, занимается государственными преобразованиями и тем заставляет помнить о себе. Другие остаются в памяти современников благодаря своим талантам, громким историям, наконец.

Ничего подобного за Ланским не водилось. Это был тип офицера-воспитателя солдат, до тонкости знавшего строевое дело и любившего его.

Командиром полка, да еще элитного не становились случайно. Не обладая безусловным авторитетом среди сослуживцев, не будучи на отличном счету у императора, этой должности не занять да и удержаться на ней было трудно.

Как везде, где дело касается отличий, наград, продвижения по службе, в Конногвардейском полку, в котором служило много родовитой амбициозной молодежи, создавались острые ситуации. Командир отвечал не только за боевую выучку, но и моральный климат во вверенном ему подразделении. Вот пример, убеждающий, что завидная репутация Ланского сложилась неспроста.

Далеко не всегда удобно быть принципиальным и справедливым. Однажды в Конном полку появилась вакансия, которую временно занял дельный, но не имеющий сильных связей офицер. Кто-то из богатых сослуживцев путем интриг решил сместить его с завидного места, прибегнув к невольному содействию императора.

И вот венценосный шеф, прибыв в полк, как бы между прочим спросил командира:

– А что, Ланской, у тебя, говорят, очищается адъютантская вакансия?

– Так точно, Ваше Величество!

– Я слышал, ты избираешь Черткова?

Конечно, Ланской понял, куда гнет государь, но твердо ответил:

– Нет, Ваше Величество, я считал бы это несправедливостью относительно офицера, который служит отлично и за шесть месяцев вполне оправдал мое доверие.

Николай опять за свое:

– А я все-таки думал, что ты назначишь Черткова.

– Ваше Величество! Должен ли я считать этот вопрос изъявлением Вашего желания?

– Это почему?

– Потому что оно для всякого является законом. Только, подчиняясь ему, я имею право обидеть офицера.

После возникшей паузы командир услышал:

– Нет, Ланской. Поступай по совести. Тебе это ближе и лучше знать.

Затем, потрепав Петра Петровича по плечу, усмехнулся:

– Вот, взялся поинтриговать, да не выгорело. А тебе за правду – большое спасибо. Я люблю, чтобы мне так служили.

Конным полком Петр Петрович командовал девять лет. В день празднования 25-летия полка генерал Ланской преподнес августейшему шефу альбом с портретами полковых командиров. Император, перелистав его, вернул, чтобы альбом дополнили: первым, по мнению императора, здесь должно быть изображение красавицы жены командира – Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской.

В разгар Крымской войны Петр Петрович приехал в Вятку, чтобы руководить формированием местного ополчения. Заключение мира становило вятских добровольцев на пути к Крыму. Но на руках Ланского осталась сумма в сто тысяч рублей, пожертвования вятичей на алтарь Отечества.

Прибыв в Петербург на аудиенцию к государю (это был сын скончавшегося незадолго до того императора Николая I Александр II. – Л.Т.), он спросил, куда ему следует сдать эти деньги? Александр II поинтересовался, как поступили с пожертвованиями, собранными в других губерниях, и «удостоверившись в исключительности факта, промолвил: «Так ты один возвратил их, Ланской! Да, с тобою иначе и быть не могло». А затем деньги, переданные в военное министерство, «быстро испарились по разным инстанциям».

Поездка в Вятку сохранила пример того, что, если внутреннее убеждение подталкивало Ланского облегчить чью-то судьбу, он охотно делал это.

  

Мы привыкли воспринимать красавцев в золотых эполетах как непременных участников балов и романтических историй, будораживших Петербург. Однако у них была и другая жизнь. Кто превращал новобранца в непобедимого солдата непобедимой гвардии? Этот нелегкий труд брали на себя офицеры.

...Семь лет находился в Вятке на положении ссыльного молодой литератор, будущий писатель-сатирик Михаил Салтыков-Щедрин. Выслали его сюда за публикации, не понравившиеся властям своей едкой критичностью.

По просьбе сочувствовавшего Салтыкову-Щедрину одного вятского семейства Ланской взялся облегчить участь ссыльного, что вполне удалось.

Преисполненный благодарности к заступившемуся за него человеку, с которым даже не был знаком, писатель-сатирик сообщал родным: «Всем этим я обязан генералу Ланскому...»

Добравшись до столицы, Салтыков-Щедрин искал случай лично поблагодарить генерала. Видимо, встретили его у Ланских безо всякой официальности. С той теплотой, которая заставила литератора снова вернуться сюда. Для нас интересно следующее свидетельство современника, который хорошо знал и Щедрина, и генерала:

«В семье Ланских свято хранились вместе с памятью о покойном поэте и симпатии к литераторам и их деятельности; Салтыков немедленно познакомился с ними, стал часто бывать в их доме и до старости сохранил благодарную память о радушном приеме и нравственной поддержке, какую всегда встречал у них».

История не уберегла для потомства биографии многих достойных людей, о которых бы так интересно было почитать сегодня. Если бы не старшая дочь Ланских, оставившая заметки о своем отце да еще несколько рассеянных то там, то здесь сведений о нем и, главное – если бы не женитьба Петра Петровича на вдове Пушкина, пребывал бы генерал в полном забвении.

А между тем Пушкины и Ланские оказались связаны кровным родством. Старший сын поэта Александр Александрович женился на племяннице генерала Петра Петровича Софье. Так, урожденная Ланская стала Пушкиной и матерью одиннадцати внуков поэта, которых родила за неполных тринадцать лет супружества. Умерла Софья Александровна совсем молодой, и маленькие Пушкины воспитывались в Лопасне. Хозяйкой этой подмосковной усадьбы опять же была урожденная Ланская – Мария Петровна, родная сестра нашего генерала, по мужу Васильчикова.

...Однако мы сильно забежали вперед, оставив тридцатидвухлетнюю невесту Наталью Николаевну и жениха-генерала Ланского накануне события, неразрывно связавшего их до гробовой доски.

* * *

Свадьба генерала Ланского и Натальи Пушкиной состоялась в июле 1844 года в Стрельне – прелестном, нарядном местечке под Петербургом, где в летние месяцы квартировал Конногвардейский полк.

О предстоящем венчании в стрельнинской церкви мало кто знал. Приглашены были только ближайшие родственники, братья и сестры с обеих сторон. Несомненно, идея скромного торжества исходила от Натальи Николаевны. Она предвидела, у скольких на языке опять окажется ее имя. Венчание с Ланским, конечно же, заставит вспомнить подзабывшиеся за семь лет в памяти подробности трагических дней 1837 года.

Опять пойдут по Петербургу разговоры: «Бедный Пушкин. Жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы жены», «Бедная Натали – жертва собственного легкомыслия и людской злобы». Но если такие слова произносили в дружественном поэту и его семье доме Карамзиных, то с каким же злорадством будут обсуждать вторую свадьбу Натали ее враги! Тут можно ожидать всего. И ненужного сочувствия: мол, наконец-то эта красавица забудет кошмар своего первого супружества. И причитаний тех, кто при жизни Пушкина никаких теплых чувств к нему не испытывал; у нее не хватит сил прикинуться равнодушной к молве беспощадной и язвительной. И у того человека, которому хватило смелости стать ей и детям Пушкина опорой, тоже будет щемить сердце. Нет, нет! Все следует устроить тихо и незаметно...

Но тут объявилась неожиданная трудность. По существовавшим тогда порядкам человек настолько приближенный к престолу, как Петр Петрович, обязан был испросить разрешения жениться непосредственно у императора – шефа полка. Что Ланской и сделал, услышав в ответ:

– Искренне поздравляю тебя и от души радуюсь твоему выбору! Лучшего ты не мог сделать. Что она красавица – это всякий знает, но ты сумел оценить в ней честную и прямую женщину. Вы оба достойны счастья, и Бог пошлет вам его. Передай своей невесте, что я непременно хочу быть у нее посаженым отцом и сам благословить ее на новую жизнь.

Во всяком случае ответ государя в передаче Александры Ланской-Араповой выглядел именно так. И хотя пушкинисты имеют много претензий к ее записям, часть из которых несомненно сделана со слов матери, без них мы бы не знали живых подробностей, в том числе и о свадьбе.

В самый торжественный момент венчания наверху раскатисто зазвонил колокол, что, однако, не было предусмотрено церемонией. Так в чем же дело? Оказалось, один из молоденьких офицеров, Николай Орлов, прослышав про венчание своего командира, все-таки вознамерился попасть в церковь. Ланской позаботился о том, чтобы вход строго охранялся. Но Орлов, однако, не отказался от своего замысла и забрался на колокольню, надеясь с высоты взглянуть на новобрачных, когда они будут выходить из церкви.

Одно неосторожное движение – и случайно задетый молодым человеком колокол басисто загудел. Орлов же растерялся и не знал, как прекратить предательский звон.

Когда дело выяснилось, он страшно сконфуженный, извинился перед новобрачными, был прощен и даже получил разрешение бывать в семье командира, чем в дальнейшем и воспользовался.

Итак, из церкви Наталья Николаевна вышла уже не Пушкиной, а Ланской. Эта фамилия не могла, конечно, претендовать по своей значительности на ту, которая обессмертила Наташу Гончарову, когда-то застенчивую девушку из калужского захолустья. Но жизнь есть жизнь. И Наталья Николаевна, ныне генеральша Ланская, могла быть уверена, что случившаяся перемена вводит ее в достойную семью.

...Но представим себе положение новобрачного, которому на следующий день предстояло доложить государю о состоявшейся свадьбе. Как объяснить ему, напросившемуся в посаженые отцы, почему все свершилось без его присутствия? Разумеется, Ланской чувствовал себя не в своей тарелке. Однако первые же слова извинения Николаем I были прерваны:

– Довольно! Я понимаю и одобряю те соображения, которые делают честь чуткости ее души, – говорил он о Наталье Николаевне, которая предпочла отказаться от чести, предложенной, ей. – На другой раз предупреждаю, что от кумовства так легко не отделаетесь. Я хочу и буду крестить твоего первого ребенка...

В подарок Наталье Николаевне он послал с нарочным бриллиантовый фермуар.

* * *

Супружество Натальи Николаевны с генералом Ланским продлилось без малого двадцать лет. Целая жизнь! Писали о нем мало, как-то вскользь, полагая, что гибель Пушкина поставила точку и в биографии его жены, а все остальное уже не имеет значения. Но истинных почитателей поэта не может не волновать судьба тех, кого он так любил: жены, чью честь защищая, и вышел на смертельный поединок, четверых детей, рождению которых так радовался и за будущую судьбу которых так волновался.

Забегая вперед, скажем: Александру Сергеевичу не в чем было упрекнуть Ланского. Он не только вырастил детей поэта, как своих собственных, но и воспитывал, причем в одиночку, уже без обожаемой жены, пушкинских внуков. Что же касается Натальи Николаевны... Какое место в ее сердце занимал Ланской?

Слово «любовь» многозначно. И каждый желает видеть в нем воплощение того, в чем нуждается. Одни__буйство чувств, бесконечную смену событий, когда день вчерашний не похож на сегодняшний, а завтрашний таит в себе новые радости. Другие, напротив, ценят в любви обретение надежной пристани, которая спасет от любого шквала и не даст унести тебя в безбрежный океан жизни.

  

На знаменитом памятнике перед Марианским дворцом Николай I изображен в форме Конногвардейского полка, которым командовал Ланской. Полк остался верен императору в день восстания на Сенатской площади. Вероятно, этим объясняется особо теплое отношение к нему самодержца. «Моя старуха конная гвардия», – любил говорить он.

Наталье Николаевне выпало жестокой мерой оплатить легкомыслие молодости и женское тщеславие, чему оправданием была сама ее изумительная красота. Смерть гениального мужа заставила взглянуть на мир другими глазами. Радостью жизни стала невеселая череда балов и маскарадов в Зимнем. Ничем иным как суетой сует она это теперь не назвала бы. Собственно, они с покойным Александром Сергеевичем пришли к одной и той же мысли: человеку нужен добрый спутник жизни, душевный покой да «щей горшок»: стало быть, мешок с золотом вещь совершенно необязательная. Не случайно в одном из писем Ланскому она признается, что знает лишь одно сокровище – свою любовь к нему, которая по своей высоте и неколебимости равна любви к Богу.

И отправляясь под венец, Наталья Николаевна молила судьбу не обездолить ее.

А ведь сбылось! Несомненно, сбылось! При общем пристальном внимании к семье русского гения, думается, даже незначительный факт не в пользу второго мужа Натальи Николаевны стал бы известен. Но нет! В том, что выбор вдовы был на редкость удачен, сходятся все, даже друзья поэта, которые, разумеется, особенно ревниво оценивали того, кто заменил детям Пушкина-отца.

Между тем Ланской по своему характеру являлся полной противоположностью Александру Сергеевичу. Дочь Петра Петровича Александра, например, писала, что отец был неразговорчив, мог даже производить впечатление холодного человека, такого, знаете ли, гордеца, к которому трудно подступиться. Вспомним очарование разговора Пушкина, когда от него, некрасивого, невозможно было отвести глаз. В Ланском же педантизма, стремления везде и во всем к четкости имелось предостаточно. В чем, в чем, а в этом ни поэт, ни прекрасная Натали замечены не были: все их старания положить конец «художественному беспорядку» в обычной жизни кончались неудачей. Ланской – а это являлось одной из главных его черт – обладал совершенно исключительной выдержкой. Пушкин был весь как на ладони. Судя по тому, как легко близкие и знакомые узнавали по лицу Натальи Николаевны о ее душевном состоянии, она в этом смысле с поэтом оказалась схожа. К тому же была, как Александр Сергеевич, и вспыльчива, о чем мало известно – все почему-то представляют ее кроткой, меланхоличной тихоней.

Итак, Наталья Николаевна обрела спутника, едва ли способного ей напомнить первого мужа, да и с ней несхожего своим нравом. Вероятно, это был как раз тот случай, когда разные характеры отлично дополняют друг друга. А главное, в достатке было необходимое для прочного супружеского союза: желание быть вместе. Ради этого можно было многим поступиться. Такого рода задача в первую очередь выпала на долю Петра Петровича. «Перемена участи», как говорится, была очень заметна.

В новую квартиру Ланского в командирском корпусе Конного полка перебралось семейство со своим давно сложившимся укладом: сама Наталья Николаевна, ее старшая сестра Александра Николаевна, которую ей и в голову не пришло отделить от себя, и дети. Старшим Маше и Саше было соответственно двенадцать и одиннадцать лет. Это возраст, вполне достаточный, чтобы понять изменения, происшедшие в их жизни.

Никогда ни старшие, ни младшие не называли Ланского отцом. Он всегда оставался для них Петром Петровичем. Вероятно, таково было желание Натальи Николаевны – поселить в детях сознание, что они – Пушкины, что отец их умер и у них есть отчим.

Это честное и четкое положение вещей, когда дети понимают, что Петр Петрович – муж мамы, не родной им человек, к великому счастью, не повлияло на взаимоотношения в новой семье.

Едва ли Ланской заигрывал с приемными детьми, пытаясь расположить их к себе, – такое противоречило его сдержанному характеру. Это Пушкин мог устраивать веселую кутерьму с малышами своих друзей. Скупому в эмоциях Ланскому такое едва ли пришло бы в голову. Он всегда оставался таким, каким был. И в сближении отчима и «приемышей», быть может, в первую очередь сыграла чуткость детской души, которую не обманешь. Пушкинская поросль уверовала, что человек, к которому все они перебрались, – друг им и их матери. Еще мало соображая в человеческих отношениях, они видели, что Петр Петрович непритворно добр, заботится о них. Примеров тому имелось достаточно. И приемыши потянулись к нему, как беззащитный интуитивно тянется к сильному.

Спустя год после свадьбы эти отношения в новой семье прошли испытание, которое бывает болезненным даже для родных детей. У молодоженов появилась новорожденная. 15 мая 1845 года, на сорок седьмом году жизни, Ланской впервые стал отцом.

Император не забыл своего обещания и приехал в Стрельну крестить маленькую дочку Петра Петровича. Девочке дали имя Александра.

Спустя несколько десятилетий Александра Петровна Ланская-Арапова со слов очевидцев записала о своих крестинах:

«Приняв меня от купели, он (Николай I. – Л.Т.) отнес матери здоровую, крепкую девочку и, передавая ее с рук на руки, шутливо заметил:

– Жаль только одно – не кирасир!»

Кирасиры, напомним читателю, относились к кавалерии и сражались на конях с тяжелыми палашами в руках. Острота императора понятна – кто на месте Ланского не мечтал бы о сыне? Однако годом позже родился опять «не кирасир», а дочь Софья. Уж, видно, так было суждено Ланскому – третьим их с Натальей Николаевной ребенком тоже была девочка, названная Елизаветой.

Однако «три девицы под окном» плюс четверо Пушкиных не казались генералу пределом отцовства. Он искренне любил детей как таковых, и тот бедлам, который устраивала юная ватага в его чинном генеральском жилище, Ланского не раздражала. Быть может, не последнюю роль в его желании еще и еще раз стать отцом играло то, что он знал, насколько хорошо себя чувствует в роли многодетной матери и его обожаемая супруга.

«Я тебе очень благодарна за то, что ты обещаешь мне и желаешь еще много детей. Я их очень люблю, это правда», – писала в ответ на семейные планы Петра Петровича, который он, видимо, высказывал в своем письме, его генеральша-жена. Она все-таки реалистичнее мужа смотрела на вещи, учитывала и его возраст, и то, что его положение по монаршей воле может перемениться. Что тогда? Долг родительский не только родить ребенка, но и «думать впоследствии о будущности каждого из них». «Дай Бог, – отвечала она Ланскому, – чтобы мы могли обеспечить каждому из них независимое существование. Ограничимся благоразумно теми, что у нас есть, и пусть Бог поможет нам всех их сохранить».

Детей они сохранили всех, это тоже говорит о том, что внимания, неусыпного догляда за ними было достаточно. Все они выросли к тому же с хорошим здоровьем, физически крепкими. Конечно, говоря о «независимом существовании», Наталья Николаевна загодя терзалась: пятеро дочерей – всех надо обеспечить приданым, а мальчики Пушкины – их нельзя выпустить в жизнь без копейки в кармане.

Несомненно, Ланскую огорчало то, что все те же запутанные денежные отношения с Гончаровыми «бросили ее», как выражалась она, «на шею мужу». Пенсию, назначенную ей после смерти Пушкина, похоже, теперь Наталья Николаевна не получала. С родственниками Александра Сергеевича тоже была полная неразбериха. Петру Петровичу пришлось взять эти дела в свои руки, дабы дети Пушкина имели в будущем собственную копейку.

Человек опытный и скрупулезный, приняв на себя обязанности опекуна детей поэта, Ланской взялся за управление нижегородскими пушкинскими деревнями. Его стараниями было сохранено для детей поэта и Михайловское.

Между тем квартира Ланского пополнялась все новыми обитателями.

Сюда, под крыло Натальи Николаевны, прибился и племянник Александра Сергеевича – сын его сестры Ольги Сергеевны. Учась на правоведа, подросток Лев Павлищев стал членом, как шутила Наталья Николаевна, ее «пансиона» на правах такого же любимого ребенка, какими тут себя чувствовали все.

Когда по необходимости Льву приходилось возвращаться в пансион училища, он безутешно рыдал. Наталья Николаевна как могла успокаивала подростка, обещала не забыть его и при первой возможности забрать к себе снова. Однажды она строго выговорила сыну Саше, не заметив в нем сочувствия к слезам двоюродного брата. Учителя преподавали детям Натальи Николаевны науки, но правила человечности, деликатности прививала им, безусловно, мать, учила их ценить родство, помогать друг другу и в мелочах, и в большом.

 

Паша Ланской, племянник Петра Петровича, звал Наталью Николаевну тетушкой. Приняв его в свою семью, Ланская писала мужу: «Ты знаешь – это мое призвание, и чем больше я окружена детьми, тем больше я довольна». Так и шли ее дни в шумной, галдящей ватаге взрослевших Пушкиных, подраставших Ланских. «Мой маленький народец», – говорила о них Наталья Николаевна.

Этого невозможно добиться лишь наущением. Сама атмосфера жизни Ланских питалась чувством справедливости, любви к тем, кто рядом с тобой, умением быстро забывать неизбежные обиды. Дружба, связавшая детей Пушкиных и Ланских, сохранилась на всю жизнь, выдержав те испытания, которые порой оказываются непреодолимыми для родных братьев и сестер.

Если у Натальи Николаевны все семеро были «ее», другой счет мог бы быть у Ланского. Этого Петр Петрович, к собственному счастью и счастью всей семьи, избежал: «Вряд ли найдутся между отцами многие, которые всегда проявляли бы такое снисходительное терпение, которые так беспристрастно делили бы ласки и заботы между своими и жениными детьми, – писала Александра Арапова. – Лучшей наградой исполненного долга служило ему сознание тесного, неразрывного союза, сплотившего нас всех семерых в одну любящую, горячо друг другу преданную семью».

Будущее покажет, что старшая из дочерей Ланских ничего не преувеличивала. Недостатка в преданности друг другу дети Пушкиных-Ланских не испытывали, а ее потребовалось немало – жизнь прожить, как говорится, не поле перейти.

* * *

...Напасть пришла в семейство Ланских с той стороны, откуда меньше всего приходилось ждать. Совершенно неожиданно Александрита, Александра Николаевна, ополчилась на зятя. Кажется, совсем недавно перед замужеством Наташи ее сестра писала родным, какой чудесный, редкий человек встретился несчастной сестре-вдове и что ей трудно перечислить все достоинства, которыми обладает Петр Петрович.

Почему спокойная жизнь в семье уже замужней сестры изменила настроение Александрины? Раньше она человек с упрямым, неуступчивым характером прекрасно понимала, что без ее помощи и поддержки Наталье Николаевне придется совсем туго. Это, пожалуй, было правдой – ее прекрасная сестра много раз становилась жертвой излишне мягкого характера.

А теперь в доме генерала Ланского Александрине при всей деликатности и по-прежнему теплом отношении сестры – пришлось перейти на вторые роли. У Наташи был муж – ее первый советчик, ближайший друг и опора. Уязвленное самолюбие Александры Николаевны бунтовало, хотя ни малейшего повода Наталья Николаевна и ее супруг не давали.

Но скрытое недовольство своей жизнью у Ланских продолжалось. И хуже всего то, что Александрита стала настраивать детей Пушкиных против отчима. Если учесть, что старшие – Маша и Саша – были уже подростками, как все в этом возрасте, впечатлительными и ранимыми, легко представить, каких семейных осложнений могло стоить такое неразумное поведение. Один неверный шаг Ланского, случайная необдуманная фраза – и Маша с Сашей получили бы доказательство наговоров тети Ази. То, что этого не случилось – лишнее свидетельство безупречного отношения Петра Петровича к приемышам. Вероятно, этот умный и опытный человек осознал всю меру опасности для семьи – и, как стойкий оловянный солдатик, стал на ее страже, поклявшись умереть, но не дать рухнуть своему счастью.

Но каково было Наталье Николаевне наблюдать это изнурительное беспричинное противостояние двух дорогих ей людей? Она все видела, все понимала и мучилась ужасно. В сущности, она второй раз допустила ошибку.

Пушкин в свое время вовсе не был в восторге от мысли молодой супруги поселить у себя двух старших сестер: Екатерину и Александру. Александр Сергеевич считал, что семья: муж, жена да дети должны жить отдельно. Но все же уступил Наташе. А желание ею руководило самое доброе: выдать их, бесприданниц, провинциалок, замуж. Пушкин предупреждал: из этого ничего не выйдет. Рядом с Натали сестры будут проигрывать, хотя их нельзя было назвать дурнушками, более того, одна дама, не выделяя никого из трех сестер, восхищалась их «изяществом, красотой и невообразимыми талиями». И беду девиц Гончаровых точно обрисовала фраза Ольги Павлищевой, сестры Александра Сергеевича: «Они красивы, эти невестки, но ничто по сравнению с Наташей».

Пушкин оказался прав. Венчание старшей, Екатерины, с Дантесом была всего лишь попытка последнего, влюбленного в Натали, избежать дуэли с ее мужем. Трагедия все равно разразилась. Наталья Николаевна осталась вдовой, связь со старшей сестрой была навсегда разорвана. Да и Екатерина Дантес своим несчастным супружеством только сократила свою жизнь.

И вот теперь – Александрина... Как тут ни вспомнить изречение, которое может показаться спорным: в горе легко найти утешителей, гораздо меньше тех, кто порадуется твоему счастью. И Александрина, родная, верная Александрина отчаянно ревновала Наталью Николаевну к мужу.

  

Александра Николаевна Гончарова была на год старше своей красавицы сестры. Человек, безусловно, преданный семейству поэта, она тем не менее своим нелегким нравом доставила немало тяжелых минут Наталье Николаевне в ее втором замужестве. Лишь терпение Ланского, бесконечная снисходительность к недостаткам других позволили сохранить мир в доме.

Дело доходило до того, что та лишний раз опасалась поехать с мужем на прогулку, в гости или просто посидеть с Петром Петровичем наедине, поговорить о том, о чем меж собой могут говорить лишь супруги.

Ланской и так постоянно был в разъездах. Но Александрина не принимала этого в расчет и не находила в себе сил хотя бы внешне поддерживать ровные отношения.

Появление генерала в доме часто сопровождалось тем, что Александра Николаевна демонстративно уходила в свою комнату, запиралась и пресекала все попытки сестры вернуть ее в семейный круг. Дурное настроение, когда она переставала со всеми разговаривать, в том числе и с сестрой, могло длиться хоть неделю, как затяжное ненастье. Да и общение за общим столом часто кончалось пикировкой, нападками и нескрываемым раздражением Александрины. Ей почему-то представилось, что Ланской ее не уважает, не ценит, считает обузой – в общем, одолевали мысли, свойственные людям, которые прежде всего сами недовольны собой, своей жизнью и клянут тот день и час, когда появились на свет.

Судя по письмам, Ланской не раз пытался наладить отношения со свояченицей. Возвращаясь из поездок с подарком для жены, он не обделял и Александрину. Наталья Николаевна всякий раз как доказательства расположения мужа показывала сестре строчки с добрыми пожеланиями и приветом ей. Но упорствовавшую в своей неприязни к Ланскому Александру Николаевну трудно было пронять такими пустяками.

Шли годы, но что касается настроения сестры, к величайшему огорчению Натальи Николаевны, ничего не менялось. Александрина привыкла к роли главной воспитательницы детей Пушкина, а маленькие Ланские, у которых были свои няни и гувернантки, уже не видели авторитета в лице «тети Ази». Возникали конфликты. Девочки, очевидно, жаловались на нее не только матери, но и отцу.

Хуже всего то, что Наталья Николаевна понимала, что Александрина – ее крест по гроб жизни. Сестре вот-вот должно было исполниться сорок лет. За исключением романа с Аркадием Россетом, оказавшимся безрезультатным, она не могла бы припомнить никого, кто решился бы разомкнуть круг ее одиночества. Ожесточение женского сердца, похоронившего всякую надежду на личное счастье, можно понять. Это чувство копилось долгими годами. Еще живя в доме Александра Сергеевича, Александрина далеко не всегда могла справиться с приступами тоски, раздражения, жертвой которых в первую очередь становилась многотерпеливая Наташа. Человек по натуре прямодушный и вовсе не злой, Александрина сама признавалась в письме родственнику: «Не можешь себе представить, как я чувствую себя изменившейся, скисшей, невыносимого характера. Право, я извожу людей, которые меня окружают; бывают дни, когда я могу не произнести ни одного слова, и тогда я счастлива. Надо, чтоб меня никто не трогал, со мной не говорили, не смотрели на меня – и я довольна».

Именно на эту причину – безысходную, втуне пропадавшую жизнь – постоянно указывала Наталья Николаевна мужу в письмах, прося его снисхождения и терпеливости.

«...Как бы я была бы счастлива, если бы в вашей совместной жизни, – писала о сестре Ланскому его супруга, – когда ты вернешься, было бы больше согласия, чем раньше. Лишь бы она могла выбросить из головы мысль, что ты когда-нибудь имел что-либо против нее, и понять, что ты питаешь к ней только привязанность. Самое мое горячее желание, чтобы она была справедлива к тебе и ценила благородство твоего сердца, и здесь я надеюсь на время и на Бога.

Невозможно, чтобы в конце концов она не убедилась, что твоя душа не способна к ненависти».

Слово «ненависть» в устах Натальи Николаевны, всегда старавшейся всех примирить, успокоить, слишком сильное. Оно достаточно красноречиво говорит о том. как осложнила ее жизнь сестра. И только бесконечно мягкий характер Натальи Николаевны помогал ей снова и снова искать пути к семейному взаимопониманию и ладу.

Вероятно, она немножко хитрит, отправляя следующее, письмо мужу с такими словами: «...Сашинька просит передать тебе тысячу приветов. Бог мой, как я была бы счастлива, если бы вы были хороши друг с другом... Вы оба хорошие люди, с добрейшими сердцами, как же так получается, что вы не ладите. Это одно печалит меня, но в конце концов я говорю себе, что счастье не может быть полным».

Ну что ж, порадуемся хотя бы тому, что Наталья Николаевна наслаждалась тем, в чем видела единственное счастье на земле – союзом двух любящих сердец...

...Бог словно услышал молитву Натальи Николаевны.

  

Даже в беглой зарисовке виден упрямый характер первой дочери Натальи Николаевны от брака с Ланским. Но что нам до того! Спасибо выросшей Александре за то, что оставила на бумаге живые сценки и события «другой» жизни своей прекрасной матери, а также своих «пушкинских» братьев и сестер.

Неожиданно сорокалетняя Александрина стала невестой – к ней посватался Густав Фризенгоф, знакомый Гончаровых, недавно ставший вдовцом. Ланские очень желали этой свадьбы, даже имели неосторожность поторапливать жениха, на что тот немного обиделся. Но и супругов понять можно: Наталья Николаевна радовалась, что сестра наконец-то покончит с постылым одиночеством, и они, безусловно, не без облегчения ждали освобождения от гнета тяжелого характера Александрины.

Наконец свадьба состоялась. Дальнейшее вполне оправдало надежду Натальи Николаевны в отношении сестры, что «счастье сгладит неровности ее нрава и даст возможность проявиться многим ее хорошим качествам».

Итак, испытание длиной в восемь лет семья Ланских с честью выдержала. Наталье Николаевне помогла ее добрая натура, а Ланскому терпеливость. Как писала его дочь, «ему был только дорог покой его обожаемой Наташи, и не было жертв, которые он бы не принес в угоду ей».

Однако мог ли он вообще быть – покой у матери семерых детей? Дочка Ланских Азя росла большой озорницей. «Живость характера и пылкости воображения» девочки сделало ее героиней самых громких домашних историй.

Родители втайне признавались себе, что Александра – первый общий ребенок была их любимицей. И, не выдавая перед другими детьми чувств к ней, они, конечно, изрядно избаловали ее. Плоды этого пришлось пожинать в первую очередь Наталье Николаевне. Девочка, по характеру очень добрая, способная на самые пылкие чувства к окружающим – такой Александра Петровна останется на всю жизнь – в детстве была настоящей маленькой разбойницей и не умела сдерживать себя от грубых выходок. Видимо, имея в виду ее хорошие задатки, Наталья Николаевна так отзывалась о своей любимице: «Азя привлекательна, когда ее знаешь, как знаем ее мы. Застенчивость не в ее характере».

Однажды маленькая Александра назвала нерасторопную няню старой дурой. Услышав это, Наталья Николаевна наказала девочку, не взяв ее на прогулку.

С громким ревом Азя бросилась на второй этаж и, увидев, что экипаж уехал, пролезла сквозь балконное ограждение, решив спрыгнуть вниз. За нею побежали. Увидев слуг, девочка кричала: «Не подходите! Брошусь! Брошусь! Как вы смеете наказывать меня!»

Легко себе представить, что пережила бедная мать, когда ей рассказали, что Азя готова была привести обещание в исполнение и висела на изрядной высоте, вцепившись в перекладины...

Уже взрослой женщиной Азя, Александра Петровна, вспоминала, что хлопот с ней было много – ребенка более подвижного, упрямого, умевшего настоять на своем, трудно было и представить. Конечно, такой характер был источником не только драматических, но и комических эпизодов, над которыми после потешался весь дом.

К разряду последних относилась история, произошедшая во время визита императора в дом командира Конного полка. Здесь стоит упомянуть о том, что Ланской в силу своего положения обязан был время от времени устраивать приемы, приглашая, помимо иных гостей, сослуживцев, офицеров своего полка.

Гвардейская молодежь с удовольствием посещала эти вечера в просторной, хотя и лишенной роскоши квартире Ланских. Вероятно, сердечность и милая простота «матери-командирши» позволяли всем чувствовать себя легко и свободно.

Такая атмосфера привлекала и царских сыновей, которые были отданы на выучку к Ланскому. Иногда танцы так затягивались, что им дома влетало от строгого батюшки. В дневнике Л.Дубельта, начальника Третьего отделения, отмечено: «18 января был у генерал-адъютанта Ланского. Великие Князья Николай и Михаил Николаевичи оставались там до 4-х часов утра. На другой день Государь-Император сделал за это замечание генерал-адъютанту Философову (воспитатель великих князей. – Л.Т.) и приказал, чтобы Их Величества не оставались на балах более полуночи».

Но проходило время, великие князья снова получали приглашение и снова отправлялись к Петру Петровичу на Конногвардейский бульвар. В конце концов император решил сам приехать на вечернее полковое сборище, так нравившееся его сыновьям. Однажды, выслушав доклад Ланского, как бы между прочим сказал ему:

– Я слышал, что у тебя собираются танцевать? Надеюсь, что ты своего шефа не обойдешь приглашением?

«Трудно себе представить хлопоты, закипевшие в доме. Надо было принять государя с подобающей торжественностью, так как в ту пору редко кто из министров или высших сановников удостаивался подобной чести,_вспоминала Александра Петровна. – Мне было тогда семь лет, и я с лихорадочным любопытством носилась по комнатам, следя за приготовлениями». К ним приедет сам император, ее крестный отец! Сколько раз ей родители говорили об этом событии, которого она, к сожалению, не помнит, как не помнит и своего крестного, потому что была совсем-совсем маленькой. Ну теперь-то уж она своего не упустит.

  

О непростых отношениях Николая I и Пушкина известно всем. Что же касается второй семьи Натальи Николаевны, то, судя по сведениям, дошедшим до нас, этот строгий государь вел себя исключительно по-рыцарски.

И каким же отчаянным плачем разразилась Азя, когда узнала, что не под каким видом ей не позволено присутствовать на вечернем торжестве. Как?! Ей не удастся познакомиться с крестным отцом? И даже взглянуть на государя хотя бы из-за портьеры?

Девочка бушевала, не поддавалась ни на какие уговоры, пока мать непривычно строго не сделала ей внушение. Было велено немедленно отправляться спать. Под утешительную воркотню нянюшки Азя, уткнувшись в подушку, горько переживала свое малолетство и несправедливость взрослых. «Я далека была от предчувствия, что судьба готовит мне блестящее вознаграждение», – вспоминала Александра Петровна.

Между тем Николай I, не терпевший опозданий своих приближенных и сам не допуская их, явился в точно назначенный час.

Грянул оркестр. Высокий гость шел вдоль живого коридора, образованного гостями у Ланских. Дамы, по этикету располагаясь в первом ряду, склонились в реверансе и замерли.

У царя было хорошее настроение. С высоты своего роста оглядывая гостей, он то и дело легким кивком здоровался с ними, ведя под руку хозяйку дома. В разговоре с ней и Петром Петровичем Николай между тем поинтересовался:

– А как поживает моя крестница? Я, признаться, думал повидаться с ней.

И тут Наталья Николаевна рассказала, какое горе сегодня пришлось пережить маленькой Александре Петровне, которой было отказано в свидании с крестным отцом.

– Узнайте, спит ли она? – рассмеялся Николай. – Если нет, то я сейчас пойду к ней.

Торопливо войдя в детскую, Наталья Николаевна увидела вздыхавшую у кроватки няню. Азя с распухшими от слез глазами и не думала спать, а прислушивалась к долетавшим снизу звукам оркестра. Увидев мать, она вскинула взлохмаченную головку.

– Азя, царь к тебе идет.

Промолвив это, быстрым движением Наталья Николаевна зажгла свечу и, поставив шандал на столик, исчезла. Няня, охнув, отступила в темноту. Азю будто подкинуло на постели. И вдруг в полумраке комнаты появилась высокая фигура государя.

Приподняв подол и без того короткой рубашонки, девочка с самым важным видом в тот же миг голыми ногами старательно изобразила реверанс, подмеченный ею у дам.

«Более полувека прошло с тех пор, и я как сегодня помню трепетное биение моего сердца, детский восторг, охвативший мой ум!.. – признавалась Александра Петровна. – Государь неудержимо рассмеялся моей комической фигурке, взял меня на руки и расцеловал в обе щеки. Он ласково поговорил со мною, но что он мне сказал – не помню. Я вся обратилась в зрение и впилась в него глазами, зато он и теперь как живой сохранился в моем воображении.

По его уходе няня, укладывая, стала выговаривать мне, что я должна была бы спокойно лежать, а не вести себя непристойно, но я свысока отрезала, что она ничего не смыслит в придворном этикете.

Однако же на другой день, когда старшие сестры подняли меня на смешки, я мало-помалу утратила веру в свою оценку светских приличий и, когда меня стали систематически изводить фразой: «Расскажи-ка, Азинька, как по этикету ты показала Царю свои голые коленки», я уже сознавала свою провинность и сконфуженно опускала голову».

* * *

С самого начала Ланской сделал жену полной хозяйкой своего дома, всех доходов, которые имел. Сам он по-прежнему обходился лишь незначительной суммой на личные нужды, предоставляя жене право распоряжаться всем остальным.

Это создавало для Натальи Николаевны немалые трудности. Очевидно, наука экономного хозяйствования ей не давалась – ни с Пушкиным, ни с Ланским. Только что было изрядно денег и вдруг они исчезли – у Натальи Николаевны просто голова шла кругом. Подчас она принималась плакать, глядя на толстую пачку счетов, невесть откуда взявшуюся. Тогда она давала себе слово быть более бережливой и во имя экономии свечей порой с детьми вечерами просиживала в одной комнате. Но проку от такой практичности, ясное дело, было немного. С каким удовольствием она тратила бы собственные деньги! Но их как не было раньше, так не было и сейчас.

По своей слабохарактерности не преуспела Ланская и в управлении слугами. А их в генеральском доме находилось немало. Как всегда, эти простые, но весьма сметливые люди раскусили хозяйку и жили себе, как душе угодно: кто пил, кто гулял, кто спал, кто исчезал из дому на побочные заработки.

Наталья Николаевна все надеялась проявить характер: как только в дом вернется вечно посылаемый царем в разные концы Петр Петрович, тут-то она и нажалуется, тут-то и порасскажет. Но сгоряча изложив все свои хозяйские обиды мужу, Наталья Николаевна сейчас же умоляла его никого не наказывать, ибо, если узнает, что кто-то пострадал по ее вине, не простит себе этого.

Понятно, что и Ланской время от времени призывал жену навести порядок в их семейном бюджете и в конце концов обуздать бессовестную дворню. В такие моменты на безмятежном небосводе супружества набегали тучки. Наталья Николаевна понимала, что муж прав, хотя безусловно ее самолюбие уязвлялось. Но характер есть характер: никакими клятвами, данными себе, его не исправить. Да и дом командира блистательного гвардейского полка со всеми очень разнообразными обязанностями, возложенными на хозяйку, требовал большой оборотистости и неусыпных хлопот с утра до вечера.

Наталья Николаевна из всего выбирала для себя то, что было ей по душе и казалось главным – детей...

Дети всех возрастов, окружавшие Наталью Николаевну, требовали развлечений. Она не могла отказать им, хотя, выбирая увеселительные зрелища, всегда интересовалась стоимостью билетов: денег, даже и генеральских, было в обрез. Целый «пансион» детей, представительские расходы, большой штат прислуги – все это требовало средств. Вот, например, она пишет:

 «У меня было намерение после обеда отправиться со всеми на воды, чтобы... послушать прекрасную музыку... Я послала узнать о цене на билеты. Увы, это стоило по 1 рублю серебром с человека, мой кошелек не в таком цветущем состоянии, чтобы я могла позволить себе подобное безрассудство». На сей раз «встречу с прекрасным» пришлось заменить менее изысканными удовольствиями: Наталья Николаевна со своей ватагой отправилась полюбоваться плясунами на канате.

Читая переписку генеральши Ланской, можно узнать, например, как она попыталась попасть с детьми на «какое-то необыкновенное представление», за один рубль серебром кавалер мог провести столько дам, сколько захочет». «Кавалером» был избран Саша Пушкин, в ту пору шестнадцатилетний юноша. Но в компании, где большинство составляли «дамы», заминка вышла из-за Гриши Пушкина. Наталья Николаевна не без юмора признается: ей хотелось бы, чтобы этого ее четырнадцатилетнего сына «сочли за ребенка, но его не согласились признать таковым, и мне пришлось заплатить еще рубль».

Иногда, правда, побаловать молодежь ей удается за небольшую мзду, а то и бесплатно. Особенно летом, когда семья жила на даче на Каменном Острове.

В погожие дни ехали гулять в Строгановский сад, чудное место на окраине столицы, где и маленькие, и большие находили себе забавы. Здесь была устроена специальная площадка с аттракционами. Детвору развлекали фокусники и гимнасты. А в огромном крытом помещении сада давали концерты популярные в Петербурге оркестры, цыганские хоры.

  

Летом Наталья Николаевна увозила детей на Острова – хоть и близко к городу, но много зелени и свежий ветер с залива. Старинная акварель передает очарование этой окраины Петербурга, которым наслаждалась вдова Пушкина, жена Ланского.

В непогоду дети проводили время в доме. Одни пели под аккомпанемент фортепьяно, другие, нарядившись кто во что горазд, устраивали домашний театр, кто-то мирно играл, кто-то громко ссорился. Взрывы смеха чередовались с воплями и слезами, а в общем вокруг Натальи Николаевны стоял «невообразимый шум и гам». Похоже, она и сама не старалась найти убежище потише, находя удовольствие наблюдать полную сил и энергии молодую ватагу.

«Я никогда не могла понять, как могут надоедать шум и шалости детей, как бы ты ни была печальна, невольно забываешь об этом, видя их счастливыми и довольными», – признавалась Ланская, хваля себя за то, что умудряется заниматься своими делами, не имея ни минуты тишины.

«Не в правилах матери было доверять нас чужому надзору, – писала ее старшая дочь. И действительно факты, известные нам из воспоминаний и переписки, не противоречат этому. Молодая вдова, сражающаяся с нищетой, генеральша, жизнь которой обрела устойчивость, – какую бы роль ни отводила судьба Наталье Николаевне, она прежде всего была матерью, для которой все, что не дети – на втором плане.

По-прежнему с большой неохотой лишь для поддержания связей нужных для мужа и детей ездит она в гости. Ей, в сущности, безразличны люди большого света, те, что при Пушкине беззастенчиво обсуждали ее, злословили, клеветали, а теперь так милы и любезны с генеральшей Ланской. Она всегда нехотя оставляет детей, покидая дом и возвращаясь, первым делом внимательно смотрела на нянюшку: не случилось ли чего? Умея все читать на добром лице той, которая с пеленок растила ее, потом детей пушкинских, теперь детей Ланских, успокаивалась: все хорошо, дети спят.

Неужто надо было пережить сокрушительный удар судьбы, чтобы понять цену самого обыкновенного рутинного дня, который прошел «без горя и забот». А может, горький урок тут ни при чем, а дети, муж, семья – было всегдашним предназначением «прекрасной Натали». И никто не догадывался, что блистательная красавица была предназначена точно для такой жизни, которую ведут миллионы никем не примечательных женщин.

Только Пушкин угадал суть своей Наташи. И отправился на дуэль, чтобы этот отчаянный шаг заставил всех оставить их с женой и четырьмя детьми в покое. Не случилось...

...Подрастали дочери Пушкина, Маша и Наташа. Наталья Николаевна все чаще и чаще думала об их будущем. Когда они были маленькими, она без всякого огорчения замечала: девочки некрасивы. Александр Сергеевич, увидев свою новорожденную Машу, иронически заметил в письме к другу, что его жена «имела неосторожность» произвести на свет маленькую его копию. Впоследствии и давняя ненавистница Пушкина Идалия Полетика с сожалением, возможно, наигранным, отмечала, что дочери прекрасной Натали – увы! – похожи на своего отца.

Наталья Николаевна едва ли придавала значение тому, что, вероятно, слышала по поводу внешности своих дочерей от родных и знакомых. Были бы здоровы – что еще нужно?

Но каждая мать, имеющая дочерей, наверняка чувствует, что в какой-то момент начинает поглядывать на них иными глазами, как будто пытается оценить, как воспринимают их другие люди, могут ли взрастающие девочки привлечь к себе внимание, заставить полюбить себя. Едва ли кто будет отрицать, что внешность здесь имеет немалое значение. Конечно, то и дело натыкаешься на истории, как будто подтверждающие давно всем известное: не родись красивой, а родись счастливой. Да и судьба самой Натальи Николаевны – разве не лучшее подтверждение тому?

Но что там ни говори, будущее дочерей по-прежнему зависит от хорошенького личика, складной фигуры. Женское счастье невозможно без удачного брака. Если в наше время женщина абсолютно самостоятельна и свободна в выборе профессии, в своих деловых планах, все-таки большинство склоняется к мысли, что никакая удачная карьера не заменит личного счастья, то во времена Натальи Николаевны споры на эту тему не возникали. Никакой альтернативы замужеству как единственно возможной «карьере» для женщины попросту не существовало. Хорошо еще, если имелось богатство, – тогда не нашедшая пары девушка хотя бы была избавлена от нужды. Но Наталья Николаевна знала: ее девочки, в сущности, совершенно не обеспечены. И у них нет приданого, которое может привлечь женихов. Есть от чего болеть голове!

Даже в богатых семьях старой России наличие двух-трех дочерей считалось сущим разорением. Ланским же предстояло выдать замуж пятерых. И, судя по переписке между супругами, они постоянно думали об этом.

Начать с того, что Наталья Николаевна выдает свои тайные терзания и с облегчением сообщает мужу о первых удачных появлениях старшей дочери в обществе.

Она нашла средства, чтобы надлежащим образом обставить первый выход Маши Пушкиной в свет. Было сшито белое муслиновое платье «с пунцовыми мушками и пунцовыми лентами у ворота и пояса». Судя по описанию, этот эффектный наряд был очень к лицу девушке.

  

Старшей дочери поэта была уготована нелегкая судьба. По счастью, она всегда находила приют, понимание и ласку у своих сводных сестер. Мария Александровна отличалась характером жизнерадостным и оптимистичным, что позволило ей в 80 лет выглядеть женственно, нарядно и говорить: «Терпеть не могу старух».

Надо сказать, что к семнадцати годам, как это часто бывает именно с дурнушками, юная Мария Александровна Пушкина расцвела и необыкновенно похорошела. В ее облике прекрасные черты матери смягчили отцовское, словно сам Александр Сергеевич позаботился оставить дочери лишь две свои «родовые» пушкинские черты – изумительной белизны и формы зубы да густые, в крутых завитках, волосы. Этим, кстати, отличалась и другая дочь Пушкиных. Наташа, больше других детей осталась похожа на Александра Сергеевича. Правда, «эфиопское безобразие», по выражению поэта, у юной Наташи превратилось в красоту, которую называли экзотической.

Итак, Маша Пушкина побывала с матерью у Строгановых и «произвела впечатление». С видимым удовольствием Наталья Николаевна отчитывается перед Ланским об удачном дебюте Маши.

«Графиня мне сказала, что ей понравилось и ее лицо, и улыбка, красивые зубы, и что вообще бы она никогда не подумала, что Маша будет хороша собою, так как она была некрасивым ребенком. Признаюсь тебе, что комплименты Маше мне доставляют в тысячу раз больше удовольствия, чем те, которые могут сделать мне».

Конечно, Наталья Николаевна понимала, что фурор, который они, три сестры Гончаровы, произвели когда-то в Петербурге, надо было отнести и на счет прекрасного здоровья. Девушки выросли на свежем воздухе, на простой и полезной еде, а к тому же были заядлыми наездницами. Гибкие, тонкие, со здоровым цветом лица они заметно отличались от худосочных петербургских сверстниц.

Ясно, почему во время заграничного путешествия Наталья Николаевна требует от Маши, чтобы та больше двигалась: ездила на лошади, совершала дальние пешие прогулки и не забывала о минеральных источниках. Маше уже восемнадцать, надо, необходимо быть энергичной. Никакая красота не спасет при апатии и кислом выражении лица. Заботливая мать пристально наблюдала за дочерью.

Подробнейшим образом дает Ланская мужу отчет о настроении и здоровье девушки: «Маша нынче что-то разленилась, поваливается, может, от сильной усталости... Она, хоть здоровья хорошего, но такая жиденькая и не могу сказать, что она чрезвычайно крепкая. Ее беречь надо, особливо в теперешние годы. Цвет лица у нее стал свежее, и девка она красивая». Узнаем мы и о том, что старшая дочка, очевидно, глядя на по-прежнему стройную маменьку, осталась собой недовольна. «Моя Маша, – пишет Наталья Николаевна, – стала толстеть, это ее приводит в отчаяние, намедни она даже на этот счет поплакала, чем нас всех весьма насмешила».

Эти слезы, вероятно, пошли на пользу. В дальнейшем Мария Александровна отличалась именно прекрасной, стройной фигурой и в преклонных летах «держалась прямо и с достоинством».

...Не только Мария, но и другая дочь Пушкина Наталья стала очень привлекательной женщиной. Их можно было заметить в любой толпе – статных, высоких, к тому же умевших хорошо одеваться.

Судя же по отзывам современников, впечатление об эффектной внешности урожденных Пушкиных усиливало их обаяние. Это была их фамильная черта. Вспомним, насколько неотразим был наш «некрасивый» Александр Сергеевич для самых прекрасных дам своей эпохи. И как искушенные в вопросах женской красоты кавалеры пушкинского века признавались, что нельзя было найти никого обаятельнее жены Пушкина.

Не случайно портрет старшей дочери поэта висит в Музее Л.Н.Толстого в Москве в том разделе экспозиции, где рассказывается о создании романа «Анна Каренина». Помните, как восхитительно выглядела она на московском балу?

«Анна была... в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечной кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих, без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу».

Это описание Толстым его героини почти в точности совпадает с портретом Марии Александровны Пушкиной кисти И.К.Макарова. И понятно, почему именно такой, как на портрете, он увидел ее. При первом случайном знакомстве. Пристально разглядывая дочь Пушкина, он поразился своеобразию ее облика, «арабским завиткам на затылке», изяществу высокой, прямой фигуры. Пришла убежденность – вот она, его героиня, пленительная, незабывающаяся, роковая. Так рождался портрет Анны Карениной, «списанной» Львом Толстым с Марии Пушкиной.

  

«Я тебе послала очень хорошенькую женщину – все, кто видел портрет, подтверждают сходство», – писала мужу в Ригу Наталья Николаевна. Она знала, чем его порадовать – Ланской буквально окружал себя портретами жены. Художник И.К.Макаров отказался взять деньги за работу: «Я так расположен к Петру Петровичу, что за счастие поставлю ему сделать удовольствие к именинам».

А Наташа Пушкина, Наталья Александровна? «В жизнь мою я не видал женщины более красивой, как Наталья Александровна, дочь поэта Пушкина, – писал сын известного писателя М.Н.Загоскина. – Высокого роста, чрезвычайно стройная, с великолепными плечами и замечательною белизною лица, она сияла каким-то ослепительным блеском. Несмотря на малоправильные черты лица, она могла назваться совершенною красавицей, и если прибавить к этой красоте ум и любезность, то можно легко представить, как Н.А. была окружена на великосветских балах и как около нее увивалась щегольская молодежь в Петербурге».

А дочери Ланские? Кажется, Наталья Николаевна, мать очень чадолюбивая и вместе с тем умевшая смотреть на детей без иллюзий, – это понимала. Она всегда беспокоилась, особенно когда приходили важные гости, какое впечатление произведут младшие дочери, одевала, причесывала их с особой тщательностью. Когда визиты наносились в ее отсутствие, Наталья Николаевна тревожилась вдвойне. Понятно, что без хозяйки – дом сирота.

«Визит великого князя Константина вызывает у меня беспокойство как матери, – не скрывая досады, пишет Ланская мужу. – Я уверена, что девочки были не в лучшем виде. Я не думаю о Софи (Сонечке Ланской, жившей у Натальи Николаевны на правах приемной дочери. – Л.Т.), которая очень красива без всяких особых приготовлений, но моя бедная Азинька и Лиза могли не произвести желаемое благоприятное впечатление».

Когда девочки Ланские выросли, уже появилась фотография. На них мы видели высоких молодых женщин, темноволосых, с крупными, несколько тяжеловатыми, но приятными чертами лица. Все трое были похожи друг на друга и явно пошли в Ланских.

  

Александру Петровну Ланскую-Арапову даже самый придирчивый ценитель отнес бы к женщинам, которых невозможно проводить равнодушным взглядом. Но приходится согласиться с ней самой Араповой, считавшей, что и она, и сестры отнюдь не унаследовали материнских черт. Поистине неповторимой оказалась красота пушкинской «мадонны».

Можно с уверенностью сказать, что дочери Пушкиной-Ланской, как кто-то точно выразился, лишь «заняли» у матери красоты – ни про кого из них нельзя было сказать – «вылитая Наталья Николаевна». Да и что удивительного? Было бы наивно ожидать, что и совершенство поэтического гения Пушкина и то чудо природы, которое представляла его «мадонна», – повторимы. Убедиться в этом просто – достаточно раскрыть томик со стихами Александра Сергеевича и всмотреться в любой из портретов Натальи Гончаровой.

Однажды Н.А.Раевский, автор прекрасной книги о Пушкине, его друзьях и знакомых «Портреты заговорили», как раз и занялся подобной задачей – взял в руки увеличительное стекло и стал пристально, миллиметр за миллиметром рассматривать даггеротип, на котором изображена генеральша Ланская. Смотрел-смотрел и со вздохом отложил его в сторону. Сколько перед ним прошло портретов русских красавиц, которые заставляли говорить о себе, удивляли Европу! Много, очень много, но таких совершенных черт видеть не доводилось. И ведь это была не мраморная, холодная красота, а пленительная, чарующая. Как сказал Пушкин о ней: «Чистейшей прелести чистейший образец». И это – неповторимо...

Однако Наталья Николаевна просила не уличать ее в кокетстве, говоря, что не видит в своей внешности поводов для особых восторгов. «Клянусь тебе, – писала она Ланскому, – я никогда не понимала тех, кто создал мне некую славу». Возможно, ее память сохранила впечатления о замечательной внешности собственной матери, Натальи Ивановны. И потому дочь не считала себя слишком привлекательной. А семейное предание называло имя еще одной красавицы.

...Однажды во время пожара в Зимнем дворце кто-то из офицеров обегал уже пылающие апартаменты и, желая хоть что-нибудь еще спасти, увидел стоявший на золоченом столике небольшой овальный портрет. И молодой человек замер. Через мгновение, схватив этот жалкий клочок бумаги в рамке, он выбежал из комнаты, очертания которой уже растворились в клубах дыма. Наверное, можно было взять дорогую ценную вещь. И когда молодой человек сдавал в комендатуре свою находку, то, увидев в его руках скромную черепаховую оправу, кто-то высказал удивление: мол, стоило из-за этого лезть в пекло?

– Да посмотрите же! – ответил офицер, поворачивая портрет незнакомки так, чтобы он был виден присутствующим. – Можно ли отдать огню такую красоту?

И все умолкли.

На портрете была изображена бабушка Натальи Николаевны. Наташа Гончарова не сомневалась, что именно от нее получила свое приданое – чарующую внешность.

...Ланской обожал свою жену, чью красоту щадило время. Генерал по-прежнему «окружал себя ее портретами». Надо сказать, что Наталья Николаевна была очень моложава и менялась мало. Она не располнела с годами, как это часто бывает. Ее высокая фигура сохраняла прежнюю стройность и изящество. Ей было 44 года, когда Петр Петрович упросил ее заказать для него еще один портрет. Взрослые дочери, договариваясь с художником Лашем о времени сеансов для матери, услышали от него, чтобы госпожа Ланская, разумеется, приехала позировать в закрытом платье. С изрядной долей юмора Наталья Николаевна описывает, что он, вероятно, «вообразил, что ему придется перенести на полотно лицо доброй, толстой, старой маменьки». Когда она появилась в мастерской, он отказывался верить, что накануне говорил с ее уже такими взрослыми дочерьми.

И все-таки годы брали свое. Со здоровьем у Натальи Николаевны дело обстояло совсем неважно. Ее мучил кашель, болела грудь. А кроме того, нервы были настолько расшатаны, что это сказалось на слухе. Пришлось, помимо всего прочего, лечиться от тугоухости. Не случайно, видимо, Наталья Николаевна пристрастилась к курению – так ей удавалось снимать нервное возбуждение.

Ланской, конечно, не мог не знать, что все это началось в те страшные январские дни 1837 года, когда умирал Пушкин. Испытание, выпавшее на долю молодой цветущей женщины, подкосило ее. Всю дальнейшую жизнь Наталья Николаевна страдала судорогами в ногах. Мучило нервное напряжение, приступы безотчетной тоски. Конечно, в какой-то степени она научилась справляться с ними, но они неуклонно разрушали ее здоровье.

С тревогой посматривал Ланской на жену, старался помочь ей, отправлял в Европу на курорт лечиться. А впрочем, понимал: есть та область в мыслях и чувствах жены, над которой он не властен. Готовый все взять на себя, лишь бы она была весела и довольна, здесь он бессилен, и его утешения не успокаивают ее. Конечно, это было связано с пушкинской трагедией.

Щадя чувства мужа, Наталья Николаевна как будто и не вспоминала о прошлом. Но Ланской не мог не чувствовать – оно никуда не отступало, выдавало себя случайно оброненной фразой. Наблюдая за Львом Павлищевым, племянником первого мужа, Наталья Николаевна могла, например, сказать: «Вылитый Пушкин...»

Каждый год, как только приближалась очередная годовщина смерти Александра Сергеевича, Ланской наблюдал, каких сил стоит жене сдержать внутреннее волнение, как неодолимая сила воспоминаний терзает и мучает ее.

Однажды они в такой день оказались в чужом доме, поскольку от приглашения нельзя было отказаться. Хозяева и гости заметили необыкновенную молчаливость Натальи Николаевны. Судя по отрешенности, бледному лицу, ее мысли были где-то далеко, и каждое слово обычного застольного разговора словно доставляло ей физическую боль. Наконец она поднялась, вышла в соседнюю пустынную залу и до конца вечера бродила там в одиночестве.

Разумеется, с расспросами обратились к Ланскому. И он со всем пониманием и деликатностью, которых далеко не от каждого можно ожидать, потихоньку объяснил присутствовавшим причину происходившего. Петр Петрович не испытывал ни ревности, не даже досады на то, что поведение жены ставит его в неловкое положение и может дать пищу ненужным разговорам. Он лишь беспокоился о своем «сокровище». Конечно, Наталья Николаевна сознавала, какая благородная душа была ей послана за все испытания.

«Благодарю тебя за заботы и любовь, – пишет Наталья Николаевна мужу. – Целой жизни, полной преданности и любви не хватило бы, чтобы их оплатить. В самом деле, когда я иногда подумаю о том тяжком бремени, что я принесла тебе в приданое и что я никогда не слышала от тебя не только жалобы, но что ты хочешь в этом найти еще и счастье, – моя благодарность за такое самоотвержение еще больше возрастает, я могу только тобою восхищаться и тебя благословлять».

Увы! – история не сохранила нам писем Петра Петровича жене. Несомненно, они бы еще больше убедили, какой счастливый фант вытянула Наталья Николаевна в союзе с Ланским. За годы совместной жизни с ней он, вероятно, передумал, перечувствовал многое. И вел себя безукоризненно. При частых и долгих разъездах ему, конечно, порой было одиноко без нее и всякое лезло в голову. Ведь Наталья Николаевна почти всегда отказывалась сопровождать мужа, боясь оставить детей одних. И Ланской понимал: у него есть счастливые соперники в лице двух молодых людей и пяти барышень. Отношения с женой принимали вид почтового романа. Наталья Николаевна писала письма в форме дневника, а он, одаривая ее признаниями и ласковыми словами, ждал от нее того же. Между тем она была сдержана, убеждая, что им уже не к лицу предаваться пылким чувствам и излияниям: «Ко мне у тебя чувство, которое соответствует нашим летам; сохраняя оттенок любви, оно, однако, не является страстью».

Ланского, вероятно, не слишком радовала такая рассудительность. В разлуке особенно важны словесные подтверждения сердечных чувств, и даже холодный человек может впасть в тоску в отсутствие их. Петр Петрович о всяком думал. В том числе и о том, что, как не крути, его божественно красивую жену повсюду преследуют мужские взоры.

  

Все дети – и Ланские, и Пушкины – знали, что Саша, старший сын от первого брака, – любимец матери. Да и Александр Александрович относился к ней совершенно исключительно. Вспоминали, что Наталья Николаевна «была предельно откровенна с Александром, вот почему он знал об отие гораздо больше, чем другие дети поэта». Благодаря его женитьбе на племяннице отчима Пушкины и Ланские породнились.

И мы можем только догадываться, как после шести лет супружеского союза огорчился Ланской, когда заприметил возле Натальи Николаевны увивающегося француза. Опять француз! Можно себе представить, что он написал своей Наташе об этой окаянной нации, словно взявшей за правило смущать русскую семейную жизнь. Каналья! Болтун, конечно, краснобай. И этот мерзавец, наверное, недурен собой!

В ответ Наталья Николаевна послала мужу прелестное и многозначащее письмо, которое, по счастью, дошло до нас. Мы имеем удовольствие его читать в переводе двух людей, сделавших неизмеримо много для восстановления доброго имени вдовы Пушкина, жены Ланского. Это пушкинисты И.М.Ободовская и М.А.Дементьев.

Вот что писала генеральская жена своему «повелителю», как иногда она именовала мужа.

«...Будь спокоен, никакой француз не мог бы отдалить меня от моего русского. Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Бо-жией такое глубокое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от успеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 31 лет. Этот возраст дает женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам. Суета сует, все суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж. Я тобою довольна, ты – мною, что же нам искать на стороне, от добра добра не ищут».

После прочтения этих строк хочется сделать паузу и вспомнить картины былого... Влюбленный красавец Дантес, неотступный, как наваждение... Молоденькая Натали, и польщенная, и смущенная «такой великой страстью». Обезумевший от ярости Пушкин. Но, это он такой сейчас. А раньше? Куда он убегал от своей «мадонны»? Для чего заставлял ревновать, плакать и давать ему пощечины? К чему все это? Он – гений, она – божество. Четверо детей. «От добра добра не ищут...» Забери их и уезжай в Михайловское, где нет наглых красавцев, гораздых кружить головы молоденьким дурочкам. Запри ее там – пусть растит детей, взрослеет. А главное – плюнь на француза. Он не стоит твоих невероятных мук, безумных глаз Наташи, скорого сиротства четверых маленьких детей. Но нет! Все будет не так. А как – мы знаем.

Через этот ад, в котором повинны оба, ей придется пройти, заплатив непомерную цену за прозрение и, ничего не забыв, через двенадцать лет написать совсем другому человеку: «Будь спокоен... От добра добра не ищут...»

* * *

Два сына – подростка, – это ли не головоломка для матери: как их учить, куда определить? Хорошо, что возле Натальи Николаевны был надежный, опытный человек. По его совету Наталья Николаевна забрала старшего Сашу из 2-й Петербургской гимназии, где он «вольноопределяющимся» проучился три года. Петр Петрович, возможно, понимал лучше Натальи Николаевны, каким образом обеспечить в будущем ее сыну и положение в обществе, и верный кусок хлеба. Да и могла ли слабохарактерная мать дать юноше закалку, необходимую для жизни, от которой, как известно, всегда можно ждать подвоха? Ланской считал, что ему легче будет позаботиться о карьере сына Пушкина, если он выберет стезю военного, и убедил жену определить Сашу в Пажеский корпус. По тем временам это было самое привилегированное учебное заведение: туда принимали родовитых отпрысков из традиционно военных семейств.

Потребовалось специальное распоряжение Николая I, благоволившего к Ланскому, чтобы пятнадцатилетнего Александра Пушкина приняли в «пажи».

В Пажеском корпусе воспитатели знали свое дело, а хорошие задатки юного Александра Пушкина были залогом успеха. Он был выпущен офицером в гвардию с такой записью в послужном списке, которая должна была бы очень обрадовать Наталью Николаевну: «В уважении примерной нравственности признан отличнейшим воспитанником и в этом качестве внесен под № 5 в особую книгу».

Ланской внимательно присматривал за Сашей Пушкиным, особенно тогда, когда Наталья Николаевна уезжала лечиться. Все потребности молодого человека, еще не имевшего пока самостоятельного заработка, учитывались отчимом. Не случайно он пишет жене, что Саша уже достаточно взрослый, чтобы иметь карманные деньги, а потому решил пока выдавать ему «жалованье».

Забегая вперед, скажем: старший сын поэта, словно исполняя молодую мечту родного отца, желавшего надеть мундир, дослужился до звания генерала. Успешно сложившаяся карьера принесла ему и уважение в обществе, и материальное благополучие. Трудно сказать, случилось бы это без вмешательства в его судьбу умного, дальновидного отчима.

Петр Петрович обещал жене, что выведет сыновей на путь истинный – он и сдержал слово. В 1853 году с присвоением чина корнета окончил Пажеский корпус и младший сын Пушкина Григорий.

И Александра, и Григория Ланской взял служить в свой полк. Это приносило Наталье Николаевне полную уверенность в том, что «мальчики не расшалятся» и под началом строгого, но справедливого командира они будут успешно продвигаться по службе.

Григорий Александрович Пушкин дослужился до чина подполковника. Мягкий, очень спокойный, «характером в Гончаровых», он уже после смерти Натальи Николаевны поменял военную службу на гражданскую и имел чин статского советника.

Оба сына Пушкина, и Александр, и Григорий, нашли в Петре Петровиче родного человека, искренне к нему были привязаны и отдавали ему должное. Старший сын поэта по-военному четно обрисовал отношения, сложившиеся в семье: «Мы любили нашу мать, чтили память отца и уважали Ланского».

* * *

Случались у Ланских и размолвки. Не будем забывать, что Наталья Николаевна была вспыльчива, да и за Петром Петровичем водились недостатки, как, вероятно, и за ней. Не обходилось и без принципиальных разногласий.

Однажды Наталья Николаевна имела неосторожность сообщить мужу, что Маша, старшая дочь, кокетничала в обществе с молодым человеком. Ланской крайне неодобрительно отнесся к этому известию. Он укорил жену в том, что из-за желания поскорее «пристроить» дочерей, она закрывает глаза на их вольности. Ему вообще казалось, что ничего страшного не случится, если дочери и не найдут себе пары. Что ж, останутся жить в семье, можно быть счастливой и не будучи замужем. Он приводил примеры, когда их знакомые дамы совсем не грустили о затянувшемся девичестве.

О! Какую же головомойку устроила мужу Наталья Николаевна! Во-первых, Машино кокетство было «самого невинного свойства», а молодой человек казался ей «вполне подходящей партией».

Но главное – ее возмутили взгляды мужа на любовь и брак, так неосторожно высказанные им. И тут «его сокровище» сделало жесткий выпад. Наталья Николаевна напомнила ему о его «страстном увлечении» Идалией Полетикой. И даже намекнула на то, что, не встречая ответного чувства, он и влюбился в нее, бедную вдову. Человек не может жить один и для себя – такова главная мысль отповеди Натальи Николаевны своему «славному Пьеру». Здесь она как на ладони со своими мыслями о «союзе двух сердец» и желании молодых людей найти себе пару, о предназначении женщины, о тяжелейшем кресте одиночества. Невозможно устоять, чтобы не процитировать эти строки:

«Ты мне называешь многих старых дев, но побывал ли ты в их сердце, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли?» – понятно, что эти слова навеяны впечатлениями о бесцветно прошедшей молодости родной сестры Александрины.

«А сам ты помнишь, как ты был холостяком? Я называю холостяцкой жизнью тот период, когда ты был один после твоего страстного увлечения, твое сердце было ли удовлетворено, не искало ли оно другой привязанности?» – Наталья Николаевна наверняка еле удерживается от ответа на его же заданный вопрос: «Искало, еще как искало. И нашло. Это – я».

«Союз двух сердец – величайшее счастье на земле, – выговаривает Наталья Николаевна, – а вы хотите, чтобы молодые девушки не позволяли себе мечтать; значит, вы никогда не были молодыми и никогда не любили. Надо быть снисходительным к молодежи.

Плохо то, что родители забывают, что они сами когда-то чувствовали, и не прощают детям, когда они думают иначе, чем они сами. Не надо превращать мысль о замужестве в какую-то манию и даже забывать о достоинстве и приличии, я такого мнения, но предоставьте им невинную надежду устроить свою судьбу».

Впрочем, дав отповедь мужу, Наталья Николаевна тут же остывала: супруги, ссорясь, быстро мирились. У них, по словам Натальи Николаевны, было так заведено. И под горячую руку настрочив ему сердитое послание, в следующем же она каялась и извинялась:

«Я только что получила твое доброе, прекрасное письмо, и мне стало стыдно, дорогой Пьер, за нехорошее письмо, что я тебе послала на днях. Пожалуйста, прости меня, но я в плохом настроении, а ты как раз тот человек, которому я высказываю все свои жалобы. Я знаю твое прекрасное сердце и то, что в тебе очень много снисходительности».

Никогда, ни в одном письме нет ни малейшего намека или сомнения в преданности и любви мужа. Очень, очень была уверена Наталья Николаевна в своем положении «сокровища», обожаемой супруги – редкая удача для женщины.

...По правде, Петр Петрович зря убеждал жену быть построже с дочерьми. Воспитанная деспотичной матерью, Наталья Николаевна не следовала ее примеру, но и не спускала им ни малейшего нарушения правил хорошего тона. У них с дочерьми был уговор, что, общаясь с кавалерами, они должны поглядывать на матушку. Если она подносила к глазам лорнет – это являлось условным знаком: следовало как можно скорее принять спокойный вид и прекратить беседу.

Кто знает, может быть, именно постоянный надзор Натальи Николаевны и привел к тому, что Маша Пушкина явно переходила в невестах. Пожалованная во фрейлины, что давало возможность постоянно бывать при дворе и к тому же получать немалое денежное вознаграждение, она так и не смогла найти себе пару среди богатой и знатной молодежи, на что Наталья Николаевна, вероятно, надеялась.

...Весной 1860 года уже двадцативосьмилетней Мария Александровна Пушкина вышла замуж за своего ровесника, офицера-конногвардейца Леонида Николаевича Гартунга, впоследствии генерал-майора. Молодые уехали жить в имение Гартунга под Тулой, а Ланские остались один на один с драмой, которая уже семь лет терзала их благополучную до того момента семью.

Все началось с Наташи Пушкиной, Таши, как ее привыкли называть. Квартиру Ланских посещал молодой князь Николай Орлов. Молодые люди полюбили друг друга. Орлов готов был предложить Таше Пушкиной руку и сердце, но его отец воспротивился этому. Брак не состоялся.

Легко предположить, какой тяжелый осадок оставила эта история в семействе Ланских и, в первую очередь, конечно, в сердце Таши. И оно, это сердце, желало залечить нанесенную рану. Чем же? Конечно, новой любовью.

  

Молоденькая Наташа Пушкина так похожа на своего отца и внешне, и характером. Ее драматическая судьба отняла у Натальи Николаевны много сил и душевного спокойствия. О том, что У Натальи Александровны е конце концов все сложилось благополучно, матери узнать уже не довелось.

Таша увлеклась флигель-адъютантом Михаилом Леонтьевичем Дубельтом, сыном управляющего Третьим отделением Л.В.Дубельта. Умный, напористый, умевший красиво и убедительно говорить, какое-то время он, кажется, очаровал и Наталью Николаевну. Даже четырнадцать лет разницы между ними как будто говорили в пользу того, что у слишком молоденькой Таши будет серьезный и основательный муж.

Однако Ланской придерживался иного мнения о Дубельте. Хорошо осведомленный обо всем, что происходит в среде военных, Петр Петрович знал, что тот знаменит как азартный картежник и как человек необузданного, бешеного нрава.

Да и Ланская могла убедиться, что у дочери с Дубельтом, еще даже не помолвленных, одна ссора сменяет другую. Ведь и Таша отличалась строптивыми характером. Недаром мать называла ее «бесенком», а роман с Дубельтом «ребячеством». Так что же ждет их дальше?

Целый год сопротивлялась Наталья Николаевна слезам, упрекам дочери и заверениям Дубельта, которые, несмотря на наметившиеся нелады, желали пожениться. Что оставалось делать Петру Петровичу? «Будь Наташа родная дочь, отец никогда не дал бы своего согласия, предвидя горькие последствия, – описывала напряженную обстановку в семье Александра Ланская. – Но тут он мог только ограничиться советом и предостережениями».

В начале 1853 года свадьба состоялась. Как и следовало ожидать, почти с первых дней между молодоженами обнаружился разлад. Из Подольской губернии, где служил Дубельт, Наталья Николаевна стала получать горькие письма. Таша описывала безобразные сцены, которые устраивает ей муж, его ревность, грубость, неуемную картежную игру. У нее родился сын Леонтий, в следующем году дочь Наташа. Появление детей ничего не изменило.

  

Наталья Николаевна многое сделала, чтобы брак между ее сыном Александром Пушкиным и Соней Ланской состоялся. Это было счастливое супружество, прерванное смертью Софьи Александровны. Александр Александрович завещал похоронить его рядом с нею.

Наталья Николаевна представляла себе одинокую в своем семейном несчастье дочь, которая от нее так далеко. И нет способа помочь, ободрить в тяжелых испытаниях. Эта тяжелая драма, мучившая ее дитя где-то далеко, отозвалась на Наталье Николаевне самым роковым образом. Она, по выражению Александры, «стала таять, как свечка».

...Надежды Ланского на то, что вот вырастут дети и они с женой заживут тихо, спокойно, для себя – не оправдались. Как говорит пословица: маленькие детки – маленькие бедки. И когда стало известно, что Дубельты решили пока разъехаться, а там видно будет, то Наталья Николаевна совсем пала духом, но все же надеялась, что супруги опомнятся. К этому времени у них было уже трое детей. Как и чем Таша будет жить, если останется одна?

Ничего кроме беспокойства не вызывал у Ланских и младший сын Пушкина Григорий. Его совершенно поработила любовная связь с некоей француженкой. О женитьбе речь не шла, а Наталья Николаевна, как всякая мать, хотела для него основательного семейного благополучия: добропорядочной жены, детей, прочного дома. Нет! Все рвалось, расползалось из рук, шло наперекосяк.

Единственным лучом надежды на беспокойном фоне личной жизни детей Пушкина стало решение старшего сына Александра жениться на Сонечке Ланской. Наталье Николаевне, возле которой осиротевшая девочка выросла, казалось, что в ней он найдет «простую, тихую жену». Тем более, что Саша и Соня еще подростками почувствовали друг к другу симпатию. Детский роман перерос в любовь.

  

Этот карандашный портрет Натальи Николаевны сделан рукою непрофессионального художника, одного из племянников П. П. Ланского. Но как выразительно переданы классически правильные черты немолодой уже женщины, чье здоровье подтачивает болезнь. Еще прелестное, но словно истаявшее лицо, тонкие, как у ребенка, запястья.

Но и тут возникли, казалось, непреодолимые препятствия. Сын в отчаянье бросился к ногам матери: их с Соней отказываются венчать из-за близкого родства. Формально это было справедливо: Соня доводилась племянницей Петру Петровичу, а так как Саша Пушкин считался ему приемным сыном, то выходило, что молодые люди – двоюродные брат и сестра.

И вот тут-то Наталья Николаевна, никогда ничего не умевшая просить для себя, буквально грудью стала за счастье влюбленных. Не найдя снисхождения у духовных чинов, она добилась личной беседы с императором по этому вопросу. И тот использовал свое влияние на церковь: «Обвенчать...»

* * *

...«Мой прекрасный муж», «дорогой Пьер», «душа моя», «мой славный Пьер»... Сколько милых слов, сквозь которые так чувствуется взаимная любовь супругов.

Часто, очень часто им приходилось расставаться. Ланской тосковал, забрасывал жену письмами, в которых жаловался на свое одиночество, и – терпел. Она уверяла его: «Поверь, что не ты один страдаешь от нашей разлуки».

Им казалось, что жизнь – длинная штука, впереди еще много времени. И его хватит, чтобы насладиться близостью друг с другом и наговориться всласть – уже не в письмах.

Однако Петр Петрович видел, что жене становится все хуже и хуже. Он доставал какие-то новые лекарства, приглашал новых врачей. Каждый раз Ланской ждал чуда – хоть небольшого улучшения здоровья жены, а она тихо уходила от него.

Он делал все, что от него зависело, чтобы замедлить этот уход. Недавнее долгое лечение жены за границей не дало никаких результатов, потому что у нее была цель не столько поправить здоровье, сколько показать дочерям Европу. Вместо тщательного выполнения всех предписаний врачей – поездки, экскурсии, развлечения для молодежи. Хватит! Теперь с женой поедет он сам и, безотлучно находясь возле нее, заставит серьезно лечиться.

Весной 1861 года Ланской на год попросил отпуск. Получив его, он увез Наталью Николаевну в Германию, которая славилась в то время и врачами, и курортами.

Однако состояние больной не улучшалось. Ланские переехали в Швейцарию, а зиму провели в Ницце. И вот здесь Наталья Николаевна стала поправляться. Врачи посоветовали закрепить успех и вместо русских холодов провести еще одну зиму в теплом климате.

Наталья Николаевна настаивала на возвращении в Россию. Причина состояла в том, что старшей дочери Ланских вот-вот должно было исполниться восемнадцать лет – ей предстояло выезжать в свет. И, как всегда, интересы дочери были поставлены на первый план. Никакие уговоры мужа не помогали.

По возвращении в Россию Наталья Николаевна продолжала чувствовать себя хорошо. Они с мужем устраивали новую квартиру в Петербурге. Девочки Ланские гостили у брата Саши в Бронницком уезде. И мать, скучая по ним, приезжала в усадьбу села Ивановское.

В этом селе сохранился пруд, заросший по берегам такими огромными кустами сирени, что к воде трудно подобраться. Над ним когда-то стоял помещичий дом. Место это до сих пор называется барщиной. Не исключено, что по здешнему приволью гуляла Наталья Николаевна, которая всем европейским красотам предпочитала тишину, безлюдье, чуть печальную прелесть родных краев.

Сашина жена Софья Александровна, Сонечка, ожидала четвертого ребенка. Первые трое были девочки. Счастливое известие о том, что наконец-то родился мальчик, застал Наталью Николаевну в Петербурге. Его в честь деда и отца его решено было назвать Александром. Сын написал матери, что очень хотел бы видеть ее на крестинах. Уже стоял октябрь, холодало, и Петр Петрович в который раз упрашивал жену поберечь себя, заочно крестить, малыша, но Наталья Николаевна уже видела себя с маленьким Александром Пушкиным на руках. Во время возвращения в Петербург она простудилась.

Снова врачи, постельный режим и такая слабость, что не хватало сил оторвать голову от подушки. Ночью больная хрипела, металась от жара. Ланской не отходил от постели жены. Так прошли шесть суток, пока врачи не сказали ему, что часы его жены сочтены. Александра Ланская писала, что «отец как-то весь содрогнулся, ужас надвигавшегося удара защемил его сердце».

Вызванные телеграммами все дети, кроме Таши, Натальи Александровны, собрались возле умиравшей матери. Наталья Николаевна была в полном сознании. Понимая, что времени у нее остается совсем немного, она попросила дочь Машу, которой, как старшей,'были завещаны письма Пушкина, передать их сестре Наташе. Образ несчастной дочери с тремя малышами на руках стоял перед Натальей Николаевной. Она понимала, что письма Пушкина – это большая ценность, в том числе и материальная, а потому хотела, чтобы на черный день у Таши было что продать.

  

«Прослужив трем государям, Ланской ничего не просил себе или своим», – писали о Петре Петровиче. Счастье его жизни состояло в возможности служить верой и правдой императору, жене, детям, внукам. Прямой и честный, он заслужил привязанность и благодарность всех знавших его. «Мой добрый Пьер», – обращалась к мужу Наталья Николаевна. И этим сказано все.

День 26 ноября выдался унылым и серым, когда кажется, что на земле больше не будет ни солнца, ни зелени, ни голубого неба. И этот день был последним в жизни Натальи Николаевны. Ей шел 52-й год...

Дети склонились над нею – ежеминутно уходившей от них все дальше и дальше – Пушкины, Ланские, ее дети. Слабым, но твердым голосом мать наставляла, как надобно жить, чтобы хоть там, откуда нет возврата, ее душа не болела за них.

А Ланской стоял рядом, не решаясь и на мгновение привлечь внимание умиравшей. Он всегда боялся лишь одного – стать причиной огорчения жены. И сейчас ничего не хотел менять, даже если ему хватит несколько мгновений, чтобы проститься с нею.

Но когда Наталья Николаевна, с усилием чуть повернув голову, нашла его глазами, он рванулся к ней благодарный, что она не забыла его и обратилась к нему последнему, чтобы унести его взгляд с собой.

– Наташа, Наташенька! Погоди... Да как же это так, Наташа?! А?!

– Спасибо, мой Пьер... Спасибо тебе... За все спасибо...

Еще она уже тихо прошептала: «Дети... Не оставь». Он понял, сжав губы, кивнул головой, с усов крупными каплями упали слезы. И, сдерживая плач, чтобы не расстраивать ее, каким-то изменившимся голосом повторял обычное: «Только не беспокойся. Все будет, как ты скажешь...»

  

Петр Петрович Ланской отказался от чести быть похороненным в престижном месте, предпочтя лечь в могилу рядом с обожаемой женой. Он и тут оказался верным ей.

Когда Наталья Николаевна умерла, Ланскому было 64 года. Об отставке он и не думал, поскольку требовались деньги и немалые: у него остались три дочери-барышни. Правда, довольно быстро они оставили родительский дом, выйдя замуж за офицеров-кавалергардов.

Уехала искать счастья за границу падчерица Ланского Наташа Пушкина, оставила Петру Петровичу двоих старших детей от брака с Дубельтом. Этим внукам Пушкина, девятилетней Наташе и восьмилетнему Леонтию, «дедушка Ланской» заменил родителей, которые в 1868 году развелись.

Леонтия Петр Петрович определил в Пажеский корпус, Наташу – в женское учебное заведение. Но все каникулы и праздники дети проводили дома у Ланского.

Неприятная, стоившая Петру Петровичу больших треволнений история, приключилась с Леонтием. Трудные характеры матери и уж тем более вспыльчивого, неуравновешенного отца – не назовешь благим наследством. Однажды поссорившись с товарищем по Пажескому корпусу, Леонтий в порыве ярости всадил ему в бок перочинный нож.

Решив, что стал убийцей, он покинул корпус и прибежал домой. К несчастью, «дедушки Ланского» не было. В его кабинете Леонтий нашел револьвер и выстрелил себе в грудь.

Рана оказалась не смертельной. Леонтия спасли, но извлечь пулю не удалось. С момента этого страшного случая у него начались эпилептические припадки. Разумеется, на Пажеском корпусе пришлось поставить крест. Ланской, однако, устроил его учиться в Морской корпус, по выходе из которого тот получил звание мичмана и дослужился до капитана 2 ранга.

Наташа Дубельт, окончив институт, стала жить у замужней дочери Ланских, своей тетки Елизаветы Петровны в провинции. Там в нее влюбился земский врач. Наташа отвечала ему взаимностью. Тогда Елизавета Петровна написала своей сводной сестре Наталье Александровне в Германию, прося разрешения племянницы на брак.

Но та, видимо, посчитав эту партию неподходящей для дочери, попросила прислать дочь к ней в Висбаден, где выдала замуж за отставного капитана.

Судьба самой Натальи Александровны, чьи жизненные перипетии, по общему мнению, окоротили жизнь ее матери, за границей сложилась в высшей степени удачно. Вот что значит энергия и вера в себя! В Германии на младшей дочери Пушкина женился немецкий принц Николай Насаусский. Наталья Александровна получила титул и фамилию графини Меренберг. Но, возможно, такому счастливому завершению всех треволнений послужило и то, что Наталья Александровна не была обременена детьми: все заботы о них пали на Ланского и родню Дубельтов, где воспитывалась младшая дочь Анна.

...Годы шли, чередуя радостные и печальные события. Праздники и невзгоды дети Пушкина и родные дети Петра Петровича переживали вместе, не на словах, а на деле приходя друг другу на помощь в тяжелые минуты жизни. Когда из-за ложного обвинения покончил жизнь самоубийством муж старшей Пушкиной Л.И.Гартунг, Мария Александровна нашла теплоту, понимание и приют у родни своего отчима. Здесь «тетю Машу» очень любили, и это скрасило жизнь одинокой и материально нуждавшейся Марии Александровне.

Сам Петр Петрович, когда он лечился от ревматизма, гостил в немецком семействе Натальи Александровны Пушкиной-Дубельт-Меренберг. Наташа, ставшая за границей матерью еще троих детей, по-прежнему оставалась для Ланского родной дочерью, один звук имени которой возвращал его к незабвенному, образу.

Наташа! Наталья Николаевна. Покинувшее его сокровище. Окруженный ее портретами, Ланской ложился спать, глядя на ее прекрасное, нестареющее лицо. И поутру, открыв глаза, снова встречался с ней взглядом.

Все годы вдовства Петр Петрович неизменно ездил к дорогой ему могиле в Александро-Невской лавре. Много лет назад он отказался от большой чести, предложенной ему императором когда-нибудь найти вечный покой в пределах построенного при нем Благовещенского собора. Командир Конного полка Ланской много сил отдал возведению этого храма. Но относительно того, где ему быть похороненным, у него сомнений не было – там, где покоится его жена.

Смерти Ланской не боялся. Близкие слышали, как он, отходя ко сну, с облегченным вздохом говорил:

– Одним днем ближе к моей драгоценной Наташе!

Там, за гранью земного бытия, он мог смело явиться перед ней и по-солдатски четко заявить: все завещанное ею он по мере своих сил выполнил. Ей не в чем упрекнуть его. Уж она-то знает, как он любил ее. Поверят ли другие? Пусть судят как хотят.

И что они знают о любви?..

IV. Похититель драгоценностей

Великая княгиня Александра Иосифовна по нескольку раз на день становилась на колени перед иконами. Что было делать оставленной жене? В тиши спальни она молила милостивого Господа уж если не вернуть ей мужа, то хотя бы послать смирение своему сердцу, кипевшему обидой.

А ведь она хорошо помнит себя не только обожаемой женой, но и счастливой невестой. Считалось, что ей, восемнадцатилетней принцессе Саксен-Альтенбургской, сказочно повезло: она из своего маленького княжества едет в блистательный Петербург, чтобы выйти замуж за одного из молодых Романовых.

Великий князь Константин, сын российского самодержца Николая I, оставался влюбленным в свою маленькую жену и спустя годы после венчания. Царственное семейство даже посмеивалось, то и дело слыша от него: «Жинка меня порадовала», «были с женой в концерте», «у жинки флюс», «жинка поправилась». Он, кого родня считала самым умным и образованным среди них, казалось, не мыслил и дня вне общения с женщиной, как говорили, очень обыкновенной.

...В Петербурге молодая семья поселилась в знаменитом Мраморном дворце, после Зимнего наиболее роскошном и поместительном.

Константин Николаевич вообще слыл самым богатым из детей императора Николая. Ему в наследство досталась чудесная крымская Ореанда. Кроме того, четырехлетнему Костеньке отец-самодержец когда-то подарил императорское имение Стрельна, созданием которого Петр Великий хотел в свое время перещеголять Версаль. Но и это еще не все. Счастливец получил еще одно сокровище – Павловск с его уникальными художественными коллекциями и неповторимым по красоте парковым ансамблем.

И вот когда в молодом семействе в 1850 году появился первенец, радостный отец, Константин Николаевич, воодушевленный тем, что это был мальчик, решил, в свою очередь, подарить эти три главные жемчужины из великокняжеской короны новорожденному сыну.

Крошку назвали в честь деда Николаем. Тот и крестил его. Маленький пискун еще пачкал пеленки, а во всех дворцовых бумагах уже именовался Его Императорским Высочеством Великим князем Николаем Константиновичем.

Отец и все остальные называли первенца Николой. Вслед за ним в семье родилось еще пятеро детей. Итого, шестеро за десять лет – это оказалось чересчур для некрепкого здоровья и тонких нервов Александры Иосифовны. Каждая новая беременность протекала тяжелее предыдущей. Для того чтобы восстановить силы, «жинке» приходилось то и дело оставлять семью: великая княгиня предпочитала лечиться за границей.

И вот мало-помалу в отношениях супругов стала наблюдаться «мертвая зыбь». Александра Иосифовна чувствовала полную потерю интереса к себе со стороны мужа. Куда исчезла та дивная упоительная жизнь, которая текла в из стрельненском дворце? Сколько было впечатлений, удовольствия, музыки! Сюда приезжал Штраус, который посвятил хозяйке вальс «Александра», а хозяин, отменный виолончелист, играл с великим маэстро в оркестре. Где радость? Где опьянение любовью и молодостью? Все затихло, сошло на нет. В романовской родне супругу Константина Николаевича считали похожей на Марию Стюарт. Александра Иосифовна гордилась этим сходством. Но к сорока годам от всех семейных неприятностей она поседела как лунь и подурнела. Ее характер, и так неспокойный от природы, вовсе испортился.

  

Хорошенькая немецкая принцесса Александра Саксен-Альтенбургская приехала в Россию за счастьем. Поначалу ее супружеская жизнь с великим князем Константином Николаевичем была безоблачной. Александра Иосифовна наслаждалась ролью любимой супруги, рожала детей, музицировала и не знала, что гроза не за горами.

В комнатах великой княгини сильно пахло лекарством, сновали вещуньи и знахарки. От бессонницы являлись видения, грезилась всякая чертовщина. Александра Иосифовна сделалась ярой поклонницей модного тогда «магнетизма».

Какое-то время муж покорно выслушивал долгие рассуждения жены на эти темы. Пожалуй, теперь он не стал бы опровергать то, что говорили об альтенбургском семействе: мол, им всем присуща «безграничная брезгливость, пустота и приверженность к новостям, не стоящим никакого внимания».

У великого князя от капризов и причуд жены голова шла кругом. Он все более отдалялся от нее, тосковал. Разочарованные мужья имеют на этот случай верное лекарство, и Константин Николаевич не приминул воспользоваться им. Самочувствие великого князя самым опасным для «жинки» образом стало улучшаться. Бедняжка, как водится, путала причину со следствием и в измене мужа видела происки балерины Анны Кузнецовой.

Поначалу Александра Иосифовна не придала значения, казалось бы, заурядной интрижке. Со времен ее незабвенного свекра Николая I сильфиды императорской сцены, бесплотные тени на подмостках и весьма энергичные в жизни, неотступно маячили за спинами великих князей. С этим было так же бесполезно бороться, как с ветряной оспой или осенними дождями. Но «балетные» романы обычно кончались выздоровлением. Исключения были редкостью. Однако именно такой вариант выпал на долю Александры Иосифовны. Она даже хотела пожаловаться на мужа и Кузнецову Александру II, но вовремя одумалась. Это могло показаться бестактным: у императора был в разгаре роман пусть и не с балериной, но тоже с достаточно легкомысленным созданием – княжной Екатериной Долгоруковой.

Приходилось терпеть и в одиночку переживать возмутительные слухи о поведении в высшей степени приободрившегося Константина Николаевича. Кузнецова бросила сцену и стала рожать сиятельному любовнику детей. Один из очевидцев великокняжеского романа свидетельствовал, что муж Александры Иосифовны «гулял в Крыму и, встречая знакомых, старался знакомить их со своей танцовщицей Кузнецовой и при встрече говорил: «В Петербурге у меня казенная жена, а здесь собственная».

Дело дошло до того, что великий князь купил любовнице, которая лишь тремя годами была старше Николы, роскошный особняк неподалеку от Мраморного дворца. Пройдет время, и это здание с его уникальным убранством перейдет к другой балерине – Матильде Ксешинской в качестве подарка от цесаревича Николая Александровича, будущего Николая II.

Несмотря на все бури, разразившиеся в России, этот приют любви, свободной и счастливой, дожил до наших дней. Правда, с исторической точки зрения здесь была бы более уместна табличка с надписью: «Дом балерин Их Императорских Высочеств».

...От неурядиц между родителями в первую очередь страдают дети. Семья великого князя не стала исключением. Домашний врач впоследствии писал, что старшего, Николу, от природы впечатлительного и импульсивного, сознание того, что мать и отец превратились в чужих людей, терзало неимоверно. Самолюбие не позволяло мальчику поделиться хоть с кем-нибудь одолевавшими его мыслями. Он предпочитал переживать родительский разлад молча, и дело доходило до нервных припадков.

Сам Никола, когда вырос, описывал противоречивое чувство, которое охватывало его всякий раз, когда ему случалось оказаться в семьях своих сверстников. Обычно по праздникам княжеских детей вывозили в гости в Царское Село. Никола, с удовольствием веселясь, играя со сверстниками, очень завидовал тем, у кого в семье царили мир и любовь. Казалось бы, в памяти должны остаться огни рождественской елки, подарки, обычная радостная кутерьма, но нет: ревнивый взгляд мальчика следил за теми счастливцами, у которых отец был в ладу с матерью. От этого сознание собственной обделенности становилось особенно болезненным. В конце концов Никола возненавидел детские праздники и отказывался принимать в них участие. Как? Почему? Его ругали за упрямство, желание поступить всем назло. И не было ни одного человека, которому мальчик мог бы рассказать о том, что творилось в его душе.

  

Великий князь Константин Николаевич, обнимающий «дитя любви» – дочь от балерины А.В.Кузнецовой, которую он в пику оставленной им великой княгине Александре Иосифовне называл своей истинной женой.

Как ни старалась Александра Иосифовна создать хотя бы видимость благополучия, дело не клеилось. С мужем ее видели вместе лишь на официальных приемах. Погрузившись в мир собственных переживаний, она отдалилась от детей. Те чувствовали себя сиротами и оказались полностью во власти воспитателей и учителей. А они были очень разными. Кое-кого надо было попросту гнать прочь из детской, но для этого требовалось истинное, а не показное родительское попечение.

Александру Иосифовну же, когда ей докладывали о маленьких князьях, в первую очередь интересовало их поведение. Она не могла не отдавать себе отчета, что в такой домашней неразберихе, какая творилась в семье, примерными дети стать не могут. Ей казалось, единственное спасение – это неумолимая строгость и наказание за всякую провинность. Поощряя к этому воспитателей, она и представить не могла, что для ее старшего, Николы, жизнь превратится в настоящую пытку. Именно ему достался в наставники тот самый барон Р.А.Мирбах, которого наследник великокняжеского дома будет вспоминать до конца своих дней с отвращением и не утихающей болью.

Конечно, воспитанник Мирбаха был далеко не ангел. Никола, скорее, походил на маленького разбойника, не желавшего признавать никаких правил, никакой власти над собой. Как-то в Павловске, собрав ораву сверстников, он раздал им игрушечное оружие. С оглушительными криками, под адский барабанный бой и визг сигнальных рожков эта орда стала «штурмовать» одно из дворцовых зданий. Охрана растерялась, не зная, как поступить в таком случае. Решив, что свершилась революция, фрейлины попадали в обморок.

  

Пасторальная картинка из жизни маленьких великих князей. Никола здесь изображен со своей сестрой Ольгой, будущей королевой Греции. Из всех Романовых лишь она, великая княгиня Ольга Константиновна, будет сожалеть о своем несчастном брате.

Мальчишке, который бредил армией и вообразил себя предводителем войска, устроили изрядную трепку. Никакие его объяснения никто и слушать не хотел. «Ах так? Ну вы еще меня попомните!» Павловские обитатели и не подозревали, что им теперь вовсе не поздоровится. Бурлившая в Николе энергия, страсть придумывать проказы одна хлеще другой превратили его в бич Божий.

Немец с прямой, как штык, фигурой и ледяным взглядом светлых глаз, изъяснявшийся резкими, как воинские команды, фразами, был скорее укротителем, чем воспитателем. Мать и наставник полагали, что, пока не поздно, надо заставить ребенка уважать и бояться силу. Господин Мирбах, собственно, других методов и не знал. Получив в полное распоряжение «маленькое чудовище», он преисполнился энтузиазма. У него достанет твердости превратить своего подопечного в наследника хорошего благонравного бюргерского дома, вдолбить в эту непутевую голову правильные основы жизни.

Никола быстро сообразил, что ему объявлена война, и приготовился к нападению. Кто кого? Очевидно, Мирбаху приходилось несладко – подрастающий Никола не упускал малейшей возможности, чтобы доказать ненавистному немцу, что он крепкий орешек. И все-таки одолеть методичного, неутомимого наставника было невозможно. Никола менялся – и не в лучшую сторону. Дело касалось куда более существенных вещей, чем дерзкие выходки.

«Грустно было мое детство, – вспоминал впоследствии великий князь Николай Константинович. – Я вынес из него две-три мысли и ни одного хорошего чувства. А чувства во мне от природы есть, и горячие, но они зарыты Мирбахом... Боюсь только, чтобы не сделаться похожим на Роман Андреевича, который воображает, что он человек с сердцем, а в сущности, инквизитор».

Несмотря на юный возраст, Никола замечал, что Мирбах старается воздействовать на его душу, переделать его на свой лад. Изо дня в день он внушал воспитаннику уверенность, что всем в мире правит сила и кого хочешь можно скрутить в бараний рог. Выигрывает тот, кто вызывает страх. Надо вытравить из себя жалость. Если хочешь преуспеть, в первую очередь надо уметь подчинять себе окружающих любыми методами и не ведать укоров совести.

Возможно, то была не вина Мирбаха, а проявление необъяснимой детской жестокости, но однажды произошел случай, который должен был бы насторожить родителей Николы. В Павловске мальчик привязал к дереву козленка и смотрел, как собаки травят беззащитное животное. Кто-то из окон дворца увидел ужасающую картину: пятна крови на белой шерсти и юного мучителя, с любопытством наблюдающего, что же будет дальше.

Со временем Никола начал понимать, что Мирбах – настоящий, по его словам, «инквизитор», а ему ничего не остается делать, как покориться его методе воспитания.

...Беспрестанно понукать ребенка, убеждать его в том, что он ни на что хорошее не годен, – лучший способ превратить его в затурканное существо, которое будет опасаться каждого собственного шага. Из таких детей обычно вырастают обидчивые, безвольные меланхолики с мрачным мироощущением. Есть и второй вариант: ретивые воспитатели наталкиваются на гранит, на решимость не дать себя в обиду и всеми силами сопротивляться. Опаска подпустить кого бы то ни было близко к себе, постоянная готовность к отпору – сколько на это тратится душевных сил! История полнится подобными примерами. И все бы ничего, если б на этом граните не оставались царапины, саднящие всю жизнь.

Никола замкнулся. Как затравленный зверек, он, притаившись, старался не раздражать воспитателя и следовать его указаниям. Но в конце концов оказывалось, что эта временная передышка нужна лишь для того, чтобы крепче насолить Мирбаху.

Противостояние воспитателя и воспитанника превратилось в неприкрытую войну. Мирбах, не довольствуясь нотациями, стал прибегать к рукоприкладству. Однажды за какую-то провинность он так хлестнул мальчишку по лицу, что выступили яркие полосы. Никола, уже привыкнув к суровому обращению, на этот раз был потрясен. В слезах, дрожа от негодования, он бросился к матери. Когда сквозь всхлипывания Николы Александра Иосифовна поняла суть дела, она целиком приняла сторону воспитателя. Она не подумала о том, что многие дети памятливы. Во всяком случае ее сын был именно таким. И Никола уже никогда не забудет, что встретил предательство там, где вправе был ожидать защиту.

Между тем Александру Иосифовну Бог вовсе не лишил материнских чувств. Просто воспоминания ее собственного детства требовали строгости, строгости и еще раз строгости: строптивый нрав наследника должен быть укрощен, его надо заставить уважать силу, неоспоримую правоту взрослых.

Надо сказать, что не одна Александра Иосифовна впадала в такие заблуждения. Осталось немало свидетельств той жесткой дисциплины, в которой воспитывались мальчики в императорской семье. Царское детство на поверку оборачивалось чередой не слишком веселых лет, муштры и казенщины.

  

Симпатичный мальчишка, приткнувшийся к отцовскому плечу, это и есть тот Никола, которому некому высказать свои горести. Великий князь с детства был одинок и тщетно старался отыскать близкую, понимающую его душу.

Николай I, например, рассказывал, как в детстве за мельчайшую провинность его лупил воспитатель генерал Ламсдорф. Однажды в сердцах он так отшвырнул от себя мальчишку, что тот, ударившись головой о стену, потерял сознание. Придя в себя в окружении суетящихся врачей, будущий грозный самодержец с ребяческой наивностью думал, что худа без добра не бывает: теперь уж матушка точно прогонит ненавистного немца. Ничуть не бывало – тот за усердие получил бриллиантовый перстень.

...Понемногу Никола превращался в рослого, крепкого и широкоплечего молодого человека. Мирбах как-то присмирел, а скоро его и вовсе отставили от воспитанника. Тот встретил освобождение от ненавистного немца как особо знаменательное событие. Его следовало отметить. И Никола свез в Павловск все вещи, что имели хоть какое-то отношение к Мирбаху. Запалив костер, он с исступленным торжеством швырял туда тетради, учебники, пособия, по которым занимался с немцем, куски картона с наставлениями, написанные для него воспитателем готическим шрифтом, даже ручки и карандаши.

Огонь жадно пожирал груду бумажного хлама. Скоро на земле осталось лишь выжженное место, затянутое еще теплым пеплом. «Вот и все», – подумал Никола. Радости между тем не было.

А потом великий князь, как молодой волк, засидевшийся в клетке, пустился во все тяжкие. «Золотая молодежь», время от времени будоражившая столицу громкими скандалами, нашла в лице Николы несомненного предводителя. Семнадцатилетний юноша выглядел значительно старше своего возраста и очень быстро заработал репутацию буяна и выпивохи, с которым трудно тягаться. Его постоянно видели в компании непристойных девиц. Слухи о предосудительном поведении, конечно, доходили и до родителей Николы, и до самого Александра II, снисходительно смотревшего на все художества любимого племянника.

Между тем едва Николе исполнилось восемнадцать лет, как он преподнес семье новый сюрприз. Молодой человек захотел получить серьезное военное образование и подал прошение о зачислении его слушателем в Академию Генерального штаба.

Никому из великих князей, которые традиционно обучались в домашней обстановке, подобная мысль в голову не приходила. Таким образом Николай Константинович стал первым из Романовых, кого увидели в аудитории высшего учебного заведения.

Академия Генштаба была серьезной школой с таким плотным графиком теоретических и практических занятий, которые на два года отлучали офицера от многих радостей жизни. Вероятно, поэтому молодежь не очень рвалась в эти по-монастырски строгие стены.

Занятия в академии существенно изменили жизнь Николы. Он не без труда привыкал к значительно более жесткому, чем раньше, распорядку дня. Помимо всего прочего, самолюбивый и тщеславный великий князь рвался попасть в число лучших слушателей. Способностей хватало, в этом смысле он пошел в отца: в будущем даже ярые недруги Николая Константиновича не ставили под сомнение его природные одаренность и ум. Удивительно иное: откуда взялись серьезность, решимость отказаться от удовольствий, без которых раньше не мыслилась жизнь? Вчерашний вертопрах стоически сидел за учебниками, чертежами, картами. В своем рвении Никола дозанимался до адских головных болей, которые потом очень долго преследовали его. Резко ухудшилось зрение; на портретах видно, что у него, совсем молодого, поверх мундира на шнурке висит пенсне.

Настоящим праздником для князя-студента становились маневры и смотры, когда можно было показаться на коне. Никола с детства любил лошадей, верховая езда была его страстью. Разумеется, он прекрасно понимал, как эффектно выглядит в седле. Его вообще считали самым красивым из великих князей. Правда, глядя на портреты и фотографии, с этим можно и не согласиться, тем более что природа к Романовым-мужчинам, за редчайшим исключением, вообще оказалась щедра. С породистыми лицами, высокие, стройные, они обладали выправкой профессиональных военных и, конечно, были чрезвычайно привлекательны внешне. Поэтому легко понять досаду петербургских дам, которые теперь редко видели замечательного кавалера Николая Константиновича на балах и маскарадах. Друзья и молодые родственники скептически посмеивались над «студентом», считая его занятия в академии очередным ребячеством.

Никола действительно как будто скрылся с глаз людских. Официальных мероприятий, когда все царственное семейство обязано было показываться скопом, он терпеть не мог и под предлогом от них отлынивал. Исключение делалось только для театра. Такая жертва ради академии была бы уж слишком велика.

Желание овладеть новейшими военными знаниями и стать отменным командиром не избавляло Николу от раздумий совсем иного рода. Об этом говорит его дневник. Что он за человек? Почему так неудачно складываются отношения с родными людьми? А друзья? Почему ему так отчаянно одиноко в толпе, где все ищут знакомства с ним, льстят, угодничают?

Накануне своего двадцатилетия – в старой России это был возраст совершеннолетия, когда человек вступал во все права, в том числе и наследственные, – великий князь думал вовсе не о том, что становится очень богатым и абсолютно свободным от родительской власти. День его рождения приходился на 27 декабря. И вот перед наступлением нового этапа жизни и нового года, когда с боем часов словно открывается дверь в неизведанное будущее, Никола пытается осознать, чем была для него уходящая юность.

«...Великий день в моей жизни. Надо оглянуться на дорогу и вспомнить, что пережито... Не понимаю, за что меня все так не любят, хоть и говорят противное. Обидел я кого-нибудь? Нет. Или я из числа тех людей, которых один вид порождает недоброжелательство. При этой мысли я чувствую, как ядовитая злость наполняет мало-помалу мою душу. Откуда она взялась? Ведь дети со злостью не родятся. Великий грех того, кому я этим обязан».

Поразительно горькое признание! Как, выходит, тяжело переживал с виду беспечный и бесшабашный баловень судьбы отсутствие веры в родительскую любовь, без которой так страшно выходить в большой мир.

Те, кто были рядом, не только не поддержали его веру в себя, напротив, на все лады убеждали его, что ни на что полезное он не способен. А молодость жаждет совершенства. Ни в какую пору жизни так не хочется признания, никогда так широко душа не открыта романтическим порывам. И Никола страстно желал, чтобы в нем обнаружилось то, за что человека можно уважать, чем можно восхищаться.

«Пусть явятся мои хорошие качества, а дурные пусть умирают. Больше вспоминать мне тошно. Когда мне будет 30 лет, прочту это, если не сожгу с другими тетрадями, как я жег и уничтожал все, что мне напоминало Мирбаха».

Как бы то ни было, свою первую высоту – академию – Никола взял. Причем взял доблестно, окончив курс с серебряной медалью. Вряд ли здесь какую-то роль сыграл его титул – академическое начальство прекрасно сознавало, что в таком случае оказало бы Романову плохую услугу: он стал бы посмешищем среди однокашников, которые лучше всех генералов-профессоров знали, кто из них чего достоин.

* * *

После успешного завершения учебы полагалось развеяться. Путешествие его высочества за границу почти не отличалось от вояжей богатых русских аристократов. Осмотр достопримечательностей сопровождался близким знакомством с красавицами всех мастей, куртуазными приключениями, посещениями увеселительных заведений, казино, ресторанов, где деньги лились рекой.

И все-таки в этой привычной круговерти великий князь находил время в тишине и одиночестве полюбоваться шедеврами искусства, о которых много читал дома. Никола как зачарованный разглядывал старинные мраморные статуи, бронзу, покрытую патиной, полотна в кракелюрах, старый фарфор, пристрастие к которому осталось в нем до конца жизни.

  

Современному человеку почти невозможно себе представить, что такой вот дворец, заполненный сокровищами искусства, был предназначен маленькому мальчику, которого только-только начали обучать азбуке. Правда, во владение этим сокровищем великому князю Николаю вступить так и не удалось.

Как ни трудно русскому витязю было скрыться от прекрасных дев, он все-таки удирал от них для того, чтобы порыться в антикварных лавках, застрять где-нибудь в мансарде художника, завести знакомства с маклерами, знающими, в каком уголке Европы можно купить что-нибудь стоящее.

Не обладая специальными знаниями, Никола руководствовался только чувством: нравится – не нравится. Забегая вперед, стоит сказать, что у него, видимо, было природное чутье на действительно достойные вещи. А тогда, во время первых вояжей за границу, Никола привез громадное количество предметов всякого рода, которые, по его мысли, должны были стать началом будущих коллекций.

Разумеется, большой княжеский карман после таких путешествий пустел. Александра Иосифовна раздражалась, потихоньку дознаваясь, сколько денег выброшено на сущую ерунду. И сногсшибательный успех сына у самых разных дам – от фрейлин до тех, кто живет у Обводного канала, – пугал ее. Приходила в голову самая неоригинальная в таких случаях мысль: сына нужно срочно женить. Он, конечно, еще очень молод, но ничего, его отец в двадцать один год обзавелся семьей.

Безо всякого учета того, что благодаря незабвенному Мирбаху Николу тошнило от всего немецкого, ему подыскали принцессу как раз из тех краев. Дядюшка-император вполне одобрил выбор и, уступая напору родственников, Никола вяло ожидал знаменательного события. Однако случилось непредвиденное: невеста вдруг заявила, что влюблена в конюшего своего отца и ни за кого другого замуж не пойдет. Несмотря на страшный скандал, она как сказала, так и сделала, против воли родственников обвенчалась со своим избранником.

Из всей петербургской компании такому повороту событий был рад один жених. Видимо, в благодарность за верность конюху Никола даже оставил фотографию принцессы на своем письменном столе.

  

Изысканные туалеты и драгоценности всегда кажутся свидетельством какой-то райской жизни, уготованной на этой земле лишь избранным женщинам. Однако, зная судьбу великой княгини Александры Иосифовны, ничего из этого великолепия не захочешь.

* * *

По окончании академии Никола поступил в лейб-гвардии Конный полк и с головой ушел в дела службы. Офицеры приняли его хорошо, хотя к высокопоставленным особам в этой среде всегда относились настороженно. Что касается солдат, то Никола довольно скоро знал почти каждого по имени, сумел заслужить и их расположение.

Судя по дневнику, он достаточно строго судил себя, уличая в разного рода дурных поступках и считая, что добрых-то дел на его счету мало. Ну, оставил академии деньги для стипендии лучшим слушателям. В полку учредил премиальный фонд для отличившихся солдат и офицеров. И все-таки какой-то бес толкал его на тропу порока, а сил сопротивляться не хватало. Потому обычная круговерть продолжалась: кутежи, женщины, карты, привычка исполнять любую свою прихоть, каких бы денег она ни стоила.

Однажды к Николе зашел товарищ по академии, артиллерийский офицер. Разговорились о делах житейских. Слово за слово, и Никола понял, что тот очень нуждается, а жена больна, ее бы лечить, да где там, не такое у него жалованье.

С какой-то детской радостью Никола записал в дневнике: «У меня было в столе 400 р. на мои расходы. Я просил взять их (взаймы из приличия). Он долго отказывался. Это одна из счастливейших минут (подчеркнуто рукой великого князя. – Л.Т.) моей жизни. Он со слезами просил меня поцеловать. Я был наверху блаженства. Я всего больше обрадовался порыву, который в эту минуту почувствовал в душе своей. Я убедился, что у меня есть еще сердце, несмотря на религиозную нравственность Мирбаха, которая обдает крещенским холодом. Не такими, я думаю, были апостолы, и не тому они учили».

  

Даже если ты великий князь, будущее скрыто от тебя непроницаемой завесой. Этот красавец, обладатель огромного состояния, выпускник академии, воодушевленный смелыми планами, еще не знает, что пройдет год-другой и его объявят безумцем.

Время шло, и Никола начал понимать, что службы ему мало. В голове роились неясные мысли, хотелось дел, даже, может быть, свершений, но каких и где?

Теперь у совершеннолетнего князя было совсем иное против прежнего денежное обеспечение. Оно давало широкие возможности. Никола решил купить себе дом и перестроить его по собственному вкусу. Лично ему не требовалось новое жилье – в Мраморном дворце у Николы была прекрасная квартира, совершенно отделенная от родительских апартаментов. Собственно, во всем дворце обитал один батюшка. Оскорбленная им матушка, как писали, «скучала» в Павловске, наезжая домой крайне редко.

Так что Николе никто не мешал. И покупка дома была явно совершена с желанием создать фронт работ для себя как организатора и распорядителя. Была и еще одна цель – Никола вознамерился наконец-то найти достойное пристанище своим разраставшимся коллекциям. Кроме того, он задумал устроить зимний сад, но не такой, каких было немало у богатых петербуржцев, а с растениями, которые и в научных бы кругах считались большой редкостью. Собирался завести вольеры с птицами и некрупным зверьем. Все эти неординарные планы требовали не только больших денег, но и постоянного пригляда. Никола во все вмешивался сам: проверял счета, качество привезенных строительных материалов, до бесконечности обсуждал с художниками будущую отделку интерьеров. Строительство отнимало очень много времени. И Никола этому радовался.

* * *

Про великого князя писали, что его чувственность пробудилась рано и «на женский пол Никола стал заглядываться с двенадцати-тринадцати лет». Однако именно в этом возрасте интерес к противоположному полу у большинства и начинает проявляться. Значительно хуже то, что «необузданная», как можно прочитать, чувственность взрослеющего Николы поощрялась безо всякого ограничения и разбора. Если верить писателю Д.В.Григоровичу, некоторое время состоявшему при великом князе, то, когда тот «был юношей и жил в Мраморном дворце, к нему водили девок по целым десяткам».

Врачи между тем предупреждали, что это ведет к истощению организма и молодого князя ждет незавидная доля, если он не научится ограничивать свои плотские аппетиты. Но родители, скорее всего, ничего не предприняли в этом направлении. Да и если бы даже отец взялся по-мужски поговорить с Николой, едва ли что из этого вышло бы: стена отчуждения стала слишком высока.

Постоянная смена любовниц выработала в Николе соответственное отношение к женщине. Он легко перекупал искусных в любви красавиц, наезжавших сюда в поисках богатых покровителей. Его требования к ним были, в сущности, просты: красота, изящество в одежде, податливость и никаких притязаний после разрыва. Свыше оговоренной суммы он не дал бы и рубля, а встретив прелестницу после отбушевавшей страсти, никогда бы не поклонился ей.

Сложнее было с родовитыми дамами, наперебой предлагавшими Николе свидания. То, что замужние богатые женщины пускаются во все тяжкие, конечно, не прибавляло ему уважения к прекрасной половине человечества. Он мог позволить им опустошить его карман, но никогда не принимал их близко к сердцу. Неудачная охота или упущенная диковина из антикварной лавки огорчала его куда больше, чем все вместе взятые дамские настроения, изменчивые, как петербургская погода.

В кругу товарищей-офицеров Никола любил повторять: купить можно любую женщину. Вся разница только в оплате услуг: иногда дело обходилось пятью рублями, а случалось торг шел о пяти тысячах.

Впрочем, как раз такому краснобайству грош цена. Никто не знает этого лучше самих мужчин. В минуты размышлений Никола пытался разобраться, отчего такой непокой в его душе. Кажется, он упорядочил свою жизнь. Утро его начинается в восемь часов с холодного душа, далее завтрак с отцом. Оттуда «домой», на Галерную: подрядчики, счета, антиквары, портные, приятели, архитектор с планом зимнего сада. В четыре часа – Михайловский манеж, в шесть – обед, потом театр.

Так отчего же после всей замечательной дневной кутерьмы такие приступы страха? Запись из дневника: «Что со мной происходит, не могу понять. Голова горит, мысли путаются, хочу чего-то и сам не знак) чего. Что за притча? Кровь так и кипит, сил, кажется, так много, что я, как наполеоновский офицер, могу проскакать сто верст в сутки и помнить все, что видел по дороге». И еще: «Силы падают, и голова не в состоянии работать. Одна мысль погоняет другую, одна мешает другой. В мозгах Содом и Гоморра. Это, наконец, черт знает что такое...»

Это не «черт знает что такое», а смятение, недовольство тем, как складывается жизнь. Все есть – и ничего нет. Нет «ее» – того главного стержня, вблизи которого всякое деяние обрело бы смысл и необходимость. И где «ее» искать?.. Но мысли о том, что покой и счастье связаны с любимой женщиной, семьей, детьми, уже не оставляли Николу.

Иногда он оставался ночевать в еще не готовых, пахнущих сырой штукатуркой, помещениях. В громадном здании, угрюмую тишину которого нарушали лишь ненароком треснувшая доска да легкий шорох мусора, переносимого сквозняком по длинным коридорам, нервы его напрягались, сон не шел. Сейчас в доме пусто, одиноко, но через некоторое время все изменится. Он, конечно, женится, когда найдет себе пару по душе. У него, конечно, будут дети. Они начнут пищать и гомонить, а потом с топотом носиться по комнатам, где сейчас лежат штабелями кирпичи, мешки с песком и паклей. Неужто здесь будет идти обыкновенная семейная жизнь? Забыв о зимнем саде и зверинце, Никола размышлял о ней: незнакомой женщине, которая родит ему детей, которых он – это уж точно! – не доверит попечению бессердечных баронов. А кому же? Он начинал в подробностях думать об этом и незаметно засыпал, совершенно успокоенный, как будто у него уже были жена и детишки, а дело оставалось только за воспитателями.

Фанни

Когда мужчина оставляет дом и пускается в странствия, его называют человеком любознательным, неравнодушным к красоте мира. Женщина же в подобной ситуации вызывает подозрения: а не искательница ли она приключений? Люди зачастую судят категорично: не сомнения, это наверняка авантюристка, ибо добродетельная особа едва ли покинет родные стены ради мира, полного опасности, соблазна и темных страстей.

Так кем же была мисс Фанни Лир – та самая, которую родители Николы считали первопричиной семейного несчастья.

...Фанни Лир, она же Хэтти Эш, она же мисс Блэкфорд, в донесениях российской полиции значилась как «североамериканская гражданка 23 лет». Великий князь Николай Константинович был того же возраста, но его жизненный опыт не выдерживал никакого сравнения с тем, что уже имелся за плечами мисс Фанни.

В возрасте шестнадцати лет эта дочь священника из Филадельфии сбежала с неким господином, который, как истый джентльмен, сочетался с ней законным браком. Однако, оказавшись хроническим алкоголиком, он скоро умер, оставив юной супруге крошку-дочь и фамилию Блэкфорд. Ребенка надо было кормить. О возвращении в дом отца-священника не могло быть и речи, потому Фанни – будем называть молодую вдову ее будущим сценическим псевдонимом – некоторое время подрабатывала старым, как мир, способом, «до тех пор, пока позор», как выразился один моралист, «не заставил ее скрыться во Франции».

Здесь молоденькой американке удалось устроиться на одну из тех крошечных сцен при парижских кабаре, которых было пруд пруди. Если к славной мордашке прилагалась стройная фигура и хоть мало-мальски различимый голос, дело это считалось достаточным.

Начинающая артистка, энергичная и оборотистая, быстро обзавелась поклонниками, переходя от менее ко все более богатым. Несмотря на то, что из-за франко-прусской войны в Париже было не так весело, как в прежние времена, Фанни сколотила кое-какой капиталец и даже выписала к себе мать из Филадельфии растить дочку. Ее клиентами были теперь люди высшего разряда. Обзаведясь статусом дорогой куртизанки, Фанни выезжала и на «европейские гастроли», кружа головы нуворишам и даже членам королевских семейств.

Среди тех, кто пользовался услугами мисс Лир, были и русские, приезжавшие в Париж и на европейские курорты – пожить вольной жизнью и с толком истратить деньги. В том и другом никакого удержу они не знали. Фанни, имея богатый опыт, убедилась в этом. Не в пример скупым немцам и французам, которые даже в пылу страсти всегда себе на уме, в поклонниках из России Фанни углядывала невероятную расточительность, способность совершенно не думать о завтрашнем дне и вкушать парижские удовольствия на всю катушку. Они походили на детей, которые каким-то случаем удрали от строгих маменек, – как тут ни воспользоваться моментом? Их легко можно было подбить на любые проказы.

Фанни это нравилось. К тому же ее русские ухажеры выказывали рыцарское отношение к даме и великолепную, если только вдрызг не напивались, воспитанность. Даже люди суровых занятий, как, например, Федор Трепов, обер-полицмейстер императорского Петербурга, оставили у нее самые лучшие воспоминания. Генералу было крепко за пятьдесят, а энергии и веселости у него не поубавилось. В перерывах между романтическими похождениями он развлекал Фанни рассказами о России. И однажды услышал от нее:

– Похоже, вы полагаете, что я ничего не знаю о вашей стране. Напрасно! Книги еще девчонкой притягивали меня. Я читала взахлеб. А среди героев ваш Петр Великий мне нравился больше других. Трудиться, как простой работник, сделать полунищую бродяжку своей женой – ах, в этом есть что-то необыкновенное. Я читала, мой друг, и о ледяном доме царицы Анны. А дикое великолепие великой и жестокой Екатерины! Какая удивительная женщина... Россия! «Вот куда я поеду», – говорила я своей матери, когда была еще совсем маленькой.

– Так в чем же дело, дарлинг? – говорил удивленный ее познаниями Трепов. – Со своей стороны я могу гарантировать вам полную безопасность. Но тех, кто посягнет на ваше внимание и сердце, – непременно в острог.

Трепов целовал Фанни в шею.

– Что есть острог? – спрашивала она.

– А вот приедете – узнаете... Тьфу-тьфу, шутка, кажется, вышла неудачной.

Трепов покинул Париж. Мечта же Фанни увидеть наконец Россию, крепко в ней засела. Те из ее подруг, которые смело отправлялись туда на гастроли и в надежде на знакомства с богатыми мужчинами, слали письма, из которых следовало, что в своих расчетах они не ошиблись.

Зимой 1873 года, устроив дочь с матерью в хорошем пансионе, Фанни прихватила с собой служанку Жозефину и отправилась в страну своих мечтаний. Ей повезло: зима была в разгаре. Русские равнины, до самого горизонта затянутые белым покровом, приводили Фанни в восхищение. Она неотрывно смотрела в окно вагона.

На железнодорожной станции в Вержболово, когда до Петербурга, казалось, рукой подать, начались неприятности. Багаж путешественниц таможенники внимательнейшим образом досмотрели, в результате чего книги, состоявшие главным образом из романов, были отобраны.

Но самое плохое заключалось в том, что в паспорте Фанни обнаружили какие-то упущения. Полицейский чин уведомил, что мисс Лир придется оставаться в Вержболово, пока ее бумаги не пройдут надлежащей проверки. «Сколько это займет времени?» – спрашивала расстроенная Фанни. Никто не мог дать определенного ответа. Пришлось воспользоваться отведенной им с Жозефиной комнатой в крохотной пристанционной гостинице. Здесь из всех углов нещадно дуло. К тому же оказалось, что «известные удобства» находятся на изрядном расстоянии вне гостиницы, что привело путешественниц сначала в панику, а затем, во всяком случае для Фанни, явилось поводом для смеха и шуток.

Она, несмотря на придирки таможни, на непредвиденную задержку в пути, все-таки не думала унывать. Как-никак они уже в России. Она приехала сюда за открытиями и впечатлениями, а вовсе не для того, чтобы злиться на въедливых чиновников, по ее верной догадке, агентов тайной полиции.

На следующее утро, напрасно пытаясь согреться в постели от такого холода, Фанни услышала мелодичный колокольный звон. Взобравшись на подоконник и растворив форточку, просунула туда голову и чуть правее места их заточения увидела странное сооружение. Без окон, оштукатуренное и побеленное, над крышей оно имело узкую, такую же белую надстройку удивительной формы в виде луковицы куполом наверху. На его лазурном фоне, несмотря на серое мглистое небо, отчетливо были видны разбросанные здесь и там золотые звезды. Все это венчал высокий узорчатый и тоже золотой крест.

– Какая красота! Жозефина, одевайся скорее, надо пойти посмотреть! – Фанни спрыгнула на пол и стала одеваться.

– Ни за что! – отрезала та. – Я думаю, мисс, мы найдем смерть в этой холодной могиле. Как я глупа, что дала вам себя уговорить! Вы американка – ваше неведение извинительно. Но в моей французской семье часто говорили о дедушке, который вернулся из России тощий, как шест, и к тому же заикой – он был контужен и едва там не умер от морозов. Ему еще повезло. Почему я забыла об этом?

Но Фанни уже выскочила из их кельи. У дверей она не без удивления обнаружила человека-в пенсне, который понимал по-французски и объяснил ей, что удивившее ее здание называется «церковь». Американке показалось, что на улице было теплее, чем у них в доме. Она направилась к широко распахнутым дверям, куда, степенно поднимаясь по ступеням, друг за другом входили люди, одетые преимущественно в темную одежду.

  

Фанни с детства увлекалась рассказами о великом русском царе Петре I, трудившемся, как простой работник, о легендарном ледяном доме Анны Иоанновны, о снежных равнинах России и бешеных тройках, несущихся по льду Невы. «Вот куда я поеду, когда вырасту», – говорила она матери. И это время настало.

Внутреннее убранство церкви, таинственное мерцание свечей в блестящих шандалах, которое бросало отсвет на строгие и грустные лики святых, головокружительная высота потолка, незаметная снаружи, а здесь уходившая, казалось, в саму бесконечность – все поразило Фанни. Она долго простояла в сторонке за рядами чужих спин, то и дело сгибавшихся в поклоне. Откуда-то спереди, от массы икон особенно ярко освещенных свечами, долетал сильный и звучный мужской голос. Слов Фанни не понимала, но догадывалась, что они были важны и значительны. Пение, ладное и мелодичное, совсем очаровало ее.

Из церкви она выходила вместе со всеми. И неожиданно около себя увидела того же господина в пенсне. Они пошли к ее жилищу вместе. Оказалось, что тот хорошо осведомлен о задержке путешественниц. «Нет ли у вас кого-нибудь в Петербурге? – спросил он Фанни. – Это бы убыстрило дело». – «Правда? – воскликнула та и хлопнула себя по лбу ладонью. – О, я знаю некоторых. Вот, к примеру, господин Трепов! Он, кажется, по полицейской части». – «Как вы сказали?! – изумился господин в пенсне. – Господин Трепов? Ну вот что, советую вам срочно ему телеграфировать. Срочно!» – И с интересом посмотрел на Фанни.

Откуда путешественнице было знать, что ее давний парижский знакомый стал генерал-губернатором Петербурга. Ответная телеграмма от Трепова тут же решила дело.

Путешественницам было объявлено, что на ближайшем поезде они могут продолжить свое путешествие.

Первый день на берегах Невы... Вот как описала его сама Фанни. «В 10 часов мы были в Петербурге. Громоздкая карета, вероятно, служившая еще во времена Екатерины, доставила нас в Hotel de France, где мы поместились весьма комфортно.

Отогревшись у камина и освежив себя прекрасной ванной, я позавтракала с большим аппетитом, причем нашла, что здесь самый лучший в свете хлеб, изготовленный немцами, получившими, как известно, при Петре исключительное право быть булочниками и аптекарями. Отослав два письма моим знакомым, я получила ответ, что один из них заедет за мной в полночь и чтобы я к тому времени принарядилась...

В назначенный час он повез меня на тройке в Restaurant Vert, что на Мойке.

Войдя в голубой кабинет, я услыхала нестройный шум голосов и, очутившись затем в обширном зале, остановилась, смущенная и ослепленная блеском оружия, орденов, бряцающих сабель, аксельбантов и эполетов, которые в каком-то хаосе запестрели передо мною. Слышала, как во сне, что меня представляют князьям, графам, баронам, машинально отвечала на их приветствия и, только выпив первую рюмку водки и закусив по русскому обычаю, начала отдавать себе отчет в окружающем...»

Начало было многообещающим. Роскошь, которая скрывалась за стенами великолепных особняков, изобретательное разнообразие времяпрепровождения вселили в Фанни уверенность, что она правильно сделала, рискнув приехать сюда, в страну больших морозов и больших фамильных состояний.

Скоро Фанни нашла себе квартиру за пять тысяч серебром в год. Немалая сумма! Ею оплачивался не только простор и комфортность апартаментов, но и престижность самого места. Дом, в который переехала Фанни, стоял на Михайловской площади – аристократической и романтичной. Напротив нарядный дворец великого князя Михаила, чуть левее – театр, где почти постоянно дает представление французская труппа и который часто посещается императорской семьей.

Что ни день, то новые развлечения. И какие! Фанни наконец-то попала к цыганам, о которых в Париже так много слышала. «Пение их сначала поражает своею дикою странностью, – вспоминала она о том вечере, – а потом хватает за сердце и овладевает всем существом. Нежные мотивы вызывают слезы, веселые – восторг; вам хочется петь, плясать, и нет такого флегматика, у которого не зашевелились бы ноги. Когда же сами цыгане пустились в пляс, я просто обезумела от восторга и, сорвав со своей руки бриллиантовый браслет, бросила им».

По Невскому, освещенному одной лишь луной, летящая тройка доставила Фанни домой. Ее кавалер, гвардейский полковник, весь вечер отчаянно ухаживавший за ней, хотел познакомить ее с Царским Селом, резиденцией государя.

– Это будет праздник для вас, мадам! Сегодня вы увидите, как умеют чествовать красивых женщин гвардейцы Его Величества.

– Как это сегодня? – удивилась Фанни.

– Да видите ли, – хохотнул полковник, – сегодня давно уже наступило.

Крышечка часов в его руке резво отскочила. Взглянув на циферблат и сказав: «Ого!», кавалер поднес их к уху Фанни. И тут же раздался мелодичный звон. Отогнув край шляпки, Фанни, улыбаясь, считала:

– Отин, тфа, три, четыре!.. Ви видет? Я умейт говорьийт!

– Браво, мадам! Больше мы с вами по-французски ни слова – только на русском. Так что же Царское? К вечеру я за вами заеду.

– Согласна!

Полковник поцеловал обтянутую лайковой перчаткой руку Фанни и откланялся.

Праздник в Царском удался на славу. Ночное пиршество проходило в большой богатой квартире, наполненной ароматом цветов. Сквозь высокие стекла гляделись заснеженные ветви деревьев старинного парка, а в вазонах тут и там стояли букеты. Тепло и холод, тишина спящего маленького городка и бравурная мелодия, которую внесли за собой явившиеся после десерта гвардейские музыканты, эти контрасты ударяли по нервам Фанни. Она была возбуждена и, танцуя, переходя из рук одного гвардейца к другому, чувствовала себя вовлеченной в какой-то праздничный вихрь, выбраться из которого ей теперь не хотелось. А ведь кое-кто отговаривал ее от этой поездки, уверял, что нет печальнее страны, чем Россия. Вот лишний довод в пользу того, что никогда не надо доверять чужим мнениям.

Фанни научили пить на брудершафт. Она была провозглашена «королевой бала». После этого ее подняли на стуле над головами офицеров и их подруг, опустили, снова подняли, несмотря на протестующие возгласы «королевы». Веселье поутихло только тогда, когда сугробы за окном стали голубыми. Лица у всех были бледные и утомленные.

Дверь открыл заспанный швейцар. Сбрасывая шубку на руки горничной Лизы, Фанни предупредила, чтобы та ее не будила, что урок русского языка, назначенный на сегодня, отменяется. Проспала она до трех часов дня и появилась в гостиной под неодобрительные взоры Жозефины. Рядом с ней сидела давняя знакомая, «царица полусвета» мадемуазель Мабель и, взглянув на Фанни, расхохоталась:

– Ого! Вы заметно устали, дорогая! Это вам не Париж. А я приехала пригласить вас на маскарад.

– Нет, нет! – в ужасе замахала руками Фанни. – Я устала до смерти. Мне бы сутки или двое вовсе не вылезать из дому. И зачем я только согласилась ехать в Царское Село? Да еще и маскарад – эта толчея, ссоры...

– А вот и нет! – Мабель словно веером обмахнулась нарядным конвертом. – Ты думаешь, это как в парижской опере? Беспорядок и адский шум? Здесь маскарады самые лучшие на свете! Вот увидишь, все очень-очень пристойно. А офицеры? Elles sont charmantes! – Они обворожительны. Это следствие родовитости, богатства, et aussi de la bonne e’ducation. Да-да, хорошего воспитания. Говорю тебе: разницы с придворным балом никакой. Неужели не любопытно? – игриво поведя плечами, Мабель добавила: – к тому же, дорогая, совсем неизвестно, где ждет нас самая большая удача!

...Вечером в маскараде, войдя с Жозефиной в зал, она увидела несколько офицеров, стоявших отдельной группой, и узнала среди них тех, с кем весело кутила прошлую ночь. Правда, сейчас среди них она заметила молодого красавца, превышавшего всех своим ростом.

Подойдя к ним и, неузнанная ими под маской, Фанни пустилась болтать о разных пустяках. Но начались танцы, и сразу несколько человек, в шутку сердясь и оспаривая свое право, предложили ей руку.

– Нет, – отвечала Фанни, – простите господа, но мне придется всем вам отказать. Пожалуй, я согласилась бы на тур вальса вот с этим незнакомцем.

Тот, поклонившись, предложил ей руку. Во время танца она сказала, что приехала в Россию недавно. Офицер поинтересовался, когда именно. Спрашивал, с кем она тут знакома, видела ли государя или кого-нибудь из императорской семьи. Фанни отвечала, что за три недели многого не узнаешь. Но, часто находясь среди военных и находя их форму самой красивой в мире, она, к собственному удивлению, стала отлично разбираться в мундирах, чинах, орденах.

– Например, про вас я могу сказать, что вы, судя по аксельбантам, флигель-адъютант.

– Да, точно так оно и есть, – подхватил красавец. – Наш государь в награду за большие деньги, которые пожертвовал в Крымскую кампанию мой отец, московский купец, произвел меня в свои адъютанты. Но сам я – увы! – бедняк. Где мои деньги? Я прокутил их с красивыми женщинами.

Фанни, смеясь, выразила ему сочувствие: ну есть ли совесть у дам, разоривших такого милого молодого человека?

Наконец ей захотелось отдохнуть, но кавалер повел ее не туда, где сосредоточилось большинство публики, а куда-то наверх по узкой железной лестнице. Они оказались за кулисами. Пока шли по узкому коридору, Фанни заметила, как все, кто встречался им по пути, прижимаясь к стене, почтительно раскланивались.

Наконец спутник Фанни нажал на золоченую ручку двери, которая отличалась от других и была выкрашена в цвет слоновой кости. Они оказались в ложе, обитой бархатом того же цвета, что и мягкая мебель, находившаяся здесь. Но главное, ей бросились в глаза изображения двуглавых орлов, вытесненных на спинках кресел и диванчиков по бокам ложи. Фанни уже не сомневалась, что ее спутник совсем не тот, за кого себя выдает. Безо всякой робости она сказала:

– Я вижу, вы обманули меня. Это бессовестно. Думаете, что имеете дело с какой-нибудь глупышкой? Я догадываюсь, кто вы. Правда, мне никогда не приходилось видеть великих князей, но...

Офицер, улыбаясь, перебил ее:

– Не приходилось видеть? Так смотрите – он перед вами. На мне нет маски, а вот на вас есть. Так кто же из нас истинный обманщик? Впрочем, маскарад – это и есть обман. Жаль, я не вправе требовать, чтобы вы показали мне свое лицо. А мне так хотелось бы знать – красивы вы или дурны.

Фанни медленно сняла маску. Тихо сказала:

– Судите сами, Ваше Высочество...

Он молча смотрел на нее. Но и Фанни, не смущаясь, разглядывала собеседника так же пристально, как и он ее. Она всегда держалась того мнения, что черты и выражение лица рассказывают о человеке многое. Надо только уметь читать.

Овальное, с высокими скулами лицо. Мягкие, шелковистые волосы, остриженные под гребенку и зачесанные назад, открывали ослепительной белизны широкий лоб. Черты лица великого князя были крупны и четки, казались высеченными уверенным, безошибочным резцом. Быть может, лишь рот слишком крупный с пухлыми губами мешал сходству этого лица с античной маской. Но такая неправильность шла на пользу – ведь от красоты классической, безукоризненной всегда веет холодом.

Фанни особо обратила внимание на глаза великого князя. Небольшие, углубленные в орбитах, странного зеленовато-желтого цвета, сейчас они светились проницательностью и умом. Фанни чувствовала себя под испытующим взглядом этого совсем еще молодого человека неуютно. Ей не хотелось бы, чтобы кто-то знал о ней больше, чем ей того хотелось. И она резко сказала:

– Ну что же, довольно ли вы насмотрелись на меня?

– Нет. На вас нельзя насмотреться досыта.

Это прозвучало просто, почти буднично, безо всякой аффектации. И потому произвело впечатление. Привыкшая к комплиментам разного рода, Фанни по-настоящему обрадовалась. Подтверждение твоей красоты никогда не бывает лишним. К тому же она все-таки не забывала, что, помимо всяких романтических мечтаний, ее привела в Россию мысль обзавестись богатым и, что немаловажно, титулованным любовником. Неужели рыбка сама плывет в сети? Ей даже не требовалось пускать в ход весь свой арсенал обольщения. Молодой человек оказался не из тех, кто что-либо откладывает назавтра.

– Едем к вам...

– Слишком поздно. Кухарка спит. Я не смогу угостить вас ужином.

Конечно, он мог бы пригласить Фанни в ресторан, но совершенно ясно, что ему хотелось поскорее остаться с ней наедине.

– Ну и пусть себе спит! Мы ее будить не будем. Я отошлю моего адъютанта за хлебом, вином, дичью и фруктами. Что нам мешает вместе поужинать?

Новый кавалер был напорист. Фанни не без удивления почувствовала себя в его власти, хотя и понимала, что делает ошибку: не стоило так быстро сдаваться.

Но вот они уже в карете великого князя и рядом Жозефина, недовольная тем, что этот поздний гость явно помешает им быстро улечься на покой.

...Швейцар, бросив на входивших короткий взгляд, склонился в низком поклоне. Поднялись наверх. Зажгли свечи в большой гостиной – Фанни в иные моменты предпочитала их теплый свет сиянью новомодных газовых ламп. Стали ждать адъютанта с провизией. Жозефина под предлогом усталости удалилась к себе. Великий князь стал внимательно рассматривать фотографии, которые Фанни расставила всюду и везде, книги в изящных, на гнутых ножках шкафчиках, стоявших по углам. Он пригибался, чтобы разглядеть названия на корешках и спросил:

– Вы что же, любите читать?

– Да, очень! А разве это удивительно?

– Я мог бы вам ответить, что ничего удивительного в том нет, но не хочу. Вы опять поймаете меня на вранье... Конечно, есть. Я не встречал женщин вашего круга, у кого видел бы книги, кроме записной, конечно, с адресами поклонников и отметками о том, сколько им удалось из них выудить.

– У меня такое тоже есть... – с вызовом сказала Фанни, пристраиваясь в углу маленького диванчика.

Гость подошел, сел рядом. Взял ее руку, и она утонула в его большой теплой ладони.

– Настоящая птичья лапка... – Помолчал и добавил: – не обижайтесь, Фанни. У каждого своя жизнь и свои грехи. Где их больше, где меньше – пусть судит Бог. Я сразу признал в вас умную женщину. Вы не похожи на ваших подруг. Извините. Эдакие пошлые напомаженные куклы. Знаете, сколько я их видел? Так что кое в чем разбираюсь... Ну так что, вы все дуетесь? Нехорошо. Знаете, у нас есть поговорка: повинную голову меч не сечет.

Чтобы сменить тему разговора, Фанни сказала:

– Где же ваш посыльный? Похоже, мы умрем с голоду.

– Да не бойтесь, сейчас он войдет. И вправду, дверь тотчас отворилась.

– А как вы угадали? – с изумлением спросила Фанни.

– У меня слух хороший, охотничий. Как-нибудь мы с вами съездим пострелять. Сами убедитесь.

Адъютант, поставив корзину, тотчас исчез, а Фанни принялась хозяйничать. Чтобы не беспокоить прислугу, она решила обойтись тем, что было в гостиной: нашла чистые салфетки, один-единственный стакан, из которого и пили. Маленький ножичек заменял вилки. «Смотрите, Фанни, не разрежьте себе рот до ушей», – шутливо предупреждал гость. «Сами не разрежьте», – отвечала она. И они от души смеялись.

.. .Утром Фанни открыла глаза. В белой рубашке с распахнутым воротом великий князь склонился над ней. «Николя!» – промолвила Фанни. Он закрутил головой: «Нет! Мы же договорились: Ни-ко-лай... Повтори-ка. Так будет по-русски!»

Он обещал зайти к ней в пять часов того же дня. «Я была счастлива и трепетала от радости, как брошенная собачка, отыскавшая, наконец, себе господина», – вспоминала Фанни.

Из донесения агента, наблюдавшего за квартирой № 3 дома Жербина на Михайловской площади:

«В доме известно, что Блэкфорд ушла с великим князем Николаем Константиновичем и что Его Высочество бывает у нее постоянно».

Что-то заставило Фанни по-иному отнестись к событию прошедшей ночи, к этой начавшейся связи, в чем ничего нового для нее, имевшей дело со многими мужчинами, казалось бы, и не было. Она распорядилась, чтобы купили провизии и приготовили хороший обед. Сама же никуда не собралась, а в каком-то забытье ходила меж высоких окон, поглядывая на площадь. Так шел за часом час. Когда же Мабель приехала ее проведать, Фанни слушала последние новости рассеянно и, боясь, что подруга засидится, все жаловалась на головную боль.

В пять часов Николай, как обещал, появился.

– Собирайся, сейчас мы поедем ко мне в Мраморный, – сказал он таким тоном, что возражать было бесполезно.

Фанни опасалась ненароком встретиться с кем-нибудь из семейства своего сиятельного знакомого. Но Николай заверил ее, что в Мраморном он живет в своей квартире с отдельным входом.

...Вот он, знаменитый Мраморный дворец, который Фанни показывали как достопримечательность Петербурга, она видела его лишь из окон экипажа. Теперь ей предстояло заглянуть вовнутрь этой гигантской шкатулки с драгоценностями. И она не устояла перед искушением побродить по его залам, тем более, что слуга Николая доложил ему, что Их Высочество великий князь Константин Николаевич отбыли в инспекционную поездку.

Пройдя сквозь незаметную дверь, которая соединяла квартиру Николая с апартаментами его отца, Фанни не могла прийти в себя от изумления. Коридоры, увешанные картинами и с мраморными изваяниями вдоль стен, были такой ширины, что в них можно было устраивать танцы.

– Моя прабабка подарила этот дворец своему внуку Константину, – рассказывал Николай. – Он палил в этих коридорах из пушек, конечно, холостыми.

– Крези, – вполголоса произнесла Фанни.

– Да уж, он был большой чудак. Ты представляешь, какой дым и грохот стояли тут? Маленькая жена князя, говорят, пряталась от страха в мраморные вазы. Когда прабабка узнала об этих маневрах, она отняла у внука дворец, но потом, правда, поостынув, вернула. А! – вот она и сама.

Сквозь широко распахнутые белые с позолотой двери Николай и Фанни вошли в зал, где на самом видном месте красовался портрет Екатерины Великой.

– О! – в восхищении остановившись перед ним, произнесла Фании. – Настоящая императрица твоя прабабушка: какой у нее взгляд! Меня мороз дерет по коже. Она смотрит с такой ласковой улыбкой, а сама, побьюсь об заклад, думает: ну и простушку же подцепил где-то мой правнук. Верно, Ваше Императорское Высочество?

– Милая моя, тот, кого любит Их Высочество, не может быть простушкой. Она уже – избранница.

И тут прямо перед портретом Екатерины Николай вынул из внутреннего кармана мундира браслет. Изящная золотая лоза обхватила запястье Фанни, холодя кожу. Виноградные кисти были набраны из разной величины бриллиантов. Она принялась рассматривать их прихотливую игру, но Николай вставил ключ в крохотный замок браслета и, повернув его, подвесил к своим брелокам.

– Я запер на ключ ваше сердце для других, – очень серьезно сказал он. – Дайте мне честное слово, что оно будет принадлежать мне и только мне.

– Я слишком легкомысленная для честного слова.

– Ваша правда, слово – дело ненадежное. Вот возьмите собаку: клятв она не дает, но и не предает. А люди... Сколько хотите. – И он с брезгливостью махнул рукой.

Фанни уже заметила, как внезапны перемены настроения у ее нового покровителя. Он то становился похож на довольного мальчишку, тогда глаза его светлели и лучились, то лицо делалась высокомерным и оттого неприятным.

– Ваше сравнение, – сказала она, – делает вам честь как охотнику, любителю собак, но, согласитесь, в данной ситуации оно довольно грубо.

Фанни решила ничего не спускать своему покровителю. И сейчас ее слова подействовали отрезвляюще.

– Вернемся ко мне, – извинившись, примирительно сказал Николай. – Обед, должно быть, уже готов.

В небольшой комнате, стены которой украшали оружие и персидские ковры, стол был сервирован массивным, простой формы серебром с инициалами «Н.К.». На посуде тонкого фарфора стояли клейма с двуглавыми орлами. Фанни не переставала удивляться: им двоим прислуживали пять лакеев. Блюда, однако, ей показались невкусными. Зато вина были превосходны. Первый раз в жизни она попробовала венгерского, после которого она не могла подняться со стула. Это выглядело очень забавно. Великий князь до слез смеялся над ней, а Фанни грозила ему пальцем.

* * *

Мадемуазель Мабель часто навещала квартиру на Михайловской площади. Появившись здесь в очередной раз, она затараторила:

– Что я тебе говорила? Каков твой приятель? Он у вас бывает? А сейчас не явится? Хорошо, et au moins on causera, по крайней мере поболтаем... Ну, как и что – выкладывай...

Фанни поняла, что Мабель знает про Романова, но ей не очень-то хотелось откровенничать. Она отделалась общими фразами, сказав, что великий князь заинтересовал ее. Что будет дальше – совершенно неизвестно. Словом, этому знакомству она не придает никакого значения.

Мабель хитро погрозила пальчиком:

– Скрываешь? Le prince Nicolas – красавчик. Но знаешь, это не та карта, на которую стоит ставить. У него дурной характер. Чтобы здесь, в России, нам не попасть впросак, надо иметь массу здравого смысла. Осторожность! А ты – сумасбродка. Берегись! Не вздумай прилепиться к нему. Ну и что же, что он Романов! Надо поступать по-умному, если не хочешь остаться в дурах.

– Et comment? А как? Ты знаешь? – насмешливо спросила Фанни.

– Масса знакомых, масса кавалеров. Выбери. Это главное. Несколько кавалеров – несколько кошельков. Один ушел, другой пришел. Если делать все по-умному, они никогда не столкнутся лбами.

– Понимаю. Ты, возможно, и права. Мне надо собрать изрядную сумму и лучше побыстрее. Я оставила татап слишком немного денег. Как они там: Алиса подрастает, ей нужна хорошая гувернантка. И квартиру им можно было подыскать подороже.

– Вот видишь! А почему бы тебе не попробовать получить ангажемент? Скажем, где-нибудь в кафешантане или ресторации? В Париже ты, кажется, пробовала танцевать? Да и голос у тебя хоть небольшой, но для куплетов сгодится. Тут это любят. А какие подарки дарят! Что и говорить – шикарной публики полным-полно...

  

Фанни поселилась в одном из самых фешенебельных мест блистательной Северной Пальмиры. Короткая, застроенная особняками знати, улица, которая ведет к площади с роскошным Михайловским дворцом, – неповторимый по красоте архитектурный ансамбль. Именно здесь началась романтическая и печальная история любви Фанни и Николы.

«Дрянная шлюшка!» – подумала Фанни, заметив, как ехидно отозвалась подруга о ее дарованиях. Но с улыбкой ответила:

– Спасибо за совет. Я подумаю, дорогая...

– Думай быстрее. Здесь одно дело любовница русская, другое – французская. У твоего князя есть дядька – еще выше его постом и значительнее, конечно. Так вот, он бросил жену. Она, говорят, ударилась в хозяйство, настроила ферм, за коровами ходила. А этот дядька, великий князь Николай Николаевич, влюбился в балерину Числову. Говорят, танцевала «Качучу». Блондинка с черными глазами. Так прибрала его к рукам, что-то фантастическое! Ревнива, как кошка. Устраивает ему дикие сцены с битьем посуды. Весь Петербург потешается, когда видит его с запудренными синяками и царапинами на лице. Числова дерется с ним. Снимает башмак и бьет им этого верзилу. Мы все падаем со смеху... Говорят, на юбилей их амуров князь подарил ей браслет с десятью бриллиантами. А на браслете еще и нацарапано: «За десять лет счастья». Я видела ее в театре – во-о-о-т такие камни. Представляешь, эта Катька – дочь кухарки. У нее золота в банке – и их детям не прожить. Ясно, как она его обирает. Но на нее смотрят вот так. – Гостья поводила перед глазами ладонью с растопыренными пальцами. – А будь это кто-то из нас, чужестранок, – Мабель махнула рукой в направлении окна, – фуй! Мы бы давно вылетели отсюда...

Слушая болтовню подруги, Фанни про себя думала, что та по-своему права. Не стоит забывать о той цели, которая погнала ее в эти холодные края.

* * *

Между тем Петербург продолжал ошеломлять Фанни совершенно неожиданными впечатлениями. Незабываемой на всю жизнь осталась минутная встреча с императором Александром II в Летнем саду. Подумать только: в стране, где этот властитель десятков миллионов считался существом богоподобным, почти небожителем, иной раз все оборачивалось до смешного просто: можно было запросто пойти погулять и столкнуться с Его Величеством.

Бывалые люди предупредили Фанни, что царя можно встретить в Летнем саду между часом и двумя дня. За эту короткую прогулку равнодушный к романовской родне Никола обожал Александра II. И Фанни знала, что его хлебом не корми, только дай поговорить о дядюшке-императоре.

– Он, Фанни, сам несчастливый человек. А такие люди умеют сочувствовать чужой печали. У государя золотое сердце. Я знаю, он единственный, кому я из всего нашего семейства небезразличен. Если со мной случится несчастье, только он один и пожалеет меня.

Фанни тревожило, что Никола с затаенной грустью нет-нет да и заговорит о тайном предчувствии какого-то жизненного крушения. Она постаралась быстрее сменить тему и рассказала, как перепугала ее громадная собака государя.

– Милорд? Да он добряк из добряков! А ты знаешь, что это Милорд под номером два?

Фанни была рада послушать очередную романовскую историю. К тому же Никола обладал настоящим талантом рассказчика. Тема на этот раз оказалась близкой его сердцу.

– Мы с тобой как-нибудь съездим в Царское Село и я тебе покажу кладбище, где прабабка Екатерина хоронила своих собак. Когда померла ее левретка Земфира, она недели две не могла успокоиться. У нас где-то висит картина, изображающая эту Земфиру. Государыня решила увековечить ее. Ну а от нее и внукам все передалось. Мне мой отец рассказывал, что его батюшка, Николай I, в качестве особой милости разрешил ему однажды лечь рядом со своей кроватью на расстеленную на полу шинель. А от этой шинели страшно воняло – на ней обычно спал любимый пес деда по кличке Гусар. Это был старый, грязный, с серой клокастой шерстью спаниель. Но именно это пугаещего вида чудовище обладало исключительно преданным сердцем. Когда Гусар охранял лежавшего на кровати хозяина, то из безобидной псины превращался в тигра. Стража мучилась, не зная, как разбудить Его Величество по его же приказу, да к тому же остаться не укушенной любимцем деда.

...Фанни еще не успела войти в ограду Летнего сада, как заметила великолепные сани, подкатившие к входу. Из-за спины длиннобородого кучера показался высокий офицер в шинели, накинутой на кавалергардский мундир, выделявшийся ярким пятном. За ним из саней выпрыгнул большой лохматый черный пес и привычно затрусил за хозяином. Два, словно из-под земли выросших, полицейских, отдали офицеру честь, тот козырнул в ответ и неспешными шагами направился к ограде. В этот момент Фанни оказалась с ним почти рядом, на расстоянии вытянутой руки.

Она поймала на себе его пристальный взгляд и в свою очередь посмотрела на незнакомца смело и прямо. Он показался ей пожилым. Вокруг глаз лежали глубокие, темные тени. Сеть морщин лежала на чуть оживленном морозцем лице. И все-таки от него трудно было отвести глаза – так оно было красиво и значительно. Не привыкшая теряться, Фанни вмиг смутилась, опустила голову и, несколькими стремительными шагами обогнав офицера, сразу за входом свернула на боковую, едва заметную тропинку. Тут она пошла тише, искоса наблюдая за высокой фигурой, шагавшей по хорошо очищенной от снега аллее.

«Я догадалась, что это царь, – вспоминало впоследствии дитя свободной Америки, ранее не понимавшее тех чувств, которые охватывают русских не только при виде, но даже при упоминании имени своего монарха. Теперь, охваченная волнением, Фанни решила где-то там, впереди, свернуть на аллею, по которой шел император, выйти навстречу ему, чтобы, как она признавалась, «еще раз полюбоваться его большими светло-голубыми глазами». Я шла быстро, раздумывая о том, что мне делать при встрече с ним, как вдруг он показался неподалеку от меня в своей белой фуражке с красным околышем. Я затрепетала, каясь в своем любопытстве, но все-таки могла бы его хорошо рассмотреть, если бы его большой черной собаке не вздумалось подбежать ко мне и начать приятельски обнюхивать.

Это отвлекло внимание государя от меня, и он отозвал собаку со словами: «Милорд, Милорд!»

От этой встречи у меня осталось только смутное воспоминание о государе, а именно: о несколько жестком выражении его глаз».

Когда Фанни рассказала Николе об этой встрече и о прекрасных государевых глазах, в которых она не заметила мягкости, великий князь рассмеялся:

– Тебе, дорогая, повезло. Если бы ты попалась на глаза моему дедушке... Все трепетали от его взгляда: от тех, кого он считал друзьями детства, от министров до часовых у дверей и его собственной жены. Мой тезка, дед-император, знал, что его взгляда никто не может выдержать, кроме одного человека – его дочери, а моей тетушки, великой княгини Марьи Николаевны. У Николая I эта его дочь была любимицей, и они иногда устраивали «дуэль взглядов». Знаешь, однажды у нас был холерный бунт, народ обезумел, озверел, готов был перерезать полицию да и все начальство. Так дед без всякой охраны, безоружный, явился на Сенную, где того и гляди должна была пролиться кровь, и, обведя эту дикую толпу знаменитым устрашающим взглядом, рявкнул: «На колени!»

– И что? – представив эту картину, в ужасе прошептала Фанни.

– Как что? – беспечно ответил Никола. – Все в наступившей тишине опустились на колени. Можешь мне поверить – с того момента и сама холера стала отступать. Испугалась деда, наверное. С ним шутки шутить побаивались. А дядюшка мой, что ж – это совсем другое... Он мягче был... Самым любимым после разных псов, у него живших, стал черный сеттер. Вот он-то и получил кличку Милорд. У дяди, конечно, имелись совершенно эталонные образцы охотничьих собак – он сам охотник просто прирожденный. Так егеря говорили – самые главные ценители. А вот, этот Милорд, сущий конфуз – хоть и красив, но кобель порченый, не совсем кровный. Ноги длинные, а одна совершенно белая. Но дядю это совершенно не волновало. Он обожал Милорда не за породу, а за незлобивость, какое-то собачье благородство в обхождении с другими и, конечно, за бесконечную преданность. Этому Милорду, кажется, только и надо было, что находиться возле хозяина. Ты и представить себе не можешь, сколько историй ходило по Петербургу об этой неразлучной паре: императоре и его собаке.

Однажды вот так же, как ты с дядей, встретился с ним нос к носу мальчишка-гимназист. Ну, разумеется, увидев государя, он стал во фронт и отдал честь. И в этот самый момент кто-то с силой дернул его за левую руку, в которой оказался пирог для бабушки. Несчастный именинный крендель вывалился прямо в лужу. Милорд, которого привлек аппетитный запах, разодрал бумагу и принялся пожирать подарок.

Гимназист разрыдался и, опустившись на корточки, пытался спасти остатки бисквита. Когда государь узнал, в чем дело, он сказал: «Передай своей бабушке мои извинения. Это я во всем виноват – вывел на прогулку некормленую собаку». Но потом по адресу, который назвал мальчик, был доставлен великолепный торт бабушке-имениннице, а самому пострадавшему несколько фунтов лучших конфет. Все из кондитерской нашего знаменитого Кочкурова... Знаешь, Милорд и погиб из-за любви к своему хозяину. Государь всегда возил его с собой в зарубежные вояжи. А когда собрался на Всемирную выставку, его отговорили брать с собой здоровущего пса. Мне тогда было одиннадцать лет, и я хорошо помню, что государь колебался, вздыхал: «Ах, Милорд! Ну как же мы с тобой расстанемся». Но все-таки дал себя уговорить. И что бы ты думала: пес перестал есть. Тосковал, целыми днями лежал возле кровати дядюшки. Однажды его нашли мертвым. Он умер от разрыва сердца. Зная, что императора очень огорчит это известие и Бог весть как распишут парижские газеты его мрачный вид, телеграммы не давали. Когда император вернулся, печали его не было конца... Ну а когда появился новый, тоже большой черный лохматый пес, то, конечно, его назвали Милордом. Вот с ним-то ты и познакомилась в Летнем саду. Куда государь, туда и он. В императорском кабинете научился нажимать на кнопку звонка. Перепуганная стража, услышав сигнал, гуртом вваливается в кабинет к ничего не подозревающему государю. «По вашему приказанию, Ваше Величество...» – «Какому приказанию?»

...Дни бежали за днями. Никола торопил строителей. Теперь у него на то была совершенно ясная причина. Ему хотелось отделать хотя бы часть помещений дворца на Га-гаринской и поселить там Фанни. Но она заранее отказывалась от такой перспективы, предпочитая сохранить полную самостоятельность.

Ей пока и самой еще было не ясно, что же такое Никола в ее жизни: богатый содержатель, обладатель первейшей в империи фамилии, связью с которым она, несомненно, может гордиться перед дамами петербургского полусвета? Или что-то иное?

Помня наставления Мабель, Фанни не очень-то давала распаляться собственному сердцу. Она устраивала в своей квартире вечеринки, куда хаживали высокопоставленные особы, и неизвестно, кто из них оставался здесь до утра.

Видели у Фанни и кузена Николы, великого князя Александра Александровича. Как знать, может быть, давнишнюю неприязнь двоюродных братьев усугубило соперничество, в котором в конце концов выиграл Никола. Но это станет ясным потом, а поначалу в квартире на Михайловской площади случались громкие скандалы. Донесения шпиков полнились ужасными подробностями. Они однажды сообщили: великий князь бил свою любовницу ногами за то, что, «давал ей тысячи, а она таскается с другими».

Фанни вовсе не была тихоней и умела постоять за себя: надо думать, что и ее любовник далеко не всегда выходил из этих потасовок невредимым. Казалось бы, такие бурные ссоры да еще с рукоприкладством могли привести к окончательному разрыву. И все же, давая клятву больше ни ногой на Михайловскую, Никола начинал во всем винить себя и ехал мириться. Фанни, возмущенная дикими выходками русского бурбона, который возомнил себя ее повелителем, приказывала швейцару больше не пускать его на порог. Но, услышав внизу громкие препирательства Николы с бедным стариком, отменяла свое распоряжение.

«Я начинала понимать характер великого князя, – вспоминала подробности своего «августейшего романа» Фанни. – Он был нервен, высокомерен и раздражителен до бешенства и в то же время добрый, заботливый, любящий и покровительствующий всему, кто имел к нему отношение, – от меня до своей последней собаки».

Совершенно не претендуя на исчерпывающую характеристику такой сложной личности, каким был великий князь Николай Константинович, Фанни Лир оставила лучший его психологический портрет. И это понятно: она прошла непростой путь от «камелии», озабоченной поисками богатого покровителя, до женщины, полной любви, привязанности и материнской жалости к тому, кто в ее глазах был большим и не очень счастливым ребенком.

...Никола пытался приобщить свою подругу к тому миру, который был привычен ему. Несмотря на то что Фанни не слишком любила показываться в квартире августейшего любовника в Мраморном дворце, Никола всякий раз настаивал, и она уступала.

Эти выезды великий князь обставлял с той таинственностью, какая очень прельщает женщин. Вместо новомодных экипажей за Фанни посылался допотопный рыдван с пожухнувшей позолотой, еще возивший, вероятно, дам в париках и кавалеров в кафтанах с алмазными пуговицами. На козлах сидел огромный кучер с бородой до пояса, а рядом с ним – крошечное существо, доверенное лицо Николы, карлик Карпович. На нем был какой-то странный театральный наряд из бархата с воротником жабо и плащ, подбитый атласом. Пожалуй, он выглядел состарившимся мальчиком-с-пальчик из волшебной сказки Перро.

Карлик был чрезвычайно галантен. Спрыгнув на землю, он ловко открывал дверцу и, подав маленькую ручку, помогал даме подняться по хрупким, подрагивающим ступенькам в карету. Его красивые карие глаза смотрели печально и ласково. «Все хорошо, дорогая мисс Фанни?» – спрашивал он. «Все хорошо», – отвечала она. И казалось, их путь лежит вовсе не на Миллионную, а в сказку.

По просьбе Фанни Карпович никогда не возил ее по Невскому, сутолочному, забитому экипажами. Они ехали объездами, более длинной дорогой, по пустынным набережным, мимо каналов и особняков со спущенными шторами в огромных окнах. Кое-где сквозь ткань желтым пятном пробивался неясный свет и, казалось, там, в неге и тишине, кто-то тоже радуется долгожданной встрече, там тоже вершится никому не ведомая любовная история.

Совсем недавно Фанни были незнакомы эти романтические настроения. Она чувствовала, как в ней безотчетно, помимо ее воли, что-то меняется, а за всей той жизнью, к которой она привыкла, опускается тяжелый занавес. Пусть впереди неясная, призрачная мгла, но и назад, за этот занавес, возвращаться не хочется. И Фанни не могла объяснить себе, почему она, всегда знавшая точно, как ей следует поступать, сейчас живет в какой-то полудреме, медлит, чего-то ждет, на что-то надеется...

Любовные свидания в Мраморном дворце удавалось сохранять втайне. Мать Николы почти не выезжала из Павловска, отец в основном обретался у Кузнецовой и в министерствах. Но вот однажды, когда парочка сидела tet-a-tet и Никола по просьбе Фанни перебирал струны гитары, за дверью гостиной, из глубины коридора, раздались гулкие шаги. «Это папаша. Точно, он», – заговорщицки сказал Никола, погасив пальцами аккорд. Фанни заметалась. Ей совершенно не хотелось нос к носу оказаться с этим бесцеремонным и, по слухам, весьма резким на язык великаном.

В комнате стояла кровать в средневековом стиле с пологом, закрепленным на витых деревянных стойках по углам, – недавнее приобретение, для которого еще не было готово помещение на Галерной. Вот эта кровать и послужила Фанни укрытием. Она бросилась в нее, задернула полог и притаилась между подушками.

– Какая занятная штука! – сказал Константин Николаевич, взглянув на кровать. Ловко обогнув вставшего на его пути Николу, он приподнял полог. – Ба! Да тут, однако, дама – с интересом воскликнул он.

– Ну и что же здесь особенного? Да, это дама! Она пришла ко мне с подпиской на благотворительное дело, – отвечал сын. – Вот видите, спряталась, испугавшись вашего прихода.

Объяснение, казалось, удовлетворило отца, но опускать полог он не спешил.

– А что, она хорошенькая?

– Нет-нет, какое там! Бедняжка стара и некрасива.

– Ну так не стоит, значит, и смотреть. Однако я тороплюсь... Дела, мой друг, дела.

Князь опустил полог, и Никола облегченно вздохнул. Однако, не дойдя до двери, Константин Николаевич с молодой прытью повернул обратно.

– Что такое, папаша?

– А то, что мне кажется, это твоя американка. И, я уверен, прехорошенькая. Позволь, друг мой, я все-таки взгляну на нее.

Тут Никола, словно страж, которого можно сдвинуть с места, лишь поразив кинжалом, раскинул руки и твердо сказал:

– Ну уж нет, папаша. И не просите. Это невозможно. Она вся дрожит от страха и вам все равно не покажется.

– В самом деле? – Князь, потоптавшись, хмыкнул, подмигнул сыну и удалился.

Какой дивный был вечер! Маленькое приключение развеселило Николу и Фанни. Они казались друг другу заговорщиками, едва не пойманными на месте преступления. Никола снова взялся за гитару. У него был прекрасный мягкий, завораживающий душу баритон. Он любил русские романсы и пел их так, как только поют в России ее неприкаянные дети.

  

Такой прибыла в Россию, страну своих мечтаний, молоденькая американка. Возможно, старый, полустертый снимок не передает ее живого очарования. Во всяком случае, великий князь совершенно неожиданно для себя крепко влюбился.

«Полюбить – погубить, значит, жизнь молодую...» Фанни еще не настолько знала русский язык, чтобы уловить разницу в словах, звучавших почти одинаково. «Полюбить – погубить...» Никола пел и не догадывался, что эта песня рассказывала о его скором будущем.

Но пока все было хорошо. Даже слишком хорошо. Подойдя к окну, выходившему на Неву, Фанни взглянула сквозь огромное стекло. Почему она раньше не видела, как прекрасен этот город, построенный на клочках суши. Она начинала любить его вопреки собственному разуму. И даже Петропавловка, про которую Никола ей много рассказывал, сейчас не навевала грустных мыслей. Как странно! Крепость, тюрьма. А наверху, на шпиле, – ангел.

Что делать в городе в июне?

Не зажигают фонарей;

На яхте, на чухонской шхуне

Уехать хочется скорей.

* * *

Похоже, что эти два человека, таких разных во всем, обойтись друг без друга уже не могли. После громких сцен Никола становился тихим и послушным. Фанни пользовалась этим и всеми силами старалась отвадить его от веселых компаний: запирала в своей квартире, грозила, что порвет с ним, если не бросит пить. Ее тревожила безалаберная жизнь князя, не признающая никакой порядок. Она, например, удивлялась, насколько он равнодушен к еде и готов обходиться чаем с хлебом. «Я так привык с детства», – объяснял ей Никола. И Фанни, вспоминая невкусную дворцовую еду, понимала: в безалаберном семействе жизнь шла как придется, без хозяйского глаза. Даже толковых поваров подобрать не могли. Насилу приучив Николу ежедневно обедать у нее, она принялась бороться с другой напастью – бессмысленной тратой огромных сумм.

Великий князь собирал вещи для своего будущего жилья беспорядочно и торопливо. Этим пользовались ловкие мошенники и недобросовестные поставщики. Ящиками, безбожно завышая цену, они везли на Гагаринскую предметы роскоши, а иной раз подсовывали явную дребедень.

Фанни была уверена, что Николу обирают, и порывалась навести порядок. Для этого ей надо было собственными глазами посмотреть, что творится на Гагаринской, но Никола ни в какую не хотел показывать ей свои приобретения до окончательной отделки дома.

«Я умоляла его не увлекаться, не делать долгов и не позволять эксплуатировать его природную доброту уже потому только, что и меня обвинят в этом, – писала Фанни в своих мемуарах. – Он соглашался со мной, но делал все по-своему; впрочем, иного нельзя было ожидать от Николы при его характере».

Иногда с горящими глазами князь посвящал ее в свой очередной замысел:

– Вот если бы купить настоящего Рубенса!

– Ты с ума сошел! – беспокоилась Фанни. – Это огромных денег стоит. Какой еще Рубенс? Да тебе всучат подделку, за которую ты заплатишь гору золота. Откуда у тебя деньги? Сам же говорил, что не хватает даже расплатиться за дом.

– Как же ты умеешь настроение портить! Ну нет денег, так будут! Продам что-нибудь...

– Ах продашь! За сумму в два раза меньшую. Нет, это просто безумие! Ты пойми, коллекции собираются годами. Зачем так спешить? Почему ты живешь, точно в лихорадке?

Фанни ожидала, что сейчас у них опять начнется перепалка. Однако Никола вдруг словно забыл, о чем они только что спорили. Он провел рукой по лицу и сказал тихо:

– Ты послушай, что со мной произошло. Не хотел говорить тебе. А вот не могу – все время в голове вертится. Ты сядь...

Фанни опустилась в кресло и внимательно посмотрела на печальное лицо Николы.

– Ну, словом, так. Снится мне сон, что меня привели в большой зал. Колонны, окна, даже люстры затянуты черным крепом. «Что случилось? – спрашиваю я провожатых. – Разве кто умер?» – Они отвечают: «Здесь умрете вы». – «Почему?» – «Потому что вы совершили позорный поступок, за который вас приговорили к смертной казни». – «Какой?» – «Расстрел». Меня подвели к площадке, где стояли солдаты моего полка. Я увидел стволы направленных на меня ружей... Нет, нет, Фанни, не перебивай, слушай дальше. Я увидел своих родных. Императрица и моя мать стояли на коленях и умоляли императора пощадить меня. Мой дядя, мой милый, дорогой дядя Александр белыми, как мел, губами вымолвил: «Не могу. Как государь я вынужден присудить его к расстрелу. Но как дядя я... его прощаю и люблю». Он подошел ко мне. Я увидел его глаза, полные слез. Дядя поцеловал меня, повернулся и ушел... Мне завязали глаза, связали руки за спиной. Потом я услышал команду: «Пли!», и в этот момент как будто мне что-то ударило в сердце и я проснулся весь в холодном поту... Не говори ничего, Фанни, молчи... Со мной действительно должна произойти беда. Не расстрел, быть может, но все равно что-то страшное.

  

Старинная акварель дает почувствовать нам всю несказанную красоту и прелесть Павловска. Эта архитектурная и парковая жемчужина также была обещана в наследство Николе.

Он умолк. Безмолвствовала и Фанни. Потом Никола сказал:

– Этот сон снился мне три ночи подряд...

Фанни не ожидала, что рассказ Николы произведет на нее такое сильное впечатление. Она была человеком очень здравомыслящим, совершенно не подвластным мистическим настроениям, но в этот раз ей сделалось не по себе. Конечно, она тогда не подала виду, что приняла его слова всерьез. Но и спустя десяток лет Фанни не забыла упомянуть об этом сне Николы, который оказался пророческим. В своих воспоминаниях «Роман американки в России», изданных на французском языке в Брюсселе в 1883 году, она рассказала об этом случае, предварив его словами самого великого князя. «Милая моя, – прибавил он с грустью, – я человек, отмеченный роком и рожденный под несчастливой звездой».

* * *

...Жизнь в Павловске была подобна тихому течению речки Славянки. Мирно, плавно, все шло своим чередом, подчиняясь настроению Александры Иосифовны, которая в отдалении от скверных столичных нравов лечила здесь разбитое сердце. Однако гармония белоснежного дворца и дивной природы не улучшала самочувствия матери Николы. Ее терзало чувство своей ненужности ни мужу, ни детям.

Время от времени приходили письма от дочери, которую в шестнадцать лет выдали замуж за наследника греческого престола. Теперь Ольга стала королевой Греции. По письмам, однако, не было заметно, что она довольна жизнью: каждая строчка просто кричала о тоске по дому, России. Дочь признавалась, что ездит в порт специально, чтобы посмотреть на корабли, стоящие под русским флагом. Не оставляет своим попечением матросов, изумляя местную знать, принимает в королевском дворце офицеров, беседует с ними, разговоры ведет запросто, сердечно, доверительно – это та отрада, которая помогает ей не падать духом и добросовестно выполнять королевские обязанности. Задумала создать в Афинах парк, засадив его деревьями российских широт.

Ольга просила мать прислать саженцы березы, дуба, клена, липы, а главное – больше писать о всех домашних подробным образом и особенно, конечно, о Николае. Погодки, они были в детстве очень дружны, скрашивая друг другу неуютную домашнюю обстановку. Но сила привязанности познается в разлуке. Только уехав из России, Ольга поняла, как не хватает ей странноватого брата, который считался семейным наказанием.

Александра Иосифовна чувствовала, что дочь часто получает от Николы пространные отчеты о житье-бытье, и ревновала. Написать несколько листков бумаги сестре у него времени хватает, а посидеть с матерью, скрасить ее одиночество – этого от него ждать не приходится. В свои наезды в любимый Павловск, Никола, конечно, заходил в ее комнаты, спрашивал о здоровье, но разговор не клеился. На все материнские вопросы отвечал одно и то же: «Все в порядке», «ничего особенного», «новостей как будто и нет». И с облегчением убегал, ссылаясь на занятость.

Глядя в окно, Александра Иосифовна наблюдала, как слуги укладывают в экипаж ящики. Знала, Никола перевозит хранимые им здесь свои художественные приобретения на Гагаринскую. Иногда, бывало, он обращался и к ней: «Маменька, а не подарите ли мне эту жирандоль? А то я в Лионе купил одну, а в пару так ничего не нашел». Александра Иосифовна хоть и жалела, но, желая улучшить отношения с сыном, отдавала. Интересовалась, когда Никола пригласит родных на новоселье. И всякий раз получала уклончивый ответ. Еще бы! Американка, бесстыжая и наглая тварь, застила для Николы весь свет. Это она уговорила его перетащить дорогие вещи в дом на Гагаринской, которым – в этом великая княгиня не сомневалась – когда-нибудь и завладеет. Ей мало денег и драгоценностей, которыми ее увешал сын. Дамы, видавшие Фанни в театре, сильно преувеличивали и величину бриллиантов, и дороговизну туалета, чтобы произвести больше впечатления на княгиню. Пожалуй, они достигли своей цели. Александра Иосифовна возненавидела эту женщину, окончательно похитившую у нее сына. За что ей выпала такая доля? Сначала муж, теперь сын. Александра Иосифовна хорошо понимала, что с Кузнецовой бороться бесполезно. Но сына она не отдаст. Что предпринять, как разбить эту пагубную связь – все надо хорошенько обдумать. Без поддержки умного мужа здесь не обойтись. И Александра Иосифовна написала ему, что необходимо переговорить об очень важном деле.

Тот, получив письмо, недовольно крякнул, но, делать нечего, – поехал. Поняв, что речь идет о Николе и американке, успокоился: он с тоской ожидал совершенно ненужных ему объяснений с уже чужой для него женщиной, слез, упреков. По старой привычке он называл Александру Иосифовну «жинкой», и теперь это больно задевало ее.

Выслушав жену, Константин Николаевич полностью с ней согласился. Роман сына подозрительно затянулся и этому надо положить конец. «Не волнуйся! Кое-какие соображения на этот счет у меня имеются. Разумеется, я должен посоветоваться с государем».

* * *

Прошло совсем немного времени после разговора супругов о сыне, как у Николы все сильно переменилось. При очередном свидании великий князь сказал Фанни, что едет в Среднюю Азию, где идет война с Хивинским ханством. На сборы дано совсем немного.

Эта новость переполошила Фанни. Почему, для чего эта неожиданная отправка на фронт, если полк Николы не принимает участия в боевых действиях? У нее было подозрение, что это неспроста: родители ее возлюбленного нашли предлог, чтобы разлучить их. Но, с другой стороны, она гнала от себя эту мысль – неужели ради этого они готовы послать сына под пули?

Сам великий князь меж тем был воодушевлен.

– Я, Фанни, рад и доволен. Наконец-то! Стыдно сказать: офицер, не нюхавший пороху. Маневры в Красном Селе – вот и вся моя война. Смех да и только!

– Я вижу, тебе совсем не жаль расставаться со мной!

– Глупости! – Никола обнял ее. – Ничто и никогда не заставит меня забыть мою маленькую девочку Фанни. Ну перестань дуться – что у вас, женщин, за манера такая! Пойми, я офицер. Я в первую очередь дворянин, значит, слуга моего государя, а потом уж – великий князь.

– А твой дворец? Я тебя ревновала к нему, а теперь вижу: ты и его готов бросить.

– Дорогая моя, пойми! Ну дострою я дворец – куда ему деться? Папашу попрошу приглядеть... Мужчина должен уважать себя. А я, как я живу? Хочу хорошо, с толком – да не тут-то было. Подавай мне китайские вазы, пальмы для зимнего сада. Одной мебели старинной сколько накупил! И конца этому нет. Быть может, хоть там от меня толк будет... Вот видишь, я от тебя ничего не утаиваю, не красуюсь. Ты умная – от тебя не скроешь. Я иной раз думаю: и за что ты меня полюбила? Неужто только за то, что я царского рода?

– Крейзи, – тихо сказала Фанни и, нагнув его голову, поцеловала в лоб – по-матерински, с сердцем, исполненным жалостью, которой она от себя не ожидала.

Из дневниковой записи великого князя мы знаем, каким трогательным было его прощание с подчиненными.

«Я любил их ужасно и был за то награжден непередаваемо... Я, сильно взволнованный, сказал солдатам, что должен ехать в Хиву по воле Государя, что мне очень тяжело расставаться с родным полком, к которому привязался как к семейству и т. д.

Обнявши вахмистра и проходя в последний раз по фронту, я заметил на многих глазах слезы. Это меня гораздо больше тронуло, нежели образ, написанный Неффом (модный в те годы живописец. – Л.Т.) и подаренный офицерами полка. Да и полюбил я солдат гораздо больше, чем офицеров, так оно и понятно».

Перед отъездом великий князь положил перед Фанни большой плоский футляр. Когда она открыла его, то увидела утопавшие в темно-синем бархате бриллиантовые украшения: серьги, ожерелье, кольцо и браслет.

– Всякое может случиться, – довольный произведенным эффектом, сказал Никола. – Даже заложив это, ты можешь получить хорошую сумму. А если продать... Впрочем, этого бы мне не хотелось. Мало ли что, пусть у тебя останется обо мне память. Да! Вот еще что...

Никола протянул Фанни бумагу с вензелем императорского дома и печатями возле размашистой росписи великого князя. Это было завещание на имя мисс Фанни Лир, в котором Никола назначил ей содержание в размере 100 тысяч рублей.

Насколько большой была эта сумма, видно хотя бы из того, что собственный доход великого князя от принадлежавших ему уделов составлял около 200 тысяч.

Проводив Николу, Фанни оказалась во власти мыслей, знакомых тем, для кого вчерашний благополучный день неожиданно сменился ощущением близкой опасности. Теперь она хорошо понимала, как неразумно они жили с Николой. Сколько драгоценных мгновений, из которых легко сложить не только дни, а недели, потрачено на глупые размолвки. Вздорность и безжалостность, нетерпение и обыкновенная злость – вот их причина. Врали себе, что это от любви, а всем правил эгоизм. Как стыдно было вспоминать отвратительные сцены, которые они устраивали друг другу. Как обидно было сознавать, сколько счастливых часов обменяли на бесполезное выяснение отношений, когда каждый стремился побольнее уязвить другого и, достигнув цели, радовался и торжествовал. Боже, неужели они способны были впасть в такое безумие?

...Один день сменялся другим. Поначалу Фанни пребывала в угнетенном состоянии духа. Но мало-помалу овладела собой – пошла размеренная, тихая жизнь. Фанни опасалась дать малейший повод для того, чтобы Николаю о ней написали какую-нибудь гадость. С петербургскими друзьями виделась в основном в театре, к себе никого не приглашала и очень редко выезжала в гости. В таких случаях она неизменно брала с собой Жозефину, которая последнее время скверно себя чувствовала и просила отпустить ее на родину. Врачи, которых пригласила Фанни, покачивали головой и утверждали, что с петербургским климатом организм француженки не справится. Но теперь, с отъездом его высочества, к которому, несмотря ни на что, Жозефина прониклась симпатией, не желая оставлять Фанни одну, она не хотела и говорить об отъезде.

Каждый день начинался с чтения газет. В первую очередь отыскивались сводки из театра военных действий. Как всегда это бывает, сквозь бодрые отчеты, нет-нет да и просачивались сведения, от которых Фанни холодела: писали, что каждый, будь то солдат или офицер, больше смерти боится попасться в плен. Тогда мучительная казнь неминуема. Находили трупы наших солдат с отрезанными по плечи головами.

Фанни успокаивала себя тем, что, наверное, у тамошнего военного начальства будет особое отношение к Николаю как к представителю императорского дома и в опасные сражения его не пошлют. «Беспокойный, честолюбивый, он сам пойдет, – через минуту думала она. – Первым кинется в пекло, чтоб не ударить в грязь лицом. Ведь за ним всегда наблюдают завистники, готовые из любого промаха раздуть историю».

Никола писал Фанни каждый день. «У меня уже было несколько встреч с неприятелем. Вчера был великий день: мы дали сражение. Неприятель хотел отрезать нас от Аму-дарьи, чтобы мы погибли от утомления и жажды в песках... Они окружили нас со всех сторон в 12 верстах от реки и с дикими воплями бросились на наших стрелков. Самые смелые приближались к ним на 40 шагов и стреляли. Я видел ясно, как некоторые из них падали убитые. Раненых они не покидали, но, подскакав к ним во весь опор, клали их на свои седла и увозили. Не правда ли, как это благородно? Но видеть убитых ужасно».

Она так привыкла читать строчки с кое-где прилипшими песчинками, что, когда вдруг письма день-другой не было, начиналась настоящая паника. Неожиданно, как от толчка, просыпаясь среди ночи, Фанни думала: «там» что-то случилось, это Никола своей мыслью о ней подает о себе весть. Какую? Безответные вопросы перемежались с воспоминанием о страшном сне Николая, когда ему приснилась собственная гибель. А эти мысли о несчастливой звезде, под которой он рожден?

Фанни подымалась с постели, зная, что все равно не уснет, и садилась писать. Старалась писать по-русски, но выходило плохо. Сбиваясь с одного языка на другой, признавалась, что разлука и страх за него заставили ее по-другому посмотреть на их отношения, что и пугает, и радует ее. Все, что она хочет сказать ему, укладывается в короткую фразу: она ждет его. Она почувствовала себя женщиной, которая способна ждать...

* * *

Не туркмены с их ружьями и острыми саблями являлись главным противником русского войска, а природа. Это был не первый поход на беспокойную Хиву, и великий князь много узнал от бывалых людей. Зимой тут бушевали ветры, которые заметали снегом, вымораживали целые караваны, летом страшные муки приносили жара и засуха. То и дело вспыхивали эпидемии. Тиф, малярия, цинга выкашивали войско едва ли не успешнее неприятеля. Туркмены, прекрасно знавшие местность и расположение колодцев, налетали всегда неожиданно и стремительно.

...Тяжело вытаскивая ноги, вязнувшие в песке, друг за другом шла вереница солдат в белых надзатыльниках. Эти куски белой материи под фуражкой немного защищали от солнечных ударов при пятидесятиградусной жаре. Но перед пыткой жаждой все были беззащитны. Она ставила людей на грань сумасшествия.

Казаки великого князя уж на что люди выносливые, но и их силы были на исходе. На одной из лошадей с ехавшим бок о бок сотоварищем покачивался в седле связанный есаул Прокопенко. Время от времени он заливался визгливым смехом, да так, что в его по-детски голубых глазах показывались слезы. Есаул стряхивал их, мотая головой. Все уж не чаяли, как поскорее довезти тронувшегося умом беднягу до лагеря, чтобы передать лекарям, – слишком уж действовал на нервы, и без того натянутые до предела, этот безумный смех.

Тяжелое впечатление произвело на весь офицерский состав и самоубийство однофамильца великого князя, военного инженера Романова. В посмертной записке он признавался, что «не может пережить овладевшей им тоски в степи, а потому прощается с семьей и кладет конец этой пытке».

Дорогу к Хиве, куда двигались одновременно два русских отряда, то и дело преграждали туркмены-конники. Их отряды вырастали как из-под земли, легкие, маневренные, взвинченные яростью против чужаков. Никола писал Фанни, что это были смелые, чрезвычайно искусные наездники на превосходных лошадях, со знаменами, ружьями, саблями.

Преимущество такого войска перед обозом русских с лошадьми, верблюдами с тяжелой поклажей из боеприпасов, продовольствия, фуража и дров было очевидным.

Бой вспыхивал мгновенно. Только что понуро шагавшая серая вереница русских «туркестанцев» тут же ощетинивалась штыками. Казаки на хрипевших конях, сверкая клинками, вспарывали вражеский заслон. Усталые люди, мечтавшие о глотке воды, превращались в грозную силу, умевшую делать свое дело с великим самоотречением. Все до последнего солдата знали то, что сказал Александр II их главнокомандующему Константину Кауфману перед походом: «Возьмите мне Хиву, генерал!» И каждый считал, что эти слова обращены лично к нему. «Царь-батюшка просил – как же не взять! Знамо дело – возьмем!» И русское войско двигалось вперед медленно, но неумолимо.

Из письма великого князя Фанни: «Генерал послал меня с кавалерией преследовать врага. Когда мы приблизились к неприятельскому лагерю, там было еще 150 туркменов. Полковник обрадовал меня предложением атаковать их. Я приказал протрубить сигнал, скомандовал: «Сабли наголо!» и сам обнажил шашку с совсем иным чувством, чем в Петербурге на Марсовом поле перед императором. Обернувшись, я увидел, что мои казаки крестятся, приготовляясь к смерти. Я поднял саблю, скомандовал: «Марш-марш!»; через 10 минут мы были в неприятельском лагере и увидели только их спины. Никогда не забуду этих минут, хотя и не было крови. Сердце мое сильно билось, когда пули свистели около нас...»

* * *

Прежней веселости в доме как ни бывало. Горничная говорила:

– Вы бы, мадам Фанни, в храм сходили да за его высочество Николе Угоднику свечку поставили.

– Я, Лиза, не православная...

– Так и что ж? Господь наш милостивый един. До него всякая молитва дойдет, ежели она от чистого сердца и с верою сотворена. Все б на душе было легче, и ангел-хранитель над Николаем Константиновичем глаз не сомкнул бы.

Фанни ничего не ответила, но к словам горничной прислушалась. Она выучила молитву, короткую и самую понятную для нее, – «Отче наш». Ей не хотелось встречать знакомых, среди петербургских храмов она выбрала Никольский собор, что находился вдали от центра города – на Крюковом канале.

Прихожане здесь были люд простой, мелкочиновный. Забегали всегда озябшие студенты. На паперти устраивались нищие, инвалиды, убогие старухи из ближайших скромных домишек. Опытным взглядом Фанни углядывала в толпе молящихся молоденьких хористок из расположенного по соседству Мариинского театра. Девицы обычно подолгу в храме не задерживались: мелко крестясь, прикладывались, выпятив губы, к иконам, будто клевали их, и с некоторым смущением, пятясь, пробирались к выходу.

Постепенно Фанни привыкла к церковной полутьме, таинственному мерцанию свечей, не стеснялась стоявших рядом людей и даже не опускала вуалетку на лицо. Для нее стали необходимостью минуты светлой грусти и смирения перед грядущим, в которое погружалась ее душа, покуда она говорила с Тем, Кто невидим и всемогущ. Фанни пока не знала, как нужно исповедоваться и что требует этот понятный и обязательный для каждого верующего ритуал. А потому действовала по своему разумению, вспоминая перед иконами обо всем дурном, что вольно или невольно совершала, и просила прощения.

Ей показали икону Николая Чудотворца, покровителя тех, что находится далеко от дома, чей путь неизведан и опасен. Теперь Фанни с пучком свечей в руке в первую очередь подходила к ней, истово кланялась и осеняла себя крестом. Часто подле иконы она встречала повязанную белым шерстяным платком женщину примерно одних с нею лет. Беременная, она не опускалась на колени, как делали многие, а перекрестившись, тяжело склонялась, доставая рукою до каменного пола. Иной раз концом платка она тихонько вытирала лицо, и Фанни, не видя ее слез, понимала, что женщина плачет. Что за горе было у нее? О чем, за кого она молила Чудотворца?

Сходя со ступенек храма, Фанни щедро подавала милостыню и медленно шла к коляске, которую оставляла у широкого моста через канал. Иногда, ежась от пробиравшего до костей сырого ветра, она спрашивала себя: что с ней случилось? Где та самая Фанни Лир, избалованное парижскими ценителями красоты, дитя комфорта, а в глазах их жен – продувная бестия, способная заморочить голову любому мужчине, лишь бы был богат? Во что превратилась ее жизнь в Петербурге, особенно сейчас? Какая печальная картина: вдоль набережной ни души, будто все вымерло, лишь какой-то мальчонка с корзиной проскочил в дверь. Белесое небо, надсадный крик галок, кружащих над колокольней, а там, у моста, понуро ждут ее лошади.

Боже, как тоскливо! Так что за сила держит ее в этой чужой стране, где люди не поймешь какие – и хорошие, и плохие одновременно? Почему она молится чужому Богу? С сочувствием смотрит на чужую плачущую русскую бабу. Ждет писем с чужой войны, писем от человека из чуждого ей мира, хотя знает, что он все равно бросит и забудет ее. Что все это значит? Как быстро, за каких-то неполных два года, из практичной, себе на уме особы, старавшейся подороже продать свою красоту и молодость, они превратилась в сентиментальное, суеверное, без определенных планов и целей живущее существо, каких тут, в этой самой России, – пруд пруди? Незаметно для самой Фанни здешняя жизнь изменила ее представление об удаче, умении устроиться. Ну не самое ли сейчас время со всеми княжескими подарками, деньгами и гербовыми бумагами под любым предлогом улизнуть в привычный, веселый Париж и жить там припеваючи уже не куртизанкой, а дамой с капиталом? И не вздрагивать по ночам от ужаса, что в неведомой ей пустыне может произойти непоправимое.

...Фанни испугалась того, что в мыслях своих стала такой, какой была раньше, – распутной, жадной до денег. Не дойдя до коляски, она повернула, почти побежала назад к храму. «Господи! Боже милостивый, прости меня, грешную. Спаси и сохрани его!»

Глаза Николая Чудотворца печально и понимающе смотрели на нее...

* * *

28 мая 1873 года Хива пала. Хан прислал Кауфману письмо с выражением покорности «Белому царю». Это были торжественные, незабываемые минуты. Раскатистое «ур-р-ра!» сотрясало неприступные крепостные стены, овладеть которыми безуспешно старалось несколько поколений русских военных. И вот – свершилось. Несмотря на тяжелый, в 250 верст последний переход к крепости, сейчас солдаты и офицеры ликовали, обнимались друг с другом. Покорение Хивы для них означало не только выполнение приказа государя, но и возвращение на родину. Помянув тех, кто не дожил до счастливого дня, сложив голову за веру, царя и Отечество, все думали и говорили только об одном – домой, домой!

Хивинское ханство перешло под протекторат Российской империи. Под охраной расквартированного здесь гарнизона налаживалась мирная жизнь. Остальные солдаты и офицеры, согласно приказу, возвращались в свои края. Россия ликовала. «Туркестанцев» встречали как героев.

...Получив от Николы извещение, что он откомандирован в Петербург, Фанни немедленно поехала ему навстречу. Сократить разлуку хотя бы на несколько дней – это казалось счастьем.

Из донесения агентов, наблюдавших за дамой, живущей на Михайловской площади: «20 июня 1873 года. ...Горничная проговорилась вчера, что госпожа ее имеет намерение побывать в Одессе и Крыму».

Что ж, желание вполне невинное. Полиция ненадолго успокоилась, поверив горничной, которую Фанни нарочно посвятила в свои «черноморские» планы. Однако 2 июля господа с военной выправкой, одетые в штатское, донесли, что интересующая их дама переменила свои намерения увидеть прекрасную Одессу и отправляется в Поволжье: «Села в вагон 1-го класса под № 281. Одета в голубое платье, в коричневую шляпу с вуалью».

Фанни действительно ехала к волжским берегам. Никола же выбирался из Туркестана сначала по железной дороге до Каспия, а затем по Волге вверх пароходом. Они договорились встретиться в Казани. Но, прождав его десять дней, Фанни отправилась пароходом в Нижний Новгород – Никола перенес встречу туда.

Она первый раз видела великую русскую реку, приволжские города, живописно расположенные по склонам. Все приводило ее в восторг: песчаные берега и крутые горы, поросшие березовыми лесами, белые колокольни церквей на зеленых холмах, а главное – упоительный воздух и простор.

Пароход до отказа был заполнен самыми разными пассажирами. Большую часть времени Фанни проводила на палубе, потому что все билеты были распроданы и ей пришлось договариваться с капитаном, он галантно уступил ей свою каюту на ночь. Фанни впервые видела «непетербургскую» Россию, и она навсегда осталась в ее памяти.

Десять лет спустя вспоминала Фанни о волжском путешествии так, будто вернулась из него вчера: «Я с любопытством наблюдала пассажиров, большая часть которых из экономии запасалась своим чаем и сахаром. Между ними была несчастная чахоточная, ехавшая на кумыс; прокутившийся гвардейский офицер, посланный на Кавказ, где, как он мне конфиденциально сообщил, намерен был покончить жизнь самоубийством с помощью вина». Фанни была поражена: она никогда не слышала о подобном способе уйти в мир иной».

Ей казалось, что на маленьком пароходе плывет вся Россия, страна ее Николы. Чубатые парни в необъятных шароварах выкладывают снедь на расшитое полотенце. Какой-то мусульманин стал на молитву, не обращая внимания на насмешливые улыбки пассажиров. Три цыганки в цветастых юбках и барон с золотой серьгой в ухе гортанными голосами о чем-то спорят друг с другом. То и дело отирая с лоснящегося лица пот, дородная купчиха завистливо поглядывает на парижское платье Фанни. Среди пассажиров были офицерские жены, чьи рассказы о мужьях, служивших в Туркестане, Фанни слушала с особенным любопытством. Но больше всего было мужиков. «Как животные, лежали они на мешках на грязной палубе под палящими лучами солнца, вежливо отодвигаясь, когда я пробиралась между ними, и называя меня прекрасной англичанкой».

Приехав в Нижний Новгород, Фанни каждый день являлась на пристань к приходу парохода и высматривала Николу. Его все не было. Позже выяснилась причина задержки. По пути следования великого князя его часто просили выступить перед людьми, как представителя императорского дома да еще боевого офицера, возвращавшегося с победой. Манифестации, чествования, обеды. Отказаться было невозможно, и Никола катастрофически опаздывал на свидание с Фанни.

Бесполезно прождав его и в Нижнем Новгороде, Фанни уехала в Петербург и по прибытии получила письмо с обозначением нового места встречи – Самара.

«Самара, 6 июля 1873 г.

Наконец-то после пятимесячной разлуки я увижу тебя. Не верю своему счастью, но у меня в руках твои письма, они говорят, что это не грезы.

Мне казалось, что я похоронен и все кончено, и вот я возвращаюсь к жизни... Ты была права: я стал более человеком, а ты, конечно, более женщиной, чем прежде. Если даже хивинская экспедиция не смогла разлучить нас, то все остальное будет бессильно... Еще несколько минут, и я раздавлю тебя в своих объятьях».

Несколько минут... Нет, несколько дней! И, не распаковывая багажа, Фанни отправилась в Самару. Наконец лошади подвезли Фанни к отелю.

– Их высочество остановился здесь?

– Да, мадам! Он просил вас расположиться в номере, куда вас сейчас проводят. Их высочество будут с минуты на минуту.

Фанни в сопровождении слуги вошла в номер. Впоследствии она вспоминала: «Оставшись одна, в неописуемом волнении я бегала из угла в угол, поправляла прическу, затягивала на себе кушак (он любил тонкие талии), смотрелась в зеркало. Сердце мое стучало как молот; мне хотелось и плакать, и смеяться.

Вдруг на улице раздалось оглушительное «ура». Подбежав к окну, я увидела любимого человека, который стремительно шел в толпе людей, целовавших ему руки... Я слышала, как он вошел в отель, прошел в соседний номер и вышел на балкон, чтобы сказать оттуда народу несколько слов.

Наконец он освободился, тихонько постучался в мою дверь и сказал, будто мы расстались только вчера:

– Фанни Лир, впусти меня...»

Нажав на ручку двери, Фанни почувствовала, что дверь не открывается. Уходя из номера, слуга машинально повернул в замке ключ и, преспокойно положив его себе в карман, исчез.

– Николай, ты слышишь меня? Меня заперли. Надо найти ключ.

– Искать ключ? Никогда! Фанни, отойди от двери! В тот же момент дверь с треском распахнулась, и Фанни увидела Николу.

Вместо того чтобы броситься в его объятья, она рванулась прочь и скрылась за ширмой. Он подошел к ней, взял за руки, молча притянул их к своим губам. Фанни увидела в его глазах слезы...

Дни бежали с головокружительной быстротой. Вынужденный постоянно оставлять Фанни из-за продолжавшихся празднеств, Никола чертыхался, но поделать ничего не мог. То он должен был отправляться на обед, который давали городские власти, то в женский институт, то на смотр пожарных. По ночам же устраивали иллюминации. Лишь поздним вечером они оставались одни, и тогда Фанни могла вдоволь насмотреться на своего Николу. Он очень загорел и похудел, но был совершенно здоров. Ее радовало, что от его прежней раздражительности, пугающих невеселых мыслей не осталось и следа. Их близость, любовь, лишь окрепшая в разлуке, окрыляла его. Но тяготы похода все же давали себя знать. Никола, не признаваясь в этом, смертельно устал.

«Приходя урывками в мою комнату, – писала Фанни, – он внезапно слабел и, склонив голову на мои колени, засыпал от истощения сил». В летнее время ночи коротки. Комната быстро наполнялась утренним светом, а за окном поднимался городской шум.

...Никола одну за другой получал телеграммы от отца, желавшего поскорее видеть его в Петербурге. Это было понятно. Сын, уже в чине полковника, заслуживший за поход в Хиву орден Владимира, стал предметом его гордости. Дворец на Гагаринской был закончен, ждал хозяина, и великому князю-отцу казалось: вся жизнь сына теперь пойдет по-новому, так, как хотелось бы императорской семье. Но донесения тайных соглядатаев раздражали Константина Николаевича: возле Николы по-прежнему была злополучная американка.

Между тем влюбленные на пароходе «Александр II» направились в Саратов. Во время путешествия Никола рассказывал о красотах пустыни, которая, по мнению Фанни, должна была казаться ему самым адским местом на земле. Но он говорил не только о манящей прелести огромного дикого края, совершенно не тронутого цивилизацией. Беседы со знатоками Средней Азии, с которыми великий князь коротко сошелся за время похода, убедили его, что при умном подходе к делу присоединенная земля может оказаться очень полезной для России. Что касается населения, которое самым жестоким образом эксплуатирует местная знать, то его надо скорее перетянуть на свою сторону, заставив видеть в русском царе отца и защитника.

  

В Италии Никола и Фанни осмотрели знаменитую виллу Боргезе. Жемчужиной музея было мраморное изображение младшей сестры Наполеона Паолины Боргезе в образе Венеры-победительницы, возлежащей на античном ложе с яблоком в руке. Мраморная красавица, произведение великого мастера Антонио Кановы, взволновала Николу. «А разве ты хуже?» – воскликнул он, глядя на Фанни.

Неведомый Туркестан был интересен Фанни только потому, что там был Никола. Но, видя, с какой страстью он говорит об этой земле, внимательно слушала, к месту задавала вопросы, в общем, вела себя как умная женщина, желавшая, чтобы в ней видели не только любовницу, но и чуткого, заинтересованного друга.

Каждая пристань на пути их следования приводила Николу в ужас: даже издали было видно, что там полно народу. «Как мы ни старались быть незамеченными, – с изрядной долей юмора писала Фанни, – он нигде не находил покоя. Что ни остановка, то новые депутации, триумфальные арки, знамена, барабанный грохот, хлеб-соль. Он благодарил, а толпа ревела «ура». Там же, где мы останавливались подольше, на пароход приходили дамы, одна за другой они входили в салон и, взглянув на великого князя, с низким реверансом уходили в противоположную дверь, напоминая процессии комической оперы».

Когда за последней визитершей захлопывалась дверь, Фанни появлялась с такой же важной миной на лице, церемонно приседала, а Никола почтительно кланялся. Не выдержав этой игры, они хохотали до слез, а потом начинали гоняться друг за другом, как дети, счастливые и беззаботные. Бравому полковнику и умудренной жизнью женщине было всего по двадцать три года. Им не терпелось вернуться в город, суливший счастье на всю жизнь.

В столице громко праздновали победу. Приемам, торжественным выходам, балам не было конца. И Никола, взяв Фанни, удрал путешествовать за границу.

В Риме они побывали на вилле Боргезе, где любовались прекрасной скульптурой Антонио Каковы, изображавшей знаменитую Паолину Боргезе, младшую сестру Наполеона. Мраморная обнаженная красавица лежала на мраморном же ложе в виде Венеры-победительницы с яблоком в левой руке.

Никола решил, что его Фанни ничуть не хуже ни Пао-лины, ни Венеры, и заказал Томазо Салари точную копию скульптуры, но с Фанни вместо сестры Наполеона. Позднее мисс Лир вспоминала свое неприятное ощущение, когда ей накладывали на лицо маску, чтобы воспроизвести в мраморе черты ее лица.

Они уехали, заверенные, что по окончании работы скульптура будет отправлена в Петербург. Никола говорил, что мраморная Фанни займет место в павловском парке среди греческих и римских богинь, и они будут завидовать ее красоте.

Сегодня, кроме плохонькой фотографии, скульптура Томазо Салари – единственная возможность увидеть женщину, встреча с которой предопределила совершенно особую судьбу одного из Романовых.

* * *

С того самого момента, когда Фанни пересекла границу Российской империи, полиция следила за ней неотступно, а заприметив, что самым частым гостем в квартире на Михайловской площади стал великий князь Николай Константинович, просто не спускала глаз. За ней наблюдали и тогда, когда Никола был на войне. Знай он об этом, мог бы получать исчерпывающие сведения, куда она ходила, с кем встречалась. Доносителями были не только хозяева, у которых Фанни арендовала квартиру, но и вся ее прислуга, включая швейцара. Впрочем, они снабжали полицию информацией, не испытывая к американке ни малейшего недоброжелательства. Просто за пустячное дело кому не хочется получить лишнюю копейку. Когда Никола вернулся с фронта и стало ясно, что роман продолжается, была дана команда усилить наблюдения.

Полиция старалась действовать аккуратно. Агенты опасались быть обнаруженными, что вызвало бы скандал. В отчетах начальству они подчеркивали, что благодаря прислуге и удобному расположению квартиры, «наблюдение за нею может быть незаметное и не подает никаких подозрений».

Но Фанни знала все и не раз успешно уходила от слежки. Однажды, упустив «подопечную», агенты в свое оправдание доложили, что «отъезд Фаникс (так они в донесениях иногда называли Фанни Лир. – Л.Т.) сопровождался такой таинственностью, что даже прислуга узнала об этом уже после возвращения кучера с железной дороги». А Фанни ездила на свидание с матерью и дочкой в Париж.

Разумеется, семейные дела мисс Лир никого не волновали. Важно было лишь то, что имело отношение к великому князю. Полиция считала необходимым дезавуировать «прилипшую» к их высочеству иностранку, как возможную агентшу недружественных России лиц. За возможный шантаж с ее стороны или даже слухи, бросающие тень на императорский дом, за них спросится по всей строгости.

И агенты работали на славу. Изо дня в день они составляли хронологию любви великого князя и его подруги.

«12 июля

Вчера в 9½ вечера она (Фанни. – Л.Т.) уехала в Павловск – где и ночует... Великий князь Николай Константинович отправился на лошадях в Павловск.

13 июля

Американка Блэкфорд возвратилась вчера вечером из Павловска на тройке совместно с великим князем Николаем Константиновичем, и Его Высочество остался у нее ночевать; до сей минуты они еще спят.

14 июля

Американка Блэкфорд со вчерашнего вечера находится в Павловске. Ходят слухи, что великий князь через два дня уезжает за границу – Блэкфорд также собирается ехать туда же.

15 июля

Каталась с великим князем на Островах».

Благодаря полиции – личных бумаг Николая Константиновича почти не осталось – сегодня мы доподлинно, с точностью до дня, а иногда и часа знаем, как развивались события, окончившиеся катастрофой в жизни самого таинственного великого князя императорского дома.

Кто-то сказал, что в строчках писем и дневников «запекается кровь событий». В таком случае отчеты господ жандармов – их сгустки, очищенные от легенд, фантазий и домыслов.

Судя по этим бумагам, Фанни и великий князь по возвращении его из Туркестана, почти не расставались. В Петербурге привыкли видеть их вместе, однако в этой привязанности общество усматривало вызов себе. В глазах света Фанни оставалась куртизанкой. А это означало, что, к примеру, в театре она не имела права сидеть в партере. Для дам полусвета отводились ярусы. И правило это никто не смел нарушить. Даже долголетняя пассия министра императорского двора А.В.Адлерберга, мадам Минна в своем неизменном парике ярко-желтого цвета восседала в ложе первого яруса.

Никому из мужчин августейшего семейства, оберегавших свою репутацию, не приходило в голову на глазах у петербургского света выставлять напоказ отношения с «дамами известного сорта». Однако запальчивый, самонадеянный Никола не считал нужным считаться с приличиями. Он находил оправдание в том, что многие аристократки, по его мнению, вели жизнь куда более предосудительную с точки зрения морали, чем отвергаемые обществом «камелии». Разумеется, этот довод казался убедительным только самому князю. Фанни вспоминала, как Никола впервые подвел ее к лучшему креслу партера, она поначалу неловко чувствовала себя под осуждающими взглядами соседок, которые демонстративно отворачивались от нее. Но в конце концов Фанни победила в себе робость и спокойно садилась на свое место, привлекая внимание зала своей смелостью, красотой, элегантным туалетом и чудесными украшениями, подаренными князем. Конечно, такое поведение называется «дразнить гусей». Вполне вероятно, оно было вызвано тщеславием, которое иногда затмевает доводы рассудка, и тем, что Фанни слишком уверовала во всемогущество Николы. Она не знала, что в России никто не может чувствовать себя в абсолютной безопасности...

Впрочем, у какой женщины не закружилась бы голова: стать героиней императорского романа! Ну как здесь не потерять осторожность и не поддаться чувству торжества от невероятной, прямо-таки фантастической удачи? Фанни чувствовала, какую власть приобрела она над сумасбродным великим князем. Ей казалось, что она вместе с ним находится на самой вершине власти. Никола в ее глазах был всемогущим человеком, желания которого исполнялись словно по мановению волшебной палочки.

Наконец наступил день, когда великий князь решил показать Фанни дворец. Она чувствовала, что Николе не терпится привести ее в дом, задуманньй им для них двоих. Предоставим же возможность самой Фанни рассказать об этом.

«По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат, одна лучше другой.

Я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату в мавританском стиле; будуар, обитый розовым шелком с кружевами; туалетную комнату с превосходной мраморной ванной; большую столовую, отделанную кордовской кожей; залу в елизаветинском стиле, его кабинет, полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры.

Я онемела от изумления при виде всего этого великолепия».

Никола вынул из кармана мундира серебряный ключ от большой входной двери и вручил его Фанни.

* * *

Великий князь, не знавший ни в чем удержу, решил довести свой дворец до совершенства. Фанни приходила в ужас, когда он зачитывал ей все увеличившийся список того, что надо было приобрести и доделать.

Целыми днями Никола копался в саду, вместе с рабочими занимаясь устройством гротов, фонтанов, вольеров. Пока что прибыли только птицы. Среди них князь сразу же облюбовал громадного розового какаду, который высокомерно смотрел на него, никак не желая знакомиться. Будучи по природе крайне нетерпеливым, Никола продемонстрировал отменную выдержку дрессировщика. Он научил попугая проделывать уморительные трюки на жердочке и кольце, подвешенном на веревке. Птица оказалась очень способной и тут же запоминала слова, которые слышала от великого князя. Но Никола обучил его и тем выражениям, что обычно употребляются исключительно в мужской компании. Как-то раз Фанни решилась легонько потрепать попугая за хохолок, и тот разразился такой тирадой, что она, искушенная, остолбенела. Великий князь же хохотал до упаду...

Однажды Фанни уговорила Николу поехать охотиться на волков, он давно обещал ей это. Но, может, дело было и не в самой охоте. Наступила зима, которая сделала мраморные громады Петербурга изящными и невесомыми. Снег, снег – разве русские понимают, какое это чудо?

«Я страшно люблю снег, – признавалась Фанни. – При виде его мне хочется кататься в нем, есть его, гладить, как самую дорогую для меня вещь. Мне кажется, что даже сама смерть под этим ослепительно-белым саваном не лишена поэзии».

Она представила, как хорошо теперь где-нибудь на воле, за городом... Охотничий костюм у нее был такой же, как и у Николы: высокие сапоги, которые она еле-еле натянула, подбитый мехом полушубок. Волосы Фанни подобрала под шапку. Компания, которая была приглашена на охоту, ее приняла за английского принца, гостя великого князя.

Ночевали в крестьянской избе. От хозяев Никола узнал, что здесь водится рысь, и тут же загорелся отправиться в лес. Сыскали провожатого и, прикорнув час-другой, поднялись еще затемно.

Отъехав в санях от деревни верст восемь, охотники пешком пошли по глубокому снегу. Фанни" то и дело проваливалась в снег, но старалась не отставать. Шли довольно быстро, и она жалела, что у нее нет времени полюбоваться этой сказкой – сказкой русского леса, бледно-голубого до самых верхушек заснеженных деревьев в предрассветном мареве.

Вдруг провожатый молча показал Николе на узкие вмятины, тянувшиеся по снегу. Это были следы рыси. Скоро они исчезли. По знаку егеря охотники остановились и стали внимательно осматривать деревья вокруг. Фанни первая заметила серый ком, приткнувшийся между ветвей со сбитым снегом.

Никола выхватил ружье, прицелился. После второго выстрела рысь, таща за собой с дерева снежный шлейф, упала в сугроб.

– Молодец! – сказал Никола. – Будем считать, что это твой первый трофей.

Но егерь уже торопил – в Павловске была приготовлена охота на волков и туда надо было поспеть до ранних сумерек. Гикали ямщики, хрипели лошади. Тройки неслись в сплошной белой пелене. Семьдесят пять верст до Павловска проскакали за три часа и успели вовремя.

Фанни стояла рядом с великим князем у опушки леса, когда мужики из ближней деревни с криками и шумом выгнали на них поочередно пять волков. Каждый из них бежал широким наметом, пружинисто выгибал спину и нырял в снег, пытаясь уберечься от пули. Это удалось только одному – раненный охотниками зверь скрылся в чаще.

Неизвестно почему, Фанни порадовалась за него. А четырех убитых волков крестьяне подтащили к ногам великого князя. Сорвав ветку с сосны, он передал ее Фанни:

– Положи ее сверху. Так полагается. Чтоб и дальше везло...

* * *

Почти каждый любовный дуэт – это, помимо упоения друг другом, еще и соперничество характеров. Поначалу, когда от страсти кружится голова, разница в привычках, взглядах не так заметна. Но потом она дает себя знать, да так, что может заглушить мелодию любви. Кому-то из влюбленных, а лучше двоим, надо чем-то поступиться. Если этого не происходит, начинается то, что зачастую называют разочарованием, концом любви. На самом деле люди, устав держать свой характер в узде, просто становятся сами собой.

Читателю, наверно, уже понятно, что Никола не относился к тем людям, которые способны изменить своей натуре ради любимого человека. Вздора, эгоизма в великом князе было предостаточно. К тому же он с молодых ногтей уверовал в собственную исключительность. Это ли не почва для конфликтов с самолюбивой и достаточно прямой по характеру американкой? И уж если они как-то поладили, то лишь потому, что Фанни признала над собой полную власть августейшего покровителя.

И все же первую скрипку в этом дуэте играла хрупкая, плохо говорящая по-русски женщина. Ей удалось найти общий язык со своим непредсказуемым возлюбленным, мало того, Николай Константинович теперь не мог помыслить жизни без нее.

Если бы родители Николы взглянули на «ужасную» связь сына другими глазами, то поняли бы, что им надо радоваться: сын в надежных руках. Фанни была не только очаровательной женщиной, но и человеком, много повидавшим и, как говорится, с головой – случай совсем не рядовой. Им бы оценить это и воспринять как указующий перст судьбы!

Обычно опытность молодой особы вызывает подозрение: неизвестно, в каких передрягах она ее приобрела. Но подле вздорного, противоречивого русского принца могла удержаться лишь та женщина, которая хорошо знала мужскую психологию. Кто сказал, что сильный пол любит властвовать? Ему вполне достаточно быть уверенным в своей власти. Вдаваться в то, насколько это соответствует действительности, у него обычно не хватает ни времени, ни способности реально взглянуть на вещи.

Фанни знала, что Никола упрям как мул. Всякое препирательство с ним приводило только к ссорам. «Да, ваша светлость!», «Ну, конечно, Николай, ты прав», то и дело говорила она. Впоследствии Фанни писала, что привыкла во всем уступать этому взрослому ребенку, но это было не совсем так: она соглашалась с ним лишь на словах. Ей никогда не изменяла уверенность, что любой спорный вопрос она в конце концов может решить по-своему.

И что же? Николе вполне достаточно было знать: его слово – закон. Ему и в голову не приходило, что в своей частной жизни он уже давно следует порядку, заведенному его подругой. Из дворца как-то незаметно исчезли прежние приятели князя, которые раньше то усаживали его за карточный стол, то увозили в злачные места. Конечно, время от времени Никола принимался за старое, но всегда, словно опомнившись, возвращался к Фанни, вроде как даже побаиваясь ее. От прежнего бесшабашного кутилы мало что осталось. Служба, приемы в Зимнем дворце, на которых ему, хоть умри, полагалось быть, и дом – такова была его теперешняя жизнь.

Этой благой перемене, безусловно, способствовал и давнишний интерес Николы к краю, где ему довелось воевать. Он всерьез увлекся ориенталистикой, и Фанни всячески поощряла занятие, способное направить мысли ее друга в правильное русло.

Никола действительно вспоминал Восток. Как драгоценность он берег привезенную из пустыни пушку, которую начальство подарило ему за блестящее проведение разведывательной операции. Стены древнего Хорезма, изящные дворцы и минареты, пленившие Николу своей неповторимой оригинальностью, Амударья и Сырдарья, катившие свои воды сквозь выжженные пески, – обо всем этом он мог говорить часами. Но ему хотелось найти практическое применение этой своей новой страсти, умозрительная любовь его никогда не привлекала. Не довольствуясь словесными восторгами и воспоминаниями, Никола решил заняться делом всерьез.

Для начала князь нашел наставника, ученого-востоковеда, под руководством которого читал научные труды, делал выписки. Его. библиотека пополнялась редкими книгами о Средней Азии. Он стал принимать участие в работе Русского географического общества. Энтузиазм члена императорской семьи оказался не напрасным: была снаряжена экспедиция по изучению вопросов судоходства в Средней Азии. К великому удовольствию Николы, его назначили начальником этого предприятия. В нем клокотали нетерпение и восторг. Фанни терпеливо выслушала целый цикл лекций о природных ресурсах этого края. Ах, сколько возможностей использовать их на благо империи! Именно так – экономически – можно крепко привязать Среднюю Азию к России.

У Николы горели глаза. Фанни в нужных местах поддакивала и восхищалась. Когда мужчина увлечен делом, женщина может быть спокойной. «Я почти все время проводила во дворце великого князя, – писала она. – Мы часто обедали вместе, катались в санях по Петербургу и окрестностям, играли на бильярде и вообще вели тихую и спокойную жизнь».

Единственным разногласием оставались огромные траты Николы. На коллекции, причем самые разные: живописи, фарфора, орденов и медалей, оружия – и так уже была истрачена уйма денег. Узнав о какой-нибудь редкости, как правило, сумасшедшей цены, великий князь нервничал и негодовал, что не располагает достаточной суммой. Подумать, стоит ли так тратиться на эту вещь, просчитать, а что будет завтра, было не в его правилах. Будь он обыкновенным человеком, и тогда бы в азарте, не задумываясь, истратил бы последний рубль. Ну что с ним было делать?

Фанни с огорчением видела: Никола уподоблялся игроку, ставившему на последнее. С его неумением сказать себе в последний момент «нет» это было опасно. Поняв, что в лице подруги он сторонника этим безумствам не найдет, Никола перестал посвящать ее в свои денежные дела. А они, если учесть устройство дворца и большие коллекции, шли не блестяще.

«Я теряла возможность следить за ним, – признавалась Фанни. – Ему уже не доставало его обычных доходов, и он принялся за экономию: вместо 40 лошадей стал держать только 14 и однажды вздумал продать всю свою коллекцию золотых медалей, драгоценных, по семейным воспоминаниям, за целое столетие». Тут уж Фанни, у которой был особый интерес к истории России, по-настоящему взбунтовалась. Она ведь столько раз любовалась этими медалями с изображениями его предков – и каких предков! Но ничего не помогло. «Как я его ни стыдила, он все-таки продал их за 3000 рублей, чтобы купить картину, приписанную кисти К. Дольчи».

Так, среди радостей и размолвок, шла жизнь. И Фанни боялась любых перемен – неважно, хороших или плохих – суеверно считая, что за всякое счастье следует платить. Ей нравилось ее нынешнее положение и то, как относится к ней Никола. Он часто расспрашивал, что пишет мать Фанни из Парижа, как растет маленькая Алиса, и даже настоял, чтобы они приехали погостить к ним.

Фанни чувствовала, что Никола готовится к важному для него шагу, что-то прикидывает, решает про себя. «Что он еще придумал?» – терялась она в догадках. И вот однажды Никола, подавая ей бумагу, исписанную хорошо знакомым ей почерком, сказал:

– Прочти и реши: подпишешь ты это или нет.

 «Клянусь всем, что есть для меня священнейшего в мире, никогда, нигде и ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душою и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

Ну можно ли придумать что-либо более мальчишеское и нелепое: «Никогда, нигде и ни с кем не говорить»! Фанни хотела было рассмеяться, но вовремя одернула себя. За всей этой словесной ерундой она прочитала то, о чем просила его душа: «Будь верна мне».

Фанни поняла: он хочет взять ее в жены. Не торопясь подошла к небольшому столику, за которым часто писала письма в Париж. Сейчас она должна подписать отречение от всего, что было раньше: от беспутной жизни и грешных мыслей, от всего, что составляло вечный интерес самой предосудительной профессии в мире, женщины, привыкшей к свободе и самостоятельности. Обменять это на рабство! Ведь Никола правильно сказал: жена та же рабыня, принадлежащая не себе, а только дому, мужу, детям. Без согласия жить так, а не иначе, подумала она, не стоит и затевать комедию под названием «Я вышла замуж».

И Фанни подписала бумагу с такой легкостью, словно это был счет из модного магазина. Ведь все, по существу, уже случилось: она давно принадлежит Николе.

– Дай руку! Нет, не левую, правую... Это кольцо с моим именем и числом, когда мы встретились.

– Сколько уже прошло? – Фанни и вправду не помнила, как долго длится их связь. К чему это?

– Два года и четыре месяца. Сегодня у меня обручение с единственной, любимой мной женщиной. Я написал императору, просил дать разрешение на наше венчание...

То, что затеял Никола, приходило в совершеннейшее противоречие со строгими правилами императорского дома России. А там черным по белому было написано то, о чем известно сегодня каждому человеку, хоть немного интересующемуся русской историей: невесты и женихи для молодого поколения царской семьи должны выбираться исключительно из европейских королевских семейств. Если от этого правила в силу каких-то особых обстоятельств делалось отступление, то лишь в пользу знатных дворян. Но и тогда брак считался морганатическим, неравнородным. Фанни Лир с ее всем известной репутацией дамы полусвета никогда, ни при каких условиях не могла стать женой великого князя.

Отстаивая право выбора, Никола захотел невозможного. Узнав о его планах, отец Константин Николаевич не раз про себя чертыхнулся. Далась ему это американка! Уж если он так к ней присох, жил бы жил с нею, не тужил – зачем все эти бредовые обращения к императору, совершенно ясно, каким будет ответ. Глупый мальчишка! Брал бы пример со своего отца: надоела одна, так вот тебе другая, чем не семья?! Аночка в третий раз беременна и обещает дочку. Он счастлив: младенец в доме – ангел в доме. Живи и Господа благодари! И все тихо и спокойно, даже законная жена, кажется, смирилась.

Однако тишина в Павловске была затишьем перед бурей. Известие о желании Николы узаконить отношения с американкой выбило Александру Иосифовну из колеи. Под предлогом того, что собирается ехать на европейский курорт, она тут же объявилась в Мраморном дворце.

Для Константина Николаевича наступили тяжелые дни: жена использовала любую возможность, чтобы подтолкнуть его к решительным действиям.

– Ты знаешь, что, когда Никола возил эту дрянь в Европу, он не постыдился явиться с ней к Оле. Бог мой, наша дочь, королева, принимала у себя во дворце потаскуху.

– Санни, умоляю, выбирай выражения...

– А я настаиваю: потаскуха и дрянь. Разумеется, кое-кто предпочитает именно таких особ порядочным женщинам.

Камушек был брошен в огород великого князя, но тот сдержался и примирительно сказал:

– Санни, дорогая, умоляю тебя не волноваться. Я вот совершенно спокоен – государь никогда не даст своего согласия. Брат, конечно, любит Николу, но всегда помнит, кто он. И этим все сказано. Ты же знаешь, какой разнос учинил он сыну-наследнику. Помнишь, тот решил жениться на княжне Мещерской? Бедняга в ногах валялся, от трона отказывался... И что же! Отец его образумил: долг, мол, и все прочее... Княжну отослали в Париж, Александру срочно представили подходящую невесту. Ну поплакал, смирился, женился. ,И ничего – счастлив. Уже троих деток успел народить. И наш, дай Бог...

– Нет! – замахала руками Александра Иосифовна. – Не успокаивай меня. Я знаю, что у тебя в голове: конституция и Кузнецова. Более тебя ничего не волнует!

Ни я, ни дети. Что государь не позволит, я и без тебя это знаю. Но американка заставит его жениться тайно. Тайно!

– Так что ж, моя милая, мне-то прикажешь делать? Удавить, что ли, ее собственными руками? Я на такие злодейства не способен, – засмеялся великий князь.

– Придумай что-нибудь! Ты же сочиняешь какие-то проекты, бумаги умные пишешь. А на родного сына у тебя времени не хватает?

– Что придумать-то? На войну его уже отправляли. Так она закончилась. Прикажете начать новую-с? – Константин Николаевич картинно развел руками. Супруга зарыдала в голос. Он представил, что сейчас начнется истерика, набежит прислуга, врачи со своими каплями.

– Санни, умоляю... Ну обещаю тебе, я что-нибудь придумаю.

– Да? Верно? – мигом успокоившись, прошептала Александра Иосифовна. Подняв на мужа глаза с набрякшими веками, она представила, какой несчастной, измученной выглядит сейчас и как должно быть тронуто этим сердце мужа. Тот и впрямь взглянул на нее с жалостью: «Господи ты, Боже мой, и что только делает время...»

Александр II не дал согласия на брак. Однако мать Николы как в воду глядела: невзирая ни на что, сын был полон решимости обвенчаться с Фанни. Сам того не ведая, делу помог князь-отец. Он настаивал на том, чтобы сын сопровождал его на выставку в Вене. Расчет Константина Николаевича был весьма банален: этот веселый город на время выставки и вовсе станет вселенским Вавилоном, куда съедутся самые красивые женщины. Веселье, вино, любовь – есть отчего закружиться голове! Уж если война не помогла, то, может быть, иные мужские забавы отвлекут Николу от прилипчивой американки.

На удивление отца, сын легко согласился на это путешествие. Удача, как казалось Николе, сама шла в руки. План был таков: Фанни незаметно исчезнет из Петербурга, в Вене они встретятся и обвенчаются в православном храме.

.. .Вена! Через сорок лет этот город будет присутствовать в точно таких же, сугубо сердечных, сугубо тайных намерениях другого великого князя – Михаила Александровича. В 1912 году он устремится туда с дамой сердца, Натальей Вульферт, не получив от брата, Николая II, разрешения на брак с ней. По следам влюбленных пустятся агенты с предписанием действовать решительно, вплоть до ареста беглецов. Однако великий князь действовал осторожно и вместе с тем не мешкая. Когда агенты напали на его след, он уже был обвенчан православным священником. Заключенное по всем правилам супружество не подлежало расторжению Святейшим синодом. Царской семье ничего не осталась делать, как признать свершившийся факт.

Николаю Константиновичу и Фанни повезло меньше. Им, можно даже сказать, совсем не повезло. Осталось неясным, что именно подразумевали те, кто писал о событиях в Вене под словом «скандал». Но итогом его стало крушение самых заветных чаяний влюбленных.

Агенты, от самого Петербурга не спускавшие глаз ни с великого князя, ни с ехавшей отдельно от него Фанни, рассекретили их планы. Князь-отец был в ярости. Подступы к православной церкви перегородили чины в штатском.

Не пробивать же Николе себе невестой дорогу к алтарю в рукопашной схватке!.. Венчание не состоялось.

Должно быть, Константин Николаевич и Александра Иосифовна в душе торжествовали победу. Им казалось, что их родительский долг выполнен: Никола спасен. Разве они желают сыну зла? Ими движет забота о его счастье. Для этого надо лишь избавиться от домогательств ненавистной американки.

Беда в том, что никому, даже отцу с матерью не дано знать, какие меры, принятые из самых благих побуждений, спасают их дитя от невзгод, а какие, напротив, навлекают на его голову еще большие несчастья. Родители Николы были уверены, что воюют с семейным позором, с интриганкой, губящей сына. А они воевали с первой любовью Николы – пусть совсем не такой, как им хотелось, однако это была такая любовь, такая привязанность, какие ему не придется познать ни с одной женщиной. Ну, поскучает, погорюет Никола, думали они, и успокоится. А вышло по-другому. ..

Хоть история, как известно, не признает «ежели да кабы», теперь, когда мы знаем, что произошло с Николой дальше, впору вздохнуть: женись он на Фанни да отправься с ней в свадебное путешествие, глядишь, и обошел бы его стороной тот печальный апрельский день, когда жизнь переломилась на две неравные части.

Но не случилось. А день этот стремительно приближался.

...Между тем как ни разочарованы были жених и невеста по возвращении в Петербург, венская неудача не представлялась им концом света. Зная характер Николы, можно предположить, что вмешательство в его личную жизнь полиции, которая действовала явно по воле родителей, привела его в ярость. Что ж, посмотрим, кто кого! Дерзкий отпрыск императорского дома не собирался уступать обстоятельствам, даже самым безысходным. Таким Никола родился, таким он и умрет. Все, что произойдет с ним дальше, будет тому неопровержимым доказательством. . .

А дальше случилось то, что выделяется на фоне многих трагических событий в старой России. Выделяется какой-то недосказанностью и недоказанностью. Одним словом, скверное дело случилось с Николой. Скверное, темное и, ничего не скажешь, беспрецедентное в трехсотлетней истории русского императорского дома. В царском семействе люди были разные, чего только ни творили: и благое, и порочное. Но и среди них наш герой умудрился занять совершенно особое место.

* * *

10 апреля 1874 года в дневнике великого князя Константина Николаевича появились следующие строки: «...Санни меня призвала к себе, чтобы показать, что на одной из наших свадебных икон отодрано и украдено бриллиантовое сияние и что с другой пробовали то же самое, но безуспешно и только отогнули... Просто ужас!»

Как иначе скажешь о событии хмурого дня, имевшего для семьи столь ужасные последствия? Поначалу князь сам внимательно осмотрел искореженный оклад иконы. Он словно надеялся, что все это лишь страшный сон. Увы, оклад иконы Богородицы, которой отец Николай I когда-то благословил новобрачных, неизвестные злоумышленники по углам отогнули. На месте нескольких крупных бриллиантов, которыми были выложены лучи, расходившиеся от Божественного лика, зияла пустота. Правда, иные камни остались на месте, хотя было видно, что и до них старались добраться. Видимо, похитителей что-то спугнуло.

Константин Николаевич, едва придя в себя, стал действовать немедленно. По его приказанию для расследования обстоятельств кражи и обнаружения вора приехал петербургский градоначальник Ф.Ф.Трепов. Во дворце тотчас появились полицейские чины и люди в штатском. Место преступления было обследовано, а прислуга допрошена. Помимо того, весь механизм сыска заработал вне дворца повсеместно и расторопно, как это умели делать в особых случаях. Трепов заверил великого князя, что в самое ближайшее время, благо, меры приняты по горячим следам, он сможет назвать имя преступника.

Через два дня, 12 апреля, градоначальник доложил, что к похищению бриллиантов причастен старший сын супругов, великий князь Николай Константинович. «Как вы смеете...» – еле слышно прошептал князь-отец и медленно опустился в кресло.

Утром того же дня Никола предупредил Фанни, чтобы она не ждала его к обеду: он останется в полку до вечера. Воспользовавшись этим, Фанни сказала, что проведет день у себя на Михайловской и будет ждать его там, а потом они вместе отправятся в театр.

Могла ли она подумать, что они последние минуты проводят вместе, что завтра для них не существует?

Спустя много лет, восстанавливая в памяти события того злосчастного дня, разлучившего ее с Николой навсегда, Фанни писала, как великий князь, уже прощаясь, вдруг взглянул на нее и сказал:

– Зачем ты так разрядилась?

На Фанни были черная бархатная юбка с воланами из валансьенских кружев и белая нарядная блуза. Этот вопрос очень удивил ее: Никола знал толк в дамских туалетах, требовал, чтобы она одевалась у дорогих портных и не стояла за ценой.

– Но, друг мой, это совсем не новый наряд!

– Все равно, если что случится со мной, во всем обвинят тебя. Хотя ты и не виновата ни в чем!

– Что ты хочешь этим сказать, Николай? Что произошло?

Никола, словно спохватившись, отогнал от себя какую-то мучительную мысль, обнял ее, поцеловал.

– Ты всегда будешь любить меня?

– Да, да, всегда! И он ушел.

...Время уже близилось к началу спектакля. Фанни поехала в театр одна, не дождавшись Николы и решив, что тот явится туда прямо из полка. Акт шел за актом, его не было.

«Я сидела в театре во всех своих бриллиантах и с нетерпением ждала конца спектакля. Когда занавес упал, вернулась домой и стала поджидать Николая», – писала впоследствии Фанни. Ее мучили тревожные мысли, заставлявшие то и дело подходить к окну. Там были ночь и тишина. Город погрузился в сон.

«Пробила полночь, а его все еще не было. Три, четыре, он все не приходил. Стало светать. Я надела шляпу и пошла к нему. На улицах ни души; всюду тихо, спокойно, как на кладбище. Когда я шла по Цепному мосту, внезапно блеснувшее солнце позолотило спящий город». Фанни надеялась, что вместе с ночной тьмой уйдет и ее тревога, все станет на свои места.

Однако, когда она подошла ко дворцу Николая, эта надежда рухнула. Решетчатые ворота стояли распахнутыми настежь, словно кто-то спешил покинуть дом и было недосуг прикрыть их. Вставив в замочную скважину ключ, Фанни попробовала открыть входную дверь и поняла, что ее заперли изнутри. Прежде она принялась бы изо всех сил стучать, но ощущение свершившейся беды уже овладело ею. Стало вдруг совершенно ясно: все, что она сейчас бы ни сделала, бесполезно. Какая-то злая сила вмешалась в их с Николой жизнь, и она, Фанни, не принималась ею в расчет. На всякий случай Фанни решила обойти дом и, завернув за угол, чуть не вскрикнула от испуга: дворник, что работал у Николы, вырос как из-под земли. Поминутно озираясь, он сказал, что их высочество арестован и увезен в Мраморный дворец.

В полном смятении Фанни поехала домой. Еще издали она заметила у своего подъезда двух мужчин в штатском. Увидев, как решительно их подопечная направляется к ним, шпики отошли подальше.

 

Ужасная история с похищением бриллиантов взволновала Александра II. Изо всех племянников император больше всего любил именно Николу, решившегося на преступление. Существует версия, что он, во время следствия отпиравшийся от содеянного, в беседе с дядей наедине, во всем признался.

Дома Фанни не могла найти себе места. Она металась по квартире, не отвечая на вопросы испуганных Жозефины и горничной. Ей казалось, надо что-то предпринимать, куда-то поехать, попытаться узнать, что произошло. Однако немного погодя Фанни приняла иное решение: она останется дома, Никола найдет возможность известить ее о случившемся.

Фанни оказалась права. В тот день неизвестные люди дважды передавали ей записки от великого князя, обе были написаны на листках, вырванных из книги. В первой, ничего не объясняя, он написал о своей надежде на лучшее, во второй было сказано: «Не тревожься и не бойся ничего; у тебя сделают обыск, но будь спокойна и не теряй мужества...» Однако почерк Николы выдавал большое волнение. Фанни слишком хорошо знала великого князя, чтобы не понять: он в большой опасности.

* * *

Темная история о похищении бриллиантов так и осталось загадкой.

Главной уликой против великого князя были показания его адъютанта капитана Евгения Варнаховского. Он утверждал, будто Николай Константинович действительно просил его заложить бриллианты, о происхождении которых ему не было известно, что он по дружбе и сделал. И вправду, один из украденных камней позже обнаружили в петербургском ломбарде. Мнение, что вором был все-таки сам Варнаховский, существует и поныне.

Как же вел себя великий князь? Он начисто отрицал свою вину и клялся на Библии, что не имеет к краже бриллиантов никакого отношения. Отец присутствовал, по его выражению, на «страшных сценах» допроса, ждал, что Никола покается, и был поражен: «Никакого раскаяния, никакого сознания... Ожесточение и ни одной слезы. За-клина-ли всем, что у него еще осталось святого, облегчить предстоящую ему участь чистосердечным раскаянием... Ничего не помогло!»

«Совершенная нераскаянность» сына приводила Константина Николаевича в отчаяние. Судя по его дневниковым записям, он не подвергал сомнению его виновность. А когда Никола стал обвинять своего адъютанта, князь-отец воспринял это как совершение еще двух преступлений в придачу к содеянному: святотатственное лжесвидетельство и оговор невиновного...

...Невозможно даже представить себе, насколько члены царской семьи боялись произвести в обществе невыгодное впечатление. Как тщательно скрывали они все, что могло вызвать хоть малейшие толки! История с Николой, сколь ни старались не выносить сор из избы, обсуждалась во всех петербургских гостиных и обрастала невероятными слухами.

Желая, чтобы правда, пусть и горькая, прозвучала хотя бы для сановников из первых уст, Александр II вызвал к себе военного министра Д.А.Милютина. После аудиенции тот записал в дневнике: «Государь рассказал мне все, как было, подробности эти возмутительны». Резонанс от происшествия в Мраморном дворце был таков, что высшие должностные лица империи, такие, как П.А.Валуев, А.А.Половцов, С.Ю.Витте уделили ему внимание в своих воспоминаниях.

Положение складывалось отчаянное: член царствующей фамилии – уголовный преступник, вор.

Перед Александром II стояла задача, которую надо было решать незамедлительно: что делать с Николой? Публика явно ожидала приговора из Зимнего дворца, возвещавшего об особом наказании для особого преступника. Медлить с этим не стоило.

Наказание... Каким оно должно быть? Этот вопрос решался на «конференции», собрании всех членов семьи. Отдать Николу в солдаты? Александр II возразил, что негоже порочить это святое звание. Императрица Мария Александровна, раздраженная больше всех, требовала предать виновного публичному суду и отправить на каторгу. В таком случае престиж царской семьи сильно бы пострадал, с этим нельзя было не считаться. Нет, подобная мера – позорная для императорского дома.

И тогда отец виновного предложил объявить Николу сумасшедшим. Родня поддержала его, решив, что это спасительный выход из положения: только безумец мог пойти на такое преступление. Конечно, тут слово должны были сказать медики. Но их соответствующим образом проинструктировали, и великий князь-отец получил на руки заключение о «болезни» сына. «Мое страшное положение таково, что я этот результат принужден принять с благодарностью», – записал он в дневнике.

Николе было объявлено, по сути, два приговора. Первый – для публики – состоял в признании его безумным. Отсюда следовало, что отныне и навсегда он будет находиться под стражей, на принудительном лечении, в полной изоляции. Второй приговор, семейный, заключался в том, что Никола лишался всех званий и наград, вычеркивался из списков полка, в бумагах, касающихся императорского дома, запрещалось упоминать его имя, а наследство, которое ему принадлежало, передавалось младшим братьям. И главное: он навсегда высылался из Петербурга и навечно обязан был жить в том месте, где будет указано, под арестом.

По сути дела – это участь заживо похороненного. Ни мать, ни отец Николы не вступились за сына, как это сделало бы большинство родителей, оставляющих за собой право защитников, а не карателей своих детей. Да, виновен... Но и в этой ситуации те, кто испытывает любовь к своему чаду, будет молить о помиловании. Молодость, страсть – кто же не знает, на какие поступки они толкают! И беспристрастное осуждение по всей строгости закона – это дело судей, но не отца с матерью.

Оговоримся сразу: стопроцентно и безоговорочно его вина не была доказана. Никогда не существовало никакого обвинительного заключения. Показания самого великого князя – сплошное противоречие. Неоднозначны и оценки людей, пытавшихся разобраться в этом темном деле. Для одних виновность Николая Константиновича сомнению не подлежала. Другие выдвигали, помимо прочих, версию адской интриги, сплетенной против него и замешанной на вопросах престолонаследия. Как бы то ни было, выяснить истину никому не удалось. И все же подозреваемый был наказан. Родители великого князя безропотно подчинились приговору. Видимо, 'Никола не заблуждался относительно их равнодушия к его судьбе. «Случись такая пропажа в семье обыкновенных людей, – с горечью писала Фанни, – ее скрыли бы; здесь же, напротив, подняли на ноги полицию...»

Естественно, родственники были уверены, что Николу погубила любовь к куртизанке и нехватка денег на ее прихоти. Да разве великий князь не мог найти более безопасный способ разжиться нужной суммой, нежели выковыривать камешки из семейной реликвии? Для этого и впрямь надо быть безумцем. Но все медики, освидетельствовавшие Николу, конфиденциально в отчетах опекунам и соответствующим службам сообщали, что он здоров, хоть излишне возбудим, подвержен перепадам настроения. Такое, как известно, лечится пребыванием на свежем воздухе, прогулками и водными процедурами.

Арестованный и запертый в своем доме Никола напрасно взывал к родне: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите меня, если я безумен, то лечите меня, но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете, жестоко и бесчеловечно».

* * *

Несмотря на крепко запертые двери и молчание дознавателей, происшествие в Мраморном дворце стало сенсацией. Оно обсуждалось во всех гостиных Петербурга, обрастая новыми, часто вымышленными подробностями. Например, передавали, что великий князь после кражи перевел большую сумму на имя своей любовницы. Кто она – знал весь Петербург. Никто не сомневался, что власти вот-вот доберутся до Фанни.

 

Великокняжеский роман Фанни Лир закончился заключением в одно из помещений Съезжего двора. Помимо дворцов, ей пришлось познакомиться и с русской тюрьмой: мрачной, темной, безразличной к участи своих пленников.

...Николу уже вторую ночь допрашивали в Мраморном дворце. В это же самое время в квартире на Михайловской площади раздался резкий звонок, и пятнадцать жандармов, пройдя через комнаты, вломились в ее спальню.

Фанни попросила их выйти, чтобы можно было одеться. Получив отказ, она с помощью Жозефины стала при мужчинах надевать чулки, нижние юбки, платье. Потом спросила:

– Кто вас сюда прислал?

– Мы здесь от имени государя и по приказу графа Шувалова.

Фанни поняла, что дело перешло в руки шефа жандармов, о котором в столице говорили как о человеке грубом и жестоком. Стало быть, ей уже не приходилось надеяться на снисходительность хорошо знакомого генерала Трепова.

– И что же вам повелел господин Шувалов?

– Нам приказано сделать у вас обыск.

– Хорошо, вот ключи!

Не прошло и часа, как в доме было все вверх дном. Фанни не сомневалась, что ищут бумагу, подписанную Николой и удостоверяющую ее пожизненное право на получение ежегодно крупной суммы. Она лежала в секретном ящике письменного стола, до которого жандармы так и не добрались. Фанни видела, что жандармы раздражены и растеряны: то, за чем они сюда явились, обнаружить не удалось. Она внутренне злорадствовала, однако офицер приказал ей следовать с ними. Такого поворота событий Фанни не ожидала. Глядя на ее возмущенное лицо, он, которому, вероятно, было приказано обойтись без скандала, примирительно сказал, что генерал Трепов желает с ней побеседовать.

Это был верный ход: полиция была прекрасно информирована об этом давнем знакомстве мисс Лир. Ясно, что она станет искать у Трепова защиты. Фанни и вправду приободрилась. Она быстро накинула пальто и, шепнув Жозефине, чтобы та обо всем дала знать американскому послу Аннику, вышла с полицейскими из дома.

Никакого экипажа подле ворот не было. Ей предстояло идти теми же улицами, на которых ее видели в золоченой екатерининской карете, а по бокам с шашками наголо грохотали сапогами двое дюжих мужчин. Какое счастье, что рассвет только поднимался над Петербургом и, кроме дворников, понимающе смотревших вслед красотке, идущей под конвоем, вокруг никого не было.

...В своих мемуарах Фанни не скрывала, что ей с трудом удавалось держать себя в руках: «Сердце мое упало, и я невольно вспомнила о виденных в Нижнем арестантах, которых гнали тысячами по большой сибирской дороге. Я все еще крепилась, но, когда вступила в мрачное здание на Морской и, пройдя длинный темный коридор, очутилась в большой комнате, которую тотчас заперли за мной скрипучим поворотом большого тюремного ключа, то дала волю слезам и рыдала так, что несколько тюремных сторожей, услыхав мои вопли, вошли ко мне.

– Зачем вы пришли сюда? – сказала я им, отирая слезы. – Ступайте и принесите мне ростбифу, чаю, хлеба и шампанского!»

Наверное, спустя много лет, Фанни с улыбкой вспоминала свою наивность. Но тогда ей было не до смеха: вместо деликатесов в камере появилась благообразного вида старушонка, мадам Каролина. Она причитала и на все лады успокаивала Фанни, называя ее бедной девочкой и невинной страдалицей. Утешительница кормила Фанни съестными припасами, принесенными ею, и, как только увидела, что та немного пришла в себя, осторожно подступила к ней с расспросами.

Ночью на тюремной койке сомкнуть глаз так и не удалось. Тишину нарушало лишь мерное похрапывание мадам Каролины. Фанни это не раздражало – иначе можно было думать, что она лежит в склепе. В непроглядной тьме перед ней появилось лицо Николы. Она видела его перед собой так ясно, что ей хотелось спросить: что с тобой? Где ты? Что будет дальше?

Нет, Фанни не верила в виновность Николы. И не только потому, что любила его. При всей романтичности натуры она умела мыслить здраво и логически. Ее возлюбленный – флигель-адъютант его императорского величества, полковник Генерального штаба, великий князь, наконец! Фанни знала, как Никола ценил свое положение в обществе. И взяться за воровство так глупо, так опрометчиво, прекрасно понимая, что оно будет раскрыто? Громадные долги? Деньги? Но кто бы отказался дать ему в долг? И велика ли стоимость похищенного? (Фанни не знала, что при обыске в письменном столе Николы нашли двенадцать тысяч рублей, в то время как пропавшие бриллианты стоили самое большее шесть тысяч.) Нет, Фанни отказывалась думать о причастности Николы к краже.

  

Возлюбленная великого князя вспоминала: «Я очутилась одна в комнате, которую тотчас заперли за мной скрипучим поворотом большого тюремного ключа. Я дала волю слезам...»

Скорее, причина несчастья – изощренная интрига, сплетенная вокруг дерзкого, не стесняющегося в выражениях Николы. Однажды он рассказывал ей, что их ветвь – «константиновская» – была несправедливо оттеснена от престола. Так и не разобравшись в его монархических притязаниях, Фанни все-таки запомнила главное: любимый дядя Александр II лишь «по недоразумению» занимает трон, а кузен Александр, всеми почитаемый как наследник, таковым, если разобраться, не является.

«Бога ради, не говори таких вещей вслух», – умоляла Фанни. Но разве он послушается? И теперь она думала: а что, если это попытка скомпрометировать беспокойного родственника, вслух произносившего совершенно недопустимые вещи?

...Едва в зарешеченное окно пробился тусклый свет, Фанни поднялась и попросила горячего чаю: ее бил озноб. Мадам Каролина позвонила, и в камеру тотчас ворвались тюремщики. Они набросились на Фанни и заломили ей руки за спину.

– Стойте, стойте! – закричала мадам Каролина. – Я позвала вас, чтобы вы принесли чаю!

Тюремщики послушно удалились.

– Что это они так всполошились? – спросила Фанни.

– Да видите ли, – с легкой заминкой ответила старушка, – они подумали, что вы с отчаяния решили разбить себе голову о решетку.

Фанни захохотала так, что лицо осведомительницы тотчас вытянулось, стало злым и настороженным.

– Какие идиоты! Какие же они идиоты! – захлебывалась от смеха Фанни.

Описывая впоследствии эту сцену с тюремщиками, мисс Лир высказала мысль, свидетельствующую о крепости ее натуры. «Они не знали моего характера; я могу плакать и кричать от малейшей царапины руки, но, если мне станут резать руку, я не разожму губ и другою рукой сама похороню ту, что отрезали».

Нечто подобное, кстати, могли бы сказать о себе многие женщины. Легко впадающие в панику от каких-нибудь безделиц, они, стоит жизненным обстоятельствам схватить их мертвой хваткой, превращаются в кремень. Эта особенность женского характера имеет подтверждения совершенно реальными историческими примерами, жестокими, часто кровавыми. На счастье Фанни, у нее до этого дело не дошло, хотя, надо думать, тюремный эпизод ее жизни в России был не из тех, о которых хочется вспоминать.

...Фанни уже поняла, что обещанное свидание с Треповым – просто уловка, чтобы выманить ее из дому. Но теперь ее больше всего волновало то, что не чувствовалось никакого вмешательства в произвол российских властей со стороны американского посланника. Фанни не сомневалась, что тот уже извещен о случившемся. Вот что мы знаем об этих событиях из воспоминаний мисс Лир.

Она была уверена, что посланник, даже не будучи знаком с ней лично, «как человек демократических принципов не потерпит ареста и обыска американской гражданки без предъявления ей обвинения и даже без всякого обвинения. «Во всякой другой стране, – писала Фанни, – правительство, задумав арестовать иностранца, предупреждает об этом посольство нации арестованного, конечно, если последний не обыкновенный преступник; но это, по-видимому, неизвестно в России.

Посланник запросил Трепова письмом, где я нахожусь и за что арестована. Ему не отвечали. Он направил другое, более настоятельное письмо. Ему ответили, что я нахожусь в отличном помещении и что за мною хороший уход, но вопрос, где я, остался без ответа. После этого он обратился к Шувалову и получил в ответ то же презрительное молчание».

Возмущенный посланник пригрозил собрать совещание дипломатического корпуса для обсуждения вопроса о том, «как обезопасить своих соотечественников от русских полицейских западней». Это подействовало: посланнику сообщили, что американская гражданка мисс Фанни Лир «жива, здорова, ни в чем не повинна и скоро будет освобождена».

Вскоре в камере появился доверенный человек графа Шувалова и, немного помявшись, начал с Фанни переговоры:

– Сударыня, вам, конечно, и тяжело, и неприятно находиться в таком положении. Но согласитесь, разве вы не предвидели, что подобное прискорбное событие с вами должно было случиться?

– Не понимаю, о чем вы говорите. Нельзя ли говорить яснее?

Посетитель вздохнул.

– Ну что ж, если вам это угодно... Видите ли, мисс Лир, нам известно, что у вас имеются драгоценности, письма и ценные бумаги...

– И что из этого? Иметь их – право любого человека.

– Ну-ну, не притворяйтесь. Тем, что имеется у вас, далеко не каждая дама может похвастаться. – Голос у посетителя вдруг стал сухим и резким: – вручите все имеющееся у вас мне и тут же получите свободу.

– Очень сожалею, но должна отказаться от столь лестного предложения.

– Напрасно, мадам! Ей-Богу, напрасно. Что ж, подумайте о моем предложении. Я еще вернусь...

Вечером он действительно появился снова.

– Итак, мадам, я призываю вас быть благоразумной. Не надейтесь, что кто-то вас защитит – только вы сами. Решайте: письма, драгоценности, которые дарил вам их высочество, его обязательство на сто тысяч рублей. Видите – нам все известно.

– А мне нечего скрывать. Все, что вы перечислили, – это подарки великого князя и принадлежат мне по праву. Вы ничего не получите. Прощайте.

Господин подскочил к Фанни:

– Сколько? Говорите – сколько? За какую сумму вы согласились бы уступить обязательство их высочества? Подумайте. Я не тороплю вас.

Дверь за ним с лязгом закрылась.

... В своих мемуарах Фанни признавалась, что первым желанием ее было стоять на своем до конца. Она понимала, что долго ее здесь держать не будут из опасения скандала, который не сегодня-завтра поднимет американская миссия. «Но мысль, что мое упорство может повредить Николаю, заставило меня изменить это решение», – писала Фанни.

Когда ее настырный гость пришел в очередной раз, она объявила ему, что продаст обязательство великого князя за половину цены бриллиантового ожерелья – его главный, ослепительной красоты подарок она хотела сохранить для себя и сказала, что отдаст за него деньги.

Господин, облегченно вздохнув, с улыбкой пообещал, что теперь ничто не препятствует ее возвращению домой на Михайловскую площадь.

«Говорят, я поступила глупо, – говорила Фанни, – но у меня уже не хватало сил терпеть. Я была одна, взаперти, лишенная связи с несчастным Николаем...»

Фанни была уверена: на свободе ей будет легче наладить связь с великим князем. Она найдет способ дать ему знак, что он не одинок, пока она верит и любит его...

* * *

Фанни недооценила ненависти, которую к ней питали родственники Николы. В их глазах она являлась виновницей неслыханного в августейшей семье происшествия. И наивно было думать, что после тюремного кошмара ее оставят в покое.

Когда Фанни в сопровождении жандарма вернулась в свою квартиру, то увидела мадам Каролину и незнакомых мужчин, без всякого смущения сидевших в креслах. Ей было сказано, что теперь ее будут сторожить днем и ночью. Она не смеет никуда выходить из дома и ни с кем видеться. Фанни поинтересовалась, долго ли продлится домашний арест? О, ровно до того момента, когда мадемуазель исчезнет из Петербурга навсегда. Ей зачитали предписание покинуть пределы Российской империи без права когда-либо сюда вернуться. Время на сборы? Да сколько угодно.

  

Это Ореанда, «рай на земле», крымское имение Романовых, в котором на первых порах был заключен Никола. Теперь от прежнего великолепия осталась лишь беседка-колоннада, белеющая наверху. Именно в Ореанде Никола вновь встретил то, что всегда защищало его от отчаяния и желания покончить счеты с жизнью, – любовь. И мир сразу обрел иные краски.

...Фанни не спешила, находя разные предлоги, чтобы продлить свое пребывание в Петербурге. Она надеялась, что ей удастся повидаться с Николой. Или хотя бы дать знать о том, что помнит и любит его. Но как это сделать? И Фанни попросила разрешения переслать великому князю его личные вещи, которые находились у нее в квартире. Согласие было получено.

В надежде, что Никола догадается как следует осмотреть посылку, Фанни вкладывала записку то в переплет книги, то зашивала в рубашку или жилет, пытаясь таким образом наладить связь с ним. Хотя бы несколько строк написал! Что с ним? Как он? Неужели Никола не найдет возможности дать ей знать о себе?

Расчет Фанни оправдался. Через некоторое время она получила не просто записку, а целое письмо от Николы. Но, кажется, ей лучше было не читать, не знать, что происходит в роскошном особняке на Гагаринской, где они провели лучшие дни их любви.

Фанни узнала, что на все требования Николы избавить его от круглосуточной стражи, от унизительного обращения с ним, ему отвечали: он безумец, человек, своих действий не контролирующий, и все, что делается, – делается для его блага. Для его блага на него надевали смирительную рубаху, когда от бессильной злобы, от отчаяния он начинал все крушить вокруг себя. Для его блага набивали рот пилюлями, от которых мутилось сознание. Для его блага даже били.

В конце концов только что наладившаяся связь с внешним миром была пресечена: солдат, стороживших Николу, теперь постоянно меняли, чтобы ни в ком не могло родиться сочувствия к заключенному. Молодые, крепкие парни, теперь с веселым интересом глядя на него, беззлобно гоготали: «Слышь, ваше высочество, ты ж у нас умом тронутый! Может, тебе игрушку принесть – поиграешься навроде дитяти?..»

Наступило утро, когда к дому Фанни подъехал экипаж. Из квартиры номер четыре тотчас вынесли несколько баулов, ловко уложили их. Затем в сопровождении жандармов вышли сначала Жозефина, потом Фанни. На все ушло несколько минут. Из окон второго этажа прислуга видела, как по взмаху руки неотлучно дежурившего у подъезда полицейского, экипаж тронулся. По булыжнику гулко загрохотали колеса. Потом все стихло.

* * *

Пришел черед и Николы. Он довольно спокойно выслушал известие о скорой отправке из столицы. Спросил, может ли написать несколько слов императору. Ему разрешили. Получил он согласие на просьбу взять книги, кое-что из любимых вещей. Император даже разрешил оставить при Николе его давнего консультанта по Средней Азии. Это вселило в осужденного слабую надежду. Быть может, не все так плохо? Ведь его августейший дядя еще не подписал «Высочайший указ о болезненном состоянии члена Императорского дома». А может, смилостивится? Тогда он найдет Фанни, и они уедут в пустыню, где он будет работать, обживать этот край для России. И жизнь, давшая такой страшный крен, войдет в новое русло, где будут любимое занятие и любимая женщина. Если это не назвать счастьем, то что же оно такое?

После пережитого испытания, страшной череды дней на Гагаринской Николе казалось, что ничего хуже не будет. Слова «навечно», «без права помилования», зачитанные ему, прошли мимо его сознания. В двадцать четыре года в такое поверить невозможно.

...Вереница экипажей, в одном из которых сидел великий князь, двинулась вон из столицы. Никола даже не кинул прощального взгляда на свой родной Петербург.

Петербург, которого он больше никогда не увидит.

* * *

Первое время великий князь Николай Константинович содержался в имении графов Чернышевых Елизаветино, что в пятидесяти верстах от Петербурга. Тишина, мерный плеск волн Финского залива. На природе Николе показалось несравненно легче, нежели в Петербурге. Стерегли его некрепко. Правда, в эти осенние дни здесь царило безлюдье, но Николе это было даже на руку. Он не бездельничал. Дни проходили в подготовке экспедиции, которую он все еще надеялся осуществить.

Первый удар настиг его 11 декабря 1874 года. В этот день вышел указ императора признать его больным, недееспособным, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Это было последним упоминанием в печати о великом князе Николае Константиновиче Романове. Отныне его имя запрещалось публиковать во всех изданиях и бумагах, справочниках, календарях, относящихся к императорской фамилии. Родственники настояли на том, чтобы Никола был лишен всех воинских званий с изъятием наград и вычеркнут из списка полка. Лишь титул «великий князь» не мог отнять никто...

Пребывание близ Петербурга оказалось недолгим. Елизаветино для Николы было вроде пересыльного пункта – родне не хотелось, чтобы нахождение здесь августейшего узника привлекало внимание людей. Место ссылки назначили Ореанду, «рай на земле», уголок, знакомый с детства. Князя стерегли, ему не позволялось покидать имение. Но все-таки рядом шумело море, «свободная стихия», которая вселила в Николу уверенность, что заточение его ненадолго.

И правда, сбежать отсюда за границу, в Грецию, к сестре Ольге или в Италию, где у Николы были старые знакомые, не представляло большого труда. Что документы? Что деньги? И то и другое не так уж трудно раздобыть: разве мало в Крыму людей, готовых помочь арестанту, в жилах которого течет царская кровь? Какой-нибудь ночной баркас под парусом – и ты на свободе. А свобода ему просто необходима – ведь только она поможет отыскать Фанни. И это тоже несложно. Ясно, что петербургский скандал, ее заточение, высылка из России станут достоянием прессы и прежде всего парижской. Вот она, ниточка, которая приведет его к ней.

Мысли об этом поддерживали Николу. Врачи, под постоянным наблюдением которых он находился, констатировали: больной в удовлетворительном состоянии и выполняет все их рекомендации.

Разумеется, молва о таинственном узнике распространилась по Крыму. Возле Ореанды экипажи отдыхающих замедляли движение, в местной церкви появлялись прихожанки в нарядных туалетах. Дамам хотелось взглянуть на великого князя, который под охраной людей в штатской одежде появлялся на праздничных службах. Царственный узник – такой молодой, такой красивый и такой печальный! Этот одинокий обитатель роскошного беломраморного дворца, обвитого олеандрами, казался им сказочным персонажем, принцем, которого должна вызволить из несчастья преданная любовь какой-нибудь самоотверженной красавицы. Но одной любви было недостаточно, требовались недюжинная смелость, бесстрашие, готовность идти на риск. А таких отважных женщин в Ореанде не находилось. Местные дамы предпочитали лишь в мечтах, в объятиях чарующей крымской ночи представлять себе таинственные свидания на залитых лунным светом дорожках дворцового парка.

Но закон сказки о прекрасном принце неотвратим. Прекрасная спасительница должна была появиться. И она появилась.

Александра

Мы не знаем, где и как произошла встреча Николы с Александрой Демидовой. Возможно, в той же церкви, но, скорее всего, она пробралась к узнику, одурачив или подкупив охрану. В дальнейшем читатель убедится, что подобное вторжение на запретную в прямом и переносном смысле территорию было вполне в характере Александры. Эта женщина не знала слова «нет». Кто она? Откуда?

Молоденькая госпожа Демидова в девичестве носила фамилию Абаза. Она была дочерью статского советника Александра Михайловича Абазы и его супруги, урожденной Елены Алексеевны Золотаревой. Красивую девушку чуть ли не в четырнадцать лет выдали замуж за Александра Павловича Демидова, представителя знаменитой фамилии. Он был потомком того Демидова, который основал в Ярославле лицей, названный потом его именем, много занимался благотворительностью, что не уменьшало громадного состояния. Александр унаследовал не только значительную часть демидовских богатств, пополнявшихся за счет доходов от суксунских заводов, ему принадлежавших, но и странности характера, которыми отличались все представители этих российских Крезов.

  

Александра Абаза-Демидова, женщина загадочная, с непостижимыми мыслями и желаниями. Она из тех, кого называют роковыми. В ней все чувства были доведены до крайности. Исступленная ненависть к первому мужу. Самозабвенное желание соединить свою судьбу с ссыльным Николой. Всегда не ведающая преград, живущая по своим законам.

Мужа Александры определенно можно было отнести к натурам сумасбродным, с деспотическими замашками. Будучи на десять лет старше своей жены-ребенка, он тем не менее не сумел сломить ее не по-детски сильный характер. Жизнь не заладилась, однако дети рождались один за другим. К двадцати годам Александра стала матерью пятерых детей: близнецов Павла и Софьи, умерших младенцами, затем Марии, Александры и Елены. Постоянно беременная жена, роды, болезни и смерти детей стали для Демидова поводом для беззастенчивых измен. Гордая, самолюбивая женщина не могла простить этого. Муж и жена отличались пылким темпераментом, поэтому выяснения отношений проходили весьма бурно. Говорили, что Демидов даже бил супругу. Его поведение возмутило все демидовское семейство, и те в конце концов даже помогли Александре добиться развода.

В конце концов неверный супруг совсем скрылся с горизонта. Демидов по императорской воле оказался высланным в Ташкент. За что? Надо думать, не за измены и даже не за побои. Если бы царь ссылал всех легкомысленных и драчливых мужей, то мужское население в обеих российских столицах сильно бы поредело. Видимо, за Демидовым значилась проделка такого рода, что император даже не принял во внимание великие заслуги этого славного рода перед Отечеством. В литературе о Демидовых имя Александра Павловича обходится молчанием, что тоже наводит на некоторые размышления.

Однако вернемся к Александре. Неудачное супружество лишь разожгло в этой ярких страстей женщине жажду счастья. Избавившись от постылого мужа, Александра бросилась на поиски другой судьбы, готовая смести с пути всякого, кто ей вздумает помешать. Конечно, у нее объявилась масса поклонников, но все это были герои не ее романа. Она не хотела размениваться на пустяки и, зная силу своих чар, делала высокую ставку.

  

Изящные строчки из письма Александры к государю. Просьба одна – не разлучать с Николой. В искренность этой любви никто не хотел верить. Авантюристка, падшая женщина, от влияния которой надо избавить ссыльного, – вот кем осталась Александра в запутанной истории великого князя Николая.

...Александра была типичной «фам фаталь» – роковой женщиной. Сохранившиеся фотографии, конечно, не дают полного представления о ее внешности. Обращают на себя внимание только огромные темные глаза, заглянуть в которые означало погибнуть. У Александры были необыкновенно густые длинные волосы, которые, не забранные в прическу, видимо, спускались чуть ли не до полу. Лицо сосредоточено, а может быть, просто равнодушно. Видимо, Александре дела нет; что думают или будут думать, глядя на ее изображение, она не снисходит до того, чтобы нравиться. Такие женщины не оставляют времени на размышление. Они – покоряют. Они – меняют жизнь своих избранников.

Благотворное влияние Демидовой было замечено стражами Николы. Тот заметно повеселел, заброшенное было занятие по изучению торговых путей Средней Азии возобновилось. Вечерами в его руках опять появлялась гитара. Он пел, что с ним давно не бывало, и всячески старался развлечь свою даму. Помимо Демидовой, его, казалось, никто не интересовал. Даже обычные жалобы на запрет переписываться с кем бы то ни было, кроме родителей, прекратились. Впрочем, Никола очень редко писал отцу и никогда – матери. Присутствие рядом прелестной молодой женщины, умевшей отвлечь его от грустных мыслей, успокоить, а иногда и отругать вполне по-матерински, отвлекли его от мучительной мысли об одиночестве. Шло время, и Никола ловил себя на том, что образ ненаглядной Шанни уже не вызывает ту острую боль, как бывало раньше.

Но вот из Петербурга для очередного обследования «больного» приехали врачи. Освидетельствовав Николу, они сделали странный вывод, состоявший в том, что для хорошего самочувствия его высочества нужна постоянная смена партнерш в интимных связях. Напрасно доктор Чехов, неотлучно находившийся при великом князе и видевший, как хорошо действует на него Демидова, уверял петербургских коллег, а потом и писал в столицу, что его высочеству надо дать возможность общаться с тем, с кем он хочет. Его не пожелали услышать. Все высказались «против мысли об установлении постоянных сношений больного великого князя с одной женщиной». Почему? Из-за «могущей произойти привязанности к такой женщине».

По всей вероятности, в Петербурге было уже известно о Демидовой. Роман Николы, а возможно, и его женитьба никак не входили в планы родни. Демидова имела объяснение с князем Ухтомским, которому вменялся в обязанность надзор за Николой. Он объяснил, какую опасную игру она затеяла и как печально это может отразиться на ее дальнейшей жизни. Демидовой предписывалось немедленно покинуть Ореанду: ни к чему большему ее как частное лицо власти принудить не могли. Александра обосновалась в Ялте. Узнав, что князь Ухтомский уезжает в Петербург, и пленившись отеческим тоном его советов, Демидова писала: «...не могу позволить Вам уехать, письменно не сказав Вам, что по отношению ко мне Вы действовали как великодушный, порядочный и мужественный человек, предупредив меня о том, что может произойти в будущем. Я знаю, что я совершила, и если я принимаю на себя тягостный и в то же время сладкий труд, то это говорит о том, что у меня хватит смелости завершить его, несмотря на слухи и клевету света.

Примите уверения в моем уважении.

Александра Демидова».

Здесь важно признание подруги: она беременна и полна решимости выносить и родить ребенка от человека, которого любит.

Разумеется, в Петербурге в этом увидели расчет опытной шантажистки. А что, если Никола тайно обвенчается? Там и церковь есть под боком. Да и как не обвенчаться, чье сердце не дрогнет при виде новорожденного младенца? И его высочеству приказали срочно готовиться к отъезду. Это повергло Николу в неописуемую ярость. Он требовал, чтобы ему вернули Александру.

Однако таблетки и уколы сделали свое дело. Как в полусне Никола забрался в экипаж в сопровождении двух дюжих молодцев. Великого князя повезли во Владимирскую губернию, в село Смоленское. Прощай, Ореанда!..

* * *

Конечно, все обитатели крымского побережья взахлеб обсуждали скандальное поведение мадам Демидовой. Эта авантюристка задалась целью женить на себе великого князя! Ни о каких высоких чувствах тут нечего и говорить. Разведенная жена, дама свободных нравов, поправшая всякую мораль, – вот кем была в глазах крымских обывателей Александра.

Впрочем, что от них ждать! Император! Вот кто поймет и поможет. Столько раз Никола говорил ей, что этот человек – единственный, для кого он что-то значит. И она села за письмо.

«Ваше Величество,

смиренно припадаю к Вашим ногам с просьбой – все мое существование, моя честь зависят от Вашего Императорского Величества.

Ваше Величество осведомлено, что в течение всей зимы я часто встречалась с Великим князем. Плачевное положение его Императорского высочества, его беда, недуг чрезмерно затронули мое сердце, и, как бы я ни противилась, я полюбила его всеми силами моей души.

В настоящий момент Великий князь Николай находится во Владимирской губернии, и я далека от него и, более того, в самом плачевном состоянии, поскольку нахожусь в положении и весьма нездорова.

Моя любовь никоим образом не продиктована корыстью, я только прошу у Вашего Величества милости обеспечить этому ребенку будущее, какое-либо имя и чтобы Ваше Величество не противилось тому, чтобы я жила как можно ближе к Великому князю Николаю, так как он составляет смысл моего существования после всех страданий и несчастий, пережитых мною с моим мужем, которого Ваше Величество отправило этой осенью в Ташкент...»

Александра напомнила царю о своей семейной драме, надеясь, что он исполнится сочувствия к ней. К тому же становится понятно, почему она еще до встречи с Николой жила в Крыму – врачи у нее находили начальную стадию чахотки, той болезни, которая в конце концов свела ее в могилу совсем еще молодой. В этой ситуации рождение ребенка грозило подорвать и без того слабый организм. Но, как видим, это Александру не останавливало.

Была ли то любовь или авантюрный замысел женщины, все поставившей на кон? Об этом пусть каждый судит как хочет. Ясно одно: роман с Николой разрушил привычное и, уж конечно, безбедное существование Александры в демидовских крымских владениях, которые оставались за нею, как «пострадавшей», и за ее детьми.

Для Александры начиналась другая жизнь, в которой ей отводилась роль опозорившей себя женщины, прижившей внебрачного ребенка. Репутация, положение в обществе, здоровье, наконец – все было принесено в жертву тому, что в глазах общества являлось блудом, отчаянным шагом зарвавшейся искательницы приключений.

Надо думать, царь с удивлением прочитал письмо Александры. Во-первых, Демидовой известно новое местожительство Николы. Откуда? Каким образом? Ведь перевозка совершалась втайне. Во-вторых, не сумасшедшая ли она, как и ее любовник? «...Чтобы Ваше Величество не противилось...» Мадам смеет учить его отношению к Николе?

Разумеется, на все свои обращения к царю Демидова получила «нет». Ей казалось, что государь отказал потому, что не поверил бескорыстию ее любви.

.. .Александра не могла претендовать на внимание потомков. За ней не числились ни особых талантов, ни тех дел, которые обычно прославляют человека. От ее жизни осталось всего ничего: две любительские фотографии и три недлинных письма на французском языке, два из которых, посланные государю, были сочтены бессовестной ложью. Может быть, те, кто прочтут их сейчас, будут иного мнения и слух подскажет им, что этим словам можно было верить.

«Ваше Величество,

простите Вашу униженно преклоненную подданную за то, что позволяю докучать Вашему Императорскому Величеству, но я не могу больше терпеть. К Вам, Ваше Величество, обращается мое разбитое сердце. Неужели Вы его не пожалеете? Только что полученный мною отказ и невозможность повидать Великого князя Николая, ввергли меня в такое отчаяние и так удручили, что я способна даже положить конец моему существованию.

Моя любовь и привязанность не были просто интрижкой или игрой. Мне еще только 22 года, и мое сердце еще не научилось лгать. Великий князь так несчастен, он так нуждается в любви, преданности и поддержке. Я чувствую, что смогу успокоить его моими заботами и советами.

Ваше Величество, сделайте милость, позвольте его увидеть, сделайте милость, подарите мне еще несколько лет жизни – по приговору врачей, жить мне осталось недолго. Позвольте мне провести этот короткий остаток времени как сестре милосердия в заботе и поддержке Вашего нездорового Августейшего Племянника.

Отказ Вашего Императорского Величества явится для меня смертью, и что же я такого сделала, что Ваше Величество меня приговаривает? То, о чем я Вам пишу, не пустые слова. Ваше Величество должны понять: то, что я позволяю себе вторично докучать Моему Государю, говорит о том, что речь идет о моей жизни.

Сжальтесь надо мной, Ваше Величество, умоляю Вас на коленях. Это последний крик моего сердца.

Остаюсь смиренной и преданной подданной Вашего Императорского Величества

Александра Демидова.

Москва, 7 июля 1875 года».

Александра, в сущности, просила очень немного: быть рядом с любимым человеком. Ведь объявляя великому князю приговор и перечисляя все, чего он теперь будет лишен: привилегии, наследства и прочего, отнюдь не было сказано, что ему запрещается любить и быть любимым. Однако этот несомненный факт ничего не изменил в жизни князя и Александры.

Последнее письмо было послано из Москвы, и понятно почему: Первопрестольная куда ближе к селу Смоленскому, нежели Ялта. Нам неизвестно, добралась ли туда Александра, но если это случилось, то ее, находившуюся уже на сносях, ожидало разочарование. Предвидя появление там Демидовой, в том же июле 1875 года Николу отправили в Умань, городок в двухсотпятидесяти верстах от Киева. Каким-то образом разузнав о новом месте ссылки, Александра приехала туда в декабре, сняла квартиру неподалеку от дома князя и через несколько дней родила сына, названного Николаем.

Она не успела еще встать с постели, как Николу отправили снова в Ореанду. В том, что рано или поздно Демидова последует за ним, Александр II не сомневался. Действительно, скоро было получено донесение от тайной полиции, что Александра направляется в южные губернии России. И тогда государь повелел «воспретить поездку в Крым находящейся в Одессе жене бывшего камер-юнкера Демидовой».

«Воспретить» Демидовой было трудно. Власти, поняв это, стали попросту прятать от нее князя. В июле 1876 года его перевезли с юга на запад в довольно глухое местечко Тиврово близ Винницы.

Отпросившийся с хлопотной должности князь Ухтомский, проглядевший крымский роман своего подопечного, на прощанье на чем свет клял «известную особу», то есть Демидову. Зная, что она скоро должна разродиться незаконным, но все-таки царских кровей ребенком, он не останавливался перед оскорбительными выпадами в ее адрес: коли, мол, «станет что-нибудь домогаться от Царского дома, то права ее не отличаются, по-моему, нисколько от тех, которые имеют желтые билеты».

Как известно, желтые билеты имели проститутки. Такое же мнение о Демидовой, пусть и не в такой грубой форме, высказывала и родня Николы. Особенно негодовала императрица Мария Александровна, по существу, уже брошенная августейшим супругом. Увядшая, больная, раньше времени постаревшая, она ненавидела этих хищниц, ворующих чужое лишь по праву своей молодости и красоты. Ее мужа-императора украла дрянная девчонка Долгорукая. Великого князя сначала подцепила американская авантюристка, а теперь за него принялась русская мошенница. И каждая, наверное, мечтает стать великой княгиней. Нет и нет – пока она жива, этому не бывать... Превозмогая слабость, императрица постоянно интересовалась тем, что ее не должно было бы волновать вовсе. Как Никола, крепко ли сторожат его? А та особа – где она, оберегают ли Николу от ее влияния?

Из чувства деликатности заходя по утрам к Марии Александровне, император вяло отвечал на ее вопросы. Ему давно осточертела эта история с Николой, но науськивание жены все-таки делало свое дело. Император старался быть в курсе событий. И, получив донесение, что Демидова скрылась из Крыма, а куда – неизвестно, он написал на телеграмме изящным, бисерным почерком: «Очень может быть, в местопребывание Николая Константиновича».

Ах, как сильна женская неприязнь! Императрица сумела заразить всех родственников не утихающей враждебностью к даме, которая преследовала их «безумного, несчастного Николя». И это принесло свои плоды: когда дочери Демидовой выросли, ни одна из них так и не была приближена ко двору и не пожалована во фрейлины...

* * *

Дом, где содержался Никола в Тиврове, был обнесен забором, однако полицейские чины посчитали, что он ненадежен и по периметру всей усадьбы выставили охрану, которая дежурила днем и ночью. Это однообразное занятие делало стражей безучастными ко всему, что происходило за пределами дома. А зря. Они не заметили, как возле здания, находившегося как раз напротив охраняемого объекта, остановилась коляска и из нее вышла дама, за которой несли нетяжелую поклажу.

А спустя некоторое время генералу Витковскому, ответственному за сиятельного узника, стали поступать докладные, заставившие его насторожиться. В рапортах отмечали, что его высочество, который раньше пользовался всеми помещениями своей квартиры, почти что не выходит из спальни. Это отнесли к дождливой погоде. Но все ж внутреннему наблюдению было приказано проявить особую расторопность и под каким-либо предлогом проникнуть в спальню и посмотреть, что же там происходит...

 

Человеком, предложившим руку и сердце женщине, которая недавно родила двух внебрачных детей, был представитель одной из прославленных фамилий граф Павел Феликсович Сумароков-Эльстон.

Камердинеру князя, неразлучному с ним Василию Лутину, предложили внушительную сумму. Однако он не только отказался хотя бы отворить дверь в интересовавшую агентов комнату, но даже сообщить хоть какую-нибудь информацию. А вопросы появлялись один за другим. Почему его высочество, заядлый полуночник, ложится теперь в одиннадцать часов и поднимается непривычно поздно? Что заставляет его по нескольку раз в день под предлогом головной боли удаляться в спальню? И не странно ли то, что его высочество, обычно бродивший до полудня в халате, теперь выходит к завтраку одетым и выбритым? Было замечено, что великий князь берет с полок библиотеки романы Дюма, хотя ранее никогда ими не интересовался. В довершение всего во время уборки посуды обнаруживался лишний прибор. Все говорило о том, что узник кого-то скрывает.

Разумеется, так не могло продолжаться вечно. И в конце концов охрана обнаружила, что «возле спальни в гардеробной помещается Демидова, секретно пробравшаяся из Одессы». «Мы, – писал начальник охраны, – не ожидали подобного безрассудства и беспредельно дерзкого поступка Демидовой, нарушившей не только все правила приличия и общественного порядка, но и закона...» В Тиврове и Петербурге разразился очередной скандал, но уже и по поводу «отягчающих обстоятельств» – рождения ребенка.

Каким образом в тщательно охраняемое помещение могла проникнуть «известная особа» и свыше десяти дней жить там вне досягаемости целого отряда жандармов и агентов? В тщетных попытках оправдаться перед Петербургом старый больной начальник охраны генерал Витковский наделял какими-то сверхъестественными силами госпожу Демидову, «которая своими интригами, как приведение, ни ночью, ни днем не давала покоя ни нам, окружающим, ни его высочеству... Какие способы мы могли иметь для предупреждения всех выдумок, всех замыслов и затей этой своевольной и причудливой женщины?» Вконец замороченный служака обратился с просьбой об отставке со своего поста и предоставлении ему долговременного отпуска «для поправки здоровья».

Петербургское начальство согласилось на его просьбу, обязав сначала срочно, немедленно, в экстренном порядке увезти узника из Тиврова. На этот раз путь Николы лежал в по-настоящему ссыльный край – Оренбург...

В результате поездки в Тиврово у Александры Демидовой родилась дочь Ольга. Она штурмовала Зимний дворец просьбами помочь ей деньгами – очевидно, скандальные вояжи вслед за его высочеством лишили ее демидовских материальных благ.

Добросердечный император, хоть и боялся раздражения окружающих, все-таки распорядился выдавать ей на детей из капиталов своего племянника. По существу, это являлось признанием за Николаем и Ольгой их особого происхождения. Но, увы, на все просьбы Демидовой дать им «дворянское достоинство и какой-либо фамилии» высочайшего соизволения не последовало.

Как, чем, где жила Александра с тремя детьми от первого брака и двумя незаконнорожденными, мы не знаем. Возможно, она дала себе передышку, чтобы в недалеком будущем отправиться в Оренбург. Но какая-то спасительная сила увлекла Александру с опасной тропы, сведя ее с графом Павлом Феликсовичем Сумароковым-Эльстоном. Читателям, конечно, хорошо знакома эта фамилия. Родным братом Павла был Феликс Сумароков-Эльстон-Юсупов – глава знаменитого семейства, женатого на красавице и богачке Зинаиде Николаевне и впоследствии имевшего сына-тезку, будущего убийцу Распутина.

Возможно, Павел Сумароков-Эльстон и Александра познакомились еще в Крыму, где у них были имения. Ясно одно: ни пятеро детей, ни на редкость скандальная репутация Демидовой не помешали графу предложить ей руку и сердце.

Один из современников Николая Константиновича говорил о великом князе, что «личные качества привлекают к нему женщин неотразимо». Но и женщины эти, каждая по-своему, обладали яркой индивидуальностью. Автор книги о Романовых Стаффан Скотт, называвший нашего героя не иначе как «паршивой овцой», об Александре Демидовой, однако, писал с восхищением. В те времена женщины были настоящими женщинами, перед которыми не могли устоять ни графы, ни великие князья! Осталась фотография, запечатлевшая неистовую Александру уже графиней. Павел Феликсович, отвернувшись от фотографа, зачарованно смотрит на супругу, а она смело, с вызовом глядит в глазок камеры, словно желая сказать: «Никогда не следует думать, будто ваша жизнь уже позади!»

В лице графа Павла Сумарокова Александра, помимо всего прочего, нашла исключительно преданного друга. В этом сомнений нет, судя по тому, как он жил после ее смерти. Надо сказать, что, хотя в письме императору Демидова несколько преувеличила свою болезнь, умерла она все-таки достаточно молодой – ей не исполнилось и сорока. За свое недолгое супружество она успела родить графу еще пятерых детей.

Дети же великого князя – Николай и Ольга – были нелегким наследством. Тем не менее граф Павел воспитал их вместе с родными детьми и сделал для них очень многое. В память безмерно любимой жены он добился пожалования ее детям от Николы дворянского достоинства и фамилии Волынских. Николай и Ольга имели отчество своего опекуна – Павловичи.

Опека графа Сумарокова помогла сыну великого князя Николаю Павловичу Волынскому начать полноценную жизнь, которая для него, незаконнорожденного, была бы невозможна. Он поступил в Николаевское военное училище и блестяще окончил его. Затем был элитный Кирасирский гвардейский полк, где служили отпрыски лучших фамилий, в конце концов получил чин капитана, воевал на русско-японском фронте. За некоторое время до того, в декабре 1902 года, в Ливадии император Николай II лично пожаловал Николаю Волынскому наследное дворянское звание Российской империи. Он оставался неженатым и умер, лечась за границей от чахотки, так же, как и его мать, не достигнув сорокалетнего возраста.

Настоящей трагедией для графа Сумарокова, который растил Ольгу как свою дочь, стали признаки душевной болезни, проявившиеся в ее отрочестве. Лечение не принесло никаких результатов. Состояние Ольги Павловны ухудшалось, и отчим поместил ее в одну из клиник в Германии, где она скончалась в 1910 году.

Сам граф Павел Феликсович на 54 года пережил Александру и умер глубоким стариком на юге Франции.

...Расставаясь в нашем повествовании с женщиной «своевольной и причудливой», скажем, что графиня Александра Александровна Абаза-Демидова-Сумарокова-Эльстон похоронена на кладбище маленького крымского городка Кореиз. Отсюда рукой подать до Ореанды, где начался роман с августейшим пленником – одно из испытаний, которые в изобилии выпали на ее долю. Совершенно ясно, что она могла прожить свою жизнь куда спокойнее, без душевных потрясений. Но хрупкая, далеко не крепкого здоровья, женщина воспользовалась правом, которое есть у каждого человека, – сделать свой выбор. Возможно, Александра действительно страстно полюбила Николу, а наказание, которое он отбывал, сделало его еще более привлекательным в ее глазах. Нельзя исключить и того, что помимо влечения к этому человеку были и тщеславие, и желание соединить свою жизнь с представителем царствующей семьи. Как там было на самом деле – не нам судить...

Надежда

Оренбург – край дальний и уже потому в глазах правительства пригодный для неблагонадежных людей. Ссыльных тут всегда хватало, но молва о том, что в город привезут человека совершенно особого, переполошила всех обывателей. В начале лета 1877 года опальный великий князь поселился в Оренбурге. Известно, что чем дальше от столицы, тем люди добрее, и Никола не чувствовал здесь того стеснительного пригляда, что отравлял, ему жизнь в прежних местах ссылки. Несмотря на указание держать его под домашним арестом, начальство не прибегало к подобным строгостям. Местная знать часто приглашала великого князя на праздники, танцевальные вечера. Вокруг него всегда собиралась толпа гостей. Женщины не сводили с него глаз. Еще бы, титулованный красавец, загадочный, печальный...

А что сам Никола? Он не без удовольствия отмечал, что красавицы родятся не только в столицах, и вовсю пользовался вниманием дам и девиц. Любовные интриги завязывались одна за другой. Обманутые мужья и оскорбленные женихи втайне проклинали обидчика, которого мигом бы призвали к ответу, если бы не его высокий титул.

Обстановка накалялась. В переписке оренбургских властей с Петербургом о «Высоком Большом», как иногда называли Николу, все чаще проскальзывало раздражение. Слежка усиливалась. Никола понимал, что его интимная жизнь стала предметом официальной переписки. Это вызывало у него приступы бешеной ярости, желание сделать наперекор. В конце концов погоня Николы за плотскими удовольствиями заставили соглядатаев написать в Петербург, что для него «нравственное исправление... недостижимо никакими путями». Снова встал вопрос: кто он – отпетый негодяй или безумец?

Пока начальство раздумывало над этим вопросом и дальнейшими санкциями, Никола пытался обустроить свою жизнь. Он уже понимал, без чего она невозможна и теряет всякую привлекательность – без любви. Вот то, ради чего стоит и жить, и умереть. Любовь к Фанни уберегла его от решения покончить жизнь самоубийством, чтобы избежать позора. Привязанность Александры вызволила его бездны тоски, безнадежности, которые убивают вернее пули.

...Однажды на каком-то вечере он заприметил дочку полицмейстера Дрейера. Девушку звали Надежда, ей шел восемнадцатый год. Она была высока, стройна и отлично скакала на лошади. Его высочество оценил ее выучку и проникся восхищением к амазонке, за которой увивалась местная молодежь. На танцевальных вечерах Надежда оказывала ему предпочтение. Начались тайные встречи. На лошадях молодые люди уезжали далеко за город, в степь, где Никола рассказывал ей о своем прошлом, а потом они страстно целовались.

И вот зимой 1878 года, прыгнув в сани, влюбленная парочка выскользнула из города, а метель надежно замела их следы. В церкви села Берды Никола и Надежда обвенчались. Некоторое время им удавалось сохранять свой брак втайне. Но тут Никола организовал экспедицию в степь, и Надежда как верная подруга отправилась вместе с ним.

О венчании дочки полицмейстера и его высочества дознались, и стороживший Николу граф Н.Я.Ростовцев, ожидая нагоняя, доложил в Петербург о случившемся. Ответ был сокрушительным для Николы: его брак признан недействительным. Семейству Дрейеров предписывалось покинуть Оренбург. Надежда Александровна отказалась это сделать, не желая разлучаться с тем, кого перед Богом назвала своим мужем. Тщетно Никола посылал письма дяде-императору, в которых говорил, что, разлучая его с женой, с ним поступают против всех гражданских и божеских законов. Разве он, неся крест наказания, не вправе выбрать себе подругу по сердцу, обзавестись семьей?

  

Трагическая гибель Александра II была ужасным ударом для Николы. Он никогда не считал покойного инициатором наказания, тяготевшего над ним всю жизнь. Никола умолял разрешить ему проститься с дядей-императором, но получил отказ.

И тут впервые за него заступился один из родственников. Младший брат арестанта, великий князь Константин, не одобрял жестокости императорского дома: «Скоро ли кончится мучительное положение, из которого бедному Николе не дают никакого выхода? Самого кроткого человека можно бы таким образом из терпения вывести, у Николы есть еще довольно силы выносить свое заключение и нравственную тюрьму».

Опальному великому князю куда бы легче жилось, если бы семья вовсе забыла о нем. Однако санкции против морганатического брака показали: о нем помнят, очень хорошо помнят и надеются полностью подчинить себе. Он паяц, игрушка, которого дергают за ниточку, наперед зная, каким будет следующее движение.

В Петербурге считали: брак признан недействительным и теперь надо разлучить Николу с его дамой. Великий князь получил разрешение на очередную экспедицию, но отправился туда уже без жены. По сути, его просто-напросто выманили из Оренбурга. Вернулся он уже на новое место – в Самару. А затем его перевели в местечко Пустына под Петербургом – подальше от Надежды.

Шел шестой год изгнания. За это время Никола переменил с десяток мест, ему нигде не давали укорениться, наладить хоть какой-то угол, обзавестись связями, необходимыми каждому человеку.

* * *

1 марта 1881 года стало для России роковым – «одно из величайших царствований в русской истории завершилось неслыханною в наших летописях кровавою драмою». Император Александр II был смертельно ранен Николаем Рысаковым и вскоре скончался. Так расплатились народовольцы с человеком, на счету которого были военные победы, отмена в России телесных наказаний, освобождение сотен тысяч крепостных.

Перед постелью растерзанного бомбой, только что скончавшегося отца его наследник, будущий Александр III, горько сказал: «Вот до чего мы дожили...» Он считал, что отец поплатился из-за своего мягкого сердца, в котором всегда тлела искра жалости к тем, кто ее не заслуживал.

 

Когда наследник Александра II взошел на престол, репрессии против «ташкентского князя» ужесточились. Александр III обещал своему двоюродному брату, что тот не вернется в Петербург, пока он царствует. Вот что значат обиды молодости, которые не забываются.

Потрясенный гибелью дяди-императора Никола послал письмо вступившему на трон двоюродному брату с просьбой разрешить ему проститься с человеком, к которому был привязан с детства. Все строгости, применяемые к нему, он никогда не связывал с личной волей императора.

«Ваше Императорское Величество, разрешите мне, закованному в кандалы, коленопреклоненно помолиться праху обожаемого мною монарха и просить у него прощения за мое преступление. Затем я немедленно безропотно вернусь на место моего заточения. Умоляю Ваше Величество не отказывать в этой милости несчастному Николаю».

Вот что ответил один двоюродный брат – коронованный, другому – узнику: «Ты не достоин поклониться праху моего отца, которого ты так глубоко огорчил. Не забывай того, что ты покрыл нас всех позором. Сколько я живу, ты не увидишь Петербурга».

Этот ответ буквально потряс Николу. По воспоминаниям очевидцев, приступы буйства перемежались у него с горькими рыданиями. Его отец, великий князь Константин Николаевич, 10 марта 1881 года под впечатлением рассказов о состоянии сына записал в дневнике: «Положительно у него теперь фазис усиления душевной болезни».

Молва о безумствах Романова-узника в ответ на жестокую отповедь брата-императора стала предметом пересудов придворных. Появлялись все более шокирующие подробности поведения Николы: «Когда ему не было дозволено приехать на погребение, он сказал, что если его считают сумасшедшим, то не будет и присягать, так как сумасшедших к присяге не приводят; затем он угрожал, что наденет андреевскую ленту и пойдет в народ».

Никола оказался едва ли не первым, на кого обрушился гнев нового монарха. И дело не только в том, что Александр III считал своего ссыльного кузена нигилистом, поправшим святые устои самодержавия. В ненависти власть предержащих, как правило, присутствует личный мотив. И в отношениях двух двоюродных братьев – императора и узника – он очевиден. Один – не слишком привлекательной внешности, с грубым простоватым лицом. Другой – красавец. Наследник – тугодум, далеко не интеллектуал, его кузен – прекрасно образован, начитан, эрудирован. На этой почве у братьев однажды произошла стычка. Когда Александр поддразнил Николу старанием походить на великих полководцев, тот отрезал: «Это лучше, чем быть случайным дураком на троне».

Существовал между ними и глубоко интимный, а потому особенно болезненный момент соперничества. В донесениях агентов, отмечавших всех навещавших только что появившуюся в Петербурге куртизанку мисс Лир, значился и наследник Александр. Как известно, Фанни предпочла Николу. Такое не забывается. И вот теперь, оказавшись в полной власти осмеянного когда-то брата, Никола получил свое. Среди придворных пронеслась весть, что новый монарх решил за дерзкие речи изменить меру наказания ссыльному князю и заключить его в тюрьму до конца дней.

Никто из обширного августейшего семейства не заступился за Николу и на этот раз. Не слышно было голосов ни отца, ни матери, ни братьев. От пожизненного заключения Николу спасла личная инициатива, в сущности, постороннего человека, очень умно и доказательно составившего записку, которую добрые люди положили на стол Александра III. Тот давний друг великокняжеского семейства упирал на то, что не следует нарушать волю только что умершего императора. А тот, как все знают, подписал указ о лечении, надзоре над душевнобольным, но никоим образом не о содержании в тюрьме. Кроме того, великий князь, поменявший уже столько мест содержания, стал известен многим людям и сумел завоевать их интерес, внимание и даже сердца. «Вчерашний государственный изменник завтра в устах молвы обратится в несчастного угнетаемого».

Это был очень верный ход: Александр III знал, как опасно в России содержать в темнице августейшую особу. Слухи сейчас же сделают его народным заступником. И царь отказался от намерения засадить брата в тюрьму. Однако режим, в котором отныне предписывалось содержать Николу, был ужесточен. Например, он мог общаться лишь с теми, кто значился в особом списке, прогулки разрешались только пешком, что для него, профессионального военного, мастера верховой езды, являлось унижением. К тому же высшим чинам давалось право арестовывать его за неповиновение и вообще не считать Николу членом императорского дома, а просто частным лицом. Все было продумано для унижения великого князя.

Однако в предписаниях все же имелся пункт, менявший существование Николы к лучшему. Образцовый семьянин Александр III, ратовавший за неукоснительное соблюдение святости брака, восстановил супружество Николы и Надежды. В очередную ссылку летом 1881 года они приехали вместе. Это был Ташкент, город, где великий князь Николай Константинович проведет без малого сорок лет.

  

Дворец великого князя был сооружением, не виданным в Ташкенте. Если смотреть сверху, было заметно, что архитектура здания повторяла контуры двуглавого орла. Уникальной являлась ограда чудесного сада, окружавшего дворец, которая держалась лишь благодаря собственному весу.

* * *

Ташкент, завоеванный русскими в 1865 году, к моменту появления здесь Николы уже жил разрегулированной жизнью: часть – русская, часть – мусульманская. Русский Ташкент – место скучное: гарнизон в пятнадцать тысяч солдат и офицеров, православный храм, особняк генерал-губернатора. На главной улице стояли лавки, маленькие магазинчики, здание офицерского собрания, кабаки и скромно притулившийся публичный дом. Солдаты безропотно тянули лямку службы, офицеры же с тоски пили, картежничали, интриговали, стрелялись и мечтали поскорее вернуться в Россию.

Мусульманский Ташкент был куда наряднее из-за мелькавших пестрых халатов, изразцами покрытых мечетей и ярких базаров. Но в целом город с низенькими жилищами за глинобитными стенами выглядел бедно.

Великий князь, точно предчувствуя, что приехал сюда надолго, устраивался по здешним меркам роскошно и широко. Нарядный дом его стали называть дворцом, и под таким названием он дожил до наших дней.

Жилище Николы стояло на возвышении. Приземистое, широко раскинувшееся здание с удачными пропорциями украшали огромные зеркальные окна. К подъезду с двух сторон вели мощенные плиткой дорожки. Перед домом стояла фигура обнаженного атланта, поддерживавшего громадный шар. Вокруг дворца посадили парк, который благодаря хорошему уходу быстро разросся. Он состоял в основном из дубов, кленов, берез –деревьев, что росли на родине великого князя. А сквозь решетку парка, увитую плетущимися розами, публика разглядывала гулявших пятнистых оленей. В огромных клетках, стоявших на открытом воздухе, летали диковинные птицы. На заднем дворе была устроена конюшня. Особенно поражало в этом райском уголке обилие собак самых разных пород – от элитных русских гончих до дворняжек. Белыми шариками носились по аккуратно подстриженной траве два шпица – любимцы хозяйки.

  

Таким увидел Ташкент сосланный сюда Романов. Как ни велика была разница с блистательным Петербургом и другими столицами мира, где побывал Никола, он нашел здесь применение своим силам и способностям. И это спасло его.

Внутри дворец был украшен вещами, что когда-то собирал великий князь. Далеко не все ему удалось привезти на новое местожительство, но для небольшого дворца хватило. А неизбалованная ташкентская публика: чиновный люд, учителя, торговцы, офицеры, которых великий князь приглашал «без чинов», восхищались и ахали.

По вечерам ярко горел в залах электрический свет, новинка даже для Петербурга, звучал рояль и веселый смех женщин.

...Пожалуй, совершенно неожиданно для себя великий князь обрел счастье с Надеждой Александровной. Он, совершенно не сомневаясь в своих полномочиях, «пожаловал» супруге титул графини Искандер. В Ташкенте родились у них два сына – Александр и Артемий. Время шло, и Николай Константинович проводил его отнюдь не в праздности.

Понятно, что комфортное устройство семьи влетало в копеечку. Большое количество прислуги: поваров, конюхов, делопроизводителей, охраны и прочих надо было чем-то оплачивать. Между тем лишенный наследственных прав великий князь должен был жить на содержание, присылаемое из Петербурга. Этих средств не хватило бы ни для жизни семьи, ни для того огромного размаха работ, которые его высочество задумал, – не для себя, а для той земли, куда привел его горький жребий. Недаром говорили, что «ташкентский князь» сделал для пустынного края больше, чем вся царская администрация. Даже короткий перечень его трудов наводит на мысль, что он строил на окоеме Российской империи нечто вроде своего государства. И показал себя хозяином умным, глядящим далеко вперед и знающим насущную потребу сегодняшнего дня.

...«Ташкентский князь» отметил свое поселение здесь многосторонней деятельностью по орошению Голодной степи. .Сегодня трудно себе представить, как в условиях раздражавшей опеки властей, которая ставила палки в колеса, можно было за короткий срок прорыть стокилометровый магистральный канал, названный великим князем в честь деда «Император Николай I». Вместе с проведенными «ташкентским князем» еще двумя каналами они оживили 40 тысяч десятин плодородной земли. В это строительство Никола вложил личные деньги, что присылались в качестве «великокняжеского содержания» из Петербурга. Вероятно, о том, что основы ирригационной системы в Голодной степи заложил ссыльный Романов, мало кто сейчас знает и у него на родине, и в нынешнем Узбекистане.

«Его императорское высочество», как, несмотря на неудовольствие начальства, называли Николая Константиновича, проводил здесь целенаправленную прорусскую политику. Им приглашались казаки-переселенцы, которым выдавали ссуду. На орошенных землях поднялись двенадцать больших русских поселков. Николай Константинович писал: «...Мое желание – оживить пустыни Средней Азии и облегчить правительству возможность их заселения русскими людьми всех сословий».

Переселение казаков, крестьян в пустыню князь считал государственной необходимостью – Россия должна здесь иметь опору в лице своих граждан. К 1913 году выросло 119 русских селений.

Князь, которому запрещалось носить военную форму, продолжал считать себя офицером и с особым теплом относился к служивому люду. Не случайно он в первую очередь обеспечил водой месторасположение Туркестанского военного округа. Им были построены на свои средства дома для ветеранов-«туркестанцев» и положен на их нужды капитал в 100 тысяч рублей. Несколько строений дошли до наших дней.

Деньги, деньги... Где их взять? И его высочество принялся зарабатывать их где только мог, не гнушаясь и копейкой. Например, он открыл базар возле железной дороги. Но прежде чем начать торговлю, необходимо было за определенную плату купить квитанцию с надписью: «Базар Великого Князя в Голодной степи». Вчитайтесь в это фантастическое словосочетание. Торговцы имели право пользоваться только весами хозяина, выдававшимися из специальной будки. Устраивались поборы: за каждый пуд проданного картофеля взималась 1 копейка, за продажу одной арбы арбузов и дынь – 30 копеек.

Казалось, его высочеству деньги давало все, на что он обращал свой взор. Доходы от помещений под фотоателье, квасных будок, от бильярдных залов, магазинов, мельниц, «ледодельной», ткацкой фабрики, заводов рисового, мыловаренного, хлопкоперерабатывающего и прочего складывались во впечатляющую сумму – полтора миллиона рублей в год. Скажем, для сравнения: из Петербурга князю присылали двести тысяч.

У Николая Константиновича оказался великолепный коммерческий дар. Он одним из первых обратился к наиболее тогда доходной области промышленности – строительству хлопкоочистительных заводов. В громадном хозяйстве Николы ничего не пропадало. Технологический цикл им продумывался досконально. Он стремился к безотходному производству: например, семена, остававшиеся после переработки сырца в волокно, употреблялись в качестве сырья на маслобойнях, а оставшийся жмых частично шел на удобрения, частично – на корм скоту.

  

Надежда Николаевна Дрейер-Искандер прожила с великим князем нелегкую жизнь. Она была женщиной с сильным характером, умевшая прощать. Иначе ее супружество с Николаем Константиновичем долго бы не продлилось.

С поселением князя в Ташкенте город начал жить по-новому. В частности, Николай Константинович занялся строительством кинотеатров. В сравнительно небольшом городе их появилось пять, среди которых знаменитая «Хива». Это название, разумеется, было данью памяти бывшего гвардейца-подполковника давнему боевому походу. Интересно, что зрительный зал украшал карниз, составленный из 1500 клинков казачьих шашек и штыков. В фойе князь, великий любитель животных и экзотических птиц, велел поставить клетки с обезьянами и попугаями. Кстати сказать, при его дворце находился большой зверинец, открытый для жителей города.

Увы, «Хива», при советской власти переименованная в «Молодую гвардию», была разрушена землетрясением в 1966 году. А вот княжеский дворец устоял. Сначала в нем располагался музей, а теперь это Дом приемов МИДа Узбекистана.

Едва ли кто из нынешних ташкентцев знает, что первый театр в их городе был построен Николаем Константиновичем. Здание было очень комфортабельным, в 90-х годах XIX века здесь даже гастролировал МХАТ. На премьерах князь, постаревший, но по-прежнему импозантный, в сюртучной паре, сшитой в Лондоне, и с моноклем в глазу, появлялся в ложе, любезно раскланиваясь с дамами. Он любил и умел быть неотразимым и всегда следовал непреложному закону, на который почему-то не обращают внимание большинство мужчин: женщины льнут к тем, кто обожает их как лучшее создание Всевышнего. И чтобы заполучить такую драгоценность, все средства хороши.

В оправдание князя скажем, что, завоевывая очередную красавицу, он прибегал не только к деньгам и подаркам. Обаяние, любезность, мастерство прекрасного рассказчика, изощренные приемы завзятого ухажера и любезника, который знает женский характер, – все шло в ход, когда великому князю хотелось добиться желаемого. И не его вина, что этих силков мало кому удавалось избежать.

Князю нравилась, когда женщина улыбалась, даже если его помыслы в отношении дамы не простирались дальше светского разговора. Сделать приятное, обворожить – это он умел как никто иной. «Был у меня великий князь и опять с букетом, – отмечала в дневнике жена туркестанского генерал-губернатора Варвара Духовская. – Он очаровал меня простотой своего обращения; мил и любезен донельзя, разговор его блещет остроумием и юмором».

А Надежда Александровна? Что ей перепадало от талантов князя? Далеко не каждая женщина могла бы вынести характер его высочества, состоящего из самых противоречивых качеств. Особенно ужасен был Николай Константинович во хмелю. Перепить его, по воспоминаниям, не мог никто. Он выигрывал все пари, заключенные по этому поводу, и оставался на ногах и с трезвой головой, когда другие буквально сваливались под стол. Но и у его высочества был свой предел. Переступив его, он уже ничем не напоминал кумира ташкентских дам. С помутневшим взором Николай Константинович превращался в деспота, от которого можно было ожидать самых диких выходок. И чаще всего доставалось графине Искандер.

В своей книге «История моей жизни» А.И.Свирский, некоторое время работавший у великого князя библиотекарем, вспоминал, что еще до встречи с будущим патроном наслышался о нем от бывалых людей такого, что внушало и интерес, и трепет. Кто он, этот некоронованный владыка Ташкента, то в смокинге, то в выгоревшей одежде местных крестьян, постоянно менявшийся, сбивавший с толку, не дававший установиться о себе какому-то единому мнению?

«Ежели посмотреть на него издали, то можно принять великого князя за обыкновенного сарда, то есть местного жителя, – рассказывал Свирскому очевидец, – на нем шелковый полосатый халат, а на бритой голове самая что ни на есть простая азиатская ермолка. А когда ближе подойдешь да увидишь, какого он высокого роста и какие у него орлиные глаза, – ну тогда сразу смекаешь, что имеешь дело не с простым человеком... Князь сильно пьет и в пьяном виде превращается в дикого зверя. Свою красавицу жену, Надежду Александровну, забавы ради заставляет в одной сорочке при свете луны бегать по аллеям дворцового парка, подгоняя ее казацкой нагайкой... А вот недавно он такую штуку выкинул, что мы с Надеждой Александровной и посейчас находимся в большой тревоге. Ты представь себе только... Открывается у нас в Ташкенте по приказанию министра финансов Вышнеградского сельскохозяйственная выставка. И вдруг приходит князю в голову посетить эту выставку. Надежда Александровна всячески его отговаривает, напоминая ему, что он находится под домашним арестом. А он свое: «Наплевать, во мне самом кипит в жилах собачья кровь Романовых – и никому не подчиняюсь...» Вот тут-то он и выкинул штуку... На главной аллее встречается сам генерал-губернатор со свитой: «Ваше императорское высочество, вы, так сказать, под домашним арестом, а изволите гулять...» и прочее такое. И что же ты думаешь, делает князь? Не говоря худого слова, размахивается и хлоп его высокопревосходительство по морде!.. Ну и получается скандал... Вот каков наш великий князь!»

  

Все женщины, с которыми судьба свела великого князя, были незаурядными натурами. Полуграмотная казацкая дочь Дарья Часовитинова, получившая финансовую поддержкой своего покровителя, стала богатой женщиной и сумела устроить свою судьбу.

Неукротимый характер мужа, перепады настроения, взрывы ярости, неизбежные в положении арестанта, – многое пришлось вынести графине Искандер, многое принять, простить, смириться. В одном она была уверена твердо: пусть у мужа, склонного к обновлению чувств, есть любовницы, главное, что они – не соперницы. Ее место в жизни великого князя определилось окончательно.

...Видимо, в глубине души Николай Константинович надеялся все-таки вернуться в Петербург и потому благосклонно смотрел на старания супруги наладить отношения с его родней, которая не горела желанием признать в казацкой дочери «великую княгиню». Но, с другой стороны, Романовым некуда было деться от факта, что в жилах двух сыновей Николы течет царская кровь. И вот стараниями Надежды Александровны обоих мальчиков определили учиться в Пажеский корпус. Теперь у нее появилась причина чаще, чем обычно, появляться в Петербурге, завязывать кое-какие связи, потихонечку приближаясь уж если не к Зимнему дворцу, то хотя бы к Мраморному.

Ее отлучки всегда сопровождались появлением у князя новой пассии. В конце концов Надежда Александровна как женщина здравомыслящая сама стала поселять в доме какую-нибудь смазливую молодую бабенку, которая и заменяла ее на время столичного вояжа. Но случались и осечки.

...В 1895 году князя, непререкаемого у местных жителей авторитета во всех вопросах, позвали в казацкий курень. Срам да и только – жених, не досчитавшийся кое-чего из приданого, заявил, что венчаться не поедет. На полу, сидя среди разбросанных юбок, горько плакала пятнадцатилетняя невеста. Князь велел девчонке замолчать, внимательно посмотрел на нее, дал денег отцу и в той же свадебной бричке, что стояла у дверей, поехал с ней венчаться. Как это выглядело в глазах публики и начальства, его не интересовало, а револьвер, который он всегда носил с собой, был убедительным аргументом при разговоре со священником.

На следующий день Дарья Елисеевна Часовитинова переехала из бедного казацкого куреня в большой дом, купленный ей князем. Возвратившейся графине Искандер муж объяснил: теперь у него две жены, что для мусульманского края даже маловато. Надежда Александровна махнула рукой на очередную княжескую дурь, справедливо считая, что никакими рыданиями мужа не проймешь, а себе цвет лица испортишь. И князя то и дело стали видеть с двумя женами по бокам: справа Даша, слева Надя.

Поначалу обыватели предвкушали грандиозный скандал и, не дождавшись, любопытствовали, как такое положение переносит Надежда Александровна?

– А что Надежда Александровна? – непритворно удивлялся князь. – Она мне первый друг и останется со мною, а вот Дарья Елисеевна – жена...

Его немало не заботило, что он нарушил закон. Главное, чтобы он был доволен, а обе любимые женщины спокойны и счастливы. Свое время князь, крутившийся как белка в колесе между новостройками, фабриками и изысканиями в пустыне, умел распределить так, чтобы ни Дарья, ни Надежда не чувствовали себя в обиде. Он старался соблюсти и их материальные интересы.

На имя Надежды Александровны в банк им была положена крупная сумма денег и определена большая часть той недвижимости, которой князь обзавелся в Ташкенте. А ведь помимо дворца, доходных домов и разных предприятий он обзавелся двумя имениями – «Золотая Орда» и «Искандер», – устроенными, как и все, что он делал, на широкую ногу. Дарье же Елисеевне, которая со временем превратилась из хорошенькой барышни-казачки в пышную, сияющую здоровьем и дородностью красавицу, князь подарил несколько доходных предприятий. В частности, один из кинотеатров. Вторая «жена» оказалась женщиной умной, оборотистой и быстро разбогатела. Обзаведясь приличным капиталом, она решила в корне изменить свою жизнь. Понимая, что брак с князем, в сущности, фикция, Дарья Елисеевна ринулась в Петербург, где, как говорили, удачно вышла замуж уже по-настоящему.

Князю Часовитинова родила троих детей: двух сыновей и дочь Дарью. Судьба их оказалась трагичной. Сын Святослав совсем молодым в 1919 году пал жертвой красного террора; другой, названный в честь отца, умер в те же годы. К дочери Дарье Николай Константинович питал совершенно особое чувство. Даня, как он ее называл, – любимое дитя, на которое были направлены трогательная нежность и отцовское внимание. Заметив у девочки музыкальные способности, великий князь послал ее учиться игре на скрипке в Норвегию...

  

Лишь под конец жизни к Александре Иосифовне вернулся муж, больной и усталый. Почувствовав себя нужной ему, великая княгиня воспряла духом.

А что в Петербурге? Жизнь родителей Николы в общем-то подходила к концу. Великий князь Константин Николаевич был тяжко болен. Похоронив свою балерину, он, человек едкий, стал сентиментальным. На него нахлынули воспоминания молодости. И чем больше он предавался им, тем сильнее раздражался на себя. Как несправедливо все-таки он поступил со своей жинкой! Вспомнил даже, как она ему спасла жизнь: в Варшаве какой-то террорист, намереваясь бросить бомбу, заглянул в карету и увидел рядом с ним беременную Александру Иосифовну. Жестокий замысел не был приведен в исполнение. А разве он, муж, которого она так любила, не убивал ее своим небрежением?

Осознав несправедливость содеянного, великий князь отправился в Павловск, неся великой княгине седую повинную голову и вконец расстроенное здоровье. Жена приняла его очень спокойно. Похвалилась, что много занимается маленькими бродягами и учредила Столичный совет детских приютов. Разговор перешел на Николу. Глаза Александры Иосифовны наполнились слезами. Сын ей не пишет. Помнит ли он, что она еще жива?

Впрочем, теперь, после стольких лет, княгиня осознала, как виновата перед ним. Но почему же им не помириться, не простить? Прощают даже разбойников, ограбивших тебя на большой дороге. Тут Константин Николаевич, глубоко вздохнув, некстати сказал, что к разбойникам какой счет может быть, другое дело – родные люди. И оба смолкли под тяжестью родительской грусти, сознания своих ошибок и подступавшей старости.

Великий князь переехал к жене, которая самоотверженно ухаживала за ним. Они часто вспоминали Николу и даже послали ему поздравительную телеграмму в день рождения. Ужасная история, изувечившая жизнь их первенца, уже подернулась дымкой забвения.

  

Прихоти любви непредсказуемы. Перед неаполитанским скульптором Томазо Солари Никола поставил условие: добиться портретного сходства со своей возлюбленной, во всем остальном в точности повторить скульптуру Паолины Боргезе. И Фанни осталась жить в мраморе. Сегодня мы можем представить, как эта великолепно сложенная высокая женщина эффектно выглядела в роскошном туалете.

...Однажды в Павловске мать Николы принимала американского посланника. Тот был заинтригован рассказами о дворце: в мире, как говорили, не существует другого подобного ансамбля.

Великую княгиню подкупил искренний интерес американца и та по-детски бурная реакция на все, что рассказывала и показывала Александра Иосифовна.

– Я чувствую, будто попал в сказку, в старое-старое

царство.

– Так оно и есть, – кивала головой хозяйка. – Здесь ничего не менялось с тех пор, как построили этот красавец дворец. Недавно я приказала отреставрировать мебель, так представьте, на обивку пошел тот же материал, который завезла сюда бабушка моего супруга, императрица Мария Федоровна. Все делалось с мыслью о будущем, с большим запасом. Впрочем, все, кто жил здесь, считали долгом что-то подарить Павловску на память о себе.

И великая княгиня рассказала посланнику, как они в молодости поехали в Париж в качестве частных лиц и под теми же именами, что и некогда будущий император Павел I с супругой, – граф и графиня Северные.

– Знаете, мы с мужем опустошили и свои карманы, и парижские антикварные лавки. Думаю, что больше не появлялось таких покупателей.

Она рассмеялась. И посланник увидел, что великая княгиня еще не так стара и симпатична. Он знал, что после разлада в семье настало примирение, и от души порадовался за павловскую затворницу.

Довольная возможностью показать себя хранительницей такого сокровища, как Павловск, Александра Иосифовна сказала:

– Сейчас все пронизано солнцем, и вы не заметили, что во дворце нет ни керосиновых ламп, ни газовых. Это, конечно, неудобно, и мой маленький двор немножко ворчит и недовольствует. Между нами – ну и пусть... Я никого не держу и легко отпущу каждого в Петербург к этим новомодным штучкам. А здесь... – она вздохнула, – пусть здесь все останется как в старое доброе время.

Через бывший кабинет жены Павла I они спустились в удивительной красоты цветник. Княгиня объяснила, что это место так и называется «Собственный садик».

– Супруга императора Павла была прекрасным ботаником, обожала цветы и самолично за ними ухаживала. Этим занимаюсь и я. Еще играю на клавесине. Привожу в порядок целую груду старинных партитур, которые никому сейчас не нужны. Дети разлетелись, а мы с мужем состарились.

Они еще долго бродили по парку, уйдя далеко от дворца и заглядывая в уже не слишком ухоженные уголки, где стены беседок скрывались под обвивавшим их вьюном. И вдруг, приглядевшись, посланник воскликнул:

– Ба! Ваше высочество, взгляните!

В зарослях кустарника белело мраморное изваяние полуобнаженной красавицы с яблоком в руках.

– Кто это? – заметно нервничая, спросила Александра Иосифовна.

– Да это же американка, любовница вашего сына

Николая!

– Не может быть! Как она здесь оказалась? Не понимаю...

Настроение у нее явно испортилось. И посланник, поняв это, поспешил откланяться.

На следующее утро, призвав к себе управляющего, Александра Иосифовна распорядилась, чтобы мраморную фигуру взяли с указанного ею места в парке и отправили его императорскому высочеству великому князю Николаю Константиновичу в Ташкент.

Никола не обратил внимания на длинный дощатый ящик, прибывший из Петербурга. Он выписывал из России и Европы много чего: станки, строительные материалы, агрегаты для орошения, оборудование для насосных станций, золоченую мебель из Франции, аккуратно упакованные саженцы.

Его работники разбирали каждый свое. И напоминание князю о том, что на железнодорожном складе застрял не числившийся в списках ящик, затерялось среди самых разных докладов и текущих вопросов.

Но однажды один из подрядчиков, приехавших со склада, откашлявшись, сказал:

– Мы, ваше императорское высочество, изволите ли видеть, без вашего дозволения вскрыли ящик-то. За хранение счет выставляют. Вы же сами нашего брата по головке не погладите.

– Что? Какой ящик?

– Да там женщина, ваше высочество. Почитай, в натуральном виде.

– Какая женщина?

– Да кто ж ее знает... Пригожа, надо сказать, дальше некуда. – Подрядчик развел руками и добавил: – Одним словом, мраморная баба на манер тех, что у вас в парке понаставлены, только лежит. По квитанции вроде бы из Санкт-Петербурга. Павловск, что ли...

Что-то кольнуло Николу. Не отрывая глаз от бумаг, он коротко распорядился: «Привезти в дом, – добавил: – нет, не в дом, в парк поставьте, туда, где три березы растут».

За ужином на вопрос жены, что за фигуру устанавливают рабочие на постаменте в парке, великий князь буркнул:

– Так, купил когда-то... – И тихо добавил: – вот ведь, отыскала меня.

Не придавая значения этой фразе, Надежда Александровна, сказала:

– Ну и правильно, что в дальний угол отнесли. И так уж теснотища от этих дев-то...

Двумя днями позже, решив проверить перед сном, хорошо ли заперты вольеры с дорогими обезьянками, приобретенными недавно князем, Наталья Александровна пошла через парк. И вдруг в темноте услышала глухие, безудержные рыдания. Ей подумалось, что, может быть, это кто-то из женщин, работавших у них в доме, оплакивает какое-то свое бабье горе, решила подойти и утешить.

И вдруг на поляне, освещенной яркой луной, она увидела мужа, припавшего к мраморному изваянию. Никола плакал то с хрипом, то с тонким детским повизгиванием и все повторял какое-то слово, которое она не различала. Кисти же его больших рук гладили холодный камень...

Валерия

В начале XX века великому князю исполнилось пятьдесят лет, двадцать пять из которых он нес бремя наказания. Если у него когда-то и были надежды на прощение, то за это время их почти не осталось. На троне сидел уже четвертый на веку великого князя император – Николай II, доводившийся ему племянником. Но что это меняло в его жизни? Да и сам князь, положа руку на сердце, не мог бы ответить: так ли уж хочется ему вернуться в Петербург?

Зачем? Чтобы Надежда Александровна, изрядно раздобревшая, ездила из одного салона в другой?

Единственное, что его выводило из себя, это ограничения в свободе передвижения. Какая гадость всякий раз обращаться к какому-нибудь ничтожному полицейскому чину. И даже то, что его продолжали считать безумным, теперь не слишком волновало. Впрочем, он ведь и вправду не ангел. Позволяет себе порой кое-какие эскапады. О них-то и сообщают в Петербург. Через верных людей в донесениях ему иногда приходится читать о себе презанятные вещи. Ну, к примеру, то, что он спит на тюфяке, закутанный в красное покрывало. Его часто видят в ярко-красной рубахе-косоворотке, в штанах, заправленных в казацкие сапоги. В Петербурге небось читают и думают: ни дать ни взять Стенька Разин. В частных разговорах его высочество позволяет себе или ругать, или едко проиронизировать по поводу августейшей семьи. Как-то спьяну, было дело, он «звал Русь к топору». Возмутительным выходкам и разговорам не было конца. Измученное беспокойным поднадзорным начальство всегда имело свежий материал для донесений, а обыватели для поразительных впечатлений.

Рассказывали, например, как небезопасно принять приглашение на великокняжескую трапезу. «Николай Константинович после изрядных возлияний и высказываний о несправедливости своей судьбы часто ставил перед гостем вопрос, признает ли тот его, великого князя, законным претендентом на императорский престол? Вопрос подкреплялся клавшимся на стол заряженным револьвером или угрозой разбить собеседнику голову последней, нераскупоренной бутылкой заморского французского шампанского. Ответы бывали разные, но все более или менее дипломатичные».

Ташкентский землемер-топограф Е.А.Массон рассказывал домашним, к какой счастливой удаче следовало отнести исход случайной встречи с великим князем. Скромный землемер ехал зимой по полутемной ташкентской улице и, как выяснилось, весьма опрометчиво попросил извозчика обогнать сани, медленно, не давая ходу, двигавшиеся впереди. «Извозчик стегнул лошадь и так близко промчался мимо роскошных саней, что задел сидевшего в них закутанного пассажира, которым неожиданно оказался великий князь». При расставании извозчик и пассажир признались друг другу, что ждали выстрела в спину и были весьма удивлены, что такового не последовало.

Однако главной темой для разговоров всегда оставались амуры князя, годы не смогли укротить его пылкого нрава. Уверяли, что на манер восточного владыки его высочество завел чуть ли не гарем из смуглых дочерей Востока. Мало того, князь дарил своим вниманием всех горожанок без различия сословий: офицерских жен, казачек-поселянок, хорошеньких чиновниц и заезжих красоток. Далеко не всегда эти романы заканчивались без последствий.

Жена аптекаря мадам Краузе осчастливила Николая Константиновича сыном. Следуя традициям мужчин Романовых, даже здесь, под жарким солнцем Туркестана, в городе, где не было императорских театров, у князя появилась балерина. Хрупкое создание произвело на свет мальчика, которому дали имя Леонид. Позже балерину отправили в Петербург, где она вышла замуж. На память о жаркой ташкентской любви у нее остался красавец сын, вылитыи князь Никола, только блондин.

...Ташкентцы привыкли и даже гордились тем, что в городе живет человек с легендарной биографией и из ряда вон выходящего поведения. Появление на улице княжеского экипажа заставляло останавливаться прохожих, и они с любопытством разглядывали маскарадно одетого князя. Говорили, что он имеет обыкновение рядом с собой в ногах держать корзину с недавно родившимися на свет породистыми щенками. Из уст в уста передавалась подробность: букеты, посылаемые князем знакомым дамам, непременно перевязаны красивой лентой песочного цвета – эмблемой Голодной степи.

Когда до Ташкента добралась новая мода на широкополые женские шляпы, щедро украшенные цветами и фруктами, князь, считавший это уродством, решил проучить франтих. Он заказал немереное количество этих шляп обрядил в них баб-казачек, работавших у него в имениях, и приказал им разгуливать в таком виде по центральной улице. Разумеется, ташкентские дамы предпочли поскорее расстаться с новинкой.

Подобным случаям то более, то менее безобидным не было конца. И все же горожане любили Николая Константиновича. «Ташкентский князь», высокомерный со знатью благоволивший простому человеку, человек, который давал работу и к кому шли за защитой от неправды, пользовался немалой популярностью. Бросая камешек в огород предков-императоров, Николай Константинович нередко козырял своим общественным весом: «Народная любовь и благодарность бесхитростных простых людей Туркестана будут посильнее бронзовых памятников и мавзолеев».

  

«О ты, последняя любовь...» Так выглядел великий князь, когда в его жизни появилась гимназистка Валерия. И его пятидесяти лет как не бывало.

Такие выпады убеждали петербургских опекунов в справедливости вывода очередного медицинского обследования:

«Патологический характер и склад ума августейшего больного останутся навсегда такими, какими были с ранней молодости, поэтому нельзя надеяться, какими бы то ни было мерами исправить его характер...»

...Впрочем, в 1900 году великому князю было безразлично, что о нем думают в Петербурге. Ни наветы, ни похвалы, ни деньги, ни коллекции, ни жена, ни дети, ни любовницы, ни почитание простого народа, ни оскорбительное звание «Высокого Больного» – ничто его не волновало. Пропади все пропадом! Он влюбился. И ничего это не имело общего с амурными приключениями, на которые Николай Константинович был горазд всю жизнь.

Новой и последней его любовью стала пятнадцатилетняя гимназистка Валерия Хмельницкая. Подробности этой отчаянной страсти дошли до нас благодаря заведенному департаментом полиции делу с грифом «Совершенно секретно». Оно сохранилось в Российском государственном историческом архиве. Там же и по сей день лежат две выцветшие фотографии гимназистки Валерии и ее матери, вовлеченных в драматическое противостояние любви и роковых обстоятельств.

...До некоторых пор семейство Елизаветы Николаевны Хмельницкой, жены чиновника средней руки, жило безбедно. Осталась фотография, сделанная в Париже: мать семейства с тремя прелестными малышами – двумя дочерьми и сыном. Путешествие во Францию никогда не было дешевым удовольствием, и то, что Елизавета Николаевна могла себе такое позволить, говорит о достатке.

Потом в силу каких-то обстоятельств жизнь Хмельницких резко переменилась: они оказались в неуютном Ташкенте. Но самое худшее состояло в том, что муж, которого Елизавете Николаевне до поры до времени удавалось держать в руках, «спьянствовался». В крохотной бедной квартирке на окраине города денег становилось все меньше, а долгов все больше. Бурные семейные сцены следовали одна за другой. Стыдясь любопытных взглядов соседей, дети избегали выходить на улицу и обходились обществом друг друга. Наверное, они только порадовались, когда узнали, что папенька вовсе покинул их, переехав на жительство в Самарканд.

В доме стало значительно тише, но и голоднее. Разойдясь с мужем полюбовно, Елизавета Николаевна надеялась, что он будет присылать хоть сколько-нибудь денег. Увы! В редких письмах Хмельницкий красноречиво описывал всякие напасти, болезни, извергов-начальников. И ни слова о деньгах. Когда Елизавета Николаевна узнала, что у бывшего мужа появилась семья, стало ясно, что поднимать детей ей придется одной.

И все-таки мать семейства не растерялась. Не имея ровно никаких средств к существованию, Хмельницкая хваталась за любое дело: шила белье, предлагала услуги в качестве сиделки. Она уставала до обмороков, но всех детей отдала учиться в гимназию. В семье мать имела неограниченное влияние и воспитала у детей чувство преданности друг другу, без которых в их положении трудно было прожить.

Едва старшей Варваре исполнилось шестнадцать лет, она, еще не окончив курса гимназии, стала подрабатывать машинисткой в местном управлении. Ни одной траты на себя, ни одной обновки – все приносилось матери в дом. Но что сделаешь на жалкие рубли «пишбарышни»? Мать любовалась расцветающей прелестью дочек и думала: как им собрать приданое да и просто прилично одеть? Первое было пока мечтой. Ради второго Елизавета Николаевна, подложив под швейную машинку ватное одеяло, чтобы она не тарахтела, в ночной тиши перешивала старье.

По воскресеньям Варвара и Валерия отправлялись в офицерское собрание на танцы. Это было единственным развлечением, которое они могли себе позволить. Красоту девушек сразу заметили и оценили по достоинству. Кавалеры у них не переводились. Из-за сестер Хмельницких случались недоразумения, переходившие за пределами танцзала в драки. Вернувшись домой, дочки наперебой рассказывали матери о своих успехах. Та слушала их с чувством грусти и досады. Что толку в эдакой мелюзге: молокососы-кадеты, бедные учителя и путейские служащие. Разве это мужья для ее девочек? Легко предсказать их семейную жизнь: нехватки, скудный быт, злая бабья тоска, которая быстро старит самые хорошенькие личики. Нет, не такой судьбы хотела госпожа Хмельницкая своим девочкам.

И вот однажды судьба одарила Елизавету Николаевну надеждой, да такой прельстительной, что даже думать о том было боязно. Со всех сторон ей стали нашептывать, что на Валерию обратил внимание великий князь, часто посещавший молодежные вечеринки. А уж нрав этой первейшей в городе персоны – даром что сосланный – всем известен. Коли что заприметил, от того не отступится. Да и стоит ли упрямиться, если такой случай вышел. Супруга-то в столицу укатила сыновей навестить. Вот князь и разгулялся – воля!

Подбивая Хмельницкую посодействовать сближению Валерии и князя, едва ли кто искренне заботился о бедствующем семействе. Скорее другое: хотелось насолить Надежде Александровне, которой многие завидовали, да и вообще поразвлечься новой любовной интригой его высочества.

Поначалу Елизавета Николаевна была возмущена: ей предлагали отдать юную дочь в наложницы пятидесятилетнему сластолюбцу! Но мысль об «обаянии средств Его Высочества», о блестящем шансе покончить с полунищенским существованием в конце концов поумерили гордость оскорбленной матери. Человек всегда найдет оправдание своим поступкам. А вдруг, убеждала себя старшая Хмельницкая, она собственными руками рушит счастье Валерии? Ведь не она навязывает дочь, а он сам проявляет интерес к ней. По городу уже ползли слухи, что «великий князь начал серьезно волочиться за пятнадцатилетней девчонкой, прехорошенькой гимназисткой четвертого класса...» В квартиру Хмельницких на окраине города зачастили посланники Николая Константиновича с самыми соблазнительными предложениями.

Весьма осведомленные о начинавшейся интриге полицейские чины в своих рапортах писали: «Г-жа Хмельницкая имела полное влияние на дочь». Да и Валерия была польщена вниманием первого лица в городе, имя которого вызывало трепет. Однако, как выяснилось позже, девушка оказалась введенна в заблуждение: мать говорила ей «о законном бракосочетании» с князем. В мыслях обеих Хмельницких развод со «старой» женой Надеждой Александровной представлялся делом само собой разумеющимся и вовсе не сложным. Власть его высочества казалась им безграничной, а дальнейшая перспектива – фантастически, невероятно счастливой.

Надо отдать должное недюжинной коммерческой хватке, пробудившейся в Елизавете Николаевне. Ею была проведена целая серия переговоров с доверенными лицами князя. Но когда стороны пришли к соглашению, она не доверилась княжескому слову, а потребовала все зафиксировать на бумаге.

Его высочество обязался не только жениться на Валерии Хмельницкой, но и выдавать жене со дня свадьбы по тысяче рублей ежемесячно. Надо сказать, что зарплата чиновника средней руки в Ташкенте в то время составляла 40–50 рублей. В качестве свадебного подарка невеста получала единовременно пять тысяч рублей и такие дорогостоящие предметы, как столовый и чайный сервиз из серебра. Забегая вперед, скажем, что Валерия передала матери буквально все, что получила от князя, и Елизавета Николаевна очень деловито всем распорядилась. Деньги, ценные бумаги и даже дареное серебро были ею помещены в Ташкентское отделение Государственного банка на имя свое и других членов семьи. Особенно заботилась старшая Хмельницкая о сохранности бумаг с обязательствами его императорского высочества.

  

Последняя любовь великого князя Николая Константиновича Валерия Хмельницкая, та, которую он называл Царевной.

Эти три слова буквально околдовали, заворожили мать и дочь... Валерия видела себя на берегах Невы, в столице императоров – не век же ее князь будет сидеть в Ташкенте!

У Хмельницких все переменилось. Семья быстро переехала в большой дом, купленный Николаем Константиновичем за тридцать тысяч рублей. Недоучившаяся гимназистка стала разъезжать в княжеском экипаже, запряженном сказочно красивой тройкой жеребцов. Все понимали, что Валерия – новая фаворитка его высочества.

Между тем князь влюбился не на шутку, и страсть его разгоралась с каждым днем. Красота девушки, ее неопытность превратили завзятого дамского угодника в лепечущего любовный вздор юнца. Вечно занятый неотложными делами, князь досадовал и нервничал, если что-то мешало ему бывать у Хмельницких каждый день и видеть свое сокровище.

«Милая Царевна!

Очень глубоко сожалею, что нельзя сегодня к Вам приехать. Сердце мое болит ужасно... Что Вы будете делать в одиночестве после театра? Не лучше ли быть вместе?

Ваш страдатель Н.».

Его высочество называл девушку Царевной – то ли из-за казавшейся ему сказочной красоты, то ли намекая, что ее ждет «августейшее» будущее. Эта исступленная страсть возродила в нем самые опасные, неосуществимые, казалось, желания, и, верный себе, он шел напролом.

Спустя полтора месяца после начала их связи у Валерии случился выкидыш. Князь совершенно потерял голову. К постели больной привезли лучших докторов. Его высочество, забросив все дела, с безумной тревогой спрашивал каждого из них: «Ну что? Как она? Скажите, что нужно сделать...» Он совал в карманы докторов крупные кредитки: «Только вылечите...»

Николай Константинович уже не делал никакой тайны из своих отношений с гимназисткой. Он с беспокойством осведомлялся у знакомых дам, не грозит ли случившееся в дальнейшем здоровью Валерии, сможет ли она родить ему ребенка. Откровенничал, что уже давно не живет с Надеждой Александровной и, хоть уважает в ней хозяйку дома и мать своих детей, все равно между ними все кончено и он женится на Валерии.

На деле же князь спешил: Надежда Александровна писала, что собирается вернуться. На вопрос поправившейся Валерии, скоро ли их свадьба, давал утвердительный ответ. Мысли его по этому поводу были оригинальны, он, как всегда, не желал принимать во внимание ни законов, ни традиций, ни собственного зависимого положения. Как человек православный, объяснял князь своей Царевне, он имеет права жениться три раза. Две супруги у него уже есть: Надежда и Дарья. В третий и последний раз сердце выбрало ее. Она и будет единственной, навек любимой женой.

Первые же попытки князя убедить местного священника обвенчать его с Валерией потерпели фиаско. Напуганный историей с Часовитиновой, батюшка не убоялся княжеского пистолета и не прельстился никакими посулами. Но князь не отступал. Он узнал, что есть такой священник Свиридов, который мечтает иметь письменный стол «с принадлежностями» и кур дорогой породы. И в результате доверенный князя, пообещав от имени его высочества выполнить его мечту, обо всем договорился.

...7 марта 1900 года Валерию в белом платье, ее мать и сестру привезли во дворец князя. Обязанности шафера выполнял поручик Малиновский, одетый в парадную форму. Прибыл и батюшка, которому тотчас вручили двести рублей. Поручик отвел его в соседнюю комнату и крепко угостил коньяком. Сразу сильно захмелевший Свиридов успел, правда, разглядеть лежавшие на столе два револьвера. Но тут выяснилось, что у священника нет ни облачения, ни требника, ни венцов. Князь страшно расстроился и послал записку знакомому настоятелю Георгиевской церкви с просьбой все это доставить. А чтоб у того не возникло подозрения, сослался, что и крест и прочее нужны для совершения требы у постели больного. Привезли все, кроме венцов.

Позже, на дознании, священник Свиридов будет говорить, что, заподозрив неладное, имел замысел сделать венчание «комедией». Он убеждал дознавателя, что молитв не читал, чин венчания провел не по правилам, а когда молодые обменялись кольцами, лишь сказал: «Господь вас благословит». Свиридов и вправду воспользовался незнанием князем обряда. Николай Константинович не придал значения даже тому, что факт заключения брака не был внесен в метрическую книгу.

...После венчания подали шампанское, все поздравляли новобрачных и пили за их здоровье. Затем проводили священника, шафер-поручик поехал отвезти в церковь требник и крест, мать и старшая дочь Хмельницкие отправились к себе. Валерия осталась во дворце.

...Возвращение Надежды Александровны ознаменовалось грандиозным скандалом. Верным женским чутьем на этот раз она поняла, что ее дело плохо. Достаточно было взглянуть на лицо мужа, осунувшегося, растерянного. Он, чего никогда не бывало, опустился до просьб, до мольбы отпустить его и Валерию. Все оставит, все отдаст, будет по гроб молить за Надежду – только пусть даст ему свободу.

Нет, своего Надежда Александровна отдавать не собиралась. Обыватели на все лады обсуждали вести из княжеского дворца, откуда дрянная девчонка была с треском выгнана. А в Петербург полетела телеграмма с требованием немедленно прибыть и разобраться в безумствах его высочества. Опекуны всполошились и возмутились: что, еще одна «великая княгиня»? И все же, отдав дань эмоциям, в Петербурге решили подойти к «ташкентскому делу» очень осторожно – оно могло обернуться еще большим скандалом или даже кровью. Власти не сомневались, что силой великого князя и Хмельницкую не разлучить: его высочество, окруживший себя преданной и хорошо вооруженной охраной, пойдет на крайность.

Между тем было ясно, что обжившегося в Ташкенте поднадзорного переместить в иные края уже невозможно. Нужно удалить Хмельницкую, но обманным путем. Убедить, скажем, князя, что все делается для его будущего воссоединения с Валерией. Пусть смирится с неизбежным графиня Искандер и придет в себя от пережитого потрясения мадемуазель Хмельницкая. Пусть успокоится взбаламученный скандалом город. Разбирательству, которое, конечно же, окончится к удовлетворению его высочества, необходимо придать вид законности.

И великий князь по приезде в Ташкент комиссии клюнул на эту удочку. Впервые за более чем четверть века ссылки он не хотел дразнить непокорностью опекунов в надежде полной покорностью посланцам из Петербурга выторговать положительное решение дела с Валерией. Знай он, какая сплетена интрига, он отбил бы ее силой оружия.

Валерию с матерью и сестрой отправили в Тифлис. Он сам посадил Царевну в экипаж. «Валерия, родная моя, всего лишь две недели разлуки. Все разъяснится. Ты приедешь ко мне, и больше мы не расстанемся».

В скорое возвращение верила и Валерия: ни она, ни ее родня не взяли даже теплых вещей ввиду подступавшей осени. Влюбленные договорились, что ежедневно будут писать и, понимая, что письма будут просматриваться, договорились называть князя доктором, а Валерию старухой. Князь заверил ее, что у него всюду по следованию в Тифлис поставлены свои люди. В случае чего они ее разыщут. Главное – не тревожиться.

Жандармы сопровождали женщин, как было объяснено, для безопасности, до железнодорожной станции. Однако их тон резко изменился, едва князь со своей свитой исчез из виду у границы города. Хмельницкие же ни о чем не подозревали. Путешествие вызывало у них даже интерес. Когда они плыли в Закавказье на корабле «Святой Алексей», за девушками вовсю ухаживали офицеры-моряки, против чего они не возражали.

...Уже на месте, в Тифлисе, Елизавете Николаевне весьма строго напомнили, что она с дочерьми «водворена на жительство в город Тифлис без права отлучения из него». Нарушение этого предписания будет расцениваться как преступление против монаршей воли. Хмельницкие почувствовали тревогу. Она усилилась, когда мать и дочери заметили слежку за собой. Им пришлось покинуть гостиницу «Северные номера», чтобы найти пристанище в более укромном месте.

Семья сняла квартиру в доме на отшибе, закрытым со стороны улицы густо разросшимся палисадником. Имелся и второй выход – прямо на обрывистый берег Куры. По веревке ничего не стоило спуститься вниз и уйти незамеченным. Видимо, такой поворот событий не исключался, поскольку и возле этого дома появились люди в штатской одежде и с военной выправкой.

Между тем связь между Валерией и князем была налажена немедленно. Ни последнюю роль тут играла мать Валерии, продолжавшая возлагать на роман дочери большие надежды. Для отправки и получения корреспонденции из Ташкента Елизавета Николаевна использовала своих новых соседей по дому: хозяев квартиры, портниху и прочих.

Валерия писала возлюбленному, которого из соображений секретности называла «моим милым доктором», ежедневно. От великого князя летели послания, заверявшие девушку в скорой встрече и в любви до гробовой доски.

Теперь счастье Николая Константиновича составляли письма его ненаглядной Царевны, которые она писала еще в Ташкенте во время отлучек князя в имения и пустыню. «Как драгоценный дар я храню их под иконою Св. Николая, которою меня благословил император Николай I. Я так привязался всей душой к Милой Царевне, к той, которая открыла для меня этот светлый образ добра и красоты».

Время шло. Отсутствие известий от князя повергало Валерию в тревогу. Ей казалось, что в Ташкенте произошло что-то непоправимое. Она просила его не горячиться, терпеть. Страх сменялся ревностью: а вдруг он ее уже разлюбил?

«Дорогой мой доктор!

Вот уже девять дней, как от Вас нет известий: должно быть, телеграммы Ваши перехватывают... мне так грустно, так хочется быть с Вами, жить около Вас, а исполнить этого нельзя... За кем Вы теперь ухаживаете (подчеркнуто Валерией. – Л.Т.), забыв о несчастном существовании Царевны, которая, несмотря на это, любящая, преданная и верная до гроба».

В ответ действительно приходят задержанные полицией телеграммы и письма – поток любви и нежности, адресованные тифлисской затворнице.

«11/9 1900

В нашем сердце постоянно живет и ярко сияет светлый образ золотой царевны. Нигде не бываю, никого не вижу, думаю только о Вас (подчеркнуто великим князем. – Л.Т.). Скоро, Бог даст, увидимся. Любящий Вас неизменно преданный

В.К. Николай».

«17 сентября решится все мое дело. Надеюсь, к общему благополучию. Ожидайте спокойно радостных известий; целую Ваши, ручки и молю Бога о Вашем счастье и здоровье.

Душевно преданный В.К. Николай».

«Живу только Вами. Сижу дома, молюсь...»

«Моя милая, родная Царевна... Я, вся жизнь моя принадлежит Вам и только Вам. Ничего не пожалею... Люблю, обожаю Вас, как никого. Жить без Вас не могу. Все идет к лучшему. Мы будем счастливы, я в этом уверен».

Между тем в действительности дела не спешили «идти к лучшему». Срок тифлисской ссылки подходил к концу, но, судя по письмам, ни князь, ни Валерия не видели конца разлуки.

Письма девушки перехватывались, впрочем, письма князя тоже «терялись» на почте. Николай Константинович помнил, как при прощании Валерия показала ему маленькую бутылочку, спрятанную в ридикюль. «Это яд, – сказала она. – Если нас разлучат навсегда, жить я не буду». Не получая известий от Царевны, князь телеграфировал ее матери:

«Сообщите здоровье Валерии Валерьевны. Все ли у нее благополучно. Очень беспокоюсь. Отвечайте немедленно.

Николай».

Наступил октябрь и князь понял: его обманули. Все силы ума, деньги, хитрость были направлены на то, чтобы тайно вернуть Валерию в Ташкент. За ним самим следили неотступно, и он стал искать верных людей, которые помогли бы ему привезти Валерию. «Обращаюсь к вам с просьбой помочь мне в деле, которое касается моей чести», – писал он каждому из них. План побега Валерии был им продуман до тонкостей.

...Однажды рано утром в квартиру Хмельницких постучали. Вошедший человек назвался Афанасьевым и порученцем его высочества. Он передал девушке картонку, в которой была круглая шапочка, длинное кисейное полотнище, часть грузинского женского головного убора, и маленький черный платок, который обычно повязывают поверх шапочки. Тут же лежала краска для волос и для лица.

Посланец князя заявил, что вечером будет ждать Валерию на вокзале. Присутствовавшая при этом мать девушки уверила его, что они тут же приступят к исполнению замысла князя.

В письме, которое ей передал Афанасьев, Валерия прочитала:

«Милая Царевна... Обнимаю Вас и прошу не бояться ничего. Главное, храбрость и смелость.

Я приготовил и послал письмо Государю, где отказываюсь от звания Великого Князя и от всех прав и доходов, ему принадлежащих. Царевна мне дороже... Навсегда Ваш Николай».

...Варвара, старшая сестра Валерии, отправилась с матерью на базар. Видя за собой филеров, они старались вести себя как можно естественней, расплачивались за провизию, однако Варваре удалось купить незаметно черную накидку без рукавов, какую носят грузинки. Когда они вернулись домой, Валерия уже перекрасила свои длинные, так любимые князем золотистого оттенка волосы в черный цвет. Мать надела на нее свое платье. Вместе с только что купленной накидкой этот наряд сделал полнее стройную фигуру девушки. А когда она навела черным брови, подмазала щеки, придав им землистый оттенок, и надела головной убор, подвязавшись платком, то стала похожей на женщину средних лет.

Теперь надо было незаметно выйти за ворота. Задача была нелегкая: невдалеке маячили три фигуры филеров. Но время торопило. Мало-помалу наступали сумерки. Старшая Хмельницкая зажгла в комнатах свет, чтобы с улицы казалось, будто вся семья в доме.

Но как отвлечь внимание от Валерии, которой надо было торопиться на вокзал? Мать со старшей дочерью вышли за ворота. Приняв заговорщицкий вид, поминутно оглядываясь, они быстро устремились в ближайший переулок. Как и ожидалось, филеры клюнули на эту приманку – двое устремились за ними.

Минут через десять Валерия спустилась по лесенке и не спеша отправилась по тропинке, ведущей через темную часть двора. Ее сердце гулко стучало. Филер, который остался сторожить их дом, вероятно, принял ее за одну из местных грузинок, живших чуть правее: в сумерках заборы двух строений сливались. Медленно идущая женщина с бесформенной фигурой и лицом, прикрытым покрывалом, не вызвала никаких подозрений.

Миновав опасное место, Валерия села в коляску и поехала на вокзал. Здесь, едва признав в девушке «Царевну» князя, к ней подошел Афанасьев. Пока все шло по плану. Мадемуазель не забыла наставлений своего владыки? О, нет! Дважды Валерии напоминать не приходилось. Ей надлежало отправиться к его высочеству в Ташкент под именем чужой жены. Князь уверен в успехе, но все же предупреждает: «Будьте осторожны». Просит не показывать никому в дороге «чудное лицо и золотые волосы». Ревнует и даже не знает, что теперь она черна как смоль. Еще советует: «Синие очки могут скрыть глаза, а белый платочек щечку... ас дороги прямо, но скрытно вечером ко мне... Только метрическое свидетельство возьмите с собою. Доверенный все устроит для виду, как нужно, чтобы комар носа не подточил».

Вместе с Афанасьевым Валерия села в поезд, идущий в Баку. Когда утром проснулась, увидела, что ее попутчик исчез. Она вспомнила смущенный вид Афанасьева, испуганно бегающие глаза и поняла: на каком-то полустанке он сошел с поезда, не желая участвовать в опасной затее.

* * *

Она осталась одна... Колеса стучали на стыках рельс. Этот звук назойливо отдавался в голове, мешая сосредоточиться. Валерия собралась с мыслями и обдумала свое положение. Как заклинание повторяла она слова князя: «Не бояться, только ничего не бояться». Ну с чего она взяла, что тифлисская полиция уже хватилась ее и пустилась вдогонку? Возможно, там все спокойно: они же договорились с маменькой и сестрицей, что те два дня не будут показываться на улицу. Пусть филеры считают, будто все семейство сидит дома.

И вот Валерия в Баку. Конечно, можно дать телеграмму князю, спросить, как ей быть дальше. Но боязнь лишний раз показываться на глаза, остановила ее. И где гарантия, что телеграмму не перехватят, а ответ ей придет подписанный князем, но от полицейских чинов? Нет-нет! Ей необходимо самой найти выход. Нужно ехать в порт и взять билет до Красноводска. Оттуда прямой путь в Ташкент. И Валерии казалось, что с каждой верстой этот путь будет для нее все легче и легче – словно князь уберет все препятствия с ее дороги. «И прямо – ко мне» – от этих слов у нее закружилась голова.

Между тем в Тифлисе события развивались совсем не так, как предполагала девушка. Полиция заподозрила неладное, заметив, что дама, которая, по их сведениям, давала Валерии уроки французского, войдя в дом, тотчас из него вышла. Почему? Полицейские взяли в оборот соседку Хмельницких, и та обещала разузнать, на месте ли Валерия. Войдя в дом, она сразу не обратила внимание на то, что обычно любезная Елизавета Николаевна была немногословна, явно чем-то встревожена, а на вопрос, почему не видно Валерии, сказала, что дочь нездорова. Значит, урок был отменен? Соседка снова, как бы желая проведать больную, с куском пирога на тарелке, по наущению полиции появилась у Хмельницких. Теперь она прямиком прошла в комнату девушек. Потом она в полиции рассказывала, что старшая дочь Варвара загородила ей путь, чуть ли не вытолкала. Но главное, делилась впечатлениями соседка, ей показалось, что на постели, на которой вроде бы лежал под одеялом с головой укрывшийся человек, на самом деле никого не было.

Полиция подняла тревогу! От Елизаветы Николаевны, как и ожидалось, толку не добились: та рыдала, падала в обморок, говорила, что ее дочь похитили, а дать знать об этом она побоялась. Старшая дочь эхом вторила ей. Было ясно – прозевали, упустили. На ноги подняли всех, кого можно, действовали быстро и решительно. Решили, что беглянку следует искать на том же маршруте, которым ее привезли в Тифлис.

...Лишь чудом Валерию не арестовали уже в Баку. Ей помог невероятный счастливый случай. Приехав в порт, она вдруг увидела готовившийся к отплытию пароход «Святой Алексей». Совсем недавно щеголеватый помощник капитана водил ее по палубам этого парохода, с гордостью показывая его оснащение. Ясно было, она ему очень понравилась. Он даже попросил разрешения написать ей в Тифлис. Валерия, не ведавшая, что возвращения не будет, ответила, что письмо ее не застанет, поскольку через две недели им предстоит отправиться в обратный путь. Ну конечно, ей хотелось бы поехать на «Святом Алексее» – здесь такая дружелюбная команда, такой любезный помощник капитана! В тот раз Елисей Лебедев – Валерия точно помнила, как он отрекомендовался, – сказал, что он очень рад такому знакомству и всегда готов служить ей.

На этого Лебедева у беглянки и была вся надежда.

«И вот 4 октября сего года перед самым отходом парохода вошла ко мне Валерия Хмельницкая в грузинском костюме, – позже давал он показания. – С первого взгляда я не узнал ее, но когда она сказала: «Здравствуйте, братец», то вспомнил ее и начал расспрашивать, какими судьбами она в Баку и почему она в таком костюме».

...Видя в Лебедеве единственную возможность выйти из отчаянного положения, Валерия рассказала вкратце о своем романе и о том, что «князь устроил ей неофициальный приезд в Ташкент, но советовал переменить костюм, дабы ее знакомые не узнали ее». Не поможет ли он ей перебраться на пароходе в Красноводск?

Лебедев, конечно, смекнул, что дело здесь нечисто: Валерия выглядела крайне испуганной, ни под каким видом не хотела выходить на палубу. Тогда Лебедев предложил девушке остаться в его каюте: до вечера он будет при исполнении своих обязанностей, а там, увы, им придется разделить его обиталище. Что делать, Валерии оставалось лишь надеяться на рыцарство помощника капитана.

Возможно, поначалу Лебедев и был исполнен самых благородных намерений. В его показаниях нет ни слова о том, как он пытался воспользоваться беззащитным положением Валерии. Лебедев уверял, что они проговорили до утра и когда он советовал девушке отказаться от замысла, Валерия отвечала, что «великий князь ее очень любит и она должна исполнить его волю».

Каким кошмаром оказалась эта ночь для Валерии в действительности и как вел себя ее кавалер, известно с ее собственных слов.

«Я была страшно голодна и утомлена. Мы пообедали, причем он меня угощал вином... Лебедев выпил, стал навязываться ко мне со своими ласками и, наконец, довел до того, что пытался покуситься на меня как на женщину. Я защищалась, и лишь благодаря моей значительной физической силе мне удалось отстоять свою честь... Я подвергалась с его стороны самым унизительным оскорблениям, каким только может подвергнуться женщина...» Кричать, звать на помощь Валерия не могла. Это означало обнаружить себя. Наконец наступил рассвет. «Святой Алексей» подходил к Красноводску. Мы не знаем, действительно ли Валерии «удалось отстоять свою честь», – она не сомневалась, что князю будет известно все. На эту мысль наводит то обстоятельство, что Валерии пришлось опять умолять Лебедева о помощи. Он не отказал ей, хотя сцена, разыгравшаяся между ними ночью, ее резкое сопротивление должно было оставить чувство досады и желания поскорее отвязаться от нее.

Что же произошло? Когда пароход пришвартовался, Валерия подождала, пока все пассажиры сойдут на берег. Следом за ними намеревалась потихонечку выскользнуть и она. Однако, выйдя на палубу, девушка увидела: по всему причалу расставлена цепь полицейских. Валерия бросилась обратно в каюту, умоляя Лебедева спрятать ее здесь, пока оцепление не будет снято. Кроме того, она просила найти верного человека, готового сопровождать ее дальше. Она заплатит, сколько тот потребует.

Такой человек нашелся – татарин Джамал, подрядчик общества «Кавказ и Меркурий». Он согласился поселить Валерию у себя до отхода поезда, а потом, переодев в татарский костюм, выдать за свою жену.

Силы Валерии были на исходе. Оказавшись в чужом доме в полной власти совершенно незнакомого человека, своей наружностью внушавшего ей страх, она впала в отчаяние.

«Я татарину Джамалу не открывал, кто такая Валерия, и очень возможно, что он ее считал за мою любовницу, – рассказывал Лебедев. – Вечером того же дня, как видно, Валерии стало жутко на квартире татарина, и она прислала его за мной. Я поехал и просидел у нее до утра».

  

В архивном деле великого князя сохранилась фотография Е.Н.Хмельницкой, матери Валерии. Именно ее называли виновницей суровых испытаний, выпавших на долю молоденькой девушки.

...Валерия и представить не могла, что погоня уже следует по пятам. Спустя три дня с того момента, как девушка с Джамалом отправилась в Ташкент, к Лебедеву подошел незнакомец. Он представил доказательства, что является доверенным лицом семьи Хмельницких и уполномочен ими сделать все, чтобы возвратить Валерию обратно. Дело кончилось в ресторане, где подпоенный агентом помощник капитана рассказал, как помогал хорошенькой девице и ее высочайшему покровителю, как посадил ее вместе с провожатым Джамалом на поезд до Ташкента.

Когда через вагон проходили контролеры, она притворялась спящей, а Джамал предъявлял билеты.

...На станции Расторгуево с контролером вошел жандарм. Он обратил внимание на Валерию и спросил, кто она такая. Джамал ответил, что это его жена. Тот потребовал паспорт. По паспорту жене татарина было 45 лет. «Как ваша фамилия?» – спросил Валерию жандарм. И тут силы ей изменили. Она смешалась и ответила: «Новицкая». – «Нет, вы не Новицкая. Вы – Хмельницкая». Он немедля попросил контролера привести двух других жандармов, которые сопровождали ее в Тифлис. Не может быть, чтобы они не помнили молоденькую мамзель, из-за которой поднялся такой скандал. Однако, когда прибывшие жандармы стали разглядывать измученную приключениями Валерию в ее татарском наряде, никто из них не решился подтвердить, что она и есть Хмельницкая.

И все же на свой страх и риск жандарм арестовал Валерию. Ее и Джамала заставили покинуть вагон и привезли в участок. Там первым делом осмотрели сумочку, которую Валерия держала в руках.

– Где яд?

– Что? Ах яд... Я оставила его в Тифлисе, в кармане платья.

– Мы проверили – его там нет.

«Им все известно, – думала Валерия. – Даже про яд. Я погибла. Все погибло». Ее бил озноб. Увидев это, полицмейстер принес ей кофту жены и дал чаю. Валерия согрелась.

– Кто вы? Будете говорить?

– Я Хмельницкая, шестнадцати лет, вероисповедания православного.

Скрипело перо. Валерия спокойно, глядя перед собой, сказала: «Фамилия Хмельницкая пишется через «е».

Полицейский, составлявший протокол, поднял от бумаги глаза и тут же выскочил из-за стола: девушка, склонив голову на бок, медленно сползла со стула.

...А в Тифлисе полицейские допрашивали мать Валерии. Сорокалетняя женщина всякий раз показывала иное, ссылаясь на то, что у нее от неприятностей мутится разум. Несмотря на все увертки, полицейские заставили ее отдать письменное обязательство его высочества, которое особенно требовали из Петербурга. Расставание с этой бумагой так расстроило Хмельницкую, что тут же в участок пришлось вызывать доктора. Допрос перенесли на следующий день.

Интереса ради дознаватель вытащил бумагу из плотного конверта с императорским гербом и прочитал:

«7 февраля 1900 год г. Ташкент.

Глубокоуважаемая Елизавета Николаевна!

В начале 1900 года я просил руки Вашей дочери Валерии и получил согласие. Приемлю священный долг ко дню совершеннолетия Валерии Валериановны передать в ее распоряжение имущество ценностью в 160 000 руб.

В случае моей смерти прошу Вас предъявить обязательство мое в Мраморный дворец моим родным, а состоящему при мне полковнику Дубровину я тайно повелел выдавать Валерии Валериановне по тысяче рублей ежемесячно на личные ее расходы. Письмо это должно быть известно только Вам и мне. Преданный Вам Великий князь Николай».

«Однако, – хмыкнул про себя полицейский, – есть отчего мамаше в обморок хлопнуться...»

«Проклятье! Проклятье!» – как в бреду шептала Хмельницкая. Она то билась в постели, то жалобно стонала. Старшая дочь Варвара беспрерывно меняла на ее огнем горящем лбу отжатые в холодной воде повязки.

Надо было прожить долгие годы с детьми на двадцать рублей в месяц, обивать пороги благотворительных заведений, унижаться, трудиться как каторжной день и ночь, чтобы почувствовать сокрушительность этого удара. Она потеряла состояние! Подумать только: «По тысяче рублей ежемесячно на личные расходы!» О Боже! Лучше бы никогда не иметь надежды на сказочное богатство, чем потерять его так легко, так глупо.

Через несколько дней Хмельницкую, враз похудевшую, с глазами, обведенными лиловатыми кругами, снова доставили в участок.

– Вы присутствовали на венчании дочери? Разве вы не знали, что его высочество женат?

Елизавета Николаевна прикладывала к глазам платочек.

– Ах, это венчание... Не я его затевала. Я была лишь свидетельницей, не смея перечить воле князя.

– Стало быть, вы видели, что дело нечисто, и постарались сберечь обещание любовника дочери жениться на ней для шантажа?

– Упаси, Господи... Просто я берегла эти бумаги на случай, если бы дочери когда-нибудь вздумалось выйти замуж. Во избежание упреков хотела показать их жениху и тотчас сжечь. Но ведь их высочество с моей дочерью обменялись кольцами. А священник? Как же так?

– Знаете, этот брак не более чем комедия, по высочайшему повелению он расторгнут.

– Что же делать, на то монаршья воля. Нам ли ей противиться! Это все интриги графини Искандер... У великого князя нет друзей. Он так одинок. Валерия прожила с ним семь месяцев, и оба были счастливы... Нельзя ли, – тут Елизавета Николаевна на мгновение умолкла и на лице ее появилась улыбка надежды, – нельзя ли сообщить князю: я согласна – пусть не женится, пусть Валерия будет его любовницей... Но если это высоко, то горничной хотя бы или судомойкой, но честной женщиной, то есть не будет переходить от одного к другому.

Полицейский отложил перо и в раздумчивости потер себе шею. Елизавета Николаевна истолковала это по-своему.

– Вам же будет лучше, – встрепенулась она. – Их высочество из благодарности станет стараться ни в чем не провиняться перед государем. И вам хлопот меньше...

* * *

Валерию привезли в Самарканд и поселили в «Варшавских номерах», приставив у дверей двух полицейских. Ее возили на допросы, давала она и письменные доказательства. В графе «На предложенные мне вопросы отвечаю» осталась запись:

 «Я пошла жить к Его Высочеству, будучи убеждена в том, что брак его с Надеждой Александровной Искандер расторгнут и что я буду его единственной женой.

Заявляю, что я ни в коем случае не согласна жить с Великим Князем в качестве любовницы...»

Когда ее привезли обратно в номер, она уткнулась в угол кушетки и горько заплакала.

Тем временем у дверей номера Валерии появились двое: крепкий мужчина средних лет и худая, как жердь, акушерка с небольшим саквояжем, в пенсне и в черной жакетке, из рукавов которой торчали красные жилистые руки. Они предъявили полицейским бумагу, удостоверявшую, что они пришли для «освидетельствования девицы, дочери статского советника Валерии Валерьяновны Хмельницкой на предмет беременна ли она».

– Да что вы, бар-р-рышня, егозите, – скрутив Валерии руки и повалив ее на кушетку, сказал, запыхавшись, здоровяк. – Ишь силища какая, а с виду не скажешь...

Усевшись рядом с девушкой и придавив ее так, что она не могла пошевелиться, мужчина сказал акушерке:

– Давай, дорогуша, делай свое дело, поспешай, а то эта рыбка вишь как бьется... Ничо, – оглянулся он назад, – мы привычные и не таких видали. Я тебя, девушка, жалею, вязать не хочу. А то связал бы – так мне мороки меньше.

Акушерка тем временем быстрыми движениями одной рукой нажимала на оголенный живот Валерии, другой, пригнув голову и словно к чему-то прислушиваясь, ощупывала ее внутри.

– Вы мне мешаете, милая... Уф, уши заложило. – Наконец, выдохнув облегченно, она вынула руку и сказала мужчине равнодушно: – Раздеть.

  

Александр Николаевич Искандер – сын великого князя, стал профессиональным военным. Грянувшая революция, как и многим русским людям, поломала ему судьбу.

Охрипшая от крика Валерия совершенно обессилела и без сопротивления дала раздеть себя. Осмотрев ее, акушерка села за маленький туалетный столик и написала бумажку, которая и сейчас хранится в деле великого князя Николая Константиновича под названием «Свидетельство № 534»:

«В.В.Хмельницкая... роста высокого, шатенка, прекрасного телосложения и умеренного питания. Общий вид ее вполне цветущий. Органы груди и живота, кроме матки, никаких отклонений от нормы не дают... лобок и большие срамные губы покрыты густыми вьющимися волосами. Кожа на животе никаких особенностей не представляет, так же, как и кожа на лице. Грудные железы небольшой величины, довольно упруги, соски очень маленькие...

Эти результаты исследования В.В.Хмельницкой дают возможность заключить, что она, во-первых, некоторое время жила половою жизнью; во-вторых, что беременности в данное время у нее не констатируется...

Подписалась городская повивальная бабка О.Захарова».

Валерию препроводили в Тифлис, где Хмельницким приказали ждать дальнейших распоряжений.

До наших дней дошло прощальное письмо Валерии князю, которое сохранилось в его архиве.

  

«Купальщица» А.Ф.Беллоли была показана на выставке Академии художеств в 1871 году. Полотно купил отец Николы, но сын, очарованный «Купальщицей», упросил подарить ее ему. Картина сопровождала Николу в скитаниях и наконец осела в Ташкентском дворе князя. Здесь у нее было собственное помещение. О ней ходили самые разные легенды, вплоть до того, что во время национализации она была замурована в одной из комнат.

Наверное, вымышленные героини, в любовных романах изъясняются более прочувствованно. Последнее «прости» Валерии, лица реального, простой девушки, у которой не имелось никаких шансов на то, чтобы о ней когда-либо вспомнили, не столь впечатляюще. Но может быть, и сегодня найдется человек, в чьем сердце это подлинное свидетельство, отголосок чужой любви, несостоявшегося счастья, вызовет сочувствие.

«Ваше Высочество,

Все перенесенные мною лишения и удары судьбы дали мне ясно понять, что все бывшее между нами результат нашего обоюдного заблуждения. Быть Вашей – в том смысле, как я хотела, я не могу и не буду; мне слишком тяжело продолжать эту историю. Прощайте. Будьте мужественны и сразу порвите все нити, соединяющие настоящее с прошлым. Обо мне не спрашивайте. Повторения попытки бежать больше не будет – мы слишком бессильны, чтобы преодолеть препятствия. Да и к чему? Не я первая, не я и последняя.

Судьба зло подшутила надо мной – буду стараться исправить старые ошибки...»

Пузырек с ядом так и остался нераспечатанным. Валерия отказалась от мысли о самоубийстве. В ее положении это тоже требовало мужества: кто не знает, как непереносима бывает душевная боль...

Неизвестно, искал Николай Константинович свою Царевну или нет. Никаких фактов, указывающих на это, не сохранилось. Следы Хмельницкой затерялись. Впрочем, если известен характер человека, можно предположить, что он предпримет в той или иной ситуации. Может быть, искал. И негодовал на судьбу, неизменно отбиравшую у него любимых...

* * *

После разрыва с Валерией Николай Константинович прожил еще восемнадцать лет. Знавшие его люди замечали перемену: он поскучнел, постарел, прежние дела уже не слишком занимали его, остался лишь интерес к чудачествам. Одно из них – приветственная телеграмма, которую великий князь отправил в адрес Временного правительства. Едва ли это была демонстрация революционных убеждений – скорее, последний жест недоброжелательства по отношению к своему семейству, историческое время которого истекло. Как бы то ни было именно Временное правительство сняло с великого князя арест, наложенный еще в 1874 году, и он успел пару лет пожить свободным человеком. Что касается диагноза, которым врачи наградили его по воле родни, то теперь это никто не принимал во внимание. Все знали: великий князь под старость заимел много болезней, но вот с умственными способностями у него всегда было все в порядке.

Понимая, что долго не протянет, великий князь, пожалуй, единственный в этом краю миллионер, составил в высшей степени любопытное завещание. Прочтя его, понимаешь, кто был им любим, что он ценил, во что верил, кого стремился и после своего ухода облагодетельствовать.

Согласно воле «ташкентского князя», большие средства им были оставлены на поддержание оросительной системы, каналов, прорытых им и переданных государству, на строительство новых сельских школ и материальную поддержку учителей края, ташкентскому университету и политехническому институту, получивших к тому же ценнейшую библиотеку князя. Особой строкой шла помощь ветеранам русской армии, отслужившим свое в Средней Азии. Большая сумма денег и недвижимость были завещаны князем супруге Н.А.Дрейер-Искандер, сыновьям от нее, Артемию и Александру, а также детям от Дарьи Часовитиновой и их потомству.

Последние годы великий князь отгородился от всех, кроме своей любимицы Дани, дочери от казачки Часовитиновой. Она постоянно находилась с отцом, уже тяжело больным, и, говорили, именно у нее на руках он умер в 1919 году, так и не оправившись от плеврита.

Впрочем, есть и другие сведения: великий князь Николай Константинович был расстрелян комиссарами в своем имении «Золотая Орда». Что ни говори, для них он был прежде всего Романов – да еще какой Романов!

* * *

Было ли во всей огромной России место, куда не добрался революционный смерч, разметывая семьи, сея хаос и смертельную распрю?

Оба сына великого князя после окончания Николаевского кавалерийского училища служили в элитном полку – Кирасирском. Старший, Артемий Николаевич, по одной версии, погиб во время гражданской войны, сражаясь на стороне белых. По другой – умер в Ташкенте в 1919 году от сыпного тифа.

  

Парижское фото Александра Романовского-Искандера. Оставлены родина, жена, дети, офицерский мундир – все, кроме воспоминаний, которые будут тревожить его почти четыре десятка лет.

Второй же, Александр, с детства был сорви-голова, во время каникул вечный предводитель ватаги сверстников. По воспоминаниям очевидцев, участвуя и в первой мировой, и в гражданской войнах, оставил о себе память как о человеке совершенно отчаянной, безудержной храбрости.

Если фотография может что-либо рассказать о человеке, то достаточно взглянуть на Александра Николаевича, чтобы увидеть, как выглядел Николай Константинович в молодости.

Как упоминалось в одной публикации, без объяснений, правда, сути дела – Александр Искандер с матерью не ладил, зато обожал отца. Он женился, и в 1917 году великий князь и его супруга стали дедушкой и бабушкой.

...Ташкентский дворец князя после революции был превращен большевиками в Художественный музей. Надежда Александровна первое время работала здесь заведующей музея, а потом – главным хранителем. Ее часто видели сидящей перед картиной «Купальщица», особенно любимой великим князем.

Власти относились к «товарищу Искандер» лояльно вплоть до конца 20-х годов, когда ее фамилия исчезла из списков служащих музея. Не стало работы, не стало и денег. Она жила в сторожке при своем бывшем доме в окружении собак, которых они когда-то держали с князем в усадьбе. Вся эта свора старела и хирела. То же самое происходило и с ней. Выглядела Надежда Александровна как нищенка: ходила в почти истлевшей одежде и в калошах, привязанных бечевками к ногам. Сердобольные узбеки, которые помнили добро, сделанное для них князем, оставляли кое-что из пищи и одежды у дощатой двери ее сторожки. Бывшая хозяйка делила подаяние со своими лохматыми друзьями, безотлучно бродившими за ней. Кто-то из этой своры и стал виновником ее смерти в 1929 году. Собака оказалась бешеной, а помощи ждать было не-откуда.

...Кто же он был на самом деле, этот позабытый Романов с его разгулом и смирением пред судьбою, морем несбывшихся надежд, не по злобе причиненного зла и чистосердечным желанием искупить все добром и любовью? Жизнь, казалось бы, исключительная, но вместе с тем похожая на ту, что суждена каждому, идущему дорогой обретений, утрат, с вечной мечтой о том, чему не дано свершиться. Это ли не русский сюжет?..

V. Внучка великого князя

Если бы кто-нибудь занялся составлением альбома московских красавиц всех эпох, Наталья Андросова наверняка украсила бы его своим присутствием от лица наших современниц. В 60-х годах в столице, где во все времена не переводились прекрасные дамы, она все равно была недосягаема для соперниц. Даже если кто-то из них и мог состязаться с Натальей в красоте, то она несомненно опережала всех и в своем необыкновенном происхождении, и в необыкновенной профессии.

Под никому ничего не говорящей фамилией Андросова и чужим отчеством – Николаевна скрывалась женщина, в жилах которой текла царская кровь. Наташа доводилась родной внучкой тому «ташкентскому князю», которому была посвящена предыдущая глава.

Отец Натальи – один из сыновей великого князя Николая Константиновича Александр. Женившись на девушке польского происхождения Ольге Роговской, он имел от этого брака двоих детей: дочь Наталью и сына Кирилла. Крестили Наташу в Кресто-Воздвиженской церкви Санкт-Петербурга. Метрику на случай обыска мать вскоре сожгла, и уже у гробового порога Андросова в ответ на свой запрос получила копию, где восприемниками «младенца Натальи» значатся греческая королева, родная тётка новорожденной, Ольга Константиновна Романова, и кто-то из великих князей.

 

Внучка великого князя в восемнадцать лет. «Несоветской» красоты лицо – это уже улика. Для таких, как она, правило одно – жить незаметно.

Маленькая Наташа попала в Ташкент, когда деда уже не было в живых. Но бабку свою, Надежду Александровну, она хорошо помнила. Помнила и зверинец деда, манивший ее, маленькую девочку с неимоверной силой. Детская память сохранила и дедовы художественные сокровища. После, уже взрослой девушкой, в Ташкенте, Наталья пришла в музей, увидела дедову любимую «Купальщицу» и с затаенной гордостью сказала подруге: «Наша!»

До некоторой поры ей удавалось скрывать свое романовское происхождение, хотя, строго говоря, она не могла бы и в царские времена носить титул великой княгини – брак ее деда с Натальей Искандер был морганатическим, то есть неравнородный. Ташкентские Романовы значились уже Романовскими-Искандер и считались просто князьями.

Но и под этой звучной фамилией Наталье побывать не удалось. В 1919 году ее отец ушел с белой армией и после многих приключений осел в Париже. Наталья Николаевна не держала на него обиду за то, что оставил их с братом и матерью практически на произвол судьбы. Но это в те годы была скорее типичная, чем исключительная история: разметанные гражданской войной семьи, дети, не знающие свою ближайшую родню.

 

Наташа и верный друг мотоцикл, увезший ее к славе и одиночеству. Ей бы быть «как все» – это так поощрялось в стране, где ей довелось жить. А она со своим стальным другом стала единственной.

Так было и у них. Мать Натальи вышла замуж вторично, возможно, только из-за детей, которых надо было как-то кормить и учить. Новый муж, Николай Андросов, дал им свое имя и отчество. И все-таки об отчиме Наталья вспоминать не любила – лишь стала она взрослеть, превращаясь в красивую девушку, тот стал ее преследовать. Это было противно и гадко.

Позже Наталья узнала, что отец во Франции женился. От второго брака были дети. Умер он в 1957 году, так и не узнав, что сталось с его первой семьей. Его французская жена разыскала их и рассказала, что князь Александр Николаевич Романовский-Искандер часто о них вспоминал.

Лет до семнадцати Наталья не знала о своем происхождении. Их семья жила в арбатском полуподвале-коммуналке в одной комнате. Однажды на дне корзины, которую разбирала мать, Наталья увидела фотокарточку(?) мужчин в мундирах с эполетами, дам с высокими прическами и в длинных платьях. Мать объяснила, кто они и откуда.

Нельзя было сказать, что это каким-то образом подействовало на девушку. Она думала, как бы устроиться на работу – жили они бедно. Не окончив десятилетку, пошла в чертежницы. Потом в портнихи. Мечтать об институте не приходилось, там внимательно изучали биографию абитуриентов. Одна внешность Наташи для опытного глаза выдавала ее с головой. Высокая, стройная, с тонкими чертами лица, сероглазая красавица – несла на себе печать происхождения – не за какими фамилиями тут было не укрыться.

  

Наташа Андросова, безусловно, обладала особой кинематографической красотой. Но кого ей было играть в советских фильмах? Только «агенток империализма».

Один из многочисленных поклонников Натальи, или Тали, как ее обычно звали, каким-то образом прознал, что она «из Романовых». Однажды этот парень киномеханик по имени Володя Шмоткин пришел к ней с ультиматумом: или она будет с ним «дружить», или заявление на имя начальника НКВД отправится по адресу. Улыбаясь, он помахал перед ее лицом написанным листком бумаги. Его физиономия была в прыщах и лоснилась. Таля сказала, что лучше пойдет под расстрел, чем в кровать с ним.

Шмоткин направил письмо по назначению. Талю вызвали на допрос товарищи с Лубянки. Ее уверенность и полное отсутствие страха сбивали с толку. Тут к этому не привыкли. Всю оставшуюся жизнь Андросова на вопрос, каким образом она уцелела, отвечала: только потому, что ничего не боялась.

В покое ее не оставляли вплоть до 50-х годов. Предлагали «помочь» наладить связи с определенными людьми, в основном иностранцами. Она не просила, а требовала, стучала кулаком по столу следователя, чтоб от нее отвязались.

Как это ни странно, походы на Лубянку перемежались с тренировками на стадионе. Таля увлеклась бегом. Это оказалось созвучно эпохе. Фотографии красавицы-бегуньи на короткие дистанции стали появляться на страницах газет, а первые призы – в их утлой комнатенке.

Впрочем, молодость, красота Натальи были в зените. В нее намертво влюблялись. Кто-то из поклонников посадил ее на мотоцикл. Она выжала газ на всю и едва не убилась. Но с той поры с мотоцикла больше не слезала. Скорость, риск – это была ее стихия.

В 22 года Наталья Андросова работала в аттракционе «Гонки по вертикали» в парке имени Горького.

  

У Тали где-то в Греции жил троюродный брат – греческий принц Михаил. Там она никогда не бывала и родственниками не интересовалась. Она всегда была сама по себе.

Красавица в обтягивающих фигуру штанах, в крагах взлетала на плохо обструганные, коряво сколоченные доски. Мотоцикл под руками ревел, как дикий зверь, почуявший на своем хребте наездника, который не дает ему спуску. Они боролись друг с другом: мотор, земное притяжение и Наталья. Честно боролись на глазах у публики. Парни в теннисках бросали сорванные здесь же с клумб в парке цветы и любовные записки.

В день у Натальи было пятнадцать – двадцать заездов. Гоняла она два десятилетия – аттракцион пользовался колоссальным успехом, а исполнителей выматывал донельзя. Номер был рискованным. Гонка за партнером требовала точного расчета и огромного нервного напряжения: стоило не рассчитать скорость, и ты либо врежешься в другой мотоцикл, либо подвернешь колесо и тебя протащит по стенке.

В истории цирка Андросова осталась единственной женщиной, выполнявшей по-настоящему «смертельный номер».

Однажды она выступала внутри спаянного из металлической сетки шара. Помощник просмотрел, что протерся скрепляющий трос. На полной скорости ее вышибло из седла и с высоты бросило о железо сетки... Потом, ожидая врача, она сидела с торчавшей из штанины костью, смотрела на внезапно притихший зал и улыбалась. Эта привычка осталась у нее до конца: улыбаться при адской боли и тоске. И тогда-то и другое, сбитое с толку, как будто отступало. Мужики, между прочим, работавшие с ней в аттракционе, не справлялись с психологической нагрузкой, сплошь и рядом кончали плохо: спивались, разбивались насмерть или сами сводили счеты с жизнью.

  

КГБ пытался сделать из Натальи Андросовой что-то вроде «советской Маты Хари». Что вы хотите – внешность, порода... Она сумела уйти от следователей и влюбленных поэтов в свою неприкаянную жизнь.

...Но платили им много. У Натальи появились деньги. Она тратила, не считая: на вечеринки, наряды, кому-то давала в долг и, конечно, без отдачи. Друзей было огромное количество. Поклонников тоже. Наталья не желала никому нравиться, и, вероятно, поэтому особенно нравилась. Романы, более или менее продолжительные следовали один за другим. Но вынести ее характер – резкий, неукротимый, насмешливый – не мог никто. «Чтобы остаться с ней – ей надо было поклоняться», – сказал кто-то из череды получивших отставку.

...Грянула война. Эвакуироваться с цирком Наталья отказалась. В октябре в Москве началась паника. В Малом Козловском переулке, где жила ее подруга, она видела выброшенные на улицу томики Ленина. Говорили, что фрицы уже у Сходни. Мать умоляла Наталью хоть в последний момент скрыться из города. «Москвы им не взять, – отрезала та. – И кончим об этом».

Во время войны Наталья работала в истребительном отряде. Гоняла по Москве, развозя бумаги. Научилась водить «Линкольн», «Бьюик», «Пикап». Делала все, как весь народ тогда. Нужно убрать снег на Красной площади – она там, развезти хлеб по продуктовым точкам – садилась за руль. Внучка великого князя, несомненно, чувствовала себя человеком своего времени и своего государства.

Пережила войну и строила социализм Страна Советов. Наталья, вернувшаяся в цирк, все рвалась вперед на ошарашивающей скорости. Но изредка как будто кто-то окликал ее из того прошлого, которого она не знала и которое грозило ей только осложнениями.

Однажды Наталью разыскала пожилая уже женщина, назвалась Дарьей. Вероятно, это была Даня Часовитинова, которая после многих жизненных приключений работала одно время секретарем у писательницы Мариэтты Шагинян.

От нее Наталья получила небольшой портрет деда – великого князя Николая Константиновича, еще молодого, только окончившего академию.

А с гастролей в Будапеште Наталья вернулась с фотографиями и рукописями своего отца. Неизвестный, подождав ее у артистического выхода, вручил их ей и, не говоря ни слова, исчез.

...В коммуналке Наталья продолжала жить до 70-х годов. Там, на Арбате, умерли ее мать, отчим, туда она привела своего мужа, режиссера Николая Досталя. Но семейная жизнь оказалась краткой – Николай погиб на съемках.

Имя Натальи Адросовой было исключительно популярно в художественной среде Москвы. Александр Николаевич Вертинский прислал однажды заболевшей на гастролях «звезде» цирка прочувствованную телеграмму:

«Бедная Наташенька, допрыгалась. Вот теперь лежит, как поломанная кукла, усталая игрушка в руках больших детей...»

...Она была слишком красива, смела, талантлива, ярка. Это скорее знак беды, чем залог удачной судьбы. Наталье посвящали стихи Булат Окуджава, молодой Андреи Вознесенский, ее страстный тревожный облик вдохновлял Юрия Нагибина, Юрия Казакова.

Может, мы еще и будем рядом

Все, как кем-то сказано, течет!

Этот август... как он был безбожно краток... –

эти строчки в томике Александра Галича остались воспоминанием о романе без счастливой концовки. Поэтому, что с них взять? У Натальи Николаевны определенно было предощущение одиночества. Как и ко всему в жизни она относилась с тем чуть ироничным спокойствием, что по силам только очень крепким людям.

В 70-х годах Андросовой дали однокомнатную квартиру в Кунцеве. Здесь она расставила немногочисленные, сбереженные матерью в тайном сундучке семейные реликвии: рюмку, сделанную на коронование Елизаветы Петровны, старинный серебряный складень, изящные портретные миниатюры Наполеона и его жены. Прошлое мирно уживалось с современностью: кубками, грамотами, прочими спортивными наградами и обилием снимков красивой девушки Страны Советов – Наталья была настоящей находкой для фотографов.

Но она старела. Переломанные ноги, давние ушибы и раны – ужасная расплата за преодоление земного притяжения. Наталья Николаевна хорохорилась и до семидесяти лет судила мотоциклетные соревнования.

Но пришло время взять в руки костыли и держать входящую дверь открытой на случай чьего-нибудь визита. Перспектива быть обобранной Наталью Николаевну не волновала: все, что имело хоть какую-то цену, было продано. Деньги стремительно уходили на лекарства. Когда участковый заносил ей картошку, выращенную на собственном огороде, она, не любя благотворительности, лезла в кошелек. Тот, пользуясь тем, что хозяйка отнюдь не проворна, выскальзывал за дверь.

К новым волнениям в отношении Романовых, начавших приезжать в Россию в эпоху перестройки, Наталья Николаевна относилась довольно прохладно: ни они ей, ни она им не были нужны. Она мужественно оценивала свое положение беспомощной старухи и именно этим совершенно была на них не похожа. Властность, апломб, неумение заискивать перед судьбой, перед людьми, нежелание бесконечно перемалывать прошлое, – с тем она уходила из жизни. На вопрос сотрудников собеса, приносивших ей лекарства: «Как дела?» уверенным голосом отвечала: «Плохо»; «Есть ли у вас близкие люди?», не меняя интонации, говорила: «Никого».

Но у Натальи Николаевны имелась собака, дворняжка, когда-то подобранная ею, по кличке Малыш. Думая о скорой смерти, она волновалась: кто же его возьмет? Когда летом 1999 года Андросова умерла, кто-то из отыскавшихся наследников приходил в опустевшую квартиру, но забрали ли Малыша – неизвестно...