---

Максим Теплый

Остров Сердце

Ошибка десантника Морозова

Хмель слабел, но голова по-прежнему была тяжелой. "Пора!" – выдохнул он и резко поднялся. Осколки луны соскользнули в воду с его мокрого тела. Морозов еще пару раз обдал себя прохладной влагой и решительно зашагал к берегу по растревоженной лунной дорожке.

В этих местах, там, где русло реки, огибая большой остров, скатывалось многочисленными протоками в Каспий, июльское пекло дело обычное. Но чтобы так давило, начиная с мая, не помнили даже старожилы…

Степан, наконец, почувствовал облегчение. Он долго шел вдоль берега по всхлипывающей воде, потом упруго захрустел влажный прибрежный песок. Его путь лежал в противоположную сторону от деревни, к дому Полины Святкиной – бабы Поли, как ее называли с незапамятных времен, поскольку на острове почти никто не помнил ее молодой.

– Будет тебе любовь-морковь! – мрачно бурчал он себе под нос, репетируя диалог с невидимым собеседником. Потом остановился, пригнул голову и нанес удар по невидимой мишени. И по тому, с какой свирепостью рассек ночной воздух тяжелый кулак, было видно, что парень не шутит, а окажись перед ним тот, кому он обещает посчитаться за "любовь-морковь"… ну, в общем, сам виноват. Не лезь, значит!

Увлеченный разминкой, Степан прошел буквально в двух шагах от едва различимой в темноте фигуры. Да и все равно не разглядел бы слившегося с деревом мужчину, который стоял абсолютно неподвижно, наблюдая за ночным купанием.

Когда Степкины шаги окончательно стихли, наблюдатель уверенно двинулся следом. Но ступал он по-кошачьи беззвучно, явно не желая, чтобы кто-то обнаружил его до времени.

…Степан наотмашь хлопнул себя по руке, убивая очередного назойливого комара – так, будто прихлопнуть хотел кого-то совсем другого.

– Будет тебе инвалидность с прибором! – скрипел он зубами. – Ща, погоди! Кровью забулькаешь, сука городская!…

Он шел в горку, ориентируясь на тусклый свет, который с трудом пробивался через кромешную мглу. Керосинку баба Поля зажигала в сенях каждый вечер, зимой и летом, не надеясь на электричество, которое в деревне часто отключали. Так повелось давно, и все знали – почему.

…Собаки молчали, пока Степа не пересек в ночном пространстве какую-то невидимую черту, а потом взорвались неистовым, переливающимся на все лады гвалтом. Стая, числом голов в пятнадцать, летела на него с горы, а вел ее огромный черный кобель, потерявший в многочисленных боях большую часть хвоста и лишенный возможности лаять по причине страшной раны на горле и покалеченных голосовых связок. Степан не сбавлял шаг, бесстрашно шел навстречу собачьей ораве.

– Цыц, Шерхан! – прикрикнул он.

Вожак резко присел, услышав из темноты знакомый голос. Он по инерции пролетел еще несколько метров, шумно сбивая хрустящую гальку, и завилял хвостом. Вся стая умолкла, как по команде. Собаки подбежали и приветливо обнюхали гостя, который, судя по всему, был им не просто знаком, но и почитаем, так как некоторые откровенно поджали хвосты и стали виновато поскуливать.

Молчаливый Шерхан ткнулся Морозову в ноги холодным шершавым носом и позволил себя потрепать по спине. Потом подал невидимый знак собачьему сообществу, и псы, выстроившись наподобие мотоциклетного эскорта, двинулись в сторону избы, сопровождая Степана до самого крыльца.

Перед дверью Морозов притормозил, так как не раз и не два набивал шишки о низкую притолоку. Памятуя об этом, он наклонился с запасом и ловко нырнул в проем.

В скудно освещенных сенях возле пустого стола сидела древняя старуха. Она быстро двигала искореженными возрастом шишковатыми пальцами, словно скручивала невидимую нить, и напряженно смотрела в темное окно, явно ожидая кого-то. Сморщенные сероватые губы шевелились в такт движению пальцев – то ли она вела счет своим бесконечным переборам, то ли находила в этом своем занятии какую-то иную надобность.

– Здравствуй, баб Поль! – громко поздоровался Степан. – Все колдуешь?… – и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ты через колдовство свое и живешь, годов не считаешь! Сколь тебе? Сто было уже?… – Степан поглядел по сторонам, пододвинул к столу табуретку и уселся напротив старухи, пытаясь ухватить ее взгляд. – Забыла про тебя смерть, баба Поля!

– Забыла… – легко согласилась старуха.

– Постоялец твой где? Разговор к нему имеется!

– Нету его! – отозвалась старуха дребезжащим дискантом. – Ты, Степа, вот что: не лезь к ему!…Душу свою побереги! Не трать попусту!

– Душу, говоришь?! – Морозов даже вскочил от возмущения. – Ему, значит, можно, да? А я, может, только в глаза его нахальные поглядеть хочу! Может, даже и не трону его!…Когда явится-то? Утро скоро…

– Не тронет он, как же! Говорю тебе, Степа – нет промеж них ничего!… Выдумала все, дурища, народ взбаламутила…

– Может, и выдумала! – сжал кулаки Морозов. – А мне-то теперь как быть?! Что про меня скажут? Что заезжий хмырь, которому не за бабами бегать, а на пенсию собираться, девку у Степки Морозова увел?! Да я этого… – он зашелся, не находя нужного слова… – эту гниль московскую пополам перешибу! А ты, понятно! Племяша своего выгораживаешь! Только его никто Верке под юбку палкой не гнал!…Шалаве этой!…

– Прекрати на девку напраслину возводить! – строго оборвала его старуха и укоризненно вздохнула: – Верка, конечно, тоже хороша! Наболтала невесть чего, не распутаешь! Давай, Степа, с утра поговорим. Спокойно, семейно… Выпивший ты сейчас для серьезного разговора, вот тебя на мордобой и тянет. Полечись, вон, настойкой моей и на сеновал иди. Нечего по деревне ночью шататься – беду нагуляешь. Слышь, что ль?! – баба Поля повысила голос и взглянула на угрюмо молчавшего Морозова прозрачными светло-серыми глазами, почему-то пронзительно цепкими, хотя вся деревня знала, что старуха почти не видит.

Степан столкнулся с этим взглядом и сразу как-то обмяк.

– Где настойка? – неожиданно согласился он.

– Где всегда, – сухо ответила старуха. – Только полстакана, не боле. А то, гляжу, ты в деда свого пошел… Тоже станешь, как он, чертей по деревне гонять… Сейчас выпей, а завтра, как проснешься, я тебе слово скажу.

– Какое такое слово? – мрачно спросил Степан.

– А такое! Пить перестанешь! Совсем!

– Все пьют, – возмутился Морозов, – а я, значит, перестану?

– Перестанешь, Степушка. Потому как нельзя тебе пить. Все люди разные. Кому дано, а кому и нет. Помрешь иначе! Ступай!

Степан буркнул что-то под нос и направился в дом. Грохнула посуда на кухне. Потом он снова объявился в сенях и, утирая губы, ехидно уточнил:

– А лечить, баб Поль, чем будешь? Самогонкой своей?… Тут я согласный! По стакану три раза в день, до еды! Годится! Лечи давай!

– Выпил, что ль? Теперь ложись, – не обращая внимания на ехидный тон Степана, сказала старуха. – Глаза закрой и скажи про себя три раза: "Приходи сон, смыкай очи, успокой душу посреди ночи!". Дай-ка руку…

Парень протянул огромную ладонь, шершавую, как наждачная бумага. Баба Поля вложила в нее свою сухую до прозрачности кисть, перетянутую синими венами и тонкими сухожилиями, прикрыла глаза и, склонив голову, что-то зашептала. Степан уставился на ее темя, прикрытое редкими седыми волосами, в которых непонятно как держался тяжелый гребень. Он в бабкины заговоры особо не верил, но тут вроде как дрожь какая по нему через руку прошла, и Морозов с удивлением почувствовал полное безразличие ко всему: и к заезжему наглецу, отбившему у него красавицу-Верку, да и к самой Верке…

…Степан год как вернулся из армии и все не мог определиться. Устраивался на работу – то грузчиком, то водителем в рыболовецкой артели, но всякий раз бросал очередное нелюбое дело и искал новое.

После суровой мужской работы, которой была насыщена его служба в десанте, жизнь в родной деревне казалась ему пресной и бестолковой. Он хотел снова поймать жизненный кураж, почувствовать себя настоящим мужчиной и заработать денег, чтобы тратить их широко, красиво и беззаботно. На Верку, разумеется, в первую очередь.

Он мечтал купить ей сумасшедшее платье. Он как-то видел по телеку: одна барышня, сильно похожая на Верку фигурой, шла по подиуму в обалденном красном платье: длинном до пола, а сверху, где оно должно было как-то крепиться к телу, ничего. Плечи голые, спина тоже и никаких бретелек. Может, клей какой, а может, еще что. Эта деталь почему-то особенно волновала Степку.

Именно такое платье он хотел купить Вере, которую не то чтобы шибко любил, но никого к ней не подпускал, словно берег для того момента, когда сам решит, как быть с нею дальше – добиваться ли взаимности или отойти в сторону. Да и Верка принимала его неумелые ухаживания с прохладцей, примерно как повадки сторожевого пса, которому иногда позволяют заглянуть хозяину в глаза, но так, чтобы взгляд непременно был виноватый и без права рассчитывать на что-либо большее…

Вернувшись из армии и увидев на улице юную красавицу, которую помнил смешным угловатым подростком с розовыми цыпками под темными коленками, Степан вдруг ощутил неведомое ранее чувство смущения и робости. У него впервые в жизни странно забилось сердце. Обычно он вел себя нахально и напористо, а тут засмущался, не зная, как завязать разговор с повзрослевшей соседкой.

Впрочем, до Степкиных ухаживаний Вера на острове в первых девках не значилась. Но так уж совпало – только Морозов пообещал переломать ноги каждому, кто будет смотреть в ее сторону, она вдруг оказалась в Москве на конкурсе красоты, который организовал какой-то глянцевый журнал. С конкурса она вернулась уже официально признанной красавицей, получив какое-то звание: то ли мисс, то ли вице-мисс.

Тут Морозов загрустил окончательно. Он чувствовал, что Верка не видит в нем реального кандидата на свое сердце, и поэтому не форсировал событий, чтобы не услышать решительное "нет"…

Веки неумолимо ползли вниз, и сон одолевал его прямо тут, на лавке, в освещенных керосинкой сенях…

– Ступай! – оттолкнула его ладонь старуха. – Там на сеновале, справа, в глубине, матрац и подушка есть.

– Ему-то небось в доме постелила? – вяло уточнил Степка.

– Где ж еще? Это и его дом! Мальчики мои ему дядьями приходятся. – Старуха вздохнула. – Вернутся, пусть увидят, что все тут, как при них было…

– Ну тебя! – Степан махнул рукой. – Вернутся, как же! Шестьдесят годов прошло… Все вы ненормальные… На всю деревню одни такие – что Святкины, что Каледины… И этот, племяш твой! Угораздило же имечко заиметь – Беркас, "Беркут Каспия" то бишь…Тьфу! Срамота, а не имя!… Ты все равно скажи ему, как явится: Степка, мол, поквитаться с тобой приходил… Но раздумал… – Морозов помолчал и, чтобы не терять лицо, погрозил кулаком и добавил: – До утра раздумал… Пойду я. Опоила…

Во дворе, возле лестницы, ведущей на сеновал, его прилично качнуло. Но это был не хмель, а все та же неодолимая сонная слабость.

"Ну, бабка! – беззлобно подумал он. – Сил совсем нету…". Укладываясь на старый матрац, он успел еще подумать, что старая ведьма даже комаров умеет отваживать: в душистое сено были добавлены какие-то травы, которые пугали ненасытное отродье. Твари кружили возле полуоткрытой чердачной створки тучами, но внутрь не залетали, словно наталкиваясь на невидимую стену. "Как это…? Приходи сон, смыкай очи… А… И без того сплю…"

Он совсем провалился было в забытье, когда неистово залаяли собаки. И тут же разом замолкли. "На кого это? – лениво думал Степка. – Вряд ли кто из деревни. Ночью никто сюда не сунется. А, ну да! Похоже, этот… хмырь возвращается"…

Действительность уплывала, звуки становились приглушенными и какими-то неестественными. В наступившей тишине тягуче скрипнула перекладина, потом и вся лестница отозвалась на чью-то тяжесть…

Степан проснулся скорее от накатившего ощущения тревоги. Он с трудом поднял тяжелую голову и на фоне черного неба разглядел в чердачном проеме еще более черный мужской силуэт. Не, ну чё за дела?

– Ты, что ли? – с удивлением спросил он.

– Ну! – раздалось в ответ.

– Во как?! – опешил Степан. – Сам пришел? Ну, извини…

Пришелец уже забрался наверх и поднялся почти во весь рост – только голову пригнул, чтобы не задеть короткие поперечные балки, удерживающие скаты крыши.

Степан тоже распрямился, причем спросонья гулко ударился головой о балку, но даже не заметил этого. Он никак не мог отделаться от мысли, что вроде совсем ни к чему москвичу специально лезть на сеновал для выяснения отношений с молодым и сильным соперником, да к тому же еще прилюдно обещавшим покалечить его за Верку. Если б сразу встретились, в избе или во дворе, тогда, конечно… а так-то…

Еще тревожило, что соперник за день как-то похудел, осунулся что ли… Мелковат, короче… Даже бить его, болезного, неудобно… Но, видно, доза бабкиного зелья оказалась слабовата, и понемногу кровь отставного десантника начала вскипать.

– Ну, давай, побазарим, – накручивал себя Степан. – Думаешь, если начальник, в Думе сидишь, все можно? А мы тут – никто?!

Тот молчал…

– А мы тут навроде грязи?! Приезжай, топчи!! Что ж ты девку на весь свет паскудишь, а? Она же в дочки тебе годится!

Степан шумно задышал, наливаясь гневом и нетерпением:

– Ну, не обижайся… Сам захотел…

Он шагнул вперед и увидел, что противник спокойно двинулся ему навстречу. Это Морозова снова озадачило: уж больно смело шел в драку наглый москвич. Что-то не так…

В армии Степку научили никого не бояться, но одновременно внушили незыблемое правило: на войне слабых противников не бывает! Выходит, к примеру, против тебя старик восьмидесяти лет, божий одуванчик, в котором непонятно как жизнь держится, подумай, чего это он на бой вышел, какие могут быть у него неожиданные козыри. И всегда бейся с ним, как с самым опасным и самым сильным противником.

Поэтому Степан торопиться не стал. Он раскачивался из стороны в сторону, "дергал" противника обманными выпадами, вызывал на ответные движения, рассчитывая "прочитать" уровень его боевой подготовки.

Тот не поддавался. Стоял себе в стойке и ждал действий Морозова…

Степка снова удивился. По логике вещей, противник должен был обделаться от страха уже тогда, когда Степка расправил могучие плечи и шагнул ему навстречу. А тот не только не отступал, но, напротив, явно демонстрировал готовность с Морозовым потягаться.

Тогда Степка применил свой коронный прием: показал, что хочет сделать подсечку и ударить по опорной ноге. По всем законам, соперник должен был среагировать, дернуть корпусом и обязательно хоть немного опустить руки, и вот тут-то Морозов вложился бы в удар, посылая его точно в челюсть. А цену такому удару Степка знал – он "срубал" им в нокаут опытных бойцов в центнер весом.

Но тут Степан неожиданно для себя нарушил важнейшее правило рукопашного боя – то ли от старухиного сонного зелья, то ли ярость застила глаза: он пошел в атаку, не подготовив следующее действие, так как был уверен, что москвич поведется на обман и сделает все, как задумано. А тот на ложный замах не купился, стойку не рассыпал, а только качнул головой, и страшный удар ухнул мимо цели. Сам же Морозов сделал по инерции незапланированный шаг вперед, раскрылся и неожиданно получил мощный встречный удар в переносицу, от которого Степкина голова, крепко державшаяся на короткой и сильной шее, мотнулась назад так, словно неожиданно потеряла всякую связь с телом.

Степан охнул и присел. Он даже припомнить не мог, когда в последний раз пропускал удар такой силы, и начало драки его обескуражило. Но волю не парализовало. Он только снова поразился нежданной прыти приезжего. "Где ж он так махаться научился?! Смотри-ка, еще и в перчатках!…Руку бережет. Значит, готовился, гад!…"

Степан подобрался и прямо с четверенек бросился противнику в ноги, пытаясь многократно опробованным приемом опрокинуть его, чтобы потом оседлать сверху и размолотить кулачищами. Но тот снова играючи ушел от захвата, причем сделал это так, словно куражился над неумелым соперником, а именно легко подпрыгнул и ухватился за балку, вежливо позволив Степану неуклюже пролететь под ним.

Морозову было плохо – не столько от боли, сколько от нелепости происходящего. Он как бы видел себя со стороны: на четвереньках, кровь ручьем хлещет из перебитого носа, а за его спиной торжествует противник, не получивший ни одного удара. Ну, ладно!

Степан резко вскочил, развернулся и остановился как вкопанный. Квадрат тусклого серого света из распахнутой чердачной створки осветил соперника. Тот странно пошатывался, будто не мог совладать со своим телом.

– А-а! Нажрался, что ли!? – удивился Морозов. – То-то в тебя попасть невозможно!…На-а!

Он, как ему казалось, поймал амплитуду движений врага и бросил кулак точно ему в челюсть, а тот ровно в ту же секунду вроде как оступился и от удара благополучно увернулся, потом вдруг припал к Степке, обнимая его почти по-братски.

– Ты чего?! – парень попытался разомкнуть странные объятья и тут заметил, что в руках противника холодно бликануло в лунном свете лезвие ножа.

– Эй! – воскликнул Степан и совершил теперь уже роковую ошибку: от неожиданности опустил руки. – Ты че, всерьез хочешь… – он не успел закончить фразу, так как холодная сталь дважды легко вошла ему в правый бок, и Степан, все еще искренне удивляясь случившемуся, вскрикнул и потерял сознание от болевого шока. Но не упал, а продолжал какое-то время стоять на ногах, глядя неподвижными глазами на силуэт противника, который небрежно бросил:

– Слабак!…

И брезгливым движением отправил окровавленный нож в открытую чердачную дверь.

Остров Сердце и его обитатели

Вообще-то до появления в здешних местах графини Морозовой острова фактически не было. Был полуостров странной формы.

С востока это были два соединенных между собою полуовала. В точке их соединения находилась старинная деревянная пристань, до которой от основного берега было километра полтора водной глади. Тут как раз проходил основной фарватер, а пристань была последним пристанищем судов, идущих в сторону Каспия. В западной заостренной части, рядом с глубокой стремниной, образующей опасные омуты и водовороты, имелась длинная отмель. И местные рыбаки, когда спадал весенний паводок, по ней напрямки отправлялись в сторону многочисленных ериков и маленьких островков. Тут можно было найти укромное местечко, где с весны осталась крупная рыба, не сумевшая уйти в большую воду. В этих непроходимых плавнях десятками добывали огромных щук и сазанов, а бывало, брали и осетра. И это, почитай, всего-то в двух верстах от дома пешим ходом.

…Графиня Морозова прибыла в фамильные владения юной барышней, после того, как ее жених, бравый поручик девятнадцати лет от роду, геройски погиб за царя, отечество и русско-болгарскую дружбу в кровопролитной баталии под Шипкой. Из далекой Москвы она привезла человек двадцать – поваров, прачек и прочую прислугу. Графиня объявила, что будет носить траур до конца своих дней, и поставила на высоком берегу часовню, в которой молилась об упокоении души убиенного поручика.

А потом принялась строить усадьбу. Именно тогда и срыли нелепую отмель, которая портила новой хозяйке вид из окна. Местный лекарь, знавший толк в анатомии, первым оценил необычную форму новорожденного острова. Так и появилось название – остров "Сердце", хотя деревня официально называлась Морозовкой по вполне понятным причинам.

С точки зрения русского языка название было не совсем удобным. К примеру, в ответ на вопрос: "Ты куда?" можно было услышать странно звучащий для непосвященного ответ: "Да съезжу на Сердце. К вечеру вернусь". Встречались и совсем смешные обороты: "Под Сердцем вода чище…". Или "Спроси на Сердце. Там скажут…". И даже, извините, так: "В Сердце лишний раз не лезь – п…й навешают"… Однако – прижилось, и незадолго до революции удивительное название стало официальным…

В первый же год своего затворничества графиня самолично заложила кипарисовую аллею, тянувшуюся через весь остров. Причем два дерева сажала сама – одно прямо у ворот усадьбы, второе в конце аллеи, рядом с деревянной пристанью. Тут же установили позеленевшую со временем медную табличку "Заложена апреля 15-го в лето 1879".

Маленькие кустики за десятилетия вымахали до серьезных размеров и превратились в сплошной густо-зеленый тоннель, внутри которого даже в самую лютую жару было прохладно и тихо, а запах был какой-то особый, вроде бы хвойный, как от обычной сосны, но все же иной.

И по зиме внутри тоже был особый микроклимат. Снег лежал тихий и пушистый, будто просеянный сквозь плотную хвою. Иногда доходило до странного: по весне вокруг аллеи уже ни снежинки, а внутри снег, словно убереженный для каких-то нужд…

Графиня тихо жила на острове вплоть до 1917 года, когда вскоре после Октябрьской революции группа одуревших от воли и безнаказанности жителей Сердца вышвырнула шестидесятилетнюю женщину со всеми немногочисленными домочадцами вон из холодного нетопленого дома. И брела она к пристани, прощаясь с островом, по кипарисовой аллее, которая стала для нее дорогой в неизвестность…

В усадьбе сначала устроили погром и растащили все, включая унитазные цепочки, которые еще долгие годы обнаруживались во дворах в виде креплений для дверных щеколд.

Потом здесь поместили губернскую психиатрическую лечебницу, резонно полагая, что душевнобольные будут на острове в надежной изоляции и досаждать никому не будут, разве что местным жителям.

После войны психов переселили на "большую землю", а в старой усадьбе организовали межрайонную школу-интернат для детей с отклонениями в развитии. Тут тоже сыграла роль география: на острове легче было спрятать этот маленький дом детской скорби. К тому же опыт многолетнего общения с душевнобольными позволял островитянам стойко воспринимать каждодневное соприкосновение с непростыми детскими судьбами. Дети жили не взаперти, и на деревенской улице можно было встретить, к примеру, двух улыбчивых братьев, носивших выцветшие бескозырки с обтрепанными самодельными лентами. Каждый день после обеда они часами сидели на берегу, выставив в сторону воды кривые палки, изображавшие удочки.

– Поймали что? – спрашивали прохожие.

Братья жизнерадостно кивали, показывая на выемку в песке, куда складывали мокрые листья, заменявшие пойманную рыбу.

– Спаси, Господи! – крестились на графскую часовню сердобольные бабы. – Убогие! Что с них взять…

Дети – большинство – были сиротами. У других имелись родители, которые не появлялись годами. А когда приезжали, давали повод деревенским тяжко вздыхать и рассуждать о том, что надо бы ввести смертную казнь за то, что родители делают детей по пьянке, а потом бросают их – больных и убогих.

Школа-интернат в старинной графской усадьбе была не только центральной достопримечательностью острова, но и кормилицей для части взрослого населения, которое детей учило и обихаживало. А вообще с работой на острове дела обстояли неважно. Рыболовецкая артель была маломощная – всего-то один задрипанный баркас. Средняя школа для обычных детей со временем стала малокомплектной, то есть работала с неполными классами, по причине чего учителя имели неполную нагрузку, а школу то и дело грозились закрыть.

Имелись на острове Дом быта и несколько маленьких магазинов, где на прилавках, рядом с детскими игрушками китайского производства, страшноватого вида сапогами, а также всяким малопригодным к применению ширпотребом, расположились крупы, хлеб из местной пекарни, сахар, сигареты и водка, которую деревенские особо не брали, а если брали, то только по большим праздникам, обходясь местным самогоном. Был также обветшавший клуб, где вечерами организовывали дискотеки для молодежи или крутили кино. А футбольное поле в самом центре острова угадывалось только по наличию покосившихся ворот и остаткам сваренных из металлических труб проржавевших трибун, на которых по воскресеньям местные жители и приезжие организовывали стихийную барахолку.

Кормились в основном от реки и с Каспия, до которого было рукой подать – километров двадцать. Кроме того, многие мужики работали на "большой земле". Поэтому по утрам и после семи вечера оживал деревянный причал, выстроенный, надо сказать, с умом, так как естественная островная впадина защищала приставшие суда от ветра и высокой волжской волны.

Усадьба стояла на противоположном от пристани, заостренном конце Сердца, на высоком бугре. Противостоящий сильному течению бугор правым боком обрывался к воде почти вертикальным известковым изломом, а другая сторона образовывала пологий спуск, на котором располагались хозяйственные приусадебные постройки.

Сама усадьба представляла собой внушительное сооружение с колоннами вдоль всего фасада, которые венчала побитая временем лепнина. Штукатурка, некогда покрытая светло-розовой краской, почти повсеместно осыпалась, и сооружение приобрело неопрятный цвет, складывающийся из проступившего наружу красного кирпича, сероватой цементной кладки и остатков розовой краски. Стены эти помнили все – и юную печальную графиню, и весь неспешный островной быт столетней давности.

… После революции размеренной жизни на Сердце пришел конец.

В тридцатые кто-то усмотрел в его гордом имени образец упадничества, анатомического формализма и даже скрытой контрреволюционности. Секретарь партячейки Матвей Коровин собрал сход и объявил, что слово "сердце" для названия непригодно по причине, как он выразился, сверяясь с бумажкой, "его декадентской сущности". А прежние названия деревни и острова – Морозовка и, соответственно, Морозовский – носят откровенно эксплуататорский характер. Порешили так: поскольку народ к декадентскому Сердцу привык, его надо заменить близким по смыслу, но революционно безупречным.

Очень тогда была популярной песня – "А вместо сердца пламенный мотор". Так остров и стал Пламенным.

С этим названием жизнь на острове почему-то не заладилась. Сначала случились необъяснимые пожары. Потом затопило высоким паводком. Потом опять пожары, когда чуть не сгорела усадьба вместе с психами – но деревенские навалились всем миром, спасли…

Ну, а война буквально выкосила мужское население Пламенного. Из семнадцати пацанов, закончивших школу в 1941-м, с войны вернулись трое. В целом же мужиков поубивало, почитай, полдеревни. Причем двое – Виктор Святкин и Павел Шаляхин – стали посмертно Героями Советского Союза.

Когда особенно зачастили на остров похоронки, а во многих семьях не осталось ни одного живого мужика, островной парторг Матвей Коровин, потерявший сына, подвел под страшную арифметику свою житейскую философию: "Важный, видать, мы для Отечества народ, коли оно стольких наших мужиков на геройскую смерть определило…".

"Как же важный? – возражали бабы. – Коли нужны мы Отечеству энтому, поберечь бы мужей наших для мирной жизни. А то ведь скоро кроме тебя, старого хрена, никого не останется! Кто нам детей делать будет?"

"Не скажи! – стоял на своем Матвей. – Других местов таких, поди, и нету, чтобы разом столько павших смертью храбрых было… Для войны храбрецы нужны. А где их взять? Вот в специально отобранных заповедных местах, как в нашем Сердце, таких и находют…"

Но самая трагическая судьба постигла дом Святкиных. Тут точно был какой-то необъяснимый рок…

Святкины были большой и дружной семьей, которая жила на острове испокон веку. Пожалуй, только еще Каледины могли похвастать тем же – в отличие, к примеру, от Коровиных: мать ярого партийца Матвея служила в усадьбе прачкой и приехала вместе с графиней. Оттого, видно, и лютовала эта семейка в революцию, что была из пришлых…

Раненный на первом году и вернувшийся с германской войны глава семейства, Яков Святкин, притащил в деревню веру, в которую его обернули в плену то ли немцы, то ли иные басурманы, и вдрызг разругался с местным батюшкой, так как настаивал на всякой ереси.

Ставил под сомнение правомерность крещения младенцев, так как нельзя, мол, приобщать бессознательного человека к вере. Утверждал, что иконы и прочая церковная атрибутика – рукотворная гордыня человеческая, к истинной вере отношения не имеющая. Говорил еще, что батюшка неверно толкует священное писание, так как проповедует в воскресенье, а главным днем всех христиан является суббота, ибо при правильном отсчете дней именно к субботе Господь завершил сотворение мира.

В деревне Святкиных осуждали, за глаза называли сектантами. Тем более что Яков принципиально не пил. Кому такое чудачество понравится?

Осуждение, правда, соседствовало, с нескрываемым завистливым уважением: дети его ходили всегда в чистой, отглаженной одежде, носили башмаки, которые тот наловчился тачать в Германии, да и в школе были первыми учениками. Семья была дружная и работящая, а всю причудливость пришлой веры с лихвой перекрывала доброжелательным и открытым отношением к односельчанам, которым Святкины помогали с чисто русским бескорыстием и протестантской основательностью.

Но все же даром такая фронда пройти не могла, поэтому Святкины из самой деревни съехали и построились на отшибе.

…Полина Каледина пришла в дом Святкиных за неделю до того, как вернувшегося с гражданской главу семейства арестовали и увезли в Астрахань. Яков, как выяснилось, воевал на стороне белых. Он отступал вместе с войсками генерала Врангеля до самого Крыма, а бежать в далекую заграницу, где уже побывал в германскую, не захотел.

Арестовывать Якова явился родной брат Полины, Георгий, который отвоевал всю гражданскую у Буденного и был известен тем, что поменял в своей фамилии одну букву, превратившись из Каледина в Каленина.

– Зачем, Жора? – спросила тогда Полина.

– А чтобы на белогвардейскую контру не походить! – отвечал тот. – Был такой генерал, Каледин. Фамилию нашу испоганил! Вот я ее и переделал. Звучит красиво: Каленин – как Ленин!…

Муж Полины, Иван, защищая отца, схватился было за вилы, но Яков у него вилы отобрал и, прощаясь, наказал:

– Бери дом на себя, Ваня! Ты хоть и младший, но на тебя моя надежда. Петр, он все одно на большую землю убегёт. А ты тут живи… Парней рожайте с Полиной побольше. Хозяйство содержать надо, в море ходить…А на тебя, – обратился он к Каленину, – я зла не держу! Батьке кланяйся. Я же понимаю: не ты меня на погибель ведешь, это жизнь наша такая поганая…

Иван с Полиной заветы сгинувшего Якова выполнили. Сначала родилась двойня, а через два года – Виктор, тот, что стал посмертно Героем.

Он ненадолго пережил отца и двух старших братьев. Те погибли в 44-м, а Виктор даже успел выпить за Победу и на следующий день, где-то под Прагой, принял своей последний бой, в котором геройски отдал Родине свою девятнадцатилетнюю жизнь.

Получив четвертую похоронку, Полина несколько часов кряду надсадно орала на крыльце осиротевшего дома. Потом неожиданно замолчала, свернулась калачиком и уснула прямо тут же. Разбудить ее не удалось ни на следующий день, ни через неделю. Женщину забрали в больницу. Врачи помучились с ней и, отчаявшись помочь, отправили помирать домой, где под присмотром старшей сестры она пролежала в забытьи еще несколько месяцев.

Очнулась она тоже внезапно. Утром в дом Святкиных зашла почтальонша, протянула сестре Полины письмо и сочувственно сказала:

– Из Москвы… Может, о детях что…

– Дай-ка! – раздалось за их спинами. – Это от Вити, я знаю…

Полина стояла в дверях комнаты в белой холщовой рубахе, которая висела на ее высохшем теле огромным бесформенным балахоном.

– Дай-ка! – повторила Полина. Она несколько минут держала в руках нераспечатанный конверт, потом улыбнулась и вернула письмо сестре. – Вот ведь как, – сказала она, – не дописал письмо Витенька… Не разобрала я только, как зовут того командира, что Витино письмо мне прислал?

Сестра лихорадочно распечатала конверт, быстро пробежала текст и изумленно посмотрела на Полину.

– Петров его фамилия, Поля. Майор он. Как же ты поняла… – сестра не договорила.

– Не дописал… Я знаю, почему не дописал, – решительно произнесла Полина. – Приеду, подумал, раньше, чем письмо придет, тогда зачем писать-то?… Какой день сегодня?

– Так октябрь уже. Десятое.

– Подожду. Придут они. И Ваня, и Дима со Славиком. И Витя… Ты только вот что: как спать лягу, ты лампу в сенях запали. А то в темноте-то трудно тут на отшибе… Это ведь в деревне свет, а тут темень…

С тех пор про Полину стали говорить, что она от горя помутилась рассудком. Но вреда от этого не было никому. Одна только польза, поскольку открылся в ней дар предвидения и врачевания.

Баба Поля по-прежнему ждала каждый день своих мужчин и зажигала свет в сенцах, но к этому ее безобидному чудачеству все привыкли. Зато к ней шли за помощью от хвори, за добрым советом, некоторые всерьез верили в ее пророчества, а кто-то шел просто поглядеть на странную, высохшую старуху, чей дом был всегда открыт и готов принять любого, кому требовалось участие.

Давным-давно, сразу после постройки, дом этот смотрелся вполне добротно. Но после того, как Полина осталась одна, он, почитай, шестьдесят лет простоял, не зная мужской руки. Фундамент оброс землей с мохом пополам и стало казаться, что деревянный дом, почерневший от старости и прибрежной влаги, врос в землю.

Когда с воды поднимался серьезный ветер, дом стонал на все лады, как старый астматик, которому ни вдох, ни выдох не даются без сиплого кашля. К тому же место это облюбовали бродячие собаки… Мужики их отстреливали, так как те могли всерьез покусать. Но собаки появлялись вновь, легко переправляясь через Волгу, и так же дружно исчезали, когда у них обнаруживалась какая надобность на "большой земле".

Однажды приблудная стая налетела на саму хозяйку дома и покалечила так, что она выжила только чудом. После этого Полина, несмотря на недовольство островных жителей, приручила свою "домашнюю" свору во главе с безголосым Шерханом. Собаки жили в строго очерченном пространстве недалеко от бабкиного дома и, чуя опасность, в деревню почти не совались. Но само их присутствие на острове привело к тому, что другие бесхозные псы куда-то подевались.

… И еще Полина умела избавить человека от пьянства. Врачевала какими-то своими заповедными средствами… И хотя с желающими "завязать" было негусто, коли уж она за кого бралась, тягу к выпивке отбивала напрочь.

Тут надо сказать, что на острове народ пил не просто крепко, а идеологически крепко. То есть мужики после шести вечера трезвыми, считай, не бывали и подводили под это нехитрую идею. Мол, на маленьком пространстве, где все друг другу либо знакомые, либо родственники, непьющий мужик заслуживает искренних подозрений в непорядочности или каком-либо ином изъяне, включая физическую неполноценность.

Или, того хуже, не пьет человек в силу жадности и жлобства, что оценивалось среди островных мужиков как тяжкий порок. Наличие язвы или иных уважаемых заболеваний в расчет, конечно, принималось, но не настолько, чтобы вовсе не пить…

Баб это, разумеется, не сильно радовало, и они укоризненно кивали на интернатских убогих детишек – глянь, мол, чего выходит-то! Однако местный фельдшер, грамотей и балагур, идею пьяного зачатья опровергал со строго научной точки зрения. Он утверждал, что самолично зачат отцом-алкоголиком, и при этом не имеет врожденных пороков, кроме плоскостопия. А на вопрос, откуда, берутся вот этакие дети, глубокомысленно отвечал:

– Тут есть научная гипотеза про то, что виной всему беременная баба!

– Это как? – интересовались любопытные селяне.

– А так! Чтобы испортить сперматозоид, в смысле исказить его генофонд, водки надо немерено! Человек такого страшного количества одолеть не в состоянии!

– Что, и дядя Коля не сладит?

– Куда! Ведро нужно, не меньше, а ведро и дядя Коля не возьмет!

– Тогда как же эта зараза возникает? В смысле деформация генов?

– А вот как! Беременная баба пить не должна вовсе! Вот если беременная баба выпивает, особенно в первый триместр…

– Чего?

– …короче, в начале беременности, тогда плоду наносится непоправимый алкогольный вред! Можно сказать, даже не вред, а прямое угнетение, ведущее к умственной патологии! Поэтому интернатские – это вовсе не продукт мужского пьянства, а, даже наоборот, прямое продолжение женского порока! Все зло от баб! – заключал фельдшер, в чем находил солидарное согласие большинства островных мужчин.

Непьющие в деревне были, но совсем немного. Про них все знали, что они не пьют, и это терпели, как терпят маленькие слабости людей, которых уважают за какие-то серьезные достоинства, на фоне коих трезвый образ жизни хотя и изъян, но не такой страшный, чтобы человеку от дома отказать.

Странно, что при таком, прямо скажем, нездоровом образе жизни каждое следующее поколение островитян рождалось ничуть не жиже предыдущего. Народ нарождался в основном рослый и физически крепкий – что мужики, что девки, слывшие во всей области первыми красавицами.

Отклонения, конечно, бывали, но не такие, чтобы как-то уж очень сильно опорочить островной генофонд. Тот же Родька Степнов, к примеру, школу закончить не смог при всем старании родителей и деревенской общественности. Из класса в класс его переводили условно с многочисленными двойками. К тому же классе в шестом он во время сенокоса свалился с телеги, да так удачно, что заднее колесо переехало ему голову, серьезно травмировав скулу и височную кость. После этого голова Родиона обрела странную угловатую форму, а сам он стал делать небывалые успехи в деле изобретательства и рационализаторства.

После седьмого класса Родька учиться бросил совсем. Зато принялся чинить в деревне все, что ломалось и выходило из строя. Причем сложность починяемого устройства значения не имела. Степнов с равным успехом оживлял уснувший трактор и погасший телевизор. А в последнее время с энтузиазмом чинил компьютеры и мобильники, абсолютно не понимая природу электрического тока и физические принципы распространения электромагнитных волн. Да и зачем – и так ведь получается! Вот если б не выходило ни хрена, тогда, конечно…

В прошлом году, насмотревшись какого-то кино, Родька сделал яхту. Точнее, переделал из старого баркаса, но паруса поставил натуральные, белые. Вся деревня ходила смотреть на главную достопримечательность яхты – каюту, стены и потолок которой были отделаны мелким перламутром речных ракушек, отчего помещение переливалось всеми цветам радуги, отражая свет, проникавший через два огромных иллюминатора.

Именно на ней Родька Степнов отправился в Астрахань встречать друга детства Беркаса Сергеевича Каленина. И хотя в аэропорту московского гостя ждал аж заместитель губернатора на служебном "Вольво", Каленин извинился и уселся к Родьке в тысячекратно переделанный старенький ГАЗ-69. На тряском "козлике" добрались до Родькиной родни, а уж тут перебрались на яхту, которая, лихо креня борт, двинулась в сторону Сердца.

Дибаев, Березовский и золотая папка

Лондон. За три недели до начала событий

Если вы бывали в Лондоне, то наверняка заметили, что город этот сильно отличается от других европейских столиц. Здесь особый запах. Это гремучая смесь из аромата печных труб и угля, неистребимой влаги английского воздуха и тухловатых испарений Темзы. Запах дорогого парфюма из фешенебельных магазинов странно смешан с резиновыми выхлопами лондонской подземки.

А еще тут пахнет деньгами и достатком. Объяснить это невозможно, но пахнет точно…

Лондон необычен еще и тем, что он совсем неяркий. Нет в нем изысканности Парижа и легкости Вены. Нет имперской мощи Берлина и колокольной пышности Москвы. Рим более монументален, а Прага архитектурно интереснее.

В Лондоне всего этого по чуть-чуть, по кусочку, по малости, а вместе – это самый величественный и гордый город Европы.

Николай Алексеевич Дибаев шел по утренним улицам на встречу с давним знакомым, Борисом Рувимовичем Березовским. Тот назначил свидание в кафе, почти в самом центре, в неприметном переулке.

За два месяца после стремительного бегства из Москвы Николай Алексеевич, в сопровождении нескольких крепких парней восточной наружности, нагулялся по Лондону с избытком. Он и до этого неплохо представлял британскую столицу – по частым служебным командировкам. Теперь, когда свободного времени стало куда больше, чем хотелось, он узнал Лондон еще ближе и окончательно возненавидел его.

Особенно Дибаева раздражали сами лондонцы, неприветливые и высокомерные. Он и сам был ярым мизантропом, поэтому среди себе подобных испытывал крайне пакостные чувства. То и дело хотелось кого-то толкнуть, сказать первому встречному что-нибудь обидное, а когда тот вытаращит от удивления глаза, заорать во всю глотку по-русски: "Ну, что таращишься, скотина?! Не нравится?! А пошел ты в жопу вместе со своим вонючим Лондоном!!!"…

Лондонцев Дибаев ненавидел, пожалуй, даже сильнее, чем паскудную российскую власть: та была далеко, а эти рядом. Он понимал, что в своем печальном положении виноват только он сам и никто другой. Но от этой очевидной мысли становилось еще обиднее, ибо не на кого было свалить вину за свою покореженную жизнь. Поэтому доставалось англичанам (правда, только в мыслях) и всем, кто попадался под руку, особенно охранникам…

То, что Родина требовала у англичан его выдачи, особых эмоций у Дибаева не вызывало. Он был почти уверен, что англичане его не отдадут, как не выдавали уже пять лет Березовского и других российских беглецов, имевших проблемы с законом. Как ни странно, именно тяжесть обвинений – в том числе участие в заговоре с целью покушения на жизнь президента – была ему на руку. Таких беглецов англичане принципиально не выдавали ни при каких обстоятельствах, объявляя их жертвами политических гонений.

Иногда Николая Алексеевича все же охватывал ужас, от которого перехватывало дыхание и потела спина. Он живо представлял, как российские спецслужбы мстительно травят его полонием, вслед за бывшим "фээсбэшником" Литвиненко. Но перспектива помереть в жутких мучениях от полония, по трезвому размышлению, была все же слишком экзотической.

В конце концов, реального участия в покушении на бывшего президента он не принимал. О заговоре частично знал от своего вечного мучителя, Петра Удачника, что, собственно, и был готов признать, но не более того. В активных действиях, как говорится, не замечен. Что касается других обвинений, тут тоже можно побороться.

Взять, к примеру, историю с Калениным! Николай Алексеевич до сих был искренне обижен на этого деятеля, который тогда вопреки всему выжил в руках дибаевских головорезов! Что ж, сейчас это даже к лучшему: одним покойником меньше. И поди докажи, что это именно Дибаев хотел заживо сжечь его на даче…

А если говорить о генерал-лейтенанте милиции Петре Анатольевиче Удачнике – том самом, что пытался втянуть Дибаева в заговор – так тот и вовсе застрелился. И хотя гуляют слухи, что его все же убили, причем не без участия Дибаева, доказать это практически невозможно.

Несмотря на спасительные рассуждения, Николай Алексеевич все же нервничал. Он вышел из гостиницы за час до назначенной встречи и принялся петлять по лондонским улицам. Телохранители его сопровождали скрытно, за спиной не маячили – так было приказано. А узбеки приказы выполнять умеют.

Узбеков он выбрал и привез с собой из России не случайно, когда после многих проб и ошибок понял одну вещь: лучший охранник – не тот, кто обучен в одиночку одолеть нескольких противников, а тот, кто больше предан, даже если эта преданность куплена за деньги.

Русские были профессионалами высокого класса, но не делали различий между ним и, к примеру, его автомобилем. И то, и другое защищали с равнодушным усердием. Чеченцам не было равных в отваге, но их преданность заканчивалась там, где начинались кровное родство или кровная месть. Во имя этого они бы, не задумываясь, отдали свою жизнь – а уж тем более жизнь Дибаева.

Узбеки, в силу патриархального менталитета, принимали хозяина как посланца Всевышнего. При этом были неимоверно работоспособны, а в критические мгновения становились жесткими и беспощадными. Правда, Дибаев слышал и о том, что за деньги они могут все-таки поменять хозяина. Поэтому его охрана получала зарплату, которую перекрыть было почти невозможно. А еще он построил отношения с узбеками так, чтобы они следили друг за другом – и доносили ему о каждом подозрительном шаге товарищей.

Охрана подала сигнал, что слежки нет, и Дибаев наконец свернул в малоприметный переулок. В утренний час уютное кафе было почти пустым, так что четверо бойцов расположились на улице. Только Гани Боротов, малоприметный человек неопределенного возраста, которого в Лондоне принимали то за араба, то за индуса, уселся в дальнем углу с зеленым чаем.

Борис Березовский, маленький, крючконосый мужичок лет шестидесяти, картинно привстал, давая понять, что приветствует земляка. Дибаев не спеша подошел к столу и сел.

Березовский демонстративно пощелкал ногтем по циферблату наручных часов редкой и весьма дорогой марки "Roger Dubuis", в корпусе из новомодного серого золота, и восхищенно произнес:

– Точность – вежливость королей! У вас, Николай Алексеевич, случайно в жилах нет царской крови – Рюриков или там, хана Мамая?

Дибаев отреагировал совсем не дружелюбно.

– Мамай был всего лишь темником, по-русски воеводой. Насчет его ханских кровей вы заблуждаетесь.

Березовский рассмеялся.

– Вы разрушаете мои наивные представления об истории. Хан, не хан!… Какая разница? Я привык думать, что он был ханом, которого разбили наши русские войска… – Березовский усмехнулся своим словам про "наши русские войска", – и тем самым проложили конец татаро-монгольскому игу. Нет?

– Миф! – упрямо отозвался Дибаев. – Никто на Куликовом поле Русь не освобождал. Просто одни татары, объединившись с русскими, побили других, возглавляемых Мамаем… А так называемое иго еще сто лет после этого держалось. Впрочем, вы же технарь, историю знать не обязаны.

– Зачем же так, – невозмутимо парировал Березовский. – Мы-то как раз любим точность! И в истории разбираемся не хуже вашего. Особенно в современной. В частности, хорошо осведомлены по части вашей богатой биографии. Можем многое рассказать и даже посоветовать…

– Был у меня один знакомый, тоже советовать любил. Плохо кончил!

– Ай-яй-яй! Какая неприятность! И что же с ним случилось?

– Умер по моей просьбе. Почти внезапно…

– Это роковое слово – "почти"! – Березовский показушно всплеснул руками, а потом жизнерадостно потер ладошки. – Догадываюсь, о ком вы говорите. Господин Удачник, верно? – Березовский сделал вид, что опечален. – Серьезный был человек, генерал милиции! Это как же надо было его уговаривать, чтобы средь бела дня башку себе прострелил?…Впрочем, люди доверчивы и склонны верить даже в подобные глупости, особенно англичане, да?

– Зачем звали? – мрачно спросил Дибаев.

– Так вы мне денег должны! – округлил масляные глаза Березовский. – Вы же, наверное, помните?

Дибаев молча положил на стол маленький изящный чемоданчик, который в России почему-то называют "дипломатом".

– Все сто тысяч? Наличными? Что, и проценты? – искренне удивился Березовский.

Дибаев кивнул.

– Надо было с лондонскими счетами разобраться. А так я не нуждаюсь.

– Знаю, что не нуждаетесь! – радостно кивнул Березовский. – Потому и удивился, когда попросили…

– Вы только ради денег меня позвали?

– Да что вы! Сто тысяч – деньги? Не смешите! Я, Николай Алексеевич, ради такой мелочи не стал бы вас беспокоить. Вы бы и без напоминания должок этот маленький вернули… Я, знаете ли, задумал написать одну историческую пьесу и хочу пригласить вас в соавторы… Веселый, скажу вам, сюжетец. "Казнить Шарпея – 2". А?

Дибаев нахмурился:

– Дался вам Шарпей!… Одной ногой в могиле, рак в неоперабельной стадии. Скоро сдохнет без ваших усилий. А нынешний президент, как его, – Дибаев сделал вид, что вспоминает, -…Бутин…он вроде бы вас не трогал?

– Дело не в них! – подпрыгнул на месте Березовский. – Не в Шарпее и Бутине! Дело в принципе! Вот вы, Дибаев, не от скуки же соглашались пойти в премьер-министры в случае устранения Шарпея? Хотели что-то изменить? Вижу – хотели! Только накрылся весь ваш заговор…

Дибаев хотел что-то ответить, но Березовский остановил его жестом.

– Помнится, вас называли за глаза "кремлевским киллером". Звучное прозвище, ко многому обязывает, не согласны? Так не пылает ли в вашей груди огонь мщения?

– Кому? – хмуро отозвался Дибаев.

– Всей банде, которая сидит сегодня в Кремле. Всем и каждому!

– Они делают свою работу. За что же им мстить? Ничего личного.

– А я слышал, вы обид не прощаете.

Дибаев прищурился, постучал пальцами по столу.

– Обид, говорите? Это да. Есть один такой, который зачем-то влез не в свое дело.

– Каленин, что ли? – уточнил Березовский. – Но это совсем не ваш масштаб! Жалкая цель для великого бойца! А впрочем, давайте соединим наши усилия. Заодно и с этим вашим обидчиком разберемся!

Дибаев тяжело посмотрел на собеседника.

– А если прямо, без намеков? Чего вы хотите?

Березовский снова потеребил ладошки, собираясь с мыслями, и сказал:

– Я долго размышлял о судьбах моей, с позволения сказать, родины и пришел к неутешительному выводу: России, как государству, нет исторического оправдания. Ошибка природы или, если угодно, исторический выкидыш…

Березовский взглянул на непроницаемое лицо Дибаева и напористо продолжил:

– Смотрите, пока мир был разделен жесткими границами, пока всем всего хватало, Россия худо-бедно вписывалась в общие правила жизни человечества. Хотя и тогда, скажем, при Сталине, всех напрягало наличие агрессивной азиатчины, которая чуть не поставила раком полмира…

Дибаев поморщился. Сам он крепкие выражения употреблял нередко, но почему-то испытывал раздражение, когда это делали другие.

– Но времена изменились! Существует единая Европа. Как на дрожжах, пухнет экономика Китая, пожирая огромное количество ресурсов. Бузит голодная Африка, которой подавай уровень жизни не хуже, чем, скажем, в Испании. Мусульманский мир готов ценой немыслимых жертв растерзать Америку, создавшую это неправедное мироустройство. Где выход?

Дибаев смотрел равнодушно. Однако наблюдательный Березовский почувствовал, что равнодушие это напускное, и продолжил:

– Геополитический передел мира неизбежен – рано или поздно. И тут есть два пути. Один – очередная мировая война. Условно говоря, "богатый Север против бедного Юга", одна цивилизация против другой. Это плохой путь. Финал такой войны непредсказуем и в ней могут проиграть все…

– А второй – объединившись, сожрать кого-то одного. Так?

– Точно! – картинно восхитился Березовский. – Вы смотрите в корень!

Дибаев добавил:

– Так делают уголовники, когда подаются в бега. По дороге убивают и жрут самого откормленного, как кабанчика, которого выращивают на забой…

– Отличный образ! – возбудился Березовский. – Россия и есть тот кабанчик, которого надо заколоть, чтобы не случилось худшего. Судите сами: газ, нефть, металлы, золото, древесина, пресная вода, наконец – две трети всех этих богатств находится в России. На Урале копают три века, а более половины его потенциала по-прежнему в земле! А что тогда говорить о Сибири?! Или возьмите Арктику, куда Россия тоже запускает лапу, претендуя на ее недра! Несправедливость распределения природных богатств по территории земли будет все очевиднее по мере их исчерпания. Ну, представьте жуткую картину: планета оскудела ресурсами, везде борьба – за каждый вздох, за глоток чистой воды, за каждый грамм металла! И в это время где-то в стране под названием "Россия" непонятно почему жирует вечно ленивый народец, которому все это рухнуло с неба, а он, мерзавец, не только не хочет делиться, но даже не знает, как с умом распорядиться этим свалившемся на него счастьем! Он пьет! Ничего не хочет делать! Ненавидит весь остальной мир, поскольку считает себя богоизбранным народом!

– Про богоизбранный народ – не перепутали? – едко спросил Дибаев.

– "Москва – третий Рим" – разве это я придумал? – возмутился Березовский. – Или весь этот бред про особый евразийский путь – тоже я? Евреи, на которых вы тонко намекнули, вам, русским, по части самомнения в подметки не годятся! Поймите, цивилизованный мир такой несправедливости не потерпит! Рано или поздно Россию неизбежно принесут в жертву будущему справедливому мироустройству: ее расчленят и передадут под международное управление.

Березовский посмотрел на Дибаева, ожидая его реакции. Тот злорадно дернул тонкими губами.

– А поправочку можно?

– Отчего же, попробуйте.

– Россия – не Сингапур и даже не Германия. Тут до дури ракет с ядерной начинкой. И продираться к ее пресной воде придется долго. Лично вам, Борис Рувимович, времени не хватит. Вы помрете намного раньше от старости – а может, от чего другого. От лошадиной дозы полония, к примеру.

Березовский стерпел выпад Дибаева и спокойно ответил:

– Кто будет тратить на меня, старика, дефицитный материал? Он почти весь ушел на кремлевского агентика, дурачка Литвиненко, который задумал вести со мной двойную игру… – Березовский глумливо хмыкнул. – А что до войны с Россией – тут вы правы! Занятие бесполезное и даже опасное. Тут надо действовать иначе.

Березовский резко наклонился к собеседнику так близко, что тот невольно отшатнулся.

– Надо, чтобы русские сами себя сожрали! – напористо прошептал он. – Сами свою страну возненавидели, а своих вождей перевешали на столбах! Это безопасно, удобно и главное – экономически эффективно.

– И как вы намерены этого добиться?

– Методика известна. Ее успешно применили при разрушении СССР. Тогда ракет и бомб было не меньше, а даже больше, чем сейчас. Но колосс рухнул, и как легко! Всего-то и надо было заставить всех поверить: власть беспомощна и убога, ее лидеры пусты, как барабан, и погрязли в коррупции! Как элегантно все было сделано, а? Стоило крикнуть, что у партноменклатуры есть все, а у народа ничего, как он с готовностью повелся на эту мульку! А что там у нее было, у этой несчастной номенклатуры? Пайки с сосисками? Да пусть даже с икрой! И никто не предупредил, что на смену "партократам" придут нынешние крокодилы большого бизнеса с их миллиардными счетами, футбольными клубами и частными армиями…

– Себя имеете в виду?

– Зачем же прибедняться? И вас тоже, милейший… Отлично сработало, поверил народец! Вот что значит правильно использовать чудодейственный ящик – телевизор. Сказали, что в Тбилиси людей порубали саперными лопатками – поверили! А дальше сколько угодно опровергай – все мимо! Сказали про чемоданы с компроматом на всю партийную верхушку – тоже поверили! А потом кричи сколько угодно – где чемоданы? Ау?

Березовский брызнул слюной, и Дибаев рефлекторно отшатнулся.

– Надо, чтобы власть дрогнула! Чтобы растерялась и начала оправдываться! Как только заныла, стала уступать – все! Бери ее голыми руками!

– А если не дрогнет? Китайцы давили непокорных студентов танками, не стесняясь.

– В самую точку! – обрадовался Березовский. – И заметьте, в так называемом цивилизованном мире никто даже не охнул. Поморщились для виду – и все! Китай американцам и европейцам только такой и нужен, без всякой ублюдочной демократии! Чтобы держать в узде эту раскосую миллиардную биомассу.

А вот российская власть, со времен расстрела парламента, панически боится крови, у нее нет воли китайских коммунистов. Она труслива и лишена исторического куража, поэтому она обречена! Ее лидеры – алчные политические медузы, которые превращаются в студень при столкновении с серьезным противником! Если российскую власть как следует качнуть, она упадет. И никто не станет ей помогать – ни Запад, ни собственные граждане, которые будут визжать от восторга, наблюдая корчи своих недавних вождей!

– Сколько пафоса! Вы действительно верите в то, что говорите? – насмешливо спросил Дибаев.

– Почему верю? Я просто знаю, потому что в конце восьмидесятых участвовал в свержении советского режима. Подмастерьем, правда… Но были и великие мастера: бывший штурмбанфюрер СС Бруно Майсснер, Збышек Бжезинский, генерал Кулагин, Дупа Саймс… Виртуозы!

Березовский сладостно зажмурился и добавил:

– А теперь появились новые возможности! Вместо устаревшего телевидения – мощь Интернета, через него вызвать волну массового недовольства – элементарно! Элементарно! Немного усилий, и градус ненависти к власти в российской блогосфере уже существенно вырос. Поймите – мы с вами можем довести дело до победы, до полного краха этой страны!

– И нужно вам от меня для полного счастья…

– Ну конечно! – весело кивнул Березовский и потер друг о друга большой и указательный пальцы. – Конечно! Вы правильно поняли, всего лишь денег.

Дибаев расхохотался.

– Денег? Вас же как раз ищут за то, что вы половину российской казны сп…, извините, разворовали! Какие деньги вам еще нужны?

– Мероприятие-то дорогое, Николай Алексеевич! Страну развалить, да еще какую! Это вам, дружок, не президента грохнуть! Что бессмысленно по определению, поскольку завтра на смену Бутину придет какой-нибудь, извините, Гутин. Тут нужны спецэффекты – чтобы тряхнуло всю страну, полыхнуло от Камчатки до Балтики! И люди сами бросятся нам в ноги, будут слезно молить спасти их от кремлевских импотентов!

Дибаев даже слегка вздрогнул, представив "спецэффекты", щедро оплаченные свихнувшимся народным спасителем.

– Что это будет?

Березовский внезапно стал серьезным.

– План совершенно реален и приведен в действие. Мы с партнерами уже вложили в него сотни миллионов долларов.

– И много… партнеров?

– Я мобилизовал всех! Одни дают, потому что ненавидят русских, другие из экономических соображений, надеясь в будущем поживиться. Целое поколение выходцев из России мечтает об историческом реванше. Эти дают по идейным соображениям. Платят русские бандиты, которых я пугаю выдачей на родину… Вы не поверите, но еще никто, к кому я обратился, не отказал! Ни один!! Потом, есть серьезные политики, которые разделяют мои взгляды на будущее России. Они помогают влиянием и связями. Поверьте, вы будете в очень хорошей компании.

Дибаев хмуро спросил:

– С чего вы взяли, что я буду во всем этом участвовать?

– Куда вы денетесь?!

Березовский поднялся и стал расхаживать перед Дибаевым, ускоряя с каждой секундой темп речи и захлебываясь в страшных словах.

– План вступает в завершающую стадию. Сейчас мы разрабатываем его самую яркую и кровавую часть! Мир содрогнется! Мы захватим огромное число заложников и сделаем так, что спасти их будет невозможно. Каждый час будет умирать один из них!… Нет! Не один! Лучше сразу десять! Их будут вешать! Резать на куски! Топить в Волге и жечь на костре!…Что там еще?! Да! Еще сажать на кол и разрывать на части!

Казалось, что с ним вот-вот случится припадок.

– И каждый россиянин! каждый! – орал, багровея, Березовский, – будет все это наблюдать дома, сидя в домашних тапочках перед телевизором!!!

Внезапно истерика прекратилась. Березовский испытующим взглядом смотрел на побледневшего собеседника.

– Ну как? – вдруг совершенно спокойно спросил он, – устоит после этого власть? Любая?

Дибаев решительно встал и направился к выходу.

– Постойте, Николай Алексеевич! – обратился к его спине Березовский. – Что такое? Крови испугались, с вашим-то прошлым? Смешно! Я еще не закончил…

– Нет уж, без меня! Меня тошнит от вас и ваших кровавых фантазий!

– Какие мы нежные! Да постойте же! Вы еще папку не видели.

– Какую папку? – насторожился Дибаев.

– Уверяю, через десять минут ваши взгляды переменятся! Тут такая папка, что вы сильно удивитесь.

Березовский достал откуда-то из-под стола пухлую папку с потрепанными тесемками, бросил на стол.

– Бессмертный роман "Золотой теленок" читали? – спросил он. – Так вот, эта папка продается за… даже не знаю, сколько попросить, чтобы не прогадать! Давайте начнем со ста миллионов. Фунтов, разумеется.

Дибаев внимательно следил, как Березовский нервно развязывает тесемки. Фотография серьезного мальчика лет двенадцати лежала сверху. Дибаев узнал себя. Березовский положил фотографию на столик и зашелестел бумажками.

– Вот, по порядочку… Болезни детские. Медицинская карточка из архива районной поликлиники: "энурез"! В переводе – недержание мочи! Неприятная штука, правда?

Дибаев презрительно сощурил глаза:

– Мелковато!

– Погодите. Ничего интереснее, чем материалы из этой папки, я не читал в жизни! А вот институтская многотиражка за 1980 год. И в ней – что? Стихи первокурсника Коли Дибаева. Я их показал психологам – говорят, имеем дело с психопатической натурой, склонной к антисоциальному поведению, алкоголизму и насилию, основанному на скрытом комплексе неполноценности. Уже интереснее, да? Во-от…

Березовский ловко нацепил узкие очки в тонюсенькой, почти невидимой оправе и победоносно откинулся на спинку стула.

– Особенно меня потрясла история изнасилования и трагической гибели школьницы Оксаны Д., – Березовский стрельнул глазом на Дибаева. – Страшное дело! Тогда вину взяли на себя ваши дружки. А мы нашли свидетелей этой драмы, которые не выступали в суде. И знаете, что они наговорили на видеокамеру? О, Николай Алексеевич, сильное, скажу вам, кино! Тут в папке стенограмма, можете почитать!… Впрочем, зачем? Вы же знаете, как оно было по жизни.

Дибаев слушал, опустив голову. А подняв на долю секунды глаза, натолкнулся на холодный взгляд Березовского.

– Вот вы, господин Дибаев, незнанием истории меня попрекали! Это смотря какой истории! Вашу, как видите, я изучил вдоль и поперек. Прямо скажу, неприглядная она, поскольку вы не только бывший советник президента России, но еще и насильник, а то и убийца!

Борис Рувимович придвинулся к столу и заговорил, наклонив голову к собеседнику так близко, что тот снова непроизвольно поморщился:

– Тут, Николай Алексеевич, целая бочка вонючего дерьма! Спекуляция валютой! Наркота! И еще стукачество!

– Вранье! – не удержался Дибаев.

– Что вы говорите? Здесь, в папочке, доносы ваши подобострастные, вы ребят молодых чекистам сдавали только за то, что они хотели приобщиться к ценностям свободного мира…Подлинники, между прочим.

– Это же…

– Да-да-да! Бумаги генерала Удачника, который так вовремя согласился умереть. Думали, ваш убийца забрал из его сейфа весь компромат? Ан нет! Страховался генерал, часть бумаг держал в другом месте. А из них железно следует, что вы, батенька, очень мерзкий тип! – Березовский захихикал. – Но, представьте, меня совсем не смущает, что у вас руки по локоть…

Он не успел договорить. Дибаев стремительно бросился вперед и ухватил щуплого Березовского за отворот рубашки, с которой посыпались пуговицы.

К ним кинулся официант, но еще раньше с двух сторон подоспели два незаметных посетителя – коренастый мужик, который все это время сидел за барной стойкой и пил кофе, и другой, похожий на индуса, тихо дремавший в углу. Коренастый схватил Дибаева за руки и принялся оттаскивать от Березовского. Второй же вцепился в Бориса Рувимовича, одним движением опрокинул навзничь и приставил к горлу зажатую между пальцами бритву.

– Кончать? – прошипел он.

– Не надо! – выкрикнул Дибаев, пытаясь вырваться из крепких объятий.

– Отпустите, Герберт! – прохрипел коренастому Березовский.

Тот разжал объятья, и Дибаев, воспользовавшись этим, со всего маху двинул противника ногой в живот. Тот отлетел, а Дибаев, тяжело дыша, приказал: – Иди на место, Гани!

– Вы думали, – обратился он к Березовскому, пытаясь совладать с дыханием, – я приду на встречу с такой сволочью, как вы, без помощников?

– Ну-ну, Николай Алексеевич! Волнуетесь по пустякам! – Березовский тоже не мог отдышаться, но говорил без видимого страха и по-прежнему самоуверенно. – Я вашего абрека давно вычислил. Как и тех, кстати, что остались на улице. Герберт! – обратился он к коренастому любителю кофе, который, потирая ребра и морщась от боли, вернулся к барной стойке. – Будьте любезны, принесите пачку сигарет. Лучше "Винстон", они самые ходовые.

Березовский демонстративно занялся рубашкой. Он прилаживал ее и так, и эдак, но ничего, конечно, не мог поделать. Рубашка, лишенная пуговиц, расползалась, открывая не только волосатую седую грудь, но и круглый рахитичный живот.

– И вы хотите, чтобы я испугался вашего примитивного шантажа? – не выдержал паузы Дибаев.

– Но ведь испугались. Иначе зачем было портить хорошую вещь?

– Да хоть десять таких папок отдайте полиции – все это чушь собачья! Отопрусь! Не докажете ничего!

Березовский мирно кивнул.

– Если про энурез и девочку Оксану, отопретесь, конечно. И про генерала отопретесь: не сами же вы его… Это я так, для начала. Папка-то вон какая толстая. И самые интересные странички – в конце, когда вы после правительства в Кремль перешли – по хозчасти, так сказать…

– Залоговые аукционы, что ли? Меня проверяли, уже при Шарпее! И ничего не нашли.

Дибаев картинно развел руками. Подошел Герберт с сигаретами, Борис Рувимович ласково улыбнулся. Его улыбка почему-то насторожила Дибаева.

– Немного терпения, – продолжил Березовский. – Пять минут, и вы мой компаньон в деле решительного переустройства российской действительности. Ваш пай – ровно сто миллионов фунтов стерлингов.

– Бред. И даже если бы… где я возьму такие деньги?

– Объясняю. Эта пачка сигарет куплена здесь, в Лондоне. А где ее произвели? Как ни странно, в России, на питерской фабрике, принадлежащей японскому табачному гиганту JTI. Но сигареты отличные, отвечают всем требованиям и мировым стандартам.

Березовский открыл пачку и вытащил несколько сигарет:

– Курите?

– Только, когда много выпью!

– Значит, курите! – обрадовался Березовский. – Как вы понимаете, с этой пачки, поскольку она абсолютно легальная, в России уплачены все налоги. И вот, когда она стала совсем неинтересной российским налоговым ведомствам, ее погрузили в фуру и отправили в сторону границы. Следите за логикой! Остановили ее, к примеру, в Белгороде, а все бумаги абсолютно чистые и честные. Потому как везут ее куда-то на продажу для массового отравления российского народа!… Но вот дальше… А дальше тайными тропами ее переправили на Украину, а потом…ну, к примеру, в Польшу…Стоп! Уже можно делать хороший бизнес. В России акцизы на сигареты, а следовательно, и цена, в три раза меньше, чем в Польше. У нас пачка – доллар, а у них три. Толкнули фуру оптом по полтора – и вот вам норма прибыли, какой нет ни в одном легальном бизнесе.

А можно заключить контракт на поставку сигарет, к примеру, в Новую Зеландию. Загрузить их на судно в Новороссийске, да и раствориться в морских просторах. Потом всплывут эти пачки, к примеру, в Англии…

– Зачем вы мне это рассказываете? – Дибаев нервно перебил Березовского. Тот жестом подозвал телохранителя.

– Герберт! За сколько вы купили эту пачку в баре?

– Четыре фунта.

– А сколько стоит такая же, но местная?

– Шесть.

– А в России, как мы с вами помним, всего доллар! Минус расходы на дорогу, охрану, подкуп таможни и прочее. Ладно. Допустим, каждую пятую фуру отловят и товар уничтожат. Тоже ладно. Зато все остальное дойдет сюда, к берегам туманного Альбиона, где каждый год выкуривается более 100 миллиардов сигарет. Каждая четвертая сигарета, которая продается в Великобритании, привезена из стран, где цена на сигареты в разы меньше. Брутто-доход от "леваков" составит полтора миллиарда фунтов в год, и это по одной Великобритании! А всего по Европе – двенадцать миллиардов! Честно говоря, у меня просто дух захватывает от масштабов! А у вас, Николай Алексеевич?

Дибаев дернулся было что-то сказать, но промолчал.

– Вижу, что согласны – отличный бизнес! – одобрительно заметил Борис Рувимович. – Из всех нелегальных – самый безопасный и самый прибыльный. Куда там наркотикам, оружию, проституции… Гениально!!!

Дибаев смотрел на собеседника тяжелым взглядом, дожидаясь, когда тот закончит свое маленькое представление. Березовский, поигрывая пачкой "Винстона", хитро улыбнулся и продолжил:

– Даже если исполнитель попадется на этой контрабанде, он отделается легким испугом. Подумаешь, сигареты! Есть, правда, один нюанс. В отличие от мелких исполнителей, организатор всего бизнеса британской Фемиде очень даже интересен. Очень, уверяю вас! Потому что серьезно подрывает экономику той самой страны, которая его неосторожно приютила. Так вот, имя человека, который контролирует этот криминальный бизнес в России… назвать вам его?

– Не надо! – устало произнес Дибаев.

– Слава Богу! Люблю иметь дело с умными людьми. И прошу-то я всего ничего, при ваших доходах! Вы бы и миллиард потянули! Так что присоединяйтесь, а я в ответ обязуюсь ничего не рассказывать британским властям. Не будем их расстраивать, ведь они вас не пощадят: либо здесь посадят, либо России сдадут. А там вам, дружок, пожизненное светит…

– Моя роль в ваших планах? – угрюмо спросил Дибаев.

– После того, как внесете пай, выбирайте любую.

– Я предпочитаю отойти в сторону.

– Как вам будет угодно! Сто пятьдесят миллионов – разумная цена за спокойную старость где-нибудь в Шотландии.

– Уже сто пятьдесят?

– Соглашались бы сразу, – надменно ухмыльнулся Березовский. – А вы – рубашку рвать! Так что не дразните меня, любезный, а то рассержусь и еще столько же попрошу! Срок – три банковских дня.

Дибаев поднялся. Березовский самодовольно взглянул на него на прощание.

– Хотите маленький секрет, раз уж мы теперь компаньоны? По захвату заложников – это совершенно конкретный план. Есть занятный такой островок на юге, можно тыщи четыре народу захватить. Название необычное – "Сердце".

– Что-о-о?! – Дибаев упал на стул. – На юге? Возле Каспия?

– Да. В чем дело? У вас там интересы? – насторожился Березовский.

– Нет, но… Так получилось… – Дибаев замялся. – Я туда человека послал… с деликатным заданием.

– Зачем, черт возьми?! – напряженно поинтересовался Березовский.

– Есть информация, что туда собирается Каленин… тот самый, у него родня на острове. Мой человек имеет поручение добраться до острова и получить с него должок…

– Ч-ч-ерт!!! – рявкнул Березовский. – Каленин – не последний человек в Думе. Если его грохнут, там такое начнется!…Отзовите немедленно вашего душегуба! Пусть держится подальше от острова, иначе нам придется все менять. Мои боевики уже в России и готовят атаку. Такого же удобного места для массового захвата мы не успеем найти!

– Связи нет. Он выйдет на меня только после выполнения задания. Да и деньги уже уплачены…

Возвращение Беркаса

Беркас Сергеевич Каленин прибыл на остров к вечеру, за сутки до той памятной ночи, когда во дворе дома Полины Святкиной был тяжело ранен Степан Морозов. Этого короткого времени хватило, чтобы баба Поля вымучилась до основания от нелегких мыслей.

Она не видела внучатого племянника больше двадцати лет. Тот всего раз и приезжал-то, когда было ему лет восемнадцать – еще дед его был жив, Георгий. Тогда Беркас погостил совсем недолго. Как водится, сходил с рыбаками на Каспий, на весеннюю белугу, повстречался с родней…

После этого особых вестей о нем не было: присылал к праздникам поздравительные открытки, пару раз помогал бабе Поле с лекарствами, которые передавал с оказией.

Она знала, что тот живет в Москве, что жизнь у него складывается в целом удачно: выучился, стал доктором каких-то наук, профессором, потом пошел в политику… Вроде был женат, даже несколько раз. Семейная жизнь, слышала, не заладилась, есть взрослый сын от первого студенческого брака…

Деревенские судачили, что немногие отсюда, с острова, так далеко пошли, как внук Жорки Каленина. Он какой-то важный начальник в Государственной Думе, ездит на черной служебной иномарке, по заграницам мотается. Зарплата, поди, тысяч пятьдесят, а может, и поболе того… Такие бы деньжищи, да здесь на острове…

Месяца два тому вдруг сказали Полине, что по телевизору передали, будто в Подмосковье погиб Беркас Сергеевич Каленин, помощник председателя Государственной Думы. Мол, был несчастный случай, взрыв газа в загородном доме и пожар. Всем было понятно, что речь шла именно о Полинином племяннике. Больше некому! Имя-то редкое… Ясно же, что одно такое на всю Россию. Да и фамилия тоже особая, самодельная… Какие уж тут сомнения…

Эта новость островитян сильно взбудоражила. И хотя Каленин в строгом смысле слова не был их земляком, так как родился в Москве, его гибель многих всерьез опечалила. Полина, впрочем, непонятно почему, горем не убивалась – как будто и не слыхала ничего…

А после выяснилось, что он, к счастью, не погиб, что была какая-то мутная история, когда его хотели убить, да не вышло… И все это как-то связано с нашумевшей попыткой покушения на бывшего президента России Фадина по кличке Шарпей, причем Беркас сыграл чуть ли не решающую роль в спасении президента…

В конце июля Полина получила от Беркаса телеграмму – еду, мол, а на другой день он объявился на острове.

Уже через час вся деревня знала, что к Святкиной приехал московский гость, что шел он по берегу в заморском серебристом костюме, необычном уже тем, что рукава у пиджака были закатаны почти по локоть, как во время стирки. И пиджак тот был одет не на рубашку, как положено, а на обычную футболку с коротким рукавом.

Деревенская общественность с напряженным интересом обсуждала также тот факт, что Родька, сопровождавший гостя, вез приспособленную к велосипедному багажнику огромную сумку.

"Не иначе, подарки!" – решили в деревне и не ошиблись. Беркас Сергеевич привез кучу подарков: слепнущей бабе Поле подарил, к примеру, диковинные очки с толстыми стеклами для сильной дальнозоркости, которые темнели на солнце, а в вечернюю пору опять светлели. Еще привез старухе невесомое пальто, длинное, до самых пят, причем внутри пух, а сверху будто плащ. Такое теплое, что даже в лютый ветер с Волги, в пургу, которая по зиме была здесь обычным делом, не замерзнешь.

Родьке подарил настоящий барометр и еще невиданный прибор: ставишь на лодку, и можно видеть на экране всю жизнь местного рыбьего царства…

А дальше пошло-поехало! В общем, московский гость своим поведением расшатал до основания размеренную жизнь острова, вследствие чего и мучилась горькими мыслями старуха Святкина.

Началось с того, что к ночи племянничка приволокли в дом бездыханного. Бабе Поле мужики разъяснили, что на них, мол, вины нет никакой, так как стойкость к выпивке заезжего москвича им была неведома, а наливали ему по законам гостеприимства, как всегда – на каждый мах по полстакана.

– Ироды! – только и сказала баба Поля. – Он же помрет! Где ж ему такое выдержать…

А к вечеру следующего дня по деревне, подобно тропическому урагану, пронесся нелепый слух, будто Беркас закрутил роман с Верой Шебекиной.

По первости в это никто не поверил. Многие восприняли эту новость как нелепую шутку, не достойную даже мимолетного внимания. Каленин по всем меркам не годился в ухажеры первой "сердечной" красавицы.

А была бы Вера вовсе и не красавица, пусть даже девка самая обычная, все одно ее роман с пожилым сорокалетним москвичом выглядел в глазах деревенской общественности как нечто выходящее за рамки допустимого. Тем более, что Верка приходилась Каленину дальней родственницей. Впрочем, все жители острова, покопавшись в своих родословных, легко могли доказать, что каждый каждому какая-нибудь, да родня…

Недоверие к нелепому слуху шло еще и от того, что в Веркиных женихах вроде как значился Степан Морозов, которого боялась вся округа. Бросать вызов Степке было равносильно самоубийству, а Беркас Сергеевич Каленин был мужчиной солидным и на сумасшедшего явно не походил.

Но вышло так, что к вечеру второго дня на острове почти не осталось взрослого люда, который не обсуждал бы горячо новость про этот очевидный мезальянс, удивляясь Веркиной хватке и вызывающему поведению московского гостя.

Поведения, на самом-то деле, никакого такого и не было, а было прямо-таки роковое стечение обстоятельств.

…Веру представили Каленину в доме Родьки Степнова, жена которого доводилась ей теткой. До недавнего времени считалась она девицей нескладной, поскольку вымахала выше многих парней, но при этом была худющей, с выпирающими, как у чахоточной, ключицами, а грудь имела такую скромную, что сразу и не поймешь, есть ли она в положенном месте.

Правда, ноги были хороши: стройные и по-деревенски крепкие. Когда она, подоткнув юбку и качая бедрами, шла к родительскому дому с коромыслом через плечо, не было мужика, который не проводил бы восхищенным взглядом ее ладную фигуру.

Пока Вера училась в школе, за ней числилось только то достоинство, что была она круглой отличницей и тихоней. Она стеснялась своей худобы, сутулила спину и принципиально не пользовалась косметикой.

Одноклассники ее привечали не столько за внешность, сколько за готовность терпеливо объяснять любому троечнику, почему Печорина принято считать "лишним человеком". Причем, если подопечный искренне интересовался, а кто, собственно говоря, такой этот Печорин, Вера, вздохнув, бралась пересказывать беспутную жизнь лермонтовского героя.

Кто бы мог тогда подумать, что эта тихоня скрывает в глубине своей натуры смелый и неукротимый нрав, да еще и с артистической жилкой, что деревенская скромница пробьется на московский конкурс красоты, а в описываемый нами день придумает и сыграет феерический спектакль, который многое предопределит в жизни Каленина, да и самой Верки!

Сказать, что Беркаса в день их знакомства мучило похмелье – значит не сказать ничего!

Непьющий Каленин, которому и сто граммов водки казались дозой чрезмерной, просто медленно умирал после страшной попойки, случившейся накануне. Он не мог понять, как вышло, что не смог отказать деревенским мужикам, затащившим его с вечера в местную забегаловку, носящую название "У Шуры" – по имени владелицы этого злачного места, тети Шуры Поливановой.

Заведение представляло собой переделанный под пивнушку заброшенный маяк. Когда-то это было очень красивое место, да и маяк использовался по назначению.

Потом за ненадобностью его закрыли и пристроили к башне уродливый ангар, выполнявший роль склада.

Грянула перестройка, и предприимчивый люд сразу принялся прибирать все, что не привязано. Вот семейство Поливановых маяк и приватизировало по случаю, а потом устроило там единственную на весь остров забегаловку. Место это пользовалось спросом как среди местных мужиков, так и среди приезжих. Особым шиком считалось, приняв на грудь, самостоятельно спуститься с крутой винтовой лестницы, которая соединяла находящийся под крышей пивной зал с единственным выходом.

Беркас с этой задачей, увы, не справился. Наутро он даже не мог вспомнить, как закончился вечер.

А начался он с того, что Каленин наотрез отказался пить, сославшись на то, что не пьет в принципе. Мужики в ответ на это вопиющее заявление осуждающе переглянулись и доверили последующие переговоры с московским гостем дяде Коле Живописцеву – известному на всю деревню полемисту, занимавшему также официальную должность главы сельского поселения.

Тот долго молчал, потом медленно поставил наполненный до краев стакан на стол и веско произнес:

– Ну, так тому и быть! Раз гость не пьет, то и нам это баловство ни к чему. А то ведь как оно получится? Получится, что мы тут других дел не знаем, как с Беркас Сергеичем водку злоупотреблять. А он нам, понимаешь, вроде как укоризну строит. Я, мол, не пью… Так, мужики?

Мужики горестно вздохнули.

– Николай Тимофеевич! Дядя Коля! – засмущался Каленин. – Я правда не пью. Совсем… – и тут Беркас совершил непростительную ошибку, уточнив: – Я за всю жизнь и выпил-то, может, бутылку водки…

– Бутылку? Это по-нашему! – расцвел Живописцев. Он победоносно посмотрел на участников застолья, и все поняли, что сейчас дядя Коля скажет что-то такое, что резко снимет возникшее было напряжение. – Хорошо! Значит, был такой момент, когда ты, Беркас Сергеич, выпил бутылку водки? То есть, такое у тебя было в этот момент состояние души, что ты взял и, вопреки своим непьющим принципам, выпил бутылку? Так?

– Да нет, – растерялся Беркас. – Я не сразу. Я говорю, что если все сложить, то, может, бутылка и получится.

– То есть как это сложить? – обиделся дядя Коля. – Ты что же это, людей граммами меришь? С этим, мол, сто грамм возьму на грудь, с этим пятьдесят, а с этими, такими, вроде нас, на одном гектаре не присяду!

– Да ну тебя, дядя Коля! Что ты все с ног на голову переворачиваешь?

– Ты не юли, Беркас! – строго сказал дядя Коля. – Тут, знаешь, перед тобой простые русские люди, а не депутаты какие-нибудь. Это ты там, в столицах можешь умничать! А тут мы по-простому, по-деревенски! Тут либо пить, либо мы пойдем! Ведь были же, выходит, такие жизненные моменты, когда ты не погнушался с людьми водки выпить! Раз так, тогда почему ты именно перед нами принципы свои обнажаешь? А?

Дядя Коля потянулся за своим стаканом и, показывая всем своим видом, что простил неразумного гостя, назидательно произнес:

– Ну, вот и славно! Не ошибся я в тебе. Не может, думаю, внук Жоры Каленина земляков своих унижать беспричинно. Поехали, мужики!…

После третьего стакана дядя Коля совсем оживился и спросил:

– А скажи-ка, Беркас Сергеевич, важна для тебя земля наша кипарисовая?

– Спрашиваешь! – согласно качнул тяжелеющей головой Беркас.

– Коли так, послушай, как мы честь ее отстояли!

Николай Живописцев степенно застегнул последнюю верхнюю пуговицу у рубашки, плотно замкнул ею ворот, так, что складки шеи обвисли вокруг тесного матерчатого обода, и начал:

– Приехал к нам, аккурат в разгар перестройки, этот… – дядя Коля сморщил лоб, -… он еще хотел цыган в Россию переселять для пополнения трудовых ресурсов, а всех чиновников на "Волги" пересадить!…Германцев!

– Погоди, у того же другая фамилия…

– Не в фамилии дело,- махнул рукой дядя Коля. – Совсем не в том казус! Короче, приехал он к нам в губернаторы области избираться. Мало ему в Москве развороту стало… Ну, и к нам, на остров… Я ему в клубе собрал электорат, как просили… Мне из района позвонили, мол, сам Германцев будет, не оплошай, так как он-де будущий президент страны. Наследник, значит! Ну, я и собрал…

– Н-нет, ты скажи все-таки, как его фамилия? – заупрямился пьянеющий Каленин.

– Да ладно тебе!… Короче, собрал человек двести! Почитай, весь актив. Даже Самвел Гургенович пришел! Слышь, Самвел! Ты же был тогда?

Толстый и носатый участник застолья поднял указательный палец:

– Был! Конечно, был! Но не голосовал!

– Ага… И вот этот кудрявый говорит: как же так, когда по всей стране идет историческое очищение, ваш уважаемый остров по-прежнему носит название, присвоенное ему деспотичной властью большевиков и их приспешников – коммунистов.

Дядя Коля обвел участников застолья абсолютно трезвым – вопреки всему выпитому – взглядом и продолжил:

– Мы ему, мил человек, ты в уме али как? Это уж в который раз будет, очищение твое?! Может, не надо? Переименовывали уже, было дело!

А он: все одно стану вашим губернатором и заставлю! И, короче, ставит на голосование вопрос о том, чтобы вернуть острову прежнее название, только теперь уже даже не возьму в толк, какое.

Народ, чтобы от дурака этого отвязаться, голосует… Знают же, что цена такому волеизъявлению – полушка в базарный день! Потом уехал этот Немецкий…

– Германцев, ты же сказал?!

– Да хоть Японцев! Главное – уехал! Тут звонок из области: так, мол, и так, надо остров переименовывать. Мол, демократическая общественность в Москве возмущена медленными темпами переименования исторически обреченных названий в нашем жарком каспийском крае. Всё в стране переименовывают, поэтому и нам пора.

Я им говорю с полным недоумением: опять, что ли?

Они: что значит опять?! Не умничай!

Я им на полном серьезе: отдаете ли себе отчет, что во что переименовывается?

Они: не один ли хрен?! Важно, чтобы старое название сменили на новое согласно демократическому волеизъявлению всенародно избранного президента Ельцина и его молодого соратника Немецкого!

Я: ну, допустим! Но согласны ли вы, граждане областные начальники, чтобы исконное демократическое право наш остров взад-вперед переименовывать принадлежало исключительно нам, его жителям?!

Они мне: конечно, как люди скажут, так пусть и будет. В этом процессе главное одно, чтобы старого названия не осталось.

Я им вкрадчиво: какого старого? Которое теперь имеется?

Они: ну, да! Ты что, говорят, темнишь и дурака изображаешь?! Которое нынче есть, то и меняй!

Ладно, говорю!

Собрал народ и объясняю: граждане, говорю, дорогие. Неделю назад, по настоянию выдающегося кандидата в губернаторы было принято решение переименовать наш остров. Так?

Ну, было! – отвечают мне.

Я им: пришла новая демократическая директива название нашего острова снова поменять! Так, Самвел?

– Народ тогда сильно возмутился! – подтвердил тот.

– А как ему не возмущаться, когда его за дурака держат! И тут Самвел неожиданно спрашивает… Он молчун!…Но уж если спросит… Так вот, уважаемый Самвел Гургенович ко мне и обращается: а как, мол, он, наш остров, в данный момент называется?…Представляешь, вопросик! В зале припадки от смеха начались!

А мне-то не до смеха! Я на полном серьезе говорю: одно из двух – либо Морозовский, если принять во внимание ваше последнее волеизъявление, инспирированное кандидатом в губернаторы товарищем господином Германским, а может, и Пламенный, если волеизъявление во внимание не принимать…

Тогда Самвел и предложил совсем неожиданно и даже, прямо скажем, отважно: а давайте его снова Сердцем назовем, раз демократия! Так, Самвел, было?

– Так! – кивнул чернобровый Самвел.

– Так что куда этим, в районе, деваться было? Приняли наш протокол, говорят – хрен с вами, умники! И высочайшую волю исполнили, и себе не в убыток! Вот так и стал наш остров снова Сердцем…Давай, Беркас! Давай за деда твоего, царствие небесное! За Нюру, жену его – тут ведь упокоилась. За тебя! Ты же для нас, почитай, навроде памятника…

Каленин закашлялся.

– Нет, не в том смысле, что ты подумал, не в кладбищенском. А в том, что гордимся мы твоим жизненным маневром… Ну, поехали…

После четвертого стакана, выпитого за родственников, за самого Беркаса Каленина и в поддержку демократических перемен, виновник торжества неожиданно спросил, замечая, что его язык заплетается и действует в разногласиях с головным мозгом:

– И что же выборы? Проголосовали на острове з-за иностранца?

– За какого иностранца? – удивился Живописцев.

– Ты же сам сказал, з-за немецкого?

– Нет, не проголосовали. Он тогда свою кандидатуру от обиды снял и в Москву уехал. Сначала в правительстве работал – тогда в правительство кого ни попади брали, всякую шалупень! А потом, я слышал, и вовсе сел за растрату: говорят, бюджет дотла разворовал и попался!… Но, может, и врут. Такие, навроде этого немецкого, обычно и от тюрьмы, и от сумы ускользают!

Выпили за то, чтоб не ускользнул. -А сказали бы, что надо за него, за этого пуделя проголосовать, тогда как? – не унимался Беркас, с трудом фиксируя взгляд на собеседнике. – Ты же, дядя Коля, местная власть! Совесть, можно сказать! Гарант! -Когда сказали бы, мы хоть пуделя, хоть болонку дранную избрали бы, причем, как всегда, единодушно! – ответил тот с гордостью. – У нас тут не забалуешь! Что при КПСС мы всегда давали на острове 99,9 за кандидатов нерушимого блока коммунистов и сочувствующих им беспартийных, что потом при Ельцине. Да и сейчас, если скажут сверху, тут же дадим нужный результат в поддержку реформаторского курса Фадина-Бутина. -Это как же? – насторожился Каленин. – Фальс…, фицируете что ли? – с трудом выговорил он. – Протоколы рисуете? -Это ты брось! – строго ответил Живописцев. – Мы тут промеж себя вранья не допускаем. -Побожись! – неожиданно для себя попросил Каленин, пытаясь ухватить Живописцева за рубашку. Тот отстранился, торжественно поднялся из-за стола и, повернувшись в правый угол, хотел перекреститься, но, не обнаружив там иконы, подошел к окну и трижды перекрестился, глядя на силуэт кладбищенской часовни. Самвел Гургенович одобрительно крякнул и подтвердил: -Я за выборы отвечаю, дорогой! Председатель территориальной избирательной комиссии! Мы все по-честному делаем! -Как же по-честному? – откровенно разозлился Каленин. – Если все одинаково голосуют? -У нас своя, значит, технология! – серьезно ответил дядя Коля. – Расскажи Самвел! -Остров же у нас, – начал тот, – все друг друга знают. И вот, допустим, выборы. Возьмем близкий для тебя пример, Беркас Сергеевич: выборы в Думу. -Возьмем! – согласился Беркас, силясь удержать ускользающую нить беседы. -Разбиваем все голосующее население на 'пятерки', – продолжал, между тем, Самвел Гургенович. – 'Пятерка' – это близкие родственники, друзья, или, скажем, работают вместе, или живут через забор. Во главе пятерки -'пятак'. Потом есть 'пятидесятник' – это старший над десятью пятерками. Таких у нас человек шестьдесят. Вот, я среди таких, потом сам Николай… Короче, видный народ, уважаемый. Причем, обрати внимание, Беркас Сергеевич, начальника себе члены 'пятерок' выбирают демократическим открытым голосованием. -Доверяют, ибо! – встрял дядя Коля. Самвел остановил его мягким прикосновением к плечу и продолжил: -Собираем 'пятидесятников' в клубе. Перед ними Николай Тимофеевич речь держит, дает политическую установку: так, мол, и так, в этот раз надо поддержать, к примеру, товарища Бутина и его партию! Идите, разъясняйте!…'Пятидесятники' собирают 'пятаков', те своих жен и братьев, соседей, там или сослуживцев. И вся будущая картина как на ладони… Выявляется круг заблуждающихся, и с ними начинается индивидуальная пропагандистская работа. Возьми тетю Шуру нашу! – Самвел улыбнулся хозяйке заведения. – Она тоже 'пятидесятник'. Кого хочешь, распропагандирует! Вон у нее Митяй грузчиком работает! Всегда упорствует в своих политических заблуждениях. Так вот, Шура без Митяя голосовать не ходит. До последнего долг исполняет! -А если кто не хочет? – удивился Беркас. – Вы что же их насильно голосовать тащите? -Никто людей не неволит! – веско отозвался Живописцев. – Если, к примеру, Митяй вопреки мнению народонаселения острова упорствует в заблуждениях, мы его просим – не ходи на выборы, не калечь общий политический фон. -А как же свобода волеизъявления? Он же не хочет за Бутина, а хочет, допустим, за КПРФ! -Митяй? За КПРФ? – Живописцев рассмеялся. – Ну, на кой ляд она ему сдалась, Митяю нашему? Ему не партия важна, а фасон свой держать! Тут уж вся надежда только на Шуру Поливанову, в смысле, чтобы Митяя с его фасона сбить! Она ему всю картину его будущей жизни объяснит, которая при его упорстве станет сильно тусклой! -А, скажем, не справилась тетя? – Беркас погрозил улыбающейся тете Шуре пальцем, будто подозревая ее в недостаточном усердии, – Проголосует он все же иначе, чем она его просит… -Я ему проголосую! – пригрозила неженским кулаком тетя Шура, -Случается такое иногда! – не согласился с ней Самвел Гургенович. – Мы каждому 'пятидесятнику' квоту выделяем – на тех, кто по идейным соображениям не с нами. Бывает на пятьдесят человек один – два, ну, три, но не больше. И все наперечет, пофамильно нам заранее известны. -У нас тут партий особо нет никаких, – веско заявил Николай Тимофеевич. – Народ у нас принципиальный, беспартийный, значит. Конечно, мы с Самвелом по разнарядке в партии состоим, так как из области указание имеется. Потом еще три коммуниста есть…Один либеральный демократ, сторож Егорыч из интерната, но он выпивает шибко и к восьми вечера в воскресенье, обычно, проголосовать не поспевает, только к утру отходит…Мы все за остров наш голосуем! Как меж собой договоримся, за то и голосуем! Народ к этому с пониманием! А если каждый сам за себя пойдет, если партии тут командовать станут, беспорядок начнется… Зачем нам?…Ты не подумай, Беркас, что мы народ без убеждений? – Живописцев потрепал Каленина по щеке, пытаясь добиться, чтобы тот приоткрыл глаза. -…Уснул, вроде. Я что говорю, Самвел Гургенович: прав он! – дядя Коля осторожно приладил поникшую голову Каленин рядом с тарелкой. – Придется нам активнее партиями заняться. Коммунистов пусть Митяй дополнит… Пролетариат, как-никак! К тому же оппозиция -А в эту, как ее, в 'Партию жизни' кто войдет?… -Не надо этого! – строго отреагировал Живописцев. – Я же не для смеха… Кого ты в нее запишешь без насилия над человеческой личностью? Если кто сам захочет, тогда конечно, но специально не надо! Три партии для маленького острова – в самый раз! Выпили за честные выборы…… Так вот, сказать, что после той ночи Каленина мутило с похмелья, значит сильно приукрасить его реальное состояние. Идти поутру к Родьке он согласился только потому, что тот, видя его жуткие мучения, обещал баню, холодный квас и поклялся матерью, что не будет предлагать гостю выпить. И когда Беркасу представили Веру как первую красавицу России, которая вскоре поедет не куда-нибудь, а в Лондон на всемирный конкурс красоты, то Каленин даже не удивился – так ему было дурно. Все его мысли были про баню и скорейшее освобождение от назойливого общества, которое собралось с утра в доме Степновых поглазеть на земляка, отличившегося, по слухам, в борьбе с международным терроризмом. Был тут и дядя Коля Живописцев, живой и здоровый, будто вчера не пил вовсе.

Каленин Веру оглядел мельком, отметив про себя странность выбора устроителей конкурса. Девушка была одного с ним роста. Вздернутый нос, на лице бестолковая россыпь веснушек, очень, кстати, похожих на те, что украшали физиономию самого Каленина. Волосы гладко зачесаны и собраны в узел на затылке. Да и одета – не пойми как: в холщовый балахон, который скрывал любые намеки на фигуру, отчего и так-то не слишком упитанная девица казалась существом бесполым или скрывающим какой-то телесный изъян.

Одним словом, Вера Каленину не глянулась. И он хотел уже двинуться дальше, чтобы поскорей со всеми родственниками обменяться дежурными приветствиями, только вдруг будто потянуло его еще раз в Веркину сторону взглянуть. Взглянул, и почудилось ему, что полыхнули в глазах девушки какие-то загадочные огни: только что были глаза синевато-серыми, как дым от вечернего костра, а тут вдруг за секунду антрацитово почернели. Был у Верки такой дар – расширять зрачок до невиданных размеров, отчего глаза в мгновение превращались в абсолютно черные.

А Вера брызнула черным огнем и, подперев бока, медленно двинулась на гостя невиданным для деревни ходом – покачивая бедрами и выбрасывая ноги вперед, словно ступала на невидимую линию, которая вела от нее прямо к Беркасу. Так ходят на подиуме – а здесь такого шага отродясь не видали…

Она вплотную приблизилась к дорогому гостю, постояла, вглядываясь огромными глазищами, которые снова поменяли цвет – теперь они были светло-серыми, как утренний волжский туман. Затем грациозным движением вынула шпильку, отчего густые русые волосы рассыпались по плечам, и неожиданно сильным красивым голосом произнесла:

– Что ж вы, Беркас Сергеевич, вид делаете, что мы с вами и не знакомы вовсе?

Беркас от неожиданности отпрянул и открыл рот. А Верка сделала еще шаг, подошла так близко, что Каленин почувствовал травяной духман ее волос, и с показной обидой сказала:

– А я уж забоялась, что не приедете к нам на Сердце, как обещали!

Родькина жена охнула и беспомощно опустилась на стул. Сам Родька судорожно крутанул головой, порываясь что-то спросить, но проглотил накатывающий вопрос. Другие родственники, сидевшие рядком за столом, дружно замолчали и, не скрывая своего любопытства, стали напряженно ждать развития неожиданного сюжета.

А Верка, доигрывая сцену, сделала озабоченное лицо и добавила.

– Вы, Беркас Сергеевич, с ними больше не тягайтесь по этой части! – она кивнула на стол, где стояли запотевшие бутылки водки. – Им выпивать – дело привычное, а вам – мука горькая!

– Эй, девонька! – одернул Верку дядя Коля. – Яйца курицу не учат!

– Знаете что, – продолжила та, как ни в чем не бывало, – вам, Беркас Сергеевич, сейчас поправиться бы надо! Потом – ни-ни! А сейчас надо! Знаю, что говорю!

Родька поборол, наконец, накативший столбняк и сумел выдавить:

– Ты спятила, что ль? Ты что несешь-то? Кому поправиться, а? Ты вообще знаешь, с кем говоришь, а?!

Но Верка, не удостоив его взглядом, ответила:

– Как не знать?! Не чужие, чай!…Ты, дядя Родион, зачем человека мучаешь? Знаешь ведь, как пособить?

Верка говорила, как заведено на Сердце: спрямляя слоги и жестко произнося шипящие. У нее получалось не "мучаешь", а "мучишь", звучало не "знаешь", а "знаш". Оттого сцена, и так-то нелепая, выглядела откровенным фарсом.

Беркас во все глаза смотрел на Веркины выкрутасы, силясь понять смысл происходящего. Талант несомненный: если и переигрывает, то самую малость, заметную только опытному глазу. Для театрального этюда – на твердую четверку! Понять бы, к чему это… Он уже собрался осторожно рассмеяться, как девушка подошла к столу, налила полную стопку водки, наколола на вилку сочащийся рассолом огурец и протянула Каленину:

– Выпейте, Беркас Сергеич! А то недолго и сердце сгубить. Наши-то меры не знают…

Тут Каленин явственно увидел, как девушка умоляюще подмигнула ему: мол, давай, помогай скорей! включайся в игру, что молчишь, как пень!?

Не очень понимая, зачем он ведется на непонятный каприз, Каленин вымученно улыбнулся и махнул рукой, мол, была-не-была! Потом взял рюмку и, преодолевая накатившую от запаха водки тошноту, сказал:

– Как думаешь, Родион, поможет?… Так сказать, подобное подобным!…

– Это из Булгакова, – заботливо пояснила присутствующим Верка.

– Из кого? – Родион беспомощно смотрел на жену, ожидая поддержки, но та, окаменев, сидела на стуле, не сводя с Беркаса и Верки распахнутых до боли глаз.

Беркас медленно выпил, хрустнул огурцом, продышался малость и сипло пояснил Родьке:

– Писатель был такой.

– Беркас Сергеич меня к конкурсу в Москве готовил, – с гордостью сказала Вера и опять умоляюще стрельнула глазами в сторону Каленина. – А там же надо начитанность показать. Вот мы и придумали игру: я ему что-нибудь из Пушкина прочту…

– … а я ей из Воннегута, – подыграл Каленин и тут же внутренне укорил себя за это. Ведь совсем недавно похожая литературная игра сблизила его с черноглазой красавицей Асей. Осенью они собирались расписаться, и Беркас очень расстроился, когда узнал, что Ася не сможет поехать с ним на Сердце по причине большой занятости на работе в Генпрокуратуре. А поехала бы, глядишь, и не было бы вчерашнего конфуза и сегодняшних мучений…

От грустных мыслей его отвлек дядя Коля Живописцев, который нарочито громко и осуждающе кашлянул: фамилия американского писателя ему явно не понравилась.

– Я ведь доктор филологии… – поспешно уточнил Беркас.

Тут дядя Коля снова кашлянул, уже одобрительно, демонстрируя уважение к профессии земляка.

– Так вы, – изумился Родька, потирая травмированный в детстве висок, – вы что ж, еще в Москве? Это самое…

– В Москве, дядя Родион! – подтвердила Верка. – В столице!… – И, будто решившись на что-то важное, добавила: – Беркас Сергеич! Что ж мы с вами? Неужто станем голову людям морочить? Не чужие же нам: и дядя Родион, и тетя Лиза… Говорите уж все, как есть. Что в Лондон вместе летим, и вообще.

Верка снова ободряюще подмигнула Беркасу.

– Что значит вообще?! – поперхнулся Каленин. – Какой Лондон? Может, хватит людям голову морочить?! – обратился он к Верке. Непонятная шутка явно вышла за допустимые границы, и Беркас уже пожалел, что подыграл коварной девице. – Ни в какой Лондон мы с этой девушкой не летим! – обратился он к присутствующим. – И вообще… – он замолк, чувствуя, что его слова звучат как запоздалое оправдание.

Все смотрели на него с откровенным удивлением и плохо скрываемым недоверием.

– Земляки сердешные! – высказался, наконец, дядя Коля, придвигая к себе открытую Веркой бутылку. – Я так скажу: не нашего ума это дело. Ты, Вера, зря так – сразу все на публику вывалила. Это дело ваше личное. Интимное даже! А ты, Беркас Сергеич, мужскую долю держи, раз так вышло.

– Да что вышло? Что? – возмутился Каленин, медленно начиная осознавать, что по уши вляпался в дурацкую историю. Он сердито двинулся в сторону Верки, а та опасливо попятилась к двери.

– А то! – веско ответил дядя Коля, реагируя на риторический вопрос Беркаса. – Было и было! Там, в столице, и не такое случается. Ты, кстати, женатый будешь, Беркас Сергеич, али как?

– Али как, – буркнул Каленин, и тут же смущенно пояснил, опять вспомнив свою Асю: – Разведен… пока. К чему это ты, дядя Коля?

– Да так! Если разведенный, то это, конечно, иной разворот. Разведенному вроде как можно! Но все одно, вы это, не выставляйтесь напоказ со своим… знакомством. В Лондоне – пожалуйста, – дядя Коля сурово взглянул на Верку. – А у нас тут, на Сердце, не надо бы… Не принято тут! Все-таки возраст у тебя, Беркас Сергеевич! Да и временный ты на острове человек: сегодня тут, а завтра ищи тебя на просторах Отечества или в заграницах. А девке жить…

– Вы что, с ума посходили?! – взорвался, наконец, Беркас. – Пошутила она! Прикололась! Зачем, ума не приложу!… Вера! Скажите же им, в конце концов, и перестаньте дурака валять!

Но коварная Верка доигрывала сцену до конца. Она грустно улыбнулась, сделала рукой жест, призванный продемонстрировать крайнюю степень ее разочарования, и пошла, качая бедрами, к двери, возле которой на секунду задержалась.

– Эх, Беркас Сергеич! Обещали же…

Она еще раз укоризненно махнула рукой и выплыла в дверь, оставив всех в состоянии крайнего смущения. Каленин кинулся следом, намереваясь немедленно объясниться с обнаглевшей девицей, чем совершил еще одну роковую ошибку. Как только дверь за ним хлопнула, дядя Коля подвел итог.

– Какова?! – хмыкнул он. – А ить тихоня-тихоней! Всего-то месяц в столице побыла и вон что учудила! Я так скажу: случай не серийный! Особый, можно сказать! Серега, отец ее, как только все узнает, так гостя нашего того… может и прибить. Они же, почитай, годки с ним…Родька! – обратился он к хозяину дома. – Ты давай с Беркасом сегодня же…да прямо щас перетри, чтоб он правильную линию поведения выбрал. Съехать бы им с Веркой сегодня на большую землю, от греха! Или, край, назавтра. Я чего опасаюсь: если даже, взять, Серега не тронет, то Степке Морозову не объяснишь… насчет тренера. Покалечит гостя! До смерти покалечит! Нам это зачем?! А?

Тут дядя Коля строго обвел взглядом присутствующих.

– И не болтать покуда лишнего. Все одно утекет, конечно! Но хоть маленько воздержания имейте, особенно бабы. Может, хоть день в молчании простоим, а там гость и уедет. Как полагаете?

Молчавшая все время Лиза Степнова не выдержала:

– Дядь Коль! А может, вранье? Ну, как это?! Да и годков ему… Может, и нет ничего промеж них? А? Ну, готовил к конкурсу… Что с того?

– А то! – ехидно отозвался бабский голос. – Ты погляди, как Верка на него бедром напирала! На тренера сваво?! Так к конкурсу не готовятся. Сама знашь, чо таким макаром с мужиками делают!

– Ну и что такое делают? – возмутилась непонятливая Лиза.

– А то! Отношение демонстрируют! Любовное! Поняла?

Дядя Коля со вздохом выслушал эту скоротечную перепалку и, помолчав, примиряюще добавил:

– А хоть и вранье, допустим, так поздно уже правду имать! Влип Беркас Сергеич по самое не балуй! Обереги их, Родя! Пусть назавтра в город тикают, пока голова цела! Обои!…

Мальчик с гранатой наступательного действия

Шура Поливанова, наплевав на застарелый артрит и решительно отказав двум пришлым рыбакам, заявившимся к ней в забегаловку пообедать, рванула по берегу напрямки, чтобы лично обсудить с бабой Полей распутство ее внучатого племянника. Стая, как всегда, увязалась за ней.

Собаки Шуру знали хорошо и радостно бежали рядом, удивляясь только скорости: обычно она проделывала это расстояние минут за тридцать, а тут пылила так, что некоторые щенки за ней не поспевали.

Шура Беркаса осуждала крепко и называла "старым кобелем". А еще пуще костерила Верку, заодно припомнив давнишний роман ее матери с каким-то массовиком-затейником.

– В мамашу пошла! – вещала Шура. – И все они, в конкурсах, только через мужскую похоть в красавицы и попадают. Хоть Верку возьми, хоть кого… Ни кожи, ни женской гладкости! Одни глазищи да ноги тощие…

– Красивые у Верки ноги! – возразила баба Поля.

– Красивые?! – возмутилась Шура. – Ты ж не видишь ни хрена! Тебе сослепу все одно, что Веркины ноги, что мои с артритом…

– – Иди с Богом, Шура! – строго сказала баба Поля. – И не болтай, чего не знашь! Нельзя людей травить! Ты уже третья тут, за полчаса… Придет Беркас – сама с ним поговорю. И Верку позову. Чай, сызмальства тут крутилась. Тут секрет какой-то! Ясно же, что нет ничего меж них…

Сам же возмутитель деревенского спокойствия Беркас Каленин, настигнув артистку Верку, следующие полчаса провел на деревенском кладбище. Верка резонно посчитала это место единственным на острове, где можно спокойно поговорить.

Кладбище располагалось на высоком месте, недалеко от усадьбы. Место для него выбирали с умом. Астраханская губерния, как известно, безлесная – а тут, будто в сказке, высоченные сосны. Под этими соснами, в прокаленном южном солнцем белоснежном песке, и хоронили "сердечных" жителей.

И хотя покойнику все равно, где провести остаток вечности, на острове любили рассказать, что, вот, мол, хоронили на днях дочку Матвея Коровина, которая померла, не дожив два года до векового юбилея, выкопали могилу рядом с ее матерью, тетей Малей, да, видать, не рассчитали, осыпался в яме один край и, вот тебе, гляди, гроб тети Мали обнажился, и как была на нем красная материя, так и сохранилась, будто вчера закапывали. А ведь, почитай, сорок лет минуло…

Тут же стояла часовня, куда пару лет назад перевезли из Парижа прах графини Морозовой, наказавшей перед смертью: непременно возвратить ее останки на остров, когда придет время. Часовня в эту пору была пуста. Только догорали возле распятья две свечки, видно, кто-то спозаранку побывал тут и помянул близких.

Беркас с Верой устроились на скамейке возле часовенки. Пахло сосной и прохладной свежестью. Беркас хмурился, но уже как бы по инерции.

– Ну, не сердитесь! – вздохнула Вера, давая понять, что сожалеет о случившемся. – Давайте я все расскажу…

Вера Шебекина училась на историка, в астраханском университете на третьем курсе. И на конкурс красоты попала совершенно случайно.

В университете был студенческий театр. Организовал его отставной актер московского Театра сатиры, служивший там в одно время с Андреем Мироновым и Анатолием Папановым. Говорят, даже играл с ними в спектаклях. Потом его актерская судьба не заладилась по причине распространенного в творческой среде недуга. Пил так, что даже не помнил толком, как вылетел из театра и оказался в Астрахани. Пробовал играть на местных театральных подмостках, но не вышло – по той же причине.

Спасла бедолагу Полина Святкина, к которой запойного служителя муз привезли практически в предсмертном состоянии. Старуха велела рычащего от алкогольного безумия актера привязать к металлической кровати и оставила у себя на время.

Через десять дней Родька Степнов повез на "большую землю" симпатичного мужика, одетого в чистую и отглаженную одежду. Мужик был тих и улыбчив, разговаривал как-то странно, тщательно выговаривая слова, некоторые из которых звучали совсем непривычно. Например, говорил не "русский", а "русскый". А когда на моторе Родькиной яхты неожиданно сорвало шпонку и Родька стал заковыристо объяснять этой шпонке ее очевидную неправоту, актер прочитал Степнову лекцию о происхождении тех самых слов, которые Родька использовал с малолетства, не задумываясь об их значении. Более того, проинструктировал, как их надо правильно применять, посрамив Родьку, считавшего себя виртуозом по этой части.

У своей спасительницы москвич и познакомился с будущей конкурсанткой, которая пришла проведать бабу Полю. Вышло так, что Вера Шебекина спела гостю, и тот натурально упал со стула: голос был уникальной красоты. Сначала Вера пела оперные партии, написанные для колоратурного сопрано. А когда отставной актер, обалдев от услышанного, попросил ее "показать что-нибудь из Кармен", Вера легко запела совсем в другом регистре – голосом низким и грудным, но от этого не менее сильным и свободным. Пела, словно дышала, без всякого напряжения голосовых связок.

К тому же Вера обладала даром перевоплощения. Он запросто могла прикинуться гадким утенком и тут же, буквально на глазах зрителей, превратиться в ослепительную красавицу с бархатным голосом, гибкой фигурой и неординарной внешностью.

Исцеленный артист немедленно пригласил Веру в свой театр на главную роль в мюзикле "Чикаго", по мотивам известного бродвейского спектакля. И вскоре девушка стала настоящей звездой – сначала университета, а потом и всего города.

Однажды мюзикл посмотрел заезжий московский театральный деятель. Он был покорен Вериными многочисленными талантами и сказал, что девушке надо серьезно учиться и перебираться в Москву. А что касается ее неординарной внешности, то он, как один из организаторов всероссийского конкурса красоты, сделал ей предложение из двух частей. С характерной для пожилых циников прямотой деятель предложил провести сегодняшнюю ночь вместе, а поутру отправиться прямиком в столицу на конкурс, где он, как член жюри, берется оказать астраханской красавице необходимую протекцию.

Вера с не меньшей прямотой хлопнула циника ладошкой по нахальной морщинистой физиономии и гордо ушла блюсти свою честь в университетскую общагу.

Туда утром и заявился побитый член жюри вместе с "завязавшим" артистом. Они уговорили Веру ехать в Москву, а член жюри даже повинился за свою столичную несдержанность и пообещал поддержку без претензий на последующее женское внимание.

Как наша провинциалка зацепилась за столичный конкурс, одному Богу известно. Может, и вправду выручила поддержка московского жизнелюба, который слово сдержал, больше не приставал и даже немного помог деньгами, узнав, что девушка приехала в столицу, имея в кармане сумму на пару дней скромной по московским меркам жизни.

Весь месяц, пока шла подготовка, Вера жила в крохотной каморке возле Казанского вокзала за пятьсот рублей в неделю. Соперницам и членам жюри объясняла, что живет у своей московской бабушки, поэтому, мол, и не рвется в гостиницу, где живут остальные участницы.

Платья, купальники и прочую одежду для выступлений на конкурсе покупала тут же, в универмаге "Московский". Брала что подешевле, сама переделывала, подгоняя по фигуре, украшала каким-нибудь немыслимым бантом собственного изготовления или поясом, завязанным с особым шиком – и все это носила с такой королевской грацией, с таким милым провинциальным вызовом, что члены жюри неизменно ставили ей высокие баллы и пропускали в следующий тур.

Перед заключительным туром Вере намекнули, что у нее есть шансы на победу. Ее пригласил председатель жюри, известный издатель гламурного журнала, и сделал то же предложение, которое некоторое время тому назад она получила от своего первого покровителя. Вера гордо отказала наглецу, заявив, что победит, не ставя под удар свою девичью честь.

Вечером того же дня к ней на улице подошли два молодых человека и без лишних слов нанесли несколько ударов в лицо, да так ловко, что наутро у нее начисто заплыли оба глаза, а губы почернели и увеличились в размере ровно в два раза.

Об участии в финальном дефиле не могло быть и речи. Правда, голосование среди зрителей в зале и тех, кто наблюдал за конкурсом по телевидению и через Интернет, вывело Верку на второе место в номинации "Зрительские симпатии". Но права на поездку в Лондон это не давало.

– Печальная история! – согласился Каленин, с трудом скрывая иронию и скепсис относительно Вериных талантов. Приключения юной красавицы его позабавили, но особо не тронули. Разве что удивили Веркина настырность и наивное восприятие мира, которое никак не вязалось с тремя курсами университета. Неужели отправляясь в Москву – одна, без денег, по протекции малознакомого столичного ловеласа – она не понимала, что ее ждут не только фанфары?

– И что? – спросил он, остыв от желания примерно проучить заигравшуюся девицу. – Был же у вас какой-то план, когда вы устроили весь этот дурацкий спектакль?

– Я в Лондон хочу, на конкурс… И учиться вокалу!

– А я-то тут при чем? – Каленин искренне удивился, а потом прищурился. – Стоп. Вы решили разыграть наше московское, так сказать, знакомство, чтобы связать меня некоторыми обязательствами? И заставить помочь?

– Ну да! – безмятежно согласилась Верка. – Теперь-то все в деревне знают, что вы обещали помочь. Вы же большой начальник! Если вы скажете, они меня в Лондон возьмут.

– Кто – они, Вера?!

– Устроители конкурса! – как ни в чем не бывало, ответила она. – Мне сказали, если на них нажать, то могут разрешить…

Девушка искоса глянула на собеседника. – Что вам стоит, Беркас Сергеевич?!

– Бред какой-то! – развел руками Каленин. – Вера! Ну, не настолько же вы наивны, чтобы не понимать, что ни на какое жюри я давить не буду.

– Понимаю, конечно, – вздохнула Вера. – Это я так, на всякий случай… Вдруг, думаю, согласитесь… Я там, в Лондоне, всех покорю! Честное слово!

Вера вдруг снова полыхнула глазами и решительно добавила:

– Только теперь, если я в Лондон не поеду, все решат, что из-за вас – мол, Беркас Сергеевич обещал помочь, а потом отказался. Подумают, из-за того, что я все про нас с вами рассказала…

Каленин хотел было возмутиться, но разглядел в глазах девушки пляшущих хитрых бесенят и неожиданно для самого себя рассмеялся. Веркина задумка втянуть его столь нахальным способом в эту историю теперь не казалась ему такой уж глупой.

"Может, и правда можно как-то помочь!" – подумал он, а Верка тем временем продолжала:

– Я и визу сделала в турагентстве, на десять дней… Билеты забронировала. Я по-английски почти свободно говорю! Все олимпиады в области выиграла! Но что уж теперь, если…

Верка картинно потупила глаза. Сердиться на нее было невозможно.

– Вот что я тебе скажу… – начал Каленин нарочито серьезно и даже назидательно.

Но договорить не успел. Прямо на него от ближайших кладбищенских оградок шел улыбающийся пацан в потертой футболке, поверх которой был надет самодельный матросский воротник в блеклую голубую полоску. На голове бескозырка – тоже самодельная, с двумя черными огрызками, которые некогда были, видимо, ленточками.

Руку пацан вытянул вперед, а в кулаке держал гранату.

Каленин явственно видел "хвост" запала и даже успел разглядеть, что граната имеет овальную форму. "РГД-5- успел сообразить он. – Страховочного кольца нет. Если это не муляж, через четыре секунды после того, как паренек разожмет кулак, жахнет взрыв и в радиусе десяти метров осколки сметут все живое".

Все это с невероятной скоростью прокрутилось в голове Беркаса. Паренек, по-прежнему улыбаясь, сделал еще несколько шагов вперед.

– Тебе чего, Вовик? – безмятежно спросила Вера. – Что это у тебя?

– Граната! – ответил мальчишка и сделал еще шаг. Говорил он вроде бы правильно, но все же не так, как должен говорить мальчик четырнадцати лет от роду. А ему было именно столько. Букву "р" он произносил нечетко, получалось что-то вроде "гданата".

– Какая граната, Вова? – улыбаясь, переспросила Вера.

– Настоящая! – с гордостью ответил мальчик. У него вышло "настоячая". – Ему! – он кивнул на Каленина.

Вова подходил все ближе, и теперь Каленин окончательно понял, что боек запала удерживает только рукоятка, зажатая в ладони мальчугана.

Пару месяцев назад при виде человека с боевой гранатой Каленин бы растерялся. Страх парализовал бы его…

Но после майских событий Беркас Каленин стал совсем другим. Смерть дважды подошла к нему в упор, и теперь он доподлинно знал, как она выглядит и как это бывает, когда проживаешь каждую секунду, как последнюю. Он явственно помнил вселенское чувство страха, которое охватило его в те жуткие мгновения. Страх обессиливал тело, сжигал мозг, заставляя забыть обо всем, кроме неизбежно надвигающейся гибели.

Особенно страшно было слышать, как веселые боевики Дибаева обсуждали прямо при нем, как будут его убивать. Они говорили о его предстоящей смерти так обыденно, будто обсуждали ход предстоящего футбольного матча, который собираются посмотреть вечерком в кругу любимых домочадцев. Но он выжил…

Мгновенно оценив ситуацию, Каленин словно взлетел и бросился навстречу пацану. Через долю секунды он уже лежал на песке, а его ладони крепко сжимали мальчишеский кулачок, из которого по-прежнему торчал кончик запала.

Мальчишка вскрикнул, следом завопила Верка – то ли от страха, то ли от неожиданности. Каленин рявкнул, перекрывая их голоса:

– В часовню, быстро! Ну!!!

Верка застыла, как завороженная. Тогда Каленин совсем тихо сказал на ухо перепуганному мальчугану:

– Володя! Будь умницей, отдай мне эту штуку. Давай, разожми кулачок, но только вместе со мной. Вот смотри: я беру вместо тебя эту железочку… – Каленин побелевшими пальцами перехватил скобу, -… теперь ты, давай убирай свои пальчики…

Неожиданно мальчишка громко заплакал и, разжав кулак, стал утирать слезы.

– Больно! – хныкал он. – Ты Вове больно сделал! Плохой! Уходи…

Тут, наконец, пришла в себя Вера. Она схватила мальчика и решительно потащила его внутрь часовни.

– Не высовывайтесь! – успел крикнуть ей вслед Каленин и медленно поднялся с земли. Последний раз он держал в руках такую штуку во время занятий на военной кафедре в университете. Хорошо, что навыки обращения с оружием не забылись…

Беркас медленно шел с зажатой в руке гранатой на другой конец кладбища. Там, за оградой, глубокий овраг, куда десятилетиями сваливали прогнившие кресты, ржавые каркасы венков и прочий кладбищенский мусор. Он помнил это с юности, когда с дедом Георгием приезжал из Москвы навестить могилки островной родни. Тут была похоронена и его бабушка Нюра, которая померла в Москве, но Георгий привез ее на остров и себя наказал потом схоронить тут же.

Уже тогда Беркас подивился странности человеческой натуры. Вот кладбище, сосновая роща, чистейший песок. Вечность… И тут же вонючая свалка, куда, всплакнув над могилкой и опростав бутылочку водки, посетители сваливали все, что оставалось после их визита или образовывалось в результате иной кладбищенской жизнедеятельности.

За сто с лишним лет овраг почти заполнился, хотя был велик и весьма глубок. Каленин подошел к самому краю и крикнул что было силы:

– Э-э-й!!! Есть кто?!

Эхо гулко стукнулось в роще и тут же вернулось.

– Эй! – снова крикнул Беркас. – Отзовись!

– В-в-вись! – спружинило эхо.

"Ну, ладно! – подумал Каленин, чувствуя, что весь покрыт липким потом. – Надо бросать. А то руку уже не чувствую… Вроде, никого…"

Он высмотрел в куче мусора ложбинку, которая круто вела вниз и терялась где-то в глубине свалки, резко выдохнул и катнул гранату по выбранному маршруту. Послышался щелчок: это сработала боевая пружина взрывателя. Каленин бросился на землю, обхватив голову руками. Он понимал, что осколки его не достанут, но мусор мог точно накрыть.

Пять секунд… десять… минута. Взрыва не было. Каленин осторожно поднялся.

"Все-таки учебная! – с облегчением подумал он. – Ну, пацан! Сейчас разберемся, где ты ее раздобыл…"

Он развернулся и двинулся было назад, к часовне, как вдруг за его спиной гулко ухнуло. Потом, с задержкой на долю секунды, мусорная куча тяжко вздохнула, вспухла и выплюнула из себя фонтан всякой гадости, которая посыпалась на Каленина, причем больно ударила его по затылку.

В усадьбе, куда они с Веркой притащили упирающегося пацана, ничего толком объяснить не смогли. Дети были на каникулах. Человек десять забрали родители. А все прочие остались на все лето на острове. В школе их кормили, привлекали к работе на школьном огороде, вывозили на "большую землю" собирать помидоры. Были еще мероприятия, организованные школьными воспитателями, чтобы дети были заняты. К примеру, чуть ли не каждую неделю приходил участковый и объяснял детям, что бить стекла и купаться без разрешения вредно для детского организма.

Но в основном дети были предоставлены самим себе и слонялись по острову. К ним привыкли и воспринимали как неотъемлемую часть островного образа жизни. Может быть, поэтому никаких ЧП с детьми не происходило, поскольку жители их привечали, жалели и подкармливали.

Директор интерната, статная женщина с миловидным лицом и суровыми манерами, смотрела на гостей неприветливо.

– Где взял?! – рыкнула она глубоким басом и тряхнула мальчугана так, что у того тут же налились слезами глаза. Всем присутствующим стало ясно, что с директрисой шутки плохи.

Потом вскинула почти на темя очки, которые мешали ей трясти пацана, и отрезала:

– Не скажешь, пойдешь к Егорычу!

– Не надо к Егорычу! – захныкал мальчик. – Боюсь! Там темно!

– Перестаньте ребенка трясти, – обратился Каленин к директрисе. – Он от страха ничего не скажет. Егорычем пугаете…

– Уж как-нибудь… без посторонних! Я здесь третий десяток работаю и прекрасно знаю, как с детьми разговаривать…

В дверь заглянул мрачного вида пожилой мужик с помятым лицом, при виде которого мальчуган сразу юркнул за спину грозной директрисы.

– Ираида Хасбулатовна! Ты какой день мне обещашь деньги дать? А? Пожар ить будет!

По комнате сразу поплыл стойкий перегар, смешанный с запахом дешевого табака.

– Уйди, Егорыч, с глаз долой! Потом!… Видишь, я занята!…Сторож наш! – пояснила она, когда мужик скрылся. – Дети его, как огня, боятся… Ладно, Вова, не пойдешь к Егорычу.

Мальчик выглянул из-за широкой спины Ираиды и неожиданно признался:

– Дядя дал! Гданату!

– Какой дядя? – насторожился Каленин.

– Вздослый! – сопя, пояснил мальчик.

По словам Вовика, незнакомый дядя подошел к нему, дал пятьдесят рублей и завел на кладбище. Там издали показал Каленина и попросил отнести гранату ему. И велел руку не разжимать, пока "этот дядя" – он показал на Беркаса – "не заберет "гданату".

– Фантазирует! – уверенно отозвалась на рассказ мальчугана Ираида Хасбулатовна. – Тут на острове новый человек как на рентгене. И кому это вообще нужно? Гранату пацану давать, на вас указывать!? Глупости! – подвела она черту. – Володенька, ты про дядю придумал? Да? Ты гранату нашел, скажи?

Мальчуган взглянул исподлобья на дверь, в которой недавно исчез Егорыч, и неожиданно подтвердил:

– Нашел…

– Вот! – обрадовалась Ираида Хасбулатовна, поправляя очки, упорно падавшие на нос. – Где?

– Там! – всхлипнул Вова, указывая в окно. – На пристани.

– Вот видите! – твердо сказала Беркасу женщина. – И не надо вам никуда ходить. Вы со своей столичной пропиской заявите куда следует про гранату, будет нам разбор полетов… Приедут из Астрахани, милиция, инспектора всякие из управления… Финансирование урежут. А мы и так детей кормим на двенадцать рублей в день. Картошку вон сажаем, патиссоны…

Беркас промолчал.

Приободрившись, директриса глянула на него с хитрецой:

– Взрыва же никто не слышал. Может, и не было гранаты? Газ какой-нибудь. Болотный, к примеру. Или, может, почудилось вам? А, товарищ из Москвы?

– Была гданата! – неожиданно вмешался мальчуган. – Настоящая!

Директриса всплеснула руками, хотела что-то сказать, но вместо этого прижала мальчугана к груди и погладила по вихрастой голове. Потом отработанным движениями поправила выбившуюся из штанов футболку и что-то шепнула пареньку на ухо. Из складок ее черного старомодного платья, никак не вязавшегося с жарой ни цветом, ни фасоном, неожиданно возникло огромное яблоко, которое она, согласно принятому в деревне обряду, потерла о рукав, внимательно оглядела, словно пытаясь разглядеть на нем то ли грязь, то ли микробов, и, удовлетворившись увиденным, протянула яблоко мальчику. Тот заулыбался и благодарно потерся носом о ее ладонь.

– Иди, Вова! – вздохнула директриса. – Дядя хороший! Он нас не обидит!

– Хороший! – нехотя согласился Беркас Сергеевич. – Будем считать, что граната мне почудилась. И шишка на затылке – тоже…

Филолог из внутренних органов

"Не складывается поездка по родным местам, – думал Каленин, направляясь в дом бабы Поли. – Впору милицейский протокол писать о пребывании гражданина Каленина на острове Сердце… Вчера только приехал, а уже напился до потери сознания, стал в глазах земляков столичным обольстителем, ну и для полноты картины произвел подрыв боевой гранаты".

Мог мальчишка гранату найти, это верно. Каленин слышал, что браконьеры глушат ими рыбу. К тому же Чечня под боком, любое оружие достать – не проблема. Тем более гранату, которая в кармане брюк уместится. Но зачем пацану врать? Ну, сказал бы сразу, что нашел. Зачем сочинять про какого-то дядю?

А вот если незнакомый "дядя" существует… Тогда плохо. Кто-то хотел гражданина Каленина убить. Только вот кто и почему?

– Здравствуйте, Беркас Сергеевич!

Каленин вздрогнул от неожиданности, почти нос к носу столкнувшись с невысоким полноватым милиционером в звании старшего лейтенанта.

"Откуда он узнал? – метнулась мысль. – Директриса? Точно не станет. Верка? А ей зачем?"

– Не узнаете? – Милиционер вежливо козырнул, снял фуражку, обтер платком мокрую лысину и снова водрузил головной убор. – Оно и понятно, где уж нам сохраниться в вашей, можно сказать, государственной памяти… Да и прошло уже, почитай, лет двадцать.

Милиционер развел руками. Беркас всматривался в его лицо, однако решительно не узнавал. Понятно, что они когда-то точно встречались. Но где и когда – вспомнить Каленин не мог. Зато стало ясно, что граната тут ни при чем. Уже легче.

– Коровин Тимофей, участковый я. А с вами на Каспий ходили…

– Ну как же, точно! – вежливо кивнул Каленин. – На белугу!

– Неужто вспомнили?! – удивился было Коровин, но тут же понял, что московский гость просто воспитанность проявляет. А сам, конечно же, ни черта не помнит.

На рыбацком баркасе тогда было человек десять. Как ходили той холодной весной в море, Каленин помнил – а самих парней, хоть убей, нет.

– Давненько к нам не заезжали, Беркас Сергеевич!

– Да все как-то не получалось. Времени не хватало, – вежливо ответил Каленин, намереваясь поскорее свернуть дежурную беседу.

– Я понимаю, – согласился Коровин. – У вас делов-то – не то, что тут! И все, небось, государственной важности. Презентации всякие, брифинги, саммиты… Не до нас…

– Нет, правда, – ругая себя, что оправдывается перед незнакомым мужиком, произнес Каленин, – давно собирался, но каждый раз что-нибудь…

– Конечно! – кивнул Коровин. – Даже когда тетю Нюру хоронили, не заехали…

– Так вышло! – Каленин ощутил накатывающее раздражение. – Как раз была международная командировка. Не смог отменить…

– Опять же – знаю! – подтвердил Коровин. – Вы тогда председателя Думы во Вьетнам сопровождали. Как тут отменишь…

Беркас оторопел. Действительно, тогда он – хотя и с тяжелым сердцем – летал во Вьетнам. Но этот-то откуда знает? Каленин пристально всмотрелся в лицо странного милиционера и почувствовал легкую тревогу. Лицо было в меру приветливым, абсолютно непроницаемым и оттого пугающим.

– Я про вас все знаю, – не дождавшись вопроса, продолжил Коровин. – Почитай, двадцать лет газетные вырезки собираю. Чуть что про вас – я в папочку. Вы же один такой, кто из наших мест высоко взлетел. Вот я и наблюдаю, как вы крылья расправляете…

– Да что такого в моей жизни, чтобы вырезки хранить?

– Не скажите… Я вот иногда утром встану, пока туда-сюда по хозяйству, курам там подсыпать или корову в стадо определить, хозяйствую, одним словом, и все думаю, а что вы, там, в столице делаете в эту секунду? Бреетесь, там, или что другое… Вот, к примеру, бритва у вас какая? "Филипс", наверное, с плавающими ножами?

– Почему "Филипс"?! – искренне удивился Беркас. – Я станком бреюсь. А чаще опасной бритвой. Еще дед, Георгий Иванович, меня приучил. И бритва его трофейная, "Золинген", сохранилась… И все же, что за интерес к моей персоне?

– Я вот и книгу вашу читал, "Национально-религиозные основы творчества Николая Лескова"…

У Каленина глаза натурально полезли на лоб.

– …потом статью вашу в "Вопросах литературы" про Бахтина. А вот вы его лично знали или как?

Тут Каленин совсем потерял дар речи. Какое дело обычному милиционеру до его научных трудов? А этот, странный и пытливый, знал о нем столько, что впору было предположить какую-то далеко идущую цель, во имя которой лысый участковый фиксирует все важные события в жизни Каленина. И что, черт возьми, ему нужно…

– …Я говорю, с Бахтиным встречаться приходилось? – переспросил Коровин.

– Да нет, по возрасту не успел. В Саранске бывал, где он жил, и всё… Вам-то зачем знать, был ли я с ним знаком?

– Ну как же! И вы человек известный, и Бахтин… Интересно же!

Каленин испытывал все более настойчивое желание с новым знакомым поскорее распрощаться и сказал как можно более примирительно:

– Я вижу, вы литературой интересуетесь, филологией! Будет желание, давайте как-нибудь поговорим об этом. Специально посидим…

Коровин пожевал губу.

– Я всем интересуюсь. И политикой тоже. С вашей статьей про памятники я, к примеру, совсем не согласен. – Он снова обтер лысину. – Я бы все их посносил, будь моя воля! Все до единого! Не должно быть никаких памятников людям… Ни живым, ни мертвым…

– Это почему же? – удивился Беркас, который уже совсем собрался распрощаться с начитанным участковым.

– Давайте присядем. – Милиционер показал на удобное бревнышко. – Что ж мы на ногах-то, будто спешим. Вам тут куда спешить-то? Некуда, не Москва! – уверенно заявил он. – На острове какая спешка – за час обойдешь. Не побрезгуете моего общества, так сказать?

– Слушайте, Тимофей… как вас по батюшке?

– Петрович я по батюшке. Тимофей Петрович Коровин. Матвея Коровина внук. Слыхали?

– Ну, конечно! – тут Каленин не соврал, поскольку не раз слышал от деда матерные слова в адрес секретаря партячейки Матвея Коровина.

– Мы ж с вами ровесники, Беркас Сергеич! Я только чуть-чуть постарше буду. Я, значит, июньский, а вы ноябрьский… Я еще почему запомнил – у вас день рождения в один день с Бахтиным. Интересно, правда? Поэтому давайте просто Тимофеем, так удобнее…

– Тимофей, я не прочь поговорить с вами. Но, может, в другой раз? Договоримся, встретимся. Я в отпуске, дней десять пробуду. А у вас-то дела, наверное…

– Конечно, дела. Разве стал бы я такого человека по пустякам разговорами развлекать? Важное дело у меня, служебное… Дойдем и до него. Но сначала хочу про памятники закончить. Да вы садитесь…

Беркас нехотя присел.

– Нельзя, говорю, памятники людям ставить, – продолжил странный милиционер. – Даже будь ты самый развеликий – все равно нельзя!

– Почему же? – уточнил Каленин, делая вид, что ему интересно.

– Потому – гордыня это! Возвышение конкретного человека над другими людьми. К примеру, возьмем деда моего, Матвей Семеныча. Ему, вон, хотели тут памятник ставить, как первому большевику и победителю кулачества! Уже эскиз сделали… А тут как раз на тебе – перестройка. И деда без всяких, можно сказать, задержек из героев прямиком в отрицательный исторический персонаж превратили. Был самый лучший гражданин деревни, портретом его всех пионеров крестили, а стал лютый враг прогресса и это… как его?… слово такое обидное… ксенофоб! Во! Вроде, инородцев не любил и демократию нарушал! А успели бы памятник поставить, тогда что? Пришлось бы прилюдно сносить да в овраг за кладбище, чтоб глаза не мозолил! Хорошо ли так-то?!

– А с чем вы в моей статье не согласны? Я тоже считаю, что сносить памятники по политическим мотивам – дрянное дело!

– Не согласный я вот с чем, – веско ответил Тимофей Коровин. – Сносить – полбеды. Нельзя их ставить! Отгрохают, к примеру, монумент человеку и не знают, что он, может, в юности мальчонку в Волге утопил…

– Это вы про деда своего? – потрясенно уточнил Каленин.

– Говорю же, к примеру! Потому как человек – он разный. Он, может, в одном герой и пример для подражания, а в другом мерзавец, каких свет не видывал! А памятник стоит! Вот и выходит, что увековечен в этом памятнике страшный порок. А может, и того хуже – преступление!

– Так вы еще и психолог? – не скрывая злой иронии, уточнил Каленин.

Коровин вдруг заметно распрямился, стал более официальным и смотрел на Каленина пристально и строго.

– Служба такая, господин Каленин! Дотошность предполагает… Знание разных фактов и фактиков! И даже понимание всяческих тайных изгибов человеческой души. Вот скажите, вы зачем приехали к нам на остров?

– Родню повидать. Вы же, Тимофей, только что сами мне пеняли, что редко бываю.

– Нет, господин хороший! – безапелляционно заявил милиционер. – Вы приехали себя показать. Смотрите, мол, какой я успешный да ладный. Все, мол, у меня в шоколаде. Костюм невиданного покроя – такие только артисты заморские носят. И часы швейцарские.

– Да не швейцарские они! – обиделся Каленин.

– А вы достатка не стесняйтесь! Пусть бы и швейцарские. Только в нос ими тыкать не надо! – жестко добавил он. – И книги ваши дурацкие, статейки да наука – то же самое, только в профиль!

– Книги тут при чем? – опешил Каленин.

– А при том! Вы своими научными почеркушками только себя одного и тешите! Самолюбие свое возбуждаете! С умным видом рассуждаете про карнавализацию и полифонизм в творчестве Бахтина! А кто все это читать станет? Этот ваш интеллектуальный бред? Ну, я – понятно! У меня к вам свой интерес! А другим-то? Кому он интересен, ваш Лесков?! Тоже, кстати, дрянного склада был мужик. Мракобес и ретроград! Тьфу!!!

Коровин смачно плюнул себе под ноги. Он основательно вспотел, но был настолько увлечен своими рассуждениями, что не замечал, как пот градом катит из-под фуражки. При этом он то и дело дергал головой, как лошадь, сбрасывая капельки себе на пыльные брюки.

– Это вы, Беркас Сергеевич, таким способом себя над другими ставите! Я, мол, умнее! Я, видите ли, с Бахтиным на одной ноге!… А на поверку, такой ли уж вы золотой и серебряный? Если копнуть? Если подойти к вам с точки зрения морали? Или даже Уголовного кодекса?

– Что вы несете?! – сорвался на крик Каленин.

– А это я как раз к делу перехожу, господин Каленин. К служебному! – Коровин сделал официальное лицо: – Заявление от граждан имеется, жителей острова то есть. Устное пока!

– Какое заявление?

– Весьма серьезное. О ваших развратных действиях в отношении гражданки Шебекиной "Ве" "Эс". Веры Сергеевны, значит… Есть мнение у людей, что вы ее принуждали к сожительству…

– Что-о-о??? – подпрыгнул Каленин.

– Более того, есть предположение, что вы с указанной гражданкой знакомы давно. И если в результате следственных действий это подтвердится, а именно будет установлено ваше давнее знакомство с гражданкой Шебекиной, так сказать, до ее полного совершеннолетия, то я не исключаю, что вам будет инкриминировано совращение несовершеннолетней. Если докажем… это, господин Каленин, надежных годов пять строгого. А если выяснится, что по принуждению…

Коровин победоносно хлопнул себя по пыльным коленкам.

– Так что попрошу вас остров не покидать до выяснения всех обстоятельств дела. Мы вам очную ставку устроим – и с Верой Сергеевной, и с отцом ее Шебекиным "Эс" "Ю", Сергеем Юрьевичем то есть, чтобы он рассказал органам, известно ли ему об отношениях своей дочери с вами и о том, как давно эти отношения имеют место…

Каленин вскочил и потрясенно уставился на Коровина:

– Вы что, серьезно? Или это дурацкий розыгрыш, с Веркой заодно? Вы же умный человек, про Бахтина знаете, поймите – девчонка все придумала! Да я эту артистку сегодня первый раз в жизни видел!

– Нет, это вы артист, господин Каленин! Я двадцать лет наблюдаю, как вы над нами в Москве куражитесь! И поэтому отношусь к информации о вашем бесстыдном поведении со всей ответственностью и служебным педантизмом! И не помогут вам попытки отрицать свою причастность…

– Может, прямо тут арестуете?!!- возмутился Беркас.

– Я бы с удовольствием! – серьезно ответил старший лейтенант, смахивая со лба очередную порцию пота. – Но пока не могу. Только предупреждаю! Лично, так сказать! В превентивном смысле!

Тут уж Каленин окончательно потерял голову. Неожиданно для себя он вцепился в ворот милицейской рубахи и принялся ее дергать, сопровождая атаку выкриками:

– Ах ты, филолог хренов! Лучше бы за порядком следил!!! У тебя пацаны по острову с гранатами бегают, а ты за мной подглядываешь! Мерзавец!… А ну!!!

Он еще пару раз со всей силы мотанул низкорослого милиционера из стороны в сторону, и у того отчетливо затрещала рубашка – сначала на вороте, а потом и на спине. Одновременно лопнула резинка, крепившая на шее галстук, отчего тот повис, держась исключительно на заколке.

Коровин побелел лицом и, встав на цыпочки, одной рукой ухватил Каленина за пиджак, который был уже основательно помят и испачкан в ходе обезвреживания гранаты. Другой же рукой он стал судорожно дергать за "язычок" застежки кобуры.

– Думаешь, тебе все можно, прыщ московский?! – рычал он. – При исполнении оскорбляешь?!… Действием?! Гадом буду, посажу!!!… И про гранату ты у меня расскажешь!… Как миленький, расскажешь!

Так они трясли друг друга с минуту, а может, и дольше. Наконец, Каленин опомнился. Он резко оттолкнул от себя взмокшего и основательно потрепанного участкового, повернулся к нему спиной и, не оглядываясь, зашагал обратно в сторону деревни.

Задыхаясь от возбуждения, вызванного скоротечной схваткой, он спросил у встретившейся старушки, где тут дом Шебекиных.

– Здравствуйте, Беркас Сергеевич! – с интересом прищурилась та, поскольку внешний вид Каленина мог смутить любого. – Ежели вы к Верке, то нету ее дома. Только что видала, она куда-то со Степкой пошла. Это жених ее, если знаете… А дом – вон тот, что с крашеной крышей, Сергей на майские покрасил. А сам-то он дома, куды ему деваться…

У Шебекиных

Сергей Шебекин любил свою жену Тоню так сильно, что каждый день просыпался с одной и той же мыслью: ему хотелось сделать что-то такое, чтобы она, оценив его поступок, подошла, взяла за руку и, глядя прямо в глаза, сказала, наконец:

– Знала, что любишь! Но чтобы так сильно?… Поэтому за все годы твоего мучительного терпения скажу: и я люблю тебя, Сергей!

Только не было в мире такого поступка, который мог бы заставить Тоню произнести эти слова. Разве что пытать ее страшной пыткой?! Да, похоже, и под пыткой не скажет…

А вышло все после ее возвращения из Астрахани, с курсов повышения квалификации клубных работников. Что уж там у нее было – толком никто не знает и поныне. Только встретив ее на причале, Сергей на глазах у всех ударил жену наотмашь по лицу. А потом, того хуже, выхватил из-за голенища заранее припасенную нагайку, задрал ей юбку, да и полоснул сыромятиной по розовым ягодицам – так приложился, что гладкая упругая кожа сразу лопнула и брызнула алым соком.

Те, кто видел эту безобразную сцену, а таких нашлось с десяток, рассказывают, что после страшного удара Антонина спокойно одернула подол и, не говоря ни слова, пошла к дому. Росточку она была невеликого, но шла твердо и гордо, будто какую правоту за собой знала.

Серега опомнился, догнал ее и бухнулся перед ней в пыль на колени. Она же и тут повела себя странно: потрепала мужа по густым смоляным вихрам, да и двинулась мимо, будто ничего и не было.

А Сергея настиг молодой сержант милиции Тимоха Коровин. Так, мол, и так, говорит, пройдемте за рукоприкладство! Нарушаете! Хулиганите в публичном месте! Драка против представительницы женского пола!

Ну, Серега всего-то отмахнулся от него: мол, отойди, козел! Не твое собачье дело в семейные ссоры встревать! Но отмахнулся неудачно. На "среднюю тяжесть при исполнении", поскольку попал Коровину в челюсть, которая возьми да и хрустни в двух местах! И сел Серега, как водится.

Дали два, отсидел один…

Может, история и забылась бы с течением лет, учитывая, что побитая мужем жена в деревне дело обычное, а получить срок за драку мог почти каждый островной житель мужского пола, достигший шестнадцати лет.

Но эта семейная стычка запомнилась еще и другим, совсем уже скандальным поворотом сюжета: ровно через девять месяцев, день в день, Антонина родила дочку. Эту арифметику деревенские доброхоты вычислили сразу, ну, и пошли всякие разговоры, сдобренные тем, что Вера к пятнадцати годам вымахала выше матери на целую голову и к тому же была яркой блондинкой, тогда как и Сергей, и Антонина – оба были темноволосыми.

Доброхотов нисколько не смущало, что лицом Верка была копия отец – только другой масти. К тому же Сергей Шебекин был парень плечистый, а уж ростом точно больше маховой сажени.

Замолить дикий поступок Сергею не удалось. Антонина установила свой строгий порядок жизни с мужем. Он был полностью обихожен. Ходил, как полагается, всегда в чистом. После работы его встречал накрытый к ужину стол, дома были уют и порядок. Но с Сергеем она почти не разговаривала и до себя допускала только в крайнем случае, когда видела в глазах мужа окончательную муку. Да и то с показным безразличием.

С каждым годом такой жизни Сергей все больше сникал и терял жизненную устойчивость. Пробовал кричать на жену, пару раз легонько поучил ее кулаками – но все без толку. Антонина гордо молчала и гнула свое.

Порывался Сергей даже уйти из семьи. Уехал как-то, ничего не сказав, "на землю" и отсутствовал больше недели. Говорили, что пил по-черному, гулял напропалую. А когда вернулся, Антонина спокойно приняла его назад и, ни о чем не спросив, продолжила свою многолетнюю пытку.

Особую пикантность истории придавало то, что Антонина заведовала местным клубом, а по совместительству была и массовиком-затейником, и руководителем всяческих кружков, и даже киномехаником. То есть слыла женщиной во всех отношениях общительной и веселой. К тому же к сорока годам она сохранила ладную фигуру и яркую внешность, что еще больше усиливало Серегину тоску и семейную безысходность.

После Веркиного конкурса опять пошли разговоры, что Серега, мол, уж точно не причастен к появлению на свет этакой красавицы. Сплетники, понятно, забывали, что до этого Верку красавицей никто в деревне и не считал, хотя немалые способности по части пения и актерского дара признавали. Что, между прочим, изрядно ослабляло версию о внебрачном происхождении, так как Сергей прекрасно пел и слух имел отменный.

Когда взбешенный Беркас Каленин решительно толкнул калитку его палисадника, Шебекин выбрасывал во дворе адреналин в борьбе с кряжистым комлем, пытаясь развалить его ударами тяжеленного колуна.

Сергей был в майке, мокрой во всю широкую спину, и загар имел традиционный для этих мест: все, что не прикрывала майка, было золотисто-шоколадного цвета, но когда Сергей вскидывал в замахе руки, было видно, что подмышками и под майкой кожа у него молочно-белая.

– Что скажешь? – мрачно спросил он, увидев Каленина.

– Поговорить надо! – ответил тот.

– Надо! – согласился Сергей и отложил колун. – Пошли в дом. Там прохладно.

Сели за стол. Сергей толкнул навстречу Каленину стакан с квасом, а сам приложился напрямую к банке.

– Что у тебя с Веркой? – утерев губы ладонью, спросил он.

– Ничего! – твердо ответил Каленин.

– Я так и думал! – Шебекин протянул руку и примирительно произнес: – Давай знакомиться!

– А заявление? – спросил Каленин, пожимая крепкую ладонь.

– Чего – заявление?

– Говорят, кто-то обратился в милицию, будто я… – Каленин неожиданно для себя самого смутился, – дочь вашу к сожительству принуждал!…Мне вон Коровин и перспективу нарисовал: пять лет, говорит, за развратные действия…

– Не знаю ничего про заявление! – сверкнул глазами Шебекин. – А Коровин мне – тот еще друг! Год через него отсидел! И давай на "ты"!

– Давай! Верка, она все придумала, историю эту. Что я ее на конкурс готовил, что в Лондон вместе летим. Выставила меня в дурацком свете.

– Но ты ж, говорят, особо и не отпирался?

– Да я не понял поначалу ничего! Смотрю, хочет она, чтобы я ей подыграл. Вот и доигрались!

– Артистка, эт-точно! – вздохнул Шебекин. – По жизни артистка! Она и не такое удумает. В мать пошла! Та фантазии всякие придумывала, через которые и разлад меж нами! И эта соплюшка туда же!… Не бери в голову!

– Да я что, только вон какая волна по деревне пошла. Вера-то мне все рассказала, только потом. И смех, и грех! Может, по-отцовски ее вразумить?

– Я уже вразумлял одну! – Шебекин снова помрачнел. – А что, Коровин так и сказал: мол, я заявление подал?

– Не про тебя конкретно! Говорит – граждане жалуются.

– Врет, стервец! Все врет! Сам же и придумал, про заявление! Нервы мотает да власть свою демонстрирует!

– Он еще много чего сказал! Все, говорит, про меня знает. Как будто не спит, не ест, за мной следит, всю жизнь мою выведывает и в коробочку по кусочку складывает.

Каленин вдруг поймал себя на мысли, что начинает строить фразы так, как говорят его собеседники. Вот, к примеру, произнес "выведывают" и тут же подумал, что раньше никогда это слово не применял, а тут выскочило откуда-то. К тому же он с удивлением услышал за собой, что распевает концы слов и жестко произносит шипящие.

– А человек он такой поганый! – сказал Шебекин. – Его зависть гложет. Зависть – она его по жизни и тащит. Сороковник уже, а все старлей! В звании не вышел, так через другое отличиться хочет. Он через зависть и чемпионом района по карате стал!

– По карате? – с удивление переспросил Каленин, вспоминая как тряс чемпиона за грудки.

– Ну!… После того, как я его помял… Они, что ростом не вышли, почти все злые. Возьми хоть Наполеона, хоть Сталина… Да хоть кого возьми… Исключения бывают, но Тимка – этот, гад, самый завистливый! Он и меня из зависти посадил. По молодости за Тонькой бегал, а она ему отлуп дала. А мне через это жизнь поломал. А на Верку ты, Беркас, зла не держи! Шебутная она, конечно. Мечется, ищет себя. Стихи вон пишет!

Шебекин, не вставая, вытянул с этажерки толстую общую тетрадь. Каленин взял ее, открыл наугад и прочел:

Сергей озабоченно смотрел на гостя, пытаясь понять его мысли. Беркас был явно озадачен…

– И давно это она? – спросил Каленин.

– Что?

– Стихи.

– Да как писать научилась, так и пишет…Что, совсем негодящие?

– Да нет, почему, – Каленин замялся, подбирая слова. – Она ж, как ты говоришь, себя ищет. Формы всякие поэтические пробует. Мрачновато, конечно, декаданс…

– Да… – неопределенно согласился Шебекин. – Дурь, точно! Это что ж за мозги такие у девки?!…Ты вот что! – обратился он к Беркасу после паузы. – Ты с Коровиным не связывайся. Не трожь, как говорится, оно и не воняет. А дурехе этой скажу, чтоб сама нынче заявление в милицию отнесла, мол, никаких претензий к тебе у нее нету! А что наговорила – по глупости, мол.

– Так если на меня официальной жалобы нет, может, и ей ничего не писать?

– Пусть напишет! – упрямо повторил Шебекин. – Ты Коровина не знаешь. Раз уж решил тебе напакостить, просто так не отступит. Не его это фасон!… Приедешь в Москву, а там уже бумага с печатью – про то, как ты молоденьких девок домогаешься!

Каленин ответить не успел. Дверь с треском распахнулась, и в дом ворвался парень в тельняшке-безрукавке – загорелый, с отменно развитой мускулатурой. Парень молча двинулся на Каленина, но тут между ним и Беркасом вырос Сергей Шебекин.

– Брось, Степка! – крикнул он.

– Ты чего, дядь Сереж, квас с ним хлебаешь?! Он твою дочь на всю деревню ославил, а ты… Может, в зятья позовешь? Только я ему щас рога поотшибаю. Чтоб неповадно было!

Каленин догадался, что парень, видимо, и есть тот самый жених. На Сердце было полдеревни Морозовых, которые, правда, по большей части числились не родней, а однофамильцами. Так уж сложилось исторически – одинокая графиня щедро раздавала свою фамилию всем сиротам.

Степка яростно сопел и жаждал продолжения конфликта. Он явно намеревался показательно отлупить москвича, который, на его взгляд, этого вполне заслужил своим наглым поведением.

– Не валяй дурака, Степан! – повторил Шебекин. – Лучше Верку позови! Мы сейчас дознание проведем по всей форме.

Но Степану драки хотелось гораздо больше, чем истины. Он через плечо Сергея протянул мускулистую руку и зацепил Каленина за ворот пиджака. Повторной экзекуции пиджак не выдержал и тут же с треском разошелся по шву на спине.

– Вот и хорошо! Вот и поговорили! – раздалось от двери. Невесть откуда взявшийся Коровин победоносно ухмылялся.

– Протокол составлять будем! – веско заявил он. – Этот заезжий товарищ большой специалист по части скандалов и рукоприкладства. Вот рубашку мне порвал, при исполнении.

Участковый грозно двинулся на Морозова, хотя его лысая макушка едва доставала бравому десантнику до подбородка.

– А ты, Степан, давно в КПЗ ночевал?! Молчишь? А я тебе скажу: всего три дня назад был привод. – Коровин погрозил пальцем. – Тебе не привыкать, я вижу! Оформим еще один! Потом административный арест получишь! Ну, а дальше, как полагается, пойдешь на исправление в зону… – Он повернулся к Беркасу. – А вот этот гражданин, похоже, думает, что ему все можно! Можно участковому при исполнении амуницию поганить! Можно его действием оскорблять! Можно и драку учинить в общественном месте.

– Место не общественное! – возмутился Шебекин. – И драки не было.

– Ага, – спокойно кивнул Коровин. – А пиджачок модный у товарища поврежден во всю спину – это, надо полагать, от жары! Для проветривания, так сказать!

Он по-хозяйски уселся за стол, вытащил из планшетки лист бумаги и принялся что-то писать.

– Так! – наконец, протянул участковый. – Фамилия, имя, отчество…

Никто не ответил.

– Ну, я жду! – Коровин нетерпеливо постучал авторучкой по столу и вдруг обнаружил, что участники конфликта смотрят вовсе не на него, а в сторону двери.

Стройная миловидная женщина – хозяйка дома, Антонина Шебекина – скинула у входа туфли на небольшом каблуке и босиком прошла в комнату. Она в секунду поняла, что к чему, и решительно двинулась на Степку. Тот как будто слегка уменьшился в размерах и попятился к двери. На хрупкую Антонину он смотрел с нескрываемым почтением.

– Покуражились – и хватит! – строго сказала хозяйка, обращаясь ко всем присутствующим разом.

– Здравствуй, теть Тонь! Я, это, пойду, – неожиданно робко пробурчал Степан. Однако, проходя мимо Беркаса, вроде бы ненароком зацепил его плечом и зловеще буркнул:

– Должок за мной! – и быстро исчез в сенях.

– А вы, товарищ старший лейтенант, все пишете? – вежливо обратилась Антонина к Коровину. Тот, опустив голову, внимательно разглядывал что-то на своих пыльных сапогах. Шебекина подошла к столу и прочитала вслух:

– "Протокол"… Это что ж за протокол такой? Преступление какое раскрыли страшное, Тимофей Петрович? Мыша у меня в кладовке поймали?

– Драка затевалась…

– Да кому ж тут драться? – Антонина кивнула на Беркаса. – Гость наш – мужчина приличный. Пиджак только где-то порвал… Но это поправимо. Вы, Тимофей Петрович, давайте-ка, берите свои протоколы и ступайте отсюда! На пристани браконьерской икрой торгуют, а вы тут травму пиджака фиксируете! Мы ее сейчас залечим! По шву разлетелся костюмчик. Зашьем так, что и следа не будет…Снимайте пиджачок, не стесняйтесь, – обратилась она к Каленину.

Коровин молча поднялся и вышел из дома, аккуратно прикрыв дверь. Сергей Шебекин благодарно посмотрел на жену и шепнул Каленину:

– Снимай пиджак, раз сказано! С Антониной лучше не спорить!…

Арестован при отягчающих

Баба Поля спать не ложилась, хотя дело шло к утру. Беркас со Cтепновым уехали на вечерний клев и до сих пор не возвращались. Понятно, что с воды они давно уже съехали и теперь сидели, видно, в доме у Родиона, обсуждали события минувшего дня…

С воды сероватым молочным облаком наплывал рассвет. Было слышно, как далеко в деревне перекрикиваются сонные петухи, да еще ходики на кухне, которым давно вышел срок жизни, вопреки всему цокали и цокали…

Скрипнула половица. Потом другая.

Старуха прислушалась. Она дождалась, пока Беркас, пытаясь не шуметь, проберется в спальню. Потом вышла во двор и села на скамейку, предварительно огладив ее влажные доски.

Скамейку сколотил перед самой войной муж Полины, Иван. Будто догадываясь о нелегкой доле жены, сделал, что называется, на века: из топляка, который со временем только крепчал, наливаясь тяжелой чернотой и седоватым налетом.

"Пятый час, поди? – подумала старуха. – Степка-то пришел в начале четвертого, уже небо сереть стало". История с племянником взбудоражила всю деревню и ей тоже не давала покоя.

"Ишь, придумщица девка! Да так складно, что никому ничего не объяснишь… Бабы как с ума посходили, только об этом на все лады судачат! Да и мужики хороши. Есть, конечно, те, что потешаются над нелепой историей, а иные волком смотрят. Вон как Степка психует…".

Баба Поля взглянула на покосившуюся крышу сарая и вдруг ойкнула – резкая боль обожгла сердце. С ней такое бывало: когда рядом случалась беда, ее словно током дергало, а потом еще долго сердце ныло, напоминая про несчастье. Вот и теперь… Она тяжело поднялась и двинулась к сараю. Чердачная створка, ведущая на сеновал, была настежь распахнута. Старуха подошла к приставной лестнице и позвала:

– Степан! Эй, отзовись!

Сердце заныло еще пуще. Теперь старуха почти точно знала – случилось худое. Она шаркнула ногой и услышала, как возле ее бот "прощай, молодость", которые не снимала даже в самую жару, что-то звякнуло. И сразу почуяла, что это… С трудом присев на нижнюю перекладину лестницы, она сорвала на ощупь крупный лист подорожника и с тщательностью опытного криминалиста подняла с земли звякнувший предмет, стараясь не касаться его пальцами. В нем безошибочно угадывался нож, вымазанный совсем свежей кровью.

Баба Поля торопливо засеменила к окну спальни и стукнула в стекло.

– Беркасик! Вставай немедля! Беда у нас!

Тот выбежал почти сразу, в джинсах и кроссовках – видать, и не ложился вовсе. Еще через две минуты он тащил на себе вниз по лестнице стонущего Степку, который в полубреду ругался матом и всяко поносил его же, Каленина.

…И только позже, когда местный фельдшер с молоденькой медсестрой оказали Степке первую помощь и повезли катером "на землю", до Беркаса дошел весь ужас случившегося.

– Помрет ведь! – мрачно сказал он. – Кровищи там…

– Нет, – неожиданно твердо возразила старуха, – не помрет. Я знаю!…Уезжай! – добавила она. – Зови Родьку – он где-то тут крутится – и уезжай. Прямо сейчас.

– Я же ни в чем не виноват! – заупрямился Каленин.

– Дак кто ж спорит! – согласилась старуха. – Да только виноват не виноват, все одно такой шум пойдет, что вскорости тут от милиции не протолкнешься…

– Уеду – только хуже будет. Скажут, убежал.

– А ты в Астрахань – да и сам в милицию заявись…так, мол, и так! И потом скажи, что в Москву срочно надо. Арестовывать тебя побоятся – ты ж начальник…

– Ну, какой начальник, баб Поль? Ну, что ты…

– Как есть – начальник! – упрямо твердила старуха. – Их не арестовывают. А в Москве уж другой подход будет… – Она сердито глянула на свой сарай. – Чужой это! Не наши! Из своих никто бы к нему на подловку не полез, хоть и с ножиком. Говоришь, не во сне его?

– Точно нет. Драка была, лицо разбито… Не пойму только – чего он нес, будто я его… ножом! Стукнуть меня норовил…

– Бредит… – баба Поля взяла Беркаса за руку, и ему вдруг стало легче. – Поезжай, а? – тихо попросила она.

– Нельзя! Сейчас начальство явится. Фельдшер сказал, Николай Тимофеич в курсе…

– Куды там! К девяти, может, проспится, пригодным к делу станет.

Каленин вздохнул:

– Да уж, не заладилось. Хотел вдали от суеты пожить, подумать…

Он глянул в сторону распахнутых ворот и развел руками:

– А ты говоришь – к девяти! Власть не дремлет!

Во двор входил чисто выбритый и абсолютно трезвый дядя Коля в сопровождении жены, по совместительству – секретаря сельской администрации.

– Рассказывай, что промеж вас было, – сурово обратился Живописцев к Каленину. – Да умойся сходи, переоденься. По уши в крови, как мясник!

Каленин не успел ответить, так как с сеновала спустился вездесущий Коровин, который деловито осматривал место преступления. Он поздоровался с Живописцевым и пошел в дом, жестом пригласив за собой Каленина. Живописцев двинулся было следом, но Коровин решительно остановил его:

– Я, Николай Тимофеич, намерен допрос подозреваемого провести. Официально прошу вас не чинить мне препятствия в моих служебных, так сказать, действиях. Посему предлагаю остаться здесь, а вот гражданин Степнов Родион Власович пойдет с нами и даст свидетельские показания.

От такой неожиданной наглости Николай Живописцев аж рот открыл, а Коровин, не дожидаясь пока тот вступит в спор, пропустил вперед себя Каленина со Степновым и решительно захлопнул дверь перед самым носом главы местного самоуправления.

В доме он бесцеремонно уселся за стол и принялся медленно и демонстративно раскладывать добытые улики. Наконец, решив, что клиент созрел, участковый победоносно спросил Каленина:

– Как же это вы так разгорячились, что человека зарезали?

Тот промолчал.

– Не отвечаете… То есть ниже достоинства своего считаете… Эту вашу высокомерную черту я сразу вычислил…Пили вчера?

– Нет! – ответил Беркас Сергеевич. – Я не пью.

– Известное дело! – согласился Коровин. – Вся деревня про то осведомлена, как вы второго дня совсем, можно сказать, не пили.

– Случайно вышло… – неожиданно для себя начал оправдываться Каленин. – Говорю же, не пью я.

– Ну, допустим… А Морозов, он пьяный был?

– Я его только днем видел. У Шебекиных… Вроде трезвый…

– Днем-то знаю. Вместе с вами были, если не помните… – ядовито усмехнулся участковый. – А вот ночью, когда драка между вами вышла, Степка трезвый был?

– Послушайте, какая ночь? Я его со вчера не видел.

– А час назад не вы его оттуда вон тащили?

– Я!…

– А говорите, со вчера не виделись…

– В смысле, не общались. Он в бреду был! И не было у нас драки.

– Как это? – весело отозвался участковый. – Дураку ясно, была. И Степка на вас показывает. Чего ему врать?…Да вы на руку свою гляньте. На правую…

Каленин автоматически перевел взгляд и увидел, что костяшки пальцев покрыты свежими ссадинами – как бывает, когда бьешь кулаком.

– На совесть приложились! У Степки, помимо порезанного живота, еще и нос сломан – так фельдшер сказал. Вы ж навстречу били, верно? А когда навстречу бьешь, сложение сил получается – той, что в кулаке вашем, и той, что в Степкином весе. А в нем килограмм девяносто будет…

– Это я в лодке… – опять начал оправдываться Каленин, разглядывая содранные костяшки. – Мотор заводил, с непривычки рывок сорвал и руку повредил.

– Понятно, понятно, – невозмутимо согласился Коровин. – Небось, и свидетели есть, которые опишут, как вы руку поранили?

– Родион может подтвердить. Спросите…

– Спрошу, конечно, – вздохнул Коровин. – И он, конечно, подтвердит… Так, Родион? Подтверждаешь?

Степнов неожиданно покраснел и неуверенно пробормотал:

– Я точно не видел, как он дергал… Но матернулся… Точно помню, что матернулся! Значит, поранился!…

Коровин громко рассмеялся.

– Матернулся, говоришь?! Да куда ж тебе за его шустрыми ручками уследить? Вон, даже Степка не уследил, а он половчее тебя будет!… Степка-то на него показывает! Когда в сознание пришел, так и сказал: Каленин, мол! Начали, мол, на кулачках, а потом он за нож!…Ножичек-то этот вам знаком?

Коровин осторожно салфеткой взял в руки окровавленный нож и приблизил его к лицу Каленина. Тот пожал плечами.

– Не видали никогда? – Милиционер радостно хлопнул себя по ляжкам. – Ну, это вы зря, Беркас Сергеевич. Следствие в заблуждение вводите. Как это – не видали? Нож-то хозяйский! Баба Поля не отрицает, что с кухни он. Может, это она Степку-то? А? – Коровин весело рассмеялся. – Шучу! Хотя, как я погляжу, с вами шутки плохи. Чуть что – в кулаки!

Коровин внимательно посмотрел на Каленина, будто впервые видел.

– Бедовый вы, Беркас Сергеевич! – сказал он не без показного восхищения. – Девку двадцатилетнюю охмурили, красавицу! В драку из-за нее полезли! Да и со Степкой не каждый сладит, хотя бы и с ножом… Уважаю! То есть уважаю как мужчину! А так – преступление, конечно. Отвечать придется… по всей строгости! Так что, будем давать показания?

Каленин молчал.

– Ну и ладно, – согласился Коровин. – Я сам расскажу. Было так: пришел Степка…выпивши, как полагается. Конфликт меж вами случился. Баб Поля, само собой, мирить стала. При ней, конечно, какая драка? И порешили вы на сеновал подняться, чтобы отношения по-мужски выяснить. Так?… Только вы, Беркас Сергеевич, с кухни ножичек прихватили. На всякий случай, чтобы шансы уравнять!… Ну, а дальше – зарезали вы Степу, как барана! Безжалостно! И почти что отняли у него молодую жизнь в угоду вашей похоти! Фельдшер сказал, что шансов немного. Кровопотеря страшная! А вдруг в больнице запасной крови для переливания не осталось? Тогда, скажу я вам, сюжетец наш станет летальным! Вот оно как!

– Вы сами-то в эту чушь верите? – едва сдерживаясь, спросил Каленин. – Я что, похож на идиота?

– Нет, не похожи! – зло ответил Коровин. – Совсем наоборот! Вы самоуверенный наглец! Вам кажется, что вы свои связи примените и выскочите сухим из воды. Только я не позволю! Потому что закон – единый для всех! И даже московскому начальнику не позволено его преступать.

Коровин говорил решительно и отчасти высокопарно, будто дождался звездного часа – часа торжества долгожданной справедливости.

– Так что все улики налицо, гражданин Каленин! – веско продолжил он. – Там на чердаке и пуговичка ваша, от рубашечки, нашлась…Видать, во время драки отлетела!

Каленин механически опустил голову и действительно обнаружил отсутствие пуговицы на "тенниске".

– И ботиночек ваш спортивный я изучил. Прикинул и получается, что следы возле сарая тоже ваши.

– Мои. Я же раненого сверху волок. И пуговицу там потерял…

– Ага! Только вот вопросик: если кто другой Степку пырнул, где ж его следы? – Коровин наслаждался интеллектуальным превосходством над зарвавшимся москвичом. – Там, внизу, песок от росы мокрый. Отпечатки обуви – как на ладони. Ваши от кроссовок есть, Степкины лапы сорок пятого размера – тоже есть. Баба Поля своими ботами наследила. А еще вот это… – Коровин, как фокусник, достал из под стола спортивные резиновые шлепанцы: – Ваши?

– Мои! – вскинул брови Каленин. – В сенях были. Ночью вернулся, а их нет…

– Ну, надо же!! – Участковый аж зажмурился от удовольствия. – Я их на улице обнаружил. Их отпечатки тоже на песке имеются. А других следов нет!… Как же так? Или вы Степку, или старуха. Или Степа сам себя, два раза ножом в бок…

Беркас шумно поднялся и решительно произнес:

– С меня хватит!… Родька! – крикнул он.

Тот от неожиданности подскочил.

– Поехали "на землю"! А то меня уже в преступники записали. Если еще минут пять поговорю с этим, – Каленин кивнул на Коровина, – выяснится, что и Рейхстаг я поджег.

– Рейхстаг, – насупился участковый, – поджег гитлеровский наймит Ван дер Любе! И было это задолго до вашего рождения, в 1933 году! – Коровин говорил серьезно, даже с гордостью, демонстрируя основательные познания в области истории. – А вот Степана Михайловича Морозова, двадцати двух лет от роду, ножом ударили именно вы! Преступление налицо! И никакие ваши связи вас не спасут. Сейчас приедет наряд "с земли", следователь и…

– Да пошел ты!…

Каленин неожиданно схватил со стола свои резиновые шлепанцы и двинулся к выходу.

– Доберусь до Астрахани, а уже там с милицией побеседую, – бросил он Родиону. – Пошли!

– Стоять!!! – Побелевший от ярости Коровин направил на Каленина пистолет. – Побежишь, применю оружие согласно уставу и Федеральному закону о милиции, – зловещим полушепотом произнес он. – Не шути! Вы, гражданин Каленин, подозреваетесь в тяжком преступлении! Признались бы лучше! Тогда мы оформим явку с повинной… Срок меньше… Годов семь и на волю!

– Ты в уме, Тимофей?! – вмешался в конфликт Родион. – Он же говорит тебе, не трогал Степку! Убери пушку от греха! Мало нам одного несчастья!

Тут Беркас, пользуясь тем, что Родька прикрыл его от Коровина, размахнулся и со всей силы врезал тапочками по вооруженной руке.

Пистолет вылетел.

– Держи его, Родя! – крикнул Каленин, а сам кинулся к оружию.

Старший лейтенант Коровин ситуацию оценил мгновенно: действия граждан Каленина и Степнова были явно направлены на завладение его личным оружием. Поэтому он принял боевую стойку и, высоко вскинув ногу, нанес Степнову сокрушительный удар сапогом в грудную клетку, от которого тот отлетел на другой конец комнаты и рухнул возле окна.

Другой удар настиг Каленина, который, нагнувшись, пытался овладеть пистолетом. Коровин метил в голову, но в последнюю секунду Беркас успел чуть увернуться, отчего сапог пришелся ему в плечо. Но и этого хватило, чтобы он вслед за Степновым также пролетел через всю комнату и упал рядом с товарищем, который хватал ртом воздух и никак не мог набрать его в грудную клетку, перехваченную жестокой болью…

В ту же секунду грохнул выстрел.

Каленин с удивлением рассматривал зажатый в руке пистолет, который выделял из ствола медленно распадающееся облачко порохового дыма. Холодея от ужаса, он повернул голову и увидел, что Коровин медленно опускается на пол. По его лысине сползла тонкая кровавая дорожка, которая, достигнув лба, сначала ускорила движение, а потом застряла в районе брови.

Чуть выше того места, где мгновение назад находилась голова Коровина, криво висели разбитые пулей "ходики". Участковый сидел на корточках и тупо рассматривал окровавленную ладонь. Шальная пуля прошла прямо над его лысиной и разнесла часы, гиря которых и ударила милиционера по темени.

Коровин пришел в себя, поднялся и, пошатываясь, двинулся к выходу. Тут он столкнулся лицом к лицу с двумя вооруженными автоматами милиционерами и человеком в штатском, который представился как следователь районной прокуратуры.

Коровин показал на свое окровавленное лицо и хрипло произнес:

– Рикошетное ранение… Нападение на работника правоохранительных органов… Силовое завладение служебным оружием… Убийца задержан… Надо его в наручники и в Астрахань. В КПЗ…

От судьбы далеко не уйдешь

Самолет шел на снижение. Надоедливая стюардесса, источавшая тяжелый запах неведомого парфюма, попросила Каленина выключить компьютер и пристегнуть ремень. В салоне бизнес-класса было всего три пассажира, поэтому она терпеливо дождалась, пока Каленин выполнит ее указания, самолично поправила спинку его кресла и только затем перешла к следующему клиенту, улыбнувшись дежурной фарфоровой улыбкой.

Беркас Сергеевич возвращался в Москву в отвратительном настроении, ежеминутно возвращаясь к недавним событиям на острове. За ними виделся опытный драматург, который, находясь в тени, выписывал пьесу, где Каленину отводилась роль ничего не понимающей жертвы. Неведомый охотник цинично давал ему понять, что может в любую секунду закончить спектакль, к примеру, точным выстрелом, но не делает этого, поскольку такой скучный финал его не устраивает, и поэтому он куражится, играет с Калениным, как с полузадушенным мышонком, наносит ему то один удар, то другой и при этом наблюдает, найдет ли тот выход из очередной ловушки.

По плану этого охотника Каленин должен был, видимо, торчать сейчас в затхлом астраханском СИЗО. И перспективы задержаться в этом неприятном заведении надолго были весьма реальны.

Однако через несколько часов после ареста его привели в кабинет замначальника областного УВД. Тут и случилось чудо – за столом сидел полковник Евграфов. Пару лет назад именно Каленин сделал все, чтобы восстановить честное имя Олега Сергеевича и вернуть ему должность, с которой полковника выковыривала местная рыбная мафия.

Евграфов был мужиком видным. Бабы от таких теряют голову с первого взгляда. Вроде и росточка небольшого, но весь по-мужски ладный и крепкий. Тонкий нос с легкой горбинкой, вьющиеся черные волосы, по которым сразу видно: хозяин следит за прической и регулярно посещает хорошего парикмахера. Глаза глубокого синего цвета, в сочетании со смуглой здоровой кожей и аккуратными черными усами, подчеркивающими четкую линию верхней губы, делали его почти голливудским красавцем.

Но Каленин знал, насколько обманчива эта киношная внешность. "Красавчик" бестрепетно размотал несколько уголовных дел, нашумевших на всю страну, и отправил на нары с десяток высокопоставленных чиновников.

Дела касались незаконной ловли рыбы на Каспии и подпольного производства черной икры. Нити многомиллиардных операций вели в Москву, в Роскомрыболовство. И растревоженный улей влиятельных казнокрадов сделал все, чтобы уничтожить чересчур смелого офицера. Сидел бы он, бедолага, в спецзоне для проштрафившихся ментов, а может, и скончался бы скоропалительно от неведомых причин. Но в его судьбу вмешались сначала Каленин, а потом и сам Карасев, Председатель Госдумы.

Слушая Каленина, Евграфов молча курил, причем с таким шиком, что Беркас Сергеевич, который никогда табаком не баловался, почувствовал острое желание взять в руки сигарету, чтобы выглядеть таким же ладным и мужественным, как моложавый полковник.

Тот сжег сигарету до фильтра, ловко выдавил тлеющий кусочек табака в пепельницу, а обезглавленный окурок бросил в мусорницу под столом.

– Не люблю чинариков на столе, – пояснил он. Потом взял со стола несколько исписанных листов бумаги, подержал в руке, как бы взвешивая, и демонстративно порвал на мелкие кусочки.

– Это же рапорт Коровина! Официальный! – изумился Беркас.

Евграфов брезгливо поморщился.

– Дураку ясно, здесь натуральная подстава. Вы к ранению Морозова непричастны. Кстати, он, похоже, выживет. Организм могучий! Но вы-то, Беркас Сергеевич! Как вас угораздило пистолет отнимать, да еще стрелять в этого идиота?

– Бес попутал! Он мне все кишки вымотал своими дурацкими обвинениями. А выстрел случайно получился! Видимо, когда он мне ногой врезал, я непроизвольно нажал на спуск.

– Н-да… Завладение табельным оружием участкового милиционера и стрельба – дело серьезное. Пахнет реальными проблемами. Но пока заявления от другой стороны конфликта нет, – полковник кивнул на клочки бумаги, – задерживать вас не за что!

Каленин проследил за тем, как разорванный рапорт Коровина отправился вслед за окурком в мусорную корзину, и благодарно уточнил:

– Не боитесь, что нажалуется?

– А пусть жалуется! – безмятежно отозвался полковник.

– Он, между прочим, всякие неопровержимые улики мне в нос тыкал…

– Улики там действительно железобетонные! – Евграфов улыбнулся, демонстрируя идеально ровные сахарные зубы. – Коровин, когда вас допрашивал, не знал кое-чего. Это уже мои следаки выяснили… Первое. Отпечатки на ноже – только ваши. Других нет…

– А это говорит в мою пользу?!

– Элементарно, Ватсон! Допустим, вы действительно брали этот нож в руки. К примеру, хлеб нарезать или еще что… Так?

– Ну, допустим!

– И что – ни до, ни после ваша бабка кухонный нож не трогала? За два-то дня? Вряд ли! – сам себе ответил Евграфов. – Или, допустим, вы взяли помытый нож и отправились с ним на подловку. Но даже если помыла она ножик, все равно следы ее рук должны на нем остаться. А нож вот он – на самом видном месте, в кровище и с такими вашими "пальчиками", что хоть в учебник по дактилоскопии. Не странно ли? Могли бы нож и в Волге утопить, кстати. Делов-то…

Полковник зашуршал бумагами.

– Второе – следы эти возле лестницы… Зачем вам одновременно и в кроссовках, и в резиновых тапочках к сараю подходить? Получается, вы обувь по дороге меняли, пока к драке готовились?

– Чушь! – отозвался Каленин.

– И я говорю, чушь! Тот, кто на сеновале со Степкой дрался, он в этих самых тапочках и был. Потом за воротами переобулся, а их назад во двор зашвырнул. Он же и нож из дома заранее унес: хозяйка-то видит и слышит плохо. Собак, похоже, прикормил… Готовился к ночному визиту, значит. А если гранату вспомнить, то все к одному, Беркас Сергеевич: кто-то за вами охотится.

– Вроде некому, – пожал плечами Каленин.

– А история с покушением на президента? Вы там больших людей зацепили! Вот и приехал по вашу душу профессионал. Взорвись граната, кто виноват? Пацан слабоумный! Да и драка эта с последующей стрельбой и ранением участкового – это, скажу, дело серьезное, разбираться и разбираться! Потом показания Морозова… То есть история будет долгой и крови вам ой, как попортит! Ясно, что кто-то вас сознательно подставляет под удар.

Каленин грустно кивнул.

– Так что езжайте в Москву, от греха, – сказал Евграфов. – Сегодня же!

– А Коровин? Он же не успокоится.

– Эт-точно, – кивнул полковник. – Только рапорт его, как мне доложили, потерялся вроде! – Евграфов усмехнулся. – А надумает новый писать, мы ему втолкуем, что доставать служебное оружие в той ситуации было совсем не обязательно. Глядишь, и не получил бы по башке гирей от часов. Если надо будет, возьмем для порядка с вас подписку о невыезде на период следствия. А пока, говорю, давайте-ка ближайшим рейсом в столицу…

Шасси задели взлетную полосу так нежно, что Каленин, занятый тяжелыми мыслями, даже не почувствовал этого.

Он вышел в "кишку" пристяжного рукава, ведущего в здание аэропорта, и сразу же увидел милую девушку в форме, с табличкой в руках: "Каленин Б.С.".

– Каленин – это я! – обратился он к девушке, чуя недоброе, так как никому про возвращение в Москву не сообщал.

– Пойдемте со мной! – пригласила она. – Вас ждут в ВИП-зале!

– И кто ждет?

– Не знаю! Там их много… – беспечно отозвалась девушка, ловко забираясь в микроавтобус. – Один, правда, представился. Гирин его фамилия…

– Гирин?! – округлил глаза Каленин. – Это плохо.

– В каком смысле? – забеспокоилась разговорчивая барышня.

Каленин не ответил. Присутствие в аэропорту начальника управления ФСБ по борьбе с терроризмом генерал-лейтенанта Гирина ничего хорошего означать не могло. Он тоскливо вглядывался в проплывающие мимо окон автобуса гигантские постройки аэропорта…

Каленин совсем недавно узнал, что в зале для самых важных персон есть еще особая комната, видимо, для персон сверхважных. Выглядело это по-дурацки. Сидят, к примеру, в ВИП-зале депутаты, министры, важные иностранцы, а мимо них гордо шествует какой-то товарищ, который за деньги приобрел право оставшийся час перед полетом провести в отдельных апартаментах. Впрочем, сама идея сделать такую заповедную комнату была продиктована точным психологическим расчетом: всегда найдется идиот, который выложит деньги за то, чтобы самые крутые поняли – он еще круче…

Гирин оказался в этой комнатке, разумеется, по другим причинам: ситуация не допускала лишних свидетелей. Он сидел за столом, пил кофе, в то время как его подчиненные стояли вокруг и за стол не садились.

– Вот и Беркас Сергеевич! Здравствуйте! – ровным голосом произнес генерал. По его спокойному лицу невозможно было понять, то ли он приехал в Домодедово встретить давнего приятеля, то ли его привели сюда чрезвычайные до крайности обстоятельства.

– Что случилось, Юрий Борисович? – отозвался Каленин и понял, что допустил бестактность, не ответив на приветствие. -…Здравствуйте.

– Наслышан о ваших приключениях, – кивнул Гирин. – Я с Евграфовым разговаривал…

– Да что случилось-то? – разнервничился Каленин. – Я же понимаю, что вы не просто так меня встречаете.

Генерал сухо и бесстрастно ответил:

– Три часа назад террористами захвачен остров Сердце. В заложниках более трех тысяч человек, включая детей. За час до атаки Евграфов приехал туда для расследования преступления, в котором вас обвиняют. Он успел позвонить, когда начался захват… Связь с островом прервана.

Каленин ошарашенно молчал.

– Самое удивительное, – Гирин сделал паузу, – первым требованием террористов было ваше возвращение на остров.

– Что-о-о? – Каленин буквально подпрыгнул от неожиданности. -…А вторым?

– А вторым – всякая ерунда, вроде отставки Бутина, правительства, изменения Конституции и ввод на территорию России "голубых касок" для проведения свободных выборов под международным контролем. Короче, всякая чушь, которую невозможно всерьез обсуждать!

– И зачем я им?

– Для ответа на этот вопрос вас и пригласили, – Гирин натянуто улыбнулся. – Давайте напрягать извилины! Кто вас требует? И зачем?

– Юрий Борисович! – взмолился Каленин. – Откуда мне знать? Если тут есть связь с покушением на бывшего президента, то вы об этой истории знаете больше меня. А кто они, эти террористы?

Гирин пожал плечами:

– Всех деталей пока не знаем. Точно известно, что лишь то, что среди террористов есть иностранцы, похоже, арабы. Но переговоры с нами ведет русский. Мы сделали попытку отправить туда переговорщика, так они устроили показательную стрельбу: на палубе все пулями покрошили, двоих ранили… Стреляют профессионально.

– Убить меня хотят – вот и весь замысел, – упавшим голосом сказал Каленин. – Я догадываюсь, кто за этим стоит…Дибаев.

– Не исключено! – Генерал покачал чашку с кофе, поставил ее на стол и решительно поднялся.

– Вот что, Беркас Сергеевич… – он по-отечески приобнял Каленина за плечи. – Прошу вас вернуться в Астрахань. Нет, не подумайте, что прямо на остров, в лапы террористов, – поспешно уточнил он. – Но другого переговорщика у нас нет. Вокруг вас хотя бы поторговаться можно! Мы даже толком не знаем их требований. Зато они обещали, начиная с завтрашнего дня, убивать заложников и вывешивать съемки казни в Интернете на всеобщее обозрение.

– А про отставку Бутина и насчет Конституции – это для чего?

– Дымовая завеса. Невыполнимые требования маскируют истинные намерения! Возможно, этим смертникам переговоры вообще не нужны. Буквально через час после захвата острова в Интернете появилось заявление некоего Координационного совета оппозиционных партий и правозащитных организаций… Барков! Дайте текст! – Гирин протянул руку в направлении краснощекого бугая, который стоял за его спиной.

Каленин снова почувствовал неловкость, так как с Барковым был хорошо знаком, но впопыхах даже не поздоровался. Он встал и протянул полковнику руку, которую тот пожал осторожно, зная, что если сожмет пальцы даже вполсилы, то последствия для здоровающегося с ним могут быть самыми печальными.

– Борцы за наше светлое будущее, мать их… Вот тут, кажется, главное, – Гирин чуть отодвинул листок, как все дальнозоркие люди, и прочел:

– "Если в течение одного дня власть не обеспечит безопасность захваченных заложников и не обезвредит террористов, объединенная оппозиция перейдет к решительным действиям.

Мы призовем людей к гражданскому неповиновению и всеобщей бессрочной забастовке.

Мы обратимся к армии и ко всем силовым ведомствам с призывом не выполнять приказы обанкротившегося режима.

Наш лозунг, обращенный к людям в погонах: "Поверните штыки против Кремля в защиту простых людей!"

Мы требуем проведения честных и демократичных выборов, но исключительно под международным контролем.

Долой антинародный режим Фадина-Бутина!".

Гирин бросил бумагу на стол и спросил:

– Ну как?

– Попахивает государственным переворотом…

– Именно! – согласился генерал.

– Что я должен делать?

– Благодарю за мужество, Беркас Сергеевич! Самолет ждет – реактивный "Фокер"… Через час уже будем в Астрахани.

– Вы тоже летите?

– Нет, вас одного отправлю, – усмехнулся Гирин. – Давайте уж вместе!

Тучи над Родиной

Ново-Огорево. Зал совещаний

По негласной традиции, после ухода президента со своего поста прежняя резиденция сохранялась за ним пожизненно. А вновь избранный глава государства обустраивался на новом месте.

Ельцину, несмотря на импичмент, оставили огромную территорию в Горках-2. Сменивший его отставной генерал Иван Фадин, или Шарпей, как его за глаза называло все окружение за отвисшие щеки и огромные складки на лице, уголовное преследование своего предшественника неожиданно прекратил и занял пустующую резиденцию в Ново-Огорево.

После добровольной отставки Шарпея обязанности президента исполнял глава правительства Владимир Бутин. Он тоже выселять предшественника не стал и использовал для совещаний свою премьерскую резиденцию в Барвихе, давая всем понять, что именно она вскоре станет президентской.

Но в этот раз по распоряжению Бутина совещание назначили в Ново-Огорево. И в этом был какой-то скрытый смысл, какая-то хитрость начинающего президента, которого все быстро признали именно президентом, а вовсе не "И.О.", так как в его победе на предстоящих выборах никто не сомневался.

…Бутин танцующей походкой бывшего боксера стремительно вошел в зал заседаний. Еще несколько месяцев назад он сиживал в самом дальнем конце длинного овального стола, в должности начальника Службы внешней разведки. Теперь же он занял место председательствующего и напряженно разглядывал участников совещания, как бы взвешивая, на что способен каждый из них.

Николай Петрухин – секретарь Совбеза, которого он сам и назначил сразу после прихода в Кремль. Петрухина он знал по совместной работе в разведке и доверял безоговорочно.

Франц Зубаров… Что-то невозмутимо читает на экране своего ноутбука, так как не привык терять ни одной минуты попусту. Не человек, а машина! С тех пор, как Бутин стал И.О. президента, все заботы по организации работы правительства легли именно на Зубарова. Готовый премьер. Но при всех незаурядных талантах ставить его во главе правительства нельзя. Слишком напорист, чересчур самостоятелен и патологически нелюбим народом за резкие высказывания. Но сегодня его холодный расчетливый ум и внутренняя отвага как нельзя кстати…

Карасев, Председатель Государственной Думы. Этот политический долгожитель хорош рассудительностью и осторожностью. Он всегда вылезет со своим "знаете ли" и заставит сомневаться в принятом решении. Но без этого тоже нельзя! Кто-то же должен подвергать сомнению даже самый безупречный план действий.

Богомолов будет, как всегда, нести ахинею… Как это Фадина угораздило двинуть его в председатели Совета Федерации? Впрочем, это беда всех военных, даже умницы Шарпея – каждого человека в погонах числить на порядок умнее любого штатского. Когда-то Богомолов был у Фадина порученцем – "подай-принеси". Теперь этот отставной ординарец надувает щеки в кресле третьего человека в стране. Лезет в каждую дыру и делает заявления, над которыми вся страна потешается, а оппозиция млеет от счастья. И кличка у него в народе – "Люминий", по известному анекдоту.

Бутин вздохнул, посматривая исподлобья, как Богомолов что-то шепчет на ухо министру обороны Сергееву, а тот, в свою очередь, передал услышанное соседу, директору ФСБ генералу Нащекину. Все трое заулыбались, но, поймав тяжелый взгляд Бутина, сразу изобразили на лицах серьезность и сосредоточенность.

По мере того, как Бутин вглядывался в каждого участника совещания, в комнате воцарялась все более глубокая тишина. Наконец она стала, как принято говорить, звенящей. Все даже шевелиться перестали, ожидая, что скажет, как они между собой выражались, "начальник страны". В этом молчании был и свой особый чиновничий вызов: мол, поглядим на тебя, начинающий президент, каков ты в серьезном деле…

Бутин продолжал молча разглядывать застывших соратников.

Наконец, он тихо сказал:

– Как вы знаете, ситуация чрезвычайная. Никто не будет возражать, если мы пригласим для участия в совещании… – Бутин запнулся и, слегка покраснев, продолжил: – Ивана Михайловича Фадина?

Все поняли причину его небольшого замешательства: он чуть было по привычке не произнес "Шарпея".

– Значит, возражений нет? А вот как раз и он.

Вот почему совещание назначено именно в Ново-Огорево…

В зал шаркающей походкой вошел грузный пожилой человек в мятом спортивном костюме. Он молча пожал Бутину руку и, тяжело дыша, пошел на противоположный конец длинного стола.

– Иван Михалыч! – встрепенулся Бутин. – Садитесь сюда, справа от меня.

– Справа от вас, Владимир Владимирович, пусть сидят люди, которые вместе с вами будут принимать решение и нести за него ответственность. А я простой пенсионер. В уголке посижу, послушаю. А если что путное надумаю, скажу…

– Хорошо! – согласился Бутин. – Да, и Кротова пригласите! – обратился он к стоящему возле дверей молчаливому человеку. – Никто не возражает?

– Мы его не планировали, – тихо проговорил Петрухин. – Есть регламент проведения заседаний Совета Безопасности, и…

– Пригласите! – жестко прервал его Бутин. – Пусть примет участие…Артем Дмитриевич! – Бутин повернулся к директору ФСБ Нащекину. – Введите всех в курс дела. Только лаконично, пожалуйста.

– Слушаюсь! – неожиданным тенорком отозвался дородный генерал. – Сегодня, в четыре часа утра по московскому времени, вооруженные силы Грузии начали массированный ракетный обстрел столицы Южной Осетии Цхинвала. Одновременно грузинский спецназ силами до трех батальонов атаковал расположение российских миротворцев. Огонь велся на поражение. Убито более двадцати наших солдат и офицеров, попросту расстреляны, так как нападение было ничем не спровоцированным и неожиданным.

Бутин перевел взгляд на министра обороны и жестко спросил:

– Что значит – неожиданным? Они же там не на курорте… Тем более всю неделю грузины оружием бряцали.

– Я думаю,… – начал было говорить министр обороны, но Бутин прервал его:

– Думать надо было раньше! Этих потерь мы точно могли избежать!

– Есть сведения, – продолжил директор ФСБ, – что с часу на час начнется массированное вторжение грузинской армии, рассчитанное на полный захват территории Южной Осетии и выход к нашей границе. Судя по всему, одновременно хотят нанести максимальный урон населению… Для устрашения… Идет ракетный обстрел города. Цхинвал практически разрушен. Гибнут женщины, дети, старики…

– Наши действия?

– Разрешите? – зычно откликнулся министр обороны и, увидев кивок Бутина, доложил: – Войска переброшены в Северную Осетию, ждут приказа. Танки, десант, легкая артиллерия… К Батуми вышли корабли черноморского флота. Одно боестолкновение уже произошло в море…

– Переходите границу и задайте им показательную трепку! Перед этим подавите все огневые точки, с которых они ведут обстрел Цхинвала. Надо принудить этих подонков к миру, максимально сохраняя жизни нашим солдатам и мирным жителям. Но этих гадов не жалеть и сопли не жевать! Пусть поймут, и не только они: нельзя наших людей безнаказанно убивать!

Бутин помолчал и вдруг увесисто стукнул кулаком по столу, так, что все от неожиданности вздрогнули.

– Я хочу, чтобы все присутствующие поняли, – Бутин говорил тихо, но голос его был полон внутренней ярости. – Нас испытывают на прочность, хотят морально унизить и выставить слабаками!

Президент подвигал головой из стороны в сторону, наклоняя ее то к одному плечу, то к другому, как это делают боксеры перед состязанием, и напористо произнес:

– Детали операции согласуйте в течение часа со всеми силовыми ведомствами. Ровно через двое суток, минута в минуту, жду доклада о полном разгроме этой нечисти! Давайте про остров, Артем Дмитриевич.

– Примерно в 11.00 на остров Сердце…это остров так называется, – уточнил Нащекин, хотя все присутствующие были об этой топографической подробности осведомлены, – в нескольких точках одновременно высадилось более сотни вооруженных людей. Костяк составляют выходцы с Северного Кавказа, а также, как сейчас принято говорить, лица славянской национальности, есть также иностранцы, предположительно выходцы с Ближнего Востока.

В это время в зал вошел помощник президента Кротов – худощавый брюнет лет сорока. Кивнув присутствующим, он собрался сесть у входа на пустующий стул, но Бутин его остановил:

– Давайте к столу, Мирослав Георгиевич. Место есть!

– По имеющейся информации, остров блокирован нападающими по всему периметру, – продолжил директор ФСБ. – В заложниках – более трех тысяч человек. Около четырехсот из них – дети. Связь с островом прервана, но в момент нападения многие жители успели позвонить – кто родственникам, кто в милицию. В "скорую" звонили, когда стрельба началась. По этим звонкам и составлена первичная информация. Но самые подробные сведения мы успели получить от полковника милиции Евграфова, который с двумя молодыми стажерами оказался в это время на острове.

– Евграфов? Не тот, о котором года два назад все газеты шумели?

– Так точно, Владимир Владимирович.

– Что он там делал? Опять икра и рыбная мафия?

– Не совсем. Накануне на острове произошло ЧП, тяжелое ножевое ранение получил местный житель, некто Морозов. В причастности к преступлению подозревается… – Нащекин взглянул на Карасева, – сотрудник Госдумы Каленин. Дело неординарное, поэтому Евграфов и взял его на контроль…

Председатель Думы Карасев невольно приподнялся, демонстрируя крайнее удивление, но сказать ничего не успел.

– Тот, что нас на заговорщиков вывел? – раздался глуховатый голос бывшего президента.

Нащекин кивнул.

– Чего ж ты молчишь, Артем, про его роль в той истории, когда вы меня от покушения прикрывали? – Шарпей в упор смотрел на директора ФСБ. – Участие Каленина в поножовщине – бред. Какой мудак это придумал?

Присутствующие поспешили отвести глаза, не желая попасть под это определение.

– По имеющейся информации, Каленин повздорил с потерпевшим из-за девушки, – осторожно ответил Нащекин.

Бутин вопросительно посмотрел на председателя Думы.

– И сколько лет нашему герою, Николай Геннадьевич?

– Да сорок уже, Владимир Владимирович, сорок с лишком! – отозвался Карасев. – Конечно, по женской части он, я слышал, не промах. Но чтобы ножом человека… ерунда какая-то. Не верю.

– Он действительно нам здорово помог в мае. Вывел нас на главных заговорщиков. Вел себя очень мужественно, – подтвердил Нащекин. – Сейчас его ищут мои ребята из антитеррористического подразделения. Здесь еще одна странность. Не знаю, чем объяснить, но… террористы требуют доставить его на остров.

Бутин вскинул ко лбу редкие брови, что еще более обозначило крутые надбровные выпуклости:

– Зачем он им сдался?

– Выясняем. Разрешите продолжать?… Спасибо. Евграфову первое время, видимо, удалось остаться незамеченным. Он сообщил, что детей и женщин террористы согнали в здание бывшей графской усадьбы и в местный клуб. А мужчин разделили на несколько групп: самую многочисленную держат в складском помещении, пристроенном к маяку. Часть в клубе…

– Детали позже. Что с Евграфовым?

– Связь потеряна. Там с ним еще сотрудник прокуратуры, Полубарьев. Может быть, помните по случаю в Махачкале, Владимир Владимирович…

– Да, – отозвался Бутин. – Переговорщик. Хорошо сработал!

– Еще местный участковый, – вмешался министр внутренних дел. – Итого пятеро.

– Немного. – Бутин потер двумя руками виски, и стали особенно заметны набитые мозоли на фалангах пальцев. – Что известно о жертвах?

Нащекин помрачнел:

– Сразу после захвата были демонстративно расстреляны несколько мужчин. Мы полагаем, всего убито до десяти человек.

– Что намерены предпринять? – Бутин обращался теперь ко всем.

– Разрешите? – обратился к нему министр обороны. – С военно-тактической точки зрения ситуация крайне неблагоприятная. Мы подняли вертолеты, рассчитывая визуально контролировать ситуацию, но террористы тут же расстреляли заложника и потребовали очистить воздух. Главная проблема в том, что скрытно подобраться к острову практически невозможно. Любая десантная операция от начала до момента высадки на берег займет минимум пятнадцать-двадцать минут. Потом еще надо добраться до заложников. За это время…сами понимаете.

– А если боевые пловцы? Ночью?

– Прорабатываем такую возможность, хотя это тоже крайне рискованно. Бой они примут уже на берегу, а в точки, где находятся заложники, нужно еще пробиться. К тому же таких точек несколько…

– Дельтапланы?

– И этот вариант продумываем, только… – министр потупил глаза, – одним словом, любая спецоперация по захвату острова приведет к жертвам среди заложников. Это практически неизбежно.

– Такой сценарий недопустим! – жестко возразил Бутин. – После Беслана нам этого никто не простит! Да и я бы на месте наших граждан не простил! К первоначальным требованиям что-то добавилось?

– Никак нет, – снова вступил в разговор директор ФСБ. – Каленин и остальное по списку… Ясно, что они хотят другого.

– Чего?

– Мы считаем, что захват острова – часть большого сценария. Как и атака на Цхинвал. Внепарламентская оппозиция уже обратилась к мировому сообществу с просьбой обеспечить безопасность российских граждан, поскольку-де власть это сделать не в силах. Что удивительно – обращение подписали все лидеры оппозиции. Такого еще не было. Обычно они глотку друг другу рвут. А тут – чудесным образом договорились…

– Ваши предположения о конечных целях террористической атаки?

– Вызвать хаос в стране, создать атмосферу тотального страха и недоверия к власти. Видеозаписи казней заложников могут спровоцировать панику и массовые волнения.

– Есть сведения, что в южных республиках людей подбивают перекрывать железные дороги, – вступил в разговор министр внутренних дел. – В разгар курортного сезона…

– Владимир Владимирович! – вкрадчиво заговорил министр финансов Алексей Кудин. – Со вчерашнего дня на нескольких сайтах вывешено предупреждение – якобы от имени Ассоциации российских банков – о том, что с августа будут установлены лимиты на выдачу гражданам наличных средств с банковских вкладов. Сегодня, всего за полдня, люди сняли со своих счетов уже семьдесят два миллиарда рублей сверх обычного. Ситуация на финансовых рынках резко осложнилась… Я уже докладывал, что неделю назад имела место массированная атака хакеров на информационную систему Центробанка и Федерального казначейства. Платежи несколько дней шли не по назначению и не доходили до адресатов. Из-за этого ряд крупных предприятий не смогли в срок выполнить свои обязательства перед зарубежными партнерами. Уже неделю в стране впервые с 1998 года есть массовые задержки по выплате заработной платы…

– Мне тоже нечем порадовать, – заговорил первый вице-премьер Франц Зубаров. – В аварийном порядке отключены несколько энергоблоков на атомных электростанциях. Причем в разных концах страны. И тоже из-за сбоев в системе электронного управления…

– И о чем все это говорит?! – неожиданно выкрикнул председатель Совета Федерации Богомолов. – Собственное раздолбайство хотите списать на международный заговор, Франц Карлович?! А вы, Алексей Леонидович, поостереглись бы президенту жаловаться! Хакеры его обидели! А почему не работает система защиты информации в вашем ведомстве? Это тянет на отставку некоторых министров за проявленную халатность!

– Чего террористы и добиваются! – саркастически хмыкнул Нащекин.

– А вы бы молчали, Артем Дмитриевич! – огрызнулся Богомолов. – Остров ваши чекисты прошляпили! Сотня вооруженных бандитов перемещается по стране, а вашей службе и дела нет!

Нащекин побагровел, но промолчал. А Богомолов продолжил, все больше распаляясь:

– Спецслужбы тут на международный заговор намекают! А если его нет?! Если все это случайные совпадения?! Как мы будем выглядеть в глазах наших партнеров на Западе? Ерунда это все! Ну, скажите, зачем им нужны беспорядки в стране, обладающей ядерным оружием? И уж от вас, Франц Карлович, я меньше всего был готов услышать про международный заговор!

– А я про заговор ничего и не говорил! – спокойно отозвался Зубаров. – Однако совпадения настораживают, разве нет? Когда речь идет о деньгах или возможности взять в руки российский газовый кран, с нами миндальничать, поверьте, не станут! Появится шанс – кинутся растаскивать страну по кусочку, наплевав на все приличия.

– Ну вот, и этот туда же! – раздраженно выкрикнул Богомолов. – А я считаю, что надо немедленно пригласить иностранных специалистов для подготовки спецоперации на острове. У них это лучше получится…

– А может, Бен Ладену позвонить прикажете? – окрысился Нащекин.

– Да хоть черту лысому! – не унимался Богомолов. – Если не хотим повторения Беслана, надо приглашать либо американскую "Дельту", либо израильский "Моссад", на худой случай немцев! Хватит рисковать! Наша "Альфа" в Беслане провалилась!

Нащекин поднялся во весь свой немалый рост, грузно развернулся в сторону Богомолова и заорал, срываясь:

– Да как ты… как вы смеете! Там мои люди погибли! Геройски! Если бы они на штурм не пошли, убитых было бы втрое больше!… Я вам… вас… – генерал, побагровев, подыскивал слова, но его выручил Бутин:

– Приглашать иностранцев – бред! – Он жестом прервал попытку Богомолова что-то сказать. – Готовьте операцию своими силами. И надо как можно скорее понять истинные мотивы действий боевиков. Если это заговор, он должен быть раскрыт!

– Ясно одно, – вмешался экс-президент. – Надо извернуться, но переговорщика к ним заслать! Может, Каленин как раз и подойдет, если уж они его требуют?

Он помолчал, разглядывая свои распухшие от подагры пальцы, а затем тихо произнес:

– Хитрость нужна, в лоб их не взять… Прав министр: они столько заложников поубивать успеют, что всем нам потом этот грех никогда не смыть. Надо искать другой выход!…

– Какой, Иван Михайлович?

– Откуда я знаю?! – Шарпей закашлялся. – Думайте! На то вы и власть!

– Это верно, – мрачно буркнул Бутин и повернулся к Мирославу Кротову:

– Мирослав Георгиевич! Что у нас на каналах?

– Паника! – понуро признался Кротов.

– И вы так спокойно об этом говорите? По-моему, это ваша зона ответственности?! Так?

– Так, Владимир Владимирович! И я… предлагаю этим воспользоваться. Пусть эта паника нам поможет!

– Как это? – удивился Бутин, нервно шевельнув плечами.

– Предлагаю игру на каналах. Дадим утечку с этого совещания, что власть собирается принять любые условия террористов.

– Вот еще! – недовольно буркнул Богомолов.

– Любые!!! – неожиданно жестко повторил Кротов.

– Смысл? – напрягся Бутин.

– Условий-то они не выставляют! Реальных! Так? – Кротов неожиданно покраснел, как юная девица на первом свидании. – Следовательно, надо побудить их это сделать! Пусть попросят хоть что-то конкретное! Деньги… Оружие… Мы дадим сигнал, которого они ждут: мол, власть дрогнула и готова выполнить любые условия, если они будут мало-мальски реальными. И тогда их молчание станет работать против них. Должен появиться предмет для торга! К примеру, просят Каленина – давайте поторгуемся вокруг него.

– Слушайте, вы! – подпрыгнул председатель Думы. – Он что, неодушевленный предмет, который не жалко бандитам отдать?

– Я совсем не в этом смысле! – покраснел Кротов. – Я же говорю про информационную игру, необходимую, чтобы потянуть время.

– Она уже началась! – вмешался в перепалку Нащекин. – Мне только что генерал Гирин сообщил по телефону, что Беркас Сергеевич Каленин найден и вылетает вместе с моими людьми из Москвы в Астрахань. Он согласился быть переговорщиком…

Киллер "Мрак"

Погрузку Каленина в милицейский катер Марк Ручка наблюдал, находясь на островной пристани. Человек десять местных жителей ждали тут паром, чтобы отправиться "на землю". Они-то и стали свидетелями захватывающего зрелища: московского гостя, закованного в наручники, вели к катеру два вооруженных автоматами омоновца.

О кровавой драке с Морозовым знали уже практически все. Степке, разумеется, сочувствовали, а Беркаса решительно осуждали. Поэтому автоматчиков встретили одобрительным гулом, кто-то даже выкрикнул:

– Упеките его годов на десять! А Верка пусть ему передачи носит!…

Беркасу было, конечно же, не до зрителей, поэтому разглядеть среди них Марка, низко натянувшего на глаза бейсболку, он бы не смог. А и разглядел бы, что толку? Видел он его всего раз, тогда в подмосковном лесу… К тому же Марк был в темных очках и, заметив Каленина, на всякий случай отвернулся.

Провожая глазами прыгающий на волнах милицейский катер, Марк неожиданно для себя посочувствовал Каленину. Он дважды проверил его на прочность. От гранаты тот увернулся, а вот от подставы с Морозовым не ушел, и теперь ему придется ой как не просто. Ну, и будет с него! А дальше пусть Дибаев с ним сам разбирается. Если сможет, конечно…

…В нужное время паром не подошел. Кто-то сказал, что на сегодня его вообще отменили до следующего утра. Марка эта новость не обрадовала. На пароме можно было легко затеряться, а вот переправляться на частнике – значит точно засветиться. Скрипнув от досады зубами, он еще глубже натянул бейсболку и двинулся через весь остров к графской усадьбе, рядом с которой в маленьком флигеле, расположенном на пологом склоне, ведущем к воде, проживал Егорыч – школьный охранник и специалист по всем иным хозяйственным случаям.

…Кличку "Мрак" Ручка придумал себе сам. Совершив первое заказное убийство, он стал искать безопасный способ общения с потенциальными заказчиками, и первым шагом стало появление "говорящей" клички. Система была сложной и многоступенчатой, с длинной цепочкой посредников. Когда достигалось согласие о цене, по многоходовой схеме передавался платеж, который поступал на счет фирмы-однодневки. Дальше "Мрак" безукоризненно делал свое дело.

Следов не оставлял, свидетелей тоже. Брался только за серьезные и дорогие заказы, не распыляясь на всякую мелочевку. Поэтому в милиции на него не было ни одной сколько-нибудь внятной разработки. Его практически никто не видел, никто не знал, как он выглядит и сколько ему лет.

Так что кличка для киллера-невидимки была в самый раз.

И заказчики, и милиция знали о нем только одно: "Мрак" всегда стрелял из ТТ, но только не советского, а чешского, известного под названием "Модель 52". Пистолет, конечно, довольно громоздкий и не самый удобный для заказных убийств. Но у чешского ТТ были и явные плюсы, которые перевешивали все недостатки.

Главное – начальная скорость полета пули существенно выше, чем у всех традиционных пистолетов. Это позволяет произвести единственный прицельный выстрел даже с пятидесяти метров. Пятиграммовая чешская пуля на таком расстоянии запросто прошивает почти любой бронежилет, за исключением специальных спецназовских, третьего уровня защиты…

Марк был романтиком своего дела. Ему нравилось убивать и чувствовать себя хозяином чужих человеческих жизней. Он отнимал с профессиональной холодностью гурмана, который знает цену хорошему блюду и смакует его с уверенностью в правильности своего выбора.

Особенностью его почерка было еще то, что он никогда не бросал оружие на месте преступления, как принято среди людей его профессии. Марк резонно полагал, что любое оставленное оружие – это всегда след, который может вывести на исполнителя убийства. Он считал глупостью выбрасывать оружие только для того, чтобы в момент задержания его у тебя не было. Если поймали, значит, не обеспечил себе отход после выстрела, значит, плохой киллер, а раз так, какая разница, поймали с пистолетом или без! Если вляпался, то всегда докажут причастность к убийству. Тогда зачем выбрасывать оружие? Тем более эффективное и пристрелянное…

Он понимал, конечно, что таскать с собой пистолет, отправляясь за тысячи километров для выполнения очередного заказа, вовсе не безопасно. И придумал свой фирменный способ его доставки в другой город.

Марк шел на вокзал, выбирал наметанным глазом проводницу поезда, желательно без обручального кольца, возрастом хорошо за тридцать и чтобы уход за собой был виден – губы в помаде, глазки подведены, короче, еще ищет свой женский шанс. Он белозубо улыбался женщине и просил:

– Красавица, выручи! У друга день рождения, а я, как назло, выехать не могу – хозяин не отпускает, велит срочно фуру в Николаев перегнать. Вот даже билет взял, а придется сдавать…

Марк для убедительности показывал железнодорожный билет.

– Дальнобойщик, что ли? – уважительно интересовалась проводница, оглядывая ладную худощавую фигуру Марка.

– Ну да! Работа хорошая, денежная, но для семейной жизни трудная… Холостякую вот до сих пор! А уже к сорока!

– К сорока? – удивлялась проводница. – А не дашь!

– А мы, чернявые, всегда моложе своих лет выглядим.

– Ну и чего тебе надо?

– Да шахматист он, дружок мой. Вот я ему на сороковник и заказал шахматы. Ручной работы.

– Мужчины сорок лет не отмечают!

– Да глупости все это! Мы каждый год на его день рождения собираемся всей компанией… Выручи, а? Отвези презент!

– Не положено нам! А вдруг ты что запрещенное передать хочешь?

– Да ты что! На, гляди! – Марк охотно открывал коробку и демонстрировал необычную шахматную доску.

– Мне ее друзья-якуты сделали. В рейсе был, вот и заказал. Скажи, красивая?

– А тяжеленная-то! – с уважением замечала проводница. Тайник с оружием она бы не нашла при всем желании. Да и открыть его можно было только специальной хитрой отмычкой.

– Так из камня же, говорю. Возьми, красавица. К тебе подойдут на вокзале и скажут заветное слово – ждем, мол, презент от Григория, то есть от меня, а шахматы для Михаила. И все дела… На вот, возьми, здесь тысяча рублей, а вот это тебе к чаю в дорогу… – Марк доставал из сумки дорогую коробку конфет и маленький торт.

– Ой! – жмурилась проводница. – Торт лишним будет. За фигурой слежу!

– Знаешь что… как тебя звать?

– Тамара!

– …Тома! Лично я без ума от твоей увлекательной фигуры. – Марк понижал голос до намекающего полушепота. – Дай адресок. Вернусь из рейса, обсудим интимно ее детали…

Дальше Марк отправлялся в аэропорт, добирался до точки назначения и начинал готовиться к выполнению задачи: много раз промерял шагами маршрут отхода, хронометрируя каждое свое действие. Он знал, что в киллерском деле главное – не сам факт устранения объекта. Это, пожалуй, самое простое. Главное – придумать, как ты потом исчезнешь, не оставляя следов и шансов для потенциальных преследователей.

Когда наступало время, ехал на вокзал, находил какого-нибудь паренька, которого просил забрать у проводницы коробку, объясняя, что сам он не может к этой бабе подойти, так как она подруга его жены и не должна знать, что он находится здесь в городе, естественно, по интимным делам.

Этот номер у него всегда проходил без задоринки, только вот по дороге на Сердце случилась неприятность. Он добрался до Астрахани самолетом, как обычно, встретил поезд, но когда посыльный вернулся, то сообщил Марку неприятную весть: на подъезде к Астрахани вагон стал объектом нападения банды малолеток, которые обчистили пассажиров, а также купе проводников, после чего попрыгали из поезда в степь, где благополучно растворились.

…Каждое убийство Марк обставлял, как продуманный до мелочей спектакль. Особенно памятным был первый заказ, когда он расстрелял казанского авторитета Саню Даньшина. Марк воспользовался хрупкостью своего телосложения, поскольку к тогдашним семнадцати годам весил килограмм сорок, а ростом был едва ли выше полутора метров.

Все вышло в точности так, как он и рассчитывал.

Сначала в туалет ночного клуба вошли телохранители. Убедившись, что в помещении никого нет, они запустили туда подвыпившего шефа, который, покачиваясь, пристроился к писсуару. А телохранители, как полагается, деликатно вышли и встали у дверей снаружи.

Почти тут же раздался выстрел. Секьюрити обнаружили Даньшина с простреленной головой на полу, но понять, откуда прозвучал выстрел, смогли только через пару часов, когда, вместе с прибывшей милицией, обнаружили этажом выше, в техническом помещении, вскрытый воздуховод, в который Марк смог протиснуться и через решетку которого произвел смертельный выстрел…

Профессию киллера он выбрал совершенно осознанно. Оставшись в тринадцать лет круглым сиротой, он попал в детский дом, который находился в Тульской области, недалеко от того места, которое в народе именовалось "химией". Именно сюда ссылали из Москвы на вредное химическое производство всякий полууголовный сброд. Отсюда, кстати, и пошло ставшее позже общепринятым выражение "отправить на химию"…

А через год рухнула страна "с названьем гордым СССР". Вместе с ней стало рушиться все вокруг, включая тот самый детский дом, который закрыли под благовидным предлогом – мол, рядом вредное производство, а на самом деле из-за полного отсутствия финансирования и разбегающегося персонала. Детей рассовали кого куда. Марка отправили в Казань. Тут он еще с годик помыкался по детским домам, а потом сбежал…

Жил он у сердобольной старушки, которая приютила сироту. И поскольку та каждый день торговала на центральном рынке города, Марк стал ей помогать, а заодно осваивать трудную науку обмана покупателей, мелкого воровства и непростых взаимоотношений с бандитами, которые обкладывали всех торговцев данью.

Наблюдательный и битый жизнью пацан вскоре разобрался в хитросплетениях бандитских войн за контроль над рынком.

Время тогда наступило странное и поганое. Имена главарей банд, воров в законе, всяких махинаторов, обворовывающих доверчивых сограждан, были известны всей стране, а не только правоохранительным органам. Собственно говоря, они и не скрывались, поскольку милицию подмяли под себя, властей не боялись, а охрану держали только потому, что опасались конкурентов – таких же бандитов, какими были сами.

Марку не составило труда понять, кто с кем воюет и кто лидеры враждующих банд. Сначала в жертву Марк выбрал не Саню Даньшина, а его конкурента. Даньшин был молодой, веселый и красивый парень, который яростно прожигал свою жизнь в пьяном кураже и распутстве. А в его конкурентах ходил пожилой пятидесятилетний азербайджанец, страдающий запорами и штрафующий от жадности своих охранников за то, что они не вовремя подали ему тапочки.

Короче, веселый Саня нравился Марку больше, чем мрачный азербайджанец.

Но его попытки выйти на Даньшина и предложить свои услуги успехом не увенчались. Все решил случай: один из охранников авторитета, в ответ на просьбу передать Даньшину записку, пнул щуплого подростка под зад, обозвал "черножопым" и вышвырнул за двери ночного клуба.

Тогда смертельно обиженный Марк обратился к азербайджанцу с предложением "разрешить конфликт".

Тот пацану тоже не поверил, но выслушал внимательно. Его сомнения продолжались ровно до той поры, пока странный пацан не проник к нему на строго охраняемую дачу в элитном поселке Боровое Матюшино и не положил в постель пойманного в лесу ежа, который, запутавшись в простынях, грозно фыркал и шипел на ошалевшего хозяина спальни.

– Сколько возьмешь? – спросил азербайджанец, оценив ситуацию.

– Пять! – отрезал худосочный, но наглый подросток, заставив собеседника поморщиться. Пять тысяч "зеленых" были по тем временам огромными деньгами.

– А если не справишься?

– Тогда он убьет меня… а потом, скорее всего, и вас. Да вы не беспокойтесь: ровно через неделю рынок будет ваш…

Азербайджанец посмотрел в черные глаза подростка и ощутил настоящий холод где-то под сердцем. Он однажды ходил в тюрьме на заточку и тогда испытал очень похожие чувства. К тому же в углу комнаты валялся убитый еж, которому субтильный пацан безжалостно перебил позвоночник одним ударом ладони по колючей спине.

– Все будет, как я сказал! – твердо повторил паренек. – Скажите охране, чтобы выпустила меня… Не хочется опять через камин…

Так юный Ручка заработал свои первые пять тысяч долларов, а вскоре в криминальном мире пошла молва об удачливом и неуловимом киллере, который, правда, берет деньги наперед, но работает безупречно.

Выполнив заказ, "Мрак" обычно на несколько месяцев исчезал и тратил это время на самоподготовку: изнурял себя многочасовыми спортивными тренировками, оттачивая боевой стиль, который принято называть русским. По мере взросления он сильно переживал, что никогда не сможет на равных конкурировать в рукопашной со сверстниками. Природа наделила Марка узкими запястьями, по-девичьи тонкой талией и вообще – телосложением вечного подростка. Но однажды он увидел, как в жестокой уличной драке малорослый мужичок легко разбросал четверых амбалов.

При этом действия победителя напоминали нескладные пошатывания подвыпившего человека. Он то прилипал к противнику, то как бы падал вместе с ним, то странно раскачивался, делая абсолютно курьезные телодвижения, но все это вместе взятое приводило к тому, что в него никто толком не мог попасть серьезным ударом, а его противники, напротив, отлетали и падали так, что больше уже не подымались.

Марк познакомился с удивительным бойцом, и тот дал смышленому пареньку первые уроки.

– Вот смотри! – говорил он. – Если ты изо всех сил упрешься, а на тебя налетит человек, который вдвое тяжелее тебя, что будет?

– Он меня собьет с ног

– Верно. А если так: наоборот, не упирайся, а добавь к его весу свой и потяни на себя. Устоит?

– Вряд ли… Но он все равно меня свалит. Да еще подомнет.

– А вот чтобы этого не случилось, надо владеть приемами русской борьбы. Давай! Атакуй меня и представь, что ты весишь сто килограммов, а во мне сейчас шестьдесят. Давай!

Марк сделал решительный шаг вперед, обозначая одновременно удар в голову. Соперник же неожиданно как бы прилип к нему, схватил за локоть, потянул на себя, а в последнюю секунду, когда оба стали валиться на землю, немыслимо прогнулся в спине, вывернулся и остался на ногах, и тут же нажал коленом упавшему Марку на позвоночник и перехватил сзади за горло. Фокус был поразительный.

Овладев этим стилем, Марк добавил к нему ударную технику и настолько преуспел в этом, что смело мог конкурировать с самым сильным противником.

… В жизни у Марка была одна проблема – зато серьезная. Он знал, что иногда теряет контроль над собой, почти теряя сознание, и его действия становятся непредсказуемыми. Он мог ударить человека на улице только потому, что ему не понравилась его улыбка. Как-то раз он расстрелял в ресторане официанта, который, как ему показалось, был недостаточно вежлив.

Припадки с потерей сознания случались с ним все чаще, и он, идя на дело, каждый раз просил свою бандитскую фортуну сделать так, чтобы в самый решающий момент болезнь не свалила его в беспамятстве.

Однажды он получил заказ от абсолютно надежных людей, с которыми не раз и не два имел дело. Но клиент был уж больно заметной фигурой – начальник финуправления МВД РФ генерал-лейтенант Петр Анатольевич Удачник. Следовательно, искать убийцу будут серьезно, и Марк решил инсценировать смерть от сердечного приступа. Для этого он собирался нанести спящему клиенту так называемый энергетический удар. Этот удар, известный из техники карате, наносился раскрытой ладонью в область сердца, к которой в этот момент плотно прижималась другая ладонь. При правильном исполнении наступала мгновенная остановка сердца, а врачи потом диагностировали смерть от сердечной недостаточности.

Марк собрал информацию и в числе прочего выяснил, что по выходным Удачник регулярно выезжает в санаторий четвертого главного управления "Барвиха" – генерал не считал излишним раз в неделю снять кардиограмму, принять лечебные ванны, посидеть на лечебной диете…

Самое место для сердечного приступа.

Охраны не было, за исключением личного водителя, который по совместительству был телохранителем и, как правило, занимал палату рядом с шефом, появляясь только в том случае, если генерал нажимал тревожную кнопку.

Ночью Марк легко забрался на третий этаж и бесшумно проник в генеральскую палату, так как балконная дверь была не заперта. Удачник спал на животе, обхватив подушку волосатыми руками. Он был одет в полосатую пижаму, а лысину согревала шапочка, напоминающая татарскую тюбетейку. Генерал по-детски всхлипывал во сне и чмокал губами.

Марк слегка растерялся, так как не знал, сработает ли удар, если его наносить со спины. Он решил дождаться, когда генерал перевернется. И тут фортуна подвела: киллер-невидимка потерял контроль над собой. Сначала к горлу подкатила тошнота. Так бывало всегда, когда начинался приступ. Что произошло дальше, Марк точно не помнил. Вроде бы он, в припадке необъяснимой ярости, пару раз со всего маху пнул спящего, а дальше провалился в темноту…

Следующие дни он провел у генерала на даче. В пыточной… Его особенно не мучили. Пару раз приставили оголенные провода к половому члену, пару раз к вискам, потом сделали какой-то укол, и Марк выложил про себя все, что знал и даже то, что подзабыл, а тут сразу вспомнил… Генерал участвовал во всех допросах лично и особенно напирал на какого-то Дибаева – не он ли заказчик? Марк такой фамилии не знал, а поскольку всех прочих сдавал, как говорится, "на раз", стало ясно, что он говорит правду.

Заказчиков вскоре приволокли в тот же подвал. Мучили страшно. Но и они Дибаева не знали, а убийство генерала затеяли по просьбе неведомого им иностранца, которому милицейский начфин не вернул какие-то сумасшедшие деньги – то ли за яхту, то ли за дом в Ницце.

Короче говоря, пришлось Марку расстрелять обоих по просьбе Петра Анатольевича, который этот расстрел предусмотрительно заснял на видеокамеру, а пленку положил в сейф, пояснив, что Марк Ручка отныне становится его рабом, нужным для всяких грязных дел…

Ручке эта идея не понравилась. Он запомнил фамилию Дибаева, которого так боялся Удачник, а потом и отыскал, предложив свои услуги. Тот предложение принял, и вскоре милицейский генерал, причастный, как выяснилось, к покушению на президента России, был обнаружен мертвым в собственном автомобиле. Вроде бы покончил жизнь самоубийством, а именно застрелился… "Мрак" сработал, как всегда, хорошо. Он припер своего мучителя к сидению, пережал пальцем сонную артерию, а когда тот на пару секунд потерял сознание, вложил в его ватные пухлые пальцы пистолет и нажал генеральским пальцем на пусковую скобу…

Дибаев заплатил за расправу с Удачником щедро, разрешив вместе с компрометирующим видео забрать из генеральского сейфа все деньги, которые там обнаружатся. Сумма оказалась огромной – больше трехсот тысяч долларов. И Марк сразу понял, что это аванс на будущее, поскольку жизнь генерала столько явно не стоила.

Так и вышло: спешно улетая в Лондон, Дибаев позвонил Марку и сказал, что в эту цену входит жизнь некоего Беркаса Каленина. Чтобы отработать должок, Марк и прибыл на остров Сердце…

Впервые в жизни убивать ему не хотелось.

Он даже не мог толком объяснить самому себе, что поколебало его привычное равнодушие к судьбе будущей жертвы. Может быть, дело было в том, что пропал его любимый пистолет, и это Марк посчитал дурным знаком.

Скорее, впрочем, раздражало поведение Дибаева, который, сидя в Лондоне, вел себя как хозяин его судьбы. Ведь он отдал Марку генеральский сейф без всяких предварительных условий. Да и о сумме узнал только от самого Марка. А если бы Марк промолчал или просто назвал, скажем так, неточную цифру?… Тогда заказа на Каленина не было бы? Пусть живет?

Убить Каленина проще, чем курицу зарезать, это Марк понимал, как никто другой… А если дать ему шанс? Если сыграть с ним в "орла-решку": пусть сам выберет – жить ему или нет…

Со школьным сторожем и дворником он познакомился в два счета. Егорыч сразу оценил щедрость постояльца, который заранее припас несколько бутылок и денег на деревенский самогон давал исправно.

– Сколь хочешь, живи! – радовался нежданной удаче Егорыч. – Вход в мою келью персональный, мальцы ко мне не лазят. Рыбачь до белых мух, коль намерение имеется! Ираида у меня знашь где?… – Егорыч погрозил кулаком куда-то в потолок. -… Вот она у меня где! Как скажу, так и будет.

– А ты ей ничего не говори, – посоветовал Марк. – Женщина нервная, подумает, незнакомый мужик, дети тут, ну, и начнутся разговоры… Зачем нам помехи, – кивнул он на водку, – в деле истребления этих запасов?

– И то верно! – согласился Егорыч, с любовью разглядывая диковинную бутылку необычной формы с надписью "Nemiroff". – Это чья ж такая будет? Очки-то давно потерял, а буквы мелкие…

– Американская! – убедительно соврал Марк.

– Уважаю! – серьезно закивал Егорыч. – Эти говно не делают…

С помощью Егорыча Марк раздобыл гранату, объявив, что хочет малость побраконьерить. Нехитрым приспособлением он увеличил время срабатывания взрывателя примерно до минуты и предоставил Каленину смертельно опасную возможность испытать судьбу…

…Когда Каленин с гранатой разобрался, Марк, наблюдавший эту сцену от начала до конца, почувствовал странное удовлетворение. Перед этим он долго объяснял пацану, что не надо разжимать пальчики, пока гранату не возьмет дядя…

– Молодец! – хмыкнул Марк себе под нос – имея в виду то ли пацана, который все сделал правильно, то ли Каленина, который не спасовал…

Со Степкой вышло случайно, можно сказать, от скуки. Егорыч завел… Степка, говорит, в рукопашной – зверь! Хоть вдесятером на него выходи. Хоть с ножом! Хоть как! Покалечит он москвича, как два пальца об асфальт…

– Москвич против Степки, что овца против медведя, – согласился Марк. – Только зачем Степке его, горемычного, калечить?

– А куда он денется, Степка-то! – вздохнул Егорыч. – В деревне так: чо хошь делай, а честь свою мужскую прикрой! Потому должон он москвича энтого проучить: нос ему сломать для порядка, или какую иную важную часть организма изувечить! Только чтобы всем видать было, что Степка за честь свою поруганную открыто вступился…

"Ладно, дед! – подумал Марк, чувствуя прилив сил, который он всегда испытывал перед рукопашной. – Потрогаем твоего непобедимого. Заодно и клиенту испытание устроим… Пускай снова жребий тянет".

…Вернувшись с пристани несолоно хлебавши, Марк никуда больше не выходил. Он до вечера провалялся на раскладушке, читал старые газеты и смотрел телевизор, рассчитывая хотя бы завтра покинуть остров. Но ближе к ночи Егорыч принес дурную весть: парома в ближайшие дни ждать не следует, поскольку какие-то супостаты еще вчера сожгли его до полной непригодности.

– Не горюй! – ободрил Марка Егорыч, деловито расставляя на столе, покрытом газетой, нехитрую закуску. – Назавтра я к одиннадцати с работой управлюсь и доставлю тебя "на землю" самолично, как говорится, в лучшем виде.

– Ты же божился, что у тебя нет лодки! – рассердился Марк.

– Вчерась и не было, а теперя объявилась! – гордо ответил старик. – На мою старую "резинку" свояк нынче мотор обещал приладить. Потому транспорт назавтра будет. Давай выпьем…

Но утром, ближе к одиннадцати, на пристани началась неведомая суета. Марк еще на подходе разглядел несколько мощных катеров, с которых на берег высаживались крепкие мужики. Они вытаскивали на деревянную причальную платформу неподъемные ящики и аккуратно запакованные огромные баулы. Марк наметанным глазом оценил их отменную физическую подготовку и сходство в одежде: практически все были в легких комуфляжных штанах, заправленных в высокие армейские ботинки. Физиономии этих явно хорошо тренированных товарищей тоже заставили Марка задуматься: многовато было, как принято говорить, лиц неславянской наружности.

Русские, правда, тоже были. Несколько светлоглазых и светловолосых парней виртуозно ругались матом, подгоняя соратников. И вся эта интересная компания, с мешками на потных спинах, быстро и умело стала рассредотачиваться по острову.

– Это кто ж такие будут? – поинтересовался Егорыч у знакомого мужика, который шел от пристани.

– А бес их знает! – охотно откликнулся тот. – Говорят, какие-то соревнования… Триатлон, вроде…

– Триатлон, говоришь! – Марк поразмышлял еще минуту и решительно развернул Егорыча в сторону флигеля. – Давай-ка бегом, дед!

Когда Егорыч, запыхавшись, захлопнул за собой дверь, Марк неожиданно зло, причиняя старику боль, сгреб его за ворот и жестко спросил:

– Про графский подземный ход вчера наврал по пьянке? Ну?!

– Почему сразу "наврал"?! Имеется!

– И где он?

– Тут вот! Прямо подо мной! Подвал тут… Только это… туды никто годов сорок не лазил.

Марк зачем-то взглянул на часы. Было десять минут двенадцатого. В этот момент ударила первая автоматная очередь. Тут же за ней – вторая…

Последний бой Адама Полубарьева

Полковник Евграфов уже решил для себя, что этот день он вряд ли переживет. Вопрос был только в том, как скоро настанет роковая минута.

Раньше времени умирать не хотелось. Да и без боя – тоже.

Когда ударили первые очереди, Евграфов повел себя по-военному четко: он двинул вбок занавеску на окне, увидел метрах в пятидесяти от конторы людей в масках, обвешанных оружием, и первым делом оценил наличный состав.

Народу боеспособного было пять человек.

Следователь прокуратуры, мужик лет пятидесяти с исхудавшим лицом сероватого цвета, выдающим наличие какого-то скрытого заболевания. "Не боец!" – подумал Евграфов.

Местный участковый Коровин, повторный рапорт которого, собственно, и привел полковника на остров. Этот как раз мужик злой и цепкий! Эк он на Каленина взъелся! Был бы поумней, понял бы сразу, что вся эта история – чистая подстава. А может, и понял, но сначала из вредности решил земляку нервы помотать…

Два молоденьких сержанта, стажеры астраханской школы милиции, казались ребятами неплохими, но пороху явно не нюхали – в отличие от самого Евграфова, который сначала капитаном, а потом уже майором прошел две командировки в Чечню. Н-да…

И арсенал на пятерых – четыре штатных "Макарова"… Прокурорский оружие с собой на остров не брал.

Евграфов зачем-то потрогал бревенчатую стену, будто проверяя ее надежность, и спросил, обращаясь к Живописцеву:

– Погреб есть?

– Откуда? – удивился глава поселения. – Это же контора! На что тут подпол?

– А чердак?

– Имеется!… Вон! – он ткнул пальцем в потолок, показывая на едва заметный квадрат, замазанный многочисленными слоями краски. И тревожно спросил, кивнув на окно: – Чего там?

– Захват острова, похоже… Попробуем спрятаться, а там посмотрим.

– Ну, давайте, а я тут останусь! – неожиданно заупрямился Живописцев. – Я же власть, как-никак!

Евграфов старика уговаривать не стал:

– Хорошо, встречай гостей! Попробуй их вопросами отвлечь, заодно узнай, что к чему! А мы – туда! Давай, орлы! Быстро!…

Молоденькие сержанты лихо передвинули стол и принялись толкать крышку люка, которая сразу не поддалась.

– Краска залипла, черт!… – ругнулся один из них, смуглый и узкоглазый.

Он еще раз напрягся, а потом с маху ударил по крышке кулаком. Та провалилась внутрь, оставив на потолке четкий след, образованный отвалившейся краской.

Евграфов огорченно покачал головой:

– Заметно! Но деваться некуда, давай!

Сначала закинули первого, того самого узкоглазого и щуплого. Тот за руки втащил остальных, а последнему – полковнику – пособил дядя Коля.

– Не тушуйся, дядя Коля, – бросил Евграфов, закрывая люк. – На рожон не лезь и действуй по обстановке…

Живописцев успел пару раз шаркнуть светлыми китайскими плетенками по полу, распинывая по углам отлетевшие с потолка куски засохшей масляной краски. Потом, заслышав близко голоса, кинулся к столу, отодвинул его на прежнее место и уселся на стул, изображая глубокое погружение в служебную деятельность.

Дверь с треском распахнулась и в комнату ввалились трое вооруженных автоматами мужчин в масках, а следом вошел еще один, судя по всему старший, который лица не прикрывал.

Евграфов приник глазом к узкой щели и видел именно этого мужчину. Сверху трудно было разглядеть его лицо, так как он сразу прошел в центр комнаты и встал практически под чердачным люком, поэтому видны были только его обожженная солнцем бордовая шея, рыжеватая шевелюра и крутые плечи… Судя по фигуре, экипировке и повадкам, был он явно не новичок в своем деле.

Он подошел к столу и резко спросил:

– Ты глава?

Евграфову был виден только край стола, так что Живописцева он не видел, но тот, видимо кивнул, поскольку бандит продолжил:

– Один тут?

– А кому ж тут быть? – раздался глуховатый голос дяди Коли. – Чай, не клуб… Контора… А вы кто будете, господа хорошие? Почему, значит, с оружием? Никто меня не предупреждал, что будут с оружием!

– Не дури, дед! Все ты понял! Остров захвачен! Поэтому давай быстро на улицу: поведешь по деревне к тем, у кого ружья охотничьи есть или иное оружие… И объяснишь каждому, что человек триста баб с детьми мы уже взяли, сейчас их взрывчаткой обкладываем. Если кто рыпнется, будем сразу расстреливать баб и детей – по двое за каждого провинившегося! На пристани несколько таких шустрых уже лежат, мух кормят! Понял?

– Так откуда ж мне про всех на острове знать, кто при оружии?… – без явной робости возразил дядя Коля. – Я ить…

Договорить он не успел. Рыжий сделал резкий шаг вперед и без замаха двинул в его сторону короткоствольным "калашниковым". Послышался грохот падающего стула, а за ним и тела.

– Вставай, дед! И веди… Сейчас ты только зубы потерял, а дурить будешь, пристрелю без разговоров.

Евграфов видел, как двое других потащили к двери дядю Колю, лицо которого было все в крови.

– Пусти! – булькнул он окровавленным ртом. – Кого знаю, покажу…

Старик смачно плюнул на пол кровавой кашей, утерся и, пуская кровавые пузыри, упрямо огрызнулся:

– Размахался тут…

…– Что делать будем? – тихо спросил Евграфов, оглядывая в чердачной полутьме свое воинство, когда внизу стало тихо.

Коровин покинул свой наблюдательный пункт у крошечного мутного окошка с трещиной посередине и неуверенно сказал:

– Надо темноты дождаться, товарищ полковник, да попытаться вплавь на землю перебраться. Я тут все тропки знаю. Сами-то мы что против них?…

– Сколько тут самым коротким путем до воды? С полкилометра?… – уточнил Евграфов. -…Через час-другой они всех жителей запрут, и тогда любой, кто на улице появится – это мишень. Вряд ли незаметно проскочить сможем. Разве что с боем… К тому же, боюсь, до темноты мы здесь не досидим. Они скоро каждый дом обшарят, а как только они сюда вернутся, да внимательно на потолок глянут, тут нам и… Что думаете, Адам Михайлович? – обратился он к работнику прокуратуры.

– Ясно, что нас найдут, – хмуро отозвался тот. – Ребята, похоже, профессиональные… Странно даже, что сразу контору не осмотрели… А думаю вот что: мне надо к ним выйти. Скажу, что из прокуратуры, что делом о покушении на убийство занимался…

– Зачем? – удивился Евграфов.

– Мне все равно не уйти, если бой… Стреляю плохо, бегаю еще хуже: сердце больное.

– А что вы сможете сделать, если выйдете? – вмешался Коровин.

– Да ничего особенного… Планы их попробую узнать, а если со всеми вместе запрут – людей поддержу. А так подстрелят меня без всякой пользы.

– Не пойму я что-то этот маневр… Глупо самому в пекло лезть… Нас пока отсюда никто не гонит!

Адам Михайлович Полубарьев виновато улыбнулся:

– Если я к ним сейчас выйду, может, и вас искать не станут. Как считаете, товарищ полковник?

– Давайте без этих официальностей! Олег Сергеевич я. Искать все равно станут! Кто-то скажет, что на острове с вами были работники милиции. Мы же не тайком приехали…Если выходить, только чтобы нас прикрыть, смысла не вижу.

– Скажу, что мы с вами каждый по своим делам разошлись, что вы, возможно, уже уехали… Сбрешу что-нибудь! А главное – себя в качестве переговорщика предложу. Я уже был переговорщиком. Тогда получилось…

– Это где же? – заинтересовался Евграфов.

– В Махачкале, год назад, когда детей захватили… Я же в Астрахани меньше года. До этого в Дагестане работал…

– Так это вы тогда были?! – вскинул брови Евграфов. Он прекрасно помнил тот случай. Даже инструктивное письмо с личным составом изучал, где в пример приводились действия переговорщика, которому удалось сначала стать заложником, а потом уговорить бандитов сдаться.

– Олег Сергеевич! – продолжил Полубарьев. – Давайте так: я сейчас к ним двинусь. Скажу, во дворе, в сортире спрятался… Они, я видел, туда не заглядывали. Попробую их уговорить, чтобы женщин и детей отпустили. Буду убеждать, что могу выйти на самый высокий уровень для доведения их требований до руководства страны. Короче говоря, это целая наука, которую я не только изучал, но и на практике применял…Честное слово, Олег Сергеевич, так хоть польза от меня будет! – улыбнулся Полубарьев в ответ на недоверчивый взгляд полковника.

– Что-то тут не так, товарищ полковник, – раздраженно перебил Коровин. – Чего ему не сидится?! Подвох тут какой-то! Или…я не знаю, что.

Почему-то именно эти слова Коровина вывели Евграфова из себя. Он сверкнул своими синими глазами и жестко произнес:

– Что вам непонятно, старший лейтенант?! Сидеть здесь и ждать, конечно, можно, а можно попытаться хоть что-нибудь путное предпринять!

Евграфов еще раз оглядел свое воинство и твердо сказал:

– Слушай мою команду! Адам Михайлович идет к бандитам. Задача: выявить их планы, навязаться в переговорщики, попытаться уговорить отпустить женщин и детей, убедить не трогать остальных. Информацию о случившемся я по телефону передал, приказ – действовать по обстановке. Так что ждем. Если дотемна на нас не выйдут, попробуем пробраться к воде. Если найдут, примем бой… Идем все вниз, если что, воевать удобнее.

Они быстро и очень тихо спустились в кабинет дяди Коли.

– Товарищ полковник! Разрешите? – Коровину явно не понравилась программа действий. – А бой зачем принимать? Бою этому будет ровно пять минут. Шарахнут из гранатомета – и собирать нечего будет для похорон! Что проку от этих хлопушек? – Коровин показал на кобуру.

– Что предлагаете?

– Если найдут до темноты, надо сдаться.

– Давайте прямо сейчас выйдем с поднятыми руками. Так, что ли?

– Сейчас не к чему! – серьезно возразил Коровин. – Нас пока не нашли. А если найдут, воевать смысла никакого! Лучше в заложники пойти…

– Кто еще в заложники хочет? – спросил Евграфов.

Все промолчали.

– Жить, конечно, всем охота, – спокойно продолжил он. – Только не нужны мы им в заложниках. Заложников у них завались! Мы для них лучше мертвые. Сдавшегося мента им одно удовольствие расстрелять! Тем более нас с вами, Коровин! Мы по возрасту как раз подходим под тех, кто Чечню прошел. А чеченцы там точно есть. Пацанов этих, может, и не тронут, – он кивнул на сержантов, – да и то не факт! Адам Михайлович в штатском и не из милиции, пусть к ним идет. А мы – по обстановке. Ясно?

– Так точно!!! – громким шепотом отозвались сержанты. Коровин при этом промолчал, давая всем своим видом понять, что не согласен с решением старшего по званию.

…Адам Михайлович раскрыл окно, выходящее на противоположную сторону от двери, во двор, где стоял туалет, и стал неловко протискиваться наружу, то прилаживая одну ногу, то пробуя начать с другой. За этой физкультурой напряженно наблюдали остальные: действительно, случись бой, толку от Полубарьева никакого. Наконец, тот уселся на подоконник, свесив ноги наружу, и неожиданно спросил:

– У кого на мобильнике аккумулятор посильнее?

– У меня! – отозвался розовощекий сержант.- Дня на три точно хватит, утром заряжал.

– Давай.

– Зачем? – не понял парень.

– Правильно! – догадался Евграфов. – Отдайте телефон, Яшин! Он вам вряд ли понадобится! – И ободряюще улыбнулся, поняв, что его слова прозвучали двусмысленно. – Пробьемся, новый подарю…

– А ему зачем? – удивился сержант. – Обыщут и отберут!

– Я его в укромном месте оставлю, – пояснил Полубарьев. – К примеру, вон там, справа от туалета, в траве…Запасной канал связи будет. Может пригодиться!

– Ну да… – согласился сержант, протягивая телефон, хотя по его лицу было ясно, что замысла старших товарищей он так и не понял.

– Вот ведь, что делает с человеком возраст, – продолжал ерзать на окне Полубарьев, – знаю, как тело двинуть, а оно словно чужое, не слушается. И одышка еще… Олег Сергеевич, если что, сыну пособите. Он у меня поздний… Шалопай… На юрфак, на третий курс перевелся… Мало ли что… – Полубарьев испытывал неловкость и от неудобной позы, и от необходимости говорить то, что, в-общем-то, говорить было не обязательно, но и уходить без этих важных слов к бандитам тоже не хотелось… – Если что, поддержите парня? Ладно?

– Конечно! – твердо сказал Евграфов. – Не волнуйтесь!

– …Пошел я, – Полубарьев неловко спрыгнул во двор и, пригнувшись, боком потрусил к свежевыкрашенному деревянному сооружению. Он быстро сунул в траву возле стенки туалета мобильный телефон, скрылся внутри, а через мгновение, громко хлопнув скрипучей дверью, уже во весь рост, не скрываясь, вышел во двор. Возле калитки, ведущей из палисадника на улицу, он задержался, демонстративно поправил брючный ремень, проверил, застегнута ли молния на ширинке, потом поднял руки вверх и замахал ими, стараясь привлечь внимание кого-то, кого из конторы пока было не видно.

– Эй, ребята, – крикнул он. – Не стреляйте! Оружия у меня нет!

…Он отошел от калитки метров на двадцать, когда к нему, наконец, подбежали двое в масках, обыскали и подвели к тому самому рыжему, что ударил в лицо Живописцева. Рыжий Адама выслушал, кивнул головой в сторону конторы, и двое побежали прямиком на окно, за которым притаился Коровин.

– Заложил!!! – прохрипел тот и заметался по комнате.

– Это они к туалету! Вон, свернули! – успокоил его краснощекий Яшин. – Проверяют, нет ли еще кого… Слышь, Буратаев, хорош затвором клацать!

Буратаев сидел на корточках в углу комнаты и возился с табельным оружием. Он сощурил и без того узкие глаза и серьезно возразил:

– А зачем в окнах мелькать? Домелькаетесь, заметят вас… Один пусть дежурит у окна, а остальные лучше бы пригнулись.

– Верно, – кивнул Евграфов. – Коровин, от окна! Яшин, вести наблюдение аккуратно, через щель между занавесками. Ну как там, Яшин?

– Этот товарища из прокуратуры допрашивает. Все спокойно, вроде. Мирно беседуют. Какой-то бородатый к ним подошел. Теперь ссорятся, вроде. Бородатый кричит, руками размахивает…

Евграфов осторожно выглянул в окно и увидел, что дело принимает тревожный оборот: рыжий внимательно слушал "бородатого", а тот что-то горячо объяснял, указывая на Полубарьева. Разговор шел на повышенных тонах, и даже через плотно закрытое окно долетали отдельные слова. "Махачкала", "русская свинья", "обманул"… Плохо, ох, как плохо!

Рыжий, наконец, махнул рукой, давая понять, что все дальнейшее ему не интересно, и двинулся по своим делам. А бородатый дернул затвор и ударил короткой автоматной очередью по серому пиджаку Полубарьева. Тот упал навзничь в придорожную пыль, выгнулся и затих.

Яшин резко отпрянул от окна, будто очередь ударила в него, и схватился за голову.

– Расстреляли!!! – перепуганно прошептал он.

Евграфов, которого близкая очередь тоже заставила рефлекторно пригнуться, побледнел так, что его черные густые брови и такие же черные усы стали казаться искусственно прилепленными к абсолютно белому лицу. Он увидел, как два бандита, лениво переговариваясь, взяли убитого за худые лодыжки и потащили за ближайший дом. Голова Адама Михайловича оставляла в сухом, как порох, песке неглубокую борозду и подымала за собой облако пыли, которое тут же догоняло убитого и оседало на его лице и полуприкрытых глазах.

– Говорил же я… – начал было Коровин, но Евграфов сдавленным окриком оборвал его:

– Молчать! Потом, когда отсюда выберетесь, доложите по инстанции: так, мол, и так, полковник Евграфов принял неправильное решение, отпустил прокурорского под пули! – Полковник яростно бугрил желваки. – Легче тебе, Коровин, от этой правоты?…

– На словах у него все складно выходило, – шепнул Яшин и неожиданно широко перекрестился. – Царствие небесное…

– Он тогда в Махачкале профессионально сработал! – Евграфов уже взял себя в руки. – Там детский сад захватили. Он сначала детей вывел, а потом четверых бандитов заставил сдаться. Один, гад, ушел…

– Так это, наверное, он и есть! Тот, что стрелял, – Яшин аж подскочил от своей догадки.

Евграфов пожал плечами:

– Что теперь… Геройски погиб Адам Михайлович! А наша задача – выжить! Ясно?! Есть еще желающие выйти к бандитам с поднятыми руками?… Желающих не вижу, включая старшего лейтенанта Коровина! Раз так, приказываю: продолжать наблюдение, фиксировать огневые позиции, быть готовыми при необходимости принять бой!

Евграфов отошел в угол, пробежал пальцами по клавишам мобильного телефона и вполголоса доложил кому-то о случившемся.

…– Товарищ полковник! – встревоженно позвал Буратаев. – Смотрите!

Евграфов приник к занавеске и сразу понял причину тревоги сержанта: боевики, разделившись на небольшие группы, двинулись по деревенской улице, заходя в каждый дом, видимо, для тщательного осмотра.

– Все ясно: ищут, не спрятался ли кто!… Значит, так: дождемся, когда они вон тот дом осмотрят, – Евграфов показал на соседний дом, – и попробуем туда перебраться. В контору они заявятся в последнюю очередь, были же недавно. Перебегаем по одному.

…Первым, ловко выбравшись из окна, бросился к соседскому забору Коровин. Он в одно движение перемахнул его и скрылся в кустах.

Один за другим бесшумно шмыгнули к забору сержанты. И тоже удачно: через забор перелетали так, словно в момент расставания с землей силы в ногах удваивались, и двухметровая высота казалась препятствием несерьезным.

Евграфов тоже все сделал ладно: забора достиг в три прыжка, подтянулся легко, но ровно в ту секунду, когда он приземлился в соседском дворе, скрипнула калитка и прямо напротив притихшего в траве Евграфова появился мужчина в камуфляже с автоматом на плече. Вел он себя спокойно, так как, судя по всему, только что осматривал этот дом, и был абсолютно уверен, что там никого нет.

Мужчина достал рацию и громко сказал длинную фразу на незнакомом языке, который Евграфов идентифицировал как арабский. Сидящего на корточках полковника террорист не видел, но двигался прямо на него, продолжая с кем-то общаться по рации.

Евграфов, до боли сжал челюсти и ждал того мгновения, когда противник поднимет глаза и увидит его. Полковнику повезло: противник взглянул на него ровно через мгновение после того, как сунул смолкшую рацию в наружный карман камуфляжа, а это означало, что звуки предстоящей схватки не уйдут в эфир.

Евграфов бросился вперед и жестко вцепился боевику в горло, но долей секунды раньше понял, что противник не сопротивляется и беспомощно валится на спину. Он был мертв. Легкая, защитного цвета бейсболка слетела с его бритой головы, и Евграфов увидел над левым ухом набухающую густой темной кровью глубокую рану.

Полковник удивленно оглянулся и увидел, что из сеней машет Буратаев.

– Как это вы его? – спросил он сержанта, оказавшись в звенящей тишине полутемных сеней.

– Я в детстве из пращи ворону влет сбивал. Вот и вспомнил… Ремень – вот! – Буратаев хлопнул себя по талии. – А камнем записка была к полу на крыльце прижата, вот: "Ушла с Петенькой на почту. Покорми кур. Алевтина".

Все замолчали.

– Кирилина Алевтина! – пояснил Коровин. – Петька – внук, из Астрахани на лето приезжает. Мужу написала, Николаю…

Участковый толкнул локтем Яшина:

– Покойника в сарай нужно. В подпол. У Алевтины там картошка… Давайте, салаги, бегом!

…– Ну что, товарищи, – мрачно заговорил Евграфов, когда сержанты вернулись, – убитого рано или поздно хватятся! Поэтому будем пробиваться к катеру, тому, что крайний справа… Надо где-то отсидеться до удобного момента, когда возле него бандитов поменьше останется. И – вперед.

Оглядев бойцов, он продолжил:

– Задача: захватить катер и попытаться уйти. Теперь у нас есть автомат и три гранаты… План такой: идем двумя группами. Со мной Яшин! А вы, Коровин, с Буратаевым. Сколько получится, пойдем огородами. Там могут и не заметить. Но потом, метров сто пятьдесят до катера, открытое пространство. Тут уже боя не избежать. Вы, Тимофей Петрович, – Евграфов посмотрел на Коровина, – группа прикрытия. Гранаты, все три, у вас будут. Автомат тоже. Пока вы примете удар на себя, мы с Яшиным постараемся захватить катер. Как только услышите звук мотора, стремительно отступайте к воде…

– Это как? – угрюмо переспросил Коровин. – Под пулями, что ли?

– Под пулями, товарищ старший лейтенант! – жестко ответил Евграфов.

– Не добежим. Постреляют нас…

– Значит, погибнете смертью храбрых!…- зло сверкнул глазами полковник. – Или есть другие предложения?… Нет? Ну, вот и отлично! Двинулись, славяне… – Он глянул на Буратаева и примирительно добавил:

– И не славяне тоже – двинулись!

Расстрелять. Но сперва поговорить…

Штаб контртеррористической операции расположили в двухстах метрах от воды, в двухэтажном здании заброшенной базы отдыха. На фасаде потрепанного деревянного барака сохранились выцветшие, но вполне читаемые буквы: "Решения ХХ съезда КПСС – в жизнь!"

Означенный съезд состоялся задолго до рождения Каленина, так что и возраст сооружения был весьма почтенным: далеко за пятьдесят.

– Собственность МВД, между прочим! – зло заметил генерал Гирин, уловив брезгливый взгляд Каленина. – Бардак!!! Но тактически – очень удобно. Со второго этажа остров как на ладони, в бинокль можно муху на стене дома разглядеть. И телефон есть…Закрытую связь тоже подтянули…Правда, удобства на улице, не обессудьте.

– О чем вы? – не без раздражения отозвался Каленин. – Давайте уж сразу к делу. Есть информация, почему они меня требуют?

– Есть предположение. Цели противника мы читаем так: дестабилизировать обстановку в стране, вызвать массовое недовольство действиями властей и добиться добровольного или иного ухода нынешних лидеров. Что-то вроде сценария октября семнадцатого: власть лежит на мостовых Петрограда и ее подбирает тот, кто шустрее остальных.

– М-да! Ну, а я-то какое место занимаю в этих зловещих планах?

– По нашим сведениям, одним из организаторов всей этой атаки, я имею в виду и Южную Осетию, и банковский коллапс, и захват острова, и все остальное, что будоражит страну, является ваш хороший знакомый – господин Дибаев.

– Когда же он успел? – удивился Каленин.- Всего два месяца, как в Лондон сбежал?!

– Я не сказал, что он единственный организатор, – уточнил Гирин.- Но сведения о его причастности к этой террористической атаке достоверные… Вполне возможно, вас требуют на остров только затем, чтобы прилюдно, под видеокамеры расстрелять и разместить это кино в Интернете для его, Дибаева, полного удовлетворения.

Каленин непроизвольно поежился, как от мороза, хотя за окном было тридцать восемь в тени.

– И что вы намереваетесь делать? – пытаясь сохранить видимость спокойствия, спросил он.

– Ждем новой информации… А вот, кажется, и она.

Гирин кивнул на полковника Баркова, чей мощный торс только что заполнил дверной проем.

– Товарищ генерал, подтвердилось. Банду возглавляет Максим Глухов, бывший полковник ВВС, уже много лет разыскиваемый за военные преступления. Мы это сначала установили визуально, а теперь вот и через прямой контакт.

– Есть что-то новое? Чего они все-таки хотят?

– Каленина требуют! – Барков смущенно опустил глаза. – Глухов грозится людей расстреливать, если не выдадим.

– Он их и так расстреливает… Передайте, Каленина тут нет. Не знаем, мол, где его взять! Ищем… Скажите, если найдем, то к вечеру, может быть, прилетит на рейсовом самолете…Что такое? – Гирин заметил неуверенность в глазах подчиненного.

– Не пройдет! – снова потупил глаза Барков, и эта откровенная робость перед старшим по званию плохо вязалась с его богатырской фактурой. – Они…знают, что Беркас Сергеевич здесь!

– Как это знают?! Откуда?! – щуплый Гирин угрожающе двинулся на мощного Баркова. Тот вытянул руки по швам и всем своим покорным видом дал понять, что принимает справедливый гнев начальника, вдвойне опасный, так как Гирин практически никогда не кричал на подчиненных, и вывести его из себя было почти невозможно.

– Я жду объяснений, полковник!!! – Гирин вплотную приблизился к Баркову и хищно, снизу, разглядывал его тяжелый подбородок, словно раздумывая, врезать по нему или нет.

– Тут такая история, – Барков подыскивал слова, -… и смех, и грех! Кто-то позвонил в ВИП-зал "Домодедово" и просто поинтересовался, улетел ли господин Каленин в Астрахань. Ну, а там подтвердили: улетел!…

Гирин беззвучно и коротко выругался одними губами.

– Они требуют выдачи Каленина в течение получаса! – хмуро продолжил Барков.

– Ну и пусть требуют, – неожиданно спокойно среагировал Гирин. – В Беслане, к примеру, Дзасохова требовали выдать, но мы же тогда не пошли на поводу у террористов.

– Погодите! – голос Каленина предательски сорвался, выдавая волнение. – Дайте я с этим Глуховым поговорю. Вдруг что-то прояснится…

– Поговорить можно! – легко согласился Гирин. – Давайте прямо отсюда! Связь сюда!!!

…– Я Каленин! – произнес Беркас Сергеевич через пять минут в микрофон. – Что вам от меня нужно?

На том конце послышался смешок, и густой мужской голос произнес:

– Значит, не соврали в Москве. Прилетел… Честно говоря, не ожидал!

– Скажите, зачем я вам? – хмуро уточнил Каленин, и его снова подвел голос, который вдруг резко осип на последнем слове.

– А что, господин депутат, – послышалось в эфире, – вы действительно готовы на остров приехать?

– Если взамен отпустите женщин и детей, готов! – неожиданно для самого себя заявил Каленин и тут же смертельно испугался своей спонтанной отваги. – Только я не депутат.

Где-то там, на острове, Глухов снова усмехнулся и сказал:

– Дайте военных!…Вы зачем его этим глупостям научили? – спросил бывший полковник, услышав голос Баркова. – Какие обмены? Если я захочу, такой обмен вам предложу, что вы мне этого дядю в коробку положите, бантиком перевяжете и сами сюда доставите! Да еще туш при этом через усилители исполнять будете!…Значит, так: давайте сюда этого Каленина. Мне с ним потолковать надо! Давно ни с кем из русских не разговаривал. Из тех, что при власти. А мне есть, что сказать… Гарантирую, что не трону его, в смысле не пристрелю… Слово даю!

– Ты уже слово давал! – рявкнул в ответ барков Барков. – Присягой называется! Как тебе верить?

– Не хочешь, не верь! – огрызнулся Глухов. – Готовь бантик и… гробы!

– Послушайте, – робко заговорил Каленин, взяв рацию из рук Баркова, – там у вас родственники мои. Я готов, если так надо. Но отпустите, пожалуйста, детей хотя бы.

– Что, и дети все твои? – насмешливо уточнил Глухов.

– Пожалуйста! – попросил Каленин, и у него это получилось так жалобно, что Глухов еще раз откровенно хохотнул.

– Давай, приезжай! Только вот что… Это я к военным обращаюсь! Устройства там всякие передающие на него не вешать! Все равно узнаю…За ним сейчас наш катер подойдет! А вечером, если вести себя правильно будет, то детей отпущу. На вес… Сколько в катер влезет, столько и отпущу…

…Каленина в катере тщательно обыскали, прощупав каждую складку на одежде. Парни гренадерского роста в масках не произнесли ни слова. Только когда катер ткнулся носом в прибрежный песок, один из них, выбросив к берегу шаткие металлические мостки, подтолкнул Беркаса в спину и произнес что-то гортанное: пошел, мол!

Глухов сидел в конторе на корточках возле окна, рассматривая что-то на полу. Потом вскинул голову, оглядел Каленина и сказал:

– Что делать с этим дедом, а? Мало ему выбитых зубов! За нос вздумал меня водить! – и повернулся к своим бойцам, которые стояли возле дверей: – Краска отвалившаяся – раз, следы на подоконнике – два… На чердаке они прятались, потом через окно ушли. Куда смотрели, джигиты?

Глухов смачно плюнул на пол и приказал одному:

– Переводи!… Забываю, что не все по-русски понимают!

Тот заговорил, и Каленин догадался, что звучит арабский язык.

Переводчик закончил, выслушал ответ и обратился к Глухову:

– Они говорят, что все обшарили! Чисто было!

– Чисто?! – подскочил Глухов и пошел на переводчика, поводя крутыми плечами. Его лицо, и без того красное, стало просто бордовым. Как все белокожие веснушчатые люди, он под южным солнцем обгорал мгновенно, и теперь чувствовал, как воспаленное ожогом лицо еще сильнее наливается кровью от накатившего гнева.

– А куда же они делись, – заорал он, – под землю спрятались?! Дураку ясно, они на острове и вооружены! Да и этот, что в переговорщики набивался, он же вместе с ними был. Которого Мирсаид узнал!…Вот, Каленин, – Глухов развернулся к Беркасу, – будь свидетелем, не я войну с этими ментами затеял. Я ведь что сделаю: выведу десятка полтора баб на улицу, да и объявлю через мегафон: если не выйдете, расстреляю всех к чертовой матери! Как думаешь, что будет? Как они поступят, менты эти? Вдруг шевельнется в них совесть, да и выйдут они?! После этого я их все равно расстреляю, конечно, только уже без баб. Вот и…

Глухов не успел договорить: на улице ударила автоматная очередь и тут же вслед другая. Все бросились к дверям. Один из бородачей махал рукой в сторону воды, и теперь уже все увидели, что к берегу, пытаясь как можно ниже склониться к земле, бегут двое. По ним били автоматчики.

Была и другая точка боя, ближе к окраине деревни. Там тоже завязалась перестрелка.

– Вот и нашлись! – спокойно констатировал Глухов. – Сейчас поглядим, что за вояки. Держу пари, мои ребята приволокут их сюда через десять минут – живых или мертвых. Скорее мертвых…

…До катера оставалось метров пятьдесят, когда сержант Яшин будто споткнулся и кубарем покатился по земле.

– Что?! – жарко дыша, выкрикнул Евграфов. Он упал рядом с сержантом на живот и, почти не целясь, выстрелил из пистолета по бегущему вдоль берега боевику. Тот неловко вскинул вверх автомат и сначала присел, будто собираясь завязать шнурки, а потом повалился на бок. – Что?! – повторил Евграфов.

– Бегите к катеру, товарищ полковник. Вот! – Яшин дотронулся до бедра и показал вымазанную кровью ладонь.

– Соберись, сынок!!! – Евграфов ловким движением вогнал в рукоятку новую обойму. – Давай пистолет! Я прикрою, а ты через не могу, хоть как, хоть кувырками… Вперед, Яшин!

Сержант приподнялся и, оттолкнувшись здоровой ногой, сделал кувырок вперед. Он вскрикнул от боли, но не остановился и снова перевернулся через голову. Потом еще раз…

– Молодец, сержант! Давай! – полковник вскочил и начал исполнять странный танец: он резко бросал тело из стороны в сторону и двигался к воде непредсказуемыми зигзагами. При этом он то и дело падал, стремительно перекатывался в сторону, мгновенно вскакивал и снова бежал к берегу. Он представлял собой такую желанную и такую, казалось, удобную мишень, что весь огонь боевики сосредоточили на нем, а Яшин тем временем, прыжок за прыжком, сокращал дистанцию до катера.

…Когда-то, в годы курсантской юности, Олег Евграфов прочел роман Владимира Богомолова "В августе сорок четвертого". Там главный герой, капитан Таманцев, умел "качать маятник", то есть двигаться под огнем, уходя от пуль. Пожилой фронтовик, к которому Олег обратился за разъяснениями, сказал на это:

– Как "качают маятник", я не знаю, но, если цель перемещается непредсказуемо, то попасть в нее, конечно же, намного сложнее. Если научишься "плясать" под пулями, появятся дополнительные шансы.

…Движения Евграфова действительно напоминали танец. При этом он огрызался одиночными выстрелами, стреляя c двух рук. В цель не попадал, но наступающие боевики опасливо поглядывали на лежащего неподвижно у кромки воды товарища, и поэтому вели себя осторожно, особо под пули не подставляясь.

Слева почти достиг берега щуплый Буратаев, а Яшин, несмотря на ранение, уже доплыл до катера. Превозмогая боль, сержант пытался подняться на палубу по якорному канату, но, подняв голову, увидел, что сверху на него насмешливо смотрит смуглый парень, который приложил палец к губам – тихо, мол, – и взял на мушку петляющего уже у кромки воды Евграфова. Очередь с такого расстояния Евграфову шансов не оставляла, и Яшин мгновенно осознал это. Он успел подумать о том, что они с Евграфовым почти час наблюдали за этим катером, чтобы выяснить, есть ли кто на борту, и за весь этот час на палубе никто не появился. "Внизу сидел!", – понял сержант и, неожиданно для себя самого, что было силы заорал:

– Ата-а-а-с!!!

Вопль был настолько яростным и звонким, что перекрыл звуки стрельбы. Евграфов непроизвольно присел. Этого спонтанного движения хватило, чтобы очередь, выпущенная с катера, прошла мимо. Но уже следующая – жесткая и короткая – попала в цель: Евграфов увидел, как Яшин сорвался с каната, как пули впечатали его в воду, и он затих лицом вниз, распространяя по воде кровавое марево. Боевик снова перевел ствол автомата в сторону Евграфова, но тот, не целясь, разом нажал оба спусковых крючка.

В воде они оказались одновременно: полковник с разбегу нырнул в сторону катера, а боевика снесла за борт пуля, вошедшая в переносицу.

…– Неужели уйдет? – восхищенно сказал Глухов, который все это время следил за событиями в бинокль. – Глядя, как он борется за жизнь, я согласен проиграть пари… Но увы, – Глухов вздохнул, – я его выиграю.

… Буратаев уже бултыхался под бортом катера. Евграфов забрался на палубу и сдерживал наступающих короткими очередями из оброненного убитым боевиком автомата. Пули взрывали воду рядом с сержантом так плотно, что полковник подумал – у парня почти нет шансов. Вокруг него по воде уже шли розовые разводы, указывающие на то, что сержант ранен. И все же он ухватился за брошенный с кормы канат, двумя отчаянными рывками закинул свое жилистое тело в катер.

– Ранен?!

– В руку и, кажется, в бок… – прохрипел Буратаев, распластавшись на палубе.

– Где Коровин?

– Не знаю!…Потерялся в бою… Может, убит…

– Заводи мотор!!! Я буду их удерживать, сколько патронов хватит!

– Не смогу, сил нет…

– Давай, калмык!!! Давай, дорогой!!! – Евграфов выпустил короткую очередь и вдруг неожиданно заорал во всю мочь: – За борт!!!

Он дотянулся до раненого сержанта, схватил в охапку и вместе с ним спиной перекинулся через борт.

В этот момент в катер ударил заряд из гранатомета. Судно подлетело над водой от мощного взрыва и вспыхнуло ярким гудящим факелом. Тут же раздался второй взрыв – это подорвались бензобаки, от чего катер разлетелся на мелкие кусочки и превратился в бесформенные пылающие обломки.

– Вот и все! – вздохнул Глухов, опуская бинокль. – Я выиграл пари… Но катер жалко! – Он посмотрел на Каленина и добавил: – А слова свои про ментов беру назад: отлично воевали и погибли, как мужчины. Хотя шанса у них не было ни единого!… На верную гибель шли… Хотя нашли бы их, все одно шлепнули…А так – по-мужски вышло!

Он подозвал пальцем переводчика и резко приказал:

– Значит, так: трупы найти и мне показать! Это первое! Теперь второе! Вывести на берег нескольких мужчин и расстрелять! Так, чтобы видели все: и те, что здесь, и те, что с того берега за нами наблюдают. Ясно? Пусть все поймут, что любое неповиновение карается смертью! Сколько наших погибло, трое? Расстрелять в три раза больше!

– Погодите! – схватил его за руку Каленин. – Это бесчестно! Вы же офицер! Вы сказали, что поговорить хотели…

– Не нарывайся! – насупился Глухов. – Я делаю то, что считаю нужным! Безнаказанно убивать моих людей я не позволю!…Выполнять!

– Стойте! – снова вмешался Каленин, холодея от страха. – Они, эти милиционеры, уже были на острове, когда вы его захватили?

– Ну! – Глухов не понял, куда он клонит.

– Значит, не они на вас напали, а вы на них! – храбро заявил Каленин. – Они защищались и свою жизнь спасали. За что же людей расстреливать?

– На идиота ты не похож,- задумчиво произнес Глухов, внимательно разглядывая Каленина. – Ты всерьез болтаешь про то, кто на кого напал, или это шутка такая дурацкая?

– Конечно, всерьез! – искренне ответил Каленин.

Глухов еще раз внимательно посмотрел Каленину в глаза, как бы пытаясь что-то понять, а потом неожиданно улыбнулся:

– В этот раз пусть будет по-твоему! Пока ты у меня в гостях, расстрелы отменяются…Оставьте-ка нас с этим джентльменом! – обратился Глухов к своим подчиненным. – Минут так на двадцать! – Он повернулся к Беркасу и тихо проговорил: – Охота мне рассказать, как такие вот депутаты, подлецы-министры да сволочи генералы, жизнь мою искалечили…

– Да не депутат я…

Глухов силой усадил его на стул и плюхнулся напротив.

Чеченская рулетка Максима Глухова

Биография у него складывалась удачно. В начале восьмидесятых закончил Ачинское военное авиационно-техническое училище, лучшим курсантом выпуска. Сыграл свадьбу с Натальей, миниатюрной красавицей, которая на цыпочках едва доставала мужу до плеча, и вместе с молодой женой отправился к месту службы. Часть его стояла под Магдебургом – в Германии, точнее сказать, в Германской Демократической Республике.

Служба в Германии заметно отличалась от той, что несли однокурсники Глухова, оставшиеся в родной стране.

В Союзе армия потихоньку разлагалась. В ней царили пьянство и показуха, поэтому выкрашенная к приезду начальников трава ценилась куда выше, чем реальная боеготовность части. Летчики летали все меньше, появились перебои с горючим. Техника старела и не ремонтировалась годами, а условия жизни военных и их семей в некоторых частях были просто скотскими.

Здесь все было иначе. За дисциплиной строго следили, но и платили военным, по тем меркам, совсем неплохо. Максим с Натальей сразу же получили уютную двухкомнатную квартиру в военном городке…

Потом в Москве грянула перестройка и ее разгульные волны докатились до Германии, да так мощно накрыли ее грязной пеной, что все безобразия, творившиеся дома, проявились здесь с утроенной силой.

На глазах молодого подполковника рушилось то, чему он собирался служить всю жизнь. Он брезгливо наблюдал, как расторопные прапорщики, поощряемые старшими командирами, растаскивают военное имущество. А жена поняла, что муж не хочет приспосабливаться к новым условиям жизни. И сбежала. Даже не сбежала, спокойно ушла, собрав на глазах мужа чемодан и оставив все его подарки.

Глухов чуть не сошел с ума от того, что жена ушла не тайком и не по безумной любви (это еще можно было бы как-то понять), а с вызовом и нескрываемым презрением. Он несколько дней подряд страшно пил и впервые в жизни не вышел на службу, за что получил строгача от командира части. Командир, правда, тоже был не из трезвенников, но гордился тем, что голову не теряет и вверенным подразделением руководит, по его выражению, "несмотря на булькающие в голове триста граммов белой".

Через неделю Глухов смог убедить жену встретиться и поговорить.

Сидели в маленьком кафе. Еще совсем недавно персонал тут был приветлив и предупредителен, а теперь всем видом давал понять, что времена изменились, советским военным пора собирать манатки и сваливать в свой Союз. В воздухе носилась идея объединения Германии, а значит, и неизбежного скорого ухода советских войск.

Наталья курила и нервно поглядывала на часы.

– Торопишься? – спросил Глухов.

– Мидхат сегодня вечером улетает в Москву. Много дел…

– Воровать дело непростое! – мрачно согласился Глухов. – Сядет он рано или поздно! Тогда что?

– Сядет, говоришь?! – взвилась Наталья. – А ты что будешь делать? Летать? Так не нужны вы тут, соколы советские! Да и в Союзе тоже!…Мне скоро тридцать, и что я видела? Два аборта и полный крах семейной жизни, поскольку завтра отсюда попрут, а там, в Союзе, у меня, кроме парализованной матери, ничего! И тебя там никто не ждет! Отправят в Тмутаракань, и буду я тихо стареть в общежитии коридорного типа!

– А этот твой, конечно, обеспечит тебе райскую жизнь…

– Он, в отличие от тебя, не рассуждает о химерах типа "честь", "небо", "родина". Уже "Волгу" купил, на трехкомнатный кооператив заработал…

– Непосильным трудом! Не надорвался – государственное имущество "налево" сбывать?

– Это и называется сегодня "зарабатывать"! Время другое, Максим! Такие, как ты, в нем не выживают, и я не хочу с тобой идти на дно!

– Погоди, Наташа! Ну, не все же измеряется машинами и квартирами…Должно же быть в жизни что-то более важное.

– Что, например?

– Любовь… Я тебе никогда не изменял, Наташ! – Глухов смутился от своего неловкого признания. – Я так видел свою жизнь: я летаю, исполняю воинский долг, а на земле меня ждет любимая женщина. Что тут плохого?! Да и ты совсем недавно так считала… и аборты – это же было твое решение!

Наталья искренне расхохоталась.

– Знаешь что, муженек ты мой бывший? Любовь – это химера, может быть, самая дурацкая из всех! И знаешь, когда эта дурь у нас, у баб, окончательно проходит? Когда после нескольких лет брака ложишься в постель со своим суженым и с ужасом понимаешь: сейчас он начнет тебя лапать своими шершавыми ладонями, исцарапает шею вечерней щетиной, а потом взгромоздится на тебя и начнет исполнять супружеский долг, мыча от удовольствия! А тебя при этом тошнит – от запаха и мычания, от ненависти и безысходности, от мысли о предстоящей ночи и его непременном храпе, от необходимости мыться с ним в одной ванне, садиться на один унитаз!!

Глухов ошарашенно смотрел на жену, все глубже вжимая голову в плечи от каждого слова. Ему представлялось, что она приподнялась над столом и теперь со всего маху бьет его по голове молотком, от чего он с каждым ударом уменьшается в росте, превращаясь в карлика, а голова наполняется нестерпимым болезненным звоном.

– Я с ума сходила от рубашек твоих засаленных! От бушлата твоего, который керосином пропитался насквозь. Сколько раз говорила, не носи его домой! Оставляй где-нибудь! А ты – блажь, мол! Терпи! Сапоги твои вонючие! Долбаный походный чемодан! И просила же, сто раз просила, купи другой одеколон! Ну не могу я этот запах терпеть! А тебе плевать! Плевать!! Ты же родине служишь! А я должна со всей этой гадостью жить! А почему должна, скажи?!

– А от каптерщика твоего по-другому пахнет? – выдавил он.

– Да нет, почти так же! – спокойно ответила жена. – Но вот парфюм у него качественный, французский! И рубашки сам в прачечную носит. И вообще, я с ним хоть понимаю, за что мучаюсь! Считай, что на жизнь себе зарабатываю! И не стесняюсь этого, понял?

– Я вот что понял, – Глухов тяжело взглянул на жену. – Ну, разлюбила! Бывает! Сказала бы раньше. Чего ж ты страдала-то? Терпела зачем?!

Наталья хотела что-то ответить, но Глухов не дал.

– А знаешь, когда у мужика, как ты говоришь, дурь слетает?! Когда до него, кретина, дойдет – плевать бабе на его профессию и на его дело! С высокого бугра плевать! Вот что невыносимо! Я помню, майора получил, бежал домой стремглав, думал, вместе порадуемся! Щас! Ты в спортзале была, а потом истерику устроила. Мол, в гарнизоне невозможно правильно организовать твое питание, и поэтому твоя задница не умещается в ранее приобретенные вещи! И вообще, я сгубил твою молодость, предназначенную для чего-то очень важного и высокого.

– Да, для высокого! – зло выкрикнула бывшая.

– Ага! Для жулика твоего… предназначенную! Ты что думаешь, он тебе на всю жизнь наворовал? Хрена! Столько даже он не сможет стырить! Скоро все кончится, а его посадят лет примерно на десять!

– А ты… ты… просто завидуешь!

– Чему? И будущее твое такое. Пока "сороковник" не стукнет, будешь прыгать от одного мужика к другому. И нигде надолго не засидишься, так как никого, кроме самой себя, не любишь! А не дай бог, родишь от кого, совсем труба! И сама – не человек, и ребенка изувечишь. Он же, бедный, всю жизнь будет выслушивать, какая сволочь та особь мужского пола, которая в данную минуту находится рядом с тобой. И какой он сам, ребенок твой, придурок, не достойный мизинца собственной мамочки!

Наталья резко поднялась и пошла к выходу.

– Иди, иди! – крикнул ей в спину Глухов. – Мразь!…

После развода Глухов изменился. Он как-то постарел, стал недоверчивым и злым. Несколько сослуживцев потеряли погоны после его рапортов, в которых он сообщал об их неблаговидных делах. Мордастый подполковник, сожитель Натальи, действительно вскоре сел. Глухов принял в этом самое активное участие, самолично раскопав соответствующие финансовые документы.

Неуживчивость Глухова вскоре стала притчей во языцех. Его переводили из части в часть и давно прогнали бы из армии, но он был отменным служакой и поводов не давал. К концу 90-го он перессорился уже практически со всем командным составом своей части, и его от греха направили в Тарту, на должность замначштаба 326-ой Тернопольской дивизии тяжелых стратегических бомбардировщиков. Командовал ей генерал-майор Джохар Дудаев.

Несмотря на разницу в возрасте, командир и молодой офицер, прибывший на новое место службы с дурной репутацией, неожиданно сдружились. Дудаев выделял Глухова за безупречное отношение к службе и ценил как настоящего аса. Они много времени проводили вместе, в неформальной обстановке: Генерал не пил и страстно любил бильярд, за которым они часами непримиримо сражались.

К тому времени Дудаев уже вошел в руководство Объединенного конгресса чеченского народа, а в мае 1991 года, всего через пять месяцев после их знакомства, скоропалительно уволился с военной службы и уехал на родину, где, по сути дела, возглавил движение чеченских сепаратистов.

Вскоре Глухова неожиданно вызвали в Москву, где с ним встретился вице-премьер. Уперев в Глухова тусклые глаза, похожие на два несвежих желудя, он сразу перешел к делу:

– У нас к вам, Максим Федорович, деликатное поручение. Дело в том, что ваш командир, Джохар Мавлюдович Дудаев, выполняет важную задачу, поставленную перед ним руководством новой России. Он должен опрокинуть коммунистический режим в Чечено-Ингушетии. А это не Тамбов и не Рязань! Там, чуть что, за кинжалы хватаются! И не только за кинжалы! Люди вооружаются, причем и те, что за старый режим, и сторонники Джохара.

Глухов не понимал, куда клонит собеседник. А тот продолжал:

– Борис Никанорович Ельцин предложил регионам брать столько свободы, сколько они могут проглотить. У Дудаева хороший аппетит! – вице-премьер улыбнулся. – Генерал у нас сторонник ленинского принципа о праве наций на самоопределение, вплоть до полного отделения! Правда, – он доверительно понизил голос, – этот принцип – бред собачий!

Вице-премьер демонстративно покрутил пальцем у виска.

– Зачем создавать в стране систему сродни гранате, которую вы зажали между коленок, а страховое кольцо выдернули и выкинули? И вот сидите, ноги напрягаете, чтобы, не дай Бог, коленки не разошлись! А ведь разойдутся, батенька! Рано или поздно непременно разойдутся! И что тогда? Скажу вам по секрету, тогда – п…ц! Одними оторванными яйцами дело не обойдется! Заодно с ними отлетит и голова!

– Прошу извинить, товарищ министр, но я…

– Товарищ вице-премьер! – поправил тот. – Помочь надо командиру вашему! – Он наклонился к Глухову. – Люди нужны толковые, специалисты в военном деле. Он вас сам назвал… Короче, оформляйте командировку. Поедете официально, от министерства обороны, формально – вывоз оружия обеспечивать. Только оно пойдет не нам! Пусть Джохар своих людей вооружает. А ваша задача ему помочь. Выгнать из Верховного совета республики комуняк и сформировать силы народной самообороны – местную армию, короче.

– А ваши слова, насчет гранаты? Получается, мы как раз ее себе между коленок и засунем!

– Чушь! Мы просчитываем жизнь страны на десятилетия вперед. С Джохаром договоренность, что командиром вооруженных сил республики назначат вас. Вы и будете гарантом… Кольцом, так сказать, которое должно в гранате остаться…

Вице-премьер ободряюще улыбнулся.

– Джохар – советский офицер и сделает все, как мы скажем! – он покровительственно похлопал Глухова по плечу. – Неужели вы думаете, что мы позволим какому-то генералу водить нас за нос?! Да мы за ночь, силами одной дивизии пройдем эту Чечню туда и назад без единого выстрела, если понадобится! Никто не пикнет! Так что командуйте! Вы теперь министр обороны целой республики! И чтобы к середине сентября всех коммунистов из республики вымести, как мусор! Задача ясна?

– Так точно! – ответил Глухов. – Где мне получить официальное распоряжение?

Вице-премьер аж присвистнул от удивления.

– Ты с ума сошел, полковник! С тобой второе лицо в правительстве разговаривает! Чей приказ тебе еще нужен?

– Моего командования! – упрямо сказал Глухов.

– Будет тебе приказ! – неожиданно развеселился вице-премьер. Он нажал кнопку селектора и бросил: – Ну-ка, зайди срочно!

Через минуту в кабинет влетел запыхавшийся генерал, в котором Глухов узнал недавно назначенного министра обороны.

– Вот, полюбуйся, что у тебя творится. Уже полковники нас на х… посылают. Это которого Джохар попросил, а он упирается! Приказ ему нужен, видите ли! Моего недостаточно!

– Смирно!!! – свирепо гаркнул министр. – Тебе, полковник, молодая российская демократия доверие оказывает! Ты что, умнее всех?!

– Никак нет, товарищ генерал-лейтенант! Прошу вашего письменного предписания на убытие в Чечено-Ингушскую Советскую социалистическую республику.

– Надо предписание, – нехотя признал министр. – Ваших слов мало…

– Развели бюрократию! – беззлобно отозвался вице-премьер. – Мы ее скоро под корень изничтожим! Дай ему бумажку, время не ждет!

Оказавшись в ближайшем окружении Дудаева, Глухов скоро перестал понимать, что происходит. В России о нем попросту забыли. Но он продолжал выполнять приказ и оставался военным советником мятежного Джохара. В частности, был одним из разработчиков плана обороны Грозного от российских войск в новогодние дни 1995 года.

Накануне той первой войны он пытался связаться с Москвой и понять, как себя вести. В министерстве обороны помощник министра сначала послал его на три буквы, потом обозвал пособником бандитов и потребовал прибыть в Москву, чтобы пойти под трибунал, а лучше застрелиться по дороге.

Дудаев эту ситуацию разъяснял Глухову со ссылкой на людей, близких к Ельцину.

– У них в Москве правая рука не знает, что делает левая. Одни – за войну с нами, другие против. Березовский мне прямо говорил: "Дайте им по мозгам, чтобы пропала охота воевать!". А он ведь имеет прямое поручение Ельцина заниматься Чечней! И еще, в Грозном сейчас известный правозащитник – человек, очень близкий к российскому президенту. Он тоже мне советует стоять на своем… Так что войну против нас затеяли враги Ельцина… А тот хочет, чтобы Чечня была свободной!

… Глухов лично поджег из гранатомета один танк, в ураганной перестрелке положил немало русских бойцов, а потом и сам получил тяжелое проникающее ранение живота. Бойцы Шамиля Басаева увезли его в госпиталь, в Гудермес, где главврач местной больницы, высокий седой мужик, который за годы чеченской войны стал чуть ли не лучшим в России специалистом по огнестрельным ранениям, Глухова успешно прооперировал.

Дальше было долгое лечение в Турции, а когда начались переговоры о заключении Хасавюртовского мира, о Глухове неожиданно вспомнил вездесущий Борис Рувимович. Березовский попросил Глухова быть военным экспертом на переговорах, шепнув в кулуарах:

– Вы делаете важную для новой России работу. Нам нужен мир с Чечней любой ценой! Помогайте им и считайте, что это поручение российского руководства…

Когда началась вторая чеченская, Глухов уже находился в розыске как государственный преступник, изменивший присяге и перешедший на сторону террористов. Никого из тех, кто отдавал ему приказы помогать чеченским властям, в большой политике не осталось.

Бывший всемогущий вице-премьер тихо спился и служил клерком в Центральной избирательной комиссии.

Бравый министр обороны скрылся где-то в Подмосковье на даче и в публичную политику нос не казал: знал, что оторвут вместе с головой.

А Борис Рувимович и вовсе дернул в Лондон, поскольку российские власти требовали его выдачи за экономические и иные преступления… О нем вспоминали в основном журналисты, чтобы порассуждать об удивительных выкрутасах людей, некогда попавших в большую политику.

…Три месяца назад люди Березовского отыскали Глухова недалеко от Назрани, где он зализывал рану, не помня, которую по счету. К этому времени он превратился в боевую машину: не спать мог сутками, а воевать был готов в любую секунду, не очень задумываясь – с кем и зачем. Удивлялся только, что смерть до сих пор не достала его, хотя он особо и не прятался.

Бывший советский офицер Максим Глухов давно перешел грань, разделяющую добро и зло. После танка, сожженного в январе 1995-го, Глухов все время сходился в бою с российскими солдатами и офицерами, размышляя про себя, чья возьмет на этот раз. Ему везло, но с каждым удачным выстрелом душа вымерзала все глубже. Почти до дна.

Эмиссар передал ему пламенные слова Березовского: давай попробуем последний раз, Максим! Не щипком, не укусом за щиколотку, а по-настоящему – по всем фронтам! Будут скоординированные спецоперации. Будет настоящая война и много крови! Но другого выхода нет: либо мы их, либо они нас! Шарахнем по этой власти из всех стволов, и самая яркая роль – твоя, полковник Глухов.

Если победим, разнесем эту ненавистную страну в клочья, значит, пробьет наш час – за все отыграемся! И место тебе, Максим, в новой жизни найдется достойное! И всем твоим страданиям наступит конец! Ты ранами своими заслужил счастливую жизнь!… А проиграем, деньги для тебя в Лондоне уже лежат. И документы на другое имя. Выживешь – забирай полмиллиона и устраивай жизнь, как знаешь. Ну, а погибнешь – все лучше, чем по лесам да пещерам скитаться и пулю выискивать!

– …Так-то вот, – Глухов закончил повествование и ждал реакции собеседника, но Беркас молчал. – Ну ладно, до меня тебе дела нету. Жаль, конечно. Но понятно. А твоя жизнь тебе тоже без разницы? Как ты в этот расклад попал – догадываешься?

Каленин нескладно двинул плечами, давая понять, что ответа не знает.

– Что ж не спросишь? А?!

Каленин снова пожал плечами, чем, видать, еще больше разозлил бывшего полковника. Тот рявкнул:

– Да хоть бы и спросил!! Никто мне не сказал, чем ты такую геройскую и почетную смерть заслужил! Не сочли необходимым разъяснить!!! Убей, мол, и все, тебе-то что – одним больше, одним меньше!

Глухов жахнул кулаком по столу, отчего Беркас Сергеевич непроизвольно дернулся всем телом.

– Нет, Каленин!!! Я еще до высадки решил, что не стану тебя казнить. Сначала объясни мне, да внятно, за что такая честь! Так бы помер в постели лет так через тридцать от какой-нибудь кисты в пищеводе… А тут гляди-ка – от рук террористов, защищая людей… В жертву себя принес! О такой смерти только мечтать можно! Не каждому дается!

Глухов неожиданно налился злобой и краснотой.

– Молчишь? Знаешь, в чем твоя проблема? У тебя жизненное благополучие на лбу написано. И весь ты такой правильный, аккуратный… Помирать приехал, а стрелки на брюках – хоть пальцы режь! Очень благородный, да? Не побоялся за людей вступиться, детишек вывезти хочешь… Героя из себя гнешь от сытости?

– Мне, ей-Богу, не до геройства, – тихо ответил Каленин и подумал, что точно так же ненавидит его тот грамотей-участковый. "Почему? – думал Беркас. – Разве справедливо убивать за то, что у человека в жизни все нормально складывается?! Да и что значит нормально? Сына два года не видел, бывшая жена его в Чехию увезла…Ася там в Москве, наверное, с ума сходит от неизвестности. Не предупредил… Зачем я сюда поехал?!…Это же псих! Ему на курок нажать, что высморкаться…".

Тут Каленин обнаружил, что Глухов умолк и рассматривает что-то через окно в бинокль. Полковник оглянулся и объявил уже спокойным, будничным тоном:

– Вон, выловили из воды твою милицию. Похоже, один живой.

Он осторожно потер ладонью лоб, бордовую шею и поморщился:

– Обещали сметаны принести, говорят, помогает от ожога… Где эта чертова сметана, я спрашиваю?!

Глухов недовольно огляделся вокруг, сметаны не увидел и продолжил:

– Я думаю, так: ты, Каленин, где-то свое высокомерие проявил! Полез не в свое дело, в правдолюбца заигрался! Или, сам того не зная, свой любопытный нос так глубоко сунул, что серьезные люди на тебя рассердились и выписали билет в одну сторону! А еще ты, наверное, часто умничаешь, а это мало кому нравится. Так?

– Я не знаю… Я с вами не умничал, – тихо отозвался Беркас. – И не лезу никуда… Вот разговариваю, а у самого руки от страха трясутся… Вам Дибаев меня… заказал?

– Дибаев? – переспросил Глухов. – Не знаю такого… Да черт с ними! Вот ты смотришь на меня и думаешь: ну и тварь этот Глухов! Людей убивает, женщин и детей заложниками сделал…Что молчишь? Знаю же, что так и думаешь! Ты же не просто так приехал! Если бы ты умирать явился, я бы понял и простил тебе твое высокомерие! Но ты еще и судить меня хочешь!!! – Глухов распалялся и, казалось, терял контроль над собой. – А кто ты такой, чтобы меня судить?! Что ты знаешь про меня, про них вот, – Глухов кивнул в сторону окна, в которое были видны его бойцы, – чтобы судью из себя корчить?! С чего ты взял, что все в этой жизни понял? А?

Каленин старался не смотреть в глаза бешеному полковнику. Он вдруг вспомнил, что в детстве мама учила его никогда не смотреть в глаза собаке, если она демонстрирует готовность напасть. А Глухов искал его взгляда, он явно хотел сказать что-то для себя важное, и чтобы Каленин обязательно почувствовал значимость его слов и мыслей.

– Хочешь, докажу, что нет у тебя никаких причин для высокомерия? – заводился Глухов. – И что судья из тебя никудышный? Хочешь?!

– Хочу! – торопливо согласился Каленин, боясь вызвать новый прилив гнева у собеседника.

– Вот смотри, сейчас тебя отведут на берег и расстреляют…

Каленин испуганно вскинул глаза. Глухов криво улыбался.

– Это я для примера! – пояснил он. -…Поставят тебя во-о-он там, где крутой берег, да и шарахнут пару раз в упор из "Макарова". А больше и не надо! И ты, как полагается, почти сразу отдашь Богу душу! Причем агонию ты уже не почувствуешь! Это просто сокращение мышц, бешенство сердца, которое пытается кровь по жилам протолкнуть, а мозг уже отключился и организмом больше не командует. Вот тело и дрыгается само по себе…

Картина, нарисованная Глуховым, была настолько натуралистична и кошмарна, что Каленин почувствовал тошноту.

– А теперь вопрос: скажи, отчего ты умер?

Каленин неимоверным усилием воли сумел выдавить из себя:

– Я не очень понял… Я не знаю… От пули… Вы же сами сказали…

– Понятно, – согласился полковник, с удовлетворением наблюдая за его мучениями. – Но ведь всего-то пулька в тебя попала! Ну, допустим, пробила печень или там легкое! И что? Почему сразу смерть? Здоровый мужик, килограмм восемьдесят весу, а тут какие-то девять граммов в печень, и тебя нет… Не странно? У меня вот есть ранение в печень, но я-то жив!…

Каленин не мог понять, чего хочет этот явно больной человек и как не вызвать очередную волну гнева. Тут в контору вошел давешний переводчик:

– Их четверо было. Двое наповал. Один ранен…

– А четвертый что?

– Цел и невредим! Он к реке не пошел, спрятался. Говорит, участковый местный.

– Давай сюда обоих… Поглядим, что за бойцы!

Через минуту втащили окровавленного Евграфова, за ним втолкнули Коровина. Следом вошли четыре бородача и молча встали так, чтобы перекрыть все пути для побега и активного сопротивления.

– Олег Сергеевич! – не удержался Каленин и бросился к Евграфову. У того была разбита голова, кровь залила лицо. Милицейская рубашка от воды, смешанной с кровью, стала почти бордовой. – Перевязать надо, он кровью изойдет…

Евграфов изумленно смотрел на Каленина, которого вчера лично посадил в самолет и отправил в Москву. Каленин шепнул:

– Потом…

– Что там у него с головой? – обратился Глухов к одному из молчаливых бойцов. – Пулей?

– Осколок… Поверхностное…

– Хреново стреляете! – вдруг разозлился Глухов. – В четыре ствола палили, а ранение от взрыва… Знакомы? – обратился он к Каленину.

– Встречались… Перевязать бы…

– А зачем? – удивился Глухов. – Мертвых не перевязывают…

– Не траться попусту, Беркас Сергеевич! – неожиданно твердо сказал полковник. – Что мог, сделал. Двоих самолично на тот свет спровадил. Да еще одного с собой Буратаев прихватил… Хороший результат.

– Разве? – зло усмехнулся Глухов. – Вас же четверо было? Если бы каждый по цели поразил, было бы четыре, а так только три. Эй, участковый! А ты что же в ботву зарылся?

– Я? – тихо переспросил Коровин. – Я с самого начала предлагал в заложники пойти… Ясно же, что воевать бессмысленно, когда вас столько…

– Да что ты говоришь? – вкрадчиво спросил Глухов, и стало ясно, что слова Коровина задели его. – Если воевать только тогда, когда ты сильнее, то победы не жди! Я второй десяток лет только и делаю, что воюю. С превосходящими силами противника… Запомни!!! – зло рыкнул он. – Есть два повода воевать до последнего патрона, пусть хоть целая армия против тебя – когда родина приказала и когда честь твоя мужская задета…

– А у тебя сегодня как – честь задета или родина приказала? – ехидно уточнил Евграфов, утирая рубашкой кровь с лица.

– Смелый?… Ну-ну… – Глухов задумался и вдруг приказал: – Этого перевяжите – и к тем, что в маяке… Вдруг пригодится… Да и дрался лихо! Мужик! А этого, – он кивнул на Коровина, – расстрелять! Не люблю трусов!

Каленин выкрикнул:

– Вы же сказали! До вечера расстрелы отменяются!!!

Он схватил Глухова за руку и не отпускал, хотя тот пару раз повел плечом, демонстрируя желание высвободиться, а потом буркнул:

– Слушай, что ты меня на слове ловишь? А? Он тоже твой родственник?

Каленин старательно кивнул.

– Врешь! Вижу, что врешь! Ладно, – он вдруг оживился, – пусть сам свою судьбу выберет…Хасан! Давай, организуй нам "чеченскую рулетку".

Один из бородачей охотно вытащил из-за пояса два одинаковых пистолета, повернулся спиной, пощелкал затворами и сказал:

– Готово!

– Объясняю правила, – хищно улыбнулся Глухов. – Имеются два "Макарова". В один вставлена пустая обойма. В другом – тоже пустая плюс патрон в стволе, и эта "пушка" тяжелее первой ровно на вес патрона. Надо выбрать один из пистолетов, поднести его к виску и спустить курок! Всего-то! Если выберешь пустой, значит, повезло! Понял, мент?

Коровин смертельно побледнел, а Глухов продолжил:

– Вот, к примеру, Хасан. Он при мне раз десять играл, ни разу не ошибся! Он всегда выбирает пустой! Потому, что для него оружие – это продолжение руки. Чувствует вес одного патрона! Давай, Хасан, покажи!

Бородач протянул пистолеты товарищу, повернулся к нему спиной и сказал по-русски с едва заметным акцентом:

– Дай так, чтобы я не видел! Чтобы все честно… А то подумаете, я запомнил, какой пустой… Со спины дай!

Тот протянул один из пистолетов. Хасан покачал его в руке и вернул.

– Другой!

Все затаили дыхание. Хасан подержал второй пистолет возле бедра стволом вниз, решительно поднес к виску и нажал на спуск. Выстрел снес ему полголовы и бросил безжизненное тело на стену, а потом на пол.

Глухов дернулся, а потом застыл. За несколько мгновений кровь отхлынула от его бордового обожженного лица, ставшего каким-то серовато-желтым. Очнувшись от шока, он присел на корточки возле убитого, пару раз тряхнул его за одежду, как бы надеясь, что все случившееся – нелепая шутка, и Хасан сейчас поднимется, но тут же понял необратимость случившегося.

– Дай второй!!! – заорал он. – Хасан не ошибался!!! Как вообще…

Глухов вырвал из рук перепуганного боевика пистолет и резко дернул затвор. По полу весело запрыгал тускло-желтый патрон.

– Получается, оба заряжены… Как же так? – растерянно произнес он. – Как он мог ошибиться?!

Потом поднялся и, глядя прямо в глаза Коровину, зловеще сказал:

– Видишь, ему не повезло! Твоя очередь! – Глухов вплотную подошел к низкорослому Коровину и теперь смотрел на него сверху вниз. – Жить очень хочешь, поэтому в бой не пошел, в кусты спрятался? Вот и проверим, имеешь ли ты право на жизнь!

Он резко отвернулся, отчетливо щелкнул затвором, загоняя пулю в ствол, и швырнул оба пистолета на стол.

– Давай!!!- неожиданно заорал Глухов. – Ты думал, что ушел от пули?! Да?! А вот хрен тебе!!! Достанет она тебя, будь уверен! Давай, скотина!!!

Каленина едва не стошнило.

– Послушайте! – Он снова вцепился в руку Глухова. – Это же безумие! Зачем вы…

Глухов отшвырнул его от себя с такой силой, что тот, не удержав равновесие, упал на пол. Рядом с мертвым Хасаном…

– Ну!!! – Глухов даже не посмотрел на Беркаса. Он жег глазами Коровина и, казалось, готов был застрелить его, если тот не примет участие в страшной игре. – Бери пистолет, говорю!!! Или я сам тебе его выберу!

Коровин, которого била мелкая дрожь, нашел в себе силы шаркающей походкой подойти к столу. Он медленно потянулся к одному из пистолетов, как вдруг Глухов остановил его:

– Стой! – Он тоже подошел к столу и рывком развернул Коровина к себе: – Сначала покажи, какой из них пустой? Как думаешь?

– Откуда же мне… – дрожащим голосом ответил Коровин и хотел ухватиться за край стола, чтобы не упасть, но промахнулся, так как не мог унять руки, которые ходили ходуном.

– Трусишь! – обрадовался Глухов. – А ну, быстро покажи!!! – Он сделал вид, что ударит Коровина, тот зажмурился и ткнул пальцем наугад:

– Этот!

– Небрежно ты с судьбой обращаешься… Этот, говоришь?! Ну, давай проверим, судьбу испытаем… Для начала – мою!

Глухов взял пистолет, на который указал Коровин, решительно прижал ствол к виску… Щелчок курка прозвучал неожиданно громко – в комнате стояла мертвая тишина.

– Мимо! – равнодушно констатировал Глухов. Он взглянул на мертвого Хасана и уточнил: – В который раз мимо… Ну, теперь уже точно ты… – Глухов снова отвернулся, поколдовал с пистолетами и кивнул Коровину:

– Давай!

Тот трясущимися руками взял сначала один пистолет, покачал его, впившись глазами в потертый корпус, как бы пытаясь разглядеть сквозь металл, есть ли внутри пуля, потом взял другой, тоже подержал. Снова взял первый и напряженно зажмурил глаза. Каленин впервые в жизни видел, чтобы у человека мгновенно вся лысина покрылась бесчисленным количеством капелек пота, а рубашка стала заплывать мокрыми разводами. Коровин медленно поднес пистолет к виску. Руки его по-прежнему тряслись, ствол плясал возле головы. Он нажал на спуск…

Глухов разочарованно махнул рукой:

– Гляди, Каленин, что за ерунда?! Где твоя справедливость? Я – ладно! Меня пуля уже давно не берет! Но этот?!… Он-то, по справедливости, точно должен был сдохнуть! Куда там, наверху, смотрят?! – Глухов показал пальцем в потолок. -…Обоих на маяк!

Он резко двинулся вслед за своими бойцами, бросив на ходу:

– Хасана похороните!

– Послушайте! – произнес Каленин, невольно провожая взглядом развороченную голову мертвого боевика, которого тащили к выходу. – Если можно, я поеду назад, ладно?

– С какой стати? – мрачно отозвался Глухов. – Ты остаешься!

– Вы же обещали!

– Я помню, что я обещал, господин Каленин! – разозлился Глухов. – Не убивать тебя обещал, раз! Детей отпустить, сколько в катер войдет, два! Вон, гляди, – он кивнул в сторону пристани, – полный катер с твоей родней к тому берегу пошел… А чтоб тебя отпускать, речи не было. Разве не так? Я свое офицерское слово держу!

Каленин сник и неожиданно для самого себя спросил:

– Скажите, а почему я все-таки умер?

– Чего? – не понял Глухов.

– Ну, пуля маленькая, а человек умирает. Так от чего все же?

– А-а! Никто не знает, в том-то и фокус! – усмехнулся Глухов. – Однозначного ответа нет! Три научные школы спорят и к согласию никак не придут. Одни говорят, от болевого шока. Другие – мол, пуля наносит несовместимую с жизнью травму, и мозг тут же дает человеку команду на смерть! Третьи говорят, уже не помню что! Но вот штука: подготовленный боец не умирает сразу даже тогда, когда все факторы присутствуют! Когда у него не одно смертельное ранение, а даже два или три. Когда у него болевой шок! Любой другой умирает мгновенно, а этот продолжает воевать…

– И не умирает? – удивился Каленин, не понимая, куда клонит Глухов.

– Почему? Потом умирает, конечно… Но в том и фокус, что не сразу, не так, как остальные…

– Странно как-то! Разве можно человека на смерть натренировать?

– Вот! А говоришь, все постиг, все знаешь, судить меня можешь!

– Не говорил я ничего подобного!…

– Значит, думал! – сурово отрезал Глухов. – И не дразни меня больше! Ты, считай, сегодня тоже пистолет без патрона выбрал. Везет тебе… Расул!!!

– Здесь! – откликнулся бородатый молодой парень, неожиданно возникший рядом с Глуховым.

– Пусть этот ходит, где хочет! Пусть видит, что мы никого без нужды не трогаем. Но пусть знает: если момент настанет, не пощадим никого! Будь рядом! В воду бросится или побежит куда – сразу убей.

Каленин растерянно вышел на яркое солнце, миновал палисадник, но остановился и спросил:

– А если у меня шнурок развязался, я должен разрешение спрашивать, чтобы его завязать?

Расул промолчал, мрачно вглядываясь куда-то поверх его головы.

– А нужду прямо тут на улице справлять или можно в туалет попроситься?

Расул молча кивнул в сторону деревянного сооружения.

– И на том спасибо! – Каленин двинулся во двор, хотя в данный момент никакой потребности посещать туалет у него не было, он скорее проверял своего стража на прочность. Тот шел сзади, и Беркас явственно чувствовал спиной его близкое дыхание.

– Зайдешь? – ехидно спросил Каленин, встав перед дверью нужника.

Расул снова промолчал, но сделал демонстративно шаг в сторону, после чего Каленин скрылся за скрипучей дверью.

"Ну, и зачем этот дурацкий спектакль? – с раздражением спросил себя Беркас, разглядывая в щель Расула, который присел на корточки и смотрел куда-то в сторону. – Дразнишь парня, а бежать-то все равно некуда…"

Каленин вздохнул и собрался выходить, как вдруг его взгляд упал на пол. Одна из досок стенки отошла, и в том месте, где она должна была примыкать к полу, была видна трава и часть какого-то темного, матово поблескивающего предмета. Каленин с трудом протиснул ладонь вдоль стены и двумя пальцами вытащил мобильный телефон, который утром оставил здесь следователь прокуратуры Полубарьев.

Прижав телефон к груди, Беркас еще раз осторожно глянул сквозь дверную щель и обнаружил Расула в той же расслабленной позе. Тогда он, промахиваясь по мелким клавишам, лихорадочно набрал эсэмэску: "У меня есть связь" и отправил ее на номер Гирина, который отлично помнил еще со времен их многочасового общения в кабинете на Лубянке. Потом быстро сунул телефон между щиколоткой и верхней кромкой кроссовки, прикрыл его брючиной и решительно вышел.

– Я готов! – обратился он к Расулу.

Тот неожиданно рассмеялся и кивнул:

– Пошли, раз готов!

Информационная игра начинается

Кротов не выходил из кабинета уже сутки и от усталости находился на грани нервного срыва. Он чувствовал, что теряет время. План информационной игры с террористами в его голове давно существовал. Имелся и талантливый исполнитель замысла. Но очень далеко от Москвы…

Сразу после совещания в Ново-Огорево он дал поручение найти Андрея Дробенко. – Да, того самого! – раздраженно подтвердил Кротов своему помощнику. – Он вышел уже?

– Нет, Мирослав Георгиевич! Сидит!

Кротов присвистнул:

– Срочно договаривайся, как хочешь, с ГУИНом, но притащи мне его прямо в Останкино…

…Андрея Дробенко даже коллеги по журналистскому цеху, кто за глаза, а кто и в лицо, называли "медиаподонком". На прозвище он не обижался – по слухам, сам же его и придумал. Дробенко обладал откровенно отталкивающей внешностью и совершенно осознанно подчеркивал это, к примеру, никогда не мыл перед эфиром редкие жирные волосы, сосульками свисавшие на скошенный лоб. У него был отвратительный по тембру визгливый голос, и когда он говорил, то отчаянно брызгал слюной. Его манера вести себя на экране была чем-то средним между ужимками французского комика Луи де Фюнеса и развязностью пьяного сантехника, вымогающего у клиента деньги. При этом он писал блистательные тексты, которые сам же и произносил.

Его появления на экране ждала вся страна.

Одни делали это из мазохистских соображений, и в назначенный час включали телевизор для того, чтобы еще раз укрепиться в ненависти к "подонку". По окончании передачи они ожидаемо впадали в ярость и метались по квартире с воплями: "Какая тварь! Куда власть смотрит?!"

Другие надеялись услышать нечто новое, интересное – хотя обязательно злое. Злое до беспощадности.

А прочие просто любовались талантливым артистом.

Дробенко никого не щадил. Он говорил непозволительные вещи и произносил почти нецензурные слова, когда ему нужно было превратить в дерьмо очередного героя своих язвительных программ.

Он выкатывал из орбит пустые рыбьи глаза и говорил, к примеру:

"Кстати, о министре здравоохранения, об этом продукте врачебной ошибки, случившейся ровно сорок два года назад, ибо нашему герою ровно столько… Найти бы ту акушерку и объяснить ей, что ее милосердие выходит теперь боком всем нам – могла бы и не оживлять уснувший мозг младенца, а то теперь это травмированное серое вещество выдает такую продукцию, что рыдает вся страна и прилегающие к ней окрестности… Так вот, наш доблестный министр на днях напряг остатки серого вещества и прослабился следующими словами…"

…Время, которое понадобилось взмыленным помощникам Кротова, чтобы вытащить Дробенко с зоны и доставить из Перми в Москву, они посчитали рекордно коротким и по-настоящему обиделись, когда шеф устроил им разнос, заявив, что Дробенко уже давно должен быть в эфире.

Тот с традиционной нагловатой ухмылкой слушал эту перепалку, развалившись в кресле напротив Кротова. Он бесцеремонно взял со стола дорогие сигареты, закурил, не спросив разрешения, а потом демонстративно сунул всю пачку себе в карман.

Кротов жестом попросил помощников оставить их с Дробенко вдвоем, вынул из портфеля новую пачку и закурил.

– Условно-досрочное хочу, – бесцеремонно начал Дробенко. – А то еще год мотать… Я же того малого не нарочно задавил. Пьяный был…

– Не спрашиваете, зачем вытащили?

– А что спрашивать?! Я еле успел штаны натянуть, как уже в Москву летел. Значит, просьба у вас серьезная!…Так что насчет УДО?

– Сделаем, если справитесь! Значит, расклад такой…

Кротов изложил свой сценарий, но ему показалось, что Дробенко слушал его вполуха, и поэтому он уточнил:

– Все понятно, Андрей Михайлович?

– А что тут непонятного?… Кстати, зачем так официально? Вот Ельцин, к примеру, называл меня душевно "Андрей-Соловей" – за мои телевизионные трели. Вы тоже можете, если хотите…

– Я подумаю! – огрызнулся Кротов. – Итак…

– Вам надо, – деловито пояснил Дробенко, – чтобы бандиты выкатили, наконец, какие-то понятные требования и начались переговоры… И чтобы я этого добился своим эфиром. Так? Дайте час, и я готов! Сколько раз прокрутили анонс моей программы?…Десять? – Дробенко удовлетворенно осклабился. – Народ тему знает? Ну, в смысле, что про захват острова?…Тогда к началу у экранов будет вся страна. Меня по популярности никто не переплюнет. И тема крутая, за душу берет…

– Не юродствуйте! – оборвал Кротов.

– Да бросьте, – фыркнул Дробенко. – Это стиль. Вам же нужен я – такой, как есть. И публике тоже…

…– Добрый вам вечер, друзья мои! – говорил Дробенко в телекамеру час спустя. – У нас экстренный выпуск программы "Лицом к народу!". Давненько мы с вами не виделись… Не ждали, родные мои?!…Не ждали! – сам себе ответил Дробенко. – Да и я, если честно. Сидел бы сейчас, – Дробенко взглянул на часы, – далеко и не тревожил разжиревшую от сытости и самодовольства совесть некоторых наших сограждан, которым по должности положено защищать нашу с вами жизнь от террористов! Как там у нас с совестью, господа?

Дробенко картинно развел руками:

– С совестью, как всегда, дефицит!…Итак, друзья, как вы думаете, зачем я здесь после столь долгого перерыва? Оказывается, мое драгоценное отечество в опасности! И без Андрея Дробенко ему не обойтись! С сегодняшнего дня мы будем встречаться в прямом эфире каждый вечер, а того болтуна, который промывал вам мозги до меня, прогнали к…

Все, кто через стекло студии наблюдал за эфиром, поглядывали на Кротова, ожидая команды прекратить безобразие, но он, стиснув зубы, молчал.

– Что он несет? – не выдержал режиссер. – Это же прямой эфир!

Кротов отмахнулся.

– Сегодня мы поговорим о захвате заложников на острове Сердце, а потом о такой безделице, как личное мужество… – Дробенко изобразил, что ищет что-то невидимое вокруг себя, -… его нам тоже сильно недостает, и что особенно прискорбно, его недостает именно тем людям, кому в эти минуты по должности положено быть мужественными. Ну, об этом чуть позже… Итак, вчера сто с лишним особей, внешне отдаленно напоминающих людей, прикрыв лица масками, захватили остров Сердце и всех его жителей. Такого еще не бывало! Тысячи людей, среди которых женщины, дети, старики, в руках у бандитов! Целые семьи! А еще дети, обделенные судьбой! Которым и так-то по жизни не сладко, а теперь их вдобавок ко всему истязают бандиты! И это длится уже более суток! Я бы мог спросить, что делается для их освобождения, но промолчу. Боюсь навредить…

Дробенко взял стакан с водой, посмотрел на него и поставил на место, словно передумал пить.

– Так вот, про мужество, – продолжил он, – где они, мужчины, способные лицом к лицу встречать опасность? Где доблестные генералы, где велеречивые политики? Генералы сейчас должны умирать в бою там, в низовьях Волги!!! – неожиданно заорал Дробенко, показывая жестом куда-то себе за спину. – Мы согласны оказать им эту высокую честь! Пусть погибнут от бандитских пуль, ибо справедливее было бы сорвать с них погоны и дать каждому пистолет с одним патроном. А политики должны сидеть здесь, в студии, и объяснять людям, что происходит!!! Я не знаю, что делает в данную минуту наша доблестная власть! Может, собирает чемоданы для экстренного покидания страны?! А может, я преувеличиваю, и она – всенародно избранная! – изнемогает в служении нам?! Так пусть придет и расскажет, а не сидит в Кремле, прикрывая задницу!!!

– Это надо немедленно прекратить! – снова крикнул режиссер, нервно поглядывая на Кротова. – Он сейчас для эпатажа обмочится в прямом эфире!

– Пусть! – упрямо бросил Кротов, хотя сам сдерживался из последних сил и скрипел зубами после очередной хамской импровизации Дробенко.

– И еще про мужество! – Дробенко чуть-чуть умерил пыл и брезгливо взял со стола листок бумаги. – Фамилия людоеда, захватившего на острове детей, женщин и стариков – Глухов. Бывший полковник советской, а потом и российской армии. Он десять с лишним лет резал наших солдат и офицеров в Чечне… Слышишь меня, тварь?! – Дробенко демонстративно брызнул в камеру слюной. – Ты терзаешь беззащитных баб и младенцев, и поэтому ты трус, Глухов!!! Ты боишься сказать, что тебе надо от нас! Поэтому ты трус вдвойне!!! Если ты таким способом кому-то мстишь – ты трижды трус!!! Ибо мстить надо обидчику, а не всему роду человеческому! Но ты трус еще и в-четвертых! Ты считаешь себя героем. Мол, мне смерть нипочем!…Нет, скотина!! Все совсем не так!! Умереть смелости не надо!! Ты попробуй пожить еще! Попробуй посмотреть всем нам в глаза! Вот это действительно мужество!! А уж потом мы тебя убьем!…Так кто ты, Глухов: жалкий трусливый людоед, лишенный мужских качеств, – Дробенко демонстративно встал и похлопал себя по ширинке, показывая, каких мужских качеств лишен Глухов, – или от мужика в тебе все же что-то осталось?!

Режиссер схватился за голову и вылетел прочь. Дробенко продолжал:

– Если осталось, Глухов, то я предлагаю честный мужской поединок. Дуэль! Ты и я! Один на один в прямом эфире! Ты можешь сказать все, что думаешь! Тебя услышит вся страна! Весь мир!!! Никаких хитростей, все по-честному! И в этом прямом эфире я тебя сделаю, полковник! Ты сдохнешь от стыда, ибо нет таких слов, которые могут тебя оправдать! Но я дам тебе шанс! Может, есть у тебя высокая идея, которая стоит невинных жизней?! Расскажи, Глухов! А мы послушаем!

Дробенко замолчал, накапливая эффект ожидания чего-то важного, что будет сейчас произнесено.

– Я вылетаю к тебе на остров, и мы гоним в прямой эфир наш разговор! Буду только я, оператор и еще пара человек, которые обеспечат передачу сигнала. Одно условие: захочешь меня убить, дело твое, но ребят, которые со мной, не трогай! Так как, Глухов?… Знаю же, ты смотришь сейчас на меня! Если вызов примешь, звони. Мой мобильный сейчас на экране… Я жду, Глухов!

Дробенко поднял вверх указательный палец, демонстрируя, что внимательно слушает эфир, а потом удовлетворенно кивнул и крикнул:

– Включите громкую связь!…Слышно?! – уточнил он, и его голос прозвучал иначе, чем секунду назад, из-за шумов включенной громкой связи. – Слушаю! Это Дробенко!…Ну, принимаешь? Не слышу…

– Приезжай! – скрипуче прозвучало в ответ. – Не обосрись только…

Дробенко радостно подпрыгнул и начал читать, подвывая:

Мы знаем, что ныне лежит на весах,

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет!

Это Ахматова!……Смотрите завтра дебаты с людоедом в прямом эфире!! Людоед сдохнет от стыда!!! Не пропустите!!! С вами был Андрей Дробенко… Ап!!!

Дробенко демонстративно сложил руки за спиной в замок, наклонился над столом, взял зубами полный стакан с водой и медленно выпил до дна. Потом тряхнул головой и стакан, перекатившись по носу, встал дном на ловко подставленный лоб. В этой позе, делая короткие шаги, чтобы не уронить сосуд, Дробенко покинул студию.

…– Что это было, Мирослав Георгиевич? – Голос Бутина не предвещал ничего хорошего. – Я дал вам карт-бланш и, кажется, погорячился. Все члены Совбеза требуют объяснений. Ну? Как это все понимать?!

Кротов покраснел, радуясь, что его волнения никто не видит. У него всегда горели щеки, когда начальство гневалось и повышало голос. Он кашлянул в сторону, снимая спазм в горле, и твердо ответил:

– Передышку почти на сутки получили, Владимир Владимирович!

– Вы полагаете, бандиты поведутся на вашу уловку? И Глухов будет ждать, когда на остров явится этот клоун?

– Почти уверен! Мы проработали эту идею с психологами, нашли людей, которые знают Глухова. Он типичный истерик, страшно самолюбив! Превыше всего ставит собственную отвагу! В "чеченскую рулетку" играет. Ну, вы знаете… Обижен на Россию, на всех!… Не упустит он такого шанса, оправдаться захочет, сказать все, что думает! А до того прекратит все казни!

– И в прямой эфир пойдет бред этого вурдалака?

– Если до этого не найдем решение, пойдет! Но Дробенко его сомнет! Эффект будет не в пользу Глухова.

– Ты сам-то в это веришь?…

– Я верю, Владимир Владимирович!…

Под землей и под водой

Егорыча жутко мучило желание добавить еще грамм двести к уже выпитому. Еще тревожила мысль, что вынужденная трезвость может растянуться на несколько дней кряду, а это было выше его сил. Поэтому предложение Марка спрятаться в подвале энтузиазма у старика не вызвало.

Но когда за окном в очередной раз ударила автоматная очередь, причем где-то совсем недалеко от флигеля, Егорыч кинулся помогать Марку двигать плиту, закрывавшую графское подземелье. Легенда гласила, что юная графиня, конечно, своего жениха на людях оплакивала, однако была совсем не так проста. Сооружая усадьбу, она предусмотрела возможность тайно покидать ее через подвал, который соединял усадьбу с флигелем, а дальше тянулся в виде подземного хода почти до берега, где имелся секретный выход, замаскированный под беседку с купальней. В те давние времена вода в Волге стояла ниже нынешнего уровня, подземелье и подвал были сухими.

По ночам предприимчивая девушка тайком выбиралась из усадьбы и на лодке скрытно переправлялась к любовнику. Он, как рассказывали, жил почти напротив острова, в небольшом поместье, доставшемся ему в наследство от обедневших родителей. И также имел возможность тайно проникать в усадьбу…

Много позже, когда Волгу выше по течению перекрыли многочисленными плотинами, уровень воды в низовьях тоже стал год от года сильно меняться. Со временем вода поглотила низинную часть острова, прихватив и графское подземелье. Иногда, в период ее обильного сброса, подвал вместе с подземным ходом затапливало. За многие годы подвальное помещение пришло в негодность. Там практически всегда было сыро и стояла вода, а выход из подземелья, который когда-то был на берегу, теперь оказался под водой.

Когда размещали в усадьбе психушку, подвал собрались было засыпать от греха: а ну как начнут психи туда лазить… Потом нашли более дешевый способ: взяли, да и замуровали со всех сторон. В самой усадьбе – наглухо, а в задней, не используемой для жилья части флигеля, при помощи тяжеленной бетонной плиты, которую предполагалось использовать как аварийный люк, но поскольку надобности в этом не было, не трогали вовсе.

Вот ее-то и сдвинули Марк с Егорычем, побуждаемые страхом, автоматными очередями и отчаянными криками детей, которых со всего острова сгоняли к усадьбе.

Худощавый киллер с трудом протиснулся в образовавшуюся щель, откуда тащило сыростью и вздымалась туча озверевших комаров. Егорыч же в отверстии застрял. Марк видел снизу, стоя на ступеньке проржавевшей лестницы, как Егорыч беспомощно болтает ногами, будучи не в силах протиснуть в отверстие то, к чему, собственно, ноги и примыкают. Тогда Марк подпрыгнул, обхватил обе ноги и рванул их на себя, что было силы. Егорыч заорал от боли и, обдирая в кровь все тело выше бедер, рухнул в подвал вместе с Марком.

Понимая, что времени нет, Ручка быстро осмотрелся. Уровень воды в подвале менялся вместе с уровнем Волги. Нынче из-за невиданной жары воды было всего по грудь…

Минут через десять двое вооруженных мужчин осторожно заглянули в щель между стеной и сдвинутой плитой. Закрыть ее беглецы не смогли бы при всем желании. Наверху они действовали при помощи двух ломов, а снизу точки опоры для подобных манипуляций не было.

– Похоже, подвал… А на хрена? только ребенок протиснется… – сказал один другому. – Погоди-ка…

Он бросил камень и услышал глухой всплеск.

– Еще и затоплен… Посвети-ка… Даже лестницы нет…

Напарник протянул ему гранату.

– На всякий случай! Если кто живой есть, то как раз хватит… А потом плиту придвинем назад, и пусть плавают себе…Глянь, следы вроде свежие.

– Верно! – согласился первый, бросая гранату в щель.

Ухнул взрыв, от которого плита аж подпрыгнула. Повалил дым, смешанный с запахом гнили, поднятой взрывом со дна.

Следом полетела вторая граната. Пол снова основательно тряхнуло.

– Ну, вот, принимай их Всевышний!…Давай, помоги плиту сдвинуть. И Глухову надо доложить.

– Да брось ты! Потом в тухлятине лазить, покойников собирать? Закрыли, и все! Ни туда, ни оттуда!

…Опытный Мрак понимал: первое, что сделают террористы, обнаружив щель – бросят гранату. Поэтому они с охающим от боли Егорычем сначала быстро опрокинули в воду ржавую лестницу, а потом спрятались за каменный выступ, который и прикрыл их от осколков. Но в замкнутом помещении два взрыва грохнули так, что Егорыч, который не внял советам и не успел открыть рот, получил тяжелейшую контузию…

Целый час он не мог произнести ни слова и не слышал негромких вопросов Марка. Тот плюнул и принялся основательно обшаривать подземелье. Сначала в одиночку, а потом вместе с Егорычем, который постепенно пришел в себя и начал более-менее адекватно воспринимать действительность…

Подвал был по площади существенно меньше усадьбы и представлял собой помещение правильной формы с длинным аппендиксом в сторону флигеля. Марк сориентировался и с особой тщательностью обследовал ту часть подвала, которая, по его мнению, примыкала к берегу. Здесь заиленный и скользкий каменный пол шел под уклон, и возле стены глубина была уже такой, что Марку не хватало роста, чтобы нащупать дно.

Он решил нырнуть и изучить стену под водой. Несколько погружений не дали результата.

С пятой попытки Марк сумел нащупать под толстенным слоем вонючей растительности, покрывавшей стену, что-то похожее на низкую металлическую дверь. Обнаружилась даже скоба, за которую он безуспешно дергал, но дверь не поддавалась.

– Егорыч, помогай давай! Хватайся за скобку…

– …Погодь, – хлопнул себя по лбу Егорыч после тщетных попыток открыть дверь. – Там же запор был. Хитрый. В самом низе! Под дверную петлю замаскированный. Надо нижнюю петлю вправо сдвинуть и в сторону стены тянуть. Я мальчонкой видал… Только под воду я не смогу. У меня от курева дыханье нарушено!…

На то, чтобы сдвинуть насмерть приржавевшую петлю, ушло не менее двух часов. Марк, постоянно ныряя, лупил по ней под водой камнем. От необходимости постоянно задерживать воздух, а потом всплывать и восстанавливать дыхание, у него кружилась голова и колотилось сердце. К тому же мучила мысль, не слышат ли этот стук наверху…

Наконец ложную петлю удалось сдвинуть. Она представляла собой рукоятку длинного штыря, который подобно шпингалету замыкал дверь. После этого дверь поддалась…

– Слушай, дед! – Марк завязал на поясе веревку, которую предусмотрительно захватил с собой в подвал. – Я сейчас попробую пробраться вперед, насколько смогу. Далеко тут до того места, где беседка с купальней были?

– Метров десять, а может, и поболее того… Там, сразу за энтим местом, где раньше беседка была, теперича глыбко. Песок со дна добывали, ну, и вырыли ямищу… К тому же течение… Сосед мой тут утоп, царствие небесное. Не нашли по сю пору!

– А как в беседку из подземелья попадали?

– От флигеля, то бишь от двери энтой, – Егорыч хлопнул по воде, – прямо в беседку. В ей каменный пол был, а на нем плиткой цветок выложен. Красота! А в самом центре цветка лаз, тоже плиткой замаскированный. Рассказывают, механизм для него графиня на Путиловском заводе заказывала…

– Механизм, говоришь… Ладно! – решился Марк. – Пойду, поищу соседа твоего… Ты вот что: считай до ста, только не слишком медленно. Если к этому времени не вылезу, тяни меня назад… Искусственное дыхание делать умеешь?…

Марк продышался и нырнул, а через пару секунд он уже протискивался в узкий, изрядно забитый илом и песком тоннель и, отталкиваясь от стен, двинулся вперед. Запаса воздуха скоро перестало хватать, и Марк понял, что надо возвращаться. Именно в эту секунду он наткнулся на ступени, которые вели куда-то наверх… Марк успел ощупать рукой потолок, понять, что над ним металлический люк, и бросился что было сил назад.

Правда, сил этих осталось немного…

Грудь судорожно дергалась от спазмов, наконец, дыхательный рефлекс сработал помимо воли, и Марк вдохнул грязную воду… Потом еще и еще… С каждым вздохом нарастала боль в груди и накатывал ужас неминуемой смерти. От нехватки кислорода сознание начало тускнеть, а потом окончательно погасло, погружая Марка в бездну беспамятства.

Очнулся он от того, что Егорыч одной рукой больно прижал его спиной к стене, не давая упасть в воду, а другой хлестал по щекам, что есть мочи. Это, как ни странно, дало желаемый эффект: из Марка хлынула вода, и он, яростно откашливаясь и отплевываясь кровью, наконец, вяло перехватил руку сторожа.

– Хорош! – прохрипел он. – Классно оживляешь…

Сил повторить попытку не было, так что прошло еще несколько часов, пока Марк хоть немного оклемался. Все это время прошло в борьбе с озверевшими комарами. Спасала липкая вонючая грязь, которая покрывала пол полуметровым слоем. Ею обмазывали лицо и руки, но комары продолжали неистово искать путь к цели и норовили впиться в уголок глаза, в каждую трещинку, возникающую по мере подсыхания жижи.

Постепенно Марк почувствовал, что силы возвращаются. Да и время тянуть было совсем не в его интересах.

– Слушай, дед! Внимательно слушай! Не знаю, что там на острове, но точно ничего хорошего. Нам туда пути нет!… Я сейчас опять нырну и попробую с люком разобраться. Если открою его и вынырну, то дерну за веревку один раз. Тогда обвязывайся и тоже ныряй… Я тебя вытяну…

– Не сдюжу я!

– Сдюжишь, коли жить хочешь!…А если два раза дерну, значит, не вышло, воздух кончился и, следовательно, я подыхаю… Тогда тащи, что есть мочи, меня назад и оживляй… Как хочешь, но оживляй… Ну, с Богом, Егорыч!…

Марк нырнул и достиг цели намного быстрее, чем в первый раз. Ощупал люк, не обнаружив ничего, кроме мощных проржавевших пружин и намертво прикипевшей задвижки, которая явно отмыкалась когда-то каким-то хитрым способом. От отчаяния Марк перевернулся под водой, встал на руки и что было сил ударил двумя ногами вверх, целя в люк, но попал по каменному своду, который странно дрогнул, разломился и ухнул вниз.

Марка не зацепило чудом. По тому, как мгновенно просветлела вода над головой, он понял, что путь на поверхность открыт.

Марк двинулся было наверх, в сторону спасительного света, который уже видел над головой, но оказалось, что упавшая глыба не только перекрыла вход в туннель, но и накрепко прижала к земле веревку, которой был перевязан Марк.

Он выругался про себя и лихорадочно, ломая в кровь ногти и обдирая кожу на пальцах, принялся рвать узел, который от воды стал тугим и неподатливым. Именно в тот миг, когда, казалось, что горло разорвет накатывающая боль, Марк справился с веревкой и с отчаянным всхлипом оказался на поверхности. Он увидел сереющее вечернее небо, а голова его торчала точно на середине колыхающейся серебряной дорожки, отражающей только что взошедшую на небо и пока еще неяркую луну.

Марк дернулся в сторону от света, пытаясь сдерживать непроизвольный кашель. Но сдержаться не удалось. На берегу тут же заплясали огоньки фонарей и вспыхнул яркий прожектор, луч которого хищно скользнул по тому месту, где секундой раньше находилась голова Марка, и он, нырнув, с ужасом подумал, что свет прожектора способен пробить и водную толщу.

Но луч ушел куда-то в сторону и вскоре исчез вовсе.

…– Давайте еще раз все по порядку: кто вы, как попали на остров, как вам удалось бежать. Со всеми подробностями…

Марк сидел перед здоровенным полковником и рассказывал, как ему удалось сбежать. Прошло уже больше часа, но полковник был по-прежнему крайне настойчив. Он заставлял Марка повторять несколько раз одно и то же, интересуясь множеством деталей.

И явно напрягся, когда ему принесли какие-то бумаги, которые, видимо, были ответом на запрос: существует ли в природе гражданин Ручка М.С. Полковника насторожило, что никакой связи с островом Сердце и астраханской областью в куцей биографии Марка не обнаруживалось.

– Хорошо, Марк Семенович! И все же, какая нелегкая занесла вас на остров почти одновременно с террористами? Давайте-ка все с самого начала… Про вашу рыбалку, а потом еще раз про подземелье…

Николай Живописцев ведет разъяснительную работу

Заложников держали в трех местах.

Большую часть детей согнали в усадьбу. Еще со времен психушки окна здесь были зарешечены, и террористы побегов не опасались. Они перекрыли наглухо выходы и выставили посты только снаружи.

В маяк и приляпанный к нему ангар загнали всех крепких мужиков – тех, кто мог оказать хоть какое-то сопротивление. Складской ангар был без окон с одними воротами, которые боевики снаружи подперли трактором. Из самой башни наружу вел только один выход, который легко контролировался, а через узкие окна на десятиметровой высоте сбежать было практически невозможно.

Остальных собрали в клубе: большую часть в спортзале, остальных в кинозале. Здесь же базировались и сами террористы, превратившие чуть ли не каждое окно в огневую точку.

Труднее всего приходилось заложникам на маяке. Металлический ангар нагревался так, что люди внутри не выдерживали и теряли сознание. Поэтому все норовили пробиться в каменную свечку маяка, где было прохладнее, но в небольшое помещение людей набилось столько, что все пространство, включая крутую лестницу, было плотно заполнено человеческими телами, а учитывая лютую жару и отсутствие эффективной вентиляции, воздух в пятнадцатиметровой башне был тяжелым и почти ощутимым на ощупь.

Евграфов даже вздрогнул от едкого запаха пота, когда его вместе с Коровиным толкнули внутрь темного помещения.

– Это кто ж к нам пожаловал?! – услышал он голос Живописцева. Даже здесь, в заточении, тот был в центре внимания. Запекшиеся чернотой губы да новые прорехи в ряду передних зубов, и прежде-то неполном, мешали ему, но он не стал менее разговорчив и держался, как обычно, бодро.

– Не срослось, мужики? – сочувственно спросил он. – Жаль! Они ведь как задумали, соколы наши, – пояснил он остальным сидельцам, – хотели боевым порядком с острова на большую землю двинуться! Слыхали стрельбу? Это они неравный бой приняли… Прокурора убили, это я видел… А где же еще двое… те, молоденькие?

– Погибли в бою! – ответил Евграфов. – По двадцать три года было…

– Ах ты! Жалко-то как! – искренне расстроился Живописцев. – Герои! У нас тут тоже Наиль Кадырметов отличился. Когда жену и дочку хотели забрать, занял оборону и все патроны, какие дома были, расстрелял из "Сайги". Одного ворога подстрелил даже. Ну, и сам, конечно…

Живописцев вздохнул.

– А вы сколь душегубов изничтожили? – уточнил он.

Евграфов показал три пальца.

– То-то же! – обрадовался дядя Коля. – Пусть знают, что мы тоже могем! Навели шороху! И Тимофей наш, – Живописцев кивнул на Коровина, – геройство боевое выказал! Мы тут, на Сердце, отчаянные!

При этих словах Коровин, который еще не отошел после "чеченской рулетки" и был по-прежнему бледен до синевы, опустил глаза и принялся тереть их, мол, воздух, пропитанный потом, слезу гонит.

Евграфов заметил неловкость участкового, но промолчал.

– А ведь они пока только с нами, с мирным жителем воюют! – не унимался Живописцев. – А уж как наши доблестные бойцы на остров ворвутся, тогда эти душегубам несдобровать.

– Точно! – раздалось откуда-то из глубины. – Только сперва эти гады контакты замкнут, и от маяка одна кирпичная пыль вперемешку с нашим мясом останется!…Мы-то ладно, а ребятишки с бабами?

– Не каркай! – оборвал невидимого собеседника Живописцев. – И не такое в жизни случается. Тут главное в себя верить, ну, и в Божий промысел.

– Ты ж партийный был, дядь Коль! И в Бога не веруешь. А в церкву ходишь только на Пасху, поскольку процесс разговения вызывает твой повышенный интерес!

– Божий промысел – это судьба, чтоб ты понимал! Тут не важно, веришь ты в Бога или нет. Я в судьбу верю! А судьба у нас такая, что не имеем мы права от бандитов помирать! Несправедливо это!

– Ладно тебе, дядя Коля! – снова раздалось из дальнего темного угла. – Негодящий ты психотерапевт. А мы не дураки! Пока бойцы наши по воде до острова дойдут, да с боем сюда прорвутся…

– Не гони тоску! – огрызнулся начальник острова. – Они вот не побоялись! – Живописцев кивнул на Коровина, и тот снова смущенно закашлялся. – Тот же Наиль, упокой душу его нерусскую! Да и я не спасовал! Старый только! А то бы еще постоял за себя! Слушайте, что скажу! Не оставят же нас в беде. Дураку ясно, будет штурм! Значит, надо уже сейчас решить, как поведем себя, когда бой начнется. План боевой придумать!

– План? – оживился Евграфов, который то и дело трогал голову, проверяя, кровит ли рана. Его густые черные волосы в районе темени превратились в тугую коросту, из-под которой то и дело проступала новая алая капелька. – Как вы себе это представляете, Николай Тимофеевич?

– Это вы должны представлять! – безмятежно ответил дядя Коля. – Я из армии, почитай, сорок годов назад вернулся. Да и служил-то по интендантской части. Только в самом начале пару раз пострелял, когда в Чехословакии стояли… Ты, полковник, командуй, а я уж в строй встану, когда восстание подымем. Не заробею!

– Че ты несешь?! Куда людей толкаешь? – отозвался раздраженный голос из угла. – Какое, к черту, восстание?! С голой жопой на пулеметы? Сидеть надо тихо и помощи ждать! Вот тебе и весь план! А дернемся, взорвут все на хрен!

Евграфов собрался было возразить, но его опередил дядя Коля.

– Ты мне, Петруха, вот что ответь, – усмехнулся Живописцев. – А ежли взорвут за так, без всякого восстания, тебе что, легче помирать будет? Мне так от пули даже приятней! Я ж не смерти ищу, будь она неладна! Я же за стратегию!…Вот скажи, – повернулся он к Коровину – ты скоро двадцать лет тут участковый, а, к примеру, знаешь, почему земляк твой, Виктор Святкин, Героя СССР получил не сразу, а только после смерти Сталина?

– Ну и почему? – нехотя отозвался Коровин. – Про него в музее школьном целый стенд! Про бой под Прагой, когда убили его. Он там много эсэсовцев положил… За то и дали, наверное.

Живописцев сурово кашлянул:

– Я тебя конкретно спросил, почему не сразу!?…Не знаешь? То-то! Вот и послушай!

Евграфов смотрел на рассказчика сосредоточенно и с интересом, а Коровин раздраженно.

– Осенью сорок четвертого, в Румынии, – начал Живописцев, – попал Витек в плен. Случайно вышло: наша же бомба разнесла дом, где взвод его расположился, и все насмерть, кроме Витьки. Его контузило и штукатуркой присыпало. Тут как раз немец в контратаку пошел и выбил наших из городка. Витек очнулся, на улицу выбрался и идет, головой мотает, потому, как слух потерял и ничего не соображает: где наши, а где немцы…

– Ты-то откуда все знаешь, дядь Коля? – раздалось из угла.

– А в том-то и компот, что позже немецкое донесение о том событии к нашим попало. И когда Героя Витьке посмертно дали, приехал на Сердце мужик из военкомата и все нам рассказал. Документ показывал. А уехал – документ не оставил, поэтому в музее про то ничего нет.

– А тебе сколь годков тогда было?

– Мне? – переспросил Живописцев. – Ну, десять… Это к рассказу касательства не имеет. Короче, натолкнулся Витек на эсэсовцев. Он щуплый был, пацан по виду, тем более без оружия, кровь из ушей. Ну, один немец, самый здоровый, ж-ж-ах ему кулаком. Витька, конечно, навзничь… Утерся и встает. Немец посмотрел, замахнулся пошире и опять ему во всю таблетку!…

– Дядя Коля, во всю таблетку – это как?

– Говорю же, немец здоровущий, разов в три больше Витьки! Кулак ровно с Витькину голову. Во всю таблетку, значит, во все Витькино лицо… А тот, представляешь! опять подымается и смотрит на фрица исподлобья.

Тут другой немец затвором щелкнул, мол, хватит с ним возиться, давай пристрелим. А первый – нет, мол, не надо, дай я его дальше на крепость проверю. Короче, лупит Витька, что есть мочи, а тот харкнет кровью и опять встает. Немец уже все костяшки на руке снес, у Витька лицо – каша кровавая, но после каждого удара подымается, а потом и вовсе попер на немца. Идет, шатается. Немец его добить примерился, а Витька в последнюю секунду увернулся, хвать немца руками за лицо, надавил пальцами на глаза со всей дури, а как немец временно ориентацию потерял, дал ему головой своей окровавленной прямо в челюсть, да и свалил с ног.

– Сказки! – не выдержал Коровин.

– Погоди, не все еще! – строго отозвался Живописцев. – Этот здоровый, когда очухался, не дал Витька застрелить, как остальные требовали. Вроде как из уважения…Отвели Витька к немецкому командованию, и стал его немецкий оберст допрашивать по всей форме, мол, кто, да откуда, не комиссар ли? А потом Витьке выпить предложил. Мол, махни стакан шнапса, как у вас, у русских, принято, чтобы боль притихла… Витьку-то, почитай, изломали всего: лицо в лоскуты, ребра поломаны, нос свернутый. Про зубы и не говорю. Девять штук выхаркал парень.

А тот – не пью, говорит! В семье не принято было.

Ты что, не русский? – спрашивает фашист. И тут выходит на свет та немаловажная деталь, что Витек ихнего, то есть как бы немецкого вероисповедания.

Евграфов удивленно вскинул глаза, и дядя Коля пояснил:

– Наши-то все знают. Яков Святкин, дед его, в первую мировую в немецком плену ихнию веру принял. Ну, и все Святкины с тех пор лютеране.

– Сектанты, типа, – уточнил кто-то.

– Сам ты сектант! Говорю же, вера такая – протестантская. Они, как и мы, христиане, только со своими особыми заморочками. Святкины в нашу островную церкву, пока была, никогда не ходили. На большую землю, в какой-то молельный дом ездили. Их даже при советской власти привлекали за это… Ну, немец удивляется, мол, как же ты с такой верой жил промеж них? В комсомол-то как тебя принимали?

А меня как раз по этой причине в комсомол и не взяли, отвечает Витек. И кровью харкает.

Тогда немец предлагает, давай, говорит, к нам, во власовскую армию вступай! Там ты с большевиками поквитаешься, за веру твою поруганную. Ладно, говорит Витек. Куда, мол, деваться. Согласный я! Только подлечите меня сперва, а то я теперь не боец, дышать не могу, поскольку ребра перебиты, голова кружится, ну и все такое…

Немцы вроде ему поверили, но на всякий случай определили в подвал и наручники надели. Ночью к Витьку врач пришел, бинты поменять, да осмотреть… Ну, Витек его придушил маленько, и стучит в дверь, чтобы открыли, мол, врач наружу просится.

Охранника Витек прибил уже по-настоящему. До смерти! Наручники отомкнул, автомат забрал и в кабинет, где его допрашивали. Он там на столе карту приметил, а на ней флажками да линиями все позиции немецкие, точки огневые, как раз на том участке, где наше наступление захлебнулось. Свернул карту, хотел назад, да услышал, что забегала немчура, обнаружила побег. Он – в окно, а высота – четвертый этаж. Прыгнул, ну и еще покалечился, само собой. Короче, где ползком, где на четвереньках, пошел на зарево, в сторону линии фронта. По дороге бой принял, нескольких фрицев уложил. Потом под свой огонь угодил, ранили легко, правда. Короче, когда свои его нашли, места живого не было. Врач осмотрел и говорит, если бы своими глазами не видел, не поверил бы, что человек может такое сделать. А карта оказалась очень нужная. Через нее наши в наступление перешли и победу одержали…

– А почему с Героем-то задержались на столько лет?

– Так в плену-то день провел! Тогда всех, кто в плен попал, в измене подозревали. Только карта Витька и спасла. А то не Героя он получил бы, а пулю от СМЕРШа.

– Сказки это, дядь Коль! – не удержался Коровин.

– Почему же? – вмешался Евграфов. – Слыхал про Василия Порика? Тоже героя получил посмертно! С ним во Франции – он там вместе с французами после немецкого плена партизанил – очень схожая история была.

– Ну, пускай! А мораль-то какая?

– Мораль простая, – продолжил Евграфов. – Сдаваться нам нельзя. И панику сеять нечего, – полковник заговорил командным голосом. – Предлагаю организовать наблюдение. Будем собирать информацию о том, что происходит вокруг, анализировать ее, просчитывать наперед их ходы. Главное – опередить бандитов и постараться завладеть управлением взрывного устройства до того, как они приведут его в действие.

– Дай бог нашему теляти волка съесть, – отозвался все тот же невидимый Петруха из дальнего угла.

– Ну, насчет теляти – это мы поглядим, – ответил Евграфов. – Когда нас сюда вели, место я отследил и даже "машинку" подрывную разглядел – тип КПМ-1. Она приводится в действие специальной рукояткой, при вращении которой накапливается электрический заряд, необходимый для взрыва – а это несколько секунд. Тут нам повезло: поставили бы радиоуправляемый запал, тогда кнопку нажал и привет. Так что шанс у нас крошечный, но есть – размером в эти секунды.

– Двери будем вышибать – так они трактором приперты! Или, может, из окон попрыгаем? – скептически отозвался Коровин. – Это в сказочке вашей Святкин с четвертого этажа-то шею не свернул… А тут до земли метров десять без малого… Да пока высунешься из окна, пока до земли долетишь – как раз пуля и достанет!

– Что-то я тебя не пойму, Тимофей, – возмутился Живописцев, – людям и без того страшно, а ты их в сомнение вводишь!…Сам-то не забоялся в бой вступить! Зачем других законного права на личную отвагу лишаешь?

– А пусть его! – это Сергей Шебекин с трудом пробрался сквозь потные мужские тела и приблизился к Евграфову. – Достал всех своими соплями! – кивнул он в сторону участкового. – Правильно говорит полковник! Как штурм начнется, нам хана! Взорвут маяк! И баб наших тоже! Один вопрос: надо придумать, как отсюда неожиданно выбраться и блокировать место, откуда они взрывом управляют. А прыгать я готов. Авось уцелею!…

– Я тоже готов!

– И я…

– Слушайте, хватит меня трусом выставлять! – взорвался Коровин. – Ну, допустим, вырвались… Ну, обезвредили взрывное устройство – дальше-то чего? Врассыпную по острову? Перебьют всех к чертям! У них огневые точки поставлены грамотно, чтобы любой сектор перекрыть! Как побежим – все под пулями ляжем! Мы-то с вами много набегали, товарищ полковник?!

– Тут ты прав, товарищ старший лейтенант, – неожиданно для всех согласился Евграфов. – Но мы не побежим! Мы назад, на маяк вернемся… C оружием…

Врагу не сдается наш гордый "Варяг"

В клубе было не так душно, как на маяке. Но ждать своей участи людям тут было намного труднее, поскольку в одном огромном помещении вместе находились мужчины, в основном старики, а также женщины и дети. Это создавало чудовищные неудобства в самых простых вещах – таких, как посещение туалета.

Женщины, спасаясь от лютой жары, разделись до нижнего белья, и мужики стыдливо опускали глаза, чтобы не смущать их неосторожным взглядом. А сами наотрез отказывались снять пропитанную потом одежду.

Самвел Гургенович Арутюнов, теребя густые, белые как первый снег усы, сформулировал свое отношение к этому факту по-восточному мудро.

– Им тяжелее, – грустно сказал он. – Им неловко перед нами, мужчинами, за свою вынужденную наготу. А стыдно должно быть не им, а нам! Они же все прекрасны, а мы – пузатые уроды, которые женщин своих от врага не уберегли!… Очень стыдно!…

Детей повзрослее держали в графской усадьбе. А здесь были совсем маленькие, они непрерывно плакали и мучили несчастных мам – кому воды надо, кто кушать захотел, а кому просто страшно от всего происходящего.

То в одном месте, то в другом вспыхивала очередная истерика. Туда сразу шла Антонина Шебекина, которая вела себя в клубе как хозяйка. С каждой расплакавшейся бабой заводила тихий душевный разговор, утешала, а один раз, не совладав с истерикой, отхлестала кого-то по щекам…

Бандиты заходили в помещение пару раз на дню. Ставили на пол чаны с водой и бросали мешок с едой – в основном печенье, пакеты с чипсами, а к вечеру заносили картонный ящик, наполненный буханками хлеба. Воду приходилось пить ладошками или самодельными емкостями, сделанными из старых газет, которые мгновенно намокали и разваливались…

Уже через сутки у двух мамаш с грудными детьми не выдержали нервы, и они стали колотить в дверь, требуя, чтобы охрана выпустила их хотя бы на час – у малышей от пота развился дерматит, их срочно надо было искупать и снять зуд каким-нибудь домашним средством.

Дверь открыл мрачного вида охранник, дал очередь поверх голов отчаявшихся женщин, а когда одна из них, присев, не удержала равновесие и сделала шаг в его сторону, ударил ее тяжелым ботинком в лицо.

После этого страшного эпизода люди затихли, и даже дети перестали плакать. В зале воцарилась зловещая тишина.

– Вот что! – Вера Шебекина переглянулась с матерью и поднялась на сцену. – Надо встряхнуться! Серафима Михайловна, давайте мастер-класс покажем!

Немолодая женщина в больших роговых очках наскоро накинула мятую блузку и пошла к роялю. А Вера поставленным голосом объявила:

– Начинаем концерт по заявкам. В первом отделении выступаю я с музыкальными номерами. Бизе! Опера "Кармен"! "Хабанера"!

Прозвучали несколько вступительных аккордов, и Вера запела сильно и чисто: "У любви, как у пташки, крылья…". Когда она закончила, зал взорвался мощными аплодисментами. Через пару секунд раскрылась дверь и в зал ворвались встревоженные боевики.

– Присоединяйтесь! – пригласила их Вера. – Мы тут песни поем!

– Эй! – крикнул один и поднял автомат. – Хватит!

Он щелкнул затвором, в зале мгновенно воцарилась звенящая тишина.

– Ладно! Пока поют, хоть в сортир не просятся, – остановил его второй, старший по возрасту. – Пошли…

Когда дверь за террористами захлопнулась, Вера объявила:

– А теперь – моя любимая ария. Партия Эльвиры из оперы Беллини "Пуритане". Я выучила ее вместе с Серафимой Михайловной по пластинке великой американской певицы Беверли Силз. Это – такой голос! – Вера показала глазами, какой это голос. – Но я попробую…

"Хабанера" была произведением известным, ее часто передавали по радио. А кто такой Беллини, никто из сидельцев, разумеется, не знал и оперу эту никогда не слышал. Но тишина в зале установилась мертвая. Музыка была поразительно красива, а пела Вера так, что даже те, кто никогда не слышал ничего, кроме попсы, почувствовали себя приобщенными к чему-то очень красивому и светлому.

Когда она завершила арию мощной высокой нотой, которую взяла легко и свободно, а держала так долго, что у слушателей уже не хватало дыхания, кто-то не выдержал и закричал "Браво!!!".

"Браво!!! – отозвался зал. – "Браво-о-о-о!!!".

Снова влетели двое, уже другие. И тут из толпы зрителей выскочил пацан лет семи и смело двинулся в сторону вооруженных мужчин.

– Петя!!! – раздался истошный женский крик. – Стой!!! Не ходи!!!

Но мальчик уже взял одного из бандитов за руку и спокойно произнес:

– Пойдем! Там у нас Вера поет! Только не убивай нас, пожалуйста!

Тот отдернул ладонь, резко развернулся и опрометью выскочил вон. За ним бросился второй.

– Убежали! – удивился мальчишка, которого уже схватила в охапку мать. – Теперь, мам, они нас не убьют?

– Конечно, не убьют, Петенька! – всхлипывала женщина…

– Верка! А кто это Белини? Я такого не слыхала, – раздалось из зала.

– Великий композитор! Он один из основателей стиля бельканто. То есть по-итальянски – красивого пения! Правда же, красиво? Его называют итальянским Моцартом!…

– Моцарта мы знаем! Давай! – раздалось из зала.

– Могу и Моцарта! Ария из оперы "Царица ночи"!

Вера снова запела, и это снова было великолепно. Потом она исполняла популярные эстрадные песни, причем особым успехом пользовался шлягер про шляпу, которую носят "на панаму". Песня была спета дважды, на бис! А в зале тихо спорили, что значит "на панаму" и какие это ботинки "нариман".

Наконец, Вера объявила, что заканчивает первое отделение концерта. Она помолчала пару секунд и вдруг запела: "Вставайте товарищи, все по местам…". Тут же подхватили молчаливые старики: "Последний парад наступает…". "Врагу не сдается наш гордый "Варяг" – сквозь слезы пели сотни женских голосов…

"Пощады никто не желает" – чисто выводила Вера, посылая голос в окно, в расчете, что ее услышат на улице. И этот женский хор, певший геройского "Варяга", действительно услышали во всех уголках острова.

…– Давай, мам, теперь ты народ развлекай, – устало сказала Вера. – Ты у нас мастер разговорного жанра. Про гипнотизера, который к вам в училище приезжал, расскажи!

Народ потянулся поближе, и Антонина было собралась рассказывать, но тут оживился старый Самвел.

– Я тоже одного гипнотизера видал, – сказал он. – На зоне… Он так, бывало, загипнотизирует, что потом недержание мочи начиналось.

– А вы за что сидели, дядя Самвел?

– А в те годы сидели либо за уголовку, либо за антисоветчину, либо за особую хозяйственную смекалку. Я по хозяйственной части и сидел…

– Воровал, что ли?

– Самвел похож на вора? – обиделся Самвел. – Одежду шил! Я в Астрахани директором швейной фабрики работал. И вот послали нас в Югославию опыт перенимать. Я и привез несколько образцов: кофточки всякие, блузки, плащики. Спрашиваю своих, почему мы так не можем? Трудно, что ли? Сам знаешь, говорят: ГОСТы, согласования, комиссии всякие на соответствие тому да этому… И ткани отвратительные…

Я им говорю, а скопируйте-ка мне эти вещицы. Ткань хорошую я достану!…Ну, сшили, получилось даже лучше, чем у югославов.

Я в главк. Вот, говорю, их произведения, а вот – наши, по их образцам, а вот то, что я по плану должен шить. Спрашиваю начальника из главка: ваша жена что из этого выберет?… Погнали меня прочь с моими вопросами: шей, что шил, да помалкивай! А я тогда взял и целую партию плащей пошил по югославским образцам из сэкономленных тканей. Потом договорился с директором центрального универмага, да и выставил под видом импортных на продажу. Бабы астраханские за день смели! Скажи, Манушак, хорошие были плащи? – Самвел обратился к дородной женщине с явно выраженной черной порослью под крючковатым носом. Та сидела на полу и энергично обмахивалась газетой, но все равно по бокам ее огромного рыхлого тела гроздьями катились капли пота, оставляя темные разводы на белье.

– Хорошие, да! – согласилась та. – Самвелчик всех моих подруг одел, а потом мы еще и "Москвич" купили за деньги, которые он заработал…

– Вот! – с гордостью продолжил Самвел. – Манушак была женщина стройная, можно сказать, жгучая, одеваться любила хорошо. А цех подпольный у меня шикарный товар делал! Не то, что по плану тачали…

– И сколько дали за находчивость?

– Десять! – безмятежно ответил дядя Самвел. – Через семь вышел…

– И "Москвич" конфисковали, и дом! – вздохнула его жена.

– А директора универмага совсем расстреляли, потому что он не только на моих плащах зарабатывал, – добавил Самвел грустно.

– А гипнотизер-то, дядя Самвел, – спросил кто-то, – настоящий?

– Да кличка это! А так обычный урка, на зоне паханом был и всех строил. Чуть что не по нем, понимаешь – шестерок своих пришлет, по почкам надают, так что кровь в моче. И весь гипноз… Мне этот Гипнотизер чуть семейную жизнь не порушил!…

– Ой, Самвелчик, людей постесняйся! – Манушак хрипло рассмеялась, явно поняв, о чем пойдет речь.

– А что! – с вызовом ответил Самвел. – Может, кто убережется от глупостей этих!…Этот Гипнотизер взял манеру от нашего имени письма бабам с зоны писать! Ну, там, люблю, жди меня и даже так: "когда я в тяжелой атмосфере лишения прав и личной свободы, практически умирая каждый день от моральных мук и физических притеснений, думаю о тебе, то на ум приходят строки из Байрона – "Я без тебя ничто, душа моя!".

– Чё, правда из Байрона?

– Да какой Байрон?! Дурь одна!…А дальше…представляешь!… главное: он ей, Фиалке моей… Манушак – это фиалка по русски… он ей, паскудник, написал, что когда я вернусь с зоны, то она должна встретить меня мощной армянской лаской и ни в чем мне не отказывать! Понимаешь? Ни в чем!!!

– Что ж плохого-то, дядь Самвел? – хихикнул кто-то из баб. – Очень даже!

– Кто б моей такое написал! – отозвался мужской голос.

– Да он же, гад, наврал, что врач, мол, по профессии, сексопатолог, и путем длительных и многократных экспериментов установил, что лучшее время для супружеского соития – пять часов утра!

Раздался дружный смех. Женщины стали смущенно отвлекать детей, чтобы те не вслушивались в рассказ Самвела Гургеновича.

– А мне было не до смеха! – помрачнел дядя Самвел и покосился в сторону супруги. Та пожала плечами:

– Ну, поверила! Ну, было! – отозвалась старая армянка. – Он же все так, по-научному: будто в этот момент у мужчин бывает самый мощный прилив мужских амбиций! Этих… как их?… тестостеронов…Тфу! Не выговоришь! А у женщины, мол, тоже наступает самое яркое возбуждение…

– Так что, дядя Самвел? Были… желания? – интересовалась публика.

– Конечно!…Вышел я с зоны, коньяка мы с ней выпили, ну, и любовь была, а как же! Хотя, конечно, застой у меня был в причинном месте. Трудно давалась любовь… Только уснул, а она мне под утро – в бок: вставай, Самвел, у тебя сейчас самое время для любви!

Бабы смущенно захихикали, не скрывая, впрочем, что ждут развития пикантного сюжета, а Самвел на полном серьезе продолжал:

– Я вежливо так отвечаю, мол, спать хочу до смерти! И долг свой мужской я выполнил, по мере существующей возможности, ограниченной долгим воздержанием. А она – давай, и все! Гормон-мормон, понимаешь! На часы поглядывает – пять утра, говорит, самое время твое! И очень так напрямую… продолжения требует. А?

– Дядя Самвел, – давился от смеха народ, – неужто отказал?

– Мне-то? – с притворным смущением потупив взор, проворковала дородная Манушак. – Не родился еще тот…

– Я не родился!! – возопил дядя Самвел. – Я вообще чуть не умер, да! Но все доказательства ей предоставил, что прав этот поганец со своей наукой! Сдуру…

– И что? – изнемогала от хохота публика.

– А то! Она заявила, что рада торжеству науки! Короче говоря, с этого дня принялась она за меня всерьез! Как пять утра, она меня натурально будит и заставляет крепить гнусную гипотезу практическими действиями.

– Как же ты живой остался, дядя Самвел?!

В клубе от смеха дрожали стекла…

– Вот! Силы-то мужские не беспредельные! И ведь самый сон, а! Пытка, одним словом!… На четвертый день, как толкнула она меня в пять утра, взял я ее за пухлый бок, опрокинул, натурально, к полу прижал… Она уж улыбается вся, а я и говорю: "Сплю я обычно в это время, любезная Манушак Вартановна! И любовь между нами в этот ранний час – вопрос очень спорный! Будьте так любезны, Манушак Вартановна, говорю, ведите себя соответственно принятым между нами, армянами, принципами: семь раз в неделю, но в удобное для мужчины время!"…

Улыбающаяся Манушак колыхнулась обширным телом и громко, так, чтобы слышали все, сказала:

– Прав был твой Гипнотизер, спасибо ему! Ты в те дни, может, самый ловкий за всю свою жизнь и был-то!…

Самвел наигранно махнул рукой и обратился к Шебекиной:

– Ты извини, Антонина, перебил тебя…

– Наболело, видать, – хохотнул кто-то.

– Ну вас, – примирительно махнул рукой Самвел. – Так твой-то, Антонина, натурально гипнотизер был? Или как наш?

Антонина рассмеялась:

– Да в общем, вроде вашего. Короче говоря, пришли мы в парк железнодорожников, где должен был выступать этот гипнотизер. Билеты, как полагается, афиши… Вышел пожилой лысый дяденька и давай фокусы показывать. Сначала карты угадывал, задачки арифметические задавал и сам же их решал. Потом вызвал из зала мужика, усыпил его вроде и давай с ним беседовать. Вы, говорит, теперь не Иван Сидорович, а султан турецкий. Тот и давай про Турцию рассказывать, про наложниц своих, про то, что болгар и прочих православных терпеть не может! Сказал даже, что главный враг его – "белый генерал" Михаил Скобелев, и что он лично отравил его цианистым калием в 1882 году, обернувшись проституткой Вандой. Мы, естественно, верим, в ладоши бьем… Уж больно складно все, словно и вправду человек в другого перевоплотился и его жизнь проживает…

А теперь, говорит, самый главный номер: настоящее чтение мыслей на расстоянии, которому я обучался у самого Вольфа Мессинга!

– Мессинг – это кто же будет?

Антонина всмотрелась в ряды полураздетых тел, выискивая недотепу, не знающего, кто такой Мессинг.

– Это как раз настоящий гипнотизер и телепат! Книжка про него есть, как он однажды через кремлевскую охрану к самому Сталину прошел. Всех охранников загипнотизировал и прошел…

– Это как же?

– А так: смотрит им в глаза, и говорит, меня ждет лично товарищ Сталин. Так и прошел прямо к вождю! Тот, конечно, сильно удивился…

– Ну, и дальше?

– А дальше так: предлагает этот фрукт…

– Мессинг?

– Какой Мессинг?! Говорю, гипнотизер, что в парке… Просит написать ему записки с заданиями. И пускай, говорит, соберется на сцене комиссия из зрителей, которая лучшее задание отберет, а я его прочитаю мысленно и исполню, хотя записку мне никто не покажет!

Собралась комиссия, человек пять, а я подала на сцену записку и написала: "Спуститесь в зал! Дойдите до семнадцатого ряда. На одиннадцатом месте сидит парень, Олег…

– Это что за Олег? – раздался вредный голос какой-то бабки. – За кого тебя мужик твой проучил, как следовает?

– Он самый! – спокойно ответила Антонина.

– А ты поподробнее в этом любопытном месте!

– Куда уж тебе подробнее, теть Клав… ты и так лучше меня все знаешь! Всей деревней сто раз обсудили! Язык-то не стерли?

– А ты на народ не серчай. Народу, чай, интересно – кто таков этот Олежка твой?

– Да не мой он… Учились вместе. Он стишки смешные писал и сценки еще в школе показывал.

– Да че ты, Клавка, привязалась! Давай дальше, Тонь, про гипнотизера, про записку…

– Ну вот, я и пишу в задании своем, что у парня у этого, у Олега, в руках записка! Ее надо развернуть. Там десять цифр. Надо подчеркнуть третью и восьмую. Получится возраст девушки, которая сидит рядом. То есть мой возраст – двадцать один год!

– Ну и как? Угадал?

– Комиссия выбрала именно мою задачку и говорит, такая-то, пройдите на сцену! Подымаюсь, ни жива, ни мертва. Гипнотизер же! Вдруг, думаю, отсохнет что важное! Он меня за руку берет и говорит: вы про себя текст своей записочки читайте, только медленно! И, говорит, если я ошибаться стану в действиях своих, вы мне мысленно говорите, что я не так, мол, действую! Думайте! Исправляйте мои неточности! Ну, я и давай думать! Внушаю ему! А он смело так в зал шуранул и прямо к Олежке…

– Ишь ты, к Олежке! – зашелестела та же бабка, но на нее цыкнули, так всем хотелось услышать развязку этой истории.

– Ведет он меня за руку и прямиком к нашим местам. Только смотрю, он все время головой взбрыкивает, вроде в какую-то даль всматривается, ищет что-то в пространстве. Что-то странно, думаю. И давай ему про другое внушать. Говорю про себя: "иди назад на сцену, там я объявлю, что изменила задание, а ты, мол, мои мысли прочел и новое задание выполнил!" Ан нет! Шурует строго по записке! Думай – не думай, а он Олега за руку хвать… и на сцену тащит! Вот, говорит, ваша записка! Вот ваши цифры! А вот возраст девушки – ровно двадцать один год!

– Во как!

– Чего – как? Я ему и говорю: товарищ гипнотизер! Я совсем о другом думала! Вы не мысли читали, а содержание записки знали! А он, мол, вы мне сначала всю записку мысленно передали, и последующие изменения в задании воспринять было невозможно. Сила мысли, говорит, ослабла! Я его спрашиваю: а куда это вы все время поглядывали, когда я вам свои мысли передавала? Тут он разнервничался и орет, что я концерт срываю!

Я тогда: а давайте комиссию проверим! И на сцену – прыг! Беру за руку первого, спрашиваю, кто это? Мне из зала – Сенька с масложирового! Хорошо! А эта, спрашиваю… Мне из зала разъясняют!… Короче, дошла до последней тетки – накрашенная такая, вся в локонах! "Кто вы будете, тетя?" – спрашиваю!… Та молчит – и никто ее не знает! Вот, говорю!!! Она и есть его подставная партнерша, которая ему при помощи всяких знаков содержание моей записки передала!… Так что вранье все эти фокусы!

– Ты с плеча-то не руби… Он, конечно, может, и жулик. А в фокусе этом никакого обмана нету…

Все обернулись на негромкий, надтреснутый голос Полины Святкиной, которая сидела на полу, положив подбородок на колени.

– Дай-кась руку, Антонина! – продолжила старуха. – Дай, говорю, покажу кое-что!

Антонина робко протянула ладонь.

– Теперь еще раз ответь: Олег тот… грешила с ним?

– Да! – твердо ответила Шебекина, настороженно разглядывая, как старуха теребит ее ладонь в своей сухой ладошке.

– Врешь! – уверенно сказала Полина. – Как есть, врешь! Сережу своего всю жизнь дразнишь! Нехорошо! Ну-ка, отвечай! Только в глаза мне смотри. Врешь?

– Вру! – тихо призналась Антонина и вдруг сорвалась: – А зачем он так?! Я ему верная была! А он на первую сплетню повелся!

– Ну вот! – облегченно вздохнула старуха. – Давно я хотела тебя про то спросить. А то, вишь, говорят – вроде и Верка не от Сергея! А ты, дура, молчишь!

– Я и знала всегда, что он мой папа! – вклинилась Вера. – Видно же!

Антонина закрыла лицо руками…

– А фокус этот простой, – неожиданно сказала старуха. – Как там фамилия, кто к Сталину прошел?

– Мессинг!…Да сказки это!

– Ну, смотрите, коли не верите! – Полина с трудом поднялась и двинулась к двери. – Только объясните мне, старой, зачем выходить-то? Что дальше делать?

Антонина задумалась на секунду, потом спросила:

– А что, правда, выйти сможешь? Не шутишь?

Старуха отрешенно кивнула. Тогда Антонина подошла к бабе Поле и о чем-то негромко спросила ее на ухо.

– Смогу! – твердо ответила Полина Святкина. – Не вижу только ничего! Ну ладно, с божьей помощью…

Она тихо постучала сухим кулачком в дверь. Подождала… Потом снова постучала, уже настойчивее и решительнее.

Дверь распахнулась. В проеме появился затянутый в камуфляж рослый парень и молча уставился на старуху. Пока он размышлял, баба Поля сделала шажок ему навстречу и, взяв за руку, тихо сказала:

– Пошли, сынок!

Тот обмяк и помутнел взглядом.

– Отведи меня на маяк, сынок! Только медленно, милый! Старая я! Быстро пойдешь – не поспею!

Странная пара неторопливо вышла на улицу и двинулась к берегу. Бородач поддерживал старуху под локоть, поправляя то и дело автомат, который норовил сползти и мешал ухаживать за спутницей. По дороге им то и дело встречались боевики, которые провожали их взглядом, открыв рот.

Один – совсем лысый – даже окликнул товарища:

– Эй, Сайдулла! Зачем тебе эта старуха?

Тот приложил палец к губам и тихо ответил:

– К командиру идем…

Бородач показал жестом, что не может разговаривать в силу важности момента. Лысый только пожал плечами.

У входа в маяк им навстречу поднялись два рослых парня, один из которых снял оружие с предохранителя и решительно передернул затвор.

– Стой, Сайдулла! – решительно приказал он. – Ты куда? Эй, не слышишь?! Что с тобой?

Тот медленно шел к ним, участливо придерживая Полину.

– Стой! – снова приказали ему. – Брось оружие!

– Хорошо! – ответил бородач. Он снял с плеча автомат, но почему-то передал его не своему товарищу, а бабе Поле. Та, в свою очередь, шагнула навстречу вооруженным мужчинам и протянула им оружие.

– Возьми! – сказал Сайдулла и добавил: – Вам надо ее потрогать…

– Что?!

Сайдулла наклонился и чмокнул старуху в сухое плечо. Потом опустился на колени и, обхватив руками ее колени, приник к ним лбом.

– Ты с ума сошел! Ты что делаешь… – один из боевиков рванулся к нему и попытался оторвать от странной старухи, но та успела взять его за запястье, и огромный боец покорно опустился на колени рядом с товарищем, поступки которого еще минуту назад казались ему безумными.

Когда баба Поля потянулась к третьему, тот в ужасе развернулся и бросился в сторону клуба. Но взлетев на пригорок, он увидел картину? которая заставила его открыть рот на весь ход небритого подбородка: из клуба в разные стороны, во все уголки острова бежали полуголые женщины, многие с детьми на руках, ковыляли старики, поддерживая друг друга, причем вся эта огромная толпа спокойно миновала охрану клуба, которая взирала на происходящее абсолютно безучастно.

Глухов заметил, что происходит что-то неладное. из окна конторы, откуда здание клуба не просматривалось, но зато была видна деревенская улица, на которой вдруг появились бегущие люди.

Глухов резко натянул на глаза берет, который носил уже лет десять, отчего тот давно потерял первоначальную форму, и вылетел на крыльцо.

– Что происходит, вашу мать!!! – заорал он в рацию.

– Сами не поймем! – ответили ему сквозь шум и треск. – Из клуба разбегаются…Стрелять?

– В кого?! – рявкнул Глухов. – В кого вы будете стрелять, мудаки? Во всех разом? Может, начнем за ними по всему острову гоняться и с огневых точек снимемся? Так, что ли?! Хотите, чтобы нас перестреляли всех с того берега?! Приказываю…

Он не успел договорить, так как со стороны маяка застрекотала автоматная очередь, потом еще одна. Глухов вскинул бинокль и увидел, что возле маяка рассыпаются в цепь заложники-мужчины, которые, опять же совершенно непонятно как, завладели оружием охраны и теперь ведут из него огонь по боевикам. Несколько его людей уже повалились в траву – может, ранены или даже убиты…

– Твою мать! – потрясенно повторил Глухов и тут же заорал в рацию: – К бою, уроды!!! Бабьём потом займетесь! А эти наверняка будут к берегу пробиваться! Отрезайте их от воды! Сколько у них автоматов?! Смешно! Даю десять минут. Вперед!!! В клочья порвать это быдло!

Боевики с нескольких сторон выдвинулись к маяку и взяли его в кольцо. Но атаковать в лоб не решались, так как минимум пять автоматов огрызались на каждую их атаку. Было ясно, что стреляют люди опытные, знающие толк в стрельбе: бьют короткими очередями, экономя патроны, при этом стреляют прицельно и результативно. А если и не поражают цель, то дают понять: в следующий раз не промахнусь! Не высовывайся!

– Дурит наш полковник! – произнес лысый боевик, вжимаясь в землю после очередной короткой очереди со стороны маяка. – Зачем мента оставил в живых? А? Стреляет классно, сука! Сколько наших уже?

– Одного наповал, – ответил седоватый, со шрамом. – И двое раненых.

– А у них?

– Тоже есть.

Потери действительно были. Первым упал пробитый очередью Родька.

Что ни говори, если человек не служил в армии, не был в бою, а Степнова в армию не взяли по причине деформированного черепа и официального диагноза "аутизм", его шансы выжить под пулями невелики.

Тут все против него.

Прежде всего – страх! Страх делает любое, самое обычное движение совсем не таким, как всегда. Оно становится импульсивным, неуверенным, а значит, неточным.

Или взять отсутствие боевого опыта. Евграфову, к примеру, не надо объяснять, что уж если менять позицию, то в следующее мгновение после того, как выпустишь очередь по противнику. Тот под выстрелами на долю секунды зажмурится, голову в плечи вожмет, за укрытие спрячется – тут и беги, ни секундой раньше, ни секундой позже. Родька на этом и сгорел…

Он вылетел из дверей маяка одним из первых, а когда Евграфов свалил очередью двух боевиков, Родион схватил оружие и плюхнулся на землю рядом с полковником.

– Стрелять умеешь? – спросил тот.

Родька виновато пожал плечами.

– Тогда отдай автомат Коровину. Шебекин, я вижу, уже вооружен. Он, похоже, с автоматом на "ты"… Давай!

Родион вскочил и побежал во весь рост.

– Пригнись!!! – заорал Евграфов, наблюдая как сутулый, но рослый Степнов, бежит, не пригибаясь, вдоль распластанных по земле заложников.

Полковник с облегчением вздохнул, увидев, что выпущенная по Родьке автоматная очередь цели не достигла и он благополучно передал автомат Тимофею Коровину. Тот передернул затвор и стал выцеливать противника.

А вот дальше произошло непредвиденное. Родька зачем-то снова вскочил и кинулся назад, к Евграфову. Боевики ему такого нахальства не простили. Очередь была кучной и точной. Она свалила Родиона Степнова в метре от позиции Евграфова, и когда полковник, перекатившись через спину, дотянулся до Родиона, тот уже не дышал, как-то даже весело поглядывая в синее небо остановившимися глазами.

Вслед за ним тихонько померла баба Поля. Присела возле дверей и закрыла глаза. Успела только сказать: "Все! Иду к вам, сынки…". Ее ударила шальная пуля, но уже мертвую.

Потом ранило Сергея Шебекина, потом еще кого-то… Через десять минут боя патронов у защитников маяка осталось на пару очередей.

– Что делать будем, полковник? – спросил Шебекин, туго перетягивая ремнем бедро выше раны.

– А что тут делать? – зло отозвался вместо Евграфова Коровин. – Дураку понятно, кранты. Еще одна их атака, и мы без патронов. А они теперь злые, как собаки! Парочку мы точно положили. Я сам одного завалил. Ну и зачем было это геройство?…Пустое все!…

– Заткнись! – огрызнулся Евграфов. – Все по плану! Заряд, что для маяка припасен был, теперь у нас! Вот провода, вот "машинка"! Отступаем в маяк и всю систему управления подрывом с собой берем! Пускай только сунутся. Кто ближе двадцати метров к маяку подойдет, тому хана…

– И себя подорвем? – ощетинился Коровин. – А на фига?!

– Если пойдут, подорвем! В случае штурма нам так и так не жить. Только не пойдут они… С автоматами мы им не противники, а вот с бомбой – в самый раз!… Зачем им подыхать?! Мы же вроде опять в заложниках! Все, как было, да только "машинка" у нас! Есть шанс выжить и помощи дождаться! Отступаем на маяк, ребята! – выкрикнул Евграфов.

Богословский диспут под пулями

Каленин уже второй день бродил по острову, как неприкаянный, считая шаги и пытаясь запомнить расположение огневых точек – вдруг пригодится. А за его спиной, на расстоянии вытянутой руки, неотступно маячил бородатый страж. Они и ночь провели как сиамские близнецы: укладываясь спать на полу в одном из пустующих домов, Расул приковал одну руку Каленина к своей руке наручниками, а другую, вторым "браслетом", прищелкнул к своему поясному ремню. Поза была комичная: Каленин всю ночь провел на боку, невольно прижимаясь к своему мучителю.

А с утра у Расула на поясе запищала рация и послышался голос Глухова:

– Шурале! Шурале! Вызывает Иса! Ответь!

– Слушаю, Иса! – отозвался Расул…

– Быстро к усадьбе, на берег. Оба…

– … А почему ты Шурале? – спросил Каленин, который слышал этот короткий диалог.

– Да был случай, – нехотя откликнулся Расул, указывая Каленину автоматом маршрут движения. – Я когда в горы ушел, первое время ничего не умел. Ну, и разбирал как-то пулемет, здоровенный такой, его у вас "Утесом" называют, и затвором руку прищемил. Растерялся и не знаю, как пальцы назад вытащить. Так вместе с этим тяжеленным стволом и пошел к ребятам в палатку. Они долго смеялись и прозвали меня Шурале. Есть такая сказка, в которой ловкий джигит перехитрил Шурале, по-вашему лешего, и руку ему бревном защемил. С пулеметом похоже получилось…

Быстрым шагом через весь остров, как ни торопись, все равно двадцать минут выйдет.

Глухов ждал возле флигеля.

– Где вас носит? – налетел он на Расула. -…Это не вояки! – Он ткнул пальцем в группу боевиков, которые жались к стене. Это дерьмо! Баб в клубе профукали! На маяке обделались от страха! С деревенским быдлом не справились!…А ну, давайте его сюда!!!

Из флигеля выволокли непонятное существо, в котором Каленин с трудом узнал школьного сторожа Егорыча.

Известие о неожиданном появлении прямо из преисподней непонятного деда Глухова не на шутку насторожило. Была тут какая-то загадка, а загадок, тем более не решенных, он не любил. Особенно в боевых условиях…

…Егорыч вышел к бандитам сам. Он не выдержал неопределенности, кромешной тьмы, жутких комариных атак. И, скоротав в подвале ночь после исчезновения Марка, которого посчитал погибшим, понял, что сходит с ума от ужаса и ощущения, что навечно останется в этой вонючей могиле. Он кое-как поднял искореженную взрывами лестницу, стал орать, колотить в огромную каменную плиту и даже пытался ее сдвинуть.

Его усилия не остались незамеченными. Кто-то из боевиков, охранявших подступы к усадьбе, услышал странные звуки из пристройки. Плиту с трудом отодвинули и выволокли старика наружу.

Егорыч являл собой зрелище весьма живописное. Лицо распухло от комариных укусов и превратилось в грязную серо-розовую подушку, одежда разорвана и покрыта засохшей грязью. Редкие волосенки серого цвета, высохнув на солнце, торчали в разные стороны слипшимися колючими прядями.

…Глухов сразу отметил несколько странностей в доложенной ему информации о найденном подвальном сидельце. К примеру, как сторож попал в подвал? Ведь плиту кто-то поставил на место, и сам семидесятилетний тщедушный дед сделать этого не смог бы, как не смог самостоятельно выбраться.

Почему никто не узнал о подвале в ходе подготовки к операции? Подробный план усадьбы у группы захвата имелся, но подвал на нем не был обозначен. Были и другие явные странности, а вот объяснений не наблюдалось.

Опытный вояка, Глухов чувствовал, что этот подвал может быть как-то связан с возможным штурмом, которого он нисколько не боялся, но еше не принял решение, как действовать, если драка все же начнется. Сдаться Глухов не мог, да и его отчаянные ребята, за каждым из которых стояла весьма кровавая биография, ему бы этого не позволили. Поэтому вопрос стоял так: захочет ли Москва отпустить боевиков вместе с частью заложников или все же будет штурм с риском для огромного количества жителей деревни? И если штурм все-таки будет, то какой сценарий выберет Гирин?

Глухов ставил себя на место командующего спецоперацией и приходил к выводу, что лучший вариант – это одномоментный огонь из сотни снайперских винтовок по заранее распределенным целям на острове, что может в случае успеха вывести из строя до трети боевиков, с одновременным началом десантной операции.

Вертолетный десант Глухов почти исключал, так как при подлете к острову и заходе на посадку вертолеты представляли отменную мишень и опытные бойцы Глухова могли пожечь их практически все. Значит, главная опасность исходила от воды…

– …Ну, рассказывай дед, как ты в подвале оказался? – приказал Глухов, внимательно разглядывая поникшего Егорыча. – Давно там сидишь?

– Почитай сразу, как пальба зачалась! – ответил Егорыч. – Дай, думаю, схоронюсь от греха подальше… Но комара не учел! Я поначалу нырял от них, от кровососов: голову по маковку в энту жижу погружу и сижу, сколь терпения хватит.

– А как же ты плиту сдвинул? Тяжелая она…

– Так это, ломом! Ломом и сдвинул!

– Один справился? Или помощники были?

– Один! – кивнул Егорыч. – Чуть не надорвался! Дыхалка-то у меня! Я ж курю лет с шести, почитай! Как жвачку хлебную отняли в малолетстве, так почти сразу на махорку и перешел.

Егорыч показательно закашлялся, как бы демонстрируя слабость своих прокуренных легких.

– А кто плиту назад задвинул? Был, значит, еще кто-то?

Егорыча каверзный вопрос не смутил и он охотно пояснил:

– Так ваши же! Сначала гранатой глушанули, а потом плиту назад поставили! Подумали, что, если кто и был живой, то от гранаты убитый стал. Не учли, что я за выступ схоронился. Только слух потерял…

– За выступ?! – неожиданно рассвирепел Глухов, который, как истинный военный, не терпел курьезов, порожденных непрофессионализмом подчиненных. – А ну… – Глухов подтолкнул Егорыча поближе к молчаливой группе бойцов, подпиравших стену флигеля. – Мишаня! Что там? – Глухов обратился к стоявшему особняком русоволосому парню.

– Все осмотрели! Вроде чисто! Правда, есть вопрос: стаканов два, две вилки на столе, две грязные тарелки. И еще… Ты обычно на железной кровати спишь? – обратился он к Егорычу.

– Ну! – утвердительно кивнул тот.

– А раскладушка неубранная чья?

Егорыч на секунду задумался и невозмутимо соврал:

– Дык, это, племянник приезжал! Двое ден пожил, а аккурат перед вами, поутру, на большую землю съехал. Я ему еще говорю: "Оставайся, Леха! На рыбалку сходим! – Егорыч врал вдохновенно, с пониманием значимости происходящего. – А он мне: "Делов, мол, много, в Астрахань, мол, вызывают по работе".

– Племянник, говоришь? – мрачно уточнил Глухов.

– Точно, племянник! – подтвердил Егорыч, смело щурясь в ответ.

– Не это твой племянничек? – Глухов указал пальцем на Каленина.

– Да ну! – отозвался Егорыч. – Энтот московский гусь. Польки Святкиной внук, двоюродный. Приехал тут, язви его… У-у-у, супостат! – Егорыч ни с того, ни с сего погрозил Каленину кулаком. – А мой-то, Леха, он это, смирный…

– И на чем же уехал племянник?

– Дык, на пароме, на чем еще… – тут Егорыч осекся, сообразив, что попался. Это от Глухова не ускользнуло и он язвительно уточнил:

– На пароме? Это который сгорел накануне?

– Может, и не на пароме!

Егорыч попытался исправить ситуацию, но вышло еще фальшивее.

– Мутишь ты, дед!…Мишаня! – Глухов поманил к себе русоволосого. – Выяснил, кто зачистку тут делал?

– Вот эти! – русоволосый кивнул на двух парней, стоявших отдельно от остальных.

– Поленились, значит? – Глухов хищно поглядывал на понуривших головы боевиков. – Гранаткой обошлись?! А ведь был тут кто-то. Ну-ка…

Глухов показал глазами на сторожа, и Мишаня понятливо кивнул, а потом коротко ударил Егорыча носком тяжелого ботинка в голень. Старик отчаянно заорал от боли и рухнул на одно колено прямо перед русоволосым, а тот равнодушно и коротко хлопнул его ладонью по глазам.

Егорыч завыл, и тут еще один удар ботинком пришелся ему по почке.

– Что вы делаете? – дернулся было Каленин, но Расул крепко ухватил его за руку, так что Беркас не мог шевельнуться.

Глухов не обратил на Каленина никакого внимания и, наклонившись, прошипел стонущему Егорычу:

– Еще? Или скажешь, что за племянничек?

– Так ушел же! На "землю" уехал, говорю…

– Мишаня! – резко выкрикнул Глухов.

Парень снова сделал шаг в сторону Егорыча и тот, вскинув руки к лицу, как бы защищаясь, торопливо заговорил:

– Убег он!

– Племянник?

– Да не племянник он! Пришлый какой-то! Как стрельба началась, так и убег! На острове его ищите!…Из Москвы он. Степкой Морозовым интересовался и вот этим товарищем, который тоже из столицы… Счеты промеж них какие-то были! Я так и не понял…

Глухов с интересом посмотрел на Каленина:

– Занятный ты персонаж! День тебя знаю, а уже столько интересного… А как его звали-то, гостя твоего, дед?

– Марком назвался, прости Господи!

– Как?! – поперхнулся Каленин, у которого за всю жизнь знакомый Марк был только один. Зато какой! Было это два месяца назад, в лесу, в районе Рублевки, и человек тот оказался киллером, который по поручению Дибаева убил своего бывшего патрона, генерала Удачника. Неужели…

– Марк, говорю! – нехотя повторил Егорыч. – Он и помог мне в подвале схорониться…А потом эти с гранатами…

– Ну, вот что, "эти с гранатами", – Глухов весьма похоже передразнил Егорыча, – расстрелять бы вас за проявленную халатность и неисполнение приказа! Но не тот момент! Живо разделись и обшарили подвал, каждый сантиметр!… И пришли сюда ребят! – обратился Глухов к Расулу. – Пусть поныряют…

Через двадцать минут Глухову доложили, что обнаружен заброшенный подводный тоннель в сторону Волги, но он ведет в тупик – выход в большую воду заблокирован наглухо. Эта информация чем-то Глухову не понравилась. Тела-то нету… А где выход, там и вход…

Но времени на раздумья не было, поэтому он приказал установить в сторожке и возле нее круглосуточный пост из семи человек, плиту поставить на место и заминировать, а также усилить наблюдение за берегом в том месте, где находился флигель…

А Каленину махнул рукой – свободен, мол, гуляй дальше. Тот и пошел, сопровождаемый бесстрастным Расулом.

Поначалу Беркасу показалось, что его конвоиру под сорок. Но потом понял – самое большее, лет двадцать пять, может, чуть больше. Расул был высок ростом, статен, и его лицо можно было назвать даже красивым, однако от худобы большие черные глаза выглядели непропорционально огромными.

К тому же парень был, видимо, серьезно болен и выглядел чрезвычайно изможденным. Его лицо землистого цвета с огромными темными мешками под глазами то и дело покрывалось испариной. При этом он тяжело дышал и пару раз даже остановил Каленина, чтобы присесть и передохнуть.

Весь вечер прошлого дня и утро нынешнего они провели в обоюдном молчании. Каленин пару раз о чем-то спросил, но быстро понял, что его конвоир разговаривать не намерен. Более того, каждое слово или вопрос вызывают у него заметное раздражение. Увидев, как того передернуло после очередной попытки заговорить, как в секунду его бледный лоб покрылся мелкими бисеринками пота, а желваки натянули кожу на резко обозначенных желтоватых скулах, Каленин счел за благо впредь помалкивать.

Но к полудню жизнь внесла коррективы в их вынужденное соседство. Они оказались метрах в ста от маяка именно в тот момент, когда к его дверям неспешно подошла баба Поля вместе со своим странным спутником, который аккуратно поддерживал ее под локоть. Беркас узнал собственную бабку и глянул на своего стража, который тоже следил за странной парочкой с явным недоумением.

Затем у маяка вспыхнула перестрелка. После первой автоматной очереди Расул, ни слова не говоря, стукнул Каленина подъемом ступни под коленный сгиб, а когда тот рухнул, как подкошенный, тихо сказал:

– Побежишь – пристрелю! Не двигайся!

Сам же скинул с плеча автомат, примостил его на камень и стал азартно стрелять в сторону маяка, откуда, как успел заметить Беркас Сергеевич, вели огонь минимум с трех огневых точек.

Скоро стрельба прекратилась – так же неожиданно, как началась. Беркас видел, что защитники маяка отступили и забаррикадировались внутри.

Расул поднялся, отряхивая запыленную одежду, и в ту же секунду на него откуда-то налетел здоровенный парень в камуфляже и пропитанной потом косынке, защищающей голову от палящего солнца. Он рывком развернул Расула к себе лицом и что-то сказал ему, указывая на Каленина.

Расул почему-то ответил по-русски, вероятно, для того, чтобы смысл происходящего дошел до Беркаса:

– У меня приказ командира! Я его не отдам!

– Не отдашь?! – зарычал его собеседник, тоже по-русски. – Моего брата только что убили! Эти! – он мотнул головой в сторону маяка. – Ты понял?! Он умер у меня на руках!…Отдашь!! Я выведу его на открытое место, чтобы все видели, и буду медленно убивать!

– Нет, Гаджимурат! – решительно повторил Расул. – Мне не жалко, ты знаешь! Убей, если хочешь. Но приказ пусть отдаст Глухов!

– Твой Глухов сошел с ума!!! Мы здесь второй день. Зачем?! Почему ничего не требуем?… Как будем уходить? Сказали, будет корабль, потом – что улетим! Где корабль?! Где самолет?! А?! А этих шакалов зачем бережем? Их сжечь надо вместе с маяком! За брата!!

– Сожги, мне не жалко!… А этого без приказа не отдам!

Расул толкнул Каленина вперед и отвернулся от Гаджимурата, давая понять, что разговор окончен. Но разъяренный боевик крикнул что-то гортанное, в прыжке достал Расула, опрокинул навзничь и придавил ему грудь коленом. А потом вскинул автомат в сторону Каленина.

– Иди к своим! – резко приказал он, указывая на маяк. – Ну! Пошел!!!

Дальше произошло то, чему Каленин ни тогда, ни после не мог дать разумных объяснений. Он отчаянно метнулся вперед и схватился за ствол автомата, отводя его в сторону. В следующее мгновение в схватку вступил Расул. Он вывернулся, вскочил на ноги и вцепился в руку противника.

Ударила автоматная очередь.

Каленин вскрикнул и тупо уставился на кисть своей руки – в полной уверенности, что ее оторвало.