«Это — книга о вине, а потом уже всё остальное: роман про любовь, детектив и прочее» — говорит о своем новом романе востоковед, путешественник и писатель Дмитрий Косырев, создавший за несколько лет литературную легенду под именем «Мастер Чэнь». «Дегустатор» — первый роман «самого иностранного российского автора», действие которого происходит в наши дни, и это первая книга Мастера Чэня, события которой разворачиваются в Европе и России. В одном только Косырев остается верен себе: доскональное изучение всего, о чем он пишет. В старинном замке Германии отравлен винный дегустатор. Его коллега — винный аналитик Сергей Рокотов — оказывается вовлеченным в расследование этого немыслимого убийства. Что это: старинное проклятье или попытка срывов важных политических переговоров? Найти разгадку для Рокотова, в биографии которого и так немало тайн, — не только дело чести, но и вопрос личного характера…

Мастер Чэнь

Дегустатор

Роман

В авторской редакции

Издательство выражает благодарность агентству «Goumen& Smirnova» за содействие в приобретении прав

Книга первая

Южная Германия, сентябрь 2005

1. Посторонние запахи

— Вы живы? Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

Вот эта шутка — немецкая и поэтому совершенно не смешная, — с нее начиналась вся история. Есть, конечно, такие люди, для которых необъяснимая и дикая смерть человека — отличный повод повеселиться. Но только не немцы. У этих не получается.

Шутников могли бы звать Марта и Ганс, вот только в Германии имена сильно изменились за последние полвека, и вы чаще встретите там каких-нибудь Армина и Элеонору. А впрочем, сейчас я просто не помню, как их звали, худых, спортивных, державших спины очень прямо, немножко нервных из-за нашего приезда. Для меня то были просто люди, разливавшие по бокалам вино. Их имена и название хозяйства значились на дегустационных листах, и этого было достаточно.

Итак, начали.

И что у нас тут — ну, сильный нос, конечно… Сильный, но вовсе не яркий и не выдающийся. Оттенок свежего миндаля, еще — подстриженной травки. И почти всё. В общем, нетипичный рислинг, поскольку в букете не обнаруживаются ни белые цветы, ни иранская роза, ни вся прочая классика сорта. Хотя, бесспорно, это тоже рислинг — вот же и на этикетке значится 2003 TERRA Riesling Kabinett.

Первое вино дегустации, впрочем, никогда не шедевр, но всегда некий манифест. Что-то здесь есть такое, что будет всплывать во всех прочих образцах, демонстрируя особенности терруара. Спорим, что это оттенок травы, тот самый веселый зеленый запах. Поскольку ничего более интересного не прослеживается. Другой вопрос — зачем вообще это «белое вступление» потребовалось хозяевам-виноделам, если тема всей нашей поездки — германские красные вина? Это что — свежая трава в букете красного? М-да. Такое возможно, но не каждому дано. Тут вам не Сицилия. Но посмотрим, дождемся красного.

Я сделал свой фирменный жест, который у меня заимствовала в последние год-два пара подражателей: поднес небрежно наклоненный бокал к чистому белому листу бумаги на клипборде, где веду записи. На самом деле нормальные люди поднимают бокал к свету, но нормальные люди — это так скучно.

Да, цвет, как и ожидалось, невыдающийся, весьма бледный, рислинг почти как вода.

По ту сторону стола Игорь Седов зафиксировал ироничным взглядом мою манипуляцию и, как положено традиционалисту, быстро и с прищуром взглянул на свое вино на фоне чисто вымытого окна. Большего оно не стоило.

Что ж, пора сделать глоток.

— М-м? — тихо пискнула сидевшая у меня под боком Юля Шишкина. Впервые в жизни оказавшаяся в винной поездке и откровенно собравшаяся списывать у того, кто окажется рядом.

— Во рту легковатое, горьковатое, со вкусом хмеля и хорошим послевкусием свежей миндальной косточки, — сказал я уголком рта. — Не шедевр. Но понятное, доступное, открытое и дружественное.

— Ощущается минеральность. Сочетается с овощами, — еле слышно добавил Седов, и Юля послушно это записала.

— Идеальное летнее вино, — завершил я, — напоминающее о простых льняных платьях и прогулках по траве босиком.

Седов поджал губы. Юля удивленно посмотрела на меня, сделала какую-то пометку.

— Громче, уважаемые мэтры, я тоже хочу у вас списать, — громким шепотом сказал нам с Игорем Гриша Цукерман. Седов благосклонно повернул к нему курчавую голову и что-то сказал вполголоса.

— О-о-о, кто бы мог подумать! — восхитился Гриша и честно записал.

Бокалы всей компании — профессионалы начинают, прочие следуют их примеру — почти одновременно придвигаются к стоящему в центре стола ведерку, и лишь пригубленное до того вино дружно выливается туда, англичанин Монти Уотерс и кто-то из китайцев с корейцами по очереди выплевывают в ведерко то, что у них было во рту. На посторонних эта абсолютно обычная для профессионала процедура всегда действует плохо, но с пятого-шестого раза они привыкают, их уже не передергивает.

Я тем не менее не плююсь никогда. И всегда плескаю в опустевший бокал немного воды, кручу ее там и выливаю в то же ведерко. Пара людей в нашей компании делают так же.

Но продолжим нашу процедуру.

Ну не могут немцы без того, чтобы начать с рислинга, а лучше — парочки. Вот и второй. 2002 Nierstein TERRA Riesling, гордость хозяйства, поскольку речь идет о винограднике с именем — то самое Nierstein, что бы это ни значило. Что ж, нос слабый, деликатный и похожий на предыдущий рислинг тонами молодой зеленой травки, но тут все гораздо ближе к классике благодаря грустному аромату отцветающего шиповника. Вкус же — очевидные тона акации, и снова мы имеем дело с вином дружественным и доступным, очень мягким и воздушным, очевидно идущим к овощам, причем овощам свежим, к салату.

— А ты записывай то, что сама ощущаешь, что первым приходит в голову. Ты не можешь ошибиться, ты можешь только не вспомнить сразу, что это за запах, — проинструктировал я Юлю, во многом — чтобы отвязаться от нее. Седов бросил в мою сторону понимающий взгляд.

А дальше немцы как раз и решили пошутить, и лучше бы им этого не пытаться делать никогда, юмор — не самая сильная черта их национального характера. Это была та самая шутка, которая вызвала из других измерений то, что витало над нашей поездкой с самого начала.

Легкое, скрытое, неясное напряжение.

Кто-то даже… если бы не стеснялся… сказал бы — страх.

Итак, типично немецкая шутка, по изяществу — как чугунная гиря. На ту самую тему, которую все виноделы и прочие люди из винного мира знали слишком хорошо вот уже несколько дней.

Повод… ну да, третьим вином дегустации было, как и гласила тема нашей поездки, — «Красная Германия» — вот именно что красное.

Хозяева «Терры», муж и жена, торжественные, в новеньких фартуках для сомелье, разлили в наши освободившиеся бокалы плод своих трудов — сливового, как я заметил, оттенка, но с бодрой интенсивной окраской, ничего похожего на бледные немецкие красные прежней эпохи.

— Итак, — начала Марта (или Элеонора) голосом школьной учительницы, — три года назад, следуя моде среди наших покупателей, мы начали делать красное вино. Это базовое вино хозяйства, не ждите от него чрезмерной изысканности. Мы и назвали его без затей — TERRA Rotweine Cuvee trocken. Мы хотели понять, что говорит нам наш терруар, где, в конце-то концов, никто и никогда не высаживал красные сорта.

Она сделала эффектную паузу.

— А теперь это делают все. Что мы здесь ощущаем? Состав — шпетбургундер и обязательно десять процентов дорнфельдера для нужного цвета. Ручной сбор винограда, современные технологии брожения. Французский дуб, три месяца выдержки, не больше. И вот что получилось. Сразу скажу — следующий образец будет куда интереснее.

Наша команда изготовилась. Монти брызнул в ноздрю из своего карманного пульверизатора, я просто чуть высморкался, все стали как-то серьезнее.

И?

Пока никаких сюрпризов.

Современные технологии брожения были тут очевидны при первом же знакомстве — быстром движении бокала у ноздрей. Это называется — брожение «на мезге», то есть без удаления шкурок, при этом с вполне определенной температурой. Итог — концентрация и кисленький, приятный тон ржаного хлеба, который нам еще предстояло улавливать каждый день всей нашей поездки по винным хозяйствам. А еще… если покрутить вино посильнее… зрелая слива, конечно, раз это шпетбургундер, он же пино нуар… Пора, наверное, дать работу и языку. Чтобы понять, боятся ли в этом хозяйстве сильных танинов или, наоборот, смело играют с ними.

Линда Чань из Гонконга сделала глоток одновременно с англичанкой Мойрой, я последовал их примеру.

— Вы живы? — с идиотским лицом сказал следивший за нами Ганс, он же Армин или как его там. — Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

— На самом деле мы оба, конечно, сделали по глотку каждого вина, прежде чем начать дегустацию, — на всякий случай поправила мужа Марта, она же Элеонора.

И поджала губы.

Если вспомнить, как отнеслись к этой шуточке все участники нашего передвижного цирка… Монти раздраженно вздохнул. Мы с Игорем проигнорировали эту выходку полностью — он даже, кажется, стал еще больше похож на Александра Блока, глядящего на далекие звезды. На рыжую Мойру я не обратил внимания, так же как на парочку сидевших рядом датчан. Двое корейцев и Линда Чань — в Азии свой юмор — не реагировали, кажется, никак. Зато юмор оценили инородные тела в нашей компании, русские, к когорте винных аналитиков не принадлежащие. То есть Гриша, Юля и Алина Каменева, сидевшая в общем рядочке, но как бы отдельно от всех, похожая на размытую немецкую средневековую гравюру.

Гриша даже, кажется, записал что-то в свой блокнот.

Мануэла же — наш добрый немецкий ангел — мученически закатила глаза.

В принципе все, даже корейцы, хорошо знали, о чем идет речь.

Потому что несколько дней назад, тоже в Германии, на точно такой же профессиональной дегустации в замке Зоргенштайн в Рейнгау произошло немыслимое. Британец Тим Скотт, сделав глоток красного вина, встал, покачиваясь, попытался пройти к выходу, упал в дверях, страшно сипя.

Умер он в больнице через четыре часа. Остальные участники дегустации не испытали ничего, кроме ужаса, — их вино было нормальным.

И до сих пор никто из нас понятия не имел, что произошло и отчего.

Не то чтобы весь мир знал о произошедшем в Зоргенштайне. Но Германия точно знала — и половина Европы, и все наше интернациональное винное сообщество. Хотя бы потому, что Зоргенштайн знаменит, его коллекция старых вин великолепна, вина эти славились еще в глухом Средневековье. Наконец, никогда в истории виноделия никто еще не умирал на дегустации. Так что это было во всех смыслах «наше» убийство, мы все хотели бы узнать, что произошло. Но понятно, что в Зоргенштайне нас в этот раз не ждали, да и вся наша поездка — запланированная с немецкой тщательностью за полгода — выглядела теперь странно и сомнительно.

Итак, пошутив, семейная пара из молодой и набирающей популярность винодельни TERRA приступила к более серьезным делам. Базовые вина закончились — и, кстати, я угадал: оттенки свежей травы очень мягко, как касание перышком, проявились в танинах их красного. Получились свежие и веселые танины?

Я записал: «св. и весел.».

А дальше было 2003 TERRA Rotelite — более тяжелая штука, где оттенки сливы приобрели приятную перечную пряность. Вино сложное и достойное всяческого внимания. Нас всех, похоже, и привезли сюда ради этой работы.

Немецкая пара от своего столика с бутылками с плохо скрываемым удовлетворением оглядывала нас, задумчиво крутивших бокалы в пальцах.

За столом было тихо — все, даже посторонние, понимали, что происходит что-то значительное.

— Интегрированные танины, — шепнул Игорь Седов, для Юли и Гриши, но не только. — Мягкая, сбалансированная работа. Сложный фруктовый букет с преобладанием сливового конфитюра.

— Послевкусие — тон копченого чернослива и пряностей, много пряностей, настоящий пряничный домик с ведьмой, — не отстал от него я (от «ведьмы» Седов, как и следовало ожидать, поморщился).

— И посторонние запахи, — еле слышно сказал он, зная, что в этом его пойму только я.

— Я ей сам скажу, хорошо? — так же краем рта ответил я, к полному недоумению Гриши и Юли.

И бросил взгляд направо, туда, где эльфийской тенью виднелась Алина Каменева: светлые волосы, удлиненное, чуть улыбающееся лицо, бледно-аквамариновые глаза.

Ее духи были очень тонкими и легкими — чай плюс ветерок над полем с весенними цветами и травами, — но потому-то их запах и проникал постепенно вам в подсознание.

Монти чуть повернул ко мне свое большое лицо под шапкой каштановых волос. Хотя наша краткая беседа с Седовым была, естественно, на русском, Монти, кажется, все понял, выразительно раздул ноздри и бросил взгляд на Алину. Потом пожал плечами.

— Все русские курят, — с завистью сказала Мануэла, выходя за нами во двор хозяйства. — Винные аналитики курят. И это совсем не влияет на ваш нюх, ведь правда?

Она воровато оглянулась и достала свою сигарету.

— А все потому, что мы еще и о сигарах пишем, — сообщил ей Игорь. — Сигарных аналитиков на всю Россию двое, на всех не хватит, так что мы с Сергеем им помогаем. С полным удовольствием.

Мы с первых же часов поездки приучили Мануэлу к тому, что нам надо давать сигаретную пятиминутку перед очередной посадкой в автобус, который повез бы нас в следующее хозяйство. Европейцы смотрели на нас поначалу с ужасом, а потом один датчанин и Мойра тоже начали потихоньку доставать свои пачки.

Я оставил Мануэлу Игорю и пошел выполнять данное ему обещание — туда, где чуть в сторонке стояла Алина, обнимая себя за локти.

— Знаете ли, дорогая Алина… — обратился я к ней.

— Мы же здесь все на «ты», — с упреком улыбнулась она.

— Конечно. Так вот… как бы это помягче сказать…

— Я что-то делаю не так? Не может быть. Хотя я чувствовала, что на меня косятся. Но я ведь просто сижу среди вас и пытаюсь понять происходящее. Последнее красное было просто хорошим…

— Да, бесспорно. Ну, давай так. Издалека. Когда я был на дегустации саке в Японии, они мне выдали бумажку — японцы очень тщательные люди, — где было написано: дегустации проводятся между одиннадцатью и двенадцатью, когда вкусовые пупырышки забыли о завтраке, но еще не начали жаждать обеда. В зале должно быть сильное, но не резкое освещение, не тепло и не холодно, около двадцати градусов…

— Да, да, — почему-то сказала Алина и передернулась.

— И еще, — с тяжелым вздохом завершил я. — Одна вещь исключается. И не только в Японии. Здесь тоже. Это — какая-либо парфюмерия. Она намертво заглушает все оттенки букета. Даже в Германии, где букет иногда обладает попросту звериной силой.

Наступила пауза. Алина еще крепче обняла себя руками. Потом грустно вздохнула.

— Это после посещения очередного холодного винного подвала я начинаю отогреваться в этих комнатах, да еще пью вино… И идет новая волна парфюмерии. Я не знала, прости. Но что же делать? У меня больше ничего нет.

И вздрогнула еще раз.

Тут до меня начало, наконец, что-то доходить. На ней была полупрозрачная блузка, сверху — жакет из какой-то очень тонкой ткани цвета перца с солью, с чуть расходящимися полами… И что — это всё?

— Алина, — сказал я обвиняющим голосом. — Ты замерзла?

— Чудовищно, — как бы извиняясь, улыбнулась она. — Я же прилетела сюда из Милана, там открывается неделя моды, мне надо было успеть поговорить с моими друзьями до того, как неделя начнется и их задергают. Там, знаешь ли, куда теплее. Я думала — южная Германия в сентябре совсем другая по климату… Приехала в чем была. Ну, придется так: мне надо просто сказать Мануэле, чтобы автобус остановился у магазина. Сейчас, по дороге — да? Я буду быстро выбирать.

Хорошо, когда человек — главный редактор, у которого всегда есть деньги на новый комплект одежды. Но дело было на самом деле куда хуже, чем она думала. Во-первых, это все-таки Алина Каменева, не думаю, что ей подошел бы сельский магазин где-то между Пфальцем и Баденом. За одеждой здесь ездят в города, но в том-то и дело…

Я припомнил расписание нашего путешествия, розданное нам Мануэлой. Винные поездки организуются обычно вот как: мы живем в автобусе, с утра нас с вещами вышвыривают из очередной гостиницы и везут в первое винное хозяйство, потом во второе и третье, далее на обед, где тоже дегустация, после него еще три-четыре дегустации, и именно сегодня никаких приличных городов на нашем маршруте не значится. До самого позднего вечера. А тогда — если в новой деревне, где мы остановимся, и есть магазин, он уж точно закроется.

Алина сделала очень странное движение, еле заметное. Она как бы двинула плечи вперед, ко мне, на миллиметр. И снова вздрогнула.

Я тогда совсем его не заметил, это движение, это сейчас я вижу его отчетливо, как повторяющийся вновь и вновь кадр.

— Ну-ка вот что, — сказал я решительно. — Не будет здесь на пути магазина. Еще два дня минимум. Так нельзя.

И потащил с плеч свою универсальную куртку с поднятым воротником, множеством карманов на пуговицах и молнии одновременно.

Сразу, кстати, почувствовав, что Пфальц в сентябре очень мил, но это совсем не тропики.

— Я только пять минут погреюсь, — пробормотала Алина. — И отдам. Потому что так же нельзя. Теперь, значит, ты будешь из-за меня замерзать?

— Зачем же, — усмехнулся я. — А вот тут есть рюкзачок.

Из рюкзачка явился свитер, а за ним клеенчатая ветровка, в скрученном виде вообще не занимавшая никакого места.

— Работал профессионал, — процитировал я какую-то киноклассику. — После тридцатой — сороковой поездки по виноградникам и особенно погребам чему-то учишься.

Алина отогревалась и дрожала уже бесконтрольно — но вот еще пара судорог, и все стихло, она смотрела на меня своими полупрозрачными глазами, чуть отвернув голову, пряча нос — наверное, он холодный, подумал я — в воротник моей куртки.

— Дым от британского табака, — сказал я, выставляя палец в сторону воротника. — И оттенки псины в послевкусии.

— Нет здесь никакой псины! — возмутилась Алина, оживавшая на глазах. — Я бы сказала, есть легкие тона стирального порошка. Что приятно.

Я удивился: куртку я стирал перед отъездом, из Алины бы и правда вышел дегустатор, может быть, она не тем занималась до сего дня?

От автобуса на нас смотрела Юля. Это был очень странный взгляд, в нем была… досада? Отчего?

Но у меня не было времени разглядывать Юлю — ничем не примечательную корреспондентку какой-то паршивой газетки. А если честно, то чем-то весьма неприятную корреспондентку. Так или иначе, было не до нее, потому что к нам вихляющей походкой шел Гриша Цукерман.

— Уважаемый Сергей, можно вас просить познакомить меня всерьез с этой знаменитой женщиной? — обратился ко мне Гриша. — А то приехали мы в разное время, а потом как-то дегустации, дегустации… Скажите ей, что я не умею писать об одежде и дизайнерах, поэтому на работу к ней проситься не буду, просто люблю бледных блондинок, и только.

Я набрал воздуха в грудь, чтобы выполнить свою задачу. Но Гриша меня немедленно заткнул.

— Григорий Цукерман, — сообщил он Алине. — Я еврей.

Если у тебя специфическая трехдневная щетина, овальные очки на специфическом носу, да еще и ермолка и странно удлиненный пиджак, а фамилия у тебя — Цукерман, то не надо никому дополнительно сообщать, что ты еврей. Но для Гриши это важно.

Мойра, с которой мы уже не в первой поездке (первая была, кажется, в Риоху), как-то рассказала мне о своем друге — шотландце, которому мало, что фамилия у него начинается на «Мак»: он, для ясности, еще играл бы беспрерывно на волынке, если бы умел. И счастье в том, что все-таки не умеет.

Гриша Цукерман — еврей, скажем так, увлеченный. На скрипке он не играет. Но все остальное при нем. Мы познакомились в газетке… «Сити-экспресс», не могу сразу вспомнить названия, а ведь я там проработал, к собственному изумлению, целых два года — мой первый опыт в журналистике, оказавшийся до странности удачным. Да, а Гриша Цукерман — это вот что: сидим в буфете, где нас набилось человек двадцать, едим, как всегда, бесплатно, по редакционным талонам — и вдруг слышим жуткий шум из ведущего к нам коридора, гулкого, с хорошей акустикой: грох, грох сапожищами.

И — рев утробным звериным голосом:

— Жид на жиде и жидом погоняет — вот что у вас за газета! Ну, всё теперь! Приехали, открывайте дверь!

Дверь и вправду открывается, да что там — чуть не слетает с петель, в притихший буфет буйволом влетает Гриша Цукерман в ермолке и победно на нас смотрит. Короткая немая сцена, потом все с усталым вздохом вновь приступают к еде.

Он всем так представляется — «Григорий Цукерман, еврей» — и потом с удовольствием отслеживает реакцию, и отслеживает хорошо, опытным взглядом. Даже, по его словам, коллекционирует слова, которые слышит в ответ.

Подозреваю, что мой ответ при знакомстве — гордость его коллекции. В ответ на неизбежное «Григорий Цукерман, еврей» я спросил его:

— Почему?

— Мне надо хорошо подумать над этим вопросом, — выговорил он с шокированным видом.

Думает до сих пор, о чем мне время от времени сообщает. И, возможно, по этой причине предпочитает называть меня на «вы». Хотя не так уж намного я его старше.

Ответ Алины, кажется, тоже войдет в его коллекцию. В частности, потому, что похожа она в тот момент была — поскольку куртка ей оказалась размера на три велика — на инструктора с собачьей площадки, того, который изображает злодея для волкодавов.

— Алина Каменева, икона стиля, — сообщила она Грише, заворачивая рукава.

Она согрелась, похоже, полностью.

2. Мануэла, которая кричала шепотом

Обедали в загородном ресторане, Гриша терроризировал Мануэлу. Он напомнил ей, что он еврей, и поинтересовался, как бы сделать, чтобы на его тарелке не просто не было свинины, но чтобы в кухне его еда даже не прикасалась к свинине. Мануэла дернулась встать и пойти на кухню, потом сдержалась и что-то сказала официанту. Тот с восхищением проговорил «я, я!» и ушел; раздалось несколько русских голосов, хором певших классическое «я, я, натюрлих!», — и дружный интернациональный смех. Я свирепо посмотрел на Гришу, которому только что напоминал, что Мануэла — наш друг и добрый гений, что это она составляла список участников поездки, и нечего ее гонять по пустякам, она давно уже помнит все, что надо. В том числе про него. Гриша поджал губы.

Мануэла, несмотря на имя, вне всякого сомнения немка, хотя и странно смуглая, — но утверждает, что никаких испанцев в ее семье нет и не было, просто мама, подбирая имя, была в романтическом настроении, а это самое немецкое настроение из всех возможных. А смуглость свою она приписывает тому, что ножками обошла, наверное, уже все виноградники Германии, вместо того чтобы сидеть в офисе. Подруги ей завидуют.

Мануэла, кроме того, человек, склонный к приступам отчаяния. Наша первая встреча с ней произошла ровно четыре года назад — и вот тогда, сразу же, только мы успели познакомиться… Как это было: Фрайбург, главная площадь, в лиловатое вечернее небо уходит чудовищная стрельчатая громада собора, из кирпича цвета запекшейся крови. Мы с фотографом по имени Анатолий стоим в дальнем конце площади, у моцартианского домика, где проходит винная ярмарка «Эко-вин». А по горбатому булыжнику старинной площади к нам спешит, скользя на каблуках, Мануэла с круглыми глазами, ей кажется, что она кричит, на самом деле она, наоборот, шепчет.

Мануэла кричит нам шепотом, что началась мировая война — в Нью-Йорке два лайнера, с пассажирами на борту, один за другим протаранили небоскребы Всемирного торгового центра.

Фотограф Анатолий тогда сказал ей: Мануэла, посмотри, на этой площади войны пока нет. Давай подождем, пока все прояснится, а пока что каждый должен делать свое дело.

Мануэла, скорбно сложив губы, согласилась, потому что «делать свое дело» — это очень по-немецки. И мы пошли на ярмарку пробовать вино, с оглядкой на работавший в углу телевизор. Делать свое дело тогда пытались все, местные и гости, но ни у кого не получалось.

В этот раз она опять, кажется, собиралась кричать шепотом. Поскольку только что, после обеда, при посадке в автобус ее настиг телефонный звонок. Мануэла вдруг заткнула ухо пальцем и куда-то пошла, горестно кивая. Потом вернулась к нам, кричать все-таки не стала, просто сгорбилась расстроенно на переднем сиденье. И первую минуту не могла говорить. Хотя собиралась, даже пощелкивала переключателем на автобусном микрофоне для экскурсий, хотела что-то объявить.

— Мануэла, либхен… — сказали мы ей вдвоем с Мойрой. Кажется, на этом наши познания в немецком заканчивались. Рабочим языком поездки был, кстати, английский, который сегодня знаком каждому немцу.

— Ничего, ничего, — разжала она, наконец, губы. — Просто официально сообщили наконец причину смерти этого… Тима Скотта. Сколько дней молчали. Почему-то все страшно засекречено — я не понимаю, что происходит! — выкрикнула она вдруг. — А сейчас сказали… это же дикость!

Тут вокруг собралась вся команда — а водитель замер с рукой на ключе зажигания — и Мануэла, со вздохом, сообщила:

— Это был никотин.

Мы долго не могли понять, что она имеет в виду. Какой никотин, если на самом деле — вино?

Но никакой ошибки не было. Наш коллега Тим Скотт, сделавший глоток красного вина и упавший у выхода из дегустационного зала, умер от мощнейшей дозы химически чистого никотина. Это вне всякого сомнения было так, сказала Мануэла, остатки никотина довольно быстро обнаружили у него на стенках бокала, также и в ведерке, куда все выливается, просто почему-то молчали до сего дня.

Объяснить я все это не мог, более того — профессионалы в нашей компании, то есть Седов, Монти, Мойра, датчане и прочие, в изумлении переглядывались. Гриша и Юля строчили что-то в своих блокнотах, недружелюбно косясь друг на друга, а Алина просто смотрела на всех терпеливо.

— Наши во Франкфурте говорят, это какие-то сектанты. Или их наняли эти, которые запрещают нам курить, — простонала Мануэла. — Теперь хотят ударить еще и по вину. По всем нам. Это жестоко, это ниже пояса.

Во Франкфурте помещались те, кто устраивал нам эти поездки — Всегерманский винный институт. До сей поры, правда, «ударом ниже пояса» по немецкому виноделию там называли нечто другое — Liebfrau-milch, «Молоко мадонны», действительно бездарное произведение откуда-то с Мозеля. У этой сладенькой жидкости нет ни виноградника, откуда она происходит, ни даже какой-то специфической местности. Ее может изготовить под этим именем кто угодно. Соберите виноград, который не годится для настоящего немецкого вина, чувственно-ароматного, нервно-терпкого и романтичного, смешайте в ферментационных емкостях все, что вам не нужно, добавьте итальянского синтетического сахара, и вы получите нечто, похожее на вино, но дегустации не подлежащее. Не ждите ни букета, ни вкуса. И тем более послевкусия. Это не вино. Это именно что «Молоко мадонны».

Экспорт немецкого вина стал в последние годы задачей национального значения. А попросту, у них с экспортом проблемы. Германия, правда, совершила прорыв в страны Азии, потому что с мощным ароматом разных азиатских кухонь не сочетается почти ничего, кроме рислингов: никакая Италия, никакая Испания тут не подходят. Азиатские пряности и мощные танины просто убивают друг друга, так что красное вино Азия пьет или по незнанию, или отдельно, как напиток здоровья. Зато белое…

Все прочее, кроме Азии, немцам не поддается. Потому что на новых рынках сколько угодно конкурентов — те же Италия и Испания, не говоря уж о винной сверхдержаве, Франции. Но немцы борются. Наш добрый друг и покровитель, винный институт Мануэлы, собственно, только прорывом на зарубежные рынки и занимается. Неожиданное возникновение из ничего новых германских красных вместо прежних, бледных и непонятных, — лишь один, и очень странный, эпизод этой борьбы.

Но так получалось, что первой на новые рынки неизменно вторгалась шакалья стая захватчиков с Мозеля, с «Молоком мадонны» наперевес. Их никто не продвигал, они шли сами, рассчитывая на покупателей, вообще не представляющих себе, что такое вино. Но ведь есть и те, что представляют, те, что слышали хоть что-то о великих рислингах и тонких граубургундерах. Один глоток «Молока мадонны» отбивает у таких людей всякую охоту продолжать знакомство с немцами. Так портят рынки надолго и всерьез.

В самой Германии виноделы за десять метров обходят экспортеров «Молока мадонны», принимают резолюции на заседаниях ассоциаций виноделов, стыдят, протестуют. И все без толку.

И вот теперь добавилась новая катастрофа. Отравленное вино — ничего себе словосочетание! Мы переглянулись с Монти, Мойрой и прочими: нам очень даже ясно было, что означают слова в заголовках газет, стоящие рядом: «немецкое вино — никотин — смертельное отравление».

— Вы ведь поможете нам, правда? — еле слышно сказала нашей компании Мануэла. — Мы еще не знали, что произошло, когда вас собирали… Не знаем, что будет дальше. Но вы-то уже здесь. Вы лучшие. Вы все понимаете. Так?

Мойра погладила ее по руке.

— Мануэла, — проговорил я. — Вспомните Фрайбург четыре года назад. Мы это пережили, а ведь и правда могла быть война. Что тогда было сказано? Надо делать свое дело. Скажите водителю, пусть трогается.

— Какое хозяйство у нас следующее? — поддержал меня Седов.

Монти, чуть побледневший, с проступившими веснушками, заметил что-то насчет того, что у него «нет времени на идиотизм», и пошел на свое сиденье сзади, Мойра вздохнула и последовала за ним. Монти демонстративно бросил на кресло рядом с собой рюкзак, так что Мойре только и оставалось, что пройти еще дальше.

Автобус тронулся.

Какое же милое солнышко пронизывает виноградники параллельно земле! Листья светятся начищенной медью, темнеют их прожилки. Юрген Бек идет по винограднику, чуть не подпрыгивая, и, наконец, широко взмахивает рукой: вот он, этот повернутый к солнцу склон холма, с отличным дренажем, здесь еще пять лет назад ничего не росло, кроме каких-то кустов, а сейчас эта земля на вес золота.

Несколько шагов к дегустационному залу — он тут же, у рядов лозы, маленький побеленный сарай… и…

Сияй, солнце, — мы сделали открытие! Великолепное немецкое красное, а через десять лет, когда лоза наберется сил, а вино полежит в погребе и проявит себя целиком — тогда… кто знает — великое красное?

На драгоценном склоне холма растет вовсе не шпетбургундер. Это совсем другой сорт, который тут лет десять назад использовали только для кюве.

Дорнфельдер, новая звезда немецкого небосклона. Вот он какой — листья как у… неужели как у совиньонов?

Юрген уже получил свои первые награды на Дюссельдорфской ярмарке, ему уже не надо волноваться при виде международной группы дегустаторов. Он разливает вино точными движениями — только профессиональный винодел может вот так, почти не глядя, налить его в десять бокалов, и всем поровну, с точностью до миллиметра.

А вот от привычки давать своим винам десятиэтажные названия немцам пора отказаться. Хорошо, что нам этот литературный шедевр выдали в распечатанном виде.

Вот он:

Dornfelder Rotwein trocken 2001, im Barrique gereift — Weingut Hedesheimer-Hof, Beck Cuvee Classic. Jurgen und Michael Beck. Selection.

В общем, кошмар. Но…

Полная концентрация внимания, лица Седова, Монти и прочих застывают. Наверное, мы чувствуем великое вино на расстоянии через стекло и пробку. Итак: «ч. см. сок, непр., ножек нет, пятна».

На страницах моего журнала это будет выглядеть так:

«Цвет — черносмородинового сока, никакой прозрачности. И никаких ножек на стенках бокала: вместо них там образуются — очень редкий случай — высохшие крупные темно-красные пятна. Тут-то и вспоминаешь, что изначально этот сорт играл роль служебную — использовался как краситель для слишком бледного шпетбургундера, он же — пино нуар».

— Что такое «ножки»? — громко шепчет Гриша, пристроившийся ко мне вместо Юли (она перешла под руку Седова, в буквальном смысле).

— Стекающее по стенкам вино оставляет следы, типа вертикальных дорожек, если оно хорошо концентрированное, — терпеливо говорю я.

Запись продолжается: на бумаге сокращениями, в голове целиком:

«Свежий, даже игривый фруктовый букет, больше всего напоминающий французское (то есть не чилийское, не австралийское и так далее) каберне совиньон, с доминирующим тоном очень зрелой вишни. Но если дать вину постоять в бокале несколько минут, в нем появляется необычный и сильный тон — гвоздики и незрелого миндаля.

Во рту — очень концентрированное и танинное, но танины изящные и… пожалуй, кисленькие, как ржаной хлеб. Вообще, кислота и милая горчинка на финише тут оставляют самое сильное впечатление. Одних это наведет на поэтическую метафору, что вино тает во рту как снег, других — на мысль, что тут чуть ли не единственный на их памяти случай германского вина, которому надо долго стоять в бочке и смягчаться, и урожай 2001 года едва-едва готов сегодня. Бочка, вообще-то, здесь ощущается как-то робко, а могли бы с ней поработать.

И, наконец, сильнейшее послевкусие вишневой косточки с кислотой держится очень долго. В общем, вишневое вино».

Радость — одна на всю компанию. Всех как будто отпускает, на лицах появляются улыбки. Седов, спустившийся с вершин своего величия, шепчется с Мойрой, Монти снисходительно кивает — все хорошо, Юрген, и вы это знаете!

Ни один человек не выливает это вино. Монти снисходит до того, чтобы сделать второй глоток, Мойра с Седовым попросту его пьют под разговор. Чтобы дегустатор, который пробует до сорока образцов в день по капле, пил вино для удовольствия?

Успех, это успех.

Юрген, в джинсах и кроссовках, кажется, мог бы пригласить нас на пробежку среди виноградников. Никакого сознания собственного величия. По крайней мере внешне.

Как же ему завидуют старые, заскорузлые немцы — был юным банкиром, унаследовал от дяди бросовые земли, взял кредит, пригласил хорошего келлермейстера (то есть энолога). И на пару с последним сделал массу умных вещей и ровно одну дикость: решил высадить на склоне некоего сомнительного холма пять разных сортов винограда. Один из них принес поразительный результат. Вот он. Чудо. Соседи пока так и растят свой второсортный рислинг или, скажем, сильванер. Но скоро, вздохнув, последуют за выскочкой.

Под конец визита происходит сцена не менее чем эпическая.

Пока прочие, переговариваясь, тянутся цепочкой к автобусу, я подхожу к Юргену и с застенчивой улыбкой произношу несколько слов. В руке у меня кошелек, из которого я вытягиваю пару евровых бумажек.

Мануэла делает большие глаза и шепотом говорит что-то Юргену на немецком, вне всякого сомнения объясняет, кто я такой. Слово «Россия» в немецких, да и всех прочих винных кругах воспринимается почти так же, как «Гонконг» или «Сингапур». Это — рынок. Это потрясающий рынок.

А тут — дегустатор, который возжелал приобрести бутылку вина в одном из пяти-шести-семи хозяйств, которые обычно объезжает за день (а в каждом — от пяти до десяти образцов)? Да это событие. О нем местные жители — а они все так или иначе делают вино — потом будут рассказывать друг другу. О нем, возможно, упомянут в местных газетах.

Во многих винодельнях какие-то образцы продукции буквально навязывают в подарок, и проблема затем состоит в том, как незаметно избавиться от этой тяжести, подарив накопившееся уборщицам очередной гостиницы. Мы каждую неделю, дома и в поездках, прикасаемся губами к знаменитым работам и не считаем это за событие. И чтобы дегустатор с именем купил у кого-то вино? За деньги? Свои деньги? Да немалая часть виноделов — только намекни — еще бежала бы за автобусом, чтобы вручить нам что-то бесплатно, только упомяните название. Другое дело, что существует профессиональный кодекс, согласно которому клянчить вино нам недопустимо и немыслимо. Не будут пускать в приличные места.

В общем, любой на месте этого человека умер бы от счастья. Но это — Юрген. Он удовлетворенно кивает, говорит: «восемь евро», дает мне две монетки сдачи и вручает неоткрытое вино с раздаточного столика.

А у меня — своя радость. Восемь евро за такое вино!

Оба мы, пряча счастливые улыбки, желаем друг другу всего наилучшего.

Выбрать себе место в автобусе — большое искусство. Я стараюсь ни к кому не подсаживаться, просто иду и швыряю рюкзак на первое попавшееся сиденье. В результате подсаживаются ко мне.

В этот раз сзади у меня оказалась Алина — мы попросту стали друзьями благодаря гревшей ее моей куртке, а впереди — Гриша, который сначала положил на спинку сиденья украшенный очками нос, извернувшись ко мне всем телом, а потом переместился на кресло через проход, так, чтобы беседовать с Алиной и мной одновременно.

— Только не про вино! — сказал он. — Мой интеллект не выдерживает. Расскажите мне о чем-то хорошем, уважаемая госпожа Каменева. Например, вы случайно не еврейка?

— Гриша, не начинайте, — сказал ему я.

— Я не еврейка, а вот вы, Гриша, лучше сами кое-что расскажите. Э-э… Сергей (она произнесла мое имя с запинкой)… Сергей говорит, что вы на самом деле больше, чем журналист. Что вы делаете что-то интересное с русским языком.

— Я его изобретаю, — скромно признался Гриша. — Совсем новый русский язык.

— Вы не имеете отношения к бобруйско-олбанскому?

— Госпожа Каменева, — сморщился Гриша, — как вы могли такое подумать. Это самозванцы. Это люди, которые воруют мои находки, заявляя, что Интернет — такое место, где можно и нужно тырить. А потом, бобруйский груб. Что за заслуга — писать матерные слова с ошибками? Мой диалект, наоборот, витебский, там рядом было одно местечко, где жили мои предки. Мат — не самоцель. Да он и не поддается новациям. Что можно сделать из главного русского слова из трех букв? Самозванцы догадались перевернуть его, пишут — йух, а чаще оставляют как есть. В бессилии и злобе. И что? Ну, есть у меня такие находки, как «бгнять и пгиститутка». Это отражает направление моего поиска. Но не цель его. Я ищу новые смыслы в русском.

— Сто писят, — пояснил я Алине.

— Кто они? — поразилась она.

— Вот видите — смыслы сразу играют! — порадовался за себя Гриша. — На самом деле это число. Означающее «много». Все, что больше ста, — вообще много, а уж сто писят — и подавно. Одновременно — выражение восторга, замешательства, изумления. А есть еще сто писот. Это уже не много, а очень много. Этой двойной находкой я горжусь.

— Сто писот — это я где-то читала, — задумчиво сказала Алина.

— Тырят! — огорчился Гриша. — Как можно работать в этой стране… в данном случае — той стране… ума не приложу.

— А вы хотели на этом еще и заработать? — удивился я.

— Заработаешь тут, — буркнул Гриша. — Нет, моя стратегическая цель — чтобы все узнали про новый язык и сказали: это же евреи виноваты, они испоганили русский. Хотя на самом деле мы его храним и систематизируем. Вот словарь русского мата — кто написал? Плуцер-Сарно. И опубликовал. Замечательный человек, матерый филолог, анархист… Наш, в общем. Пауза, мелькают огни в черноте за автобусным стеклом.

— Будет еда, — сказал Гриша. — Я это знаю. Это ваше вино, между прочим, обостряет голод.

— И гостиница, — вздохнула Алина. — Я включу батарею на полную мощность. И засну. До сих пор дрожу, когда вспоминаю, как ходила по этому холоду и не знала, когда же это кончится. Если бы не твоя куртка, я бы уже умерла…

Пауза, ровное сопение сзади, где сидит парочка датчан.

— Кстати, о смерти, — неожиданно оживился Гриша. — Вы знаете, что мы с Юлей в первый же день поездки твердо решили — ни одного глотка вина, пока профессионалы не сделают свой? Шутки шутками, а поначалу было как-то неуютно. Но когда смотришь на профессионалов, которые почему-то не волнуются и спокойно водят бокалом у носа, то легче.

— Сергей, ведь ты и остальные что-то знаете про всю эту историю? — поддержала его Алина. — То, что не знаем мы? Вы сидите со своими дегустационными листами, такие спокойные, и вас как-то не пугают все наши перешептывания насчет отравленного вина, никотина…

Я вздохнул.

— Конечно, я знаю. И Игорь знает, и все прочие. История с Зоргенштайном дикая или нам что-то не говорят. Ее не может быть вообще.

— Чего не может быть? Сообщили — в вине был никотин, — блеснул в темноте очками Гриша. — Я же помню какую-то вашу, Сергей, очередную колонку. Оттенки свежих табачных листьев и все прочее. Вздыхать еще раз уже не хотелось.

— Гриша, — сказал я. — Оттенки табачных листьев дает терруар… земля где-нибудь в Шатонеф-дю-Пап. И не только там. Сицилия, Марго… Но ни один винодел мира не положит в вино, на любой из стадий его приготовления, не только никаких листьев, но вообще ничего. Потому что в вине может быть только сок винограда. Иначе это, в соответствии с законодательством, не вино. А потом, при чем тут листья? Парня отравили никотинным концентратом. Это химическое вещество. Оно к виноделию и близко не стояло. Ни один из нормальных виноградников вообще уже не использует химических удобрений… Так… а… стоп.

— Я так и знала, — весело сказала Алина.

— Я где-то это уже слышал, — медленно добавил я. — Никотином опрыскивают сады от всяких там кузек. Но не виноградники же? Да подождите, это вообще бред. Яд был только в бокале у этого английского парня. Это не отравленное вино, в смысле — не бутылка, тогда отравились бы все, это убийство одного человека, а не… Где-то я об этом читал… Но тут и вообще все невероятно. Потому-то мы все и спокойны, что знаем точно…

И я задумался.

— Ну, понимаете, — обратился я к Алине и Грише голосом профессора виноделия. — Никотин — вещество с сильным запахом, как я слышал. Как цианистый калий, если не сильнее. Допустим, вы можете отравить цианидом в коктейле человека, не знающего, какой у этого коктейля должен быть вкус. Но невозможно отравить винного дегустатора! Вы поймите, это не с друзьями пить под разговор. Во время дегустации невероятно обострены все чувства, нюх, вкусовые пупырышки языка работают на полную мощность, тотальная концентрация. От которой потом тянет в сон.

— Да у меня просто голова болит, — отрешенным голосом сказала Алина.

— И чтобы профессиональный дегустатор не уловил за метр от бокала, что там — постороннее вещество? Этого просто не могло быть. Англичанина укололи из шприца или ему дали таблетку.

— Сергей, вы знаете, как я вас уважаю, — вздохнул Гриша. — Но ваша любимая немка сказала, что никотин был в бокале и в плевательном ведерке, кстати, омерзительная привычка…

— Значит, его влили туда потом, — медленно покачал головой я. — Ни один из нас не верит, что дегустатор не мог распознать посторонние тона в букете или тем более во вкусе. Потому мы и спокойны.

На самом деле спокоен я не был. Потому что мне мешала мысль, что где-то я читал точно о такой истории — группа людей в комнате, все берут бокалы… С чем? Не помню. Умирает только один. И именно от никотина.

С этой мыслью я заснул, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.

3. Хороший английский

Погибший в Зоргенштайне был англичанином; а еще у нас в кадре присутствует Мойра, рыжая бестия с зелеными ирландскими глазами и мертвенно-белой кожей, и Монти, с его шапкой каштановых волос, удлиненной челюстью и веснушками. А это бесспорно британские, даже лондонские персонажи. И рано ли, поздно ли мысль эта ко мне бы пришла: ведь мы перешагнули через раму какого-то зеркала и оказались в романе Агаты Кристи.

В каком же из них тетушка Агата заметила: большая часть расследований начинается после совершения преступления, и очень редко это происходит еще до такового, на стадии его подготовки? Если бы я вспомнил тогда, на холмах Бадена, из какого это романа, дальше события пошли бы — кто знает? — по-другому.

Теперь я понимаю, что все можно было вычислить тогда же, в первые дни, наблюдая за странностями поведения каждого из нас. Я мог бы проследить за теми, кто разговаривал чересчур громко, — и за теми, кто, наоборот, держался до странности тихо.

Но единственное, что я понял в те первые дни этой истории, — что в нашей компании было как-то слишком много таких, кто нервничал без явных причин. Хотя нервы — это еще не улика, да и вообще я никогда в жизни не собирал улики и не размышлял над мотивами преступлений.

Что касается нервов, то чересчур очевиден у нас тут Монти…

Я знал о существовании Монти года два, ведь людей нашей профессии в мире не так уж много, и немалая часть их живет в закрытой для меня французской зоне Интернета, так что рано или поздно я наткнулся бы на имя такого человека, как Монти, — а потом и встретился бы с ним, где угодно, на винной выставке, на симпозиуме, в такой вот, довольно обычной поездке. Что и произошло год назад.

Монти — человек особого склада характера. И то, что он устроил в этот раз, на очередной дегустации, было для него типично — но лишь по содержанию, никак не по форме. Форма меня попросту поразила.

Скандал возник из-за бочки.

Я и раньше знал, что немецкое виноделие находится в сложных отношениях с бочкой. Начнем с того, что еще в начале девяностых бочка вообще официально не считалась немецким способом делать вино. Не то чтобы ее использовать запрещалось, но выдержанные в бочке вина не могли получить категорию Qualitatsweine, им оставалась только категория столовых.

Зато сейчас, поняв, что бочка — это хорошо, это модно, немцы начали работать с ней с нуля, так, будто до них никто в мире вино в бочке не выдерживал. Да что там работать, они попросту на нее набросились.

Бочка в виноделии, однако, не забава, а технологическая процедура, необходимая для того, чтобы красное вино вообще можно было пить. Виноградная шкурка при ферментации дает танины — то есть то, что вяжет язык. И, например, настоящее традиционное бароло из Пьемонта — настолько танинное вино, что его просто нельзя употреблять без многолетней «полировки острых углов» в большой старой бочке. (Это сейчас в Бароло появились и иные, ускоренные технологии, а раньше их не было.)

Но тон бочки в вине стал сам по себе настолько привычен и приятен людям, что многие используют дуб еще и — или исключительно — в качестве ароматизатора.

А тут, понимаете ли, на сцене появляются немцы, у которых вино с самого начала получается мягким, и тогда зачем же тут дуб. В результате во многих хозяйствах Германии к бочке подсознательно подходят исключительно как к модному способу придать вину дополнительные ароматы. Ну а в стране, где белые вина зачислены по международным рейтингам в особую, «немецкую», категорию «ароматных», поскольку сравниться с ними ничто не может… В стране, где в колбасу может быть добавлено до двадцати разных видов пряностей, особенно мускатный орех… На родине пряников, в конце концов… В общем, уж ароматы-то немцы создавать умеют как никто.

Итак, дегустация в очередном хозяйстве — у городка Эрингена, в Бадене, хозяева — опять муж с женой, только не тонкие и стройные, а как раз наоборот — по традиции пригласили нас высказаться, описать впечатления, поскольку им это полезно слышать.

— Позвольте поинтересоваться, сколько месяцев вы держите вино в бочке, чтобы получился такой замечательный вкус? — отозвался на это Монти.

Вокруг стола раздались смешки: всем — даже двум корейцам и китаянке — ясно было, о чем речь. Им, да, возможно, и нашей непосвященной троице — Алине, Грише, Юле.

Мои записи с той (и не только с той) дегустации сохранились, и по ним, в общем, нетрудно догадаться, о чем спрашивал Монти и почему яд у него, казалось, капал с языка.

Вот эти записи, в оригинале, еще не приведенные в человеческий вид:

1. Weingut A. S. Bach, Ehringen, Baden. Spatburgunder Rotwein Spatlese Barrique trocken. Ничего подобного не проб. Сандаловое вино, чистая Индия. Тяжелое, до горечи, второй план — оч. зрелые фрукты. И все? Да, все. Модн. стиль.

2. Weingut… ну, то же самое. А вино называется Wolfer Barrique trocken auslese. Нос: тот же сандал, и сирень, и еще лесные грибы и мускатный орех. Ударные танины, но легкое и ласкающее рот. Как это возм.???

3. Portugieser Rotwein trocken, 2001. Flonheimer Kotenpfas. Вот ты какой, португизер. Вчера этот сорт хвалили. Цвет темн. гранат. сока. Аромат специй, парф. оттенк. — мужские духи. Тон мяса с пряностями?? Вкус — бочка, ты жуешь бочку, восхищ., она особая, ванильная с шоколадом, и очень пряная. Послевкусие — фрукты. А ведь хорошо!

4. Spatburgunder Rotwein trocken, 2000. Ober-Ingelheimer Sonnenhang. Нос — сандаловая бочка плюс вишневая косточка. Просто, приятно. Мягко, легко. На финише — кофе и орех, поджаренная хлебная корочка, послевкусие — тоже поджар., плюс горьк. шоколад. Апофеоз ароматного дуба.

Очень странные вина, в общем, но Монти, как и все мы, очень быстро вычислил причину всех странностей.

Ах, как он произнес это — «такой замечательный вкус»!

Немцы что-то ответили на плохом английском — ну а у Монти он, естественно, был хорошим, особенно когда этот человек злился.

— Я хочу пить вино, а не дубовую настойку, — отчетливо произнес он. — Вы обугливаете бочку до безобразности, вы держите там вино минимум шесть месяцев, а в последнем образце и вовсе семь!

Видно было, что таких гостей немцы, носящие знаменитую фамилию «Бах», не ждали. Монти, очевидно, угадал сроки выдержки с пугающей точностью.

— Но мы известны тем, что работаем с германским дубом! — почти выкрикнул толстый Бах. — Это он дает экзотические оттенки сандала, сирени и грибов. Но он мелкозернистый, он требует более долгой выдержки.

— Так не работайте с германским дубом! — зарычал в ответ Монти. — Во Франции дубовые рощи еще не вывелись! Они помогут вам избавиться от деревянного вина!

Дело даже было не в том, что именно он говорил. Да, он, мальчишка, учил виноделов с многолетним стажем — и ведь попадал в точку. Но еще он почти орал и, похоже, готов был сорваться окончательно.

Что-то с ним происходило. Странное.

Алина с удивлением, наклонив голову, слушала Монти. Остальные тоже замерли, некоторые — типа Гриши — замерли с радостью: скандал!

Любой винодел — как любой художник — много чего выслушивает в жизни о своих произведениях. Но как же она смотрит на этого Монти, несчастная фрау Бах, как она вытягивает шею, оглядывая нас, всех прочих, ища поддержки… Ведь это для нее такое событие — приезд людей, от слова которых зависят продажи!

— Монти, — сказал я медленно и задумчиво, намеренно тихо, чтобы ко мне прислушались. — Вы не хотите пить дубовую настойку, но я — хочу. Я хочу из Германии получать деревянное вино с немецким дубом, из Калифорнии — сливочное шардоне с калифорнийским дубом и так далее. Что касается хозяйства Бах, то лично мне кажется: последние два вина великолепны для дичи и копченого мяса. Они очаровательны, — тут я повернул голову к фрау Бах, — а главное — уникальны.

— Отличный английский, — раздались еле слышные, но предельно отчетливые русские слова с противоположной стороны стола. То была Алина, она смотрела на меня с любопытством.

Тут я услышал другой шепот. А, это же Мануэла — она завладела мясистым ухом господина Баха и рассказывала ему что-то… глядя при этом на Монти… а Бах с громадным сочувствием смотрел на него же и кивал, кивал.

— Дорогая Мануэла, — звенящим голосом сказал Монти, — я могу представить, что вы там рассказываете. И хотел бы заметить, что это не имеет никакого отношения к делу. Побочные обстоятельства не влияют на мое мнение о вине.

— Конечно-конечно, — ласково заверил его господин Бах.

Монти воззрился на него волком. Тогда все, конечно, завершилось миром.

Но нервы были и дальше. Потому что — по дороге к автобусу — Гриша и Юля начали требовать у Мануэлы, чтобы она организовала им отдельную поездку в Зоргенштайн, на место отравления. Мануэла, по-моему, начала всерьез обдумывать самоубийство, поскольку Гриша нагло объяснял ей, что никому в Москве — то есть никому в его редакции — не интересен германский дуб, всем хочется острого материала про отравленное вино. А это было ровно то самое, чего Мануэла не хотела слышать, для ее института смысл всей поездки на ходу изменился, он, этот смысл, заключался как раз в том, чтобы все как можно быстрее забыли об отравленном вине и писали о германском дубе. Юля, однако, уверенно подпевала Грише. Это было ужасно, мы с Седовым терпеливо ждали, когда Мануэла расправится с этой парой. А потом оказалось, что всем без исключения нужно в туалет — а что вы хотите от людей, живущих в автобусе, — и я надолго замер во дворе среди багрового плюща, покрывавшего винодельню от крыши до земли.

— Страсти у вас, — неодобрительно сказала мне Юля, только что отдавшая должное туалету супругов Бах. — Объяснил бы, что это такое — какой-то Монти читает лекции людям, которые, наверное, побольше его знают.

— А вот это не так, — сказал я. — Монти — это феномен. Очень сложно стать известным винным писателем в стране, где в полной силе Хью Джонсон и Дженсис Робинсон. Но Монти все равно хочет когда-нибудь быть первым. И ведь он еще и фрилансер. То есть ему никто не платит зарплату. Поэтому каждое лето он нанимается на виноградники и винодельни, по месяцу или меньше на каждый, по всей Европе. За еду и копейки. Но уж то, что он знает про все винодельческие технологии, от Бургундии до Риохи, — это Бахам, возможно, и не снилось. А также и нам с Седовым.

Юля — человек, который из всего извлекает какую-то неожиданную информацию.

— А скажи, Сергей, это что — вы с Седовым первые винные писатели России? Вас только двое? Вот и Мануэла с вами носится… А кто из вас круче?

— Нас не двое, а трое, — скромно заметил я. — Еще есть Галя Лихачева. Тоже из моего журнала, из «Вино-писателя». Конечно, в винных компаниях работает множество экспертов. Они знают побольше нашего, но это не винные писатели. Они работают на свои компании. На их продукцию. А строго в рамках профессии — вот мы.

— Один из трех лучших — тоже не слабо. Нет, тебя о чем спросили, а? Кто из вас двоих круче?

Я с некоторым нетерпением взглянул на выход из дегустационного зала — как обычно, бывшего сарая, оштукатуренного потом с немецкой безупречностью.

— Она только зашла, — мстительно сказала Юля. — Дай женщине спокойно пописать. Так кто?

— Седов начал творческий путь в журнале «Советское вино», издавался Всесоюзным институтом виноделия. Все знает, — великодушно признал я. — Но пишет в соответствующем стиле. Заполняет технологическую карту. И тут приходит новый век, открываются новые журналы, набегает какая-то шпана, то есть я. Мне далеко до него по части знаний. Но ему далеко… меня, видишь ли, читают. Почему-то.

— А еще он сегодня главный редактор, — напомнила мне Юля. — Ладно, Сергей Рокотов. Теперь слушай. Дай мне поговорить с твоей Алиной. А то только руки помоет сейчас — и вы уже снова о чем-то шепчетесь. А у меня к ней дело.

— Да сколько угодно, — удивился я. — Какое еще дело?

— А ты, Рокотов, вообще понимаешь, кому ты куртку свою отдал? Она главный редактор самого знаменитого в эр-эф гламурного журнала. Сколько она получает, знаешь?

— Не спрашивал.

— Я понимаю, у тебя к ней свой интерес. А меня с работы завтра могут выгнать. Да и работа дрянь. Вот о чем я с ней хочу поговорить. Ты вообще прикинь, она с Рублевки не вылезает, она с какими людьми общается — голова не кружится? А ты ей куртку свою…

— Не кружится, — честно признал я. — Если у них там миллиард долларов, это еще не значит, что они дадут мне хоть десятку. Да и я не попрошу. И тебе они не дадут. Слушай, все просто — я тут задержусь на пару шагов, подсядь к ней в автобусе, как раз поговоришь. Ехать час как минимум. Я прислушиваться не буду. Успеха.

— Мгм, — сказала она. — Я знала, что ты настоящий товарищ.

Боюсь, что классическое представление о немцах у нас, как всегда, на полстолетия отстает от реальности. Сегодняшний немец во всей красе — это вот что.

Это Франц Хербстер, стоящий над обрывом, над потрясающе немецким пейзажем — черная хвойная тень Шварцвальда на горизонте, серебряная полоска узенького еще Рейна на краю мироздания. Холмы, золотящиеся осенними фруктовыми садами. Солнце среди багровеющих облаков. Черепичные крыши, робкие синеватые дымки из труб: ведь это же рай, сюда попадают те немцы, которые в жизни вели себя хорошо.

А Франц Хербстер, в коротких сапожках, в толстой куртке, привел нас на этот бугор для приветственной церемонии. На обрыве стоит беседка, ее пронизывает ветер, мы дрожим, Алину не спасает уже и моя куртка — ее тонкие, плотно сжатые губы скоро посинеют. Но уйти нельзя, в беседку заранее вынесен поднос с бокалами, здесь же коробочка игристого вина — плоды трудов винного кооператива, которым управляет Франц.

И вот он, с летящими по ветру волосами, достает из коробки первую бутылку зекта, увенчанную серебристой фольгой, и рубит ей голову настоящим самурайским мечом.

Именно им, и не иначе.

«Чпок», — говорит бутылка. Аккуратно, как алмазом, срезанное горлышко вместе с пробкой улетает вниз, к равнинам, садам, в вечность, Франц с романтической усмешкой наливает пенящийся зект в бокал и подает его — ну конечно, Алине. Мойра, которая старше Алины лет этак на двадцать — Мойре пятьдесят с лишним, это замечательная женщина редкой и странной красоты, — благосклонно не замечает, что оказалась второй.

Франц, наполнив несколько бокалов, чарующе улыбается, расставляет ноги, под косым углом приставляет сверкающее лезвие к бутылке — новое «чпок!» разносится над Рейном, Шварцвальдом, дубовыми лесами, садами и полями. «Сто писят», — шепчет Гриша.

Это — немец. Это настоящее. Типичное. Словами не объяснимое.

Зект очень мягок, пахнет яблоками и дымком осенних листьев, как хорошее «пуи-фюме».

Ужин в кооперативе (оплаченный, как и вся наша поездка, институтом Мануэлы) — это когда дегустация продолжается, но с неумеренным обжорством, в расслабленности и общей радости. Грише торжественно показывают пригодную для него еду, Мойра смотрит на Седова характерным взглядом. Я знаю, о чем она будет сейчас ему рассказывать: что она — родом из великих шестидесятых в Лондоне, ее не удивишь бешеным сексом всех со всеми, она до сих пор может поднести пятку к уху… И все это — правда.

— Тепло, — успокаивает меня Алина в ответ на немой вопрос. — У меня с собой таблетки, я уже начала их пить. Завтра — какой-то город. Ты там получишь куртку обратно.

— Что ты говорила насчет моего английского? — вспомнил я. — Ты и правда считаешь, что он у меня хороший? Спасибо, конечно…

— А, но он ведь хороший! Да просто литературный. А про акцент ты и сам знаешь. Но это и не акцент вовсе. И не этот кошмарный русский английский. Странное что-то — произносишь слова не с тем ударением, как будто ты… итальянец, что ли?

— Да нет, не итальянец, тут сложная история… Ты не поверишь, этот акцент — он…

Но — поскольку мы еще не сели на длинные скамьи за дощатым столом — Алину утаскивают датчане, она вообще как-то постепенно становится здесь популярна, и я чувствую легкое раздражение. Что бы там ни заявляла Юля, но мне все время кажется, что с Алиной мы никак не можем поговорить, просто поговорить спокойно ни о чем, мы несемся куда-то, и нас растаскивают в стороны опять и опять.

Я сел на лавку наугад — никаких маневров, пусть все произойдет само… вот Гриша ко мне подбирается и с моего позволения занимает место слева… И пока я оглядываю стол и вспоминаю сегодняшний нервный день и разговоры о том, кто первый винный писатель России, мне вдруг приходит в голову необычная мысль.

Наша компания не только нервная. Она странная. По составу.

Понятно, что здесь делают Монти и Мойра. С Монти все ясно, он на своем месте, а Мойра — она ведет винную колонку в трех изданиях Лондона, не гений, но профессионал. Тройка азиатов здесь потому, что рынки Азии для винной Европы — это цель номер два, продажи там растут, вино изучают с жадностью. Датчане… ну, видно, что не новички, а для кого пишут — это отдельный вопрос. Может, для всей Скандинавии.

Понятно и то, почему от России целых пять человек. Это — цель номер один, страна-головокружение, тридцать процентов прироста продаж вина в год. Праздник без конца.

Итак, нас пятеро. Игорь Седов — это Игорь, он был первым, кто создал в стране профессиональный винный журнал… то есть вторым, но его издание дожило до сего дня. И он — главный редактор своего «Сомелье. Ру». Я — это я, не главный редактор, но никто в России из винных аналитиков не знает немецкое вино так, как я. Тут все ясно.

Ясно и с Гришей и Юлей — представляют две, говоря без брезгливости, массовые газеты. «Сити-экспресс» и «Русский житель». В вине ни черта не понимают, но что-то пишут, старательно передирая пресс-релизы и упрашивая меня проверить, нет ли явного бреда. За ними — та самая массовая аудитория, с которой никому не хочется иметь дела, но ведь она есть.

А вот что здесь делает Алина Каменева, знаменитый главный редактор журнала La Mode — русская версия? Немцы, так же как все прочие обитатели мира, давно и тщетно пытаются залучить в такие оплаченные поездки главных редакторов, но у тех слишком много приглашений, они в лучшем случае передают их кому-то из подчиненных. А тут не просто журнал, а La Mode. Причем именно русская его версия легендарна, потому что сначала журнал, как и все его собратья, может, и кормился перепечатками из лондонской и парижской версий. А сейчас, благодаря Алине Каменевой, это Лондон и Париж берут в перевод то, что впервые было создано в России.

Та самая Алина Каменева — что она делает здесь, почему перелетела сюда собственным ходом из Милана в легкой блузке и буклетовом жакете, начав замерзать на холмах Бадена и Пфальца буквально сразу?

Я очнулся: стол, скамьи, Франц Хербстер только что произнес приветственный тост, и не просто так: он пытался погасить очередной скандал. Монти, это же опять Монти. Алина, утопающая в моей куртке, — она оказалась у меня под правым боком, все вежливо оставили ей это место, — внимательно слушала, происходившее ее забавляло.

— Три красных вина из одного кооператива в трех абсолютно разных стилях! — Монти почти тыкал пальцем в грудь Седову, демонстративно не замечая, что к ним прислушивается автор этих трех вин, Франц, пусть и без самурайского меча в зоне видимости. — Когда я вижу на полке десять вин из Бургундии, я знаю, что покупаю, — у них один стиль и миллион оттенков в рамках этого стиля, и так уже минимум пятьдесят лет, а сами они говорят, что два столетия. А что мне делать у полки со здешними винами? Пусть мне сообщат, когда закончат с их экспериментами!

Тут Монти увидел, что я смотрю на него в упор, и чуть наклонился ко мне через стол — мы сидели почти напротив:

— Сергей, при всем уважении к вашей сострадательной русской душе, которая открыта всем обиженным — я имею в виду госпожу и господина Бах, — вы можете меня процитировать: все германское красное вино — это ослиная моча.

Франц переводил взгляд с одного лица на другое. Я не хотел спорить, но вызов был брошен лично мне.

— Несколько общих замечаний, — сказал я, не сводя глаз с Монти. — Первое: спорить о вкусах — великолепное занятие, но в любых спорах, касающихся вина, не должно быть англичан. Потому что они слишком много знают о предмете, а еще для них существует либо британское мнение, либо неправильное.

Вокруг раздались счастливые смешки: мой оппонент оказался изолированным и не знал, что с этим делать.

— Второе, — продолжал я. — Я хочу пить то, что мне интересно, что вызывает удивление, а не то, что предписывают мне из столицы мировой винной сверхдержавы — Лондона. Вы уже породили в свое время стиль Бордо — и хватит, дайте теперь немцам сделать что-то свое без вас. А они уже жалуются, что ваш рынок диктует им легкие нетанинные вина для мяса на гриле. Вы убьете их живую душу, Монти. Пусть в Бордо делают великое бордо, в Испании — великую риоху. А в Бадене — все подряд, единственное в мире подобное место. Дайте мне выбрать, и пусть выбор этот будет мой. Монти, мир хорош тем, что он очень разный.

Он молчал. Невероятно — но Монти молчал. Секунды, наверное, две.

И тут над притихшим столом раздался голос Алины — низкий, тихий, такой, что люди вокруг, кажется, боялись даже звякнуть вилкой:

— Джентльмены, вы были великолепны. Ваша бескомпромиссность, Монти, против авантюризма господина Рокотова. Правы оба. Вы никогда не победите друг друга. Вам остается только уважать оппонента — и пожалеть нас.

— Дебаты в палате лордов, честное слово, — пробормотала по-русски Юля, быстро бросив взгляд на Алину.

Монти молчал — и я даже знал, в чем дело. Акцент. Страшное оружие одного англичанина против другого — это акцент. Монти, кажется, не только не был лондонцем, но даже ливерпульский акцент, поднятый на пару социальных ступеней усилиями «Битлз», был для него слишком высок.

Мойра, очевидно, подумала о том же.

— Сергей, вы спрашивали меня в прошлом году о моем произношении. Я ответила, что это не акцент высшего общества — он оскорбителен, — а то, что мы называем оксфордским. И вот я с радостью слышу его у вашей соседки. Госпожа… Кам-менева (Мойра справилась)… вы учились где-то в упомянутых мною краях?

— Ну что вы, дорогая Мойра, Московский университет. — У уголков рта Алины появилось несколько веселых складок.

Они начали общаться через стол, а получивший от соотечественницы социальный щелчок по носу Монти мрачно приступил к еде, заговорили все сразу.

— Сергей, — обратился ко мне Гриша, — я понимаю, что для вас разговор о вине — как для гинеколога сами знаете о чем, но все же. Вот вы тут ругаетесь, а что пить бедному еврею?

Вопрос был хороший, потому что Франц поставил перед каждым по три бокала с вином и предложил подумать спокойно, к какой еде каждое подходит. С этого, собственно, и начался очередной скандал — Монти не понравилось ни одно, Седов с ним не вполне согласился…

— Так, — сказал я, бросая взгляд на Гришину тарелку. — Курица с брусникой. Вот здесь — вино чуть угольное, очень деликатное, мягкое, но… То, что черно-муаровое — там изумительное послевкусие малины. Но вам лучше вот это, называется, кажется, не совсем по-немецки. «Святой Георг». Регент с пино нуар. Сладкое у корней языка, гладкое, нежное. Еще смородиновый лист в послевкусии. Яркая штука, понятная для начинающих — если это вас не обидит. Франц назвал его рыцарским вином. Хорошо, что не самурайским.

— Я, конечно, не рыцарь, — сказал задумчиво Гриша. — Хотя есть в создаваемом мною языке такое хорошее слово — жидальго. Это как бы испанский идальго еврейского происхождения.

Справа и почти сзади — поскольку я сидел, повернувшись к Грише, — я услышал тихий смех.

— А что, госпожа Каменева, — Гриша, с его носом и очками, почти лег мне на колени, — поскребите испанца — и найдете знаете кого? Там же везде наши люди. Так, Сергей, а это вино не отравлено? Вы уверены? У меня жена и трое детей.

— Мы сейчас проверим, — отозвался я, беря бокал Гриши. — Так, очень хороший фруктовый нос, сладкая ржаная корочка… Дети могут спать спокойно.

— Спасибо, — сказал Гриша и сделал глоток.

А я повернулся к Алине.

Ей было тепло, она вне всякого сомнения наслаждалась тем самым вином, с которого я начал — угольным, деликатным, мягким. И ей нравилась гордость Бадена — колбаса из какой-то дичи.

— Наконец-то я понимаю, что ваше вино и моя мода… — начала она.

Слева мне на плечо легла чья-то рука — Гришина, чья же еще. Сжала плечо очень сильно, начала давить меня вниз. Гриша встал и стоял какое-то время, явно собираясь произнести тост.

Потом молча повернулся, перешагнул через скамейку. Сделал несколько шагов вдоль стены и аккуратно опустился на пол, лег на бок. Его ноги мелко дергались.

4. Здравствуйте, товарищ майор

— Дайте я ему только раз врежу, уроду, — хрипел потерявший человеческий облик Игорь Седов, пытаясь достать ботинком на толстой подошве до Гриши, — который к этому моменту уже полусидел и явно понимал, что доигрался.

Потому что в углу две девушки из кооператива приводили в чувство Мануэлу, ее голова с прилипшими ко лбу волосами и посеревшим лицом лежала на чьем-то плече; Франц, захлебываясь, бормотал в мобильник — видимо, звонил доктору.

Седов извернулся и вновь замахнулся ногой, но над поверженным Гришей встали мы, я и Алина, как два скорбных ангела. Седов отлетел от моего плеча, рванулся обратно — и наткнулся на взгляд Алины Каменевой.

Она ничего особенного не делала (как и я), просто стояла на пути у Седова с опущенными руками и внимательно смотрела ему в глаза.

Игорь сделал шаг назад и перевел страшный взгляд на Гришу.

— У меня жена и трое детей, я еврей, — напомнил тот снизу. — Игорь, вы же тоже немножко еврей, как же вы можете. Ну, я просто хотел оживить обстановку, воссоздать картину преступления.

Проговорив все это — в ускоренном темпе, — Гриша, удостоверившись, что опасность миновала, осторожно поднялся и начал отряхиваться. И продолжил монолог:

— А то вы все о минеральных оттенках, концентрации и прочем — как будто нелюди какие-то. Знаете ли, Игорь, когда человек вдруг утрачивает чувство юмора, то это очень плохой признак, говорит о неожиданных психиатрических проблемах. А если этого чувства и не было, то дело совсем плохо.

Потом Гриша неуверенными шагами приблизился к Мануэле, та посмотрела на него и отвернулась.

Франц мужественно напомнил нам, что десерт заказан и готов, и нет лучшего способа сделать людей добрее, чем дать им чего-то сладенького.

— Аналогичный случай был в «скорой помощи», — вполголоса начал рассказывать мне Гриша, на которого все прочие старались не смотреть. — Сцена такая: едет перевязанный, но в полном сознании пациент в «скорой помощи», в которой еще врачиха, санитар и шофер. И видит такую сцену. Светофор, машина тормозит, вдруг шофер подносит руки к горлу и начинает дико хрипеть. Врачиха со всей силы лупит его сумочкой по голове, хрип немедленно проходит. Проехали еще километр — и тут санитар вываливает язык и как-то странно раскачивается. Врачиха снова берет сумочку и шарашит по голове уже санитара, и у того симптомы тоже мгновенно исчезают. «Что у вас тут творится?» — спрашивает больной, а санитар ему отвечает: «Да фигня, просто у нее недавно муж повесился, и мы теперь над ней прикалываемся». Вот. Госпожа Каменева, вы что, тоже на меня сердитесь?

Она не сердилась.

— Они поднимут нас опять в семь утра, — сказала Алина ровным голосом. — Это невозможно.

— Да нет же, завтра день отдыха, — напомнил я. — Мы ночуем во Фрайбурге, делаем что хотим, вечером торжественный ужин с местной винодельческой знатью — и все. Потом в Рейнгау. Фрайбург — отличный город, там торгуют ведьмами, я покажу.

— Ах, город, — вздохнула Алина. — Я буду спать. И весь день тоже. Но после завтрака я отдам тебе наконец куртку, потому что пойду куплю себе что-то подходящее. Ты покажешь где?

— Обязательно. Это будет просто.

И опять — когда мы расходились спать — опять этот взгляд пришедшей в себя Мануэлы.

Она смотрела на меня. Очень странно. С удивлением?

Утром пришло тепло, мы впервые за три дня вышли утром из гостиницы без вещей, никуда не спеша; вышли к кривым, горбатым улицам под матовым черным булыжником, к серым остроконечным крышам с печными трубами. И вздохнули, доставая сигареты.

Конечно, конечно к нам тут же подошел Гриша Цукерман, в полной боевой форме — в ермолке, долгополом лапсердаке, со щетиной и очками.

— Можно я просто постою три минутки рядом с вами, чтобы вы поняли, как я признательно к вам отношусь? — спросил он у нас с Алиной. — А потом, с вами приятно. Вы такие колоритные. Две белокурые бестии, как будто сошли с того страшного собора, который мы вечером проезжали. Дать вам по щиту и двуручному мечу — и картина будет полной. Вы такие… как бы средневеково изогнутые. Вот посмотрите, госпожа Каменева, как он стоит, этот Сергей Рокотов, отставив длинную ногу. Этот его прямой нос и белокурый хвостик сзади… или это косичка… я никого еще не обидел? Сергей, вы с этим хвостиком были бы похожи на православного священника, но вы не похожи. Скорее на гардемарина или на какого-то гвардейца времен матушки Екатерины. Повязать вам черную шелковую ленту на хвостик, вложить кружевной платочек за широкий обшлаг, шпагу — вот так вы надо мной вчера и стояли. А вы, госпожа Каменева, у вас такое неземное лицо. Удлиненное, как у господина Рокотова, тонкое и без сомнения средневековое. А вы знаете, что вы похожи — может быть, у вас общие предки, какие-нибудь крестоносцы или тамплиеры?

Отвечать Грише было бесполезно, да мы бы и не успели, потому что его начал осторожно дергать за рукав подошедший к нам юноша весьма яркой внешности. То есть, собственно, за рукав Гришу дергал один такой юноша, но всего их было трое, и все в каком-то смысле одинаковые.

Один черный и густо заросший чем-то средним между щетиной и бородой. Другой бледно-беленький (и сливочно-пухлый), третий рыжий. Все с колечками волос, длинными полами, а беленький и вообще весь в черном и в хасидской шляпе.

— Шолом, — сказал им Гриша и добавил, обращаясь к нам: — Вот видите, везде наши люди. Не только в Испании. А черный — он и вовсе герр Цукерман, о чем мы с ним еще поговорим. Не отдавайте Сергею куртку, госпожа Каменева, она так вам идет, вы в ней такая беззащитная и трогательная.

Гриша ушел, а магазины, к сожалению, были рядом, начинались сразу за углом. Фрайбург — маленький город, у него только две магазинных улицы, включая вот эту — с трамвайными путями, современными стеклянными витринами и канавками прямо вдоль рельсов, неглубокими, по ним бежит местная гордость — чистая и веселая вода.

Алина обещала сделать все быстро и показала класс. Мерила очень странные, на мой взгляд, изделия, и уже минут через десять оказалась передо мной в чем-то расходящемся колоколом, с большим дутым стоячим воротником и рукавами в сборку.

— А вот это как? — спросила она.

— Интересно, — неуверенно сказал я. — И цвет такой… Как бы костюм баклажана с детского утренника.

— Сейчас ты все поймешь. А, вот…

У нее в руках оказался странный, не то мятый, не то состоящий из воланов (или как это называется) очень длинный шарф.

Баклажан приобрел окантовку — лимонного оттенка, я забыл сказать, — и вдруг все стало на свои места. Улыбаться мы начали одновременно.

На ценник она не смотрела, а просто достала золотой квадратик пластика. Я вежливо отвел глаза.

А потом Алина, в своем баклажане, и вправду пошла спать, оставив мне — вопреки советам Гриши — мою куртку.

Я вышел из магазина.

Надел куртку.

Это было очень странное чувство: куртка стала другой. Я сделал то же, что и Алина два дня назад, — медленно повернул нос к воротнику. И постоял так некоторое время.

Вокруг, как мне подумалось, стало очень тихо.

Какой задумчивый момент, редкий в моей жизни момент — вдруг получается, что делать как бы и нечего.

За два евро я приобрел у турка пакетик из толстой бумаги, на которой проступали масляные пятна: каштаны с крестообразно растрескавшимися верхушками. Безошибочно вышел на старую площадь — вот кровавый ужас собора, здесь мы тогда и стояли, а Мануэла бежала к нам и кричала о войне.

Это очень странная площадь — здесь какая-то нулевая точка, центр всех дорог. Отсюда, например, на север отправляется «Винная дорога» южной Германии, тяжелые гроздья плюща от крыш до земли, кружевные занавески окон, булыжник, серые церкви, в каждой из которых проходят вечерами концерты. И не только неизбежный Бах, а еще Пахельбель, Букстехуде, а если повезет и кто-то из местных любит флейты и гобои, то и Телеманн.

А дальше Рейн, крутые, гребенкой причесанные склоны виноградников, сейчас — цвета императорского пурпура.

За Рейном — Франция.

И весь мир.

Жаль, что она ушла и что я один бреду теперь наискосок через площадь к угловому домику, где ведьмы, крупные, чуть не метровой длины, свисают с потолка гроздьями. Конечно, я не собирался покупать ведьму несуразного размера за сто евро минимум, я просто вспоминал о них вчера, хотел подойти к ним еще раз, показать их…

А за ведьмарием у нас выход с площади — мостик над крошечной речкой, два ресторанчика над водой, дальше бывшая мельница — романтический домик, оседлавший ту же речку, она как бы протекает через его подвал, и…

— Здравствуйте, товарищ майор.

Я замер, потом медленно повернул голову.

Есть люди, которым не хочется меняться. Это Иван, человек с тяжелой головой, большим, но тонким носом и очень неприятными, близко посаженными серыми глазами. Вот он. А второй — Шура Лямин, конечно, темненький, с безнадежно сломанным носом: вдавленная переносица, потом что-то короткое, уточкой. Он изменился. У него ранняя седина в короткостриженой щетине.

Это что — они шли за мной через площадь, потом, возле ведьм, обогнали и присели на лавочку над речкой, поджидая? А иначе никак.

— Товарищ майор, — сказал Иван сиплым голосом, — дай закурить, а то так жрать хочется, что непонятно, что выпить.

Шура без особых церемоний отобрал у меня каштаны.

— Бывают же такие встречи, — сказал я, присаживаясь к ним и вытягивая ноги, — как бы случайные. Значит, что мы имеем: надо было знать, что я в Германии, что у нашей команды свободный день, что в этот день мы будем во Фрайбурге, что утром я выйду из гостиницы… Это как? А еще мы имеем терпение — пока девушка уйдет, и я останусь один, но тут уже дело техники… И кто у нас все это мог знать — включая название гостиницы, которое мне самому и всем прочим нашим было до вчерашнего позднего вечера неведомо? Кто мог это знать? Получается — Мануэла. А то-то же она смотрела на меня такими дикими глазами вчера, когда ей позвонили. И сегодня. Значит, Мануэла…

— Ты был прав, — сказал Шура Ивану. — Он вырос.

— Просто отдохнул. — Иван не сводил с меня глаз.

— Ребята, это как же получается: вы что, все бросили и поехали в Германию, чтобы посидеть со мной на лавочке?

— Хороший вопрос. Правда, Иван? Ну, чтобы никто не зазнавался, отвечу: нет, мы уже были в Германии. И тут мы поняли, что имеем проблему. И ни хрена не можем в ней разобраться.

— Угу… И тут, чисто случайно, узнаем, что по Рейну гуляет еще одна группа дегустаторов…

— Еще одна группа? Значит…

— …в которой есть наши люди. «Вот оно!» — говорит мне Шура. Просим у замученных немецких коллег списочек. И кто бы мог подумать, чье имя там видим. А дальше коллеги делают новый звонок во Франкфурт, в этот их винный институт, получают телефон — чей? Правильно, герой, Мануэлы. Молодец, возьми каштанчик. А то Шура точно пожрет.

— Вывод, — сказал я, наслаждаясь. — Очень простой. Если немецкие коллеги вам помогают — то вы тут на задании. И вам вдруг понадобились — кто? Дегустаторы? Да еще «вторая группа». А первая была — где? Это что, славная разведка российской армии занимается — да еще с коллегами из БНД, не иначе — тем самым делом об отравленном вине? Дожили.

— А кто сказал, что мы еще в «Аквариуме» работаем? Нету нас там, — сообщил Иван небу с облаками.

— Ну, мы же ему все скажем? — спросил Ивана Шурик. — Майор, ты когда-нибудь слышал о Федеральной службе расследований?

Долгая пауза.

Я, конечно, слышал.

Она, без сомнений, была и остается федеральной, но ничего общего с американским ФБР — то есть всеамериканской полицией, в отличие от полиции, — тут не было и нет.

ФСР — это очень небольшая организация, расследования она, наверное, тоже ведет. Но очень специфические. Они касаются угроз безопасности первых лиц государства.

— Завидно тебе, Серега Рокотов, — проговорил Шурик, крутя бумажный шарик и ища глазами урну — каштаны он и вправду уничтожил быстро. — Ведь завидно. Остался бы тогда в рядах — да ты сегодня полковником был бы, с твоей-то биографией, вот обкакаться мне и не встать. Сейчас ты сидел бы и нами руководил. А ты решил, что выхода нет, — и рванул.

Мы помолчали.

Мастер Чэнь

— А у Демидова был выход? — услышал я собственный голос. — Может, он тоже был бы сегодня полковником?

Они переглянулись.

— Он был неправ, — мрачно сказал наконец Иван, и лицо его стало еще более неприятным. — Позвонил бы нам, что ли. Может, придумали бы что.

— Мне он накануне звонил, — сказал я. — До того заходил. Правда, знал бы я, что это за звонок… То… А что бы я мог придумать? Сидел тогда в том же месте, где и он. Так же по уши. И вы знаете это место. Так что вот.

Краем глаза я видел ведьм в удавках на шее, они плавно покачивались на ветерке.

— А у них тут речки текут, — сказал наконец Шурик. И поерзал на скамейке. — Слушай, Сергей, ты бы помог, что ли. А то сидим как идиоты. Без тебя — никуда.

Если бы они подстерегли меня несколько лет назад, то я, возможно, принял бы их за гостей из иного мира, долго бы щурился, пытаясь узнать. А сейчас я просто сказал:

— Что это за бред? Это что — отравленный Тим Скотт был не Тим Скотт?

— А черт его знает… Не в нем дело. Ну что, Иван, мы же точно решили ему все рассказать?

— А что… Расскажем. Ну, ты давай этак, издалека…

— Если издалека, — начал Шурик, — то ты, майор, газеты внимательно читаешь? Ящик смотришь?

— Завязал, — сказал я. — Хватит с меня. Нет у меня в доме этого ящика. Газеты — другое дело.

— Ну, понятно. Что в Ираке творится, представляешь?

— Еще не хватало. Да там все творится.

Тут я посмотрел на их лица — седой Шурик был явно счастлив, Иван улыбался, показывая подозрительно белые и ровные зубы.

— Ну, пиндосы спеклись, — наконец сказал Иван. — И пусть не говорят, что мы их не предупреждали. Мы все им сдали, что имели, или почти все — информацию, оценки. Честно сказали: влезете в войну — конец вам, шнурки. Ну а они, если уж мы им такое говорим, еще быстрее полезли. И всё. Бушаня сидит сейчас поумневший и очень грустный. С такими победами никаких поражений не надо, а уйти страшно.

— Так, — сказал я. — Спрашивается, при чем здесь Лужков. Однако… однако Бушаня там сидит, в Ираке, а мы сидим тут, в Европе…

— Да, — обрадовался Шурик, вообще более веселый из двоих. — А в Европе все интересно. Когда Бушаня был еще в силе, он нам много гадостей устроил. Ну, насчет того, что Украина через год обещает вступить в НАТО, ты знаешь? Это тебе как? А что на юге мы имеем этого клоуна Сааку? И это не говоря о Киргизии, где, к счастью… Общая картина тебе понятна? Они же просто так не слезут с нас, лишь оттого, что страна Пиндосия завязла в двух войнах. Нам бы еще годик продержаться — и геополитика будет просто чудненькой.

— И вот тут возникла такая идея, — мрачно вступил Иван, — провести одну небольшую встречу. Тройку, как обычно. Москва — Париж — Берлин.

— Стойте, — сказал я. — Они же только летом были в Калининграде. Гуляли по песку и обсуждали глобальное потепление.

— Нет, ты послушай его — а говорит, ящик не смотрит, — восхитился Шурик. — А где в данный момент находится наш президент, знаешь?

— Ну, так… он же недели две назад был здесь, подписывал что-то насчет газопровода. А сейчас… Да как бы не в ООН?

Шурик и Иван были попросту в восторге.

— А вот именно там. И полетит скоро обратно. А сегодня у нас какое число? Девятнадцатое сентября. И сегодня утром немецкому народу должны были сообщить, что новым канцлером у него будет эта баба. Звать Ангела. А поэтому была задумана вот эта самая большая тройка плюс один, то есть одна, быстро-быстро. Шредер их как бы знакомит с подругой Ангелой.

— Что, — поинтересовался я, — будем дальше втроем топить Бушаню?

— Не будем, — с явным сожалением сказал Иван. — Не надо его уже топить. Он нам такой — в самый раз. Задумчивый. Утонет — а тогда ваххабиты полезут из всех щелей. Не говоря о китайцах. Нам это надо? И Ангела уже сказала даже, что теперь «большая тройка» не имеет прежнего значения. Теперь надо как-то поддержать Бушаню под ослабевшие руки. Вот об этом примерно и поговорят, а заодно о том, нужны ли нам тут эти украинцы и грызуны. Ну, это я к примеру. Может, они еще о чем-то будут совещаться. Не наша задача. Дело-то совсем не в этом.

Они выдержали длинную, задумчивую паузу.

— А дело в том, — сообщил, наконец, Иван шепотом проходившей мимо немецкой семье (у мальчика на шляпе было фазанье перышко), — дело в том, что «большая тройка» плюс Ангела должны встретиться через четыре дня.

Он подмигнул мальчику.

— И место встречи — догадайся — замок Зоргенштайн.

— Отлично, — сказал я. — А кто об этом знал?

— Ну ты прямо в точку, — порадовался Иван. — Да парня там отравили на второй день после того, как протокол наш с немцами согласовал в Берлине именно этот замок, а не какой-то другой. Ведь были и прочие варианты. Ну и скорость. Просто загадка.

— Иван, тормози, — сказал ему Шурик, и я понял наконец, кто из них сейчас старший.

И повернул ко мне лицо с изуродованным носом.

— Серег, это не твое дело — выяснять всю картину. Закопаешься, а времени нет. Пусть этим наши друзья фашисты занимаются.

— Он на самом деле этого слова не говорил, — расстроенно поведал Иван мельнице, речке и быстрым облакам на холодном небе.

— Конечно, не говорил. Нам вот что нужно: понять, что это за ботва насчет вина. Что это было. Это они вино так делают? Или кто-то что-то туда добавил? А то ходят местные виноделы, говорят нам шепотом: не может быть. А мы сидим как идиоты: ведь было же. А те слова всякие произносят. Холодное брожение. Выдержка в бутылках. Ну и что все это значит? Мало ли что фашисты говорят. Чего нам бояться — их виноделия или еще чего-то? Откуда у них в Зоргенштайне никотин — из кухни? Или кто-то принес? Вот такие вещи. И нам нужен был человек, который может поговорить с виноделами на их языке. И очень быстро. Наше дело — что подопечный будет у нас пить. Или не будет.

— Все-таки никотин, — сказал я. — Я думал…

— А что ты думал… Да, никотин — а ты куришь что?

Я полез в карман.

— Вот, — удовлетворенно сказал после долгой паузы Шурик, выпуская дым через ноздри. — Ты не сомневайся — это ведь точно яд. Мы теперь всё про него знаем. И все говорят, что им садики опрыскивают. А виноградники? Надо знать. Тебе, может, и скажут, и ты хоть поймешь, лапша это ушная или правда. А потом, с другими твоими нынешними… — он хрюкнул, — коллегами мы не могли бы ни о чем говорить. А тут — ты. Сам понимаешь. Ну, вкратце так. Да, а мы не очень тебя этим обеспокоим? Может, у тебя важные дела сегодня?

Ну, к его шуткам я привык давно.

Иван достал новенький бумажник.

— Одна штука европейских рублей, — сказал он, шурша купюрами.

— Много. Под расписку? — автоматически ответил я.

— Обойдешься… И совсем не много. Сколько машина в день стоит, знаешь? Надо будет, еще дадим.

— А меня в замок впустят?

Дальше несколько минут ушло на детали. Имена тех, кто впускает сейчас в Зоргенштайн, кишащий офицерами каких угодно служб. Телефоны — мой, Ивана и Шурика. Прочее. Повисла тишина.

— Ну, еще два вопроса, — сказал, наконец, Иван, глядя на меня немигающими серыми глазами. — Нам тут из Москвы по-быстрому на тебя роман прислали, о жизни. Ты вот что скажи: а чего это ты тогда не сгорел?

— Когда?

— Тогда. Когда домик один такой горел, со всякими людьми, а кого-то догоняли и…

— Ах, тогда, — замедленно улыбнулся я. — Почему я, собака, вместе с танком не сгорел? Меня в тот день в Москве не было. Послали в другой город. Может, случайно. Повезло.

— Да, — сказал, поднимаясь с места, Иван и начал мерить соборную площадь тяжелыми шагами. — Везучий — это хорошо. Это полезно. Ты, это. Больше в такие места не ходи.

— И не сомневайтесь. Хватило. А второе дело?

Мы ускорили шаг.

— А ты еще и внимательный. Второе дело очень серьезное. Мы тебе что при встрече сказали? Дай закурить, а то так жрать хочется, что непонятно, что пить. Примерно такой был текст. Думаешь, мы шутили? Закурить ты нам дал. Каштанчики тоже были ничего. А вот насчет пить — как?

Я начал улыбаться. Это было просто здорово.

— Мечта у вас какая? Белое, красное?

— Да знаешь ли, вот была такая странная мечта — слопать вечерком бутылочку хорошего красненького. Крепкое сейчас не надо. Колбаски купить к нему…

— А это очень серьезный вопрос, и правда… Так, нет у меня времени вас по магазинам водить… Сами знаете… Зато…

Бугры старинного камня под ногами. У кого-то одного из них звенели по булыжнику металлические подковки.

5. Никотин

Помню, с какой скоростью я собирался.

Ведь мог бы сделать это спокойно, сборы вообще были самым пустяковым из всех дел. Но Шура с Иваном сидели за кофе в соседнем заведении, и мне… если честно, мне хотелось от них уйти как можно дальше и быстрее. Почему? Да чтобы они не передумали. Хотя передумать никогда не поздно, можно позвонить мне, когда я уже буду в дороге…

Путешествовать по винным хозяйствам с небольшим рюкзаком — хорошая привычка. Вся наша компания так поступала, хотя рыжая ведьма Мойра катала маленький чемодан на колесиках, а корейцы с китайцами зачем-то притащили с того конца света по здоровенному сооружению килограммов на пятнадцать и мучились ужасно; Гришу и Юлю, которые впились в меня накануне поездки всерьез, я проинструктировал строго, и они послушались, уложили только рюкзачки. Алина, кажется, приехала вообще без вещей. Или почти без них.

Но на самом деле проблема была не в том, чтобы быстро собраться. Нужна была Мануэла, без помощи которой взять машину в аренду… но Мануэла была здесь, внизу, ее изможденное лицо вытянулось еще больше, когда она увидела меня.

— Я покину группу на какое-то время. Нужен автомобиль, — сказал я ей. На лице Мануэлы отразилась паника: немцы, в отличие от зловредных лягушей, народ совершенно не жадный, но расходы, которые не были предварительно согласованы…

Я показал ей маленькую шуршащую пачку евро. Мануэла молча и быстро пошла к гостиничной стойке.

Человеку, так сказать, с улицы тут вряд ли бы дали машину так просто, потребовалась бы проверка кредитной карточки, которой у меня вообще не было — только дебетовая, а на ней долларов шестьсот, не больше. Но Мануэла сделала все как надо, отдала мне хранившийся у нее паспорт и чуть не благословила на отъезд. Не задав, что было бы естественно в ее положении, никаких вопросов. Она знала, чем я сейчас буду заниматься. И будет молчать, не проронив и намека. Она, может, и Мануэла, но настоящая немка.

Я сначала забежал в соседнее кафе, запустил руку в рюкзак и извлек оттуда ту самую бутылку:

— От Юргена Бека, не меньше. В магазинах и не ищите, один шанс из… Дорнфельдер, очень красивая работа.

— Сколько? — спросил на всякий случай Шура, а я только дернул головой вправо, с презрительной улыбкой.

— А ведь, помнится, тогда не пил, — сказал Иван Шуре.

— Жизнь заставит — будешь пить, — наставительно сообщил ему Шура.

Они не передумали.

И они меня жалеют.

Я сел в довольно приличную тускло-серую «Опель-Астру», старенькую, еще с ручной коробкой — ненавижу автоматику, — прикоснулся к рулю, и дрожь в руках мгновенно прошла.

Это действительно происходило.

Из города я выбирался довольно долго и с ошибками. А перед автобаном остановился и развернул карту.

Зоргенштайн — это просто. Правда, он на том берегу Рейна, но пока что надо было без затей ехать на север. Дальше через реку идут паромы. И снова на север.

Но кто сказал, что я сразу поеду в Зоргенштайн? Есть куда более интересные варианты. Ровно на полпути.

Подобраться к хозяйству Альберта Хайльброннера всегда было кошмаром — его видно простым глазом с высокого автобана, среди полосатых виноградных холмов слева от дороги, но поворот устроен по-садистски. Не тот, который тебе кажется самым очевидным, а следующий, твердил я. И со второй попытки попал — за холмами мелькнуло странное сооружение, на вид — несколько листов стекла, поставленных шалашиком.

Альберта мне нашли очень быстро, он вышел из мрака своих погребов, с изумлением щурясь.

Альберт выглядит так же ненормально, как и все его хозяйство, на вид он напоминает бесформенный мешок, в котором переносят кактусы. Но что вы хотите от человека, который года два назад весил килограммов сто девяносто, а потом, с помощью трех курсов таблеток, потерял чуть не половину этого богатства? А повисшую складками кожу, видимо, очень неприятно брить. Щетина при этом у него загадочных оттенков — рыжая с сединой.

— Сергей, — с недоверием сказал он. — Ты приехал за вином? Один?

— Догадайся, зачем я на самом деле приехал, — ответил я.

Альберт некоторое время думал, потом лицо его стало мрачным.

— Нас, видимо, всех беспокоит одно и то же, — проговорил он. — Если так, помогу чем могу. Ну что, у меня под рукой открытая бутылочка «Красного черта», подходит для разговора?

— Три капли, а там посмотрим. Я вообще-то за рулем, еду в замок, — отвечал я.

— Там кишит полиция, — с возмущением сказал он, не спрашивая даже название замка. — Это глупо, туда нестись. Просто так, без подготовки.

— Я приехал поэтому сюда, — заметил я.

Моя новая… нынешняя… в общем, моя профессия хороша тем, что лучшие ее представители — удивительные люди.

Они не выносят больших городов, они мыслят годами и десятилетиями — тот урожай, который ферментировался сейчас у Альберта в погребах, покажет себя через год, полная сила его будет понятна года через три, через десять же лет это вино, возможно, станет великолепным. А может, и не станет.

Они слушают голос своей земли, пытаются понять, какое вино она может породить. Но дальше, там, где требуется искусство, вино — это неожиданный портрет хозяина виноградника. Суровый или веселый, сдержанный или открытый, он рано или поздно создаст вино, до смешного похожее на него самого.

Альберт Хайльброннер — настоящий немецкий винный хулиган, этим и интересен. Потомственный винодел из дико консервативного Пфальца, он пошел войной на немецкую систему классификации вин.

В своем журнале я ее приводил неоднократно, честно добавляя, что списываю эту таблицу с англоязычного немецкого справочника, держать же ее в памяти нормальному человеку невозможно. Кабинетт — аусезе — трокенберенауслезе… А если вы, случись такое, не знаете немецкого?

Альберт придумал свою классификацию — разделил продукцию на три «этажа». Премьер-этаж, этаж д’амур и мастер-этаж. Извините, четыре — ведь есть еще гранд-этаж. Так это слово и значится на его этикетках, с французской загогулиной над «э», то есть «е».

А еще он, немец, решил отказаться от немецкого языка на этикетке. Он перешел на французский. Или на дикую смесь французского с немецким и латынью. Но называли его вина все равно по-своему, по этикеткам. «Красный черт» — это с большим вкусом сделанный шпетбургундер, не похожий ни на что немецкое, мягкий, перечный, изящный, с легким прикосновением французской бочки; на этикетке же пляшет веселый алый дьявол с вилами. И с толстым пузом, похожий на… ну, вы уже догадались.

Альберт заказал этикетки детям из соседней школы. Что они нарисовали — сказать иногда сложно, одно из его вин я называю «свихнувшийся золотой осьминог», хотя Альберт считает, что тут изображен виноградный лист осенью. Это — из этаж д’амур, если я правильно понял.

Потом он построил вот это дикое сооружение, куда вел меня сейчас, — дегустационный зал, кафе, зал собраний, всё вместе. Ну и свой офис на задворках.

В зале и вокруг него он начал проводить винно-музыкальные фестивали для местной глобализованной молодежи. Вино ведь — не только напиток здоровья, но и часть национальной культуры и традиций; и винодельни, монастырские или маркграфские, всегда такие праздники устраивали. Хотя никогда еще фестивали в Пфальце не проходили вокруг модернистской стекляшки неясных очертаний, высотой с двухэтажный дом, где виноград вьется и снаружи, и внутри.

И Альберт, к ужасу местных традиционалистов, стал знаменит. А когда его вино стала закупать «Люфт-ганза», можно было больше ни о чем не беспокоиться.

— Что значит — бывал? — фыркнул Альберт. — Все бывали в Зоргенштайне. Все его знают. Но не все дружат с Фрицем.

— Что-что — с бароном Зоргенштайном?

— Имею честь быть знакомым с бароном, — посмеялся Альберт. — Но он там не так уж часто бывает. Фриц — это келлермейстер.

Если бы я не устал от бешеной езды и сборов, я бы сейчас протанцевал вокруг столика. Именно Фрица мне было и надо.

Келлермейстер, он же энолог, — это профессионал, это человек, который непосредственно делает вино, имеет соответствующий университетский диплом, опыт и все прочее. Это тот, кто не вылезает с виноградников и из погреба. Хозяин же — если хочет — занимается стратегией и пиаром. Хозяин, конечно, также ходит в погреб каждый день (или раз в неделю) и объясняет энологу, каких вкусов и оттенков добиваться, но без энолога, занятого делом с утра до вечера, сам ничего сделать не может.

Энологи, дети подземелья, в результате неизвестны внешнему миру, ему известны хозяева, хотя как сказать — великий старик Джакомо Такес, сделавший чуть не половину вин, прославивших в свое время Италию, все-таки энолог.

Дальше у меня хватило ума задать правильный — для коллеги и единомышленника — вопрос:

— И как этот твой Фриц держится?

— Как настоящий воин, — грустно вздохнул Альберт. — Я постоянно ему звоню. Он уже понимает, что придется менять все имена и этикетки. Годы работы — впустую. А ведь «Канцлер» был его гордостью.

— Так, начинаются открытия. Что такое «Канцлер»?

— Красное, мы все уже скоро забудем, что Германия — страна белых вин. Дорнфельдер, с добавками шпетбургундера и португизера. Потрясающие оттенки табачных листьев. Но попробуй, скажи сейчас вот именно что про табачные листья.

— Да, да, но…

— Я сейчас все объясню, Сергей. Тот англичанин сделал глоток «Канцлера» и упал. Об этом написали все газеты. Это конец. «Канцлера» больше нет. Он станет легендой. Мы будем покупать оставшиеся бутылки за большие деньги, конечно, но это будет потом.

Мы помолчали, я прикоснулся губами к «Красному черту» — вообще-то он называется «Хайльброннер ротвайн». Хорош, как всегда.

— У них были какие-то денежные проблемы, я слышал, и барон пробрался к канцлеру Шредеру, просил поддержки, — задумчиво припомнил Альберт. — На то он и хозяин. И ведь канцлер что-то придумал, какие-то приемы на высшем уровне в замке… А барон поэтому назвал новое вино в его честь. И — вот такой итог.

Так. Я только что выяснил, откуда взялась идея провести именно в этом замке тот самый ожидающийся саммит «три плюс Ангела». Ну и что с того?

— Хорошо, никотин, Альберт. Что говорит Фриц про никотин?

— Ничего такого, что не знала бы полиция. Она прочесала весь замок.

— И ничего не нашла?

— Ну, как это ничего? Никотин был. Хотя смотря в каком виде. Он там был, как и в любом хозяйстве мира, где есть сад. Но ведь Фриц и все его хозяйство — биодинамисты.

Еще этого не хватало.

Биодинамисты — что-то вроде шаманов виноделия, они доходят до того, что снимают урожай в соответствии с фазами луны. Но на более понятном уровне это означало, что ни на одном их винограднике не применяются никакие химические удобрения. Биодинамисты — сторонники чистого продукта, их цвет — зеленый. Правда, и без всяких фаз луны ни одно уважающее себя хозяйство мира почти не пользуется химией на виноградниках, просто это не подается так демонстративно.

Но никотин-то, то есть табак, вроде бы как раз натуральный продукт?

— Я понимаю, что ты сейчас думаешь, Сергей, — улыбнулся щетинистой щекой Альберт. — У меня тоже есть сад. Могу показать, как выглядит мой никодуст. Чтобы им отравиться насмерть, надо съесть его… полчашки. Ты же не крестоцветная блошка, ты большой. Но это — у меня. А Фриц — и садовник барона — биодинамисты. Не держат ни никодуста, ни никотин-сульфата. Они пользовались в саду настоем табачных листьев. Который жучков больше отпугивает, чем травит. Это и подавно надо заливать в человека через шланг, чтобы вот так на него подействовало — сразу.

— Я знаю, что никотин обнаружен в бокале и в плевательном ведерке, — сообщил я, размышляя, не выдаю ли секрета.

— Ты много знаешь, Сергей, — ответил Альберт, глядя на меня с сочувствием. — Я всегда думал, что ты не похож на винного писателя. Не буду задавать вопросов. Лишь бы это помогло. Да. Так вот, Фриц сказал мне, что в бокале нашли чистый никотин. А его еще надо было сделать, химически, нужна лаборатория. Ее в замке не обнаружили. Они там ищут сейчас какого-то служащего, кто вынашивал тайное зло против менеджмента или хозяина, но чтобы это доказать…

Я молчал, оглядывая пустой зал и начиная понимать, что здесь что-то не так.

— Альберт, — сказал я, наконец, — что с твоим кафе? Ты его закрыл? Я, признаться, иногда обедаю. Поужинать я собирался поближе к Зоргенштайну, но обедать…

— А! — вскинулся он. — Очень хорошо. Так-так. Сейчас ты получишь очень хороший хлеб, его делает сосед, он открыл пекарню, когда я начал возрождать винодельню. Где вино, там и хлеб, да? И еще я тебе дам неплохую колбасу. А вечером мы пойдем вон туда, за холм, в ресторан.

Я заметил бы, что он довольно умело обошел вопрос насчет кафе. Но сейчас меня волновало другое:

— Каким вечером, Альберт? Я думал, что проведу ночь в самом замке, или же там есть городок поблизости. Значит, мне скоро ехать.

Альберт пошевелил складчатыми щеками, и я вспомнил о шарпеях.

— Тогда тебе придется спрашивать разрешения у полиции, которая опечатала половину помещений в замке. Не дает работать Фрицу. Он говорит — очень странно, сколько там полиции, странно даже для убийства. Но не более странно, чем человек из России, который задает вопросы… Да.

Ну, это Альберт просто не знал, в чем дело. Конечно, там полно какой угодно полиции. Включая весьма особую.

— Поезжай рано утром, — посоветовал он мне. — А я мог бы позвонить Фрицу. Ведь тебе от меня именно этого и надо, правда?

— Мне было надо, — сказал я, — вот что: совет, где купить прочные канаты и железные крючья, ботинки с резиновой подошвой и все прочее для штурма замка. Ну и нанять пять-шесть рыцарей в полной броне. А уходя, я взорвал бы весь замок к чертям, так что еще взрывчатка нужна. Хотя Фриц — это гораздо, гораздо лучше.

— Га-га-га, — мрачно проговорил Альберт.

Итак, ночевать здесь? Я был очень рад такому повороту событий. А кроме того, я все равно собирался сделать где-нибудь остановку на пару часов, потому что…

— Альберт, у тебя есть Интернет?

— А у кого его нет? Значит, так. Ты будешь жить в «польском отеле», есть отличная комната. Интернет там внизу. Или я пущу тебя к себе в офис.

Мне не надо было спрашивать, что значит «польский отель». По всей Европе урожай винограда собирают подчас кочующие из страны в страну школьники, студенты, кто угодно — это модно, это часть их европейской жизни. Сборщикам не очень-то платят, зато кончается уборка урожая всегда праздником, с неумеренным питьем и музыкой, танцами босоногих девиц в чане с виноградом и всем прочим — притом что давить виноград ногами мир закончил полвека назад, мы живем в эпоху несравненной чистоты продукта.

У Альберта же в хозяйстве вообще работают почти только поляки, по дешевке, и они же зовут друзей из Польши в сентябре на уборку урожая. Живет вся эта публика в чем-то, приспособленном из старого каменного сарая, и не сомневаюсь, что там неплохо. Не считая того, что при уборке урожая народ спит в кроватях, стоящих рядами.

— Сколько звезд, Альберт? И сколько возьмешь?

— Много, много, Сергей. Возьму обещание, что, когда приеду в Россию, ты, ты, ты — покажешь мне свой дом. Хорошо?

— Как же я не догадался? Конечно, хорошо. Отлично.

Я знаком лично, наверное, с парой десятков виноделов — имеется в виду, что они знают, кто я такой, откуда и что о них написал. И с удовольствием со мной болтают. Но Альберт — особый случай.

Впервые мы приехали к нему с Мануэлой и фотографом в том самом сентябре ноль первого года, Мануэла затем получила мой репортаж — десять журнальных страниц, с иллюстрациями, главами, одна из которых называлась «Вино в мягких тапочках», другая — та самая — «Традиционалисты и хулиганы». Нашла переводчика. Перевела репортаж целиком для своего институтского начальства (чья любовь ко мне с тех пор не знает границ) и заодно послала Альберту. Альберт вывесил распечатанную главу в рамочке в офисе.

А через пару лет я снова оказался в Германии и подговорил сопровождающих — уже не Мануэлу, не помню кого — завернуть к Хайльброннеру. И купил у него всего одну бутылку, потому что вкус этого вина мне снился.

«Хайльброннер блан». Гранд-этаж.

Секретная смесь минимум трех белых сортов. Акация, гречишный мед, отцветающий боярышник, намек на сладость, звук скрипок из приоткрытых дверей маленькой сельской церкви где-то на холмах, тихое женское «ах» в приоткрытом окне. Лучшее, что может дать белая Германия.

Как-то не было случая сказать — у меня есть ребеночек, очень милый, тогда ему — то есть ей — было десять лет. В один из воскресных вечеров — воскресенье есть традиционный детский день разведенных пап — я налил ей в большой круглый бокал что-то около столовой ложки хайльброннеровского шедевра.

Она крутила бокал в пальцах и погружала туда нос минут, наверное, пятнадцать. Мы долго обсуждали то, что ей там унюхалось. Потом она осторожно сделала глоток и сказала:

— Папа, у тебя очень хорошая работа. Она нужна.

После чего пообещала, что никогда больше — «больше», вот как? — не будет пить всякую копеечную дрянь, которой развлекаются школьники как раз начиная с ее возраста.

Она поняла, что такое вино.

А с Альбертом, который был тронут моим визитом, мы тогда поговорили о всяких пустяках, включая то, как он унаследовал от отца полностью разрушенное хозяйство.

— Он просто не мог им заниматься, приехал из плена, надо было браться за любую работу… — начал объяснять он. И я даже как-то сразу не сообразил спросить: из какого плена?

— Как это — из какого, — недоуменно пожал он плечами. — Восточный фронт. Он был танкистом, потом сидел в плену у вас, в России. Строил дома в Москве. Потом вернулся, в пятьдесят шестом. Женился снова, скоро родился я.

— Строил дома в Москве? А какие дома? В какой части Москвы? — спросил я, и Альберт поднял на меня взгляд, услышав что-то в моем голосе.

— Не знаю. Ах да, на северо-западе Москвы…

— Ну да, да, — начал улыбаться я. — Бомбили в основном северо-запад. Там же и строили. Господин Хайльброннер…

И я замолчал.

Он смотрел на меня строго.

— Я купил недавно квартиру, — сказал я. — На северо-западе. В доме, который строили немецкие пленные. Потрясающая работа. В доме тепло в любую зиму.

Он молчал. Потом сказал с усилием:

— Отец говорил — они все уезжали счастливые. Знали, что исправили часть того, что сделали. Все, что было в их силах. Сказал — дружи с русскими. И ещесказал — не ходи на войну, делай вино. Вино — это улыбки и доброта.

Я погладил бутылку.

— Господин Хайльброннер…

— Нет, теперь уже просто Альберт…

— Да, Альберт. Представь себе: я выхожу на балкон, передо мной сплошная листва тополей во дворе — и прикасаюсь рукой к кирпичу. Серому, с оттенком бежевого, кирпичу, прочно сидящему в цементе. Его когда-то клали руками…

Он смотрел на меня.

Это уже потом, когда я уезжал, Альберт спросил меня — а кто был мой отец? А я, поколебавшись, признался честно: военный, а на войне он был истребителем танков.

И Альберт снова замолчал, а потом долго глядел вслед нашей машине.

Он, конечно, был прав — лишние полдня мне ничего бы не дали, ломиться в замок ночью было плохой идеей в Средние века, когда он был построен, и оставалось плохой идеей сейчас. Начинать надо было не с этого. А вот с чего.

Компьютер на первом этаже «польского отеля» отлично говорил по-русски — может быть, не все поляки тут были поляками? Я обратился к двум поисковым системам, на русском и — через один знакомый мне винный сайт — на английском. Ответов на слова «никотин» и «яд» набралось миллионы, но мне хватило первых нескольких строчек. И, кстати, русский поиск дал результаты куда более ясные и вызывающие доверие, чем английский.

Я успел даже обдумать — секунды две — глубокую философскую мысль. Все на свете есть яд в больших дозах и лекарство в малых. Что было бы, если бы я набрал сочетание «никотин» и «лекарство»? Ну ладно, это как-нибудь потом.

Итак, никотин. Он же — 3-(N-метил-2-пирролидил)пиридин; 1-метил-2-(3-пиридил)пирролидин. Он же — C10H14N2. В табачных листьях содержится от 0,7 до 6 % никотина, не более.

И теперь понятно, что настой табачных листьев никак не мог вызвать мгновенной смерти Тима Скотта.

А тогда что может такую смерть вызвать… так, так. Уничтожение сельскохозяйственных вредителей. Но тут лишь сульфат (40 % водный концентрат) и хлор-гидрат никотина, препараты с наполнителями — никотин-таннат и никотин-бентонит; еще настои из табачных листьев, а вот даже этикетка приводится — препарат никотина с серой или другим порошком, то есть тот самый никодуст Альберта, а также водные растворы никотина — для борьбы с вредителями растений. Водный раствор? Это что такое? Да еще с мылом.

А вот и самое главное. Никотин чистый — бесцветная маслянистая жидкость с одуряющим запахом и жгучим вкусом.

И как можно использовать такую штуку против дегустатора?

Ага, тут еще одна милая подробность. На воздухе чистый никотин окисляется, окрашиваясь в коричневый цвет. То есть его еще и держать надо в герметичном сосуде… это как же такой сосуд оказался на дегустации, как выглядел, как им пользовались?

Умер, сделав глоток. А это вообще интересно. Это что — чистый никотин страшнее, чем цианистый калий, то есть действует мгновенно?

Ну вот сейчас и посмотрим, мгновенно или нет.

Случайные отравления на производстве, так, ладно. Например, при применении никотина и его соединений в сельском хозяйстве, при вдыхании табачной или махорочной пыли, а также свободного никотина (особенно в отделениях ферментационных камер и в отделениях увлажнения табачных фабрик, где обрабатываются табачные листья при 50–60°). Чаще эти самые отравления возникали при контакте никотина или никотин-сульфата с кожей. А, вот — были некие беременные и молодые крысы, которые чувствительнее половозрелых… и введение однократно табачной пыли в трахею вызывает, оказывается, у крыс межуточную пневмонию с последующим пневмосклерозом, менее выраженным от табачной пыли после ферментации (тут даже есть академическая ссылка на человека по фамилии Скрипчан).

Так, а эта несчастная беременная крыса после общения с гражданином Скрипчаном еще и выжила?

Дерматиты и экземы у рабочих табачных фабрик… Не то.

А вот тут такой маленький пустяк. Чистый никотин хорошо проникает сквозь кожу. Значит, не было необходимости пить отравленное вино — если вино было отравлено? Подержать его во рту и выплюнуть в то самое ведерко — и достаточно, верно?

Так, известны случаи тяжелого отравления при промачивании рукава 95 % раствором никотина, а еще был рабочий, севший на стул, загрязненный 40 % раствором никотина; отравились садовники, на кожу которых попал 3 % раствор.

Но никто из них не умер.

И вообще, оказывается, со смертельной дозой никотина — большие проблемы. Капля никотина, известное дело, убивает лошадь — но, как ни странно, нигде не сказано, кто и зачем травил лошадей. Хотя если это не лошадь, то — «достаточно всего лишь одной капли никотина на целый аквариум, чтобы привести к гибели всех находящихся в нем рыб».

Ого, тут вообще кошмар: «если заядлому курильщику поставить пиявку, то она почти моментально отваливается и погибает в судорогах от высосанной крови, содержащей никотин». Какие мы нежные, не правда ли?

Наконец, я понял, почему смертельная доза чистого никотина обозначается как угодно, где — шестьдесят граммов (что вообще ни в какие ворота не лезло), а где — десять миллиграммов. Одно дело, если человек попал рукой в сульфатный раствор, и совсем другое — если…

Вот оно. Чистый и дикий случай.

«В 50-х годах прошлого века врачи Дворжак и Хейнрих, работавшие в Вене у К. Шроффа, приняли без его ведома вначале более 2 миллиграммов никотина, потом по 4,5 миллиграмма».

Ну, это уже не прошлый век. Это позапрошлый. И это не британские ученые, герои анекдотов. Это, как ни странно, немцы или почти немцы, то есть австрийцы. Какая тут связь? А неизвестно.

«Первая доза вызвала резкое раздражение и жжение языка. При увеличении дозы усилилось слюноотделение и возникло ощущение, что в желудке и пищеводе скребут щеткой. Наступило сильное возбуждение, жар, сильная головная боль, частичная потеря сознания. Раздражал свет, ослабел слух (уши были будто заложены ватой), дыхание стало затрудненным, появилось чувство скованности, словно в груди застряло инородное тело. Через десять минут после начала опыта побледнели лица, черты исказились, не было сил держать голову прямо, руки и ноги стали холодными как лед.

Озноб начался с пальцев рук и ног и затем распространился по всему телу, по прошествии двух часов начались судороги. Врачи чудом остались живы».

А вот и абсолютно смертельная доза, в случае приема чистого никотина через рот. От шести до восьми миллиграммов. Три-четыре капли.

Я оторвался от экрана и огляделся. Нашел пустую и чистую (Германия!) пепельницу и с удовольствием закурил. Дым белым призраком поплыл в гулкую пустоту.

Я сидел в безлюдном холле того, что когда-то было средневековым каменным амбаром. Где-то здесь живут и поляки, но сейчас они на работе. В амбаре я, попросту, был на данный момент единственным обитателем.

Где-то на виноградниках уютно урчал мотор. И больше — ни единого звука вокруг.

А ведь это серьезные ребята, подумал я, возвращая взгляд к экрану. Конечно, сейчас, пока я просто изучаю токсикологию по Интернету, меня здесь не обнаружат, зато потом…

Это кем же надо быть, чтобы живому человеку устроить… как это — когда скребут щеткой по пищеводу?

«…нервный яд, действующий в первую очередь на ганглии вегетативной нервной системы, сначала возбуждая, а затем парализуя их. На центральную нервную систему действует также двухфазно. Поражает сердечно-сосудистую систему. Возможно прямое действие на сердечную мышцу и ткань сосудов, а также влияние на обмен биогенных аминов. Обладает некоторым местным раздражающим действием. Хорошо проникает через кожу».

Лечится анабазином.

Нет, не это важно. Вот самое главное.

Десять минут после начала опыта. То есть десять минут до появления первых симптомов. И смерть — через полчаса. Но ведь это совсем не то, когда делаешь глоток — и в ту же секунду падаешь. Значит…

А еще важнее — вот это, уже упомянутый острый запах и резкий вкус.

Интереса ради я набрал сочетание слов «вино» и «яд» и какое-то время изучал результат.

«Красное вино, мощно интегрированное в быт английских имущих классов, было, наряду с какао, кофе и лекарствами, одним из самых распространенных способов маскировки яда в арсенале викторианских отравителей. Но кроме того, вино было ядовито и само по себе».

Почему только викторианских? Но с Интернетом не поспоришь.

Мышьяк, который не имеет запаха. Ну да, это удобно. Симптомы отравления мышьяком легко было спутать с симптомами холеры… очень интересно, и при чем здесь наш случай?

Самый знаменитый случай отравления вином — это смерть папы Александра VI в 1503 году. Папа, замыслив отравить троих кардиналов, выпил заготовленное для них вино по недосмотру кладовщика, которому было доверено хранение отравленных бутылок.

А, да нет на свете ничего, лишенного вкуса и запаха, — у мышьяка, оказывается, есть тонкий металлический привкус. Мадлен Смит отравила своего любовника, добавив мышьяк в какао, доктор Уильям Палмер подмешал яд в виски, а адвокат Гарольд Гринвуд отравил жену, добавив пол чайной ложки мышьяка в бутылку бургундского. Но привкус металла — небывалая нотка в винном букете.

Во вкусе, а не в букете, сказал я экрану. Не путайте нос и рот.

Дальше пошел просто бред. Сладкий вкус в вине, понимаете ли, исторически самый популярный. И римляне уваривали виноградный сок до состояния сиропа путем кипячения его в свинцовых сосудах. Один из симптомов отравления свинцом — потеря репродуктивных способностей. Свинцовые водопроводы и подслащенное свинцом вино — одни из главных причин низкой рождаемости в Древнем Риме.

Тим Скотт вряд ли имел шанс потерять репродуктивные способности.

Ну и — в семнадцатом веке во Франции отравление свинцом носило название «колики Пуату», поскольку виноделы Пуату добавляли окись свинца в вино для смягчения его вкуса. В Англии для подслащивания вина и сидра использовались свинцовые гири, которые опускали в бочки на веревках. Рецепт приготовления вина со свинцом встречается в поваренной книге восемнадцатого века «Универсальный повар» Таунсенда. Свинец запрещен к использованию в виноделии с того же восемнадцатого века. Точка.

Больше никаких технологий изготовления вина, где был бы хоть намек на яды, тем более — быстродействующие, не выявилось. Да я как-то и без поисковых систем это знал.

Что ж, есть с чем ехать в Зоргенштайн.

— Сергей, ты все еще куришь свои мексиканские сигары? — спросил Альберт, приведя меня в сельский ресторанчик с множеством простых радостей, типа картофельного пюре, политого другим пюре — яблочным, что хорошо идет к тонким колбаскам.

— Бывает, — признал я, — но сигара — это все-таки символ победы. А нам как-то до победы далеко.

— Какая там победа, — потряс щеками Альберт, а потом поднял на меня голубые грустные глаза. — У меня упали продажи в местных магазинах на три процента за неделю. Хотя при чем тут я, вроде бы. У всех общее ощущение — что нас теперь можно брать голыми руками. Мы все стали дешевле.

— А Фриц будет со мной говорить?

— Трудно. Я сказал, что ты — винный аналитик, что всего лишь правда, но будь готов к встрече с полицией. Он сказал, что лучше встретиться не в замке. А там посмотрит.

Я мог бы сказать Альберту, что полиция меня ждет, так что тут проблем никаких. Но дело было в том, что я не имел ни малейшего желания вот так сразу начинать разговор с полицией.

— Фриц говорит по-английски?

— Как и все мы. Да, и он все-таки хочет знать, какие будут вопросы.

— Самые простые. Я хочу знать, как прошла дегустация до того самого момента. Кто где сидел, что сказал. А разговор о технологиях — боюсь, что он тут неуместен. Дело явно не в вине. А в том, что туда добавили.

Тут Альберт как-то странно усмехнулся.

— Ну, Фриц поможет. Хотя, кажется, дегустацией дирижировал не он, у них там есть такая специальная девушка… Но, кстати, о девушках. Помнишь, ты приехал ко мне в первый раз с такой… у нее лицо, как у грустной лошади? Вот если бы ты знал, где ее найти, она бы многое рассказала. Это она командовала группой твоих коллег, она привезла их в замок. А увезла на одного меньше. Да она вообще рядом с ним сидела, с этим, который умер.

— Что? Та девушка? Мануэла?

Альберт фальшиво пропел строчку «Мануэлы» из Иглесиаса.

— А второй англичанин, который приехал с этим несчастным, вообще устроил истерику. Они вроде были друзьями. Орал на всех, чтобы вызвали врача, ну и так далее. Не мог поверить, что тот умер почти сразу. Пытался пробиться в санитарную машину, но там уже знали, что поедут прямо в морг. И его не пустили, он скандалил. Знаменитый такой парень, фамилия как у этого рок-музыканта, который сначала шепчет, потом дико орет. Он еще ломает на сцене почти настоящую стену.

— «Пинк Флойд»… Роджер Уотерс? Уотерс? Это же как — Монти? Монти Уотерс?

— Да! — обрадовался Альберт.

Вот и объяснение странностям в поведении Монти, как и неизбывной печали Мануэлы.

Так ведь теперь я и вообще не поеду к Фрицу. То есть если он и будет мне нужен, то лишь на следующем этапе.

Мы быстро договорились об этом с Альбертом.

— Звони, Сергей, — сказал он мне на прощание. — Считай, что у тебя здесь — полевой офис с дисциплинированными сотрудниками. Я знаю, ты не сделаешь нам плохо. Для тебя — все что угодно.

— Что угодно? Тогда — «Хайльброннер блан». Гранд-этаж. Он наверняка подорожал?

— Для кого подорожал, а для кого на этот раз — бесплатно. И не возражай.

И ранним утром, по прохладной росе, я понесся вовсе не в Зоргенштайн. А обратно, или почти обратно — потому что наша команда во главе с Мануэлой успела к этому времени покинуть Фрайбург и добраться до замечательного места.

Там была толпа народа, в ярмарочных балаганах наливали сельский, с пузыриками, кисло-сладкий рислинг в высокие стаканы с характерными вмятинками, числом обязательно шестнадцать. Гремел духовой оркестр инвалидов, а в стороне от всего этого на веселящуюся публику подозрительно смотрел сквозь очки Гриша Цукерман, иногда переводя взгляд на рислинговый стакан в руке.

И только через полчаса я понял, после долгих расспросов, что, пока я гостил у Альберта, Гриша не терял времени даром. И то, что он устроил, описанию не поддается.

6. Прóклятое вино

То, что натворил Гриша, вышло вдобавок в сокращенном переводе по всей Германии, есть уже и английские варианты — да хоть голландские. Ну и скорость же у его (бывшей нашей с ним) газетенки, как и у всех прочих.

То есть только вчера утром он встречался со своими немецкими соплеменниками, судя по всему, получил именно от них вот это — это самое. Сел затем за компьютер, еще до обеда, настучал в редакцию, газета вышла сегодня утром, и, хотя в Москве Гришина находка никого, видимо, не взволновала, только нервы пощекотала, в Европе все оказалось по-иному. Благодаря оперативной работе какого-то немецкого корреспондента в Москве, вся Германия уже ранним утром начала обсуждать ошеломляющее открытие российского гения расследовательской журналистики.

Мы стояли с Мойрой у ярмарочной палатки, на рислинговом стакане пылал след ее помады, она со вкусом, строчка за строчкой, цитировала это произведение:

— Но краткое расследование показало, дорогой Сергей, что замок Зоргенштайн не впервые стал местом страшной смерти человека, пригубившего здешнее прославленное вино.

Все началось в полдень двадцать шестого сентября тысяча пятьсот сорок четвертого года, под стенами замка, принадлежавшего тогда архиепископу Руди фон… о, господи, я не могу читать эти немецкие имена. А тут еще и «Хексенхаммер» — это такая книга, Сергей, про ведьм…

— «Молот ведьм», конечно, и что? Это про вас, Мойра?

— Спасибо большое, но я продолжаю цитирование… Эта самая книга была написана за шестьдесят лет до описываемых событий и выдержала множество изданий, в ней говорится, что все колдовство исходит от плотских похотей ненасытных женщин…

— Мойра, а кто мне рассказывал про свингующий Лондон шестидесятых? Может, книга права?

— Выпей рислинга из моего стакана, здесь так принято, и успокойся. Тебе тут есть о ком мечтать и без свинга. Далее твой друг пишет: о дьяволе, колдуне и божьем попущении говорит эта книга, но в кошмарном шестнадцатом веке на площадях здесь жгли не только ведьм. В тот сентябрьский день к столбам привязали трех колдунов мужского пола. Рабби Льва…

— Неужели Цукермана?

— Почти, он вообще-то тут без фамилии, и еще два еврея. Обвинение — «Каббала», кровавые жертвы и все прочее. Архиепископ из окна замка смотрел на то, как поджигают хворост, держа в руке оловянный кубок с красным вином из своих подвалов. Он улыбался.

— Молодец, Гриша! Улыбался — это хорошая деталь. И олово — тоже.

— Дальше — лучше, Сергей. И в последний свой миг рабби Лев протянул в сторону замка дрожащую руку и проклял архиепископа. Он проклял также и его вино. И прокричал, что каждая девять тысяч девятьсот девяносто девятая бутылка будет нести в себе смерть.

— Как же они там, в подвалах замка, замучились потом считать!..

— Со стыдом признаюсь, Сергей, что стандарты журналистики ваша страна усваивает у наших таблоидов. Еще тут ссылка на неподтвержденные источники насчет того, что иногда в замке просчитывались, и поэтому были две загадочные смерти от заколдованного вина. Без дат. Ну-ну. И эффектная фраза, что Германия забыла про эти страницы своей истории, но кое-кто помнит.

— А как Мануэла?

— О, ей, по-моему, уже все равно. Она по ту сторону добра и зла.

Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу — воткнуто перо.

Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.

— Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?

— Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится — ума не приложу.

Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты — что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.

Я двинулся к Монти через ярмарочную толпу. Честное слово, в этих краях, наверное, по сути немногое изменилось с той поры, когда в Зоргенштайне жгли колдунов и ведьм. Хотя тогда ярмарка была серьезной, здесь закупали осенний урожай целыми телегами, а рислинг пили, наверное, бочками.

А этот стакан — гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…

На полпути через площадь я позвонил Альберту:

— Альберт, ты слышал? Точнее, читал?

— Но, Сергей, — зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, — тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.

— Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них — телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…

— Сами они мне позвонили, Сергей, — ответил голос Альберта. — Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.

— И еще. Знает ли Фриц, какое вино делалось в замке в середине шестнадцатого?

— Очень легкий рислинг, не сомневаюсь, — мгновенно отозвался он. — Тут все только его и делали. У Фрица, на Рейне, тоже. Но узнаю и это.

Да, в том веке, подумал я, никто в Германии не делал красное, и что это доказывает? Да ничего. Но всякая мелочь…

— Монти, — сказал я. — Наконец-то я все узнал. Скажу тебе, что на твоем месте я вообще бы превратился в развалину. Ты еще не так плохо держишься.

— От кого узнал? — мгновенно среагировал Монти, глядя мне куда-то повыше бровей.

Ничто не мешало мне сказать про Альберта, но я вспомнил молчание коридоров «польского отеля» и решил, что в этой истории лишнего говорить не надо. И лишь заверил Монти, что не от Мануэлы по крайней мере.

Дальше мы минут пять ругали полицию и милицию, хотя Монти еле цедил слова по штуке.

— Монти, мне интересно, — сказал я, наконец. — А не мог бы ты…

Он так дернулся, так выговорил это злобное «пожалуйста», что я без особой надежды замахал на него руками:

— Монти, я же не детектив. Зато есть одна вещь, которая меня страшно интересует. Каким было вино?

Он сделал паузу, его губы несколько раз дернулись. Но счел невежливым не отвечать. Брызнул в нос из своего карманного пульверизатора. Еще подумал.

— Мои дегустационные заметки конфискованы вместе со многим другим важным материалом, — сказал он, наконец, с непередаваемой иронией. — Очень они им нужны. Но вино — это легко. Сначала было неожиданно тяжелое и резкое… ну да, пино гри. Не хочу выговаривать это их «граубургундер». Неудачное. Странный букет, кроме ореха — излишние дубовые ноты, пряности. Демонстративное отсутствие кислоты. Концентрация сверх пределов разума. Далее рислинг, две штуки. Один в традиционном варианте, не Мозель, а с горчинкой, минеральный, послевкусие розы. Второй совсем легкий, из старой лозы, букет робкий, но постепенно проявился. Интересный. Чуть-чуть поработали с бочкой. Элегантное. Роза и немножко перезрелого абрикоса. В общем, ничего страшного.

Что ж, личные вкусы Монти всем и без того известны.

— Сколько было бокалов? На каждое вино по одному?

— Вот еще. И не думай. Только два, на белое и красное.

— И наконец, дальше было красное… Тот самый «Канцлер».

Монти передернулся.

— Прошу меня извинить, Сергей. Дальше — всё. Мне как-то не запомнился вкус этого замечательного красного. По известным причинам. Тяжелый, сильный нос — это я помню. Но, если ты не знаешь, именно в этот момент…

Я помолчал и, чтобы не уходить просто так, спросил:

— Монти, а Тим Скотт… Ты его хорошо знал?

— Что значит — хорошо, что значит — хорошо? — дернулся он. — Конечно, я его знал. Совершенно нормальный был парень, если это имеет какое-то значение.

Я понял, что пора уходить.

— Идиотская ярмарка, — услышал я за спиной.

В голосе звучала ненависть.

С Мануэлой было проще. В конце концов, ей ведь насчет меня звонила местная полиция, если не разведка. Нас с ней связывала тайна.

И еще со мной было можно курить.

— Если я потеряю работу, у меня останется мой домашний виноградник, — мужественно сказала она. — Но словосочетание «проклятое вино» — ужас, Сергей. И ничего уже не исправишь. Зачем твой русский друг это сделал? Зачем он написал эту ложь?

— Спроси у Мойры, что такое лондонский таблоид. Мы учимся. И то ли еще будет. Но я хочу написать, что было на самом деле. И тут оказалось, что мне надо ехать не туда, а сюда. И только потом обратно. Что же ты молчала? Расскажи, дорогая Мануэла. У тебя такой хороший, острый глаз. И память. Расскажи мне то, что не сказал Монти. Например, как вы сидели.

— Мы ужасно сидели! — почти закричала Мануэла. — Справа и слева от Тима. Монти, Тим, я. Напротив был столик с бутылками, и стояла эта девушка, она сначала показала слайды.

— Бутылки были уже открыты?

— Нет, она на наших глазах орудовала штопором, и с ней была помощница. А тут еще слайды кончились, начали разливать первое вино — и вдруг этот ужасный смех!

Ужасный смех — это очень в духе Мануэлы. Почему бы людям не посмеяться. Сейчас мы ее про смех выспросим. Но начнем с самого начала.

Состав компании, как я понял, был почти обычный. Без русских, правда, но приехал неизбежный в этих случаях японец («будут ли они теперь покупать у нас столько вина?» — трагически спросила Мануэла). Два француза — что они там вообще делали, как будто лягушей интересует немецкое вино, у них есть свой Эльзас. А, они как раз были из Эльзаса, тогда понятно: сравнивали стили. И, наконец, американка. На каждого теперь есть здоровенное досье у полиции, все — известные люди. Никаких посторонних и самозванцев.

Ну хорошо, теперь — смех.

Как интересно: оказывается, немка из Зоргенштайна чуть не пролила вино от этого звука. Хриплый, нечеловеческий смех. Да и с чего ему было быть человеческим, если это оказался будильник, но не звенящий или пищащий, а в виде смеющегося мешочка. И — не ясно чей. Хозяина не нашлось. Засунут будильник был во внешний, открытый карман одного из рюкзаков, сваленных компанией в углу. Будильник потом конфисковала полиция, хозяина не нашлось, а значит…

Значит, отпечатков пальцев на нем не было. Это очевидно. То есть как не было — кто-то же его доставал. Но доставал у всех на глазах.

Кто доставал, Мануэла не помнит: запуталась. Но полиция, без сомнения, разобралась.

Карман рюкзака, стоявшего с краю. Принадлежал рюкзак американке, но она от будильника отказывается. Будем надеяться, что ее отпечатков там не было, иначе бы… Все понятно: любой мог, добавляя свой рюкзак к куче, быстрым движением всунуть туда будильник в бумажной салфетке (чтобы не было отпечатков), заведя его минут на десять — двадцать вперед. Зачем? Тоже ясно.

— Нас хотели отвлечь, — грустно сказала Мануэла. — От момента, когда наливали яд.

И это было очевидно, для полиции в особенности. Как и тот факт, что отравитель, конечно, был в таком случае одним из дегустаторов — или сама Мануэла, честно сказал я себе, но в любом случае не из работников замка. Ну максимум одна из двух наливавших вино девушек. В общем, кто-то из находившихся в комнате.

Один дегустатор травит другого? А при чем тут предстоящая в замке встреча канцлера и двух президентов? Кто об этом знал, кто подослал человека с будильником и ядом?

Нет уж, не будем торопиться. Потому что возможна и обратная версия — подложили будильник со смехом, чтобы все, подобно мне, представили себе эту картину. Люди недоуменно оглядываются, кто-то, наконец, не выдерживает и встает, кричит: чей рюкзак? Чья игрушка? Находят ее в рюкзаке, бьют по кнопке, озираются — почему хозяин не объявляется, ушел в туалет? Да за это время можно было бы отравить все бокалы, никто бы и не заметил. Но в том-то и дело, ведь в этом случае всем стало бы ясно, что отравитель в комнате. А на самом деле… Шприц, например. Или?..

Дальше картина выяснилась такая. Из-за стола искать смеющийся будильник вставала сама Мануэла (по должности), японец, американка. Вставали Монти и Тим Скотт вытянуть шеи и посмотреть. Прочие сидели, но ясно, что внимание их было обращено вовсе не на бокалы на столе.

Ну и что? Будильник мог «найти» тот, кто его туда положил, или кто угодно еще. Яд в бокал мог добавить кто угодно, бегущий к рюкзаку или сидящий на месте. Но попробуй, докажи, если человека не поймали за руку сразу.

Умно. Просто. И что я могу тут сделать, чего не может полиция?

А всего-то — понять, как отравленное вино оказалось во рту у дегустатора Тима Скотта. Как яд со специфическим вкусом и запахом оказался в бокале, теперь можно понять. А во рту? Была загадка, загадка осталась.

— Мануэла, — сказал я терпеливо, — а дальше — как все было дальше? Вы же были рядом, Монти и ты. Как оказалось, что Тим это пил?

— Не знаю, не знаю, не знаю… — Мануэла зажмурилась, как от боли. — Представь себе мою позицию, Сергей. Я же не очень интересуюсь в таких случаях вином. Хотя всегда пробую вместе с вами. Но не так, как вы, — не с таким вниманием. Не записываю. Итак… Звон бокалов. Голоса. Люди пишут что-то на своих бумажках. Все как всегда. И вдруг я вижу — что-то слева не так. Тим пьет воду, много воды, берет бутылку с водой и у меня, молча, не спрашивая, с полузакрытыми глазами. Дегустация приостанавливается. Потом Монти его выводит из-за стола. Я должна была подбежать, спросить, но решила — что-то не так, но с ним Монти. А потом…

Я остановил ее жестом руки. «Потом» меня не очень интересовало.

— Они боялись даже тронуть бокалы! — крикнула она шепотом. — Совсем потом, когда приехали врачи и все прочие.

— Быстро приехали?

Она помотала головой.

Букет и вкус всех трех первых вин Мануэла в целом помнила, ее слова совпали с тем, что сказал Монти. А еще она запомнила красного «Канцлера». Более того, он ей еще и понравился — никаких излишеств с концентрацией, никакой игры со сладостью у корней языка, сдержанная классическая работа… Да, она сделала полный глоток, и ничего страшного не произошло. Да, разливали вино всем из тех же бутылок, все как всегда.

И что здесь нового и интересного?

Я оставил Мануэлу (успокоив ее, как мог) и дальше замер среди толпы в позе, которая кому-то могла показаться необычной.

Я стоял, глядя на бег стрелки часов, и, кажется, шевелил губами.

— Сейчас взорвется? — раздался голос у меня под боком. — Скажите, когда, Сергей, мы заляжем.

Тут была почти вся русская группа, ну, кроме Седова. Лично Гриша, просто светившийся от счастья. Юля, с темной аккуратной шапочкой волос, со строгим взглядом — мне казалось, что она в данный момент несет портфель или папку с бумагами Алины, хотя в руках у нее ничего не было. И сама Алина, без баклажанной куртки, в серебристом буклетовом жакете… кто-то другой мог бы спросить, кто сделал эту странную вещь, смотрящуюся так незаметно и так естественно. Как минимум, Армани.

— Сергей, здесь тепло! — сообщила мне Алина. — Я снова живу!

Гриша, конечно, прав: она — как статуя с собора, замершая в легком изгибе. Пожалуй, Дюрер. Женщина с бледными волосами, не короткими, не длинными, с чем-то странно мужским в удлиненном лице. Не рыцарь, а женственный юноша-оруженосец. А как выглядела Лорелея, расчесывавшая золотые волосы на какой-то скале над Рейном?

— Я вас покину, — озабоченно сообщила Юля, посмотрев при этом на Алину.

— Сергей, а вы-то нас не покинете? — любезно спросил Гриша так, будто он здесь душа общества. — Не надо. Вы обычно молчаливы, но без вас было грустно.

Ну как обращаться с человеком, который сделал большую гадость и гордится ею, считает, что совершил подвиг? И ждет комплимента?

— Пока вы, Сергей, куда-то так загадочно исчезали, я позволил себе откопать несколько интересных фактов, — продолжил он. — Работа в бульварной газете дисциплинирует, заставляет быть активным. Но вам, я вижу, это неинтересно… Вас увлекает немецкая романтика. Однако же на ярмарочной площади играют нацистский марш. Здесь так принято?

— Гриша, вынужден вас огорчить. Это немецкий марш из Средних веков, называется «Эрика». В советских кинохрониках его и правда использовали как звуковую иллюстрацию того самого нацизма, но немцам об этом неизвестно.

Алина улыбалась.

— Жаль… А тогда, если дама не возражает, у меня личный вопрос. Можно я гадко трахну Юлю, как животное? Если, конечно, она не попросит денег, у меня жена и… Да, да, я знаю, что вы знаете. Сделаю это в гуманных целях. Она как-то напряжена. Вы не против?

— Я ее еще не приобрела, — сказала Алина. — И если приобрету, то не до такой степени. Сергей, тебя не хватало. Я боялась, что утром придется опять защищать Григория. Он тут стал героем дня, и Седов…

Гриша, удостоверившись, что Алина замолчала, выставил вперед обе руки:

— Достаточно было одного раза. Он все понял и больше рисковать не будет. Знает, что вы со мной. И вообще, ну, этот Седов — вот же Сергей как-то не проявляет ярости, правда? Потому что перед нами умный и интеллигентный человек. А Седов с его благородным гневом — это мне как пися тети Хаси, если даму порадует вторая непристойность за десять минут.

— Какая тетя Хася? — растерянно спросила Алина.

— Какая пися? — в то же мгновение выговорил я.

Гриша сделал глубокий вдох, потом выдох, повернулся к Алине.

— Сначала вопрос дамы. Семантика выражения «пися тети Хаси»… вы же изначально филолог, госпожа Каменева, как следует из ваших официальных биографий? Вас не пугают слова типа «семантика»?

— Не пугают, — признала она, борясь со смехом.

— Отлично. Так вот, видите ли, Алина, тетя Хася родом из Бердичева. Было такое замечательное местечко, собственно, город — Бердичев. Там она владела лучшим публичным домом. Что означало, что она занимала в местном обществе очень уважаемое место. А до того, в молодости, она, естественно, занимала совсем другое место, хотя тоже в публичном доме. И была популярна у мужской части населения. Ее, скажем так, среди мужчин все знали, в библейском смысле тоже. Так вот, семантика выражения «пися тети Хаси» такова: нечто всем хорошо известное и даже слегка надоевшее, не представляющее сенсации. В точности как недовольство господина Седова. Так, далее.

Он повернулся ко мне:

— А теперь ваш вопрос, Сергей. Я в затруднении. Дело было в начале двадцатого века, сто лет назад, и я не уверен, что сохранились подробные описания. Да и вообще, что вы имели в виду — какая пися? Это ведь очень странный вопрос. Какого именно ответа вы ждали? Вы вообще хорошо подумали, прежде чем спросить?

Тут я выяснил, наконец, как смеется Алина. Это было неожиданно, надо признать: смеется она басом, явственно выговаривая «ха-ха-ха».

— Но если вы спросите, откуда взялось изобретенное мной выражение «сто писят» — то частично и от тети Хаси тоже, — смягчившись, сказал Гриша.

Через час, во время долгого и задумчивого обеда внутри главной достопримечательности ярмарки — в громадной, самой большой в мире бочке, с окнами, кухней, столиками и официантами, — мой телефон зазвонил.

— Приветствую, приветствую, дорогой друг вино-писатель! — раздался далекий скандирующий голос.

— Здравствуйте, господин главный редактор Костя! — ответил я.

— Позволь тебе высказать свое огорчение, — продолжил Костя. — У тебя там в группе, как я видел по приглашению, находится знаменитая и богатая женщина. Лично Алина Каменева.

— Находится, — осторожно сказал я.

— Так вот, мне только что сообщила разведка, что прямо там, в Германии, она заключила контракт с неким всеми нами любимым Игорем Седовым на его постоянную винную колонку в своем славном журнале La Mode, — тщательно выговорил Костя. — Это очень печальный факт. Куда ушло твое обаяние? Тебе задание: пока вы еще вместе, объясни ей, кто лучший винописатель России. После чего ждем тебя с не-тер-пе-нием.

Костя, конечно, на самом деле опечален не был, он знал, что я занят по уши и еще одну колонку не вытяну. Но это было не главное.

Я быстро обдумал ситуацию, недоумевал целых полминуты, а потом начал тихо смеяться. Это же была лучшая новость дня.

— А с другой стороны, — продолжал Костя мечтательным голосом, — что ж, если королю не нравятся спектакли, то — что?

— То, значит, он не любит их, не так ли, — автоматически завершил я. — Верно?

— Неверно. Верно так: а если наш король не любит пьесы, то, значит, нету для него в них интереса. Гуд-бай.

Что ж, все в порядке, да и как иначе? Но тут телефон — как же я ненавижу мобильники — зазвонил снова.

— Сергей, это Альберт, — доложил мне голос. — Наши архивисты, историки и прочие работали все утро. Созвонились друг с другом, нашли архивы двух городков у Зоргенштайна, записи в неприкосновенности, включая шестнадцатый век.

— И что же — там есть записи о сожжении колдунов и ведьм?

— Да, — грустно сказал Альберт. — А про еврейские дела есть записи еще и в синагогах. Сергей, к сожалению, это чистая правда. И даты совпадают. Их сожгли.

7. Законы жанра

Альберт еще спросил меня, что я намерен делать дальше.

И я забормотал, что сообщу чуть позже.

Ведь надо было сначала сделать еще один звонок — я вспомнил, что пообещал каждый день докладывать об итогах Ивану и Шуре. А тут рассказать, как ни странно, было что, хотя прошли всего сутки.

Мне, помню, очень не хотелось делать этот звонок.

— Это Сергей, — сказал я в трубку, нервно посматривая на выход из бочки-гиганта: сейчас всех могут погнать в автобус, а я… у меня ведь машина…

— Докладывай, — решительно сказал мне голос. — Ты вовремя. Мы тут как раз, впрочем — неважно. Ну и?

— Преступление никак не могло быть связано с технологиями приготовления вина в замке или где-то еще, — сказал я монотонно. — Случайного отравления садовыми опрыскивателями тут нет и близко. Все было задумано заранее, требовало специальных знаний и нескольких дней на подготовку. Это самое важное. Потому что, раз так, то, скорее всего, готовиться начали до того, как замок был выбран местом встречи…

В трубке раздался предупреждающий кашель.

— Да, понимаю. Посчитайте дни. Смотрите сами: могли преступники недели две назад знать то, чего не знали даже вы, поскольку нечего еще было знать? Далее. Мотивы отравления пока неясные, есть несколько вариантов. Уже представляю, в чем и почему полиция может ошибаться. И самое главное: могу примерно описать, как это было сделано, почти знаю — кем, но…

— Серега, тормози, — раздался голос. — Шурик, скажи, я похож на немецкого полицейского?

— Что-то есть, — прозвучал далекий голос.

— Но я ни хрена не немецкий полицейский. Мне по хрену, кто и как это сделал, если это не по нашим делам. Наши дела — сам знаешь какие. Чтобы подопечный был в порядке. Ты все правильно сказал, это то, что нам было надо. А ловить бытовых отравителей по всей Европе — это не то, что нам надо. Пусть сами ловят. У нас свои задачи. А они изменились. Слышал насчет проклятого вина?

— О, господи, — с отвращением сказал я.

— Ага. Сначала протокол планировал одну символику встречи. История страны, любовь к европейской цивилизации, культура, традиции, знаменитый замок, знаменитое вино — вот что такое этот хренов Зоргенштайн. Просто праздник какой-то. А тут прикинь: подопечные вчетвером посещают место сожжения еврейских колдунов и пьют там проклятое вино. Ведь не поймут их, пожалуй. Тут не только мы, тут протокол встал на уши. И наш, и не наш. Не та символика получается. Отбой, Серега. Ты нам очень помог, вообще-то.

Как быстро, подумал я. Только сутки. Это и вправду случилось. Я не нужен.

— С нас одна штука, — сообщил голос Ивана в трубке.

— То есть как — с вас, это мне надо отчитаться, — озабоченно сказал я.

— Ага, будем мы из-за штуки поганых евр ездить к тебе принимать отчет. Это непредвиденные оперативные расходы. Оставь себе. А штука с нас другая, получше. Одна штука звонка. Если кто-то на тебя наедет не по делу. Отъедет через десять минут, точно говорю. И не вернется. Да ладно, просто так звони, герой. Понял?

Я понял все.

Над ярмаркой светило бледноватое сентябрьское солнце, над ухом хрипела туба, звенели тарелки — инвалиды опять заиграли не любимую Гришей «Эрику».

— Сергей, мы уезжаем, — вывела меня из печали Мануэла. — Ждать?

Минут пять мы решали с ней вопрос насчет «Опеля» — его ведь надо было куда-то сдавать.

А тут я еще вспомнил, что поездка наша, вся целиком, подходит к концу.

— Альберт, — сказал я в телефон несчастным голосом (хорошо, что он меня в этот момент не видел). — Ты мне очень помог. Все получилось хорошо. И быстро. Думаю, теперь постепенно все забудется.

— Ты не едешь в замок, — сообщил мне он уверенно.

— Нет, уже не надо, все прояснилось, — продолжал лепетать я. — Теперь я знаю, что произошло.

— Да? А вот я не знаю, а еще не знаю, какое отношение к этой истории имеет Россия. Ну — мы все теперь в этом мире связаны, и это хорошо. Ты, конечно, напишешь в журнале то, что надо. И приезжай в любое время. Я буду помнить, что в этот момент ты был с нами.

Как они нежно поют, невидимые колокола франкфуртского аэропорта. Три ноты, с верхней до нижней, а потом успокаивающие женские голоса зовут в небо.

Оттуда, в разрывах облаков, я увижу седую каменную чешую шпилей города, подкрашенные в золото клубы деревьев. Есть две Германии, северная и южная, северная — для людей с суровым скучным характером, пьющих пиво, и южная — для беспредельных романтиков, пьющих вино. На севере я так и не был, да и зачем.

Сигарета в курительной аэропорта, среди нервных и слегка взмокших людей. Классика: Джеймс Бонд сидел в зале отлета международного аэропорта во Франкфурте и…

Нет, нет — можно лучше. Кто это написал? Не помню. Кажется, так: Гарри Поттер сидел в зале отлета международного аэропорта во Франкфурте и думал о смерти. Все, что он умел делать в жизни действительно хорошо, — это убивать.

Сколько же всего я умею делать хорошо. Какая потрясающая жизнь. И что это за жадность такая, хотеть быть кем-то еще?

И ведь попробуй нарушь законы жанра в книге или на экране. Не может расследование, которое ведут то ли Гарри Поттер, то ли Джеймс Бонд, оборваться, только начавшись. Жанр тебе этого просто не позволит.

Еще ведь надо, чтобы появился второй труп. А в хорошем произведении — десяток-другой. Большую часть несчастных должен уничтожить лично герой, иначе что это за герой?

Еще надо прочитать «Молот ведьм» и найти там разгадку истории, затаившейся на четыре с половиной века, откопать замурованное в стену проклятое вино, несущее смерть, открыть пузатую бутылку, провести бокалом под носом и не забыть вскользь заметить, что урожай в тот год был прекрасен.

Надо ворваться в мрачный Зоргенштайн так, что никакая полиция тебя не заметит, выявить дремавшее там древнее зло, нашедшее новых хозяев, разнести это зло в клочья, вылететь из взрывающегося замка в огненных клубах, нелепо размахивая руками в ласково несущей тебя ударной волне. И затем, без царапины и синяка, плавно вырулить на автобан, оставляя за спиной дым и разрушения.

На самом деле, в реальной жизни, любой из тех ударов, что наносят на экране хорошо тренированные люди в черных комбинезонах, уложит тебя в больницу на неделю, а окончательно все заживет в лучшем случае через год. И пули врагов попадают в цель гораздо чаще, чем это случается в сказках. Хватает одной, чтобы надолго и всерьез перестать бегать, подтягиваться, лупить преследователей руками и ногами.

А потом ты будешь лежать и ждать, когда приедет доктор. И думать, есть ли у него противошоковая сыворотка и обезболивающее. Иногда, через слепящее солнце, коситься на то, что рядом. Зелено-бурые пятна камуфляжа, сиренево-черная вздувшаяся кожа, багровые цветы развороченных ран, над ними дрожат и пикируют крупные изумрудные мухи, очень много мух. И веера зелено-серебристой слоновой травы над всей этой картиной. Вот что такое боевик в реальности.

А вправду ли я хочу этого в настоящей, моей жизни?

Впрочем, меня никто об этом и не спрашивал. Реальная жизнь — это когда я слышу в трубке голос: «Отбой, Серега».

И это правда отбой.

Не будет тебе, дорогой друг, шпионского боевика. И готического романа тоже не будет.

Что ж, если наш король не любит пьесы…

Но строчка эта завершалась у меня в голове почему-то совсем другим образом: «Прощайте, вы, крылатые войска».

Три нежные колокольные ноты под высоким потолком. В Москву.

Они расслабленно брели мне навстречу всей четверкой, с рюкзаками и маленькими сумками на колесах. Юля, с круглыми глазами — никогда не бывала во франкфуртском аэропорту? Игорь Седов, с бесконечно ироничным взором, рассказывающий что-то благосклонной хрупкой Алине и рубящий предмет разговора рукой. И Гриша, злорадно озирающий окрестности победным взглядом.

Полчаса назад на регистрации произошла забавная сцена. Алина получила место у окна, Гриша требовал себе кресло тоже у окна, поскольку это ведь именно он успешно расследовал дело сжигателей и каббалистов. А еще Гриша затащил к себе под бок Седова, пообещав всю дорогу без перерыва брать у него интервью. Юля, незаметная, как мышка, пристроилась к ним, и получилось так, что впереди сидим мы с Алиной, а прочая троица сзади.

Поскольку в тот момент я все еще не верил до конца, что я уже не детектив, и реагировал на происходящее очень быстро, то мгновенно все понял и мысленно сказал Грише спасибо.

Алина снова начала дрожать; у нее, оказывается, кончились те таблетки, которыми она отгоняла простуду, держала ее на расстоянии, как волчью стаю.

— Но на самом деле лучшей моей таблеткой был ты, — сказала она, рассматривая меня своими неповторимыми глазами, цвет которых почти невозможно описать. — Знаешь ли, это было очень странное знакомство. Я все время чувствовала, что ты здесь чуть ли не охраняешь меня. И ничего не требуешь, не доставляешь никакого дискомфорта. Просто ты где-то рядом, если надо — поможешь. Редкий случай. А странное это знакомство потому, что мы не встречались раньше. Мы ведь примерно одного возраста, так? Могли бы познакомиться много лет назад.

— Я был тогда другим. Кстати, о дискомфорте — почему ты прячешь руки в рукава, как японский рикша?

— Они замерзли, — с досадой сообщила Алина. — Что со мной творится — не понимаю. Сейчас пройдет.

— А, — сказал я. — Есть вот этот плед и все та же куртка, а есть кое-что получше. Ну-ка, руки.

— Что — руки?

— Ноги ты можешь засунуть вот сюда, когда взлетим, а руки — замечательная штука, их можно вот так взять…

Секрет в том, чтобы делать это сильно, очень сильно, боясь, что сломаешь эти хрупкие пальцы. Растирать, мять, нажимать на точки. Так, чтобы ее руки испугались и потребовали помощи от сердца — больше крови, и вот они согреваются, а поскольку это очень нервная штука — руки, то за ними согревается и весь человек в целом.

Это почти страшно — проделывать такое с теплой, тонкой кожей, с мягкими косточками, и все это время думать о неожиданных вещах, обо всем прочем, что с этими безвольными, иногда слабо сжимающимися руками можно было бы проделать.

— Почему ты такой красный? — услышал я ее шепот. Эти глаза цвета александрита были совсем близко. — Ты застенчив?

— Потому что передача энергии, космос, — невнятно начал объяснять я. — Но вообще-то да, очень застенчив от природы. Хорошо, а почему ты красная?

— Потому что мне вдруг стало очень тепло. А мы, тем временем, уже взлетели.

Значит, я еще долго не увижу шпили Франкфурта, зато в финале Джеймса Бонда в виде награды, по законам жанра, всегда ждет много любви в конце книги. Что, вот это и есть любовь? И, значит, это — финал?

Они там, сзади, наверняка уверены, что все ночи мы проводили вместе. Как они удивятся, узнав, что ничего подобного не было и близко.

Но тут я вспомнил про Седова, который получил колонку в журнале Алины, и снова тихо порадовался.

Она совершенно спокойно засунула две узкие ступни в полосатых носках мне под бедро, завернулась в одеяло с головой и замолчала.

Так где я читал об отравлении никотином? Главным героем в той книге был актер… Не могу вспомнить. А, уже неважно.

Я посмотрел влево и подумал: у меня все время чувство, что мне не дают с ней поговорить. Да мы вообще все это время лишь обменивались фразами, и не более того.

И тут, поскольку Алина у меня под боком была до странности теплой, я тоже заснул.

Длинный коридор «Шереметьева», по которому бредут вереницы людей, посматривающих через стекло влево, на взлетное поле, кончается клоакой — потертыми ступенями вниз, в тусклую яму, воронку, где шевелится у пограничного контроля злая плотная толпа.

И каждый из нас, поняв, наконец, что вот она — Родина, сказал что-то про соответствующую мать. Вслух или про себя, в мягких выражениях или полным текстом. Но в общем все мы мыслим в этот миг одинаково.

Есть такой «эффект Кауфмана» — прославленного виноимпортера, который заметил как-то, что восприятие вина меняется в зависимости от места. Где-то на виноградниках Чили или Тосканы ты ощущаешь одно, но привозишь ту же бутылку домой, открываешь ее — а оно чуть-чуть другое.

И это касается не только вина. Сколько раз я наблюдал или ощущал тот самый эффект — возвращается человек, полный планов, давший по ту сторону границы множество обещаний, сделавший записи, обменявшийся карточками. И нет сил поднять руку, позвонить, начать выполнять обещанное. Стоит только посмотреть вот на эти лица и не ушами даже, а буквально спиной послушать разговоры.

Ну ладно.

Сейчас, сейчас: на улице нас ждет вдох родного воздуха — а он заметно холоднее, чем на германском юге, — и тогда заряд оптимизма обеспечен.

— Я даже забыла вызвать из редакции машину, — улыбнулась краем рта Алина, возникшая у меня под боком. — Расслабилась. Что-то не то с головой.

— Я тоже не вызвал, — ответил я. — Потому что свою машину люблю водить сам. И она меня ждет, метрах в ста пятидесяти отсюда. Подожди в тепле, увидишь через стекло что-то очень белое — выходи.

А чтобы она вдруг не передумала, я отобрал у нее сумку (неожиданно зверски тяжелую) и быстро-быстро понес вниз, на парковку.

Черт знает куда девалась остальная наша троица — может, получала багаж, с этого момента я просто полностью забыл о ее существовании. И надолго.

— Она очень белая, — сказала Алина, падая на переднее сиденье. — И она чистая! А что за машина?

— Ну конечно она чистая, если белая, — посмеялся я. — Это такая замечательная штука — «Дэу Нексия».

Она чистая? Все так просто — заранее заготовленные три-четыре пластиковые бутылки с водой в багажнике и скребок-губка с длинной ручкой; если начинать поливать воду с крыши и двигать губкой очень-очень энергично, то пары минут хватит, пока греется мотор. Кроме того, на белом грязь не так заметна. Попробуйте черную и все поймете.

Шереметьевские березы сторожат лес, где пахнет грибами, — еще можно успеть походить по нему, там будет падать с ветвей дрожащий золотой дождь. Я знаю, какой сейчас должна быть в машине музыка: летящей, с еле заметной грустью, — но что это, Алина опять спит? Или лежит, прислонившись к стеклу, с закрытыми глазами? Этого не может быть. Она не может сейчас спать.

Она открыла глаза, только когда мы оказались на длинной, звенящей трамваями Трифоновской улице.

— А я ведь, кажется, не сказала адрес, — проговорила она, мы посмотрели друг на друга и засмеялись. — А это что?

— А это, — сказал я, — место, где у меня есть такие же таблетки, которые у тебя кончились.

— Ну конечно, конечно — таблетки! — восхитилась она, и мы снова начали смеяться.

— Боже ты мой, мы ведь совсем большие, — сказала она, поднимаясь по лестнице. — Та-ак, у тебя нет лифта, понятно. Мы большие, мне сорок лет. Ты слышишь, мне сорок лет! А я все равно… Ой, никогда не видела белую кожаную входную дверь! Это уже не случайность. Это уже стиль.

Дверь, со звуком присоски, открылась.

— Здесь чисто! — восхитилась она. — И ты живешь здесь совсем один?

— Абсолютно, и, честно говоря, до сих пор не верю своему счастью. Вхожу в дом после очередной поездки с замиранием: а вдруг квартиры там нет и не было?

— Что это такое? — спросила она в прихожей, рассматривая сооружение за дверью туалета. — Кстати, мне сюда нужно.

— Это газовая колонка. Между прочим, немецкая. Она означает, что всегда есть горячая вода, и что вечером можно зайти сюда, зажечь живой синий огонь и как-то задуматься.

А потом, выйдя, она остановилась на пороге комнаты и подняла брови:

— Светло-серый ковер… Золотисто-розовые занавески. Никакой мебели, только встроенный шкаф. Белый. А ведь это хорошо. И… ты спишь на полу? На этом громадном матраце?

— Я один раз в жизни был в Японии, и… А что это с тобой, дорогая Алина?

Она дрожала. Кто-то в самолете признавался ей в природной застенчивости, но тут…

— Боже ты мой, как мне стыдно, — странным сонным голосом сказала она. — Трястись — дурной тон.

— Да, — успокоил я ее. — Очень стыдно, и мне стыдно, и им стыдно, иди-ка сюда. Сейчас это пройдет. Я все сделаю.

Я положил руку ей на лоб.

— Так все просто, — продолжала она. — Мне казалось, что мы уже давно не вылезаем с тобой из постели, привыкли, а вот только я — так, что это?

«Это» был градусник. И, после долгой паузы:

— Не может быть. Ты ошибся. Ну а если так, я просто поеду домой.

— Да, а дома у тебя, как ты говорила раньше, есть мальчик? Десяти лет? Заражать будем?

— Да это, наверное, пустяк… Ну вот, готово, посмотри, посмотри, если так настаиваешь…

Я посмотрел и пошел искать таблетки.

— Да, моя дорогая, это пустяк, тридцать девять и одна. С этим домой не ездят. С этим пьют сразу две вот такие таблетки… А потом еще вот такие. Быстро глотаем, а еще заворачиваем ноги, и я пошел ставить чайник.

— Нет, ну так же нельзя, — раздался у меня из-за спины слабый голос. — Ты обязательно должен меня, ну, в общем, трахнуть, а то это просто смешно. И неудобно вкатиться вот так в дом, чтобы лечь там и болеть. Боже, как глупо.

— Да, — сказал я рассеянно. — Обязательно трахну, даже не сомневайся. Во сне и бреду. Прямо завтра.

Когда я вернулся в комнату с чаем, она уже спала. На той половине кровати, которую я всегда считал моей. Спрятав нос в одеяло.

Я пошел в машину за ее сумкой.

Книга вторая

Москва, сентябрь — декабрь 2005

8. Ап стену

Есть дни печали, когда приходят мысли: кто мы, куда идем? Да никуда мы не идем, мы хотим вернуться. Туда, в дни радости, когда не было слышно азартного повизгивания гончих псов времени за спиной. Не было осенней грязи, только золото листвы сентябрьских лесов, только серебрянокрылые ангелы наших побед летели над головой. Из пустоты, из развороченных котлованов росли решетки конструкций Москоу-Сити на берегу реки, для генерала Деникина готовили могилу на Донском кладбище, свихнувшийся колдун обещал воскресить детей Беслана. А мы тогда — мы были смешны и великолепны.

В тот, один из последних дней сентября шли дожди, которых я не замечал, Алина окончательно проснулась — в моей пустой и нагретой масляными радиаторами квартире, перед носом ее лежала целая коллекция таблеток, а я в тот момент был уже далеко. Сидел в редакции «Винописателя» и в удивлении разглядывал старый номер «Новостей», где на одной из последних страниц вдруг мелькнули имя и титул — «безупречная Алина Каменева».

Как и почему я наткнулся тогда на эту забытую газету, откуда она вообще взялась, кто же теперь скажет. Хотя чего проще, за стеклянной внутренней стеной нашего офиса — бывшего детского садика, без сомнения, — помещался автомобильный журнал, а тут, в газете, речь шла о том самом, о машинах.

«Ну и кто из банкиров эффективнее перерабатывает жизнь в деньги? Да ведь это уже не так и интересно. Это определялось и вычислялось, и не раз. И надоело. Так что в нынешнем же сезоне уже не модно навешивать друг на друга награды — капиталистическая акула года, самый олигархический форбс сезона; сейчас акулам следует быть тоньше и любить красоту.

И вот — к разговору о красоте — безупречно благотворительное мероприятие, сбор средств на нужды угнетенных подростков, свинчивающих в подвалах „Авто-центра“ господина Буркина всяческие хитрые модели. А чтобы деньги собирались в надлежащей атмосфере, господин Буркин устроил выезд всей своей знаменитой и эстетически завораживающей коллекции довоенных автомобилей. И позволил господам олигархам не только наблюдать за процедурой, а выступить „в тему“ — приехать на автодефиле лично за рулем чего-то любимого.

То, что люди с деньгами тоже мечтают о хорошенькой машинке и покупают таковую, не секрет. Да как еще покупают! Но тут, во дворе знаменитого автомузея господина Буркина, полагалось появиться не в том, что на самом деле дорого нежному тяжеловесу рублевского света. А в том, что прилично случаю. И вот наш коллективный глаз порадовался видом господина Игоря Чугая, владельца „Кременьстали“, за рулем — чего? Да это же спортивный „Ягуар“ сорокапятилетней выдержки. Вот вы какой, Игорь Чугай».

Я хотел было нетерпеливо пробежать строчки, снова найти то место, где мелькнуло знакомое мне имя, но ведь хорошо же пишет эта Ядвига Слюбовска, капли яда так и прожигают бумагу.

«…но у Игоря Буркина даже „Тигром“ и „Ферди-нандом“… простите „Хаммером“, никого не удивишь. И шестисотым бандитским „Мерседесом“ тоже. Да и вообще ведь „мерины“ уже не катят. Они — не уровень. По Рублевке гуляет страшная история о том, как очередной гламурный автосалон вывесил поперек дороги, над проезжающими олигархическими головами, веселый плакат следующего содержания: „Разбей свой «шестисотый» ап стену. Есть тачки покруче“.

„Ап стену“, если кому-то непонятно, это на олбанско-бобруйском. Думается, в наши дни каждый светский персонаж должен уметь произнести в обществе несколько слов на олбанском с правильным бобруйским акцентом, порадовав этим публику и показав свою утонченность. Но я отвлекаюсь.

Говорят, что видный политолог Т. с праведным гневом процитировал этот шедевр наглядной агитации по быдлоящику и попал под иск о разжигании ненависти к определенной социальной группе. Но призывный плакат и так уже исчез из окуляров, поскольку к мирному менеджменту гламурных автопродаж пришли конкретные ребята из салона „Мерседес“ и попросили снять. И те, как ни странно, ведь сняли, и очень быстронах.

Так вот, еще на автодефиле были замечены: Шамиль Касаев за рулем длинного серого „Кадиллака“ неких пятидесятых годов и…»

Тут я проскочил утомительно длинный список не известных мне лично акул и китов бизнеса и перепрыгнул на следующий абзац:

«Коллега из „Татлера“ обратил мое внимание на странно выбившуюся из общего авторяда безупречную Алину Каменеву, неповторимую главредакторшу русского La Mode. На чем бы, вы подумали, она приехала терроризировать женскую часть олигархической тусовки своим пугающе простым шерстяным платьем с шелковой нитью? На чем-то очень странном и еле-еле вписывающемся в установившийся было после первых трех автошедевров стандарт.

Она приехала — лично сидя за рулем, как и все прочие персонажи, — на прыгучем кубике, „тойотике“ — ну пусть относительно редкой модели в наших краях — марки RAV-4. Подозрительного морковного цвета. Если бы у нее на дефиле был спутник, он мог бы с ласковой небрежностью сказать: а вот и моя лягушонка в своей коробчонке скачет.

Но некому было сказать, и пришлось гламурным кисам намотать на мизинчик простой факт: если Алина Каменева не считает для себя зазорным показаться в таком обществе на RAV-4, который вообще не разбери что — не то внедорожник, не то не внедорожник, — значит, так надо. Значит, это такая особая машина, а то, что на дисках не блестят стразы, так это свойственный Алине минимализм.

Вообще-то, если бы меня кто-то спросил, какая машина соответствует облику и внутреннему миру Алины Каменевой, я бы сказала задумчиво, что, пожалуй, это напоминающий английский костюм „Вольво“, но…»

Дальше было неинтересно, хотя двухместный «Бентли» времен молодых «Битлз» в описании Ядвиги привлек на миг мое внимание.

Да, а назывался этот талантливый материал тоже талантливо — «Ап стену».

Я сделал из него лишь один практический вывод — что надо на обратном пути помыть мою белую «Не-сию».

В редакции я вообще-то бываю чрезвычайно редко, в основном для получения денег из собственных рук главного редактора Кости. А также чтобы забрать очередную толстую пачку приглашений.

Давайте будем честными. Человек работает не за деньги, а за восхищение его талантами — а деньги есть тлен, да и вообще, не хватало еще, чтобы их не платили.

Восхищение у нас излучает единственный человек, который сидит в редакции всегда. Это Ксюша. Еще есть верстальщики и рекламная служба — но их мы как бы берем взаймы у тех самых автомобилистов из-за стены, они наши, но не совсем. Костя, конечно, приходит сюда каждый день, но всегда в неожиданный момент, и не обязательно надолго. Ну а писать среди кучи народа невозможно, мы — пишущие — делаем это дома. Так что редакция, по сути, это одна лишь Ксения, замечательный экземпляр юной леди, которая никогда не станет манекенщицей.

И это — большой комплимент в век заморенных скелетов, шествующих по подиуму на радость Алине Каменевой и ее коллегам из прочих журналов мод. Ксения же — это роскошное тело, известную часть которого можно просто выложить на стол и сорвать этим процесс верстки и любой другой процесс (что она время от времени делает), а также сияющие робким восторгом глаза и постоянно горящие щеки.

— Господин дегустатор прибыл из Германщины, — поприветствовала она меня. И, конечно, покраснела. — Константин Александрович звонил, будет вот-вот. Просил его дождаться.

— Манипенни, — сказал я ей, — только не надо меня пугать. Не надо говорить, что мою персону где-то ждут уже сегодня, что вы с Костей меня туда продали с концами, поскольку материал рекламный, и так далее.

— Тебя не напугаешь, Джеймс, — задумалась она, — но вообще-то ждут… Хотя не сегодня. Ну, вот это — на послезавтра…

— Так, — мрачно сказал я. И взял карточку в руку.

«Уважаемые господа!

Посольство Италии, Отдел по развитию торгового обмена ИЧЕ и Ассоциация производителей АСТИ СПУМАНТЕ имеет честь пригласить Вас на семинар-презентацию и встречи с итальянскими производителями игристых и шипучих вин АСТИ.

Семинар-презентация пройдет 24 сентября в Конгресс-центре выставочного комплекса на Красной Пресне в зале „Круглый стол“ с 10.00 до 13.00 (Краснопресненская наб., 14, Конгресс-центр „Экспоцентра“). На семинаре будут рассмотрены вопросы: концепция контроля и гарантии качества по происхождению „Асти“, производительная зона, контроль качества, характеристики и особенности продукта, деятельность Ассоциации по защите качества продукции… Просим Вас подтвердить участие в семинаре-презентации… За дополнительной информацией Вы можете обратиться… С уважением, зам. директора Фабрицио Джустарини».

— Ксения, — сказал я безнадежным голосом, — что, некому писать об этом самом спуманте? О чем там вообще можно написать? О том, что это пахнущий розой и изюмом сладенький мускат для соблазнения секретарш?

Полгода назад она отреагировала бы на последнее слово с грустью, но сейчас Ксения получила титул офис-менеджера, да еще и старшего. Хотя все еще приносила нам с Костей кофе, а это, как известно, последний и окончательный тест на «кто есть кто». «Должна ли я делать вам кофе?» — именно тут, при приеме на работу, проводится грань между секретаршей и высшим офисным существом женского пола.

— Пятьдесят строк, — успокоила она меня. — Большего они от нас не ждут. Просили прислать лично тебя. Зато!

Она помахала распечаткой.

— Это награда. И это не пятьдесят строк.

— Боже мой, — сказал я. — Как же я мог забыть. Дон Мигель приезжает.

— Ждет! Плачет, хочет Сергея Рокотова, — подтвердила она. — Это завтра. А дальше…

Пачка приглашений на ее столе выглядела угрожающе.

Но тут, блестя узкими стеклами очков и помахивая тонким портфелем, появился Константин. Нечеловечески элегантный, худой до невозможности, доброжелательный ко всему живому.

— Ксения, — строгим хриплым голосом размеренно сказал Костя, — ты угостила нашу гордость кофеем с пе-чень-ем?

— Нет, зато я уже отдала ему почти все приглашения. Включая «Асти».

— «Асти», — сказал Константин мечтательно. — Ну некого мне было больше просить. Все заняты по уши. Дай-ка сюда. Вот. Фабрицио Джустарини. А скажи-ка ты мне, винописатель Сергей, знает ли Фабрицио Джустарини, что зона асти — это совсем не зона бароло или кьянти? А гораздо хуже?

— Да ладно, пойду я, пойду, — успокоил его я.

— И это правильно. Потому что все он знает, не дурак. Ему тоже, наверное, асти скучно, но — плачет и организует. Он нам, конечно, еще пригодится, мы ему пригодимся, и вообще. Не знаю, спасет ли красота мир. Но твоя доброта — спасет. Пятьдесят строк. Далее, по Мигелю Торо, — тут, пожалуйста, нам страничку, как всегда гениальную. Это не реклама, пиши что хочешь, хотя кто у нас экс-клю-зивный импортер Торо — «Перун» из Питера? Иногда нам от них что-то перепадает. Будь добрее. Ну и теперь докладывай по Германии. Три раза по пятнадцать страниц будешь резервировать? Лучше говори сразу.

Нет, в этот раз запросы у меня были скромнее — с учетом того, что в Германии я отвлекался. Я затребовал себе два больших, страниц по десять, места в следующих номерах, один материал про три красных сорта — шпетбургундер, дорнфельдер и португизер, и другой — про сложный роман немцев с бочкой.

— Вон там, — неодобрительно сказал Костя, показывая шариковой ручкой через стекло, на комнату отдыха, где работал телевизор. — Вон твоя Германщина. Понаехали.

С улыбкой смотрел я на то, что все-таки произошло в предсказанный срок, хотя и, понятно, не в Зоргенштайне. По экрану за стеклом беззвучно двигались фигуры. Два президента — российский и французский, идущие по какой-то песчаной аллее в обнимку. За ними — два канцлера, уходящий и та, что готовилась вселиться в его кабинет.

Шредер и Меркель держали в руках по высокому стакану с пивом.

А это решало как минимум один вопрос, который последнюю пару часов меня не то чтобы мучил — буду я еще мучиться. Но все же занимал. А не могли ли Иван и Шура, как бы это сказать… немножко со мной пошутить. Допустим, я хорошо знал, кем они были в прошлом, так ведь в прошлом мы все кем-то были в этой стране, а стали в некоторых случаях кем-то другим. И что, кроме спокойно потраченной ими на меня тысячи евро, доказывало, что эта пара и правда сейчас оказалась в Федеральной службе расследований?

А теперь доказательство мелькало за стеклом. Да, неожиданная встреча двух президентов и двух канцлеров и вправду намечалась, готовилась — и вот состоялась. А значит, и мои друзья — те, за кого себя выдавали. Что ж, приятно, но, к сожалению…

— Что же они делают, — безнадежным голосом сказал Костя Ксении, принесшей нам кофе. — Ксюша, посмотри. Устроили встречу на высшем уровне на какой-то свиноферме. Пьют пиво. А нет чтобы выбрать красивый замок на Рейне, выпить хорошего вина, наш Сергей про это вино бы рассказал. Господин винописатель, куда бы ты отправил эту четверку?

— К старине Фрицу Келлеру в Шварцвальд, — быстро и наугад отозвался я, чтобы не произнести «Зоргенштайн».

— Вот именно, и взяли бы мы наши старые фото, напомнили, что про Келлера мы писали, отличное у него шардоне, помнится. А они пьют пиво. Это все Ширак, француз, который любит пиво, — это он виноват. Не наш президент…

Костя — замечательный персонаж. За несколькими громкими успехами газет и журналов в их золотой век стояли не только знаменитые главные редакторы, то ходившие в Кремль как домой, то изгонявшиеся оттуда, — а еще незаметный и не вылезавший из редакций первый заместитель. Константин. Тут я вспомнил про то, что у всякого великого вина есть знаменитый хозяин предприятия и известный лишь кругу профессионалов энолог, человек, живущий в погребе.

А потом Косте надоело делать для кого-то хорошие газеты и журналы, он захотел делать деньги для себя. Что было логично: Костя практически никогда ничего сам не писал и поэтому мог искренне ценить тех, кто умеет это делать. Устранив элемент профессиональной зависти, Костя довел до совершенства свое главное искусство, которым он в Москве славился.

— Я умею управлять людьми, которые в принципе неуправляемы, — говорил он мне. — И первый из них ты, Сергей. Другой главный редактор тебя бы съел от зависти, а потом умер бы от тоски и бессилия.

А здесь — твори!

Впрочем, споры у нас с ним были, и спор в этот момент как раз и начался. Он выслушал мой доклад насчет нашумевшей истории про отравление в Зоргенштайне и начал мрачно качать узкой головой с безупречно уложенными чуть седыми волосами:

— Черное вино, вино смерти? Описать его так, чтобы людям захотелось его попробовать? Что-то мне это не очень. Да, ты сможешь. Описать красоту через ужас? Интересно. Но.

— Я бы такое вино попробовала, — сказала Ксюша, округляя сияющие глаза. — Если Сергей напишет — тогда да.

— Да нет же, — повернулся к ней Костя, — нельзя, ну никак нельзя применять к читателю такие сильные средства! Нельзя прекрасное выражать через страх и кровь, и прочее.

— Можно, — сказал я. — Доказать? Я сделаю так, чтобы его захотели купить и пить.

— Ты — сможешь.

Костя начал барабанить пальцами, посматривая на экран, где «большая четверка» радостно смеялась, закидывая головы (Ангела Меркель явно делала это не очень искренне).

— Ноябрь, — сказал наконец Костя. — Следующий номер у нас ноябрьский. Да забудут все об этой истории к ноябрю! Не надо пугать рекламодателей черными винами. Так, а теперь насчет твоей книги…

Это был интересный разговор, а завершился он, как всегда, конвертиком с деньгами. За вино с Голанских высот, за деревянные чаны для ферментации из Болгарии и, как добавил Костя, за сожженные села и слезы вдов и матерей.

— На первый материал о германском красном — неделю тебе, — завершил он разговор.

И величественно замер на фоне своей любимой картинки. Он притащил ее сюда в знак того, что устраивается всерьез и надолго. Картинка была непонятная: тусклый тюльпан с намеком на кроваво-красный цвет изображен на фоне… наверное, бархатной портьеры, отливавшей серебром и тревожной багровой искрой. Такой вот цветочек, как-то действующий на подсознание.

«Нексию» окутали снежной пеной, которая начала медленно стекать по ее бокам. Стараясь не обращать внимания на телевизор в комнате ожидания, я нервно постукивал ногой.

Мне нужно было срочно попасть домой. И не только потому, что там была Алина, которая ведь могла застесняться, собраться и уехать с температурой. В конце концов, утром я все же получил от нее желаемое — а что вы хотите, если сонная женщина просит не вылезать из постели и согреть ее? Вот если бы она сбежала без этого быстрого и прекрасного эпизода — было бы куда хуже.

Дальше — а дальше, как всегда, все будет хорошо. Что бы после этого ни случилось.

Но еще дома, на книжных полках, скрытых за дверями встроенного шкафа, лежала та самая книга. Мне очень хотелось взять ее в руки. Хотя можно было и не брать. Я, наконец, все вспомнил.

Агата Кристи, обычная Агата, название — что-то вроде «Tragedy in Three Acts», бантамовское издание, купил в каком-то аэропорту — кажется, в Риме.

Никотин.

Первое: орудие убийства у тетушки Агаты — чистый никотин, добавленный в коктейль, причем одному человеку, хотя стаканов на подносе было несколько. Помнится, тогда долго выясняли, почему умер только один из гостей, а не все сразу. И еще — в те годы полиция еще не знала, что чистым никотином можно додуматься кого-то отравить, это затрудняло расследование.

Второе: в конце книги Эркюль Пуаро нашел лабораторию, где никотин получали из тех самых садовых кузькоморителей. Без этого ему трудно было бы что-то доказать.

Третье: то убийство, с которого все начиналось, было пробным. Плохой человек решил, что надо проверить — неважно на ком — как действует этот яд. Потом было второе, уже как бы всерьез. Всерьез с точки зрения убийцы.

И что это доказывает? Как минимум то, что наш злоумышленник читал Агату Кристи. Интересно было бы посмотреть, сколько миллионов экземпляров ее книг… да пусть только этой книги… продано по всему миру на разных языках. Очень хорошее начало для того, чтобы сузить круг подозреваемых.

Но это ведь совсем не пустяк. Есть большая разница между человеком, который берет винтовку с оптическим прицелом и считает ее совершенно естественным для себя орудием, и тем, кто зачем-то выбирает вот такой странный способ убить человека: из Агаты Кристи. Немножко несерьезно получается. Это что — любитель, впервые в жизни решивший кого-то уничтожить? Или никотин был ему нужен, чтобы что-то сказать или показать?

Мы знаем теперь, что очень мало людей представляло за неделю до убийства, что в этом винном хозяйстве ждут гостей такого уровня. Хотя кто-то в ведомстве федерального канцлера, видимо, знал, пусть в виде варианта. И еще знал барон фон Зоргенштайн, сам ведь просил помочь справиться с какими-то затруднениями — кого просил, канцлера Шредера? Знал и ответ на свою просьбу.

И второй вариант, или множество таковых — это никакой политики. Встреча «четверки» — совпадение, неизвестное злоумышленнику. Мотив убийства — личная вражда. Против неизвестного мне Тима Скотта или против… да против того же барона.

Смысл всей акции, так или иначе, — либо убить Тима Скотта, либо — допустим, создать неприятности барону и всем прочим людям, делающим вино. А никотин тогда… тогда…

Это что получается — у нас три возможных линии расследования? Одна: ехать в Лондон и выяснять, кто не любил Тима Скотта. Вторая: ехать в Германию и узнавать, кто из местных виноделов до такой степени не любил продукцию знаменитого замка, одного из лучших винных хозяйств страны. Ну и третий, самый веселый вариант. Открыть ногой дверь в ведомство канцлера и сказать, что меня зовут Сергей, я винный аналитик, хотя в данном случае веду частное расследование. А поэтому хорошо бы посмотреть пачку личных дел ваших сотрудников, а заодно взять переводчика. Три месяца работы — и злодей разоблачен, бездарная полиция скрежещет зубами от зависти.

Но куда проще было бы сделать пару звонков насчет одного интересного участка земли у выхода из дегустационного зала. Если там есть земля. А если это асфальт, то возможны иные варианты. Ну хорошо, позвоню я, мне скажут спасибо, дело закроют без меня, будет скучно.

Наконец, есть один факт, который ни к какому делу не пришьешь. Это — не доказательство. А так, наблюдение. Начало пути. И все же…

А зачем мне продолжение пути? Всё уже, всё. Забыли.

— У вас царапина снизу бампер, — сообщил мне таджик с мойки. — Можем заполировать, недорого. Забирайте машину, да?

— Да, — грустно сказал ему я. — Когда-нибудь все будет заполировано. Спасибо.

Железная штора мойки с шуршащим лязгом открылась, выпуская меня на мелкий дождь и грязь. Я был единственным идиотом, который моет машину в такую погоду. Просто мне нравится сам процесс.

Честное слово, подходя к подъезду, я с замиранием поднял голову к окнам в третьем этаже: света нет, но зачем он нужен в четыре часа дня в сентябре?

А еще я шел по лестнице на цыпочках и прислушался к звукам за дверью — звуков не было.

Я тихо открыл ключом белую дверь, готовя себя к тому, что внутри пусто.

Она появилась из комнаты слева без единого звука, перебирая босыми ногами, завернутая в мое японское кимоно.

— У тебя в доме — женщина! — сообщила мне Алина, смеясь глазами цвета моря. — Это — я.

По-моему, у меня на лице в тот момент было написано все, что ей надо. Хотя думал я в основном о том, какая у нее температура, потому что бросаться на больную женщину не следует никогда в жизни.

Но лучше, чтобы температура все-таки была, ну небольшая, потому что отпускать ее сейчас было бы очень обидно.

Дальше были разговоры о том, что температура у нее — тридцать семь и девять, это уже прогресс, но — минимум три дня не показывать носа на дождь; что она уничтожила оба моих лимона и недельный запас чая, а есть ничего не может, но вот завтра уже придется её кормить, как хомяка, фруктами и зерном (то есть кашей); что у меня потрясающая квартира, громадная кухня, невероятно тихо, за окнами ничего, кроме тополиной листвы, отсюда не хочется выходить; и еще о том, как же все это у нас произошло, с чего начиналось.

Я улыбался.

— Не смешно, Сергей, — сказала Алина. — Смешно было утром. Я просыпаюсь и вижу рядом на подушке светлые длинные волосы — твой хвостик. В общем, женские волосы. И в ужасе думаю: что со мной произошло, неужели опять?

— А что — было?

— Один раз, — чуть смущенно сказала она. — После чего множество девочек типа этой твоей Юли очень так намекали, что готовы для меня… Только возьмите в La Mode. Потом перестали. Вот, а утром я все же вспомнила, что со мной и где я, заснула успокоенная снова, но мысль насчет того — как же это произошло, осталась. Еще неделю назад я подумать не могла, что это вот так просто: прикасаться к только что встреченному мужчине и чувствовать, что нет на свете ничего более естественного. Мне было жутко страшно в Германии, что ты заметишь, что со мной творится.

Я уже не улыбался, я смеялся.

— Ну, что смешного?

— Не надо было ничего замечать. Седов. Колонка в твоем журнале.

— А он что, похвастался? Ну понятно. Ладно, признаюсь сразу. Да, мне не хотелось осложнять наши… возможные отношения никаким денежным фактором. Да, еще тогда.

— Да я и без этого все знал.

— Хвастунишка.

— Ты забыла, с кем имеешь дело. Видишь ли, каждый человек имеет какой-то свой запах. Голова, шея, кожа. Ну и не только. Ты замечала, что одни и те же духи ощущаются по-разному на разных людях? Они смешиваются с естественным запахом. А в каких-то ситуациях запахи усиливаются, заметь. В самолете, например.

Алина начала краснеть со лба, быстро и мучительно:

— Ты хочешь сказать, что, пока я там, в Германии, пыталась вести себя с тобой дружески-естественно, ты… ты меня… нюхал? Мягко говоря, как вино? Какой кошмар. Возникает чувство полной беспомощности.

— Скажи мне: ты собака, Сергей Рокотов. Гриша добавил бы, что это следует произносить как «цобако», хотя на том же языке полагается говорить не «цуко», а «сцуко». Но дело не в этом. Ты меня тоже нюхала. Куртка.

— Да, куртка? И что?

— А то, что либо запах мужчины для тебя свой, либо нет. И ничего нельзя сделать.

— И ты все знал и соблазнял меня своей курткой!

— А ты не забывай, что потом я получил ее обратно и надел. И тогда уже ты меня соблазняла. Запах женщины тоже либо свой, либо нет.

— Ты цобако, Сергей Рокотов.

— А давай играть вот в какую игру. Ты — женщина-рыцарь. Ты победила меня на турнире. И я теперь попал к тебе в рабство, на целый…

Тут я неловко замолчал.

— В общем, надолго. И ты можешь теперь заставить меня делать что хочешь. Требуй. Только помни, что на самом-то деле это я садист, а не ты, так что лучше не требовать невыполнимого.

Алина бросила быстрый взгляд на кимоно и запахнула его — она меня все еще стеснялась.

— Рыцарь Рокотов, я хочу, чтобы ты пошел со мной на твою подстилку и сделал там то, что хочешь ты сам, быстро, потому что я сейчас все равно не совсем в форме. Просто иначе я не смогу попросить тебя сделать то, что на самом деле хочу я. Есть такое место, у ведьм там хвостик, у меня просто косточка. Я хочу, чтобы ты его немножко, не сильно так, чесал. И все вокруг. Чесал долго и не переставал, даже когда я засну. Вот мое желание. А засну я наверняка, потому что все время хочется.

9. Животные оттенки

Сейчас я думаю, что в эти первые после Германии дни, когда Алина беззвучно перемещалась по квартире в моем кимоно и сама не очень хорошо понимала, что с ней происходит, я был так же, как и она, немножко не в себе. Мне хотелось хвастаться. Я встречал знакомых и сдерживал дикое желание рассказать им вещи, от которых они бы покраснели и деликатным пируэтом избавились от моего общества.

И вот в «Мариотте»…

Трудно сказать, почему именно этот из трех московских «Мариоттов» стал местом множества дегустаций. Так здесь заведено: вот единственный осмысленный ответ. Закругленная лестница направо и вверх, на второй этаж, и — либо дело происходит в «лошадином баре» (как он называется — «Поло-клуб», что ли?), либо в одном из трех соседних залов.

Дон Мигель Торо должен был предстать нам в самом большом из них. Да вот же я вижу его через головы свиты — чуть мрачная гримаска опущенного углами книзу рта, но очень веселые синие глаза.

Что такое — великий винодел? Вот он. Один из десяти — двадцати лучших во всем мире. В Испании — первый.

С этим человеком случилась когда-то классическая, великолепная история, одна из тех, что остаются в умах навеки.

В театральном мире бессмертен сюжет успеха дебютантки, заменившей внезапно заболевшую примадонну. В автомире классикой считается рассказ о «Запорожце», врезающемся в бампер «Мерседесу». В винном мире такая же классика — это успех новичка на слепой дегустации.

Слепая дегустация — это всегда событие. Крах авторитетов, восхождение новых звезд.

Вы заранее знаете, что земля каких-нибудь «Шато Марго» или «Вега Сицилия» — не вся, а маленькое знаменитое крю, то есть особый виноградничек на склоне особого холма — каждый год дает великое, грандиозное вино. Вам тут нечего открывать. Вам остается только оценить миллезим, то есть год урожая: вот в этом году земля придает вину странную тяжесть и горчинку, следующий год — было слишком много дождей, и уже известно, что вино будет чуть бледнее, зато в нем возникнут откуда-то ароматы полевых трав. Но все равно это великое вино с великим именем. Ну а 1984 год был легендарным для всей Риохи, 1997 — для всей Тосканы, и раз тут у нас заранее известное всем великое вино, то ясно, что цена на него в этом году будет тоже грандиозной (да вы его еще найдите!). Прочее — детали.

То есть этикетка, репутация затмевает вам мысль и чувство.

Но вот настает час расплаты: признанные мастера выставляют продукцию на слепую дегустацию рядом с абсолютными новичками, дегустаторы не видят этикеток, только горлышки бутылок в глухих бумажных пакетах. Один эксперт может ошибиться, но не пятеро-шестеро, чья суммарная оценка делится на число участников. Вот тут уже никакой магии имен, только чистая правда.

Это произошло в 1979 году в Париже, на винной олимпиаде, где никому особо не известный дон Мигель представил Toro Coronas. Вот как выглядели после слепой дегустации призовые места — и обратите внимание на цену во франках в правом столбце:

И взорвалась бомба.

Кто такой Мигель Торо? Что это за вино? То есть как это — каберне совиньон из Испании, да еще из какого-то Пенедеса у Барселоны? Испания — страна темпранильо, она не производит никакого каберне, вы шутите! Да и вообще, это что — он обогнал великого Латура?

Но — поздно. Очки выставлены. Так началась карьера человека, которого сейчас называют «король Испании». Настоящий король не возражает и приезжает к дону Мигелю попробовать вино.

А, нет, это же не вся легенда. Сам Луис Латур, конечно, дальнейшее отрицает, мне он сказал год назад в Москве, что виноваты его приближенные. Якобы это не лично он, а они шипели после слепой дегустации: наше вино — это принцесса, а тут — служанка!

— Хм, а служанки бывают очень красивые. Лучше многих принцесс, — якобы ответил на это дон Мигель со своей неповторимой кривой улыбочкой.

— А, человек с хвостиком пришел, — сказал дон Мигель, увидев меня во втором ряду. — Значит, можно начинать.

И подмигнул.

Ну, на самом деле он не совсем прав. Его российские импортеры ничего не начнут, пока свои места не займут несравненные дамы из толстого глянцевого «Виноманьяка» — шедевр полиграфии, да и вообще отличное издание, российский клон лондонского Wine. И еще здесь должен быть Седов, как же без Седова. А пока его нет, меня пропускают к дону Мигелю, и тот, чуть улыбаясь, пожимает мою руку (фотограф из «Винописателя» умело фиксирует этот момент).

— Зачем приехали в этот раз? — спрашиваю я.

— Моя дочка Мирейя сделала «Неролу», — тихо признается он. — Больше меня ничего не интересует. Не знаю, что сказать. Очень странное вино. Это явно мой ребенок — именно потому, что на отца быть похожей не желает. Вы ведь о «Нероле» уже писали? Да, кстати, вы и правда назвали меня в том материале эльфом?

— А кто сказал, что виноградная лоза говорит с вами, и надо уметь ее услышать?

— Но ведь говорит же.

Как меня зовут, он, конечно, в очередной раз забыл. Человек с хвостиком — этого достаточно. Пара французов считает, что моя фамилия — «Рококо». И это уже прогресс.

Седов и наши с ним общие соперницы из «Вино-маньяка» уже здесь, свита указывает мне на место, процедура начинается. Вот в ее-то конце я и устроил — то самое.

Говорят, окружающие не сразу поняли, что было сказано, потом долго шептались. «Но у тебя было очень вдохновенное лицо», — говорили мне потом. И спрашивали: «Что — новая женщина?»

А мне только того и надо было.

Итак, белая «Нерола» представлена России в очередной раз — я, помнится, назвал ее год назад «груше-во-каштановым вином, очень дерзким и нежным» — и началось великое событие.

Вертикальная дегустация редчайшей коллекции, которая останется теперь в России, в количестве шестидесяти бутылок.

Вертикальная дегустация — это никогда не неожиданность, но всегда материал для размышлений. В том числе о том, что такое жизнь.

Перед нами было то самое вино, каберне совиньон, уникальный виноградник Mas La Plana. Вино — та самая служанка, победившая в честном бою принцессу Латура — больше не называется Coronas, оно в 80-х стало именоваться так же, как виноградник. Но это та же лоза, предлагалась она нам начиная с 1996, потом сверху вниз шли 1993, 1991, 1989, 1981 — два последних года из личной коллекции дона Мигеля, больше нигде их не найдешь.

А тот самый урожай, семидесятого года… да есть ли он вообще? Может быть, пара бутылок в дальнем углу погреба под знакомым мне домом среди того самого виноградника. Но штука в том, что бутылки, может, и есть, а того вкуса уже нет. Уже в восьмидесятом году он стал другим, возможно, даже более сильным, или более тонким. А сегодня — бледная тень, долгий перелив всплывающих странных и неуловимых ароматов. Потому что у вина, как у всего в этом мире, есть срок жизни: терпкая и необузданная молодость, мощная зрелость, задумчивая старость.

Наливали нам вертикальную коллекцию, начиная с девяносто шестого года, буквально по каплям. Я еле успевал записывать: «мощное, с удивительной текстурой…» «девяносто третий год — все сильнее тона шоколада с сушеной вишней…», а еще, еще…

Было очень тихо, шуршала бумага, вспыхивали фотоаппараты. Дон Мигель в основном молчал и только в конце — как положено — пригласил нас высказаться или задать вопросы. И я вскочил, как подброшенный.

— Есть один очень необычный оттенок вкуса, возникающий в урожае девяносто третьего года, — начал я, — отчетливо проявленный в восемьдесят девятом и заметный в восемьдесят первом году. Мне действительно неудобно назвать этот оттенок вслух. Дон Мигель, помните, это вино когда-то назвали прекрасной служанкой? Так вот, похоже, в восемьдесят девятом году она из девушки становится горячей женщиной, а в девяносто третьем умирает от очень конкретной и очень физической любви. Более того, мне почему-то кажется, что она жгучая брюнетка с синими глазами, как у француженки… Может быть, здесь секрет успеха этого вина?

Сзади раздалось хихиканье. Кто-то меня, кажется, понял. Прочие — нет, так и сидели в удивлении.

— Давайте никому об этом не расскажем, — странным голосом сказал дон Мигель. — Среди конечных покупателей могут быть женщины, и я не уверен в их реакции.

Я присмотрелся: его спортивный живот под пиджаком мелко колыхался. Он сдерживал смех, и не очень успешно.

— Но вы абсолютно правы, — добавил он уже нормальным голосом. — Вы это хорошо уловили. И правда, восемьдесят девятый прежде всего. Мы, виноделы, для краткости называем это животными оттенками. Они привлекательны, потому что мы с вами, как это ни покажется странным, тоже животные.

Краем глаза я увидел, как Седов поджал губы.

— Будете в Барселоне — заходите обязательно, — сказал мне на прощание дон Мигель.

Я тогда и понятия не имел, насколько пригодится это приглашение.

Паранойя пришла именно в тот день. Мне показалось, что за моей «Нексией» слишком долго едет серый «жигуль», слишком умело обгоняет машины позади меня, но дальше почему-то остается на хвосте. Я задумался о том, что никто не учил меня распознавать слежку. И тем более уходить от нее.

Но уже на Трифоновской серый хвост исчез.

Я зачем-то окинул взглядом двор: ничего особенного. Двое детишек и бабушка в одном углу, бомж на скамейке в другом…

И уже в подъезде я задумался, вернулся с первого этажа и постарался незаметно высунуть во двор нос.

Бомж исчез.

И о чем это говорит? Собственно, ни о чем. Дождался меня и ушел? И что это значит?

Хорошо, но почему я его вообще заметил, пусть и не сразу?

Я присел на подоконнике у раскуроченных почтовых ящиков и задумался. Бомж — часть пейзажа, которую никто не замечает. Так что следить за кем-то, переодевшись бомжом, возможно. Сидит себе и сидит, греется на солнышке — правда, в эти дни никакого солнышка не было, так, дождливое нечто в национальном цвете — сереньком, как «жигуль» у меня на хвосте. И бомжи сейчас тоже не очень-то ходят по улицам. А этот сидел. Во дворе. Причем один.

И что с ним было не так? Мокрая скамейка — ну, на это есть газеты. Но что-то же было.

Не можешь смириться с тем, что карьера великого сыщика не удалась, сказал я себе. Придумываешь всякую бредятину. Бомжей с автоматическими винтовками и приборами ночного видения.

Встал с подоконника и пошел вверх по ступеням домой.

А дом заметно изменился. Дело было уже не в незаметном женском запахе, которым пропиталась единственная комната. Перемены были в громадной (по московским понятиям) кухне, где в углу располагался мой мини-офис с компьютером.

Алина уже была в своей одежде, мое постиранное кимоно висело над головой на леске, рядом с несколькими волнующими предметами ее туалета.

Мой компьютер был включен, а еще к нему тянулись провода, собиравшиеся у плоского, небольшого, серого — как это называется, лэптоп или ноутбук? Вот почему сумка Алины была такой тяжелой.

Я подумал о том, что пара тысяч долларов — безобразно большая для меня сумма, одна пятая моего автомобиля, но как это, наверное, интересно, носить с собой такой вот агрегат.

Назывался он Prestigio Visconte (я даже погладил пальцем это имя — или титул? — на крышке), и весил он не так чтобы много, килограмма два, вот только были еще всяческие провода и адаптеры. У моих европейских коллег я такие приборы видел и завидовал.

Новым элементом декора выглядела и сама Алина. На ее удлиненном носу были очки в бескомпромиссно мрачной черной оправе, она встретила меня с мобильником у уха, махнула рукой и убежала в кухню, оттуда слышался ее очень тихий, но предельно настойчивый голос. Я различил что-то вроде «нет, моя дорогая, этого ты делать не будешь, а делать надо следующее», покрутил головой и пошел в ванную, к огню газовой горелки и установленной недавно новенькой раковине, моей гордости.

— Здравствуйте, — тоном соблазнительницы сказала мне Алина, когда я вышел, — вы позвонили в редакцию La Mode. Ваш звонок очень важен для нас. Очень, очень важен, — добавила она, потянувшись ногтями к моей груди.

Но тут снова зазвонили колокольчики ее телефона. Алина подняла брови и скрылась от меня в комнате. Я остался рассматривать ее замечательный компьютер. Мне всегда казалось, что главная проблема таких компьютеров в том, что они предлагают вам учиться работать без мыши. Но у Алины мышь была, она лежала, как на коврике, на книге «Лозы Сан-Лоренцо». Это примиряло с новшеством.

— Ты запустил меня в твой компьютер, — обвиняюще сказала Алина, возвращаясь и втыкая обессиленный телефон в зарядку. — Но начала я с этой книги. Это — настоящая?

Она показала мне на подпись: «Сергуэю, человеку, который назвал мою Sugarille вишней в шоколаде с послевкусием коньяка. Анжело Гайя».

— Ты знаешь Гайю? — наклонила она голову.

— Нет, это я шутил. В следующий раз надпишу одну из своих книг сам — Сергуэю от автора, Лев Толстой… Все знают великого Гайю. Приятнее, что он знает меня.

— Ты голодный?..

— Пока нет, но буду. И не говори, что сможешь меня кормить. Температура еще есть, дай-ка лобик, он очень умный… Но не очень горячий. И это означает, что скоро ты захочешь есть. Жрать. Как тигра. Что тебе приготовить, допустим, завтра?

— Это как, я назову что угодно — и ты это сделаешь?

— А если?

Алина с тоской посмотрела на золотящуюся листву в окне, ветки почти доставали до стекла:

— Грибы. Настоящие. Твои способности у плиты пугающие. Они угнетают и создают комплексы. Но сделать хорошее мясо с грибами… Да, очень возможно, что я захочу именно мяса. Ты меня почти вылечил.

Мы посмотрели друг на друга и начали говорить одновременно — чтобы не продолжать эту тему, она могла подвести нас к очевидному и очень грустному: да, она вылечилась, и, значит…

Надо было срочно заглушить эту мысль чем угодно.

— Ты не обидишься, если я скажу, что залезла к тебе в «последние документы»?

— Я горжусь. И они последние, а не секретные.

— И обнаружила, что ты хулиган. Что это значит — «Добрый рислинг уродился на Германщине»?

— Что я хулиган.

— А вот здесь не хулиганство. Здесь очень здорово. Цитирую: «вино из серии „хорошо воспитанных“ — когда оно есть, то его пьешь, не особо замечая, но как только бутылка кончается, печально поднимаешь брови». Это ты написал?

— А кто же. Есть такой Хюннеркопф, который ту же мысль выразил по-другому. Он делает великолепные граубургундеры, просто воздушные, и говорит, что это вино идет по коридору в тапочках. Но это он. А здесь — уже я.

— А потом… а потом я нашла там файл под названием «Гриша». Это Цукерман?

— В известном смысле. Писал, вдохновленный им. Хотя это не то чтобы досье на Гришу. Нечто другое.

— Да уж, другое. И что — вот это напечатали?

Алина пошевелила мышкой и показала мне на начало, в том числе заголовок — «Вино для настоящего антисемита».

— Напечатали.

Начало этого произведения выглядело так:

«Баба-Яга, героиня нескольких романов Владимира Белянина, на обвинения в антисемитизме — то есть, вы же понимаете, нелюбви к евреям — ответила, помнится, примерно следующим образом: дык ведь надо их сначала еще попробовать, а потом уже решать: люблю — не люблю…

Так вот, всякий настоящий антисемит с топором под лавкой просто обязан продегустировать это вино. Хотя бы потому, что если действительно хочешь бороться с врагом, то надо прочувствовать его душу. А уж что-что, но река Иордан — это как аорта на теле израилевом. Название же марки этого вина — „Яр-ден“ — это и есть Иордан, который течет тут, неподалеку от самого знаменитого винного хозяйства Израиля на оккупированных территориях, на Голанских высотах».

— А вот это, дальше? Тоже напечатали?

— Ты что, всерьез считаешь, что кто-то в нашем журнале меня пытается редактировать?

«Вот это» касалось, конечно, не совсем политики, все-таки скорее вина, но…

«Если хочешь прочувствовать наш прекрасный и бесконечный мир, то надо в каждой его стране полюбить местную еду, познать хотя бы раз-другой местную женщину (а кому-то — мужчину) и вкусить сок земли.

А уж вино из библейской земли — можно сказать, кровь Христова — да еще таких удивительных свойств, как то, о котором я веду речь…»

«Вы таки думаете, что в Израиле сохранились сорта винограда и традиции виноделия со времен царя Ахава? Ничего подобного…»

— Я смертельно боюсь в своем журнале еврейской темы, — призналась Алина. — Еще не прочитают до конца, а уже начинают тебя троллить.

— Гриша это прочитал предварительно и сказал, что сообщит своим по системе, что это — кошерное. И вообще, нельзя бояться, когда пишешь.

— Гм-гм. А вот дальше я начала облизываться. Пока не прочитала, как ты обошелся с нашим монстриком Биллом.

— Я монстров не боюсь. Вот это место, да?

«Но мы, впрочем, ведем речь не обо всем, что производится на Голанах, а об одном вине — Yarden Merlot 1998 года, знаменитом, увешанном наградами, как Л. И. Брежнев. И чем эти награды перечислять, лучше упомянуть историю с приездом в Израиль предыдущего президента США Билла Клинтона. Было это в 1997 году, и поили похотливого Билла следующим образом. Аперитив — Yarden Blanc de Blancs 1994. По ходу перемены блюд — Yarden Chardonnay 1997 и Yarden Merlot 1988. На десерт — Yarden Muscat 1995. Иерусалимский „Хилтон“ еще преподнес на дорогу президенту и госсекретарю Мадлен Олбрайт по здоровенному магнуму (сувенирная двухлитровая бутыль) Yarden Cabernet Sauvignon 1992.

Но магнум магнумом, а Клинтон не мог забыть мерло. И пока глава сверхдержавы продолжал следовать программе визита, его дворецкий, или как он там называется, пытался по-тихому загрузить президентский „ВВС США — борт 1“ как можно большим количеством мерло. В спешке нашлось, однако, всего 4 бутылки, а сегодня 1988 год и вовсе не добудешь, разве что у коллекционеров. Зато впоследствии прославился 1998 год и продолжает получать награды».

— И все было терпимо вот до этого места, — сказала Алина. — А когда я до него добралась… Когда добралась… Мне стало нехорошо. Или хорошо. Ты заставил меня… нет, не скажу… но еще — задуматься: я хочу знать, кто же ты такой. Кем надо быть, чтобы так писать?

«Мои же собственные впечатления тут вот какие: Yarden Merlot 1998 — это открытая, нескромная щедрость вкуса, уверенная сила и простота. Простота в стиле Калифорнии: четкие, ясные вкусовые тона. Это — очень мягкое, прежде всего шоколадное мерло, но с всплывающими, волна за волной, все новыми и новыми вкусами: черносмородиновый конфитюр, покусывающие язык необычные пряности и, наконец, красивейший дуб. Тот самый случай, когда вкус переходит в послевкусие, а оно — в воспоминание. Этакая чаша из теплых рук Господних: вот твоя жизнь, вот твоя любовь ко всему сущему, вот твоя радость и боль, пей до последней капли».

Мы с Алиной долго смотрели друг на друга, и мне было стыдно.

— Это не совсем я, — признался я наконец.

— Ты своровал строки у какого-то гения! — со злорадным облегчением воскликнула она. — У кого?

— Это Коэн. Леонард Коэн. Как сказал бы Гриша с гордостью, он еврей.

— Ну хотя бы знал, у кого… Стоп! Это синий диск? Где «здравствуй, любовь моя, и любовь моя — прощай»?

Прощай? Опять между нами возникла эта неловкая микропауза, и мы оба бросились закрывать ее, перебивая друг друга:

— Мы любим ту же музыку, да, дорогая Алина?

— Что же ты врешь бедной женщине, ничего ты не своровал, ты играешь с поэтом, и как играешь! У него нет в этой песне теплых рук! И всего остального!

Это был прекрасный вечер, Алина поддалась на мои уговоры начать что-то всерьез есть, потом мы придумывали, как бы ее полечить (и решили, что лохматая мужская грудь — это почти то же самое, что целебная собачья шкура).

Я, помню, раза два бросал взгляд в окно.

Скамейка, где сидел недавно бомж, была пуста.

Но он мне не привиделся, и я не ошибся. И уже на следующий день необычные события возобновились.

10. Судьбу мяса решают доли секунды

Конечно, нет ничего странного в налете проверяющих на мирный офис. Это скучная проза нашей жизни: бизнес, который создает один человек, легко и с удовольствием разрушает другой. Но никогда еще я не видел это прославленное «маски-шоу» так близко, и никогда в нем непосредственно не участвовал.

Пахло специфической одеждой — брезентом и ремнями, видимо. Два персонажа с раздувшимися торсами (неужели бронежилеты?) сторожили вход в домик — к «Винописателю» и, соответственно, к автомобилистам. Масок, правда, ни на ком не было. Два других в дешевых костюмах, с веселыми лицами собирали наши документы в коробку, присоединяли какие-то приборы к компьютерам.

Ксению лицом вниз на ковер не укладывали, Константин торжественно и отрешенно сидел под своим загадочным тюльпаном.

— Куда? — быстро спросил меня бронированный человек.

— Ммм, — задумчиво отвечал я, — ну, вообще-то, здесь есть такой журнал — «Винописатель», хотелось кое с кем поговорить, а вы тут, собственно?..

— Можете пройти, — нейтрально сказал он (черты его лица запомнить невозможно никак, подумалось мне).

Он, правда, не сказал, можно ли мне потом будет выйти.

И, естественно, проверил мои документы. Они его не заинтересовали.

— Здравствуйте, уважаемый господин, — довольно неожиданным образом обратился ко мне Костя. И продолжил размеренным голосом, как диктор за кадром документального фильма:

— Мы поговорим несколько позже. К нам пришли с визитом господа из налоговых подразделений УВД города Москвы. Их интересует генеральный директор и прочие материально ответственные люди. Которые на данный момент отсутствуют. А еще они производят выемку документов.

— Мы пока ничего такого не производим, — не поворачиваясь, сказал человек в костюме. — Когда начнем производить, сообщим. Оставайтесь на местах.

— Хорошо, тогда я подожду, — примерно таким же, хотя все же более нормальным голосом сообщил я Косте.

Он снова вздернул голову в узких, шириной не больше сантиметра, очках и повернул ее в профиль на фоне тюльпана.

Я пошел за стекло в комнату отдыха, где меня уже ждали ребята из автомобильного журнала. Слово «суки» было самым мягким из всего, что было сказано между нами. Мы можем расходиться во взглядах насчет стилистики или иллюстраций, но враг у нас у всех общий.

Когда ситуация становится действительно дрянной, голова у меня начинает работать очень медленно и отсекает лишнее. Лишнее — это что со мной будет, если… Сейчас меня интересовало, куда девался телефон Ивана и Шуры. Они же, помнится, говорили, что за ними одна штука телефонного звонка, после которого все наезжающие отъедут? Так, вот он, этот маленький бумажник для карточек. И вот телефон.

Я пошел в туалет — подальше от братьев-автомобилистов.

— Ребята, — сказал я голосу в трубке. — Это Рокотов. Я не думал, что придется воспользоваться вашей любезностью так быстро, но у нас в журнале маски-шоу. Которого не было все пять лет его существования. И это не все. Может быть, мне пора в дурдом, начинает всякое мерещиться. Вчера вроде как за мной долго ехала какая-то машина. Номер не рассмотрел. А во дворе сидел бомж, который был непохож на бомжа. Я потом понял, что не так. У него была внешность бомжа, очень правильная такая, но посадка молодого тренированного человека. Не мешком сидел. Но это ладно. Я сейчас в журнале, они роются в компьютерах и так далее.

— Серега, — прозвучал предупреждающий голос Ивана. — Воровать рекламные деньги надо тщательнее. Кто наехал?

— Какие-то налоговые подразделения УВД города Москвы, — сказал я. — Адрес журнала…

Дальше были подробности.

Я стал размышлять — позволят ли мне сейчас выйти на улицу. Генеральный директор у нас и правда сейчас был в командировке, треть наших рекламодателей помещалась в Северной столице, вот он туда и поехал. Гендиректор — материально ответственное лицо, редакция как таковая обычно не отвечает за финансы. И, насколько я знал, в целом наши дела были вполне прозрачны, но, если налоговики все же наезжают, прозрачность эта никого не волнует. Они найдут. То, что есть, и еще — чего нет и не было.

Телефоны Кости и Ксюши аккуратно лежали рядышком под локтем того, кто рылся в компьютере.

Костя не зря главный редактор. Он, конечно, не начинал бы это предприятие, не имея нужных связей. Он потом тоже будет звонить кому надо. Но как получилось, что эти люди вообще сюда пришли? Почему не к автомобильному изданию — сюда, где я сейчас стоял? Его обороты побольше. Да наш «Винописатель» и вообще не самая крупная компания в Москве.

Уйти или не уйти?

Но все произошло с удивительной быстротой.

В кармане одного из проверяющих зазвонил мобильник. Разговор был коротким. После чего вся команда начала стремительно собираться — от наших компьютеров отключилась, бумаги и папки выложила из коробки обратно на стол, бронежилеты тут же покинули вход и сгинули на улицу.

Не прошло и двух минут, как офис оказался освобожденным от оккупантов, Костя и Ксения все так же сидели неподвижно на своих местах, боясь шевелиться, но первый из верстальщиков уже высунул голову из комнаты отдыха, посматривая на свое рабочее место.

— Мое глубокое уважение, господин винописатель, — сообщил мне Костя скрипучим голосом. Потом с хрустом размял длинные худые пальцы. — У меня это заняло бы пару дней. И, возможно, обошлось бы в некую сумму. У тебя — двадцать минут. Ксюша, смотри, наш друг и гений — человек, полный неожиданностей. За это его и ценим, очень ценим. Ты сама ничего? Валерьянки и путевки в са-на-торий не потребуешь?

— Ну, Константин Александрович, я знаю, в какой стране живу, — ответила она.

— Пра-авильно, — сказал он довольным голосом, — с трясущимися руками винный журнал не делают.

И, уже мне:

— Так, чего я от тебя хотел — готовься к поездке. Три дня даю. Книга ждет. Что-то ты не рад? Глаза боятся, а руки — что? Делают. Вот так.

Я отправился на рынок — ближе всего к Трифоновской размещается Рижский, который я не очень люблю, — и на полдороге вспомнил, что надо позвонить и поблагодарить.

— Лучшее спасибо, Серега, это то, которое булькает, — сказал мне голос. — Но мы сейчас отъедем, так что как-нибудь потом. Нас заждалась королева Нидерландов. Правда, не шучу. И это даже не секрет. Ты вот что — может, мы и не стали бы так быстро с этими друзьями разбираться, но нам как раз вчера сигнал был. Какой-то крыс попытался порыться в твоих досье. И ты же понимаешь, что он получил — фиг.

— Когда? — мрачно спросил я.

— А вот только что, чуть не вчера. Причем, как только понял, куда полез, сгинул без следов. Те ребята не успели даже сесть ему на хвост.

— Типа кого?

— А типа… ну, не налоговые парни, не ФСБ, а какие-то совсем посторонние ханурики. Может, менты или бывшие менты. Охранная структура или нечто вроде. Как только понял, куда лезет, разговор оборвал, номер его — что-то вроде ворованного мобильного. Извини, но дальше — не успели. Мы, конечно, посмотрим, кто на тебя налоговиков навел, но это кто угодно мог. По крайней мере мы к твоему звонку немножко по-другому отнеслись поэтому. Так что ты насчет бомжей и правда посматривай. И еще, Серег.

— Что?

— Звони в любое время и сколько хочешь. Это мы шутили насчет одной штуки звонка. Понял?

Рынок успокаивает, но тот же самый бомж на той же скамейке — не очень. Что ж, пора, если так.

Сначала я сделал вот что: свернул во двор, туда, где он сидел, как и в прошлый раз, в той же неубедительной позе; прошел мимо него на расстоянии примерно полуметра, спереди. Аккуратно положил свои рыночные пакетики сзади скамейки, мысленно сказав себе, что в какой-то худшей ситуации они могут и пострадать.

И сел рядом с бомжом. Совсем рядом. Посмотрел на него (он поворачивал ко мне голову как-то очень неохотно). И показал сначала на свои осенние ботинки на очень толстой подошве, потом на его колено:

— Если вот этим врезать по вот этому, ты никогда не сможешь нормально ходить, уловил?

— Ну, в чем дело? — попытался возмутиться он не очень натуральным и как бы пьяным голосом.

— Сидеть, — сказал я. — Лучше не шевелиться. Слушать. Вы с кем поиграть решили? Вы кого за идиота принимаете? Значит, так. К бомжу никто не подходит, и меньше всего кому-то хочется его обнюхивать. Даже за два метра. Но что мы имеем здесь? Крем после бритья «Нивеа». Как-то странно для бомжа, да? Еще вот эта драная куртка. Пахнет чистенько, ее недавно стирали. Еще — сладенькая дрянь, с розовым оттенком, типа пластилина, очень характерная. Хоть раз побываешь за кулисами театра — запомнишь. Нос, да? И борода? Нет, ты будешь молчать и слушать, пока не спрошу! — вдруг заорал я.

И, дергая головой, начал шипеть:

— Коленную чашечку сворачиваем на хрен уроду, ломаем щиколотку вот здесь, ходить не будешь никогда, дело — две секунды, никто не поможет — понял? Понял, я сказал? А теперь отвечать…

— Мужик, ты псих? — плаксиво спросил бомж. — Псих, да? По статье пойдешь, понял?

И вдруг, запнувшись, сорвался со скамейки и из положения полусидя рванул наискосок по двору с удивительной скоростью. Совершенно не соответствовавшей его театральному облику, седым патлам из-под лыжной шапочки и всему прочему.

Так, подумал я, собирая свои рыночные пластиковые мешочки (на самом деле волноваться всерьез я и не пытался). А что я хотел? Связать его и устроить ему допрос с пытками?

Но по крайней мере один результат от этого разговора был, и весьма очевидный.

Милиция и прочие силовые структуры тоже подсылают людей для слежки за подозреваемыми. Но такие люди, если им начинают физически грозить, ведут себя совсем по-иному. Они не боятся. Форма защищает их, даже если ее в данный момент нет. В крайнем случае они успевают достать удостоверение и объяснить, что надо поосторожнее. И обычно такой прием действует на всех. А убегать…

Это не милиция и вообще не госструктуры. Это кто-то еще.

Я бросил взгляд на свои окна. Интересно, пришло мне в голову, что подумала Алина, если она увидела эту сцену из окна: Сергей Рокотов идет к подъезду, потом рывком заходит во дворик, обходит скамейку с бомжом по кругу, садится с ним рядом, читает монолог, тот в ужасе срывается с места и несется в сторону Сущевского Вала.

В подъезд я входил, все еще посмеиваясь.

По крайней мере мясо не пострадало.

Самое сложное в таких случаях — это рассчитать все до секунды.

Тарелки, ножи и вилки уже были на столе, как и бокалы, вино и все прочее. И, пока Алина скучным голосом объясняла что-то в маленький черный телефон, я готовился к старту.

Остановиться после старта было бы никак не возможно.

Сначала — картошка, азербайджанская, восковой желтизны, тщательно отобранная, нарезанная кружочками толщиной примерно миллиметров в семь. Ее, собственно, можно было начинать готовить — вот он и дан, этот старт. Сначала довести до золотистого цвета в кипящем оливковом масле, посолить, потом проделать с ней одну очень важную и секретную процедуру, далее — ближе к финалу всей процедуры — масло сливается, и наступает апофеоз. Для которого наготове стоит пакетик французских сливок.

Соседняя сковородка — для белых грибов. Двух. Но громадных. И плотных, идеальных, со снежной сердцевинкой, ни одного червяка, нарезанных особым способом. На сковородке уже греется для них сливочное масло.

Третья сковорода, тоже со сливочным маслом, ждет своего часа — точнее, своей секунды. Это для мяса, оно беспощадно отбито молотком и готово к огню.

Бросив взгляд на всю картину, я успел выбежать в комнату и сообщить Алине:

— Едим через пять-шесть минут. Бросай всё.

Она кивнула, не глядя на меня и не отрываясь от телефона.

Моя мгновенная вылазка в комнату не привела к фатальным последствиям, ничего не подгорело, я даже успел, посматривая на сковородку, положить на каждую тарелку пару скрученных, отчаянно молоденьких листиков салата (из середины кочанчика, совсем нежные побеги) и по два азербайджанских черри. Это настоящие помидоры, они не подведут даже в феврале или марте. А сейчас тем более.

Картошка мягкая, грибы практически готовы, чуть провисают, если приподнять их ножом, — я не делал с ними ничего особенного, просто чуть-чуть жарил, белый гриб настолько хорош, что в общем решает вкусовую гамму всего ужина, его нельзя портить ничем, даже сметаной… И я выливаю масло от картошки в раковину, вытираю краешек сковородки салфеткой (чтобы сковородка не горела, когда ее вернут на огонь). Проделываю ту самую секретную процедуру с картошкой, чуть обжариваю ее почти без масла, заливаю сливками — полчашки — и делаю маленький огонь.

Вот теперь нельзя ошибиться. Сковородка с маслом уже ждет, она раскаляется до предела, потом предел этот переходит. Сейчас все решают доли секунды.

Два куска мяса ложатся в этот огненный ужас и отчаянно шипят на пределе возможного. Не ошибиться: как только на розовой верхней поверхности мяса появится намек на серость — перевернуть в то же мгновение.

Выключаются грибы, выключается картошка, перемешанная с загустевшими от этой процедуры сливками, переворачиваю мясо.

Кричу нечеловеческим голосом: «Женщина, на кухню!»

В душе — страх. Потому что каждое мгновение сейчас грозит непоправимой ошибкой.

Тыкаю мясо острым ножом — в двух местах проступают розовые капельки — снимаю его с огня, еще раз переворачиваю.

Это всё! Это всё! Неужели получилось?

Иду в раздражении снова в комнату. Алина бросает в телефон короткие фразы. Я стою и смотрю на нее.

— Алина, — говорю я очень тихо, — как можно быстрее вперед, на кухню.

Она поднимает палец предупреждающе и слушает, слушает.

— Алина, — говорю я еще тише. — Каждая секунда имеет значение. Скорее. Скорее. Скорее.

Она заканчивает разговор и быстро начинает впечатывать что-то в непонятную таблицу.

— Алина, — говорю я шепотом, — этого не может быть. Сейчас же в кухню.

Она поднимает на меня ресницы, два раза очень медленно моргает. Ее светлые глаза становятся бешеными:

— Не смей на меня кричать.

— Я кричу? Я бессильно шепчу. Алина, скорее, на ноги, быстро, быстро…

— Этот шепот страшнее крика. Я не смогу есть, если ты со мной так разговариваешь. Я не буду есть. Ты меня понял?

И тут я понимаю нечто иное, что сейчас проломлю ей голову ее же компьютером, швырну ее саму об стену, как куклу. И еще раз. И еще. И буду потом долго топтать ногами.

— Алина, — шепчу я, проталкиваю слова через сжатую глотку, — происходит что-то страшное. Сначала брось все, идем туда как можно быстрее, потом ты все поймешь.

— Я же сказала, что не буду есть.

Я сделал глубокий вдох. Последний шанс.

— Ты не понимаешь, что происходит, — сказал я, чувствуя, как тикают секунды. — Но ты поймешь, как только… Пойдем туда.

И с усилием добавил, сдерживая ярость:

— Пожалуйста.

С замерзшим бледным лицом она последовала за мной. Села боком к столу. С недоумением посмотрела на тарелку:

— Ты понимаешь, что после такой сцены человек просто физически не может есть? Я неясно выразилась? Боже мой, я только утром подумала — как у нас все невероятно хорошо, когда же это все обрушится.

— Только кусочек. Тогда все загадки решатся.

Она подергала плечами, автоматически положила в рот кусок мяса. И замерла.

— И все остальное тоже, — сказал я, с дрожью пробуя сам.

Вот теперь ничего не страшно, даже Алина.

Я не ошибся. Это классика. Это полный и потрясающий успех.

Как же это здорово хотя бы по ощущению на зубах — грибы почти поскрипывают на них, мясо упруго сопротивляется, но недолго, картошка же…

— Готов ответить на любые вопросы, — сказал я, расправляя плечи.

Она еще не начала улыбаться — просто ее лицо стало человеческим.

— Кто тебя учил так резать грибы? — наконец, явно наугад, проговорила она.

— Во всю длину, толщиной в четыре миллиметра, так, чтобы перед тобой был как бы двухмерный гриб? Японцы. В той самой единственной поездке. Это последние белые грибы в этом году. Утром они были еще в лесу. Все остальное меню я выстроил под них. Такие грибы надо делать без всего, не пытаясь глушить их вкус.

— А что это за мясо?

— Мне повезло. Не всегда бывает. Это телячья вырезка. Целиком. Две штуки.

— То есть как? Такая крошечная?

— Я же сказал — повезло. Я только чуть-чуть ее побил.

— Но откуда такой вкус? Настоящий, мясной. Тоже ничего не глушилось?

Я улыбнулся, видя, что еда исчезает с тарелки все быстрее.

— Ну нет. Это не так просто. Чуть-чуть помариновать в мелко резанном луке, минут двадцать. Намек на шашлык. Да, и полить вот этим вином. Две ложки. Кстати, ты спрашивала, почему я так редко пью вино дома. Я дома отдыхаю. Но вот это итальянское пино гриджио, очень тяжелое, с намеком на сладость. Это то белое, с которым не надо красного. Красное здесь все бы убило. Ну, может быть… пино нуар из Бургундии… Только после того как она сделала глоток, я понял, что победа — за мной, полная.

— Но картошка! — возмутилась она наконец. — А это как? Между прочим, она чуть не вкуснее всего остального. Ну, хотя я не знаю, что тут вкуснее.

— Сливки делают чудеса, — пожал я плечами. — Ну и еще кое-что.

И только сейчас улыбнулась и она. Чуть-чуть, строго и хитро. После чего я понял, что готов на все и вот-вот открою ей тот самый страшный секрет.

— Ну хорошо: сахар, — сказал я, скрывая гордость. — Неполная столовая ложка. Картошка от этого не будет сладкой. Но будет… более картофельной. Это мое открытие. Так все просто. Если действовать по строгому алгоритму, не потеряв ни секунды. Ни даже доли секунды.

Теперь ты все понимаешь? — сказал я наконец, когда на тарелках не осталось вообще, совсем, полностью ничего. — Я шел с рынка, и у меня в голове уже строились рецепты, мысли, я хотел это сделать. Я хотел это сделать именно так.

Алина молчала и медленно, по чуть-чуть пила вино.

— Кстати, оно к великим никак не относится, — скромно заметил я. — Просто правильно подобрано. Понимаешь?

— У-гу, — сказала Алина. — А ты понимаешь, что бывают в жизни ситуации, когда не до еды, когда… Для тебя что — нет ничего важнее, чем хорошо подобранное меню?

И тут я понял, что мы обсуждаем что-то важное. И она загнала меня в угол вопросом, над которым я думал, думал не раз.

— Тогда скажи что, — чуть напряженным голосом ответил я. — Что в этой жизни… что вообще может в этой жизни быть важнее? Дом, куда никто не войдет без стука. Еда, которая неповторима — потому что такие грибы будут только через год, если будут вообще. Пойми, что если этого нет, — все остальное… вся жизнь… не имеет никакого смысла.

— Время сигареты, — сказала Алина, рассматривая меня.

И потом, после паузы:

— Я в какой-то момент поняла, что совсем тебя не знаю. Всегда чистая машина. Сам — не согнуть, не сломать. То, что твои коллеги — такие, как ты, — относятся к тебе… Ты для них человек из иного мира, ты замечал? Кто-то удивляется, кто-то чуть-чуть как бы обходит тебя стороной. Поразительные таланты — ты ведь знаешь, что так готовить может только…

— Знаю, — сказал я. И улыбнулся. — Все это возможно потому, что… понимаешь, вот этот дом, — добавил я после паузы. — И этот неповторимый процесс — создать вот такую еду. Все это и есть я. А если этого нет… если на мой труд машут рукой и говорят по телефону… тогда — зачем всё? Но ты не виновата, ты просто не знала, что тебя здесь ждет.

— Спасибо, — ровным голосом сказала она.

— Ну, ты же не будешь говорить по своей шайтан-машине, если ты в опере и звучит Nessun dorma? Есть же какие-то ситуации на свете, когда телефон просто не может быть включен.

Она вздохнула глубоко и грустно.

— Ну а теперь я кое-что скажу. Если бы я сейчас сидела в опере, я поставила бы телефон на вибрацию. И вышла бы из зала, чтобы перезвонить. Это вот такая ситуация. К сожалению. Их, собственно, две, большая и маленькая. Большая: нас продают. Не журнал. Весь московский издательский дом. Очень загадочная история. Я просто не понимаю, что творится.

Я только вздохнул. Тут много таких историй. И все загадочные.

Алина, закинув голову на спинку дивана, выпустила в потолок струю дыма.

— Моя тактика — не вступать с дебилами в переговоры. Потянуть время. Дать им во всем разобраться и отстать. Это же все-таки La Mode, знаменитое русское издание, которое оказалось сильнее парижского.

— Прибыльное? — задал я ключевой вопрос.

— Как насчет — законтрактовано на полгода вперед? — чуть заметно улыбнулась Алина.

Я поднял брови.

— А у вас? — мгновенно бросила мне она.

— На четыре месяца вперед, — скромно сказал я. — В этом смысле, возможно, лучший винный журнал в России. И не только в этом.

— А мы с тобой чего-то стоим, да? — сказала она после маленькой паузы. — Мне вообще не нужен никакой издательский дом. Пусть они это поймут. Вот я и сбежала из Милана напрямую к вам, в Германию. Чтобы не общаться в очередной раз с ними. Стала бы я иначе ехать в какую-то непонятную винную поездку… с ужасами. Потом удачно заболела… очень удачно, — добавила она, мгновенно улыбаясь. — Но ведь звонят мои обозреватели. Лучшие. Лучшие в этой стране. И не только в этой. Они боятся. Я не могу… отключать телефон.

— А вторая проблема? — напомнил я.

— О-о-о, — тут Алина расслабилась и почти засмеялась. — Это я решу. Хотя не знаю как. Это, видишь ли, твоя знакомая Юля. Ой, бог ты мой.

— А что, собственно, Юля?

— Ну, когда ты загадочно исчез тогда, в Германии, она меня уговорила. Взять ее к себе. Наши зарплаты… но не в них дело, она просила дать ей шанс сделать жизнь осмысленной. После тупой газеты — что-то… такое. И уже работает неделю. Испытательный срок. Отрабатывать на прежнем месте ее не просили. Отпустили сразу.

— И как?

Хотя я, кажется, знал ответ. Алина развела руками.

— Ну, я же у тебя в квартире открыла удаленный офис. Уже посмотрела ее шедевры. И поговорила насчет того, как она там. Девочка неграмотна. Совсем. Она вообще не может писать. И не она одна. Что происходит, Сергей (она почти никогда не называет меня по имени, пришло мне в голову)? Идет какое-то новое поколение. Мертвое. Мало того что она делает ошибки. Она просто не знает ничего. Путает страны. Не знает, кто был Хрущев. Не говоря о Жаклин Кеннеди. Ведь ко мне таких рвутся десятки, все из этого поколения. Вроде с дипломами. И что я могу сделать? У нас все же Lа Mode.

Я наклонился к ней и сказал абсолютно серьезно:

— Алина, выгони ее. Писать и всему прочему ты ее не научишь. Она опасна. Не играй с этим.

Мы долго молчали, потом она снова посмотрела на меня этим взглядом — «я совсем тебя не знаю» — и махнула рукой с сигаретой:

— А я знаю, куда ее деть. Это я решу.

Так кончился наш первый тяжелый разговор, и еще много чего кончилось — потому что назавтра у меня был детский день, воскресенье, Алине было пора домой (и она отказалась от моих услуг, вызвав такси).

И когда такси пристроилось к моей «Нексии» под окном, настал тот самый момент, когда нам обоим надо было решать, что это с нами было и что это — с нами же — будет.

— Ты уезжаешь на три дня? — сурово спросила меня она.

Я развел руками.

— И что ты собирался мне по этому поводу сказать?

Так, отлично.

— Что я приеду в четверг. Днем. И — если ты что-то здесь забыла, то вот ключ. Вдруг тебе, кстати, захочется посидеть в абсолютной тишине? Ни меня, ни вообще кого-либо.

Лицо средневекового немецкого юноши со стены собора пару мгновений оставалось суровым, а потом она начала очень странно улыбаться — на долю секунды, снова мрачная маска, снова проблеск улыбки.

— Ты меня приглашаешь?

— Еще как.

— И я приеду. Слышишь, я приеду. Только чтобы ты здесь тоже был. Я приеду… да вот, например…

Ту т она замолчала.

— Да посмотри же ты туда, — сжалился я наконец. — Твоя красная книжечка. Посмотри, а потом впиши туда: С. Р. — четверг. Это будет означать «секс с Рокотовым» в четверг. Секретарша в итоге догадается, ну и аллах с ней.

— Секс с Рокотовым, — мстительно сказала Алина. — Да, да. Вот именно в четверг.

11. Незнакомцы в ночи

Я улетел, я вырвался, я снова дышу воздухом аэропортов, я выхожу на другую землю, она пахнет медом и перезревшими фруктами, она греет ноги через подошвы ботинок.

Солнце, тепло, горы обнимают город.

— Шалва, дорогой, куда вы меня везете?

— Как куда, как куда, Сергей? Туда же. Туда и везу. Все ждут. Все волнуются. Тебе сюрприз — батоно Мурман между делом, оказывается, придумывал чачу. Мне не говорил. И придумал. Лимонно-апельсиновая, вкусно очень. Совсем маленькая партия, но ведь первая!

— Шалва, это же двести километров до виноградников! Зачем? Я приехал сейчас только за иллюстрациями. Это можно было посмотреть и в Тбилиси.

— А если надо будет на месте доснять? Я позвоню, фотограф приедет из Телави… К черту Тбилиси, мне здесь плохо, дай подышать. По какой улице сейчас ехали, видел?

— По страшной.

— Вот-вот. Улица Джорджа Буша. Как тебе?

— Да читал, читал… Бедный Буш, улица и правда не очень.

— Да, а наших ребят, которые в Ираке воюют, жалко. Их-то за что? А вот сейчас квартал проедем, я тебе такое покажу… Это ты не читал. Это у нас только что. Вчера. Памятник Давиду Строителю развернули лицом на запад. Проснулись — и вот вам. Это мэр Гиги Улугава, он совсем больной. Ты хоть понимаешь, что готовится?

Шалва вроде бы умный, старый и серьезный человек, он владеет — среди прочего — совершенно удивительным винным хозяйством, с итальянским оборудованием, новеньким, сияющим. Гордость Грузии. Шалва — гражданин мира, не знает, где будет находиться на той неделе: в Амстердаме, Париже или Москве. Трехдневная седая щетина — мировая классика, признак хорошего тона, не хватает только красного шарфа через плечо. И все с Шалвой нормально, но он верит в теорию заговора. И других заставляет. А поскольку дорога до виноградников Кахетии длинная, мне теперь придется терпеть эту теорию несколько часов подряд — как всегда.

— Ты подумай своей головой, — говорит он мне, неутомимо направляя «Лендровер» к равнинам, — страшный год переживаем. Тюльпановая революция в Киргизии — это тебе как? А эта история в Андижане, когда пришлось в людей стрелять? Кто их на площадь вывел?

— Шалва, а птичий грипп летом — это тоже не случайно?

— Умница! Конечно! А то, что сегодня заявили — Украина вступит в НАТО до две тысячи восьмого, это тебе как? А вот что мы сейчас, по дороге, встретили этих самых натовцев — ты даже не заметил, что они уже здесь? Ты понимаешь, что твою Россию окружают, или как?

Самое неприятное, что любой нормальный, даже не очень военный человек сделал бы те же выводы. Но когда эти выводы делает Шалва, это все равно печальная картина. На моей памяти это единственный винодел, который отдыхает от своей работы на разговорах о политике.

— Сергей, — пропагандирует он меня. — Ты наверняка не видел настоящей войны. А особенно того, что бывает перед войной. Вот когда так хорошо, что хочется плакать, — жди войны. Я в Москве ведь часто бываю. Ты хоть сам понимаешь, как вы живете? Нет? Я понимал.

— Сергей, люди у вас сошли с ума! Билеты на Маккартни и Уитни Хьюстон — две тысячи долларов. Я богатый, я пошел, на людей посмотреть. Битком. Ни одного свободного места.

— Сходили бы на премьеру «Нормы» в «Новой опере», дорогой Шалва. Великолепно и не так дорого. Хотя нет, там римские солдаты в кожаных костюмах ходят, вы опять скажете, что это не случайно.

— А ты зря шутишь. Ваша нефть за год выросла в цене на пятьдесят процентов. Пятьдесят! Никто у вас не хранит деньги, только швыряют. Обезумели. Это не потребительский бум, это сумасшествие.

— А наше с вами вино растет в год на тридцать — тридцать пять процентов. Я имею в виду вообще продажи в России, не цены. И что? Вино — это мир.

— Захлебнемся этим миром! Ты понимаешь, что вы стали слишком богатыми, и поэтому будет война? И догадайся, кто будет с вами воевать. Чьими руками в вас будут стрелять. Вино нам с тобой не поможет.

Так, сказал я себе. Ему и правда надо отдохнуть. Российско-грузинская война — это уж слишком.

— Шалва, — с упреком проговорил я, — у вас есть коллега в Германии, мой хороший знакомый. Его отец воевал на Восточном фронте, в танке. А мой отец был командиром противотанкового не помню чего. Три орудия. А сейчас мы с этим немцем… это Хайльбронер, если вы слышали… каждую встречу наговориться не можем. И вы меня пугаете тем, что мы с вами будем воевать? Если мы даже с немцами — лучшие друзья?

— Хайльброннер… — задумчиво сказал Шалва, огибая повозку с белым хворостом, напоминающим большие рыбьи кости. — А где-то я слышал… Ладно, речь не о том. Речь об идиотах, Сергей. Войны начинают идиоты, у которых ума и памяти нет. Вот я чего боюсь.

— Если речь про того идиота, чью улицу мы проехали недавно, то у него месяца полтора назад утонул целый город. И хороший, Новый Орлеан. А что в Ираке — и говорить нечего. Это всё деньги. По-моему, ему не до нас.

— При чем здесь Буш! Буш — мелкая сошка. За ним стоят люди покрупнее. И у них тысячи, сотни тысяч марионеток. Даже здесь. Слушай, вот представь, я захочу стать депутатом парламента, что ли. За меня бы вся Кахетия проголосовала. Но не выйдет. А если выйдет — все равно что об стену бейся, буду как дурак один там такой сидеть. У нас сейчас человек старше тридцати не имеет перспектив в политике. Такой вот режим, детский фашизм. Мальчики и девочки. Красивые. Хорошо одетые. Глупые-глупые, ничего не знают, образование — университет какого-нибудь штата Дакота. И этим гордятся! А других тут сегодня не нужно. Мертвое поколение идет, Сергей. Они сожрут нас и не поймут, что сделали.

— Что? Мертвое поколение?

Я уже слышал эти слова. Накануне. В Москве. От Алины.

И что?

Теория заговора есть, а заговора нет.

Нет? А кто подослал налоговиков в наш маленький офис? А кто посадил мне на хвост бомжа, пахнущего «Нивеей»?

А при чем здесь мировой заговор, война, глупые мальчики и девочки?

Он говорит — я не видел настоящей войны.

И опять перед глазами — черно-фиолетовая вздувшаяся кожа, лиловые раны и зеленые мухи столбиками.

— А ты слышал, Сергей, что в Германии — и не где-то, а в Зоргенштайне, это же элитное хозяйство — отравили дегустатора?

— И что? — медленно поворачиваю я к нему голову.

— Бьют по нашему квадрату, Сергей. Бьют по нашему квадрату. Странная история. Ты подумай об этом как-нибудь, хорошо?

Я в удивлении смотрю на него.

Но вот «Лендровер» в серой пыли спускается в долину к ровным рядам виноградных лоз, уходящих к далеким бледно-бежевым горам.

Работа. Сотни иллюстраций — их должно в итоге быть шестьдесят. На всякий случай увезу с собой, допустим, восемьдесят. Подписи к ним. Во дворе веселое гудение голосов, накрывается длинный-длинный стол: красная плоть помидоров, белая — сыра, пучки зелени. У стенки — тонкие палочки виноградной лозы, на которых делают шашлык. Ровный, сильный, чистый, невидимый на солнце огонь.

Ни одного дождя все три дня. И — когда я возвращаюсь — такой же золотой октябрь пришел в Москву.

Это была сказочная осень.

Четверг, и еще четверг. Вон Алина постукивает каблуками по лестнице, вон она уже шуршит целлофаном у дверей — несет за вешалки то, что наденет завтра на свои встречи и вечерние мероприятия.

Она уже знает, что звонить не надо. Я открою на шуршание.

— Ты кого собираешься удивить этой юбкой?

— Сегодня приехал Джильдо. Я еще в Милане обещала его удивить.

— Это из оперы?

— Из цирка. Это Зенья. Мы дружим. А вчера Пако Рабанн в Александр-хаусе продавал свой рисунок в пользу детей Беслана. Надеть юбку? Ты будешь первым, перед Зеньей.

Юбка, на вид, сделана в тридцатые, узкая, вдруг расходящаяся складками от колена, с большими пуговицами, Алина в ней будто родилась.

— А она откуда?

— А это подарок Джованни Манфреди, очень умный дизайнер, и он будет великим.

— И все будут ходить в Манфреди?

— Скучно. Я тогда буду ходить в чем-то еще. Кто здесь законодатель моды? Да, а в конце месяца у нас в гостях потрясающая парочка — Доменико и Стефано.

— Это кто?

— Как кто? Народные любимцы. Доменико Дольче и Стефано Габбана.

— Что — Дочка Кабана не сказочное чудовище? Они существуют?

— Это Хьюго Босс умер, и давно. А эти существуют. И при этом они умные ребята. Мой журнал об умных людях, а не о тряпках. Мы пишем для того, чтобы тут кое-кто понимал, что мода — это не тряпка, стоящая страшных денег, а это продукт умной и уникальной головы. Которая, конечно, стоит страшных денег. И чтобы выбрать эту тряпку, тоже надо иметь умную голову. Твой журнал, как я понимаю, о том же. Стой-стой. Даже не думай. Спасибо, что помог снять юбку, но — мыться-мыться. Секс с Рокотовым, обладателем самого чуткого носа в России, — это большая ответственность. И, нет, не надо меня в этот раз мыть. Минуточку, а ты сам? Ты сам в чем?

— В рубашке. Под смокинг. Не успел снять. Только расстегнул.

— Покажи! Да не волосатую грудь. Где смокинг?

Алина, в провоцирующих чулках на резинке, смотрит с полминуты на меня в смокинге, склонив голову набок, потом, мягко топая ногами, уходит в ванную.

— Что ты, интересно, делал сегодня в этом замечательном изделии? — успевает спросить она. И, не дожидаясь ответа, закрывает дверь.

Она обожает мою газовую колонку.

Я встречался с тем, кто написал о нас с тобой песню, отвечу я ей потом, совсем потом, когда мы уже начнем чувствовать кожей прохладу, заберемся под одеяло, будем говорить, тихо гладить друг друга по спине, иногда выпуская коготки.

Я встречался с ним и сказал, что мы с Алиной очень любим его. Правда, правда — я это сказал.

Это было так: подвал «Галереи актера», юный мастер из Доминиканской республики крутит сигары, синеватый дым все гуще поднимается к потолку, делая магазин похожим на языческий храм. Наш клуб.

— Я стоял и спокойно курил свою сигару, — рассказывает у стойки бара человек в плетеной шляпе, — и тут вижу: буквально в двух шагах от меня из машины выходит мой хороший знакомый — губернатор Пуэрто-Рико, и с ним — Джордж Буш. Старший, конечно, уже на покое, без прежней охраны. Буш смотрит на меня и говорит: эй, как приятно, вы курите «Аво» — мои сигары! Нет, отвечаю я ему, все наоборот, это вы курите мои сигары, потому что я и есть Аво, Аво Увезян.

Увезян в нашем сигарном клубе. Создатель великих «Avo», в том числе трепетно уважаемой мной Notturno, формата «корона», которую предполагается курить перед сном. Чуть не лучшее, что можно найти на Доминике. Дедушка с мягкой седой бородкой, упорно не снимающий плетеной мексиканской шляпы: «Эй, у меня есть волосы, — сообщает он собравшимся. — Но без шляпы я никто. Её сделали для меня в пятидесятом году в Акапулько, и именно такую там уже больше не найдешь».

Тут нам поднесли коньяк к сигарам — а великому Аво персонально преподнесли флягу темной, с оттенками красного дерева, жидкости; фляга была украшена большими буквами «XO». Но Аво прочитал на ней и буквы поменьше — «Казумян» — и очень обрадовался. Тем временем знакомиться с маэстро подходили все новые люди с бокалами и сигарами; приблизился и высокий, стройный, смуглый мужчина. «Вы очень похожи на армянина», — сказал ему Аво. «А я и есть армянин», — с плохо скрываемой гордостью ответил подошедший. «И как же ваша фамилия?» — заулыбался наш великий гость. «Казумян», — ответил тот. Мастер сигар посмотрел на свой бокал с коньяком и сделал большой глоток. Наверное, в его голове начала рождаться очередная история, заканчивающаяся чем-то вроде «вы курите мои сигары, я пью ваш коньяк».

А потом, среди дыма и блеска фотовспышек, подошел я.

— Хороший смокинг на тебе, мальчик, — сказал мне Аво, поглаживая шелк лацкана. — Я уже знаю, что это форма вашего клуба. Я ваш гость. Спасибо.

— А вам спасибо, — очень тихо отвечал я, — за эту песню. Потому что она про меня. И еще про одного человека, с которым мы вот так и встретились, как вы описали.

— Эй, эй, я ничего не описал, — он снова похлопал меня по лацкану. — Мое дело — музыка. И сейчас — еще сигары, раз уж я купил эти плантации. Тут не я, тут совсем другой человек. Ты знаешь кто. Он для тебя сделал эту песню, не я.

Это было так, сказал мне Аво: в Нью-Йорке в шестьдесят восьмом я постоянно посещал гольф-клуб, там было фортепьяно, и каждый раз, когда я складывал клюшки, я садился к нему играть. Вот там мне как-то раз и сказал мой добрый товарищ Питер Франк, который был очень близким другом Синатры: ты должен написать для него песню. Вообще-то я встретился с Синатрой раньше — это было в пятьдесят девятом, я тогда был в Лас-Вегасе с моим тестем, великим игроком. И вот он говорит мне: пойдем, я тебя познакомлю с Фрэнком Синатрой, он сейчас в баре гостиницы «Сэндс». И вот, представляете, я иду к нему, и он действительно сидит там, и я говорю ему: для меня вы — величайший из всех. Он ответил: вы знаете, так хорошо слышать ваши слова… Дело в том, что тот момент был самой нижней точкой его карьеры. Но сразу же после нашей встречи он снялся в фильме From Here To Eternity, и все стало хорошо. Так вот, в этот раз, уже через десять лет, мой друг по гольф-клубу позвонил ему и сказал: мы едем к тебе. И уже через пять минут после приезда я сел и начал: пара-ра-рарам… Я тогда подумал: эта моя старая мелодия никогда не была особенно известной, и, может быть, я переделаю ее для Синатры. Я не сказал ему тогда, что мы уже встречались, вдобавок, когда я с ним впервые познакомился, у меня еще не было бороды, и вообще мне было не до того, я просто хотел сделать ему песню. Но я не пишу слова, я только делаю музыку. Песня эта — кто-то в издательстве давно сделал для неё стихи. Но Синатра сказал: мне нравится музыка, но не нравятся слова. И он позвонил сразу троим людям, которые приехали из Лос-Анджелеса, и они сели и начали набрасывать строчки, а Синатра заглядывал им через плечо и тихонько мурлыкал: Strangers In The Night… После этого мы стали большими друзьями; а потом пришел день, когда мне домой позвонил наш общий друг Тони Беннет и сказал только: Аво, он умер. И начал плакать. Вот как это было.

А еще Аво спросил меня, там, в подвале: эй, она к вам добра, ваша девушка? И в ответ на мои слова о том, что мы оба любим его: ну хорошо, когда-нибудь я отправлюсь туда (к потолку поднялся его скрюченный палец) и расскажу о вас Синатре. Не сомневайтесь.

И мы расстались. Это было, и только сегодня.

Какая невероятная осень: все звезды мира падали на наши головы на подушке.

Лучшее, что мы с ней когда-либо делали, — это если она все-таки позволяла мне прикоснуться к своему животу. Алина — маленький серый пушистый зверь, а такой зверь никого не подпустит к самому дорогому, к животу: даже если зверь в норке, не пустит никогда.

Но я сначала прижимаю к нему ухо и прислушиваюсь, как бурчит там наш ужин (ей очень стыдно), потом тихо-тихо кладу туда же руку, потом начинается игра: куда эта рука пойдет — вверх, к почти такой же беззащитности груди, или вниз, к светлым волоскам?

Не бывает большей близости, чем в эти минуты.

Потом еще можно что-то сказать друг другу, она даже успевает потрясти у меня перед носом двумя билетами, утащенными с полки на кухне:

— А это что?

— А это в воскресенье. Ты забыла, что воскресенье у меня детский день? А еще это премьера «Альцины». В концертном исполнении. Вот сюда положи.

Она утыкает мне нос в плечо.

— Я это так, на всякий случай, позлить чуть-чуть. Ты ходишь с ребенком на Генделя? Ничего себе. Какая замечательная девочка.

— Все начиналось с того, что я ей пообещал: если тебе будет скучно, встаем и уходим, мне будет жалко, но плакать я буду так, что ты не увидишь, в ближайшей подворотне. Ни разу после этого не ушла ни с одной оперы. Все слушает.

— А оперным обозревателем ты мог бы стать?

— Наверное. Писал бы про оперу, как про вино. Какая, в конце-то концов, разница?

— А если я снова буду спать на твоей подушке, в твоем углу?

— Ты уже там спишь.

И она там действительно спит, ее морковного цвета коробчонка — и правда, RAV-4 — косо стоит в бледном свете фонаря, подняв одно колесо на тротуар, а я сижу на кухне за компьютером и предаюсь привычному пороку — читаю Ядвигу Слюбовску. Хотя бы потому, что у меня начало складываться странное убеждение: ее жадный интерес к Алине явно выходит за рамки профессиональной зловредности.

И вот — «Ярмарка невест».

«Пришло время любви и законных, так же как и незаконных, браков.

На прошлой неделе в московских пределах еще такого не было, на этой — вот она, полная коллекция рублевских невест, с еще не облупившимся загаром экзотических пляжей. Если вы чисто случайно оказались бы у подножия лестницы „Метрополя“, где как раз был юбилей у пианиста Гагика Араняна, то всех, всех бы их там увидели. Да, и спонсоров тоже — „Эскада“, например, надела на Машу Вильчек поразительный наряд из красного шелка, так Маша в нем и ходила по всей зале, где публика жевала салатные листья с малиной. Но Маша — не невеста, она модель, ей красный шелк положен по должности. А вот и она, первая невеста России — Саша Куклина, в бриллиантах от Cartier, а вот и…»

Последовавший список невест меня интересовал мало. Потому что я шкурой чувствовал, что сейчас это будет. И — вот оно.

«Но избранник юной Гюзели уже почти официально рассекречен. Зато у нас есть новая загадка, о которую чешут и не перечешут праздные языки. Кто тайный возлюбленный Алины Каменевой, женщины, чье слово создает и свергает дизайнерские репутации?»

Я начал улыбаться. Сейчас меня восстановят по одной косточке, попавшей на зуб к Ядвиге.

«А возлюбленного просто не может не быть. Дело в том, что в последнюю неделю наша бледная и нежная Алина замечена в странностях. В сиплом смехе невпопад прямо на рабочем месте, как сообщают ее трепещущие подчиненные. В чрезмерной доброте ко всему живому — да чего уж там, бывали, знаем, чем объяснить, если женщина вдруг начинает выглядеть как кошка, укравшая сметану. И вопрос, друзья мои, не в этом, а в другом — что за тайны такие для девушки сорока лет или хуже того. Что бы ей не предъявить своего молодого или не очень молодого человека светским „рафине“ и прочей любопытствующей публике? Но ведь не предъявляет. А как ходила везде одна, так злостно и продолжает ходить.

Разгадок называется две. Ну, две с половиной. Первая: ее тайный возлюбленный — человек слишком известный, чего доброго — трагически женатый. Полразгадки — это, допустим, если Алина опять связалась с залегшим под пальму в Монако человеком, чье имя начинается с „Ю“. Не такой уж это был секрет год с лишним назад, эта их дружба, пока господин „Ю“ еще крутил колеса своей деловой империи на территории России. И кстати, а что-то не видно было госпожи Каменевой на родных просторах в сентябре. Не в Монако ли заехала?

Ну или — пусть не „Ю“. Пусть другая, всем знакомая и застенчивая, бесспорно олигархическая по статусу личность, не желающая пока публично светиться сиянием поздней любви.

Но есть и второй вариант отгадки. А именно, что тайный возлюбленный госпожи Каменевой, напротив, человек никому не известный, даже слишком неизвестный. Типа кого? Мы, конечно, не можем и представить себе даму с интеллектуальным уровнем Каменевой рядом с новой инкарнацией Тарзана. Ну, один раз не считается, но не более того, что вы, с ума сошли? Это же Алина Каменева.

А раз не Тарзан, значит — увы, увы. Тогда все грустно.

Тогда — нет повести печальнее на свете. Допустим, это духовный собрат госпожи Каменевой, читающий Йейтса и Китса в оригинале, но очевидно и беспросветно не рублевский по части материального благосостояния. Любовь, друзья мои, все может и побеждает все препятствия, но то любовь, а то Алина Каменева. И как она собственной персоной будет представлять свету своего избранника — неудачник Вася Пупкин из почившего НИИ? А девичья гордость где? Нет, давайте уж оставим госпожу Каменеву пока свободной от наших подозрений и подождем, пока цветы позднего мезальянса сами не увянут своей неизбежной смертью».

Я медленно растянул губы в улыбке.

Дорогая Ядвига, вы ошибаетесь. Я не Вася Пупкин. И совсем, совсем не неудачник.

12. Камарканда

Ко мне опять подослали идиота.

Если человек, который за тобой следит, доводит тебя до самых дверей винного бутика «Винум» на Пречистенке, и ты этого не замечаешь, что ж — нормально. Но я-то его заметил, поскольку шел в этот раз пешком, и довольно быстро — опаздывал. Серая тень сзади как-то ощущалась мочками ушей, еще есть зеркальные витрины и многое другое. Человек, который то почти бежит, то — вместе с тобой — замирает и начинает доставать сигарету, которой, похоже, у него нет…

Ну а затем он делает совсем дикие вещи.

«Винум», почти у самого выхода Пречистенки на Садовое кольцо, расположен на двух уровнях. Полуподвальном, с окнами от пола до потолка, это три ступеньки вниз, в магазин со множеством замечательных работ в бутылках. А ниже идет просто подвал, у него три окна, напоминающие амбразуры у самого потолка.

Сначала этот неприметный юноша в серой стеганой ветровке помаячил пару секунд у окон магазина, где я приветствовал друзей, консультантов — а вовсе не просто продавцов, в винных бутиках работают настоящие профессионалы, ничуть не хуже ресторанных сомелье. Собственно, многие из сомелье переходят в бутики консультантами и наоборот.

Вроде бы уже и так ясно — вот он, мой «хвост», прилип к стеклу. Мог бы зайти в магазин и представиться.

Но дальше я пошел вниз, в подвал, к рядам столов, каждый украшен рядочком бокалов, стопкой бумаги и сувенирной ручкой. Все как всегда. И понятно, что когда я туда спустился, то я исчез из магазина, но на улицу не вышел. Так вот, этот несчастный придурок там, на улице, заволновался, стал на колени на асфальт и заглянул в амбразуру, ища меня взглядом по всему дегустационному залу — секунды две. Он закрыл своей физиономией окно, туда обернулись все. Потом, конечно, исчез. Что, интересно, он теперь будет делать на Пречистенке, с ее узкими тротуарами, — мешать прохожим? Ну, это его дело. Но стоять ему там предстоит часа полтора-два.

Потому что человек, который уже выходил в этот момент к нам, меньше полутора часов тут не проведет.

На самом деле их было двое, похожих как родные братья. Хотя только у одного — ледяной голубизны глаза и улыбка, от которой по залу полетели искры.

Пьемонтский лев. Анжело Гайя. Человек, сделавший всемирно знаменитым не только свое барбареско, но и итальянское виноделие в целом. Примерно то же, что Мигель Торо для Испании. Но Торо не умеет делать того, что Гайя, оглядывая наши ряды, уже делает в данный момент.

— Найти имя для нового вина — это целое искусство… — начал он довольно тихо.

Переводчик оказался неплохим.

Я покосился в сторону окна-амбразуры. Итак, сначала ко мне подослали бомжа, от которого за версту пахло дешевой косметикой. И еще он не умеет двигаться как настоящий бомж — вяло. Теперь — щенка, не обученного элементарным правилам слежки. И что это означает?

Хорошо, насколько я знаю — а я не так уж много знаю о слежке и прочей технологии сыска, — бывает слежка демонстративная. Значит, меня хотят запугать? Но тогда я хотя бы должен знать, в чем дело, знать, чего и кого я должен бояться. Меня должны к чему-то подталкивать, подсказывать мне: не делай того-то, и у тебя все будет в порядке. А что мы имеем здесь? Ровно ничего.

— …и я минимум раз в неделю проезжал за рулем эти почти двести километров от одних своих виноградников к другим. Конечно, где-то все равно надо было по дороге отдыхать. И почему не поступить просто и откровенно — пойти прямо к этой неуступчивой семейке, у которой пропадала под бурьяном совершенно восхитительная вершина холма, почему не представиться, не познакомится с ними, почему не подружиться? Просто так, без особой надежды, что они согласятся на то, что мне с самого начала было надо, — как минимум сдать мне этот участок в аренду на двадцать лет? А как максимум…

Я обвел взглядом собравшихся коллег. Полный зал, двое сидят сзади на ступеньках, это что-то уникальное. Все здесь, все, вся тяжелая артиллерия — мы с Седовым, дамы из «Виноманьяка», эксперты компаний и менее просвещенные винные корреспонденты множества газет. Камеры телевидения… Гайя в Москве!

— …и мы болтали с ними, пили кофе, пробовали их вино, пробовали мое вино, болтали опять. Я садился в машину и ехал дальше. Так прошел месяц, второй, третий. И моя терпеливая и умная жена нашла для этой процедуры абсолютно правильное слово. На нашем языке. Мы — пьемонтцы, у нас свой диалект, у нас — очень странно звучащие слова, смутно знакомые каждому европейцу, потому что корни те же самые. Но момент, когда европеец, наконец, осознает, что это за корень, всегда заставляет его как бы содрогнуться, это такой катарсис — я же, оказывается, понимаю, что это за слово! Я сделал открытие!

Гайя обвел собравшихся взглядом — все сидели, боясь дышать.

Подождите, дорогие, сказал я им мысленно, вы еще не понимаете, с кем столкнулись. Винодел говорит перед дегустацией минут десять. Но здесь Гайя. Человек, чьи выступления по всему миру превращаются в грандиозные шоу. Это не десять минут. Это час, а то и больше.

— …марше. Маркет. Марката. Это, на всех языках Европы, примерно одно и то же — рынок. Но в пьемонтском диалекте есть одно великолепное производное от слова «рынок», и означает оно рыночную болтовню, пустую, долгую, нудную, бесполезную.

Что уж он такого особенного говорит, подумал я? Почему его всегда слушают, забывая о времени? В чем секрет? В больших и маленьких паузах, в бешеном напоре этого потока речи? В том, что, как бы он ни говорил, это все-таки великий Гайя, потому его и слушают? Да нет. Как-то раз я заметил Дмитрию — тому самому хозяину «Винума», похожему на Гайю как родной брат, — что его знаменитый клиент с уникальным умением рассказывать о вине больше, чем само его вино, ему тесно на холмах Сан-Лоренцо.

Дмитрию это не совсем понравилось. Жизнь вино-импортера выглядит так: ему надо заполучить нескольких знаменитых виноделов в качестве своих поставщиков на правах эксклюзивности (иначе нельзя, два импортера, продающих одного Гайю, — это смешно, по соображениям ценовой политики прежде всего). Два-три гения, десять знаменитостей, тридцать респектабельных представителей самых известных регионов — вот вам и портфель компании.

Человек, который уговорил Гайю выбрать именно его из всего множества российских винных компаний, ходит по жизни гордый до головокружения. При нем Гайю обижать нельзя, его вино — тоже. Говорить, что Гайя больше, чем его вино, не рекомендуется. Дмитрий потратит на меня сколько угодно времени, чтобы убедить, подсказать. И единственное, что профессиональная этика нам запрещает, — это выклянчивать у импортеров бутылку-другую. Ни-ко-гда.

— …умная жена, добрая жена, верящая в мой успех жена. Но для моих разговоров с этой упрямой парой, повторим, она подобрала беспощадное пьемонтское словечко, означающее ту самую пустую базарную болтовню: «камарканда». Она посмеивалась, я терпел и соглашался.

Амбразура под потолком на мгновение потемнела снова. Туда посмотрел даже Дмитрий, скоро эту мелькающую в окне голову заметит и сам Гайя. Извините, скажу я им, это мой «хвост», он безвреден.

Безвреден ли? Кто опаснее — профессионал или дурак, который нервничает и делает ошибки?

А как бы не сделать ошибку самому. У магазина есть охрана, все консультанты и сам Дмитрий — мои друзья. Я могу их попросить… О чем? Он не могут его задержать, они не милиция. Они его спугнут. А раз так, надо терпеть.

— …и тогда они посмотрели на меня, посмотрели, переглянулись и сказали с доброй улыбкой: вы у нас уже почти член семьи. Не будем мы вам сдавать эту бесполезную землю в аренду. Это было бы нечестно. Возьмите ее просто так. Если у вас на ней получится хоть что-то похожее на вино, отдавайте нам пять бутылок из ста на протяжении пяти лет. Авось продадим. И давайте подпишем документ об этом прямо сейчас.

Это был момент, когда все почувствовали: можно. Можно пошевелить ногами и руками, можно смеяться, потому что это как начало грозы — повеяло озоном, напряжение ушло.

Гайя давал всем отдохнуть, сверкая бледно-синими глазами, улыбаясь уголками рта, чуть впалого, жесткого, узкого. Сейчас будет финал этого шоу, этого театра одного актера.

А мне пора решать, что делать. Сама дегустация займет еще полчаса. Потом я из магазина выйду. И что тогда? Можно сделать бешеный рывок, можно проголосовать машину и выползти в ней в пробке на Садовое — а дальше посмотреть, сядет ли юноша в какой-нибудь неприметный «жигуль», и какой у него будет номер.

А можно…

В конце концов, мы имеем дело с полным подонком. Если бы мне кто-то сказал, что подосланный неизвестно кем гаденыш не дает мне сосредоточиться на вине, которое не просто знаменито — оно модно, оно только что появилось, о нем спорят винные аналитики, его начал открывать весь винный мир, о нем разве что не пишут симфонии…

Гайя сделал эффектную паузу: все молчали, никто уже не посматривал на столик, где поджидали откупоренные бутылки с черно-синими этикетками.

У этого человека удивительный голос, подумал я. Его слышно, даже когда он говорит очень тихо.

— …и оставалось только дать этому необычайному, этому удивляющему меня самого вину — дать ему… имя.

Пауза. Слышны гудки машин там, на Пречистенке.

— И я поцеловал мою милую, терпеливую жену и сказал ей: спасибо тебе за все, но не обижайся, если я сейчас скажу тебе кое-что. Это вино уже давно получило имя. То имя, которое ему дала ты.

В зале уже было тихо, но тут тишина начала звенеть.

— Я назвал его — «Камарканда».

Дегустаторы аплодируют редко. Здесь весь зал взорвался от восторга.

Времени на обдумывание у меня было достаточно, а на действия — очень мало.

Я медленно, дав «хвосту» время заметить меня, поднялся по трем ступеням из магазина на улицу. Увидел, что парень чуть не сделал стойку. И стартовал за мной.

Я неторопливо пошел от дверей магазина налево, к центру по Пречистенке. Десять шагов. Пятнадцать. Серая тень — за мной. Проем полукруглой арки слева. Вот сейчас.

В арку я не вошел — чуть не вбежал, повернул в падении, мгновенно исчезнув из вида моего «хвоста». И едва не запел от восторга: в самой арке и во дворике за ней — никого! Я прижался к стене у самого угла.

Пыхтение и топот раздались рядом со мной. Серая тень головой вперед бежит сюда, в арку.

Бросок, захват куртки за воротник, так, чтобы чуть придушить мерзавца. И вот он уже ссутулился, прижатый спиной к моей груди, я так и держу его за скрученный ворот левой рукой. И он не может шевельнуться.

Потому что у самого его правого глаза замерло острие шариковой ручки, зажатой у меня в пальцах.

Не дать ему прийти в себя!

Я начал содрогаться всем телом (задергался и кончик ручки), сдавленно шипеть и старательно заикаться:

— Подонок, дернешься — не б-будет глаза, быстро г-говори, кто тебя послал! Быстро, сука!

— Вы пьяны, это отягчающее! — прохрипел он. — Я работаю, я деньги получаю, послало агентство «Сыск-профи»!

— А-а-адрес, телефон, ну! Ну!!

Адрес он выдал мгновенно — вплоть до метро («Юго-Западная»), телефон тоже.

— За кем, за кем, за кем следишь? Кто я? Ну — кто я? Может, ты ошибся?

— Нет, все верно, мне сказали — дегустатор, на вид как Гребенщиков еще без бородки, все точно. Пустите, я студент юрфака, мне деньги нужны!

О, господи. Студент юрфака.

Я сильно толкнул его плечом и всем телом, ручка к этому времени магическим образом исчезла у меня в кармане, он отлетел к противоположной стене арки.

Мне дико повезло — мимо нас по Пречистенке прошло за эти секунды множество людей, но никому не захотелось разбираться с двумя алкашами, подпиравшими стенку. А ручка — попробуй ее заметь на ходу, это не пистолет.

— Ты лечись, дядя, — сказал он мне обиженно, готовясь бежать со всех ног. — Говорили ей, что объект нервный, что платить по двойной надо. Теперь тройная будет.

Я молча посмотрел на него и спокойно пошел обратно в магазин.

Как интересно. Клиент — «она». А раз так, то вариантов не очень много. Три. Или даже два. Вот и начнем с самого очевидного.

Естественно, я не собирался идти в этот самый «Сыск-профи» на «Юго-Западную» вот так просто и сразу. Хотя телефон записал той самой ручкой. Но что я получу, ввалившись в этот офис? Максимум — извинения, со словами, что слежка противозаконной не является. Студенты (и, возможно, преподы) того самого юрфака знают это очень хорошо. Да вы вообще докажите, что слежка была. Раскрыть имя клиента? Да вы что, шутите?

В магазине я обменялся парой слов с единственной дежурившей там консультантшей — похоже, прочие пошли в подвал знакомиться с самим Гайей, да его еще небось мучают телевизионщики. И он потом будет ставить автографы на бутылки…

Поговорил с ней и поморщился. Я не то чтобы постоянно думал об этом, но в последнее время мои расходы как-то вышли из берегов. Ладно, пустяки, напишу парой материалов больше, получу новый контракт — от предложений отбоя нет. Только бы не на год, не выдержу.

Бережно взял завернутую в папиросную бумагу бутылку, нежно уложил ее в рюкзачок.

И набрал телефон Гриши Цукермана. Он, к счастью, был готов к встрече прямо сейчас.

— Только не в нашей грязной газетке, — сказал он, выводя меня из «Сити-экспресса» на улицу. — Хоть воздухом подышу. И как вы здесь выдержали три года, мерзость на мерзости. Ну, что случилось? У вас все хорошо, Сергей?

В газете Гриша выглядел не совсем так, как в Германии, — тут уже некому было тыкать в глаза вторичными признаками еврейства. Тут он был обыкновенным.

— Случилось, Гриша, как же без этого. Скажите, вы Ядвигу ведь знаете?

Он шумно выпустил воздух из ноздрей, как дракон:

— Ой, эта баба… Ну что у вас за знакомства такие, ей-богу…

— Гриша, есть одна штука, которую можете только вы. Вы же как никто умеете наблюдать за людьми, и не отрицайте. Не могли бы вы… вы когда ее увидите?

— Да сегодня! Сегодня я ее увижу! Ну она хоть красива до чрезвычайности, но я ее не стал бы. Она потом все в своем «живом журнале» обсуждает и рассказывает, как посылает интересных мужчин на то самое место. Да, а увижу я ее, потому что… Неважно. И что мне с ней сделать?

— Сделать вот что: спросить, зачем она наняла частных сыщиков для слежки за вами, Гриша. Зачем они за вами ходят по пятам, переодетые и не очень.

— За мной? Нет, вы объясните, что это за история. Я же так не могу.

Я посмотрел на Гришу: ему было интересно. Прочее неважно.

— На самом деле слежка за мной. Дикая история, не могу всю рассказать. Но только вы можете посмотреть ей внимательно в глаза и отследить первую реакцию. Понять, правда ли то, что она отвечает. Вы страшно умный человек, Гриша, и зря пытаетесь это скрывать. Она от вас никуда не денется. Вы же — не ее персонаж, вы свой, коллега.

— Отследить первую реакцию — и это все?

— Это минимум. Если признается, вообще отлично.

Гриша начал думать.

Он думал долго.

Потом заметил горестным голосом:

— Вы все еще будете говорить, что вы — винный аналитик? Слежка, отследить реакцию… В каком страшном мире вы живете, Сергей. А про Германию я даже не говорю — исчезли, появились…

— Да нет же, — сказал я. — Ядвига — светский обозреватель «Новостей». Она собирает сплетни об известных людях. В том числе и вот так. Как и в вашей — бывшей нашей — газете это делается. Дело тут не во мне.

— А-а-а, — страшным голосом сказал Гриша. — Ни слова больше. Я все понял.

И снова задумался.

— Сергей, — сказал он, наконец. — Вы знаете, как я вас уважаю. Но я еврей.

— Неужели, дорогой Гриша, кто бы мог подумать!

— Не смейтесь надо мной, Сергей. Я абсолютно бездуховный. Я материальный. Это правда.

Я вздохнул и полез в сумку. Гриша увидел папиросную бумагу, глаза его засияли. Бумагу он очень осторожно развернул, поскреб этикетку пальцем и долго грустно кивал:

— Это то, что я думаю? Это то, что пил Клинтон? Это вино из вашего гениального материала, который вы украли у нашего Коэна?

— Да, Гриша, да. Только одна просьба: пейте его дома, с женой, когда будет тихо, спокойно и хорошая еда на столе. Пейте задумчиво. Оно того стоит. Это то самое мерло.

— И не сомневайтесь, никому не дадим… Сергей, что такое — вы же его заранее для меня заготовили, но молчали, думая, что я не попрошу. А вы знаете, что из вас вышел бы когда- нибудь неплохой еврей?

— А кто говорит, что я не тренируюсь?

— А почему не берете у меня частные уроки?

— А кто сказал, что не беру, если все-таки беру, только незаметно и бесплатно?

— Ах, — сказал Гриша, потом запнулся: — Сергей, мне нужен пакет с ручками. Я это вино и держать-то боюсь, после того что вы о нем написали.

Пакет нашелся, Гриша успокоился. И даже сказал мне:

— До чего мы дошли, Сергей. Вот вы нанимаете громилу за бутылку. Терроризировать женщину. А из такой интеллигентной семьи.

Я посмотрел на него — стоявшего с чуть расставленными ногами, между которых он держал двумя руками пакет с драгоценным мерло, — и даже не стал ему сообщать, что он не очень похож на громилу. А вместо того почему-то спросил:

— Гриша, а скажите — чего вы хотите в жизни? Ведь не работать же вам вот так, вечно, в этой поганой газетенке, где делают то же, что и Ядвига, только хуже?

Он надел очки (они висели у него все это время на груди на шнурке) и очень внимательно на меня посмотрел:

— Видно, время такое пришло всем думать о жизни… Ну, я скоро открою свое кабаре. В чужом помещении, но с моей программой, раз в месяц. Может, да же заработаю на этом. Будет музыка и много гнусных шуток о правительстве. На еврейскую тему. А если вообще… если вообще… знаете, Сергей, больше всего я хотел бы иметь свой театр. Да-да.

Он вздохнул, глядя в мокрый асфальт.

— Ну, это такая вот мечта. Потому что хозяин театра имеет право в любое время брать любую актрису за жопу. Физически. Конкретно. И не подумайте чего-то другого, я женат, и у меня трое детей…

— Да-да-да…

— Просто взять за жопу. Вот так ненавязчиво. Между делом. Ну, вы знаете — вот Инга Иннокентьева. Этот трепетный профиль, эта сильфида, она вся светится… во «Сне в летнюю ночь», например… так, конечно, думают те, кто не знает, что она устроила своему очередному мужу, гнида и мразь. Ограбила до нитки. Но это для вас она небесное создание, а я ее беру за жопу вот этой рукой, и все знают, что это же Гриша Цукерман, он ничего другого женщине не сделает, ему — можно. Надо уметь мечтать, правда, Сергей?

13. Чтобы это никогда не кончалось

— Потрясающее вино, Сергей, — радостно сообщил мне Гриша. — Мы сначала сидели с женой и пили его в страхе — вдруг не поймем. Я научил ее крутить бокал, как это вы всегда делаете. И пытался быть вами. Но понял, что это невозможно описать. Не знаю, как вы работаете. У нее нашлось только одно слово — обволакивающее. Я сказал — успокаивающее. Все будет хорошо и так далее. И оно такое родное. Мы ведь с ней были на Голанах, вы знаете… Помним, как там пахнет ветер. Ну просто нет слов.

Я громко вздохнул в трубку.

— А, ну а прочее — полный пролет, — чуть недовольным голосом сказал Гриша. — Это не она. И даже не сомневайтесь.

— Не то лицо было?

— Не то слово. И лицо не то. У Ядвиги сейчас очень большие проблемы. Я ей сказал, что тот парень, который за мной следил, он сам назвал ее имя — но она только рукой махнула, сообщила, что все вранье, слежку заказала разве что ревнивая жена. А потом рассказывала полчаса, что в «Новости» пришли новые начальники, вся команда уходит или выгоняется, начальникам нужна какая-то новая газета, для тупых.

— Да они скоро все будут для тупых!

— Тем не менее. Сергей, частные детективы — это же деньги, извините меня за бездуховность. А ей больше не дают денег, даже для поездок во всякие Куршевели. Якобы ее колонки никому не интересны. Она ткнулась в какой-то журнал — а там смена хозяев, он теперь будет для тупых. Ядвига матерится и рыдает попеременно. Да, а чтобы дать ей денег на слежку за персонажами — это и вообще смешно, деньги ведь большие. Но она устроится, не сомневайтесь. Она такая знаменитая. И такая ядовитая, а ведь еще совсем почти молодая. Вот. Я вас разочаровал?

— Да вовсе нет, — сказал я, тихо смеясь. — Так даже лучше. Будем отрабатывать вариант номер два.

— Номер два? Сергей, как я вас уважаю. Целых два варианта. У вас сложная и опасная работа. Винная аналитика — это серьезно.

В редакции было как всегда тихо — Костя умеет организовать дело так, что оно идет быстро и без шума, даже когда главного редактора нет. А это признак классной работы. Один идиот недавно отличился — купил гастрономический журнал (на деньги мамы), объявил, что будет руководить им сам, и начал с того, что хочет видеть в редакции «больше жизни». Главная редакторша пожала плечами и написала заявление об уходе — она только что потратила три месяца на то, чтобы установить в редакции (маленькая комнатка, четыре человека) тотальную тишину, научила всех говорить шепотом.

Поскольку мне был нужен стационарный номер, я согнал Ксению с ее насиженного места («Манипенни, пойди к автомобилистам и покажи им, как ты красива, просто туда ходи — сюда ходи») и достал из рюкзака небольшой список телефонов, штук двадцать. Подумав, отобрал те, которые не были мобильными.

Один телефон мне был знаком: квартира Алины. Там отвечала обычно дама, которая именовалась няней. Странность была в том, что говорила она по-английски. Далее выяснилось, что няня — филиппинка. Я с некоторым трудом вспомнил, где вообще эти Филиппины: пониже Тайваня, скажем так.

И уже на третьем звонке я услышал в трубке усталый голос:

— Детективное агентство «Сыск-профи».

— Убейтесь ап стену, — посоветовал я им.

Звук мотора морковной коробчонки я уже узнавал на слух.

— Ничего, что это не четверг? — спросила шуршавшая целлофаном Алина. — Я просто хотела зайти…

— Как вовремя, — сказал я. — Я как раз начал монтировать портативную дыбу.

Алина посмотрела на меня неуверенно.

— Моя дорогая, — сказал я ей нежно, — зачем ты посадила мне на хвост частных сыщиков?

— Боже ты мой, — пробормотала она после короткой паузы. — Наконец-то это произошло. Я так рада. Я уже не знала, что мне делать. Как ты?..

— Телефоны, — сказал я. — Когда у меня созрели некоторые мысли, я выписал последние двадцать звонков с твоего телефона.

— Сергей Рокотов, ты рылся в моей сумочке, пока я спала? Какой позор.

— Ты навела на меня сыщиков. Какой ужас. Да, я рылся и знаю теперь, какие у тебя в сумке таблетки. У тебя депрессии? Ты плохо спишь? Почему я никогда не видел, чтобы ты их принимала?

— Потому что у тебя я сплю без всяких таблеток! — почти крикнула она. И после паузы: — Два матерых шпиона. Мы нашли друг друга. Доставай дыбу.

— И так расскажешь. На кого работаешь, зачем следила, что узнала. Явки, пароли, адреса.

Мы начали неуверенно смеяться.

А потом я повел ее кормить, и все стало окончательно хорошо. Те, кто видел меня на кухне, привычно сообщают: твоя жена была счастливой женщиной, и чего же ей не хватало, интересно. Алина очень ловко обходит эту тему и слово «жена» вслух не произносит никогда. Но я же слышу, когда она на нем запинается. А она видит, что я слышу.

Мы поглощали очень нежного палтуса в соусе из белого вина (с испанскими оливками и поджаренным в оливковом масле кусочком хлеба вместо картошки), посматривали друг на друга и сдерживали смех.

— Итак, — сказал я, наконец — строго, но с добротой в глазах. То есть как положено.

Алина издала долгий, долгий вздох.

— Две причины, — сообщила мне она. — Можно вторую причину я назову потом, через несколько дней?

Мне завтра надо в Париж, я потому сегодня и приехала вот так, неожиданно. Вернусь — расскажу. Если еще будем дружить. А первая причина — ты умный мужчина, ты должен ее понять. Иначе я не знаю, как мне быть.

— Не надо мне комплиментов. Просто признавайся. Чистосердечно.

— Ну конечно. И глаза сюда. Все-все, сейчас буду признаваться.

Я уже знал, что настоящие глаза Алины — зеленовато-серые, а невероятный, дерзкий аквамарин — то были линзы. Но у нее в последние дни глаза болят, она что-то в них капает и ходит без линз.

— Сергей, я испугалась. Просто испугалась того, что со мной происходит. Неужели трудно это понять? Ты видишь меня не просто голой. Ты видишь все мои слабости. Вот эти складки здесь и морщины.

— А ты знаешь, у тебя есть другие складки, очень привлекательные…

— Не перебивай. Я сплю, у меня, наверное, открытый рот…

— И не сомневайся…

— Я засыпаю, ты уходишь на кухню работать, потом тихо приползаешь в постель, смотришь на меня сколько хочешь, спящую, ложишься рядом. И самое страшное — я к этому привыкла, мгновенно привыкла… Если я вдруг узнаю что-то про тебя — такое, что придется резко отвыкать, то это будет очень плохо. Мне этого совсем не надо. Хватит уж. А ведь я не знаю про тебя ровно ничего! Да тебя, такого, вообще не может быть!

Она почти начала кричать. Я поднял палец: во дворе началась собачья перекличка.

— Спаниель и доберман, — сказал я. — Из соседнего подъезда.

— Ах, извини, я их расстроила. Но так же нельзя — ничего про тебя не знать.

— А спросить было сложно? Сергей Рокотов, ты, вообще, кто?

— Я боялась! А потом, я хотела точно знать, а от тебя получила бы — что? Слова. И не знала бы, правда это или нет.

— А не веришь ты в добро, дорогая Алина… Стоп, я понял. Ты хотела знать, не сидел ли я случайно в тюрьме.

— И это тоже! Конечно! А иначе откуда в тебе такая внутренняя силища? Ты же со мной обращаешься как с девочкой. Это смешно. И мне это нравится. А твой английский, с очень странным акцентом?

— Ну да, а ты — знаменитая, богатая женщина, с положением в этом вашем… А тут неизвестно кто…

— Стоп-стоп, давай пока не будем насчет богатой женщины. И я просто попросила этих бывших милиционеров узнать точно, кто ты и кем ты был. И получила. Получила массу неприятностей. И больше почти ничего.

Я вспомнил Шуру и Ивана, а может быть, Ивана и Шуру — как они выяснили, что некто, вроде как из обычной милиции, попытался покопаться в моем личном деле. И нарвался.

— Они мне сначала сообщили все, что я и так знала. Про сегодня. И что никаких других женщин нет.

— А что, это утешает… Ты что думаешь, я могу вот так просто завести женщину с другим запахом, другой кожей?

— В это я еще поверю. Но извини, ты — шпион? Хотя бы наш? Это я про твой акцент английского. Мне эти сыщики сказали, что последние сведения на тебя — ты стал репортером этой, как ее, газеты. До того — все закрыто. Наглухо. Это что значит? А еще они сказали, что ты склонен к немотивированному насилию над их оперативниками, те отказываются работать. И начали тянуть с меня деньги.

— Они такие нежные, эти их оперативники. И не понимают юмора. Да не шпион я, дорогая Алина. Все куда проще. А моя прошлая биография и правда недоступна. Хотя могли бы найти хоть одну строчку — «служба в Вооруженных силах». Дальнейших подробностей не будет. Потому что документы на меня вернулись в ГРУ. Главное разведуправление. Зачем они там лежат — черт их знает. Выкинуть забыли.

— Шпион, — сказала Алина, и было очень трудно понять ее чувства. — Настоящий.

Я вздохнул. Собаки под окном договорились и умолкли.

— Да не шпион. Иначе я не болтался бы, возможно, сегодня по всему миру, от одного виноградника до другого. Хотя — не знаю. Ну, я числюсь в ветеранах. Войны, которой не было. Глупо, да? Ничего не было. А я был там и есть здесь сегодня.

— Где? Афганистан?

— Афганистан хотя бы официально был. А тут хуже. Мозамбик и Ангола. Это откуда писали, что войны нет, а если есть — то без нас, а мы все больше строим электростанции и ведем геологические разработки по части кимберлитов. Нас-там-не-было.

— А что ты тогда там делал?

— Да всего-то был переводчиком. Переводчиком при миссии военных советников в Мозамбике. А переводчики там шли по ведомству ГРУ, потому что надо ведь было нас хоть по какому-то ведомству числить. А я туда попал прямо из военного института. Считался счастливчиком. Время было советское. За границу поехал.

— Переводчиком с какого языка?

— С португальского, какого же еще.

— А, этот твой странный английский там, в Германии… Нет, но как же ты потрясающе говорил — медленно, уверенно, на отличном литературном языке… Но слова произносил иной раз самым невероятным образом. Хотя все понимали и очень тебя уважали. А ты, оказывается, мысленно переводил с португальского…

— Английский был потом, просто в девяностые у меня было плохо с головой, не мог читать на русском. И как-то быстро улучшил второй язык, английский, читал подряд все англоязычные боевики, они веселые, а еще я их у одного парня таскал бесплатно. Но в голове они у меня звучали, видимо, как-то на португальском. А португальский, кстати, забывается. Кому он на фиг нужен.

Алина вскочила и поцеловала меня в щеку.

— Все признались, все раскаялись — видишь, как хорошо, моя дорогая. Дыба отдыхает в шкафу.

— Ты убивал людей? — вдруг спросила она.

Я начал смеяться.

— Помнится, однажды убил нечто похуже. А так — наверное, я бы не попал. Война — это большая гадость, и в Мапуту я как-то четко понял, что мне на ней ловить нечего. Да вообще к концу войны я только о том и думал — что я тут делаю? Какие-то пыльные дороги среди слоновьей травы и тростника, черные трупы… А я-то тут при чем?

— Ладно-ладно, что ты там убил, которое похуже?

— Вечер воспоминаний, да? Ну, это такая смешная история. Всю свою войну я вообще-то переводил занятия в военной школе.

Алина потом говорила мне, что эту историю я рассказывал кряхтящим, скрипучим голосом и еле выдавливал слова. И глаза у меня, оказывается, были при этом неправильными.

— Шли как всегда занятия — в Мапуту. Бывший Лоуренсу-Маркиш. Школа — картонные домики в один этаж. Вышел во двор. Сел на пень кокосовой пальмы покурить. Закурил — двое местных: сеньор конселейро, убираем территорию, ветку надо унести — перейдите. Взяли ветку, дернули, а с ее конца сползла… ну, как струя металла.

— Кто?

— Ну, эта. Кушпедейра. Снял с плеча «калашников» — там без оружия не ходили. И в нее полный рожок. Палец разогнули со спуска только после стакана водки. Вот.

Алина, кажется, собиралась заплакать — возможно, от счастья.

— Кто такая кушпедейра?

— Ну, эта. Плюющаяся кобра.

— Ах, всего-то плюется?

— Она вообще-то в глаза плюется. И очень метко. У нас там история была — жил один подполковник в домике. Были свои куры, его жена пошла за яйцами. А эта там, в курятнике, сидит. Вот. Спасло ту женщину только то, что за забором жил врач. Муж ее туда как бы перебросил. Она даже что-то видит сегодня. Ну и все. Больше никакой войны. Для меня лично. В людей никогда не стрелял.

— Да-да, — сказала Алина. Ее глаза сияли. Она смотрела на меня, склонив голову, как на младенца. — Все, значит.

— Ну, что еще?

— Догадайся. Они все-таки что-то про тебя узнали, только неточно. Слухи.

— Какой кошмар. Я гомосексуалист?

— Как насчет Героя Советского Союза?

Я встал и прошелся по кухне. Нет, это уже просто смешно.

— Ну с какой стати мне там дали бы Героя, дорогая Алина? Если это было полностью невозможно?

Алина сидела, грея руки между коленями, и смотрела на меня.

— Что ты такое сделал? — спросила она наконец.

Я издал долгий вздох.

— Ну… Дело в том… Ту т такая история. В дореволюционные времена Лоуренсу-Маркиш славился публичными домами. Двадцать пять тысяч девочек работали на всю Африку. Из ЮАР туда ездили. Самора Машел после революции поселил девочек в здании тюрьмы в Тетте, или Тетце, не помню. Жаркий такой городок. Они лущили там кажу — то есть, как его, кешью. Разбирали на пятнадцать сортов, самый крупный шел королям. Саудовцам, что ли, и прочим. Там было интересно. Девочки все время пели революционные песни. И народные. Чтобы не жрать орехи. Ты не поверишь, Пушкина их надзиратели не читали, сами догадались. Потому что они питательные. Пятнадцать орехов — уже обед.

— Рокотов, остановись. Какие орехи? Какие девочки? Глаза сюда.

— Вот они, глаза. В общем, прилетел с инспекцией генерал из Союза. И его, среди прочего, повезли ознакомиться с процедурой перевоспитания девочек. Ну, сама понимаешь. В город Тетце на Замбези. Меня послали с ним как переводчика. Это на вертолете. Летим обратно, и кто-то из этих ребят, которые плохие, дал из джунглей в нас очередь. Оказались бы в цинковых гробах. В лучшем случае. Но вертолет не упал, а спланировал. Летчика похоронили, копал я куском фюзеляжа. А потом просто. Океан на востоке. Мы и пошли, не так уж было далеко. Главное — не залезть в болото, идти поверху. К прибрежным селам. А спас генерала — это орден. Никакая не Звезда.

— Почему не Звезда, собственно?

— Да нас же там не было. Официально. Мы боевых действий не вели. Якобы. Как же мне можно было дать Героя? У меня орден такой, специфический. Не совсем военный. За действия в критических ситуациях, связанные с риском для жизни. Его только-только тогда учредили, в восемьдесят восьмом, что ли.

— Где он?

— Ты на нем сидишь.

Архив у меня в сиденье дивана, который на кухне.

Мне пришлось, согнав Алину, засунуть руку под папки с бумагами — ведь здесь лежал, правда-правда. Да вот она, коробочка.

И Алина взяла его в руки. Золотая лучистая звезда, белый эмалевый щит на венке из серебряных дубовых листьев. Красная ленточка с отчетливыми буквами — СССР.

— За личное мужество, — заторможенно прочитала она. — Это правда. Правда.

— Ну да, — признал я. — Сегодня его тоже дают, только в виде креста. Вот. Лежит он там. И всё.

Помню, как мне казалось, что нам с ней никогда не удается поговорить, все время хочется позвонить вдогонку и сказать, спросить что-то еще. В тот вечер, перед Парижем, у нас обоих, кажется, прорвало какую-то плотину. Мы, наконец, говорили и говорили, не обращая внимания на сгустившуюся за окном черноту.

— Да не может быть, — начала протестовать Алина. — Ты знаешь, все эти недели я жила в каком-то детективе. И самое интересное в нем было — кто такой этот Сергей Рокотов, которого не могло быть. Теперь что-то понятно. Но опера? Книги? Какой из тебя вообще военный?

— Много ты, дорогая моя, понимаешь в военных. У меня отец был полковником Генерального штаба. Я вырос среди сотен книг в шкафах. Я тоже, когда увидел потом совсем других военных, очень удивлялся. И, конечно, довольно быстро сообразил, что мне, наверное, карьеру в славных рядах сделать будет трудно. Но поскольку других рядов не возникало на горизонте…

— Стой, а мама?

— Архитектор. По интерьерам.

— Ах, вот как. Твоя квартира. Чистая. Белая, с нежными тонами занавесок. Потрясающе уютная. И все прочее от нее?

— Теперь не знаю. Хотя отец все думал, что из меня растет что-то не то. Какой-то, не дай бог, артист. Но когда я сдал экзамены в его любимый институт на все пятерки — успокоился. А дальнейшее увидеть не успел. К счастью. Так что я рос сам. В бедной семье.

— А то, что у тебя нет телевизора? И что микроволновая печь, по твоему замечательному утверждению — это сатанизм?

— Конечно, сатанизм. Это же еда. А тут — микро, понимаешь, волна.

— Это от кого, отца или матери?

— От себя.

— Хорошо, но вино? И журнал?

— А это уже конец истории…

Продолжение истории было в Москве, в начале девяносто первого года, когда армии очень нужны были герои. Мозамбик и Ангола героической историей не были, советники оттуда тихо ушли потом, в девяносто втором году, но еще в девяносто первом молодой человек — уже не лейтенант, а старший лейтенант с орденом — это было то, что нужно.

Генштаб на Арбате, где еще работали друзья отца, погоны капитана вне всякой выслуги лет. Общее нервное ожидание перемен, множество людей — типа меня, — которые эти перемены как бы олицетворяли. Масса проектов — поменять военное образование, ввести новую форму, изменить систему комплектования. Убрать старых маршалов. Расставить на ключевые позиции людей, прошедших через реальные боевые действия.

И глухая ненависть седых генералов с орденами Великой Отечественной.

И — август девяносто первого. Тогда я был в отпуске, а поэтому, никого не спрашивая, пошел в дождливую ночь к Белому дому, понял, что эту толпу армией не сделаешь, но хоть как-то организовать ее можно, хоть чему-то научить, придумать на ходу простейшие команды — рассыпаться, залечь… Это вряд ли помогло бы, начнись худшее, но ведь не началось.

Худшее было дальше. В следующем году. И не на службе. Дома.

— Ах, жена, — выговорила наконец это слово Алина.

— Ну и ребенок, квартира тридцать метров, грошовая зарплата. И как-то сразу получилось, что выходила она замуж за блестящего офицера, аксельбанты, парады, звезда на груди, а тут вдруг этот офицер оказался как бы нелучшей партией. Обстановочка в доме несколько изменилась. Меня там, мягко говоря, перестали замечать.

…Это было время, когда из рядов увольнялись сотнями, поскольку это оказалось разрешено. И история получилась очень типичная. Старый, надежный, проверенный друг сказал мне, что ему нужен человек по новой профессии — пиар, открывались новые возможности по части продажи белья, я должен был командовать его продвижением, включая рекламу и многое другое. Да просто нужен был надежный, дисциплинированный и знающий языки человек.

Но комиссоваться из армии было делом долгим. А дальше, когда в гражданском костюме я пришел на фирму к другу, оказалось, что его там уже нет, и концепции другие.

«Белье надо сначала попродавать, посмотреть, как идет», — объяснили мне.

— Сергей Рокотов, ты со своей звездой продавал трусы? — спросила Алина. — Надеюсь, женские?

— Женские не пошли, продавал, по большей части, мужские.

— Конкретно как?

— А вот так. У меня тогда был кошмарный четвертый «жигуль», в нем очень удобно ставить груз через багажную дверь, я привозил здоровенные картонные коробки в подвалы универмагов, оформлял накладные. Потом собирал деньги. С боем. Расплачивался с фирмой. Уже с другой, та по ходу дела разорилась. Разница была моя.

— Ммм, ну, жена была довольна?

— А она к тому моменту уже была не жена… Видишь ли, там случилась еще такая история. Девяносто третий год. Есть такая профессия — Белый дом защищать.

— Боже ты мой, как ты туда опять попал? Ты же торговал трусами.

— А это был такой знаменитый Офицерский альянс, он и сейчас есть… Ну я же не мог так сразу остаться сам по себе. Вот мы там Белый дом и защищали.

Тот самый дом. Тот самый домик. Вот — на скамеечке у входа на соборную площадь Фрайбурга — Алина тогда пошла спать, пытаясь убить грипп, — а меня спрашивает… Это был… ну да, Иван с его тяжелыми глазами.

«— Ты вот что скажи: а чего это ты тогда не сгорел?

— Когда?

— Тогда. Когда домик один такой горел, со всякими людьми, а кого-то догоняли и…

— Ах, тогда, — замедленно улыбнулся я. — Почему я, собака, вместе с танком не сгорел? Меня в тот день в Москве не было. Послали в другой город. Может, случайно. Повезло.

— Да, — сказал, поднимаясь с места, Иван и начал мерить соборную площадь тяжелыми шагами. — Везучий — это хорошо. Это полезно. Ты, это. Больше в такие места не ходи.

— И не сомневайтесь. Хватило.»

Меня и правда послали — молодого героя — поднимать целую дивизию, вести ее в Москву, потому что кое-кто не верил, и правильно делал, что все события закончены, президент всерьез капитулировал, в Белый дом теперь можно свободно заходить, нести пирожки истомившимся депутатам и нам, прочим.

И я поехал, но на вокзале, где я сходил с поезда, работал телевизор — который я теперь ненавижу. А на экране — то самое. Стреляли прямой наводкой танки с моста, средние этажи Белого дома заволакивались чернотой. Там, где горело, были наши, а я был здесь.

Я купил вокзальных… да-да, пирожков — с рисом, бутылочку кока-колы, у моих ног немедленно поместились две дворняги. Мимо шаркали ноги — и какой же нежный был для октября день, каким теплым было солнышко. Я сидел и думал, что деньги на обратный билет у меня имелись, а так — нет. Да, наверное, уже и не нужно.

— Ну, там были разговоры, что тех, кто уцелел, заносили в разные списки, — объяснил я Алине. — И что я с прочими, из альянса, был во втором списке. Потом оказалось, что посадили не нас, а наоборот — генпрокурора, который эти списки якобы составлял. Но то было уже в декабре, а тогда… Конечно, я развелся. Настроение такое было, понимаешь. Хватило всего. Нечего было кого-то за собой тащить.

— А ведь посадили бы товарища капитана, — с укором сказала Алина.

— Майора, — посмотрел я на нее сверху вниз. — Перед отставкой получил.

— Покажи, — потребовала она.

— Надо было порыться в шкафу.

— Я рылась.

— А, я же забыл, с кем имею дело. Кругом одни шпионы. Но это под зимним пальто. Оно в пластике, зим-то уже прежних нет в этой стране. Европейская погода. Или я холода не замечаю?

Мы пошли в комнату, Алина подняла пластик, спустила с плеч вешалки пальто. И долго стояла, глядя на мои погоны с одинокой звездой.

— Признайся, — повернулась она ко мне, — когда Газманов пел «Офицеров» — ты вставал? Слезы по щекам катились?

Подошла поближе, положила мне руки на грудь и, всматриваясь в мое лицо, совсем тихо:

— А ведь ты и сейчас еще…

Ну а конец той части моей истории был хотя грустным, но все-таки счастливым. Я остался в этой жизни один, но с наследством. Моя часть его оказалась пачкой в сорок семь с половиной тысяч долларов, которые я черта с два бы получил и черта с два бы довез до дома — точнее, до того, что тогда сходило за мой дом, — если бы не старый знакомый из спецназа, ставший частным охранником.

И я купил эту квартиру — за сорок две тысячи, жуткое прибежище семьи алкоголиков. Отмыл и оклеил белыми обоями. Денег оставалось на очень скромную обстановку. Но не оставалось на машину. А ржавый «жигуль» к тому моменту уже заводился очень редко и по настроению. Дослужил до последнего (до доставки в дом стульев из «Икеи», они отлично вошли в его багажник) и сдох.

— И ты купил вот эту машину в кредит, — сказала Алина.

— Конечно. Это уже вторая, новая.

— Была точно такая же и обязательно белая?

— Конечно. Но для кредита надо было значиться на какой-то работе.

Последнее было почти просто. Человек по имени Костя, по званию — полковник, хотя совсем не армейский, знал (и знает) в журналистике всех. Меня взяли в дрянную газетку, ту самую «Сити-экспресс», где что-то платили.

— Но ведь надо было писать, — заметила Алина, глядя на меня материнскими глазами.

— Вот уж это… — пожал я плечами. — Чего же проще — писать? Я всю жизнь писал. Да хоть письма друзьям. Стенгазеты в школе. Рассказы и театральные рецензии для юношеских журнальчиков. Писать — нормально.

— Да, да, — сказала Алина. — Я заметила. Люди с парящей в поднебесье душой на этой дегустации поняли, что еще не все пересчитаны звезды и мир наш не открыт до конца. Грациозное каберне с горчинкой на финише, похожей на укоряющий вздох. Писать — это так просто. И потом возник винный журнал?..

— Ну, главным писателем там намечался некто Игорь Седов, но он оказался не дурак и открыл свой журнал… Но прошел год, другой, и оказалось, что и об этом я могу писать. Видишь ли, неожиданно выяснилось, что у меня очень хороший нос.

Дальше мы долго молчали. А потом Алина вдруг заговорила — о том, как я лечил ее, грел и растирал ей руки и ноги, гладил ее на ночь по спине, пока она не засыпала… Да я и сам догадывался, что мерные, мягкие движения двух слившихся — живот к беззащитному животу, грудь к мягкой груди — тел… возможно, были для нее тоже нужны, но более всего ей требовалось другое, вот это: покачать потом на руках, отправить в сладкие сны, к невидимым во мраке облакам, за которыми — звезды.

А сейчас, говорила она, я заслужил долгий, настоящий, сильный массаж, если у нее не хватит силы в руках, она будет налегать на меня всем телом. И тогда я уже точно ее прощу за частных детективов и за все другое.

— Ты же не думаешь, что я откажусь? Так, ванна… А потом ты позволишь мне смазать знаменитую и богатую женщину кремом, от шеи до пяток?

Она сверкнула на меня глазами:

— Рокотов, приди в себя! Неужели тебе настолько это… насчет богатой женщины… оно ест тебя и жжет?

— Да что ты, что ты… Наоборот, так мило… Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж.

— Рокотов, какой ты паж! Ты рыцарь. Богатая и знаменитая… Да когда же ты перестанешь меня жрать за то, что жена упрекала тебя за бедность? Ее нет. Понимаешь, нет.

Ведьма, подумал я. Я же ничего ей так прямо не говорил. Не говорил о том, сколько раз мне объясняли дома, что дворовые бандюки уже пересаживаются с битых «бээмвэшек» на новые джипы, а славный офицер Генштаба все еще гордо моет «жигуль». Ведь не говорил, правда?

Алина подвела меня к зеркалу и сняла резинку с хвостика:

— Посмотри, у нас обоих светлые волосы до плеч. Мы жутко похожи, говорил Гриша — помнишь? Мы как брат и сестра. Я уже признавалась, что мне сначала жутко неудобно было с тобой заниматься сексом — как с братом? Ты будешь богатым. У тебя будет новая машина. Белая. Огромная. Перестань ущемляться своим… черт, как это. Статусом. Он рос, понимаешь, в бедной семье. А я — самая богатая женщина России.

Я вздохнул, обнял ее за плечи и сказал нашему отражению:

— Ну да, у меня будет новая белая машина, и я буду жить на твоей этой, как ее, Рублевке. Ты не понимаешь. Не нужна мне эта Рублевка. У меня есть все, чего я добивался. У меня все получилось. Я делаю то, что хочу. Я самый богатый человек на свете.

— И чего же ты в таком случае хочешь, если у тебя все есть? — поддразнила меня она.

— Чтобы это никогда не кончалось.

14. Великий Иерофант

Только на следующий день после разоблачения Алины я осознал смысл еще одного вчерашнего события.

Опасности нет и не было. Она распалась на части, каждая из которых ничего страшного не представляет. Слежка? Да пусть еще последят. Но, конечно, больше не будут. А тогда что остается из неразгаданных происшествий? Налет налоговых гоблинов на мирный офис? С кем ни бывает. Да ведь больше и не будет, им все сказали, они все поняли.

Значит, только странное происшествие в замке Зоргенштайн. А это, братцы мои, было давно, в сентябре, и… к счастью или к сожалению, не со мной, не мое это дело. Даже если Альберт Хайльброннер проговорился кому-то, что некий русский винный аналитик очень интересовался этой историей, то что с того? Конечно, интересовался. Работа такая.

Мотивы убийства: да, здесь явно — никакой высокой международной политики. Что-то другое. Хотя очень странная акция. Зачем было убивать дегустатора так демонстративно, на глазах у всех? Почему бы, если он отнял чью-то девушку или украл деньги, не угрохать его где-нибудь на улице ночью? Хорошие вопросы, но, боюсь, в них разберутся и без меня.

Ну, вот и все. И ничего больше.

Откуда же, в таком случае, и сейчас у меня это странное чувство угрозы, как тогда, на кокосовом пеньке во дворике военной школы? Наверное, надо просто отдохнуть?

Сейчас я сдам эту книгу и подумаю, что вообще такое отдых. Поездка на целых десять дней в такое место, где не делают вино?

Пришел детский день, моя замечательная девочка гоняла меня по всей Москве, потом мы сидели в кафе — для нее это было очень важно, побыть в кафе с папой, она вела себя как настоящая женщина: расспрашивала о моей личной жизни, грозила зацарапать любую, кто будет меня обижать. А на телеэкране над головой мелькал президент в Амстердаме, рядом с ним — приятно улыбающаяся королева в громадной грибовидной шляпе с голубой лентой и в бежевой шали на плечах. Там было еще тепло, здесь пока — тоже, но дождь бил в лицо и грозил к ночи оказаться снегом. Мы едем в Нидерланды, вспомнил я слова Ивана и Шуры, королева заждалась; но на телеэкранах такие люди, как они, не показываются.

А еще это были страшные дни — бунт арабов в Париже, они громили предместья, Гриньи и Эврё, жгли автомобили, потом с криками «Помни Багдад» двинулись к собору Парижской Богоматери. Там, во Франции, были руины и дым, там была Алина, но на телеэкранах ее тоже не виднелось.

Работать папой великолепно, возить гордого ребенка на сверкающей белизной машине — это привилегия, даже если везешь ребенка обратно в дом, который я вообще никогда не хотел бы видеть еще раз, пусть и издалека.

На Трифоновскую я ехал вдоль трамвайных путей, очень неспешно, под лиссабонские фаду Мисии, и вспоминал ту самую ночь с Алиной, ночь разоблачений, ночь нескончаемую. Мы не могли успокоиться, не могли спать, изнуряли себя оргазмами («да прекрати же это издевательство, мне утром в аэропорт»), уходили на кухню курить и говорили, не могли наговориться. Обо всем, прозвучало даже такое: Рокотов, ты когда-нибудь задумывался — зачем ты живешь на свете?

Я уже слышал этот вопрос — «зачем ты живешь», задавал его мне человек, обитающий там, в зеркале. Худой до невозможности, уже с хвостиком на затылке, хотя тогда еще коротким. Я в тот период просто зачесывал назад волосы, потому что стричься не то чтобы не было денег — иногда они случались, — но не было времени.

— Это как — зачем ты живешь? — уточнила Ольга. — Мне нужен конкретный вопрос. Очень конкретный. Мне с ним к космосу обращаться. Космос любит ясность.

В зеркале она выглядела так же, как и не в зеркале, — в мятой мужского вида рубашке на голое тело, зеленоглазая, в мелко завитых кудряшках, в общем — почти красивая. И не худая, отчего после любви она пахла… я никогда не забуду этот запах, но никогда не смогу и дать ему имя. Молочным поросенком? Что-то в этом духе.

— Конкретный вопрос, так? — задумался я. — Да получи. Зачем меня Бог создал? Для какой цели и предназначения? Можно было бы и так — почему я еще не сдох…

— Но не нужно, — весело сказала Ольга и сразу стала очень серьезной.

Колоду она тасовала медленно, указав мне предварительно глазами на телефон. Я отключил его.

Если говорить правдиво и беспощадно о том, что я тогда делал там, в ее квартире, то сегодня ответы уже иные, чем… а какой был год? Девяносто пятый. Или девяносто шестой. Или, попросту, страшный был год.

Тогда я сказал бы себе, что просто зверею от того, как она медленно, мучительно двигает тяжелыми бедрами, будто пытаясь сбросить меня на простыни рядом с собой… И кричит — рычит — вымучивает из себя — это «о-о-х».

А сегодня можно, наверное, быть честным. Днем Ольга помогала мне в моем безнадежном бизнесе. А он был такой, что разъезжаться по разным квартирам вечером уже не было сил. Особенно с учетом того, что никакой квартиры у меня тогда не было. Я подох бы без Ольги и ее дома. Подох бы, как уличная собака. И только сейчас понимаю, как же я ненавидел всю ситуацию, но не мог себе в том признаться.

По вечерам мы, по большей части, помогали уже ее бизнесу.

Она тогда была знаменита — хотя и в узком кругу. К ней бежали за помощью, и она, предварительно не забыв получить с клиента деньги, вычерчивала на своем компьютере замечательную вещь — гороскоп. Но астрологов, даже такого класса, в Москве уже тогда было не меньше десятка. И Ольга занялась новым делом — таро по системе Уайта.

Книгу, глава за главой, переводил — то есть диктовал — ей я. Тогда еще я не знал английский так, как сейчас. На Уайте, возможно, впервые подошел к языку серьезно.

На смятую простыню легли три карты рубашкой вверх.

— Вопрос заказывали? — зазвучал ее голос. — Получите. Смотри: это простой расклад, совсем простой. Вот здесь будет то, что ты имеешь от жизни сейчас. На самом деле имеешь, а не то, что тебе кажется. Последняя карта — это то, чем нынешняя ситуация кончится. А в центре, вот эта — ответ на твой вопрос. Для чего тебя Бог создал? Да-а. Не поверишь, но почему-то никогда меня об этом никто не спрашивал. Не успевают задуматься, да?

Она взялась за первую карту толстенькими пальцами и остановилась.

— Страшно чего-то. Я бы тебя попросила подобраться ко мне сзади и меня немножко погреть. Но нельзя. Вопрос задавал ты. Ты должен сидеть напротив и их видеть, потому что… Как ты уже знаешь… Прямая карта или перевернутая — это важно. Ну ладно, что ли, я уже их положила. Только открыть.

Ольга сделала это тремя быстрыми движениями и сказала «ха-ха-ха».

Теперь надо было молчать.

— Такого я еще не видела, — пробормотала она.

Тишина.

— Яснее не бывает, — добавила Ольга после паузы. — И ни одной перевернутой.

Молчание, тихое мурлыканье песенки.

— И если бы не эта карта, самая главная, тот самый твой ответ, то все было бы слишком просто, — продолжила она. — А тут у нас такой ответ… Такой ответ… Впервые вижу. Ты готов?

Я молчал, рассматривая три картинки.

— Ну, тут ты и сам все понимаешь, — зазвучал ее голос. — Текущий момент. Посмотри. Это же мы. Пятерка пентаклей. Гениальная карта.

Я с тоской смотрел на двух нищих — мужчину и женщину, — пытавшихся лбом пробить вьюгу, дотащиться куда-то.

— Ты повыше смотри, — нервно посмеялась она. — Они проходят мимо церкви. А витраж на ее окне — те самые пять пентаклей. Пять монет. Значений… ну, много. Карта кризиса, потерь, горя. Если бы по раскладу было — что ты думаешь о ситуации, то это была бы карта твоего страха. Но вопрос у нас другой, и карта показывает попросту то, что есть…

— Вижу, что это у нас и есть, — признал я.

— Еще бы не видеть, завтра тебе надо мне зарплату платить, а как? Но у тебя другой вопрос… Вот. Самым простым толкованием было бы такое. Идем мы с тобой, друг Сережа, мимо денег и их не видим. Но твой-то вопрос был не о деньгах. А о Боге. И поэтому так: мы с тобой Бога не видим. Замерзли. Устали. Видишь — уткнулись носами в землю. И идем мимо. А Бог есть. И пентакли эти не золотые. А, по твоему вопросу, духовные. Понял?

— Давно, — сказал я.

— А что мы тогда делаем, если понял? Бьемся и бьемся, как… Ну а вот третья карта — чем ситуация кончится — это, вообще-то, ужас. Знаешь, какая самая страшная карта в таро? Думаешь, смерть? У меня клиенты как ту самую смерть увидят, в обморок падают. Нет, вот она, самая страшная карта. Смерть — высший аркан, это вообще-то карта хорошая, долгожданный конец ситуации в высшем, духовном смысле. А на низовом уровне — вот она, настоящая смерть. Песец всему. Десятка мечей.

Я поскреб ногтем карту, на которой ничком лежал воин с десятью мечами, рядочком воткнутыми в позвоночник.

От шеи до крестца. Конкретнее не бывает. Никакой надежды.

— Слушай, — сказал я, — а что, оно над нами издевается, да? Ясно же, чем все кончается.

— А вот это ты видел? — Она щелчком отбила мой ноготь и устремила на карту свой. — Таро, по крайней мере по Уайту, штука оптимистическая. Видишь?

Она показывала на полоску брусничного рассвета на горизонте, за спиной поверженного рыцаря.

— Это не физическая смерть, — медленно проговорила она. — Это смерть ситуации. И не в духовном, а в конкретном смысле. Все, что у тебя сейчас есть, скоро кончится. Вообще все. Но это одновременно означает, что будет рассвет. Новая ситуация. Доволен?

— Черт его знает, — пробормотал я. — С одной стороны — да. А с другой — обидно, понимаешь. Бьешься-бьешься… с этими трусами… а тут… десятка, понимаешь, мечей.

— А не обидно, — покачала она головой. — Потому что это не отдельная карта. Это завершение вот этой ситуации, где мы с тобой бредем, согнувшись, и бога не видим. Вот она и кончится. Ну ладно, держись. Потому что сейчас надо, наконец, отвечать на твой вопрос. А мне как-то не по себе. Тут все сложно и зага-адочно. Зачем тебя, значит, Бог создал? Почему до сего дня берег? Вот зачем. Вот ты кем должен быть. Или чем.

Я с недоумением смотрел на странную карту.

— Иерофант, — с некоторой досадой сказала Ольга. — Всем кажется, что это папа римский. Похож, да?

— Меня, наверное, не изберут, — покачал я головой.

— Это точно. Так, какие у нас тут общие значения… Друг Сережа, а ты вообще понимаешь, что это такое — ты задаешь вопрос о своем предназначении, и тебе приходит высший аркан? Это как?

— Горжусь, — сказал я.

— Вот и гордись. Так вот, общие значения… Ты сам себя на этой карте где видишь? Тут три фигуры.

— Ну, как это где — вот этот, на троне, с рогами. Прочие стоят спиной. Это что же — ответ повернут ко мне спиной? Фиг.

— Согласна. Насчет рогов не пугайся — рога Изиды, владелицы всех тайн. Великий жрец, он же — и правда в том числе папа римский. Великий Иерофант.

Я посмотрел на нее с сомнением, а Ольга продолжала монолог:

— Как все было бы просто, будь она перевернутой. Тогда ответ был бы такой: ситуация вне вашего контроля, контролируют ее высшие духовные силы. И на том, как говорится, было бы спасибо, хорошо, что хоть высшие. И ведь она в окружении довольно негативных карт, а значит — только радоваться. Но вопрос твой был не на ситуацию…

Она начала уставать, сморщилась, став похожей на лисенка.

— Да если бы еще это значило скорый брак… Не дергайся, я серьезно. Есть и такое значение. Но так бывает, если… Или она иногда означает, что надо довериться старшему и мудрому. Тогда вот этот человечек у подножия трона был бы ты, а вот тот — старший товарищ. Но если бы твой вопрос был о том, что тебе делать! Ведь твой-то вопрос — на миллион долларов.

Она быстро перевернула пару страниц той самой книги, уже в ее собственной русской распечатке.

— Нет, литература только мешает. У греков это — Дионис, бог-покровитель всех плодотворных сил и соков земли. Он же Бахус, бог вина. И при чем здесь ты? Нет, мой дорогой друг Сережа. Как рогами ни крути… а вот, кстати, и рога…

Она вздохнула.

— Ну, ты же спросил, кем и чем ты должен быть, по божественному-то замыслу? — почти крикнула она. — Вот тебе ответ. Смотрит тебе в лицо. Вот этим гражданином ты должен быть. Если бы не обстоятельства. Вот этим самым.

— Так папой или не папой? Говори.

— Не папой, дурачок. Иерофант — тот, кто несет веру и знание. Идущее из живительной силы земли. И вообще веру и знание. Учитель. Проповедник. Профессор ПТУ — не хочешь?

— А еще есть ПТУ?

— Хрен знает. А вот насчет тебя — не хрен, и теперь ты знаешь. Доволен? Все, конец гадания.

Я хорошо помнил, что труд астролога должен как-то вознаграждаться. Хоть кусочком сахара. В нашем случае, впрочем, это чаще всего бывал не сахар.

Но Ольга лежала затылком на подушке и была задумчива.

— Что? — коротко осведомился я.

— А ты будто и не видишь. Посмотри на карты. Чего здесь нет?

— Вообще-то тут много чего есть.

— Кроме одного. А ты не видишь. И это само по себе тоже показательный факт. Так чего здесь нет, во всем раскладе в целом? Точнее — кого?

Молчание.

— А я, где здесь я? В нынешней ситуации — вот она я, яснее ясного. А в исходе ситуации — где там я? А на главной карте — где я? Разве что вот эти двое, которые склоняются у твоего трона. Но без лица…

— Шиза косит наши ряды, — наконец сообщил ей я.

— Косит-косит, — сказала она. — Ну ладно, пойдем-ка на кухню. Что-то я захотела сам знаешь чего. Жрать! Сгущенка осталась?

Я с тех пор верю в таро, потому что не прошло и года, как случилось много грустных событий, и на меня с неба упала квартира. А потом я ушел в газету, на копейки, но ведь жилье у меня уже было — зачем тогда слишком много денег?

И оттуда все пошло вверх и вверх.

А Ольга из моей жизни исчезла навсегда.

— Как же тебя долго не было, — сказал я Алине, со строгим и чуть вытянутым лицом вернувшейся из Парижа.

Она привезла мне сыра, выбрать к нему вино побоялась, и еще надгрызенный сбоку («нервы, очень есть хотелось») деревенский хлеб, его пекли только утром.

Ей было, очевидно, плохо. Что-то происходило. И не только бунт арабов.

Я уже знал, что делает знаменитая Алина Каменева, персонаж светской хроники, член десятка жюри и прочая, — она спасает журнал.

— В Париж подъехал Джейсон, — рассказывала она. — Весь помятый и несчастный. Он ничего не может сделать, Сергей. Там происходят странные вещи. Рынок роскоши бурлит. Как больные, скупают и перекупают дизайнеров, любые плохо лежащие марки. Что-то творится с журналами. Склоки, их тоже скупают. Мне устроили овацию в штаб-квартире La Mode в Париже, но как бы прощались со мной. Джейсон вспоминал, как приглашал меня на главного редактора — я тогда была по уши занята, работала в Британском Совете, — приглашал на встречи то в Лондон, то в Париж, наконец сделал свой выбор — и не ошибся. Сергей, он говорит, что за всю его карьеру взлет русского La Mode — самая потрясающая история. Но там сложная структура собственности. Джейсон — владелец марки. Однако…

Насколько я понял, в России купили не сам La Mode отдельно — купили издательский дом, который, по контракту, имел эксклюзивное право на издание в России этого журнала и двух десятков прочих.

Это как LVMH, объясняла мне Алина, — корпорация знаменитых брендов, от Луис Вьюттон (сумочки) до Моэт и Шандон (шампанское) и Хеннесси (коньяк). Великие предметы роскоши так и делают те же самые люди, но они давно входят в одну громадную корпорацию, которая занимается, по сути, стратегией продаж.

— Но ведь LVMH — это потрясающие люди, это вершина стиля, они приглашают в качестве знаменосцев компании Катрин Денев, Карла Лагерфельда, Олега Меньшикова. У них самый большой бутик в мире, на Елисейских Полях. А эти… нас купили какие-то загадочные уроды, Сергей. Они вообще не понимают, что творят. Сначала они требовали меня для очередного бессмысленного разговора, в основном на тему того, что надо сократить расходы, урезать зарплаты и писать попроще и потупее. Они это всем говорят, потому что больше ничего не знают. Но мы — это не все. Я посоветовала им сначала разобраться, что они приобрели. Я годами отбирала людей, лучших из лучших — что бы я делала без них? У меня работают поэты и писательницы, и как они пишут! А какие фотографы! Я что, одна бы создала из ничего лучший журнал мод в России, да и не только в России?

Алина, как я помнил по ее прежним разговорам, выбрала тактику измора. Ее требовали для тех самых очередных встреч и получали в ответ, что Алина поехала в Суздаль встречаться с принцем Майклом Кентским (и правда поехала, от моего подъезда, переодевшись в клетчатый брючный костюм). И так каждый раз, чтобы они сообразили, наконец, что речь о знаменитой на всю страну женщине и феноменально прибыльном журнале, и что прибыли эти обеспечивала Алина Каменева с ее менеджерским стилем, который уже преподавали в школах бизнеса: если в трех словах, то ставка на лучших. Элита пишет для элиты.

Она ждала, что новые хозяева сообразят, наконец: победителей не судят. Это они судят кого хотят. В конце концов, такому журналу вообще не нужен издательский дом, он сам может выбирать себе издателя.

И, поняв это, от Алины отстанут.

На время отстали. Но сейчас у Алины появилось то же чувство, что у меня, хотя по другому поводу: кушпедейра где-то рядом.

И она ездила в Париж, по сути, чтобы кто-то выкупил ее журнал у новых издателей.

И ничего не получилось.

— А ты так спокоен, так уверен! — вдруг упрекнула она меня. — А ведь это может случиться с тобой, как поет великий бард. Ведь у тебя тоже есть собственник журнала, владелец, так? И если он сменится, и если ему взбредет в голову, что ты слишком для него хорош… Ну, открой секрет: кто владелец «Винописателя»? Ты хоть его знаешь?

Последовала эффектная пауза. Я смотрел на Алину сурово и неприступно.

— Я владелец, — сказал я наконец.

Это на нее подействовало очень сильно. Мне в тот момент казалось, что я сидел в позе фараона над Нилом — руки на коленях, каменные глаза смотрят куда-то в пространство. Но подозреваю, что моя поза ее не особенно впечатлила. Не в позе было дело.

Я в ее глазах перешел в какую-то другую, высшую категорию. А она осталась там, где была. Главный редактор, но не собственник.

Тут, чтобы утешить ее, я начал объяснять, что владельцев вообще-то два, я и Костя, и у меня даже чуть меньшая доля. Но уж попасть в руки идиотам наш журнал никак не мог. Неуязвим.

— Кстати, какой у тебя тираж? — без выражения спросила она. — Тысяч пять делаете?

— Семьдесят тысяч. Самый большой в России среди винных изданий, — нежно признался я.

И Алина замолчала.

— Еще не все потеряно, — сказала она, и я снова увидел жесткие складки у углов ее губ. — Хотя не хотелось бы. Очень не хотелось… Но у меня одна жизнь. К сожалению. И придется… Мы создали свой стиль, свой вкус. Нам, в конце концов, верят люди. Ты меня понимаешь? Ты понимаешь, что дело не в моде? Что дело в том, что здесь, у нас с тобой в стране, будет? И какая будет страна?

— Я как-то догадываюсь, что твоя работа не в том, чтобы заставить нового русского купить костюмчик по цене автомобиля. Это он и без тебя сделает. И без меня.

— Роскошь — это не вызов бедности. Это вызов вульгарности.

— Алина, я тобой восхищаюсь!

— Это не я. Это Коко Шанель. Эпиграф ко всему нашему предприятию. И что же ты думал — бросаешь вызовы, и никто не замечает? Нет, вот оно. Пришло. Заметили.

Кажется, никогда еще Алина не смотрела на меня таким взглядом — грустным и гордым.

— Ну ведь ты сам, — проговорила она, — ты же занимаешься в этой жизни не рекламой великих вин, ведь нет же?

— Великому вину не нужна никакая реклама, моя дорогая. И вообще, понятно, что, если вино стоит больше тысячи рублей — оно уже будет хорошим, а если больше трех, так и тем более. У нас развитый рынок со вменяемыми ценами, это не девяностые. А вот чтобы купить хорошее вино за пятьсот, уже нужно быть человеком. И только так постепенно дорасти до того, чтобы понять — вино за десять тысяч не вызов бедности. Это вызов вульгарности. Ну как опера.

— То есть ты тоже пишешь не для богатых, а для умных, так? Тебе тоже верят люди, идут за тобой?

Она что-то важное мне хотела сказать, почти призывала к помощи, но тогда я ни черта не понял, да и как бы я смог понять и догадаться?

— Понимаешь, мне их жалко, — сказал я.

— Кого?

— А вот этих мальчиков и девочек из офисов. Только что родившийся средний класс. Они — из страшной страны, страны тупого питья водки. Ты говорила — какой из меня офицер. Все начиналось в Мозамбике. Товарищи офицеры жрали водку. На жаре. Немецкую — помню, называлось это «Водка Куголов», полтора доллара. Кто такой Куголов, черт знает. И они это жрали, от них неслась жуткая вонь. А у меня есть маленькая особенность. Я не могу много пить. Низкий порог восприятия алкоголя. Крепкого, прежде всего.

— Страшный секрет дегустатора!

— И я набрался смелости и сказал им: всё. Пусть я никогда не буду старшим лейтенантом. Алина, ты понимаешь, там ведь были эти валютные… ну, «ложа франко», две штуки на город, для иностранцев. На доллары или ранды. Беспошлинно. Продукты были из Свазиленда, а это фактически ЮАР. А еще были вина из Португалии, особенно типа винья верде — оно и правда зеленоватое, такая прелесть. Много разных. И я их покупал иногда и пил дома один, тайно. По чуть-чуть. Вот так все начиналось, наверное.

— Потрясающе. Но ты говорил — мальчики и девочки?

— Ну да, говорил. Понимаешь, это такой секрет, известный всем, кто живет в странах, где делают и пьют вино. Ты знаешь — Франция, Испания. Там нет алкоголиков. Там никто не напивается. Это же вино, оно не для этого. Оно для радости и удивления. Они там с детства привыкают с ним осторожно обращаться, это входит уже в кровь: бокал или два, больше не надо. Зато с трепетом прикасаются губами к настоящим шедеврам. Ты что-то говорила о мертвом поколении? Я хочу, чтобы новое поколение, наши мальчики и девочки, никогда не превращались в животных, жрущих водку для убийства мозга. И ведь не нужно никуда уезжать. Всё рядом. Это такая карта… пятерка пентаклей, потом объясню… проходят мимо радости и не замечают. Я хочу перевернуть ее, хочу, чтобы они вырвались из заколдованного круга — телевизор, водка, лесоповал. Вот.

Мы во время этого разговора так и сидели на кухне, никуда не спеша, потому что это был важный разговор, и только позже я понял, насколько важный.

Алина тогда загрустила и сказала:

— Но они не вырвутся. Юля твоя тупа как дерево.

— Моя? Да она даже не Гришина. А кстати, что ты с ней решила?

— О-о-о! — с радостью помахала ладошкой Алина. — Гениальное было решение. Спихнула ее в издательский дом. Тем самым, новым, хозяевам. Они подойдут друг другу. Ты знаешь что…

Тут она с недоумением запнулась.

— Это такие мальчики и девочки, эти якобы хозяева, ну вот как Юля. Странные люди. У меня ощущение… что они не настоящие, что ли. Что есть другой враг, который стоит за ними. Враг без лица.

Я мог бы тогда начать задавать ей вопросы, но успел вытянуть только, что ходят слухи о какой-то странной команде — Джейсон об этом говорил — один англичанин, один американец, один араб, и вот они-то…

Но тут разговор зашел совсем уж не туда:

— Кстати, Сергей, я обещала тебе назвать вторую причину, по которой я наняла частных сыщиков. Ну вот и скажу. Я просто не могла поверить, что ты настоящий. Слишком настоящий. Думала… ну это было бы в их стиле, этих новых хозяев, вот такие штуки, подослать мужчину…

Так, это уж слишком. Можно было бы рассердиться. Но тут мне стало Алину совсем жалко, мы сошлись на том, что если мерещатся заговоры — надо отдыхать.

И она замолчала, начала перебирать пачку бумаг у меня на столе, еще немного — и будет читать, отмахиваясь от меня. Автора, между прочим.

— Уйди-уйди, — сказал я. — Это пока страшный секрет. Мое будущее.

— О, — оживилась она. — Это же интересно. Твое будущее. Ты описываешь великое вино?

Сейчас она вытянет из меня все без всяких частных детективов, понял я, и внимательно посмотрел на нее: неподвижный взгляд, замученное лицо, пряди бледных волос, которые хочется расчесать, и я это скоро буду делать… Поговорить с ней о чем-то, отвлечь.

— Да нет же. Великие вина уже описаны, хотя всегда можно что-то сказать о новом урожае, новых работах… Нет, мечта любого винного аналитика, кроме упертого Игоря Седова, — сделать свое открытие. Но вое гениальное хозяйство, чья продукция пока стоит копейки. Новый винный регион, который через два года будет знаменит. Вот тогда все вспомнят того аналитика, который это предсказал, и его жизнь будет…

Я пощелкал пальцами.

— Сергей Рокотов, а ведь ты это сделал! Дай посмотреть твою книгу. Что ты открыл? Лангедок и Русильон?

— Уже открыла Галя Лихачева, я же не знаю лягушачьего. И до нее там уже толпа паслась. Особенно англичан. Хотя Лангедок — это неплохо, но попробуй ближе и проще.

— Ну что? Венгрия с ее токаем?

— Да нет же, мой милый несчастный зверюшка. Совсем близко. Грузия, дорогая Алина, Грузия. Так просто. Так знакомо. И так ново. У них несколько новых предприятий на итальянской и французской технике. Они уже работают не по площадям, а по отдельным замечательным виноградникам. Это революция, моя дорогая. И угадай, сколько людей в России — да и в мире — всерьез знают, что там происходит, и могут об этом написать. И к кому все потом пойдут с заказами. На что угодно — колонку, лекцию.

Алина молчала, а я постукал кулаком в грудь, как горилла. И еще раз постукал, чтобы все было ясно.

— Весной книга выйдет, — сообщил, наконец, я.

— И что ты тогда сделаешь? Что ты делаешь в день триумфа?

Я улыбался. Зачем что-то делать? А потом честно признался:

— Я уеду в лес. Сяду под деревом на холме и буду курить сигару. Особую сигару. И всё.

— Назови, назови твою любимую сигару! Я хочу ее тебе подарить! Это что-то из того, что ты пишешь о вашем сигарном клубе?

— Ой, там — реклама. В этом клубе иногда спонсоры приносят откровенную ерунду. Я гадко и ненавязчиво над ней издеваюсь. Но им все равно, им надо, чтобы под текстом стояла фамилия «Рокотов», и только. Такое у них условие. Нет, моя сигара — вот она.

Я вынул кожаный футляр в виде тубы, осторожно раскрыл его.

— Ждет.

Алина начала водить пальцем по шелковистому табачному листу:

— Никогда о такой не слышала.

— Это, возможно, самая старая табакальера Кубы. В семидесятых годах девятнадцатого века считалась лучшей сигарой мира.

— Ну как же ты консервативен! Микроволновая печь и телевизор — сатанизм, да?

Не так уж я консервативен. Я вспомнил свою первую дегустацию этой гаваны: сначала легкий дым с оттенками травяного луга, а потом, потом постепенно она набирает мощь — и одно за одним: пряности, кофе, запахи лошадиной шкуры… Нет, тут дело не…

А Алина, с очками на кончике носа — в последнее время у нее было все хуже с глазами, — всматривалась в алый бант сигары. И потом захлопала в ладоши:

— Я все поняла. Название. Дело не во вкусе, признайся, Рокотов. Ты любишь ее из-за названия.

Я хотел было возмутиться. А потом посмотрел на Алину и честно, честно покивал.

Конечно, и название тоже.

El Rey del Mundo.

«Король мира».

15. Красавица Икуку

В дни ноября, который плавно превратился в декабрь, декабрь две тысячи пятого года, — возникло это странное ощущение: нас деликатно оставили вдвоем, мои друзья и знакомые куда-то исчезли.

Но нам-то обоим уже хотелось — оно приходит всегда, это время, — пообщаться с кем-то третьим, да попросту устроить парад своего счастья. Вот мы, двое, сначала мы не видели никого и ничего, не сводя друг с друга изумленных глаз. А сейчас все изменилось, мы видим и чувствуем друг друга не глядя, боком, краем глаза, кожей на расстоянии — посмотрите же на то, как у нас это здорово получается.

Но… в нашем случае… с этим были, конечно, проблемы.

В тот вечер ко мне пришло письмо от Гриши. И на мой хохот вышла Алина, из комнаты, от своего компьютера, с прямоугольными очками на кончике носа.

— Это Цукерман, — сказал я. — Он сообщает, что нашел принципиально иной путь к созданию нового языка. Ты только посмотри сюда. Он пишет, что в этих строчках по духу больше русского, чем…

— Неужели больше, чем в «дыр, бул, щыл»?

— Бесконечно больше. Смотри и не падай…

Но тут позвонили в дверь.

А это был первый случай, когда мы с Алиной оба были в норке, и у дверей норки раздавался не то чтобы звон, как сейчас, а даже шуршание. У меня очень тихий дом.

— Или ошибка, или… — сказал я.

Это была не ошибка, а как раз «или».

Борис Априлев. Единственный среди моих друзей человек, который может вломиться в дверь без всяких звонков. И всем будет хорошо, никто даже не удивится. Максимум — непонятливым пояснят: «Он болгарин», — и дальнейших вопросов не будет.

— Сергей, смотри, что я привез, — потряс он пластиковым пакетом. — Я только что из Болгарии. Из аэропорта. Вот сам попробуй и скажи. Так, очень приятно. Представь даме.

— Алина, видный филолог, — представил ее я. — И Борис Априлев. Видный болгарский винодел и торговец.

Борис знал, где у меня лежат гостевые тапочки, собственно, он уже был в них и звенел в моем шкафу, доставая бокалы. Алина подняла брови, но при этом начала улыбаться. Борис пришел вовремя.

— Для болгар у меня всегда есть настоящие греческие оливки, — сказал я от холодильника. — С белым сыром, конечно. А что бы ты делал, если бы у меня не было хорошего хлеба?

— Просил бы тебя его испечь, Сергей, — провозгласил Борис. — Так, девять чаш есть, нам хватит? А, нет, еще надо для смесей…

— Чаша — это не чаша, это то, что ты видишь, — пояснил я Алине. — Он болгарин.

— Я уже поняла… Ты дашь мне принести пользу?

— Очень небольшую, салфетки и прочее. Борис, помидоры в это время года тут почти никакие. Но есть упаковка хорошей ветчины.

— Где ты — голод отступает, — провозгласил Борис. И выставил на стол, где у каждого из нас уже было по три бокала (они же — «чаши»), батарею позорных на вид, мятых пластиковых бутылочек. Алина отнеслась к ним с сомнением.

Дегустация вин нового урожая — любопытная процедура, особенно когда ему предшествуют слова о том, что «такого урожая даже старики не помнят». А в данном случае мы имеем дело с, возможно, самым элитным хозяйством Болгарии — Villa Vinifera, известным тем, что в нем вино практически не касается металла: все, включая ферментацию, идет только в дереве. Технологии девятнадцатого века. Тончайшая ручная работа.

Пластиковые бутылочки, конечно, смотрятся неэффектно, но, что делать, если вино еще попросту не разливалось, он набирал его прямо из деревянных емкостей? Может, даже лапой. Чистой. Погружая ее в вино. Но скорее — трубочкой.

Борис, при всей его великолепной простоте, человек совершенно не маленький — он работает с коллекционерами. И со всеми болгарскими ресторанами Москвы. Не гнушаясь, правда, продажами не только своих вин, а еще массово-народных, жить ведь всем надо.

Похож он немножко на волка… ну, скажем так, на слегка небритого черноволосого зверя, особенно когда поглощает классический болгарский сыр с маслинами, но зверя с невероятно обаятельной улыбкой.

— Во-от! — сказал он, разливая первый образец по «чашам».

Алина сделала серьезный вид. Борис потребовал бумаги и ручку, приготовившись меня записывать. Потом сделает распечатки и будет показывать клиентам, без сомнения. Это экспертиза. Пусть и на кухне.

В районе Пловдива, старинных винодельческих местах, где расположена Villa Vinifera, отличным был урожай двухтысячного года — он мгновенно проявился в нежнейших, воздушных белых мискете и димьяте, хотя главная ягода этих мест, гордость владелицы «виллы» Роси Априлевой, мерло, еще только начинает показывать, на что способна. Две тысячи третий — это и вообще была сказка.

Ну а молодое вино — это для своих. Это как бы крестины младенца. Главная интрига таких дегустаций — попытаться угадать, во что может превратиться вино после долгой выдержки, особенно если знаешь, как ведут себя сегодня урожаи 1992 или 1982 годов. А это нелегко, потому что первое ощущение — что пьешь чистый виноградный сок пополам с вишневым компотом.

— Наш флагман, мерло, — сообщил Борис.

— Цвет! — мгновенно отозвался я. — Брусничная искра. Сверкает.

— Да, да, — гордо подтвердил он.

А дальше тут был мощнейший букет черешни с тем, что называется, видимо, «фруктовым мармеладом», — то есть множеством тонов типа цветов полевой гвоздики. И еле заметные оттенки табака…

— И пряностей!

— И даже намеки на великолепную дымность, которая так украшает мерло того же хозяйства урожая 1992 года и интегрируется в грандиозный букет в урожае 1982-го. Пиши дословно. Грандиозный.

— Ты кислоту и сладость почувствовал? — гордился Борис, записывая за мной.

— Почувствовал. Красивый баланс. Как у хорошего кьянти. Пиши: вино веселое, бодрое, приятное. И кажется, естественно, очень простым и понятным, а вот танины…

— Да если бы не ферментация в дереве, то эти танины сейчас глушили бы все, — сообщил Борис Алине, а та с умным видом покачала головой.

— Дальше: если не считать упомянутого выше «носа» диких гвоздик, то незнающий человек может ошибочно заподозрить, что вино будет сильным, ярким, но чересчур простым. Но это вряд ли. Простоту точно не обещаю. Пока все.

— Ничего, что все. Большего и не надо. Так, дальше. Вот этот черничный сок видишь? — бесцеремонно потряс бутылочкой Борис. — Вот теперь самое интересное.

— Мавруд, дорогая Алина, — сообщил я ей. — Цвет ни с чем не спутаешь. Красная гордость Болгарии, уникальный сорт. Его всего-то гектаров семьдесят. На всю Болгарию. То есть, значит, и на весь мир. И тридцать гектаров принадлежат — кому? — Я обвиняюще посмотрел на Бориса.

— Так, да, — согласился он. — Пока так. Много появилось у конкурентов слишком молодой маврудовой лозы. Хотя они ее высаживают только. Рано волноваться. Ну и?

Он не зря гордился. Уже сейчас, вот так сразу, тут дымный, густой, подкопченный «нос», напоминающий о черносливе.

— А вот такого ты еще не пробовала, — сообщил я Алине. — Положенный мавруду странный парфюмерный оттенок. И — на втором плане — вишня и шоколад. Совсем неплохо для молодого вина, на вкус же оно… м-да, очень густое, буквально тягучее, чернично-черешневое с финишем того же чернослива. Записал? Танины, конечно, надо гасить, но они обещают перейти в сладость на корнях языка где-то к весне. Борис, действительно хороший урожай получается.

— А ты думал, — посмеялся он. — Старики просто рыдают, говорят, такого не бывает. Ну, теперь — сюрприз.

Пауза.

— А это, вообще, что?

— Не понимаешь? А с каким сортом мы делаем купаж для французского посла?

— Это — каберне совиньон? Ты шутишь?

Приговор мы с Борисом выносили медленно.

В этом году каберне совиньон получился интереснее всех прочих сортов, решили мы оба единогласно, и очень непохожий на каберне прежних урожаев. А похож он… ну, на старое марго, с оттенками погреба и бочки; во вкусе красивая перчинка, финиш перезрелой вишни, сливовой корочки и мяты. Но самое интересное тут — откровенная тяжелая сладость на языке, которая, конечно, потом как-то интегрируется в нечто иное. Всего-то надо подождать лет пять.

Сначала мы с Борисом поздравили друг друга с успехом, чокнувшись «чашами». Потом посмотрели на Алину; она сидела какая-то чересчур загадочная, иногда слегка приподнимая бровь. Мы могли бы догадаться, что происходит, но нам было не до того. Мы как раз начали любимую игру виноделов — они в это время года часто развлекаются составлением купажей кустарным способом, в бокале, с помощью мензурки. Чтобы потом сделать это всерьез.

Но тут процедура была непростой: все три сорта оказались очень сильными и не терпящими соперничества. Затем закономерность выявилась: нежно выглядящее на фоне своих тяжелых собратьев мерло немедленно показало, кто в хозяйстве Бориса главный. Даже маленькие дозы его заглушали все остальное без следа. А вот смесь из равных долей каберне и мавруда, при добавке крошечной дозы мерло, дало неожиданно взрывной и новый аромат — и совершенно непонятный вкус.

— Совпало, — сказал довольный Борис. — Я просто хотел на тебе это проверить. Ну, при таком урожае мы будем продавать вино очень неохотно. Сколько оно будет стоить после хорошей выдержки — это мы еще решим, так. И часть заложим на десять лет, не меньше.

— Новое кюве сделаете?

— То, что мы с тобой сейчас придумали? Георгий дома тоже что-то подобное составил. Оно будет.

— Это удивительно, — мечтательным голосом произнесла Алина.

Тут мы с Борисом очень внимательно на нее посмотрели — на слегка сонные глаза и все прочее.

— Алина, — сказал я сурово, — ты что, это всерьез пила?

— Но это же вино? — с усилием выговорила она.

— Молодое вино, — произнес я с укором. — Его не пьют, его пробуют. Это катастрофа.

— Какая катастрофа, какая катастрофа? — успокоил нас Борис. — Пьют его, пьют. Сейчас быстро все пройдет.

— И что, — медленно укорила нас она, — виноделы и дегустаторы никогда не напиваются?

— Ну конечно же нет, — пожал плечами Борис. — Если с юных лет знать, что такое вино… чуть-чуть в голове звучит «з-з-з», надо остановиться. Очень просто. Я же вот сюда за рулем приехал и уеду. Но все хорошо, не переживайте, мадам.

Алина коварно улыбнулась и смолчала.

Она была сейчас и вправду похожа на королеву, пусть и с очень странными совиными глазами.

— Так, — сказал я. — А тогда мы сейчас будем петь безобразные песни.

— Да-да, — величественно согласилась Алина.

Я протянул руку в угол, зажужжал принтер, два экземпляра, отлично.

— Беру на себя художественный стук, — скомандовал я, возвращаясь в кухню. — На счет «три» — поем!

Алина, всматриваясь в распечатку, уже смеялась диким смехом, но с пением у нее все получилось отлично.

На бумаге текст выглядит следующим образом:

Па рапа рапа раду ем ся
Насва ёмви ку
Кросс авиции куку
Щи сливу мук линку
По капо капо канчивая
Перья минашля пох
Суть пенираз щипнем
Мэр Сибаку

Борис, который не видел Гришин текст и лишь слышал наши голоса, вообще-то был, конечно, не в состоянии понять, что происходит. Песня и песня, хороший русский язык. Зато он заново набросился на еду и вообще был всем доволен.

А мы вопили дурацкими голосами, давясь смехом:

Опять скрипит! Потёр-то? Есь едло!
И ведь Ерхолодит был у Юрану
К удава ссу? дарь к чорту! Ололо!
Неушто Вампо койнеп Акарману

Попрапор прапор ад уемся
Насва ёмви ку
Кросс авиции куку
Щи сливу мук линку

Попя попя попячивая
Перь! Я мина ж ляп ох!
Судьбине разжи пнём
Мерзи Баку!

До этого, наверное, соседи считали меня в некотором роде нелюдем, точнее нелюдем-меломаном. Теперь у меня появился шанс быть зачисленным в нормальные люди. Потому что орали мы не слабо:

У жныпа рижу деньги, The La Wee
Ары, цари и му… ну жнытим пачи
Но что-то коеры царь пезлю пфи
И что-то коеры царь Пизудачи

Парампампам параду емся
Нас в OEM веку
Красавице Икуку
Ща сливом УГ линку
Пока пока поканчивая
Перь! Ямина шляпох! С
уть пяни раз шип нём!
Мерсибо Ку!

Перед припевом Борис, дожевывая то, что оставалось, зашел мне за плечи, попытался прочитать это безобразие и наверняка пожалел, что он болгарин и не понимает вообще ничего из происходящего.

— Кто такая красавица Икуку? — деловито спросил он, когда мы смолкли.

— Это… это — я! — выговорила Алина.

И еще помню — когда неизбежное, наконец, пришло. Не в тот вечер, который с Борисом, позже. Каждый год остается безумная надежда, что этого не произойдет. Но потом ты подходишь к окну…

— Мы же не выйдем отсюда, — с любопытством сказала Алина, глядя в ночь. — По колено. А твоей машины и вообще будто не было, она же белая.

— А что, надо выходить? — поинтересовался я.

— Мм, — задумалась она.

У фонаря вихрился белым огнем конус летящего снега. Машины под окном превратились в горбатые торты, покрытые сахарной глазурью.

— Поедем на санках кататься, — пригласил ее я. — А лучше даже… Ну-ка пошли.

— Ненавижу зиму… И что мне надеть? Сапоги до бедра? У меня их нет.

— Ничего. Ты будешь в машине. У меня там тепло.

— Что значит — ничего?

— Молодец, правильная идея. Ничего. Кататься по снегу с абсолютно голой женщиной — это же счастье.

Алина начала нехорошо улыбаться, опуская углы рта вниз. Я не мешал ходу ее мыслей.

Из подъезда она вышла, придерживая у горла пушистую шубу из какого-то неизвестного животного. И сразу же нырнула в откопанную мной из-под шапки снега «Нексию».

Из-под колес раздался отчетливый мокрый скрип; я вырулил на молчащую и полностью безлюдную Трифоновскую.

— Счастье — вот оно, — раздался ее голос рядом со мной. Алина распахнула шубу.

Я плавно затормозил.

— Но штаны! — возмутился я после долгой и радостной паузы.

— С голыми коленками и босиком по снегу не пойду, фашистская сволочь. Будь рад тому, что есть. И держи руль.

Что ж, начали.

Я не только держал руль. Я проделывал с ним множество интересных штук.

— Мы катаемся на лодке! — кричала Алина. — На скоростном катере!

— А тут, под снегом, есть трамвайные рельсы!.. И никто об этом не знает, а мы по ним — вот так, скользим, вправо, влево… И теперь держись — раз-два.

— Ты совсем не в себе?

— Не надо бояться заноса, занос — твой друг, с ним весело. Поехали обратно, а потом к Суворову на площадь.

Не помню, который был час ночи. Время, когда нормальный человек не выведет машину под снегопад никогда. Мы ехали по безупречно белой дороге, по вымершему городу, под крышей из сахарных ветвей и провисших ватных проводов.

— Дай отдохнуть, — вздохнула она, наконец. — Почему я не боюсь?

— Потому что уже стоят шипы. И потому что это пошлятина — поехать кататься с девочками на белом «Мерседесе» и разбить его о ближайший столб. Я не разобью.

— Разведшкола, товарищ майор? Спецкурс экстремального вождения?

— Я не был в разведшколе. Но когда-то… в те самые веселые годы… помнишь, я говорил про свой «жигуль», не к ночи будь помянут? Пришла зима, и у меня не было денег на шипованную резину. Ой, как я тогда всему научился. И тому, что может руль. И вот эта рукояточка — раз-раз.

— Ни-ни-ни! Мягче, мягче… Я уверена, что ты и «жигуль» вел так, будто это был «Мерседес». Ты человек устрашающей компетентности. Ну, перестань, поехали нормально. Где у тебя какая-нибудь оперная кассета?

— Забыл, черт… А тогда — поехали под стихи. Читать полагается по-настоящему, с завыванием!

Зима подбирается тихо к леску оробелому,
И к водам немым, и к посланию, в них заключенному,
И все, что до этого было написано черным по белому,
Вот-вот декабрем будет здесь переписано белым по черному.

— Уже переписано, — сказала Алина. — Это ведь не твои? Было бы слишком для одного человека. Хотя я не удивилась бы…

— Нет, не мои. Всего лишь мне посвященные.

— Ого, поэты тебе посвящают стихи?

— Один… Один поэт и один стих. Но подожди, я только начал завывать. И-и-и — раз!

Плавный ход машины боком по снежным завалам…

Бессмысленный лист зацепился за ветку подобьем брелока,
Но ключ от небесной калитки — в крапиве у церкви,
И сникший простор, что лежит в неудобной берлоге,
Пред новой реальностью ждет неизбежной уценки.

— Хорошо завываешь! — раздается голос справа.

— Да-да, а сейчас будет про птичек…

Ворону спугнешь — и вся стая уносится в пропасть,
Как черные хлопья распавшегося мирозданья
Под сонным Ногинском,
Но это уже не Московская область —
Височная область, твоя пограничная область сознанья.

— Твой друг, поэт, пишет гекзаметры или что это такое?

— Он вообще жжот!

Плавный рывок руля, зигзаг по всей дороге, снежный скрип, поворот.

Есть выбор такой — подчиниться, как зомби, дорожному знаку
И двигаться к лету, когда выгорает глазная сетчатка,
Но только пока снег не тронул земную изнанку, —
Ступай не ступай — не оставишь на ней отпечатка.

— А мы уже, уже оставили, и еще какой!

— Тихо, сейчас главное:

Поэтому лучше ковать себе имя в ледовой стране И выбелить осень, что в сгнивших растениях скисла, Где холод предзимья твердеет внутри и вовне И не оставляет пространства для прежнего смысла.

— Ковать себе имя в ледовой стране? Какой молодец, твой поэт. Ради одной такой строчки… Эй, посвяти мне что-нибудь в своем журнале.

И, понятно, она опять чуть не зажала себе рот руками — а я, привыкший к этим неловкостям и оплошностям, и сам уже умело заполнял такие паузы мгновенно рождавшейся болтовней. Она же не виновата, что иногда железные скобки, держащие ее вместе, слабеют.

Мокрый снег вообще-то пахнет — влагой или арбузом? Нет, это не запах, это фон, на нем отчетливо воспринимается бензин.

За все это время нам, к счастью, так никто и не встретился. Ни машин, ни людей. С криками на два голоса «зима, ты сдохнешь, а мы останемся!» я плавно подвел гордую своим подвигом «Нексию» к единственному в рядочке почти не занесенному снегом черному прямоугольнику — то есть туда, откуда ее и вывел, — и торжественно заглушил мотор.

Ни одного человека во дворе, ни одного следа — только наши, уже исчезающие под белым пухом.

Перед подъездом Алина забежала вперед и, деликатно повернувшись спиной к двум-трем еще горящим окнам, распахнула шубу:

— Ты этого хотел? Вот.

И, уже на лестнице, по которой мы топали, оставляя снежные следы:

— Как хорошо, что у нас это было.

16. Между петухом и красной собакой

Она нашла себе работу очень быстро, эта Ядвига Слюбовска, дебютировав в новой газете:

«Традиционный предновогодний прием у суперолигарха Анвара Ибрагимова по количеству „форбсов“ на душу населения затмил все прежние рекорды (его же собственные). Для непосвященных напомню, что анваровские вечера проходят обычно где-то в географическом диапазоне между Монако и… в общем, на любимой нашей, оккупированной нами Лазурщине, где от отечественной элиты не продохнешь. Потому что встречать Новый год на заснеженных просторах родины — не просто моветон, это уже, пожалуй, и вызов…

…Столики ломились от олигархов: Игорь Штерн, Георгий Ванишвили, Григорий Поддубский… да все, в общем. Бодренько собрали миллион долларов для больных детей, послушали пока живого (и недешевого) Азнавура, обсудили грядущий суперджет Сухого, в котором будет много места — для русских размеров, плюс возможность поместить над головой здоровенный чемодан.

Ждали щекочущую все возможные нервные окончания Ирину Посконскую — и ведь она пришла, застав светских сплетников врасплох, да еще и абсолютно без охраны… Но тем временем на куда более камерной вечеринке верстах этак в ста от сбора гигантов — в Монако — разворачивалась куда более завораживающая сцена. Что это за пепельная тень движется по красному монакскому ковру пред светлый лик самого принца Альберта? Да это же замечательная Алина Каменева в платье непонятно от кого, но если Каменева — то от кого надо.

Зрители этой славной сцены, среди которых были режиссеры Юрий Бартенев-младший и Станислав Испольский, главный редактор Инга Оскольцева и депутат Госдумы Дмитрий Сказочкин, перетерли сцену между собой и нашли, что никогда госпожа Каменева не была так хороша. Да и как же ей быть плохой, если шла она под ручку со своим старым, привычным всем другом, — ну если уж в одном из прежних репортажей я назвала его просто „Ю“, то быть ему и дальше именно „Ю“.

Пусть молодые… то есть, простите, не такие уж молодые персонажи средиземноморского пейзажа сами выясняют меж собой, что у них за дружба была раньше и что — теперь. Куда интереснее прозвучавшее там же, под боком у принца Альберта, сообщение из безупречно подведенных уст госпожи Каменевой о том, что у них с Ю. завелись какие-то серьезные… не то что вы думали, а издательские планы.

Вот здорово, и что же это за планы. Господин Ю. настолько увлекся жизнью в теплых краях, настолько упорно не желает посещать родные пенаты даже на недельку, что нетрудно предположить: участвовать в издательских планах госпожи Каменевой он может разве что деньгами. А тогда что будет издаваться? Все та же полюбившаяся всем нам La Mode из Парижу или нечто совсем новое из Монако? Хотя какая разница, если вдуматься…»

Никогда не верить всякой дряни сразу, сказал я себе. Если бы тогда, в лесах Мозамбика, я поверил бы, что к океану нам не выйти…

Я оставил компьютер, подошел к стенному шкафу в комнате. Вот же они, две блузки: на месте, на гнутых металлических вешалках — все в порядке. Висят, отглаженные (мной, она тогда уже спала) и готовые к встрече с хозяйкой.

Вернувшись к компьютеру, я начал щелкать мышью без всякой цели. Вот это — из «Новостей», расставшихся с Ядвигой: «Как выйти на пенсию молодым и богатым». Отлично. А вот моя почта. В ней два письма от Гриши. Первое: как пользоваться автоматом для получения денег? Зайти в отделение банка, достать автомат и получить деньги. Хорошо.

И второе его письмо. Это уже поэзия:

Жаба-жаба, где твой хвост?
Где твоя щетина?
Где твой вертикальный рост, глупая скотина?
Жаба смотрит как утюг, не соображая…
Тюк её ботинком… Тюк…
Мерзость-то какая…

Тоже хорошо. Спасибо, Гриша.

У меня же чертова туча работы в эти остающиеся до проклятых праздников дни. Работа — это деньги, которые в целом-то очень нужны. Да и вообще, декабрь — это убийство. А он далеко не закончен.

Но сначала — полежать, с журналом La Mode в руках. Я устал. Мне нужны силы, и побольше. Любовь, как известно, это всего лишь торжество воображения над интеллектом, гласит ключевая цитата его нынешнего, декабрьского номера (изящным курсивом, в рамочке). А дальше — статья о норковых сумках и наушниках из лисы. И в целом о зимней одежде: о нашествии меховых воротников, меховых накидок на плечи, вообще меха. Да, вот еще меховые шапочки-пирожки, тоже, понятно, для женщин.

А потом будет весна. Это наша национальная черта — уже в декабре мы начинаем мечтать о весне, превращая зиму в упражнение на стойкость. Весна придет, она будет прекрасна.

Модель от Армани на будущую весну — обнаженная грудь, чуть прикрытая черной полупрозрачной тканью. У Гальяно — тоже голая грудь. Феррагамо — полупрозрачная синяя блуза без плеч и штаны из марли с синими воланами, как ножка у поганки. Весна будет. А пока что в моде зимние сапоги с мехом снаружи, типа муфточек, перекрещенные ремешками. Да-да, я уже понял, сейчас вообще все, что можно, подбивают мехом. А в конце номера — стильные аксессуары для собак и новый дизайн новогодних елок.

А лучшее, самое сильное, то, за что теперь уже и я читаю этот журнал, — это Филипп Атьенза, автор обуви ручной работы, дает советы, сколько нужно обуви человеку; а для вечерней, напоминает он, обязательны шелковые носки. Но талантливые журнальные девушки заставляют мастера уйти от надоевшей обувной темы, и начинается удивительный разговор о походке, об осенних листьях под ногами, о прогулках по траве босиком…

Как же она хороша, с ее журналом, где всегда фейерверк блестящих мыслей удивительных людей нашего века.

Так, я отдохнул. Обратно на кухню, за дело.

Срочно сдать громадный материал — обзор винных бутиков Москвы.

«Столица переживает настоящий бутиковый бум. Чуть не половина мест, которые автор обошел, открылись менее года назад…»

«Но вино вдобавок есть товар, требующий профессиональных продавцов и покупателей. И еще кое-чего: поддержания нужных температуры, влажности и освещенности. Во всех без исключения бутиках это есть, в супермаркетах чаще всего нет».

«Главное — не бутылки, а люди. И это чувствуется не только на дегустациях или выставках, но и когда ходишь по винным бутикам. Ни в одном из них автор не встретил неграмотного продавца. Более того, это вообще не продавцы, а консультанты. Все они — знающие, симпатичные, зачастую интереснейшие люди. И если в бутиках складывается атмосфера клубов, то именно благодаря работающим там специалистам».

Так, здесь все. Отсылаем. Половина февральского номера, таким образом, готова. А, не совсем, еще остается второй материал по Германии — из той самой поездки. Это тот, где я припомнил Монти Уотерсу его нервное поведение. А именно:

«Дорогой Монти, действительно ли можно процитировать ваше высказывание во время спора со мной в некоем ресторане насчет того, что все германские красные вина — это ослиная моча?»

«Дорогой Сергей, вы можете процитировать меня следующим образом: если германские винопроизводители хотят сломать стереотип, в котором они оказались как в ловушке, а именно — всеобщую убежденность, что они способны производить только белые, и часто только сладкие белые вина; если они хотят начать делать серьезные красные вина — то им придется перенести свое внимание с внутреннего рынка, который предпочитает легкие, почти розовые по стилю вина, предназначенные для немедленного после розлива употребления, на иной рынок и иной стиль — красные с большой концентрацией танинов, зрелой фруктово-стью и способностью к долгой выдержке в дубе».

Он, помнится, ответил мне с пугающей скоростью — буквально через полчаса после отправки моего письма, и ответ его занял полторы страницы. Скопировал сам себя, из какой-то британской колонки, и послал. И попробуй не процитируй теперь так, как есть.

Ну, остаются мелочи. Вот это, в частности, — «Пряная Аргентина».

«Презентацию почти полной коллекции вин аргентинского дома Trident московская компания Magister Bibendi провела в резиденции посла Аргентины… В каком-то смысле можно утверждать, что новые гости Москвы — из тех, что создают стандарты „аргентинского стиля“. В резиденции посла стало очевидно, что вершинами этого стиля можно считать то, что сделала Trident с классическим для Аргентины сортом винограда мальбек и не столь классическим сира. Впрочем, и по другим сортам, то есть каберне и мерло, можно было ощутить общий стиль хозяйства, когда все молодые красные вина оказываются не просто пряно-перечными, а буквально острыми — так ощущаются здесь танины. Это необычно и довольно эффектно. Эффектен мальбек, похожий на „красного брата“ шардоне; сира, с тонами подсушенных фруктов и дыма; и каберне необычайного характера, где пряность напоминает чуть ли не о грейпфруте.

Картина смягчается, когда дело доходит до элитных линий по имени Reserve и Golden Reserve. Дуэт мальбека и сира оказывается очень гармоничным, с оттенками эфирных масел и отличным тоном дуба, с намеком на сладость. Trident Malbec Golden Reserve просто хорош, сложен, строг, с элегантным послевкусием смягченных пряностей с мятой».

Ну, вот и все. И все. Теперь — в редакцию, отвезти пару иллюстраций, кое-что вычитать и… И неужели я спихнул с себя этот громадный груз и могу просто пройтись по улице, никуда особенно не спеша? Но сначала — в путь.

У них тут праздник, в бывшем детском садике, подумал я — еловые ветки, пара покачивающихся игрушек отблескивают искрами, девушки из автомобильного журнала в вызывающе коротких платьях. Но еще только среда?

— Константин Александрович у нас что-то исчез, хоть ты дай последние указания, — встретила меня Ксения, с громадными черными ресницами, большая и вкусная. — Кстати, ты знаешь, что он сделал меня заместителем? Это тебя не огорчает?

Не знаю, кем я числюсь в собственном журнале — возможно, уборщиком или вообще никем. Были бы деньги, а они есть. Нет, дорогая Ксения, я не против того, что ты теперь заместитель. И ты, возможно, о причине моей снисходительности не догадываешься.

— Это что — нежные женские руки больше не подадут мне здесь кофе? — спросил я. — Ну хорошо, Манипенни, по крайней мере я помню, что кофе был прекрасен. Кстати, на тамбовском диалекте — такой есть — кофе «она». А что касается Кости, то он исчезал и раньше. Но он вернется, и уже в следующем месяце…

Тут Ксения стала страшно загадочной и, подавая мне кофе (как настаивает Костя — с печеньем), выговорила:

— В следующем-то месяце я еще буду, но потом вам придется со мной на некоторое время распрощаться… Не падай в обморок, Джеймс. Это не так страшно. Через год вернусь.

Через год? Что это значит? А, ну конечно же… Не надо было выдавать девушку замуж прошлым летом. И все же — жизнь без Ксении? Ну почему именно сейчас?

— Мы будем мысленно с тобой, дорогая… А насчет кофе — если бы наш разговор послушала одна моя знакомая феминистка по имени Маша…

Кажется, я замолчал и о чем-то задумался. Потому что дальше увидел чуть печальные глаза Ксении, устремленные на меня:

— Сережа, а у тебя что, случилось что-то?

Что-то случилось? У меня? Что у меня может случиться?

— Ну, моя дорогая. Больной всего лишь нуждается в уходе врача, чем дальше уйдет врач, тем лучше. Да. Так, ты мне грозила вычиткой полос? Вот я сейчас сяду в любимом уголке…

Дальше мне мешал дружескими разговорами фотограф Антошкин, а я в очередной раз, с предельной концентрацией внимания читал все подряд — написанное Галей Лихачевой по части лягушачьих вин, и — страшнее всего — что-то свое, читанное до того раз пять… «Дегустация кьянти из знаменитого и очень консервативного хозяйства „Кастелло ди Ама“ принесла один неожиданный побочный результат — она открыла для собравшихся достоинства урожая 1999 года, который сама Италия еле-еле начала осознавать. Похоже, что по крайней мере для Тосканы и не только для главного тамошнего винограда санджо-везе 1999 год станет достойным наследником легендарного 1997-го». И так далее. Ну и хватит. Последняя точка.

— Ну, что — с Новым годом, наконец?

Я, кажется, сказал «какой еще там Новый год» или нечто похожее.

— Какой-какой — обыкновенный. Сегодня среда, двадцать восьмое. Он у нас будет в субботу, если ты не знал.

Черт, значит ли это, что надо было принести ей подарок? Да ведь уже подарили, в прошлую пятницу.

Все, все. Не спеша проехаться в чистой белой машине по Кутузовскому проспекту, среди бесконечного числа оттенков серого и песчаного, под штурмующими лобовое стекло снежинками.

А потом — отдохнуть?

Ну хорошо… Сейчас я пойду к киоску и закуплю пачку журналов. На декабрьские номера редакции бросают все силы. Еще дома есть много книг, целая пачка нечитаных, стыдно.

Вот мотор «Нексии» отдыхает, тихо пощелкивая, на углу — киоск, уже совсем темно, и зима все же есть. Когда она пришла? Ах, ну да. Чернота, из которой вылетает белый пух; подрагивающий, чуть багровый свет фонарей; бежевое кружево растоптанного сотнями ног снега, а из-под него — агатовые пятна застывшего до весны льда.

Я буду читать это подряд. Даже погоду. Сегодня, двадцать восьмого декабря, — минус девять, снег, метель. Но в Риме плюс одиннадцать, в Монако… плюс пять? Но это же холодно, это же очень холодно. На тридцать первое… в Париже холодно, днем плюс шесть — восемь, а в Москве ночью от минус одного до шести, днем вроде как ноль.

Объявлено — впервые, — что новогодние каникулы будут целых десять дней, до девятого января: это же кошмар. А со следующего, 2006, года пить пиво и курить можно будет якобы только в положенных местах. Штраф триста — пятьсот рублей. Ну-ну, посмотрим.

Чистый, теплый дом в бело-розовых тонах. Стекла мелко дрожат от ветра, в отчаянии бросающегося на них как пес, перед носом которого закрыли дверь.

Какой же великолепный получился год: рентабельность нефтяного бизнеса — сто процентов, невероятно. В ноябре в Грозном был рок-фестиваль, после двух переносов сроков, долгих уговоров «Би-2» и прочих: кто выступает на разогреве, кто — всерьез? Шесть часов экстаза на полях бывшей войны.

И еще были «Мастер и Маргарита» Бортко, а в январе будет премьера «Дневного дозора». А у нас ожидается шестой Гарри Поттер и при нем принц-полукровка. У меня есть чудесный ребенок, который дает моральное право ходить на детские фильмы и радоваться. Вот этим мы и займемся. Нам не надоест.

Так, вот самое интересное.

2006-й будет годом Собаки. Огненно-красной. Цвет года — оттенки красного.

— Эй, ты, красная раджастанская собака, — сказал я в пустоте комнаты голосом Маугли.

Год покажет нам всем активную энергию в тех сферах, где наличествует партнерство. Это вообще будет год партнерства, которое познается в деле. Надо сохранять покой и гармонию, несмотря ни на что. Со стороны будет казаться, что вы счастливчик, вам все достается даром и без труда.

— А разве не так? — сказал я в потолок.

Далее, в этот раз встреча Нового года с любимым человеком получится или скучной, или приведет к скандалам. В любом случае лучше устроить себе праздник дома. Стол должен быть очень богатый. Готовьте те блюда, которые вы уже делали и умеете.

Значит — дома, да еще и блюдо, которое я уже делал. А другие варианты… Вот у нас есть Красная площадь — там песни и танцы народов России, на Тверской у нас Емеля, Царь Горох, Царевна Несмеяна. В метро будут ходить поезда с Дедами Морозами.

А первого января мне советуют пойти в зоопарк, он будет открыт до четырех часов дня, да еще и вход бесплатный.

Книга третья

Москва и Испания, январь — май 2006

17. Десятка мечей

Вспоминаю, что той зимой я сначала по привычке в ужасе посматривал на оконный градусник по утрам, боясь за Алину, а потом отучился. И не очень хорошо помню, сколько длилась зима после Нового года, быстро ли кончилась. Конечно, она кончилась — куда ей было деваться?

В тот день, что-то вроде десятого января, — в общем, снова за работу, — я очень спешил, и традиционно невыносимая московская погода настроения не улучшала. Эта местность изначально не приспособлена для жизни, подумал я, в бессчетный раз пытаясь прочистить от мерзлой грязи стекло с помощью брызгалок. Мы построим Сити, будет подсвеченный изнутри стеклянный муравейник, но он уйдет верхними этажами в зимний промозглый туман, а внизу будут громоздиться намертво замерзшие ледяные глыбы и разводы. Человек, скользящий шесть месяцев в году по грязному льду, не может быть таким же, как тот, что ходит в это время по сухой, шуршащей камешками земле.

Терпение, бесконечное терпение. Правый поворот в переулок между безнадежными хрущобами, чуть вверх, на пригорок, к бывшему детскому саду. «Нексия» в плавном прыжке занимает свое место у порога — чудом, как всегда, потому что никаких мест здесь давно не бывает. Внедорожные гиппопотамы заняли все пространство.

Внутри тепло, внутри меня ждут и мной восхищаются. Там Ксения, она сейчас предъявит мне верстку очередного номера. С расползшимся на несколько страниц обзором винных бутиков Москвы. И со многими иными моими сочинениями.

Но никакой Ксении не было. Тишина стояла странная, чего-то не хватало.

— Вот он, наш герой, — встретил меня Костя, более счастливый, чем когда-либо. — Гутен морген, бонсуар и большое человеческое нихао. А не передать ли нам из рук в руки много денег? Ксюша понесла свою долю к семейному очагу, я ее отпустил.

Я огляделся. И заметил, что не было и верстальщиков, — они что, закончили работу раньше обычного?

Мы, похоже, остались в редакции вдвоем, чего — в это время дня — почти не могло быть.

— Я ее совсем отпустил, — произнес странные слова Константин. — Полностью. Хотя через короткое время, как тебе без сомнения известно, у нее появятся новые интересные дела.

Передо мной шлепнулось на стол что-то по звуку хорошо знакомое.

— За Грузию в следующий раз? — спросил я, ощупывая толстый конверт. — Я не про книгу, а про статью.

— Нет, Грузия тоже здесь, — задумчиво сказал Костя. — Заранее. Авансом. На самом деле Грузии не будет. И вообще ничего не будет. А будет долгая тихая музыка.

Я молчал, глядя на него.

— Знаешь, почему я взял себе пятьдесят пять процентов акций, а тебе досталось только сорок пять? — щелкнул длинными пальцами он. — Ведь могли бы поделиться по-братски. Большой разницы в деньгах бы не было. Но я знал, что будет день, когда тебе придется мне поверить, что я поступаю правильно. День пришел. Поздравляю, господин дегустатор. Это хороший день. То есть уже почти вечер. Просто ты это поймешь не сразу. А я буду терпеть, пока это самое понимание к тебе придет. Месяца два, возможно. А скорее полгода. И я потерплю, потому что я старше тебя и — что еще? Быстро скажи, что я умнее. Ха-ха-ха.

Я молчал.

— А теперь слушай меня. Я продал журнал. Вот деньги.

Костя указал подбородком на двойной пластиковый мешок на своем столе. Из него почему-то торчали пакеты сока — персикового, который я ненавижу.

— Вот это самое главное и самое неприятное. Прочее приятнее, но, как я сказал, ты поймешь это не сразу. Потому что мы с тобой вращаемся в разных кругах. Ты занят делом. Был занят. Ходил по дегустациям и ездил по винным хозяйствам. Я болтаю о том и о сем с людьми, которые что-то знают. И это еще одна причина, по которой у меня… было… пятьдесят пять процентов.

За заклеенной плакатами стеклянной стеной мелькали люди. Они делали там свой автомобильный журнал.

— Кому продал? — наконец заговорил я.

— Дуракам, — сказал Костя. — Они тут ходили кругами вокруг нас очень давно, просили продать, пытались грозить. Потом устроили тот визит налоговиков. Ты нас от этого спас. А если бы не ты, спас бы я. Рейдеры как рейдеры. Наконец, поняв, что с нами надо миром, они повысили ставку. Мне стало интересно. Я пошел и поговорил с людьми, которые все знают. И продал журнал. В конце декабря. Не хотел портить вам Новый год. Ты можешь спросить, почему я с тобой даже не советовался… хотя акционеров все-таки двое…

Я, наконец, посмотрел на него. У Кости сегодня странное лицо, подумал я: то ли он огорчен, то ли радуется.

— А по-то-му, — начал скандировать он, — что у меня была тогда информация, которую не следовало разглашать. А сейчас она уже не такая секретная. Но ты сделаешь правильно, если все равно не будешь её выдавать ни-ко-му. Дело в том, что эти рейдеры купили у нас пустоту. Ничто. Журнала у них не будет. И не потому, что ты там работать не захочешь.

— А Галя?

— Галя возвращается в село Гадюкино, оно же — Родина, завтра и ничего не знает. Может, она бы и поработала какое-то время на новых хозяев. Но… Ну-ка, угадай, какой китайский поэт, нажравшись, отправился ночью кататься на лодочке и попытался поймать в реке луну?

— Ли Бо, — сказал я, поскольку это был единственный знакомый мне китайский поэт.

— Правильно, господин дегустатор! Он и был. Ли Бо. Попытался поймать луну, перевернулся, упал в воду и сдох, поскольку утонул. И так случится с каждым, кто… Так вот, журнала не будет. Потому что вина не будет.

Я внимательно посмотрел на Костю. Кто-то мог бы подумать, что он тяжело пьян. Редактор винного журнала или винный аналитик не может быть пьян, это нонсенс. Но если он уже не редактор?..

— Про эти самые марочки, которые надо наклеивать на бутылки на таможенных складах на территории России, слышал? — поинтересовался Костя, раскачиваясь на стуле. Кажется, его сплетенные на коленях пальцы хрустели.

— Бред, — сказал я.

— Он, — подтвердил Костя и показал идеальные зубы.

— Это невозможно, — добавил я. — Тогда ни одна винная компания не сможет торговать, потому что…

Я замолчал.

— Потому что, — траурным голосом сказал Костя, — таможенные склады к этому не готовы. Нет у них никаких марочек. Никто не может поэтому ввозить вино. Это все равно, что взять и ограбить все винные компании сразу. Значит, невозможно. Да?

Я молчал.

— В России возможно все, — провозгласил Костя.

— Пустые полки винных магазинов? — с презрением спросил я.

— Подожди до лета, увидишь, — сказал он.

— Разорение отрасли экономики объемом в пять-шесть миллиардов долларов, которая растет на тридцать процентов в год?

— Пофигу. В России, скажу снова, возможно все. И это уже официально.

— Но через полгода… Найдут способы наклеить марки на старые вина, придут новые…

— А ты интересовался, сколько импортеров, и какие, выдержат эти полгода? И что за это время произойдет с их расходами на все, кроме как на физическое выживание? Расходами на рекламу, например? Выпускать журнал в две тысячи шестом году не имеет экономического смысла, — завершил он. Вот теперь я все понял.

— А это не все, — продолжал раскачиваться на стуле Костя. — Они спустили с цепи главного санитара нашего дурдома. Твоя книга по Грузии — я отправил макет заказчику. Контракт исполнен.

— Не понял.

— Деньги по контракту теперь наши. Там же, в пакете. В оговоренной пропорции.

— И что?

— А то, что грузинского вина не будет. Совсем. И молдавского тоже. Тоже совсем. Скоро.

— Что значит — не будет?

— Они запретят его продажи. С марками-наклейками или без. Из-за содержания вредных веществ. Из-за подделок. И добавок.

— Что — все подряд? И с маленьких хозяйств Кахетии? И с «Алави»? Все запретят? Какие там могут быть добавки? Они экспортируют вино в Европу. У них европейские рейтинги. Это что за бред? Это невозможно.

— Ты забыл, в какой стране живешь, — торжественно провозгласил Костя. — Они тебе напомнят. В России возможно все. И единственная наша радость…

Тут Костя начал снимать висевшую над его столом тусклую картину с тюльпаном.

— Наша радость в том, что рейдеры всего этого в том году не знали. Не понимали, что не будет винных журналов — долго. Не будет школ сомелье. Не будет винных бутиков и дегустаций. Они поймали луну в реке. Они не знали, что такое Россия. А вот если бы я затянул переговоры до января, то есть до этого дня, то они уже что-то бы пронюхали. И мы все равно остались бы без журнала. Но не получили бы ни-хре-на. Вот об этом ты подумай. Когда поймешь, что я был прав, позвони. А пока можешь мне высказать все. Только не дерись. Ха-ха-ха.

Дальше был несколько более рациональный разговор. Нет, говорил Костя, остальные винные издания до конца года тоже не дотянут. А если дотянут, то неясно, какие. Видимо, худшие. Контракты по рекламе исполняться просто не будут — рекламодатели уж как-то сообразят, что у них форс-мажор.

Правда, оставались еще те компании, которые по странному совпадению планировали начать свой бизнес именно в этом году. У этих проблем не должно быть («сообразил, значит, зачем все делается», — заметил Костя). Но такие начнут заполнять нижний, супермаркетовский этаж рынка. Строго говоря, им реклама не будет нужна еще минимум год.

Логика идиотизма расшифровке поддается плохо. Но я все не мог поверить, все бился об эту стену, пытаясь вычислить момент: а если мы начнем сначала — в августе, чтобы первый номер вышел зимой?

— Начни, — благосклонно сказал Костя, кивая почему-то на мешок, из которого торчали круглые горлышки персикового сока. — Ты сможешь. Но риск слишком велик для меня. Винные издания в итоге будут. Собственные издания компаний, которым надо как-то рекламировать свою продукцию. Это уже не аналитика, это пиар. Плюс пара журнальчиков выживет. Худшие, как у нас всегда бывает. Выживают худ-ши-е. Ничто не возвращается. Я ухожу с этого рынка счастливым. С прибылью.

Пауза, мои собственные — почти безразличные — слова: «Что ты будешь делать?»

— А, — сказал Костя, и голос у него снова стал человеческим. — Я все ждал, когда же ты немножко отойдешь. Если учесть, что у меня на это ушла пара месяцев, то ты молодец. Так вот я. Я стану продавцом.

И он замолчал, гладя пальцами золотую резьбу рамы — той самой картинки с тюльпаном.

— Мне нужен год. На обучение, — продолжил он, проводя другой рукой по седым волосам.

Краем глаза я уловил за стеклом движение и быстрые взгляды в нашу сторону. Они там, похоже, знали, что за разговор между нами происходит. И думали только об одном: хорошо, что пока — не с ними.

— Тут такая занятная со мной произошла история, — сказал Костя, продолжая гладить золото багета. — Ты этот цветочек замечал?

— За все эти годы трудно было не заметить, — пожал я плечами. — Сам бы уже нарисовал по памяти. Намертво засел в голове.

— А это есть великий признак. Хороший цветочек, правда?

Костя хочет меня увести подальше от печальных мыслей, подумал я. Ну что ж… Цветочки, бабочки, птички.

— Ничего хорошего, скажу прямо. Тупой такой тюльпан.

— Но у тебя же в голове он, как ты говоришь, засел?

Мне наконец стало интересно.

— Дело в том, что это Купер, — почти нараспев проговорил Костя.

— Это что-то или кто-то?

— Кто-то. И что-то или нечто. Тут набросок, этюд. К большой картине, тоже с тюльпаном. Я его как-то чисто случайно приобрел году этак в девяносто восьмом, за три тысячи. И не рублей. Купер уже тогда был… кем-то.

Повисла пауза.

— Ты держал тут, в офисе, над столом, картину за три тысячи долларов? — наконец прервал я молчание.

— Считай это моим маленьким экспериментом над уборщицами. Эксперимент удался. Его не замечали. Цветочек и цветочек. Тем временем шел другой эксперимент. Видишь ли, у меня все это время оставалось множество друзей — галеристов. Настоящих, коммерческих, а не всякой шпаны, типа…

— Айвазовский в Лондоне?

— Айвазовского в Лондоне одни новые русские покупают у других. Больше никто его даром не возьмет. В мире есть стабильный и всем известный комплект коммерческих художников, чьи работы — вторые деньги. Гарантированная ликвидность, пусть медленная, по цене всегда выше предыдущей. В любой галерее мира. В России таких художников, ну, скажем, шесть. Купер в том числе. Да, так ты не перебивай! — вдруг вскинулся Костя, и я увидел, что он, оказывается, чем-то очень доволен. — Ты не перебивай! Суть этой истории в том, что, пока мы тут с тобой колбасились с этим гениальным журналом, тюльпанчик Купера тихо висел над столом. И, как я уже сказал, перед Новым годом я позвонил паре знакомых галеристов. И все они в один голос сказали, что не глядя сами купят у меня этот цветочек тысчонок этак за пятнадцать. Минимум. И еще продадут его потом кому-то со скромной наценкой. Вот так.

— Тебя домой подвезти с таким сокровищем? — спросил я после долгой паузы.

— А, — махнул рукой Костя. — Жду Наташку с машиной. Врагам тут ничего не должно доставаться. Например, подшивка «Винописателя» — это наша с тобой страница биографии. Следующий номер выйдет, он уже в типографии, надо бы пару экземплярчиков забрать тоже. Вот. Место продавца-консультанта в галерее одного моего друга тебе гарантировано. А еще… только скажи, и я тебе дам бесплатно пару очень ценных советов насчет того, что приобретать типа вот этого тюльпанчика. Будешь богатым человеком. Очень. Но сначала я дождусь твоего звонка, со словами, что я был прав насчет журнала. Ты куда вообще пошел?

Я остановился на пороге. И наконец выговорил эти слова:

— На улицу. Куда же еще?

— Какую, в задницу, улицу? Ты что, не любишь персиковый сок?

— Не выношу.

— Пакет забирай! Я же тебе сказал, великий вино-писатель, что я продал журнал. Здесь твоя доля.

— А сок зачем?

— Чтобы никто не догадался. Потому что ты поставишь этот пакет на переднее сиденье, в машину на светофоре влезет вор… Я без шуток — пойдешь в кабак заливать горе бургундским, или что-то еще. А в этом пакете твоя будущая жизнь. Понял? То-то же. Дуй домой прямой дорогой. Пакет — вниз, на коврик. Девушке своей не показывай ничего, кроме сока.

Пауза.

— Что? Девушка ушла? А блузки оставила?

Я, кажется, в этот момент плохо выглядел. Костя вдобавок ко всему колдун?

— На креслах в комнате белеют ваши блузки, — пропел в виде объяснения он. — Что говорит оставшийся при блузках попугай, напомни мне?

— Он каркнул Nevermore, — мрачно отвечал я.

— Ответ неправильный. Он говорит Jamais. И плачет по-французски.

Я ушел с пакетом, потом вернулся.

— Костя, а вот тот Хрущев, который у тебя в кухне стучит ботинком по трибуне ООН — это тоже этюдик за три тысячи долларов?

Константин Елин, бывший главный редактор бывшего лучшего винного журнала страны, медленно покачал головой:

— Не три. Совсем не три.

— Я так и думал.

— Но я не верю. Не верю, что ты пойдешь ко мне в галеристы. Ты, дорогой мой сэр, пишешь.

Я удивился. Костя, пришло мне в голову в этот момент, почти никогда раньше не говорил мне напрямую ни одного комплимента (а тут — по его меркам — был комплимент). Он лишь благосклонно кивал, получая очередное мое творение. И не менял там ничего, кроме как в особых случаях.

— А рожденный писать — что? Торговать картинами не может. Лапу, сэр! Впереди новая прекрасная жизнь!

Я сдержанно улыбнулся и протянул ему руку.

Выехав на Кутузовский, я погнал в привычном напряженном темпе. Потому что до завтра надо было многое успеть, ведь завтра…

И только когда в конце проспекта засияли неземным огнем подсвеченные шпили, мне пришла в голову мысль: а что — завтра?

У меня лежала на эту неделю целая пачка приглашений на дегустации, включая настоящий Пьемонт, хоть и без великих мастеров. И в каком качестве я там появлюсь? Пришел бывший винописатель, бесплатно попить вина и поговорить?

Они уже знают?

А придет ли туда Седов? Знает ли он?

А что, кстати, будет теперь с Седовым?

У подъезда я с неудовольствием заметил, что мне нужны новые зимние ботинки — или дотянуть до весны? Но Сергей Рокотов не может приходить на дегустации в…

А он и не придет.

В квартире меня встретила очень странная тишина — и зеркало.

— Десять мечей тебе, Великий Иерофант, — сказал я зеркалу.

Начал стаскивать ботинки, а заодно и носки, думая о том, как сейчас загорится голубой огонь в газовой колонке — других способов согреть ноги уже не было. А значит, на улице зверский мороз — я и не заметил.

Потом мне захотелось пить, в холодильнике ничего в этом плане интересного не было, я вспомнил персиковый сок Кости — густой, липкий, сладкий — и содрогнулся.

И тут…

Честное слово, я тогда минут пять размышлял — идти ли обратно к машине за забытым пакетом. Конечно, я положил его, как и советовал Костя, не на сиденье, а в черный провал перед ним — потому и забыл. Может, черт с ним, пусть сок замерзает? Откуда и какие там деньги, в конце концов?

Конверт Кости, гонорар за очередной и последний номер, я достал из внутреннего кармана, с удовольствием пересчитал: девятьсот пятьдесят долларов. Это деньги. Можно протянуть полтора-два месяца, и еще как.

Но если какой-то бомж на рассвете увидит пакет в машине, захочет сока, разобьет стекло… Которое стоит…

Эта мысль заставила меня все-таки натянуть на все еще холодные ноги мокрые ботинки и тоскливо спуститься вниз.

Сначала я достал сок и поставил его в холодильник. Только потом с изумлением увидел то, что было на дне, и замедленно завернул два магазинных пакета, освобождая содержимое.

Считаю я плохо, поэтому пришлось начинать этот процесс трижды.

Триста семьдесят две тысячи долларов, обхваченные желтыми резинками пачки.

Какая странная цифра, подумал я — не делится на сорок пять. А, тут же еще за книгу о Грузии, которая теперь не имеет смысла. Хотя тоже должно делиться на сорок пять.

Я пошел в ванную, к голубому огню. Но вернулся, накрыл деньги газетой — вдруг кто-то увидит из дома напротив с биноклем или войдет через железную дверь.

И еще проверил засов на двери.

Триста семьдесят две тысячи долларов.

Дорогая Алина, на эти деньги я могу купить белый «Роллс-Ройс Фантом», подъехать куда-нибудь, где ты будешь гостьей благотворительного бала, — и разгрохать его, как положено, ап стену на твоих глазах.

А вот «Майбах», похоже, купить не смогу. И это отрезвляет.

Зато…

«Нексии» нужны новые тормозные колодки, мелькала глупая мысль.

Выйдя из ванной, я понял, что, как Алина, я хочу потрогать стену — чтобы убедиться, что она толстая, и холод сюда не пройдет.

Они мне оставили несколько брикетов нарезанной зеленоватой бумаги, подумал я, подходя к компьютеру.

А могли бы не дать ничего.

18. Человек в черном

Дорогая Алина, как же ты была права. Права с этими твоими мыслями — они и сейчас есть где-то в Интернете, наверное… в виде твоих блестящих интервью… насчет того, что одежда, которую мы выбираем, — это наш сигнал, наше заявление окружающему миру: вот кто я такой.

Кем же я был, когда я… пока я еще был… тем, кем хотел? Куртки со множеством карманов, длинные, почти до колен, хорошие. Водолазки, в основном темные. Все — тусклых цветов, неопределенных, близких к серому, но все надежное и вызывающее уважение.

А еще — смокинг с закругленными, отделанными атласом лацканами, не новорусский и копеечный, а настоящий, сшитый хорошим портным у Курского вокзала. Это — для оперы и сигарного клуба.

Сигарный клуб… Я получал оттуда бесплатные приглашения на всякие презентации, потому что должен был о них писать. А сейчас? Чего же проще — ходить туда за деньги, как всякий нормальный человек. Ведь вот же они, деньги, частично уже разложенные по банкам (и не с мукой, а по тем банкам, где сидят банкиры). Я не бедный человек. Достаточно сказать пару слов хозяевам сигарного клуба — и все вернется. Я буду никто, но останусь в клубе. Там есть какие-то знакомые. Они станут меня спрашивать, чем я сейчас занят. Я отвечу: ничем.

Непривычно. Непонятно. Но возможно.

Итак, кто же я был, судя по моей одежде в прежней жизни — повседневной одежде минус смокинг? Человек в долгом походе? Ковбой без лошади? Путешественник? Охотник на крокодилов?

А сейчас…

Сейчас я стоял у витрины очень неплохого магазина на проспекте Мира, недалеко от Рижского вокзала, и задумчиво рассматривал ее содержимое. Потом толкнул дверь и оказался внутри.

Длинное, теплое зимнее пальто. Черное. Его можно застегнуть под горлом. Шерстяная водолазка — белая. Теплый кардиган с небольшими пуговицами, длинный. И черный. Бархатный пиджак — тоже черный. А вот в углу стойка… как интересно. Шляпа с широкими полями. Опять черная. Никогда не носил шляпу.

Где-то в винной поездке, в Германии, в Испании, Италии, я купил бы все это вдвое дешевле. Москва — город беспримерно наглых торговцев. Но неважно.

Важно то, кто же я теперь. Высокий человек с хвостиком светлых волос, спрятанным за поднятым воротником. Полностью черный человек в шляпе, большой, как у Берии. И белая полоска водолазки над воротником.

Я не замечал, как несется время. А сейчас видно, что я стал чуть старше. Но…

Замученная продавщица, с валиком голого тела между джинсами и свитерком, в третий раз проносится в моем поле зрения. Не совсем девочка, то есть поговорить уже можно. И очень неплоха.

Через путаницу отражений зеркал она смотрит на меня — не просто с интересом. Она уже видит, что я ее заметил. Откуда они всегда знают и чувствуют, что мужчина вдруг оказался свободен как ветер?

Я, не поворачиваясь, вздыхаю и смиренно склоняю голову вбок. Почти незаметно развожу руками: рад бы, но…

Она поджимает губы и сокрушенно вздыхает. Мы друг друга поняли.

Когда-нибудь, с кем-нибудь — вне всяких сомнений. Но не сейчас.

Выхожу на сухой, кусающий холод, волоча пакет с уложенной туда старой (ну, то есть совсем почти как новой) курткой с карманами, новым бархатным пиджаком и всем прочим. Домой идти скучно. А куда еще?

Так кто же я теперь, кто этот странный человек в черном? Человек, который благодаря шляпе стал выше? Протестантский священник?

А давайте так: я тот, кто не даст просто так себя выкинуть вон. Да, вернуть ничего не удастся. Но можно хотя бы…

Ради собственного удовольствия…

Для начала — понять: кто нас уничтожает? И зачем?

Были девяностые годы. Тогда уничтожалось все, и это было нормально. Мы привыкли.

Но сейчас вам тут не девяностые.

Мы уже прожили несколько хороших лет, и особенно прошлый, этот грандиозный две тысячи пятый год, когда все и у всех получалось. А девяностые — какой же то жуткий был сон.

У меня был свой прилавок на рынке в Сокольниках, с мирной и уважительной продавщицей Марией Сергеевной (работала когда-то во Внешторге секретаршей заместителя министра). Я подтаскивал ей неподъемные коробки, в конце дня оттаскивал остатки обратно в багажник; а рядом торговал носками и майками неплохой парень Витя, который раньше был историком-китаеведом. Он и рассказал мне одну занятную историю.

Как-то раз за соседним прилавком — это было на другом рынке, годом раньше, — он увидел что-то родное: неужели настоящие китайцы, пусть и северные (они внешне отличаются от всяческих южан)? И решил вспомнить ушедшее, заговорив с ними на их языке.

Но китайцы оказались бурятами из Улан-Удэ, зато от соседнего прилавка, где помещались вполне русские на вид личности, он получил ответ на чистом изысканном мандарине. Так встретились коллеги…

Да мы все там встречались тогда, на этих рынках. Биоинженеры, медики, люди, вышвырнутые из Института космических исследований, специалисты по китайскому и португальскому — мы все были там.

Честное слово, я не помню — возникли какие-то провалы в памяти — куда и как уходили эти страшные месяцы и годы. Да они и страшными не были — мы не успевали бояться, а потом, это же весело, пережить еще один день: вот вам, гадюки, вот вам!

Но не говорите мне, что девяностые — время славных побед. Ведь я тогда тоже жил и — хотя из памяти стерлись целые месяцы — помню слишком многое. И помню, как приходила зима, как мягкий снег заносил ряды прилавков и торговых павильонов, и над рынками, над этим белым притихшим царством звучал гимн тех дней — жалобные и гордые вздохи скрипок, музыка из фильма «Профессионал».

И теперь, когда мы все это пережили, вы нас так просто не сломаете.

Я бесцельно шел по проспекту Мира, по правой стороне, к центру. Итак, враг есть. Давайте только разберемся, один это враг или несколько совершенно разных. Мой, Алины, барона Зоргенштайна, которого я никогда не видел. Ну вот просто разберемся, сделаем пару мысленных шагов — всегда ведь можно остановиться.

Я просто гуляю, я не сижу над листом бумаги, где можно вычерчивать схемы, как положено детективу. Гуляю и не мешаю мыслям, даже самым диким. Пусть их будет как можно больше. Пусть вспомнится вся та куча информации, которую я получил за последние месяцы — и бездарно упустил.

Если бы я мог поговорить с Алиной! Ведь она на самом деле сказала так много, просто я не думал, что это важно. Да ведь она знала почти все, понятия об этом не имея.

И вот вам самая очевидная зацепка — эта склонность моего воображаемого пока противника работать на редкость грубо и грязно. Что там была за вторая причина, по которой Алина наняла частных детективов разбираться, кто я такой: эти люди, говорила она, вполне способны подослать к ней уголовника-соблазнителя… и зачем? А тут много вариантов. Фотографии, выложенные в Интернет. Биография соблазнителя: три года колонии за совращение малолетних. Ну и, в результате, газетная колонка — не Ядвиги, но кого-то классом пониже.

Или — не совсем так, а, допустим, шантаж, чтобы вынудить ее… ну, уйти. Уйти с поста главного редактора самого престижного журнала мод в стране.

Хорошо, значит — все три ипостаси врага склонны к грязной работе.

Настолько, что их боятся. Боится даже бывший владелец La Mode. Джейсон, кажется? Уступил им свое издание без писка — или не стал выкупать его. Потому что эти люди, как уже сказано, работают вот такими методами.

Еще зацепки: чем они вообще известны и что делают — они, судя по всему, скупают все подряд, в Европе, России… Просто швыряют деньги и все скупают.

Что именно? Винные хозяйства — да или нет? Дома моды, говорила Алина? И — издательский дом, который, по контракту, должен издавать на территории России журнал Алины? Стоп, на самом деле я не знаю ни полного списка этих журналов, ни их направления. Но в любом случае это мода, стиль, все те же фальшивые звезды, живущие фальшивой жизнью. Я не знаю даже, что им было нужно, этим скупщикам, потому что Алина держится, а значит — побеждает, ее журнал существует, то есть того, что им было надо, они еще не получили. Они хотели себе взять все издания или только одно? Ведь ничего же не знаю.

Хорошо, зато они — если это те же самые «они» — уже получили мой журнал. Или думают, что получили.

Я продолжал двигаться лицом к солнцу по проспекту. Под ногами вспыхивали стразы Сваровского — среди пего-бурого старого снега играли кристаллы другого снега, только что выпавшего, и они же эфемерными искрами кружились в воздухе.

В нагрудном кармане проснулась жизнь — нудным гудением. Как-то в эти недели он затих, мой телефон, звонков стало совсем мало.

— Старик, я стою у винной полки, — раздался в ухе голос. — Посоветуй, а? Вина стало совсем мало, скоро и вовсе растащат, так хочется хоть напоследок…

Кто это, дьявол его возьми, почему он думает, что я узнаю его по голосу среди проспекта, с его гудящими машинами и гулом шагов и голосов? А, неважно. Просит — значит, надо.

— Тебе зачем именно надо, для какого случая и какого, красного или белого? И еще: ты в каком магазине? А-а, ну отлично. «Ежик» — это достойно. Значит, так, шагай к полке с Испанией… так… случайно «Графини Леганса» нет? Хорошо, тогда ищи бутылки в тонкой проволочной сетке… Есть? Это не очень, но — год какой? Ищи девяносто четвертый или девяносто пятый, великие годы в Риохе даже в самых слабых хозяйствах. «Берберана» — это будет дорого, хотя неплохо. А, ну вот. Семьсот рублей? Неважно, что впервые видишь. Как минимум это будет вкус такой, что ли, пьяной вишни, с оттенками кожи… Густое, нежное. Да, бери спокойно две.

Это действительно происходило — Костя не ошибся. Винные полки тихо пустели, мои друзья-виноимпортеры распродавали втихую, подпольно, прошлогодние запасы, кто-то уже закрывался. Невозможно было поверить, что выросший из ничего за несколько лет прекрасный винный мир целой страны вдруг начнет рушиться на глазах, — но он рушился. А кругом шли веселые люди, натыкались на меня, обходили стороной. У них все было просто великолепно. Да, в общем, и у меня… Не считая того, что у меня замерзли руки, обе, в одной был пакет, в другой — уже молчавший телефон.

Пожав плечами, я повернул к дому.

Итак, они думали, что получили мой журнал. Что у него общего с La Mode? Ну посмотрите сами. Самое авторитетное профессиональное винное издание в России. Ну одно из трех. Но самое умное и самое независимое. Похоже? Похоже.

К этому моменту я не пропускал не только ни одну колонку Ядвиги — я научился проникать в ее личный блог. Она, правда, с декабря больше не написала ни слова на ту тему, что мне была нужна, зато она писала о том, что произошло с ней самой.

Они уничтожают умных, писала Ядвига. Посмотрите, что сделали с «Новостями», — оттуда, штука за штукой, вытесняют всех, кто хоть что-то собой представлял. И то же — везде. Берут на работу целые стада одинаковых малолетних леммингов, способных лишь тырить из Интернета и очень тупо это пересказывать. Лемминги послушны. Они не отличают высокого класса журналистики от низкого. Из блестящей газеты делают очередное издание для незамысловатых. До того пал «Русский Индепендент», хотя это было давно, но с этого года он издается в формате таблоида, чтобы всем все было ясно. Скоро в стране не останется ни одной газеты, которую можно будет взять в руки без омерзения. А про телевидение и говорить нечего.

А это — те же «они» или другие?

Стоп, сказал я себя. Но это же политика. Это хотя бы можно понять. Ну написали лишний раз про Ходорковского. Обругали лишний раз президента. И вот вам результат. Это те игры, в которые я не играю с девяносто третьего года. Но при чем здесь мода? И при чем здесь вино?

Но эти люди — лица которых я пока что даже не представляю — да, они помимо всякой политики тоже убирают умных и независимых. Зачем?

Их не интересует прибыль от самого издания, это ясно. Потому что они убирают людей, от которых как раз и зависел престиж и прибыльность журнала. А что тогда их интересует? Очень странный вывод: само издание как таковое. Имя. Пустая шкурка. Зачем?

Нет, все не так просто. Я вижу только часть картины. А другая часть…

А другую часть видят они. И тоже видят плохо.

Вот наш бывший «Винописатель» — второй номер которого, как и ожидалось, так и не вышел. И третий тоже не выйдет. Эти люди, которые его купили, очень плохо разбирались в том, в чем блестяще разбирается Костя. Они не знали про грядущий винный погром. Или про Грузию. Они рассчитывали, что вино будет — и журнал будет.

То есть они не всесильны, их можно победить.

И как же они работали? Грязно и грубо. Соблазнителей главному редактору не подослали (хотя что я знаю — а вдруг было?). Но тупо организовали налет налоговых громил. Зачем? Ну это же просто. Они думали, что цена журнала упадет. А когда у них это, моими усилиями, не вышло, вздохнули и заплатили нормальную цену. Хотя, в целом, не так уж дорого.

А что будет, если уйдет Алина? Совсем просто. Цена журнала упадет. Так-так-так. Но они его вроде бы уже купили? Или потом планируется перепродажа?

Ну, хорошо. А где я видел очень похожую историю? Но связанную не с журналами, а, как ни странно, с вином? Да как это где? В Германии я это видел, где же еще. В Германии. Не журнал, но знаменитое винное хозяйство. В котором было некое происшествие. После чего… цена хозяйства — если кто-то его собирался купить — вне всякого сомнения упала. «Мы все теперь стали меньше стоить»: это кто сказал? Мануэла? Альберт Хайльброннер? Значит, эти «кто-то» просто хотели купить замок Зоргенштайн? И никакой политики, никакого проклятого вина за номером бутылки десять тысяч или около того?

Ну, вот так. Многое непонятно, но для начала работы оснований сколько угодно.

И, кстати, есть одно предположение… связанное с этим самым проклятым вином… и его совсем просто проверить. Причем без всякой опасности.

И если проверка даст нужный результат — то все довольно просто.

Рейдеры, просто рейдеры. Которые захватывают что-то, связанное даже не с роскошью — вино и хорошая одежда не совсем роскошь, это, это… то, ради чего стоит жить, как книги, опера, многое другое. Захватывают, а затем…

Да, но журналы? Они-то тут при чем?

Мысль начала формироваться, но ее вытеснила другая, не очень приятная.

Ну понятно, что рейдеры — это только наемники. Причем во всех случаях — со сниженными умственными способностями. Но за ними кто-то стоит, в конце цепочки перепродаж. Кто-то большой. И хорошо бы, чтобы мой невидимый пока враг даже представить не мог, что я что-то про него выясняю. Кого беспокоит муравей, если он не заползает уж совсем за шиворот?

А ведь этих людей поймать можно. Как ни странно, на отравлении в Зоргенштайне. Вот этим и займется человек в черном, о котором либо не знают, либо забыли. Это неопасно — до первой попытки высунуться.

Ах, если бы можно было поговорить с Алиной — имена, названия банков и компаний. Но — я на ее месте тоже бы не позвонил.

А ведь она меня предупреждала, она хотела, чтобы я понял, почему она через несколько дней устроит этот дикий побег в Монако. Почти кричала.

Конечно, я все понял. А как же иначе.

И она сейчас не позвонит, хотя должна бы.

Я с металлическим хрустом ключа открыл свою обтянутую белой кожей дверь, вдохнул знакомую, чуть пахнущую табаком тишину. Закрыл засов, подошел к зеркалу. Нельзя так много есть, и не стоит так много спать. Подозрительно хорошо выгляжу, еще не хватало стать толстым.

А еще я, как ни странно, начал забывать вкус хорошего вина. Раньше пил его чуть не каждый день по нескольку глотков, разных, лучших, а теперь… выпить целую бутылку — невозможно, а если оставить ее на сутки, даже в холодильнике, то вкус уходит, истончается, возникает оттенок болотистой почвы… Как все это странно.

Алина, продержись еще. Есть шанс — совсем маленький — что я что-то смогу сделать, остановить их.

Я включил компьютер и на знакомой странице, практически сразу, увидел знакомое имя. И название — «Сталинград a la mode». Прочитал первые строчки.

Все, я не успел.

«Всем спасибо: единственная и неповторимая, памятник сама себе, национальное достояние — Алина Каменева, до сего дня бывшая главредактрисой первого (тоже теперь бывшего первого?) из глянцевых журналов — La Mode, — устроила прощальную вечеринку в кафе „Бугатти“. Вот и конец сказке, в которой всегда побеждало добро, а если не добро, то компетентность и ум.

Да-да, она несолоно хлебавши вернулась из Монако в конце января. Не помог бывший милый друг, отъехавший олигарх Ю., не выкупил ее журнал у новых владельцев издательского дома ***. Вернулась госпожа Каменева в Москву после заслуженного отдыха, а тут уже московский свет шушукается: ну где вы видели в наши дни действительно гениальных главных редакторов? Всех погнали. Тренд-с, извините. Вот и госпоже Каменевой — куда ж ей против тренда. Мы будем помнить тебя, дорогой друг. Бедность тебе еще долго не грозит, ну, а чтобы еще и работать на приличном месте — да их, этих мест, уже и не осталось. А журнальчики… ну, есть Париж и Лондон. Там что-нибудь почитаем. Грамотные, слава богу.

Ах, как этот планктон от журналистики рыдал год за годом: замучены Алиной Каменевой, требуется ей интеллект, требуется ей стиль, а луну с неба ей не требуется? Надо ее менять, только вот не на кого.

А впрочем, что значит — не на кого? Да вот же на кого.

У нас же есть Юля Шишкина.

А это целая история — как Алина, сжалившись, дала слабину и всего-то в прошлом сентябре пригрела сироту из какого-то „Мега-экспресса“ или как его там, таблоида, который лично вы и в руки не возьмете. У каждой мочалки должен быть свой шанс и пять минут славы, а можно — Васи. Вот Алина и взяла к себе Юлю на испытательный срок. А дальше зашипели злые языки: ну не тянет девочка, слова во фразы не складаются, образование более чем среднее. Не уровня Каменевой, не уровня La Mode. Что с ней делать?

А госпожа Каменева, знаете ли, иногда бывала и доброй. Отправила свою неудачную находку в тот самый издательский дом, по принципу времен Леонида Ильича: не можешь работать сам — учи работать других. Других — но не саму же госпожу Каменеву. Журнал ее процветает, учить ее нечему. Сама учит, читает лекции от Москвы до Лондона про свой менеджмент и про журналиста как мыслителя и писателя.

А там, в издательском доме, писателей не надо. Там нужны послушные администраторы. Вот появилась Юля Шишкина — молодой, инициативный работник, с огоньком, с идеями, и никаких личных связей с издаваемыми журналами. Кроме плохих связей, то есть.

В виде тщательно сберегаемого зуба на один такой журнал. Да ведь это находка!

Взлет, феерия, триумф воли. И вот вам, дамы и господа, новая звезда — главный редактор La Mode Юля Шишкина. Молодой кадр (жаль, что не восемнадцати лет, — это сейчас модно). Новая мочал… простите, новая метла. А у госпожи Каменевой есть хороший дом на Новой Риге, квартира, деньги — что еще надо человеку, чтобы встретить сами знаете что? Пусть отдохнет и напишет мемуары. Так и объяснили: уже давно, оказывается, госпожа Каменева выражала страстное желание дать дорогу молодым и неграмотным, а самой взяться за мемуары и учебники своего менеджерского стиля. Вот и сбылось. Причем в двадцать четыре минуты. Пришла в офис после долгого монакского отпуска — а ей и говорят: кабинетик-то до вечера освободите…

Но есть и Божий суд, наперсники разврата. Ужо вам терпеть лишь безликих и безъязыких. И нас держать за таких же, как вы, которым больше трех строчек — это уже много. Все получат свое. Что, думаете — нет? Думаете, та же Юля Шишкина теперь там навечно? Это Алину Каменеву съесть было неудобно. А эту, как ее там, — да что ж не съесть? В любую секунду. Уж если у нас нет гениальных главных редакторов, так нет.

Как это было: когда, через месяц работы в издательском доме, Юля Шишкина, познакомившись с новыми его хозяевами, начала подавать голос, он оказался железным. „Наши журналы — для малолетних дебилов, — якобы вещала она под слезы умиления таких же деб… извините, хозяев издательства, людей без имен и без свойств. — Что это за интеллект тут такой? Мы делаем деньги, а не литературу“.

„Слушайте, слушайте растущего кадра“, — якобы сладко вздыхали новые хозяева. Которым мочи не было терпеть звездную Алину Каменеву, да она с ними и общаться-то отказывалась. Она же только с Майклом Кентским да Джорджио Армани, и то если добрая. А кто тогда они, только что населившие свой офис профессионально непригодными нулями? Они-то кто?

Если всем раздать по серьге, то блистательная наша Алина, с ее безумным драйвом, харизмой и безупречным гламуром, получила свое. Нельзя так — год за годом упиваться этим бесконечным романом с самой собой, так не замечать все, что творится вокруг, так всерьез воспринимать глянец собственного журнала. Когда у тебя — Сталинград, то не до глянца.

А глянец — это прыткий бес, он мстит тем, кто его воспринимает всерьез, и щадит лишь таких, кто парит над схватками с горькой усмешкой.

В общем же — о боги, как грустно».

В кухне было очень тихо. Телефон не звонил. И бледный февральский день закатился куда-то за крышу дома напротив, который теперь, когда тополя стоят без листьев, виден во всей своей плоской очевидности.

Я должен ей позвонить. Теперь уже я должен, а не она мне.

Но что я ей скажу? Что так вот и отдыхаю на кухонном диване, в сиденье которого прячу свою несколько потускневшую звезду? Нет, не сейчас. Чуть позже. Я кое-что еще могу до этого сделать.

19. Вампир по фамилии Валек

В этот раз я не рискнул вызывать Гришу Цукермана на холодную улицу, а сам пришел в редакцию. Ту самую — «Сити-экспресс». Внутрь. Никогда не следует это делать: место, где раньше мне было не так уж плохо (что-то платили, как-то кормили), сейчас смотрится пыльно… жалко… смешно. Куда я угрохал столько месяцев своей жизни? Чем занимался?

На входе ко мне отнеслись с неловкостью: ветеран охраны смутно помнил мое лицо, но раз теперь меня положено пускать только по пропуску… Он пустил, но отвел мне место на лестнице, возле давно забытого уборщицами окна, вызвал Гришу.

Который пришел с первого этажа походкой хозяина, не узнал меня и украсил нос очками, до того болтавшимися, как всегда, на шнурке.

— Для того чтобы носить очки, мало быть умным — надо еще плохо видеть, — как бы между прочим заметил он, рассматривая меня. — Да, знаете ли, Сергей, это хорошо. Такое пальто, такая шляпа… Не буду спрашивать, сколько стоит, я очень деликатный человек, замечу только, что в этом наряде вы похожи, как бы сказать, на такого вампира из средневекового европейского городка. Лет этак пятисот от роду, но хорошо выглядящего, не голодного. По фамилии Валек.

— У вампиров есть фамилии? А имя?

— Ну, имя — Сергей, конечно, — сказал Гриша неуверенно. — Но я весь в нетерпении. Вы хотите опять подослать меня к каким-то интересным людям, которые продолжают за вами следить? Так я с радостью же. Любые опасности — это для меня.

Я снял шляпу, повертел ее в руках (тогда еще я не очень хорошо понимал, как с этим предметом туалета обращаться) и вздохнул:

— Нет, к сожалению, уже не следят. У меня просто появился вопрос. Помните ваш замечательный материал насчет проклятого вина?

— Я писал много замечательных материалов, — сказал Гриша настороженно.

— Это все знают. Так вот, Гриша. Дело прошлое, но мне просто захотелось проверить себя… я тут пишу книгу про вино… Скажите уж честно — а не добавили вы туда каких-то деталей? Частностей? Например, этих раввинов и правда сожгли?

— И не сомневайтесь, — сказал он мрачно. Но я и так знал, что это было правдой.

— А прочее? Насчет того, что один из них проклял вино замка Зоргенштайн?

— Ну, — запнулся Гриша. — Ну, я так хорошо видел эту сцену. Как там этот фашист сидит на своем балконе, смотрит на то, как люди горят, и жрет эту свиную ногу. Большой жирной пастью. Но поскольку речь шла о вине, то… Ну ладно, Сергей, — считайте, что это я его проклял. Какая вам разница? Я вас огорчил?

— Да нет же, — сказал я со счастливым вздохом. — Вы представить не можете, как вы меня порадовали. Это Мануэлу вы доводили до обморока, а я, наоборот, просто в восторге… А не любите вы, Гриша, немцев.

— У меня прабабушка погибла в концлагере, — вдруг сказал Гриша очень серьезно. — Так что ваша Мануэла… она, конечно, у печей не стояла, но вот ее прадедушка — кто знает. И все прочие тоже. Так что почему это я должен любить немцев? Терпеть — да. А так — нет.

Раздался еле слышный хрустальный звон упавшей сосульки за окном. Солнце слепило глаза через грязь стекла.

Гриша с интересом посмотрел на улицу и снял очки.

— Вы и правда пишете книгу, Сергей? Как я вас уважаю. Я бы сказал что-то вроде «жжошь, сцуко». Или «цуко», в зависимости от того, какой концептуальной школы вы придерживаетесь. Но ведь мы с вами на «вы». А «жжоте, сцуко» — это уже стилистический абсурд. Приходите на мое кабаре.

— Что? Неужели правда? Получилось?

— А то нет. Для вас вход бесплатно, а уж что пить — вы куда лучше меня разберетесь. Будет музыка, вертеп с Петрушкой, потом мини-спектакль на двадцать минут, называется «Жопа», очень талантливый. Еще я запасаю всякие дерзкие высказывания в адрес властей и нации в целом, кабаре без этого не получится. Ну, например: сама жизнь в России — это уже непрерывное наказание за постоянные преступления, которые невозможно не совершать, живя в ней. Или: российский Кабинет министров чем-то напоминает консилиум проктологов. Какую бы стратегию лечения государства там ни принимали, тактика этого лечения всегда проводится через одно и то же место. Хорошо, да? Приходите с дамой, если хотите. Дама тоже бесплатно. И…

Он снова надел очки — видно было, что он колеблется.

— Передайте мой привет госпоже Каменевой, если это не трудно, — робко попросил он. — Она такая замечательная.

— Да с удовольствием, — выговорил я ровным музыкальным голосом.

Гриша внимательно вгляделся в мое лицо.

— Ну, Сергей, — произнес он, наконец. — Ну вы хоть ее трахнули? Ну вот видите. А так бы не было совсем ничего. Ну, в общем, приходите, буду ждать.

Я пожал ему руку и вышел на ледяную сырость и нешуточное солнце.

Все просто, думал я, глядя, как стекает посеревшая пена с боков моей «Нексии». Так я и думал — не было никакого проклятого вина, а раз так, то эти самые «они» и знать о таком не знали. И о встрече на высшем уровне они не знали. Так что отгадка очень проста. Им всего-то надо было, чтобы в Зоргенштайне отравился вином человек, при свидетелях, лучше сразу при журналистах. А какие в винном хозяйстве могут быть журналисты? Мои бывшие коллеги — винные аналитики, больше некому. После этого хозяйство можно брать за совсем смешную цену, тем более что у него и до того были трудности — иначе зачем бы хозяин упрашивал Берлин о моральной поддержке? Как все просто и мерзко. Ударить, потом купить по дешевке. Почти в открытую. Никакой политики, никакой мистики, чистый бизнес. Как со мной. Как с ней.

— Готово, хозяин, — услышал я.

Внутри машины пахло влагой и чистотой, солнце, казалось, светило через все стекла сразу.

Главное теперь, сказал я себе, жмурясь, осторожно скользя по сияющему и отсвечивающему асфальту дороги, — не свихнуться. Не разговаривать с самим собой. Не превращаться в идиота, пугающего публику теорией заговора. А то кончится это плохо — раздашь патроны, наденешь ордена и пойдешь взрывать Чубайса. А зачем взрывать — и мыслей не будет.

Я помню, как это было с человеком, которого уже нет. Это сегодня все выглядит так, как будто я в этом мире такой один. А когда-то нас было двое. Два лейтенанта, похожих как близнецы, так нас близнецами и называли. Оба — Сергеи. И две судьбы, одинаковые до смешного. Но у него все было хуже, куда хуже. Он, покинувший, почти вместе со мной, славные ряды, точно так же обнаруживший, что работы нет и никому он не нужен, умудрился именно в это время влюбиться. А его гадина-жена, которая, как и моя — мне, раньше сообщала ему, что он свободен и может валяться в койке с кем угодно, вдруг заподозрила, что он по большой любви разменяет квартиру — такую же по размерам, как мою. В аналогичной дыре, в районе, кончающемся на «о».

И она позвонила мужу его возлюбленной. На всякий случай. И сделать со всем этим — если у тебя нет ни денег, ни квартиры — ничего было нельзя. Никакого выхода. Невозможная ситуация. Он тогда пришел ко мне, на склад с трусами, отдавать зачем-то книги, и долго, долго рассказывал про заговор тех, кто нас — таких как мы — хочет уничтожить. Знал бы я, почему он эти книги решил отдать — не брал бы. И еще ведь он звонил, видимо, в тот самый день.

Я снова вспомнил ведьм Фрайбурга, покачивающихся на сквозняке сувенирного магазина. Офицер должен вообще-то стреляться. Но оружия у Сергея тогда уже не было.

Его фамилия была Демидов, и сегодня о нем, наверное, не помнит никто. Демидова нет, а я есть.

Итак, заговор… да никакой это не заговор. Бизнес. И не так уж трудно сейчас сделать главное — найти имя демона. А если ты знаешь его имя, то он тебе, как известно, не так страшен. Какая-то финансовая группа, потому что без денег, очень больших денег, тут не обойтись.

Что тогда сказала Алина? Один американец, один англичанин, один араб. Ведь кто-то же их и в России знает… я даже могу представить кто. Потому что опять же Алина сказала одну вещь, которая, как это сейчас я понимаю, может оказаться очень важной.

Мы были в приподнятом настроении, все происходило еще в самом начале, в октябре, мы были в восторге друг от друга. Мы слегка ругались — как два щенка, не очень всерьез цапаясь острыми зубками. Алина читала мой очередной файл:

— Так, значит, мужчина и женщина, опять за свое, потому что автор известный маньяк… «Любое барбареско — это женщина. Любое бароло — это мужчина. Bricco Asili — женщина с характером и в возрасте, очень хорошо одетая, с прекрасным воспитанием. И такая женщина есть, более того — она меня при знакомстве поразила. Это баронесса Филиппина де Ротшильд, одна из самых уважаемых фигур в мире виноделия. Женщина с блестящим умом, с удивительными остротами, с хриплым голосом и этакой бесинкой: постоянно и блестяще над вами издевается и подкалывает».

— Не мои слова, но хорошие. Это сказал…

— Неважно. «Теперь — мужчина, наше бароло Bricco Rocche. Это мужчина с ровным, спокойным, чуть надменным характером. Немножко избалованный женщинами, но внимательно относящийся к их капризам. Можно было бы назвать Марчелло Мастроянни, но он слишком тих и слишком очевиден как исполнитель ролей. А вот старый Шон Коннери, с седой бородкой — это то самое. Это строгое вино. Знаменитое среди бароло Cannubi, например, другое — оно более кислотное, танинное, а тут танины будут мягкими. Шон Коннери ведь — это не Шварценеггер…» Слушай, тебе не кажется, что это мы? Он и она?

— Нужна дегустация.

— Дай отдохнуть.

— А про баронессу — совершенно точно. Она такая.

— Стоп. Сергей Рокотов, ты знаком с баронессой Ротшильд?

— Да она же приезжала в Москву недавно, и ей подвели трех лучших в стране винных аналитиков. Каждому по пятнадцать минут. И представь, какой ужас: я начал говорить с ней о Хулио Иглесиасе, который впервые в жизни понял, что такое настоящее вино, у Ротшильдов на обеде. И вот я об этом ее спрашиваю, а она уходит от разговора. Я опять — а она встает и подает мне руку. Потом оказалось, что Иглесиас пробовал это вино у другой ветви семьи Ротшильдов. С которой Филиппина в сложных отношениях. В общем, хорошо, что не спустила меня с лестницы… Эта беседа была в Пушкинском музее, там лестница такая, знаешь…

— Знаю… А вот, кстати, да ведь это они — как раз братья Чиледжи, которые сделали эти два замечательных вина — мальчика и девочку, теперь я вспомнила, где о них слышала. Они недавно спустили пару бизнесменов со своих холмов, мне в Милане только что рассказывали эту историю.

— Каких бизнесменов?

— А жулье какое-то. У братьев возникли финансовые трудности, а это знаменитое хозяйство. И вот приходят какие-то финансовые жучки их покупать… Ну, долго катились вниз.

— Молодец, Алина, знаешь великих виноделов…

Так-так, а тут что-то знакомое. Скупают все направо и налево, но по возможности — известные марки. Но ведь у братьев Чиледжи в Москве есть импортер. И как раз очень мне дружественный. А вдруг я узнаю самое главное — имя? Имя демона? Наверняка же эта история известна была не только Алине… А есть имя — будет что запрашивать в поисковых системах. И вообще двигаться дальше.

Я посмотрел на часы и потянулся к телефону.

Но директор компании «Плейн» был в командировке — в его любимой Италии, что заставило меня за него порадоваться: несмотря на чудовищную ситуацию с винным погромом, эти ребята все же как-то работают.

Я приехал к нему только через неделю. На знакомый адрес, в подвал недалеко от здания бывшего аэровокзала.

Там было тихо и грустно. Но все же не совсем тихо и не совсем грустно.

Это была уже совсем весна, когда катастрофа винного рынка стала для всех очевидна. Даже несмотря на то, что вино, ввезенное до первого января, все-таки еще можно было продавать. Ведь сначала-то грозили, что и это будет запрещено. А потом приняли поправку к закону, и стало чуть-чуть лучше.

Но дегустации почти прекратились. На стекле любимого мной «Винума» висела табличка — «учет». В других бутиках полки были пусты или завешаны рогожами.

Телефон у меня звонил редко, но иногда были специфические звонки. От бывших консультантов винных бутиков, от слушателей школ сомелье — а они ведь учились там за свои деньги, которые теперь пропали, и смешно даже говорить было о компенсации. Они начинали с вопросов о том, куда я теперь пойду, когда «Винописателя» уже нет, сочувствовали, а потом как бы между прочим подсказывали: ну ты поимей меня в виду, если что, опыт и все прочее, знаешь сам.

Прекратили работу «Бахус», «Аландия», «Декант» и другие импортеры, а это десятки уникальных специалистов, они еще не были уволены, просто перестали получать зарплату.

А потом пришла невероятная новость: «Виноманьяк» сгинул совсем, без всяких временных прекращений работы. Его просто не будет. А уж кому бы можно было потерпеть… Родительская компания — знаменитый лондонский Wine, не бедный журнал, мог бы проявить понимание. Потрясающие материалы шли оттуда — от людей уровня Монти Уотерса, получаешь три таких материала в месяц, и журнал — как на трех китах. Изумительная полиграфия и девочки, эти великие девочки, чьи таланты беспокоили даже меня, целых четыре. Все выкинуты на улицу.

Была одна хорошая новость: выжила Галя Лихачева. Лягу… нет, в данном случае — французы, ее друзья, повели себя не так, как англичане. Они взяли Галю на преподавательскую ставку в свою школу вина при посольстве, и она зачем-то читала там лекции в ожидании лучших дней.

И еще Седов со своим «Сомелье. ру» держался, просто страниц у журнала стало меньше, да и найти его теперь было сложнее, он ведь раздавался бесплатно по большей части по тем же бутикам, которых сейчас стало совсем мало.

Как это происходило: ведь уже в сентябре все знали про какие-то загадочные акцизные марки, мудрое российское изобретение, которое можно наклеивать на бутылки только на двадцати таможенных складах. Но поскольку даже в декабре таможня никаких марок не видела, все вздохнули свободнее: очередной бред и вымогательство, лоббисты все сделают. Мало ли что закон приняли — отменят в последний момент.

Не отменили.

Теперь был уже март, и никаких новых марок ни у кого не было. Не было, следовательно, и вина. Оно — если не растаможилось до первого января, с дикими скандалами и взятками — лежало на складах, и таможенники не знали, что с ним делать. А склад стоит хозяину груза денег. Каждый день.

Вино может храниться при температуре плюс двенадцать градусов, не иначе. Какая температура на таможне, никто даже думать не хотел. Было о чем думать и без того, потому что если нет вина, то компании следовало закрываться или уговаривать людей работать бесплатно. Они чаще всего соглашались и работали. Но ведь была и аренда помещений…

Марки-наклейки с их штрих-кодами придумывались не просто так, а чтобы эти коды считывала загадочная ЕГАИС, система, куда следовало вносить данные о каждой бутылке, продаваемой в стране. Система не работала, ее отлаживали, как далее показала жизнь, до конца лета. Потом, очень потом виновными в ситуации были признаны Федеральная налоговая служба, Минфин, Минсельхоз, МЭРТ и ФСБ с ФТС. Кому-то вынесли выговоры. Никому не возместили убытки — и как их возместить, речь шла о сотнях миллионов долларов. Так или иначе, все это было потом, окончательно выжившие компании определились тоже потом, новое вино на полках стало появляться совсем потом, а в тот момент, в марте две тысячи шестого…

Это теперь была другая, чужая мне страна.

Все, что я и замечательные ребята вокруг меня делали, строили, создавали несколько лет — прекрасный мир новой жизни, — разваливалось на глазах.

И всем было все равно, и главный санитар не ужаснулся возвращению похмельной водочной России. Наоборот, он сдержал слово. С конца марта ни одной бутылки из Грузии и Молдавии в стране уже не было, с наклейками или без. Включая потрясающие ркацители и саперави, как и мцване, за первым розливом которых я наблюдал, затаив дыхание: а вдруг — великое вино? Хоть одно?

И все это не имело, как я теперь понимал, никакого, совсем никакого отношения к планам тех незамысловатых ребят, которые скупали винные хозяйства в Европе и зачем-то журналы в России — и, видимо, не только здесь.

Наоборот, одни незамысловатые ребята сорвали планы других. И это, конечно, было очень мило.

Мертвое же поколение, о котором говорили не знакомые друг с другом Шалва и Алина: а оно здесь при чем? Какая тут связь?

Итак, в подвале было грустно, но… Знакомая секретарша Люся была на месте. И как же она была рада меня видеть — и не голодного, и не убитого горем, а нормального, да еще в отличном пальто и черной шляпе!

— Ждет, ждет, — счастливым голосом сообщила она мне. И потом, затаив дыхание, задала мне вопрос всех напуганных и почти уничтоженных:

— Вы держитесь?

Я держался.

Держался и Антон Корецкий, лучший в стране специалист по винам Италии. Он даже отрастил короткую ленинскую бородку, стал выглядеть старше и умнее.

— Мы никого не уволили, — поразил он меня. — Мы даже взяли новых людей на работу.

Новости были потрясающие.

«Плейн» оказался чуть не единственной в стране компанией, которая завезла в декабре здоровенные партии вина. Если честно, то почти случайно. «Плейн» все растаможил. И стал монополистом. У его дверей стояли люди — рестораторы, коллекционеры вина — умоляли дать любую партию за любую цену. Образовывались очереди закупщиков. И единственное, что склоняло всех «плейновцев» к скромности, — полное отсутствие мыслей насчет того, сколько же еще надо держаться.

— Братья Чиледжи? — удивился Антон, когда мы перешли к делу. — Я на той неделе был у них в Кастильоне Фалетто. Все там отлично. Никого они никуда не спускали. Все у них как всегда. Та же добрая старая мафия. В хорошем смысле. Традиционном таком, итальянском. Забавно было наблюдать, как к старшему, Бруно, сын стучится в дверь, спрашивает, можно ли войти, и бледнеет, когда слышит «нет». В Риме такого стиля жизни уже не встретишь. Да что с ними случится, если старший из братьев с Сильвио Берлускони — на «ты», Сильвио и Бруно?

Не хотелось рассказывать Антону слишком много, но постепенно до него дошло, что речь о событиях еще сентября две тысячи пятого. А это уже был другой век, другой мир.

— Мм, была какая-то история, правда-правда. Да. Ну, это много сейчас таких жуков бегает, потому что…

Тут Антон вздохнул и посмотрел на часы, довольно откровенно.

— Ты, Сергей, значит, книгу пишешь? Интересно, кто ее издает. Не в России, это точно. Давай так. Я дам вводную информацию. Поработаешь сам. Потом заходи еще, если будет надо. Но поработать тебе придется какое-то время, потому что это — вопрос о деньгах. О внутренних пружинах бизнеса. А я тебе просто скажу, где копать.

Он закинул руки за голову и прикрыл глаза.

— Кто и зачем скупает хозяйства… Ищи такое название, как «Диагео». Смотри на цифры. Еще — LVMH.

— А, знаю.

— Ну еще бы. Еще «Перно Рикар».

— Да знаю же. И их тоже. Благодаря им провел три отличных дня в Париже, рекламная поездка.

— Да. Смотри на цифры. Их московский офис все эти цифры дает с гордостью. Ты ведь там всех знаешь?

— С тех пор — очень даже.

— Так. А потом я тебе расскажу про арифметику сегодняшнего винного хозяйства. Пока скажу следующее. Два миллиона евро — цена комплекта нового оборудования. Десять лет — время от посадки нового виноградника до первого приличного вина. Теперь — не забудем банковский процент кредита. Но и цифры ежегодного роста продаж вина. Вот когда ты все это усвоишь, то поймешь, что сейчас происходит в винном мире.

— Антон, — сказал я после небольшой паузы, — а в арифметике модных домов ты что-то понимаешь? И во внутренних, что ли, механизмах их работы? Вопрос такой: что общего между виноделом и создателем моды?

Он удивился, задумался. Обещал еще поразмышлять. Хотя вообще-то до сего дня особо на эту тему не думал.

У выхода из его офиса стояли, как всегда, коробки с вином, к каждой была приклеена цветная записка. Кто-то за ними сейчас приедет.

Может, выживем?

Это был очень знакомый мне вопрос. И я даже знал ответ на него.

Неважно, сколько идти по джунглям — от обломков вертолета, от могилы летчика, имени которого не знал ни я, ни генерал. Важно идти.

Генерал оказался нормальным человеком. Он шел. Рассказывал про девочек из Тетце. Не задавал вопросов, знаю ли я, сколько еще топать. Он верил, что знаю.

А я верил, что ночью нас не сожрут совсем, хотя покусают здорово, и еще — что если не следующим утром, то через утро мы услышим странный шум там, на востоке. Гул. Неразличимое шуршание камешков и песка.

И увидим волны, необычно высокие — выше поросли слоновой травы, выше верхушек кустов. Как будто кто-то согнул пространство, вздернув вверх этот щедрый прибой, прибой океана.

20. У нас есть еще шесть лет

А ведь это все безумно сложно. Это не совсем мой мир, хотя уж вроде бы…

И вот вам пример: я никогда раньше даже не слышал этого названия — британская компания Diageo, крупнейший, представьте, в мире производитель и продавец вина и крепких напитков. Оказывается, она готова была выкупить целиком «алкогольное подразделение» не кого-то, а того самого LVMH, владеющего, среди прочего, брендами Moet & Chandon и Dom Perignon, как сообщает британская «Телеграф».

И о чем это говорит? LVMH… да мы же беседовали о ней с Алиной… это настоящая легенда, это образец умного управления… чем? А тем самым. Винными домами и домами роскоши. Настоящей, той самой, где вызов бросается не бедности, а безвкусице. Так, да они еще и «Диором» владеют, среди прочего…

Вино и дома моды. Которые вот такие Diageo покупают друг у друга. Так-так.

О каких-то приобретениях, слияниях и прочем я и раньше слышал. Но раньше я никогда не замечал то, на что теперь Антон рекомендовал обратить внимание. Цифры. Масштабы.

Вино и коньяк принесли LVMH в прошлом году — сколько-сколько? 2,7 миллиарда евро? И Diageo предложила французам выкупить эту часть их бизнеса за 10,6 миллиарда — даже не евро, а фунтов?

Это все равно, что наблюдать тираннозавров. Размеры, поражающие воображение.

Так, а теперь «Перно Рикар», о котором сказал Антон. Эти, как я знал, не увлекались вином, у них были только крепкие напитки. «Абсолют», «Чивас регал», «Мартель» и прочее. Но и знакомый с детства «Арарат» тоже теперь их.

Годовой оборот — 7 миллиардов евро?

Прочее уже было из разряда подробностей. 335 миллионов долларов на рекламу по всему миру за год. Миллион долларов только на переоборудование линий упаковки только армянских бренди, того самого замечательного «Арарата».

Я уже начинал что-то понимать. Наш несчастный журнал, который исправно получал немалую часть своих рекламных денег и от рикаровцев тоже, о таких цифрах, как миллион долларов, и не думал. А ведь у меня… у нас был журнал с внушающими громадное уважение тиражами.

Опять тираннозавры на лужайке.

Что еще Антон настоятельно рекомендовал мне посмотреть? Ну да, кредиты дороговаты (хотя не так, как в России), а вино — дело, занимающее годы. Новый виноградник показывает результат — необязательно хороший — через десять лет. Ясно: любое винное хозяйство, а большая часть их — маленькие, уязвимы в этот десятилетний период. Они рискуют каждый день.

Но зато — вы посмотрите на другие цифры.

Уже были итоги прошлого, пятого, года. Америка пыталась бойкотировать французское вино из-за того, что лягушаны не одобряли войну в Ираке. И добойкотировалась: французское вино увеличило продажи на американском рынке. Почти на семь процентов.

Но что такое семь процентов? Ну, допустим, про Россию, с ее былыми тридцатипроцентными скачками продаж каждый год, можно пока забыть. Хотя как нас забудут лягушаны из Бордо, где позапрошлый год дал прирост в семьдесят пять — семьдесят пять! — процентов экспорта в Россию? И все же это, как видим, кончилось. Хотя — может, еще начнется снова.

Но есть, представьте себе, Китай. Прошлый год — почти сорок восемь процентов прироста продаж по вину и почти сорок восемь — по крепким напиткам.

Эти цифры означали что-то очень важное.

— Антон, — сказал я в мобильник, — я утонул в статистике и теряю ее смысл. Чтобы мне выплыть, скажи только одно: помнишь мой вопрос насчет того, что общего между вином и изделием дома мод?

— Хороший был вопрос, — раздался его голос, заглушаемый автомобильными гудками и очень странными голосами — казалось, он был в опере. — Я как раз сейчас в Милане, по настоятельной просьбе Натальи. Она ответила на твой вопрос вчера очень философски, волоча очередной бумажный пакет с очередным платьем из трех шнурков и четырех клочков ткани. Она сказала: и то и другое создается великими художниками. Это — настоящее, и цена настоящего будет расти до небес. А у прочих товаров есть пределы ценового роста. И она, как я убеждаюсь в данный момент, права. Пределов ценам на прекрасное нет. Приеду — поговорим, хорошо?

Я уже знал, о чем мы будем говорить.

Он, конечно, вспомнил. Да, у братьев Чиледжи были финансовые проблемы — но давно, весной, не этой, а прошлой. То есть как раз летом две тысячи пятого года все и происходило. И — да, какие-то типы пытались их купить, и, хотя с холма их никто все-таки не катил, ушли они ни с чем.

— Это, конечно, были какие-то совсем дикие люди, — сказал вернувшийся из Милана Антон, гладя бородку (видимо, решал, сбрить или оставить). — Но сейчас таких много ходит. Их шлют вон, хотя иногда что-то им удается. Ты все понял, по тем цифрам, что я тебе рекомендовал освоить? Идет бум. Мир взбесился, не знает, куда еще девать деньги. Компьютеры, автомобили — там бизнес почти предсказуемый. И цены в целом тоже. Но вино… и тому подобные вещи… Сейчас, когда люди поняли, что живут здесь и сейчас, что Мону Лизу в Лувре ты каждый день не пойдешь смотреть, это высокое искусство, а вот хорошее вино или хороший галстук — это повседневная и неповторимая радость… Возможно все. Нет предела росту. Любые цифры.

Что ж, мотивы ясны. Просто деньги. Громадные.

— О диких людях, Антон. Как их зовут? У них есть имена?

— Какие, к черту, имена. Там посредники, исполнители. Скупают вот этот прекрасный воздух, завтра перепродают. Непонятно кому.

— Один американец, один англичанин, один араб. Это тебе что-то говорит?

— Еще бы не говорило. Три веселых буквы. Америка, Англия, Аравия. По-английски — АЕА. У нас, соответственно, ААА. Это банкиры. Вообще-то мы сначала думали, что тут какая-то легенда. Но они что-то правда купили. Среди моих поставщиков ни одно животное не пострадало. А с другой стороны — откуда мне знать, я же покупаю, допустим, «Мартель» у самих мартелевцев, у тех, кто его делает. На винограднике. Вовсе не у «Перно Рикар», который владеет «Мартелем». А какой пакет акций у этих или тех, из трех веселых букв или десяти — мне-то что? Наоборот, мне хорошо. Они занимаются маркетингом. Рекламой. Растут мои продажи. С другой стороны, мне плохо. Потому что благодаря рекламе цены на бутылку постепенно начинают расти. И вообще-то моя главная забава здесь, в моем бизнесе, — это найти, застолбить за собой вино за пять евро, которое через десять лет станет знаменитым, и… Ну, на мой век такого хватит. Я ищу и нахожу. Просто для этого надо иметь са-амую чуточку профессионализма.

— Антон, еще одно слово. Как они находят ослабевшие винные хозяйства? Откуда они знают?..

— Я же тебе сказал — они банкиры. Через банки и находят. Банки знают все про ослабевших.

Дальше разговор наш ушел в более приятные сферы. Я поинтересовался, что у него есть из маленьких бутылок, «половинок». Нельзя же уйти от такого человека, не утащив хоть что-то по оптовой цене. А когда у меня будет с кем пить нормальную бутылку — еще неизвестно.

— А закончу работу — приду к тебе за шампанью, — пообещал я. — Нет, к черту. За хорошей франчакортой!

— Сергей, ты на редкость верный человек, — сказал с улыбкой он. — Как полюбил франчакорту, так и любишь. Как ненавидел шампанское, так и ненавидишь. А то, что в Шампани есть маленькие хозяйства — не «вдова» и не «моэт», — которые страшно уважаемы самими шампанскими виноделами, ты будто не слышал? А это, между прочим, наше новое направление. Тут настоящие открытия. Заканчивай работу, звони, поговорим об этом.

А вот и совсем весна. У метро «Аэропорт» открылся торговый центр — трехэтажный куб стекла, я с трудом втиснул «Нексию», уже с летними колесами, в щель между прочими и пошел потолкаться среди людей, музыки и смеха.

Враг приобрел имя, но лица у него так и не было. Оставалось понять не так уж много. Но, во-первых, понять — это еще достижимо, а вот что потом? Не собирался же я единолично уничтожить вот этих загадочных ААА.

А во-вторых — ну, даже если бы уничтожил, что потом?

Что я буду делать?

Ну, то есть понятно что. Начну ходит в фитнес, заодно снимать там потных женщин с крепкой попкой. А точнее, по опыту, это они будут меня снимать.

Но кроме этого?

Кукушка-кукушка, скажи, что я буду делать в этой жизни, если все, чем я начинаю заниматься, кто-то у меня отбирает и ломает?

Музыка под уходящим вверх стеклянным потолком смолкла и зазвучала снова, мягко и торжественно.

«Эй, ты, ты — дитя в моей голове, — сказал голос Элтона Джона, — ты еще не родился, твое первое слово еще не сказано. Но я знаю — ты будешь благословен!»

О чем это он, вдруг пришло мне в голову. Конечно, я давно знаю эту песню, но до сего дня я был уверен, что тут колыбельная только что родившемуся вполне конкретному карапузу. Я никогда всерьез не вдумывался в самую первую строчку, не слышал ее всерьез. И что это значит: «дитя», или «ребенок» — в голове? Это не просто о человечке в пеленках, тут все сложнее. И это очень важно.

Он мне что-то хочет сказать, ответить на мой вопрос, подумал я.

Но тут же вздохнул и пошел рассматривать выставку сувенирных рыцарей в фальшивых латах и с бесполезными мечами. Нельзя так, уважаемый Сергей Рокотов. Не надо слышать голоса в динамиках, обращающиеся лично к тебе. Не следует разговаривать с самим собой, с зеркалом или с едой на кухне. И более всего — не надо ходить взрывать Чубайса. Надо представить себе, что Чубайс — это такое сказочное создание, вроде сверкающего алмазной крошкой единорога, которого никогда не следует взрывать. И все будет хорошо.

«Я обещаю тебе это, я обещаю тебе это — ты будешь благословен!» — нежно пел голос под стеклянной крышей.

Пора подводить некоторые итоги.

Рынок моды и рынок вина — нечто растущее без предела вверх. Купи себе перспективное хозяйство сегодня — и ты продашь его через пять лет с очевидной прибылью, это даже проще — торговать воздухом, чем ждать денег от продаж вина как таковых. Хотя и второй вариант тоже неплох.

И эта торговля воздухом — вполне законное занятие, так что, если я напечатаю где-нибудь данные о том, что какая-то ААА хочет затмить да хоть Diageo — они мне только спасибо скажут.

Другое дело — методы скупки. Этим мы сейчас займемся всерьез, но ведь, как всегда, виновными будут мелкие наемные рейдеры. Да, эти ААА нанимают всякую шваль, даже попросту убийц. Таков их стиль — торопятся и жадничают. Но ты еще докажи, что эта шваль выполняла их прямые указания. Ну не тех наняли.

Кроме того, я еще всерьез ничего не знаю. Банки, говорит Антон. Какие? А если посмотреть, какой банк обслуживал замок Зоргенштайн?

Три дня поисков и визит к моим банкирам (ведь я теперь был уважаемым клиентом) дал ответ: Первый банк Гибралтара.

Ничего себе — четвертый банк Европы по объемам операций. Гигант. Тираннозавр.

Ну а теперь… раз такие вещи, оказывается, можно выяснять… перед продолжением — небольшая проверка.

— Альберт, — сказал я в трубку. — Ты жив? Ты делаешь вино? Отлично. А скажи мне, пожалуйста, возвращаясь к истории с отравлением, — тебе знаком такой Первый банк Гибралтара? Не знаешь ли ты, кого из германских виноделов он обслуживает, кроме Зоргенштайна?

И повисла странная пауза.

— Сергей, — наконец зазвучал голос в трубке. — Я могу дать тебе телефон и адрес моих банкиров во Франкфурте, если ты уж так хочешь с ними поговорить. Кого еще они обслуживают — пусть сами расскажут.

Теперь уже замолчал я.

Ресторан Альберта, вспомнил я. Который выглядел заброшенным и тихим. Вся печальная атмосфера его когда-то бурлившего хозяйства.

— Альберт, — наконец нашел я голос, — у тебя что, не было выхода? Тебя тоже купили эти негодяи? Да что бы тебе было подождать?

— Приезжай сюда, Сергей, — послышался вздох. — Давай говорить о вине, о жизни, о стихах. Я продолжаю делать свое вино — и это главное.

Вот так.

Так они работают. Банк знает о том, кто оказался в долгах. И сдает информацию… да хоть своим акционерам. Те нанимают или приличных людей, или, как в данном случае — поскольку торопятся — всякую мразь. Та, вдобавок, иногда и сама сбивает цену. Известными методами.

Допустим, я составлю список подобных приобретений господ ААА, приложу список банков, а заодно какие-нибудь газетные или даже полицейские отчеты о странных событиях, сопровождавших эти покупки. Не доказательство, но…

А дальше — хуже. В винном мире я еще как-то разберусь, но мир высокой моды… А ведь там эти ребята наверняка тоже успели натворить много интересного. Сколько придется там копаться и в какую сумму эта наука обойдется?

Зато я кое-что соображаю в некоем другом мире. Мире журналов и газет.

Допустим, эти ААА просто хотят повторить опыт LVMH, где к напиткам добавлены сумочки, платья и прочая роскошь. Все правильно говорит замечательная Наталья, жена Антона — да я же помню и никогда не забуду одно из ее платьев. Я тогда посмотрел на ее обнаженную спину и тупо замолчал. Она усмехнулась и, довольная, оставила меня стоять там, как идиота.

Да, она права, вино и высокая мода — это одно и то же, в каком-то смысле. Это красота. Это смысл жизни или один из смыслов.

Они скупают красоту.

Но я никогда не слышал, чтобы какой-то из холдингов домов вина или моды добавлял к своим владениям еще и целый букет журналов или, скажем, телеканалов.

До этого еще никто не додумался.

Так, я уже привык к этому занятию: сначала смотреть на цифры.

Вот, наугад — французский концерн Эгретт, на пару с группой Херста и российским предпринимателем Филиппом Хрулевым держит в Москве издательский дом, куда входят шесть глянцевых журналов… и так далее. Выручка (не прибыль) в России составила сто сорок два миллиона евро. Вот такие масштабы. Но для крупного банка — не проблема.

Итак, как эта штука работает?

Здесь надо четко представлять себе, что такое сегодняшнее виноделие. Там происходит революция. Есть остатки прежней эпохи — здоровенные хозяйства, куда свозят виноград со всей округи, и энологи делают так, чтобы и в этом году вкус был все тот же, знаменитый, прославленный. Ну вот эти все великие шампанские дома. Надежно, но скучно.

И — ростки новой эпохи. Мы живем в век открытия маленьких виноградников, полгектара, гектар, с каким-то неповторимым сочетанием почвы, высоты и угла к солнцу. Вино — это не стандарт, это неповторимость. Это когда каждый участочек непохож на другой, и каждый год вкус вина с него меняется. Ты научаешься отличать вслепую тот самый уникальный вкус маленького виноградника, а тут еще приходит великий год… И ты встречаешь молодое вино, обещающее чудеса, дожидаешься, когда оно достигнет пика великолепия, с грустью провожаешь его, когда великий урожай начинает терять силу. И присматриваешься к новым урожаям — а вдруг неповторимое повторится? Это мудрый мир бесконечных наслаждений. Но кто-то в этом мире работает, потом считает деньги, бледнеет — и тут приходят какие-то ААА и хвать его!

И что же происходит дальше?

Этого раньше не было. Никогда еще в истории не было такого, чтобы дом роскоши одновременно владел бы и теми… да, в общем, людьми, которые об этой роскоши пишут, пытаются ее понять и научить других. Работали с этими людьми, превращали их жизнь в сплошное удовольствие — да. Уговаривали. Уважали. Кого-то и боялись.

И это правильно. Потому что мы имеем значение. Вы не поймете великое вино, просто зря потратите деньги, если не будете к нему готовы после многих лет опыта. Это все равно что дикарь, впервые попавший в оперу: сбежит через полчаса с больной головой. К красоте идти нужно долго.

Но если говорить о вине, то тут есть… был… я и мои коллеги. Когда меня заносит, за дело, брезгливо поджав губы, берется Седов. И всегда есть Монти Уотерс, а над ним — великие и ужасные Дженсис Робинсон и Роберт Паркер. Какие бы деньги ни тратили на рекламу дома роскоши, всегда есть слепые и не слепые дегустации, где загораются новые звезды и гаснут старые.

А если нас нет? Тем более что в России нас и правда почти уже нет. Вот только получилось это случайно, по идиотизму… но представим себе, что нас нет потому, что наши журналы купили и теперь говорят нам, о каком вине писать хорошо, а о каком молчать. Долго ли продержатся Робинсон и Паркер против толпы леммингов от журналистики, тупо и упорно прославляющих то, что им скажут? Может, и продержатся. Это все же Лондон и Калифорния. Но в России, где вкусы только создаются… или в Китае, где мне уж точно не найти следов ААА, а ведь наверняка есть…

А там, где мода, там есть… была… Алина Каменева. Ее журнал тоже, судя по всему, достался вот этим безликим — ААА. И, конечно, кто же ей дал бы писать умные вещи для умных. Им нужны лемминги. Не только журналисты, но и покупатели — кто потупее. Вот потому теперь там Юля Шишкина. И ей подобные.

Мертвое поколение.

Грустные лемминги, потому что они шкурами чувствуют — никогда им не почувствовать того, что научились чувствовать мы, с нашими горькими и звездными жизнями.

Конечно, они нас ненавидят. Потому что — по словам Кости, со смехом продавшего рейдерам наш с ним журнал, — они поймали луну в реке. Они получили должности. Но никогда не получат того, что было… и есть!.. у нас. Оттого — ненавидят еще больше.

И пока это так, все эти ААА будут творить, что хотят, по всему миру.

Ведь мы говорили и об этом. И мы были правы, в общем, во всем.

Это была зима или почти зима, мы играли с Алиной в великолепную игру. Военный лагерь, я — рыцарь, она — мальчик-паж, оруженосец. Ну, на самом деле принцесса, даже та самая королева, игравшая в замке Шопена, которая пробирается в военный лагерь, переодетая мальчиком-оруженосцем.

Сначала она — то есть мальчик, исполняя свою работу, долго моет меня в теплой ванной с аквамариновым кафелем, где гудит и горит синий газовый огонь. Потом смазывает джонсоновским маслом — чтобы после этого два тела скользили бы друг о друга (а простыни ждал бы круглый зев стиральной машины).

Но сначала рыцарь со счастливым вздохом ложится на эти, пока чистые, простыни спиной, а мальчик-оруженосец, в прилипшей к телу мокрой рубашке до колен, готовится оказать ему уже совсем другую услугу. Капризничает, гримасничает, с упреком напоминает, что у него сейчас заболят челюсти, но с легким стоном опускается на колени и, чуть смущаясь, берется за дело.

А потом наступает очередь следующей игры — когда раскроются все секреты. Мальчик понуро поворачивается ко мне спиной и поднимает рубашку до талии. Дает мне полюбоваться двумя округлостями, медленно поворачивается — сначала в профиль, а потом и — совсем медленно — лукавым и торжествующим лицом, всем телом: вот с кем ты сегодня.

И приходит время удовольствий королевы.

Потом мы лежим — она головой на моем животе — и опять говорим, говорим, это уже было время, когда мы все знали друг о друге.

— Сергей, а ты понимаешь, насколько мы, наше поколение — поколение русской революции девяносто первого года, — отличается от следующего, от этих второсортных малышей, которые уже в девяносто втором пришли, все у нас отняли и все изгадили? А за ними — вот эти, совсем маленькие, поколение офисного планктона?

— Ну конечно мы лучше… А как насчет спинку почесать?

— Ну поворачивайся, поросенок. Мы не просто лучше. Мы все прожили по две жизни минимум. Мы все кем-то были раньше и стали другими потом. Результат потрясающий. Знаешь, это как поколение героев восемьсот двенадцатого года. Молодые генералы своих судеб. А эти, одномерные, нас жутко боятся и не понимают. Им с нами и говорить-то страшно.

— Ты будь рада, что не убили. Подумаешь, не понимают. Шуточное ли дело, революция ведь. Хоть без гражданской войны обошлось. Случайно. Но во всем остальном — всё как в семнадцатом.

— А я как раз недавно об этом думала. И еще о том, что лучших — вот таких, как мы, — потом добивали по второму разу, в тридцать седьмом.

— Ну… М-да… Немножко арифметики. От тридцать седьмого до семнадцатого — двадцать лет. Значит, до момента, когда этот планктон поймет, что все равно остался в дураках, с девяносто первого года… даже девяносто второго, по сути… В общем, получается, наш новый тридцать седьмой год будет в две тысячи двенадцатом. У нас есть еще шесть лет. Слушай, а вот если чесать кругами чуть пониже и не переставая, то будет хорошо…

— Ты еще похрюкай…

И никакого вам Джеймса Бонда, даже Гарри Поттера никакого. Потому что они боролись пусть с не слабым, но все же тайным злом. А тут — какие тайны?

Это не преступление — скупать красоту, дома моды или винные хозяйства.

Это не преступление — скупать журналы и газеты, превращая их затем в листки для тупых, для тех, которым потом будут продавать свой же товар.

Все законно. Спасибо, что позвонили в нашу компанию. Ваш звонок очень важен для нас. Спасибо, что заинтересовались нашим бизнесом. Мы его ни от кого не скрываем.

И тут мне пришла в голову мысль: а ведь у них есть не только голоса, есть еще лица, у этих ААА. Ведь речь о реальных людях. Ну и что это за люди такие, чьи имена я, возможно, скоро узнаю?

Классика по Юрию Олеше: трое мужчин среднего возраста, жирных, в черных фраках и цилиндрах. Бред. А кто вообще сказал, что все трое — мужчины? Может, даже целых двое из них — вполне женского пола. И очень молодые.

Перед глазами возник светлый образ… я изумился… Юли Шишкиной. И начал троиться.

А ведь абсолютно точная картина и ставит все на свои места. Вот так бы она и действовала в аналогичной ситуации.

Я вздохнул. Нет, мы не будем больше говорить с самим собой или с едой на кухне. Мы теперь будем говорить с призраком всесильной и глобальной Юли Шишкиной, единой в трех лицах. Приехали.

Но как хочется, чтобы ну хоть в одной этой, моей истории мерзавцам не казалось, что у них все легко получилось.

Просто из самоуважения. Сделать это. Уже совсем немного остается. Дело-то, в целом, раскрыто.

А раз так — не вернуться ли к нашим почти забытым двум очевидным подозреваемым. Есть такая хорошая штука, как телефон. Когда у меня еще был свой журнал, все международные звонки я делал оттуда, от Ксении. Хотя деньги в итоге все равно были моими, но тогда я как-то это не воспринимал. Итак…

— Мануэла, дорогая, как вам там всем живется? Ну, я-то отлично. Но вы ведь знаете, что произошло с Россией. Нет, пока все хуже и хуже. А кругом люди, которые и не понимают, что с нами сделали… вот когда я вспомнил, как вы тогда себя ощущали, после Зоргенштайна. Да, да. Но ведь все позади? Ну да. Кстати, мне интересно: полиция вас спрашивала, в каком порядке стояли бокалы? Я имею в виду, в котором было белое, то есть первое вино, в котором — следующее… Начинали ведь с белого? Ну да. Ах, вот как. Ну что же мы тогда можем сделать…

Так. Хорошие новости. Дело все равно что закрыто, а точнее — расследование зашло в тупик, арестов не производили. И никто, никто не спрашивал у Мануэлы, сидевшей справа от погибшего, насчет порядка бокалов. А зачем спрашивать? Полиция и так знала, где был яд.

Не спрашивали. Ну и отлично. А то было бы обидно, если бы все сделали без меня.

— …ужасное время, — привычно жаловался в трубке голос Мануэлы, с характерным акцентом английского. — Это была звезда виноделия. А теперь о них и не слышно.

Ах, вот как. Зоргенштайн продан. Ну еще бы. Зря, что ли, старались? И ведь несложно установить, кому продан. До свидания, дорогая Мануэла. Мы еще увидимся, кто знает…

Проклятый немецкий язык. Но вот и он, сайт винодельни Зоргенштайн. На сайте производятся работы. Ладно, продолжайте производить… А мы тогда позвоним еще кое-кому. Как живет наш второй подозреваемый, сидевший от Тима Скотта слева? Как там наш Монти Уотерс?

Металлический голос сообщает: номер не существует. Ладно, Монти, далеко ты от меня не убежишь, как не убежит еще кое-кто. Всегда ведь есть кто-то третий, которого никто не подозревает, правда? По крайней мере тетушка Агата Кристи — которая травила своих персонажей в том числе чистым никотином — никогда не забывала об этом третьем. Который и на месте преступления якобы не был…

Ну а пока мы будем выяснять, куда девался Монти, на какие виноградники уехал, какой у него теперь номер мобильного — что надо сделать?

Какой же я идиот. Ведь с этого надо было начинать.

Так, через русский Яндекс это не делается. Надо выйти, например, на сайт лондонского журнала Wine… он-то небось не закрылся, в отличие от его российского клона «Виноманьяка»… и… Тимоти Скотт. Отсюда — и по английским поисковым системам. Кто такой был, собственно, этот Тимоти Скотт? Кроме того, что он проходит по десяткам сообщений насчет смертельного отравления в замке Зоргенштайн.

А, как ни странно, вот же он. Биография.

И тут мои брови поползли вверх.

Да если бы я догадался залезть на эти страницы тогда же, пока сидел у Альберта в пустом гостиничном крыле. Как же все просто. Никаких больше загадок. Вот, значит, как все это было.

Может ли детектив разгадать загадку, просто сидя дома и читая газеты? Да еще как. Огюст Дюпен, или как его звали, этого героя первого в истории детективного рассказа — «Убийства на улице Морг», — вот он посидел, почитал газеты и понял, что убийцей на самом деле была большая страшная обезьяна. М-да.

Яростно-безнадежное завывание мотора под окном — кто-то старается соскочить с размокших, как серая губка, ледяных бугров.

А ведь это совсем весна. Это апрель. Скоро лед по углам исчезнет, а потом в воздухе, где-то среди голых ветвей, появится существующий как бы сам по себе намек на нежно-зеленый цвет. Потом будет май, когда… когда люди уже начинают купаться в Средиземном море.

Европейскую визу мне раньше помогала делать либо Ксения, либо те, кто меня приглашал. Что ж, пора менять привычки. Включая привычку путешествовать по миру за чужой счет. Новая жизнь. И отличная, наверное.

Пока я научусь брать штурмом посольства, проходя туда по телам турагентов, пока подам — с третьей попытки — анкету, пока получу визу, как раз будет уже настоящая весна. Почти лето. Море согреется.

Пора поехать в одно очень приятное место отдохнуть. Или почти отдохнуть.

21. Король мира

«Рено», который я взял, был мне неприятен, прежде всего потому, что гудок там странный: надо особым образом нажать ручку, включающую дворники. И почему все эти арендные лошадки — тускло-серого цвета?

Но я успел испытать эту клячу на прочность вчера: прогнал ее на недозволенной скорости до самой Валенсии, города цвета золотого песка, до главного собора. Побродил, смущаясь, под низкими сводами приделов, а потом все-таки задал проходившей монахине самый идиотский вопрос на земле:

— Не подскажете ли, сестра, где Святой Грааль?

— Конечно, вон он, за поворотом…

И я, пройдя очередной черный туннель и завернув за угол, минуты три смотрел, не шевелясь, на маленький металлический бокал за толстым, пуленепробиваемым стеклом. Луч одинокого фонарика лежал на его чуть помятом боку.

Ватикан уполномочен официально заявить, что это и есть Грааль, единственный и неподдельный, стоит именно здесь, в Валенсии. Вот этот.

Почему же тогда не только я не верю, что это правда, а и мало кто, видимо, верит? Потому, что Святой Грааль вообще нельзя находить, он так и должен оставаться подобным недоступной весне?

А на другой день я, отоспавшись, отправился уже в куда более близкое и понятное место.

Вилафранка дель Пенедес.

Теплый ветер, сухой ветер, пахнущий хвоей и невидимыми отсюда цветами. Посыпанный шуршащим гравием круг, где прижимаются друг к другу круглыми боками ушастые туристические автобусы.

Стеклянная стена, за которой отсвечивает и угадывается что-то вроде библиотеки, правда, не с книгами, а с бутылками. В общем-то, магазин. И голова быка на щите над входом.

Торо. Вход к дону Мигелю Торо.

Стоячая дегустация для туристов в углу, организованная — по предварительному заказу — сотрудницей этого магазина; потный мужчина опускает, как все другие, нос в бокал и пытается понять — что происходит, почему люди так задумчиво нюхают вино, и когда же ему нальют еще. В другом углу, у полки, серьезный покупатель клюет пальцем клавиши калькулятора, как будто и так не ясно, что дешевле, чем здесь, не будет нигде.

Потому что ниже, под холмом, — стальные цилиндры и покатые крыши винодельни, возможно, лучшей в Испании.

Кажется, я был близок к панике. И потому, что оказался среди туристов там, где раньше был избранным, смотрел на непосвященных с усмешкой, шел в винодельню, и потому, что здесь завершалась моя дорога. Все эти месяцы работы — вот они где закончились. Здесь и сейчас. От этой точки — или дальше вперед, или…

— Мы договорились с доном Мигелем, что я подъеду в четыре — сейчас как раз без трех минут — и позвоню ему. Может быть, вы мне поможете? — обратился я к испанке, смотревшей на меня снизу вверх с испугом. Похожа она была больше всего на козу.

— Господина Торо здесь нет, — в страхе сообщила мне она.

— Ну конечно, нет, но где-то же он есть. Позвоните, пожалуйста. Скажите, что человек с хвостиком уже приехал. Хорошо?

Пауза, звонки, совещания со старшими по должности.

— Он сейчас будет здесь, — сообщила мне испанская коза, несколько успокоившись.

Я вышел из вино-библиотеки, жадно роясь в кармане, где были сигареты. Меня толкали, извинялись и обегали стороной туристы: для них заезд в прославленное хозяйство, гордость нации — дело почти обязательное.

Почти у моих ног остановилась немытая синяя «Субару».

— Человек с хвостиком! Вот теперь я точно знаю, с кем договаривался о встрече! — раздался голос из ее окна.

Дон Мигель, в джинсах и клетчатой рубашке, вышел из машины и воззрился на меня веселыми глазами. Его чуть не снесла с ног очередная цепочка туристов — не то чтобы они его не узнавали, они и знать не знали, как выглядит хозяин этих мест.

— Вы сказали — это не интервью? — прищурился дон Мигель. — Хоть какое-то разнообразие. А тогда что?

Вот он и пришел, этот момент.

— Первый банк Гибралтара, — сказал я. — Рейдеры. Компания из трех букв.

Он смотрел на меня, наклонив голову. И думал.

— Я-то считал, что вам, в России, не до того, — наконец заметил он, улыбаясь углом рта. — Мои петербургские импортеры рассказывают страшные вещи. Они там сошли с ума, эти люди из вашего правительства? Это имеет отношение к… трем буквам?

— Как ни странно — нет, — коротко сказал я. И, подумав, добавил: — Но еще раньше эта же троица уничтожила мой журнал.

Он бросил взгляд в сторону толп внутри магазина-винотеки, взгляд хозяина, видящего, что все хорошо и без него.

— Ну, раз уж я согласился на встречу… — сказал дон Мигель. — Садитесь-ка вот сюда.

И он начал швырять с переднего сиденья назад теннисные ракетки, свитера и бумаги. Сзади свалка самых разных предметов и без того была внушительной.

Выпустив из-под колес гравийную очередь, «Субару» вывернулась между автобусов и с усилием поползла по сухой земляной дороге вверх по холму.

Я откинулся на сиденье, провожая взглядом свежую зелень виноградных листьев.

— Да, да, вы именно это и видите, — сказал дон Мигель. — Мой главный виноградник.

Я ехал по Мас ла Плана. Тот самый каберне совиньон. Вино-служанка.

Наверху холм, на холме домик под черепичной крышей, у домика нас встретил, извиваясь от счастья, здоровенный темно-рыжий овчар, именем, как выяснилось, Вольф. Посмотрел на меня и вопросительно наклонил голову.

— Ах ты цобако, — сказал я ему. — Ну и пасть же у тебя — просто чемодан.

Вольф улыбчиво облизнулся.

— Мы учим его быть дружелюбным, — сказал прислушивавшийся с любопытством хозяин. — Хотя я раньше не знал, что Вольф понимает по-русски. Ну, лучше поздно…

Он быстрой рысцой повел меня в гостиную. Мигель Торо вообще, кажется, человек постоянного движения, подумал я, трудно представить его лежащим на пляже, но очень легко — бегущим по аллее парка в кроссовках, возможно, с эскортом того же Вольфа.

И если этого мало, чтобы хорошо отнестись к дону Мигелю, то дело довершает уютный ванильный запах пирога, ползущий по его дому и уплывающий куда-то над виноградниками. Здесь попросту очень приятно находиться.

— Что ж, — сказал дон Мигель, наливая мне аскетический стакан воды, — если не интервью, значит, наоборот, вы хотите мне что-то рассказать? Про некий банк?

Я достал из сумки папку, довольно внушительную. Погладил ее, сделал глубокий вдох. Посмотрел в его укоризненные синие глаза.

— Я мог бы прийти к братьям Чиледжи, — сказал я, — но они меня не знают совсем. Тогда я стал искать другие знаменитые винные дома, у которых в прошлом году возникали финансовые неприятности.

И которые как-то были связаны с тем самым банком.

И увидел ваше имя. Они ведь приходили и к вам, правда? И ушли от вас так же, как ушли от Чиледжи?

Рассказывал я, наверное, минут пятнадцать. Почти в отчаянии поглядывая в его глаза, глаза одного из тех людей, кого я уважал больше всех на свете и кому завидовал. И видел в этих глазах… что-то странное. Сожаление? Долю уважения? Грусть? А то и… смех?

— И вы это все собрали… один? — наконец, спросил он.

— Пока — да, — признал я. — А вот дальше я не смогу один. Нет смысла. Не справлюсь. Или потрачу годы. Вот я и приехал к вам, дон Мигель, чтобы спросить вас: что мне дальше делать?

Он уже откровенно смеялся. Я ничего не понимал.

— Если я опоздал, — продолжал я, — и вас уже съели, тогда, кто знает, вы скажете мне, к кому можно обратиться. Хотя, на мой взгляд, выше вас нет никого. Если на обратном пути отсюда меня спихнут боком грузовика в пропасть — ну, это мой риск.

— Не спихнут, — быстро и чуть раздраженно вставил он. Потом протянул руку к папке:

— Вы мне это хотели оставить?

— Конечно, здесь только копии. Да и создают они скорее общую картину. Могут пригодиться для прессы. Но этого недостаточно, чтобы, допустим, открыть уголовное дело.

— А на чем вы собирались этих людей прижать всерьез? — повернул ко мне очень серьезное лицо дон Мигель. И я со сжавшимся сердцем отметил это прошедшее время в его словах.

— Зоргенштайн, — сказал я. — Убийство. Это уже серьезно. И это можно сделать. Потому что есть такая штука, как улики. Например, так и не найденное орудие убийства. Я бы мог его обнаружить.

— А что, интересно, — сказал он, и я понял, что он рад.

Я чуть расслабился и бросил взгляд вокруг себя: белые чехлы на стульях, летящие на весеннем ветерке белые занавески, Вольф хвостом к нам на пороге открытой двери, среди ослепительного золота солнечных лучей.

И я начал рассказывать все. Ну, то есть почти все.

Это же было главной загадкой всей истории — как можно отравить профессионального дегустатора. Я думал сначала о чем угодно — например, об отравленном шприце или капсуле и, для отвода глаз, капле никотина в бокале… Ведь ясно же, что остро пахнущий концентрат никотина вызвал бы у профессионала лишь раздраженное замечание: «посторонние запахи» и просьбу принести чистый бокал. Такое бывало на моей памяти, и не раз. Однажды вынесли все бокалы, почему-то слабо пахнувшие рыбой, и принесли новые.

Но потом я наткнулся на некоторые факты биографии Тима Скотта в Интернете и с изумлением увидел: да ведь Тим не был профессиональным дегустатором. Он был музыкальным критиком. А когда из его газеты вдруг ушел винный обозреватель, на его место посадили Тима — временно, по его просьбе освоить новую профессию. И произошло это лишь за два месяца до поездки в Германию.

А как ведет себя непрофессиональный винный критик, в первый-второй-третий раз оказавшийся на дегустации?

Правильно, он списывает у соседа. Слушается совета опытного человека. Подражает ему. Как Гриша, как Юля, которая теперь стала главным редактором.

Вот он сталкивается с чем-то необычным. Вторым и третьим винами были два, как я понял, довольно традиционных рислинга. Но первым, как сказал мне Монти Уотерс, разливали «неожиданно тяжелое и резкое» пино гри, оно же — граубургундер.

Монти сказал еще, что это вино было «неудачное», со странным букетом, с излишними дубовыми нотами и пряностями, и… да, «концентрация сверх пределов разума».

Но для начинающего дегустатора нет никаких «посторонних оттенков». Он еще не отличает нормального вина от вот такого.

И что же тогда происходит? Да я все равно что вижу эту сцену. Тим нюхает, с гримасой поворачивается к своему соотечественнику, а может — и другу Монти Уотерсу. Видит, что Монти спокойно делает глоток из своего бокала, отпускает пару злобных замечаний. Может, даже говорит Тиму: вот попробуй, это типично немецкое безумство, такое стоит запомнить. И Тим успокаивается. Тем более — соседи тоже обсуждают вино со странным вкусом, но все делают свой глоток…

— Значит, Монти Уотерс, — утвердительно сказал мне дон Мигель с горечью.

Конечно, это был Монти. А кто? Мануэла? Да она бы не выдержала и призналась уже через день. Кто-то третий? Возможно, но…

Но я с самого начала знал, что это был Монти. Только я не вполне понимал, что же я знал.

Это было так: Гриша старательно дергает ногами на полу, изображая умирающего. Круглые от ужаса глаза Мануэлы, еще точно такие же взгляды. И — глаза Монти. В них тягостное недоумение, даже презрение — на долю мгновения, не больше, дальше он взял себя в руки. Конечно, он знал, что в этот раз никого не травил и что человек, отравленный никотином, ведет себя не так.

Другое дело, что презрительный этот взгляд вспомнился мне позже. Сначала ведь мы не замечаем того, что не вписывается в заранее размеченную нами картину мира. И только потом — если повезет — начинаем вспоминать и думать.

— Все очень просто, дон Мигель, — пытался объяснить я. — У Монти в той поездке был такой баллончик-распылитель для носа, похоже — от насморка. Никто на эту штуку и внимания не обращал…

Как все просто. Вот он держит ее в руке и ждет, когда зазвучит хохот из рюкзака. Одна доза в бокал — как раз в тот момент, когда все страшно заинтересовались этим металлическим смехом, — не так и сложно, одновременно посматривая, не видит ли кто. А потом орудие убийства опускается в карман. Допустим, в правый. А в левом лежит другой баллончик, нормальный. Ну а дальше проходят положенные десять — пятнадцать минут, люди уже доходят до четвертого вина, знаменитого «Канцлера». Глоток. И тут Тим начинает понимать, что ему это не кажется: с ним и правда что-то не так. Вот вам проклятое вино.

И знаете еще что, продолжал я, чтобы не дать дону Мигелю задать тот самый вопрос: где же сейчас второй баллончик, тот, что с ядом. Знаете что — возможно, это был просто насморк, но в прежние встречи с Монти, помню, нос у него был в порядке. А что, если не насморк, а похуже, типа фарингита, ужаса дегустатора? Это лечится, но за год-другой. А Монти, небогатый парень не из Лондона, за эти год-два просто сошел бы с ринга. Очень удачная ситуация, чтобы его подговорить для некоей акции. И, конечно, он мог и не догадываться, что речь идет об убийстве. Может быть, ему сказали, что Тима просто будет долго тошнить, и эффект будет достаточен, все равно же — никотин, разговоры о садовом инсектициде, о грязном хозяйстве. Никаких смертей не надо. Потому с Монти и творилось потом черт знает что — человек, полностью спланировавший именно убийство, вел бы себя как-то по-другому. Был бы готов. Не сходил бы с ума так явно.

Может быть… может быть, ему пообещали работу на новых хозяев. Если бы мне удалось поговорить с ним… но он не отзывается, да и не стоит сейчас этого делать.

А баллончик — то, о чем я так не хотел говорить даже дону Мигелю, — где же ему быть. Да у выхода из дегустационного зала. Ни в коем случае не в мусорном баке, это полиция проверила бы быстро. А просто, когда он тащил несчастного Тима на воздух, потом ждал медицинскую карету — копнуть ногой землю, бросить туда баллончик, снова шаркнуть ногой. Если там асфальт, то тогда — в щели между кирпичами стены, за плющом. Лежит и ждет меня. С отпечатками пальцев, возможно. Да и без них все ясно.

И было мне ясно почти сразу. Стоило только вспомнить тот взгляд Монти, а дальше все уже оказалось просто. Конечно, баллончик. Что же еще.

— Да, Монти, Монти. Я ведь его всегда читал. Не стоит с ним пытаться говорить, правда, — сказал дон Мигель после паузы. — Не получится.

Тут я подумал, что у великого человека два похожих выражения лица, две стороны одной монеты. Грустная улыбка при веселых глазах или грустные глаза при иронично приподнятых уголках губ.

Он провел рукой по седеющим волосам, помолчал, и я вдруг все понял.

— Именно так, — сказал дон Мигель. — У меня тут работали некоторые люди, которые питали надежды заодно хорошо покопаться в деле Зоргенштайна. Найти свидетелей, поговорить с ними. И вот что они нашли…

Он сгорбился над компьютером в углу.

— Да где же это… Вот.

Вроде некролога. В том самом журнале Wine, не в Times же. Известный винный аналитик-фрилансер, Монти Уотерс, стал жертвой дорожного инцидента, скончался на месте. Грузовик без номеров скрылся с места происшествия.

Ну конечно. А как же иначе. И ничего он никому не расскажет. Баллончик с никотином могут найти, дело окажется раскрытым. А зачем и почему, и кто за этим стоял — извините. Некому рассказать. Вот и все.

Мигель Торо смотрел на меня, опираясь руками на стол перед экраном. Потом разогнулся и пошел к креслу.

— Но это уже неважно, — сказал он как бы между прочим. — Они провалились. Они больше не будут никого захватывать. Им конец.

— Кто это сделал? — устало спросил я.

— Кто сделал? Я. И другие люди.

Он закинул ногу в драной кроссовке на колено.

— Конечно, дорогой мой гость и коллега, я не продал бы этим подонкам ни ста процентов акций, ни даже блокирующих тридцати. Я лучше продал бы кому угодно половину виноградников. Или три четверти. Но в итоге не отдал ничего.

— И как же вам это удалось, если у вас были трудности?..

— Ну, у кого их нет. Два неудачных вложения. Сложности в Китае — вы думаете, только у вас в России правительство ведет себя неадекватно? А как удалось, если твой же банк тебя держит за горло… Вот вы говорите, что выше меня никого нет. Но это неправда. Есть.

— Бог, конечно?

Он усмехнулся, скривив угол рта.

— Я не Джордж Буш, чтобы непосредственно общаться со Всевышним. Вы были правы, если все их сделки и претензии выглядели законно, то от власти и суда ждать было нечего. Но вино — не просто товар. Это наша земля, ее живой сок, наша традиция… А для таких случаев, чуть пониже Бога, есть еще кое-кто.

Ну конечно. Я перевел глаза на портрет короля в углу, на стене над компьютером. Он же приезжает сюда регулярно.

— Да-да, — мудро покивал головой дон Мигель. — Сразу нашлись деньги из другого банка. И сразу у меня появился просвет, чтобы поговорить с коллегами. Из разных стран. Нанять финансовых расследователей. Если продаешь тридцать семь миллионов бутылок в год, то уж как-то найдутся возможности заплатить специалистам. Ну и потом перед этими людьми, которые на три буквы, начали закрываться двери. Не переживайте, человек с хвостиком. Они сейчас будут продавать захваченные хозяйства. Надо же частично покрыть долги, а долги большие, уж очень крупно они работали. Вы огорчены? Подождите, ваш журнал еще может вернуться…

Я вспомнил нескончаемую винную катастрофу дома и покачал головой.

— Ну ладно. Как раз время кофе — и пирога. Вы ведь не знакомы с Вальфрауд? Только с рислингом, который я назвал ее именем? Это здорово, когда ты можешь сделать для жены ее личное вино, почти как у нее дома. Сколько же мучений было с этим рислингом, пока мы не нашли место, где он нормально растет… Я молчал.

— Да, а кофе она уже давно делает как испанка, сейчас вы и это попробуете. И к нему — рюмочку моей аква д’ор. Золотой воды. Длинная история. Вы знаете про этот древний напиток? Был такой валенийский алхимик, построил перегонный аппарат…

— Знаю, — вздохнул я. — Пробовал. Я написал тогда, что это… кажется, так: тень бренди и тень граппы.

— Что? — Дон Мигель замер и начал удивленно присматриваться ко мне. Пауза длилась долго и прервалась его вопросом:

— Я все хотел спросить вас — откуда у вас такой странный английский?

— А, он у меня от португальского. Есть такой язык — португальский. Хотя по-настоящему я научился говорить на нем, как ни странно, в Африке. Но это долгая история…

— Долгая история, да. Тень бренди, совершенно точно… А скажите — что вы намерены делать теперь, когда вся эта история закончилась?

Я молча смотрел на него, потом нахмурился и начал формулировать ответ — хотя какой там ответ, у меня его не было.

— А знаете ли что, — вдруг сказал он, глядя на меня с наклоном головы, — как вы насчет того, чтобы поработать вот здесь, у меня?

Я замер. Поработать у Мигеля Торо? Мне?

— Жить будете в домиках, которые отсюда можно увидеть. Одна комнатка, ничего особенного. Со своей ванной. На велосипеде можно доехать до Барселоны, это лучше, чем покупать машину, да я вам и не обещаю какой-то особо большой зарплаты. Но жизнь на виноградниках… видите ли, у меня зимой начинается некий проект именно в Португалии. И кроме этого вам будет чем заняться. А испанский — ладно, с вашим английским здесь не пропадете. Да я с женой сначала говорил именно на английском, представьте себе. Ну а пройдет год — мы посмотрим. Думаю, Россия опомнится. Однажды попробовавший настоящее вино, знаете ли… Пауза.

— Мне надо отдохнуть, — негромко сказал я.

— Сколько угодно, точнее — до снятия урожая. Ну конечно. Конечно, вам надо отдохнуть.

Вольф возник из солнечного света и неторопливо, раскачивая хвостом, пошел в кухню. Он, наверное, услышал звон посуды.

Отдохнуть. Искупаться в довольно холодном еще море.

Туда я и отправился — по ту сторону Барселоны, в маленький город у моря. В Бланес. Сколько я там времени проведу? Я сначала думал, что остается еще три дня. А почему не неделю? А почему не две? Подумаешь, пропадет билет. Куплю новый.

Я ехал среди гор Пенедеса и клочьев тумана, потом была долина, спуск, длинный туннель, в котором из-под потолка нависают самолетных размеров пропеллеры, сейчас неподвижные. Снова солнечный свет, гора над Барселоной, с сахарной игрушкой собора там, наверху. Бурая чешуя старых кварталов и море в иголках мачт.

В эти кварталы машин не пускают, в них входят пешком, углубляются в волнистые щели улиц, куда не доходит свет неба.

Дверь с треснутым колокольчиком, внутри полутьма и родной запах — соломы, кедра, копченого чернослива. Коробки сигар от пола до потолка, хозяин, до странности похожий на дона Мигеля, только с совершенно седой головой.

— Сеньор?

— А нет ли у вас… el Rey del Mundo… и обязательно двойная корона? — без особой надежды спросил я.

Он посмотрел на меня внимательно и вздохнул.

— Сеньор понимает в сигарах, я вижу. Однако — нет, нет. Вы же знаете, какая это редкость. Но…

Он повернулся к полкам.

— Но дайте же мне найти для вас что-то похожее. Я не предложу «Ромео и Джульетту», это явно слишком тяжело для вас, однако здесь страна «Монтекристо» — и вот вам их двойная корона. Винтажная, трехлетней выдержки, нежная. А вот еще редкая «Панч», да все что угодно. Зачем вам обязательно el Rey del Mundo?

Он широко развел морщинистыми руками.

— Посмотрите на себя, молодой сеньор. Разве и без этой сигары вы — не король мира?

Эпилог

Дорогая Алина, какие странные вещи мы делаем иногда в жизни: покупаем… приобретаем… берем… то, что уже не нужно. Завистливыми глазами я смотрел на твой ноутбук с торчащими из него во все стороны проводами, юэсбятинами и прочими странными приспособлениями. И твердо знал, что на такую игрушку у меня нет денег — да и зачем мне она?

И вот здесь, в Бланесе, — когда дела мои уже закончены, и остается просто отдохнуть — я вдруг подумал: а ведь сейчас — могу. Да что там, я могу купить квартиру в этом городе и каждый день видеть с балкона синюю полоску моря за белыми домами, и ведь я в такую квартиру даже, любопытства ради, зашел. Но ее не купил, а вместо этого…

Я, правда, пытался остановить себя: что за глупость покупать компьютер в Испании, его же надо будет в Москве научить русскому — а куда я за этим пойду, если моего журнала больше нет? К Грише в газету? Да, наверное. Но тут я поговорил с некоей Ниной из турбюро на соседней улице, она — жительница Андорры, где катаются на лыжах, с началом сезона она спускается с гор к морю в свое бюро, и это отдельная длинная история, а сколько их здесь! — и Нина отправила меня в магазин к некоему Федору в соседний квартал, а тот продал мне отличный ноутбук, обученный всему русскому по полной программе. И вот он у меня на столике, он мой, я понятия не имею, та ли это марка, что у тебя, дорогая Алина, — сейчас соберусь и загляну на его девственную, не поцарапанную пока крышку, там наверняка что-то написано.

И что за глупость — покупать компьютер, когда уже некуда и некому писать? Что мне делать с ним, дорогая Алина?

Но с другой стороны — да как же такое возможно, не писать?

И вот я сижу, смотрю на застывшее неподвижно закатное море между двумя легкими гостиничными башнями, оно сияет, как сморщенная фольга… и пишу — пишу тебе, а что с этим письмом станет, когда оно будет закончено… да какая разница.

Когда вы в Сингапуре, останавливайтесь в «Раффлзе», инструктировал читателя бард британского колониализма Редьярд Киплинг. В Сингапур я вряд ли когда-нибудь попаду, незачем — хотя кто знает. Но когда ты в Испании — и тебя занесло на Коста-Брава — выбери себе для отдыха старинный тихий городок, например — Бланес, и попробуй остановиться в старой части города, ближе к лучшим ресторанам, винным магазинам и кофейне матушки Кармен.

В кофейне дрожит аура робкой и трогательной нежности. Стоящая за прилавком девушка Мариона совершенно небезответно любит работающего там же юношу по имени Ману — кажется, Мануэля. Матушка Кармен, старшая в кофейне, беззастенчиво купается в их любви, а от этого хорошо и посетителям. Кто из этой троицы кому родственник, разобрать сложно, поскольку оба влюбленных называют Кармен мамой.

Называется ее заведение Pastisseria Sant Jordi Granja, это второй дом от площади Каталонии на улице, проходящей параллельно набережной, сзади ее — Passeig de Dintre. Жизнь в старом городе устроена так, что, куда и когда бы ни шел — на главную торговую улицу, к храму Девы Марии двенадцатого века, в ресторан на набережной — очень сложно не выпить чашечку кофе у матушки Кармен.

На стене у нее висит школьная доска, на которой написаны достоинства заведения, включая вездесущее на побережье пиво Estrella Damm, tassa de xocolata (настоящий испанский горячий шоколад!), в сопровождении el Informapisos. Здесь не просто кофейня, а именно pastisseria, то есть место, где пекут свои булочки, печенье и пирожные; но у Кармен вообще-то специализация просто на хлебе — всегда есть несколько сортов совершенно воздушных булок, которые местные жители растаскивают буквально охапками.

Когда в стране есть такой хлеб, то кажется очевидным: ты таки выучишь ее язык. Кажется, я уже делаю это. Ну а пока меня в Бланесе называют — акцент! — «сеньором португальцем».

Улица Динтре — это маленький, закрытый для автомобилей и посыпанный песком бульвар в тени платанов, с их кремово-бело-зелеными пятнистыми стволами. Утром здесь фруктовый рынок, в обед рынок ликвидируют, улицу подметают до блеска, город замирает на сиесту, а вечером начинается настоящая жизнь.

Очарование Испании — в балконах с металлическими решетками, в домах из песчаного цвета камня и в горбатых, вымощенных булыжником мостовых: как в Бланесе. А впрочем, секрет еще в местных жителях. Вот вечер, на ярмарку тщеславия — главную площадь, набережную и бульвар — выходят счастливые местные пенсионеры, соревнуясь, у кого собачка меньше. Желательно — размером с котенка. Здесь же выступают музыканты, крашенные металлическим спреем «живые статуи», из всех кафе выставляют столики под платаны…

Когда ты в Бланесе, дорогая Алина, то не так уж далеко ехать до сумасшедшего архитектурного торта — Барселоны, или до римских камней Жироны или Бесалу. Но и в Бланесе есть сторожевая башня замка Святого Иоанна, питьевой фонтанчик пятнадцатого века и множество старинных улочек — вот в одной из таких и расположен «Евгений», лучший ресторан города, тот, где заседает местный Ротари-клуб в 21.00 по понедельникам, — а улица называется El Rebost Del S’Auguer (какой же великолепный язык!). Это в двух шагах от моря, от двух набережных Бланеса, старой и новой, а также главной торговой улицы Хоакима Ри-уры и, конечно, в двух шагах от кофейни матушки Кармен.

А лучше, а лучше… если тебя занесло в Бланес или любой другой здешний город, и лень идти в ресторан — то вот радужная перспектива: купить несколько ломтиков хамона и употребить его хоть на пляже, хоть в гостиничной комнате, хоть на скамейке вместе с парой-тройкой других классических испанских продуктов. Более того, эта забава настолько не надоедает (повторяй ее хоть каждый день), что у меня есть подозрение: хамон, подобно салу для украинца, имеет если не наркотические свойства, то по крайней мере вызывает эффект привыкания.

Нож — особый, для нарезания хамона, — движущийся исключительно по направлению «к себе» — плавно отделяет от целой свиной ноги с аккуратным копытом темно-вишневые, будто восковые, лепестки. Это — на упомянутой улице Хоакина Риуры, 59. Здесь — своего рода кафедральный собор хамона: Pernils i embotits Iberics, Montenegre, venda al major i al detail. Может быть, нехорошо называть мясо-сырную лавку собором, но ты только зайди в это святилище, где с крючьев свисают десятки — нет, сотни окороков самых разных марок, со всей страны, рядом стоят пирамидами десятки голов сыра; только вдохни этот запах — и ты запомнишь этот день навсегда.

Итак, хамон тонкими ломтиками. С чем сравнить? С воблой, как ни странно, хотя вместо рыбного привкуса здесь присутствуют оттенки дыма, ореха и многие другие. Еще в «Монтенегре» можно купить немножко байонской ветчины, сыра с плесенью Montbru (formage demicurat), а еще лучше «просто» сыра — queso очень blanco и очень fresco, похожего на моцареллу, только лучше, от свежести скрипящего на зубах. Закупить свежайший белый хлеб у матушки Кармен неподалеку — и…

После обеда ты столь же явственно обнаруживаешь, что Каталония пахнет еще и кофе с сигарой — впрочем, сигара есть фирменный запах Испании, запах сытости, философской снисходительности и процветания.

Когда ты в Бланесе — и вообще в Испании, то друзья завидуют тебе, зная, что здесь пьют великие и почти великие вина за невообразимые копейки. Знакомая классика: многоликая Berberana, украшенные медалями различные Ygay от маркиза де Мурьеты; строгое творчество маркиза де Рискаль с серо-седой этикеткой.

Еще адрес: Comercial Romero Ruiz, Mayorista de Licores y Alimentacion, улица Хосепа Тарраделласа, 57. И там, если удастся поговорить недолго с самим доном Ромеро Руисом, он порекомендует то, что нигде больше не найдешь. Rioja Bordon, crianza 1995, Logrono, Bodegas Franco-Espanolas; или S. A. Cepa Lebrel, Rioja, Gran Reserva 1989, Castillo de Fuenmayor. Гордость Риохи с ее старыми и красными, как кровь безвинно убиваемого на арене быка, винами. А если дон Ромеро окажется не прав, простим ему его заблуждения, дорогая Алина.

А если мы заговорили о крови и злодействах, то вот и находка. Когда ты в Бланесе и наступает поздний вечер, когда собачки уводят хозяев по домам, ужин с удовольствием съеден, желток луны заканчивает свой путь от левого к правому краю набережной — то здесь и вообще в Испании остается еще одно достойное занятие: посидеть с сигарой и бокалом бренди, то есть — солеро. И вот она, та самая моя находка, загадка, почти ночной кошмар: Gran Duque d’Alba, solero gran reserva, Williams & Humbert, Jerez, Espana.

Маленькая пузатая бутылочка в картонной коробке, украшенная медальоном с изображением мрачного человека в плоеном воротнике конца шестнадцатого века. Того самого Альбы.

Смотрим предисловие к «Тилю Уленшпигелю»: «Филипп… отправил в Нидерланды герцога Альбу с испанскими войсками… За пять лет своего пребывания в Нидерландах Альба отправил на костер и эшафот свыше восьми тысяч человек».

И вот эта маленькая бутылочка с его портретом. Как странно. Вызов или оправдание?

Не помню, рассказывал ли я тебе, дорогая Алина, про спор, случившийся между мной и Константином. «Нельзя, ну никак нельзя применять к читателю такие сильные средства! — возмущался он. — Нельзя прекрасное выражать через страх и кровь».

Неужели нельзя? Неужели эта маленькая бутылочка солеро не докажет обратного?

Сейчас я закончу этот спор. И, как это ни грустно признавать, в нем я победил. Я опять победил.

Он не мог не промелькнуть в «Тиле», этот страшный человек:

«— Вот он прошел — видел? — спросил переодетый дровосеком Уленшпигель, обращаясь к Ламме, который был в таком же наряде. — Видел ты грязную образину этого герцога, его плоский лоб, низкий, как у орла, и бороду, напоминающую конец веревки на виселице? Удуши его, Господь! Видел ты этого паука с длинными мохнатыми ногами? Пойдем, Ламме, пойдем, набросаем камней в его паутину…

— Ах, — вздохнул Ламме, — нас сожгут живьем!

Этот разговор происходил в яме, вырытой среди чащи; выглянув сквозь листву, точно из барсучьей норы, друзья увидели красные и желтые мундиры шедших по лесу герцогских солдат, оружие которых сверкало на солнце».

И вот вам бутылка великого солеро, упакованная в коробку пресловутых красно-желтых цветов.

Позор и ужас Нидерландов позади. Два канделябра на необъятном столе — вот вам и цвет солеро, цвет светлого красного дерева, в нем дрожат огоньки свечей. Бархатная портьера — а это мягкость ароматов сливы и чернослива. Большая, жилистая рука на подлокотнике кресла, все прочее скрывается во тьме кабинета. Рука эта медленно перемещается к краю стола, берет пузатый бокал. Глоток — живой, мягкий, ласкающий огонь, без страшного запаха копоти костров для казней на площадях.

Да, тот огонь был, он жег людей напрасно, он не спас от поражения. Но этот, огонь винограда… где его горечь? Только солоноватый у корней языка вкус, только мощный аккорд ароматов — сушеные фрукты, мягкая ваниль, изюм с лимонной корочкой. Пусть за тот огонь судят другие, современники, потомки, пусть называют его преступлением или ошибкой, зато здесь — вот оно, мягкое, греющее пламя.

Пусть старый герцог, проигравший свою страшную войну, делает глоток. А я сделаю свой: глоток аромата и огненной мягкости.

Это страна огня. Это праздник или опера, где каждое слово звучит как музыка красно-желтых пылающих тонов: палабрас, тапас, кесадилья, вино тинто, дос коразонес — дос хисториас, беса ме мучо; и, когда ты в Бланесе, через это веселое пламя лишь иногда холодным голубым огнем пробивается: Россия, Лета, Лорелея.

Типы и прототипы, или Традиционная глава благодарностей

Это — книга о вине, а потом уже все остальное: роман про любовь, детектив и прочее. И подозреваю, что у многих недобрых людей по ходу чтения возникнет мысль: а раз уж автор выполз-таки из любимых им средних и не очень средних веков, оставил на время столь же любимую Азию, вторгся в сегодняшний день и пишет о вине — то как там насчет рекламы и этого самого, product placement?

Так вот, никто пока не додумался, чтобы мне за все эти штуки платить. А если бы додумался, я бы не согласился. Может быть, на каком-то этапе кто-то захочет поместить рекламу на обложке или около нее — но роман уже сделан и меняться не будет.

С проблемой «рекламности», конечно, пришлось помучиться. Поначалу я пытался чуть изменить фамилии виноделов и названия вин. Но пока речь шла о чем-то в России мало известном, все было хорошо. А дальше начались сложности. Не надо быть винным аналитиком, чтобы догадаться, кто такой Мигель Торо. В Испании он такой — один, а тут еще почти точный адрес, неподалеку от Барселоны… А два знаменитых вина из Пьемонта? Ну, братьев Чиледжи мало кто знает. Но вина их угадают, как ни выкручивай итальянский язык. А Анжело Гайя — зачем уродовать его имя, если даже не очень просвещенный потребитель все равно догадается, о ком речь? Он Гайя. Великий и единственный.

В итоге я решил менять имена только тех персонажей винного мира, которые оказались литературными героями, то есть делали по моей воле вещи, коих в реальной жизни не было. А что касается великих вин, тут надо знать одну особенность этого рынка.

Эти вина квотированные. То есть на всю Россию владелец отводит квоту, скажем, в пятьсот бутылок. И проблема тут не в том, чтобы их разрекламировать и продать. Сами улетят в дрожащие от радости руки. Проблема в том, как импортеру выклянчить квоту побольше. То же касается особо знаменитых сигар. Куба производит их не более миллиона штук в год на весь мир, а больше пригодной земли там нет. Рекламируют в этом мире новинки, то есть нечто, вызывающее пока сомнения. И не более того.

Была и вторая проблема, связанная с вторжением автора в непривычный ему век. С прежними историческими романами у меня случалась довольно забавная ситуация — кому-то из читателей казалось, что о прежних временах нельзя писать современным языком. Надо стилизовать даже авторскую речь под древность, в общем, под эпоху. То, что очень малозаметная стилизация там все-таки присутствует, им показалось недостаточным. Ну это ладно. А вот вам новая проблема — исторический роман про современную Россию, про 2005–2006 годы (а это уже — история, другая эпоха, другое самоощущение людей). И тут тоже языковая проблема. Называемая матерным языком.

Который сейчас в печатной литературе употребляется в хвост и в гриву, и никого это не отпугивает.

В процессе размышлений я пришел к выводу, что писать о современной России без мата невозможно. Это язык, на котором тут говорят и думают. Но при этом решил, что делать этого я все равно не буду — мешают недостатки воспитания. Так что ни мата вам в этой книге, дорогие друзья, ни неуклюжей стилизации «под эпоху» в других.

Теперь о личностях.

В одном из интервью я рассказывал о том, что человек, от имени которого идет повествование в моих книгах, — это никогда не «настоящий я», даже если в каких-то мелочах похож. И вот вам пример: Сергей Рокотов служил в Мозамбике, но сам я там никогда не был. «За Мозамбик» мои искренние благодарности замечательному писателю Игорю Зотову. В этой книге — его устные воспоминания (тщательно мной записанные, включая авторский стиль речи), так же как и всякие мелочи, взятые мной — с авторского согласия — из зотовского романа «Аут». Кстати, великолепная книга, выстроенная с редким изяществом и изобретательностью, от «дела» аутичного убийцы до азартной пародии на африканскую повесть анархиста «Гранатова». Увидите — обязательно купите.

Ну а что касается моего опыта работы винным аналитиком — было. И за этот опыт я бесконечно благодарен блестящим профессионалам винного рынка, импортерам, авторам книг о вине, сомелье, экспертам… многим, многим. Пережившим катастрофу 2006 года и не пережившим. Анатолию Корнееву и Сандро Хатиашвили, Марку Кауфману, Игорю Сердюку, Игорю и Дмитрию Пинским… Дорогие друзья и коллеги, с вами было здорово. Пусть у вас все будет хорошо.

У этой книги есть консультант, Галина Лихачева. Кто она — видно по неоднократным упоминаниям ее имени в тексте. В таких случаях литературному герою имя меняют, стараясь сделать его похожим (или, наоборот, непохожим), но после того, как Галя добровольно взяла на себя пытку — прочитать роман в черновике и отловить там винно-технологические ошибки, — я подумал-подумал и решил оставить все как есть. Потому что о ней в книге все правда. Галя — она такая.

Не сильно менял я имена и ныне известного галериста Константина Елютина и Ксении-в-девичестве-Тюриной. И вам спасибо, друзья, нам хорошо работалось вместе. Журнал наш в реальной жизни назывался «Белое и красное», в детективных сюжетах он на самом деле замешан не был, но все остальное… Да вот, кстати, — у этого романа есть приложение. Это три моих статьи из «БиК». К сюжету отношения не имеют. Скорее — к духу эпохи. Хотите — почитайте при случае, хотите — не читайте. Ну ведь наверняка же заглянете — просто из любопытства. Зачем я их сюда вставил? А просто обидно было, что пропадают.

Что касается нескольких прочих типов и прототипов «Дегустатора», то тут сложнее. Авторы обычно никого не спрашивают, хотят они оказаться в книге или нет. Одного я, правда, все-таки спросил: «Гриша, а можно я сделаю из вас литературного героя?» «Можно», — уверенно сказал он после двухсекундного размышления. Замечу, что настоящий Гриша куда интереснее и ярче того, что в романе.

С некоторыми прочими прототипами сложнее — я никогда в жизни их не видел и с ними не говорил. Им, как и Грише, покажется, что их литературные воплощения — это совсем не они. Более того, эти воплощения им еще могут не понравиться.

Но литературные герои и не могут быть в точности как живые люди. Это, если хотите, клоны, выращенные из одной клеточки — фотографии, газетного интервью или колонки, из какой-то подробности биографии. У клонов — своя жизнь, всегда менее сложная, чем у настоящих людей. Люди всегда лучше. И в любом случае надеюсь, что прототипы поймут: то, что я с ними учинил, — это дань моего искреннего восхищения тому, что они сделали в жизни. И искренней надежды, что сделают еще многое.

О поэзии. Стихотворение «Зима подбирается тихо…» посвящено, конечно, не Сергею Рокотову. Поэтому, считая его в каком-то смысле своим, я и поместил стих в роман, кстати, в качестве первой книжной публикации. Его автор — поэт Сергей Строкань, стихотворение это открывает его будущий сборник «Приговоренный к сувенирному кресту». Сборник, чья судьба в целом повторяет все то, что происходит сегодня с поэзией и поэтами. Господа издатели, издайте же его, наконец!

Что касается «Красавицы Икуку» и многих прочих творений, скопом приписанных здесь Грише Цукерману, то у них, конечно, тоже есть авторы. И наверняка это прекрасные люди. Но мне они незнакомы, потому что стихи и проза пришли, неоднократно юзанные, из клоаки Интернета. Но кто бы вы ни были, уважаемые авторы, — мои вам искренние чувства.

Я благодарен коллегам из газеты «Известия», которые выписывали мне пропуск, раз за разом, в библиотеку газеты. Ну и труженицам самой библиотеки тоже. Если хочешь почувствовать вкус эпохи, вплоть до того, холодная или теплая была зима, почитай подшивку тогдашней хорошей газеты. А между прочим, «Известия» осенью 2005 года были на удивление хорошей газетой. (Эти строки я писал до мая 2011 года, когда с «Известиями» произошли некие события. После которых остается только сказать, что и зимой-весной 2011-го они были на удивление хороши.)

Теперь такая история: есть замечательный писатель Анатолий Королев, который давно — году этак в 2007-м — сказал мне: обязательно напишите детектив, в центре которого будет бутылка вина.

Я примерно это и сделал, хотя бутылок тут больше одной, а детектив получился совсем не тот, что Анатолию хотелось (и мы с Сергеем Рокотовым взгрустнули по этому поводу в зале ожидания франкфуртского аэропорта). Но изначальная идея — спасибо, дорогой Анатолий, — все равно была ваша, и это великолепно.

Конечная же идея — чтобы писать этот роман именно в 2011 году, вместо того что намечался, — принадлежит другому хорошему человеку, издателю Игорю Дудукину, которому я благодарен за многое. Но это особая и чересчур длинная история.

Как всегда, удивляюсь долготерпению и пониманию моих коллег и друзей из РИА «Новости»: автор, заканчивающий книгу, — злой человек, нервный, в общении трудный. Они терпели и понимали.

Ну и, по доброй традиции, моей жене Ире — особые благодарности, хотя она и попыталась немножко посвирепствовать: слишком много вина, слишком загадочный эпилог и так далее. Но много (хорошего) вина не бывает, а эпилоги — им и надо быть загадочными, потому что в них одновременно конец истории, начало новой истории и многое другое.

Мастер Чэнь

Как это было на самом деле, или Три репортажа из журнала «Белое и красное» (2000–2005 гг.)

Состоится ли великое грузинское вино?

Грузинское вино, которое будет продаваться — и без колебаний покупаться — за 100, 200, 1000 долларов: мечта или близкая реальность? Мой ответ — это реальность, которая становится ближе.

В любом случае, если несколько лет назад задачей было возродить грузинское виноделие, вернуть ему его настоящее лицо, то сегодня это в основе уже сделано. Вопрос стоит по-другому: кто и когда создаст первые действительно великие, всемирно прославленные и признанные грузинские вина.

Кандидаты есть. В их числе предприятие «Алаверди» из Кахетии. Не стал бы утверждать, что прогноз мой обязательно сбудется, однако же один раз мне это удалось. Дело в том, что я посетил винодельню «Алаверди» весной 2002 года в исторический для нее момент — перед розливом первых, урожая 2001 года, вин этого предприятия. И отметил совершенно замечательные базовые, главные, автохтонные грузинские сорта — ркацители и саперави, которые тогда демонстрировали удивительную ясность и глубину.

Отмечены были мной также эксперименты, уникальные для Грузии (до сих пор предпочитающей старые, советских времен наименования), — совершенно новые вина, сделанные на «Алаверди». В целом было ясно, что как земля, так и само предприятие явно не рядовые и имеют огромный потенциал. Но о большем тогда говорить было просто рано — первое вино есть первое вино, не говоря о том, что у него не было тогда времени даже для выдержки в бочке. По всем этим причинам материал я назвал тогда «Надежда Грузии».

Диагноз, как говорят в таких случаях, полностью подтвердился. Вина «Алаверди» за прошедший с того момента период получили несколько десятков международных и российских наград, которые заняли сегодня половину стены московского офиса компании.

Оказаться пророком очень приятно. И с тех пор я, признаться, испытываю к «Алаверди» те же чувства, что демонстрирует экзальтированная дальняя родственница, напоминающая двухметровому подростку о том, как она его «вот таким на руках держала».

И вот дегустация нынешней коллекции работ компании. Кстати, все того же первого урожая 2001 года, который успел приобрести новые и иногда неожиданные черты. Результаты меня, честно говоря, поразили — даже притом, что уже по первому вину было видно, с чем и с кем имеешь дело. Но тогда, повторим, был лишь потенциал и обещание. А сейчас мы имеем дело уже с явным успехом и — возможно — с началом будущих сенсаций.

Для тех, кто хочет начать знакомство с «Алаверди» с шока

«Гурджаани»

Это практически все, что написано на подчеркнуто простой, чуть ли не от руки сделанной этикетке. Те, кто пил вино в советское время, просто не могут не припомнить «того» «Гурджаани», с цветистой этикеткой, золотой от многочисленных медалей. Резкий, я бы сказал — землистый напиток. Который везли в Россию цистернами и разливали где угодно.

Здесь же… Между прочим, имя «Гурджаани», оказывается, должен носить особый купаж ркацители и мцване из Гурджаанского, Сигнакского и Сагареджойского районов. Ркацители дает силу, оттенки ореха и зеленой сливы, мцване — медовую цветочность.

В нашем случае мы имеем мощнейший почти «германский» букет белых цветов и лимона, сильный тон меда, дыню и сушеную хурму. Если это вино постоит в бокале минут 15 (что очень рекомендуется делать со всеми работами «Алаверди», эффект буквально неотразимый), то начинает распускаться иранская роза.

И такой же мощный вкус — орех, ботритовые тона, послевкусие сдобной свежей булочки и оттенки сладости на языке.

Но при этой мощи вино абсолютно воздушное и нежное.

Белые вина в Грузии пьют с любой едой, включая мясо (и практически не пьют красное). К «Гурджаани» это относится в полной мере, но идеальное сочетание здесь — с сыром сулугуни, с его кремово-подкопченными оттенками.

В общем, удивительное вино. Вот, оказывается, что такое настоящее «Гурджаани».

Кстати, именно его из продукции «Алаверди» в магазинах найти очень трудно — не такой уж у нас дикий потребитель, как кому-то кажется.

А теперь самое интересное, тот самый шок: оба «Гурджаани», советское и вот это, делал один и тот же человек. Это главный технолог «Алаверди» Мурман Тавидашвили, который был долгое время главным виноделом Гурджаанского объединения. (Кстати, новенькая винодельня «Алавер-ди» стоит как бы спина к спине со старым Гурджаанским заводом, то есть лицом к горам и виноградникам.) Батоно Мурману повезло в жизни — теперь, по его новой работе, видно, чего он хотел всю жизнь, но не мог сделать при массовом советском производстве.

Для тех, кто интересуется терруарными винами и апелласьонами, так же как и возможностями Саперави

«Оцнеба»

Что означает — «Мечта». Сделано из саперави, собранного в селе Ахашени в Кахетии. Сильный «темный», дымный аромат — между черникой и ежевикой, с хорошими оттенками дуба, сладкий, напоминающий о конфитюре. Во рту при этом очень легкое при хорошей концентрации, доступное и привлекательное, хотя очевидно сложное.

Тут надо отметить, что эта работа — из числа натуральных полусухих вин (сахар на «Алаверди» вообще не добавляют, используя только натуральный метод), у сухого же варианта ароматы несколько другие, естественно — более сложные и интересные.

«Кварели»

Это саперави из Кварельского района Кахетии. К счастью, сухое. От своего ахашенского собрата отличается благородным тоном обожженной бочки, которая в этом вине решает всё. Дымность здесь имеет оттенки изюма, но главная нота — ежевично-малиновый лесной конфитюр, чуть ли не малиновые духи, если бы такие существовали. Это вино играет с вами в простоту и сложность — оно кажется по-женски мягким, очень ясным и доступным, но не доверяйте этой ясности — и вы различите в нем массу интересного уже на финише, включая зрелую сливу, разные оттенки дуба и многое другое. Запоминается надолго.

В целом — такая же сенсация, как и «Гурджаани».

«Ширакская долина»

И опять саперави, но из особой местности — из грузинской части Ширакской долины, которая дальше уходит в основном в Армению. Странные и незнакомые тона горных трав и цветов — сколько же лиц у саперави?

Но тут надо сделать отступление. Еще совсем недавно настоящих, юридически защищенных апелласьонов в Грузии не было. То, что «Кварели» можно делать только в Кварели, и что у пригодной для этого территории должны быть какие-то официально обозначенные границы, грузины в принципе хорошо знали, но на уровне общих представлений о правильном и неправильном. Закон на этот счет отсутствовал.

Сейчас закон появился, и к нему сразу же пошла масса поправок. В конечном счете в стране будет, как во Франции, множество, в том числе крошечных (возможно, менее гектара), территорий, на которых вино — пусть из того же саперави — будет иметь свои оттенки вкуса и иметь право называться своим уникальным именем. Причем законодательство такого рода разрабатывается единственным образом — по итогам дегустаций, в ходе которых виноделы доказывают особость своей земли.

«Алаверди» же просто пошло здесь впереди закона, демонстрируя разнообразные лики саперави в зависимости от земли, где этот сорт растет. Причем если «Кварели» — это наименование традиционное и сейчас внесенное в законодательство, то в случае с «Ширакской долиной» перед нами разработка «Алаверди». То есть — открытие нового вина и нового терруара. При нормальном ходе вещей надо ожидать появления в будущем нового апелласьона с этим наименованием. Ну а с «Оцнеба» все еще более интересно. Это вино могло бы называться просто «Ахашени»: ведь и то и другое — чистый саперави, растущий возле одноименного села. Но виноделы с «Алаверди», изобретя новое вино, показывают этим, что в этой местности возможны два разных стиля — классический, с классическим названием, и еще один, на него непохожий. Но при этом однозначно терруарный.

Наконец, Вино для любителей спецэффектов

«Ты и я»

Изобретение специалистов «Алаверди». (Которые внесли в умы, особенно грузинские, немало путаницы — и потому, что «Ты и я» существует в сухом и полусухом варианте, и оттого, что сами же выпускают «Ме да шеен», по-грузински — как раз «Ты и я», но это несколько другое вино.)

Итак, «Ты и я», сухое, элитное, бесспорно флагманское вино «Алаверди». Причем вино со своим лицом — нигде ничего подобного не производят.

Это тоже чистое саперави, но из двух районов — возле сел Ахашени и Хашми в Кахетии. Абсолютно необычное, в том числе по цвету — бледноватому, как некоторые пино нуар, лиловато-черничному, очень красивому. Букет умудряется одновременно быть сильным и нежным: сливовый конфитюр с ароматным деревом и свежими табачными листьями, оттенки черной смородины и эфирных масел. Во рту легкое, как облака, буквально воздушное, и это — главное его достоинство. Вкус напоминает об антоновских яблоках и одновременно о дымном черносливе, на финише есть оттенки трав, очень аккуратно прописанные тона дуба. Удивительно, как тут сбалансированы легкая кислота и напоминание о горчинке, свойственной молодому саперави. В общем, просто великолепно. По этому вину можно говорить о нежности как фирменному стилю «Алаверди», об уникальности предприятия. И о том, что Грузия еще удивит мир своими работами.

Возвращаясь к вопросу о великом грузинском вине — и о вине за 100 или 1000 долларов, надо сказать, что одно необязательно будет в ближайшее время вытекать из другого. Российский винный рынок сейчас таков, что на нем грузинская продукция вынуждена буквально лбом штурмовать те ценовые барьеры, которые легко преодолеваются винами из Австралии или ЮАР, не говоря об Испании или Италии. Им — можно. Грузинам — нельзя.

Свидетельство тому — довольно хаотичная маркетинговая политика того же «Алаверди». И относительно массовые, и элитные вина оттуда можно увидеть фактически где угодно, без деления на бутики и супермаркеты. А с другой стороны, — компания не имеет слишком большого поля для маневра, хотя бы потому, что сейчас главная ее задача — продавать как можно больше, окупать инвестиции. Какое угодно винное хозяйство из какой угодно страны может начинать завоевывать новые рынки с маленьких партий, но только не предприятие, появившееся на свет два года назад. У него рынок один, полностью новый.

Тут специфическая проблема для всего грузинского виноделия на российском рынке. Оно — в положении буриданова осла, постоянно зависает между двумя взаимно исключающими друг друга крайностями. Одна — это ориентироваться на «старый» рынок, на тех, для кого грузинское вино — это «вкус, знакомый с детства». Большинство так и поступает, делая ставку на вино для супермаркетов (не говоря о «продукции» иного рода, идущей по специфическим каналам типа рынков). Но, работая с этим покупателем — не очень платежеспособным, винодел обрекает себя на дешевые вина при более-менее массовых продажах. То есть на репутацию, почти исключающую в будущем продажи элитных вин за элитные деньги. Не говоря о том, что этот рынок не остается статичным — он сокращается по мере смены поколений.

Вторая крайность — это позиционировать себя на рынке как поставщика вина для нового поколения, того самого, благодаря деньгам которого продажи вин в России растут столь стремительно каждый год. Это поколение, для которого все начинается с чистого листа, — для него грузинские вина ничем, в принципе, не отличаются от чилийских или австралийских. Только эта группа покупателей спокойно примет великое грузинское вино за соответствующие деньги и спокойно отнесется к тому, что оно есть лишь в винных бутиках. Для «ветеранов» саперави за 100 долларов — оскорбление.

Между крайностями, впрочем, возможен средний вариант. Например, аргентинское вино проекта Terrazaz недавних урожаев можно найти в московских супермаркетах, но оно же начиная с четырех-пятилетней выдержки попадает в категорию редких и обнаруживается лишь в избранных ресторанах. И никого это, кажется, не удивляет.

Теоретически — по качеству нынешнего вина и по потенциалу — место «Алаверди», конечно, во второй группе. Вне всякого сомнения на членство в ней скоро начнут претендовать и работы других хозяйств, и в компании им всем будет легче и веселее. В этой конкуренции и родятся великие вина. Но переведет ли российский рынок эту «теорию» в практику или породит какой-то новый и невиданный вариант, сказать никто не может.

Чилийские вина у себя дома

Пример обманчивого названия для винного магазина — это El Mundo del Vino в столице Чили. То, что продается в нем, как минимум говорит о том, что для чилийца «мир вина» — это на 80 % чилийские работы и только прочие 20 % — весь окружающий Чили el mundo, всего понемножку и без особой системы, но с упором на Американский континент и Испанию.

Зато, если вам хочется увидеть всю панораму именно чилийского виноделия, узнать, кто из виноделов и какие стили сейчас в моде, лучшего места, чем здесь, быть не может. Потому что речь идет о цепочке из четырех бутиков высшего класса (с коллекционными миллезимными винами, с постоянной температурой, деревянными стеллажами и т. д.), три звена которой — в Сантьяго, а одно — в Тальке. Ничего подобного по уровню нет больше не только в Чили, а и во всей Южной Америке.

В гостях у экстремалов

Один из менеджеров магазина, Паула Орденес, девушка в оранжевом фартуке сомелье, сообщает: для настоящего чилийца вино — это по-прежнему красное; модный же стиль красных вин в Чили сейчас — это сверхконцентрированное и чудовищно танинное каберне совиньон, пришедшее на смену державшейся пару лет назад моде на более нежный карменер.

На шкале танинности чилийцы стоят у экстремально правого края, в то время как фруктовые и нежные немецкие красные — у края противоположного. Подозреваю, что немногие виноманы подозревают, до какой именно степени экстремизма доходят сейчас создатели чилийских каберне. Вот проходившая там же, в El Mundo del Vino, дегустация одного из флагманских вин дома Santa Rita, а именно — Casa Real 2001. Не просто концентрированное, но и — по моде — нефильтрованное каберне совиньон. При красивом букете подсушенных вишен и сильном перечном тоне, это каберне буквально жуется, оно прокатывается по рту медленно и тяжело, как бронетранспортер.

Но это еще считается нежным вином, как и его более молодой родственник 2002 года: урожай, который дает особо хорошее сочетание с дубом, которого не ощущалось в предыдущем. А вот каберне того же 2002 года от De Martino — это попросту танинный концентрат, который был явно задуман для того, чтобы пугать. Нужно быть настоящим мачо, чтобы уловить в этом образце винной мощи красивую работу с дубом и сложный букет пряностей, прежде всего перца.

В целом, рассказывает Паула, чилийцы в красном вине ценят сегодня не сложность букета и вкуса, а слаженность танинности и густоты с тонами дерева, угля и перца. Скажем так, черноту вкуса.

Чтобы посетителю Сантьяго понять, отчего местный виноград дает такие танины, достаточно обратить свои взоры на северо-восток, где в синеве неба плывет белый газовый шарфик снежных вершин. Жаркий (до 30 градусов) летний день в чилийской столице сменяется весьма прохладной ночью, не превышающей 10 градусов: налетает холодный ветер с Анд. Этот необычайный и постоянный контраст дневных и ночных температур заставляет виноград обзаводиться толстой и прочной кожицей, которая и дает танины.

Да и вообще Чили явно не страна полутонов. Достаточно посмотреть на фигуры местных сеньоров и сеньорит: у большинства, независимо от возраста, упругое мясо на бедрах грозит разорвать по швам джинсы (что заметно на зеленых газончиках в центре столицы, где парочки и одиночки отдыхают под деревьями). Если же говорить о мясе уже как продукте питания, то бифштекс средней прожарки здесь щедро истекает кровью, а «слабо прожаренное», кажется, еще дергается. При таком мясе сверхконцентрированное каберне просто необходимо — как японский хрен васаби, выжимающий слезу и чуть не растворяющий упругую плоть кусочка сырой рыбы.

Миллезимы, говорит Паула, чилийцы тоже ценят не за то, что они смягчают буйство танинов, а наоборот, в тех случаях, когда они сохраняют — и усложняют — в вине мощь и тяжесть. В этом смысле идеальными годами здесь считаются 1997 и 1999.

Взгляд на полки с миллезимными, коллекционными и просто дорогими чилийскими винами показывает, что они очень редко переваливают за цифру в 100 долларов. У привыкшего к нескольким долларам за бутылку чилийца вызывает уважение, например, Sena от американца Mondavi — 46 000 песо, или примерно 76 долларов, Vinedo Chadwick 2000—55 000 песо, Via Manent 2001—35 900 и так далее. Дороже даже в этом магазине что-то найти сложно. В целом цифра в 20 долларов, или 12 000 песо, служит тем рубежом, за которым начинаются действительно хорошие работы. Или по крайней мере яркие такие как упомянутый Via Manent, где 85 % — это скорее аргентинский, чем чилийский сорт мальбек, или бархатисто-шоколадный, хотя и полностью традиционный по стилю, Don Maximiliano.

Имена новые и старые

В подобном магазине, где предполагается наличие полной картины национального виноделия, хорошо видно, как восходят и тускнеют звезды.

Признаться, было приятно увидеть в этом магазине практически все, что продается в России, причем на почетных местах и, судя по местной, чилийской, цене, среди уважаемых хозяйств. Есть Chateau Los Boldos, Como Sur, чилийский Torres, Mont Gras и все остальное.

Что навело меня на мысль попробовать оценить, «кто есть кто» в сегодняшнем чилийском винном мире. Составляя такой список, Паула Орденес оговорилась, что она делает это исходя из своего личного опыта продавца и из поведения покупателей, притом что винная литература Чили наверняка имеет свои, возможно — несколько другие, рейтинги. Тут важно, что, как и везде в мире, у больших хозяйств есть возможность вести заметную и яркую рекламную кампанию, а маленьким приходится полагаться на оценки экспертов, менее видные публике.

Сначала Паула привела список «грандов». Первым она назвала Montes, подобно испанцу Мигелю Торресу — да-да, это не ошибка — основоположника чилийского «международного виноделия». А дальше, неожиданно, De Martino, новую звезду невероятной яркости; на третьем месте Casa Silva — подобно предыдущему, тоже новое, небольшое и очень модное хозяйство, с терруарным подходом и вниманием к маленьким виноградникам, которое увлекается нефильтрованными винами и опять же не знает меры в танинности.

Дальше голова в голову идут Quebrado de Macul, Casa L’Apostole, St. Pedro, Conca I Torro, Santa Rita. Последняя, как и Монтес, берет еще и масштабами хозяйства и солидным возрастом.

Далее Паула перешла к списку новичков, назвав два небольших хозяйства, которые, «кажется», входят в моду: Perez Cruz и Calina с ее экзотическими для Чили сортами типа мерло.

Все новые звезды работают по терруарному принципу, делая упор на элитную продукцию маленьких виноградников — и на специфический чилийский стиль виноделия с его любовью к тяжелым красным. И все они (как, впрочем, и «старые» звезды) отходят от принятой раньше моносепажности, экспериментируя со смесями сортов. Среди примеров — Memorias, работа El Principal из каберне совиньон и карменера, или Liquai — эксперимент Perez Cruz из каберне совиньон, карменера и сира.

Наконец, в качестве особого случая она назвала большое и популярное хозяйство Terra Noble, которое, может быть, по качеству и не дотягивает до гигантов, но очень хорошо продается, потому что пьется легко и вообще «дружественное».

Итак, все как у людей: старые заслуженные хозяйства, новаторы и экспериментаторы. Но De Martino выделяется из их ряда, потому что чилийцы еще как бы не решили, кто он и в чем секрет его успеха. Его называют «открытием для чилийского виноделия». Хозяйство совсем новое и начиналось с того, что винодел его, Марсело Ретамаль, в течение долгих месяцев посетил около 300 маленьких виноградников, из которых удалось отобрать и купить 7. Все вина De Martino в итоге относятся к категории single vineyard, отражая особенности терруара: ситуация относительно новая для Чили с ее громадными хозяйствами и дающая любопытные результаты. Среди таковых я бы назвал De Martino Carmenere 2003. Может быть, сорт этот и вышел из моды в самом Чили, но тут он показал себя во всей красе. Такие сладковатые и изящные ароматы «в бургундском стиле» я не встречал нигде в Чили, а типичные для этой страны оттенки перца оказались очень нежными и привлекательными. Наконец, для виноделия Нового Света, славящегося своим пристрастием к молодым французским баррикам, здесь на редкость деликатная работа с дубом, а чернично-вишневый вкус и подавно хорош.

Важно тут, что это — бесспорно традиционное чилийское вино, но лишенное тех особенностей, которые пугают потребителя за пределами самого Чили. Паула, в частности, упоминала несколько «чисто экспортных» небольших виноделен, чью продукцию, «во французском стиле», в Чили просто не видят, то есть сами хозяева сознательно не предназначают ее для местного рынка. Разрыв между «домашним» и «экспортным» стилем вообще всегда был неприятной особенностью чилийского виноделия. А вот теперь мы видим, что возможен и третий путь — чилийский, но не отпугивающий деликатного иностранца.

Сладкий дым нашей победы

Как команда «Белого и красного» победила всех на открытом сигарном чемпионате

Дело было на Красной Пресне, в Центре международной торговли, где проходила выставка «Табак-экспо 2002». Хорошие люди из сети магазинов El Noble Cigarro, а также Hennessy и Colibri организовали там нечто, показавшееся нам поначалу просто приятным времяпровождением: открытый сигарный чемпионат. Мы здорово ошиблись, дело оказалось предельно серьезным.

Сначала-то был настоящий праздник. Среди сладко пахнущих табаком стендов бродили ангелы, разносящие шоколадки. Это были девушки из кондитерской компании «Конфаэль» в прелестно открытых платьях. Припудренные девичьи лопатки смотрятся особенно хорошо, когда чуть пониже их прикреплены полупрозрачные, как у стрекозы, крылышки. С этими ангелами нам еще пришлось встретиться потом, после победы…

Участники чемпионата начали постепенно рассаживаться за барьером, где для них были зарезервированы столики с пепельницами, кедровыми лучинками и распечатками правил игры. А правила оказались сложными. Естественно, сигара раскуривалась только один раз, за чем следили сидевшие в каждом ряду столиков рефери. Погасла — отдыхай… Суммировались очки всей команды по зачету на максимальное время курения. И был еще личный зачет — по длине неупавшего пепла. Остаток сигары замеряли те же самые рефери.

Штука была в том, что тут было заложено некоторое противоречие. Логичнее всего, скажем, было бы сразу решить, что твоя цель — длительность курения, и не бояться уронить пепел. Если делать ставку на пепел, то можно было бы спокойно курить со средней скоростью, обращая внимание только на ровное и уверенное горение сигары. Средний же путь был самым трудным и требовал большого мастерства. Очень многие из соревновавшихся, кстати, сорвались именно на трудности этого выбора.

Зазвучали призывные сигналы гонгов, смуглая девушка по имени Гутиэрес Манкадо от компании Centennial перестала крутить сигары, по залу поплыли нежные виноградные ароматы пряностей и старых книг в кожаных переплетах — это начали открывать бутылки Hennessy. Команды от этого аромата повеселели, но улыбки их сошли с лиц, когда заняли свои места судьи. Это оказались очень серьезные люди, среди которых наблюдались сигарный писатель Олег Чечилов, эксперт по виски и сигарам Эркин Тузмухаммедов, эксперты сигарных компаний — из группы «Асти», ассоциации табачных дистрибуторов и т. д. Тут нам, разминавшимся перед стартом сигаретками, стало ясно, что все происходящее — не шутка.

Мы — это команда журнала «Белое и красное» в составе: Александр Чепуркин, Сергей Долгалев, Андрей Степанов и я. Был у нас еще свой (не конфаэлевский) ангел-хранитель по имени Ксения Тюрина, но она скромно удалилась за барьеры, туда, где стояли фотографы и телевизионщики, пообещав, что придет потом, когда будет трудно.

Тут и началось: по залу понесли коробки. Надо было выбрать любую из предложенных сигар одного и того же формата — а именно corona. И вот тут наступил ответственный момент.

Как важно выбрать правильную сигару

Выбор наш был таким:

1. Ashton от Ashton Distributors Inc., Доминиканская республика, наполнитель: табачные листья из Доминики, связывающий лист: табак выращенный там же, но из кубинских семян; покровный лист — или Коннектикут, или Эквадор.

2. A. Fuente, выпускаемая компанией Tabacalera A. Fuente, тоже из Доминиканской республики, из доминиканского табака и покровного листа коннектикутского, камерунского или эквадорского.

3. V Centennial и V Centennial 500. Эти доминиканские сигары названы в честь пятого континента, на островах которого европейцы впервые познакомились с табаком. Винтажная серия «V Centennial 500» посвящена 500-летию открытия Америки.

На последнем варианте я и остановил свой выбор — наугад, но не совсем. В конце концов, винтажная сигара, которая хранится достаточно долго, чтобы произошло некое «брожение», ферментация, смешение ароматов, — это всегда интересно: если и проиграешь чемпионат, то со вкусом. «Пятисотка» же обещала хороший вкус: тут смешивались чуть ли не все табачные листья всех Америк, кроме Кубы (Доминиканской республики, Никарагуа, Гондураса, Мексики и США; последние дали коннектикутский покровный лист).

Такой выбор — а его сделала почти вся команда «Белого и красного» — оказался решающим. Сигара эта привела нас — и прежде всего абсолютного чемпиона — к победе, и она же принесла успех и нашим соперникам, занявшим вторые-третьи и прочие места. Я не говорю сейчас о том, у которой из предложенных был лучший вкус (вкус — дело личное), но по ровной, уверенной тяге ей не оказалось равных.

После краткого совещания вся наша команда обрезала сигару на всю толщину, решив не рисковать с пробиванием небольших дырочек и прочими тонкостями. Над столом поплыл нежный дым «пятисотки» и более пряный — «фуэнте», выбранной одним из нас.

Незажженная V Centennial 500, с ее очень светлым покровным листом, нежно пахнет осенним березовым лесом, скошенным пшеничным полем, но с экзотическими нотами. Первые струйки дыма напоминают о кедровых орешках и густых сливках, но очень быстро аромат становится ровным, слаженным, в нем начинают звучать тона тлеющих сандаловых палочек и горячей лошадиной кожи. Однако тона эти еле различимы, в принципе это очень нежная сигара, она вся построена на оттенках вкуса, при этом легко и хорошо курится до самого конца. Пепел, как и сама сигара, светлый, почти белый, ложится ровными кольцами.

Сначала время легко бежало за обсуждением достоинств нашей сигары, а также того, где же похоронен Колумб, принесший в Европу табак, и как хорошо было бы сейчас выпить чего-нибудь приятного для поддержания сил. Коньяк принесли как раз тогда, когда душа возжаждала его уже всерьез. Это был пряный Hennessy, и только сейчас, под эту сигару, я понял, что же такое свойственный ему эффект «таяния во рту». Он таял и таял, оставляя ароматы меда и поджаренных орешков, и сейчас я могу сказать точно: если бы не этот коньяк, многие не дождались бы финиша.

Правда, сочетаемость Hennessy и V Centennial 500 вызвала много вопросов: сигара была уж чересчур нежной, и многие предпочли бы к ней портвейн, а один экспериментатор долго рассуждал о крымских десертных винах, которые еще не дождались своей сигары.

И все это было очень хорошо и очень мило. Так миновал час.

С трясущимися руками на сигарные чемпионаты не ходят

А затем — еще несколько минут, еще, на табло уже значился 1 час 32 минуты от момента начала соревнования. Зал выглядел как-то по-другому, напоминая Гайдна с его «Прощальной симфонией», где в финале музыканты уходят один за другим, гася свечи. Мы вдруг отчетливо поняли, что большинство народа уже отсеялось, а мы — мы остаемся на ринге.

За столами, правда, было шумно, там еще был народ, но он уже, выйдя из соревнования, отдыхал, откровенно наслаждаясь своими заново раскуренными сигарами. Результаты отдыхающих уже были замерены рефери с линейками и секундомерами.

А пепел наших сигар держался. Сами сигары тоже. Повернуться и осмотреть зал невозможно, рука с сигарой неподвижно стоит на столе, и в ней начинается нервная дрожь. Взять сигару в другую руку означало почти наверняка уронить пепел. «С трясущимися руками на сигарные чемпионаты не ходят», — донеслось откуда-то сбоку, кажется, там сидели лучшие люди из команды радиостанции «Серебряный дождь».

Жюри было в недоумении: никто не ждал, что сигару формата «корона» можно курить полтора часа. Вот отсеивается еще один очевидно грамотный мастер с соседнего столика: ему просто нечего уже курить, от окурка остается сантиметр, он слишком спешил. За нашим столиком тоже остаются только двое, прочие поддерживают их морально. Еще через несколько минут в зале выявляются три точки, вокруг которых делают круги фотографы и видеооператоры. Одну точку с легкой руки Михаила Плотникова из «Серебряного дождя» называют «президентской командой», и это только за то, что команда из Петербурга. Там возникает проблема: человек просит отпустить его в туалет. Судьи совещаются с залом: либо отпустить человека, с тем чтобы он передал свою сигару товарищу, либо принести ему горшок. «Вот ты бы на футболе или боксерском ринге попросился в туалет», — злобно ворчат соревнующиеся. Человек продолжает тянуть окурок до последнего (и выходит в финал). Пепел его, правда, давно упал.

Но не упал пепел и не погасла сигара у неподвижного человека с пронизанной седыми прядями бородой библейского пророка. Чемпионат был открыт для всех, но человек этот, представившийся независимым обозревателем по информационным технологиям Николаем Наумовым, по идейным соображениям не зарегистрировался, поэтому не может вроде бы претендовать на призовые места — но… вышел ведь в финал! Пепел его сигары дрожит, но стоит, курить еще есть что. (Скажем сразу, Наумов оказался на втором месте в личном зачете и получил-таки награду в виде бутылки «Хеннесси», от которой его суровое лицо заметно просветлело.)

Но какая же невероятная картина предстает тем, кто собрался возле столика «Белого и красного»! Вся команда уже отдыхает, изо всех сил поддерживая кандидата в лидеры — Александра Чепуркина. Чепуркин держится, как неистовый Роланд в Ронсевальском ущелье. Он еще не знает, что богиня победы Ника уже простерла над ним свои крыла.

С ним произошло невероятное: Чепуркин или забыл, или не захотел вовремя снять бант со своей сигары. А далее делать это было поздно, пепел был уже весьма неустойчив. Товарищи мрачно предупредили его: ну вот, огонь дойдет до банта, и ты пойдешь отдыхать.

Но огонь тихо прополз под бантом — который остался в неприкосновенности, лишь чуть-чуть обгорел — и двинулся ниже, а бант держал столбик пепла в самом чувствительном месте. До конца сигары оставалось сантиметра два с чем-то, но она отлично горела. В целом она напоминала почему-то то ли елку, то ли пальму — пепел начал отходить от нее странными чешуйками. По всем законам природы, справедливости и земного тяготения, а также закону Ломоносова и Курвуазье, всего этого не могло быть — но ведь было же.

Наш столик окружила толпа. Появилась, верная обещанию, ангел редакции Ксения, не верящая своим глазам. Ведущий с микрофоном уже не отходил от героя, который иногда подносил губы снизу к вертикально стоящей в его руке сигаре, и комментировал происходящее в несколько северокорейском духе: смотрите, он уже не чувствует свою руку! Окурок уже обжигает губы! Но он держится до конца!

Однако конец приходит всегда: сигара героя погасла. Причем пепел к этому мгновению так и не упал, что поразило всех. Два часа с минутами держал герой свое вечное пламя, и окурок его составил 2,2 сантиметра. Два других претендента курили примерно столько же, но… у них давно уже не было такого пепла. И поэтому личная победа чемпиона была предрешена. Более того, после сложения очков всей команды оказалось, что у «Белого и красного» — победа еще и коллективная. Хотя, признаем, если бы не необломившийся пепел чемпиона, эффект не был бы таким ярким…

Изумленное жюри пошло делить призы.

Апофеоз и заслуженные награды

Кто же он, наш герой? Александр Чепуркин родился в скромной самурайской семье, где твердая рука и стойкость духа воспитывались с молодых когтей. Особенно эффектными были испытания осами и пчелами — как известно, самурайских детей жестоко наказывают, если они позволяют каким-то насекомым поколебать их гармонию духа. Чепуркин обаятелен, но тем особым обаянием, которое происходит от строгости и сосредоточенности. Пример — Шон Коннери в роли Джеймса Бонда или Чак Норрис во всех ролях сразу. Наш чемпион — начальник отдела рекламы, а профессионалам не надо объяснять, что означает эта профессия: вроде снайпера в спецназе, то есть выдержка, надежный глаз и твердая рука. Любимое его занятие — наблюдать за тропическими рыбами в их среде, для чего Александр повадился в Египет, где плавает с трубкой. Да и вообще он склонен к путешествиям по теплым местам. Защищает слабых, вдов и сирот. Любит женщин и детей, особенно собственного сына. Еще любит хороший коньяк и… в личной жизни не курит. Сигара — другое дело.

А тем временем жюри продолжало свой нелегкий труд. Не очень задолго до финала уронивший свой пепел и упустивший свой огонь автор этих строк побрел смотреть на призовой фонд и удивился: а ведь совсем неплохие призы! «А с чего это им быть плохими?» — справедливо и слегка обиженно заметили организаторы и спонсоры.

И вот оно. Победителям достались призы коллективные (на команду) и личные. Всем — по бутылке Hennessy, что и само по себе было бы неплохо. На офис — громадный хьюмидор сигар на 40–50, размером этак с полшкафа. Хьюмидор поменьше, уже персональный. Офисные часы. А тут вновь выпорхнули девушки с крылышками от «Конфаэля» и вынесли шоколадную медаль килограммов на 10 с надписями типа «Слава победителям». Громадный спичечный коробок, спички в котором были сделаны из белого шоколада, а фосфор на них, конечно, из черного (это опять «Конфаэль»). Потрясающая сигарная зажигалка от Colibri с выползающей сбоку гильотинкой. А также достались объятия, фотовспышки и большая тачка для отвоза призов.

В общем, побеждать хорошо.