Штатный психолог первой марсианской экспедиции Лаура Торрес неожиданно для себя принимает телепатические послания из глубин Космоса. Странные видения, насыщенные фрагментами земной истории, перемещают ее сознание то в Древний Египет, то в Средневековье, то в наше время. Что это? Зашифрованное послание неведомой сверхцивилизации? Чтобы понять это, нужно досмотреть видения до конца. И первое из них повествует о странствиях египтянина Ун-Амуна, который жил задолго до нашей эры.
2010 ru Roland ExportToFB21, FictionBook Editor Release 2.6 14.01.2011 http://www.litres.ru Текст предоставлен правообладателем 62ee88f8-1fde-11e0-8c7e-ec5afce481d9 1.0 Зов из бездны : фантастический роман / Михаил Ахаманов Эксмо Москва 2011 978-5-699-46312-1

Михаил Ахманов

Зов из бездны

Часть I

МАРС

История не знает сослагательного наклонения

БОРТ КОРАБЛЯ «КОЛУМБ», 2036 год

Море было ослепительно-синим, безбрежным и совершенно пустым. Ни яхт, ни прогулочных тримаранов, ни белоснежных пассажирских лайнеров линии «Атлантис»… Ровным счетом ничего, лишь синева, яркие блики солнца на водной поверхности и волны в кружеве пены… Впрочем, по‑настоящему волны разглядеть не удавалось, и, скорее всего, их неторопливый бег и пенистые гребни были чистой иллюзией. Игрой воображения, и только! Море и волны нераздельны, и память охотно рисует картину, привычную с детских лет.

Морской простор сливался с горизонтом, с небом цвета бирюзы. Небосвод был полон солнечного сияния и казался таким же пустынным, как безбрежные воды. Эти далекие пространства, морское и небесное, виделись отчетливо – быть может, из‑за отсутствия ориентиров, каких‑то деталей, способных приковать к себе взгляд. Вблизи видение рассыпалось цветными пятнами, но в этом хаосе вспышками стробоскопа мелькало нечто знакомое: блеск бронзовой чаши, деревянная палуба, фигуры и лица бородатых мужчин, клочок белоснежной ткани, сложенный кольцами канат. Вероятно, то был корабль, и эта мысль тотчас сделала мираж более ясным, добавив к нему ощущение покачивания, в такт которому поднималась и опускалась морская гладь.

Действительно, корабль, но очень странный! Небольшой, от кормы до носа едва ли тридцать шагов… По бортам уложены весла, на единственной мачте – квадратный парус, привязанный к рее веревками. Корма немного приподнята, нос высокий и загибается изящным завитком, точно стебель вьющегося растения. Весла, мачта, реи, палуба и корпус – все деревянное, примитивной выделки, ни следа металла или пластика. На палубе – груз: ящики или, возможно, корзины, амфоры в рост человека, кувшины поменьше, набитые чем‑то мешки. Команда тоже странная – мореходы коренастые, бронзовокожие и почти голые, только вокруг пояса и бедер обмотаны полосками ткани. Лица, словно у разбойников на старинных гравюрах: нос крючком, растрепанная борода, из‑под прядей свисающих на лоб волос посверкивают темные, чуть прищуренные глаза. И взгляд неприятный, разбойничий, будто смотрят, чем поживиться у запоздалого путника… Двое на корме ворочают весло, пять или шесть сидят у мачты на мешках. Люди, корабль, море… Море по левому борту, а справа – темная полоска гористого берега.

Судно качается вверх-вниз, вверх-вниз. Доски палубы нагреты солнцем, почти обжигают. Ветер дарит прохладу – сильный ветер, с привкусом соли. Что‑то еще в этой гамме ощущений, что‑то гладкое в руках… Чаша! Медная или бронзовая, а в ней – немного воды. Эту воду можно пить. В странствиях морских вода – великое сокровище… И поэтому пальцы сжимают чашу крепко – никто не вырвет, не отнимет! Пальцы, что обхватили чашу, сильные и длинные, рука смуглая, большая… Мужская рука!

Один из сидящих у мачты встает, делает шаг, и смуглые руки, словно испугавшись, с торопливостью подносят чашу к губам. Вода не очень приятная, затхлая и пахнет землей, ее не сравнить с водами источников в долине Хапи. Но здесь и такая вода – драгоценность! Ее выдают дважды в день, утром и вечером. Не будь на судне чужака, мореходам достался бы лишний глоток. По этой причине чужаков здесь не любят, тем более из земли Та-Кем. Не любят, потому что…

* * *

Лаура Торрес открыла глаза. После видений с высоким небом и морскими далями медицинский блок казался особенно крохотным и тесным. Лабораторный стол с микроскопом и терминалом компьютера, пара световых пластин, привинченный к полу табурет, леера, помогавшие передвигаться, полки с инструментами, лекарствами и реактивами, у дальней стены хирургический модуль под прозрачным колпаком… Рядом с ним – проход в другой отсек, чуть более просторный; там кабина циркулярного душа, беговая дорожка, тренажеры и туалет. На судне, что привиделось Торрес, это заняло бы место от кормы до мачты. Не больше того, хотя кораблик примитивный, маленький, наверняка из античных времен… Но тех, кто плыл на нем, окружало море, теплое и живое, и вблизи была земля с лесами, горами и реками, и повсюду – сколько угодно солнца, света и воздуха. А здесь, за стенами «Колумба», лишь пустота и леденящий холод…

Вздохнув, женщина зажмурила глаза и принялась восстанавливать в памяти свой необычный сон. Такие отчетливые видения посещали ее очень редко; впервые – в детстве, лет в десять, когда сокрушительная волна цунами обрушилась на берега Индонезии и Таиланда. Потом еще пять или шесть раз, во время мощных землетрясений на Ближнем Востоке, в Мексике и Китае. Такой сон – точнее, мысленный сигнал огромной силы – всегда являлся вестником беды. Доктор Лаура Торрес имела репутацию блестящего врача и диагноста, и несомненно, этот ее талант был связан с особой ментальной чувствительностью. Не телепатия в полном смысле, но что‑то близкое к этому дару; во всяком случае, ужас тысяч и тысяч людей в моменты катастроф она ощущала безошибочно. Вместе с горем, страхом и отчаянием приходили картины бедствий: гигантские валы, что двигались к земле, чудовищный водоворот, круживший тела погибших, деревья, лодки и крыши домов, руины на месте города, развалины, объятые пожаром, толпы бегущих прочь, забитые машинами дороги… Все это воспринималось ею не по собственной воле, и в юности ее пугали тягостные видения и неизбежный эмоциональный шок. В зрелые годы она поняла, что против своей натуры не пойдешь, и смирилась с неизбежным. То была плата за дар сопереживания, сделавший ее одним из лучших врачей на планете.

Она лежала на спине, пристегнутая к койке широкими мягкими ремнями, и размышляла над странным сновидением. Решительно ничего ужасного, подумалось ей, никаких картин горя и смерти, даже наоборот – море, солнце и древний корабль. Пейзаж, сулящий приключения! Мужчину с чашей она не увидела, но понимала, что была им, этим странником, который отправился куда‑то на судне с бородатыми крючконосыми мореходами. Похоже, они не очень симпатизировали единственному пассажиру, но явно не собирались его убивать или вышвырнуть за борт… Если бы такие картины пришли к ней на Земле, Лаура решила бы, что поблизости снимают исторический боевик, и она улавливает излучение сотен актеров и статистов. Случай редкий, удивительный, но возможный… Возможный, однако на Земле, а не в сотне миллионов километров от нее!

Эта мысль заставила женщину вздрогнуть. Врач Лаура Торрес тщательно следила за состоянием собственной психики. Что вполне понятно – в конце концов, от ее здравого разума зависела жизнь еще пятерых людей.

Таймер мелодично прозвенел сигнал к завтраку. Торрес расстегнула ремни и поднялась – точнее, воспарила в воздухе, ухватившись за леер. В первые недели полета натянуть комбинезон было непростой задачей, но за четыре месяца она привыкла одеваться в невесомости. Отпустить леер, натянуть нижнюю часть с башмаками и штанинами… ухватиться за леер левой рукой, сунуть в рукав правую… ухватиться правой, сунуть в рукав левую… застегнуть «молнию» от пояса до подбородка… все! Уверенным движением она перелетела к столу, достала влажную салфетку, протерла руки и лицо. Затем сдвинула крышку люка и порхнула в коридор.

Коридор был овальным в сечении и нешироким, только-только разойтись двоим. Условный верх окрасили белым, условный низ – коричневым. Сверху и снизу тянулись леера, в стенах, рядом с люками, сияли световые пластины. Два люка справа вели в лабораторию и медицинский блок, два слева – в инженерный модуль и к шлюзу для выхода в открытый космос. Еще по люку в торцах коридора: передний – в кают-компанию, задний – к контейнерам с полезным грузом. Рубка «Колумба» находилась за кают-компанией, на носу, и от пилотских кресел до конца коридора было двадцать восемь с половиной метров. Эта жилая зона звалась у экипажа «наконечником» и составляла едва ли десятую часть корабля. Все остальное – решетчатые фермы, несущие танки с горючим, грузовые модули, антенны, главный двигатель и маневровые дюзы.

Ловко перебирая руками леер, Лаура Торрес добралась до кают-компании. Это было самое большое помещение на корабле, обставленное довольно скупо: стол, прикрепленный к условному полу, койки пилотов, сейчас убранные, компьютерный терминал с клавиатурой и большим экраном, контейнер для продуктов и рядом – крышка системы утилизации. Впрочем, в невесомости мебель была не нужна.

Лауру уже ждали у накрытого стола: тубы с чаем и кофе, тубы с соками, тубы с белково-углеводным концентратом. На десерт – ореховая паста, тоже в тубах. Экипаж называл эти трапезы кормлением младенцев.

Торрес улыбнулась мужчинам и заняла свое место за столом – согнула ноги и приняла сидячую позу. Первая марсианская экспедиция была в сборе.

Шесть человек, по одному от каждой части мира. Мир, конечно, невелик – всего лишь одна планетка рядовой звезды G4. Но другого у земных обитателей пока не было.

Джереми Фокс, австралиец, командир и первый пилот… Раджив Паран, индус, второй пилот и атмосферный физик… Питер Мои, кениец, геолог… Саул Дюкар, канадец, инженер… Николай Муромцев, русский, археолог… И Лаура Торрес, бразильянка, врач… Разные лица, разный цвет кожи, но других отличий нет: все невысокие, сухощавые, в возрасте от тридцати шести до сорока. Пять братьев и сестра. Что вполне естественно: на орбите Марса все земляне – родичи.

Лаура поднесла тубу к губам, выдавила концентрат, проглотила. Сегодня был выбран куриный стейк со ржаным хлебом и приправой из зеленых овощей, калорийный и довольно вкусный. Это блюдо ели все, но в выборе напитков сказывались личные пристрастия: Фокс, Дюкар и Муромцев любили чай, Паран и Мои – кофе. Чтобы уважить тех и других, Лаура пила временами чай или кофе, хотя на Земле ее день начинался с апельсинового сока. Но Земля осталась в прошлой жизни.

Скользнув взглядом по лицам мужчин, она приступила к обычной процедуре:

– Как спали?

Отлично. Хорошо. Нормально. Как всегда. Хорошо.

– Жалобы? Недомогания?

Кто качает головой, кто пожимает плечами. Слава Христу и Деве Марии, нет недомоганий! И чувства, что с кем‑то не все в порядке, тоже нет.

Лаура Торрес задумалась на пару секунд – не рассказать ли сон коллегам? Решила, что, пожалуй, не стоит по двум причинам: во‑первых, для таких историй необходимо объяснение, которого пока что нет, а во‑вторых, никто не должен заподозрить доктора в душевной слабости. Врач всегда бодр, весел, духом тверд и готов прийти на помощь. А сон о корабле и море под теплым солнышком – свидетельство тайной ностальгии. Во всяком случае, подобное толкование исключить нельзя.

Она сунула пустую тубу в утилизатор и принялась за сок. Мужчины обсуждали программу работ на день и показались ей немного возбужденными. Что было вполне объяснимо: они достигли Марса! Вчера, в семнадцать ноль пять по бортовому времени. И ночью – этот сон… Возможно, не у нее одной?..

– Джереми, – Лаура одарила улыбкой капитана, – могу я узнать, что вам снилось? Вам и остальным? В нашу первую ночь на орбите Марса?

– Ничего, ровным счетом ничего. – Фокс покачал светловолосой головой. – Спал как убитый. Думаю, от усталости. Эти маневры с выходом на орбиту… Утомительное занятие!

– Так не интересно, – произнес Муромцев. – Доктор задумала психологический эксперимент, а вы не поддержали. Надо же, спал как убитый! А вот я…

– Только не сочиняйте, Ник, – сказала Лаура. – Я знаю, воображение у вас богатое.

– Не буду сочинять, клянусь! Мне снились огромное Лицо и пирамиды в Сидонии[1]. Будто бы под этим изваянием – врата, створки медленно раскрываются, и я должен туда войти. В тоннель, ведущий в необозримое пространство, полное воздуха, тепла и света.

– Голливудский боевик тридцатилетней давности, – заметил Питер Мои. – Названия не помню, но это точно поделка янки. Все там было: и Лицо, и пирамиды, и врата, и свет в конце тоннеля. Ник, зря ты смотришь перед сном такую чушь.

– Вчера не смотрел и сон рассказываю честно!

– Верю. Принято! – Лаура Торрес хлопнула ладонью по столу. – Что у вас, Питер?

– У меня как обычно в последние месяцы. – Мои расплылся в белозубой улыбке. – Жены снились, все двенадцать. И в таких, знаете, позах…

Питер Мои был большим шутником, обожавшим развлекать коллег невероятными историями: будто были у него три гарема, в Кении, Судане и Сомали, будто он охотился на львов с копьем, будто каннибалы из Уганды чуть его не съели, будто он нашел алмазные россыпи в верховьях Нила, нефть в Сахаре и уран в пустынях Намибии. Правда в этих россказнях была одна: Мои являлся отличным геологом, исколесившим Африку вдоль и поперек. Ни жены, ни детей он не имел, зато мог похвастать железным здоровьем и тремя докторскими дипломами.

– Раджив, теперь вы, – сказала Лаура Торрес.

– Не уверен, но кажется, я видел Бомбей, – серьезно произнес индиец. – Очень, очень смутно… Вид как бы с океана: гавань, корабли, высокие здания центра за набережной… Что я делал, был ли какой‑то сюжет в этом сне?.. – Паран покачал головой. – Нет, не помню.

– Вы что‑то ощущали? Тревогу? Тоску?

– Нет, Лаура. Было такое чувство… чувство узнавания, и это понятно – я ведь родился в Бомбее. И еще… – Черные глаза Парана на миг затуманились. – Еще я знал, твердо знал, что вернусь туда. Вернусь в мой Бомбей.

– Я тоже хочу вернуться в твой Бомбей, – молвил Питер Мои. – Ты меня там случайно не видел? На каком‑нибудь белоснежном лайнере? Будто я приехал в гости?

– Не видел. Но если приедешь, в доме отца место найдется – для тебя и для всех твоих жен.

– Приеду, – сказал Мои и улыбнулся.

«Чем больше опасность, тем охотнее люди строят планы на будущее», – подумала Торрес. А вслух произнесла:

– Саул, теперь ваша очередь.

Инженер хитро прищурился. Он, как и геолог, был изрядный враль, но его истории не отличались простодушием Мои.

– Ужасный сон, моя дорогоя. Мне приснилось, будто я в Европе, в Греции или Италии – словом, в какой‑то южной стране, на отдыхе у моря. Захожу в отель с чемоданами, хочу обменять свои баксы и расплатиться за номер, а с меня за каждый евро требуют сто канадских долларов. Сто, черт побери! Я проснулся в холодном поту!

– А вот нечего видеть сны про Греции да Италии, – хмыкнул археолог Муромцев. – Пусть тебе Сочи снится или, скажем, Петербург. У нас за твой доллар сорок два рубля отсыпят. Правда, сервис в отеле будет не того… не очень навязчивый.

Случалось, мужская часть команды развлекала такими беседами друг друга, а главное, Лауру. Обычно она могла разобраться, шутят ли коллеги или говорят серьезно. Сейчас ее не морочили – во всяком случае, в том, что касалось снов. Уставший капитан спал без сновидений, археологу привиделось гигантское Лицо, Парану – родные края, а Дюкару, отнюдь неравнодушному к деньгам, валютные операции. Что до темпераментного Мои, то ему вполне могла присниться женщина – даже целых двенадцать.

– Поели, развлеклись, теперь за работу, – сказал капитан. Оттолкнулся от стола и нырнул в рубку. Паран – за ним, трое остальных членов экипажа тоже поплыли в свои отсеки.

Личных кают на «Колумбе» не имелось – отдых в невесомости не требовал сложных приспособлений, и объем жилой зоны был предельно минимизирован. Командир и второй пилот спали в кают-компании, Дюкар в инженерном модуле, Муромцев и Мои – в лаборатории, а Торрес в медблоке. «Колумб» был не пассажирским лайнером, а скорее баржой с двумя десятками спускаемых аппаратов. Перед членами экспедиции не ставили научных задач, кроме небольшой рекогносцировки; им полагалось спустить груз в указанный район планеты и вернуться обратно. Первое было обязательным, второе – желательным; специалисты в научном отделе ООН и сами участники прекрасно понимали, что по дороге в сотни миллионов километров может случиться что угодно.

Никаких политических целей экспедиция не преследовала, хотя оговаривалось, что первым на почву Марса шагнет темнокожий геолог. Шагнет, поднимет на мачте флаг ООН и установит скромный обелиск с именами шести первопроходцев. Только имена, без указания стран или национальной принадлежности; полет на Марс был достижением Земли и таким останется навеки. Как пирамиды египтян, говорил Муромцев; сейчас не важно, кто их воздвиг, они – символ гения древних. Пирамиды стояли пять тысячелетий, и когда пройдет такой же срок, на Земле – вернее, в Солнечной системе – не будет американцев и русских, испанцев и индийцев, чукчей и арабов, даже китайцев. Будут люди, потомки нынешних землян, и перед этими потомками нужно выглядеть достойно, не кичиться цветом кожи или могуществом своей страны.

В этом месте Дюкар обычно прерывал археолога и начинал допрашивать с ехидцей: а уверен ли Ник, что эти потомки будут вообще?.. или что они останутся людьми?.. что кто‑то увидит обелиск на Марсе?.. Вполне возможно, потомки вернутся в пещеры и превратятся в троглодитов. Возмутится природа и укатает людей оледенением или вселенским потопом, либо свалится на Землю астероид. Есть и другие возможности – экологический кризис, пандемии, войны и генетические мутации… Двухголовым монстрам будет безразлично, кто там строил пирамиды и летал на Марс.

Муромцев не соглашался, спорил отчаянно, ибо по натуре был романтиком и оптимистом. А Мои добавлял, что его народ, его кикуйю[2], переживут любые катастрофы. Род человеческий, как известно, появился в Африке; там люди и спасутся в случае чего. Мать Африка обширна и богата; море ее не затопит, ледник не достанет, а астероид непременно свалится в Сахару. И пусть! Сахаре уже ничто не повредит.

В полете было время для дискуссий и подначек, было, но истекло. Теперь «Колумб» кружил над Марсом – вернее, висел над заданной точкой экватора, согласовав свою скорость с вращением планеты. Корабль находился в восьмистах километрах над поверхностью, намного ниже, чем спутники Марса Фобос и Деймос[3]. Под ним простирались Долины Маринера, гигантская рифтовая система, чудовищный разлом коры, чьи склоны были почти недоступны земным телескопам. Все остальное – вулкан Олимп, плато Фарсида и Элизий, глубокие впадины Аргир, Исида и Эллада, равнины северного полушария[4] – все это было изучено весьма подробно с помощью наблюдений с Земли и Луны и многочисленных «Марсов»[5], «Викингов», «Маринеров» и «Молний».

Cамой заметной деталью Долин Маринера являлся каньон Титониус Часма[6], бывший целью Первой экспедиции. Его размеры впечатляли: протяженность больше, чем Уральский хребет, ширина – до ста пятидесяти километров, а глубина такая, что в этой пропасти скрылся бы Эльбрус, не говоря уж о вершинах Альп и Пиренеев. Как и вулкан Олимп, этот разлом не имел аналогов на Земле и на других планетах Солнечной системы. Можно было предположить, что условия на дне каньона отличаются от сурового климата плоскогорий: там теплее, давление скудной марсианской атмосферы выше, ветры и песчаные бури не столь сокрушительны. Не исключалось наличие подземных вод и даже примитивной жизни, бактерий или чего‑то подобного. Словом, Титониус Часма подходил для долговременной научной базы, которая с течением лет могла превратиться в крупное поселение.

Место для этой станции было выбрано с помощью космических аппаратов «Молния-15» и «Молния-16», запущенных к Марсу в 2031 году. Предполагалось, что на дне каньона, под защитой скальных стен, будет развернут городок с жилыми куполами, энергостанцией, ангарами для техники, цистернами с водой, горючим, сжиженными газами и складами оборудования. Все это полагалось доставить «Колумбу»: купола, ангары, тягачи, летательные аппараты, буровые установки, средства связи и сотни тонн всевозможных запасов – от сублимированных овощей до жидкого кислорода. Первая марсианская экспедиция должна было спустить в каньон двадцать модулей с полезным грузом, смонтировать энергостанцию и один купол с системой жизнеобеспечения, установить телеметрическую аппаратуру и антенну для посылки информации. Строительные работы завершат Вторая и Третья экспедиции, более многочисленные и состоящие из технического персонала; затем наступит черед ученых – они, по самым оптимистическим прогнозам, могли высадиться на Марсе лет через десять-двенадцать. Эта поэтапная технология была отработана при закладке базы на Луне, в которой на данный момент трудилось более сорока специалистов.

Итак, «Колумб» завис над точкой каньона, выбранной по снимкам, полученным с «Молний». Разумеется, этот район, выглядевший наиболее удобным, нуждался в дополнительных исследованиях, и капитан со вторым пилотом сбросили нескольких роботов, приземлившихся на дне и краях провала. Пошла телеметрия, и к ее изучению подключился геолог Мои. Роботы, передав визуальную картину и результаты измерений температуры и давления, принялись бурить грунт, анализировать состав породы и выяснять ее прочность. Как и ожидалось, стены каньона были сложены базальтами, а днище носило следы бурной деятельности водных потоков. Хотя те воды исчезли миллионы лет назад, в почве могли обнаружиться подземные источники или залежи льда. Их поиск не входил в задачи экспедиции, но Фокс все же отправил в каньон передвижную установку с эхолотом.

Пока три члена экспедиции вели дистанционные исследования, археолог висел на телескопе, разглядывая загадочное Лицо, а Саул Дюкар проверял автоматику расстыковки. Каждый спускаемый модуль закреплялся на решетчатых фермах с помощью «лап», управляемых сервомоторами; в момент старта «лапы» раздвигались, а «когти» в их основании выталкивали модуль в пустоту. Остальное было делом пилотов.

Лаура Торрес трудилась едва ли не больше прочих членов экипажа, загоняя их то в душ, то на тренажеры, то к обеденному столу. В долгие дни свободного полета гимнастика, водные процедуры и совместные трапезы считались развлечением, что скрашивало монотонность бытия, но это время кончилось; оттащить мужчин от пультов было нелегко, а «расстыковать» Муромцева с телескопом – просто невозможно. Однако этим приходилось заниматься, ибо невесомость – вещь коварная, и совладать с ней можно лишь с помощью эспандеров и беговой дорожки. Как показали эксперименты на околоземной орбите, для поддержания тонуса мышц необходим минимум час тренировок в сутки.

Поужинали, пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по отсекам на отдых. Подвесились в койках, как говорил Муромцев. Койки были немудреными: рама из пластика с крупноячеистой сеткой и ремнями. Но спать это не мешало.

Закрыв глаза, Лаура подумала, что в невесомости одно становится проще, а другое намного сложнее. Спи, где хочешь, и летай по воздуху… А вот помыться и перекусить – проблема! Или навестить туалет… Или постирать… Или открыть дверь, сделать шаг и очутиться в саду, среди цветущих яблонь… Такое просто невозможно!

* * *

Невозможно?.. Так ли это?..

Вокруг темнели мощные древесные стволы, бугрилось переплетение корней, похожих на змеиные туловища, возносились к небу, солнцу и теплу зеленые кроны… Не сад, разумеется, а дремучий лес! Похож на сельву, решила Лаура. В сельве, в настоящих амазонских джунглях, она никогда не была, но нагляделась на их подобие в дендрариях; кроме того, вспомнились фильмы, знакомые еще со школьных лет. Какой же бразилец не видел сельву, пусть даже на экране! Сельва – фирменный знак Бразилии, такой же, как небоскребы в Нью-Йорке, русский снег, норвежские фьорды и сакура в Японии.

Лес виделся смутно, как бы в тумане. Деревья высоченные, с ровными стволами без ветвей – большие перистые листья свисают вниз с макушки, а у подножий их целые груды. Желтые, коричневые, совсем черные… лежат, гниют… И запах от них неприятный, как от болотной воды…

«Запах!» – подумала Лаура Торрес. В сне с кораблем ей тоже чудились запахи, и это было удивительно. В снах запах редкий гость – во всяком случае, прежние ее видения не сопровождались запахами.

Пейзаж внезапно изменился. Она стояла словно на опушке леса, на границе между джунглями и просторной равниной, заросшей травой. Тут и там зеленели деревья, но не такие, как в лесу, невысокие, развесистые, похожие на ивы. Вдали что‑то поблескивало – должно быть, река, струившая медленные воды среди песчаных берегов. Равнина не казалась безжизненной; среди трав и деревьев смутными тенями мелькали животные, но Лаура не могла их разглядеть – то ли движения этих существ были слишком быстрыми, то ли мешала туманная дымка. Из-за этой пелены мир вокруг напоминал картины импрессионистов: множество ярких мазков, серые и бурые пятна, разбросанные по изумрудному фону, солнце в смутном золотистом ореоле…

Тихий шелест травы нарушили низкие глухие стоны. Она не сразу поняла, что это рычание зверя – очевидно, хищника. Тварь уже выбралась из леса и неуклюже шагала к Лауре мерзким видением кошмара: вытянутая голова, пасть с огромными клыками, длинный хвост, могучие лапы и тупые, словно копыта, когти. Огромный зверь! Больше медведя, но не медведь, не лев, не тигр; все они, в сравнении с этим монстром, выглядели образцами ловкости и изящества.

Понимая, что это чудище лишь ментальный образ, женщина, однако, содрогнулась в ужасе. Зверь, оставляя след примятой травы, двигался прямо на нее, и его рык, похожий на стоны, был оглушителен. Возможно, страх обострил ее чувства – этого хищника древних эпох она видела яснее, чем реку, лес и животных на равнине. У него были странные челюсти, вытянутые, будто у крокодила, со множеством острых загнутых клыков. Пахло от этой твари омерзительно.

Хищник прыгнул. Лауре почудилось, что огромная туша собьет ее с ног, а тупые когти сейчас проломят ребра. Этого, однако, не случилось. Каким‑то образом ей удалось увернуться, а может быть, кто‑то представил ей другую картину: вышедший из леса зверь терзал другое чудище, похожее на носорога, кровь текла ручьем, трещали кости, обе твари ревели, ворочались в траве, из‑под копыт и лап летела земля. Потом…

Потом случилось нечто непонятное. Лес, река, равнина, древние твари – все растворилось в тумане; теперь перед Лаурой Торрес появился вертикальный черный столбик на фоне сероватой мглы. Столбик рос, вытягивался, превращался в ствол, потом начал ветвиться: сначала – надвое, затем от каждого побега стали отделяться ветви, а от них – другие, и вся эта странная конструкция тянулась вверх и вверх, пока не стала похожей на дерево с облетевшими листьями. Миг, и эта фигура – схема?.. чертеж?.. – приблизилась, явив одно из разветвлений; у его основания вспыхнул алый крестик, и картина исчезла.

Раздался сигнал таймера – Лаура проснулась.

* * *

Весь следующий день она была задумчивой, хотя выполняла свои обязанности так же тщательно и терпеливо, как всегда. Экипаж ничего не заметил. Роботы копались на дне каньона, зондировали грунт, ползали у скал, около пересохшего русла и на краях огромной пропасти; информация текла рекой, и геолог Мои, загрузив корабельный компьютер, рисовал подробные карты местности. Пилоты сидели у обзорных экранов, высматривая ровный и достаточно большой участок под рифтовой стеной, подходивший для спуска посадочных модулей. Инженер Дюкар закончил профилактику систем расстыковки и теперь возился с «Ниньей»[7], малым кораблем, предназначенным для полетов над Марсом. Археолог запустил зонд в сторону Сидонии, разглядел таинственное Лицо во всех подробностях и убедился, что это не артефакт древних марсиан, а причудливая скала, над которой миллионы лет назад поработали вода и ветер. Это погрузило Муромцева в глубокую печаль; похоже, ему не светили лавры отца марсианской археологии. Лаура прописала ему для бодрости беговую дорожку в двойном размере и контрастный душ.

Впрочем, душ ей тоже пригодился, чтобы снять напряжение. Чувство, что случилось нечто удивительное и, может быть, очень важное, не покидало ее; вспоминая снова и снова свои сны, она искала и не находила объяснений. Исследования особых свойств мозга велись уже много десятилетий, но ученые так и не выяснили скорость ментального сигнала и дальность его распространения. Да и с природой самого сигнала были большие неясности, служившие почвой для сомнительных гипотез и спекулятивных домыслов. Ни в одной земной лаборатории не создали устройств, которые могли бы принять или воспроизвести ментальную посылку; для экспериментов привлекали «живые приборы», то есть людей, а эти «телепаты» и «ясновидящие» в подавляющем большинстве являлись мошенниками. Без объективных данных и опытов, которые удалось бы повторить, дело вперед не двигалось.

Итак, Лаура Торрес не могла опереться на научное знание, некую теорию или хотя бы на факты, пусть странные, но проверенные практикой. Предположение, что источником сигнала служит Земля, она отвергла; во‑первых, слишком далеко, а во‑вторых, в полете никакие видения ее не тревожили. Ментальная посылка явно приходила с Марса или из пространства вблизи планеты; значит, Марс не мертвый мир с погасшими вулканами и пересохшими морями, а нечто иное, загадочное и необъяснимое. От этой мысли кружилась голова, и на ум приходили сонмы чудовищ Уэллса, упакованных в боевые треножники.

«Чушь, нелепость! – думала она. – С чего бы марсианам передавать ментальные образы Земли? Возможно, они зафиксировали эти картины в прошлые времена, и теперь какое‑то устройство воспроизводит их для землян-первопроходцев?..» Тут было рациональное зерно, однако имелись и неувязки. Два представших Торрес видения разделяла пропасть в миллионы лет; древние твари жили в палеоцене или другой эпохе третичного периода, а корабль с веслами и квадратным парусом мог плавать по земным морям два, три или четыре тысячелетия назад. Получалось, что марсиане наблюдали Землю и в очень-очень далекое время, и в исторический период, а такая гипотеза казалась Лауре сомнительной.

Но, быть может, послание оставлено не марсианами? Быть может, какая‑то звездная цивилизация посылает корабли к Земле на протяжении миллионолетий… А передатчик ментальных сигналов – дальше, чем край света для примитивных землян… Передатчик здесь, на Марсе, куда люди доберутся на высокой стадии развития, вооруженные знанием, способные понять, что шепчет им голос из пустоты…

«Это больше походит на истину, – решила она. – Правда, инопланетяне могли бы сначала представиться и объяснить свою цель. С другой стороны, представление, надо думать, будет, ведь передача наверняка циклическая, и я восприняла только случайные фрагменты. Не станем торопиться и посмотрим, что еще они нам сообщат».

Эта мысль ее успокоила, и две ближайшие ночи Лаура старалась запомнить показанное ей во всех подробностях. Два новых видения были весьма интересны: в первом – огромный город на холмах, а во втором армия в походе, всадники, артиллеристы, пешие полки и под конец кровопролитная битва. Город был полон величественных храмов, статуй и дворцов и, несомненно, являлся Римом императорской эпохи – она узнала Колизей, колонну Траяна и несколько других сооружений. С марширующим воинством оказалось сложнее – в военной истории Лаура была не сильна. Впрочем, бронзовые орудия, пестрые мундиры, кивера, ружья, сабли и боевые лошади, а также местность, по которой двигались полки, ясно намекали, что перед ней Европа восемнадцатого века или, возможно, начала девятнадцатого. «Время войн и сражений, бунтов и революций», – думала Лаура, проснувшись; может быть, ей показали армию Суворова, или Фридриха II, или самого Наполеона.

Что до работ экспедиции, то они шли по графику: осмотрели участок на дне каньона, проверили грунт, выбрали место для закладки базы, и Фокс с Параном перегнали в ущелье первые пять модулей. Там все еще трудились роботы, а управление спускаемыми аппаратами велось дистанционно, и пока ни один человек еще не ступил на поверхность планеты. Как предусматривал график, «Нинья» с экипажем отправится на Марс после транспортировки грузов, а на это отводилось еще четыре дня. Пилоты спешили; погода в районе Долин Маринера благоприятствовала операции, но все могло перемениться – песчаные бури на Марсе были внезапными и очень сильными. Когда все двадцать модулей окажутся в ущелье, можно будет считать, что выполнена главная задача экспедиции. Высадка людей – скорее акт символический, с которым не стоило торопиться.

После ужина Лаура Торрес пригласила командира в свой отсек. Их совещания не являлись чем‑то экстраординарным – напротив, происходили регулярно и довольно часто. Экипаж «Колумба» был невелик, и Фокс обходился без заместителя; в случае его гибели власть переходила к Радживу Парану, второму пилоту. Но все же у Фокса был заместитель, и не Паран, а доктор Торрес. Так случилось по воле экипажа, по молчаливому согласию, к какому приходят в тесной группе, определяя лидеров; и так же молча командир и врач разделили обязанности: дело Джереми Фокса – корабль и цель экспедиции, дело Лауры Торрес – люди. Она отвечала за их физическое и душевное здоровье, что, возможно, было самым главным; не только достигнуть Марса и вернуться, но сделать это в добром здравии, доказав, что человек способен жить и выжить в космосе.

– Есть проблемы? – спросил Фокс, ухватившись за леер и приняв сидячую позу.

– Есть, – произнесла Лаура, стискивая руки на коленях. – Есть, капитан. Я вижу сны.

– Все видят сны, – послышалось в ответ. Джереми Фокс, полковник австралийских ВВС, был немногословен, как подобает лицу военному. Еще он обладал быстрым умом и способностью вникнуть в любую проблему за считаные минуты. Вкупе с талантом пилота это делало его бесспорным лидером.

– Это особые сны, – сказала Торрес и после паузы продолжила: – Мы никогда не говорили на такие темы, Джереми… Я имею в виду нечто личное, даже интимное… Полагаю, вы знаете о моем даре?

Капитан кивнул:

– Да. Как и вам, мне предоставили полную информацию о каждом члене экипажа.

– Так вот, я способна…

Но Фокс уже понял:

– Тот разговор о снах, что вы затеяли четыре дня назад… Это ведь было не случайно?

– Не случайно, – подтвердила Лаура. – Мне следовало убедиться, что вы и другие коллеги не видите того, что явилось мне. Я подумала, что эти сны… собственно, не сны, а ментальные видения… словом, их интенсивность могла быть такой, что вы бы тоже их узрели. Но этого не случилось.

Фокс покачал головой.

– Ваш дар очень редок, Лаура. Мы не видели ничего. – Его лицо с резкими чертами стало задумчивым, потом оживилось. – И что же эти сны, будем называть их так? Что вы наблюдали?

– Некие сюжеты из земной истории. Лес и древних животных… любая эпоха от плиоцена до палеоцена… Cтаринное судно с экипажем, плывущее в море у берегов Греции или Малой Азии – примерно три-четыре тысячелетия назад… Рим на рубеже новой эры… Армию в походе, а затем сражение, полагаю, в Европе, восемнадцатый или девятнадцатый век… Еще какую‑то схему из ветвящихся линий, подобную дереву.

– Детали?

– Их немного. Мой дар, – Лаура пожала плечами, – не так уж силен. Что‑то виделось ясно, а остальное будто в тумане… Но иногда я слышала звуки и воспринимала запахи. Даже вкус воды!

– Тактильные ощущения?

– Тоже были. Солнечное тепло, ветер, фактура материала… В видении с кораблем в моих руках была бронзовая чаша… то есть не в моих, а в руках путника, который плыл на этом судне.

– Значит, ментальный сигнал. Наверняка чужой. – Капитан прищурился. – Можете определить источник?

– Нет, Джереми, я даже о направлении не имею понятия. Марс или околопланетное пространство… Но точно не Земля.

– Есть какие‑то гипотезы?

– Ну если без особых фантазий… Возможно, пришельцы с далекой звезды, очень древняя цивилизация. Иногда прилетают к нам, фиксируют некие события и оставляют их нам в подарок, разместив на Марсе ментальную установку.

– На Марсе, на Фобосе, Деймосе или на планетарной орбите, – хмурясь, молвил капитан. – Искать можно долго! Опять же, кто знал, что в составе нашей экспедиции будет… хмм… телепат!

– Я думаю, рано или поздно здесь появился бы человек с ментальным восприятием, – сказала Лаура Торрес. – Вы правы, это редкая способность. Считают, что она связана с высоким интеллектом… простите за нескромность, но это не мое мнение… В общем, если отбросить мошенников, такие люди редки, и обычно это ученые, писатели, художники. Как раз такие, которых влечет новое знание, новые ощущения, новые картины бытия. Кто‑нибудь из них добрался бы до Марса в ближайшую тысячу лет.

– Тысячу лет?

– Не удивляйтесь, Джереми. Авторы этих посланий очень долговечны или, возможно, воспринимают время по‑иному. Вот вам доказательство: между лесом третичного периода и тем старинным судном – миллионы лет. В плиоцене человека еще не было.

– Очевидно, вы правы, – все еще хмурясь, сказал капитан. – Меня занимает источник сигналов, хотя бы его примерные координаты. К сожалению, – он усмехнулся, – ментальный пеленгатор пока не изобретен. Сделаем так: сместимся из этой точки в двух-трех направлениях… немного – скажем, на пятьдесят километров, чтобы не мешать операциям с грузом. Я сделаю это прямо сейчас, а утром вы расскажете о своих видениях. Договорились?

Лаура согласно кивнула. Затем поинтересовалась:

– Что вы об этом думаете, Джереми? Только честно.

Лицо капитана стало сосредоточенным. Помолчав недолгое время, он произнес:

– Что я думаю… Хмм… Это великое открытие, Лаура! Можно сказать, открытие века! Если ваша гипотеза верна, мы, люди, впервые столкнулись с чуждым разумом. Не с мифическими пришельцами из НЛО, а с реальностью, с посланием, оставленным для нас у Марса! Серьезное дело! Давайте так: я выполню необходимые маневры, вы сообщите мне результат, а затем мы обсудим проблему всем составом экспедиции. Интересно, что они скажут.

Джереми Фокс оттолкнулся от туго натянутого леера и поплыл к люку. На пороге он обернулся.

– Вы можете ложиться. Маневр займет не больше четверти часа. Плодотворной вам ночи, Лаура.

– А вам – спокойной, – с улыбкой откликнулась Торрес.

* * *

«В самом деле, великое открытие, – думал капитан, включая маневровый двигатель. – Более великое, чем все космические достижения человечества. Люди добрались до Луны, теперь – до Марса, когда‑нибудь отправятся к звездам и обнаружат там множество мертвых миров, непригодных для обитания. Возможно, они изменят и заселят их, но все эти свершения зависят лишь от ума и трудов человека. Иными словами, они предопределены, если конъюнктура в науке, политике и экономике будет благоприятной. Но как бы ни старались будущие астронавты, сколько бы звезд и планет ни посетили, они могут нигде не обнаружить братьев по разуму. Это не закон природы, который один гений откроет, другой математически опишет, а третий соорудит что‑то полезное – компьютер, звездолет или вакуумный унитаз на гравитяге. Контакт с чужаками дело случая, и с равным успехом он может быть реализован или не произойдет никогда. От людей сие не зависит, и потому открытие Торрес поистине великое!»

Джереми Фокс переместил корабль, сделал отметку в вахтенном журнале, но остался сидеть в пилотском кресле. Сомнений в искренности медика у него не имелось, как и в ее необычном таланте и здравом разуме. Будучи командиром, он знал кое‑какие вещи, скрытые от других членов экспедиции, – в частности, был осведомлен о мнениях психологов по составу экипажа. Идея включить в него женщину вызвала среди этих ученых мужей бурные споры. Одни утверждали, что подобный шаг вызовет напряженность и конкуренцию среди мужчин за внимание дамы; кое‑кто подозревал даже попытку изнасилования с последующей поножовщиной. Ссылались и на то, что женский организм функционирует иначе, чем мужской, и, следовательно, в какие‑то дни женщина, как член команды, менее надежна и представляет собой слабое звено. Так говорили противники данной идеи, но у ее сторонников тоже имелись аргументы, причем довольно веские. По их соображениям, в чисто мужском экипаже возможны конфликты, игры гордыни и самолюбия, психические сдвиги на почве тоски и одиночества, приступы различных фобий и остальное в том же духе. Присутствие женщины сгладит эти негативные явления; она тот центр притяжения, что сплачивает экипаж, та, verbo tenus[8], исходная монада Лейбница, что побуждает спутников проявлять лучшие мужские качества – благородство, отвагу и готовность к самопожертвованию. И так далее, и тому подобное, в духе рыцарских романов и песен миннезингеров.

Победила третья команда ученых мужей, призывавших не стричь всех женщин и мужчин под одну гребенку. Да, в изолированной группе, говорили они, женщина может служить как поводом к раздорам, так и источником сплоченности – смотря по тому, какая femina[9] попадется, каковы ее внешность, возраст, опыт и моральные качества. Если выбрать подходящий экземпляр, все будет в порядке. Не старую, но и не очень молодую, лет сорока; не голливудскую красавицу, но и не дурнушку; с отменным здоровьем и не страдающую мигренями в «плохие» дни; незамужнюю, преданную делу, с обширным опытом и знаниями; а главное – врача, который способен не только лечить, но и утешить своих пациентов, сообщив им толику бодрости. Лаура Торрес оказалась подходящим кандидатом по всем параметрам и вдобавок была наделена редким даром к сопереживанию. Это с одной стороны, а с другой – она обладала рациональным умом и твердым характером.

Нет, Фокс в ней не сомневался!

Они встретились за утренней трапезой, и Лаура чуть заметно покачала головой. «Значит, ничего», – понял капитан и объявил экипажу, что вчера он проверял маневровый двигатель и что в ближайшие дни будет осуществлен ряд таких проверок. Затем Фокс и Паран направились в рубку, к пульту пилотирования грузовых модулей, инженер начал подготавливать вездеход и скафандры для высадки на поверхность, а геолог приступил к каротажным измерениям в шурфе, который пробили роботы. Археолог Муромцев попросил разрешения выпустить зонд к вулкану Олимп и тоже занялся делом.

В ближайшие дни груз был благополучно переправлен на дно каньона, а капитан трижды изменил положение корабля, вернувшись при последней коррекции в первоначальную точку. Оказалось, что только там доктора Лауру Торрес посещают картины прошлого; на сей раз она увидела амазонские джунгли и пробиравшийся по лесу отряд каких‑то оборванцев, с саблями, мушкетами и дюжиной тощих мулов. Они изъяснялись на французском и английском, а значит, были не испанскими конкистадорами, а, вероятно, пиратской шайкой. Их речи звучали неясно, глухо, и Лаура смогла уловить лишь десяток-другой малопонятных слов. Так что цель этого похода или, возможно, бегства, осталась столь же таинственной, как и сюжеты первых ее видений.

Тем не менее эксперимент был завершен, и хотя бы одно обстоятельство прояснилось: ментальный сигнал локализован и принять его можно лишь в определенной точке над поверхностью планеты – как раз над тем местом гигантского каньона, которое выбрано для долговременной научной станции.

Обсудив этот факт с доктором Торрес, капитан Фокс объявил день отдыха перед высадкой на планету. С утра занимались легкими делами: погрузили в «Нинью» продукты, баллоны с дыхательной смесью и кое‑какие инструменты, не забыв про флаг и памятный обелиск, еще раз проверили вездеход и скафандры, а капитан отправил на Землю (точнее, на МКС с ее огромными антеннами) отчет о выполненных работах. В пятнадцать часов по бортовому времени собрались в кают-компании на обед и, по случаю успехов первого этапа экспедиции, распили бутылку бордо. Затем Джереми Фокс попросил внимания и, в обычной немногословной манере, поведал экипажу о таланте доктора Торрес и ее видениях.

Наступило ошеломленное молчание. Потом Саул Дюкар усмехнулся и молвил:

– Разыгрываете нас, капитан? На пару с мадемуазель Лаурой?

– Отнюдь. Открытие доктора Торрес я считаю самым важным результатом экспедиции. – Фокс выдержал минуту молчания и добавил: – Нам повезло, что на борту есть человек с ментальным даром.

Он оглядел членов экипажа. Лишь инженер оставался в сомнении, остальные поверили полностью и сразу. Лицо обычно невозмутимого Парана порозовело от волнения, Питер Мои был явно возбужден, а археолог Муромцев выглядел так, словно узрел двухголового марсианина. Кивнув с довольным видом, капитан произнес:

– Полагаю, сейчас мы не будем информировать Землю о случившемся. Нужно провести ряд экспериментов и попытаться обнаружить источник сигнала. Доктору Торрес необходимо описать свои видения, как прошлые, так будущие, а я заверю эти протоколы, указав время и дату. Наконец мы должны обсудить этот феномен. Вы – специалисты; возможно, кто‑то подскажет здравую идею. Ну, кто первый?

– Вы точно видели Рим? – Археолог уставился на Лауру с жадным интересом. – И колонна Траяна уже стояла? – Дождавшись кивка Торрес, он сказал: – Ее возвели после второй войны с даками, а она закончилась в сто шестом году. Значит, второй век новой эры… или третий… Как выглядела колонна? Новой или потемневшей от времени?

– Не могу сказать. За редким исключением картина была довольно смутной, смазанной, будто я глядела сквозь туман.

– Не можете сказать! – Археолог возмущенно всплеснул руками. – Но от этого зависит датировка!

– Погоди, Ник, – остановил его Мои. – Лаура сказала: за редким исключением… Значит, что‑то она видела яснее? Что?

– Например, хищника из второго сна, – ответила Лаура. – Огромная тварь, низкий вытянутый череп, в пасти сплошь клыки, когти тупые и похожи на копыта.

– Креодонт, – уверенно произнес геолог. – Были разные виды этих тварей, существовавших миллионы лет в третичном периоде. Вымерли в плиоцене, когда наступило похолодание.

– Не будем увлекаться датировкой, – промолвил второй пилот. – Мне кажется, есть более важные вопросы. Например, такой: можно ли зафиксировать эти видения? Имеется ли прибор, который перенесет сны Лауры на магнитный носитель? И можем ли мы изготовить такое устройство?

Торрес покачала головой:

– Боюсь, это невозможно, Радж. Мы не умеем переводить сны и другие мысленные видения в зримые образы. Аппаратура для этого пока не создана.

– Жаль! Мы располагали бы объективным доказательством. Как же ведут исследования в этой сфере? Вообще без приборов?

– Ну почему же… например, измеряют показатели активности мозга… Но главное все‑таки люди с особыми способностями.

– Экзотика, паранормальные штучки, – буркнул Дюкар. – Странный способ передачи информации! Почему не электромагнитный сигнал? Мы бы его легко записали.

– Этого я не знаю. – Торрес пожала плечами. – Возможно, инопланетным существам такой способ не кажется экзотическим.

– Лаура права, – вмешался в дискуссию капитан. – Нам ничего не известно о психике и физиологии существ, оставивших послание. Они могут быть природными телепатами.

– Думаю, это не стоит сейчас обсуждать, – заметил Паран. – Я бы сосредоточился на поисках источника сигналов. И похоже, что наш командир уже занимается данной проблемой, так? Эти ночные маневры… Вы ведь, Джереми, не двигатель проверяли?

Фокс усмехнулся:

– Хвалю вашу сообразительность, Радж. Двигатель в порядке. Мы с доктором Торрес попытались выяснить дальность и ориентацию сигнала. Самым примитивным способом – смещением точки наблюдения.

– И каков результат?

– Видения возникают только в определенном месте, в нашей начальной позиции. Когда корабль удалился на пятьдесят километров, доктору Торрес ничего не приснилось. Мы можем повторить эти опыты с перемещением на меньшую дистанцию.

– Это было бы интересно, – согласился второй пилот. – Но мы маневрировали над поверхностью планеты, оставаясь на прежней орбите. Почему бы не спуститься ниже, а затем подняться?

– Так и сделаем, Раджив. Горючего у нас достаточно.

Дюкар пошевелился, придерживаясь за край стола.

– Мне это кажется очень странным! Наши пришельцы или как их там… они ведь не идиоты, верно? Они ведь хотели, чтобы послание до нас дошло? А кто мог предвидеть, что мы окажемся в точке, благоприятной для приема? Мы могли сейчас висеть где угодно – скажем, над какой‑нибудь котловиной или вулканом Олимп. Выходит, что вероятность попадания в зону фиксации сигнала ничтожно мала. И как с этим быть?

– Действительно, странное обстоятельство, – поддержал инженера Муромцев, но тут же откликнулся Питер Мои:

– Не такое уж странное. Мы висим над местом, которое больше всего подходит для закладки базы. – Повернувшись к терминалу компьютера, геолог коснулся клавиш. – Вот смотрите… Дно каньона изрезано речными руслами, тот же рельеф, что у сахарских вади, и тянется он на сотни километров. А здесь нечто вроде полуострова, базальтовый «язык», выступающий из стены. Его разглядели с лунной станции, и мы убедились, что выбор удачен. Твердая, надежная и довольно гладкая скала… по вертикали «Колумб» сейчас над ней…

– Хочешь сказать, что у нас не было альтернативы? – Дюкар прищурился. – Что парни со звезд точно знали: мы окажемся здесь, над этим местом? Может и так, но верится с трудом.

Дюкару ответил капитан:

– Были, Саул, и другие варианты, другие районы в Долинах Маринера и в больших впадинах – например, на кратерной равнине в Исиде. Но с большой долей вероятности первую станцию заложили бы именно здесь. Что и происходит. Ну ладно! – Фокс похлопал ладонью по столу. – Завтра высадка на грунт, Раджу, Питеру и Нику нужен отдых. Предлагаю сейчас разойтись, а если будут какие‑то идеи, снова устроим совещание.

…Через четверть часа корабль наполнился дыханием спящих. Спал геолог Мои и видел во сне, как он шагает по марсианским пескам и камням. Муромцеву снились пирамиды Сидонии – будто нашлись в них тайные камеры, где лежат в анабиозе марсиане или, возможно, шестирукие пришельцы с Веги. Инженер Дюкар спал беспокойно; чудилось ему, что «Нинья» села на Марс, а вот взлететь не может – то ли горючее кончилось, то ли поймали ее в силовой капкан инопланетные монстры. У пилотов подобных кошмаров не было; как люди военные, они умели расслабляться и видеть только приятные сны.

К доктору Лауре Торрес пришло новое видение. Снился ей город на дне ущелья, накрытый хрустальным куполом; снился дворец из синего стекла, просторные залы с настенными экранами, коридоры, лестницы, тихие кабинеты и множество людей, кто у компьютера, кто у стола, заваленного книгами, кто у непонятных механизмов. Чем‑то важным занимался весь этот народ, чем‑то имевшим отношение к Земле и даже к жизни самой Лауры Торрес, но уловить смысл и цель этих занятий она не смогла.

Возможно, ей показали грядущий век?.. Но Лауре чудилось – больше того, она твердо знала! – что эти картины не из будущего Марса и Земли.

Откуда же они пришли? Из какого мира?

СТАНЦИЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО ЦЕНТРА Т-ИЗЛУЧЕНИЯ, 2218 год

Лицо тереянца было отрешенным и застывшим, как маска смерти. Казалось, даже бесчисленные морщинки разгладились, а носовой клапан, обычно приподнятый, слился с поверхностью щек и скул. Сейчас, в хрустальном саркофаге уловителя, под струившимся с потолка неярким светом, он походил на ребенка в том нежном возрасте, когда различия меж мальчиком и девочкой еще не так заметны. Его огромные глаза были плотно зажмурены, руки сложены на груди, пряди пепельных волос струились от висков до пояса подобно змейкам в сероватой чешуе. Сверху, с галереи контактной камеры, тереянец был виден отчетливо без каких‑либо приспособлений. Но медики, разумеется, следили за ним с помощью диагностической сети, настроенной так, чтобы фиксировать жизненные параметры существа из системы Альтаира.

– Долго он будет спать? – спросила Пилар Каэтано. На лице молодой женщины читалась тревога, и Сергеев подумал, что она, вероятно, не привыкла видеть своего подопечного в состоянии покоя.

Он пожал плечами.

– Думаю, шесть часов, как все наши пси-наблюдатели. Шесть часов идет передача, потом шесть часов молчания. Мы полагаем, что это время для ответа. – Сергеев невесело усмехнулся. – Только ответить не можем. Нет у нас пока необходимых средств.

Пилар приподняла тонкие брови. Глаза у нее были чарующие, темные и глубокие, словно озера. Таинственные глаза, вполне подходящие женщине ее профессии, решил Сергеев. Пилар Каэтано казалась ему очень привлекательной.

– Ровно шесть? Четверть наших суток?

– Да, Пилар.

– Значит, сутки в их мире такие же, как на Земле?

– Это никому не известно. Скорее, они знают продолжительность земных суток.

На панелях, окружавших саркофаг, мигнули и сразу вспыхнули ровным светом огоньки. Началась запись, и, судя по ровному сиянию индикаторов, она была на удивление стабильной. За шесть лет работы в Центре Сергеев ничего подобного не видел и не сумел сдержать возглас торжества.

– Что‑то случилось, Алекс? – спросила Пилар, перегнушись через перила галереи и с тревогой глядя вниз.

– Ничего плохого. Не беспокойтесь, врачи следят за тереянцем. Я просто изумлен. Полагаю, все изумлены. – Кивнув на прозрачную чашу пункта управления, где маячили фигуры доктора Хайнса и его ассистентов, Сергеев пояснил: – С нашими наблюдателями – я говорю о людях – мы таких результатов не смогли добиться. Никогда! Видите, все огоньки горят и не мерцают?.. Вот знак того, что запись будет полной, непрерывной и отчетливой. Не обрывки, не смутные видения, а целостный фильм.

Успокоившись, девушка кивнула:

– Да, конечно. Тереянцы прирожденные телепаты, а Пикколо[10] самый сильный из всех. У него даже есть какой‑то особый титул, который, увы, невозможно перевести. На Терее он очень уважаемая личность.

– Пикколо – это его имя? – спросил Сергеев.

– У них нет имен – во всяком случае, тех, что передаются звуками. Идентификацией служит личный ментальный узор. А Пикколо… Так я его прозвала. Он ведь совсем маленький, хотя прожил, наверное, двести лет.

– Значит, Пикколо… это, кажется, на итальянском? Вы итальянка, Пилар?

– Итальянка моя мама, а отец из Каталонии. Я работаю с ними в системе Альтаира.

– Так далеко от Земли!.. – вздохнул Сергеев, бросая на Пилар многозначительный взгляд.

Девушка улыбнулась не без лукавства:

– Пять парсеков, Алекс. Но если тереяне будут летать к нам, здесь тоже понадобятся переводчики. А я умею с ними говорить.

Они помолчали. Сергеев покосился на пункт управления, нависавший над контактной камерой, точно хрустальный бокал на длинной ножке. Если бы не Пилар, он был бы сейчас там, среди помощников доктора Хайнса, торчал бы в компании Генриха Данке, Юры Семашко и прочих ученых мужей, а не беседовал с прелестной девушкой. К счастью, этого не случилось. Хайнс сам приставил его к Пилар Каэтано, приказав заботиться о гостье и ее маленьком спутнике. Дело несложное и очень приятное, поскольку они оба оказались совсем не привередливыми, если не считать еды: Пилар была вегетарианкой, а Пикколо, кроме фруктовых соков, земное вообще не ел, питался плодами с Тереи.

– Хотите кофе, Пилар? – спросил Сергеев.

– С удовольствием, Алекс. Кофе и что‑нибудь сладкое.

Робот принес легкие кресла и стол из пластика, затем кофейник, чашки, сахар и вафли. В блоке питания был автомат, готовивший вафли по особому рецепту, который раздобыл лингвист Поль Венсан, большой лакомка.

Пилар отхлебнула кофе.

– Это из Аргира?

– Нет, настоящий бразильский, – с гордостью ответил Сергеев. – Кстати, вы знаете, что первым пси-наблюдателем на нашей станции была Лаура Торрес, бразильянка? Собственно, она и открыла это излучение во время Первой марсианской экспедиции. Излучение черной дыры, излучение Торрес, Т-излучение… Дама была замечательная во всех отношениях, но… – Он посмотрел на панели, озаренные ровным светом, и продолжил: – Но до вашего тереянца ей, конечно, далеко.

– Он ведь не человек, – сказала Пилар, с наслаждением вдыхая кофейный аромат. – Каждому свое, Алекс. Земляне – технологическая раса, тереянцы – нет, зато у них развиты ментальные способности. Мы вполне дополняем друг друга. Так что ваш координатор Хайнс правильно сделал, попросив помощи у Тереи. Они существа благожелательные, отзывчивые и доверчивые.

– Доверчивые? – переспросил Сергеев.

– Конечно. А как еще назвать созданий, незнакомых с ложью? Ложь в обществе телепатов – категория неведомая.

– В самом деле… Я как‑то об этом не подумал…

Пилар с удовольствием захрустела вафлей. Сергеев налил еще по чашке кофе.

– Я читала о Лауре Торрес… читала ее биографию, смотрела фильмы… Скажите, Алекс, а ее записи сохранились? То, что она видела первой?

– Таких записей не существует. В те годы не умели переводить ментальную информацию в видеоряд, а записи полного присутствия, с тактильными, вкусовыми и прочими ощущениями, научились делать лишь лет тридцать назад. Так что после Лауры Торрес остались одни тексты – описание смутных видений, переданных ее словами. Целое столетие так и вели работы в нашем центре: телепат-наблюдатель, если удавалось найти такого, просто описывал увиденное и услышанное. Потом стали снимать данные с мозга, но это была мешанина картин, образов, звуков, почти не поддававшаяся расшифровке. – Сергеев посмотрел вниз, на спящего в саркофаге тереянца, и добавил: – Возможно, сейчас мы получим первую качественную запись… первый фильм полного присутствия… получим и поймем, кто шлет нам эти сообщения, а главное, с какой целью…

Брови Пилар приподнялись.

– А разве вы этого не знаете, Алекс? Разве вы…

Он покачал головой:

– Нет. Когда обнаружили черную дыру… только не дыра это вовсе, так репортеры ее прозвали, а червоточина континуума, щель в пространственно-временной ткани… Словом, когда обнаружили этот объект, еще в двадцать первом веке, возникла гипотеза, что через эту щель кто‑то сканирует Землю и шлет нам картины прошлого. Мысленные картины, которые мы не способны видеть с нужной четкостью, а потому не знаем, кто их посылает и зачем. Может быть, теперь мы получим объяснение – теперь, когда мы нашли среди звезд расу, восприимчивую к ментальным сигналам.

– Но те, кто шлет эти картины, могли бы выбрать другой способ, более надежный и простой, – промолвила Пилар. – Скажем, сообщение на ультракоротких частотах, доступное для наших приемников.

– Очевидно, для их целей это не годится. Вы ведь, думаю, смотрели фильмы полного присутствия? Вы понимаете, что это значит? Полное слияние со средой и с конкретным персонажем… Это иллюзорный мир, вернее – искусственная реальность, в которой вы почти отлучены от собственного «я» и живете жизнью другого человека, в ином темпе времени, когда за час проходят годы. Сотворение такого миража со всей полнотой ощущений требует огромного объема информации. Если кодировать ее электромагнитным способом, передача займет очень большое время. Ментальный же сигнал – естественный носитель подобной иллюзии.

Они пили кофе и говорили, говорили… Пилар улетела к Альтаиру пятилетней девчушкой и помнила о Земле немногое, а о Марсе – вообще ничего. И сейчас она ничего не смогла посмотреть – ее корабль прибыл в межзвездный порт Титана, откуда их с тереянцем тут же отправили к доктору Хайнсу. Землю, свою родную Испанию, как и цветущие долины Марса, Пилар видела в фильмах, и хотя они передавали все вплоть до запаха роз, аромата жасмина и солнечного тепла, этот мираж все‑таки не заменял реальности. Фильмы были превосходны, но пища, съеденная в иллюзорном мире, не насыщала, вино не пьянило, а солнце грело, но загореть под ним не удавалось.

– Внизу под нами марсианский город, – сказала Пилар. – Город, река и сады в огромном ущелье.

– Да, – подтвердил Сергеев. – Сказочный град Авалон в каньоне Титониус Часма… Наша станция висит над ним в семистах восьмидесяти километрах. Точно над устьем червоточины.

– Я хотела бы взглянуть на этот город, Алекс. Вы отвезете меня туда?

– Непременно! – с энтузиазмом произнес Сергеев. – Хоть сейчас!

– Сейчас нельзя. – В глазах Пилар мелькнуло и исчезло сожаление. – Скоро проснется мой Пикколо, и я должна поговорить с ним. Так надо. Тереянцы очень общительные существа, у них даже плата за любой труд взимается историями, танцами и другими зрелищами. Может быть, я расскажу Пикколо сказку. Может быть, он расскажет сказку мне.

– Расскажет? – Сергеев выглядел озадаченным. – Простите, Пилар, если мой вопрос неуместен… Но как вы с ним общаетесь? Разве вы телепат?

Девушка рассмеялась:

– Нет, Алекс, не бойтесь, я не читаю ваши мысли! Что до тереянцев, то их гортань устроена так, что они неспособны к членораздельной звуковой речи. Но у них есть разные способы общения: основной – ментальный, а еще язык поз, знаков и жестов, который можно изучить. Очень непростой язык, но я им владею, я и еще две девушки из нашей экспедиции. Мы улетели к Альтаиру детьми, выросли на Терее, и потому… – Молодая женщина внезапно встрепенулась и отставила недопитую чашку. – Простите, Алекс, кажется, Пикколо очнулся. Мне нужно вниз, к нему. Скорее! Нужно, чтобы он меня увидел.

– Пошли! Там лифт!

Сергеев поспешно встал и направился к подъемнику. Пилар шагала следом, и он, обернувшись, заметил, как меняется ее лицо – мышцы то напрягались, то расслаблялись, беззвучно шевелились губы, морщинки прорезали лоб, кожа щек бледнела до оттенка мрамора и опять принимала естественный цвет. Эти метаморфозы выглядели странно, но не портили девушку – во всяком случае, так решил Сергеев.

Они ступили на площадку лифта в тот момент, когда поднялась крышка саркофага и россыпь огней на панелях начала меркнуть.

* * *

Отделившись от массивного диска станции, маленький кораблик неторопливо плыл в пустоте. Полумрак, царивший в кабине, скрывал лицо Пилар, и только блики индикаторов высвечивали иногда прядь ее темных волос, или щеку, или глаза под плавными дугами бровей. Она молчала, завороженная зрелищем ярких звезд и огромной красновато-коричневой сферы Марса, висевшей внизу, под диском Исследовательского центра, озаренного огнями стартовых шлюзов и прожекторов. Заметив, что девушке нравятся эти космические виды, Сергеев не стал торопиться вниз, а завис у края диска. Отсюда можно было разглядеть широкие чаши антенн уловителя и световое кольцо вокруг источника Т-излучения.

Станция ИЦТИ являлась важнейшим звеном в системе из двух десятков лабораторий и институтов на Марсе и Земле, входивших в Центр. В одних трудились астрофизики, специалисты по структуре пространства, другие носили гуманитарный характер – их штат комплектовался из философов, историков, лингвистов, культурологов. Был институт высших и нетрадиционных функций мозга, где изучались ментальные записи, было подразделение, где информацию пытались очистить от помех, вносимых наблюдателями, были группы координации и связи, были научные издания, конференции и семинары. Наконец, существовала особая служба, чьей задачей был поиск людей с ментальным даром и тщательная проверка их способностей. В Центре работало несколько тысяч человек, и он несомненно являлся одним из крупнейших международных проектов. Что неудивительно – ведь послания из космоса будили не только любопытство, но и страх. Кое-кто из политиков считал, что они несут скрытую угрозу, что в ментальных записях из «черной дыры» содержится некий фактор Х, незаметно влияющий на сознание – правда, в какую сторону, не уточнялось. Но как бы то ни было, Центр финансировался щедро, и большая часть этих средств шла на содержание станции ИЦТИ, на новое оборудование и оплату сотрудников и пси-наблюдателей.

Послания неведомых братьев – или врагов? – по разуму воспринимались лишь в определенной точке над марсианской поверхностью. В былые годы здесь дрейфовал один из пассажирских кораблей Третьей марсианской экспедиции, переданный Центру на вечные времена. Когда был возведен Авалон и человек прочно утвердился на Марсе, корабль заменили более крупным сооружением, образовавшим ядро будущей станции. Строилась она долго и медленно, почти половину столетия, но в конце двадцать второго века Центр наконец получил комплексную базу вблизи источника Т-излучения. Однако работа не пошла быстрее – главной проблемой, как и прежде, являлись наблюдатели; человеческий мозг, даже в самом удачном варианте, был не очень восприимчив к ментальной связи.

Зато теперь…

«Теперь, – думал Сергеев, – теперь есть шанс, что дело стронется с места. Первая запись получена, и какая!» Он вспомнил, как спустился вместе с девушкой к саркофагу, уже окруженному врачами, как извлекли тереянца, сняли датчики и напоили соком; как метался взгляд маленького существа, пока не нашел Пилар – а когда нашел, лицо Пикколо озарила улыбка. Жители Тереи так отличались от людей и так походили на них! Во всяком случае, в том, что касалось эмоций.

Внезапно губы тереянца дрогнули, затанцевали, потом в безмолвную пляску включились веки и глаза, мускулы щек, крохотные заостренные уши, плечи, гибкие пальцы, колени и ступни. Пилар ответила. Происходившее с ее телом и лицом не было набором гримас и резких отрывистых жестов; нет, это тоже казалось танцем или мимическим этюдом, исполнявшимся с редким мастерством. Она жестикулировала то медленно и плавно, то стремительно, ее лицо менялось, его черты текли, и потрясенный Сергеев едва успевал замечать, как бурный водопад становится тихой зыбью моря, или неспешным речным потоком, или ручьем, что вьется меж камней. Внезапно Пикколо дважды хлопнул по колену маленькой ладошкой, и пантомима прекратилась. Он доволен, сказала Пилар, доволен и благодарит. Он прожил жизнь человека, странствовал по суше и воде, любил, сражался, горевал и радовался. Это было чудесно! Теперь он лучше понимает людей.

Девушка на соседнем сиденье пошевелилась.

– Летим в Авалон? – спросил Сергеев.

– Нет, еще нет… Я бы взглянула на эту червоточину… на устье, что посылает нам видения. Можно?

Он негромко рассмеялся:

– Можно, но вы ничего не увидите. Форма этой щели непрерывно меняется, флуктуирует, но ее размер не больше тридцати нанометров[11]. В сравнении с нею точка в типографском шрифте – целая планета! Чтобы ее разглядеть, нужен солидный агрегат. На станции такой есть, и весит он больше тонны.

– А это кольцо? Световое кольцо? Там, под диском?

– Оно окружает устье и служит для того, чтобы центрировать антенны уловителя и камеру контакта, – объяснил Сергеев. – Сигнал быстро рассеивается. Для лучшего восприятия надо находиться на его оси, и как можно точнее.

Пилар вздохнула.

– Пикколо сейчас там, а я – здесь…

– Мы обернемся за пять часов, раньше, чем он очнется, – заверил ее Сергеев. – Ну так что же? Летим вниз? В город, к цивилизации?

– Летим, – согласилась девушка.

Кораблик нырнул к поверхности Марса. Пустыня, что простиралась по краям Долин Маринера, была такой же, как миллионы лет назад: холодной, безжизненной и каменистой. Но огромный разлом был перекрыт силовым полем, которое удерживало атмосферу, по дну его текла широкая река, на склонах горели искусственные солнца и зеленели сады, висевшие на выровненных и покрытых почвой скальных выступах. Здания города тоже стояли на множестве карнизов, уходивших ступенями вниз, к реке и чудесным мостам из каменных кружев. У дна каньон сужался до сорока километров, и это пространство было засажено рощами из сосен, кедров и дубов, среди которых виднелась голубая гладь озер. Ближе к речным берегам снова начинался город – там сверкало стекло корпусов Марсианского университета, тянулись вверх шпили Музея Марса и Палаты координаторов, попирал скалы массивный шестиугольник атмосферной фабрики. Вдоль левого берега реки пролегала набережная, на правом раскинулись порт и гавань; отсюда шли корабли ко всем поселениям Долин Маринера, в Камелот и Помпеи, Китежград и Вавилон, Ниневию, Тир, Карфаген и Саркел. Система глубоких ущелий, гигантский разлом планетарной коры, тянулась на тысячи километров, каньоны рассекали пустыню от экватора до двадцатых параллелей южной и северной широты, так что хватало места для городов, полей и зеленых зон. В сущности, это была страна на дне огромной рифтовой структуры, со своей уникальной экологией, городами, дорогами, лесами и населением в шесть миллионов человек.

Корабль прошел сквозь окно в силовом экране и теперь неторопливо опускался у восточного склона разлома. Вверх уходили безжизненные скалы, серые, черные, бурые; их мрачные тона не веселили душу, и казалось, что кораблик падает прямо в ад. Но на глубине двух километров камень расцветили мхи и лишайники, затем появились кустарник и травы и, наконец, деревья. То была альпийская сосна, приспособленная для условий Марса: толстые низкие стволы, причудливо изогнутые ветви, мощные корни и длинная хвоя, похожая на голубоватый пух. Упрямо цепляясь за камни, деревья тянули кроны вниз, к исходившим из глубин теплу и свету; казалось, что склон ущелья усеян множеством вопросительных знаков под голубыми зонтами.

Через минуту альпийские сосны сменились обычными, затем мимо проплыл первый городской карниз с сотней зданий, следом – яблоневый сад, заросли сирени и жасмина, а за ними – новые уступы с домами, деревьями и цветниками, со скалами, плотно оплетенными лозой, с ярко освещенными входами в подземные тоннели транспортной сети. Авалон, в отличие от земных городов, являлся структурой трехмерной, где направления вверх и вниз были столь же протяженными, как вперед, налево и направо. Самым удобным транспортом здесь считались авиетки и летающие платформы.

Мимо промелькнул гигантский мост, соединяющий склоны ущелья и повисший над километровой пропастью. Река под мостом изгибалась широкой петлей, образуя полуостров, пустой и ровный выступ скалы, не застроенный домами и не засаженный деревьями. Его темная базальтовая поверхность резко контрастировала с зеленью рощ, разноцветными крышами городских кварталов и серебристым мерцанием вод; очевидно, то был язык лавы, излившейся некогда в реку и оттеснивший ее к западу. Площадка у лестницы на краю полуострова, расчерченная белыми линиями, была местом посадки, и здесь Сергеев приземлил кораблик.

Они спустились вниз по узкому трапу. Воздух был теплым и свежим, от деревьев, растущих сразу за краем площадки, тянуло запахом зелени, слышался плеск воды и птичий щебет. Высоко вверху, выше ажурной арки моста, выше последнего карниза с домами, горело искусственное солнце, жаркий сияющий шар, подвешенный между мачтами энергетических эмиттеров. Небо над городом было не похоже на земное, его серебристый оттенок скорее напоминал море в северных широтах. У реки и над крышами зданий мельтешили авиетки, а в небесах, почти под самым куполом, парила какая‑то крупная птица – возможно, орел. Орлов завезли лет сорок назад, и они гнездились на скалах, среди альпийских сосен.

– Сюда, – сказал Сергеев, и девушка послушно шагнула за ним к невысокой базальтовой глыбе со врезанной в камень пластинкой из бронзы. На ней, выбитые старинным шрифтом, значились шесть имен: Джереми Фокс, Лаура Торрес, Раджив Паран, Саул Дюкар, Николай Муромцев, Питер Мои. Рядом лежала ветка цветущей сирени.

– Памятное место. – Сергеев коснулся обелиска, провел пальцами по ноздреватому темному камню. – Здесь нога человека впервые ступила на Марс. Первая марсианская экспедиция, корабль «Колумб»… Эти шестеро – члены его экипажа. И среди них – Лаура Торрес, о которой мы говорили.

– Кто же был первым? – спросила девушка.

– Кажется, Питер Мои. Но какое это имеет значение? Все они преодолели пропасть – не четыреста тысяч километров, как до Луны, а миллионы и миллионы. Настоящий космический полет, с которого началось все это. – Он широким жестом обвел ущелье и реку, парки, сады и городские здания. – Здесь, на небольшом плато, приземлились грузовые модули «Колумба», а следом аппарат с людьми. И здесь, рядом с памятником, был развернут флаг.

– Флаг? – На лице Пилар промелькнуло недоумение. – Что это такое, Алекс?

– Хмм… В прошлом у каждой страны были флаги – тканевые полотнища с различными символами, крестами, львами и орлами. Но здесь был установлен флаг Земли, голубой, с изображением земных материков.

– Никогда не видела флага, – заметила Пилар. – Хотелось бы взглянуть на него… Он сохранился? Где он теперь?

– В музее. Там флаг, башмаки Питера Мои, часы Муромцева и другие раритеты. Музей – вон те хрустальные шпили рядом с университетом… Пойдем туда? К реке, на набережную? Там очень красиво, Пилар. Кроме музея, есть цирк, театры, залы развлечений, рестораны… Еще зоопарк, а в нем – бассейн с дельфинами.

Подвижное личико Пилар стало задумчивым.

– Никогда не видела дельфинов и не была в театре, – тихо молвила она. – И в ресторане не была, и в цирке… Хотя знаю, что это такое.

– Не грустите. – Сергеев взял ее под руку и повел к лестнице. – Зато вы видели такое, о чем любой житель Марса и Земли может лишь мечтать – обитаемый мир в далекой звездной системе. Это настоящее чудо! А теперь можете взглянуть на чудеса, оставшиеся здесь, на родине.

По гранитной лестнице они спустились к реке. Ее воды были темными и загадочными; невольно приходила мысль, что в давние времена плыли по ним сказочные корабли древних марсиан, тех, что жили и исчезли задолго до того, как первый прачеловек на Земле спустился с деревьев. Но это было иллюзией, одной из многих, порождаемых Марсом. Пока ни один археолог не обнаружил здесь искусственных сооружений, орудий или скелетов разумных существ – собственно, костей вообще не нашли. Очевидно, Марс не породил высокоразвитую жизнь, и миллионы лет назад в реке обитали микроорганизмы или, в лучшем случае, амебы. Затем, когда планета потеряла большую часть атмосферы, поток пересох, чтобы появиться вновь благодаря людским стараниям. Люди, прилетевшие с Земли, и были марсианами; других не существовало никогда.

Пилар и Сергеев шли по набережной, почти безлюдной в эти утренние часы. В небе цвета расплавленного серебра сияли яркие солнца, с реки тянуло свежим ветерком. Стены ущелья, поднимавшиеся вдали, были занавешены зеленью; в этом изумрудном ковре виднелись плоские кровли домов, причудливые зигзаги лестниц и фермы канатных дорог с ползущими вниз и вверх вагончиками. Шеренга цветущих каштанов отделяла здания от пешеходной зоны, сладкий аромат струился над рекой, щебетали птицы, и на камне, угнездившемся среди корней, сидела крохотная ящерка. Ее глаза блестели, как два изумруда.

– Мне тут нравится, – сказала Пилар, вздыхая. – Хотела бы я тут жить… А вы, Алекс?

– Пожалуй, – нерешительно отозвался Сергеев. – Со временем.

Сейчас его домом была станция. Не только потому, что в одном из коридоров находился его жилой отсек, и не потому, что шесть лет он был сотрудником Центра, которого Хайнс весьма ценил. Главным являлся ореол тайны, придававший его работе загадочность и некий оттенок романтики, ибо что может быть романтичнее, чем контакт с существами со звезд, с цивилизацией столь же древней, как эпоха динозавров. Контакт, пока односторонний, но Сергеев надеялся дожить до времен, когда станция сможет ответить, послав неведомым братьям по разуму ментальные картины земного бытия. Впрочем, если судить по информации, поступавшей от них, эти создания видели все, что творилось или творится на Земле.

У поворота к Музею Марса притулилось маленькое кафе, три столика под полосатым тентом. Пилар пожелала присесть и выпить сока. Может быть, съесть мороженое – по наблюдениям Сергеева она была изрядной сладкоежкой.

Сок и мороженое принес смешной робот, стилизованный под марсианина – примерно такого, как их изображали в сказочных детских фильмах. Он походил на усатого жука с треугольной головой, огромными фасетчатыми глазами и шестью лапками: в верхней паре – подносик с заказом, в средней – карта-путеводитель по музею, а нижние конечности – ноги в мушкетерских сапогах. Водрузив на стол розетки и стаканы, робот скрипучим голосом поинтересовался:

– Почтенные мтани желают посетить музей в сопровождении живого гида? Тут где‑то болтается один бездельник, тоже с Земли… Позвать?

– Не надо, – сказал Сергеев. – В музей мы заглянем, но обойдемся своими силами.

– Как будет угодно почтенному мтани.

Робот с достоинством удалился, а Пилар, глядя на его спину в хитиновом панцире, спросила:

– Мтани? Почему он так назвал нас?

– Это из сказки, – пояснил Сергеев. – Такая сказочка для ребятишек лет четырех. Земляне прилетают на Марс, чтобы спасти местный жучиный народец, а те называют нас мтани. Потому что Земля на их языке Мтанелла.

Пилар рассмеялась:

– И дети верят этому?

– Не верят, но смотрят с удовольствием. Фильм полного присутствия… можно стать капитаном звездолета, или навигатором, или королевой марсиан-жуков… Помнится, она воюет с другими марсианами, с пауками.

– Обязательно посмотрю и расскажу Пикколо, – молвила Пилар и принялась за мороженое. Потом сказала: – Я хорошо знаю тереян. И я думаю, что если бы они создали какие‑то фантастические устройства, вроде имеющихся у существ, отправляющих нам ментальные послания, они поведали бы землянам о себе. О своей жизни, обычаях, физиологии, истории… По-моему, так поступила бы любая инопланетная раса: описать самих себя и спросить нас: какие вы?.. ради чего живете, о чем мечтаете, какой путь прошли?.. Это первый шаг в диалоге и шаг вполне разумный. Но ваши корреспонденты, Алекс, ничего о себе не сообщают, а шлют нам картины земного прошлого. Шлют и шлют… Должно быть, уже много веков… Почему?

– Кто знает? – Сергеев пожал плечами. – Мне нечего сказать, кроме пары-другой гипотез.

– Ну, хотя бы гипотезы…

– По мнению Банша, Череватова, Сингха Куи и десятка других ксенологов, это подарок. Они, – Сергеев поднял взгляд вверх, – следят за Землей миллионы лет, чуть ли не с эпохи динозавров, они наблюдали все великие свершения прошлого, строительство пирамид, путешествия Колумба и Марко Поло, походы Александра Македонского и Наполеона – словом, все, что мы никогда не увидим в яви, по причине отсутствия в те времена нужных технических средств. Тут лишь машина времени выручит, если мы ее изобретем… – Он усмехнулся. – Но с этим делом вопрос спорный, и наши друзья из черной дыры, видимо, знают, что такую машину не построить. Вот и шлют нам дар – живые эпизоды нашей собственной истории. То, чего мы сами никогда бы не восстановили.

Сергеев замолчал. Повозив ложечкой в розетке, Пилар спросила:

– Но это ведь только одна гипотеза? А другие?

– Другие отличаются иным эмоциональным оттенком. Доктор Хайнс, мой шеф, считает, что это не подарок, а предостережение. Видения смутны, но когда мы их расшифруем, там наверняка будет множество жестоких сцен. Войны всех эпох, пытки, зверства, кровавые жертвы, эпидемии, катастрофы… Смотрите, говорят нам, смотрите, какими вы были, и извлекайте из прошлого урок. А кое‑кто уверен, что это издевательство, явный намек на то, что наше прошлое постыдно, и мы не являемся разумной расой.

– Странный вывод! – промолвила Пилар. – Разве потомки отвечают за деяния предков?

– Для нас очевидно, что нет. Мы меняемся, мы стали более цивилизованными и толерантными, мы изжили отвратительные пороки прошлого, мы не такие, как наши пращуры… Но это земная точка зрения. Существа иного мира могут воспринимать нас в историческом масштабе – тем более что он не так велик, всего лишь пять тысячелетий. И почти все это время земляне уничтожали друг друга.

Пилар задумалась, и похоже, мысли ее были грустными. Вероятно, она впервые ощутила тяжкий груз минувшего – то, что любой человек отторгает инстинктивно, не соотносит с собственным существованием, ибо жизнь, при всей ее краткости и быстротечности, слишком сложна, чтобы взваливать на плечи новую ношу. Такую, например, как ответственность за деяниями предков… Тем более что в прошлом ничего нельзя изменить, исправить и переделать. Ни на йоту, ни на волос! История не знает сослагательного наклонения.

– Не печальтесь, – сказал Сергеев. – Может быть, они вовсе не желают одарить нас, предостеречь или унизить. Иногда от них приходят не видения прошлого, а другие картины. Собственно, лишь один эпизод, который систематически повторяется. Доктор Хайнс уверен, что это семантический ключ к передачам, важнейший момент в понимании их смысла и цели. Догадаться бы только, как этим ключом пользоваться!

Девушка оживилась:

– И что это такое, Алекс?

– Граф. – Заметив недоумение, мелькнувшее в ее глазах, Сергеев пояснил: – Граф – это топологическая структура, похожая в данном случае на дерево. Ствол, который разделяется на ветви, потом на более мелкие веточки и так далее. Объект, давно известный нашим математикам. С его помощью нам что‑то хотят пояснить. Но что?

– Что? – повторила Пилар, округлив глаза.

– Этим я и занимаюсь, – со вздохом произнес Сергеев. – Я тоже математик и ищу смысл этой картинки под мудрым руководством доктора Хайнса. У нас уже есть тридцать три гипотезы, но ситуация ясней не стала. – Он снова вздохнул. – Может быть, теперь, когда появились вы и ваш тереянец… Желаете присоединиться к нашим трудам, милая Пилар? Поискать черную кошку в темной комнате?

Она лукаво прищурилась:

– Зовете в свою команду? Надолго ли?

– Хоть на всю жизнь, – сказал Сергеев и поднялся. – Ну, почтенная мтани, двинемся в музей? Мы ведь собирались взглянуть на флаг и башмаки… Будет что рассказать Пикколо.

* * *

Море было ослепительно-синим, безбрежным и совершенно пустым. Эта пустота больше всего поражала Сергеева. Он вырос в Феодосии и вместе с другими мальчишками часто бегал в порт, чтобы полюбоваться на парусники и паромы, ходившие в Одессу, Стамбул, Палермо, Марсель и тысячу других мест. Паромы на воздушной подушке были грузовыми судами, а парусные корабли предназначались для туристов, которые никуда не спешат и желают странствовать в Черном и Средиземном морях две недели, а то и целый месяц. Отец Сергеева был капитаном трехмачтового клипера «Крым» и не отказывал сыну в удовольствии поплавать под парусами, так что морские виды были Сергееву привычны. Но этот… Такого он не видел никогда. Чудилось, что море вымерло, – конечно, если не считать чаек и дельфинов.

Кораблик, на котором плыл идент[12], был крохотным и явно музейного вида. Мачта с квадратным полотняным парусом, резное украшение над бушпритом, палубный настил на носу и корме, а в середине – скамьи для гребцов, сложенные по бортам весла и всевозможный груз: корзины с финиками и изюмом, чем‑то набитые мешки, большие глиняные амфоры. Эти сосуды приковали взгляд Сергеева – то было явное свидетельство времен, в которых он очутился. Не будучи историком, он все же понимал, что в этих амфорах могли перевозить вино или масло, а их архаический вид – признак эпохи, когда в море пускались лишь торговцы, падкие до наживы. Еще, разумеется, пираты и прочие грабители, вроде ахейцев, сокрушивших Трою. Возможно, он очутился на ахейском, критском или финикийском судне.

Экипаж, по мнению Сергеева, больше походил на финикийцев. Эллины представлялись ему по статуям Геракла и Аполлона – красивые рослые молодцы с идеальным телосложением и без бород. Но люди на этом корабле были хоть мускулистыми, но невысокими; тела и лица смуглые, носы, будто клюв у коршуна, полные губы, патлы темных волос спускаются до плеч, бороды, точно веники. Одежды никакой, кроме изодранных юбок, едва прикрывающих бедра. У многих – шрамы, весьма разнообразные на вид: широкие рубцы от меча и секиры, поменьше – от копья или впившейся в тело стрелы. Двое – у кормового весла, шестеро – на мешках у мачты, а остальные, видимо гребцы, спят под носовым настилом.

Пираты?.. Нет, не похоже, решил Сергеев; суденышко не очень быстроходное, весел – восемь по каждому борту, и груза полно. Скорее купцы, везут вино, а на закуску – изюм да финики. А эти дары земные, особенно пальма, произрастали когда‑то в теплых краях, даже в очень теплых – не в Греции и Италии, а в Палестине и Египте. Значит, море – Средиземное, а берег, что виднеется справа – та же Палестина или Малая Азия.

Это бесспорно. Где еще в античную эпоху могли бы плавать такие корабли и с таким грузом?.. Только в Восточном Средиземье. Как-никак колыбель цивилизации!

Впрочем, Сергеев знал, что скоро убедится в этом со всей определенностью. Слияние с идентом шло в хорошем темпе, и к первым визуальным ощущениям подключались другие чувства; он заметил, что его лицо овевает свежий ветерок, что доски палубы так нагреты солнцем, что едва не обжигают, что пахнет морем, солью, смоленым деревом и сладким ароматом сушеных плодов. Судно плавно покачивалось, и горизонт то поднимался, то опускался; волны плескали о борт, поскрипывала обшивка, гудел, налегая на парус, ветер, а из‑под носового настила доносился мощный храп гребцов. Мореходы, сидевшие у мачты на мешках, толковали о чем‑то, пересмеивались, и постепенно до Сергеева стал доходить смысл их болтовни. Странно, но ему казалось, что язык моряков для него не родной, и речи их приходится будто бы переводить. На интерлинг[13]? Или на русский, или новогреческий, знакомые с детства?

Нет, внезапно понял он, на язык идента, на благозвучное наречие Та-Кем, на котором говорят в долине Хапи. Вместе с осознанием этого память и разум Сергеева словно померкли, не исчезли совсем, но как бы отодвинулись до срока в некий дальний уголок. Он / я был теперь Ун-Амуном, привратником храмовых врат, посланцем Херихора, верховного жреца и правителя Фив. Он / я плыл в город Библ на побережье Великой Зелени[14], плыл за драгоценным кедром, ибо барка великого бога Амона совсем обветшала, а деревья, что росли в Та-Кем, не годились для новой ладьи. Только кедр, прочный благовонный кедр, дерево аш, древо богов и фараонов! Херихор повелел, Ун-Амун повиновался… Хотя путь опасен и далек, а сынов Та-Кем нынче в Библе не жалуют. Ни в Библе, ни в Тире, ни в Сидоне, ни в других городах ханебу…[15] Ослабела держава! Оскудела воинской силой, а также серебром и золотом! Одна надежда на богов, на великого Амона, а чтобы он не гневался, нужно…

* * *

Сработал таймер, отмерявший время, и Сергеев очнулся. Перед глазами еще искрилась морская даль, звучал лихой посвист ветра, заботы и страхи плывушего в Библ идента еще бродили в сознании, мелькали чьи‑то странные имена: Херихор, Несубанебджед, Танутамон, Мангабат… Все это кончилось, когда пришла мысль, несомненно принадлежавшая Сергееву: чистая запись. Поразительно чистая!

Он протер глаза, огляделся и повторил:

– Чистая запись. Превосходный материал!

Его окружали коллеги: врач Рибейра, историк Пауль Бругш и Поль Венсан, лингвист. В смотровой камере царила стерильная чистота, свет был приглушен, и потому экранчик таймера выглядел особенно ярким. Судя по его показаниям, сеанс занял минуту и двадцать две секунды. «Крохотный эпизод из жизни Ун-Амуна, – подумал Сергеев. – Вероятно, странствия идента длились недели или даже месяцы, и, чтобы ознакомиться с ними полностью, нужно было часа четыре или больше».

Рибейра отсоединил датчики и помог Сергееву подняться с кресла. Пол под его ногами еще покачивался, точно палуба корабля.

– Ну, какие впечатления? – спросил Венсан.

– Ничего подобного мы еще не получали, – пробормотал Сергеев. – Этот тереянец – гениальный телепат!

Венсан усмехнулся:

– И девушка при нем чудесная, не так ли? Жаль, что ты первым свел знакомство с нею и удостоился знаков внимания. Завидую! Теперь я, как человек благородный, не имею морального права…

– Ты сплетник и балабол. – Сергеев потер лоб с отпечатками присосок. – Балабол, но твои вафли ей понравились.

– И на том спасибо. Хочешь присесть?

– Да, пожалуй.

Рибейра подвел его к кушетке. Ноги Сергеева еще дрожали, пульс частил. Переход от иллюзии к яви оказался слишком резким.

Бругш, самый старший из ассистентов Хайнса, ему было за сорок, опустился рядом, всматриваясь в лицо Сергеева блеклыми голубыми глазками. Он выглядел взволнованным.

– Я тоже был в шоке, когда просмотрел эту запись… первую, сделанную тереянцем… Ты догадался, куда попал? В какое место, в какую эпоху?

– Восточное Средиземье, где‑то у берегов Малой Азии. А время… Думаю, еще до римлян, даже до походов Александра Македонского.

– Почти угадал. Гористый берег по правому борту – скорее всего, Синай, а время – конец правления в Египте двадцатой династии. Примерно 1080 год до новой эры.

Сергеев удивленно моргнул:

– Тебе удалось определить дату с такой точностью? Но как?

– Сохранились документы об этом путешествии. Вернее, единственное свидетельство, дошедшее до нас – папирус, что хранится в одном из московских музеев уже триста лет[16]. В папирусе – отчет Ун-Амуна, привратника святилища Амона в Фивах, о плавании в Библ. Его послали за ливанским кедром… проще говоря, за древесиной.

– Очень ценный материал в ту эпоху, – добавил Венсан. – Есть мнение, что флот премудрого Соломона был выстроен из кедра, а поставил бревнышки тирский царь Хирам. В большой дружбе они были, этот Хирам с Соломоном.

Рибейра проверил пульс Сергеева, убедился, что тот в норме, и, распрощавшись, ушел. Рибейра был молчалив и серьезен, а кроме того, являлся отличным диагностом и опытным психологом; эти его качества оценили и привлекли к работам ИЦТИ. Особенно лихо он разбирался со всяким жульем, мечтавшим попасть в наблюдатели, – в Центре платили хорошие деньги, и потому от лже-телепатов не было отбоя.

Сергеев оглядел смотровую, кресло с присосками датчиков, пульт у дальней стены и большой экран внутренней связи. Сейчас на нем виднелась контактная камера, саркофаг и россыпь ярких огней – тереянец Пикколо ушел в свое третье странствие по земной истории. А записи первого и второго уже здесь, в смотровом отсеке. Скоро их копии разлетятся по всем институтам ИЦТИ, и сотни экспертов будут гадать: случайно ли первой ясной записью стала одиссея Ун-Амуна. Вдруг не случайно? Вдруг иномиряне сканируют Землю и Солнечную систему до сих пор? Вдруг им известно о папирусе, что найден триста лет назад, и телепате-тереянце, привезенном с Альтаира?..

«Какой простор для гипотез!» – решил Сергеев, вставая. Нужно просмотреть полностью эту запись и вторую тоже, подумалось ему. Детали, разумеется, дело историков, культурологов и лингвистов, но полагаться только на их заключения нельзя, лучше взглянуть самому. Какой‑нибудь намек, что‑то связанное с графом-деревом… Гуманитарии такое не поймут, упустят ключ к разгадке… Нужно взглянуть! А еще поднять записи Торрес и других испытателей – вдруг они видели что‑то подобное. Когда, при каких обстоятельствах, насколько ясно?.. Хотя с последним нет вопроса – ясно видит только тереянец…

Он прошелся от стены к стене, потом вокруг кресла в центре камеры. Пол больше не качался, и ноги вроде бы держали. Море, древний корабль и странник Ун-Амун стали тем, чем становится все пережитое, – воспоминанием.

Сергеев повернулся к Паулю Бругшу и спросил:

– Это судно… Это ведь был финикийский корабль?

Историк покачал головой:

– Не совсем. Судно финикийской постройки и преимущественно с финикийским экипажем, но его владелец – египетский князь. Очевидно, Несубанебджед, правитель Нижнего Египта и будущий фараон двадцать первой династии. Его столицей был Танис в северо-восточной части Дельты. Оттуда Ун-Амун и пустился в плавание.

– То есть эти финикийцы служили египетскому владетелю?

– Они служили любому, кто платил. Морской народ, энергичный и очень подвижный, в отличие от египтян. Те были домоседами.

– Не продолжить ли нам обсуждение в «Фобосе» за коньяком и чашкой кофе? – предложил Венсан. – Позовем Кима и Сигрид, они уже просмотрели запись. Сигрид сказала мне, что…

Но Сергеев, взглянув на таймер, покачал головой:

– Извини, в другой раз. Тереянец скоро очнется, и я должен быть у саргофага. Надо, чтобы он меня увидел.

– Это обязательно?

– Да.

Брови Венсана приподнялись.

– Странные привычки у этих малышей!

– Ничего странного, Поль. Мы тоже любим заботу и внимание.

Кивнув коллегам, Сергеев покинул отсек.

* * *

«Ну и что тут странного?» – размышлял он, шагая к лифту. Вот перед нами существо, прилетевшее с планеты Альтаир, безмерно одинокое среди людей – тем более, что люди говорят, а не обмениваются мыслями. Это для него проблема, большая проблема! Ведь он привык существовать в ментальном поле соплеменников, и люди кажутся ему толпой немых – словом-мыслью не с кем перемолвиться, и язык знаков здесь тоже непонятен. Всем непонятен, кроме девушки, которую он знал еще ребенком и научил общаться по‑тереянски, с помощью рук, лица и тела… И он желает ее видеть, поскольку эта девушка – напоминание о родине и его единственная связь с людьми… Единственная, если не считать видений, которые он принимает каждые сутки и, пропустив сквозь собственный разум, дарит лишенному ментального слуха человечеству.

Что странного в его желании видеть Пилар и обсуждать с ней то, чему он был свидетелем?.. Задавать вопросы, требовать объяснений?.. Ведь он не человек, и многое в пришедших картинах его поражает и даже пугает. Кроме того, он любопытен, он хочет знать о том и этом, он спрашивает, и ответы девушки – одно из немногих его развлечений… И потому в контакте с Пилар, в том, что он нуждается в ней, нет ничего удивительного. А вот интерес к математику Сергееву – это и правда странно! Казалось бы, что ему этот Сергеев?.. Однако Пикколо приобщил его к тем, кого желает видеть после пробуждения. Об этом было сказано вчера – вернее, сообщено через Пилар с помощью знаков, телодвижений и гримас.

«Непонятно и странно, – думал Сергеев, спускаясь в лифте. – Ксенологи уверяли, что тереянцы не могут считывать мысли людей, ибо ментальные сигналы человеческого мозга слишком слабы и не обладают необходимой четкостью. Но, возможно, Пикколо очень сильный телепат, способный принимать сигналы малой мощности?.. Или волны, исходящие от него, от математика Сергеева, не так уж ничтожны?.. Или Пикколо уловил не мысль, а нечто иное?.. Ведь о мечтах и тайных желаниях можно догадаться по лицу, взгляду, улыбке, а он, Сергеев, вовсе не скрытный человек! Так ли, иначе, а чувства его к Пилар стали ясны тереянцу, и похоже, Пикколо их одобрял. О любви его раса знала не меньше людей, а может быть, и больше, ибо в эмоциональном плане тереянцы являлись существами темпераментными, тонко организованными и легко возбудимыми».

«Если он догадался, в чем дело, и одобрил, так тому и быть, – решил Сергеев. – Его одобрение – явный намек: мол, парень мне понравился, и ты, краса-девица, не пропусти такого молодца и свое счастье. Может, даже не намек, а нечто более конкретное – кто знает, о чем толковал тереянец вчера, выплясывая перед Пилар… Щеки у нее определенно покраснели!»

Вдохновленный этой мыслью, Сергеев перешагнул порог контактной камеры, где уже суетились медики и ассистенты Хайнса. Пилар, стоявшая у саркофага, улыбнулась ему, и он понял, что третий сеанс завершился вполне благополучно. Никаких ужасных переживаний, ничего пугающего, способного вызвать у тереянца отвращение и страх… Это была удача, ведь земная история полнилась страхом и отвратительными сценами.

Генрих Данке поднял крышку саркофага, два врача, заботливо поддерживая Пикколо, помогли ему выбраться наружу, третий медик поднес стакан с апельсиновым соком. Тереянец выпил, поискал взглядом Сергеева, затем повернулся к Пилар. Руки его шевельнулись, затанцевали мышцы лица, рот беззвучно приоткрылся.

– Он говорит, что видел чудо, – промолвила Пилар. – Он был человеком, построившим чудесную машину – машину, которая может быстро считать. Это было первое такое устройство на Земле. Он думает, что от него произошли другие, более совершенные машины – те, что вычисляют курс наших звездных кораблей. Так он сказал.

Генрих Данке с задумчивым видом сощурился, коснулся виска.

– Алан Тьюринг?.. Кажется, он придумал первый компьютер? Еще в середине двадцатого века, если не ошибаюсь?

– Вряд ли он прожил жизнь Тьюринга, – возразил Сергеев, поглядев на тереянца. – Видите, наш Пикколо доволен и спокоен, а судьба Тьюринга была трагичной. Очень трагичной, если не сказать больше[17].

– Посмотрим запись, узнаем, – отозвался Данке. – Но я все же думаю…

Руки и лицо тереянца опять пустились в пляс, и Данке замолчал.

– Он говорит, что жизнь того человека была наполнена любовью и вечным поиском истины, – перевела Пилар. – Он был счастлив. И еще… что‑то еще… – Внезапно она рассмеялась. – Пикколо кажется, что тот человек походит на вас, Алекс. Он спрашивает: вы, искатель загадочных истин, тоже счастливы? Или для полного счастья вам чего‑то не хватает?

На миг Сергеев смутился. Потом, решившись, шагнул к девушке и, глядя в огромные глаза тереянца, произнес:

– Теперь есть все. Скажи ему, Пилар, скажи… Раньше не хватало, но теперь есть все. Вечный поиск истины и любовь… Что еще нужно человеку для счастья?

Лицо Пилар порозовело, ресницы дрогнули, веки опустились и снова поднялись. Было ли это знаком безмолвного языка тереянцев? Возможно, да, возможно, нет. Может быть, вообще не имело отношения к символам и жестам, какими на Терее обозначают истину, счастье, любовь…

Но Пикколо понял.

АВАЛОН, МАРСИАНСКИЕ ЛАБОРАТОРИИ ИНЭИ, 2302 год

В саду пел, заливался соловей. Хотя смены сезонов в Долинах Маринера не было, птицы, завезенные с Земли, хранили генетическую память о весеннем периоде, когда полагалось петь, привлекая самок, строить гнезда и размножаться. Это случалось дважды за марсианский год, который был почти вдвое длиннее земного. Возможно, размышлял Сергеев, через тысячу или десять тысяч лет пернатые настолько привыкнут к Марсу, что их жизненный цикл изменится, подчинившись новым условиям. И тогда это будут уже не земные, а марсианские птицы.

Сквозь соловьиные трели слышались голос Пилар и тихое жужжание каких‑то инструментов. Она наставляла садовника, объясняя словом и делом, как подрезать и окапывать розы. Садовник, протопластический биоробот, являлся системой интеллектуальной, способной к обучению, однако розы стриг неправильно. Пилар, обожавшую цветы, это очень печалило.

Их дом стоял в саду на одном из верхних карнизов Авалона. Отсюда открывался чудный вид на реку, на заросшие столетними каштанами набережные, на нижние уступы с тонувшими в зелени зданиями и мачтами подвесной дороги, на противоположный склон ущелья, казавшийся издали пестрым, расцвеченным яркими красками ковром. В саду преобладали сливы и вишни, плодоносившие тоже дважды в год, а у гостиничных домиков, которых тут было три десятка, рос жасмин вперемежку с шиповником и сиренью. По причинам, неведомым Сергееву, эти кустарники отлично прижились на Марсе, а вот розы считались редкостью. Предмет гордости Пилар и двух их внучек, Инессы и Лизы! Похоже, розы не желали знаться с роботом и явно намекали, что ждут заботливых женских рук.

На самом краю уступа полукругом тянулись три невысоких корпуса лабораторий ИНЭИ. Их возвели здесь полвека назад, когда источник сигналов из «черной дыры» уже не являлся загадкой, а центр по их изучению был преобразован в Институт экспериментальной истории. В своем роде эпохальное событие, о котором говорили, спорили и писали до сих пор. Почему, Сергеев понимал: трудно согласиться с мыслью, что история вдруг превратилась из науки описательной в экспериментальную – подобно химии, физике и биологии. Но отличия все же имелись – опытов над земной историей никто не проводил, так как это было рискованно и просто невозможно. История все же наука о прошлом, а прошлое – такое, какое есть, и изменить его нельзя. Конечно, большой соблазн выяснить, как бы повернулось дело, если бы Ганнибал расправился с Римом, великий македонец не умер молодым, а радио изобрели столетием раньше. Проиграть такие варианты на компьютере?.. Но факторов, определявших ход истории после особо значимых событий, было такое множество, что не удавалось сформулировать задачу корректно, с учетом всех нюансов и привходящих обстоятельств. Хотя компьютерное моделирование и предлагало какие‑то ответы, их достоверность казалась сомнительной. В этом Сергеев и его коллеги убедились за истекшие десятилетия, сравнивая теоретический прогноз с реальными фактами. Правда, это была не реальность той Земли, в чьей истории судили Галилея и сожгли Джордано Бруно.

Карниз, где стоял институт, числился в мэрии Авалона под каким‑то кодовым номером, но авалонцы называли его то караван-сараем, то постоялым двором. Что понятно, если учесть, сколько слеталось сюда народа из земной метрополии, а также с Луны и обитаемых спутников планет-гигантов. Политики, ученые, художники и литераторы, звезды массмедиа, творцы компьютерных иллюзий, юные романтики и просто досужие туристы… Кто ехал в поисках вдохновения, кто – из пустого любопытства, а кто – с серьезными вопросами. Сергеев, возглавлявший институт уже лет сорок, отсылал политиков в сектор консультаций, журналистам скупо давал интервью, а туристов и романтиков спроваживал, заявляя, что тут не цирк, и нет ни клоунов, ни дрессированных мартышек. Но те, кто приехал по делу, могли остаться в караван-сарае и просмотреть нужные им записи. Временами польза была обоюдной – случалось, зоркий глаз художника подмечал какой‑то интересный факт, нечто новое и важное, ускользнувшее от экспертов института. От археологов тоже был толк – один юный гробокопатель влюбился в Инессу, испросил ее руки и уже не помышлял о возвращении на Землю.

Взглянув на видеораму с текстом, висевшую над столом, Сергеев прикинул, что за это утро его мемуары стали больше на целых пять страниц. Он вздохнул, поднялся и, разминая затекшие ноги, обошел вокруг стола. Возраст давал себя знать – ему уже стукнуло сто двенадцать, и хотя память и глаза не подводили, резвости поубавилось. Но он был очевидцем великих событий и понимал, что должен оставить грядущим векам их описание. Тем более что многие коллеги, живые и – увы! – покойные, уже высказались на сей счет, и не всегда Сергеев соглашался с их трактовкой. К примеру, Данке утверждал, что с ситуацией разобрались после просмотра Двадцать Первой записи, а это было не так – после Двадцать Первой разобрались окончательно, но конструктивная гипотеза возникла раньше. Высказал ее историк Бругш, потом на станцию прилетели Римек и Саранцев, астрофизики из Маунт-Паломар[18], провели расчеты, и гипотеза стала фактом. А повод к этому – Третья запись, что несомненно и бесспорно! Сергеев помнил, что Первая касалась странствий Ун-Амуна, Вторая – возведения мостов и фортеций в Южной Галлии, чем занимались римские солдаты под командой префекта. Конечно, оба фильма – чудо, ожившая история, но никаких отклонений от земной реальности в них не обнаружилось. Впрочем, подобное и не искали – во всяком случае, при первых просмотрах, когда в земном происхождении картин никто не сомневался. Но дальнейший анализ, очень детальный и тщательный, тоже не выявил аномалий; все подтверждалось данными археологии, древними текстами, природным ландшафтом, видом и поведением людей и, наконец, языками, на которых они общались. Датировка тоже не вызывала сомнений: Ун-Амун плавал в Библ в начале одиннадцатого века до новой эры, а римляне горбатились под Каркасонном и Тулузой в правление Марка Аврелия, примерно в 170–180‑х годах.

Но с Третьей записью все оказалось иначе. Иначе – мягко сказано! Времени прошло немало, но день тот помнился Сергееву будто прожитый вчера – ну не вчера, так не далее прошлой недели.

Прислушавшись к голосу Пилар, он улыбнулся. Еще бы не помнить! Бывают в жизни счастливые дни, счастливые и яркие, как драгоценный самоцвет в груде серых камешков. Обычно это касается не работы, а личных дел и связанных с ними переживаний, но тут одно и другое сошлось чудесным образом, так что самоцветов стало целых два. И не скажешь, какой из них ярче! Впрочем, у Хайнса и его экспертов подобный вопрос не возникал; сердечные переживания Сергеева были им неинтересны, а вот Третья запись…

Очнувшись, старый тереянец Пикколо сообщил на языке жестов и знаков, что привиделись ему не египтяне и римляне, а создатель счетной машины, один из удачливых гениев, творцов и баловней прогресса. Фигура несомненно историческая, чье имя и судьбу легко восстановить в первый же миг слияния с идентом, дополнив личностный момент анализом эпохи и происходящих в ней событий. Однако в тот раз – наверное, впервые – на станции возникла своеобразная игра: понять, о ком повествует видение, не просматривая запись. В тех, разумеется, случаях, когда наблюдатели – тереянцы делились впечатлениями и что‑то сообщали о приметах времени и обстоятельствах жизни идента.

Что касается Третьей записи, то мнения специалистов разошлись. Генрих Данке полагал, что создатель компьютера – Тьюринг, Венсан отстаивал приоритет Паскаля, Ким Чен – Лейбница, а Семашко вспомнился Холлерит, не только ученый, но и крупный промышленник[19]. Однако Ингрид Сайкс, Витри и прочие информационщики были против, уверяя: все, что создано до Норберта Винера и Шеннона[20], – не счетные машины, а простые арифмометры. Сам Сергеев в этом споре не участвовал по причинам личного свойства: у них с Пилар было занятие поинтереснее. К тому же Пикколо нуждался в их заботах – как все тереянцы, он ел только в компании, сопровождая трапезу поучительной беседой. Удивительно, как он успевал одновременно жевать свои фрукты, жестикулировать и гримасничать!

Но вскоре Пикколо угомонился, прилег отдохнуть, а Пилар и Сергеев, всласть нацеловавшись, сделали передышку и поднялись в смотровую камеру. Первым знакомился с записью Пауль Бругш, историк широкого профиля; его задачей являлась привязка событий к конкретному месту и времени, а также заключение об иденте – вдруг он окажется персоной, упоминавшейся в земных анналах. Бругш уже воплощался в странника Ун-Амуна и Клавдия Флора, римского префекта, а сейчас, возможно, был Тьюрингом, Паскалем или Лейбницем. Хотя существовали и другие варианты.

Отключенный от реальности историк сидел в контактном кресле, бдительный Рибейра не спускал с него глаз, а остальные, в том числе координатор, расположились у стен на кушетках. Бругш просматривал запись полностью, все шесть часов, и это время уже истекало. Вовремя поспели, мелькнула мысль у Сергеева, и тут историк пошевелился.

Он открыл глаза, стиснул руки на коленях и гулко сглотнул. Его лицо выражало безмерное удивление – так мог бы выглядеть лишенный предрассудков человек, узревший призрака в старинном замке. Может, даму в кружевах и кринолинах, убитую ревнивым мужем, или стенающего злодея в цепях и с отрубленной головой… Словом, Бругш был изумлен, что само по себе являлось событием незаурядным; обычно его отличали меланхоличность и редкая уравновешенность.

– Это ломает всю концепцию… – пробормотал он, уставившись взглядом в пол. Позволил Рибейре проверить пульс, вздохнул глубоко и повторил: – Ломает все! Мы идиоты! Глупцы!

Секунду царила тишина, потом координатор Хайнс откашлялся и, на правах старшего, первым подал голос:

– Вы уверены, Пауль? Есть повод для такого заключения?

– Поводов сколько угодно. Целый мир! Да что там, целая вселенная!

Хайнс поморщился. Крайностей он не любил.

– Что вы наблюдали? Страна, эпоха, личность идента?

– Англия, координатор, Англия, середина девятнадцатого века. А личность… Имя Чарлза Бэббиджа вам что‑нибудь говорит[21]?

– Ничья! – выкрикнул Поль Венсан. – Не Паскаль, не Лейбниц и не Тьюринг… А про Бэббиджа никто не вспомнил!

– Явное упущение, – поддержала Ингрид Сайкс.

Собравшиеся в камере загудели, но координатор повел рукой, и шум мгновенно стих.

– Итак, Чарлз Бэббидж, – молвил Хайнс. – Очень интересно, Пауль. Интересно, но ничего поразительного я здесь не вижу. Помнится мне, что Бэббидж сконструировал механический вычислитель в первой половине девятнадцатого века, но построить так и не смог. Витри, наведите справки! Я хочу знать точную дату и все, что касается…

– Простите, координатор, – произнес Бругш, вставая с кресла. Он построил свою машину. И это был не механический вычислитель.

– Не механический? – повторил в недоумении Клод Витри. – Но иных принципов тогда не знали!

По лицу Пауля Бругша скользнуло мечтательное выражение. Он улыбнулся.

– Не знали у нас. А у них Бэббидж, и х Бэббидж, собрал компьютер на вакуумных лампах примерно в тысяча восемьсот шестидесятом году. И его лаборатория освещалась электричеством!

– Но свеча Яблочкова[22]… – начал кто‑то.

– Я знаю, знаю, – отозвался историк, потирая поясницу. – Но кажется, у них все случилось раньше. Поймите, коллеги, это не наша Земля! Это другая реальность, другая вселенная!

Так и сказал: другая реальность, другая вселенная! – вспомнилось Сергееву.

Он запрокинул голову, всматриваясь в серебристое небо, в силовой экран, отделявший мир Долин Маринера от марсианской пустыни. Там, в сотнях километров от поверхности планеты, висела станция, где когда‑то они жили и трудились – Данке, Бругш, Венсан, Семашко… Многих уже нет, но их работа продолжается. Дважды в сутки тереянцы, верные помощники, грезят в хрустальных саркофагах, горят огни в контактной камере, скользит бесшумно нить фиксатора, записывая новое послание… И так – больше восьмидесяти лет! Тридцать тысяч дней, шестьдесят тысяч записей… Многие из них повторялись, но количество оригиналов тоже было изрядным – тысяч восемь по реестру ИНЭИ. Шумер и Египет, Древняя Индия, Китай, инки, ацтеки и майя, средневековая Европа, походы в Святую землю, нашествие монголов, битвы с арабами и турками, эпоха Возрождения, Новое время и технологическая эра – первая железная дорога, первый аэроплан, первый спутник, первый полет на Луну… Кроме того, более древние периоды, время динозавров, падение метеорита, что стер их с лица планеты, чудища плиоцена, наступление ледников, долгая дорога человечества, от первого примата до каменного века, исход из Африки и заселение континентов… Что‑то похоже, а что‑то было по‑другому, совсем не так, как на Земле-1…

«Не так! В этом и смысл, – подумал Сергеев. – Это означает, что мы можем…»

– Милый, очнись! Скоро полдень, а с ним и гости!

Сергеев опустил глаза. Перед ним стояла Пилар – в шортах, рабочей блузе и шляпе с широкими полями. Руки перепачканы землей, к щеке прилип зеленый листик… Чуть заметные складочки у рта, чуть поблекшая кожа, но глаза такие же яркие, как прежде… «Хвала медицине, избавившей нас от проклятия старости, – подумал он. – Особенно женщин! Им так важно сберечь красоту… Время для женщины измеряют не годы, а морщины, но это уже в прошлом».

– На что ты смотришь, Алекс? – спросила Пилар, смахивая со щеки листок. – Что‑то не в порядке?

– Все в порядке. Ты такая же, как прежде.

– Правда? – Она лукаво прищурилась.

– Правда. Я вспоминал, дорогая… Мне вспомнился тот день и слова Пикколо: чего тебе не хватает для счастья?.. Должно быть, он прочитал мои мысли.

– Это несложно, когда мысли написаны на лице, – промолвила Пилар. – Ты смотрел на меня с такой жадностью… Словно на шарик мороженого!

– Ты не похожа на шарик, – сказал Сергеев, оглядывая ее стройную фигурку. Подумал и добавил: – Тут что‑то говорилось о гостях… Я не ослышался?

– Нет.

Сергеев с неодобрением хмыкнул:

– Какие еще гости? У меня свободный день, и я тружусь над мемуарами. Это очень серьезная работа, очень ответственная. Блуждаешь мыслью в прошлом, вспоминаешь, мучаешься и думаешь: сказать ли правду или приукрасить. Ведь для потомков пишу! Прерваться можно лишь на обед, и то нежелательно.

– Прервешься, – распорядилась Пилар. – Я же тебе говорила, что сегодня к нам придет один достойный человек. С Земли прилетел, чтобы с тобой повидаться! Нельзя ему отказывать.

– Так, – сказал Сергеев, – теперь я вспомнил. Это журналист, наглец, что завалил моего референта просьбами о встрече. Упорный, однако!

– Он не наглец, а внук моей подруги, – возразила Пилар. – Или правнук, не помню точно… Очень милый юноша, очень любезный. Он книгу пишет – про Хайнса, про тебя и про историю контакта.

– Как его зовут?

– Мохан Дхамендра Санджай Мадхури… кажется, так…

– Прямо скажем, не простое имечко, не выговоришь сразу! Он индус? Откуда у тебя подруга с внуком индусом? Что‑то я такой не помню!

– Ты свое вспоминай, приукрашивай и мемуары пиши, а с моими подругами я сама разберусь, – сказала Пилар. – А что до имени… Можешь звать его Майклом или Михаилом, он не обидится.

– Заговор, определенно заговор, – проворчал Сергеев. – Ну‑ка, признайся, на какой козе он к тебе подъехал? Чем обольстил?

Руки Пилар задвигались, начали ткать прихотливый узор, потом заплясали мышцы лица; она откинула головку, темные волосы рассыпались, шляпа свалилась, но Сергеев успел ее поймать. Несмотря на годы, прожитые с Пилар, и тесный контакт с тереянцами, он не смог обучиться их языку жестов и знаков. Пилар утверждала, что это женское умение, требующее врожденной гибкости и мимических талантов, и что осваивать его необходимо с детских лет. Она не пыталась учить сыновей и мальчишек-внуков, возложив надежды на Лизу и Инессу. Должно быть, не зря – они обе трудились сейчас переводчицами на станции.

Танец рук и лица завершился.

– Все ясно, – сказал Сергеев. – Этот милый юноша тоже умеет плясать и разговаривать знаками. Древнее индийское искусство… на этом вы и сошлись… Я прав?

Пилар хихикнула:

– Не совсем. Я сказала, что он на Марсе в первый раз и, конечно, захочет пройтись по Авалону. Здесь у нас масса интересного! Ну не мне же с ним гулять… В общем, я вызвала Лизу.

Сергеев покивал головой.

– В самом деле, отчего не вызвать?.. Инесса у нас дама семейная, а Лизавета – нет. Но красотой ее бог не обидел, и я точно знаю, сколько у нее поклонников на станции. Зачем ей этот индус Михаил?

– У девушки лишних поклонников не бывает, – отрезала Пилар и направилась в дом.

* * *

Индиец Мохан-Михаил в самом деле оказался милым юношей – лет этак тридцати пяти. Он был поразительно красив: матово-смуглое лицо, правильные черты потомка ариев, твердый подбородок, черные колдовские глаза и брови, какие у русских называют соболиными. «Пропала Елизавета», – подумал Сергеев, усаживая гостя за стол в саду. Впрочем, Лиза тоже была хороша, а нравом уродилась в бабку. Нрав же у супруги Сергеева был обманчив – за внешней мягкостью скрывался твердый, как кремень, характер.

Пилар принесла им печенье, стаканы с вишневым соком и удалилась. Но перед тем бросила на Сергеева многозначительный взгляд: мол, будь любезен с милым юношей, не обижай правнука подруги. Или, возможно, внука.

– Если будешь записывать, доставай свою технику, – сказал Сергеев.

– Не буду. У меня хорошая память, сэр.

– Алекс. Просто Алекс. Так мне привычнее.

В знак согласия Мохан склонил голову, и в этом жесте было столько благородства, столько уважения к собеседнику, что сердце Сергеева растаяло.

– Ты в самом деле внук подруги Пилар? – спросил он.

– Да, сэр… простите, Алекс. В экспедиции на Терею, вылетевшей век назад, были три маленькие девочки: Пилар, Амрита и Виктория. Понимаете, что это значит… Вместе росли, играли, учили язык тереянцев… вот этот… – Мохан повел рукой у подбородка, как бы изображая набегающую волну. – Они стали ближе, чем родные сестры. Пилар вернулась, за ней Амрита… Виктория по‑прежнему на Терее, она переводчица в земной миссии и, вероятно, не вернется никогда.

Сергеев кивнул:

– Теперь я вспоминаю. Пилар говорила об этих женщинах, но редко и не называя имен. Может быть, потому, что это пробуждает печальные воспоминания – ее отец и мать тоже остались на Терее и там умерли. – Он придвинул Мохану стакан с соком. – Пей, это из наших ягод… Значит, ты – внук Амриты?

– Да. – Мохан сделал глоток. – Мой дед Петр Дубровин до сих пор трудится в Бомбейском филиале ИНЭИ. Он антрополог, специалист по древним расам… Часто рассказывал мне про картины, что приходят от них… те, с которыми он работает.

– Так часто, что ты решил написать книгу?

Мохан улыбнулся. Улыбка у него была чудесная – улыбались губы, глаза, каждая черточка лица.

– Нет, с книгой вышло иначе. Я репортер трех-четырех делийских видеогазет, а еще сотрудничаю с издательством «Галактика» в Дрездене…

– Прости, – молвил Сергеев, – там, кажется, вышла книга Генриха Данке «Голос иного мира»? Примерно лет восемь назад?

– Там. Но это мемуары очевидца событий, а теперь издатель хочет нечто другое, взгляд со стороны, понимаете? Обратились ко мне, я начал работать, перелопатил гору литературы, расспросил деда и его коллег… словом, увлекся.

– И с Данке встречался?

– Разумеется.

– Хмм… Должен сказать, что в своих записках он не всегда точен. – Сергеев на мгновение нахмурился. – Но это мы исправим, Михаил! Я ведь тоже пишу мемуары и дам их тебе посмотреть.

Мохан благодарно склонил голову.

Вероятно, бабка его Амрита – настоящая красавица, думал Сергеев, глядя на гостя. Нет, не зря, не зря парня к нам прислали! Особенно если у них с Лизаветой выйдет толк… Мы, мужчины, все работой заняты, толкуем о науках да искусствах, строим планы и гипотезы и жизнь кладем на их проверку, а настоящее, самое важное дело – у женщин. Род продолжить, и не как‑нибудь, а с умом… подтолкнуть мужчин куда положено, а то и построить их, чтоб не заносились, не тешились своими играми ради пустого гонора… в общем, все расставить по местам. Примерно так, как это делают Пилар с Амритой.

Должно быть, от этих мыслей взгляд Сергеева затуманился, а лицо, обычно энергичное и даже жестковатое, слегка обмякло. Мохан неуверенно кашлянул, потом промолвил:

– Алекс?.. Кажется, мы говорили о ваших мемуарах?

– Да, но с этим подождем, не убегут мои литературные труды, – сказал Сергеев, очнувшись. – Сначала другим займемся. Ты ведь приехал, чтобы со мной поговорить. О чем? Что ты хочешь узнать? И что уже знаешь?

Мохан задумчиво уставился на противоположный склон ущелья, скрытый лазоревой дымкой.

– Я читал Колиньяра, Шимека, Хайнса, других астрофизиков и философов, – произнес он наконец. – Я знаю, что гипотеза множественности вселенных подтвердилась. Огромное их число сосуществует в мировом континууме, в его гранях-реальностях, называемых отражениями, а их совокупность есть то, что понимается под Мирозданием или Большой Вселенной. Любое отражение – по сути, параллельный мир, где имеются такая же Галактика, как наша, те же звезды, туманности, планеты, и та же Земля. Более того, на каждой из этих Земель живут такие же люди, свои провидцы и гении, свои злодеи и завистники, а еще масса ничем не примечательных персон. Свой Моцарт, свой Сальери, свой крестьянин Мьян с рисовых полей у реки Иравади… До какого‑то момента, до исторической развилки, судьбы землян и их аналогов из иной вселенной совпадают полностью. За развилкой эта адекватность нарушается: люди-аналоги те же, но события их жизни различны, в мелочах или в чем‑то более существенном. У них другие свершения, другие социальные процессы, другая история… Так, на Земле-2, с которой мы принимаем ментопередачи, Наполеон не затеял войну с Российской империей, а вместо этого объединил ряд европейских стран. С этого момента история пошла иначе, и потому…

– Не с этого, – прервал собеседника Сергеев. – Где точка ветвления между нашей реальностью и Землей-2, мы еще не выяснили. Ее локализация вероятна в восемнадцатом веке, между 1721–1740 годами, но нельзя исключить и более раннюю дату. Пока мы считаем, что вплоть до 1721 года судьбы видных людей и все ближайшие события – Северная война, война за испанское наследство, жизни Петра I, Людовика XIV, Леопольда и Иосифа Габсбургов, королевы Анны Стюарт, Мулая Исмаила[23] абсюлютно одинаковы. Но могут появиться новые данные. Записи поступают непрерывно, и наши эксперты занимаются их тщательным анализом.

– Понимаю. – Мохан кивнул. – Я видел изображение структуры, той, что у вас, математиков, называется графом. Ствол символизирует Большую Вселенную, которая в незапамятные времена начала ветвиться на отражения реальности, и этот процесс идет до сих пор. Крупные ветви, мелкие ветви, потом веточки, и одна из них – наш мир, а другая – вселенная Земли-2… Их реальность и наша соединяются в развилке, и, как вы сказали, это какой‑то день, какой‑то миг восемнадцатого века. В это мгновение наши вселенные разошлись… Должно быть, произошло что‑то важное, Алекс? Пусть точная дата неизвестна, но существуют же какие‑то предположения…

– Целая сотня, – сказал Сергеев. – В их реальности Роберт Уолпол[24] ушел в отставку в 1736 году, а «Философские письма» Вольтера опубликованы на шесть лет раньше, чем у нас. Первое поселение в Австралии – 1740 год, в 1727‑м Китай и Россия заключили договор[25], а в 1728‑м в Астрахани не случилось эпидемии чумы. И так далее, и тому подобное… Выбирай!

Мохан, однако, не выглядел разочарованным.

– Когда я приступил к работе, – промолвил он, – мне казалось, что главное – разобраться с физикой, осознать последствия ее теорий. Эта идея о множестве вселенных и множестве Земель просто потрясает… Не говоря уж о том, что на каждой Земле есть Мохан Дхамендра Санджай Мадхури! И, возможно, сейчас он беседует с Александром Сергеевым, координатором ИНЭИ… – Мохан сверкнул белозубой улыбкой. – Но вскоре мое мнение переменилось. Не буду отрицать – вид мироздания, изображенный физиками, математиками, астрономами, грандиозен, но об этом писали не раз, писали люди более знающие, чем журналист Мадхури. Я же стал размышлять о цели контакта, о том, кому и для чего он нужен. – Он сделал паузу, затем произнес: – Исходная посылка такова: на Земле-2, обогнавшей нас в развитии, нашли способ сообщений с иными вселенными, с аналогами их цивилизации. Как использовать такую возможность? Я бы наладил научный обмен и, разумеется, культурный, но у них другая цель – они шлют нам картины прошлого. Прошлого своего мира! И, несомненно, ожидают, что мы ответим тем же… Почему? Это имело бы смысл, если б они прислали нечто утраченное в нашей реальности – скажем, тексты книг Александрийской библиотеки или все шедевры Праксителя.

– Библиотека у них тоже сгорела, а шедевры Праксителя известны лишь в копиях, – сказал Сергеев. – Повторю, что Античность, Средневековье и эпоха Возрождения в обеих реальностях совпадают. Но мне понятна твоя мысль.

Он поднял стакан, полюбовался цветом вишневого сока, отхлебнул глоток и посмотрел на небо. Сквозь шлюз в защитном поле опускалась серебряная стрелка челнока, небольшого и, вероятно, прилетевшего со станции. Такие визиты в Авалон случались довольно часто – одни сотрудники тут жили, другие хотели развлечься, а наблюдатели-тереянцы нуждались в регулярном отдыхе в привычных им условиях, среди деревьев и цветов. Но обычно корабли со станции появлялись вечером, а не в середине дня.

«Не Лизавета ли прилетела?..» – подумал Сергеев. Затем повторил:

– Мне понятна твоя мысль. В прошлом считалось, что сообщения идут к нам с какой‑то планеты, удаленной на тысячи светолет, от высокоразвитых существ, наблюдающих за Землей со времен палеоцена. Их рассматривали как подарок, понимаешь? Дар космических благожелателей, возвращающих нам память о минувшем… Это многих смущало, так как бескорыстные дары всегда подозрительны. Но теперь мы знаем, что речь идет не о подарках, а о научном исследовании, полезном для обеих сторон. Сравнить два варианта истории, сделать науку о прошлом более строгой и объективной, избавиться от разноголосицы мнений – вот наша цель! Наша и их. Теперь мы можем ответить на вопрос: что произойдет, если то или иное событие случится или не случится. Ответить совершенно точно, без компьютерного моделирования, которое ведет не к выяснению истины, а к бесполезным спорам.

– История не знает сослагательного наклонения… – пробормотал Мохан. – Значит, это уже не так? Пусть не во всех столетиях, но хотя бы с восемнадцатого века?

– Последний вывод неверен. Во всех без исключения.

– Но вы же сказали, что точка ветвления…

– Это ветвление между их и нашей реальностью, друг мой. Но если они умеют пробивать тоннели между вселенными, то эта щелка, – Сергеев показал глазами вверх, – наверняка не единственная. Они связаны с многими Землями и накопили огромный материал. И пришлют его нам, не сомневайся.

– Когда?

– Когда сумеем им ответить. Когда научимся создавать ментограммы. Когда определим, где находится точка ветвления. Когда накопим материал, интересный нашему партнеру. Все это придется сделать, ибо мы включились в проект вселенского значения. Наши обязательства должны быть выполнены.

– А результат? – спросил Мохан, стиснув пальцы на колене. – Предположим, нам удастся исследовать разные варианты истории. В чем тут смысл и польза?

– Чтобы прогнозировать будущее, нужно иметь верное представление о прошлом, – ответил Сергеев. – Что в нем было ошибкой, преступлением или неудачным экспериментом, а что привело к процветанию и прогрессу. Чем однозначнее эти оценки, тем с большей уверенностью мы смотрим в грядущее. Как говорили латиняне, scientia est potentia[26].

Он поднялся. Над карнизом плавала авиетка, неторопливо кружила над садом, домами и зданиями лабораторий, потом пилот заложил лихой вираж и ринулся к земле. Сквозь прозрачный колпак кабины Сергеев увидел нечто знакомое: копну темных, как ночь, волос, блестящие глаза, решительный росчерк бровей.

– Елизавета прилетела. Пора обедать, – сообщил он Мохану и добавил: – Ты с ней построже, Михаил. Крутая девица.

– Приму к сведению, – отозвался Мохан, проводив авиетку заинтересованным взглядом. – Но, если позволите, у меня еще один вопрос. Вернее, просьба.

– Давай, – кивнул Сергеев.

– Я знаю, что записи, как правило, недоступны посторонним, их смотрят лишь эксперты, – со смущенным видом промолвил Мохан. – Но, может быть, вы разрешите… хотя бы небольшой фрагмент… по вашему выбору… одним глазом…

По губам Сергеева скользнула улыбка.

– Нет ничего проще: стань нашим сотрудником, пиши свою книгу и работай с записями, смотри на здоровье. Институт нуждается в пополнении. Нам нужны энергичные молодые люди с Земли.

Похоже, Мохан собирался отказаться, но вдруг челюсть его отвисла, а щеки вспыхнули румянцем. По тропинке между кустами роз шла Елизавета, и налетевший из ущелья ветерок развевал ее темные волосы. Шла, как танцевала; то же изящество движений, что у Пилар, то же чудное лицо, те же глаза, загадочные, словно бездонные озера.

Мохан судорожно вздохнул. Готов, подумалось Сергееву.

– Ну, что скажешь, друг мой?

– Остаться здесь? Почему бы и нет? Здравая мысль, хотя слегка неожиданная… – Он наклонился к Сергееву и прошептал: – Эта девушка – Елизавета? Ваша внучка? Амрита говорила мне, что…

– Не важно, что говорила Амрита. – Сергеев подтолкнул его вперед. – Не стой с раскрытым ртом, парень, сейчас я вас познакомлю. Скажи ей что‑нибудь умное, только не о Большой Вселенной, не об аналогах и других реальностях. Скажи, что тебе чего‑то не хватало для полного счастья, а теперь есть все.

Мохан шагнул навстречу девушке, что‑то произнес, и его шаг и слова повторились в мириадах вселенных.

Часть II

СТРАНСТВИЕ УН-АМУНА

Запись № 000001. Код «Египет. Ун-Амун»

Дата просмотра записи: 29 мая 2302 г.

Эксперт: Мохан Дхамендра Санджай Мадхури

В МОРЕ У БЕРЕГОВ СТРАНЫ СИН

Море ослепительно-синее, безбрежное и – хвала богам! – пустое, как циновка для трапез в хижине нищего немху. Ни торговых судов из страны Джахи, с Иси или Кефтиу, ни кораблей филистимских разбойников… Ровным счетом ничего, лишь синева да волны в кружеве пены, а над морским простором – небо цвета бирюзы. Оттуда, с небес, смотрит на меня Амон-Ра, владыка престола Обеих Земель, и взгляд его, озирающий море от края до края, полон тепла и благостного сияния. Если бы волны не качали корабль, то, закрыв глаза, я мог бы вообразить, что сижу у порога храма в Фивах, чувствую на лице ветерок с Реки, а морские шепоты – это шелест пальм над головой.

Воспоминания, воспоминания… Трудно сыну Та-Кем покинуть родную землю! Трудно, ибо она – жемчужина средь прочих земель и остается такой даже в годину бедствий.

Наше спокойное плавание радовало кормчего Мангабата. Мореходу для счастья нужно немногое: попутный ветер, чистый небосвод и море, свободное от разбойников. Еще, конечно, надежда на прибыль, ибо без этого никто не пускается в странствия. Торговцы большей частью нечестивы и жадны, они из тех людей, что вместе с медом и пчелу проглотят. Но занятие у них опасное, и потому каждый берет в море амулеты и своих богов, жертвует им вино и хлеб и надеется на их защиту.

Однако не в эти дни, когда пребывает на корабле великий и лучезарный Амон. Пусть это только небольшое изваяние, но в нем мощь божества моей земли, чья сила больше, чем у Баала, Дагона, Ашторет и прочих идолов, сколько их есть на всем побережье от Синайских гор до Библа. Мой великий бог ревнив, и я повелел корабелам бросить амулеты и своих идолов в Танисе и не молиться им, чтобы не решил Амон, будто мы не верим в его покровительство и силу. Люди Мангабата вряд ли подчинились бы мне, но владыка Несубанебджед прислал главу корабельщиков Руа, и тот вразумил непокорных. Было им сказано, что выпала мореходам честь идти в Библ под рукою Амона, по его божественной воле, и еще было сказано, что должны они слушать меня и покоряться всему, что я пожелаю. Хоть нагружен корабль финиками, маслом, вином и зерном, не только для торговли плывет он в города ханебу; главное – отвезти Ун-Амуна в Библ, к стопам его правителя.

Мангабат, живший в Танисе с юности, это уразумел, а прочие корабельщики вряд ли. Служат они владыке Несубанабджеду, торгуют от его имени, но сами не роме, а выходцы с севера, кто из Сидона, кто из Тира, кто из Библа или других городов, не столь известных и больших. В Та-Кем они вверяются Амону, а тут, у берегов Джахи, Баалу. Кажется им, что всякий бог властвует в своей земле, и не в силах они понять величие Амона-Ра. А потому смотрят на меня злобно, как стая гиен, – ведь я лишил их защиты Баала. Особенно злится Харух, начальник над гребцами; он даже пытался согнать меня в помоста, но Феспий его поколотил. Удивительно! Этот Харух мощный, крепкий, руки как бычьи ляжки, а мой охранник свалил его одним ударом! Теперь я знаю, что могу положиться на Феспия, грозного, как сама Сохмет. И все это знают, так что я сижу, ем и сплю на кормовом помосте, рядом с Мангабатом и двумя его рулевыми. А Харух, гнилой финик, только скалит зубы да отводит глаза.

Наш корабль – морское судно, какие делают жители Джахи. Корабль велик, от кормы до носа тридцать пять шагов, а поперек – восемь в самом широком месте. По бортам уложены весла, на высокой мачте – парус, привязанный к реям прочными веревками. Корма приподнята, нос высокий и загибается точно стебель лотоса. На корме и носу – помосты, средняя часть открыта, и там скамьи для гребцов. До половины борта уложен груз, корзины и мешки с зерном и вялеными финиками, а среди них – сорок высоких глиняных сосудов. В тех, что побольше, – масло отменного качества, выжатое из оливок; в тех, что поменьше, – вино. Не та кислятина, что пьют простолюдины, а драгоценное вино из Каэнкема, сладкое, как губы юной девушки. Вино, достойное князей! Князю оно и достанется – скорее всего, Закар-Баалу, правителю Библа.

Кормовой настил – место почетное, не для простых мореходов. Тут кормчий Мангабат, тут Элисар и Миркан, два его помощника-рулевых, и тут я, Ун-Амун, посланец его священства Херихора. У моих колен – Феспий и Брюхо. Феспий – охранник, коего дал мне владыка Несубанебджед, а Брюхо – просто Брюхо, мой раб из страны Куш. У него темная кожа, огромная пасть и отвислый живот, в котором за годы и годы исчезло целое озеро пива. Брюхо не очень молод и красив, но он еще шустрый и вполне годится, чтобы таскать наши пожитки.

Другие мореходы, числом десятка три, располагаются на мешках у мачты, на носовом помосте и под ним, кто где пожелает. Вид у них жуткий, пугающий. Благородные роме высоки и стройны, немху часто тощие, костлявые, но у тех и других на теле и лице нет волос. А эти северяне – совсем другие: коренастые, с ухватистыми длинными руками и ступнями, как гусиная лапа, только много больше. Носы у них, словно у коршунов, на лицах полно волос, плечи, руки и грудь тоже в шерсти, и подобны они не людям, а диким тварям из лесов, растущих в Пунте. Они уродливее, чем мой кушит, уродлив даже кормчий, который, проживши в Та-Кем изрядные годы, усвоил привычку подрезать усы и бороду.

Запах от них, будто от гниющих фиников, задохнуться можно, и спасает только ветер с моря. Одеяние – вонючее тряпье, обмотанное вокруг бедер, и даже Брюхо в моем старом полотняном переднике выглядит рядом с ними как фиванский щеголь. Уж на что грязны ливийцы, а эти еще грязнее и страшнее! Встреть я таких людей на берегах Реки, принял бы за разбойников и обошел за сто шагов. Но в Дельте, в отличие от Верхних Земель, к виду северян привыкли, и я замечал, что на улицах Таниса никто от них не сторонится.

Под настилом, там, где я сижу, сложенный полотняный шатер, дорожный мешок и сверток из плаща, перетянутый ремнями: в мешке – мои пожитки, а плащ хранит оружие Феспия. Еще там плетенная из лозы корзина, а в ней ларец с серебром и золотом и ящичек из кедра, обитель божества. Этот ящик – главное мое сокровище, ибо в нем пребывает Амон. Конечно, небольшое изваяние не может вместить бога во всем его блеске и славе, как вмещают огромные статуи фиванского святилища, так что со мной лишь частица Амона – та, что покровительствует путникам. Но бог, даже в малом своем воплощении, остается богом, и силы у него достаточно, чтобы оградить меня от бурных вод, от огня и меча, от злых людей и прочих бедствий. Хватит их и на то, чтобы смягчить сердца владык, а особенно сердце Закар-Баала, правителя Библа. Так сказал премудрый Херихор, мой господин, и я ему верю.

Смягчать сердца владык придется, ибо в ларце, упомянутом мной, богатств не так уж много. Там лежат сосуды, один из золота весом в пять дебенов и четыре серебряных весом в двадцать дебенов, а еще мешочек с мелким серебром на одиннадцать дебенов[27]. Не очень щедрая плата за кедровые бревна для Усер-Хат-Амон, священной ладьи царя богов! Возможно, в былое время, когда князья Джахи падали ниц, услышав имя фараона – да будет он жив, здоров и вечен! – этот ларец был бы принят с радостью и низкими поклонами… Возможно, любой из владык отправил бы в горы сотни людей, чтобы срубить деревья аш и приготовить бревна… Возможно, спорили бы князья за честь услужить Великому Дому, а посланца Та-Кем кормили бы медом с собственной руки… Возможно! Но годы те давно прошли, и слава Обеих Земель иссякла. И я, Ун-Амун, не Великим Домом[28] послан, а жрецом Херихором и правителем Дельты Несубанебджедом. Большие господа, а все же не фараон! И взято то серебро и золото в оскудевших Фивах, а Несубанебджед не добавил почти ничего. И на дорожные расходы тоже не расщедрился!

Я сижу на краю помоста, и в руках моих чаша с водой. Воды мало, и не очень она приятна на вкус, затхлая, пахнет землей. Не сравнить с водами источников в долине Хапи, но здесь и такая вода – драгоценность! Мангабат выдает ее дважды в день, утром и вечером, и выдает скупо. Мы сейчас у берегов земли Син, здесь только горы да сухие долины, и негде раздобыть воду. Феспию питья хватает, а мне – нет. Феспий воин, привычный к лишениям, а я все свои годы прожил в Фивах. Не отнимать же воду у Брюха! Рабу и так дают меньше, половину порции.

Сижу над своими сокровищами и слушаю, о чем толкуют Харух и его гребцы. Их шестеро у мачты – развалились на мешках, болтают, пересмеиваются, благо ветер попутный и в веслах нет нужды. Речь у них хриплая, отрывистая, не человеческий говор, а собачий лай. В Танисе я старался узнать их язык, но понимаю плохо – больно не похож он на благозвучное наречие Та-Кем.

Однако все‑таки понимаю, хоть и немногое. Смеются мореходы надо мной, над чистой моей одеждой из белого полотна, над лицом без волос, над тем, как сижу, скрестив ноги и выпрямив спину. А что тут смешного? Сижу в позе писца, как привык в жреческой школе, моюсь по утрам в морской воде и скоблю ножом щеки… Харуху и его приятелям тоже не мешало бы помыться, меньше было бы вони. Но что об этом говорить! Сын каменотеса глух с рождения…

А теперь вот о другом толкуют, о запрете молиться Баалу, а это, кал змеиный, не кончится добром. Умилостивить бога надо! Кровушка ему любезна! А жертва – вот она, кал змеиный, тут сидит… Взять бы этого роме да поковыряться ножами в брюхе… или череп секирой раскроить… или отрезать во славу Баала то, что между ног болтается… А черного пузана в море наладить, рыбам на корм, или в Тире продать, хотя за такую ленивую тварь медного кольца не выручишь…

Тут Феспий прочистил горло, сжал кулак и покосился на корабельщиков. Я их едва понимаю, а он их говором владеет как родным. Так что поглядели мореходы на его кулак и сразу примолкли. Неохота им объясняться с Феспием. Он молчалив, но все растолкует очень доходчиво.

Солнечная ладья Амона-Ра двинулась на закат, и кормчий велел править к берегу. Побережье в стране Син дикое, скалистое, источники редкость, и нет среди камней ни ягод, ни плодов. Всякий раз, ступая на эту бесплодную землю, удивляюсь, как шли по ней армии великих фараонов прошлого, Тутмоса и Рамсеса. Не того Рамсеса, что сидит нынче на престоле Обеих Земель, а его пращура, покорителя Джахи, сокрушителя хеттов… В те дни могуч был дух сынов Та-Кем, грозны наши владыки, и трепетали перед ними народы севера и юга… Но теперь другие времена. Теперь плывет в Джахи ничтожный Ун-Амун, и не покоритель он, а проситель. И не армия с этим Ун-Амуном, не лучники и копейщики, не боевые колесницы, а один чужеземный воин и один раб из страны Куш…

ДОЛИНА ХАПИ, ФИВЫ

Я Ун-Амун, привратник храмовых врат в святилище великого Амона-Ра, что в городе Фивы. Я встречаю людей, приходящих помолиться божеству и поднести ему дары; встретив же их, веду от пилонов входа к бассейну, а затем – через мощенный камнем двор в первую залу храма, где высится Амон, владыка престола Обеих Земель. Остальное – дело жрецов; они берут у людей приношения и творят вместе с ними молитвы, упрашивая бога даровать им то, чего не хватает для счастья: недужным – здоровье, бесплодным – детей, жадным – сокровищ, честолюбцам – славу, и всем и каждому – благоволение фараона, да живет он вечно!

Иноземец скажет: ха, привратник! Всего лишь сторож при храме! Но иноземцы глупы и не ведают наших обычаев. Начну с того, что привратником был мой отец, а до него – деды и прадеды. Это наследственная должность, и хотя я не жрец, но тоже служу Амону, имея толику почета и кое‑что от приношений. Важное занятие – привратник! Надо разбираться в людях и знать, кого и как вести в святилище: вельмож – с поклонами и преклонением колен, тех, кто званием помельче – с одним поклоном, а немху можно лишь рукой махнуть, притом повелительно: идите за мной, жабий помет, и глаз не поднимайте. Если же вдруг явится очень большой господин, близкий к Великому Дому, следует пасть ему в ноги и лобызать сандалии, что тоже требует немалого искусства, иначе наглотаешься песка и пыли. Я все это умею, ибо служу при храме уже двадцать лет. Недаром сказано: у кого предки лепили горшки, тому привычен запах глины.

Еще я должен следить, чтобы входили в храм в чистых одеждах, омыв в бассейне ноги; чтобы двигались неторопливо, с почтением к богу и его жрецам; чтобы не болтали, но хранили молчание; чтобы не было знаков суетности на лицах, чтобы кланялись к месту и вовремя, а где положено, падали ниц. Еще я обязан знать службу, для чего обучен письму и чтению папирусов – ведь не во всякий день и час можно посещать святилище, ибо бывают времена великих таинств, когда лишь фараон, вечный Гор и сын Амона, может явиться к своему небесному отцу. Великий Дом, владыку нашего[29], я лицезрел не раз, и не только лицезрел, но и вел к храму, шагая перед ним в белоснежных одеждах, с опущенной головой и поднятыми к небесам руками. Можно ли счесть меня обычным сторожем? Меня, на которого падала тень фараона? Меня, который отирал губами пыль с его сандалий?.. Кто посмеет такое сказать! Только иноземец и безбожник, что молится всяким идолам! А идолы те – прах под стопою Амона!

Так, в верном служении, текли мои дни, и мудрый Херихор, верховный жрец, царский сын Куша[30] и правитель столичного города Фивы, был мною доволен. Ныне его благоволение даже важнее, чем милость Великого Дома, ибо владыка Та-Кем сидит высоко и далеко, а Херихор близко, и может в любой миг явиться к храмовым вратам и обратить свой взор на некоего Ун-Амуна. К тому же всем известно, что верховный жрец главенствует над Фивами, рассылает приказы князьям, правителям земель, и без его слова фараон даже утиной ножки не съест и не выпьет чашу вина. Об этом знают все, но молчат или шепчутся так тихо, что не услышит севший на темя комар.

А я, пребывая всякий день у врат Амона, знаю еще больше.

Зачем человеку глаза? Чтобы видеть. Зачем ему ум? Чтоб размышлять. Зачем ему губы? Чтоб сжать их покрепче и не выпустить ни слова о том, что думаешь. Ибо болтливый быстро лишится головы и предстанет перед судом Осириса.

Но я не болтлив. Я видел, что владыка наш стар, болен и не отличается телесной крепостью. Словом, не великий Рамсес, который был высоким, могучим, на диво плодородным и прожил столько лет, что на две жизни хватит[31]. Нынешний Гор, наш повелитель, клонится к закату лицо его желтое, кожа обвисла, и ноги он волочит, как подбитый стрелой журавль. И наследника у него нет, ни сына, ни даже дочери… А его священство Херихор – муж в расцвете сил, рослый и статный, с голосом, яки рык льва! Уйдет фараон в Поля Иалу, кто будет новым владыкой?.. Возможно, Несубанебджед, повелевающий Танисом и всеми Нижними Землями… Возможно, мудрый Херихор, возлюбленный Амоном – ибо кого же любит бог, как не своего верховного жреца?.. Херихор уже властвует над Фивами, и ему покорны маджаи, армия и Дом Войны, не говоря уж о жрецах.

И я, Ун-Амун, его доверенный слуга, тоже ему покорен. В храме возносят молитвы, во дворе святилища безмолвствуют, но у врат его слышны иногда разговоры – такие, что стоит мне запомнить. Особенно если беседуют знатные люди, семеры, военачальники, или болтают их жены, которым сказано нечто на ложе любви. Я слушаю, запоминаю, и если найдется в куче соломы финик, несу его господину. А господин мой Херихор ценит такие вести, ибо желает знать об умонастроениях в столице, особенно среди вельмож. Я шепчу ему в ухо, а он награждает за мои труды.

В один из дней правления владыки нашего – да живет он вечно! – призвал меня мудрый Херихор, повелев идти за ним к речному берегу. Случилось это в месяц эпифи, второй летний месяц, когда жара стоит такая, что не летают птицы, а крокодилы прячутся в глубине вод. Но господин мой Херихор будто не замечал зноя и шел так стремительно, что слуги с зонтом, опахалами и табуретом за ним не поспевали. На плечах его была пестрая шкура леопарда, знак высшего жреческого сана, одеяние сияло белизной, и казалось, что пыль не прилипает к его сандалиям.

Мы достигли берега у пристани, особого места, где нет других лодок, а только причалена священная ладья Амона. Тут Херихор подобрал свои одежды, сел на табурет в тени пальм и велел слугам нас оставить. А когда они это исполнили, произнес:

– Барка Амона-Ра совсем обветшала. Рассохся ее корпус, прогнила палуба, весла не раз ломались, а скамьи гребцов трещат и скрипят. Это недостойно божества.

Я промолчал, ибо слова Херихора не требовали ответа. Ладья и правда стала ветхой, а ведь на ней в праздник Долины возят статую бога, и статуя эта тяжела. Если треснут доски и пойдет изваяние на дно, беды не оберешься! Разгневается Амон, и дни наши, которые и так смутны и темны, станут совсем черными.

– Надо сделать новую барку, – сказал Херихор, хмуро глядя на священную ладью. – Клянусь Маат, эта и трех лет не выдержит! Полагаю…

Он снова замолк, и я, стоя перед ним, тоже хранил молчание. Ибо когда высший говорит, низший должен слушать и не давать непрошеных советов.

– Полагаю, – продолжил Херихор, – что в этом деле будут трудности. Прежде было так – дунет фараон в Фивах, поднимется буря за четвертым порогом, а в Хару и Джахи дрогнут стены крепостей. Но времена теперь не те. Оскудел Та-Кем, и знают об этом на юге и на севере. Не везут с юга золото, а с севера кедры.

В знак того, что разделяю мысли господина, я склонил голову. Херихор же велел мне приблизиться и сесть у его ног. А когда я сделал это, произнес:

– Собирайся в дорогу, Ун-Амун. Отправишься в Дельту, к владыке Таниса, а оттуда – в Джахи, за деревом аш для священной ладьи. Унофра, мой казначей, сочтет, сколько нужно бревен и сколько серебра и золота ты дашь за них князьям Тира, Сидона и Библа. Выполнишь все, будет тебе награда.

Но я совсем не жаждал той награды. Странствовать я не люблю и бывал лишь в ближних к Фивам городах, в Джеме, Коптосе и Дендере. В Фивах у меня уютный дом, жена Аснат, наложница Туа, трое детей и на столе хлеб и вино во всякий день. Веские причины, чтобы не ехать за море! Веские для меня, но не для мудрого Херихора.

Смутился я в сердце своем и сказал:

– Почему, господин, ты посылаешь меня? Кто же будет стоять у храмовых врат, пока я странствую по чужим морям и землям?

– Сын твой встанет, – ответил Херихор. – Знаю, что он уже видел пятнадцать разливов Реки и что он тобой обучен. Есть у тебя замена.

Смутился я еще больше и снова сказал:

– Почему, господин, ты посылаешь меня? Неопытен я в странствиях, редко покидал я Фивы, не видел моря и тех кораблей, что плавают в нем.

– Так и другие мои слуги того не видели, – ответил Херихор. – И не каждому из них я доверяю. Может так случится, что пошлю я в Джахи человека с серебром и золотом, пошлю его за кедром, а не увижу ни того, ни другого. – Тут он усмехнулся и уточнил: – Ни человека, ни кедрового бревна.

Склонился я перед ним, благодаря за доверие, а после в третий раз сказал:

– Почему, господин, ты посылаешь меня? Я из верных слуг твоих, однако не жрец, а порученное тобою дело – божественного свойства. Не лучше ли отправить кого‑то в жреческом сане?

– Не лучше, – ответил Херихор. – Жрецы опытные и мудрые слишком стары и не снести им голод, жажду и другие тяготы долгого пути. А те, кто помоложе, слишком изнеженны, слишком любят вино и арфисток, и ни один не сравнится с тобой телесной крепостью. Вот в тебе я уверен, сын мой Ун-Амун. Уверен! Ты выдержишь голод и выдержишь жажду, ты молвишь нужные слова владыкам Джахи, а случится, и от разбойников отобьешься.

При упоминании о разбойниках я содрогнулся и начал опять:

– Почему, господин, ты по…

Но Херихор легонько стукнул меня по плечу и произнес:

– Вижу, давно моя палка не гуляла по твоей спине, Ун-Амун! Забыл? Хочешь попробовать?

Я не забыл. В жреческой школе, где я учился, Херихор, тогда молодой жрец, был моим наставником. И часто подвигал меня к усердию в письме, чтении и счете, приговаривая, как все учителя: «Ухо мальчика на его спине». Это верно. Но теперь я не мальчик, а мужчина, и принимаю неизбежное без палок. Палки веский довод только для глупцов.

– Покорен твоей воле, мудрейший, – пробормотал я, склоняясь к стопам Херихора. – Ты приказал, я услышал.

– Так‑то лучше, – откликнулся мой господин. – Ты вернешься, Ун-Амун, обнимешь своих женщин и детей, получишь награду и упокоишься со временем в своей гробнице. И знаешь, почему я в этом так уверен?

– Почему, святой отец?

– Потому, что ты плут, Ун-Амун, большой плут и искусник в тех делах, что требуют упрямства и нахальства. А здесь необходимо то и другое. – Он наклонился ко мне и, хоть слуги стояли вдалеке, понизил голос: – Храм не так богат, как в былые времена, а в казне владыки нашего – да будет он жив, здоров и силен! – тоже поубавилось сокровищ. Поэтому не дам я тебе мешков с серебром и ларцов с золотом. Немногое ты получишь от Унофры… может, в Танисе что‑то добавят, ведь Амон тоже их бог! Но будет это не плата за лес, а скорее дары правителям Джахи, и твой язык должен сделать их щедрыми. Подари медное кольцо с умным словом, и оно покажется золотым. Понимаешь?

– Да, мой господин. Но слышал я, что в Джахи много городов и много князей. К кому из них ты меня посылаешь?

Херихор задумался на недолгое время, потом сказал:

– К Закар-Баалу, правителю Библа. Бывает он слишком горд, бывает гневен, но больше других чтит богов Та-Кем, а в услужении его есть люди из нашей страны. Если помнят о земле предков, помогут тебе. Кроме того, торгует с Библом владыка Таниса, и к нему я дам тебе послание.

Мой господин ни разу не назвал Несубанебджеда по имени, только владыкой Таниса. Знак неприязни, и вполне понятной: два могущественных человека не могли испытывать дружеских чувств. Каждый думал на годы вперед, каждый мечтал о престоле и помнил, что есть у него соперник. Каждому было известно: бык умирает, но Апис живет. Так же и фараон в Обеих Землях.

Херихор молчал, уставясь в землю и о чем‑то размышляя. С неба струился зной, Река катила воды на север, дряхлая ладья покачивалась у берега, и доски ее тоскливо скрипели, будто жалуясь на беспощадное время. Я, безмолвствуя, молил Амона о чуде – ведь мог же он превратить старую барку в новую, и тогда не пришлось бы мне ехать в дикий край, где обитают аму, хабиру, шерданы и прочие дети гиен. Мог он и другое сделать – вразумить Херихора, чтобы тот отправил в Библ не меня, а того же Унофру. Но мечты те были пустыми. Я понимал, что казначей и другие сподвижники – ценные люди для господина, и он не станет рисковать их жизнями. Ну а Ун-Амун – всего лишь слуга, полезный временами… Вернется – хорошо, не вернется – будет у храма другой привратник. Хвала Амону, если мой сын!

Но я ошибался, думая так о Херихоре. Внезапно он поднял голову и произнес:

– Одна рука в ладоши не хлопает. Ты красноречив, Ун-Амун, но речи твои надо подкрепить словом бога. Или хотя бы его видом, так как боги чаще молчат, чем говорят… Я дам тебе с собой великую святыню, дам Амона Дорожного, чтобы он охранял тебя в пути и помог столковаться с Закар-Баалом. Тот, с кем Амон, уже не просто мой гонец, а посланник бога! Понимаешь ли ты это, сын мой?

– Вижу, слышу и понимаю, – ответил я, простираясь в пыли.

– Хвалю твои глаза, уши и разум, – раздалось в ответ. – Береги же эту святыню! От чужих рук береги, от нечистых взглядов и поругания! Она дороже золота и серебра, что даст тебе Унофра!

На закате я вернулся в свой дом, велел Аснат и Туа собрать еду и кое‑какую одежду и сказал им, что уезжаю надолго. Женщины взвыли, дети мои опечалились. Но печальнее всех был Брюхо, которому выпала честь меня сопровождать. Обойтись без него я не мог, ибо всякий, кого нагружают сокровищами, нуждается в помощнике. У сокровищ есть свойство привлекать алчные взгляды и воровские руки, и лучше, когда следят за ними четыре глаза, а не два. Я объяснил это Брюху, дал ему пива с лепешкой, и он утешился. Но женщины выли всю ночь.

Утром я простился с ними, обнял Шедау, сына Аснат, и двух маленьких дочек Туа, обул прочные сандалии и, как было велено, пошел к Унофре. Брюхо тащился следом, жалуясь то на жару, то на тяжесть дорожного мешка, то на сбитые ноги и слишком жидкое пиво. Оставив его у храмовых врат, я пересек двор, как делал это тысячи раз, миновал залу с огромными колоннами и изваянием Амона, юркнул в узкий полутемный коридор, спустился вниз по сорока ступеням и вошел в сокровищницу. Там меня ожидала большая, обтянутая ремнями корзина, а в ней – ларец и ящичек из кедра высотою в локоть[32]. Унофра, шепча молитву, открыл дом бога, и мы склонились перед ним. Ящик внутри был обтянут пурпурной тирской тканью, и статуя божества прочно закреплена с помощью деревянных распорок.

Мы взвесили сосуды, что хранились в ларце, и каждый потянул на пять дебенов. Серебряные предназначались для возлияний и были украшены обычным орнаментом из листьев и стеблей папируса. На золотом, более искусной работы, мастер отчеканил ибисов, что шли чередою вокруг узкого горлышка. Ибис – священная птица бога Тота, которого почитают в Гермополе. Тот – писец богов, древний бог мудрости, и сосуд тоже был старинным, не очень чистого золота. Возможно, Унофра хотел избавиться от него, или не нашлось в сокровищнице другой вещицы, подходящей к случаю. Не так уж много хранилось в ней богатств.

Унофра отметил выданное в своих папирусах, и я взвалил корзину на плечи. Поднимаясь по лестнице, я думал о том, как одинок и беззащитен странник, оставивший дом свой, и землю, и город; поистине, в чужих краях он, словно испуганный мышонок под бычьим копытом. Но я не ощущал ни одиночества, ни страха, и это меня удивило. Потом я вспомнил, чт'о несу на спине, и возрадовался: со мною был мой бог, и это дарило уверенность и спокойствие.

Я направился к пристани, где поджидала лодка, спустился в нее и велел Брюху сесть у моих ног. Кормчий распустил парус, гребцы навалились на весла, плеснула о борт вода, и Фивы, великий Град Амона с тысячей храмов и дворцов, неторопливо отступил назад и начал таять в утренней дымке, пока не исчез совсем.

Был шестнадцатый день эпифи, второго летнего месяца.

В МОРЕ У БЕРЕГОВ СТРАНЫ СИН

Мангабат – опытный кормчий и знает каждую скалу, каждую бухту на этом побережье. Страна Син обширна, вдвое или втрое больше Дельты, но дика и почти необитаема. Горы, камни, пески, сухие долины и редкие ручьи… Гиблые земли, край света! Тут даже козам не хватает пропитания, а где не найдет пищи коза, там и человеку не место. Но люди здесь все же попадаются, дикий кочевой народец, который вытеснен более сильными племенами в эту глушь. Мы называем их хериуша, что значит «обитающие на песке». Никому они не нужны, ибо взять с них нечего, кроме драных шкур и грязных женщин. И в рабы они не годятся, так как не искусны в тех ремеслах, какие знают в Та-Кем со времени Снофру и Хуфу, столько лет, что самый искусный жрец не перечтет. В Та-Кем одни владыки сменяли других, возводились города и храмы, орошались земли, плыли в Пунт корабли, приходили завоеватели, и великие фараоны, отразив их натиск, шли с армиями на север, восток и юг, расширяя мир, подвластный Амону. Та-Кем менялся и рос, воевал и строил, а хериуша прозябали в ничтожестве. И будут прозябать во веки веков.

Говорили мне в Танисе, что хоть земля тут бесплодна, но сокрыты в горах богатства, небесный камень бирюза, который ценится дороже золота. Хериуша могли бы его добывать, торгуя затем с выгодой, но им до этого и дела нет, слишком дики и ленивы. Поэтому в шахтах, заложенных еще древними фараонами, прежде трудились роме и люди других племен, а сейчас те копи почти заброшены. Может, и не заброшены, но где они, известно лишь немногим, и в Танисе чужаку про это не скажут. Секретное дело! Но видел я, что возят в Танис бирюзу, и прирастает этим богатство Несубанебджеда. Крепко прирастает! Танутамон, госпожа его дома, при всякой нашей встрече была в бирюзовых серьгах и ожерельях чудной красоты.

Мангабат выбрал уединенную бухту, пришвартовав корабль так, чтобы с моря он был незаметен[33]. Хвалю его предусмотрительность! Не успели мореходы разложить костер, как дозорный, посланный на ближнюю скалу, замахал руками, а потом скрестил их над головой.

Мы с Мангабатом поднялись к корабельщику. Ладья Амона-Ра низко висела над морем, расплескав в обе стороны алые перья заката. Зной еще не сменился прохладой ночи, камень под ногами был горяч, и я пожалел, что увязался за кормчим без сандалий. Он, казалось, не чувствует этого жара; выставив голову над гребнем скалы, Мангабат всматривался в водную пустыню, словно ищущий добычи коршун.

Но добычей были мы сами, а коршун – целых три коршуна неслись вдоль берега, помахивая крыльями-веслами. Три разбойных филистимских судна проплыми мимо нас, и хотя за дальностью расстояния лица шердан[34] были неразличимы, я не сомневался, что десятки глаз обшаривают берег. Эти длинные узкие корабли двигались быстрее нашей торговой посудины, и весел по каждому борту было двенадцать против наших восьми. Ближний корабль прошел в трехстах локтях от скалы, служившей нам укрытием, два других плыли дальше, разрезая воду острыми носами. Я видел вооруженных людей, стоявших на переднем настиле, а на заднем – фигуры кормчего и его помощников, согнувшихся над рулевым веслом. На этих трех кораблях было не меньше сотни филистимлян.

– На запад плывут, к Дельте, – промолвил Мангабат, запустив пятерню в густую бороду. – Торопятся! Хвала богам, что в море мы с ними разминулись!

– Хвала Амону, – уточнил я. – В этом плавании он наша опора и защитник.

– Может, так, а может, совсем иначе, – с сомнением буркнул кормчий, провожая взглядом разбойные корабли.

– Ты о чем?

Мангабат поскреб в бороде – была у него такая привычка.

– Ун-Амун, ты провел в Танисе немало времени. Люди видели тебя, и кое‑кто знает, зачем ты послан в Библ. Или ты думаешь, что у сброда, который толчется в порту, нет ни глаз, ни ушей?

– Что мне их глаза и уши! Дело мне поручено секретное, и я никому о нем не говорил.

Кормчий насмешливо оскалился:

– Никому, кроме господина нашего Несубанебджеда, его супруги Танутамон, их вельмож и тех, кто им помогает в торговле. А у каждого есть слуги с языками в локоть… О твоем секрете, египтянин, знает весь Танис! Ну не весь, так половина.

Я решил, что он прав. Танис не Фивы, в этом городе полно шаси, хабиру, ливийцев, людей из народов моря, пришедших кто из пустыни, кто с Великой Зелени. Но всех, и роме, и чужаков, объединяют суетливость, любопытство и жажда богатств.

– Договаривай, раз начал, – сказал я Мангабату. – Повесил на грудь ожерелье, так и серьги надень.

– Знают, что послан ты в Библ за кедром, за деревом аш, но не ведают, сколько ты должен купить и сколько у тебя с собой богатства, – молвил кормчий. – Могут думать, что моя лоханка скоро треснет под грузом твоего золота и серебра… Большой соблазн! Верно, Якир?

Мангабат хлопнул по спине дозорного, и тот хищно ухмыльнулся. Был он в этот миг похож на павиана у кучи спелых фиников – только что слюна не капала.

«Хорош господин мой Несубанебджед! – подумал я. – Отправил меня в Библ с шайкой негодяев!» А вслух сказал:

– Значит, эти шерданы вышли в море, чтобы похитить сокровища Амона-Ра? Не будет им в том удачи! Кто хочет ограбить бога, познает вкус смерти на своих губах!

– У меня нет такого желания и у Якира тоже, – ответил кормчий и снова хлопнул морехода по спине. – Верно, Якир?

Мы спустились вниз, и Мангабат велел разложить костер в отдалении, под защитой скал. Ладья Амона-Ра коснулась моря и исчезла, погрузив мир во тьму. Костер разгорелся, и корабельщики сварили чечевичную похлебку, скудно заправленную маслом. Мы съели ее, запили водой с каплей вина и расположились на ночлег. Приятно чувствовать твердую землю, которая не подпрыгивает и не раскачивается туда-сюда! Но Брюхо, как обычно, спал на корабле, в обнимку с корзиной, в которой были спрятаны ларец и дом бога, охраняя то и другое. И, как всегда, он ныл – мало похлебки, мало воды, да и противно пить эту тухлую воду вместо пива, пусть даже жидкого. Воистину не человеческое существо, а пивной горшок! Я пообещал ему палки и добавил, что продам его в Библе жрецам Баала, которые жгут живых людей.

Чтобы не лежать на камнях, я подстилаю шатер из полотна, который дали мне в Танисе. Мореходы устраиваются по‑всякому, кто тащит с корабля мешок, набитый финиками, кто старую шкуру или парус. Феспий всегда спит на земле. Ему безразлично, что под ним, камень, песок или галька; он ложится на спину, кладет под левую руку кинжал, а справа – перетянутый ремнями тюк с оружием. Тюк увязан плотно, и в нем ничего не громыхает, не звенит. Не знаю, что там такое – меч?.. боевая секира?.. лук и связка стрел?.. Копья точно нет, не торчит древко, а для щита тюк маловат.

Феспий засыпает быстро. Но в эту ночь он придвинулся ко мне так, что между его губами и моим ухом было не больше ладони. И сделав это, он негромко произнес:

– Ты тревожен, Ун-Амун. Почему?

– Мимо прошли три филистимских судна – не торговые, разбойничьи, – столь же тихо ответил я. – Прошли на запад, будто ищут наш корабль.

– Я видел их, – отозвался Феспий. И после паузы добавил: – Шерданы плавают, где хотят. Что им нас искать?

– Так сказал Мангабат. Он думает, из Таниса послали шерданам весть: едет в Библ человек за кедровыми бревнами, а при нем – большое богатство. Такое большое, что корабль может треснуть под грузом золота и серебра.

Некоторое время до меня доносилось только ровное дыхание Феспия – видимо, он размышлял. В небе над нами светили звезды, камни постепенно остывали, ночная прохлада сменяла дневной жар. Ночи в этом краю не теплые, как в долине Реки, а холодные, и чем дальше от берега, тем холоднее. Не ведаю, в чем причина, но так утверждал Мангабат.

– В ойкумене полно ублюдков, охочих до чужого серебра, – подвел итог своим раздумьям Феспий. – Могли послать гонцов из Таниса к шерданам. Но не тревожься, Ун-Амун, придем в Дор, будет нам защита.

Промолвив это, он уснул, а я долго ворочался на своем ложе из грубого полотна, смотрел в звездное небо и размышлял над загадочными словами Феспия. Дор вовсе не казался мне местом, где можно надеяться на чью‑то помощь и защиту. Этот город принадлежал чакалам, одному из филистимских племен, а для меня все они были дикарями и разбойниками. К тому же гавань Дора, пусть безопасная, не поджидала нас за ближайшей скалой; путь туда займет еще два-три дня. Быстрые корабли шердан могли развернуться и нагнать нас раньше, чем мы увидим стены Дора.

Со слов Мангабата я знал, что пустынный берег, вдоль которого мы плыли на восход, вскоре повернется к северу. Там кончалась страна Син и начинались плодородные земли с филистимскими поселениями. Их племена были одним из морских народов, чей сокрушительный набег Та-Кем отразил лет сто назад, во времена фараона, чье имя я не помню – ведь я не жрец и не читаю древние папирусы[35]. В долину Реки этим злодеям попасть не удалось, но они захватили часть побережья Джахи, где обитают уже много лет. Мангабат сказал, что они постоянно сражаются с дикими кочевниками, живущими восточнее, с хабиру и аму. За Дором стоят на побережье города страны Джахи, Тир, Сидон, Библ, Арад и множество иных, крохотных и никому неведомых, меньших, чем рыбачьи деревушки в Дельте. Но тут, на окраине мира, они считаются городами, а те, кто ими владеет – часто, морские разбойники, – носят гордый титул князя. Может быть, суда, которые я видел, и посланы теми «князьями», ибо слепит их блеск Та-Кем и возбуждают жадность сокровища Амона. Знали бы они, что в моем ларце лишь тридцать дебенов серебра и пять – золота! Но для таких ничтожеств и это добыча.

Наконец, положившись на милость божества, я уснул. И приснилась мне Туа, молодая наложница; приснилось, что трется она сосками о мою грудь и постанывает от наслаждения. Понятный сон и посланный не богами, а моей плотью, ибо много месяцев не было женщины на моих коленях.

ДЕЛЬТА, ТАНИС

В Танис я плыл много дней. Неблизкий путь, больше шестидесяти сехенов[36], и особенно долгий в изнуряющую летнюю жару, когда Река мелеет, и течение не такое быстрое, как в половодье. Но все когда‑нибудь кончается, и в третий месяц лета, месяц месори, я добрался до Града Рамсеса, второй столицы Та-Кем[37].

Не буду описывать этот город, что раскинулся в восточной части Дельты. Все в нем есть: храмы и дворцы, базары и харчевни, кварталы ремесленников, воинские казармы и, разумеется, Река – точнее, один из ее протоков, несущий воды в Великую Зелень. Этого в изобилии, как и в Фивах, а вот дух благочестия слабее. Танис суетливый город, в нем много иноземцев, и нельзя пройти и шага, чтобы не наткнуться на ливийских наемников, мореходов из Джахи или торговцев из страны Хару. Ливийцы, шакалы пустыни, держат себя нагло, ходят с оружием, пьют вино и пиво и задирают горожан. Пришельцы из Хару и Джахи потише, этим нужен выгодный товар, а не пьянки и драки. Товара же здесь сколько угодно: полотно и льняные ткани, бирюза и бычьи кожи, финики и масло, папирусы, мебель, одежда, украшения и другие изделия искусных мастеров. Но главный товар – зерно. Многолюдны Тир, Сидон и Библ, а земли плодородной там нет, и нет Реки, подобной Хапи, несущей ил и воду на поля, а потому кормятся их люди от щедрот Та-Кем. Возят зерно корабли торговцев, и многие из них на службе у Несубанебджеда, владыки Нижних Земель. И богатеет от этой торговли владыка Несубанебджед, шлет в Джахи свои корабли, копит сокровища, нанимает воинов и делает то, что нужно ему, а не Великому Дому. Как, впрочем, и господин мой Херихор.

Я пришел во дворец владыки, пришел к писцу по имени Тхути, который ведал папирусами и другими делами, связанными с изображением знаков и чтением их. В руке моей было послание его священства Херихора, и Тхути принял его, встав на колени и коснувшись пола лбом. Явился без промедления дворцовый управитель Усерхет, отвел меня в покой для отдыха, велел омыть мои ноги и служить мне, как подобает служить гонцу верховного жреца из Фив. Что до Брюха, то его отослали на кухню, и к вечеру этот жабий помет был так пьян, что забыл свое имя.

Нет, не могу сказать, что у владыки Таниса плохо меня принимали! Ел я ту же пищу, что Тхути, Усерхет и другие люди Несубанебджеда, и кормили меня досыта, и наливали вино, и не смотрели мне в рот, не считали съеденного. Конечно, не носил за мной мальчик зонт и опахало, но слуги кланялись мне, а дворцовые стражи не чинили помех, и мог я гулять по саду при дворце, и осматривать город, уходить и приходить, когда пожелается. А вечером Тхути, или Усерхет, или виночерпий Кенамун звали меня к трапезе и вели беседы у стола, где тесно было блюдам и кувшинам. Прославляли они князя Несубанебджеда и супругу его Танутамон, говорили о морской торговле, охоте на зайцев и уток, об урожае зерна и фиников, о благовониях и винах и прочих вещах, коими богата Дельта, а меня расспрашивали про Фивы и его священство Херихора. Думаю, неспроста – хотелось понять им, кто я таков, пес или бык, скорпион или змей, птица или рыба. А еще хотелось им вызнать, отчего мне доверяет Херихор и зачем приехал я в Танис, ради бревен для барки Амона или по другой причине. Я же вел разговоры осторожно и так, чтобы они уверились – не соглядатай Ун-Амун и не лазутчик.

Прошло двенадцать дней, кончался месяц месори, третий месяц лета, а Несубанебджед все не звал меня к себе. Конечно, он владыка, большой господин, а я человек ничтожный, и перед ним как кролик в лапах льва. Это с одной стороны, а с другой – был я посланцем храма, чьи дела не терпят отлагательств. Кедры в горах Джахи сами собой не упадут и не поплывут в Та-Кем по морю, а вот священная ладья Амона может истлеть и рассыпаться на гнилые доски. Помнит ли об этом Несубанебджед? И если помнит, где корабль, что отвезет меня в Библ, где его парус и весла, где мореходы? И где серебро и золото, которые нужно добавить в мой ларец?.. Ведь Амон и в Фивах бог, и в Танисе бог! А потому его ладья – забота всех великих, где бы они ни правили.

Ведомо было Амону мое смятение, и вразумил он владыку – на тринадцатый день послали за мной Несубанебджед и его супруга Танутамон. Омыл я тело и лицо, вытащил из мешка лучшие свои одежды и явился перед ними, взяв с собой, как было велено, дом бога и ларец. Явился в малом зале для приемов, чьи стены были расписаны цветками лотоса, а колонны выточены из кедра. Хоть малым считался тот зал, но колонн в нем было столько, что хватило бы на половину священной ладьи.

Простерся я ниц перед господином, но он велел подняться и дозволил взглянуть в его лицо.

Я, привратник храма, обладаю многими искусствами, и есть среди них такое: смотреть на великих людей, не поднимая глаз. А потому, пока владыка говорил и задавал вопросы, мне удалось разглядеть и его самого, и госпожу Танутамон, и убранство зала, и ливийских стражей, стоящих у входа. И увидел я, что правитель Таниса в средних годах, что он невысок, но жилист и крепок телом, а в лице его больше хитрости, чем величия – губы тонки, глаза прищурены, и глядит он так, будто оценивает товар. Но все же то было лицо человека власти, в чьих руках жизнь и смерть людей, кто может облагодетельствовать или отправить на суд Осириса одним мановением пальца. Что до супруги его Танутамон, то могла она соперничать с Исидой красотой, богатством одеяний и драгоценным убранством из бирюзы. Об остальном, что просвечивало сквозь платье из тонкого царского полотна, я умолчу из скромности.

Велел Несубанебджед открыть дом бога и преклонил колени перед Амоном, и так же сделала Танутамон. Еще захотелось ему взглянуть на то, что в ларце; взял он в правую руку свою золотой сосуд, а в левую – серебряный, взвесил, осмотрел, похвалил искусную работу, а потом произнес:

– Немногое же дал твой господин, пять дебенов золота и двадцать – серебра! А бревен для ладьи Амона нужно сотни две или больше… И нужно еще нанять корабли и заплатить корабельщикам, чтобы приплыли те бревна в Танис. Или забыл об этом достойный Херихор?

– Целую прах под твоими ногами, – почтительно молвил я. – Не мне судить, о чем помнит мой господин и что забывает. Он приказал, я исполняю.

Взглянув на сосуды в своих руках, Несубанебджед кивнул головой.

– Достойные слова! Хвалю твою преданность, Ун-Амун! Однако этого может не хватить. На что ты рассчитываешь?

– На помощь бога и твою, – ответил я.

Владыка Таниса нахмурился и бросил взгляд на столик, где лежало послание Херихора.

– Твой повелитель просит, чтобы я отправил тебя в Библ. Я это сделаю, посланец. Сделаю больше: кедры в Танис повезут на моих кораблях. Это изрядный расход, но разве все мы не слуги Амона? Разве не почитаем его столь же преданно, как в Фивах? И разве священная ладья не общая наша забота?

Он смолк, и понял я, что большего от владыки Таниса не дождусь, ни серебра он не даст, ни золота. Ну что же! Если угощают пивом вместо вина, не криви рот, а пей и благодари.

Я склонился, стукнул лбом о пол и произнес:

– Щедрость твоего сердца безмерна, господин.

Танутамон коснулась плеча супруга. Зазвенели ее браслеты, послышался шелест одежд.

– Достойный Херихор еще писал о спутнике, – произнесла она. – Таком, который будет полезен Ун-Амуну.

Голос ее был похож на переливы флейты – ясный, чистый, мелодичный.

Несубанебджед кивнул:

– Да, нужен надежный человек, бывавший в городах Хару и Джахи… Я подумаю, кого послать. А сейчас иди!

Подхватив ларец и ящик, я попятился к выходу. Руки мои были заняты, но остальные части тела изображали глубокое почтение – шел я, согнув колени и спину и уставившись в пол. У двери бросил незаметный взгляд на владыку Таниса – он усмехался. Усмешка змеилась на его губах, и было понятно, что думает он о чем‑то забавном.

Снова потянулись долгие летние дни, полные зноя, безделья и скуки. Брюхо отъедался при дворцовой кухне, а я бродил по городу, разглядывал товары в лавках, возносил молитвы в храме Амона, дивился на корабли, стоявшие у пристаней, и говорил с мореходами, пытаясь узнать их язык. Многие из этих судов принадлежали Несубанебджеду, и корабельщики тоже служили ему, но роме среди них я не нашел. Тут были мореходы из племен, обитающих в Хару, были филистимцы и жители Иси, были близкие им по виду и говору люди из народов моря, из стран за Великой Зеленью, о которых я не слышал никогда. Но чаще всего встречались уроженцы Тира и Сидона, Арада и Библа, невысокие и смугловатые, крючконосые, с густыми бородами и гривами темных волос. Руки этих людей были в мозолях от весел и канатов, а тела носили многие отметины, следы разящей бронзы; видно, не раз встречались они с шерданами, а может, и сами промышляли разбоем. Не радовала меня мысль о том, что придется плыть с ними в Библ.

Еще видел я воинов, шатавшихся повсюду, лучников и копьеносцев роме, наемников из Хару с изогнутыми мечами и великое множество ливийцев. Говорили прежде: где пустыня, там песок, где песок, там ливиец. Но теперь их полно в Танисе и других городах Дельты, и это пугает. Они не торговцы, не корабельщики, не иноземные мастера, и умеют лишь одно – воевать и грабить. Смотрел я на них и думал: против кого собирает владыка Таниса это воинство?.. И сможет ли он держать в покорности этих сынов песка, людей-скорпионов?.. Ибо вместе с ними пришли их вожди, и пока хватает им вина и пива, фиников и чечевицы, украшений и женщин, но вдруг возжелают они большего? Всякий вождь жаден до власти…

Я говорил об этом с Тхути, и с Усерхетом, и с виночерпием Кенамуном, но отвечали они, что господин их мудр, и на каждый ливийский топор найдется меч наемника из Хару. Ну, им виднее… Только страна Хару далека, а пустыня с ливийцами близко.

Тянулся месяц тот, четвертый месяц лета, но я все еще был в Танисе, и нога моя не ступала на борт судна. Почему? Ведь корабли Несубанебджеда, груженные товарами, постоянно плавали в Тир и Сидон, в Арад и Библ. И говорили мне корабельщики, что вдоль берегов Та-Кем и страны Син проходит течение, которое затем поворачивает на север, к Библу, так что добираются туда за несколько дней. Обратно плыть дольше и тяжелее, но все‑таки можно достичь Таниса за половину месяца. Значит, за месори и тот я мог бы справиться с порученным делом! Что же мешало владыке отправить меня в Библ?

Поразмыслив об этом, я решил, что Несубанебджед меня испытывает, желая знать, годится ли Ун-Амун, посланец Херихора, для важного поручения. Несомненно, Тхути, и Усерхет, и виночерпий Кенамун, доносят господину о наших беседах и трапезах, говорят ему, что я умерен в еде и питье, не тискаю арфисток по углам, речи веду пристойные и почитаю богов как должно. Значит, мудрый Херихор не зря вручил мне статую Амона и ларец; я – человек надежный и достойный. И терпеливый, ибо терпение для малых сих – первая добродетель.

Наконец призвал меня владыка, и случилось это в конце последнего летнего месяца. Как и в прошлый раз, приняли меня в малом зале, но кроме правителя Таниса и его жены был здесь Усерхет, был Руа, старший над корабельщиками, и был незнакомый мне воин, не роме, а, судя по светлым волосам, некто из народов моря. Не имелось при нем оружия, и доспех он не надел, но я не сомневался, что вижу воина, такая у него была осанка. Под правой ключицей разглядел я шрам, какой оставляет стрела, и носил он не обычные сандалии, а сплетенные из толстых ремней, защищавшие ноги выше щиколотки.

Заметив, что я смотрю на воина, владыка Таниса усмехнулся:

– Вот твой спутник, Ун-Амун, не торговец, а человек меча и копья. Что толку посылать с тобой торговца? Слуги мои говорят, что ты умен и осторожен, так что сам столкуешься в Закар-Баалом. Воин будет полезнее, ибо защитит тебя в дороге. Тебя и богатство Амона.

– Но это чужеземный воин, повелитель, – пробормотал я, кланяясь и посматривая на светловолосого с большим сомнением.

– Это мой воин, – молвил Несубанебджед. – Неважно, откуда он родом, но служит он мне, и нет ему равных среди людей оружия. Имя ему Сефта, он воистину сын Сохмет[38], и он отправится с тобой. Я сказал!

Я снова склонился перед владыкой Таниса:

– Как пожелаешь, господин. Ты говоришь, я исполняю!

Не обращая больше на меня внимания, Несубанебджед взглянул на главу корабельщиков:

– Руа!

– Слушаю твой зов, повелитель!

– Есть ли опытный кормчий, чей корабль вскоре отплывает в Библ?

– Да, господин – Мангабат, твой слуга. Груз у него обычный: финики, масло из оливок, вино и зерно.

– Пошлешь с ним Ун-Амуна и Сефту. Скажешь Мангабату и людям его, что исполняют они волю бога, и посланец бога – с ними. – Несубанебджед повел рукой в мою сторону. – Пусть слушают посланца и будут покорны его желаниям. А у непокорных Сефта вырежет печень.

– Да будет так, господин, – молвил Руа. – Приказывай!

– Скажи, что нужно Ун-Амуну, когда он покинет корабль?

– Шатер, мой господин. Шатер, плащ из козьей шерсти, немного зерна и масла. – Подумав, Руа добавил: – Еще чаша и сосуд с вином.

– Дай ему это, Усерхет, – велел владыка дворцовому управителю. – Дай, чтобы никто не мог сказать, будто мы плохо встретили и плохо проводили посланца достойного Херихора.

– Слушаю, повелитель, – отозвался Усерхет.

Я, как надлежит в таких случаях, пал ниц, прославляя щедрость владыки Таниса. Когда же поднял голову, его уже не было, а надо мной стояла госпожа Танутамон. Пахла она, как цветок лотоса, а ее ножки были меньше моей ладони.

– Мудрый Херихор дал тебе серебро и золото, а мой супруг дает корабли, чтобы отправить дерево в Танис, – молвила Танутамон. – Великие много дают, ибо в этом их долг перед Амоном, но малые тоже почитают бога. Вот, возьми! – Она протянула мне мешочек. – Здесь семь дебенов серебра, собранного моими женщинами, и еще четыре от меня.

– Да будут милостивы к тебе Исида и Хатор, – произнес я, целуя ее сандалию. – Пусть пошлют они тебе здоровье и сохранят твою красоту.

Танутамон улыбнулась. Это была хорошая улыбка, не такая, как у ее супруга. Тот не улыбался, а усмехался, и в его усмешке было что угодно, кроме доброты и благочестия. Но что жаловаться! Он не дал мне серебра, зато пожаловал плащ, чашу и шатер. Надо надеяться, не дырявый.

Она удалилась, забрав с собой аромат лотоса.

– Собирайся, – сказал мне Руа. – Скоро я пошлю за тобой.

– Я приготовлю обещанное тебе, – добавил Усерхет.

Сановники вышли, а мы с Сефтой отправились за ними.

– Пойдем в харчевню, Сефта, – предложил я. – Кувшин вина нам не помешает.

– Не называй меня Сефтой, мое имя Феспий, – отозвался воин. – Надеюсь, ты это запомнишь, и мне не придется повторять.

– Запомню. Как насчет вина?

Он помотал головой:

– Я редко пью и сейчас не имею желания напиваться. В другой раз, Ун-Амун. Путь у нас будет долгий.

С этими словами он ускорил шаги, оставив меня в дворцовом саду в одиночестве. Я удивленно смотрел ему вслед. Не так уж часто общался я в Фивах с воинами, но твердо усвоил, что сыны Сохмет падки до хмельного и не упускают случая надраться. От того, я думаю, что воинское ремесло жестокое, кровавое, и тех, кто режет людей, словно овец, терзают мысли о суде Осириса и посмертных муках. Есть два способа утишить их: пить или молиться. Воины обычно выбирают первый.

Неправильный воин, подумал я о Феспии. Потом заглянул в мешочек, что дала мне госпожа Танутамон – в нем позванивали кольца, серьги и браслеты, а еще лежало ожерелье из серебряных пластин, должно быть, дар супруги повелителя. Разглядев все это, я отправился к Тхути. Писец знал о каждом человеке, близком господину, был ли тот знатный сановник, иноземец или слуга, что носит за Несубанебджедом опахало. По словам Тхути, Феспий появился в Танисе лет восемь назад, и его поставили над десятком ливийцев, особенно буйных и задиристых. Феспий для начала их избил. Один Амон знает, как ему это удалось, ведь ливийцы парни крепкие, из тех, что камень лбом расколют. Но Феспий колотил их и колотил, пока они не устрашились и не стали подползать к нему на коленях, посыпая голову песком. Так он возвысился над другими мелкими военачальниками, был удостоен чина знаменосца[39] и благоволения владыки. О прочем Тхути не ведал или не пожелал мне рассказать, но было ясно, что Феспий – человек доверенный. Он происходил из какого‑то северного племени, обитающего на окраине мира, из экуэша или кефти. Мы с Тхути согласились, что это дикий и странный народ, где всех мужчин обучали только драться, причем с самого юного возраста.

Поразмыслив, я решил, что такой спутник мне полезен, ибо я тоже отправляюсь в места дикие и странные, а с дикарем лучше столкуется дикарь, особенно обладающий увесистыми кулаками. Поистине финики с кривой пальмы так же хороши, как и с прямой! Остальное – в воле Амона.

Вечером Усерхет выдал мне плащ, шатер и чашу, а к этому – половину мешка зерна и запечатанные кувшины с маслом и вином. Плащ был изрядно потерт, шатер тоже оказался не новым, зато чаша сияла золотистой бронзой. Я велел Брюху перетащить все это добро в мою комнату, а сам провел часть ночи с управителем, в приятной беседе у накрытого стола. Я пил и ел и славил щедрость Несубанебджеда, хотя дары его были скудными. Но тот, кто не лишен разума и кому досталась самая малость от господина, знает, как себя вести: благодари и кланяйся, кланяйся и благодари.

Вскоре, как было обещано, я взошел на корабль Мангабата, сел на кормовом помосте и отправился на север со своими спутниками. Случилось это в первый день осени, в месяц фаофи.

ДОР ФИЛИСТИМСКИЙ. КРАЖА

Мы снова в море и плывем в Дор.

Мангабат посадил гребцов на весла, и парус тоже поднят. Кормчий торопится, спешит – если догонят нас филистимские суда, не уберечь ни груз, ни жизнь. Но меня разбойники больше не страшат. Утром я молился Амону, и было мне знамение: пролетела над берегом птица, похожая на сокола. Сокол же – птица Гора, а значит, властелин богов послал ее в ответ на мою молитву, чтобы ободрить и напомнить: великий Амон-Ра со мною. Здесь он, в кедровом ящичке, под кормовым настилом…

Мы отправились в путь с первым светом дня и к полудню достигли места, где берег сворачивает к северу. Обрывистые скалы страны Син сменились более приветливыми видами; кое‑где я мог разглядеть пальмовые рощи, поля и виноградники, рыбачьи хижины и поселения из трех-четырех десятков домишек, которые тут именуются городами. Началась филистимская земля, казавшаяся после бесплодных гор и камней Сина обетованным краем. Но, если вспомнить Та-Кем, мою родину, могучую Реку, каменные громады храмов и древних усыпальниц, многолюдные города и высокое чистое небо, если вспомнить все это, понимаешь: здесь убожество и глушь, здесь стадо гусей – богатство, а грубая постройка из камня – дворец.

Феспий дремлет, Брюхо, мой раб, спит, уткнувшись носом в мешок с финиками. А вот гребцы в испарине, они ворчат, ругаются, щерят зубы. Харух, мой недоброжелатель, смотрит волком. Кормчий погоняет людей и в ответ на их ругань ревет быком: разленились, кал гиены!.. чтоб Сетх проткнул вас колом от глотки до задницы!.. гребите, пропойцы вонючие!.. чтоб Анубис вам кишки вывернул!.. ровнее гребите, или не будет вам в Доре пива и баб!.. Харух кривится. Он вовсе не против девок и пива, но заработать на них хотел бы как‑нибудь иначе. Ибо тяжел труд гребцов! Ворочают они весла под палящим солнцем, и нет у них времени передохнуть и сделать глоток воды.

Запах потных тел невыносим. Хорошо, что я на кормовом помосте – вонь немного относит ветром. Я смотрю на гребцов и думаю: воистину человек зарождается между мочой и калом и в дни свои глотает слезы и прах. Правда, гребцы не плачут, а скрипят зубами и дышат, будто загнанные лошади.

Зато плывем быстро. Мыс за мысом, бухта за бухтой уходят назад, берег становится все зеленее, пальмы и оливы все выше, в море все больше рыбачьих челнов. Но слышал я от Тхути, что сколько бы ни собирали здесь олив и фиников, ни ловили рыбы, ни разводили стад, а прокормиться не могут. Не могут без Та-Кем! Ибо за прибрежной полосой – горы и безводная пустыня, а реки, подобной Хапи, нет. Писец говорил, что большие реки есть на восходе, но странные – текут не с юга на север, как Хапи, а с севера на юг. Тех рек достигли воины Та-Кем, которых вел владыка Тутмос[40] – да будет он благополучен в Полях Иалу! – достигли их, удивились и назвали Перевернутыми Водами.

Корабль! Лицо Мангабата омрачилось; любит кормчий, когда в море нет ничего, кроме волн и дельфинов. Он зарычал на рулевых, приказывая держать подальше от берега, где течение сильнее. Мы плывем в его струях, а встречное судно идет против тока воды, идет медленно, на веслах, но может повернуть, поднять парус и ринуться за нами. Одна надежда, что его гребцы устали больше наших!

Феспий уже не дремлет – он вытянул из‑под настила свой увесистый сверток и взялся за ремни. Если корабль разбойничий, будет угощение злодеям, топор или меч из острой бронзы. Мангабат вооружился копьем, второе протягивает мне. Откуда‑то появились ножи и дротики; мореходы, не переставая грести, передают оружие друг другу. Гребут мощно, ровно, в полную силу, и теперь их не надо подгонять. Пот заливает глаза, тела и руки двигаются в едином ритме, рты раззявлены, и вырываются из них бульканье и хрипы.

Сжимая древко копья, я молюсь Амону. Только он знает, кого мы встретили – филистимцев, кефти, шекелеша, разбойных людей с Иси или мирный торговый корабль. Сердце мое сжимает страх, и не ведаю я, чего боюсь – собственной гибели или того, что придется ударить копьем человека. Уже не молод я годами и выпало мне всякое – проводил я на Запад мать и отца, познал женщину, родил детей и, стоя у храмовых врат, видел великих и малых, вел их к богу и шептал в ухо Херихору сказанное ими. Творил я хорошее и плохое, разное творил, только не убивал людей. Не мое это дело – дробить кости, сносить головы и тыкать в печень копьем.

Вероятно, Феспий ощутил мой ужас. Наклонился ко мне, прошептал: «Будет драка, прячься под настилом». Его тюк еще не развязан, он еще не прикоснулся к оружию. Сидит в свободной позе, тело расслаблено, но глаза не отрываются от чужого корабля.

Вздох облегчения. Судно проходит мимо, триста локтей до него, и ясно, что там торговые люди, такие же, как Мангабат и его корабельщики. «Из Тира идут, с пурпуром», – говорит кормчий и машет приветственно рукой. Встречные машут в ответ.

Не знаю, как догадался Мангабат, что корабль из Тира – мне он кажется точно таким же, как наш. На его палубе груз, упакованный в кожи. Видимо, пурпурная ткань, какую делают тиряне, извлекая краску из раковин. Тхути мне об этом рассказывал, говорил, что раковины добывают только у Тира, а как из них получается краска, это большой секрет. Море у берегов Джахи, в отличие от земли, богато, а люди тут хитроумные. Что и понятно – они живут ремеслом и торговлей.

Феспий убирает свой тюк, гребцы откладывают оружие и ворочают весла с ленцой. Кормчий орет на них, грозится, что в Доре медного кольца не получат[41]. Харух шипит ругательства сквозь зубы, но неразборчиво, и я не понимаю его речь. Брюхо, храпевший на мешках у моих ног, открыл глаза и тут же начал канючить – хочет пива или хотя бы воды.

Жарко. Гребцы обливаются потом. Мангабат смотрит на солнце, чешет в бороде и бурчит: в Доре будем после полудня. В небе какая‑то птица, но сияние ладьи Амона-Ра не позволяет ее разглядеть. Сокол?.. Может быть… Отчего бы и не сокол?.. Ведь нас ведет и защищает Амон…

* * *

Дор.

Бухта и причалы вдоль берега; причалы где из камня, где из бревен, а где просто вбитый в землю кол. В бухте с три десятка торговых кораблей и тьма лодок, но не рыбачьих; лодки шныряют туда-сюда, развозят товары. На берегу – толпа, и не скажешь, кого в ней больше, коз, ослов или людей, рослых ли филистимцев в полотняных туниках, уроженцев Хару и Джахи в одеждах из крашеной шерсти, хабиру в серых и бурых хламидах или каких‑то дикарей, облаченных в лохмотья и потертые шкуры. Филистимцы бород не носят, но головы не бреют, как в Та-Кем; прочие же бородаты и волосаты сверх меры и походят больше на обезьян и козлов, чем на людское племя. Много женщин, и все, несмотря на зной, закутаны в плотные балахоны – не поймешь, молоды они или стары, красивы или уродливы. Мелкие торговцы суетятся, шныряют в толпе, вопят, нахваливая плоды, лепешки или поддельные украшения, богатые выступают важно, по бокам у них рабы, сзади – человек с зонтом. Женщины семенят, тащат корзины, торгуются у прилавков и тележек с рыбой, маслом, фруктами. Филистимские воины в кожаных, с бронзовыми заклепками доспехах шагают широко, расталкивая покупающих и продающих; на лицах – презрение к суетливому сброду. Корабельщики дружно тянутся к харчевням, где, под тентами из парусины, продают пиво, хлеб, вино, оливки и жареную рыбу. Все эти люди гомонят на непонятных языках, козы блеют, скрипят колеса, шелестят одежды, и временами раздается протяжный вопль осла. Пыль, жара, столпотворение…

За причалами, складами и харчевнями – город. Вернее, то, что здесь называется городом: беспорядочное скопище глинобитных лачуг, над которыми торчат строения повыше – надо думать, храмы и жалкие дворцы местной знати. Там тоже пыль, жара и вонь и никакого благолепия. Не Фивы и даже не Танис! Я не очень представляю, кому принадлежит этот городишко – вроде бы филистимскому племени чакалов, но бородатых образин из Джахи и кочевников-хабиру тут больше, чем филистимлян. Однако князь, правитель Дора, чакал, земли к востоку филистимские, и там есть другие города, менее шумные и суетливые, чем этот. Так сказали Мангабат и Феспий. Феспию случалось тут бывать по делам владыки Таниса, а Мангабат торговал в Доре, обменивая зерно на изделия из бронзы и железа.

Но сейчас у него не имелось товаров для Дора, он должен разгрузить корабль в Библе, а главное, доставить меня к Закар-Баалу. В этом городке чакалов мы собирались взять воду и заночевать, так как в темное время любая гавань безопаснее, чем дикий берег. В городе князь и храм, а где храм и князь, там порядок. Во всяком случае, в Обеих Землях так, и в Джахи, очевидно, тоже. Без порядка не собрать налоги, и доход от торговли не получишь, и приношения богам будут скудны и редки. Словом, князья и жрецы любят порядок и понимают его так: плати – или ляжешь под палки.

Но князь князем, а осторожность не помешает. И потому Мангабат оставил на судне Элисара и Миркана, своих помощников, а с ними – четырех гребцов. Остальных отпустил, выдав по паре медных колец и приказав, чтобы шестеро пили в меру, явились, когда стемнеет, и охраняли ночью груз. Наш корабль стоял у каменной пристани, и это было особое место, только для кораблей владыки Несубанебджеда. Рядом находился постоялый двор – длинный сарай для товаров, крытый пальмовыми листьями, и харчевня с колодцем, откуда мореходы брали воду. Здесь я и расположился вместе с Мангабатом и Феспием. Бедер, правитель Дора, узнав о нашем прибытии, послал нам хлеб, вино и мясо, целую бычью ногу. После ночевки на голой земле и варева из чечевицы, свежий хлеб и мясо, зажаренное на вертеле, казались блюдом богов, а сарай, где можно было спать под крышей, мнился дворцом. Я отнес немного хлеба Брюху, который, как обычно, ночевал на корабле, вернулся в сарай, выпил вина и лег на циновку.

Уже смеркалось, с моря потянуло свежим ветром, торговый день закончился, люди разошлись. Наступила тишина, нарушаемая только плеском волн и перекличкой мореходов, охранявших свои корабли. Явились шестеро наших ночных стражей, шумные, веселые и пьяные. Сквозь наплывающий сон я слышал, как ругается кормчий, как велит им облить друг друга водой и отправляться на судно. Рядом тихо дышал Феспий, его голова лежала на тюке с оружием, под рукой сверкал бронзовый кинжал. В небе сияла луна, божественная владычица ночи, и чудилось мне, что лежу я в своем доме, и не Феспий у меня под боком, а дорогая моя Аснат или наложница Туа. А может, Нефрура, танцовщица из нашего храма, к которой я временами захаживал… Мужчинам простительны маленькие слабости.

* * *

Я пробудился утром от криков и проклятий кормчего. «Где Харух? – вопил он, – где этот краснозадый павиан? Где он, чтоб Исида на него помочилась?» Гребцы оправдывались, бурчали, что корабль цел, и с грузом тоже все в порядке, никакого ущерба, все корзины, мешки и горшки на месте. Похоже, наши охранники уснули‑таки ночью, а когда проснулись, было их не шестеро, а пятеро. Харух, мой ненавистник, исчез.

«Исчез так исчез, – подумал я. – Печали об этом не больше, чем о песке пустыни. Не больше, чем о дерьме осла, издохшего месяц назад».

С такой мыслью я поднялся и зашагал к кораблю.

Мореходы уже вернулись после ночной гулянки. Бороды встопорщены, на битых рожах – синяки, глаза, будто у снулой рыбы, и от всех несет кислым дешевым вином. Стоят, покачиваются… Удивительно, как можно упиться за два медных кольца! Однако стоят, хоть качаются, и готовы сесть на весла и поднять парус. Этот народ из приморских городов на диво крепок, когда касается выпивки.

Вместе с Феспием я взошел на помост. Брюхо, конечно, храпел, наполняя воздух пивными и прочими ветрами. Но что‑то еще добавлялось к этим запахам, что‑то знакомое и неприятное.

– Воняет, – произнес Феспий, морщась.

Я подумал, что Брюхо обмочился во сне, с ним такое бывало. Растолкал кушита, велел помыться. Корабельшики тоже полезли в море, чтобы выгнать хмель, и прихватили моего раба. Он визжал, отбивался. Брюхо вырос в жаркой сухой степи и воду не любит, тем более соленую, боится водяных чудовищ и какого‑то страшного духа, повелителя вод. По этой причине кушиты его племени моются редко, только в мелких ручьях, где нет ни духов, ни крокодилов.

Брюхо стащили с корабля, а вонь никуда не девалась. Определенно пахло мочой!

Сняв с плеч сверток с оружием, Феспий и полез под настил. Внезапно он замер в неудобной позе с выгнутой луком спиной, что‑то пробормотал и вытащил корзину с моими сокровищами. Корзина, собственно, являлась плетеным коробом с ремнями и крышкой – так, чтобы можно было носить на спине; внизу лежал кедровый ящичек, дом бога, сверху – ларец с пятью сосудами и мелким серебром, подаренным Танутамон.

Феспий с брезгливым видом откинул крышку.

Ларец исчез! А вонь стала еще заметнее!

На мгновение я ощутил вкус смерти на своих губах. Я не мог вздохнуть, будто красные лапы Сетха стиснули горло; сердце мое билось испуганной птицей в клетке ребер, перед глазами плыл туман, и печень наполнилась ядом. Я был подобен еще не умершему, но уже погребенному; более того, я был живым и недвижимым, из которого делают мумию, ибо тело мое терзали ножи и крючки парасхитов.

Ларец исчез! А корзина и дом бога были обильно политы мочой!

– Мангабат! Мангабат!

Казалось, я закричал, но крик был жалким – не крик, а хрип и писк. Кормчий, однако, услышал.

– Ты звал, Ун-Амун?

Оцепенение прошло, и Сетх отпустил мое горло.

– Где ларец с серебром и золотом? – спросил я, поворачиваясь к Мангабату. – Где сокровища Амона, которые я вез из Фив? Где дар твоей госпожи и благородных женщин Таниса? И где шакал Харух, свершивший кражу? Больше того, святотатство! Обмочил он дом бога, опоганил его, и за это приговорит его Осирис к яме, полной скорпионов и гадюк! И будет он проклят на том свете, а на этом настигнет его гнев владыки Таниса! Его и тебя!

Мангабат побледнел, но длилось это недолго, и краски жизни тотчас вернулись на его лицо. Как у любого торговца из Джахи, ум у него был изворотливый.

– Я не сторож твоему ларцу, – промолвил он. – Ты его стережешь, и твой раб охранял его ночью. Что грозишь ты мне гневом владыки нашего? Что ты спрашиваешь с меня? Спроси своего человека и накажи за нерадение! Он ведь спал, а не стерег!

Кормчий был прав – по крайней мере, в этом. Феспий, понявший раньше меня, кто первый виновник, уже тащил Брюхо на палубу, а за ними валили корабельщики. Не так много здесь было людей, и весть уже всех облетела: Харух украл сокровища, надругался над Амоном и исчез.

Мангабат и я стояли у испоганенной корзины, Феспий держал раба за волосы. Мореходы плотной группой окружали нас; впереди – те, что охраняли ночью корабль. Вид у них был смущенный. Что до Брюха, то он дрожал и обливался потом.

– Корзину из‑под настила не достать, пока ты лежишь рядом ней. Тебя оттащили в сторону, – сказал я, глядя в посеревшее лицо раба. – И ты ничего не почувствовал, кушитская вошь?

Брюхо повалился мне в ноги:

– Прости, хозяин… я сын гиены, внук свиньи… я был пьян, хозяин… пиво, много пива…

– Откуда оно взялось, жабий помет?

– Харух принес… добрый Харух… угощал меня… говорил, пей, кушит, в Доре густое пиво, не вода, как там у вас в Та-Кем… Пей! Я выпил и заснул… Прости, мой господин!

Гребцы подтвердили: у Харуха были два кувшина с пивом. Конечно, он слышал нытье моего раба и понял, что тот променяет на пиво все милости Амона. И вечером Харух не был пьян, как другие мореходы; дождался, когда они заснут, напоил кушита и похитил сокровища. Пусть бы взял он серебро и золото, пусть! Но святотатство, свершенное им, было гораздо ужаснее. Кажется, лишь я один это понимал; остальные, и Мангабат, и Элисар с Мирканом, и гребцы, гомонившие вокруг, толковали об украденных сосудах, о хитром мерзавце Харухе, о гневе Несубанебджеда и больше ни о чем. Только Феспий молчал и хмурился.

Наконец кормчий произнес:

– Мой корабль полон товаров. Я продам их в Библе и возмещу твою потерю, Ун-Амун. Наверное, господин наш Несубанебджед не станет за это гневаться.

Я покачал головой. Ничего по-настоящему ценного на судне не было, ни тонкого полотна, ни свитков папируса, ни кож, ни бронзовых изделий. Самое дорогое – вино из Каэнкема, но не очень много этого вина. Весь груз, зерно и финики, вино и масло, стоил пятнадцать или двадцать дебенов серебра. К тому же все это принадлежало владыке Таниса. Кто знает, разгневается он или нет?

– Надо идти к Бедеру, князю Дора, – посоветовал Феспий. – В его гавани случилась кража, ему и отвечать. Пусть шлет людей на поиски, и быстро!

Придется идти, молча согласился я. А вслух сказал:

– Сначала – долг перед богом. Мне нужно очистить его обитель и помолиться. Пусть принесут воды.

С этими словами я поднял корзину и сошел с корабля.

– Что делать с твоим рабом? – крикнул вслед мне кормчий.

– Двадцать палок по заднице. Но бейте не до крови, он мне еще пригодится.

Я начал обмывать корзину и ящик в морских волнах и продолжил это занятие, когда принесли кувшины с пресной водой. Я молился и слушал вопли Брюха. Другой хозяин велел бы запороть его насмерть, но это стало бы смертью невинного. Почти невинного! Ведь Брюхо всего лишь раб, а настоящий хранитель дома Амона – я, недостойный. И в том, что случилось, моя вина! Я должен был спать рядом с сокровищем и охранять его, не поддаваясь соблазнам твердой земли и обильной трапезы! Я, и только я!

Ко мне подошел Мангабат:

– Что ты сделаешь, Ун-Амун?

– Пойду к Бедеру, владыке Дора, – отозвался я. – Жди меня здесь, и пусть один из твоих помощников, Миркан или Элисар, не спускает глаз с корзины.

– Как прикажешь. Я должен тебе повиноваться.

Я открыл ящик и убедился, что зловонная влага не попала на статую. Кормчий при виде бога встал на колени и прижался лбом к мокрой гальке. Хоть он был сыном Джахи, но перед Амоном благоговел.

– Бог не разгневается на нас, Ун-Амун? Не нашлет бурю, болезнь или иное бедствие?

– Кому ведомы пути божества? – отозвался я. – Пока мы плыли из Таниса в Дор, бог защищал нас, слал попутный ветер, избавил от разбойников… Но я не уберег его от поругания и теперь не ведаю, чего нам ждать.

Мангабат вцепился пятерней в бороду и дернул раз-другой.

– Прости нас, великий Амон! Но разве ты, могучий и грозный, не мог уничтожить пса Харуха? Поразить вора немощью от пупка до колена? Чтобы отсохло у него то, что делает мужчину мужчиной?

– Амону виднее, когда и как наказывать, – молвил я. – Возможно, вор сейчас лежит в пыли и корчится от боли, точно раздавленный червяк. Но к князю Дора я все равно пойду.

– Не знаю, стоит ли, – с сомнением произнес Мангабат. – Хоть прислал этот князь нам вино и мясо, а все же он разбойник, как и другие филистимцы. Чтоб печень его протухла, а коршун выклевал глаза! Жадный! Я возил ему дары от владыки Таниса, чтобы не грабили в море наши суда с товарами. Он ненасытен, как гиена!

– Бог повелит, будешь говорить с гиеной, – ответил я, положив кедровый ящичек в корзину. Затем помолился, испрашивая у Амона если не милости, так хотя бы прощения, и отнес свое сокровище на место. Затем, как был вымокший, в измятом одеянии, направил свои стопы к тому месту, где пребывал правитель Дора.

ДОР ФИЛИСТИМСКИЙ. КНЯЗЬ

В этот ранний час толпа у кораблей была не очень многолюдной, и до городских ворот я добрался без помех – конечно, не считая запахов пота, рыбы, гниющих плодов и помета, которым щедро удобряли землю козы и ослы. За воротами из пожелтевших под солнцем досок начиналась улочка, вилявшая туда-сюда, как пьяный корабельщик. Тут в кучах мусора рылись псы и свиньи, глухие серые стены глинобитных домишек выглядели унылыми – ни яркий рисунок, ни барельеф, ни даже зеленая гирлянда не украшали их, только виднелись кое‑где пыльные листья пальм. Людей я не встретил, кроме голых грязных мальчишек, кидавшихся друг в друга сухим навозом. Но хоть встречных не случилось, чувство, что за мной следят, меня не покидало. Я поднял голову и встретился взглядом с закутанной в темное женщиной, сидевшей на плоской крыше; ее глаза были непроницаемы и темны, как ее одежды.

Улочка вывела меня на площадь, такую же пыльную и безлюдную. Здесь стояли два главных городских сооружения: храм филистимского бога и дворец владыки, напоминающий скорее небольшую крепость. Ничего не могу сказать, добротные постройки, хотя их камни были почти необработаны, а стены слегка кривоваты. Их явно сооружали с расчетом отбиться от врага, если такой заглянет в Дор, чтобы похитить пару ослов или корзину с рыбой. Перед святилищем я не обнаружил ни единого человека, зато у входа во дворец потели два филистимца в доспехах, с копьями и круглыми щитами. Один о чем‑то спросил меня, я сложил ладони перед грудью, поклонился и пробормотал почтительно: «Бедер». Страж кивнул и пристукнул древком копья – мол, проходи. Похоже, с князем здесь общались без церемоний.

«А мне как с ним говорить?..» – мелькнула мысль. Конечно, я поклонюсь хоть десять раз и даже встану на колени, но говорить‑то как?.. Филистимского я вообще не знал, а на языке корабельщиков из Джахи мог промолвить пару слов, да и те слова были руганью. Ругань помнилась лучше всего остального, ибо Мангабат и его мореходы приправляли бранью всякую речь. Человек не обеднеет, если будет говорить учтиво, но они определенно не слышали этой пословицы Та-Кем.

Откуда‑то возник служитель, тощий и одноглазый, и я снова произнес: «Бедер! Веди меня к князю Бедеру!» Не знаю, что он понял, но проводил куда нужно, в сад при дворце. Там росли три пальмы, гранатовое дерево и еще десяток других, мною никогда не виданных, с круглыми зелеными плодами[42]. Правитель Дора, крупный мужчина в довольно чистой тунике, с серебряными браслетами на предплечьях, сидел под гранатом и пил вино. Не из кубка пил, а прямо из кувшина.

Я встал перед ним, поклонился и вымолвил:

– Ун-Амун, посланец Херихора, верховного жреца в Фивах, и Несубанебджеда, владыки Таниса, приветствует тебя! Да будет с тобою, князь, милость Амона! Да продлит он твои дни!

Мне повезло – он знал речь моей родины и ответил, почти не коверкая слова:

– Египтянин! Редкий гость в моем доме, клянусь Зевсом! И что тебе нужно?

У него было лицо с резкими чертами и шрамом от удара меча на щеке. Глаза серые, непривычного цвета, и смотрел он на меня, как смотрит кошка на мышь. Шердан, разбойник! И хоть назвал он меня гостем, но не предложил вина.

– Так чего ты хочешь, египтянин?

– У меня похитили серебро и золото, золотой сосуд и четыре серебряных, и случилось это в твоей гавани, случилось прошлой ночью, – сказал я. – Отыщи эти сосуды! Не мое это сокровище, оно принадлежит Несубанебджеду, князю Таниса, и Херихору, моему господину, и другим знатным людям Та-Кем. А еще принадлежит владыкам Библа, Сидона и Тира и тебе, князь, тоже. Я послан за кедровыми бревнами для священной ладьи Амона и могу купить их в любом городе, где захотят продать. Могу в Библе, могу у тебя.

Я сказал так в надежде, что жадность Бедера взыграет и станет он с большей охотой искать украденное. Но князь лишь покосился на кувшин с вином и спросил:

– Кто похититель?

– Бежал мореход с моего корабля, сын шакала. Его зовут Харух.

– Хмм… Харух… имя не филистимское… – Бедер поднял кувшин, сделал несколько глотков – буль-буль! – утерся широкой ладонью и молвил: – Клянусь яйцами Зевса, египтянин! Не пойму, шутишь ли ты или речь твоя серьезна! Что ты пришел ко мне? Разве обокравший тебя из Дора? Нет! Разве он моего племени? Опять же нет! – Глотнув еще вина, он продолжил: – Был бы вор из моих людей, я бы его искал, а тебе возместил пропажу из своего достояния. Но этот Харух с твоего корабля, из твоей страны, и дело это между вами, а вовсе не мое.

– Но украли серебро и золото в твоей гавани! – в отчаянии выкрикнул я. – Здесь, в Доре!

– Потому, что ты привез сюда вора, – заметил князь с ухмылкой, не выпуская кувшина из рук. – Ты… как тебя?.. Ун-Амун?.. нехорошо поступил. У меня в Доре своих воров хватает, к чему мне еще египетские! И без них свербит в заднице, ибо проходимцев здесь, как блох у собаки! То налакаются пива и не заплатят, то девку обесчестят, то украдут козу у пастухов! Так что иди, египтянин, с глаз моих. Иди на свой корабль и попытай приятелей этого Харуха. Есть же у него приятели, а может, сообщники! Вырви у них печень. Я дозволяю!

Он не хотел искать Харуха и похищенное – возможно, он даже смеялся надо мной и признавал за Харухом право красть, лишь бы кража была ловкой, а вор не попался. Верно сказано: все разбойники и воры вышли из одной утробы, все они братья и помнят об этом.

Я ощутил холод в груди и поник головой, но тут вспомнились мне слова Херихора. А сказал мудрейший так: тот, с кем Амон, уже не просто мой гонец, а посланник бога… И тогда воззвал я в душе своей к Амону-Ра, а вслух произнес:

– Послан я за лесом для священной ладьи, и для того дано мне серебро и золото. И вот похищено достояние бога, а ты говоришь – не мое это дело! Хочешь навлечь его гнев? Знай же: тяжела длань Амона и дотянется она до каждого – и до похитителя, и до того, кто не желает вора искать!

Князь вздрогнул и уставился на меня помрачневшим взглядом. Мысли его были понятны: легко обидеть человека, сказав ему: иди! – а с богом так не получится. Бог обид не прощает, и бог быстр – пальцем шевельнет, слюной подавишься, и понесут бездыханного к парасхитам… Судя по лицу Бедера, такой конец его не радовал.

– Хмм… – промолвил он и глотнул из кувшина – буль-буль! Потом заглянул в него, снова глотнул для бодрости и сказал: – Амон – великий бог! – Буль, буль. – Я его почитаю, и ссориться нам незачем. – Буль-буль. – Раз о его сокровище речь, я, конечно, должен… – Буль-буль. – Должен послать воинов на все дороги. Пять сосудов, говоришь? Большие?

– Половина локтя, князь.

– В одежде их не спрячешь. Велю… – Буль-буль. – Велю обыскивать всех, кто с мешками и торбами. Всех, кто рожей похож на сидонцев, тирян и жуликов из Библа… А заодно на иудеев.

– Харух точно не иудей, – заметил я. – Кажется, он из Сидона.

– Иудеи все равно виноваты. – Буль-буль. – Иди, египтянин, и жди! Амон – великий бог… Я пошлю воинов… – Буль-буль.

Вино кончилось, а с ним – и наша беседа.

* * *

Я вернулся на корабль и ждал девять дней. Спутники мои проводили это время по‑разному. Феспий большей частью спал, сообщив, что такова его привычка: воин спит, служба идет. Корабельщики играли в кости, охраняли судно в свой черед, шатались в толпе, собиравшейся всякий день на берегу, и к ночи неизменно были пьяны, хотя ни у кого уже не осталось медного кольца или какой‑либо вещи для обмена на вино и пиво. Но каждый мореход обладает этой таинственной способностью – найти выпивку даром, за счет приятелей, соплеменников и даже гулящих девок. Я думаю, они торговали длинными своими языками, а главной новостью, стоившей кружки вина, был рассказ о египтянине, которого обокрали в гавани Дора. Сначала украли ларец с серебром и золотом, потом сундук весом с быка, а потом египтянина еще и зарезали. Такими байками полнился Дор, и я это точно знаю: многие подходили к кораблю, глядели на меня и удивлялись, что я жив.

Что до Мангабата, то он мрачнел день ото дня. Когда гребцы не трудятся, а лишь едят и пьют, это прямой убыток, и задержка тоже угнетала кормчего – он получал долю от торговли, а здесь тот в прибыли, кто торгует быстро. Пока мы маялись в Доре, сюда зашли три корабля из Таниса, зашли и ушли, чтобы доставить в Тир, Сидон и Библ зерно, вино и финики. Ушли, а мы остались, ибо владыка Дора не присылал за мной людей с добрыми вестями, и с худыми тоже никого не присылал. Так что угрюмый вид Мангабата был понятен. Наверняка он не раз проклял тот день, когда отправился в плавание по воле Амона, с его посланцем на борту.

Я проводил время в раздумьях и молитве, свершая ежедневно очистительные обряды над корзиной и кедровым ящиком. Сомнения мучили меня, тревога сжимала сердце. Прежде я был уверен, что странствую не под парусом, а под божественным покровительством, а значит, путь мой будет легок, дела пойдут успешно и завершатся в скором времени. Так и должно было произойти, и все знамения это подтверждали! Разве не было море спокойным, а ветер – попутным? Разве не разминулись мы с шерданами? Разве не прибыли счастливо в Дор? И разве не послал Амон мне знак, сокола-Гора?.. Видя все это, я рассчитывал, что вернусь через месяц в Танис и скажу, подобно мореходам древности: спущен парус, сложены весла, вбит причальный столб и брошен канат; вот и достигли мы земель Та-Кем, благословленных богами! Но теперь…

Теперь я был лишен милости Амона-Ра, а потому предвидел, что мои скитания будут долгими, полными всяческих бед. Иначе и быть не могло – ведь не сберег я дом бога от поругания! И как бы ни наказал Амон проклятого Харуха, меня он накажет тоже. С кривой усмешкой я подумал, что легче всех отделался мой раб – двадцать палок по заднице и купание в морской воде, чтобы соль прижгла раны. Моя кара будет тяжелее, и она уже началась – я страшился и мучился от неизвестности. Кто знает, что приуготовил мне Амон, великий, лучезарный!

Но предаваться унынию – значит гневить его еще больше. Не упадут кедры сами собой, не приплывут в Та-Кем, не станут баркой без моих трудов. Так что обязан я вернуть сокровища и плыть в Библ, плыть не пустым, ибо без золота и серебра что я скажу Закар-Баалу?.. И я молился и ждал, ждал и молился, но когда прошли девять дней, терпение мое истощилось. Омыл я тело свое, облачился в одеяние, в каком ходят к владыкам, подвязал сандалии и укрепил свой дух. Надежда на князя Дора была слабая, но вдруг… Как говорится, одноногий не станет ломать свой костыль.

Заметив мои сборы, Феспий принялся развязывать свой тяжелый тюк. Едва он ослабил ремни, загремел металл, а когда раскрылся его плащ, в котором было спрятано оружие, сверкнула золотом бронза и замерцало холодным серебром железо. Натянул Феспий доспехи, опоясался широким поясом, прикрепил наручи и поножи, подвесил меч с редкостным железным лезвием, заткнул за пояс кинжал, а в руки взял секиру. Потом пристроил шлем на голове, шлем, внушавший ужас, ибо закрывал он все лицо, кроме глаз и губ; надвинул он этот шлем и сразу сделался выше на три ладони. Его снаряжение было не таким, как у наших воинов, а таким, как у народов моря, грозным, сверкающим и тяжелым, но казалось, что доспехи Феспия не тяготят. Выглядел он великолепно, словно изваяние воинственного бога.

– Желаешь пойти со мной? – спросил я.

– Да. Не встречался я с князем Бедером, лишь имя знаю, но слышал – тот еще мошенник. Один ты с ним не совладаешь.

Я благодарно сложил руки перед грудью, и мы отправились во дворец.

В доспехе Феспий словно стал другим. Он очень ловок, и хотя двигается быстро, но никого не задевает, не толкает людей и повадкой более всего похож на леопарда. Но теперь со мною шел не леопард, а лев, шел неторопливо, в грозном своем величии, позванивая клинком о бляхи пояса, покачивая секирой, сверкая железом и бронзой. Народ расступался перед ним, а кто не успел, тех Феспий отталкивал локтем или древком топора. Дети, женщины и ослы его пугались – непривычно было им видеть ужасный шлем с гребнем из конского волоса. У воинов-филистимцев доспехи и шлемы попроще, из кожи с медными накладками, так что и они взирали на Феспия с почтением. А куда глядел он сам, не определишь, только блестят в прорези глаза и кажется, что взгляд их жалит, как острая бронза.

Мы добрались до ворот, прошли знакомой мне улочкой и миновали площадь. «Хайре!» – небрежно бросил Феспий дворцовым стражам и, не дожидаясь ответа, переступил порог. Тощий кривой слуга уже торопился к нам, чтобы провести к князю.

Князь сидел там же, где я его оставил, в саду под гранатовым деревом. Рядом стояли опорожненные кувшины, туника Бедера была в винных пятнах и выглядела не такой чистой, как в первый раз. Да и взор князя был мутноват, словно пил он без передышки все девять дней.

Приветствовав Бедера поклоном, я промолвил:

– Вижу, ты не нашел мое серебро. Что ж, так, наверное, угодно Амону! Не хочет бог, чтобы ты ему послужил! Но скажи мне, владыка, люди твои искали вора? И если искали, то в каких городах и на каких дорогах?

Тут я заметил, что князь меня не слушает, а уставился на Феспия. Разглядывает его от султана на шлеме до бронзовых поножей и сандалий. Смотрит пристально и даже с опаской, будто прикидывая: а не взмахнет ли этот воин секирой и не снесет ли князю голову?..

Наконец Бедер закончил осмотр и ткнул пальцем в Феспия:

– Ты кто таков?

Я не успел ответить – Феспий представился сам:

– Феспий, сын Алфея, из Лакедемона. Служу танисскому правителю. А ты кто, винный бурдюк?

Брови владыки Дора полезли вверх, щеки побагровели. Он глубоко втянул воздух, ощерился и произнес:

– Знай свое место, наемник! В этом городе я – князь!

– Не вижу князя, вижу пьяного барана, – отозвался Феспий. Шлем приглушал его голос, и потому чудилось, что звук идет как бы из глубокого колодца. – И что делал этот баран? Искал украденное или пьянствовал все девять дней?

Бедер внезапно успокоился. Только стиснутые кулаки выдавали его ярость.

– Сейчас я позову стражей, – медленно вымолвил он. – Позову моих воинов, и – клянусь Зевсом! – через недолгое время твоя голова будет красоваться на копье. А рядом – башка египтянина.

День был жаркий, но я почувствовал озноб. Лягушки с холодными лапками резвились на моей спине, колени тряслись, и я едва удержался, чтобы не пасть на землю.

Феспий ответил, покачивая секиру. Ответил так, будто прогудела боевая труба:

– Когда прибегут воины, я уже буду разглядывать твою печень. Потом убью твоих стражей. Потом пройдусь по дворцу, убью твоих детей и женщин. Псы у тебя есть? Их я тоже убью.

– Думаешь, легко добраться до моей печени, сын Алфея? – спросил князь, вытаскивая из‑под седалища кинжал длиною в локоть. – Думаешь, это у тебя получится?

– Не сомневаюсь, – откликнулся Феспий и метнул секиру в древесный ствол – точь‑в‑точь над теменем князя. Тот ухватил рукоять топора, попытался выдернуть, но не получилось.

– Хороший бросок для козлины-наемника, – пробурчал Бедер и заговорил на неведомом мне языке – очевидно, то был филистимский, одно из наречий народов моря. Феспий ответил, и некоторое время они обменивались непонятными фразами. Похоже, продолжали оскорблять друг друга, поминая Зевса и других своих богов, делая неприличные жесты и хватаясь то за кинжал, то за рукоять меча.

Танец холодных лягушек на моей спине прекратился, ноги перестали дрожать. Солнце-Ра согрело мои кости, я был спокоен, и было мне понятно, что наблюдаю я не смертельную ссору, а некий ритуал, который лишь в самом крайнем случае мог завершиться пролитием крови. Здесь, в этом убогом дворце, встретились соплеменники, князь Бедер и Феспий, но не тот Феспий, что воспринял в Танисе приличные манеры, а Феспий из Лакедемона, где, по словам писца Тхути, мужчин обучали только дракам с самого младенческого возраста. Встретились братцы-разбойники и теперь грозят друг другу кулаками и оружием, пробуют на зуб, покусывают, ибо таков у них обычай. Дикий и странный, но что тут сделаешь! В пустыне не поучают ливийцев, детей песка.

Наконец Бедер ухмыльнулся, почесал спину острием кинжала и спросил на языке Та-Кем:

– Вина хочешь, сын Алфея?

– Давай, – промолвил Феспий и выдрал свою секиру из древесного ствола.

Князь приподнялся, заглянул в кувшины, бормоча: «Что‑то еще оставалось… не мог я все вылакать… не мог, яйцами Зевса клянусь…» Обнаружив еще не пустой кувшин, он протянул его Феспию. Тот капнул вина на землю, глотнул, поморщился, но все же допил до конца.

– Кислое у тебя вино, Дорион… кислое, как блевотина Анубиса… Ну ладно! С паршивой овцы хоть шерсти клок… – Феспий опустил кувшин на землю. – Так что там у нас с поисками вора и сокровищ? Что нашел, пресветлый князь?

– Все обыскали, все дороги, хлева и виноградники, – промолвил Бедер с печальным вздохом. – Ни сокровищ, ни вора! Утек! Должно быть, ловкий малый… Ничего не нашли, зато я могу дать совет.

Пришла пора вмешаться.

– Советы не звенят, – заметил я. – Не похожи советы на серебро и золото, так что…

– Молчи, египтянин! Как тебя?.. Ун-Амун?.. Молчи и слушай мои слова! – рявкнул правитель Дора. Он поднял руку с вытянутым пальцем и покачал ею из стороны в сторону. – Не простой совет тебе дам, а княжеский! Хочешь вернуть то, что у тебя украли, делай так, как я говорю! Выбери другой корабль, судно с богатыми торговцами, и отправляйся с ними в путь. А в море ты захватишь их достояние, все серебро и золото, что есть у них, и скажешь: буду держать ваше у себя, пока не найдете мое! Пусть те торговцы отыщут вора и вернут тебе золотой сосуд и четыре серебряных, а если ты потратишь их богатства, пусть оставят сосуды себе. Ну, а не отыщут, окажутся в убытке. Но это их дело, а не твое!

От этого совета пришел я в полное изумление, ведь не княжеский он был, а разбойничий. И, поразмыслив недолгое время, произнес:

– Ты предлагаешь мне ограбить чужих торговцев?

– Именно чужих, – сказал Бедер. – Вряд ли правитель Таниса обрадуется, если ты выберешь его корабль. Но есть и другие, из Тира, Сидона, Библа и Арада. Их тут как пчел на кувшине с медом! Выбирай!

– Однако грабеж – плохое деяние! – возразил я. – Не богоугодное!

Князь хищно усмехнулся:

– Плохое, если желаешь обогатиться и набить свою казну. Но твои сокровища принадлежали Амону, и ради него ты отнимешь богатства торговцев. Для святого дела отнимешь! Думаю, те торговцы будут просто счастливы, а если начнут возражать, ты им напомни, что тяжела длань Амона и дотянется она до каждого, до похитителя и до тех, кто не желает вора искать. А тебя бог простит. Ясно?

«Совсем не ясно, – подумал я, – то ли князь издевается надо мной, то ли говорит всерьез». Я бросил взгляд на Феспия, но увидел лишь плотно сжатые губы, крепкий подбородок и блестящие глаза; остальное скрывала бронза шлема. Мой спутник молчал, и я не мог понять, как он относится к княжеским советам.

– Ты сказал: отнять богатства у торговцев… А вдруг не устрашит их гнев Амона? И как тогда мне это сделать? Чем пригрозить? – Я простер руки к солнечной ладье Ра и воскликнул: – Видит Амон, нет у меня оружия, и во все дни не сжимали пальцы мои меч и секиру! Возьму я чужое серебро, а торговцы и корабельщики схватят меня и сбросят в море!

– Не сбросят, – нарушил молчание Феспий. И грохнул обухом секиры о бронзовую пластину пояса.

Князь Дора расхохотался. А отсмеявшись, вытянул к Феспию руку и сказал:

– Вот, египтянин, твой меч, вот твоя секира! Могу еще и копье подарить! Дабы трусливые торговцы и их корабельщики слова поперек не вякнули! А кто вякнет, станет кормом для рыб. Так, сын Алфея?

– Так, – прогудело из‑под шлема.

– Тогда идите и делайте, как я сказал. Только не с кораблем, что стоит в моей гавани или выйдет из нее в море. Мне худая слава не нужна! Да и вряд ли найдется здесь подходящее судно – кораблей в Доре немного и товары на них бедные. А вот Тир – другое дело!

С тем мы и ушли.

Посреди извилистой улицы, что вела к воротам, копались в груде помоев собаки и свиньи. Обогнув их, Феспий остановился, снял высокий шлем, вытер со лба испарину и произнес:

– Хороший совет дал Бедер. Правильный! Ради Амона не грех распотрошить торговцев. Только ты, Ун-Амун, в Тире не ошибись, найди корабль с богатым грузом. В этом я тебе не помощник.

– Почему в Тире? – спросил я. – Почему князь так сказал, а ты повторяешь?

– Потому, что в Тире больше кораблей и торговля богаче, а князю это не нравится. Завидует он и желает, чтобы не про него худая слава шла, а про Тир. – Феспий задумчиво уставился на свиней и псов. – Мог бы, так утопил бы этот Тир в свином дерьме! А заодно Библ, Сидон и Арад… Тогда возвысился бы Дор, торговал бы с Танисом и с купцами из северных земель, что называют у вас Сати. Другой был бы дворец у этого бурдюка с вином и другой город!

Феспий смолк и плюнул на кучу помоев, будто весь Дор оплевал, ничтожный и грязный.

Мы зашагали к воротам, выбрались из города и вскоре были у причалов. Наше судно охраняли пятеро гребцов под командой Элисара. Мангабат расположился в харчевне, в тени крытого пальмовым листом сарая, ел лепешку с жареной рыбой и запивал пивом. Брюхо дремал под кормовым настилом, обхватив обеими руками корзину с кедровым ящичком. Элисар и его гребцы метали кости; ничего ценного у них не было, а потому проигравшему отвешивали пару оплеух.

– Созывай людей, поднимай парус, плывем в Тир, – сказал я Мангабату. – Князь не нашел вора, зато Амон по‑прежнему с нами во всей своей силе и могуществе. Значит, путь наш будет благополучен.

Хоть молвил я такие слова, но сам не был уверен в обещанном благополучии.

СТРАНА ДЖАХИ. ТИР

Недолго плыть до Тира, когда помогают течение, парус и весла, и были мы там к вечеру этого дня. Но не могу сказать, что нам сопутствовала удача. Скорее, наоборот: двое гребцов, поевших в Доре тухлой рыбы, маялись животами, пьяный корабельщик свалился в море и исчез в волнах, налетели какие‑то морские птицы и обгадили палубу и мешки с зерном и финиками. Вдобавок Миркан, правивший кораблем, взял слишком близко к берегу, и мы едва не налетели на подводную скалу, отделавшись сломанными веслами. Должно быть, в брюхе у Миркана весело плескалось пиво, и забыл он, что здешние воды коварны и хватает в них мелких островков и невидимых глазу камней и отмелей под волнами.

Мангабат ругался и проклинал сидевших на веслах вшивых ублюдков и краснозадых обезьян, а я не знал, что думать. Возможно, наши корабельщики слишком обленились в Доре, слишком много выпили пива и дрянного вина, но вдруг все эти несчастья – божье знамение? Знак того, что разгневанный Амон покинул нас, отдав на волю ветра, волн и коварства людей? Что бог уже не ведет нас к цели, что он отвернулся от меня и моих спутников? Похоже на то! Один погибший, двое недужных, сломанные весла, а вместо сокола-Гора – стая мерзких птиц… Только шердан еще не хватает!

Но Амон нас пожалел или просто отвел свой гневный взор, так что разбойников мы не встретили и на вечерней заре вошли в Южную гавань Тира, называемую также Египетской.

Раньше, чем я успел разглядеть город, ладья Амона-Ра покинула небо, исчезнув в морских волнах на западе. Только высокие зубчатые стены с башнями встали предо мной в последних солнечных лучах, только эти стены и множество кораблей, одни – у каменных пирсов, другие – на водах гавани, третьи – у ограждавших ее дамб. Но и этого хватило, чтобы понять: Тир – не убогий город князя Бедера. Впрочем, и не Фивы; храм, в котором я служу, не меньше Тира с его гаванями.

Мы заночевали на корабле, а утром обнаружилось, что трое гребцов, родом тиряне, исчезли. Мангабат помрачнел и, когда мы ступили на каменные плиты пристани, отозвал меня подальше от судна. Затем, упершись взглядом в землю, молвил:

– Люди боятся, Ун-Амун. Еще в Доре эти обезьяны поговаривали, что бог Египта может мстить за кражу и совершенное нечестие. Теперь они в этом уверены: Адгарбал поскользнулся и пошел ко дну, Софер и Асур недужны, три весла сломаны, и Миркан чуть не разбил корабль. Да еще эти птицы… – Кормчий поскреб в бороде. – Плохое знамение, очень плохое! Боюсь, этот жабий помет разбежится… Кто тогда будет грести и натягивать парус?

– Чего ты хочешь? – спросил я, заметив, что мореходы не пошли в город, а столпились у судна. Похоже, они ждали, чем кончится наш разговор.

– Ну… я думаю… думаю… – Мангабат спрятал глаза за тяжелыми веками. – Если один бог гневен, надо бить поклоны другому. Тут, в Тире, святилище Мелькарта… Мы могли бы помолиться в нем, принести жертву, просить о заступничестве…

Я покачал головой:

– Ты не понимаешь, Мангабат. Этот Мелькарт перед Амоном, как трава перед быком, как пыль перед ветром. Если Амон гневен, другие боги не защитят.

– Тогда отведи гнев бога жертвами и молитвами! – воскликнул кормчий, вцепившись в бороду. – Кто это может сделать, кроме тебя, Ун-Амун? Ты служил в его храме в Фивах, и ты знаешь, как…

– Сколько стоит песок пустыни? – прервал я его. – Такова цена моим молитвам! Бог меня не слышит! – Дыхание мое пресеклось, но, собрав все силы, я продолжил: – Не на вас гневается Амон, а на меня. Конечно, непотребство свершил Харух, но я недосмотрел, и в том моя вина. Я ухожу, Мангабат. Я, мой раб и Феспий поплывем в Библ на другом корабле, дабы не навлекать на вас кару Амона.

Кормчий вздохнул с облегчением. Вероятно, мое решение казалось Мангабату благородным, ведь я не говорил ему про совет Бедера. Он потоптался на месте, затем произнес:

– Ты добр, Ун-Амун, и я желаю, чтобы бог вернул тебе милость. По другую сторону города есть гавань, называемая Северной, и в Библ лучше плыть оттуда. Я прикажу двум бездельникам, чтобы перенесли твои вещи.

Так я покинул Мангабата и его корабль. Гребцы взвалили на спины сложенный шатер и мешок с моим имуществом, Брюхо взял небольшой запас еды, Феспий – свое оружие и доспехи, а я – корзину с домом бога. Пробравшись сквозь толпу мореходов и торговцев, мы миновали площадь у гавани и вошли в городские ворота.

За зубчатой стеной с башнями тянулась улица, ведущая на север, не очень длинная – может быть, в тысячу локтей. Но улица эта была в Тире главной, так как соединяла две гавани, и стояли вдоль нее дома богатых и знатных мужей, и храм Мелькарта, и другие храмы, и дворец правителя, и лучшие лавки, и мастерские самых искусных ремесленников. Но какой тесной и узкой выглядела эта улица! Два груженых осла еще могли разойтись, а вот повозкам не проехать. Улочка была забита людьми, и в первые мгновения мне показалось, что все они кричат: вопили, зазывая в свои лавки, торговцы, орали водоносы и разносчики сладостей, визжали мальчишки, хрипло каркали городские стражи, помахивая дубинками, покупающие и продающие торговались во весь голос, и к этому, конечно, добавлялся топот, звон металла и рев ослов. А кроме того, масса запахов еды и пота, навоза и мочи, пыли и свежевыделанных кож. Эта вонь почти заглушала ароматы моря, хотя улочка продувалась ветром из конца в конец.

От главной улицы отходили проходы поменьше, такие тесные, что, раскинув руки, можно было коснуться стен домов. Кое-где виднелись щели – в них я мог бы протиснуться разве что боком, сняв со спины корзину. Дома в этом человеческом муравейнике строили, как в Та-Кем, из камня и кирпича, но мне они казались удивительными, очень узкими и высокими, в три, четыре и пять ярусов. Маленькие квадратные окна – только на верхних этажах, и там же – небольшие галереи, подпираемые колоннами в форме пальм. Внизу – довольно широкие проемы, входы в лавки и мастерские, в харчевни и веселые дома, торгующие женщинами, в каморки, где сидели писцы, лекари и менялы, звеневшие серебряными слитками. Нигде ни дерева, ни цветка, ни водоема, зато повсюду шум и гам и столько людей, что руку между ними не просунешь. Мужчины приземисты, смуглы и бородаты, женщины закутаны в шерсть и полотно, и все орут и пахнут… В царстве Осириса, там, где карают за грехи, страшнее быть не может!

Я знал, в чем причина такой тесноты. Тир стоит на островке[43], в двух тысячах локтей от берега, и этот остров можно обойти быстрее, чем выпить кувшин вина. А народа здесь множество, торговля большая, и к тому же славен Тир различными ремеслами. Видел я, что делают здесь резную мебель и чеканные сосуды, чаши и кувшины из стекла, ожерелья и другие украшения, одежду и всевозможные ткани. Красят их пурпуром, добываемым из раковин[44], а промысел этот требует ныряльщиков, и тех, кто готовит краску, и тех, кто прядет и ткет и умеет придать тканям пурпурный или алый оттенок. Так много людей на этом островке, что умерли бы они в пять дней от голода и жажды, если бы не лодки и суда, которые везут зерно и мясо, рыбу и плоды и даже воду для питья.

С трудом мы протолкались через это скопище и вышли к Северной гавани, тоже забитой кораблями. Ветер внезапно переменился, и на меня пахнуло жутким смрадом, будто от горы гнилого мяса. Я задохнулся, Брюхо взвыл, и даже ко всему привычный Феспий зажал ладонью ноздри. Но гребцы, тащившие шатер и мешок, даже не поморщились. Один ухмыльнулся, другой пояснил:

– Ракушки гниют. Дорог пурпур, а без вони его не сделаешь.

Они сгрузили мое имущество на каменные плиты у воды и исчезли. Должно быть, радовались, что больше нет с ними Ун-Амуна, навлекшего божеский гнев.

Ветер, к счастью, изменился, и мы отдышались. Потом Феспий снял с плеча свой тюк, окинул взглядом гавань и сказал:

– Выбирай! И торопись, ибо пахнет здесь хуже, чем от тысячи непогребенных трупов.

Легко сказать, выбирай! Кораблей – что лягушек в пруду, и больших, и малых, и суетится рядом с ними тьма народа: нагружают и разгружают, чинят канаты и паруса, орут, ругаются, торгуются, тащат корзины с рыбой, мешки с плодами и зерном, живых овец и коз, птицу в клетках… Ясно, что одни приплыли в Тир, другие собираются отчалить, и пойдут эти суда на север, в Библ и Арад, – ибо куда еще плыть из Северной гавани?.. Несложно добраться в Библ, но вот на каком корабле! Шуршит в мешках зерно, блеют козы, плещется масло, а звона серебра и золота не слышно… Где они есть, где прячет их хитрый торговец? Выберешь корабль, а там, как было у Мангабата, обычный груз да сотня медных колец на пиво корабельщикам…

Я разглядывал мачты и палубы, мешки и корзины, грузчиков, гребцов и кормчих, и постепенно людское коловращение, хаос и суета обретали некий смысл. В дальнем конце гавани покачивались на волнах боевые корабли тирян, узкие и длинные, с двумя десятками весел по каждому борту; на палубных настилах сидели, скрестив ноги, воины, и я видел, как поблескивают острия копий и медные бляхи на щитах. Ближе к нам, у пристаней и молов, стояли торговые корабли, такие же, как судно у Мангабата, широкие и вместительные; их груз состоял из кож и тканей, скота и огромных кувшинов с маслом и вином, корзин с плодами и тому подобных товаров, что не столь уж драгоценны, но занимают много места. На таких кораблях – если простит меня Амон! – я повезу кедровые бревна в Танис, а там их перегрузят на речные барки и отправят в Фивы… И я вернусь домой, вернусь в святилище к мудрому Херихору, вернусь к своим детям и женщинам…

Но что мечтать о пустом? Верно сказано: не стоит тащить песок в пустыню и поливать медом финик!

Подумав об этом, я снова осмотрел гавань. Кроме больших кораблей были в ней суда помельче, не такие широкие и круглобокие, но тоже ходившие под парусом и на веслах. Один такой кораблик как раз двинулся в путь и плыл сейчас к выходу из гавани; в мерном ритме мелькали весла, парус полнился ветром, и мне показалось, что легкое суденышко идет быстрее, чем корабль Мангабата. Какой на нем груз? Наверняка не масло, зерно и финики, а нечто более изысканное, более дорогое… Чаши и сосуды из серебра и бронзы?.. Золотые украшения?.. Одежды из пурпурной ткани?.. Небесный камень бирюза?.. Такой товар стал бы мне желанной добычей!

На миг я устыдился – я, привратник храма Амона, гляжу разбойничьим взором на корабли и выбираю, кого ограбить! Знал бы об этом мой господин Херихор, не посмотрел бы на заслуги и года, и палка его сплясала бы на моей спине! Это с одной стороны, а с другой, на что не пойдешь ради славы Амона…

Заскулил Брюхо – жарко ему, и пить хочется, и есть, и воняет опять преотвратно… У городских врат дымились очаги харчевни, и я сказал Феспию, что осматривать гавань можно и оттуда, а заодно перекусить – у меня в мешке были кольца на мелкие расходы, пять серебряных и десяток медных. Мы перебрались на циновку, ближе к пиву, лепешкам и жареной рыбе, а Брюхо, стеная и кряхтя, перетащил туда наше имущество.

Нам принесли еду и большой кувшин с пивом. Феспий обмакнул лепешку в острый соус, откусил, прожевал и молвил:

– Здесь много людей и кораблей, Ун-Амун. Трудно выбрать подходящий.

Это не было вопросом – скорее, напоминанием. Возможно, подсказкой, так как после слов Феспия подумалось мне, что в людях я разбираюсь лучше, чем в кораблях. Как я уже говорил, такое искусство необходимо привратнику, дабы львов проводить с поклонами, а овец – с хлыстом и палкой. Здесь, рядом с гаванью, тоже были свои львы и овцы, а кроме них – хитрые юркие шакалы.

Я отхлебнул пива и, не глядя больше на корабли, принялся рассматривать людей, толпившихся на пристанях. Большей частью это были корабельщики и грузчики, полуголые, приземистые, потные, с растрепанными бородами – словом, точно такие же, как мореходы Мангабата. Кто таскал мешки и корзины, кто готовился отплыть, устраиваясь на скамьях гребцов, кто орал песни, сидя за кружкой вина, кого уже сморило – эти храпели в тени, задрав бороды к небу. Торговцы, окруженные слугами, неторопливо и важно прохаживались в толпе, стояли у судов и складов, наблюдая за грузом, о чем‑то толковали со своими кормчими. Их бороды были ухожены и заплетены в косички, яркие цветные одежды спадали до самой земли, голоса звучали уверенно и громко. Были еще нищие и мальчишки, водоносы и погонщики ослов, содержатели харчевен и воины у городских ворот, даже пара жрецов, возносивших молитвы у большого судна. Должно быть, этот корабль плыл в далекие страны, а потому нуждался в особой милости Мелькарта.

Но был тут и другой народец. Повсюду, у кораблей и причалов, у харчевен и складов, шныряли хитроглазые молодчики, одетые небогато, но все же не в такое рванье, как мореходы. Многие из них крутились около торговцев, что‑то предлагали, о чем‑то спрашивали, а временами пускались бегом в город или к только причалившему судну. «Не купцы, не мореходы и не воры, – подумал я. – Кто же тогда?..» – и тут же заметил, что один хитроглазый кружит у нашей циновки. Возможно, его привлекали запахи пива и рыбы.

Наконец он подошел и, склонив голову, представился на языке Та-Кем:

– Хирам, посредник. Да будет с вами милость Мелькарта и Баала, чужестранцы! Вижу, вы из Египта?

Догадаться об этом было легко – наши белые одежды так непохожи на цветное платье Джахи, как лен непохож на тяжелую шерсть.

– Садись, добрый человек, – сказал я. – Садись и выпей пива. День сегодня жаркий.

Приглашать еще раз не пришлось – Хирам быстро опустился на циновку и присосался к кувшину. Брюхо возмущенно всплеснул руками. Допивать остатки было его привилегией.

– Принеси еще кувшин, – велел я рабу, протягивая Хираму лепешку. Она исчезла скорее, чем голубь клюет зерно.

– Благодарствую, господин, – произнес хитроглазый и повторил: – Я Хирам, посредник. Готов тебе служить.

– Хирам… – с усмешкой протянул Феспий. – Значит, Хирам… Княжеское имя!

– Матушка моя думала, что я выйду в настоящие князья, – сообщил Хирам. – Не получилось, но я не жалею, ибо в своем ремесле я – князь. Не то что эти недоумки. – Он ткнул пальцем в пробегавших мимо хитроглазых. – Такой посредник, как Хирам из Тира, – только для египетских господ.

– И чем же ты занимаешься? – спросил я.

– Оказываю помощь в разных делах и – видит Баал! – беру за услуги совсем немного. Возможно, ты хочешь что‑то купить, или продать, или встретиться с нашим владыкой Уретом либо другими знатными людьми… Возможно, ты путешествуешь и ищешь надежного кормчего и прочное судно… Или тебе нужна женщина, а может, красивый нежный мальчик… Говори, и желание сердца твоего исполнится! И стоить это будет маленький кусочек серебра.

– Не серебра, а меди, – произнес Феспий. – Дай, Ун-Амун, одно кольцо этому мошеннику. Одно кольцо и пиво, а там посмотрим.

– Как пожелают господа, – согласился Хирам и протянул руку к кувшину.

Я задавал вопросы, он отвечал, и между глотками пива поведал нам о торговцах Тира, их кораблях и богатствах, женах и наложницах, пороках и пристрастиях, их городских домах и усадьбах на большой земле, о том, кто из них стар, кто молод, кто жаден и злобен, кто отличается мотовством, кто в чести у владыки Урета, к кому тот склоняет ухо свое, а кого не жалует. Что сказать об этих людях, цвете Тира?.. Ловкачи и хитрецы, скупцы, стяжатели и развратники, не львы, но гиены! Не было средь них такого, кто не продал бы мумию матери, лишь бы цена была сходной, не было мудрых и щедрых, не было тех, чьи пути прямы! Амон всемогущий! Воистину был полон этот город змей и скорпионов! Так что совет правителя Дора уже не казался мне насмешкой и словами нечестивца и разбойника. И правда, разбойник ли тот, кто грабит грабителя?..

Выслушал я Хирама и, показав на гавань, произнес:

– Вот большие корабли, и вот те, что меньше. На малых не увезти много зерна и плодов, не увезти кедровые бревна, и для скота они тоже непригодны. Скажи, Хирам, каков их груз?

Хитроглазый прищурился. Солнце светило ему в лицо, на губах пузырилась пивная пена, в бороде застряли крошки.

– Возят они пурпурную краску, тонкие ткани, жемчуг, ожерелья и прочий дорогой товар. Малы, зато легки и быстры, не догонят их в море разбойники. Выйдет такой корабль утром из Тира, а вечером он уже в Библе.

– В Библ мне и надо, – сказал я и положил в ладонь Хирама медное кольцо. – Найдешь мне легкий и быстрый корабль с надежным кормчим, дам еще.

– Дай сейчас, господин, и я отведу тебя к кормчему Гискону. Судно его из самых быстрых и плывет в Библ, а кормчий – слуга богатого купца. Баал-Хаммон его имя, и сидит он у ног правителя нашего Урета.

Я бросил Хираму второе кольцо и велел:

– Веди!

И привел он нас к кораблю без палубных настилов, чей груз укрывали прочные кожи. Невелик оказался корабль, но с высокой мачтой и просторным парусом, а весел было шесть по каждому борту. Пересчитал я людей на том корабле, пока Хирам торговался с кормчим, и было там шестнадцать мореходов. Пересчитал я их и бросил взгляд на Феспия, а тот дал мне знак, кивнув и приложив ладонь к груди. И вспомнился мне тогда рассказ Тхути про ливийцев, усмиренных Феспием, о драчунах, что подползали к нему на коленях, посыпая голову песком. Десять буйных ливийцев куда опаснее этих корабельщиков, подумал я и успокоился.

Подошел Хирам и сказал, что кормчий Гискон возьмет с нас пять серебряных колец: по два – за меня и Феспия, и одно – за раба. Столько у меня и было. Я отдал серебро Гискону, мы взошли на корабль и отправились в путь еще до полудня.

* * *

Когда мы миновали Сидон, полдень уже прошел. Этот прибрежный город лежит к северу от Тира, в дне пешего пути, но на колеснице туда можно добраться гораздо быстрее. Расположен Сидон не на острове, а на скалистом мысу, вытянутом в море точно палец; скалы невысоки, но защищают гавань от бурь и ветров. Город спускался по склонам утесов к воде, к бухте, полной торговых судов и рыбачьих лодок. Мы прошли в полутысяче локтей от мыса, и я хорошо разглядел город с его храмами, кварталами ремесленников и большим кладбищем. Сидон такой же тесный и скученный, как Тир; пожалуй, это кладбище было самой просторной его частью.

Дикий обычай у жителей Джахи – хоронить покойников в земле! Не питают они почтения к предкам, не сохраняют их тел, не возводят гробниц, не расписывают их стены картинами того, что может пригодиться умершим… Страшно подумать, какими явятся их покойные Осирису – с гниющей плотью, изъеденной червями, а то и вовсе без тел, одни скелеты… Впрочем, я не уверен, что идут они в ту же Страну Заката, что и мы – ведь не читают над ними из Книги Мертвых, не пеленают мумии, не кладут амулеты и священные тексты, не ставят в гробницы помощников-ушебти, да и гробниц самих нет. Возможно, попадают они не к Осирису и Сорока Двум Судьям, а в совсем иной загробный мир, полный чудовищ, ужасов и мук, или уходят в пустоту, где души умерших, лишенные тел и памяти, мечутся, подобно облаку гнуса… Так что есть сомнение: люди ли обитатели Джахи, Хару и прочих мест? Ведь человек лишь тот, кто, проживши жизнь и упокоившись в гробнице, является на суд к Осирису, а затем пребывает вечно в Полях Иалу или, по грехам своим, в месте наказаний и страданий.

Но хватит об этом! Не человеческого разумения те дела, и знают о них лишь жрецы и пророки, вдохновленные Амоном. А потому вернемся к заботам дня.

Двенадцать гребцов сидели на веслах, трое следили за полным ветра парусом, а кормчий Гискон, управлявший судном, стоял на довольно широкой скамье у кормового весла. Здесь же устроились и мы: Брюхо – на мешке с одеждой, а я и Феспий – на сложенном и перевязанном веревками полотняном шатре. Корзина с домом бога стояла у наших ног, и рядом лежали завернутые в плащ доспехи и оружие Феспия.

Едва скрылся Сидон в морской дымке, как спутник мой развязал сверток, отложил в сторону шлем, наручни и поножи, надел панцирь, подпоясался и подвесил на плечо свой меч. Мореходы, не выпуская весел из рук, следили за ним с любопытством, а кормчий Гискон промолвил, что в море – хвала Баалу и Мелькарту! – пусто, злодеев-филистимлян не видать, а потому меч и секира без надобности. Знал бы он, что злодеи уже тут! Правда, не филистимские.

Феспий кормчему не ответил. Похлопал ладонями доспех, проверяя, хорошо ли сидит, нащупал рукоять меча под левым локтем, взял в руки кинжал, заткнул за пояс секиру. Затем поднялся к Гискону на скамью и оглядел морской простор. И правда, пусто – ни паруса, ни мачты, и до берега далеко, половина сехена.

– Скажи своим людям, чтобы свернули парус и перестали грести, – велел Феспий.

Челюсть Гискона отвисла, глаза полезли из орбит.

– Почему, о достойнейший?

– Таков мой приказ, – пояснил Феспий и приставил кинжал к горлу кормчего.

Тот побледнел:

– Но, господин…

– Выполняй – и останешься жив, и люди твои тоже будут живы. Иначе…

Видно, Гискон был не робок – он дернулся, пытаясь убрать горло из‑под острия. Но Феспий ухватил его свободной рукой за шею и нажал, заставив пасть на колени. Теперь клинок упирался в лопатку Гискона, а сам он стоял в позе пленного, скорчившись на коленях, едва не касаясь лбом скамьи.

– Парус… сверните… весла на борт… – прохрипел кормчий, прекратив сопротивление. – Чего тебе надо, воин? Кто ты? И кто твой приятель-египтянин? Вы ведь не разбойники?

– Египтянин – слуга Амона, а я тот, кто я есть, – ответил Феспий. – Скоро узнаешь, чего нам нужно.

Мореходы, поглядывая на нас, быстро подтянули парус к верхней рее и сложили весла. Я не назвал бы эти взгляды дружелюбными; казалось, сейчас они ринутся на корму, затопчут меня и кушита, а потом навалятся на Феспия. Жизнь или смерть кормчего их, вероятно, не очень заботила.

Корабль замедлил ход и закачался на мелкой волне. Феспий отвел клинок от спины кормчего, разрешив Гискону подняться с колен. Гребцы, сидевшие ближе к нам, заметили это и взялись за весла.

– Не советую. – Голос моего спутника был ровен и спокоен. – Вам обещана жизнь, но я могу об этом позабыть.

В воздухе сверкнул кинжал и с сухим стуком впился в скамью между бедер гребца. Корабельщик с ужасом взглянул на клинок, едва не попавший ему в промежность, затем поднял глаза на Феспия – тот уже раскачивал в руках секиру. И было ясно, что он не промахнется.

– Брюхо, принеси кинжал, – велел Феспий. – Пусть двое снимут кожи и откроют товар. Остальные – на нос. Живо!

Мореходы повиновались с угрюмым видом. Может, судьба товара, что прятался под кожами, была им небезразлична, может, злобились они на Феспия, но никто не хотел умирать. Чтобы погибнуть первым, вторым или третьим, нужны отвага или отчаяние. Или такая преданность хозяину, какой не найдешь в наши ничтожные времена.

Груз корабля состоял из корзин, в которых хранились ларцы и глиняные сосуды с залитыми воском горлышками. Ларцов было два, и они, по счастью, стояли в ближней ко мне корзине.

– Что это? – спросил Феспий. – Что в горшках, кормчий?

– Пурпур, – нехотя отозвался Гискон. – Краска, принадлежащая господину моему Баал-Хаммону. Я должен продать ее в Библе. – Кормчий вздохнул. – Теперь, наверное, не продам… Вы все‑таки разбойники…

– А ларцы? Что в них?

– Украшения из мастерских Баал-Хаммона. Браслеты, перстни, ожерелья… с жемчугом и камнями или без них.

– Проверь, Ун-Амун, – сказал Феспий. – Проверь, хватит ли тебе этого.

Я поднял крышки ларцов. Один был набит ожерельями из цветного стекла, бронзовыми заколками, сережками и подвесками с жемчугом; товар не из дешевых, однако не серебро. Во втором ларце лежали серебряные браслеты: тяжелые, большие – на мужскую руку, и тонкие, легкие, более изящной работы – на женскую. Их было тут шесть или семь десятков, но пересчитывать добычу я не стал, а только прикинул на вес. Тридцать дебенов, не меньше!

– Подходит, – сказал я, выпрямившись. – Меньше, чем было, но лучше, чем ничего.

– Тогда объясни этим людям, что мы делаем. Так объясни, чтобы не считали нас разбойниками.

Я прислонился к борту, чтобы видеть кормчего и столпившихся на носу мореходов. Затем воздел руки к солнцу и произнес:

– Видит Амон, мы не грабители, не душегубы! Посланы мы в эту землю за стволами кедра для священной ладьи, но некий Харух, родом сидонец, похитил серебро и золото, что назначили мне для уплаты за кедр. Поэтому беру я этот ларец с браслетами, а больше ничего мне не нужно. Пусть не вы меня обокрали, но я его возьму, ибо так велит Амон! А вы ищите вора Харуха. У него сосуд из золота на пять дебенов, украшенный птицами, и четыре серебряных сосуда, тоже на пять дебенов каждый, и на них чеканка из листьев и стеблей папируса. И еще у него украшения весом одиннадцать дебенов, кольца, серьги, браслеты и большое ожерелье. Найдете, все будет ваше, а если отдадите мне, верну я ваш ларец.

Кормчий Гискон знал речь Та-Кем, и, должно быть, некоторые мореходы тоже ее понимали. Ответил мне тот корабельщик, что управлялся с парусом, и сказал он:

– Тебе, египтянин, и этому метателю ножей головы напекло. Кто мы есть? Мы мореходы, и платит нам Баал-Хаммон за то, что мы гребем, ставим парус, возим и продаем его товары. В своем ли ты уме? Нам ли искать этого Харуха?

– Да еще сидонянина! – поддержал другой корабельщик.

Мореходы зашумели.

– Вот бы и грабил сидонскую посудину!

– Все сидоняне – воры! А мы тут при чем?

– Моча козлиная! Нас‑то что пугать секирой и кинжалом!

– Что нам за дело до твоего Амона и его ладьи!

– Ищи там, где потерял! Разве в Тире тебя ограбили!

Феспий погрозил секирой, и они замолкли. Подняв ларец с серебром, я перенес его в свою корзину, а после сказал:

– Вам ли искать Харуха или нет, дело вашего хозяина. То, что принадлежало ему, теперь у меня. У меня и останется, если не найдет он те украшения и сосуды.

– Хозяину Баал-Хаммону это не понравится, – подал голос кормчий. – Очень не понравится! А ведь он сидит у ног Урета, правителя нашего! Подумай, египтянин, не взялся ли ты за слишком длинное весло? Урет грозный и сильный господин, всюду достанет!

– Амон сильнее, – молвил я. – Что ему твой Урет? Что правители всех городов Джахи? Захочет, испепелит их огнем или потопит в волнах.

– Видали мы твоего Амона… – пробормотал какой‑то гребец и добавил некие слова на своем языке. К счастью, я их не понял.

Кормчий Гискон покосился на Феспия, на его меч, секиру и кинжал.

– Ладно, вы взяли серебро Баал-Хаммона и вы его не боитесь. Что теперь?

– Теперь вези нас в Библ, ибо посланы мы к его князю, – ответил я. – Ставь парус! Хватит угрожать и спорить!

– Это верно, – согласился Гискон. – Когда гребцы спорят, корабль стоит на месте… Но твой человек все еще грозит мне кинжалом. Может быть, он сунет нож за пояс и сядет на скамью?

Феспий усмехнулся:

– И не мечтай! Я останусь рядом, чтобы видеть тебя и всех ублюдков на этом судне. И тот, кто протянет ко мне весло, умрет быстрее, чем свинья под ножом мясника.

– Я это запомню, – произнес кормчий и велел садиться на весла и ставить парус.

Корабль вздрогнул, как застоявшийся жеребец, и резво помчался на север. Вечером, в последних солнечных лучах, мы вошли в гавань Библа и бросили канат на берег уже под светом звезд. Город, выстроенный на холме, возвышался над морскими водами, на его зубчатых стенах пылали факелы и перекликались стражи, ветер доносил запахи вина, похлебки и жареной рыбы. Наконец‑то я был там, куда меня послали! Я достиг Библа вместе со своим богом, своими спутниками и ларцом, полным серебра.

Наконец‑то! Может быть, Амон сжалился и вернул мне свою милость?

БЕРЕГ У ГАВАНИ БИБЛА

Вняв благоразумию, мы удалились от корабля Гискона. Мореходы были обозлены на нас и вполне могли дождаться, когда мы уснем, и прирезать спящими. Так что я счел за благо уйти от причалов и кораблей, а также от дороги, идущей к городу. Городские ворота уже закрыли, и нам предстояло ночевать на берегу, под светом луны и звезд.

Мы двинулись вдоль бухты и вскоре набрели на пальмовую рощицу. Здесь я велел Брюху разбить шатер, а когда это было сделано, внес под полотняную крышу дом бога, ларец с серебром и другое наше имущество. У нас еще оставалось немного еды и вина, и мы ели и пили на морском берегу, слушая рокот волн и далекую перекличку стражей. Мы праздновали нашу удачу, ибо похищенное Харухом я почти возместил и мог предложить Закар-Баалу хоть что‑то в обмен на кедровые бревна.

Несомненно, удача пришла к нам божьим промыслом. И потому я раскрыл кедровый ящичек, пал ниц и помолился перед статуей бога. Брюхо кланялся и повторял мои слова, а Феспий, по обычаю своего племени, окропил землю вином. После этого я расстелил плащ, который мне даровали в Танисе, лег на него и крепко уснул. И спал я до утренней зари, и видел счастливые сны, и чудился мне шелест кедров, благоуханных деревьев аш, которые вот-вот будут срублены, очищены от веток и погружены на корабли.

Феспий разбудил меня с первым светом, когда Брюхо еще храпел у входа в шатер. На моем спутнике была легкая туника, доспех и оружие плотно увязаны ремнями, на поясе висел кинжал. Похоже, Феспий собрался в дорогу. Эта мысль удивила меня – больше того, повергла в ужас. Что мне делать, если явятся люди Гискона? Я был беззащитен перед ними, как беззащитная утка перед стрелой охотника.

– Я ухожу, Ун-Амун, – сказал Феспий, – ухожу в страну Хару и пробуду там долго. Может быть, все месяцы осени и зимы.

– Но почему? – выдавил я с трудом. – Разве ты обижен мною? Обделен ли ты пищей? Лишен ли знаков уважения?

– Ничем я не обижен и ничего не лишен, – отозвался Феспий. – Видят боги, ты хороший человек, и мы с тобой отлично повеселились в Доре и на судне этого Гискона. Однако есть у меня поручение от князя Таниса, а что повелел господин, то надо выполнять. И потому лежит мне дорога в Хару.

– Но разве не велел тебе Несубанебджед быть со мною рядом и помогать во всех делах? – спросил я.

Феспий усмехнулся:

– У господина нашего Несубанебджеда одно на языке, другое на деле, а третье на уме. Из тех он людей, что способны разом поймать двух зайцев! Поэтому не удивляйся, Ун-Амун. Того, что он замыслил, ты не знаешь, да и я не во все посвящен.

Мы покинули шатер, переступив через спящего раба. Феспий вытянул руку к городу.

– Вот он, Библ! Ты здесь, и у тебя есть серебро. Не медли, иди к Закар-Баалу, дай ему что положено и получи свои бревна. Нужно срубить лес, вывезти на берег и погрузить на корабли, а это не просто… Может быть, я успею вернуться и помочь тебе.

С этими словами он сделал прощальный жест и зашагал к дороге. Фигура его становилась все меньше и меньше, потом исчезла за цепью холмов, тянувшихся за городом. Холмы переходили в горные отроги, а дальше вставали горы, высокие, зеленые, покрытые кедровыми лесами. До них было два сехена – ничтожное расстояние сравнительно с пройденным мной путем.

Над горами клубились тучи, ползли к морю, закрывая солнце, и это было удивительное зрелище. Лишь дважды в жизни я видел такое в Фивах и понял теперь, что наша земля благословенна – небо над ней всегда ясное, и око Амона-Ра смотрит с высоты на нас, его детей, от утренней зари до вечерней. Конечно, нелегко жить под взглядом бога, но, помня об этом, мы меньше грешим и больше заботимся о благочестии. А в этих северных землях бог может скрыться за тучами, и нет тут Реки, нет плодородных полей, обильных стад, просторных городов и великих храмов. Зато есть кедр, и потому я здесь.

Вернувшись в шатер, я вознес молитву перед статуей Амона. Хоть Феспий покинул меня, но чувства одиночества и беззащитности растворились в общении с богом, страх исчез, и сердце мое наполнила уверенность. Я растолкал своего кушита, велел достать последние наши лепешки и сосуд, в котором плескалось немного вина. Мы поели, затем собрали сухие палки и обломки, выброшенные морем; теперь, если найдется вода, можно разложить костер и сварить чечевицу. Но это – дело раба, а сам я решил не медлить, как советовал Феспий, и отправиться к князю Закар-Баалу. Конечно, вместе с Амоном Дорожным и полным серебра ларцом.

Я уже собирался сунуть этот ларец в корзину, как Брюхо окликнул меня дрожащим голосом:

– Хозяин! Идут к нам, хозяин! С копьями и дубинками!

И правда, по берегу бухты, полной кораблей и лодок, шли к нам пятеро, и копья покачивались над их головами. Воины, решил я, и, скорее всего, городская стража – одеты пестро, щитов нет, а только копья и дубинки. Они приблизились, и я увидел, что воинов четверо, а пятый, в более богатом облачении, выглядит старше – в волосах седина, в руке посох, борода колечками, пояс с серебряной пряжкой, а на поясе – плеть. И подумалось мне, что, вероятно, узнал князь о посланце из Фив и отправил вестника, дабы проводить меня в город с почетом. При этой мысли взыграло мое сердце, я приосанился и сделал важное лицо.

Как я ошибался!

Воины окружили нас, выставив копья, а вестник сказал на языке Та-Кем:

– Вот разбойник египтянин, и вот разбойник черный. А третий где? Говори, злодей, не то узнаешь вкус моей плетки!

– Где ты видишь разбойника? Кто тут злодей? – молвил я в недоумении. – Почему ты грозишь мне плетью?

– Ты сын гадюки, вот почему! – Вестник потянул из‑за пояса плеть. – Ты и два других ублюдка ограбили честных мореходов, слуг тирянина Баал-Хаммона! И об этом кормчий Гискон принес утром жалобу нашему владыке. Велено взять вас, допросить и отправить в яму. Попляшете там со скорпионами!

Зашумело в моей голове, бросилась кровь к щекам, но я испросил мужества у бога и произнес:

– Сказал Гискон владыке вашему половину правды и половину лжи! Ибо не разбойник я, не злодей, а привратник храма великого Амона в Фивах, и послан в Библ верховным жрецом Херихором, послан князем Несубанебджедом, что правит в Танисе! Послан за кедровыми бревнами для ладьи Амона-Ра, но в дороге похитили то серебро и золото, что имел я при себе, и сделал это житель Джахи. Потому взял я ларец с серебром на корабле Гискона, и это – справедливое возмещение.

Вестник сложил руки на посохе и уставился на меня в изумлении. Потом сказал:

– Дивные речи ты ведешь! А чем докажешь их?

– Бог докажет, – промолвил я и отдернул полу шатра.

Узрел вестник статую Амона, и стало ясно ему, что это великая святыня, каких не бывает у злодеев и разбойников. Подкосились ноги его, пал он на землю лицом вниз и посыпал голову прахом. Много, много лет прошло с тех пор, как ходили в Джахи фараоны, великий Тутмос, и великий Рамсес, и другие великие, ходили, как львы среди овец, так что помнят здесь тяжесть львиной лапы и остроту ее когтей. Дань уже не платят, но не забыли наш язык, и наш обычай, и грозного Амона-Ра, царя богов. Есть и такие, что поклоняются Амону и преданы ему всем сердцем. Возможно, вестник был из них.

Он поднялся, жестом попросил закрыть шатер и стукнул о землю посохом.

– Я Бен-Кадех, слуга владыки нашего Закар-Баала. Как твое имя, посланец?

– Ун-Амун, – ответил я. – Был со мною другой человек, воин правителя Таниса, но он отправился в Хару по своим делам. О них я ничего не знаю.

– Жди здесь, Ун-Амун, – промолвил Бен-Кадех. – Жди здесь, ибо должен я поведать владыке твою историю и выслушать его приказы. Я лишь надзираю за гаванью, слежу, чтобы не буянили мореходы, чтобы платили князю положенное. Твое дело не в моем разумении.

С этими словами Бен-Кадех удалился, а с ним и стражи.

Я ждал до вечера. В пальмовой роще нашлась вода, маленький ключ среди камней, и пили мы эту воду, почти такую же сладкую, как в водоемах и колодцах Фив. Я дал кушиту медное кольцо и послал его в гавань к рыбакам. Брюхо вернулся с двумя большими рыбами. Домашняя работа ему привычна, он помогает Туа и Аснат на кухне, следит за огнем, чистит очаг и котлы, иногда готовит, и в этом ему можно доверять. Я ждал, а мой раб занялся костром, сварил чечевицу и испек рыбу в углях. Мы поели.

Бен-Кадех пришел, когда небо потемнело и в нем загорелись первые звезды. С ним не было воинов, только мальчишка, тащивший кувшин с вином и большой круглый хлеб.

– Это для тебя, – сказал смотритель гавани, кивнув на хлеб и кувшин. – Я даю тебе еду, египтянин, а владыка Закар-Баал не дает ничего. Но и наказывать он тебя не будет, даже не станет отнимать похищенное, ибо не его над тобою власть, а только Амона и его священства Херихора. Князь сказал: вот человек, преданный богу, захвативший чужое в своем усердии, и не мне его судить. И еще сказал: но этот Ун-Амун овладел достоянием тирского купца, овладел силой, не по закону, так что нет ему дороги в мой город и в мой дворец. Пусть покинет гавань Библа!

* * *

Пусть покинет гавань Библа!

Амон всемогущий! Раз уж я добрался сюда, на край света, то покидать этот город не собираюсь! Отсюда я уплыву только с кедром, и не иначе! Ибо сказано: как трава послушна ветру, так человек послушен воле господина! Что велел господин мой Херихор, то будет исполнено.

И потому я остался на этих берегах, провел ночь в своем шатре, а утром вкусил от хлеба, принесенного Бен-Кадехом, и выпил вина. Смотритель, добрый человек, одарил меня от всей души, но хлеб оказался не очень хорош, а вино было слишком кислым. И то сказать: не скоро научатся в Джахи печь такие хлебы, как в Фивах, и делать вино не хуже, чем в Дельте.

День я провел у моря, сидя под пальмой и взирая на гавань. Кораблей тут было множество, не меньше, чем в Тире, одни суда становились к причалам и выгружали товар, другие отплывали на юг или север, в полдень возвращались челны рыбаков с богатым уловом и начинался торг. Но и до этого времени и после него на берегу мельтешила толпа, слышались крики и пьяные песни, дымились очаги харчевен, раскрывались склады, одно тащили с кораблей, а другое – из складов на пристани. Тут было просторнее, чем в Тире, ютившемся на мелком островке: большая бухта, плоский берег и расстояние до города в тысячу локтей или даже полторы.

Город, окруженный зубчатыми стенами, высился на холме и, видно, был таким же скученным и тесным, как все города этой земли. От бухты к городским воротам шла дорога, и вдоль нее, ближе к холму, стояли лачуги мастеровых, горшечников, медников, красильщиков, ткачей и тех, кто делал стекло, мял кожи и работал с деревом и камнем. Над этим ремесленным кварталом дымили трубы, а еще слышался далекий грохот молотков и скрип, какой издают гончарные круги. У бухты, по обе стороны причалов, виднелись хижины рыбачьих деревушек, старые негодные челны, растянутые на шестах сети, и веревки с вялившейся рыбой. Одно такое селение было за моим шатром дальше по берегу, и я уже знал, что люди из этой деревни ходят за водой к ручью в пальмовой роще.

В тот день, разглядывая гавань, я увидел покидающий ее небольшой корабль, уходивший на веслах и под парусом. Это могло быть судно Гискона, и если так, месть тирских корабельщиков мне уже не грозила, и мог бы я приблизиться без опаски к кораблям и пристаням. Однако решил не спешить и подождать несколько дней – вдруг Гискон и его спутники наговорили всякой мерзости про злодея-египтянина не только князю Закар-Баалу, но и мореходам и торговцам Библа. Купцы ненавидят морских разбойников, так что меня и без Гискона могли забить камнями, утопить или воткнуть нож под ребро.

Не из пустого любопытства хотелось мне к пристаням – думал я найти там Мангабата и его людей и передать с кормчим слова почтения владыке Несубанебджеду, а также рассказ о моих мытарствах. Князь Таниса торговал с Библом, а значит, мог заступиться за меня перед Закар-Баалом, и тот бы его услышал – ведь зерно, масло и финики везли в Библ из Дельты. Не привезут, так будут здесь лепить глиняные хлеба и мазать их морской водицей… Поэтому слово Несубанебджеда весило не меньше, чем пирамида Хуфу.

Да, нужно найти Мангабата, пока он еще в Библе! Но я успокаивал себя тем, что Мангабат привез не двадцать горшков с пурпурной краской, как Гискон, а большой и тяжелый груз, и к тому же корабль у него велик. Нужно время, чтобы разгрузить, продать и снова нагрузить товарами из Библа… наверное, три или четыре дня… пожалуй, не меньше…

Так размышлял я, пытаясь высмотреть у причалов корабль Мангабата, но далеки были те причалы, а корабли – все одинаковы. Для меня одинаковы, ведь я не мореход и не умею замечать различия, видимые опытному глазу.

На закате дня снова явился Бен-Кадех, уже без хлеба и вина, зато с молодым щеголем в дорогих одеждах. Бородка юноши была завита мелкими кольцами, уши оттянуты тяжелыми серьгами, и на каждой руке сверкали три серебряных браслета с бирюзой. Он выглядел не только весьма состоятельным человеком, но был к тому же высок и красив: темные большие глаза, лицо с благородными чертами и падавшие на плечи волосы цвета ночи. Его не портил даже ястребиный нос, непривычный для жителей Та-Кем.

– Эшмуназар, мой племянник, – произнес Бен-Кадех. – Он не упускает случая поговорить с египтянином, ибо предан всему, что приходит из твоей страны. Ему по нраву каэнкемское вино, ваши боги и ваши легкие белые одежды, но особенно ваши танцовщицы и флейтистки.

– Приветствую тебя, Эшмуназар, – сказал я. – Но ты сейчас не в египетском одеянии.

В глазах юноши сверкнули озорные огоньки.

– Было бы опасно носить легкое и белое во дворце Закар-Баала и на улицах Библа, – нежно промурлыкал он. – Это могут понять неправильно, как предательство или неуважение к богам и князю. Поэтому я надеваю египетский передник только в своем поместье и в доме госпожи Лайли.

– И кто эта госпожа Лайли?

– О!.. – Юноша закатил глаза. – Чаровница, владычица наслаждений! Жемчужина среди женщин! И должен признаться, жемчужина очень увесистая, на две хорошие овцы потянет.

Смотритель Бен-Кадех разглядывал тем временем мой шатер, кострище с подвешенным на палках котелком и дремлющего в холодке кушита.

– Вижу, ты у нас надолго обосновался, – произнес он. – А потому повторю сказанное владыкой Закар-Баалом: пусть египтянин покинет гавань Библа!

– Но как это сделать? – возразил я. – Разве твой господин дал мне корабль, чтобы вернуться в Танис? Не могу же я отправиться туда пешком!

– Иди в гавань, там много кораблей. Есть и такие, что плывут в Египет.

– Страшно мне туда идти без защитника, а воин, что был со мной, ушел. Боюсь, увидят меня люди Гискона и убьют.

– Стражи мои не допустят драк и убийств у причалов, – сказал смотритель. – Это одно, а вот и другое: корабль Гискона нынче отправился в Тир.

– Хорошая новость, Бен-Кадех! – Я изобразил радостную улыбку. – Если так, завтра я наведаюсь в гавань. Может быть.

– Может быть? – нахмурился Бен-Кадех.

– Что ты его гонишь, дядюшка? – вмешался Эшмуназар. – Что плохого в том, что Ун-Амун поживет здесь, на берегу? Я мог бы приходить сюда и беседовать с ним о чудесах Египта… Как бы я хотел съездить в Фивы или хотя бы в Танис! И увидеть своими глазами долину Реки, храмы, пирамиды, статуи богов и великих владык!

Бен-Кадех вздохнул:

– Не я гоню Ун-Амуна, а наш повелитель Закар-Баал. Призовет он меня к себе через несколько дней и спросит: воля моя исполнена?.. уехал ли египтянин?.. И что я ему отвечу?

– Ответишь, что он покинул гавань Библа, как приказано князем, – отозвался юноша и повел рукой: – Разве здесь гавань? Нет ни причалов, ни кораблей, ни складов, ни дороги… Здесь просто берег, где всякий, кто желает, может разбить шатер. А в гавани Ун-Амуна нет!

– Ты шалопай и хитрец, сын моего брата, но хитрости твои – что гранат, выросший на пальме, – произнес смотритель. – Скажу я так, и выйдет, что я князя обманул, и он, проведав об этом, станет гневен. Нет, лучше правда: в гавани Библа Ун-Амун! А дальше – как владыка повелит… Пока не говорил он мне гнать египтянина силой.

– Почему же он желает меня выгнать? – спросил я. – Есть ведь дела большие и дела малые. То, что свершил я с Гисконом, – малое дело. А вот большое: прибыл я от великих людей Та-Кем со священным поручением. И даже ларец серебра у меня есть!

Бен-Кадех снова вздохнул.

– С этим серебром и неприятность… Кормчий Гискон был недоволен, что не отняли ларец, не схватили тебя и не бросили в яму. Поведает он об этом хозяину Баал-Хаммону, а тот пожалуется тирскому владыке. И будет рознь между Тиром и Библом, а нашему правителю розни такой не надо. Ведь может сказать князь Урет: захватили достояние Тира на пути в Библ и не отдал его Закар-Баал, так я захвачу корабли Библа в моих гаванях и верну потерю стократ! Что тогда делать?

– Этот Гискон только кормчий, а с жалобой пойдет его хозяин, – промолвил я. – Может быть, и не пойдет, узнавши, что серебром своим послужит великому Амону. Это ведь счастливый удел – дать богу от своего достояния, когда у бога есть нужда! Амон за это пошлет купцу долгие годы, крепких сынов и богатство много больше отданного!

Смотритель только развел руками, а Эшмуназар захихикал:

– Шутки шутишь, почтенный! Купец Баал-Хаммон тот еще выжига! В богов твоих он не верует, а за серебро всех сыновей продаст, тех, что есть, и тех, что будут!

– Истинное слово, – подтвердил Бен-Кадех. – А еще я знаю, что Баал-Хаммон в большой чести у тирского владыки, и тот за него заступится. Потому наш князь не хочет пускать тебя в город и с тобой встречаться. Если ты уплывешь в Египет, наш владыка скажет: послал я людей схватить египтянина, а он уже сбежал, и не нашли его мои люди. Что я мог поделать? Приди Гискон ко мне ночью, а не утром, поймали бы разбойника… Но не пришел, промедлил… Гискон и виноват!

Услышал я слова смотрителя, понурился головой и решил, что, кажется, было бы мудрее войти пустым к Закар-Баалу, чем с этим тирским серебром. И еще подумал, что Бедер, князь Дора, дал мне коварный совет, и попался я с ним, словно утка на вертел. Кто знает, вдруг возмечталось Бедеру поссорить Тир с Библом! Или, может, не хотел он этого, а все получается именно так…

Но что сделано, то сделано, и сожалеть тут не о чем. Много ли стоит пыль пустыни? Ровно столько, сколько мои сожаления!

Я поднял голову и посмотрел на Бен-Кадеха. А тот вскинул свой посох, ударил им о землю и произнес:

– Буду я приходить к тебе во всякий день и повторять слова владыки: египтянин, покинь гавань Библа! И буду делать это, пока не прикажет мой повелитель явиться сюда со стражами и прогнать тебя силой или пока не охватит твое сердце печаль, не почернеет твоя печень и не захочешь ты сам уйти. Ведь здесь не твоя родина, Ун-Амун, и нет здесь у тебя господина, нет дома и нет семьи!

Сказав так, Бен-Кадех удалился, а с ним и молодой Эшмуназар.

БИБЛ. БЕРЕГ И ХРАМ

Здесь не твоя родина, и нет здесь у тебя господина, нет дома и нет семьи, сказал Бен-Кадех, и это было верно. Далеко моя родина, далеко мой повелитель Херихор и Фивы, где дом мой, мои женщины и дети. Все это так, но со мною Амон! Вот он, мой бог, стоит в шатре и смотрит на меня то грозно, то милостиво. Грозно – когда я помышляю о том, не сесть ли на корабль и не вернуться ли в Танис, а когда думаю я, что должен исполнить порученное, взор бога милостив. Ибо не обойтись Амону-Ра без священной ладьи, а без кедровых бревен ладью не выстроишь. И потому я здесь, что бы ни говорил Бен-Кадех и что бы ни приказывал правитель Библа.

Бен-Кадех являлся каждый вечер, иногда один, иногда с Эшмуназаром или с мальчишкой, тащившим вино и хлеб, и всякий раз повторял мне те же слова: египтянин, покинь гавань Библа! Сказавши это, он опускался на землю, и мы начинали беседовать. Он рассказывал о Библе, о странах Джахи и Хару, об их городах и князьях, а я – особенно если приходил Эшмуназар – делился памятью о Та-Кем, о Танисе и Фивах, о нашей огромной Реке, что рождалась в неведомых южных землях и несла свои воды в Великую Зелень.

Вот чудо, говорил я: каждый год в месяц фаофи воды Реки начинают прибавляться, менять свой цвет и заливать берега на много шагов, и так продолжается в месяц фаофи и в месяцы атис, хойяк и тиби. Потом вода отступает, оставляя на полях плодородный ил, и все зеленеет, растет и цветет, даруя зерно и плоды в месяц мехир, и в месяц фаменот, и в месяцы фармути и пахон. А за пахоном приходит месяц пайни, зной усиливается, Река мелеет, иссякают каналы, трескается от жара земля, горячие вихри кружат песок, и так – в пайни, эпифи, месори и тот. Жизнь замирает, люди шатаются, как пьяные, и говорят об этом времени: когда начнет дуть ветер пустыни, познаешь вкус смерти на своих губах… Но вот приходит месяц фаофи и все повторяется вновь, расцветает и плодоносит земля, люди сыты и довольны, люди празднуют и благодарят богов… Разве это не чудо?..

Чудо, соглашались Эшмуназар и Бен-Кадех, воистину чудо, и нет подобного ему в странах Хару и Джахи. Реки здесь маловодны и текут с гор по камням, плодородных земель немного и удобрять их приходится бычьим навозом, удобрять, и вскапывать, и поливать, а это великий труд. В горах не растут зерно, лоза и пальмы, только деревья, те, за которыми, Ун-Амун, ты приехал, как ездили предки твои из речной Долины. Так было неисчислимое множество лет: мы вам – деревья, вы нам – зерно и плоды. В каждой стране чего‑то больше, а чего‑то меньше; так свершилось по соизволению богов, чтобы люди не сидели в своих краях, а строили корабли, грузили товар на ослов и верблюдов и ездили друг к другу. Боги знают, что делают: Та-Кем дарованы Река и зерно в изобилии, Джахи – море, горы и кедры.

Потом спрашивал Эшмуназар, спрашивал, сколько племен живет в Та-Кем и есть ли у каждого племени свой город и своя земля, особый язык и обычай. И я отвечал, что в Обеих Землях, Верхних и Нижних, живет один народ, что называем мы себя роме, что язык наш и обычаи всюду одинаковы, всюду славим мы Амона и других богов и уходим в урочный срок в Страну Заката на суд Осириса. Наши города, словно бусины ожерелья, нанизанные на речной поток, и живут в них роме под властью единого владыки – да будет он жив, здоров и вечен! Но, конечно, служат ему князья и семеры, знатные воины и писцы, ибо Та-Кем велик, и нужно много глаз, чтобы присмотреть за народом и землями. Тем более что приходят в Долину люди из других племен, с юга – кушиты, с запада – ливийцы, а с востока и севера – ханебу, жители Хару, Джахи, Иси, Ретену и прочих мест.

«Да, ханебу – это мы, – соглашался Эшмуназар, кивая. – Но у нас в Джахи не так, как в вашей стране, мы не единый народ, хотя говорим на одном языке и молимся одним богам. Мы сидоняне и тиряне, жители Библа и Арада, Симиры и Берита, и нет над нами иной власти, кроме владык городов. Прежде были мы под Египтом, а ныне сами по себе, и это внушает страх. Ибо есть в мире сильные, и туда, откуда ушел Египет, придут другие, явятся с мечом и копьем, подвергнув нас разорению и смерти. И станет край наш пепелищем».

Говоря такое, обращался Эшмуназар лицом к востоку, а Бен-Кадех мрачнел и пояснял, что восстает там новая держава, чьи воины злые и хищные, точно голодные львы. Носят они железный доспех и железный шлем, дерутся яростно на колесницах и пешими, пускают стрелы, бьют копьями и рубят мечами. И я, слушая те истории, невольно думал: вдруг явится войско это в Та-Кем, явится в годину слабости, и никто его не остановит, ни владыка наш Рамсес, ни Херихор, ни князь Таниса. Воистину, случись такое, лишь на Амона была бы надежда! А чтобы бог не гневался, положено всему идти, как завещали предки: богослужения в храмах, жертвы, гимны и прочие таинства. Конечно, и ладья Амона должна быть такой, чтобы не разъехались гнилые доски и не рухнула в Реку статуя бога. Эти мысли укрепляли мое сердце, и решил я, что буду сидеть под стенами Библа, пока не сморщится от старости лицо и не призовет меня Осирис.

Были и другие заботы кроме разговоров со смотрителем и его племянником. Я все же собрался сходить к кораблям и поискать Мангабата, но перед тем закопал похищенный мною ларец в песок под пальмами, взяв из него немного серебра. Боялся я оставить ларчик под присмотром Брюха; не безлюдное тут место, рядом деревушка рыбаков, и если явятся они, не защитить рабу сокровище. За дом Амона я не тревожился. В мире немного таких святотатцев, как проклятый Харух, и люди чужих богов не трогают, опасаясь их мести. Так что взял я пять браслетов, закопал ларец, велел Брюху не спать, а стеречь шатер, и отправился в гавань.

Там царило столпотворение, как всегда бывает при разгрузке и погрузке кораблей. На меня внимания не обращали, хоть был я заметен в белых своих одеждах, как журавль в гусином стаде. Расхрабрившись, я прошелся раз-другой мимо причалов, слушая выкрики корабельщиков. Не очень я их понимал, но все же было ясно, что есть тут суда из Сидона, Арада и Тира, и есть из Таниса, те, владеет коими господин Несубанебджед. Я уже собирался взойти на такой корабль и передать кормчему слова для князя Таниса, но вдруг в одной из харчевен увидел знакомое лицо. Мангабат сидел за столиком и поедал ракушки в остром соусе, запивая пивом; в его бороде запуталась ракушечная скорлупа, губы лоснились, с пальцев капали соус и сок.

Я подошел и сел напротив. Глаза кормчего округлились в удивлении; запустив в бороду пятерню, он рыгнул и выдавил:

– Ты?..

– Я, хвала Амону! Рад видеть тебя, кормчий!

– А я так не очень, – произнес Мангабат, вытирая руки о полу одеяния. – Воистину ты – брат беды, отец несчастья! Что ты сделал, Ун-Амун! Ходят слухи, что вы с Феспием ограбили тирский корабль, забрали все товары, а людей, перерезав им глотки, пустили рыбам на корм! Ладно уж Феспий сотворил такое, он кровожадный северный дикарь, но ты, ты, Ун-Амун!.. Ты ведь посланец бога, и не для тебя разбой, не для тебя нечестие!

– Его и не было, – ответил я и рассказал подробно о случившемся.

– Ну хоть никого не убили, – заметил Мангабат. – А от меня чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы ты поведал обо всем господину нашему Несубанебджеду. Передай, что припадаю я к его стопам и целую прах под его ногами… И еще передай, что в бедствии я, ибо не пускают меня в город, и не хочет князь Закар-Баал обратить ко мне свой лик. Передай, что нужна мне помощь – пусть Несубанебджед пришлет князю слово, дабы…

– «Передай», «передай»! – перебил меня кормчий. – Ты думаешь, я вхож во дворец, как в эту харчевню? Что там угостят меня пивом и лепешками с медом?.. Да кто меня пустит к владыке Таниса!

– Не делай из белого гуся черной вороны, Мангабат! Скажешь все это Руа, главе корабельщиков. Захочет господин, так призовет тебя.

Кормчий хлебнул пива, снова приложился к кувшину и закручинился:

– Призовет… Черепашья моча, лучше бы не призывал! Что я ему скажу? Как оправдаюсь?

– Чего ты боишься, Мангабат?

– Того, что приказ не исполнил! Велено было везти тебя в Библ, а я высадил в Тире! Господин разгневается… еще скажет, что я во всем виновен… в том, что проклятый Харух украл сокровища… и в том, что поплыл ты в Библ на тирском корыте и его ограбил… Схватят меня и бросят под палки!

– Не бросят. В Тире я от тебя ушел по собственному разумению, и в воровстве Харуха ты не виноват. Скажешь так, а я повторю, когда вернусь в Танис.

– Обещаешь?

– Клянусь благоволением Амона! Обещаю, если передашь главе корабельщиков мои слова и окажешь еще одну услугу.

– Какую?

Мангабат уставился на меня с подозрением. Я вытащил браслеты и показал ему, прикрывая серебро ладонью.

– Мне нужно обменять их на что‑то помельче. На серебряные и медные кольца, которыми я могу заплатить за еду.

– Хорошо, сделаю. Жди здесь.

Кормчий вытянул руку, и браслеты утонули в его широкой лапе. Затем он исчез, но вскоре вернулся и дал мне кожаный мешочек, в котором побрякивали кольца и мелкие слитки серебра.

– Вот! И я скажу господину Руа все, как ты велел. Завтра мой корабль поплывет в Танис, а вернусь я дней через двадцать.

– Пусть будет легким твой путь, – сказал я и поднялся.

Шагая по берегу, я слушал мерный рокот волн и размышлял о том, что сделает правитель Таниса, узнав о постигших меня бедствиях. Мог ли он и правда разгневаться, положить Мангабата под палки, а потом и беднягу Ун-Амуна? Такой исход не исключался. Золото и серебро были доверены мне, а я не сберег сокровищ – значит, плохо за ними следил! Во власти великих искать на малых вины и находить их столько, сколько пожелается! Но я принял бы любую кару, лишь бы исполнился мой умысел. А был он таков: получить от Несубанебджеда не одни слова, а нечто более веское, звонкое и блестящее. Ведь дело не во мне, а в барке Амона! Меня можно наказать за нерадение, но от этого не вырастут деревья аш в Танисе и Фивах. Они здесь, в Библе! Только упрямый Закар-Баал не пускает меня в город, не хочет обменять кедровые бревна на серебро… возможно, по той причине, что серебро не из Фив и Таниса, а с тирской посудины… Значит, краденое!

Узнав о моих злоключениях, Несубанебджед мог все разрешить, как подобает благочестивому владыке. Нужно серебро?.. Так вот оно! Тридцать дебенов в Тир, чтоб успокоить купца Баал-Хаммона, а остальное – князю Библа за кедровый лес… Серебро примиряет спорящих, смягчает сердца владык и заставляет лесорубов взять топоры и вонзить их в дерево. Если пришлет серебро правитель Таниса, рухнут кедры в горах и лягут бревнами на берег. Только бы прислал! Не ради меня, ради Амона!

Но было у меня дурное предчувствие. Господин наш Несубанебджед – непростой человек, и верно сказал о нем Феспий: у него одно на языке, другое на деле, а третье на уме. Из тех он людей, что способны разом поймать двух зайцев! Вот только каких?

Размышляя об этом, я лишь грустно усмехался. Мне ли, ничтожному, прозревать пути владыки! Мне ли знать, в какого зайца полетит его стрела! Мне ли ведать, что он скажет, что сделает и что подумает! Но отчего‑то казалось мне, что скорее с неба посыпятся финики, чем привезет Мангабат серебро из Таниса.

Добравшись до шатра, я обнаружил там десяток мужчин и женщин из рыбачьей деревушки. Они глазели на моего кушита и шептались, изумленно поднимая брови и всплескивая руками. Должно быть, вид чернокожего был им в диковинку, и теперь они гадали, почему он потемнел – может, от какого‑то недуга, или хозяин его покрасил для развлечения, или он вообще не человек, а мелкий демон. Брюхо, ничего не понимая, сидел скорчившись и испуганно зыркал на рыбаков. У него, наверное, тоже бродили всякие мысли, а главная была такой: не съедят ли его. Могли бы и съесть – эти рыбаки и их женщины выглядели нищими, оборванными и такими худыми, что, коснувшись живота, я бы нащупал позвоночник у любого.

– Хозяин! – завопил Брюхо, увидев меня. – Я не звал их сюда, хозяин! Я ничего им не сделал, только набрал воды в котел! Я…

Велев ему закрыть рот, я вытащил из мешочка медное кольцо и вложил его в руку рыбака, самого старшего среди них. Потом прикусил зубами палец и сказал на языке Джахи:

– Рыба! Хочу есть! Принеси мне рыбы!

Кажется, рыбак меня понял. Бережно спрятав кольцо в своих лохмотьях, он что‑то проворчал, кивнул и повернулся к деревне. Остальные потрусили за ним и скрылись среди пальм, оставив нас у шатра на опустевшем берегу. Брюхо, приободрившись, стал разводить костер и греть воду, а я опустился на колени перед статуэткой бога и вознес молитву. Был полуденный час, волны с шипением набегали на берег, ладья Амона плыла в высоком небе, море переливалось и сияло солнечными бликами. Я молился о том, чтобы путь Мангабата был прямым и быстрым и чтобы князь Таниса снизошел к словам, которые передаст ему кормчий. И тогда…

Раздался шелест шагов, и моя молитва прервалась. Это был старый рыбак, но тащил он не только рыбу в корзине, но еще и тощую девчонку лет десяти, голую, смуглую, с битыми коленками и затравленным взглядом. Частью жестами, частью словами рыбак объяснил, что предлагает мне ее купить для ночных утех и просит немного, три медных кольца. Он даже похлопал девчонку по заду, на котором мяса было столько же, сколько в хвосте воробья. Дикари, подумалось мне; отец торгует дочерью или дед внучкой. Она была постарше моих дочерей от Туа, но явно не брачного возраста, да и через три-четыре года такой заморыш не подойдет для постели.

Я показал на статую Амона, что виднелась в распахнутом шатре, склонился перед ней и сделал жест отрицания: бог не велит! Старик недовольно сморщился, но я, забрав у него корзину, сунул в заскорузлую ладонь медное кольцо и произнес: «Рыба! Еще рыбы! Другой день. Завтра».

Рыбак и девочка ушли, и я вернулся к прерванной молитве. Я снова просил о легком пути для Мангабата и о том, чтобы Амон направил сердце князя к дороге щедрости. Тогда приплывет Мангабат обратно с ларцами, полными серебра и золота, и войду я в город не разбойником, не причиной раздора между Тиром и Библом, а как божественный посланец; войду во дворец, открою ларцы, и ослепленный Закар-Баал с радостью приветствует меня и отправит в горы лесорубов с бычьими упряжками. Я так размечтался об этом, что, закончив молиться, вышел из шатра и простер руки к небесам, ожидая счастливого знамения.

Но финики с неба не посыпались, и соколы там тоже не летали.

* * *

Шли дни. Каждый вечер Бен-Кадех приходил ко мне – один, либо с Эшмуназаром, или с мальчишкой, тащившим вино и хлеб, – и повторял мне слова владыки Библа. Но ничего другого, кроме слов, не случилось, и вскоре я понял, что Закар-Баал не хочет выдворять меня из Библа силой. Все же я считался посланцем Херихора и Несубанебджеда, и волочить меня на корабль или гнать плетью, покалывая в ягодицы копьями, было не очень дружеским жестом. Правитель Библа наверняка рассчитывал, что я уберусь сам, когда мной овладеют отчаяние и тоска по родине. Во всяком случае, Бен-Кадеху не поступали приказы явиться к египтянину с десятком стражников, скрутить строптивца и бросить на судно, плывущее в Танис.

Не помню, в двенадцатый или тринадцатый день своего сидения я поведал Бен-Кадеху и Эшмуназару о посещении рыбаков и тощей девчонке, которую мне предложили купить. Смотритель нахмурился и сказал, что пошлет в деревню воинов, дабы те древками копий вколотили в рыбаков почтение к моей персоне. Тогда эта низкая шваль перестанет мне докучать и больше не приблизится к шатру со своим худосочным товаром. Но я упросил Бен-Кадеха не наказывать рыбаков. Теперь они не приходили ко мне толпами, не пугали кушита, а раз в два-три дня появлялся знакомый старик с корзинкой рыбы и прочих морских даров. Получив медное кольцо, он низко кланялся, благодарил и уже не пытался всучить мне свою дочь или внучку.

Эшмуназар молча слушал наш разговор, морщась, поглаживая холеную бородку и недовольно поднимая брови. На следующий день он появился утром у моего шатра, и не один, – приехал на повозке с возничим. В повозку были запряжены два упитанных осла, ремни упряжи усеивали бронзовые бляшки, над возком был натянут полотняный тент, а дно покрыто толстым шерстяным ковром. Я и раньше догадывался, что Эшмуназар – юноша отнюдь не бедный, но великолепие его выезда меня потрясло. Надо добавить, что возница, крепкий детина, был вооружен дубинкой и топориком, а на головах ослов развевались страусиные перья, собранные в султаны. В этих диких краях такой возок был редкостью, достойной князя!

– Я думал над сказанным тобой вчера, – произнес Эшмуназар, – думал об этой истории с рыбаком и девчонкой. Возмутительно! Возмутительно и недостойно предлагать ее тебе! Хоть ты отговорил моего дядю, но эти жалкие рыбоеды нуждаются в наказании. Не послать ли к ним Абибаала, чтобы он прошелся палкой по их задам и спинам? – Тут он кивнул на возницу. – Абибаал искусен в подобных делах, и это не займет много времени.

Я покачал головой:

– Не нужно их бить. И что ты видишь тут возмутительного? Нищие люди продают своих детей… Это скорее печально.

– Меня возмущает их наглость, ибо девчонка была тощей, – пояснил Эшмуназар. – Что за удовольствие прижиматься к костям! У нас говорят, что красота женщины начинается с зада, и этот зад должен быть основательным. Тебя оскорбили, Ун-Амун, а ты этого не понимаешь!

– Бог их простит, – сказал я и постарался перевести разговор на другое: – Вижу, ты приехал в повозке… Собираешься куда‑то?

– Да. Вместе с тобой.

– Но мне нельзя…

– Тебе нельзя в город и в гавань, однако в гавань ты уже ходил. Но князем ничего не сказано о городских предместьях, рощах, садах и полях. Так что ты можешь туда отправиться без опаски. Едем! Хватит тебе скучать у моря, точно дохлая рыбина!

Мы устроились на ковре, и повозка затряслась по камням. Дороги вдоль берега не было, только узкая неровная тропа, кое‑где засыпанная галькой. На каждой кочке нас подбрасывало, да так, что лязгали зубы, а говорить было опасно – вдруг откусишь язык. Но вскоре мы выехали на тракт, что вел от причалов к городским воротам, тряска сделалась меньше, и я, собравшись с духом, произнес:

– Куда ты меня везешь, Эшмуназар?

Он ответил вопросом на вопрос:

– Давно ли ты покинул дом свой, Ун-Амун?

– Четыре месяца прошло. Даже больше.

– И все это время ты не прикасался к женщине?

– Воистину так.

– Мой лекарь говорит, что слишком долгое воздержание вредно. От него проистекают стеснение в груди и тяжесть в чреслах. Ты чувствуешь такое?

– Стеснение… да, но по другой причине.

– Какой же?

– Ты ее знаешь, Эшмуназар. Ваш князь не пускает меня в город, и я не могу исполнить то, что повелел мой господин.

– Тем более ты нуждаешься в развлечениях, – с бодрым видом заявил юноша. – Я привезу тебя к Лайли, где сердце твое возвеселится, а то, что под передником, встанет дыбом. Радуйся, пей, веселись и не думай о плате. Все заплачено – и все включено.

Тем временем наша повозка обогнула городские предместья в тысяче локтей от башен и стен. Восточнее Библа тракт раздваивался – одна дорога вела в горы, другая, более узкая, укрытая тенью платанов, сворачивала на север, к холмам. Ее и выбрал наш возница.

Вскоре я услышал журчание маленькой речки, струившей свои воды по камням. Ее тоже прятали деревья, и здесь, в их плотной тени, жара не ощущалась, а воздух был прохладен, свеж и насыщен влагой от множества крохотных водопадов. Испустив блаженный вздох, Эшмуназар начал стаскивать свое тяжелое цветное платье. Под ним оказался передник из тонкого царского полотна, едва прикрывавший чресла, с поясом, усыпанным жемчугом. Юноша растер ладонью плечи и грудь и спросил:

– Теперь похож ли я на египтянина, Ун-Амун?

– Прямо как житель Фив, – ответил я с улыбкой, не желая его огорчать. Если не считать передника, в нем не было ничего от роме – иной овал лица, иной цвет кожи, слишком плотное сложение, слишком много волос на теле и эта бородка в мелких смоляных колечках… Он был красив, но по‑другому, чем наши мужчины; то была красота изнеженного породистого жеребца, а не льва.

Платаны сменились плодовыми деревьями, такими же, какие я видел во дворце Бедера; их ветви отягощали круглые зеленые плоды, чей запах показался мне приятным. Несомненно, это был сад, питаемый речушкой, чьи воды разливались на множество мелких каналов. За деревьями проглядывали стены и кровля каменного строения; потемневшие стены были почти глухими, с редкими и очень узкими окнами, дверь обрамляла пара высеченных в камне пальм, а вверху, под самой крышей, тянулся фриз с какими‑то странными изображениями. «Храм?..» – подумалось мне. Если так, он был не похож на наши открытые солнцу святилища, с их водоемами для омовений, широкими дворами, просторными залами и лесом могучих колонн. Это строение, скорее, отгораживалось от мира, пряча своих богов во тьме и холоде.

Повозка остановилась, мы сошли наземь и стали топтаться, разминая затекшие ноги. Обратив взгляд к зданию, Эшмуназар промолвил:

– Храм Ашторет – самый древний в наших краях. Госпожа Лайли и ее девицы обитают здесь, ибо Великая Мать одарила их своим покровительством. И не только она – Шеломбал, первый жрец святилища, тоже их не обижает, хотя и не даром. Ибо этот Шеломбал из тех жрецов, что любят звон серебра, запах жареного барашка и женские бедра.

С этими словами Эшмуназар тянул меня дальше в сад, туда, где вокруг бассейна, выложенного светлым камнем, стояли небольшие домики со стенами, оплетенными лозой. Едва мы приблизились к ним, как раздался тонкий высокий голос, выкликающий имя моего проводника: «Эшмуназар! Здесь господин Эшмуназар!» Через мгновение стайка девушек с веселым щебетом и смехом окружила нас. Они тормошили Эшмуназара и меня, приподнимали наши легкие одежды, гладили плечи и спину, щекотали грудь – словом, вели себя так, что любая флейтистка или танцовщица в Фивах покраснела бы в смущении. Я тоже был смущен, ибо не привык к такому, но Эшмуназар млел от удовольствия, ласкал и обнимал девиц, пощипывая каждую за бедра и иные места, что были видны под полупрозрачными тканями.

Внезапно девушки расступились, и к нам подплыла женщина лет за тридцать. Она была невысокой и довольно полной, но сохранила следы красоты: гладкую кожу, темные, с поволокой, глаза, густые черные волосы, собранные в затейливую прическу. На ней сверкало больше серебра, чем в моем ларце, и держалась она властно, с видом хозяйки, в чьей руке жизнь и смерть. Или, во всяком случае, жизнь в довольстве или прозябание в ничтожности.

Я понял, что вижу госпожу Лайли, жемчужину среди женщин, владычицу наслаждений. Ту, о которой шутник Эшмуназар сказал: увесистая жемчужина, на две хорошие овцы потянет.

Ласково погладив плечо Эшмуназара, она повернулась ко мне и спросила на языке Та-Кем:

– Египтянин? Тот самый, что тоскует у рыбачьей деревушки?

– Да, – ответил юноша. – Ун-Амун его имя, и рука его никогда не касалась наших женщин. Большое упущение! Зато теперь, если ты будешь к нему благосклонна, он узнает много нового.

Госпожа Лайли улыбнулась.

– Узнает, но не со мной. Я уже не та резвая куропатка, что в дни юности. – Наморщив лоб, позванивая браслетами и ожерельями, она оглядела девушек. – Эмашторет, ты можешь сделать счастливым этого чужестранца, и ты говоришь на его языке. Постарайся, чтобы ему не было скучно. Очень постарайся!

Я не успел разглядеть Эмашторет в толпе девушек, а Лайли уже перевела взгляд на моего молодого спутника.

– Кого выберет сегодня господин Эшмуназар? Услужить ему все рады, и все знают о его щедрости.

– Эту и эту, – молвил Эшмуназар, показывая на двух девиц. – И еще эту! Клянусь милостями Ашторет, нынче все они хороши!

– Да будет так. Остальные пусть идут в свои покои, – сказала госпожа Лайли и удалилась плавной походкой, покачивая бедрами и звеня серебром. За ней потянулись девицы – все, кроме трех.

Эшмуназар распустил завязки передника, сбросил его, оставшись голым, и подмигнул мне:

– Знаешь, в чем достоинство вашей египетской одежды, Ун-Амун? В том, что ее легко снимать. Ну, желаю тебе повеселиться!

Девушки с хохотом и визгом повлекли его в один из домиков, а я огляделся в недоумении – где обещанная мне Эмашторет? Оказалось, она уже у своего покоя, стоит там с кувшином в левой руке, а правой манит меня и поглаживает свои полные груди. Теперь я ее рассмотрел. Приятная девушка: маленькое личико с яркими губами, изящная фигурка, тонкий стан, стройные ноги. Но так ли важен внешний облик? В ней не ощущалось того огня, который чарует, будит желание и придает соитию нечто божественное; она была готова выполнить свою работу, но и только. Что ж, решил я, если нет вина, сойдет и пиво. Подумал так и направился к ней.

Вино как раз нашлось – в том кувшине, что держала Эмашторет. Неплохое вино, густое, сладкое, из местной лозы. Я пил его, глядя, как девушка развязывает пояс и сбрасывает одежды, легкие, полупрозрачные, напомнившие мне о родине, – это тонкое полотно наверняка привезли из Таниса. Если не считать этих одеяний, все остальное казалось мне чужим: вместо циновок пол в домике Эмашторет закрывали пестрые ковры, форма и роспись кувшина были непривычными, а зеленые плоды в глиняной миске вовсе незнакомыми. Я не ведал, как их едят, то ли подобно финикам, то ли выжимают сок, как из граната, и потому не прикоснулся к ним. Но ковры, плоды, кувшин хотя бы не вселяли страха, чего не скажешь о каменной богине, что высилась в углу. Она была обнажена до пояса, ниже спадала пышная юбка, и только по отвислой груди я опознал в ней женщину – ее лицо, грубое и страшное, принадлежало скорее демону из загробного мира. Ашторет, о которой говорил Эшмуназар?.. Может быть… Она уставилась на меня жутким взглядом, будто спрашивая, что делает здесь этот чужак и не годится ли он для кровавой жертвы.

Девушка опустилась на колени, оперлась руками о ковер и раздвинула бедра. Я замер в недоумении – кажется, мне предлагался способ, каким сношаются козы и козлы! А также бараны и овцы, жеребцы и кобылы и прочие твари, включая свиней и собак! Но не люди, нет! У людей так не принято, во всяком случае, в Та-Кем.

Эмашторет вздохнула:

– Давай, египетский господин… Или я тебе не нравлюсь?

– Нравишься, видит Амон, – пробормотал я в смущении. – Но не могли бы мы заняться этим как‑то иначе? Так, чтобы быть поближе друг к другу во всех телесных частях?

Она проворно перевернулась на спину, прогнулась в пояснице и вскинула ноги. Еще одна странная поза! Кажется, мне полагалось навалиться на нее живот к животу, втиснуть в ковер и терзать, терзать, как лев терзает антилопу. Но я вовсе не хотел изображать собою хищника! И дикаря тоже! Конечно, в чужой стране не учат гусей гоготать, а уток плавать, но все же есть предел для подражаний дикарям. Я мог бы облачиться в их одежду, отрастить волосы на лице, но мучить женщину – это слишком! Даже если она сама этого хочет.

– Я что‑то делаю не так? – спросила Эмашторет после недолгого ожидания. – Не так, как тебе хотелось бы? Может, это подойдет?

Она легла на бок, оперлась на локоть и подняла согнутую ногу. «О, эти женщины Джахи! – подумал я. Неистощимы в выдумках! Пожалуй, она и на голову встанет!»

Очевидно, Эмашторет заметила мою нерешительность. Снова вздохнув, она пробормотала:

– Беда с этим египетским господином… Не скажет ли он, как ему хочется? Подняться ли мне или лечь? И если лечь, то как?

– Лучше всего сесть, – промолвил я, опускаясь на ковер. – Сесть ко мне на колени.

Она с охотой это сделала. Теперь мы не походили на животных, а уподобились тем, кого считают настоящими людьми. Ее бедра обхватили меня, полная грудь с коричневыми сосками лежала на моей груди, и я мог гладить ее спину, касаться губами ее губ и делать остальное так, как делал много раз с Аснат и Туа. В такой момент мужчина получает знак от женщины – ее дыхание становится прерывистым, взгляд – нежным, и внизу сочится влага. Но сейчас я ничего подобного не замечал. Эмашторет предлагалась мне как‑то очень деловито, ерзала на коленях, пыталась меня возбудить, но, кажется, напрасно. Я поймал взгляд богини, смотревшей со злобной насмешкой, и понял, что ничего не могу. Не могу, видит Амон! Наверное, мы, люди Та-Кем и жители Джахи, принадлежали к разным человеческим породам, и соединиться нам было так же сложно, как волку с собакой и жеребцу с ослицей.

– Слезай, Эмашторет, – сказал я. – Ничего у нас не получится.

Губы девушки искривились, глаза наполнились слезами.

– О, египетский господин! Все же я тебе не нравлюсь… ты не одарил меня своим расположением… хозяйка Лайли будет недовольна… очень недовольна!

– Мы ничего ей не скажем. – Я столкнул Эмашторет с колен. – Нет, конечно, скажем! Скажем, что ты была неподражаема и восхитительна! Египетский господин в полном восторге! А теперь возьми это и утешься.

Вложив в ее ладошку кусочек серебра, я поднялся, прихватил кувшин с вином и вышел вон. Из домика, где исчез Эшмуназар со своими девушками, слышались стоны и крики, визг и смех. Этот любовный гимн сопровождали шелест деревьев, птичий посвист и глухие мягкие удары о землю – должно быть, падали созревшие плоды. Прихлебывая вино, я стал удаляться от бассейна и окружавших его домиков. Пожалуй, случись такая неудача с Аснат или Туа, а тем более с Нефрурой, танцовщицей из нашего храма, я был бы весьма расстроен и даже угнетен. Но сейчас я не ощущал ничего подобного. Мне вспоминались блудницы, которых я видел в Танисе, тоже девушки из Хару и Джахи, но совсем не похожие на Эмашторет. «В чем же разница?..» – подумал я и вдруг сообразил, что эти танисские шлюхи стали египтянками. От них пахло, как от египтянок, они носили те же одеяния, и им, разумеется, не надо было объяснять, что женщина должна садиться к мужчине на колени.

Я добрался до храма, оглядел это мрачное святилище и сел на теплую землю, не выпуская из рук винный кувшин. Сюда не долетали звуки радости Эшмуназара, и слышалось только, как шелестит листва, щебечут птицы и журчат речные воды. Хорошее мирное место, где можно отдохнуть душой, забыть о кедровых бревнах и ларцах с серебром, о мудром Херихоре и упрямом князе Библа… Я был благодарен Эшмуназару, который привез меня сюда. Добрый юноша! И Бен-Кадех, его дядя, тоже достойный человек! Редкость в диких краях, где мужчины ложатся на женщин или седлают их сзади…

Тяжелый топот прервал мои раздумья. От храма шел ко мне человек в высоком колпаке и жреческом облачении, столь грузный, что, казалось, земля содрогается под его шагами. Из-под колпака торчали лохматые волосы, нечесаная борода падала на брюхо, руки – там, где их не скрывала одежда, – были в густой шерсти, а лицом походил он на павиана, ибо лоб был узок, а нос и челюсти огромны. Приблизившись, волосатый урод оглядел меня, хмыкнул и пробурчал трубным басом:

– Египтянин, клянусь лоном Ашторет!.. У моего святилища!.. Откуда тут взяться египтянину?

– Я приехал с молодым Эшмуназаром. Мое имя Ун-Амун, а ты, должно быть, жрец Шеломбал? – Привстав, я поклонился. – Эшмуназар говорил мне про тебя, почтенный.

– Эшмуназар!.. Щеголь, мот и повеса! – рявкнул жрец. – Что он мог говорить?

– Только хорошее. Славил твою доброту и благочестие, – отозвался я, взирая на Шеломбала не без опаски. Он был не столько высок, сколько широк, и все же казался огромным. Он мог придавить меня одной рукой.

– Грмм… славил, значит… ладно… – Жрец покосился на кувшин, потом ткнул в него пальцем. – Там что‑то осталось? Осталось? Дай сюда!

Вино булькнуло в его глотке и исчезло. Шеломбал вытер рот бородой, снова осмотрел меня и молвил:

– Ты тот египтянин, о котором мне говорили мореходы. Ты ограбил тирских ублюдков и выпустил им кишки. Сколько их было? Двадцать? Тридцать?

– Только шестнадцать, – уточнил я.

– Надо же! А по виду комара не задавишь! – Жрец шумно рыгнул и почесался. От него за пять шагов разило жареной рыбой и чесноком.

– Я их не убивал и не грабил. Хвала Амону, я в жизни никого не убивал! Со мной был воин из слуг танисского владыки, и он помог мне в деле с тирянами. Я взял лишь то, что принадлежит Амону – ларец, а в нем серебра на тридцать дебенов.

– Жаль, что вы с тем воином их не убили. Грмм… Меньше тирских псов – чище на земле и в море!

Похоже, мнение Шеломбала на мой счет переменилось к худшему. Но и мне этот толстяк не очень нравился. Явный чревоугодник, пьяница и невежа. Как сказал Эшмуназар, из тех жрецов, что любят звон серебра, запах жареного барашка и кое‑что еще…

Шеломбал вдруг хитро прищурился.

– Слышал я также от мореходов, что явились в храм, будто князь наш тебя гонит, – произнес он. – А что тебе надо от Закар-Баала, нашего великого властителя?

– Кедровые бревна для ладьи Амона-Ра. Послан я Херихором, мудрым жрецом из Фив, и владыкой Несубанебджедом, чтобы поднести дары Закар-Баалу, но дары те похитили в Доре. Вор не найден, и потому я взял серебро у тирян. А они ославили меня разбойником, и князь не хочет меня видеть.

– Грмм… Не хочет видеть… А что у тебя еще есть, кроме ворованного серебра?

Мгновение я колебался – сказать или не сказать?.. Но чем я рисковал? Мою святыню уже видели Эшмуназар и Бен-Кадех и даже рыбаки из ближней деревушки… А Шеломбал все‑таки жрец!

– Мудрый Херихор послал со мною бога, – тихо промолвил я. – Послал великого Амона-Ра в том его воплощении, что помогает странствующим и путешествующим. Это священное изваяние в моем шатре на морском берегу.

Шеломбал ухмыльнулся во всю огромную пасть.

– Не заметно, чтобы Амон тебя выручил, египтянин. А я вот помогу! Конечно, если мне захочется. – Он стукнул в грудь увесистым кулаком. – Князь меня слушает! И слушают все знатные люди! И простые тоже, всякие там корабельщики и горшечники! А знаешь почему?

Он снова с хитрой миной уставился на меня. Я молчал, думая, что этот обжора и бахвал послан мне в наказание. Не стоило говорить ему про святыню… ох, не стоило! Но утке не угнаться за стрелой, а человеку за изреченным словом.

– Все меня слушают, потому что я взыскан Ашторет! – наконец произнес Шеломбал. – Она говорит моими устами – конечно, не всегда, а когда ей надо, ей и мне! Вещает богиня о разных делах, дает советы князю, но может и приказать… Понимаешь, египтянин, приказать!

Лицо жреца внезапно изменилось, закатились глаза, раздулись ноздри, пена выступила на губах. В единый миг он сделался мерзок и страшен, точно бесноватый, одержимый сонмом злобных духов. Он откинул голову, поднял к небесам стиснутые кулаки и завертелся на месте, ловко перебирая толстыми ногами. Потом взвыл:

– О князь, князь Закар-Баал, владыка Библа! Плохое дело ты свершаешь! Плохое и опасное! Там, на берегу, в месте грязном, недостойном, пребывает бог из великих богов, могучий бог Египта, бог Амон-Ра, что явился в твой город со своим посланником! Явился, а ты не принял ни бога, ни посланца, закрыв перед ними врата, ожесточившись на них, бросив их в забвении! Теперь гневается на тебя Амон, а длань его тяжела, и если настигнет тебя его ярость, не найдется заступников в том и этом мире! Не медли же, воздай ему честь! Подними бога в город, в свой дворец, призови посланца! Призови, ибо здесь он по воле Амона!

Вымолвив все это, Шеломбал перестал вертеться, вытер пену с губ и спросил:

– Ну как?

– Сколько ты захочешь? – спросил я, понимая, что фиников даром не бывает.

– Сколько захочу, сколько захочу… – пробурчал жрец. – Нынче, знаешь ли, пророчества дороги! Чтобы вошла Ашторет в сердце мое и разум и заговорила моими устами, напрячься нужно!

– Не вижу, чтобы ты напрягался. Говори свою цену! Сколько?

Шеломбал поскреб затылок под высоким колпаком.

– Кажется, упоминались тридцать дебенов серебра? Или я ослышался?

– Упоминались. Но это – серебро Амона.

– А я для кого стараюсь?

– Пять, – сказал я. – Этого хватит.

– Тридцать, – стоял на своем жрец. – Не дашь, сгниешь в камнях у моря.

– Восемь.

– Хм, восемь… даже смешно… Двадцать пять!

– Десять, и ни кедетом больше!

– О, Ашторет! Ты торгуешься, как низкий купчишка!

– От такого слышу. Я сказал, десять!

– Двадцать. И к этому я добавлю свое благословение.

– Не нуждаюсь. Кто с Амоном, тот уже благословлен. Двенадцать.

– Сойдемся на восемнадцати?

– Не сойдемся. У Баала и Мелькарта тоже есть пророки. Возможно, не такие жадные.

– Чума на их головы! Они мошенники, египтянин!

– А ты кто?

Шеломбал шумно втянул воздух носом и объявил:

– Я есмь истина! Давай сделаем так, египтянин: у нас тридцать дебенов, так отчего не разделить их поровну?

– У Амона должно остаться больше, – твердо вымолвил я. – Четырнадцать!

– Ладно, сошлись! Пять дебенов вперед.

– Никаких «вперед». Сделаешь – получишь.

– Ты ехидна, египтянин!

– А ты из камня масло выжмешь!

Мы свирепо уставились друг на друга. Потом Шеломбал почесался и произнес:

– Хорошо, сделаю и получу. Но запомни, египтянин, у меня есть всякие пророчества, в ту и в другую сторону.

Он удалился, а я побрел к нашей повозке, ощущая большую усталость. Слишком много для одного дня – наше путешествие, госпожа Лайли, Эмашторет и еще этот жуликоватый жрец! Я не знал, могу ли ему верить. Он, возможно, бахвалился, утверждая, что князь и люди Библа его слушают; возможно, его пророчествам внимали только птицы да мухи в этом саду. Но я был не в том положении, чтобы пренебрегать помощью – любой, какой одарит меня Амон. По правде говоря, я отчаялся и был готов свернуть шатер, найти подходящее судно и оставить Библ. Конечно, делать этого не стоило, пока не вернулся Мангабат, моя последняя надежда, но если не будет добрых вестей, останется одно – уехать в Фивы. Пусть Херихор зашьет меня в мешок и бросит в Реку, на поживу крокодилам!

Я сорвал с древесной ветви плод. Оказалось, что он не совсем зеленый, а розовый с одного бока, твердый на ощупь и приятно пахнущий. Попробовать, но как? Просто откусить?

Так и сделав, я попытался прожевать откушенное. Совсем не похоже на мягкий сладкий финик, на сочные ягоды винной лозы и полный зернышек гранат… Жестко, сухо, кисло… Может быть, не для людей эти плоды, а для свиней?..

Я выплюнул непрожеванное. Что за место эта Джахи! Не жрецы тут, а купцы, не женщины, а подстилки, не плоды, а жесткая кислятина! И всюду полно воров, разбойников и тупых князей-упрямцев! Воистину страна дикарей, дальше, чем край света!

БИБЛ. ВЛАДЫКА ЗАКАР-БААЛ

День догонял день, ночь догоняла ночь. Я отмечал их серой галькой, выкладывая камешки у стен шатра. Пятнадцать, двадцать, двадцать пять… Ничего не менялось. Жители соседней деревушки носили мне рыбу, а финики и масло я покупал в харчевнях при гавани. Иногда Бен-Кадех приносил хлеб и вино, но с этими дарами или без них он всякий вечер являлся ко мне и повторял веление владыки: египтянин, покинь гавань Библа! От Шеломбала не приходили никакие вести, и я втайне радовался, что не принял на веру его обещания и не дал хвастуну серебра. Феспий исчез, как будто бы его и не было. Вероятно, он бродил сейчас по городам и дорогам страны Хару, выполняя поручение Несубанебджеда, о котором я не знал ничего и даже не мог представить, в чем оно заключалось. Мангабат не возвращался из Таниса, и кормчие приплывших оттуда кораблей его не видели и не могли поведать мне, скоро ли нога его ступит на пристани Библа. Ничего не менялось… Ровным счетом ничего…

Нет, кое‑что произошло, но скорее плохое, чем хорошее. Эшмуназар и Бен-Кадех сказали, что приплыл гонец от князя Урета и что тирский владыка требует выдать меня на расправу, выдать вместе с серебром, с рабом-кушитом и воином, что угрожал людям Гискона секирой. Еще передал Урет через гонца, что не лишит он Закар-Баала своей дружбы и братского расположения и в том случае, если с египтянина снимут шкуру в Библе и пришлют ту шкуру и голову в Тир: шкуру – засоленной в мешке, а голову – в кувшине крепкого вина. А вот если не выдадут и не пришлют… Тогда обидится Урет на брата своего Закар-Баала и взыщет за обиду как ему захочется, даже копьем и мечом.

Закар-Баал на это отвечал уклончиво, сказав, что нет египтянина ни в городе, ни в гавани, что он, должно быть, укрылся в землях Хару или в иных краях, ему, правителю Библа, неподвластных. А потому просит он брата Урета зла не держать, а купца Баал-Хаммона смириться с потерей. Торговое дело без убытков не обходится, могли ведь ограбить Баал-Хаммона филистимцы или иные разбойники, могли это сделать в море или рядом с гаванью Библа, и он, Закар-Баал, был бы ни при чем. Что ж взыскивать с него за египтянина? Сбежал и сбежал… А что касается обид Урета, так он, Закар-Баал, тоже умеет обижаться, и не стоит проверять, чья обида тяжелее и острее. Кстати об остром: в Библе тоже есть копья и мечи.

Так ответил Закар-Баал, но, по словам Бен-Кадеха, вражда с Тиром его не радовала. Князь Урет был человек коварный и не прощающий обид; мало ли что мог он придумать! Конечно, он не пойдет на Библ, не взять его войску Библа, тут воинов не меньше, а стены крепкие и башни высоки. Однако может пакостить, вредить торговле Библа и Таниса, не давать пристанища египетским судам или строить другие каверзы. Так что говорит Закар-Баал снова и снова: египтянин, покинь мою гавань!

Я выслушал это двадцать девять раз, а на тридцатый день, совсем уже отчаявшись, отправился в гавань, чтобы поискать корабль, плывущий на родину. У причалов было много кораблей, а мореходов мало, ибо ушли они в город на праздник в честь богов. Великий то был праздник в Библе, но не Амона, а Баала, Мелькарта и Ашторет, для меня ничего не значивших. Великий и шумный; пронзительные звуки труб и грохот барабанов стекали от города к побережью, слышались ликующие крики и рев скота, тянулись к городским воротам толпы рыбаков и ремесленников, крестьян и торговцев, а еще я видел, как поднимаются над стенами Библа дымы от сжигаемых жертв. Но что мне до этого праздника?.. Он лишь заставил меня сильнее тосковать по дому.

Долго пробыл я в гавани; наступило и миновало время полудня, тени деревьев стали расти, с моря потянуло свежим ветром, а я все бродил и бродил у причалов, разглядывая в нерешительности корабли и стороживших их корабельщиков, слушая их разговоры и стараясь выяснить, кто служит владыке Таниса, ибо возвращаться я хотел на его корабле. И вот, ближе к вечеру, увидел я, как в гавань входит судно Мангабата, увидел, как рулевые и гребцы направляют его к берегу, как сворачивают мореходы парус и бросают канат. Но не успели они спуститься на причал и завязать первый узел, а я уже был тут и, подняв руки к солнцу, благодарил Амона. Выходит, и у меня случился праздник!

Но недолгий. Сошел с корабля Мангабат, заметил меня и помрачнел. Вцепился в бороду, уставился взглядом в землю, и по виду его я понял, что дела обстоят не лучшим образом.

– Пусть боги будут к тебе благосклонны, кормчий, – промолвил я. – Какую весть ты мне принес?

– Никакой, – ответил Мангабат. – Я передал твои слова семеру Руа, старшему над корабельщиками. Так и было, клянусь! И Руа очень взволновался и поспешил во дворец, чтобы испросить помощь тебе у господина нашего Несубанебджеда. И говорил он мне потом, что выслушали его, но никаких приказаний не дали. Ни самому Руа, ни другим вельможам, ни писцам, ни хранителям казны… Так что, Ун-Амун, привез я в Библ зерно, вино и финики, а для тебя – ничего. Ни письма князю Библа, ни золота, ни серебра.

Я пошатнулся и не смог вздохнуть. Мои легкие жег огонь, мое сердце билось перед моими глазами, моя печень истекала ядом, и чувствовал я себя так, будто меня пронзили стрелами. О Амон! Жестоко караешь ты меня! Жестоко, но справедливо! Я, только я виновен, что осквернили дом твой и похитили твои сокровища! Нерадивым я был, легковерным, и случилось все по моей вине! Но пощади меня, будь милосерд…

Отдышавшись и утвердившись на ногах, я спросил:

– Было ли сказано Руа, как встретил господин весть о моих злоключениях? Разгневался и обещал отсечь мне руки, зашить в мешок и утопить в Реке? Или бросить крокодилам? Или, по доброте своей, только выпороть палками? Или…

– Такого не случилось. Меня не наказали, и тебя, должно быть, тоже не накажут. Господин был спокоен и только усмехнулся. Один раз, когда говорил Руа о похищенных сокровищах и этом шакале Харухе.

– Усмехнулся?

– Да.

– Ты уверен?

Мангабат поднял руку к небесам:

– Если я лгу, пусть отрежут мне нос и уши и отправят в Куш на рудники! Что сказал Руа, то я передал тебе! И хватит об этом. Не нравятся мне разговоры о палках, мешках и крокодилах.

– Ты прав, мне тоже.

Я поглядел на корабль, на корзины и горшки, заполнявшие палубу, и на знакомые мне лица мореходов. Их рожи по‑прежнему были свирепыми, разбойничьими, волосы – сальными, бороды – как веник, которым подмели грязный пол, но они уже не внушали мне ни страха, ни отвращения. Я знал, что еще недавно эти люди видели Реку, и потому они казались частью моей родной земли; не будучи роме по крови, они все‑таки уже не являлись дикарями, они служили Та-Кем и его процветанию. За этими мыслями пришли другие: увидел я медленные воды Хапи и пальмы на его берегах, увидел дворцы и храмы Фив и пирамиды древних фараонов, увидел врата святилища Амона и дом свой, своих детей и женщин, увидел все это, и взяла меня тоска. И была она смертоносной и острой, как лезвие секиры.

– Раз ничего не повелел владыка Таниса и ничего не прислал, нечего мне тут делать, – сказал я. – Вернусь домой. Вернусь на твоем корабле, Мангабат.

Кормчий поскреб в бороде.

– Что ж, возвращайся… Надеюсь, бог на тебя больше не гневен. Но помни: будут плохие знамения, выброшу за борт. – Кивнув мне, он шагнул к судну, но вдруг повернулся и бросил: – Мы будем здесь еще три дня, затем отправимся в Танис. С тобой или без тебя.

Распрощавшись с Мангабатом, я пошел к шатру и своему рабу. Вечерняя заря еще не зажглась в небесах, было светло, и с холма, где стоял город, по‑прежнему доносились грохот барабанов и ликующие крики празднующих. Дым, что поднимался над Библом, стал гуще; очевидно, там жгли уже не овец и коз, а целых быков. Возможно, людей – я был наслышан о мерзких обычаях Джахи, чьи жрецы сжигали в медных чревах своих идолов по десять человек за раз. При этой мысли холод зародился у меня в груди и пополз к животу и чреслам. Я ускорил шаги и постарался думать о другом.

Например, об усмешке владыки Таниса. Что ему смеяться?.. Ведь Руа говорил о невеселых делах, о том, что похищены сосуды из золота и серебра, о том, что меня изгоняют из Библа, и нет надежды привезти в Та-Кем необходимое, то, за чем я послан. Послан Херихором! Не над ним ли смеялся Несубанебджед?.. Над бессилием посланца, а значит, и его хозяина?.. Вот прошел я путь по реке и морю, вот я здесь, у Библа, но похищено достояние, что вручил мне Херихор, а сам я – посланец Амона! – объявлен злодеем, и никто меня видеть не хочет и не хочет знать, кроме добросердного Бен-Кадеха и его племянника… Смешно ли это? Ну, кому как! Несубанебджеду, может, и смешно, а вот мне…

– Ун-Амун! Стой, Ун-Амун! Вернись! – раздался крик за моей спиной.

Я оглянулся. Ко мне поспешал Бен-Кадех, и не один, а с четырьмя своими стражами. Его лицо раскраснелось, борода, лежавшая обычно ровными кольцами, выглядела встрепанной, сандалии и нижний край одежды были в пыли. Он приблизился и замер, опираясь на свой посох и тяжело дыша. Воины тоже пыхтели, отдувались и смотрели на меня без особой приязни.

– Ты напрасно привел этих стражей, – промолвил я. – Хочешь взять меня и посадить на корабль? Так я сделаю это сам и без сопротивления. Судно, что идет в Танис, уже здесь; осталось сложить шатер, и через три дня я…

– Погоди, друг мой Ун-Амун, – прервал меня смотритель гавани. – Не затем тут стражи, чтобы изгнать тебя с нашего берега, а затем, чтобы вести с почетом в город. Владыка наш Закар-Баал хочет тебя видеть. Тебя и твоего бога.

Потрясенный, я замер с раскрытым ртом. Ошеломление мое было столь велико, что я забыл дышать, а слюна во рту моем высохла. Ну, подумалось мне, выросла дыня в пустыне! И года не прошло!

– Что стоишь, Ун-Амун? – сказал Бен-Кадех. – Поспешим! Князь ждать не любит!

– Стою в удивлении, – ответил я. – Разве не приходил ты ко мне всякий день и не говорил слова Закар-Баала: покинь мою гавань? Вот я готов ее покинуть… А ты говоришь мне иное, говоришь, что князь желает меня видеть… Что же случилось, Бен-Кадех? Не казнит ли меня твой владыка? Не отрежет ли голову, не снимет ли кожу, чтобы послать все это в Тир?

– Не отрежет и не снимет, – заверил меня смотритель. – Я ведь сказал, что велено мне вести тебя с почетом в город, прямо во дворец. Вести к коленям владыки нашего Закар-Баала, дабы мог он говорить с тобой.

– Что же так переменился ваш владыка? Радость ли у него какая? Или нужда во мне? Или получил он вести из Таниса? Не знаю я, что думать, и потому стою здесь в страхе.

Бен-Кадех вытер пот и ткнул посохом в сторону города.

– Праздник нынче, Ун-Амун. Почитают богов в этот день и приносят им жертвы. Раскрой глаза, Ун-Амун, прочисти уши! Слышишь ли ты музыку? Видишь ли людей, что веселятся в городе? Смотри, гавань и берег совсем опустели!

– Вижу и слышу, – промолвил я. – Но не мой это праздник, Бен-Кадех. Говоришь, жертвы богам приносят в Библе? Так я не гожусь для этого, я не гусь и не баран.

– Ты глупец, – с усталым видом произнес Бен-Кадех. – Не принесут тебя в жертву, не снимут кожу и в Тир не выдадут, клянусь Баалом! На праздник приходят в город жрецы из всех ближних храмов, и случается так, что один или двое пророчествуют перед владыкой. Нынче вошла богиня Ашторет в жреца, повелев, чтоб оказали честь посланцу Амона. Амон – могучий бог, нельзя пренебрегать его желанием, нельзя оскорблять, нельзя гнать из Библа! Так сказала богиня, и князь прислушался к ее словам.

Сердце мое опустилось и вновь подпрыгнуло.

– А как зовут того жреца? – спросил я. – Не Шеломбал ли?

– Ты откуда знаешь? – Смотритель с подозрением уставился на меня.

Сказать мне было нечего, кроме пустых отговорок.

– Слышал… толковали о нем у кораблей… и в харчевнях тоже… будто он пророк, взысканный богиней…

– Он бесноватый павиан, но князь ему верит, – со вздохом произнес Бен-Кадех. – Верит, на твое счастье… А раз так, возьми, Ун-Амун, бога из своего шатра, и пойдем в город!

– Бог останется здесь, – сказал я. – Не боги ходят к людям, а люди к богам.

И мы отправились в город по пыльной дороге, и миновали предместья, и вошли в городские врата, и зашагали по улице мимо домов, лавок и храмов, и двое стражей прокладывали нам путь, а двое шли по бокам, отталкивая перепившихся и тех, кто клянчил подаяние. Я не глядел на жителей Библа, не видел их праздничных одежд, огней у святилищ и стен, украшенных зеленью, не слышал криков и песен, грохота барабанов и завываний труб, не чувствовал запахов дыма и пота, вина и мяса. Я молился, и – да простит мне Амон! – поминал в своих молитвах бесноватого жреца Шеломбала и четырнадцать дебенов серебра, которые он честно заработал. В эти мгновения чудилось мне, что со мною божий промысел; бог, должно быть, знал, что делает, дозволив Харуху похитить, а Феспию возместить. Знал и не гневался, когда мы наложили руку на чужое! И хоть было это грехом, но вот и пригодилось серебро! А грех… что грех… Нет греха, нет и покаяния! А боги любят, когда мы каемся.

Не разглядел я даже, как выглядит дворец, и очнулся только в верхнем покое, куда провел меня человек в тяжелых шерстяных одеждах, но лицом и повадками египтянин. В покое этом было большое окно, выходившее к морю, и князь Закар-Баал сидел спиной к нему – так, что казалось, будто морские волны вздымаются прямо над его плечами. Был правитель невысок и грузен, носат и бородат, смотрел хмуро и держался с важностью – должно быть, считал себя лучшим семенем с Тростниковых Полей.

Я склонился перед ним и молвил:

– Да будет милостив к тебе Амон, владыка! Я, посланец Херихора, мудрейшего жреца из Фив, и князя Несубанебджеда, приветствую тебя!

Он нахмурился. Казалось, Закар-Баал вовсе не рад меня видеть и с трудом сдерживает гнев.

– Давно ли ты покинул Фивы, где пребывает Амон? – спросил князь. Голос у него был отрывистый, резкий, и слова Та-Кем звучали в его устах карканьем ворона. От правителя пахло вином – должно быть, он заглянул сегодня не в один кувшин.

– Прошло пять месяцев, мой господин. – Я не решился напомнить, что месяц из этих пяти провел у Библа как незваный гость.

Закар-Баал уставился на меня пронзительным взором. В его лице не замечалось приязни и желания воздать честь посланцу Амона.

– Пять месяцев… – протянул он. – Пять месяцев, чтобы добраться от Фив до Библа, вручить мне дары и увезти кедровые бревна… Изрядный срок, и много всякого ты сотворил за это время! А даров я так и не вижу! – Ноздри князя раздулись, он приподнялся с сиденья и спросил: – Правду ли ты говоришь? Послан ли ты Херихором и богом Амоном? И где твой бог? Я ведь велел принести его сюда!

– Бог в моем шатре на берегу, владыка. Бог сам решает, к кому и когда приходить. Он ждал слишком долго, и не явится по первому зову. – От этой дерзости щеки Закар-Баала побагровели. Сделав паузу, я произнес: – Ты не веришь мне? Но разве пророк из твоих жрецов не сказал, кто я и кем послан? Разве он…

– Молчи! Молчи, египтянин! – прервал меня владыка Библа. На лбу его прорезались морщины. Казалось, он размышляет о том, к чему бы еще придраться. Внезапно он встрепенулся и рявкнул: – Письмо! Пусть, как сказали мне, дары похищены, но где письмо верховного жреца Амона? Оно должно быть у тебя!

Мои колени ослабели, я покачнулся. Я чувствовал себя так, что не мог отделить жизнь от смерти. Письма не было, ибо князь Таниса не вернул мне послание Херихора.

– Письмо осталось у господина Несубанебджеда и его супруги Танутамон, – пробормотал я. Не знаю, почему она мне вспомнилась; должно быть, я решил, что чем больше назову знатных людей Та-Кем, тем больше мне веры.

Гнев охватил Закар-Баала. Ударив кулаком по колену, он выкрикнул:

– Нет у тебя письма, нет послания! А где суда твои, где корабли, которые дал тебе князь Таниса? Где люди, что тебя сопровождают? Почему приплыл ты в Библ на судне тирского купца, с его кормчим Гисконом? Этому ли кормчему доверил тебя Несубанебджед?.. А ты с ним рассорился и отнял его серебро! Как такое могло случиться? Ведь он убил бы тебя и бросил в море! И тебя, и статую бога, ибо тиряне нечестивцы! Где тогда искать святыню вашу? И где искать тебя самого?.. А вина легла бы на меня!

От этих воплей мысли в голове моей смешались. Пожалуй, нужно было рассказать обо всем по порядку: о Мангабате и его корабле, о краже в Доре и советах князя Бедера, о Феспии, моем защитнике, и о том, что случилось на судне Гискона. Но я лишь прошептал:

– Я плыл на корабле из Таниса… В гавани твоей тот корабль, и кормчий его Мангабат, и его мореходы… Служат они Несубанебджеду, господину моему, возят в Библ зерно и масло, финики и…

– В моей гавани двадцать таких кораблей! – прорычал Закар-Баал. – Двадцать, и все с товарами Несубанебджеда! А в Сидоне – еще пятьдесят, и все из Таниса! Эти – купца Уректера, что живет в Египте! Что ты мне толкуешь про танисское судно! Об этом ли я спрашиваю! Где корабли, на которых ты вывезешь лес? Ведь бревна сами не поплывут по морю!

Я молчал, не зная, что сказать и как ответить.

Князь махнул рукой:

– Иди! Придешь завтра и еще поговорим. А сейчас иди, недоумок!

«Пусть недоумок, зато обошлось без палки и плети», – подумал я и унес целой свою кожу и голову.

За дверью покоя меня поджидал человек, напоминавший египтянина.

– Князь дозволяет тебе войти в город вместе с богом нашим Амоном, – произнес он. – Живи в моем доме, странник, и не заботься о пропитании.

– По одежде ты – житель Библа, а по лицу – роме, – ответил я. – Из каких же ты мест, где твоя родина и как твое имя?

– Зовут меня Тотнахт, я родом из Мемфиса, где отец мой был смотрителем царских стад. Сам же я давно в Библе, ибо нужны Закар-Баалу люди, умеющие говорить на нашем языке, а также читать и писать. И за эти умения платит он щедро.

– Значит, ты из тех, о ком сказал мне мудрый Херихор, из сынов Та-Кем, что служат князю в этом городе, – вымолвил я.

Тотнахт улыбнулся.

– Служат не только сыны, Ун-Амун. Есть у князя флейтистки и арфистки, танцовщицы и певицы… Так что же, будешь ты моим гостем? Честь для меня – приютить бога и его посланца!

Я покачал головой, с удовольствием чувствуя, что она еще крепко сидит на моей шее.

– Не прими за обиду, Тотнахт, но лучше я останусь в своем шатре на берегу. Бен-Кадех, что привел меня сюда, обещал почет от князя, а почета я не дождался. Гневен ваш владыка и сердит.

– Гневен, – согласился Тотнахт. – Не хотел он пустить тебя в город и говорить с тобой, дабы не ссориться с Тиром. Но повелела богиня устами жреца, и пришлось пустить и говорить! К тому же, – Тотнахт склонился к моему уху, – сегодня князь немало выпил, а веселья нет. Потому и гневен.

– Можешь ли ты умерить его гнев? – спросил я. – Зачтется тебе это на суде Осириса!

– Попытаюсь, но на многое не рассчитывай. Все же я слуга Закар-Баала… А здесь говорят: кто платит флейтистке, тот и заказывает музыку.

На этом мы расстались, и Бен-Кадех проводил меня к гавани и морскому берегу. Не лишними были его стражи, ибо уже стемнело, и жители Библа, предавшись пьянству и обжорству, искали, кому пересчитать ребра и расписать бока дубинкой. Как разительно отличалась от празднеств Та-Кем их дикая гульба! Не пели они, а орали, не вкушали пищу, а рвали зубами мясо, и клокотало в их глотках вино, точно Река во время половодья! Не преклоняли они колен перед храмами, а врывались в них и валили на пол жриц и молодых жрецов! Не было благочестия на их лицах, только жир и синяки, а в бородах – объедки! И разливались по городу не ароматы праздника, а дымный чад и мерзкая вонь.

Мы вышли за ворота, и ветер с моря остудил мое лицо и наполнил грудь. В гавани было безлюдно и тихо. Мерцали, отражаясь в воде, факелы, покачивались на волнах корабли, кивали небу мачтами, а над ними луна, сменившая солнечную ладью, торила путь среди созвездий. Обернувшись и бросив взгляд на город, я спросил Бен-Кадеха:

– Где твой племянник Эшмуназар? Пьет ли он вино с друзьями? Или пляшет на улицах? Или веселится во дворце правителя?

– Веселится, но не здесь, а с девушками госпожи Лайли. Он не любит шумных сборищ, – сказал смотритель. Затем произнес: – Ты молчал всю дорогу, Ун-Амун, и лицо твое было хмурым. Доволен ли ты? Получил ли то, чего желаешь? Был ли милостив к тебе Закар-Баал?

– Милость князя – не снять кожу плетьми, а этого, как видишь, не произошло, – промолвил я. – Завтра я опять иду к вашему владыке. Мне нужно вспомнить наставления его священства Херихора, нужно подумать, что я скажу Закар-Баалу. Ибо нет у меня других сокровищ, кроме слова и собственного языка.

– Пусть подскажет тебе бог верные речи, – пожелал мне Бен-Кадех. Потом он кивнул стражам, и они отправились осматривать склады, причалы и корабли. Я же повернул к пальмовой роще и своему шатру.

Там горел костер, и в его неверном свете мне почудилось, что Брюхо не один, а сидит у огня кто‑то еще, широкий и грузный, не похожий на тощих рыбаков.

Приблизившись, я узнал Шеломбала. Жрец Ашторет был в той же хламиде, в какой я видел его днями раньше. Пряди сальных волос торчат из‑под колпака, лохматая бородища стекает с лица на грудь, а с груди на брюхо, челюсти мерно шевелятся, пережевывая рыбу… Не первую рыбину – рядом с его толстой ляжкой высился холмик рыбьих костей. В левой руке жреца поблескивала моя бронзовая чаша, и Брюхо подливал в нее вина.

Узрев меня, Шеломбал опрокинул чашу в пасть и буркнул:

– Хороший у тебя раб, заботливый. Не продашь ли?

– Не могу, – отозвался я, подсаживаясь к костру. – Этот кушит – наследство от покойного отца, и обещал я родителю, что сделаю из него мумию и помещу в отцовскую гробницу.

– А зачем?

– Как зачем! Чтобы он служил отцу в Полях Иалу! Накрывал стол, мыл господину ноги, носил за ним табурет и опахало.

– Опахало!.. Табурет!.. Грмм… Странная у вас вера, у египтян… – пробормотал Шеломбал. – Думаешь, на том свете так уж нужны опахала и табуреты?

– Вам не нужны, ибо обитателей Джахи съедают земляные черви, и ничего от вас не остается, – пояснил я. – А мы, милостью Амона, живем в вечности и нуждаемся во многих вещах, что окружали нас прежде. Конечно, не все вкушают блаженство в Полях Иалу, но мой отец, без сомнения, там. Он был достойным человеком.

Шеломбал почесался, задрал голову и с задумчивым видом уставился в небо.

– И где эти ваши Поля? На какой небесной сфере?

– Не там, почтенный жрец. Поля Блаженных на западе.

– На западе море.

– Это у вас море, а у нас – жаркая непроходимая пустыня. За нею – царство Осириса, где Сорок Два Судьи взвешивают деяния усопшего, дабы Осирис знал, отправить ли его в Поля Иалу или ввергнуть в место страданий и мук.

– Грмм… А как в ваших Полях с выпивкой, жратвой и бабами? – поинтересовался Шеломбал. – Скажем, если меня забальзамируют и я туда попаду в виде мумии, можно ли прихватить с собой пару молоденьких танцовщиц?

Я пожал плечами:

– Ты туда не попадешь, и мумии из тебя не выйдет. Затупятся ножи парасхитов, разделывая этакую тушу.

– Тогда не будем о печальном, а перейдем к делам. – Шеломбал раскрыл мясистую ладонь. – Будь добр, мои двадцать дебенов.

– Четырнадцать, – напомнил я. – Или ты думаешь, что серебро растет на пальмах, как финики?

– Пусть четырнадцать, но взвешивать будем на моих весах. – С этими словами жрец извлек из‑за пазухи устройство с двумя чашками и несколько гирек. – Эти весы самые точные, ибо их благословила Ашторет, – заявил он с хитрой ухмылкой. – И гири благословила тоже. Эта вот пять дебенов, эта – два, а эти – по одному.

Я рассмотрел гирьки и взвесил в руке. Даже при зыбком свете костра выглядели они подозрительно. Клянусь, благословение богини сделало их тяжелее на треть! Или еще больше.

– Взвешивать не нужно, – сказал я и пересыпал гири в ладонь Шеломбала. – У меня браслеты из серебра. Те, что на мужскую руку, весят половину дебена, а те, что на женскую, – четверть. Подожди, сейчас я их принесу.

Не слушая возражений жреца, я поднялся, взял из костра горящую ветку и побрел к пальмам. Ларец был закопан неглубоко. Я разгреб песок, поднял крышку и отсчитал двадцать восемь браслетов потяжелее. Затем добавил один легкий, ибо щедрость угодна Амону, вновь припрятал ларчик и вернулся к костру.

Сопя и отдуваясь, Шеломбал стал пересчитывать браслеты. Он проделал это четырежды, словно надеялся, что серебро прирастет в числе, и вдобавок взвесил два браслета, но не с поддельными гирьками, а с другой, извлеченной откуда‑то из глубины хламиды. После проверки увязал добычу в платок, сунул за пояс и подставил чашу моему рабу. Выпил, прочистил горло и молвил:

– Кто платит честно, того возлюбят боги! Не хочешь ли, египтянин, заказать еще одно пророчество? Возьму дешевле.

– Еще одно? О чем? – спросил я.

– Ну, к примеру, о твоем благополучном возвращении. Грмм… Ты ведь хочешь вернуться в свои Фивы? И, думаю, не пустым, а с кедровыми бревнами?

– Об этом позаботится Амон. Если, конечно, хочет получить новую ладью.

– Мысли и пути богов нам неведомы. Я, недостойный, ловлю лишь тень их желаний, – сказал жрец, воздвигаясь на ноги. – Прощай, Ун-Амун. Как‑нибудь, лет через двадцать или тридцать, я загляну к тебе в Поля Иалу.

Он двинулся прочь от догорающего костра и быстро исчез в темноте. Брюхо встряхнул винный бурдюк, убедился, что тот пуст, и прошептал:

– Господин… твоя чаша, господин…

Чаши не было. Вина и рыбы тоже.

* * *

На другой день, едва отгорела заря, Бен-Кадех явился со своими стражами, чтобы проводить меня в город. Повсюду там были заметны следы ночного буйства – я спотыкался то о битый кувшин, то о чьи‑то ноги, то о поломанную скамью, обходил то груды нечистот и лужи мочи, то дохлого осла, и видел, как жрецы прибираются в святилищах, выволакивая оттуда пьяных и еще не протрезвевших. Многие люди спали на улицах в тени стен, наполняя город храпом и неприятными запахами, а те, что уже пробудились, взирали на мир мутным взглядом, удивляясь тому, что еще живы и плоть их не обглодана воронами, собаками и свиньями. Воины у городских ворот еле шевелились, на башнях и стенах – ни копья, ни щита, а колесничие, что охраняли дворец, резались в кости. Словом, в это утро Библ могло бы захватить не то что вражеское войско, а любая разбойная банда хабиру или хериуша.

Теперь, при ярком утреннем свете, я разглядел дворец правителя. Он не был похож на крепость, как жилище князя Дора, но все же стены его были толстыми и прочными, нижние окна – узкими, и только много выше человеческого роста оконные проемы делались шире, появлялись арки, галереи и балконы, украшенные изображениями пальм, быков и крылатых львов, гривастых или увенчанных тиарами. Я бы не взялся описывать этот дворец, ибо строили его не по единому плану, а воздвигали там – башню, тут – покой, или лестницу, или врата, или что‑то еще, прилепляя новое к старому, а старое – к совсем уж древнему. Однако этот дворец, подобный блюду с разными плодами, был просторен и в отдельных своих частях довольно высок – не столь высок, как храм Амона в Фивах, но все‑таки выше прочих городских строений.

Мы вошли во внутренний дворик, и здесь Бен-Кадех передал меня Тотнахту. Странно мне было глядеть на него: лицо и тело роме казались насильно втиснутыми в тяжелые, разноцветные и слишком пышные одежды. Но такие нынче времена, что сыны Та-Кем служат правителям Джахи! Я напомнил себе это со смирением, ибо нет уже львов среди наших владык, и слабые их руки не могут поднять копье и секиру.

Мы взошли по лестнице к тому же чертогу, где был я вчера. Из него неслись звуки музыки, но не терзающий уши грохот барабанов, а мелодия флейты. Под ее нежный тихий посвист пела девушка, пела на родном мне языке одну из тех любовных песен, какими услаждают слух в Долине.

– Сегодня князь не гневен, сегодня он отдыхает и развлекается, – сообщил Тотнахт. – Но путь от покоя до гнева у него короток, а потому, Ун-Амун, уподобься ящерице, что скользит среди камней. Ты уже знаешь, что и как ему сказать?

– Я провел вечер в молитвах, и Амон послал мне добрые сны, – ответил я. – Что нашептал мне бог, то я и скажу.

– Это хорошо. Да пребудет с тобою милость Амона!

Мы ступили в покой, и я увидел, что здесь, кроме князя, еще две женщины. Обе были египтянками и носили наряды из тонкого полотна; одна, совсем юная флейтистка, сидела на полу, подогнув ноги, но я видел лишь другую, постарше, похожую на танцовщицу Нефруру, что временами дарила мне радость в одном из уютных двориков храма. Она была такой же гибкой и стройной, с губами, словно лепестки лотоса, и золотистой кожей; она пела, и ее грудь колыхалась, подобно волнам моря, а голос то журчал, то звенел, то бился раненой птицей. Сладостное пение! Я слушал его, и казалось, что Хатор, богиня любви, нежит в ладонях мое сердце.

Резкий окрик Закар-Баала вывел меня из оцепенения.

– Для чего ты прибыл сюда, египтянин? Слушать музыку и песни?

Он махнул рукой, и девушки, поклонившись, удалились. Я уже не смотрел в их сторону, я вспоминал слова Херихора, мудрого моего господина. А сказано им было так: не дам я тебе мешков с серебром и ларцов с золотом… немногое ты получишь от Унофры… и будет это не плата за лес, а дары правителям Джахи, и твой язык должен сделать их щедрыми… подари медное кольцо с умным словом, и оно покажется золотым…

Верно, все верно! Но не было у меня даже тех даров, что получены у казначея Унофры… ни четырех серебряных сосудов, но золотого с ибисами, священной птицей бога Тота… Все пропало! Все похитил проклятый Харух!

Я низко поклонился князю и сказал:

– Не за тем я здесь, владыка, чтобы слушать песни. Для ладьи Амона-Ра, царя богов, нужны кедровые бревна и доски. Их давал нам твой отец, и отец отца, и ты, помня о предках своих, сделаешь то же.

Закар-Баал усмехнулся:

– Сделаю! Тут ты воистину прав, так поступали предки, и я обычай не нарушу. Но отцам моим слали ваши владыки корабли с богатствами, а что принес мне ты? Что, кроме серебра, взятого у Баал-Хаммона? Клянусь, что не коснутся его ни взор мой, ни рука моя!

И велел князь Тотнахту принести старые записи, папирусы времен его отцов, и пока ходил за ними Тотнахт, я оставался в смущении. Но нельзя стоять перед владыкой и ничего не говорить. Если призван ты к нему, скажи умное слово, дай совет, развлеки, а если не за тем тебя призвали, то винись и кайся, кайся и винись. Вины всегда найдутся, а моя была такой, что долго искать не надо.

Пал я на колени перед Закар-Баалом, склонился к его ногам и молвил:

– Прости, господин, меня, неразумного… прости за это тирское судно и серебро Баал-Хаммона… Плохой совет дал мне князь Бедер! В его гавани похитили дары, что я вез тебе, а он вора не нашел – может, и не искал… Зато посоветовал взять добро на тирском корабле… Сделал я так, и вот разбойником ославлен!

– Что? Что ты там бормочешь? – Закар-Баал вдруг побагровел и вцепился мне в плечо. – Что об этом Бедере, филистимском псе?.. Повтори!

Я повторил, хоть боялся, что князь впадет в ярость. Но он лишь стиснул кулаки и обозвал правителя Дора змеей, а меня – глупцом, ибо глуп внимающий словам гадюки. А потом добавил, что если спорит Библ с Тиром или Сидон с Арадом, это удача для филистимцев; вмешаются в спор, помогут тем или другим и обдерут обоих спорщиков. Радость для волка, когда козлы бодаются!

Вернулся Тотнахт с папирусами, развернул их и начал читать. И в тех записях нашлось товаров и всяких сокровищ на тысячу дебенов серебра, посланных владыками Та-Кем в Библ. Князь слушал Тотнахта, довольно кивал, а когда был развернут и прочитан последний папирус, промолвил Закар-Баал:

– Видишь, сколько богатств получили отцы мои? Если бы Египет владел моей страной, не слали бы фараоны в Библ серебро и золото, а слали бы повеление: сделай то‑то и то‑то! Но я не слуга твоему царю и не слуга тем, кто тебя послал, я господин в уделе своем. Здесь мой град, и море мое, и горы тоже мои! Повернусь я к горам, возвышу голос, и расколется небо, и деревья склонятся до земли! Прикажу, лягут кедровые бревна на морском берегу, а не будет у меня желания, и бревен тоже не будет. Я здесь владыка, а потому плати!

Если думать так, как думают торговцы, прав был Закар-Баал. Но низок их обычай; ничего не даст торговец от души, за все спросит плату, и если пожертвует храму, ждет затем от бога прибыли и возмещения. Правитель и властелин должен рассуждать по‑другому, ибо в народе своем он – первый после божества, и если смотрит Амон на его страну, то видит сначала ее правителя, а уж потом остальных, кем бы они ни были, купцами или жрецами, крестьянами или воинами. Поистине владыка ходит под богом! Так что обязан он думать о том, чтобы бог явил ему милость, а через него – и всей стране.

Такие мысли пришли ко мне вчера, когда я молился перед изваянием Амона. И потому знал я, как ответить и что сказать.

– Говоришь, здесь твой город, и море твое, и горы? – промолвил я. – Ошибаешься, князь! Все моря и земли, все горы и деревья в них принадлежат Амону, царю богов! И по воле его отправился я в это плавание и прибыл сюда со святыней, что дана мне Херихором, мудрым жрецом. А что сделал ты? Не пустил ты бога в город, оскорбил его, заставил ждать как нищего в шатре на берегу! И теперь не со мной ты торгуешься, а со всемогущим богом, торгуешься из‑за деревьев в горах, что принадлежат Амону. Ты говоришь, что фараоны слали в Библ серебро и золото… Слали, ибо не могли послать здоровье и жизнь твоим предкам, а этими дарами владеет лишь Амон! Отцы твои почитали Амона, были его слугами, и ты тоже его слуга. И если исполнишь ты его волю, будешь ты жив и здоров, будешь процветать на благо страны и своих людей. А не исполнишь, пеняй на себя!

Так сказал я Закар-Баалу и увидел, что он призадумался. Поникла на грудь голова князя, и просидел он так какое‑то время в смущении, а потом сказал:

– Велено мной, чтобы ты принес святыню в город и во дворец. Но где же бог? Принеси Амона сюда, и я окажу ему почести.

– Не желает Амон входить в твой город и дворец, – ответил я. – Не желает, пока не решится дело между нами, пока не лягут бревна на морской песок. Сердится Амон, ибо ты нанес ему обиду! Чтобы загладить ее, повернись, владыка, лицом к горам и пошли людей, чтобы рубили деревья. Отплатит бог тебе за эти труды! И мой господин тоже отплатит, не сомневайся!

Снова задумался Закар-Баал, потом встал, подошел к окну и бросил взгляд на море и гавань, полную кораблей. Не шатер ли он там высматривает, не обитель ли бога, пришедшего из Фив?.. – подумалось мне. Если так, пусть вразумит его Амон, ибо велика власть бога! Силен бог над сильными, над спесивыми строптивцами, что мнят себя львами, конями и соколами. Но, как говорится, и львов укрощают, и лошадей объезжают, и соколу связывают крылья!

Должно быть, снизошел бог к Закар-Баалу. Повернулся князь ко мне, и не было в его глазах ни гнева, ни гордыни.

– Велик Амон! – пробормотал правитель Библа хриплым голосом. – Велик он, создатель всех морей и земель! Но земля, откуда ты прибыл, создана им первой. Из Египта пришли к нам ремесла и искусства, пришел обычай чтить богов, пришла сила мудрости… Согласен я с этим, и лишь одно меня удивляет: как могли великие Египта послать тебя в столь неразумное плавание? Ты не торговец, не опытный в странствиях мореход, не привычный к опасностям воин, а тебя послали!.. Нет у тебя серебра, нет драгоценных товаров, нет кораблей, чтоб нагрузить их бревнами, и нет тех, кто слушал бы твой зов и выполнял приказы! Ничего нет!

– Со мною бог, – отозвался я. – Повелит он, и все будет, и серебро, и товары, и корабли.

– Что же для этого надо сделать? – спросил Закар-Баал. – Что сделать, чтобы бог явил свое могущество? Без этого твои слова – пустые песни!

И сказал я то в ответ, о чем думалось мне ночью, сказал Закар-Баалу:

– В гавани твоей, владыка, корабль Мангабата, и скоро он поплывет в Танис. Отправь гонца к Несубанебджеду и супруге его Танутамон, гонца с письмом, которое я напишу. Пусть пришлют они все нужное тебе, а когда вернусь я в Фивы, возместит им долг мой господин Херихор. Об этом и будет мое письмо, и уверен я, что не откажет правитель Таниса. Ведь Амон и его бог!

Хоть клялся Мангабат, что дошли мои слова до танисского князя, а все же были в том сомнения. Опять же могли и не поверить кормчему, а как не верить посланцу Закар-Баала и моему письму?.. Сказал Мангабат, скажет гонец и скажет мое письмо. А что сказано трижды, то правда.

Слова мои пришлись по сердцу князю. Снова призвал он Тотнахта, велел нести папирус и краску для письма и, встав за моей спиной, смотрел, как я рисую знаки. А после была мне оказана милость – одарили меня, по велению князя, хлебом и бурдюком вина. С тем и вернулся я к своему шатру, к своему рабу и своему богу.

Ночью, во сне, я опять побывал у Закар-Баала. Но не он мне приснился, а та певица, что была похожа на Нефруру. Звенел ее голос в моих ушах, и не слышал я в эту ночь, как храпит Брюхо и плещут о берег морские волны.

ЗОЛОТОЙ СОСУД С ИБИСАМИ

Но недолго пробыл я в своем шатре. Утром явился ко мне Бен-Кадех и с ним вельможа из близких князю по имени Пенамун. Имя было египетским, но лишь по речи смог я опознать в нем соплеменника – длинные волосы, колпак и завитая борода делали его подобным уроженцу Джахи. Держался он надменно и глядел на меня, как смотрит цапля на лягушку. Похоже, был он из тех египтян, служивших Закар-Баалу, что хотели забыть о своем отечестве и сделаться псами среди псов, коршунами среди коршунов. Словом, был он больше житель Библа, чем другие жители, родившиеся здесь.

И сказал мне этот Пенамун:

– Велено тебе владыкой нашим идти в город и пребывать там во все дни. И еще велено, чтобы взял ты с собой святыню, изваяние божества, и хранил его в почетном месте. Нельзя держать Амона, царя богов, в дырявом шатре на морском берегу! Так говорит наш князь, так повелевает! Что же ты не исполняешь волю его?

– Где встал Амон, там и почетное место, – ответил я. – Бог всюду бог, и в городе, и на морском берегу.

Пенамун презрительно сощурился:

– Споришь с князем, ничтожный? С владыкой нашим, оказавшим тебе честь?

– Запоздала эта честь. Не хочет бог идти в Библ, а я ему покорствую.

Поглядел Пенамун на шатер и статую божества, стиснул кулак, оскалился злобно и шагнул ко мне.

– Князю покорствуй и отправляйся в город! Князь желает видеть святыню и поклониться ей!

– Поклониться можно и здесь. Не бог приходит к человеку, а человек к богу.

Лицо Пенамуна налилось кровью. Не знаю, что бы сделал он, но тут заговорил Бен-Кадех:

– Не упорствуй, друг мой, и выслушай, что я скажу. Знаешь ли ты, что я не только старший над гаванью, над кораблями и корабельщиками? Те, кто пилит бревна, кто строгает доски и строит корабли, тоже под моим началом.

Я не знал об этом, но не удивился. Что ближе к кораблям и гавани, чем верфь?

– Дали мастерам моим дерево из княжеских запасов, – продолжал Бен-Кадех. – Сейчас готовят они балки для ладьи Амона, и увезет их в Танис кормчий Мангабат вместе с гонцом и твоим письмом. Увезет длинную балку для киля, кормовой брус и носовой брус, а к ним – четыре обтесанных бревна. Дар этот делает наш правитель в знак почтения к Амону. А потому спроси бога еще раз: не соизволит ли он перебраться в город?

Я пришел в замешательство. С одной стороны, крепче будут слова в моем письме, если подкрепить их кедровыми балками, а с другой, не я ли говорил Закар-Баалу, что не желает Амон входить в его город и дворец?.. Хватит ли семи балок, чтобы умерить обиду бога?.. Судно у Мангабата большое, может вдвое больше увезти…

Заметив, что я в смущении, Бен-Кадех сказал:

– Не хочешь в Библ идти, и не надо. Но покинь это место на берегу, ведь недостойно оно бога и тебя, его посланца! Есть у племянника моего Эшмуназара усадьба недалеко от города, сад и хороший дом. Почему бы не поселиться тебе в этом доме? Почему бы не есть хорошую пищу, что готовят умелые слуги, а не варево твоего кушита? Будет не рыба у тебя, а мясо, не хлеб, а тонкие лепешки, не кислое вино, а сладкое, будет мед, и плоды, и чистая постель. Все будет, ибо, как тебе известно, племянник мой щедр и любит тебя.

Так уговаривал меня Бен-Кадех, муж умный и благожелательный, а Пенамун в это время стоял с гордым видом, точь‑в‑точь как надутый гусь. И я, сравнив двух этих людей, подумал, что вино из Каэнкема не перепутаешь с ячменным пивом. А затем сказал Бен-Кадеху, что благодарен ему и готов принять гостеприимство его племянника.

Не успело солнце взойти к зениту, как приехал возничий Абибаал в повозке, запряженной двумя ослами, помог сложить мое имущество и отвез меня в усадьбу Эшмуназара. И увидел я, что место это приятное и достойное.

* * *

Дом стоял в саду, где росли гранаты и еще те невиданные в Та-Кем деревья, что давали круглые зеленые плоды. Дальше простирались виноградники, а часть земли была засажена оливами и финиковой пальмой. Были здесь давильни для вина и масла, конюшня с двумя десятками ухоженных ослов и гончарная мастерская. Все это принадлежало Эшмуназару. Богатое владение! И недалеко от города – добраться в Библ можно быстрее, чем пообедать.

Дом, сложенный из обработанного камня, оказался просторным и прохладным – толстые стены спасали от зноя. В главной его зале, где потолок был подперт кедровыми колоннами, а пол выстлан изображающими море голубыми и синими плитками, сверкали на особой полке сосуды из серебра, хранившие частицу праха предков, и загадочно улыбалась бронзовая Ашторет, богиня любви, почитаемая Эшмуназаром. Он принял меня с великой радостью и сказал, что изваянию Амона найдется место в нише рядом с Ашторет, ибо она то же самое, что египетская Хатор. Он даже пропел мне строки гимна: «О Хатор, о Ашторет, сияющая подобно жемчужине в цветке лотоса…» Но тут я вспомнил жреца Шеломбала и засомневался. Все же не Хатор эта богиня, раз служит ей такой корыстолюбец и хитрец! Так что мы устроили святилище Амона в другой комнате, украсив ее листьями пальмы и, по местному обычаю, коврами.

На верфи вытесали балки для священной ладьи, погрузили их в корабль Мангабата, и кормчий отправился в Танис. С ним, гонцом от Закар-Баала, поплыл Тотнахт. Удачный выбор, так как Тотнахту я доверял. Человек, не позабывший своей отчизны, готовый приютить сына ее в чужом краю, достоин уважения, а Тотнахт был именно таков. Что до Пенамуна, то я его больше не видел, не посещал дворец владыки и в город не ходил. В эти дни, дожидаясь ответа из Таниса, я прогуливался в саду и масличной роще, ел и пил с Эшмуназаром, омывал тело свое и, помолившись, ложился в чистую постель в уютной комнате. После шатра и ложа из песка и гальки это воистину было наслаждением! Да и кормили здесь не в пример лучше, ибо Эшмуназар держал искусных поваров. Постепенно печеная на костре рыба, сухой хлеб и кислое вино изглаживались из моей памяти, и я готов был признать, что жизнь в этом краю не так ужасна, если имеешь богатую усадьбу с сотней слуг.

Так катились дни, и в один из них случилось нечто примечательное. Эшмуназар и я сидели за вечерней трапезой, угощаясь жарким из козленка, лепешками с медом и бесподобными пирожками с начинкой из фиников и орехов. Пирожки были крохотные, как раз чтобы закусить после двух глотков вина, и мы предавались такому занятию, пока не засияли в небе звезды. Эшмуназар велел слуге зажечь светильник, и когда это было сделано, устремил на меня задумчивый взгляд.

– Вечер, вино и полутьма располагают к откровенности, – произнес он вдруг. – Вечером можно говорить о том, для чего не подходят день и утро… Скажи мне, Ун-Амун, как ты относишься к красивым мальчикам? Я знаю, в Фивах у тебя жена с наложницей, но ведь одно другому не помеха, верно?

– Для кого как, – ответил я. – Есть мужчины, что любят мальчиков, и говорили мне, что таков обычай Джахи. Но я предпочитаю женщин.

– Я тоже, – согласился Эшмуназар. – Мне приятнее женская плоть, ибо есть у женщин такое, что отсутствует у мальчиков. – Тут он поднес ладони к груди. – Опять же не подарит мне мальчик сына, и даже сорок мальчиков не продолжат мой род. Хвала Ашторет, что существуют женщины!

– Хвала, – подтвердил я. – Но к чему затеян тобой этот разговор?

Эшмуназар провел ладонями по лицу, потом сложил руки на коленях. Он был в легком египетском платье из царского полотна, которое носят в Та-Кем знатные люди. Ему и правда нравилось все египетское – мы сидели на тростниковых циновках перед расписными блюдами, пили вино из бронзовых чаш, и все это было сделано в Танисе.

– Вот мы, двое мужчин, которым нравятся не мальчики, а женщины, – промолвил он. – Однако, Ун-Амун, с Эмашторет у тебя не получилось. Только мне она это сказала, пролив немало слез. Я удивился. Она красивая девушка, искусная и очень в теле, и сзади хороша, и спереди. Разве была она не ласкова с тобой?

– Очень ласкова, ласкова и нежна. Клянусь Амоном, она очень старалась, – ответил я.

– И все же ты не смог… Почему?

– Думаю, потому, что женщины Джахи – для мужчин Джахи. То, что делала Эмашторет, было… хмм… очень непривычным.

– Понимаю, теперь понимаю, – мой молодой хозяин покивал головой. – У женщин все просто, они всегда готовы, а мы, мужчины, более тонкие существа. Знаешь, однажды предложили мне хеттскую девушку, и была она всем хороша: губы, как мед, стан тонкий, груди, точно гроздья винограда, а бедра… о, какие бедра! – Эшмуназар всплеснул руками. – Я уже был готов расположиться на ней, но вдруг заметил, что пятки у нее грязные. И все!..

– Что – все? – спросил я с интересом.

– Все опустилось. С тех пор, приближаясь к женщине, я первым делом смотрю на ее пятки. Они должны быть розовыми, а не черными… Согласен?

– Конечно. Ведь с пяток начинаются ноги, а это в женщине самое привлекательное.

Я слушал болтовню Эшмуназара с удовольствием, но в то же время меня не покидала мысль, что разговор он затеял не зря, и его рассуждения завершатся чем‑то неожиданным. Так и случилось. Внезапно он подмигнул мне и произнес:

– Значит, женщины Джахи – для мужчин Джахи… А что ты скажешь о египтянках? Они тебе подходят?

– Вполне. Но в Библе нет египтянок.

– Почему же? Ты ведь видел певицу Тентнут в покоях князя, – сказал Эшмуназар, лукаво щурясь. – Слышал я, что она тебя очаровала… так очаровала, что ты обратился в столб, а с губы закапала слюна.

Я пришел в изумление:

– Ты слышал? Откуда? Кто тебе сказал об этом? Князь? Или Тотнахт? Кроме них, в том покое никого не было!

Мой собеседник расхохотался:

– Ошибаешься, Ун-Амун! Еще была флейтистка Хенумпет, молоденькая девушка, сладкий мед! А у меня с ней нежная дружба! И все, что видели ее глаза, слышат мои уши!

– Должно быть, языкастая девица, – пробормотал я смущенно. – Видела финик, а наболтала о целой корзине!

– Так уж и наболтала! Как говорится, где пахнет хлебом, там пахнет и пекарем… – Эшмуназар вдруг стал серьезным. – Знаешь, Тентнут хочет посетить мое скромное жилище. Нет, нет, вовсе не за тем, чтобы любезничать с Ун-Амуном, а с благочестивой целью! Желает она помолиться перед святыней, которую ты привез из Фив, а заодно послушать твои наставления. Ибо ты – человек из храма Амона, близкий к богу и озаренный частицей божественной мудрости.

– Но я – всего лишь привратник, а не жрец!

– Это и лучше. Жрец заботится лишь о душе, а ты позаботься о душе и теле.

– Но что скажет князь!..

Эшмуназар беспечно махнул рукой:

– Тентнут не из наложниц князя, она ему служит и развлекает. Конечно, служит по-всякому, но отслужив, она свободна. Ее не продали, она сама приехала в Библ.

Вероятно, так и было. Через два дня Тентнут и Хенумпет появились в нашем доме, и на лицах их не читалось ни малейшего смущения. Они приехали на смирных ухоженных ослицах, в сопровождении раба-погонщика из Хару, крепкого коренастого парня. Тут же забегали служанки, готовя угощение, две девушки омыли гостьям ноги, и Эшмуназар повлек их к столу с вином, медовым напитком и сладкими пирожками. Не помню, о чем мы толковали во время той трапезы, – я больше любовался Тентнут, чем говорил и слушал. Но трапеза была недолгой, ибо женщины хотели поклониться святыне из Фив и принести свои скромные жертвы, плоды и цветы.

Я раскрыл для них дом бога и опустился на колени рядом с Тентнут. Она молилась, прижавшись лбом к каменному полу, и я не видел ее лица, но ощущал запах, нежный аромат жасмина и неизвестных мне цветов, рассыпанных ею перед Амоном. Не знаю, что она просила у божества. Годы, проведенные мною у храмовых врат, наделили меня чутьем и опытом, и почти всегда я мог угадать женские просьбы. Юные девушки просили Амона об удачном супружестве, женщины постарше молились за мужей и детей, бездетные жаждали ребенка, увечные – избавления от недугов, уродливые выпрашивали красоту… Но Тентнут была здорова и красива и не имела ни мужа, ни детей. Вряд ли хотелось ей завести в Библе семью, стать супругой бородатого крючконосого жителя Джахи и породить таких же сыновей. Она была свободна, искусна в своем ремесле и наверняка не бедствовала. Я не представлял, о чем молится такая женщина.

Хенумпет исчезла тихо и незаметно, и мы остались одни.

– Проводи меня в сад, – сказала Тентнут, и голос ее ласкал мой слух. – Проводи в сад, ибо я хочу отдохнуть в тени деревьев.

Мы вышли из дома. Под одним из деревьев с зелеными плодами был расстелен ковер. Тентнут опустилась на него и долго молчала, прикрыв глаза. Ресницы лежали на ее щеках словно два крохотных ожерелья. Должно быть, молитва ее утомила.

– Ты из Фив, Ун-Амун? – произнесла она, не открывая глаз.

– Да, госпожа.

– Не зови меня госпожой. Я тоже родилась в Фивах. Мой отец делал папирус.

– Достойное занятие, Тентнут.

– Мне было восемь, когда он привел меня в храм Амона помолиться о здоровье матери. Я помню человека, стоявшего у врат… Это был ты?

– Да.

– Ты показался мне таким важным! Таким высоким и огромным! А сейчас ты немногим выше меня.

– Прошли годы, Тентнут. Ты уже не восьмилетняя девочка.

– Прошли годы… – повторила она с печальной улыбкой. – Да, прошли годы… Мать моя умерла, и мы перебрались в Танис, где отец работал в мастерской у одного купца, а я обучалась танцам и пению. Скудно мы жили, но отец говорил, что стану я певицей, буду петь перед князем и его вельможами, и благородный юноша возьмет меня к себе. Пусть наложницей, но возьмет! Я подарю ему сына и сделаюсь его женой…

– Что было потом?

– Потом отец заболел и умер. А я… я как‑то не встречала благородных юношей, больше попадались корабельщики, лучники и мелкие торговцы. В Танисе много девушек, умеющих петь, танцевать и играть на арфе и флейте, это не диво на берегах Реки. Здесь эти искусства ценятся выше. Потому, когда мне исполнилось семнадцать, я уехала в Библ и живу здесь уже шесть лет.

– Дальше, чем край света, – сказал я.

– Дальше, – кивнула она. Затем тихо промолвила: – Ко мне приходят сны, Ун-Амун, приходят видения… Танис никогда мне не снится, я вижу только Фивы, вижу Реку, сады и дома на ее берегах, святилища, мастерские, толпы людей в белых одеждах… Вижу праздник Долины, вижу, как выплывает из храма статуя бога, как несут ее к пристани, а там…

– Там ждет священная ладья, Тентнут.

– Да, Ун-Амун. Ладья, на которой бог поплывет по Реке. Весла поднимаются и опускаются, падают с них капли воды, ладья скользит и скользит, люди на берегах ликуют… Помню ли я это или вижу во сне?.. Я не знаю, Ун-Амун…

Появилась Хенумпет, довольная, с румянцем на щеках; Эшмуназар нежно обнимал ее талию. Тентнут встала, быстрым движением коснулась моей щеки, молвила: «Храни тебя Амон…» Вызвали погонщика, тот привел ослиц, и наши гостьи, распрощавшись, направились к дороге, что пролегала среди виноградников.

Когда они исчезли за поворотом и осела пыль от копыт, Эшмуназар спросил:

– Ну как? Раскрылись ли врата перед тобой и помахал ли ты мечом любви за их порогом?

– Врата раскрылись, но не те, о которых ты думаешь, – ответил я. – Мы просто говорили друг с другом.

Лицо моего хозяина вытянулось.

– Говорили? О чем же?

– О Фивах, празднике и ладье Амона.

– Ты просто помешался на этой посудине! – Эшмуназар возмущенно всплеснул руками. – Ладья, бог мой! Ладья и разговоры! Нашел чем заняться с красивой женщиной! Уж не знаю, как тебе угодить, Ун-Амун… боюсь, затупится твой меч… Может, выписать девушку из Вавилона?.. Я слышал, там такие искусницы, что мертвеца поднимут и взбодрят!

– Я еще не мертв и вполне бодр, так что пойдем в трапезную, друг мой, – сказал я. – Пойдем, сядем на циновки, выпьем вина и поговорим о женщинах. Они ведь тоже разные, как и мужчины: одни играют на флейте радости, другие поют песни грусти и тоски. А что до меча… Меч из ножен надо вытаскивать вовремя.

* * *

Прошел должный срок, и судно Мангабата, несомое волнами и ветрами, вернулось в гавань Библа. Об этом известил меня страж, посланный Бен-Кадехом, и я вознес хвалу Амону и заторопился к морю. Заторопился так, что не стал ждать, когда запрягут в повозку ослов и возничий Абибаал отвезет меня на берег.

Всю дорогу я то бежал, то шел быстрым шагом, а воин Бен-Кадеха, исходивший потом в своих тяжелых одеждах, тащился позади и уговаривал меня убавить резвость – мол, судно только показалось из‑за мыса, только входит в бухту, мореходы устали, гребут с ленцой и не спешат швартоваться. Но когда мы добрались до гавани, корабль уже покачивался у причала, корабельщики пили пиво в харчевне, а Бен-Кадех и Мангабат расставляли у судна стражников. Тут же стоял Тотнахт со свитком в руках, и мне он показался утомленным, но довольным.

Увидев меня, кормчий запустил пятерню в бороду, потряс кулаком и завопил:

– Радуйся, Ун-Амун!

– Радуйся! – воскликнул Тотнахт, вздымая свиток над головой. – Радуйся, ибо услышаны твои мольбы! Вот корабль владыки Несубанебджеда, и полон он сокровищ и драгоценных товаров!

– Радуйся, – в свой черед промолвил Бен-Кадех и добавил: – Стражи мои будут у судна, пока не разгрузят его и не отправят товары, куда повелит мой господин. На корабельщиков надежды нет. Из тех они людей, кому пива много не бывает.

И сказавши это, Бен-Кадех обнял меня, а за ним обняли Тотнахт и Мангабат. Я же от великой радости прослезился.

Потом развернул Тотнахт свиток папируса и принялся читать опись присланных товаров. Читал негромко – так, что слышали только я и Бен-Кадех.

– Большой ларец, а в нем четыре золотых кувшина, сосуд из золота и пять сосудов из серебра… Десять одеяний из царского полотна и десять кусков льняной ткани наилучшего качества… Пятьсот свитков папируса, каждый длиною в восемь локтей… Пятьсот выделанных бычьих шкур и пятьсот мотков веревок, годных для корабельной оснастки… Еще двадцать мешков отборной чечевицы и тридцать корзин с лучшей рыбой, что водится только в водах Дельты… И еще для тебя, Ун-Амун, для твоего пропитания, присланы пять корзин с рыбой, мешок чечевицы и пять кусков льняной ткани, каждый по восемь локтей. Это дар тебе от госпожи Танутамон, а князь не прислал ничего, кроме слова: убереги на этот раз богатство и передай его брату моему Закар-Баалу в целости.

Подъехала тележка Абибаала, и я велел ему погрузить присланное мне – чечевицу, корзины с рыбой и льняную ткань. Потом сказал Тотнахту:

– Ларец с золотом и серебром я тоже возьму. А ты передай князю, что целую я его сандалии и прошу звать меня во дворец. Хочется мне, чтобы получил он сокровища из моих рук и больше не гневался на мое неразумие.

– Я сделаю это, – пообещал Тотнахт. – Узнал я у Бен-Кадеха, что живешь ты у его племянника. Хорошо ли тебе там?

– Хорошо. Эшмуназар молод и весел, и когда говорю я с ним, отступают печаль и тоска по родине.

Опустил взгляд Тотнахт и тихо промолвил:

– Я тебя понимаю… видит Амон, понимаю! Прожил я здесь много лет и вроде бы привык, но вот побывал в Танисе и… – Не закончив, он развел руками.

Вспомнилось мне, что сказал я Тентнут, и повторил я те же слова:

– Дальше, чем край света…

– Дальше, чем край света… – послышалось в ответ.

Но грусть моя была недолгой – радовался я, что снизошли к моим нуждам владыки Таниса, что больше я не нищий побирушка, а человек, за чьими словами тяжесть серебра, шелест тонких тканей, запах папируса и бычьих кож. И еще был я счастлив тем, что не забыла про меня госпожа Танутамон и одарила щедро. Сел я в повозку на сундучок с драгоценными сосудами, хлопнул Абибаал своей плетью, и побежали ослы к городу, а потом свернули на другую дорогу, ту, что шла меж виноградников к дому Эшмуназара. И прибыли мы туда в скором времени.

Молодой хозяин ждал меня у дверей. Спрыгнув на землю, я обнял его и заговорил торопливо, быстро, стараясь рассказать сразу обо всем: о корабле Мангабата, о папирусах и тканях из тонкого льна, о серебре и бычьих кожах, о рыбе, чечевице и веревках, а еще о дарах, что прислала мне владычица Таниса. Хороший человек Эшмуназар! Слушал он меня с улыбкой, держал руку на моем плече, и видно было, что счастлив он моей радостью.

И сказал я ему:

– Прими от меня дар, что прислан из Таниса. Все прими, рыбу, зерно и тонкую ткань! Ибо ты добр ко мне как к брату, а чем еще могу я отплатить?

– Плата – твоя дружба, а что до этих даров, позволь мне лишь распорядиться ими, – произнес Эшмуназар, лукаво усмехаясь. – Были здесь две девушки, и доставили нам удовольствие: тебе – беседой, а мне… ну, не нашлось у меня времени для долгих разговоров! Давай отправим Тентнут и Хенумпет по корзине рыбы и по куску ткани. Остальную рыбу и зерно на кухню! И будем мы есть эту рыбу сегодня с лепешками из твоего зерна. Согласен?

– Справедливый дележ, – кивнул я. – Но еще остается ткань, целых три куска.

Эшмуназар окинул меня взглядом.

– Ты сильно обносился, друг мой Ун-Амун. Протерлась твоя одежда, и повязка на бедрах уже не скрывает того, что положено скрыть. Не удивительно, что Тентнут дальше разговоров не пошла, ибо подобен ты пастуху или гребцу, а не привратнику храма Амона! И к владыке нашему явиться тебе тоже не в чем… Так что велю я своим служанкам сшить тебе новое платье на египетский манер. Они в этом искусны!

И, обняв мои плечи, он повел меня в дом.

Счастливый выдался день, но вечером случилось странное. Я был уже в своем покое, куда перенес Абибаал ларец с сосудами. И захотелось мне взглянуть на них, и желание это пришло не зря, ибо радость моя поутихла, а удивление возросло, и были к тому причины. Не очень многое дал мне казначей Унофра, четыре сосуда из серебра и один из золота, а Херихор сказал: может, в Танисе что‑то добавят, ведь Амон тоже их бог… Добавили, но самую малость, и не князь, а госпожа Танутамон… И все полученное мной пропало, и очутился я здесь как нищий посреди пустыни, и не хотел меня слушать владыка Библа! Послал я весть с Мангабатом и мольбу о помощи, но не был услышан. А теперь пришел из Таниса корабль с дорогими товарами, и столько их, что сразу видно: не поскупился Несубанебджед! Почему же не прислали раньше все эти богатства?..

Не давала мне покоя эта мысль, и решил я взглянуть на самое ценное, на золото и серебро. Придвинул ближе масляную лампу, поднял крышку ларца и прикоснулся к сосудам, уложенным в два слоя. Сверху лежали пять серебряных, украшенных чеканкой: на одних – цветы лотоса, на других – папирусные листья и стебли. В таких сосудах обычно хранились благовонные масла, и были они изготовлены недавно – не потускнели и рисунок не стерся. Я вытащил их, осмотрел и решил, что они красивы, а потому не стыдно поднести их в дар Закар-Баалу.

На дне ларца сверкало золото. Четыре золотых кувшина тоже были превосходны и казались совсем новыми, а рисунок на них был одинаков – узоры, подобные морским волнам. Горлышки широкие, и из этих кувшинов можно пить или делать возлияния маслом и вином. Тоже подарок, достойный князя! А вот последний из сосудов староват, хотя тоже золотой…

Я взял его в руки, поднес к огню светильника и вздрогнул: были на нем отчеканены ибисы, священные птицы Тота, что шли чередою вокруг узкого горлышка. Работа старинная, тонкая, искусная, но не ремесленников из Гермополя – скорее, из Мемфиса или Фив. Почему‑то я так решил, хоть разбираюсь в древних изделиях не лучше, чем в охоте на зайцев с соколами. Но в следующий миг я догадался, в чем тут дело: пожалуй, сосуд могли изготовить в Дельте, в Гермополе, где почитают Тота, однако видел я его в Фивах и принял там из рук казначея Унофры. Сердце мое замерло, я стал осматривать тусклую поверхность, разыскивая приметные царапинки, и я их нашел. Сомнений не было – эту вещь мне дали в Фивах! И Харух – да будет он проклят Амоном! – ее украл!

Я вытер холодный пот со лба и стиснул голову ладонями. Старинный сосуд, врученный мне Унофрой и похищенный Харухом в Доре, вернулся ко мне из Таниса! И что же сие означало?.. Этого я не представлял. Мысли мои метались, словно стая вспугнутых воронов, тело бил озноб, и казалось, что горло засыпал песок. С трудом поднявшись, я позвал своего раба и удивился, как хрипло звучит мой голос. Брюхо принес кувшин с вином, дал мне выпить, и мое сердце исторгло холод. Немного успокоившись, я спрятал сосуды обратно в ларец и вышел в сад, дремавший под звездным небом.

«Возможно, поймали Харуха?..» – подумал я. Скажем, воины князя Бедера изловили его в каком‑то филистимском городе, Бедер покарал нечестивца, а похищенное отправил в Танис?.. Но я отверг эту мысль. Князь Дора не тот человек, чтобы вернуть кому‑то, хоть фараону, хоть Амону, серебро и золото. Себе оставил бы, своих богов бы славил за удачу!

Может быть, Харух вернулся в Дельту и попал в руки танисского правителя? Но зачем ему возвращаться? Он не роме, и Та-Кем ему не родина, Танис не отчизна. В Джахи, где могут знать о воровстве, ему тоже не место, а вот страна Хару подошла бы. Бен-Кадех рассказывал, что в Хару говорят на том же языке, что в Тире, Сидоне и Библе, живут там люди того же племени, и есть у них многие княжества и города. Легко там затеряться! Но если бы вернулся Харух в Танис и если бы поймали его стражи, отняв украденное, было бы о том известно, известно потому, что нет в случившемся секрета. Вот вор, обокравший и осквернивший бога, о чем поведал Мангабат старшему над корабельщиками, а тот – владыке Несубанебджеду; поймали этого вора, забили палками, содрали кожу или швырнули в Реку крокодилам. Очень, очень поучительно, и никакой тайны! Знал бы об этом Тотнахт, знали бы Мангабат и его люди и сказали бы мне. Но не сказали, и выходит, не было этого.

Так размышлял я в саду под деревом, где сидели мы раньше с милой Тентнут. Но были те раздумья бесплодными, как песок пустыни, и решил я наконец, что свершилось чудо, и Амон, великий бог, возвращает мне утерянное. Все в его власти! Что ему стоит вынуть у Харуха печень, бросить на растерзание львам, а драгоценный сосуд перенести в Танис, прямо в княжескую сокровищницу!

Правда, мучили меня кое‑какие сомнения – ведь были еще четыре серебряных сосуда и мешочек с украшениями, дар Танутамон. И где они?.. Бог, взявшись за дело, доводит его до конца, и если покарал он вора и отнял свое золото, то не оставит и серебра. Но, быть может, все напутал танисский казначей? Положил в ларец другие сосуды, а украшения вернул Танутамон? Подобное могло произойти, ведь даже боги ошибаются… Вот Осирис поверил Сетху и умер от его руки…

Утомленный этими мыслями, я вернулся в дом, задул светильник и лег на ложе. И снились мне в ту ночь ладья Амона-Ра и сам великий бог, плывущий по небу в ореоле жаркого сияния. Руки его были вытянуты, ладони раскрыты, а на одной держал он сосуд с ибисами, а на другой пылал огонь неугасимый, и корчился в пламени том проклятый Харух. Проплыла ладья с востока на запад, и над Библом шевельнул Амон рукой, бросил в город золотой сосуд и милостиво улыбнулся.

И я, оставаясь все еще во сне, понял, что дан мне знак, что прощен я Амоном за свое нерадение. И тогда возрадовалась душа моя, и облегчилось сердце.

ГОРЫ И КЕДРЫ

Миновал день, и еще день, и еще, и был я призван к князю Библа. В новой одежде явился я к нему, и не были в пыли мои ноги, ибо ехал я в повозке Эшмуназара, запряженной двумя упитанными ослами, сидел под полотняным тентом на толстом ковре. И когда вошел я к владыке Закар-Баалу, нес за мной возница тяжелый ларец, и слышался звон из того ларца, приятный слуху. Встал я перед князем, склонился к коленям его, поднял крышку и увидел, как просветлело лицо правителя. Возрадовался он и молвил:

– Сосчитан товар, что прислал мой брат из Таниса, сосчитан и увезен в кладовые, а этот последний дар останется в моей сокровищнице. Исполню я веление Амона! Готовы люди и готовы упряжки, и завтра пошлю я их в горы. И дам корабли числом десять и еще пять, чтобы везли они кедр в Танис, а там – твое дело. В Фивы по вашей Реке мои суда не плавают.

Хотел я сказать, что корабли для перевозки дерева обещаны Несубанебджедом, но раздумал. Обещаны, но придут ли в Библ?.. Прислал князь Таниса товары, прислал золото и серебро; вдруг на этом и кончилась его щедрость?.. Так что снова поклонился я князю, а потом спросил:

– Много ли нужно времени, чтобы срубить те кедры и привезти на берег?

– Срубить недолго, дольше тащить быками с гор, – ответил князь. – Но срубленный лес тяжел, и его оставят на месте, чтобы бревна высохли. Будут они лежать много месяцев, не меньше пяти или шести.

Опечалился я, ибо понял, что еще не скоро увижу Реку, не скоро войду в свой дом и обниму своих детей и женщин. Был я в этот миг, как птица, плененная в клетке: хочется ей лететь на юг, да клетка не дает. Но превозмог я печаль и сказал:

– Что делать мне это время, господин мой? Томится на чужбине мое сердце, горек мне мед твоей земли, и не веселит ее вино.

– Мне служат египтяне, служат и живут здесь не месяцы, но годы, – произнес Закар-Баал. – Ты их знаешь, Ун-Амун, ты их видел. Спроси у них: разве горек им мой мед?.. разве вино мое не приносит радости?..

– Они служат, владыка, и дни их полны забот. Они служат, а я жду. Жду в печали.

Нахмурился правитель Библа и сказал сурово:

– Не ты первый ждешь, не ты первый! Когда я был молод, пришли ко мне посланцы фараона вашего, и речи их были дерзкими, вид непочтительным, а даров не оказалось вовсе. Не пустил я их обратно, повелел жить здесь, и жили они в Библе семнадцать лет, а потом умерли[45]. Тебе меньше ждать, Ун-Амун. И если хочешь умерить печаль и ощутить сладость меда, сделай, как я скажу: найди себе женщину.

Это был мудрый совет. Видит Амон, женщина делает мед слаще, вино пьянее, а жизнь радостнее! Конечно, не всякая женщина, а такая, как Тентнут или Нефрура… Дрогнуло мое сердце, и сказал я Закар-Баалу слова благодарности, а потом спросил:

– Разрешишь ли ты мне пойти в горы с лесорубами? Хочу взглянуть на кедры и убедиться, что не повалят твои люди кривое дерево.

Усмехнулся князь:

– Все кедры прямы, египтянин, но если хочешь, иди. Поведет лесорубов мой корабельный мастер, а имя ему Мессулам.

Вернувшись в усадьбу, я поведал Эшмуназару о своем намерении. Он пытался меня отговорить; по его словам, те, кто валит лес, люди грубые, и пища их тоже груба, а обычаи дикие – спят они на камнях и укрываются козьими шкурами. Горы же высоки, окутаны туманом, и всякий, кто его вдохнет, уже не выдохнет, рухнет на землю и скончается в муках. «А как же лесорубы?» – спросил я. С ними не равняйся, ответил Эшмуназар, они не люди вовсе, а горные козлы, только с топорами. И много другого поведал он мне, такого странного и страшного, что я удивился, взглянув на лесорубов и мастера их Мессулама. Люди как люди, и видом похожи на гребцов – коренастые, крепкие, жилистые.

А вот горы…

* * *

Подобного этим горам я никогда не видел. Воистину подпирали они небеса, и свод небесный лежал прямо на их вершинах – низкое небо из туманной мглы, белесое и холодное. Скрывало оно солнечный глаз Амона-Ра, а воздух, смешанный с этим туманом, теснил грудь, хотя не так сильно, чтобы падать и корчиться в муках. Мы двигались вверх по ущелью, и каменные громады окружали наш караван, отрезав его от привычного мира. Мир большей частью плоский, как пустыня и берег Реки, как поля и прибрежные земли у моря, и в этом мире видно далеко, на многие сехены. Если встречается что‑то высокое, то это скала, или холм, или создание рук человеческих, как огромные пирамиды у Мемфиса. Кажется, что всюду мир таков, всюду одинаков, но вот попадаешь в горы и изумляешься: камень здесь не лежит, а возносится вверх на тысячи локтей, и ничто перед этими стенами храмы, пирамиды и городские башни. Должно быть, когда боги творили землю, была у них тайная цель, неведомая людям, живущим на равнинах: устроить место, где человек поймет свое ничтожество. И этого они добились.

Как я уже сказал, наш караван двигался по ущелью и был велик и многолюден. Три сотни лесорубов отправил в горы Закар-Баал, а с ними триста тягловых быков с погонщиками и телеги, на которых везли пиво, вино, еду, котлы, веревки и всяческое снаряжение. При телегах были возницы, при котлах и провизии – повара, а еще восемь надсмотрщиков и главный над ними из доверенных людей владыки. Этот человек по имени Мессулам, не очень знатный и богатый, пользовался в Библе уважением как лучший корабельный мастер и даже входил в совет старейшин при князе. Его борода побелела, кожа сморщилась, но голос был властным и зычным, а плеть не дремала, исправно подбадривая и быков, и лесорубов.

Я шел рядом с ним по довольно широкой тропе, тянувшейся по дну ущелья. Эта дорога была расчищена от камней, и, по словам Мессулама, если собрать все бревна, что протащили по ней, хватит их на новый Библ. А может, на два или три таких же города, ибо тропу проложили в те времена, когда отчалил от берега Джахи первый корабль. Озирая горы, окутанные туманом, я невольно ежился и, наконец, спросил Мессулама: неужели будем мы идти до самых вершин, поднимаясь туда, где солнечный бог плывет в своей ладье? Нет, ответил он, скоро уже достигнем места с пологими склонами, удобного для вырубки. Там будет лагерь и там оставят лес, чтобы ушла из древесины влага, и сделались бревна сухими и легкими.

Он принялся объяснять, как выбирают деревья, как очищают их от коры и ветвей, как складывают для просушки, но слушал я вполуха, ибо открылось мне чарующее зрелище. Ущелье вывело наш караван к долине, заросшей кедрами от края и до края; мощные золотистые стволы поднимались по склонам, укутанным белесой дымкой, и не было им счета, не было числа. Запах в этом зеленом море стоял такой, что ноги мои ослабли, а в голове произошло кружение, как бывает в храме, когда вдыхаешь благовонный дым. И подумалось мне, что зря Эшмуназар пугал меня горами и туманами, так как не видел я места прекраснее, чем это, и не вдыхал ароматов чудеснее. Воистину то была обитель богов, где все соразмерно, и вид, и запах, и вкус, и звуки, тихий шелест ветвей и посвист ветра. Не иначе как взор Амона упал сюда, наполнив красотой долину!

Люди Мессулама принялись устраивать лагерь, кормить быков, складывать шалаши из ветвей, разжигать костры и варить похлебку. Иные же, с луками и копьями, обходили вокруг с громким криком и стучали по стволам, отпугивая хищников. В горах водились львы и волки, и потому стражи стояли всю ночь, жгли костры и присматривали за быками. Путь был долгим и тяжелым, я утомился и после трапезы залез в шалаш, закутался в плащ, подаренный в Танисе, и уснул. Ночью проснулся от холода, лег поближе к огню и вспомнил о родных краях, где холодов не бывает. Нет в Та-Кем лесов и гор, но есть Река, и пользы от нее намного больше: несет она землям плодородие, людям – богатство, а царям – могущество. Несла когда‑то, ибо говорить теперь о могуществе и богатстве не приходится! Оскудели Верхние Земли и оскудели Нижние, и в каждой свой владыка, а фараон, благой бог, клонится уже к закату…

«Что же случится, когда он умрет?..» – подумал я. И понял вдруг, что наступит нелегкое время, что господин мой Херихор и князь Таниса не волы в упряжке, влекущие державный воз, а львы над трупом антилопы. Сцепятся, и чья возьмет? За Херихором – храмы, жрецы и старая знать, за Несубанебджедом – наемники, торговцы, пришлый люд, какого в Дельте тысячи… Сейчас их души, слова и деяния – на весах судьбы; лишь Амону ведомо, чья чаша перевесит. И если равен вес, где взять пушинку и на какую чашу бросить?..

Страшно стало мне от этих дум! Изгнал я их подальше, придвинулся к огню и задремал под перекличку часовых. Но перед тем как запечатал сон мои глаза, увидел я барку Амона в водах Хапи, новую священную ладью из кедров, что шелестели в этой земле, за краем света. И подумалось мне: вот пушинка, выбранная богом… С этой мыслью я уснул.

Разбудил меня гомон сотен голосов. Мессулам и два его помощника уже бродили среди деревьев, выбирали лучшие, ставили отметины, считали стволы. За ними двинулись ватаги лесорубов, тащившие веревки, шесты и топоры, погонщики тянули быков под ярмо, щелкали бичами, у костров и котлов тоже cуетились люди, бросая в кипящую воду зерно и овощи. Вскоре раздался мерный стук бронзовых топоров, и я увидел, как тут и там дрожат зеленые вершины. С грохотом упало первое дерево, затем второе, третье… Валили их те, кто посильнее, с секирами на длинных рукоятях, а более искусные снимали ветви и кору. Аромат смолы и хвои стал сильнее, к кострам потащили охапки ветвей, и с запахом варева смешался благовонный дым. Я хотел подойти ближе, взглянуть, как подрубают стволы и тянут их канатами, но надсмотрщик Магон, следивший за порядком в лагере, меня остановил, предупредив в немногих жестах и словах, что это опасно. Магон почти не изъяснялся на языке Та-Кем, но я его понял. Коварны и злобны демоны леса, и даже ловкий работник не всегда сообразит, куда обрушится дерево, на землю или ему на голову. Лес взимает дань с людей, и это, в лучшем случае, сломанные ребра, руки или ноги, а в худшем – жизнь.

Вняв этому предупреждению, я смотрел издалека. Вернулась первая сотня лесорубов, потных, разгоряченных, перемазанных в смоле. Люди точили топоры, садились к котлам, черпали похлебку, ели с жадностью. К ошкуренным бревнам погнали быков, пара в каждой упряжке. Стволы длиною в тридцать локтей полагалось перетащить на площадку, размеченную Мессуламом у дороги. Быки волочили их на канатах под щелканье бичей и крики погонщиков, оставляя в земле глубокие борозды. Над ними вились стайки птиц, что‑то высматривали, клевали, перекликались, шелестели крыльями.

Вторая сотня пришла к котлам, первая вернулась в лес. У дороги уже лежали на подпорках двадцать три ствола. Облака разошлись, и я счел это добрым знаком: кажется, Амон хотел взглянуть, как рубят лес для его священной барки.

До самой темноты я слышал стук топоров, шум падающих деревьев и щелканье бичей. Вечером на площадке скопилась сотня бревен, а через три дня – четыре сотни, столько, сколько повелел срубить Закар-Баал. Мастера Та-Кем искусны в обработке дерева, но рубить лес с той ловкостью, как жители Джахи, они не сумели бы. Магон был прав: эта работа не только тяжелая, но и опасная. К счастью, на этот раз никто не погиб, и ни один работник – хвала Амону! – не получил ран и даже царапин. Я заметил, что лесорубы стали провожать меня поклонами и почтительными взглядами; они шептались, что бог Египта сохранил их в этот раз от гибели.

Утром пятого дня, когда стволы были разложены для просушки, мы покинули долину с деревьями аш и к ночи добрались до города. Люди шли усталые, но довольные – смерть миновала их, и вернулись они в том же числе, в каком уходили в горы. Редкий случай, сказал мне Мессулам.

Теперь мне оставалось только ждать. Ждать, вспоминать о родной земле и надеяться, что я ее увижу, когда позволит бог.

* * *

Случилось нечто, скрасившее ожидание. В один из вечеров, когда в доме уже погасли огни, расслышал я мягкий топот копыт на дороге. Сердце в моей груди внезапно дрогнуло, и направился я в сад, словно кто‑то окликнул меня, но не голосом, а иначе – так, как зовут человека боги или женщина, о которой он мечтает. Я стоял со светильником в руке, всматривался в темноту и ловил тихие звуки: позвякивание колокольчиков, подвешенных к сбруе, шелест одежд, дыхание, шорох шагов. Смутная тень скользнула под деревьями, приблизилась ко мне, и я, еще не увидев лица и не коснувшись рук, узнал запах Тентнут. Она была в покрывале, наброшенном на голову и спадавшем до колен, и она улыбалась – я видел, как блестят ее глаза и зубы. Потом раздался ее голос:

– Не слишком поздно для гостей, Ун-Амун?

– Такие гости, как ты, всегда желанны, – ответил я. – Амон привел ли тебя сюда или другие добрые боги?

– Не будем об Амоне, – шепнула она, протянув ко мне руки. – Эта ночь не бога, а богинь, ночь Хатор и матери Исиды. Слышишь ли ты их зов?

– Слышу. – Ее пальцы трепетали в моей ладони. – Слышу с тех пор, как впервые увидел тебя, Тентнут.

Не разнимая рук, мы вошли в мою комнату, и она сбросила покрывало. В свете масляной лампы ее кожа казалось золотой. Ее глаза сияли, как драгоценные камни из сказочной страны Та-Нутер.

– Где твой добрый хозяин Эшмуназар? – спросила Тентнут.

– Делит ложе с той из служанок, чья очередь пришла сегодня, – сказал я. – Они уже наигрались и спят. Эшмуназар выпил вечером много вина.

– А где твой раб-кушит?

– Он ночует при кухне, чтобы не опоздать к утренней трапезе. Кормят здесь обильно, и боюсь, что скоро он не пролезет в дверь.

Тентнут рассмеялась, и больше мы не разговаривали. Хатор славят без слов, и без слов служат матери Исиде.

Как была она прекрасна и как непохожа на Эмашторет! Ее движения отличали изящество и скромность, она знала, как сесть на колени мужчины, как обнять, как прижаться, как получить наслаждение самой, и как им одарить. Ее кожа скользила под моими ладонями, плавно колыхались бедра и стан, грудь с отвердевшими сосками стремилась к моим губам, поцелуи были слаще меда. Мы молчали, и комната полнилась лишь нашим шумным дыханием, потом Тентнут откинула головку и негромко вскрикнула. Тело ее напряглось, колени сжали мои ребра, рот приоткрылся, и я услышал: «Хатор!.. О Хатор, владычица!..» В этот миг страсть моя излилась, но я не почувствовал усталости и опустошения. Мы ласкали друг друга без слов, ее пальцы нежно касались моих плеч и спины, ее губы дарили сладость моим губам, наше дыхание смешалось, наши тела ждали нового прилива сил. Он наступил, и все повторилось. И казалось мне, что не женщину я обнимаю, а бессмертную богиню.

Потом мы лежали рядом, и рука Тентнут покоилась на моей груди, а бедро – на животе. Она спросила:

– Там, в Фивах, у тебя есть жена?

– Да. Ее зовут Аснат, и она подарила мне сына. Шедау уже в поре возмужалости.

– А другие женщины?

– Туа, наложница, которую я взял шесть лет назад. От нее – две дочери, совсем маленькие. – Помолчав, я добавил: – Иногда я встречаюсь еще с одной девушкой. Но она мне не принадлежит, она танцовщица из храма.

Тентнут вздохнула.

– Твоя жизнь полна, Ун-Амун… Как бы я хотела жить в Фивах, в твоей семье, с твоими женщинами! Принести тебе сына или дочь… Но это невозможно.

– Почему, Тентнут?

– У меня не будет детей. Никогда… Я как бесплодный стручок на древе жизни.

Я понял, о чем она говорит – Нефрура тоже не могла понести. Лекари умеют делать такое с девушками, и многие соглашаются – те, кто выбрал долю танцовщиц, певиц и арфисток. Вероятно, им кажется, что они всегда будут молоды, красивы и независимы от мужчин. Но проходит время, вянет цвет юности, и некому согреть их старость…

Я не знал, что сказать, каким образом утешить Тентнут. Должно быть, она почувствовала это и приложила палец к моим губам. Молчи, не говори… В ночь радости не нужно утешений…

– Ты прислал дары мне и Хенумпет, – раздался ее тихий шепот. – Я благодарна… ткани Та-Кем здесь дороги… Чем я могу отплатить тебе?

– Ты уже рассчиталась. И щедро!

– Нет, еще нет! Скажи, чего ты хочешь?

– Услышать твой голос. Услышать, как ты поешь. Можно?

– Да. Но это будет не для тех, кто спит в этом жилище, а для тебя и для богини.

Она запела негромко, но я различал каждое слово:

О, как благостно и приятно, когда расцветает Золотая…
Когда лучится она и расцветает!
Пред тобой ликуют небо и звезды,
Тебе воздают хвалу солнце и луна,
Тебя славят боги,
Тебе воздают хвалу богини.
О, как благостно и приятно, когда расцветает Золотая…[46]

Заря еще не занялась, когда Тентнут меня покинула, и мягкий стук копыт ее ослицы растаял вдали. Утомленный ее ласками, я спал долго, а когда поднялся и вышел во двор, меня встретили испытующие взгляды Эшмуназара.

– Хвала богам, сны твои были счастливыми, – промолвил он, потом приблизился ко мне, втянул носом воздух и расплылся в улыбке. – Похоже, не только сны! Я ощущаю некий аромат, и это не твой запах, Ун-Амун! Ты с недавних пор пахнешь кедровой смолой, бронзовым топором и потом быка, что тянет бревна. А это… это!.. – Он всплеснул руками и в восторге закатил глаза: – Я всегда говорил тебе – заведи девушку! И наконец это свершилось!

– Владыка Закар-Баал посоветовал мне то же самое, – ответил я. – Ослушаться его невозможно, пришлось покориться.

Эшмуназар захихикал.

– Конечно, мое слово – ничто в сравнении со словом князя! Я повез тебя к госпоже Лайли, я позвал Хенумпет и Тентнут, я… – Он вдруг замер, потом хлопнул себя по лбу: – А!.. Так это была она, клянусь милостью Ашторет!.. Наша певчая птичка из Долины!.. Скажи ей, Ун-Амун, что она может не таиться и приезжать сюда в любое время. Только пусть прихватит с собой Хенумпет. Я так люблю слушать ее флейту!

Было еще одно происшествие. Через три или четыре месяца после того, как я вернулся с гор, меня разбудили громкие голоса. Выглянув во двор, я увидел там могучего гиганта с пышной бородой и длинными усами, чьи ноги и сандалии покрывала дорожная пыль. Он, несомненно, был воином – об этом говорили доспех из бычьей кожи, медный шлем и огромный серпообразный меч на перевязи. Эшмуназар его допрашивал, но с разумной осторожностью – слишком воинственный был вид у пришельца, слишком грозно топорщились его усы и сверкали глаза. Они говорили на местном языке, который я понимал уже неплохо.

– Откуда ты, воин?

– Из Хару, господин, из Кадеша.

– Прямо из Кадеша сюда пришел?

– Нет. Из Кадеша пришел в Библ, а оттуда послали к тебе.

– Ко мне?

– Ты ведь Эшмуназар, благородный господин? И это твой дом, твоя усадьба и твои поля?

– Воистину так. Но я не жду никого из Хару.

Тут Эшмуназар оглянулся и увидел, что за его спиной собрались восемь работников, кто с дубиной, кто с топором, кто с молотильным цепом. Это придало моему хозяину уверенности. Он выпрямился, насупил брови, упер руки в бока и спросил:

– Ты кто такой, пес из Кадеша?

– Не пес, господин, а лев! Я Бен-Зорат, лев и сотник третьей сотни копьеносцев.

– Если копьеносцев, так где твое копье? Клянусь Баалом, я вижу только меч!

– Как сказано господину, я сотник. Сотнику положен меч и древко с флагом, а рядовому воину – щит, копье и кинжал.

– Понятно. Зачем же ты пришел ко мне, лев и сотник?

– Не к тебе, господин. В городе мне сказали, что у тебя живет египтянин Ун-Амун.

– Может, живет, а может, нет. Что тебе нужно?

– Передать ему весть от моего военачальника.

– А кто он, твой военачальник из Хару?

Бен-Зорат сдвинул шлем на лоб и почесал в затылке. Мысли в его голове ворочались неторопливо, но все же текли в нужную сторону. Подумав некоторое время, он сообщил:

– Военачальник мой не из Хару, а из Таниса, что в египетских землях. Сефта его зовут, а еще он называет себя Феспием. Великий боец! Я лев, а он как три льва!

Весть от Феспия! Тут терпение мое иссякло, я отступил от двери и сказал:

– Вот я, воин! Я Ун-Амун! Какие вести ты мне принес?

Сотник снова полез пятерней в затылок. Потом молвил:

– Шесть дней иду из Кадеша в Библ. В горле пересохло. Пыль, жара, жажда, мать ее… – Он добавил что‑то еще, но таких слов я не слышал даже от корабельщиков Мангабата.

– Подать воину вина! – распорядился Эшмуназар. – В большом кувшине!

Большой кувшин не всякий выпьет, но Бен-Зорат его одолел. Крякнул, вытер усы ладонью и произнес:

– Феспий, который Сефта, мой начальник, чей зов я слушаю, говорит Ун-Амуну: да будет с тобою милость богов Египта и этой земли!

– Это все?

– Не все. Но я не утолил жажду.

– Еще кувшин воину! – велел Эшмуназар.

Второй кувшин отправился вслед за первым. Наверное, этого хватило, так как сотник сказал:

– Еще мой начальник говорит: радуйся!.. скоро я буду в Библе!

– Как скоро? – От возбуждения я приплясывал на месте.

– Скоро, значит, скоро, – пояснил Бен-Зорат. Затем развернулся и зашагал к дороге.

Я побежал за ним, выкрикивая:

– Стой! Подожди, сотник! Куда же ты?

– Возвращаюсь в Кадеш, – отозвался воин.

– Разве ты не хочешь отдохнуть и поесть? И рассказать мне о Феспии?

– Нет. Я исполнил, что приказано.

– Скажи хотя бы, что делает Феспий в Хару?

– Спросишь у него. Скоро.

С этими словами Бен-Зорат прибавил ходу, и угнаться за ним я не сумел: мой шаг – немного больше локтя, а у сотника – полтора. Но скупые вести, которые он принес, меня порадовали; чем бы ни занимался Феспий в стране Хару, он был жив, вполне благополучен и даже стал военачальником. Мне оставалось лишь гадать, при каком князе и в каком городе он командует войском – возможно, в Кадеше?.. Такой же загадкой были и его слова о том, что он скоро явится в Библ. С какой целью? Для чего? Может быть, правитель Кадеша хочет сделать Закар-Баала своим данником? Или просто разграбить город?

Вряд ли, решил я, ведь Феспий служит Несубанебджеду, а танисский князь – союзник Библа. В любом случае эти дела касались меня не больше, чем жареный гусь на столе фараона – да будет он жив, здоров и крепок! Так что я оставил мысли о Феспии, ибо в эти месяцы, пока солнце и горный ветер сушили лес, мне было о чем подумать.

Четырежды за это время Мангабат плавал в Танис и возвращался обратно в Библ. Всякий раз я спрашивал его о Харухе, но сказать ему было нечего – не объявляли глашатаи князя, что пойман вор, свершивший к тому же святотатство. Не пойман, не допрошен, не наказан, и выходит, что похищенные ценности не найдены… Откуда же взялся древний сосуд, украшенный ибисами?.. Получалось, что только промыслом Амона мог он попасть в Танис, а затем в мои руки! Хотелось бы мне поговорить об этом с Бен-Кадехом или Тотнахтом, мужами опытными, искушенными, но что‑то останавливало меня. Опасался я, что расскажут они Закар-Баалу, ибо он их господин, и что подумает тогда правитель Библа?.. Вдруг решит, что история с кражей в Доре – ложь, а значит, я тоже лгун?.. Не очень прилично для посланника бога! Тем более что этот посланец уже принес Закар-Баалу неприятности.

Тотнахт, с которым я иногда встречался, говорил, что дело с тирским серебром не позабыто, что Баал-Хаммон жалуется князю, а князь Урет посылает в Библ письма и гонцов, требуя, чтоб выдали меня, или голову мою и содранную кожу, или возместили вдвое убыток торговца. Этот Баал-Хаммон был из тех людей, что финик съедят и косточку проглотят, и благочестием не отличался. Тем более что не Мелькарту, чтимому в Тире, пошло его серебро, а богу Та-Кем, пусть даже самому великому!

В один из дней, когда сидел я с Тотнахтом за чашей вина, он молвил:

– Вот прислали из Таниса корабль, полный сокровищ, и доволен мой господин; срубили кедры по его велению и перетащат их скоро на берег. Возмещена твоя потеря, Ун-Амун, и не нужны тебе богатства Баал-Хаммона. Жаден этот купец! О таких говорят: не человек, а скорпион пустыни! Так верни ему взятое, чтобы успокоилась его душа, и пусть великий бог сведет с ним счеты. Верни! Зачем тебе это серебро?

Должно быть, вино меня разгорячило, и произнес я неосторожные слова:

– Видит Амон, вернул бы с радостью. Но теперь требуют вдвое, а осталась лишь половина.

Нахмурился Тотнахт:

– Половина? А другую на что ты потратил? Пятнадцать дебенов серебра – сумма немалая!

Я молчал, ругая свой опрометчивый язык. Не мог же я сказать, что подкупил жреца, этого бесноватого Шеломбала!

Тотнахт наклонился ко мне и прошептал:

– Слышал я, что покорила тебя женщина, чье имя называть не буду. Не в ее ли ладони высыпал ты серебро? Признайся, Ун-Амун! Клянусь мумией отца, никому не скажу я об этом!

Я ответил ему так же тихо:

– И я клянусь, друг Тотнахт, что, кроме корзины с рыбой и куска полотна, ничего не дал той женщине. Рад бы я одарить ее золотом и бирюзой, но нет у меня ничего… Не покупал я ее ласки, а что было меж нами и что есть, случилось по доброму согласию. Пусть останусь я без погребения, если лгу!

– На что же ты потратил столько дебенов? – спросил Тотнахт в удивлении.

– Это серебро Амона, Амону оно и пошло. То есть на дело, по которому я здесь… А большего, Тотнахт, не могу сказать, ведь есть у бога свои тайны. Чего не услышал, чего не узнал, за то не покарают!

Полезная увертка! Жрецы ее часто используют: если не знаешь, что сказать, сошлись на волю бога или божественные тайны. Никто не рискнет спорить с Амоном.

Тотнахт тоже не решился и склонил почтительно голову. Однако добавил, что от тирян можно ждать всяческих пакостей, ибо не из тех они людей, что прощают обиды и потери. Обнесешь их пивом, помнить будут сорок лет, а за серебро удавят мать родную.

Не очень приятный был разговор, но и от него случилась польза: решил я отдать серебро Тентнут. Что еще мог я ей оставить?.. Только эти дебены да воспоминания… Совсем немного для женщины, что одарила меня любовью.

* * *

Прошли назначенные дни, и с гор, окутанных туманом, спустились упряжки с кедровыми бревнами. Груда стволов на берегу росла и росла, пока не сравнялась высотою с корабельной мачтой. Тогда прислал ко мне Закар-Баал гонца и повелел: иди в гавань. И я отправился туда в возке Эшмуназара и хотел, чтобы он поехал со мной. Но Эшмуназар был в печали; молвил он, что от вида этих проклятых кедров разольется у него желчь и лопнет сердце по причине скорой разлуки со мною. А потому нуждается он в утешении, и пригласил для этого Хенумпет с ее чудесной нежной флейтой. Так что я поехал один.

Закар-Баал расположился в кресле рядом с бревнами, сидел под зонтом, защищавшим от жаркого солнца, и с довольным видом взирал на стволы. Свита у него была внушительной: Мессулам, Тотнахт, Бен-Кадех, Пенамун и еще десяток приближенных, стражи с копьями, слуги с кувшинами, писцы, глашатаи и невольники, что тащили паланкин. Стояли они вокруг своего господина наготове, чтобы слово умное сказать, или сделать запись, или подать вина, или выполнить другое повеление. И был князь среди них, как сокол среди гусей и уток.

Я приблизился, и тень зонта владыки упала на меня[47]. Тотчас выскочил гусь Пенамун, замахал руками, завопил:

– Тень господина на тебе, тень царя великого, да будет он жив, здоров и могуч! Отойди, невежа!

Но князь лишь бровью повел и рявкнул:

– Не тронь его! Пусть встанет рядом!

И я, отвешивая поклоны, сделал, что велено, а про себя подумал: ну времена! Обычай у мелкого князя, будто у фараона, и величают его так же! Скоро двойную корону напялит, ведь здесь, у гавани, Нижние Земли, а на холме, где город, Верхние!

Впрочем, был Закар-Баал не из худших владык, ибо, как ни просили тиряне, не послал им мою голову и кожу. Так что относился я к нему с почтением.

– Вот твой лес, – молвил правитель, кивая на груду стволов. – И дам я тебе людей и корабли, которые довезут до Таниса эти деревья. Так что в радости сердце мое! Исполнено все по завету предков, хоть не прислали мне из Египта тысячу дебенов серебра, как присылали им.

Надо думать, последнее было шуткой, ведь Несубанебджед не поскупился. Серебро и золото, ткани и одежды, кожи и папирус… Дорогой товар! Не обидная цена для князя и всех, кто правил Библом до него и будет править после!

Так я подумал, а вслух произнес:

– Не в том радость, господин, что поступил ты по завету предков, а в том, что исполнил волю Амона. Что выше этого? Ничего! Теперь ты можешь воздвигнуть камень и высечь на нем, что посланы тобой деревья аш для ладьи царя богов, а за это Амон даровал твоей державе процветание, а тебе – пятьдесят лет жизни сверх назначенного срока.

– Когда дарует бог все это, тогда и воздвигну памятник, – отозвался Закар-Баал. – А пока грузи лес на корабли, оставь мою гавань и вверяйся опасностям моря. Не медли, Ун-Амун! И помни, что гнев мой страшнее ветров и бурь. Помнишь, говорил я тебе о послах фараона, что закончили жизнь в моей стране? Хочешь взглянуть на их могилы?

Я пожал плечами:

– Зачем, владыка? Тоскует сердце мое по родине, и в Библе я не задержусь.

Видно, надоел я Закар-Баалу, и хочет князь сбыть меня с рук, будто корзину с гнилыми финиками. Когда правитель удалился, я спросил об этом у Тотнахта, и он с усмешкой произнес: лучше уйти в море целым, чем в Тир по частям. И еще добавил, что видели в Библе тирских лазутчиков, так что стоит мне поторопиться.

Но Бен-Кадех и Мессулам уже созвали своих людей, и те принялись таскать и укладывать бревна. Радость охватила меня, и пробыл я в гавани до самого вечера, наблюдая за погрузкой и присматриваясь к кораблям и корабельщикам. Заметив это, Бен-Кадех сказал, что надо мне плыть на судне Элама, который опытнее прочих кормчих и говорит к тому же по‑египетски. Я решил, что так и сделаю.

Уже в темноте я вернулся в дом Эшмуназара, радуясь завтрашнему дню и печалясь о расставании с моим добрым хозяином и другом, с милой Тентнут, с Тотнахтом и Бен-Кадехом, которые тоже были ко мне добры. Так бывает; на чужбине мы тоскуем по родной земле, а дома – о тех, кого встретили в странствиях и больше не увидим никогда. Ибо огромен мир, а мы в нем – букашки в дремучем лесу, что ползают от дерева к дереву.

УАДЖ-УР, ВЕЛИКАЯ ЗЕЛЕНЬ

Утром слуги Эшмуназара положили в тележку мой дорожный мешок, и корзину с провизией, и кувшины вина, и шатер, а дом бога я перенес своими руками. Сели мы с Эшмуназаром на ковер, что лежал в повозке, щелкнул Абибаал бичом, и покатились мы неспешно по дороге к гавани, а Брюхо трусил следом, как всегда, стеная и жалуясь. На даровых хлебах и пиве он сильно раздобрел, и пробежаться ему не мешало, чтобы сбросить жир и не утопить корабль. Морское судно – не кухня, места там мало, вес сосчитан, и тучных корабельщики не любят. А Брюхо весил не меньше чем половина кедрового бревна.

Остатки тирского серебра я послал Тентнут со слугой Эшмуназара. И просил я передать ей, чтобы пришла на берег проститься со мною, ибо нагружены корабли, сидят гребцы на веслах, веет попутный ветер, и пора мне плыть в Та-Кем, на милую нашу родину. Думал я, что в это утро наконец покину Библ и, по словам его правителя, вверюсь опасностям моря и поплыву в Танис.

Как я ошибался!

Приблизившись к гавани, мы заметили, что там царят суматоха и страх. Люди метались по берегу, не слушая призывов Бен-Кадеха и его стражей; кто тащил из складов товары, кто мчался в город, кто вопил, взывая к богам, кто топтался в растерянности у кораблей. Не увидел я гребцов на их скамьях, не увидел кормчих у руля и корабельщиков у паруса; качались суда с бревнами у пристани и были они без мореходов. Зато на боевые корабли числом пять или шесть грузились лучники, а у берега стояли два отряда копьеносцев. В городе били в барабаны, трубили в трубы, и на стенах и башнях виднелись воины, их медные шлемы блестели в солнечных лучах. У городских ворот было столпотворение – торговцы и ремесленники из предместий, с женами, детьми, скотиной и всем, что можно унести на плечах, устремились в Библ, под защиту стен. И разглядел я других людей, крестьян и рыбаков, тех, кто кормился от щедрот земли и моря, – они тоже собирались в толпы и бежали в город. И видно было, что страх их велик, что боятся они не за дома свои, не за имущество, а спасают жизнь.

– Набег, – сказал Эшмуназар, мрачнея. – Набег, Ун-Амун! Или филистимцы к нам пожаловали, или грабители с островов[48], или кто‑то еще. Нужно нам домой вернуться. Ты мой гость, и я велю, чтобы взяли тебя служанки и другие женщины в безопасное место, где сами прячутся. А я…

Он смолк. Сейчас он не был похож на легкомысленного юнца и повесу, искателя удовольствий, каким я привык его видеть. Линия губ вдруг стала тверже, щеки побледнели, а глаза, обычно искрившиеся смехом, сделались суровыми.

– А что ты? – спросил я. – Чем займешься ты, пока я буду прятаться за спинами женщин?

– Соберу своих людей, вооружу их вилами, мотыгами и топорами и поведу в город. Слышишь? – Он склонил голову к плечу. – Слышишь, как гремят барабаны и ревут трубы? Это знак для сбора ополчения. У князя и старейшин четыре сотни воинов. Город они защитят, а гавань с кораблями – вряд ли. А еще есть поля и усадьбы, виноградники, склады, мастерские, житницы… Все сожгут безжалостные волки, если не дать им отпор!

Представив, как пылают мои кедры, я содрогнулся. О Амон, за что подвергаешь меня новым испытаниям?! Разве не твой лес на кораблях, не для твоей ли священной ладьи?.. Разве не готов я выйти в море и отвезти те кедры в Танис?.. Разве не ждут их в Фивах, чтобы прославить имя бога?.. О Амон, яви свою силу, убереги от врагов, покарай нечестивых!

Я спрыгнул с повозки.

– Не к лицу мне уподобиться женщине. Я пойду к морю, Эшмуназар, пойду к своим кораблям, а ты езжай в усадьбу. Кто опора у твоих людей, кто их защита, кроме тебя?.. С тобою они коршуны, а без тебя – стадо гусей… Торопись же к ним! И если не увидимся мы больше, знай: пока я жив, видят тебя мои глаза, слышат твой голос мои уши!

Мы обнялись и на том расстались. Я взвалил на плечи корзину с домом бога, взял свой дорожный мешок, а остальное нес Брюхо. И, под его стоны и жалобы, поспешил я к морскому берегу и разыскал там Бен-Кадеха.

– Что случилось, почтенный друг? Отчего люди в страхе? Отчего пришли в гавань воины?

– Вот отчего! – Бен-Кадех показал посохом в море. – Смотри, Ун-Амун! Разбойники явились! Филистимские псы, да проклянет их Баал!

Семь кораблей отрезали бухту от моря, восьмой выплывал из‑за южного мыса. За ним плыли еще – девятый, десятый, одиннадцатый… Узкие, но длинные, пятнадцать весел по каждому борту, и на веслах не безоружные гребцы, а воины. Другие, в гривастых шлемах и доспехах, с бронзовыми щитами, толпились на палубах, потрясая копьями и топорами. Целое войско явилось в Библ, сотен шесть или семь! И были те люди не земледельцами, не рыбаками, не ткачами и горшечниками, а отродьем Монта и Сохмет! Верно сказал о них Эшмуназар – безжалостные волки! А волки, когда их целая стая, и льва загрызут… Только львов в защитниках Библа совсем не водилось.

Я подошел к пристани, посмотрел на свои суда, груженные кедрами, вспомнил, сколько вынес ради них унижений и бед, вспомнил, как ограбили меня в Доре и оскорбили бога, как жил я в бесприютном шатре, как просил помощи у танисского князя, не получая ее долгие месяцы… Вспомнил я все это, взглянул на корабли разбойников, и стало мне тяжко и горько. Сел я на камень у моря, погрузился в печаль, и покатились слезы по моему лицу.

– Что ты плачешь, друг мой? – произнес Бен-Кадех.

Посмотрел я на птиц, летевших в вышине, и ответил:

– Дважды уже возвращались птицы в мою родную землю, дважды улетали к Реке, а я все еще здесь, на чужбине… Вот собрался в море, чтобы плыть в Та-Кем, но, видно, из тех я людей, которым ночь коротка и день без радости! Пришли злодеи, пришли нечестивцы, и не могу я отчалить от земли… О когда же, когда увижу я Хапи и сады на его берегах!

Так я стенал и жаловался, а тем временем корабли филистимцев перекрыли бухту, спустили паруса и замерли на морской поверхности. Гавань же опустела, убежали в город все, кто мог, и остались здесь только стражи Бен-Кадеха да лучники на кораблях и воины-копьеносцы. Но было их двести или чуть больше, и не сумели бы они дать отпор разбойникам.

– Не плывут злодеи к берегу, – сказал Бен-Кадех с озабоченным видом. – Что‑то им, должно быть, понадобилось. Серебро?.. Товары?.. Пища и вино?.. Если выкуп пожелают, так мы откупимся. Надо бы узнать, чего хотят.

В городе это тоже поняли, и вскоре появилась в воротах процессия: князь Закар-Баал с приближенными и знатные люди из совета старейшин. Шли они торопливо, так, что развевались одежды, и не успело солнце подняться на палец, как были уже у морского берега. Встал тут правитель Библа в окружении старейшин и велел трубить в рог. В ответ ударили в щиты на судах филистимцев и опустили копья – в знак того, что хотят говорить. К одному из кораблей была привязана лодка, и увидел я, как спустились в нее гребцы и высокий человек в доспехах.

Подплыл он к берегу, вышел на песок, огляделся и встал напротив князя, положив ладонь на рукоять меча. Не было у него бороды, пряди светлых волос падали на плечи, и смотрел он на нас, как волк на стадо овец. День был жаркий, но зябко стало мне под этим взглядом.

– Я вождь Дорион, – сказал пришелец на языке Джахи. – Шестьдесят воинов у меня, и у других вождей столько же на каждом корабле. Хотите проверить, остры ли наши мечи и копья?

Лицо Закар-Баала было мрачным, и думаю я, что он страшился филистимлян. Однако спросил недрогнувшим голосом:

– Зачем вы пришли сюда? Нет споров у меня с вашими князьями и вождями, ничего я им не должен, и они мне не должны.

– Ты должен Тиру, – промолвил Дорион. – Должен голову и кожу египтянина и должен серебро. А теперь должен еще и нам, раз наняты мы Уретом, владыкой Тира. – Тут он оскалился в усмешке и добавил: – Клянусь бородою Зевса, которая огромней бород всех ваших богов, много мы не возьмем! Вижу склады в гавани, полные товаров… Этого нам хватит, но сначала отдай египтянина и тирское серебро. А не отдашь… – Он вытащил до половины меч, потом вогнал его обратно в ножны.

Почернело лицо правителя Библа, и сказал он в ответ:

– Не могу я отдать египтянина, ибо он посланец Амона и гость на моей земле. Должен он плыть на родину, в Танис. Пропустите его корабль в море, а как покинет египтянин бухту, возьмите его сами. Что до товаров на складах, не трогайте их. Соберем мы выкуп, дадим вам серебро и золото.

Вождь филистимцев ухмыльнулся:

– Согласен. Египтянин от нас не уйдет, а выкуп мы назначим в пять вавилонских талантов[49]. Срок вам до завтрашнего утра.

Он сел в лодку и удалился, не обращая внимания на шум и плач среди старейшин. Одни кричали: «Помилосердствуй! Где мы возьмем столько серебра?» Другие вопили: «Проклятье на твою голову! Пусть Баал утопит тебя в море! Пусть нашлет проказу и сто других недугов!» Третьи же лишь рыдали, стонали и ломали руки в ужасе. Владыка Библа стоял, закрыв лицо ладонями, а когда он их отнял, были щеки его влажны. Плакал он, как я, жалея город свой и свои богатства.

Упал взгляд Закар-Баала на меня, и произнес князь с горечью:

– Где же твой бог, Ун-Амун, где же мощь его и помощь? Не ты ли обещал, что будет даровано мне процветание и пятьдесят лет жизни? А вместо того явились грабители, которых нанял тирский Урет! И как нам теперь поступить? Снять с тебя кожу и завернуть в нее пять талантов серебра?

При этих словах зашумели снова старейшины и придворные, но не рыдали они теперь, не проклинали филистимцев, а ополчились на меня. Послушать их, так был я виновен в неурожае, случившемся семь лет назад, и в том, что у кого‑то жена приносит дочерей[50], что у другого выпали зубы, а у третьего сдохли две овцы. Я же вознес в душе молитву Амону и сказал так, как говорят обычно жрецы:

– Воля бога превыше всего! Пусть приплыли разбойники, пусть грозятся они, но за Амоном последнее слово! Пройдет день, и посмотрим, что он скажет!

– Крепка твоя вера, египтянин, – молвил Закар-Баал. – Однако вижу, что ты в тоске и надеешься лишь на бога… Ведь завтра могут взять тебя с корабля и убить, если бог не заступится!

И хоть я действительно был в тоске, но ответил:

– О том, что будет завтра, знает лишь Амон.

– Это верно, – согласился князь. – Хоть пока принес ты нам одни несчастья, я не желаю тебе зла. Пришлю я вино и мясо, пришлю женщину, чтобы развеять твою тоску. Ешь, пей, веселись! Ибо завтрашний день может стать для тебя последним.

С тем удалились Закар-Баал и вся его свита. А я велел Брюху разбить шатер на песке под пальмами, и когда это было сделано, внес в него дом бога, сел рядом и стал глядеть на разбойничьи корабли. Томила мое сердце тяжесть, и принялся я молиться, но молитвы мои были прерваны: явился в полдень Тотнахт с двумя слугами и принес мне от князя барана и кувшины с вином. А еще привел милую мою Тентнут, чтобы развеселила она меня песнями. Освежевали слуги барана и зажарили его, и поставили у моих колен кувшины, и разлили по чашам вино. И пришел Бен-Кадех, и сел со мной и Тотнахтом, и мы ели, пили и слушали песни Тентнут, и так я простился с моими друзьями.

А с Тентнут простился ночью, на теплом песке, что стал нам любовным ложем и постелью.

* * *

Утром, едва вспыхнула заря, послышался с дороги тяжкий топот. Можно сказать, сотрясались от него земля и море, а еще я различил лязг металла, мерную барабанную дробь, скрип кожи и громкие голоса, отрывистые слова команды, проклятия и ругань. «Не филистимцы ли на берегу?..» – мелькнула мысль. Тентнут тоже пробудилась, глядела на меня тревожно, в страхе прикусив губу. Я сказал ей, чтобы не покидала шатер, и вылез наружу.

О Амон! Не филистимцы то были, а бородатые рослые воины с копьями и щитами, в медных шлемах и кожаных доспехах! Попирали их стопы землю, взбивали пыль тяжелые сандалии, звенело оружие, орали сотники, катились позади телеги, запряженные быками. Воины шагали трое в ряд, и тянулась змея этого войска с его обозом от городских предместий до гавани. Шлемы сверкают, барабан отбивает такт, копья колышутся, точно лес под ветром…

А впереди…

О Амон, великий бог! Ты караешь и награждаешь, ты даруешь смерть и жизнь, встречи и разлуки, горе и радости! И ты, только ты, разрешаешь споры и сомнения!

Впереди шеренги воинов шел Феспий, шагал, закованный в бронзу, и нес на сгибе руки свой шлем. Шлем взирал на дорогу пустой прорезью для глаз, а сам Феспий уставился на море – не иначе как подсчитывал филистимские суда. Очевидно, он был в курсе вчерашних событий, ибо за ним семенили Пенамун и другой княжий сановник, чье имя мне не запомнилось.

Протяжно и громко закричали сотники, колонна воинов остановилась, замерли обозные телеги, и наступила тишина. Феспий двинулся ко мне широким шагом, приближенные князя бежали за ним, точно две собачки. Песок шуршал под их сандалиями.

– Да будет с тобой милость богов, Ун-Амун, – сказал Феспий, поглядев на меня, а потом на груженное бревнами судно. – Вижу, что ты жив, здоров и даже достал лес для барки Амона.

– Пусть одарит он тебя счастьем, – ответил я, чувствуя, что облегчилась моя душа. – Лес я достал, но вот с отправкой бревен трудности.

– Это я тоже вижу. – Феспий повернулся к своим воинам и слегка повысил голос: – Бен-Зорат! Где ты? Ко мне!

От колонны отделился воин огромного роста, тот, что приходил в усадьбу Эшмуназара.

– Здесь, господин! Слушаю твой зов!

– Покричи‑ка филистимским крысам. Пусть пришлют кого‑нибудь.

Бен-Зорат поднес ко рту ладони и завопил так, что с пальм посыпались сухие листья. Думаю, в ладье Амона, что поднималась в небесах, тоже было его слышно.

Вскоре приплыла лодка с вождем Дорионом. Сошел он на берег, окинул мрачным взором войско Феспия, поглядел на него самого и спросил:

– Кто ты, воин? И кому служишь?

– Феспий, чезу[51] владыки Таниса, – раздалось в ответ. – Со мной воины из Хару, которых нанял я для своего князя. Скоро придут корабли, и мы поплывем в Египет.

Дорион кивнул:

– Вот и плывите с миром. Мы вам не помеха.

– Хмм… с миром… – Феспий покосился на приближенных Закар-Баала. – А вот эти люди сказали мне, что хотите вы проверить остроту своих мечей, взять египтянина Ун-Амуна и выкуп в пять талантов серебра.

– Хотим и возьмем, – подтвердил Дорион. – Но твое ли это дело, Феспий?

– Как же не мое? – изумился Феспий, вытаскивая свой железный меч. – Мой князь – союзник Библа, а египтянин, которого ты хочешь взять, божественный посланник. Так что давай разберемся быстро и сразу. Клинок ведь при тебе?

– При мне, – сказал Дорион, положив ладонь на рукоять меча и разглядывая Феспия. – А ты, я вижу, шустрый… Откуда родом?

– Из Лакедемона.

Дорион отдернул руку от оружия. Его лицо чуть заметно побледнело.

– Не буду я с тобою драться! Я – благородный морской вождь, а ты – египетский наемник!

– Не будешь так не будешь. Тогда уходи со своими людьми. Возьми пять талантов камней с этого берега. Я разрешаю.

Кровь прилила к щекам Дориона.

– Я другое возьму, – прошипел он. – Уйду и возьму в море этого египтянина… Не доплывет он до Таниса!

– Еще как доплывет, – заметил Феспий, возвращая меч на место. – Доплывет и скажет владыке Несубанебджеду, что я тут, в Библе, жду корабли. А если узнаю от корабельщиков, что не приплыл Ун-Амун в Танис, наведаюсь к тебе в гости. По дороге в Тир загляну… Ты скажи об этом князю Урету, обрадуй его.

В бессильной ярости Дорион плюнул на песок и, шепча проклятия, отступил к воде.

– Эй, Бен-Зорат! – окликнул Феспий. – Помоги‑ка благородному вождю!

– Как прикажешь, господин.

Гигант сграбастал Дориона, поднял и швырнул в лодку. Суденышко клюнуло носом, зачерпнуло воды, но гребцы выправили его и заработали веслами.

Феспий отвернулся от моря.

– Разбить лагерь! Там, – он вытянул руку, – там будет загон для быков, рядом – повозки! Шатры ставить здесь! Быков поить, людей кормить! Сотники, за работу!

Я смотрел на него, смотрел, как воины из Хару, сложив щиты и оружие, распрягают быков и разгружают возы, как забивают в землю колья и натягивают полотняные навесы, как таскают воду из источника и мешки с зерном, как зажигают костры. И еще смотрел, как поднимаются паруса на филистимских кораблях, как наполняет их ветер, как берутся за весла гребцы, погружая их в воду. И казалось мне, что с этими судами, одно за другим исчезавшими за южным мысом, уходят мои беды и несчастья.

– Пойдем в твой шатер, – сказал Феспий, когда все приказы были отданы. – Рад я видеть тебя, Ун-Амун, и рад поговорить с тобой. За те месяцы, что я строил войско из этих жаб и черепах, – тут он поглядел на своих наемников, – я отвык от приятной беседы. Тяжкий труд – вколотить в тупую башку воинский порядок!

В шатре царили прохлада и полумрак. Феспий опустил шлем на землю, стянул доспех и огляделся. Его глаза весело блеснули. На блюде еще лежал изрядный кус баранины, один кувшин был пуст, но в другом еще плескалось вино, у задней стенки похрапывал Брюхо, а рядом сидела на моем плаще милая Тентнут. В ее руках была чаша. Она протянула ее Феспию и наполнила вином.

Щедро плеснув на песок, он выпил остальное и пробормотал:

– Твой бог, твоя женщина, а к ним выпивка с закуской… Хорошо устроился, Ун-Амун! Что празднуем?

Я склонил голову.

– Прежде горевали о разлуке и о том, что в этот день мог я уйти к Осирису. А нынче празднуем встречу с тобой.

– Это хорошо. – Феспий впился зубами в мясо, прожевал и добавил: – Продолжим, когда доберемся до Таниса. Ты привезешь свои бревна, а я отряд наемников для князя.

– Войско стоит много дороже, чем кедры, – заметил я. – Воинам надо платить, надо кормить их и вооружать. Где же, друг мой, ты взял столько серебра?

– Его прислали из Таниса в Хару год или два назад, – пояснил Феспий, расправляясь с бараниной. – Серебро, золото и многое другое, что хранилось у князя Кадеша. Когда же пришло время отправиться в Хару за воинами, подвернулся ты. Понимаешь?

– Да. Тайное дело – собрать отряд наемников, даже в чужой стране, за краем света… Должен быть повод для такого путешествия. Скажем, лес для ладьи Амона.

– Именно так. – Феспий пожал плечами. – Каждый из нас служит своему господину как умеет. Твой хозяин тратится на ладью Амона, а мой – на воинов.

– Но оплатил бревна все‑таки князь Несубанебджед! – воскликнул я. – Прислал он корабль, полный товаров, прислал серебро и золото, ткани и кожи, рыбу и зерно!

– Значит, Ун-Амун, есть в этом какой‑то смысл. Помнишь, что я тебе сказал?.. У господина нашего Несубанебджеда одно на языке, другое на деле, а третье на уме. Ум же его извилист, как тропа в горах… Но платит он щедро.

Некоторое время мы молчали. Феспий неторопливо насыщался, Тентнут подливала ему вина, а я размышлял о превратностях судьбы, связавшей тугим узлом несовместимое: священную ладью Амона-Ра с наемниками из Хару. За полотняным пологом слышались топот, ругань, стук, команды сотников и рев быков; потом я различил громкий голос Бен-Кадеха, призывавший мореходов к кораблям. «Вот и пришла пора покинуть гавань Библа… – подумалось мне. – Скоро отвяжут канаты, распустят паруса, вспенят веслами воду, и поплыву я домой, к благословенной долине Реки… Скоро, скоро!..»

– Могу ли спросить тебя, Феспий? – промолвил я.

– Спрашивай, Ун-Амун.

– Сказал ты: когда пришло время отправиться в Хару за воинами… Что это за время? Отчего поплыл ты со мной, а не годом раньше или позже?

Феспий в сомнении поглядел на Тентнут и дремлющего раба, затем, решившись, коснулся своего клинка и понизил голос:

– Меч из ножен надо вытаскивать вовремя. Говорят, что фараон в Фивах стар, немощен и совсем плох… Говорят, что сочтены его дни, и нет у него наследника, ни сына, ни внука… Опустеет дом его, опустеет трон, и кому достанется власть над Обеими Землями? Ты думал об этом, Ун-Амун?

Тентнут испуганно ойкнула, а я повторил в растерянности:

– Говорят?.. Кто же говорит такое о нашем владыке, да будет он жив, здоров и могуч?

– Те, кому следует знать и доносить, – сказал Феспий. – Мало ли у князя Таниса приверженцев, мало ли лазутчиков? И в Верхних Землях, и в Нижних, и в стране Куш, и здесь, за краем света? – Он вытянул руку и хлопнул меня по плечу. – Так что, Ун-Амун, может, мы еще встретимся в Фивах! Встретимся, и ты мне покажешь новую ладью Амона-Ра – ту, что оплачена Несубанебджедом.

Снова и совсем близко раздался голос Бен-Кадеха. Он звал меня, напоминая, что уже полдень, что разбойники ушли, что кормчий Элам со своими людьми на месте и ждет. Я поднялся, обнял Феспия и Тентнут и призвал к ним благословение Амона. Потом растолкал кушита, сунул ему свой дорожный мешок, а сам взялся за корзину с домом бога. Оглядел в последний раз свой шатер и молвил:

– Оставляю его тебе, Феспий. Пусть увидишь ты в этом месте добрые сны.

Мой друг посмотрел на Тентнут, улыбнулся и ответил:

– Беру все, что оставлено тобою, Ун-Амун. И место, и этот шатер, и все остальное.

Тентнут, кажется, не возражала.

* * *

Мы покинули бухту Библа и вышли в открытое море. Обычно корабли держатся берега, и мореходы пристают к суше еще при свете дня, разжигают костер, варят похлебку, ночуют, а с утренней зарей отправляются дальше. Но Элам опасался, что у берегов нас поджидают филистимские разбойники, и потому правил сначала на закат, и лишь когда пропала земля из вида, мы повернули к югу. Элам сказал мне, что ночью в открытом море безопаснее, чем у прибрежных мелей и утесов, и что доводилось ему плавать так не раз, определяя путь по звездам. Я ему верил. Элам был немногословен, спокоен, рассудителен и повидал всякие виды; жизнь его читалась по шрамам на лице и теле, полученным в схватках с разбойниками. Столь обширной летописи я ни у кого не видел – правда, Мангабат и другие мореходы не провели в море сорок лет, оставшись при этом живыми.

Корабль Элам содержал в строгом порядке, и люди его носили не отрепья, а чистое полотно, обернутое вокруг бедер. Все они родились в Библе и служили Закар-Баалу, как служили его предкам их отцы. Судно оказалось больше, чем у Мангабата: двенадцать весел по каждому борту, широкие помосты на носу и корме, мачта в двадцать локтей с квадратным парусом, выкрашенным в синий цвет. Элам взял на борт три десятка самых толстых и длинных бревен; груз был велик, и корабль сидел в воде низко.

Когда пала ночь, мы удалились от берега на три или четыре сехена. Странно оказаться в море в полной темноте, странно и страшно! Ночь была безлунная, небо скрыли облака, и звезды просвечивали сквозь них едва заметно. Мрак окружал корабль, густой и влажный мрак, в котором тонули звуки, плеск и шипение волн, скрип дерева и человеческие голоса. Казалось, что мы плывем не в Великой Зелени Уадж-ур, а падаем в черную бездну, в обитель злого Сетха или в пасть Анубиса, которую бог-шакал разинул от моря до небес. Зрелище беспредельной тьмы было таким ужасным, таким нестерпимым, что Брюхо забился под кормовой помост и лежал там, тихо подвывая и шепча молитвы. Я сидел у ног Элама, который правил кораблем, поглядывая на тусклые звезды. Кроме него, восемь мореходов бодрствовали у паруса, а гребцы спали на скамьях, не выпуская из рук весел.

Хотя я не видел лица кормчего, мне показалось, что он в тревоге и тоже молится. Шепот его был тихим, слов я не мог разобрать, но чувствовал, как заползает в сердце страх. И подумалось мне, что нет ужаснее места, чем море, и не сравнятся с ним ни горы, ни пустыни, ни другие места, грозящие гибелью. Горы убивают зыбкостью, ибо хоть прочен камень, но оступишься, сделаешь неверный шаг – и полетишь в глубокую пропасть. Пустыня убивает жаждой, голодом, зноем и ветром; нет в ней ни пищи, ни воды, раскаленный песок жжет горло, и с каждым вздохом близится смерть. Но море убивает всем – зыбкостью и падением в пропасть, жаждой и голодом, ветром и жарой. Убивает вернее, чем горы и пустыня, где человек передвигается сам, ходит, ползет или карабкается из последних сил. В море наша опора – корабль, и мы в его власти. Больше нигде и никогда мы не вверяем жизнь доскам, канатам и парусине, не качаемся в деревянном саркофаге над бездной, полной рыб и неведомых чудищ. Страшное место – море!

Наступил рассвет, проснулись корабельщики, и были их лица угрюмы. Не облака уже висели над нами, а грозные тучи, небо над Великой Зеленью потемнело, ветер рябил морскую равнину, волны стучали о борт. Велел кормчий снять парус и балки, к которым он крепился, велел гребцам привязаться веревками, велел самым ловким мореходам взять топоры, чтобы срубить мачту, если она обрушится. И только сделали все это, как налетел с востока ураган, взревели, забурлили воды, взвыл ветер стаей голодных шакалов, и подбросила корабль к небу пенная волна. И понял я, что море еще страшнее, чем мне думалось. Ибо горы и пустыня неподвижны и безмолвны, а море грохочет, ярится и ревет, швыряет вверх и вниз, облизывает палубу языками волн и пожирает неосмотрительных. Не выжить человеку в гневной его пучине, не спастись без корабля! Впрочем, и с кораблем не спастись, если боги не помилуют.

Гнали корабль ветер и волны с утра до полудня и с полудня почти до вечера. Гнали, бросали, били в борта, заливали соленой водой, хотели слизнуть нас с утлой посудины, сорвать мясо с костей и кинуть на поживу морским гадам. Думал я, что кончилась жизнь, что не вернусь я в Та-Кем, не обниму своих детей и женщин, не встречусь с господином моим Херихором и не будет мне достойного погребения. Думал я так и страшился, но к вечеру явил милость Амон, и море утихло. А потом встала перед нами земля: бухта, защищенная мысами, два десятка кораблей у поросшего соснами песчаного берега, а немного дальше от воды – большое селение или, скорее, город.

Взглянул на эту землю Элам, помрачнел и сказал мне:

– В плохое место нас пригнала буря! Это остров Алашия, который в Египте еще называют Иси. Большой остров, и есть тут гавани и города.

– Что же плохого в этом месте? – спросил я, посмотрев на берег. Выглядел он приветливо – за соснами простирались поля, виноградники и оливковые рощи.

– Народ здесь не поймешь какого племени[52], но все как есть разбойники, – пояснил кормчий и велел гребцам браться за весла. А сам в то время правил к берегу.

– Стоит ли тогда высаживаться на этой земле? – Присмотревшись, я заметил, что из города толпою валят мужчины – кажется, вооруженные.

– Видит Баал, не стоит, но рулевое весло у нас треснуло, мачта покосилась, обшивка у кормы разошлась, канаты порваны, сосуды разбиты, и нет у нас пресной воды. Далеко ли уплывем на таком корабле?.. Люди мои устали, напуганы и голодны… Некуда нам деваться, Ун-Амун!

– А если поискать другую бухту?

– В каждой удобной бухте, у каждого источника воды кто‑то живет, – отозвался Элам. – Этих я хотя бы знаю, бывал в их городе. Женщина здесь правит, женщина по имени Хетеб. Случается, заходят в Библ ее корабли, и если год урожайный, привозят масло и вино. – Он поглядел на берег, где уже собралась большая толпа, нахмурился и добавил: – Ты египтянин, посланец бога, важный человек! Как сойдешь с корабля, кричи, чтобы отвели тебя к Хетеб. Скажешь ей, что нужно нам подлатать корабль и набрать воды. И еще скажешь, что нет у нас дорогого груза, ни золота, ни серебра, ни тканей, а только кедровые бревна.

Гребцы сложили весла, корабль медленно приблизился к берегу, киль царапнул песчаное дно. Я спрыгнул в воду. Было ее по грудь, и казалась она теплой и ласковой, точно не бурлила недавно Великая Зелень, не грозила поглотить нас вместе с судном. Внезапно я почувствовал, что хочу пить. Но не только жажда терзала меня, а еще и голод, и усталость, и неуверенность. Был я в те мгновения испуган и слаб, как человек, идущий на суд к Осирису.

Раздвигая воду, едва шевеля ногами, добрел я до берега. Только вышел на песок, как вцепились в меня чужие руки, дернули, поволокли то в одну сторону, то в другую, будто хотели растерзать на месте. Кто рвал мою одежду, кто пинал ногами, кто швырял в глаза песок, а кто‑то ударил по голове – да так, что помутился разум. Испуганный и ослепленный, я не видел лиц этих людей, слышал лишь их голоса – вопили они яростно, громко и злобно, но я не понимал ни слова. Решил я звать Хетеб, как посоветовал кормчий, собрался крикнуть, но вырвались из горла писк и свист, точно жалобная песня флейты, какой провожают умерших в усыпальницу. И сам я был уже наполовину мертв.

Однако не поют песен в зубах крокодила и не играют на флейте. Не знаю, откуда пришли ко мне силы, но оттолкнул я державших меня, выпрямился и закричал:

– Есть ли человек среди вас, кто понимает речь Та-Кем? Есть ли умеющий говорить? Есть ли милосердный к путнику?

И один из людей, что стояли поодаль, наблюдая, как терзают меня, молвил:

– Вот слова египтянина, и я их понимаю. Редкий гость! Послушаем, что скажет.

Наверное, была у говорившего власть или боялись его в этом городе, только отпустили меня. Вытер я с лица песок, отдышался и произнес:

– Веди меня к Хетеб. Хочу поклониться твоей госпоже.

– Вот она, – вымолвил этот человек. – Кланяйся, если желаешь. Но не поможет это тебе.

Стояла у городских домов женщина в цветном платье, невысокая, но полная и с сединой в волосах. Не похожа была она на женщин Та-Кем и женщин Джахи: лицо округлое, нос прямой, губы тонкие, а подбородок твердый. Глаза… Никогда не видел я таких глаз – были они цветом, как море в непогоду. В руках Хетеб держала секиру с двумя лезвиями – должно быть, знак своей власти.

И сказал я ей через того, кто понимал мою речь, такие слова:

– Знают имя твое, госпожа, в Библе, где правит князь Закар-Баал, и в Танисе, и в Фивах, граде Амона, и знают там, что творишь ты праведное. Вот я перед тобой, посланец божий, и вот корабль из Библа, а в нем только кедровый лес для священной ладьи. Бревна, и ничего больше.

Нахмурила брови Хетер и спросила:

– Зачем ты это говоришь?

– Рассвирепело море, и ветер пригнал нас к твоей земле, – ответил я. – Боюсь, что убьют нас твои люди. А нам всего лишь нужно починить корабль и набрать воды для питья. Окажи нам милость, помоги и защити.

Лоб Хетер прорезали морщины. Взглянула она на свой народ, бродивший в отдалении, точно волки вокруг овцы, взглянула на застывший у берега корабль и произнесла:

– Что пришло с моря, то наше. Таков древний обычай в моем племени. Скажи, зачем мне его менять?

Ослабли мои колени, ибо понял я, что эта женщина безжалостнее всех филистимских князей и правителей Джахи. Стоит ей повести рукой, и растерзают меня, Элама и мореходов наших, а корабль и кедры сожгут. От злобы сожгут, не найдя ни серебра, ни золота, ни иных сокровищ.

Собрался я с духом и промолвил:

– Позволишь ли ты убить меня и корабельщиков? Я – посланец Амона, и бог за меня отомстит! А за мореходов, княжьих слуг, будет месть Закар-Баала! Ты ведь торгуешь с ним, госпожа, шлешь корабли с вином и маслом… Захватишь это его судно, так в Библе захватят десять твоих! А велика ли тебе выгода от бревен и от наших жизней? Думаю, намного меньше, чем от торговли с Библом.

Вразумил меня Амон на эти речи. А что до Хетер, то эта женщина была не только безжалостной, но и разумной. Очевидно, и считала хорошо, понимая, где выгода, а где потеря. Выслушав меня, взглянула она сурово на своих людей и подняла секиру.

– Не трогать их! День и ночь пробудут здесь, и пусть уходят невредимы. Я сказала!

Хетер удалилась, и больше я ее не видел. Но думаю, что власть ее была сильна, и ни один островитянин не приблизился к нам, пока мы чинили канаты, укрепляли мачту и запасались водой. Никто не помог, но никто и не тронул, даже не взглянул на нас. Верно сказано: благодеяние разбойника – пройти мимо и не заметить.

Мы подняли парус и вышли в море еще засветло. Когда растаял в вечерней дымке берег Иси, Элам велел выбить затычки из бурдюков с вином и налить каждому чашу. Мы выпили, и кормчий сказал:

– Должно быть, спас нас Амон, спас великий бог Египта. Велик он, но молчалив! Нужны ему уста человека, чтобы поведать волю свою и отвратить несчастья. – Улыбнулся мне Элам, налил по второй чаше и молвил: – Хорошо, что нашелся у нас такой человек.

Я стоял среди корабельщиков, пил с ними вино и глядел на их бородатые лица, уже не казавшиеся мне чужими и странными. И понял я, что буду теперь тосковать по этому страшному морю, по городам, что высятся на его берегах, по землям, что лежат за краем света. Буду вспоминать людей, которых встретил, добрых, как Бен-Кадех, щедрых, как Эшмуназар, сильных и смелых, как Феспий, нежных, как милая моя Тентнут… Но не поведаю я о них Херихору и его писцам, а если попытаюсь, папирус сохранит немногое, может быть, чье‑то имя или сказанное слово. Папирус с отчетом, что ляжет в храмовой архив, не для таких воспоминаний; в нем напишут про города, где я побывал, про князей, которых встретил, про золото и серебро, что отданы за кедры, и будет в нем, конечно, славословие Амону, царю богов. Так положено, и я, привратник врат святилища, об этом знаю. Чувства и мысли, горе и радость, смех Эшмуназара и сладкие губы Тентнут не для таких отчетов. Это все останется со мной.

Останется со мной.

ЭПИЛОГ. СНОВА В ТАНИСЕ

Мы плыли на юг от острова Иси, и не случилось несчастий на этом пути. Ни бурь, ни ветров, ни подводных скал, ни морских разбойников и ничего другого, что обычно грозит мореходам… Никто не заболел, не поранился, не свалился за борт, и нам хватило питья и еды. Не иначе как нас берег Амон, вернув мне свое покровительство!

В должный срок мы достигли Таниса и выгрузили бревна. Их было больше сотни, так как три корабля из Библа пришли до нас, и работники верфей уже вязали плоты под присмотром Руа. Кедровым стволам предстоял долгий путь вверх по Реке; их потянут против течения барки с гребцами, и плыть они будут медленно, по сехену в день. Я же, распрощавшись с Эламом и его людьми, остался в Танисе, чтобы дождаться других кораблей, счесть доставленные деревья аш и определить потери. Убыток тут был неизбежен; возможно, какие‑то суда погибли в бурном море, а какие‑то стали жертвой шердан или разбойных жителей островов. Я решил, что проведу здесь двадцать дней, как посоветовал Руа, глава корабельщиков. После этого срока уже не было надежды, что еще какое‑то судно с бревнами придет в Танис.

Как и прежде, я жил во дворце, а дни проводил у причалов. Само собой, полагалось бы мне явиться к владыке Таниса, пасть перед ним на колени, облобызать его сандалии и поведать историю своих злоключений. Я сделал бы это непременно, хотя бы затем, чтоб поклониться госпоже Танутамон, не забывшей меня, пославшей мне подарки в Библ. Однако князь Несубанебджед и его прекрасная супруга отправились в Гелиополь, чтобы почтить Амона-Ра в его солнечном воплощении и принести ему жертвы. Но не только за этим, как намекнул мне дворцовый управитель Усерхет: Гелиополь лежит на границе Верхних и Нижних Земель, и там у князя стояла армия, надо думать, готовая ко вторжению. Об этом во дворце судачили почти в открытую, и я, слушая такие разговоры, понял – дни фараона сочтены.

Так что я не увидел танисских владык и наслаждался лишь беседой с их приближенными. Едва ли не каждый вечер Усерхет звал меня к себе, и компанию нам составляли писец Тхути и виночерпий Кенамун, а временами Руа, глава корабельщиков. Мы ели, пили и говорили – собственно, говорил я, отвечая на вопросы и повествуя о своих приключениях. И бывало так, что мои сотрапезники гневались на заносчивость князей Джахи, а потом, переглянувшись, толковали, что скоро будет в Та-Кем новый сын Гора, сильный владыка, и уж он‑то покажет Ханебу, где их место. А место это – в пыли у стоп фараона, с согбенной спиной и ярмом на шее!

В один из дней, когда я обретался у причалов, встретился мне кормчий из тех мореходов, что служили танисскому князю. Как мой знакомец Мангабат, он тоже плавал в Джахи, возил товары в Библ, Тир и другие города, бывал в Доре, а проплывая мимо страны Син, ночевал в тех же бухтах, что и люди Мангабата. Страна Син, как говорилось раньше, гориста и неприветлива, удобных для стоянки бухт наперечет и все они известны корабельщикам. Знают о них еще со времен Снофру и Хуфу, ибо есть там ручьи с пресной водой.

Поведал мне этот кормчий, что более года назад возвращался он в Танис из Тира и причалил к берегу Син в знакомом ему месте. Там нашли его люди человека, оборванного, грязного и истощенного, который сказал, что он с корабля, разбитого шерданами. Будто умертвили они всех людей, кроме него, а сам он бежал и унес хозяйское достояние, серебро и золото, которое нужно вернуть господину. Хозяином же назвал тот человек Уректера, богатейшего торговца, который являлся уроженцем Джахи, но жил давно в Танисе и был в чести у танисского князя.

Бедняга, избежавший смерти от разбойников, просился на корабль, просил, чтобы отвезли его в Танис, и обещал награду от своего господина. В надежде на это кормчий взял его с собой, но человек исчез, едва ступив на пристань. Кормчий пошел к Уректеру, но сказал ему купец, что не грабили шерданы его судно, не убивали его мореходов, и ничего он не знает об этом деле, но думает, что попался кормчему мошенник. Так и остался он без награды.

Амон тебя наградит, пообещал я ему, и принялся расспрашивать о том человеке. Описал его кормчий, добавив, что не видел сокровищ, будто бы спасенных от шердан, но, быть может, хранились они в мешке. С этим мешком, небольшим, но довольно тяжелым, взошел человек на корабль и не спускал с него глаз всю дорогу. С ним и исчез.

Изумился я рассказу кормчего, ибо мошенник этот был вылитый Харух. Получалось, что он возвратился в Танис с похищенными сосудами, и тут его, без сомнения, взяли люди правителя. И что же дальше?.. Ни слова о казни святотатца и вора! Ни звука! Хотя о таком всегда объявлялось: грабителям – чтоб знали о своей судьбе, а прочим – в назидание.

Поразмышляв об этом, направился я к Тхути, ибо знал он о тайном больше других. Выслушал меня писец, сложил на коленях руки, поднял голову и молвил, глядя в потолок:

– Думаю, не будет худа, если рассказать тебе об этом деле. Поплывешь ты в Фивы, будешь там не скоро, через пару месяцев, и если поведаешь что‑то господину своему, запоздают те вести. Ведь стоит в Гелиополе войско, и мечи у воинов уже наточены, а колесницы их быстры.

– Что мне до воинов в Гелиополе? – с недоумением промолвил я. – Ты про Харуха скажи, про моего обидчика! Понес ли он заслуженную кару?

– Не понес, ибо не заслужил наказания, а в точности исполнил волю князя, – отозвался Тхути. Затем поглядел на мою ошеломленную физиономию и добавил: – Харух – лазутчик нашего владыки. Все, что сделано им, свершилось по княжескому слову и приказу.

– Видит Амон, в своем ли ты уме?.. – растерянно пробормотал я. – Зачем князю похищать ларец с сосудами, пусть и чужими руками?.. Разве мало у него своих богатств?.. И разве не прислал он потом впятеро больше, чем дали мне в Фивах?..

– Прислал, но то был дар Таниса, а не Фив, – заметил писец. – Скажи мне, кем оплачена священная ладья Амона? Не скупым Херихором, а щедрым Несубанебджедом! И те, кто держат руку князя в Верхних Землях, постарались, чтобы узнали об этом вельможи и жрецы. А узнав, задумались.

– О чем же?

– О том, какой правитель нужен Та-Кем. Вот послал Херихор своего человека в Библ, послал с серебром и золотом, но пропали те сокровища без пользы, а те, что отправил князь из Таниса, взросли драгоценным деревом аш, взросли священной баркой! Так случилось по воле Амона, ведь без него ветер песчинки не шевельнет в Западной пустыне! Кто же более угоден богу – Херихор из Фив или танисский князь? Ведь истинный владыка Обеих Земель – Амон, и ему решать, кто станет его наместником!

Голова у меня закружилась, и, закрыв лицо руками, я покачнулся. Вспомнились мне в этот миг слова Феспия: у господина нашего Несубанебджеда одно на языке, другое на деле, третье на уме, а ум его извилист, как тропа в горах… Понял я, что был песчинкой, той самой песчинкой в пустыне, о которой сказано писцом, и не ветры судьбы швыряли меня, а людские хитрости и тайный умысел. Горько думать о таком! Горько и унизительно! Но что для великих чувства малых?.. Они им как дымы над горном, где плавят золото, отливая браслеты и кольца… как сухие листья, что уносит Хапи в море… как кости осла, издохшего в прошлом году…

И, смирившись с этим, я опустил руки и открыл лицо.

– Выпей. – Тхути протягивал мне кувшин с вином. – Выпей, Ун-Амун, и не терзай напрасно свое сердце. Что случилось, то случилось, и ничего тут не изменишь.

Он не произнес ни слова, пока я жадно глотал вино. Потом спросил:

– Что еще ты хочешь знать?

– Сосуд, – хрипло отозвался я, – золотой сосуд с ибисами, который вез я из Фив… Раз Харух лазутчик князя, то отдал похищенное в казну… Зачем же прислали мне снова этот сосуд? Знак ли это от бога, вернувшего потерю? Или владыка ваш хотел посмеяться надо мной и моим господином?

Писец пожал плечами:

– Думаю, не то и не другое, а всего лишь недосмотр казначеев. Но я об этом промолчу – узнает князь, накажет их за ошибку. Так что, Ун-Амун, давай считать, что не было этого сосуда. То есть был сосуд из золота, но без приметных ибисов, и лежит он сейчас в сокровищнице Закар-Баала, очень далеко от Фив.

– А где сейчас Харух, обидчик мой?

– Там, где ему приказано быть, в Сидоне или Араде, а может, в Симире или Берите. Не сердись на него, Ун-Амун, он человек подневольный.

– Подневольный, но злобный, – ответил я. – Пусть бы унес он эти сосуды, а к чему дом бога осквернять? К чему мочиться на святыню?

Тхути нахмурился.

– В этом ты прав, нечестие свершилось и великий грех! Но иноземные лазутчики все таковы, все грешники и нечестивцы! Оставим же это дело между Харухом и Амоном; захочет бог, накажет мерзавца. И еще одно… – Писец наклонился ко мне и тихо промолвил: – Было мною сказано: если поведаешь что‑то господину своему, запоздают те вести… Но лучше ничего не говори Херихору. Ни про сосуд с ибисами, ни про Харуха и Феспия, ни про войско в Гелиополе… Помни: когда дерутся слоны, достается траве.

Тхути был прав, и я кивнул в знак согласия. Я лишь привратник храма Амона, что мне лезть под ноги слонов? Возможно, когда повзрослеет сын, я расскажу ему правду… А может, не расскажу – ведь Шедау будет жить при новом фараоне, и не стоит ему задумываться, какими путями пришел к власти господин наш Несубанебджед. Вырвется лишнее слово, и горе сыну моему! Лучше мне молчать, а еще лучше – позабыть. Так что расскажу я Херихору лишь о случившихся событиях, а не о том, какие сети плелись за моей спиной и как я в них угодил. Расскажу о похищении сокровищ и совете князя Дора, о богатстве, взятом у тирян, и жизни у моря в дырявом шатре, о бесноватом жреце и кораблях филистимлян, что явились в Библ… Есть о чем поведать! А коль удивится мудрый Херихор и спросит, как избавился я от разбойников и почему отдали серебро тиряне, а не швырнули меня в воду, сошлюсь на Амона, на власть его и волю. Жрецы так делают, и лучше объяснений нет.

Но, быть может, ничему не удивится мудрый Херихор и ничего не спросит?.. Тхути сказал, что стоит в Гелиополе войско, и мечи у воинов уже наточены, а колесницы их быстры… И в Танисе вооруженных изрядно, лучников, и копьеносцев, и ливийских отрядов с их вождями… И еще плывут где‑то в Великой Зелени друг мой Феспий и наемники из Хару… Месяц-другой, и явятся в Фивы все эти воины, а с ними господин Несубанебджед, новый наш властитель. И будет Херихору совсем не до меня, будет думать он, как спасти свою мудрую голову!

Только Амон видит, только Амон знает, и лишь ему открыто будущее…

ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС

При работе над повестью об Ун-Амуне я пользовался тремя основными источниками: монографией Ю.Я. Перепелкина «История Древнего Египта» (СПб, изд-во «Летний сад», 2000 г.), книгой М.А. Коростовцева «Путешествие Ун-Амуна в Библ» (М., «Издательство восточной литературы», 1960 г.) и книгой И.С. Кацнельсона, Ф.Л. Мендельсона «Древний Египет. Сказания. Притчи» (М., изд-во «Совпадение», 2000 г.). Замечу, что труд Коростовцева является научным исследованием, в котором даны описание папируса, его дословный перевод, исторический и филологический комментарии, а также фотокопия древнеегипетского текста. Книга «Древний Египет. Сказания. Притчи» содержит литературный пересказ ряда историй, самыми известными из которых являются: «Потерпевший кораблекрушение», «История Синухета», «Красноречивый крестьянин» и «Злоключения Ун-Амуна». Это очень разные повествования, среди которых есть волшебные сказки, назидательные притчи и рассказы, отражающие реальные события. К числу последних принадлежат истории о Синухете и Ун-Амуне.

Папирус с отчетом Ун-Амуна о путешествии в Библ уникален, так как существует в единственном экземпляре, в отличие от ряда других древнеегипетских текстов (например, найдены пять папирусов с отрывками истории о Синухете). Его происхождение таково. В 1891 году несколько феллахов отыскали старинный глиняный сосуд с папирусными свитками и поделили их, разорвав на части примерно одинаковой длины. Затем эти куски папирусов попали к перекупщикам древностей и были приобретены русским египтологом В.С. Голенищевым, который осенью 1891 года посетил Египет. Среди них были фрагменты отчета Ун-Амуна, которые затем дополнил немецкий египтолог Г. Бругш, подаривший Голенищеву в 1892 году еще один отрывок. Ныне папирусы с этой историей хранятся в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Текст почти полный, не хватает только конца. По мнению большинства египтологов, это не литературное произведение, содержащее вымысел, а отчет о реальном путешествии из Фив в финикийский город Библ.

После этих предварительных замечаний я перескажу историю о странствиях Ун-Амуна.

* * *

Время действия – тысяча с лишним лет до новой эры, период правления Рамсеса XI (примерно 1100–1068 гг. до н. э.), последнего фараона двадцатой династии. История начинается в Фивах, столице Верхнего Египта.

Обветшала священная барка (ладья) Амона, царя богов, на которой статую божества возили по Нилу в праздничные дни. Для новой барки нужен кедровый лес с гор Ливана; его поставляли в Египет из финикийских городов Тир, Сидон, Библ. За этим лесом и отправляется в Финикию наш герой Ун-Амун, привратник храмовых врат в святилище великого Амона-Ра, что в Фивах. Послан он своим господином Херихором, верховным жрецом храма Амона. Посланнику вручается золото и серебро для оплаты кедровых бревен (в виде сосудов и мелких изделий общим весом 3 кг), а также святая реликвия, статуэтка Амона Дорожного, ипостась бога, покровительствующая путникам.

Ун-Амун спускается на лодке вниз по Нилу до города Танис, столицы Нижнего Египта (Дельты), где правят князь Несубанебджед и его супруга Танутамон. Он вручает правителям Таниса письмо от Херихора и, после некоторого ожидания, садится на судно кормчего Мангабата, плывущее в Библ. Это один из кораблей Несубанебджеда, который ведет активную торговлю с Финикией и Сирией; команда судна – не египтяне, а финикийцы, состоящие на службе танисского правителя.

Корабль плывет на север вдоль бесплодных земель Синая и прибывает в Дор, прибрежный город и порт чакалов, одного из филистимских племен. Филистимляне, люди из «народов моря» (вероятно, пришельцы с Крита), занимали в те времена земли к югу от Финикии. Этот народ упоминается в Библии; восточнее их территорий лежала Иудея, цари которой (Саул, а затем Давид) воевали с филистимлянами.

Итак, Ун-Амун остановился в Доре, и здесь произошло печальное событие: сбежал мореход с его корабля и прихватил с собой золото и серебро, предназначенное для оплаты кедрового леса. Ун-Амун идет к местному князю и требует, чтобы тот отыскал похитителя, ибо воровство случилось в гавани Дора. Князю не хочется возиться с этим делом; он отговаривается тем, что вор – не из его подданных, а с корабля Ун-Амуна. Но все же он предлагает подождать несколько дней – вдруг удастся найти вора.

Ун-Амун ждет девять дней и снова идет к князю. Вор не пойман, но правитель Дора дает ему совет (поистине бандитский): захватить ценности на другом корабле, а хозяева корабля пусть ищут похитителя. Ун-Амун так и поступает: отплыв в Тир на подходящем судне, а из Тира – в Библ, он по дороге осматривает груз корабля, находит около 3 кг серебра и захватывает его. Свершив это, он держит речь перед командой, заявляя: «Пусть не вы украли мое серебро, я все равно возьму ваше, а вы ищите вора – найдете, возьмите себе то, что у меня похитили». Корабельщики, не возразив ни словом, высаживают Ун-Амуна в гавани Библа.

Здесь, на песчаном берегу, Ун-Амун разбил шатер, внес в него статую Амона и прочее свое имущество и отпраздновал свою удачу (то есть успешное ограбление невиновных и непричастных). Но тут появился гонец от князя Закар-Баала, правителя Библа, с повелением: покинь мою гавань! Так происходило двадцать девять дней: приходил гонец от князя, требовал, чтобы пришелец убрался с земли Библа, а Ун-Амун всячески увиливал, просил, чтобы ему дали судно для возвращения в Египет.

Затем случилось чудо: во время жертвоприношения местным богам некий жрец сделался одержимым и сказал, что князь должен перенести святыню (то есть статую Амона Дорожного) в свой дворец и призвать посланца из Фив, которого привел в Библ сам Амон.

Князь Закар-Баал исполнил волю бога, призвал к себе Ун-Амуна и имел с ним долгую беседу. Кратко передаю ее суть:

Князь. Где письмо ко мне от верховного жреца Амона из Фив?

Ун-Амун. Письмо осталось у Несубанебджеда, правителя Таниса.

Князь. Значит, письма нет. А где танисское судно, на котором тебя отправили в Библ?

Ун-Амун. Это судно владыки Несубанебджеда.

Князь. В моей гавани двадцать кораблей Несубанебджеда! И что с того?

Ун-Амун молчит в смущении.

Князь. По какому делу ты сюда прибыл?

Ун-Амун. За кедровым лесом для священной ладьи Амона. Этот лес давали нам твои предки, и ты это тоже сделаешь.

Князь. Моим предкам за лес платили.

После чего Закар-Баал велит принести записи прошлых лет и показывает, сколько серебра было заплачено (около 100 кг).

Князь. Если бы был я слугой вашего фараона, не платили бы мне столько. Но я – хозяин своей земли, и Ливанских гор, и деревьев, что там растут.

Ун-Амун безмолвствует.

Князь. Положим, дам я тебе кедровые бревна. Где корабли, чтобы их увезти? Покажи мне их!

Кораблей нет, и Ун-Амун снова молчит.

Князь. В моей стране уважают Египет, ибо оттуда пришли к нам искусства и мудрость. Но как же могли послать тебя из Египта в столь неразумное плавание?

Князь Закар-Баал имеет в виду, что явился к нему посланец без верительного письма, без денег и без кораблей для транспортировки леса. Весь приведенный выше диалог рисует князя как реалиста и человека дела, а Ун-Амуна и пославших его – как исключительных неумех. Понимая это, Ун-Амун держит ответную речь и напирает на то, что его прислал Амон, а все моря, земли и леса принадлежат Амону, так что нечего торговаться с богом из‑за кедров и беспокоиться из‑за кораблей: повелит бог, все будет! И отплатит Амон князю по‑божески, не золотом и серебром, а жизнью, здоровьем и процветанием.

Но Ун-Амуну ясно, что это пустые обещания, и в конце своей длинной речи он просит отправить гонца к правителю Таниса с просьбой покрыть все расходы. Закар-Баал посылает такого гонца с письмом и, в знак своих добрых намерений, с семью большими кедровыми балками. Несубанебджед готов платить – гонец возвращается с кораблем, полным дорогих товаров: тут серебро и золото, ткани и одежды, папирус и бычьи шкуры, канаты, зерно и рыба.

Князь обрадовался, послал в горы лесорубов, те срубили деревья и приволокли их на берег моря. Тогда Закар-Баал призвал Ун-Амуна и сказал: работа выполнена, грузи бревна и отправляйся в море. Должно быть, Ун-Амун очень князю надоел, потому что было сказано и такое: не медли, не то будет тебе от меня хуже, чем от бурного моря! В ответ Ун-Амун посоветовал князю воздвигнуть памятную стелу и написать на ней, что явился к нему посланник Амона, царя богов, и он, Закар-Баал, все исполнил в точности: срубил деревья, погрузил на свои корабли и отправил в Египет, за что Амон даст ему пятьдесят лет жизни сверх положенного. Из этих слов Ун-Амуна следует, что суда для транспортировки бревен были предоставлены князем Библа.

Итак, лес погрузили, и Ун-Амун уже собрался выйти в море со всей флотилией, как вдруг появились одиннадцать кораблей чакалов – то есть филистимских пиратов. И был у них приказ (от кого, не сообщается) схватить Ун-Амуна и не дать его судам уплыть в Египет.

Узнал об этом Ун-Амун, сел и заплакал. А когда сообщили об этих кораблях Закар-Баалу, он заплакал тоже. Я полагаю, что Ун-Амун плакал потому, что соскучился по родине и боялся разбойников, а отчего же плакал князь?.. Видимо, по той причине, что никак ему не избавиться от надоедливого египтянина. Но все же Закар-Баалу стало жалко Ун-Амуна, и он послал ему два кувшина вина и барана, а еще отправил египетскую певицу Тентнут, дабы она развлекла страдальца.

На следующий день князь принял разбойничьих послов и спросил, что им надо. Те ответили, что явились за Ун-Амуном и кораблями с кедровым лесом. Князь сказал, что не может выдать посланца Амона, но отправит его в море. А уж там догоняйте его и хватайте, дело ваше!

После чего посадили Ун-Амуна на корабль и отправили восвояси. Но вот что интересно: о пиратах (одиннадцать кораблей!) более не сказано ни слова. Говорится же о том, что разыгралась буря и пригнала судно Ун-Амуна к острову Алашия (к Кипру). Местные жители собрались перебить команду, а судно разграбить, и Ун-Амун закричал в панике: кто знает египетский язык? Такой человек нашелся, и через его посредство Ун-Амун попросил защиты у царицы Хетеб, правительницы города или всего острова. Она велела своим людям успокоиться, а Ун-Амуну сказала: ступай отдохни.

На этом кончается папирус, но не история Ун-Амуна – ведь он написал свой отчет, а значит, все‑таки вернулся в Фивы. Авторы книги «Древний Египет. Сказания. Притчи» закончили повесть, сообщив нам, что Ун-Амун и некоторые корабли с лесом добрались до Таниса, а другие были захвачены пиратами или погибли в море. Из Таниса Ун-Амун поплыл в Фивы, где поведал Херихору о своих злоключениях. К счастью, кедровых бревен хватило для постройки новой ладьи, и Херихор смилостивился над своим нерадивым посланцем и оставил его при храме в прежней должности.

* * *

Прежде чем прокомментировать приведенный выше текст, нужно коснуться исторической обстановки того времени. Информация о том, что события происходили тысячу с лишним лет до новой эры, в период правления Рамсеса XI, мало что говорит читателю. Чтобы представить эту эпоху более зримо, сообщу, что Ун-Амун отправился в странствие примерно тогда, когда в Израиле воцарился Давид, лет за 40–50 до начала правления его сына премудрого Соломона. Еще одна значимая веха: со времен могущества Египта, с эпохи великого Рамсеса II, победителя хеттов при Кадеше, прошло более двух веков. За эти столетия Египет пришел в упадок.

Ситуация будет еще более ясной для тех, кто читал роман Пруса «Фараон», в котором описаны последние годы Рамсеса XI, переход власти к молодому фараону Рамсесу XII, его борьба с фиванским жречеством и бесславная гибель, после чего трон достался Херихору – тому самому верховному жрецу Амона, военному министру и наместнику Фив, который послал Ун-Амуна в Финикию. Но роман Пруса отчасти историческая фантазия, так как в реальности Рамсеса XII, сына Рамсеса XI, не существовало. Однако Прус абсолютно правильно описывает ситуацию, в которой оказался Египет в те годы: упадок власти фараона, обнищание страны, потеря всех завоеваний в Палестине и Сирии, усиление жречества. В результате с Рамсесом XI закончилась двадцатая царская династия и началась двадцать первая. В «Истории Древнего Египта» Перепелкин пишет об этом периоде:

«Неизвестно, каким образом верховная власть перешла от XX царского дома к XXI. Неизвестно даже, как кончилось царствование последнего, одиннадцатого Рамсеса: скончался ли он или был низложен. Как бы то ни было, еще при нем Египет был поделен между двумя владетелями: Несубанебджедом в нижнеегипетском городе Танис и Херихором в Фивах. Что дело зашло уже так далеко при жизни последнего представителя XX царского дома, видно по современному полухудожественному-полуделовому отчету Ун-Амуна, плававшего за лесом для храмовой ладьи Амона в финикийский город Библ. Из этой рукописи, хранящейся в Государственном музее изобразительных искусств и подробно описывающей злоключения и унижения незадачливого путешественника, видно не только то, что от египетской власти в Сирии-Палестине не осталось даже слабой тени, но и то, что в самом Египте фараон уже мало что значил»[53].

Итак, уже при жизни фараона Рамсеса XI власть была узурпирована и поделена между верховным жрецом Херихором и танисским князем Несубанебджедом. После смерти или низложения фараона страна, как уже бывало не раз, распалась на Нижний и Верхний Египет, но эта ситуация была недолгой: правитель Нижнего Египта Несубанебджед возобладал над жреческим государством Херихора, объединил страну, стал первым фараоном XXI царского дома, известным под именем Смендеса (в греческом написании) и правил более двух десятилетий. Я особенно подчеркиваю этот факт: должно быть понятно, что еще до смерти Рамсеса XI верховный жрец Херихор и владыка Таниса князь Несубанебджед были соперниками.

Теперь несколько слов об Ун-Амуне. Его должность – привратник храмовых врат в святилище Амона или старейшина первого зала храма Амона; то есть он не жрец, а приближенный Херихора, храмовый чиновник. Должно быть, он являлся доверенным лицом Херихора, если его отправили в Библ с важной миссией. Почему именно его, неясно; можно думать, что Ун-Амун был человеком преданным и достаточно ловким, а к тому же физически крепким, способным вынести тяготы дальнего странствия. Разумно предположить, что он был не стар, примерно 35–40 лет. О его родителях, жене и детях ничего не сообщается, но он, скорее всего, имел семью.

Если говорить о его отчете в целом, то создается впечатление, что его составил изрядный прохиндей. В сущности, Ун-Амун – нерадивый чиновник, не сумевший сберечь полученные в Фивах ценности и исполнить дело в приемлемый срок (поручение заняло много больше года), и потому он фантазирует, преувеличивает как случившиеся с ним беды, так и свои заслуги. Даже при поверхностном знакомстве с его отчетом заметны такие странности, недомолвки и передергивания, которые, как говорится, ни в какие ворота не лезут. Я полагаю, что жрец Херихор отнюдь не был идиотом, и Ун-Амуну пришлось все ему объяснить – но устно. А записано – увы! – было так, как записано.

Удивительно и другое обстоятельство – у Коростовцева и в остальных книгах я не нашел объяснений отмеченным выше несуразностям. В исторических комментариях обсуждаются многие вещи, время и маршрут странствия, этимология имен и географических названий, взаимоотношения филистимлян и финикийских городов, культурное влияние Египта на Финикию и распространение там египетского языка и так далее, и тому подобное. Однако нет попыток проанализировать странные места в рассказе Ун-Амуна или хотя бы указать на них. Не увидел я и стремления домыслить ту или иную ситуацию, чтобы извлечь данные, которых нет в папирусе, но обстановка и действия Ун-Амуна предполагают такие сведения (на мой взгляд, со всей очевидностью). В положении писателя, желающего развернуть историю Ун-Амуна в логически непротиворечивую повесть, все эти странности и несуразности следует объяснить, так что деваться мне было некуда. Как я это сделал, читателю уже известно, а сейчас я хочу остановиться на нескольких особо занимательных моментах.

1. Путешествовал ли Ун-Амун в одиночестве, или у него были спутники? В его отчете спутники не упомянуты, и если кто‑то сопутствовал ему, то это незначительная личность (например, раб) или такой человек, о котором Ун-Амун не желал рассказывать по каким‑то причинам. Итак, с одной стороны, упоминаний нет, а с другой – трудно представить, чтобы исполнитель важной миссии странствовал один. У него имелся изрядный багаж: 3 кг золота и серебра (очевидно, в ларце), статуэтка Амона Дорожного (30–40 см высотой, из металла или камня, тоже в ларце), шатер (упомянут по прибытии в Библ, где он разбил шатер на берегу), запас продовольствия (упомянуты мешок с чечевицей, кувшин вина). Кроме того, наверняка имелись нож, чаша, сменная одежда, сандалии (возможно, плащ, котелок) – словом, был мешок с дорожным имуществом. Груза набирается 15–20 кг. Предположим, что таскать это добро ему помогали мореходы Мангабата, но в Библ он прибывает на другом судне, чью команду он фактически ограбил. Трудно представить, чтобы эти люди, наверняка обозленные, помогли ему донести вещи до места, где он решил разбить шатер. Нелепая картина: Ун-Амун бредет по пляжу у Библа и тащит ларец с изваянием бога, похищенное у корабельщиков серебро, палатку, дорожный мешок, запасы пищи… Рук явно не хватит.

Еще одно обстоятельство косвенно подтверждает наличие спутника, слуги или раба. В Библе Ун-Амун проводит много времени и у него бывают отлучки – то князь Закар-Баал призовет, то нужно сходить в гавань к кораблям, то раздобыть еды. В шатре остаются статуэтка бога, серебро, дорожное имущество. Кто это стережет? А стеречь необходимо – ведь один раз Ун-Амуна уже обокрали!

2. Самый потрясающий эпизод – ограбление корабля по совету Бедера, князя Дора. Только представьте: Ун-Амун садится в Тире на чужое торговое судно, обыскивает его, находит 3 кг серебра, захватывает его и держит весьма наглую речь перед командой. А что же кормчий и корабельщики?.. Нормальная реакция – дать грабителю по голове и выбросить за борт. Впрочем, его урезонили бы еще раньше, когда он начал обшаривать судно. Это ведь древний корабль, совсем небольшой, и на нем 20–30 человек экипажа плюс товары, т. е. теснота неимоверная. И вдруг пассажир-египтянин, иноземец, начинает на глазах у всех искать ценности, а потом их присваивает! Такой нелепости представить нельзя[54]. Либо Ун-Амун врет, либо имелись у него веские аргументы, пара-другая нанятых молодцов с секирами. Но корабельщиков все равно больше, и люди они тертые, бывалые – что же, просто сидели и смотрели? А как же кормчий, который отвечает за груз, или хозяин-купец, если был такой на судне?.. Совершенно невероятная история, и мне пришлось объяснять ее невероятным образом, с помощью супермена-спартанца. Но все же я полагаю, что Ун-Амун врет и ничего такого не было. Однако есть вопрос: как он объяснил этот эпизод Херихору?

3. Итак, наш путешественник, разжившись чужим серебром, прибыл в Библ. Какова же судьба похищенных денег?[55] Удивительно, но более эти 3 кг серебра (очень значительная сумма!) не упоминаются. Ун-Амун не отдал их Закар-Баалу в виде платы за лес, не нанял корабли для перевозки бревен, не прокутил в Библе, не вернул ограбленным мореходам. Куда они делись – загадка! И с нею коррелирует еще один таинственный случай – пророчество одержимого жреца.

Это был местный жрец, служитель культа Баала, Мелькарта, Дагона, Астарты или кого‑то еще. С чего бы ему заступаться за египетского Амона и требовать, чтобы статую перенесли во дворец, а Ун-Амуна допустили в город? Хотя власть Египта над Палестиной давно растаяла, египетское религиозное и культурное влияние было велико, и Амона в Палестине почитали. Но это не помешало Закар-Баалу месяц продержать святыню и посланника бога на берегу и даже грозить Ун-Амуну расправой! Так что эпизод с пророчеством жреца очень и очень подозрителен. Жизненный опыт подсказывает, что такие вещи не делаются бесплатно, а серебро у Ун-Амуна имелось, причем с «плохой кредитной историей». То, что надо для тайной взятки.

Обратите внимание: князь Закар-Баал не пускает Ун-Амуна в город и гонит со своей земли. Это странно по двум причинам: почему вообще гонит?.. и почему повторяет свое повеление двадцать девять раз?.. Взять бы этого египтянина под белы руки и швырнуть на любой корабль из Таниса, которых в гавани двадцать! Еще и плетьми добавить! Но князь этого не делает. Почему?

Потому что у князя проблема: с одной стороны, на Ун-Амуна жалуются ограбленные мореходы и надо бы его в яму сажать, а с другой – прибыл Ун-Амун от Несубанебджеда, главного торгового партнера. Вот князь и мается, стараясь выпихнуть пришлого египтянина по‑хорошему. Вообще из всех персонажей этой истории Закар-Баал оставляет самое приятное впечатление – видно, что он человек разумный, соображающий и в политике, и в торговле. Вот только один момент, когда князь говорит: «Положим, дам я тебе кедровые бревна. Где корабли, чтобы их увезти? Покажи мне их!»

Кстати, а сколько нужно этих кораблей? Известно, что для постройки фрегата в XVIII веке требовалось три тысячи сосновых бревен. Разумеется, барка Амона – не фрегат, но и для нее необходимо двести-триста бревен. Финикийские торговые суда невелики, и я полагаю, что перевозка такого груза из Библа в Танис требует минимум пяти кораблей – возможно, десяти. Но бревен и судов должно быть больше, так как часть кораблей погибала в море или становилась жертвой пиратов. В общем, для надежной перевозки необходима целая флотилия, десять-пятнадцать судов с экипажем три-четыре сотни мореходов. Такая транспортная операция была дорогой, и недаром князь Баал-Закар спрашивал, где корабли, на которые погрузят бревна.

4. Еще один поразительный эпизод – с пиратской флотилией из одиннадцати кораблей, которая блокировала гавань Библа. Сам факт такого налета с угрозами и требованием выкупа не удивителен – в прибрежных водах было изобилие пиратов из филистимлян и других «народов моря», да и сами финикийцы отнюдь не брезговали разбоем. Отношения владык крупных городов, Тира, Сидона, Библа и других, с морскими разбойниками были сложными и, как правило, враждебными. Случалось, пираты грабили не только торговые корабли в море, но и портовые города. Однако в данном случае ситуация другая: одиннадцать кораблей, сотни воинов, явились за Ун-Амуном, и совершенно непонятно, чем он им так досадил. В книге «Властители античных морей», уже упомянутой в примечании, Снисаренко высказывает предположение, что Ун-Амун взял серебро на судне, владельцем которого был Бедер, князь Дора. Но текст отчета этого не подтверждает; кроме того, отнять ценности у разбойных филистимлян куда труднее, чем у обычных торговцев.

Кроме Ун-Амуна пираты желают захватить суда с кедровыми бревнами, не допустить их в Египет, что очень странно. Разумеется, кедр хороший товар, но уж очень неуклюжий и тяжелый. А ведь не так давно из Таниса в Библ проследовал корабль с платой за лес, и на нем были серебро, золото, ткани, папирус, кожи – словом, гораздо более компактные и ценные товары. Получается, разбойники этот корабль пропустили, а теперь желают взять не серебром, а бревнами. Абсолютная нелепость!

Вот чему я верю, так это слезам Закар-Баала. Князь плакал от унижения и бессилия, понимая, что филистимцам он не противник. Пусть город не захватят, но уж в гавани от души порезвятся! Но ситуация как‑то рассосалась – Ун-Амун вышел в море со своей флотилией, а что же пираты? Исчезли по велению Амона? Удивительно! Ведь их боевые корабли блокировали бухту и могли переловить тяжело груженные суда без всяких проблем.

5. Куда подевался корабль Мангабата, на который Ун-Амун сел в Танисе? Это судно доставило путника в Дор, где случилось неприятность с кражей, и что дальше? Ун-Амун пробыл в Доре девять дней, ожидая, что князь Бедер найдет преступника. Ждал ли его Мангабат или отправился в Библ? Где Ун-Амун пересел на другой корабль (тот, на котором он взял серебро) – в Доре или в Тире? Наконец последнее: Ун-Амун провел в Библе около года, и надо думать, что за этот срок судно Мангабата совершило несколько рейсов между Танисом и Библом. Однако ни Мангабат, ни его корабль и команда больше не упоминаются, хотя Ун-Амун мог встретиться с ними в гавани Библа. Это не такой уж праздный вопрос, если вспомнить, что Мангабату полагалось привезти в Библ не только Ун-Амуна, но и великую святыню Амона Дорожного. Прямо или косвенно он отвечал за сохранность статуэтки бога. Но кормчий не доставил святыню и посланца в Библ, а потому возникает вопрос: сошло ли ему это с рук? Возможно, в Танисе его наказали?

6. Последнее, на чем я хочу остановиться, это бытовые детали. Путешествие Ун-Амуна распадается на пять частей: плавание по Нилу от Фив до Таниса; пребывание в Танисе; плавание из Таниса в Библ (через Дор и Тир); длительное пребывание в Библе; обратное плавание. Основное время он провел все же не в морских странствиях, а на суше. Можно думать, что в Танисе он жил и питался при каком‑то святилище (как посланник Херихора) или во дворце Несубанебджеда. Но в Библе ситуация была иной: месяц или больше он провел в своем шатре у моря, а потом еще несколько месяцев, пока рубили кедры, неизвестно где. В любом случае ему нужно было есть и пить, а денег на «командировочные расходы» Херихор ему не выдал. Тут есть несколько вариантов:

а) Ун-Амун имел при себе золотой сосуд, четыре серебряных и мешочек с мелким серебром. Может быть, предполагалось, что из «мелкого серебра» он может взять что‑то на пропитание?

б) Ун-Амун – представитель верховного жреца Херихора и князя Таниса Несубанебджеда, посланный в Библ со священной целью. Поэтому правитель Библа должен принять его с честью, поселить в своем дворце, поить и кормить.

в) Так как с честью его не приняли, Ун-Амун живет в своем шатре на берегу или где‑то еще и кормится с тех средств, которые взял на чужом судне. Вряд ли все 3 кг серебра ушли на взятку одержимому жрецу, слишком это крупная сумма.

По ходу дела Ун-Амуну дарят пищевые подарки: князь Дора – хлеб, мясо и вино, князь Закар-Баал – вино и барана, Танутамон присылает из Таниса чечевицу и рыбу. Однако год на этом продовольствии не прожить, так что должны быть еще какие‑то средства или гостеприимный хозяин. Но, к сожалению, Ун-Амун об этом не сообщает. Что он делает многие месяцы, пока в горах рубят лес, сушат бревна и перетаскивают на берег, вообще неизвестно. Шляется в Библе по кабакам? Заводит приятелей? Предается благочестивым размышлениям? Несет египетскую культуру в массы финикиян? Все возможно! Но удивляет, что за это долгое время никаких претензий от филистимцев к нему не имеется, а потом – рраз!.. – и в бухте Библа одиннадцать боевых кораблей.

За этой историей я вижу политическую подоплеку и тайные интриги, о которых рассказано в моей повести. Хоть Ун-Амун в них не посвящен, но кое о чем он догадывается, и вряд ли об этих догадках он сообщит Херихору или напишет в своем отчете. Должно быть, подсказало ему чутье, что новым фараоном станет не фиванский жрец, а танисский князь. О фараоне же и его тайных намерениях болтать не стоит, ибо один у человека язык и жаль его лишиться. У фараона тысячи глаз, тысячи ушей и рук, и руки те держат подданных крепко, как крокодильи челюсти. А в зубах крокодила песен не поют.

КОММЕНТАРИИ

I. Географические названия

Уадж-ур (Великая Зелень, или Зеленое море) – Средиземное море. Великий Хапи, или просто Река – Нил (название Нил – греческого происхождения). Та-Кем – Черная Земля, или просто Кемт – Черная (в отличие от Красной Земли – пустыни); также – Обе Земли, Нижний и Верхний Египет (Дельта). Название «Египет» – греческого происхождения. Та-Нутер – сказочная Страна Духов на юге. Пунт – территории на Африканском Роге, возможно – прибрежный район Сомали, куда отправлялись экспедиции египтян. Страна Сати – общее название Азии, точнее, той ее части, что расположена к северо-востоку от Египта. Страна Син – Синайский полуостров, Земля Луны и Бирюзы (там добывали бирюзу, а луна, отражавшаяся в морских водах, придавала побережью особое очарование). Страна Джахи – Палестина. Финикию египтяне не выделяли как отдельную страну, но были хорошо знакомы с крупными финикийскими городами Тир, Сидон, Библ и т. д., откуда получали кедровый лес. Страна Хару – Сирия, территории, расположенные к северу и востоку от Палестины. Страна Ретену – Ассирия или область между Сирией и Ассирией. Страна Куш – обширные территории, лежащие по обе стороны Нила выше первого порога. Ее арабское название – Нубия, греческое – Эфиопия. Иси, или Алашия – остров Кипр. Кефтиу – остров Крит. Мемфис (греч.), или Мен-Нофр (егип.) – столичный город, возведенный на западном берегу Нила на границе Нижнего и Верхнего Египта (ныне Каир); около него находятся самые крупные пирамиды. В древности на месте Мемфиса стояла крепость Инбу-хедж – Белые Стены. Гелиополь (греч.), или Он-Ра (егип.) – город на границе Нижнего и Верхнего Египта, в 12 км к северо-востоку от Каира; был центром почитания солнечного бога Ра. Каэнкем – местность неподалеку от Мемфиса, которая славилась красным вином. Фивы (греч.), или Нут-Амон, город Амона (егип.) – столичный город, расположенный на восточном берегу Нила между двумя храмовыми комплексами Амона-Ра: Ипет-сут на севере (ныне – Карнак) и Ипет-ресит на юге (ныне – Луксор). Был столицей Верхнего Египта, опорой жречества. Джеме, Западный город, или Долина Мертвых – усыпальницы и поселения при них, расположенные на западном берегу Нила напротив Фив; в настоящее время эта территория называется Долиной Царей. Коптос (греч.), или Кебто (егип.) – город в 40–50 км к северу от Фив. Дендера (греч.), или Танарен (егип.) – город в 80 км к северу от Фив; в нем находился пруд со священными крокодилами и храм Хатор с жреческой школой (медицина, астрономия, песнопения и музыка). Танис (греч.) – город на востоке Дельты, игравший роль столицы Нижнего Египта. У египтян назывался Хетуарет, Аварис, Пер-Рамсес (Дом Рамсеса). Родной город великого фараона Рамсеса II, который сделал его своей столицей. Гермополь (греч.), или Хемену (егип.) – город к западу от Таниса, почти в центре Дельты, место почитания ибисоголового бога мудрости Тота. Дор – портовый город в Палестине, расположенный на севере филистимских земель, на границе с Финикией. Тир – ближайший к Дору крупный финикийский портовый город (примерно 80 км к северу); был расположен на небольшом острове. Сидон – финикийский портовый город к северу от Тира (примерно в 30 км) был расположен на мысе, по обе стороны которого находились гавани. Библ – финикийский портовый город к северу от Сидона (примерно в 65 км); был расположен на холме, около бухты. По местной традиции считался самым древним городом в мире, построенным некогда богами. Являлся центром поклонения Астарте. Арад – финикийский портовый город к северу от Библа (примерно в 80 км); как и Тир, располагался на небольшом островке. Симира – финикийский порт к югу от Арада. Берит – финикийский порт к югу от Библа (ныне – Бейрут). Кадеш – город в Сирии к востоку от Симиры. Известен тем, что здесь произошла битва между войсками Рамсеса II и хеттами.

II. Некоторые названия народов, социальных групп, должностей и предметов на египетском языке

Роме – «люди», самоназвание египтян. Немху – дословно «сироты», «бедняки» – простонародное сословие Нового царства (земледельцы, скотоводы, ремесленники, воины и чиновники низшего ранга). Ханебу – общее название северян. Шаси – общее название азиатов, выходцев из страна Сати (Азии). Хериуша – «находящиеся на песке», племена кочевников, живущие к северо-востоку от Египта. Аму – общее название семитов. Хабиру – кочевые иудейские племена. Шерданы – пираты из «народов моря», греки, критяне, киприоты, сицилийцы. Шекелеша – сицилийцы. Экуэша – общее название народов Эгейского моря (греков, критян). Кефти – критяне. Маджаи – стража, охранявшая порядок. Филистимляне – племена из «народов моря», предположительно выходцы с Крита. Занимали область побережья от Синая до юга Финикии.

Неоднократно упоминаются в Библии. Чакалы – в Библии об этом народе ничего не сказано, но он упоминается в древнеегипетских источниках. Вероятно, чакалы – одно из племен филистимлян. Чати – везир, первый министр при фараоне. Cемер – сановник, вельможа, человек благородного сословия. Чезет – организованное соединение, воинское или рабочее (от слова «чезет» – «соединять»); воинский чезет включал 1000–1500 бойцов, которыми командовал чезу. Дерево аш – ливанский кедр. Ушебти – фигурки-ответчики из дерева, камня, глины, металла, которые клали в гробницу умершего. Считалось, что ушебти будут трудиться за покойного в загробном мире, и с людьми богатыми клали 365 фигурок – на каждый день года. Парасхит – бальзамировщик, приготовлявший мумии умерших.

III. Некоторые древнеегипетские и финикийские боги

Амон-Ра – царь богов; его титул – Владыка престолов Обеих Земель, его священное животное – баран. Осирис – владыка загробного мира и судья мертвых, изображался в виде мумии в пеленах. Судить покойных ему помогали Сорок Два Судьи загробного царства. Воплощением Осириса считался священный бык Апис. Исида – супруга Осириса, покровительница женщин и материнства. Гор – божество неба, сын Осириса и Исиды; изображался в виде человека с головой сокола и считался покровителем царя; затем фараона стали считать земным воплощением Гора, что нашло отражение в официальном царском титуле «золотой Гор» (то есть «вечный Гор»). Сетх – грозный бог зла, убийца своего брата Осириса. Согласно легенде, Исида нашла труп Осириса и оживила его, а Гор, желая отомстить за отца, сразился с Сетхом. Сохмет – богиня войны, повелительница болезней; изображалась с головой львицы, и ее называли Львиноголовой. Монт – грозный бог войны, покровитель воинов. Хатор – богиня любви; ее священное животное – корова. Хатор изображалась в виде женщины с коровьими ушами, в венце с рогами и солнечным диском между ними. Тот – бог мудрости, писец богов, божество луны: изображался в виде человека с головой ибиса, и потому его называли Ибисоголовым, или Носатым. Маат – богиня истины. Анубис – божество заупокойного мира, почитался в обличье шакала. Поля Иалу – Тростниковые Поля, или Поля Блаженных, куда попадали усопшие, оправданные судом Осириса. В Полях Иалу есть озеро; утром бог солнца Ра омывается в нем, облачается в алые одежды и отправляется в солнечной ладье в путь по небу. Баал (Ваал) – финикийское божество солнца. Мелькарт – бог-покровитель мореплавания и финикийской колонизации; особенно почитался в Тире и Карфагене. Дагон – бог-податель пищи, покровитель земледелия и рыболовства. Астарта (Ашторет, Иштар) – финикийская богиня любви и плодородия.

IV. Египетские пословицы

Это было во времена Снофру и Хуфу (т. е. очень давно, в эпоху древних фараонов).

Когда слоны дерутся, достается траве.

Человек не обеднеет, если станет говорить учтиво.

Меч из ножен надо вытаскивать вовремя.

Фараон дунет в Уасете, поднимется буря за четвертым порогом.

Запомни: и львов укрощают, и лошадей объезжают, и соколу связывают крылья.

Финики с кривой пальмы так же хороши, как с прямой.

К чему тащить песок в пустыню и поливать медом финик? (т. е. к чему заниматься бесполезным делом?)

Не делай из белого гуся черной вороны (т. е. не мели чепухи).

Благодеяние разбойника – пройти мимо и не заметить.

Где пустыня, там песок, где песок, там ливиец.

Финик съест и косточку проглотит (о жадном).

Вместе с медом сожрет и пчелу (о жадном).

Этот масло из камня выжмет (о жадном).

Одна рука в ладоши не хлопает.

Не человек – скорпион пустыни.

Как трава послушна ветру, так человек послушен воле господина.

Утке не угнаться за стрелой, а человеку – за изреченным словом.

У кого дед и отец лепили горшки, тому привычен запах глины.

Сын каменотеса глух с рождения.

Вино из Каэнкема не перепутаешь с ячменным пивом.

Раз нет вина, сойдет и пиво.

Если повесил на грудь ожерелье, надень и серьги (т. е. сказал «а», скажи и «б»).

Не поют песен в зубах крокодила.

Бык умирает, Апис живет (т. е. умирает земное вместилище бога, но бог живет).

Ухо мальчика – на его спине.

В чужой стране не учат гусей гоготать, а уток плавать.

Хромой не станет ломать свой костыль.

Финикийские пословицы

Взяться за слишком длинное весло (т. е. делать что‑то не по силам).

Кто платит флейтистке, тот и заказывает музыку.

Пива много не бывает.

Где пахнет хлебом, там пахнет и пекарем.

Радость для волка, когда козлы бодаются.

Жареный козленок мекать не будет.

Красота женщины начинается с зада.

V. Сезоны и месяцы года в Древнем Египте

Начало года – день, когда Сириус, самая яркая из звезд, появляется на небе перед солнечным восходом после более чем двухмесячного отсутствия. Этот день примерно совпадал с началом разлива Нила (15–18 июня) и летним солнцестоянием (22 июня). Продолжительность года – 365 суток; он состоял из 12 месяцев по 30 дней плюс пять добавочных суток.

Примерное соответствие названия месяцев с современным календарем:

Ша Половодье Фаофи 20 июля – 19 августа

Атис 20 августа – 19 сентября

Хойяк 20 сентября – 19 октября

Тиби 20 октября – 19 ноября

Пер – Всходы Мехир 20 ноября – 19 декабря

Фаменот 20 декабря – 19 января

Фармути 20 января – 19 февраля

Пахон 20 февраля – 19 марта

Шему – Засуха Пайни 20 марта – 19 апреля

Эпифи 20 апреля – 19 мая

Месори 20 мая – 19 июня

Тот 20 июня – 19 июля

С месяца Тот Нил уже начинал прибывать.

VI. Меры длины и веса

Меры длины:

локоть = 52 см

сехен = 22 000 локтей = 11 км

Меры веса:

дебен = 91 грамм

кедет (кольцо) = 9 граммов

section
section id="n2"
section id="n3"
section id="n4"
section id="n5"
section id="n6"
section id="n7"
section id="n8"
section id="n9"
section id="n10"
section id="n11"
section id="n12"
section id="n13"
section id="n14"
section id="n15"
section id="n16"
section id="n17"
section id="n18"
section id="n19"
section id="n20"
section id="n21"
section id="n22"
section id="n23"
section id="n24"
section id="n25"
section id="n26"
section id="n27"
section id="n28"
section id="n29"
section id="n30"
section id="n31"
section id="n32"
section id="n33"
section id="n34"
section id="n35"
section id="n36"
section id="n37"
section id="n38"
section id="n39"
section id="n40"
section id="n41"
section id="n42"
section id="n43"
section id="n44"
section id="n45"
section id="n46"
section id="n47"
section id="n48"
section id="n49"
section id="n50"
section id="n51"
section id="n52"
section id="n53"
section id="n54"
section id="n55"
 В данном случае деньги – условное понятие. Монет тогда еще не было, и ценные металлы, золото, серебро, медь, циркулировали в виде изделий (чаши, блюда, сосуды), или ювелирных изделий (кольца, браслеты, ожерелья), или кусочков металла, а расчет с их помощью производился по весу. Предшественником монет у египтян было кольцо стандартного веса 9 граммов (кедет).