Макс Аллан Коллинз. Сделка Олма-Пресс Москва 1998 5-87322-393-9 Max Allan Collins The Million-Dollar Wound Nathan Heller – 3

Макс Алан Коллинз

Сделка

К счастью для Америки, в этом деле и в такой ситуации она зависела не от юнцов, которых просто заманили или призвали в армию, а от «суровых парней», отправившихся в бой добровольно, которые больше всего хотели сразиться с вездесущим врагом, разбудившим их первобытные инстинкты.

История морских операций Соединенных Штатов во Второй мировой войне. Сэмюэль Элиот Морисон

"Молись за друга моего -

Его последний час настал

На острове Гуадалканал".

Эта надпись чаще всего встречается на сотнях крестов на кладбище, расположенном на этом острове.

Если ты не сделаешь так, как я сказал, то получишь пулю в лоб.

Фрэнк Нитти

Ни один бизнес не сравнить с шоу-бизнесом.

Эрвин Берлин

Пролог

Больница святой Елизаветы

Конгресс Хайтс, Мэриленд

26 ноября 1942 года

Я не мог вспомнить своего имени.

Очнувшись, я, черт возьми, не знал, где нахожусь. Маленькая комнатушка со стенами, выкрашенными в бледно-зеленый цвет, больничный запах... Но что это была за больница? Где?

А потом еще эта чертова штука: я не смог вспомнить своего имени. Не смог, и все тут. Оно исчезло.

И некого было спросить. Я был один в маленькой комнатке. Только я и три пустые, аккуратно застеленные койки военного образца, да маленькие тумбочки возле каждой из них. И хоть бы какая картинка на этих тумбочках! Даже зеркала на стенах не было. Как, черт побери, они думали, парень вроде меня мог узнать, кто он такой, если нет зеркала?

Я сел в кровати. Матрас подо мной, набитый конским волосом, издал ужасающий скрип, как будто он был наполнен металлической стружкой. Во рту у меня был горький, лекарственный привкус. Может, просто так, а может, я был до одурения накачан лекарствами. Мое имя вернется ко мне. Обязательно.

Я встал на дрожащие ноги. Слава Богу, еще не разучился ходить, но к Олимпийским играм был явно не готов.

Отлично. Я знал, что такое Олимпийские игры. Я знал все о тех вещах, которые приходили мне в голову. Знал, что матрас набит конским волосом, подушка – тоже. Я знал, какого цвета зелень. Знал, что это грубое коричневое шерстяное одеяло было солдатским. Но кем я был? Откуда? Кем, мать твою, я был?

Я снова сел на край кровати: ноги больше не держали меня, да и тело больше не выдерживало. Где берет начало моя память? Вспоминай. Вспоминай.

Я припомнил другую больницу. Это было вчера, или раньше? Я вспомнил, как просыпался на больничной койке, стоявшей рядом с окном. А за окном, черт их возьми, были пальмы. И я кричал, кричал...

Но я не знаю, почему я кричал при виде пальм. Зато я знаю, что такое пальмы. Это было начало. Не думаю, что, увидев пальму сейчас, я бы закричал. Черт, мне нужен был кто-нибудь. Этот привкус во рту...

Потом я вспомнил, как смотрелся в зеркало! Да, в другой больнице я смотрел на себя в зеркало и видел человека с желтым лицом.

– Проклятый япошка! – сказал кто-то и разбил зеркало.

Все еще сидя на краю койки, я дотронулся рукой до лба и нащупал повязку. Я заметил, что рука была желтой.

Это был я. Я разбил зеркало. Это я пронзительно орал на япошку. И я был этим самым япошкой.

– Ты не проклятый япошка! – произнес кто-то.

Опять я.

Ты не япошка. Ты думаешь и говоришь по-английски. Они не знают Джо Ди Маггио и Джо Луиса. А ты знаешь.

Ты знаешь английский, ты знаешь япошек, ты знаешь про Ди Маггио и про Луиса, но ты не знаешь собственного имени, не так ли, schmuck?[1]

Schmuck? Разве это не еврейское слово? Я – еврей. Еврей, или что-то в этом роде.

– Мать твою, – сказал я и снова встал. Пора было прогуляться. Пора было найти другое окно и посмотреть, росли ли за ним пальмы, а заодно выяснить, стану ли я кричать при виде их.

Я был в ночной рубашке, поэтому выдвинул ящик из тумбочки и нашел кое-какую одежду: нижнее белье, носки, фланелевую рубашку кремового цвета и коричневые хлопковые штаны. Я надел их. И я помнил, как это делается. И я почти споткнулся о пару туфель, стоявших у кровати, но удержался на ногах и надел их. Цивильные ботиночки, не то что те бахилы, к каким я привык.

Соседняя комната была спальней или палатой, или еще чем-то в этом роде. Двадцать аккуратно застеленных коек, все – пустые. Я что, был единственным парнем здесь?

Я прошел через палату и вышел в коридор. Справа от меня было застекленное пространство, в котором суетились хорошенькие девушки в голубых формах с белыми фартучками. Медсестры. Похоже, ни одна меня не заметила. Но зато я их заметил. Они были такими молоденькими. А я так давно не видел хорошеньких девушек. Я не знал, почему. Но знал, что не видел. По какой-то причине мне захотелось заплакать.

Но я сдержался. Инстинкт подсказывал мне, что слезы задержат меня здесь, а мне хотелось выйти. Я не знал куда пойду, потому что не знал откуда я, дьявол, но уж во всяком случае, не отсюда.

Я подошел к стеклу и постучал; одна из сестер удивленно посмотрела на меня. У нее были светло-голубые глаза и белокурые кудри, которые ниспадали на ее плечи из-под белой шапочки. Мелкие, очаровательные черты лица. Милые веснушки на прелестном, почти курносом носике.

Она отодвинула стекло в сторону и приветливо посмотрела на меня из-за стойки.

– А-а, вы – новый пациент, – сказала девушка. Очень мило.

– Неужели? – спросил я.

Она посмотрела на часы, а потом взглянула на карту, которая висела возле стойки.

– И мне кажется, вам пора принять ваши таблетки.

– У меня малярия?

– Ну да. У вас было обострение болезни. Вас привезли сюда после того, как вы провели несколько дней в "М" и "X".

– "М" и "X"?

– Медицинское и хирургическое здания. Она дала мне пилюли – маленькие ярко-желтые пилюли – и крохотный бумажный стаканчик воды. Я взял пилюли и воду. Во рту остался горький привкус.

– Расскажите мне что-нибудь, – попросил я.

Она улыбнулась, и мне понравилась ее улыбка. У нее были по-детски мелкие белые зубы.

– Конечно.

– А там, в "М" и "X", растут за окнами пальмы?

– Едва ли. Вы в Сент-Езе.

– Сент-Езе?

– Святой Елизаветы. Недалеко от Вашингтона, в округе Колумбия.

– Так я в Штатах?

– Да. Добро пожаловать домой, солдат!

– Никогда не называйте морского пехотинца солдатом. Мы можем воспринять это как оскорбление.

– Ах, так вы морской пехотинец. Я сглотнул.

– По-моему, морской пехотинец. Девушка вновь улыбнулась.

– Не беспокойтесь, – сказала она. – Через несколько дней вы все выясните.

– Я могу вас попросить выяснить кое-что для меня?

– Конечно. Что именно?

– Мое имя.

Ее глаза наполнились жалостью, и она была мне ненавистна в этот момент, да и сам себе я стал ненавистен. Но это чувство прошло, когда она встревоженно посмотрела на карту за стойкой.

– Ваше имя Геллер. Натан Геллер. Это ничего не сказало мне. Ничего. Это даже не навело меня ни на какую долбаную мысль. Вот черт!

– Вы уверены? – спросил я.

– Если здесь ничего не перепутано.

– Это военный госпиталь, здесь, черт возьми, обязательно должна быть неразбериха. Проверьте еще раз, пожалуйста. Если бы я услышал собственное имя, я уверен, что узнал бы его.

Еще больше жалости в ее глазах...

– Я уверена, что вы бы узнали. Но это не совсем военный госпиталь, и... послушайте, мистер... м-м-м, сэр, почему бы вам не пойти в комнату отдыха и не расслабиться там.

Грациозным жестом она указала на широкую, открытую дверь, которая находилась сбоку от нас.

– Если я смогу выяснить что-то в этой неразберихе, я непременно вам сообщу.

Я кивнул и направился в сторону комнаты для отдыха. Девушка крикнула мне вслед:

– Э-э-э, сэр!

Я повернулся и почувствовал, что пытаюсь улыбнуться.

– Я не офицер.

– Я знаю, – улыбаясь, сказала она. – Вы – ПФС, рядовой первого класса. Это дает вам много преимуществ здесь, поверьте мне. Вы, ребята, для нас – верх совершенства, не забывайте это.

Из жалости она сказала это или нет, но слышать было приятно.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы упомянули пальмы?

– Да?

– Три дня назад вы были на Гавайях. В Перл-Харбор, в морском госпитале. Там вы и видели пальмы.

– Спасибо.

Но подспудно я чувствовал, что видел пальмы не только на Гавайях.

Комната отдыха напоминала палубу авианосца: восемьдесят футов в длину и сорок – в ширину, точно. В основном, те же больничные бледно-зеленые стены вокруг безграничного пространства пола, выложенного пятнистым мрамором, на который давила массивная мебель – тяжелые деревянные столы, стулья, пианино. Казалось, двоим парням едва ли удалось бы сдвинуть с места самый маленький предмет из здешней меблировки. Во всяком случае, я так себе это представлял.

Я был в сумасшедшем доме.

Дьявол, а где я рассчитывал находиться? Я даже не знал собственного гребаного имени! Конечно, я знал, кто поет «Белое Рождество», потому что радиотрансляция была включена: Бинг Кросби. Я не был идиотом. Я знал название песни и имя певца. А теперь – самый каверзный для меня вопрос: кем, черт возьми, я был?

Если у меня и были сомнения насчет того, где я находился, то те живые мощи, что раскинулись на тяжелых стульях, развеяли их. Ввалившиеся щеки и ввалившиеся глаза. Ребят, которые там сидели, трясло, как танцовщиц непристойных танцев в притонах. Несколько парней с претензией на изысканность играли в карты и в шашки. А один, сидевший в углу, что-то спокойно выкрикивал. Хорошо, что я сдержал слезы. У меня и так хватало проблем, да еще эта небольшая деталь с определением личности.

Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.

Все точно, я был в сумасшедшем доме.

– Угостишь сигареткой? – спросил я.

– Конечно. – Он вытряхнул мне сигарету «Лаки». – Я – Диксон. А ты?

– Я не знаю.

Он дал мне прикурить.

– Не придуриваешься? Амнезия, да?

– Если это так называется.

– Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?

«Папаша»? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.

– Да, – ответил я. – Она еще не прошла.

– Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?

– Не думаю.

– А что это у тебя на башке?

Он имел ввиду мою перевязанную голову.

– Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.

– Да?

– Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.

– Мне это знакомо, – сказал он. Потом зевнул. – Похоже, ты поэтому в МО четыре.

– Что это?

– Мужское отделение, четвертый этаж. Всех неудавшихся самоубийц привозят сюда.

– Я не самоубийца, – сказал я, потягивая сигарету.

– Тогда не переживай. Здесь всего шесть этажей. Хуже на тех этажах, что у тебя над головой. Чем тебе будет лучше, тем ниже ты будешь спускаться. Доберешься до МО один, а уж там тебе будет хорошо, как дома, где бы он у тебя ни был.

– Где бы ни был, – согласился я.

– О! Извини. Я забыл.

– Я тоже.

Он усмехнулся и засмеялся.

– Да ты азиат!

Я понял, что он имел в виду, не знаю как, но я понял это. Этим словом называли всякого, кто так долго служил на Дальнем Востоке, что превратился в психа – настоящего психа, который сам с собой разговаривает и имеет свой собственный, изуродованный мир.

– А ведь ты тоже морской пехотинец, – сказал я.

– Да. Уж это ты о себе помнишь, правда, приятель? Не удивительно. Ни один живой морской пехотинец не забудет, кто он. Даже мертвые это помнят. Ты можешь забыть свое имя – что за важность! Но ты никогда не забудешь, что ты – морской пехотинец.

– Даже если захочешь, – добавил я.

– Это верно. А вот и один из местных долбаных матросов.

К нам подвалил санитар в голубой форме. Он был довольно веселым. Да и кто бы не веселился, неся вахту на таком окруженном сушей, похожем на дом, корабле, как Сент-Ез?

– Рядовой Геллер, – сказал он, встав передо мной и слегка покачиваясь. Есть что-то такое в расклешенных брюках, от чего морские пехотинцы звереют. Наверное, этому было объяснение, но я его забыл.

– Так они меня называют, – сказал я. – Но это все хренотень. Я не Натан Как-его-там.

– Кем бы вы ни были, доктор хотел бы вас видеть.

– Я тоже хочу с ним встретиться.

– Сообщите об этом в комнату медсестер в течение пяти минут.

– Ой-ой-ой! Санитар отчалил.

– Он что, разве не знает, что идет война, – проворчал Диксон.

– Никому не пожелаю оказаться в районе боевых действий, – сказал я.

– Да. Дьявол! Я тоже.

– В этом доме есть гальюн?

– Конечно.

Он бросил окурок на пол и растер его мыском ботинка.

– Пошли со мной, – сказал Диксон. Он поднялся и оказался ниже, чем я думал, но был крепкого сложения – такие мускулы появляются после пребывания в военном лагере для подготовки новичков и срока – а то и двух – службы. Диксон отвел меня в холл, а оттуда – в сортир, где я наконец увидел зеркало. Я посмотрел на себя.

Лицо под белой повязкой на лбу было желтоватым, но явно американским. Я не был япошкой. Что-то другое. Зато я понял, почему Диксон назвал меня папашей. Мои волосы, каштанового цвета на макушке, по бокам стали совершенно седыми. Моя кожа задубела, морщины расползались по лицу, как трещины на пересохшей земле.

– Как ты считаешь, я похож на еврея? – спросил я Диксона.

Диксон стоял с другой стороны раковины и изучал себя в зеркале. Потом он оторвался от этого занятия и взглянул на мое отражение.

– Ирландец. Ты – ирландец, если я их вообще отличаю, – сказал он.

– Но ирландцы не говорят слов, таких, как schmuck, не так ли?

– Если они живут в большом городе, то говорят. Вот, к примеру, в Нью-Йорке.

– Так ты оттуда?

– Нет. Из Детройта, но в Нью-Йорке однажды останавливался. И скажу тебе, даже словами всего не выразишь, что я там увидал. Ну так вот. Послушай. Посмотри-ка сюда. Это все доказывает. Однажды и навсегда.

Он закрыл одну половину лица рукой и смотрел на себя одним глазом.

– Что доказывает? – спросил я.

– Что я чокнутый, – прошепелявил он открытым уголком рта. – А теперь взгляни.

Диксон закрыл другую часть лица. И опять посмотрел на свое отражение одним глазом.

– Видишь, они совершенно разные.

– Что?

– Половины моего лица, сукин ты сын, да ты еще и глухой впридачу! Они должны быть одинаковыми, а они разные. Моя чертова физиономия – она расколота надвое. Эта гребаная война. У меня не все дома, вот так-то!

Диксон отвернулся от зеркала, положил мне руку на плечо и усмехнулся; я заметил, что между передними зубами у него была дырка.

– Мы там, где должны быть – ты и я, – сказал он.

– Думаю, так и есть, – ответил я ему.

– Semper fi[2], – пожал он плечами и, надувшись от важности, ушел.

Я решил выходиться. И я не забыл, как это делается. Я сидел в сортире, докуривая свою сигарету, и раздумывал, как я хочу выбраться из этого места. Как мне хотелось попасть домой! Где бы мой дом, к дьяволу, ни находился.

Я смыл дерьмо, подошел к раковине и плеснул воды в лицо, после чего отправился на встречу с доктором.

Он ждал меня возле комнаты медсестер и был одет не в военную форму. Белая кофта, белые штаны. Он был молод для врача – лет около тридцати. Аккуратно причесанные темные волосы, аккуратные усы, бледный, коренастый.

Доктор протянул мне руку.

– Рад видеть вас, рядовой Геллер, – сказал он.

– Если это мое имя, – ответил я.

– Это я и хочу помочь вам определить. Я – доктор Уилкокс.

Ясное дело, штатский.

– Рад познакомиться с вами, док. Вы и вправду думаете, что сможете мне помочь вернуться? Вернуться к моему имени? Вернуться туда, откуда я?

– Да, – ответил врач.

– Мне нравится ваша уверенность, – сказал я. – Но я всегда считал, что уж если парень свихнулся, то это навсегда.

– Это не совсем верно, – ответил он, жестом приглашая меня в маленькую комнату с двумя стульями и столом. И смирительной рубашки что-то не было видно. Я зашел. Доктор продолжил: – Многие психические расстройства поддаются лечению. А те, что получены в результате стресса, такого как, например, участие в военных действиях, вообще довольно легко вылечиваются.

– А почему?

– Потому что травма – вещь временная. Вы должны быть благодарны, что у вас не физическое увечье и не хроническое заболевание.

Я сел на один из стульев.

– Так вы собираетесь провести мне курс серотерапии?

Уилкокс продолжал стоять.

– Можно лечиться амиталом натрия. Существует еще шоковая терапия. Но для начала я хочу попробовать помочь вам простым гипнозом.

– Док, вы что, не знаете? Водевиль мертв!

Он улыбнулся.

– Это не вставной номер в выступление, рядовой. Гипноз много раз доказывал свою эффективность при лечении неврозов, полученных на поле боя. В их числе амнезия.

– Ну...

– Думаю, это покажется вам куда менее неприятным, чем, скажем, электрошок.

– Это вылечило Зангара.

– Кто это – Зангар?

Я пожал плечами.

– Будь я проклят, если знаю. Что мне надо делать, док?

– Просто встаньте и повернитесь ко мне лицом. Мы должны помогать друг другу. Делайте все точно, как я скажу.

Я встал и повернулся к нему.

– Я в ваших руках, док.

Так я и стоял, а он положил на мои виски свои теплые, успокаивающие руки.

– Полностью расслабьтесь и настройтесь на сон, – велел он.

Его голос был монотонным и в то же время мелодичным; его серые глаза были спокойными, но они повелевали мною.

– Итак, – сказал Уилкокс, все еще держа свои руки на моих висках, – смотрите мне в глаза, смотрите мне в глаза, сосредоточьтесь на моих глазах, настройте свое сознание на сон. А теперь мы продолжаем, и вы сейчас глубоко заснете, теперь мы продолжаем, и вы сейчас глубоко заснете.

Он убрал руки с моих висков, но продолжал смотреть мне в глаза.

– Теперь сожмите руки перед грудью, – я сжал, он сделал то же, – сжимайте их крепко, крепко, крепко, крепко, крепко, сильнее, сильнее, и, сжимая их, вы засыпаете, сжимая их, вы засыпаете, ваши веки тяжелеют, тяжелеют...

.Мои веки весили тонну, но глаза оставались открытыми: его глаза повелевали моими, его голос продолжал монотонно звучать:

– Теперь ваши руки крепко сжаты, крепко сжаты, крепко сжаты. Вы не можете разжать их – они крепко сжаты, вы не можете разжать их, а когда я дотронусь до вас своими пальцами, вы разожмете руки, а потом заснете, ваши глаза тяжелеют...

Раз – схватил он меня!

– Ваши глаза тяжелеют, тяжелеют, тяжелеют, вы крепко, крепко засыпаете, крепко, крепко, крепко засыпаете, вы спите, глаза закрыты, закрыты, вы крепко засыпаете, засыпаете, вы полностью расслаблены, крепко спите... спите... спите, сейчас вы крепко спите, нет страха, нет волнений, нет страха, нет волнений, вы крепко, крепко спите...

Я был в темноте, но его руки и его голос вели меня.

– А теперь сядьте на стул, который стоит за вами, сядьте на стул, который стоит за вами. Я сел.

– Откиньтесь назад.

Я откинулся.

– А теперь наклонитесь вперед и крепко, крепко спите. Наклоняйтесь вперед и засыпайте крепче и крепче. А теперь я ударю вашу левую руку, и она будет твердой, как стальной прут, а вы засыпаете, засыпаете...

Моя рука, как бы сама по себе, напряглась и выпрямилась.

– Вы продолжаете спать, спать. Ваша рука твердая.

Я почувствовал, как он дотронулся до моей руки, пощупал ее.

– Ее нельзя согнуть и расслабить. А теперь я дотронусь до вашей макушки, дотронусь до вашей макушки, и эта рука расслабится, а правая станет твердой. Вы спите, крепко спите.

Он легко дотронулся до моей макушки; моя левая рука расслабилась, а правая поднялась, как для фашистского приветствия.

– Ваш сон глубже и глубже. Теперь я дотронусь до этой руки, и мой палец будет горячим, вам будет невыносимо больно.

Обжигающая боль! Как раскаленная шрапнель!

– Ваша рука напряжена. А теперь, когда я дотронусь до вашей руки, боль исчезнет. Все будет хорошо.

Боль ушла, ничего не осталось.

– Ваша рука теперь расслаблена, а вы спите, спите, спите... Вы глубоко спите. Вспоминайте. Вспоминайте. Вспоминайте Гуадалканал. Вспоминайте Гуадалканал. Вы можете вспомнить. Все. Вы можете вспомнить все. Вспоминайте Гуадалканал. Вы все ясно видите. Вы все помните, все до мельчайших подробностей. Расскажите мне вашу историю. Расскажите мне вашу историю, Нат.

Остров Гуадалканал

4 – 19 ноября 1942 года

1

Сквозь туман я мог различить его, остров. «Этот остров», как мы вскоре начали называть его. За красноватым закатным светом открывалась волшебная картина земли. Тихоокеанский рай, раскинувшийся перед нами, манил нас: на кобальтово-синих волнах плескалась сирена; зазывающие и дразнящие кокосовые пальмы танцевали на ветру грациозный танец.

Даже тогда мы знали, что нас обманывают. Но через месяц службы на Паго-Паго – этой неплодородной, гниющей, ничейной земле, которую мы стали называть «скалой» в честь Алькатраса, и в виду безрадостной перспективы, вырисовавшейся перед нами, – мы сами захотели проглотить приманку.

– Это похоже на Таити или на что-то вроде этого, – сказал Барни.

Как и я, он сидел, облокотившись о перекладину; морской бриз приятно обвевал наши лица. Мы и все остальные из Компании "Б", второго батальона, восьмого полка. Второй морской пехотной дивизии, были, как сельди в бочку, набиты в корабль Хиггинса – десантное судно без аппарелей. А это означало, что скоро мы будем валять дурака за чайником на берегу, переправившись туда бегом по морской пене.

– Не валяй дурака, – сказал я ему. – Это все треп.

– Да не треп это, – вмешался в разговор парень, сидящий рядом.

Мы все знали, что дразнящий нас тропический рай на самом деле был местом самых кровавых сражений на театре военных действий в Тихоокеанском регионе. Мы, бойцы Второй морской пехотной дивизии, должны были сменить на боевом посту Первую дивизию, которая принимала участие в военных действиях с начала прошлого августа. Ее задачей было сохранить и удержать за нами поле Хендерсона – наш единственный аэродром на острове, названный в память погибшего в Мидуэе корпусного пилота. В дивизии были большие потери в людях и технике, вызванные столкновениями с япошками. Первая дивизия выдержала воздушную атаку, морское десантирование и сражение в джунглях, которое изобиловало массовыми атаками и потерями со стороны обезумевших, пьяных, готовых к самоубийству япошек. Мы также слышали о малярии, дизентерии и тропической лихорадке, поражающей наших товарищей. Об этой болезни говорили, что она особенно страшна для раненых. Судя по слухам, заболев, мы не могли оставить театр военных действий до тех пор, пока температура не подскакивала выше ста двух градусов по Фаренгейту.

Здесь не получают почту. Словом, это была гребаная зеленая преисподняя.

Я взглянул на Барни – не первой молодости пса, попавшего в ад войны.

– Еще одна хорошенькая мясорубка, – сказал я.

– Semper fi, приятель, – сказал Барни, усмехаясь. На вид он был вполне спокоен. Но меня не проведешь.

Как и на мне, на нем были стальной, покрытый маскировочной раскраской шлем, тяжелая зеленая брезентовая куртка. На левом нагрудном кармане куртки была надпись, сделанная по трафарету: «Морская пехота США». На плетеном поясе для пистолета висели две фляги, нож, ручные гранаты, сумка для патронов и комплект для оказания первой помощи. Зеленые брезентовые брюки были засунуты в коричневые полотняные гетры, а поверх них завязывались высокие грубые ботинки – бундокеры. На воротнике – на счастье – была приделана бронзовая эмблема корпуса морской пехоты, с изображением земного шара и якоря. Тяжелый ранец на его спине, как и мой, несомненно, вмещал пончо, запасную пару носков, парадную форму, сухой паек, двадцать, или около того, комплектов боеприпасов для карабина, пару ручных гранат, таблетки соли, зубную щетку, пасту, электробритву и брезентовую флягу. У Барни также с собой были фотографии близких и его девушки, бумага для писем, ручка, чернила – в водонепроницаемых пакетах. У меня ничего такого не было. У меня не было семьи или девушки. Может быть, именно поэтому я, в свои тридцать шесть лет, находился сейчас на корабле Хиггинса, направляющемся к дразнящему песочному пляжу.

Еще в пути Барни впутал меня в неприятности. И порядочные, надо сказать.

Кстати, на заметку: Барни – это Барни Росс, боксер, ныне бывший боксер, обладатель титула чемпиона мира в легком и втором полусреднем весе. Мы вместе выросли в Вест-Сайде Чикаго. Наша детская дружба сохранилась, и по сути, все это дерьмо началось, когда седьмого декабря сорок первого года мы с ним сидели в отдельном кабинете за коктейлем в коктейль-баре Барни Росса напротив отеля «Моррисон».

Мы спорили с двумя спортивными журналистами о том, сможет ли Джо Льюис удержать корону тяжеловесов. Было включено радио – шла спортивная передача – и ведущий прервал ее для выпуска новостей, но все шумели так сильно, что не заметили этого. Бармен Бадди Голд подошел к нам и спросил:

– Так вы, ребята, не слышали, что случилось?

– Только не вздумай мне сказать, что Джо Льюис повредил руку на тренировке, – сказал Барни.

– Япошки бомбили Перл-Харбор.

Глаза Бадди округлились, как иллюминаторы у судна.

– О Господи, радио включено, вы что, не слушаете?!

– Что это за Перл-Харбор? – спросил Барни.

– Это на Гавайях, – ответил я. – Морская база или что-то в этом роде. Барни скорчил рожу.

– Япошки бомбили собственную гавань?

– Это наша гавань, schmuck, – ответил я.

– Уже не наша, – сказал Бадди Голд и мрачно удалился, протирая на ходу стакан.

С того самого времени, или сразу после того, как президент Рузвельт произнес свою речь о «позорном дне», Барни говорил только о том, чтобы записаться в армию.

– Это глупо, – говорил я ему, приводя Бог знает сколько аргументов по этому поводу, когда мы посиживали в его баре и пили пиво в отдельном кабинете.

– Так, значит, глупо защищать страну, которая была так добра ко мне?

– Пожалуйста, Барни. Не надо снова произносить свою речь о том, что ты «попал сюда из гетто, чтобы стать чемпионом». Ты не на открытии какого-нибудь чертового супермаркета ленточку перерезаешь. Дай мне передышку.

– Нат, – сказал он. – Ты меня разочаровываешь. Нат. Это я. Натан Геллер. Парень из Чикагского полицейского управления, занимающийся карманниками, и в то же время удачливый мелкий бизнесмен, имеющий детективное агентство из трех человек (одна из которых – секретарша) в здании, владельцем которого был тот самый экс-боксер, с которым я спорил. Фактически в нашем агентстве было уже два человека – мой младший помощник на следующей неделе отправлялся в армию.

– Мне кажется, – сказал я, – ты считаешь, что я тоже должен отправиться на войну.

– Ты должен решать сам.

– Да меня даже не возьмут, Барни. Я уже старый. И ты, кстати, тоже – для такого дела. Тебе тридцать три. В морскую пехоту не берут в таком возрасте.

– Я подхожу по возрасту, – сказал он, тыча себя большим пальцем в грудь. Он был гордым. Вызывающим. – И ты тоже. Они берут всех, кто подходит, до тридцати пяти.

– Ты не прав в двух пунктах, – ответил я. – Во-первых, ты и не заметил, что мне уже исполнилось тридцать шесть. Но спасибо тебе, конечно, за твои слова. Во-вторых, ты женат. Знаю-знаю, что ты добиваешься развода, но после него ты ведь сразу собирался жениться на Кати.

Кати была очаровательной актрисой, на которую Барни положил глаз, как только его семейная жизнь стала разваливаться.

– Итак, – продолжал я, – они берут женатых мужчин только до двадцати шести. А тебе было двадцать шесть, когда ты сражался с Мак-Ларнином.

Барни мрачно разглядывал свое пиво.

– Я не собираюсь уклоняться от своих обязанностей, выискивая какие-нибудь лазейки. Насколько мне известно, я больше не женат, поэтому намереваюсь присоединиться к войскам.

– Пожалуйста, Барни. Ради Бога, ты – зависимый человек. У тебя есть семья.

– Как раз поэтому я это и делаю. У меня есть особая необходимость представлять свою семью в армии.

– Почему?

Он передернул плечами.

– Потому что никто, кроме меня, не может пойти. Бен слишком стар. У Морри не все в порядке с позвоночником. У Сэмми – эпилепсия, а у Джорджа – плоскостопие, и призывная комиссия забраковала его.

– Бедный, несчастный негодяй Джордж. Представляю, каково ему теперь: идти по жизненному пути с плоскостопием, когда ты давал ему такую прекрасную возможность потерять, к чертовой матери, обе ноги!

– Нат, я отношусь к этому серьезно. Ты это знаешь. Подумай, что творится там, за морем, подумай хоть однажды. Подумай об этом лидере Гитлере.

Барни редко употреблял такие грубые слова, но видно было, что он глубоко задет. В последние годы он стал очень религиозным, и его религия как раз включала в себя все то, о чем мы с ним говорили.

– Гитлер тебя не касается, – сказал я как-то неуверенно.

– Касается! И меня, и тебя!

Мы спорили об этом уже сотни раз последние три-четыре года. А может, и больше. Услышав первые сообщения об уничтожении евреев в фашистской Германии, Барни, против обыкновения, напомнил мне, что я тоже еврей.

Я этого не принимал. Мой отец был евреем-ренегатом, но что это значило для меня? Я был евреем-отступником по рождению. Моя покойная мать была католичкой, но я не ел рыбу по пятницам.

– Хорошо, хорошо, – сказал я. – Ты ненавидишь Гитлера, ты собираешься врезать этим паршивым нацистам. К счастью для тебя, Армстронг не на их стороне. – Армстронг был тем парнем, которому перешел спортивный титул Барни. Без всякой надежды я добавил: – Но почему, дьявол тебя разбери, морская пехота? Это, черт возьми, самый трудный путь!

– Правильно. – Он попивал свое очень холодное, крепкое пиво. – В бою – это самые надежные ребята. Уж если я собираюсь это сделать, то сделаю именно так, как надо. В точности как на ринге.

Я попробовал запрещенный удар:

– А как насчет твоей матери? По-моему, ей хватило, когда ты сражался на ринге, а теперь собрался отправиться еще на одно сражение – военное! Как она это переживет?

Барни сглотнул: не свое пиво, а просто судорожно сглотнул. Его щенячьи глаза на бульдожьей морде были серьезными и немного грустными. В его волосах проступала седина, и он на самом деле выглядел старше. Даже старше, чем я. Но я не принял во внимание, сколько ударов его голова уже выдержала. Обдумав мои слова, он ответил:

– Я не собираюсь устраивать своей матери новую головную боль, Нат. Но войны должны продолжаться независимо от того, что чувствуют наши матери.

Это было похоже на спор в призывном пункте.

– Кажется, на этот раз ты настроен серьезно, – сказал я. – Ты действительно собираешься пройти через все это?

Он кивнул. Слегка улыбнулся. Застенчиво. Я одним глотком допил свое пиво и махнул рукой, чтобы мне принесли еще кружку.

– Барни, оглянись вокруг. Твой бизнес процветает. Похоже, что с тех пор как ты переменил занятие, твое состояние удвоилось.

– Бен приглядит за меня.

– Да, но ты сам – очень важная часть всего, что здесь есть: знаменитость приветствует постоянных посетителей. Не хочу обидеть твоего брата, но он завалит дело.

Барни снова пожал плечами.

– Может, и так. Но если Гитлер окажется на нашей Стейт-стрит, я уж точно останусь не у дел.

Ну просто ребенок. Такая простая душа! Пусть Бог благословит его.

– Ну и как далеко ты уже с этим зашел?

– Ну, – сказал он, на этот раз смущенно, – сначала они меня отправили. Сказали, что я уже вышел из призывного возраста и посоветовали вернуться в мое заведение. В точности как ты. Но я продолжал настаивать. Тогда они послали письмо в Вашингтон, чтобы мне прислали официальный отказ по причине моего возраста. На это ушло целых шестьдесят дней. А сегодня я получил ответ. Все, что мне нужно, так это расписаться в нужном месте и пройти медосмотр.

Я сидел, качая головой.

– Призывной пункт – на почте, – сказал мне Барни. Это совсем рядом. – В эти дни они работают круглые сутки. Я пойду туда вечером. Почему бы тебе не составить мне компанию?

– Что?! И присоединиться к тебе? Да ни в жизни!

– Нат, – сказал он, наклонившись, чтобы достать до моей руки. Я не помню, чтобы он делал что-то подобное раньше. – Я не пытаюсь ввязывать тебя в это дело. У тебя есть полное право остаться и продолжать заниматься своей работой. Ты уже вышел из призывного возраста. Но я бы хотел, чтобы мы были вместе, в самом деле.

Барни не знал, что я уже поддался. Я просто сидел там, покачивая головой и улыбаясь. Он отпустил мою руку. А потом внезапно мы пожали друг другу руки.

Вот тогда мы начали пить по-настоящему.

После этого в голове бывает полный туман. Я помню лишь свои противоречивые чувства: с одной стороны, мне ужасно хотелось попасть туда, а с другой – я испытывал облегчение оттого, что меня не вызывали на призывную комиссию. Эти мои чувства всплыли на поверхность, а далее последовало мое признание Барни. А потом я помню, как мы шли с ним на почту, распевая какие-то песни, чем вызывали удивленные взгляды прохожих.

Я помню, что изучал плакат, который сулил великие возможности морским пехотинцам. На плакате были изображены три морских пехотинца: один ехал на рикше, другой протирал крылья самолета, а третий демонстрировал вооружение линейного корабля. Довольно смутно я помню, как изучал этот плакат долгое время, прикидывая, что все это может быть сродни обращению грешников.

Я был уверен, что все минует нас, нужно лишь время.

К сожалению, у меня не было времени отрезветь. Дальше в моей памяти был провал, но я припоминаю сержанта, одетого в отглаженные голубые брюки, рубашку цвета хаки, галстук и шляпу лесничего (потом я узнал, что это называлось походной шляпой). Я помню, что смотрел вниз на его ботинки, и в них отражалось мое лицо. Еще я помню, как сказал ему: «Какой блеск!» Или что-то в этом роде.

Беседу, которая последовала за этим, я не помню. Помню лишь, что меня спросили о моем возрасте, и я сказал, что мне двадцать девять лет. Я запомнил это, потому что все время пытался сконцентрировать внимание на том, что мне необходимо солгать.

Я также помню еще один вопрос ко мне:

– Шрамы, родинки или какие-то особые приметы есть?

Вспоминаю, как я переспросил:

– Зачем вы спрашиваете?

И помню безразличный ответ:

– Чтобы можно было опознать ваше тело, если вы потеряете свою солдатскую бирку.

Кто-то, может, подумает, что это отрезвило меня, а возможно, офицер нарочно задал мне этот вопрос, чтобы я пришел в себя и чтобы не получилось, что он воспользовался моим состоянием, но он ошибся. Я понял, что произошло, лишь на следующее утро.

Следующее утро. В этот день Барни Росс был зачислен в морские пехотинцы.

И я тоже.

2

Мы сели на поезд на Юнион-стейшн и оставили Чикаго позади. Впереди нас ждал Сан-Диего. Учебный лагерь для новобранцев.

Это было трехдневное путешествие по стране. Мы с Барни не были единственными старше тридцати; были и те, кому уже стукнуло двадцать, но, в основном, это были дети. Проклятые Богом дети – лет по семнадцать-восемнадцать. С грустью я осознал, что уже так стар; но еще хуже мне стало при мысли, что они так молоды.

Но такова уж война, и, судя по приподнятому настроению пассажиров нашего поезда, нас можно было принять за людей, которые направляются на курорт. Поэтому наша поездка, особенно ее первый день, была полна ребячливого веселья: они кричали, шалили, махали из окон коровам, машинам и, конечно же, девушкам.

Эти мальчишки никогда до этого не были на Западе. Мы с Барни были, но все равно сидели, как зачарованные туристы, глазея в окна на расстилающиеся пейзажи. Фермерские угодья постепенно сменялись неплодородными землями, и это казалось нам вполне естественным. Мы оставляли Америку позади.

Мальчишки знали, кем был Барни, и некоторые поддразнивали его, но в основном они хотели иметь его автографы и слушать его рассказы. Он смешил их, показывал им удары – что ему приходилось делать и в повседневной жизни, – но в конце концов он выдохся и постарался переключить их внимание на меня, пытаясь представить дело так, как будто я тоже был неординарной личностью.

– Послушайте, поговорите с Натом, – сказал им Барни, – если вы хотите услышать о какой-нибудь знаменитости. Он знает Капоне.

– Не врешь?

– Знает, точно. И Фрэнка Нитти тоже. Нат был у Биограф-театра в тот вечер, когда там пристрелили Диллинджера.

– Это правда, Нат?

– Более или менее, ребята.

Таким образом, все узнали, что с ними едут известный боксер и частный сыщик, и мы получили свою долю изумленных возгласов. Зато нас зауважали. Даже наши годы. Мы были самыми старшими; никто, кроме офицеров на призывном пункте, не поверил, что мне было двадцать девять лет. Включая меня самого.

У меня было достаточно времени в поезде, чтобы подумать о том, почему я все-таки завербовался. Перед самым отъездом Барни сказал:

– Тебе бы следовало отказаться от этого, Нат.

– Я подписал бумаги.

– Ты был пьян, ты наврал насчет возраста. Мне нужно было получить официальную бумагу, чтобы меня взяли, а ведь я моложе тебя. Может, тебе стоит...

– Я подумаю об этом.

Но, тем не менее, я находился в поезде, мчавшемся по пустыне, на пути в Сан-Диего, чтобы в дальнейшем попасть в Бог-знает-какие места.

На второй день поездки, сидя в вагоне-ресторане за столиком для двоих, Барни посмотрел на меня искоса и сказал:

– Почему ты не попытался, Нат?

– Попытался – что? – спросил я.

Передо мной на столе лежал гамбургер, деревенское жаркое, немного салата и молоко, и я жадно ел все это, получая от еды большое удовольствие и догадываясь, что, вероятно, это была одна из самых моих последних приличных трапез перед неясным будущим.

– Отказаться от этого, – сказал Барни.

– От чего?

– Не валяй дурака, schmuck. От морской пехоты.

Я пожал плечами, не переставая жевать. Потом ответил:

– Я не знал, что это возможно.

– Ты не знал, что это невозможно.

– Я здесь. И давай оставим все как есть.

Барни улыбнулся и отстал от меня. Он больше не проронил об этом ни слова.

Даже не знаю, почему я не попытался что-то сделать. Я долго и тяжело работал над тем, чтобы превратить свой театр одного актера в настоящее агентство. Меня там будут ждать, когда все это кончится – я все оставил в умелых руках единственного оставшегося сотрудника агентства – Лу Сапперстейна, пятидесятитрехлетнего трезвенника, который едва ли отправится на призывной пункт, или напьется, или завербуется. Но зачем я вообще поехал?

Я не знал. Раньше я был копом. И не жалею об этом. Это было мечтой моего детства – стать полицейским, детективом. Но в Чикаго такая игра могла сыграть с копом злую шутку. Играя в нее, ты заходил все дальше, а я не был бойскаутом, поэтому заходить дальше не хотел. Итак, я начал собственное дело, и мне это нравилось до определенного момента. Но с седьмого декабря что-то начало глодать меня. Мой старик был типичным юнионистом, идеалистом, простофилей. Ему в жизни не приходило в голову просто честно играть, не говоря уже о том, чтобы как-то мухлевать в игре. Надеюсь, вы не думаете, что я унаследовал от него что-нибудь, кроме забавной формы больших пальцев на ногах? Но кто, черт возьми, это может знать? Только не я. Только не я. А может, я просто устал от слежки за неверными мужьями и женами, после которой я возвращался домой и коротал время за чтением газет, занятых сообщениями о Батане и Коррегидоре[3] и судах, направлявшихся в Атлантику. Или я создал себе такую серую жизнь, что мне, мать твою, хотелось чего-то большего, поэтому, ребята, я и сидел сейчас в вагоне-ресторане с этим героем Дамона Раниона[4] – так я называл своего лучшего друга, – направляясь на войну.

Я не был единственным. Из окна мы видели, что почти все железнодорожные составы, встречавшиеся нам, были военными. По рельсам катились бесконечные платформы, загруженные танками, полугусеничными машинами, пушками. Поезда с войсками курсировали в обе стороны. В основном, это были солдаты. Но мы еще недостаточно долго были морскими пехотинцами, чтобы ненавидеть солдат, поэтому наши мальчишки радостно приветствовали их своими криками, провались они в преисподнюю.

В Чикаго было позднее лето, и казалось, что вот-вот начнется зима. В то утро, когда мы прибыли в Сан-Диего, там было лето, и казалось, что оно никогда не кончится. На нас было надето тяжелое зимнее обмундирование – единственное, которое нам выдали: мы волочили тяжелые рюкзаки и потели. Выстроившись в шеренги вдоль поезда, мы увидели старшего сержанта, который легкой походкой прошелся мимо нас. Он выглядел на удивление веселым, сообщая сержантам, которые были среди нас, в какие из стоявших автобусов нам надо загрузиться.

Этот человек, конечно, казался нашим мальчишкам стариком, но я-то знал, что он всего лишь на несколько лет старше меня; впрочем, достаточно, чтобы принять участие в предыдущей войне. На его свежей зеленой форме были пришиты орденские ленточки, а вокруг левой руки был обмотан плетеный шнурок.

– Ну, ребята, вас ждут тяжелые тренировки, – сказал он неофициальным тоном. – Но вы их переживете, если сможете. Счастливо вам. А теперь отправляйтесь в ваши автобусы.

В автобусе мальчишки шептались о том, что им понравился старший сержант. Он был не таким, как они представляли. Им говорили, что в тренировочном лагере будет совсем по-другому.

Да, но они еще не прибыли в учебный лагерь, и, будучи старше их, я не позволил себе успокоиться и ощутить ложное чувство безопасности, полагаясь на отеческий тон парня, который был ненамного старше меня. Мой нос копа унюхал грядущие неприятности.

И мой нюх оказался на высоте.

Но вот наши автобусы завернули к учебному лагерю корпуса морской пехоты, представлявшему из себя целый массив разбросанных тут и там светлых зданий с темными крышами. Из окна я видел группы новичков, которые ходили строем под командованием своих инструкторов. И надо сказать, у них это неплохо получалось. Это произвело на меня впечатление, но я за много лет привык быть сам себе хозяином и боссом, поэтому вся эта муштра показалась мне глупой и бессмысленной. Я вынужден был сделать здесь остановку перед тем, как убить несколько нацистов для дядюшки Сэма, не так ли? Мне уже приходилось стрелять из пистолета, я убивал: мне это не нравилось, но я это делал и был готов сделать это вновь при необходимости. Покажите мне Гитлера и дайте возможность выстрелить. Но, ради Бога, не считайте меня солдафоном! Я не из этих гребаных ребятишек!

Офицер из нашего автобуса, человек как раз этого сорта, внезапно превратился именно в такого нациста, которого мне хотелось встретить. Он встал напротив нашего автобуса и принялся орать:

– А ну-ка, ребята, вылезайте из этого чертового автобуса!

Мальчишки ломанулись в дверь, и мы с Барни оказались среди них. Мы выстроились в шеренгу вместе с мужиками из других автобусов и рассчитались в группы по шестьдесят человек. Мимо нас прогромыхал грузовик, в кузове которого была группа новобранцев, похоже, уже испытанных в бою. Они ржали над нами.

– Вы об этом пожалеете-е-е-е! – прокричал один из них, когда грузовик промчался мимо, оставив нас в клубах пыли.

Капрал в полевой шляпе подошел к нам с натянутой, какой-то голодной, улыбкой. Ему было около пятидесяти и весил он фунтов сто шестьдесят. Он был ниже меня на пару дюймов и легче на двадцать пять фунтов. Но он был мускулистым, этот сукин сын: с.с. – как мы говорили. У него были огромные руки, широкая грудь и плоский живот. Его холодные зеленые глаза были прищурены, орлиный нос выделялся на лице, и ясно было, что он нас ненавидит – так же, как и то, что ему это нравилось.

– Ну, засранцы, стройтесь в ряд, – заорал он, причем крик его шел из самого нутра. Он стал расхаживать перед нами, как Наполеон на смотре своих войск, и приговаривать:

– Ну-с, вы хотите стать морскими пехотинцами, так?

Он насмешливо ухмыльнулся, качая головой.

– Ах, какая грустная история, вы, мешки с дерьмом! Где, твою мать, они вас откопали?

Мальчики были потрясены этим, я чуть улыбнулся. Мне это нравилось больше, чем показной отеческий тон старшего сержанта на станции. Этот тип тоже был порядочным дерьмом, но, по крайней мере, он был забавным.

Только капралу не было смешно. Он подошел и посмотрел мне прямо в глаза. Его дыхание было смрадным и жарким, как солнце.

– А ты-то, мать твою, что здесь делаешь?

У меня хватило ума промолчать.

– Ты разве не знаешь, что в морские пехотинцы не принимают дедушек?

Тут он заметил Барни.

– Что они наделали, вытащили из дома стариков? Он покачал головой и прошелся перед нами.

– И я должен сделать морских пехотинцев из этого дерьма.

Краем глаза я увидел, что Барни его, кажется, неправильно понял: доля секунды отделяла нас от того момента, когда Барни врезал бы этому типу и начал бы свою победоносную службу на благо родине на гауптвахте. Я пнул его ногой, и лицо Барни приняло безразличное выражение.

Капрал взорвался, но, слава Богу, его ругань не была нацелена только на Барни. Он орал на всех:

– Смир-на! Напра-во! Шагом марш! Раз-два!

Мы не знали, что это, черт возьми, значит, но мы все сделали. С, с, заставил нас маршировать вверх-вниз по улице целую вечность, а потом еще немного, а потом мы оказались перед деревянной хижиной, которая на время станет нашим домом. Мои внутренности горели, я задыхался; бывший чемпион в полусреднем весе выглядел не лучше меня. А капрал, который командовал нами, и не думал задыхаться, мать его!

– Смир-на! Напра-во!

Он упер руки в бедра и сухо улыбнулся, испытывая удовольствие.

– Вы, ребята, тупицы. Теперь мы знаем, кто вы. Я – капрал Мак-Рей. Я ваш инструктор по строевой подготовке. Ваш отряд – семьсот четырнадцать. Если кто-то из вас, идиотов, считает, что мои приказы выполнять необязательно, то я предлагаю ему прямо сейчас выйти вперед и получить от меня по заднице. – Он начал ходить взад-вперед перед нами. – Вы, ребята, засранцы. Вы – не морские пехотинцы. У вас может не быть того, что необходимо, чтобы стать настоящими морскими пехотинцами.

Никто не шевельнулся; все тяжело дышали. Я не испытывал ненависти к этому человеку. Я даже не возмущался им, потому что боялся этого старого пердуна.

Вскоре мы стояли в очереди за жратвой. Нам в руки швырнули подносы, а на них со всех сторон полетела еда. Одно блюдо падало прямо на другое, и если вы не подставляли поднос ловко под эти летящие продукты, то они улетали либо на пол, либо на вас, либо вообще разлетались куда-то к чертовой матери. Вспотевший повар на славу потрудился над едой, прежде чем она попала к нам.

– Вот дьявол, ну и подают, – вполголоса сказал мне Барни, чтобы слышал только я. – Слава Богу, я не питаюсь кошерной пищей.

Мы не заметили его. Как Бог, капрал Мак-Рей был везде, и сейчас он стоял как раз возле Барни.

– Да ты мудер, парень, правда? Думаешь, что ты в этом гребаном Вальдорфе?

Потом на лице капрала мелькнуло что-то, похожее на мысль.

– Послушай-ка, засранец, а я раньше тебя не видел? Как тебя зовут?

Барни самодовольно улыбнулся, от чего меня просто передернуло.

– Барни Росс, – ответил он.

Лицо капрала осветилось, как рождественская елка.

– Да что ты! – сказал он так громко, что все вокруг услышали его слова. – Бабулька-то наша – знаменитость. – Потом его физиономия опять потемнела. – Ну что ж, здесь ты не какой-нибудь гребаный чемпион, Росс. Ты просто обыкновенный засранец. Здесь тебе не будет ни почестей, ни особенного обращения.

– Да я и не просил...

– Знаем мы вас, чертовых знаменитостей. Вы ждете, что перед вами выстелят, к дьяволу, красный ковер. Но ты встанешь в общую шеренгу, малыш. Думаю, мы дадим тебе несколько специальных заданий, чтобы ты не забывал, где находишься.

Он отвалил.

Барни стоял, держа поднос, полный еды, в руках. От них шел пар: от Барни и от подноса. Паренек из Чикаго, который стоял рядом с нами, спросил:

– Почему ты не врезал этому бездельнику?

– Да, Барни, – добавил я. – Врежь ему. Может, это поможет всем нам.

Он искоса взглянул на меня, а потом мы отправились к столу. Там мы присоединились к более опытным новобранцам в надежде услышать от них, что первый день – самый трудный.

На второе нам подали бобы и копченые сосиски. Я хотел приправить сосиску горчицей, но тут один из бывалых ребят, которому было лет двадцать, попросил меня:

– Когда ты наложишь себе этих детских какашек, передай их мне.

Я сглотнул и передал ему горчицу, не попробовав ее. Тогда я был совсем не таким, как сейчас. С тех пор я сто раз сам просил кого-нибудь передать мне детского дерьма.

Потом, после ленча, нас побрили наголо, как тех ребят, которых ждет электрический стул. Теперь я знал, что чувствовал Зангара. Тот самый, что застрелил мэра Сермака.

Оказалось, что почти все в семьсот четырнадцатом были из Чикаго, хотя ни я, ни Барни не встречали их раньше. Зато мы видали пару ребят с Юга. В ту первую ночь капрал Мак-Рей собрал нас в наших бараках и сказал:

– А теперь, придурки, если у кого есть бритвы или лезвия, бросайте их на эту койку. Я не хочу, чтобы вы, засранцы, перерезали друг друга. Здесь только я имею право пускать кровь.

Паренек с Юга по имени д'Анджело – тот самый, который рассказал нам, что он работал на Капоне, близкого друга Ники Дина в «Колони клаб» на Раш-стрит, – бросил на койку бритву. За ней полетели два лезвия, а потом на тощий, набитый конским волосом матрас упало несколько стреляных медных гильз.

– Ты никого не можешь ими порезать, идиот, – сказал капрал и бросил гильзы назад.

Ребятки с Севера явно не видели до этого подобных чикагских украшений, поэтому их глаза округлились, как крупные монеты.

Даже для нас, чикагцев, эта ночь в Сан-Диего была просто ужасной: до того было холодно. Так было в Даго: вечерами наши задницы отмерзали, а к полудню мы плавились от жары. Дни были долгими и тяжелыми, даже жестокими: гимнастика, муштра, строевая подготовка, длинные пробежки по пересеченной местности, обучение штыковому бою, дзюдо, изматывающие походы, обращение с противогазами, специальные занятия для пехоты в условиях, приближенных к реальным боевым, когда пули, жужжа, проносятся мимо. Мак-Рей отличался особым садизмом, который выделял его среди других инструкторов: он заставлял нас в два раза больше бегать в район пляжа на заливе Сан-Диего. Там, глядя на прекрасную, равнодушную воду, мы бегали туда-сюда по раскаленному, мягкому песку. Мои ноги до того болели, что я иногда плакал по ночам на своей койке.

У Мак-Рея не было определенных правил: мы никогда не знали, что и когда взбредет ему в голову. То вдруг посередине занятий он прерывал нас, и мы делали перерыв, чтобы проверить свои винтовки, знания команд, или получали приказ пробежаться к заливу. Иногда он поднимал нас среди ночи. Это все было так дерьмово.

Барни был удостоен особой чести: он должен был следить за мусором и выполнял еще множество подобного рода поручений – все потому, что он был «знаменитость». А поскольку мы были приятелями, то и мне приходилось выполнять ту же работу.

Моя главная стычка с Мак-Реем произошла на стрельбище, когда я по ошибке назвал мой «М-1» ружьем. Вскоре после этого я бегал вдоль наших бараков, держа свою винтовку в одной руке, а свой член – в другой, и кричал:

– Это моя винтовка, – поднимал я свой «М-1», – это мое ружье, – орал я, тряся членом. – Это – для япошек – «М-1», – а это – для красоток.

Вот так-то.

Тридцать шесть лет. Бегаю, как придурок, держа в одной руке винтовку, а другой сжимая свой член. Рассказать кому...

Очередь Барни пришла, когда Мак-Рей заметил, что тот перед отбоем читает, лежа на койке. Барни всегда серьезно изучал религиозные и философские книги и везде возил их с собой. И еще у него была с собой фотография матери, которую он приклеивал так, чтобы можно было ее видеть.

– Да наша знаменитость религиозна, – сказал Мак-Рей.

Все подняли головы и навострили уши.

– Да, – ответил Барни, слегка рассвирепев. Религиозные и философские книги не могли изменить его натуры.

– И ты много молишься, знаменитость?

– Да.

– Отлично. Тогда тебе лучше отдать свою душу Богу. Твое сердце может принадлежать твоей матери, но твоя задница принадлежит морской пехоте Соединенных Штатов.

Капрал отвалил, а в комнате все захохотали. Кроме Барни.

Через восемь недель мы были физически подготовлены – даже такие развалины, как Барни и я – и стали готовиться морально к тому, что нас ждет. И хотели, чтобы это будущее скорее наступило.

Нам выдали зеленую форму, винтовки и патронташи. Оснащенные таким образом, мы отправились на вручение эмблем морской пехоты. Каждому выдали по три эмблемы с земным шаром и якорем, которые мы положили в карманы и отправились строем в зрительный зал к другим новобранцам.

Точнее, к морским пехотинцам. Мы тоже были морскими пехотинцами. Коротенький дружелюбный майор со сцены сказал нам, чтобы мы прикололи эмблемы к форме, что мы и сделали: две на оба лацкана нашей зеленой шерстяной формы, а одну – на левую сторону наших кепи. Потом майор рассказал нам анекдот о дочке фермера и о трех путешествующих морских пехотинцах. Мы все посмеялись, и он сказал:

– Желаю вам удачи, мужики, – и это было в первый раз, когда нас здесь не обругали.

Потом я проходил мимо Мак-Рея, и он мне кивнул. Я остановился и спросил:

– Можно задать вам вопрос? Он вновь кивнул.

– Зачем вы поднимали нас этими долбаными ночами и заставляли бегать по этому гребаному песку?

Что-то вроде улыбки промелькнуло на его сжатых губах.

– Во время боевых действий вам не поспать, рядовой Геллер.

Я об этом думал.

Я думал об этом на корабле Хиггинса, который скользил к тропическому «раю» под названием Гуадалканал.

Уже тогда я почувствовал, что Мак-Рей ошибался. На месте боевых действий спать мы могли. Дело было в другом: мы могли не проснуться.

3

Это было мирное место до тех пор, пока оно не превратилось в плацдарм для высадки первых морских пехотинцев. Многие из них высыпали на берег, чтобы приветствовать нас. Они были похожи на пугал с ввалившимися глазами и покрытыми грязью лицами. Казалось, они с тупым недоумением слушают наши выкрики: «Рота в – стройсь!», «Рота А – стройсь!». Первый же солдат, которого я встретил – мальчишка по сути, но в чем-то старше меня, – тут же попросил меня закурить, несмотря на то, что в руках у меня был огромный рюкзак. Я ему ответил, что не курю. Он как-то сухо усмехнулся и сказал мне: «Ты еще закуришь, парень, еще закуришь».

Пальмы, росшие на пляже, приветствовали нас, как бы склоняясь перед нами в знак уважения, хотя на самом деле их клонили в сторону моря тропические ветры. Их кора облупилась от обстрелов. Ровные ряды пальм, которые, как вы можете предположить, были творением рук Господа Бога в один из его наиболее удачливых дней, на самом деле были посажены братьями Левер, на чью землю мы спустились с нашего судна. (Когда война прекратится, то земля вновь будет им принадлежать.) Это был первый раз, когда мы оказались на поле Хендерсона, которое компания по производству мыла содержала в чистоте, рассчитывая впоследствии использовать это поле для выращивания урожая.

Покрытый размолотыми кораллами аэродром не оставляли без внимания: на нем было два больших здания аэропорта, механические мастерские и электростанция. Эти здания остались от япошек. Конечно, их было больше до того, как узкоглазые начали бомбить. Ремонтные мастерские, ангары и поддерживающие стены были построены руками американцев. И разрушены.

Нам сказали, что аэродром бомбят каждую ночь. Две посадочные полосы были в невоображаемо ужасном состоянии, но их все время ремонтировали. Большая часть кораллового покрытия была усыпана пылью и затоптана. В жаркие дни над взлетно-посадочными полосами столбом стояла пыль, а в дождливые на них было по колено жидкой грязи. Но в этот сырой и солнечный день этих проблем не было. На поле жужжали боевые самолеты, такие, как «Ф-4 Уайлдкет», и еще не скоро японские «Зеро», «Бетти» и «Зики» осмелились появиться здесь при дневном свете.

Ночью – другое дело. «Мейтаг Чарли», как прозвали одного японского гостя на летающей стиральной машине, выбросил на остров двести пятьдесят фунтов дерьма, силясь разбудить всех морских пехотинцев и дать им работенку на утро.

Некоторые из бывалых пугал Первой дивизии лежали в воронках, оставшихся от ночного налета. А мы толкались на пляже около транспорта, груженого техникой, оборудованием, продовольствием. Живые трупы нерешительно посмеивались над нами.

– Пока мы в порядке, – проговорил один южанин, растягивающий слова, опираясь на лопату. – А вот и «ревущие» морские пехотинцы. – Командиром нашей дивизии был генерал Холланд Смит по кличке «ревущий псих».

– Гребаный А, – сказал малыш, едва волоча ноги. – Самое время для япошек.

– Я слыхал, они подают сегодня чай, – сказал кто-то.

Я взглянул на Барни: тот улыбнулся и пожал плечами. Но я уверен, что он был так же расстроен, как и я. И вовсе не из-за этих неуклюжих насмешек, а из-за того, что бросавшие их дурачки сами были в состоянии шока. Интересно, мы тоже станем похожи на них через несколько месяцев на острове?

В столовой нам раздали таблетки атабрина, которые, как предполагалось, предохраняют от малярии. Санитар сам засунул таблетки нам в рот и проследил за тем, чтобы мы их проглотили. Позже мы узнали, что многие из ребят отказывались принимать пилюли, считая, что им дают простую селитру. Чем бы они ни были, на вкус таблетки были горькими, как, впрочем, и ленч, состоящий из миски захваченного у япошек риса, который нам выдали в дополнение к нашему пайку. Несколько месяцев на колбасном фарше и рисе – и мы, без сомнения, станем похожи на этих высохших, серых морских пехотинцев Первой дивизии. Но, думаю, пустота в их глазах появилась не от пищи, которую они ели.

Некоторые из пехотинцев Первой дивизии, которым мы прибывали на смену, раскинули бивак рядом с Хендерсоном, натянув тенты между кокосовых пальм, и устроились в растительности джунглей между плетущимися ветвями лиан, ползучими растениями и небольшими деревцами, многие из которых, чуть выше сорняков, были кривыми и тянулись к небу – явно не к добру. Они извивались, мешали остальным растениям, которые, защищаясь, отпускали листья с краями, острыми как бритва. Кое-где перед тентами к бамбуковым палкам были привязаны сетки, чтобы в них или под них можно было класть вещи, а сверху вешать каски. Это и было жилище Первой дивизии, хотя я сомневался, что, уехав отсюда, они бы чувствовали тоску по дому.

– Вы когда-нибудь видели бой? – спросил один парень у Барни и меня. Он сидел перед своим тентом на самодельном бамбуковом стуле. У него были светло-голубые глаза, которые казались просто неуместными на его потемневшем от загара, покрытом грязью лице. Глаза были живыми, хотя, возможно, причиной их блеска была лихорадка. А вообще самое живое, что у него было, – это тлеющий огонек его сигареты «Честерфильд».

Мы покачали головами на его вопрос об участии в боях. Барни добавил:

– Нат был копом.

Та же самая кривая, усталая усмешка, что и у всех Первых, мелькнула на его лице.

– Вам не придется выписывать обратных билетов, отцы.

Защищаясь, Барни указал на меня большим пальцем.

– Он был детективом. И много раз принимал участие в перестрелках.

Я, смущаясь, пихнул его.

– Пожалуйста...

Барни возмущенно посмотрел на меня.

– Но это же правда!

– Конечно, любой опыт – лучше, чем ничего, – успокоил нас пехотинец.

– Мы только что из Самоа – там нас тренировали в джунглях, – сказал Барни. – Они рассказывали нам, что по ночам узкоглазые крадутся сквозь заросли, как привидения, а затем внезапно бросаются на тебя и сворачивают тебе шею, или перерезают горло, или отрезают твой... Это правда?

– Трепачи гребаные, – сказал парень. Он вновь усмехнулся, не выпуская сигареты изо рта. – Хотите некоторые советы?

– Конечно, – ответили мы с Барни. Он махнул рукой на землю, а может, на кусты и деревья.

– Не споткнитесь о проволоку. Эти маленькие сволочи намотали ее в джунглях столько, что можно было бы связать половину взвода.

Мне это показалось безнадежным.

– Как же вы различаете проволоку среди всех этих растений?

– Или ты ее, или она тебя. И никогда не проходите мимо так называемых трупов, не прошив очередью этих мелких тварей. Они любят прикидываться дохлыми, а когда ты поравняешься с ними, набрасываются на тебя.

– Спасибо, – сказал я. – Что-нибудь еще?

– Теперь – самое главное. Если они поймают кого-нибудь из вас, распрощайтесь с этим человеком. Они привяжут его к дереву и будут пытать. Они мастера в этом деле. Вы услышите крики, а возможно, он будет умолять вас спасти его. Именно этого они и добиваются. Им как раз нужно, чтобы все сбежались гуда, потому что они вас там поджидают. И никто из вас не выживет. Ни один.

Он продолжал сидеть, покуривая свою сигарету.

– Мы ценим твои советы, – сказал Барни через некоторое время.

– Вы сегодня ели рис? – спросил нас солдат.

– Ну да, – ответили мы. Его передернуло.

– Я по горло полон этой гадостью. Знаете, что для меня значит эта долбаная победа? Никогда в жизни больше не есть риса.

Потом он с тоской добавил:

– Но я бы с радостью пожрал японской приманки для селедки. Твердой и сладкой – как та дамочка, что укокошила моего дядюшку Луи. – Приманка была единственной радостью для пехотинцев. – Но вам, ребята, не стоит беспокоиться. Вы уже доедаете рис.

– Как так? – спросили мы.

Он скорчил гримасу, посасывая сигарету.

– Первая была отрезана с тех пор, как мы оказались здесь. Эти чертовы военно-морские силы оставили нас. Кто нас снабжал – так это летчики и те ребята, что сокрушили блокаду узкоглазых. И если бы не те продукты, что нам достались от япошек, мы бы уже питались корой и корнями. Но вы не будете есть рыбьи головы и рис, потому что продукты и люди теперь прибывают каждый день.

– Похоже, события принимают иной оборот, – сказал я.

– Возможно. Но вы все равно выполните свою работу здесь.

– Кажется, аэродром хорошо охраняется, – добавил я.

Барни оглянулся на взлетную полосу: самолеты взлетали, солдаты толкались, продукты выгружали. Барни кивнул.

– Ребята, если вы, конечно, не возражаете, что я буду называть старших господ – таких, как вы, – ребятами. Вот вам мой последний совет: настройтесь на самое худшее.

Конечно, он был прав. Узкоглазые были везде – по всему периметру острова, включая канал Силарк, или как его называли – Айронботтом[5] Саунд. Это название он получил потому, что на его дне покоилось шестьдесят пять или более военных судов. Половина американских – половина японских. Ночной обстрел со стороны канала означал, что поле Хендерсона было, по сути, окружено. Его безопасность была такой же показной, как спокойствие прибрежных пальм.

Вскоре мы уже направлялись мимо Хендерсона к реке Матаникау в пяти милях от нас. Западный берег реки удерживали япошки, поэтому мы не могли переправиться через реку. Снаряды взрывались вокруг нас, сотрясая землю и тех существ, которые ползли по ней, включая нас. Мы медленно продирались сквозь густые кусты, шипы и кустики куманики, которые цепляли нас. Дым от снарядов поднимался вокруг как темные, грязные облака.

Но мы не были единственными ползающими существами. Мы ползли по змеям, и они ползли по нам. Нам попадались такие жуки, которые даже в страшном сне не снились обитателям чикагских многоквартирных домов. Но подходит ли слово «жук» к твари размером с кулак и длиной в три дюйма? Мелькали ящерицы, показывая свои раздвоенные языки, пятились сухопутные крабы, похожие на расчлененные руки скелетов. Но самое главное – это москиты. Москиты были везде. Не сказать, конечно, что их был целый рой, но они были всегда, и мы доходили до истерики, не в силах выдерживать их дольше.

Но вот мы добрались до окопов, в которых прятались Первые, ожидая, чтобы их сменили. Мы подползли к окопам, а они отползли от них. В окопе было два-три человека. Барни и я оказались с этим мальчиком из Чикаго по имени д'Анджело – еще одним выходцем школы капрала Мак-Рея из Даго. Мы разделили наш окоп с москитами. Перед нами лежал ряд мешков с песком, а за ним было двойное проволочное заграждение. Мы не видели реки, но я ее слышал и чувствовал ее запах. Этот запах, исходящий от реки, джунглей и ручьев, не был лучшим творением природы: зловоние состояло из угнетающей влажности, запаха гниющего подлеска и смердящих лилий.

Нам весь день пришлось провести в этой яме, слушая и наблюдая взрывы артиллерийских снарядов. Мы перестреливались с невидимыми нам японцами, находящимися на другой стороне реки. Конечно, кое-какой опыт мы получили: если прямое попадание не Доставало нас, то докрасна раскаленная шрапнель

свистела над нашими головами; но если и не мы, то такие же несчастные дурачки, как мы, становились ее добычей. Мы знали лишь, что можем быть следующими.

В перерывах между перестрелками мы разговаривали, д'Анджело курил. Это был худой парень с темными волосами и чувственным ртом, который, несомненно, нравился девчонкам Уинди-Сити. Но, несмотря на это, он был здесь. Мы трепались, сравнивая свои укусы, и пришли к выводу, что Чикаго по сравнению с этим адом – тихое, спокойное место.

Потом мы наблюдали закат, окрасивший небо в красно-оранжевый цвет. Это была просто сказочная картина в духе импрессионистов. Похоже на Гогена. В этот момент как раз наступило затишье, и этого было достаточно, чтобы забыть и укусы, и влажность, и шрапнель, и то, что скоро совсем стемнеет.

Вообще говоря, я не боюсь темноты. Но я вынужден сказать вам, что в джунглях темнота меня пугала. Шорох листьев, шум крыльев, задевающие вас сухопутные крабы, едва заметные зловещие тени, которые двигаются вокруг... Нам приказали не стрелять, пока не начнут япошки, чтобы не открывать своих позиций. Поэтому мы скрючились в своих норах, держа винтовки наготове. Меня это сводило с ума. Но Барни, казалось, ко всему готов.

Через минуту-другую он приподнялся и бросился вперед, перепрыгнув через мешки с песком и проволоку: его обманул шорох листьев, а может, это какой зверь продирался сквозь джунгли, и Барни принял этот шум за япошек, которых он хотел избить, прирезать, уничтожить. Но вот шум переместился назад и Барни метнулся туда, готовый к бою. Однако никто не мог знать, когда желтые сволочи нанесут свой следующий удар.

Джунгли не молчали, и вскоре весь наш взвод уже сходил с ума, бросаясь из окопов на несуществующих япошек. Я дотронулся до руки Барни и сказал:

– Не расстраивайся. Здесь так много незнакомых звуков. Если это будут япошки, мы узнаем.

Едва я успел договорить, как невообразимый визг ворвался в ночь, и я оказался на ногах, крича: «Банзай! Они идут!». Мой штык сверкнул в лунном свете.

Из соседнего окопа раздался голос, который мог принадлежать лишь одному из ветеранов Первой дивизии (некоторые из них остались с нами), который шепотом произнес:

– Это долбаная птица, приятель. Австралийский попугай. Посмотри-ка.

«Австралийский попугай»? О Господи! Австралийский попугай. Ну, ладно. Я был слишком напуган и слишком устал, чтобы испытать чувство неловкости. Я снова сел в своем окопе и сдвинул шлем назад, а москиты набросились на девственную территорию.

Они пришли утром. По-настоящему. Они шли по траве кунаи, которая доставала им до плеч, и края которой были острыми как бритва, но узкоглазых это не волновало. Они кричали: «Банзай!» и уж точно не были австралийскими попугаями. Они были маленькими дикарями в формах цвета оберточной бумаги. Многие из тех, что шли впереди, были безоружны: они тащили в своих маленьких руках циновки, продираясь сквозь траву и приминая ее. При этом они орали как сумасшедшие. Но кричали и те, кто шли за ними, паля из ружей через головы своих братьев, тащивших циновки. У некоторых из них были автоматы, которые стрекотали, как детские игрушки. Но не было ничего забавного в пулях, которые пролетали вокруг нас и вспарывали наши мешки с песком. Это был смертоносный огонь – и наш, и их: наши снаряды попадали в них, разбрасывая япошек, как кегли. Куда попадали их снаряды, я сказать не могу. Уж не рядом с нами, слава Богу.

Мы стояли с Барни рука об руку, паля из наших «М-1». Д'Анджело был рядом.

Мы косили япошек, как сорную траву, как будто они сами были травой кунаи, в колючее и золотое море которой падали их тела, сраженные нашими пулями.

Был такой момент, когда д'Анджело стрелял, а мы с Арни остановились, чтобы перезарядить наши винтовки, стволы которых раскалились докрасна.

– А что эти маленькие поганцы тащат? – спросил Барни.

– Циновки, – ответил я. – Наверное, они набрасывают их на колючую проволоку, чтобы можно было по ним ползти в нашу сторону.

Потом мы опять стреляли, а они приближались к нам, крича: «Банзай!», визжа: «Подыхайте, марисекие пехотиницы!». Они шли и шли, а мы стреляли и стреляли, и они падали и исчезали в золотой траве. Потом была вторая волна наступления, за ней – третья. Мы выстояли.

Парень по имени Смит – или Джонс? – в соседнем окопе получил пулю в голову, в лоб. Она попала под каску. Это вам не укус москитов. Он упал мертвый. Я и раньше видел, как гибнут люди, но они не были такими молодыми. Ему было лет семнадцать. Барни это видел впервые: он отвернулся, и его вырвало.

Потом он обтер лицо и вновь начал стрелять.

Когда все закончилось, большая часть из них осталась в кунаи. Можно было увидеть, что трава примята там, где они упали, но самих тел не было видно. В основном, мы заметили лишь несколько трупов из тех, что подошли ближе к нам. Они были из первой волны нападавших. Перед ними валялись их циновки – как дар их императору, или их богам, или Бог знает чему. Они были похожими на маленьких тряпичных кукол, которых невоспитанные дети бросили в сорняки.

Но день шел, и они становились больше, раздувались и распухали под палящим тропическим солнцем. Зловоние поднялось вокруг. Но мы привыкли к этому. Ко всему. К мертвой гниющей плоти, к мальчишкам, как Джонс или Смит, которых мы едва успели запомнить, и вот они лежали рядом – мертвые с бессмысленным, как у идиотов, взглядом. А может, взгляд этот был еще хуже.

Следующая атака началась ночью. Около трех часов небо над нами осветилось бледным зеленым светом: это были ракетницы японцев. А с горы стали раздаваться пулеметные очереди, выстрелы пушек и «Банзай!». Это было зловещее повторение предыдущей атаки, но только при лунном свете, и мы косили их снопами.

Дни превращались в недели, мы ели наши пайки, курили (и я тоже), болтали о хорошей еде и дурных женщинах, ходили ср... в лес, и пули свистели вокруг наших задниц, когда мы делали свои дела. Мы превратились в жалких, полуживых существ, которые изнемогали от влажности, жары и убийств. Даже дожди, которые собирались из ничего, как япошки, не меняли дела: мы лишь мокли в наших окопах. Наши пайки отсыревали. С консервированным колбасным фаршем ничего не делалось, а вот жевательная резинка и печенье были уже не те.

Через две недели нас сменили.

...На поле Хендерсона армейские пехотинцы – часть Американской дивизии – разглядывали нас. Представляю, на кого мы были похожи.

– Сколько времени вы, ребята, провели на острове? – спросил мальчик со свежим лицом.

– Есть закурить? – сказал я в ответ.

4

На следующий день, когда мы оставили линию обороны, война перекинулась на море и в небо. Выстроившись вдоль кокосовых пальм на Ред-Бич, мы наблюдали действие, развернувшееся перед нами. Мы – это я, Барни, почти все с поля Хендерсона, морские пехотинцы и солдаты. Мы видели крейсеры, эскадренные миноносцы. И наши, и японские. Они палили друг в друга из своих больших пушек. Даже на берегу эти звуки оглушали. Но все же это казалось совершенно нереальным: как будто маленькие, игрушечные кораблики сражались на горизонте.

Воздушное шоу было более реальным и казалось более волнующим. Наши «Грумманасы» вели жестокий бой с их «Зеро» и «Зиками». Десятки японских самолетов падали, но ни один летчик не выплыл. У них в крови страсть к самоубийству. Я понял это, увидев, как они атакуют.

Как только японский самолет спиралью падал в море, оставляя за собой шлейф дыма, мальчишки улюлюкали и веселились, как толпа на боксерском матче Барни. Я никогда этого не делал, я имею в виду, никогда не смеялся над битвой. Я заметил, что Барни тоже так себя вел. Может, потому, что мы были старше остальных. Даже на расстоянии это не казалось игрой или забавой.

Но вот бой на море завершился. Мы все молча наблюдали, как дымится американский эскадренный миноносец, окрашивая небо над собой в багровый цвет. Было похоже, что солнце решило сесть днем. Барни взглянул на меня своими щенячьими глазами и сказал:

– Все смотрят, как будто это футбольный матч, или кино, или еще что-то. Они что, не знают, что отличные ребята сейчас взорвутся там?

– Знают, – ответил я, заметив, что все на пляже затихли.

Через некоторое время к берегу принесло спасательные шлюпки с промокшими, перепачканными нефтью матросами. Там были шлюпки и из Тихоокеанского флота. На фанерных торпедных катерах были забавные знаки различия: карикатуры, на которых в духе Уолта Диснея были нарисованы москиты, плывущие на торпеде. Я понял эти голливудские штучки, когда узнал командира катера, который в этот момент помогал вынести на берег матроса, бывшего в полусознательном состоянии. Его команда помогала таким же обессиленным, промокшим, иногда раненым, ребятам.

Мы все вышли из-за деревьев, чтобы им помочь. Я отправился к человеку со знакомым лицом.

– Лейтенант Монтгомери, – обратился я, салютуя ему.

Его красивое, мужественное лицо было перепачкано машинным маслом. Монтгомери не ответил на мое приветствие: его руки были заняты. Похоже, лейтенант не узнал меня.

Но он сказал:

– Вы можете помочь, рядовой?

Я помог. И мы стали выгружать с катера промокший живой груз, а остальные морские пехотинцы помогали матросам добраться до поля Хендерсона. На секундочку Монтгомери остановился, сурово посмотрел на меня и спросил:

– Я разве вас знаю?

Мне удалось улыбнуться.

– Я – Нат Геллер.

– А-а, детектив. Господи, что вы здесь делаете? Мне кажется, вам уже за тридцать пять.

– Да и вам тоже. Я напился, а на следующее утро оказался морским пехотинцем. А вы что скажете?

Он улыбнулся. Несмотря на войну и его испачканное лицо, улыбка Монтгомери была изысканной и рассеянной. Это была та самая улыбка, за которую все в кино считали его англичанином, хотя он был настоящим американцем.

Не ответив на мой вопрос, он задал мне еще один:

– А знаете, что бы мы сейчас делали, если бы не были такими благородными и не завербовались бы в армию?

– Не знаю, сэр.

– Мы предстали бы перед Большим жюри или готовились к этому.

– Что вы имеете в виду?

– Дело Биофа и Нитти стало скандально известным. Возвращайтесь домой.

– Нет, серьезно? Я бы хотел, чтобы меня вызвали в суд свидетелем.

– Ну, едва ли вам так повезет, – улыбнулся он. Глядя за мою спину он спросил: – Уж не Барни Росс ли это, боксер?

– Нет, – ответил я. – Это Барни Росс, морской пехотинец – ободранный зад.

– Я бы хотел встретиться с ним как-нибудь.

– Может, это и случится. Мир, знаете ли, тесен.

– Будь они прокляты, эти дни. Ну ладно, мне надо отчаливать.

Мы пожали руки, и он поднялся на борт своего катера. Я посмотрел на пляж и увидел, как Барни помогает промокшему, едва державшемуся на ногах матросу дойти до аэродрома.

– Уж не Роберт Монтгомери ли это был, тот, перед кем ты так подхалимничал? Актер?

– Не-а, – ответил я. – Это был лейтенант Генри Монтгомери, командир катера Тихоокеанской приписки.

– А я был уверен, что это Роберт Монтгомери, актер.

– Да это один и тот же человек, schmuck.

– А что такой парень, как он, делает на этой чертовой службе?

– Ты хочешь сказать, что он мог бы сейчас быть дома и посиживать в ресторанчике?

* * *

Сражение продолжалось всю ночь. Вспышки и следы трассирующих пуль освещали небо. Но и на следующий день бой не закончился. Солдаты, которые приехали на Остров, чтобы участвовать в деле, командиры, которые должны были отдать приказ о начале контрнаступления, – все они были еще необстрелянными салагами. И сражение в воздухе и на море стало для них школой боя.

Общеизвестно, что морские пехотинцы не выносят, когда их путают со служащими других родов войск. Сухопутные войска и военно-морской флот всегда шли впереди нас, и они первыми получали продукты и оборудование, что, естественно, вызывало наше негодование. Но с матросами, которые спасались с тонущего корабля, на Острове обращались по-королевски. И я не знаю ни одного случая, когда бы солдаты повздорили с морскими пехотинцами на Гуадалканале. Может, это джунгли забрали у нас все плохое. А может. Остров просто поглотил нашу сущность, превратив нас всех просто в солдат.

А может, спокойствие сохраняла сладкая приманка?

Ребята из сухопутных войск были богаты плитками шоколада «Херши». А у нас, морских пехотинцев, было полно сувенирчиков. Обмен был интенсивным и распространялся быстро, как огонь. Шоколадки, конфеты и карамельки хорошо шли за мечи самураев, боевые флаги и шлемы узкоглазых. В сухопутных войсках было полно сигар и сигарет, и я выменял боевое знамя с восходящим солнцем на пару блоков «Честерфильда» и кварту виски.

– Ты можешь что-нибудь посоветовать тем, кто еще не был в бою? – спросил меня один солдат, с которым мы только что произвели обмен.

– Ты когда-нибудь слышал выражение «следи за своей задницей»?

– Конечно.

– Так вот: в боевых условиях оно приобретает особое значение. Послушай, япошки знают, что мы не гадим там, где едим. Мы не любим ср... и мочиться в своих окопах или около них. Так вот, на рассвете, когда ты вылезешь из своей норы и станешь подыскивать кустики, чтобы облегчиться, старайся пригибаться. Снайперы так и ждут этого момента. Это самое опасное время.

– Спасибо.

– Не за что, сынок.

– Послушай, м-м-м, а ты себя хорошо чувствуешь?

– Как нельзя лучше. Я в прекрасном состоянии.

– Хорошо, – сказал он, нервно улыбаясь. И пошел своей дорогой.

Но я не был в прекрасном состоянии. Я весь пожелтел от таблеток атабрина, несмотря на которые у меня началась лихорадка. Ясное дело, это была чертова малярия.

– Сходи в медпункт, – предложил мне Барни.

– Да я уже сходил, – ответил я.

– И что?

– У меня только сто один градус. И я могу ходить.

– Так значит, ты пойдешь на линию обороны вместе с остальными?

– Наверное.

Я правильно предполагал. К вечеру мы уже шли мимо местной деревушки Кукум к доку, который мы там выстроили. Недавно через реку Матаникау перебросили понтонный мост. Несколько аборигенов рассматривали нас. Это были темнокожие люди в набедренных повязках и отдельных частях нашей формы. Их лица были татуированы, уши проколоты и разукрашены орнаментом, курчавые волосы, длиной дюймов в восемь, стояли дыбом и были подкрашены в рыжеватый цвет, как мне сказали, соком лимонов. В Руках они держали японское оружие: ножи, штыки, ружья. Некоторые из них помахали мне – я ответил им на приветствие. Они были на пашей стороне.

Рядом, на песчаном островке, как суровое напоминание о врагах, прятавшихся на западном берегу реки, лежали обуглившиеся или затопленные обломки японских танков. Они застыли в колее и были похожи на огромных вымерших животных. Раздувшийся труп японского солдата плавал на поверхности воды, когда мы проходили по понтонному мосту.

– Это один из племени Тохо, которому повезло, – прокомментировал командир, кивнув на труп. Командиром был капитан О. К, ле Бланк. Мы его любили, но он был упрямой сволочью.

Мы пробирались через влажные, поганые джунгли. Пройдя несколько сот ярдов, мы окопались на ночь. Вот уж удовольствие было рыть окопы, продираясь сквозь корни маленьких деревьев и глубоко вросших в землю сорняков и кустов! Я думал лишь о том, как было бы чудесно вернуться домой, в Чикаго.

Барни жаловался на свое колено: у него еще раньше разыгрался артрит, а эта промокшая, долбаная яма была плохим лекарством. Ему пришлось копать с неперевязанной ногой, и от этого она заболела. Я сказал, чтобы он не беспокоился: в случае чего я смогу понести его к тому месту, где еще надо будет рыть землю.

– Дьявол, – сказал он, – ты сам-то едва жив. У тебя, наверное, от лихорадки уже подскочила температура до ста трех градусов.

– Да ты сам бредишь, – сказал я. – Смотри на вещи проще. Я сам все раскопаю.

* * *

На следующее утро, после того как мы позавтракали холодным пайком, командир собрал весь взвод и спросил, есть ли добровольцы, чтобы идти в разведку. Задачей дозора было обнаружить позиции япошек для полка сухопутных войск, которые должны были вот-вот подойти и взять местность под свой контроль.

Надо сказать об одной вещи. Правилом номер один для всего корпуса морской пехоты было: никогда не вызываться добровольцем.

Барни вызвался.

– Ты чертов козел, – прошептал я ему.

– Отлично, рядовой Геллер, – сказал командир. Я уже никогда не узнаю, то ли он услышал мои слова, то ли неправильно меня понял.

Как бы то ни было, его «отлично» означало, что я тоже отправляюсь в этот гребаный дозор.

В отряд также вошли д'Анджело, крупный докер из Фриско по прозвищу Толстый Уоткинс, невысокий парнишка из Денвера по имени Фремонт и Уйти – мальчик из Джерси. Оба они попали сюда из университетов. Был еще один большой индеец – Монок. Я не знаю, откуда он и где жил до войны.

И вот мы семеро отправились в дневную тьму джунглей.

Мы не ползли, но шли пригнувшись. Пригнувшись так низко, что жуки и скорпионы могли заползать в нашу одежду, а трава кунаи могла резать нас. Ветки лиан с гадкими маленькими шипами, напоминавшими крючки для ловли рыбы, так и тянулись, чтобы зацепить нас. Было просто невозможно продвигаться тихо сквозь всю эту буйную растительность, а я к тому же постоянно думал о предупреждении ребят из Первого о проволоке, зная, что каждый шаг может оказаться последним.

– Эй, Росс! – окликнул д'Анджело шепотом. – Эти поганцы в самом деле рядом.

Мы все посмотрели на него: красивый итальянец с Юга нагнулся и поднял какашку. Он держал ее в своей ладони так, как будто его рука была сдобной булочкой, а на ней лежала сосиска.

– Она все еще теплая, – очень серьезно произнес он.

Мы с Барни обменялись взглядом, подумав о том, сколько времени этот парень провел на Острове.

Потом, когда мы снова пошли вперед, д'Анджело сказал, ища себе поддержки:

– Это наверняка японская. Она пахнет японцем.

Теперь мы были уверены, что он – азиат.

И тут мы услышали пулеметную стрельбу. Это было совсем рядом, но они не целились в нас.

Мы спрятались за большими деревьями и бревнами, в которые превратились деревья, выкорчеванные из земли разрывами снарядов. Мы с Барни вдвоем спрятались за одним толстым стволом.

В кого они, к дьяволу, стреляют? – прошептал я.

– Мы – единственные американцы, которые зашли так далеко от реки, – прошептал мне Барни в ответ.

– Но не похоже, что они стреляют в нас. Звук пулеметной очереди становился громче.

Я ухмыльнулся.

– Он стреляет наугад: просто водит пулемет веером в надежде попасть в кого-нибудь.

– Звук все громче.

– Знаю, – сказал я и вытащил гранату.

Когда звуки выстрелов стали уж совсем громкими, я вырвал чеку, размахнулся и бросил гранату.

Раздался взрыв, потом мы услышали вопль, за которым наступила тишина.

Мы пошли дальше.

Через пару часов, когда мы продолжали наш путь по влажным джунглям, солнце стало безжалостно палить, проникая сквозь ветви деревьев. Японцев мы больше не видели.

Еще один парень из нашего взвода, Роббинс, отыскал нас около четырех часов.

– Походите еще полчаса, – сказал он, – а потом возвращайтесь с докладом к нашему командиру.

И он отправился назад.

Мы уже собирались в обратный путь, когда Монок дотронулся до моей руки.

– Смотри, – сказал он.

Это было первое, что он мне сказал.

Но тут и говорить было нечего: он указывал на японский патруль, по крайней мере вдвое превышавший наш по количеству. Япошки направлялись в нашу сторону.

– Отваливаем отсюда, – сказал я Барни. Он махнул Толстому, Фремонту и Уйти, шедшим справа от нас, как раз параллельно японцам. Которые засекли их.

Мы открыли по ним пулеметный огонь. Пули плясали на груди Уйти, и он, как бы в ответ, тоже приплясывал, а потом упал в кусты. Кровь ручьем полила из ран на его груди. Пригнувшись, мы побежали к нему: япошки еще не заметили нас, а Уйти пропал у них из вида.

Толстый, Монок и Фремонт были уже рядом с Уйти. Дьявол, я не знал, что с д'Анджело.

– Вот черт, – выдохнул Уйти. – Я все еще жив.

– Ты получил ранение стоимостью в миллион долларов, приятель, – сказал я ему уверенно. – Ты обязательно вернешься домой.

– Похоже... война закончилась для меня, – произнес он, улыбаясь, но глаза его уже затуманились.

– Давайте сделаем ему носилки, – предложил Толстый. – Из наших брезентовых курток.

– Да, – поддержал его Фремонт. – Мы должны попробовать отнести его назад.

Мы сделали какую-то подстилку, и Толстый, Монок и Фремонт, пригибаясь, понесли Уйти, а мы с Барни взяли все ружья. Мы продвигались медленно, стараясь не шуметь. Никакого намека на японский патруль. Может, они решили, что достали нас своими выстрелами, а может, продолжали свой путь.

Мы прошли около пятидесяти ярдов, как вдруг – тра-та-та-та-та – сбоку от нас застрекотала пулеметная очередь.

Толстый и Монок закричали. Это был крик боли, который ни с чем не перепутаешь. Пулеметная очередь прошила их ноги. Носилки упали, и Уйти упал в кусты. Фремонт хотел укрыться, но тут раздалась еще одна пулеметная очередь. Он резко вскрикнул и замолчал.

Мы с Барни лежали на земле, а москиты счастливо жужжали вокруг наших лиц. Пот заливал мне глаза и рот. Соленый пот. Во рту был привкус гнили – как вонь от этих долбаных джунглей. Жизнь в тот момент была более чем отвратительной, но я не разделял стремление тех людей укоротить мне ее.

Они не заметили нас, не думаю. Но они палили из пулеметов по кругу, и пули яростно плясали вокруг.

Я видел Толстого и Монока. Как инвалиды, выпавшие из инвалидных колясок, они на руках ползли по заросшей земле джунглей. Медленно, очень медленно они находили дорогу, прячась за деревьями. Потом я увидел, что Толстый упал в воронку, оставленную артиллерийским снарядом. Мы с Барни направились к нему и по пути наткнулись на Фремонта.

Он был в ужасном состоянии: его внутренности вываливались. Фремонт стонал и был едва жив. Из его живота выпадало черно-красное месиво, в которое он запустил руку, пытаясь удержать этим ускальзывающую от него жизнь.

Над нами беспрестанно летали японские пули, образуя смертоносную арку.

Лежа на животах, мы с Барни подхватили его под руки и поволокли к ближайшему окопу. Засунув его туда, мы обнаружили, что он был уже без сознания. Слишком много народу для одной маленькой ямы! Я, как безумный, огляделся вокруг. Я весь горел и видел окружающее сквозь кровавую пелену.

Тем не менее, я увидел его – другой окоп, побольше, в десяти ярдах от нас. А перед окопом, между нами и тем местом, откуда в нас палили япошки, лежало поваленное дерево, упавшее от разрыва бомбы. Как раз возле окопа, рядом с поваленным деревом упал Монок. Пулеметная очередь прошила его ноги до самой задницы.

Теперь стреляли уже не из одного пулемета, добавилась ружейная пальба. В нас ли они стреляли?

Мы с Барни подползли к окопу. Я нырнул вниз, а он подтолкнул Монока, и мы все вместе оказались в укрытии. Между нами и япошками было это огромное поваленное дерево, но они продолжали палить, и пули свистели уже совсем близко от нашего убежища, поэтому пора было переставать прятаться и отвечать на их обстрел.

Тут в окоп вполз д'Анджело и произнес, ухмыляясь:

– Я же говорил, что какашка была еще теплая.

– Заткнись и стреляй, – сказал я ему.

– Тебе придется поддержать меня, – ответил он. Он был ранен в ногу.

– Еще и тебя! – сказал я.

– Спасибо за добрые слова, папаша. Поддержи-ка меня!

Я помог ему сесть, и он начал отстреливаться из своего «М-1». Наши усилия казались просто смешными по сравнению с тем шквалом огня, который они на нас обрушили. Барни попытался перебросить в соседний окоп винтовку Фремонта и БАВ – большую автоматическую винтовку – Толстого, но они закричали, что испытывают страшную боль и слишком слабы, чтобы стрелять.

– Вы, ребята, сможете уделать их лучше, чем мы, – крикнул Толстый. – Удержите их...

Его голос затих.

– Убит? – спросил я своего друга.

– Похоже, он просто отключился, – ответил Барни.

– У него есть компания, – сказал я, кивнув на едва живого Монока и упавшего д'Анджело.

– Господи! Но ведь он не умер?

Я пощупал пульс д'Анджело у него на шее.

– Нет, он просто без сознания. Пули продолжали свистеть и жужжать у нас над головами.

Я позвал Фремонта, но он не откликнулся.

– Кажется, нам крышка, приятель, – сказал я Барни. – Все остальные уснули.

Я вспомнил слова капрала Мак-Рея, которые он сказал мне еще там, в учебном лагере, о том, что во время боя не поспишь. Он был не прав. Так не прав!

– Они не спят, – проговорил Барни, имея в виду этих сукиных сыновей, которые поливали нас пулеметным огнем.

Не спал и Уйти. Я слышал, как он, еще не совсем мертвый, стонет рядом, причитая:

– Мама, мамочка, папа, отец, пожалуйста, помогите мне.

И он снова закричал.

Я в жизни не слышал ничего более грустного, но не заплакал. Я был в этом заброшенном мире, в этом нелепом, оставленном всеми месте, где люди под огнем стараются не сойти с ума во время всеобщего безумия.

С безнадежным отчаянием я продолжал стрелять из моего «М-1» в беспрерывный дождь японских пуль.

Я думал о том, когда придет моя очередь уснуть.

А если я усну, суждено ли мне проснуться?

5

Барни прислонился к стволу упавшего дерева, стреляя из БАВ. Большая автоматическая винтовка делала его похожим на безумного седого карлика. У него сейчас был такой взгляд, который, наверное, встречали его противники на ринге. Я был знаком с ним давным-давно, но ни разу не видел у него таких глаз.

Ствол моего «М-1» раскалился: я расстреливал обойму за обоймой. Я тоже облокотился о дерево и даже не мог видеть тех, в кого стрелял. Лишь изредка мелькавшие в джунглях тени да пули, косившие растительность вокруг нас, доказывали, что там был кто-то живой.

Позади себя я услышал страшный крик. Резко обернувшись, я, как штыком, уперся дулом моего «М-1» в грудь Монока. Он пришел: этот большой индеец пришел сюда, крича от боли. Монок перепугал меня до смерти, но бедняга был не виноват.

Монок пришел и тут же потерял сознание, а потом внезапно очнулся и начал стонать, плакать и даже иногда кричать: он был похож на большое раненое животное. Бедняга был слишком ослаблен и испытывал слишком сильную боль, чтобы помогать стрелять или даже заряжать оружие. Его ноги были в ужасном состоянии. Мы ничего не могли сделать для него, даже используя наши комплекты первой помощи.

– Песенка БАВ спета, – сказал Барни, опуская большую винтовку.

– У Уоткинса в поясе пятьдесят запасных патронов, – вспомнил я. – Хочешь, я проползу туда и принесу их тебе?

Барни покачал головой.

– Я сам пойду. Ты ослаб от малярии, тебе не встать на ноги, если ты оставишь это бревно.

Я не стал с ним спорить. Он был прав: на моем лбу можно было приготовить яичницу.

Барни продолжал:

– Как бы то ни было, я хочу остаться в том окопе на некоторое время и пострелять оттуда. Пусть эти сволочи думают, что имеют дело с целой толпой здоровых морских пехотинцев.

– Почему бы и нет? Тогда уж возьми и запасной патронташ от винтовки Фремонта. Я прикрою тебя.

Я стрелял из-за бревна попеременно то из винтовки, то из своего «М-1», чтобы поддержать заградительный огонь, пока Барни на животе выполз из своего укрытия и полз в соседний окоп.

Потом его БАВ открыл огонь, и, черт возьми, я поверил, что рядом со мной был целый взвод здоровых морских пехотинцев, которые дадут япошкам жару.

Я продолжал заряжать ружья и винтовки с помощью д'Анджело, который едва двигался, но был в сознании и мог помогать мне перезаряжать оружие. Паже меняя все время шесть винтовок, я заметил, что они до того нагревались, что того и гляди деформируются от перегрева. Ладонь моей левой руки была обожжена дочерна.

Вдруг, совершенно неожиданно, Бог знает, когда именно, два солдата – два молодых, до смерти перепуганных солдатика – появились возле нас ниоткуда. Они подползли к нашему окопу и упали вниз. Они оба были ранены в ноги, а один к тому же в бок. Они всхлипывали от боли. У них не было их винтовок.

– Кто вы, к черту, такие? – спросил я приветливо, снова меняя винтовку.

– Мы... мы отстали от нашего пехотного полка, – сказал тот, который был легче ранен. – Мы заблудились.

– Вступайте в наш клуб, – пригласил я. Выстрелив два раза, я обернулся. Д'Анджело снова был без сознания. – Вы, ребятки, будете мне заряжать.

– Да, сэр.

Они задыхались, но больше не плакали. И стали заряжать мне винтовки.

– Не называйте меня «сэр». Меня зовут Геллер.

Они назвали себя, но я не запомнил их имена. Вскоре винтовка Барни замолчала. Он приполз к нам, и его глаза округлились, когда он увидел двух новых обитателей окопа.

– Сюда прибыли сухопутные войска, чтобы начать операцию но уничтожению противника, о которой ты слышал, – сказал я. – А эти ребята явились чуть раньше.

Барни осмотрел раны мальчишек и перевязал рану одному из них.

– В чем дело? – спросил я, так как в эту минуту япошки перестали стрелять.

Барни оторвался от своих медицинских обязанностей и проговорил:

– Уоткинс сказал, чтобы мы с тобой уматывали к черту отсюда – пока мы еще на ногах, сказал он. Он говорит, мы окружены, и нет никакой надежды остаться в живых, но может, у нас получится.

– Что ты ответил на это?

– Я сказал ему, что он полон дерьма, как рождественская индейка. Мы не уйдем и не оставим их. Помощь придет.

– Ты правда в это веришь?

– Конечно, Роббинс ушел всего на полчаса раньше нас. Командир уже знает, что мы попали в беду. Они придут за нами.

– Ты, кажется, без боеприпасов для БАВ?

– Угу. Но у меня есть запасной комплект для винтовки. Это нам приходится.

– А гранаты?

– За ними надо вернуться. Я не могу унести все сразу.

– Боеприпасы у нас кончатся гораздо раньше, чем ты думаешь, Барни.

– А может, они ушли, эти вшивые японские сволочи? Огня нет уже несколько минут.

Я закурил. Мой рот и горло пересохли, глаза горели от малярии, голова гудела. Хуже, чем закурить, я ничего не мог сделать. Но я хоть что-то делал. И тут я вспомнил.

– А что у нас с водой?

Он как раз закончил бинтовать. Барни снова занял свою позицию рядом со мной у упавшего дерева, грустно посмотрел на меня и сказал:

– Фигово. Нам не повезло: фляги Уоткинса и Фремонта были пробиты пулеметным огнем.

– И у Монока тоже, – добавил я. – Я уже проверил.

Фляги были у наших двух гостей, у Барни, у меня, и у д'Анджело. Но раненым вода понадобится раньше. Я испытывал страшную жажду, точнее, это моя малярия испытывала жажду, но этим бедным раненым поганцам питье было нужнее.

Сумерки.

Выстрелов из пулемета и винтовок не было уже так долго, что джунгли вновь ожили: заквохтали птицы, зашуршали сухопутные крабы. Возможно, япошки ушли. А может, мы уложили их теми патронами, которые мы на них расстреляли.

Раненые спали, или находились в коме, кто знает. А я начал думать, что, может, нам стоит остаться и спрятаться здесь, а американские войска – сухопутные силы, морская пехота или, может, эта гребаная береговая охрана наткнутся на нас, когда линия фронта продвинется вперед.

Пулеметная очередь ворвалась в ночь, обстругивая упавшее дерево, вырезая на нем инициалы япошек. Несколько пуль, отскочив от бревна, рикошетом задели мою каску. И каску Барни тоже, оставив вмятины на наших оловянных шляпах. Мы нырнули вниз.

– Этот ублюдок совсем рядом, – крикнул я. Пули летели над нами, подпрыгивая и щелкая, трассирующие снаряды отлетали от бревна в наше укрытие, шипя, как капли расплавленного металла, попавшие в воду. Этот шум привел в чувство Монока, который закричал от боли, потом застонал.

– Черт, он слишком близко, чтобы не попасть в него, – сказал Барни, перекрикивая шум стрельбы и стоны Монока. – Я уверен.

– Брось в этого ублюдка гранату.

– Я не могу встать, чтобы сделать это. Она разорвет меня на части.

Даже ради такого случая я не мог встать: лихорадка слишком ослабила меня. Барни должен был сделать это. Я принялся «накачивать» его:

– Да ты же чемпион мира, ты, маленький schmuck. Просто брось их отсюда, посильнее размахнись! Сделай это, мужик!

С бульдожьим выражением лица он выхватил сразу три гранаты из-за пояса, вырвал зубами чеки и бросил их. Все три в разном направлении.

Он проделал это все так быстро, что, казалось, раздался только один взрыв.

И один вопль ужаса.

А потом Барни вскочил на ноги, пристроил винтовку на бревне и стал стрелять, крича:

– Получили, вы, грязные гребаные сволочи!

Барни редко так ругался, но он был прав. Он достал эту грязную, гребаную сволочь: теперь стреляли лишь один пулемет и одна винтовка. Они не были так близко к нам, как тот парень, которого Барни только что прикончил, но они подходили ближе и ближе.

Мы вновь начали стрелять, и через пятнадцать минут наши боеприпасы стали подходить к концу. Скоро мы останемся лишь с нашими пистолетами, которые носили на себе.

– Осталась одна обойма, – сказал я. – Восемь патронов.

– Прикрой меня, пока я схожу за остальными гранатами.

Я бережливо расходовал свои восемь патронов, но они кончились, прежде чем Барни возвратился. Д'Анджело, едва двигающийся, но желающий помочь, внезапно оказался рядом со мной и вручил мне пистолет.

– Он принадлежит Моноку, – сказал парнишка. – Он не будет возражать.

Монок опять был без сознания.

К тому времени, когда я расстрелял все патроны, вернулся Барни с полной охапкой гранат.

– Я схожу еще раз, – сказал он, выбираясь наружу.

Только я успел вытащить свой пистолет из кобуры, как начался минометный огонь. Я нырнул вниз в окоп. Снаряды падали совсем близко. Раскаленная добела шрапнель летела мимо, не задевая нас.

Она задела Барни. Он возвращался назад с остальными гранатами, когда горящая шрапнель вцепилась в его бок, в его руку и ногу.

– Ублюдки, ублюдки, ублюдки! – визжал он.

Барни возвратился к окопу, и я втащил его туда, наложил грубые бинты на его раны. Продолжал ухать миномет. Как моя раскаленная голова. А все остальные, кроме Барни, спали в этом проклятом Богом окопе. Такова война – ты кончаешь тем, что начинаешь завидовать погибшим.

Потом обстрел кончился.

Мы ждали, когда временное затишье прекратится. Прошло полчаса, но затишье продолжалось. Теперь нас прикроет темнота. Япошкам будет трудно найти нас ночью. Но и никто другой не сможет разыскать нас.

– Как Фремонт с Уоткинсом? – спросил я у Барни.

– Уоткинс в сознании, по крайней мере, был в сознании. Фремонт засунул палец себе в живот, пытаясь остановить кровотечение.

– О Господи!

– У бедняги нет шанса.

– Думаю, у нас у всех его нет.

– Я думал, что пехота или рота "Б" придут на помощь к этому времени.

– На это можно было надеяться, пока не стемнело. Понятно, что они, черт бы их побрал, не воспользуются темнотой.

Он покачал головой.

– Бедняга Уйти все еще лежит там, где ребята уронили его. Он теперь мертв. Бедный сукин сын!

– Единственная разница между ним и нами в том, что мы в окопе.

Москиты пировали, заползая в наши волосы. Барни жевал нюхательный табак, чтобы заглушить жажду: он отдал свою воду раненым. Я закурил. Меня трясло, пот катился по лбу, заливая мое лицо соленым водопадом. От лихорадки я не хотел есть. Это было уже что-то. Но, Господи, как я хотел пить, как мне нужно было немного воды! Господи!

Начался дождь.

– Спасибо за такую милость, – сказал я небу. Мы положили в две воронки от снарядов защитные тенты, точнее, это сделал Барни: я был слишком слаб даже для этого. Дождь привел раненых мужчин и мальчишек в чувство настолько, что они смогли двигаться самостоятельно. Мы собрались все вместе. Как только набралось достаточно воды, я высунул голову, приподнял край тента и стал пить. Барни сделал то же самое, с жадностью набросившись на воду. Мы перелили воду во фляги и пустили их по кругу – для раненых. Особенно в плохом состоянии был Монок. Он пришел в сознание, но стонал, как умирающий.

Наш окоп все еще оставался сухим, и мы с Барни то и дело высовывались наружу, чтобы освежить под ливнем наши разгоряченные головы. Так же поступал и Д'Анджело, который, казалось, был в лучшем состоянии, чем остальные. Снова почувствовав жажду, я стал пить прямо из лужиц около нашего окопа.

Дождь становился все сильнее и сильнее, превратившись из награды в настоящее наказание. Наше укрытие начинало промокать, вода уже бежала вниз, а земляной пол постепенно превращался в омерзительное месиво. Меня зазнобило, и, обхватив себя руками, я задрожал.

Барни потирал колено.

– Отличная погодка для артрита, – сострил я.

– Да уж.

А потом, как и все тропические ливни, дождь так же внезапно прекратился, как и начался. Прислонившись к земляной стене, мы были похожи на свиней в грязи. Мы прислушивались, как крупные капли, проникая сквозь ветви, падали на наши тенты – как птичий помет.

Раненые спали (или что они там делали) – все, кроме д'Анджело. Я курил. Закурив еще одну сигарету, я передал ее д'Анджело. Он кивнул мне и тоже стал курить. Озноб прекратился. Я почувствовал, что у меня снова начинается лихорадка, но сейчас это было естественно. Я даже не мог вспомнить, каково это – не чувствовать лихорадки.

– Я хотел бы знать, увижу ли Кати снова, – сказал Барни.

Упоминал ли я, что Барни женился на своей очаровательной блондинке перед тем, как мы уехали из Сан-Диего? Так вот, он сделал это. Она не была еврейкой, поэтому они устроили лишь гражданскую церемонию. Я так за него переживал! Он писал ей письма до востребования в Голливуд почти каждый день. Но он ни разу не получил от нее ни строчки.

– Слушай, – сказал он, – а вдруг она попала в аварию: кто-нибудь сбил ее или что-то в этом роде?

– С ней все в порядке. Наша почта всегда кое-как работает, ты же знаешь.

Барни продолжал тереть колено. Небольшая кучка гранат лежала рядом с ним.

– Если каким-нибудь чудом я останусь жив и вернусь назад в Штаты, к Кати, клянусь, что поцелую землю и никогда больше не уеду из наших старых добрых Штатов.

США. Кажется, это так далеко.

Так и было.

– Мама и Ида, мои братья, мои товарищи по гетто, – бормотал он. – Я ведь никогда не увижу их больше, правда? Рабби Штейн прочитает надо мной заупокойную службу, но кто скажет «Каддиш»?[6] У меня ведь нет сыновей.

Я хотел бы утешить его, сказать, чтобы он успокоился, но лихорадка не давала мне этого сделать. К тому же мои собственные мысли не давали мне покоя.

– Интересные вещи происходят, – сказал Барни. – Я же собирался сражаться с нацистами, а не с япошками... Я ведь еврей.

– Не болтай, – с трудом выговорил я.

– И ты тоже.

Я хотел как-нибудь сострить в ответ, но не мог вспомнить ни одной шутки; а может, подходящей и не было. В любом случае я промолчал. Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руках мой пистолет. Отец приставил его к голове, и я сказал: «Остановись».

Рука Барни была прижата к моему рту: он трясся, его глаза были бешеными. В другой руке он держал свой пистолет. Мы все еще находились в укрытии. Д'Анджело был в сознании. Он насторожился, вцепившись в свой автоматический пистолет. Двое солдат тоже пришли в себя. Они были вооружены так же, как и д'Анджело. Монок сидел, прислонившись к стене, и тяжело дышал. Барни прошептал мне прямо в ухо:

– Ты вырубился. Тихо. Япошки.

Мы слышали их шаги, слышали хруст веток, шелест кустов. Они были не больше чем в тридцати ярдах от нас.

Барни убрал руку с моего рта, а я стал вытаскивать свой пистолет.

Тут Монок застонал от боли.

Барни зажал индейцу рот, но было слишком поздно.

Застрекотал пулемет.

Д'Анджело бросился к Моноку: было похоже, что он хочет его придушить. Но Барни оттолкнул его.

Пулеметные очереди продолжались, но, кажется, они просто палили по кругу.

Тем временем в больнице Святой Елизаветы

Конгресс Хайтс, Мэриленд

1 февраля 1943 года

1

– Натан Геллер, – сказал я.

Капитан улыбнулся. Он был представителем военно-морских сил: единственный из четырех врачей, одетый в форму. Похоже, ему было сорок с небольшим. Доктора, сидевшие по обе стороны от него, были старше, чем он. И он был единственный из всех, кто не набрал лишнего веса. Одним из раздобревших гражданских врачей был доктор Уилкокс, мой док. Он сидел на противоположном конце. Но капитан был главным. Его обязанностью было выдавать бумаги об увольнении. Комиссован по восьмой статье.

– Вы знаете ваше имя, – приветливо сказал капитан. – Это хорошее начало.

– Да, сэр.

– Доктор Уилкокс считает, что ваши дела идут неплохо. Редко случается, что пациент оказывается на первом этаже так быстро.

– Сэр, могу я задать вам вопрос?

– Да, рядовой Геллер.

– Я считал, что программа реабилитации здесь рассчитана, как минимум, на три месяца. А я здесь чуть больше двух. И теперь, поверьте, я не жалуюсь – я рад услышать это решение, но...

Капитан кивнул и вновь улыбнулся.

– Ваше любопытство насчет раннего заседания нашего совета говорит о том, что ваше состояние улучшилось. Вы ведь были детективом перед тем, как завербоваться в морскую пехоту?

– Да, сэр. Я – президент небольшого агентства. Оно ожидает меня в Чикаго, когда я покончу с морской пехотой.

Это означало, что они нас слышали, но не видели.

– Эти сволочи нас убьют, – тихо прошептал д'Анджело. Монок, придя в себя, был, мягко говоря, смущен. Потом его глаза закрылись, и он снова отключился.

Заухал миномет, пули жужжали у нас над головами, пулемет поливал пространство вокруг нас свинцовым огнем. Все вокруг было в дыму. Я находился в полубредовом состоянии, и мое сознание выхватывало лишь отдельные картинки происходящего. Вот один из солдат получает ранение в руку, но сдерживает крик боли и не выдает нас. Вот пуля задевает лодыжку Барни. Пули везде. Монок вновь начинает стонать, а потом затихает: пуля, предназначенная ему, нашла свою дорогу.

Более четко я помню, как Барни, лежа на животе, кидает гранаты.

Это было безопасно: они не могли вычислить, откуда летят гранаты, потому что тьма поглотила все вокруг. Барни бросил, наверное, пару дюжин.

Вставало солнце. Я весь горел. Они придут в любую минуту, переберутся через бревно, запрыгнут в окоп, «банзай!», сверкнут штыки... Барни снова и снова повторял «Shema, Yisrael»[7], держа в руках последнюю гранату, чтобы взорвать нас вместе с японцами, когда они придут сюда.

Миномет не останавливался, сотрясая под нами землю.

– Стреляют с нашей стороны! – заорал Барни. Выстрелы с нашей стороны... выстрелы с нашей стороны! Еще один снаряд упал перед нами с грохотом, поднимая огромное облако дыма. Крики «Ура!» с нашей стороны.

– Нат, я пошел за помощью: япошки не разглядят меня в этом дыму. Хорошо, Нат?

Я кивнул. И отключился.

– Вы понимаете, рядовой, что о возвращении на фронт, о любой активной деятельности и речи быть не может.

Это было окончательное решение. С ранением мне повезло. Джекпот в миллион долларов: если ты был ранен в бою, тебе нет возврата в театр военных действий. Геллер марширует домой.

– До меня дошли эти слухи, сэр.

– Когда вас выпишут из больницы, вы будете с почестями демобилизованы. Вы не должны считать себя опозоренным, потому что ушли в отставку.

– Да, сэр.

– Вы честно служили своей стране. Насколько я понял, вас наградили Серебряной Звездой.

– Да, сэр.

– Вы отлично справлялись со своими обязанностями, я не преувеличиваю. Храброе поведение в бою – не такая уж малость. Но вы, кажется, все еще хотите услышать мое объяснение по поводу нашего раннего заседания?

– Да, сэр.

Он указал рукой на стену за моей спиной, вдоль которой стоял ряд стульев.

– Подвиньте стул, – сказал он. – Сядьте.

Я так и сделал.

– Подобные прецеденты уже имеются. К примеру, во многих американских больницах существует восьминедельная программа для реабилитации больных с психическими заболеваниями. Но мы вас выписываем в связи с необычными обстоятельствами. Поэтому, рядовой Геллер, вы не должны чувствовать себя обманутым из-за того, что ваша выписка оказывается столь поспешной.

– О, я не чувствую себя обманутым, сэр...

Он остановил меня, подняв руку.

– Расслабьтесь. Давайте сделаем перекур.

Он вытащил из кармана сигареты «Честерфильд», и все остальные последовали его примеру. Капитан предложил мне сигарету.

– Нет, спасибо, сэр. Я потерял всякий вкус к курению.

Держа сигарету в руке, капитан с подозрением посмотрел на меня.

– Это весьма необычно – в здешних условиях. В Сент-Езе больше нечего делать, а только сидеть да покуривать.

– Мне велели отдраивать полы, сэр. Поэтому я был занят.

Доктора обменялись улыбками, но один из них, круглолицый человек в очках с толстыми стеклами, спросил:

– Потому что курение ассоциируется у вас с войной? В отчете доктора Уилкокса указано, что вы не курили до тех пор, пока не приехали на Гуадалканал.

Глядя на капитана, а не на доктора, который задал мне вопрос, я спросил:

– Могу я быть искренним, сэр? Он кивнул.

– Предположим, курение напоминает мне о войне, – сказал я. – Предположим, я действительно мысленно переношусь на Остров.

Они смотрели на меня расширенными глазами.

– Тогда мне нужно быть идиотом, чтобы курить. И заставить себя вновь пройти через это.

Лишь капитан улыбнулся, но он был военным человеком: он мог понять.

– Я больше не чувствую себя морским пехотинцем, – проговорил я. – Я также еще не чувствую себя гражданским. Но я хочу научиться. Не вижу причины постоянно вспоминать произошедшее.

Тут впервые заговорил третий доктор. У него были маленький рот – как у рыбы – и очки в проволочной оправе. Он сказал:

– У вас была амнезия, рядовой Геллер. Это тоже – своеобразная попытка не «вспоминать» то время, когда вы получили травму.

– Я не хочу забыть то, что произошло, точнее, я не хочу «подавлять», как выражается доктор Уилкокс, это в себе. Но я определенно хочу вернуться к прежней жизни.

Доктор Уилкокс пришел мне на выручку, сказав:

– Я, думаю, достаточно ясно описал в своем отчете, что рядовой Геллер быстро выучился рассматривать произошедшее с ним как эпизод прошлого. Он знает, что все, что случилось, никак не угрожает его безопасности. Я хотел бы добавить, что к таким результатам мы пришли лишь благодаря гипнозу. Не понадобилось ни лекарств, ни шоковой терапии.

Капитан махнул доктору Уилкоксу рукой, как бы показывая, что подобные разговоры лучше не вести в присутствии пациентов.

Но врач с рыбьим ртом и проволочными очками явно был недоволен короткой речью доктора Уилкокса. Его не волновало, здесь пациент или нет, и он обиженно произнес:

– Хотелось бы верить, что вы не намеревались уменьшить достоинства медикаментозной и шоковой терапий, применяемых остальными врачами больницы святой Елизаветы.

– Ни в коей мере. Я лишь хочу сказать, что неврозы, полученные в результате участия в военных действиях, отличаются от тех хронических заболеваний, которые встречаются у гражданских лиц.

– Пожалуйста, господа, – вмешался капитан. Похоже, ему бы пригодился молоточек, чтобы постучать им по столу. Вместо этого он посмотрел на меня и сказал:

– Мы хотим задать вам несколько вопросов, прежде чем принять решение.

– Я понимаю, сэр. Но перед тем как начать, вы можете ответить на мой вопрос?

– Слушаю вас.

– Вы сказали, что существуют какие-то важные обстоятельства, которые заставляют вас раньше времени рассмотреть мое дело.

Капитан кивнул.

– Федеральный обвинитель из Чикаго хочет, чтобы вы выступили свидетелем перед Большим жюри.

– О!

Я подумал, что знаю, о чем идет речь.

Но капитан этого не знал, поэтому он принялся просматривать бумаги в поисках ответа на вопрос, которого я не задавал.

– Это касается рэкетиров и кинопроизводства. Кажется, так. Да, вот оно. Среди подсудимых Фрэнк Нитти, Луис Кампанья и другие.

– Я понял.

– Вы кажетесь странно незаинтересованным, рядовой. Вы помните случай, о котором идет речь?

Я не смог подавить улыбки и произнес:

– У меня больше нет амнезии, сэр. Но ее можно заработать, если все время выступать против Фрэнка Нитти.

В первый раз капитан нахмурился: я перешел допустимые границы, а ведь я еще не был комиссован. Я все еще был на службе.

– Означает ли это, что вы не заинтересованы в даче свидетельских показаний?

– Если я соглашусь быть свидетелем, это будет означать, что я здоров и вновь стал штатским? А если я не согласен, значит, я все еще сумасшедший морской пехотинец?

Капитану это явно не понравилось, но он лишь спокойно сказал:

– Это никак не связано с нашей сегодняшней встречей. Нас лишь попросили ускорить рассмотрение вашего дела на несколько недель, чтобы федеральный обвинитель – в Чикаго – мог поговорить с вами. Никто не требует от вас большего.

– Да, сэр.

– Но я уверен, что правительство оценит ваше сотрудничество в этом деле.

– Да, сэр.

– В конечном счете, правительство одно. Оно обвиняет этих гангстеров, но именно его вы вызвались защищать, завербовавшись в морскую пехоту – из патриотических побуждений!

«Стоило это делать», – подумал я, но на этот раз у меня хватило ума попридержать язык.

– Как бы то ни было, нас попросили рассмотреть ваше дело, и поэтому мы должны задать вам несколько вопросов.

Опрос касался множества вещей – моей памяти и моих ощущений по поводу того, что произошло на, Гуадалканале. Как и почему я солгал о своем возрасте, когда пришел завербовываться? Они спрашивали меня о самоубийстве моего отца. Один из них счел примечательным тот факт, что я носил с собой пистолет отца как свое персональное оружие. Я объяснил им, что делал это для того, чтобы никогда не принимать убийство слишком легко, никогда не считать его пустяком.

«Но ведь на войне вам приходилось убивать?» Да, сказал я, но я оставил свой пистолет дома.

Их интересовало очень многое, включая даже то, почему моя малярия не вспыхнула с новой силой до тех пор, пока я не оказался здесь. И я не потерял терпения, не вышел из себя, и, похоже, капитан стал ко мне относиться лучше к окончанию их опроса. Меня отпустили. В коридоре возле конференц-зала были стулья. Я смог присесть там, ожидая приговора. Я сидел и рассматривал пестрый мраморный пол. Часть меня хотела курить, но я не дал ей воли.

– Привет.

Я поднял голову. Это была та самая славная маленькая медсестра с четвертого этажа. Я не видел ее несколько недель. Похоже, она была практиканткой. Ее звали Сара, и мы завязали с ней дружеские отношения.

– Привет-привет, – ответил я.

– Вы не против, если я присяду?

Она села, расправив фартук на клетчатой юбке. На ней были голубая блузка и белая шапочка. А ее глаза были бледно-голубыми; веснушки все еще виднелись на маленьком курносом носике. А ее ножки! Как у Бетти Грабл.

– Я слышала, что вас сегодня вызвали на совет, – сказала она. – Мне захотелось спуститься сюда и пожелать вам удачи.

– Слишком поздно. Я уже все им сказал.

– Я не стану беспокоиться. Вы достигли замечательных успехов. Я не знаю никого, кто предстал бы перед советом всего через пару месяцев.

– Просто у дядюшки Сэма есть еще кое-что для меня, вот и все.

– Простите?

– Ничего. Дело в том, что федеральное Большое жюри хочет, чтобы я дал свидетельские показания по одному нелепому делу о рэкете, которое произошло еще до начала войны.

От мимолетной улыбки подбородок Сары дернулся.

– Все это кажется таким... неважным, не правда ли? Все, что случилось до войны.

– Да. Прошлое как-то потускнело.

– Но вы ведь вернетесь к нему.

Я покачал головой.

– Все переменилось. Вы разве не слышали, леди? Идет война.

– Нат, вы сейчас лучше спите?

Я улыбнулся ей.

– О да, конечно. Отлично. Нет проблем!

– У вас было несколько тяжелых ночей, там, на четвертом этаже.

– Но я спустился на нижние этажи, вы не забыли? Я вундеркинд, точнее, был бы им, будь я помоложе.

– Вы вообще немного спали. А когда засыпали...

Когда я засыпал, я видел кошмарные сны о фронте и просыпался со стонами, как Монок.

– Да, вы знаете, что доктор Уилкокс – волшебник? Он собрал мою голову в одно целое – кусочек за кусочком. Я чувствую себя благодарным.

– У вас темные круги под глазами.

Я был рад, что она не участвовала в совете.

– Я отлично себя чувствую, честно. Если бы я не спал, как бы я мог быть таким веселым и остроумным сегодня?

– Вы много отдыхали, сидя в комнате отдыха. Похоже, вы там дремали, не замечая, что спите. Но вот ночью...

Ночью сон отказывался приходить ко мне. А когда я ужасно уставал и все-таки засыпал, меня преследовали ночные кошмары, совсем как япошка с ножом в темноте.

– Больше этой проблемы не существует. Правда. Черт возьми, Сара, очень мило с вашей стороны, что вы спустились сюда, чтобы пожелать мне удачи.

– Я знаю, что вы до сих пор не спите. Я знаю, что вас все еще преследуют кошмары.

– Сара, пожалуйста...

– Я ничего не расскажу. Я знаю, что вы помалкиваете об этом, чтобы вас не задержали здесь дольше. Вы ведь хотите поехать домой, правда?

– Да, – ответил я, и внезапно мои глаза увлажнились. Что за черт!

Она обняла меня рукой за плечи.

– Иди сюда, большой мальчик!

Я плакал в ее голубую блузку, а она гладила меня, как ребенка. Однажды другая женщина делала это, качала меня, когда я плакал. Мне безумно хотелось, чтобы кто-то приголубил меня, это не давало мне покоя, и Сара помогла мне.

– Ну-ну, – приговаривала она.

Я сел и огляделся, надеясь, что никто меня не видит. Ведь я не хотел выглядеть как псих в палате для душевнобольных. Люди будут говорить.

– Извините, – сказал я.

– Все в порядке, – проговорила Сара. – Я не собираюсь рассказывать что-нибудь докторам. Вам лучше уехать в Чикаго – в любом случае. Вы действительно знаете тех людей, о которых рассказывали?

– Да. Но в чем дело, неужели вы никогда не встречали знаменитостей?

– Конечно, встречала. Наполеона, например, или того парня, который называет себя Гитлером.

– А вы предполагали, что подлинные вещи должны быть только в определенном месте?

Она широко улыбнулась, показав мне ряд хорошеньких детских зубов.

– Хорошая мысль. – Она встала. – Если вы еще будете в Вашингтоне, попробуйте заглянуть ко мне.

– Вы намекаете, что захотите иметь дело с бывшим душевнобольным?

– Конечно, – ответила она. – У нас нехватка мужчин.

– Похоже на комплимент. Скажите, а как дела у Диксона?

Ее улыбка исчезла. Покачав головой, она снова присела рядом.

– Не очень хорошо. Он теперь на шестом этаже. Ему уж точно не попасть на раннее заседание совета.

– Вот черт! А тот моряк, который все время молчал, м-м-м, как вы называли его состояние?

– Кататония, – ответила она и засмеялась.

– Что здесь смешного?

– Мне не следует смеяться. Помните, какой шум он устроил, когда мы кормили его из трубочки?

Я несколько раз помогал ей и санитарам кормить этого парня смесью из томатного сока, молока, сырых яиц, мясного пюре и лекарств. Если больные отказывались есть, им вливали всю эту стряпню прямо в горло через трубочку. А этот парень, который отказывался говорить, но был обычно спокойным, просто приходил в ярость, когда в его горло пытались вставить трубку.

– Он заговорил, – сказала Сара. – Ему провели несколько сеансов шоковой терапии, и он заговорил. Он рассказал нам, почему так сопротивлялся, когда мы кормили его через трубку.

– Так почему?

– Он думал, что это была клизма, но мы вставляем ее не в то место.

Мы смеялись и смеялись. Я хохотал до слез, но на этот раз по-другому: эти слезы уже не были горькими.

Сара поднялась.

Я тоже встал.

– Удачи вам, – сказала она, дотронувшись до моего лица. – Попробуйте поспать.

– Я постараюсь, – сказал я и сел.

Она повернулась: красивые ноги. Я целыми часами думал об этих ногах. В палате сумасшедшего дома нечего больше делать.

Я вытер свои щеки, думая о том, какой сладкой и лукавой была эта маленькая сучка. Она понимала, что я сдерживал себя, знала, что несмотря на гипноз, я не все рассказывал доктору Уилкоксу.

Черт, были вещи, которые я не мог ему рассказать. Некоторые двери никогда не откроются. Или вся эта мешанина событий, образы, преследовавшие меня в окопе, были просто горячечным бредом, который охватил меня тогда?

Как, мать твою, точно умер Монок? Его застрелили. Кто застрелил его?

Конечно, япошки. Не будь идиотом.

Но почему тогда на его груди были черные обгоревшие пятна в том месте, где прошла пуля? Почему, в конце концов, пулевое отверстие было таким большим, что туда можно было кулак засунуть?

Это был выстрел с близкого расстояния. Кто-то застрелил его с близкого расстояния.

Из пистолета, это очевидно. А они были у всех нас:

У Барни, д'Анджело, у двух солдат и у меня.

У меня.

Похоже, я держал свой пистолет в руках, когда заметил следы пороха на брезентовой куртке Монока.

Я выпрямился, закрыв лицо руками. Нет, я не сказал Уилкоксу об этом. Я никогда об этом не говорил. Я никому не сказал, что, кажется, видел, как это случилось. Как убили Монока. Но я, черт возьми, «подавил» эти мысли, упрятал их глубоко в своей долбаной голове. И я не мог, не должен был вспоминать этого.

Это я убил тебя, Монок? Потому что ты кричал и мог выдать всех нас, и поэтому я убил тебя?

2

– Рядовой Геллер!

Это был капитан. Он стоял в дверях конференц-зала.

– Пожалуйста, заходите.

Я зашел.

– Мы обсудили ваш случай, – заговорил капитан, усаживаясь за стол. Я остался стоять. – На нас произвело большое впечатление ваше быстрое выздоровление. Мы пришли к выводу, что вы полностью готовы к возвращению в общество.

Перед ним на столе лежали какие-то бумаги с подписями; он вручил их мне.

Восьмая статья.

– А вот ваша с честью заработанная награда, – сказал он, передав мне маленькую коробочку.

Я даже не стал ее открывать: я знал, что это. «Утка недобитая» – булавка на лацкан, которую получали все ветераны, когда их комиссовали. А называли ее так, потому что награда представляла из себя крохотную пуговку с изображением орла, неуклюже распиравшего крылья.

– Обратитесь в приемный покой, и они помогут вам организовать вашу поездку. Если хотите, вам могут забронировать место на сегодняшний поезд. Вы возвращаетесь в Чикаго, мистер Геллер.

Я улыбнулся тому, что меня комиссовали. Потом я улыбнулся капитану.

– Спасибо вам, сэр.

Он тоже встал, протянул мне руку, и я пожал ее.

Я пожал руки всем. Около доктора Уилкокса я немного задержался. Мне хотелось показать те теплые чувства, которые я к нему испытывал за то, что он помог мне все вспомнить.

– Удачи вам, Нат, – сказал доктор.

– Спасибо, док.

Когда я уже выходил, он добавил:

– Если у вас будут проблемы со сном, обратитесь в местный военный госпиталь. Они вам дадут какое-нибудь лекарство.

Я понял, что не так уж хорошо обманывал его, как предполагал.

– Спасибо, док, – еще раз промолвил я и отправился в свою палату, чтобы собрать вещи в рюкзак.

Неважно, что случилось в том окопе. Это было в прошлом, это уже история. И дело было даже не в том, что Монок умер, а в том, что кто-то из нас пережил это. Конечно, не Фремонт и Уйти. Это могли быть Уоткинс, или д'Анджело, или двое солдат, или Барни... Черт, Барни был героем. Говорили, что он убил двадцать два японца своими гранатами. И еще я слыхал, что он все еще там, на Острове. Все еще участвует в боях. Как он может до сих пор находиться там?

А я – здесь?

Я сел на край койки и подумал о том, до чего же это нелепо – возвращаться в Чикаго и разговаривать с каким-то федеральным обвинителем о Фрэнке Нитти, Луисе Кампанья по прозвищу Литл Нью-Йорк и о Компании, надувшей киношников. Зачем им это все сегодня? Кому это нужно? Они не знают, что идет война? Похоже, все это было в другом мире. Чикаго Фрэнка Нитти... Это было целую жизнь назад.

А ведь не прошло еще и трех коротких лет...

ГОРОД ФРАНКА НИТТИ

Чикаго. Иллинойс, 6 – 12 ноября 1939 года

1

Ресторанчик на углу теперь назывался «Дилл Пикль», а у бара за соседней дверью был новый хозяин. Коктейль-бар Барни Росса переехал в другое, более просторное помещение, напротив отеля «Моррисон». Барни содержал там шикарные апартаменты. Я сам жил в этом отеле, в двухкомнатном номере, но, конечно, не таком дорогом.

Для меня это был шаг вперед, потому что еще не так давно я спал в своем офисе на раскладушке и исполнял роль сторожа. Это было вместо платы за жилье моему хозяину. А моим хозяином, владельцем здания тогда и теперь был один человек – Барни Росс.

Мы шли этим ясным утром из отеля «Моррисон» в сторону его бывшего ресторана, над которым находился – по крайней мере раньше – мой однокомнатный офис. Барни не был единственным, кто расширял свое дело.

– Мне не терпится увидеть, что ты сделал со своей конторой, – громко сказал Барни, чтобы перекричать шум железной дороги.

Я распахнул перед ним дверь.

– Никаких постоянных улучшений, – говорил я ему в спину, пока мы поднимались. – Я бы не хотел, чтобы твой вклад поднимался в цене.

– С тех пор как ты начал платить ренту, – сказал он мне, усмехаясь, как бульдог, который приметил связку сосисок, – ты не очень-то обаятелен.

На самом деле я чувствовал свое обаяние в это утро. Мне казалось, что я очень даже обаятельный. Жизнь хороша. Жизнь приятна. Мой бизнес процветает. Да и книга моя замечательна.

Вы видите: я не был крупным бизнесменом. Но не таким уж и маленьким, каким был раньше. Я открывал для себя мир.

Однако это вовсе не здание, принадлежащее Барни, оказывало на меня такое влияние. Этот дом на Фон-Бурен-стрит, нависающая железная дорога, отбрасывающая тень на середину улицы, мешанина из баров, ломбардов, ночлежек... Да и наше здание ничем не выделялось. У нас была парочка врачей, по дешевке оказывающих свои услуги: один, кажется, делал аборты, а другой – лечил зубы. Во всяком случае, они оба занимались разного рода удалением, в том числе денег из бумажников. И даже такой старый и опытный специалист по карманникам, как я, не мог ничего поделать с ними. У нас также обитали трое стряпчих, занимающихся сомнительными делами, хиромант и многочисленные брачные конторы, которые то и дело открывались и закрывались.

И одно детективное агентство, которое теперь гордо размещалось в двухкомнатном помещении. В дальнем конце коридора на четвертом этаже находился мой старый офис, теперь перегороженный: там работали два только что нанятых мною сыщика. Окна конторы, расположенной за другой дверью, выходили на Плимут-корт и Стандарт-клаб. Контора была моей и только моей.

Почти.

Я отворил дверь. На матовом стекле была свежая надпись:

ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНТСТВО «A-I», НАТАН ГЕЛЛЕР, ПРЕЗИДЕНТ.

Мы с Барни вошли в приемную комнату моего офиса. Моя приемная! Вот дьявол! Мне лишь не хватало кучи прошлогодних журналов, и тогда во всем округе не нашлось бы приемной, которая бы хоть чем-то отличалась от моей.

И у меня еще была Глэдис.

– Доброе утро, мистер Геллер, – сказала она, неискренне улыбаясь. – Звонков не было.

Я взглянул на часы.

– Сейчас пять минут десятого, Глэдис.

Мы открывались в девять. Пинкертон никогда не спал, Геллер имел такую привычку.

– Как давно вы здесь?

– Пять минут, мистер Геллер. За это время звонков не было.

– Называйте меня Нат.

– Это будет некорректно, мистер Геллер.

Она стояла за маленьким ободранным столиком темного цвета, который отдал мне Барии, перевозя свой коктейль-бар.

– Если вы позволите, я продолжу работу по разборке картотеки.

Четыре деревянных ящика с картотекой, стоявшие в приемной, были теперь в распоряжении Глэдис. Она приводила документы в порядок, так как это не делалось уже года два. Кстати, Глэдис было двадцать четыре года. Ее темные волосы, спадающие на плечи, завивались на концах; именно такие прически носили многие девушки. Никто не мог быть более привлекательной, чем Глэдис, даже теперь, когда она возилась с карточками в своей нарядной, но тем не менее подходящей для офиса белой блузке и черной юбке, которая сверху обтягивала ее зад, а книзу расширялась. Словом, Глэдис являла собой мечту клерка-развратника.

К сожалению, похоже, этой мечте не суждено было сбыться. Я нанял ее за ее соблазнительную задницу и привлекательную мордашку; упоминал ли я темные карие глаза, длинные ресницы, надутые губки? Кстати, эти надутые губки должны были насторожить меня: ведь я же, черт возьми, был детективом. Да, ее тыльная сторона сыграла решающую роль, хотя ее секретарское прошлое – письма от бывшего работодателя, диплом из школы секретарей – были вполне подходящими.

Но она обошла меня. Она оказалась умной, квалифицированной секретаршей, которая не испытывала ни малейшего интереса к своему шефу.

Барни пихнул меня.

– О, Глэдис. Это мой друг, мистер Росс. Он хозяин этого дома.

Она отвлеклась от каталога и улыбнулась Барни любезно, но незаинтересованно.

– Хорошо, – сказала она.

– Это Барни Росс, – добавил я. – Боксер.

Она снова занималась каталогом.

– Я знаю, – ответила Глэдис равнодушно. И добавила: – Я рада.

Она говорила бесстрастным вежливым тоном телефонного оператора.

Мы с Барни прошли мимо нее, мимо старомодного черно-белого дивана в стиле «модерн» и стульев, которые я купил еще в тридцать четвертом на художественной распродаже после Всемирной выставки. Я отворил дверь в середине стены – снизу деревянной, а сверху – из матового стекла, – которая отделяла приемную от моего офиса. Там стоял мой старый письменный стол – огромная, обшарпанная дубовая громадина, к которой я привык. Я подскочил к новому удобному вращающемуся стулу, на который можно было откинуться, не рискуя вывалиться в двойные окна у меня за спиной. Барни достал его мне по оптовой цене. У правой стены стоял коричневый кожаный диван с Максвел-стрит: он был не новый, но в отличном состоянии. Над ним висело несколько фотографий, включая портреты Салли Рэнд и еще одной актрисы. На обеих фотографиях было написано «с любовью». Таких вещей не должно быть в конторе: они не имеют отношения к делу, но снимки двух знаменитых актрис с дарственными подписями производили впечатление на некоторых моих клиентов. К тому же мне было на что посмотреть, когда наступал застой в делах. На другой стене, над несколькими стульями, висели фотографии Барни на ринге, которые он мне подарил. Одна из них была подписана. Но там не было слов «с любовью».

– А она ничего, – сказал Барни, помахав большим пальцем в сторону Глэдис, – только не больно-то приветливая.

– Я знал это, когда нанимал ее, – ответил я бесцеремонно.

– Не заливай!

– Ее внешность, черт возьми, не была для меня главным. Меня интересовала ее квалификация, и я понял, что для работы она – то, что нужно.

– Ну, допустим, тебя действительно интересовала ее квалификация. Но ручаюсь, она была приветливее, когда пришла на собеседование.

– М-да, – признался я. – Именно поэтому я и принял ее на работу. Ну ладно. А как твоя личная жизнь?

Барни расстался со своей женой Перл. Вкратце: он уехал на восток, чтобы поработать у ее отца, чей бизнес был связан с одеждой. Но ничего не вышло – ни с женитьбой, ни с бизнесом. Барни пришлось вернуться в свой ресторан.

– У меня есть девушка, – сказал он, как бы защищаясь. – А ты?

– Я отказался от этого.

– Я не шучу, Нат, ты же не молодеешь. Ты – серьезный бизнесмен. Почему бы тебе не устроиться и не обзавестись семьей?

– У тебя же нет детей.

– Но не потому что я не делал попыток. А возможно, это даже и к лучшему, раз у нас с Перл ничего не вышло. Вот с Кати – другое дело.

Кати его хористка.

– Из огня да в полымя, – сказал я. – Занимаясь своим делом, я мало стал доверять семейным узам.

Он добродушно нахмурился.

– Тебе приходится сейчас часто следить за неверными супругами?

– Ну да. Разводы помогают таким агентствам, включая и наше, существовать. Но теперь я стараюсь побольше этого лошадиного дерьма свалить на своих сыщиков. Уж если ты – босс, то можешь сам выбирать себе случай для расследования.

– Если уж речь зашла о твоих операх: почему бы нам не пройти к ним и не представить им меня? Я еще никого из них не встречал.

Мы прошли через приемную, кивнув и улыбнувшись Глэдис и получив в ответ кивок женщины, которая так и не оторвалась от картотеки. Потом мы подошли к другой двери, к моему бывшему офису. На дверном матовом стекле было написано просто:

«A-I», ЧАСТНОЕ СЫСКНОЕ АГЕНТСТВО.

Я вошел без стука; Барни следовал за мной. Когда я там работал, комната казалась мне огромной. А теперь, разделенная перегородкой на два закутка, в которых стояли письменные столы и стулья для клиентов, она стала просто крохотной. Оштукатуренные стены были покрашены бледно-зеленой краской. Только один стол, тот, что стоял в левой каморке, был занят. За ним сидел человек – плешивый мужчина с венчиком волос вокруг лопоухих ушей, в очках в тонкой оправе на вздернутом носу. Ему был пятьдесят один год. Он снял пиджак и повесил его на вешалку. Но несмотря на это, он выглядел очень внушительно в жилетке и аккуратном солидном голубом галстуке.

– Барни, – сказал я. – Это Лу Сапперстейн.

Сапперстейн улыбнулся и протянул через стол руку, которую Барни, улыбаясь, пожал.

– Благодаря вам я заработал немного денег в прошлом году, – сказал Сапперстейн.

– Каким образом? – спросил Барни.

– Он поставил на Армстронга, – вмешался я. Барни усмехнулся.

– Ну что за парень! – воскликнул он, имея в виду меня.

– Я не это имел в виду, – произнес Лу, немного смутившись. – На самом деле, после вашего поражения я поспорил с приятелем, что вы уйдете с ринга. Что вы, конечно, и сделали.

– А откуда вы узнали, что я уйду и не вернусь? У меня было множество предложений, знаете ли.

– Поэтому-то я и не мог получить выигранное в течение года со дня вашего поражения. Это условие было частью нашего пари в пятьдесят долларов. Спасибо, мистер Росс.

– Называйте меня, пожалуйста, Барни.

– Лу ушел в отставку после двадцати пяти лет службы в полиции, – сказал я. – Мы вместе разрабатывали все детали, касающиеся карманников.

– Я был его боссом, – сказал Лу Барни. – Нанять меня – это воплощение идеи Ната о мщении мне.

– Я тебя нанял, потому что я – хороший парень, – заявил я. – А вот уволить тебя – это моя идея о мщении. Где Фортунато?

– Опаздывает. – Сапперстейн пожал плечами.

– В первый же день? – спросил я, слегка удивившись.

Сапперстейн снова пожал плечами.

– Я хотел, чтобы он начал работать с этими кредитными обязательствами, – сказал я, указывая на бумаги, лежавшие на его столе, которые Лу не мог видеть со своего места.

Тут дверь за нами открылась и вошел Фрэнки Фортунато. Он был маленький, худой, как жердь, с темными жиденькими волосами и резкими чертами лица. Он бы выглядел зловеще, если бы не его широкая, открытая, ясная улыбка. Его щегольский костюм был коричневого цвета, а галстук – желто-красный.

– Привет, я опоздал! – крикнул он. – Не страшно для начала.

– Вы же должны быть здесь до девяти часов, – сказал я ему. – По-моему, это не чрезмерное требование...

– Вы имеете в виду квалификацию или пунктуальность?

– Вообще-то, и то, и другое.

– Геллер, вы стареете. Вы не помните, каким вы были молодым? Этой ночью у меня было жаркое свидание.

Он подскочил к своему столу и принялся крутить телефонный диск.

– Вам бы лучше заняться кредитными чеками, – недовольно заметил я ему.

– Сладкая моя, – заговорил он в трубку. – Это Фрэнки. – Прикрыв микрофон, он замахал рукой, чтобы мы ушли. – Вы не против? У меня частный разговор.

Я подошел к нему и взял у него трубку.

– Привет, сладкая моя. Фрэнки просто позвонил сказать, что он остался без работы. – Я отдал ему трубку.

– Поговорим позже, солнышко, – проворковал Фрэнки и повесил трубку. Он ухмыльнулся. – Проверю, все ли в порядке. Вы не возражаете, если я займусь этими кредитными обязательствами?

– Начинайте. Между прочим, это мой приятель Барни Росс.

– Послушайте, – обратился он к Барни вместо приветствия. – Есть смысл вернуться. Это не должен обязательно быть Армстронг. Послушайте, Канцонери все еще выходит на ринг. Третье сражение Росс – Канцонери может принести кругленькую сумму. Нам надо поговорить. – Он посмотрел на меня и улыбнулся краешком рта. – Конечно, после работы.

Я кивнул Фрэнки и Лу, и мы вышли из комнаты.

– Этот парень нахален, но я уверен, что у него блестящие способности, – заявил Барни.

– Это точно. Я его исправлю. Насколько это возможно.

– Чем он занимался раньше?

– Он вылетел из полиции в первый же год службы за то, что не ужился с Туббо Гилбертом.

Капитан Дэниел «Туббо»-толстый-Гилберт даже по чикагским меркам пользуется дурной славой продажного копа. Но при этом весьма влиятельного.

– А-а-а, – протянул Барни. – Не удивительно, что тебе понравился парнишка. Ты просто себя видишь в этом сукином сыне.

– Знаешь что, – ответил я, – я замечаю прекрасные черты во многих сукиных сыновьях. Больше того, меня знают как приятеля одного бывшего спортсмена.

Выражение лица Барни внезапно стало задумчивым.

– Как бы этого парня не забрали в армию.

Я покачал головой.

– Этого никогда не будет.

Мы уже подошли к моему офису.

– А я думаю, что это должно случиться, Нат. Да ты знаешь, и мы могли бы попасть туда.

– Я гарантирую тебе, что уж этого-то никогда не случится.

– Я пойду, попросят меня, или нет.

– Не будь дураком, – возразил я.

– Ты что, не знаешь, что идет война?

– В Европе. Они уже втягивали нас в свои сражения, но больше им этого не удастся.

– Ты и правда в это веришь?

– Конечно.

– Но, Нат, ты же еврей.

Я не еврей. Это не означает, что я не сочувствую тому, что происходит с евреями в Германии. Мне не нравится идея захвата собственности военными где бы то ни было. Но я не считаю, что это имеет отношение ко мне.

– Ты еврей, Нат.

– Мой отец был евреем, мать ирландской католичкой, а я – я просто еще один болван из Чикаго, Барни.

– Может и так. Но с точки зрения мистера Гитлера ты просто лишь еще один еврей.

Конечно, он не сказал ничего сногсшибательного, но Барни сделал свое дело. Это было не в первый раз и, конечно, не в последний.

Поэтому даже не попытавшись как-нибудь отшутиться, я отослал Барни, а сам отправился работать. Я сделал несколько звонков по поводу страховки, прежде чем заметил, что утро уже кончилось.

В это время Глэдис сунула свою хорошенькую безразличную мордашку в дверь и сказала:

– Пришли ваши клиенты, которым вы назначили на одиннадцать.

Я совсем забыл.

Это, принимая во внимание значимость клиента – потенциального клиента, – поскольку мы не говорили с ним, а лишь договорились о встрече по телефону, было большой глупостью с моей стороны.

– Попросите мистера О'Хару войти, – сказал я, поправляя галстук и принимая надлежащий вид.

Но первым вошел не мистер О'Хара. Это была потрясающая женщина. Довольно высокая, смуглая, она вплыла в комнату, как будто была героиней арабских сказок (или сицилийских кошмаров?). Она выглядела по-королевски в своем щегольском пальто из верблюжьей шерсти с подплечниками. Под пальто виднелся костюм мужского покроя в тонкую полоску. Но под костюмом, как мог углядеть любой детектив, было отнюдь не мужское тело: лацканы моего костюма не приподнимались так в одном месте. На голове у нее была надета маленькая серая шляпка поверх блестящих черных волос, затянутых в узел. На плече на длинном шнурке висела маленькая сумочка-кошелек: в такую не засунешь смену белья. Женщина взглянула на фотографии актрис, и мне показалось, что она была довольно удивлена. Потом она улыбнулась и кивнула мне. Мимолетная улыбка была не теплой, но чувственной. У нее были широкий рот, губы, накрашенные темно-красной помадой, римский нос, темные-темные глаза и насмешливо приподнятые брови.

О'Хара, ростом ниже ее, семенил сзади. Он помог ей снять пальто, а она держала себя с таким видом, будто была королевой, а он – ее слугой.

Это было смешно, принимая во внимание, кем он был на самом деле, потому что Эдвард Дж. О'Хара – маленький, но внушительный человек в аккуратном костюме в тонкую полоску, с бриллиантовой булавкой, пристегнутой к красному галстуку в черную крапинку, держащий черное пальто перекинутым через руку и черную шляпу в другой руке, – был большим человеком в этом городе, миллионером со связями в городских властях и преступном мире. Особенно в преступном мире. Его несимметричное лицо было по-своему красивым. Его густые черные брови нависли над проницательными голубыми глазами, нос был длинный и тонкий, а завершал картину маленький подбородок с ямочкой.

Он повесил ее пальто, потом – свое, а потом улыбнулся мне дружеской улыбкой.

– Мистер Геллер, надеюсь, вы не будете против того, что я привел с собой секретаршу, мисс Каваретту... она будет делать кое-какие записи. Я так всегда поступаю, когда иду на деловые свидания.

Я указал им на стулья у левой стены.

– Безусловно, нет, – сказал я. – К тому же такая чудесная компания может только радовать.

Мисс Каваретта скупо улыбнулась. По ее глазам было видно, что она знает что-то такое, чего не знал я. Она села, скрестив стройные красивые ноги, и достала из сумочки блокнот для стенограмм и ручку.

О'Хара стоял напротив меня. Он протянул мне руку, все еще улыбаясь, как политик. Я пожал ему руку, тоже улыбнулся ему, недоумевая, почему он так стремился мне понравиться. Он был важным человеком. Я был, по сути, никем. Он так всегда себя вел?

– Для меня это большое удовольствие, мистер Геллер, – произнес он. – Я слышал о вас много хорошего.

– От кого, мистер О'Хара? Может, от Фрэнка Нитти?

Его улыбка тут же исчезла. Мне не следовало этого говорить: это просто вырвалось у меня.

Он сел.

– О моих связях с преступным миром преувеличивают, мистер Геллер. К тому же, даже имея такие связи, можно делать деньги и не рисковать, если поставить все на деловую основу и быть честным в своих поступках. Пусть все будет по-деловому, и тогда нечего бояться.

Было похоже, что он пытается уговорить себя, а не меня.

Я сказал:

– Я не хотел сказать что-то грубое, мистер О'Хара.

– Зовите меня Эдди, – улыбнулся он, доставая серебряный портсигар. Он предложил сигарету мисс Каваретте: она взяла. Он предложил сигарету мне – я отказался, но пододвинул мисс Каваретте пепельницу. Наши глаза встретились. Она улыбнулась мне глазами. У нее были длинные ноги. И они тоже мне улыбнулись.

– Мы только что завершили сезон в Спортивном парке, – заявил мистер О'Хара, давая прикурить своей секретарше от серебряной зажигалки в форме лошадиной головы. Он отложил сигареты и зажигалку, так и не закурив.

Я сказал:

– У вас был удачный год.

Спортивный парк, президентом которого был О'Хара, представлял из себя сооружение на двенадцать тысяч мест, с дорожкой для бегов длиной в полмили. Раньше это было заведение для собачьих бегов. Для лошадей его стали использовать в тридцать восьмом году. Парк был расположен в Стикни возле Цицеро. Иными словами, цветок в воровском притоне.

– Да. Но у нас возникли некоторые проблемы.

– Какого рода?

Мисс Каваретта выпрямилась, приготовясь записывать: она еще ничего не написала, ни закорючки. Она не была похожа на стенографистку.

– Вы, наверное, догадываетесь, что в парке вроде нашего у многих клиентов подмоченная репутация.

– Разумеется, – ответил я. – Бывшие заключенные воры, букмекеры, шлюхи... извините меня за мой французский, мисс Каваретта.

Слабая улыбка.

– Особенно по выходным, – продолжал я, – когда они просто не могут пройти мимо вашего парка.

– Точно, – сказал О'Хара, наклоняясь вперед и стараясь быть искренним. – Мы пытались сделать все, чтобы держать подальше хулиганов, бездельников и смутьянов. Но это все, что в наших силах. Поэтому мы решили обратиться к вам, мистер Геллер.

– Ко мне?

– У нас много неприятностей с карманниками. Настоящая эпидемия. Мы не возражаем, чтобы у наших посетителей становились пустыми карманы, но мы предпочитаем опустошать их сами.

– Естественно.

– Как я понял, у вас есть определенный опыт в этой сфере. Я имею в виду надзор за карманниками.

– Этим я занимался в полиции, да, сэр. А с тех пор как открыл частное агентство, я в основном занимаюсь обеспечением охраны как раз в этой области, это верно.

Он улыбнулся – покровительственно, как мне показалось.

– Насколько я знаю, вам поручали эту проблему даже на Всемирной выставке.

– На той, что проводилась в Чикаго в тридцать третьем году, – напомнил я. – Но меня не пригласили в Нью-Йорк на следующую выставку.

– Они отложили ваше приглашение, – сказал кто-то.

К моему удивлению, это была мисс Каваретта. Она была в разгаре своей деятельности, сделав несколько заметок в блокноте. У нее был красивый грудной голос, который растекался в воздухе, как масло на разогретой булочке.

– Возможно, вас пригласят туда на следующий год, – добавила она.

О'Хара рассмеялся над этим – слишком громко, как мне показалось. Пытался ли он стянуть с нее трусики? Может, об этом шла речь? И с каких это пор миллионеры прилагают неслыханные усилия, чтобы залезть к своей секретарше под юбку? Но с другой стороны, я вспомнил ситуацию с Глэдис. Конечно, я не был миллионером.

– Может, они и пригласят меня, – сказал я, чувствуя себя, как пожилая дама, которая сопровождает девицу на свидание.

– Чего бы я хотел, – сказал О'Хара, – так это того, чтобы вы проинструктировали моих помощников и научили их определять и ловить карманников. Я бы хотел, чтобы вы сами провели в моем парке некоторое время. Когда откроется следующий сезон. И понаблюдали. Точнее, вам надо заняться этим как можно скорее, осмотреть все в парке, разумеется.

– Одну секундочку, – извинился я, сняв телефонную трубку и позвонив в комнату за соседней дверью.

Через несколько мгновений в комнату вошел Лу Сапперстейн. Одетый в пиджак, он выглядел замечательно, как стодолларовая бумажка. Войдя, он кивнул, улыбнулся; его взгляд на секунду задержался на соблазнительной и загадочной мисс Каваретте. Я представил их всех друг другу, а потом сказал про Лу:

– Он был моим шефом, когда мы работали с карманниками. А теперь он мой главный сыщик. Я поручу ваше дело ему, мистер О'Хара.

О'Хара побледнел, что показалось мне довольно странным. С трагическим выражением он сказал:

– Но так ничего не выйдет. Я хочу работать с вами, мистер Геллер. Мне нужен главный.

Я засмеялся коротким, нервным смешком.

– Вы не понимаете, мистер О'Хара. Лу – мой главный сыщик. Он был моим боссом. Это он научил меня всему, что я знаю о карманных ворах. Ваше дело в лучших руках.

О'Хара встал.

– Возможно, если дело коснется надзора за моими людьми, он мне подойдет. Но вынужден вам сказать, что я настаиваю, чтобы именно вы пришли в мой парк и сами там все осмотрели. Я хочу иметь дело только с боссом, вы понимаете?

– Мистер О'Хара, со всем уважением к вам я должен сказать, что я – главный человек в этом агентстве и именно я решаю, кому заняться той или иной работой...

О'Хара сунул руку во внутренний карман пиджака. Он вытащил чековую книжку. Наклонился над столом и начал писать.

– Я оставляю вам чек на тысячу долларов, – заявил он. – С тем, чтобы завтра же вы пришли в мой парк и лично все там осмотрели.

Он вырвал чек и положил его передо мной. Чернила на бумаге еще не высохли.

Я взял его, промокнул и положил на свой письменный стол.

– Вы хотите Ната Геллера, – сказал я, – вы получите Ната Геллера.

– Хорошо, – засиял О'Хара. Он обернулся и... почтительно поклонился своей секретарше.

Она встала, расправила платье на продолговатых выпуклостях бедер. Почему женщина в костюме мужского покроя выглядит так привлекательно? Может, Фрейд знал это, а лично я абсолютно этого не понимаю. Я лишь знал, что с удовольствием взглянул бы на кружевное белье мисс Каваретты, спрятанное под костюмом в тонкую полоску.

Секретарша протянула руку с длинными, чистыми, отполированными ногтями. Я взял ее. Ждала ли она, что я поцелую ей руку? Я этого не сделал.

Каваретта произнесла:

– Было очень интересно встретиться с вами, мистер Геллер.

– Мне тоже, мисс Каваретта.

О'Хара помог ей надеть пальто, затем надел свое, но свою шляпу он оставил на вешалке. Лу хотел указать ему на это, но я приложил палец к губам и остановил его. Я внимательно наблюдал за мистером О'Харой: он оставил шляпу специально.

Я стоял и ждал. О'Хара нырнул в дверь, крича на ходу мисс Каваретте:

– Забыл эту проклятую шляпу, дорогая.

Он подошел к шляпной вешалке, взял ее и сказал мне очень спокойным, уверенным голосом, без намека на свою фальшивую улыбку:

– Приходите один.

Он закрыл дверь и ушел.

Мы с Лу, опешив, смотрели на дверь. Лу сел. Я тоже. Он сказал:

– Черт возьми, о чем здесь шла речь?

– Я понятия не имею.

– Этот парень как-то связан с мафией, ты знаешь?

– Я знаю.

– О'Хара был первым человеком Капоне после старого Хоторна. Он был у них на первом месте многие годы.

– Знаю.

– Зачем он привел с собой секретаршу?

– Чтобы она могла делать заметки – так он сказал.

– Я ничего не пропустил? Все, что я слышал, заключается в том, что он нанял нас – тебя, – чтобы ты организовал систему безопасности на его вшивом стадионе?

– Это так.

– Тогда какого черта он притащил с собой секретаршу, чтобы она делала заметки, если это все, что ему было нужно? Черт, почему он просто не позвонил тебе по телефону, если хотел нанять тебя для работы с карманниками?

– Я не знаю, Лу.

Я действительно не знал этого.

Я также не знал, почему он сказал мне свою прощальную фразу так, чтобы она не достигла ушек его очаровательной секретарши.

Но на то я был детективом, чтобы захотеть это выяснить.

2

Э. Дж. О'Хара был адвокатом, но оставил практику с тех пор, как переехал из Сент-Луиса в Чикаго в начале двадцатых годов. Он стал представителем Аль Капоне во всех отраслях его бизнеса, особенно в собачьих и лошадиных бегах. И не только в Иллинойсе: он представлял интересы Компании во Флориде, Теннесси и Массачусетсе. Он был держателем акций всех этих парков и завоевал прочное положение, приобретя патентное право на механического зайца, используемого в собачьих бегах. Это дало ему возможность создать финансовую империю, включающую в себя обширные участки земли, страховую компанию и два рекламных агентства. По словам Барни, О'Хара был также одним из крупнейших инвесторов в команду футбольных профессионалов «Чикаго кардиналз», хотя это было известно не очень многим.

Он был непререкаемым авторитетом, финансовым волшебником, «мозговым центром» всего преступного мира, как называли его газеты.

Но сегодня, когда я пришел в офис в Спортивном парке в Стикни, он выглядел иначе. Это был просто нервный маленький человек в сером костюме и серо-голубом галстуке в крапинку. Он сидел за большим столом красного дерева, стоящим на восточном ковре ручной работы, чистил и смазывал автоматический пистолет. Кажется, иностранного производства.

– Нат Геллер! – воскликнул он с широкой улыбкой, вставая из-за стола, чтобы протянуть мне руку. Как будто я был его старым другом, нежданным, но желанным гостем, который просто решил заскочить на минутку. Как будто мы не познакомились с ним только вчера и он не заплатил мне за работу.

Я пожал ему руку; в другой он держал пистолет. Ладонь его руки, которую он протянул мне для крепкого рукопожатия, была слегка испачкана смазочным маслом. Когда я достал носовой платок, чтобы обтереть пальцы, которые он мне перепачкал, О'Хара извинился за эту несвойственную ему неаккуратность.

– Извините, – сказал он. – Человек не может быть слишком осторожным. – О'Хара имел в виду пистолет, который он аккуратно положил на стол.

– Я уже обошел ваши владения, мистер О'Хара, – заявил я, вешая свои пальто и шляпу на вешалку, стоявшую в углу, рядом с его одеждой. – Надеюсь, вы не возражаете против моего свободного передвижения.

– Конечно, нет. И я еще вчера попросил вас называть меня Эдди.

Отлично, Эдди. А меня называйте Нат, – хотя он уже и так называл меня по имени.

– Подвиньте стул, – предложил он. Я подвинул и оглядел его кабинет, который, как и О'Хара, был маленьким, но шикарным. Темные деревянные панели, слева на стене – фотографии в рамках, справа – встроенный книжный шкаф. Фотографии на стене – возле которой стояли стулья – запечатлели О'Хару в присутствии различных гражданских лидеров и чикагских знаменитостей здесь, в Спортивном парке. Обилие широких улыбок, дружеских объятий. Больше всего мне понравилась фотография, на которой О'Хара был снят с мэром Сермаком в день открытия парка. Его честь и О'Хара стояли по обе стороны выигравшей лошади с сидящим на ней жокеем, а на их шеи была накинута огромная подкова, сделанная из цветов. Перед О'Харой на столе стояла огромная фотография в пастельных тонах, снятая под таким углом, что были видны и беговые дорожки, и зрительские трибуны. На другой стороне стола были многочисленные фотографии его семьи. Книжный шкаф справа был завален книгами; некоторые из них были в кожаных переплетах, украшенных хрустальной крошкой. Перед книгами стояли разнообразные бюсты Наполеона разных размеров.

Он, должно быть, заметил, что я с любопытством разглядываю бюсты. О'Хара улыбнулся довольно гордо и произнес:

– Я этим интересуюсь. Все эти книги – о Маленьком Генерале. Это я называю самой большой коллекцией в Соединенных Штатах, посвященной Наполеону.

– Неужели?

У него было отсутствующее выражение, когда он смотрел на стену.

– Наполеон был маленьким человеком, – промолвил он.

– А? Да-да. Я это слышал.

– Но он был самым большим генералом, известным истории.

– С этим не поспоришь.

О'Хара вновь переключился на пистолет, который он чистил: в этот момент в стволе пистолета был ершик для чистки трубок. О'Хара сказал:

– Он всегда принимал верные решения.

– Кто?

О'Хара ответил немного раздраженно:

– Наполеон.

А потом задумчиво добавил:

. – Однажды ему надо было решить, везти с собой полгоры тысячи пленников или уничтожить их.

– Действительно?

Он потряс сжатым кулаком.

– Наполеон приказал всех расстрелять, приняв решение за пять минут.

Какое решение принимал недавно мистер О'Хара в своем офисе?

– Мистер О'Хара. Эдди. Я осмотрел ваше оборудование: никаких сверхъестественных проблем, принимая во внимание, что у вас больше двадцати сотрудников безопасности.

– Никаких проблем, касающихся чего?

– Вашей ситуации с карманными воришками. Трибуны для публики достаточно велики для эффективного контроля, поэтому я сомневаюсь, что там карманники могут нанести серьезный ущерб. Скорее, их следует опасаться у кассовых окошек или у стоек тотализатора.

О'Хара кивнул – выражение его лица было напряженным, как будто он не мог уловить смысл моих слов.

– Во всяком случае, – сказал я, – за несколько недель до начала нового сезона мы можем дать вашим работникам некоторые указания. Не только охранникам, а всем – швейцарам, концессионерам... У вас есть вопросы?

– Как вы приехали сюда?

– Что?

– Вы приехали на своей машине?

– Нет. По железной дороге до Ларами, а потом я взял такси. Одному из моих сыщиков понадобилась моя машина. Но почему вы спрашиваете?

– Отлично, – улыбнулся он, правда, больше себе, чем мне. – Я отвезу вас в Луп.

– Это ни к чему. – Так же, как и моя поездка в Спортивный парк была совершенно необязательна.

– Нет! Я настаиваю.

Кто-то постучал в дверь.

– Да? – спросил О'Хара.

Маленький, похожий на мальчика, аккуратно одетый седеющий человек, улыбаясь, вошел в комнату.

– Извините меня, господа. У вас конфиденциальный разговор? – спросил он.

– Не совсем, Джонни, – сказал О'Хара, слегка поднимаясь. Одной рукой он пригласил его войти, а другой продолжал чистить свой пистолет.

Я встал и пожал маленькому человеку руку.

– Это Нат Геллер, частный детектив, – представил меня О'Хара. – Нат, это...

– Я узнал его честь, – сказал я, стараясь не прищелкнуть языком.

Я сразу же узнал его, хотя никогда не встречал раньше. Это был Джонни Паттон, мальчик-мэр Бернхема. «Мальчику» было за пятьдесят. По-моему, ему было лет четырнадцать, когда он открыл свой салун, а когда ему еще не исполнилось двадцати, его впервые избрали мэром Бернхема – еще одного пригорода, вроде Стикни и Цицеро, где жили, в основном, всякие проходимцы. Одно время он служил на побегушках у Джонни Торио; в последние годы он уютно пристроился в кармане Фрэнка Нитти.

Он также был главным партнером О'Хары по Спортивному парку. Конечно, не принимая во внимание тех, кто стоял в тени.

– Да-да, Нат Геллер, – сказал Паттон, кивая мне, чтобы я снова сел. Но сам он остался стоять. – Вы собираетесь помочь нам решить проблему с карманными воришками?

– Да, хочу попробовать.

– Я уверен, что вы сможете сделать это для нас. Я слышал о вас много хорошего.

«Опять Нитти?» – спрашивал я себя. На сей раз у меня хватило ума не сказать этого вслух.

Он обратился к О'Харе:

– Ты бы мог зайти в мою контору, Эдди? Мы с Биллом подготовили последний рекламный материал, и мне бы хотелось, чтобы ты на него взглянул.

– Ну конечно, – произнес О'Хара, поднимаясь. – Подождите немного, Нат. Я отвезу вас в Луп.

– Отлично, – ответил я. Паттон спросил:

– Вы поедете назад с Эдди?

– Да, – ответил я.

– Ну ладно, – сказал он.

И обняв О'Хару за плечи, Паттон вместе с ним удалился.

Вскоре в комнату вошла мисс Каваретта. На ней был другой костюм, но тоже мужского покроя: он еще больше подчеркивал ее отнюдь не мужские округлости. Конечно, привлекательная женщина, хотя в ней была какая-то вест-сайдская суровость, и ей явно было за тридцать пять. Она немного встревожилась, увидев меня, или показалась встревоженной, потому что она вообще-то производила впечатление хладнокровного человека.

– Ну что ж, привет, – промурлыкала она.

– Привет, – ответил я.

– Я не знала, что вы здесь.

– Кажется, все еще здесь. Странно, что я впервые вижу вас сегодня. Я ожидал, что вы будете записывать наш с мистером О'Харой разговор.

– Да, м-м-м, Эд в последнее время просит меня следить за временем на его деловых встречах. Но я только что вернулась с ленча.

В середине стены с фотографиями висели квадратные часы с римскими цифрами.

– Мистер О'Хара, наверное, отличный шеф, – сказал я, кивая на часы. – Сейчас без четверти два, а вы только что пришли с ленча.

– Но я не могла уйти до часа, – сказала секретарша, нимало не смущаясь. Она подошла к вешалке возле шкафа с книгами и торжественными бюстами Наполеона. На вешалке висели пальто О'Хары и мое. Стоя ко мне спиной, она принялась рыться по его карманам; швы на ее одежде были прямыми, несмотря на извилистую тропу, по которой они проходили.

Потом Каваретта обернулась, пожала плечами и показала на открытые ладони.

– Я искала ключи, – сказала она. – Не могу найти кое-какие бумаги. Может, они в машине.

Ей не следовало ничего мне объяснять. Интересно, почему она так взволнована?

– Скажите мистеру О'Харе, что я вернулась с ленча, хорошо? – попросила она и вышла.

Все интереснее и интереснее.

Я встал и осмотрелся. На стене с фотографиями в рамочках, как раз под часами, в рамке висело стихотворение, написанное буквами с завитушками:

Жизни часы заводят лишь раз, Но смертному знать не дано, когда остановятся стрелки часов:

В ранний иль поздний час?

А пока не настал он – Время жить и любить, И работать, себя не щадя, Не надейся на завтра – ведь завтра, увы, Жизни встанут часы, может быть.

Впитав в себя философский замысел стихотворения, я снова сел. Казалось, что люди с фотографий, стоявших на столе О'Хары – мальчик и две девочки, которые, судя по различным снимкам, превратились в красивого юношу и двух привлекательных молодых женщин, – так же неловко здесь себя чувствуют, как и я. Их невинные лица были совсем не к месту здесь, рядом с пистолетом, лежащим на поверхности стола.

Улыбаясь, вошел О'Хара. Но это не была его фальшивая улыбка. Он сказал:

– Вижу, вы любуетесь моими детьми.

– Похоже, у вас замечательная семья.

– Я разошелся с женой. И собираюсь жениться снова, когда, когда... все выяснится.

О'Хара опять подошел к столу и стал чистить пистолет.

– Думаю, мои дети поймут.

Он отложил пистолет и показал мне на одну из фотографий. На ней был запечатлен мальчик в форме военно-морских сил.

– Он – лоцман, – заявил О'Хара, сияя. И добавил, бурча себе под нос: – Я все сделаю для Батча. И для Патрисии Энн, и для Мерилин Джейн.

– Пока вас не было, заходила ваша секретарша. О'Хара зло посмотрел на меня, поставив фотографию на место.

– Я не знал, что она вернулась с ленча.

– Вернулась и просила вам об этом сказать.

– Ладно. Что-нибудь еще?

Я указал на вешалку.

– Она искала ключи от вашей машины у вас в карманах.

Похоже, он испытал облегчение.

– Да-да. Некоторые ее бумаги лежали в машине. Но ключи были не в карманах моего пальто.

– Я осмотрел все, что можно.

– Это может подождать.

О'Хара встал, сунул пистолет в карман пиджака и сказал:

– Позвольте мне отвезти вас назад в Луп.

– Мистер О'Хара...

– Эдди, – поправил он меня.

– Мистер О'Хара, так в чем же все-таки дело? Вы и пары слов не сказали мне о вашей проблеме с карманниками, а теперь собираетесь быстренько отвезти меня в Луп.

Он замахал руками, натянул пальто и взял шляпу.

– Мы поговорим в машине.

Я взял свое пальто, шляпу и перчатки и пошел вслед за ним. Мы отправились прямо к зоне, где был тотализатор. Два ряда кассовых окошек разделяли огромное пространство, укатанное серым цементом. Никаких тебе восточных ковров.

Завернув за угол, мы увидели Паттона, который разговаривал с одним маленьким человечком в очках – бледным, худощавым, старомодно одетым. Они замолчали, заметив нас, заулыбались и закивали нам.

– Я не вернусь до завтра, Джонни, – сказал О'Хара, когда мы подошли к ним. А потом, обращаясь к другому человеку, добавил: – Увидимся позже, Лес.

Лес ответил:

– Увидимся позже, Эдди.

Мы вышли на Ларами-стрит. Был холодный ноябрьский полдень. Я спросил:

– Кто был этот маленький человек?

– Бухгалтер парка.

– Он кажется мне знакомым.

О'Хара ничего не ответил. Он молча направился к дорогому сверкающему «форду» последней модели.

– Как его имя? – спросил я.

– Лес Шамвей.

– Шамвей. Что-то знакомое.

О'Хара изнутри открыл для меня дверцу машины, и я сел на сиденье.

– Шамвей, – повторил я.

Он завел машину и поехал по Ларами-стрит. Потом неуклюже вытащил свой пистолет из пиджака и положил его на сиденье между нами.

– Погодите-ка, – сказал я. – Это не тот ли самый Шамвей, который давал показания против Капоне?

О'Хара ничего не ответил. Он смотрел вперед на дорогу. Слева от нас тянулись железнодорожные склады, справа – Спортивный парк.

– Так значит, вот он кто, – продолжал я. – Бухгалтер из Хоуторн-смоук-шопа, который называл Капоне своим боссом? Без него федералы не смогли бы провести свое дело о налогах.

– Да-да, – раздраженно сказал О'Хара.

– А что он делает у вас? Еще лучше спросить – почему он жив?

– Лес – хороший человек, – ответил О'Хара, как будто этим высказыванием он все объяснил.

– Капоне выходит через несколько дней, – сказал я. – После семи лет и нескольких месяцев. Ему есть о чем поговорить с Лесом. О добрых старых временах и тому подобное.

– Капоне болен.

– Я слышал, – сказал я. – Сифилис. Я читал в газетах, ему привили малярию, чтобы вызвать лихорадку. Это такое лечение.

Мы миновали Стикни, выступающая часть которого заходила в район Цицеро, и оказались в самом Цицеро. Там жили, в основном, рабочие в деревянных каркасных домах на одну-две семьи.

– Выбросьте это из головы, – сказал он, нервно оглядываясь вокруг. – У нас не так уж много времени.

– На что?

– На то, чтобы рассказать вам, почему я вас нанял.

– О! Я так и думал, что дело вовсе не в карманниках. Но к чему было устраивать это шоу перед секретаршей и всеми остальными?

В это время мы проезжали очаровательный маленький парк. О'Хара свернул на улицу Огден, имевшую отличное покрытие, которая по диагонали пересекала три главных магистрали и состояла из четырех рядов. Теперь склад железной дороги был от нас слева, но некоторые складские помещения располагались и с правой стороны от дороги. И множество баров. Таким был Цицеро.

– Я не знаю, кому могу доверять, – объяснил О'Хара. – Абсолютно все люди, которых я знаю, за исключением детей, испорчены этими бандитами. Даже моя невеста.

– А кто ваша невеста?

Помрачнев, он ответил:

– Сью Граната.

Я видел ее раньше: очаровательная молодая женщина с темно-пепельными волосами. Ее брат был тесно связан с преступным миром.

Я спросил:

– Так вы считаете, что можете доверять мне?

– У вас хорошая репутация. К тому же у нас есть общий друг.

– Кроме Фрэнка Нитти?

– Кроме него.

– Так кто же?

Он покосился назад через плечо. Потом сказал равнодушно:

– Элиот Несс.

– Откуда вы знаете Элиота?

– Я был его тайным агентом в Компании.

У меня челюсть отпала от удивления.

– Что-о?

О'Хара едва заметно язвительно улыбнулся. Он вцепился в руль, как будто это была чья-то шея.

– Я всегда ненавидел всю эту мразь, с которой вынужден был работать вместе. Их кричащую одежду, неправильную речь, отвратительные манеры.

– Да уж, именно неправильная речь больше всего раздражала меня в них, – добавил я.

– Это неудивительно, мистер Геллер.

– Почему не Нат?

– Хорошо, Нат, мне всего лишь нужно, чтобы вы съездили вместе со мной в город и послушали, что я вам расскажу.

– Я, конечно, выслушаю, но мне не нравится, что вы так долго водили меня за нос.

Он покачал головой: его маленькая нижняя челюсть резко контрастировала с трясущимся двойным подбородком.

– Та работа по охране, которую я вам поручил, вполне законна. Но у меня есть для вас еще одна работенка: это дело должно остаться между нами.

– Я вас слушаю.

– Несколько лет назад я был тайным осведомителем вашего друга мистера Несса, как Фрэнк Уилсон и Элмер Ирей.

Господи! Это был список федеральных агентов, которые, как считалось, «взяли» Капоне.

– Так вот почему Капоне попался, – сказал я. – Вы беспокоитесь, что вас вычислят, потому что вы были информатором.

– Частично так. И мне было достаточно много известно, чтобы Капоне поднял по моему поводу шум в Алькатрасе. Но меня ценят в Компании, и я по-своему тоже так же силен, как и они. – Он вздохнул. – Это все так сложно. С освобождением Капоне откроются многочисленные факты обмана Компании.

В это время мы подъезжали к высокому мосту, протянувшемуся над железнодорожными складами. Переехав мост, мы оказались в рабочем районе в Чикаго.

– Что вы хотите от меня? – спросил я.

– Я не был информатором, как вы считаете... все эти годы. И сейчас мои интересы в отношении бегов вполне легальны. Но недавно федеральные агенты пытались войти в контакт со мной: они оставили в моем офисе некоторые сообщения и запрашивали у меня информацию об одном воре. Я его знал, когда находился еще в Сент-Луисе. Совершенно ясно, кто-то им сказал, что я захочу говорить. Плохие времена настали!

Мы уже были в жилой зоне, проезжали бары, маленькие магазинчики.

– Теперь, когда возвращение Капоне неотвратимо приближается, – сказал я, – вам очень опасно возобновлять свои связи с федеральными агентами. Ведь вы сейчас можете столкнуться с теми же проблемами, какие возникли у Билли Скидмора и Мо Анненберга.

Скидмор, спец по металлолому и одновременно судебный исполнитель, нарвался на неприятности с ребятами из финансового управления, а национальная проводная связь до Дирборна, владельцем которой был Мо Анненберг и чья контора располагалась за углом от моего офиса, была просто так закрыта.

– Точно. И я не мог ничего для них сделать. Но я боюсь, некоторые могут заподозрить, что это не так.

– То есть?

– Я боюсь за свою жизнь, Нат. За мной следят. За мной есть «хвост». Мне приходится скрываться в небольшой тайной квартире в моем доме в Норт-Сайде.

Мы пересекли улицы Пуласки и Двадцать вторую – бывшую Сермак-роуд – и оказались в коммерческом районе. Черный двухместный «форд», точно как у О'Хары, свернул вслед за нами и сел нам на «хвост».

Я заявил:

– Если вы хотите, чтобы я вас оберегал вот от этих, то я в этом не заинтересован.

– Я не этого от вас хочу. Я хочу, чтобы вы узнали, как от этого избавиться. Я бы хотел, чтобы вы пошли и поговорили с ними о тех самых федеральных агентах. Их имена Уолтс и Беннет.

– Я их не знаю.

– Я тоже! Но вы – Друг Несса. Он замолвит за вас словечко.

– Он больше не федеральный служащий и несколько лет не был в Чикаго.

– Да знаю я! Он в Кливленде, но замолвит за вас словечко перед ними, правда ведь? Существует такая вещь, как телефон.

– Ну, наверное...

– Скажите им, что я не заинтересован. Скажите им, чтобы они мне не звонили. Скажите, чтобы они не оставляли мне никаких сообщений!

– Почему бы вам самому этого не сделать? – У меня нет прямой связи с ними, и я не хочу, чтобы такая связь была.

Мы подъехали к тому району, где раньше были беговые дорожки, принадлежавшие мэру Сермаку; некоторые надписи там были сделаны на чешском языке.

Я вырос недалеко отсюда, на юге территории, принадлежащей Джейку Арвею. И там чешский язык уже уступал место идишу.

– Ну хорошо, – сказал я. – Думаю, я смогу это сделать.

– Есть еще кое-что. Я хочу, чтобы вы пошли к Фрэнку Нитти и рассказали ему, что вы сделали.

– Что?

Он улыбнулся, и я в жизни не видел более странной улыбки: верхняя губа задралась и обнажила верхние зубы, отчего на его лице появилось выражение самодовольства и отчаяния одновременно. И то, что он потом сказал, лишь доказывало, что я правильно расценил его улыбку:

– Сделаем так, как будто я ничего не знаю и будто вы пришли к нему просто из верности. Вы пойдете к Нитти и скажете, что кто-то пытается повернуть дело так, будто О'Хара работает на федералов, но на самом деле О'Хара не информирует их. Вы скажете, что О'Хара зашел так далеко, что попросил вас сказать федеральным агентам, что он не собирается ничего для них делать.

Я ненавижу, когда люди говорят о себе в третьем лице.

– Почему бы вам самому не пойти к Нитти?

– Если я пойду сам, он сочтет, что я себя выгораживаю. Он может решить, что я лгу. А если придете вы, а я об этом не буду знать, это докажет мою преданность ему.

Мы проехали под навесной железной дорогой.

– Вы это сделаете?

– Нет.

– Нет?

– Я не хочу связываться с Нитти.

– Вы нравитесь Нитти. Он вам верит. Он уважает вас.

– Не думаю, что это соответствует действительности. Я временами имел с ним дело, и он довольно дружелюбно относился ко мне, но едва лишь намечались какие-то кровавые разборки, я всегда тут же выходил из игры.

О'Хара снял ладонь с руля, потянулся и схватил меня за руку.

– Меня подставляют. Геллер. Только кто-то посторонний может спасти меня. Я стряхнул его руку.

– Нет.

– Назовите вашу цену.

– Нет.

Мы переехали улицу Кедзи и въехали в Дуглас-Парк. В детстве я часто играл здесь. Интересно, подумал я, замерзла ли лагуна. Наверное, нет.

– Пять тысяч. Пять, Геллер. Господи Иисусе! За пару плевых поручений. Мог ли я сказать «нет»?

– Нет, – сказал я. – Никаких дел с Нитти. Пять тысяч – это пять тысяч, но они не стоят того, чтобы быть убитым. Нет. Остановитесь и дайте мне выйти.

– Кто-то едет за мной.

– Знаю. Они едут за вами с Двадцать второй улицы.

В парке никого не было, листья пожелтели и облетели с деревьев, кружась в воздухе. Тихая спокойная картина. О'Хара набирал скорость, и теперь она достигла сорока миль. «Форд»-преследователь не отставал от нас.

– У вас есть пистолет? – пробормотал он.

– В моем столе, в офисе. Остановитесь.

– Тогда возьмите мой.

– Хорошо.

Я взял его пистолет и направил на О'Хару.

– Остановитесь и дайте мне выйти.

Его щеки побагровели.

– Я не остановлюсь.

Я приставил дуло к его лицу.

Он сглотнул.

– Я замедлю скорость, но не остановлюсь.

– Я успею.

– Хоть пистолет-то мне оставьте.

О'Хара замедлил скорость, я открыл дверцу, прыгнул на дорогу, бросил пистолет на сиденье и нырнул в траву.

Другая черная машина с ревом догнала «форд» О'Хары. Некоторое время автомобили мчались рядом по парку. Потом из машины-преследователя раздались выстрелы, которые пробили ветровое стекло перед сиденьем водителя «форда» О'Хары. Непонятно, что было громче: звук бьющегося стекла или шум выстрелов.

О'Хара увернулся от преследователей, а потом подтолкнул их автомобиль сбоку: теперь они ехали параллельно по разделительной полосе четырехрядной улицы. Я едва видел их: это были два неизвестных мне бандита в черных шляпах, черных пальто, в черном автомобиле и с черным пистолетом, который проделал вторую дыру в ветровом стекле «форда» О'Хары и в нем самом. Я ясно видел, что модная машина потеряла управление, накренилась к обочине, толкнула фонарный столб, отчего фонарь разлетелся вдребезги, а затем, как бешеная, отлетела в другую сторону по дороге, врезалась в другой столб и остановилась.

Второй черный «форд» сбавил скорость и остановился на красный сигнал светофора на Вестерн. Я не мог различить номера, но они были иллинойские. Автомобиль спокойно уехал.

Я впервые приблизился к машине О'Хары. Окно «форда» с той стороны, где сидел я, было похоже на паутину. Я открыл дверь и увидел его. Руль был погнут. Шляпа слетела с О'Хары, он сполз с сиденья, его открытые глаза смотрели в одну точку, губы были приоткрыты, как будто он хотел что-то сказать; кровь забрызгала салон машины. Одну руку О'Хара сунул за полу пиджака, и в такой позе он напоминал Маленького Генерала, который стал для него примером. Прямо перед ним в ветровом стекле были две дыры размером с бейсбольный мяч – от близкого выстрела. Они были похожи на два вытаращенных пустых глаза.

Пистолет тридцать второго калибра лежал на сиденье рядом с ним.

Мне нужно было найти телефон. Не для того чтобы вызвать копов: любой честный гражданин не осудил бы меня за это.

Я хотел позвонить Глэдис и сказать ей, что если она еще не отнесла в банк чек О'Хары, то ей немедленно надо все бросить и сделать это.

3

Двое сыщиков из детективного бюро знали, кем я был, и назвали мое имя капитану Стенджу. Дело для меня кончилось тем, что, ожидая заключения Стенджа, я вынужден был болтаться неподалеку вместе с остальными четырьмя офицерами в форме, двумя сыщиками из детективного бюро, фотографом из полицейского управления и еще тремя ребятами с полицейским фургоном, в котором О'Хару отвезут в ближайший морг. Капитан захотел увидеть место преступления, в том числе и старину О'Хару. Бедняга провел последние сорок пять минут этого холодного дня, служа бесплатным аттракционом для толпы зевак, которые обступили его «форд», напоминающий теперь смятый бумажный стаканчик. Огден – деловая улица. Несколько жилых районов расположены рядом с ней, включая больницу под названием «Гора Синай». Поэтому зевак собралось предостаточно.

Лейтенант Фелан – человек с серым лицом, которому было около сорока, задал мне несколько вопросов и записал что-то, но все это было пустой формальностью: он знал, что Стендж сам спросит меня обо всем, когда сочтет нужным. Мы отошли со Стенджем в сторону.

Капитан был исключением из всех чикагских полицейских: он был честным копом. Это он помог схватить Капоне. Одна его поездка в Хоуторн-смоук-шоп, где однажды работал бухгалтер О'Хары – Лес Шамвей, – и в руках федеральных властей оказались бухгалтерские книги, которые позволили начать дело, касающееся налогообложения, против Большого Человека. Позднее Стендж (который, кстати, не вышел ростом) был главой специального отряда по борьбе с наркотиками.

Одним из его проколов было участие в деле Джейка Лингла. Лингл, репортер из «Трибьюн», был застрелен гангстерами в пешеходном переходе под Мичиган-авеню. Он был близок с Аль Капоне и полицейским комиссаром. Именно этот тип назначил его позднее шефом детективного бюро. Потом Стендж потерял работу. Впрочем, даже непрямая связь с Капоне была горькой пилюлей для одного из лучших людей чикагского полицейского управления.

Но это случилось почти десять лет назад. Теперь он был старым, уважаемым работником полиции, любимцем чикагской прессы: репортеры всегда обращались к нему, когда для заголовка требовалось квалифицированное высказывание по какому-нибудь преступлению.

Одно время Стендж презирал меня. Он считал меня продажным копом, что, в общем-то, было отчасти правдой, но по чикагским меркам я был просто тихоней. Всего-то я и сделал, что выступил с несколькими ложными свидетельствами в деле Лингла, чтобы простак, которого избрали судебные власти и бандиты, был осужден и чтобы можно было придумать сенсационную историю, которая попадет в газеты и не сразу же забудется.

И еще один раз. Я выступил свидетелем, не ложным на этот раз, против Миллера и Ланга, двух последних полицейских – телохранителей мэра Сермака, которые пытались убить Фрэнка Нитти в угоду Его Чести, и у них ничего не вышло (зато вышло у Нитти двумя месяцами позже, когда он направил свой удар против Сермака). Свидетельство против этих грязных копов сделало отношение Стенджа ко мне еще хуже: я публично выступил против полицейских и запятнал память мученика Сермака. Стендж, как вы, наверное, уже угадали, был близким другом Сермака.

Но в последние годы Стендж, похоже, нехотя зауважал меня. Мы столкнулись с ним в деле Диллинджера и потом еще несколько раз. И нам не раз приходилось смотреть в глаза друг другу. Учитывая, насколько ниже меня он был, это можно считать большим достижением. Но во всяком случае, он больше не презирал меня.

Или, точнее, я так думал, пока не увидел его лица, когда он вылезал из полицейской машины черно-белого цвета, которая с сиреной приехала на место происшествия, как будто в деле О'Хары еще надо было торопиться.

Стендж был коренастым седым человеком невысокого роста с мясистым лицом. Он носил темные очки и был похож на беспомощную сову. Однако внешность часто бывает обманчивой.

– Геллер, ты лжешь, чертов сукин сын, – сказал он, подкатываясь ко мне на коротких ножках. Я стоял на траве, в стороне от зевак, разбитой машины и мертвого Эдди О'Хары. На Стендже были пальто – серое, как ненастный полдень, бесформенная шляпа; из уголка его крепко сжатого рта торчала недокуренная сигара. Он ткнул мне в грудь толстым коротким пальцем – таким же, как его сигара. – Это не твое дело. Ты сам себя превзошел на этот раз, ты, вертлявая сволочь. Ты попадешь в тюрьму.

– Приятно сознавать, что у тебя все еще трезвая голова, – сказал я.

– Стоять! – приказал он мне, как собаке, указывая пальцем на землю.

Он отошел и бросил долгий взгляд на О'Хару. Потом он позволил ребятам из полицейского фургона вытащить тело и уложить его на простыню. Лейтенант Фелан нагнулся и обыскал труп, вытащив все из карманов. Со своего места я не мог разглядеть содержимого. Зеваки вытаращили глаза, когда копы завернули тело в простыню и засунули его в полицейский автомобиль. Общественная жизнь Эдварда Дж. О'Хары закончилась.

«Форд» О'Хары уже обыскали. Я видел, как Фелан обнаружил блокнот для стенограмм в отделении для перчаток. Может, это был блокнот секретарши мистера О'Хары? Было ли это теми самыми «бумагами», которые она хотела найти? Во всяком случае, Фелан показал блокнот Стенджу, который быстро пролистал его. Он остановился на одной странице, а потом взглянул на меня.

Стендж подошел ко мне и сказал:

– Расскажи-ка мне все с самого начала.

– О'Хара попросил меня организовать систему безопасности в Спортивном парке, – начал я. – У него была проблема с карманниками. Сегодня я приехал и осмотрел все сооружение. Затем он предложил отвезти меня в Луп, и я согласился.

– Это все? Это и есть твой рассказ?

– Каждое слово – чистая правда, капитан.

– Есть свидетель. Один парень как раз красил окна, стоя на лестнице на Талман-авеню. Он все видел.

И он сказал, что ты выпрыгнул из машины за несколько секунд до того, как все началось.

Я уже заметил, как Фелан допрашивал какого-то парня в рабочей одежде. Я также видел, что они смотрели на меня, так что заявление Стенджа не застигло меня врасплох.

– Да, я действительно выпрыгнул из «форда». Я заметил, что за нами следили. Еще я заметил, что преследующая нас машина набирала скорость. Я попросил О'Хару выпустить меня, он отказался, и мне пришлось выпрыгнуть.

Стендж скорчил гримасу, а потом с плохо скрываемым сарказмом стал задавать мне формальные вопросы:

– А почему ты решил, что машина, преследовавшая вас, представляла собой такую опасность, что ты, рискуя жизнью, не побоялся выскочить из «форда» на ходу?

Я кивнул на обломки автомобиля О'Хары.

– Я не знаю, капитан. Ей-богу.

Он вытащил изо рта сигару, которая ему так же досаждала, как и я, и направился в сторону парка. Потом его короткий палец опять оказался нацеленным на меня.

– Ты выскочил из машины, потому что знал, что они застрелят О'Хару.

– Может, я и предполагал это.

– Всего лишь? Это было твое предположение?

– О'Хара дергался, нервничал. Он чистил свой пистолет, когда я пришел к нему в контору. Этот пистолет лежал рядом с ним на сиденье, когда мы ехали в машине.

– А почему?

– Вы не слышали, капитан? Аль Капоне выходит из тюрьмы через несколько дней. Не то чтобы он думал об убийстве уважаемого всеми общественного лидера Эдди О'Хара...

Стендж задумался. Потом, обращаясь скорее к себе, чем ко мне, он проговорил, посматривая на смятый автомобиль О'Хары:

– Нет на свете человека, которого Капоне отправил бы на тот свет, не подумав о собственных интересах.

Я пожал плечами.

– До меня доходили слухи, что О'Хара был стукачом, и Капоне в один прекрасный день узнал об этом.

Стендж не подтвердил моих слов, но и не отрицал их Он лишь тупо смотрел на меня, и только его суровые глаза, видневшиеся за затемненными стеклами очков, выдавали его неприязнь ко мне. Снова ткнув пальцем, впрочем, не так сильно, как прежде, он спросил:

– Ты указал на него?

– Что?

– Ты указал на О'Хару. Ты подставил его. Я был прав насчет тебя: ты – продажный коп.

– Я частный продажный коп, позволь тебе заметить.

– Известно, что ты встречался с самим Нитти. Неужели все эти годы ты все еще продаешься? Ты и сейчас человек Нитти?

– Мне хотелось бы думать о себе как о человеке, принадлежащем самому себе, капитан. Вы хотите обвинить меня в чем-то или, может, просто бросить меня в подвал ближайшего полицейского участка и там пару часов поучить уму-разуму?

Его лицо побагровело.

– Да мне на тебя хорошей резиновой дубинки жалко.

– Можно еще использовать свинцовую трубку. Я могу идти?

Он поджег еще одну сигару; пламя наг спичке заплясало на ветру.

– Ты можешь идти, – равнодушно сказал он, покуривая.

Указав на меня сигарой, Стендж произнес:

– Но я лично проведу расследование этого убийства. И если ты был человеком Нитти в этом неприятном эпизоде, ты проведешь Рождество в Брайдвелле и целую вечность – в Джолиете. Обещаю.

– Отлично. Звучит угрожающе. Что вы прочитали в блокноте для стенограмм?

– Что?

– Блокнот для стенограмм. Это ведь блокнот секретарши О'Хара, не так ли? Ее фамилия Каваретта. Имени не знаю.

Его голубые глаза сверкнули из-под совиных очков.

– Ее зовут Антуанетта. Тони.

– Ясно. Она записывала что-то, когда они с О'Харой приходили ко мне вчера.

Его губы были сжаты так сильно, что он с трудом смог разжать их, чтобы произнести:

– Да.

– Доказывают ли эти записи, что О'Хара обращался ко мне с просьбой отловить карманников в его парке?

– Да. Очень удобно для тебя.

Он был прав. Интересно, блокнот оставили в машине специально, чтобы объяснить мое присутствие? Чтобы копы с легкостью смогли разгадать загадку по имени Геллер?

– Ты встречал эту женщину по имени Каваретта?

– Пару раз. Мельком.

– И какие впечатления?

Я пожал плечами.

– Красивая женщина. Хотя несколько сурова. Себе на уме.

– Почему ты так думаешь?

– Это просто мое впечатление. Ей уже лет тридцать пять, и она все еще не замужем. Хотя выглядит неплохо. И фигура хорошая.

– И какое заключение ты сделал из этого? Я снова пожал плечами.

– Привлекательная итальянка, живущая в престижном районе, работает на такого типа, как О'Хара, не замужем. Она, должно быть, чья-то сестра, или любовница, или еще что-то в этом роде.

Стендж закивал.

– Я буду держать это в голове, когда мне придется допрашивать ее.

– Вы считаете, что это дело рук Капоне, капитан? Он снова посмотрел на разбитый автомобиль.

– Тут скорее почерк Капоне, чем Нитти.

– Верно. Нитти не любит заголовков в газетах, сообщающих о кровавых драмах.

– Нитти бы все организовал по-другому, – согласился Стендж. – Он всегда действует более тонко. Его ребята как-нибудь на досуге взяли бы мистера О'Хару и спрятали его тело в такое место, где бы его обнаружили лишь тогда, когда архангел Гавриил затрубит в свой рог.

Толпа редела. О'Хару увезли, и больше глазеть было не на что – разве только на обломки «форда». Прибыли репортеры, но Фелан не подпускал их близко.

Я сказал:

– Это действительно странное место для такого преступления. Такая большая улица, как Огден, рядом тюрьма Кук Каунти, спецприемник для содержания задержанных малолеток. В этом районе всегда полно копов.

– Это не местные киллеры, – произнес Стендж, снова кивая.

Стендж был прав, хотя я не стал говорить ему, что это Нитти обычно использует приезжих киллеров, когда у него не получается сделать дело руками продажных полицейских. Это помогало ему не привлекать внимания к Компании. Ведь если кто видел убийц и не признавал в них местных, то все дело можно было списать на гангстеров с востока.

Вдруг Стендж заявил:

– Точно как в деле Мелоя.

– О Господи, ты прав, – ответил я. – Это не приходило мне в голову.

Томми Мелой, один из боссов профсоюза кинематографистов, одним февральским днем тысяча девятьсот тридцать пятого года спешил на гонки «Лейкшор», которые проводились как раз напротив покинутых павильонов Всемирной выставки. Вдруг к его автомобилю подъехал другой с двумя пассажирами, которые одним выстрелом разбили стекло водителя, а вторым проделали дырку в его голове.

– Тогда говорили, что это тоже дело рук приезжих, – вспомнил я.

Стендж внимательно смотрел на меня, потом внезапно вытащил что-то из кармана и показал мне, сказав:

– Что ты скажешь об этом?

Это была записка. В ней было написано:

«Звонил мистер Уолте. Он хочет знать, известно ли вам что-нибудь о Клайде Нимерике. Он сказа, что вы должны позвонить мистеру Беннету».

И подпись – «Тони». У секретарши был изящный женский почерк, но в нем чувствовалась сила.

– Где вы нашли это? – спросил я.

– В кармане его пальто.

А он еще говорил об удобстве!

– Это вас касается.

– Да, – кивнул Стендж. – Уолте и Беннет – агенты ФБР. А Клайд Нимерик – мелкая сошка. Он одно время был связан с О'Харой, когда тот занимался своими темными делишками в Сент-Луисе. Грабитель банков.

– Так, значит, О'Хара опять начал постукивать, и Компания вывела его из игры.

– Или это сделали некие бандиты, связанные с Нимериком.

Это было слишком простым решением. Очень выгодное для ловкача Нитти. О'Хара не занимался больше стукачеством, но Нитти по какой-то причине было выгодно представить дело именно так. Ставлю пять против десяти, что Тони Каваретта сунула эту записку в карман пальто О'Хары – прямо перед моим носом в тот момент, когда притворялась, что ищет ключи. Чтобы раскрыть связь О'Хары с федеральными службами.

Я ничего не сказал об этом Стенджу. Это просто было не моим делом. Точнее, это не было таким делом, которым мне хотелось бы заниматься.

– А ты знаешь, что еще было у О'Хары? – невесело улыбаясь спросил Стендж. – Распятие, религиозный медальон и розарий.

– Похоже, он держал свой дом в порядке.

Стендж покачал головой и стряхнул пепел с сигары на траву.

– У этого парня была яхта, вилла на берегу океана, ферма в четыреста акров, дом, больше похожий на дворец, в Гленкое и еще один небольшой домик – на всякий случай. Он проводил время в Иллинойском атлетическом клубе и развлекался в компании спортсменов и денежных ребят. Он был накоротке с судьями, губернаторами и другими уважаемыми людьми.

Он публично заявлял, что не имеет ничего общего бандитами, но он все время был вместе с ними и кончил жизнь таким образом.

– Добро пожаловать в Чикаго, капитан.

Стендж слегка улыбнулся, но потом его улыбка угасла. Он прищурил глаза.

– Ты принимал в этом участие, Геллер?

– Нет.

– Хотелось бы тебе верить.

– Уж постарайся.

– Ты бы хотел вернуться в свой офис?

– Пожалуй.

Он махнул рукой через плечо.

– Ты можешь сесть на железную дорогу в Вестерне или на Восемнадцатой.

Так я и поступил.

4

Было около шести, когда я вернулся в свою контору. Все уже ушли. На моем столе лежала кучка записок, оставленных мне Глэдис. Все они сообщали о звонках. Мне звонили во второй половине дня, после убийства О'Хары. В основном, это были звонки от репортеров, которые хотели, чтобы я сделал заявление. Я скомкал и выбросил их. Потом я выудил из карманов ключи и отпер верхний левый ящик моего письменного стола. Я достал оттуда автоматический браунинг девятого калибра. Он у меня сохранился с тех пор, когда я работал в полиции. Я вытащил пистолет из кобуры и положил на стол. Затем я снял пальто, пиджак, пристегнул кобуру, сел и стал чистить пистолет точно так же, как это недавно делал О'Хара. Уверяю вас, до меня доходил комизм этой ситуации. Я встал, надел пиджак, пальто и сунул пистолет не в кобуру, а в глубокий правый карман моего пальто. Не выпуская рукоятки пистолета, я поднялся со своего места, запер замок и вышел.

Было уже темно. С неба падал холодный, почти ледяной дождь. Я так и не выпустил из руки пистолета. Я устал: вечер еще был молод, но мы с днем уже постарели. Решив сократить себе путь, я подумал о том, что, возможно, стоит зайти в «Биньон» – в мой любимый ресторанчик, который волею судьбы располагался за углом от моей конторы. Я был голоден, несмотря на то, что мне пришлось пережить. Близость смерти вовсе не обязательно снижает аппетит. Другое дело, она заставляет вас больше ценить жизнь и даже такую простую вещь, как удовольствие от хорошей еды.

Вместо этого я направился к отелю «Моррисон», зашел через главный вестибюль. Ковры, высокие потолки, мраморная мозаика на полах, мебель темного дерева, растения в горшках встречали меня в вестибюле. Слева были лифты, но я сперва подошел к регистрационной стойке, оформленной мрамором и бронзой.

– Мне есть сообщения? – спросил я помощника хозяина, рябого молодого человека по имени Уильямс. У него были аккуратно зализанные черные волосы и маленькие усики, которые подчеркивали его бессмысленно высокомерный вид.

– Да сколько угодно, – сказал он с отвращением. Потом он повернулся к стене с ящичками и вытащил пухлую стопку записок. Я взглянул на них – это все были записки от репортеров. Один Дэвис из «Дейли ньюс» звонил шесть раз. Еще один шутник-журналист, расстроенный тем, что не застал меня, подписался как Вестбрук Пеглер. Очень забавно. Был такой журналист Пеглер – фельетонист, звезда местной прессы, но он не работал в чикагских изданиях, любящих сенсации, уже много лет.

Я сдвинул все записки в сторону Уильямса.

– Брось-ка мне вон те! – сказал я. Его маленькие усики дернулись от негодования, но он выполнил мою просьбу. – И записывай все звонки, – приказал я. – До тех пор, пока не придет кто-нибудь из моих людей. Это будут или моя секретарша, или мои сыщики.

Он записал их имена; по крайней мере, он был аккуратен. Потом Уильямс ухмыльнулся, глядя на меня.

– Надеюсь, вы знаете, что вас ждет гость?

– Гость?

– Да, – ответил он, удивленный тем, что я был удивлен. – Привлекательная женщина. Она сказала, что она ваша приятельница, и я дал ей ключ.

Я все еще держал правую руку в кармане, вцепившись в свой браунинг. Левой рукой я нацелился на Уильямса, как пистолетом, почти дотронувшись до его носа. Он на мгновенье скосил глаза, пытаясь посмотреть на мой палец.

– Никогда не делай этого, – сказал я. – Извините... Я принял такое решение... – Никогда не пускай никого в мою комнату. Никогда не давай никому мои ключи.

– Она очень красивая женщина, мистер Геллер. Она сказала, что она – ваш друг, очень близкий друг.

– Никогда не делай этого. Никогда не пускай никого в мою комнату! Никогда не давай никому моего ключа!

Я все еще указывал на него пальцем. Он сглотнул: ясно, что в горле у него пересохло.

– Уверяю вас, это больше не произойдет.

– Хорошо.

Я подошел к ближнему лифту. Я был не один. Кроме лифтера, одетого в красную униформу, там был еще карлик с усами в безвкусном желтом костюме. Маленький человечек курил большую сигару и читал «Вэрайети». Он вышел на четырнадцатом этаже. Как только двери за ним закрылись, лифтер, малый из Швеции, произнес:

– Это карлик со Всемирной выставки.

Я переспросил:

– Что?

Лифтер добавил:

– Это карлик со Всемирной выставки. Их здесь Целая армия – сорок пять человек. Они приехали с Всемирной нью-йоркской выставки. То и дело появляются в городе.

Я сказал:

– О!

Он поднял меня в башню. Отель «Моррисон» был самым высоким в городе. Основное здание состояло из двадцати одного этажа, а на нем стояла башня в девятнадцать этажей. Мой номер (точнее моя квартира) был две тысячи триста двадцать четыре. Лифтер высадил меня на двадцать третьем этаже, и я направился в сторону комнаты, в которой меня наверняка ждал кто-то незваный.

Вполне возможно, это вовсе не привлекательная женщина. И вовсе не моя подруга, потому что в последнее время я ни с кем не встречался. Скорее всего, это было подстроено, чтобы выманить у портье мой ключ. А потом его наверняка передали вооруженному мужчине или мужчинам. Вот кто, скорее всего, поджидает меня в моей комнате.

Итак, с этого полудня Компания заинтересовалась мною. Но мне совсем не хотелось быть пристреленным.

Я мог вызвать копов или сыщика, работающего в отеле, но черт с ними, я сам был копом, я был сыщиком, и это была моя квартира. А эта чертова Компания, и этот чертов Нитти, который, как считалось, испытывает уважение ко мне, чуть не убили меня днем. Если бы я не выскочил из машины, я бы уже был мертв, как О'Хара.

Поэтому я вытащил свои ключи, свой пистолет, вставил ключ в замочную скважину. Распахнув дверь, я низко пригнулся и стал еще ниже того карлика. Я нацелился прямо в середину гостиной своей маленькой квартирки, в которой сидела на диване Салли Рэнд и читала «Кольерз».

У Салли были самые большие голубые глаза, какие я когда-либо видел, но в этот момент они стали, кажется, еще больше. Ее длинные белокурые волосы были затянуты в тугой узел на затылке. На ней были надеты бледно-голубая блузка, синяя юбка, шелковые чулки. Она сбросила свои туфли на каблуках и чувствовала себя как дома.

Салли не приходила ко мне лет пять.

– Ничего себе приветствие. Геллер, – сказала она. Я вздохнул с облегчением. Я встал и закрыл за собой дверь, защелкнул щеколду и с легкостью отбросил свой пистолет на пустой стул.

– У меня был непростой день, – сказал я, стаскивая пальто. Комната, в которой мы находились, небольшая, но в дальнем ее конце была маленькая кухня, как раз возле окна, выходящего на Норт-Кларк-стрит. На стены были наклеены обои в желто-коричневую полоску – как у тигра. У меня были радиола, дверь с внутренним ящиком, в который изнутри кладется а снаружи вынимается одежда для чистки, и большой книжный шкаф.

И Салли.

Она не была высокой, а теперь, когда я стоял возле нее, она и вовсе казалась ребенком, который хотел сделать что-то хорошее, а теперь боялся получить нагоняй за свои шалости.

– Я не думала, что ты будешь против, – сказала она. – Я пококетничала с портье, и он дал мне ключ.

– Это помогает мне решить одну загадку, над которой я долго бился, – заявил я.

– Какую?

– Интересуется этот парень девушками или нет. Салли улыбнулась своей широкой, открытой улыбкой. Затем она встала, разгладив юбку и откинув плечи, чтобы я мог убедиться, что тело ее все еще было прекрасным, если я еще в этом сомневался.

– Почему ты не поцеловал меня? – спросила Салли.

И я обнял ее.

Она была такой чудесной в моих объятиях. Впрочем, думаю, Салли была чудесной где угодно.

Это было так давно. И сейчас мимолетный поцелуй сначала напомнил нам, как хорошо мы знали друг друга раньше. И прежде чем наше объятие прервалось, мы вспомнили, как давно это было, какими мы были неловкими. Мы сидели друг против друга тогда и не знали, что сказать.

Я заговорил первым.

– Что, черт возьми, ты здесь делаешь?

– Ты такой любезный собеседник. Геллер.

– Я известен как дамский угодник. Замечательно снова тебя видеть. Это великолепно. Это ясно без слов.

– Нет, не ясно. Скажи еще раз.

– Замечательно снова тебя видеть. Великолепно.

– Вот так-то лучше, – она приподнялась и снова поцеловала меня – нежно, но быстро. Но это было очень приятно.

– Прошло больше пяти лет, Элен. Ее улыбка вдруг стала грустной.

– Наверное, – сказала она. – Потому что это было еще тогда, когда все называли меня Элен.

Ее настоящее имя было Элен Бек, когда я познакомился с ней в тридцать четвертом. Она наняла меня, чтобы проверить своего поклонника. Я привык называть ее настоящим именем, по крайней мере, иногда. Например, в постели.

Она засмеялась. Хотя в этом не было ничего смешного.

– Даже моя мать называет меня теперь Салли.

– Конечно, ты же известная девушка.

– Я уже больше не девушка.

– Хватит меня дурачить.

– Я женщина, которой за тридцать, Геллер. Только не спрашивай, сколько именно за тридцать.

– Ну да, ты уже старая развалина.

Ее губы изогнулись в улыбке.

– Прекрати. Я... хорошо сохранилась, это моя работа. Но я чувствую себя постаревшей.

– Думаю, не только ты.

Она не выглядела моложе, во всяком случае, вблизи. Я уверен, что соответствующий грим и освещение делали свое дело: на сцене она все еще была Салли Рэнд, которая стала звездой Всемирной чикагской выставки в тридцать третьем (танец с веерами) и в тридцать четвертом (танец с шарами). Она все еще привлекала к себе внимание, хотя некоторое время не выступала в Чикаго.

Так или иначе, Салли не выглядела моложе. Она была очаровательной женщиной, скажем, тридцати пяти лет, которая и выглядит на тридцать пять. По сути дела, одна из странностей, произошедших со мной, когда мне перевалило за тридцать, заключалась в том, что женщины моего возраста казались мне куда более привлекательными, чем молоденькие кокетки.

– Почему у тебя пистолет? – спросила она заинтересованно, кивнув на пистолет, который полеживал на моем стуле.

– Это длинная история, – ответил я.

– Я люблю длинные истории.

Я рассказал ей об О'Харе. Не то, что Стенджу: ей я выложил все. Лето, которое мы провели вместе, было нелегким: тогда я на свою беду по самую задницу впутался в дело Диллинджера, и она видела все мои неприятности, во всяком случае, их последствия, приняла все это к сведению. Салли была хорошей хозяйкой, прекрасно готовила и имела отличную интуицию. Она смогла мне помочь вычислить некоторые вещи. Но еще я выяснил, что она была более находчивой, чем я. Очевидно, до сих пор.

– Фрэнк Нитти, – проговорила она, покачав головой. – После стольких лет! Ты говорил мне, что собираешься порвать с ним раз и навсегда.

Я пожал плечами.

– Это его город. Занимаясь своим делом, мне придется время от времени вмешиваться в его дела.

– Но на этот раз он вмешался в твои.

– Ты мне будешь это говорить? Однажды он сказал мне, что он у меня в долгу. Может, он забыл свой долг. А возможно, он подумал, что я прощаю ему его, не требуя оплаты.

Ее огромные глаза сузились.

– Так ты подумал, что Нитти послал кого-то сюда, в отель, в твой номер, чтобы... Я еще раз пожал плечами.

– Это вполне могло случиться.

– Но почему? – спросила она возмущенно. – Почему ты решил, что это возможно?

– Я провел с О'Харой последние минуты его жизни. Они могут подумать, что он рассказал мне что-нибудь опасное для них, что-нибудь, о чем я могу сообщить полиции или в газеты.

– Но ты ведь уже говорил с капитаном Стенджем? И ничего не рассказал ему!

– Да. Туббо Гилберт увидит отчет Стенджа и сообщит Компании, что я либо ничего не знаю, либо предпочитаю помалкивать. А из утренних газет они узнают, что я не делал никаких заявлений в печати. Так что если мне удастся продержаться эту ночь, со мной, возможно, все будет в порядке.

Салли взяла меня под руку и села очень близко ко мне.

– А мы просто останемся вдвоем в этой маленькой уютной квартирке – лишь ты и я. Ты уже поужинал?

– Нет.

– Я уже проверила твой холодильник. У тебя

есть только яйца, пиво и полбуханки хлеба. Здесь есть какая-нибудь ночная лавка, чтобы я могла незаметно выскользнуть и...

– Знаешь, Элен, чего бы я хотел? Помнишь, какие завтраки ты мне готовила? Никто не умеет приготовить омлет вкуснее, чем Салли Рэнд.

– Ты прав. Конечно, это не совсем то, чем я знаменита, но ты прав.

Вскоре Салли подала на стол большую пышную яичницу: половину она положила мне, половину – себе, причем моя половина оказалась большей. Она поджарила хлеб и даже умудрилась выкопать откуда-то немного масла. Мы попивали пиво из стаканов. Это было прекрасно.

Мы уже почти поели, когда я ее спросил:

– Элен, черт возьми, а что ты тут делаешь? Я видел твои сумки возле спальни, когда вошел.

Салли продолжала есть. Помолчав, дожевывая кусок омлета, она произнесла:

– Я потерпела провал.

– Что?

– Полный крах. Скоро об этом сообщат газеты.

– Это нелепо. Ты же одна из лучших танцовщиц ночных клубов в стране. Она кивнула.

– Следующая после Софи Такер и Гарри Ричмана. И я никогда не участвую в водевилях и непристойных сценах.

– Так что же случилось?

Салли вздернула голову вызывающим движением, но выражение ее лица было задумчивым, а глаза неспокойными.

– Наверное, я слишком задирала нос.

– Элен, в твоем бизнесе нельзя держать нос опущенным.

Она тоскливо улыбнулась.

– Тебе не стоит принимать моего предложения сразу же и соглашаться стать моим деловым партнером. Ты еще более консервативен, чем я. Тебе следует остановить меня.

– В каком деле?

– Останови меня, чтобы я не переборщила. Может, ты слышал, я подготовила вещь под названием «Обнаженные на ранчо Салли Рэнд». Мы показывали ее на выставках в Сан-Диего и Форт-Уэрте. И везде был потрясающий успех. А потом была выставка Сан-Франциско – та самая, которая пыталась соперничать со Всемирной нью-йоркской выставкой. И ты знаешь, я почувствовала себя опустошенной. Первоклассные костюмы, освещение, сценарий, работа... За свои деньги я построила павильон, чтобы показывать в нем мое шоу. Я наняла сорок девушек. Я перенапряглась.

– Это с кем угодно может случиться.

Салли покачала головой.

– Я никогда не представляла, что это может произойти со мной. Ты же знаешь, что у меня репутация расчетливой деловой женщины. Я со своим шоу заработала больше трех миллионов баксов за последние шесть лет. Еще не так давно я зарабатывала по сорок пять сотен в неделю.

Ее недельный заработок равнялся примерно годовому доходу большого числа людей. И конечно, за такие деньги могли и убить. А теперь Салли сидела у меня совершенно разбитая.

Мы уже поели, но оставались за столом. Огни города проникали в комнату сквозь запыленное окно. Она отодвинула тарелки в сторону, наклонилась вперед и взяла мои руки в свои.

– Мне пришлось отпустить девушек, – проговорила она, как бы извиняясь перед ними в разговоре со мной. – Я должна начинать все с начала – одна. И для меня самым подходящим местом является Чикаго. У меня есть нужные связи, и я думаю, что без труда подыщу себе подходящий клуб. Но я даже не могу себе позволить снять комнату, пока не разберусь со всеми делами.

– И ты подумала обо мне...

– Я подумала о тебе. В Париже я жила с одной из своих хористок вместе в комнате, но уж так получилось, что теперь у нее завелся ухажер. Мне это все напоминает лето: помнишь, тебе приходилось спать в своей конторе на раскладушке. А иногда ты спал со мной – на моей шикарной круглой кровати в моей квартире в Дрейке. Я подумала, может, ты захочешь отплатить мне за мою любезность.

Я кивнул на маленькую гостиную.

– Конечно, это не твои апартаменты в Дрейке.

– Нет, но это вполне подойдет, спасибо. Похоже твои дела идут неплохо, Нат? Бизнес процветает?

– Все в порядке. Разумеется, я не получаю сорока пяти сотен в неделю за свои танцы, но...

– Я сейчас вообще ничего не получаю. И, возможно, я и не смогу больше зарабатывать. Я же не выступала в своем ревю.

– Ты хочешь сказать, что Салли Рэнд не принимала участия в «Обнаженных на ранчо Салли Рэнд»?

– Нет. Я была постановщиком, режиссером и, разумеется, финансистом. Но я не участвовала в ревю. Я старею.

– И теперь ты боишься, что не сможешь вернуться на сцену.

– Немного.

– Знаешь, о чем я думаю?

– О чем?

– Думаю, ты будешь разгуливать в чем мать родила, когда я уже буду старой развалиной. Ты будешь прекрасно выглядеть и получать те же деньги.

– Ты замечательный. Ты никогда не был женат?

– Нет еще. У меня было лишь несколько довольно серьезных романов.

Ее улыбка опять стала грустной.

– Со мной, например?

– Например, с тобой. Ты ведь тоже не замужем, Салли?

– Я обручена со своей работой. И пожалуйста, продолжай называть меня Элен.

– Думаю, я могу позволить себе это. Тут кто-то постучал в дверь.

– Ложись на пол, – прошептал я ей.

– Не будь дураком!

– Делай, как я сказал! Спрячься под стол. Салли скривила гримасу, но послушалась меня. Я поднялся, взял пистолет, отпер дверь и, вытянув вперед руку с пистолетом, распахнул ее.

Я уперся дулом прямо в грудь невысокого, но массивного человека в коричневом костюме и шляпе. Его лицо было одутловатым, глаза темными, холодными и ничего не выражающими. В руке он держал конверт, и я уже было подумал, не разыгрывает ли он из себя почтальона.

Я целился в грудь Луиса – по прозвищу Литл Нью-Йорк-Кампанья. Он был правой рукой Фрэнка Нитти и был очень могущественным человеком в полном смысле этого слова. Он был убийцей, который уложил не один десяток людей в борьбе за сферу влияния в криминальном бизнесе.

Я отступил, но не опустил своего пистолета.

– Ты же не хочешь этого делать, – сказал он, осторожно указывая на меня пальцем. Впрочем, его палец казался куда более страшным, чем мой пистолет.

Я опустил браунинг, но продолжал держать его в руке. Я не стал приглашать его войти.

– Меня чуть не убили сегодня, – сообщил я ему.

– Знаю. Поэтому я и здесь.

Он вручил мне конверт.

Я взял конверт и выглянул в коридор, чтобы убедиться, что он пришел один. Похоже, с ним никого не было.

– Убери пушку, – сказал он, – и посмотри в конверт.

Я слегка выдохнул, потом сунул пистолет за ремень брюк и приоткрыл конверт. Десять пятидесятидолларовых купюр. Пятьсот долларов.

– Нитти считает, что моя жизнь стоит пятьсот долларов? – спросил я дрожащим от злости голосом. И от страха.

– Нет, – ответил он. – Кто может назвать цену жизни?

– Некоторые люди делают это ежедневно. Луис приподнял плечи и тут же снова опустил их.

– Некоторые люди называют цену смерти. Это разные вещи.

Ну вот. Я затеял спор по вопросам семантики с Литл Нью-Йорк-Кампанья. Интересная штука – жизнь.

– Фрэнк хочет поблагодарить тебя за то, что ты показал столько здравого смысла, – сказал он, – и не рассказал ничего лишнего копам. А если ты еще не разболтаешь ничего лишнего газетчикам, Фрэнк будет тебе благодарен. Ты можешь это сделать?

Он приподнял шляпу, делая вид, что прощается со мной.

Я вышел вслед за ним в коридор.

– Вы не ждете моего ответа? – спросил я. Нелепый вопрос.

Кампанья оглянулся назад и улыбнулся мне. Его улыбка напоминала трещину в каменной стене.

– Я получил твой ответ. И у меня есть твой номер телефона, Геллер.

Луис повернулся и пошел прочь. Потом он еще раз обернулся и неохотно выдавил из себя:

– Ах да. Фрэнк просил сказать тебе, что он рад, что ты все еще с нами.

– Ну ладно. Поблагодари Фрэнка за это.

– Конечно. Все обиды забыты.

И он ушел.

Я захлопнул дверь, запер ее и положил пистолет на стул. Подходящее для него местечко.

Салли выбралась из-под стола, расправляя одежду.

– Похоже, с тобой все в порядке, если ребята о тебе заботятся.

– Похоже на то, – кивнул я задумчиво. – Кампанья у них не мальчик на побегушках. Послав его, Нитти хотел показать, как он серьезно к этому относится.

– Это хороший знак или плохой?

– Ты достала меня. Послушай, Салли, Элен. Конечно, оставайся. Я рад, что ты останешься. Но я не требую с тебя плату. Нас ничего не связывает. У нас нет взаимных обязательств. Этим я хочу сказать, что приглашаю тебя в свою постель, но сам буду спать здесь, на диванчике.

– Заткнись, – ответила она и принялась расстегивать пуговицы на блузке.

5

На следующее утро я заявился в свой офис только к половине одиннадцатого. Мы позавтракали – Салли и я, и не вижу в этом ничего предосудительного: просто на этот раз завтраком угощал я – в кафе отеля «Моррисон». Мы пили апельсиновый сок, поглощали блинчики, а затем за бесчисленным числом чашек кофе рассказывали друг другу о своей жизни за последние пять лет. А потом мы посмотрели на часы и вспомнили, что у нее в одиннадцать деловая встреча с менеджером Браун Дерби, и Салли ушла. А я пошел в свою контору. Там меня приветствовала Глэдис, если только это слово – «приветствовать» – можно употребить к скривленному от отвращения лицу и протянутой ко мне руке с еще одной пачкой записок.

– Репортеры? – спросил я, хотя в этом приходилось не сомневаться.

– Репортеры, – подтвердила она.

На Глэдис были надеты бледно-голубая блузка и синяя шерстяная юбка с широким кожаным лакированным ремнем. В ней было все, о чем только мог мечтать мужчина. Кроме дружелюбия.

– Вы поняли, что вам пытался дозвониться Вестбрук Пеглер?

– Да, понял, – ответил я и прошел в свой офис. Сидя за столом, я рассматривал документы, касающиеся сумм, выплаченных по страховкам, которые Глэдис аккуратно напечатала. Подняв глаза, я увидел Глэдис: она стояла в дверях и говорила мне:

– Он в самом деле вам звонил. Сегодня уже целых три раза.

– Кто?

– Вестбрук Пеглер! Фельетонист!

– Глэдис, дорогая, вы ошибаетесь – совершенно очевидно, что вы никогда не читали его. Он не красный.

Она слегка покраснела.

– Я сказала «фельетонист», а не коммунист. Я продолжал говорить, пытаясь разбудить ее чувство юмора:

– Дорогая... – сделал я еще один заход, на что она мне сухо заметила, что она мне не «дорогая». И вообще она предпочитает, чтобы ее называли «мисс Эндрюз», на что я заметил:

– Глэдис, это Хэл Дэвис из «Дейли ньюс» звонил, разыскивая меня.

– Вы уверены?

– С чего бы это Вестбруку Пеглеру быть в Чикаго? Но ради Бога, даже если он и приехал, разве он стал бы мне дозваниваться по поводу того, что прихлопнули какого-то чикагского заправилу, занимающегося бегами?

– Прихлопнули?

Она еще недостаточно долго работала с детективами.

– Убили, – объяснил я. – Застрелили. Пришили. Убрали. Бандитский жаргон.

– Если вам так будет угодно, – сказала она равнодушно, растягивая слова.

– Ну... Идите.

– Да, мистер Геллер.

Господи, чего бы я только не дал, чтобы выудить хоть немного сарказма из этой девицы. Она притягивала меня к себе, как кружевное белье, но вовсе не была такой же забавной.

К одиннадцати, как было договорено, пришел клиент – менеджер офиса на Свифт-Планте. Это был типичный клерк, но от него исходила вонь скотного двора. У него была проблема с постоянными мелкими кражами – из столов, ящиков; вскрывали кабинеты, пропадали какие-то мелочи. Я объяснил, что можно было бы разложить ценные вещи на видные места, чтобы приманить вора. На эти вещи мы нанесем специальный краситель, на котором вор оставит свои отпечатки. Я сказал, что предпочитаю сухие краски, которые не пачкаются, но что если рука вора вспотеет, то краску сразу же станет видно. В это время в комнату заглянула Глэдис и прервала нас:

– Он здесь.

Это было не в ее духе – вмешиваться в разговор.

– Кто? – спросил я.

– Мистер Пеглер.

Я покачал головой и улыбнулся: Глэдис еще не видела Дэвиса.

– Скажите ему, чтобы он убирался к черту.

– Не скажу.

– Тогда сообщите ему, что если он хочет услышать мое высказывание, то это обойдется в Эс-Де. Тогда мы сразу от него избавимся.

Глэдис поджала губы, явно не собираясь посылать мне воздушный поцелуй.

– Что такое Эс-Де?

– Сто долларов. Идите.

Она ушла.

– Извините меня, – обратился я к своему клиенту. – Так о чем мы говорили?

– О сухих красителях, – сказал менеджер скотного двора, совершенно сбитый с толку.

Дверь распахнулась, и я услышал, как Глэдис сказала:

– Пожалуйста.

В дверях возник крупный краснолицый человек. Я выхватил пистолет из кобуры, пристегнутой у меня под мышкой, и заорал:

– Руки вверх!

Глэдис закричала, клиент рухнул на пол, а лицо великана побледнело. Он весь съежился. Этот человек был очень хорошо одет: двубортный пиджак в тонкую полоску с модными широкими лацканами; из нагрудного кармана выглядывал уголок затейливо сложенного носового платка; широкий модный галстук темно-синего цвета с абстрактным белым рисунком был завязан большим узлом. Он медленно поднял руки вверх, прищурил глаза, которые прятались под косматыми, но ухоженными сатанинскими бровями.

– Уберите эту забавную штучку, – сказал он. Говорил он уверенно, но его тенор подрагивал. Голос не соответствовал размерам этого человека.

Я обошел вокруг стола, говоря:

– Не опускайте руки, – а затем обыскал его. Он стоял спокойно, но временами бросал на меня сердитые взгляды. От него исходил сильный запах мужского хвойного лосьона.

Он был чист. И в отношении оружия, и в отношении того, что у него была чистая одежда и он был хорошо вымыт. У этого человека были деньги, и, думаю, не от занятий рэкетом. Во всяком случае, это не был человек Нитти.

– Кто вы такой, черт возьми? – спросил я, опуская пистолет, но не убирая его.

– А вы за кого меня приняли, черт побери? Вестбрук Пеглер!

– О!

Теперь была моя очередь судорожно сглотнуть.

– Черт меня подери, если это не вы!

Я повернулся к менеджеру скотного двора, который все еще корчился на полу, похожий на большого жука.

– Вроде бы с вами уже все обсудили, мистер Мертс?

Он встал, отряхивая свою одежду, и сказал:

– Да.

Я сказал ему, что моя секретарша позвонит ему, и он встретится с одним из моих сыщиков. Засим деятель скотного двора удалился. Я закрыл дверь прямо перед хорошеньким сердитым личиком Глэдис.

– Вы не сядете, мистер Пеглер?

– Я не уверен, что стою на ногах. Вообще-то, я не в восторге, когда на меня целятся из пистолета.

– А кому это нравится? – сказал я в ответ. – Садитесь, пожалуйста, – нервно произнес я, пододвигая к нему стул.

Пеглер прокашлялся и сел; я подошел к своему столу, убрал пистолет в кобуру, чувствуя себя смущенным.

– Не возражаете, если я закурю? – спросил Пеглер.

– Нет, конечно.

Он вытащил золотой портсигар со своими инициалами из внутреннего кармана пиджака, достал сигару, а я пододвинул к нему пепельницу со словами:

– Не ожидал, что эта история заинтересует такого человека, как вы.

– А что это за история?

– Убийство О'Хары.

– Ах эта. Да, я утром просмотрел заголовки: он, кажется, занимался бегами? А что, вы имеете к этому какое-то отношение?

– Если я смогу объяснить, – ответил я. Коротко я описал ему всю ситуацию, рассказал про вчерашний инцидент, моих страхах перед преступниками, и о том, как я отказался разговаривать с прессой. – Я ни на секунду не поверил, что сам Вестбрук Пеглер звонил мне.

– Вообще-то я не работаю в Чикаго, – сообщил он, – но в местных газетах с радостью печатают мои фельетоны.

Что верно, то верно. Я часто читал статьи Пеглера. Он был одним из тех журналистских псов, которые моментально хватают тему зубами и уже не отпускают ее Он был одним из тех любителей «жареных» фактов, которые всегда готовы поддержать любую точку зрения лишь бы заслужить или крики восторга, или вопли негодования от своих читателей. Он не поддерживал ни правых, ни левых политиков; он мог воспевать линчевателей за то, что они избавили мир от убийцы, а на другой день журналист сокрушался по поводу нищеты в трущобах. В понедельник он оплакивал судьбу нищих, а во вторник защищал богатых.

– Вы знаете человека по имени Вилли Биофф? – спросил он.

Вилли Биофф? Почему, к дьяволу, Вестбрук Пеглер интересуется этим маленьким жирным существом?

– Ну, да, – ответил я.

– А что вы знаете о нем? Я пожал плечами.

– Вилли занимался сутенерством. Потом, кажется, выступал за профсоюзы, да он, по-моему, и сейчас состоит в одной из профсоюзных организаций.

– Это неверно. Он, по-видимому, является охранником человека по имени Джордж Браун. На самом деле... – тут Пеглер остановился, чтобы выплюнуть следующие слова, как отраву, – состоит в ИАТСЕ – Международном союзе театральных работников.

– Профсоюз работников сцены, – кивнул я. – Да, я знаю Брауна. Он пьяница и хвастун. Но если его поддержать, он может произнести целую речь и вообще разойтись. Какой только чепухи он не начинает нести в разных случаях!

– Но вы его видели в роли руководящего работника?

– Да, конечно, Биофф был мозгом Брауна долгие, Долгие годы. Поговаривали, что Браун выпивает чуть не сотню бутылок пива в день. Поэтому ему, конечно, нужны были чьи-то мозги.

Пеглер слегка улыбнулся, затянувшись сигарой. Из вежливости, подумал я. Он произнес:

– Я встречал... точнее, столкнулся с Вилли Биоффом лишь однажды, много лет назад. Кажется, в тысяча девятьсот тринадцатом. Тогда я постоянно работал в Чикаго. Мой отец был гениальным обработчиком газетных статей в «Американ» в то время и меня взяли на работу из уважения к нему.

– Но вы же еще тогда были ребенком...

– Мне было семнадцать, – ответил Пеглер. Он нарочито пожал плечами, не скрывая своей гордости. – В то же время я работал для «Юнайтед пресс». Я могу жить на востоке, мистер Геллер, но я принадлежу к чикагской школе журналистов. А нью-йоркская школа занимается... – и дальше он вновь заговорил с отвращением, – этикой и манерами. Репортеры из соперничающих изданий нередко вместе собирают материалы и факты, работая над одним и тем же происшествием. – Мысль о таком подходе к делу была невыносима для Пеглера. Поэтому он заулыбался, описывая чикагскую школу журналистики. – Мы – другое дело. Мы радовались любому происшествию, даже ночным кражам со взломом. В погоне за сенсацией мы были готовы на все. Мы бы в жизни не помогли репортеру из соперничающего с нами издания, даже если бы он лежал на дороге, истекая кровью. Ха! Мы боролись, хитрили, и если уж быть до конца откровенным, ненавидели друг Друга.

Похоже, ностальгия поглотила его, он, кажется, забыл и про Вилли Биоффа, и про Джорджа Брауна, и про Натана Геллера. Но я не забыл ничего этого.

Потом Пеглер ответил на вопрос, которого я так и не задал.

– Я видел Биоффа, когда он освещал жизнь полицейских участков и управлений. Я практически бездельничал в то время: ездил иногда на пожары, фотографировал, болтался в Сити-Холле по выходным; там, кстати, я проиграл в покер Бену Хетчу и Джейку Линглу. Пожалуй, полицейский участок на Гаррисон-стрит помог мне лучше всего набраться опыта.

Это понятно. Вест-Гаррисон-стрит дала название самому неблагополучному району: здесь жили иммигранты, цветные, китайцы, которые приехали в эту страну в поисках Американской мечты, а столкнулись здесь с невеселой реальностью. Был там и непревзойденный квартал домов с красными фонарями, где трудились проститутки с кожей всех возможных цветов и оттенков.

– Полицейский участок наслаждается диетой, состоящей из убийств, перестрелок и ранений, – сказал Пеглер, притворяясь, что испытывает отвращение к тому, что рассказывает. – Судья Хопкингс периодически впадает в ярость и орет: «Бейлиф, а ну-ка приведи мне сюда парочку шлюх!» Судья обожал подшучивать над девицами; ему нравилось, когда они говорили, что у них нет денег заплатить штраф в пять долларов. «О, дорогая, думаю, ты сумеешь заплатить!» – говорил он и давал ей возможность расплатиться. Но он не был плохим судьей – нет, скорее, обычным. Да, нравы там были суровыми, их юмор напоминал юмор висельников, особенно шуточки судьи. Алкаши, наркоманы и другие правонарушители проходили постоянным парадом по этому участку. Ну и, конечно, местные леди тоже не обходили своим вниманием это заведение.

– А там, где шлюхи, – сказал я, – там сводничество.

Он улыбнулся, не из вежливости на сей раз, показав ряд зубов.

– Вы предвосхищаете мои слова. Мне это нравится. Да, это было в одном полицейском участке, кажется, на Гаррисон-стрит, хотя, возможно, память мне и изменяет, где я впервые увидел Вилли Биоффа. Он произвел на меня впечатление: ведь мне едва стукнуло восемнадцать, а этот сводник был на несколько лет меня моложе, на несколько. Судья спросил, сколько ему лет, и он гордо ответил: «Тринадцать». Его оштрафовали и отпустили. Но я его запомнил.

– Почему?

– Потому что он назвал свой возраст. Он был моложе меня по годам, но на вечность старше по развитию. Улица сделала это с ним, как сказали бы либералы, и, возможно, они были бы правы. Но даже в свои тринадцать Вилли понимал, кем он был и чем занимался. И его холодные, поросячьи глазки не выносили лондонского сострадания.

– У вас возникло это впечатление лишь за то короткое мгновение, когда вы встретили его в полицейском участке?

Пеглер демонстративно пожал плечами, его брови приподнялись.

– Видите ли, я видел Биоффа еще раз, через несколько месяцев. Его имя запомнилось мне: я сам начитанный человек, и имя этого человека напомнило мне одного из героев Диккенса. Вы когда-нибудь слыхали о старом кафе «Арсония»?

– Кажется, я тогда еще не родился. Это не салун Майка Фритцеля?

Кивнув, Пеглер, довольный моей памятью, сказал:

– Да, это еще до начала мировой войны. Дикое местечко. Подружка Фритцеля Гилда Грей позволяла поднимать себя на стойку бара, чтобы экспромтом сплясать там свой знаменитый шимми.

Судя по блеску в его глазах, этот танец оставил неизгладимое впечатление в памяти Пеглера.

– В любом случае, – продолжал он, потушив сигару и снова вынув свой золотой портсигар, – мы, репортеры, время от времени собирались в «Арсонии», где частенько можно было встретить проституток с их сутенерами и других ночных пташек.

– Вот тогда вы и встретили Биоффа еще раз?

– Точно так. Как и всякий хороший репортер, я внимательно осматривал этих существ. Для такого юнца, каким я был в то время, это была хорошая школа. Я встретил Биоффа, малолетнего сводника, на нем была шелковая рубашка, и он разговаривал с такими же, как он, типами. Он стоял, размахивая кружкой с пивом, содержимое которой то и дело расплескивалось на пол, пока он говорил. – Эти воспоминания, похоже, не были ему интересны, но помнил он все четко. – Я занял местечко возле стойки недалеко от них и стал слушать. Биофф вещал своим «коллегам» по сутенерству, как они заставляют девиц «ходить по струнке». У вас крепкий желудок, мистер Геллер?

– Я всю жизнь живу в Чикаго, мистер Пеглер.

– Интересное заявление. Ну так вот, что я услыхал: "Если девицу пристукнуть вполсилы, затем связать надлежащим образом, вы сможете набить ее... Пеглер замолк, покачав головой, – ...ее влагалище растолченным льдом. Они говорили мне, что внутри становится до того холодно, что создается ощущение, будто там огонь. Вы затыкаете отверстие, и девица орет что есть мочи! Но вы с места не двигаетесь. Зато после десяти минут такого «урока» они падают на колени, едва услышав от вас слово «лед». Пеглер закурил новую сигару, его руки дрожали. Я не осуждал его. Это была безобразная история.

– У вас такая память, какой позавидовал бы любой репортер, мистер Пеглер.

– Вы удивлены, что я это запомнил? – спросил он обиженно. – Я был впечатлительным восемнадцатилетним пареньком и слушал подробное и ужасное описание сексуального извращения от сопляка, который был на четыре или пять лет моложе меня. Сопляк, на полированных ногтях которого поблескивал свет, отражая его финансовое благополучие, в то время как я зарабатывал десять долларов в неделю. Так неужели вас удивляет, что я воспринял это как оскорбление?

Я уж не стал уточнять, что Пеглер, по сути, подслушивал и что Биофф имел единственной целью потрясти своих дружков-сутенеров. И я видел, что этот человек, как сущий мальчишка, был в полной уверенности, что оскорбили его.

– Через несколько лет я опять встретил его, в другом баре, – продолжал Пеглер, – в Норт-Сайде. Он мне показался знакомым, и я спросил пьяного приятеля, не знает ли он этого жирного, хорошо одетого маленького человечка, и мой приятель сказал мне: «Так это Вилли Биофф, сторонник профсоюза и сутенер».

– И, конечно, это имя тут же всплыло у вас в памяти. Когда это было?

– Кажется, в двадцать седьмом, – ответил Пеглер.

– Я не знал, что вы тогда были в Чикаго.

– Я не жил здесь. Я работал для «Трибьюн синдикат» и часто везде совался. Охотился за спортивными сенсациями, путешествовал. В Чикаго приезжал не один раз.

– Ясно.

– Но давайте вернемся к дню сегодняшнему, – сказал он, наклонившись вперед. – Если вы действительно читали мои фельетоны, то знаете, что я объявил что-то вроде войны против нечестных профсоюзов.

– Да-да.

Пеглер заводился, вытаращил глаза и уже не смотрел на меня.

– Гильдия газетчиков сделала все, чтобы я возненавидел юнионистов раз и навсегда: юнионизм это рассадник красных идей, а что до Американской федерации труда, огромной, надменной, коррумпированной, лицемерной, паразитической, то я...

– Я читал ваш фельетон, – перебил его я. Он начал меня раздражать. Мой отец был старым юнионистом, он сердце и душу отдал движению юнионистов, и хотя нападки Пеглера не были такими уж беспочвенными, они все же действовали на меня иначе, чем он предполагал.

Пеглер почувствовал это.

– Я бы хотел подчеркнуть, что идея юнионизма мне нравится, но она так быстро изменяется и превращается во что-то такое, что я просто ненавижу.

– Понятно.

– Во всяком случае, каждый год я устраиваю себе две-три развлекательные поездки по стране, подыскивая материалы для фельетонов. Я считаю себя репортером, и пока мне честно платят за то, чтобы я набирался впечатлений. Поэтому впечатления эти я собираю не в пустом месте. Мне периодически надо работать газетчиком. На прошлой неделе я был в Лос-Анджелесе, в этом современном Вавилоне, и там я набрел на стоящую историю. – Он полез за сигарой, но на мгновение задумался. – Я был на вечеринке, которую давал Джо Шенк, исполнительный продюсер киностудии «XX век Фокс». В большой компании среди голливудских звезд, директоров, продюсеров, шикарных украшений, коктейлей и икры я вдруг приметил знакомое лицо.

– Биофф?

Пеглер мрачно кивнул.

– Теперь это уже был не тот сопляк, по крайней мере, так казалось на расстоянии. Но эта жирная, круглая, улыбающаяся физиономия была та же, и когда я подошел ближе, то разглядел, что тяжелый взгляд его маленьких поросячьих глазок за стеклом очков в тонкой металлической оправе был таким же холодным и бесчеловечным. Конечно, он был хорошо одет, по голливудской моде: на нем был двубортный пиджак в тонкую полоску и носовой платок с монограммой «ВБ».

Если бы не инициалы, это было бы в точности описание костюма самого Пеглера.

– Я спросил своего приятеля, не Биофф ли это был, – сказал Пеглер, – и тот ответил: «Да, это он. Биофф – один из самых известных граждан. Вы бы хотели быть ему представлены?». Я ответил, что не пожал бы ему руки, даже если бы был в перчатках.

– Я и не знал, что Биофф был в Голливуде. Я даже не знал, кем он стал. Серьезно. – Я пожал плечами. – Я предполагал, что он все еще был связан с Брауном и профсоюзом работников сцены. Браун перевел свой офис на восточное побережье много лет назад.

Невеселая улыбка скривила большое лицо Пеглера.

– Да, а теперь он в Голливуде и находится там с тридцать пятого года. Я кое-что проверил. Поговорил с Артуром Унгером, издателем «Дейли вэрайети», и он сообщил мне, что профсоюз работников сцены теперь контролирует двадцать семь других профсоюзов. Браун, а на самом деле Биофф, контролирует не только работников сцены и кино, но и швейцаров, кассиров, носильщиков и театральных концессионеров, короче, всех, кто так или иначе связан с кинопроизводством. Сто семьдесят пять тысяч людей, которые регулярно платят взносы!

– Достаточная сила для нашего толстого маленького экс-сутенера.

– Так и есть. – Он выпрямился в кресле и улыбнулся – сухо, но самодовольно. – Мистер Геллер, я хочу привлечь Вилли Биоффа за сутенерство.

– Это просто. Его несколько раз арестовывали.

– Да, но был ли он осужден?

– По крайней мере, один раз, насколько мне известно.

– Вы уверены?

– Я его арестовывал, – заявил я.

Пеглер улыбнулся.

– Мы слышали что-то об этом, но не могли в это поверить.

Теперь понятно, как Пеглеру стало известно мое имя и почему он меня разыскивал.

– Я не уверен, что хочу с этим иметь дело, – сказал я. – Насколько я знаю, Браун связан с Ники Дином, а Дин – человек Компании. А если это операция, проводимая Компанией, то мое здоровье не стоит моего вмешательства в эту игру.

– Вам не обязательно принимать решение сразу. Вы когда-нибудь бывали в Калифорнии? Нет.

Он сунул руку во внутренний карман и вытащил конверт, а затем передал этот конверт мне.

Я взял его.

– Загляните внутрь, – подсказал Пеглер. Я так и сделал. Две купюры по сто долларов и билет на самолет.

– Ваш самолет вылетает в Голливуд сегодня вечером в шесть двадцать, – сказал он.

6

Я привык путешествовать поездом; полет на самолете был для меня чем-то новым и немного пугающим. Сказать по правде, я проспал почти все время. Двадцать пять живых душ и я сидели в ДС-3 «Флагшип» – шумном, громыхающем снаряде, который взбалтывал ночное небо, как большой кухонный миксер. Бизнесмен, рядом с которым я сидел, читал журнал «Форчун», и подобное путешествие было для него делом обыденным. Может быть. Мы сказали друг другу пару слов из вежливости, но из-за шума пропеллеров толком ничего не было слышно. Я почувствовал облегчение, когда эта штуковина приземлилась в Далласе примерно в час ночи, и удивился своему желудку, который не отказался от пищи в кафетерии аэропорта. Там было совсем мало народу, и все люди говорили с южным акцентом. Через час я вновь оказался в самолете, где все спали. Два находящихся друг против друга сиденья, напоминающих места в поезде, были превращены в койку красивой блондинкой, одетой во что-то вроде военной формы. Она называлась стюардессой. Потом девушка задернула шторы, я неловко разделся, положил одежду в специальную сетку и заснул под холодными простынями. И черт меня возьми, но даже жужжание пропеллера и движение самолета то вверх то вниз не помешали мне спать. Через несколько часов стюардесса разбудила меня, чтобы сообщить, что наш лайнер приземляется в Тусоне, штат Аризона, в котором, к моему стыду, я никогда не бывал. Я оделся и помог стюардессе превратить койку обратно в сиденья. К одному из них я пристегнулся, когда мы садились. Другой аэропорт, другой кафетерий. Вскоре я снова спал, в брюках, поверх одеяла на этот раз. А потом мы оказались в восемь утра в Лос-Анджелесе.

Это не был реальный мир, это был Глендейл, где я поймал такси, чтобы проехать шесть миль. Ведь все расходы за это путешествие мне оплатили. Расчет был таков: две сотни баксов и никаких ограничений. Я мог насладиться путешествием в Калифорнию, положить в карман денежки и вернуться в ветреный город, даже если я откажусь от работы.

Конечно, я мог отказаться, но я не видел способа отвергнуть предложение прогуляться на Запад. К тому же я ведь увижу живую кинозвезду, хотя мне не очень-то нравилось противоречие, содержавшееся в этих словах.

– Куда ехать? – спросил таксист. Это был светловолосый красивый парень лет двадцати. Он сидел на обочине дороги у колеса автомобиля, почитывая нечто под названием «Голливуд репортер».

– Моновейл Драйв, сто сорок четыре, – произнес я.

– Это в Беверли-Хиллз, – заявил он равнодушно.

– Как скажете.

Я выбрался из своего дождевика, сложил его и засунул в свою сумку. Если бы я подумал о том, что здесь будет такая теплая погода, я бы взял одежду полегче. Мне уже было тепло. Солнце палило в голубом небе, плавило асфальт, прорываясь сквозь пальмовые листья. Итак, это была Калифорния.

– Что это за улица? – спросил я через некоторое время. Кажется, это была центральная деловая улица, на которой было где развлечься; там были магазины, кинотеатры, здания офисов, которые потом стали называть небоскребами.

– Бульвар, – ответил он. Он не был приветлив; он не был неприветлив.

– Голливудский бульвар?

– Точно.

Я-то думал, что здесь люди спят до полудня, но я ошибался. По обеим сторонам бульвара ходили люди, поглядывая на отражения других и самих себя в зеркальных витринах. А за стеклами стояли манекены, демонстрирующие одежду свободного стиля: рубашки «поло» и спортивные пиджаки для мужчин, спортивные блузы и широкие брюки для женщин. Впрочем, подобная одежда уже была на публике, разглядывающей витрины. В основном, вещи были белого цвета. Несколько лет назад я был во Флориде: там было почти то же самое, и не только из-за обилия солнца и одежды пастельных тонов. Дух был похожим: здесь также во всем было сочетание изысканности и наивности, которые я приметил в Майами.

Не сказать бы, что это не произвело на меня впечатление.

– Это «Браун дерби»![8] – почти закричал я, указывая на восточную часть Вайн-стрит. Там стояло здание в форме огромной шляпы. В Чикаго «Браун дерби» – варьете – было просто зданием.

– Ну конечно, – сказал таксист с отвращением. Вскоре он свернул на маленькую улочку, и мы попали в район магазинов, таверн, маленьких отелей, площадок для автомобилей, магазинчиков, куда можно было въезжать прямо на машине, жилых домов... Мы проезжали по зеленым аллеям, мимо подстриженных деревьев, пальм. Перед нами мелькала нежная радуга бунгало, выкрашенных в белый, розовый, желтый, голубой цвета, покрытых черепичными крышами, часто красными.

Потом мы повернули на главную улицу.

– Что это за улица? – спросил я.

– Бульвар Заходящего солнца. Вскоре он снизошел до того, что сообщил мне, что мы находимся на улице Стрип, где сверкали своими огнями кафе – «Трокадеро», «Сирое», «Микамбо». Многие здания на этой улице были белыми с зелеными ставнями. В них находились маленькие магазинчики, витрины которых красовались образцами от кутюр, антиком и прочей дребеденью с французскими названиями. Впрочем, даже само звучание всех этих иноземных слов говорило о том, что вся эта чепуха дорого стоит. А окна ресторанчиков были загорожены ставнями, защищающими посетителей от солнца и любопытных взглядов.

Голливуд оказался именно таким странным местом, как я и предполагал. Позднее, в этот же день и уже в другом такси, я побывал на небольшой киностудии. Парни в кожаных штанах и солнечных очках, девицы в брюках, солнечных очках и ярких косынках, защищающих их прически, стояли там возле стойки, где продавали хот-доги – бутерброды с горячими сосисками. Они флиртовали или болтали о магазинах, а может, и то, и другое. И сама стойка, разумеется, была сделана в виде большого бутерброда с сосиской. Гигантизм был везде: дома в форме рыбины, или щенка, или мороженого в стаканчике перемешивались с огромными замками из папье-маше. Это все напоминало мне Всемирную выставку тридцать третьего года, но было еще круче. Люди ели прямо в машинах.

Но пока что я ехал по спирали, огибающей основание Беверли-Хиллз. За заборами, на грязноватой зеленой траве стояли шикарные особняки – двух-, трехэтажные, покрытые белой и желтой испанской штукатуркой или построенные из красного и белого английского кирпича. В богатых северных пригородах Чикаго не было ничего подобного.

– Это дом Роберта Монтгомери, – сказал таксист, затаив дыхание и притормозив, прежде чем въехать на частную дорогу.

– И что? – спросил я незаинтересованно. В конце концов, что это значило для меня? Лишь еще один двухэтажный «сельский домик» в колониальном стиле с белыми рамами и из белого кирпича, окруженный садом. И дом, и сад примостились на склоне горы. На их фоне виднелась еще одна гора. Черт, да таких домишек в Чикаго – каждый третий.

Мы проехали по извивающейся дорожке вверх по наклонному газону. Множество деревьев, но ни одной пальмы. Было ясно, что у этого Монтгомери водились деньжата и он не боялся их тратить. Было ясно и то, что этот парень скорее предпочтет не жить в Голливуде, чем превращать это место еще в один уголок Новой Англии.

Я вышел из такси и вручил водителю купюру в десять баксов.

– Храните ее.

– Спасибо, – ответил он. – Вы что, знаете Роберта Монтгомери?

– Нас с ним водой не разольешь.

– Я тоже актер, – серьезно произнес водитель.

– Как и все мы, – ответил я ему и, повернувшись, пошел по тропинке.

Я постучал в блестящую белую дверь. Вскоре она распахнулась, и передо мной предстала маленькая, привлекательная женщина лет тридцати. У нее были светло-каштановые, волосы и приятная улыбка. Говоря со мной, она расправила свое бело-голубое ситцевое платье.

– Вы, очевидно, мистер Геллер, – заявила она. Я держал свою шляпу в руках. Единственное, о чем я мог думать, – так это о том, что я не почистил зубы после чертового шестнадцатичасового перелета.

– Да, это я, – проговорил я, дивясь своей сообразительности.

– А я – миссис Монтгомери, – сообщила женщина.

Да я и не думал, что передо мной – служанка.

– Рад видеть вас, мэм, – вымолвил я. Она протянула мне руку, и я пожал ее. Ее кожа была нежной и прохладной, и я скорее не пожал, а просто подержал ее руку.

– Проходите, пожалуйста, – пригласила она меня, взяв мою сумку. Хозяйка грациозно отступила в сторону, и я прошел в дом.

Стены в холле были обшиты сосной и везде чувствовался запах хвои. Это напоминало мне запах лосьона Пеглера, который мне нравился до того, как я встретил Пеглера. Миссис Монтгомери остановилась перед изысканной картиной в раме, которая была здесь совершенно не к месту. На картине была изображена группа болванов явно королевского вида, сидевших в карете.

– Эта картина – специальный приз, – объяснила хозяйка. – Мы были в Англии во время Серебряного юбилея и это копия юбилейного портрета с автографами. Картина была написана Маннингсом.

– Маннингс. Ну да.

– Да. Это королева Мария и король Георг V по пути в Эскот. Еще в карете сидят принц Уэльский и его брат, которые, разумеется, впоследствии стали королем Эдуардом VII и королем Георгом VI.

– Да, конечно.

Лестница плавно поворачивала налево. С левой стороны была светлая столовая, в которой стояла темная мебель из красного дерева американского производства. Стены были оклеены обоями, на которых были изображены сцены Американской революции: голубые жилеты весело сражаются с белыми жилетами. Мне кажется, я знаю, чьими пращурами стали королева Мария и король Георг V. За окном, расположенным в нише, рядом с прозрачными занавесками из желтой ткани, стоял маленький овальный столик. А за маленьким овальным столиком сидел Роберт Монтгомери. Он читал «Дейли вэрайети». Перед ним стояла чашка кофе.

– Мистер Геллер уже здесь, Боб, – сказала миссис Монтгомери. Монтгомери поднялся и улыбнулся мне. Это была та самая изысканная улыбка, которую я видел во множестве легких комедий. Но это была и изысканная улыбка убийцы из фильма «Ночь Должна прийти».

Он был сложен примерно как я, около шести футов роста, весил около ста семидесяти фунтов. На нем был наряд, состоявший из белой рубашки и просторных коричневых брюк. Как и мне, ему было тридцать с небольшим. У него были голубые глаза и каштановые волосы. Нельзя сказать, чтобы он был ошеломляюще красив, точнее, у него было одно из тех лиц, которые кажутся одновременно и мягкими, и сильными. Но вы сразу ощущали, что находитесь в обществе человека необыкновенного.

Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было сильным и уверенным. Против ожидания, его ладони не были изнеженными, как у всех кинозвезд. Я понял, что этот человек еще в недавнем прошлом занимался физическом трудом.

– Пожалуйста, присоединяйтесь ко мне, – пригласил он меня, указывая рукой на стул, стоящий возле столика.

Он сел, и я сел.

– Мы ждали вас к завтраку. Французские тосты вас устроят? Апельсиновый сок и кофе?

– Конечно. Очень любезно с вашей стороны. Боб сложил газету и положил ее сбоку от себя. Теперь перед ним осталась лишь чашка кофе – он в самом деле не завтракал, ожидал меня.

– Я знал, когда вы приедете, – сказал он, пожимая плечами и слегка улыбаясь. – И я знаю, каково это – летать на самолете. Вы кое-как перекусили в кафетерии и все. И вместо того чтобы поспать в дороге, вы страшно измучились, не так ли?

Так и было. Я этого даже не заметил, но я чертовски устал.

– Думаю, я и вправду устал, – проговорил я.

– Вы можете немного отдохнуть, пока вы здесь. Оставайтесь у нас хотя бы на вечер. Я заказал вам номер в отеле «Рузвельт».

– Да, я так и понял. Спасибо.

– Спасибо вам за то, что вы приехали по такой просьбе.

Его жена принесла еду и поставила ее на стол. Никаких слуг; во всяком случае, видно их не было.

– Выглядит аппетитно, – сказал я ей, и это было правдой.

– В нашем доме всегда завтракают в одиночестве, – сообщила мне она. – Думаю, Боб будет рад вашей компании.

Они улыбнулись друг другу – довольно тепло, – перед тем как она ушла. Это был цивилизованный дом – в этом сомневаться не приходилось. Конечно, имея такие деньги, как у них, можно позволить себе быть цивилизованными.

На вкус завтрак был такой же замечательный, как и на вид. Сок с мякотью из калифорнийских апельсинов был свежевыжатым. О деле мы не разговаривали, а лишь обсуждали мой полет и обменивались ничего не значащими фразами. Лишь однажды он спросил меня, что я думаю о переизбрании Франклина Рузвельта на третий срок. Я сказал, что толком не знаю говорили ли об этом официально. Монтгомери ответил, что не говорили, но что в ближайшее время такое заявление будет сделано. И я сказал, что, вероятно опять буду за него голосовать.

– Я работал на него в тридцать третьем и тридцать седьмом, – промолвил Боб задумчиво и серьезно, – но это противоречит моей натуре – голосовать за любого президента в третий раз. Слава Богу, у нас не королевская власть.

Был здесь юбилейный портрет или не было?

– Вы понравились мне в том фильме, где вы играли убийцу, – сказал я.

Боб улыбнулся, но это была не улыбка киллера.

– Мне эта роль понравилась больше всего, – признался Роберт.

– Вам, кажется, вручили за ее исполнение награду Академии киноискусств?

– Да, – он засмеялся. – А вы знаете, что Академия киноискусств и наук действительно существует?

– О, не совсем, не знаю.

– Это профсоюз компании. – Вот теперь он улыбнулся улыбкой киллера. – Профсоюз провалившейся компании. Дело в том, что Лу Б. Майер хотел бороться с любым узаконенным союзом актеров и директоров. Предполагалось, что Академия станет арбитром в делах между студией и гильдиями. Вы можете себе представить, насколько эта организация была беспристрастной. Ну так вот, мы положили этому конец.

– Это здорово.

После завтрака Боб повел меня в соседний «кабинет», который был больше, чем любой номер в отеле «Моррисон»: камин, встроенные шкафы с книгами в кожаных переплетах, фотографии со сценами охоты, развесистые рога на сосновых стенах, обтянутая коричневой кожей мебель (без единого шва). Он уселся на одном конце длинного дивана и разложил на маленьком круглом столе перед собой трубки и табак. Роберт кивнул на стул с пухлым кожаным сиденьем, который стоял напротив него. Я сел на стул и утонул в нем.

– Курите, если хотите, – сказал он, прикуривая трубку.

– Я не курю.

– А я-то думал, все частные детективы курят.

– Нет. И моя секретарша не моя любовница. Он был удивлен.

– Значит, голливудские понятия далеки от реальной жизни? Но кое в чем я, наверное, прав.

– Как так?

– Давайте посмотрим: Джимми Каньи, Эдди Робинсон и Джон Рафт – эти персонажи списаны с живых людей.

Ну хорошо, Рафт...

– То есть вы хотите сказать, – заговорил я, – что в этом старом, жестоком мире живут одни гангстеры?

– Совершенно верно. И в этом старом, жестоком Голливуде тоже.

– Пеглер рассказал мне, что Вилли Биофф именно отсюда вторгся в профсоюзы. И что именно об этом вы хотите со мной поговорить.

Боб кивнул и отложил трубку, не потушив ее.

– Я один из тех людей, которые помогли подняться ГКА.

– ГКА?

– Гильдия киноактеров. Мы не находимся под каблуком Биоффа – нет. Он делал несколько движений в этом направлении. Да и сейчас: я говорю о Биоффе, но фактически президентом ИАТСЕ – Международного союза – является Браун.

– Но Браун – личность номинальная.

– Правильно. Вы знаете человека по имени Цирцелла?

– А это не настоящая фамилия Ники Дина?

– Верно. Он, Биофф и Браун неразлучны здесь.

– Это плохо, мистер Монтгомери.

– Боб, – поправил он меня.

– Боб. И если бы вы стали называть меня Натом, это было бы замечательно, но я не уверен, что возьмусь за это дело. Мне ненавистна мысль о том-что я взял ваши деньги, летел за ваш счет на самолете, ел ваш завтрак и все такое только для того, чтобы отказать вам, но...

– Но что, Нат?

– Ники Дин – человек Компании. – Вы хотите сказать, синдиката. Преступного синдиката.

– Да. Он – один из людей Фрэнка Нитти. А я из Чикаго. Я живу в Чикаго. Я работаю в Чикаго. И я не смогу делать ничего из этих вещей, особенно первую вещь, если я как-то задену Фрэнка Нитти.

Это его город.

– Так все и будет, если ничего не предпринять. Я привстал.

– Для меня это была большая честь, и я надеюсь, вы сможете сделать что-то. Но я не хочу принимать в этом участия.

Боб терпеливо предложил мне снова сесть.

– Выслушайте меня.

– Мистер Монтгомери...

– Боб. Выслушайте меня. Вы все-таки приехали издалека.

– Ну да. Я проехал некоторое расстояние. Хорошо. Я выслушаю вас. Но я боюсь, что вы даром потратите время и деньги.

Он наклонился вперед и побарабанил пальцем по папке, лежащей на столике, разделявшем нас.

– Биофф одной ногой стоит в могиле. Свидетельства, собранные сыщиком, бывшим сотрудником ФБР, которого я нанял с согласия ГКА, уже направлены в налоговое управление.

Боб подтолкнул мне папку.

– Вот копия для вас.

Я взял папку и заглянул внутрь. Копии писем Брауна и Биоффа, заявления от недовольных членов профсоюза, и ничего больше. Кроме одной вещи: фотокопия чека, выписанного на имя Биоффа. Чека на сто тысяч долларов и подписанного Джоном Шенком.

– А Шенк?..

– Вице-президент студии «XX век Фоке», – произнес Монтгомери, опять улыбаясь, как убийца.

– Как ваш сыщик добыл это? Он пожал плечами.

– Ходят слухи, что информация просачивается из официальных источников ИАТСЕ.

– Но это же незаконно.

– Так же, как и вымогательство.

Я отбросил ему папку.

– Так вы думаете, Биофф этим занимается? Вымогательством денег у кинодельцов? Продавая им страховки, предотвращающие забастовки?

Боб снова пожал плечами, попыхивая трубкой.

– Но для студий это дешевле.

– Ну, да, – ответил я, оглядываясь. – Это – денежная жизнь.

Он выпрямился, рассвирепев.

– Не судите Голливуд по этим меркам. Я очень и очень счастливый человек. Рядовые члены профсоюзов в этом городе – от имени которых якобы Биофф и Браун выступают – простые рабочие люди. Они заслуживают лучшей участи, чем быть проданными.

– Но неужели этот маленький сводник настолько могуществен, чтобы шантажировать такого человека, как Шенк?

Уверенно кивнув, Боб заявил:

– Или Тальберга, или Маейра, или Джека Уорнера... Кого угодно. Не забывайте, что Биофф прибрал к рукам всех кинодеятелей. Он один может закрыть любой театр в любом крупном городе страны. А несколько дней подобной деятельности могут привести к такому взрыву, от которого студиям не оправиться.

– Но если у налогового управления есть доказательства, то они могут привлечь Биоффа.

– Возможно. К примеру за неуплату налогов, но мне необходимо поставить Биоффа на место. Его закадычный приятель Браун всегда очень убедительно говорит, а условия для рабочих в профсоюзах такие унизительные, что Биофф или Браун могут продать человека, а он даже не будет знать об этом.

– Так вам бы хотелось опорочить Биоффа, добиться, чтобы он и Браун не смогли примкнуть со своим профсоюзом ни к какой другой партии. В особенности для того, чтобы актеры больше не попадали в их грязные руки.

– Да. Но слово «опорочить» здесь не совсем подходит. – Он потряс трубкой. – Я хочу его разоблачить.

– Понятно. Поэтому вы связались с Пеглером.

– Конечно. Он – желтый журналист. Любитель скандалов. Но в данной ситуации мне именно этого и нужно.

– У вас есть Пеглер. Я вам не нужен.

– Мне нужен хороший человек в Чикаго. И Пеглеру.

– Но вы уже наняли частного детектива.

– Да, он – представитель местных властей. Нат, правление ГКА разрешило мне потратить пять тысяч долларов, чтобы разоблачить Биоффа. Видите ли, я убедил их, что если расследование не подтвердит моих предположений о том, что Биофф – очень кислое яблоко, я лично возмещу эти пять тысяч.

– Пять кусков? И сколько из них вы уже потратили?

– Я просто вам скажу, что намеревался предложить вам чек на тысячу долларов к тем двум сотням долларов, что вы уже получили, плюс расходы. А если ваша тысяча иссякнет, я обещаю вам другую.

Во рту у меня пересохло.

– Это большие деньги.

На этой неделе мне предлагали еще более крупные суммы, но все дело было в том, что, в отличие от Эдди О'Хары, Монтгомери был жив.

Монтгомери помахал своей трубкой и был удивительно убедительным: он бы смог впарить кому-нибудь «форд» за «бьюик».

– Ваша задача – просто быть уличным щеголем и посещать те места, которые интересуют Компанию Нитти. Ваше задание будет держаться в тайне. Просто разговаривайте со знакомыми людьми, выясняйте то, что можете, и приготовьте для меня секретное сообщение. Вам не надо будет приходить в суд. Ваше имя нигде не будет упоминаться. Но информация будет передана федеральным агентам, правлению ГКА и, возможно, просочится в газеты.

– И мое имя никак не будут связывать со всем этим?

– С одним лишь исключением. Мы понимаем, что вы однажды арестовывали Вилли Биоффа.

– Но это всем известно.

– Неужели?

Конечно. Его обвиняли в сутенерстве. Я его арестовывал.

Монтгомери улыбнулся.

– Мы это слышали. Замечательно, что наша информация подтвердилась.

– А где вы собрали информацию обо мне? Как, черт возьми, вы с Пеглером вышли на меня?

– Это так важно?

– Господи! Дьявол! Ну, конечно! Вы разговаривали с агентами налоговой инспекции, ваш частный детектив – человек ФБР. Вы попросили их порекомендовать вам надежного, знающего преступный мир чикагского частного детектива. Они посоветовались с кем-то, кто может такого человека знать. Им оказался Элиот, а уж он указал на меня. Мой старый приятель Элиот, конечно, вспомнил, как я разглагольствовал о том, насколько я ненавижу эту маленькую свинью с толстым членом, этого сводника Биоффа! Он вспомнил, как я рассказывал, что однажды уже арестовывал его, а потом Элиот передал это все вам!

– Мистер Геллер! Вы настоящий детектив!

– Мистер Монтгомери. Черт возьми! Вы только что наняли меня!

7

Этим же вечером, чуть позже девяти часов, одетый во взятый напрокат смокинг, который Монтгомери прислал мне, я вышел из «Рузвельт-отеля». Дул тихий ветерок, пахнущий океаном. Я взял такси.

– Шестьдесят шесть, десять, бульвар Заходящего солнца, – сказал я шоферу, и мы поехали по ночному городу, освещаемому неоновыми огнями, отчего было светло как днем.

Монтгомери взял на себя расходы на этот вечер, который, при удачном стечении обстоятельств, мог стать рабочим. Он хотел, чтобы я посетил «Трокадеро» – одно из самых шикарных мест в Голливудде, потому что Биофф, Браун и Дин частенько собирались там. «Трок» принадлежал, как это всем было известно, Уильяму – Билли Уилкерсону. Это он превратил улицу Стрип в то, чем она сейчас была – кричащую, дорогую ловушку для туристов и «звезд», и будущих «звезд», которые искали себе рекламу, потому что «Трокадеро» и «Вандом» (сам Уилкерсон обычно завтракал в «Троке») всегда были под прицелом охочих до жареных фактов репортеров. К тому же Уилкерсон также был редактором и издателем «Дейли репортер». А так как он всегда хотел оставаться в хороших отношениях с Биоффом и Брауном, то никакой негативной информации, касающейся профсоюза работников сцены и нашей Несвятой Троицы, которая прибрала к рукам этот профсоюз, в печать не просачивалось.

– Надо Бога благодарить за Артура Унгера, – сказал мне Монтгомери.

– Вы имеете в виду того парня, который привлек внимание Пеглера к проделкам Биоффа? – спросил я, вспомнив, что фельетонист упоминал имя редактора «Вэрайети». – Но почему такой крупный газетчик, как Уилкерсон, боится Биоффа и его дружков?

– Потому что во власти Биоффа и Брауна вывести всех работников его кафе на забастовку. Единственный раз Билли позволил себе слегка наехать на Биоффа; это когда он назвал маленького сводника «Таким типом человека, которым ИАТСЕ не может гордиться». – Монтгомери задумчиво помолчал. – Но ветер уже может дуть в другую сторону, – продолжил он. – Как раз вчера в «Репортере» был напечатан материал, критикующий, впрочем, довольно мягко, методы ИАТСЕ. Я удивлен, что это напечатали.

Я противился даже мысли о том, что в Голливуде у меня будут какие-то контакты с Биоффом, Брауном или Дином, но Монтгомери убедил меня, что это даже безопаснее для меня.

– Не стоит скрывать того, что вы приехали в Калифорнию, и не надо бояться, что кто-то начнет доискиваться до причины вашего приезда. Надо придумать историю-прикрытие, легенду о вашем здесь пребывании. Тогда вы сколько угодно сможете встречаться с этими джентльменами из профсоюза работников сцены, а возможно, они пригласят чикагского парня посидеть за их столом. И уж в этом случае разболтают побольше, чем просто расскажут историю о том, как Браун пролил бутылку импортного пива.

– Биофф знает, как я его ненавижу, – сказал я, покачав головой. – Брауна я едва знаю. С Дином у меня были кое-какие контакты, и мы с ним чуть ли не приятели. Черт, я встречался с его девушкой Эстелл до того, как она стала его девушкой, вот и все. Надо признать, мне было бы неплохо улучшить отношения с Биоффом, если уж я собираюсь вертеться вокруг них, но как бы вы все ни рассчитали, я не буду надеяться на то, что они уступят нам дорогу.

– Посмотрим. Во всяком случае, вы получите возможность узнать, как роскошествуют эти люди. Я упоминал двухпроцентный налог на доходы, которым они обложили всех членов профсоюза?

– Нет...

– С тридцать шестого года у всех работников своего профсоюза они вычитают два процента заработка. Только с этого они получают миллион долларов в год.

– Господи! Вот это масштабы!

– Да-а. А если они запустят свои руки в ГКА, то соберут еще более богатый урожай. Проверьте «Трокадеро». Вы увидите, как профсоюзные лидеры международной ассоциации растрачивают с трудом заработанные простыми работниками деньги, ушедшие на уплату членских взносов.

* * *

«Трок» был длинным, несуразным зданием белого цвета в колониальном стиле с красной черепичной крышей. Средняя часть дома была самой большой, по бокам примостились одинаковые пристройки поменьше. Венчал все сооружение совершенно неуместный флюгер. Перед домом был натянут полосатый навес, а прямо над ним красовалась неоновая надпись «Кафе Трокадеро», причем казалось, что приделали ее наспех. Пониже светилась еще одна вывеска – «Музыка Фила Омана», – но буквы были уже поменьше. Перед зданием рядком стояли кадки с цветами – как шеренга карликов на Всемирной выставке. Эта мешанина архитектурных стилей и нелепые украшения, впрочем, не говорили ничего особенного о заведении. Вы могли миновать этот дом, как большинство сооружений здесь, даже не обратив на него внимания. Голливудская привычка хвастаться и выставлять все напоказ напоминала обычай здешних жителей раскрашивать стены домов в разные цвета.

Цветной швейцар в белом форменном двубортном кителе из полотна, с золотыми побрякушками на плечах, пропустил меня внутрь. В Чикаго я бы не обратил на такого парня внимания, но я был в Голливуде, поэтому, не смущаясь, дал ему десятицентовую монету на что он сквозь зубы проговорил мне: «Спасибо, сэр». Может, открывание дверей стоило здесь дороже? В темном помещении в парижском стиле я улыбнулся девушке из гардероба. Уж лучше бы ей дал десять центов. У нее были короткие темные волосы и очаровательная улыбка. К сожалению, у меня не было шляпы, чтобы сдать ее в гардероб, поэтому я остановился у бархатной веревки. Распорядитель спросил, заказано ли у меня место, на что я ответил, что заказано, если только Роберт Монтгомери, который пообещал мне все организовать, не забыл это сделать.

Конечно, это ни на кого не произвело впечатления, и на меня в том числе. Но столик был заказан, хотя его надо было подождать минут пятнадцать, поэтому я спустился вниз по лестнице, которая вела в бар. Был вечер четверга, но народу было хоть отбавляй. Постоянные клиенты толпились у стойки бара. Поскольку я был один, то я быстро нашел место, где можно было постоять и заказать стаканчик рома и жареной кукурузы. Французское убранство здесь уступило место американскому колониальному: кругом красно-черная шотландка, медная утварь. В Чикаго все было по-другому. Здесь не видно было кинозвезд, лишь некто, кто мог быть Цезарем Ромеро, попивал в углу коктейль с маленькой «звездочкой», вот и все.

Но вот меня пригласили наверх. Большинство из посетителей были в вечерних туалетах. На мужчинах, в основном, были смокинги, иногда белые пиджаки, на женщинах – изящные платья с черными блестками, платья из серебряной парчи, бархата, с перьями, из шелка, украшенного мехом. Лишь в какой-нибудь колонии нудистов вы могли увидеть больше обнаженного женского тела, чем здесь. Жаловаться мне было не на что.

Последний раз я ел в десять часов. И уж поскольку платила за меня кинозвезда, то я позволил себе заказать омара, который, впрочем, оказался не таким вкусным, какого я едал в «Ирландии» Кларка и в «Онтарио». Я вытирал масло с подбородка, как вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

Подняв глаза, я увидел голубоглазую блондинку в черном платье, из выреза которого вываливалась грудь. Не очень-то красиво, но первое, о чем я тогда подумал, что, наверное, любой мужчина в такой ситуации был бы несколько ошарашен.

– Не хотите присоединиться к нам? – спросила она нежным невинным голоском.

Я повернулся на своем стуле и вдруг обнаружил, что Монтгомери заказал мне столик в своеобразном месте: недалеко, в угловом кабинете, сидели Ники Дин, Джордж Браун и еще одна девица с вызывающими рыжими волосами, в белом платье и с... догадайтесь сами, с чем.

Дин слегка улыбнулся – совсем чуть-чуть – и помахал мне. Это был круглолицый мужчина в шикарном белом вечернем пиджаке, с зачесанными назад черными волосами, – ну прямо Эдвард Дж. Робинсон. Даже когда он сидел, было видно нелепое сочетание высокого стройного тела и толстой круглой физиономии. Перед ним стоял бокал со спиртным, в руке он вальяжно держал сигарету. Рядом с ним сидела рыжеволосая, а рядом с ней восседал Джордж Браун. Он был в смокинге, очках в тонкой оправе; у него было три подбородка. Браун был толстым и казался мягким человеком. В глаза сразу бросалась батарея пивных бутылок, стоящих перед ним; у полдюжины были различные иностранные наклейки. Он как раз наливал пиво в стакан.

– Нат Геллер, – сказал Ники Дин, оценивающе рассматривая меня своими темными, красивыми глазами, которые были самыми привлекательными в его лице. Блондинка уселась рядом с ним. Я стоял, держа в руках бокал с ромовым коктейлем.

– Ники Дин, – протянул я. – Кто же следит за твоим хозяйством?

Под хозяйством Дина я подразумевал «Колони клаб», его заведение на Раш-стрит, в котором внизу находились ресторан и бар, а наверху – казино, его чудесный изысканный дом.

– Моя девушка Эстелл, – вдруг сказал он, как будто не слышал моих слов; грудастая маленькая блондинка с любовью улыбнулась ему, перебирая пальцами его прилизанные черные волосы. – Ты помнишь Эстелл?

Значит, Эстелл говорила ему обо мне. – Я водил с ней знакомство в те дни, когда занимался ворами-карманниками, – ответил я, нервно улыбаясь и пожимая плечами. – Занятная девочка. Умна, как черт.

– Занятная. Умная. Конечно, она такая. Мне ее не хватает. Садись, Геллер. Подсаживайся к Дикси. Я так и сделал.

– Привет, Дикси, – сказал я.

– Здорово, – ответила Дикси, мельком взглянув на меня. Но она была из тех девушек, мимолетный взгляд которых сулил часы удовольствия.

Браун допивал пиво. Официантка в черно-белой униформе, открывающей ноги, подошла к столику. Она принесла Брауну еще три бутылки пива с новыми наклейками, а пустые поставила на поднос. Толстяк вручил ей стодолларовую купюру и произнес:

– Скажешь, когда деньги кончатся. Последнюю пятерку оставь себе, крошка.

Она поблагодарила его и ушла, а Браун посмотрел на меня.

– Я тебя знаю, – заявил Браун, прищуривая свои покрасневшие глазки. Впрочем, нос его тоже был красного цвета. – Ты – сыщик.

Девицы посмотрели на меня.

Дин выпустил колечко дыма и промолвил:

– Как ты оказался в Тинселтауне?

– Бизнес. А вы, ребята, что здесь делаете? Дин улыбнулся Брауну, но тот не смотрел в его сторону: он наливал себе пиво. Дин ответил:

– Мы здесь работаем. В профсоюзе работников сцены.

– Серьезно? Тут можно мошенничать? Браун рыгнул, прикрывая рот рукой.

– Это не мошенничество, – заявил он с негодованием. – Мы служим рабочим людям. Без нас они были бы под угрозой. Работодателю можно доверять только тогда, когда вы пожимаете друг другу руки. Но когда он отпускает вашу руку, вы для него больше не существуете. Вот тут-то и появляемся мы. Извини.

Браун не зря сидел сбоку: он встал и вышел.

– Пошел в комнату для мальчиков, – объяснила мне рыжая. – Он это проделывает каждые полчаса.

– Вы можете по нему часы проверять, – промолвила блондинка.

– Девочки! – прикрикнул Дин, и это означало, что им следует помалкивать. – А что за бизнес у тебя здесь. Геллер?

– Брожу тут в поисках дочери, не своей, конечно. Один толстосум из Голд-Кост нанял меня, чтобы я разыскал его малышку. Она где-то здесь, хочет попасть в кино.

– А я – актриса, – вдруг заявила блондинка. Рыжая предпочла не говорить о своем занятии.

– Да здесь полно актрис, сам увидишь, – сказал Дин. – Что-нибудь удалось узнать?

– Да. У отца был ее старый адрес, который он проверил. Выяснилось, что она где-то подрабатывала статисткой. Я проследил за ней с помощью ГКА.

У Дина даже мускул на лице не дрогнул при упоминании Гильдии киноактеров. Просто он спросил:

– Так она вернется домой?

Я отрицательно покачал головой.

– Не думаю. Мне дали для нее денег, и, думаю, ей их хватит еще месяцев на шесть.

Кстати, эта история была отчасти правдивой: если вдруг Дину придет на ум проверить мои слова. Разница была лишь в том, что эту работу мне поручили пару месяцев назад, по телефону, в Чикаго. Этим утром я позвонил папаше – денежному мешку и спросил его, не хочет ли он, чтобы я поискал его дочку, пока я здесь. Он согласился и попросил выдать ей чек на пять сотен, если она нуждается в деньгах, пообещав вернуть мне эту сумму, когда я вернусь, и заплатить еще. Разговор о поисках девушки через ГКА был пустым трепом, хотя она оставила свой новый адрес у своей старой хозяйки. Монтгомери все это проверил, и она дала ему этот адрес. Легенда была подходящей.

– Если она хорошенькая, – сообщил Дин, – ей не понадобятся их деньги.

Блондинка медленно попивала из своего стакана, рыжая опустила глаза. Мне показалось, что в них увидел презрение. То ли к Дину, то ли к самой себе, а, может, ко всему миру – не знаю.

– Может, ты и прав, – сказал я. – Но она взяла деньги.

Дин пожал плечами. В другом конце зала заиграл оркестр. Они играли «Я буду искать тебя».

Вернулся Браун и втиснул свою огромную задницу на скамью.

– Где официантка? Мне нужно еще пива. Никто не ответил ему.

– Хочешь потанцевать, Дикси? – спросил Дин.

– Конечно, Ники.

Он покосился в мою сторону своими темными глазами.

– Потанцуй с ней. Геллер. Это звучало как приказ.

– С удовольствием.

Я провел Дикси мимо столиков к танцевальной площадке и прижал к себе. От нее хорошо пахло, как от свежего сена. Мне было противно думать о том, как Дин обнимает ее.

Дикси заговорила первая:

– Правда, Ники замечательный?

– Он просто душка.

– Конечно. О, посмотрите. Это Сидни Скользкий.

– Кто?

– Сидни Скользкий, фельетонист! Вот бы вы были кем-то. Мое имя попало бы в газеты!

– Когда я смотрел на себя в последний раз, я был кем-то.

Она посмотрела на меня, слегка смущаясь.

– Извините. Я не подумала, что это прозвучит грубо.

– Все в порядке, Дикси. Мне можно называть вас Дикси?

– Конечно. А как мне обращаться к вам?

– В любое время, когда захотите.

Она хихикнула, прижимаясь ко мне. Мы двигались по Аленькому пятачку среди танцующих; протанцевали три или четыре номера. Выяснилось, что Дикси – сценическое имя девушки, вторая половина которого, ее фамилия, была Флайер. Она так и не призналась, какое было ее настоящее имя.

– Ой, посмотрите! Это Барбара Стенвик и Роберт Тейлор.

Я посмотрел и увидел их. Они сидели вместе за маленьким столиком и не казались необыкновенными.

– Разве это не замечательно, – сказала она, – что здесь к ним никто не пристает? Надеюсь, что когда я стану знаменитостью, мне все время не будут досаждать поклонники с просьбой дать автограф?

– В мире есть проблемы похуже, – пробормотал я, заметив, что Дин наблюдает за нами. Брауну до нас не было дела: он пил очередную порцию пива.

– Конечно, есть. Послушайте, а вы мне нравитесь. Скажите еще раз, как вас зовут?

Я сказал ей. Тут оркестр замолк, и мы вернулись к столику. Я подождал Дикси и помог ей сесть рядом с Дином, а потом присел рядом с ней.

– А вы хорошая пара, – заметил Дин.

– Спасибо, – ответила Дикси. Я ничего не сказал.

– Похоже, у нас одинаковый вкус на женщин, – произнес Дин с мимолетной холодной усмешкой. – Где ты остановился?

– Не понял?

– Пока ты здесь, в городе. В каком отеле ты остановился?

– "Рузвельт", – ответил я.

На сей раз улыбка Дина была удивленной.

– Ха! Да это же заведение Джо Шенка.

– Что ты имеешь в виду?

– Один парень, наш знакомый, – сказал Дин, посматривая на Брауна, но тот не смотрел в его сторону. – Ему принадлежит этот отель, ему и еще нескольким ребятам.

Надо сказать, у Монтгомери было своеобразное чувство юмора.

– Мистер Дин! – вдруг его окликнул кто-то. Я обернулся и увидел щегольски одетого, невысокого человека с усами, в вечернем костюме. Почти кланяясь, он стоял перед нашим кабинетом. Казалось, что он нервничает, что он испуган.

– Привет, Билли, – сказал Дин таким тоном, будто пара кубиков льда упала в пустой стакан.

– Чувствую облегчение, увидев вас здесь на вашем старом месте, – сказал человек. – Я боялся, что не встречу вас здесь некоторое время.

– Да, мы – веселые люди, – ответил Дин. – В этот день, в нашем-то возрасте. Хотелось бы остаться в добрых отношениях с нашими друзьями.

Человек подошел ближе.

– Позвольте мне объяснить.

Дин ничего не ответил.

– Какую бы ошибку я ни совершил, я готов сделать все, что вы прикажете, чтобы исправить ее, – едва слышно проговорил человек, стараясь, как мне казалось, чтобы никто не заметил его унижения. – Просто было одно неудачное обстоятельство: новости профсоюза освещал новый человек.

– А кто босс, интересно? – проговорил Дин.

– Я знаю, что должен взять на себя ответственность за это. Из-за этой истории получается, что я нарушил свое слово. Но, пожалуйста, поверьте мне, я не имел намерения не заботиться о ваших интересах, как вы заботитесь о моих.

Дин молчал.

– Это была ужасная ошибка, – продолжал человек в тишине, – и я хочу исправить ее. Пожалуйста. Приказывайте мне.

– Забудь об этом. Все забыто. Маленький человек улыбнулся, ежась от своего унижения. Он попрощался и быстро ушел.

– Кто это был? – спросил я.

– Билли Уилкерсон, – ответил Дин. – Ему принадлежит этот ресторан.

И «Голливуд репортер». А речь шла о той негативной заметке об ИАТСЕ, которая проскочила вчера в «Репортере». Ребята попали в цель.

Через мгновенье Браун принялся выбираться из-за своего столика, сказав:

– Извините.

– В любом случае. Геллер, – заговорил Дин, – у вас здесь наверняка нет машины. Может, нам подвезти вас в отель?

Не думаю, что за этим что-нибудь крылось. А если что и было, я придумаю выход, поэтому я ответил:

– Было бы отлично.

– Может, ты захочешь показать Дикси свои картины?

Поигрывая волосами Дина, Дикси робко мне улыбнулась. Может, у нее и было будущее как у актрисы. Не знаю, даже если я и приму игру Дикси и Дина. В любом случае, дорогая, вы разочаруетесь во мне.

Браун вернулся и пристроил свой жирный зад на сиденье. Потом сказал:

– Тебя хочет видеть Вилли – пока ты здесь. Сначала я даже не понял, что он обращается ко мне. Потом Браун повторил, сказал, что он позвонил Вилли домой, чтобы сообщить, что Уилкерсон покорился. Я спросил:

– Так и Биофф тоже здесь?

– Конечно, – ответил он. – Правда, неофициально, но здесь.

– У нас с Вилли в прошлом было дело.

– Да уж, – проговорил Дин. – Вы ненавидите друг друга.

– Нет людей, которых бы я ненавидел, – сказал я, попивая ром. – Я не видел Вилли много лет. Если у него все хорошо, я желаю ему добра.

– У него все в порядке, – заметил Дин.

– В любом случае, – сказал Браун, вытирая с лица пену, – он хочет тебя видеть.

– С чего он вдруг захотел со мной встретиться?

– Не знаю. Позвонив ему, я заметил, что мы встретили тебя. Он хочет, чтобы ты приехал к нему.

– Я завтра днем уезжаю.

– Съездишь к нему в Бель Эйр утром. Черт, да я сам тебя туда свожу. Он говорит, что ты на этом заработаешь как минимум стольник.

Одна мысль о том, что Джордж Браун поведет машину, приводила в ужас.

Но я сказал:

– Позвони ему еще раз и скажи, что, конечно, приеду.

– Позвоню – через полчасика, – ответил Браун и взял новую бутылку.

8

Как оказалось, проблем с Брауном, ведущим автомобиль, не существует: у него был личный шофер и большой сверкающий «кэдди» – «кадиллак». Я старался никак не связывать этот факт с тем, что последний черный автомобиль, в котором я ехал, принадлежал О'Харе. К тому же тогда дело происходило в сером, холодном Чикаго, а сейчас я был в теплом, Солнечном Голливуде.

В «кадиллаке» можно было спокойно вытянуть ноги, правда, мешал еще один пассажир, который примостился между нами на полу: ящик со льдом и пивом. Было уже десять часов утра, и Браун занимался своим обычным делом. Возможно, басня о том, что он за один день выпивает сто бутылок пива, вовсе и не была преувеличением: похоже, это было даже преуменьшением.

Наверное, причина крылась в его постоянном пьянстве, но по нему нельзя было сказать, что накануне он пил. На нем был надет мешковатый коричневый костюм, его щеки были красными, не говоря уже о его носе. Мы направлялись в Вествуд, который находился на другой стороне Беверли-Хиллз, и у нас было достаточно времени поговорить.

– Так у тебя есть какие-то соображения, почему Вилли хочет меня видеть?

– Не представляю, – весело ответил он, держа в руках бутылку. – Но у Вилли всегда бывает веская причина.

– Вы долгое время были партнерами. Потягивая пиво, он кивнул.

– Долгое время.

– Даже раньше вашей бесплатной столовой? В тридцать втором профсоюз работников сцены, а точнее, профсоюз Брауна и Биоффа, открыл в Лупе, на пересечении улиц Рэндольф и Франклин, в двух кварталах к западу от Сити-Холла, бесплатную столовую. Сто пятьдесят рабочих, членов профсоюза, платили за обед по тридцать пять центов. К этим деньгам добавлялись пожертвования от других владельцев организации и продукты от местных торговцев. Благодаря этому двести пятьдесят безработных могли получать бесплатные обеды.

– Да, конечно, – ответил Браун. – Еще раньше Вилли занимался профсоюзом мясников – изготовителей кошера, а я – торговцами птицей.

– Но ты в то время уже был главой профсоюза работников сцены?

– Конечно. Моя «торговля птицей» была лишь побочной деятельностью. Нет, бесплатная столовая научила меня слушаться Вилли. Я понял, что у Вилли есть голова на плечах. Это была чудесная идея – организовать бесплатную столовую.

– У тебя появилось множество друзей, – согласился я. – Отличная реклама.

На обвисшей физиономии Брауна появилась гордая улыбка.

– И даже близость к Сити-Холлу не мешала нам. Вилли любит говорить: «Никогда не видел проститутки, которая была бы сытой, и никогда не видел политика, который не был бы проституткой. Так пусть политики сожрут друг друга. И репортеры».

Это кафе принесло много пользы нашим героям, особенно если принять во внимание, что повара под командованием Биоффа и Брауна готовили изысканные блюда для знаменитостей, политиков и журналистов. Их угощали, например, жареной уткой в апельсиновой глазури, отличной грудинкой и бифштексами. Но вот ведь черт: даже такой циничный тип, как я, отдавал им должное: ведь безработные получали у них еду, в то время как остальные обездоленные ели Бог знает где, если вообще ели. Хотя я всегда подозревал, что Биофф и Браун получали куда больше выгоды от всех этих дел, чем просто дружелюбное отношение к ним политиков и прессы.

Тремя бутылками пива позже мы въехали в Вествуд, который был почти таким же, как Беверли-Хиллз, с той лишь разницей, что там было больше транспорта. Поместье Биоффа, к которому мы свернули с подъездной аллеи, было огромным двухэтажным зданием из камня и дерева в стиле ранчо, которому (как сообщил мне Браун) Биофф даровал титул «Ранчо Лори» – в честь его жены. Мне не сразу пришло в голову сравнить его с особняком Монтгомери, но по сравнению с моей комнатенкой в отеле «Моррисон» это был настоящий рай. Маленький сводник с Саут-Холстед-стрит попал в Голливуд.

Я направился вслед за Брауном, и мы обогнули возделанные, слегка влажные земли. Одинокое дерево отбрасывало тень. А за ним, откинувшись на шезлонге, возле бассейна в форме фасолины и размером чуть меньше озера Мичиган, возлежал Вилли Биофф. Я всегда думал, что он был толстяком, догадывался, что он был жирным, но предполагал, что он не был таким отвратительным, как Джордж Браун. Его бочкообразная грудная клетка была покрыта жесткими верными кудряшками, как и его мускулистые руки и ноги; у него не было шеи, он был коренастым, крепким, как борец: не зря же, в конце концов, он боролся за профсоюз. Я помню, что раньше его тело под черными волосами напоминало иллинойское тесто, но сейчас оно было покрыто темным калифорнийским загаром. На нем были плавки цвета долларов, кроваво-красные домашние тапочки (на его теле не было ни капли воды: подозреваю, что он не очень-то много плавал) и солнечные очки. В одной руке он держал сигарету, а в другой – бокал воды со льдом.

Когда мы подошли к нему, он быстро поднялся, широко улыбнулся и протянул мне руку.

– Спасибо за то, что ты сюда приехал. Геллер. Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было сильным, сильнее моего.

– Я удивился, когда ты меня пригласил, Вилли. Мы с тобой не самые близкие приятели.

Он замахал руками, взял с соседнего шезлонга бледно-желтый смятый бархатный халат и накинул его на себя. Биофф снял солнечные очки и надел обычные, в оправе восьмиугольной формы, которые он вытащил из кармана халата.

– Я однажды предложил тебе оставить прошлое позади. Я говорил это тогда и повторяю теперь.

– О'кей!

Вилли поднял тяжелый нехороший взгляд на Брауна и сказал:

– Я хочу поговорить с Геллером наедине.

– Конечно, Вилли. Я посижу у бассейна.

– Почему бы тебе не пойти в контору?

– Пятница – неподходящий день. Ты же знаешь.

– Ты должен быть там.

– Послушай, Вилли, я просто посижу у бассейна. Ты можешь послать боя за пивом?

– Почему бы тебе не посидеть в твоей машине и не попить своего собственного пива?

Похоже, Браун был больше огорчен, чем смущен этой перебранкой. Он ушел, не говоря больше ни слова. Вилли пригласил меня в дом. Мы прошли через стеклянные двери в большую белую современную кухню.

– Ты должен меня простить за этот разговор с моим партнером, – промолвил Биофф. – Он иногда бывает дурак-дураком. Хочешь чего-нибудь выпить?

– Нет, спасибо.

– Я дал служанке выходной, – заявил Биофф, как будто была необходимость объяснять мне, почему на кухне и в доме никого не было. – Моя жена с детьми уехала в наш дом в Канога-Парк. Я присоединюсь к ним сегодня позже, на весь уик-энд. Но сначала я хотел встретиться с тобой.

– Почему, Вилли?

– Дойдем и до этого. Пошли со мной. Для места, называемого «Ранчо Лори», где все было напоказ, здесь было по-настоящему красиво. Мы прошли по роскошному ковру в официальную гостиную: антикварная мебель, никакого тебе раннего американского стиля, картины в духе старинных мастеров, китайские вазы. Кстати, казалось, что они установлены на что-то неподвижное.

В жизни не предполагал, что я когда-нибудь окажусь в спальне Биоффа, но что бы я там себе ни думал, спальня была выполнена в стиле Людовика XV. Он провел меня в небольшую комнатку, где хранилась его одежда. Там висели десятки, дюжины сшитых портными костюмов, на обратной стороне двери висели галстуки, которые, кажется, перевешивали дверь. Галстуков были сотни – разных цветов, разных форм, моделей. За всем этим наблюдали модные шляпы, уложенные на длинной полке вдоль стены. Ботинки, сверкающие, как черные зеркала, закрывали почти весь пол. Я было подумал, что Биофф хочет переодеться, но это было не совсем так.

– Что ты думаешь о моих галстуках? – спросил он, поводя рукой вдоль рядов одежды.

– Они отличные, Вилли.

Биофф посасывал сигарету, улыбаясь, с чувством огромного удовлетворения. Потом он проговорил:

– А как тебе нравятся мои костюмы? – Отличные. И шляпы тоже. Как и твои ботинки. Он взглянул на меня и улыбнулся – слегка. – Я не просто показываю все это. Я хотел поделиться всем этим с тобой. Ты ведь сам был бедным чикагским пареньком. Ты можешь оценить, какой сладкой стала моя жизнь по сравнению с тем, каким дерьмом она была раньше.

– Конечно.

Мы вышли из гардероба, и я присел, пока он в ванной надевал брюки и белую рубашку с короткими рукавами. Я, задумавшись, курил. Потом мы спустились вниз и вскоре оказались в обшитой сосной библиотеке, которая неприятно напоминала кабинет Монтгомери. Единственной разницей было то, что у Биоффа не висели фотографии со сценами охоты. Вместо этого Вилли украсил стены снимками с пейзажами («Это я снимал», – гордо сказал он мне). Кожаная мебель была нормальных размеров и черного, а не коричневого цвета. На диване корешком вверх, как бы занимая место для кого-то, лежала книга:

«Капитал» Маркса. Не думаю, что такую книгу можно было бы увидеть у Монтгомери. Впрочем, я и здесь не ожидал ее увидеть.

Я сел рядом с книгой.

– Ты это читаешь, Вилли?

– Великий человек написал эту книгу, – сказал он, смутившись. – Мы обязательно будем жить так, как писал он.

И тогда у нас у всех будут огромные шкафы, набитые костюмами, галстуками, шляпами и ботинками.

– Так почему я здесь, Вилли? Кроме того, чтобы посмотреть твои костюмы, галстуки, шляпы и ботинки.

Он уселся рядом со мной.

– Ты ведь все еще думаешь, что я низкий, грубый мужик, правда?

– Вопрос не в том, как ты приобрел китайские вазы, Вилли. Вопрос в том, чем ты за них заплатил.

Биофф насмешливо улыбнулся: таким я его помнил.

– Ты уверен, что ты из Чикаго? Господи, Геллер ты же знаешь, что я прошел трудный путь. Я спал в каком-то закутке за дверью, и мой пустой живот ворчал, как бродячая собака. Кто-то хорошо сказал: хлеб дорог, когда у тебя пустые карманы. Я учился зарабатывать деньги любыми способами. Но теперь я живу по закону. Я много делаю для здешних профсоюзов, забочусь о членах этих организаций.

– Почему ты считаешь нужным оправдываться передо мной? Я просто бывший коп, который однажды взял тебя.

– Именно поэтому. Я хочу, чтобы ты понял, что я не держу против тебя зла. Ты выполнял свою работу. Я выполнял свою. Черт, это была, по сути, одна и та же работа.

– Почему ты так считаешь?

Он пожал плечами.

– Мы оба поддерживали закон и порядок. Просто я делал это в публичном доме.

– Избивая женщин.

– Я в жизни не избивал женщин. Я всегда уважал женщин. Я временами подторговывал проститутками. Разного пола. Как говорится, почти все бизнесмены – это дешевые проститутки в чистых рубашках и сверкающих ботинках. – Его круглая рожа засияла. – Только теперь я знаю более утонченные способы, чем просто битье.

– Наверное, жадные люди просто направили тебя по ложному пути.

– Иронизируй, сколько влезет, я – человек профсоюза. Я ищу для себя человека!

Осознанно или нет, но говоря это, он указывал большим пальцем на свою бочкообразную грудную клетку.

– Почему я здесь, Вилли?

– Возможно, чтобы выполнить для меня одну работу.

– А что, в Калифорнии нет других детективов?

– Есть, конечно. Но они не из Чикаго. Когда Джордж позвонил мне прошлым вечером из «Трока», я подумал: «Вот оно!» Это мой шанс.

– Что?

– Ты здесь. Ты знаешь, в чем заключается ирония?

– Мы встретились.

– Тогда ты сможешь оценить это. Ты знаешь, кто такой Вестбрук Пеглер? Во рту у меня пересохло.

– Родственник иронии? – спросил я.

– Ты знаешь, кто он. Он сейчас в Чикаго. Он ищет возможность очернить меня. Написать обо мне фельетон.

– Знаю, – признался я.

Только так я мог играть в эту игру.

Его поросячьи глазки за стеклами очков прищурились.

– Ты знаешь?

Я пожал плечами.

– Да. Пеглер заходил в мою контору. Он интересовался, действительно ли я арестовывал тебя по делу о сводничестве несколько лет назад.

Биофф слегка побледнел и выпрямился.

– Что ты ему ответил?

Я снова пожал плечами.

– Я сказал «да».

– Вот черт! Ты описывал ему что-нибудь подробно?

– Нет. Это было так давно, Вилли. Он просто спросил, верна ли сплетня о том, что тебя арестовывали за сводничество, и я сказал, что так оно и было. Вестбрук спросил, был ли ты осужден, и я сказал, что был.

Вилли это не понравилось. Он встал и прошелся по комнате, подошел к письменному столу, на котором стояли фотографии его детей в рамках, зажег сигарету и нервно закурил. Но вот Вилли сказал:

– Я и не ждал, что ты скажешь мне что-нибудь другое. Спасибо за то, что рассказал все, как было.

– Не за что.

Он уселся рядом со мной, держа в руке сигарету. Выражение его лица было до боли искренним.

– Ты должен понять. Геллер. Федералы месяцами дышали мне в затылок. Я должен был выступить как представитель ИАТСЕ – недавно, до того они донимали меня своим жарким дыханием. О, я все еще занимаюсь делами. Но как бы со стороны: я даже не могу заходить в свой чертов офис, можешь себе представить?

Так вот почему он ругал Брауна за то, что тот не идет в контору: он просто завидовал, потому что не может пойти туда сам.

– Да, так вот об этом дерьме – о Пеглере. Стервятник. Я знаю, кто навел его.

– Кто?

– Эта сволочь Монтгомери. Этот сладкозадый актеришка.

Этот тип, полный иронии, выкручивался.

– Ты хочешь сказать, Роберт Монтгомери?

– Да, он. Этот сладкозадый, бездарный козел... после всего, что я для него сделал. Новая новость!

– Но что? – переспросил я. – Что ты сделал для Монтгомери?

Он нахмурился, не глядя на меня, но мысль о Монтгомери, как мне казалось, засела в его голове. Биофф произнес:

– Пару лет назад ГКА – Гильдия киноактеров – разослала по студиям послание о том, что они теперь – законный трудовой профсоюз и хотят, чтобы о них знали. Представляешь, они захотели войти в большую организацию – как взрослые дети. Так мы, ИАТСЕ, я! – мы ходили биться за них.

– Вот это да!

– Да-а. Я тогда сказал этому ублюдку Майеру, что если он не признает ГКА, то ИАТСЕ устроит в их защиту забастовку. Мои ребята-киномеханики могут вообще за вечер уничтожить все кинопроизводство, знаешь ли.

– Я это слышал.

Его круглая физиономия стала краснеть.

– Благодаря мне, Майер признал эту паршивую маленькую гильдию, и Монтгомери публично нас поблагодарил, а теперь, твою мать! Мы уже не так хорошо к нему относимся и ко всем этим гомикам, лесбиянкам и красным в их клубе.

Это все Карл Маркс, или, точнее, его идеи о профсоюзах.

– Я тебе скажу, чья это на самом деле вина. Это Фрэнк. Фрэнк становится слишком жадным.

Он упомянул Нитти. Биофф впервые признался, что он работал на Компанию. Он случайно сболтнул это а я сделал вид, что не обратил на его слова особого внимания. Я лишь спросил:

– Как так, Вилли?

– Он хочет расшириться, а сейчас неподходящее для этого время. Есть соперничающая с нами группа под названием «Объединение технического персонала студий», и они распространяют крамольные идеи среди рабочих ИАТСЕ. Но мы связаны с ними, у нас очень много дел, и нам вовсе не до того, чтобы пытаться похерить профсоюз, который не хочет быть связанным с нами.

– Но почему такой шум вокруг шоу-бизнеса? Что, нет рыбки покрупнее, более подходящих профсоюзов?

И, как бы разговаривая с ребенком-копушей, он сказал мне:

– Геллер, что бы тебе ни говорили, людям не надо есть. Как говорится, людям нужны только две вещи:

койки и зрелища, если, конечно, они могут при этом нарыть денег.

Философия сводника затмила могущественного голливудского агента.

– Послушай, – сказал он мне, – у тебя репутация меткого стрелка. Фрэнк высоко тебя оценивает. Опять Нитти.

– Приятно это слышать, – заметил я.

– Тебя знают как парня, который умеет держать язык за зубами.

Вообще-то, они знали обо мне, по крайней мере по тому делу, когда я заливался на свидетельских показаниях против двух продажных копов – телохранителей мэра Сермака – Ланга и Миллера. Но на самом деле я и вправду сохранил несколько секретов Для Фрэнка Нитти. Это было куда важнее, когда такие типы, как Биофф, интересовались мною.

– Я ценю молчание, – заявил я.

– Как насчет того, чтобы заработать пару тысяч? Деньги так и летели ко мне на этой неделе. Но мне хотелось знать, будет ли у меня время, чтобы их потратить.

– С удовольствием, – ответил я. – Каков ваш яд?

– Пеглер, – ответил он. Я этого ждал.

– Когда ты возвращаешься назад? – поинтересовался Вилли.

– Сегодня днем, – сказал я. – Я буду в Чикаго завтра утром.

– Отлично. Я хочу, чтобы ты кое с кем встретился.

– По какому поводу?

– По моему. Я хочу, чтобы ты выяснил, пытался ли Пеглер встретиться с ними, а если он с ними уже встречался, попытайся выбить из них, что они ему разболтали.

О Господи!

– А если он у них еще не появлялся, – продолжал Биофф, – предупреди, что может появиться или он сам, или его подставное лицо. И скажи им, что если они ему что-то скажут, то могут лечь спать и никогда не проснуться.

Я отрицательно покачал головой.

– Вилли, я выясню кое-что для тебя. С радостью. Но я никому не стану угрожать по твоей просьбе. И я не хочу ничего знать об окончании этой истории, понятно?

Он улыбнулся – дружелюбно, как Санта-Клаус.

– Конечно, Геллер, конечно. Они сами должны обо всем догадаться. Как говорится, когда ты ешь чеснок, он сам о себе заявляет. Тебя устроит получить штуку сейчас и штуку после твоего отчета мне? Меня устроит отчет по телефону.

– О'кей!

– Перевести деньги на твой счет, или ты предпочитаешь наличными?

– Давай наличными.

– Посиди, а я принесу деньги. Да, кстати, Геллер. Никому ни слова об этом. Ни Нитти, ни кому-нибудь еще. А если Ник Дин спросит о чем-то, скажи, что я хотел узнать подробности убийства О'Хары. Я был знаком с Эдди и, конечно, мог захотеть узнать от тебя, что там на самом деле произошло.

– Хорошо.

– Во всяком случае, я не хочу, чтобы Нитти знал, что я нервничаю из-за этого Пеглера. Это будет нехорошо. Я и так на виду из-за этих федеральных налогов. Ты будь осторожен. Как говорится, не оказывайся меж двух огней – погибнешь.

Ты будешь мне это говорить.

Он вышел и вскоре вернулся с тысячей долларов в сотенных купюрах, лежавших в фирменном конверте ИАТСЕ. Я положил деньги в карман, ответил на его вопросы об убийстве О'Хары – примерно так же, как капитану Стенджу, и вскоре он уже провожал меня, обняв за плечи – ну прямо два приятеля из Чикаго!

– Хочешь, расскажу тебе, как ко мне приезжал Литл Нью-Йорк?

Луис Кампанья, прямо друг дома!

– У меня тут работает дождевальная установка. – сказал Биофф, показывая рукой на свой дорогой зеленый газон, – а Кампанья, знаешь, он так любит природу...

– Я этого не знал.

– Да, у него ферма в Висконсине, он все время проводит на рыбалке, любит гулять. Короче, он увидел мои дождевальные установки – они крутятся все время. Кампанья спросил меня, что это, черт возьми, такое, я ему рассказал, и он решил, что это отличные устройства. И попросил меня достать ему шесть сотен установок!

Я засмеялся.

– Я сказал ему, что шестьсот дождевальных установок могут залить водой все городские парки Чикаго. А в холодную погоду они замерзнут. Но он настаивал, сказав, что я могу списать затраты на профсоюз. Я позвал Официанта и попросил его объяснить все Луису.

Официантом был Поль Рикка, про которого говорили, что он – второе лицо в Компании после Нитти.

– И что? – спросил я.

– Рикка захотел триста установок, – сказал он и подвел меня к лимузину, в котором его партнер пил пиво.

По пути он сказал мне, с кем надо встретиться в Чикаго.

9

Красавица в юбке с кринолином, покручивая солнечным зонтиком, – видение в бело-розовых кружевах – робко просеменила к сиденью и с ленивой грацией сняла свои красные туфли. Затем она отстегнула с волос шляпку. Тихие звуки «Лебединой реки», наполнявшие воздух, стали усиливаться, темп возрастал. Красавица, чьи белокурые волосы ниспадали на ее плечи в кружевах, стала спускать вниз чулок, доходивший ей до колена. Для этого ей пришлось задрать юбку и согнуть ногу. Вот упал второй чулок, а затем она женственным движением переступила свою упавшую вниз юбку с кринолином. Она уже было собралась тем же движением избавиться и от своих кружевных панталон, как вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

– Ты платишь, чтобы войти, или что? – спросил Джек Баргер. Лысеющий маленький еврей с потухшей сигарой в углу рта и дорогом, но жеваном костюме, был хозяином театра, поэтому он имел право задать этот вопрос.

– Нет, – ответил я.

Я стоял позади надоевшего мне швейцара в форме, который рассматривал что-то, вытащенное у себя из носа.

– Я сказал девушке в кассе, что мне надо повидать тебя, – добавил я.

Баргер с отвращением посмотрел на девицу, которая была теперь мрачнее тучи.

– Меня повидать?

Но, посмотрев на темный театр и море мужских голов, я сразу смог сказать, что стриптизерша, которая теперь вышагивала по сцене в кружевных панталонах и голубом лифе на фоне бледно-желтых декораций, изображавших плантацию, не была Джеком Бартером.

– Я бы не сказал, – ответил я.

– Ты не валяешь дурака, сказав, что ты – детектив? – спросил он. Баргер был одним из тех ребят, которые, дурачась, всегда имеют совершенно серьезный вид. Я мог знать его годами, но так и не понять, когда он говорит серьезно, а когда – нет. Это невозможно было определить.

Он поманил меня пальцем. Хоть он и был всего лет на десять меня старше, Баргер обращался со мной, как с младенцем. Но я знал, что он со всеми так обращается.

Мы прошли с ним по маленькому пустоватому вестибюлю, где стояли занудные швейцары в униформе и смущавшаяся девушка в форме перед кассой. Нас преследовал вездесущий запах жареной кукурузы. Мы подошли к маленькой лестнице. «Риалто», который находился на Стейт-стрит вверх на один квартал за углом от моего офиса на улице Фон Бурен, был единственным театром водевиля в Лупе. Фасад здания был вполне ярок: мигали лампочки и сверкали обычные для подобных заведений посулы:

ШАРМЕН И ЕЕ БРОД ВЕНСКОЕ ШОУ НА ДОРОГЕ, 25 центов, ДЕВОЧКИ, ДЕВОЧКИ, ДЕВОЧКИ!

А в окне стояло фото красавицы в полный рост, демонстрирующей свои прелести – в доказательство зазывающей рекламы. Ну и, конечно, в кинозале «Риалто» вы могли увидеть шедевр киноискусства под названием «Грешные души» – только для взрослых. И, надо сказать, обещания по большей части выполнялись. Интерьер театра, как многих подобных заведений, не напоминал собою стадион: помещение было небольшим и по-домашнему уютным. Клиенты не возражали: как и прихожане спартанских протестантских Церквей, они не жаловались на нехватку мест: ведь они могли попасть в рай.

Судя по тому, как быстро и громко оркестр в оркестровой яме играл «Лебединую реку», рай должен был вот-вот показаться.

Но меня там не было. Я шел вслед за Баргером вверх по ступенькам в чистилище, окружавшее его контору, в уютное местечко с будкой киномеханика.

Офис, как и весь театр, не был загроможден. В комнате стояли стол из темного дерева, несколько металлических картотечных шкафов, на бледно-желтых шероховатых стенах, покрытых штукатуркой, висели фотографии в рамках, запечатлевшие стриптизерш и комиков в мешковатых штанах. Все снимки были мятыми.

– Ты выглядишь, как нашкодивший кот, – сказал Баргер, усаживаясь на заваленный книгами стол и зажигая себе еще одну сигару. Запахло так, как будто он пытался поджечь сырые листья.

Я сел напротив него, положив пальто на колени. Я все еще был одет в свой дорожный костюм, и у меня под глазами были не то что мешки, а просто огромные тюфяки. Я толком не поспал в самолете: полет был довольно неспокойным, как и мои мысли о моих конфликтующих клиентах – Монтгомери из ГКА и Биофф из ИАТСЕ.

– Меня не было в городе, – заявил я.

– Я об этом догадался из того, что ты сообщил мне по телефону, – сказал он, стряхнув попавший на язык табак. – Я разочарован в тебе, Геллер. Наняться к этой сволочи, к этой крысе Биоффу! Только не стоит на меня ссылаться.

– Не беспокойся. Я у Биоффа на денежном содержании, а вовсе не президент клуба его почитателей. Баргер покачал головой.

– Кто мог подумать, что Нат Геллер станет еще одной проституткой Вилли Биоффа!

– Кто мог подумать, что Джек Баргер станет ею же?

Он невесело засмеялся.

– Достаточно справедливо.

– Кстати, о Пеглере, – проговорил я. – «Достаточно справедливо» – так называется его фельетон, поэтому я здесь.

Баргер покосился на меня.

– Вестбрук Пеглер? Известный фельетонист? Почему его интересуют такие мелкие рыбешки, как я?

Баргер напрасно уничижал себя. Он не был мелкой рыбешкой: он был царской особой среди местных рыб. А в таком городе, как Чикаго, это означало деньги.

– Он хочет разоблачить Биоффа, – сказал я.

– Я знаю, чего он хочет, – кивнул Баргер, на которого мои слова не произвели никакого впечатления. – Он черпает силы из ненависти к профсоюзам, поэтому Биофф подходит ему как представитель юнионистов, как объект для травли.

Джек выразил свое равнодушие, махнув рукой, в которой все еще тлела сигара.

– Только не надо давать мне уроков жизнеописания Вилли Биоффа и Джорджа Брауна. Я столько паз сталкивался с этой парочкой, что у тебя голова пойдет кругом. Нет, насколько я знаю, Вестбрук Пеглер не был в моем заведении. И не появится здесь, пока в нем не пробудится интерес к молодым сиськам и старым шуткам.

– Он, кажется, не из таких, – признался я. – Но он мог подослать кого-нибудь, чтобы выспросить у тебя кое-что.

– Никто ничего не выспрашивал у Джека Баргера.

– Это могли делать не прямо: кто-то мог подойти к тебе с ложными претензиями и...

– Ты считаешь меня идиотом, Геллер? Ты считаешь, я буду болтать языком о том, что эти сволочи со мной сделали? Тогда бы я выглядел как schmuck; а если Фрэнк Нитти обнаружит, что я подал голос, я окажусь в какой-нибудь чертовой канаве с дыркой в голове!

Джек говорил со мной так, будто я был посторонним. Если я правильно возьмусь за дело, я открою его, как устрицу.

– Я не работаю на Нитти, – сказал я. – Я работаю на Биоффа. И делаю это только за деньги. Он ткнул в мою сторону сигарой.

– Бойся того, для кого ты вышел на панель. Эти сукины дети – воры и убийцы. Не забывай.

Я познакомился с Бартером за случайной выпивкой, когда он еще находился под моей конторой, за углом от «Риалто». Он и Барни были приятелями, между ними даже было сходство, но Барни – больше еврей, чем я. Я всегда себя чувствую ирландцем с такими ребятами, как Баргер.

Поэтому я решил зацепить его:

– Ты говоришь, что удивился, увидев меня, Джек. Черт, это я был удивлен, услышав твое имя от Биоффа, я не знал, что они запустили в тебя свои когти.

Джек заерзал на своем стуле.

– Ты что думаешь, у меня нет рабочих сцены? Не то чтобы я мало платил этим ленивым негодяям за то немногое, что они делают: двигают декорации, носят реквизит туда-сюда. Это они должны мне платить за честь работать здесь, эти жирные задницы. Только так к сожалению, не выходит. И, мать твою, ко мне заявились ребята из ИАТСЕ, потому что у меня есть кинотеатр и мне приходится работать с киномеханиками. Дьявол, я должен был терпеть эту пивную бочку Брауна дольше, чем сам Биофф!

Самым лучшим способом разговорить Бартера было прикинуться, что я знаю больше, чем на самом деле. Правда, принимая во внимание шестнадцатичасовой перелет, это было для меня нелегким делом.

Но я нажал верную кнопку.

– Ведь ты не встречался с Брауном: он лишь платил тебе деньги со времен «Стар и Гартер». Джек не раздумывая подтвердил это:

– Эта пьяная сволочь платила мне сто пятьдесят зеленых в неделю!

«Стар и Гартер» – театр водевиля на Мэдисон и Холстед – был главной опорой Баргера перед тем, как успех пришел к «Риалто». Театр «Риалто» был открыт во время Международной выставки в тридцать третьем году, причем посетители «Риалто» могли чувствовать себя в относительной безопасности: «Риалто» был расположен ближе к выставке, в то время как «Стар и Гартер» находился в районе притонов.

– Конечно, полторы сотни – это мелочь, – сказал я, – по сравнению с тем, что Биофф дает тебе сейчас. Кстати, он просил передать: «Лучшие пожелания моему партнеру Джеку».

Биофф на самом деле это сказал, и эти его слова лишь были подтверждены тем потоком ругани, который Бартер обрушил на его голову:

– Этот высокомерный маленький сводник! Партнер! В первый раз, когда я разговаривал с ним, а было это лет пять назад, он заявился сюда с Брауном и сказал: «Малыш!» Он назвал меня «малышом», он, надменная маленькая сволочь! Так вот, эта сволочь сказала: «Малыш, все платят – чтобы профсоюзы были счастливы. И тебе надо платить». Черт, я же знал, что нахожусь в Чикаго, я ждал этого, поэтому спросил: «Сколько?» А Биофф и говорит: «Давай для начала двадцать пять тысяч». Дьявол, я чуть со стула не свалился! Я послал его, сказал, чтобы он проваливал ко всем чертям собачьим, что у меня нет двадцати пяти штук. Биофф отвечает: «Если ты хочешь остаться в деле, надо найти». Я сказал им, чтобы они проваливали к дьяволу, и они ушли.

Джек улыбнулся, вспомнив эту сцену с Брауном Биоффом, а потом, заметив, что его сигара погасла, прикурил снова. Тогда я сказал:

– И тем не менее я здесь и передаю тебе привет от твоего партнера Вилли, Джек.

Его лицо стало таким же неприятным, как сигарный дым. Баргер промолвил:

– Этот жирный маленький сутенер на следующий раз заявился в одиночестве. Брауна не было, лишь мы вдвоем в моей конторе. Биофф спросил: «Как делишки, партнер?». Я ответил: «Я не твой чертов партнер и предлагаю тебе убраться отсюда». А он мне говорит:

«Я уже говорил с Компанией о нашем партнерстве». Тогда я ему отвечаю, что скорее закрою свое шоу, чем окажусь в одной постели с преступником.

Баргера трясло: то ли от страха, то ли от злости, то ли от силы воспоминаний – не знаю. Но он продолжал говорить, и казалось, что он это делает для себя, а не для меня.

– А эта сволочь Биофф говорит: «Ты уже в деле. Выйти из него нельзя. Мы с тобой партнеры, а я – партнер с Компанией». Он сказал, что я сделаю большую глупость, если закрою шоу, потому что «человеку надо работать, человеку надо есть». А потом он издевательски добавил: «Не выбрасывай одеяло, если тебя мучают блохи».

Баргер сидел и курил, и его глаза горели так же, как кончик его сигары.

– Да, это в духе Вилли Биоффа, – заметил я. – У него есть поговорка на каждый случай.

А потом тихо, я бы сказал, с ненавистью к самому себе, Баргер произнес:

– Потом он сказал: «И вообще, подумай. Если ты закроешь свое заведение, кое-кому в Компании это может не понравиться. Они все – чувствительные люди».

– И тебе пришлось смириться, – сказал я, едва пожав плечами. – Что же еще ты мог сделать?

Баргер ударил кулаком по столу, и все барахло на его поверхности подпрыгнуло.

– Я не смирился с этим. Во всяком случае до... черт!

Мои опыт помог мне догадаться и продолжить за него:

– До тех пор, пока Литл Нью-Йорк-Кампанья не пригласил тебя в один известный номер отеля «Бисмарк», где ждал сам Фрэнк Нитти.

Баргер кивнул.

Потом он выпрямился и взмахнул сигарой.

– Послушай дружеского совета, малыш. Если ты можешь отвязаться от Биоффа, делай это, не раздумывая. Ты в плохой компании. Ты мне нравишься. Геллер. Друг Барни – мой друг. Это не принесет тебе пользы.

У меня был еще один козырь. Пару раз в коктейль-баре Барни я видел, как к Баргеру подходил Фрэнки Мариот, также известный как Фрэнки Даймонд, названый брат Аль Капоне. Это была огромная обезьяна с широкой тупой рожей. Его косматые брови низко нависли над маленькими глазками. Я запомнил, что они разговаривали, поэтому когда Биофф упомянул имя Баргера как одного из тех, кого надо предупредить насчет Пеглера, я понял, что означала встреча Баргера и Даймонда.

Я решил разыграть свою карту.

– Было ли это задолго до того, как к тебе приходил Фрэнки Даймонд?

Баргер пожал плечами. Похоже, он защищался.

– Незадолго. Они решили, что я мухлюю с документами, потому что я сказал им, что мое дело провалилось. Они слышали, что мы продаем билеты лишь на стоячие места, и это было правдой: ведь в городе была выставка. С тех пор по договору мне остались лишь выходные. Всю неделю мы просто умираем от безделья.

– Поэтому они прислали своего бухгалтера.

– Да. Типа по имени Цевин. Он – бухгалтер профсоюза работников сцены, во всяком случае, здесь. Он обнаружил, что я платил себе жалованье в две сотни в неделю. Они решили доконать меня и назначили Даймонда менеджером, который появлялся здесь лишь когда надо было взять у меня деньги, а ведь, по сути, настоящим менеджером был я. Потом, в один из счастливейших дней в моей жизни, Даймонд уехал из города по каким-то делам, и я уже было подумал, что избавился от них. Но тогда этот парень – Ники Дин ты его знаешь?

Я кивнул.

– Он – холодный человек.

Баргера передернуло.

– Ледяной. Он прислал сюда Фила д'Андреа. Фила д'Андреа!

Д'Андреа был телохранителем Капоне и прославился тем, что заявился на судебное заседание над Большим Человеком с револьвером. И его застукали. Неуважение к суду, и шесть месяцев тюрьмы.

Баргер говорил, качая головой:

– Теперь д'Андреа здесь менеджер. Девица в кассе – его чертова сестра.

Молчание и сигарный дым повисли в воздухе.

– Я ценю твое предупреждение, – сказал я, поднимаясь. – Я сделаю эту работу для Биоффа и больше не буду иметь с ним дела.

– Сделай так. Эти сволочи опустошили меня. Мне пришлось продать «Стар и Гартер» за какие-то вшивые семь штук, чтобы просто заплатить эти паскудные налоги. А когда они узнали об этом, то забрали у меня половину суммы! Пусть они катятся ко всем чертям, Геллер.

– Я сделаю, как говорю. А ты берегись Пеглера, или кого-нибудь, кого он может послать сюда вынюхивать что-то.

– Да-да. Они и слова не вытянут из Джека Баргера.

Клоуны в мешковатых штанах и парочка девиц показывали номер «Психушка», когда я спустился вниз, оставив Баргера одного. Я понаблюдал за актерами издалека. Посмотрел на очередной номер стриптиза. Мне понравилась девушка с черными волосами. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

Снова Баргер.

– Ты уже заплатил? – спросил он.

– Нет.

– Ты все еще должен считать себя копом. Для тебя везде бесплатный проезд. Это правда, что Салли Рэнд в городе?

– Да.

– Думаешь, ты увидишь ее? Барни говорит, вы когда-то были вместе.

– Я мог бы увидеть ее.

– Слышал, она потерпела крах.

– На некоторое время.

– Если ее устроит штука баксов в неделю, я изменю программу и включу ее номер.

– Я ей скажу, если встречусь с ней. Но, кажется, она не выступает с номерами стриптиза.

– Ей пригодится. Она ведь не молодеет. Потом он исчез. Я – тоже, свернув за угол к моей конторе.

Двое других из списка Биоффа – это Барни Балабан из группы Балабана и Каца и Джеймс Костон – владелец чикагского отделения «Уорнер бразерз» – не захотели со мной встречаться. Когда я позвонил им из своей конторы, чтобы договориться о встрече, они оба настояли на том, чтобы решить все наши дела по телефону.

– Вилли Биофф предупреждает, чтобы вы держались подальше от Вестбрука Пеглера, который сейчас находится в городе, – сказал я Балабану. – Он может задать вам некоторые каверзные вопросы.

После долгой паузы баритон на том конце провода доверительно сообщил:

– Передайте мистеру Биоффу, что никто не искал со мной встреч, а если такая встреча и произойдет, никаких компрометирующих ответов не будет. Всего доброго, мистер Геллер.

Костон тоже был краток:

– Скажите мистеру Вилли, чтобы он не беспокоился. Я ничего не скажу.

Эти двое людей были известными представителями чикагской общественности, имевшей отношение к киноделу. По их коротким фразам я понял, что они так же завязли, как и Бартер.

Они оба знали Вилли Биоффа, у них были с ним общие секреты, которые они не намеревались выдавать ни прессе, ни кому бы то ни было.

Костон напомнил мне один из афоризмов Вилли. Когда я сказал ему: «Вилли просил передать, что если кто чем заинтересуется, вам необходимо лгать и еще раз лгать», он ответил:

– Передайте Вилли, что это похоже на ситуацию, когда он угрожал мне забастовкой киномехаников. Он сказал мне тогда: «Если работа может быть выполнена только при условии смерти бабушки, то старушка должна умереть».

Теперь в списке Вилли осталось только одно имя: моя бывшая пассия Эстелл Карей.

Девушка Ники Дина.

10

На ней было надето платье телесного цвета с блестками на подоле. Платье было такой длины, что оно подстегивало интерес. Ее кудрявые волосы, подстриженные под «пажа», доставали до бархатистых плеч. Высокая, стройная, грациозная, красивая, как картинка... На вид ей можно было дать лет двадцать, хотя на самом деле ей было тридцать. По крайней мере, она казалась такой юной в мягком, приглушенном освещении «Колони клаба», щеголеватого кабаре Ники Дина на Раш-стрит. Эстелл Карей наблюдала за двадцатью шестью столами – пронумерованными досками площадью примерно в три квадратных фута, за которыми сидели посетители, в основном, мужчины. Они трясли игральные кости в специальных кожаных мешочках, чтобы бросить их «на выпивку». А за каждым столом, в свою очередь, следила еще одна девушка, точнее «двадцать шесть девушек». Эти девушки были такой же неотъемлемой приметой Чикаго, как дождь, как взятки. Хорошенькие птички восседали на высоких табуретках, как соблазнительные домашние голуби. Наверху в «Колони клаб» было казино, и девушки наблюдали за неспокойными посетителями, готовыми подняться наверх и перейти к «настоящему делу» – такому, как рулетка, кости, блэк-джек.

Эстелл была признанной королевой двадцати шеста девушек. Иногда ее имя попадало даже на страницы газет со светскими новостями, где часто пересказывалась история о том, как она получила за два часа десять штук от одного игрока, делавшего высокие ставки во время игры.

В этот вечер она не играла. Вообще в последнее время она делала это в исключительных случаях. Она ходила от стола к столу, болтала, пожимала руки. Эстелл сама была чикагской знаменитостью в некотором роде: она состояла в юношеской бейсбольной лиге «Тексас Гуинан». И она многого добилась с тех пор, как была официанткой в «Рикетт».

Не то, чтобы «Рикетт» был неподходящим местом для девушки, которой едва исполнилось двадцать. Это было чикагское «Линди» с типичными комнатами для ленча, стены которых были выложены белой плиткой, но открытое двадцать четыре часа. Этот «Тауэр таун» был известен, главным образом, тем, что там можно было встретить представителей богемы, шоу-бизнеса и даже гангстеров из Норт-Сайда. «Рикетт» также славился своими вкусными, умеренно дорогими бифштексами. Именно из-за них я частенько заходил туда в те дни, когда еще не носил формы. Однако возвращался я в это заведение уже по другой причине – меня привлекала хорошенькая белокурая официантка.

Ники Дин тоже встретил ее в «Рикетте», но это было уже в ту пору, когда мы перестали с ней встречаться. Мы, Эстелл и я, провели вместе всего пару месяцев. Но что это были за месяцы!

С тех пор я время от времени встречал ее, но мы лишь пили вместе кофе, не больше. И так в течение пяти или шести лет. Был субботний вечер. Я протискивался через переполненный «Колони клаб». Помещение было искусно украшено: все было хромированным, стеклянным, блестящим черным или белым. В зале толпились завсегдатаи и люди с высокими доходами, которые в более приятную погоду занимались продажей яликов и более крупных судов на озере Мичиган. Приглушенные звуки оркестра, подражающего Бенни Гудману, раздавались из зала, где ели и танцевали, и смешивались с шумом, издаваемым людьми, которые выпивали и играли. Интересно, узнала ли она меня?

И вот я оказался перед ней.

Она улыбнулась мне стандартной, очаровательной улыбкой, а потом эта улыбка превратилась в другую, которая осветила ямочки на ее щеках.

– Нат, – сказала она. – Нат Геллер.

– Я совершенно забыл, какие у тебя чертовски зеленые глаза.

– Помнишь, как ты всегда говорил: «Ее глаза пытаются мерцать, но вместо этого в них появляется выражение меланхолии».

– Да. В них не видно лишь долларовых купюр.

– А может, ты просто не присматривался.

– Ты хочешь сказать, что если бы я присмотрелся, то я бы их увидел?

Она тряхнула своими светлыми кудрями.

– Или – нет.

Кто-то толкнул меня: мы задерживали движение. Тогда Эстелл взяла меня за руку, и провела через прокуренный, шумный бар на открытое пространство широкой лестницы – как раз подходящей для такого большого помещения. Лестница отделяла бар от ресторана и плавно поднималась наверх – к двум эбонитовым дверям, которые охранял вышибала в белом пиджаке, черных штанах и сверкающих ботинках, в которые он мог смотреться, чтобы удостовериться, до чего же внушительно выглядит. Эстелл кивнула вышибале, он открыл дверь для нас, и я последовал за ней.

Мы прокладывали себе дорогу через переполненное казино – большой зал с задрапированными стенами и интимным освещением. Играли за каждым столом. Было шумно, накурено: все жаждали легких денег и доступных женщин. Некоторые мужчины были с любовницами, а некоторые, может, и с женами, но многие Девушки в облегающих платьях телесного цвета были из тех двадцати шести, что работали внизу.

Пройдя через бар, Эстелл подошла к мужчине с полным лицом в очках с тонкой оправой. Он стоял возле бара, но не слишком близко к нему. На нем были белый пиджак, парадные брюки, и он, скрестив руки, приглядывал за казино. Посетители останавливались поболтать с ним, и он кивал и улыбался им, раздавая указания другим служащим, одетым в менее белоснежные пиджаки, чем у него.

Мы подождали, пока он даст очередное распоряжение, а потом Эстелл представила меня:

– Сонни, это Нат Геллер.

Он автоматически улыбнулся – это была профессионально неискренняя улыбка: лишь его губы слегка раздвинулись. Но его глаза за стеклом очков пытались вычислить, кто я такой, а когда мы пожимали друг другу руки (причем его рука была влажной и это было неприятно), его глаза уже все решили.

– Детектив, – сказал он.

– Правильно. А ты – Сонни Голдстоун. Я помню тебя еще по клубу «Сто один».

Этот клуб находился на Раш-стрит. Там еще недавно незаконно торговали спиртными напитками, и там, так же как и здесь, он был менеджером. Теперь, как и тогда Голдстоун был одним из партнеров Ники Дина, его приближенным, подставным владельцем «Колони клаб».

– Насколько я знаю, вы время от времени делаете добрые дела для некоторых ребят, – сказал он хриплым, бесцветным голосом.

– Так и есть. – Это не было абсолютной правдой, но не было и такой вещью, которую станешь сразу же отрицать.

– Сожалею по поводу Эдди О'Хары, – произнес он равнодушно.

– Я тоже, – промолвил я, не в состоянии понять его выражения. Эстелл сказала:

– Сонни, Нат – мой старый друг. Я не видела его много лет, даже не упомнить, сколько. Я хочу подняться с ним наверх на некоторое время.

– Два ближних номера заняты.

– Хорошо.

– Вы надолго, Эстелл? Сегодня же субботний вечер, не забудь.

– Мы просто поболтаем полчасика.

– Некоторые приходят сюда, чтобы увидеть тебя, ты же знаешь.

Эстелл погладила его по щеке, как будто он был ребенком, который обиделся на невнимание к нему.

– Люди приходят сюда, чтобы выбрасывать деньги и забыть о своих заботах. А я – лишь украшение витрины. Я уверена, что ты сможешь последить за кассиром некоторое время.

– Желаю приятно провести время, – произнес он равнодушно с таким выражением, что его слова можно было истолковать, как «пока», или «отвяжись».

Мы снова прошли через казино к выходу. Там мы завернули за угол и увидели дверь с табличкой: «Не входить», что означало, что дверь заперта. Эстелл отперла ее, и мы оказались в небольшом коридорчике, в котором было несколько дверей и лифт без лифтера.

Мы поехали в лифте.

На третьем этаже, похоже, были служебные помещения, конференц-залы и, как и было обещано, номера.

Наш номер был не очень богатым: он напоминал комнату в типичном отеле в Лупе, может, чуточку больше, с голубыми занавесками, маленьким баром, кроватью и ванной. Кровать – вот на что она уселась, сбросив туфли и вытянув свои ножки на миллион долларов, чтобы они отдохнули и чтобы я полюбовался ими.

– Хочешь выпить, Нат?

– Когда мы встречались, ты не пила.

– Я и сейчас не пью, – заявила она, снова тряхнув кудрями. – И еще я не курю. Но когда мы встречались, ты точно это делал. Пил, я имею в виду. Ром, насколько я помню. Что-нибудь изменилось?

– Нет, я все еще не курю.

– Ты говоришь, как типичный американец.

– А ты – как типичная американка. Горацио Алгер в юбке.

Она нахмурилась – слегка.

– Почему ты рассердился?

– Я?

Эстелл похлопала по кровати рукой.

– Садись.

Я вздохнул и сел.

– Ты сердишься, потому что я такая везучая.

– Нет. Думаю, это замечательно, что ты достигла успеха. Ведь ты этого хотела.

– Именно этого. А ты получил то, чего добивался все эти годы. Свое дело. Свое детективное агентство.

Я пожал плечами.

– Мы растем, – сказал я, чувствуя, что не в силах не похвастаться слегка. Я рассказал ей, как нанял двух сыщиков и увеличил вдвое помещение своего офиса, что у меня есть своя секретарша, и поэтому больше не надо искать машинистку и тратить на нее деньги.

Эстелл улыбнулась, отчего на ее щеках появились ямочки.

– Бьюсь об заклад, что она чертовски привлекательна, и ее босс сильно увлечен ею. Тебе уже удалось заарканить ее, Нат?

– На этот раз твоя взбучка не удалась, Эстелл. Мне очень жаль, что прежде я часто был брюзгливым.

Она дотронулась до моего плеча.

– Я понимаю. Все тот же старый аргумент, не так ли?

– Кажется, так.

– Нам не стоит больше так разговаривать.

– Не стоит.

– Мы не можем больше быть парой, поэтому мы должны отстать друг от друга, хорошо? У нас нет причин не быть в приятельских отношениях.

– Ни одной.

А потом я поцеловал ее, и ее язык оказался у меня во рту, ее платье с блестками развязалось, и мои губы стали ласкать ее груди; я пытался схватить то одну, то другую, но не мог поймать ни одной. Ее соски стали упругими, сладкими и твердыми, а руками я прижимал к себе ее мягкие, большие ягодицы, и мои брюки упали на пол с тихим шелестом. А потом я вошел в нее, ненавидя себя, ненавидя ее, любя ее...

Старый аргумент – спор. Он погубил нас в те дни, разумеется, когда она еще работала официанткой. Мы тогда быстро полюбили друг друга, во всяком случае, я ее полюбил, и когда я не был на работе, мы почти все время проводили в постели. Эстелл была моей третьей женщиной и первой, с которой меня связывали какие-то отношения. И я любил ее до умопомрачения.

Она всегда просила у меня деньги. Но не как проститутка. Не сразу после того как мы занимались любовью. Но перед тем как я уходил от нее, она всегда говорила, что ей не хватает нескольких долларов. Ей нужно было платить ренту. Ее мать была больна. Ее отчим который был машинистом, остался без работы. Если бы только я мог ей помочь...

И я помогал.

Но я был не один у нее. Однажды у нас на работе изменилось расписание, и у меня неожиданно оказался свободный вечер. Я хотел сделать ей сюрприз и поехал в ее маленькую квартирку в Норт-Сайде. Я постучал, она подошла к двери и отворила ее. Эстелл смотрела меня своими зелеными глазами, улыбаясь широкой улыбкой, и сказала:

– Нат, боюсь, у меня тут уже есть компания.

Я как дурак, простоял под этим чертовым дождем полночи, прежде чем уйти. Кем бы он ни был, он остался у нее до утра, черт его дери!

На следующий день между нами произошла сцена в «Рикетте». Она стояла за сверкающим белым прилавком и чуть не потеряла из-за меня работу.

– Как его зовут? Эстелл тихо сказала:

– Я встречаюсь с другими людьми, Нат. Я тебе никогда не говорила, что я это делаю. У меня есть другая жизнь, в которой нет тебя.

– Ты хочешь сказать, что встречаешься с другими мужчинами?

– Да, с другими мужчинами. А может, и с женщинами. И как тебе нравится, что они стали причиной нашего раздора?

Я схватил ее за руку.

– И они все дают тебе деньги?

Она улыбнулась мне ненавистной, самодовольной улыбкой, показав крупные зубы.

– Только когда я прошу их об этом.

Теперь, десятью годами позже, я вновь был с ней в постели, точнее, на застеленной кровати. Это было неистовое сумасшедшее соитие. Я был без брюк, но в ботинках, рубашке и галстуке. Ее платье скрутилось и вертелось у нее на талии, а ее трусики болтались у нее на ноге. Я себе представляю, на кого мы были похожи.

Я отодвинулся в сторону, испытывая смущение и чувство стыда. Я не мог смотреть на нее. Я не мог смотреть на себя.

– Извини, – сказал я. – Извини.

Эстелл трогала мое плечо. Я хотел стряхнуть ее руку, но не смог. Я хотел попросить, чтобы она вообще не трогала меня, но не смог.

– Все в порядке, Нат. Я этого хотела.

– Но ты же девушка Ники Дина.

– Я – своя собственная девушка, дорогой. О Ники не стоит даже и говорить. Он в Голливуде и обманывает нас обоих.

Я посмотрел на нее.

– Что ты имеешь в виду, говоря «нас обоих»? Она пожала плечами, мимолетно улыбнувшись мне.

– Меня и свою жену.

– Я и не знал, что он женат.

– Он и сам про это забывает время от времени. Она – маленькая, хорошенькая танцовщица из кордебалета; он женился на ней в начале двадцатых. Она все еще очень мила, хотя, конечно, постарела. И немного болезненна.

В ее голосе не было ревности.

– Ты не возражаешь, если мы оденемся? – спросил я.

– Возражаю, – ответила она, стягивая с себя чулки. Красавица-блондинка была просто пустым местом по сравнению с ней. – Я хочу, чтобы ты разделся, и я сделаю то же самое, а потом мы залезем под эти прохладные простыни, выключим свет, обнимемся, поболтаем и посмотрим, что из этого получится.

Я посмотрел на ее хорошенькое озорное лицо, пытаясь понять, как за этой миловидной внешностью может крыться холодное, циничное сердце, но я не смог разглядеть этого сердца.

Я лишь смог улыбнуться ей в ответ и сидеть, пока она сняла с меня галстук, рубашку, и вскоре наши два холодных тела оказались между холодных простыней в темной незнакомой комнате.

Я подумал о Салли: не очень ли подло я поступаю по отношению к ней. Конечно, возможно, я и был сволочью, допускаю, что так оно и было, но Салли уехала из города этим утром, еще до моего приезда. Она в эту минуту летела ночным самолетом в Калифорнию, паря в том самом небе, с которого я спустился совсем недавно. В кровати она оставила записку с благодарностью, сказав, что вернется в Чикаго через месяц и постарается тогда со мной встретиться. Это «постарается» озадачило меня. Но вот ведь черт – Салли была лишь сладким воспоминанием: у нас не было будущего.

Точно так же у меня не было будущего с тем воспоминанием, которое я сейчас держал в своих объятиях. Как и Салли, Эстелл была в моем прошлом. Но поскольку в моей нынешней жизни никого не было, прошлое все же было лучше, чем ничего. Пусть будущее само о себе позаботится.

– Тебе даже не интересно, почему я пришел? – спросил я Эстелл.

– Конечно, для того, чтобы увидеть меня.

– Это правда. Но я пришел к тебе по одному делу. Я работаю.

Она отстранилась от меня.

– Ты хочешь сказать, тебе за это заплатили? Ах, Нат Геллер, ты – маленькая проститутка.

– Ты точно попала в цель, даже точнее, чем ты думаешь, – сказал я ей. – Я здесь с поручением. Меня послал Вилли Биофф.

Эстелл приподнялась, чтобы посмотреть на меня, улыбаясь во весь рот, и ее зеленые глаза широко открылись от удивления. Она явно была потрясена.

– Но ты же ненавидишь этого маленького сводника! Я же помню, что ты арестовывал его...

– Ты помнишь это?

– Конечно! Ты произносил целые речи о том, как он издевался над женщинами. Ты был просто рыцарем в сверкающих доспехах в то время.

– Едва ли. Я был довольно тусклым, даже тогда. Ты же помнишь, как я поменял форму на штатское. Она замахала руками, самодовольно улыбаясь.

– Так значит, ты лгал, давая свидетельские показания. Ты знал кого-нибудь, кто поступал иначе?

Она достала меня.

Эстелл отодвинулась от меня – слегка, чтобы облокотиться на подушку и полулежа смотреть на меня.

Так значит, Вилли Биофф? Гм. Если он в городе, то почему не приехал сам со мной поговорить?

– Он не в Чикаго. Я только что прилетел, пробыв пару дней в Калифорнии.

Эстелл залилась смехом, похожим на свиное хрюканье.

– Он сушит сено, пока там светит солнце, это очевидно. Но как вы оказались в одной постели? Извини меня за выражение.

Коротко я рассказал ей о расследовании Пеглера о том, что тот интересуется прошлым и настоящим Биоффа. Я сказал ей, чтобы она остерегалась Пеглера или того, кого он мог подослать к ней.

– Никто еще не приходил, – промолвила Эстелл. – И не думаю, что кто-то выжмет из меня хоть слово. Но я ценю предупреждение. Вилли должен опасаться, что его телефоны прослушиваются.

– Или твой телефон.

– Возможно, – сказала она, кивнув. – Ребят из ФБР и налогового управления не подкупить. Похоже, они намереваются выполнить свою чертову работу.

– Ты ведь никогда не встречалась с Элиотом Нессом?

– Кажется, встречалась. Пару раз. Он заходил в «Сто один» не один раз. Он был умен. Вы, вроде, были с ним неразлучны.

Увядший рыцарь и бойскаут. Хороша парочка!

– Давай считать, что он выполнял свою чертову работу. Я могу его за это уважать, а ты?

– Почему бы и нет? Что с ним сталось?

– Он – директор службы госбезопасности в Кливленде.

Эстелл нарочито зевнула.

– Это совсем не так скучно, – сказал я. – Несс внес свою лепту в борьбу с бандитами в этих местах. Он тот самый человек, который увел преступную группировку «Мэйфилд Роуд» из Кливленда.

– Мне нравятся приметы прогресса. – Она покачала головой и криво улыбнулась. – Ты и Биофф – дьявольская парочка.

– Он не такой уж плохой парень; – Я лгал.

И снова, как будто это была моя догадка, я произнес:

– А что если Биофф шантажирует китов кинобизнеса, грозя им забастовками? Он сделал достаточно для простых рабочих... дошел даже до того, что они с Брауном открыли бесплатную столовую.

Эстелл рассмеялась, и мне показалось, что она никогда не остановится.

– Эстелл, прекрати, ты надорвешься от смеха...

– Бесплатную столовую! – Из ее глаз катились слезы. – Да, да, бесплатную столовую... два филантропа – Биофф и Браун! – Она давилась от смеха. – Хорошо, хорошо, я наивный тип. Но помоги мне понять твою шутку, что тут смешного?

Она оперлась на локоть, качая головой и улыбаясь до ушей.

– Эта бесплатная столовая – величайший обман Вилли Биоффа в этом городе. С этого они с Брауном начали.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Они забирали все деньги, которые должны были отмывать, ты, любопытный, впечатлительный маленький провинциал! Они шли к Барни Балабану...

– Я разговаривал с ним сегодня, по просьбе Биоффа. Я предупредил его насчет Пеглера – как и тебя.

– Ну и как он в постели?

– Он очень мил, Эстелл, очень-очень мил.

Она фыркнула.

– Для него это не первый раз, когда он попал в нелегкое положение. Послушай-ка. После провала профсоюз работников сцены позволил Балабану уйти без обычной в таких случаях оплаты двадцати пяти процентов. Знаешь, тяжелые времена, дефляция и все такое... А потом вдруг внезапно началась Всемирная выставка, и каждому шоу понадобились рабочие руки, и в шоубизнесе начался настоящий бум. Вот это мне нравилось. Балабан в это время лежит в больнице с язвой, и Вилли с Джорджем навещают его. Они приносят ему цветы, улыбаются, спрашивают о его самочувствии, и он отвечает, что ему уже лучше, и улыбается им в ответ, а тут они ему говорят, что если он не заплатит немедленно двадцати пяти процентов, то они устроят забастовку его работников. Закроются все его четыреста кинотеатров. Нормальное лечение язвы? Во всяком случае, Балабан говорит им в ответ, что его компания не может позволить таких выплат, а Вилли напоминает ему о бесплатной столовой. О том, что нашлись добрые самаритяне, которые оплатили ее существование. И тогда Балабан предложил им полторы сотни в неделю за бесплатную столовую в обмен на то, что они забудут о забастовках.

– И Вилли с Джорджем попались на этот крючок?

Она помахала указательным пальцем.

– Нет. Они попросили пятьдесят тысяч за столовую в год.

– О Господи! И они получили эти деньги?

Довольный смех.

– Они сошлись на двадцати штуках. Конечно, Браун действительно истратил некоторую сумму из этих денег для снабжения столовой. Он купил четыре ящика супов в банках, по два доллара пятнадцать центов каждая банка.

– Мне всегда казалось, что бесплатная столовая – это некоторого рода мошенничество.

– Конечно! А что же еще? Так же они продавали голоса избирателей политикам: ведь все работники театров, кино голосуют сами, голосуют их семьи. И голосовали они так, как им велел Вилли. И это добавило еще кругленькую сумму к пожертвованиям на бесплатную столовую.

Это произвело на меня впечатление.

– Эстелл, а ты очень знающая девушка. Дин должен тебе доверять, если он позволяет тебе управлять здешними работниками.

– Ха! А ты знаешь, какой паучок завлек Биоффа и Брауна в паутину Ники в самом начале?

– Ты?

Еще одна самодовольная улыбка.

– Если ты не знаешь, чем надо пользоваться, детектив Геллер, то запомни: Браун пьет.

– Да что ты! Да уж, ты действительно наблюдательна.

– Заткнись, Нат. Но Биофф не пьет, во всяком случае, не пьет так много.

– Итак?

– Итак, в тот вечер, когда они раскрутили Балабана на двадцать штук, они уехали из города. В тот день они купили себе по иностранной модной спортивной машине и шикарные новые вещи. Биоффу нравится хорошо одеваться, по мере своих возможностей. Эта жирная маленькая свинья! Но догадайся, куда они отправились отмечать событие? В клуб «Сто один». В клуб Ники. А как, ты думаешь, они решили проматывать деньги? С помощью такой маленькой игры в двадцать шесть. И догадайся, кто оказался двадцать шестой девушкой? Твоя покорная слуга.

Я тихо рассмеялся.

– А догадайся, кто начал хвастаться деньгами? – Совершенно верно, – сказала она, улыбаясь зелеными глазами. – Я позвала Ники, и он приехал и присоединился к нам. Вечер еще не закончился, а мы уже знали всю историю.

– Я, кажется, могу догадаться об остальном. Ники рассказал все Нитти...

– Вообще-то не ему, а Полю Рикка. Литл Нью-Йорк и Фрэнки Рио на следующий день взяли Вилли и Джорджа и отвезли их в «Бисмарк». К тому времени Нитти уже был там, я уверена. Уж не знаю, о чем они там говорили, но результатом всего стало, что половина денежек уплыла Компании.

– И как Вилли с Джорджем отнеслись к этому?

– Точно так же, как и к тому, что через несколько лет Нитти потребовал увеличить долю Компании до двух третей. Все прошло без шума, как иначе? Но аукнулось все это им надолго.

– Так и должно быть, – произнес я. – Нитти – гениальный финансист и такой же проницательный провидец, как и самый умелый шахматист, какого ты только можешь встретить в правлениях наших самых крупных корпораций.

– Нат, он же входит в правление самой большой корпорации города.

– Значит, это моя ошибка.

Эстелл продолжала свои рассуждения:

– Первое, что они сделали для профсоюзов «Ка-Дженьяммер кидз», было то, что Брауна избрали национальным президентом ИАТСЕ. Однажды он уже пытался попасть на этот пост, но у него ничего не вышло. Но прежде у него не было поддержки Компании. На этот раз, когда проводились выборы, в зале было больше бандитов, чем избирателей. Лепке, бухгалтер, отвечал за все.

– Они могли оказать на него влияние.

– Как говорит Капоне, при помощи доброго слова и пистолета можно добиться большего, чем просто при помощи доброго слова. Во всяком случае, эти две жирные задницы с тех пор в деле. Они некоторое время провели в Нью-Йорке, где у студий находятся органы управления, а потом они решили перевести свой офис в Вашингтон, по просьбе президента, но Нитти запретил это.

– Что за просьба президента?

– Ну как же... Президента. Того самого парня в очках с забавным мундштуком и коротенькой женой. Он хотел, чтобы Джордж и некоторые другие руководители профсоюзов были у него под рукой, чтобы они были советниками по внутренним делам.

Может, Монтгомери был прав, говоря о третьем условии.

Похоже, она уже закруглялась.

– Три года назад они перевезли контору в Голливуд, и Ники поехал с ними, чтобы за ними присматривать. Правда, он часто приезжает сюда. Этот клуб – его главная привязанность.

– У меня такое чувство, что Нитти не доверяет Вилли и Джорджу Брауну.

– Не Джорджу. Джордж – просто толстый бочонок, который глушит пиво целый день. Вилли может выкинуть что-нибудь в любой момент.

– Знаешь, когда Вилли попросил меня прийти сюда и предупредить тебя, он надеялся, что до Нитти ничего не дойдет. Короче, я буду тебе благодарен, если ты ничего не скажешь Нитти.

– Конечно, дорогой, ты можешь на меня положиться.

– Кажется, Вилли считает, что он уже и так «засветился» с укрыванием доходов.

У нее было задумчивое, но деловое выражение лица.

– Вилли Биоффа могут и поймать. Слишком много денег уплывает через его жирные пальцы. Они получали бумажные коричневые пакеты с деньгами от всех крупных студий, какие ты только знаешь: от МГМ. «XX век Фоке», «Парамаунт», «Уорнер бразерз», словом, от всех. По словам Ники, последний обман Вилли в том, что он хотел, чтобы студии сделали его своим «агентом» по покупке немонтированных фильмов. А он получает семь процентов от денег, которые студии заплатят за эти фильмы.

– То есть речь опять пойдет об отмывании денег?

– Да, но эта идея пока нова, и у него есть много способов для отмывания. Только не надо мне лапшу на уши вешать по поводу того, что Вилли Биофф заботится о работниках. Он продает членов своего профсоюза, соглашается на снижение для них зарплаты и увеличение рабочего дня – и все это в качестве профсоюзного босса.

– И как ты относишься ко всему этому, Эстелл? Ты же всегда работала.

Она пожала плечами.

– Я до сих пор работаю. Вилли просто делает то, что нам всем надо делать, Нат. Он заботится о себе. Тебе надо тоже о себе думать: никто не сделает это за тебя.

– Мой старик отдал лучшие годы жизни, работая на профсоюзы.

– Ну и что ему это дало?

– Ничего. Разрыв сердца.

– Вот видишь? Этого достаточно. Так что давай-ка забудем о Биоффе, пока мы в постели, и подумаем о нас с тобой.

Одна моя половина хотела бы быть в тысяче миль отсюда, от этой сладкой, обольстительной женщины, а другая – совсем не та часть, о которой вы подумали – ни за что не хотела уходить.

– Тебе разве не надо спускаться вниз? – спросил я, отчасти надеясь, что, может, нам придется уйти отсюда. – У тебя не будет неприятностей с Сонни?

Короткий смешок.

– Не будь глупцом, Нат. Сонни работает на меня. Мне принадлежит треть этого заведения, а он тут зарабатывает эти дерьмовые деньги. Я могу остаться и валять дурака здесь всю ночь. Если мне это нравится, кто посмеет остановить меня?

– Неужели ты такая романтическая, Эстелл?

– Будь спокоен. Я – шлюха, Нат. Не помню, чтобы я когда-нибудь вот так прямо говорила об этом, но ведь это же правда! Я – маленькая шлюшка, принадлежащая Ники Дину. А ты – шлюха, принадлежащая Вилли Биоффу. Да ну их обоих к черту! Займемся собой.

И мы это делали. Много раз.

11

В воскресенье я спал до полудня. Я был в своей постели, в своей комнате, в моем отеле. Я ушел из «Колони клаба» часа в четыре утра. Я заметил, как на меня покосился Сонни Голдстоун, но не придал этому никакого значения. Я знал, что невозможно встретиться с Эстелл без того, чтобы об этом не узнала Компания. Но Эстелл была моей давней страстью, к тому же любой мужчина, увидев ее, не стал бы спрашивать о том, что мы с ней делали вдвоем в течение шести часов.

Я попросил портье записывать все звонки. Когда я шел на ленч, я забрал записки и выяснил, что Пеглер все утро пытался мне дозвониться. Почему же он не был в церкви, молясь за падение профсоюзов? Так или иначе, но я позвонил ему из автомата: он остановился в «Дрейке».

– Мне надо немедленно вас увидеть, – сказал Пеглер.

– Мне надо купить чего-нибудь поесть, и у меня еще есть кое-какие дела. Встретимся у меня в офисе около четырех.

– Геллер, мне надо успеть на поезд.

– Когда?

– В восемь вечера.

– Встретимся в моем офисе в четыре, – повторил я и повесил трубку.

Я бы мог вообще с ним не встречаться, но не знал, как избежать этой встречи: Монтгомери был моим клиентом, и он предполагал, что мы будем сотрудничать с Пеглером, во всяком случае, до некоторой степени. Но встречаться с ним – значило поставить себя в затруднительное положение, и эта встреча могла принести мне много неприятностей, поэтому я был рад, что он придет не в рабочий день, а в воскресенье. Конечно, если его увидят входящим в мой офис в выходной день, это могут принять за секретную встречу и...

Что за черт! Я почему-то чувствовал себя в безопасности, и не только из-за пистолета под мышкой. Я выиграл: сделал работу для Монтгомери, выполняя задание Биоффа. У них, конечно, слегка разные интересы, но кто узнает об этом. И сейчас, когда я шел по Лупу в этот тихий воскресный зимний полдень, подняв воротник и засунув руки в перчатках поглубже в карманы, мое настроение было приподнятым. Я оглядывался по сторонам, проверяя, нет ли за мной «хвоста».

Кажется, за мной не следили, и я в одиночестве позавтракал в ресторане отеля «Бревурт». Мне подали грудку куропатки, кукурузные хлопья, свежие грибы. Две чашки крепкого кофе несколько остудили мой пыл. Впечатления от поездки в Калифорнию постепенно гасли: воспоминания от сексуальных развлечений последней ночи согревали меня, и я уже привык к мысли, что вскоре у себя в офисе я буду печатать конфиденциальное письмо для Роберта Монтгомери, после чего смогу позвонить Вилли Биоффу и закончить день встречей с Вестбруком Пеглером. Встреча эта будет рискованной, но выгодной для меня.

Был час с чем-то, когда я поднялся на четвертый этаж здания, принадлежащего Барни. Мои шаги гулко отдавались в по-воскресному пустом помещении. Я уже приготовил ключи, вытащив их из кармана еще на лестнице, поэтому я приближался к своей двери совершенно бесшумно.

Но что-то происходило внутри моего офиса.

Слева, сквозь матовое стекло, рядом с дверью я смог различить чей-то силуэт. Он двигался. Потом я услышал какое-то ворчание.

Спокойно, спокойно. Я вытащил из кобуры пистолет.

Пеглер? Нет, не мог же он прийти на два с половиной часа раньше. А, может, телефон Пеглера в гостинице прослушивался? Что если кто-то узнал о нашей четырехчасовой встрече и поджидал тут, чтобы покончить с нами одним разом в этот воскресный вечер? Судя по звукам, некто делал там какую-то нелегкую работу – наверное, обыскивал мой офис, не предполагая, что я приду так рано, а может, искал место, куда припрятать два тела.

Не снимая перчаток, я крепко сжал пистолет в руке и изо всех сил дал по стеклу. Осколки и обломки стекла разлетелись в разные стороны. Сунув руку с пистолетом в отверстие с торчащими обломками стекла, я направил пистолет в сторону теней. Раздался женский визг, а мужской голос произнес:

– Вот черт!

В моем офисе, на моем черно-белом диване в стиле «модерн» со Всемирной выставки вверх своей голой волосатой задницей лежал Фрэнки Фортунато. Он весь был голый и волосатый. Фрэнки смотрел на меня: его глаза умудрились быть и распахнутыми и сощуренными одновременно. Под его тощим телом лежала красивая обнаженная девушка.

Ба, да это же Глэдис!

– Вот это да! – воскликнул я, опуская пистолет.

– Мистер Геллер, – сказал Фрэнки, впервые называя меня «мистером», – я могу все объяснить.

Он слез с Глэдис, которая теперь являла собой что-то вроде картины «Сентябрьское утро» и была чертовски соблазнительной. Она больше не кричала, но ее немое унижение было так велико, что и в голову не приходило над ней смеяться.

Я отпер дверь и вошел в комнату. Фрэнки уже почти успел натянуть штаны, а Глэдис потянулась за платьем и села, прикрываясь им. Она явно была испугана и чувствовала себя неловко.

– Нам больше некуда было пойти, – запинаясь произнес Фортунато. Он уже застегивал на «молнию» свои брюки. – Глэдис живет со своей матерью, а я – с тетей и дядей.

– Не надо, – остановил его я. Я сам был смущен. И опустил пистолет. – Это необязательно.

– Мы уволены, мистер Геллер? – с трудом выговорила Глэдис. Ее большие карие глаза побелели от страха.

Я подошел к ней и сел на край ее стола: опасность миновала. Осколки стекла валялись на полу, как огромные хлопья снега. Дыра в стекле открывала вид на подпольный абортарий, который находился на другой стороне коридора.

– Никто не уволен, – заявил я. – Одевайтесь, Глэдис. Быстро собирайтесь. Я даже не буду смотреть в вашу сторону, зайдите в мою комнату и оденьтесь. Кш-ш!

Она исчезла. Но я подглядывал уголком глаза.

Только лишь ночь, проведенная в объятиях Эстелл, помогла мне пережить мысль о том, что сегодня я попросил Глэдис надеть одежду на ее прекрасное розовое тело.

– Господи, мне очень жаль. Геллер, – проговорил Фрэнки. Он уже полностью оделся и сейчас повязывал себе галстук.

Он уже забыл про «мистера».

– Все в порядке, – сказал я. – Я знаю, каково это. Надо всегда пользоваться моментом.

– Вы не сошли с ума? – спросил он, приглаживая свои жидкие волосы.

– Я просто ревную.

Вошла Глэдис, одетая в бело-голубое воскресное платье со скромным бантом на шее, и сказала:

– Я заплачу за окно.

Я взглянул на Фрэнки. Он пожал плечами.

– Мы поженимся.

– Фрэнки, – промолвил я. – Кажется, благородство еще живо. О нем забывают иногда, но оно еще живо. Я заплачу за окно. Это моя вина.

– Как это может быть твоей виной? – осведомился Фрэнки.

– Со мной что-то происходит сегодня. К тому же меня подстерегает опасность, иначе я бы не ворвался сюда. Это моя ошибка, произошедшая оттого, что я так долго работаю один.

Фрэнки заботливо поддерживал Глэдис.

– А сейчас мы пойдем, – сказал он. – Если все в порядке.

– Будьте уверены, что если бы не моя работа, я бы предоставил вам этот диван.

Фортунато ухмыльнулся, а Глэдис, все еще смущенная, отвернулась. Но она позволяла ему держать себя под руку.

– Да, кстати, – произнес я. – Кто-то из вас мог бы достать из шкафа швабру и подмести осколки. Но будьте осторожны. Конечно, судя по этому, вы, похоже, уже... соберите их тоже, пожалуйста. – Я имел в виду пакетик из-под презервативов, валяющийся возле дивана.

Глэдис плакала или притворялась, что плачет. Я взял ее за подбородок, приподнял лицо и посмотрел в ее большие карие глаза:

– Я не хотел, чтобы вы себя плохо чувствовали. Просто я ревную, понятно?

И тут она сделала нечто, что помогло мне забыть о нашей недавней стычке: она мне улыбнулась.

Я зашел в свою комнату, поставил на стол пишущую машинку и принялся печатать отчет для Монтгомери. Через некоторое время я услыхал, как в ведро ссыпаются осколки стекла. К моему удивлению, в дверь заглянула Глэдис, а не Фортунато.

– Извините меня, мистер Геллер.

– Вам не за что извиняться. Я могу задать вам вопрос?

– Конечно.

– Почему именно с ним?

Глэдис пожала плечами.

– Он довольно мил.

И она ушла, а я принялся за свой отчет. Я записал все: все сплетни, все анекдоты, каждую оговорку, которую сделали Браун, Дин, Биофф, Баргер, Костон и Эстелл. Но я указал, что все, что они сказали, – лишь слухи, поэтому такую информацию можно использовать лишь как основу для чего-то более реального или как отправную точку для настоящего расследования. Никто из этих людей никогда не скажет всего, что знает. Все заняло у меня около двух часов. Затем я сделал несколько исправлений ручкой, свернул шесть листов, исписанных с одной стороны, и положил их в конверт, на котором был напечатан домашний адрес Монтгомери. Я не подписался и не написал обратного адреса. В конце концов, он обещал мне не упоминать моего имени, так почему бы не напомнить ему об этом?

Положив ноги на стол, я позвонил Вилли Биоффу по тому номеру, который он мне дал. Это был телефон его ранчо. К телефону подошла горничная, и потребовалось несколько минут, прежде чем я услышал его голос. Звонить на такое расстояние и слушать в трубке тишину довольно долгое время – это все равно, что бросать деньги на ветер. Но учитывая, что вскоре я получу вторую из обещанных Вилли тысяч я мог себе позволить понаблюдать, как часть этих денег улетает впустую.

– Геллер? – раздался голос.

– Я говорил с вашими друзьями.

– Хорошо. Есть какие-нибудь проблемы?

– Нет.

– Кто-нибудь приходил к кому-нибудь с расспросами?

– Нет.

– Они будут молчать, как вы думаете?

– Не могу этого знать.

– Хороший ответ. Я пошлю тебе чек на вторую тысячу. Мы не можем доверять почте такую сумму наличных денег. Эти ребята пока не состоят в профсоюзе. Пока.

Биофф повесил трубку, и я сделал то же самое.

Без десяти четыре я услышал, что кто-то вошел в дверь приемной. Я вытащил пистолет из кобуры, откинулся в кресле и стал ждать.

Вошел Пеглер.

– Вы пришли рано, – заявил я, держа пистолет в руке.

Он нахмурился и ткнул в мою сторону пальцем.

– А я думал, что пистолет – это уже прошедший этап.

Затем он показал на разбитое стекло.

– А что произошло в вашей приемной? Там чертовски грязно!

Я сунул пистолет назад в кобуру.

– Я подумал, что кто-то поджидает меня в моем кабинете, поэтому разбил стекло, а оказалось, что это мой сыщик развлекается с секретаршей.

Пеглер, скривясь от отвращения, пододвинул себе стул и уселся.

– Очень интересно, смею вас уверить. Так что вы мне скажете?

Пеглер был одет в другой отлично сшитый костюм. Лацканы на пиджаке были такими огромными, что напоминали крылья. Костюм был светло-коричневым, из нагрудного кармана выглядывал уголок платка с монограммой, а на шее был повязан темно-коричневый галстук в белый горошек.

– Ничего особенного, – промолвил я. – Я составляю секретный отчет Роберту Монтгомери. Если он захочет что-то рассказать вам – это его дело. Но ничего из того, что я обнаружил, нельзя будет доказать. Никто из тех, с кем я разговаривал, не станет говорить с вами, или еще с кем-то, и рассказывать что-либо.

– Можно было бы сослаться на вас, – сказал он с кривой, дьявольской усмешкой. – Мои материалы – это не показания в суде. Я принимаю и сплетни, причем с радостью.

– Нет, я этого делать не буду.

– Понятно. Не знал, что вы такой трус, Геллер.

– А я не считал вас ослом. Я рисковал жизнью, ввязавшись в это дело. Вы вмешались в бизнес Фрэнка Нитти, и если бы вы на самом деле играли в карты с Джейком Линглом, вы бы знали, что ребята Капоне в действительности убивают репортеров. И у вас тоже нет иммунитета на убийство.

Вестбрук вытащил портсигар, выбрал сигарету и прикурил.

– Вопрос в деньгах?

– Нет. Вопрос – в жизни и смерти. Я не хочу, чтобы вы были моим клиентом, мистер Пеглер. У меня достаточно клиентов.

Он нарочито пожал плечами и выпустил изо рта кольцо дыма.

– Делайте, что хотите. Мне не нужна ваша ничтожная болтовня. Вы уже помогли мне, Геллер, знаете вы это или нет?

– В самом деле?

Его улыбка, наклон головы стали какими-то застенчивыми.

– Я провел несколько последних дней, изучая старые полицейские отчеты. С помощью местного офицера, лейтенанта Билла Друри, и некоторых полицейских я сделал интересные открытия.

Мы с Биллом Друри вместе начинали, занимаясь карманниками. Это был честный честолюбивый коп, который почти фанатично ненавидел Компанию. Он поднимал с постели почти всех крупных лидеров преступных группировок города – просто для развлечения: Нитти, Рикка, всех до одного. Почему он был до сих пор жив – вот загадка, которую, возможно, разрешит лучший детектив, чем ваш покорный слуга.

Поэтому я сказал:

– Билл хороший коп и умеет с ними бороться.

– Он высоко отозвался о вас, – заявил Пеглер. – Думаю, если бы я не упомянул вашего имени, он не стал бы посвящать рассказу о вас так много времени. Он помог мне определить номер, под которым Биофф отбывал короткое наказание в начале двадцать второго года. Но самое главное в том, что нам удалось разыскать отчет о том, как вы его арестовали. Этот отчет был там – пожелтевший от времени листок. Там стояли две подписи – ваша и Шумейкера.

«Старый Шум» – еще один честный коп, легендарный полицейский детектив. Он умер.

И что? – спросил я. – Я уже говорил вам, что Биофф был осужден по этому делу.

Выражение самодовольства расплылось на его лице.

– Нам нужно было подтверждение. Но мы нашли нечто большее: мы выиграли джекпот. Дело в том, что Вилли Биофф так и не отбыл своего шестимесячного наказания за сводничество.

Я пожал плечами.

– Я бы мог вам это рассказать. Он сумел отвертеться от этого.

– Возможно. Но, кажется, вы не понимаете. Срок исполнения приговора был отодвинут, поэтому Биофф все еще должен штату Иллинойс шесть месяцев тюрьмы.

Я наклонился вперед.

– Похоже, вы действительно что-то раскопали. Вы уверены в этом? Я считал, что он подавал на апелляцию и получил помилование.

– Деньги, конечно, сыграли здесь свою роль, – сказал Пеглер, выпуская клубы дыма. – Вилли Биофф действительно подавал на апелляцию и был отпущен в ожидании решения Верховного суда. Но когда я просто позвонил по телефону в Верховный суд в Спрингфилде в штате Иллинойс, то выяснил, что его апелляция туда просто не приходила. Дело было нарочно переслано в Кук-Каунти и вполне благополучно забыто.

Господи! В тридцатом году я принимал участие в облаве. Мы отправились в бордель на Саут-Холстед-стрит и застали там этого маленького сводника, который пытался убежать. У него в руках был учетный листок этого публичного дома. Позже он избил одну шлюху, которая донесла на него, и я поклялся тогда, что эта сволочь попадет за это в тюрьму – неважно, в Чикаго или где-то еще. Теперь, спустя десять лет, у меня появилась надежда, что моя клятва сбудется.

– Я представил эту информацию прокурору штата Томасу Е. Коротни, – с воодушевлением проговорил Пеглер, – который сообщил нам, что он потребует, чтобы Биоффа доставили в Иллинойс.

– О Господи, кажется эта маленькая сволочь у вас в руках.

– Да, я поймал этого жиденка.

Молчание.

– Следите за своей речью, мистер Пеглер.

Удивленная мимолетная улыбка.

– Вы обиделись.

– Меня ничто не может обидеть. Но иногда я просто в ярость впадаю. Вы помните меня – как я тогда стоял перед вами с пистолетом?

Пеглер самодовольно улыбнулся и произнес:

– Во всяком случае, у вашего приятеля лейтенанта Друри есть кое-что против Джорджа Брауна. В тысяча девятьсот двадцать пятом году Браун ввязался в перестрелку в ресторане: он получил пулю в мягкое место, а его спутник был убит. Известно, что Браун по этому поводу сказал в полиции следующее: «Я позабочусь об этом, ребята». Через четыре недели его выписали из больницы, и человек, который стрелял во время перестрелки в Брауна, сам был убит. Убийцу не нашли.

– Это не такая шикарная зацепка, как неотбытое наказание, – заметил я, – но для вашего фельетона это вполне подойдет. Всем станет ясно, что Браун – профсоюзный деятель, имеющий криминальное прошлое.

– С ним, можно считать, все кончено, – весело проговорил он. – Как и с профсоюзом работников сцены.

– Я не буду даже рассчитывать на это. Может, пни смогут выкрутиться. А возможно, что без Брауна, Биоффа и Компании этот профсоюз станет нормальной организацией.

Он посмотрел на меня с таким выражением, будто почувствовал горечь во рту.

– Нормальная организация, нормальный профсоюз – что это? Равнодушные трудяги, которые таскаются на митинги только тогда, когда рассчитывают получить что-то от этого. И профсоюзный босс, который то переигрывает, то занимается подкупами и, как правило, знает достаточно много, чтобы не показывать ни к чему уважения.

– Я не собираюсь обсуждать профсоюзы с вами, Пеглер. Я за то, чтобы взяли Биоффа, Брауна, Дина и всех остальных, потому что они извратили само понятие профсоюза. Но ваши антипрофсоюзные настроения оскорбляют меня. Все, что вы говорите – ложь. Мой отец...

– Ваш отец! Так он принадлежал именно к этому племени? Я правильно понял?

– Что?

Пеглер поднялся. Он затушил свою сигарету о стеклянный поднос, стоявший на столе.

– Ничего. Жаль, что вы не хотите рассказать мне о том, в чем вы их подозреваете, и о том, что вам удалось выведать, пока вы проводили ваше собственное расследование. Тем не менее, вы будете в моем фельетоне героем, вы будете описаны как человек, который арестовал Биоффа и выжил, чей тяжелый труд десять лет назад не пропал даром и благодаря которому Вилли Биофф сегодня предстанет перед правосудием.

– Не забудьте правильно написать мое имя и упомянуть мое агентство. Тогда я не буду преследовать вас.

– Как благородно. Вы уверены, что вам не придется в будущем передавать мне информацию, которую раздобудете? Это денежное дельце. Человек вашего вероисповедания должен понять это, я уверен.

– Моего вероисповедания?

Его губы издевательски скривились:

– Ведь вы еврей, не так ли? Мистер Геллер? Вы не похожи на еврея, но вы – еврей.

– Так, что же, черт вас побери?

Ему не нравилось, когда его ругали: его лицо побагровело, а сатанинские брови приподнялись, когда он отчеканил:

– Послушай-ка, грязная жидовская морда, если бы я не был заинтересован в том, чтобы ты помог мне в этой истории, уж я бы постарался описать тебя как мерзкого труса.

Я выскочил из-за стола прежде, чем он успел договорить. Я схватил его за лацканы пиджака, выволок из своей комнаты, из приемной и вытолкал в коридор. Там он налетел на перегородку нелегального абортария, чуть не разбив стекло.

– Я бы мог поколотить тебя, – заявил Пеглер, сидя на корточках, выдувая с шумом воздух и как бык раздувая ноздри.

– Я бы мог убить тебя, – ответил ему я.

Он решил, что этого довольно. В конце концов, я был тем самым парнем, который не один раз направлял на него свой пистолет. Я тоже тяжело дышал, и было похоже, что я вновь это сделаю. Я так и поступил.

Пеглер поднялся, выпрямился и, не говоря ни слова, ушел.

Тем же вечером в коктейль-баре Барни мы с моим приятелем экс-боксером сидели в кабинете. Я сказал:

– Я никогда не чувствовал себя евреем. Никогда с тех пор, как я был ребенком.

Похоже, Барни ничуть не удивился моему рассказу о Пеглере.

– Вокруг много всего подобного, – промолвил он, пожав плечами.

Я понял, что он имеет в виду.

– Только не заводись, Барни. Не заводись. Он не завелся. Но, кажется, впервые я понял его и его рассуждения. Я понял, что с нашим миром происходит что-то очень плохое. Он становится даже хуже, чем чикагская мафия.

Однако именно в этот момент мафия была не лучше всего мира.

Потому что внезапно перед нашим кабинетом возник Литл Нью-Йорк-Кампанья. Его маленькие холодные глаза на безмятежном лице смотрели прямо на меня.

И не произнеся ни слова, одним взглядом он передал мне, что некто в номере отеля «Бисмарк» хочет меня видеть.

12

У Нитти не было офиса в Лупе. Он занимался бизнесом в ресторанах и отелях, чаще всего в «Бисмарке», расположенном на углу улиц Ла Селль и Рандольф, как раз напротив Сити-Холла. Я уже встречался с Нитти раньше – в этом самом номере, который назывался президентским, как гласила золотая табличка на двери. Номер был расположен в конце коридора на седьмом этаже, слева от лифта. В вестибюле этого отеля я и стоял лицом к лицу с Луисом Кампанья.

Мы пришли сюда пешком от коктейль-бара. Падал тихий снег. Воскресная ночь в Лупе, в этом самом месте, была на удивление спокойной. Здесь было тихо, как в церкви. Мое сердце бешено колотилось.

И сердце не успокаивалось, хотя я обычно ценил в нем то, что оно было очень спокойным. Кампанья и двух слов не проронил за весь путь; даже ни одного слова не произнес. Но он глаз с меня не спускал, лишь изредка мигая. Он смотрел на меня своими темными холодными глазами, а я размышлял, насколько опасным было мое положение.

Если опасность была велика, то не убьют ли меня прямо здесь, на пустынной улочке? А может, Нитти просто хотел сначала потолковать со мной? Он послал Кампанья за мной – точно так же, как прежде посылал его ко мне с сообщением, хотя он обычно занимался другими делами и не был ни телохранителем, ни исполнителем. И все же Фрэнк послал его, а не какого-нибудь лакея. Что это означало?

Дверь отворилась, и Джонни Паттон, одетый в серое модное пальто с темным меховым воротником, вышел, улыбаясь и говоря:

– Как всегда, все прекрасно. Фрэнк.

В руке, затянутой в перчатку, он держал черную фетровую шляпу.

Что Паттон – мальчик-мэр Бернхема, деловой партнер Эдди О'Хары по Спортивному клубу – здесь делал? И почему Нитти допустил, чтобы я его видел?

Паттон надел шляпу и молча ушел, не узнавая меня, или притворяясь, что не узнает.

Кампанья указал пальцем на дверь, которую Паттон оставил открытой.

Это означало, что я должен войти.

В номере не было телохранителей, во всяком случае, в гостиной, куда я вошел. Это была все та же белая комната, отделанная позолотой, какой я ее помнил. В спальне, которая находилась справа от меня, была приоткрыта дверь. Там горел свет, и кто-то в ней был. Может, телохранитель, или женщина, или кто-то еще – не знаю. И я, черт возьми, не спросил.

Сам Нитти сидел на белом диване перед стеклянным кофейным столиком, на котором лежали несколько стопок бухгалтерских книг. Он пролистал одну из них и стал читать эту огромную книгу, будто это был последний модный роман. На нем были коричневый шелковый халат, черные брюки и коричневые тапочки. На одежде не было монограмм. Рядом с книгами стоял на треть отпитый стакан с молоком, который позвякивал, когда стол покачивался.

С тех пор как я его видел в последний раз, он пожелтел и постарел, но выглядел хорошо. Усов, которые он носил прежде, уже давно не было. Он был чисто выбрит, но его волевое, почти красивое лицо с довольно грубыми чертами было во многих местах порезано бритвой, особенно на подбородке. Его волосы стали длиннее. Он зачесывал их назад, и они не были так прилизаны, как раньше. Часть волос была зачесана с одного бока на другой. Может, он сам стриг себе волосы: я слышал, другие парикмахеры его не устраивали. «Другие» – потому что он сам начинал парикмахером (он нашел свою самую первую работу в Чикаго в той самой парикмахерской, где он повстречался с Джейком-парикмахером". Именно Джейк помог Фрэнку состряпать ложное обвинение против Роджера Тауи, но это уже другая история). И еще перед тем как

самому обрести облик бизнесмена, он любил быть безукоризненно причесанным.

– Прости, что я не встаю, – сказал он.

В его словах не было ни тени сарказма, как я ни старался его распознать. А может, я плохо слушал. – Все в порядке. Фрэнк. – Можно ли его было так называть? – Не возражаешь, если я сяду?

Все еще не отрываясь от книги, даже толком не взглянув на меня, он нетерпеливо замахал рукой, говоря:

– Садись, садись.

Я сел на стул с высокой спинкой, покрытой позолотой, рядом с Нитти. На этом стуле, похожем на трон, я оказался гораздо выше, чем он, а он и так был невысоким человеком – дюйма на четыре ниже меня. Но несмотря на это, я чувствовал себя испуганным и маленьким.

Через минуту, которая показалась мне вечностью, Нитти положил бухгалтерскую книгу в общую стопку и указал на свой стакан с молоком.

– Хочешь чего-нибудь? Даже если мне и приходится пить это чертово зелье, это не значит, что ты должен отказывать себе в удовольствии.

– Нет, спасибо, Фрэнк.

– Ты не пьешь?

– Иногда. Но не на работе. Я догадываюсь, что это не просто визит вежливости?

Он пожал плечами, не обращая внимания на мой вопрос.

– Я сам не пью, – заговорил он. – Иногда выпиваю вина. Извини, что я побеспокоил тебя в воскресенье, даже в воскресный вечер.

– Да нет, это не страшно, – ответил я. – Я рад тебя видеть. – Я изо всех сил старался, чтобы мои слова не звучали фальшиво.

Нитти стал жестикулировать обеими руками. Очень по-итальянски, точнее, в его случае, по-сицилийски.

– Обычно я не работаю по воскресеньям, – заявил он. – Мне нравится проводить выходные с семьей. Ходить к мессе. Играть с моим мальчиком. Кстати, хочешь кое-что посмотреть?

Я сглотнул.

– Конечно, Фрэнк.

Он сунул руку в карман. Я вспомнил историю о том, как однажды вечером Капоне устроил банкет в честь Скализе и Анселми. Он пил за их здоровье а потом достал бейсбольную биту и проломил им головы.

Но Нитти всего лишь доставал свой бумажник. Он открыл его и протянул мне.

На фотографии, засунутой под пластиковую пластинку бумажника, был запечатлен сам Нитти, улыбающийся и обнимающий маленького мальчика. Он прижимал к себе ребенка, который тоже улыбался. Было видно, что мальчик любит отца. И еще сразу было понятно, что это моментальная фотография отца и сына.

– Он большой для своих шести лет, – сияя сказал Нитти.

Он сам посмотрел на снимок.

– Ты знаешь, я же невысокий парень. Верно.

– Мой сын должен быть выше меня. Мужчины в семье его матери все высокие – около шести футов. Он должен быть выше, чем его старик.

Похоже, в его словах не было иронии.

– Красивый мальчуган, – сказал я. Нитти согласно кивнул, улыбнулся, глядя на фотографию, и положил бумажник обратно в карман.

– Ну ладно, – произнес он. – Так что это за шум вокруг того, что ты вмешиваешься в дела Компании?

Заходя, я не заметил ни одной бейсбольной биты; может, она лежала за его диваном?

– Что ты имеешь в виду, Фрэнк?

– Не валяй дурака, мальчик.

Я уже не был мальчиком, но не стал говорить ему об этом. Я был достаточно молод для него, чтобы он называл меня так же, как при нашей первой встрече. К тому же было понятно, что я буду для него «мальчиком» до смерти. Может, он говорил это просто так, а может, именно это обращение помогло мне до сих пор остаться в живых.

– Я выполнял работу для Вилли Биоффа, – сказал я. В надежде, что именно это Нитти хотел от меня услышать. Надеясь, во имя Бога, что он не узнал о Монтгомери. А то он устроит в мою честь званый обед.

– Я знаю, – сказал Нитти. Он взял стакан и стал попивать молоко маленькими глотками; затем он вытер молочные усы рукой и ткнул в мою сторону пальцем.

– Ты не должен пытаться что-то скрыть от меня.

Я замахал обеими руками.

– Биофф и не просил меня скрывать что-то от тебя. Он просто не хотел, чтобы об этом говорили. Он кажется, считает, что уже достаточно имел дела с твоими ребятами: с этими неприятностями, касающимися налогов.

Нитти не просто сощурил глаза: казалось, они стали узкими, как бритвы. Но я знал, что он изучает меня, наблюдает за каждым моим движением. Он ждет, что я сам себя выдам.

– Иногда мне кажется, что это была ошибка, – сказал Нитти, внезапно дернувшись, – позволить этому своднику быть нашим представителем. Но он был лишь на нижней ступени ИАТСЕ, поэтому нам это казалось вполне подходящим.

– Похоже, он хорошо поработал на тебя.

– Он разбогател, и я не завидую ему. Это нужно абсолютно всем – финансовое благополучие. А как бы иначе паршивые эмигранты вроде нас могли пробиться в этом мире, если мы сами о себе не позаботимся?

– Верно, – сказал я. Похоже, он имел в виду и меня, и я не стал напоминать ему, что родился здесь.

– Так расскажи-ка мне точно, что ты сделал для Биоффа?

Я рассказал. От Баргера я перешел к своим телефонным звонкам, и наконец дошел до Эстелл. Конечно, я не стал в подробностях описывать, каким образом я передал ей сообщение Биоффа, но Нитти все равно улыбнулся при упоминании ее имени.

– Хорошо, когда ты можешь выполнить работу, – сказал он.

– Это ведь она тебе все рассказала? Точнее, Сонни Голдстоун, конечно, донес тебе, что я побывал в «Колони клаб», а уж затем ты поговорил с Эстелл, и она все выложила тебе обо мне и Биоффе. Правильно?

– Никогда не доверяй шлюхе, мой мальчик. Ты этого не знаешь?

– Кажется, нет. Но я испытываю искушение сказать тебе то же самое о сводниках.

– Дельное замечание, – кивнул он.

– Я... м-м-м... не чувствовал, что делаю что-то у тебя за спиной, Фрэнк. В конце концов, Биофф– твой человек.

В первый раз за этот вечер выражение его лица стало задумчивым.

– Я кое-что разузнал. Я слышал, ты ненавидишь Биоффа? Так с чего бы это тебе надрываться, выполняя работу для типа, которого ты не выносишь?

Я пожал плечами.

– Деньги есть деньги. К тому же я не испытываю ненависти к Вилли. Я вообще ни к кому не испытываю ненависти.

– Мне сказали, ты однажды арестовывал его? Я снова пожал плечами.

– Фрэнк, это было так давно. Я же не работаю в полиции с тридцать второго года, ты не забыл?

Он щелкнул костяшками пальцев: этот звук напоминал тот, который раздается, когда взводят курок.

– А этот малый, Пеглер, – произнес он, возвращаясь к своему обманчиво равнодушному тону, – тот самый фельетонист, насчет которого ты должен был предупредить всех по просьбе Биоффа. Ты встречался с ним?

Единственным выходом было говорить обо всем прямо, почти ничего не изменяя.

– Дважды, – ответил я. – В начале этой недели он приходил ко мне узнать, верно ли то, что я в свое время арестовывал Биоффа. Я подтвердил это, но не сообщал ему никаких подробностей. Сегодня днем он явился в мой офис во второй раз: ему нужна была информация, но я ничего ему не сказал. По правде, я выкинул его из моего офиса. В буквальном смысле слова.

Нитти медленно отпил глоток молока.

– Почему?

– Он назвал меня жидовской мордой.

– А ты что – еврей?

– Мой отец был евреем. Разве фамилия Геллер похожа на ирландскую?

Ему понравилось некоторое нахальство с моей стороны.

– Если он называет меня лжецом, мне надо с ним поговорить, – сказал Нитти.

– Бьюсь об заклад...

– Я не буду убивать его. Я бы хотел, чтобы Пеглер получил по заслугам, прямо сейчас, за все неприятности, которые он для меня готовит. Но его не достать.

– Но избить такого известного журналиста – зна